«Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар»

ВРЕМЯ УЧЕНИКОВ, XXI ВЕК ВОЗВРАЩЕНИЕ В АРКАНАР

Это не бага, это фича. Чтобы прочесть эту страницу, воспользуйтесь зеркалом.

ТРОЙКА

ПО

РАЦИОНАЛИЗАЦИИ,

УТИЛИЗАЦИИ,

КОНТРАМОЦИИ

И ЦИКЛОТАЦИИ

необъясненных явлений,

нетривиальных произведений,

нелинейных сюжетов

и неслучайных идей

в составе:

Андрей ЧЕРТКОВ

(зиц-председатель Тройки с тросточкой,

больничным листом

и Большой Квадратной Печатью),

Николай РОМАНЕЦКИЙ

(безответственный секретарь

с крохотной редакционной барсеткой),

Ант СКАЛАНДИС

(антинаучный консультант

с Малой Стругацкой Энциклопедией)

и Василий ВЛАДИМИРСКИЙ

(штаб-ротмистр тачанко-гусеничных войск

с походным шезлонгом)

представляют литературный фан-фиг-вам проект

МИРЫ СТРУГАЦКИХ:

ВРЕМЯ УЧЕНИКОВ,

XXI век

Андрей Чертков ЗДЕСЬ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ПРЕДИСЛОВИЕ… (От составителя)

Скажу прямо: я совсем не понимаю, зачем в книгах нужны предисловия. Зачем их пишут авторы (критики, литературоведы, составители) — это ясно даже и ежу: для гонорара. Сто старушек — уже рубль. Сто предисловий — уже почти повесть или даже маленький роман (в денежном эквиваленте). Но вот зачем их заказывают издательства — ума не приложу. Предполагаю, что они так делают просто по инерции: в стародавние времена считалось, что предисловие существенно повышает ценность книги. Вот только те культурные времена давно и безвозвратно минули, и сейчас ценность книги от наличия или отсутствия предисловия уже никак не зависит — все равно эти предисловия никто не читает.

Вы не согласны? Вам нужен конкретный пример? Извольте.

Когда в начале 90-х годов, то есть почти полжизни назад, я рискнул заняться проектом «Миры братьев Стругацких: Время учеников», я и понятия не имел, как зовут того джинна, которого я намеревался выпустить из шкатулки Пандоры. Напомню, что в те далекие годы наша вчера еще советская литература была коммерчески невинна и подобные нестандартные проекты были ей неведомы. Ведь даже слов таких, как «сиквел» или «новеллизация», тогда почти никто не знал. Равно как и то, как же по-научному нужно называть этот новый, еще не изведанный отечественными писателями и читателями жанр так называемой «зависимой литературы». И только много позже, в начале 2000-х, блуждая по Интернету и листая чужие блоги, я вдруг узнал, каково истинное имя джинна. Оказалось, что зовут его «фанфик» — именно так окрестили этот жанр любители точных формулировок и страстные наклеиватели ярлыков. Услужливый Яндекс тут же отослал меня в Википедию, откуда я и узнал, что данное слово означает. А именно:

«Фанфик (также фэнфик; от англ. fan — поклонник и fiction — художественная литература) — разновидность творчества поклонников популярных произведений искусства (так называемого фан-арта в широком смысле этого слова), производное литературное произведение, основанное на каком-либо оригинальном произведении (как правило, литературном или кинематографическом), использующее его идеи, сюжет и (или) персонажей».

Ну что ж, термин как термин. Немного неуклюжий, правда, но это обычная беда всех терминов, некритически позаимствованных из чужого языка. Вскоре, однако, обозначилась и еще одна серьезная проблема. «Понять — значит упростить», — писал великий русский писатель Д. Строгов, придуманный братьями Стругацкими. Так вот, как и любой другой терминологический уродец, слово «фанфик» автоматически упрощает достаточно сложное литературное явление, сводя его к однозначному толкованию. То есть если произведение «производное», «заимствованное», то и думать тут нечего — фанфик он фанфик и есть. Ну а то, что таким образом восторженный, но неумелый любительский перепев «Гарри Поттера» или «Звездных войн» автоматически ставится на одну полку с «Ледяным сфинксом» Жюля Верна, где один классик «переписал» другого — Эдгара Аллана По, или с «Машиной пространства» Кристофера Приста, где современный писатель «продолжил» Герберта Уэллса, то кого эти тонкости, собственно, волнуют? Я уж не говорю об огромном пласте литературы, основанной на древнегреческих мифах, на легендах о короле Артуре, на сюжетах из «Вильяма нашего Шекспира» (который, к слову сказать, тоже был большой любитель коммуниздить сюжеты и героев из предшествовавшей ему литературы) — ведь если следовать железной терминологической логике, то все эти произведения — тоже не что иное, как фанфики.

Со сборниками «Время учеников» произошла та же самая история с подменой смыслов и упрощением толкований. И вот здесь я возвращаюсь к сформулированной в начале аксиоме, что предисловия никому не нужны и никто их не читает. Ведь если верить отзывам на специализированных сайтах типа «Лаборатории фантастики», да и просто читательским блогам, то произведения, включенные в этот трехтомник, читают и обсуждают до сих пор, спустя много-много лет после того, как они были написаны и изданы. Но при этом никто — ну или практически никто — из «критиков» даже и не пытается задаться вопросом: а почему, собственно, эти произведения были написаны, какие задачи ставили перед собой их авторы, каким установкам они пытались следовать? И это при том, что в каждом из томов присутствовало предисловие или послесловие, где обо всех этих установках рассказывалось более чем подробно. Ну и что? Мы ведь не привыкли читать предисловия. А любое «зависимое произведение», кто бы и зачем его ни написал, — это завсегда фанфик, и только фанфик. Понять — значит упростить.

Ну а раз так, то и непонятно: зачем писать еще одно предисловие к еще одному сборнику из проекта «Время учеников», если предисловие это все равно никто и никогда не прочтет?

Не лучше ли сэкономить силы и просто привести несколько цитат из моих же прежних текстов, тем более что правила и установки проекта — во всяком случае, в той его части, которая имеет отношение к «сиквелам», а не к конкурсу «Ташлинский счет», — практически не изменились?

Вот, например, что было написано в послесловии к самой первой антологии проекта, вышедшей в 1996 году:

«Никакой обязаловки. Авторы имеют полную свободу в выборе мира, героев, времени и места действия. Если кто-то найдет ход, позволяющий ему совместить миры „Страны Багровых Туч" и, скажем, „Улитки на склоне", — то почему бы и нет; главное, опять-таки, — чтобы это было хорошо сделано. И никакого догматизма: мэтров можно дополнять, можно с ними спорить, а при желании можно даже иронизировать над их героями — разумеется, в меру присущего данному конкретному автору такта. В конце концов, литература не пансион для благородных девиц. Каждый писатель смотрит на мир по-своему. И лучшие ученики — это те, кто, усвоив преподанное им учителями, смогли найти свой собственный путь».

А вот цитата из предисловия ко второму тому трехтомника (1998 год):

«Дело в том, что одна из основных идей нашего проекта — как антологии „Время учеников", так и всей книжной серии „Миры братьев Стругацких" — заключалась в следующем: попытаться доказать и самим себе, и собратьям по ремеслу, и нашим уважаемым читателям, что даже самые что ни на есть классические произведения — вовсе не забронзовевшее многопудье томов за стеклами шкафов академической библиотеки; нет, литература — это постоянный процесс, это вечно живая мистерия, происходящая здесь и сейчас».

Наконец, финальный абзац предисловия к третьей книге проекта, изданной в 2000 году, звучит так:

«Но прежде всего я безмерно признателен Борису Натановичу Стругацкому, разрешившему всем нам — составителю, авторам, художникам, читателям и критикам — принять участие в таком, не побоюсь этого слова, поистине уникальном литературном эксперименте. Эксперименте, который лично для меня подтвердил то главное, ради чего, собственно, он и задумывался: миры братьев Стругацких по-прежнему дороги людям, для которых „думать — не развлечение, а обязанность", и, можно надеяться, будут дороги еще очень и очень долго — все то время, которое нам предстоит идти вперед по анизотропному шоссе в наше непредсказуемое будущее».

Ну а теперь, покончив наконец с автоцитированием, я хочу сказать лишь о том, что все четыре произведения, включенные Тройкой в настоящий сборник и написанные их авторами — не под заказ, а по велению души — в промежутке между последним, третьим томом «базового» трехтомника и тем моментом, когда наш проект был возрожден уже в XXI веке и в другом издательстве, лично я, как составитель, считаю весьма и весьма достойными литературными произведениями без всяких там скидок на «низкий жанр». Для тех же, кто не намерен с этим соглашаться, я, припомнив прелестный диалог про «индейскую избу» из бессмертного детского мультфильма про деревню Простоквашино, переименовываю отныне «Время учеников» в «литературный фан-фиг-вам проект». И на этом немножко нахальном мажорном аккорде я ненадолго — надеюсь! — расстаюсь с вами, уважаемые читатели.

Всегда ваш Андрей Чертков, убежденный сторонник литературных экспериментов и строгий куратор фантастических безобразий. Санкт — Петербург, январь-март 2009

Блог-клуб

(фрагменты одной небольшой дискуссии, имевшей место быть в феврале 2009 года где-то на просторах «Живого журнала»)

chert999:

Опять пишу предисловие. На этот раз к сборнику «Возвращение в Арканар», который, в принципе, уже даже прошел первую корректуру и отправился на верстку. Но предисловия к нему я до сих пор не написал, ибо совсем расслабился по причине зимы и неважного самочувствия. Впрочем, оно, предисловие это, будет предельно коротким и посвящено одной-единственной мысли: когда проект «Время учеников» запускался более 15 лет назад, никто даже не слышал такого дурацкого слова, как «фанфик». Все тогда было предельно ясно — авторы проекта отдавали дань уважения Учителям и доказывали свой литературный профессионализм, экспериментируя в чужих, не ими придуманных мирах. Именно на это я и упирал в своих предисловиях/послесловиях ко всем трем первым томам проекта. Однако, похоже, не все читатели умеют читать, а некоторые — еще и думать. И когда в начале нулевых на волне моды на продолжения и дополнения к «Гарри Поттеру», «Властелину Колец» и «Дозорам» появился и прижился термин «фанфик», им стали монотонно и без разбору припечатывать любые «сиквелы» и «зависимые произведения» — примерно с той же бездумностью, с какой представители мейнстрима-боллитры припечатывают порой всю фантастику и прочую жанровую литературу, хотя, казалось бы, давно уже пора было уяснить: неважно, что написано, важно — как.

Итак, вопросы для нового «блог-клуба»:

1. Ваше отношение к самому этому термину — «фанфик»? Имеет ли право на существование литература, написанная на основе или по мотивам других литературных первоисточников? Что нужно, чтобы «зависимая литература» воспринималась читателями всерьез, а не как любительская мазня и не как коммерческая поделка?

2. Ваше отношение к конкретно этому проекту — «Миры братьев Стругацких: Время учеников»? Актуален ли этот проект по-прежнему, как это было в середине 90-х годов, или, быть может, время его ушло безвозвратно?

rumata:

1. Еще как имеет право. И ничего зазорного в термине «фанфик» нет, кроме созвучия с русским уменьшительным суффиксом, что в родном языке может придавать оттенок презрительности. Ну не переделаем же мы собственную речь, равно как и заимствования не пропылесосим. Что есть, то уже есть.

Зависимая литература всегда будет восприниматься как паразитная. В этом качестве одновременно кроется и ее притягательность, нечего тут скрывать. Дополнительные штрихи к полюбившемуся миру вызывать интерес будут всегда.

2. Конкретный проект «Время учеников» изначально вышел ожиданным и оправдывающим ожидания. Вероятно, актуальность и интересность его сохранить на должно высоком уровне не получится бесконечно долго, потому что закон жанра не позволит вечно эксплуатировать любимое-знакомое. Надоедят ремиксы и ответвления. Самые талантливые и оригинальные, разумеется, будут читать, но число любителей таких текстов всегда конечно и будет падать с понижением актуальности. Чем больше ответвлений, тем сильнее засоряется привычный мир оригинального произведения. А от этого любой читатель устает.

akurlovich:

1. Термин как таковой звучит, в общем, «игрушечно». Как говорит один из героев лемовского «Эдема»: «Название неудачно и поэтому, вероятно, приживется».

Что касается «права на существование» — то его в целом имеет все, нередко «к сожалению». На мой взгляд, для того чтобы иметь моральное право публиковать фанфик (не пародию!), нужно выдержать уровень, реально сопоставимый с «исходником». На самом деле это практически никогда не достигается, поэтому «пишите уж свое — все не так стыдно».

2. Мое отношение к «Времени учеников» было довольно негативным уже тогда. У меня положительные эмоции вызвала только фантазия Лукьяненко на темы «Понедельника».

zurkeshe:

1. Слово гаденькое, при этом сильно уже и моложе явления, которое пытается охватить. Естественно, «литература, написанная на основе или по мотивам других литературных первоисточников», не только имеет право на существование, но и прекрасно существует — более того, первые примерно 2–3 тысячи лет литература представляла собой именно что бесконечное перепевание ограниченного набора сюжетов о Гильгамеше, Соломоне и прекрасном Юсуфе.

А критерий качества тут один — автор так называемого фанфика. По-настоящему сильный и творчески заинтересованный автор способен сделать интересным и актуальным перепев не только вечной книги, но и финтифлюхи про бешеную сыщицу Дашу — да хоть анекдота из очереди у банкомата. А неинтересный… впрочем, это всем известно.

2. С сожалением должен отметить, что актуальным проект не выглядит. Основной набор направлений, в которых можно двигать построения АБС, был исчерпан еще в первом цикле — а по большому счету в первой книге. И уже тогда была очевидна некоторая порочность и ограниченность сверхзадачи, стоявшей перед участниками проекта (см. предисловие Бориса Стругацкого и эссе Эдуарда Геворкяна). Тем не менее несколько десятков хороших страниц «Время учеников» читателям подарило — за что ему спасибо.

Но теперь ситуация другая. С одной стороны, поколение читателей, которым до спазм не хватало Стругацких, в основном утолило голод, постарело и ушло из большого секса (ну или там чтения беллетристики). С другой — примерно та же участь постигла поколение учеников (вернее, наследников по прямой): они сказали всё, что хотели, а многие гораздо больше того. Что не пошло на пользу ни им, ни читателям.

А для нового поколения что творцов, что потребителей Стругацкие в лучшем случае пресловутая двойная звезда, которая светит ярко и красиво, но далеко. Роль солнышка, без которого не жить и на которое только и можно молиться, для них исполняют совсем другие люди. Печально, но, по-моему, факт.

Хотя лично мне, конечно, любые проекты на тему АБС, предпринимаемые авторами, которых я уважаю, будут интересны всегда.

marishia:

1. Мне кажется, чтобы «зависимая литература» воспринималась читателями всерьез — это в первую очередь должна быть именно литература. Могу и с большой буквы: Литература.

Если такая книга написана о людях и для людей, поднимает серьезные (не знаю, важные, актуальные — нужное подчеркнуть) проблемы, а не просто удовлетворяет извечное читательское любопытство, объясняя, что случилось с героями после того, как автор оригинала поставил последнюю точку, — тогда, как мне кажется, неважно, каков изначальный материал.

В чем-то, конечно, автору «фанфика» будет проще, чем автору оригинала, — мир уже проработан, какие-то завязки намечены (хотя сколько завязок из оригинала будет взято, да и будут ли вообще — это еще вопрос), существует некоторое (в случае со Стругацкими — большое) количество людей, которые любят оригинал и готовы обратить свое внимание на любое продолжение (даже если это и не продолжение вовсе).

В чем-то будет сложнее. Потому что сравнение с основой неизбежно, но тут уж успех зависит только от таланта «фанфикописца».

Я, собственно, что хочу сказать — по-моему, такие вещи имеют право на существование.

А насколько «вторичные» книги окажутся хороши — время покажет.

telemont:

Безусловно, имеет. Более того, она будет расширяться и ветвиться, распространятся культурные феномены типа книги-на-основе-компьютерных-игр-сделанных-по-мотивам-экранизации и т. д., и это хорошо. Другое дело, что по закону Старджона дерьма во всем этом будет никак не менее 90 процентов, но к этому надо отнестись как к неизбежному злу.

kulyok:

1. Слова «fanfic» и «fan fiction» не имеют негативной окраски в английском языке и, как мне кажется, не несут ее и в русском. Это нейтральное слово, как нейтральны слова «детектив», «фэнтези», «фантастика». Я читаю фанфики (хорошие, с моей точки зрения) с тем же удовольствием, с каким я читаю фантастические романы (опять же, хорошие, с моей точки зрения). Грубо говоря, если я возьму «Там, где нас нет» Михаила Успенского, а после прочитаю «Змеиное молоко», я буду счастлива и в том, и в другом случае.

Мне кажется, что вопрос «имеет ли фанфик право на существование?» уже давно потерял актуальность. Имеет ли право на существование электронный «самиздат»? На сайте zhurnal.lib.ru сотни тысяч произведений — значит, имеет. Но на сайте fanfiction.net фанфиков миллионы.

Что касается «Что нужно, чтобы „зависимая литература" воспринималась читателями всерьез?» — вы имеете в виду читателей, которые существуют в контексте (читали Стругацких, смотрели «Вавилон-5», играли в «Baldur's Gate»), но убеждены, что «фэны» не могут создать ничего путного? Мне кажется, ответ только один: предложить им что-то качественное. Когда я прочитала «Позолоченную рыбку», у меня два дня рот не закрывался; я даже не представляла, что эпилог к «Стране багровых туч» можно написать ТАК. Сарафанное радио обязательно сработает.

2. По-моему, эссе «Полет над гнездом лягушки» и повесть «Змеиное молоко» — блестящие вещи. Да, в отрыве от вещей Стругацких их не понять, но я-то Стругацких читала, поэтому у меня проблем нет. И да, я очень хочу еще.

sacai:

1. К термину, как и к самому явлению «[не]зависимых продолжений», отношусь положительно (как говорил товарищ Мао: «Пусть расцветает сто цветов»). С одной стороны, для писателя фанфик может быть всего лишь тренировкой или данью уважения учителю, с другой — бывают очень самостоятельные и очень удачные фанфики. Сколько копий было сломано в свое время по поводу «Кольца Тьмы» Ника Перумова? На мой взгляд, достаточно, чтобы не считать данную трилогию ни просто любительской мазней, ни только коммерческой поделкой.

Опять же, фанфик вовсе не обязан быть продолжением, ведь есть еще и киношное понятие spin-off — ответвление, связанное с первоисточником только местом действия, антуражем. Это дает больший простор для творчества — допустим, не нужно выдерживать характеры героев оригинала — и, соответственно, большую вероятность не повторить то, что прочитано в первоисточнике, но сказать то, что хочется сказать самому.

2. На момент выхода проект «Время учеников», безусловно, был актуален. И безусловно, функцию самовыражения для начинающих — и не только — авторов он выполняет и сейчас. С точки зрения читателя, ныне проект интересен скорее всего как средство обратить внимание на первоисточник — для тех, кто по какой-то причине прошел мимо Стругацких (а таких читателей со временем становится все больше).

lenka_iz_hij:

1. Лучшее в термине «фанфик» — сам факт его существования. Прекрасно, что термин наконец появился, вытеснив расплывчатые и претенциозные «произведения по мотивам» и «путешествия по мирам». Наверное, ревнителям языка хотелось бы, чтобы термин был русским, но, по-моему, это не обязательно. Привыкли же мы к слову «фэнтези». Фанфик как явление УЖЕ существует — шумно и бурно, нашего согласия не спрашивая, и будет существовать всегда, пока дети играют в мушкетеров и Люка Скайуокера. Это естественная форма деятельности для человека разумного грамотного — «играть чужими героями». Что касается права фанфика на место в Большой Литературе — об этом были обширные интересные дискуссии. По их итогам — основные отличия литературы от мазни следующие: а) хорошо ли написано произведение — всё это изложено у тех же АБС, см. «Фантастика — литература»; б) насколько понятно оно тем, кто не читал оригинала. Конечно, если оригинал — Шекспир, или Пушкин, или греческие мифы, то незнакомство с ним — проблема читателя. Но если для правильного восприятия абсолютно необходимо знать, как звали всех профессоров в Хогвартсе и что сказал автор оригинального произведения в интервью от такого-то числа, то это внутрифэндомная радость, а не Большая Литература. Что, впрочем, не делает ее ненужной и бесполезной.

2. А почему проект не должен быть актуален? Если рассказы и повести соответствуют критериям а) и б), что сделает их неактуальными? По поводу второго, то есть понятности для нечитавшего, — я очень люблю Стругацких, но все-таки они пока еще не настолько обязательны, как греческие мифы. Каждый культурный человек должен знать Татьяну и Онегина, Зевса и Афину, Ромео и Джульетту, но не помнить, кто такой Айзек Бромберг, все-таки извинительно. Однако это решается элементарно: автору фанфика достаточно в нескольких словах набросать его портрет. Каковая задача сильно облегчена тем, что портрет уже есть. Играть чужими героями проще, чем придумывать их заново, зато игра сложнее, чем кажется.

irene_dragon:

1. Вопрос «имеет ли право на существование литература по мотивам?» опоздал лет на… столько, сколько существует литература вообще. Потому что заимствование сюжетов, мотивов и персонажей наблюдалось еще на заре литературы, в устных сказаниях. Если почитать скандинавские саги, это видно особенно отчетливо.

В средневековой литературе вариации одного и того же сюжета были полнейшей нормой. Большинство читателей не осознает, что «Ромео и Джульетта» Шекспира — самый настоящий фанфик, потому что историю трагической любви юноши по имени Ромео и девушки по имени Юлия придумал отнюдь не Шекспир. Просто у Шекспира реализация данного сюжета получилась лучше всех. И это, повторяю, норма для средневековой литературы. Сложновато было бы считать любительской мазней Эшенбахова «Парсифаля», хотя Вольфрам настолько не скрывает, что заимствовал сюжет у Кретьена де Труа, что включил ссылки на Кретьена прямо в текст своего романа!

Классический пример «Маленьких трагедий» вообще, по-моему, должен исключить все вопросы на тему «Имеет ли право на существование литература заимствования?».

Но термин «фанфик» как таковой возник в эпоху расцвета фэнтези. Почему поднялась мощная волна фанфико-творчества? Потому что с появлением фэнтези появилась и новая литературная ценность — мир, в котором происходит действие. До тех пор, пока действие всех литературных произведений происходило на Земле (возможно, расширенной, включая рай и ад, как в «Божественной комедии» и «Потерянном рае» — да, кстати, а как вам сии фанфики по Библии, ничего?), заимствование могло распространяться только на персонажей, ну или на отдельные выдуманные страны или местности на той же Земле. В классической фантастике имелись другие планеты или различные варианты будущего Земли, но в общем и целом это были варианты Земли или каких-то ее отдельных территорий; каждый автор был волен составить свою технологическую или социологическую проекцию Земли, заимствовать тут было нечего.

А вот фэнтези дала возможность составлять новые custom worlds (миры по заказу), отличительной чертой которых (точнее, лучших из них) стал характерный «вкус», определенное ощущение или комплекс ощущений, который охватывает читателя при «попадании» в этот мир. Я бы сказала, что именно миротворчество, а не мечи и магия — определяющая черта жанра фэнтези. С этой точки зрения Хогвартс Роулинг — отдельный мир, хоть и находится на Земле; а вселенная Буджолд — самая настоящая фэнтези, хоть и про технологию, а не про магию. Так вот, порой именно эти миры, а не конкретные приключения конкретных героев оказываются читателям дороже всего.

А дальше главное. Эта литературная ценность, эти удачные авторские миры зачастую имеют громадный потенциал для развития другими людьми. Людьми, которые не умеют придумывать собственные миры, и в этом нет ничего плохого, потому что придумать и развить удачный мир — это отдельный талант, которым наделены далеко не все литераторы, даже самые талантливые. Зато эти люди умеют прописывать тончайшие детали миров, придуманных другими. И создавать в этих мирах интересные сюжеты. Я понимаю, что, с точки зрения «миротворцев», это малопонятно — зачем вам мой мир, пойдите и придумайте свой! Люди, обладающие талантом придумывать мир, не понимают, что этот талант не совпадает с литературным талантом вообще. И этих людей поддерживает такой совершенно левый зверь, как копирайтная политика. В результате «фанфики» никак не узаконятся. И с точки зрения большинства людей, даже самый лучший фанфик мало чем отличается от творчества неполовозрелой Мэри-Сью, тревожимой просыпающимися гормонами.

Но вот за себя могу сказать, что творчество г-жи Роулинг могу читать не более одного раза, а творчество одной моей подруги, пишущей офигительные семейные хроники персонажей Роулинг, хочу читать и перечитывать. Ибо эти фанфики — куда более литература, чем оригинальные романы Роулинг.

2. Полное равнодушие. Как было в девяностых, так и есть. Я ничего не имею против фанфиков по Стругацким, но к самому творчеству Стругацких равнодушна (я у них люблю одно-единственное произведение, а по нему «извод» написан самими Стругацкими так, что ни добавить, ни прибавить). Но, наверное, для тех, кто любит творчество Стругацких как явление, этот проект будет актуален всегда.

ksann:

1. а) Возможно, слово и не лучшее, но оно уже есть. (Кстати, в самом начале мне встречался русифицированный вариант, «фанлит», но он не прижился.) И я безусловно согласна с lenka_iz_hij, что появление и общее принятие этого термина — это уже хорошо.

б) Как справедливо замечают защитники фанфикшена, литература «на основе», «по мотивам» и так далее существует столько же времени, сколько литература в целом. В этом смысле нет принципиальной разницы между «Приключениями Буратино», «Ромео и Джульеттой» и, допустим, фанфиком по «Гарри Поттеру». Все аргументы «против» чисто вкусовые, при этом к большой литературе относят тех авторов-продолжателей, которые нравятся критикам, либо тех, которые заметно превосходят критика по весовой категории.

Никто не спорит, в любом жанре есть и талантливые, и откровенно графоманские произведения. В фанфикшене присутствует дополнительный момент, из-за которого неудачные тексты не отбраковываются сразу: популярность автора зависит не только от его литературных достоинств, но и от востребованности текста среди поклонников оригинала, а Интернет предоставляет им среду существования. Но у фанфиков есть и одна полезная особенность — они обеспечивают связь между читателями и литературой на принципиально новом уровне. Глубина восприятия исходного текста будет совершенно разной у того, кто этот текст просто прочитал, и у того, кто пишет на его основе что-то свое. Представьте, что вы полгода подряд перечитываете одну и ту же книгу, размышляя над прочитанным и всматриваясь в каждую деталь, видите события с точки зрения разных персонажей, оцениваете психологическую достоверность тех или иных ситуаций… Кроме этого, вы изучаете другие произведения того же автора или произведения других авторов на близкие темы, перерываете энциклопедии и справочную литературу для восполнения пробелов в культурном контексте или разыскиваете то стихотворение, откуда автор взял строчку, чтобы охарактеризовать вашего любимого героя… И вы обсуждаете прочитанное, найденное и понятое с единомышленниками, настолько же увлеченными темой. По-настоящему хороший фанфик пишется именно так. Понимаете, как это отличается от обычного подхода к литературе?

Есть еще один нетипичный аспект фанфикописания — это обратная связь от автора исходного произведения. В тех случаях, когда фанфик пишется по книге ныне здравствующего автора (а это более распространенная ситуация) и даже можно узнать мнение автора как по затронутому вопросу в целом, так и про конкретный фанфик, это создает и ряд новых возможностей, и ряд сложностей морально-этического характера, в основном связанных с правом автора на контроль за творчеством последователей. Это отдельный сложный вопрос, но наличие принципиального авторского согласия — огромный плюс для творческих проектов по его книгам.

в) «Что нужно, чтобы „зависимая литература" воспринималась читателями всерьез, а не как любительская мазня и не как коммерческая поделка?»

Я думаю, что для этого нужно предоставлять читателям возможность ознакомиться с действительно хорошими произведениями. И не обращать внимания на тех, кто сейчас отвергает целый жанр из-за неправильного названия. Принципиально не принимающие фанфиков свободны оставаться при своих принципах, а все остальные смогут сами понять, нравится им это литературное явление или нет.

2. Проект «Время учеников» стимулировал творчество некоторых хороших писателей, а другим дал возможность подышать атмосферой «мира Стругацких». Значит, он был и нужен, и актуален. У меня нет ощущения, что сейчас что-то принципиально изменилось. Если есть люди, готовые писать в рамках этого проекта, и если есть потенциальные читатели — то почему нет?

И присоединюсь к мнению, упомянутому в комментариях: чем меньше прямых продолжений и чем больше творческой самостоятельности будет в произведениях «учеников», тем лучше.

blades_of_grass:

Могу только повторить определение, данное мною в другой дискуссии. Фанфики — литература, существующая в субкультуре плотного литературного контекста. Это полезный термин, если его использовать правильно. Не всякий текст, написанный на основе или по мотивам другого, есть фанфик. Фанфиком текст делает включенность в контекст субкультуры, в отличие от культурного контекста общества в целом. Скажем, «Гертруда и Клавдий» Апдайка — это не фанфик, поскольку основа этого текста («Гамлет») уже вошла в общий культурный контекст. Тем не менее фанфик является частью литературы и, разумеется, имеет право на существование. Качество текста, будь то фанфик или оригинальное произведение, это совершенно другой вопрос.

nepoma:

«Фанфик» — просто ломает такой термин. Ужасно звучит. Фантик — как бы то ни было, это слышится. Особенно тем, кто не очень разбирается в истории фантастики, всех ее перипетий развития. Обертка для чего-то. Несерьезное что-то.

Всякая литература имеет право на существование, если у нее есть читатель. И сложно отказывать в существовании тому, что уже существует. Но это общие слова. Однако прежде всего это должна быть литература, причем с самостоятельным посылом, а не подражание, развитие уже развитого, прорабатывание уже проработанного. Тогда она имеет шанс на выживание в перспективе. Шанс восприниматься самостоятельно. Шанс быть единицей, а не частью. И чем меньше связь с оригиналом, чем дальше оно (произведение) от оригинала, чем более оно передвинуто в другую плоскость, тем это лучше. Безусловно, ИМХО.

iwan_s:

1. Термин как термин. Ярлык, для того чтобы отличить Стругацких (в данном случае) от не-Стругацких. Имеет, безусловно, если это ХОРОШАЯ литература. Интересная, качественная, с мыслью внутри. Для думающего читателя.

2. Сам по себе термин «проект» — условность. Он ни о чем не говорит и ничего не гарантирует. Всего лишь — «подборка произведений определенного жанра/тематики». Любой проект актуален, при условии… (см.п.1–2)

luciferino:

1. В первом вопросе содержится два: во-первых, о термине, во-вторых, о явлении. Хочу четко разграничить свое отношение к одному и другому.

а) Я для себя вывела (возможно, его уже вывел до меня некто более умный, стоило бы проверить) закон: первоначальное значение слова вместе со всей его историей в языке навсегда отпечатываются в «ауре» этого слова. Значение может быть забыто, но аура делает свое дело — светлое или (чаще) темное помимо желания говорящего придает слову тот оттенок смысла, который впечатался в него исторически.

Термин «фанфик» несет на себе яркий негативный отпечаток: сперва он означал «фанское сочинение» — то самое непрофессиональное восторженное марание бумаги (или засорение виртуальной среды), какое задаром и в больших количествах производят фанаты определенного авторского мира.

В дальнейшем смысл термина сильно расширился — с моей точки зрения, неоправданно. Случилось это потому, что непрофессионализму была приоткрыта дверь в «бумажные» издательства. А поскольку субстанция сия жидкая, то она и заполнила собой каждую щель.

В такой ситуации довольно трудно разграничить собственно фанфик и профессиональное литературное произведение, написанное «по мотивам» чужого сюжета или мира. Как известно, в литературе это распространенное явление — и Шекспира, скажем, фанфикописцем никто не называет.

Теперь же писатель, желающий поэкспериментировать на чужом материале, сразу оказывается заклеймен как презренный бумагомарака.

Думаю, имело бы смысл трудами литкритиков ввести некий новый термин (или хорошо поискать среди забытых старых), чтобы обозначить «игры на чужом поле» иначе, более точно — это пошло бы на пользу литературному процессу: иногда от одного слова зависит многое!

б) Из вышесказанного уже, думаю, ясно мое отношение к самому явлению. Ничего плохого в нем не вижу. Точно так же, как и в любом другом литературном произведении, следует оценивать качество текста, глубину и новизну мыслей, оригинальность подхода. И дополнительно — обоснованность выбора именно этого (чужого) материала именно для этой (своей) книги. Хорошая оценка по всем этим пунктам означает, что книга удалась, что это качественная литература, представляющая самостоятельный интерес, и что автор был прав в своем выборе.

И наоборот.

2. Во втором вопросе опять нахожу два: по существу и по терминологии.

а) Что касается сути проекта — я думаю, что любой достаточно богатый литературный мир можно переосмысливать неограниченное количество раз. Если в результате получается движение вперед — это всегда хорошо, а новые интересные мысли не бывают неактуальны.

Поэтому думаю, что «Миры братьев Стугацких» можно продолжать, пока рождаются в их рамках новые идеи и новое литературное качество.

Это может происходить совсем неравномерно во времени" — вот в чем сложность.

«Под проект» не всегда удастся собрать нужный объем одинаково высокоуровневых вещей. Зато что-то нетривиальное может вдруг у кого-то родиться совершенно невпопад, в «межсезонье», в момент затухания интереса. В этом издательская сложность. Но надо стараться держаться на плаву, чтобы всё, что рождается ценного, не пропадало и находило своего умного читателя.

б) Не очень нравится название «Время учеников». Тот, старый проект — может быть, он таковым и был. Но сейчас мне кажется неправомерным столь сужать рамки: пишущий не обязательно должен себя считать (или ощущать) учеником АБС, он может прийти совсем из другого круга, другой субкультуры. Он может иметь иное мироощущение, полемизировать с АБС. Если опираться именно и только на «последователей», вот тут и кроется опасность протухания проекта. Жизнь рождается в борьбе противоположностей.

Если же, не вводя ограничений, сохранить само название «Время учеников», то оно создаст у читателя впечатление, что речь идет о неких «меньших братьях» Стругацких, об эпигонах — а это нехорошо и неправильно, это порождает унылый какой-то настрой и отсекает самую, может быть, интересную целевую аудиторию — людей наиболее думающих.

snowman_fedya:

1. Насчет «фанфика» я уже говорил: слово это не уничижительное, и пренебрежительный суффикс там вышел случайно. Но можно объявить конкурс на лучшую замену этому слову.

Наилучший фанфик — это тот, который и не фанфик вовсе, т. е. написанный не оголтелым фоном, а вдумчивым последователем. Это не резвёж на сделанной из произведений ролевой поляне, не разрушение выстроенного авторами, а непротиворечивое достраивание, развитие мира, уменьшение его противоречий, прорисовка частностей и расширение действия и взгляда на новые, смежные пространства. Произведение, когда антураж первоисточника берется только для того, чтобы навесить на его фон свои совершенно левые размышления-события — наверное, наихудший из возможных фанфиков.

Читатель читателю рознь. Иному запросто придется по вкусу продолжение приключений Руматы по образцу конанианы. Поэтому писатель должен писать всерьез и «употребляя ум», а остальное приложится.

2. «Миры», несомненно, надо продолжать и развивать. Возможно даже, что нужен «координационный центр», определяющий «каноничность» и «апокрифичность» тех или иных произведений, а возможно, и задающий рамки для «экспансии» новых произведений. Довольно интересен проект Лукаса для вселенной «Звездных войн», но можно и превзойти его. Это и в прикладном коммерческом отношении может быть успешно — пусть, скажем, молодежь играет не в «World of Warcraft», а живет в виртуальной вселенной Полдня. И для пропаганды идей Полдня это было бы нелишне.

svolkov:

1. Сам термин «фанфик» изначально неточен. Он не позволяет отделить мухи от котлет, эпигонов от плагиаторов, графоманов от писателей. Чистый фанфик — это когда восторженный читатель, непрофессионал, закрыв последнюю страницу любимой книги, хватается за ручку (клавиатуру) и начинает писать «Аэлита-2. Возвращение на Марс», или «Трудно быть дьяволом», или «Сын Д'Артаньяна». То есть писать продолжение любимой книги. Но вряд ли фанфиком можно назвать «Полые холмы» Мэри Стюарт или «Мир Реки» Фармера. С другой стороны — не фанфик ли «Золотой теленок» по отношению к «Двенадцати стульям»? Представим, что у «Золотого теленка» другие авторы, — получается именно то, что и зовется фанфиком.

Конечно же, произведение, написанное на основе другого произведения, имеет право на жизнь, с одной лишь оговоркой — оно обязано быть талантливым не менее (а то и более), нежели исходный текст.

2. Думаю, актуален. Хотя бы потому, что история движется по спирали и нынешние времена уже как-то не особенно и отличаются от 90-х годов.

m_inackov:

1. Сам термин представляется мне ублюдочным, но тексты, написанные по мотивам и на основе других произведений, всегда были и будут. Чтобы «зависимая литература» воспринималась всерьез, требуется то же, что и от «независимых» текстов, — приличный литературно-художественный уровень плюс умение изобрести свое собственное фантдопущение, пусть и на основе чужого.

2. Я, разумеется, человек пристрастный, но тем не менее уверен, что у проекта есть будущее. Хотя бы потому, что произведения братьев Стругацких с годами требуют всё более глубокого осмысления, в том числе и литературными средствами.

vasilid2:

По конкретным вопросам:

1. Термин считаю неудачным, даже нелепым, для меня всегда такая литература шла под жанром «фантазия на тему». Как в музыке. И как в музыке бывают прекрасные фантазии на чужие темы, так и в литературе они случаются, на мой взгляд, нередко. И если «фантазия на тему» — литература, то она безусловно имеет право на существование.

2. К уже не проекту, а к реальному явлению литературы под названием «Время учеников» первого выпуска отношусь очень положительно, потому что обнаружил там множество весьма интересных произведений, которых без этого проекта просто не было бы. С тех лет не перечитывал, но на взлет могу назвать «Пик Жилина», «Трудно стать Богом», «Новые времена» и многое еще — помню по сути, но забыл названия. Мне было интересно жить в этом мире. И сейчас жду новых книг этого проекта с большим нетерпением. Прошло время, мы стали другими, иначе смотрим на мир, на себя и на любимые произведения. Этот новый взгляд и представляет ценность: и философскую, и литературную, и историческую.

swordenferz:

1. Для меня фанфик — это сновидение. Ведь что такое сновидение, как не наша любительская попытка вообразить себя Господом Богом? Каждую ночь каждый из нас пытается, успешно или безуспешно, заново сотворить тот мир, в котором мы живем. Порой это получается настолько ужасно, что приходится просыпаться в холодном поту. Но нередко бывает и так, что «фанфик реальности» оказывается настолько привлекательнее оригинала, что пробуждение кажется низвержением из рая на грешную землю. Не знаю, как вам, но мне нравятся те сновидения и те фанфики, которые меньше всего копируют оригинал. Или иначе — которые искажают оригинал, отступают от него до той тонкой грани, преступив за которую фанфик превратился бы во вполне оригинальное и самостоятельное произведение. Но стал бы фанфик от этого лучше? Не факт.

2. Считаю, что проект «Время учеников» будет тем интереснее, чем в большей степени его авторы будут избегать сочинения прямых продолжений Стругацких. Чем перпендикулярнее мир «ученика» окажется к миру мэтров, тем лучше.

Игорь Минаков ПРЕКРАСНЫЙ УТЕНОК

Моему отцу, привившему мне любовь к хорошей фантастике

Голем сказал, ни к кому не обращаясь:

— Бедный прекрасный утенок.

А. и Б. Стругацкие. Гадкие лебеди

Памятник

— Всего доброго, господин Маргит!

Ив пожал руку улыбающемуся проводнику, оставив в ней радужную бумажку.

— Премного благодарен, господин Маргит! Счастливого отдыха!

Ив рассеянно кивнул в ответ, подхватил чемодан и сошел на перрон.

Когда затих перестук тяжелых колес на рельсовых стыках и фигура проводника, одиноко маячившая на площадке, растворилась в густом утреннем тумане, Ив остался совершенно один под низким, моросящим небом. На перрон опустилась тишина, какой она бывает только в провинции. Только дождь шелестел в сухих листьях деревьев станционного садика. Не заходя в здание вокзала — красный кирпич, готические башенки по углам, — Ив прошел через садик, миновал наполненный дождевой водой фонтан, изрезанные ножиками скамейки, на одной из которых лежал резиновый плащ-дождевик, и вышел на привокзальную площадь. Площадь была окружена зданиями, которые, видимо, составляли гордость местной архитектуры, а в самом центре была украшена невысоким монументом. Иных достопримечательностей не наблюдалось, и поэтому неспешным шагом в меру любопытствующего туриста Ив подошел поближе.

Носатый толстяк, свободно расположившийся в кресле, угрюмо смотрел на собственное брюхо, лежащее на раздвинутых коленях; в правой руке он держал стилизованную рюмку, левая была закинута за спинку кресла.

«ЮЛ ГОЛЕМ», —

гласила надпись на цоколе, высеченная почему-то сбоку.

Ив поискал имя скульптора и вскоре нашел его у самого подножия, мелкими буковками, словно этот Р. Квадрига таким образом указывал на подлинный масштаб своей личности в сравнении с личностью великого человека. Иву, впрочем, оба имени не говорили ничего. Нет, разумеется, как и всякий образованный человек, он наверняка должен был что-то слышать о них, но что именно — в такое промозглое утро ему припоминать не хотелось.

В любом случае, один из них скульптор, решил Ив, озираясь в поисках такси, а другой, вероятнее всего, абориген, ставший членом парламента в одна тысяча девятьсот забытом году.

Такси — потрепанный «рено» чуть ли не довоенного выпуска — обнаружилось у дверей остекленного заведения, над которым слабо мерцала не впечатляющая при дневном свете неоновая вывеска «У старого Голема». Особо не раздумывая, Ив толкнул дверь и оказался в полутемном помещении с низким потолком, стойкой бара, никелированными табуретами вдоль нее и несколькими круглыми столиками, на которые были взгромождены ножками вверх обычные в таких местах пластиковые стулья. Между столиками двигался в однообразном танце парень-уборщик. На одном из табуретов сидел пожилой мужчина в кожаной куртке — несомненно, таксист. За самой стойкой возвышался костлявый старик-бармен, неутомимо протиравший стаканы.

— Доброе утро! — поздоровался Ив, ни к кому особо не обращаясь.

В ответ послышалось нестройное приветствие.

— Чашечку кофе, — сказал он бармену, усаживаясь рядом с таксистом.

Старик отложил салфетку и, достав из-под стойки крохотную чашку, повернулся к кофейному автомату. Таксист, потягивая пиво из большой кружки, посмотрел на Ива насмешливо.

— Из Столицы? — спросил он.

— Угадали.

— Семичасовым, — констатировал таксист.

— Опять в точку, — подтвердил Ив.

— Ищете такси.

— Вы на редкость проницательны.

Ив постарался, чтобы в его тоне почувствовался сарказм. Его всегда раздражали проницательные провинциалы.

Бармен поставил перед ним кофе и вернулся к своим стаканам.

— Голем — это кто? — спросил Ив, чтобы сменить тему.

Таксист неопределенно хмыкнул и отвернулся.

— Пророк, если угодно, сударь, — ответил бармен, взглянув на Ива слезящимися, как у больной собаки, глазами.

Сумасшедший, весело подумал Ив, а вслух спросил:

— И что же он напророчил?

— Да весь этот нынешний бардак, уж простите за резкое слово.

Ив посмотрел на старика с любопытством.

— А позвольте узнать, что в нашей благословенной действительности вы называете бардаком?

Бармен помялся, косясь на таксиста, прячущего ухмылку в пивной кружке, и, видимо, уже сожалея о начатом разговоре, но вдруг, набравшись смелости, заявил:

— Скучно у нас, сударь, нынче. Живем на отшибе, ни тебе политики, ни тебе завалящего проекта какого-нибудь, ну вроде того хотя бы, что правительство затеяло в Манипуле. А ведь о нас в шестьдесят седьмом по всему миру звон шел. — Помолчав, он добавил: — Верно старик Голем говорил: «…взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной». — Бармен поднял назидательно палец и покачал им перед носом Ива. В слезящихся глазах его, насколько возможно было различить в полутьме, взблескивало вдохновение. — Посев взошел, — заключил он, — но только там, где нас нет.

— Сударь, — обратился к Иву таксист, отставив пиво в сторонку, — если вам еще нужна машина, то я подожду. Спасибо, Тэдди, — кивнул он бармену и вышел, подхватив со стойки свой картуз.

В несколько напряженной тишине, нарушаемой лишь сухим стуком щетки уборщика, Ив не торопясь допил кофе, избегая смотреть бармену в глаза.

— Надо мною в городе посмеиваются, я знаю, — сказал Тэдди, отправляя очередной стакан под стойку. — Да только все они сопляки… Понаехали в город, когда мэрия затеяла это строительство… Я-то знаю, зачем мэрии была нужна эта Станция, — чтобы замять историю шестьдесят седьмого. Поразбежались тогда, как крысы, один Тэдди остался, так теперь вот смеются над ним, старым дураком называют…

Бармен продолжал бормотать еще что-то, но уже совсем неразборчиво. Ив собрался было расплатиться и потихоньку выскользнуть за дверь, но едва он отодвинул чашку, как Тэдди извлек из-под стойки тоненькую книжку и подсунул ее намылившемуся сбежать клиенту.

— Вот, прочтите на досуге, если взаправду интересуетесь. Всего полтинник.

Ив взял книжку и отошел к окну, чтобы взглянуть на титульный лист.

На титуле значилось:

«„Гадкие лебеди", сочинение беллетриста В. Банева».

Теперь Ив был удивлен по-настоящему: ему казалось, что он читал всего Банева, недаром дома пылилось академическое собрание сочинений; но, может, это какой-то другой В. Банев?

— Тот самый Банев, не сомневайтесь. — Голос бармена, раздавшийся над самым ухом, показался Иву зловещим. Оказывается, старик стоял у него за спиной и будто читал его мысли. — Мальчишкой рос у нас в городе, а в шестьдесят седьмом, благословенном, обретался здесь в ссылке: с Големом нашим пил, девок валял, а после — истинно свидетельствовал. Прочтите, сударь, — нигде, кроме городка нашего, не издано.

Вернувшись к стойке, Ив выложил горсть мелочи, после чего, пробормотав слова благодарности, вышел вон, едва не позабыв чемодан.

Двигатель таксомотора уже тихо взрыкивал, выбрасывая в сырой осенний воздух струю вонючего выхлопа. Таксист отобрал у Ива чемодан, уложил его в багажник, предупредительно отворил пассажирскую дверцу.

— В гостиницу? — спросил он, убедившись, что пассажир устроился.

— Да, — ответил Ив, — в лучшую.

— Одна она у нас, — ухмыльнулся таксист и тронул машину с места.

Обогнув памятник, «рено» свернул на одну из улиц, ведущих с площади, и — довольно резво для своего возраста — покатил вдоль странных домов, стены которых, казалось, были сложены не из кирпича, а из ноздреватого, как старая мертвая губка, камня.

— Вижу, Тэдди успел снабдить вас своей книженцией? — спросил таксист, покосившись на злополучную брошюру, которую Ив все еще держал в руках. — Всем приезжим ее сует. Я слышал, старикан пережил что-то такое лет двадцать назад, вот крыша у него малость подвинулась. Говорят также, что это он ее написал, сам, а вовсе не Банев.

— А о чем она? Вы читали?

— Не-е-ет. Я читаю только газеты, спортивные колонки, а вся эта муть про конец света, про ангелов среди людей — это не по мне.

— Так что же произошло в вашем городе в шестьдесят седьмом?

— Не знаю, сударь, меня тогда еще здесь не было. Я в семьдесят втором приехал, на строительство.

— Это когда Станцию строили? — спросил Ив с видом знатока.

— Ее самую, — отозвался таксист, — будь она неладна…

— Что так?

— Строили, строили, деньги хорошие получали. Я тогда шоферил, оборудование возил, на самой Станции бывал только наездами. Ну так вот, приезжаю как-то, а на территорию меня не пускают. Выброс какой-то, говорят. Короче, вытурили нас всех с пособием. Кто обратно уехал, кто здесь устроился, а я вот таксистом шабашу.

— Да, не повезло, — посочувствовал Ив. — А что за выброс такой?

— Радиация, говорят. Еще детей тогда всех вывезли, даже новорожденных, даже баб беременных. Не знаю уж, для чего это им понадобилось. Мужиков-то оставили, а радиация эта, я слышал, в первую голову на мужиков влияет.

— Действительно странно, — согласился Ив.

— Непонятно, а правительству все же виднее. Да и не повлияла она на мужиков, по себе знаю, — засмеялся таксист, намекая известно на что.

Ив тоже улыбнулся — дескать, юмор он оценил.

— А вот и гостиница ваша! — воскликнул таксист, затормозив у вполне приличного шестиэтажного здания с широким порталом парадного входа.

Получив по счетчику плюс чаевые, таксист выволок из багажника чемодан и, как давеча проводник, пожелал его хозяину приятного отдыха.

Из машины Ив выбрался с чувством облегчения. А навстречу уже бежал, улыбаясь слегка виновато, швейцар.

Веселый городок, подумал Ив. Народ все больше разговорчивый, книжки фантастические продают, про радиацию рассуждают…

Швейцар подхватил чемодан и с воплем «Добро пожаловать!» метнулся обратно в подъезд.

Вот и славно, решил про себя Ив, входя в просторный прохладный холл гостиницы и направляясь к стойке портье, который приветливо улыбнулся ему.

— Номер, пожалуйста, — сказал Ив.

Портье еще раз ослепил клиента улыбкой и, не задавая никаких вопросов, достал плоский блестящий ключик, прикрепленный к грушевидной деревянной бирке.

— Э-э, — пробормотал Ив. — Вы не хотите узнать мое имя?

— Я жду, когда вы сообщите мне то имя, которое считаете своим, — ответил портье, продолжая улыбаться.

— В таком случае, мое имя — Маргит. Ив Маргит. Я… мм… журналист.

— Добро пожаловать в наш город, господин Маргит!

Ив оставил на стойке небольшую сумму за первую неделю проживания плюс чаевые и проследовал к лифту вслед за коридорным, перехватившим чемодан у швейцара.

Репортер уголовной хроники Ив Маргит никогда прежде не бывал в городе своих предков. Родители его отца еще до войны перебрались в Столицу — дед получил высокую должность при тогдашнем правительстве. По политическим убеждениям тайный советник Кимон-старший был правым радикалом, активно поддерживал курс на усиление государственной власти и ратовал за национальное возрождение. Ив помнил деда уже дряхлым стариком — опальный и забытый, он вечно брюзжал и с ненавистью смотрел на своих родных, как и на всех прочих «людишек, прогадивших свое будущее». Кимон-старший ценил власть, в людях видел лишь средство для достижения своих целей, а если кого и любил, так только младшего брата Валерия, который был талантливым, а по убеждению старшего — просто-таки гениальным философом и который пропал без вести где-то в зоне Оккупации. По рассказам матери Ив знал, что дед страшно горевал по пропавшему брату, а память о нем возвел в культ.

Когда началась война, Кимон-старший призвал к воссоединению с братским народом, «взвалившим на свои богатырские плечи нелегкую ношу возрождения арийской расы». Как только оккупанты заняли половину страны и в Столице произошел государственный переворот, участники которого создали новое правительство, дед Маргита с восторгом принял предложенную ему должность — министра пропаганды. Последовавший по изгнанию оккупантов суд приговорил коллаборациониста Кимона к домашнему аресту и политическому забвению. Отец Ива, чтобы сделать карьеру, вынужден был принять фамилию жены, благодаря чему навсегда лишился уважения собственного отца. Сам Ив деда видел лишь несколько раз в жизни, а после его смерти, завершившей мучительное, долгое умирание, полное проклятий и запоздалого раскаяния по поводу какого-то доноса, и вовсе забыл о нем.

Напомнил о бывшем тайном советнике случай, в практике Ива тривиальный. Однажды холодным мартовским утром владелица одного из столичных доходных домов, некая госпожа Тора, вызвала полицию в связи с тем, что ее постоялец, одинокий старик, живущий на скромную государственную пенсию, — «тихий, вежливый, странный, но аккуратно вносящий плату за комнату», — вот уже третий день не покидает свои апартаменты. Явившийся по вызову полицейский наряд взломал запертую изнутри дверь и обнаружил труп.

Детективы, изучив место происшествия, признаков насильственной смерти не обнаружили. Комната старика, «тихо и вежливо» лежащего на узкой тахте, была забита книгами и завалена рукописями. На крохотной кухоньке царил идеальный порядок, в ванной тоже, а вот в туалете, над унитазом, забитым пеплом, висела, мерно покачиваясь и жирно взблескивая мылом, аккуратно приделанная веревочная петля. Приятель Ива, сержант полиции, высказал предположение, что умерший «графоманил потихоньку» и скончался от апоплексического удара после очередного отказа из какой-нибудь редакции. Петлю над унитазом этот шерлок холмс объяснял предусмотрительностью покойника. Но рукописи старика не были похожи на беллетристику, скорее они напоминали мемуары.

Среди множества журналов, занимавших пространство под тахтой, Ив совершенно случайно заметил номер «Фантастического ежемесячника», вышедшего лет пятнадцать назад в одном из частных столичных издательств. Сам не зная зачем, он бегло пролистал журнал и вдруг в одном из рассказов наткнулся на имя, которое заставило его сердце вздрогнуть. Героем рассказа был человек по фамилии Кимон!

Когда прибыл судмедэксперт и Ива отвлекли, он машинально сунул журнал в карман пальто, да и забыл о нем. Труп старика увезли. Экспертиза установила смерть от естественной причины. Квартиру опечатали.

Рассказ показался Иву нелепым. По воле неведомого автора философ Кимон проник в заговор инопланетян, много веков подряд державших на Земле особую миссию. При помощи хитроумного устройства инопланетные диверсанты генерировали лучи, вынуждающие человечество идти путем войн и революций. Получалось, что Кимон, проанализировав в своих книгах историю человечества, пришел к выводу, будто человек по природе своей добр и лишь зловредные инопланетные лучи понуждают его к братоубийству. Претерпев множество приключений, он почти схватил пришельцев за руку, но тут, как водится, началась очередная война, людям стало не до инопланетян, и последние под шумок убрали проницательного философа.

Разозлившись, Ив позвонил в редакцию «Ежемесячника». Сиплый бас сообщил ему, что прежний редактор умер, а ему, новому редактору, имя автора рассказа не говорит ничего. В авторском активе таковой не значится, поэтому, скорее всего, рассказ был написан кем-то из тогдашних поденщиков, причем наверняка под псевдонимом.

Короче, след обрывался. Поразмыслив, Ив решил, что нет необходимости разыскивать сочинителя. Гораздо интереснее выяснить, почему двоюродный дед, семейная легенда, стал героем фантастического рассказа.

В семейном архиве от легендарного философа остался лишь листочек со стихотворением, написанным им в гимназическом возрасте. Ив не мог судить, насколько хороши стихи, но его поразила в них какая-то недетская гордость и печаль:

Когда я был утенком гадким, Терпел насмешки и пинки, Из пуха вместо перьев гладких Торчали гадкие шпеньки. Я неуклюже рылся в грязи, Дрожал от ужаса в траве, Что птичница — без всякой связи — Обиды выместит на мне. Ночами плакал от бессилья, В камыш укрывшись с головой, Но неподрезанные крылья Уже томились за спиной. Когда осенним медным кликом Вдруг зазвенели небеса, Я отвечал гортанным криком На неземные голоса. Недоуменное шипенье Дворовых, очень важных птиц Звало к приличию, смиренью И соблюдению границ. Но улетал я без оглядки, Забыв о тусклых временах, Когда я был утенком гадким И видел сны о лебедях.

В библиотеках не нашлось ни одной публикации философа, а в государственных архивах — ни странички рукописей; все исчезло. В университете Иву дали справку, из которой следовало: Валерий И. Кимон закончил сие почтенное заведение за три года до начала войны, успел выступить с десятком лекций, которые были изданы здесь же, в Университете, но во время Оккупации весь тираж брошюры был изъят Департаментом Присоединенных Территорий. Так Ив и ушел бы ни с чем, но в последнее мгновение его окликнули; тогда-то репортер Маргит еще раз услышал имя, которое уже успел подзабыть, — имя старика, приладившего петлю над унитазом, полным пепла.

Старый Голем

За последней полицейской заставой дождь вдруг присмирел. Даже не верилось, что он только что падал отвесно, сплошным потоком и его твердые, словно стеклянные, струи с шорохом крошились о несчастную землю. Праздное воображение нарисовало жутковатую картину: исполинская рука в черной перчатке слегка прикручивает вентиль заоблачного крана.

«Забавно, — подумал Голем. — Всякий раз, когда я подъезжаю к Лепрозорию, они дождик выключают!.. Или это просто совпадение?..»

Он вспомнил, что давно хотел спросить об этом у вечно занятого Зурзмансора, но было как-то неудобно отвлекать «главного» мокреца по таким пустякам. Особенно сейчас, когда у них что-то произошло.

Рядом со своими «пациентами» грузный пожилой врач порой чувствовал себя как школьник, надоедающий взрослым неуемным, да и, что греха таить, не всегда умным любопытством.

«Впрочем, школьники-то как раз никакой неловкости и не испытывают, общаясь с ними, — горько размышлял Голем, привычно вертя баранку старенького джипа. — Еще бы, они же их дети, если и не плоть от плоти, то… дух от духа».

На перекрестке фары выхватили из туманной мглы тусклый указатель: «Лепрозорий — 6 км», и Голем свернул на бетонку.

У самых ворот Голем притормозил, кивнул подскочившему солдатику внешней охраны и, едва тяжелые створки разошлись, въехал на заповедную территорию. В свой туманный рай, где ангелы ходят с черными повязками на лицах, а вход стерегут казенные херувимы с короткоствольными «огненными мечами», уставом и страхом перед вышестоящим начальством.

Был уже глубокий вечер. За плотными тучами невидимо дотлевал закат, а в Лепрозории теплым уютным светом сияли окна Лечебного корпуса. Туда Голем и направился, неловко выбравшись из джипа и запахивая на ходу длинный утепленный плащ. Сырость, царившая в городе безраздельно, прохватывала и здесь, правда, здесь доктор был у себя дома.

Даже подумать страшно, сколько лет провел доктор медицинских наук, автор «закрытого» исследования «О некоторых симптомах так называемой очковой болезни», лауреат Малой Государственной премии, кавалер «Трилистника Третьей Степени» и вместе с тем член запрещенной коммунистической партии, главный врач Лепрозория Юл Голем за высокой стеной, забранной сверху колючей проволокой, в тесном домишке, большую часть которого занимала его личная лаборатория, среди странных своих пациентов. Всю жизнь. Жизнь, в которой отчетливо можно было выделить три периода.

Первый, довоенный, когда он, студент медицинского факультета, заинтересовался малоизученной разновидностью лепры. Когда начал обследовать своего первого пациента, имевшего некоторые известные к тому времени симптомы этого заболевания. Когда получил свои первые результаты, приведшие его не в восторг, а в смятение.

Второй период — война, странное время Присоединения и создания на самой границе с оккупированной зоной Крепости, секретного медико-биологического центра по изучению и использованию в стратегических целях ряда сверхчеловеческих способностей его пациентов. Когда он, оказавшийся едва ли не единственным специалистом, принял на себя весь груз забот о людях, не выносящих солнечного света, предпочитающих всем другим состояниям климата дождь, необычайно умных и, как на подбор, талантливых, но совершенно неприспособленных к подлой обыденности бытия.

И третий, послевоенный, когда проект «Крепость» сначала, под горячую руку, прекратили. Перестали снабжать лекарствами, одеждой, бытовыми принадлежностями, а главное — книгами; когда он мотался между городом и Столицей, собирая пожертвования, уговаривая чиновников, закупая на собственные, весьма скромные сбережения все необходимое. Пока не сумел выйти на ведомство генерала Пферда и объяснить этому чиновнику от «закрытой науки» всю нелепость создавшегося положения, и когда вернулся к прежним заботам в заведении, именовавшемся теперь Лепрозорием. Ныне, судя по непонятному в среде мокрецов оживлению, назревал четвертый период. И ему, старому доктору Голему, придется вновь принимать какие-то решения, брать на себя ответственность сразу за все, каковая, впрочем, и не снималась с него с тех самых пор, когда он понял, что имеет дело не просто с одним из генетических заболеваний, а с прогрессивной мутацией вида хомо сапиенс сапиенс.

Несмотря на пролетевшие годы и множество заслонивших тот далекий день событий, Юл Голем хорошо помнил, когда вместо ущербной Y-хромосомы увидел он под своим мощнейшим, сверхдорогим микроскопом две полноценные Х-хромосомы мужской особи, «страдающей особой разновидностью проказы». Воображение его нарисовало могучее древо эволюции приматов со свежим зеленым побегом на самой верхушке.

С этого момента он понял, что никогда уже не сможет быть счастлив, зная, что возможно иное, более полноценное существование, и не умея в силу своей природы достичь его. Вероятно, тогда и родилась у доктора Голема идея поставить возможности мутантов на службу человечеству, их породившему. Не генералу Пферду, не Президенту, не даже своей погрязшей в трясине ползучего тоталитаризма стране, но всему человечеству.

Образование Голема было естественно-научным. Не разбираясь ни в социологии, ни в политике, он попытался самостоятельно изучить ряд социально-экономических доктрин и пришел к выводу, что коммунизм, пусть и с оговорками, есть то, что ему нужно. Однако, вступив в коммунистическую партию, он вскоре был сильно разочарован, не обнаружив в ее программе ничего, кроме призывов к вооруженному свержению существующего политического режима и промышленному саботажу. Поэтому, формально оставаясь коммунистом, он взрастил и взлелеял свою собственную утопию, в которой было немало от Маркса, кое-что от экзистенциалистов и Библии.

Зурзмансора Голем застал на обычном месте, у диковинной машины, сочетавшей в себе компьютер и электронный микроскоп. На экране машины плавали какие-то нити с ярко выраженной ячеистой структурой. Доктор несколько минут понаблюдал за метаморфозами, происходившими с этими нитями, и вздохнул. Увы, он безнадежно отстал от современной науки, выполняя функции скорее администратора-посредника между мутантами и людьми. Слабым утешением служило то, что и другие ученые так же безнадежно отстали от Лепрозория. И не только биологи.

То ли вздох у Голема получился слишком громким, то ли исследователь просто решил обратить на него внимание.

— Добрый вечер, доктор! — сказал Зурзмансор, поворачиваясь на винтовом табурете лицом к врачу. — Вы прямо из города?

Голем пожал сухую крепкую ладонь и поспешил осесть в большое мягкое кресло в углу, предназначенное специально для него. Мутанты были равнодушны к комфорту.

— Как поживает наш друг Банев? — спросил Зурзмансор.

— Ждет не дождется, когда же вы пригласите его для вручения обещанной премии.

— Да, да, я его понимаю… Нужно обязательно его пригласить, только вот рутина заела. — Улыбка Зурзмансора была печальна. — Знаете что, доктор, а не объявить ли нам выходной день по случаю вручения премии? Пусть это будет ближайшее воскресение, правда, видит бог, нам сейчас не до праздников…

«Главный» мокрец никогда не кривил душой, и все чувства, проявляющиеся на его вытянутом смуглом лице, были подлинным отражением движений души.

— Что происходит, Зурзмансор? — спросил Голем, как всегда с натугой преодолевая спазм неловкости. Он знал, что вопрос не будет оставлен без ответа, а ответ только увеличит груз тайны, который все растет в его душе, как раковая опухоль, и рано или поздно должен будет либо вырваться на свободу, либо убить своего носителя.

— Мы скоро Выходим, доктор, — сказал Зурзмансор.

«Они не лгут, потому что ложь для них атавизм, оставшийся в человеческом прошлом», — подумал врач, глядя в темные глаза собеседника.

— Навсегда? — спросил Голем, понимая, как нелеп его вопрос.

— Да, навсегда. Хотя обстоятельства теперь неблагоприятные. Нам не хватает одного Выходящего, чтобы компенсировать энергию выброса.

— Массу можно компенсировать машинами, книгами, — предложил Голем. — Возьмите столько, сколько потребуется.

— К сожалению, доктор, инертная масса, пусть даже биологического происхождения, не в состоянии компенсировать энергию, затрачиваемую на переброску человека.

«Человека? — усмехнулся Голем. — Если бы речь шла о человеке, я бы не задумывался…»

— Ах, кабы не это идиотское похищение! — покачал головой «главный» мокрец. — Они лишили его единственной на ближайшие тридцать лет возможности Выхода, по сути, умертвили. Вы же знаете, доктор, если кто-нибудь из нас не получает регулярных инъекций, он обречен.

В голосе Зурзмансора не было гнева, лишь тихая горечь.

— Простите, но я сделал все, что возможно…

— Милый доктор. Если даже генерал нам не помог, то что могли сделать вы? Но беда даже не в том, что одного из моих братьев убили, а в том, что недостаточно компенсированная энергия выброса может повлиять на гомеостатическое равновесие.

— Возможна катастрофа?

— И мы не в состоянии даже предсказать, какая именно, не то чтобы ее предотвратить… Простите, доктор, но и мы не всесильны.

Они помолчали.

— Впрочем, — сказал Зурзмансор, — не будем говорить о том, что мы не в состоянии изменить. Давайте лучше обсудим детали церемонии вручения премии. Лауреат, вероятно, уже изнемогает от любопытства?

Он рассмеялся, и у доктора отлегло от сердца. Ответственность, конечно, никуда не исчезла, но пока ее можно было отодвинуть в сторону.

Странные записки

Номер не был чрезмерно просторным, но пыли, паутины и прочих атрибутов провинциальных гостиниц не наблюдалось. Оставалось надеяться, что клопов не обнаружится тоже. Ив тщательно вытер свои столичные щегольские туфли и прошел, утопая ими в мягком ковре, на середину комнаты. Широкая кровать, тумбочка, ночничок в изголовье, на окне приятные для глаза кремовые шторы, шкаф, старомодный, зеркальный, — все показалось Иву милым и уютным. Удивительно было, как ловко портье определил, на сколько потянет кошелек столичного гостя, чтобы оплачивать номер скромный, но не унижающий достоинства. Вспомнив о весомости своего кошелька, Ив вздохнул: полученного аванса, пожалуй, хватит на неделю беззаботной жизни. Если быть скромным и не тратиться на женщин… Ив снова вздохнул и принялся распаковывать чемодан.

Разложив и развесив свой нехитрый гардероб, Ив разделся и прошел в ванную. Там, стоя под шумной, горячей струей душа, он попытался мысленно распланировать свою дальнейшую деятельность в этом городишке.

Легко сказать, проникнуть на территорию объекта, установить экспресс-лабораторию, дождаться результата и потихонечку слинять. А как проникнуть? Кто его туда пустит? Ладно, там видно будет…

Разомлевший, в халате на голое тело, Ив вернулся в комнату и почти сразу же рухнул на неразобранную постель. Кремовые шторы уютно наливались солнечным светом. Осенняя хмарь медленно ему уступала.

«Пойти бы погулять», — лениво подумал он, но, вместо того чтобы встать, протянул руку к тумбочке, где лежала врученная барменом книжка.

Взял. Открыл наугад.

«…мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый…»

Однако!

Ив пролистал еще несколько страниц. Глаз зацепил знакомое имя.

Бол-Кунац! Это который Бол-Кунац? Нынешний Президент, что ли? Он-то как здесь оказался? Впрочем, детство… где это наш Президент провел свое значительное детство? Не помню…

Мысли Ива замедлялись, сказывалась бессонная ночь, проведенная в вагоне-ресторане. Грех было не провести ночь в ресторане столичного экспресса…

Книжка как-то незаметно выпала из ослабевших пальцев.

Ведя переговоры с квартирной хозяйкой старика о приобретении рукописей покойного, Ив и не подозревал, что жизнь его входит в крутой вираж. Госпожа Тора, считающая себя единственной наследницей несчастного, была готова уступить «господину полицейскому» все бумаги за сумму «чисто символическую». Узнав размер символической суммы, Ив досадливо крякнул, но уплатил. Дома, дрожа от необъяснимого нетерпения, он немедленно принялся за разбор солидной кипы исписанных быстрым, мелким почерком листков. Догадка Ива относительно природы рукописи оказалась весьма близкой к истине. Страницы не имели нумерации, поэтому пришлось основательно повозиться, чтобы привести рукопись в порядок. Вскоре Ив обнаружил, что в этих мемуарах и речи нет о самом авторе.

Выяснилось, что автор записок был одним из самых прилежных слушателей Кимона-младшего в университете и, вероятно, стал бы его последователем, не исчезни философ, таинственно и бесследно, в омуте большой войны. Ив понимал, что связывала этих двух людей — новоиспеченного бакалавра и студента — приверженность к определенному кругу идей, но что это были за идеи, оставалось тайной, и тайна эта распаляла воображение.

Смутное беспокойство вызывало воспоминание о том, с каким благоговением отзывался Кимон-старший об уме и таланте своего брата. Деда своего Ив считал ренегатом, но было в этом мнении больше от сложившегося в семейных преданиях стереотипа, нежели от личной неприязни или, упаси бог, от политических убеждений. Да и вряд ли Валерий Кимон разделял политические взгляды Бруно Кимона.

Сидя на полу своего кабинета перед грудой исчерканных листков разного формата, разных цветов и разной степени сохранности, Ив надеялся с их помощью нащупать ниточку к прошлому своей семьи: к позору деда, к отречению отца. Поэтому он, не жалея свободного времени, вгрызался в неудобочитаемый почерк, совершенно шалея от неизвестных ему терминов и не поддающихся раскрытию аббревиатур. Хронология в записках носила характер небрежных, случайных пометок. Создавалось впечатление, что покойник вовсе не ставил своей целью написать мемуары, он просто пытался вспомнить, реконструировать один и тот же кусок чужой жизни, правда, довольно значительный, если верить редко проставленным датам.

Насколько Ив сумел понять, речь в записках шла о спецпоселении, некогда существовавшем возле небольшого провинциального городка. Спецпоселение это, названное в записках «Крепостью», не было обычным концентрационным лагерем, каких было немало на территории побежденной страны, а представляло собою нечто вроде военной лаборатории — «шарашки». И «ковали» в этой лаборатории, говоря современным языком, некое подобие психотронного оружия.

К сожалению, в этом, важнейшем для понимания записок пункте старик был особенно невнятен. Продолжая упорно разбирать записки, Ив обнаружил, что текст перемежается в них различными рисунками. Некоторые из рисунков напоминали изображения молекулярных цепочек — ДНК или РНК, Ив в этом никогда толком не разбирался, а некоторые были чертежами приборов. Схемы отдельных узлов были связаны стрелочками с изображениями важнейших отделов головного мозга.

Ив, не особенно рассчитывая на собственные познания в естественных науках, аккуратно скопировал эти рисунки на отдельные листочки и направился в университет. Приятель-биолог, рассмотрев принесенные ему картинки, назвал сделанные Ивом в поте лица копии «детской мазней».

— Так малюют первокурсники, не имеющие должного представления о механизме наследственности, — высказался он. — Зачем ты мне все это приволок?

— Мэт, прошу тебя, посмотри внимательно, это что-то должно означать, — умолял его Ив, совершенно, впрочем, не уверенный, что рисунки должны что-либо означать.

Приятель вновь взял их в руки и призадумался.

— Знаешь, Ив, — сказал он спустя несколько минут, — так мог бы выглядеть механизм мутации, но таких мутаций в природе не существует, просто неграмотно срисовано с учебника.

Другой приятель, биофизик, едва взглянув на схемы таинственных приборов, вовсе не изъявил желания как-либо их прокомментировать. Лишь после настоятельных просьб Ива сказать хоть что-нибудь заявил:

— Я бы на твоем месте спрятал ЭТО и никому не показывал. Не ровен час… в общем, даже твои связи в полиции не помогут.

Более Ив от него ничего не добился. Результаты «экспертизы» несколько обескуражили репортера. Он впервые почувствовал, что прикоснулся к загадке нешуточной, а может быть, и зловещей. Надо ли говорить, что в архивах не существовало и упоминания о Крепости и ее обитателях. По счастью, в записках указывалось точное ее местонахождение.

Ив проснулся от ровного, многоголосого шума за окнами.

Пожар?! Нашествие?!

Путаясь в перекрученном халате, он сполз с постели и выглянул в окно.

На площади перед гостиницей ходила кругами небольшая толпа людей с черно-белыми транспарантами и плакатами с изображениями перечеркнутого крест-накрест атомного гриба в руках. На демонстрантах были ярко-оранжевые комбинезоны и почему-то — противогазы. Солнце торчало уже высоко и изрядно припекало, так что у многих комбинезоны были расстегнуты до пупа, а противогазы висели на потных шеях, похлопывая гофрированными хоботами по животам.

Ив посмотрел на циферблат электронных часов над кроватью — почти полдень! — и позвонил портье.

— Что за слоны орут под окнами?

Портье со смесью почтительности и негодования в голосе объяснил, что люди с хоботами — активисты партии «зеленых», пытающиеся обратить внимание властей на неблагополучие городской среды обитания. Глубокомысленно хмыкнув, Ив пробормотал, что ему как журналисту все это чрезвычайно интересно. Решив, что перед обедом неплохо было бы проветриться, он положил в карман пиджака диктофон и направился на встречу с местной общественностью.

Демонстранты уже не реяли кругами и не орали, а сгрудились вокруг высокого, крепкого телосложения человека, что-то им втолковывающего. Взяв диктофон на изготовку, Ив подошел к оратору. Тот мгновенно прекратил втолковывать и сердито спросил:

— Кто вы такой?

— Корреспондент, — не моргнув глазом, ответил Ив, добавив многозначительно: — «Голос народа».

— Документы, — потребовал плотный.

Ив вынул журналистское удостоверение и протянул его «зеленому». Оратор внимательным образом изучил серую книжечку, вернул ее хозяину и сказал:

— Замечательно. Вы вовремя. Меня зовут Шир Ховант. Я председатель местного отделения Партии экологического действия.

Ив изобразил на лице живейший интерес.

— Чем вызвана сегодняшняя демонстрация? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Тяжелой экологической обстановкой в нашем городе, — солидно ответил Ховант, охватив широким жестом безукоризненно синее небо и легкомысленно белые облачка.

— Подробнее, пожалуйста.

Ховант набрал полную грудь отравленного, как он, видимо, полагал, воздуха и заговорил:

— Около пятнадцати лет назад правительство затеяло здесь строительство атомной станции. При первом же испытательном запуске реактора произошел выброс радиоактивных веществ в атмосферу. Станцию закрыли, но реактор, по-видимому, до сих пор на ходу.

— Вы говорите «по-видимому», значит, полной уверенности у вас нет?

— Судите сами, откуда ей быть, если персонал Станции не пускает наших экспертов на ее территорию?

— Тогда откуда у вас сведения о том, что реактор еще функционирует?

— Есть косвенные данные. Например, радиационный фон у нас немного выше допустимой нормы. Но главное даже не в этом. В нашем городе действует правительственная программа, осуществляемая через голову местных властей специальной комиссией при Президенте.

— В чем же суть этой программы? — спросил действительно заинтригованный журналист Маргит.

— Все новорожденные в нашем городе проходят закрытое обследование группой ученых, входящих в правительственную комиссию. О результатах обследования не сообщают даже родителям. В ряде случаев комиссия настоятельно рекомендует им вывезти ребенка из города в закрытый профилакторий. Родители, напуганные мрачными намеками на возможные проблемы со здоровьем у малыша, как правило, соглашаются.

— Вы связываете эту программу с утечкой радиации?

— Да. Мы считаем, что правительство, ухлопавшее огромные деньги на строительство Станции, не желает ее законсервировать, так как это слишком накладно, и поэтому предпочитает финансировать эту программу, вместо того чтобы вкладывать средства в оздоровление окружающей среды нашего города. Мы требуем, чтобы городские власти поддержали наши справедливые требования!

— Но почему вы требуете этого возле гостиницы, а не на площади у ратуши? — спросил журналист Маргит.

— У ратуши демонстрации запрещены. Это, конечно, произвол, но нам сейчас не до мелких стычек с властями. Главное сейчас — закрыть проклятую Станцию.

— Благодарю вас за интересное интервью, — торопливо проговорил Ив. — Полагаю, моя газета опубликует его в одном из ближайших номеров.

Пятясь и улыбаясь, он протиснулся сквозь толпу «зеленых», которые сразу же загалдели и придвинулись к своему предводителю.

В гостиничном холле незадачливый репортер упал в глубокое кожаное кресло рядом с хрестоматийным фикусом. Швейцар и портье с любопытством посматривали на него, но вопросов не задавали.

— Где здесь у вас ресторан, уважаемые? — спросил Ив, чтобы прервать это разглядывание.

— Эрик, проводи! — крикнул портье швейцару, как показалось Иву, с облегчением.

Ресторан и впрямь оказался отменным. Сделав заказ, Ив нашел, что у здешнего повара эстетские наклонности в области вкусовых ощущений. В дневное время посетителей было немного. Несколько мужчин, по виду приезжих, сидели каждый за своим столиком, не выказывая потребности в общении. Лишь один из них изредка посматривал в сторону Ива, благо тот сел как раз напротив. Это Иву совсем не понравилось. Не то чтобы он почувствовал угрозу или какой-то интерес со стороны мужчины, нет, Ива насторожило подчеркнутое равнодушие, с каким незнакомец бросал на него взгляд холодных, голубых, почти лишенных ресниц глаз. Человек этот, одетый как обыкновенный мелкий чиновник, по сложению и ухваткам мог быть кем угодно: от агента до уголовника. Представители и той и другой «профессии» вполне могли быть заинтересованы во встрече с ним. Чтобы не выдавать своих подозрений, он склонился над блюдами и прозевал момент, когда неприятного вида незнакомец вышел.

Медленно запив обильный обед томатным соком, вид которого приводил официанта в отчаяние — тот не мог представить равнодушного к спиртному клиента, — Ив потребовал счет. Подивившись необыкновенно мизерной стоимости своего пиршества, он уплатил и в приподнятом расположении духа вышел в холл, где немедленно потребовал у портье свежую газету. Получив ее, Ив уютно расположился в кресле под знакомым уже фикусом и спросил:

— Мною кто-нибудь интересовался?

Произнося это, он украдкой, исподлобья, смотрел в глаза портье.

— Нет, сударь, — несколько поспешно ответил тот.

В вежливой улыбке почтенного служащего чего-то недоставало. Пожалуй, прежней ослепительности. Он явно был чем-то расстроен и даже напуган.

Ив Маргит неплохо представлял, сколь горек хлеб писателя, и поэтому никогда не баловался художественной литературой, пробавляясь исключительно газетными жанрами. Решение написать рассказ созрело как-то помимо его воли. Первоначально он хотел привести записки старика в порядок, заполнив лакуны собственными комментариями, но у него из головы не шла судьба двоюродного деда. Досадно было, что старик-самоубийца, так сосредоточенный на описании Крепости и подозрительной деятельности ее обитателей, ничего не пишет о событиях, предшествующих заключению Валерия Кимона. Тем более что в одном месте он упомянул, что тот попал в Крепость не случайно, а исключительно благодаря верности определенным научным идеям. Когда Ив прочел это, сердце его подкатило к горлу. Верность определенным идеям! Это звучало как приглашение к тайне. Оставалось выяснить, что это были за идеи. Точного знания не хватало, и нехватку его с лихвой компенсировало воображение. Впрочем, все было несколько сложнее.

Вечер тогда оказался далеко не таким приятным, как обещала жена. Гости, «информаторы» Ива и сотрудницы лаборатории, которую возглавляла Эмма, очень скоро забыли, для чего им нужны хозяева. Протяжно ныла магнитола. В полумраке большой комнаты в тумане табачного дыма топтались прилипшие друг к другу пары. Лаборантки — женщины сплошь незамужние, одинокие, без перспектив — и ребята из уголовного отдела, в большинстве своем отнюдь не холостяки, но парни видные, а в присутствии прекрасного пола даже подчеркнуто мужественные, с переменным успехом соревновались в искусстве флирта. Эмма, сославшись на головную боль, ушла к себе, а Ив, заскучав, борясь с одолевающей зевотой, пробрался в свой кабинет. За окном поблескивали дождевые нити. На столе, в конусе света от настольной лампы, белели исписанные страницы.

Ив сел в свое рабочее кресло и положил ладони на лист, лежащий сверху, машинально разглаживая его. За стеной глухо звучала музыка, шум дождя плавно вплетался в ее нехитрый узор. Ив прикрыл усталые глаза и… тут же открыл их снова, ибо странные, нигде и никогда не виданные прежде картины вспыхнули у него под веками.

…Высокая стена с загнутыми кнаружи железными столбами с проволокой и фарфоровыми изоляторами разбегается вправо и влево, теряясь в поле тумана. Кованые ворота покрыты блестками изморози и кажутся запертыми навечно. Прожектора огненными пальцами шарят в сумеречном небе. Но Крепость стоит незыблемо, а мир извне взирает на ее стены и башню с затаенным ужасом.

— Проклятая рукопись, — пробормотал Ив, снимая ладони с листа и остервенело, до искр из глаз, натирая веки.

Захотелось вдруг схватить эти записки и швырнуть их в дальний угол или совсем выбросить, но какая-то мысль вдруг прошла ленивой рыбой в глубине сознания. Подчиняясь ей, он вновь медленно опустил ладони на листы и зажмурился.

…Стоял возле ворот, придерживая волглый воротник у шеи. Собаки, на протяжении всего пути лаявшие до хрипоты, здесь замолчали, а некоторые из них, поскуливая, попятились. Конвоиры тоже как-то поскучнели, сгрудились, успокаивая нервничающих псов, стараясь держаться в отдалении. Лейтенант крепился, но было видно, что и он не прочь поскорее отсюда убраться. Раздался мертвый скрип… Монолит ворот раскололся…

Документальные заметки об одном из малоизвестных событий прошлого стали превращаться в новеллу. Ив чувствовал себя неловко перед памятью автора записок, но уже не мог остановиться. Картины, вспыхивающие в его воображении, как только он прикасался к запискам, были настолько реалистичны, что Иву стало казаться, будто бы он приобрел некое дополнительное, внутреннее зрение. На пробу Ив попытался «считать наложением рук» что-нибудь с других текстов, например с писем Эммы, которые хранил со времен студенчества. В письмах тоже «бродили» какие-то смутные образы, но такого концентрата информации, как в записках, не ощущалось. Пообещав себе заняться этим феноменом позже, Ив основательно засел за новеллу. Он сохранил последовательность событий, выдумав все диалоги и описания и реконструировав лишь недостающие подробности. Совершенно естественно, что героем своего опуса Ив сделал Валерия Кимона.

Башня

Здание в незабываемом стиле модерн, некогда принадлежавшее Купеческому собранию, было построено лет тридцать назад. Прежде оно славилось общедоступным парком, а теперь его окружал глухой бетонный забор, забранный сверху колючей проволокой. В воротах, поверх изящной кружевной решетки которых были наварены толстые металлические листы, торчал угрюмого вида парень в серо-зеленой форме, с автоматической винтовкой в мозолистых, крестьянских руках. Потребовалось не только показать ему повестку, но и гражданский паспорт, а также удостоверение университетского преподавателя, прежде чем он сделал весьма простое действие, а именно — просунул руку в свою караульную будку и на что-то там нажал. В результате где-то за воротами, в глубине облетевшего парка, раздался короткий вопль сирены. Почти сразу же распахнулась небольшая калитка, врезанная в забор, и наружу вышел офицер. Его форма отличалась разве что большей ухоженностью и серебристым блеском узких, витых погон на плечах. Офицер мельком взглянул на повестку и кивком приказал следовать за ним. Оставалось только, пригнув голову, нырнуть в калитку.

На дубовых дверях парадного красовалась солидная бронзовая доска с надписью псевдоготической вязью «Департамент Присоединенных Территорий» и невнятной символикой нового герба над нею. Оказавшись внутри, пришлось вновь продемонстрировать свои документы, чтобы после аккуратного сличения фотографий со своим лицом быть переданным следующему офицеру и после следом за ним быстро подняться на четвертый этаж по широкой лестнице с красным ковром, прижатым к скользким мраморным ступеням натертыми до блеска медными прутьями. Далее нужно было свернуть по коридору направо и остановиться у обитой кожей двери, на которой была стеклянная табличка:

«Советник».

Сопровождающий нажал на дверную ручку в виде львиной лапы и, заглянув в проем, доложил:

— Доктор Кимон. Прибыл по вызову.

Выслушав ответ, офицер посторонился и пропустил меня в кабинет.

Навстречу поднялся маленький человечек с внимательными неулыбчивыми глазами и вежливой улыбкой на округлом, снабженном двойным подбородком лице. Человечек был одет в строгий серый костюм, отдаленно напоминающий френч. Стол этого приветливого на вид чиновника стоял перпендикулярно окну, а кресло для посетителей — сбоку от стола, и посетитель вынужден был бы выворачивать шею, чтобы при разговоре видеть лицо собеседника.

— Можете называть меня просто Советник, господин Кимон, — сказал чиновник и добавил: — Очень рад, что вы серьезно отнеслись к моему приглашению.

Он внимательно проследил, чтобы я устроился в неудобно стоящем кресле, предложив даже снять пальто и повесить его вместе со шляпой на рогатой вешалке у двери. Отказавшись раздеться, а шляпу расположив у себя на коленях, я саркастически усмехнулся, дескать, как можно несерьезно отнестись к столь серьезному учреждению.

— Хочу сразу, без околичностей, сообщить, что ваша научная деятельность показалась нам заслуживающей внимания, — начал чиновник. — Наш департамент рассматривает вопрос о назначении ряда стипендий ученым, чья деятельность может послужить укреплению и развитию нашего нового государства. Мы, несомненно, ценим подвижническую деятельность вашего старшего, если не ошибаюсь, брата, но необходимо признать, что возглавляемое им министерство нуждается в серьезной теоретической поддержке. Иначе говоря, необходимо обоснование блестящих, но, к сожалению, достаточно общих положений доктрины с учетом исторических, национальных и экономических особенностей развития нашей страны…

— Простите, — перебил я его трескотню, — какую доктрину вы имеете в виду?

На чиновника стало страшно смотреть. Сбитый с ритма заранее продуманной речи, он выпучил глаза, разинул рот, хватая им воздух, как выброшенная на берег акула, но, быстро справившись с собой, объяснил, четко выговаривая длинные ученые слова:

— Доктрину национального, политического и экономического воссоединения братских народов, разумеется. Неужели руководство университета до сих пор не удосужилось ознакомить преподавательский состав с этим, для всех нас наиважнейшим документом? — На последних словах голос Советника стал наливаться угрозой.

— О нет, нет, — поспешил я заверить его, — руководство удосужилось ознакомить, только я, к сожалению, пока еще не нашел времени серьезным образом изучить этот документ. Не хочется, знаете ли, подходить поверхностно…

— Э-э, — досадливо поморщился Советник, — перестаньте, Кимон. Я понимаю, высоким положением брата легко прикрывать свое интеллигентское фрондерство, но время теперь военное, и о каждом судят по степени его преданности государству. Вы меня понимаете?

— Вполне, — чуть помедлив, ответил я. — Но я хотел бы, чтобы вы перешли к сути вашего предложения.

— Статью. Пока статью. С небольшим экскурсом в историю. С вашим пониманием основных положений доктрины. С их толкованием в свете ваших идей.

Я невольно вздрогнул.

— Каких идей, господин Советник?

Вместо ответа Советник выложил на стол экземпляр сборника «Лекции по социальной философии», напечатанного в типографии Университета перед самой войной. Я с опаской посмотрел на собственную книжку. Что бы там ни декларировалось в этой их доктрине, вряд ли ее положения можно увязать с моими рассуждениями о слиянии двух космосов — социального и собственно космоса, в значении вселенной…

— Вам известно имя профессора Витгофа? — спросил Советник, сделав почти театральную паузу.

— М… да, пожалуй, — пробормотал я рассеянно.

— Экспериментальная психология. Вы, должно быть, слышали?

Теперь я действительно вспомнил.

— Да, конечно, но я не вижу связи с темой нашей…

— Находить связи между различными, казалось бы, далекими для неискушенного ума идеями в науке — моя прямая обязанность, — самодовольно заявил Советник.

— Любопытно, какие точки соприкосновения вы находите между моими работами и работами Витгофа?

Вопрос был явно провокационным, и я не ожидал, что получу ответ. Нехорошее чувство всколыхнулось во мне при упоминании профессора Витгофа. «Подгруппы населения, для которых основным источником информации являются малокомпетентные органы массовой печати, весьма восприимчивы к сведениям, носящим характер мистификации… — вспомнил я отрывок из собственной лекции. — И если использовать методику Витгофа в сочетании с направленной дезинформацией, то становится возможным манипулирование массовым сознанием».

— Я вижу, вы и сами догадываетесь. — Советник даже привстал, придвинув свое лицо к моему так близко, что в глазах его я увидел крохотное отражение собственной, искаженной гримасой испуга физиономии.

— Это немыслимо, — выдохнул я.

— Отчего же? Вам ли не знать, каким мусором забиты мозги ваших соотечественников. Обломки старой идеологии, отрыжки буржуазной морали, дикая помесь новозаветных идеалов с оккультными бреднями. Это же Вавилон, который должен быть разрушен!

— Карфаген, — машинально поправил его я.

— Что?

— Карфаген должен быть разрушен. Эссо делендум…

— Вот именно! Необходимо вымести весь этот хлам и заменить его новой, передовой идеологией.

— А как же быть с разнообразием?

— С разнообразием чего?

— Мнений, воззрений, верований, наконец. Всего того, что движет культуру и цивилизацию. Вы что, хотите получить общество оболваненных идиотов, жующих жвачку вашей новой идеологии?

— Нет… Зачем же… Вы все превратно поняли, — вкрадчиво сказал Советник и вдруг, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на округлом брюшке, изложил свое представление об идеальном общественном устройстве:

— Разделим общество на группы разной степени информированности. Например, на три. В первую группу будут входить люди с высокой ответственностью, знающие все, что происходит в доверенных им сферах общественного, политического и экономического планирования. Во вторую — люди с ответственностью поменьше, управляющие конкретными отраслями. И, разумеется, в третью — основная масса работников, хорошо знающих свое, и только свое, дело. Кроме вертикального деления будет необходимо провести деление горизонтальное, по профессиональной принадлежности, по степени одаренности, по уровню репродуктивных возможностей…

— Постойте, — остановил его я, — но это же…

— Что, узнаете?

— Но у меня это лишь умозрительная модель, как один из возможных вариантов социокосмического организма. Вариант «Муравейник» — самая низшая ступень.

— Простите, господин философ, но прочие ваши модели всего лишь утопии. Причем опасные утопии. От них за три версты разит большевизмом, — грозно прорычал, не снимая, впрочем, маски благодушия, округлый чиновник.

Я понимал, что спорить бесполезно, но полемическая злость уже закипала во мне.

— Вы не сможете предотвратить естественную утечку информации.

— Сможем. Мы создадим такие барьеры, что каждый, кто попытается нарушить Закон о нераспространении сведений, будет воспринят как опасный лжец. А ложь мы объявим вне закона.

— Постойте, но как же вы собираетесь обойтись без тотальной дезинформации?

— А кто утверждал, что мы собираемся обойтись без дезинформации? Напротив, дезинформация, и именно тотальная, станет естественным барьером на пути к разглашению государственных, профессиональных, коммерческих, личных и прочих тайн.

— Вы запутаетесь в собственной лжи, потому что отличить правду от неправды станет практически невозможно.

— Не запутаемся. Вы — ученые, и вы, господин Кимон, лично — поможете нам в том, чтобы этот идеал общественного устройства смог осуществиться. — На круглом, мягком лице Советника сияло солнце вдохновения.

— Лично я, господин Советник, отказываюсь участвовать в этой затее.

Солнце в лице Советника померкло.

— Я так не думаю, господин Кимон. Вы теперь достаточно много знаете, чтобы отказаться. По сути, вы уже включены в группу подготовки к информационной перестройке массового сознания. Статья, которую я предложил вам написать, всего лишь пустяк. Небольшая проверка на благонадежность. Главная ваша задача — обрисовать концепцию. В конце концов, я не открыл вам ничего такого, чего не было бы в ваших лекциях или, по крайней мере, не вытекало из ваших идей.

— Это ложь! Наглая и беспардонная! — взорвался я.

— Фу, зачем столько шума, — на удивление спокойно проговорил Советник. — Вы прекрасно понимаете, что все вышеизложенное вполне можно вывести из вашей концепции, нужно только напрячь воображение. Сядьте, доктор. Кстати, в этом проекте весьма заинтересован ваш брат — Бруно Кимон, и я его понимаю. В случае удачи его карьера достигнет головокружительных высот.

— ?!

— Пропаганда, министром которой он ныне является, станет не ремеслом, а наукой. Сложнейшей наукой. Стоять в ее основании значит быть благодетелем человечества.

— «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», — с усмешкой процитировал я. Я уже успокаивался. В самом деле, нет смысла лезть на рожон, когда имеешь дело с безумцами.

— Как это вы верно подметили. Сон золотой! Человечество устало бодрствовать, ему необходим приятный и общественно полезный сон. А спится, как известно, лучше всего тому, кто не знает ничего, что знать не положено. Мы оградим человечество от бремени ненужных тревог.

— При условии, «если к правде святой мир дороги найти не сумеет», — выдавил я последнюю каплю яда.

— ?!

— Впрочем, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над обоснованием этой… — я хотел сказать «галиматьи», — идеи.

— Вот и славненько! — обрадовался Советник. — Ступайте домой, изучите доктрину — это поможет вам правильно политически определиться. В самом деле, подумайте над статьей, а после приходите с вашими предложениями. Двери нашего департамента всегда открыты для вас.

Господин Советник поднялся во весь рост, выкатив брюхо, протягивая пухлую руку для дружеского пожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, заозирался в поисках своей шляпы, которая с некоторых пор лежала на чиновничьем столе.

— Всего хорошего, господин Кимон, — бодро сказал Советник. — Я надеюсь на вашу скромность касательно темы нашей сегодняшней беседы.

— О, я еще не сошел с ума, чтобы распространяться на эту тему, — искренне заверил я его и, почтительно прижав шляпу к груди, поспешил выйти.

Только оказавшись за воротами, я сумел вздохнуть свободно. Улица, примыкавшая к зданию департамента, была пустынна, если не считать грузовика с серо-зелеными солдатами, стоящего на пересечении ее с бывшим проспектом Свободы. Жители Столицы инстинктивно сторонились этого «научного учреждения». О департаменте в городе ходили тяжелые слухи. Поговаривали, что будто бы в этом особнячке ставят бесчеловечные опыты на душевнобольных.

Получив повестку, я не почувствовал страха, то есть у меня не было опасений, что лично мне может что-то угрожать. Преобладала досада — наверняка ведь придется менять ставшую уже привычной схему жизни, но все-таки разговор с толстым Советником меня обеспокоил.

«Вот сволочь, — думал я, шагая по проспекту к своему дому, — не поленился проштудировать лекции, а ведь там черт ногу сломит от латыни».

Этой ночью на меня опять нашло. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я выбрался из-под одеяла и пробрался в кабинет, не зажигая нигде света. Свет для меня был самым мучительным проявлением мира в такие часы. В кабинете я нащупал кресло и собирался уже сесть, но новое острое желание остановило меня. К счастью, за окном шел дождь. Я распахнул обе створки и замер, с наслаждением вдыхая пронизанный ледяными каплями воздух…

Это было как беременность. Огромная, космическая беременность пустотой, и я чувствовал эту сосущую пустоту внутри себя. Временами мне казалось, что стоит только открыть рот, как воздух со свистом устремится в мой внутренний вакуум, увлекая книги, пыль, бумаги, а изо рта глянут тусклые медяки звезд. И что-то присутствовало в этой «пустоте внутри», внутри и одновременно вовне, и это было новым, совсем новым…

Студенты страшно удивились бы, узнав, что остроумный, бойкий преподаватель философии извлекает свои умопомрачительные идеи не из тщательно проштудированных классиков, не во время аккуратного просиживания штанов за рабочим столом, а из ночных приступов нечеловеческой напряженности мышления. Когда отпускало, я пытался разобраться в путанице своих переживаний. На рабочем столе появлялись пухлые справочники по психиатрии, но ничего похожего в описаниях симптомов психических заболеваний я не находил, а по утрам опять становился прежним бакалавром философии, в меру строгим преподавателем, немного педантом. О своих ночных прозрениях и способностях я никому не рассказывал, а по вечерам ловил себя на мысли, что жду очередного «приступа» с нервным нетерпением.

Дневник лейтенанта.

13 апреля 43 года

К каким бы уродствам бытия ни приучала нас действительность, в ней всегда найдется место для явлений устрашающих. Еще вчера я ходил на лекции, разглагольствовал в пивнушках, волочился за смазливыми барышнями, словом, вел себя как добропорядочный молодой буржуа в самом начале своей жизненной карьеры. Сегодня же, когда я увидел, как на шпиль, украшающий Дворец правосудия, вползает этот грязно-бордовый штандарт с неким оккультным символом вместо старого доброго императорского орла на славном красно-белом полотнище, то почувствовал, что в прежнем моем мироощущении не хватает какой-то существенной его части. Я постиг простую истину. Мир легко выворачивается наизнанку. Реальность — лишь старая перчатка, с которой владеющая ею рука поступает так, как ей заблагорассудится, и кто-то очень хочет, чтобы эта перчатка оставалась вывернутой.

Эта истина в известной степени подготовила меня к восприятию перемен, обрушившихся лавиной на мой город и мою страну. Меня не удивила новая программа занятий в Университете. Меня совсем не удивили факельные шествия по ночам и длинные очереди за хлебом днем. Меня даже не очень поразили костры из книг и картин. Будучи атеистом, я узрел за всем этим рогатую тень, но не испытал ужаса. Ужас и смятение — реакция поэтов. Я же, философ-практик, просто намерен изучить это явление, в котором, вслед за Шпенглером, готов увидеть признаки «Заката Запада», чтобы найти конкретных его — Заката — виновников.

Иначе говоря, я считаю, что за политической трескотней, за рассуждениями о «полой земле», за тайным и явным террором стоят не только исторические случайности или там закономерности, не только трусость и жадность правителей, предавших армию и народ, но чья-то конкретная злая воля, дьявольский заговор, имеющий своей целью, разумеется, неограниченное могущество…

Темная от светомаскировки Столица совершенно исчезла за завесой дождя, и этот дождь пробудил в моем распухшем от образов воображении странное видение. Город, накрытый тучами, из которых непрерывно льет дождь. Льет долго, вот уже несколько месяцев. Сырость разрушает жилища. Потоки воды изгоняют крыс из подвалов. Крысы вступают в яростную, но непродолжительную войну с кошками за относительно сухие территории комнат и еду, еще не подвергшуюся нашествию плесени. Никто не побеждает в этой войне, ибо люди, борясь за собственное существование, безжалостно истребляют и тех и других. В городе нет места, защищенного от дождя, ибо дождь в нем — полновластный хозяин, и только рядом, неподалеку, стоит в облаке неподвижного тумана что-то вроде крепости или замка. А над шапкою тумана возвышается конусовидная, истончающаяся до острия швейной иглы Башня Конца Света. Это от нее исходит непрерывный и разрушительный дождь. И это она выманивает измученных дождем жителей города, одного за другим, с детьми и наспех прихваченным скарбом, и они идут, идут к ее подножию и исчезают за стенами, окружающими ее, исчезают бесследно…

— Они не смогут. У них ничего не получится, — шептал я, стоя под холодными брызгами и вглядываясь в сырой мрак. — Да, у меня есть теория, как изменить человеческое общество к лучшему, да, у Витгофа есть методика, но у них просто не может быть элементарных технических возможностей. Во всяком случае, я хочу верить в это.

Где-то в огромном, сошедшем с ума мире кто-нибудь работал и над «техническими возможностями». Я понимал это, хотя и представлял весьма туманно, как должен выглядеть «инструмент исправления человеческой натуры». Наверно, что-то похожее на излучатель Румова, только более мощный и поднятый на значительную высоту, с помощью башни, например… Война. Оккупация. Фантасмагорическое Воссоединение. В этой атмосфере неизбежно должны были рождаться чудовища. Я видел это, видел с преувеличенной ясностью. Проект господина Советника или тех, кто стоял за ним, если и был осуществим, то сейчас. После, когда все это кончится, когда сгинут химерические империи, когда народы перестанут бряцать своим пыльным, молью траченым прошлым и займутся наконец-то своим будущим, тогда идея инструментального изменения общества превратится в кошмар, в сон, увиденный в глубоком обмороке человеческого разума, но сейчас… сейчас возможно все, даже Башня.

Утром, когда за мной пришли, я уже знал, что ошибался. Инструментарий есть! Логика, холодная и неумолимая, как ланцет изготовившегося сделать надрез хирурга, подсказывала мне, что сама по себе Башня невозможна без строжайшей секретности, без стен и проволоки под током, без рыскающих псов охраны и без группы «яйцеголовых» фанатиков, одержимых научным любопытством. Как он сказал, этот Советник: «группа информационного переконструирования»? Значит, есть и другие группы? «Технологического обеспечения», например, и так далее. Господи, это ж целый проект!

Где-то на задворках сознания прошла мысль о том, что все это может оказаться блефом. Какой-нибудь проверкой на благонадежность. А может быть, Советник просто больной? Недаром же он говорил о статье! Ему нужна солидная поддержка своей бредовой идеи. О боже! В какие времена мы живем…

Шум в столовой заставил меня накинуть халат и выйти из кабинета. Уже открывая дверь, я знал, что увижу, поэтому совершенно не удивился, хотя и ощутил холодок под ложечкой, когда навстречу мне шагнул человек в блестящем кожаном пальто, широкополой, по довоенной моде шляпе, держащий правую руку в кармане.

— Валерий Кимон — коллежский советник, бакалавр философии, преподаватель университета? — спросил человек суконным казенным голосом.

Я утвердительно кивнул, глядя не на него, а на испуганную супругу, выглядывающую из-за его кожаного плеча.

— Вы арестованы.

— Обвинение? — спросил я, гулко проглотив слюну.

— Вы подозреваетесь в государственной измене!

Госпожа Кимон ахнула и мешком повалилась на пол. Я бросился было ей на помощь, но в столовой вдруг возникли еще двое, похожие на первого, как близнецы, и подняли лежащую в обмороке женщину.

— Не волнуйтесь за супругу, господин Кимон, — сказал первый, — вам сейчас лучше обеспокоиться собственной судьбой.

— Простите, но я предпочитаю обходиться без полицейских советов! — огрызнулся я.

— Кстати, о советах, — спокойно продолжал полицейский. — Я бы посоветовал вернуть похищенный вами документ, не дожидаясь обыска. Процедура эта, надо признаться, мучительная как для обыскиваемых, так и для обыскивающих. Тем более что супруга ваша — дама крайне впечатлительная.

— Какой еще документ? — возмутился я.

— Тот, что лежит у вас в ящике письменного стола, — не моргнув глазом, ответил тот.

Я попросил разрешения вернуться в кабинет. Полицейский разрешил, но последовал за мною. В кабинете он стал с интересом осматриваться.

— Всегда любопытно, — пояснил он свой интерес, — взглянуть, как устраиваются мои подопечные. Тем более профессора… Обычно, моими клиентами бывает публика попроще или побогаче, — простодушно пояснил он, мимоходом повысив меня в статусе.

Выдвинув ящик, я и впрямь обнаружил в нем какую-т бумажку. И готов поклясться, что раньше ее у меня точно не было. Что это за бумажка, я разглядеть не успел, потому что полицейский ловко выхватил ее у меня из пальцев.

— Браво, вы молодец! — обрадовался полицейский, аккуратно складывая листок пополам и пряча его в свой бумажник. — Теперь можете не торопясь собираться. Грэг, — окликнул он одного из своих «близнецов», — помогите господину философу.

Черный «опель», как я и предполагал, свернул с проспекта Свободы к зданию департамента. Сидя между двумя типами, столь заботливо приводившими в чувство мою жену, я не испытывал каких-либо ярких эмоций, вроде страха или негодования. Напротив, все происходящее казалось мне естественным развитием событий. После ночи, проведенной в борьбе с приступом всезнания, я был бы удивлен, повернись события как-то иначе. Если существовала эта Башня, если она действительно была тем, чем должна быть, никто, имеющий хоть какое-то отношение к ее возникновению, не мог быть оставлен в покое. Сладкие речи господина Советника были лишь приманкой в мышеловке.

