«Лед как зеркало»

Гэри Райт Лед как зеркало

Между собой они называли ее просто — Трасса. Извилистая двадцатикилометровая лента блестящего льда лежала на горных склонах петлями, как след гигантской змеи, и перепад высот на протяжении этих двадцати километров составлял ни много ни мало 2245 метров. Ширина Трассы на прямых участках равнялась девяти метрам, а виражи на поворотах достигали двенадцатиметровой высоты. Специальная Трасса для скоростных саней…

Стиснутый в узкой своей кабине гонщик вслушивался в завывание ветра. Ветер стонал в мерзлых гребнях нависшей над санями белой вершины, задувал поперек крутого стартового откоса, поднимая со склонов снежные струи и линуя ими жесткое голубое небо, и гонщик чувствовал, как что-то в нем отзывается на вой ветра ледяным безответным криком.

Гонщика душил страх. И хуже того — он сознавал это.

Впереди, сразу за обтекаемым носом саней, гора обрывалась вниз — отсюда казалось, что отвесно, — и там, далеко внизу, виднелась долина. Далеко-далеко…

…слишком далеко, старина, на сей раз тебе до нее не добраться…

Лампочка на приборном щитке вспыхнула кроваво-красным огнем и отчетливо мигнула два раза кряду. В ту же секунду две красные p.i кеты взвились над долиной и взорвались двумя одинаковыми багровыми метеорами.

Осталось две минуты.

По обе стороны стартового откоса в тело горы впивались изящные кронштейны, и на них висели платформы, расцвеченные флагами и заполненные людьми. С платформ на гонщика смотрели сотни незрячих черных очков; вот всегда они так — всегда пялятся неотрывно на старт, словно пытаясь залезть под шлемы и выведать, почему эти безумцы собрались здесь, почему жаждут смерти. Он глянул еще раз па долину далеко внизу — сегодня он и сам не понимал, зачем он здесь…

«…Ну, еще один, ну, самый последний раз! — не так ли ты говорил себе? — Последняя гонка — и все, и прости-прощай, сани, и слава всевышнему, что разрешил выжить!» Не такое ли ты давал себе обещание?

Так какого же черта ты снова здесь? Та, «самая последняя», гонка состоялась месяц назад. Зачем же ты сегодня снова вышел на старт?..

Ответа нет.

Все, что гонщик слышал в себе, были зябкие вопросы да глухие отзвуки ветра. Он стиснул рулевое колесо, стиснул так, что руки свело судорогой: «Надо думать про сани и только про сани…»

Эти у него были одиннадцатыми по счету. Как и все прежние, их окрасили в ярко-красный цвет — не ради какого-то особого шика, а чтобы после очередной катастрофы легче было найти их где-нибудь в стороне от Трассы, в глубоком снегу. Он хотел, чтобы их непременно нашли, и нашли быстро. Ко многим его товарищам помощь если и приходила, то слишком поздно.

…а Боба Ландера так и вообще не могли отыскать до лета…

Он прервал себя: «Про сани, только про сани!»

Без седока они весили около восьмидесяти пяти килограммов и походили на сверхобтекаемые гоночные автомашины с прозрачными «фонарями» кабин и полозьями вместо колес. Устрашающие торпеды, узкие, чуть шире плеч седоков, и низкие — между днищем и льдом оставался просвет не больше пяти сантиметров. Гонщик в кабине, собственно, не сидел, а почти лежал, полукольцо руля над коленями, подошвы на поставленных вкось педалях — эти-то педали и превратили сани во внушающие трепет скоростные устройства. Педали поворачивали полозья — четыре пустотелые «лыжи» хромистой стали — вдоль продольной оси, и тогда они врезались в лед, как лезвия коньков. И благодаря поворотным полозьям бывший бобслей стал тем, чем он стал: гонкой особого рода, с особым братством гонщиков, выделившихся в особый клан на зависть и удивление остальному люду. «Наши» — величали они друг друга.

…кто-то из наших, смеясь, сказал однажды: «Несомненно, мы самые прыткие самоубийцы в мире…»

Он опять призвал мысли к порядку и принялся проверять тормоза.

