Аркадий Стругацкий Страшная большая планета
1. СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ
Михаил Петрович очнулся от режущей боли в затылке. Под черепной коробкой пульсировало горячее пламя, перед глазами вспыхивали и гасли прозрачные багровые пятна. Голова, несомненно, была размозжена, и чьи-то грубые пальцы бесцеремонно копались в ране. Он дернулся и застонал.
— Сейчас, сейчас, — торопливо сказал кто-то. — Потерпи немного.
Голос был знакомый. Михаил Петрович с усилием разлепил веки и увидел над собой широколобое лицо Северцева.
— Лежи спокойно, — сказал Северцев. — Я уже кончаю.
— Что… кончаешь?
— Перевязку.
Северцев отодвинулся в сторону, и Михаил Иванович почувствовал на щеке прикосновение его жесткой ладони. От ладони пахло аптекой.
— Ничего не понимаю, — громко проговорил он.
— У тебя проломлен нос и разбит затылок.
— Проломлен нос…
Михаил Петрович озадаченно замолчал, прислушиваясь к горячим пульсирующим толчкам в мозгу. Северцев что-то с треском разорвал над его правым ухом.
— Вот так… и вот так. Все.
Матовые полушария заливали кабину голубоватым дневным светом. Свет мерцал на полированном дереве, на стекле и на металле, причудливыми бликами переливался на неровностях мягкой серебристо-серой обивки. Все казалось привычным, знакомым и даже уютным. Михаил Петрович снова закрыл глаза, силясь сообразить, что произошло. Затем до его сознания дошли странные необычные звуки. «О-о-о… о-о-о… о-о-о…» — однообразно, через равные промежутки времени доносилось из-за спины. Он прислушался. Кто-то стонал — негромко, с усилием, словно задыхаясь, и была в этом стоне такая горькая жалоба, такое страдание, что сердце Михаила Петровича сжалось. На мгновение он позабыл об острой боли, терзавшей его голову.
— Кто это? — шепотом спросил он.
— Валя… Кажется, у нее сломан позвоночник.
— Валентина Ивановна?
Михаил Петрович открыл глаза и сел, вцепившись пальцами в толстые валики подлокотников. Северцев схватил его за плечи.
— Лежи, лежи, Миша… Что уж теперь поделаешь…
— Погоди…
Михаил Петрович зажмурился, провел ладонью по лицу и сейчас же отдернул руку, наткнувшись на месте носа на что-то пухлое, зыбкое, почти бесформенное.
— Мой нос…
Он глубоко вздохнул, превозмогая тошноту, внезапно подкатившую к горлу.
— Валя… Сломан позвоночник… Да что произошло, в конце концов?
— Ляг сперва. Вот так. Ничего особенного. Сто шестьдесят третий.
— Сто шестьдесят третий?
— Ну да. Сто шестьдесят третий ударил в нас. Не успели увернуться. Слишком плотный поток. Вероятно, их было сразу два, и один из них попал в носовую часть.
— И…
— В пыль.
Михаил Петрович приподнялся и поглядел на круглый люк, ведущий в рубку управления. Люк был наглухо закрыт.
— Значит, там…
— Пустота.
Внезапно он вспомнил все. Метеоритная тревога. Толчки, от которых мутилось в голове. Беньковский что-то кричал о невиданной плотности потока. Ван приказал пристегнуться к креслам. Нет… Сначала Северцев считал толчки. Двадцать, пятьдесят, сто… Кажется, Ван появился в кабине уже после ста. Валентина Ивановна поила профессора какой-то микстурой. Сто шестьдесят, затем сразу сто шестьдесят один и сто шестьдесят два. И — слепящий удар в лицо.
— Постой… Кто был в рубке?
— Горелов.
— Один?
— Да.
— Горелов погиб?
Северцев не ответил.
— Так… — Михаил Петрович тупо уставился на люк в рубку. Он пытался представить себе за этим люком зияющую ледяную пустоту и не мог. «О-о-о… о-о-о… о-о-о…» — стонала Валентина Ивановна.
— Значит, Горелов… А остальные?
— Всем досталось, — тихо сказал Северцев. — Валя, кажется, умирает. — Он гулко проглотил слюну и откашлялся. — Да… Когда произошел удар, тебя швырнуло лицом на распределительный щит. Затем звездолет завертелся, как волчок. Настоящая мясорубка. Профессор вывихнул руку. У Вана спина разодрана до костей. Меня тоже оглушило. А Валя — вот.
— Она без сознания?
— Да. Во всяком случае, ничего не отвечает. А ты как? Тебе лучше?
— Лучше, — сердито пробормотал Михаил Петрович. — Где Беньковский?
— Возле Вали.
— А Ван?
Он запнулся.
— Ван… Слушай, Володька…
— Что?
— Рубка разрушена, Горелов убит… Как же звездолет? Куда мы летим?
— Куда летим?
Северцев нерешительно оглянулся, затем наклонился к самому уху Михаила Петровича.
— Кажется, всем нам крышка, Миша.
Михаил Петрович молча посмотрел ему в глаза. Лицо Северцева потемнело, на лбу выступили капли пота.
— Пока известно только, что запасное управление отказало, радио не работает. Ван отправился на корму осмотреть моторную часть, но, мне кажется, все кончено. Здесь нам помощи ждать неоткуда. Нам крышка, Миша.
— Помоги мне подняться. — Он сам удивился, услышав, как спокойно звучит его голос.
Северцев подхватил его под мышки, и он кое-как встал на ноги.
— Почему нет невесомости?
— Центробежная сила. Звездолет все еще вертится.
— Вот как…
— Очнулись?
Михаил Петрович обернулся. Перед ним стоял Беньковский, иссиня-бледный, с всклокоченной бородой. Обеими руками он опирался на какой-то толстый металлический стержень.
— Очнулся, Андрей Андреевич. Вижу, дела у нас невеселые.
Северцев предостерегающе толкнул его в бок.
— Да, дела не радуют, — спокойно согласился Беньковский. — Валентина Ивановна, вероятно, умрет через несколько часов.
Он помолчал немного и добавил неожиданно:
— Да и мы переживем ее ненадолго…
Северцев вытер лицо рукавом и шумно вздохнул.
— Ничего не поделаешь. Это иногда случается у нас в пространстве.
«О-о-о… о-о-о…» — жалобно звучало из-под простыни, покрывавшей маленькое неподвижное тело, вытянувшееся в кресле в дальнем углу кабины.
— Мы ничем не можем помочь ей? — почему-то шепотом спросил Михаил Петрович.
— Не знаю. — Беньковский вдруг яростно дернул себя за бороду. — Не знаю! Я даже не знаю, что с ней. Сломан позвоночник, ребра… Вся левая часть тела — сплошной волдырь… синий волдырь. Если бы она хоть на минуту пришла в себя, сказала бы, что нужно сделать… Такая неудача! Больше всех пострадал врач…
Он опустил голову и устало добавил:
— Впрочем, это лучше, что она без памяти. Теперь уже все равно.