«Подозрение в измене — чушь. Бумажку ловко подбросили… Им нужен легальный повод, чтобы включить меня в этот проект без моего на то согласия, — спокойно подумал я. — Не исключено, что и профессор Витгоф уже где-то сидит, разрабатывая программу своих экспериментов, — он и тот неизвестный изобретатель Башни».

На этот раз перед скромным университетским преподавателем распахнулась не только калитка, но и ворота целиком. Правда, в само здание департамента меня провели не через парадное, а через боковую пристройку, из которой, отворив тяжелую железную дверь, проводили в подвал и по неширокому коридору с толстыми трубами под потолком — в обширное помещение, где у белого экрана, занимающего целую стену, толпились несколько человек в штатском. Чем бы ни была эта комната, на тюремный карцер она явно не походила. Удивляло то, что в ней не было электрического освещения. По стенам, обшитым панелями темного дерева, в замысловатых хрустальных бра ровно мерцали большие, настоящие восковые свечи. Слышалась медленная мелодия. Кажется, Брамс. В одном из углов я заметил ломберный столик, за которым несколько мужчин в смокингах увлеченно метали карты. Пол, навощенный паркет которого матово блестел в мерцании свечных язычков, довершал иллюзию светского бомонда. Портили эту благостную картину только киноэкран и совершенно неприличные в таком месте легкие металлические стулья напротив него.

Как только мы вошли, стоящие у экрана обернулись и один из них, оказавшийся господином Советником в смокинге, разведя руки, словно собираясь меня обнять, воскликнул:

— А вот и господин ученый! Господа, — обратился он к присутствующим, — имею честь представить Валерия Кимона, ученого, подающего большие надежды, пока еще в степени бакалавра, но в скором времени, я надеюсь, одного из крупнейших деятелей науки нашего государства.

Присутствующие одобрительно зааплодировали. Из-за столь романтичного освещения было довольно сумрачно, и я не сразу разглядел в кучке хорошо одетых мужчин своего брата.

— Бруно?

— Валерий? — эхом отозвался высокий господин с ежиком седых волос и широким, властным лицом. Наше внешнее сходство заключалось лишь в цвете и разрезе глаз. Чуть раскосые, они отливали разными оттенками от серо-голубого до темно-зеленого, словно так и не могли определиться с цветом.

— В чем дело, Валерий? — с неподдельной тревогой спросил Бруно.

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Арестован по подозрению в государственной измене.

— Какого черта! Они что, не знают, чей ты брат?!

— Знают, но им нужна моя голова. Пока что — в качестве мыслящего агрегата, а там, может быть, для чего-нибудь еще.

— Идиоты!

— Отнюдь нет. Важнейший проект. Нужны разработчики, а дураков, чтобы идти в этот проект добровольно, не нашлось.

— Ты действительно что-то такое… совершил?

— Ага, якобы стащил у Советника бумажку со стола.

— О боже…

— Господа, — вмешался Советник, — я понимаю, вы рады встрече, однако пришло время заняться тем, ради чего мы все здесь собрались. Прошу садиться.

Он указал на ряд легких алюминиевых стульев, расположенных полукругом перед экраном. Бруно мягко подтолкнул меня к одному из них.

— Не отчаивайся, — шепнул он, когда и без того неяркий свет стал меркнуть. Невесть откуда появившиеся бесшумные слуги накрывали свечи медными колпачками. В ответ я только пожал плечами.

Едва погас свет, ровно застрекотал проекционный аппарат и голубой луч пролег над головами. Я уставился на экран. Мелькнули какие-то цифры, медленно проплыло предупреждение об ответственности зрителей за разглашение государственной тайны, после чего замигали кадры, заставившие зрителей затаить дыхание. На экране люди в серых балахонах собирали прибор, напоминающий короткоствольный пулемет. Руководил ими маленький человек, снабженный природой большим носом, оттопыренными ушами и основательной плешью на лобастой голове. Движения его были суетливы и молниеносны, лишь изредка он позволял себе постоять на одном месте, застывая в картинной позе со скрещенными на груди руками. Помощники его, закончив сборку, навели ствол «пулемета» на группу других людей — в полосатых больничных пижамах и с одинаковыми лицами клинических идиотов, бестолково копошащихся в дальнем углу.

— Только что мы наблюдали сборку аппарата Румова, — раздался во внимательной тишине мягкий голос Советника. — Вы видите первое и последнее испытание этого удивительного прибора на группе пациентов психиатрической клиники. Пациенты обречены на полное затмение рассудка и совершенно асоциальны в своем поведении…

Как бы иллюстрируя слова комментатора, один из «пациентов» ткнул пухлым кулачком в лицо своему товарищу по несчастью. Сдачи он не получил и поэтому продолжал молотить по бессмысленно ухмыляющейся физиономии. Потом невидимый оператор нацелил камеру на группу Румова. Низкорослый человек, скорее всего сам Румов, замахал руками и что-то беззвучно закричал. Его ассистенты склонились к аппарату, напряглись и застыли. Несколько мгновений ничего не происходило, но вдруг, без сколько-нибудь заметного перехода, у «пациентов» изменилось выражение лиц. Драчун прекратил тузить улыбчивого и как бы отшатнулся в ужасе. По руке у него стекала кровь, и он принялся тщательно вытирать ее полой пижамы. Избитый перестал улыбаться и мазнул тыльной стороной ладони по губам. На лице его проявились удивление и обида.

— Вы наблюдали то, что Румов впоследствии назвал «первой стадией пробуждения сознания», — продолжил комментарий Советник. — К сожалению, опыты Румова были прекращены и названы аморальными и противными божественной сущности человека. Сам гениальный изобретатель много лет пытался доказать необходимость своего удивительного прибора, способного в умелых руках совершенно преобразить мир. Но, увы, господа, старая идеология камнем висела на шее прогресса. Только теперь, когда мы стали свободны от ее уз, у нас появилась возможность добиться даже более впечатляющих результатов.

Не успели зрители перевести дух и осмыслить увиденное, как на экран выпрыгнули другие кадры.

Господин Элмер

Ив поднялся к своему номеру и уже притронулся к дверной ручке, как подзабытое ощущение «нежелательного присутствия» заставило его отпрянуть. Почудилось вдруг уголовному хроникеру, что едва он вставит ключ в замочную скважину, как некто, притаившийся за дверью, немедленно пальнет через филенку. Несколько мучительно долгих секунд Ив размышлял, как ему поступить: позвать на помощь, позвонить в полицию или вызвать коридорного? Более блестящих идей он не породил и поэтому просто взял и вставил ключ в замок. Будь что будет. Разумеется, никто не выстрелил, когда Ив, распахнув дверь во всю ширь, вошел в номер. Он бегло осмотрел небольшую комнату и готов был уже посмеяться над своим испугом, но легкий, на границе слуха, шорох бросил его в дрожь.

— Проходите, господин Маргит, не стесняйтесь, — раздался негромкий мужской голос.

Ив сделал несколько шагов вперед и медленно обернулся. Хлопнула закрываемая дверь, звонко щелкнул замок. Из узкой прихожей, отделяющей жилую часть номера от туалетной и ванной комнат, появился давешний незнакомец из ресторана.

— Присаживайтесь, — сказал он, указывая пистолетом на кровать. — Разговор у нас будет долгий и интересный, а его исход будет зависеть от результата.

Ив повиновался — что ему еще оставалось делать?

— Кто вы такой? — спросил он.

— Для вас это не важно, — нагло ответил незнакомец, но тут же добавил примирительно: — Впрочем, для удобства беседы называйте меня Элмером.

— Хорошо, господин Элмер, — согласился Ив. — Давайте побеседуем. Тем более если беседа обещает быть интересной. Я вас слушаю.

— Я, собственно, хотел бы узнать некоторые факты из вашей жизни. Причем, предупреждаю, мои вопросы могут касаться порой самых интимных ее сторон.

— Имею ли я право не отвечать на вопросы, которые покажутся мне излишне нескромными? — стараясь скрыть раздражение, спросил Ив.

— Боюсь, что нет, господин Маргит, — заявил Элмер, проходя в комнату и усаживаясь в кресло, которое, приняв его массивное тело, жалобно скрипнуло. Пистолет Элмер все еще держал в руке, стволом вперед и вверх. На стволе блестела свежая царапина. — Согласитесь, что аргументы у меня достаточно веские.

Он усмехнулся, продемонстрировав ряд безупречно ровных зубов, блеснули даже, как показалось Иву, платиновые коронки.

«Вот черт, — подумал сыщик Маргит, — так и есть, уголовник».

— Первое, что я хотел бы узнать, — каким образом вы связаны с Валерием Кимоном?

Ив выкатил глаза. Господи, да никто, кроме меня, вот уже двадцать лет и не вспоминает несчастного Кимона! — хотел крикнуть он, но звук застрял в глотке.

— О, я вижу, имя это вам знакомо! — обрадовался Элмер.

— Мой отец, — сдержанно ответствовал Ив, — прежде носил фамилию Кимон. Валерий же Кимон, насколько мне известно, был родным братом моего деда Бруно Кимона.

— Гм, опять они что-то там напутали, — пробормотал Элмер. — Тогда я сформулирую вопрос иначе, — сказал он громче. — Как давно вы виделись со своим двоюродным дедом?

— Вы с ума сошли! Валерий Кимон исчез во время Оккупации! Черт побери, Элмер, кто вас информировал?!

— Это не имеет касательства к теме нашей беседы. Отвечайте на вопрос.

— Сумасшедший дом какой-то! — Изумлению Ива не было предела. — Дед пропал за пятнадцать лет до моего рождения. Пропал без вести. Само собой, видеться я с ним не мог. Никогда!

— Спокойнее, господин Маргит. Не горячитесь. Значит, вы клянетесь, что не встречались с Валерием Кимоном и ничего не слышали о нем?

— Он что — жив?!

— Отвечайте на вопрос.

— Клянусь!

— Отлично. Двигаемся дальше. — По глазам Элмера было видно, что не так уж все и отлично. — Вам известно что-нибудь о работах Валерия Кимона?

Ив понял, что ему нет резона демонстрировать уровень своей осведомленности. Надежнее будет притвориться дурачком.

— О каких работах, дорогой друг?

— Поменьше иронии, дорогой друг, — предупредил Элмер. — Я имел в виду его «Лекции по социальной философии».

— Никогда не слышал, — сокрушенно признался допрашиваемый.

— Ой ли, господин Маргит. Неужели вас никогда не интересовала более чем загадочная судьба вашего предка?

— У меня не было времени и желания копаться в этой истории.

— Какой истории?

Ив почувствовал, как замерло сердце. Прокол!

— Я говорю об истории с исчезновением Валерия Кимона в годы войны, — сказал он нарочито безразличным тоном. — Я в последний раз заявляю, чтобы больше не повторяться: ничего о судьбе двоюродного деда после октября сорок третьего года мне неизвестно.

— Принято. Тогда расскажите, что вам известно о его судьбе до названного вами периода?

— Почти ничего. Мой родной дед часто ворчал о том, каким замечательным и гениальным был его младший брат. Ставил его в пример моему отцу и мне. В семье моих родителей не любили разговаривать об этом. Отец был с дедом в весьма натянутых отношениях. Он даже взял фамилию жены, моей матери.

— А как вы относились к своему деду Бруно?

— Не любил. У него был скверный характер.

— Тогда ответьте, господин Маргит, почему вы все время лжете?

Услышав это, Ив на мгновение забыл об осторожности. Пистолет Элмер держал совсем уж небрежно. Да и станет ли он стрелять — средь бела дня, в людной гостинице, если вот так, с места, броситься на него? Ив уже однажды проделал такой номер, и это спасло ему жизнь. Маргит расслабился перед броском, но что-то, по-видимому, отразилось в его глазах, так как вороненый ствол в руке Элмера выровнялся и уставился черным глазком Иву в переносицу.

— Это когда же я вам солгал, Элмер? — спросил Ив развязным тоном. — Бросьте трепаться…

— Вам действительно ничего не известно о судьбе Кимона-младшего после его исчезновения, — спокойно продолжал опасный гость, — но о существовании «Лекций» вам известно. Отчасти вы даже догадываетесь об их содержании. Кроме того, в руки вам попали материалы, из которых косвенно, при наличии определенных способностей, можно извлечь немало захватывающих подробностей.

«Контрразведчик, — решил про себя Ив. — Точно, ухлопает… Неужели меня кто-то сдал?..»

— Подробностей чего? — спросил он вслух.

— Скажем так, практической реализации некоторых теоретических положений «Лекций». Не понимаете? — (В голосе Элмера уже не было угрозы, напротив, настороженное ухо Ива вылавливало проскальзывающие в нем нотки то ли сожаления, то ли — вот странная мысль — благоговения. Перед чем мог благоговеть этот громила — явная сволочь, контрразведчик, может быть, даже убийца?) — Полно вам изображать идиота. Вам повезло родиться тем, кем вы родились, но вы и знать ничего об этом не желаете. Простым усилием воображения вы проникли дальше, чем свора аналитиков. Что же произойдет, когда вы поверите в то, что это не только воображение?

Элмер умолк. Ив смотрел на него во все глаза, забыв о пистолете.

— Впрочем, я отвлекся, — сказал странный гость и продолжал уже без прежнего энтузиазма: — Что вы собираетесь делать с записками старика?

— Ага, значит, вы о записках? — Теперь Ив не притворялся, он на самом деле был основательно сбит с толку.

— Да, черт возьми, о них. Хватит вам ломать комедию!

— Я и не ломаю. Вам невозможно угодить, господин Элмер. То вы мне угрожаете оружием, то обвиняете во лжи и опять же угрожаете, то вдруг чуть ли не признаетесь в любви!

— Отвечайте на вопрос.

— Я написал рассказ, — сказал Ив.

— Рассказ? Вы? О чем?

Ив внимательно посмотрел в расширившиеся от изумления зрачки «контрразведчика».

Черт, неужели он не знает? Что же он тогда тут плел про воображение?

— О Крепости, господин Элмер, — ответил он и увидел, что сейчас его убьют.

Раздался стук в дверь. Робкий и в то же время настойчивый. Элмер снял палец со спускового крючка и мотнул головой в сторону двери.

— Откройте, — приказал он Иву, который не успел опомниться и поверить в то, что еще жив.

За дверью оказался портье.

— Прошу прощения, господин Маргит, если помешал вашей беседе с приятелем, — сказал он, заглядывая в номер. — Я только хотел сказать, что у вас, видимо, отключен телефон, а вам звонок из Столицы. Серьезный господин. Очень вы ему понадобились.

— Пардон, — сказал Ив. — Видимо, я случайно задел шнур…

— О, это бывает, — кивнул портье. — Розетка возле тумбочки, над плинтусом…

— Вот вам за труды. — Ив протянул гостиничному клерку мятую купюру. — Спасибо! Кстати, сигарет у вас не найдется?

Портье пошарил по карманам и вынул початую пачку «Лаки страйк».

Притворив дверь, Ив вернулся в комнату.

— Это вы отключили телефон? — буркнул он.

— Разумеется. Я не хотел, чтобы нам мешали.

— А теперь я, с вашего позволения, включу его.

— Пожалуйста.

Ив отыскал розетку и включил телефон. Тот мгновенно и пронзительно зазвонил.

— Слушаю.

— Если вы не один, — промямлил на другом конце провода Кайман, — то сразу дайте понять.

— Привет, Эмма!.. Добрался нормально… Нет, по городу еще не гулял.

— Понятно, — вздохнул Кайман. — Значит, данные передать не можете?

— Нет, — ответил Ив. — Дождей нет. Тепло и сухо.

— Насколько сухо? — насторожился Кайман.

— Настолько, что в горле совершенно пересохло. Так и хочется выпить. Более того, я с удовольствием попробовал бы местного вина…

— Позвоните, как только будут данные, — сказал Кайман и повесил трубку.

— Ну не сердись, дорогая! — громко сказал Ив, чтобы заглушить короткие гудки. — Я шучу… Пока, целую!

— Вы пьете вино? — с отвращением спросил его Элмер. Он уже стоял лицом к окну, на котором успел отдернуть штору. Руки «контрразведчик» держал за спиной, так что было отлично видно, что они пусты.

— А вы разве нет? — спросил Ив, закуривая.

Вкус табачного дыма показался ему премерзким. Еще бы, после стольких лет воздержания. Элмеру явно не нравилось такое поведение намеченной жертвы, но почему бы не досадить своему палачу? Странный, правда, оказался палач. Не столько убить он жаждал, сколько убедиться. Но в чем?

— Как у вас с женой, Маргит? — спросил Элмер, не меняя позы, словно бог весть что интересное углядел за окном.

Иву захотелось схватить кресло и садануть этому непонятному наглецу по затылку, но вместо этого он ответил:

— С женой у меня все великолепно, как в первую брачную ночь. — Это была ложь, но Ив не мог удержаться и не солгать своему потенциальному убийце.

Истина же заключалась в том, что их с Эммой отношения вот уж лет пять как дали трещину. Из-за детей, которых у них не было.

— Видимо, я в вас ошибся, — сделал Элмер странный вывод, поворачиваясь лицом к собеседнику.

— Нижайше прошу прощения, — с издевкой сказал Ив, вглядываясь ему в глаза. В них уже не было перекрестий прицелов, там ровным синим пламенем пылала тоска. Жуткая какая-то тоска, нечеловеческая. Показалось даже на миг, что ночами во время полнолуний это существо с манерами убийцы запросто скидывает человечий облик и огромным черным волком воет на бледное пятно луны.

— На кой вам понадобилось писать о Крепости? — спросил Элмер.

— А вам какое дело? У нас свободная страна.

— Что вы можете знать о ней, — я говорю о Крепости, разумеется, а не о стране?

— В записках было немало подробностей, правда, большинство из них совершенно не поддается переводу на человеческий язык. Может, вы мне объясните?

— Охотно, только знание это вы унесете с собой в могилу.

— Гм, заманчивое предложение.

Ив теперь отчетливо понимал, что сегодня его убивать не будут.

— Мой вам совет. Бросьте вы эту затею. Ничего у вас не выйдет, а неприятности наживете. Вы же репортер, Маргит, а не писатель. Вот и занимались бы своим непосредственным делом. Пишите о мужьях, ограбивших своих жен, повествуйте о печальных последствиях слежки за неверными женами, но не лезьте в дело, которое неразрешимо вот уже полтора столетия.

«Вот это да! — мысленно восхитился Ив. — То-то я смотрю… Вот откуда эта дикая хронология у старика».

— Кстати, записки мы у вас изымем, — заявил Элмер неслыханным от него прежде, официальным тоном. — Нечего им в частных руках делать. Вы привезли их с собой?

«Так я тебе их и отдал, гад».

— Нет, что вы. Столь ценные рукописи обычно хранят в банке, под пудовыми замками и семью печатями. И вам их, кто бы вы ни были, ни за что не отдадут. Даже с моего согласия. Я их завещал. Своему будущему сыну. Супруга, знаете ли, ожидает. В будущем году-с.

— Ничего, мы подождем. До совершеннолетия вашего будущего сына, — с ледяной усмешкой сказал Элмер. — А теперь, господин Маргит, у меня к вам последняя просьба. Отвернитесь, пожалуйста.

— Вы что, намерены переодеться? Напоминаю — это мой номер.

Ив, однако, послушно отвернулся: не следовало забывать о заряженном пистолете, скрывающемся, видимо, где-то в недрах обширного пиджака.

Послышался треск отпираемой оконной рамы. Щеколды, как водится, присохли к краске. Следом мягко прошелестела ткань, словно Элмер, придерживая штору, взбирался на подоконник, и все стихло. Через мгновение Ив понял, что остался один, и тогда кинулся к окну. Элмера нигде больше не было: ни под окном четвертого этажа с переломанной или, на хороший конец, вывихнутой ногой, ни на стене, не имеющей абсолютно ничего, за что можно было бы зацепиться.

— Вот дьявол, улетел он, что ли?! — пробормотал Ив, шаря взглядом в вечернем, слегка подкрашенном тусклым закатом небе.

Снизу, из ресторана, долетала музыка. Ив подошел к телефону и набрал номер, через два гудка нажал на рычажки и набрал снова.

— У вас уже есть что мне сообщить? — сразу же спросил Кайман.

— Да, — сказал Ив. — На меня вышел некто Элмер. По-моему, он из контрразведки.

— Почему вы так думаете?

— Он слишком много знает.

— И о вашей миссии тоже?

— Нет, но он едва меня не убил, когда я упомянул о Крепости.

— То есть вы проговорились? — заключил Кайман.

— Он взял меня на мушку, — буркнул Ив. — В прямом и переносном смысле…

— Я всегда считал, что на вас нельзя положиться, — сказал Кайман. — К сожалению, у нас не было выбора.

— Это ваши проблемы, — огрызнулся Ив. — Вы лучше скажите, что вы намерены предпринять для обеспечения моей безопасности?

— Наберите номер три, пять, пять, пять, пять, три. Спросите Хованта. Он вам скажет, что дальше…

— Вас понял, — проговорил Ив.

— И звоните мне, когда у вас будут настоящие данные!

«Надо же, Ховант, — подумал Ив, все еще держа трубку в руке. — Неужели тот самый Ховант, борец за чистоту окружающей среды?»

Он набрал номер, названный Кайманом. Откликнулись мгновенно, словно давно и с нетерпением ожидали звонка.

— Я Маргит, — сказал Ив. — Мне посоветовал обратиться к вам Кайман.

— А-а, жив еще старый крокодил! — раздался в трубке жизнерадостный голос. — Постойте, это какой Маргит? Журналист?

— Он самый, — вздохнул Ив.

— Ага… И какие у вас проблемы?

— Мне угрожал оружием некто Элмер.

— Ого! — восхитился Ховант, которому, похоже, все было в радость. — Вам повезло, Маргит, что он только угрожал, а мог и пульнуть!

— Что мне делать?

— Пока ничего. Главное — оставайтесь на месте. У вас какой номер?

Ив назвал. Ховант еще раз попросил его никуда не выходить и отключился.

Не зная, чем себя занять, Ив лег в постель. Спать не хотелось, и он, включив ночник, взял книжку Банева, на этот раз принимаясь читать с начала. Постепенно чужой вымысел — или чужая истина — увлек его. Показалось забавным, что автор сделал героем своей книги себя самого.

«Вот бы мне так поступить, — мимолетно подумал он, — описать свои собственные приключения в этом городишке. Да нельзя».

Было понятно, что содержание «Гадких лебедей» чистая выдумка. Нескончаемый дождь, как на Венере Брэдбери, действительно жутковатые детишки, рассуждающие как не по-людски взрослые взрослые, загадочные мокрецы из непроницаемого Лепрозория, словом, Апокалипсис. Но чем дальше читал он, тем сильнее глодало его пока еще смутное, неопределенное беспокойство. Что-то напоминала ему эта история. И только к исходу ночи, когда посерели шторы, а пальцы жадно теребили последние страницы, торопя уставшие глаза, пришло понимание.

Банев, или кто иной, описал все так, как могло бы происходить, продержись Крепость до середины века. В том, что Крепость и Лепрозорий — одно и то же явление, у Ива не было сомнений. Зурзмансор, Банев, Голем этот, Квадрига — все они, так или иначе, существовали в реальности. Бол-Кунац… Неужели Бол-Кунац, который Президент? Тогда ай да Президент у нас, выкормыш Крепости, то бишь Лепрозория…

«А ведь могли, — возбужденно думал Ив, — судя по тому, что я о них знаю — даже не знаю, а думаю, — вполне могли. Боже мой, неужели я угадал! Но кто в это поверит? Кайман, например, никогда. Для него это не данные…»

Ив представил, как кладет на стол перед Кайманом брошюру, а тот берет ее брезгливо двумя пальцами и начинает медленно наливаться рептильной зеленью.

«Где данные?!» — «Перед вами, сэр!» — «Это что, беллетристика?!!» — «Ну, в некотором роде…» — «А где замеры, результаты экспресс-анализа где?!!» — «Где-где, в…»

Пора заняться делом вплотную, а то ведь сожрут. Как там о таких говорят? Порвут на части и проглотят не разжевывая… С них станется.

Вручение премии

По мысли доктора, человечество условно можно было разделить на три категории. В первую он включал подавляющее большинство людей, во вторую — очень незначительную часть, а к третьей Юл Голем с уверенностью мог отнести только своих пациентов. Люди, рассуждал он, могут быть либо Заказчиками, либо Архитекторами Храма Справедливости, но, чтобы стать Подрядчиком, или, иначе, Строителем его, мало быть человеком. Храм этот всегда оставался лишь мечтой, мифом о будущем. Одним из основных условий его возведения было полное согласие между потенциальными Строителями, но оно было недостижимо в мире, где чужая культура считалась варварской. Библейский миф о Вавилонской башне — очень точная иллюстрация невозможности такого взаимопонимания, с той лишь поправкой, что у людей никогда не было единого языка.

Заказчики всегда были. Обыкновенные страждущие шумеры, аккадцы, египтяне, иудеи, эллины, превознося каждый своих богов, неосознанно требовали от них одного и того же — Справедливости. Правда, для одних Высшая Справедливость заключалась в равном дележе добычи, для других — в возможности поклоняться только своему божеству, для третьих — в равноправном, не зависящем от происхождения и достатка участии в политической жизни полиса. Наконец, на заре истории, которую можно считать историей возведения Храма, появились первые Архитекторы. Легендарные творцы этических кодексов. До сих пор люди с благоговением вспоминают их имена: Моисей, Платон, Будда, Заратустра, Христос. Они создавали целые приделы Храма, но, к сожалению, их проекты нельзя было считать пригодными для возведения всего здания. Шли века. На строительной площадке появлялись все новые Архитекторы. Не все проекты оказывались удачными. Осуществление некоторых из них приводило лишь к новым разрушениям. Столь часто декларируемые политиками так называемые общечеловеческие ценности на поверку оказывались мифом, причем опасным.

Наконец подспудно, незаметно для большинства Заказчиков наступила эра Строителей — уникальных существ, в силу своей природы умеющих взглянуть на человечество извне и сочетающих в себе свойства как Архитекторов, так и Подрядчиков. Они единственные оказались способными спроектировать Храм от фундамента до венчающего купола и положить в его основание принцип — Счастье для всех, даром.

— Вы Архитектор, доктор, — сказал Зурзмансор однажды, выслушав горячую исповедь стареющего врача. — Вы несомненный Архитектор, но вы ошиблись.

— Вы не можете построить ЕГО? — спросил Голем, сильно сомневаясь в правильности своего предположения.

— Нет, наверное, можем. Мы можем воспитать целое поколение людей, для которых этот ваш Храм будет единственной целью и смыслом существования, но следующее поколение они должны будут воспитать сами. И это самое сложное. Мало заставить забыть о вековом рабстве, нужно еще научить невозможности жить без свободы.

— Но вы бы могли контролировать процесс воспитания.

— Принципиально да, но на деле — нет. Проблема даже не в морали, а в том, что мы не можем сколь угодно долго находиться здесь. Возможность Выхода предоставляется раз в миллион лет, и легче умереть, чем отказаться от нее.

Услышав эти слова, доктор Голем первый и последний раз обвинил мутанта в неблагодарности и предательстве. И тогда мутант ответил ему:

— Мы не можем научить человечество жить по-человечески, потому что сами уже давно перестали быть людьми.

Как и обещал Зурзмансор, день вручения премии был объявлен выходным. Когда в Лепрозорий медленно въехал длинный черный, усеянный блестящими капельками дождя по лакированному капоту и никелированным деталям отделки автомобиль, у Лечебного корпуса выстроился почетный караул. Дети, чистенькие и опрятные по случаю праздника, чинно держали в руках букеты каких-то невиданных в этих краях цветов. Мокрецы, редкой цепочкой стоящие среди пестрого детского табора, одинаково вежливо улыбались из-под черных своих шляп и механически покачивали ладонями в неизменных перчатках. Майор кисло ухмылялся, стоя на крыльце между Зурзмансором и Големом. Ему не нравилось присутствие посторонних на вверенной ему территории.

Из автомобиля выбрался Банев. Он с любопытством огляделся, помахал встречающим, но, спохватившись, помог выйти смеющейся, ослепительно красивой Диане. Как только она показалась, неровный шум превратился в радостный гул, словно это Диана была лауреатом, а не ее спутник. Дети, размахивая букетами, ринулись к ним. Возникло небольшое столпотворение. Все что-то говорили, смеялись. Виктор с серьезным видом пожимал маленькие ладошки и целовал заалевшие щечки. Диана, величественная и элегантная, принимала цветы и успевала подавать руку для поцелуев подоспевшим взрослым обитателям Лепрозория.

Наконец-то в эту праздничную неразбериху вмешался Зурзмансор, и церемония встречи приняла более организованный характер. К Баневу стали подходить мокрецы и — не снимая ни шляп, ни перчаток — представляться. Писатель с удивлением узнавал многие, некогда весьма громкие имена. Здесь были и знаменитые ученые, и несколько литераторов, которых он почитал давно почившими классиками, и даже политические деятели из нелегальной оппозиции, конечно же, самые трезвомыслящие. Цвет нации собрался в этой почтительно приветствующей его толпе, и Банев ощущал себя этаким Данте Алигьери среди теней то ли первого круга Ада, то ли уже Чистилища. Кто-то, вероятно здешний Вергилий, подхватил его под локоть и повлек к крыльцу, и Виктор узнал в своем сопровождающем Зурзмансора.

— Как вы умудрились собрать здесь все эти лица? — спросил Виктор, кивая на толпу мокрецов. Детишки в этот момент окружали Диану, она что-то говорила им, и те послушно трясли челками.

— Это не я, Виктор, — совершенно серьезно отвечал Зурзмансор. — Частью они оказались здесь волею случая, частью злой волею господина Президента. Некоторые в Лепрозории уже много лет, а иные совсем недавно. Взгляните на этого господина по левую руку от вас. Это философ Валерий Кимон. Он здесь еще с войны.

Виктор отыскал глазами мокреца, на которого ему указал Зурзмансор. Кимон выглядел мужчиной среднего возраста, несколько печальным, но в остальном ничем не отличающимся от прочих обитателей Лепрозория.

— Мы не стареем, — сказал Зурзмансор, угадав его мысли, — просто не можем себе позволить.

Виктор промолчал на это — а что он мог сказать? Ему вспомнилось его недавнее заблуждение. «Бедный, прекрасный утенок», — повторил он мысленно слова Голема, заглушая растущую в душе горечь.

Тем временем они уже вошли в большой зал, скорее всего гимнастический, но теперь оборудованный для торжественного собрания. У одной из стен его высилась кафедра, а остальная часть помещения была заставлена разнообразными стульями и креслами. Виктор оглянулся на Зурзмансора, и тот указал ему на кресло в первом ряду. Подошла Диана, схватила его за руку и прошептала горячо и счастливо:

— Ну, как тебе понравилась встреча? По-моему, все очень мило.

— Недурственно, — желчно ответил Виктор, усаживая ее на самое лучшее место.

— У, бука, — сказала Диана и, отвернувшись, стала улыбаться Зурзмансору.

Зурзмансор терпеливо дождался, когда все усядутся и стихнет гул возбужденных голосов, по преимуществу детских, так как мутанты вели себя сдержанно. Когда установилась тишина, он встал перед кафедрой и заговорил:

— Причина нашего праздника — выход в свет двух хороших книг, событие, случающееся в нашей стране не так уж часто. Романы присутствующего здесь Виктора Банева «Беда приходит ночью» и «Кошке хочется спать» не просто хорошая литература, но слепок эпохи. Перо художника запечатлело ее в таких точных образах, что в любых временах и пространствах эти книги будут для нас живым воспоминанием о годах, проведенных в этих стенах, и о жизни, проходящей за этими стенами, — что греха таить, проходящей мимо нас. Господин Банев, позвольте вручить вам нашу скромную премию.

Под рокот аплодисментов Виктор подошел к Зурзмансору, и тот протянул ему конверт и яркую пластину диплома.

— Спасибо! — сказал Виктор. — Благодарю!

Он посмотрел в рукоплещущий зал и увидел горделивую улыбку Дианы, повизгивающую от удовольствия Ирму, потрясающего над головой сомкнутыми ладонями Голема, кислую мину майора и — почему-то — печальный лик ископаемого философа.

— Речь! — воскликнул кто-то, Виктору показалось, что Голем.

— Речь! — подхватили дети звонкими голосами.

— Речь! — поддержала их Диана.

— Прошу вас, господин Банев. — Зурзмансор с легким поклоном указал ему на кафедру.

«Ну что ж, — подумал Виктор, — не пропадать же столь высокой трибуне».

За кафедрой оказалось довольно уютно. Виктор оперся локтями и оглядел аудиторию.

Только бы не опростоволоситься, как в прошлый раз.

— Я потрясен, — начал он, — более того, я раздавлен. Мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему творчеству там, где, должно быть, рождается Будущее. Я вижу перед собой людей, преисполненных искреннего уважения к моей скромной персоне, и не вижу ни одного равнодушного или притворяющегося заинтересованным.

Он помолчал, подыскивая слова, нервно потирая ладони.

— Наше время не балует писателей вниманием и лаской властей предержащих, если они пишут о том, во что верят, а не о том, во что их принуждают верить, но это невнимание с лихвой компенсируется любовью читателей.

В зале возник легкий переполох, это майор, багровый от напряжения, вдруг выбрался со своего места и покинул собрание.

«Живот у него схватило, что ли?» — подумал Виктор, и продолжил:

— Пятнадцать лет назад я принес в редакцию одного толстого столичного журнала свой первый роман. Вещь слабую, подражательную — я тогда преклонялся перед гением Ремарка, — но изобилующую деталями и подробностями моей фронтовой жизни. Журнал отверг роман с ужасом. Не потому, что он был плохо написан, а потому, что он был написан правдиво. Эйфория освобождения быстро выветривалась, наш Президент жаждал новых побед, но ему негде было приложить свои усилия, кроме как на внутреннем идеологическом фронте. О войне полагалось писать только возвышенным слогом, рисуя врага черными красками, а наших чудо-богатырей в оттенках национального флага, но, упаси бог, без полутонов. Писателям, желающим оставаться верными своим творческим принципам, на выбор предлагалась либо эмиграция, либо ссылка. Я, как человек слабый, не хотел выбирать ни того ни другого и поэтому вынужден был изощряться в эзоповых иносказаниях, углубляться в психоанализ, во всех бедах своих героев винить их самих, а уж ни в коем случае не социум. Как видите, до сих пор мне сходило с рук, и, если бы не несколько скандальных случаев в «Жареном Пегасе», я фланировал бы сейчас по проспекту Президента, а не выступал бы перед вами. — «При чем тут „Пегас"? — мысленно одернул себя Виктор. — Все дело в тонком батистовом платочке». — Еще раз благодарю всех присутствующих за оказанную мне честь, — закончил он. — Надеюсь что мои книги будут радовать вас и впредь…

В зал быстрым шагом вошел солдат и, приблизившись к доктору Голему, что-то прошептал ему на ухо. Голем бросил красноречивый взгляд на Зурзмансора.

— Прошу прощения, уважаемый господин Банев, — сказал Зурзмансор, поднимаясь, — мы с доктором вынуждены вас покинуть. Срочное дело.

Ангелы среди людей

— И как же вас угораздило связаться с Кайманом? — спросил Ховант, налегая на весла.

Съеденные туманом берега, казалось, отсутствовали вовсе. Чуть кренясь на правый борт, лодка медленно плыла по влажному тоннелю с молочными стенами и серой крышей рассветного неба. Тихо, уютно даже поскрипывали уключины. Ив вдруг ощутил непреодолимое желание подремать под этот скрип и шелест бегущей мимо воды. Но кормчий нехитрого их суденышка был настойчив.

— Ну, что скажете?

Ив пробормотал, что не имеет права вдаваться в такие подробности, но эколог его перебил.

— Бросьте хмуриться, господин Маргит, — ухмыльнулся он. — Во-первых, я знаю Каймана как облупленного, во-вторых, можете не отвечать на этот вопрос, а в-третьих, чтобы помочь вам, мне нужно знать о вас как можно больше.

Сказано это было с такой простотой и искренностью, что Ив с огромным трудом задавил в себе желание тут же все выложить этому крепкому неунывающему парню.

— Ладно, — сказал Ховант. — Вижу, вам нужен аванс… Хотите, я расскажу вам о Каймане?

— Хочу! — ответил Ив, которому и впрямь было чрезвычайно любопытно, что за личность его наниматель.

— Ну так слушайте, — начал эколог. — Настоящее его имя Сумман, Павор Сумман. При старом президенте он служил в одном жутко секретном департаменте штатным агентом. Однажды Кайман получил задание, связанное с одним медицинским учреждением в наших краях…

— С Лепрозорием? — спросил Ив.

— О, вы, я вижу, человек информированный! — удивился Ховант.

— Ничего особенного, — сказал Ив. — Я прочел об этом в книжке Банева «Гадкие лебеди».

— Та-ак, — покачал кудлатой головой эколог. — Я должен был догадаться, что Тэдди продаст вам экземпляр. Значит, вы в курсе?

— Ну, если верить написанному…

— Можете верить, — веско сказал Ховант. — По крайней мере, история с провалом и арестом Суммана совершенно правдива. Мне остается лишь добавить, что, отсидев не слишком большой срок, Кайман занялся частным промышленным шпионажем. И, судя по тому, что Сумман направил вас сюда, интересы его фирмы вновь пересеклись с нашим городком. Удовлетворил я ваше любопытство?

— Почти, — кивнул Ив. — Мне бы еще хотелось узнать об Элмере.

— Хитренький! — совсем по-детски воскликнул эколог. — Теперь ваша очередь.

— Уговорили! — рассмеялся Ив. — Слушайте.

И он рассказал все. И о записках старика. И о своем опрометчивом решении опубликовать созданную на их основе новеллу в том самом «Фантастическом ежемесячнике», где когда-то уже был напечатан рассказ с главным героем по имени Кимон. И о том, что спустя неделю после выхода номера с новеллой ему позвонил некто и предложил «непыльную, но высокооплачиваемую командировку».

Ховант слушал внимательно, не забывая, впрочем, о веслах. Речное русло было не слишком широким и довольно извилистым. Оставалось лишь удивляться, насколько хорошо эколог знает ее прихотливый фарватер, если способен вот так, сидя спиной к носу лодки, огибать торчащие на мелководье коряги и держаться стрежня.

— Хорошо, — сказал он, когда Ив умолк. — Теперь моя очередь… Начну издалека, ибо биография господина Элмера напрямую связана с причудливой судьбой нашего города. Вы же читали Банева. Так вот, там почти все правда, кроме финала. После того как мокрецы спровоцировали бегство жителей, а после благополучно исчезли сами, на город обрушился короткий ураган. Его бешеный порыв сорвал еще чуть желтеющие листья, повыдергивал телеантенны, посдирал шифер, а кое-где и древнюю, временем испытанную черепицу…

На серых, рваных крыльях этого урагана подлетела гроза. Подлетела и встала над крышами, ветвясь молниями, скрежеща ржавым, словно он веками без движения лежал на неведомых небесных складах, громом. Потом опять пошел дождь. Он появился на освещаемой софитами молний сцене шумно, нахально, весело. И вскоре потеснил прочих персонажей, бормоча один бесконечный, вскоре ставший унылым и невнятным монолог.

Жители, вернувшиеся в город, первые недели с дождем мирились. Привыкли. На второй месяц его бормотания они начали роптать, дескать, Лепрозорий опустел, мокрецов нету, а хляби небесные и не думают иссякать. Но людской ропот ничего не менял в распределении стихийных сил. К тому времени дождь уже опять был безраздельным владыкой городских улиц, он разогнал даже шпану. Полицейская статистика отметила резкое сокращение обычно совершаемых в это время года преступлений, зато в психиатрической лечебнице появились пациенты с новой фобией — дождебоязнью. А дождь все шел и шел.

Размыло и без того не ахти какие дороги. Телеграфные столбы теряли опору и рвали позеленевшие от окисла провода. Знаменитый подземный телефонный кабель, наоборот, неведомой силой вывернуло из-под земли и в нескольких местах разорвало. Радиосвязь осуществлялась через пень-колоду, словно над городом возник электромагнитный экран. Город постепенно утрачивал сношения с внешним миром, и, хотя голод ему не грозил, свежего молока и масла стало не хватать.

Охваченные тревогой и мрачными предчувствиями жители не сразу заметили новые явления в своей жизни, пока масштаб вмешательства этих явлений в обыденный распорядок бытия не принял угрожающие размеры. Чего стоило одно только превращение спиртного в обыкновенную питьевую воду! Не сразу, а какими-то кругами распространялась эта катастрофа от центра города к его окраинам. Сообразительные хозяева злачных заведений мгновенно подняли цены на выпивку до невообразимой высоты. Несколько дней трактиры и бары, рестораны, кафе и даже государственные столовые на окраинах были забиты несчастными любителями промочить глотку, но вскоре и эта возможность — вкушать благодать от божьей лозы — стала недоступна.

Некоторые сходили с ума и даже стрелялись. Следующей напастью стало обезвреживание никотина и прочей наркотической дряни. Больницы, а их в городе всего-то три, за всю историю своего существования не знали такого наплыва пациентов, умоляющих спасти их от страшного явления, именуемого «ломкой». Стало попахивать бунтом. Мэра и депутатов муниципалитета срочно переизбрали, и, хотя прежние ни в чем не были виноваты, новые все свалили на предшественников. Однако и сами оказались беспомощны. В самом деле, не ввозить же в срочном порядке зелье из Столицы?

Буквально как грибы после дождя, стали вырастать секты, кликушествующие о конце света и призывающие своих адептов к разным видам покаяния, в том числе и в весьма извращенной форме. Поговаривали, и не без основания, о появлении среди мирных обывателей людей совсем уж небывалых, каких-то то ли ангелов, то ли пришельцев, но равно чуждых человеческому духу и образу мысли. Полиция пыталась их отловить, но они всегда «только что были и уже ушли». Смущали эти «ангелы», ох как смущали они умы. Особенно незрелые, детские и юношеские, неокрепшие в житейской борьбе умишки. Что уж они там обещали, неведомо, но после общения с ними прежняя жизнь человеку становилась постылой, и он бросал все нажитое добро и уходил. А куда, никто не знает. Самое страшное было в том, что и детишки стали пропадать. Полиция с ног сбилась, рыская под дождем. Родители же вконец осатанели и стали вкруг мэрии осадой, требуя мер немедленных и решительных.

— Неизвестно, чем бы это закончилось, — с видом заправского скальда повествовал эколог, — да только осенило какого-то умника из муниципалитета. Явился он к мэру и заявляет: дескать, слышал, что есть у армии такая техника, чтобы тучи разгонять. Новый мэр, насмерть перепуганный, дозвонился-таки до Столицы и уж как-то там умудрился объяснить, что у него в городе происходит и чего он требует от центральной власти. В общем, прислали военных. Приехали они на огромных машинах, а на машинах этих — ракетные установки. Заняли военные свои позиции и давай по тучам палить. И хотя строго-настрого было запрещено во время акции появляться на улицах, многие не утерпели и вышли полюбоваться на то, как ракеты эти длинными огненными хвостами по небу хлещут. Красивое было зрелище, наверное, да только те, кто видел, уже не расскажут… Первые минуты ничего особенного не происходило. Лопались в тучах армейские шутихи, будто фейерверк в День независимости, но без толку. Дождь все не унимался. Разозлившись, военные чем-то очень мощным шарахнули по небу. Вспыхнуло. Рявкнуло. Дождь на мгновение прекратился и… зашумел вновь, но какой! Крыши жестяные от него паром пошли. Стекла помутнели. Стены стали таять, как ледяные потешные крепости по весне. Люди, кто на улице оказался, были после найдены все мертвее мертвого. Военных, с их броней, и то основательно потрепало. Дунули они по единственному уцелевшему тракту, только их и видели. К счастью, дождь этот смертельный недолго шел. Вскоре сменился он обычным, водяным, да и тот быстро иссяк.

— Звучит как легенда, — сказал Ив.

— А это, собственно, и есть легенда, — ответил Ховант. — Местный вариант Апокалипсиса. Например, никаких ангелов уж точно не было. Россказни о совращавших нестойкие души пришельцах — это лишь смутный отголосок воспоминаний об исчезнувших мокрецах. Хотя с одним «ангелом» вам довелось познакомиться…

— Вы хотите сказать, что Элмер?..

— Да, я говорю о вашем визитере, — усмехнулся эколог. — Это, если хотите, живое продолжение легенды…

Элмера не любили. Никто и никогда. Родители отправили его в пансионат для одаренных детей, чтобы он перестал донимать их вопросами о том, что невозможно было объяснить шестилетнему ребенку. Уклончивыми ответами Элмер не удовлетворялся и задавал наводящие вопросы, от которых у несчастных взрослых волосы вставали дыбом. В пансионате его невзлюбили за исключительную прямоту. Однокашники считали Элмера ябедой, а учителя и воспитатели с ужасом ожидали от него вопросов, изобличавших их редкостное невежество, тем более что каждый вопрос он начинал с фразы: «Почему вы нам давеча солгали?» В Университете, куда он поступил с легкостью, Элмера возненавидели. На лекциях он указывал преподавателям на малейшие ошибки и неточности, допускаемые ими в изложении учебного материала. На студенческих вечеринках и дискуссиях Элмер выводил своих товарищей из себя разоблачениями их максимализма, романтизма и политического инфантилизма. Девушки его избегали, ибо он хронически не был способен на комплименты, зато не брезговал замечаниями о недостатках внешности прекрасной половины. Так Элмер и жил, одинокий и никем не понимаемый, пока не заболел на последнем курсе странной болезнью, из-за которой его отправили в маленький городок, в заведение, именуемое Лепрозорием. В Лепрозории Элмеру понравилось. Во-первых, никто из его обитателей не лгал ни по какому поводу. Во-вторых, открылась возможность заниматься любимым делом — исследованием природы человеческой лжи. В-третьих, можно было не опасаться презрения и насмешек.

Правда, в Лепрозории его тоже не очень-то любили, может, оттого, что мокрецы относились к человеку как к милому трогательному существу, которое нуждается в их заботе и жалости. Элмер же считал человека тварью, не заслуживающей иного внимания, нежели холодного интереса вивисектора и экспериментатора. Дети же, что наведывались в охраняемую зону, приводили его в отчаяние. С ними нельзя было быть равнодушным, они требовали тепла и такта, на что Элмер не был способен…

— Когда исчезли мокрецы, исчез и Элмер, но не навсегда. Он появился в городе уже после того, как закрыли Станцию, построенную, кстати, на месте бывшего Лепрозория. Рассказал о себе Элмер только Тэдди, а старик уже мне. А я — вам.

— Неужели все это правда? — покачал головой Ив. — Что-то плохо верится…

— За что купил, за то и продаю, — рассмеялся Ховант.

— Что же этому «ангелу», мокрецу бывшему, от меня-то нужно?!

— Не знаю, — пожал широкими плечами эколог. — На этот вопрос знает ответ только сам Элмер, ну, может быть, еще и Тэдди.

— Предлагаете с ним поговорить?

— Как хотите. Только учтите, что владельца бара «У старого Голема» у нас считают городским сумасшедшим. Он и впрямь старикан с причудами. Называет себя Привратником, говорит, что Голем-пророк назначил его своим преемником, что он, Тэдди, обязательно должен дожить до появления Последнего Избранника… И все в таком же духе.

— М-да, — протянул Ив. — Что-то у меня отпала охота беседовать с этим Привратником.

— Да нет, Тэдди — старик вполне безвредный. В некотором роде подвижник. Вот и книжку эту, «Гадкие лебеди», он за свой счет издал. И в баре у него всегда все самое свежее, народ любит посидеть «У старого Голема»… Кстати, мы прибыли!

Ив огляделся. Небо над головой стало наливаться ультрамарином, туман нехотя отступал вглубь завоеванной территории, открывая обширное водное пространство.

— Что это? — спросил Ив, показывая на водоем.

— О, это всего лишь небольшой заливчик, так сказать, преддверие знаменитых Китчиганских водохранилищ!

— Тех самых, об обрыблении которых так пекся Росшепер-Нант?!

— Совершенно верно! — сказал Ховант со смехом. — Вот и поживете здесь на бережку, подышите воздухом, половите нантовскую рыбку…

Справа показался небольшой домик, лачуга на сваях, с узкими мостками, выдающимися в залив. К ним спустя несколько минут и пришвартовался эколог. Ив подал ему свой чемодан, а затем взобрался на мостки сам.

— Не гостиница, конечно, — сказал Ховант, — но минимализм комфорта с лихвой компенсируется безопасностью. Это мой личный рыбацкий домик — о нем не знает никто, даже Элмер.

— А там что такое? — спросил Ив, показывая на группу каких-то строений, смутно виднеющуюся на горизонте.

Эколог помрачнел.

— Она это, — буркнул он. — Станция.

Человек без тени

Сначала была общая панорама. Чуть всхолмленная степная равнина. Сухие метелки ковыля. Плети неистребимого донника. Низкое солнце ранней осени. У горизонта — крыши городка, шахтные копры и заросшие травой терриконы. Потом, совсем неожиданно, ряд домиков под обыкновенной черепицей. Трубы электрической станции, густо коптящие небо. И… я подался вперед… Башня! Оператор остановил на ней свой объектив, предоставляя возможность разглядеть все в деталях. Я отчетливо видел бетонный постамент с могучими, как мостовые быки, выступающими ребрами. Над постаментом же возвышалось нечто трудновообразимое… Думая о Башне, я представлял решетчатую металлическую конструкцию, ощетинившуюся какими-нибудь антеннами или, на худой конец, трубками, как на приборе Румова. Но на экране увидел сооружение, смахивающее скорее на гигантскую восковую свечу черного цвета, утончающуюся к вершине и словно исчезающую в спирально закручивающихся вокруг нее тучах.

— Перед вами агрегат, работающий на принципе, в какой-то мере обратном только что виденному вами излучателю Румова, — вновь заговорил Советник. — Если излучатель Румова посылает ультракороткие волны определенной частоты в направлении мозга испытуемого, кодируя его на новый стереотип поведения, то Башня все улавливаемые ею мозговые волны, перекодируя, отражает обратно. Новизна этого принципа заключается в послойном излучении, что позволяет оказывать воздействие на большую «аудиторию», произвольно расположенную в пространстве.

Изображение Башни замерцало, подернулось дымкой и стерлось. Зажегся свет, на этот раз электрический и поэтому слишком яркий.

— Вы могли наглядно убедиться, как далеко мы продвинулись по нашему пути…

Я с откровенным любопытством разглядывал господина Советника, стараясь встретиться с ним взглядом.

— Однако, господа, я вынужден вам признаться в совершенной мною ошибке. — Оратор сделал эффектную паузу, наслаждаясь ропотом изумленного недоумения, прокатившимся по комнате. — Было сделано все возможное для реализации проекта «Крепость». Подобраны кадры, лучшие ученые нашей страны, некоторые из них с мировым именем, создан совершенно секретный институт, где этим ученым были обеспечены все мыслимые в тяжелое военное время условия для работы и жизни, завезено и построено новейшее оборудование. Я лично ратовал перед самым высоким руководством за то, чтобы «Крепости» было предоставлено как можно больше свободы и инициативы. В этом и заключалась моя ошибка. — Советник с выражением глубочайшего раскаяния на лице обвел взглядом присутствующих. На меня он старательно не глядел. — Неделю назад из Крепости сбежала вся внутренняя охрана. На допросе и солдаты, и офицеры несли околесицу и дружно просили отправить их на восточный фронт. По телефону руководитель проекта ответил: «Не мешайте работать» — и повесил трубку. Больше телефон Крепости не отвечает. Аэроразведка ничего не дала. На всех фотоснимках одно и то же — шапка густого тумана, накрывающая Крепость до полной невидимости. Специально подготовленные люди после первой же попытки проникнуть на ее территорию, как с земли, так и с воздуха, вскоре были обнаружены в ее окрестностях в состоянии, весьма жалком для человеческого существа. Вы сами видели, господа, бедняг в кинохронике, поверьте мне на слово, наши агенты теперь выглядят не лучше. Все это означает, что нами полностью утрачен контроль над проектом, и, если в ближайшее время он не будет восстановлен, мы будем вынуждены пойти на крайние и решительные меры. — Произнеся это, Советник неожиданно уставился на меня, и я невольно поднялся. Я и не думал, что взгляд этого округлого, красноречивого крепыша может быть столь повелителен.

— Вот, господа, наша надежда! — с пафосом воскликнул Советник, и все присутствующие, как один, посмотрели на меня. — Хочу предупредить вас, господа, — продолжал Советник, довольный произведенным эффектом, — что господин философ еще очень далек от истинного понимания наших с вами намерений. К сожалению, наша научная интеллигенция воспитана на идеалах порядком обветшалого гуманизма. Нам, практическим политикам, известно, сколь много бедствий происходит от стихийности человеческой природы. Непредсказуемость, неопределенность и, как следствие этого, ненадежность человеческого материала не раз ставили под угрозу самые радикальные попытки достичь желаемого состояния общественных отношений. Теперь, когда все прочие регуляторы вроде религиозных и иных заповедей утратили свою силу, в наших руках оказалось орудие настолько же надежное, насколько надежно любое материальное явление. Не будет преступности, не будет психических заболеваний, не будет социальной напряженности — каждый сможет реализовать себя в рамках, отведенных ему природой и нашей системой регуляции. Такие прискорбные явления, как наркомания, сексуальные перверсии, индивидуалистический экстремизм, попросту станут невозможны в обществе, где каждому будет отмерена доступная мера счастья. Я надеюсь, что господин философ осознает все величие этого замысла и станет достойным членом нашего клуба!

Речь господина Советника произвела эффект. Раздались громкие, как в театре, аплодисменты. Вновь появились бесшумные вышколенные слуги и между «членами клуба» были разнесены бокалы с шампанским. Я тоже принял бокал, чувствуя себя неловко в этой сытой компании в своем стареньком костюмчике, надетом «для тюрьмы». Ко мне стали подходить осанистые, гладко выбритые господа и представляться, называя свои должности, а то и титулы, но я отмахивался от них, выискивая взглядом своего брата. Бруно же возвышался перед Советником, что-то втолковывал, но, судя по всему, слова министра пропаганды не были убедительны, так как Советник, вежливо ему улыбнувшись, повернулся к разбредшейся толпе и, повелительно хлопнув в ладоши, объявил:

— Господа, господа! Все свободны! Мне нужно обсудить с нашими многоуважаемыми братьями некоторые детали предстоящей операции. Дело это тонкое и требует интимной обстановки. Прошу меня извинить.

Распахнулись не замеченные мною прежде широкие двери, ведущие не в подвал, а на винтовую лестницу, и все, за исключением трех остающихся, потянулись к ней.

Я подскочил к приятно улыбающемуся Советнику.

— К чему вся эта дурацкая комедия?!

— Какая именно? — спокойно спросил Советник. — Если вы говорите о демонстрации фильма и моей речи, то отчасти это было сделано ради вас, отчасти ради тех людей, которые так много и так плодотворно работали над реализацией проекта, что были бы полностью деморализованы его фактическим провалом. Я должен был показать им героя, способного спасти дело их жизни.

— Об этом мы еще поговорим, но сначала объясните мне, зачем вам понадобилась вчерашняя идиотская беседа, потом этот арест?

— Признаю, что затея с этим обвинением в государственной измене была довольно-таки глупой. Но прошу вас представить, что вы мне ответили бы, предложи я вам прямо, без обиняков, миссию агента по проникновению во взбунтовавшуюся Крепость?

— Я бы обозвал вас «сумасшедшим идиотом» и послал бы прямо к черту.

— Совершенно верно. Вы бы отказались. Заставить вас силой, угрозами — означает потерять в вашем лице сознательного союзника. Поэтому пришлось применить хитрость.

— Вы не боитесь, что я пошлю вас к черту сейчас?

— Нет, — совершенно спокойно ответил Советник. — Во-первых, вы уже заинтересовались этой историей как ученый. Я сознательно не хочу обсуждать мотивы этой вашей заинтересованности, в данном случае они меня не интересуют. Вы поняли главное. Башня не химера, а основная цель проекта, и вам хотелось бы увидеть ее собственными глазами. Во-вторых, вы все-таки арестованы. Подозрение в измене с вас еще не снято, но будет — в случае удачи вашей миссии. В-третьих, вам небезынтересна судьба ваших родных. В частности, вашего старшего брата.

Я посмотрел на Бруно Кимона. Министр пропаганды был жалок. Он сидел, скорчившись на алюминиевом стульчике, и старался не смотреть мне в глаза.

— Хорошо, — сказал я. — Я согласен.

— Давно бы так, — устало проворчал Советник, щелкнув пальцами куда-то в пустоту.

Произошел легкий шорох, и в комнате с экраном возник один из удивительных слуг.

— Подавайте на стол, милейший, — приказал Советник.

Слуга, поклонившись, удалился. А я, глядя ему вслед, подумал: «Уж не обработаны ли эти ребята по методу Витгофа?»

Пока накрывали на стол, внесенный парой расторопных парней с равнодушными лицами, я размышлял о том, что мир департамента устроен весьма странно. Министр в присутствии мелкого, казалось бы, чиновника ведет себя подобно коллежскому секретарю в присутствии генерала. За все время моего короткого и ожесточенного разговора с Советником Бруно не проронил ни слова.

— Скажите, господин Советник, — спросил я, когда стол был уже уставлен первой переменой блюд, — а кто вы на самом деле?

Советник улыбнулся, как мне показалось, печально.

— «Советник», так называется моя настоящая должность, — ответил он, отложив ложку и промокнув губы салфеткой. — Что же касается моего статуса по табели о рангах, то он у меня мелкий. Ненамного выше вашего. «Крепость» — единственная моя заслуга и действительно дело моей жизни… Вам, наверное, не понять, — продолжал он, — вы человек иного склада. Проект, насколько я понимаю, в ваших глазах выглядит чудовищно, но для меня — это мечта, большая и страстная. Должен признаться, что вынашиваю я ее со студенческой скамьи. Разумеется, в те годы у меня не было ничего определенного, так, юношеский мизантропизм в странном сочетании с юношеским же максимализмом — желанием все переменить. Теперь мне понятны тогдашние побудительные мотивы. Знаете эти возрастные проблемы? Вожделения, которые трудно удовлетворить должным образом, проецируются на весь мир, и, конечно, в свете этой неудовлетворенности мир выглядит крайне неустроенным. Где-то на последнем курсе я прочел одну забавную брошюру. В ней говорилось о том, что причины неустроенности человечества кроются не в экономических или политических недостатках общественного строя, а исключительно в эгоизме, основанном на инстинкте самосохранения, и если бы удалось переориентировать этот инстинкт на сохранение равновесия в социуме, то любой вред обществу был бы для индивидуума равносильным покушению на самоубийство. Брошюрка послужила толчком для моего воображения, а тут еще сенсационное изобретение Румова. В общем, я едва ли не за одну ночь состряпал проектик и начал околачиваться с ним по кабинетам. — Советник прервал самого себя и задумался, пленка воспоминаний подернула его зрачки и сделала их неподвижными, как у змеи. — Прежнее правительство не было способным на реализацию подобного проекта, — заключил он, — так что эта война пришлась очень кстати.

— Господин Советник у нас известен как человек последовательный… Фанатик, — язвительно вставил Бруно.

— Совершенно верно, — согласился Советник. — В моем деле не обойтись без фанатизма. Судите сами, господа. Вот уже тридцать лет я занимаюсь этим проектом. Многие мои товарищи занимали высокие посты в старом правительстве. Некоторые из них стали миллионерами. Я же остался скромным чиновником, человеком относительно бедным. Почему, спросите вы? Потому что я ждал своего часа и дождался…

Принесли вторую перемену блюд. Я ел мало, чувствуя, как внутри меня растет возбуждение. Не хотелось тратить время на вдумчивое пережевывание пищи и на болтовню. Наконец, когда подали десерт, я, отказавшись от него, сказал:

— Я должен знать о проекте все.

— Да, разумеется. Я сообщу вам все необходимые для успешного выполнения миссии сведения, — несколько поспешно пообещал Советник, отставляя бокал, — но всего я не знаю и сам. С некоторых пор «Крепость» превратилась в «черный ящик». Вы знаете, что такое «черный ящик»? Вижу, что нет. Это из рабочей терминологии «Крепости». «Черный ящик» означает систему с неизвестной внутренней структурой.

— Похоже, в этой вашей «Крепости» кое-чего добились?

— О, очень многого, боюсь, что гораздо большего, чем мы от них ожидали. Лично я не против любых проводимых там исследований, мне нужно только сохранить контроль над проектом. Вы меня понимаете?

— Совершенно. Если вы утратите контроль, то потеряете возможность усилить и расширить свою власть. Насколько я могу судить, власть — главная ваша цель?

— Я вижу, у нас полное взаимопонимание. Но мы должны извиниться перед господином министром. Господин Кимон, — обратился он к Бруно, — прошу нас извинить, но боюсь, что последующий наш с вашим уважаемым братом разговор будет несколько скучноват.

— Да, да, — пробормотал Кимон-старший, вставая, — у меня, признаться, совсем нет времени… — Он запнулся. — Через минуту совещание в кабинете министров. Посему разрешите откланяться.

Я с жалостью смотрел, как суетится этот министр, раскланиваясь, принимая от лакея трость и шляпу и, едва ли не пятясь, отступая к двери. Взглянув на Советника, я увидел, что тот тоже наблюдает за братом с глумливой усмешкой на губах.

«А ведь он наслаждается унижением Бруно, — со злостью подумал я, — чертова кукла».

— Возможно, — сказал я вслух, как только дверь за министром пропаганды мягко захлопнулась, — у нас возникнет с вами взаимопонимание, только цели останутся разными. Но хватит о целях. Прошу вас, изложите свой план.

Дневник лейтенанта.

24 апреля 43 года

Допустив, что за происходящими в нашем обществе метаморфозами стоит Некто, которого я назвал бы Носителем Злой Воли, я, прежде чем его персонифицировать, решил построить социально-психологическую модель этого феномена.

Во-первых: Носитель 3В не должен занимать сколько-нибудь видный официальный пост ни в прежнем правительстве, ни в нынешнем. В таком случае сразу следовало исключить лиц, известных из официальных коммюнике, а также традиционных теневых правителей, как то: председателя торгово-промышленного комитета или начальника Внутренней службы.

Во-вторых: Носитель 3В скорее всего не принадлежит к традиционной аристократии и культурной элите, он должен быть «человеком из народа», самовыдвиженцем. Следовательно, у него не должно быть серьезного образования, научных и прочих публикаций.

В-третьих: Носитель 3В не должен быть связан с подпольем, как старым антимонархическим, так и новым движением Сопротивления. Одним из его преимуществ должна быть абсолютная лояльность по отношению к любому режиму.

В-четвертых: Носитель 3В должен иметь влияние как на лиц, находящихся у кормила, так и на представителей любых других социальных слоев и классов, и влияние это должно быть подкреплено не политическим или каким иным авторитетом, а известного рода фанатизмом, твердой уверенностью в достижимости главной цели. Причем именно ловким спекулированием на вожделениях и потребностях он добивается к себе серьезного отношения людей, от которых на самом деле зависим.

В-пятых: Носитель 3В должен иметь за душой не только большую цель, но и по меньшей мере знание — какими средствами эта цель достигается. Он, без всякого сомнения, авантюрист, но авантюрист, не лишенный известного ума, изобретательности и умения подчинять свои фантазии и фантазии других своей воистину злой воле.

4 мая 43 года.

Менее полумесяца назад я сформулировал принципы, по которым следует искать Носителя 3В, личность серую, незаметную, но зловещую, и вот уже располагаю некоторыми данными, убеждающими меня, что иду я по правильному пути.

Один мой приятель, человек крайне болтливый, но ловкий (имя его я по понятным соображениям не называю), сумел устроиться младшим бухгалтером в известном учреждении. Буквально на днях он рассказал мне о странной возне в Управлении по делам науки.

Управление это в нынешних условиях должно быть совершенно захиревшим в силу царящего теперь мракобесия, однако через бухгалтерию проходят поданные этим ведомством совершенно фантастические сметы. Как утверждает мой знакомый, Внутренняя служба по сравнению с «научниками» сидит на голодном пайке. Даже армия финансируется слабее. Вероятно, столько уходило раньше на содержание Двора, сколько сейчас — на оборудование, обозначаемое в ведомостях цифрами и непонятной символикой. Приятель, сам человек с высшим техническим образованием, утверждает, что никогда не сталкивался с подобной системой кодировки приборов. Когда дело касается военной техники, финансовые документы куда более откровенны.

Я спросил приятеля, кто руководит этим загадочным Управлением. Он поморщился, потер лоб и ответил, что какой-то советник, который сам ни за что не расписывается, а на всех документах стоит подпись министра пропаганды, что тоже странно. Выслушав эти откровения, я почувствовал, что напал на след. Советник, который ни за что не расписывается, может вполне оказаться разыскиваемым мною закулисным дьяволом.

План Советника оказался прост. Прост настолько, что в случае неудачи мне грозило умопомешательство, как это уже произошло с тремя тщательно подготовленными агентами, что же будет с агентом Кимоном при успешном проникновении в Крепость, Советник сказать не мог.

— Я прошу вас только об одном, господин Кимон, — проникновенно говорил он. — Не предавать миссию, что бы ни стряслось. Вы идете без легенды, без связи и подстраховки. Ваша задача просто собирать информацию, не выискивать ее, не совать нос туда, куда вас не просят, но запоминать все, что вам покажут, все, во что вас сочтут нужным посвятить.

— Когда я должен вернуться?

— Когда захотите и сможете. Не думаю, что вас там начнут проверять. Вы — философ Валерий Кимон, не согласившийся работать в проекте добровольно и выкравший секретный документ, имеющий к нему непосредственное отношение, вследствие чего и были привлечены к его разработке, гм… в административном, скажем, порядке. То есть оставайтесь самим собой. Не притворяйтесь, если что-то вам не понравится, никогда и ни в чем не притворяйтесь.

— У меня есть просьба, — сказал я после некоторого молчания.

— Пожалуйста, прошу вас, — с готовностью отозвался Советник.

— Если со мной случится что-нибудь серьезное, если я не вернусь или вернусь в том же виде, что и другие агенты, позаботьтесь о том, чтобы моя семья ни в чем не нуждалась.

— Вы могли бы и не просить об этом. Вот у меня к вам действительно будет просьба. Личная.

— Любопытно.

— События могут по-разному повернуться. Я имею в виду — внешние события. Если вдруг вся эта затея с Воссоединением провалится, а я не могу исключить такой возможности, и если вы к тому моменту не сможете или не захотите вернуться, убедите руководителя проекта, кто бы там теперь им ни руководил, во что бы то ни стало связаться со мною.

— Я обещаю вам это, — после некоторых раздумий сказал я, — но твердо обещаю только это.

— О, этого вполне достаточно, и все-таки у вас есть ко мне настоящая просьба?

— Да, я хотел бы поговорить с братом.

— Поговорите, только не принимайте никаких его предложений, — с напором сказал Советник. — Считайте это приказом.

— Почему?

— Мне не хочется называть причину. Если вы поймете ее сами, значит, это ваша судьба.

Советник встал и второй раз со времени нашего знакомства протянул философу руку, и я пожал эту пухлую с виду, но крепкую на ощупь ладонь, — а что еще оставалось делать?

Бруно явился почти сразу. Словно и не было никакого совещания министров, а сам он, словно лакей, стоял за дверью. Стол тем временем был убран, а стулья с гнутыми спинками и шелковой обивкой, принесенные вместе со столом, заменены глубокими креслами. Мы расположились в них, несколько долгих минут молча разглядывая друг друга. Наконец министр пропаганды сказал со всхлипом, столь не свойственным его сильному голосу:

— Я был против твоей отправки с этим заданием. Я сказал Советнику, что втягивать в нашу авантюру ни в чем не повинного человека — безнравственно.

— Спасибо, брат. Я догадываюсь, что он тебе на это ответил. Например, что я — не ни в чем не повинный человек, а государственный преступник. В любом случае хлопоты твои были напрасны. Думаю, что мне необходимо попасть в эту вашу Крепость. Хочу разобраться, какую кашу вы там заварили.

— Ты рискуешь, Валерий, демонстрируя Советнику свое негативное отношение к проекту.

— Пока я его союзник — нет.

— И долго ты собираешься оставаться его союзником?

— Я перестану им быть, как только придумаю, как разрушить Крепость — в прямом или переносном смысле. Ты мне лучше вот что скажи: как Советнику удалось внушить всем вам, я имея в виду правительство, что затраты, которые, как я понимаю, чудовищны, на строительство Крепости, на содержание ее, да еще и на невесть откуда взявшееся оборудование, оправданны? Неужели при помощи этого дурацкого фильма с идиотами?

— Он пообещал власть — неограниченную власть, — хмуро ответил Бруно.

— Но доказательства?

— Ему не очень-то нужны доказательства. Он имеет влияние!

— Господи, Бруно, я тебя не узнаю. Влияние-то нужно чем-то подкреплять — деньгами, авторитетом. У него же, как я понимаю, ничего за душой, кроме идеи, от которой попахивает дешевым фантастическим романом. Тоже мне, «продавец воздуха», он же «властелин мира».

— Ему ничем не нужно подкреплять. Он просто имеет влияние на любого человека, с которым вступает в общение. Я не знаю, в чем тут дело, но даже начальник контрразведки, человек безжалостный, и тот едва ли не молится на него. За глаза Советника у нас называют «Человеком без тени».

— На меня же он не имеет влияния? — горячился я.

— Ты уверен? Ведь даже ты находишься у него на службе!

— У меня свои цели.

— Он умеет использовать любые цели в своих интересах.

Мы опять замолчали надолго. Говорить было не о чем, и это страшно тяготило обоих. Наконец Бруно, не выдержав, спросил:

Ты не держишь на меня обиды?

— О чем ты?

— Ну, может быть, из-за того, что я служу им.

— Это твой выбор. Я теперь им тоже служу, но моя служба им дорого обойдется, мне только горько, что ты ввязался в эту авантюру.

— Несмотря на свое презрение к ним, ты отправляешься выполнять это задание.

— Не будем больше возвращаться к этой теме. Ты знаешь мое мнение. А вот я твое участие в этом деле представляю весьма туманно.

— Ты же сам сказал: «не будем». Но что-то мы все время говорим не о том.

— А о чем нам еще говорить?

— Мы — братья, неужели нам нечего сказать друг другу…

— Боюсь, что нечего. Впрочем, обязательно зайди к Хельге, поведай ей что-нибудь утешительное. Придумай, что сказать.

— Я слышал, у вас неладно последнее время?

— Давай поговорим об этом, если тебе действительно интересно… — Я осекся, потому что в глазах Бруно мне почудилась тоска, та, что называется смертной.

— Да, неладно, — сказал я, смягчив тон. — Ты же знаешь, мы женаты более трех лет, а детей у нас нет. Я за работой не замечаю этой пустоты, а каково Хельге? Вон как она возится с твоим сыном. Смотреть больно. А дома потом ходит как в воду опущенная…

Я вдруг вспомнил, словно увидел, какое-то далекое, довоенное утро. Пикник. Роскошный «шевроле», только что купленный Бруно, с никелированной челюстью радиатора, красными лаковыми боками и откидным кожаным верхом, приткнулся к дереву, забытый. Неподалеку, под обрывом, плещет солнечными бликами река. Мы с Бруно в легкомысленных соломенных шляпах, без пиджаков, в одних рубашках, летних брюках и босиком, деловито разбираем рыболовную снасть. Горничные расстилают одеяла и скатерть прямо на траве, еще сыроватой от росы, расставляют снедь. Дамы в воздушных туалетах — Брунова Эльза, изысканная, но милая, из старинного дворянского рода, женитьбой на которой и обязан был старший Кимон своему возвышению, и Хельга, почти девчонка, — о чем-то беседуют, вертя прозрачные шелковые зонтики в праздных руках. Совершенно невоспитанный Кимон-самый младший гоняет по пестрому от цветов лугу резиновый мяч, и мать смотрит на него сердито, изредка одергивая короткими французскими фразами, а тетя Хельга — умиленно и слегка печально.

Когда это было? Сто лет назад? Вчера? И было ли? И сможет ли повториться?

— Прости, Валерий, я не знал. Я могу чем-то помочь? Есть же врачи, которые этим занимаются. — Виноватый голос Бруно вернул меня к действительности.

— Спасибо, Бруно. Мы займемся этим… когда я вернусь.

«Если вернусь, — подумал я, — и если Крепость перестанет существовать. Не стоит заводить детей в мире, где править бал будет господин Советник».

— Я хочу тебя предупредить, Бруно, — сказал я вслух. — Весь этот департамент с его бредовыми проектами однажды рухнет, но погребет он под своими обломками только таких, как ты. Советников же, «имеющих влияние», не судят, их привлекают на службу. Люди без тени нужны любой власти. Министров же, в лучшем случае, отправляют в отставку.

— Я приму это к сведению, — отозвался Бруно так кротко, что я подумал с ужасом: «Зачем же я его мучаю? Он ведь просто жертва. Раб своих заблуждений. Да и при чем тут это, он же мой брат».

Старший брат, который меня любит. В гимназии меня, довольно-таки тщедушного подростка, никто не смел обижать, потому что Бруно занимался боксом. Да и потом, в молодости, на студенческих пирушках, когда споры о политике нередко перерастали в потасовки, я чувствовал за спиной надежное прикрытие брата. Как все изменилось! Пожалуй, впервые в своей жизни я ощутил за собой пустоту, пустоту одиночества, когда все серьезные решения придется принимать самому — и драться тоже самому.

Лицо мутанта

В приемной их ожидал человек, которого они уже не чаяли увидеть. В кресле для посетителей, седой, с некогда полными, а теперь обвисшими щеками, морщинистой шеей рептилии и тяжелым внимательным взглядом из-под набухших болезненной синевой век, сидел согбенный пережиток позорной эпохи — господин Советник. Завидев вошедших, он только вяло дернул старческой рукой, не то приветствуя, не то отмахиваясь, и сказал голосом тихим, как шорох гонимого ветром сухого листа:

— Заставляете себя ждать, господа мутанты. Я проделал нелегкий путь, а в моем возрасте путешествия противопоказаны. И если я здесь, это означает, что приехал я не по пустячному делу.

— Если вы, господин Советник, опять приехали, чтобы клянчить сыворотку, то знайте, мое решение неизменно, — сказал Голем, усаживаясь в кресло напротив.

Зурзмансор подошел к окну и остался возле него, глядя на то, как вываливается веселая толпа из широких дверей Лечебного корпуса.

— Э-э, доктор, — проскрипел Советник, — зачем мне теперь бессмертие? Жизнь уже давно тяготит меня. В моем возрасте беспокоят только долги, которые не хочется тащить в могилу.

— Хорошо, — согласился доктор, — мы готовы выслушать вас.

Советник заерзал в кресле, заскреб тростью по полу и, устроившись поудобнее, заворчал:

— Вы готовы выслушать меня?.. Было время, когда вы были готовы выполнить любой мой приказ. Вы полностью зависели от меня… Ваше счастье, доктор, что вы были нужны мне, иначе я давно бы пристроил вас в подходящий концлагерь. Как стопроцентного еврея…

— Говорите по существу, — холодно откликнулся Голем.

— Вы не сделали ничего из того, что обещали, — продолжал канючить Советник. — Вы и нынешним не дадите того, что обещаете. Я понял, к сожалению, слишком поздно: вам абсолютно все равно, что будет с людьми… Хаос, хаос наступает. Наркотики, сексуальные извращения, массовые психозы, человечество пожирает себя самое, а вам плевать… Вы обладаете мощью, но не хотите помочь людям. Вы не хотите власти? Бог с вами, но дайте ее другим, тем, кто хочет и может изменить мир… Я знаю, вы обладаете существом, сочетающим в себе животное и механизм… В этом могущественном, но медленном божестве сосредоточилась все претворяющая воля вселенной, эту волю нужно только уметь направить… но не так, как… вы…

В задыхающемся бормотании старца явственно слышалось благоговение.

— Вы все-таки внедрили в Лепрозорий своего шпиона, Советник? — спросил Зурзмансор, отстраняясь от окна.

— Хе-хе-хе, — сухо рассмеялся старец. — Мне удалось найти одного ловкого молодого человека, вашей, кстати, породы. Он исправно поставляет мне информацию, но для вас он безвреден.

— Имя его вы, конечно, не назовете.

— Угадали, да и зачем вам его имя. Вы же чистоплюи. Выгнать его вы не выгоните, не говоря уж о более крутых мерах. Вы даже «дезу» не станете ему подсовывать, слишком честные.

— Вы правы, — сказал Зурзмансор, — имя вашего шпиона нам ни к чему. Мы не будем с ним возиться. Слишком заняты! — Он подчеркнул интонацией последние слова.

— Поэтому забудем о нем. Давайте говорить о деле. — Старец подобрался, видимо, он переходил непосредственно к цели своего визита. — Коли вам все равно, что станется с людьми после вас, то окажите человечеству небольшую услугу… Я создам комитет из ряда наиболее дальновидных политиков, лучших ученых и пропагандистов… Я привлеку к работе комитета видных промышленников, подключу прессу. Гарантирую полную гласность. Вам только нужно будет поделиться, не всем, а лишь небольшой частью своих тайн. «Сыворотка бессмертия», «принцип экономической реадаптации», «холодный термояд» и еще кое-какие открытия — я составил список. А главное, отдайте нам ЕГО! Я клянусь, что все будет использовано в мирных целях…

От волнения старик начал задыхаться. Глазки его выкатились, и он принялся шарить по груди, где у него, по-видимому, хранилось в кармане лекарство. Голем устало вздохнул, поднялся, достал из маленькой коробочки, которую всегда носил с собой, капсулу пентатола и положил ее в разинутый рот Советника. Старик глотнул, глаза его вернулись на место, лицо и лысина покрылись мелким потом, дыхание выровнялось.

— Пентатол, — прошептал он, — его тоже дайте людям, вы… спасете многие жизни…

— Было время, господин Советник, когда именно вы принимали решения, чем делиться, а чем не делиться с тем самым человечеством, о котором вы теперь так беспокоитесь, — сказал Зурзмансор, равнодушно глядя, как мучительно дышит этот когда-то властный и беспощадный, а ныне вызывающий только чувство брезгливой жалости человек.

Голем смотрел на них обоих с внимательным и напряженным любопытством, как наблюдают за поединком. Здесь не было вчерашних противников, здесь сошлось в моральном единоборстве прошлое и будущее, и будущее побеждало, а он, Юл Голем, был из настоящего, и это давало ему право оставаться почти беспристрастным рефери.

— Мы уже позаботились о человечестве. — Зурзмансор указал взглядом на окно, за которым юные граждане человечества деловито брали автографы у лауреата, засыпая его при этом градом вопросов. — Мы подготовили себе смену, а уж как она распорядится нашими дарами, решать не нам и не вам.

— Сопляки… — недоуменно прошипел старец. — Я все гадал: что вы тут с ними делаете? Опыты на них ставите или как иначе пользуете, а вы, оказывается, смену себе готовите. Себе, а значит, и нам! Эх, зря я не доверял донесениям своего агента. Дурак…

— Всего доброго, господин Советник. Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.

Зурзмансор сделал знак доктору и вышел. Голем подошел к бормочущему и бессмысленно трясущему седой головой старику и одним рывком поставил его на ноги. Советник оказался на редкость легким. Доктор вспомнил, как двадцать лет назад этот человек яростно метался по этой же приемной и орал: «Я вам покажу сотрудничество с оккупантами! Страна, истекая кровью, ждет своих освободителей из братских демократических государств, а вы торгуете ее лучшими достижениями!» — и как наяву услышал ответ мутанта: «Зато мы не торгуем совестью, Советник». Во дворе Советник очнулся и стряхнул со своего локтя поддерживающую руку врача.

— Я сам, — процедил он сквозь вставные зубы и, тяжело опираясь на трость, поковылял к воротам.

Дети недоуменно, но вежливо расступились, пропуская это странное существо, бросающее на них злобные взгляды.

Ночью, вернувшись из гостиничного ресторана, где Банев закатил грандиозную, но широко не афишированную пьянку, Голем принял изрядную дозу деалкотина. Ожидая, пока лекарство подействует, он стал методично листать «истории болезни», которые аккуратно вел еще с тех благословенных времен, когда считал своих пациентов просто пациентами. Перелистывая страницы этих летописей, он в который раз подумал, что только за одну такую «историю» любой университет мира дал бы большие деньги. К сожалению, все придется сжечь, как только мутанты начнут Выходить. Все, что они хотели передать людям, они уже передали: и через приемщиков генерала Пферда, и через изданные под псевдонимами и тайно переправленные на «большую землю» книги, и, главное, через детей. Кое-что на память оставлено будет и доктору, в подарок.

Почти все мокрецы оказались в Лепрозории при странных обстоятельствах. Некоторые были привезены специальными агентами генерала Пферда из разных уголков большой, многолюдной страны. Некоторые «заразились» здесь же, в санатории, расположенном всего-то в восьми с половиной километрах. Были и такие, что приехали добровольно. Это были, как правило, весьма самобытные личности. Они сами, без какой-либо подачи со стороны, идентифицировали происходящие с ними странности как «очковую болезнь», сиречь «положительную реакцию на тест Голема», или «мутацию второго типа», хотя никто из них не слышал об этих, скучных для непосвященного, понятиях. Врата Лепрозория пропускали разных людей. Некоторые входили в них как во врата ада, готовые на долгое сумеречное существование изгоев, другие пытались поначалу вырваться и даже бежать, но большинство приняли свою участь спокойно, как и полагается мутантам. Они уже не принадлежали к человеческому роду, и впереди их ждало новое, наполненное иными смыслами существование.

«Лепрозорий, — напоминал себе Голем, — стал колыбелью нового разумного вида, только здесь природа сама себя перехитрила…»

Доктор заснул прямо за столом, лицом в раскрытой папке, но спать ему долго не пришлось. Чья-то мягкая рука потрепала его по плечу. Он вскинул голову.

— Да?

— Доктор Голем, — пропищал взволнованный детский голос, — господин Зурзмансор просит вас срочно прийти в его кабинет.

Юл Голем потер веки пальцами и посмотрел на маленького посланника.

— Что-нибудь случилось?

Мальчик смотрел на него большими карими глазами, но не напуганно, а серьезно и требовательно.

«Смена, — подумал Голем печально, — они уже здесь, они теребят нас за рукава, требуют, чтобы мы не спали, не раскисали, не занимались болтовней, а действовали, сражались, расчищали им дорогу…»

— Насколько я знаю, ничего серьезного, — пожало худенькими плечами юное создание. — Обычное совещание.

Но совещание было не совсем обычным. В маленьком кабинете Зурзмансора собрались все, кто был свободен от текущих работ в лабораториях, в классах и на полигоне. Голем прошел на свободное место и стал прислушиваться к словам выступающего.

— …Похоже, выходит из-под контроля. Вчера он выбросил в атмосферу сложное химическое соединение. Есть подозрение, что этот газ является частью атмосферы мира, который мы условно называем Новым Небом.

Голем узнал оратора. Это был мокрец из группы наблюдения, в прошлом видный биолог, лауреат престижной международной премии.

— Спасибо, Аверс!

Зурзмансор, восседавший на углу своего рабочего стола, поднялся.

— Мы почти готовы, — сказал он. — Релаксационный период завершается, и у нас будет несколько суток, для того чтобы перебросить все оборудование и большую часть контингента, да простят мне коллеги этот канцеляризм. Здесь у нас остается немало незавершенных дел, и поэтому любая помеха со стороны людей нам была бы сейчас очень некстати. Калас, попросите детей в эти дни как можно реже видеться с родителями.

Величавый, рослый Калас, педагог-академик, когда-то отправленный в отставку за чересчур смелую реформу воспитания, проведенную им в ряде столичных лицеев, усмехнулся.

— Да мне уже и сейчас приходится просить их уделять родителям хоть немного внимания. Ребята жалуются, что материнские истерики отвлекают их от занятий.

— Замечательно… Кстати, Калас, постарайтесь подготовить своих учеников к возможным метаморфозам. Знаете, наш облик, его все труднее маскировать под человеческий, а когда нам станет не до того… В общем, сделайте все, чтобы избежать шока.

Калас опять усмехнулся.

— Знаете, какой вопрос они задают мне чаще всего? Когда мы станем самими собой и перестанем разыгрывать перед ними обыкновенных дядей?

Все присутствующие облегченно засмеялись. Все, кроме Голема. Доктор Голем сидел на своем стуле тихо, словно боялся, что мокрецы начнут преображаться немедленно.

«Дождался, — думал он потрясенно, — столько лет я ждал от них этого, и вот наконец… Надо думать, что чудеса теперь повалят, как снег в январе, только успевай рот разевать от удивления, но я, наверное, уже разучился удивляться».

— Плант, вы отвечаете за город, — продолжал Зурзмансор. — Устройте все так, чтобы не было в эти сутки никаких убийств и вообще смертей. Алкоголь, наркотики — все обезвредить.

Плант, сухощавый, медленный и неловкий, бывший юрист, быстро и мелко закивал, так что очки запрыгали на носу. Голема раздражал самый вид этих очков: непонятно, зачем нужны очки, если мутантам доступен не только видимый свет, но и инфракрасный, и черт еще знает какой. На самом деле Голем понимал, что очень многие здесь по привычке, как старое, но удобное платье, носят свое прежнее тело, вовсе в нем не нуждаясь, а вместе с телом — очки, перстни и носовые платки.

— Пока других поручений у меня нет, — заключил Зурзмансор. — Действовать будем по обстановке. Все свободны, кроме доктора.

Мокрецы дружно откланялись, а Юл Голем остался один на один с Зурзмансором, рассеянно перебирающим какие-то бумаги на столе.

— Готовьтесь и вы, доктор, — негромко сказал «главный» мокрец. — Вы, по сути, остаетесь единственным нашим правопреемником.

— А дети? — так же тихо спросил изумленный Голем.

— Дети? Дети скоро вырастут и пойдут своей дорогой. Вполне возможно, что они даже забудут о нас.

— Что вы, Зурзмансор, они души в вас не чают!

— Не чают? Возможно, но пока мы стоим между ними и миром, они могут оставаться детьми, играть в Будущее, обожать нас и ненавидеть тех, кто на нас непохож. Когда же мы Выйдем, дети останутся в этом мире одни, и им придется считаться с теми, кого они сейчас всей душой презирают. Им придется строить и лечить, учить и вести дипломатические переговоры, и даже управлять. Постепенно мы станем для них мифом, необязательным для памяти, ибо в практической деятельности он будет только мешать. Так что помнить должно будет вам, доктор. Помнить, без романтических преувеличений, все как было, беспощадно и без изъятий, которые вы будете делать неизбежно ради сохранения чистоты образа.

— Я не вечен, Зурзмансор, хочу вам напомнить. — Голем наклонил свою седую, с обширной плешью голову.

— Я помню, но вы сами отказались от регулярного приема сыворотки.

— Не хотел становиться Мафусаилом, да и теперь не хочу.

— Что ж, это ваш выбор.

— Поймите, Зурзмансор, я сделаю все, что в моих силах, как это делал до сих пор, но прошу вас более четко объяснить мне мои функции.

— Пока я не могу вам сказать ничего конкретного. Ждите. Подготовьте как можно больше инъекций, все главные препараты. Будут трудные дни.

— Я понимаю, Зурзмансор, и сделаю все, что в моих силах.

— Я и не сомневался. До свидания.

Голем тяжело встал со стула и направился к двери.

Стекла не было, или оно было настолько прозрачным, что не казалось препятствием на пути к зеленой бездне, распахивающейся у ног. Он невольно отшатнулся и рассмеялся своему страху. Всюду, насколько хватало глаз, зеленел весенний лес. Между его деревьев и вырос этот дом — исполинская башня, шпилем касающаяся облаков. Его комната, прозрачной стеной выходящая на юг, была лишена мебели, однако все время казалось, что мебель незримо присутствует, но предпочитает не путаться под ногами. Не испытывая желания вызвать ее из небытия, он стоял у стены-окна, заложив руки за спину, пристально вглядываясь в белую звездочку, ползущую по краю закатного неба. Звездочка тускнела, увеличивалась в размерах, приближалась, и скоро стали заметны два крыла, мерно взмахивающие по бокам удлиненного, висячего, как у осы, тела. Вдруг диковинная оса метнулась к самому окну, и стало понятно, что это машина. Огромные крылья со сложным оперением поддерживали аппарат в воздухе, а за прозрачным фонарем кабины он увидел какую-то женщину, приветственно взметнувшую красивую руку.

«Эсфирь?»

«Проснись, Голем, а то будет поздно!»

— Поздно?!

Голем с криком подскочил на своей постели, обливаясь ледяным потом. Старое сердце его судорожно трепыхалось. Он пошарил на тумбочке в поисках заветной коробки. Не нашел. Пришлось встать и, не зажигая света, прошлепать босыми ногами по прохладному полу к рабочему столу. На столе коробки с пентатолом не оказалось тоже. Голем вспомнил, что забыл вчера лекарство в терапевтическом отделении. Не захотел на ночь глядя за ним возвращаться, и вот пожалуйста!

Он включил ночничок и в его рассеянном свете принялся одеваться. Сердце, правда, билось теперь более размеренно, но он чувствовал, что без пентатола ему сегодня не обойтись. Одевшись, Голем вышел из своего домика и, шаркая ногами по песчаной дорожке, медленно побрел к лечебнице.

Ночь в Лепрозории всегда была странным явлением. За более чем тридцать лет Голем, часто работающий по ночам, повидал всякого и привык к необычным событиям, которые обывателю испортили бы настроение на всю жизнь. Эта ночь превзошла все, что доктор Голем мог вспомнить, и все, что он мог представить. Уже через пару шагов Голем обнаружил, что в Лепрозории царит какая-то суета, близкая скорее к панике, нежели к развертыванию планомерной операции. Прежде всего, прожектора, обычно шарящие либо по низкому облачному небу, либо по окружающему пространству, пронизанному вечным дождем, теперь были развернуты в разные стороны, без всякого практического смысла и цели, а некоторые из них даже отключены. Следующей бросающейся в глаза странностью было отсутствие на вышках у ворот часовых, а сами ворота оказались распахнутыми настежь. И не было тишины. Не то чтобы до напрягшегося слуха доктора доносились какие-нибудь крики, вой сирен или какое иное звуковое сопровождение катастрофы, нет, Голем ничего этого не слышал. Напротив, нарушающие тишину звуки были тихими и отдаленными. Где-то, доктор мог поклясться, что не в Лепрозории, играла музыка. Вероятно, никто из людей никогда не слышал такой музыки. Острая печаль сквозила в каждой ее ноте, а голоса незнакомых инструментов налетали порывами, словно несомые неощутимым ветром. Помимо музыки Голем слышал речь, размеренную и непонятную. Кто-то читал стихи, но ритм этих стихов был странен для слуха, а смысл глубоко чужд и рассудку, и сердцу.

Ощутив и увидев все это, Голем сразу же забыл о лекарстве; замерев посреди тропинки, он растерянно озирался. Окна в домике Зурзмансора были ярко освещены, скорее всего, мутант был у себя, уходя, он обычно аккуратно гасил электричество. Голем поспешил на этот свет, как неразумное насекомое, ищущее выход из тьмы мира и не подозревающее, что ласковое сияние на самом деле — всепожирающий огонь. Дверь, как всегда, оказалась незапертой. Протиснув свое брюхо в маленькую прихожую, доктор остановился, чтобы перевести дух. Из полуотворенной двери, ведущей в кабинет Зурзмансора, не доносилось ни звука. На вешалке висели плащ и шляпа. Голем прикоснулся к рукаву плаща. Пальцы сразу же стали влажными.

«Он был в городе», — подумал Голем.

— Разрешите войти? — робким голосом спросил он.

Никто не отозвался. Голем мелкими шажками продвинулся в кабинет. Кабинет оказался пуст. Зато были включены все мыслимые светильники. На столе поверх каких-то бумаг под ненужным светом настольной лампы лежало нечто напоминающее резиновую маску. Голем подкрался к столу, приподнял маску двумя пальцами и едва не отшвырнул ее от себя. Потому что в руке его, криво улыбаясь, висело доброе и немного печальное лицо Зурзмансора.

Вероятно, он все-таки лишился чувств, уронив «резиновый» лик Зурзмансора и тяжело навалившись на стол. Очнувшись, Голем несколько долгих мгновений пытался понять, что он делает в чужом кабинете ночью. Но так и не вспомнил.

Уже на крыльце доктор понял, что давешний сон его — вещий. Эсфирь умерла еще до войны от рака, а он, единственный в мире специалист по нечеловеческим болезням, ничем не сумел помочь медленно сгорающей жене: сыворотки тогда еще не существовало, а воскрешать умерших не умеют даже всесильные мокрецы. А теперь жена, молодая и красивая, крылатая подобно ангелу, ждет его в раю, значит, он, старый Юл Голем, скоро умрет. Мысль о близкой кончине, как ни странно, взбодрила его. Он готов был теперь с головой окунуться в гущу событий, чем бы ему это ни грозило. Оскальзываясь на мокрой тропинке, Голем побрел к Лечебному корпусу.

У входа его поджидал Зурзмансор. Лицо мутанта было в тени от полей шляпы, и, подходя, Голем понял, что не удивится, если у Зурзмансора совсем не окажется лица. Ведь он его забыл в своем кабинете. И все же было немного страшновато обнаружить вместо привычных глаз и носа гладкое блестящее ничто.

— Я вижу, вы не спите, — сказал Зурзмансор своим обычным доброжелательным тоном. — Сожалею, но спать сегодня не придется. Кстати, вы не могли бы отвезти меня в город?

— Разумеется, Зурзмансор. — Борясь с робостью, Голем все-таки заглянул под шляпу мутанта, но разглядел лишь гладко выбритый смуглый подбородок.

Когда они выехали на шоссе, Зурзмансор, молчавший всю дорогу от Лепрозория до развилки, заговорил. Первые мгновения Голем даже не очень прислушивался к его словам, думая о том, что теперь до конца жизни он будет слышать внутри своей памяти этот приятный, чуть глуховатый голос.

— Вам незачем оставаться в городе, — говорил мутант. — Города, скорее всего, уже не будет, а то, что возникнет на его месте, я бы назвал Заповедным миром. В этом мире будут жить наши дети, и их собственные дети, и дети их детей.

— А вы не боитесь, что внешний мир раздавит этот ваш Заповедный? — спросил Голем, чтобы хоть что-то спросить. Он отчаянно крутил баранку, пытаясь объехать невидимые в дождливой мгле выбоины в асфальте. Несмотря на все его старания, джип основательно потряхивало.

— Нет, не боюсь, — беспечно отвечал Зурзмансор, словно и не замечая тряски. — Заповедный мир вовсе не станет отгораживаться от внешнего, большого мира. Разумеется, мы установим особый барьер, который не будет пропускать внутрь Зло, Добро же будет проникать через него беспрепятственно в обе стороны.

— Заповедник для вундеркиндов?

— Скорее, госпиталь и школа человечества. От взаимной подпитки Водой и Хлебом духовными Заповедный мир начнет расширяться, пока его очертания не совпадут с очертаниями человечества. Великая Эволюция завершит преобразование зверя в Человека, и разум — этот несформировавшийся инстинкт — обретет самого себя.

— Тогда почему вы Выходите? — Голем вдруг остановил машину и впервые за эту ночь открыто глянул в лицо мутанта.

— Потому что мы больные люди, — усмехнулся Зурзмансор, — и нуждаемся в отдыхе. Для нас Великая Эволюция давно завершилась, нам слишком тесно в этой старой вселенной. Ведь дикого лебедя не удержишь на птичьем дворе, даже если он взращен толстой глупой гусыней.

Голем покосился на свое отвислое брюхо и расхохотался.

— Ну что вы, доктор, я вовсе не вас имел в виду, — смутился Зурзмансор.

— Да, да, я понимаю, — закивал все еще смеющийся Голем, а в голове у него эхом отзывались слова, сказанные кем-то и для кого-то очень давно: бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок.

Попытка к бегству

Дневник лейтенанта.

12 мая 43 года.

Никто не знает, сколько сокровищ скрывают обыкновенные архивы, пока не возьмется за сбор материалов для какого-нибудь пустячного исследования. Особенно если это архив ныне упраздненной «Канцелярии Ходатайств и Прошений на Высочайшее имя»!

Меня привела туда отнюдь не дьявольски изощренная интуиция, а печальная невозможность покопаться в других хранилищах, в большинстве своем закрытых для лиц, не имеющих специального допуска. Однако упомянутая мною «Канцелярия» оказалась для меня настоящим Эльдорадо. Среди многочисленных прошений о споспешествовании, помиловании, предложений почетного гражданства и прочего хлама я обнаружил любопытный пласт, содержащий различные прожекты: от реформы землеустройства до способа межпланетного сообщения.

Хихикая и искренне восхищаясь, я перечел несколько солидного объема документов, нисколько не сожалея о затраченном времени, и под занавес, уже основательно пресытившись, вдруг наткнулся на рукопись, содержащую в себе прожект, ни больше ни меньше, абсолютной монархии, я бы даже сказал, монархии космического масштаба.

Автор прожекта, к слову сказать, анонимный, предлагал всячески поощрить исследования в области психологии и экспериментальной психиатрии. Прожектер сетовал на ограничения, наложенные клерикалами на опыты профессоров Румова и Витгофа, и обещал практическое всемогущество мудрому монарху, если он не пожалеет казны на расширенные исследования в указанных им областях.

Аноним резонно отмечал приоритет нашей страны в создании волновой психотехники (аппарат Румова), тогда как на многих других направлениях научного прогресса наблюдается прискорбная отсталость. Он уверял Высочайшее имя, что по принятии его, анонима, плана империя приобретет заметное влияние не только на европейской политической арене, но и на мировой. Далее должен был следовать сам план, но в рукописи он отсутствовал, что навело меня на мысли о намеренном изъятии и возможном засекречивании прожекта.

Представляю, как воспринял эту бредятину наш добрый, старый, богобоязненный король. Меня же рукопись насторожила…

Носитель Злой Воли существует и действует, и хотя суть его концепции переустройства мира мне осталась неясной, я был убежден, что воплощение ее в жизнь не принесет человечеству ничего хорошего.

Я сидел на плоском мшистом камне, листая тетрадь в коленкоровом переплете, исписанную быстрым мелким почерком. Ветерок поддувал в поясницу, и это было неприятно, но здесь, на болоте, негде было от него укрыться, зато и собаки не могли меня почуять, потому что ветер уносил запахи в другую сторону.

Все произошло настолько быстро, что не было времени толком продумать последовательность своих действий. Едва дрезина, натужно ревя перегретым мотором, взобралась на перевал, командир конвоя в чине лейтенанта, до той поры почти не обращавший на меня внимания, вдруг подсел ко мне, вынул из кармана своей ладной шинели портсигар и предложил сигарету. Я отказался, но не очень холодно, так как почувствовал, что у лейтенанта есть ко мне дело. Впрочем, рев мотора мешал разговаривать, поэтому лейтенант, оглянувшись на машиниста, достал из своей полевой сумки черную тетрадь — в подобные тетради студенты записывают лекции — и протянул ее мне. Я, ни о чем не спрашивая и даже не глядя в его сторону, спрятал тетрадь во внутренний карман своего штатского пальто. Сразу за перевалом конвойные наткнулись на пустующую будку путевого обходчика, где было принято решение заночевать. Солдаты разожгли у будки большой костер, отпустили собак вольно бродить по импровизированному лагерю, разогрели ужин и улеглись спать, за исключением назначенных командиром часовых.

Сам лейтенант расположился вместе со мной в крохотном домике обходчика, на узких деревянных нарах, составляющих всю мебель в его единственной комнатке, не считая стола и железной печурки. В печурке денщик развел огонь, на столе расставил котелки с кашей, хлеб, нарезанный большими ломтями, и банки с консервированной говядиной. От себя лейтенант добавил флягу со спиртом, извинившись, что не может предложить коньяку. От ужина и спирта я, естественно, не мог отказаться. В тетрадь я еще не заглядывал, резонно полагая, что солдатам нет нужды видеть ее у меня в руках, и ее тайна жгла мое воображение не хуже семидесятиградусной жидкости. Как только пригасили коптилку, сделанную по обычаю военного времени из снарядной гильзы, и мы улеглись на скрипучие лежаки, лейтенант заговорил быстрым и сбивчивым шепотом:

— Я вас помню, господин Кимон. Вы преподавали в университете философию, и я никогда не пропускал ваших лекций, особенно из цикла, посвященного социокосмической теории.

Лейтенант умолк на минуту, видимо ожидая от меня какой-нибудь реакции. Он даже приподнялся на локте, чтобы убедиться, что я не сплю. Я не спал. Лежал, глядя в потолок, ожидая продолжения.

— Честно говоря, я не очень-то любил современную философию, но ваши лекции меня потрясли. Знаете, вокруг вся эта истерия. Всюду только и слышно было — война, война, а вы о будущем! Ни малейшего пессимизма, только выверенный материалистический реализм. Вы действительно считаете, что социокосм — та точка, где сходятся все возможные варианты исторического развития?

— Да, — ответил я, — история не признает поражений или отступлений, она непрерывно движется вперед, а прогресс не есть предмет веры или отрицания, но является основной функцией истории.

Я понимал, что прозвучала эта тирада несколько заученно, но пока нельзя было позволить себе расслабиться.

— Признаться, трудно в это поверить сейчас, — вздохнул лейтенант. — Я и ушел-то из университета из-за всего этого маразма вроде расовой теории или концепции вечного льда, которым нас стали пичкать после Присоединения, правда, меня тут же загребли в армию, да ничего не поделаешь. Время такое, не убережешься. Вот и вы…

— Что — я?

— Не убереглись. Уж не знаю, зачем вас нужно доставить в спецзону, но думаю, не за нарушение комендантского часа.

— А что, часто вам приходится возить арестованных в спецзону, лейтенант? — спросил я, чтобы увести разговор от обстоятельств своего ареста.

— Вообще-то это служебная тайна, — признался бывший студент.

— Ну, ну, я и не настаиваю. Кстати, что в тетрадке?

Лейтенант долго молчал и сконфуженно сопел.

— Мои… соображения, философский дневник, если угодно. Хочу, чтобы вы ознакомились.

— Любопытно, — сказал я, хотя мне вовсе не было любопытно, как всякий серьезный ученый, я не любил самодеятельности.

— Вы не подумайте, — с жаром воскликнул лейтенант, он даже подскочил на своем ложе, — я ни на что не претендую! Прочтите на досуге, а после скажите свое мнение.

— На досуге? — удивился я. — Какой досуг может быть у арестованного в окружении солдат и озверелых псов?

— Не такие уж они и озверелые, — обиженным тоном сказал автор философского дневника. — Собаки хотя и сторожевые, да старые. У них и зубов-то почти не осталось, так, одна только глотка. Что касается досуга, то… Я понимаю, вы устали, но у вас есть только сегодняшняя ночь.

— Почему?

— Потому что завтра я буду вынужден вас пристрелить при попытке к бегству.

«Вот так финт!» — ошарашенно подумал я.

— Но я не собираюсь бежать, — осторожно сказал я вслух.

Лейтенант не ответил. Я не видел его лица, но мне показалось, что офицерик холодно усмехнулся.

— А обойтись нельзя? — спросил я как мог беззаботно, но зубы мои при этом отчетливо лязгнули в сгустившейся тишине.

— Нельзя, господин Кимон. Прочтите тетрадь, и вы поймете, почему должны умереть.

На этом мы закончили беседу. Лейтенант пододвинул ко мне импровизированный светильник и спокойно отвернулся к стене. Вскоре я услышал его тихий, почти детский храп.

Утро побега выдалось туманным и нестерпимо холодным. Я, зябко кутаясь в свое старенькое пальто, нахлобучив шляпу и замотав лицо шарфом, выбрался из домика, где продолжал беззаботно дрыхнуть мой будущий палач. Из-за тумана и холода все выглядело оцепенелым и даже мертвым. Я с удивлением различал фигуры часового и сидящей рядом с ним собаки, которые казались наскоро набросанными на загрунтованном холсте, причем рукой ремесленника — плоско и безжизненно. Даже угли костра, возле которого они ютились, не придавали рисунку правдивости, так только, несколько алых мазков на сером пятне кострища. Миновав часового, я вздохнул с облегчением, хотя меня не покидало чувство, что я не по-настоящему бегу, а участвую в нелепой инсценировке. Тропинка, которую я приметил еще вчера, петляя, спускалась в обширную котловину, лежащую по обе стороны железнодорожного полотна. Из котловины отчетливо тянуло сыростью, и я поздравил себя с тем, что выбрал из предложенной Советником обуви сапоги, хотя они и нарушали образ захваченного врасплох арестом городского интеллигента, каким я должен был предстать в Крепости. Первые полчаса я нервно прислушивался, но либо мое отсутствие пока не было обнаружено, либо я ушел достаточно далеко и расстояние скрадывало звуки. В следующие полчаса, когда туман зашевелился, а у невидимого до сих пор горизонта обозначились очертания лежащих на западе гор, я главным образом смотрел себе под ноги, не отвлекаясь на окружающее, так как под ногами временами похлюпывала вода. И лишь когда зардели низкие плоские облака, где-то далеко и вверху вдруг раскатился выстрел и залаяли разбуженные выстрелом псы.