Достаточно потянуть рулевое колесо на себя, и по бокам саней разворачивались закрылки — половинки хвостовой части корпуса. Со стороны они выглядели, быть может, и нелепо, но действовали весьма эффективно: общая их площадь превышала квадратный метр, а применялись они на скоростях сто тридцать и более километров в час. Кнопка под правой рукой гонщика управляла другой тормозной системой: нажать ее — и из носовой части саней вырвется крупный ракетный заряд. Всего зарядов насчитывалось семь, и их нередко не хватало. А когда отказывали все системы, включая волю гонщика, — на такой случай оставалась рукоять у левого колена. Ее окрестили «ручкой с того света»: дерни посильнее за ручку — и дальше все будет зависеть от сотни случайностей, не подвластных никакому расчету, но если повезет, зависнешь на парашюте в восьмидесяти метрах над Трассой. Или… или прикосновение к рычагу катапульты станет последним сознательным поступком всей твоей жизни.

Сам он дергал за эту ручку дважды. В первый раз, когда на вершине «Мертвой петли» потерял полоз — его тогда чудом не размазало по близлежащей трибуне, верхний ряд скамеек мелькнул под ним на расстоянии меньше метра. Во второй раз шесть саней вдруг смешались в кучу прямо у него перед носом, и он выстрелил собой сквозь нависшие над Трассой ветви старой разлапистой ели. Другие гонщики были не столь удачливы.

Ганс Крогер. В конце концов его тело вырыли из-под пятиметрового слоя снега — он пробил этот слой, как снаряд, до грунта. Когда он катапультировался, сани кувыркались в воздухе — в эту долю секунды они оказались вверх днищем.

Ярл Иоргенсен. Сани перевернулись, и его выбросило прямо под полозья следующих саней.

Макс Конрад. Образцовое катапультирование! Почти на сто метров вверх и чуть наискось от склона. Только парашют так и не раскрылся.

Уэйн Барли…

Гонщика передернуло крупной дрожью, он даже почувствовал реакцию противоперегрузочного костюма. Как хотелось бы съездить по чему-нибудь кулаком! Но он ощущал на себе неотступные глаза зрителей и телевизионных камер, да и слишком тесно в кабине — развернуться как следует перед ударом и то недостанет места.

Огонек на щитке вспыхнул вновь, требуя внимания, и мигнул один раз. И одна багровая ракета запылала в небе.

Одна минута — бог ты мой, неужели время остановилось?

Но это неотъемлемая часть целого — ожидание, смертельно томительное ожидание над долиной, раскинувшейся в двух с лишним километрах внизу. И иные, случалось, не выдерживали этих предстартовых минут и откидывали «фонари» кабин: одно необратимое движение — и сани останутся на месте. Да, случалось и такое. И он мог бы остаться. Всего-то откинуть прозрачный колпак, подать тем самым сигнал, и когда в миг старта другие сорвутся вниз и исчезнут с глаз, он останется здесь в одиночестве. Но в каком, господи, в каком! В одиночестве, которое продлится всю жизнь. Может, он и встретит кого-нибудь из прежних товарищей-гонщиков — где-нибудь, когда-нибудь… А они и не подумают признать его. Это была бы смерть своего рода — остаться на старте…

…и несомненная смерть — принять старт. Смерть, безмолвный попутчик каждого гонщика в каждой гонке…

Он бросил хмурый взгляд на другие сани — их было всего шестнадцать, два неровных ряда по восемь в ряду. Шестнадцать блестящих, нарядных, стремительных торпед, свисающих со стартовых скоб. Он знал среди гонщиков всех и каждого, они были его братья. Они были «паши». Но не здесь. Не сейчас.

Давным-давно, еще новичком, он спросил у старого Франца Кешлера:

— Ты видел, как я прошел «Безумную кривую» бок о бок с тобой? И Франц ответил:

— Там, на Трассе, я не вижу никого. Только сани. Здесь, в долине, ты — это ты, но на Трассе ты — это только сани. Еще одни сани — и все. Не забывай об этом. Сани — и все…

…так и должно быть. На Трассе сталкиваются и исчезают с дороги сани, только сани. Лишь потом, в долине, не досчитываешься людей.

Из шестнадцати саней до финиша дойдут, вероятно, девять. Если повезет, десять. А из шестнадцати человек лишь четырнадцать доживут до вечера. Таковы средние данные, жесткие и незыблемые, как лед, завораживающая, внушающая ужас статистика этого вида спорта. Насильственная смерть! Гарантированная, зрелищная, притягательная смерть в состязаниях, каких до того не знал мир. Немыслимо смелые, немыслимо искусные люди добиваются невозможного…

В 60-х годах XX века считалось, что спортивные сани с закрепленным намертво рулевым колесом должны благополучно прийти к финишу даже без седоков. Здесь, на Трассе, пустые сани не продержались бы и до второго поворота. Трасса не просто щекотала нервы, она убивала — расчетливо и хладнокровно. И никаких привилегий. Она убивала ветеранов и убивала новичков. Но того, кто финиширует первым, ждала награда — 20 тысяч долларов — и целый месяц до следующего старта. Деньги, слава, женщины — все женщины мира. Тому, кто победил. Трассу, доступно все. Без исключения.

