«Будущее проходит сейчас»

Олег Овчинников Будущее проходит сейчас

Автор благодарит Лео Каганова за неоцененную помощь в подборе названия.

– Черт! А можно тебя потрогать?

– Ради бога! – рассмеялось оно и само протянуло руку навстречу.

Я потянулся к ней, осторожно, чтобы не задеть бокалы, не влезть рукавом в пепельницу и не столкнуть со стола огромный, на четырех изогнутых ножках подсвечник. Впрочем, такой в одиночку не своротишь, как ни старайся.

Рука его не казалась ни холодной, ни теплой, она была температуры тела, как бы глупо это ни звучало. Я коснулся кончиков длинных и тонких пальцев, скользнул по тыльной стороне ладони – маленький шрамик между большим и указательным пальцами, след выведенной татуировки, присутствовал – добрался до запястья, до прохладного браслета часов, которые даже на ощупь казались солидными и весьма недешевыми.

– Хватит, хватит, – оно отняло руку. В усмехающихся глазах двоился и приплясывал огонек свечи. – Что люди подумают?

– А что люди? – Я оглядел посетителей за соседними столиками. На меня они не производили впечатление думающих. – Решат, что встретились два брата после долгой разлуки. Соскучились друг без друга…

– …и предались прилюдному нарциссизму!

Я пропустил эту реплику мимо ушей.

– Кстати, ты не знаешь, в какой момент мы разошлись?

– Ты не поверишь! – Оно, не дожидаясь официанта, уверенным движением взяло за горло поразительно неудобную, на мой взгляд, бутыль, опрокинуло над своим бокалом, затем долило мне. Принялось баюкать бокал в ладонях, согревая и без того горячительный напиток. – Кажется, знаю. Помнишь то утро лет пять назад, когда Светусик уговорила тебя сходить к ним в четырнадцатый отдел на собеседование?

– Помню.

– Ты тогда долго не мог решить, бриться тебе или и так сойдет, а когда все-таки побрился, надолго задумался, во что бы такое вырядиться… Помнишь?

– Помню, – зачарованно повторил я. – Можешь не продолжать…

…Я тогда долго не мог решить, бриться мне или и так сойдет, а когда все-таки побрился, надолго задумался, во что бы такое вырядиться. Не в костюм же, в самом деле, который до этого надевал только на экзамены. И не в рубашку оперного тенора с намертво пришпиленной к воротничку бабочкой, залетевшей в платяной шкаф прямиком со свадьбы.

Не-ет, я вытянул из-под груды маек и свитеров старые, убеленные временем джинсы «Rifle» – где теперь купишь такие? С чернильной надписью «ЛИНИЯ СГИБА» сзади, под коленками, кожаной заплаткой на правой («Бандитский окурок, крошка») и огромной коричневой пуговицей на левой штанине. Уж не помню, кто и по какому поводу ее туда приторочил. Пока извлекал джинсы, на пол из груды вывалилась древняя тельняшка, не столько уже в полоску, сколько в дырочку – дуршлаг, а не тельник, от груди и ниже – сплошная бахрома, но с курткой еще потянет. Куртка нашлась в коробке, в шкаф такую действительно вешать боязно. Простиранная дождями, просушенная у костра и выглаженная весом моего тела, она хранила на себе следы-эмблемки не одного десятка КСП-шных слетов. Пуговиц было в достатке, но все равно из петли в петлю – как цветок в петлице – пунктиром спускался здоровенных размеров болт, подобранный как-то на конечной остановке 39-го трамвая. Подобранный, поскольку оставить его валяться в луже и тихо ржаветь было бы кощунством.

Я дополнил костюм очками-бабочками, розовыми, практически целыми, сквозь них посмотрел на себя в зеркало – в розовом, так сказать, свете – и пришел к выводу, что побрился совершенно напрасно.