К полудню я перестал ощущать за собой погоню. Лейтенант, по-видимому, был недостаточно опытен в этих делах и направил свой отряд не в ту сторону. Это обстоятельство весьма порадовало меня. Как всякий городской житель, бывающий «на лоне природы» только наездом, да и то в пределах городских парков, я настороженно озирался, опасаясь встречи с чем-нибудь этаким, зубастым, непременно обитающим в этих гиблых местах. Когда туман отполз вглубь застилающих котловину болот, моему взору открылся мелкий лесок. Ольха, осина, чахлая береза росли вперемежку с камышом и рогозом — сухими и жесткими болотными травами. Между ветвей этих деревец, похожих скорее на кустарник, перепархивали крохотные пичуги, большинство из которых я не узнавал. В траве изредка подозрительно шуршало. Тогда я удваивал внимание, опасаясь змей. Лягушек уже не было видно, наверное, они впали в зимнюю спячку, а крупные птицы, вроде цапель и аистов, либо улетели на южные острова, либо затаились, не желая попадаться на глаза шумному, неуклюжему человеку. К счастью, тропинка покуда не исчезала. Местами она проходила по осыпающемуся отвалу щебенки. Котловина даже на мой неискушенный взгляд казалась образованием скорее искусственного происхождения. Поэтому я совершенно не удивился, когда наткнулся на ржавые остатки какого-то, вероятнее всего, проходческого оборудования и обломки окаменевшей деревянной крепи. Заметив следы человеческой деятельности, я стал еще осторожнее. В моем положении не хватало только провалиться в залитую водой и затянутую даже осенью зелененькой ряской древнюю шахту. Когда усталость стала брать свое, я выбрал место повыше и посуше — груду плоских обломков гранита — и повалился навзничь, с трудом переводя дыхание.

Дневник лейтенанта.

19 мая 43 года.

В государстве, охваченном шпиономанией, совершенно невозможно вести расследование, не санкционированное сверху. Тем не менее я, пользуясь исключительно легальными источниками, установил следующее.

Носитель 3В обладает определенным организаторским талантом и умением подбирать кадры. В рекордно короткий срок он сумел убедить вышестоящих в своих исключительных способностях, в перспективности замысла и в оправданности чрезвычайно высоких затрат. Эрго: предложенный им проект обещает очень многое, вероятнее всего, неограниченную власть, военно-техническое преимущество над противником и, возможно, личное практическое бессмертие для властей предержащих. Исходя из этого, можно предположить, что Носитель не шарлатан и не мистификатор, но уверенный в себе деятель, пока предпочитающий оставаться в тени, но, без всякого сомнения, претендующий в будущем на личное возвышение в роли мирового диктатора. Вряд ли Носитель изыскал способ создания сверхоружия, план его гораздо тоньше. Реализация этого плана должна дать в его руки нечто универсальное, а именно способ манипулирования сознаниями многих людей, как избирательно, так и тотально.

22 мая 43 года.

Господь, в которого я не верю, способствует моим изысканиям.

Вчера мне удалось совершенно точно установить, что профессора Микаэль Румов и Александр Витгоф пропали без вести. По слухам, они были арестованы Внутренней службой за распространение антиправительственных листовок в студенческой среде. Последнее мне представляется маловероятным, ибо упомянутые научные светила были далеки от политики. Разработки же их в области прикладной психологии весьма перспективны для Носителя.

Я попытался составить списки других кандидатов на «исчезновение», пользуясь университетским справочником. Большинство имен сотрудников Румова и Витгофа мне ни о чем не говорило, когда же я попытался расширить список, включая в него ученых из других областей, то среди имен людей, занимающихся социологией и прогнозированием, первым в списке я был вынужден поставить весьма уважаемого мною Валерия Кимона. Почему? Во-первых, все экземпляры его брошюр с циклом лекций по социальной философии были срочно изъяты из библиотек; во-вторых, как человек порядочный доктор Кимон не согласится участвовать в человеконенавистническом проекте добровольно… (следующие несколько строк старательно вымараны) …горько думать, что жизнеутверждающие построения доктора Кимона, интегрируясь в план Носителя, обращаются в собственную противоположность. Хотя я убежден, что сам философ об этом и не подозревает. Он идеалист, но именно идеалисты сейчас опаснее откровенных злодеев, потому что, как правило, бесхребетны и становятся легкой добычей Носителей. Идеалиста ничего не стоит убедить в том, что он работает над воплощением своего идеала, а вовсе не наоборот. Если доктор Кимон будет так или иначе подключен к проекту, Носитель приобретет дополнительную, почти неодолимую силу.

«Вот тебе и мальчик, — с болью думал я, лежа на жестком своем ложе и рассеянно наблюдая за мышиными полчищами туч. — Может быть, я зря поспешил и его еще можно было бы убедить, что я ни при каких условиях не стану работать на Советника?» «Так или иначе подключен к проекту»! Черт, а ведь я действительно к нему подключен. Я — будущие глаза и уши Советника в Крепости. В Крепости, которая восстала против своего создателя! Я не знаю, чего хотят восставшие, возможно, мне с ними не по пути, тогда… Тогда я взорву их чертову Башню, вот и весь мой выбор. А мальчик? Если он меня поймает, то всадит пулю без всяких разговоров.

Тропа, и без того капризно вилявшая из стороны в сторону, вскоре совсем пропала, будто стерлась. Я растерянно огляделся. Идти было решительно некуда. Потоптавшись на одном месте, я вернулся к валунам, взобрался на один из них и осмотрел окрестности. Восточный край котловины казался совсем близко, но между ним и мною пролегало непроходимое пространство. Поступить можно было двояко. Попытаться пойти через болото или вернуться по тропе назад, к полотну. Если быть достаточно ловким, может быть, удастся разминуться с погоней.

Ветерок вдруг переменил направление и донес до моего слуха отдаленный лай. Похоже, погоня, вопреки неопытности «философа-практика», напала-таки на след.

«Ну что ж, — злорадно подумал я, — я продемонстрирую вам, сударь, что не так уж я бесхребетен».

Я выворотил из земли ствол засохшей от обилия влаги березки и решительно отправился туда, где виднелась тропа, решение это было достаточно безрассудным, но мне надоело изображать из себя статиста в нелепом спектакле. Я хотел играть главную роль. Ощупывая импровизированной слегой зыбкую почву под ногами, я неутомимо пробирался вперед. Ветер доносил до меня звуки погони. Выдирая ноги из чавкающей грязи, балансируя на кочках, я удивлялся своему везению. Высокий, обрывистый берег, ограничивающий котловину с востока, медленно приближался, а я еще ни разу не провалился глубже чем по колено. Еще немного — и я выберусь на сухое место. Через несколько шагов я почувствовал, что в окружающем мире произошли какие-то едва уловимые изменения. Все вроде бы оставалось по-прежнему. Деловито шуршали пичуги в кустарнике. Легкая рябь искажала темные зеркала там, где вода недвусмысленно выступала из-под грязи. Негромко постанывал ветер. Лаяли догоняющие меня псы… нет, не лаяли — выли. Страшно как-то, будто к покойнику.

«Не по мне ли?» — подумалось со страхом.

Я огляделся. Погоня была совсем близко. Я различал даже силуэты замерших в нелепых позах солдат и серые тени вытянувших морды к небу псов. Удивляло, что все они были неподвижны, как давеча утром, и смотрели вовсе не в мою сторону, а куда-то вверх. Я тоже на всякий случай поглядел вверх. Небо было обычным — клочковатым, словно усеянным грязной ватой. Необычное было не в небе или в пейзаже, а в самих участниках этой погони — и животных, и людях. Они как будто услышали голос, принадлежащий кому-то невидимому, но всевидящему. Я прислушался к себе самому. Пусто и тихо было в моей душе, необычайно тихо, и знакомо пусто, как во время приступа.

— Вперед! — скомандовал я сам себе.

Собрав в свой не бог весть какой мощный кулак остатки воли и мужества, я бросился через болото, уже не разбирая дороги. Мне везло. Мне фантастически фартило в этом покере со смертью. Под ногами все время оказывалась пусть зыбкая, грозно раскачивающаяся, но почва. Через сотню шагов я позволил себе оглянуться. Псы и солдаты не трогались с места, они смотрели на небо, словно ожидая Страшного суда. Лейтенанта вообще не было видно. Удовлетворенно хмыкнув, я продолжил свой безумный бег. Еще сотня шагов. Господи, как мечется сердце! Еще сотня…

Местность начала ощутимо подниматься. Под ногами уже не хлюпало, и я шел, почти не шатаясь. Погоня никак не проявляла себя, хотя и не могла отстать настолько, чтобы меня упустить. Значит, реальность еще не вернулась в свое русло. Впереди в проседи тумана блеснули какие-то тусклые лезвия. Полотно! Я прибавил шагу, насколько еще позволяли быстро скудеющие силы. Я уже взбирался на насыпь, когда услышал за спиной отчаянное:

— Стой!

И понял, что прозевал момент возвращения реальности. На расстоянии не более чем в сотню шагов стоял молоденький солдатик в перемазанной шинели и неловко срывал с плеча карабин. Смерив его взглядом, я усмехнулся и продолжил путь.

— Стой! Стрелять буду! — истошно завопил солдатик, и сухой треск выстрела эхом отозвался в обрывах. Стрелял он все-таки в воздух.

— Отставить! — рявкнул на солдатика лейтенант, появляясь из густого придорожного кустарника.

Тот опустил винтовку, но в это мгновение на сцену вырвались захлебывающиеся лаем собаки. Я с сомнением посмотрел на оскаленные пасти, догадываясь, что на мою плоть их зубов еще хватит.

— Отзовите собак! — прокричал я. — Я сдаюсь.

Лейтенант взмахнул рукой, и солдаты оттащили отчаянно рвущихся к теплому, трепещущему телу псов. Я, подняв руки, приблизился и встал перед лейтенантом.

Я улыбался, ибо уже знал, что спасен. Хотя все прочие участники трагедии не подозревали об этом. Тяжелый, будто подземный, гул сотряс насыпь, а рельсы запели, как грубые скрипки.

— Извините меня, господин Кимон, — сказал лейтенант, — но так нужно.

Он снял перчатку и достал из-за пазухи длинноствольный пистолет. Гул усилился, уже явственно был слышен перестук тяжелых колес на стыках.

— Вы опоздали, лейтенант, — сказал я, напрягая голос. — Это за мной.

— Это наша дрезина… — неуверенно возразил лейтенант.

Пистолет он приставил стволом к моей переносице. Я брезгливо, но без испуга отшатнулся. Темная громадина выросла за моей спиной, скрежеща тормозами и сыпя искрами, и спокойный, властный, усиленный мегафоном голос приказал:

— Отставить, лейтенант!

Солнце, до того мгновения совершенно не различимое в плотном месиве туч, вдруг вспыхнуло у меня под глазами и померкло.

Видят ли сны в обмороке? Я видел. Мне снилось, что я карабкаюсь по огромной пирамиде, сложенной из книг. Книги были разные: толстые тяжелые тома лежали поверх пухленьких книжонок в скользких цветных бумажных обложках, и от этого пирамида была неустойчивой, склоны ее усеивали яркие открытки, а далекая вершина была покрыта разноцветным снегом почтовых марок. Чем выше я лез, тем опаснее она раскачивалась. Иногда из-под моих ног вырывались небольшие лавинки тонких брошюр, и я, лежа пластом на склоне, судорожно цеплялся за расползающуюся кипу журналов, чтобы не съехать следом. Очень важно было добраться до вершины, на которой находилась нужная мне книга. В книге этой содержались исчерпывающие ответы на все вопросы, какие я мог бы задать природе, и даже на те, которые я не мог задать, не подозревая, что об этом можно спрашивать. Несмотря на зыбкость опоры, я медленно двигался вперед. В горле першило от книжной пыли. Глаза болели от пестроты иллюстраций и черного латинского шрифта. Вершина была уже совсем близко. Уже вспархивали из-под моих рук и ног легкомысленные стайки знаков почтовой оплаты со штемпелями и без штемпелей, зубчатые и без зубчиков, я просто тонул в них, но вершина приближалась. Я уже видел небольшой коричневый томик, углом выглядывающий из типографского хлама, — только руку протянуть. Я протянул руку, и пальцы нащупали знакомую коленкоровую обложку. Тетрадь…

Очнувшись, я увидел перед собой медленно ползущую назад серую пелену с редкими бледно-голубыми просветами. Под спиной было что-то жесткое и трясущееся, а до слуха доносился однообразный механический рев и ритмическое постукивание.

— Слава богу, вы очнулись, — услышал я голос и увидел озабоченное лицо наклонившегося ко мне лейтенанта. — Я уж испугался.

Опершись на дрожащие руки, я попытался сесть. Лейтенант поддержал меня за плечи и помог прислониться спиной к кабинке машиниста. Автодрезина катилась по плоской, поросшей желтой щетиной травы степи. Впереди виднелись строения железнодорожной станции и крыши невысоких домов.

— Куда вы меня везете? — спросил я все еще встревоженно поглядывающего на меня лейтенанта. Челюсть сводило судорогой, и вопрос получился невнятным.

Лейтенант недоуменно нахмурился, но, видимо догадавшись, радостно объявил:

— В спецзону, согласно приказу.

— Это… — Я произнес название города.

— Так точно, — ответил лейтенант, протягивая мне знакомую флягу со спиртом.

Я с благодарностью принял ее и коротко отхлебнул. Обжигающая жидкость продрала огнем глотку.

— Вы уж простите меня великодушно, — пробормотал лейтенант, оглядываясь на сидящих вдоль края платформы солдат. Псы сгрудились у теплого моторного кожуха и мирно дремали. — Я и не подозревал…

Я равнодушно пожал плечами.

— Вы меня удивили, — сказал я. — Я имею в виду тетрадь.

— Вы прочли? Ну и что вы об этом думаете?

— Я не успел дочитать до конца. Вы слишком ретиво взялись меня ловить.

— Это собаки, — сказал лейтенант.

— Ну-ну… Впрочем, не будем об этом. Скажите, коль я уж не успел дочитать, что вам еще удалось установить, кроме списка ученых, вынужденных принимать участие в проекте?

— Очень немногое. В июне меня призвали в армию, а с февраля сорок четвертого назначили командиром конвойной команды для доставки арестованных внутренней службой в спецзону.

— Вы узнали еще кого-нибудь из своих «подопечных», кроме меня?

— Нет. В большинстве своем они не из столицы, а некоторые, по-моему, даже иностранцы.

— Спецзона — это и есть проект.

Сказав это, я с улыбкой наблюдал, как сменяются на лице лейтенанта противоречивые чувства. Удивление сменилось недоверием, недоверие — подозрением, подозрение — озарением.

— Я должен был догадаться, я… — потрясенно бормотал он.

— Спецзона, она же Крепость, — перебил его я, понимая, что времени для разговоров у нас остается немного, станция неумолимо приближалась, — похоже, вышла из повиновения. Советник, тот самый ваш Носитель Злой Воли, не может ее обуздать обычными средствами, он слишком ценит свое детище, чтобы бросить на нее солдат, но, как видите, даже в этом случае она сумеет защититься.

Я указал взглядом на ползущий впереди бронепоезд.

— Я одного не понимаю, господин Кимон, как вы узнали о бронепоезде, тем более о том, что он идет вам на выручку.

«Так тебе и объясни», — устало подумал я.

— Увидел. Еще там, в будке, ночью.

— Во сне? — глупо спросил лейтенант.

— Наяву. Только сразу не поверил, но, когда выбрался на насыпь, осенило.

— Вы потрясающий человек, господин Кимон, — искренне заявил лейтенант. — Было бы печально, если бы я убил вас.

— Спасибо! — Приподнявшись, я пожал лейтенанту руку. — Теперь отойдите от меня, вы уже достаточно проявили заботы о пойманном беглеце.

Машинист дал гудок. Лейтенант поднялся на ноги, посыпались быстрые, короткие команды. Дрезина вслед за бронепоездом, сбавляя скорость, подходила к маленькой товарной станции на окраине города. Я жадно вглядывался в знакомое скопище черепичных крыш за плоскими кровлями станционных пакгаузов. За городом, в степи чернели шахтные копры и серые конусы терриконов.

«А ведь я его не узнал, — думал я, вспоминая фильм, продемонстрированный Советником, — да мне и в голову не приходило, что Крепость могла быть построена в окрестностях нашего тихого шахтерского городка».

Где-то рядом с городом проходила разделительная полоса зоны Оккупации и Присоединенных Территорий. В городе царило двоевластие. Его жители знали обе стороны этой войны. Здесь остановился фронт, когда новое правительство приняло решение о заключении унизительного мира и включении страны в состав распухшей от крови империи врага. Врага, объявленного другом. Воссоединение избавило внутренние области от бомбежек, чужих солдат и чужих чиновников, но не избавило от инфляции, жизни впроголодь, политического террора и идеологической зависимости. Город на границе с оккупированными землями находился в заложниках доброй воли «братского народа, возложившего на себя нелегкую ношу возрождения арийской расы». Мирный покой его был весьма зыбок, а благополучие — призрачным.

«Странное место выбрал господин Советник для Крепости, — думал я. — Вероятно, из тех же соображений, из каких ласточки вьют свои гнезда вблизи гнездовий хищных птиц»

Как бы в подтверждение этого сравнения, пятнистый локомотив дал басовитый гудок, а стволы орудий его состав грозно зашевелились, словно беря округу под прицел.

«Эге, да это же „ковчег", — догадался я. — По слухам, они этими вагончиками прорвали оборону наших бронегусар. Интересно, что намеревается делать наш мальчик в виду бывшего противника?»

Лейтенант намеревался подчиняться и впредь. Он спокойно слез с платформы и не спеша пошел к бронепоезду. Откинулась толстая дверца, и показался военный в танкистском комбинезоне и шлеме с наушниками. Оккупант. О чем они говорили, из-за могучего пыхтения бронированного паровоза не было слышно, но вскоре лейтенант, взяв под козырек, побежал обратно к дрезине.

— Вас просят, — сказал он.

Я вздохнул и неловко полез вниз. Лейтенант с официальной почтительностью поддержал меня под локоть. Когда мы подошли к бронепоезду, возле него помимо офицера в черном стоял высокий штатский. Он выглядел так, словно только что вышел из шикарного лимузина, а не из неуютных и тесных, пропахших графитовой смазкой и толом вместилищ боевого «ковчега».

— Господин Кимон? — осведомился штатский высоким пронзительным голосом.

— Чем могу служить? — отозвался я, неприязненно разглядывая холеное лицо: узкие модные усики под мясистым и продолговатым аристократическим носом, бледные наглые глаза с моноклем и кривящиеся от презрения ко всему на свете узкие губы над выступающим вперед подбородком.

— Вы поступаете в мое распоряжение.

Лейтенант набрал было воздуха, чтобы возразить, но долговязый штатский сказал, обращаясь непосредственно к нему:

— Это ни в коей мере не противоречит полученному вами приказу. Вы будете сопровождать нас до спецзоны.

— Слушаюсь, — нехотя подчинился лейтенант, вопросительно поглядев на офицера бронепоезда. Тот едва заметно пожал плечами.

Более не было сказано ни слова. Штатский, так и не удосужившись назваться, кивнул офицеру и, аккуратно переступая через рельсы, пошел к станционному домику. Я посмотрел на лейтенанта.

— Что ж, ступайте за ним, он здесь власть, — сказал лейтенант и, ободряюще улыбнувшись, бросился со всех ног к автодрезине, на ходу выкрикивая команды глазеющим на бронепоезд солдатам.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как следовать за долговязым. За станционным домиком на небольшой асфальтированной площадке и впрямь имел место лимузин, если и не роскошный, то вполне приличного вида. Человек с моноклем обогнул его и распахнул левую заднюю пассажирскую дверцу.

— Полезайте, — скомандовал он мне.

Внутри салона было тепло, пахло кожей сидений и дорогим одеколоном. Я повертелся, устраиваясь поудобнее, не зная, куда деть вещмешок, и оставил его на коленях. Штатский не спешил занять какое-либо место, он стоял возле левого крыла и курил.

«Интересно, кто он? — думал я, глядя ему в спину. — Прихвостень Советника или представитель оккупационных властей?»

Ответ на этот вопрос был не так уж и важен для меня, хотя, судя по растерянности лейтенанта, встречать с таким почетом арестованных не было здесь явлением обыденным. Через несколько минут на маленькой площади загрохотали сапоги конвоя и послышалось недовольное повизгивание собак. Долговязый вновь обратился к лейтенанту:

— Придется вашим людям и псам прогуляться пешком. Мы поедем медленно. Вы можете сесть в машину.

— Благодарю вас, сударь, но если это не приказ, я бы предпочел следовать со своими людьми, — холодно ответил лейтенант.

— Как хотите, — равнодушно сказал человек с моноклем и полез на водительское место.

Мы действительно поехали медленно. Сначала покачиваясь на разбитой грузовиками мостовой, петляющей между грузовых пакгаузов, потом по старому шоссе с бетонным покрытием. Конвой, слаженно стуча подошвами, шагал позади, и это шествие за черным «паккардом» напоминало траурную процессию. Строгость шествия нарушали лишь лающие на автомобиль собаки. Пока мы огибали город, сгустились сумерки, и выполз из этих сумерек синий, как светильный газ, туман. Крепость, уже отчетливо видимая впереди, теперь и вовсе царила над местностью. Над стенами ее зажглись прожекторы, тогда как в городе не было видно ни огонька.

«Странно, — думал я с нарастающим волнением, — для них уж и обязательной светомаскировки не существует».

Автомобиль, не зажигая фар, полз на свет Крепости, словно жук, и казалось, что свет этот лишь обманчивый мираж и по-настоящему приблизиться к нему невозможно. Вдруг будто краткий обморок поразил меня, и оказалось, что стоим мы уже у самой Крепости и долговязый, распахнув дверцу, терпеливо дожидается, пока пассажир соизволит выйти. Я, покряхтывая, выбрался из салона и тревожно заозирался.

Сеял мелкий дождик. Темнота подступившей ночи стала почти непроницаемой, но я все же неплохо различал, что высокая стена с загнутыми кнаружи железными столбами с проволокой и фарфоровыми изоляторами разбегается вправо и влево, теряясь в поле тумана. Кованые ворота покрыты блестками изморози и кажутся запертыми навечно. Прожектора огненными пальцами шарят в сумеречном небе. Но Крепость стоит незыблемо, а мир извне взирает на ее стены и башню с затаенным ужасом.

— Следуйте за мною, — приказал штатский и уверенной своей походкой направился к воротам.

Я, спотыкаясь, побрел за ним и вскоре уже стоял возле ворот, придерживая волглый воротник у шеи. Собаки, на протяжении всего пути лаявшие до хрипоты, здесь замолчали, а некоторые из них, поскуливая, попятились. Конвоиры тоже как-то поскучнели, сгрудились, успокаивая нервничающих псов, явно стараясь держаться в отдалении. Лейтенант крепился, но было видно, что и он не прочь поскорее отсюда убраться. Раздался мертвый скрип, такой страшный, что собаки завыли, как перед смертью.

— Заткните собак, — негромко, но отчетливо приказал человек с моноклем.

Псы, как ни странно, тут же смолкли, словно поняли приказ. Монолит ворот раскололся, створки его плавно разошлись, и из полутьмы за ними вышел грузной походкой маленький человек, горделиво неся свое монументальное брюхо.

— Это вы? — спросил пузан, вглядываясь в лицо долговязого. — Хорошо, а то мы уже заждались.

— Принимайте нового обитателя в свой карантин, доктор, — сказал ему вместо ответа штатский, — а машину я загоню сам.

Долг Привратника

На закате с залива потянуло нешуточным холодом. Ив плотнее притворил дверь, но знобкий осенний ветерок продувал хижину насквозь. В дощатых стенах сего убежища было слишком много щелей.

— Нет, это черт знает что такое, — бурчал Ив, сидя на жесткой койке и кутаясь в одеяло. — А ведь еще не ночь… К утру я превращусь в ледышку…

Ив пожалел, что бросил курить много лет назад. Тень давнего соблазна шевельнулась в его душе, но он вспомнил гадостное ощущение от вчерашних сигарет — когда ломал перед Элмером комедию, интуитивно понимая, что только это его спасет, — и соблазн улетучился. Ему страстно захотелось чего-нибудь горячего. Ив попытался раскочегарить примус, чтобы сварганить чайку, но у него ничего не вышло, сказывалось отсутствие навыка. Можно было, конечно, перейти по мосткам на берег и там развести костер, но Иву пришла в голову совсем другая идея. Как ему показалось на тот момент, совершенно здравая. Ховант оставил ему свою лодку, а сам ушел пешком. Скрылся в неизвестном направлении. И теперь эта лодка, сонно трущаяся бортом о сваю причала, казалась Иву спасительным ковчегом.

«Смотаюсь-ка я в город, — решил он. — Посижу часок-другой „У старого Голема". Ничего со мною не случится… В баре сейчас наверняка полно народу. Элмер, даже если и прознает о моем посещении, побоится устраивать стрельбу в людном месте…»

Прежде чем спуститься в лодку, Ив ненароком глянул туда, где утром увидел туманные контуры Станции. Он не ожидал ничего разглядеть. Сумерки сгустились, и на индиговом полотнище неба проступили звезды. Но он увидел. Станция вовсе не пропала во тьме, она светилась. Выглядело это так, словно над нею уже взошла заря, только не в видимом спектре, а, скажем, в рентгеновских лучах. Пораженный зрелищем, Ив не сразу вспомнил о своих ближайших планах, а когда вспомнил, то вернулся в хижину и решительно извлек из чемодана тяжелый ящик экспресс-лаборатории.

Обратный путь в город был не столь приятным. Идти пришлось против течения. Иву далеко не сразу удалось приноровиться к гребле. Весла оказались тяжелыми, их отполированные рукояти быстро натерли мозоли на ладонях. Кроме того, Ив не знал речное русло так же хорошо, как эколог. Да и тьма сгущалась все сильнее. К счастью, взошла луна и стало светло почти как днем. И тем не менее, когда нос суденышка ткнулся в гранит городского причала, время подошло к полуночи.

Ив видел этот город и ранним утром, и в полуденном покое, и на закате, но ночью он увидел его впервые. И ночью город ничем не напоминал Столицу. Здесь не было широких пешеходных проспектов с бесчисленными мерцающими, вспыхивающими, подсвеченными сбоку и снизу рекламными щитами и вывесками, призывающими посетить, попробовать, получить удовольствие, насладиться. Витрины были намного скромнее столичных, а полицейских патрулей было гораздо меньше, как, впрочем, и гуляк — завсегдатаев ночных заведений.

Редкий свет уличных фонарей почти ничего не освещал. Ива это устраивало, он не хотел быть замеченным. Он не желал, чтобы его окликнули, чтобы отвлекли, он и так потерял здесь много времени, выслушивая всякий бред, а может быть, и не бред, но пристрастные и преувеличенные описания подлинных событий. Путь по ночному городу, по кривым переулкам, мимо гулких пустых подворотен по субъективному ощущению Ива занял еще несколько часов. Хотя на самом деле, когда он оказался на привокзальной площади, за бронзовой спиной держащего на весу вечную коньячную рюмку пророка, напротив ослепительной в ночи, голубой неоновой вывески «У старого Голема», прошло всего около получаса.

Ив вошел в бар, с порога окунаясь в зловонное облако табачного дыма, женских духов и спиртного. Вечер «У старого Голема» был в самом разгаре, все столики и табуреты оказались занятыми, а в центре небольшого зальчика топталось несколько пар. Ив, бесцеремонно расталкивая танцующих, пробрался к стойке и, спугнув наголо остриженную, с чубчиком, девицу, уселся на освобожденный ею еще теплый табурет. За стойкой возвышался долговязый Тэдди, руки его работали: смешивая, взбивая, разливая, считая деньги и отпуская сдачу, но глаза, прячась за кустистыми седыми бровями, казались повернутыми вовнутрь. Ив заказал чашечку кофе и стал терпеливо дожидаться, когда бармен обратит на него внимание. При этом он украдкой посматривал на старика, словно надеялся разглядеть в его ординарном, в общем-то, облике черты человека, обремененного миссией.

«Надо же, Привратник… — подумал Ив. — У каких, спрашивается, врат? И куда, спрашивается, ведущих?»

Тэдди обслужил клиента, потребовавшего мартини для своей дамы, и, приоткрыв дверцу, ведущую во внутренние помещения бара, позвал кого-то. Вскоре оттуда вынырнул парень с заспанными глазами, и Ив с легким удивлением узнал в нем защитника родной природы Хованта.

— Подмени меня, Шир, — сказал бармен.

В сонных глазах парня мелькнуло удивление.

— Что вы тут делаете? — спросил он. — Вам жить надоело?

— Я замерз на этой вашей вилле, — буркнул Ив. — А проклятый примус ни за что не желал разогреваться. Вы-то что здесь делаете? Вот уж не думал, что вы работаете у Тэдди.

— Это временно, — отмахнулся Ховант. — Подменяю товарища. Он сейчас по горло занят в подготовке акции…

— Прошу вас, сударь! — обратился старик-бармен к Иву и приподнял доску, перегораживающую проход за стойку.

— Ладно, идите общайтесь, — осклабился эколог. — Я тут присмотрю…

Ив отставил чашку и молча прошел к дверце. Тэдди пропустил его перед собой, и они пробрались по узкому коридорчику между коробок с сигаретами и ящиками баночного пива в маленькую служебную комнатку, в которой из мебели были потрепанный кожаный диван, колченогий столик и старое деревянное кресло с резной спинкой.

— Прошу вас, — сказал бармен, указывая на диван. — Целый день на ногах, — пожаловался он, растирая колени широкими костлявыми ладонями, и сразу, без перехода, спросил: — Итак, вы прочли?

Несколько обескураженный таким началом, Ив посмотрел на него недоуменно.

— Ах, вы о книжке?

— Ну разумеется. — Старик обиженно скривил губы, словно ни о чем другом не могло быть и речи.

— Да, прочел, — поспешил его заверить Ив. — Мне она показалась весьма любопытной…

— И что вы думаете обо всем этом?

— Вымысел пополам с правдой…

Тэдди кивнул, казалось, он совсем не был удивлен таким ответом.

— Вы совершенно правы, — сказал он. — Но знаете ли вы главную правду? Я говорю о том, что существовало всегда… Старые городские хроники с интервалом в пятьдесят, семьдесят лет упоминают то о становище каких-то странных цыган, то о бродячем цирке, то о частном приюте для умалишенных. Во время войны возникает Крепость. Сразу после — Лепрозорий. Не за горами следующее воплощение. Все дело в том, что ИМ необходимо иногда собираться вместе, ибо это основное условие Выхода.

— Вы говорите о мокрецах?

— Да, ОНИ в разные времена назывались по-разному: дети дьявола, прокаженные, очкарики, мокрецы, но единственное подлинное имя для них — МУТАНТЫ!

— Мутанты?

Тэдди кивнул и задумался. Ив терпеливо ждал, хотя больше всего ему хотелось задавать вопросы. И бармен не заставил себя долго ждать. Он заговорил медленно, нараспев, словно читая невидимую для непосвященного книгу:

— Мутанты — существа, в обывательском представлении либо несчастные, уродливые и больные, обреченные на то, чтобы просить милостыню, довольствоваться объедками и ютиться в заброшенных жилищах, либо чудовищно жестокие, питающиеся кровью христианских младенцев. Единственное же их отличие от обыкновенных людей — врожденная неприспособленность к окружающей действительности. Чем старше становится мутант, чем менее он способен приспособиться к миру, тем сильнее в нем желание его изменить. Собственно говоря, результатом мутации этого типа и является способность генерировать измененную реальность. От рождения мутант, который, как правило, рождается у обыкновенных родителей, начинает творить всяческие чудеса. Чудеса мелкие, вполне укладывающиеся в рамки законов природы, но тем не менее они — проявление законов другой вселенной.

Ив удивился, как заученно прозвучал это панегирик мутантам.

— Вы сказали, Тэдди, им необходимо собираться вместе. Почему? — спросил он, чувствуя себя репортером.

— Мутант смертен, как и все, что из плоти и крови, но у него есть возможность не умирать, при условии, если он Выйдет.

— Что значит «выйдет»? Куда?

— Я не могу этого объяснить, в человеческом языке для обозначения Выхода нет адекватных понятий, — в голосе старика послышалась печаль в странном коктейле с гордостью, словно он говорил о собственных детях, — но думаю, что выходят они в ту вселенную, где только и могут быть самими собою. Доктор Голем рассказывал мне, правда не подробно, что в центре Лепрозория находится некое подобие живого организма, которое создает что-то вроде поля связи между вселенными. Говоря об этом существе, доктор, как всегда, шутил, называл его Левиафаном и цитировал Библию. Он вообще часто ее цитировал. Помните книгу об Иове? Так вот, он говорил, что нужно быть проглоченным этим китом, чтобы выйти обновленным… Именно обновленным — вот главная задача. Собственно, это и означает Выйти.

— Простите, Тэдди, мне еще очень многое непонятно. Например, каким образом мутантам становится известно, где им нужно собраться?

— К сожалению, я не знаю всего. Из обмолвок доктора Голема, который посвятил изучению мутантов всю свою долгую жизнь, у меня сложилось впечатление, что упомянутое существо и мутанты имеют в своей природе нечто общее. Оно в определенный период времени посылает какие-то сигналы, вроде биоволн, как бы призывая мутантов к себе. Более я ничего не знаю. Простите, но моя задача посвятить вас в тайну существовании мутантов и связанного с ними феномена Выхода. Подробности вы узнаете от другого.

— От кого?

— Этого я не знаю, но встреча состоится сегодня на рассвете.

— Где?

— Молчите, Привратник! — раздался над самым ухом Ива знакомый до омерзения голос.

— Элмер! — Ив вскочил с дивана.

— Сидите, — спокойно сказал Элмер. Он был все в том же пиджаке, мокрый с головы до ног. Своей широкой спиной он загородил единственный выход из каморки.

Ив сел обратно на свое место и постарался расслабиться, с дракой можно было пока не спешить.

— Предлагаю расставить все точки над «i». — Элмер остался стоять, загораживая дверь. — Зря вы, Привратник, ему все рассказали. До сих пор я вас терпел, знаете, мне было приятно иногда поспорить с вами. Забавно было слушать ваши уговоры, а в ответ поведать о том, какое наслаждение мне доставляет власть над здешней материальностью, и видеть в ваших глазах неприкрытую зависть.

— Ошибаетесь, Элмер, — сказал молчащий с момента его появления Тэдди. — Я не завидовал, а жалел вас. Остаться уродом в уродливом мире, вместо того чтобы обрести радость полноценного существования? Нет, вы воистину достойны жалости…

— Как бы то ни было, теперь вас придется убрать, Привратник, — сказал Элмер, запуская руку в карман.

— Полегче, Элмер, — предупредил его Ив. — Второй раз этот номер не пройдет.

«Контрразведчик» не обратил на его слова ни малейшего внимания. Руку он все еще держал в кармане. Ив внимательно следил за ним, готовый в любой момент броситься Тэдди на помощь.

— Мне жалко вас, Привратник, вы умрете, не исполнив своей миссии, а все потому, что потратили цветы своего красноречия на заведомую пустышку. Этот господин, — Элмер кивнул в сторону Ива, — всего лишь графоман, возомнивший себя писателем только оттого, что заполучил в свои руки записки одного бедолаги. Он не может воспользоваться вашими рекомендациями, а если бы и мог, то все равно нужен второй, а второго вам, Тэдди, вовек не дождаться.

— Откуда у вас уверенность, что господин Маргит не тот, кто мне нужен? — насмешливо спросил его бармен.

— О, это элементарно! Я проверил. Господин Маргит пьет вино, курит, его жена ждет ребенка. Вспомните наставления, которые вам дал старик Голем. Избранный должен испытывать отвращение к любым наркотическим средствам и быть бесплодным.

Привратник встревоженно поглядел на Ива, тот не выдержал и захохотал. Когда он отсмеялся и вытер навернувшиеся на глаза слезы, то увидел, что диспозиция изменилась. Тэдди улыбался, а Элмер держал в руке пистолет и медленно водил его оцарапанным стволом из стороны в сторону.

— Что ж, — сказал он, — тем лучше. Вы умрете по очереди, и мне наплевать, в какой последовательности.

— Бросьте, Элмер, это уже не смешно, — сказал Ив, глядя не на него, а на счастливо улыбающегося Привратника. — Он уже пугал меня своей пукалкой, — пояснил он для Тэдди. — Не станет он стрелять, когда в баре полно народу…

— Будьте с ним осторожны, господин Маргит! — предостерег его бармен. — Хотя способности его с годами слабеют, но он умеет изменять свойства предметов.

— Все верно, Привратник, только пора бы тебе заткнуться, — прорычал Элмер. Ствол пистолета замер напротив груди бармена.

Ив, все еще не веря, встревожился. Он вскочил и попытался вырвать «пушку» у Элмера, но легче было отобрать рюмку у памятника. Элмер отшвырнул репортера, как пушинку.

— Не беспокойтесь, Ив. — Тэдди впервые назвал Маргита по имени. — Господин Элмер уже проиграл, только не понимает этого. Потому что вы, Ив, уже на пороге, ибо: выцвело тяжелое серое небо и стало легкомысленно прозрачным. Бронированные ворота, до той поры казавшиеся непреодолимой преградой, распахнулись теперь от небрежного толчка, словно были склеены из папье-маше. Декорации распадались, и нечего было делать на опустевшей сцене. Это финал, Ив.

— Да, это финал! — крикнул Элмер и все-таки нажал на спусковой крючок.

Ив до последнего был уверен, что ничего не произойдет. Глупо улыбаясь, он смотрел, как покойно закрывает глаза Тэдди, как откидывается его голова на жесткую спинку кресла, а руки сползают с колен и бессильно повисают. Ив смотрел, как медленно отступает к выходу Элмер, целясь черным зрачком ствола в него самого, ствола, из которого не выплеснулось струйки пламени, не вылетело пули, но из которого — Ив уже понимал это — был убит Привратник. Даже не глядя в сторону Элмера, Ив выбрался из-за стола и подошел к Тэдди. Нащупывая пульс на сухом запястье, он уже знал, что не ощутит и шороха жизни в этом большом старом теле. Пульса не было, но, когда Ив, неизвестно зачем, приподнял голову бармена, мертвые, уже подернувшиеся синевой губы шевельнулись, и он услышал хриплый шепот: «Станция… Ищи Станцию».

Хлопнула дверь, и послышался топот убегающего убийцы.

— Хо-о-ва-ант! — заорал Ив, все еще не веря, что уцелел.

Ворвался эколог. Первым делом он бросился к Тэдди и тоже нащупал пульс.

— Мертв, — констатировал Ховант. — Что случилось?

— Элмер, — проговорил Ив. — Он застрелил бармена, хотя я не понимаю как…

— Как же он сюда пробрался? Незамеченным… — озадаченно пробормотал эколог. — Через склад, наверное…

— Что же делать, Ховант?

— Догнать! — решительно сказал тот. — Он не мог далеко уйти. Давайте, вы через главный ход, а я через склад. Его надо взять, иначе смерть старика повесят на вас, Ив!

Элмера они нагнали за вокзалом. Ночь уже посерела, над железной дорогой и вовсе было светло от станционных прожекторов. Элмер неуклюжими, но невероятно длинными прыжками скакал через пути, и догнать его было нелегко, но Ив швырнул ему под ноги подобранную в пылу погони трубу. Элмер споткнулся, всплеснул руками и повалился на шпалы. В следующее мгновение Ив уже сидел на нем, заламывая руку с пистолетом. Элмер дергался всем своим недюжинным телом, пытаясь выскользнуть из-под намертво вцепившегося в него репортера. Вывернув из кисти убийцы пистолет, Ив отшвырнул его подальше и несколько раз с наслаждением ткнул преступника лицом в черную, воняющую креозотом шпалу. Вскоре подоспел и Ховант.

— Ловко! — сказал он восхищенно. — Подержите его еще немного…

Эколог достал из кармана наручники и вполне профессионально защелкнул их на запястьях Элмера.

Ив и сам дивился невесть откуда взявшейся силе. Он чувствовал, что ярость его убывает. Убрав колено со спины убийцы, Ив отошел в сторонку. Элмер еще некоторое время лежал, приходя в себя, и вдруг заговорил. Он сказал, что его никто не любил, даже мутанты, хотя он был одним из них; что он боялся Выхода, потому что не оставалось надежды на возвращение, а значит, и на то, что его — Элмера — кто-нибудь когда-нибудь будет любить. Но Ив уже не слушал убийцу.

— В полиции разберутся, — сказал он Элмеру. — И больше не попадайся мне на дороге. Мутант… Выродок ты, а не мутант.

— Я его доставлю по назначению, не беспокойтесь, — сказал Ховант. — Но учтите, что вам придется выступить свидетелем…

— А вы что же, еще и в полиции кого-то подменяете? — устало спросил Ив.

— Нет, — усмехнулся эколог. — Я там служу! А господин этот, — Ховант ткнул в спину лежащего, — давно у нас в оперативной разработке. Только для ареста не было достаточных улик…

— А теперь они появились? — горько усмехнулся Ив. — В связи с безвременной кончиной сумасшедшего бармена… Как всегда…

— Мы вынуждены действовать в рамках закона, — виновато сказал эколог-полицейский.

— Я знаю, — отмахнулся Ив.

— Куда вы теперь? — спросил Ховант. — В гостиницу? Где вас искать?

— Пойду прогуляюсь немного… Отдышусь. А если понадоблюсь, вы легко найдете меня…

— Конечно, это не входит в мои обязанности, — сказал полицейский вслед Иву, — но учтите, господин Маргит: работа на Каймана, как правило, чревата неприятностями.

— Учту.

Сказав это, Ив, не оглядываясь, зашагал через рельсы к вокзалу. До восхода солнца оставалось еще несколько часов, но небо уже побледнело, и утренний туман клубился под ногами, как пар от исполинского паровоза.

«Нужно найти эту Станцию, — думал Ив, — не зря же несчастный Тэдди помянул ее. Господи, да какая же сила была в этом человеке, если он оставался верным своей миссии даже мертвый?..»

На площади, у памятника, рокотал и вздрагивал знакомый автомобильчик.

— Такси ищете, господин хороший? — окликнул Ива высунувшийся из салона водитель.

— Здравствуйте, — сказал ему Ив. — Подбросите до Станции?

— А, это вы! — Таксист распахнул дверцу и вылез. — Почему не подброшу, подброшу. Только к самой Станции не подъехать. Дорогу размыло весенним: паводком. Так до сих пор никто и не удосужился отремонтировать. Да и вообще болото там, я бы не совался. Может, все-таки в гостиницу, а?

Ив оглядел площадь, здания вокруг нее, седую от окисла фигуру старого Голема и сказал:

— Нет, мне нужно на Станцию. Доставите на максимально близкое расстояние, я хорошо заплачу.

— Мне что, — пожал плечами таксист. — Куда прикажете.

— Отлично, — откликнулся Ив. — А по пути сверните к лодочному причалу. Мне там нужно кое-что захватить…

«Рено», раздвигая тупым носом туман, шаря в его молочном месиве подслеповатыми фарами, выбрался с площади. Справа и слева мелькали неярко освещенные витрины. Светофоры на перекрестках мигали вразброд. Протяжный, печальный вой вдруг разрезал шорох тумана, перекрыв даже глухой кашель двигателя. Иву сразу вспомнилась «Война миров», наверное, так кричали марсианские треножники, взывая о помощи к чужому, равнодушному, убивающему их миру.

— Что это? — с невольной дрожью в голосе спросил он.

— Станция. Сирена оповещения, — ответил таксист. Ему тоже было не по себе от этого звука. — Давненько ее не было слышно.

«Улла! Улла!» — выло во мгле.

Ив думал о том, что вот он едет в то самое место, о котором мечтал, сидя по ночам над рукописью самоубийцы, сочиняя жутковатую повесть о Башне Конца Света. Теперь ему придется на все это взглянуть собственными глазами. Не важно, избранник он или нет, но он должен проникнуть в То Самое Место, хотя бы для того, чтобы выполнить задание Каймана. А после можно вернуться в гостиницу, вообще уехать из города, забыть обо всем происшедшем, окунуться в повседневную рутину, получить причитающееся и купить наконец жене новую шубу. Ив не чувствовал себя избранником, но, если хорошенько вспомнить, случались в его жизни странности, которые, с небольшой натяжкой, можно было назвать чудесами. Хромой Брюс тогда промахнулся, хотя должен был убить. Видения, похожие скорее на прозрения; сны о том, о чем никто из людей помнить не может. Было, было… Ива вдруг пробрал озноб. Он понял, что вскоре ему придется принимать самое важное в своей жизни решение. Более того — делать выбор. Остаться ли в прежней жизни — не очень счастливой, но и не слишком несчастной, — или уйти куда-то в новую вселенную, о которой он не имеет ни малейшего представления.

— Мерзнете? — спросил его таксист. — В болотах у Станции будет еще хуже. Да, если не секрет, зачем она вам понадобилась с утра пораньше? Там, знаете ли, и днем-то бродить не след… Место, говорят, нехорошее…

— Да повидаться нужно кое с кем, — небрежно ответил Ив, унимая дрожь.

Таксист поглядел на него с пристальным прищуром. Дескать, с кем это можно встречаться в такую рань на болотах. Только с нечистой силой.

«А ведь это, быть может, последний человек в моей земной жизни», — подумал Ив и рассмеялся:

— Не смотрите вы на меня так, сами же говорили, утечка. Я федеральный служащий, произвожу замеры радиации, а производить их нужно на рассвете. Видите ящик? Это экспресс-анализатор!

Правду говорить легко и приятно. И не только королю…

— А-а, — протянул таксист, в глазах его блеснуло понимание. — Я тогда еще подумал, что вы от правительства, когда вез вас в гостиницу. Правильно, давно пора разобраться с этой Станцией, зараза от нее одна. — Он резко нажал на педаль тормоза, и Ив едва не врезался головой в лобовое стекло. — Все, приехали.

Машина остановилась у широкой канавы, разрезающей полосу дороги широкой, грязной раной. Дальше, насколько можно было рассмотреть в тумане, тянулась плоская, в лужах воды, поросшая пожелтевшими болотными травами равнина.

— Вот она, Станция-то, — сказал таксист, тыча пальцем перед собой.

Ив вышел из салона, вглядываясь в далекие, размытые утренними сумерками очертания каких-то стен и то ли труб, то ли башен. Невольно сняв шляпу и прижав ее к груди, в которой тяжело колотилось сердце, Ив сделал несколько осторожных шагов вперед.

Он подозревал, он догадывался, но не был уверен, что увидит именно ее, свое видение, плод своего воображения, свою мечту…

Потянуло ветром, предвестником накатывающегося с востока солнца. Ветер разорвал завесу тумана, и перед ними во всей своей не тронутой временем красе предстала она — Крепость!

Несколько минут, все еще не решаясь ступить на влажную, неверную болотистую почву, Ив топтался на обочине, поглядывая то на Станцию-Крепость, то на терпеливо ожидающего его таксиста.

— Поедем, что ли? — окликнул его тот, давя каблуком третий окурок.

Ив еще раз поглядел на него, потом на топкое пространство перед собой и решительно замотал головой:

— Не-ет, поезжайте один, спасибо.

Он вернулся к машине, но только лишь для того, чтобы заплатить за обратный, «пустой» рейс. Таксист принял деньги потоптался еще, зачем-то посмотрел Иву на ноги и полез в багажник. Повозившись, он вытащил из багажника высокие болотные сапоги и резиновый плащ.

— Вот, надевайте прямо на туфли. Ноги промочите, схватите воспаление. В этих гиблых местах, да еще осенью, очень даже просто…

Ив с сомнением посмотрел на свою столичную обувку и, виновато вздохнув, взял сапоги.

— Болотные! — с гордостью объяснил таксист. — Когда вернетесь, отдадите Тэдди. Скажете, что мои, он поймет.

Ив смотрел в простодушные глаза владельца сапог, и сердце у него щемило. Разве можно объяснить ему, что Тэдди погиб, выполняя обет, данный «старику Голему», обет хранить тайну врат в новую вселенную, в мир, в который этому бесшабашному добряку никогда не будет доступа.

— Ладно, мне пора, — махнул рукой таксист и полез в теплое нутро своего неказистого автомобильчика.

Ив смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся в тумане.

Едва он сошел с дороги, сразу же мысленно поблагодарил заботливого шофера. Хотя почва под ногами не была настоящей топью, под сапогами отчетливо хлюпало, и туфли намокли бы уже через пару шагов. Заболоченная степь лежала ниже дорожного полотна, и туман был здесь гуще. Ив словно плыл в легендарной молочной реке по самую шею, а в иных местах и погружаясь с головой. Ящик экспресс-лаборатории оттягивал ему руки.

«Выныривая», Ив прежде всего искал свой ориентир — самое высокое строение Станции-Крепости, в котором подозревал ту самую Башню. Башня, если это была она, издалека напоминала большой свечной огарок. Косой срез, венчающий ее, наводил на мысли о разрушении. Отсюда, из низины, нельзя было рассмотреть более подробно, да и не знал Ив других подробностей об устройстве Крепости, кроме тех, что упомянуты были в записках.

Иногда по пути попадались обширные, залитые черной, блестящей, как антрацит, водой лужи, и Ив опасливо огибал их, не пытаясь пересечь вброд. Тем более что в лужах время от времени что-то чавкало и сопело. Вообще местность вокруг была какая-то странная, будто сюда перенесли часть поверхности другой планеты. Ближе к Крепости обычная жухлая болотная трава кончилась, как отрезало, а весь остальной участок зарос мелкой красноватой травкой с пупырчатыми листочками на коротеньких жестких стебельках. Ив, вспомнив об унылом плаче встречавшей его Станции, окрестил ее «марсианкой».

Разглядывая растительность у себя под ногами, он не сразу заметил сооружение, словно выросшее из-под земли, которое принял поначалу за руины заброшенного здания. Вблизи оно оказалось монолитом куполообразной формы, покрытым сетью трещинок, напоминающих папиллярный узор пальцев. Несколько таких же «пальцев» торчало поодаль. Огибая их, Ив наткнулся на человека.

Человек сидел прямо на красной «марсианской» траве, прислонившись спиной к каменному «пальцу». На нем было серое пальто старомодного покроя, шляпу с обвисшими полями он держал на коленях. Слабый ветерок колыхал его редкие светлые волосы. Лицо человека было обращено к Крепости, глаза закрыты, а губы шевелились, словно человек читал шепотом стихи или молился.

«Вот и он, — с грустью подумал Ив, рассматривая незнакомца, — мой последний проводник и попутчик».

Он вспомнил обо всех, кто проложил ему путь к этому камню: старика — автора записок, Банева и его «Гадких лебедей», эколога от полиции, несчастного убийцу, верного своему обету бармена, таксиста, одарившего его непромокаемыми сапогами. Все они, кто сознательно, кто не очень, кто с намерением помочь, а кто — тщась помешать, направляли, подталкивали его навстречу этому человеку, а может быть, не совсем человеку, последнему обитателю и хозяину Крепости, мутанту, предку…

Валерий Кимон открыл глаза и улыбнулся.

— Доброе утро, — сказал он и похлопал по траве рядом с собой. — Устраивайся рядышком, через час взойдет солнце и будет тепло.

Заповедный мир

«Осени как будто и не бывало. Под лучами необычайно, по-летнему жаркого солнца выцвело тяжелое серое небо и стало легкомысленно прозрачным. Бронированные ворота, до той поры казавшиеся непреодолимой преградой, распахнулись теперь от небрежного толчка, словно были склеены из папье-маше. Он спешил покинуть это место, ставшее вдруг опасным, декорации распадались, и ему нечего было делать на опустевшей сцене. В воротах он все-таки остановился и позволил себе взглянуть на Башню в последний раз. Она не выглядела более страшным пришельцем из иного мира, и было приятно думать, что именно он приручил это чудовище, заставив рассеять тучи и превратить осень в лето…»

— Ну и как тебе? — спросил Ив, отрываясь от свежераспечатанного текста.

Юл-младший почесал в вихрастом затылке и ответил вопросом же:

— Честно?

— Разумеется, — не совсем искренне откликнулся Ив.

— Вычурно и непонятно, — рубанул Юл. — Не пойму, зачем тебе вся эта мерехлюндия?

— То есть?

— Ну, неправда эта… Насчет ворот и башни. Нет там ничего страшного, и не было.

— Это как посмотреть, — покачал головой Ив. — Тебе, может, и не страшно. Ты здесь вырос.

— Да при чем тут это? — взвился юнец. — Я говорю, что незачем разводить турусы на колесах вокруг обыкновенной макропогодной установки. Хотя ты там и не такого наворотил! Чего только стоят экзерсисы по поводу тоннельного реморализатора Румова! Левиафан, поглотивший Иону, существо, обладающее мощью… «Чудовища вида ужасного схватили ребенка несчастного…»

— Насчет несчастного ребенка ты верно подметил, — вкрадчиво сказал Ив, откладывая распечатку и делая вид, что расстегивает несуществующий ремень.

Но Юл-младший, совершенно незнакомый с практикой экзекуционной педагогики, продолжал цитировать сто первую рассказку. С завыванием.

— «Взмолилось дитя: О чудовище, расскажу я тебе, где сокровище! Зарыто наследство старушкино…»

— Под камнем на площади Пушкина! — закончил Ив и добавил: — Знаешь что, Зоил конопатый, шел бы ты лучше помогать дяде Саше. Он с утра опять уронил скальпель в дигестальную систему своего «колибри».

— О боги! — выдохнул мальчишка и сиганул в окно. Только босые пятки мелькнули.

Оставшись в одиночестве, Ив перечитал финальный абзац и с отвращением отшвырнул листок. Вспорхнув, тот плавно опустился поверх собратьев, отвергнутых еще ночью.

«Ну и как прикажете все это описывать? — подумал Ив, глядя на мокрую палую листву, в которой задумчиво и совершенно по-собачьи рылся голован Щекн. — Блистательно! Грандиозно! Великолепно! Тьфу… Нет у меня слов для описания Заповедного мира. И ни у кого нет и быть не может… Разве что у Банева?..»

В саду раздался жуткий, нечеловеческий визг; поднялся до нестерпимой высоты и оборвался. А может быть, просто перешел в не различимый человеческим ухом диапазон.

— Дядя Саша! — трагически воскликнул Юл-младший, невыносимый отпрыск вечно занятых Бол-Кунаца и Ирмы. — Ну кто же так делает?! Придется теперь Вадима просить, чтобы привез запасные биоэлементы!

Дядя Саша что-то невнятно пробормотал в свое оправдание. Ив не стал прислушиваться, а зарастил окно и снова сел за клавиатуру.

Михаил Савеличев ВОЗЛЮБИ ДАЛЬНЕГО (Беспокойство-2)

Нет после смерти ничего — ни путешествия, ни приключения.

Борис Стругацкий

Необходимое предуведомление

Автор испытывает потребность объясниться с потенциальным читателем и с самим собой: что же его заставило сесть за компьютер и написать продолжение повести братьев Стругацких «Беспокойство». Во-первых, конечно, любовь к книгам Стругацких и особенно к циклу «Полдень, XXII век». Во-вторых, желание ощутить себя если не демиургом уютной и теплой вселенной Полудня, то хотя бы люденом, существом предположительно стихийным, беззаботным и могущественным. И наконец, попытка найти свой ответ на вопрос «А что было бы, если?..». Эти желания и ощущения накладывали довольно жесткие условия на сочиняемое «Беспокойство-2». Автор дал себе обязательство ни словом, ни буквой не отступать от духа Полудня — светлого, дружеского и чертовски интересного Будущего. Автор дал себе обещание по мере сил и возможностей следовать внутренней хронологии и событийной канве цикла. (Хотя, насколько ему известно, канонической хронологии цикла не существует, так как братья Стругацкие сами не ставили себе такой задачи, а все прочие изыскания на данной почве есть не что иное, как фантазии исследователей. Поэтому каждый волен выбирать здесь то, что ему кажется верным. Таким образом, повесть «Возлюби дальнего» оказалась не только продолжением «Беспокойства», но и своеобразным прологом к «Далекой Радуге».) Следование канону заставляло автора крайне неохотно вводить в произведение новых персонажей, не фигурировавших до этого у самих мэтров, и оправдывало (как ему, автору, казалось и кажется) использование цитат из других произведений знаменитого цикла и даже из интервью Бориса Стругацкого. Единственная вольность, которая была позволена и которая и составила основную ткань данного произведения, — это нарушение или, точнее, сомнение в рациональности и научности вселенной Полудня. Мир XXII века рационалистичен и научен в самом хорошем смысле этого слова. В нем нет места религии и мистическим прозрениям, пророкам и провидцам. Но что будет, если замечательные герои цикла все-таки столкнутся с чем-то, что на данный момент необъяснимо Его Величеством Наукой? Открытый конец этой повести, который опять же есть попытка полностью соответствовать духу произведений Стругацких и не давать прямых ответов на поставленные вопросы, тем не менее кому-то может показаться невежливым по отношению к глубокоуважаемому Леониду Андреевичу Горбовскому. Но автору просто не захотелось повторять то, что было сказано, великолепно сказано Леонидом Андреевичем на соответствующих страницах того же «Беспокойства», или «Малыша», или, в конце концов, финальной повести цикла «Волны гасят ветер». Сапиенти cam.

1. Выпадение

С этой высоты лес уже не походил ни на пышную пятнистую пену, ни на рыхлую губку, ни даже на затаившееся и заснувшее в ожидании животное. Вертолет шел на предельно малой высоте, и Леониду Андреевичу казалось: еще немного, малейшая неточность — и расстилающийся, волнующийся, шевелящийся от невыносимого рева винтов, от плотных потоков воздуха лес выпустит, выкинет ввысь свои щупальца ветвей и лиан, ухватится покрепче за толстое металлическое тело и потянет его вниз, в чащу, в болото, в клоаку, только чтобы избавиться от шума, от рева, от ветра. Он оглянулся и увидел остающийся позади след на непроницаемой бесформенной маске — словно тупое лезвие прошлось по заросшему щетиной лицу, словно тяжелый шарик прокатился по мягкому и податливому газону. Нет, все-таки сравнение с лезвием будет точнее — сломанные и разлохмаченные верхушки деревьев, обрывки листьев и мелкие обломки ветвей медленно оседали в выбитую вертолетом колею.

Несмотря на шумопоглотители, в кабине разговаривать было практически невозможно. Большие, мягкие наушники, казалось, по какой-то конструкторской недоработке превращали звук двигателей в низкий, басовитый и какой-то пугающе-раздражающий гул. Прижатый к горлу ларингофон был плохо подогнан и впивался твердым стальным штырем. Он тоже раздражал и тоже пугал.

— Поль, — тихо пробормотал Леонид Андреевич, не очень надеясь, что его услышат, — нельзя ли с этим как-то справиться?

— С чем? — все-таки услышал его Поль, сидящий впереди, рядом с Шестопалом, в кресле второго пилота. — Вас что-то беспокоит, Леонид Андреевич?

— Да. — И он охотно стал перечислять: — Шум, вертолет, высота, наушники, ларингофон, кресло, куда летим и почему в столовой нет сливочного масла.

— Масло в столовой есть, — возразил Поль, а Шестопал хихикнул.

— Это я от общей капризности, — объяснил Горбовский, — и от общей боязливости. Как-то уж мы очень шумим…

Поль перегнулся через спинку ложемента, поколдовал одним пальцем над наушниками, и в мире воцарилась долгожданная тишина. Леонид Андреевич беспокойно завозился, заглядывая в иллюминаторы:

— Мы падаем?

Поль и Шестопал обреченно переглянулись, и теперь пришла очередь Горбовского хихикать.

Тишина длилась недолго. Эфир стало пробивать обрывками метеосводки и попискиванием навигационной системы. Вообще передвижение по Пандоре (преимущественно воздушное) напоминало допотопные времена, и как-то даже не верилось в деритринитацию, бактерию жизни и дезинтеграторы. Самолеты, вертолеты, дирижабли… Никаких тебе бесшумных глайдеров, птерокаров, флаеров. Что такое Пандора? В конце концов — не что иное, как огромный, величиной с целую планету, модный курорт. Хочешь охотиться? Прилетай, бери опытного егеря, проходи курс кондиционирования, хватай ружье — и вперед, в таинственные леса, где воют тахорги, скачут ракопауки, а в теплых озерах купаются русалки. Хочешь купаться и загорать? Прилетай, останавливайся на Алмазном пляже у подножия величайших дюн во Вселенной и загорай на мягком песочке, купайся в удивительно безопасном и теплом море.

Только все это иллюзия, и Леонид Андреевич теперь хорошо это понимал. Во-первых, здесь гибнут люди, и это большая удача, если удается обнаружить тело. Во-вторых, этот лес… В-третьих, вертолеты и дирижабли. Агрессивная экосистема, не терпящая, когда над ней что-то летает, особенно легкое, прозрачное и бесшумное. Как флаер, например. Здесь надо не только пугаться, но и пугать, чтобы выжить. Шумом, ревом, мощными винтами и чудовищными по запаху керосиновыми испражнениями. Или бензиновыми?

— У нас керосина много? — спросил Горбовский Поля.

— Много, Леонид Андреевич, до места и обратно хватит.

Значит, все-таки керосин. Леонид Андреевич принюхался, но в салоне горючим не пахло.

— Это обнаружили давно, еще во времена строительства Базы. Редкое явление, но впечатляющее, — сказал внезапно Поль. — Вы должны его увидеть.

— Должен?

— Должны, — подтвердил Поль. — Вас ведь интересует все странное и загадочное. Кровавая рука сверхцивилизации, так сказать…

Шестопал фыркнул. Сегодня у него определенно было смешливое настроение.

— Меня не интересуют сверхцивилизации, — печально ответил Леонид Андреевич. — И тем более их кровавые руки. Вряд ли у них есть руки, тем более кровавые. И вряд ли вообще сверхцивилизации существуют.

— А Странники?! — вскричал Поль.

— Я пошутил, — мягко сказал Леонид Андреевич. — Странники, да, Странники… А почему вы называете это Выпадением? Там что-то выпадает?

— Слово красивое, — вступил в разговор смешливый Шестопал.

— Честно говоря — не знаю, Леонид Андреевич. Вообще-то там, конечно, ничего не выпадает, а скорее, э-э-э, наоборот… Впрочем, сами увидите.

— Увижу, — согласился Горбовский.

Поль помолчал, а потом сказал:

— А действительно странно — почему Выпадение?

— А почему — Странники?

— Потому что Странники странствуют, — предложил Шестопал.

— Конечно, странствуют. Поэтому и Странники, а не какие-нибудь там Пилигримы. Только вот обозвали их Странниками в то время, когда нашли подземные янтариновые города на Марсе и ни о какой Владиславе и еще десятке других мест и не подозревали.

Разговор как-то сразу угас. Увял, сказал себе бывший главный егерь, а теперь директор Базы Поль Гнедых. Опал листьями. Осенними. Все-таки правы люди — Леонид Андреевич странный человек. Странный, потому что непонятный, объяснил себе Поль. Все понятно — знаменитый звездолетчик, член Мирового Совета, влиятельный член Комиссии по Контактам, горящий взор и крепко сжатые на штурвале звездолета руки… Но все это внешние проявления, так сказать, мифы официальной хроники, производящей неизгладимое впечатление на души детей. Феномены. А вот сущность… Этого никакая хроника и никакие книги не отразят. Он весь в белом. Праведник среди Содома и Гоморры. Вот он, Поль Гнедых, честно себе может признаться, что чувствует себя рядом с Леонидом Андреевичем как почетный гражданин этих самых Гоморр. Словно чего-то не сделал, не убедил, не оправдал. Вот ведь беда. И что он здесь действительно ищет? Или ждет? А может, он здесь грехи общечеловеческие искупает? А что — сидит на вершине столпа (читай — на двухкилометровых Скалах) праведник (св. Горбовский) и замаливает грехи беззаботно играющего на просторах Вселенной человечества (беспокоится).

— Леонид Андреевич, — решился Поль. — А вы в бога верите?

— Верую, ибо абсурдно, — сказал Горбовский. — Нет, Поль, в бога я не верю и в праведники не гожусь.

— А почему? То есть… Извините, Леонид Андреевич, вопрос действительно глупый. И так понятно почему…

— Почему? — усмехнулся Горбовский. — А действительно, почему бы мне не верить в бога?

— Э-э, — изрек Шестопал, очень удачно избежав столкновения с какой-то летающей нечистью, ошалевшей от издаваемого вертолетом рева. — Наверное, потому, что бога нет.

— О! — поднял палец Горбовский. — Не верю, потому что нет. А в то, что есть, верить никакой необходимости тоже нет. У вас, сударь, просто дар на парадоксальные формулировки.

Шестопал покраснел от похвалы.

— Я не согласен, — заявил Поль. — Верить надо даже в то, что есть. Я, например, верю, что в столовой у нас достаточно сливочного масла. Верю как директор Базы, ежедневно подписывающий заявки на продовольствие. Масло проходит по всем спискам.

— Кто-то прилетел, — сказал Шестопал.

Позади, там, где остались Скалы, превратившиеся из нелепого клыка, торчащего из плотной десны леса, в едва заметную белесую точку, небо изменило цвет, заиграло радужными бликами, которые затем стянулись в ослепительно-белый росчерк, в свою очередь мгновенно истаявший, не оставив и облачка в синем прозрачном океане.

Поль посмотрел на часы.

— Кто бы это мог быть? Для рейсовика рановато, для груза — поздновато.

— Может быть, вернемся? — заерзал в ложементе Леонид Андреевич. — Я вас не очень отвлекаю от работы, Поль?

— Нет, Леонид Андреевич, вы меня совсем не отвлекаете. Тем более это моя инициатива — взглянуть на Выпадение. А на Базе — Робинзон. Робинзон справится, Робинзон не подведет.

Горбовский вздохнул.

— А я поначалу думал, что Робинзон — это прозвище. А он оказался действительно Робинзон. Хорошо, что меня вовремя просветили, а то могло получиться неловко…

— Встреча двух титанов, — фыркнул Шестопал. — Действующие лица: Робинзон, который действительно Робинзон, заместитель директора Базы, и Горбовский Леонид Андреевич, звездолетчик, склонный к шуткам. «Здравствуйте! Я — Робинзон». — «Здравствуйте! Я — Пятница».

— Все шутят, — покачал головой Поль, ощутивший некую неловкость за Шестопала. — Все смеются, а…

— А масла в столовой как не было, так и нет, — закончил Леонид Андреевич.

Шестопал помрачнел и пошевелил пальцами, проверяя управление. Вертолет послушно качнулся, линия горизонта поползла вверх, и теперь казалось, что машина взбирается вдоль бесконечного, поросшего лесом склона, все вверх и вверх, и от этого подъема начинает кружиться голова, а желудок мучительно пробирается куда-то в сторону пяток. Время шуток и разговоров прошло. Начинаются пакостные места. Места, не любящие вертолеты. Места, пожирающие вертолеты, а вместе с ними и экипажи. Как тут не поверить в бога? Или, на худой конец, в черта с рогами? Фон — в норме. Гравитация — в норме. Лес — в норме, то есть такой же, как и везде на планете. А машины — не в норме. Карл Этингоф — раз. Летел на вертолете. Валентин Каморный — два. Летел на вертолете. Михаил Сидоров, закадычный друг Поля, который называл его почему-то Атосом, — три. Ясен пень, летел на вертолете. Двое, э-э, пропавших без вести и один погибший. Такая вот арифметика. Тело Валентина нашли через месяц после аварии. Точнее, то, что от него осталось… Остальные сгинули. Конечно, погибли. Кто здесь выживет без регулярных инъекций УНБЛАФ? А ее ой как ненадолго хватает. Особенно если оказался далеко от Базы. А вокруг тахорги. А вокруг ракопауки. Ракопаук — это омерзительно и страшно. Представьте себе существо ростом с лошадь, похожее одновременно и на рака, и на чудовищного паука! Жуть берет…

Над лесом пролегали полосы теплого и холодного воздуха, и вертолет закачало на восходящих и нисходящих потоках, как лодку на волнах. Медленно вниз, и розовато-зеленая поверхность приближалась к брюху машины, и, когда уже казалось, что по животу скребутся кроны деревьев, вертолет подскакивал вверх. Леонид Андреевич даже не менялся в лице. Он с интересом вглядывался вниз, в грязноватую, неопрятную пену крон самых высоких деревьев леса, победивших в этой схватке за солнечный свет, раздавивших, растолкавших своих конкурентов. Победители вытянулись на неимоверную высоту, чтобы здесь, под красным солнцем, распустить, разлить, разбросать свои ветви и листву, облокотившись, оперевшись на менее удачливых. И там кишела своя жизнь. Что-то поедало нечто, а нечто пожирало что-то. Фабрика воспроизводства и уничтожения активной протоплазмы. Пандора, планета-заповедник, где в лесу все ополчилось на все, и все вместе — на человека. А ведь было время, когда нужно было напяливать на себя скафандр высшей защиты, взваливать на плечо мощный дезинтегратор, чтобы в молекулы разбивать любую нечисть, выплескивающуюся у тебя из-под ног при каждом шаге. И Леонид Андреевич до сих пор не мог для себя решить: хорошо это или плохо?

— Вот оно! — внезапно закричал Поль.

Леонид Андреевич вжался лицом в стекло, но пока ничего примечательного не видел — лес как лес, с этой высоты похожий на пористую отвратительную плесень, поселившуюся на горбушке хлеба. Без масла.

— Да вот же!

И тут Горбовский действительно увидел.

Словно красный туман поднимался от подножия леса, постепенно затопляя деревья, хватаясь за могучие ветви, выискивая отверстия в пористой пене. Розоватая поверхность, неприятно напоминающая человеческую кожу, пораженную раком, потела, выпускала сквозь поры и отверстые язвы медленно набухающие капли крови, расплывающиеся по ее поверхности и сливающиеся в тяжелую лакированно-красную лужу. Вертолет шел низко над поверхностью тумана, и теперь становилось понятно, насколько тот вязок и плотен, — винты поднимали на ее поверхности низкие волны, лениво разбегавшиеся в стороны от машины и медленно гасшие. Туман почти полностью поглотил лес. Только самые высокие псевдосеквойи все еще гордо и непоколебимо выступали над поверхностью.

«Наводнение в пампасах», — подумал Леонид Андреевич и попросил Шестопала:

— Андрей, а нельзя ли облететь одно дерево, вот хотя бы это, прямо по курсу?

Машина легла на правый бок, и теперь казалось, что они летят вдоль бесконечной стены с примостившимися каким-то чудом на ней небольшими кустиками. Затем вертолет выпрямился и сделал пологий вираж вокруг торчащей из красного тумана «секвойи».

— Странно, — выразил свое мнение Леонид Андреевич.

— Что именно? — спросил Поль. — Здесь все странно!

— Я не вижу животных в кроне, — объяснил Горбовский. — Ну-ка, Поль, у вас глаз наметанней моего, скажите, есть там кто или нет?

Поль стал внимательно осматривать крону. Вертолет почти замер в воздухе.

— Левее… Еще… Еще… Нет, тоже ничего не вижу. А почему это вас интересует, Леонид Андреевич?

Горбовский ответить не успел, потому что лес кончился. Это было настолько удивительно, что Леонид Андреевич вскрикнул. Лес здесь, на Пандоре, не мог кончиться по определению. Он раскинулся на всем ее единственном континенте, поглотив, сожрав все свободное пространство. Он сделал лишь единственную уступку далеко на южном побережье, где увяз в самых грандиозных дюнах среди планет Периферии. Но и там он сопротивлялся изо всех сил, выбрасывая вновь и вновь свои передовые отряды вглубь песков, к Алмазным пляжам. А вот здесь, в самом центре его царства, его империи, расползалась черная неопрятная язва — совершенно голая земля. Бугристая, сморщенная поверхность угрюмо смотрела на стоявшее почти в зените солнце. Ни остатков деревьев, ни пеньков, ни тушки какого-нибудь завалящего рукоеда. Черная пустошь, словно после удара «берсерка» или взрыва маршевого двигателя звездолета. Мрачная дыра посреди залитого по самые макушки красным туманом леса.

— Вторая фаза Выпадения, — почему-то шепотом объяснил Поль.

— А какая первая? — спросил Леонид Андреевич. — Красный туман?

— Да.

— «Мы любим пластмассу, уран и бетон», — пробормотал Шестопал, задержав вертолет на самом краю черной язвы.

— А туда спуститься можно? Я, конечно, не настаиваю…

Поль посмотрел на часы.

— Ну, минут десять у нас есть. Давай, Андрей.

— Тогда держитесь, — честно предупредил Шестопал. — Будем падать.

Полозья коснулись земли удивительно мягко, хотя Леонид Андреевич внутренне весь сжался, приготовившись к сильному удару. Шестопал действительно был ас. Шестопал был герой, это ощущалось за версту. Шестопал тоже любил штурм и натиск, штурм унд дранг, как сказал бы Бадер. Как и многие на этой планете. И как еще несколько миллиардов землян на совсем других планетах. «Нам с вами не по дороге» — так, кажется, он сказал этому несчастному Атосу-Сидорову. А что сказать Шестопалу? А что сказать еще миллиарду молодых, энергичных, умных, любящих свою работу и совершенно не берегущих собственные жизни и жизни тех, кто с ними рядом?! Не окажется ли однажды так, что по этой дороге побредет он один? Ну, может быть, в обнимку со Странником. Тот тоже не любит штурм унд дранг…

— Извините, — сказал Шестопал, выбираясь из ложемента.

Горбовский вздохнул.

Это была просто земля. Земля Пандоры. И не было бы в этом ничего удивительного, если бы не чудовищная биологическая активность планеты, где из каждого свободного клочка должно что-то расти, переть, вылезать или выползать. Землянам просто повезло со Скалами, где тонкий почвенный слой не давал прижиться девяноста девяти и девяти десятым процента местной флоры. Да и то регулярно приходилось проводить чистку территории, избавляясь от сорняков.

Леонид Андреевич осмотрелся. Пятикилометровый пятачок был окружен лесом, доверху залитым красным туманом. Не лиловым, а красным. Его языки осторожно ложились на голую поверхность, словно пробуя ее на вкус, и тут же отдергивались назад, словно вкус этот был отвратителен. Поль стоял, прислонившись задом к вертолету, сложив на груди руки, и смотрел в небо. Шестопал осматривал машину.

— Загадочное явление, — изрек Леонид Андреевич. — Сюда бы биологов, а не звездолетчика…

— У меня на Базе нет биологов, — сказал Поль. — У меня на Базе есть егеря, у меня на Базе есть туристы, у меня на Базе есть даже член Мирового Совета, а вот биолога нет.

— А почему? — наивно спросил Леонид Андреевич. — Надо, э-э, выписать, пригласить, заманить. Тут же непочатый край работ!

Поль вздохнул:

— Не знаю, как на других планетах, а на Пандоре биологи гибнут чаще егерей или даже чаще туристов. Не любят здешние леса, когда их изучают.

— Ну, Поль, что за мистика!

— А вы, Леонид Андреевич, не поверите, но вы стоите в самом мистическом месте планеты, — усмехнулся Поль.

Горбовский завертелся на месте, размахивая руками:

— Где?! Где привидения и неприкаянные души тахоргов?!

Поль достал из кабины лопатку, отошел от вертолета и, опустившись на колени, принялся копать. Вскоре лопата ударилась обо что-то твердое. Горбовский с любопытством заглянул через плечо Поля и увидел в рыхлой земле розовую бугристую полоску. Поль расчистил раскоп, обнажив слегка закругленную, с наплывами, поверхность, смутно что-то напоминавшую.

— Что-то знакомое, — сказал Леонид Андреевич.

— Тахорг, — объяснил Поль. — Прекрасно сохранившийся скелет тахорга. Если продолжить наши изыскания, то здесь можно найти богатую россыпь останков местной флоры и фауны. Только вот тащить все это домой и вешать на стену не советую.

— Поль, я чувствую, что здесь происходит нечто очень серьезное, раз вы притащили сюда, по вашему выражению, члена Мирового Совета. Можно ли мне в этом случае получить связное и внятное объяснение?

— Пора, — сказал Шестопал.

— Договорим в воздухе, — предложил Поль. — Заодно досмотрим представление. Это впечатляющее зрелище, Леонид Андреевич.

— Смотрите! — закричал Горбовский, показывая в сторону леса.

Совсем недалеко от вертолета, прямо под стоявшими на краю псевдосеквойями, земля зашевелилась, заходила ходуном, словно при землетрясении, а точнее — словно кто-то ворочался, пыхтел под тонкой материей, обиженно урчал и старался разбросать наваленные на него комья земли. Сильный удар докатился до людей и сбил их с ног. Тяжелая машина с вращающимися винтами слегка накренилась, широкие лопасти чуть не врезались в поверхность, и сквозь блистер можно было видеть побледневшего Шестопала. Поль вскочил на ноги, подхватил под руки Горбовского и поволок его к вертолету. Перебирая ногами, Леонид Андреевич не мог оторваться от происходящего. Тонкая мембрана наконец-то прорвалась, в воздух почти до самых крон деревьев, укутанных в туман, взлетели фонтаны грязи, и из огромной глубокой ямы стал вылезать, выворачиваться, вырываться из каких-то белесых нитей колоссальный тахорг, неповоротливый, словно субмарина на суше.

Поль затолкал Горбовского в его кресло, упал в ложемент и показал оскалившемуся Шестопалу большой палец. Машина взревела не хуже тахорга, земля ушла вниз, распласталась под ними розовато-красным одеялом с прожженной дырой, где уже не было ни кусочка спокойной почвы, как будто Пандора решила взять реванш и теперь на временно уступленном врагу плацдарме взрывалось, взметалось в небо, било фонтанами. Но на самом деле ничего не взрывалось и не било, а просто лезла из-под земли вся временно спавшая там флора и фауна, все эти тахорги и ракопауки, рукоеды и волосатики, псевдоцефалы и подобрахии, орнитозавры Циммера и орнитозавры Максвелла, трахеодонты и прыгунцы, псевдосеквойи и еще тысячи всяческих зверей и растений, которые такие же хищники — почище иного зверья… Росли деревья, закручивались вокруг них и расцветали ядовитыми цветами лианы, прокатывались штормовыми тучами насекомые, изголодавшиеся животные выхватывали прямо из земли своих соседей-неудачников, размалывая их клешнями и зубами, парализуя плевками и ударами лап перебивая жертве позвонки или проламывая ее хитиновую броню. Все росло, расцветало, пожирало и умирало.

— Ну как вам, Леонид Андреевич? — с некоторой гордостью спросил Поль.

— Впечатляет. Завораживает. Пугает. Очень активная, э-э, экосистема… Скажите спасибо, Поль, что санитарный контроль всего этого не видит. На их месте я не допустил бы сюда туристов.

— Я и сам с удовольствием натравил бы санитарный контроль на туристов, — признался Поль, не отрывая глаз от происходящих внизу метаморфоз.

Это было похоже на замедленную съемку — шевелящаяся щетка появляющихся на месте Выпадения растений доходила в высоту уже почти до середины окружающего леса. Виднелись свежие просеки, проложенные тремя тахоргами; как отвратительные громадные кузнечики, перелетали с макушки на макушку молоденькие ракопауки, перехватывая клешнями менее юркую живность; где-то около восточного края величественно закручивался тугой смерч пчелиного выводка, выбрасывая в стороны и вновь втягивая предупреждающие щупальца боевого охранения.

Вертолет медленно перемещался по периферии этого биологического безумства. Рев винтов распугивал, расшвыривал пучеглазых орнитозавров, хотя некоторые продолжали попытки подобраться к стальному, неповоротливому врагу, перевернуться и нанести смертельный удар когтистыми лапами по его брюху.

— Хорошая здесь охота, — мечтательно сказал Шестопал.

— Вадима на них нет, — согласился Поль. — Может быть, пугнем? Вы как, Леонид Андреевич?

— Нет уж, Поль, не стоит. Пожалейте старика. Да и жалко мне их.

— Никакой особой теории у нас на этот счет нет, — признался Поль. — Выпадение — достаточно редкое и нерегулярное событие. А может быть, и регулярное, только мы на него не всегда натыкаемся — континент большой, нас на весь лес не хватает. Егеря про него хорошо знают, а туристов на это, гм, мероприятие мы не допускаем — агрессивность биоценоза здесь на несколько порядков выше нормы.

— Мне показалось, что все они лезут из-под земли. Ну, растения понятно — семена, споры, а вот с животными… Хотя я, конечно, не специалист…

— Если бы мы побывали здесь за сутки до начала и хорошенько покопались в почве, то нашли бы богатую россыпь останков всей этой живности и всех этих растений, — объяснил Поль.

— Хм, Поль, голубчик, уж не хотите ли вы сказать, что здесь и сейчас мы собственными глазами наблюдали сеанс восстания из мертвых? — спросил Горбовский.

— Похоже на это, — неохотно согласился Поль. — Во всяком случае, другого объяснения у меня нет. Хотя это тоже, конечно, не объяснение… Тут можно сколько угодно фантазировать… Пандора — она и есть Пандора, Леонид Андреевич. Я всякий раз удивляюсь, кому пришла в голову идея устроить здесь курортный и охотничий рай.

— Русалки, «щенки», — сказал сам себе Горбовский. — А что говорят биологи? Каково мнение КОМКОНа? Вы ведь, Поль, насколько мне известно, дружны с Геннадием Комовым. Каково мнение вице-председателя Комиссии по Контактам о фактах наблюдения регенерации биоценозов на планете Пандора?

— Хорошо сформулировано, — восхитился Поль. — Именно факты, именно наблюдения и именно регенерации. А вообще вице-председатель КОМКОНа и любимый ученик председателя КОМКОНа выразился в том смысле, что «Полли, уволь, только Пандоры нам еще не хватало».

— Безобразие, — согласился Леонид Андреевич, — бюрократизм и пренебрежение мнением товарища. Надо натравить на него доктора Мбогу, чтобы он потрепал своего любимчика.

К исходу двух часов с начала Выпадения это место почти ничем не отличалось от любого на этой планете — влажная, пористая, розоватая поверхность, с высоты двух километров похожая на пятнистую пену, на огромную, на весь мир, рыхлую губку, на бесформенную маску, скрывающую лицо, которого никто еще никогда не видел. Красный туман, затопивший окружающий лес, стал оседать, бледнеть, в нем проявились какие-то плотные волокнистые нити, остающиеся на кронах деревьев, как тонкие резаные раны или царапины на человеческой коже. Леонид Андреевич почувствовал тошноту и закрыл глаза. Лес ему определенно не нравился.

— Скажите, Андрей, а что вы там напевали про карниз, про небо?

— Это у нас что-то вроде гимна, Леонид Андреевич, — объяснил Шестопал и хрипло пропел:

Небо пришито к нам сталью антенн, Ему никуда уже не убежать, Ветер загнан в метро, автомат — импотент, Мы не за контроль, но так обидно терять. Мы любим пластмассу, уран и бетон, Едим фармацевтов, а пьем керосин, Вместо сирени — одеколон, Из любой ерунды выжмем чистый бензин! Ни шагу назад, только вперед! Это с собою нас ночь зовет. Куда полетим — вверх или вниз, Это ответит нам наш карниз.[1]

— Это хорошо, — согласился Горбовский. — «Из любой ерунды выжмем чистый бензин!» Это про нас…

— Леонид Андреевич, вас вызывает База, — объявил Поль.

— Меня? — удивился Горбовский. — И кому это не терпится… Я слушаю.

Вертолет сделал последний круг над уже абсолютно не отличимой от окружающего леса местностью, набрал высоту, оставляя далеко внизу беспокойных орнитозавров, и взял курс на Базу.

Горбовский задумчиво кивал в такт неслышимым словам и беззвучно шевелил губами. Кажется, он удивлен, подумал Поль.

Поль, — позвал Леонид Андреевич, — вы, случаем, не телепат?

— Не замечал за собой, — усмехнулся Поль, — а что случилось?

— Сам председатель Комиссии по Контактам доктор Тора Мбога почтил визитом Пандору. И, кажется, ему просто не терпится увидеться с вами.

2. Мбога

Поль сидел за своим столом и листал папку с документами. Горбовский, Мбога и Хосико расположились перед ним в просторных креслах. Леонид Андреевич привычно разлегся, задвинув длинные ноги чуть ли не под стол директора Базы, Мбога уселся по-турецки, как-то теряясь среди плюша, и только громадный карабин, любовно уложенный им на колени, придавал ему вполне грозный вид и внешнее достоинство и солидность. Хосико сидела прямо, сложив руки на коленях, и с интересом оглядывала кабинет. Кресла были украшены стилизованными изображениями ракопауков.

Кабинет Поля находился на самом верхнем ярусе Базы и был до последней возможности напичкан экранами и селекторами межзвездной, планетной и внутренней связи, фильмотеками, удаленными терминалами БВИ, а к прозрачным стенам достаточно неряшливо, скотчем, были прилеплены планетографические карты и еще не просохшие пленки спутниковой съемки. На пленках был лес — вид с высоты двухсот километров, за стенами тоже был лес — вид с высоты двух километров. В огромном помещении звучали приличествующие месту (резиденция директора Базы и начальника Службы индивидуальной безопасности) и моменту (внеплановая инспекция члена Мирового Совета, председателя Комиссии по Контактам, члена Комитета по охране животного мира иных планет, и прочая и прочая и прочая, доктора Тора Мбоги) обрывки докладов егерей — по селекторной связи, — механические голоса спутниковых метеороботов, трели запросов в информотеку и усталое дыхание терминалов, выплевывающих карточки срочных запросов и сообщений.

Поль перелистнул очередную страницу и невидяще уставился на Мбогу. Маленький доктор неловко пошевелился, ожидая очередного вопроса, и, не дождавшись, наклонился к Горбовскому и вежливым шепотом поинтересовался:

— Леонид, почему мальчик на меня так смотрит?

Горбовский неохотно очнулся от дремы, взглянул на Поля и коротко ответил:

— Сожалеет.

— О чем? — удивился Мбога. — Я еще ничего не сделал…

— Сожалеет, что писал в детстве сочинение не о тебе, а обо мне. Твое ружье поразило его воображение наповал. Если бы он тогда знал о твоем карабине, то ты был бы доволен.

— Правда? — улыбнулся Мбога. — Позволь тогда узнать, что он сочинил о тебе.

— Я был велик, — устало сказал Леонид Андреевич. — У меня горели глаза… даже когда я спал… Я вел корабль сквозь магнитные бури и бешеные атмосферы, а руки мои были как сталь.

— Вы и сейчас такой, — вежливо заметила Хосико. — Ваши глаза пылают, даже когда вы дремлете, Леонид Андреевич.

— Вот-вот, милая Хосико-сан, — расцвел Горбовский. — А представляете, как бы написали о нашем общем друге? Он был велик. Карабин его был велик. Его глаза сияли, и даже в ночных джунглях он не нуждался в фонарике…

Разговор тек, как лиловый туман у подножия Скал, такой же странный, несмотря на свою видимую непринужденность и обмен колкостями, оставляющий неприятное ощущение недоговоренности и желания спросить самого себя: а почему мы говорим именно об этом? Мбога привез с собой папочку, над которой сейчас медитировал Поль и которую Хосико почему-то упорно обзывала заккурапией. Горбовскому же Мбога пока ничего не сообщил о цели визита, и Леонид Андреевич догадывался, что сейчас не место и не время. Однако у него появилось стойкое подозрение, что время изматывающего душу и нервы беспокойства прошло. Наступала пора действовать и, что самое неприятное, совершать необратимые поступки. Ох уж этот знаменитый девиз: «Давайте не будем делать необратимых поступков!» Как звучит! Эссенция гуманизма… Что же у меня за работа такая — быть добрым? Не умным. Не смелым. Добрым. Интересно, спросил себя Леонид Андреевич, вновь закрывая глаза, смогу ли я стать когда-нибудь злым? Хоть на мгновение? И что же нужно этакое со мной сотворить?

Мбога достал из кармашка маленькую трубочку, набил ее табаком из кисета, огляделся, шевеля пальцами, в поисках зажигалки. Хосико выудила, словно из воздуха, стальной цилиндрик и чиркнула колесиком.

— Благодарю вас, Хосико-сан, — наклонил голову Мбога.

Поль аккуратно перелистывал документы и прочитывал их для верности по два раза.

Мбога отложил карабин, переступил через ноги Горбовского и подошел к прозрачной стене, за которой открывался вид на Базу — на блестящие ангары дирижаблей, вертолетов, вездеходов, сверкающие, как варварские драгоценности, пристанища для туристов, посыпанную белым песком площадку для звездолетов, на которой сейчас согревались два «призрака», недовольно поводя индевеющими боками. На одном прибыли Мбога и Хосико, другой был набит оборудованием. Многочисленные дорожки соединяли типовые домики местного персонала, в песочницах возились маленькие дети.

Пандора. Доктор Мбога вспомнил, как они первыми высаживались на этой планете, где-то в середине континента, не знающие и не подозревающие, что их здесь ждет, но зато уверенные в своих скафандрах высшей защиты, в своих дезинтеграторах. Они тащили на себе громадные коробки для образцов — теоретически всепроходный вездеход затонул в первом же практическом болоте. Хорошее имя дали тогда этой неприветливой планете. Воистину — ларец с сюрпризами, злыми и не очень. Ведь если бы не Пандора, то не открыл бы он никакой «бактерии жизни», возился бы Карпенко со своей биоблокадой до скончания века, а изящная, разработанная во всех подробностях теория Натальи и Хосико так бы и осталась теорией. И приходилось бы ломиться сквозь лес в скафандрах высшей защиты не только здесь, но и на Ружене, и на Леониде, и на Магоре, и в миллионе других мест, о которых знают только недотепы из ГСП. А теперь тут в песочке возятся детишки. Идиллия. Пастораль. Только вот на этой пасторальной картинке появилось темное пятно, которое необходимо… понять, пожалуй, лучшего термина и не подберешь. А Леонид в который раз поражал его своим фантастическим чутьем.

Поль дошел до конца вместилища документов, произнес в пространство: «Робинзона ко мне. Срочно» — и принялся перечитывать подшивку заново. Поль все-таки был очень молодым директором Базы. А Пандора являлась не совсем тем местом, где можно было проникнуться духом современной бюрократии. Документооборот Периферии ничтожен. Все здесь строилось в основном на личных связях, на знакомствах, на доверии. Здесь не любили инструкций и терпеть не могли писать отчеты, которые КОМКОН по каким-то смутным соображениям предпочитал иметь непременно в письменном виде и ни в коем случае не в виде кристаллокопий. Поэтому сухой стиль официальной документации требовал от него полной сосредоточенности. А еще при всем обилии этой канцелярской казуистики Поль никак не мог найти ответа: а что все-таки здесь делает доктор Мбога?

А что здесь делает Горбовский? Имелись, правда, неподтвержденные слухи о том, что у него безнадежный роман с Ритой Сергеевной Турнен. Ничем другим Поль не мог объяснить себе пребывание знаменитого звездолетчика на вверенной ему, Полю, территории. Особенно если учесть отношение Леонида Андреевича к охоте и к лесу.

А что здесь может делать доктор Хосико Фуками?

Поль в отчаянии потряс головой и вернулся к чтению.

Наиболее понятным и коротким был самый первый документ.

РАСПОРЯЖЕНИЕ

Комиссия по Контактам, сектор Пандора.

Начальник сектора Слон — директору Базы, начальнику Службы индивидуальной безопасности Полю Гнедых.

Тема: проведение внеплановой инспекции сектора Пандора.

Дата: 24 июня 35 года, 6.43 ЕМТ.

В соответствии с решением Комиссии от 23/06/35 протокол номер 0837/6 о проведении внеплановой инспекции сектора Пандора прошу Вас обеспечить прием представителей в составе:

1. Т. Мбога, председатель Комиссии по Контактам.

2. X. Фуками, внештатный консультант Комиссии по Контактам по вопросам биоблокады.

Все без исключения решения инспекторов имеют приоритет «Ноль».

Внизу корявым со сна почерком Слон приписал:

«Не горюй, Полли!»

Так. Контакт и биоблокада. Биоблокада и контакт. Попробуем проанализировать это с точки зрения процедуры отдачи подобных внезапных распоряжений, ради которой Слона подняли ни свет ни заря, хотя тот же Мбога наверняка в курсе — когда обычно ложится начальник сектора Пандора Ангус Слон. Вот он, Полли, в курсе. Тем не менее Слона подняли, растолкали, схватили за хобот и заставили, нет — вежливо попросили написать соответствующее распоряжение, хотя он, Полли, всегда с радостью принимал и будет принимать разнообразные инспекции не только КОМКОНа, но и Деликатесного отделения Службы доставки, контролирующего всхожесть и пухлость небезызвестных алапайчиков на вверенной ему, Полли, территории. И кстати, зачем его, Полли, руководству в лице глубокоуважаемого доктора Тора Мбоги понадобился Слон? Если бы Мбога не предъявил никаких сопроводительных документов, то он, Полли, все равно взял бы под козырек, сказал бы «Есть!» и строевым шагом отправился бы выполнять отданные ему приказы. А может быть, он просто не понимает всей этой тонкой канцелярской машинерии? А может быть, ему, наоборот, оказали великую честь, что царь и бог Периферии прибыл на вверенную ему, Полли, территорию как самый обычный смертный — обложившись документами и справками?

«Нет, ничего не понимаю», — честно признался себе Поль в очередной раз.

После распоряжения шел опросник («Макет опросника, рекомендуемого к использованию при расследовании нарушений Закона об обязательной биоблокаде» — так он именовался полностью). Имя, фамилия, дата рождения, пол. Это понятно, это важно. Особенности пренатального периода (заполняется личным врачом). Это непонятно, но врач заполнит. Наверное. Карта фукамизации («Крайне важно!» — стоял гриф рядом с вопросом). Склонность к Г-аллергии. И так далее, и тому подобное — пять страниц убористого текста. Сплошные медицинские термины. Но сквозь них проступало нечто грозное. Даже угрожающее. Биоблокада. Волшебная палочка Периферии. Да и Земли тоже. Непробиваемая броня. Меч-кладенец. Надежная, как Космофлот. Так мы привыкли все думать. Но мы-то знаем, что это не так. А он, Поль Гнедых, как начальник Службы индивидуальной безопасности, знает это и на собственной шкуре, что значит оказаться в лесу с истекающей прививкой. Кто сказал, что на Пандоре самое страшное — ракопауки? То, что на Пандоре самое страшное, — не разглядеть и в обычный микроскоп. Начинается как заурядная простуда — насморк, чихание. Потом в голове путаются мысли от непрерывного рева урагана, зачем-то поселившегося под черепной коробкой. Затем начинают в каждом болоте чудиться русалки. Такие вот дела. Такие вот симптомы. И где же это нас пробило? Неужели какую-то заразу все-таки провезли сквозь карантин?

Робинзон вошел тихо и молча встал перед столом Поля, опасливо косясь, словно пугливый конь, на гостей. К Горбовскому он уже привык.

— Доктор Мбога, доктор Фуками, это мой заместитель Джек Робинзон. Джек, это доктор Мбога и доктор Фуками.

«Алиса, познакомься — это окорок. Окорок, познакомься — это Алиса». Что-то вроде этого.

— Предлагаю решить все неотложные организационные вопросы, — взял быка за рога Поль, бывший зоотехник мясо-молочной фермы на Волге.

Начальственный ступор наконец миновал — с присутствием высокого руководства Поль уже свыкся, благо что руководство вело себя непринужденно, тихо и даже весело. Предписания ухнули куда-то на дно сознания, чтобы там незаметно кристаллизоваться в ясные инструкции вверенному ему персоналу, а также выдать пару-тройку гипотез о том, что же за напасть свалилась на его голову. Не иначе происки доктора А. Костылина, до сих пор рвущего на себе волосы за то, что отпустил маленького Либер-Полли от себя, от фермы, от парного молока на страшную Пандору. Надо будет ему обязательно позвонить. В самом деле, почему бы одному старому другу не позвонить другому старому другу или, например, третьему старому другу — Генке-Капитану и, взяв того вежливо за грудки… Увы, это невозможно.

Поль думал, что говорить, вещать, приказывать и распоряжаться начнет Мбога, однако маленький доктор продолжал смотреть на расстилающуюся внизу панораму Базы, а слово взяла Хосико-сан, как величали ее Горбовский и тот же Мбога. Поль кивал головой, Джек кивал головой и записывал. Хосико-сан (никогда бы не решился ее так назвать, почему-то подумал Поль) говорила резанными острым скальпелем фразами и была конкретна в своих требованиях, как терминал БВИ. Карантин категории «подозрение», пустой ангар («От дирижабля?» — спросил Поль. «От дирижабля», — согласилась Хосико), трое специалистов-помощников, разбирающихся в биоблокаде, медицинские карты постоянного населения Базы, списки живых и мертвых, ступавших ногой на Пандору за последние десять лет, немедленный отзыв всех егерей и туристов из леса. Третья степень готовности к возможной после карантина эвакуации — это было на сладкое. В ней есть стальной стержень, думал Поль, и никакое бремя ответственности, долга — научного или человеческого — не смогло бы ее согнуть или сломать. Одна из матерей Токийской процедуры, по сути подарившая человеку Периферию, сражавшаяся и победившая косный человеческий организм — настолько, как оказалось, впаянный в биосферу Земли, что каждый шаг в космосе давался большой кровью, большими болезнями, — а также абсолютно безжалостная к тем перестраховщикам, которые усматривали в процедуре нехороший прецедент для возобновления евгенических экспериментов. Все делается человеком, с некоторым удивлением сделал для себя небольшое открытие Поль. Человеком, его руками, его умом, изобретательностью, и никто ему в этом не помощник. Говорят, что любое научное открытие неизбежно, вот только придет срок, созреют условия — и можешь спокойно садиться под дерево ждать, когда тебе по голове стукнет яблоко. А ведь это не так. Совсем не так. Если не сделаешь это ты, то не сделает больше никто. Это только ленивые оптимисты видят в прогрессе закономерную, неодолимую силу. Ох, как она одолима! Не было бы сестер Фуками — не было бы и биоблокады. Не стало Атоса — не стало чего-то важного у человечества. Не завязалось. Не свершилось.

В столовой в это время уже никого не было. Хосико обедать, а заодно и ужинать отказалась и отправилась с Джеком осматривать ангар, который предстояло оборудовать под медицинскую и биологическую лабораторию. Поль тоже вежливо отказался от участия в трапезе, и их за столом было двое — Леонид Андреевич и Мбога. Маленькому доктору пришлось подложить под себя пару кожаных подушек, расшитых уже изображениями тахоргов, чтобы поставить локти на столешницу и с любопытством оглядывать помещение.

— Представляешь, Леонид, а ведь ничего этого тогда здесь не было. Мы жили в палатках, как на Леониде, только в отличие от Леониды приходилось при каждом шорохе хвататься за карабин. А потом оказалось, что рядом с лагерем случайно пристроилось дерево-прыгунец, а мы раньше с такой флорой не встречались… Получили массу удовольствия, пока не прибыл транспортник и не забросил сюда лабораторию. Тогда мы стали спать на выдвижных столах. Ты, Леонид, когда-нибудь спал на выдвижных столах?

Горбовский щедро намазал кусок хлеба маслом и отдал его Мбоге.

— На выдвижных столах я не спал, — честно признался он, — хотя я возлежал и даже дремал на тагорянских вместилищах.

— И как? — живо поинтересовался Мбога, принимая бутерброд.

— Получил массу удовольствия.

Мбога аккуратно доел бутерброд и запил его томатным соком.

— Давно хочу тебя спросить: что ты вообще здесь делаешь?

— О, — поднял палец Горбовский, — это вопрос вопросов. Это зловещая тайна, над которой ломает голову все население Базы. Ходит масса версий. Мне больше импонирует любовная. Хотя ты можешь соригинальничать и придумать нечто свое.

— Я давно за тобой наблюдаю, Леонид. Как лучший друг, как соратник и единомышленник. А полгода назад у меня возникла неодолимая потребность излить перед тобой душу, и тут оказывается, что я упустил тебя из виду.

Горбовский намазывал другой бутерброд.

— Я больше не хочу, — предупредил Мбога. — И ты преувеличиваешь мою любовь к сливочному маслу.

— Тут хорошая кухня, — сказал Леонид Андреевич, — тут хорошо готовят. Все-таки Валькенштейн готовит гораздо хуже. Поль понимает толк в мясе. И в молоке.

— Ты пытаешься уклониться от разговора с добрым старым доктором Мбогой? — догадался добрый старый доктор Мбога.

— Да нет, — замахал руками Горбовский.

— Так да или нет?

— Нет, я не пытаюсь уклониться от разговора с тобой, — сказал Горбовский. — Мне даже хочется этого разговора. Только я не вижу проку от этих разговоров.

Мбога взял кусок хлеба, положил его на тарелку и разрезал ножом пополам, затем еще и еще. Леонид Андреевич с некоторым удивлением смотрел на его манипуляции.

— Так вот, полгода назад ты мне срочно понадобился, и тут выясняется, что Горбовского на Земле нет. «Тариэль» есть, злой Валькенштейн, мающийся бездельем, есть, а Горбовского нет. Я обращаюсь с соответствующим запросом в соответствующие инстанции, и мне приходит информация, что Горбовский отбыл на Магору, на Магоре мне вежливо отвечают, что да, был здесь такой, но теперь он отбыл на Ружену… Пять планет Периферии за неполных семь месяцев. Планет-курортов, планет-заповедников, планет, где бурлит веселая туристическая жизнь. И тогда я спрашиваю себя: а что делает на этих планетах всеми глубоко уважаем! Леонид Андреевич?

— Всеми глубоко уважаемый Леонид Андреевич на этих планетах живет и думает, думает и живет. Тора, я при всем своем желании не могу объяснить точнее. Мне хочется быть на посту, на страже. В последний рейс «Тариэля» я совсем извелся — у меня перед глазами стояла одна и та же картина: несколько миллиардов молодых, красивых, умных, энергичных детей играют в догонялки на краю высокого обрыва. Я искал этот обрыв, я изъездил все наши курорты вдоль и поперек и нашел его здесь. У меня стойкое убеждение, что этот обрыв, в который готовы ухнуть все наши дети, — вот здесь, на Пандоре. Я каждое утро сижу на его краю и пытаюсь понять… Я чувствую, но не могу понять.

— Такое же чувство у тебя было на Леониде? Когда ты запретил всем использовать оружие? — спросил Мбога. — Тогда ты был прав.

— Леонида? Мм, не знаю, не уверен… Я в любых ситуациях против оружия. Я терпеть не могу охоты. Бедный Поль все пытается заставить меня носить здесь ружье, но я отбрыкиваюсь всеми четырьмя лапами…

Мбога искрошил хлеб, собрал все крошки в ладошку и отправил их в рот.

— Пройдемся? — предложил Горбовский. — Я покажу тебе мой обрыв, явившийся мне в провидческом сне, когда я возлежал на тагорянском вместилище.

— Пойдем, Леонид, — согласился Мбога. — Тем более что карабин у меня есть.

Они вышли из столовой под большое красное солнце, которое в сочетании с совсем по-земному голубым небом оставляло странное и несколько неловкое ощущение. Выбрав из пяти расходящихся веером тропинок, посыпанных желтым песком, одну, Горбовский и Мбога неторопливо двинулись мимо жилых домиков, мимо административной башни, где в поднебесье управлял этим миром местный бог по имени Поль Гнедых, мимо кустиков дружественной пандорской растительности, не пытающейся ни схватить прогуливающихся землян, ни укорениться на их телах. Два влиятельных члена Мирового Совета представляли собой на редкость забавное и экзотическое зрелище — длинный и худой Леонид Андреевич и крошечный черный Тора Мбога с колоссальным карабином на плече, с трубкой в зубах и в повязанном на голове платке из африканского батика. Шедшие навстречу люди даже замирали от удивления, но потом вежливо здоровались и, кажется, хихикали. Веселая планета. Молодая планета. Средний возраст населения — тридцать пять лет… Детский сад.