Не потому ли и выходят они на старт?

…всегда один и тот же вопрос: «Почему вы решились на это?» Незадолго до своей гибели на «Стремнине» сэр Роберт Брук ответил коротко: «А почему бы и нет?..»

Ответ не хуже любого другого.

Но хорош ли такой ответ на сей раз?..

На это ответа нет.

Единственное, что гонщик знал наверняка, — что отсюда, со стартового откоса, для него есть только один путь — прямо вниз. И впервые с тех, самых давних, гонок у него дрогнули колени. Двадцать километров, ни метром меньше, а рекорд Трассы — 9 минут 1,14 секунды. Средняя скорость 133,04 километра в час. Рекорд Трассы — поставленный им рекорд. По крайней мере, рекордсмена забудут не сразу…

На щитке вспыхнул сигнал стартового отсчета, взвилась и взорвалась зеленая ракета, и вот он, самый жуткий момент — тихий щелчок отскочившей прочь скобы, ленивое, словно в замедленной съемке, начало движения, и сани строем скользят туда, к краю… Еще один взгляд вперед, на исток Трассы — сорокапятиградусный четырехсотметровый прямой уклон. Шесть секунд, и скорость достигла ста километров в час, и на гонщика стремительно надвигается зев первого поворота…

…«Карлова поворота» — в память Карла Раша, перелетевшего через верх виража девять лет назад. Его нашли на леднике в восьмистах метрах ниже, — вернее, то, что от него осталось…

Гонщик взглянул направо. Чисто. Освободил закрылки, откинулся чуть сильнее и потянул вправо руль. Лидеры хитрили впереди, выравниваясь перед следующим затяжным поворотом влево. Тормоза хлопали отрывисто, как крылья, и сани друг за другом входили в поворот, взбираясь по вертикальной стене все выше, а те, кто остался снизу, жали на педали, ставили полозья на ребро, и осколки льда брызгали из-под полозьев вверх, как реактивные струи. Ему удалось войти в вираж по самому правому краю, он взлетел по стене и ринулся вниз с хорошим ускорением.

Лед под санями слился в сплошную туманную полосу, и гонщик ощутил дребезжащую дрожь металла. Друг за другом сани с грохотом срывались в «Желоб» — так прозвали этот перепад высот, — все еще сбитые в кучу, все набирая и набирая скорость, все пытаясь протиснуться на самую выгодную позицию. Он шел в хвосте, но это было как раз неплохо: не любил он с самого начала давиться за право первенства на повороте.

Все ближе надвигалась отвесная стена «Безумной кривой» — стодвадцатиградусный вираж вправо и сразу за виражом новый крутой уклон. Гонщик старался идти след в след с санями, несущимися впереди, прижаться к ним почти вплотную — и начал нагонять их: уменьшилось лобовое сопротивление воздуха. Поворот — они опять зависли на вертикальной стене. Его чуть более высокая скорость позволила ему взлететь по стене почти до самого верха и оказаться над теми, другими санями. Противоперегрузочный костюм сдавил грудь и плечи. Роем вылетели они из кривой и устремились на «Откос смертников» — длинный крутой разгон с резким выходом, как из пике.

Рев висел теперь над горами — сани, наконец, достигли полной скорости; глухой рокот стал подобен лавине, да ведь они и в самом деле стали лавиной, лавиной саней, смертоносной, как любая лавина…

На откосе он обогнал те, другие сани и выскочил на нижний гребень на хвосте еще у одного соперника, и перед ними вырос очередной поворот, «Адский левый»: дерзкий вираж, переходящий в короткую стремительную прямую, и новый резкий вираж в конце прямой. Он нагонял, нагнал, и они взвились по степе бок о бок, но на этот раз он ниже соперника. Он отдал левую педаль, впервые со старта развернув полозья, удерживая сани от соседних на безопасной дистанции — пятнадцать сантиметров. Трасса ушла вниз, устремилась по склону ко второй части поворота, и тут он почувствовал внезапный тошнотворный покой: сани оторвались ото льда, он развил слишком высокую скорость и потерял опору…

…старик Рольф де Кеплер, «Летучий голландец», посмеивался за кружкой пива: «И всегда это я, ха-ха, куда больше вишу надо льдом, чем скольжу по льду! Наверное, ради облегчения желудка. Чтоб удержать его на месте, понадобился бы не один противоперегрузочный, а все четыре…»

… и он, Рольф, исполнил свой последний полет три года назад — через верх нижнего виража «Адского левого» — четыреста метров по воздуху, сообщили потом газеты.