Потом еще раз посмотрел. С сожалением снял очки. Быстро разделся. Напялил рубашку оперного тенора и черный костюм, в котором, если порыться, можно еще обнаружить пару забытых шпаргалок. Уже в лифте обрывком газеты почистил ботинки и побежал к метро, потому что Светусик же ждет, она там с кем-то специально договаривалась, рассказывала кому-то про меня, рекомендовала. А до назначенного времени оставалось всего ничего…

– Ну вот, а я не стал переодеваться, пришел как был – заходящая звезда модельного бизнеса, – сказало оно. – И торопиться не стал. Ворвался в кабинет, когда меня там и ждать перестали, нахамил кому-то с порога. Толстому такому, с лицом вечного октябренка и нимбом вместо прически…

– Геннадий Матвеевич, – мгновенно узнал я, хотя прежде никогда не сравнивал шефа с октябренком. – Сейчас он стал еще толще. Я под ним работаю.

– Мои соболезнования, – оно улыбнулось, обращая сказанное в шутку. – В общем, собеседования я не прошел. И, представь себе, нисколько не жалею. А ты, судя по всему…

В пляшущем огоньке свечи я разглядел себя в своих же глазах. Картинка в картинке, как в телевизоре с дополнительным тюнером. На этой картинке я, казалось, медленно поджаривался в адском пламени.

Мы одновременно отвели глаза.

– Чем занимался эти годы? – спросил я у скатерти.

– Сначала ничем. Лежал целыми днями, смотрел в потолок. Изредка подхалтуривал, паял компьютеры, телевизоры и все, что попросят. Жил в основном Светкиными вспоможениями. И ее же молитвами. Кстати, она до сих пор в церкви? – Я опустил голову чуть ниже. – Потом как-то раз по знакомству… Помнишь Сережку с филологического?.. Да, подвизался к нему в редакцию вольным пахарем. Потом невольным. Потом редакция стала издательством, а я подался в профессионалы. Теперь пашу литературную ниву – аж руки к вечеру ноют.

– Ты писатель?

– Да. Даже не верится, что ты об этом не знаешь. У нас к какому лотку не подойди – везде Федор Андреевич Устинов, и идиотская, ты уж извини, физия на пол обложки. Критики часто Федором Михайловичем зовут – что с них взять, воображение-то убогое. Да вот, погоди-ка… – Оно взяло с соседнего кресла свой дипломат, раскрыло на коленях. – У меня же с собой…

Книжица в гладкой ламинированной обложке легла на стол. На обложке – моя фамилия, мои инициалы, на фотографии – снятый вполоборота человек за письменным столом, его лицо с несколько глуповатой улыбкой – тоже мое. Наряди его в белый халат, убери со снимка монитор с клавиатурой, поставь вместо них консоль мю-сонавитографа – получусь вылитый я.

На первой странице название: «Дрезина, адская доля». Картинка, упрощенный космический корабль, похожий на гроб на колесиках, скользит куда-то за горизонт по бесконечным рельсам.

– Фантастика? – спросил я, с необъяснимым волнением перелистывая страницу. И не удержался от грубого в своей обыденности вопроса: – А платят хорошо?

– Как продашь… – Оно флегматично пожало плечами. – На рюмку Хеннесси по пятницам, сам видишь, хватает.

«Ракетный корабль RS-232 входил в плотные слои атмосферы…»

– Постой, но ведь RS-232 – название стандартного интерфейса com-порта…

– Вот видишь. Выходит, не все, непосильным трудом вдолбленное, выветрилось за эти годы из мускулистых писательских мозгов. Кстати, книгу можешь оставить себе. Хочешь автограф?

– Хочу.

Из внутреннего кармана пиджака возникло позолоченное стило, явно специального предназначения, только для автографов. Сидящее напротив склонилось над раскрытой книгой, недовольно сощурилось на свет оплывающей свечи.

– Темно тут. – Снова склонилось, водя пером по бумаге и бормоча вполголоса: – И зрение ни к черту… Издержки профессии… Вот, получай!

«Себе, несбывшемуся» – струилась надпись по диагонали страницы, в правом нижнем углу – размашистый автограф. И почерк, и подпись были моими. Впрочем, иного я и не ожидал.

– Убедился теперь? – насмешливо спросило оно. – Или нужны еще доказательства? Что-нибудь сугубо интимное вроде местоположения родинок на теле твоей бывшей… пардон, твоей-то как раз настоящей жены.