Жилая зона кончилась. Друзья двинулись по краю посадочного поля, играющего здесь заодно роль космодрома, где из прибывших кораблей добровольцы выгружали коробки с оборудованием, выкатывали механозародыши — словно огромные яйца, — грузили на платформы и оттаскивали к самому большому ангару. Хосико помахала им рукой, а изможденный Робинзон смотрел в небо, где выполнял странные эволюции освобожденный дирижабль. Судя по тому, что пытался он выполнять фигуры высшего пилотажа, за штурвалом сидел смешливый Шестопал — большой любитель штурм унд дранг.

— Веселые люди, — заметил Мбога.

— Ты тоже это понял! — обрадовался Леонид Андреевич. — Веселые. Молодые. Мы очень молодая раса. Куда ни приедь на курорт — везде молодежь, песни, энтузиазм, наука. Куда ни ткни на карте звездного неба, а там уже молодец из ГСП — изучает, сражается, живот кладет на алтарь человечества.

— Такое чувство, что тебе это не нравится, — развел руками Мбога. — Ты хотел бы, чтобы все были такими, как ты, — осмотрительными, добрыми, ленивыми…

— Стариками, — закончил Горбовский. — Нет, что ты. Просто… Нет, это не просто. Иногда я ощущаю себя лишним в этом мире. А если точнее — препятствием на пути каких-то неимоверно светлых перспектив.

— Это ты хорошо сказал, — усмехнулся Мбога, — Путь долог, но перспективы светлы. Но я слушаю тебя, слушаю.

— Я стар, — признался Горбовский, — я осторожен. Я всего боюсь. Я ретроград. Я не люблю, когда гибнут эти восторженные мальчишки и девчонки.

— Я, кажется, понял, — мягко заметил Мбога. — Тебя пугает рационалистичность этого мира. Человечество изжило религию, отвергло бога, водрузив на его место Ее Величество Науку. Для нас больше нет тайн, кроме научных, и для нас нет препятствий, кроме заковыристых уравнений деритринитации.

— Нет, — покачал головой Горбовский, — не науку. Человека. Человек стал равен богу.

— Богом быть трудно, — сказал Мбога.

Они подошли к краю обрыва. Леонид Андреевич снял тапочки, набрал камешков и уселся на краю, свесив ноги в двухкилометровую бездну. Мбога примостился рядом с ним на корточках, с любопытством вытягивая голову, чтобы взглянуть на отвесную стену скалы, словно выровненную острейшей бритвой. Внизу лес безнадежно жевал подошвы каменных великанов, здесь — ни травинки, ни трещинки, ни за цепки. Теперь пришла очередь волноваться Горбовскому: ему казалось, что еще немного — и Мбога, перекувырнувшись, полетит вниз черным камушком.

— Мбога, прошу тебя — отодвинься.

Мбога отодвинулся.

— Теперь я, кажется, понимаю, что чувствовал Тойво Турнен, наблюдая меня каждое утро сидящим на этом месте, — признался Леонид Андреевич.

— А кто такой Тойво Турнен? — поинтересовался Мбога.

— Турист-пессимист, — объяснил Леонид Андреевич. Он бросил камешек в бездну. — Религия — порождение слабости человека, слабости перед мощью и непреклонностью окружающего мира, — сказал Горбовский. — До тех пор пока существовали слабые люди, беззащитные люди, сломленные люди, испуганные люди, — религия была нужна и даже необходима. Как опиум, морфий в медицине Ибо религия как раз и есть социальный болеутолитель и транквилизатор.

— Ну что ж, теперь у нас сплошь сильные, смелые люди. Тогда я не понимаю твоего беспокойства. Ты воздвигаешь на месте бога человека и в то же время отказываешь ему в праве на ошибку и даже гибель. Ты боишься не ошибки, ты боишься смертей. Если каждый человек — бог, то гибель бога есть гибель целой вселенной, так?

— Так, — легко согласился Горбовский. Разговор стал утомлять, как утомляет любое откровение — выворачивание под яркий солнечный свет своих самых темных, стыдных чувств, идей и сомнений. — Только я еще боюсь, что мы слишком возомним себя богами и не заметим, как нами начнут манипулировать.

— Ага. Смутные идеи КОМКОНа насчет операции «Зеркало» докатились и до тебя.

— Ну да…

— Странник не любит Странников. Горбовский боится Странников. Комов и не любит, и боится, но считает, что все возможно под этими небесами. Один старый, маленький доктор Мбога ничего не боится. У доктора Мбоги есть большой карабин, а страшнее сора тобу-хиру в исследованной части космоса он еще ничего не встречал.

Горбовский высыпал горсть камней в пропасть, пошевелил пальцами ног и спросил:

— Так что же привело доктора Мбогу на Пандору? Или это секрет?

— Ну что ты, Леонид. От тебя — никаких секретов.

Хосико-сан ангар понравился. Как и любая база Периферии, База на Пандоре испытывала катастрофическую нужду в свободном месте. Можно было бы потеснить жилой сектор, заглубиться в скалы — как сказочные гномы, — возвести высотные строения, но наиболее экономичным оказалось просто пустить обустройство на самотек.

Творческий беспорядок на Базе порождал массу курьезных случаев, одновременно будил воображение и заставлял проявлять изобретательность. Из подвернувшегося под руку хлама собиралась бытовая техника, из стиральных машин выходили прекрасные центрифуги для биолаборатории, а центрифуги из биолаборатории использовались в качестве миксеров для сбивания молочных коктейлей в домашних условиях. Инженерная и изобретательская мысль била ключом, а число самых невероятных гибридов росло на глазах. Вадим Сартаков на полном серьезе говорил о случае начала спонтанной механоэволюции на отдельно взятой планете, а Алик Кутнов устал осматривать бродящих по улицам киберуборщиков, стараясь отыскать взятый кем-то для их починки ионный триггер.

Поэтому ангар для дирижабля, строго говоря, был занят не столько дирижаблем, сколько бесконечными рядами всевозможных ящиков, контейнеров, узлов, упаковок. Грузная машина как-то терялась на этом фоне.

— Зря вы сюда привезли свой хлам, — жизнерадостно объяснял Джек. Он уже отошел от стресса, да и Хосико оказалась при ближайшем рассмотрении совсем не механизмом для смазывания шпинделей. Смеяться она умела. — Мы вам из всего этого собрали бы здесь завод по производству звездолетов.

— Спасибо, — вежливо ответила Хосико, — но мне не нужны звездолеты. Мне нужно абсолютно пустое помещение как раз вот таких размеров.

Робинзон недоверчиво посмотрел на совсем скромную, по его разумению, кучку оборудования Фуками.

— Оно растет? — поинтересовался Джек. — Оно распухает, как тахорг во время водопоя?

— Оно не распухает, — поправила Хосико, — но по инструкции оно требует простора. А у вас здесь старты и приземления кораблей, разгрузка и загрузка, а завтра здесь вообще станет непереносимо тесно.

Джек схватился за голову.

— На что это вы намекаете, Хосико-сан?

— Увидите, — пообещала Хосико. — Услышите. А теперь приступим к работе. Как вы намерены превратить этот вертеп в идеально чистую площадку?

3. Горбовский

Работы продолжались всю ночь. Леониду Андреевичу не спалось, и он сидел в холле гостиницы, наблюдая, как под лучами нескольких мощных прожекторов люди вперемежку с киберами вытаскивали из ангара ящики и складывали их у стен, таким образом заодно возводя дополнительный защитный слой для лаборатории Фуками. Мбога спал в комнате Горбовского, выпив на сон грядущий своего любимого ячменного кофе с синтетическим медом, к которому, как он утверждал, пристрастил в свое время и тагорян. Забегала Хосико — за кристаллами по монтажу оборудования. Она выглядела настолько занятой, что Горбовский не решился ее окликнуть и продолжал возлежать на небольшой тахте под раскидистым фикусом. А может быть, и не фикусом.

Суета напоминала срочную эвакуацию муравейника, и неожиданно для себя Леонид Андреевич почувствовал тоску по какому-то конкретному, интересному, практическому занятию. Внезапно захотелось на все плюнуть, позвонить злому Валькенштейну, чтобы он срочно снимал с прикола «Тариэль», брал любой подвернувшийся груз (хоть ульмотроны для физиков на Радуге) и по дороге захватил, выдернул, спас, вытащил его отсюда, и тогда знаменитый звездолетчик Горбовский стальными руками ухватился бы за штурвал своего звездолета и со сверкающими глазами смело повел бы его сквозь магнитные шторма навстречу новым приключениям.

Увы, пока это было невозможно. Думать сейчас было не приятным развлечением, а тяжкой обязанностью, которую он поначалу взвалил на себя сам, а потом — внешние обстоятельства. Тот же Мбога, спокойно спящий в его номере. Но винить его в этом (в том, что взвалил, а не в том, что спал) было трудно и несправедливо. Конечно, в том, что рассказал ему Тора-охотник, имелась толика нездорового безумия, волнующая воображение намеками на некое чудо, но Леонид Андреевич не очень-то верил в чудеса. Это странно, но за все года своей карьеры космонавта он не наблюдал ни одного мало-мальски завалящего чуда. Все поддавалось научному объяснению. Вселенная действительно оказалась насквозь рационалистичной. Кажется, кто-то очень давно утверждал, что мироздание вмещает в себя бесконечное множество потенций и задача Разума — реализовать одну из них, сформировать вселенную под стать себе, под стать своим убеждениям. Древнее небо вмещало богов и демонов, современный космос вмещает пустоту и звезды с редкими островками цивилизаций, которые человечество разрешило себе помыслить. Почему Странников назвали Странниками? Не марсианами, не инопланетянами, а Странниками? И теперь мы спотыкаемся о Странников на каждом шагу. Вернее, не на самих Странников, а на их следы, мусор от былой деятельности.

Обречено ли человечество на такой конец — стать легендами у тех, кто будет потом, кто придумает эту Вселенную совсем по-другому?

Горбовский вздохнул и сел на тахте, сбросив плед на пол. Захотелось есть. На кухне горел свет, окошко Линии Доставки было распахнуто, и там толпились горшочки, кувшинчики и упакованные в пленку огурцы. За большим столом широко расположился Марио Пратолини, перед ним, как вымуштрованная армия, стройными рядами стояли все те же горшочки и кувшинчики, и турист-физик осматривал их суровым глазом придирчивого полководца.

— Кушать хочется, — объяснил Леонид Андреевич.

— Может быть, поэтому мы и спим по ночам, — предположил Пратолини, пододвигая Горбовскому пару дивизий своей доблестной армии. — Своего рода защита, выработанная эволюцией: не хочешь слоняться по ночам в поисках бешеного мамонта — спи в пещере, завернувшись в шкуру.

В горшочках были салаты.

— Ага, — сказал Горбовский, — любопытная, но не оригинальная точка зрения. Не вы первый намекаете на решающую роль лени в эволюции хомо сапиенс сапиенс. А кстати, Марио, как ваши успехи на охотничьем поприще? Добыли череп тахорга?

Марио помрачнел, откусил огурец и стал жевать, кажется, вместе с пленкой.

— Тахорги уже не актуальны, Леонид Андреевич. На повестке дня — русалки. У всех есть тахорги. Куда ни придешь — у всех на стене висит череп тахорга. Столько тахоргов на Пандоре не водится.

— Я тоже хочу череп тахорга на стену, — объявил Леонид Андреевич. — Никогда не думал, что есть такие мелкие экземпляры… А что вы там сказали о русалках, Марио? Наступил сезон ловли русалок?

Марио осмотрелся, достал из-под стола початую бутылку вина и пересел поближе к Горбовскому. Оказалось, что от физика ощутимо пахло вином. Леонид Андреевич заглянул под стол, где прятался основной резерв ставки, но отказываться от стакана не стал. Ему самому хотелось напиться.

— Они есть, — прошептал Марио, отхлебнув из своей емкости.

— Русалки? — таким же шепотом спросил Горбовский.

Марио кивнул.

— Странные легенды гуляют по Базе, — продолжил физик, — но, чтобы их услышать, надо побродить по лесу. Жак мне много чего рассказал, только во все это не веришь, пока не увидишь.

— Расскажите мне про русалок, — попросил Леонид Андреевич. — Я люблю русалок.

— Сначала я подумал, что это утопленники. Целое озеро утопленников, вернее — утопленниц. Но они шевелились… Говорили… — Марио помолчал. — А потом началась заварушка с гнездом ракопауков, и мы потеряли это место. Может быть, мне обратиться в КОМКОН? Рассказать… У меня, конечно, нет никаких доказательств… Даже Жак говорит, что он ничего не успел рассмотреть… А ведь я думал, что все это шутки, легенды для туристов.

Леонид Андреевич, подперев ладонью щеку, с некоторой жалостью смотрел на Марио. Вот ведь беда. Физик, специалист по субатомным структурам, увидел русалок. И что, спрашивается, ему теперь делать? Научный долг требует немедленно привлечь специалистов к расследованию этого происшествия, к установлению контактов с цивилизацией русалок, а с другой стороны — это звучит как-то… как-то слишком сказочно. Цивилизация русалок. Оксюморон какой-то. Что делать, если на винт твоей лодки намотается борода водяного?

— Вы что можете посоветовать, Леонид Андреевич?

— Ничего, — честно сказал Горбовский. — Доказательств никаких нет. Я вам верю, Марио. Верю, что вы видели нечто, похожее на русалок, но я вообще доверчивый человек. Попробуйте поговорить с доктором Мбогой. Он сейчас спит наверху.

— Русалки — это не самое загадочное, — объявил Марио, наливая второй стакан. — На Земле есть русалки, в книжках есть русалки. Русалка на ветвях сидит. И кто это догадался ее туда затащить…

— Пушкин, — подсказал Горбовский. Физик окончательно опьянел, и Леониду Андреевичу стало совсем неловко. — Вам надо лечь спать, Марио.

Марио не возражал. Опираясь на Горбовского, он дошел до своего номера, но в дверях остановился.

— Это все бред и чушь, но, говорят, на Пандоре нельзя у-м-м-мереть. Представляете, Л-л-леонид Ан-андреевич, тахорги там, орнитозавры там, пауки… рако… Ничего не страшно… Ба-бах! Бум! Оказался он живой… Вид только какой-то… Мхом они все заросли… Покрылись…

Пришлось завести физика внутрь и уложить в постель. Он бормотал еще что-то про пауков, которые раки, про русалок, про лесовиков и лесничих. Для специалиста по субатомным структурам у него были глубокие познания в сказочном фольклоре.

Убирая посуду на кухне, Леонид Андреевич размышлял о словах Марио. Все можно было списать на его, мягко говоря, невменяемое состояние, но вот что его довело до такого состояния? Охота повлияла? Вино? «А ведь я сказал, что верю ему…» Хм, вера… Вера — это готовность принять некий порядок вещей без специальных доказательств — «из общих соображений», «по определению», «из уважения к авторитету» или по любым другим причинам. В этом смысле неверующих людей вообще не существует, что бы мы там ни говорили об окончательной победе над религией. Все мы вынуждены верить, ибо, как правило, проверить возможности (да и желания) не имеем. В частности, мы верим, что бога нет. Основания для такой веры могут быть самые разные, но без веры как таковой все равно обойтись не удастся. Хотя интересно представить себе человека, совершенно убежденного в существовании Бога — некой сверхличности, оказывающей непосредственное и мощное влияние на твою судьбу. Впрочем, это должен быть человек с могучим воображением! Только человек с могучим воображением оказался способен сказать «Верую, ибо абсурдно». В сравнении с этим как-то бледнели субэлектронные структуры, русалки и даже ходячие покойники.

Несмотря на выпитое вино, сон не возвращался. Суета вокруг ангара продолжалась.

«А может быть, в этом и есть корень наших проблем? Как там сказал Мбога: „Мы слишком рационалистичны". У нас уже нет могучего воображения? Мы в застое? Может быть, это и так. Наука — наша религия, человек — наш бог. Вот только что нового, принципиально нового сделано человечеством за последние сто лет? Стали летать дальше и быстрее? Ну, здесь ничего принципиально нового в сравнении с телегой, запряженной ослом, нет. Создали машины с чудовищной скоростью обработки информации? Но они несравнимы с заурядной человеческой интуицией. Долголетие? Здоровье? Нет, ты не прав. Так любое самое великое открытие можно превратить в заурядность. Ты слишком пессимистичен, слишком требователен. Почему я пессимистичен? Да я главный оптимист во Вселенной! Вот только я чувствую, как вокруг меня нарастают странные напряжения, копятся какие-то силы, готовые в один прекрасный момент разрядиться громом и молнией над человечеством. Мы стремимся сохранить статус-кво. Мы боимся евгеники, мы боимся искусственного интеллекта… Оседланные этим страхом, мы учреждаем Комиссию по Контролю, от которой за версту несет тайной полицией. Всякое общество, создавшее внутри себя тайную полицию, неизбежно будет убивать (время от времени) ни в чем не повинных своих граждан, как бы ни было совершенно это общество и как бы высоконравственны и глубоко порядочны ни были сотрудники этой полиции.

Ох-хо-хо».

Накинув плед, Леонид Андреевич вышел из гостиницы и направился к ангару. Было прохладно. Освобождение помещения, кажется, подходило к концу, так как добровольцы сидели на травке, пили что-то дымящееся из огромных термосов и смеялись над неуклюжими киберами-мутантами, смахивающими на роботов из старинных фантастических фильмов. Уродцы сновали туда-сюда и не обижались. Леонид Андреевич помахал молодежи рукой и зашел в ангар.

В ангаре совещались Хосико, Поль и Джек. Они сидели на длинных ящиках, склонившись над огромной замысловатой схемой энергопитания Базы.

— Предлагаю переключить трансмиттеры сюда — на А-шесть, тогда мы сможем сэкономить процентов десять, — двигал указкой по схеме Робинзон. Красный огонек указки выписывал медленно угасавшие кривые.

— Этого мало, — возразила Хосико, — не забудьте про оборудование доктора Мбоги. Мне хватит питания и от карманного фонарика, но: защита — раз, детектор — два.

— А какое у него оборудование? — спросил Робинзон.

— Планетарный генодетектор, — спокойно пояснила Хосико, но Робинзон, по всей видимости, имел самое смутное представление, что это такое, и поэтому не прочувствовал величия момента.

Поль прочувствовал.

— Извините, Хосико-сан, вы хотели сказать — локальный?

— Планетарный, уважаемый Поль. Я имела в виду — планетарный. Иначе мы не охватим континент.

Поль присвистнул.

— Здравствуйте, — хриплым, как будто и вправду со сна, голосом сказал Леонид Андреевич, выдвигаясь из тени. — Люблю быть в эпицентре событий. Это рок какой-то. Стоит мне куда приехать, так сразу же попадаю в круговорот происшествий…

— Тогда не советую Радугу, — мрачно сказал Поль. — Мне надоели самодвижущиеся дороги. Мне надоели дирижабли. Хочу нуль-Т. Хосико-сан, доктор Мбога не привез с собой планетарную сеть нуль-Т?

— Да о чем речь-то идет? — возмутился наконец Джек.

— Речь идет о системе биорегистрации и биолокализации актуального населения Земли, — объяснила Хосико. — Вот вы, Джек, при отбытии на другую планету регистрируете где-нибудь этот факт?

— А что, надо?

— Нет, не надо. Космофлот должен получать прямые данные генодетекции.

— А кого мы будем регистрировать на Пандоре?

— Мы не будем регистрировать, мы будем искать.

— Поль, — повернулся к директору Базы Робинзон, — у нас кто-то исчез? Почему я не знаю об этом?!

— В нашем списке два человека — Карл Юнгер и Михаил Сидоров, — объяснила Хосико.

Воцарилось молчание. Именно — воцарилось, то есть пришло и по-хозяйски заняло свое место. Леонид Андреевич был, конечно, в курсе операции, но его все же поразила реакция Поля — тот побледнел до прозелени, закрыл глаза и буквально воткнул указательные пальцы в виски.

— Поль, мальчик, не надо, не стоит, — тихо попросил Леонид Андреевич.

— Это невозможно, — заявил Джек. — Без регулярных прививок УНБЛАФ в лесу выжить невозможно. А еще там ракопауки, рукоеды… Хосико-сан, вы знаете, что такое — рукоед?

Хосико не ответила, а Джек распалялся все больше, длинным списком перечисляя всю агрессивную флору и фауну Пандоры, против которой безоружный и непривитый человек не продержится ни дня, не то что месяцы и годы, а ведь есть еще болота, есть еще реки, да и деревья иногда на голову валятся…

— Значит, эти странные сплетни о Хайроуде были верны? — спросил наконец Поль. — Что он однажды в лесу…

— Отчасти, — сказал Леонид Андреевич. — И тут нет ни капли вашей вины, Поль. Вы сделали все, что могли, и даже больше. Вы многого не знали и потеряли надежду…

— Да, — горько согласился Поль, — я сделал все, что мог. Я действовал строго в рамках утвержденной инструкции, ни на шаг не заступив за ее границы… А оказывается — надо, надо заступать за границы.

Леонид Андреевич хотел сказать, что все это еще вилами на воде писано, что доктор Мбога может ошибаться в своих предположениях и что поиск ничего не даст, но решил, что это будет слишком жестоко и неэтично. Муки неисполненного долга переносимы, впрочем, как и муки совести. К сожалению.

— Надо было лететь на Землю, просить генодетектор, планетарный, галактический…

— Вам бы не дали, Поль, вы не смогли бы никого убедить, у вас не было бы никаких доказательств. Да вы и сами не верили, что Атос жив, — жестко сказал Горбовский. У мальчика начиналась истерика, за которую ему будет стыдно. Нет лучше средства против истерики, чем злость. Пусть даже злость на доброго и старого Горбовского. — Извините, Поль, но вам было ясно на второй день, что Сидоров погиб.

Горбовский взял Поля под руку и поднял его с ящиков.

— Вы вдвоем справитесь? — спросил он Джека и Хосико. Те кивнули. — Пойдемте, Поль, прогуляемся. Подышим воздухом. Нельзя столько работать, нельзя столько взваливать на плечи. Вы еще слишком молодой начальник. Вы думаете, что вы должны, обязаны все контролировать. А это невозможно. Нельзя все контролировать. Тем более здесь.

Поль шел рядом и механически кивал головой. Потом внезапно спросил:

— Это правда, что есть вероятность найти их живыми?

Горбовский промолчал, а Поль почувствовал какую-то двусмысленность в своем вопросе, словно…

— То есть… Я хочу сказать… Черт. Леонид Андреевич, я действительно очень хочу, чтобы они были живы. Я знаю, что мне будет стыдно смотреть им в глаза, особенно Атосу. Но это лучше, чем просто видеть сны, где Атос спасается, где он жив, и потом просыпаться и понимать…

— Смерть, — задумчиво сказал Леонид Андреевич. — Все мы боимся смерти. Она — порог, за которым пустота, за которым ничего для нас нет. Поль, вы не задумывались над тем, что всеми нами движет? Я не знаю ответа на ваш вопрос о Сидорове и думаю — сейчас бесполезно его обсуждать. Поэтому попытайтесь немного отвлечься — ответьте на вопрос старика.

Поль передернул плечами. Горбовский определенно был странным человеком. Говорить и тем более думать не хотелось, но Поль пересилил себя. «Баба, — сказал он себе, — сопливая, истеричная баба. Хорошо еще, что Леонид Андреевич не отхлестал меня по щекам. Распустил нюни. Закатил истерику. Либер Полли. Маленький Полли».

— Со мной все в порядке, Леонид Андреевич. Это просто истерика. Я в норме.

— Хорошо, Поль, очень хорошо. Тогда идите выспитесь. Выпейте вина и ложитесь спать, это я вам как специалист рекомендую. Вино и сон.

Поль поднялся наверх — его комната находилась рядом с кабинетом, чтобы ни днем, ни ночью не снимать чуткой руки с пульса Базы, как шутил Робинзон.

«Я испорченный человек, — подумал Поль, упав в кровать прямо в одежде, — я испорченный человек, и это необходимо признать со всей прямотой и ответственностью. Почему у меня нет вина или даже водки, чтобы отпраздновать это открытие с полным размахом. Пригласить Лина, пригласить Горбовского, пригласить Генку-Капитана. Пригласить и честно признаться… Нет, лучше подождать спасения Атоса, почему-то я на сто процентов уверен теперь, что он жив. Пригласить Атоса, посадить его на почетное место и сказать: „Я, Либер Полли, полное дерьмо. Я испорченный человек и недостойный друг. Я не только бросил друга в беде, я еще захотел…" Нет, конечно, не захотел, а какой-то частью души пожелал, чтобы я все-таки оказался прав. В чем прав? В том, что мой друг Атос догнивает в джунглях Пандоры. Что он скорее мертв, нежели жив. Потому что горечь утраты оказалась ничем в сравнении с горечью угрызений совести».

— Чепуха все это, — сказал Поль вслух и уснул.

Ему снился Атос, снился Лин, снился Генка-Капитан, снился Учитель Тенин. Снился даже Вальтер, лазящий в крапиве в поисках одежды, хотя Вальтер был тоже мертв. Давно и безнадежно.

Леонид Андреевич дождался, когда у Поля погаснет свет, и вернулся в гостиницу. Тахта была уже холодной, а плед он где-то оставил. Искать другой не хотелось, и Горбовский, как и Поль, лег в одежде. По потолку продолжали гулять тени от кипящей работы. Иногда становилось совсем светло от беззвучных вспышек, и в холле гостиницы проявлялись кадки с деревьями, шахматный столик, детские рисунки на стенах — слоны, тахорги, звездолеты.

«Хм, смерть. Никогда раньше не задумывался о смерти. О великой загадке исчезновения из этого мира самого себя. А как буду умирать я? На посту? Со стальными руками, сжатыми на штурвале звездолета, и горящими глазами? Или вот так — в постели, разглядывая тени на потолке, потеряв весь интерес к жизни и к самому себе? Паршивое, наверное, это состояние — умирать. Не страшное, а паршивое. Потому что нет после смерти ничего — ни путешествий, ни приключений. А может быть, это только мне будет неимоверно скучно? А другим только страшно? Может быть, в этом частичное объяснение нашей космической экспансии? Страх смерти гонит нас на великие свершения, а где могут быть великие свершения? Не на Земле же. Там все решено. Человечеством все решено. Все проблемы организма — питание и размножение. Человечеством решена проблема воспитания. Великая Теория Воспитания. Что же человечеству осталось? Где источники развития? Где кризисы и катастрофы? Где конфликты хорошего с лучшим?

Неужели все так просто? Так примитивно просто? Ответ: персональный страх бесследного исчезновения заставляет нас проявлять просто чудовищную творческую активность — завоевывать, преобразовывать, контактировать, спасать. У нас нет надежды на то, что будет после смерти, поэтому мы стараемся полностью выложиться здесь, вовне: в космосе, в медицине, в педагогике. Главное — люди. А не теряем ли мы что-то важное в этом нашем всеобъемлющем материализме? — Леонид Андреевич закряхтел от стыда за свои мысли. — Что же теперь — учреждать воскресные школы для пилотов? Кропить святой водой звездолеты?»

Утром Леонид Андреевич сходил в ангар сдать кровь. Там уже толпились люди, бегали дети. Ему предложили пройти без очереди, но Горбовский хмуро отказался, уселся на стуле и стал ждать, когда лаборант позовет его. Хосико сидела перед медтерминалом, чертила какие-то схемы и листала толстую пачку индивидуальных карт. Паники, чего втайне опасался Леонид Андреевич, не было — все пока достаточно спокойно отнеслись к карантину.

— Доброе утро, — подошел к Горбовскому Марио. Физик был бледен и потирал предплечье. — Не люблю уколы.

— Уколы — это плохо, — согласился Леонид Андреевич.

Марио с некоторым подозрением и смущением посмотрел на невозмутимого Горбовского, как-то воровато огляделся и полушепотом спросил:

— Я вчера вел себя достойно?

— Вполне, — уверил его Горбовский.

Физик с облегчением вздохнул и уселся рядом.

— Как туристы восприняли карантин? — поинтересовался Леонид Андреевич.

— Туристы восприняли его стойко, — в свою очередь заверил Горбовского Марио. — Нам просто повезло, что Турнены улетели до заварушки.

Леонид Андреевич был в курсе и очень сомневался, что Турненам повезло больше. Но разочаровывать Пратолини он не стал.

— Ну почему? Рита Сергеевна — очень хладнокровный человек.

— Зато Тойво какой-то…

— Беспокойный, — подсказал Горбовский. — Быстро вы это заметили.

— Я их давно знаю, — объяснил Марио. — У нас, охотников, что-то вроде клуба. Собственно, я сюда прилетел не в последнюю очередь благодаря их рекомендации. Риты, то есть. Тойво не охотник. Он — оруженосец.

— А, так вот почему вы так отчаянно спорили в первый день, — догадался Леонид Андреевич. — Чувствовались застарелые раны и привычные темы.

Они помолчали, разглядывая развернутую посредине ангара медлабораторию. Просто не верилось, что меньше чем за сутки удалось очистить помещение от всего хлама, превратив из некоего подобия критского Лабиринта в футбольное поле. Собственно, многочисленные дети его так и использовали, гоняя мячик и обращая мало внимания на предупреждающие окрики родителей. Когда мяч по недоразумению или по шалости попадал в один из кубов маленькой империи Хосико-сан, к невозмутимой императрице подбегал родитель отпрыска и, прижимая ладони к сердцу, просил извинений. Хосико кивала, Хосико величественным движением изящной тонкой руки разрешала взять мяч, и детская беготня возобновлялась.

Тестирование продолжалось, народ прибывал, и Горбовский с удивлением отметил, что половину людей он видит впервые. Видимо, это были так называемые вольные егеря, разыскивающие и готовящие более-менее безопасные охотничьи площадки для туристов, да те, кто работал у самого подножия Белых Скал, обслуживая лифты и защитное оборудование. С появлением егерей в толпе появились центры кристаллизации, люди рассаживались тесными кружками и, склонив головы друг к другу, тихо переговаривались. Леонид Андреевич с любопытством наблюдал за этой эволюцией и догадывался, что сейчас будут избраны парламентеры для общения с высшим руководством. Легенды доктора Мбоги хватило ненадолго: если вводить в заблуждение технический персонал можно было достаточно долго — по крайней мере до активной стадии операции, то с егерями такой номер не проходил — в карантинах и УНБЛАФ они разбирались не хуже Хосико Фуками.

— Видите? — прошептал Пратолини.

— Вижу, — подтвердил Горбовский. — А почему шепотом, Марио? Мы наблюдаем феномен зарождения и подъема гражданской активности в ответ на неясную внешнюю угрозу и невнятные объяснения высшего руководства.

— А что, были какие-то объяснения? — удивился Марио. — Меня просто попросили подойти сюда на тестирование…

— Угроза нарушения биоблокады, — объяснил Горбовский. — Всех просили не беспокоиться и не торопиться на Землю. Ну вы, наверное, знаете, как Поль это умеет.

— Знаю, — подтвердил Марио, — директор Базы это умеет делать в высшей степени тактично.

Тем временем подошла очередь Горбовского, и Леонид Андреевич направился к Хосико сквозь ряды стульев, мимо кружков людей, сразу замолкавших при его приближении. Леонид Андреевич виновато улыбался, но все смотрели на него серьезно и не слишком доверчиво. Дело плохо, решил про себя Горбовский.

Вежливые ассистенты взяли у Леонида Андреевича кровь, заставили плюнуть в чашку Петри и напоследок запихали в большой гудящий шкаф, в котором было темно и жарко. Что-то неприятно мягкое касалось головы, как будто слепой ощупывал при близком знакомстве лицо, и Горбовский подумал, что не слышал ни единого детского всхлипа. А ведь малыши должны были испугаться такого испытания. Должны? Наверное, на Пандоре какие-то особые дети. Впрочем, в малышах Леонид Андреевич смыслил очень мало.

— Там страшновато, — заявил он молоденькой девчушке в салатовой униформе, которая усиленно пыталась выглядеть серьезной, но приступы смешливости один за другим нападали на нее. Она прыснула, зажала ладошкой рот и быстро помахала рукой в сторону Хосико.

— Удивительные у нас дети, — даже с какой-то гордостью сказал Леонид Андреевич задумчивой Хосико.

— У нас? — с интересом посмотрела она на Горбовского.

— У людей, у человечества, — объяснил Леонид Андреевич. — Ничего не боятся, даже шкафов.

— Ну что вы, Леонид Андреевич, мы их туда и не сажаем. Они прошли Токийскую процедуру в первые дни после рождения. Тестер рассчитан на взрослых. На очень взрослых, — поправилась Хосико.

Хосико просмотрела карту Горбовского, сплошь покрытую загадочными значками. Что-то отмечала маркером, и ярко-оранжевые пятна стали слегка беспокоить Леонида Андреевича. Однако он не стал прерывать доктора расспросами, дожидаясь, когда она закончит анализ и впишет, а точнее, врисует тонкой кисточкой еще несколько значков в розовое поле под его фотографией.

— Здоров? — с толикой беспокойства спросил наконец он.

Хосико внимательно посмотрела на Леонида Андреевича, и ему почему-то стало неудобно, словно он спросил нечто запретное или, скорее, даже глупое, как это бывает, когда большой, взрослый и вроде бы даже умный дядя начинает интересоваться у ребенка подробностями элементарной игры в салки.

— Да, — коротко ответила Хосико.

— Ну, я пойду?

— Конечно, Леонид Андреевич.

Однако выйти из ангара Горбовскому не дали. У выхода его перехватили Ларни Курода, Вадим Сартаков и незнакомая полная женщина, не соизволившая представиться. А может быть, она ему представлялась раньше?

— У нас к вам серьезный разговор, Леонид Андреевич, — начал Вадим.

— Слушаю вас.

— Нас, собственно, как и все население Базы, беспокоят происходящие сейчас события.

— Даже не столько события, — заявила почти безапелляционно женщина, — сколько отношение руководства к вверенному ему персоналу.

«Ого, — подумал Леонид Андреевич, — а тут попадаются бывалые люди».

— Чем вас не устраивает отношение руководства? — как можно мягче спросил Горбовский. Начинались проблемы.

— Нас не устраивает отвратительная завеса секретности над происходящим, — продолжила женщина. — Какая опасность нам грозит? Насколько она реальна? Что будет с детьми? Когда начнется эвакуация? Чем занимается комиссия? Что, черт возьми, вообще происходит?

На последнем вопросе ее лицо как-то обмякло, расплылось, и Леонид Андреевич понял, что еще немного, и женщина расплачется. Она была в панике. Она боялась. Очень боялась, и только оставшиеся капли уверенности в том, что ее и десятки других людей здесь, на Пандоре, защитят, не бросят, помогут, удерживали от открытой истерики и непредсказуемых действий. А сколько еще здесь таких? Не очень много, возможно, но вполне достаточно, чтобы породить… Что породить?

Ларни отвел женщину и посадил на стул, где она и скорчилась, закрыв лицо ладонями.

— Необходимо что-то сделать, Леонид Андреевич, — сказал Вадим. — Марта, конечно, преувеличивает опасность…

— Она эпидемиолог, — догадался Горбовский.

— Да. Нам по штату полагается такой специалист.

— Для такой работы у нее слишком… Она слишком близко принимает все к сердцу.

— Ну, до последнего времени у нее вообще не было никакой работы. Она хороший специалист… — Сартаков замялся. — Но тут еще личное… Ведь, строго говоря, Марта ответственна за биоблокаду, и если действительно прошел прорыв, то здесь во многом ее вина. Однако ни Поль, ни доктор Мбога не привлекли ее к работе комиссии… Да и о комиссии всякие слухи ходят.

— Какие?

— Мм, что дело не в биоблокаде и не в эпидемии, а что… возникли проблемы с самой фукамизацией, и поэтому доктор Фуками лично здесь… У многих дети, Леонид Андреевич, родители волнуются. Я вряд ли что-то могу посоветовать как специалист, но как человек… Мне кажется, надо все прямо объяснить людям. Неведение гораздо хуже, чем прямая и ясная угроза.

— Вы думаете?

— Конечно! Понятно, что у всех разный уровень ответственности и наша степень информированности ниже, чем у вас или у доктора Мбоги. Но сейчас это напрямую касается нас, и о тайнах личности речи нет…

— К сожалению, есть, — прервал Сартакова Леонид Андреевич. — Я согласен с вами — объяснения необходимы. Я поговорю с Полем, как это лучше организовать. И я сам не люблю тайн. Вот только… Вот только я пока не могу решить, как сейчас действовать, и поэтому здесь полагаюсь на мнение доктора Мбоги и доктора Фуками. Давайте, Вадим, доверять друг другу. Тайны между людьми, как правило, противны… Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, Леонид Андреевич.

Вадим вернулся к Ларни и Марте, а Горбовский наконец выбрался из ангара на свежий, прохладный воздух. Щеки горели, и Леонид Андреевич прислонился к ближайшему заиндевевшему контейнеру, ощетинившемуся испарителями.

«Ох, как стыдно. А почему? Почему мне стыдно за то, чего я не совершал? Да если рационально разобраться, то и стыдиться здесь нечего. Тайна личности. Самая мрачная и… самая стыдная. Тайна, скрываемая от самого человека. Болезнь. Проступок, совершенный по неведению. Что еще? Теперь вот — Пандора. Не переступаем ли мы здесь грань? Грань, отделяющую свободную личность, полностью ответственную за свои поступки и решения, от личности опекаемой и даже манипулируемой? Не слишком ли мы добры к людям, Леонид Андреевич? А разве бывает чрезмерное добро? Наверное, бывает. Наверное. Разве не ты говорил Тойво Турнену: „Я не боюсь задач, которые ставит перед собой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой". Все творится ради добра и именем добра. Аминь. Я не хочу, чтобы все человечество краснело и мучилось угрызениями совести… А почему я этого не хочу? Потому что я не люблю муки совести? А кто их любит? На то она и совесть, чтобы стоять на страже… На границе между объяснимым и необъяснимым, между рациональным и… и человеческим. Почему мы так верим в рациональность человека? Или, наоборот, не верим? Наши секреты скорее подтверждают последнее — нам кажется, что человек склонен совершать необдуманные поступки, особенно в условиях опасности. Как там выразился Вадим? Прямой и ясной угрозы? Ах, как это было бы прекрасно! Прямая и ясная угроза, которой можно смотреть прямо в глаза и сжимать стальными руками штурвал звездолета! Вот только таких угроз почти не бывает. Даже в лесу, даже на Пандоре. Что-то таится за поворотом, в глубине лесного лога, и ты не поймешь, что это, пока не напорешься на это, и уже поздно будет размышлять рационально, потому что ты будешь действовать эмоционально, то есть в страхе, в страхе за свою жизнь, за жизнь тех, кто идет следом, а страх подсказывает только одно из двух решений — убежать или уничтожить, уничтожить или убежать. И при любом из них муки совести неизбежны».

Леонид Андреевич растерянно огляделся, обнаружив себя почти на краю обрыва, где он привык проводить каждое утро, кидая камешки в лицо спящего или притаившегося леса. Вообще-то направлялся он в столовую. Горбовский сел на край и помахал ногами. Тапочки, которые он забыл снять, сорвались с ног и медленно полетели вниз, как маленькие, неуклюжие самолетики. Сиреневый туман уже рассеивался, а значит, время подходило к восьми. Ближний домик смотрел на обрыв и сидящего Горбовского пустыми глазами открытых окон и раздвинутых штор, как будто покидали его в спешке срочной эвакуации. Хотя можно и так сказать. Тойво Турнен устроил срочную эвакуацию своей жене.

«И почему я его так раздражал? Может быть, действительно он ревновал меня к Рите Сергеевне и подозревал в тайных встречах здесь, на обрыве, прямо у него на виду? Интересно, а что говорит Теория Воспитания о ревности? А о глупости? Неужели и вправду нет бездарных людей? Вот ревнивцы есть, значит, могут быть и бездарности. Любая теория — только теория, сколько ни подтверждай ее практикой, особенно если касается она человека. Не втиснуть, не втиснуть человека в узкие рамки его же самого. Человек — штучный товар, но кто сказал, что он самый лучший товар? Вот сейчас предстоит очень трудное объяснение с сотней людей, которые начали терять доверие к тому, что им говорят уважаемые люди, такие как Горбовский, Мбога, Фуками. И как тут решить — правы они в своих сомнениях, имеют ли они все основания знать правду в том объеме, в котором ее знают Горбовский и компания? Или здесь все-таки должен соблюдаться неписаный принцип: больше информированности — больше ответственности, больше ответственности — выше информированность? Что, в конечном счете, позволяет избежать некомпетентности при принятии важных решений. Но является замкнутым кругом. А может быть, доверие есть более подходящий критерий? Может быть, нет в природе никаких единственно верных решений, сколько бы специалистов ни ломали над ними головы, и поэтому нужно выбирать самое доброе? А что есть доброта без доверия? Разве можно сделать человеку добро, если из-за каких-то высших принципов от него скрыли часть информации и в его глазах это добро оборачивается самым несправедливым злом? Нет ответа на эти и еще тысячи подобных им вопросов».

Явление Леонида Андреевича в столовую босиком прошло совершенно незамеченным. Почти все столики были заняты, и народ вкушал пищу, тихо и мирно переговариваясь. Мбога помахал Горбовскому, которому уже заказал овсяную кашу и томатный сок. За столиком сидели еще Поль и Хосико. Поль был мрачен. Он ковырял кашу большой ложкой, наблюдая, как сероватая масса надвигается на освобожденные области тарелки, вновь поглощая свою территорию. Хосико пила кефир, искоса наблюдая за манипуляциями Гнедых.

— Как лес? — поинтересовался Мбога. — Я наблюдал твое утреннее сидение, но не решился отвлечь от важных дум ради какой-то банальной каши.

— Я медитировал и размышлял. Ты правильно сделал, Тора, что не оторвал меня от вкушения праны.

— Вы практикуете медитацию? — заинтересовалась Хосико. — Как это любопытно. Сейчас мало кто интересуется духовными практиками.

— Я размышлял о доверии и душе, — сказал Леонид Андреевич. — Нет ничего труднее, чем размышлять о доверии и душе.

— Хм, это, насколько я понимаю, камень в мой огород, — печально констатировал Мбога. — Где мой хлеб? Я хочу немедленно крошить хлеб.

Поль пододвинул ему тарелку.

— Давайте спросим Поля, — предложила Хосико. — В конце концов, мы выполняем те рекомендации, которые получили на Земле — от земных психологов и земных учителей. Вполне возможно, что они ошибаются и преувеличивают вероятность шока и паники. Поль — царь и бог Пандоры и наверняка знает или чувствует больше. Царь и бог вздохнул.

— Нужно прояснить ситуацию, — сказал Поль. — Всем нам нужно просто поговорить. Никто не заставляет вас открывать мрачные тайны, но никто не может запретить поговорить с людьми напрямую, ответить на их вопросы…

— Я боюсь, — честно признался Мбога, Тора-охотник, обладатель самого большого и меткого карабина во всей Периферии. — Я боюсь, что нас захлестнет волна некомпетентности, я боюсь, что меня окружит толпа матерей и учителей с детьми и будет требовать немедленной отправки на Землю во имя гуманизма. А я не могу никого отправить на Землю. Не имею права. Я не знаю, кто важнее — маленький поселок Периферии или огромная Планета. Поэтому приходится отключать душу и милосердие и основываться на чистой математике, которая во все времена утверждала, что сто — это гораздо меньше, чем сто миллиардов. Несоизмеримо меньше. Мне нет нужды объяснять уважаемому Леониду Андреевичу и уважаемому Полю, что такое угроза прорыва биоблокады. Но как мне объяснить это пятилетнему мальчику? Как это объяснить его Учителю? Его маме?

— Они поймут, — зло ответил Поль. — Не надо принимать нас за детей, только за детей. У нас нет вашего опыта, но и здесь, на Пандоре, мы многое повидали… Так что мы поймем, уверяю вас.

Мбога внезапно успокоился. Он откинулся на спинку стула, подставил под локоть дуло карабина и упер ладошку в щеку, задумчиво разглядывая бледного Поля.

— Поль прав, — сказал Леонид Андреевич, — он просто чудовищно не прав, но именно поэтому он прав.

— Почему я не прав? И почему я прав?

— Поль, вы еще очень и очень… горячи. У вас еще мало опыта и, ради бога извините, Поль, очень мало воображения, — тихо, чуть ли не шепотом говорил Горбовский. — Для вас сто человек, двести человек — это вполне понятные и воображаемые понятия. Вы их всех знаете в лицо, со всеми знакомы. Сто миллиардов — для вас это слишком абстрактно. Нельзя вообразить сто миллиардов индивидуальностей, сто миллиардов талантов, сто миллиардов людей. Как любой человек, вы осведомлены об их существовании, но пока это только число в справочнике по демографии. А для меня это не число. Уже. И для доктора Мбоги — не число. И для Хосико-сан. Бремя ответственности за них может оправдать любую жертву. И вот в этом мы не правы. Здесь правы вы, Поль. Без ста человек на Пандоре не будет ста миллиардов на Земле. Их будет сто миллиардов минус сто. А это намного меньше. Намного. Может, это уже и не будет человечество? Я не знаю.

— Тогда решено, — сказала Хосико. — Где устроим общий сбор?

Детей было решено не приглашать. Они остались в своем интернате под присмотром учителей. Конференц-зал, помещавшийся на первом ярусе административного комплекса, был велик, но не был приспособлен для одновременного размещения почти всего населения Базы, поэтому стулья вынесли и расселись прямо на полу. Горбовский, Мбога, Фуками, Робинзон и Гнедых собрались около возвышения с микрофоном и определили порядок выступлений. Первым должен был выступить Мбога. Маленький доктор кивнул и взобрался на сцену. Гул множества голосов стих, и Мбога слегка прокашлялся, прочищая горло и проверяя акустику.

— Я — Тора Мбога, председатель Комиссии по Контактам, и в настоящее время возглавляю на Пандоре комиссию по расследованию инцидента, возможно связанного с прорывом биоблокады. Не буду сгущать краски, но имеется потенциальная угроза инфицирования и распространения инфекции по всей обитаемой части космоса. Мировым Советом было принято решение о закрытии Пандоры и объявлении временного карантина на планете. Наша комиссия сейчас проводит всестороннее исследование, но пока не может ни подтвердить, ни опровергнуть имеющиеся опасения.

— О какого рода инфекции идет речь? — спросил Вадим Сартаков. — Мы регулярно проводим вакцинацию — я имею в виду егерей. Поэтому из леса мы вряд ли что могли занести на Базу.

Люди заволновались. Особенно возмущались егеря, которых сразу можно было выделить из пестрой толпы по комбинезонам цвета хаки и испачканным маскировочной краской лицам. Откуда инфекция? Из леса, вестимо… У нас биоблокада выше неба, на заду места не найдешь для инъекции. Ни за что не поверю. А помнишь, Курода, ты видел русалок? Ну и что? У тебя биоблокада тогда истекла. А сколько таких случаев еще было? Вот и подцепил какой-нибудь вирус… У нас Марта на посту. Марта, Марта, ты где? Отзовись! Ты-то почему молчишь? Да не трогай ты женщину! Она не женщина, она эпидемиолог… Ну, ее тоже нельзя обвинять: после УНБЛАФ заниматься эпидемиями — это все равно что составлять астрологический прогноз. Что-то крутит Мбога… А что теперь с нами будет? А какие симптомы болезни? Неудержимый словесный понос. Ну, Ларни, тогда ты ее еще при рождении подцепил…

Мбога подождал, пока страсти немного поулягутся, и поднял руку, прося тишины.

— Постараюсь ответить на стихийно возникшие вопросы. Источник заражения — лес. Биоблокада здесь не помогает. Симптомы… Пока мы не знаем симптомов. Знаем только последствия, но я уклонюсь от их описания.

— Летальные? — выкрикнул кто-то.

— Нет, не летальные, — успокоил Мбога.

— Почему не действует УНБЛАФ? — спросил Ларни.

— Потому что именно в УНБЛАФ вся проблема.

Зал замер.

— Источником возможного заражения является новый штамм так называемой «бактерии жизни», входящей в прививочный комплекс УНБЛАФ, — сказал Мбога. — То, что нас защищает, и стало потенциальным очагом опасности. Мы еще не знаем в точности, что именно произошло и что именно происходит. Но в одном уверены: причина в бактерии жизни.

— Сколько заболевших? — спросила Марта.

— Один, — ответила Хосико, — пока один.

— Но кто? Ко мне ни с чем серьезнее простуды никогда не обращались!

— По определенным причинам я не хотел бы называть его имя, — сказал Мбога. — Но он не турист, а сотрудник Базы. Вернее, был им. Некоторое время тому назад. Сошлюсь в своем нежелании отвечать на тайну личности… Тайна личности.

— Что теперь будет с нами? — И это был вопрос вопросов, ответ на который не знал даже доктор Мбога. Да разве бывают ответы на подобные вопросы?!

Леонид Андреевич вздохнул и поднялся с пола. Неразрешимые вопросы были его специализацией на этой встрече. Да и не только на этой.

— Плохой вопрос, — честно признался он этим людям, смотрящим на него… по-разному. Кто смотрел с надеждой, кто с доверием, кто скептично, кто зло, кто разочарованно. Горбовский внезапно понял, что они смотрят на него, как дети, попавшие против своей воли в страшную беду, испуганные, потрясенные, но все еще сохраняющие толику веры во всемогущество взрослых. Именно их он хотел оберечь, предупредить, предостеречь. От чего? От того, чтобы не ходили в лес без взрослых? — У меня нет на него ответа. Даже дети не должны его задавать. Спросить нужно по-другому: что нам теперь всем делать? Я плохой оратор и совсем никудышный проповедник. Может быть, сюда надо было прислать проповедника или психолога, но сюда прилетели доктор Мбога и доктор Фуками, наверное, самые лучшие специалисты по той проблеме, которая встала перед нами. Давайте не будем торопиться, главное — не торопиться. Будем ждать и… работать. У каждого из нас по-своему замечательная работа, у многих из нас здесь есть друзья или близкие. Что еще можно предложить для счастья? Внешние обстоятельства сложились пока не в нашу пользу, но нужно потерпеть. Не стоит совершать необдуманных и необратимых поступков, за которые потом будет очень стыдно. Я верю, что все обернется не самым худшим образом.

В зале поднялась маленькая худенькая женщина.

— Все это звучит прекрасно, Леонид Андреевич, — печально сказала она, — но кроме нас, взрослых, здесь оказались дети. Многие родители волнуются в основном за них. Сейчас нам очень необходимы психологи, так как учительский состав не справляется — обстановка нервирует, родители нервируют. Я понимаю, что эвакуация с Пандоры пока невозможна, но и оставаться на Базе сейчас не имеет смысла. Я бы предложила, если это возможно, переместить всех желающих на Алмазный пляж. Там море, санаториумы. Получилось бы что-то вроде каникул.

— Я думаю, что это легко устроить, — согласился Горбовский. — Поль? Мбога?

— Возражений нет, — покачал головой Мбога. — Нас это устроило бы наилучшим образом.

— Я свяжусь с Алмазным пляжем, — сказал Поль. — После собрания прошу тогда тебя, Лиза, тебя, Вадим, и… где Робинзон?… ага, и тебя, Джек, подойти ко мне, и мы все обговорим окончательно.

Хосико подошла к Горбовскому. Собрание как таковое закончилось. Люди разбились на небольшие группки, обсуждая сказанное и предстоящий переезд. Истеричных или просто нервных ноток в разговорах не проскальзывало, и Леонид Андреевич мог быть доволен — невнятность угрозы отступила перед актуальностью предстоящих технических и организационных задач. Первое правило кризисной ситуации — займи людей.

— Вы хорошо сказали, Леонид Андреевич, мне понравилась ваша речь.

— Может быть, стоило выступить и вам, Хосико-сан?

— Нет, — улыбнулась Хосико, — здесь должны были действовать мужчины. Это Пандора, а не Земля, и разделение по половому признаку тут еще имеет смысл.

— Да?

— Да, Леонид Андреевич, закон фронтира: у мужчин мужская работа, дело женщин — предупреждать об опасности и прятаться с детьми за их спинами.

— Вы преувеличиваете, Хосико-сан, вы преувеличиваете, — сказал польщенный Горбовский. Ему внезапно захотелось прочитать сочинение Поля о знаменитом звездолетчике. Может быть, он не знает чего-то существенного о собственной персоне?

4. Фуками

Вечером к побережью улетели первые дирижабли и вертолеты. На них отправили детей вместе с учителями, а возглавил колонну Джек Робинзон. Длинная цепочка грузовых и исследовательских дирижаблей в окружении вертолетов являла собой зрелище феерическое, и многие на Базе вышли посмотреть, как к горизонту тянутся серые туши, смахивающие на уверенных в себе и всем довольных тахоргов, не обращающих особого внимания на вертких и назойливых мух. На Алмазном пляже персонал санаториумов, изнывающий от отсутствия туристов, готовился к приему населения Базы и по каждому пустяковому вопросу связывался с Полем. Каналы планетарной связи оказались переполненными; наконец Поль, разозлившись, строгим голосом приказал «прекратить» и перестал таскать с собой телефон. Не в последнюю очередь из-за этого на Базу вернулась долгожданная тишина. Поль сновал по территории, проверяя подготовку к эвакуации и с удивлением отмечая, что все его штатные и нештатные проверки в конце концов оказались весьма полезными — люди работали слаженно и спокойно. Учебные радиологические тревоги и землетрясения, сотрясавшие Базу преимущественно в фантазиях П. Гнедых, были гораздо более трудным испытанием.

Вконец изможденный Поль упал на порог гостиницы, где уже сидел Леонид Андреевич, жевал травинку и с интересом наблюдал за уплывающими машинами, пытаясь догадаться, какой из них управляет Шестопал.

— Тяжелая работа, — согласился с невысказанным мнением Поля Леонид Андреевич. — Но вы справляетесь на «отлично». Даже на пять с плюсом.

— Шутите, — простонал Поль, вытягивая ноги и потирая колени.

— Ни в коей мере. Для меня было удовольствием наблюдать за вами, Поль. В конце концов испорченные внезапными учебными тревогами ночи окупились целиком и полностью. А мы еще ругаем инструкции!

— Я не ругаю инструкции, — возразил Поль. — Я их исполняю. А где глубокоуважаемый доктор Мбога?

— Глубокоуважаемый доктор Мбога готовится к разворачиванию генодетектора. Он пленил много рабов, и теперь они без устали поклоняются механозародышам.

— Атос занимался механозародышами, — печально сказал Поль. — Он испытывал их на Земле. Правда, ему не повезло, они наткнулись на старые склады с оружием… Атосу почему-то часто не везло… Словно что-то не складывалось, не соединялось. Работало, но часто ломалось.

— Помните, Поль, вы как-то сказали: «Жаль, что Атос вам не понравился»? — внезапно спросил Леонид Андреевич.

— Да, помню. Но тут нет ничего страшного — вовсе не обязательно, чтобы мои друзья всем нравились… То есть, я хочу сказать… — смутился Поль.

— Нет, нет, вы все правильно говорите. Все мы люди, и все мы разные. Но вы были неправы в том, что он мне не понравился. Штурм Владиславы, штурм унд дранг. Мне понравился Атос, он был молод и яростен, мне не понравился я сам. Видите ли, Поль, пожалуй, именно там, стоя по пояс в бурлящей нефти на Владиславе, я спросил себя: неужели это самое важное и интересное в моей жизни? Может быть, кто-то во мне или вне меня, как Сидоров, постоянно берет управление на себя и совершает очередной штурм унд дранг на очередную Владиславу, хотя больше всего мне хочется… Хочется. Вот вопрос: а что мне хочется?

— Вам хочется, чтобы всем было хорошо, — предположил Поль.

— Всем хочется, чтобы всем было хорошо, — пожал плечами Горбовский. — Вполне понятное и обыденное желание в наше время.

Мимо, кряхтя и потея в прохладе ранней ночи, двигались две неразличимые личности, толкая перед собой большой и, чувствовалось, очень тяжелый шар. Перед крыльцом они остановились.

— Далеко еще? — посочувствовал Леонид Андреевич.

— Далеко, — подтвердили из тьмы.

— Может, помочь?

— Спасибо, мы сами. Доктор Мбога обещал каждому по шоколадке. — В темноте рассмеялись.

Песок заскрипел, и тени двинулись в дальнейший путь.

Поль внезапно беспокойно зашевелился.

— А вы, Леонид Андреевич, случайно не знаете Сашу Костылина?

— Нет, кажется, нет. Во всяком случае — не помню.

— Как-то интересно получается — вы практически знакомы со всей нашей командой из Аньюдинского интерната. С Генкой-Капитаном, то есть Геннадием Комовым, с Атосом, со мной. Один Лин выпал из поля зрения. Хотя это и понятно — он с Земли редко выбирается. Для него самое важное остается на Планете. Это только мы — беспокойные скитальцы Мироздания.

— Мне тоже раньше казалось, что главное остается на Земле, — сказал Горбовский, — пока я не осознал, как много людей живут на Периферии. Земля — дом, Земля — это важно, но не одна она делает нас людьми. Хотим мы этого или не хотим, но мы превращаемся в космических скитальцев, наподобие тех же Странников, которые не только странствуют, но которые еще и странные. А поэтому мы должны измениться. Нельзя сменить среду обитания и не измениться. Ведь что, например, показывает нам Пандора?

— Лес, охоту, море, — предположил Поль.

— Вот. Лес, охоту и море — стандартный набор хомо сапиенса. Мы выбираем то, что нам привычно, но почему бы остальному не начать приспосабливать нас к себе?

— Вы имеете в виду наши, гм, проблемы?

— Да, Поль, да. Что-то должно было случиться, потому что всегда что-то случается. Я не верю в глобальные катастрофы и в глобальные эпидемии, но я верю, что человек — как вид — меняется. Пока тихо и незаметно, а может быть, и втайне от самого себя, но меняется.

Где-то внутри Поля заорал сигнал вызова, и от неожиданности П. Гнедых подпрыгнул.

— Черт! Где же он? — зашарил Либер Полли по многочисленным карманам комбинезона, в которых нечто гремело, звенело, шуршало. — А, вот… Слушаю, Джек. Хорошо… Хорошо… Понял. Я тебе советую найти Казменко, он должен быть в курсе… Готовятся? Ну еще бы! Ладно… Великолепно… Да, рядом. Так и передам… От Шестопала лично. Конец связи.

— Летят?

— Летят и пока без приключений. Шестопал только по вас соскучился, Леонид Андреевич.

На Базе наконец зажглось освещение. Тьма слегка рассеялась, и теперь был ясно виден масштаб развернувшейся деятельности. Киберуборщики бестолково слонялись среди ящиков, снятых ложементов, замененных на более практичные и вместительные лавки. Слонялись, не имея распоряжений, что со всем этим делать и куда все это нести. Некоторые клумбы были непоправимо вытоптаны, а некоторые даже вскопаны. На Базу легла печальная тень эвакуации.

— Пойду, — вздохнул Поль и поднялся, — сделаю полезное дело — перепрограммирую наших уродцев, а то сил нет смотреть на этот бардак.

— Я помогу, — предложил Горбовский. — Давно я не перепрограммировал уборщиков. Вот, помнится, лет пять тому назад…

Поль и Леонид Андреевич переоценили свои силы. Уборщики в руки не давались, зло шипели и норовили схватить за ботинки, при этом не отпуская уже взваленный на себя хлам. Пришлось припирать их по одному к стене ангара, где Горбовский придерживал манипуляторы, одновременно уворачиваясь от пинков голенастых ног, а Поль ковырялся в панели управления. Затем по его команде Леонид Андреевич отпускал кибера, тот какое-то время стоял спокойно, переваривая новое задание, и на невероятной скорости кидался выполнять. Слух о ловле уборщиков распространился по Базе, и посмотреть на это собрались все временно свободные от работ. Наконец сердобольные шутники не выдержали вида мучений высокого начальства, оттеснили Поля и Горбовского от визжащего экземпляра, категорически не желающего сменить программу и жутко искрящего, и сами взялись за дело. Высокое начальство посчитало свой долг на сегодня исполненным и отбыло ко сну. В эту ночь Леонид Андреевич не просыпался, но ему снились непоседливые киберы.

Мбога выспался прошлой ночью, а навыки охотника и зоопсихолога помогали легко преодолевать сонливость, возникающую в самую глухую предрассветную пору — часа в четыре по стандартному времени. Период вращения Пандоры был близок к земному, поэтому здесь не приходилось вводить суточные поправки, от которых, несмотря на быструю адаптацию, слегка путалось в голове, а организм отказывался верить в существование 26 часов по местному времени. Соседство пылевых облаков в этой части Галактики и новолуние превращали ночь в тьму египетскую и заставляли большую часть ночи поддерживать освещение Базы, превращающее ее в яркую новогоднюю елку посреди мрачного и непроглядного лесного океана.

Доктор Мбога прекрасно помнил, что это такое — ночь в лесах Пандоры. Это вой и рев неведомых животных, вступивших в смертельную схватку, это шум и треск деревьев, которым надоедало за день прикидываться флорой и они решали прогуляться до ближайшего болота уже в качестве фауны, это ночные летуны, стремящиеся на малейший проблеск света, по сравнению с которыми земной таежный гнус, даже если его увеличить до размеров голубя и вооружить хваткими челюстями и когтями, выглядел бы невиннейшим созданием во всей обитаемой Вселенной. А еще — неизвестность, от которой не спасают даже самые мощные дезинтеграторы, легко прокладывающие просеки в направлении любого подозрительного шума. Неизвестность, потому что даже сейчас, после стольких лет изучения Пандоры, нельзя точно составить каталог ее животного и растительного мира. Там, в лесу, нет устойчивых и неизменных мест и вместо хорошо знакомой и облюбованной полянки можно легко натолкнуться на глубокое горячее озеро, в котором что-то тебя ждет и надеется, когда ты опустишь в него свою руку или ногу, вцепиться мертвой хваткой и не отпускать ни при каких обстоятельствах. А ведь людям потом пришлось отказаться от дезинтеграторов, быстро ставших оружием не только реальной защиты, но и психологической, так как каждый считал своим долгом и обязанностью разложить на атомы любой подозрительный шум, не дожидаясь визита ракопаука или волосатика.

Хорошее было время. Время штурма и натиска, по терминологии Бадера. Молодость и время веры в то, что завоевание и покорение очередной планеты принесет человечеству в целом неизъяснимое удовольствие и счастье. Потом это проходит. Проходит даже в масштабах всего человечества, и вот уже романтика Группы Свободного Поиска признается уделом неудачников и неисправимых одиночек. И правильно. Покинутые корабли и бесследно исчезнувшие пилоты, выжженные поля посреди джунглей — то ли от неудачных посадок, то ли от неумеренного применения аннигиляторов. Побелевшие кости романтиков (или самоубийц?) в жарких или ледяных пустынях. Сколько таких следов ГСП встретил Мбога на своем пути… Но ведь не запретишь, не скажешь: хватит, товарищи, пора прекращать неуемный энтузиазм глуповатых и неопытных юношей. Можно учреждать сколько угодно комиссий по охране инопланетного животного мира, вдрызг ругаться с начальниками секторов, сквозь пальцы смотрящими на охотничьи трофеи сомнительного происхождения. А вот кто может поручиться, что среди этих прекрасно сделанных чучел нет какого-нибудь разумного существа, только по чистому недоразумению принятого за свирепого хищника? Взять хотя бы эту скандальную ситуацию с псевдохомо с Магоры! Кто-то хочет иметь череп псевдохомо или его чучело, но его не интересует, почему он так похож на реального хомо, хоть и сапиенса сапиенса.

Но даже здесь не на все хватает его железного авторитета. Хотя можно было бы задавить все на корню, запретить, привлечь Леонида в качестве тяжелой осадной артиллерии, Комова в роли атакующей кавалерии, Рудольфа как специалиста и организатора пятых колонн, распланировать операции, написать подробные инструкции — первая дивизия движется… вторая дивизия обороняет… Надеть треуголку, благо с Бонапартом они почти одинакового роста, натянуть белые перчатки и собственноручно отстреливать вражеских снайперов. Все это можно, вот только нужно ли? Так ли уж они — старая бойцовская гвардия — Мбога, Горбовский, Бадер, Фуками правы в своих мнениях, в своих рекомендациях? Кто сказал, что годы — критерий истины? Может быть, им пора на покой, пора уступить место тому же Комову, тому же Сикорски?

Мбога выбил трубочку, продул мундштук и посмотрел на небо. После яркой иллюминации Базы оно выглядело как крышка склепа.

О Небо! черный свод, стена глухого склепа, О шутовской плафон, разубранный нелепо, Где под ногой шутов от века кровь текла, Гроза развратника, прибежище монаха! Ты — крышка черная гигантского котла, Где человечество горит, как груда праха![2]

Мрачно сказано, но отчасти верно. Крышка, вечно давящая на человечество… Может быть, эти романтики из ГСП все-таки, при всех жутких издержках, совершают нечто полезное? Приподнимают крышку и выпускают излишний пар? Ведь кто уходит в космос? Самые беспокойные, активные, кому тесно на благоустроенной планете. Единение с природой — это хорошо, это впечатляет, как впечатляют достижения леонидян в селекции и генной инженерии, их остроумное использование всего того, что дает им их планета, которую они не променяют ни на какой космос. Только человечество никогда не изберет такого покоя, невозмутимости, вечности. Все эти подмикитчики, настаивающие на стимулировании развития таких вполне самодостаточных цивилизаций, как тагоряне, как, опять же, леонидяне, такие же фантазеры, как и те, которые призывают человечество вернуться в лоно природы.

Хотя… При определенных условиях, в условиях полной изоляции, где-нибудь на заброшенной планете, на станции с крошечным персоналом — человек сто-двести — вернуться назад в природу вполне возможно. Одичать, покрыться шерстью, сеять и собирать урожай, коренья, доить коров. Только какой в этом будет смысл?

Прервав размышления Мбоги, подошел Ларни. Егерям, привыкшим к подъемам ни свет ни заря, тоже не спалось, и они с удовольствием приняли просьбу Мбоги помочь с механозародышами. На Пандоре таких зверей еще не водилось — биомеханизмы были новинкой на Периферии, поэтому тяжеленные гладкие шары вызывали опасливый интерес. Генодетектор удалось упаковать в шесть комплектов, но Мбога, зная их ненадежность и испытывая некоторую неуверенность, захватил три запасных. Все они были растащены по указанным местам, в максимальном отдалении от жилых домов, насколько это возможно на таком узком пятачке на вершине скал, где, выйдя из своего коттеджа, тут же оказываешься на пороге соседского.

— Механозародыши заняли предписанную им диспозицию! — лихо отрапортовал Ларни. — Жертв и разрушений нет. Пока.

— И не будет, — успокоил Мбога. — Ну что же, приступим.

Без Ларни Мбога долго бы плутал по глухим закоулкам Базы среди нагромождения складов, урчащих трансформаторов и тарелок спутниковой связи. Механозародыши не слишком выделялись на этом фоне индустриального пейзажа. Ларни с интересом наблюдал, как Мбога прикладывал к их твердой поверхности активаторы, нажимал кнопку и… Собственно, это было все. Ничего не урчало, не гудело, не шевелилось и не проклевывалось. Хотя там, внутри, конечно, начиналась загадочная и до поры скрытая деятельность.

— А на что это должно быть похоже? — спросил егерь у маленького доктора.

— Шесть взаимосвязанных стержней по полтора километра в длину и стометровый трансмиттер, — ответил Мбога, с удовольствием наблюдая ужас Ларни.

— Но… — Ларни невольно посмотрел в небо.

— Они будут заглублены в скалы по самую верхушку, — милостиво успокоил егеря Мбога. — Как сказали специалисты, скалы будут играть роль естественного резонатора, что очень удачно для нас и для энергозапаса Базы. Наверху останется только трансмиттер на месте… Сейчас сверюсь… Да, пятого шара. А где у нас пятый шар?

— Как раз рядом с гнездовьем Поля, — злорадно сказал Ларни. — Он будет иметь непосредственное удовольствие наблюдать за проклевкой.

— Нехорошо, — покачал головой Мбога, — там вблизи пластик, металл. Механозародыш может решить всем этим воспользоваться.

— Оно будет охотиться? — с некоторым восторгом спросил Ларни. — Оно выпустит когтистые лапы и будет загребать пластик в свою жадную пасть?

— Ладно, — махнул рукой Мбога, — теперь поздно менять положение, активированные шары уже не сдвинешь. Говорили же мне, что здесь нужен специалист…

— А почему вы не взяли специалиста? — спросил Ларни.

Мбога внимательно посмотрел на егеря, но ничего не ответил. Ларни смутился, взвалил на плечо сумку с активаторами и пошел к пятому шару.

«А почему я не беру в лес свою пятилетнюю дочку? — думал Ларни. — Какое все-таки счастье, что ее мать просто ненавидит Пандору, а заодно и меня, который эту Пандору обожает. Сидят они сейчас где-нибудь на лужайке в среднероссийской полосе, смотрят на белок и ничего не знают ни про Пандору, ни про Мбогу, ни про Механозародыши. Даже о карантине ничего не знают. Не потому что неинтересно или потому что нет информации, а потому что информации слишком много. Кто же что-то будет там вылавливать в потоке новостей! Это как лес. Лес здесь опасен не хищниками, а обилием информации, то бишь видами животных и растений, число которых, кстати, множится просто на глазах, что наши биологи категорически отказываются замечать. Хотя где они, эти биологи… Ау! Тут либо егерь, либо биолог. Либо не задумываясь стреляешь во все, что движется, либо изучаешь оч-ч-чень интересную травинку, пока на тебя не прыгнет ракопаук или не схватит рукоед. А мнению егерей наука не доверяет. Поэтому мы и молчим. Мы гордые. Гордые? Нет, скорее… Скорее мы и лес — на одной стороне. Есть мы, лес — и все остальные, которые на другой стороне, которым многое не объяснишь. Для этого нужно прожить в лесу несколько лет в обнимку с карабином, провести там много ночей, прислушиваясь к его разговору. Вот Мбога. Сможет ли он это понять? Хотя он и был в лесу, но с тех пор лес изменился. Любой егерь-новичок скажет, что лес меняется просто на глазах, а те, кто на Базе, просто не замечают этого. И Мбога не замечает».

— Здесь все по-другому, Ларни? — внезапно спросил Мбога, и егерь удивился его чуткости.

— Да. Совсем по-другому.

Мбога достал из сумки нужный активатор, приложил к пятому шару, пятнистому от падающих на него огней империи Поля, и нажал кнопку.

— Остается только ждать. Расскажите мне про лес, Ларни.

Ларни невольно усмехнулся. Уж от кого-кого, а от Тора-охотника он такого вопроса не ожидал.

— Он разный, — пожал плечами егерь. — И он меняется.

— Вот, — сказал маленький доктор, — вы очень хороший егерь, Ларни, и вы знаете суть. Многие на Базе знают суть леса?

Ларни пожал плечами. Честно говоря, он не совсем понял Мбогу. Какую суть он знает? Леса?!

— А что там? — спросил Мбога.

— Библиотека, — ответил Ларни.

— Пройдемся до библиотеки, — предложил Мбога. — Время еще есть, а я хотел бы дождаться, когда начнут лопаться оболочки.

— Ради бога, — сказал Ларни.

В библиотеке было, конечно, пусто. Ларни нашарил кнопку и включил свет. Небольшое помещение с высокими полками пленок, кассет, бумажными книгами, пара столов с терминалами, кофеварочный агрегат, горшки с цветами и несколько хромофотоновых репродукций с обязательными треугольничками. Мбога задумчиво оглядел библиотеку, прошелся мимо полок и уселся в подвернувшееся кресло.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал он, кажется, книгам, — рассказывайте, сколько посеяно доброго, вечного…

Ларни налил себе и Мбоге кофе. Маленький доктор с интересом осмотрел пластиковый стаканчик с изображением охоты на тахорга. Рисунок был выполнен в стиле раннего палеолита.

— О чем книги? — спросил он Ларни.

— Обо всем, — пожал плечами егерь. У него появилось жутковатое ощущение, как будто он забрел на неизвестную территорию без карт, без оружия, без связи. — Преимущественно о лесе.

Мбога усмехнулся:

— Представляю, что они написали там о лесе…

— Да уж, — вздохнул Ларни, — все пишут о лесе. Сидят в светлых кабинетах на Земле и пишут о лесе, обложившись любительскими фотографиями и егерскими мемуарами.

— Я тоже писал о лесе, — признался Мбога, — и именно в кабинете, и именно обложившись фотографиями.

— Извините.

— Да нет, Ларни, вы ничем не оскорбили меня. Вы правы в своем отношении к этим высокомудрым исследованиям о лесе. И не только о лесе. О жизни. О человеке. О Земле. О Странниках. О, Странники! Проще всего писать о Странниках. Благодарная тема, благодатная почва. Любой артефакт объявляется наследием Странников. Я удивляюсь, как это лес не связали со Странниками… Впрочем, ладно. Ну а теперь, Ларни, расскажите мне о том, что происходит в лесу. О русалках, о мертвецах, о лесовиках… О чем я еще забыл упомянуть?

Ларни сел.

Утром Леонид Андреевич не пошел на обрыв. Все тело как-то подозрительно ломило, а ноги оказались покрыты множеством синяков. Проклятые киберы. Ионный душ изгнал сонливость и вернул в члены почти что юношескую гибкость. Доктор посоветовал какую-то мазь от кровоподтеков, но Леонид Андреевич с подозрением относился к медицине и совет проигнорировал. Доктор обиженно замолчал и даже перестал подмигивать лампочкой. Мбога в номере отсутствовал. Все-таки ночная жизнь больше приличествовала потомку пигмеев из лесов Экваториальной Африки. Сделав напоследок некоторое подобие зарядки, Леонид Андреевич стал натягивать брюки, и именно в этом положении его застиг первый взрыв. Пол неприятно задрожал, стекла задребезжали, завыла сирена, а по внутренней связи завели старую пластинку на тему сохранения полного спокойствия. В соответствии с советом Леонид Андреевич сохранил спокойствие, то есть натянул брюки и стал разыскивать закинутую куда-то рубашку, но тут в дверь номера заколотили. Это был раздетый Марио с комком одежды и матрасом под мышкой. Взгляд у него был дикий.

— Тревога! Взрыв! Куда бежать?!

— А что случилось? — спросил Леонид Андреевич, стараясь не заразиться паникой.

— Все горит! Все дымит! Вы радио слушаете?!

— Э-э… слушаю, но там советуют не беспокоиться. Заходите, Марио, замерзнете. Вам надо одеться.

Леонид Андреевич затащил физика в номер, отнял у него матрас и помог облачиться в мятый комбинезон.

Комбинезон был Марио мал, и Горбовский решил, что перепуганный физик схватил что первое попало под руку. Потом он заставил его сесть, сунул в руку стакан с успокаивающим и вышел на балкон.

Огня не было, но дым в наличии имелся. Наиболее сильно дымило около административного корпуса, и там уже толпились киберы, не решаясь приблизиться к очагу активности. Там же бегал Поль, размахивая руками, и там же сидел на корточках Мбога. Слов не было слышно, но не представляло особого труда понять, что директор базы был возбужден и взбешен, а председатель КОМКОНа — спокоен и невозмутим.

— Механозародыши проклюнулись, — объяснил Горбовский Пратолини.

Вой сирен затих, а механический голос замолк на половине фразы.

— Ужас, — пробормотал Марио, — какой ужас. Сплошные приключения. Лес. Карантин. Механозародыши.

— Русалки, — поддержал Леонид Андреевич. — Не переживайте так. Пойдемте-ка лучше прогуляемся, подышим свежим воздухом, нагуляем аппетит. А хотите, я позвоню доктору Фуками? Она пропишет вам массаж.

— Я не хочу гулять, — капризно сказал Пратолини, — я хочу домой. Я соскучился по субэлектронным структурам. Они мне по ночам снятся. Все такие зеленые и переливаются.

— Как русалки, — добавил Леонид Андреевич.

— Да бросьте, Леонид Андреевич, русалки просто бледнеют в сравнении с происходящим!

Горбовский огляделся. В комнате наличествовал беспорядок, который только и могут устроить две неприкаянные души, собственных домов в обитаемой вселенной не имеющие и привыкшие к скромному уюту выдвижных столов лабораторий и тагорянских вместилищ. Местные гостиницы не намного ушли от этих приспособлений, разве что лежанки были пожестче и поуже, чем те, к которым привыкли инопланетные земноводные. Тахта, на которой Леонид Андреевич нежился в домике у Кондратьева много лет назад, до сих пор являлась ему в мечтах.

— Марио, а вы случайно не знаете, как тут запускать киберуборщика? Вчера я с ними слегка… повздорил, — Леонид Андреевич потер синяки, — и как-то опасаюсь…

— Тут нет киберов, — хмуро ответил Марио.

Кажется, ему слегка стало стыдно за свою панику. Взрывы больше не повторялись, дымный столб рассеялся. Жизнь возвращалась в обычную колею.

— Самообслуживание? — коротко и кротко спросил Горбовский.

— Горничные, — так же коротко и кротко ответил Пратолини.

Пропищал видеофон, и Леонид Андреевич ткнул в клавишу. Это был Мбога.

— Леонид, ты уже встал? Тогда, будь любезен, дойди до администрации, а то, боюсь, Поль нас тут расстреляет по законам военного времени. И захвати патроны к моему карабину — я уже истратил весь боезапас.

— А где Хосико-сан? — спросил Горбовский. — Я хочу показать светилу медицины свои синяки и побои. Представляешь, Тора, мне вчера нанесли побои. Поль подтвердит.

— Хосико-сан завершает свой отчет и просила считать ее отсутствующей до следующего утра.

— Так кто тебе нанес, по твоему выражению, побои? — спросил Мбога, принимая увесистую коробку с патронами, которую еле-еле дотащил Марио.

— Киберы претерпели внезапную мутацию, — объяснил Леонид Андреевич. Он задрал штанину и показал Мбоге синяки.

Мбога ловко снарядил магазин под завистливым взглядом Пратолини, передернул затвор и положил ствол карабина на сгиб локтя, словно баюкая грозное орудие.

— Я готов к охоте на киберов, — объявил он. — Где злобные машины, поднявшие манипуляторы на члена Мирового Совета?!

«Они развлекаются, — внезапно понял Марио. — Два взрослых, опытных, мудрых человека весело подшучивают друг над другом — перед лицом грозной опасности. Я так не могу. Я так не умею. У меня есть чувство юмора, но оно совершенно отказывает в двух случаях: когда я думаю о субэлектронных структурах, кварках и глюонах и когда я нахожусь перед лицом грозной опасности. А так как большую часть жизни я думаю о структурах, а теперь, во время законного отпуска, еще и нахожусь перед лицом грозной опасности, то большинство друзей считают, что мое чувство юмора находится в зачаточном состоянии. А ведь это не так. Дайте мне ружье, дайте мне тахорга, и я буду шутить. Я уже дошутился до того, что Жак бегает от меня по всей Базе и, наверное, посоветовал всем своим егерям не брать меня с собой в лес… Хотя какой сейчас лес! Впрочем, может быть, Мбога действительно откроет сезон охоты на киберов? На киберов я еще не охотился».

Марио задумчиво ковырял носком ботинка кучу рыхлой земли.

— Не советую, Марио, — внезапно обратился к физику Мбога, — там работает механозародыш. Ваш ботинок может войти составной частью в систему энергопитания.

Пратолини отошел от кучи, опасливо на нее поглядывая.

— Ты уладил разногласия с Полем? — спросил Леонид Андреевич.

— Я уладил разногласия с Полем, — величественно кивнул головой Мбога и погладил карабин. — Только боюсь, что он совсем перестал со мной разговаривать. Леонид, неужели мы настолько стары, что вызываем у молодежи исключительно раздражение? Ну разве я виноват, что моя специализация — зоо- и ксенопсихология и я ничего не смыслю в эмбриомеханике? Мне дали инструкции, мне указали места на карте, меня предупредили о последствиях нарушения инструкции, но меня не предупредили о том, что здесь проходит паропровод!

— Успокойся, Тора, я поговорю с мальчиком.

— Вот вы, Марио, о ком писали сочинения в детстве? — спросил Мбога физика.

— О Строгове, — с удивлением ответил Пратолини.

— Почему о Строгове? — опешил Мбога. — Вы ведь физик?

— Вас неправильно информируют, доктор Мбога, — обиделся Марио. — Если я физик, то это еще не значит, что любимой девушке я читаю избранные места из «Квантового компьютинга» Хиросавы.

Мбога вздохнул:

— Нет, Леонид, мы обречены. Мы несовместимы с новым поколением. Летающие пиявки — наши друзья. Я могу тебе одолжить парочку, чтобы они скрашивали твою одинокую старость…

— Ты утрируешь, Тора. У нас замечательная молодежь. У нас плохие киберы, у нас неуютные гостиницы и жесткие лежанки, но все это искупает наша молодежь.

— Очнись, Леонид! — патетически воскликнул Мбога. Маленький доктор вошел в раж. — Ты неправильно формулируешь. У нас замечательная молодежь, и поэтому у нас такие киберы, гостиницы и лежанки! Кто все это проектировал? Все это проектировал молодой, энергичный специалист, обожающий дикий отдых на природе с сыроядением, с комарами и с пением под гитару всю ночь. Зачем им лежанки и гостиницы? Они не подозревают о такой штуке, как старость. Они готовятся прожить вечность, и, возможно, они ее проживут. А нам с тобой остается ворчать и учиться плотничать, чтобы собственными руками создать себе подобающий нашим сединам и нашему положению уют.

— Я не согласен, — хмуро сказал Марио. — Это все бессовестный навет на молодежь. Я — молодежь, но я ненавижу сыроядение, комаров и бессонные ночи. Я тоже люблю мягкие кровати, и я не проектировал эти гостиницы. Попрошу без обобщений.

Земля под ногами слегка зашевелилась и замерла.

— И я не специалист в эмбриомеханике, — шепотом добавил Марио.

— Опыт и история показывают, что вопрос «зачем?» не имеет смысла для человечества. Он не имеет ответа уже на уровне бытовых отношений. «Зачем ты разбил чашку?» На уровне социума он просто бессмыслен. Зачем наука? Зачем космос? Зачем расторможение гипоталамуса? Человечество не имеет цели вне себя. Цели ставит только оно, и только перед самим собой. Причем зачастую это происходит неосознанно и непреднамеренно. Цель науки совсем не в том, чтобы сделать нашу жизнь приятнее, чтобы удовлетворить наше любопытство или изменить мироздание. Цель науки исключительно в ней самой, и уж коли человечество возвело ее в ранг новейшего божества, то она будет развиваться с помощью человечества же до своего логического конца, если он у нее существует. Границы науки, любой науки — физики, медицины, биологии — это границы нашей вселенной. Любая попытка придвинуть их поближе, похоже, обречена на неудачу. А опасности в науке не больше, чем в обычном человеке. Все, что задумано, будет реализовано. Все, что может быть реализовано, обязательно будет реализовано. Это и не хорошо, и не плохо.

На лужайке перед ангаром было слишком хорошо, чтобы спорить, доказывать, придумывать аргументы и бить противника его же оружием. Хосико сидела в окружении своих добровольцев-ассистентов, курила длинную тонкую сигарету с черным фильтром и уверенно отстаивала свою точку зрения. Молодежь горячилась, молодежь кидалась в бой, но медицинское светило возвело непреодолимые линии обороны.

— Но, доктор, вы ведь не будете возражать, что по сути фукамизация является беззастенчиво-вкрадчивым вторжением в естественное состояние человеческого организма? Она носит необратимый характер, ведь, насколько мне известно, никогда и никому еще не удавалось вновь затормозить расторможенный гипоталамус. К тому же эта типично евгеническая процедура, освященная авторитетом мирового закона, вот уже на протяжении многих лет служит дурным и соблазнительным прецедентом для новых евгенических экспериментов, — возражал Павел.

Хосико устало улыбнулась. Сигаретный дым пах хризантемами, и этот запах совершенно не вязался с окружающими ароматами. Лес пах сыростью и деревьями, но сюда, на двухкилометровую высоту, ветер редко доносил копившиеся у подножия скал запахи. База пахла палитрой ароматов Периферии — нагретыми механизмами, пластиком построек, дезинфекцией, людьми, столовой, юностью и энтузиазмом. Но была в этом какая-то неуловимая или, скорее, слабо ощутимая фальшь, которую Хосико почувствовала, пожалуй, с первых мгновений нахождения на Пандоре. Здесь не должно было так пахнуть. Даже запахи люди неосознанно пытаются привезти с Земли. Но если это так, то что же мы ищем среди звезд? Мы приходим в чужие миры и притаскиваем с собой типовой набор под названием «Уголок родной планеты» — милые, уютные домики, неприхотливые березки и вишни, книги и фильмы, дороги и связь, терминалы БВИ и Линию Доставки. Неудивительно, что нам становится скучно на следующий день, что мы уже не можем разобрать — где Ружена, а где Серенгети, и мы снова и снова срываемся с места осваивать новые миры.

— Я знакома с Шарлем Дебуке, — заметила Хосико, — а еще с Карлом Пумивуром, Августом Ксесисом… Вы не читали Ксесиса, Джек?

— Кажется, кто-то из неофилистов? Он поэт, а не ученый, поэтому его критика отдает поэзией, а не рациональностью, — сказал Джек.

— Подожди, подожди, — заволновался Павел, — он, кажется, ученик Яковица. У них вроде конгрегации где-то в Сахаре.

— Ну, назвать его учеником сложно, для Яковица он слишком вульгарен и примитивен. Вселенная, по его мнению, есть вместилище ноокосмоса, в который вливается после смерти ментально-эмоциональный код человеческой личности. Судя по брошюрам, Ксесис абсолютно ничего не понимает в фукамизации, — усмехнулся Джек. — Он представляет ее себе чем-то вроде аппендэктомии, и из-за этого его призывы отказаться от столь грубой процедуры, калечащей ментально-эмоциональный код, выглядят как-то странно. По крайней мере, в моих глазах как медика.

«Сколько книг написано, сколько споров, дискуссий прошло и еще пройдет, а Токийская процедура была и будет, — думала Хосико. — Милая молодежь спорит об этом, но пересказывает чужие мысли, потому что любит спорить. Она любит свергать авторитеты. Сестры Фуками для нее — идол, которому поклоняется человечество, так отчего бы не попытаться слегка развенчать его, проверить на прочность. Только в этом нет большого смысла, лишь легкая разминка для ума».

— Технологический прогресс Земли сыграл свою роль, — вещал Джек. — Экспансия человечества в космос — своего рода социальное мотовство, обещающее в перспективе лишь жесточайшее разочарование. Человек разумный постепенно и неотвратимо превращается в человека дерзкого, который в погоне за количеством рациональной и эмоциональной информации теряет в качестве ее. При этом как-то забывается или, я бы сказал, отметается тот простой факт, что информация о психокосме обладает неизмеримо более высоким качеством, нежели информация о внешнем космосе в самом широком смысле слова. И фукамизация оказывает человечеству дурную услугу именно потому, что способствует перерождению человека разумного в человека дерзкого, расширяя и фактически стимулируя его экспансионистские потенции.

Хосико, извиняясь, прижала руку к груди. В голове слегка шумело после бессонных ночей, но спать уже не хотелось. Для этого необходимо было успокоиться, отвлечься от работы. Но здесь и сейчас это пока, увы, невозможно. Мбога ждет информации. Комов ждет информацию. Все ждут информации, особенно в Токио. А у нее пока нет информации. Идут расчеты. Стандартные тесты ничего необычного не выявили. Да она на это и не надеялась. Теперь дело за более тщательными исследованиями. Полевое расследование завершено и передано в руки Института. Наталье предстоят бессонные ночи. А ей — лежание на травке в окружении молодых поклонников.

Хосико растянулась на мягкой земной траве и закрыла глаза. Джек и Павел спорили. Вошли в раж. Доктор Фуками и ее мнение их уже не особенно интересовали. Им гораздо интереснее были собственные идеи. Человек дерзкий и фукамизация. Евгеника и фукамизация. Вертикальный прогресс и фукамизация.

— А с чего ты взял, что информация о психокосме неизмеримо выше по качеству, чем информация о космосе? Это совершенно неочевидно!

— Совершенно очевидно, Павел. Совершенно.

— Объясни.

— Ха. Вот так, на пальцах? Хорошо. Ты когда-нибудь видел кентавров?

— Нет, не видел.

— Огнедышащих драконов? Русалок? Упырей? Не видел? И не увидишь. Слабовата эволюция на такие вещи. А человеческий разум вытаскивает их из собственного воображения за несколько мгновений. Причем это только один и, заметь, не самый важный аспект. Внешний. Следующее. Надеюсь, ты не будешь отрицать, что твой собственный внутренний мир обладает для тебя определенной ценностью?

— Не буду.

— Отлично. Теперь, если ты над этим еще немного поразмыслишь, непредвзято и откровенно, то обнаружишь, что только твой внутренний мир и имеет самую высшую ценность в окружающем мире. Я не имею в виду эгоизм или что-то в этом роде. Я подразумеваю лишь эмоциональную сферу. Зачем ты полетел на Пандору?

— Захотел. Но…

— Подожди, подожди. Не перебивай. Я ведь тебя не перебивал. Захотел. Это ты хорошо сказал. Воление, проистекающее из острого сенсорного голода. Ты использовал внешний космос — Пандору в данном случае, чтобы обогатить свой внутренний космос. Наша беда в том, Павел, что мы не обладаем развитым воображением. Мы его «спустили» в Космос. В Периферию. Мы колонизируем планеты земного типа, а потом удивляемся, что нам вновь скучно, что у нас опять острый приступ сенсорного голода. Хотя для его утоления достаточно самого себя. Все, что есть снаружи, есть и в самом человеке. И чтобы это найти, нет необходимости летать на другие планеты. Тем более что познать собственную душу гораздо труднее, чем совершить космическое путешествие!

— Тогда я не понимаю твоей непоследовательности, Джек, — ядовито заметил Павел. — Ты-то что делаешь на Пандоре? Почему не сидишь дома и не совершаешь увлекательные путешествия по глубинам личного психокосма, что гораздо интереснее и безопаснее?

— А я и сижу дома. Я сижу дома в своем кресле и строю собственную психовселенную, в которой имеется планета Пандора, а на ней двое юношей со взорами горящими спорят о всяческой ерунде.

Голоса постепенно удалялись в бесконечность то ли космоса внешнего, то ли космоса внутреннего. На их место заступала тишина, но не черная, не давящая на уши и на душу, а просто спокойная, мягкая, слегка зеленоватая. Раскинутые руки стали неимоверно тяжелыми, и ничто и никто на свете, наверное, уже не смог бы их сдвинуть или заставить пошевелить пальцами. Усталость. Ужасная усталость. Усталость от не заданного себе самой вопроса: а если вы были не правы? Если что-то недоучли? Не заданного себе не потому, что она такая самоуверенная. Наоборот. Не заданного потому, что это любимые вопросы оппонентов. Мы многого не знаем о человеческом организме. Конечно. И не узнаем всего. Расторможение гипоталамуса имеет необратимый характер. Нет возражений. Старение организма тоже носит необратимый характер. Необратимость — свойство всего живого. Процедура имеет неучтенные побочные эффекты. Зафиксированы случаи передачи по наследству уже расторможенного гипоталамуса, а значит, воздействие может происходить на уровне генетического кода. Или это какое-то внутриутробное заражение? Вопросы, вопросы, вопросы… Слова, слова, слова… Нет им ответа и нет им числа. А если действительно это не Пандора, а тот самый побочный эффект? Что будет? Изменится ли человечество? Мбога уверен, что дело в штамме, неконтролируемой мутации. Источник мутации может быть только здесь…

В тишине родился звон, отвлекающий от сомнений и решений, заставляющий подняться, вяло охлопать комбинезон, найти телефон и устало сказать:

— Фуками.

— Я не помешал, Хосико-сан?

— Нет, Тора, не помешал. Что-нибудь произошло?

— У тебя есть новые версии?

— Диагностика гипоталамуса не показала отклонений. По УНБЛАФ идут тесты. Я не хотела бы спешить…

— Спешить не стоит. Ты сейчас где?

— Около ангара, на травке.

— Не желаешь слетать на Алмазный пляж? Искупаешься.

— Нет, благодарю.

— Леонид передает тебе привет.

— Спасибо.

— Ты его не осмотришь? Его избили неразумные киберы. Бунт машин на Пандоре.

— Приноси.

— Он сказал, сам придет.

— Тогда может не приходить. Я уже сейчас могу диагностировать его полное и абсолютное здоровье.

— Он отвечает, что это навет с моей стороны. Его принесут.

— Жду с нетерпением.

Тем не менее Горбовский появился в вертикальном положении. Павел и Джек, на мгновение оторвавшись от спора, невидящими глазами посмотрели на корифеев, сморгнули и вернулись к проблемам ноофилизма. Леонид Андреевич упал на траву и блаженно вздохнул.

— Хорошее время, — доверительно сказал он Хосико. — Время безвременья. Одни решения уже приняты, а время других решений еще не подошло. Можно поваляться на травке. Посмотреть в небо. Погреться на солнышке.

— Давайте я вас осмотрю, Леонид Андреевич, — вздохнула Хосико.

— Нет, нет, доктор. Ноги гнутся, кости целы. Все в порядке. Мбога пошутил. Это был не бунт. Это была самооборона. Мы с Полем покусились на свободу воли киберуборщиков. Теперь этого не выдерживают даже машины.

5. Атос-Сидоров

И вновь лес щекотал толстенькое брюшко грузового вертолета, за несколько часов переоборудованного в десантный. Аскетичность внутренностей машины нарушали четыре ложемента для группы высадки, а еще дальше — собственно в грузовом отсеке — тихо урчал под парами тяжелый экспедиционный танк. Управление вертолетом было доверено Шестопалу, на что Леонид Андреевич согласился скрепя сердце — лишь под клятвенное заверение Андрея не геройствовать и больше полагаться на технику и советы старших в критических ситуациях. Шестопал даже не обиделся. Вторым пилотом шел Поль — все руководящие полномочия с него на этот раз были сняты. Экспедиционный корпус, как обозвала эту компанию Хосико, возглавлялся лично доктором Тора Мбогой, и его тяжелую руководящую длань все легионеры имели удовольствие ощутить в полной мере еще на Базе, на этапе подготовки спасательной операции. Характер маленького доктора перед лицом неявной и неизвестной опасности проявился во всей его красе, и даже Поль был ошеломлен высшим руководящим пилотажем председателя КОМКОНа и его умением заставить даже самых неопытных и расхлябанных членов подтянуться: успехи в боевой и строевой подготовке были сочтены удовлетворительными.

Леониду Андреевичу пришлось использовать весь свой авторитет, дабы быть включенным в состав группы. По его просьбе Поль на несколько минут предоставил свой кабинет для приватной беседы двух влиятельных членов Мирового Совета, после чего Мбога зачитал список: Горбовский там занимал почетное место консультанта. Впрочем, ружье он так и не взял, но все поручения выполнял «на отлично». Вообще за эксцентричным поведением Леонида Андреевича на вверенной Полю территории, производящим шокирующее впечатление на людей, знакомых с Горбовским только по фильмам и книгам, как-то терялось, что он еще и профессиональный звездолетчик и десантник, осуществивший высадки на десятки планет сквозь бушующие атмосферы, сумасшедшие электромагнитные поля и изменяющуюся гравитационную геометрию. Пандора и лес немного отличались от атмосферы, скажем, Владиславы, но тем не менее на советы Леонида Андреевича ориентировались при выборе экипировки. А еще одной плохой новостью было то, что Мбога ввел запрет на привитие УНБЛАФ и все члены экспедиции имели сомнительное удовольствие опробовать скафандры высшей защиты. И здесь Горбовский оказался незаменим.

Проводником должен был выступать Вадим Сартаков, самый опытный егерь Базы. К тому же место высадки ему должно было быть хорошо знакомым — оно располагалось в его епархии, и если бы это был не лес на Пандоре, то можно было бы сказать, что ему там знакома каждая тропа. К сожалению, это было не так, и Вадим сразу предупредил всех, что вполне возможна ситуация, когда на месте рекомендованной им площадки для десантирования окажется топкое болото, кишащее ракопауками.

Вадим с некоторым ужасом прислушивался к шуму в грузовом отсеке и, если честно говорить, не представлял свою полезность в конкуренции с неповоротливым, но чертовски вооруженным танком, за рулем которого должен был сидеть Алик Кутнов — протеже Леонида Андреевича. Если бы этот чудовищный механизм использовался регулярно, он сожрал бы весь энергозапас Базы за несколько поездок в лес по грибы, но тут вновь сказал свое слово Мбога. Биоблокада прорвана, и латать ее приходилось вот такой машинерией. Все начали ясно понимать, чем же являлась бактерия жизни для космической экспансии человечества. И скафандром высшей защиты, и танком высочайшей защиты.

Алик выл от восторга, испытывая этого мастодонта, которого он прозвал «Мальчиком», на просторах опустевшей Базы, легко и непринужденно выписывая замысловатые кривые среди жилых домиков, цветников и оранжерей. Пара разбитых стекол от непродуманно использованного форсажа в счет не шла. Алик порывался воспользоваться защитными полями и активной броней, но Робинзон молча погрозил ему кулаком. К Полю Алик обращаться побоялся. Может быть, Мбога и разрешил бы испытать защиту, но Алик посчитал неэтичным перескакивать через голову непосредственного начальства. Да и Базу ему тоже было как-то жалко.

Сидящий в цветнике Леонид Андреевич с грустью наблюдал эту вакханалию, а когда вспотевший и довольный Алик в белоснежном скафандре с откинутым шлемом вылез из люка, подозвал его к себе и спросил:

— Алик, вы помните наш давешний разговор в столовой, когда я спросил вас, что вы делаете, когда по незнакомой дороге подъезжаете к незнакомому лесу?

— Конечно, Леонид Андреевич, — удивленно заморгал белесыми ресницами Алик. — Снижаю скорость и повышаю внимание…

— Вот! — многозначительно сказал Леонид Андреевич, подняв палец.

Алик растерянно огляделся, осмотрел почти не поврежденную Базу и с некоторой обидой сказал:

— Но я ведь здесь все знаю! И это не лес. В лесу я всегда осторожен, Леонид Андреевич, не беспокойтесь.

Горбовский вздохнул.

Таким образом, группа спасения состояла из шести человек.

Тора Мбога — руководитель экспедиции, охотник.

Андрей Шестопал — первый пилот.

Поль Гнедых — второй пилот, охотник.

Вадим Сартаков — егерь, следопыт, охотник.

Алик Кутнов — водитель танка, радист.

Леонид Горбовский — консультант по системам защиты.

Все они теперь были обряжены в эти самые системы защиты с системой мимикрии, на Земле так до конца и не отлаженной, из-за чего скафандры расцветали фантастическими пейзажами, достойными кисти импрессионистов. Мбога надеялся, что в реальной обстановке химизм мимикрии все-таки придет в норму, а если не придет, то будет оказывать психологическое давление на вероятного противника. Поэтому в вертолете он уже не приставал к слабо отбивавшемуся Горбовскому с призывами хоть что-то сотворить с этим цветовым безумием. Люди от них шарахались еще на Базе.

Автоматические системы поражения были деактивированы уже по настоянию Вадима: идти по лесу или даже ломиться сквозь лес — это еще полбеды, в крайнем случае танк можно было замаскировать под тахорга, но позволять скафандру стрелять во все, что движется и что, по мнению скафандра, стремится напасть на его драгоценную начинку, это значит привлекать к себе агрессивную нечисть, только и ждущую драки. Поэтому наплечные скорострелы жалко обвисли треугольными носами, внося свою лепту в футуристический антураж экспедиционного корпуса.

«О нас только кино снимать, — мрачно подумал Вадим, — „Покорители Пандоры"». Но, во всяком случае, другого выхода пока не имелось. Вадима одолевали самые мрачные предчувствия, но из некоторого суеверия он не делился ими с остальными и соглашался на все меры предосторожности, предлагаемые Полем и Мбогой. Один только Леонид Андреевич ничего не предлагал, но у него был свой «бзик» — он категорически отказался взять карабин. Хотя и это могло оказаться плюсом. Нет ничего хуже, чем завести в лес группу хорошо вооруженных туристов, воображающих себя великими охотниками. И нет ничего хуже, чем переться сквозь лес на танке и в броне. Теряешь бдительность. Теряешь контакт с лесом. Лес зол и враждебен, он никого не любит, но он не нападает без предупреждения. Хороший егерь всегда чувствует это предупреждение, эти знаки на собственной коже в районе лопаток. Предупреждение об агрессии, от которой лучше бежать, чем встречать с широко открытыми глазами и разинутым от страха и изумления ртом. А с этим скафандром не почувствуешь никакого холодка, кроме холодка кондиционера, заботливо охлаждающего твою вспотевшую спину.

Интересно, сколько продержится танк? Утром Мбога передал ему свежую распечатку спутниковых снимков района предстоящих боевых действий, но Вадим скептически относился к возможности прочесть по ним что-то полезное для практической деятельности. Короткой пешей прогулки, например. Жуткий хаос разноцветных пятен с компьютерными надпечатками «Возможно, водоем», «Возможно, тропа», «Возможно, поляна». Возможно, лес. Все очень солидно, но бесполезно. Вадим, как и все егеря, сам составлял свои карты, вырисовывая их на бумаге, что могло привести в священный ужас каких-нибудь топографов с Земли, раз в десятилетие налетающих на Пандору за более подробной картографической съемкой. Видел он эти карты в БВИ. На них без слез нельзя было смотреть.

Поэтому тщательно разработанный маршрут, принятый с его, Вадима, участием, можно было со спокойной душой отправить в мусорную корзину. Он лишь успокаивал нервы при подходе к местности, но на месте переть предстояло сквозь неизвестность к неисследованности. Танк продержится недолго — до первой топи, и главной задачей Алика Кутнова было не утопить его там, а сохранить в качестве базового лагеря или последней линии обороны. Если уж очень не повезет.

— Сколько вы отводите танку? — спросил Мбога у Вадима, и тот даже не удивился его восприимчивости.

— Минут двадцать, только не говорите Алику. Он слишком расстроится.

Мбога кивнул, еще раз посмотрел на расстеленную перед ним карту, сквозь цветовой хаос которой почему-то просматривалось человеческое лицо, потер пальчиком нанесенный фломастером маршрут и безжалостно ее скомкал. Утилизатора в салоне не полагалось, и он запихал комок за спину.

— Ну и правильно, — подмигнул Вадим. — А куда выкинем танк?

— Давайте вашу карту.

Вадим распустил застежку, порылся в комбинезоне и вытащил удивительно толстую тетрадь в богатом переплете из кожи тахорга. Тетрадь раскрылась на нужном месте, и егерь растянул перед Мбогой гармошку самодельной карты.

— Народное творчество, — покачал головой Мбога, — фольклор.

Листок был испещрен рисунками, пометками, странными значками и стрелками. На пластиковую поверхность карты были нанесены странные топографические знаки, понятные только егерям Пандоры.

— Это что? — ткнул пальцем Мбога. — Лежбище тахорга?

— Озеро, — поправил Вадим. — Вот здесь съедобная земля, там — тропинка. Вот тут совсем загадочное место — правильное треугольное болото. Если я правильно понимаю, более точных координат у нас нет и не будет?

Мбога покачал головой:

— Это генодетектор, а не пеленгатор. Он показал наличие, все остальное — наши с вами догадки.

— Он мог уйти в сотню мест. Да и вообще — как он выжил?!

— Ему могли помочь аборигены, — просто сказал Мбога.

Вадим откинулся на спинку кресла. Ну вот, слово сказано. Аборигены. Самая главная загадка или даже тайна леса. Разум в лесах Пандоры. Специалисты будут выть от восторга.

— Вы этому верите?

— Почти не сомневаюсь, — ответил Мбога. — Почему бы в лесах Пандоры не быть аборигенам? Это многое объясняет. Бритва Оккама требует этого. Вводя один фактор, хоть и гипотетический, мы разрешаем тысячу загадок леса.

— Задавая еще десять тысяч.

— Может быть.

Сквозь дрему Леонид Андреевич прислушивался к разговору. У него даже было что сказать, но бессонный день оказал самое изнуряющее воздействие на организм профессионального Десантника. А когда это было в последний раз? Владислава и империя Бадера, где столь причудливо переплелись тропинки его и Атоса-Сидорова? Парадоксальная планета Морохаси? Или где-то еще? Не важно. Хотя один вопрос задать себе стоит: а за что он так обошелся с несчастным Атосом? Что было бы, если бы не было сказано жестоких слов в адрес этого мальчишки, чуть не загубившего свою жизнь и жизнь еще нескольких людей? Доля вины за случившееся? Потребность в искуплении или здесь нет ничего такого слишком уж личного, выходящего за рамки обычного человеческого желания помочь ближнему в беде, возлюбить ближнего? Хотя все эти вопросы бесполезны… Нет в них ничего, кроме дежурных пинков своей совести. Сомнение. Вот вопрос вопросов. Не Беспокойство, а Сомнение. Мбога толкует об аборигенах. Комов предупреждает о важности миссии и рвется на Пандору (кстати, он не вытащил козырную карту — долг перед старым школьным другом. Почему?). Рудольф рвет и мечет, но, к счастью, на Пандору не рвется. А Горбовскому уже неинтересно. Горбовскому безразлично, есть аборигены или их нет. Горбовскому неинтересны особенности биологических цивилизаций, инструментом и продуктом которых и является лес, как ему неинтересны все эти парадоксальные планеты и десантирования. Горбовскому стало ясно, что же его интересует (и беспокоит, кстати) больше всего. Горбовского интересует любовь. Но любовь не к женщине и не к ближнему, а к дальнему, ибо сказано: возлюби дальнего своего.