Раздался тихий металлический звон. Дверь, ведущая в кормовой отсек, распахнулась, и в кабину шагнул Ван Лао-цзю — осунувшийся, пепельно-серый, с плотно сжатыми запекшимися губами. Его узкие, потонувшие в воспаленных веках глаза на мгновение задержались на кресле, в котором лежала Валентина Ивановна. Михаил Петрович шагнул к нему. Ван слабо улыбнулся.
— Очень рад, Миша, — сказал он. — Очень рад, что ты на ногах.
Он облизнул губы, сморщился, точно от сильной боли, и проговорил:
— Давайте сядем, товарищи, и кое-что обсудим. Дело в том, что мы падаем.
2. МЕЖПЛАНЕТНЫЙ БАКЕН
— Падаем? — спросил Беньковский. — Куда?
Северцев стиснул руку Михаила Петровича. Ван, с видимым трудом переставляя ноги, подошел к креслу, с которого только что поднялся Михаил Петрович, и сел, неестественно выпрямившись.
— Куда мы падаем? — снова спросил профессор. — На Ио? На Мальхиору?
Ван медленно покачал головой.
— Нет.
— Значит…
— На Юпитер.
На минуту воцарилось молчание. «О-о-о… о-о-о…» — тихо стонала Валя. Михаил Петрович слышал, как тяжело и часто дышит Ван. Беньковский закручивал бороду в косички. Северцев стоял, покачиваясь, подняв к потолку посеревшее, забрызганное кровью лицо.
— Вероятно, налетев на метеорит, мы потеряли скорость и направление. Может быть, есть и другие причины. Сейчас звездолет движется через экзосферу Юпитера. Точно определить скорость мне не удалось, но во всяком случае она не превосходит двадцати километров в секунду.
Северцев протяжно свистнул.
— Верная гибель, — пробормотал он.
— Верная гибель, — бесцветным голосом повторил Ван. — Особенно, принимая во внимание, что всех наших запасов горючего едва хватило бы, чтобы прибавить еще три-четыре километра. Мы много израсходовали, когда шарахались из стороны в сторону в метеорном потоке.
Все опять замолчали.
— А… Неужели двадцати с лишним километров в секунду недостаточно, чтобы оторваться от Юпитера?
— Двадцать с лишним километров! — дрожащим фальцетом выкрикнул Северцев. — Это же не Земля! Понимаешь, Миша? Не Земля! Забудь про Землю. Мы над Юпитером, и только чтобы не упасть на эту проклятую планету и вечно кружиться вокруг нее, нам нужно минимум сорок три километра. Понимаешь?
— Понимаю, не кричи, — холодно остановил его Михаил Петрович.
— Мы идем по спирали, — Ван описал пальцем закручивающуюся спираль, — и через два-три оборота врежемся в метановые облака.
— И сгорим, — с нервным смешком добавил Северцев.
— На такой скорости и против вращения — сгорим, — согласился Ван. — Но можно принять меры…
— Нужно принять меры. — Беньковский твердо посмотрел Вану в глаза. — Нужно постараться затормозить и…
— Зачем? — Северцев протянул к нему руки. — Мы обречены. Так уж лучше сразу…
Михаил Петрович раскрыл было рот, но профессор опередил его.
— Что значит «лучше сразу»? — крикнул он. — Почему это «лучше сразу»? Вы понимаете, что вы говорите, Владимир Степанович? Я не узнаю вас! Нам на долю выпала возможность первыми заглянуть в недра гиганта Джупа, а вы хотите добровольно отказаться от нее? Мне стыдно за вас. Ученый, межпланетник…
— Я хочу сказать, — упрямо проговорил Северцев, — что нет никакого смысла оттягивать неизбежную гибель. Это жестоко хотя бы по отношению к Вале!
Все невольно оглянулись на покрытое простыней тело женщины.
— Говорите за себя, когда говорите такие вещи, — после короткой паузы, понизив голос, сказал Беньковский. — Я уверен, что если бы Валентина Ивановна была в сознании, она ни за что не встала бы на вашу точку зрения.
— Браво, профессор, — серьезно сказал Михаил Петрович. Он сопнул, скосил глаза и потрогал свой чудовищно распухший нос. — Будем стоять до конца!
Северцев пожал плечами и отвернулся. Ван безучастно поглядел на него из-под опущенных век.
— Значит, решили? — проговорил он. — Хорошо. Я выжму из двигателя все, чтобы затормозить. Впрочем, за успех не ручаюсь.
— Разве управление работает? — встрепенулся Михаил Петрович.
— Да… Я наладил там кое-что.
— Тогда… — Михаил Петрович смущенно переступил с ноги на ногу.
— Тогда мне не совсем понятно…
— Что именно?
— Прошу прощения. Может быть, я говорю глупости, но… Слушайте, если управление в порядке, то почему мы должны обязательно погибнуть? Почему бы нам не сесть на Юпитер?
Северцев сморщился, как от кислого, и махнул рукой. Беньковский оторопело дернул себя за бороду.
— То есть… как это — сесть?
— Да так. Как обычно садятся. Как садятся на Марс, на Луну, на…
— Сесть на Юпитер?
— Да, на Юпитер. — Михаил Петрович говорил неуверенно, чувствуя, что «дал маху». — Разве нельзя?
— Милый юноша, — важно и с некоторым оттенком сострадания в голосе сказал Беньковский, — на Юпитер сесть невозможно, потому что… О, мой бог, ну просто потому, что негде!
— Негде? Что там, скалы? Поверхность расплавлена?
— Нет. На Юпитере нет скал. И нет расплавленной поверхности. На Юпитере нет ничего, поэтому и сесть негде.
— Ага… — Михаил Петрович растерянно глядел на всклокоченную бороду профессора. — Нет, ни черта не понял, простите.
Северцев подошел к нему.
— Ведь это большая планета, Миша. Понимаешь? Большая!
— Ну… понимаю. Большая. И что же?
— А то, что под нами, до самого центра планеты — водородная бездна. Пропасть глубиной в семьдесят тысяч километров, заполненная сжатым водородом! Понимаешь? Здесь нет ничего твердого. И уже на глубине десяти тысяч километров давление в семьсот тысяч атмосфер… Нас раздавит, как яичную скорлупу под каблуком.
— Понял, понял, успокойся. — Михаил Петрович, криво усмехаясь, отстранил Северцева. — Так бы и сказал. Понятно.
Он помолчал, затем быстро спросил:
— Короче говоря, надежды никакой нет?
— Нет.
— Все равно будем держаться до конца.
— До конца! — торжественно повторил Беньковский. Он с чувством пожал Михаилу Петровичу руку и добавил: — Нам, межпланетникам, не впервой смотреть смерти в лицо, а вот вы…
— Не знаю, — мрачно улыбаясь, возразил Михаил Петрович. — Бывало всякое. Три года назад я провел пренеприятные часы на дне Филиппинской впадины. Батискаф засосало в ил, и…
— У нас мало времени, — мягко перебил его Ван. — Нам еще нужно выкинуть бакен.