– Это еще вопрос, кто из нас несбывшийся, – продолжая разглядывать подпись, пробормотал я. Потом сообразил. – Что? Что значит настоящей? В смысле, бывшей? Вы не вместе?

– О, и давно! Это была целиком инициатива Светусика. Отличная спутница жизни для непризнанного гения электроники, она не выдержала тяжкого бремени быть женой популярного писателя. Ее раздражало все: постоянные конвенты, поклонницы, а особенно – ежегодные международные конференции где-нибудь в Европе. Она ведь уже тогда была невыездная, ты знаешь.

– Знаю, – послушно отозвался я и добавил зачем-то: – Мне как раз завтра тоже оформят допуск. Даже не нулевой, отрицательный.

– Ну… – Оно снова взялось за бутылку. – Тогда действительно сочувствую.

Янтарного цвета жидкость заплескалась в бокалах. Немного, на два пальца. Выпили молча, словно и вправду за упокой.

– Вот, – оно убрало в карман ручку и достало вместо нее широкий кожаный бумажник, тонкие пальцы нырнули в отделение. – Посмотри.

Маленький полароидный снимок, примерно пять на шесть сантиметров. Из-за овального отступа в нижней части снимка запечатленное на нем лицо улыбающейся блондинки кажется святым ликом, вписанным в образок.

– Криста. Мы, кстати, на конвенте познакомились, в Риге. А вот еще, – оно протянуло новый снимок, побольше. – Это мы на Мальдивах. Меня не ищи, я с фотоаппаратом.

Вид выходящей из моря белокурой нимфы, что и говорить, впечатлял, но все же гораздо сильнее меня привлекло другое.

– Кто это? – спросил я как загипнотизированный, прикасаясь к фотографии пальцами, тщетно пытаясь нащупать неосязаемое.

– Это? – Оно наклонилось ко мне через стол. – Это Андрюшка. А слева – Дана. Имя Криста выбирала, я не вмешивался. Даньке скоро исполнится два.

– А у нас со Светиком нет детей, – заторможенно сказал я. Чуть было не добавил: и не будет, но вовремя прикусил язык. Есть вещи, которые я готов скрывать даже от… самого себя?

– Еще бы! – Его… мои глаза влажно поблескивали. От меня… него уже ощутимо пахло коньяком. – Восемь часов в день рядом с вашим бета – прости Господи! – вивисектором – какие могут быть дети? Это даже хорошо, что нет.

– Что? – смысл слов ускользал от меня.

– Я говорю, чудесное место эти острова, – сказало оно. – Так что если еще не был, настоятельно… Ах, да! – Оно хлопнуло себя по лбу, как это всегда делаю я в моменты запоздалого просветления. И я почти ненавидел его в этот момент за это «Ах, да!» и за этот присвоенный без спросу, то есть, попросту говоря, украденный жест.

– Как ты могло!.. – нервно раздувая ноздри, выдавил из себя я, но уже на «могло» смешался. Поправился: – Как ты можешь… – И замолчал; окончание фразы вылетело из головы.

– Ну, ну, ну, – оно успокаивающе похлопало меня по запястью. – Не хватало только набить самому себе, я извиняюсь, лицо. Комичный может получиться эпизод, обязательно куда-нибудь вставлю… Да, и перестань, пожалуйста, думать обо мне в среднем роде! Я мужского пола, по крайней мере, в анкетах после слова sex всегда с гордостью ставлю букву «m». Как ты там про себя меня окрестил?

– Альтер-Эго, – смущаясь как ребенок, признался я.

– Неплохо, – оно… он усмехнулся. – Но лучше зови допельгангером, только не вслух. Или аватаром, если тебе обязательно, чтобы на «а». Аватар, кстати, и по смыслу больше подходит. Мы ведь с тобой суть разные воплощения одного человека. Который в свое время слишком серьезно отнесся к своему гардеробу.

Щелкает, раздвигаясь, бамбуковая занавесь над входом в служебное помещение. Привлеченный шумом мордоворот деловито приближается к столику.

Секьюрити: – Вас что-нибудь беспокоит?

Братья Устиновы: – И-ди отсюда!

Получается на редкость слаженно, только один из братьев после «иди» вставляет едва слышное «те». Мордоворот позорно отступает, скрывается в бамбуковых зарослях.