«Мбога, а не кажется ли тебе, что весь вопрос в том, чтобы возлюбить дальнего?»

«Помилуй бог, Леонид! О чем ты толкуешь?»

«Тора, мы с тобой старые товарищи и не менее старые спорщики. Сколько раз ты язвительно, а на самом деле сочувственно, с полным пониманием проходился по моим призывам к добрым решениям. И ты был абсолютно и совершенно прав».

«Спасибо, Леонид. Хоть в этом я совершенен. Но я все равно не понимаю тебя».

«Тора, мы толкуем и спорим не о тех проблемах. Возлюби ближнего! Как это здорово! Это можно сделать девизом Комиссии по Контактам. Возлюби слабого, защити убогого, накорми нищего. А ведь это просто! Это настолько просто и естественно, что стало у человечества своего рода социальным рефлексом. Нам всех надо спасать. Нам обо всех надо заботиться. Помяни мое слово, Институт экспериментальной истории не остановится на пассивных наблюдениях и мы еще взвалим на себя роль богов, которыми, по твоему же выражению, ох как непросто быть».

«Леонид, пока твои мысли смутны, как сон верблюда. Изъясняйся понятнее. Почему ты их, я имею в виду другие цивилизации, считаешь близкими? Они и есть дальние. И нет здесь никаких рефлексов, по твоей терминологии».

«Тора, ты не прав. Легко любить слабого и обиженного. А ты попробуй полюбить здоровенного мужика в скафандре высшей защиты и с дезинтегратором наперевес. Вот кто есть настоящий дальний, которого и требуется возлюбить!»

Нет. Не нужно. Не время и не место для таких разговоров. Нет ничего более невежливого, чем выливать на голову ничего не подозревающего человека темные воды своего богатого внутреннего мира. Что толку в разговорах? Кто сказал, что разговором можно кого-то в чем-то убедить? Я даже не знаю, в чем и кого я хочу убедить.

Леонид Андреевич от острого чувства неудобства зашевелился.

— Леонид, ты не спишь? — тут же оживился Мбога. — Нам нужно твое мнение. Нам нужны добрые поступки и обратимые решения.

Горбовский вздохнул и открыл глаза. Лес. Вертолет. Опять лес и снова вертолет. Заколдованный круг какой-то.

— Не дождетесь, — хмуро сказал Леонид Андреевич. — Я уже не душка Горбовский, а злой профессиональный Десантник.

Мбога и Вадим переглянулись.

Поль смотрел на приборы. На лес смотреть было бесполезно — там никогда ничего не менялось, а если и менялось, то человеческий глаз не в силах был это заметить, ему не за что зацепиться, как в меняющемся рисунке морских волн. Другое дело приборы. Бегущие цифры координат, снимаемые со спутника. Бегущие цифры состояния машины. Бегущие цифры времени. Метеосводка. Как всегда — солнечно. Ясно. А почему? Почему здесь столь редки дожди? Туманов, которые не совсем туманы, сколько угодно. А дождей, ливней, дождиков — раз-два и обчелся за весь сезон. А почему верблюд горбат? Дело. Предстоит дело. Важное и благородное. Неужели Мбога прав и… Вдруг приборы ошибаются? Кто сказал, что приборы не ошибаются? Вы это егерям расскажите. В лесу все, что может сломаться и выйти из строя, ломается и выходит из строя. Закон леса. Поэтому в лес не рекомендуется брать ничего сложнее застежки на комбинезоне. Карабин, радио и фонарик — вынужденный компромисс. Дьявол. Дьявол. Атос, неужели ты жив, дружище? Сколько раз мне снилось, что все, произошедшее с тобой, лишь страшная ошибка и ты поднимаешься на лифте на Базу, чтобы надрать уши хитрому Полли, или прилетаешь на починенном вертолете, чтобы надрать уши хитрому Полли… А затем сон сменялся явью, и не было никаких чудесных спасений и возвращений. Были только тоска и желание отомстить лесу.

Но, похоже, в этом мире все же есть место чудесам. И тут нельзя задаваться вопросом: найдем или не найдем. Найдем. Обязательно найдем. Спасем, вырвем из цепких ветвей леса. Я не уйду оттуда без тебя. Я загляну под каждый кустик, в каждую пасть, но отыщу, спасу, вызволю. Остальные? Остальные как хотят, но я почему-то не сомневаюсь, что и они не уйдут без тебя. Вот только каким ты стал, Атос? Годы в лесу не проходят даром. Без общения, без цивилизации… На необитаемом острове — на Земле — люди забывают собственную речь и сходят с ума. Что уж говорить о Пандоре! О безжалостной Пандоре, полной чудесных и неприятных сюрпризов. Сохранилось ли в тебе хоть что-то человеческое? Наверное, это было бы самое ужасное — спасти тело, но не спасти душу.

— Подлетаем, — сообщил Шестопал. На этот раз он был удивительно молчалив и серьезен.

Поль посмотрел вниз, словно мог рассмотреть в бескрайней пене леса что-то кроме розоватых крон деревьев и клочков сиреневого тумана. Забродивший кисель, растекшийся по континенту. И в него, в который уж раз, предстояло нырнуть.

Поль включил интерком:

— До расчетной точки высадки осталось пять минут. Всем занять свои места. Кутнов, как танк?

— «Мальчик» к десантированию готов! — бодро и весело отозвался Алик.

И он действительно чувствовал себя бодро и весело. Карантин был изнуряющим испытанием для инженера-водителя. Не потому, конечно, что он верил в реальность угрозы какой-нибудь эпидемии. Мир слишком юн, светел и весел, чтобы в нем могли существовать такие вещи, как болезни, смерти или предательство. Карантин казался какой-то игрой, скучной и вымученной, не идущей ни в какое сравнение с ежедневными учебными тревогами, объявляемыми П. Гнедых. Вот это было дело! Вот это была работа! Вот это была опасность — ясная, понятная, предсказуемая. Пожар на энергостанции! Заводим двигатель, сгоняем толпу киберов и мчимся на энергостанцию тушить пожар. Метеоритная опасность! Заводим двигатель, сгоняем киберов и мчимся отражать метеоритную атаку. Землетрясение! Заводим двигатель, сажаем людей и мчимся прочь от скал сквозь джунгли, сквозь болота, сквозь тахоргов и ракопауков.

А что здесь? Унылые медицинские тесты? Уколы и таблетки? Скучные расспросы о самочувствии и твоих детских болезнях? Да не было их! Какие могут быть болезни после фукамизации, уважаемая доктор Фуками? Тут хоть ядовитые поганки на костре жарь, если в лесу затерялся, а ничего тебе не будет. И ведь жарили! И ели! Поганки! И не было у него никаких сомнений в этичности фукамизации! Организм он и есть организм — физиологическая машина, требующая, как и любая машина, заправки, подзарядки, смазки, ЕУ и ТО. И что такого, если на эту машину поставить более мощный двигатель? Прицепить прибор ночного видения? Установить усовершенствованный фильтр для всех видов топлива? Как бы ни усовершенствовалась машина, а главным все равно остается водитель. Без водителя она лишь груда железа и пластика. Или мускулов и костей. Все остальное — от неумелости и неосторожности в управлении. Подъезжая к незнакомому лесу, замедли скорость и повысь внимательность.

Поэтому весь этот карантин яйца выеденного не стоит. Даже скорлупки от этого яйца. ЕУ и ТО. Ежедневный уход и техническое обслуживание — вот заклятия технологической цивилизации против неожиданностей. А потому Алик даже на борту вертолета продолжал тщательную проверку танка. Проверка двигателя. Проверка защиты. Тестирование логических цепей. Защита от дурака. Защита от умника. Поражение учебной цели. Тушение пожара. Преодоление лесистой местности. Преодоление болотистой местности. И пусть Вадим не воображает, что мы застрянем в первой же луже, которую он гордо именует непроходимым болотом. Для «Мальчика» нет непроходимых болот. И непроходимых лесов. Он либо их преодолевает, либо их уничтожает. И пусть доктор Мбога простит нас. Сам-то он везде со своим карабином ходит.

Чмокнула перепонка люка, и на соседнее место втиснулся Вадим. Понятно. Следопыт. Егерь. Только вот что он там будет отслеживать? Вы покажите азимут, а танк пройдет и сквозь скалы.

Во втором ряду заворочались, словно тахорги, Поль и Леонид Андреевич, разбиравшиеся со сложной системой ремней и креплений до тех пор, пока Алик не приказал им сидеть смирно и ждать — ложементы сами приспособятся под их бренные тела и заботливо укутают всем, чем полагается, дабы не растрясти душу перед, во время и после затяжного прыжка в лес. С Мбогой проблем не было — он как-то незаметно возник на своем месте и терпеливо дождался, пока озадаченное кресло приспособится к его габаритам.

— Готовы? — спросил Шестопал.

Алик неторопливо осмотрелся, пересчитал пассажиров, суеверно потер клавиши и рычаги.

— Готовы!

— Сброс! — прокричал Шестопал, и пол под ногами десантников действительно исчез.

Казалось, что по жуткой случайности все внутренности организма так же прицеплены стропами к грузовому отсеку, как и танк, но эти стропы не порвались, не отстрелились, и в результате такой оплошности внутренности стало выдирать, вытаскивать, выворачивать из тела, с кровью, ошметками, обрывками, и виделось, что через несколько мгновений они повиснут прямо перед глазами спутанным комком, оставив внутри лишь блаженное ощущение конца этого ужаса и пустоты. Но мгновения летели, а ничего страшного не происходило, пока свободное падение не сменилось падением с препятствиями и на днище танка со всего размаху не обрушили громадную чугунную кувалду. Потом стадо бешеных тахоргов пробежалось по стенкам и люкам, заскрипели и завыли все ракопауки в мире, и наконец наступили мир и спокойствие.

Было темно и тихо.

— Уволю, — пробормотал сквозь зубы Поль, все еще не веря в произошедшее, — уволю и первым же рейсом…

— Я не виноват, — обреченно ответил Алик, голосом выдавая себя целиком и полностью — да, виноват, не предусмотрел, не учел, не подготовил.

— Все живы? — безнадежно спросил Поль.

— Я, кажется, да, — ответил Леонид Андреевич. «Еще один герой в лесах Пандоры», — подумал он, но ничего добавлять не стал. Алику и так досталось.

— Я, кажется, нет, — проворчал Мбога.

— Мои поздравления водителю, — отозвался Вадим.

— Андрей, как меня слышишь? — позвал Шестопала Поль. Продолжать экзекуцию Кутнова смысла не было. Он им был еще нужен живым и, желательно, бодрым. Хотя, может быть, на их счастье, танк все же застрянет в ближайшем болоте?

— Слышу вас хорошо, — озабоченно отозвался Шестопал. — Вижу вас хорошо.

— Как это — видишь? — опешил Поль.

— Страшно вы приземлились! Лес вокруг танка на полкилометра полег, — объяснил Шестопал.

— Какая удача, — сказал ядовито Мбога. — Завоевание Пандоры началось.

Алик был расстроен. Он тестировал все системы танка и чувствовал, как его уши наливаются нестерпимым жаром. Как мальчишка… Как неопытный малек… Теперь ему не только танк, ему велосипед надо запретить водить. Но ведь он все проверил, запустил программу, включил амортизирующее поле. Вот, пожалуйста, скрин предстартового алгоритма — включение поля после… что?! Десяти минут?! Как же так? Алик проверил еще раз, но ошибки действительно не было — он собирался падать долго и обстоятельно, лишь на одиннадцатой минуте начав затормаживать разогнавшийся утюг. Хотелось заплакать и, размазывая слезы по щекам, доказывать взбешенному Полю, разочарованному Горбовскому, желчному Мбоге и меланхоличному Сартакову, что он, Алик Кутнов, инженер-водитель первого класса, сделал все, как надо, проверил не один раз, что он ясно помнит, как вводил в программу секундную (секундную!) задержку и ни о каких минутах речи и идти не могло, да защита от дурака такую задержку и не пропустила бы — теоретически. Практически же — проглотила без возражений…

Танк сказал, что все системы функционируют нормально, включил в салоне бледный аварийный свет и систему прозрачности. От окружающего их пейзажа можно было выть от восторга. Доктор Мбога, член Комитета но охране животного мира иных планет, аж закряхтел, и Алик инстинктивно вжал голову в плечи. Сверху это, вероятно, походило на то, как если бы тяжелый свинцовый шар с большой высоты грохнулся в мелкое, подернутое ряской болотце. Мощный удар расплескал болото до самого дна, образовав вокруг шара полосу ровной поверхности, за которой громоздились завалы изломанных и искореженных растений.

Лес вокруг танка полег, и лишь где-то вдали дыбились более или менее уцелевшие деревья, устало оперевшись изломанными стволами на своих везучих соседей. На память немедленно приходили сравнения с Тунгусским метеоритом или кратером в Аризоне. Теперь и Пандора обзавелась похожей достопримечательностью. Над беспорядочными грудами стволов растерянно вились обрывки небольших пчелиных роев, где-то на периферии тихо прошел ракопаук, опасливо ощупывая тонкими лапами поверженные растения, отчаянно топорщились, истекая соком, прыгунцы, пытаясь подняться из-под завала и ускакать в безопасное место, затем налетела стая орнитозавров и принялась что-то выклевывать из черных проплешин.

— Может быть, поедем все-таки? — робко предложил Леонид Андреевич. Пиршество орнитозавров производило на редкость удручающее впечатление.

— Едем, — сказал Поль, и машина взревела, как и должна была взреветь тяжеленная, мощная, вооруженная машина, непрошеной вторгшаяся в чужой лес, заворочалась, словно древний зверь Пэх в своей берлоге, размалывая в труху попавшие под гусеницы стволы. Танк тяжело двинулся вперед, к опасливо замершему лесу, уже и так напуганному вторжением чужаков и теперь готовящемуся к худшему, а может быть, наоборот, разозленному, разъяренному, собирающему, стягивающему в единый кулак все свои силы и резервы, чтобы одним ударом покончить со стальным жуком, разворошившим муравейник.

Алик включил силовую подушку, и тряска прекратилась — танк поплыл над полегшими деревьями, втянув гусеницы и расталкивая крутыми боками торчащие во все стороны ветки. Вадим растерянно сверялся с картой, но все приметные места сгинули под слоем уничтоженного леса; пока они не минуют эту зону, пытаться ориентироваться не имело никакого смысла. Мбога с болезненным интересом разглядывал причиненный уникальному биоценозу вред и вздыхал, когда его взгляд натыкался на особо редкий, а то и вообще неизвестный науке зубасто-клешнястый погибший экземпляр. Леонид Андреевич никогда не любил кладбищ и поэтому закрыл глаза.

Танк легко преодолевал все препятствия, и Алик постепенно успокаивался, уверенность возвращалась, а настроение постепенно улучшалось. Поль ничего ему больше не говорил и в процесс управления не вмешивался. Ругаться, делать выговоры и таскать за оттопыренные уши этого молодца здесь и сейчас не имело никакого смысла. Приземлились и приземлились. Слава богу, пронесло. Грохнулись. Брякнулись. Сверзились. Танк выдержал. Люди выдержали. Теперь можно не бояться, что какой-нибудь танк, управляемый таким же лихачом, забывшим, что это Пандора, а не Земля, и здесь нет силовых ограждений около каждой ямки, упадет со скал. Полевые испытания показали — свободный двухкилометровый полет исследовательского танка не оказывает разрушающего воздействия на него и на его экипаж. Разрушающему воздействию подвергается только и исключительно лес. Ну и пусть. Так ему и надо. Пусть хоть раз эта ненасытная глотка попытается переварить то, что ей будет не под силу. Пусть испортит свое безукоризненное пищеварение и наконец отрыгнет все то, что ей не принадлежит.

— Тропа, — сказал Алик.

«Мальчик» миновал поваленный лес, и теперь перед ним возвышалась плотная гребенка леса, переплетенная, перетянутая тугими канатами белесых лиан. Немного левее деревья слегка раздавались, освобождая место для грязной, ухабистой колеи, причудливо вьющейся среди корней и кустов. Окаймляющие ее стволы были ободраны, словно гигантским напильником.

— Тахорги, — сказал Вадим. — Их тропа. Теперь я понимаю, где мы упали. Через километр должно быть болото, затем цепь озер. Деревья там стоят реже, и танк пройдет без труда.

— А мы с тахоргами не столкнемся? — спросил Леонид Андреевич.

Вадим покосился на Мбогу.

— Придется рискнуть. А если что, то, хм, пугнем их огнем.

Мбога молчал.

— А они испугаются? — продолжал допытываться Леонид Андреевич. Гигантские обгрызенные стволы псевдосеквой производили впечатление.

— Не знаю, — честно признался Вадим. — О тахоргах трудно говорить наверняка. Все зависит от того, кто нам попадется. Если самка с молодняком, то это одно, если матерый самец, то другое.

— А что «одно» и что «другое»?

Вадим замялся.

— Леонид, мальчик хочет сказать, что тахорги никогда и ни перед кем не отступают, — пояснил Мбога. — Они прут напролом. И если мы встретим самку с молодняком, то через нас попрут напролом три-четыре особи, а если матерого самца, то только одна. Но очень крупная.

— А, — сказал Горбовский, но больше вопросов задавать не стал.

Танк опустился на землю, вгрызся в нее гусеницами и осторожно двинулся по звериной тропе, которую и тропой было трудно назвать, настолько она была широка. Ветви деревьев над ней тесно переплетались, образуя почти непроницаемый для света свод, концентрирующий, сдавливающий в туннеле темноту и духоту. Снаружи должно было быть очень жарко, градусов сорок, и без системы охлаждения бродить там не доставляло удовольствия, хотя егеря предпочитали никогда не пользоваться такими излишествами, да и туристам рекомендовали лучше пропотеть, нежели отпугнуть потенциальную добычу. Или привлечь кого не надо.

«Мальчик» полз неторопливо, легко подчиняясь малейшему движению пальцев, и Алику просто не верилось в тот неприятный сюрприз, который преподнесла ему машина. Теперь он был вполне уверен в безошибочности своих действий. Пусть на Базе Поль кричит на него сколько угодно и отстраняет от должности, а он будет настаивать на своем: доказывать, что сделал все правильно и причины ЧП нужно искать не в нем, Алике Кутнове, а в танке, а еще точнее — в лесе, потому что не бывает таких случайностей, что почти в одном районе с неба беспричинно рушатся вертолеты и танки. Дрянное место.

Тропа изредка разветвлялась, пару раз ее пересекали мелкие тропинки, но Вадим качал головой, и они продолжали движение по магистрали. Лес молчал и словно не обращал никакого внимания на вторжение чужаков. Лишь презрительно швырял сухие сучья на лобовое стекло. Тахоргов не было видно. Все молчали. Алик — потому что следил за дорогой, Поль — потому что следил за Аликом, словно ожидая от него нового сюрприза, Вадим — потому что сверялся с картой, а Мбога — потому что следил за лесом. Горбовский молчал просто так.

Лес настораживал Мбогу. Это было интуитивное чувство потомка пигмеев из далекого Конго, ощущение копящейся опасности, нагнетаемого напряжения, словно за пределами лесного свода повисла мрачная черная дождевая туча, утыканная гигантскими молниями, как игольница иголками. Его инстинкты подсказывали, что сейчас необходимо затаиться, присесть за ближайшим стволом, прижав к себе карабин и вслушиваясь в угрожающую тишину, чтобы затем медленно, шаг за шагом, непрестанно оборачиваясь и поводя оружием из стороны в сторону, отступать, отползать от этой стены злой и раздраженной тишины. Мбога наклонился к Алику.

— Нужно остановиться, — попросил он, и Алик беспрекословно заставил танк замереть на месте.

— Что случилось? — завертел головой Поль.

— Пока ничего, — успокоил его Мбога, — но необходимо осмотреться. Вадим, давайте выйдем.

Горбовский с некоторой толикой зависти наблюдал, как Мбога и Сартаков почти беззвучно выскользнули из танка, соскользнули по гладкой броне, замерли, притаились и лишь затем чуть ли не на цыпочках разошлись в противоположные стороны. Леонид Андреевич живо представил их крепко сжатые губы, выпяченные челюсти и горящие глаза.

— Чисто, — доложил Вадим.

— Чисто, — повторил Мбога, — хотя… Нет, подождите… Показалось. Чисто, подтверждаю.

Скафандр мешал неимоверно, и Мбога, несколько воровато оглядевшись, откинул колпак и вдохнул горячий воздух. Пахло бульоном. Обычным куриным бульоном. Крепким, наваристым, вроде даже со специями. Насколько он все-таки отвык от Пандоры. И не только от Пандоры. Ощущение опасности слегка отпустило в этом кухонном благоухании, Мбога захлопнул колпак и повернулся к танку. Заполняя своими чудовищными суставчатыми мослами весь объем вырезанной в стволе псевдосеквойи полости, выставив перед собой шипастые полуметровые клешни, тупо и мрачно глянул на маленького доктора двумя рядами мутно-зеленых бельм гигантский ракопаук во всей своей красе. Это было в высшей степени неожиданно и страшно. При всем своем опыте Мбога первый раз видел подобные повадки у столь неприятной и ядовитой твари.

— Ну, хорошо, — пробормотал он и надавил на курок карабина.

Вадим был уже у танка, когда раздались первые выстрелы. Поначалу ему показалось, что это стреляет какой-то заблудившийся в лесу турист-новичок, совсем ошалевший от здешних красот и открывший беспорядочную и хаотичную стрельбу по вполне безобидным, но юрким маммалозаврам. Но затем Мбога закричал, и Вадим бросился в чащу, прикладом разбивая висячие, липкие корни лиан. Деревья словно специально теснились, прижимались друг к другу необъятными стволами, и Вадиму приходилось выписывать невероятные кривые, падать на живот, чтобы проползти, продраться сквозь еле заметные промежутки. А еще был скафандр, а еще был шлем, и все это жутко мешало. Несколько раз он сильно ударился лицом о спектралит, и окружающий мир усеялся вязкими черными каплями крови. Проклятая мимикрия заработала, и в розовато-оранжевых джунглей невозможно было разобрать, где находится Мбога и откуда доносятся неистовые очереди.

Это было невероятно далеко. Вадиму просто не верилось, что Мбога мог уйти так далеко от тропы. Не было у него на это времени. Да и слишком он опытен для такой прогулки. Но выстрелы доносились спереди, и не оставалось ничего иного, как продолжать движение. Вадим пожалел, что у него нет дезинтегратора. Это было бы здорово. Царство за дезинтегратор. Самый простенький. Тогда бы он на равных был с лесом. Нажимаешь на кнопку — и дорога открывается налево, еще раз жмешь на кнопку — и открывается направо. И тут, словно по волшебству, лес раздался в стороны, может быть испугавшись зловещих мечтаний егеря, и Вадим вырвался из жарких объятий лиан, споткнулся, скатился с небольшого пригорка и принялся стрелять, стрелять, стрелять. Как неопытный турист по маммалозаврам.

Ракопауки и вправду оказались на редкость сообразительными тварями, чего раньше за ними никто не замечал. Гадкие — да. Злобные — да. Отвратительные, вызывающие даже у самого кондиционированного охотника сильнейшие приступы арахнофобии, — да. Ядовитые. Из-за этого букета на них практически никто не охотился, а земные музеи не слишком охотно принимали ракопауков в свои экспозиции. Но как считалось, умом они не отличались. Лишь несколько минут спустя Мбога понял, что его элементарно загоняют — как дичь. Это было невероятно — волчьи повадки у пауков! Хоть и рако-. Это могло бы служить оправданием его столь обидного прокола, но теперь было поздно прорываться сквозь плотную цепь клешнястых тварей, плюющихся ядом. Оставалось только отступать туда, куда его загоняли, отстреливать наиболее наглых преследователей и успокаивать себя тем, что скафандр высшей защиты выдержит укусы разъяренной выстрелами стаи. Может быть.

Эфир молчал. Алик крутил настройку, уже не доверяя автоматике, но ничего внятного не пробивалось сквозь шумы и какое-то кваканье, как будто в приемнике поселились лягушки.

— Бесполезно, — выразил общее мнение Поль и стал расстегивать держащие его привязи.

— Не стоит, — сказал Леонид Андреевич. Веско сказал.

Он был прав. Главное правило в лесу — никогда не разделяться. Они его уже нарушили, и теперь Поль хочет довершить дело, оставив в лесу одних — безоружного Горбовского и юного Кутнова. Поль вздохнул.

— Тогда надо пробиваться.

— Алик, это возможно? — спросил Леонид Андреевич. Алик задумчиво посмотрел на непроницаемую гряду леса, постучал пальцем по панели управления:

— Все возможно, только надо попробовать.

— Попробуй, Алик, — попросил Леонид Андреевич.

Поль расстелил оставленную Сартаковым карту.

— Здесь полоса леса метров триста-четыреста, затем обозначена поляна и горячее озеро. По чистой дороге — несколько минут хода, но вот сквозь…

Алик ничего не ответил, но стал что-то переключать на панели управления. Сквозь. Эх вы, егеря-начальники! Не доверяете вы технике, не доверяете вы водителям. Все вам кажется, что в лесу надо тихо, на цыпочках, потому что в лесу водятся большие буки. А у нас на каждую буку своя бяка, несколько тонн весом, в тротиловом эквиваленте. И если надо, мы этот лес в хорошую посадочную площадку укатаем для любой грузовой колымаги, хотя бы для громадного «Тариэля» уважаемого Леонида Андреевича. Нужно только решиться и не мешать профессионалам.

Никому не было видно, что сейчас происходит с «Мальчиком», но Алик себе прекрасно представлял, как эта похожая на неповоротливого жука машина начинает топорщиться, поводить надкрыльями, выгибать брюшко и шевелить усиками. Он развернул танк поперек дороги, направив его туда, где исчезли Мбога и Сартаков, поднял руки над клавишами, как пианист, пошевелил пальцами, улыбнулся и каким-то незнакомым голосом сказал:

— Поехали!

И они поехали.

Твари не ожидали нападения с тыла и оказались зажатыми между двух огней. Диспозиция была следующей. Среди плотных зарослей леса находилась обширная поляна с круглым озером. По берегам оно кое-где заросло густым тростником, вода в нем была горячей и дымилась, так что сумрак усугублялся влажным туманом. Видимость была отвратительной, и если бы не стрельба Мбоги, то Вадим ни за что его бы не увидел. Маленький доктор стоял по колено в озере и хладнокровно и методично расстреливал подступающих ракопауков. Активированные наплечные скорострелы выплевали огонь куда-то вдаль, и по поверхности озера расплывались неопрятные пылающие лужи с почерневшими шипастыми и клешнястыми остовами, похожими на сгоревшие корабли. Однако передние ряды продолжали напирать, фланги заворачивались, огибая водную гладь, тростники кишели ракопауками, а по воде легко бежали все новые и новые нападающие.

Вадим выругался. Столько ракопауков с такой боевой выучкой ему никогда не приходилось видеть. Рано или поздно ядовитые твари должны были взять верх. Но пусть лучше это будет поздно. Вадим упал на колено, втиснул приклад в плечо и поразил нескольких особо наглых агрессоров. Вести войну в лесах Пандоры ему еще не доводилось.

Подкрепления поступали откуда-то слева и справа, так что Вадим не слишком опасался за свой тыл. Один скорострел охранял его спину, а другой бестолково отрыгивал напалм во все стороны, и оставалось надеяться, что под огненный смерч не попадет Мбога. Автоматика ничего не понимала в тактике и порой перебивала цели у Вадима, расходуя боезапас на смертельно раненного ракопаука. Иногда поле боя слегка освещалось пылающими кляксами, но тут же скрывалось за разлетающимися хитиновыми клочьями и облаками липкой гадости. Поначалу Вадим и Мбога пытались совместными усилиями проложить широкую просеку между озером и лесом, чтобы доктор мог выбраться из ловушки и они вместе бы достойно отступили под прикрытие танка. Но нападающие накатывались волна за волной, и ни о какой осмысленной тактике речи быть не могло — оставалось только отбиваться и отстреливаться. Инициатива находилась целиком в клешнях ракопауков.

Радиосвязь не функционировала, но наружные микрофоны работали. Хотя, наверное, лучше было бы, если бы молчали и они — жуткие вопли чудовищ вгрызались в уши, проникали под кожу мириадами мурашек и заставляли почти непроизвольно жать на курок, только бы разбавить эту какофонию ударами тамтама крупнокалиберного карабина. От каждой попавшей в цель пули ракопауки взрывались. Сразу. Все целиком, от клешней до кончика задней ноги. Как перегретый паровой котел. Гремел короткий гром, эхо отражалось и раскатывалось над полем боя, а на месте чудовищ вспухали плотные, на вид даже твердые тучи белого пара.

Нападавшие разделились. Теперь Вадим имел сомнительное удовольствие глядеть на многочисленные зеленые бельма и судорожно клацающие клешни, истекающие черным ядом. Долей секунды, затрачиваемых им на смену магазина, хватало на то, чтобы какой-нибудь особо активный умник чуть ли не тыкал ему в лицо шипастой ногой. Вадим морщился и хладнокровно обращал героя в очередную порцию ошметок и осколков хитина. Поле перед ним вновь очищалось, ряды паучиных лап освещались яркими факелами, затем патроны иссякали и приходилось вновь близко знакомиться с весьма крупными экземплярами.

Все новые и новые дивизии втягивались в эту кровавую мясорубку перед озером, и тут внезапно Вадим стал замечать в рядах ракопауков шустрых рукоедов и волосатиков — тварей мелких, пугливых, но абсолютно безжалостных к безоружному противнику. Сколько ими было покалечено неопытных туристов и неосторожных егерей, сосчитать было невозможно, пока на них не запретили охоту. Изрезанные острыми как бритва челюстями руки и ноги, ободранные в доли секунды филейные места непрофессионалов-охотников с трудом поддавались лечению и, как правило, навсегда отбивали желание подлетать к Пандоре ближе чем на несколько сотен парсеков. Теперь звери демонстрировали трогательную дружбу с ракопауками и высокие боевые качества. Они прыгали с панциря на панцирь, ловко перебирались на кончики выставленных вперед клешней и жадно распахивали челюсти-ножницы. Некоторые смельчаки спрыгивали на землю и катились к ногам Вадима темными, неуклюжими шариками, почти незаметными в траве, и приходилось отдавать тяжелую панцирную кавалерию на откуп скорострелу, а самому косить всю эту жуткую мелочь длинными очередями.

Мбоге повезло не больше — волосатики и рукоеды панически боялись воды, и тогда главное командование ввело в бой авиацию. Плотный свод над поляной как-то поредел, словно, подчиняясь приказу, деревья и лианы расцепили свои тесные объятия, в нем образовались широкие проемы, и вместе с солнечным светом в него стали ухать гигантские снаряды в виде орнитозавров Максвелла. Смахивающие на драконов звери у самой воды распускали крылья-капюшоны, переворачивались, выставляя оснащенные колоссальными когтями лапы, и резали водную поверхность, попутно расчленяя подвернувшиеся дредноуты ракопауков. Из похожих на большие амфоры гнезд лениво вытекали потоки диких пчел, ощупывая в поисках противника стволы деревьев и выпуская к земле острые тугие комки разведывательных отрядов. И когда воздушные подкрепления должны были уже обрушиться на почти невидимое пятно, изрыгающее огонь и пули, Мбога упал в воду, вцепился, вжался в дно. Над озером стал раздуваться сверкающий раскаленный пузырь, от соприкосновения с которым вся живность исчезала с негромким щелчком, но это не останавливало разъяренную экосистему, и она безостановочно продолжала бросаться на это облако, чтобы превратиться в ничто.

От ужаса и изумления Вадим перестал стрелять, чем немедленно воспользовались ракопауки и рукоеды, усилив натиск, и тут позади егеря начали с громким треском валиться деревья. «Тахорг», — обмер Вадим, но долго размышлять ему не дали, и тяжелая, величиной с лошадь тварь сбила его с ног и сжала клешни на горле.

Танк пер. Иного слова на ум и не приходило. Он пер сквозь лес, сквозь гигантские стволы псевдосеквой, привязанных друг к другу толстенными канатами лиан, сквозь подлесок корчащихся прыгунцов, которых здесь оказалось неимоверное количество, и Поль впервые увидел, как они, словно странные животные, цепляются ветками-крючьями за своих соседей и тщетно пытаются вскарабкаться наверх. «Мальчик» безжалостно перемалывал древесину, разбрасывая в стороны и вверх клочья листвы и крупных мясистых цветов, брызжущих кровавым соком, вбивал во влажную землю останки прыгунцов, и они еще долго ворочались в грязной колее. Со стороны машина, наверное, походила на сухопутного кита, если таковые обитали во вселенной, — такая же неповоротливая, но несокрушимая и упрямая. Или на тахорга.

Алик чувствовал вдохновение. Он играл, и рев двигателя, хруст валящихся деревьев сливались для него в безумную, но дьявольски привлекательную и завораживающую симфонию. Так вот как оно было! Вот как шли герои ушедших столетий, осваивая далекие планеты, со своей допотопной техникой — тяжелой, неповоротливой, слабовооруженной, но такой же упорной и упрямой. И на плечи давил тяжелый скафандр высшей защиты, и глаза заливал пот, и ничем его нельзя было вытереть сквозь спектралитовый колпак, оставалось только терпеть и раздраженно моргать глазами. «Я Горбовскому памятник поставлю, — обещал себе Алик, — за то, что взял, настоял. Прямо вот здесь, на этой просеке. А еще Мбоге, за то, что приходится его спасать». А в том, что спасти его и Сартакова удастся, Алик нисколько не сомневался. Броня крепка и танки наши быстры! «Памятник. В бронзе. Как на Венере. И каждый день буду приезжать сюда и снова и снова прокатываться по этой тропе, чтобы неповадно было этому враждебному и непонятному лесу отвоевывать уже не принадлежащую ему территорию».

А Горбовскому это вновь напомнило незабываемый штурм Владиславы. Ныряли и выныривали, каждый раз все глубже и глубже погружаясь в бешеную атмосферу планеты. Он работал на превосходном импульсном планетолете «Скиф-Алеф», который ему предоставил Бадер. Первые пять поисков он произвел в одиночку, пробуя экзосферу Владиславы на полюсах, на экваторе, в различных широтах. Наконец он облюбовал район Северного полюса и стал брать с собой Валькенштейна. Они раз за разом погружались в атмосферу черно-оранжевой планеты и раз за разом, как пробки из воды, выскакивали обратно. Но с каждым разом они погружались все глубже.

А потом до поверхности Владиславы оставалось двадцать пять километров совершенно неизученного слоя. Это были очень опасные километры, и там он собирался продвигаться особенно осторожно, сделав еще по крайней мере десять-пятнадцать поисков. Он намеревался быть предельно осторожным и потому посчитал себя вправе взять с собой Сидорова.

Танк, казалось, действительно продирается сквозь горизонтальные потоки яростной атмосферы, сквозь плотные облака зелено-розовой кристаллической пыли, напирая и отступая, вгрызаясь и отплевываясь.

Леонид Андреевич потряс головой, прогоняя наваждение. Хотя, вероятно, было в этом нечто символическое, какая-то гримаса судьбы, которой, как известно, нет, но которая любит порой выкидывать такие вот злые шутки. Теперь уже не он сидел за управлением машины, и уже не в его силах было прекратить этот безумный штурм унд дранг, но опять за всем этим маячила тень Атоса-Сидорова, словно бритый наголо биолог перехватил управление и бросил планетолет вниз, к столь близкой земле, с которой почти невозможно подняться.

Горбовский снова закрыл глаза. Как там Мбога? Как там Сартаков? Раньше такого не било, если его правильно информировали. Предыдущая вылазка в лес, хотя и состоялась при драматических обстоятельствах, тем не менее напоминала загородную прогулку по земным лесам. Что изменилось? Намерения? Чужаки захотели вырвать из объятий леса его, возможно, самую важную тайну, и он отреагировал? Стал агрессивен? Собрал свою армию и двинул ее на чужаков, первым нарушив тот вооруженный нейтралитет, который был установлен между ним и землянами с первой прививки УНБЛАФ? Или это все случайность, каких полным-полно на Периферии, и даже еще более странных и загадочных?

Леонид Андреевич вспомнил, что Мбога ему рассказывал о первом визите на Леониду и знакомстве с леонидянами и их биотехнологиями. Весьма похоже и в то же время — разительные отличия. Если здесь и имеется биологическая цивилизация, то она полностью лишена интереса к чужим. Равнодушна до безжалостности. Как танк к уничтожаемому им лесу. И в этой точке мы сходимся. Как люди, мы слишком любопытны и милосердны, но стоит нас прижать спиной к стене — и мы ощетиниваемся нашей бездушной и равнодушной техникой, позволяя ей совершать то, на что сами лично мы не решились бы. Ни при каких обстоятельствах. Человечным легко быть только с человеком, гуманным к гуманоиду. А к негуманоиду? Негуманным?

Полю показалось, что лес начал редеть, напуганные деревья расступились слегка в стороны, ровно настолько, чтобы пропустить танк по ниоткуда взявшейся плавно вьющейся тропинке. Поль хотел сказать Алику, чтобы он не поддавался на подобные штучки, но Кутнов и без подсказок гнал танк по прямой, не обращая внимания на тропки, а может быть, и не замечая их вовсе. Словно стрела мчалась сквозь лес, стальным наконечником прокладывая себе путь и оставляя позади идеально утрамбованную дорогу. И вот деревья кончились, и «Мальчик» величаво вполз на невысокий пригорок над озером.

6. Горбовский

Леонид Андреевич сразу же потерялся. Это казалось невероятным, но не было иного объяснения тому, что он вот уже несколько минут бредет по лесу, не встречая ни последствий деятельности танка, ни той полянки с ракопауками. Когда Поль крикнул: «Соскакивай!» — Леонид Андреевич послушно скатился по броне, предварительно сбросив на землю чемодан с меданализатором, но зацепился за какой-то выступ. Он плашмя упал на землю, сильно, до ослепляющей боли, до искр, ударившись лбом о колпак скафандра, но ждать, пока боль пройдет, времени не было. Нужно было бежать к Сартакову и Мбоге, и Горбовский, нащупав чемодан, побежал. Как теперь выяснялось — в другую сторону.

Первое время он кружил на месте, затем стал ходить по разматывающейся спирали, но это был лес, и он предпочитал единолично диктовать скорость и направление движения попавшего в его объятия чужака. Тем более что этот чужак был причастен к жестокому уничтожению местной флоры и фауны, поэтому церемониться с ним вообще не следовало, и Леонид Андреевич чуть не угодил в болото. Твердая, поросшая цветами земля под ним внезапно расступилась, расплескалась, открывая черную бездну. Леонид Андреевич замахал руками, выронил чемодан и схватился за ближайшие кустики. Чахлые на вид кустики оказались довольно крепкими и выдержали повисшего на них десантника в скафандре. Леонид Андреевич неистово забил ногами, так как ему показалось, что их начинает опутывать нечто живое, похожее на змею, рванулся в сторону спасительной растительности и оказался в небольшом озерце. Озерцо было мелким, с чистой, прозрачной водой, в которой плавали мелкие рыбешки. Любопытный косяк собрался перед Леонидом Андреевичем; рыбешки тыкались в ткань скафандра и не проявляли никаких враждебных намерений. Сидеть вот так, в теплом озере, среди рыбок, было удивительно приятно. Встроенные навигационные приборы показывали какую-то ерунду, эфир задумчиво молчал, и лишь внешние микрофоны приносили внутрь скафандра мирные и убаюкивающие голоса леса.

Затем кусты раздвинулись, сквозь них просунулась поросшая мхом рука и пошлепала по воде, отчего рыбешка немедленно кинулась к ней. Если не считать мха, то пальцы на руке были самые обыкновенные — пять штук надлежащей формы и анатомии, насколько мог разобрать Леонид Андреевич, разве что ногти были неаккуратно обкусаны и под ними скопилась красная земля. Рыба, видимо, тоже ничего странного в руке не обнаружила. Со дна всплыл крупный экземпляр — мама или папа веселых мальков, — обнюхал пальцы, потерся об них чешуей и немедленно угодил в цепкие объятия. Глупая рыба затрепыхалась, забилась, пытаясь вырваться, и это ей почти удалось, но тут возникла вторая рука, перехватив добычу около хвоста, а затем появилось и лицо.

Лицо было неопрятно бородато, космато и чумазо. Внимательные темные глаза в упор посмотрели на Горбовского, но никакого удивления не выказали и обратились к трепыхающейся рыбе. Леонид Андреевич уже собрался поприветствовать аборигена и открыл рот, но промолчал. Абориген его не видел. Проклятая мимикрия. Позор КОМКОНу. «Контакт не произошел ввиду того, что инопланетянин не заметил контактера». Горбовский сжал кулак и ударил по поверхности воды. Это было еще хуже. Только потом Леонид Андреевич сообразил, на что должен был походить его аттракцион «Человек-невидимка в болотах Пандоры». Оставалось еще только завыть для пущего развлечения оторопевшего аборигена.

Мужик выпустил рыбу и исчез. Продолжать сидеть в воде в ожидании следующего контактанта смысла не было, и Леонид Андреевич направился к прибрежным зарослям. Оказалось, что абориген недалеко ушел, хотя и торопился изо всех сил — он опирался на палку, но это не слишком ускоряло его прогулку по еле заметной тропинке. Слышались тяжелое дыхание и бормотание. Еще раз пугать аборигена не хотелось, и Леонид Андреевич дождался, пока между ними будет метров десять, и начал преследование. Или выслеживание. Или прогулку. Несколько раз абориген оглядывался, но заметить Горбовского он, конечно, не мог, хотя, наверное, что-то чувствовал, не замедлял свое ковыляние и даже один раз упал, споткнувшись о древесный корень. Леонид Андреевич подавил в себе желание броситься на помощь и терпеливо стоял на месте, ожидая, пока невольный проводник поднимется и возобновит движение.

Абориген действительно был покрыт каким-то мхом, и наружу из этого спутанного комка нитей и листьев торчали только голова и конечности. Было ли это неотъемлемой принадлежностью здешнего жителя, наподобие шерсти, или одеждой, Леонид Андреевич пока понять не мог, хотя уже прямо сейчас мог констатировать гуманоидность бредущего перед ним существа. Выглядел и двигался он почти как человек, с поправкой на то, что всю жизнь провел в лесу и приспособился к нему идеально. По поводу того, насколько он разумен, учитывая казус с псевдохомо, ничего определенного после нескольких минут полевых наблюдений сказать было нельзя. Здесь нужен был ксенопсихолог класса Мбоги, а не заблудившийся звездолетчик. Тем не менее… Рыбу приманивал? Приманивал. Палкой пользуется? Пользуется. Что-то говорит и даже напевает? Говорит и напевает. Плюс (гипотетически) одежда.

Тропинка взобралась на невысокий пригорок, спустилась с него и зазмеилась вдоль очередного болота, где из черной воды выпирали сгнившие и покрытые мхом стволы деревьев. Там же плавали громадные листья. У подножия холмика абориген нерешительно потоптался, повертелся на месте, словно выискивая нечто в траве, но затем распрямился и неуклюже, боком, стал подниматься наверх, опираясь на палку двумя руками. Тут только Леонид Андреевич обратил внимание на то, что палка вела себя странно. Она периодически выпускала розоватые побеги, которые закручивались вокруг мшистых рук аборигена, и если бы он их не обрывал, то опутали бы его с ног до головы. К тому же палка, несомненно, пыталась укорениться в подходящей почве, потому что, э-э… человек, все же решил Леонид Андреевич, прилагал все больше усилий, вырывая ее из земли, а она цеплялась за нее такими же розоватыми корешками. Где-то ближе к плоской вершине борьба завершилась в пользу куска дерева, и он остался торчать там, обильно покрывшись молодой порослью. Движение калеки еще более замедлилось, он останавливался через шаг, тер колени, вертел головой, возможно, в поисках нового посоха, и Леонид Андреевич решил просто постоять на холме, давая аборигену фору.

Палка буйно цвела мелкими цветочками. Налетели пчелы. Но плодоношения Горбовский не дождался, так как внезапно абориген зашагал резвее, и Леонид Андреевич сбежал с холма, чтобы не упустить невольного проводника из виду. Чудеса продолжались. За плавным поворотом тропинки никого не оказалось. Абориген исчез. Испарился. Как танк с экипажем.

Ага, сказал себе Леонид Андреевич, эту шутку мы уже знаем. Главное — не пороть горячку и не метаться из стороны в сторону. Нужно постоять и подумать. Или подождать. Лесовик-то, оказывается, себе на уме. Ишь, как разыграл из себя немощного подранка. Видеть он меня не мог, но что-то учуял, вот и устроил представление с палкой. Моисей с Пандоры. Слева болото, справа лес, впереди дорога. На дороге его нет. Остаются лес и болото.

Аборигена выдал его мох, казавшийся ярким пятном на фоне унылой черной воды. Он тихо брел, аки по суху, через болото, огибая невидимые препятствия или топкие места. Леонид Андреевич заколебался: продолжать преследование или идти дальше по тропинке? Тащиться через незнакомое болото не хотелось. Абориген знал через него путь, но это не значило, что Леонид Андреевич легко сможет им воспользоваться. Во-первых, его сразу будет видно или слышно — брызги и хлюпанье грязи даже от невидимых ног не скроешь. Во-вторых, скафандр тяжелый.

Не стоит, решил Леонид Андреевич. И нельзя исключать, что единственно верной дорогой является все-таки вот эта тропинка, а чудесное шествие аборигена по водной глади — всего лишь отвлекающий маневр. Тем временем абориген скрылся за торчащими стволами мертвых деревьев, и Леонид Андреевич выбрал компромиссный вариант. Он уселся и стал ждать. Ждать и слушать. Ждать и надеяться. Радио молчало как убитое, и ничто не мешало внимать лесному шуму. Солнце должно было быть в зените, и его отвесные лучи изредка пробивали плотный потолок леса, и тогда в полумраке возникали тонкие, ослепительно-красные прочерки, немедленно привлекающие облачка мошкары и изумительных по красоте бабочек. Они облепляли прорвавшийся кусочек солнца, но он исчезал, с тем чтобы возникнуть совсем в другом месте.

Почему-то Леонид Андреевич был теперь спокоен за Сартакова и Мбогу. Отстреляются, отобьются, а где не отстреляются и не отобьются, там отсидятся внутри своих скафандров, хладнокровно наблюдая, как какой-нибудь тахорг или ракопаук пробует на вкус металлопласт. Если уж волноваться, то волноваться только из-за того, что они будут волноваться, искать по всему лесу, ввязываться в новые драки и трамбовать новые гектары. Мбога, наверное, сейчас качает головой и клянет себя за мягкосердечие. Поддался, позволил себя уговорить — взять в лес человека, который, может быть, что-то и понимает в импульсных планетолетах, но абсолютно беспомощен даже в городском саду. Проявил мягкосердечие, взвалил обузу. Теперь не Сидорова впору искать, а Горбовского. Вызывать спасателей, мобилизовывать егерей. И Вадим качает головой, а Поль так просто рвет на себе волосы. Если спектралит позволяет. Уж Поль-то в курсе того, что представляет собой Л. А. Горбовский в лесах Пандоры, и его эрудиции — с какой стороны у ружья приклад растет. Алик же мрачно примеривается к очередному участку леса и гоняет двигатель на холостых оборотах.

Но нет худа без добра. Теперь Леонид Андреевич был убежден в существовании разумной жизни на Пандоре. Причем гуманоидной разумной жизни. А где разум, там и Сидоров. Теория доктора Тора Мбоги получала неопровержимые подтверждения. Хотя… А может быть, мне это показалось? Прививки нет, вот и кажется, что попало. Например, стоящее прямо перед ним создание, весьма смахивающее на давешнего аборигена, если бы не руки, свисающие до земли.

Создание походило больше все-таки не на аборигена, а на легендарного голема, вылепленного прямо из местной глины — грубо, неряшливо, так что она кое-где отслаивалась и отпадала влажными комками. Бесформенная голова с дырками глаз и рта, растущая прямо из широких покатых плеч, квадратное, исходящее паром туловище, оплывшие, слоноподобные ноги. Голем поводил плечами и хлопал себя по щиколоткам (или что там у него) лопатообразными ладонями. У Леонида Андреевича возникло нехорошее ощущение, что местный глиняный болван смотрит прямо на него и никакие маскировки скафандра не мешают ему этого делать. Смотрит и раздумывает. Соображает. Невероятная концентрация мысли так и читалась на его глиняном лбу. Хм. Не прошло и полчаса, а уже две формы существ с подозрением на разумность. Мбога от зависти застрелится.

Голем был неприятнее мшистого аборигена, но, в отличие от него, не убегал и не хитрил. Стоял и ждал контакта. Выбора не оставалось, и Леонид Андреевич поднялся с земли.

— Здравствуйте, — вежливо сказал он.

Пар и дым из-под ног голема пошел гуще, он попятился и неуловимо изменился, словно повернулся внутри собственной шкуры. Не стало видно ни глаз, ни рта — он стоял спиной к Горбовскому. Через секунду голем уже уходил, мелькая между деревьями. Там, где он только что стоял, медленно оседало облачко пара.

— До свидания, — растерянно сказал Леонид Андреевич ему в спину.

В лесу загукали, заухали, словно приветствуя возвращение друга, и Горбовский опять остался один. Абориген не возвращался, и, поколебавшись, Леонид Андреевич решил все же двинуться дальше по тропинке. Он шел, с интересом осматриваясь, минуя небольшие ложбинки с растениями, очень похожими на земные грибы, переходя через кем-то вытоптанные до глиняной основы проплешины, перепрыгивая через ручейки и инстинктивно отмахиваясь от мошкары. Болото осталось позади, началось редколесье с ярко освещенными полянками. Один раз он прошел сквозь скопище гигантских осиных гнезд (как он их назвал) с проделанными круглыми отверстиями в покатых боках, до половины заросших высокой синей травой, но заглянуть внутрь не решился. А вдруг осы?

Тропинка терялась и появлялась — то как утоптанная полоска, на которой и два человека не разминутся, то как грязная колея с сочащейся по дну водой, то словно как выложенная круглыми камешками самая настоящая дорога. Признаков разумной деятельности больше не наблюдалось, а может быть, Леонид Андреевич просто не признавал их за таковые. Вся беда с разумными гуманоидами заключалась в том, что они были слишком похожи на людей. Из-за этого следы такой же похожести пытались отыскивать в их психологии, технологиях, культуре. А их не было и быть не могло, что сплошь и рядом вызывало если не шок, то удивленные и оскорбленные восклицания. Поэтому, если у аборигена были две руки и две ноги, то это еще не означало, что в скором времени звездолетчик Горбовский наткнется на замаскированный лесной космодром с деревьями-ракетами. Или на коттедж с видеофоном из опавших листьев. И Линией Доставки. Хотя нельзя было отрицать и возможность того, что первое впечатление все-таки окажется верным и за деревьями вскоре откроется поле с колосящейся пшеницей и убогой деревенькой с домишками-землянками.

Затем пошла хорошо утоптанная дорога, вся в голых проплешинах. Справа и слева опять лежали бездонные болота с теплой, парящей водой, из ржавой пахучей травы торчали сгнившие черные ветки, округлыми блестящими куполами поднимались липкие шляпки гигантских болотных поганок, иногда возле самой дороги попадались покинутые раздавленные дома водяных пауков. Что делается на болотах, с дороги увидеть было трудно: из плотного переплетения древесных крон свешивались и уходили в топь корнями мириады толстых зеленых колонн, канатов, зыбких, как нити паутины, — жадная наглая зелень стояла стеной, похожей на туман, скрывала все, кроме звуков и запахов. Время от времени в желто-зеленом сумраке что-то обрывалось и с протяжным шумом падало, раздавался густой жирный всплеск, болото вздыхало, урчало, чавкало, и снова наступала тишина, а минуту спустя сквозь зеленую завесу на дорогу выбиралась утробная вонь потревоженной бездны. Леонид Андреевич морщил нос, но фонор не отключал.

Метров через пятьсот деревья окончательно расступились, и Леонид Андреевич вышел на обширную поляну, расчерченную аккуратными дорожками, перемежающимися невысокими раскидистыми кустиками. На противоположной стороне стояли давешние осиные гнезда, но вид они имели более жилой, над некоторыми вился дымок — по-видимому, там кто-то жил. По поляне ползали большие мохнатые комки, похожие на спутанные шерстяные клубки ниток, вывалянные в палой листве, а из них торчали вполне человеческие головы, руки и ноги. Помимо разнообразных лесных шумов слышались тяжелое дыхание работающих аборигенов и нечто вроде песни.

— Где Горбовский? — спросил Мбога.

Маленький доктор сидел на полу, прижимая ко лбу пакет со льдом. Выпотрошенный карабин, также обложенный льдом, занимал почетное место в ложементе и медленно остывал после огневой мясорубки боя с ракопауками. Вадим потирал шею, но скорее инстинктивно — скафандр не позволил храбрецу с клешнями приобрести столь ценный трофей в виде головы настоящего землянина. При всем своем опыте Сартаков еще никогда не сводил столь близкого знакомства со столь крупным и столь разъяренным экземпляром. Знакомство было незабываемым и не шло ни в какое сравнение с обычной охотой на этих тварей, когда сидишь в кустах, в карабине — анестезирующая пуля, и только дожидаешься, когда паукообразный рак подставит тебе загривок.

Вадим тоже сидел на полу, не выпуская карабин из рук. Он пробовал положить оружие в ложемент, но руки начинали неимоверно трястись. Он не любил, когда у него тряслись руки. У него никогда не тряслись руки. До этого момента. И он не знал, что ответить Мбоге.

— Леонид Андреевич был со мной, — сказал виновато Поль. — Он нес аптечку. Он спрыгнул с танка за мной, а потом… а потом я его не видел.

— Плохо, — выразил общее мнение Мбога.

— Может быть, он где-то рядом, — робко сказал Алик. — Ходит вокруг нас кругами, заблудился. Надо пошуметь, дать сигнал.

Поль посмотрел на панели аварийного освещения, и ему показалось, что они еще потускнели. Аккумулятор подыхал.

— Что с танком? — поинтересовался он у Кутнова, хотя и так было ясно, что с танком, — машина умерла. Эфир тоже молчал.

Алик повернулся к разобранной панели управления и продолжил свои безнадежные изыскания. Вся внутренняя проводка обросла какими-то неприятными волосами, а кристаллоплаты просто рассыпались в песок от малейшего прикосновения. Собрать из этого хлама нечто работающее было невозможно, но и сидеть сложа руки не хотелось.

— Все проржавело, — пожаловался он в пространство.

— Все-таки нас одолели, — сказал Мбога. — Против грубой силы мы еще выстояли, но против грибковой атаки оказались бессильны.

— Кто нас одолел? — спросил Алик.

— Лес. Лес и его хозяева.

Алик возражать не стал. Лес он и есть лес. Когда-нибудь такое должно было с кем-то произойти — в электрические цепи пробирается грибок и сжирает всю проводку. Просто и элегантно. И не нужно никаких ракопауков. И вот они сидят в чреве этой первосортной груды железа, не только не выполнив задания, но и потеряв одного члена экипажа. Алик потянул оптоволоконный кабель, и он выскочил из разъема. Как это все объяснить? Дрессированными молекулами?

Мбога встал с пола, залез в кресло и посмотрел в перископ. Пиршество продолжалось, и большинство убитых ракопауков уже превратились в пустые хитиновые оболочки. Здешние санитары леса хитин не потребляли. Вообще же поляна напоминала место пикника, где неведомые любители подобного отдыха всласть повеселились, выпили огромное количество пива, заедая их раками здешнего улова, и сгинули, оставив после себя жуткий беспорядок — с кучами мусора, пятнами кострищ и выгоревшим тростником. По некогда чистой глади озера расплывались радужные пятна напалма, а на берегу лежала колоссальная туша тахорга. Распахнутая пасть чудовища была словно вход в ангар, и туда втекал нескончаемый поток волосатиков. Выедаемая изнутри туша поводила боками, как живая, и изумрудные роговые бляхи разбрасывали солнечные зайчики по всей поляне.

Мирный пейзаж послевоенного мародерства мог бы успокаивать, но за грядой деревьев мелькали смутные тени, и Мбога подозревал, что там вновь копятся силы противника, чтобы последним ударом расправиться с уже обездвиженным противником. Потом на поляне появилась женщина в желтой тунике. Она вышла из леса справа, неторопливо дошла до озера, огибая останки ракопауков, и остановилась перед тахоргом.

— Поль, — позвал шепотом Мбога, — Поль, посмотрите.

Поль посмотрел в перископ.

— Женщина, — подтвердил он. — Что она там делает? Там же волосатики!

Поль рванулся к люку, но Мбога перехватил его.

— Это не человек, Поль. И ей не нужна наша помощь. Вадим, хотите взглянуть?

Сартаков отпустил ружье и подобрался к Полю и Мбоге.

— Похоже, — согласился он.

— На кого? — не понял Поль.

— На русалок. Хотя… хотя они обычно голые, а тут одетая… А-а-п!

— Что такое?! — вскрикнул Мбга.

Теперь тахорг и вправду шевелился, словно был жив, словно не получил в череп заряд из карабина доктора Торы Мбоги, а его внутренности не грызли волосатики. Пасть его открывалась и закрывалась — оттуда выбегали застигнутые врасплох падальщики, — лапы судорожно шевелились, раздирая дерн и расплескивая воду. По озеру пошли волны, тахорг зашевелился активнее, а стоявшая рядом с ним русалка отошла, но никакого беспокойства или страха не выказывала. Чудовище скорчилось в последний раз, перевернулось на брюхо, подобрав под себя лапы, под морщинистой кожей выпятились бугры мышц — и вот уже матерый самец возвышается чуть ли не до верхушек деревьев. Тахорг мрачно взглянул прямо в глаза Мбоге, и доктор почувствовал себя крайне неудобно. Виновато. Зверь неуклюже развернулся и тяжело пошел по проложенной им же несколько часов назад просеке. Русалка дождалась, пока он скроется в лесу, и пошла вслед за ним.

— Это все видели? — спросил Мбога.

— Что видели? — поинтересовался Алик, разглядывая очередной изъеденный кабель. — Я ничего не видел.

— Русалка сказала мертвому тахоргу: «Встань и иди!» — объяснил Кутнову Поль.

— И что тахорг?

— Встал и пошел, — пожал плечами Мбога.

— Шутите? — обиделся Алик и вернулся к развороченным приборам.

Мбога покачал головой:

— Вот типичная реакция рационалистического ума на чудо.

— Может быть, он был жив? — предположил Вадим.

— С превращенным в фарш головным мозгом? И толпой волосатиков в желудке? — Поль покачал головой. — Скорее мертв, чем жив.

— Ага, гораздо проще предположить, что он восстал из мертвых по одному мановению руки здешней амазонки.

— Нет, не проще. Но я верю своим глазам.

Алик бросил молекулярный паяльник и обернулся к спорящим.

— Так, значит, это не шутка! Доктор Мбога, вы не шутите?!

— Все так и было, Алик, — успокоил водителя Мбога. — Я не склонен шутить в подобных ситуациях. А что насчет нашего «Мальчика»? Есть ли у него шанс восстать из мертвых?

— Встань и иди! — грозно скомандовал выпотрошенному пульту Алик, нахмурив брови и вытянув вперед руки. — Встань и иди!

Двигатель кашлянул, аварийный свет ярко вспыхнул и окончательно иссяк. Мбога зажег фонарь.

— Подведем неутешительные итоги, — предложил он. Экипаж собрался вокруг поставленного стоймя фонарика, и слабого света хватало лишь на то, чтобы осветить их лица, похожие теперь на посмертные гипсовые маски.

— Алик?

— Танк восстановлению не подлежит. Почти все провода съедены. Радио не работает. Где-то над нами кружится Шестопал, но как подать ему сигнал, а потом расчистить место для посадки?

— Можно стрелять в воздух, — предложил Вадим. — Он поймет, что с нами что-то произошло.

— А что именно он поймет? — спросил Поль. — И что именно он предпримет?

— Мы можем стрелять азбукой Морзе, — сказал Алик. — Очередь — тире, одиночный выстрел — точка.

— Ты серьезно?

— Вполне.

Наступило молчание. Идея была настолько безумной, что могла сработать.

— А Шестопал знает азбуку Морзе? — спросил Мбога.

— А из нас кто-нибудь знает азбуку Морзе? — в свою очередь поинтересовался Поль.

Никто не признался. Сидели и смотрели на блеклый кружок света. Было полное ощущение нереальности. Театрализованного представления. Оказаться в лесу без техники, без оружия, без еды — это одно, это сразу возвращает к реальности и мобилизует. А вот сидеть внутри бронированной гробницы в скафандрах, выдерживающих лучевой удар и открытый космос, с оружием и едой и при этом ощущать собственную беспомощность — совсем другое. Как будто в дурной постановке, где на голову героям сваливаются надуманные испытания и преследуют невероятные случайности, чтобы к концу явился бог из машины и сказал: «Да будет Свет!» Вот сейчас включатся двигатели, Алик сядет за руль, Мбога потушит фонарик и заявит, что полевые испытания прошли удовлетворительно и всю группу, после разбора полетов, можно забрасывать в лес.

— Странно, — внезапно сказал Алик, — а ведь никто из вас даже не удивился, что тахорг ожил.

— И тому, что нам явилась воочию здешняя амазонка, — добавил Вадим.

— Ожидаемое чудо — уже не чудо, — предположил Мбога. — Столько всяких слухов ходило…

— Жаль, что я не увидел, — печально сказал Алик.

— Я гораздо больше удивился бы появлению здесь Леонида Андреевича, — так же печально произнес Поль.

Мбога встал, собрал карабин и растолкал по карманам коробки с обоймами.

— Ждать можно до бесконечности, но найти Горбовского необходимо. Поль, вы с Аликом останетесь здесь держать оборону. Если не получится отстреливаться, закройтесь наглухо в танке и отсидитесь до нашего возвращения. Мы с Вадимом пойдем искать Леонида Андреевича.

Вадим приоткрыл люк и опасливо осмотрелся. Было тихо, как на месте, где прошла небольшая война. Остовы вражеских танков, пепелище сожженного города, вонь напалма. Мрачный частокол леса.

Оттолкнувшись от скобы, Вадим на животе съехал по покатому и все еще теплому боку танка, перекувырнулся и метнулся к ближайшим деревьям. Каким-то чудом Мбога ждал его уже там, хотя он шел вторым в связке. И даже в скафандре доктор шел бесшумно, избегая сухих ветвей и грибов-дымовиков, хрустящих и взрывающихся под ногами Вадима. В конце концов Вадим тронул Мбогу за плечо, прося остановиться, присел на корточки, положил ружье на землю и обнял себя за плечи. Было невыносимо трудно продираться сквозь металлопласт, сквозь ветвления проводов, гасить в них мешающие ему напряжения, а точнее, конечно, не гасить, а менять свой уровень восприятия, нулевой отсчет, включая хаос электросигналов в белый шум. Лес, сопротивляясь, приобрел необходимую резкость. Не такую, как когда идешь по нему в комбинезоне и с ружьишком на плече, но достаточную для более-менее бесшумной ходьбы.

Теперь лес был населен. Он уже не являлся просто природной, упрямой и безмозглой, а потому неодолимой силой, у него оказались умные и жестокие хозяева, умело противостоящие железу, вполне способные из мертвого сделать живое, а из псевдоживого изгнать малейшие намеки на жизнь. И вообще, как же быть с небезызвестной инструкцией 06/3: «При обнаружении на планете признаков разумной жизни НЕМЕДЛЕННО стартовать, уничтожив по возможности все следы своего пребывания…»? А здесь — небольшое побоище, очевиднейшее нежелание вступать в контакт, и никто не только не собирается стартовать немедленно, а, наоборот, продолжает движение и вообще прет на рожон… Хотя стартовать, может быть, еще и придется. И ведь будет жаль! Охота, рыбалка, море. Курорт.

Мбога надеялся на то, что Леонид Андреевич оставит за собой следы, и почти не ошибся в расчетах — после получасового поиска они наткнулись на место, где, судя по всему, утомленный Горбовский попытался прилечь. От лежбища путь шел вниз, по склону, прямо в объятия болот. Мбога с Вадимом осторожно, боком спустились к черной топи, но самые худшие ожидания все-таки сбылись — Леонид Андреевич бодрым размашистым шагом ушел в трясину.

— Может быть, он нашел тропинку? — предположил Вадим.

— А здесь есть тропинки?

Вадим пожал плечами.

— Хотя он мог одуматься и выйти где-нибудь снова на тропу, — задумчиво сказал Мбога. — Ищем его следы.

Вадим еще раз осмотрел склон, но наверх никто из двуногих не поднимался. Недалеко от тропинки черное маслянистое зеркало болота разбивалось грудой сгнивших стволов. Около них медленно набухали и лопались огромные пузыри болотного газа, и казалось, что топь тяжко вздыхает. А может быть, мучается несварением. От металлопластового скафандра. Вадим отогнал мрачные мысли, но двинуться по тропинке не успел. Мбога заметил следы.

Алик продолжал свою безнадежную возню, и Поль, отдав ему фонарик, вылез из танка и сел на броню. Карабин он расположил на коленях, чтобы при малейшем подозрительном шорохе встретить врага во всеоружии. После того как тахорг убрался восвояси, жизнь на поляне совсем замерла, и лишь легкий ветерок гонял по озеру радужные пятна и дымок от тлеющего тростника по озеру. Везде валялись останки ракопауков. «Выпадения на вас нет», — подумал Поль и вспомнил, как еще совсем юным охотником-неофитом подстрелил, пожалуй, крупнейшего ракопаука из когда-либо добытых на Пандоре. Он его выслеживал полдня. В смысле — ракопаук выслеживал Поля полдня, а Поль, бывший агролог и специалист по мясо-молочному производству, ничего не подозревая, тащился сквозь лес, мечтая о лаврах Салье или Эрмлера. Зверюга, величиной уже не с лошадь, а со слона, никак не могла выбрать подходящего дерева для смертельного броска, пока ей не подвернулась прогнившая изнутри псевдосеквойя, и когда чудовище все-таки обрушилось вниз — неожиданно для себя и для Поля, — он с перепугу дважды выстрелил в него из ультразвукового ружья. Ему повезло — он угодил в главный нервный узел, превратив его в сплошное месиво и задав сложную задачу специалистам по ракопаукам из Кейптаунского Музея Космозоологии. Теперь-то Поль знал, что при большом желании можно встретить экземпляры и еще крупнее, но опытные егеря предпочитали не связываться со столь опасными созданиями и уводили подопечных туристов за несколько километров от гнездовий матерых самцов.

А потом был тахорг. А позже — горбонос с белой перепонкой, ставший здешней легендой, в существование которого никто не верил, пока Бруно Бельяр не добыл-таки его. Бруно опередил Поля, но Поль на него не в обиде. Увлечение охотой у него быстро прошло, и уже через несколько лет он перестал бредить подвигами великих следопытов — Симона Крейцера, Владимира Бабкина, Бруно Бельяра, Николаса Друо, Жана Салье-младшего, Игоря Харина — и засыпать Лина восторженными письмами и пачками фотографий. Великие имена. Великие люди. Исходившие пешком Пандору, Ружену и десятки других планет, добывшие такие редкостные экземпляры, названия которых и сейчас звучат как чарующая музыка: «Мальтийская шпага», «Крапчатый дзо», «Большой цзи-линь», «Малый цзи-линь», «Капуцин перепончатый», «Черное пугало», «Царевна-лебедь», «Падающий лист». И вместе с тем пропустившие, не заметившие целую цивилизацию! А ведь все они побывали здесь. Быть охотником и не побывать на Пандоре! Хотя… Может быть, и заметили, но сочли за лучшее ничего не говорить. Промолчать. И не в силу дремучего эгоизма, не из-за боязни, что этот рай закроют для них навсегда, а потому, что есть вещи, о которых надо молчать. Сам Поль с его ничтожным по сравнении с титанами охоты опытом мог назвать несколько случаев, которые он бы смело отнес к необъяснимым, к будоражащим воображение, но о которых у него никогда не повернется язык кому-нибудь рассказать. Возможно, и русалки были для них такой тайной, личным секретом, скрытым очарованием леса, где среди ракопауков и тахоргов, среди орнитозавров и волосатиков, рукоедов и прыгунцов мирно дремали в своих теплых озерах странные нагие девы.

— Как успехи? — спросил Поль в люк.

Алик пробормотал нечто нечленораздельное, но в его голосе не было обычного оптимизма.

— Выбирайся сюда, на свет, — предложил Поль. — Насидимся еще в темноте.

Внутри что-то обрушилось, порвалось с громким треском, ссыпалось с тихим шелестом, и в люке возник колпак Алика. Поль подвинулся, уступая ему место.

— Ого-го! — воскликнул Кутнов. — Я столько ракопауков еще никогда не видел.

— Гадость, — сказал Поль. — Хотя раньше я был большим специалистом по подражанию вою гигантского ракопаука. А еще мы в них играли. Ну не в них, конечно, а в Пандору. В Аньюдинском интернате. Я, Генка Комов, Костылин… Атос.

— Вы, вероятно, были ракопауком, — предположил Алик.

Поль испустил вопль раненого ракопаука — противный скрежет тупого ножа по ржавому железу.

— Точно, я и был ракопауком. Я был лучшим ракопауком в нашей комнате.

— А вот мы… — начал Алик, но Поль его не слушал. Вокруг что-то изменилось. Словно тучи сгустились или задул ветер, предвещающий бурю. Но туч и ветра не было, а лес все равно изменился. Притих. Притаился, прислушиваясь к болтовне двух чужаков.

Поль встал во весь рост и внимательно осмотрелся. Определенно что-то назревало и что-то происходило. Лес готовился дать сдачи? Нанести последний и решающий удар? Но откуда? И как?

— Внутрь. Быстро, — приказал Поль и, когда Алик беспрекословно исчез в танке, растянулся на броне, подтянув поближе карабин и наблюдая за чащобой позади озера.

Там было нечто. Странное. Страшное. Притаившееся перед прыжком и не отрывающее глаз от своей жертвы. Поль ясно чувствовал этот взгляд — тяжелый, липкий и какой-то… гниющий, пожалуй, лучше и точнее слова не подобрать. Пахнет свежевскопанной влажной землей и гнилью.

Так, проверить патроны. Затвор. Прицел. На экранчике лес вырисовывался особенно резко и ясно, но деревья стояли слишком плотно, сплошным частоколом, отгораживающим от поляны то, что там, в глубине лога, затевалось. Полю показалось, что озеро стало сильнее парить, словно вода в нем медленно нагревалась. Влажный горячий туман собирался на его поверхности небольшими комками, комки расплывались, сливались, цеплялись за остатки тростниковых зарослей и хитиновые оболочки ракопауков, потом вода местами забурлила, закипела, и внезапно в воздух взметнулся гейзер. От неожиданности Поль вздрогнул и чуть было не начал беспорядочную стрельбу по фонтану горячей воды. Озеро прорвало еще в нескольких местах, но гейзеры были слабоваты и вскоре осели маленькими полукруглыми шапочками в меховой опушке пара и грязи. Затем вода стала отступать от берегов, обнажая поросшее травой дно. Плавающие по глади озера пустые скорлупки ракопауков оставались на обнажившемся дне. И только теперь Поль понял, что происходило с лесом.

Лес мелел. Он мелел, как это озерцо, только здесь не вода, а деревья величественно и медленно уходили в почву, погружались в нее — без шума и сопротивления, как будто это было обычным делом в здешних местах. Взявшись за руки-ветви, гигантские псевдосеквойи опускались со своих поднебесных высот, гордо замерев, тонули в земле прыгунцы, в последний раз прикинувшись обычными деревьями, с шуршанием оборванного такелажа падали, соскальзывали с покореженных стволов и без единого плеска исчезали хищные лианы. Казалось, что травянистая почва стала даже не водой, а просто туманом.

Постепенно этот процесс захватывал все более широкую полосу леса, пока не охватил поляну полукругом. Поль оглянулся, но там, где исчезли Горбовский, Мбога и Сартаков, деревья стояли твердо и не собирались тонуть. Пока.

Словно волна распространялась перед глазами Поля. Вслед за первым рядом деревьев стал тонуть второй ряд, третий, и среди вечных джунглей бесшумно открывался пугающий своей необычностью простор. С небес спустился ветер и с воем прокатился по пустоши, может быть, впервые прикоснувшись к высоким травам, оставшимся на месте леса. Затем даль заволокло коричневым дымом, и в лицо Полю пахнуло ужасно знакомыми запахами — разрыхленной почвой и удобрениями, словно он вновь оказался на скотоводческой ферме «Волга», в царстве Сашки Лина. Тишина разбилась оглушающим ревом урагана, и Полю еще раз несказанно повезло, что он лежал, распластавшись по броне и уперевшись ногами в скобы, так как ветер играючи подхватывал не успевшие утонуть деревья, взметал их в голубое до прозрачности небо и закручивал немыслимыми фигурами, обрушивая на землю дождь из обломков веток и острых как лезвия щепок. Поль замер от ужаса и восторга, наблюдая за вздымающейся до неба зелено-коричневой волной. Волна с огромной скоростью приближалась к танку, и Поль с каким-то внутренним спокойствием понимал, что это последнее виденное им на этом свете и что дальше ничего не будет — ни путешествий, ни приключений, — и поэтому здесь уже не стоит ни торопиться, ни суетиться в бесполезных попытках спасти свою жизнь, но тут его ударили по ногам, дернули и затащили в люк. Он упал крайне неудобно, подвернув руку, а ему на спину продолжали приземляться с громкими чертыханиями люди, и он слышал голоса Горбовского, Мбоги, Сартакова, Сидорова, но, наверное, это было уже бредом, как был бредом сильный удар в днище танка, бесконечное падение в какую-то бездну и нарастающий жар.

7. Подшивка документов

ДОКУМЕНТ 1

Руководителю центра персональных данных БВИ

Дата: 13 июня 35 года

Автор: В. Рудаков, координатор сектора перспективных разработок БВИ

Тема: ошибка в персональных данных

Содержание: жалоба В. Каморного

В связи с обращением Валентина Каморного с жалобой на допущенную службой БВИ ошибку в персональных данных прошу немедленно принять меры, вплоть до наказания виновных. О результатах доложить.

В. Рудаков

(Конец Документа 1)

ДОКУМЕНТ 2

Координатору сектора перспективных разработок БВИ

В. Рудакову

А. Ламбуа

Вадим!

Я вообще не понимаю, о чем идет речь. Это не шутка? Здесь не может быть никакой ошибки! Акты подписываются тремя медэкспертами и дублируются по нашим каналам. Если кого и винить, то господа бога.

Ламбуа

(Конец Документа 2)

ДОКУМЕНТ 3

Координатору сектора перспективных разработок БВИ

В. Рудакову

Дата: 14 июня 35 года

Автор: руководитель Центра персональных данных, БВИ А. Ламбуа

Тема: ошибка в персональных данных

Содержание: жалоба В. Каморного

В ответ на Ваш запрос сообщаю, что по существующим правилам в персональную карточку заносятся лишь те сведения, которые человек сам пожелал о себе сообщить. Единственным исключением, по вполне понятным причинам, является дата смерти.

В случае В. Каморного дата смерти проставлена на основании медицинского акта патологоанатомической лаборатории Базы «Белые Скалы», Пандора. Акт подписали: Е. Белова, главный врач Базы «Белые Скалы», М. Казакевич, эпидемиолог Базы «Белые Скалы», М. Хайроуд, директор Базы, начальник Службы индивидуальной безопасности.

Копию заключения прилагаю.

Приложение: (изъято)

А. Ламбуа

(Конец Документа 3)

ДОКУМЕНТ 4

РАСПОРЯЖЕНИЕ

№ 247/35

КОМКОН-2

Дата: 1 августа 35 года

Автор: Р. Сикорски

Тема 11: «Второе пришествие»

Содержание: В. Каморный

На основании вышеизложенного НЕМЕДЛЕННО взять дело на контроль.

Р. Сикорски

(Конец Документа 4)

ДОКУМЕНТ 5

РАПОРТ-ДОКЛАД

№ 2033/35

КОМКОН-2

Дата: 4 августа 35 года

Автор: С. М. Абрахамс, инспектор

Тема 11: «Второе пришествие»

Содержание: результаты инспекции по делу В. Каморного

Получил Ваше распоряжение об инспектировании 4 августа утром. Приступил немедленно.

Каморный Валентин Алексеевич. Я был принят им по контрольному адресу. Изложил свою легенду. Беседа длилась с 11.23 до 12.35. Основное содержание — В. Каморный чрезвычайно возмущен той дезинформацией, которая прошла по каналам БВИ, в результате чего ему пришлось иметь неприятные объяснения (?) с родственниками и друзьями. Внесенными поправками он удовлетворен, но настаивает на выговоре всем виновным. Осторожные расспросы о работе на Пандоре немедленно пресекались рассказами об аналогичных случаях, которые, в отличие от настоящего инцидента, оставались лишь на уровне слухов и не проникали в БВИ. В настоящее время В. Каморный работает на производственном объединении «Эмбриотехника», Эребус, и в ближайшее время (по его утверждению) покидать Землю не собирается. Вывод: рамки легенды (сотрудник БВИ, расследующий данный случай) не позволяют в полной мере выяснить все подробности дела. Предлагаю смену легенды или откровенный разговор по всему кругу интересующих нас вопросов.

С. Абрахамс

Резолюция: Смену легенды разрешаю.

Р. Сикорски. 4.08.35.

(Конец Документа 5)

ДОКУМЕНТ 6

Рабочая фонограмма

Дата: 5 августа 35 года.

Собеседники: С. Абрахамс, инспектор; В. Каморный, биолог-эмбриомеханик

Тема: * * *

Содержание: * * *

АБРАХАМС: Расскажите о вашем пребывании на Пандоре.

КАМОРНЫЙ: Меня пригласил туда в качестве руководителя биолаборатории Максим Хайроуд, который был тогда руководителем Базы. Работа была достаточно рутинной — сбор и анализ образцов, насколько вообще может быть рутинной работа с таким объектом, как лес. В декабре тридцать четвертого года мой контракт истек, и по семейным обстоятельствам я вернулся на Землю. Никаких происшествий, никаких приключений со мной там не происходило.

АБРАХАМС: Вы можете вспомнить, что с вами произошло второго декабря тридцать четвертого года?

КАМОРНЫЙ: Ха! А вы можете вспомнить, что с вами произошло второго декабря тридцать четвертого года?

АБРАХАМС: Вполне.

(Пауза.)

КАМОРНЫЙ: Сейчас… Дайте подумать… Тем более дата такая знакомая…

АБРАХАМС: Дата вашей ошибочной смерти.

КАМОРНЫЙ: Ах да! Ну конечно. Тогда я затрудняюсь. Ничего примечательного вспомнить мне не удастся. Обычные серые будни. Рутинные вылеты на вертолете за образцами. Помнится только, что в тот период я не слишком хорошо себя чувствовал. Аллергический насморк. Потом… Нет, пожалуй, все.

АБРАХАМС: Кто вас провожал с Пандоры?

КАМОРНЫЙ: Никто. Я сел в «призрак» и прибыл на Землю.

АБРАХАМС: Не кажется вам странным, что вас не проводил начальник Базы и ваш друг Хайроуд?

КАМОРНЫЙ: Это никого не касается.

АБРАХАМС: Мы можем попросить вас пройти ментоскопирование?

КАМОРНЫЙ: Конечно нет.

(Конец Документа 6)

ДОКУМЕНТ 7

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО!

В КОМКОН-1

Тора Мбоге лично

Дата: 7 августа 35 года

Автор: Р. Сикорски, член Мирового Совета, председатель КОМКОНа-2

Тема: * * *

Содержание: случай В. Каморного

Уважаемый Тора!

Зная Вашу занятость и нелюбовь к тем бюрократическим изыскам, которых требуют от нас утвержденные формуляры и процедуры, сразу перехожу к сути. Сухой остаток таков:

— Валентин Каморный 12 марта 34 года назначен руководителем биолаборатории базы «Белые Скалы», Пандора (лестная рекомендация начальника Базы М. Хайроуда).

— 2 декабря 34 года во время сбора биологических образцов потеряна связь с вертолетом В. Каморного.

— 6 декабря 34 года обнаружены разбитый вертолет (причина аварии не установлена) и тело В. Каморного. Медэкспертиза установила, что смерть В. Каморного произошла 2 декабря 34 года в результате тяжелейших внутренних и внешних повреждений.

— 7 декабря 34 года тело отправлено на Землю обычным рейсовым звездолетом. Захоронение состоялось 10 декабря 34 года (Валдай, усыпальница 44/105-Б).

12 июня 35 года в БВИ поступила жалоба от В. Каморного на то, что в его персональной карточке он фигурирует как почивший в бозе, хотя чувствует себя прекрасно и даже не болеет.

Все можно было бы списать на ошибку и безалаберность в ведении документации, как это сплошь и рядом происходит на Периферии. Однако расследованием твердо установлено, что В. Каморный погиб на Пандоре и что тот же В. Каморный в настоящее время «чувствует себя прекрасно и даже не болеет». К сожалению, не представляется возможным (по ряду технических причин) установить, что же точно произошло в промежутке между 10 декабря 34 года и 12 июня 35 года.

На данном этапе миссия КОМКОНа-2 является исчерпанной и, по моему мнению, дело должно быть взято на контроль Большим КОМКОНом.

Р. Сикорски

(Конец Документа 7)

ДОКУМЕНТ 8

Токио, Институт экспериментальной медицины

Хосико Фуками

Тора Мбога

Хосико-сан!

Да не удивит тебя тот ореол секретности, которым были овеяны документы, доставленные тебе по моей просьбе. За документы благодари меня, за ореол — нашего глубокоуважаемого Странника. В конце концов, он и его предприятие раскопали всю эту историю, а мы оставались в неведении. Меня интересует твое профессиональное мнение, ведь речь (потенциально) может идти о прорыве биоблокады, хоть и в такой фантастической форме. Свяжись со мной, когда будешь готова к предметной беседе. Привет Наталье.

Мбога. Кала-и-Муг, станция «Хиус»

(Конец Документа 8)

8. Странник

У Леонида Андреевича был сильнейший приступ дежавю. Ему вновь снился «Скиф-Алеф», штурм Владиславы, жуткая тряска в ее безумной атмосфере, клавиши управления, перепачканные его собственной кровью, снился Михаил Сидоров, бритый наголо, нескладный, каждый раз встречающий его у кессона и вызывающий короткий приступ чувства вины перед молодым биологом. И сейчас, открыв глаза, Горбовский не заметил особых перемен в циркулирующем кошмаре, разве что по какому-то недоразумению аскетизм рубки импульсного планетолета разбавили тремя койками, а под потолком повесили смахивающую на гигантского осьминога машину. Заметив пробуждение, машина приветственно замигала и подняла свои щупальца, вооруженные блестящими насадками самой угрожающей формы. Леонид Андреевич отмахнулся и сел на своей чудовищно жесткой койке. На соседней койке сидел, прижимая к губам руку, Михаил Сидоров, все такой же лысый и нескладный.

— Зуб выбили? — сочувственно спросил Леонид Андреевич.

Сидоров покачал головой, и Леонид Андреевич его не понял — то ли действительно выбили, то ли не выбили, но болело ужасно. У него самого ничего не болело, разве что во рту чувствовался металлический привкус. Это смахивало на последствия лучевого удара. Вот только где он ухитрился попасть под лучевой удар?

Тем временем наваждение рассеялось и рубка планетолета трансформировалась в заурядный лазарет. Горбовский нащупал на столике что-то прохладное в высоком стакане, глотнул пару раз не глядя, желая немедленно изгнать с языка неприятное ощущение, и внимательно посмотрел на Сидорова. Приличествующие моменту слова в лесу так и не были сказаны — по вполне понятным причинам. Теперь же нужные слова в голову не приходили. Леонид Андреевич прокашлялся.

— С возвращением, Михаил Альбертович. Очень рад снова с вами встретиться.

Сидоров скривился, опустив наконец руку и открыв распухшую нижнюю губу. Был ли рад сам Леонид Андреевич, было еще не ясно, так как он чувствовал за собой какую-то ужасную вину, а в том, что Сидоров не рад чудесному спасению, сомневаться не приходилось.

— Не… стоит… — с усилием прохрипел Атос.

Только тут Леонид Андреевич заметил ужасный шрам, пересекающий его горло. Было впечатление, что голову Атосу достаточно грубо отпилили, но, однако, опять прирастили ее к телу.

— У вас страшный шрам на шее, — сказал Леонид Андреевич, чтобы хоть что-то сказать.

Он внезапно осознал причину своего беспокойства и неудобства. Глаза у Сидорова были безумными. Просвечивало в них какое-то непонимание произошедшего и яростное желание все вернуть назад, поставить на свои места. Наверное, так чувствовал себя дикарь с тропического острова, насильно вывезенный в просвещенную Европу, лишенный охранительных амулетов и набедренной повязки и обряженный в неудобный, воняющий чем-то незнакомым сюртук. Годы одичалой жизни в лесу ни для кого не могли пройти даром.

— Я… знаю… — ответил Сидоров. Он вопросительно смотрел на Горбовского, как будто тот прервал свою речь на середине и внимательно слушавший его Атос желает услышать продолжение.

— А где все остальные? — спросил Леонид Андреевич.

Сидоров кивнул куда-то неопределенно.

— А-а, — пробормотал Горбовский и сполз с койки.

Дальше сидеть на этом пыточном устройстве было невозможно. Киберхирург потянул к нему свои клешни, желая уложить на место, но Леонид Андреевич ловко набросил на него простыню и принялся искать свою одежду. Хирург, существо глупое и милосердное, сражался с тряпкой, стараясь причинить ей как можно меньше увечий.

Атос наблюдал за его поисками, но сказать Горбовскому об их безнадежности ему никак не удавалось. Собственная немота начинала пугать. Поначалу он списывал это на шок от внезапного… гм, ну пусть спасения, а теперь… Шум в голове не ослабевал. Словно кто-то включил радио на пустой канал. Причем в грозовую ночь. Именно так — пустой канал в грозовую ночь, с раздражающим шумом, усугубляющим бессонницу, а когда сон все-таки начинал одолевать, отгоняющий его взрывом помех от ударившей неподалеку молнии. А ведь ему казалось, что это такая особенность леса — наводить помехи в его голове. Теперь леса не было. Его лес превратился в круговорот огня, в дымный столп, в пыль и излучение, если все это ему не привиделось. И махать скальпелем здесь и теперь бесполезно. Тут другой уровень проблем и другие методы исполнения решений. Его спасли? Будь доволен.

— Это… было… вашей… вашим решением? — Смутно знакомое слово «санкция», более подходящее к этому шершавому месту, языку не далось. К сожалению.

Голый Горбовский замер под хирургом, и ему на голову упала простыня. Опустилась, распластавшись по плечам на манер римской тоги. Леонид Андреевич машинально в нее завернулся.

— О чем вы, Михаил Альбертович? О вашем спасении? Ну, это было не только моим решением. Тут задействовано множество людей… Мы долго не знали, не были уверены, что вы живы… Извините.

Он слишком быстро говорил. И слишком коротко. Гораздо короче, чем сам Молчун. Его слова тонули в шуме, и до сознания доплывали в лучшем случае обрывки фраз. Атос не успевал сосредоточиться, уловить смысл, и это было страшно. Теперь он вспомнил, что здесь все так разговаривали. Здесь. Не в лесу. В лесу говорили совсем по-другому, и лишь Молчун говорил так, как было принято здесь.

— Я не понимаю, — еле выговорил Атос. — Ничего не понимаю.

Горбовский, подвязав импровизированную тогу и окончательно превратившись в исхудалого римского патриция, вернулся на койку. Ноги мерзли, но тапочек тоже нигде не было. Скорчившись так, чтобы колени прижимались к животу, а ступни висели на безопасном расстоянии от холодного пола, Леонид Андреевич еще раз внимательно осмотрел Сидорова. Предложить вколоть что-нибудь успокаивающее он не решался. Но он вызывал у него опасение и слегка болезненное любопытство. Не интерес, как человек, как личность, а любопытство к некоторым подробностям его жизни. Любопытство с примесью испуга. А что если он действительно ТАМ побывал? Вон какой шрам на шее.

— Все будет хорошо, — как можно убедительнее и увереннее сказал Леонид Андреевич. — Все будет хорошо — никак иначе быть просто не может. Теперь все позади, Михаил Альбертович. И не надо ни о чем беспокоиться. Вы на Базе и скоро отправитесь на Землю. Скоро.

Ох, скоро ли? Ничего в его словах не было, кроме заклятий, старинных заклятий против злых духов. Столь же бессмысленных, сколь и успешных, — именно и только против злых духов, которых, как известно, нет. Хотя если голова может прирастать к телу, а мертвые оживать, то мы, может быть, не все знаем о вселенной?

— Страшный у вас шрам, — внезапно признался Горбовский, и, пожалуй, это были первые слова, сказанные от души.

Атос потрогал шею. Покрутил головой.

— Кулак говорил, что мне голову отрезали.

Усмехнулся. Выдавил из себя что-то вроде улыбки. Кулак. Шерсть на носу, какие теперь могут быть Кулаки!

— А кто такой Кулак?

— Друг, — объяснил Атос, — у меня в лесу было много друзей.

Леонид Андреевич не нашелся что ответить и стал рассматривать собственные руки, пятнистые от инъекций, как шкура леопарда.

Шум нарастал и опадал. Грозовой фронт наконец отодвинулся вдаль, и о нем напоминали лишь отблески молний. Как он рвался сюда! На Белые Скалы. Домой. Точнее, к первой ступеньке дома. Двухкилометровая ступенька за лесами, за реками, за Одержанием и Великим Разрыхлением. Прочь от деревни, от аборигенов, мертвяков, Славных подруг. К друзьям, к цивилизации, к Линии Доставки и унитазам. Он готов был прошагать, проползти ко всему этому тысячи километры, сквозь лес, реки, Одержание и Великое Разрыхление. Готов был голодать и гнить заживо, как ему и обещали жрицы партеногенеза. Но оказался не готов к такому… спасению. Словно здоровый коренной зуб выдрали.

Атос потрогал распухшую губу. Губа болела и кровоточила. Киберхирург порывался приложить к ней нечто лечебное, но Атос отмахивался от робких щупалец. Пусть болит и кровоточит как напоминание. А когда пройдет, то можно еще с кем-нибудь подраться. Очередь здесь скоро выстроится большая.

«Да что же это такое со мной происходит?! — изумился Атос. — Я дома, дома, дома… Вот милейший Леонид Андреевич сидит рядом, не мешает, не отвлекает, только смотрит как-то виновато, словно опять забыл про биоловушки. И еще опасливо, словно ждет, что я сейчас начну упрашивать превратить лес в гладкое бетонированное поле или снабдить лесовиков дезинтеграторами — против мертвяков и Славных подруг. А я вот не буду просить ни о чем подобном. Не хочу. Не могу. О чем может просить человек с таким шумом в голове? Как будто уже не настроен на пустой канал, а лесопилку в голове включили — с визгом, воем и фонтанами опилок, в которых тонут смыслы и желания».

Пальцы прижались к вискам, кровь забилась, заколотилась, голова закружилась, и Атос лег, закрыв глаза.

— Может, позвать врача? — обеспокоенно спросил Леонид Андреевич.

Атос застонал. Леонид Андреевич выглянул в коридор, но он был пуст. Заглянув в несколько палат, Горбовский предположил, что они здесь единственные пациенты. Включавшийся свет открывал лишь пустоту и следы недавней эвакуации — упаковки от лекарств, хромированные детали хирургического или стоматологического оборудования, прозрачные ампулы растворов для инъекций, бесстыдно голые пластиковые койки. Когда Леонид Андреевич вернулся в их палату, то увидел, что над Сидоровым колдует киберхирург, посвистывая и помигивая. Атос спал, ровно и глубоко дыша, и был уже не таким пугающе бледно-зеленым. Леонид Андреевич погладил его холодную руку и, поплотнее завернувшись в свою простыню, пошел к лифту.

Кабинет Поля мало изменился с того момента, как Горбовский в нем побывал в последний раз. Разве что за окнами было темно и горели лампы да поубавилось всяческих карт и схем, которые загораживали вид на Базу и лес. Стол Поля был освобожден от бумаг и терминалов, вокруг него расставлены стулья, на которых сидели люди и пили чай из большого самовара. Явление босого, в простыне Горбовского произвело фурор. Поль застыл с чашкой у раскрытого рта, Хосико удивленно улыбнулась, Мбога наморщил лоб, а любимый ученик доктора Мбоги Геннадий Комов, восседавший во главе стола, быстро встал и всплеснул ладонями. Лишь сидящий спиной к Горбовскому лысый человек с оттопыренными ушами никак особо не отреагировал. Странник всегда отличался выдержкой, являя собою образец этакой ледяной глыбы, этакого покрытого изморозью гранитного монумента Хладнокровию и Выдержке.

— Леонид Андреевич! — воскликнул Комов. — Почему вы не позвонили? Мы бы принесли вам одежду.

— Леонид, ты простудишься, — проворчал Мбога, разжигая трубочку.

— Со мной все в порядке, — объявил Горбовский, — а вот Сидорову, кажется, действительно нужен врач.

Хосико посмотрела на свой браслет, нажала какие-то кнопки и встала из-за стола.

— Я взгляну на него и задам технике новую программу. Беспокоиться не о чем, все в пределах нормы. Начинайте пока без меня.

Ни на кого не глядя, она вышла из кабинета, и Леонид Андреевич опустился на ее стул. Ноги и вправду здорово мерзли.

— Приветствую, Леонид, — сказал Странник, наливая новую чашку чая и придвигая ее Горбовскому.

— Домо аригато, — кивнул Леонид Андреевич. — А почему так темно?

— Я же говорил, — заметил Мбога, — Леонид в любых обстоятельствах зрит в корень.

— Тебе лучше самому посмотреть, — предложил Странник.

Леонид Андреевич повертел головой, затем встал и обошел кабинет по периметру. Конечно же, был день. Где-то вдалеке можно было видеть полосу синего прозрачного неба и ярко освещенный лес, испятнанный красным и розовым. Но большую часть дневного света загораживала черная, непроницаемая тень, раскинувшая колоссальные крылья над Базой. Автоматика пыталась разогнать нежданную и непроглядную ночь аварийным освещением, поэтому наиболее выступающие части нависающей машины — какие-то решетки, лепестки, замысловатые узлы труб и пучки штырей — окрашивались в серый. В дебрях этого механизированного хаоса изредка загорались собственные огоньки.

— Что это? — спросил Горбовский.

— «Берсерк», — ответил Странник.

— Леонид Андреевич, — позвал Комов, — необходимо поговорить. События приняли несколько непредвиденный оборот. Мы оказались… почти оказались неготовыми.

Горбовский вернулся на свое место, взял чашку двумя руками и отхлебнул. Потом внимательно осмотрел собравшихся, долго разглядывал красное пятно на щеке Поля, отчего тот смутился и прикрыл его ладонью.

— А что такое «берсерк»? — наконец довольно спокойно поинтересовался Леонид Андреевич. Вот только Поль видел, что это спокойствие дается ему с огромным трудом. Пожалуй, Поль рискнул бы назвать состояние Горбовского последним градусом сдерживаемого бешенства, если бы он полагал, что Леонид Андреевич способен на подобное чувство. Он ощупал щеку. У Атоса всегда была тяжелая рука.

— Хм, видишь ли, Леонид, — начал Мбога, но Странник его прервал:

— По рекомендации КОМКОНа-2 Мировой Совет дал согласие на проведение операции «Зеркало», для чего со стапелей было спущено несколько опытных образцов звездолетов с повышенной, э-э, энергозащитой. События на Пандоре дали повод для практического испытания данной серии.

— А что такое операция «Зеркало»?

Странник покосился на Поля.

— Леонид, тут не место…

— Операция «Зеркало» представляет собой глобальные, строго засекреченные маневры по отражению возможной агрессии извне, предположительно — вторжения Странников, — сказал Мбога. — Кажется так, Рудольф?

Странник кивнул.

У Поля появилось ощущение, что его сейчас погонят с этого Олимпа как мальчишку, поэтому он отчаянно занялся созерцанием сваленных на пол бумаг, словно выискивая повод вскочить, прижать к груди какую-нибудь папку с красной надписью «Срочно!» и убежать из кабинета, вежливо раскланиваясь. Однако такой папки на глаза не попадалось. Вот это да! Вторжение извне… А как квалифицировать происшествие в лесу? Было ли это вторжением или необходимой обороной… от нас?

— А что вы туда бросили? — спросил Горбовский.

— Литиевую бомбу, — объяснил Странник.

Горбовский тяжело вздохнул, встал, нависнув над столом, опершись на него костяшками кулаков и… Поль никогда такого не слышал и не ожидал такого услышать от Леонида Андреевича. Горбовский был в ярости, Горбовский срывался на крик. Он начинал каждую фразу спокойно и как-то нараспев, но к концу ее начинал кричать и разве что не бил кулаком по столешнице, расплескивая чай. Это было настолько ужасно и стыдно, что Поль даже не мог уловить ясно, о чем он говорит. Или о чем кричит.

Почему-то ему запомнилось, что Леонид Андреевич часто употреблял обращение «милостивый государь», и в его устах оно звучало невероятно оскорбительно. А еще он не мог определить, к кому же обращены эти жестокие слова. Ко всем. В том числе и к Полю Гнедых, директору Базы и начальнику Службы индивидуальной безопасности. За то, что допустил такое. За то, что не принял все меры. За то, что не предусмотрел. И правильно Атос ему врезал. И неправильно, что он врезал ему в ответ. А ведь ему казалось, что это просто истерика, шок. А вот и нет. Не было это ни истерикой, ни шоком. Не такой человек Атос. А было это — как если бы он, Д'Артаньян, принял из рук кардинала лейтенантский чин и благородный Атос просто не подал бы ему руки. Как стыдно, как же стыдно.

И Мбога впервые видел Леонида Андреевича в таком состоянии. И Тора Мбога чувствовал стыд. За неадекватность принятых мер. И еще он понял, так как прекрасно знал Леонида с незапамятных времен, что все эти оскорбительные слова были обращены не к ним, а только и исключительно к самому Горбовскому. Сюда бы Хосико, она бы смогла его как-нибудь успокоить. Хосико это умеет. Мбога пососал погасшую трубочку, но снова разжечь ее не решился.

Странник тоже знал Горбовского с незапамятных времен, но реакция Леонида Андреевича его не удивила, не встревожила, даже не обеспокоила. Все это были эмоции. Великим позволено иногда спускать эмоции с привязи, как соскучившихся по свободе собак. Великим это даже необходимо. Может быть, не каждый день и не каждый год, а раз так в столетие, не чаще. А нам, самым обычным и заурядным рыцарям плаща и кинжала, очень даже полезно все это понаблюдать и послушать. Горбовским позволено быть ходячей совестью и принимать добрые решения. Нам НЕ позволено. Мы ошибаться не должны. Нам разрешается прослыть невеждами, мистиками, суеверными дураками. Нам одного не простят: если мы недооценили опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях — мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах. И слава богу, если окажется, что это была всего лишь флуктуация… И если есть хоть малейший намек на возможность столкновения с чем-то более могущественным, то мы просто обязаны подготовиться к этому, вплоть до организации глобальных маневров и производства военных звездолетов-роботов. И если чужая цивилизация проявляет в отношении группы землян враждебные намерения, то мы просто обязаны защищаться, защищаться как умеем и чем умеем.

Вот только умеем мы плохо, и в этом Горбовский прав. Мы либо хлопаем по щеке, когда в нас стреляют, либо наносим ядерный удар, когда под нами рыхлят почву… Неадекватность. Но здесь нет нашей вины. Все эти разработки Института экспериментальной истории пока не способны вызвать ничего, кроме смеха. А эти их девственно чистые принципы «Не навреди», «Не помоги» и «Не мешай»… А ведь какой богатый материал для изучения и отработки! Саракш. Саула. Гиганда. Вот где непочатый край работы, вот где источник опыта.

К сожалению, подавляющее большинство землян органически не способно понять (и опыт Института это ясно доказывает), что бывают ситуации, когда компромисс исключен. Либо они меня, либо я их, и некогда разбираться, кто в своем праве. И тут мало теоретической подготовки, недостаточно модельного кондиционирования — надо самому пройти через сумерки морали, увидеть кое-что собственными глазами, как следует опалить собственную шкуру и накопить не один десяток тошных воспоминаний, чтобы понять наконец, и даже не просто понять, а вплавить в мировоззрение эту некогда тривиальнейшую мысль: да, существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был… И вот только тогда ты обретаешь способность делить на чужих и своих, принимать мгновенные решения в острых ситуациях и научаешься смелости сначала действовать, а потом разбираться. В этом сама суть их работы: умение решительно разделить на своих и чужих.

А Геннадий Комов вдруг вспомнил Леониду и тот скандал, который учинил им Горбовский, когда увидел приготовленные к спуску ящики с оружием и патронами, а особенно этого… Фокина, увешанного карабинами, словно лорд Рокстон перед вторжением в Затерянный мир. Хотя, строго говоря, со стороны Леонида Андреевича это был не скандал — он говорил мягко, хотя и абсолютно безжалостно к их молодому самолюбию «опытных» Следопытов. Истерику закатили они — Г. Комов со товарищи, и только благодаря Мбоге ее удалось потушить и даже протащить на планету карабин. А если бы они не протащили карабин и тот медоносный монстр все так и пер на их стоянку, топча и уничтожая в неведении ценнейшее оборудование? Хорошо, Горбовский оказался тогда в основном прав, но кто мог гарантировать, что и здесь, на Пандоре, он окажется прав?

Никто не заметил, как Горбовский внезапно замолчал и сел, кажется смутившись, на свое место. Все были погружены в собственные мысли, и только Странник быстрее всех пришел в себя. «У Странника всегда была бесподобная реакция», — с завистью подумал Мбога.

— Спасибо, Леонид, за столь эмоциональный выговор. Мы, без сомнения, его заслужили, — сухо начал Странник, и по его тону было до ледяной, хрустальной прозрачности ясно, что ничего подобного они не заслужили, но милосердно списывают эмоции Горбовского на ту ситуацию, в которой все оказались. — Но при всей трагичности произошедшего нам не следует забывать о первопричине.

Горбовский ничего не возразил. Наверное, ему действительно было стыдно. Стыдно, но в то же время и гораздо легче. Он посмотрел в окно на все еще видимую под покровом крыльев «берсерка» полоску леса. Где-то там, далеко за горизонтом, горели деревья, рассыпались в пепел ракопауки и тахорги. А заодно русалки и лесовики. Теперь и никакое Выпадение им не поможет — счетчик зашкаливает от радиации, а эпицентр взрыва — оплавленное поле. Леонид Андреевич закрыл глаза, и откуда-то из-под самой поверхности памяти всплыла ухваченная краем глаза картина — лес, разгорающийся так, словно спичку бросили в лужу бензина. Огненная волна, поднимающаяся выше самых высоких деревьев. И горящие птицы, пучеглазые, когтистые пылающие комки. «Огня! Еще огня!» Что толку в пустых обвинениях? Тем более нельзя исключать, что иначе все они должны были погибнуть.

Хосико держала Атоса за руку, пока он не уснул. Транквилизаторы действовали плохо — организм после прививок, которые чуть ли не ежедневно делали ему аборигены, отторгал все постороннее. Она боялась, что в придачу ко всему необратимо изменился метаболизм. Лесной рацион не прошел даром. Проблемы. Проблемы тела решаемы. Отдых, ионный душ по утрам, птицы за окном, покой, процедуры, и все придет в норму. Обязано прийти в норму. Порукой тому расторможенный гипоталамус и УНБЛАФ. Жаль только, что не помогают они при душевных травмах. Врач здесь бесполезен. Конечно, можно создать на какое-то время ощущение покоя и радости — медикаментозными средствами. Только это будет обманом, недолговечным, как любой обман. А после этого навалится еще более тяжелая депрессия, из которой не многие выбираются даже с посторонней помощью.