Гонщик перехватил руль покрепче и поровнее и осторожно потянул его, едва-едва приоткрыв тормоза. Сани коснулись льда — не совсем ровно, дали крен, но он выправил их, мгновенно вскинув полозья на ребро. Соперника вынесло вперед. Он пристроился позади. На них надвигался второй левый вираж, узкий, забитый санями. Они с соперником нырнули в вираж едва ли в двадцати пяти сантиметрах друг от друга. Осколки льда струились из-под соседних полозьев, барабанили по корпусу саней, как пулеметные очереди. И вдруг мгновенный крен, завихрения воздуха отозвались серией быстрых ударов справа и слева. Кто-то впереди резко затормозил. Даже, быть может, двое или трое. Где? Этого он не видел. Он среагировал, как автомат, — выпустил полностью закрылки, навалился всей силой на левую педаль, прижимая сани к внутренней стороне виража: самое безопасное место, если впереди столкновение. Сани задрожали от напряжения, пытаясь сползти вниз по стене, одолеть центробежную силу с помощью взрезающих лед ножей. Но сила оказалась чересчур велика. Сани начало заносить, полозья заскрежетали. Он освободил их на миг, разрешив саням слегка соскользнуть в сторону. Двое других саней, как и он, норовили прижаться к низу виража, их полозья высекали изо льда искры. На какой-то миг его вновь ослепило, но вираж уже мелькнул мимо, он завершил поворот и все еще держался на Трассе — и понимал, что слишком напряжен, что слишком тяжело дается ему сегодня контроль над санями: он воюет с ними, вместо того чтобы подчинять их себе…

…досужий турист задал как-то Эрику Сигизмунду вопрос, как тот ухитряется управлять своими санями, и услышал в ответ: «А я и не управляю». И год назад сани Эрика окончательно вышли из-под контроля, перевернулись, и четверо других столкнулись с ними…

Давняя, притаившаяся было мысль внезапно вновь вырвалась па свободу: сейчас он не в силах остановить сани, даже если захотел бы. Нет никаких средств, никаких способов остановиться, кроме одного — потерпеть катастрофу. Он должен мчаться, мчаться до самого конца… И тут в него вселилась уверенность, что конец недалек, гораздо ближе, чем финиш. На сей раз — много ближе. Он бывал в катастрофах, не раз и не два, но никогда до сих пор не ведал такого безотчетного страха. Нет, такого он еще не испытывал. Этот страх был особенный, хоть гонщик и не мог понять, в чем разница, но с этим было не справиться. Не справиться — вот что хуже всего…

Сани за санями с грохотом срывались на «Стиральную доску» — трехсотметровый каскад из нескольких бешеных уклонов. Один за другим гонщики выпускали полностью закрылки, а иные выстреливали тормозные ракеты — то тут, то там мелькали быстрые вспышки. Однако по бокам Трассы, там, где края ее лотка загибались вверх, лед оставался относительно гладким. Он подал сани левее, прижал к склону, упираясь в левую педаль, удерживая их в наклонном положении на лезвиях полозьев. Затем он убрал тормоза и принялся опять выгадывать метр за метром. Такова была суровая необходимость: страх — еще не основание для того, чтобы держаться позади. Тот, кому по нраву отставать, никогда не стал бы первым гонщиком Трассы.

И вдруг от смутного пятна группы лидеров отделились какие-то сани, подпрыгнули с гребня очередного уклона и взвились в воздух. Еще раз коснулись льда — и вновь завертелись в воздухе, как живые. Сани, шедшие следом, пустили в ход ракетные тормоза, силясь прижаться к краю. Кто-то пошел юзом вбок и опрокинулся. Сплющенный корпус закрутился волчком и исчез; вот уже двое вышли из игры. Кто-то катапультировался, перечеркнув собою небо, колпак кабины сверкнул в вышине под солнцем, и это значило, что еще одни сани стали неуправляемыми. Теперь и он выбросил закрылки на полную ширину и выпустил вперед ракету, инерция кинула тело на привязные ремни. Левая рука легла на рычаг, готовая взорвать заряд под сиденьем. Только бы не запоздать…