Так заканчивается еще одна минута жизни, притом не самая плохая.

– Как получилось, что мы снова встретились?

– Ты меня спрашиваешь? – ехидно поинтересовался двойник. Но быстро сменил тон на нейтральный. – То есть, я, конечно, могу предположить… Допустим, этот кабак, кстати, ближайший к моему дому, существует одновременно в обоих мирах. И когда один из нас – не будем конкретизировать, кто – зашел сюда, чтобы сбрызнуть коньячком очередной гонорар, он с удивлением обнаружил себя другого, запивающего тоску или, не знаю, безрадостность жизни каким-то отвратнейшим пойлом. В таком случае ты можешь общаться со мной как с человеком только пока мы внутри. Стоит тебе выйти на улицу, и я исчезну, испарюсь, в романтизированном варианте – перемещусь в твое подсознание. И даже ниже – заметь, ты первый окрестил меня Альтер-Эго. Ну, как гипотеза? – Он с ожиданием уставился на меня.

Я молча допил коньяк и налил себе «отвратнейшего пойла». На два пальца, сложенных крестиком. Влил в глотку так, что двойника передернуло.

– Да, сам вижу, что не очень. Я до сих пор как-то не особенно увлекался «параллелкой». По мне уж лучше трусливый эскапизм в совершенно иную реальность, чем стыдное желание перекроить, переписать под себя свою собственную… А может быть, в этом как раз соль?

Я хихикнул: задавая вопрос, он задумчиво крутил в руках солонку. Двойник вскинул голову, заговорил увлеченно:

– Послушай, а ведь все сходится! Что-то, называй это роком, судьбой, фатумом или кисметом, снова свело нас вместе, чтобы дать одному из нас шанс. Ведь это удивительная удача, что мы с тобой встретились. Невозможная… Все равно что выиграть в уличном лохотроне штуку баксов и вернуться домой живым и при деньгах. Нет, еще невозможнее! Это как открыть однажды пластмассовое яйцо «киндер-сюрприза» и обнаружить в нем смерть Кощееву! – Красные щеки, блестящие глаза – вот как мы, оказывается, выглядим, когда на нас находит вдохновение… – И теперь одному из нас провидение дает уникальнейший шанс переписать жизнь заново. Или, черт его знает, обоим? Не обязательно ведь прав тот, у кого больше денег, поклонников или… чего-то там еще. Может… Вдруг ты через месяц, через полгода, через пять лет изобретешь прибор, который перевернет мир? Вывернет его наизнанку! Расточит на атомы, а потом…

– Ага, – перебил я. – Я уже даже название придумал. Сонавитограф, разновидность ню. – И почему-то представил себе выходящую из моря обнаженную блондинку.

– Не спеши с выводами, – поморщился он. Неужели мое лицо так же искажается, когда меня перебивают во время доклада? – Все может измениться в один момент. Оценщиком в таких вопросах может быть только будущее.

– Будущее уже прошло, – прошептал я, прикусив краешек бокала.

– Ерунда! Ты ведь еще не умер. Твое будущее еще впереди… Но оно проходит. Каждый миг и именно сейчас.

– Думаешь… мне еще не поздно?

– Не знаю… – Широкие накладные плечи приподнялись и опустились. – Не знаю, но от всей души желаю тебе удачи. Как себе самому, честно… И прекрати, пожалуйста, грызть бокал. Бутылка еще наполовину полная!..

Он ушел первым, сказав, что гипотезы гипотезами, но так ему спокойнее. Накинул плащ и вышел на улицу, оставив на блюдце несколько новеньких, как утюгом разглаженных купюр.

«А деньги у них совсем как наши, – устало подумал я. – Только там их, кажется, больше…»

И, хоть вышел я, как мне показалось, практически следом за двойником, его нигде уже не было видно. Видимо, он успел дойти до угла. Или просто отбыл в свой собственный мир… А я вернулся. За подаренной книгой, которую чуть было не забыл на столике. Но все-таки не забыл. Иначе, наверное, никогда не простил бы себе. Потерять единственное доказательство того, что может быть… где-нибудь… другая жизнь.