— Выкинуть… что?
— Бакен. Это небольшая ракетка с автоматическим передатчиком, — пояснил Ван. — Когда звездолет гибнет, пилоты, если позволяет обстановка, обязаны изложить все случившееся на бумаге или магнитофонной ленте. Документ вкладывается в ракетку и выстреливается в ней в пространство. Рано или поздно кто-нибудь запеленгует ее и выловит. И люди узнают, что произошло.
— Как бы наш бакен не упал вслед за нами, — пробормотал Беньковский.
— Не упадет. Скорость у него достаточно велика — порядка двадцати пяти километров в секунду, и если выбросить его по курсу, успех обеспечен. Только нужно поторопиться. По моим расчетам часа через четыре мы вступим в стратосферу Юпитера, и выпуск бакена будет весьма затруднен. Составляйте бумагу, а я пойду посмотрю, что можно сделать.
Ван поднялся (Михаил Иванович увидел, как его смуглое лицо приняло при этом пепельный оттенок), несколько секунд постоял с закрытыми глазами и неуверенной походкой двинулся к выходу. На пороге он обернулся:
— Помните, у нас в распоряжении не больше трех часов.
— Больше нам и не понадобится, — проворчал Беньковский. — Ну, дети капитана Гранта, начнем? Кому из вас приходилось раньше составлять предсмертные послания?
Он сел к столу и вынул из портфеля листок бумаги.
— Диктуйте, Михаил Петрович.
— Почему я?
— Ваша профессия, как-никак…
Северцев, ходивший взад и вперед по каюте, бросился в кресло и закрыл лицо руками.
— Скорость, проклятая скорость… — простонал он.
Беньковский нахмурился, но промолчал.
— Диктуйте, Миша, — попросил он.
— Пишите… — Михаил Петрович на мгновение задумался. — Фу, черт, голова трещит… Так. Ну… «Звездолет К-16. Земное время…» — Он посмотрел на универсальные часы над люком в рубку. — «Земное время 16 часов 3 февраля 19.. года. Местное время — 5 часов 336-го дня. Транспортный звездолет К-16 с грузом продовольствия для планетографической станции „Юпитер-1“ на Мальхиоре…»
— На Мальхиоре, — повторил профессор. — Добавим в скобках «одиннадцатый спутник». На Западе еще не все знают, что такое Мальхиора.
— «…с грузом продовольствия для планетографической станции „Юпитер-1“ на Мальхиоре (одиннадцатый спутник), имея на борту экипаж в составе капитана звездолета Горелова и штурмана-механика Ван Лао-цзю и пассажиров — юпитерологов профессора Беньковского и аспиранта ЛГУ Северцева, врача Зотову и корреспондента „Известий“ Королькова, 336-го дня в 11 часов по местному времени попал в плотный метеоритный поток, будучи в сорока часах пути от станции назначения…»
— Погодите, — перебил Беньковский. — Я проставлю координаты. Так. Элементы орбиты потока… к сожалению, не выяснены. Дальше.
— «Звездолету на протяжении трех часов последовательно угрожали сто шестьдесят два столкновения. Сто шестьдесят третий метеорит ударил в носовую часть. Ударом была полностью разрушена рубка управления и убит капитан звездолета Горелов. Врач Зотова получила тяжелые повреждения и… и не приходит в сознание. Остальные участники полета отделались… гм… ушибами».
Перо профессора быстро бегало по бумаге.
— Продолжайте, Михаил Петрович.
— Продолжаю. «За три часа метеоритной тревоги и в результате удара звездолет израсходовал большую часть горючего, сбился с курсовой орбиты и на скорости около двадцати километров в секунду приблизился вплотную к поверхности Юпитера. Мы, оставшиеся в живых и в здравом рассудке, Беньковский, Ван, Северцев и Корольков приняли решение…»
— Приняли решение, — вполголоса повторил профессор.
— «…приняли решение: принять все меры к тому, чтобы…» Нет, не так. Вот: «…погибнуть на посту — постараться проникнуть невредимыми через внешние оболочки планеты и впервые в истории провести наблюдения ее недр». Так можно, Андрей Андреевич?
Беньковский кивнул. Выражение лица его было очень важным и торжественным.
— «Мы хотим до конца исполнить свой долг, свое назначение во Вселенной. Пусть никто не узнает, что мы увидим перед смертью. Пусть никто не узнает, каков был наш конец. Знайте только, что мы до конца сохранили за собой право на высокое звание Человека. Штурман Ван в последний раз покажет свое искусство, ведя корабль в водородную бездну; профессор Беньковский и аспирант Северцев проведут свои последние исследования. Корреспондент Корольков получит материал для последнего очерка…»
Северцев остановился за спиной профессора и глядел через его плечо. Затем провел ладонью по лицу и выпрямился. Глаза его были закрыты.
— «Последнее наше слово, — диктовал Михаил Петрович дрожащим голосом, — обращено к Земле. Последний привет наш — к нашим семьям, нашему народу, всей нашей родной планете». Дальше будут подписи, — сказал он, помолчав.
В наступившей тишине слышались только слабые стоны Валентины Ивановны и скрип пера по бумаге.
— Все, — сказал наконец Беньковский. — Перечитайте.
Михаил Петрович пробежал листок глазами и сложил его вчетверо.
— Найдут ли его? — спросил он.
Беньковский неопределенно хмыкнул.
3. ВОДОРОДНЫЕ ПРИЗРАКИ
Они поставили свои подписи — сначала Беньковский, затем Северцев и Михаил Петрович. Вернулся Ван, не читая, молча вывел в конце три иероглифа своего имени, помахал листком в воздухе, чтобы просохли чернила, аккуратно сложил его и вышел, ни на кого не глядя. И потянулись бесконечно медленные минуты.
Никто не заметил, когда перестала стонать Валентина Ивановна. Странная неживая тишина воцарилась в кабине. Беньковский вдруг встрепенулся, на цыпочках подошел к умирающей, склонился над нею, прислушался. Потом так же на цыпочках вернулся на свое место.
— Дышит еще, — шепотом сообщил он.
Михаил Петрович плотнее ушел в кресло и прислонился горячей щекой к прохладной обивке. Думать ни о чем не хотелось, ибо всякая мысль неизбежно упиралась в главное: через несколько часов конец. Необходимо было отвлечься, сделать что-нибудь, иначе страх перед концом, прочно засевший ледяным комком где-то под желудком, мог вырваться и ударить в мозг.
— Интересно, что делает Ван? — пробормотал он.
Северцев пошевелился, но ничего не сказал. Беньковский поднял голову.
— Ван? Возится с бакеном, я полагаю. Или готовит звездолет к спуску.
— Может быть, сходить, помочь ему?
— Вряд ли, Миша, вы будете полезны.