…Курт Шнабель гордился тем, что единственный из всех гонщиков никогда не пользовался катапультой. Но в тот раз, когда он все же решился на это, он дернул за ручку на долю секунды позже, чем следовало, и парашют опустил на землю изувеченный труп…

Трое одичавших саней укатились кубарем прочь и скрылись за подпорными стенами. Гонщик сложил закрылки. Руки и ноги у него дрожали несильной, но неуемной дрожью, как дрожит маховик, потерявший центр тяжести, — непроизвольно и угрожающе. Он выругался. Ведь он мог бы катапультироваться тоже, мог бы! Никто в целом свете не осудил бы его, раз у него перед носом случился такой кавардак. Но он не катапультировался… а теперь уже слишком поздно.

… лишь один человек выбросился с парашютом без всякой видимой причины и не испортил себе репутации — «Коротышка» Кейз в своей первой гонке. И когда его спрашивали, почему он сделал это, спрашивали подчеркнуто обыденно и спокойно, он отвечал: «А хоть лопни ты со злости, потому что если б не выстрелился, так попросту намочил бы себе в штаны…»

Но и «Коротышка» не успел «выстрелиться» в тот день на «Порогах», когда его сани сделали сальто и их обломки разметало на целый километр. И останки Кейза тоже…

Трасса не признавала малодушных: либо герои, либо мертвецы. В какую шеренгу суждено ему стать сегодня?

… да прекратишь ты размышлять или нет?..

«Стиральная доска», наконец, выровнялась, но устремилась вниз еще круче, и они понеслись навстречу «Мертвой петле» со скоростью более ста сорока пяти километров в час. Из трибун, понастроенных вдоль Трассы, здесь располагались вторые по вместимости и здесь же было второе по важности скопление телекамер.

А поблизости ожидали два вертолета «скорой помощи» и священник. «Мертвая петля»…

Представьте себе самолет, входящий в мертвую петлю из пике. А теперь представьте себе сани, которые проделывают то же самое — вылетают из пике на изогнутую ледяную стену, как бы под грандиозную волну, замерзшую в тот момент, когда ее гребень навис над вами. «Мертвая петля» — так назвали чудовищный ковшеобразный изгиб Трассы вправо, с ковшом почти пятнадцати метров высоты, вскидывающий сани к небу, переворачивающий их вверх дном и затем, словно мало было шестикратной перегрузки, с маху кидающий их снова вниз, в шестидесятипятиградусную яму…

… «Да это же невозможно!.. — Когда Вильфред фон Герлах разработал проект Трассы, так сказали ему по поводу «Мертвой петли»: «Это просто невыполнимо…»

Но фон Герлах сам был гонщик, обладатель многих призов и к тому же мастер высшего пилотажа, и когда Трассу построили, он первым прошел ее на санях сверху донизу. Финишировав, он посидел секунду-другую в кабине, молча оглянулся назад, на горы, потом спросил задумчиво: «Какую скорость я развил на «Мертвой петле»? Ему ответили, что локаторы зафиксировали сто восемьдесят километров в час. Он кивнул, а затем произнес фразу, которую гонщики не устают вспоминать и по сей день:

«Значит, это возможно…»

Гонщик видел, как лидеры выстраиваются след в след перед этим блистающим отвесным изгибом, и ощутил, что страх снова сжал все внутри морозной рукой. Здесь, в «Петле», человек становился даже не пленником саней — еще того хуже. Если он входил в вираж точнехонько по расчетной линии, тогда все кончалось благополучно; если же нет…

… братские встречи за кружкой пива, разговоры допоздна.

— А помнишь снегопад, когда Отто Домаг выскочил с «Большого калейки»?

— Ну да, и когда его откопали — сколько времени прошло? Два часа? — он себе преспокойно спал.

— И на нем ни царапинки, помнишь?…. Вспомни, все вспомни…

Он вышел на расчетную линию едва ли в метре от предыдущих саней и принял на себя дикий, выворачивающий душу удар — стена подбросила его и перевернула. Ослепительная вспышка тени, мимолетный взгляд на долину, очутившуюся почти над головой, а потом падение под нарастающий свист ветра и полозьев, и сани нацелились на безупречный выход, все так же по ниточке след в след за санями впереди, но кто-то из самых первых сорвался с этой невидимой нити…

И кто-то выпустил во всю ширь закрылки-тормоза.

Сани закачались в яростных воздушных вихрях, поднятых тормозами. Засверкали ракеты. Чьи-то сани впереди бросило в сторону, лениво выкатило над остальными и расплющило о стену у самого выхода из «Петли». Гонщик рванул ручку катапульты… Катапульта не сработала.