***

Ночь я провел за чтением, в свете ночника, по пояс высунувшись из тесного одеяльного кокона. После третьего стакана крепчайшего чая алкоголь совершенно выветрился, если не из крови, то по крайней мере из головы. Строчки больше не плыли перед глазами, одиннадцатисложные слова уже не вызывали оторопь, но проглатывались с легкостью таблетки шипучего аспирина. И с той же легкостью усваивались организмом, сиречь мозгом.

Когда Светлана, которой мой свет не давал покоя, недовольно проворчала что-то и ушла спать в зал, я только с удивившей меня отстраненностью подумал: «А интересно, в каких числах проводится конвент в Риге? И что такое вообще «конвент»?» и вернулся к чтению.

Часть прочитанного оставалась за рамками моего понимания. Например, я так и не понял, что собой представляют неоднократно упоминаемые «дегрессивные лучи». Точнее, откуда взялось само определение «дегрессивные». Если «де» – это отрицательная частица, в смысле «отрицающие прогресс», то почему бы автору (мне?) не воспользоваться общепринятым термином «регрессивные»? Так ведь вроде правильнее?

Зато другая, значительно большая часть текста вызывала в душе щекочущее чувство узнавания. Так мог бы написать я, если бы попробовал… Разрешил себе попробовать.

И вот ближе к середине – романа, ночи, а если разобраться, то и жизни – я решительно захлопнул книжку, положил поверх нее чистый, хотя и неровно вырванный лист бумаги и нашарил в ящике тумбочки карандаш.

«– Черт! А можно тебя потрогать?

– Ради бога! – рассмеялось оно и само протянуло руку навстречу…» – написал я и на несколько секунд буквально задохнулся от сладчайшего восторга. Резкий, в пределах пары реплик скачок от черта к богу показался мне невиданно смелым, а употребление глаголов и местоимений в форме среднего рода – весьма интригующим.

«…может быть… где-нибудь… другая жизнь» – дописывал я под аккомпанемент первых поливальных машин, в свете бесполезного теперь ночника. Собственная недавняя мысль, повторенная несколько часов спустя на бумаге, уже не вызывала давящего ощущения безысходности. Напротив, казалась исполненной оптимизма.

Я отключил будильник за секунду до звонка, радуясь этому, как спасший город сапер. На автомате прошлепал в ванную, долго и с наслаждением выбривал щетину из складок помятого лица. Машинально позавтракал, вернулся в спальню, распахнул створку гардероба и тут остановился.

Заблаговременно выглаженный парадный костюм – все-таки сегодня со мной будут беседовать по поводу перевода в семнадцатый отдел, что почетно, хотя и вызывает некоторые опасения – покачивался на вешалке как висельник под порывами ветра. Перекинутый через плечо галстук усугублял неприятное сходство. Зато из-под крышки пылесосной коробки торчал уголочек чего-то светлого и полузабытого.

– Черт! – сказал я и потянул за уголок. – А можно тебя потрогать?

Уцепившись за край штанины, я вытащил джинсы целиком, по-прежнему белые, но пыльные… как будто и не было в доме никогда пылесоса. Увы, без пуговицы на левой штанине – то ли оторвалась сама, то ли Светлана пристроила себе на какое-нибудь пальто. Я влез в джинсы, просто так, чтобы померить, и результат меня, честно сказать, слегка озадачил. Но в целом ничего, главное – никуда в них не садиться. Эх, жаль, тельняшки не найти! Какое-то время, я помню, она болталась на трубе под раковиной, ею, кажется, вытирали обувь, потом пропала окончательно. Но все еще можно поправить, говорил я себе, снимая с плечиков выходную клетчатую рубашку. В клеточку, в полосочку – какая разница? Лишь бы тело дышало… Легко, как розовые лепестки шиповника, оборвались рукава, с таблеточным звуком отлетели, запрыгали по полу ненужные пуговицы. Все поправимо, повторял я, хотя вот здесь лучше бы все-таки ножницами… А вот куртка… Куртка нашлась, совсем такая же, ни одной новой эмблемы, я натянул ее на плечи, и мне сразу стало как-то невероятно уютно и радостно, как будто из долгих странствий я возвратился наконец домой, вот только не хватало безразмерного болта, который теперь поддерживает антресоль на кухне, но не выламывать же его, в самом деле, из стены, тем более, что через нашу проходную с вот такенным болтом все равно, скорее всего, не пропустят…