Профессор внимательно посмотрел на Михаила Петровича, затем на Северцева.
— Не вешайте носы, друзья, — сказал он. — Помните, у Пушкина? «Умирать так умирать, дело служивое». Конечно, вы еще молоды… А я другой смерти и не желал бы. Мой дед был военным моряком и подорвал на себе фашистский танк под Сталинградом… Мать и отец погибли во время второй экспедиции Кожина. И я тоже умру на посту. И желаю такой смерти своим сыновьям. Настоящему человеку не пристало подыхать от старческой немощи в своей берлоге.
Михаил Петрович насильственно улыбнулся.
— С этим, конечно, можно спорить, Андрей Андреевич…
— Можно, — согласился профессор. — У каждого свой взгляд на такие вещи. Ит депендз, как говорил коллега Старк. Но если вы думаете иначе, то какого черта, простите, вас понесло за миллиард без малого километров от вашей постельки?
— И это правильно.
— Нет, — возразил вдруг Северцев. — По-моему, это неправильно. Человек рожден для счастья, а не для безвестной гибели.
— Человек рожден для труда. — Беньковский усмехнулся. — Ну, не будем препираться. К тому же у каждого свое понятие и о счастье. Я жалею только о том, что мало успел сделать в своей науке. А я люблю свою науку. Это наука о водородных призраках, о планетах-гигантах, о самых странных и непонятных объектах в Солнечной системе. Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун… Исполинские массы водорода и гелия, слегка подкрашенные метаном и аммиаком. Как они устроены? Почему они вращаются с такой бешеной скоростью? Какая энергия питает эти недозвезды, планеты-выродки? Вот мы наблюдаем на их поверхности титанические изменения: стремительно несутся полосы облаков, крутятся громадные воронки, со страшной силой вырываются потоки разреженных газов. Какие силы действуют за этими внешними проявлениями? Нет, это не всем известные термоядерные реакции, о которых знает каждый школьник. Ведь планеты эти холодны… смертельно холодны! Температура Юпитера — минус сто сорок, а остальных гигантов и того меньше. Что же представляет собой машина такой планеты? Новые, не знакомые еще человеку физические принципы, таинственные процессы, о которых мы пока не смеем и догадываться. Возьмите красное пятно…
— Или бурое свечение… — вполголоса вставил Северцев.
— …или бурое свечение Юпитера, открытое бессмертным Лу Дзин-веем, тоже, кстати, погибшим где-то здесь… Когда Лу Дзин-вей впервые обогнул Юпитер и взглянул на него с ночной стороны, он убедился, что поверхность планеты излучает. Да, излучает! Поверхность с температурой в полтораста градусов ниже нуля светится жутким темно-бурым светом! За это англичане назвали Юпитер «Бурым Джупом»… Сколько тайн, сколько тайн! И меня огорчает только то, что не мне уже придется раскрыть их…
Беньковский рванул себя за бороду и откинулся на спинку кресла. Затем смущенно улыбнулся.
— Гимн планетографии… Простите великодушно старика.
— Ничего, Андрей Андреевич, — серьезно сказал Михаил Петрович. — Через час-другой вы своими глазами увидите эту самую… машину планеты.
Профессор вздохнул.
— Эх, Миша, — проговорил он, — вы не знаете, что вы говорите… Конечно, увидеть своими глазами — это тоже кое-что значит, и не скоро другим после нас удастся сделать это. Но измерения, расчеты… обработка наблюдений — вот где смерть перехитрит меня. Впрочем, будем благодарны и за то немногое…
— Благодарны! — Северцев яростно фыркнул. — Ну, разумеется, будем благодарны…
Они замолчали.
— Однако, где же Ван? — спросил вдруг Беньковский.
Михаил Петрович поднялся.
— Пойду посмотрю, что он делает.
— Ступайте, голубчик. Да поторопите. Время на исходе.
Стараясь не глядеть на тело Валентины Ивановны, Михаил Петрович прошел мимо ее кресла, открыл дверь и выбрался в узкий коридор, тянувшийся вдоль всего корпуса звездолета. Справа, слева, над головой находились вместительные отсеки грузовых трюмов. Под ногами, за полуметровой толщей стали — черная пропасть межпланетного пространства. Тусклым холодным светом сияли матовые колпаки. Поблескивали отполированные стены, выступы люков. В конце коридора за переборкой из гофрированного дюраля располагалась рубка запасного управления. Здесь было самое широкое место звездолета и, соответственно, здесь развивалась максимальная центробежная сила. Михаилу Петровичу казалось, что коридор идет под уклон. Невидимая тяжесть легла на плечи, стало трудно дышать. У входа в рубку он остановился. По верхней губе поползла теплая струйка, пот заливал глаза. Михаил Петрович осторожно промокнул лицо полой куртки и открыл дверь.
Ван лежал посередине кабины в странной позе, будто молился — подогнув колени под себя и припав головой к полу. Спину его, обтянутую нейлоновым комбинезоном, от правого плеча к пояснице пересекала неровная темная полоса. В руке он сжимал хронометр, рядом валялись исписанные листки бумаги и карандаш. Михаилу Петровичу был виден вихрастый затылок штурмана и белая линия воротничка на тонкой смуглой шее.
— Ван, — позвал он.
Ван не отозвался. Тогда Михаил Петрович опустился рядом с ним на корточки, с трудом перевернул его и положил его голову себе на колени. Лицо Вана было серо-желтым, глаза закрыты. На тонких губах запеклась кровь.
— Ван, очнись…
Он беспомощно огляделся, но ни воды, ни медикаментов в рубке запасного управления не держали. Он подул Вану в лицо, осторожно похлопал по щекам. Ван приподнял веки, широко, с хрустом, зевнул и сел.
— Что? Это ты, Миша?
— Я. Что случилось, Ван?
Штурман взглянул на хронометр, свистнул и поднялся на ноги.
— Чжэньши тай ци-ю цы-ли-ла… — пробормотал он. — Незадача! Отправил бакен, занялся вычислениями и вот тебе — закружилась голова, упал… А времени уже много. Следует торопиться.
Михаил Петрович с сомнением поглядел на него.
— Боюсь, опять ты свалишься…
— Надо надеяться, не свалюсь. Это все проклятая вертушка.
— Какая вертушка?
— Звездолет вертится. Сто оборотов в минуту около продольной оси. Там, в кабине, в узкой части, еще ничего. А здесь мы весим почти в полтора раза больше. Хочешь посмотреть, что снаружи делается?
Не дожидаясь ответа, Ван передвинул на панели какой-то рычажок, и под ногами его неслышно открылся круглый иллюминатор из кристаллического стекла.
— Видишь?
Михаил Петрович наклонился, вглядываясь.
— Нет. Мелькает только что-то.
— Мелькает… Это Мусин… Юпитер. Мы очень быстро вертимся. Будем останавливать вращение и выходить на правильный курс. Нам повезло…
Ван вдруг замолчал, глаза его остановились и остекленели.