Атос застонал, выгнулся, выставляя свой ужасный шрам, заговорил на каком-то незнакомом языке, похожем на шелест листвы, часто повторяя: «нава… нава… нава…» Имя? Хосико не была уверена. Нава — это, кажется, что-то вроде русалки в чьей-то мифологии. Она положила ладонь ему на лоб и сосредоточилась. Тепло и покой. Покой и тепло. И еще птицы в лесу. Не в этом, страшном, пугающем лесу, который и лесом неудобно называть, а надо именовать джунглями или сельвой, а в обычном, где-нибудь в Сибири, на Урале. И еще солнце. Не красное, а обычное — желтое. И луна. И Большая Медведица… Вечное возвращение из-под чужих небес, солнц и лун. «Что же такое мы ищем под ними, чего не можем найти на Земле? Не понимаю и не пойму». Токийская процедура подарила людям Периферию. Немного высокопарно и самонадеянно, но, в общем-то, верно. Вот только она не подарила людям их самих. И всегда будут такие мальчики, которым нет места на Земле, а вернее — нет места в самих себе. И они будут тосковать под этими чужими небесами, во враждебных джунглях, которые хоть тысячу раз назови лесом, но приветливее от этого они не станут. Они будут гулять без скафандров по жутким болотам и пребывать в иллюзорной уверенности, что это тоже их дом, громадный, космический дом. Но дом не может быть таким громадным и таким холодным, таким чужим и безразличным.

Но Хосико ошибалась. Атосу не снились сибирская тайга и уральские леса, и не пели на деревьях птицы. Ему снился лес, единственный лес, который только и может быть обитаемой вселенной.

Он проснулся от света и подумал, что это луна. В доме было темно, лиловатый свет падал в окно и в дверь. Ему стало интересно, как это свет луны может падать сразу и в окно, и в дверь напротив, но потом он догадался, что он в лесу и настоящей луны здесь быть не может, и тут же забыл об этом, потому что в полосе света, падающего из окна, появился силуэт человека. Человек стоял здесь, в доме, спиной к Атосу, и глядел в окно, и по силуэту видно было, что он стоит, заложив руки за спину и наклонив голову, как никогда не стоят лесные жители — им просто незачем так стоять — и как любил стоять у окна лаборатории во время дождей и туманов, когда нельзя было работать, Карл Этингоф, и он отчетливо понял, что это и есть Карл Этингоф, который тоже когда-то отлучился с Базы в лес, да так больше и не вернулся и был отдан в приказ как без вести пропавший. Он задохнулся от волнения и крикнул: «Карл!» Карл медленно повернулся, лиловый свет пошел по его лицу, и Атос увидел, что это не Карл, а какой-то незнакомый местный человек. Он неслышно подошел к Атосу и нагнулся над ним, не размыкая рук за спиной, и лицо его стало видно совершенно отчетливо, изможденное безбородое лицо, решительно ничем не напоминающее лицо Карла. Он не произнес ни слова и, кажется, даже не увидел Атоса, выпрямился и пошел к двери, по-прежнему сутулясь, и, когда он перешагивал через порог, Атос понял, что это все-таки Карл, вскочил и выбежал за ним следом. «Карл, — бормотал он, шатаясь, — Карл, вернись!» Он повторил эти слова несколько раз, а потом в отчаянии громко выкрикнул их, но никто его не услышал, потому что в то же мгновение раздался гораздо более громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли, так, что зазвенело в ушах, так, что слезы навернулись на глаза, и почему-то он сразу понял, что кричат именно в этом длинном строении, может быть, потому, что больше кричать было негде. «Где Нава? — закричал он. — Девочка моя, где ты?» Он понял, что сейчас потеряет ее, что настала эта минута, что сейчас потеряет все близкое ему, все, что привязывает его к жизни, и он останется один.

Но сон отступил, унося с собой остатки давно прошедшей ночи, тоску утрат и страха, обнажая зеленые стены лазарета и несчастного киберхирурга, дотягивающегося до него своими щупальцами и клешнями. Откуда-то ото лба растекалась волна покоя и умиротворения, но она была мелка, и в ней можно было только слегка поплескаться, ощущая совсем близкое дно все того же отчаяния и безнадежности.

— Мне плохо, — сказал Атос в потолок. — Мне не хочется жить.

Наверное, в этом и была отгадка. Ему уже давно не хотелось жить. Стремиться сквозь лес к далеким Белым Скалам — плохой стимул для жизни. Что толку в возвращении? Что нового оно даст ему? Но и лес каждый день, каждую минуту, каждую секунду методично выталкивал его из того растительного и неизменного мира, в который были погружены аборигены. Там не было даже великого природного цикла — от цветения до сна и умирания и обратно к вегетации. Там всегда все цвело. Резать скальпелем мертвяков? Бродить по болотам в поисках города? Слушать сводки Славных подруг? Обустроенная растительная жизнь. Стимул-реакция. Да, прогресс амазонок, жриц партеногенеза не был его прогрессом. Но в жизни лесовиков вообще не было никакого прогресса. Ему действительно не было там места. Ему вообще нигде не было места. Волна покоя схлынула, и стало легче.

— Вы что-нибудь хотите? — донесся голос с другого края света.

О да! Он хотел миллион разных вещей, но это были настолько мелкие желания, что ради них не стоило открывать рот. Атос скосил глаза и посмотрел на врача. Какие они все здесь красивые, аккуратные. Чистенькие.

— Чистота, — повторил Атос.

— Что? — не понял врач. — Михаил Альбертович, повторите, пожалуйста.

Михаил Альбертович? Кто такой Михаил Альбертович?

Атос поднес к лицу правую руку и с отстраненным интересом принялся разглядывать свою ладонь. Потом нечто холодное коснулось предплечья, и наступила непроглядная тьма. Уже без сновидений.

Когда Атос снова уснул, зазвонил телефон.

— Как Сидоров? — спросил Мбога.

— Уснул.

— Он сможет в ближайшее время нам что-нибудь рассказать?

— Нет, вряд ли. Я боюсь, что его вообще нельзя оставлять здесь. Нужна срочная эвакуация на Землю или, в крайнем случае, на Алмазный пляж.

— Ты можешь сейчас подняться к нам? Твое присутствие около него обязательно?

— Хорошо, я сейчас приду.

Хосико укрыла Сидорова одеялом, настроила монитор на свой браслет и несколько секунд постояла над этим изможденным человеком. Они вовремя его спасли. Он умирал там, в лесу. Умирал медленно, но неотвратимо. Хоть и во второй раз, но смерть его бы нашла.

Мбога оглядел присутствующих и наконец сказал:

— Думаю, что слово необходимо предоставить Хосико-сан.

Возражать никто не стал, и Хосико разложила перед собой подготовленные бумаги.

— Итак, для протокола позвольте мне коротко изложить предысторию событий. В декабре прошлого года здесь, на Пандоре, погиб в авиакатастрофе биолог Валентин Каморный. Его тело было найдено, факт смерти установлен, и тело, в соответствии с обычной процедурой, отправлено на Землю, где он и был похоронен. Через несколько месяцев живой Каморный обращается в БВИ с жалобой на неточность, допущенную в его персональных данных, где он фигурирует как умерший. Таким образом, если отбросить все второстепенные детали, можно предположить, что произошел случай оживления. Теперь о гипотезах. Если не принимать во внимание божественное вмешательство и прочую мистику… Все на это согласны? — спросила Хосико.

Никто не возразил.

— Так вот, если не принимать подобную гипотезу и оставаться в рамках научных представлений, то основные предположения сводятся, во-первых, к испытанию на Валентине Камерном каких-то неизвестных препаратов, давших подобный эффект, и, во-вторых, — к заражению перед смертью неизвестным вирусом местного происхождения. Я имею в виду Пандору.

Леонид Андреевич поднял руку.

— Да, Леонид Андреевич? — кивнул председательствующий Комов.

— Нельзя исключать гипотезу, что Каморный был жив и, когда его доставили на Землю, земная медицина совершила чудо. Возможно, мы чего-то не знаем об успехах медицинских наук? — закончил Горбовский.

— Я все знаю об успехах медицинских наук, — возразила Хосико. — И могу утверждать — при том состоянии, в котором на Землю было доставлено тело Валентина Камерного, ни о какой реанимации речи идти не могло. Вот снимки, сделанные здесь, на Пандоре, во время исследования тела… — Хосико раздала фотографии.

Леонид Андреевич вернул снимки Хосико.

— Убедительно, — согласился он.

— Продолжаем? — спросил Комов.

— Наше расследование показало, что в биологических и медицинских экспериментах Каморный не участвовал, поэтому наиболее правдоподобной осталась теория заражения на Пандоре. Тесты указали на странные изменения в культуре бактерии жизни, привитой испытуемому. По сути дела, в результате, как мы тогда предположили, внешнего фактора произошла внезапная мутация штамма УНБЛАФ. Тогда же мы вышли с предложением о карантине на Пандоре и проведении тщательных полевых исследований. Вчера с Земли пришли окончательные расчеты, и теперь можно почти с уверенностью сказать, что причина феномена Каморного установлена.

Хосико оглядела сидящих, но комиссия отреагировала вяло. Странник, склонившись над листом бумаги, чертил странные фигурки. Мбога сосал свою пустую трубочку. Горбовский теребил край больничной пижамы, которую ему дала Фуками, сжалившись над мерзнущим в одной простыне звездолетчиком. Комов отудивлялся еще вчера, когда получил отчет. Даже Поль, от которого можно было ожидать нетерпеливых расспросов, промолчал, рассматривая собственные ногти. Краснота на его щеке не проходила. Хосико пожала плечами и продолжила:

— Причиной мутации УНБЛАФ оказалась немодифицированная бактерия жизни.

— Что значит — немодифицированная? — спросил Странник.

— Когда разрабатывался композит Unified Bacterium of Life, были использованы генетические цепочки всех известных — на тот момент, конечно, бактерий жизни. Еще тогда была отмечена ее высокая изменчивость, и целью инженерии являлось подавление этого фактора при сохранении всех остальных свойств. Внедрение сыворотки УНБЛАФ, то есть культуры бактерии жизни, на несколько порядков увеличивает сопротивляемость организма всем известным инфекциям, вирусным, бактериальным и споровым, а также всем органическим ядам. Это и есть собственно биоблокада. Однако сыворотка не может бороться с собой, и поэтому на Пандоре сложилась уникальная ситуация, так как теоретически не была исключена возможность заражения штаммом бактерии жизни, не вошедшим в композит. Что и произошло.

— Причем данная разновидность бактерии дарит человеку практическое бессмертие? — продолжал допытываться Странник.

— Нет. К сожалению, скорее всего нет, — покачала головой Хосико. — Тут работает уже естественный фактор — способность человеческого организма к регенерации. Токийская группа сейчас завершает модельные расчеты, но, думаю, их основные выводы уже не изменятся — возможностей человека хватает только на один раз. Дальше уже не играет роли — модифицированный или немодифицированный у вас штамм.

— Сколько человек, по вашим оценкам, обладают немодифицированным штаммом? Могут ли они заразить им других людей?

— По моим данным, таких людей около шестидесяти. Это почти все егеря, охотники и некоторые побывавшие в лесу туристы. Заражаются только выходящие в лес люди, причем вероятность заражения не слишком высока. Около одной десятой. Бактерия не передается, и поэтому об эпидемии можете не беспокоиться.

— Я часто выходил в лес, — сказал внезапно Поль.

— И я, — сказал Леонид Андреевич, — два раза.

— Тесты подтвердили ваше заражение, — ответила Хосико.

— Это излечимо? — быстро спросил Странник.

— Это не болезнь, уважаемый Рудольф. Она не только неизлечима, но ее вообще не имеет смысла лечить.

Комов прокашлялся.

— Позвольте напомнить членам комиссии, что в соответствии с Законом об обязательной биоблокаде никто не имеет права на медицинские или биологические манипуляции, направленные на нивелирование воздействия УНБЛАФ на человеческий организм. За точность цитаты не ручаюсь, но смысл такой.

— Вопрос имеет место быть, — неожиданно поддержал Странника Мбога. — Если с медицинской точки зрения все вполне безопасно и ясно, то с философской и моральной точек зрения встают практически неразрешимые проблемы. Что будет с человеком, получившим второй шанс на жизнь? Для которого смерть уже не есть смерть? Что делать остальному человечеству? Проводить срочную перевакцинацию всех живых? Или изолировать бессмертных?

Хосико слушала Мбогу и с интересом смотрела на Поля и Горбовского. Но они оба сидели с непроницаемыми лицами и ни единым движением не выдавали то, что они думают о себе и своем новом даре.

Леонид Андреевич о своем даре не думал. Для него здесь не было ни вопроса, ни проблемы — он просто не поверил. При всем уважении к Фуками, к сотням других специалистов на Земле, нельзя было исключать возможность ошибки. То, что они здесь обсуждали в качестве рабочей гипотезы, было такой фантастикой, что в самую маленькую, но реальную случайность верилось больше. Его беспокоило не бессмертие, не дополнительный шанс. Был гораздо более важный вопрос для обсуждения, но ни председатель КОМКОНа, ни заместитель председателя КОМКОНа его не замечали. Они готовы были с жаром обсуждать то, что случится с Землей, но не то, что случится с Пандорой. Но… может быть, они правы? Может быть, Земля важнее? Что важнее человечеству — другие планеты, другие цивилизации или само человечество? И будет ли человечество человечным, если оно все же решит, что нет более ценной вещи, чем оно само? Конечно, еще никто не ставит этот вопрос настолько ясно. Мы еще не кончили свое развитие, которое проходит любой разум, — от максимальной раздробленности до максимально возможного объединения. Но еще поколение, два поколения, и нам придется решать эту проблему: а что же дальше? Успокоение? Замыкание на самих себе? Или все дальше, все вперед, уже не во имя самих себя, а во имя других? Человечность — это серьезно. Вот только что есть человечность?

А Поль ощущал, что после трудной, изматывающей работы в голове наконец-то нечто подвинулось, состыковалось, встало на свое место и получило вполне тривиальное объяснение. Нет, не тривиальное, конечно же, а… научное, скажем так. Все эти неясные слухи об Ионеско, винившем себя в гибели туристов, а затем утверждавшем (в приватной компании, естественно), что встретил их в лесу живыми и здоровыми. Все эти еще более неясные слухи о Хайроуде, который ни в чем себя не винил и не признавался (на людях), но который тоже в конце концов не выдержал и сбежал с Пандоры. Все эти Выпадения с их оживлением давно погибших животных и растений… И был от всего этого не восторг, не страх, а простое и примитивное облегчение, что наконец-то закончилась неизвестность и все может вернуться в свою колею. И нет здесь никаких проблем. Пережили фукамизацию, переживем и бессмертие. Чудовищная биоадаптация не менее шокирует человека неосведомленного, чем чудовищная регенерация. Главное — не видеть в этом чуда и мистики, потому что никаких чудес и мистики во вселенной нет.

— Можно мне высказаться? — поднял руку Леонид Андреевич. — Вопрос бессмертия, конечно, интересен. Но считаю, что нашей комиссии необходимо несколько сместить акценты. У нас есть более важная проблема для обсуждения.

Эпилог Алмазный пляж

Приближался полдень, и песок обжигал даже сквозь большие полотенца, которые они притащили с собой. Над пляжем стояло жаркое марево, и далекие коттеджи казались погруженными в желтый вязкий туман. Океан лениво накатывался на берег, не в силах поднять волну, и вода лишь изредка достигала пяток, вымывая под ними ямки. Мбога несколько раз лениво предлагал Леониду Андреевичу перейти в тень деревьев, но Горбовскому было даже лень отвечать, и он лишь мычал в ответ. Бледная кожа звездолетчика медленно, но верно изжаривалась под первым красным солнцем Пандоры. Наконец Мбога зачерпнул воды с парочкой подвернувшихся медуз и выплеснул студенистую массу Горбовскому на живот. Леонид Андреевич от неожиданности вскочил, взвизгнул и огрел Мбогу полотенцем.

— Сгоришь, Леонид, — увещевал его Мбога.

— Я горю только на работе, — ответил Леонид Андреевич, собирая в охапку одежду. — В отпуске я отдыхаю.

Они прошли узкую полоску пляжа и уселись под старыми соснами. Сосны были единственными деревьями, прижившимися здесь. Пейзаж получался совершенно прибалтийским, если бы не теплый океан и не встававшая за лесом волна величайших в обитаемой вселенной дюн. Поднявшись по откосу, можно было увидеть пустынный пейзаж с редкими островками зелени. Лес прятался за горизонтом, и ему не было здесь места.

Среди сосен затаился их коттедж — с мягкими лежбищами и кондиционированным воздухом. Но идти туда не хотелось, хотелось вот так сидеть, смотреть на океан, на песок и ни о чем не думать. Загар к Горбовскому не прилипал, его кожа только шелушилась и пузырилась, и почти каждый вечер, охая, он намазывал себя кефиром и обещал больше на солнце не появляться. Ночью кондиционеры по чьему-то замыслу нагоняли в домик холод, и Леонид Андреевич, забывая все свои обещания, вновь выбирался на пляж, подставляя покрытое изморозью тело уже сразу двум солнцам. Мбога его ругал, призывал в свидетели Хосико-сан, но Горбовский был тверд в своей лени.

Завернувшись в полотенце, Леонид Андреевич сел под деревом.

— Хорошо, — сказал он.

Мбога посмотрел на спокойный океан и подтвердил:

— Хорошо.

— Не хочется улетать.

— Не улетай, — разрешил Мбога. — Ты заслужил себе отпуск.

— Нельзя расхолаживать Марка, — объяснил Горбовский. — Совсем ведь обленится Валькенштейн.

У Мбоги имелось другое мнение на этот счет, но он вежливо промолчал. Маленький доктор посмотрел в небо, словно надеясь разглядеть сквозь синеву висящий на орбите шестикилометровый сверкающий цветок «Тариэля», но в данный момент там ничего не было, кроме редких и совсем по-земному белых облаков.

— Ты теперь у нас почти бессмертный, — задумчиво сказал Мбога. — Расскажешь об этом Марку?

Горбовский махнул рукой:

— Это не самое удивительное, что может случиться со звездолетчиком. Однажды я был ходячей радиостанцией. Вещал в УКВ-диапазоне.

— Музыку? — поинтересовался Мбога. — Собственного сочинения?

— Нечто невразумительное. Помехи. Я вещал помехи.

— Некоторые считают, что ты их вещаешь до сих пор.

— Это ты про Странника? — усмехнулся Леонид Андреевич.

— Всем известно, что Горбовский не любит Странника, — философски заметил Мбога.

Леонид Андреевич выкопал из песка маленькую шишку и запустил в океан.

— Всем известно, что Горбовский скептически относится к самой идее Комиссии по Контролю, — возразил он.

— Хм… А где ты был несколько лет назад, когда все это обсуждалось в Мировом Совете и когда Бромберг плевался ядом и обзывал КОМКОН-2 тайной полицией?

— Я не против Комиссии, — покачал головой Леонид Андреевич. — И Комиссия нужна, и такие люди, как Сикорски, — тоже. Речь ведь совсем о другом: пока такие… гм… спецслужбы будут существовать, обязательно будут гибнуть ни в чем не повинные люди, даже если во главе Комиссии стоит такой порядочный чиновник, как Сикорски.

— Люди гибнут всегда, — сказал Мбога. — И чаще всего — ни в чем не повинные люди.

— Да, — согласился Леонид Андреевич. — Вот именно.

Они помолчали. В небе проявилась белесая полоска прибывающего рейсового звездолета. Карантин на Пандоре был снят, и санаториумы Алмазного пляжа постепенно заполнялись новыми отдыхающими. Расположенный в десятке километров к востоку Курорт кишел Следопытами и Охотниками. По ночам в той стороне можно было увидеть зарево иллюминации, а на траверзе пристанища Горбовского часто возникали яхты и катера. Однако ему они не мешали. А Мбога почти не вылезал с Базы на Белых Скалах и «Домик Леонида» (так он называл его стандартный коттедж) посещал лишь в редкие дни отдыха. В подробности деятельности Тора-охотника Леонид Андреевич не вникал и не расспрашивал, а Мбога ничего сам не рассказывал.

Горбовский и впрямь чувствовал себя уставшим. Но не той приятной усталостью, которая возникает после трудного, но успешно выполненного задания, усталостью, замешанной на чувстве удовлетворения и восхищения самим собой. Не было сейчас ничего похожего. А было измождение от тяжелой и малоприятной работы. Круговерть. Разговоры и споры. Совещания и решения. Решения и сомнения. Сомнения и разговоры. Необходимо разорвать этот порочный круг. Замолчать, отойти в сторону, попытаться убедить себя в своем праве на ошибку и в праве других на верные решения. Так нельзя, говорил себе Леонид Андреевич, выходя утром на пляж и укладываясь на еще прохладный песок. Встающее солнце окатывало его жаром, и он представлял, как все мысли испаряются из головы, оставляя блаженную пустоту. Затем жара нарастала, отвесные лучи насквозь пробивали эту блаженную пустоту — до самого дна, не давая ни единого шанса спастись даже самой завалящей мыслишке. Волдыри являлись незначительной мелочью, скудной платой за безмыслие. Если, конечно, не приходил безжалостный Мбога и не гнал его в тень.

— Интересно, что же все-таки там такое есть? — задумчиво спросил как-то Мбога.

Леонид Андреевич открыл глаза, но там ничего не было, только волны, только океан и небо.

— Я имею в виду — после жизни, — объяснил Мбога.

Горбовский закряхтел от неудобства. На мгновение ему показалось, что Мбога специально над ним издевается, пытаясь вывести из дремотного состояния.

— Сколько раз тебе повторять, Тора, ТАМ уже ничего нет — ни путешествий, ни приключений.

Мбога покосился на недовольного Горбовского и улыбнулся.

— Ну, у тебя еще есть небольшой шанс когда-нибудь это проверить. И рассказать мне. По секрету.

— Расскажу, расскажу, — проворчал Леонид Андреевич. — Персонально тебе и расскажу, мистик ты этакий.

— Это наследственное, — доверительно объяснил Мбога. — Пепел предков в моем сердце. Мир для меня полон духов и богов, стихий и чудес. Каждый вечер я воскуряю благовония перед мощами предков и приношу в жертву черного петуха. Или курицу. Кстати, ты не знаешь, где на Пандоре можно достать живого петуха? А то Линия Доставки поставляет их в лучшем случае в свежемороженом виде.

— И этот человек изучает Странников, — вздохнул Горбовский. — Чему ты учишь молодежь, председатель Комиссии по Контактам? Магическим пассам и заклинаниям в общении со сверхразумом?

— Вот! Ты зришь в корень, Леонид! Именно заклинаниям и пассам. Сверхразум — это уже стихия, с нашей точки зрения разумом не обладающая. Магия и заклинания лучшие средства для контакта с ней.

— Что за странная идея, — вяло пробормотал Леонид Андреевич.

— Предложи лучшую, — пожал плечами Мбога. — Что-нибудь в духе вертикального прогресса.

— А это что еще такое?

— Ослепительный бриллиант, вспыхнувший в массе идей, выдаваемых моим заместителем Геннадием Комовым. «Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим, — принялся цитировать как-то нараспев Мбога, и в его исполнении это действительно напоминало сеанс практической магии по изгнанию злых духов. Или привлечению. — Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, через завалы, через заросли, гибло под обвалами, попадало в тупики, но впереди всегда была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине. Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это — равнина, а над нею — небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией П-абстракций. И казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение… Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. Так что, по сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого нашей планеты. Идеал человека галактического, по-видимому, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов Галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит еще решать ее, причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно…»

— Каково, — пробормотал Леонид Андреевич, невольно прерывая Мбогу, — человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно…

— Это еще не конец, — предупредил Тора. — Там еще много… поэзии. У нас в КОМКОНе сплошные поэты. Боровик, Микава. Мистики и поэты. Кстати, ты уже решил, куда полетишь?

— Валькенштейн решил. Загрузился ульмотронами под самую завязку — для физиков на Радуге. Так что теперь туда.

Мбога смотрел на океан и думал, что даже если ТАМ что-то есть, то никто, в том числе и Горбовский, об этом не расскажет. И не скажет. Ни единого слова. Возможно, это будет справедливо. Все мы, в конце концов, только одинокие путешественники за тот край мира.

19 июня — 2 сентября 2001 года

Казань

Карен Налбандян ВОЗВРАЩЕНИЕ В АРКАНАР[3]

С благодарностью моей сестре Карине за помощь в этом проекте

Глава 1 Сломанный

Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо

Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,

Про то, что больше нет сил,

Про то, что я почти запил, но не забыл тебя.

Виктор Цой

27 августа 32 года

Когда Антон в пятый раз услышал о визите дона Рэбы в Институт Экспериментальной Истории, его мутило.

Чрезвычайный и полномочный посол Арканара вызывал у сотрудника Института лишь одно чувство — глубокой и искренней жалости. Глубоко и искренне Антон жалел об одном: что тогда, шесть лет назад, не доделал начатого. «И тянутся с тех пор передо мной глухие окольные тропы. Чье? Не помню».

С некоторых пор Антона всерьез интересовало: кто сошел с ума — он или остальной мир?

«Святой Орден — гарант программы просвещения Арканара». «Дон Рэба — единственный надежный союзник Земли в Запроливье». «Патриотическая школа — первый светский университет в Империи».

Когда он читал такое, ему начинало казаться, что вокруг бредят все. Тогда он вызывал на экран свой индекс здоровья и пытался убедить себя, что в Совете сидят настоящие профессионалы, которые видят перспективу дальше него. Помогало слабо.

Антон злобно мотнул головой и уставился в трактат отца Нанина. Когда-то такой работы (работа? Одно удовольствие!) ему хватило бы от силы на полчаса: освоить опус — выделить смысловые слои — вычленить основную мысль. С этой рукописью возился вторую неделю.

Не удавалось сосредоточиться. Никак. К тому моменту, как Антон добирался до конца длиннейшего периода, начало уже прочно выпадало из памяти. Мучила тревога за Киру — две недели ни единой весточки. Вдобавок неудержимо клонило ко сну — сказывалась безумная ночь.

Гуляли соседи. С вечера потолок могучими децибелами сотрясал походный марш Пица I «Крепче, воин, сжимай топор». Звукоизоляция уровня «В» не спасала. К часу ночи Пица I внезапно сменил светский романс «Я как цветочек аленький». Под романс Антону почти удалось заснуть, но тут грянула притопами и прихлопами бесшабашная:

Я из Арканара, Ты из Арканара! Счастье-то какое — Мы из Арканара!

Этнографы придавали ей огромное значение. «Первая арканарская песня на русском языке, несомненный признак интеграции культур». Одних диссертаций не меньше десятка.

Впрочем, окончательно взбеленила Антона не она — следующая. Хоть пелась тише, лучше и под гитару. «Заточим длинные ножи о камни мостовой». Бывшего наблюдателя передернуло: «Марш серых рот». В висках застучало.

Тут в памяти возникал темный провал. За ним, без перехода, — чужая квартира, красный туман, полдюжины тупых рож, бессмысленные улыбки, запах перегара. Из-за захлопнувшейся двери донесся приглушенный хохот: послать соседа-чудака на «Ы» да показать на прощание нож — проделано было в лучших традициях старого доброго Арканара.

Деревянной походкой Антон спустился к себе — и тут до него дошло. С потрясающей ясностью представился забрызганный кровью потолок. Благородному дону Румате хотелось поучить смердов вежливости.

«Прав, прав доктор Александров! Только повторная реморализация. — Антон тупо смотрел в стену. — Завтра же, сразу после работы». Такие срывы случались все чаще…

Вернувшись домой, он нажал на кнопку вызова аварийной службы. Заспанный голос с великолепным арканарским акцентом поинтересовался: «Чего? Поют? Убили кого?» Узнав, что пока-таки никого, голос отключился и на повторные вызовы не реагировал.

…Вряд ли кто смог бы объяснить, отчего арканарские рабочие предпочитали селиться именно в этом районе. Сказывалась, наверное, близость ульмотронных заводов. В одном Антон был почти уверен: на несколько километров вокруг он оставался единственным землянином. Собственно, и его-то никто не держал — только гордость да полжизни, прожитые на этой улице, да Кира. Желание сохранить все так, как было при ней. По себе он помнил, как это важно: дом, куда можно вернуться. Оттого и поддерживал здесь безукоризненный порядок.

Заглянул в комнату Киры. Ее книги, ее огромный плюшевый медведь… Каждая вещь тут помнила ее. Вот только вид за окнами становился год от года все более безрадостным. Загаженные детские площадки, пни на месте старого парка, фасады домов в жирных кляксах копоти. Арканарцы любили шашлыки под открытым небом.

Уже несколько лет перестали заезжать сюда аварийщики — даже для проведения необходимых работ. Более-менее спасала Охранная гвардия — отдел аварийной службы, наскоро набранный из арканарцев же. Методы у них, по слухам, были ужасны, но лишь им одним удавалось поддерживать подобие порядка в этих дебрях.

Создавать Охранную гвардию пришлось в авральном порядке три года назад. Тогда без всяких видимых причин несколько тысяч разъяренных арканарцев, вооруженных дрекольем и обрезками металлических труб, выплеснулись на улицы и двинулись к городу.

Совет раскололся. Александр Васильевич, говорят, предлагал применить чуть ли не водометы, на что уважаемый Ямакава поинтересовался, почему тогда не пулеметы. «Поймите, если сравнивать их цивилизацию с нашей — это всего лишь дети».

Тем временем аварийная служба лихорадочно эвакуировала район за районом и не успевала.

А потом на пути озверевшей от вседозволенности толпы появился одинокий человек.

Впервые за три года Антон увидел дона Рэбу. Страшно исхудавший, в черной сутане на голое тело, он бесстрашно встал перед толпой и воздел руки. И тысячи людей, только что готовых ломать и убивать, разом опустились на колени…

Антон взглянул на часы. Прошло уже два часа, а обзор не сдвинулся ни на строчку. Время принимать лекарства. Извлек из флакона две капсулы и, страдальчески морщась, проглотил. Собрался. Попытался вникнуть. Прочитанное добило окончательно: «Глава восьмая. О благородном разбойнике Ваге, прозванном Колесом, спасавшем грамотеев в годы Серой смуты». Историки… Хвостом вас по голове… И Рэба… Какого рожна понадобилось старому стервятнику в Институте?

Антон прикрыл глаза и попытался фильтровать шум. Несмотря на проклятую реморализацию, этот примитивный навык практически не пострадал. Может, оттого, что закрепляли его на уровне рефлексов.

Вокруг кипела суета, летали обрывки фраз. Из обрывков постепенно вырастал в красе своей сердечный друг барон Пампа дон Бау, каковой во главе объединенной баронской дружины славно прошелся с востока на запад Арканара, вышвырнул Орден из столицы и ныне собирался короноваться под именем Пампы Первого.

Тем самым на операции «Рог изобилия» можно было ставить большой и жирный треф.

Вот и заседала теперь дирекция Института во главе с Александром Васильевичем Симоновым совместно с Чрезвычайным и Полномочным…

Дверь приоткрылась.

— …Это — дон Румата? — В глазах дона Рэбы не было презрения — одно лишь удивление да бесконечная жалость. — Этого человека хорошо отделали. Кто?

— Нет, ваше преосвященство, теперь с ним все хорошо, — охотно пояснял Казимир Сташевский — начальник антоновского отдела, — с ним работали наши лучшие врачи — доктор Александров и другие.

— Передайте доктору Александрову мое искреннее восхищение. Всегда полагал, что располагаю лучшими специалистами в этой области.

— Не беспокойтесь, ваше преосвященство, мы приложим все силы, чтобы передать свой опыт и научить ваших специалистов всему, что умеем сами.

Они давно вышли, а Антон все сидел в своем закутке и, казалось, дремал. За эти шесть лет к нему привыкли и не особо стеснялись. Все так же из обрывков разговоров стали проявляться контуры плана под кодовым названием «Двойное Касание». Оставалось последнее, во что Антон не мог, не хотел верить, но вот раскатился по коридору зычный бас Славы Цюрупы: «Гор-рбатого!» Теперь все становилось на свои места.

Больше всего на свете Арата Горбатый ценит свободу.

Арата Горбатый не подчиняется никому, даже богам, спустившимся с неба. И когда завтра он обнаружит, что у Земли нет средств на продолжение его очередной… кажется, эсторской авантюры, Арата Горбатый полностью волен в своих решениях. Но и оружие, и золото, и даже инструкторы найдутся, как только мятежнику придет в голову выбрать нужное Институту направление. Так было при Антоне, отчего не быть тому же при Казимире? Великолепно обученная и вооруженная крестьянская армия — а если понадобится, то и несколько, — с ходу возьмет оставшийся без прикрытия замок Бау. Семью барона вывезут в Область Святого Ордена. Лучшие психологи Института уже просчитали шестнадцать сценариев возможных действий барона Пампы, а лучшие аналитики разработали оптимальную стратегию реагирования для любого из них.

Антон взглянул на часы. Было только десять. Трактат отца Нанина полетел в сторону. На экран посыпались данные. То и дело спотыкаясь об ограничения доступа, продираясь сквозь сонную одурь, за два часа он смог подготовить доклад, где, тряхнув стариной, на восьми листах доказывал опасность прямого вмешательства. На оставшихся семи рассматривались четыре альтернативных варианта.

— Не знаю, Тошка, — с сомнением покачала головой Стеллочка, — я передала Александру Васильевичу твой доклад, и он сказал, что это чрезмерно интересно и что он непременно ознакомится. Когда будет время… Только вот Казик уже вылетел…

Антон слепо вернулся в закуток. «Трактат о Серой смуте» кто-то забрал, вместо него обнаружилась солидных размеров тетрадь в черном кожаном переплете.

Это были чьи-то записи — разрозненные и ни о чем.

«Весною — рассвет.

Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.

Летом — ночь. Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки.

Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя — необыкновенно красиво».

Антон перевернул сразу несколько страниц:

«Каким ничтожными…

Какими ничтожными кажутся мне те женщины, которые, не мечтая о лучшем будущем, ревниво блюдут свое будничное семейное счастье. Я хотела бы, чтоб каждая девушка до замужества побывала во дворце и познакомилась с жизнью большого света. Терпеть не могу придирчивых людей, которые злословят по поводу придворных дам. Предположим, нет дыма без огня. Придворная дама не сидит затворницей, она встречается со множеством людей…»

Еще пара страниц:

«То, что заставляет сердце сильнее биться…

Как взволновано твое сердце, когда случается кормить воробьиных птенчиков.

Ехать в экипаже мимо играющих детей. Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело.

Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра».

«Дон Рэба — общая мишень для насмешек.

Дон Рэба — общая мишень для насмешек. Стоит людям заприметить, что его сопровождает слуга достойного вида, как уж непременно подзовут и спросят:

— Как ты можешь служить такому господину? О чем только ты думаешь?

В доме его все заведено наилучшим порядком: искусные руки наряжают его, и он всегда одет щеголевато, лучше других; цвета подобраны со вкусом. Но люди только посмеиваются:

— Эх, если бы в этот наряд облачить кого-нибудь другого!»

«Если служанка начнет расхваливать человека…

Если служанка начнет расхваливать человека благородного — ах, он такой милый, такой обходительный, — тот сразу упадет в моих глазах. И наоборот, только выиграет, если служанка станет его бранить. Да и к тому же, когда такие люди примутся хвалить, то непременно ввернут какую-нибудь глупость».

И последнее:

«Другим

Ты можешь сказать,

Что это слухи.

Но когда сердце спрашивает,

Как ты ему ответишь?»

Антон молча закрыл тетрадь. «Архив Министерства Охраны, Арканар, — прочитал он, — дневник доны Оканы».

И тогда накатило чувство огромного стыда.

Мы убили ее. «Час назад дона Окана умерла, не выдержав испытания огнем», — сказал дон Рипат.

И никто не задумался, а почему, собственно, испытание огнем? Да, конечно, «ревность», «так принято» и «без пытки нет правды». Простые ответы на сложные вопросы… Упростить — не всегда значит понять. Потому как дон Рэба — не Отелло, а дона Окана — не стыдливая мимоза. И если жертвовать своей пассией, то к этому должны быть серьезные причины. Например, информация — неправдоподобная, но жизненно важная.

Вот, спит благородный дон с простой девкой из народа. Кто его разберет, отчего спит: может, это у них любовь, а может, просто давление в семенниках спускает? Скорее, второе. Особенно если благородный дон — известный на три страны кавалер. А если именованный кавалер наедине с дамой ведет себя как прыщавый девственник?

Тогда рыжая — вовсе не игрушка, а настоящая ценность. То есть потенциальная заложница.

Но такие вещи надлежит знать наверняка. Потому как речь идет о лице, предположительно запродавшем душу диаволу. Слишком велика цена ошибки.

«Я даже не пытаюсь заглянуть в пропасть, которая вас извергла. У меня кружится голова, и я чувствую, что впадаю в ересь». Интересно, что бы на месте орла нашего дона Рэбы делал я?

…Антону почему-то вспомнилось заключение комиссии. Список прислуги дома восемь по улице Котельщиков. Семь человек, включая кухарку. Семь имен. Напротив шести — указание, чьим агентом он являлся. Вага Колесо, Арата Горбатый, бароны, отец Цупик, Святой Орден. Помнится, больше всего поразило Антона не то, что личным агентом дона Рэбы была именно кухарка, и не то, что единственным, на кого ничего не удалось накопать, оказался старый Муга. Но что агентом серых окажется Уно… Ошибки быть не могло, он своими глазами видел тексты его донесений. Как и последнего полученного им приказа. Ясного и недвусмысленного: впустить в дом группу лейтенанта Чаки, каковому оказывать всевозможное содействие. Антон как вживую услышал надтреснутый равнодушный голос: «У него было два арбалета, и он успел выстрелить дважды, но один раз промахнулся. Серые метнули ножи, и Уно упал». Почему? Похоже, мы никогда по-настоящему не понимали этих людей…

Или дона Окана… Мы убили ее. А потом еще и ограбили.

Эта книга могла пройти сквозь века в списках, переизданиях и переводах. Могла и погибнуть. Теперь не будет ни того ни другого. А будет она годами пылиться в запасниках Института. В лучшем случае издадут перевод — малым тиражом, только для узких специалистов. Для Арканара она потеряна навсегда.

…Дверь операторской с треском распахнулась.

— Дон Румата явились. Громовержец, — сообщил кто-то, не особо понижая голоса.

Антон проглотил и это. Его внутренний голос давно уже выдавал относительно своего хозяина одно хамство. Ничего удивительного, учитывая, как относятся к тебе люди, которых ты любишь и уважаешь. В конце концов, именно они — то зеркало, в котором ты видишь себя. Так что мнение операторов уже ничего изменить не могло.

Антон был красноречив, как Демосфен. Он рассказывал о добром веселом бароне Пампе, излагал, анализировал, предлагал. Собственно, просил он одного — пары минут односторонней связи на барона.

«А еще — он мой друг». Когда он закончил, повисла тишина.

«Неужели прониклись?» Антон лихорадочно прогонял про себя текст сообщения, чтобы вышло максимально кратко, убедительно и информативно. Дабы, услышав в буквальном смысле голос с неба, барон не валился ниц, а начинал действовать.

— Н-да… Громовержец…

Потом у благородного дона Руматы поинтересовались, известно ли поименованному дону, где он находится? Что место это называется Институтом Экспериментальной Истории и находится на Земле, а не в этом, как его, Икающем лесу. И куда со своими предложениями благородный дон мог бы обратиться. Причем «благородный дон» в их устах звучало чем-то вроде «сукин сын».

На сей раз осатанели оба — и благородный дон, и сотрудник Института. И за меньшее в Арканаре раскладывали напополам.

Несколько секунд Антон сидел неподвижно, лицо безразличное, ничего не выражающее.

Молча встал, смахнул в утилизатор свои выкладки и, поминутно натыкаясь на мебель, двинулся к выходу, все еще сжимая в руках тетрадь в кожаном переплете.

Подбитой птицей метнулся навстречу Пашка:

— Тошка! Ты куда?! Что это с тобой? Подожди, я на минутку к дяде Саше, выйду — поговорим.

С отцом Кабани он столкнулся на выходе.

— Ох! Дон Румата! Да как вы? — Тот аж присел и перешел от удивления на арканарский. — Да что с вами? Да на вас лица нет.

— Нет. Со службы ушел.

— Пр-р-равильно, сын мой, — бодро согласился отец Кабани, увлекая Антона к нуль-камере. — Всякая служба есть насилие. За это надо выпить!

— Надо… — прошептал Румата, нажимая клавишу «Мирза-Чарле».

28 августа 32 года

…Антон мучительно разлепил один глаз. Аккуратно сел, стараясь не расплескать котелок с болью, по недоразумению посаженный на плечи вместо головы. Попытался вспомнить события этой ночи. На дне черного провала смутно обнаруживалось лишь уныло-обреченная физиономия отца Кабани. Одной рукой тот прижимал к себе толстую тетрадь в кожаном переплете, другой нежно баюкал бутылку армянского коньяка и почему-то прощался.

Затрещал видеофон — барабанной дробью по перепонкам. Похоже — во второй раз, если с первого он проснулся.

Скривившись, Антон ответил на вызов, одновременно отключив изображение.

— Тошка, — Пашка, как всегда, забыл поздороваться, — Кабани вчера с тобой уходил? Слава спрашивает, что ты с ним сделал, он ему нужен позарез.

— Расчленил, — мрачно сообщил Антон.

Экран погас. Похоже, поверили.

А Антон схватился обеими руками за голову. Треклятое арканарское пьянство! Теперь еще только спиться не хватало. «Звоните в любом часу», — вспомнил он доктора Александрова. Набрал номер. Хорошо поставленный голос сообщил, что «доктор Александров временно недоступен. Вы можете оставить ваше сообщение…». Чисто автоматически Антон нажал на сброс. Перед ним как живой возник Роман Леопольдович — спортивный, бодрый: «Да вы не волнуйтесь, голубчик, дислексию мы тоже лечим». Между прочим, никакой дислексии, по крайней мере до того разговора, бывший наблюдатель за собой не замечал.

Синдром АГЛ. Шесть лет… Никто не мог объяснить, где он подхватил эту заразу и почему она перешла в хроническую форму. «Полагаю, дело во взаимодействии с биоблокадой». Дальше предположений дело не двигалось. Шестой год он чувствовал себя старой разбитой колымагой, место которой где-то на свалке, — слабость, непрерывные боли в суставах… Шестой год на каких-то невообразимых препаратах…

И тут, похоже с похмелья, его и осенило. Румата вспомнил человека, который должен был знать о синдроме АГЛ все.

Спустился, пересек загаженный вестибюль, щерившийся разбитым зеркалом, и привычно кинул взгляд на почтовую ячейку.

— Кира! — Боль мгновенно куда-то ушла, мир обрел цвета, и даже грязный двор показался уютным и родным.

* * *

…Доктор Будах был величествен. Как раз заканчивался обход. Антон смотрел издалека, как он шествует во главе свиты, — невысокого роста, седовласый. Высоченные врачи и те смотрели на него снизу вверх. Антону не предлагали ждать. Два-три слова свите и…

— Я к вашим услугам, дон Румата.

Последний раз они встречались шесть лет назад, в Пьяной Берлоге. А до того… до того был тот спор. Антон не любил его вспоминать.

Зачем вообще было его заводить?

То есть начиналось все как легкая пищеварительная беседа, но вот дальше…

Почему загорелся Будах — понятно: возможность хорошего диспута куда интереснее хорошего ужина. Во всяком случае, выпадает куда реже.

А вот какая муха укусила его, Антона? Ведь, положа руку на сердце, именно ему, а не благородному дону Румате хотелось унизить уважаемого доктора.

Теперь, шесть лет спустя, он знал ответ. Кира. Видевшая и его, и Будаха — непосредственно после близкого знакомства со «специалистами» дона Рэбы. Кто выглядел достойнее? И что достойнее — отравить короля, но спасти совершенно незнакомых детей? Или обещать расплату за любую подлость по отношению к своим друзьям, а потом принимать привилегии от их убийцы?

…Игра шла на заведомо неравных условиях. За Антоном был опыт лишних семи веков человечества, еще тридцати лет Института Экспериментальной Истории плюс анализы экспертов и базисная теория феодализма. Да и спор этот сам по себе на Земле отыгрывался неоднократно, на Арканаре — в этот вечер впервые.

А что у Будаха? Игра на чужом поле — импровизировать на ходу, будучи отягощенным огромным количеством суеверий и заблуждений.

Да, блестящий ум. И импровизация блестящая. Но каждый его — свежий для Арканара — довод для Земли был навязшей на зубах банальностью. Ведь и лучший из шахматистов бессилен, если у противника — шестнадцать ферзей. Или нет?

Потому что победил все-таки Будах. И победил красиво. Раз за разом просматривая запись того спора, Антон не переставал поражаться, с какой скоростью почтенный доктор перехватывает инициативу и ставит мат.

Вот Будах неторопливо пережевывает пищу. Видно, что он сыт, доволен и настроен вполне благодушно. Если благородному дону хочется выпендриться — отчего не доставить удовольствие?

А вот он отодвигает в сторону тарелку, на лице то же благодушие, и только в уголках серых глаз вспыхивает опасный огонек. Что он услышал? Всего одну фразу:

«Почему вы, хранители и единственные обладатели высокого знания, так безнадежно пассивны? Почему вы безропотно даете себя презирать, бросать в тюрьмы, сжигать на кострах?

Почему вы отрываете смысл своей жизни — добывание знаний — от практических потребностей жизни, от борьбы против зла?» Голос его, Антона. Молодой, самодовольный.

Дальше вопросы начинает задавать уже Будах. «А вот это ты можешь? А это? А это? А это? Тогда не смей осуждать меня за то, что и я не могу…»

Слишком уж разные весовые категории: гений, врач, философ — и простой оперативник, притом не из лучших…[4]

* * *

…Подробный дотошный осмотр.

Румата удивленно разглядывал рабочий кабинет, оборудованный по последнему слову науки. На столе терминал БВИ, толстая монография

«Проф. Будах. Ген р53 в Y-токсин-индуцированном апоптозе».

Рядом рукопись. Знакомый мелкий почерк:

«Только постигнув тончайшую, теряющуюся в любых переводах игру слов четверостишия основоположника арканарского примитивизма Гура Сочинителя („Велик и славен, словно вечность"), можно оценить всю иронию знаменитой фразы „Легко и сладостно говорить правду в лицо королю"», —

успел прочитать Антон.

Половину анализов профессор загрузил в приемник экспресс-лаборатории, другую сделал своеручно. Колдуя над пробирками, он продолжал неспешную беседу:

— Всегда полагал, что знаю вашу историю. Гур Сочинитель замечательно изложил ее в своей книге.

— Да, «Румата и Окана»… Любовь одной ночи, злодей, замученная красавица и герой — один против всех. Не так это было, совсем не так… Впрочем, кто бы поверил в любовь благородного дона и рыжей девчонки…

— Вы забываете, я видел вас… и Киру… И немного понимаю в людях.

— Да, простите… Уважаемый Гур в общем-то прав. Во всем, кроме одного… Когда любимый человек умирает у тебя на руках — прежде чем мстить, ты вначале сделаешь все, чтобы спасти его. Я был пилотом, нас многому учили. И что делать с раненым до подхода спасателей — тоже.

* * *

…Одному не учили — как делать это, не прекращая фехтовать. Он поддерживал тоненький огонек жизни и рубил нападавших. Давно уже насмерть, без дураков. Впрочем, монахи тоже плюнули на инструкции. Румата перестал считать арбалетные стрелы, вонзающиеся в него. Да только много же стрел понадобится, чтобы остановить сильного человека, знающего, в чем его цель.

Стоя уже на одном колене, прикрывая Киру собой, Румата заорал в сорванный со лба передатчик:

«Помощь посылайте, черт побери! Здесь человек умирает!!!»

…Не так он представлял себе возвращение. Никто не звал его в рубку, оба были страшно слабы — но они были вместе. И оттого Румата был по-настоящему счастлив. Оказаться наконец на Земле, дома, вспоминать вкус земляники и запах родного города, слышать крики стрижей в вечернем небе… Пройтись по Невскому…

А еще рядом была Кира — и он видел планету ее глазами.

Все люди казались прекрасными и отчего-то не совсем настоящими. Не хватало чего-то очень важного, что делает человека настоящим, живым.

С красотой все объяснялось просто: «следов оспы не имеет» — особая примета в Арканаре. А вот ненастоящесть… Только спустя несколько месяцев Антон понял, чего ему не хватает. Запахов. Самых обычных человеческих запахов. Пота, мочи, перегара.

Но в общем-то, все это не имело значения. Они были на Земле, вместе, живы. И он был счастлив — и не замечал пока этих новых взглядов, поспешно опущенных глаз…

И Кира была счастлива. Только лишь однажды, в самом начале, горько прошептала: «А я думала, ты дворянин!» Долго пришлось объяснять тогда Антону, что все люди рождены равными.

А реморализация? А что реморализация? До реморализации еще целый месяц, и вообще: «Абсолютно безопасная однократная процедура. Всего пара часов, и вы почувствуете себя намного лучше».

Потом — большое заседание Совета. Просматривались многие часы видеозаписей. Особое внимание уделили последнему совещанию в Пьяной Берлоге.

* * *

— Вы тогда уже спали… А мы пытались решить что-нибудь — поспешно и глупо. Вот я и предложил осмотреться и снова собраться через неделю… Эту неделю мне и попомнили — как полную профессиональную несостоятельность. «Вы должны были действовать немедленно, решать самостоятельно, по обстоятельствам… Вы — резидент».

— Они ошибались?

— Нет. Александр Васильевич… Дон Кондор…. он сейчас директор Института… пристроил меня на совершенно бумажную работу. Обрабатывать данные. Словом, в плане профессиональном — конец. Пробовал написать о том, что с нами было… Книгу… Что-то типа «Тяжело работать богом»… Пошли отклики… От «вы хороший парень, но…» до…

Эта статья запомнилась ему особенно четко. «День первый он начинает с изготовления фальшивой валюты с последующим сбыванием ее преступным элементам, заканчивает визитом по бабам и приходит домой в стельку пьяным. Но это еще ничего — вторым вечером он возвращается избитым до посинения в результате задержания. Вечером же дня третьего попытка арестовать его любовницу приводит к гибели большого количества людей».

— Это ложь?

— Чистая правда. Мы занимались и этим, занимались вещами и похуже. Взявшись чистить нужник, трудно рассчитывать на чистые руки… Словом, идея не прокатила. Плюс проклятая болезнь… Словом, я стал отдавать все больше времени и сил Кире. Так меня тронуло это ее наивное «хочу быть такой же умной, как ты».

* * *

…Начинать в 18 лет — дело почти безнадежное. Школа. Десятилетний курс — в три года. Потом Гейдельберг…

— Какой факультет?

— Космобиология.

Кира брала упорством. Целеустремленностью. Колоссальной работоспособностью и трудолюбием. Черными кругами под глазами. Антон помогал ей по мере сил. Кира уставала. Часто она просила лишь одного — оставить ее в покое. Он и оставлял. А однажды вдруг обнаружил, что не понимает, о чем она говорит. Кира рассказывала ему о том, что они делают в университете, но это уже лежало за пределами его понимания.

Их дом… Поначалу он сверкал чистотой так, что кибер-уборщик как-то разрядился от неупотребления. Кира даже готовила еду сама, чем вызывала жуткую зависть знакомых. Потом времени стало не хватать, пришлось снова переходить на Линию Доставки. Дом был завален пылью, а глупый кибер никак не мог уяснить, что разбросанная повсюду неопрятная бумага — не мусор. Пару раз на Антона накатывала паника — убрать, привести все в порядок, вернуть Киру… А потом на кошачьих лапках подкралось одиночество. Им некогда и не о чем стало разговаривать. Он не понимал биологии, ее не интересовали переводы с ируканского.

— Я узнавал, в такой ситуации часто помогает завести детей… Но вот детей-то у нас быть и не могло. Генетическая несовместимость. Встречается в восьмидесяти процентах случаев.

Доктор Будах грустно покивал.

* * *

Первое время к ним часто заходили. Друзья, знакомые… За шесть лет большинство нашли себя, остепенились, гитарный перезвон сменился разговорами о работе. На таких встречах Антон все чаще мрачнел. Иногда — рассказывал, с каким-то извращенным удовольствием разглядывая вытягивающиеся, разом бледнеющие лица. Спасала Кира — легкий, славный человечек. Да и гостям было легче общаться с нею — о знакомых и понятных вещах, чем с Руматой — с его жуткими воспоминаниями и висельным юмором.

Общее мнение выразила одна из сотрудниц Киры. Антон вернулся домой как раз в тот момент, когда она, тряхнув хорошенькой головкой, гневно произносила: «И я не понимаю, как наша Кирочка может жить с этим дикарем».

Все чаще Киру звали одну.

В таких случаях Антон вылавливал Пашку, и они уходили в Мирза-Чарле пить пиво в «Микки-Маусе» — баре-музее Юрковского. Последнем баре на Планете.

…Пашке было тоскливо… Он уже знал, что где-то за полночь Антон посмотрит совершенно трезвым глазом и непременно вспомнит:

— Ах да, Пашка, а как там Анка?

Как-то Пашка передал ему приглашение в только-только создававшуюся бард-группу. Приглашал Фред Орлов — тряхнуть стариной и «сбацать что-нибудь эдакое». Две недели Антон, приглушенно матерясь, перебирал струны отвыкшими пальцами.

И сбацано было здорово!

Впервые за пять лет бывший наблюдатель почувствовал себя нужным. Частью единого целого, одной команды.

Впрочем, длилось это недолго — до представления Алике, Фредовой жене. Секунду она стояла неподвижно, а потом шарахнулась — как от ужаса; «Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет!» — срываясь на беззвучный крик, повторяла она и металась, сбивая стулья, металась в поисках выхода. Антон знал это состояние — истерика, переходящая в спазм.

— Прости, старик, — только и сказал Фред тем вечером.

* * *

— А потом была эта экспедиция… Практика, знаете? Может быть, она бы не уехала — но ведь я всегда старался держаться. Не показывал виду.

— А оттого только хуже, не так ли?

— Да.

— Вы не могли последовать за ней.

— Индекс здоровья тринадцать. — Неживым голосом Антон процитировал:

«Не рекомендуется покидать Землю. Не рекомендуется вождение любых транспортных средств. Не рекомендуется ношение оружия. Не рекомендуется…»

— Знаю, — кивнул Будах.

* * *

…Первое время она писала почти каждый день. Рассказывала, какая замечательная планета Ружена, как идут исследования, как она его любит. Потом письма стали реже — экспедиция развернула базовый лагерь и принялась за работу. Потом в письмах появился Ян.

«Он настоящий друг. Он помогает мне. Чем-то он напоминает мне тебя». «Сегодня мы с Яном…»

— Потом писем долго не было. И вот… получил сегодня.

«Прости меня, Румата. Мы с Яном решили пожениться. По-настоящему, со святым отцом. Я так счастлива! И хочу поделиться этим счастьем с тобой — первым. Ведь ты был мне как родной, ты научил меня всему…»

* * *

…Тогда, у почтовых ячеек, Румате пришла в голову масса блистательных идей, среди которых ослепительным бриллиантом сверкнула такая: угнать чей-нибудь звездолет, высадиться на Ружене и набить Яну морду.

…Ценитель ночных серенад с верхнего этажа, пристроившийся освежить просохшую было лужу в углу вестибюля, был избит молниеносно и жестоко, после чего, прихрамывая, ретировался, сплевывая на пол кровавое крошево.

— …И тогда я понял, что меня нужно лечить, — закончил Антон.

— Нет, благородный дон, я так не думаю. Вы совершенно здоровы.

Антон удивленно поднял голову. Доктор Будах был серьезен и строг.

— Совершенно, — повторил он. — Видите ли, АГЛ — Арканарская Геморрагическая Лихорадка, — известная также как «черный мор», имеет ряд характерных признаков. Не стану утруждать вас, благородный дон, ненужными сведениями — ни одного из этих симптомов у вас нет. А вот ситуация с лабораторными данными очень любопытна. Экспресс-лаборатория показывает резко положительные результаты…

— Вот видите…

— ….а те же анализы, сделанные вручную, — отрицательны. Все до единого. Похоже, у вас, дон Румата, весьма влиятельные враги.

— Так что со мной происходит, черт побери?!

— Вы, земляне, слишком доверяете слову. Вас нельзя убить стрелой, но слово легко способно отравить вас. Шесть лет назад, когда я попал на Землю, мне хотелось умереть. Я вдруг понял, как мало знаю, как много надо учиться, чтобы быть врачом. И многие говорили, что в пятьдесят шесть лет поздно переучиваться… Чрезвычайно убедительно говорили, к слову. И что есть много других интересных и нужных профессий — ассенизатор, например. Думал о том. Серьезно. Удержало одно: что вы — такие же люди, как мы. Дальше — годы каторжного труда. Иногда казалось, что эти многие правы. И про пятьдесят шесть, и про ассенизатора. Понимал все — и шел. С дежурства в читальный зал — и обратно. Дорогу осилит идущий…

Скажите, дон Румата, вы говорили, что были пилотом. Разве вас не учили, что делать, когда остаетесь в одиночестве?

* * *

…Курс Автономного Выживания. Он проходил его дважды. Общий — для пилотов: «О съедобных травах, как построить лагерь, добыть огонь, наладить связь и оказать первую медицинскую помощь». И специальный курс для сотрудников Института. Кто-то давным-давно назвал его старой каторжной формулой «Не верь. Не бойся. Не проси».

«Но ведь это Земля!» — чуть не заорал Антон.

«Сдали нас, благородный дон. Бывает», — усмехнулся Румата Эсторский.

Он стоял перед зеркалом и смотрел на худого, как вешалка, небритого человека с темными кругами под глазами.

Прошелся по дому… Погладил корешки книг, обложки кристаллотеки. Вот эти — Кирины. А те — его. Сколько раз он садился за них и… засыпал.

А вот — корабли. Бывали дни, когда Антон чувствовал, что стоит на краю срыва. Тогда он брал дощечки, бумаги, острый нож — и собирал модели парусников. Аккуратная, тонкая работа прохладной водой смывала бешенство…

Антон представил этот дом без него.

Решение уйти появилось внезапно, в залитом солнцем вестибюле больницы. Звонкий детский голос в гулкой тишине: «Он потерялся» — вдруг срезонировал в унисон с собственными мыслями: «Я! Это я потерялся!»

Наконец Антон взял самую красивую из моделей, закинул за спину гитару и вышел.

Неподалеку протекала речка.

Антон наклонился и осторожно спустил парусник на воду. Секунду его несло на гребне волны — корабль-птица…

Удалось выбраться из-под второй волны… А потом его накрыла третья… И больше ничего…

Так должны погибать корабли…

* * *

Генералу Святого Ордена

от наместника Ордена

в Арканарской области

боевого епископа

раба Божьего Рэбы

Во имя Господа!

Спешу довести до сведения Вашего Высокопреосвященства, что переговоры наши с доном Кондором протекают благоприятнее, нежели мы даже могли себе предполагать. Именем Господа нашего в скорейшем времени будет покончено с мятежом возомнивших о себе баронов и закон и порядок восстановятся в Арканарской области.

Опасаюсь, однако, что заново придется начинать нам все труды наши в Области, поскольку прахом пошло все, свершенное нами за последние пять лет.

Как, несомненно, известно Вашему Высокопреосвященству, я, недостойный раб Божий, добился умиротворения вверенной мне области. Трудами братьев наших девственница с мешком золота за плечами могла пешком пересечь Область без малейшего ущерба для себя.

Не вражьи войска — безымянный ужас разогнал бы жителей Запроливья, если б не скитались по дикой сайве черные монахи, без отдыха сражаясь с нечистым. Кто б чувствовал себя спокойно даже за стенами своего жилища, если б исчадия Икающего леса проникали бы в обитаемые земли? Кто отважился бы пуститься в путь? Но когда из лесных чащоб, из Питанской трясины и из-за Красного хребта выходят темные силы дьявола, их неизменно встречают смиренные дети Господа нашего.

Есть мечта у меня: понести свет истинной веры в страну сию, именуемую Землей. Ибо многочисленны варвары, населяющие ее, тучны пастбища их, обширны поля — но неведомо им, убогим, Слово Господа.

Понадобились бы мне братья, грамоте земной обученные, опытные в споре и в искусстве ратном, дабы говорили они с варварами на языке их.

Также спешу сообщить Вашему Высокопреосвященству, в дополнение к предыдущему донесению своему, что дивные устройства землян в обращении просты на изумление. Ни малейшей нужды нет знать, как работают они, достаточно умения «нажимать на кнопку», в коем высоком искусстве мы изрядно преуспели.

Теперь относительно вопроса Вашего. Управляется страна сия неким Всемирным Советом, наподобие Соанской Конференции негоциантов.

Размещается пресловутый Совет в здании зело обширном, в Столице. Поразило меня немноголюдие в Совете том. На мой же вопрос было отвечено, что работают тяжко члены Совета, оттого и не могут присутствовать неотлучно. Спросил я тогда, зачем же выстроено здание столь великое и бывает ли, что собираются все члены Совета.

На сие получил ответ, что «полный Совет собирается лишь в чрезвычайных случаях, как неизвестная опасность Земле».

В заключение же желал бы поведать случай столь же куриозный, сколь и поучительный, со мною приключившийся. Видел я еретика и крамольника дона Румату Эсторского…

Глава 2 Гитарист

И если тебе вдруг наскучит твой ласковый свет,

Тебе найдется место у нас, дождя хватит на всех.

Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене,

Прислушайся — там, за окном, ты услышишь наш смех.

Закрой за мной дверь. Я ухожу.

Виктор Цой

32–33 год

…Дорога. Шершавая и теплая, как спина доброго дракона. Гитара за спиной. Все.

Абсолютно свободен.

Далеко наверху — бездонное синее небо в ярусах облаков. Шелестит, проплывая мимо, древний лес. Теплый ветер играет длинными волосами. Далеко позади оставались Город, Институт, шесть вычеркнутых из жизни лет… Он лежал на спине, смотрел в небо и тихо перебирал струны. Стереть себя и нарисовать сначала… Жизнь лежала впереди чистым листом.

Дорога несла и других людей. Внезапно Антон обнаружил, что распалось постоянно окружавшее его кольцо жалости и опущенных глаз. Он не был больше залитым кровью кошмаром, шесть лет назад вырвавшимся на экраны планеты. И не хотел оставаться сломанной марионеткой.

Мир сверкал яркими красками, как бывает после тяжелой болезни.

Он пел старые, очень старые песни, авторов которых часто и не помнил.

Люди останавливались, садились рядом…

И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг, Оттого, что убили его, не тебя. Ты поймешь, что узнал, отличил, отыскал, По оскалу забрал — это смерти оскал, Ложь и зло, погляди, как их лица грубы, И всегда позади воронье и гробы.

И, прищурившись, тихо кивал головой мрачнейший Десантник с тремя звездами на рукаве, вспоминая что-то.

Если мяса с ножа ты не ел ни куска, Если, руки сложа, наблюдал свысока, И в борьбу не вступил с подлецом, палачом, Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем.

…Через два дня он встретил попутчиков.

— Wie heissen Sie? — Здоровенный рыжебородый детина, гитара в его руках казалась скрипкой.

— Ru…

Странная штука — интерференция языков. Вместо немецкого память услужливо подсунула арканарский. Только не хватало еще представиться известным всей планете душегубцем.

— Rubi?

— Nein…[5]

— A! Rudi! — радостно взревел рыжебородый, махая рукой второму верзиле. — Willi! Das ist Rudi![6]

…Вот так Антон и познакомился с Арни и Вилли — нуль-физиками, прямо с Радуги. После десяти лет штурма и натиска Нуль-Т перекочевала в надежные руки инженеров, а физики вкушали заслуженный отдых. Конкретно эти двое намеревались совершить кругосветное путешествие, не слезая с Дороги. Заниматься они соглашались только тяжелой физической работой, а разговоры о работах по физике пресекали в зародыше.

…В путь они двинулись втроем.

Много нового о Земле узнали они за этот год. Поливая потом узкие террасы в Гималаях, где выращивались лучшие магустины, а любые киберы самое большее через полчаса усеивали своими обломками скалистое дно ущелий. Лихо перебрасывая тяжеленные нестандартные контейнеры в космопорту Благовещенска.

Выталкивая на раз-два-взяли снегоход на шоссе у Берингова туннеля.

А дорога-дракон несла их все дальше. Люди собирались, чтобы слушать их песни, а мимо проплывали амазонские джунгли и сады Сахары…

А однажды настало время расставания.

— Ну, Руди, наше путешествие закончено. Оставим грязную работу питекантропам: труд делает обезьяну человеком. Arbeit macht frei.[7] Нуль-физика зовет! Ты-то чем займешься?

— Не знаю пока… Пройду вначале свою кругосветку.

…Без физиков стало хуже. Игры закончились, Антон прямо-таки шкурой чувствовал, как непонятная сила властно тянет его куда-то вниз. Все чаще он знакомился со странными людьми, про которых ни разу не слышал до того. Их было много, и они были очень разными: бывшие Десантники, звездолетчики, ученые.

Объединяло их одно — кровь. Большинство не любили говорить об этом. Некоторые пытались оправдаться. Другие, напротив, были беспощадны к себе.

Сильные люди, сломанные своей совестью… Чаще всего не виновные в происшедшем много лет назад. Охотник, некогда принявший за дичь инопланетчика. Аварийщик, не успевший вовремя. Пилот «Хатанги» («Пятьсот человек, Руди — это было страшно! Пятьсот человек! Если б только я не начал поворот…»).

Или нуль-физик Скляров, считавший себя виновным в гибели двенадцати детей. Как — Антон не понял..

И всех их закручивал невидимый водоворот, затягивая на дно.

Это был какой-то особый мир, бок о бок существовавший с солнечным Полднем Земли — и не пересекавшийся с ним. В мире этих людей всегда была ночь. Мир обожженных Фронтиром, так и не сумевших вернуться оттуда, где все настоящее — и опасность, и смерть. Может быть, их еще можно было спасти, если б каждый не вынес себе вердикт «Виновен» и не подписал своего приговора.

Антон — или Руди-гитарист, как звали его на Дороге, — пел теперь только для них, но этого было мало. И приходилось работать с каждым: слушать, ободрять, пытаться вернуть уверенность в себе, цель, смысл жизни… И брать координаты — на всякий случай.

— Никогда не думал, что из всего, чему учили в Институте, снова пригодится только умение вытаскивать сломленных, — изливал он душу очередному случайному попутчику. Тот — лет на десять старше, на полметра ниже, лысина матово отсвечивала в свете костра. В данный момент попутчика, похоже, больше всего интересовала запеченная в углях картофелина. Тем не менее он отложил в сторону заточенную палочку, поднял голову и бросил на Антона неожиданно острый взгляд.

— Как здоровье почтенного Будаха? — осведомился он.

— Ничего, благодарю…. — машинально ответил Антон. — Говорят, ему лично дон Рэба орден вручили — «Кано Грозного».

Оба расхохотались… И только тут дошло. То, что разговор велся на арканарском, еще полбеды. Но не так уж много на планете людей, навскидку помнящих девиз ордена Кано: «Карающая десница Господа».

— …О, Великая Мать! Руди, вы не представляете, как это увлекательно — руководить страной, скрываясь от собственных аварийщиков. В Кайсане до сих пор поют балладу о тиране, за которым гонялась его совесть. Но еще хотя бы год, а там судить пришлось бы уже победителей. Черт побери, мне осточертела вся та чушь, которой мы занимались! Учиться, защищать диссертацию по теории земельных реформ, чтобы на практике делать нечто совсем противоположное.

Я пытался объясниться с этим чугунным соанским догматиком. Руди, поверьте, это безнадежно! Пришлось действовать самому. Все, что нужно было несчастной стране, — мир да низкие налоги, все остальное образуется само собой.

И сработало, черт побери! Уже сейчас — флот, конкурирующий с соанским, три университета… И не нужно спасать грамотеев — создайте условия, при которых они востребованы. А я вот торчу здесь с вами и готовлю картошку по-варварски…

Между прочим, в Арканаре до них тоже стало доходить. «Никоим образом не запрещать к вывозу драгоценных металлов. Но поощрять ремесла и торговлю — тогда прочие страны отдадут вашей потребные ей золото и серебро». Откуда?

— Отец Тарра?

— Нет, дон Тамэо. «Краткий трактат о средствах снабдить государство в изобилии золотом и серебром». Вы, кажется, были знакомы?

Антон смотрел во все глаза. По уши перепачканный сажей, воняющий рыбой (от Антона, впрочем, разило не меньше — после дня работы на разделке не помогал ни один ионный душ), но веселый и злой — перед ним сидел бывший узурпатор Кайсанский Джереми Тафнат. «Блестящий аналитик, спятивший с пути истинного». Не так оно было, совсем…

— И тут они требуют пропустить через страну славного Арату с его двадцатью тысячами. Нет, Руди, вы представьте — двадцать тысяч головорезов на только что приходящую в себя страну. Великая Мать! Я ведь собирался повесить этого бандита! И повесил бы непременно, если б его кто-то опять не вытащил! Скажу вам прямо: на две трети сказки о неуловимости Великого Разбойника создавались нашей с вами безупречной службой. Нет, Руди, скажите прямо, чего вы ждали? Что, на самом деле, остается делать министру охраны, если с трудом пойманных мятежников освобождают с вертолетом? Послушайте, да, феодальное государство таки может быть гуманным и снисходительным — но если оно сильно. И первыми идут под топор не Ваги с Аратами, а такие вот грамотеи, как те, которых мы с вами спасали.

Или, может, объясните, какого дьявола вы финансировали дона Рэбу? Что вы смотрите так, Руди? Да, представьте, я читал доклад А. В. Симонова, где он всерьез рассматривает участие в арканарской политике Странников. Я плакал! Если б не мой индекс здоровья, я пошел бы и высказал этому Совету все, что думаю. Нет, вы только послушайте: «Так кто же стоял за доном Рэбой?» Да мы и стояли. Все. Например, вы, Руди. Тридцать килограммов золота — при попытке освободить одного только Тату! А знаете, куда пошло это золото? Тема «Мидас», слышали, может? «Некоторые аспекты денежного обращения раннего Средневековья»? Ее, правда, передали кому-то другому, пока меня лечили, но идея-то моя. Монеты из спектрально чистого золота — вот они, мои меченые атомы. Так вот, Руди, деньги, которые вы тратили центнерами, использовались в Арканаре с куда большей эффективностью. Свержение тогдашнего первого министра, к примеру, обошлось вашему дону Рэбе меньше чем в килограмм спектрально чистых монет. А если вы до сих пор полагаете вашего подопечного идиотом, не способным установить зависимость между дармовым золотом и грамотеями, — так перечитайте его вчерашнюю речь во Всемирном Совете.

Ладно, он не нравился вам. Хотя, честно говоря, заниматься экспериментальной историей, ориентируясь на личные симпатии, — последнее дело. Но он вам не нравился.

Продолжаю цитировать доклад дона Кондора: «Государство, ведущее такую политику, обречено». Верно. И я с большим интересом следил за той кампанией. После Питанской битвы дорога на Арканар была открыта. Вздернули бы вашего Рэбу высоко и коротко на доброй ируканской веревке, и никаких проблем. Так какого же лешего дон Гуг предотвращал ируканскую интервенцию?

И объясните мне наконец, кто давал вам задание спасать серых штурмовиков? Где? «Серая радость». Таверна такая, пиво — не Мирза-Чарле, но тоже неплохое. Судя по тому, что я знаю о баронах Бау, поссорившегося с ними можно автоматически заносить в разряд безвозвратных потерь. Это все называется проблемой наблюдателя. На Земле вас учат, что нет ничего драгоценнее человеческой жизни, что туземцы — наши младшие братья. От вас ждут помощи и сострадания. Все это неплохо, но полная чушь. Потому как если пустить в себя всю эту боль — можно быстро подвинуться рассудком. Многим ли вы поможете в таком случае?

Помолчали. Потрескивал костер.

— А что касается ваших угрызений: «Надо было убрать дона Рэбу», — вздор это. Не буду напоминать вам, Руди, о роли личности в истории. Разберем всего лишь роль этой истории в вашей личности. Убрали бы вы, допустим, вашего Рэбу. Далее возможны только два варианта: переворот либо происходит, либо нет — согласны? Во втором случае все кончается благополучно для всех, — кроме дона Руматы, который отправляется на Землю лечиться от паранойи.

— А в первом?

— В первом? В первом переворот таки происходит, после чего поименованному дону Румате сообщается, что именно он своими дилетантскими действиями спровоцировал кровопролитие и ему самое время опять же лечиться.

— Но…

— «Джереми. Он тиран. Он сумасшедший. Его политика неизбежно приведет к войне во всем Кайсанском треугольнике. Погибнут десятки тысяч. Ты должен убрать его.

Молодой и зеленый Джереми Тафнат пытается что-то вякать насчет концепции Бескровного Воздействия. Ему отвечают, что человека можно „похитить, сместить, заточить". И вообще, „при чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры"». Знакомо?

— И что дальше?

— Дальше? Войны, по крайней мере, не было. Ох… сгорела, — горестно вздохнул Джереми, тыкая ножом во что-то круглое и черное. Скрежет получился вполне металлический.

Звездное небо над головой. Дорога-дракон несла куда-то двух бывших наблюдателей. Антону не спалось. Слишком многое стало вдруг понятно, и слишком многое перестало быть понятным вообще.

— Слушайте, Руди, — подал голос Тафнат, — а что с девушкой? Кира Рыжая, не так ли?

Антон промолчал.

— Молчите… Я и так скажу. Пытались вести себя с ней как с товарищем? Понимаете, Руди, феодальное общество — это такая пирамида, на каждом кирпичике которой написано всего два правила: «Угнетать слабых» — «Угнетаться сильными». Или — или. Третьего не дано. Вы не угнетали ее, конечно? И жизнь ей пытались облегчить, наверное? «Облегчающий жизнь» на арканарском — «слуга». Ну и last, but not least.[8] В обществах с разными моральными нормами за одними и теми же поступками могут скрываться совершенно разные мотивы. Вы скажете, что девушка была вам другом. Традиционное общество выразится иначе. Вопрос, кем себя считает девушка?

Антон попытался расслабиться и глубоко вздохнул. Два, три раза… Желание убить было почти осязаемым. Каждое слово попутчика жгло, как клеймо…

— Кстати, Руди, а заметили ли вы, что на нашей доброй планете стало слишком много ручной работы? Та же проклятая сельдь…

— Ну, Джереми, это-то просто. Зачем изобретать сложные устройства, если можно поставить устройство простое, а к нему — надрессированного арканарца. «Это работа для арканарца», как сообщил мне вчера сопляк-практикант. Святой Мика, я собирался становиться пилотом, но на практике оказался на китовой ферме. Разделка туш — работа не для слабонервных и брезгливых. И ничего — работали. И хорошо работали. По вечерам напропалую ухаживали за девчонками. Было даже такое место «ловерс дайм».

— Что ж, теперь это — «работа для арканарцев». Несомненный плюс: высвободилась масса средств и умных голов — на пользу человечеству.

— Как объяснила мне парочка очень симпатичных нуль-физиков, одной из причин прорыва в нуль-физике стала широкая доступность ульмотронов.

— А на У-конвейерах теперь — одни арканарцы. Знаете, Руди, Земля ведь начинает зависеть от них. Кстати, вы заметили, что обе стороны не в восторге друг от друга? Мы их считаем варварами, они нас — бездельниками и развратниками. Ладно, спите, Руди. Попробую еще одну испечь.

Когда Антон проснулся, Тафната уже не было. Лишь записка с номером видеофона, приколотая к покрытию дороги бриллиантовой брошью с вензелем Кайсанского царствующего дома.

Это было утром.

А тем же вечером Антон наткнулся на объявление.

«В Службу Галактической Безопасности требуется работник по контролю за архивом. Без ограничения индекса».

— Здравствуйте, Антон Константинович. Наслышан о вас, наслышан. Сидоров. Михаил Альбертович.

Они были ровесниками. Может быть, и встречались — биолог и пилот, когда Антон гонял транспортники на Владиславу. Любопытно, чем же он ухитрился так досадить душке Горбовскому, что тот собственноручно списал его с ЕН-17? Потом была робинзонада на Пандоре, как раз когда Антон проходил подготовку в Институте. Никто не знает, что Сидоров пережил там, в диких джунглях, за те два года. Во всяком случае, будучи спасенным экспедицией все того же Горбовского, он вернулся на Землю, где немедленно поступил в СГБ. На этом любая открытая информация о нем заканчивалась.

— Да, Антон Константинович, архивариус нам необходим. Архив СГБ — трехсотлетней выдержки авгиевы конюшни. Работа не тяжелая, но нудная. Стажер у меня там сидит, кибернетист, полгода уже умоляет, бедняга, сменить его.

С вашим делом я ознакомился. Простите, но я считаю, что в провале вашем виноват только Симонов, Александр Васильевич. Исключительно! Простите еще раз, но это вопиюще. Агент находится на грани срыва, что, кстати, видно невооруженным глазом, и никому нет дела! Я бы, Антон Константинович, отозвал такого агента на следующий день после того, как он без служебной необходимости завел себе любовницу из местных. Впрочем, к делу это не относится.

Так вот. Работник в архив нам нужен. Но взять вас я не могу. Фамилия известная, крылатая. Понимаете ли, реноме у СГБ и так поганое. Еще и Румату мы не потянем. Видите ли, у того же… как его… а! гитариста Руди и то больше шансов, чем у вас. Вы меня поняли?

Антон понял. Ровно в 07.00 следующего утра Руди вешал свою гитару на стенку архива СГБ.

* * *

Генералу Святого Ордена

от наместника Ордена

в Арканарской области

боевого епископа

раба Божьего Рэбы

Во имя Господа!

Спешу довести до сведения Вашего Высокопреосвященства, что за сей год премного изучили мы нравы и обычаи варваров, Землю населяющих.

Прежде всего, люди, с которыми мы здесь говорили, лучше всех из открытых нами до сих пор. И мне кажется, что среди язычников нет ни одного народа, обладающего преимуществом перед ними. Это люди очень приятные в общении, в большинстве своем добрые и бесхитростные, люди удивительной чести, которые ценят ее больше всего на свете. Все умеют читать и писать, что послужит большим подспорьем в деле распространения Слова Божия и ускорит заучивание молитв. Имеют только одну жену. Чистоплотны сверх меры, совершают омовение даже по нескольку раз в день, на что следует обратить внимание братьев наших, дабы следовали они обычаю сему неукоснительно.

И никогда я не встречал людей, настолько честных и не склонных к воровству. Они не поклоняются идолам в образе животных. Многие из них верят в людей из глубокой древности, которые, насколько удалось понять, жили как философы.

Больше всего меня в этой стране удивляет, как спокойно относятся здесь к величайшим и омерзительнейшим из грехов. Причина в том, что прошлые поколения привыкли жить в них, а настоящие берут с прошлых пример. Многие живут с женщинами во грехе. Детей по рождении у родителей отбирают и отдают в обучение. Смыслом жизни почитают работу. Если не работают — мучаются.

Узрев, с какой легкостью можно вырастить плоды истинной веры в душах в этих землях, не будет неуместным написать во все главные монастыри Ордена, дабы очистить нашу совесть и озадачить их разум, поскольку с помощью их многочисленных достоинств и знаний можно было бы излечить столько зла, обратив множество верующих в веру Господа Истинного.

Похоже, этой зимой мы будем заняты составлением грамоты о том, что связано с верой, на земных языках, настолько сжатой, чтобы иметь возможность опубликовать ее, дабы наша святая вера распространилась во многих местах, раз уж мы не можем быть повсюду.

На сем заканчиваю, молясь о том, чтоб Господь наш позволил нам почувствовать в наших душах свою святейшую волю, чтоб мы в совершенстве ее исполнили.

Именем его, раб Божий Рэба.

Глава 3 Комкон-2

Те, кто слаб, живут из запоя в запой,

Кричат: «Нам не дали петь!»,

Кричат: «Попробуй тут спой!»

Мы идем, мы сильны и бодры…

Замерзшие пальцы ломают спички,

От которых зажгутся костры.

Виктор Цой

11 ноября 33 года

Новый этап начинался с двери без таблички. За дверью имел обретаться угрюмого вида юноша, сосредоточенно разглядывающий терминал БВИ. По экрану, вращаясь, скользили сверху вниз причудливые четырехугольники.

Услышав стук двери, юноша торопливо прикрыл монитор документом с шапкой «Только для членов Мирового Совета». «Графическое кодирование секретной информации», — догадался Антон. Лицо юноши показалось ему смутно знакомым.

— Петя!

— Ру…

— Руди, меня зовут Руди. А мне говорили, будет стажер.

— Я — стажер.

— Подожди… Ты ж уже был стажером! Тогда, на Базе.

— Был. И тогда, и теперь, и через десять лет… Надоело оно мне, Руди. И архив этот осточертел. Хорошо, что ты здесь: сдам эту пыльную свалку — и ноги моей тут больше не будет.

— Стоп! А ну рассказывай!

…Зал застыл. Еще звенел в ушах сорванный отчаянием крик с экрана: «Помощь посылайте, черт побери! Здесь человек умирает!!!»

И суровый голос с другого монитора: «Не сметь! Эксперимент!» Глаза дона Кондора были страшны, может, страшнее, чем происходившее сейчас в славном городе Арканаре, на улице Котельщиков, 8. И никто из находившихся в зале не подозревал, что ничего от них, в сущности, не зависит. Потому как аварийная команда вылетела еще несколько минут назад — по команде с Земли.

…Планета содрогнулась, когда обычная новостная трансляция сменилась кромешным ужасом. Землянин, посланный, чтобы служить и защищать, — полуголый дикарь, залитый кровью, своей и чужой. Мечутся в сумасшедшей пляске клинки, жутко сверкают в свете факелов белки глаз и оскаленные зубы. И обошедший весь мир кадр: медленно-медленно оседает человек в черном, безуспешно пытаясь зажать ладонью дыру в груди, и хрипит «мама!». Что означает это слово на арканарском, населению сообщать не стали. По цензурным соображениям.

Всемирный Совет встал на дыбы. Потом потребовал объяснений. Директор-основатель Института Экспериментальной Истории Эмиль Фенериги объяснения давать отказался и немедленно подал в отставку.

Объясняться пришлось спешно отозванному из Соана Александру Васильевичу Симонову. Пятнадцатилетний опыт феодальной интриги оказался бессилен перед двумя сотнями разъяренных врачей и учителей, с ужасом разбиравших материалы Института.

Потом шок сменился чувством огромного стыда. Двадцать лет на глазах у землян погибали люди. Умирали от голода, от болезней… Люди, рожденные равными, ничем не отличавшиеся от землян. Которых можно и нужно было спасти.

Антон только диву давался: можно было подумать, дети какой-то другой планеты уже второе поколение играли в Арату Красивого и Сатарину Беспощадного. Вот уж воистину, лучше раз увидеть, чем сто — прочитать.

Все программы Института были свернуты, разворачивался «Рог Изобилия» — огромная спасательная операция КОМКОНа под прямым контролем Совета.

…Первое время арканарцев привозили без всякой системы — лечили, давали возможность учиться и работать.

Некоторое отрезвление наступило после Мятежа.

И вот тут-то на сцене появились официальные власти Арканара.

…В общем-то выступление дона Рэбы в тот день должно было стать чистейшей формальностью. Совет благодарит епископа Арканарского за мужество и находчивость при «стихийных выступлениях», епископ выступает с ответной речью. Четверть часа на все, затем Совет переходит к более серьезным вопросам. Например, пересмотру всей арканарской стратегии Ямакавы и избранию нового председателя. Присутствовало довольно много историков и этнографов. Для них это было весьма любопытным экспериментом: дикарь во Всемирном Совете. А дикаря-то не было. На трибуну поднялся нестарый еще человек в костюме по последней земной моде — неброском, но подобранном с большим вкусом. Безукоризненно выбритый, красиво седовласый. И речь его сразу пошла в неожиданном направлении. Он говорил о трагическом недоразумении между народами двух планет. О средневековой дикости. О том, что и землян, и Святой Орден привела в Арканар общая цель: учить и защищать. О том, что понять — не всегда значит упростить.

Выступление шло в прямой трансляции, и Антон до сих пор помнил удивленный возглас одного из историков: «И про этого человека нам рассказывали столько мерзостей?!»

«Вы превосходные специалисты, — между тем говорил дон Рэба. — Скажу честно — я не понимаю и тысячной доли того, что знает каждый из вас. Но я разбираюсь в людях». Засим представитель Арканара указал, что его попечением давно уже создана и действует Патриотическая школа, где учатся самые талантливые из молодых арканарцев — безотносительно к происхождению. Каковая школа с успехом могла бы отбирать и подготавливать кандидатов для обучения на Земле, а впоследствии — отчего нет? — проводить это обучение непосредственно на месте. И высокочтимый отец Кин будет всецело «за», если во вверенном ему учебном заведении будут преподавать специалисты с Земли. Заканчивалась речь призывом сотрудничать плечом к плечу.

На том же заседании дон Рэба был почти единогласно избран членом Мирового Совета. Следующим вопросом Совет утвердил статус Патриотической школы, одобрил проект «Рог Изобилия» и вновь избрал своим председателем профессора Ямакаву. А также большинством голосов отклонил одинокое предложение Алана Шинохара (Сорбонна) просмотреть сцены практических занятий выпускников школы, отснятые в Веселой башне. «Хотелось бы напомнить уважаемому коллеге, что и его университет был основан как школа Инквизиции. Не следует применять стандарты современной морали к обществу, находящемуся на иной ступени общественного развития».

Теперь, пять лет спустя, был готов уже второй выпуск.

На фоне таких исторических событий никто не обратил внимания на списание с Базы стажера Ангелова за «безответственное проникновение в систему всепланетного вещания, повлекшее за собой утечку закрытой информации, чреватую массовым этическим шоком».

И уж совсем незамеченным остался чей-то ответ на вопрос относительно судьбы бывшего наблюдателя: «Мы не дадим ему стать героем».

Все это и многое другое изнывающий от скуки все-еще-стажер нашел в БВИ — в ходе пресловутого «безответственного проникновения». Собственно, это проникновение да загадочные четырехугольники — вот и все, чем он занимался в архиве. Как, впрочем, и в предыдущих трех местах, как только осознал, что стажа ему не подпишут — никто и никогда.

* * *

Архив СГБ был обширен.

Помимо документации Службы поступали сюда и ежедневные сводки аварийщиков. Впрочем, активно использовалась только небольшая часть подвалов.

Дальше начинались километры пыльного кристаллохранилища, плавно переходящего в стеллажи пожелтевшей бумаги, — там хранились архивы всех спецслужб мира. Забираться еще глубже не рекомендовалось. Именно здесь держали оборону последние из офицеров мятежного генерала Зун Паданы, некогда захвативших здание Службы Безопасности ООН. Семьдесят лет прошло с того лихого времени, но и по сей день попадались тут мины-растяжки и невзорвавшиеся снаряды. Говорили, что до сих пор бродит в этих подземельях легендарный полковник Мартинес — в лохмотьях камуфляжки, со спутанной седой бородой и вычищенным до блеска АК-147.

День начинался всегда одинаково: приходил контейнер со свежими кристаллами. За пару часов Руди с Петей раскладывали их по свободным гнездам. Собственно, на этом работа в архиве заканчивалась.

Как-то Антон поинтересовался, почему этим не может заниматься кибер. Петя сделал страшные глаза и оглушительно зашептал:

— Ш-ш-ш! Не можно! Устав СГБ!

После чего, как всегда, погрузился в загадочные четырехугольники. Антон сел писать:

«Здравствуй, малыш. Очень скучаю по тебе. Как ты там?..»

Дальше не шло — хоть сдохни. До спазма. Уже две недели. Да и о чем? Последнее письмо Киры было коротким:

«Понимаю, что огорчишься, но больше отвечать тебе не смогу. Понимаешь, Яну очень неприятно, что его жена перед Богом, — (тут у благородного дона Руматы вырвался ядовитый смешок), — переписывается с посторонним мужчиной. Тяжело говорить об этом, но больше мне писать не надо. Твои письма будут автоматически пересылаться обратно».

Прочитав эти строчки, Руди долго сидел в сумрачном молчании. Потом повернулся к Пете и странным голосом попросил выяснить, при каких обстоятельствах он, Руди, со своей чертовой дюжиной в индексе может отправиться на Ружену. Петя приморозил очередной падающий четырехугольник, поколдовал с минуту над терминалом и извлек на экран «Кодекс индексов». Который сам Антон безуспешно разыскивал уже пять лет.

Та-ак… «Ради спасения жизни»… не убедишь… «Решением Мирового Совета»… безнадежно… «Особо ценный/незаменимый специалист». Гм? Попробовать?

Он попробовал. Забросил все дела. Пытался читать оставшийся от Киры том «Основ молекулярной биологии». Мало что понял и еще меньше запомнил. Сейчас мучительно продирался сквозь «Фауну и флору планеты Ружена». Получалось плохо. Склонностью к естественным наукам Антон не страдал никогда. Что, кстати, еще в школе отметила комиссия по распределению. Все эти копошащиеся гады вызывали чувство какого-то атавистического омерзения. Да и биологический жаргон понимал с пятого на десятое. Чего стоило хотя бы такое: «эцидии без перидиев». Что? Без чего? И почему должны быть с? Всего несколько строчек, и он проваливался из осточертевшего подвала в зеленый мир Ружены.

Летали радужные рэмбы, колыхались высокие голубоватые травы, а навстречу ему шла Кира.

Щелкнуло окошко рассылки.

— Ру… Руди, тут «Вестник космобиологии» прислали. Это тебе, что ли?

— Ага. Спасибо. Ну как, Петя, завтра последний день?

— Последний! Сдаю эту барахолку — и в кругосветку. С гитарой. Руди, может, передумаешь, вместе махнем? Нет? Очень жалко ведь! Ну подумай еще!

Петя обернулся к Руди и осекся. Тот сидел очень прямо и, не отрываясь, смотрел в журнал.

— Эй! Что случилось-то? «О некоторых особенностях строения дыхательной системы псевдонасекомых Икающего леса (Арканар)», — прочитал стажер. — Руди, ты что, настолько биологией увлекаешься?

В следующее мгновение он едва успел уклониться от летящей ему в голову «Фауны и флоры планеты Ружена».

Когда дверь за Руди захлопнулась, Ангелов озадаченно пожал плечами и вернулся к четырехугольникам.

Тем же вечером на пороге бара «Микки-Маус», что в Мирза-Чарле, возникла мрачная фигура.

— Биологи есть? — хрипло поинтересовался Антон.

Биологов в баре не оказалось.

— Водки!

Пить придется одному, и это плохо. Но Пашке разрешили вернуться в Ирукан. А теперь и Кира в Арканаре. Да и его тянет туда — почти с той же силой, что когда-то на Землю. Похоже, сместился центр мира. И находился он там, где прошла их молодость. Где было точно ясно, где друг, а где враг. Вокруг было море грязи — но чувства были чище. Да и сами они — лучше. Антон вдруг вспомнил: ночь, колышущийся свет свечей. И их, совсем еще молодых, первый день на планете, произносящих клятву наблюдателя: «Мы с тобой изменим этот мир».

Не нужно обманывать себя: он никогда не станет хорошим биологом, а значит, не сможет поехать к Кире. Потому что тридцать семь — не восемнадцать, потому что, пока он будет читать про живность Икающего леса, Кира уедет куда-нибудь на Пандору… А он будет все глубже увязать в очередной бумажной работе.

Антон поднял стопку с кристально-прозрачной влагой, поднес к губам — и тут на него накатило. На секунду ему открылась картина будущего. Годы, долгие годы, серые, пустые. Нелюбимая работа. Полное одиночество. Вечная усталость. Вечный страх окружающих. Люди — входящие и выходящие, не оставляющие никаких следов в его жизни. И никакой надежды на перемены — потому что все дело в нем самом. Очень аккуратно он поставил наполненный до краев стакан обратно на скатерть и вышел.

* * *

Следующий рабочий день Антон начал с того, что приколол к двери лист с надписью широким стилом: «Комиссия по контролю за архивом». Стажер, с любопытством наблюдавший за его эволюциями, покрутил головой и поинтересовался, где он, Руди, видит Комиссию?

Антон обернулся, усмехнулся одними глазами, потянулся к видеофону и сказал — как гвоздь забил:

— Будет Комиссия!

Кристаллы они раскидали очень быстро. Темп задавал неизвестно откуда взявшийся («Комиссия, значит? Ай да Руди!») невысокий лысый человечек.

Закончив с работой, Ангелов уже собрался вернуться к четырехугольникам, как с неудовольствием обнаружил, что терминал занят.

Джереми с интересом осмотрел помещение, на мгновение зацепился взглядом за все еще валяющуюся на полу «Флору и фауну»:

— Ну-ну, и вы собирались поражать ее этим? А вышивание крестиком не пробовали? Биологию она и сама знает, следовательно, воспринимает как женское дело. Тут другое нужно. Например: ради любимой женщины привезти на Ружену арканарского попа. И сочетаться освященным церковью браком. Вам ведь такая мысль не приходила?

— Джереми, это же бред!

— Для вас. Для меня. Для молодого человека. Но не для вашей девушки. А теперь она в Арканаре? — Похоже, раскрытый «Вестник космобиологии» тоже не ускользнул от внимания Тафната.

Руди вновь почувствовал закипающее раздражение:

— Они там все биологи. Они ж совсем как дети — дальше своих тараканов ничего не замечают. И это в теперешнем Икающем лесу! Где партизанская война! А меня с ней нет.

— Тоже ощущение связанного по рукам и ногам? А дети играют над пропастью?

Руди промолчал. Обернулся к растерянно топчущемуся стажеру.

— Скажи, Петя, а зачем тебе это вообще нужно — проникать в закрытые области БВИ?

— Так… интересно же…

— Интересно… Объясним, Джереми, откуда берется информация? В ваше время эту лекцию уже читали?

— Ру-уди… За кого вы нас принимаете, за меднокожих варваров? Наше время — это ровно за пять лет до вас. — Он обернулся к Пете. — Петр… э-э…

— Рупертович.

— …Рупертович. Известно ли вам, что девяносто процентов секретной стратегической информации можно получить обработкой совершенно открытых источников? Что искать будем, Руди? У тебя есть идея, Kamerad, иначе ты бы меня от важных дел не отрывал. Так?

— Так. — Антон ввел в графу «Поиск» ключевое слово «Необъяснимый». — За год?

— Месяц, не больше. Не будем зарываться.

Необъяснимых фактов за месяц обнаружилось три.

«Смерть каляма Де Кау».

«Необъяснимый случай посттравматической регрессии биоблокады».

«Необъяснимое исчезновение кота».

— Ну-с, с чего начнем, благородные доны? — откинувшись, полюбопытствовал Тафнат.

— Регрессия… Посттравматическая… И пишут же люди! С каляма, наверное.

Смерть каляма Де Кау наступила, судя по всему, от естественных причин, и не было в ней ничего необъяснимого или загадочного.

А заинтересованность СГБ в судьбе заурядного, в общем-то, животного объяснялась незаурядными обстоятельствами появления его пять лет назад на борту патрульного корвета «Сайгон». Каковой корвет третий месяц находился в одиночном плавании у берегов Новой Зеландии. И появление в его столовой голодного каляма — создания добродушного и мирного, но ни разу не морского, с полным правом могло относиться к явлениям необъяснимым.

Калям, оказавшийся вдобавок ручным, скоро стал общим любимцем команды, к необходимости карантинного осмотра отнесшейся без всякого энтузиазма. Впрочем, энтузиазм аварийщиков также быстро сошел на нет, и дело ушло в архив.

— Давайте думать логично, благородные доны, — сказал Тафнат, когда они расселись вокруг терминала, — Если где-то на Тихом океане появляется калям, то, как сказано в одной старой книге, где-то в другой точке пространства калям исчезает. А поскольку калям ручной…

— Уже проверил, — поднял голову Петя, — не теряли калямов. В тот год, по крайней мере.

— Точнее, не сообщали, — поправил Руди, — а вообще-то что-то в этом есть. А если проверить точную дату появления каляма?

На пятое апреля двадцать восьмого года приходилось лишь одно событие. Но какое! Катастрофа на Радуге. Планета-полигон нуль-физиков. Неэкранированные нуль-камеры. Первый в истории удачный нуль-переброс. Волны вырожденной материи, побочный эффект неэкранированного нуль-перехода, надвигающиеся с полюсов на экватор. Собственно, в тот день людей спасли два капитана. Капитан «Тариэля-Второго», добрейший Леонид Андреевич Горбовский, наплевав на решение местного Совета, эвакуировавший с планеты детей. И капитан «Стрелы», трижды за день совершивший невозможное. В первый раз — пройдя за три часа десятичасовым маршрутом. Во второй — ровно за восемь минут приняв на борт почти все остававшееся население планеты. И в третий — на ручном управлении подняв лайнер-звездолет с электроникой, вчистую сожженной магнитным импульсом Волн.

— Гм… И что, эта зверюга с Радуги?

— Не знаю, Руди. Меня больше удивляет его кличка. Де Кау. Петр Рупертович, что такое Де Кау?

Спустя десять минут вниманию собравшихся были представлены:

а) горы Эспиньяса де Кау на севере провинции Алтарве;

б) португальская водяная собака Кау-де-Агуа (сочетает в себе умелого рыболова и прекрасного охотника. Веками разводилась на Пиренейском полуострове);

в) ихтиолог Де Кау, в 1842 году описавший камбалу звездчатую.

— А еще это может быть на английском, — больше про себя отметил Джереми. — «Deer cow» или «Dear cow». Руди, как вообще выглядят эти калямы?

— Отпадает. Большеглазые. Пушистые. Не похожи ни на коров, ни на оленей, ни на собак, ни на камбалу и ни на ихтиологов. Кстати, был еще дон Кэу.

— Если «де» — дворянское звание… Нет. Надо по-другому. — Тафнат отошел к видеофону. — Алло, корвет «Сайгон»? Капитан Джексон? Очень приятно. С вами говорят из Комиссии по контролю СГБ… Шторм? Пардон… Не будете ли вы… так любезны объяснить, почему корабельный калям был назван Де Кау?.. Не понял?.. Понял… Благодарю!

Он вернулся к терминалу.

— Все гениальное просто, благородные доны. «Каляма звали Де Кау, потому что его так звали».

— Не понял?

— Кличка была у него на ошейнике.

— Понял! Петя, сможешь увеличить нам ошейник?

После нескольких малопонятных манипуляций с голограммой перед ними повисло изображение старого кожаного ошейника. Можно было разобрать полустертые буквы:

"DE СКОЕ"

— Ckoe… Коу… Похоже на маори… Петр Рупертович?

— Проверяю… Нет… Не упоминается.

Тут-то Антона и осенило. Он нашарил стило и добавил еще два штриха — прямо по монитору. И наступила тишина.

— Руди, а вы гений, — наконец выдавил Джереми, — DETCKOE. Просто Детское.

— Так, нашел. Детское — поселок-интернат на Радуге. Пятого апреля двадцать восьмого года уничтожен Волной. Не восстанавливался. При эвакуации пропали без вести/предположительно погибли двенадцать детей и воспитатель. Доступ к информации закрыт согласно Закону о Тайне Личности.

Потом два часа они вручную перебирали архив спутниковой съемки за 05.04.28. Потом Руди орал в видеофон на какого-то Склярова, чтобы тот не задавал лишних вопросов, а живо брал нуль-Т на Окленд.

Из Окленда они шли на глайдере, и вел машину Петя, и вел плохо, и Руди поминутно порывался перехватить управление, а Скляров ничего не понимал, а на острове им навстречу высыпала толпа детей, даже не детей, а скорее подростков, а с ними был огромный чернокожий человек, и человек этот бил огромного нуль-физика по лицу, а тот только хохотал счастливо, и Петя сказал, что, может, он сошел с ума, а Джереми сказал, что такое бывает. А Руди сказал, что им пора исчезать…

Словом, когда они вернулись в Комиссию, до конца рабочего дня оставалось еще минут двадцать. За дело пропавшего кота садились в самом радужном настроении.

Выяснилось, что кот пропал у Натальи Чанг, 47 лет, проживающей по адресу: Буковая улица, 12, буквально в двух шагах от здания СГБ.

Собственно, никаких больше сообщений от Натальи Чанг не поступало, так что кот скорее всего счастливо нашелся. Однако все же решили заглянуть и справиться. Буде же означенный кот не объявился, взяться за дело со свежими силами на следующий день

Впоследствии Антон часто упрекал себя в легкомысленности. Но ведь это был первый день их работы. И только что им здорово повезло. И в конце концов, это же была старушка-Земля, их город…

…Что все пошло не так, они стали осознавать уже в безлюдном вестибюле. Не было, казалось, ничего подозрительного, но и признаков жизни тоже не было. Не стучали двери, не слышалось шагов. Оглушительная тишина стояла на Буковой, 12. Цепочку с разорванным ошейником, забрызганным темным, найдут уже после… А тогда Джереми наконец сформулировал то неясное, что тревожило их с момента появления в этом доме:

— Пандорой пахнет.

Следующая ошибка — что они не покинули здание немедленно и не вызвали аварийщиков. Но играл еще в крови дорогой коньяк победы. И они поднялись на 23-й этаж и увидели двери. Бесконечным рядом. Распахнутые, проломленные, вынесенные с рамой. В этот момент они и собирались повернуть — слишком страшно оказалось то, что находилось за любой из этих дверей.

Но уже возник где-то под потолком отвратительный, стремительно приближающийся вой, а потом они увидели тускло отсвечивающие в свете ламп ряды бельм.

В руках у Руди появилась неизвестно откуда взявшаяся труба, и этой трубой он сплеча врезал чудовищу. Трижды встречались металл и псевдохитин полуметровых клешней, а потом труба со звоном улетела куда-то, пол ударил снизу, и Антон увидел над собой все три ряда верхних ногочелюстей и грязно-белое брюхо. Из брюха дюймов на десять торчал заостренный скол трубы. А в противоположный ее конец клещом вцепился бывший тиран Кайсанский и методично, оборот за оборотом, сокрушал нервные узлы, грациозно уворачиваясь от беспорядочно сучащих клешней.

Это уже потом выяснится, кто из жильцов провез сувениром с Пандоры яйцо ракопаука. Уже потом найдут выползки в вентиляционной сети. И потом же обнаружатся в архиве заявления жильцов о пропаже остальных домашних животных, о странных звуках под потолком. И потрясет Антона почти недельное существование в самом центре города дома-призрака, не вызвавшее ни у кого особого интереса.

А в этот момент они стояли, тяжело дыша, над тушей мертвого ракопаука («И размер-то меньше среднего, я б на такого и патрона-то пожалел») и приходили в себя. Наваливалась привычная усталость, дрожали ноги, и Ангелов, не попадая непослушными пальцами по клавишам, выбивал на видеофоне: «Мама, я живой». А Джереми сообщил, что именно так, и никак иначе, охотятся на аллигаторов в Кайсане:

— «И горестно рыдая, отрезал ему голову». Откуда?

Дилетантов — счастье. После первых успехов наступило затишье. Ничего не происходило.

Вдобавок какой-то остроумец догадался сократить надпись на двери, и скоро вся СГБ знала, что в ее подвалах обитает таинственная служба КОМКОН-2. Тройка архивариусов-неудачников вопиюще не соответствовала гордой аббревиатуре, обозначающей для Земли и Системы штурм и натиск. А если учесть индекс здоровья двух третей комиссии, автоматически ставящий крест на дальнейшей карьере, то «Команда Конченых» была еще самой корректной ее расшифровкой.

Комиссия не реагировала никак.

Каждый день они раскладывали кристаллы и перерывали архив в поисках «необъяснимого». Закончив, поднимали древние, бумажные еще книги, которыми никто не интересовался минимум полвека. Садились за чтение. Петя уже знал: самое большее через десять минут Руди и Джереми начнут ругаться — вполголоса, на жестком, чужом языке. Лица у них при этом будут совершенно чужие, отчаянно злые.

Пете становилось жутко от этих лиц, от этих книг, от того, что он читал в них. От техники допросов и приемов вербовки. От премудростей слежки и секретов ухода от нее. От инструкций, как сломать человека и как не сломаться самому. Однажды он спросил напрямик.

Джереми долго ругался на незнакомом языке. Потом ответил:

— Реморализация. Мозги раскисли, понимаешь? И у меня, и у Руди.

Удобный стул архива временами казался Антону страшнее кресла Тоца-Воителя — со всеми его тридцатью двумя пыточными приспособлениями. Каждый день приходилось вступать в борьбу с собой. Мозг отказывался удерживать в памяти что-либо. Потом наглухо забывал английский — и Руди тупо разглядывал непонятные закорючки. Потом пытался спастись в убаюкивающем тепле воспоминаний.