***

А пока я размышлял подобным образом, вернее, не пока, а несколькими часами позже, мой давешний собеседник, уже разгримированный и сдавший реквизит (костюм, бумажник, ручка, непригодившаяся зажигалка – черт бы с ними, но вот возвращать часы было по-настоящему жаль!), одетый в свою обычную форму, которая ему, надо сказать, порядком осточертела, снова сидел за столом, только теперь – на жестком стуле, не откидываясь на спинку, но держа спину безукоризненно прямой. Не потому что опасался человека в штатском, сидящего через стол от него, просто голова после вчерашнего раскалывалась, болела немилосердно. «Какая сволочь придумала этот коньяк? – размышлял он, боясь лишний раз пошевелить головой. – Как можно за такие деньги продавать такую гадость?!»

– Ну ты, Валерка, гля, артист! – продолжал расхваливать человек в штатском. – Я вчера два раза запись вашу прокручивал, и сегодня с утра еще разок повторил, пока наслушался. Какой ты, блин, писатель, Лерка, ты артист! Тебя в театре надо показывать, за больши-ие деньги! – человек довольно захихикал.

«Оно рассмеялось, – с омерзением подумал Валерий. – Оно – мое самодовольное посредственное начальство».

– Я ведь, признаюсь, не поверил сперва нашим мозговикам-затейникам. Да и кто, ты скажи, поверил бы? Какое, гля, блин, Альтер Эго? Какие параллельные миры? Это уже не легенда, это сказка настоящая получается.

– А теперь, значит, верите? – холодно спросил Валерий.

– После того, что ты вчера нагородил? – Человек широко развел руками, словно собирался обнять письменный стол. – Вот только про прибор – это ты, на мой взгляд, зря сболтнул. Я уж испугался, завалишь операцию, гля, к чертовой бабушке. Но он ничего, вроде проглотил, не заподозрил даже.

– Немного правды иногда не повредит.

– Это да. Это ты молодец. Представляешь, что было бы, если б Устинова привлекли к работе над прибором? С его-то мозгами, светлыми, только ленивыми и малость закисшими от скуки – тесно ему на такой работе, развернуться негде. И вдруг – переводят его в семнадцатый – с тамошним оборудованием, финансированием, допуском к любым архивам, а главное – с такой, рвать их, крышей, что помощнее нашей будет, в пять накатов – бомбой не прошибешь!.. Попади он к ним – ведь не достали бы потом!

Псевдоштатский, разгорячившись, изо всех сил вдарил кулаком то ли по столу, то ли по воображаемой чужой «крыше» и тут же откинулся в кресле, словно это простое действие мгновенно успокоило его.

– Нет, Устинов-писатель нам гора-аздо безопаснее, – удовлетворенно промурлыкал он. – А безопасность для нас – это что?

– Смысл жизни? – предположил Валерий.

Человек за столом кивнул, но как-то неуверенно, немного вбок и развивать тему не стал.

– А если он не заглотит приманку? – спросил Валерий.

– Заглотит, – авторитетно заявил его визави. – Уже заглотил. Вот, гляди, на ихнем КПП час назад сняли.

На нечетком, «отстрелянном от бедра» кадре с трудом узнавался вчерашний знакомец. Возможно, самому себе этот воинствующий хиппи мог бы показаться уверенным и даже решительным, но на деле выглядел до невозможности жалко в своем вызывающем карнавальном наряде. «Разве мы с ним хоть капельку похожи? – удивленно думал Валерий. – Господи, я, кажется, собственными руками сотворил монстра!»

– Такому семнадцатый отдел не светит! – усмехнувшись, сказал начальник. – Такому одна дорога – папочку с рукописью под мышку – и к главному редактору. Кстати, наши люди в московских издательствах предупреждены, организуют для Федора нашего Андреича «зеленую улицу». Условия, так сказать, максимального благоприятствования. Надеюсь, он не поедет книжку пристраивать куда-нибудь в Сыктывкар?..