Он был уже мертв, он сознавал это. Он видел, как двое саней умчались, кувыркаясь, в небо, как еще одни сани разнесло на куски и куски заскользили вниз по Трассе. Все, что требовалось сейчас для гибели, — задеть о любой из этих обломков… но вираж вдруг остался позади. «Петля» развернулась в пологий спуск, слегка отклоняющийся влево. Гонщик перевел дух. Во рту были осколки зубов и вкус крови. Он обогнул очередной обломок, потом еще один.

… сколько сегодня погибших? Он сам — это ясно — и сколько других? Но страх, что терзал его со старта, не был страхом смерти. Чем же тогда? Что же такое замуровал он в себе, как в стене? Какую тайну спрятал от глаз, своих и чужих? Словно рифы прячутся под водой, а корабль знает, что они там, и обходит их. А теперь стена рухнула и оставила его лицам к лицу… С чем?..

Сани содрогались. Он вел их сегодня из рук вон плохо, злоупотребляя полозьями, поставленными на ребро. С трудом пролез он сквозь «Тиски», с трудом одолел поворот «Большой калека», струи ледяной крошки разлетались позади саней, и можно было подумать, что они не слушаются руля. Только сани были тут ни при чем — он сам не владел ни санями, ни собой. И его несло прямиком к вратам ада со скоростью сто восемьдесят километров в час.

Это называлось «Стремнина». Начиналась «Стремнина» невинным, легоньким поворотом налево, разве что лоток Трассы становился все глубже, и вдруг вселенная проваливалась в тартарары. Более восьмисот метров безудержного пике по пятидесятиградусной круче на дно ущелья и сразу же вверх по противоположному склону, затем полный разворот вправо на сто восемьдесят градусов, новый крутой спуск снова в то же ущелье и, наконец, под острым углом налево с выходом на протяженную ухабистую прямую. «Стремнина» убила больше гонщиков, чем любой другой отрезок Трассы.

Здесь их поджидали самые вместительные трибуны и самые неусыпные камеры. Здесь были три священнослужителя и операционная неотложной хирургии. Здесь…

… здесь он исполнит последнюю формальность и окончательно умрет.

Он вышел на левый поворот слишком низко и слишком быстро, чтобы лезвия полозьев могли удержать его. Сани занесло. Он отреагировал механически — слегка придерживая левые полозья, вильнул рулем в сторону заноса. Сани повело вверх, к вершине виража, туда, где виднелась лишь холодная голубизна неба. Он ждал — какая-то часть его существа оставалась почти спокойной — ждал, что же случится раньше: он ли перелетит через верх или вираж успеет перейти в прямую? Вираж завершился раньше, зато и занос не кончился, сани шли почти у самой подпорной стены и на восьмисотметровый скат вылетели чуть ли не боком. Он нажал на педали еще сильнее. Один из закрылков задел за стену, и сани тут же начали разворачиваться другим бортом. Он проворно перекинул руль и полозья в другую сторону в надежде, что его опять занесет — и выровняет, но, видимо, был недостаточно проворен. Сани резко накренились на левый полоз, стали на дыбы. Зацепили о стену вновь, уже совершенно неуправляемые, хоть он и пытался еще овладеть ими…

… в том-то и соль: он и теперь пытался. Пытался, несмотря ни на что. Неважно, сколько раз ты побеждал в состязании с самим собой, — тебе предстояло пытаться снова и снова. И снова. Ненасытное Я не могло довольствоваться однократной победой, и приходилось пытаться снова…

А вот теперь он, наконец, был сыт.

Больница. Сколько раз уже случалось ему приходить в сознание на больничной койке! И каждый раз одно и то же, на удивление одно и то же чувство: ласковое тепло, и тело наконец-то совсем расслаблено… Вот сейчас он опробует его — движение за движением — и установит, что на этот раз перевязано, а что сломано; и каждый раз репортеры, и комментаторы, и прочий привилегированный сброд, и каждый раз минута вопросов и ответов. «Иглоукалывание», как ее окрестили гонщики…

— Как это произошло?

— Зазевался.

— Почему вы не катапультировались?

— Парашют — штука опасная.

— В какой момент вы осознали, что не можете справиться с санями?

— На линии старта.

— Что вы намерены делать дальше?

— Выздоравливать.

— А потом? Вы будете еще участвовать в гонках?

— Все может быть…

А за окном — ветер.