— Бо…лит, — задыхаясь, проговорил он. — Ай-я! Чжэнь цзао-гао… Спина болит. Опять, кажется, кровь пошла. Слушай… У тебя на лице тоже… кровь? Или мне кажется?
Михаил Петрович подхватил его под руки.
— Сядь, отдохни, Ван.
— Хорошо. — Штурман сел, скрестив ноги, уронил голову на грудь.
— Я все подсчитал. Теперь нужно так. Мы идем в направлении вращения Юпитера. Понимаешь? Мы его перегоняем. И почти в плоскости его экватора. Повезло… Здесь он вращается со скоростью десять километров в секунду. Наша скорость — двадцать. Тормозим своими двигателями — долой три-четыре километра. И врезаемся в атмосферу с относительной скоростью около шести-семи километров. Это… уже… хорошо. Не сгорим.
Он помолчал.
— Как там Валентина Ивановна?
— Еще дышит.
— Хорошо… Ну, давай за дело. Нужно только… сначала предупредить их. Пусть привяжутся. Возможны толчки. Ты… иди.
Ван дышал тяжело и часто, и Михаил Петрович со страхом и жалостью глядел на его неузнаваемо изменившееся лицо, на черный рот, в углах которого вздувались и пропадали розовые пузырьки.
— Иди, Миша.
— А ты как же?
— Иди. Я справлюсь.
Но что-то удерживало Михаила Петровича, и только когда штурман резко выкрикнул: «Иди, тебе говорят!» — он повернулся и вышел, прикрыв за собой дверь.
Потный и задыхающийся, добрался Михаил Петрович до передней кабины. И первое, что он увидел, были Беньковский и Северцев, стоявшие у кресла, в котором лежала Валя.
— Умерла, — коротко сказал профессор.
Северцев, не отрываясь, смотрел на мертвое запрокинутое лицо женщины, казавшееся теперь спокойным и даже радостным. Михаил Петрович кашлянул, помолчал с минуту и сказал шепотом:
— Разойдитесь по местам и пристегнитесь. Ван начинает.
4. РОЗОВЫЙ СВЕТ
Угрюмый неразговорчивый Горелов умер внезапно — он мгновенно растворился в ослепительной вспышке метеоритного взрыва, как пушинка в огне свечи, так и не успев, конечно, понять, что произошло. Валентина Ивановна Зотова, веселая хорошенькая хохотушка, угасла, не приходя в сознание, изувеченная страшным толчком, изломанная и разбитая.
А Ван… Теперь Михаил Петрович был уверен, что Ван хорошо знал, как и когда настигнет его смерть. Вероятно, жизнь ушла от него с последними литрами горючего, выброшенного из опустевших баков во взрывные камеры. Он больше не мог влиять на судьбу звездолета. Звездолет стал трупом, и Ван умер вместе с ним. Скрюченное тело штурмана висело у панели управления, и потребовалось немало усилий, чтобы разжать его пальцы, закостеневшие на рычагах.
Беньковский нерешительно посмотрел на Михаила Петровича.
— Мы должны остаться здесь, — сказал он. — Здесь единственный иллюминатор и… и достаточно просторно, чтобы расположиться с приборами.
— Я тоже так думаю, — серьезно ответил Михаил Петрович.
— Тогда…
— Да, я понимаю. Сейчас.
— Может быть, вам помочь?
— Нет, что вы, Андрей Андреевич…
Он бережно взял труп на руки, не испытывая при этом ни страха, ни брезгливости, которые обычно ощущал раньше при виде мертвецов, и понес в переднюю кабину. Теперь это было не трудно — звездолет больше не вращался, в нем воцарилась невесомость. Северцев, стоявший в дверях, испуганно посторонился.
В передней кабине он уложил Вана в свое испачканное кровью кресло и, не торопясь, пристегнул широким ремнем. Затем несколько минут постоял у входа, придерживаясь за стенку.
— Прощайте, друзья, — сказал он вслух. — Вернее… до скорой встречи.
И, не оглядываясь, вышел.
В рубке Беньковский и Северцев согнулись у иллюминатора. Михаил Петрович присоединился к ним.
— Смотрите, смотрите, Миша, — прошептал профессор, отодвигаясь.
— Смотрите, этого еще никто никогда не видел!
Звездолет несся над необозримыми полями рыжего клубящегося тумана, тускло озаренного далеким Солнцем. Далеко впереди туман расслаивался на жирные пухлые ряды облаков, похожих на извивающихся змей, с темными прогалинами между ними. Облака эти тянулись до самого горизонта и сливались там в плотную коричневую гладь. Впрочем, горизонта не было — он терялся в размытой желтой дымке, над которой начиналось бездонное черное небо, усеянное яркой звездной пылью. Глубоко внизу, в волнах тумана бежала тень звездолета, крохотная, но удивительно четкая, похожая на огрызок черного карандаша.
По правде говоря, это зрелище не произвело большого впечатления на Михаила Петровича, мысли которого все еще бродили вокруг того, что осталось в передней кабине. Он тоскливо вздохнул и покосился на Северцева. Лицо Володьки было напряжено, губы плотно сжаты, глаза, казалось, пожирали невиданный пейзаж, расстилавшийся за иллюминатором. С другой стороны жарко и часто дышал Беньковский. Жесткая борода его колола Михаилу Петровичу ухо. Михаил Петрович отодвинулся.
— Да, здорово, — пробормотал он.
— Это метан, аммиак и пары натрия, — сказал Беньковский. — Мы летим совсем низко…
— По всей видимости, ракета погрузится в облака на ночной стороне.
— Северцев прильнул лицом к стеклу, силясь рассмотреть что-то внизу. — Между прочим, заметьте, звездолет принимает постепенно вертикальное положение.
— Совершенно верно, — откликнулся профессор. — Становится на корму.
— Эх, сейчас бы нам полные баки…
— Не болтайте ерунды, — сердито сказал Беньковский. — Никаких баков не хватило бы нам сейчас, чтобы оторваться, и вы отлично это знаете.
— Знаю, конечно…
— А коли знаете, так оставьте ваши «если бы да кабы» при себе. Идите лучше и распакуйте спектроскоп. Пора готовиться к наблюдениям.
Северцев молча оттолкнулся от стены и поплыл к выходу. Михаил Петрович спросил:
— Андрей Андреевич, как по-вашему, долго мы будем падать?
Беньковский пожал плечами.
— Как вам сказать, голубчик… Предположительно часов десять, а то и пятнадцать. Если плотность газа будет возрастать согласно теории…
Он вдруг замолчал.
— То что?
— То… э-э… Мне сейчас пришло в голову… — Он сморщился, немилосердно теребя бороду. — Одним словом, в вашем распоряжении еще как минимум десять часов, Миша. Да, как минимум…
Бормоча что-то себе под нос, Беньковский достал из нагрудного кармана записную книжку и принялся перелистывать ее.