– А если он передумает? Помучается с месяц, поймет, что ничего своего выдумать не в состоянии? Или просто сообразит, что жизнь профессионального писателя на деле мало похожа на ту цветную рекламную открытку, которую я ему представил? И решит вернуться. Что тогда?

– А мы за лесочку подергаем. Дело о плагиате ему пришьем. Мы же в книжке той только обложку сменили, а так у нее настоящий автор есть… где-то. Усек?

– Усек, – ответил Валерий, в последний момент удержавшись от согласного кивка. Ему было все равно… практически все равно, но он все же спросил: – А почему… Я имею в виду, если этот недооцененный потенциальный гений представляет для нас такую опасность, так почему бы его просто…

Вместо окончания фразы Валерий провел ладонью по гладкой поверхности стола, как бы смахивая на пол несуществующие пылинки.

– Не все так просто, – поморщился собеседник Валерия. – Информация, блин!.. Мы слишком поздно узнали о переводе Устинова, всего за неделю. Просто, да так чтобы тихо уже не получалось. А с шумом нельзя, не стоит раньше времени светить наш интерес к работе семнадцатого отдела. Пусть себе трудятся – пока. Только не перетруждаются… Хорошо хоть тебя успели натаскать, биография там, почерк, шрам на запястье… Кстати, больше не болит?

– Нет, спасибо, – сухо поблагодарил Валерий. – Я все понял. Разрешите идти?

– Давай, иди, – разрешил человек в штатском. – А то ты сегодня снулый какой-то. Не выспался что ли?

Валерий ровно, как сидел, поднялся со стула.

«Какого черта! – размышлял он, бредя по безлюдному бесконечному коридору мимо одинаковых дверей с ничего не значащими номерами. – Какого черта я здесь делаю? Надо было тогда, пять лет назад, не косить от армии, а идти служить как все нормальные парни. Один год!.. Какой-то жалкий год – а потом возвращаться и снова подавать документы в ГИТИС. Ведь взяли бы, не со второго раза, так с третьего, тогда на отслуживших была еще какая-то разнарядка. Да и сейчас взяли бы, не в конец же я окрысился, обесчеловечился, обесчувственнел на этой богом проклятой работе! Наоборот, пожалуй, только отточил актерское мастерство. Вот и товарищ майор говорит, что я артист. Эх, если бы не контракт… Который, кстати, на следующей неделе надо еще продлить. Или… не продлевать? Интересно, могу я вот так просто взять и не продлить контракт? А? – Мысль эта поразила Валерия своей простотой, заставила остановиться прямо посередине бесконечного коридора, намертво приковав подошвы ботинок к стоптанному ворсу ковра. – Почему нет? Возьму – и не продлю! Может… мне еще не поздно? Чего я там наплел вчера этому электронному шизофренику? Будущее еще не прошло. Но оно проходит. Каждый миг и имен…»

Карандаш чиркнул деревом по бумаге и прекратил писать под предлогом своего полного и окончательного отупения. Я, должен признаться, чувствовал себя немногим лучше. Перечитывать, а тем более править написанное не было никаких сил, но в одном я был уверен наверняка: такой конец рассказа нравится мне гораздо больше. Во-первых, он оставляет надежду… хоть кому-то, а во-вторых… Во-вторых, заключительная часть, в отличие от завязки, не списана целиком с реальности, какой бы фантастичной она ни казалась сама по себе, а выдумана мною, сочинена, выцарапана из этой вот тяжеленной головушки. Следовательно, я хоть чего-то да стою?

Я нашел в себе силы подмигнуть своему ухмыляющемуся отражению в зеркале на прикроватном столике. Своему, если хотите, зеркальному двойнику.

Будильник целился стрелками в потолок, близился полдень. Похоже, семнадцатый отдел, еще не приняв в свои ряды, лишился сегодня одного очень ценного сотрудника. А может, и не ценного, какая теперь разница?

Я легкомысленно вздохнул и обрушился на подушку с твердым намерением поспать хотя бы до вечера. Но, еще не заснув, я уже прекрасно представлял себе, чем займусь после пробуждения.

Думаю, это будет называться «Нулевой допуск». Нет, даже не так, «Отрицательный…»

9-10 октября 2000 г.