Вспоминался их с Кирой первый год на Земле. Они были счастливы, и никто им не был нужен — кроме друг друга. Первое время Киру очаровали самые обычные детские игрушки. Она сама ведь была ребенком, лишенным детства.

На второй же день Антон принес ей огромного плющевого медведя — и до сих пор помнил, какими глазами она смотрела на подарок.

…Руди почему-то не мог вспомнить, когда на Киру стали оглядываться на улицах. Ему самому несладко приходилось в то время: бесконечные комиссии, врачи, психологи. И первые испуганные взгляды друзей. И подступающее одиночество. Кира ходила с ним на все заседания. Он пытался отговорить ее, она удивленно поднимала на него глаза: «Но ведь это же из-за меня. Тебя судят за то, что ты спас меня. Тебя ведь не повесят, нет?»

Антон смеялся долго. А отсмеявшись, вдруг увидел Киру по-новому. Невзрачная замухрышка превратилась в прекрасную девушку. Рыжий крысиный хвостик рассыпался по плечам локонами тяжелой меди…

Из транса его обычно выводил Джереми — ботинком, по голени. Впрочем, Тафнату приходилось не слаще, и через пару минут уже Руди возвращал его на грешную землю. Тем же методом.

Петя в это время учил арканарский. Заржавевшие за годы безделья шарики проворачивались туго. Приходилось тупо повторять:

— «Керу» — «убивать». «Лягу» — «красть». «Яшма бака» — «рыжий ублюдок». Руди, что за язык?! У них нормальные слова-то есть?

— Есть. Но меньше. И ими нынче не пользуются. А ну, стажер, как будет «убитый»?

— «Кара».

— Убитая?

— «Караа». Руди, а когда я все это выучу?!

— Будешь учить ируканский.

Потом все втроем шли в спортзал. Тренировались жестко, на измор, по системе субакса, которым несчастный Ангелов отродясь не занимался. Он страдал, а начальство рычало не по-человечьи, а успокоившись, добавляло, что с такой реакцией все они уже сто лет как «кара бака» и что место им всем нынче в чумном обозе.

Потом Петя перемещался домой. Едва переставляя негнущиеся ноги, добирался до кровати и проваливался в сон с неизменной последней мыслью: завтра же, утром, писать Сидорову, заклинать всеми богами отправить на любой из полюсов, но забрать из этой пыточной. Он уже не видел, как Руди нависал над видеофоном, связывался с десятками номеров, как они с Джереми встречались со странными, иногда совершенно жуткими людьми, и что те делали дальше. Он не знал, что по всей планете, в десятках библиотек, спортзалов и тиров мучительно рычат и ругаются люди — на адовом пути возвращения к себе.

Вернуть удавалось не всех.

Джордж Ленни сошел с ума после того, как его друга-однокурсника сожгли заживо меднокожие варвары, а он наблюдал, не имея права вмешаться.

А вот Сергей Кожин. Один из самых результативных наблюдателей. Личность почти легендарная. В свое время полдесятилетия координировал работу всех землян на планете. За это же время написал три фундаментальных исследования, в которых расширял и дополнял базисную теорию феодализма. По его книгам учились и Антон, и Джереми. Плюнув на принцип невмешательства, освободил из Веселой Башни и вывез в Соан Кингу Араканарского. Наверное, рассчитывал на то, что победителей не судят. Ведь именно на основании этого прецедента Институт посчитал возможным внедрить ограниченного бескровного вмешательства. Он был прав. Победителей не судят, их лечат.

Когда Кожину предложили вернуться в дело, он посмотрел на Антона тусклым взглядом, помолчал. Потом тихо произнес:

— Мне это больше не интересно. Прошу прощения.

20 января 34 года

…Через пару месяцев Антона пригласил к себе Сидоров (Атос — для друзей и за глаза).

— Рад вас видеть, Руди. Как, освоились?

— Благодарю, Михаил Альбертович, вполне.

— Контролируете архив, значит.

— Думаю, что да.

— А Роберт Скляров, значит, сам пропавших детей нашел?

— Сам, — безмятежно согласился Антон.

— Сам… А ракопаук с Буковой, двенадцать, получается, сам сэппуку сделал?

— Сделал. — Антон принял вид «лихой и придурковатый», коий положено иметь перед ликом начальства, дабы «не вводить в смущение разумением своим».

— Допустим. А во имя чего это он сэппуку совершил, не подскажете ли? Или это флюктуация такая?

— Флюктуация. — (Главное — побольше убежденности в голосе.) — А мы-то напугались, думали, совсем карачун. А он — бац — и сдох.

— Руди, зачем это вам?! — В голосе Атоса клокотало бешенство, но глаза искрились смехом.

Всей Галактике было известно: Атос-Сидоров неудачник. Безнадежный и окончательный. Всеми, без исключения, провалившимися делами Сектора руководил именно он, как становилось известно после громкого разбора на следующий день. Крохи его успехов тонули в море неудач. Это становилось притчей во языцех: успехи у рядовых сотрудников и крах за крахом у начальства.

Но несмотря на это, Сектор работал эффективно. Заинтересовавшись, Антон поднял старые отчеты, где и обнаружил, что неудачи постигали как раз те операции, к которым Атос был непричастен. И ответственность за них он брал исключительно постфактум, прячась за чужие неудачи.

— Хорошо, Руди. У меня задание для вас. Вы должны найти человека. Опасного человека. Поступить с ним вы вправе по своему усмотрению. В идеале этим человеком интересуется доктор Александров на предмет реморализации, но никаких инструкций давать не стану. Решать будете на месте. Любое из принятых вами решений будет мной одобрено.

31 января 34 года

Он нашел ее в полумраке зала Леонардо.

Она сидела на полу, поджав под себя ноги. Худенькая. Чуть раскосые синие глазищи смотрели куда-то вдаль. На коленях у нее лежал планшет. Летал по белому листу карандаш, стремительно набрасывая первые контуры эскиза.

Такой Антон увидел ее впервые за эти десять лет.

Нас не выберут ваши дороги. Пусть потом тюрьма и сума. Но как сходят на землю боги, Так мы будем сходить с ума.

Сабина Крюгер. Пугало всего Института. В ней каждый видел себя — каким мог бы стать, и это было страшно.

Впервые планета услышала о ней пятнадцать лет назад — талантливый, поразительно одаренный ребенок. В 11 лет она писала удивительно светлые стихи, позже ею же положенные на музыку. Их — в ее же исполнении — до сих пор брали с собой в дальние экспедиции. В 12 увлеклась живописью, говорят, перед одной из картин Сабины полчаса простоял в молчании сам великий Сурд. В 13 — закончила школу. Ей пророчили великое будущее, Сабина пошла на курсы Наблюдателей. В 16 оказалась в Эсторе.

Тогда-то они повстречались впервые — опальный дон Румата и фрейлина императрицы, блистательная дона Ита. В ту встречу Антона поразили ее непосредственность и какая-то внутренняя свобода.

Где свечи с двух концов не жгут И где вкуса побед не знают, Там не то чтобы дольше живут — Просто медленнее умирают.[9]

А через год Сабина пропала. Предполагали самое плохое. Как им казалось, самое. Поиски ни к чему не привели, а искали на совесть. Потом она начала убивать. Фантазия ее была неисчерпаема — арбалет и яд, духовая трубка и кинжал фанатика.

Первого министра Империи охраняли так, что и мышь не пробежала бы. Несколько пудов пороха превратили в дым и министра, и охрану.

Пугали непредсказуемость и необъяснимость убийств. Логики выбора жертв не понимал вообще никто. Императрица и мятежный принц, потом брат герцога Ируканского, ценнейший агент дона Гуга. Чумой пройдясь по Ирукану, она вдруг снова возникла в Метрополии, в одну ночь вырезав 85 гвардейцев дворцовой охраны. Затем исчезла, пронеслась убийствами в далеком Убане… Ее видели одновременно в нескольких местах. О ней рассказывали сказки. Она стала сама по себе легендой — в Запроливье имя доны Иты вызывало мистический ужас.

При этом Сабина продолжала отсылать на Землю аккуратнейшие отчеты, по крайней мере, до первой попытки эвакуации. После которой ушла в автономный режим.

За два года одиночного существования она показала себя гением индивидуального террора. Для нее не существовало ни тормозов, ни запретов. Не было заповеди во всех трех религиях Империи, которую она бы не нарушила. Количество убийств перестало поддаваться учету — похоже, множество трупов просто списывали на нее.

Четырежды по ее следам посылали наемных убийц. Наемники неукоснительно возвращались, убивали заказчиков, после чего с сияющими глазами шли на эшафот.

Антон собственным глазами видел в архиве запрос в БВИ на «вампиров ИЛИ (истребление нечисти)», подписанный «дон Кондор».

…Ее настигли в Эсторе. Суд был молниеносным, спасательная команда успела лишь к концу казни. Умирающую, с переломанными ногами и руками, сняли с колеса и отправили на Базу. Она выжила. Сказались и биоблокада, и искусство врача, и невероятная жажда жизни. Все, кто видел Сабину на Базе, описывают бледное молчаливое создание, с трудом передвигающееся вдоль стен больничного отсека. Отправляя ее на Землю, дон Кондор выделил в сопровождение четырех самых опытных аварийщиков. На космодроме Сабину Крюгер встречала целая команда психиатров во главе с доктором Александровым. Но в пункт назначения «Призрак» не прибыл. Обнаружили его лишь спустя полгода, абсолютно случайно, на заброшенном космодроме Алькантара. Звездолет был совершенно пуст.

Чтобы найти Сабину, Комиссии понадобилась неделя. Со стороны это, наверное, выглядело игрой. В этой игре Руди играл за Сабину, Джереми за всех, кто охотился за ней. Стороны делали ходы, а Петя Ангелов сидел на терминале и искал любые намеки на связь предложенных в игре решений с реальной жизнью.

Игра началась в Эсторе. Практически сразу же обнаружилось, что идея сдать Сабину имперским властям исходила от дона Кондора, была одобрена директором Фенериги и утверждена на закрытом заседании Совета.

Семь лет непрерывной смены адресов, имен, профессий разматывались, как огромный спутанный клубок, и вывели их в этот зал Лувра.

— Сабина, — тихо позвал Антон.

— Итак, Сабина Крюгер… В Комиссии по Контролю за архивом СГБ…

Атос говорил ровным, даже каким-то сонным голосом, и Антон всерьез озаботился, что всех их выкинут из Службы немедленно.

— Руди, вы отдаете себе отчет в том, что эта женщина опасна? Я не специалист и не могу точно определить степень ее патологии, но она больна и нуждается в лечении. И вы по-прежнему настаиваете, что она принесет пользу именно в Комиссии?

— Да, Михаил Альбертович.

— Готовы ли вы взять на себя полную ответственность за все действия и поступки Сабины Крюгер?

— Готов — на все время, пока возглавляю Комиссию по контролю.

— Готовы ли вы пресекать любые попытки Сабины Крюгер покинуть пределы архива?

— Мы не тюремщики, — резко ответил Руди.

— Я знал, что вы не согласитесь, — улыбнулся Сидоров. — Тогда «покидать архив только в сопровождении одного из сотрудников Комиссии».

— А если чрезвычайные обстоятельства?

— Чрезвычайные? В архиве? Впрочем, да… гм… Ну, в случае чрезвычайных обстоятельств она сможет покинуть архив, если получит разрешение от одного из вас.

— Согласен.

— Что ж… СГБ нужен архив работающий… Но помните — вы в ответе за нее.

* * *

Генералу Святого Ордена

от наместника Ордена

в Арканарской области

боевого епископа

раба Божьего Рэбы

Во имя Господа!

Стило остановилось. Дон Рэба на самом деле не знал, что писать дальше.

Вот уже почти семь лет, как он живет на Земле этой странной жизнью.

Какой легкой и простой казалась миссия вначале! С каким жадным любопытством слушали их земляне, как читали святые книги, переведенные для них! Многие знали их почти наизусть…

…Знали. Но веры в них не было. Иногда епископу Арканарскому казалось, что они вообще не способны верить ни во что. Богомерзкое «Подвергай сомнению» было начертано в их сердцах.

Теперь, годы спустя, дон Рэба знал и причину.

Давным-давно, еще во времена Пица Первого, страшная смута исказила этот мир. Тогда-то они убили священников и забыли святых. Последняя битва между Добром и Злом закончилась здесь задолго до его рождения.

Сомнений не оставалось — этот мир был миром дьявола.

…Их двести пятьдесят в этом мире — во главе с отцом Шигой. Цвет Ордена. Лучшие, вернейшие дети Господа, пришедшие сюда, чтобы дать варварам Слово Божье. Все держат себя в руках, и всем это очень трудно. Каждый день вступают они в бой с дьяволом, и всё вокруг помогает нечистому. И только вера, истинная вера может противостоять дьявольскому хитроумию и сатанинским искушениям. Но порой даже к нему приходят сомнения и отчаяние. И тогда он спрашивает себя: да полно, люди ли это?

Дон Рэба отложил ненаписанное письмо и вынул из широкого рукава сутаны «Слово Святого Мики». Книга раскрылась на «Возращении»:

«И пришел Господь к своим — и свои не приняли его. И рекли — „Будем, как боги". И сказал Бог — „Прокляну". И проклял.

И были посланы два ангела Его, и страшен был лик их, и имели они молнии в руках своих и власть, чтоб судить судий и казнить палачей. И ад следовал за ними».

Торжественно-мрачные слова и чеканная ясность древнего прорицания родниковой водой смывала одурь, накопившуюся за день в Совете.

И наступило прозрение.

Дон Рэба схватил чистый лист и начертал:

«Тогда, Господи, сотри их и создай заново.

Раб Твой Рэба».

Глава 4 Перец отца Кабани

Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть.

Что будет стоить тысячи слов,

Когда важна будет крепость руки?

И вот ты стоишь на берегу и думаешь:

«Плыть или не плыть?»

Виктор Цой

29 июля 36 года

06.00

Они готовились к этому дню долго. И все равно он застал их врасплох.

…Первым в то утро пришел Джереми. Вежливо поздоровавшись, как обычно, заперся в соседней комнате. Некоторое время оттуда доносилось неразборчивое бормотание. Похоже, Джереми был здорово рассержен. На пару секунд он повысил голос. Пете удалось разобрать несколько фраз на кайсанском:

— …Ни за что не повинуйся! Нам не нужны чужие земли. Явится гонец от императора — скажи, что требование выполнить невозможно. Будет настаивать или появится снова — повесь. Повесишь двоих-троих, больше посылать не будут. А если все-таки пошлют, значит, дело серьезное. Тогда готовься. Укрепляй заставы на…

Бормотание продолжалось еще минут десять, затем стихло. Джереми вышел мрачный, как туча, с неудовольствием оглядел привычную картину — Петю на терминале.

— Опять всю ночь сидели, Петр Рупертович?

— А, Джереми, тут интересное, идите сюда, — радостно завопил Ангелов.

Тафнат задумчиво покачивался на каблуках.

— А ну пойдем.

— Куда? Тут…

— «Тут» — подождет. Идем.

Петя встал, страдальчески скривился и поплелся на затекших ногах за Тафнатом. «Вот каково, значит, было русалочке», — пришло в голову.

Безлюдные в этом часу подвалы СГБ закончились дверью с готической надписью «Музей».

Хранителем музея СГБ Джереми стал несколько лет назад. Стосковавшись по хоть какому-нибудь стоящему делу, он взялся за музей с кипучей энергией. Сменил экспозицию. Оборудовал «Оружейный зал», разместив там богатейшую коллекцию СГБ. Ту самую, что его предшественники уже полсотни лет держали в запасниках, полагая никому не интересной. Коллекцию пришлось долго приводить к кондиционному виду, так что практически ежедневно Тафната видели с каким-нибудь невообразимым стволом. Не прекращая разговора, он разбирал, чистил, смазывал…

Джереми выписал даже настоящий тренажер-симулятор «Пандора ВР-9». Пете пришлось его вначале устанавливать, а потом зачем-то перепрограммировать под обстановку земных городов. С тех пор Ангелов здесь не бывал, но слышал, что посетители валят валом. И на оружие, и на аттракцион. Странный, правда, говорят, народ — все больше с чертовой дюжиной в индексе.

«Ага, небось пока я систему налаживал, кто-то тише воды был. Феодал!» — тяжело ворочалось в невыспавшихся мозгах.

Порывшись среди экспонатов, Джереми вручил Пете тяжелый автоматический пистолет и впихнул в дверь с черепом и костями. Оглядевшись, Ангелов обнаружил, что оказался на улице — причем зачем-то с оружием в руках. Рассеянно моросил дождь, куда-то шли люди, доносились обрывки разговоров. В следующее мгновение все изменилось. С подлетевших флаеров посыпались неприятные люди с автоматами, загремели выстрелы. Петя, застыв, смотрел, как оседает на землю молодая красивая женщина. Потом крепко сжал пистолет и начал стрелять. Куда-то бежал, что-то кричал… И наступила темнота. Звенело в ушах, сердце билось где-то в горле. Приоткрылась дверь.

— Выходите, Петр Рупертович.

Петя все еще немного злился на Джереми и на себя («Не разобрать симуляции! Позорище!»). Однако в целом он был доволен:

— Как я их всех! А, Джереми?

— Двести пятьдесят шесть раз.

— Что, стольких?

— Нет, столько. Двести пятьдесят шесть раз убили вас, Петр Рупертович.

Он кивнул на экран. На экране Петя азартно палил в белый свет. Автоматчика у себя за спиной он, похоже, попросту игнорировал. Автоматчик время от времени стрелял Пете в затылок, после чего злорадно хохотал и показывал непристойные жесты согнутой рукой.

Петя покраснел и поклялся в следующий раз вначале орать код бессмертия, а потом уже разбираться.

Тафнат перезарядил пистолет и повел Петю обратно. Огромный зал был пуст и затемнен. Виднелся лишь тускло подсвеченный сзади силуэт.

— Ну, действуйте, Петр Рупертович.

Ангелов принял поданный ему по всем правилам — рукояткой вперед — пистолет, крепко зажмурил правый глаз, старательно прицелился и нажал на курок. Пистолет рвануло из рук.

— Не так! Прицеливайтесь не глазами — пусть за вас думают мышцы.

После третьей обоймы силуэт наконец засветился одинокой пробоиной. Петя возгордился. Тафнат чуть заметно усмехнулся:

— «Имея дело с такими стрелками, чувствуешь себя в безопасности лишь за мишенью». Кто сказал?

— Сократ, разумеется. Привет, Джерри, — донеслось от дверей.

Джереми обернулся к вошедшему:

— Казик! Какими судьбами?

— Тоже вступил в клуб лунатиков. Пардон?

Петя протянул пистолет Казимиру. Тот стрелял от пояса, очень быстро, так, что через пару секунд центр силуэта повис лохмотьями.

— Джерри? Что ты думаешь про хороший спарринг в шесть часов утра? — поинтересовался он, возвращая оружие.

— Выбор оружия за вами, благородный дон.

Понаблюдав пару минут за лысым человечком, резво раскручивающим огромный меч-двуручник, Ангелов вернулся к терминалу.

29 июля 36 года

06.15

Дона Рэбу трясло. Бледный, осунувшийся после трехдневного поста, он стоял на коленях перед Микой Пронзенным. Холодный липкий пот накатывал волнами. Кто бы узнал члена Мирового Совета в этом смертельно испуганном немолодом человеке?

— Господи! Господи! Страшно мне, Господи… Не могу… Отврати от меня…

Он долго лежал так, простершись ниц… И вдруг ощутил, как снисходит на него ледяное спокойствие:

— А впрочем… Твоя воля да будет свершена…

Встал. Отряхнулся. И как встарь, в Питанской битве, скомандовал:

— Облачаться!

29 июля 36 года

06.30

— А вот гражданин начальник идут, — щегольнул Ангелов недавно вычитанным архаизмом. — Не выспались.

— Сабину вчера на концерт водил, — пожал плечами Джереми. — Бедняга. Разница во вкусах у Крюгер и Руди — все равно что у самого Руди и среднестатистического арканарца. Концерты, выставки и черт знает что еще. И одну не выпустишь, и последнего удовольствия лишать нельзя. Хватит с нас и одного партизанствующего призрака.

— Джереми, а ты Мартинеса видел?

…Зато Сабина умела рассказывать. Все так же не прекращая зарисовок. О чем угодно. Именно от нее Антон узнал, что знаменитый «Ветер» Сурда обречен был погибнуть на Радуге и ради его спасения сам художник отказался от предложенного ему места на «Тариэле». Что «Черный квадрат» первоначально написали для оперы «Победа над Солнцем», и олицетворял он там Солнце. Что…

Потом они возвращались. И в какой бы город их ни заносило, у Сабины всегда находилось несколько слов о каждом переулке и о каждом здании. Да чего там — создавалось впечатление, что каждый камень был ее хорошим знакомым. В рассказах Сабины оживали улицы, дома — и те, кто в этих домах жил. Руди казалось, он заглядывает в окна чужих жизней: тут водилось опасное привидение, там арестовали поэта, бросившего вызов диктатору, а вот площадь Янцзы появилась после падения в центр города одноименного планетолета.

А вчера концерт давала сама Сабина. «Святой Мика!» — только и сказал Руди, обнаружив огромный стадион забитым до отказа. А потом на сцену стремительно взлетела тонкая фигурка. В руках у Сабины появилась странной формы скрипка, и грянуло… Два часа стремительная, неудержимая музыка заводила людей, поднимала на ноги — сидеть под нее было просто невозможно. Антон стоял в первом ряду и смотрел на Сабину, какой он ее никогда до того не видел — с горящими глазами, раскрасневшуюся, двигавшуюся в бешеном ритме и задающую тот же ритм для тысяч человек…

Когда все кончилось, она легко спрыгнула с помоста — с огромными букетами в руках, смеющаяся, ликующая, все еще живущая в темпе своей музыки. Подала руку Руди — тот физически ощутил на себе несколько тысяч завистливых взглядов.

И пошла обратно, на глазах становясь все тем же тихим, молчаливым созданием, безвылазно живущим в крохотной комнатушке архива СГБ.

…По дороге на работу Антон решил заглянуть к Будаху. Профессор был у себя. Кабинет заполняли какие-то коробки, груды неупакованных кристаллов..

— А, доброе утро, благородный дон Румата. Как раз собирался прощаться.

— Уезжаете? А я поблагодарить вас хотел за все.

— Возвращаюсь, дон Румата. Возвращаюсь домой. Там — нужнее.

— Куда, в Ирукан?! Но герцог?..

— Да, конечно… А герцог… Как говорят у нас, «от палача да знахаря не зарекайся».

— Подождите, почтенный Будах. Разве вам плохо здесь?

— Хорошо. Вот только… — Доктор назидательным голосом процитировал:

— «Не следует гостю беспокоить хозяина свыше меры. А ежели обеспокоит, да возьмет хозяин палку в руку свою». Так учат нас отцы церкви. Вы прекрасные люди, и мне совсем не хочется дожить до того дня, когда вы «возьмете палку в руку свою».

— Да что вы, доктор Будах, кто говорит о палке?!

— Э-э, дон Румата… Вы слишком долго жили среди нас. В некотором роде вы стали одним из нас. Вы любите одних, ненавидите других — но видите в нас людей. Большинству землян остаются лишь непонимание и стыд. А стыд, в котором боишься себе признаться, влечет за собой злобу. Вот так-то… Сегодня еще сходим с коллегой Протосом во Всемирный Совет. Третий год порывается он мне показать, как ваш мир управляется. А завтра — Ирукан. Снова ируканский воздух, море… Не обижайтесь, дон Румата, но часто мне кажется, что здесь все — ненастоящее. Простите.

— Не за что. Увидите Киру — передавайте приветы.

— Она разве?..

— Да. Биологическая экспедиция. Удачи вам, доктор. Спасибо за все.

— И вам удачи. Прощайте!

Уходя, Руди обернулся, последний раз взглянул на старого врача. Таким Антон и запомнил его — склонившимся над столом, маленьким и непреклонным.

29 июля 36 года

07.00

В Академии КОМКОНа-2 разбору рабочего совещания от 29 июля посвящено целых два часа — как яркому примеру неудачного распределения приоритетов.

— Вот так и вышло, — подытожил Руди, — пройти за линию оцепления в принципе возможно. Но нам там не прорываться надо, а работать.

— А работать нам аварийщики не дадут, — хлопнул ладонью по столу Джереми. — «Не знаю вас», значит. Откуда?

— Дюма-старший. «Десять лет спустя». Монк про Карла Второго, — отбарабанил Ангелов.

Тафнат растерянно переглянулся с Руди. Тот улыбнулся.

— Все верно, Джерри. Ты, кажется, ждал другого ответа? Ладно, Петя, что у нас за ночь?

— Белая Орша. Поселок отдыха в ста шестнадцати километрах к югу от Саратова. Население сто сорок восемь человек. Бесследно исчезли сто двадцать три человека, находившиеся вчера в поселке. Как и в обоих предыдущих случаях, наблюдается значительное повышение концентрации озона. Анализ достоверности р<0,001. А полчаса назад по закрытому каналу Аварийной службы передали, что во всех помещениях поселка обнаружены следы янтарина.

— Оп-паньки, приехали. Странники?

— Ну, Руди, что делать будем? С боем прорываться?

— Выслушаем предложения. Начнем с младших. Петя?

— Мне кажется, прорываться нам необязательно. Я могу снимать информацию напрямую с мониторов аварийщиков, так что…

— Гм… Здорово. Это вы обязательно сделайте, Петр Рупертович. Вот только аналитики у Аварийной службы — специалисты высшего класса. Где они прошли — дилетантам вроде нас топтаться нечего. Глазами надо посмотреть.

— Сабина?

Сабина сидела, с ногами забравшись в свое кресло. Взгляд отстраненный и бессмысленный. Ангелов, нередко остававшийся в архиве на ночь, знал, что она способна сидеть вот так часами совершенно неподвижно, глядя куда-то вдаль. Впрочем, от заточения своего она, похоже, особо не страдала, ночи напролет читая какие-то пожелтевшие бумаги из дальних секторов архива. Дальше музея она вообще не забредала.

— Сабина?

— Смотреть нечего, — чуть хрипловатым скучным голосом наконец ответила она, — Десятая выставка, а смотреть нечего. Ни одной приличной картины с начала года.

— Понял. Запишем в план. Джерри?

За столом царила атмосфера нормального творческого бардака, ставшего в будущем фирменным стилем КОМКОНа-2. Кадровому работнику СГБ или КОМКОНа-1 с их полувоенной дисциплиной КОМКОН-второй показался бы сборищем штатских шалопаев. Да любой юнец, рискнувший обсуждать приказ, вылетел бы с громким треском из КОМКОНа-1 и без особого шума — из СГБ. А в КОМКОНе-2 такое творилось сплошь и рядом.

— Итак, Странники, — сказал Руди, и мгновенно наступила тишина. Мнения были выслушаны, теперь прерогативой руководителя было — решать. — В поселок пойдет Джереми. В обеспечении работаю я. Сабина дежурит по архиву. К Пете же судьба жестока. Петю мы попросим написать отчет по делу каляма Де Кау. Атос за горло берет.

Петя собрался закатить очи горе, представив себе написание отчета по операции, имевшей место два года назад. Будь то приказ — он бы и поспорил, и дурака повалял. Но просьбы начальства в Комиссии обсуждению не подлежали.

— Та-ак, — Руди пролистывал список кодовых названий, — что бы выбрать под прикрытие? «Прекрасная незнакомка»? Закрыто. «Белое Безмолвие»?

— Южное полушарие, — покачал головой Тафнат, шаря рукой на дальнем стеллаже. — Не сегодня.

— «Серый забор»?

Джереми оглушительно чихнул, наконец обретя в облаке пыли пластикатовый пакет. Помедлил и вскрыл пакет по шву. В дверь неуверенно стукнулся кибердворник. Сабина заломила бровь. Петя страдальчески скривился.

— Что-это-такое? — придушенным голосом спросил он.

— Селедочные головы. Разделка. Тридцать тысяч в день. Помните, Руди? — Из пакета появился свитер неопределенного цвета.

Антон мечтательно улыбнулся:

— Может, «Третья Русалка» — в тему, так сказать? Уже лучше. — Джереми натянул второй свитер, в лучших арканарских традициях забил его в штаны и перетянул широким кожаным ремнем. — Руди, займитесь «Завтраком Туриста». Вам все равно, а мне приятно. Дело, вроде, несложное — пропал из Физического музея комплект сталкерского снаряжения — вторая половина прошлого века. Самое необъяснимое, кому и на черта могло понадобиться это старье.

— Займусь.

— Хорошо. Итак, «каждый лох пойдет туда, где дорога удобнее». Откуда?

— «Анабазис». Ксенофонт. Двинулись, Джерри.

Они вышли. Сабина забрала контейнер с кристаллами и шаткой походкой поплелась вглубь кристаллохранилища.

Петя завесил экран отчетом, а понизу пустил ленту закрытой информации Мирового Совета.

Новости были поразительными.

Тут был и доклад этнографической экспедиции — с неопровержимыми доказательствами существования на территории древнего Арканара развитой техногенной цивилизации.

И официальный запрос Совета в Арканарское посольство.

И недоуменный ответ посла Арканарского, по совместительству члена Мирового Совета, дона Рэбы, в коем все заинтересованные лица отсылались к уже лет пять как изданному широким тиражом трехъязычному переводу «Слова Святого Мики». Петя от души развеселился, обнаружив цитаты из этого издания под грифом «Только для членов Мирового Совета»:

«И не стало голода и болезней. Обрели они крылья — летать над небом. И сошли тогда с небес Иные, и исчезли в грозе города малые и великие. И восстал на них епископ святой, и пал, громом сраженный».

— Слышишь, Сабин, — заорал он, — полный Совет собирается! Дон Рэба речь говорить будут.

— Митю Аткинса надо найти, — тихо сказали у него за спиной.

Петя вздрогнул и попытался прикрыть окно БВИ. Сабина, работы которой, по Петиному опыту, оставалось еще часа на два, стояла прямо у него за спиной, и кристаллоконтейнер был совершенно пуст.

— Кто это?

— Художник. Очень хороший художник. Мой друг. Искусство для него — жизнь. Последние семь месяцев — ни одной новой картины.

— Странно, — согласился Ангелов.

— Петь, можно я пойду, а? — робко спросила Сабина.

Петя аж стал дюйма на два выше — никто и никогда еще не спрашивал у него разрешения. Тем более таким голосом.

— И ты меня покидаешь? Ладно, иди.

Все так же пошатываясь, Сабина поплелась к выходу.

А Петя задумался о коллегах. Вдруг до него дошло, что и Руда, и Джереми никогда не улыбались. Смеялись — да, часто, неприятным, лающим смехом. Он немного побаивался их — обожженных судьбой. Сабина была другой. Чуткой, утонченной. И улыбка у нее была какая-то поразительно искренняя, беззащитная. Не покидало ощущение ошибки. Ну не могла тихая, умная Сабина совершить и сотой доли того, в чем ее обвиняли. Петя понимал, что работа в Комиссии для нее — самая настоящая тюрьма. От этой мысли поднималась огромная жалость. Ничего страшного не случится, если дать ей чуток развеяться.

Потом Петя вошел в систему кодированной связи Аварийной службы и немедленно думать забыл про Сабину Крюгер. У аварийщиков кипели страсти:

— Вот он, в кустах! Валь, Саш, обходите! Справа!

— Есть! Спасибо, Первый. Руди, этот район объявлен зоной бедствия, ваше нахождение в нем мешает работе Аварийной службы.

В отдалении жалостливо забасили знакомым голосом:

— Вы не имеете права, мы…

— Первый, не теряй его из виду. Поднимай в воздух еще два детектора.

— Не теряю. Как на ладони… И в ультрафиолетовых, и в инфракрасных. Исчез!

— Как исчез? Координаты? Первый, координаты?!

— Передаю координаты.

Секундное затишье. Потом орут все.

— Река! Он в реку ушел!

— Шестой, двенадцатый, блокируйте русло.

— Сева, Джонни, вот он. — Азартные молодые голоса.

— Вижу, Первый. — Плеск воды.

— Руди, этот район объявлен зоной бедствия…

Минутная пауза. Потом кто-то флегматично сообщил:

— Первый? Это Шестой. Не скажу ничего нового, но мы его опять потеряли.

— Первый, это Пятый. Прошу прощения, у меня срочный запрос на БВИ. Что это за форма жизни? — На микроголографии копошилось что-то шестиногое и неприятное.

— Пятый, пересылаю. Шестой, не сказал бы, что удивлен, рекомендую продолжать поиски.

После минутной паузы:

— Пятый, ответ на ваш запрос.

Xenopsilla cheopis (син. блоха крысиная) — вид кровососущих насекомых отр. Aphaniptera; эктопаразит крыс, песчанок и других животных, может переходить на человека; переносчик возбудителей чумы, эндемического сыпного тифа и некоторых других риккетсиозов.

— Пятый, что у тебя происходит?

Из наушников доносился голос с ужасным арканарским акцентом: «Начальник говорить, носить кибера. Моя кибера носить». — «Сюда нельзя, здесь запретная зона». — «Моя твоя не понимай. Моя говорить, носить кибера».

— Пятый!

— Первый! Виталий Балтазарович! Спасайте! Тут питекан… арканарский уборщик киберуборщика притаранил, ломится. А на нем, на рабочем, то есть, этих ксенопсилий до чертиков. И вонь, топора три-четыре, не меньше.

— Пятый, отставить балаган, объект движется на вас.

— А с арканарцем? Что с арканарцем делать?

— Оставьте его в покое, займитесь делом!

29 июля 36 года

08.00

Антон в шестой раз выслушал сакраментальное «Этот район объявлен…», с завистью наблюдая, как арканарский рабочий удаляется вглубь закрытой зоны.

— Так, да, питекантропу, значит, можно, а мне, землянину…

— Руди, вам не стыдно?

Честно говоря, Антону было очень стыдно. Валять дурака, мешать занятым своим делом людям. Но играть полагалось до конца.

Арканарец как раз остановился, стер пот с лысины, переложил поудобнее искалеченного кибера («Два-три раза ломом, не иначе»), обернулся и сплюнул через плечо: «Менты позорные!»

— Что он сказал? — поинтересовался у Руди аварийщик.

— Древнее арго. Некоторые придают сакральный смысл. Может, пропустите, а? — Антон безнадежно махнул рукой и потащился обратно, раскланиваясь на ходу с аварийщиками.

Некоторое время он возмущался их малоубедительными попытками изображать случайных прохожих, потом порадовался: «А может и хорошо, что мы на Земле разучились вести высокопрофессиональную слежку?»

Над головой у него, наподобие журавлиного клина, неспешно плыл десяток детекторов воздушного наблюдения.

29 июля 36 года

08.30

Наушник опять взорвался хором голосов:

— Первый, Первый, мы его опять потеряли!

— Внимание! Всем постам!

У Ангелова затрещал видеофон.

— Петя, как отчет?

— Нормально, Руди.

— Вот что, оставь его пока. И попробуй выяснить, как вскрыли стенд со сталкерским снаряжением.

— Сделано, Руди. Нормально, открыли ключ-доступом.

— Чьим?

Петя походя взломал защитную систему Физического музея.

— Вот. Ключ-доступ на имя Айзека Бромберга, сотрудника музея.

— Найди его.

— Ключ или Бромберга? Шучу, шучу!

Ангелов снял с БВИ видеофон Бромберга и набрал номер. На экране возник немолодой человек.

— Здравствуйте! А где Витя?

— Здравствуйте, молодой человек. По всей видимости, вы ошиблись.

— Ой, извиняюсь!

К моменту разъединения на экране уже светились координаты, считанные с сети связи.

— Руди? Бери — он в Бостоне, Массачусетс.

— Хорошо. Будут меня спрашивать, скажешь — в Мирза-Чарле, пьянствую. В депрессии. По случаю провала операции. Про депрессию не забудь. И займись отчетом.

Петя вздохнул.

29 июля 36 года

08.45

— Мить! Мить, ты дома? — звонкий молодой голос.

Он распахнул дверь — и в ушах зазвенел погребальный колокол.

Человек, называвший себя Дмитрием Аткинсом, знал, что сегодня умрет. Всю ночь он провел в молитвах и к утру ощутил себя «увядшим листом, готовым упасть». Он был готов к смерти. Но не такой.

Сказано:

«Смерть неосознанная есть смерть, смерть осознанная — бессмертие». Сейчас перед ним стояла Смерть Истинная, ужас его самых жутких снов. Смерть смотрела на него чуть раскосыми глазами — открыто и доверчиво.

Смерть улыбнулась — светлой и беззаботной улыбкой.

— Зна-а-чит, Митя, — колокольчиком прозвенел ее голос.

Говорят, «назови чудовище по имени — и сгинет».

— Дона Ита, — выдохнул человек — и Сабина прыгнула.

29 июля 36 года

08.50

…Джереми шел по единственной улице Белой Орши. Чистенькие типовые коттеджи, зеленые палисаднички. Никаких следов борьбы. Люди просто исчезли.

Еще вчера тут был тихий сонный поселок. Сейчас тишиной и не пахло. Носились аварийщики с портативными анализаторами, разворачивались какие-то кабеля — и никто не обращал внимания на то, что прямо-таки резало глаз. Следы мобильного утилизатора, прошедшего через городок уже после того, как выпала роса, то есть уже после исчезновения полутора сотен человек. Тафнат перекинул кибера на другое плечо и пошел по следу.

29 июля 36 года

09.00 (местное время 00.00)

…Руди настиг его уже за проволочным ограждением, на самом подходе к проржавевшему насквозь плакату «Осторожно, мины». Походя удивился, как мог немолодой уже человек настолько играючи пройти в темноте все эти спирали Бруно и детекторные поля. Шел тот вроде не спеша, но таким широким шагом, что не всякий догонит.

— Доктор Бромберг! Доктор Айзек Бромберг! Стойте! Остановитесь! КОМКОН-2!

Человек даже не обернулся. Антону показалось, он расслышал бормотание:

— Сейчас посмотрим, какой ты КОМКОН.

Все так же, не сбавляя темпа, Бромберг вышел на минное поле. Поминая всех святых, Антон двинулся за ним, стараясь ставить ногу след в след.

— Доктор Бромберг! Объясните, зачем вы взяли из музея сталкерское снаряжение?

Вот тут-то доктор Бромберг и остановился. И не только остановился, но и обернулся. Руди смог разглядеть длинный острый нос с горбинкой, длинный подбородок и очень высокий лоб.

— Не понял, молодой человек! Вы что, называете меня вором?! Айзек Бромберг никогда и ничего не крал. Айзек Бромберг взял то, что принадлежит ему.

— Вам?

— Мне. Я был сталкером. Вы что, не знаете? Как вас зовут?

— Руди.

— Хорошо, Руди, идите сюда, поговорим.

29 июля 36 года

09.05

…Петя Ангелов раскалился до последнего градуса бешенства. Проклятый отчет не сходился. Откуда-то, одна за другой, вылезали все новые нестыковки. Например, в отчете указывалось, что именно гибель детей была причиной, по которой молодой и перспективный Роберт Скляров бросил нуль-физику. А БВИ упрямо утверждал, что физик Скляров покинул Радугу не в 28 и даже не в 29 году — в 31-м.

Тут еще требовательно зазвенело где-то в углу. Петя попытался вызов проигнорировать. Зуммер замолк. Потом завелся снова.

Видеофон обнаружился в ящике стола Руди — древний, с помутневшим и растрескавшимся экраном. Слегка попахивающий все той же сельдью. Индикатор зарядки мигал на последнем издыхании.

— Упорный, как подшипник, — сообщил Ангелов видеофону. — Ну?

— Дон Румата? — осведомились с жутким акцентом.

— В Мирза-Чарле дон Румата. Депрессия у него.

— Га? — Похоже, слово «депрессия» в словарный запас говорившего не входило.

— Ну… неприятности…

В этот момент окончательно разрядившийся видеофон прощально пискнул и погас. Петя уронил его обратно в ящик. За это время он пришел к выводу, что дело темное и лучше всего будет пообщаться непосредственно со Скляровым.

Роберт сиял. «Совсем изменился человек», — порадовался Ангелов.

— О, Петя! Как ты? Как Руди, Джереми?

— Лучше всех! Роберт, тут у меня небольшой вопрос. Скажите, вы говорили, что покинули Радугу из-за гибели детей.

— Да, конечно… Это было…

— А в каком году?

— Сейчас, минутку… В тридцать первом.

— Роберт, но катастрофа была в двадцать восьмом?

— Как в двадцать восьмом? Не путаешь? — Короткое молчание, и чуть растерянно: — Да, на самом деле…

— Так из-за чего же вы ушли?

— Я же сказал! А… кажется, припоминаю… После той катастрофы там была такая ужасная атмосфера… Кто-то даже погиб… И Волны эти — раз в месяц… Бункеры высокой защиты… Ты не представляешь, Петя, каково это, неделями жить без окон и питаться одними концентратами.

— Роби, а откуда Волны? Ведь эффективное экранирование нуль-камер изобрели уже в том же двадцать восьмом.

За это утро Петя основательно поднахватался в истории нуль-физики.

— Не знаю, — чуть не плача ответил Скляров, — это Гофман… Нет, тогда он уже погиб… А, вспомнил, проект Маляева. «Тьма». Звездолеты для полета к черным дырам. На них ставили неэкранированные нуль-камеры.

— А зачем? Это давало какие-нибудь преимущества? Их же нельзя использовать вблизи планет.

— Не знаю… Так было надо! — И, внезапно разозлившись: — Да что ты ко мне пристал?! Оставьте меня в покое!

Экран погас, лишь мерцала в углу надпись:

«Доступ с вашего номера на номер „Роберт Скляров" заблокирован абонентом».

«Вот и поговорили, — удивленно подумал Петя, — Гм… это Джереми говорил, что девяносто процентов всей секретной информации можно получить из открытых источников? Ну, проверим». И он с головой ушел в технологию изготовления неэкранированных нуль-камер. Через некоторое время ему повезло. Петя так и не понял, для чего нужна деталь стандарта ГАЛСТ-379894-27, но это было не так уж и важно. Главное, она была положительно необходима для создания неэкранированной нуль-камеры и не использовалась больше нигде. Плюс к тому обладала серийным номером. В годы с 28-го и поныне было выпущено 49 таких деталей — с номерами от 26 до 74. Ангелов дал поиск на корабли, для которых заказывалась эта деталь. Результат был странным — 49 кораблей, от зонда до лайнер-звездолета. Корабли находились в консервации, разбросанные по космопортам Галактики. Называлось все это «Проект Йормала». Непонятки множились, как кролики.

«Если готовился массовый штурм черных дыр — почему об этом не сообщали? Почему операцию законсервировали? Зачем нужны неэкранированные камеры? А ведь Руди сказал бы, что не в тех руках такой корабль может стать оружием». Мысль неприятно резанула — чужая, холодная, и в то же время он знал: его собственная.

«Ох, Ангелов, с кем поведешься — так тебе и надо».

Тут ритмичная перекличка аварийщиков в наушнике вскипела разворошенным муравейником.

Петя поднял глаза на экран планетного вещания как раз вовремя, чтобы увидеть дона Рэбу в полном епископском облачении, тяжко оседающего на лестницу Мирового Совета. А еще — невзрачного серого человечка с пистолетом в руке, делающего шаг с перил в километровую пропасть.

29 июля 36 года

09.15

…Отец Шига смотрел в облака. Лицо его было безмятежно — понимающий человек сказал бы, что боевой магистр Ордена весьма обеспокоен.

— Товарищ Рага, — сказал он по-русски, — возьми себя в руки и повтори сначала.

— Товарищ Шига… Дмитрия убили… Смотреть страшно. Только по шраму на пятке и опознали.

Страшно было слышать слово «страшно» от испытанного брата, в Арканарском очищении к вящей славе Господней отпустившего души восьми десятков еретиков. Ни разу не повторившись в выборе способа отпущения.

— Знаешь, товарищ Шига… Я такое видел… Мне кажется… Дона Ита…

Только железная выдержка помешала боевому магистру привычно омахнуться большим пальцем, отгоняя нечисть.

— Товарищ Рага. Дмитрия пытали?

— Да.

— Что он мог рассказать? По максимуму?

В ответе не было и тени сомнения:

— Всё.

Секунду отец Шига молчал, прокачивая варианты. Значит, Ита с Земли? Что делал бы нормальный землянин, получив такую информацию? А ненормальный?

Наконец решение было принято:

— В космопорт! Поднять аварийщиков! Перехватить на посадочном портале!

29 июля 36 года

09.25

…Сабина нутром чувствовала засаду. И засаду эту она бы устраивала на посадочном портале. По всем правилам, сейчас полагалось все бросить и повторить попытку в другой раз. Но бывают такие случаи, когда остается только плевать на все и идти на рожон, надеясь, что времени хватит на пару слов или хотя бы на пару выстрелов.

Ей не дали. Ни одно оружие не убивает мгновенно, но Сабину просто сбили парализаторами.

Уложили на носилки, понесли. Она по-прежнему была в полном сознании, но ни пошевелиться, ни слова сказать не могла. Только слышала, как, застегивая кобуры парализаторов, аварийщики успокаивают встревоженных пассажиров: «Все уже закончилось… Это несчастная больная женщина… Да, ее будут лечить… Нет, „Печора" уйдет по расписанию». Над ней проплывали потолки. Потом коридор раскрылся в просторное, залитое ярким белым светом помещение. Где-то на стене бухтел экран планетного видения.

Откуда-то сбоку возник бодрый, хорошо поставленный голос:

— Вот она где, наша больная… Ну, будем проводить реморализацию.

Сабину уложили в реморализатор, разрезали на ней одежду. Щелкнули фиксаторы. На голову лег шлем.

— Доктор Александров, — еще один, чуть встревоженный голос, — моторная активность не восстанавливается. Тонус скелетной мускулатуры — менее одного балла.

— А что сами-то думаете, коллега?

— Гиперчувствительность?

— Проще коллега, будьте проще… Не изобретайте сущностей сверх потребного. Ну, выставил кто-то парализатор на повышенную мощность, бывает. Ребята поволновались, горят рвением.

— Роман Леопольдович, а может, дополнительное обследование? Ведь по протоколу реморализации…

— Коллега? Вы что? Мы за ней десять лет гоняемся! Эта женщина опасна! Да если б она была в состоянии — мы бы все уже здесь лежали с перерезанными глотками. Действуйте, коллега.

К Сабине подключили монитор — пульс, давление, кардиограмма, энцефаллограмма, — она не шевелилась. Лишь глаза сфокусировались на экране планетного видения.

29 июля 36 года

09.45

…Директор Симонов был рассержен.

— Казимир, мы не можем позволить себе опаздывать на заседание Мирового Совета!

— Прошу прощения, Александр Васильевич. Виноват.

И глайдер Сташевский вел сегодня омерзительно — нестерпимо медленно, регулярно теряясь.

— Казимир, да что с тобой?! Не выспался?

Ответить тот не успел — ослепительная вспышка полыхнула точно впереди, еще через несколько секунд машину тряхнуло и начало швырять в стороны. Казимир сбросил оцепенение, движения стали стремительными и точными. Каким-то чудом ему удалось удержать глайдер на курсе.

— Там должны быть раненые, — прокричал Симонов, но Казимир и так шел на посадку.

Глайдер сел в кромешном аду. Крики раненых, развалины зданий — и все это засыпано серой пылью. Пыль забивала глаза, мешала дышать. Первое, что увидел Александр Васильевич, была девочка, придавленная обломком стены. Она лежала молча, лицо у нее было бледным и отрешенным. Невероятным усилием он приподнял глыбу на несколько сантиметров. Внезапно стало легче. Казимир аккуратно принял вес на себя, отвел от ребенка и уронил. Симонов принялся оказывать первую помощь, а Сташевский бросился к следующему завалу…

Все новые люди приходили им на помощь. Лица у всех были похожие — серые от пыли, злые, оскаленные. Это было странное единение — единение беды.

29 июля 36 года

10.00

…Ангелова не покидало ощущение нереальности происходящего, казалось, идет плохая видеопостановка. Началось все в тот момент, когда на мониторе в первый раз возникла серебристая громада лайнер-звездолета «Печора», как-то играючи ныряющая в здание Мирового Совета. И огромная серая башня, величественно обрушивающаяся в себя. И ослепительная вспышка, когда рванул маршевый двигатель.

А потом — раненые, убитые, развалины, пылевое облако, накрывшее город…

Дальше пошли новости другого рода. Земля, подвергшаяся нападению неизвестного и безжалостного врага, обнаружила себя совершенно обезглавленной. Погибли профессионалы — лучшие из лучших…

Потом на экране возник очень бледный, но решительный дон Рэба. Согласно уставу Мирового Совета, он, единственный оставшийся в живых член Совета, принимал на себя всю ответственность — до избрания нового состава. Было видно, что каждое слово причиняет ему немалую боль…

Он выразил сочувствие родным погибших в катастрофе, призвал всех сплотиться в этот час. Отказался делать какие-либо предположения о том, чьей атаке подверглось человечество, сказав лишь, что желает иметь дело с фактами, а не с сомнительными теориями. Очень коротко изложил вопросы, обсуждавшиеся в это утро на Совете, упомянув гипотезу Странников. В заключение он сообщил, что вводит в действие план «Йормала» — план глобальной всепланетной обороны.

Петя оторопело слушал. 49 звездолетов, способных превращать планеты в пустыни, — в руках одного дикаря? Что делать? Беда была в том, что еще никогда с того памятного дня на Базе Пете не приходилось принимать решений.

Вначале он попытался связаться с Руди — раз за разом получая ответ:

«Абонент временно недоступен».

Нервировало необычайно.

Потом позвонил Джереми. Видеофон откликнулся с первого же раза — из-под груды одежды в углу.

У Сабины видеофона не водилось вовсе.

Петя подумал. Облизнул губы. И занялся системой управления звездолетами «Тьма».

29 июля 36 года

10.01

…Когда на экране возникло обрушивающееся здание Совета — на мгновение оцепенели все. Кроме Сабины. Для нее время растягивалось. Раз — серия подвывихов деформирует кисть и запястье. Два — суставы освободившейся ладони с легким щелчком становятся на место. Три — из-за десны появляется тонкое гибкое лезвие. Четыре — избавиться от фиксаторов. Пять — ребром ладони — по горлу ближайшего санитара. Шесть — быстрая серия одиночными из его же парализатора. Семь — обнаженное гибкое тело исчезает в окне.

29 июля 36 года

10.15

…Джереми шел по следу. А ведь, вспомнилось, уже лет пятнадцать, как он не был в лесу. Как раз с тех самых пор, как тиран Кайсанский приблизил к себе главного ловчего, сделав своим другом-конфидентом. Лес вообще о многом может рассказать тому, кто умеет понимать его язык. Сломанная травинка — там, примятый лист — тут. Птицы кружатся над непролазной чащей — посторонние в лесу.

Тафнат двигался совершенно бесшумно. Тяжеленная черепаха кибердворника на плече, казалось, совершенно не мешала ему. Да и разве тяжесть это в сравнении с полной выкладкой кайсанского легионера-бессмертного.

Утилизатор обнаружился в чаще. Все так же бесшумно Джереми забрался между утилизирующей воронкой и кабиной, пристроил кибера и затаился.

29 июля 36 года

10.30

…Когда дон Кондор вышел из палаты, с Рэбой остался лишь отец Шига.

— Ваше Преосвященство… Дмитрий Аткинс убит. Кажется, дона Ита. Найти ее?

Он поднял глаза и опешил: дон Рэба сиял.

— Значит, она убила его? И ее захватили при посадке на звездное судно, притом то самое… И ей удалось сбежать?

Шига только кивал.

— В таком случае, брат мой, не думай об этом деле. Ведь это работа СГБ — ловить сбежавших преступников, не так ли?

Отец Шига восхитился. Вот уже месяц он пытался придумать, как в решающий момент отвлечь гончих псов СГБ. А каково это — ловить Иту — знали все.

Таковы были все планы Его Преосвященства — простые, но ослепительные в своей простоте. Воплощать их было одно удовольствие.

Например, именно его идеей было перевести непременное орденское обращение «брат» русским словом «товарищ».

И когда Шигу одолевали сомнения, как может горстка святых братьев выступить против целой планеты, — он шел к епископу.

Тот говорил: «Кто управляет прошлым — управляет будущим, сын мой. Кто управляет настоящим — тот управляет прошлым. Их „Тьма" — оружие Господне. Обратим их под мечом, как Кано — варваров».

«Ваше Преосвященство, а если они примут веру лишь на словах?»

«Не имеет значения, сын мой. У нас будут их дети. Лишенные семьи, воспитанные на голой логике. У нас — лучшие учителя Ордена. Говорящие на их языке. Достаточно одного-двух на этот их „интернат", чтоб превратить сие богомерзкое заведение в обитель чистой веры. Ведь мало чистой логики, чтоб спорить с заведомо более искушенным противником. Тут нужна слепая вера. Как святой Мика рек дьяволу: „Верую, ибо бессмысленно"».

29 июля 36 года

10.30

…Ангелову оставалось заблокировать последний звездолет — на старом космодроме в Мирза-Чарле, когда звякнул сигнал получения срочной рассылки. Он автоматически открыл сообщение и тупо уставился в экран:

«Всем сотрудникам Службы Галактической Безопасности и Аварийной службы… Задержать… Сабину Крюгер… Джереми Тафната… Петра Ангелова…»

Дальше он не читал. Пете уже мерещились шаги на лестнице… Первым побуждением было бежать… Остановился. Трезво взвесил шансы. Заблокировать «Тьму» он не успеет. Оставалось лишь сменить код да разрядить энергоемкости. Еще раз поспешно вызвать Руди. Выслушать в очередной раз предложение «оставить сообщение после гудка», коротко обрисовать положение, из предосторожности — на арканарском. Оставить видеофон на столе. И уходить… А куда, когда в дверь уже стучат? Петя брел вдоль бесконечных стеллажей кристаллотеки, сменившихся шкафами бумажного архива… Наконец он попал в места, где архив превращался в завалы и лабиринты. Перевернутые, местами обугленные шкафы в решете пулевых пробоин, россыпи гильз, кое-где темные пятна на рассыпанных бумагах — здесь прошлое давало свой последний бой. Петя едва не запнулся за подозрительного вида проволочку, натянутую как раз на уровне колен. Перепрыгнул на чистом автомате, всплыло слышанное когда-то предостережение относительно проволочек, ниточек и веревочек в дальних секторах архива:

«Натыкаться — плохая примета».

Похоже, тут ничего не менялось с тех пор, как отсюда убрали тело последнего офицера Зун Паданы. Впрочем, спецназовцев ООН из этих подземелий вынесли тоже немало.

Наконец Петя нашел покосившийся шкаф с готическим «Schr…» на сколотой табличке. Открыл дверь и, пригнувшись, шагнул в темный провал. Тут, в самом сердце завала, было пыльно и пусто. И стояла давным-давно установленная стараниями Руди, нигде не зарегистрированная нуль-камера.

…Теперь он пробирался сквозь кусты берегом Аятского озера.

…Этого коттеджа не существовало. Все карты планеты показывали здесь чащобу да болото — местечко под названием Комарики. Впрочем, и стоя вплотную, заметить домик удалось бы, лишь уткнувшись лбом в дверь. Заросший колючим малинником и густой крапивой по самую крышу, он даже вблизи напоминал кучу бурелома. Петя сам вырастил его из немаркированного эмбриозародыша, сам насадил чащобу, а потом аккуратно затер все следы в БВИ.

«Дом поросенка должен быть крепостью», — улыбнулся он, заходя. Его, как всегда, встретил уют и покой…

…Терминал БВИ был включен. На фоне огромного экрана силуэтом виднелась тонкая девичья фигурка. Почему-то в его собственных рубашке и брюках.

— Привет, Петь, — сказала Сабина и обернулась, — а я тебя жду, жду…

Ангелов малость «поплыл», однако ж нашел силы светским тоном поинтересоваться:

— А как твой друг? Ну, художник?

— Умер.

— А-а…

— Сегодня вообще многие умерли… Пятеро из пассажиров «Печоры» были художниками.

— Ужас какой! Летели работать и так…

— Вряд ли. Все пятеро бросили писать примерно год назад.

— Странно…

— А Митя… Там вообще был другой…

— Что — другой?

— Послушай, Петя, если тебе понадобится подсадить на Землю своих агентов, какую ты выберешь легенду?

— Не знаю… Никогда не думал… Наверное, идеально — врачом или учителем: уважение, влияние… Нет, чушь. Нужны специальные знания.

— Правильно. Кроме того, и те и другие непрерывно общаются с массой народу. Значит, нужны одинокие люди, много разъезжающие по Галактике, которых привыкли видеть повсюду, которые могут поступать странно…

— Например, художники?

— Художники. Петь, можно узнать, чем они занимались весь этот год?

Ангелов снял с БВИ фамилии пяти пассажиров «Печоры», которых показала Сабина.

— Митю Аткинса добавь.

Шесть фамилий. Картина получалась странная — шестеро талантливых художников почти одновременно бросают искусство и первым делом берут экскурсию на Пандору.

— Они что, с Пандоры? — почему-то шепотом спросил Петя.

— Нет, с Арканара.

— Откуда ты знаешь?

— Митя знал меня… — И, никак не поясняя, задумчиво продолжила: — А ведь именно так генерал Святого Ордена Кано Первый захватил Баркан.

— Расскажи?

— «Послал он братьев верных в страну Баркан, чтоб доносили они обо всем, что происходит в стране. И дал им образ жонглеров, для мерзости коих не было преграды в Баркане. И вошли братья святые в чрево ереси Барканской и покончили с нею в ночь одну».

— А что было дальше?

— «Поставили братья святые людей Баркана и подняли над ними мечи тяжкие. И скомандовал Его Высокопреосвященство всем обратиться в истинную веру».

— И?

— Согласные обратились. Несогласные были зарезаны.

— Ужас! А зачем им Пандора?

— Не знаю. Думай, стажер. У всех — туристические экскурсии. Ты на такой был?

— Конечно! В школе. Здорово было! Джунгли, тахорги, ракопауки… Нас там еще и с настоящих ружей стрелять учили. Если б было больше шестнадцати лет, так дали бы с собой…

— Оружие! — Это они сказали одновременно.

— Оружие? — Сабина с сомнением покачала головой, — Много же понадобится ружей, чтобы Землю захватить. Где их «мечи тяжкие»?

— «Тьма»!

— Что?

Петя сбивчиво обрисовал ситуацию.

— Не заблокировал последний? Действуй, стажер!

Облившись холодным потом, Ангелов вошел в систему «Йормала» и опешил — на все корабли рассылались сигналы запуска. И рассылались не с адреса Совета. Терминал, с которого шли команды, принадлежал Институту Экспериментальной Истории. Пете стало страшно. Он вдруг представил себе неизвестных сумасшедших, вооруженных звездолетами «Тьма». Потом от сердца отлегло.

— Доступ-код я таки сменил, а сейчас мы его заблокируем… — и осекся. На экране возникло сообщение:

«„Тьма-49" — введен мастер-код».

И через секунду:

«„Тьма-49" — активирован».

Сабина среагировала мгновенно:

— В Мирза-Чарле. И без нуль-Т — мы в розыске.

…На берегу озера обнаружился очень древний флаер. Хозяин собирал малину где-то неподалеку.

Без малейших колебаний Сабина прыгнула в кабину.

— Но это же чужое… — промямлил Петя.

Сабина недоуменно подняла глаза.

29 июля 36 года

10.35 (местное время 01.35)

— …Странники — вздор, молодой человек, — безапелляционно заявил доктор Бромберг, — вот где главная опасность!

Минное поле уже кончилось, и они шли мимо древних бетонных корпусов, тускло серебрившихся в лунном свете.

— Считалось, что они, — кивок в сторону корпусов, — делают историю. Автомобиль, спутник, компьютер, Интернет… — (Услышав этот парад архаизмов, Антон улыбнулся.) — А потом в один прекрасный день весь Интернет парализует неизвестный вирус.

— Гм?

— Ах да, это терминология децентрализованных кибернетических сетей. Деструктивная программа. И тогда они решают запустить вот это, — (еще кивок), — и в качестве первой задачи дать ему разобраться с вирусом. Безответственность наказуема, но такой судьбы они все равно не заслужили… Да, молодой человек, знаете, каково это — автоматический штурмовой мини-танк Т-1 в машинном зале? Со всеми своими спаренными пулеметами… А если их — сотни?.. А в зале — лучшие умы тогдашней кибернетики? Всего четыре минуты, но к концу в живых оставались только Камилл — знаете Камилла? — (ответ его, похоже, не интересовал), — да один мальчишка. Им удалось остановить это безобразие. Но оно прорвалось в Интернет. И еще полгода шло физическое уничтожение компьютерных сетей. Что тогда творилось! Что там сожжение Александрийской библиотеки по сравнению с гибелью Интернета. Целый мир погибал! Йоттабайты уникальнейшей информации — данные, тексты, фильмы, дневники… Семьдесят лет трудов человечества прахом пошли! Огнеметчики, говорят, в голос рыдали! А все-таки, я думаю, все вышло к лучшему. Децентрализованные системы запрещены, в фундамент БВИ вмуровано сто тонн старого доброго тротила. Да, похмелье получилось жуткое, но человечество, похоже, вернулось-таки в реальный мир. Мне кажется, что если б не это — мы все еще не добрались бы до звезд. Сидели бы до сих пор перед очередной версией «Окон» и игрались, игрались, игрались…

Он замолчал. Руди огляделся по сторонам. Они шли по широкой улице, мощенной потрескавшимися бетонными плитами. В зазоры между ними пучками лезла буйная поросль. По обеим сторонам тянулись все те же типовые корпуса. Толстые стены — сплошь в характерных выщерблинах. Оконные проемы вообще напоминали пористую губку. Дорогу перебежал хорек. Замер, покосился на невиданных пришельцев и побежал дальше — по своим делам. Где-то высоко в листве защелкала птица.

— Not one would mind, neither bird, nor tree If mankind perished utterly; And Spring herself, when she woke at dawn Would scarcely know, that we were gone…[10]

— задумчиво пробормотал доктор Бромберг и уже обычным своим скрипучим голосом продолжил: — Кстати, молодой человек, обратите внимание. — Легким пинком он опрокинул лежавший посреди дороги пластиковый ящичек. Оттуда выкатилось что-то круглое, ребристое. — Граната Ф-1. На Балканах мы называли их «старыми черепахами». Полвека — а в масле, как новенькая. Вот как умели делать в старину.

Руди подобрал артефакт — не забыть передать Джереми для музея. Бромберг усмехнулся, потом прислушался к едва слышному писку и полез в карман. Пищала небольшая коробочка.

— Вот, извольте, еще пример. Сталкерский антиполицай. Как склепал его Джеки-Инженер в восемьдесят восьмом, так сорок лет с лишним и пашет… А где теперь сам Джеки? — Бромберг еще раз усмехнулся и нажал на кнопочку. Коробочка заговорила:

«…ского Руди, Сабину Крюгер, Джереми Тафната и Петра Ангелова — задержать. Представляют особую опасность. Повторяю: всем постам Аварийной службы…»

Бромберг саркастически поднял бровь.

— Ну, так кто и кого должен задерживать? Ладно… Пойдемте, Руди, пойдемте… За минные поля они не заходят.

Некоторое время висело тяжелое молчание, нарушаемое однообразным хрустом стекла под подошвами. Наконец Бромберг не выдержал:

— Вот вам и еще один заброшенный полигон человеческой безответственности. Как Эйномия — для релятивистов, Радуга — для нуль-физиков и Арканар — для историков, социологов и экономистов. И всюду это равнодушие. Не думаю, чтобы судьба арканарцев волновала историков больше, чем нулевиков Радуги — судьба местных землероек. Лес рубят — щепки летят, а цель оправдывает средства. А между тем эксперименты продолжаются, но уже над всеми нами — Арканар больше не замкнутая система. А Земля всего лишь сторона в феодальной вой…

Без всякого предупреждения он резко ударил Антона в голень. То есть собрался ударить — защитный рефлекс сработал мгновенно, Руди поставил блок и едва успел остановить собственный рубящий удар у самого горла доктора.

— Dumkopf! Мина! — прохрипел Бромберг. — И не наша, между прочим.

— А чья?

— Их. — Последний кивок в сторону корпусов.

— Прошу прощения…

— Бывают… ошибки… — И, потирая шею, как ни в чем не бывало продолжил: — Вернемся к нашим баранам. Слышали ли вы о Последнем Доводе Земли?

— Это что?

— Вы про Ламондуа слышали?

— Разумеется. Создатель нуль-Т.

— А про Гофмана, Маляева?

— Исследователи Волны? — с сомнением предположил Руди.

— Исследователи… Гофман покончил с собой, поняв, что они натворили. Работу доводил до завершения Маляев. Отец нуль-бомбы.

— Это же фантастика!

— Может, и так… А кстати, вот мы и дошли до мест обитаемых. Тут тоже мины, но уже наши. Если вам от того легче.

В кармане у Руди запищал видеофон. Он выслушал сообщение, стремительно мрачнея, размахнулся и зашвырнул видеофон куда-то в середину минного поля.

— Скажите, а кому вы еще рассказывали про нуль-бомбу?

— Симонову, Александру Васильевичу. Ему как историку это было чрезвычайно интересно.

Антон задумался. Мысль, пришедшая ему в голову, была абсолютно дикой. Дядя Саша… Нет, не могло быть… Но — непрерывные провалы наблюдателей в Арканаре? Что могут сделать с человеком пятнадцать лет существования в шкуре феодального хищника? Безнаказанности? Ничем не ограниченной власти? В какой момент коммунар становится экспонатом музея? Но — дядя Саша? Наставник? Но — Сабина? Сдал же он эсторцам Сабину?

Решение было принято.

— Размышляете? — поинтересовался Бромберг. — А как вы собираетесь выбираться? Если на нуль-Т, так угодите точнехонько в СГБ. Или вам туда и надо?

Антон промолчал.

— Ладно, Руди, черт с вами! Могу предложить свою нуль-камеру. Незарегистрированную.

Сотрудник СГБ хотел что-то сказать, потом махнул рукой.

— Спасибо, доктор Бромберг!

— Не за что, молодой человек.

29 июля 36 года

11.00

…Заседание решили устроить за закрытыми дверями, в кабинете Симонова. В некотором роде кабинет этот тоже был музеем — на стенах висели щиты и холсты самого Катэ, а за стеклянной витриной — особо ценный экспонат, фамильный меч донов Кси.

Дон Кондор собрал у себя людей, которым мог доверять безоговорочно. Учеников.

Стелла и Слава Цюрупа — с еще мокрыми волосами — их выдернули с Гавайев, прямо посреди медового месяца. Удивительно красивая пара. Наблюдатели нового поколения, из тех, кого готовили для полномасштабного вмешательства.

Казимир Сташевский. Именно ему пришлось разгребать кровавый бардак в Арканаре. Бок о бок с Аратой, доном Кси и Пэртой Позвоночником он участвовал в штурме Бау. Тогда им удалось подготовить великолепную дисциплинированную армию. Продумано было, казалось, решительно все. Кто мог знать, что барон со всей дружиной окажется в замке? Кто, в каком бреду, мог предполагать, что со стен их встретят плотным огнем артиллерии? Изобретение пороха — важнейшая веха в развитии любой цивилизации. За ним следует кризис такого масштаба, что любой историк дал бы себя четвертовать — за одну лишь возможность наблюдать его. В другое время дон Кондор бросил бы все дела, чтобы лично присутствовать при этом событии. Но в случае Арканара он едва удержался, чтоб не объявить мерзавца-изобретателя в listed and wanted.[11]

Святой Орден тогда все-таки вернул себе контроль над большей частью Арканара.

Барон Пампа окопался в области Бау-Икающего леса и совершил массу подвигов на партизанской войне, что, впрочем, особого значения не имело.

Программа «Рог Изобилия» могла продолжаться. Но цена была заплачена страшная. Погибли почти все. Самого Казимира едва успела эвакуировать аварийная команда. Лицо, снесенное напрочь баронской булавой, пришлось собирать по голограммам. От жутких травм произошла полная регрессия биоблокады, случай вообще беспрецедентный. Врачи только руками разводили. Потом Казимира пришлось заново учить всему — часы гипноиндукции. Но ведь не сдался человек, как некоторые! Снова вернулся к любимому делу. Зато дон Рэба с тех пор доверял ему безоговорочно, так что теперь Александру Васильевичу было известно о каждом вздохе старого изувера.

Благородный дон Гуг по обыкновению опаздывал. Из подпространства его звездолет вышел уже двадцать минут назад.

В ожидании Пашки говорили о пустяках. Обсудили последние арканарские новости, повосхищались последним словом тамошней техники — металлическим барканским самострелом. О катастрофе молчали.

Наконец появился Пашка, и было видно, что благородный дон зол, ничего не понимает и готов требовать объяснений. Совершенно справедливо, признал дон Кондор. Тщательно продуманная легенда дона Гуга, старшего постельничего его светлости герцога Ируканского, результат многолетней кропотливой работы, была провалена окончательно и бесповоротно — в такой спешке проходил отзыв из Ирукана.

— Некогда, дон Гуг, некогда, — оборвал Симонов гнев лица вчера еще приближенного, а ныне — подозрительного, предположительно связанного с нечистой силой.

Он коротко рассказал об уничтожении Совета. О пропавших людях. О янтарине. Помолчал. Пожевал в сомнении, и стало видно, что он, в сущности, совсем старик. А потом рассказал о плане «Йормала». Слушали в гробовом молчании.

Затем Симонов перешел к самому страшному — вот уже час ни один из кораблей не отвечает на запросы на активацию.

— Широкомасштабная атака Странников, — сформулировал Слава. На лице его отображалась полная готовность немедленно прорываться к кораблям, отбивать их у захватчиков и вступать в безнадежный бой за свою планету.

— Подождите, Александр Васильевич. Да не может все быть настолько страшно, — зазвенел вдруг голос Стеллы. — Есть ведь у нас в Институте терминал БВИ. Давайте я попробую.

Не дожидаясь разрешения, она села за экран, одним широким движением убрала все цветное оформление. По монитору побежала черно-белая абракадабра. Все сгрудились у нее за спиной. Среди цифробуквенной мешанины время от времени проскакивало

«Тьма-1 — в доступе отказано», «Тьма-2 — в доступе отказано».

— Тут неслабого бивня работа! — пробормотала Стелла, сдувая с глаз челку.

— Кого-кого? — не понял Симонов.

— Бивня… — внезапно густо залившись краской. — Мы в школе так звали тех, кто в БВИ шарил.

— И откуда такой архаичный жаргон у твоей супруги? — усмехнулся Пашка и осекся, увидев лицо дона Кондора.

— Скажи, Стелла, а эти твои «бивни»… они умели преодолевать защитные системы?

— Да, конечно, вот, например…

Симонов уже не слушал, лишь смотрел, как капает с экрана:

«Тьма-22…», «Тьма-23…»

Он вспомнил вдруг это ощущение изумленного негодования. Тогда, десять лет назад, когда выплеснулись на экраны планеты жуткие сцены средневековой дикости. И о том, кто их выплеснул.

Ему вдруг вспомнилось всё — и загадочное спасение Руматы, и Сабина, три года уходившая под самым носом у команды эвакуации, и Джереми Тафнат… Опыт пятнадцати лет феодальной интриги свел факты воедино — и складывалось из них нечто пугающее.

…Десять лет его затягивали будни. Давили социологи, давили экономисты, давили историки… Все они сидели на Земле и предлагали разные гипотезы. А ему приходилось воплощать их в жизнь. Тот же «Мидас», тот же «Brain-drain».[12] Только как объяснить таким вот молодым ребятам, энтузиастам, пришедшим «служить и защищать», что ошибки должны совершаться в Арканаре — чтобы не повториться на Земле. Будни, отчеты, проекты, интриги… И за всем этим проворонено главное: Странники на Земле и действуют. И протащил их на Землю он, Александр Васильевич Симонов. А теперь уничтожен Совет… И флот — последний шанс планеты — парализован неизвестным «бивнем». А где-то, быть может, уже разворачивается в боевые порядки другой флот. Флот вторжения…

29 июля 36 года

11.30

Отец Шига смотрел на дона Кондора и медленно закипал. Информация стекалась к нему на наушник, а он не имел права ею воспользоваться. Время утекало, великолепный план горел синим пламенем, а он мог лишь наблюдать. Полномочия его были огромны, сам Генерал Ордена не вмешался бы в ход операции. Но в случае провала он ответит за все головой. Братья пилоты доносили отовсюду — корабли заблокированы. Проникнуть удалось лишь на «Тьму-49», но только лишь проникнуть. Оставалось лишь смотреть, как копошится Стелла, перебирая корабли.

46… 47… 48…

— Александр Васильевич! Есть! Номер сорок девять заблокировать не успели — только код сменили. Где-то через час я его вскрою.

— Нет у нас часа, Стеллочка…

Шига мысленно согласился. Да гори оно все Пэховым пламенем!

— А строил-то их кто? Может, у них есть запасной код?

Боевого магистра только что не качали. Боевого магистра хлопали по спине. Стеллочка поцеловала боевого магистра в щеку и сама же смутилась. А дон Кондор очень официально произнес:

— Как директор Института Экспериментальной Истории и Комиссии по Контактам принимаю решение задействовать мастер-код КОМКОНа.

Откликнулся неживой голос:

«Личность идентифицирована. Мастер-код введен. — И после секундной паузы: — „Тьма-49" активирован».

Боевой магистр послал команду орденским пилотам. В ответ из наушника посыпалось непотребствие, святым братьям неподобающее:

— Товарищ Шига, снова корабль заблокировали!

— Что случилось? — вырвалось у него.

— А, заметил? — жизнерадостно запищала Стелла. — Я доступ закрыла. Собственным кодом. На всякий случай. Сейчас кто-нибудь из вас слетает в Мирза-Чарле, введет его и активирует систему.

Молчавший до сих пор Пашка протянул широченную ладонь:

— Давай, Стелка, съезжу.

Стелла посмотрела на Симонова. Он медленно, будто через силу кивнул. Девушка набросала несколько слов и протянула Пашке. Тот вышел.

Несколько минут сидели в молчании. Первым заговорил Симонов:

— Ты сделала то, что собиралась?

— Да, дядя Саша. При вводе кода охранная система срабатывает на поражение. При чрезвычайных обстоятельствах необходимы чрезвычайные меры, вы сами учили нас.

— А если Пашка?.. — встревожился Слава.

— Пашка не доедет, — коротко ответил дон Кондор, — Слава, Стелла, действуйте. Запуск и цель — только по моей команде.

Цюрупа молча кивнул. У Симонова немного отлегло от сердца — такой надежностью веяло от этого двухметрового потомка викингов. Маленькая большеглазая Стелла, наверное, чувствовала себя за ним как за каменной стеной. Они вышли.

29 июля 36 года

11.04

…Жарко припекало полуденное солнце. На улицах было безлюдно. Антон стоял перед Институтом и не мог решиться. Бросить такое обвинение своему Наставнику — еще шаг туда, откуда нет возврата. Хотя… два связанных, истекающих кровью человека в подвале СГБ… Похищенный из музея пистолет… Почему бы следующему шагу не быть — таким? Он все еще стоял в нерешительности, когда из-за угла появился Пашка. Этого не могло быть, но вот он, пухлый, румяный, чем-то озабоченный… Друг Пашка.

— Пашка, привет!

У друга детства сделалось удивительное выражение лица: радость, опаска — все вместе. Времени на объяснения не оставалось. Абсолютно.

— Пашка, ты с Арканара? Видел Киру? Пашка, ты — в Мирза-Чарле?

Тот замялся на секунду. Ту самую, которая понадобилась Антону, чтобы вынуть древний бесшумный пистолет и аккуратно прострелить Пашке колени.

— Все, Паш, все уже, — бормотал он, неся друга на спине к оказавшемуся поблизости скоростному флаеру и нажимая кнопку экстренной медицинской эвакуации. Больше сомнений не оставалось.

29 июля 36 года

11.15

В кабинете остались только Симонов с Казимиром. Несколько минут сидели молча. Потом ожил видеофон.

— Александр Васильевич, это Антон. Александр Васильевич, почему монахи Святого Ордена знают, что Пашкин код — ловушка, а сам Пашка — нет? Сейчас буду.

Еще несколько секунд двое сидели друг напротив друга, все так же ничего не говоря. Отец Шига размышлял, что же надо было сделать, чтоб трижды проверенный брат Набу раскололся по самые потроха в какие-то минуты. У дона Кондора в голове вертелись примерно те же мысли — о Пашке. Чувства обострились до предела. Чуть заметно двигается подбородок Казимира. Высокий, не по погоде воротник, ясное дело, скрывающий ларингофон. Взведенный барканский самострел на столе у самого своего локтя. И даже — через всю комнату — мелкие буквы на застекленной витрине: «Фамильный меч рода Кси. Добыл Сташевский К. П.». Теперь все встало на свои места. А времени оставалось лишь на одно из двух — либо попытаться убить чужого, либо… И сделать выбор директору Института надлежало самому. «Стар я стал», — подумал он, спокойно нажимая на вызов. Возник Цюрупа.

— Цель — Арканар. Запуск! — монотонным ровным голосом скомандовал Симонов и лишь после этого позволил себе схватиться за самострел.

…Неизвестно, почему дон Кондор не нажал на курок. Может, вбитое за десятилетия в плоть и кровь «Не убивать». Может, потому что Ученик. А может, огромное удивление: в руке у сидящего напротив человека был скорчер.

29 июля 36 года

12.00

…Отсчет времени пошел на секунды. Видеофон Цюрупы не отвечал — «Тьма» начала экстренный энергозабор. Шига воспользовался кабельной связью:

— Слава! Антон убил дядю Сашу и Пашку. Примешь меня на борт.

На ходу отдавая приказы Охранной гвардии, боевой магистр разнес стекло витрины. Меч, как верный пес, казалось, сам прыгнул в ладонь. Меч — душа воина, как можно столько лет жить без души?! Шига выглянул в остывающую брешь в стене и спрыгнул вниз, прямо на посадочную площадку. Уже поднимая глайдер, вспомнил, что Румату надо задержать. Ларингофон равнодушно передал в эфир команду:

— Братья, цель — Мирза-Чарле. Во имя Господа, обратите неверных в приятное благоухание!

29 июля 36 года

12.02

…Институт кубом нетесаного мрамора возвышался над необычно безлюдной в этом часу площадью. Антон был уже совсем близко, когда стена второго этажа исчезла в ослепительной даже в полдень вспышке. С лязгом упал рядом металлический самострел — весь в разводах побежалости. Руди поднял его, зашипел от боли и рванулся вперед — вслед за неуловимо-стремительной фигурой. Фигура огромным скачком оказалась в приземистом скоростном глайдере, стартовавшем почти впритирку к земле. Антон прыгнул в пассажирский флаер, перещелкнул на ручное управление. Управление не работало. Хорошо поставленный голос киберинструктора сообщил:

«Категорически не рекомендуется вождение воздушных видов транспорта лицам, находящимся в состоянии алкогольной интоксикации, а также с индексом здоровья тринадцать. Ближайший портал нуль-Т…»

Руди хладнокровно разнес панель автопилота рукояткой самострела. Неразборчиво матерясь, пальцами закоротил управление. Что-то круглое и ребристое с приглушенным стуком выпало из кармана. Он машинально подхватил его — и замер под прицелом четырех автоматов. Аварийщики. Все из Охранной гвардии.

— Бросьте оружие, дон Румата, — спокойно, чуть насмешливо приказал один из них, кажется, начальник. Акцент практически не ощущался.

— Все оружие? — уточнил Руди и выбросил пистолет.

— Все, разумеется! — закивали аварийщики, впрочем не выпуская его из-под прицела.

— И это?

Тихо звякнуло на мостовой стальное колечко с двумя усиками.

— Что это? — спросил один из арканарцев, равнодушно разглядывая ребристый предмет в кулаке у Руматы. Тот внутренне похолодел: неужели не знают?

— Не стрелять, братья, взорвемся! — Реакция у начальника оказалась очень даже приличной.

Флаер свечой рванул в небо, а арканарцы еще целых две с половиной секунды могли разглядывать гранату Ф-1, известную в старину на Балканах как «старая черепаха».

29 июля 36 года

12.05

…Антон пилотировал — впервые за столько лет. Когда-то ему казалось, что летать — как ходить — разучиться невозможно. Оказалось, можно. Не было ощущения единения с машиной, флаер болтало и заносило. Да и чего ожидать от стандартной пассажирской модели?

29 июля 36 года

12.30

…Утилизатор резво шел куда-то в известном только ему направлении. Джереми сидел неподвижно, лишь изредка придерживая кибера, когда тот погромыхивал на ухабах. Особенно сильно тряхнуло на грузовом нуль-портале. Тафнат зашипел и положил в рот ушибленный палец.

По ту сторону портала ударила жара — сухая, как из муфельной печи.

Еще минут пять тряслись по жаре, потом машина заехала в просторный ангар. Минут десять внутри ангара ничего не происходило. Зато что-то определенно творилось снаружи. Бывший кайсанский легионер хорошо знал эти звуки. Вроде бы тихие, но волосы на загривке становились дыбом. Звуки беды. Потом распахнулась боковая дверь. Вошли двое — у обоих длинные, буйные шевелюры, на обоих свободные белые одежды. «Вольные художники», — вспомнил Джереми. По его личному мнению, так просто психи. Их мазни он не понимал и терпеть не мог и сильно подозревал, что они отвечают ему полной взаимностью. И все бы ничего, но подобные экзальтированные личности пытались прорваться в архив почти каждую неделю. Все они имели вид всклокоченный, все несли свои абсолютно уникальные творения. Иногда им удавалось предстать пред очи Сабины. Еще реже Сабина удостаивала кого-нибудь из них пары неразборчивых фраз, после чего счастливчик уходил с видом совершенно просветленным. Вот и эти двое, похоже, были из тех же. А на руках у них буквально висела молодая женщина. Все трое обошли машину сзади, оставив Джереми недоумевать, что же «не то» в этих самых художниках. Из-за воронки послышалась приглушенная возня, сменившаяся затем тихим гудением утилизатора. Запахло озоном. Художники снова появились в поле зрения и вышли, а в ангар вошла новая тройка — еще художники и здоровенный, недоуменно озирающийся мужчина. Когда утилизатор заурчал снова, Джереми наконец смог оформить это самое «не то» словами. Чудаков, приходивших к Сабине, объединяло стремление быть непохожими друг на друга. Эти же люди носили свои балахоны, как… униформу. И между прочим, униформу удобную, не стесняющую движений. Снова запахло озоном. Все происходило настолько быстро и буднично, что жуткое понимание происходящего стало приходить к Тафнату только после появления третьей тройки. На сей раз вели совершенно растерянного парня лет не старше двадцати. На боку одного из художников болтался крупнокалиберный карабин «Тахорг».

Наконец, решившись, Джереми бесшумно подхватил кибера и заскользил вдоль другого борта машины. Он успел как раз вовремя, чтобы увидеть всё сразу — художников и юношу с умело заломленными руками почти у самой горловины утилизатора.

— Эй, друг, — окликнул Тафнат того, что с карабином, — подержи, а?

Тот сделал попытку поймать на лету тридцатикилограммового кибера — с закономерным результатом — и теперь с раздробленной стопой вышел из строя на все обозримое время. Второй, стряхнув оцепенение, кинулся на Джереми сзади и со стоном рухнул, получив сокрушительный удар локтем. Тафнат примерился, аккуратно, даже нежно положил ладони ему на затылок и подбородок.

— Тише, тише, тише, — успокаивающе прошептал он ему на ухо перед тем, как сделать рывок. Глухой треск повторился еще раз, когда он вернулся к первому.

Карабин Джереми перебросил медленно поднимающемуся с пола парню, сам с длинным охотничьим ножом змеей заскользил к кабине.

Парнишка все еще стоял столбом, судорожно сжав ствол побелевшими пальцами, когда что-то мягко упало наземь и странный лысый человек окликнул его:

— Эй, парень, залезай.

Тот продолжал стоять в ступоре. Джереми вылез из кабины, подошел к нему и влепил две пощечины.

— А?! Что?!

— Стрелять умеешь?

— Да… Учили…

— Залезай.

Тяжеленный утилизатор развернулся буквально на месте, разогнался и снес ворота. Машину тряхнуло на чем-то мягком. Парня стошнило. Джереми было не до него. Мирза-Чарле давно не был рейсовым космопортом — больше памятником героической эпохи. Тем не менее люди здесь жили — пусть и немного. Так вот, все они стояли теперь в длинной очереди к ангару. А за ними — неправдоподобно ровной шеренгой выстроились художники. Тафнату пришло в голову, что он за всю свою жизнь не видел столько художников в одном месте. Тем более столько вооруженных художников. В следующий момент художники синхронным заученным движением вскинули ружья и дали залп по собравшимся людям.

Тогда Джереми бросил машину на шеренгу, одновременно разнося кулаком панель киберводителя.

— И сказал: ныне сдохнут они все!

— Кто сказал? — испуганно посмотрел на него парнишка.

— Джереми Тафнат, милостью Божьей тиран Кайсанский! Стреляй, парень!

— Но это же люди!

Джереми не удостоил это утверждение ответа, а через секунду, по-видимому осознав его абсурдность, мальчишка открыл огонь. Краем сознания Тафнат отметил, что стреляет он очень даже прилично. Впрочем, было ему не до того, требовалось, прикрывая людей корпусом утилизатора, дать им шанс добраться до коттеджей.

В этот момент лобовое стекло пошло разводами, а парнишка доверчиво уткнулся ему в плечо. Потом машина потеряла управление, резко забрала вправо, проломив стену ближайшего домика, и опрокинулась. Джереми принял из мертвых рук «Тахорг» и кувырком опрокинулся в комнату.

29 июля 36 года

13.00

…У кордона Аварийной службы им пришлось приземлиться. Собственно, Сабина собиралась проскочить кордон на бреющем, но Ангелов был непреклонен.

Что все опять пошло не так, он понял почти сразу. Все без исключения аварийщики были арканарцами. Все вооружены.

Петю с Сабиной вежливо попросили выйти из флаера. Обыскали.

— Товарищ Бага, оружия и видеофонов не обнаружено, — отрапортовал обыскивавший.

— Чако, мальчишку — в благоухание, девчонка с нами пойдет.

— Зна-а-чит, аварийщики, — очень тихо прошептала Сабина и покорно пошла за арканарцами.

Петя рванулся — защитить, закрыть собой. Лениво потянувшись, Чако сбил его на землю ударом в живот и добавил — ногами. Потом вздернул за волосы. Но стажер не замечал блестящего лезвия перед глазами — помутневшим взглядом смотрел мимо, туда, где толпа окружала Сабину, такую тонкую, беззащитную, и понимал, что сейчас произойдет что-то ужасное. Но все равно не уследил, когда это случилось. Что-то задергалось в безумном танце в середине редеющей толпы. В следующую секунду аварийщики валялись на земле, а Сабина задумчиво катала на ладони неизвестно откуда взявшийся кинжал. Грустно посмотрела на стонущего Багу. Наклонилась. Вставила два пальца ему в ноздри. Оттянула голову назад. Петя отвернулся и обнаружил в полуметре от себя Чако — с метательным ножом в левом глазу.

Зажмурился. Потом закрыл и уши — чтобы не слышать повторяющегося раз за разом жуткого хрипа.

…Его мягко тронули за плечо. Сабина сидела рядом на корточках, наклонив голову набок:

— Петь… Петь, помоги мне, ладно?

…Себе она взяла небольшой пистолет-пулемет, Ангелову протянула здоровенный револьвер, в ствол которого вполне пролез бы и большой палец.

29 июля 36 года

13.05

…Выл неизвестно откуда взявшийся в июле пронизывающий ветер. Глухо молчала связь. Но Джереми чувствовал, что все страшное — позади. Земляне наконец-то стряхнули первоначальный шок. А оружия в поселке оказалось немало. Охотой, видно, увлекался каждый второй. Каждый коттедж превращался в небольшую крепость. Вдобавок вспыхнула стрельба на противоположном конце поселка, в тылу у нападавших.

— Ну, удачи вам, парни, — пробормотал Тафнат, аккуратно прицеливаясь. Именно в этот момент взорвался первый дом.

29 июля 36 года

13.10

…Отец Шига, да какой, к черту, Шига — дон Кси Питанский — знал, что должен идти, брать «Тьму», пока варвары связаны бойней, кончать с Цюрупой — и заносить над планетой «меч тяжкий», в то время как Его Преосвященство будет читать самые главные слова.

Да только как можно заниматься такими глупостями, когда кровь кочевников кипит в жилах, когда веселятся тридцать поколений благородных предков, когда глайдер, послушный легкому движению руки, идет вровень с деревьями, ветер развевает за спиной длинные волосы, и скорчер бьет молниями, сметая дом за домом.

В ушах гремело «Возвращение»: «Всадник-зима, огонь приносящий…» Восхитительное ощущение полета, всемогущества, безнаказанности — что может быть лучше? Не нужно больше притворяться, называть братьями язычников, вести идиотские разговоры. Время слов прошло, дон Рэба! Волки Господни сбросили овечьи шкуры…

…Теперь сжечь этого, засевшего в машине приятного благоухания. Мерзавец имел наглость стрелять в него — несколько царапин обожгли лицо, что-то ударило в плечо, но дон Кси лишь хохотал. И осекся, лишь когда дал осечку верный скорчер. Согласно закону всех мировых подлостей шальная дробина разнесла скорч-кристалл.

Шига отбросил раскалившийся разрядник, нашарил на сиденье автомат и, внезапно став очень серьезным, пошел на новый заход.

29 июля 36 года

13:13

…У Тафната в магазине оставалась одна картечь. А у мерзавца на глайдере был скорчер. Мерзавец превратил улицу в оплавленные руины с первого же захода. И мерзавец был пилотом от бога — машина развернулась буквально на месте и пошла прямо на Джереми. Тот встал в полный рост и стрелял, раз за разом передергивая затвор и каждую секунду ожидая разряда. Разряда не было.

Джереми дослал последний патрон и стал ждать.

29 июля 36 года

13.14

…Петя видел, как тихий аккуратный городок со всеми жителями в секунды превращается в огромный погребальный костер. Он видел, как глайдер пикирует на Джереми. И тогда в голове у стажера что-то переклинило. С истошным ревом: «Ай-Ди-Ди-Кю-Ди!!! Ввести код бессмертия!» он выскочил на середину улицы и, не обращая внимания на свистящие рядом пули, принялся палить из своего слонобоя по стелящемуся над землей глайдеру.

Машины этой модели дьявольски надежны, и лишь по закону мирового свинства — а может, совсем наоборот? — тупорылая револьверная пуля попала в то единственное место двигателя, попадать куда категорически не рекомендовалось. И не только попала, но и деформировалась, переклинив все там к чертовой матери.

Петя видел, как глайдер внезапно клюнул носом и закувыркался по земле — прямо на неподвижно стоящего Джереми. Остановившись лишь в десятке метров. И так же — в кувырке — вылетел из глайдера человек.

Джереми опустил «Тахорг».

— Казик, ты?

Без малейших колебаний Шита выпустил полмагазина ему в лицо.

29 июля 36 года

13.25

…Впереди стучали выстрелы. Проклятая тихоходная машина наконец добралась до Мирза-Чарле.

А Мирза-Чарле не было. Лишь на окраине огромного пожарища держался пока один домик. Со всех сторон домик окружали странные люди в белых балахонах и расстреливали его в упор — длиннейшими очередями. Патронов тут не жалели. Пара пуль срикошетила по обшивке, и флаер нырнул в огромное окно второго этажа, все еще скалящееся осколками зеркального стекла.

Руди увидел всю картину сразу — Ангелова на полу, Сабину, одной рукой зажимающую ему артерию и с автоматом в другой. И еще одного балахонника, целящегося ей в спину. Антон знал, что Сабина артерию не отпустит, следовательно, не успеет, и знал, что она знает, что не успеет.

А потом все кончилось, и балахонник повалился с болтом доброй барканской стали в затылке.

Говорят, именно тогда прозвучало знаменитое: «Младшие отходят, старшие прикрывают». На самом деле сказано было немного иначе:

— Женщины и дети — вон!

…Антон вылез на крышу, поливая окрестности из двух автоматов — художника и Сабины. Когда патроны кончились, а флаер исчез в небе, на крыше появилась стремительная гибкая фигура.

— Казимир? — не очень удивленно спросил Антон, разглядывая наставленный на него автомат.

— Сдавайтесь, дон Румата.

Антон кивнул и опрокинулся назад. Приземление получилось жестковатым. Перекатился, вскочил на ноги. И сразу же сверкнула в голове ослепительная вспышка. Последняя мысль: «Так неудачно!»

…Откуда-то издалека доносилось бормотание: «А башка у благородного дона что чугун. Это ж надо — приклад угробил. Товарищ Шига, он мне башкой приклад угробил!»

— Я в восхищении. — Казимир, почему-то откликавшийся на Шигу, встал над Антоном, помахивая очень знакомым мечом. Коротко кивнул: — Это честь для меня, дон Румата. — Конец фразы потонул в топоте копыт.

Земля дрожала под закованными в броню лошадьми, мечи всадников сносили длинноволосые головы художников. Кто-то успел схватиться за автомат — несколько очередей ударили и заглохли под шипастыми подковами.

А впереди на огромном ируканском жеребце скакал сердечный друг барон Пампа. Его рев перекрыл даже звуки стрельбы:

— Убейте их, мои рыцари!

Сабина вернулась почти мгновенно. Спрыгнула с еле держащегося в воздухе флаера — аккурат перед мрачным, в крови, арканарцем. Когда он схватился за пистолет, она успела лишь картинно взмахнуть рукой. Потом арканарец осел.

— Вам лучше было бы переждать в безопасности. Это неподобающее место для прекрасной доны, — сообщила выросшая у нее за спиной широченная фигура.

Сабина удивленно хлопнула глазищами:

— Благодарю вас, благородный дон Пампа.

Барон кивнул и выдернул меч. Тело упало ничком, надежно скрыв торчащую чуть пониже подбородка рукоять стилета. Сабина подумала и вернулась на крышу. Уселась на краю, поболтала ногами. Извлекла зеркальце, поправила чуть растрепавшиеся волосы.

Покосилась на четверых «художников», вооруженных каким-то металлическим дрекольем. Те слаженно наседали на дона Пампу. Пожала плечами. Балахонники один за другим стали хвататься за глаза и падать под баронским мечом. Когда рухнул последний, озорной солнечный зайчик помедлил и отправился искать следующую жертву.

29 июля 36 года

13.30

…Отец Шига сосредоточенно отстреливался от наезжающих всадников. Раскачивался, вращался волчком, стрелял в перекате. Ни одна пуля не пролетала мимо — вот только всадников было куда как больше, чем патронов. Жизнь подходила к концу, и прожита она была совсем неплохо. В девятнадцать лет возглавить крестьянскую армию. В двадцать — стать боевым монахом Ордена. Потом — Патриотическая школа, Земля, четыре года студенчества в Сорбонне. Потом снова Арканар. Собственно, подохнуть он должен был еще в двадцать шесть, на штурме Бау. И сдох бы непременно, если б не гений Его Преосвященства. Что ж, «судьба воина — увядший лист, сорвет его ветер — но дерево пребудет вовеки». Он ни о чем не жалел. В конце концов, когда потеряно все, у дона остается еще честь, у магистра Ордена — цель. Если от него зависит дать «Тьме» время на взлет — он даст его.

Толпа разом расступилась, пропуская барона Пампу. Очень медленно Щига отбросил автомат с последним патроном. Помахал в воздухе перстнем на цепочке:

— Эта вещь, кажется, о чем-то говорит вам, барон?

…Барону говорила. Антон ожидал, что дон Пампа нальется темной кровью, заорет и начнет делать глупости, но тот лишь прикрыл веки и оледенел. Аж покрылся инеем. Потом тихим неживым голосом отчеканил:

— Барон Пампа дон Бау-но-Суруга-но-Гатта-но-Арканара, божьей милостью король Арканарский. Сорок пять лет. К вашим услугам, святой отец.

— Барон Шига дон Кси-но-Питана, Именем Господа боевой магистр Святого Ордена. Тридцать лет. К вашим услугам, барон.

Он очень медленно обнажил фамильный меч и отбросил в сторону ножны.

— Тебе они больше не понадобятся, — кивнул дон Пампа, устремляясь вперед.

Стремительно затанцевали клинки. Боевой магистр раскачивался в сумасшедшем темпе субакса, когда каждая часть тела живет сама по себе. Он грациозно скользил вокруг неповоротливого барона, атакуя одновременно со всех сторон. Выпады следовали каскадом — молниеносные, как броски кобры. Дон Пампа все сильнее горбился. Было видно, что сорок пять — не тридцать, жив он пока только чудом и один из следующих ударов его непременно прикончит. А потом все кончилось. Шига стоял выпрямившись, победная улыбка блуждала по его лицу, а рука все еще сжимала клинок баронского меча, вошедший пониже грудины.

Потом он упал на колени. Поднял кверху окровавленную ладонь. Тихо, через силу выговорил:

— Дон Румата… «Тьма»… Там Цюрупа… Цель — Арканар… Примет на борт…

Ладонь опустилась. Блестящим стальным кругом прошуршало широкое лезвие. Что-то глухо стукнулось о промерзшую землю.

Дон Пампа постоял еще немного. Потом, что-то вспомнив, повернулся к Антону:

— Мой дорогой друг! Наконец-то я нашел вас! Мне говорили, у вас неприятности? Я в огромном долгу перед вами.

— Каким образом, барон? Какой-нибудь пустяк?

— Как, ведь именно вы послали доброго отца Кабани предупредить нас о намерении этого мужичья. Штурмовать мой замок! В день моей коронации! Каковы мерзавцы! Своей рукой снес голову этому негодяю Арате.

— Как вы добрались в наши края, барон?

— А! Взял на абордаж один из этих летающих кораблей. Вы не поверите, мой друг, но такой морской болезни со мной с самой битвы в Проливе не случалось. Вся дружина блевала.

Антон представил себе конную дружину в момент деритринитации. Его передернуло. Хотел задать еще вопрос, но не успел. Вместо ответа из-за широкой баронской спины выглянул застенчиво улыбающийся отец Кабани. Досиня выбритый, чуть под хмельком и с пилотским ключом через плечо.

— Мечи дона Руматы! — зычно рявкнул дон Пампа.

Мечи появились мгновенно — вычищенные, заточенные, в смазке.

— Как здоровье баронессы? — поинтересовался Румата, влезая в перевязи.

— Баронесса умерла. Черный мор. Говорят, ее мог спасти только Будах Ируканский. Искал, но, кажется, он сгинул в Серую смуту.

— Я сожалею, барон.

— О чем, друг мой? Вы ни в чем не виноваты. Она бы и так не пережила смерти баронета.

— Баронет погиб?!

— Да… На той осаде… Своей рукой зарубил мерзавца Пэрту Позвоночника, а потом его застрелил в спину вот этот поп. Я думал, что тогда покончил с ним, так славно он летел со стены Бау… Но ад оживил его, дал ему новое лицо и новое имя. Горючей воды! — скомандовал барон, привычным движением передергивая затвор автомата Шиги. С сожалением осмотрел пустой магазин, выщелкнул единственный патрон и передал оружие оруженосцу. — Вот таких пищалей добрый отец Кабани пока делать не умеет…

Антон поеживался от холода. Низко пролетающие облака… Иней на траве… Вот так оно и выглядит — экстренная зарядка большого звездолета.

— Барон… Я поеду…

— Мой друг, куда?! Нам надо выпить за эту встречу. И потом, отец Кабани говорил, здесь, в местечке Мирза-Чарле, есть харчевня, где подают пиво, лучше которого я не пробовал.

— Была. — Румата кивнул на догорающие развалины «Микки-Мауса».

Барон побагровел. Обернулся к дружинникам:

— Зажигай!

Только сейчас Антон заметил, что тело Казимира обложили досками и облили дурно пахнущей зеленоватой жидкостью. Барон собственноручно поднес поданный ему факел. Взлетело синее пламя.

— Барон, я обязан ехать. Арканару угрожает опасность.

— На Ы! Баронов Пампа не пугают опасности!

— Барон, мне нужно ехать.

— Вам? Мой друг, это нужно вам?!

Через секунду дружина была в седле. Румата просчитывал. Ни одна машина не поднимется при такой напряженности поля. Детекторы работать не будут. Связи нет… Цюрупа примет на борт только одного человека…

— Барон, дружину брать нельзя. Только вы и я. — И взлетел в седло.

— Стойте, стойте, дон Румата! Стойте, дон Пампа! — Высокоученый отец Кабани переваливаясь бежал к ним, нежно прижимая к груди небольшой пузатый бочонок. — А перец? Первосортный перец из Бау?

Румата дал шпоры. Барон на скаку подхватил бочонок и приторочил к поясу.

…Они неслись туманной вымороженной равниной, где еще час назад зеленели сады. Ледяной ветер обжигал. Скрипела под копытами хрупкая, как стекло, трава. Пар валил изо ртов и ноздрей.

А Румата был счастлив. Он вдруг понял, что именно этого ему не хватало все эти годы — хорошего коня, надежных мечей, бешеной скачки, верного друга рядом. И пьянящего предчувствия доброй драки.

29 июля 36 года

14.30

Корабль тенью вырисовывался в тумане, и видно было, что он уже висит на антиграве. Барон прямо из седла бросил тяжелое тело в темнеющий проем люка, и тот немедленно стал закрываться. Антон успел только вцепиться в обледенелую нижнюю кромку, и его поволокло в небо. Дон Пампа стоял атлантом, удерживая дверцу, медленно, но верно опускающуюся. Лицо барона побагровело, на лбу выступили жилы, могучие мышцы вздулись… Антон сжал зубы, выжал себя на руках и бросил в шлюзовую камеру.

— Идите, дон Румата, я…

— Я тебе покажу, дю Валлон хренов.

Один из клинков Антон всадил в узел управления шлюзованием, вторым заклинил внутреннюю дверь. Они успели прокатиться под ней за мгновение до того, как меч сломался.

Тут все было залито кровью, и не верилось, что столько крови может быть в маленькой хрупкой женщине, даже если вскрыть ей горло от уха до уха. Ужасаться было некогда.

— В рубку! — кинул он на бегу.

Дон Пампа ворвался в кабину управления первым и, не раздумывая, послал тяжелый метательный нож в склонившегося над пультом белокурого гиганта. Цюрупа легко взял нож с воздуха. Барон крякнул.

— Барон, остановитесь, Слава, не делай этого! Ты не понимаешь, Стеллу убили.

Лицо Славы окаменело.

— Так вы, сволочи, еще и Стелку?!

Корабль с перегрузкой пошел на взлет. Дон Пампа, хакнув, выволок меч, перерубив какие-то кабели под потолком. Полетели искры. Барон тряхнул головой и двинулся на Славу. Тот был вооружен только ножом, но дон Пампа отлетел в одну сторону, фамильный двуручник в другую. А на панели «Целеуказание» возникли координаты Арканара. Оставалось нажать на ввод. Антон дотянулся до баронского меча и кинулся на Цюрупу. Не так много, выходит, и забыл. Руки сами помнили все. Шуршащий клинок строил перед Антоном стальной занавес. Но метательный нож в руке белокурого викинга превращался в колючий шар, опасный, как ядро моргенштерна. Шар мясокруткой затягивал под себя, бил одновременно сверху, снизу, с флангов. Приходилось растягивать веерную защиту — и она превращалась в рванье. В одну из таких брешей и ударил нож. Перерубил связки запястья и возвратным движением вошел в правый бок. Боль была адовой, пальцы разжались, роняя меч, но Румата хохотал и желал себе лишь большей боли.

…Цюрупа недаром был наблюдателем нового поколения. Клинок, падающий на его беззащитную шею, прошел сквозь пустоту. Потерявший равновесие барон грянулся о пол — похоже, без сознания, а фамильный меч Бау взлетел уже над ним.

Антон рванул застрявший в боку нож — противно скрипнуло по ребру. А потом послал его — мягко, как учили, прямо под стриженый белокурый затылок.

Мотая головой, барон медленно поднялся, грузно опираясь на меч.

— Вы ранены, друг мой!

— На Ы! Надо уходить.

29 июля 36 года

14.40

Они успели закрыть за собой переборку спасательного отсека, когда корабль наполнился шорохом тихих шагов, голосами.

— Сдох… Кто его так?

— Дон Румата, братие, я аж испугался. Откуда он здесь, дьявол?

Потом в переборку забарабанили:

— Дон Румата! Дон Пампа! Открывайте! Сдавайтесь!

— Доны Бау не сдаются, — проорал барон.

— А давайте спалим их, братие? Без пролития крови?

— Брат Гаку, активируй систему аварийной стерилизации спасательного отсека.