— Это было бы необыкновенно… И все-таки…
Михаил Петрович кашлянул и деликатно отвернулся к иллюминатору. В то же мгновение он изумленно вскрикнул.
— Андрей Андреевич, глядите!
Далеко впереди над желтой дымкой, обволакивающей горизонт, фантастическим призраком всплыл исполинский белесый бугор, похожий не то на солдатскую каску, не то на шляпку чудовищной поганки. Ракета неслась прямо на него, он рос на глазах, раздавался вширь, и вот уже можно было различить на его поверхности шевелящийся, словно клубок червей, струйчатый узор.
— Протуберанец! — прошептал Беньковский, судорожно вцепившись в стальную обойму иллюминатора. — Протуберанец, извержение газов на Юпитере! И так близко… — Он закричал: — Владимир Степанович! Северцев! Сюда, скорее!
Бугор вдруг осветился изнутри дрожащим фиолетовым светом, затрясся и взмыл вверх, волоча за собой хвост желтых прозрачных нитей, еле заметных на черном фоне неба. Исполинский вал рыжего пара покатился навстречу звездолету.
— Берегись! — отчаянно завопил Беньковский.
Михаил Петрович зажмурил глаза и отпрянул от иллюминатора. Звездолет качнуло, сначала легко, затем сильнее. Северцев, прибежавший на зов профессора, отлетел к панели управления и ухватился за нее обеими руками.
— Начинается, — пробормотал он, едва шевеля побелевшими губами.
Со звоном захлопнулась и снова распахнулась дверь. Снаружи с головокружительной быстротой появлялись и исчезали клочья тумана. Туман был серым, а не рыжим, как казалось сверху. Сквозь просветы мелькали далекие облака, черное звездное небо. Быстро темнело.
— Кажется, погружаемся, — сказал Беньковский. — Не вижу ничего.
— Что же, — спросил Михаил Петрович, — здесь все время будет такая темнота?
— Это еще не худшее, что может с нами случиться, Миша. — Северцев, вытянув шею, смотрел через голову профессора. — Однако, мне кажется, что звездолет поворачивается?
— Глядите! — Беньковский приник к стеклу. — Солнце!
Пелена тумана снова порыжела, и на мгновение Михаил Петрович увидел Солнце — крошечный, ослепительно яркий теплый диск.
— Солнышко, — сдавленным голосом проговорил он.
— Прощай… навсегда.
Непроглядная тьма закрыла иллюминатор. Звездолет раскачивался, откуда-то доносилось протяжное гудение, временами переходившее в пронзительный свист. Температура в кабине быстро поднималась. Северцев прислушался.
— Сейчас самое время сгореть, — спокойно сказал он.
— Как это сгореть? — сердито возразил профессор. — А наблюдения? Нет, голубчик, не так скоро… не так скоро.
Качка усилилась. По-видимому, торможение звездолета в атмосфере происходило неравномерно. Время от времени людей бросало на стены и друг на друга. А затем… чудовищные силы страшной большой планеты подхватили звездолет и завертели его, словно щепку в водовороте. Все смешалось в кабине. Профессор, упав на вывихнутую руку, шипел и подвывал тихонько, кусая нижнюю губу. Северцев поймал его за плечо, притянул к себе и затиснул за панель управления.
— Держитесь крепче, — крикнул он. — Может быть… Господи, Миша, что с тобой?
Михаил Петрович только жалко улыбнулся в ответ. Он захлебывался кровью. В условиях невесомости кровь не вытекала из носа, она заполняла носоглотку и рот, заливала при каждом вдохе горло и вызывала мучительный кашель. Цепляясь за кресло пилота, с темно-багровым лицом и остановившимся взглядом Михаил Петрович судорожно дергался всем телом, отплевывался и сипло ругался. Мириады крохотных красных капелек кружились вокруг него, разлетались по всей кабине и расплывались маслянистыми пятнышками на стенах и одежде. Каждая спазма в горле острым ударом отдавалась в затылке. Перед глазами вспыхивали разноцветные круги. Михаил Петрович рванул ворот куртки. Беньковский и Северцев растерянно с ужасом смотрели на него.
— Надо что-то делать… — как сквозь слой ваты донесся до него голос Северцева. И второй раз за последние сутки сознание его окуталось мраком, более глубоким и плотным, чем тот, что глядел сейчас на обреченных через иллюминатор.
Михаил Петрович пришел в себя внезапно, как от толчка. Было странно тихо, пол кабины слегка покачивался. Это едва заметное покачивание почему-то испугало Михаила Петровича, и он протянул руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. Но при первом же движении вскрикнул и застонал от тупой ноющей боли, пронзившей мускулы. Он не мог пошевелиться. Все тело его стало необычайно тяжелым, собственные руки казались неуклюжими железными палками, что-то мягкое и теплое навалилось на грудь и мешало дышать. Сильно болела спина, особенно лопатки.
— Не шевелись, — услышал он голос Северцева.
— Дайте ему пить, — сказал Беньковский.
Тут только Михаил Петрович заметил, что кабина освещена необыкновенным розовым светом. Такой свет излучают некоторые газополные лампы, но здесь он был более плотным, сочным и, кажется, имел даже запах. Запах роз. Впрочем, Михаил Петрович знал, что это только галлюцинация. Над ним склонилось красное испачканное лицо Северцева с налитыми кровью глазами.
— Пей.
О его зубы стукнуло горлышко фляги. Михаил Петрович сделал несколько жадных глотков. Это был холодный бульон.
— Спасибо, Володька… — Он попытался приподняться.
— Осторожней, кости переломаешь…
— Кости? — Михаил Петрович подумал и спросил нерешительно: — Почему это?
— Вес.
— Мы больше не падаем?
— Минут двадцать, как остановились.
Тяжело дыша, упираясь ладонями в пол, Михаил Петрович принял сидячее положение.
— Где же мы остановились? — спросил он.
— Видишь ли… — Северцев кашлянул. — Мы, собственно, висим.
— Как так?
— Нет оснований беспокоиться, Миша, — отозвался Беньковский. Михаил Петрович обернулся. Профессор сидел под иллюминатором, всклокоченный, с отвисшей челюстью и доброжелательно кивал ему. — За те два часа, что вы были в обмороке, звездолет провалился на несколько тысяч километров. Бури, циклоны, все эти неприятности остались позади… вернее, далеко наверху. Мы достигли такой глубины, где плотность газа сравнялась со средней плотностью нашего звездолета. Звездолет плавает… и, по-видимому, вечно будет теперь плавать в слое водорода с таким же удельным весом, как у воды. Понимаете, Миша? А тяжесть… Ну что же, с этим придется смириться. Не забывайте все-таки, что Юпитер во много раз массивнее Земли.
Михаил Петрович уставился на иллюминатор, озаренный странным розовым светом.
— А это что?
— Это? — Голос профессора задрожал от гордости и волнения. — Это, голубчик, по моему глубокому убеждению, излучение гораздо более глубоких слоев Бурого Джупа — излучение металлического водорода.
5. КЛАДБИЩЕ МИРОВ
— Дело вот в чем, — продолжал Беньковский, заметив недоуменный взгляд Михаила Петровича. — Я вам уже говорил, что каждая из больших планет — в том числе и Юпитер — представляет собой громадный газовый шар. Мы считаем, что Юпитер на восемьдесят пять процентов состоит из водорода, и только пятнадцать приходится на гелий в смеси с другими, более тяжелыми элементами. При этом, как это было установлено еще лет пятьдесят назад, наружный слой планеты на глубину в восемь-десять километров состоит преимущественно из молекулярного водорода. Плотность газа на этой глубине составляет половину плотности воды. Здесь, по-видимому, и плавает сейчас наш звездолет с его пустыми баками для горючего.
Профессор остановился и, тяжело дыша, вытер ладонью мокрый рот.
— Ну вот, голубчик. А ниже под нами идет слой толщиной примерно в сорок тысяч километров. Это уже слой атомарного водорода, перешедшего в так называемую металлическую фазу. Здесь господствуют колоссальные давления — порядка миллиона атмосфер, электроны освобождаются и перестают быть связанными с определенными атомарными ядрами. Да. Здесь плотность газа уже становится равной плотности воды и выше… гораздо выше. Вот там-то… по моему глубокому убеждению… и находится кухня страшной большой планеты.
Профессор уронил лицо на руки и замолк. Северцев лежал на спине, хмуро глядя в потолок.
— А еще глубже? — тихонько спросил Михаил Петрович. — Там, в центре… — Он ткнул пальцем в пол.
— Там… ядро. Радиусом в двадцать тысяч километров. Водород, гелий и прочее — в кристаллическом состоянии. Просто, не правда ли?
Михаил Петрович через силу улыбнулся.
— Н-не сказал бы… Так это светит металлический водород?
— Скорее всего, он. Впрочем, я не совсем уверен. Нужно будет достать приборы, произвести наблюдения…
— А что там видно?
— Ничего.
— Розовая пустота, — подал голос Северцев.
— Я посмотрю? — Михаил Петрович перевел вопросительный взгляд с профессора на аспиранта.
— Вольному воля, — усмехнулся тот.
— Только старайтесь не подниматься на ноги…
Михаил Петрович лег на живот и довольно ловко, без особых усилий одолел несколько шагов, отделявших его от иллюминатора. Поднявшись (не без помощи Беньковского) на колени, он выглянул наружу.
Северцев был прав. Звездолет плавал в пустоте, заполненной розовым светом. Не было видно ни одного предмета, ни одного движения, ни одного оттенка, на котором мог бы задержаться глаз. Ровный розовый свет. На минуту Михаилу Петровичу показалось, что он в упор смотрит на фосфоресцирующий экран. Потом он заметил, что наверху розовый оттенок темнее, а внизу светлее. Мысль о том, что взгляд его проникает, возможно, на многие сотни или даже тысячи километров, поразила его. Тысячи километров пустоты… Впрочем, сжатый газ вряд ли мог быть настолько прозрачным.
— Ну, нагляделся? — насмешливо осведомился Северцев.
Михаил Петрович напряженно скосил глаза.
— А знаете… Может, это только кажется мне… — Он замолчал. Прямо за стеклом в розовом свете плясали едва заметные черные точки. — Слушайте, рядом с нами трясется какой-то мусор!
Северцев свистнул.
— Трясется мусор… шокинг! Особенно для литработника.
— Вам показалось, Миша, — ласково сказал Беньковский.
Михаил Петрович почувствовал, что позвоночник его больше не выдерживает, и соскользнул на пол.
— Нет, не показалось. Такие темные точки и пятна… прямо перед стеклом.
— Возможно, метеоритная пыль… — Беньковский попытался подняться, но сейчас же сел снова. — Не могу, — виновато улыбнулся он. — Очень тяжело. Вот отдохну немного, тогда погляжу…
— У меня тоже голова еле держится на плечах, — сознался Михаил Петрович. — Как чугунная…
— Обременена массой новых знаний, — желчно заметил Северцев. — Ничего, корреспондент, знания эти полезны и несомненно пригодятся тебе в ближайшем будущем.
Михаил Петрович с холодным любопытством взглянул на него, но не ответил.
— Андрей Андреевич, — сказал он, — если кухня, как вы говорите, находится под нами, а кипит в тысячах километров над нашими головами, то как происходит передача энергии? Ведь здесь так спокойно, почти не качает…
— Это, по-видимому, только так кажется, Миша. Не исключено, что как раз сейчас нас несет с огромной скоростью, а мы не замечаем этого. Или нас занесло в полярные области. Там спокойнее… должно быть спокойнее. Не знаю, не знаю.
Профессор закрыл глаза и замолчал. Было очень тихо, только стучала в висках кровь.
— Здорово, — пробормотал Михаил Петрович. — Кругом чертова пропасть этого сжатого газа… и мы висим как цветок в проруби… Слушайте, Андрей Андреевич, сколько времени будет продолжаться такое положение?
— Не беспокойся, Миша, — опередил Беньковского Северцев. — До самого конца своих дней ты будешь плавать в этой полужиже… или пока не рехнешься от тоски. Но ты, несомненно, успеешь увидеть и узнать много нового. Так что утешься.
Профессор прищурившись поглядел на него.
— Слушайте, Владимир Степанович, — сказал вдруг он. — Почему вы, собственно, пошли в астрономы-межпланетники?
— То есть?
— Почему? Почему вы не занялись, скажем, разведением кроликов?
— А почему я должен был заняться кроликами? — озадаченно осведомился Северцев.
— Ну как же… Чтобы выращивать их… размножать, так сказать.
— Да на что мне кролики?
— Но ведь у вас их не было, правда? Когда вы поступали в университет…
— Не было, и слава богу. А если бы даже и были?
— У вас стало бы их еще больше! Вот хорошо было бы, а?
— Хорошо? — К восторгу Михаила Петровича лицо Северцева побагровело до синевы. — Чересчур хорошо, я полагаю…
— Вы могли бы снабжать кроликами студенческие столовые…
— Гм…
— Затопили бы кроликами всю Москву…
— А…
— Могли бы дарить кроликов своим знакомым…
Михаил Петрович не выдержал и расхохотался. Он хохотал долго, страдая от боли в груди и спине, держась за живот и уткнувшись лицом в пол. Беньковский снова опустил веки.
— Юмор в покойницкой… — пробормотал Северцев.
— Эх, Володя, Володя… — Профессор покачал головой. — Хорошо бы выставить вас на полчасика наружу. Это прохладило бы вас.
— Слушайте! — воскликнул Михаил Петрович. — У меня идея…
— Первая идея на Юпитере. Интересно.
— Да, идея. Давайте пообедаем!
Северцев и Беньковский переглянулись.
— Неплохо придумано. Когда еще призовет нас господь… А я, откровенно говоря, думаю: чего это мне не хватает…
— И выпьем тоже, — решительно сказал Беньковский, разглаживая бороду.
Не меньше часа прошло, прежде чем они ползком, часто останавливаясь и отдыхая, перетащили из кладовой все необходимое для обеда. Беньковский сидел у стены и открывал консервы, бутылки, разворачивал целлофановые пакеты, с поразительной ловкостью орудуя одной рукой.
— Кушать подано, — слабым голосом провозгласил он.
Михаил Петрович и Северцев, взмокшие и измученные, растянулись рядом с ним. Профессор наполнил стаканы.
— Итак, — сказал он. — Наша первая, но, по всей видимости, не последняя трапеза в водородной бездне…
Они чокнулись и выпили. Северцев потянулся за шпротами. Михаил Петрович занялся ветчиной.
— Собственно, не так уж плохо, — сказал профессор.
— Пикантно, — кивнул Северцев. — Как пир во время чумы.
— Иди ты с чумой, — добродушно-лениво сказал Михаил Петрович. — Чума, смерть… Надоело. Зачем об этом все время напоминать, спрашивается?
— Миша прав. — Профессор с усилием поднял бутылку. — Еще по одной… Вам куда, Миша?
— Сюда. — Михаил Петрович протянул свой стакан. — Сюда и не мимо, пожалуйста. Спасибо. Да, Андрей Андреевич, это совсем не так плохо. У нас есть продовольствие… кислород, приборы для кондиционирования воздуха. Что еще нужно? Мы можем прожить так годы…
— Аванпост человечества в недрах Юпитера, — криво усмехнулся Северцев.
— Вот именно. Аванпост человечества. — Михаил Петрович поднял палец. — Это, знаешь ли, обязывает.
— Собственно, сейчас наше положение не отличается от положения какого-нибудь Робинзона на необитаемом острове…
— С той только разницей, — сказал Северцев, — что у тех была надежда вернуться домой, а у нас…
— Виво — эсперо. — Профессор снова наполнил стаканы.
— Необитаемый остров… с утроенной силой тяжести, без солнца, затерянный в океане сжатого водорода… повисший в розовой пустоте!
— Тяжесть — это скверно, — признался Михаил Петрович. — Иногда мне кажется, что я слышу треск собственных костей. Неужели утроенная?
— Что-то в этом роде. На меньшую не стоило бы обращать внимания.
— Ничего, постепенно привыкнем, — сказал профессор. Глаза его блестели, борода растрепалась, обычно бледное лицо налилось краской. — Зато какой простор для исследований! Мы достанем из кладовых приборы, оборудуем здесь обсерваторию, мы будем наблюдать и вычислять…
— И в один прекрасный час звездолет рухнет в какую-нибудь водородную Ниагару и разлетится в пыль… И это может случиться в любую минуту! Вы понимаете?
— Но ведь может и не случиться? — мягко проговорил Михаил Петрович.
— Дамоклов меч!
— Ну и черт с ним! Плюнь. Или займись кроликами.
Профессор протянул к ним руку.
— Мы не имеем права так рассуждать. Я не хочу краснеть при мысли о том, что о нас подумают, когда найдут через сотни лет. Мы должны работать, черт вас побери совсем. И мы будем работать.
И тут что-то случилось. Послышался сухой скрежет. Звездолет сильно качнуло. Пол накренился. Упала и покатилась к стене бутылка. Сдвинулись с места банки и свертки. Снова раздался отвратительный звук ножа по стеклу. Что-то захрустело, гулко треснуло. Пол качнулся еще раз, медленно принял прежнее положение и замер. Розовый свет померк.
— Ого! — спокойно произнес Северцев. — Это что-то новенькое… Надо посмотреть.
Кряхтя от натуги, охая и поддерживая друг друга, они поднялись к иллюминатору. И то, что они увидели, показалось им похожим на сон.
Звездолет медленно проплывал над вершиной громадной серой скалы, основание которой тонуло в розовой дымке. Рядом поднималась другая скала, голая, отвесная, изрезанная глубокими прямыми трещинами. А за ней вырастала целая вереница таких же острых крутых вершин, молчаливых, загадочных, непонятных… Эта фантастическая горная страна, так неожиданно вынырнувшая из непостижимых недр планеты, потрясла людей. Это был как бы привет из привычного мира твердых предметов, увидеть который они уже не надеялись. Беньковский бормотал что-то, то и дело крепко потирая щеки ладонью. «Колдовство, колдовство», — повторял негромко Северцев. А Михаил Петрович смотрел во все глаза, провожая взглядом проплывающие под ним вершины и пропасти.
— И вон… еще! — услышал он голос Беньковского.
Выше скалистых зубьев из розового тумана выступил темный бесформенный силуэт, вырос, превратился в изъеденный обломок черного камня и снова скрылся. Сейчас же вслед за ним появился другой, за ним третий… А вдали, едва различимая, бледным пятном светилась округлая сероватая масса.
Между тем горный хребет внизу постепенно опускался, пока не исчез из вида. Первым нарушил молчание Михаил Петрович.
— Это мираж? — спросил он.
Беньковский ответил торжественно и грустно:
— Нет, Миша, это не мираж. Это открытие. Открытие, которое — увы! — не скоро станет достоянием наших друзей на Земле. Мы видели кладбище миров, Миша…
Северцев хлопнул себя по лбу.
— …кладбище миров, которые когда-то — может быть, совсем недавно, а может, и миллионы лет назад — неосторожно приблизились к Бурому Джупу и были проглочены им, как он проглотил и нас. Не исключено, что среди них есть планеты, мало уступающие по величине Луне и даже Меркурию. Недостаточно плотные, чтобы погрузиться в слои металлического водорода и распасться там, они вечно будут плавать здесь… и мы вместе с ними.
Под иллюминатором прошла поразительно гладкая, словно отполированная обширная равнина, окаймленная невысокой грядой округлых холмов, и исчезла.
— Может быть… — робко начал Михаил Петрович.
— Может быть, нас выбросит на такую планету, — торопливо проговорил Северцев, — и мы сможем что-нибудь предпринять…
Беньковский усмехнулся.
— Нам не выбраться на звездолете, даже если бы мы избрали такой путь самоубийства. Давление в сотни тысяч атмосфер…
— А что если… — Михаил Петрович задумался.
Они опустились на пол и молча выпили по стакану вина. За стальным панцирем звездолета царили невообразимые, начисто отрицающие жизнь, условия; мускулы и кости хрустели и угрожали лопнуть при каждом движении; двое товарищей лежали мертвыми в передней кабине, а третий сгорел дотла. Они были беспомощны, и гибель угрожала им каждое мгновение. Они знали это. И все же…
— Надо работать, — решительно сказал Беньковский.
И Северцев и Михаил Петрович серьезно кивнули.
Комментарии к книге «Страшная большая планета», Братья Стругацкие
Всего 0 комментариев