— Сделано, брат Мара.

— Братья пилоты, именем Господа, делайте ваше дело!

Определенно становилось жарковато.

— Позором будет, если скажут, что нас сожгли какие-то монахи, — заревел дон Пампа, — пусть скажут: «Они сожгли себя сами!» — У него в руках появился давешний бочонок, кремень с кресалом, задымился фитиль. — Пусть попробуют перца отца Кабани.

— Это — перец? — слабым голосом поинтересовался Антон.

— Ах, вы же давно не бывали у нас, дон Румата! Новейшее изобретение отца Кабани — гремучий перец. Удивительная вещь… Поверите ли…

Дальше Антон не слушал.

— Помогите, барон.

Он разблокировал люк спасательной капсулы и, марая кровью чистый дермопласт, рухнул в пилотское кресло. Барон сел рядом и пристегнул ремни. Сил удивляться больше не было. Последнее, что услышал Антон перед тем, как закрылся люк, было:

— Во имя Господа, введите координаты на деритринитацию.

— Именем Его, параметры стартовой орбиты получены и введены.

Потом все потонуло в зычном баронском басе:

— Доны Бау наступают и отступают — по обстоятельствам!

Антон нажал на скобу катапультирования.

…Впоследствии ему удавалось вспомнить эту посадку только обрывками. Звенело в ушах, накатывала одурь. Слепнуть он стал над Тихим океаном. Ориентироваться приходилось по командам дона Пампы:

— Дайте шпор, дон Румата! Поддерните узду!

И он прибавлял скорости и выравнивал руль высоты.

Он слышал еще, как барон поминает по радио всех святых, требуя, чтобы его лучшего друга Румату Эсторского спасали бы сейчас и немедленно. Антону было все равно. Хотелось спать.

В полубреду беспокоило лишь одно.

— Барон, — превозмогая боль, прошептал он, — что за кольцо было у того монаха?

— Фамильный перстень-печать. Мы, доны Бау, испокон веков неграмотны. А вот мне, Пампе Первому, поверите ли, уже грамоте учиться приходилось… Вечный позор вышел бы роду Бау.

Глава 5 В интересах Земли и во имя человечества

Дальше действовать будем мы!

Виктор Цой

26 августа 36 года

17.15

Через два с половиной часа Руди, все еще болезненно поглаживая бок, входил в кабинет Михаила Сидорова («Для друзей Атос. Просто Атос»).

«Руководитель КОМКОН-2» — бибикнуло в автосекретаре, и Антон понял: теперь это — официально.

— Приветствую вас, Руди. Я консультировался с психологами. Вам возвращают индекс. Полный.

— Всем?

— Джереми…

— Я знаю.

— И пока проблемы с Сабиной Крюгер.

— Доктор Александров?

— Именно. Но сотрудниками, способными просочиться в мой охраняемый кабинет, чтобы выдать правду-матку, я бы не разбрасывался. Хотя… теперь вы, наверное, снова захотите быть пилотом.

— Я бы предпочел остаться в Комиссии.

— Понимаю. Теперь к делу. Ваш доклад прочитали. Вас хотят видеть.

Руди невольно поморщился. Доклад этот появился на свет не больше часа назад и стоил ему многих неприятных минут.

…Стол. Человек, сидевший за столом, был чудовищно стар. Ходили слухи, что начинал он чуть ли не у самого Юрковского. Человек медленно поднял голову.

— Я прочитал ваш доклад. Вы предлагаете эвакуировать арканарцев. Всех?

— Да. Теорема Бушетты-Волкова. Все члены феодального общества причастны ко всем его деяниям. Аксиома базисной теории.

— Итак, вы предлагаете?..

— Да. Пока нет Совета. Пока время беззакония. Пока враг обезглавлен. Пока еще можно закончить все малой кровью. Еще через поколение процесс взаимопроникновения цивилизаций станет необратимым.

Узел придется резать. По живым людям. Уже теперь придется вспомнить некоторые страницы нашей истории, которых бы вспоминать не хотелось…

— Вы знаете, что произойдет, если ваш план получит огласку?

— Да. Меня будут лечить. Долго.

— Вы знаете, что для выполнения этого плана понадобится целая армия людей, готовых на все?

— Знаю.

— У вас есть такая армия?

— Есть.

— И вы готовы на все?

— Да.

— Тогда — это для вас.

На листе было всего лишь четыре строчки:

«Все, сделанное подателем сего, совершено с моего ведома и по моему приказу — в интересах Земли и во имя человечества.

Президент Службы Галактической Безопасности

Иван Жилин».

Руди поднял голову. Не было больше немощного старца. Могучий боец двух столетий. Безжалостный комендант Барселоны. Живая легенда.

— Не хочу, чтобы «большой кровью» решали вопросы наши правнуки. За все отвечу я. И президенты ведь когда-нибудь уходят в отставку. Кодовое название операции: «Зеркало». У вас три дня.

Они успели.

31 августа 36 года

Три дня спустя Руди снова шагал тем же коридором. Похудевший, осунувшийся, безжалостные зеленые глаза горят нездоровым блеском. Трое суток без сна, на одном спорамине.

За эти трое суток спрятанная армия КОМКОН-2 каленой метлой прошлась по планете.

Память удерживала фрагменты.

…Унылые лица арканарских рабочих, которых тысячами грузили на рейсовики. Попытки бунта пресекали огнем на поражение. Впрочем, не так уж много попыток этих и было.

…Горько плачущая молодая девушка: «Что вы делаете, нелюди?! Он хороший». Хороший был из личного отряда отца Шиги, того самого, что оставлял за собой пустые города, пахнущие озоном.

…Допросы третьей степени. Собственный голос: «Технологии знаешь? Стрелять умеешь? Много знаешь. В утилизатор!» Мерзавца, похитившего из музея янтарин, Руди достал лично.

…Больший ужас, чем Румата-Искатель, наводила только Ита-Губительница. Похоже, она вообще не считала необходимым брать кого-либо живым. В первую же ночь двое монахов из отряда Шиги окопались в подвале и палили на любой шум, требуя консула и журналистов. Кто-то предложил воспользоваться усыпляющим газом. Сабина пожала плечами и пустила в подвал воду. Когда Руди попытался сделать ей внушение, она удивленно вскинула брови:

— Почему?

— Послушай, мы не можем убивать сотнями.

— Значит, только это…

После этого она исчезла и выходила на связь со своей группой, только чтобы указать, откуда забирать очередные трупы. Диагнозы разнообразием не страдали: смерть от естественных причин либо самоубийство.

…Ангелов с мобильным терминалом на коленях. Помимо прямых обязанностей, парнишке пришлось возглавить группу Джереми. Руди изрядно волновался за него и успокоился лишь на второй день. Тем вечером двое молодых парней, весело беседуя, кажется, о нуль-физике, шли на группу и, казалось, не понимали ни окриков, ни предупредительной стрельбы. Что делать, не знал никто. Тогда Петя вытащил слонобой и застрелил обоих. После этого количество несмышленышей резко упало до нуля. Оружием, снятым с тех двоих, можно было вооружить человек десять.

А больнее всего — горький взгляд Горбовского, кумира юности Антона.

Да разве только Антона?

— Скажите, Руди, разве мы пришли к ним, чтобы убивать? — тихо спросил он тогда, собою закрыв проход.

И стоял так, пока за доном Рэбой не закрылась дверь полагавшейся тому личной нуль-камеры.

Той самой, к слову, через которую — достоверно известно — за последние годы попали на Землю несколько тысяч отборных солдат Ордена.

В эти дни Антон часто вспоминал портрет над рабочим столом Жилина.

* * *

…Тридцатые годы позапрошлого века. Темное, смутное время. В униженной, растоптанной Германии рвутся к власти коричневые, в СССР — партийная бюрократия. Пахнет большой кровью. Машинное моделирование предсказывало массовые убийства в масштабах, сравнимых со средневековым Китаем, голод и к сороковым годам с вероятностью в 98 процентов — новую мировую войну (в 67 процентов — атомную). Минимальное число жертв программа оценивала в 30–35 миллионов. Ученые и будущие космопилоты, учителя, врачи, поэты, политики… Очень высокий процент потерь ожидался среди лучших — самых активных, патриотичных, ради идеи готовых на все. Так называемых пассионариев. Как результат их убыли программа предсказывала неизбежный развал колониальных империй, в результате чего Африка и Ближний Восток превращались в территорию перманентных первобытных войн. Затем — коллапс по сценарию Римской империи (80 процентов) и всеобщую экологическую катастрофу (60 процентов). В плане освоения космоса к началу XXI века проводились бы орбитальные полеты и, в самом благоприятном случае, экспедиции посещения на Луну.

…Вождь смотрел с портрета чуть выпуклыми морозными глазами. Был он тут очень молод, наверное, даже моложе Антона. Как и остальные.

Что у них было общего — у старой военной аристократии Германии и юных командармов Гражданской? У тяжелобольного отставного генерала фон Секта и молодого, сверхчестолюбивого «Красного маршала»? Как они нашли друг друга? Как смогли восстановить связи, завязавшиеся в двадцатых? Мы уже никогда не узнаем — они не любили мемуаров.

Они шли на риск. Риск сумасшедший. В спину им дышала тайная полиция. В сущности, задуманное ими квалифицировалось как заговор и государственная измена. С неизбежно вытекающим: «А в конце дороги той плаха с топорами».

…Времени было в обрез. Время вызревало чудовищным гнойником. И гнойник нельзя было вскрыть, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнения….

Только вот в отличие от нас они были не учеными, а военными. Хирургами истории.

Они не задумывались о чистоте своих рук и не мучились рефлексией. Они просто делали то, что должно было сделать. И крови боялись не больше, чем боится ее хирург.

Вероятность успеха то же машинное моделирование оценивало не более чем в один процент. Им хватило и его.

1937-й. Май. Игра на опережение. Чем-то это напоминало старую добрую ковбойскую дуэль.

Штурмовые отряды капитанов Гейнца и Кузнецова, берущие под контроль Рейхсканцелярию и Кремль, — наверное, это было самым легким. Проблемы начинались дальше.

Военная диктатура. Фильтрационные лагеря. Массовые аресты, торопливые расстрелы. Массовые амнистии. Они шли по лезвию, где любая ошибка грозила новой гражданской войной, голодом и эпидемиями. Они прошли. Дальше — известно.

Военный, а потом и политический союз СССР и Германии. Падение Польши. Возникновение Евразийского союза — от Атлантики до Тихого океана.

Президенты Тухачевский и фон Сект, а после смерти того — сменивший его Штауфенберг.

Научно-техническая революция.

Атомный проект Гейзенберга-Курчатова. Термоядерный синтез — Ферми-Сахаров.

Первые, несовершенные еще атомные субмарины Хакселя.

«Спутник» Королева-фон Брауна.

Первые межпланетные перелеты.

Колониальная экспансия закономерно переходила в космическую.

Войну отменили. То есть локальные конфликты были. Много. Несколько десятков лет кряду блоки сшибались в Африке, в Южной Америке, на Ближнем и Дальнем Востоке, в Индокитае, потом на Луне и Марсе — эра холодной войны. Но ту, предсказанную страшную войну, превратившуюся теперь в заведомое взаимное самоубийство, отменили…

Военные рассчитали все верно.

И все-таки они ошиблись. Михаил Николаевич шел в будущее, как в прорыв, как тогда, под Варшавой. Поднимая людей на чудеса и забывая о собственных тылах. До самого конца, даже в свои восемьдесять пять он оставался все тем же азартным мальчишкой, некогда подавшим в Совнарком доклад «Об объявлении государственной религией славянского язычества» и безумно счастливым, что шутка удалась.

Он верил в свою армию, и она ни разу не подводила его. Но армия — это еще не вся страна, а вот этого президент-диктатор не видел. Даже полет «Хиуса» — и тот был только армейской операцией.

А народ устал. Народ жил своей маленькой жизнью — сериалами, танцем «Ча-ча-ча». Народ и армия переставали думать, чувствовать, а значит, и действовать согласно.

Михаил Николаевич прожил очень долгую жизнь — и все же был не вечен.

А после его смерти началось… Перестройка, подъем национализма в СССР и национал-социализма в Германии… Наркомания. Погромы элитных школ… Мир снова был тяжело болен — и теперь уже хирургия была бесполезна. Требовались терапевты.

И вот тогда-то появился Г. А. Носов…

Время от времени сознание раздваивалось. Не помогали ни психологическая подпитка, ни спорамин.

Слишком страшной была реальность, где действовали Руди, Сабина и КОМКОН-2.

В такие моменты Антон оказывался на борту новенького звездолета. Звездолет аккуратно садился на опушке древнего леса.

…Антон знал, что поселится в самой чаще. Сам вырубит деревья. Своими руками будет обтесывать бревна. Сам построит себе дом. И станет еще одной легендой Икающего леса. А занесет к нему нелегкая лихого человека — и будет в Арканаре одним лихим человеком меньше.

Его дом будет неподалеку от лагеря биологов. Биологам будет тяжело. По крайней мере, одному из них. Которому придется выбирать — вернуться на Землю в одиночестве или навсегда остаться в Арканаре с любимым человеком. Если Ян выберет второе — что ж… По крайней мере, Руди будет спокоен за Киру. Он не станет мешать им. Постарается лишь находиться поблизости. Просто так, на всякий случай. Потому что биологи — они ведь совсем как дети.

А если нет… Тогда в один прекрасный день Кира появится у него в доме. Изменившаяся. Повзрослевшая. Наверное, еще более прекрасная. Они будут жить вместе. И никто больше им не понадобится. Она будет заниматься своей биологией, он непременно закажет для себя самые современные учебники…

…Руди докладывал:

— В основном задача выполнена. Где-то в Арканаре у дона Рэбы еще имеется изрядный арсенал, но без технической базы оружие протухнет быстро. Впрочем, на небольшую победоносную войну хватит за глаза. Что важнее — Патриотическая школа. У них там несколько наших специалистов, они отказались возвращаться, так что придется теперь что-нибудь придумывать с эвакуацией. Кристаллотека. Симуляторы. Есть даже пилоты. — Он невесело усмехнулся. — А ведь дону Рэбе теперь ученых холить и лелеять. И почему это меня не радует?

— Это именно то, о чем я бы хотел поговорить с вами, Руди, — мрачно отозвался Атос. — Вы знаете, что избран новый Совет?

— Извините. — Руди пожал плечами.

— Главой Совета стал доктор Александров.

— И?

— Требует вернуть на Землю «единственного законного представителя властей Арканара». Распустить «эту фашистскую организацию» — улавливаете, о ком речь? Расследовать ее преступления. Запретить находиться на Земле всем ее членам. И продолжать операцию «Рог Изобилия».

— Ничего не забыли и ничему не научились, — сплюнул Антон.

— Доктор Александров — последний оставшийся в живых из отцов «Рога Изобилия». Он не может отступать.

— Но Совет… А Сабина? — вспомнил он.

— Сабину будут лечить. Я ничего не смог поделать. — В лице Атоса что-то мигнуло. — За ней зайдут в десять утра. Теперь вас хочет видеть Президент.

У человека за столом был странный взгляд.

— Излагайте, Руди.

— Первое: необходима другая концепция вмешательства. Для начала надо определиться, что для нас Арканар — партнер или полигон? И придерживаться чего-нибудь одного. Если понадобится — патрулировать Арканар с воздуха, хотя бы и на дирижаблях.

Второе: челюсти должны крушить профессионалы, место ученых в кабинетах. Как говорится, «Организатору чистые руки, исполнителю — чистая совесть».

Третье: может, доктор Александров в чем-то прав? Нельзя нас оставлять на планете. Мы просто опасны…

— Послушайте, Руди, мы ведь тоже проходили через все это. Кровь, допросы с применением физического воздействия. Так ведь коммунизма без крови не бывает. Есть вещи, о которых не нужно говорить. Их надо просто делать. А потом забыть. Не было никаких арканарцев, никаких боевых звездолетов… Были неудачные учения СГБ по отражению инопланетной угрозы. Погибли люди. СГБ ответит за это. Может случиться, что Службу просто расформируют, и тогда ее функции примет другая организация. Скажем, одна известная мне комиссия. А то, что многие наши работники, быть может, уйдут в эту комиссию — так кто же разбрасывается квалифицированными кадрами? В конце концов, если кто некомпетентен — кто же его возьмет? Такое ведь бывало, и не раз… Вывески меняются — Служба остается. Еще что-то?

— Последнее. — Антон выложил на стол бумагу.

Жилин прочитал ее. Поднял глаза.

— Видите ли, Руди… Никого из этих людей, по-видимому, уже нет в живых. Их взяли в заложники еще три дня назад, когда погиб этот… Шига. Вышли на меня. Сообщили, что биологическая экспедиция попала в плен к варварам. И обещали добиться освобождения в обмен всего на «несколько небольших уступок». Я никогда не вел переговоров с террористами! Вы сказали, что готовы ко всему. Что ж, я отвечу и за это.

Некоторое время сидели молча. Потом Руди встал.

— Послушайте, Иван. Когда-то у меня был друг. Совсем еще мальчишка. Он дрался за меня и за тех, кто мне дорог. Его убили. Всего за несколько часов до того я обещал мстить за каждую подлость по отношению к своим друзьям. Но Эксперимент требовал закрыть глаза на это… И я закрыл. Слабость и трусость — за ними всегда воронье и гробы, как поется в одной старой песне. Если мы спустим и это, они решат, что землян можно убивать безнаказанно. Иногда не нужно размышлять и взвешивать, а просто ударить так, чтоб…

Он встал, слепо пошатываясь, и пошел к выходу.

Иван Жилин, Президент, долго смотрел ему вслед. Потом опустил глаза на бумагу, все еще лежавшую перед ним. Всего две строчки:

«Прошу отставки в связи с выездом в Арканар по семейным обстоятельствам.

Рудольф (Антон) Сикорский».

…В архиве было тихо. Очень серьезный Петр Ангелов сосредоточенно работал с терминалом. Сабина тихонько играла что-то печальное.

На столе обнаружилась новенькая книга. На раскрытой странице Руди прочитал:

«Где заканчивался, где начинался и как выглядел лес на карте — лисенка не знала, да и не особо интересовалась. Наблюдала, радуясь, за сменой времен года, за листьями, кружащимися в нежном танго, за фазами луны и многими другими вещами, окружающими ее с рождения. Летом играла в траве — ловила солнечных зайчиков, гонялась за куропатками, ловила свой собственный хвост до тех пор, пока не закружится голова. После плюхалась на траву и довольно облизывалась, будто съев какую живность повкуснее. Осень проводила, купаясь в кленовых холмах одного с нею цвета, — так, что порой казалось, будто в куче листьев танцует язык пламени».[13]

Руди взглянул на обложку:

Дж. Тафнат. «Сказки для сына».

— У Джереми был сын? — удивился он.

— Есть, — ответила Сабина. — Джереми очень его любил и переживал, что не сможет увидеть. Даже воспитывал на расстоянии. Так что кто-нибудь должен сообщить наследному принцу Кайсана о смерти его отца. Можно добавить, что убил его агент Святого Ордена.

Руди только кивнул.

Петя наконец оторвался от терминала.

— Привет, Руди, — сказал он.

— Привет, Петя. Слушай внимательно. С этого момента ты — руководитель Комиссии.

У Пети вытянулось лицо.

— Как это?! А ты?.. А Сабина?..

— Мы с Сабиной уезжаем развлекаться. — Музыка смолкла. — Не волнуйся, Петя. У тебя все получится. Однажды ты уже справился.

Он отомкнул лишь три дня как установленный сейф. Влажно блеснули черным три новеньких скорчера. Четвертый — Петин, остался в сейфе.

— Куда вы, на охоту?

— На охоту, Петя, — ответила Сабина.

— Со скорчерами?

— Со скорчерами. Удачи тебе, руководитель!

— Удачной охоты!

Звездолет на самом деле был новенький. Самой последней модели. Весь перелет они молчали. Антон наслаждался пилотированием. Сабина сидела на полу, спиной к стене, обхватив руками колени. Посадка получилась аккуратной, корабль едва ощутимо качнуло на амортизаторах. Откинулся люк.

Минуту никто не шевелился. Потом Сабина подняла глаза:

— Зна-а-чит, доктор Александров… Не поёшь больше?

Антон покачал головой.

— А ведь лечить будут — только держись! — Упруго вскочила на ноги. Подошла к люку. Обернулась: — Не дергайся, Руди, палачи — они всегда в цене. — Сказала и спрыгнула в мокрую от росы траву. Куртка на ней подозрительно топорщилась.

3 сентября 36 года

…Патриотическая школа напоминала осажденную крепость. Курился дымок над башнями. Со всех сторон по периметру в три ряда громоздились спирали проволоки-колючки. От света факелов было светло, как днем.

Отец Кин сидел в своем кабинете. Решетки на окнах. Окованная железом дверь на засове. Враг не пройдет.

Проблемы начались вчера. Вначале профессионалы-земляне чем-то отравились и умерли — один за другим, в течение нескольких часов.

Потом ночная драка в опочивальне братьев пилотов. Дрались насмерть, живых свидетелей не осталось, так что выяснить причину смертоубийства не представлялось возможным.

От невеселых мыслей отвлек приглушенный писк селектора.

— Кто?

— Брат-привратник. Невольницу привели, сказывают — для отца-прокуратора.

Отец Кин просветлел лицом:

— Давно пора!

— Так как? Пускать? Или рубить?

— Но-но, я тебе порублю! Запускай.

Ад начался почти мгновенно.

Тоненькая фигурка, поникшая у входной двери, откинула покрывало. Брат-привратник изменился в лице.

— Святой Мика! Ита-Гу…

Сабина шагала длинными коридорами, стреляя с обеих рук. Разряды выносили дверь за дверью, выжигая все живое и неживое в кельях. Прохаживались по ровным рядам отдушин под потолком. Время от времени ударяли вдоль коридоров, сметая пытавшихся перегородить ей дорогу.

Второй этаж. Классы. Тут уже успели наладить оборону. Стреляли все, но непросто оказалось попасть в маленькую, непредсказуемо верткую фигурку, будто размытую в пространстве. Фигурка как-то косо и вниз ушла из поля зрения. А потом два-три разряда превратили и импровизированные баррикады, и их защитников в жирную копоть на стенах.

Третий этаж. Кристаллотека. Здесь все было родным и знакомым — мягкие кресла, стеллажи, проекторы. Оба скорчера вычертили по причудливой восьмерке, и в зале остались только угли и ядовитая сажа.

Отец Кин, сжавшись, слушал приближающиеся вопли, стрельбу, грохот мебели. Потом все стихло. Почему-то он точно знал, что Ита стоит по ту сторону этой двери. Торопливо извлек укороченный восьмидесятизарядный автомат и стрелял, стрелял, стрелял. Когда закончились патроны, единственный разряд превратил в облако черного дыма и дверь, и его самого, и изрядный кусок наружной стены.

Здание пылало. Обратного пути не было. Сабина неторопливо подошла к бреши в стене. Постояла. Подняла скорчеры стволами кверху и, не колеблясь, спрыгнула.

Барон Пампа поймал ее на лету. Сабина вскочила на вторую лошадь, и они скрылись в ночи.

Пылающее здание за их спиной вдруг перечеркнула огненная трещина, а потом радостно затанцевал на развалинах бес эквивалентом в пару десятков тонн самого современного оружия.

…Когда они остановились, уже светало. Барон как-то смущенно приблизился к Сабине. Сабина удивленно подняла брови. Смущенный дон Бау — определенно, что-то творилось в этом мире.

— Дона Ита… Не знаю, как сказать вам… Я — всего лишь король в изгнании, но… Будьте моей женой.

Сабина подъехала поближе. Подняла глаза. Огромные, чуть раскосые, в первых лучах нового дня они отливали самым синим льдом.

И молча тронула повод.

Через несколько часов они были на кладбище Проклятых.

Тут каждое второе надгробие было пробито колом, из-под каждого третьего виднелись цепи — от упырей. Мало кто решался заглянуть сюда и днем, не то что в этот утренний час. Заехали в самый глухой уголок. Остановились перед наполовину ушедшей в землю плитой.

Сабина спешилась. Смахнула ладонью жухлые листья. И долго, очень долго стояла, беззвучно шевеля губами.

— Дон Ка-па-да, — по слогам прочитал барон. — Этот человек был вам близок?

Сабина молча кивнула.

— Я знаю, как это бывает. — Барон сделался очень серьезен.

— Помогите мне, барон, хорошо?

Сабина смахнула листья со второй, почти незаметной плиты с надписью «Дона Ита». Покосилась на Пампу.

— Уберите ее, пожалуйста, барон.

Плита поддалась неожиданно легко. На свет показалась основательно проржавевшая цепь.

— Надо вытянуть…

Барон чуть побледнел, но ухватился за цепь, рванул. Напряглись мощные бицепсы. Секунду ничего не происходило, а потом на поверхности появился ничуть не истлевший гроб. Сабина откинула крышку, попутно спрятав что-то в рукаве.

В гробу обнаружился тяжелый овальный эмбриозародыш звездолета класса «Призрак». Дона Ита отнесла его подальше. Уложила в траву. Активировала. Потом обернулась к Пампе:

— Барон, вы все еще уверены?

— Да, дона Ита. Уверен. И прошу вас — будьте моей женой.

— Зна-а-чит… Хорошо, барон. Я буду вашей женой. Вы вернете себе Арканар. Но сейчас у меня осталось одно, последнее дело на Земле. Я — вернусь.

В пении просыпающихся птиц вряд ли кто услышал бы щелчок карманного дезинтегратора, возвращаемого на предохранитель.

Дежавю (Вместо эпилога)

4 сентября 36 года

Комната. Скорее келья. Со сводчатым потолком, узкими окнами-бойницами, сужающимися наружу.

По закопченным стенам мечется отсвет множества факелов.

Крики за окнами:

— Румата-Искатель! Дьявол!

Человек за грубым, неструганым столом, кажется, не слышит криков. Чертит что-то рассеянно на разложенном перед собой листе бумаге.

Крики усиливаются. Похоже, толпа заводит себя сама. Потом — истошный вопль:

— Бей дьявола! Сожжем сатану, как ведьму спалили.

Все так же неспешно человек протягивает неправдоподобно длинную руку, снимает с гвоздя чахлую лампадку и аккуратно посылает ее по диагонали — в противоположный угол.

Пламя озадаченно пригасает, а потом весело подскакивает. В свете начинающегося пожара влажно поблескивает черным длинный предмет в его руке…

— А потом? — спросила Анка.

Пашка отвел глаза, несколько раз хлопнул себя ладонью по колену, наклонился и потянулся за земляникой у себя под ногами. Анка ждала.

— Потом… — пробормотал он. — В общем-то никто не знает, что было потом, Анка. Передатчик он оставил дома, и, когда дом загорелся, на патрульном дирижабле поняли, что дело плохо, и сразу пошли в Арканар. На всякий случай сбросили на город шашки с усыпляющим газом. Дом уже догорал. Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели… — Он замялся. — Словом, видно было, где он шел.

(Аркадий и Борис Стругацкие. Трудно быть богом)

Евгений Шкабарня-Богославский АЛЛЕЯ КАНАДСКИХ КЛЕНОВ

Факты были гораздо проще и в то же

время много сложнее этих выдумок.

А. и Б. Стругацкие. Извне

Гриф G

Лето 78 года. КОМКОН-2

— …Такие вот дела, — подытожил Экселенц. — А тут еще и Максим уезжает… Как же все это некстати сейчас…

Он замолчал. Надолго. Я тоже молчал. Потом он поднял голову, посмотрел на меня своими зелеными глазами и задумчиво спросил:

— Ты помнишь дело «Урод»?

— В общих чертах. Столько лет прошло… И потом, я работал тогда только на первом этапе…

— Так, — сказал Экселенц. — А историю Томаса Нильсона помнишь?

— Помню, конечно, — ответил я. — Как не помнить…

— Хорошо, — сказал он. — Но прежде чем я переключу связь и ты начнешь принимать дела, я расскажу тебе еще кое о чем. Слушай и запоминай. Материалов в архивах ты не найдешь. Итак. Проект «Метагом»…

* * *

Это не мемуары. Мемуаров я никогда не писал. Не до того, честно говоря, было. А может быть, еще и потому, что по работе приходилось довольно часто знакомиться с подобной литературой. Вот, например, одна артистка, не то Кунертова, не то Томанова (или, может быть, Наскова?.. не помню уже…), рассказывала как-то о своем муже, знаменитом звездолетчике: «Через два года стартовала Первая звездная. Ее вел ближайший друг Вали, Антон Быков. Еще через год улетел Горбовский».

Стоп, стоп, пани Кунертова! Давайте, пожалуйста, кое-что уточним. Ну, ладно, Горбовский, о нем разговор отдельный,[14] не все в курсе… Но при чем тут Антон Быков, внук Алексея Быкова? В то время, если не ошибаюсь, в 2016 году, Антону Быкову если и было, то от силы всего несколько годиков… Или время не то? Или все же не Антон Быков, а? М-да… Горазды же авторы подбрасывать читающим ребусы…

Поэтому воспоминания Максима Каммерера я прочитал очень внимательно. И не один раз. Речь в данном случае не идет о документах, которые он приводит, — большинство их мне хорошо известны. Дело в другом: рассказав о многом, не сказать ничего лишнего — вот ведь что главное. Правда, у читателей его мемуаров может сложиться впечатление, что непосредственный комконовский начальник Каммерера слишком уж часто болел в самый неподходящий для дела момент. Слабо он, начальник, контролировал ситуацию, даже Комова пришлось вызывать на подмогу. По крайней мере, мне показалось именно так. На самом же деле важно другое: во время описанных Максимом событий, в дни Большого Откровения (которые, Максим прав, в действительности были последними днями БО), контролировать его начальнику было уже нечего. Да и, собственно, незачем.

Эта история началась для меня в конце двадцатых годов, когда я стажером пришел в КОМКОН-2. Настоял на этом переходе Капитан. Я как раз вернулся с Трансплутона, исхудавший и злой от пережитого там ужаса. Вот тогда он и предложил мне заканчивать со всеми этими «штурм унд дрангами», в которых недолго, мол, и шею свернуть (зря он, конечно, о шее так, но чего уж теперь…), а пора, значит, заняться делом. И для начала, после непродолжительного отдыха и курсов спецподготовки, меня определили в ведомство Фишера, участвовать в разработке и испытаниях моделей механозародышей. В то время это было очень актуально. «Эпоха эмбриомеханики и Д-принципа», как сказал Горбовский. И потом, я же был биологом. Но истинной целью моего стажерства у Фишера было не это. Имперсонация по классу «ноль», то есть в условиях Планеты. Желательно в среде профессионалов — Десантников, Следопытов. Комконовские аналитики всерьез считали, что это будет посложнее, чем, к примеру, изображать из себя шамана-эпилептика перед меднокожими варварами. Плюс испытание в реальных условиях новинки — так называемой ментальной маски. Натурщиком для моей маски был выбран Федор Семенович Ашмарин, бывший Десантник. И ничего, поверили, получилось очень даже правдоподобно. Как тогда сказал этот парень, Сорочинский, кажется? «Он прожил такую жизнь, какую мне никогда не прожить. Да и многим другим тоже. Но все-таки он уже прожил». «Ага, вот так, наверное, и приходит старость», — подумал тогда я, покосившись на лежавшего ничком Гальцева, который, как и я, тоже был Десантником. Плохим, правда, Десантником. И это уже была не легенда. А там как знать, как знать… Мне надо было срочно связываться с руководством, да и с Комовым не мешало бы переговорить. Еще пара-тройка таких экспериментов, и я действительно поверю в собственную старость и немощь… Хотя больше всего «Ашмарину» тогда хотелось подняться на конус вулкана Алаид и, стоя на его белой вершине, часами смотреть в синее-синее небо — «небо, под которое возвращаются»… Вскоре, однако, меня ждало совсем другое небо. И возвращаться под него мне не хочется и сейчас, спустя многие годы.

* * *

Того, что они говорят, они не знают.

Когда (бывало, чтобы) женщина зачала от женщины?

Апокрифическое Евангелие от Филиппа

В обширной «люденовской» литературе, издаваемой Институтом исследования космической истории (ИИКИ), имеет хождение миф, будто коренных обитателей джунглей Пандоры, аборигенов с «амазонками», в тридцатых годах прошлого века обнаружил именно я. Это не так. Гуманоидную пандорианскую, с позволения сказать, «цивилизацию» открыл в 33 году Рудольф Сикорски. Сикорски, будучи руководителем КОМКОНа-2 и имея большой опыт работы в экспериментальной истории (к слову, Рудольф Сикорски в экспериментальной истории — это отдельная и весьма поучительная тема, ждущая еще своего исследователя. Почему не пишут, спросите? Вы беседовали когда-нибудь с Экселенцем? «Не отвлекайся», — обронит в лучшем случае. И все. Исследуй после этого и пиши…), уж никак не мог пройти мимо Пандоры. По крайней мере как турист или на отдыхе он там бывал, и неоднократно. Хотя кто такой Сикорски-турист-на-отдыхе, я лично представить себе не могу.

Так вот, под именем «биолога Карла», Карла Этингофа (а по операции он проходил как Карл-Людвиг), Сикорски в том году «пропал» в джунглях Пандоры. Почти одновременно с ним «пропали» и двое «туристов» — обычная в таких случаях комконовская «двойка» прикрытия. Посмотреть им там было на что. Жители деревень — аборигены. Славные подруги с их партеногенезом и «мертвяками». Разделение цивилизации по половому (и не только) признаку. Настоящая биологическая война. Зверинец. Как наши специалисты, да тот же Мбога хотя бы, не заметили всего этого раньше, уму непостижимо. «Бактерии жизни», конечно, хорошо. Но под самым носом у землян вовсю шел некий грандиозный эксперимент, сопровождаемый вполне реальными жертвами, а попросту — истреблением одних гуманоидов другими. Мы же посреди всего этого устроили заповедник и курорт с толпами беспечных туристов. Что характерно, «организаторы» эксперимента на присутствие землян никакого внимания особо не обращали. А то, что организаторы существовали, Сикорски почувствовал, надо полагать, довольно скоро. Запашок этот серный почувствовал… Не мог не почувствовать. Самая простая версия — это дело рук (или что там у них) Странников, кого же еще! Тогда же впервые и были произнесены слова «вертикальный эксперимент». И прозвище Сикорски — «Странник» — тоже из тех времен. Должен заметить, что эта версия впоследствии подтвердилась: Странники действительно бывали на Пандоре. И не сотни лет тому назад, а в самое что ни на есть «наше интересное время» — в XXII веке. Но неопровержимые доказательства тому мы получим лишь в 63 году, когда на только что открытой Надежде наши разведчики обнаружат и следы присутствия там Странников, и гигантских ракопауков Пандоры. И это за 100 парсеков от нее!

В общем, Рудольфу Сикорски на Пандоре делать пока было больше нечего — до поры до времени. Здесь нужны были специалисты, те же биологи, к примеру. Глубокая разведка нужна была. И вот тогда в этих джунглях «пропал» я. Но уже без группы прикрытия — надо же было как-то оправдывать легенду по варианту «неудачник»… Задача: выжить, вернуться и доложить.

«…К Белым Скалам тебе не пройти… Ты сгинешь по дороге… Тебе не пройти линии боев между Западом и Востоком… Даже мы не рискуем пересекать линию боев… даже приближаться к ней… Тебе не перейти… Ты все равно не сможешь подняться на Белые Скалы…»

Да не бывать тому, чтобы Десантник не смог пройти на какие-то чертовы Белые Скалы!.. Да еще со скальпелем в руках. Скальпель, конечно, не дезинтегратор, но все же…

А ведь она, Нава, приходила тогда, девочка, как и обещала.

— Нава, уйдем отсюда, прошу тебя…

— Как это — уйдем? Как — уйдем? — расстроилась Нава. — Ты что, Молчун? Надо же такое придумать — уйдем! Шли, понимаешь, шли, а теперь — уйдем? Мы с тобой от воров убежали — да, Молчун? — а могли и не убежать. Спасибо Колченогу, показал тропу. Не зная тропы, не убежали бы… Так зачем нам отсюда уходить? Это же Город! Ты ведь хотел в Город, правда? Так вот он, твой Город. Это и мама говорит…

— Нава, родная, послушай…

— Опять ты за свое, Молчун! Вот никак с тобой не договоришься… Пойми, здесь моя мама… Правда, здесь нельзя, чтобы ты был моим мужем. И хоть я и твоя жена, Молчун, но здесь так нельзя… Нельзя нам с вами. У вас еще много будет таких… Кирра… Ада… Я так вижу… Но раз уж ты решил уйти, хочешь, я попрошу маму, и она даст тебе мертвяка, а? Вдруг опять на тебя воры нападут? Ты же плохо бегаешь, Молчун. Ну и что, что ворам мужчины и не нужны-то вовсе, все равно, так оно будет надежнее, верно? Что скажешь, Молчун?

— Нет. Не надо. Мертвяка — не надо. Я теперь как-нибудь сам… Пойду я. Прощай, Нава.

— Какой ты странный сегодня, Молчун…

А сверху… Сверху, да, лес действительно «был похож на пышную пятнистую пену».

Сикорски же (отныне Странник) тем временем вплотную занимался подготовкой операции «Зеркало». ИНФОРМАЦИЯ: операция «Зеркало» — глобальные, строго засекреченные маневры по отражению возможной агрессии извне (предположительно — вторжения Странников). Ой ли? А не чего-то более реального, более близкого нам, хотя бы технологически? Учуял ли Сикорски на Пандоре Странников как таковых — это еще вопрос. А вот этих, ТРЕХПАЛЫХ, да, и учуял, и, как поговаривали, увидел. Воочию, так сказать.

* * *

Пандора, Яйла, Магора. «Большая тройка». Их открыли в конце XXI века. Странные планеты. Жутковатые. И обитатели их такие же. Спроси вот любого школьника-отличника, и он вам доложит, что «до открытия Леониды Следопыты — работники Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе — имели дело только с двумя городами. Пустой город на Марсе и пустой город на Владиславе. Оба города строил явно один и тот же архитектор… А вот город на Леониде был совсем другим». Ну да, ну да… В том-то все и дело, что «Следопыты имели дело только с двумя городами». А города, с которыми они дела НЕ имели? Город на Магоре, например. Тоже пустой. Открытый после марсианского, но до Владиславы. В общем, так: Следопыты на Магоре не работали. Магорой изначально занималась научная группа КОМКОНа. Возглавлял ее Ян Яшмаа, координатор исследований на планетах «большой тройки». Именно эта группа обнаружила на Магоре так называемых псевдохомо и посчитала их разумными. Разочарование было страшным: псевдохомо были не люди. Животные… Потом, несколько лет спустя, группа обнаружила на Магоре пустой город, а еще через какое-то время — цивилизацию. Негуманоидную цивилизацию. Получалось, что те же псевдохомо — результат эксперимента магорян. Но зачем магоряне их создали? С кого смоделировали? Для каких целей? Эти и многие другие вопросы повисли в воздухе. В конце концов, что они собой представляют, магоряне? Ну, например, негуманоиды Саракша — это голованы, негуманоиды Гарроты — разумные слизни… А вот кто такие магоряне? Их ведь никто толком-то и не видел. Так, все больше рассказы очевидцев… А из рассказов следовало, что аборигены больше всего были похожи на ЧЕТВЕРОРУКОВ ТРЕХПАЛЫХ. На том и решили: пусть будут четвероруки, ЧР, значит.

Когда говорят, что «мы так и не сумели найти с магорянами общего языка», это мягко сказано. Ничего у нас с ними не получилось вообще. Попытались мы было вступить с ними в контакт (не очень-то и санкционированный, если честно: по правилам, обнаружив разум, да еще и нечеловеческий, земляне должны были немедленно покинуть планету) — ЧП: погиб штурман группы семи-гуманоид Кварр (к слову, один из Чертовой Дюжины), тяжело ранен был командир корабля Эварист Козак…

Магору объявили «закрытой» планетой. До лучших времен и выяснения хоть каких-нибудь подробностей. Ждать пришлось шесть лет.

В 2119 году на Планету вернулись оставшиеся в живых члены экспедиции «Таймыр-Ермак» — штурман Сергей Иванович Кондратьев и врач Евгений Маркович Славин. И пока доктор Протос ставил Кондратьева на ноги, Евгений Славин посвящал ученых, историков да и просто любопытствующих в подробности экспедиции: рассказывал об эфирных мостах, о гибели товарищей, о высадке на Планете Синих Песков и мужестве Кондратьева (эти воспоминания вскоре лягут в основу его повести-очерка «За световым барьером»)… Встречался Славин и с сотрудниками КОМКОНа. В числе прочего, он им поведал о существовании неких Пришельцев, но не Странников, посещавших якобы Землю и Солнечную систему. В свое время, при подготовке к полету, эта информация была озвучена членам экипажа «Таймыра», знаменитыми Следопытами — Феликсом Рыбкиным и самим начальником Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе Григорием Борисовичем Лозовским. Речь тогда шла о полумесячном пребывании на корабле Пришельцев отца Лозовского, Бориса Яновича… О существовавшей до 30-х годов XX века на Марсе чужой базе, названной землянами Серыми Развалинами (она же Старая База, отметка 211)… О странной находке Владимира Юрковского в кольцах Сатурна, сделанной им за считаные минуты до гибели… Видя, что история произвела на комконовцев вполне определенный эффект и те пребывают в явном замешательстве от услышанного, Славин им предложил: «Может, стоит поискать документы? Они ведь наверняка сохранились где-то?» Дальше поднялась обычная в таких случаях суета, с перерыванием вверх дном архивов и наказанием непричастных.

Кстати, впоследствии Евгений Славин еще долго и плодотворно сотрудничал с КОМКОНом-2. Прикрытие у него было что надо: корреспондент Европейского информационного центра, писатель. (Хотя помните, как ловко поддела Ядвига Леканова нашего Максима с его журналистской легендой? «Но вы сами — просто журналист или все-таки работаете где-нибудь? Не бывает же такой профессии — журналист…») Много ездил, со многими встречался. Как человек «из XXI века» он мог совершенно непринужденно интересоваться любыми событиями, подробностями, деталями, обстоятельствами. Задавая при этом какие угодно, даже, казалось бы, нелепые вопросы — ну интересно предку. А предка, может быть, интересовал не столько ваш ответ, сколько ваша реакция на вопрос… Ребята рассказывали, как после одной из своих командировок (кажется, в Джакой, Австралия) Славин пошутил в узком кругу: «Профессор Ломба вот… э-э… занимается КРИ, а моя группа уже второй месяц занимается профессором Ломба. И даже не столько Ломба, сколько его заместителем Павлом Рудаком — крутит он что-то, ой, крутит, борода! Покажите, говорит, ему кадры 267, 315 и 7512 — резню в Константинополе!.. А что у вас есть на других кадрах, господин Рудак, а? Какие такие „звездолеты пришельцев" вы видели и еще „что-то странное и непостижимое, чему вы не имели ни соответствий, ни аналогий"? Нет, друзья, там надо проводить основательную ревизию… Информация у них, конечно, „рассеянная", но не до такой же степени!..»

…А материалы нашли. В ведомстве Следопытов их оказалось немало.

ДОКУМЕНТ 1

Совершенно секретно

ИЗ «ПАПКИ КАПИТАНА ВАСИЛЬЕВА»

ХРОНИКА «СТАЛИНАБАДСКИХ СОБЫТИЙ»[15]

(август-сентябрь 1956 года)

1956 год

Середина июля. Начало работы археологической группы «Апиды» на раскопках в пятидесяти километрах к юго-востоку от Пенджикента. Начальник группы — Б. Я. Лозовский.

14 августа. Появление Пришельцев. Б.Лозовского похитил Черный Вертолет и доставил в лагерь Пришельцев.

15 августа. Попытка перехвата и обстрел двумя нашими реактивными истребителями одного из Черных Вертолетов недалеко от афганской границы — единственный случай вооруженного столкновения с Пришельцами.

16 августа — 2 сентября. Борис Лозовский на борту «Летучего голландца» (звездолета — космической лаборатории Пришельцев). Обнаружение истлевшей мумии человека со странным амулетом — платиновой статуэткой трехпалого человека.

2 сентября. Борис Лозовский возвращен Пришельцами на Землю и высажен Черным Вертолетом на Дальнем Востоке.

Середина сентября. Из Москвы в Пенджикент прибыла комиссия профессора Никитина.

Пограничники обнаружили посадочную площадку Пришельцев и дневник археологической группы «Апиды». Были обнаружены также несколько предметов из неизвестного материала и неизвестного назначения (переданы на исследование).

1957 год

— Выздоровление Бориса Лозовского. Оказание им существенной помощи Сталинабадской комиссии (март).

— Наблюдение сотрудницей Симеизской обсерватории Тер-Марукян очень слабого объекта девятой звездной величины, получившего название «Черный спутник». ИНФОРМАЦИЯ: объект был виден всего одну ночь и был идентифицирован Тер-Марукян как обломок взорвавшейся в мае американской ракеты-носителя; почти наверняка это была космическая лаборатория Пришельцев. Обнаружить объект на вычисленной орбите на следующую ночь не удалось.

Конец документа 1.

К материалам «Сталинабадских событий» среди прочих вещественных доказательств в старинном полиэтиленовом пакете была приобщена и платиновая статуэтка-амулет, обнаруженная Лозовским на корабле Пришельцев.

ДОКУМЕНТ 2

Из показаний майора Кузнецова, офицера штаба Н-ской части:

«Это была маленькая металлическая статуэтка — странный скорченный человечек в необычной позе. Он стоял на коленях, сильно наклонившись вперед, упираясь тонкими руками в пьедестал. Меня поразило его лицо. С оскаленным кривоватым ртом, с тупым курносым носом, оно странно и дико глядело на нас выпуклыми белыми, видимо покрытыми эмалью, глазами. Лицо это было выполнено удивительно реалистично — измученное, тоскливое, с упавшей на лоб жалкой прядью прямых волос. На голой спине человечка громадными буграми выдавались угловатые лопатки, колени были острые, а на руках торчали всего по три скрюченных когтистых пальца».

Конец документа 2.

Специалисты, долгие годы проработавшие на Магоре, увидав статуэтку, ахнули: ЧЕТВЕРОРУК. Кое-кто локти готов был кусать из-за того, что в свое время Следопытов не привлекли к исследованиям на Магоре. В общем, картина вырисовывалась приблизительно следующая: в Космосе, помимо Странников и землян, явно присутствует еще и третья сила. И этой третьей силой являются, скорее всего, ЧР. Борис Лозовский побывал, видимо, на корабле-автомате ЧР. Развалины базы на Марсе принадлежат им же. Солнечная система им известна, как и другие обитаемые миры. Доказательство тому — эксперименты ЧР по созданию псевдохомо: принимая во внимание нехорошую практику кораблей ЧР «прихватывать» (случайно или нет) на борт гуманоидов, «моделировать» этих самых псевдохомо ЧР было с кого. О том, что ЧР каким-то образом связаны со Странниками (ну, например, где появлялись Странники, там можете смело искать и ЧР), мы в 119 году еще не подозревали. Достаточно уже было того, что в освоенных землянами секторах Космоса активно действуют две цивилизации — Странники и ЧР-магоряне. После непродолжительной дискуссии между членами КОМКОНа вся информация о Магоре и ЧР из разряда «закрытой» была переведена в разряд засекреченной по высшему грифу секретности. Последовавшая за принятием данного решения «чистка» коснулась даже музейных экспонатов. Например, прошедшего вместе с Яном Яшмаа Пандору, Яйлу и Магору экспедиционного робота Драмбу, к тому времени шесть лет как пребывавшего в качестве свидетеля героической эпохи в Музее истории открытий в Любеке, тихо и без лишнего шума изъяли из экспозиции и передали на хранение в дом Яна. Слишком этот свидетель многое «знал» о магорянских событиях… Да и о Яне тоже. Пример с Драмбой в данном случае показателен. Если учесть, что по существующим и поныне правилам музейные экспонаты не выдаются никому — вообще никому, включая даже Господа Бога, — можете себе представить, на каком уровне принималось такое решение.

65 год. ГОРГОНА (попытка реконструкции)

В лесу было беззвучно. Солнечные лучи сверху и наискосок пробивались сквозь кроны могучих деревьев и причудливо преломлялись серебристой паутиной кустов внизу, рождая маленькие искристые радужки. Атос лежал в тени огромного древовидного папоротника и блаженствовал. В кои-то веки выпало просто поваляться вот так на теплой, душистой траве, рассеянно наблюдая за порхающими бабочками совершенно фантастических расцветок и деловито снующими туда-сюда на расстоянии вытянутой руки темно-синими муравьями… У муравьев обнаружилось неожиданное, но, впрочем, не очень серьезное препятствие — приклад лежащего здесь же в траве Атосова охотничьего арбалета. Муравьи дружно переваливали через приклад в одном им известном направлении, и Атосу вдруг захотелось им чем-то помочь: он осторожно подвинул арбалет чуть дальше, прочь от муравьиной тропы. Движение муравьев заметно ускорилось. Один из них даже, как показалось Атосу, благодарственно ему кивнул. Старший, наверное, подумал Атос. Да… У «тараканов» на Ковчеге «усы» были побольше… Жаль, свернули тогда операцию, не послушались Комова. Столько усилий, и все впустую… И прошедший без особых сюрпризов «Ковчег-2» мы завершали без Капитана: в 63-м открыли Надежду, и Комов, чертыхаясь, вместе с пилотом Яковом Вандерхузе умчался разбираться с проблемами тамошнего, вымирающего от какой-то неведомой болезни человечества. А тут еще вышла на связь молчавшая все это время Великая и Единая Тагора. И Комов, по просьбе Горбовского, отбыл теперь уже на Землю, в распоряжение Мирового Совета, для подготовки и проведения встречи на высшем уровне. Вот и получилось, что, пока наши светила были заняты претворением в жизнь открывшихся и невиданных доселе перспектив галактического сотрудничества (Сикорски же по-прежнему резиденствовал на Саракше — со всеми вытекающими отсюда последствиями), дело «подкидышей» на какое-то время осталось без старших нянек. Что неудивительно: подкидыши они и есть подкидыши.

Еще Атос подумал, каких усилий стоило Тому вытащить его в лес. Куда угодно, хоть на недоброй памяти Владиславу, только не в лес! Ничего этого он, конечно, Тому не сказал, но и отнекиваться было с каждым днем все труднее. В итоге Атос согласился и не прогадал: заповедный лес был чудный. Сегодня вот они с Томом охотились на вальдов, местную разновидность индейки, птицу крупную, с изумительно вкусным мясом и абсолютно непредсказуемую в полете. Снять вальда в «четвертой четверти» траектории — «сухой лист», классика, но на каких ускорениях! — обычному охотнику было практически не под силу. Здесь, говорят, даже сам Салье-младший пару раз спасовал… Поэтому Том с особой тщательностью отнесся к предстоящей охоте и в настоящее время был занят тем, что одному ему ведомым и очень древним, как утверждал, способом пытался вывести нижнее крыло стаи вальдов прямиком на Атоса. Но вальды, вопреки древней теории, в сектор Атоса лететь не торопились.

— Что у тебя там, Майкл?

Это Том вышел на связь.

— У меня все нормально, Том, не волнуйся. Вот только вальдов я что-то не наблюдаю… Куда это они запропастились, а?

— Вальдов и я не наблюдаю, — утешил Том. — Зато наблюдаю нечто прямо противоположное. Посмотри на сканер. Что скажешь?

— Погоди, Том, он у меня не включен…

Атос включил экран и стал рассматривать окрестности. Так, вот он, Атос, а вот и Том, расстояние — триста метров… А вот и еще одна метка (кстати, откуда ей здесь взяться?) — метрах в ста пятидесяти от Тома и где-то в трехстах двадцати от него, Атоса. Интересный треугольник получается… По «действующим лицам», конечно же, а не по геометрии.

— Ну-у… это что-то крупное, Том… Человек, например… Турист, может, какой заблудился… Или медведь, а, Том?..

— Нет у нас сейчас в заповеднике туристов, Майкл. Ни одного. Заповедник закрыт для посещения. Временно. Ты это знаешь не хуже меня… А насчет медведя… Откуда здесь взяться медведю? До ближайшего ведмедя — кстати, их здесь почему-то называют «ведмедями» — не меньше трех тысяч миль, это если по прямой… Не медведь это, Майкл, нет, не медведь… У нас тут вообще ничего крупнее тигрового волка не водится. Только волк ближе чем на полкилометра к человеку не подойдет — чуют они, зверюги… Не волк это. Это не зверь, Майкл. Ты на метку посмотри внимательно.

— Ну да… действительно… Странная какая-то у нас метка… Может, кто из наших друзей-гуманоидов? Тагорец там или леонидянин, например?

— Вряд ли… Их обычно наши сопровождают… Но дело не в этом. Правильно ты сказал, Майкл, странный у нас на сканере сигнал… До такой степени странный, что, выходит, и не человек это вовсе… То есть что не человек — точно, но и не зверь… Понимаешь, Майкл?

— Пока не очень… С чего ты взял?

— Видишь, там, на экране, рядом с сигналом циферки пляшут в несколько рядов?

— Вижу. И что?

— То, что у тех же тагорян, к примеру, индексы попроще будут, не такие многоэтажные. Да и у других то же самое… Насмотрелся я тут на них…

— Интересно получается, Том: по твоим словам, и не человек, и не зверь, и не гуманоид… Остается последний вариант — голован?

— Очень похоже, Майкл, очень… Но, боюсь, это не голован. Те все же помельче… Майкл, а что, если это… как их там… четверолапы, что ли?.. Слышал я как-то краем уха от космозоологов, говорят, рыскают они в Пространстве…

— Четвероруки, — после секундной паузы поправил Атос. А наш номер 02 не так прост, как кажется, отметил он про себя. Будем иметь в виду.

— …Существуют, говорят, вполне реально, — продолжал тем временем Том, — и мы их вроде ищем везде… Тогда все сходится, Майкл.

— Может, и сходится. Но ты посуди, Том: откуда здесь, на Горгоне, негуманоиды, да еще какие-то мифические четвероруки?

— А вот это, Майкл, вопрос явно не ко мне. Это, скорее, к вашему ведомству — откуда, как и зачем… Ладно. Я пошел смотреть, кто это у нас в гостях. Ты пока оставайся на месте, хорошо?

— Нет, Том, мы пойдем вдвоем.

— Вдвоем мы не пойдем, Майкл. Ты уж извини, но здесь, в лесу, старший я. И отвечаю за нашу с тобой безопасность тоже я. Не волнуйся, Майкл, мы же на связи и ты меня видишь… Я только взгляну, сниму информацию и сразу к тебе. Пустяки ведь, пара минут…

История не понравилась Атосу с самого начала: и появление загадочного, с необычным индексом, незнакомца рядом с базой заповедника, и рассуждения о том, кто он такой, и вообще… Что-то здесь было не так. И Атос разозлился: что вы, как дети, ей-богу, сайву устроили!.. «Сайва не шутит… Сайва спросит — и надо успеть ответить…» Он вскочил на ноги, взял наперевес арбалет и быстро зашагал по направлению к Тому, не забывая посматривать при этом на экран сканера: объекты сближались. Потом побежал. Когда до цели было рукой подать, Атос упал. Он упал за мгновение до того, как впереди, из-за деревьев, полыхнуло лиловое пламя, земля под Атосом явственно дрогнула и прозвучали два выстрела — ду-дут!.. ду-дут!.. Главным калибром бьет, успел еще удивиться он.

О чем-то очень похожем Атос когда-то уже читал.

«…Меня будто ударили чем-то сзади, сильно и упруго. Я охнул и полетел, растопырив руки, куда-то вперед. В глазах блеснуло что-то оранжевое, пахнуло дымом. Кругом все ревело и тряслось, а я летел в бездну, широко разинув рот и зажмурив до боли глаза…»

Что это был за документ? По какой операции проходил? Надо вспомнить. Обязательно надо вспомнить.

«…Руки наткнулись на какое-то препятствие, твердое и теплое, и я заорал от дикой боли в суставах. Что-то завизжало над ухом пронзительно и тонко, по спине забарабанили осколки. Я лег, закрыв голову руками, и с ужасом ждал конца. Визг сменился глухим рокочущим ревом, почва затряслась и рассыпалась: меня подбросило вверх. Я вскрикнул и, махая руками, подхваченный вихрем необычайной силы, понесся в пространство, кувырком, натыкаясь на невидимые препятствия, оглушаемый чудовищным ревом, грохотом, треском…»

Рапорт-доклад Козака о столкновении на Магоре? Ммм… Нет, не то. Но близко. Думай быстрее.

«…Что-то тяжело ударило в спину, я зацепился ногой, упал и поволокся по земле или там черт знает по чему. Температура стремительно повышалась, вихрь обжигал кожу, я кричал и не слышал своего голоса, перед глазами неслись в беспорядке темные и светлые пятна, мелькали желтые языки пламени…»

Отчет стажера Б., сорок девятый год, Пандора?

«..Я лежал, спрятавшись за какой-то плотно прикрепленный к почве предмет — на ощупь кусок гранита с очень острыми краями… Потом вдруг все осветилось вокруг ярко-голубым светом и раздался такой звук, что я потерял сознание. Последнее, что я запомнил, было то, что невидимая сила прижимает меня к земле. Мрак окружал меня…»

Пожалуй, да. Точно. Только не сорок девятый. Сорок восьмой. А теперь, значит, вы и сюда добрались… Оперативно, ничего не скажешь. Ну и зачем вам понадобился наш Том? Есть, впрочем, одно предположение, зачем…

…Тома он увидел сразу, как только пробрался через завалы деревьев на поляну. Тот лежал навзничь в центре пепельного квадрата выжженной земли, сжимая двумя руками охотничий карабин «егерь». Томас Нильсон, один из «подкидышей», значок «Косая звезда», был мертв. Уже дня три как мертв. С двумя пулевыми ранениями в голову. И темно-синие муравьи беспорядочно ползали по его телу. Хоть кричи…

…И черт бы побрал потом нашего Поля с его соплями!..

* * *

Платиновая «статуэтка Лозовского» долго, почти полвека, служила ученым единственным более или менее достоверным антрономодулем загадочного четверорука. До тех пор, пока Поль Гнедых, Охотник и друг юности, не привез с планеты Крукса, что в системе звезды ЕН 92, настоящего ЧР, вернее, то, что от него осталось после взрыва. В Музее космозоологии в Кейптауне решились выставить только голову негуманоида — наименее пострадавшую при взрыве ее лицевую часть, сплавленную с остатками шлема. С остальным же работал лично Костылин, таксидермист от бога.

Борис Янович Лозовский в Эрмитаж больше не вернулся. Более того, и спустя год после «Сталинабадских событий» коллеги Лозовского по работе даже и не подозревали о его благополучном спасении и возвращении на Землю. Вся профессиональная деятельность Бориса Яновича теперь была сосредоточена на работе только что созданной Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе, а попросту — Следопытов, которую он бессменно и возглавлял до середины 90-х годов XX века. Официальный отчет Сталинабадской комиссии об упомянутых событиях так и не был опубликован. Комиссия не дала, да и не могла дать ответов на целый ряд вопросов, главными из которых лично для Лозовского были: чье тело он нашел в лаборатории? Как, когда и откуда попал в лабораторию человек с амулетом? Пока однажды (дело происходило в 1958 году) в каком-то из журналов Лозовский случайно не наткнулся на только что опубликованную научно-фантастическую повесть. Написана она была молодым журналистом, который пересказывал историю, имевшую якобы место в далеком 1913 году и поведанную ему очевидцем тех событий, соседом, бывшим геологом. Речь в повести шла о том, как геологическая экспедиция, отправленная из Петербурга на Корякский полуостров для исследования геологического строения горного плато, в недрах сопки Коронной («Огненной горы») обнаружила инопланетный корабль-город. А в нем — юношу по имени Суо, живого потомка прежних хозяев корабля, единственного из них, кто спасся после извержения вулкана. Двадцать третьего июля 1913 года звездный корабль внезапно стартовал, унося с собой в космическое пространство шестерых находившихся в тот день на его борту землян и Суо. Какова их дальнейшая судьба — неизвестно.

Повесть как повесть. Смущала Лозовского разве что реалистичность некоторых описанных в ней событий и биографических фактов. К счастью, после революции не все архивы сожгли.

ДОКУМЕНТ 3

Секретно

Записка начальника отделения по охране порядка и общественной безопасности в г. Павлодемьянске № 1225 об исчезновении участников геологической экспедиции.

Его превосходительству господину директору Департамента полиции.

В дополнение моей агентурной записки № 1193, имею честь доложить Вашему превосходительству, что, по уточненным данным, в двадцатых числах июля месяца сего года в районе сопки Коронной при необъяснимых пока обстоятельствах пропали нижепоименованные лица:

1. Некто Константинов, охотник. Есть основания считать, что под этим именем скрывается бежавший из Якутского острога Арнаутов Константин Платонович; осужден в 1908 г. к 10 годам каторги; инженер.

2. Васенькин Сергей Иванович, ссыльный за политическую деятельность, член РСДРП; доктор.

3. Берсеньев Клавдий Владимирович, геолог; г. С.-Петербург.

4. Майгин Андрей Гаврилович, геолог, 1886 г. р.; г. С.-Петербург.

5. Росс Нина Степановна,[16] студентка Петербургского университета, 1890 г. р.; г. С.-Петербург.

6. Местный житель-ламут по имени Нэнэ, мальчишка лет 10–12.

Подполковник А. Зубов

Конец документа 3.

ДОКУМЕНТ 4

ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ПОДПОЛКОВНИКУ ЗУБОВУ ТОЧКА ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСКИ ДОКЛАДЫВАЙТЕ МНЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНО ТОЧКА ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ УДЕЛИТЕ РОЗЫСКУ И АРЕСТУ АРНАУТОВА ТОЧКА

БИЛЕЦКИЙ

Конец документа 4.

Так вот, до конца своей жизни Борис Лозовский был уверен, что мумифицированное тело, которое он обнаружил в лаборатории Пришельцев, принадлежало именно Нэнэ. Наверное, этот мальчик-ламут очень хотел вернуться домой, на родину. Как-то сумел пробраться на корабль-автомат ЧР. Да вот беда: корабль-автомат не мог его высадить на Земле. Потому что он его там не подбирал. Это Лозовского высадили на той же планете, где и забрали. Плюс ЧР по каким-то причинам в 30-х годах ликвидировали свою базу на Марсе. Таким образом, полеты к Солнечной системе прекратились лет на двадцать. Так Нэнэ и сгинул в этом чужом гробу-зверинце. Страшная, вообще-то, история. А статуэтка… Что, если Нэнэ таким вот образом хотел нам сообщить о существовании этих самых ЧР? Это не более чем предположение, конечно, но ведь получается, что цели своей в таком случае он достиг, верно?

В 2136 году, когда я все еще был на Пандоре, началась операция «Зеркало». О ней известно крайне мало. Знали о ней немногие. Одним из ее руководителей и ответственным за сохранение секретности был Рудольф Сикорски. Вроде бы погибли несколько человек. Рассказывали также, что операция «Зеркало» состояла из нескольких этапов, или фаз. И первой из них была попытка землян (увы, снова неудачная) еще раз вступить в контакт с неуловимыми ЧР. Причем на их территории, на Магоре. Общее руководство этапом осуществлял Ян Яшмаа, исполнители — Прянишников и его группа. Говорят, что Горбовский был категорически против такого варианта развития событий и что он — в очередной раз — остался в меньшинстве.

ДОКУМЕНТ 5

Архив КОМКОНа-2

Стенограмма сеанса Д-связи (фрагмент; раскодировка канала П473-2501393/36)

Собеседники: Леонид Горбовский (Пандора, База) — Павел Люденов (Земля, Штаб)

— Экстренный сеанс Д-связи. Земля вызывает Горбовского Леонида Андреевича. Говорите, Леонид Андреевич…

— Горбовский слушает. Это кто?.. Кто?! А если по буквам? Нет, на экране ничего не разберу… Ботва какая-то на экране… Бот-ва!.. Да… А-а, Павел?! Так бы и говорил. Ну как ты живешь?!..Как тебе сказать… Более или менее отдохнул… Что?.. А-а, да, неплохо… Пока все в порядке. А почему ты вдруг заинтересовался?.. Ну-ну!.. Опять… А нельзя ли как-нибудь этого Прянишникова временно посадить под замок? Чтобы не открывал… Закрыть надо, а не работать! Слышишь? Закрыть! Контакт уже установлен?.. Ну вот. Только этого нам не хватало… Да. Я всегда очень интересовался этим вопросом. Только не в том смысле, как ты думаешь… Я говорю: интересовался, только в другом смысле! В негативном смысле, понимаешь? В негативном!.. В смысле «да минет нас чаша сия»!.. Правильно ты понимаешь. Решительно против. Это открытие нужно закрыть, пока еще не поздно! Вы не даете себе труда подумать, что вы там делаете!..

…Да, мне здесь очень хорошо сидеть… А в печати нужны контрвыступления… Ты мне скажи вот что. Чего тебе от меня нужно? Только прямо и без дипломатии, потому что плохо слышно… Не скажу я этого. Как я могу тебе это сказать, если я считаю, что — нет?.. Представляю. Действительно, глупо. Надо как-то сдерживать… Откуда вы там взяли, что это общественная потребность? Стоит компании мальчишек поднять шум, как вы… Да!.. Да, я — нет. Решительно — нет… Нет!.. Слушай, Павел. Я об этом думаю уже лет десять… Давай лучше я подумаю еще лет десять, а?.. Кстати, какой это чудак посылает сюда шифровки на имя Герострата?.. Как много тебе нужно, чтобы я оставался твоим любимейшим другом. Ладно, передай им так. Только имей в виду, что я все равно скажу — нет… Ну как… Как ты сам только что сказал. Леонид, мол, Горбовский… Ах, на магнитофон… А что я старый стал, ты тоже записываешь?.. Значит, так… Э-э… Я… ммм… глубоко убежден в том, что в настоящее время всякие акции подобного рода могут иметь далеко идущие и даже катастрофические для человечества последствия. Хорошо я сказал?.. Так. Ты не хочешь, чтобы я заставлял тебя врать, но ты хочешь, чтобы врал я сам?.. Не буду я врать, Павел. И вообще, имей в виду: этот вопрос не в нашей компетенции. Теперь этот вопрос уже в компетенции Мирового Совета… Вот я и даю Мировому Совету рекомендацию… Да, мне здесь хорошо сидеть, и никаких проблем… Будь здоров.

Конец документа 5.

И еще: не просто так после Пандоры Горбовский оказался на Радуге — на своем «Тариэле-2», с грузом ульмотронов и с оборудованием для Следопытов Лаланды. Во-первых, в условиях уже развернутых глобальных учений, учитывая ограниченность передвижения в отдельных, контролируемых землянами секторах Космоса, кому только и могли дать «зеленый» свет на свободное перемещение в Пространстве? Горбовскому. И еще немногим и сотни раз проверенным ветеранам Космоса, таким, например, как Антон Быков.

А во-вторых — и это главное, — Радуга играла ключевую роль во всей комбинации. На Радуге проходил передний край научных экспериментов земных физиков, и что-то исключительно важное у них было практически на выходе. Срочно требовались дополнительные ресурсы, те же ульмотроны, например. (Которых, вот странность, раньше всем хватало, а в последнее время конвейеры не поспевали никак; куда бы их так много уходило, а?) Что же в те дни Земля ждала от Радуги? Успешной нуль-транспортировки. Нуль-транспортировки человека. Только это и могло стать достойным ответом в рамках наметившегося противостояния «Земля — Странники». Ну не передвижением же эскадр звездолетов, равно как и прочими пиротехническими эффектами, можно было припугнуть сверхцивилизацию или ЧР. А вот «человеческая нуль-Т» — это выход на качественно новый уровень технологий, коммуникаций и в конечном итоге — безопасности Земли: встать вровень со Странниками — нуль-Т подравняло нас.

Нуль-запуск человека к Солнечной системе, к Плутону (подчеркну — внеплановый нуль-запуск), прошел успешно. Образовавшаяся в результате нуль-переброски Волна совершенно нового типа (кажется, ее потом назвали А-волной, в честь физика-волновика Аристотеля) буквально смяла и уничтожила неотвратимо надвигавшуюся на людей Радуги не менее страшную черную П-волну. Говорят, потрясенный этим фантастическим зрелищем и еще не верящий в реальность происходящего, а уж тем более в спасение, Этьен Ламондуа именно тогда и произнес слова, впоследствии вошедшие во все учебники нуль-физики: «Волны гасят Волны».

А еще через год с небольшим наши ребята открыли планету Саула. И исправно работающий на ней нуль-Т-конвейер Странников, перебрасывающий машины, созданные явно не для гуманоидов. Это была удача. У только что образовавшейся земной базы на Сауле дел стало невпроворот. Во-первых, наш прорыв в области практического применения нуль-Т был бы невозможен без тщательного изучения применяемых Странниками технологий. Во-вторых, существовал еще один, не очень афишируемый момент: работа с конвейером позволила нашим исследователям довольно-таки точно определить зоны «старта-финиша» при данном нуль-переходе. То есть сначала определить, а впоследствии и взять их под свой контроль. Мы оседлали выявленные коммуникации Странников, как какие-то распоследние пираты «Симмонсы» в далеком теперь уже XX веке. Но, в отличие от «Симмонсов», мы не были ни жестокими, ни беспощадными — Высокая Теория Воспитания не позволяла нам этого. И уж конечно, мы не готовились, как «Симмонсы», «нанести удар из космоса по советским республикам». Не было больше советских республик. На Земле царил Полдень. В общем, как бы там ни было, но объемы техники, которую до этого Странники гнали для своих галактических союзников практически в неограниченном количестве, нам удалось существенно подсократить, да… Чтобы им, значит, не так вольготно жилось там, за Слепым Пятном…

Итоги, полученные в результате проведения операции «Зеркало», а также успешное развитие нуль-Т-технологий подвигли землян на серьезный пересмотр всей существовавшей ранее доктрины безопасности Планеты и Периферии. С этой целью был разработан многоуровневый, развернутый план действий, предполагавший в том числе значительную активизацию работы в Пространстве Следопытов, ГСП, Охотников, официальных и неофициальных — из Института Экспериментальной Истории (ИЭИ) — наблюдателей, ридеров. Ускоренными темпами создавался институт Прогрессорства. Прогрессоры же и первыми, в 60-х годах, привлекли к поискам Странников и ЧР негуманоидов-голованов. (Один мой знакомый космозоолог как-то обронил по этому поводу: «Ищем вот с голованами „больших догов"… Кого же привлекать на поиски ЧР в Космосе, как не киноидов? Да и Пандора им, кстати, очень приглянулась. Даже транспорт запрашивали для переселения… Ох, заподозрят их, обязательно заподозрят!.. Или будут искать среди них „прогрессоров" ЧР…» Хм… Можно подумать, что без этого их бы не заподозрили… Сказано ведь: «Они просто морочат нам голову!..») А каково было истинное предназначение операций «Ковчег-1» и «Ковчег-2»? Только ли переселение жителей обреченной Панты? И почему в этих операциях был задействован весь цвет обоих КОМКОНов?

Конечно, такая вполне определенная и целенаправленная активность Земли не могла остаться незамеченной. Она и не осталась. В 63 году, после двадцатипятилетнего перерыва, возобновились ранее прерванные отношения с Тагорой (к слову, инициатива в данном случае исходила от Тагоры). С середины 80-х годов тагорцы привлечены также и к прогрессорской деятельности землян (проект «Путники Крамана», координатор — Корней Яшмаа)…

Но не эти, в общем-то, достаточно очевидные и прогнозируемые шаги стали логическим продолжением операции «Зеркало». Настоящим ее итогом стал проект «Метагом».

Проект «Метагом» — абсолютно засекреченный (даже от большинства членов Мирового Совета) эксперимент землян по «активации» Homo ludens (люденов), конечной целью которого было создание с помощью люденов глобальной, на галактическом уровне, системы безопасности земной цивилизации.

Толчком к разработке проекта послужила Пандора с ее «вертикальным» экспериментом. Идея проекта землян была проста: земную цивилизацию от возможной угрозы извне или катастрофы способны уберечь не уникальные звездолеты и даже не нуль-Т-технологии — все это слишком человеческое. Нет, нужны свои, земные «за-человеки», равные по возможностям (если не выше) и представителям сверхцивилизаций, и негуманоидам, не говоря уже об обычных хомо сапиенсах.

В проекте «Метагом» принимали участие:

Геннадий Комов (Капитан) — член Мирового Совета, член КОМКОНа, впоследствии — председатель КОМКОНа-1, после событий БО (2199 г.) — председатель теперь уже официальной комиссии «Метагом». Отвечал за идеологию эксперимента. Основной теоретический труд — неоднократно переизданная под псевдонимом К. Оксовью монография «Движение по вертикали» (теория «вертикального прогресса»), Калькутта, 61 (см. комментарий работы в рапорте-докладе Т. Глумова от 26.03.99 № 013/99, архив КОМКОНа-2).

Павел Люденов (Адам) — член КОМКОНа, один из первых инициированных метагомов, координатор всех работ в рамках проекта.

Рудольф Сикорски (Экселенц) — член Мирового Совета, руководитель КОМКОНа-2. Отвечал за сохранение секретности проекта. В конце 70-х годов, после структурного реформирования КОМКОНа-2 и отставки Сикорски, функции Экселенца в рамках проекта перешли ко мне.

Что касается Льва Абалкина: Рудольф Сикорски его не убивал. «Автомат Странников», говорите? Заработала программа? Кроме Абалкина было еще десять потенциальных «автоматов», всех не перестреляешь… Нет, Абалкин ему нужен был как раз живым. У Экселенца накопилось очень много вопросов к нему. Абалкин был единственным свидетелем гибели Тристана. Да он вообще был ценнейшим нашим агентом в Островной Империи! Если бы Сикорски решил убить Абалкина, он бы его убил. Как убил когда-то Волдыря и всю его банду — 24 человека с двумя пулеметами. И в голову, в отличие от ротмистра Чачу, Экселенц бы не промахнулся… «Родился и пошел гулять из уст в уста ядовитый термин-упрек „синдром Сикорски"»? «Пошел гулять» или был «запущен»? И потом, вы находите хоть какие-нибудь предпосылки для скоропостижной смерти Рудольфа Сикорски? То-то и оно…

Ян Яшмаа в проекте отвечал за весь спектр исследовательских работ, связанных с «вертикальным» экспериментом на Пандоре. Начиная с 38 года задействован также в деле «подкидышей» (схема — «Родительский дом»). Все последующие годы работал под прикрытием фальш-биографии: по данным БВИ, супружеская чета Яшмаа трагически погибла во время эксперимента «Зеркало». В конце 60-х годов инициирован как метагом (версия — «удалился»). У нас есть все основания полагать, что именно благодаря Яшмаа дело «подкидышей» в начале 80-х годов тихо и незаметно сошло на нет.

Ионафан Перейра — ученый. Отвечал за работы в области теоретической евгеники как возможного направления «вертикального» эксперимента. Впоследствии якобы прекратил исследования по собственной инициативе и рекомендовал Мировому Совету консервацию всей этой области. Утечка информации, касающаяся деталей теории Перейры, и непрогнозируемое вмешательство профессора А. Бромберга привели в итоге к возникновению скандального дела «Урод» (попытки реализовать эксперимент по созданию нового варианта хомо супер; дело было пресечено КОМКОНом-2). Вынужден был покинуть проект, и вместо него привлекли молодого и чертовски талантливого Даниила Логовенко.

Даниил Логовенко (Акушер) — ученый, зам. директора Харьковского филиала Института метапсихических исследований (ИМИ), метагом. Отвечал за практическое применение полученных в ходе эксперимента результатов: диагностика скрытых возможностей, способы, методики выявления и инициация у человека третьей импульсной системы, «воспитание» люденов и т. д. Открыл так называемый импульс Логовенко (зубец «Т»-ментограммы).

Александр Костылин (Лин) — ученый-биолог, директор Музея космозоологии в Кейптауне. Отвечал за исследования в области биотехнологий. В рамках подпрограммы «Хантер» курировал деятельность Охотников Земли.

Теперь вы понимаете, что такого нашептал Геннадий Юрьевич Л. А.? Да так, что Горбовский резко раздумал умирать: «Все впереди, мой мальчик! Все впереди! Ты прав! Неплохо, неплохо! Даже отлично!» А Комов при этом «откровенно сиял, сверкая сахарными зубами, довольный, как кот, слопавший золотую рыбку. У него был вид компанейского парня, только что отмочившего славную шутку. Да так оно и было на самом деле».

Еще бы! Предварительный итог реализации проекта «Метагом»: по состоянию на май месяц 2199 года на Земле и в Космосе обитали и играли уже 432 людена. Тойво Глумову предложили стать 433-м.

ДОКУМЕНТ 6

Архив комиссии «Метагом»

Д. Логовенко: «Конечно, если допустить, что Земле и человечеству будет угрожать какая-нибудь опасность, МЫ ПРИДЕМ НА ПОМОЩЬ НЕ ЗАДУМЫВАЯСЬ И ВСЕЙ СВОЕЙ СИЛОЙ».

Т. Глумов: «Главная задача люденов в отношении человечества, оказывается, СТОЯТЬ НА СТРАЖЕ (так сказать, „над пропастью во ржи")».

Конец документа 6.

Не ведая ничего этого, человечество спокойно вступило в XXIII век. А он, как известно, на планете Земля и в ее окрестностях стал прекрасен и необычен.

Это все, что я могу сказать.

Михаил Сидоров (Атос) Апрель-август 2229 г.

Написано по заданию архивного отдела КОМКОНа-2.

Экземпляр единственный.

Кристаллокопирование запрещено.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ХРОНИКА «СТАЛИНАБАДСКИХ СОБЫТИЙ» (август-сентябрь 1956 года)

1954 год. Астрономы Афинской обсерватории в созвездии Ориона обнаружили неизвестный объект, не исключено, что космическую лабораторию Пришельцев.

[ОФИЦИАЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ. Аббот (Афинская обсерватория) сообщает, что 24.6.54 в 20 ч. всемирного времени он увидел объект 9m яйцевидной формы в приближенном положении = 14h05m, = — 10°05m. Из последующих наблюдений получено суточное движение = — 46, = — 8. Позднее Аббот сообщил новое положение этого объекта: 1954.6.30 = 14h05m, = — 8°40m (9m зв. вел.). Это положение не согласуется с полученным ранее суточным движением («Peculiar Object Near Saturn», Vinter Hansen). РЖАстр.,[17] 718, 1955.][18]

1956 год.

Середина июля. Начало работы археологической группы «Апиды» на раскопках т. н. замка Апиды (таджикский замок III в. н. э.) в пятидесяти километрах к юго-востоку от Пенджикента. ИНФОРМАЦИЯ. Состав группы: сотрудники Государственного Эрмитажа (отделение Средняя Азия) археологи Б. Я. Лозовский (начальник археологической группы) и К. Н. Сергеев, археолог Джамил Каримов, двое рабочих, местных жителей, и шофер Николай.

13 августа. Борис Лозовский с шофером уехал в Пенджикент за продуктами.

14 августа. Появление Пришельцев. ИНФОРМАЦИЯ. Пришельцы наблюдались на Земле 14–16 августа. Механические «пауки» и Черные Вертолеты появлялись в Антарктиде, в Северо-Восточной Канаде, в Норвегии. Их дебют в Таджикистане был первой высадкой в низких широтах. Т. н. Черные Вертолеты появлялись над всеми крупными населенными пунктами в радиусе 150–200 км от посадочной площадки, которая находилась в котловине в пятнадцати километрах к западу от «замка Апиды», их видели в Фольминдаре, Фарабе, Могиане и на Маргузорских озерах.

Сбор Пришельцами и Черными Вертолетами образцов флоры, фауны, орудий труда, техники и культуры. ИНФОРМАЦИЯ. В общей сложности было задействовано не менее девяти Пришельцев и три Черных Вертолета.

Погрузка Пришельцами на корабль-разведчик техники, животных, сена.

Утром Б.Лозовский выехал из Пенджикента в лагерь группы.

В 9 часов утра в сорока километрах от Пенджикента его при осмотре тепе в стороне от дороги похитил Черный Вертолет и доставил в лагерь Пришельцев. Б. Лозовский был рассмотрен, раздет и, вероятно, сфотографирован. При этом похищен был также автомобиль ГАЗ-51 археологической группы.

Поиски шофером пропавшего Лозовского.

К. Сергеев впервые увидел Пришельца (около 15.00). Похищение Пришельцем вещей, дневника и пакета с археологическими находками группы.

Возвращение вечером в Пенджикент шофера Николая и задержание его милицией.

15 августа. В ночь с 14 на 15 августа на территории Средней Азии и Северного Афганистана на несколько часов перестала действовать радиосвязь.

В 1.30 ночи Черный Вертолет побывал на раскопках «замка Апиды».

Обнаружение утром пропажи керамики на раскопе.

К. Н. Сергеев отправился пешком в Пенджикент. Встреча с тремя геологами.

Нападение Черного Вертолета и похищение им автомобиля геологов.

К. Сергеев вместе с геологами добрался до Пенджикента на попутных машинах.

Милиция; заявление геологов о пропаже машины.

Шофер Николай отпущен (через полчаса) из милиции.

Попытка перехвата и обстрел двумя нашими реактивными истребителями одного из Черных Вертолетов недалеко от афганской границы — единственный случай вооруженного столкновения с Пришельцами.

Б. Лозовский в лагере Пришельцев.

Продолжение погрузки на корабль-разведчик техники, животных, сена.

Строительство Пришельцами на протяжении четырех часов какого-то сооружения, похожего на башню (вечер того же дня).

16 августа. Утро — подготовка корабля-разведчика к отлету; разобраны все три Черных Вертолета и пять Пришельцев; погружены продукты археологической группы.

16.00. Последняя запись Б.Лозовского в дневнике; письмо к жене, Лозовской Марии Ивановне.

Принятие Лозовским окончательного решения проникнуть на корабль Пришельцев и лететь вместе с ними.

Старт корабля-разведчика. Выход на орбиту. Прибытие спустя один час на звездолет-автомат Пришельцев.

16 августа — 2 сентября. Борис Лозовский на борту «Летучего голландца» (звездолета — космической лаборатории Пришельцев).

Обследование обнаруженного музея-«зверинца».

Поиски хозяев Пришельцев.

«Лекция» Лозовского перед Пришельцами. Поиски пищи.

Пенджикентская прокуратура завела «Дело об исчезновении и предполагаемом убийстве гр-на Лозовского». ИНФОРМАЦИЯ. Шофер Николай был привлечен по этому делу в качестве подозреваемого, а Джамил Каримов, рабочие и К. Сергеев как свидетели.

У Б. Лозовского закончилась вода (26 или 27 августа).

Ухудшение здоровья из-за отсутствия нормальной пищи и воды. Инцидент с Пришельцами.

Болезнь Лозовского. Поиски им воды.

Обнаружение в пустующей камере «зверинца» рисунка и надписи.

Обнаружение истлевшей мумии человека со странным амулетом — платиновой статуэткой трехпалого человека.

Смутные воспоминания Б. Лозовского о последних часах пребывания на звездолете.

1 сентября. Офицеры Н-ской части на Дальнем Востоке выехали к Адаирской сопке с целью последующего восхождения на нее. Ужин и ночевка у подножия сопки. ИНФОРМАЦИЯ. В составе группы: майор К. П. Перышкин (руководитель группы), майор разведки А. Кузнецов, капитан Н.Гинзбург, старший лейтенант В. Строкулев и сержант М. Васечкин, водитель.

2 сентября. Утро — начало пятичасового восхождения офицеров на Адаирскую сопку.

15.00 — на вершине сопки.

16.00 — последующий получасовый спуск вниз.

Ужин и возвращение домой.

Встреча на лавовом поле с Черным Вертолетом.

Борис Лозовский возвращен Пришельцами на Землю и высажен Черным Вертолетом на Дальнем Востоке.

Обнаружение майором Кузнецовым незнакомца — Бориса Лозовского.

3 сентября. В 1.00 ночи офицеры Н-ской части доставили Б. Лозовского в ближайшую деревню. Майор Перышкин уехал за врачом.

Обнаружение у Лозовского платиновой статуэтки.

Под утро прибыли майор Перышкин, врач подполковник Колесников и особоуполномоченный капитан Васильев.

Днем вездеход с Лозовским, врачом и особоуполномоченным отправился в Павлодемьянск.

ИНФОРМАЦИЯ. Б. Лозовский провел в госпитале почти полгода без сознания. У него нашли сильное истощение организма, двустороннее воспаление легких, мозговую горячку и еще что-то. Врачи не смогли определить эту болезнь.

Середина сентября. Из Москвы в Пенджикент прибыла комиссия профессора Никитина. ИНФОРМАЦИЯ. Комиссия была создана по инициативе Академии наук СССР. В составе комиссии работали два довольно крупных кибернетика (один из них — академик Тенин). К. Н. Сергеев знаком с профессором Никитиным восемь лет: у Никитина он пять лет учился в университете, три года в аспирантуре и год работал в его отделе.

Опрос, помимо других свидетелей, в течение недели также К. Сергеева, Джамила Каримова, шофера Николая и рабочих.

Пограничники, проследив по показаниям очевидцев несколько трасс Черных Вертолетов, обнаружили посадочную площадку Пришельцев и дневник археологической группы «Апиды» (с собственноручными записями Б. Лозовского) в одном из похищенных автомобилей. Были обнаружены также несколько предметов из неизвестного материала и неизвестного назначения (переданы на исследование).

Прекращение «Дела об исчезновении и предполагаемом убийстве гр-на Лозовского» «за отсутствием состава преступления».

Дневник археологической группы передан врио начальника группы «Апиды» К. Сергееву следователем Пенджикентской прокуратуры сразу после прекращения дела.

20 сентября. К. Н. Сергеев вернулся в Ленинград.

1957 год

Выздоровление Бориса Лозовского. Оказание им существенной помощи Сталинабадской комиссии (март).

Взрыв американской ракеты-носителя в верхних слоях атмосферы (май).

Наблюдение сотрудницей Симеизской обсерватории Тер-Марукян очень слабого объекта девятой звездной величины, получившего название «Черный спутник». ИНФОРМАЦИЯ. Объект был виден всего одну ночь и идентифицирован Тер-Марукян как обломок взорвавшейся в мае американской ракеты-носителя; почти наверняка это была космическая лаборатория Пришельцев. Обнаружить объект на вычисленной орбите на следующую ночь не удалось.

Публикация в одном научно-популярном журнале пространного очерка о необычных событиях, имевших место в июле-августе 1956 г. в окрестностях Сталинабада; статья Ж. Астанкинда в «Юном технике».

Стало ясно, что официальный отчет Сталинабадской комиссии появится в печати очень не скоро.

Профессор Никитин предложил опубликовать правду о Пришельцах К. Н. Сергееву, разрешив использовать при этом материалы его комиссии и рекомендовав не забыть дневник Лозовского.

Сталинабадская комиссия считает, что, по-видимому, Пришельцы представляли собой так называемые УЛМНП — Универсальные логические машины с неограниченной программой. ИНФОРМАЦИЯ. УЛМНП — кибернетические механизмы, способные в любой ситуации совершать действия, наиболее логичные и целесообразные с точки зрения их основной программы. Гипотеза о возможности создания таких машин была незадолго до этого выдвинута Институтом теории информации АН СССР.

Сталинабадская комиссия настоятельно рекомендует всем астрономическим обсерваториям мира, и прежде всего обсерваториям СССР, немедленно организовать регулярные поиски неизвестного спутника Земли патрульными оптическими и радиоастрономическими средствами.

Дальнейшие события: таинственное исчезновение ИСЗ-11, появившегося вновь только через пять суток и на совершенно иной орбите, — факт, оставшийся известным только астрономам и никем в свое время не объясненный.

2004–2008 гг.

Участники проекта «Миры Стругацких: Время учеников, XXI век»

Андрей ЧЕРТКОВ

Редактор, журналист, переводчик, интернет-менеджер. Родился в 1961 году в Севастополе. В 1984 году закончил Николаевский педагогический институт, с 1984 по 1988 год работал учителем истории в одной из школ Севастополя. С начала 80-х годов — активист фэндома, возглавлял клубы любителей фантастики «Арго» (Николаев), «Сталкер» и «Атлантис» (Севастополь). В 1984 году из-за активной фэн-деятельности попал под «пресс» КГБ, был исключен из комсомола и стал главным героем «разоблачительной» статьи «Гадкий утенок» в Николаевской областной газете «Южная правда», однако предупреждению не внял и в 1988 году (совместно с Сергеем Бережным) создал самиздатовский журнал «Оверсан» — один из первых массовых фэнзинов в СССР. Участник семинара молодых писателей-фантастов в Дубултах (1989). В 1990 году по приглашению писателя и издателя Николая Ютанова переехал в Ленинград, где принял участие в создании издательства «Terra Fantastica», в котором впоследствии занимал должности ведущего и главного редактора. С 1990 года — участник, а с 2004-го — действительный член Семинара Бориса Стругацкого. Составитель нескольких книжных серий фантастики: «Оверсан», «Далекая Радуга», «Звездный лабиринт», «Виртуальный мир». Переводил на русский язык произведения писателей-киберпанков Уильяма Гибсона и Майкла Суэнвика (как под своей фамилией, так и под псевдонимом «Ефим Летов»). С 1991 по 1994 год — главный редактор критико-информационного НФ-журнала «Интеркомъ», в 1995 году — редактор отдела в журнале фантастики «Если». С 1994 по 1998 год — ответственный секретарь Конгресса Фантастов России и литературной премии «Странник». В 1998–2000 годах — руководитель отдела видео и выпускающий редактор интернет-магазина «Озон». С 2001 года работает в кинокомпании «СТВ», возглавляемой продюсером Сергеем Сельяновым, — администратор официального сайта компании, руководитель интернет-проектов. Принимал участие в пиар-продвижении более 30 российских фильмов, среди которых были новые картины таких режиссеров, как Алексей Балабанов («Война», «Жмурки», «Мне не больно», «Груз-200», «Морфий»), Александр Рогожкин («Кукушка», «Своя чужая жизнь», «Перегон»), Сергей Бодров-младший («Сестры»), Сергей Бодров-старший («Медвежий поцелуй», «Монгол»), Павел Лунгин («Олигарх», «Остров»), Сергей Овчаров («Сказ про Федота-стрельца»), Филипп Янковский («Меченосец», «Каменная башка»), Петр Буслов («Бумер», «Бумер. Фильм второй»), Максим Пежемский («Мама не горюй-2»), Евгений Юфит («Убитые молнией», «Прямохождение»), Игорь Волошин («Нирвана»), а также полнометражные мультфильмы студии «Мельница» («Карлик Нос», трилогия «Три богатыря», «Про Федота-стрельца, удалого молодца»). С 2004 года — главный редактор интернет-портала «Кино России», директор компании «КиноСайт». Живет в Санкт-Петербурге.

Литературный проект, получивший впоследствии название «Миры братьев Стругацких: Время учеников», придумал в 1991 году, воплотил его в жизнь в 1995-м, три тома мемориальной антологии под этим названием были выпущены издательствами «ACT» и «Terra Fantastica», соответственно, в 1996, 1998 и 2000 годах. Ко всем томам написал предисловия и послесловия. В 2007 году перезапустил этот проект на новых правилах и под названием «Миры Стругацких: Время учеников, XXI век». Первый том новой книжной серии — антология «Важнейшее из искусств», посвященная теме «Стругацкие и кино», — вышел в издательстве «Азбука» в марте 2009 года. Редактор-составитель настоящего сборника, автор предисловия.

Персональный сайт:

Блог: chert999.livejournal.com

Николай РОМАНЕЦКИЙ

Писатель, переводчик, редактор. Родился в 1953 году в Новгородской области. В 1977 году окончил Ленинградский политехнический институт по специальности «инженер-металлург», с 1977 по 1989 год работал инженером-технологом на Балтийском заводе. Первые попытки писать фантастику предпринимал еще в студенчестве. С 1985 года — член Семинара Бориса Стругацкого. Участник семинара молодых писателей-фантастов в Дубултах (1987). В фантастике дебютировал в 1987 году повестью «Третье имя» (журнал «Энергия»). С 1989 года занимается литературным трудом. Автор романов «Мир в латах», «Убьем в себе Додолу», «У кудесников длинные руки» и многочисленных публикаций в журналах и сборниках. Переводил на русский язык произведения Рэндала Гаррета и Эдгара Пэнгборна. Работал редактором в издательстве «Борей», редактор-составитель альманаха фантастики «Китеж». С 1997 года — член Союза писателей Санкт-Петербурга. С 1999 года — секретарь оргкомитета «АБС-премии» и администратор «Центра современной литературы и книги на Васильевском». С 2002 года — ответственный секретарь журнала «Полдень. XXI век». С 2006 года под псевдонимом «Николай Романов» пишет и публикует в «Лениздате» романы в серии «Боевая фантастика». Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге, имеет двоих взрослых детей.

Для проекта «Время учеников» написал повесть «Отягощенные счастьем» (1996), рассказ «Бегство из Одержания», палиндром «Суета в безвременье» (2000), рассказ «Жуки в муравейнике» (2009). Также принимал участие в составлении антологии «Важнейшее из искусств» и настоящего сборника.

Сайт: romanetsky.spb.ru

Блог: svet-smoroda.livejournal.com

Ант СКАЛАНДИС

Писатель, публицист, сценарист и редактор. Настоящее имя — Антон Молчанов. Родился в 1960 году в Москве. В 1983 году закончил Московский химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева. С 1990 по 1992 год — исполнительный директор редакционно-издательской фирмы «РИФ» при Всесоюзном центре детского кино Ролана Быкова, после реорганизации — ответственный редактор и PR-менеджер издательства «Текст». С 1993 по 2001 год — директор, главный редактор, начальник отдела в различных издательских и книготорговых фирмах; в 2001–2002 годах — корреспондент отдела «Общество» «Литературной газеты»; в 2002–2003 годах — шеф-редактор вкладки «PRO» газеты «Книжное обозрение»; в 2003–2004 годах — руководитель PR-службы издательства «Вече». Секретарь Союза писателей Москвы, сопредседатель Совета по фантастической и приключенческой литературе и Международной ассоциации писателей-фантастов, член правления Литфонда. Неоднократный участник семинара молодых писателей-фантастов в Малеевке и Дубултах. Первая публикация прозы в центральной прессе — 1986 год, журнал «Химия и жизнь». Первая книга — сборник рассказов «Ненормальная планета» (1989). Автор романов «Катализ», «Спроси у Ясеня» («Причастных убивают дважды»), «Заговор посвященных», «Меч Тристана», «Точка сингулярности»,

«Охота на Эльфа» и более сотни публикаций в периодике и сборниках; также выступал в качестве составителя сборников фантастики и литобработчика переводов. С 1997 по 1999 год в реальном соавторстве с Гарри Гаррисоном (США) написал цикл романов-сиквелов к знаменитому роману «Мир Смерти» («Death-world»). В 2000–2007 годах писал сценарии телесериалов, документальных и художественных фильмов, был руководителем проекта «Фаэтон», причем вторая и третья книги этого цикла «Дочь Нефертити» и «Наложница императора» написаны при его участии. В 2008 году в издательстве «ACT» была издана объемная биографическая книга Анта Скаландиса «Братья Стругацкие». Живет в Москве, имеет двоих взрослых детей.

Для проекта «Время учеников» написал повесть «Вторая попытка» (1996). Также принимал участие в составлении антологии «Важнейшее из искусств» и настоящего сборника.

Василий ВЛАДИМИРСКИЙ

Литературный критик, журналист, редактор. Родился в 1975 году в Ленинграде. В 1996 году окончил Российский государственный педагогический университет по специальности «История России». Служил в Российской Армии, ушел в запас в 2002 году в звании капитана. Участник Семинара Бориса Стругацкого. В 90-е годы — издатель фэнзина «Анизотропное шоссе» (совместно с Владиславом Гончаровым; в 1999 году журнал удостоен премии фестиваля «Фэндом-99» как лучший фэнзин года), в начале 2000-х — редактор журнала «Питерbook+». В фантастике дебютировал рассказом «Диалог у Башни Демона» (журнал «Вокруг света», 1993). Статьи и рассказы публиковались в журналах «Интеркомъ», «Если», «Двести», «Порог», «Фантарктика», «Империя», «Искатель», «Книжный вестник», «Мир фантастики» и других. Как автор участвовал в проекте «Секретные материалы». Публиковал книжные обзоры на сайте интернет-магазина «Озон». С 2004 по 2008 год работал ответственным редактором в издательстве «Азбука», был составителем нескольких сборников фантастики. В настоящее время — креативный директор журнала «FANтастика». Живет в Санкт-Петербурге.

Проекту «Время учеников» оказывал организационную и информационную поддержку с самого момента его основания. Также поспособствовал запуску книжной серии «Миры Стругацких: Время учеников, XXI век» в издательстве «Азбука».

Блог: vvladimirsky.livejournal.com

Игорь МИНАКОВ

Писатель, редактор. Родился в 1966 году в Челябинской области. Детство провел в одном из закрытых городов советского ВПК, где ковали ракетно-ядерный щит. Фантастикой увлекся в раннем детстве, участвовал в КЛФ-движении. Учился в Литературном институте. Первая публикация — повесть «Четвертый свиток» в журнале «Полдень. XXI век». Двойной книжный дебют состоялся в 2008 году — романы «Десант на Сатурн» и «Десант на Европу» (в соавторстве с Ярославом Веровым), удостоенные призов «Золотой кадуцей» на фестивале фантастики «Звездный мост». Живет в Москве.

В антологии «Важнейшее из искусств» был опубликован рассказ «Баллада об инозвездном пришельце» (2009).

Блог: m-inackov.livejournal.com

Михаил САВЕЛИЧЕВ

Писатель, спичрайтер. Родился в 1969 году в Казани. Дважды закончил Казанский государственный университет — один раз как астроном, второй — как экономист. Кандидат экономических наук. Работает в правительстве Республики Татарстан. Первая публикация — роман «Иероглиф» (2002).

В проекте «Время учеников» участвует впервые. Повесть «Возлюби дальнего», включенная в настоящий сборник, впервые была опубликована отдельным изданием в 2003 году в книжной серии «Звездный лабиринт. Библиотека фантастики „Сталкера"».

Сайт: fan.lib.ru/s/sawelichew_m_w

Блог: swordenferz.livejournal.com

Карен НАЛБАНДЯН

Врач, писатель, переводчик. Родился в 1974 году в Армении. В 1997 году окончил Ереванский медицинский университет. С 1999 года живет в Израиле. В фантастике дебютировал в 2003 году рассказом «Осень Париса» (сборники «Фэнтези-2003» и «Когда рушится мир»). Переводил на русский язык произведения Эрика Сигала «История Оливера» и Патрика Александера «Смерть зверя с тонкой кожей». Призер конкурса на лучший сонет Цурэна (2003). С 1993 года играет в телевизионной игре «Что? Где? Когда?», участник чемпионатов мира 2006–2008 годов.

В проекте «Время учеников» участвует впервые. Повесть «Возвращение в Арканар», включенная в настоящий сборник, впервые была опубликована в 2008 году в альманахе «Конец эпохи».

Сайт: zhurnal.lib.ru/n/nalbandjan_karen_eduardowich

Блог: irukan.livejournal.com

Евгений ШКАБАРНЯ (БОГОСЛАВСКИЙ)

Родился в 1962 году в Запорожской области, Украина. По образованию инженер-строитель и архитектор. Магистр государственного управления. Магистр (MA-РА) Северо-Лондонского университета (Великобритания). Служил в Советской Армии, капитан запаса. Работал в органах градостроительства и архитектуры, главным архитектором Запорожской области. В настоящее время — руководитель строительного предприятия крупной энергетической компании. Живет в Запорожье.

Член группы «Людены», занимается проблемами хронологии Полуденного Мира братьев Стругацких. Материалы исследований Мира Полудня (варианты хронологических датировок и динамика изменения земного народонаселения в произведениях АБС, внеземные цивилизации (ВЦ) и планеты ПМ, контакты и колонии землян и др.), а также подробная хронология Полдня «Странники» (итог двадцатилетней работы, 1986–2006 гг.) опубликованы в третьем (2006) и четвертом (2008) томах проекта Светланы Бондаренко «Неизвестные Стругацкие. Черновики, рукописи, варианты».

В проекте «Время учеников» участвует впервые.

Олег БЕЛЯЕВ

Художник. Родился в 1973 году в Нижнем Новгороде. Закончил Санкт-Петербургскую государственную художественно-промышленную академию по специальности «Промышленный дизайн». С 1997 года работает в кино в качестве художника по визуальным эффектам. Работал на фильмах «Сказ про Федота-стрельца», «Карлик Нос», «Кукушка», «Война», «Бедный, бедный Павел», «Ночной Дозор», «Дневной Дозор», «Перегон», «Хоттабыч», «Меченосец», «Груз-200», «1612», «Морфий» и других.

Автор обложек для антологии «Важнейшее из искусств» и для настоящего сборника.

Блог wpiggy.livejournal.com

СОДЕРЖАНИЕ

Андрей Чертков

ЗДЕСЬ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ПРЕДИСЛОВИЕ… (От составителя)……………………5

Игорь Минаков

ПРЕКРАСНЫЙ УТЕНОК………………….. 25

Михаил Савеличев

ВОЗЛЮБИ ДАЛЬНЕГО (Беспокойство-2)…..134

Карен Налбандян

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АРКАНАР……………….267

Евгений Шкабарня-Богославский

АЛЛЕЯ КАНАДСКИХ КЛЕНОВ………………378

Участники проекта «Миры Стругацких: Время учеников, XXI век»…………………………..408

Примечания

1

Ю.Шевчук, ДДТ. «Ни шагу назад».

(обратно)

2

Бодлер Ш. Из сборника «Цветы зла», стихотворение «Крышка». Пер. с фр. Эллиса.

(обратно)

3

В повести использованы фрагменты из книг:

Сей-Сёнагон. Записки у изголовья;

Франциско Ксавье. Письмо в штаб-квартиру Ордена;

Повесть о Есицунэ;

Ямамото Цунэтомо Хагакурэ.

(обратно)

4

ЖЖ-юзер aono.

(обратно)

5

— Как тебя зовут?

— Ру…

— Руби?

— Нет… (нем.)

(обратно)

6

— А! Руди!.. Вилли, это Руди! (нем.)

(обратно)

7

Работа делает свободными (нем.).

(обратно)

8

Последнее, но не менее важное (англ.).

(обратно)

9

Стихи Марии Протасовой.

(обратно)

10

И ни птица, ни ива слезы не прольет,

Если сгинет с Земли человеческий род,

И весна… и весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет

(Сара Тисдейл).

(обратно)

11

Список разыскиваемых.

(обратно)

12

«Утечка мозгов» (англ.).

(обратно)

13

Автор — Сергей Шадрин.

(обратно)

14

Подробнее о Горбовских см.: Бондарь С. Неизвестный Строгов, Т. 4. Донецк-Москва, 2208 г.

(обратно)

15

Фрагмент. Полную хронологию событий см. в приложении.

(обратно)

16

Правильно — Семеновна. Жандармы…

(обратно)

17

Астрономический реферативный журнал. — А.

(обратно)

18

В квадратных скобках приведены выдержки из других документов, проходящих по данному делу. — А.

(обратно)

Оглавление

ВРЕМЯ УЧЕНИКОВ, XXI ВЕК . ВОЗВРАЩЕНИЕ В АРКАНАР

Андрей Чертков . ЗДЕСЬ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ПРЕДИСЛОВИЕ… . (От составителя)

Игорь Минаков . ПРЕКРАСНЫЙ УТЕНОК

  Памятник

  Старый Голем

  Странные записки

  Башня

  Господин Элмер

  Вручение премии

  Ангелы среди людей

  Человек без тени

  Лицо мутанта

  Попытка к бегству

  Долг Привратника

  Заповедный мир

Михаил Савеличев . ВОЗЛЮБИ ДАЛЬНЕГО . (Беспокойство-2)

  Необходимое предуведомление

  1. Выпадение

  2. Мбога

  3. Горбовский

  4. Фуками

  5. Атос-Сидоров

  6. Горбовский

  7. Подшивка документов

  8. Странник

  Эпилог . Алмазный пляж

Карен Налбандян . ВОЗВРАЩЕНИЕ В АРКАНАР[3]

  Глава 1 . Сломанный

  Глава 2 . Гитарист

  Глава 3 . Комкон-2

  Глава 4 . Перец отца Кабани

  Глава 5 . В интересах Земли и во имя человечества

  Дежавю . (Вместо эпилога)

Евгений Шкабарня-Богославский . АЛЛЕЯ КАНАДСКИХ КЛЕНОВ

Участники проекта «Миры Стругацких: Время учеников, XXI век» . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте