«Космический вальс»

Николай Бондаренко Космический вальс

Фантастическая повесть

«Будущее человечества связано сей­час с Человеком. Тем Человеком, который будет жить при коммунизме.

Этому человеку будущего не будет предписываться обязательный курс страданий, тем более, что какая-то мера страдания навсегда останется его уделом. Он всегда будет знать потерю близких, неразделенную любовь и вряд ли сразу будет находить свое место в мире. Но, стараясь победить страдание. человек никогда не будет уклоняться от борьбы за познание мира и раскрытия себя в этом мире…»

Ю.Кагарлицкий. Что такое Фантастика?

«Проявляя и усиливая уже заложенную в ребенке психическую наследственность, люди высокоразвитого коммунистического общества будут в точном смысле слова формировать гениальных ученых, инженеров, музыкантов, художников, писателей. Воспитатели, педагоги выдвинутся в ряд наиважнейших людей в обществе будущего; они станут в полном смысле слова производительной силой, они будут ответственны за создание необходимого количества талантливых специалистов для самых различных областей хозяйства, науки – жизни вообще».

И.Забелин. «Физическая география, и наука будущего»

«Надо жить и поступать так, как будто на тебя смотрит следующее поколение».

М.Светлая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ МАТТИ РАНУ

Снег! Снег!..

Долгожданный снег!..

Медлительный, излучающий белизну снежный поток как-то сразу прорвал тяжелую хмурость неба и устремился к домам, деревьям, тротуарам… Плавно летят снежинки – беспрестанно, одна за другой, не торопятся, будто наперед знают, что обязательно достигнут земли, и ошеломят, и обрадуют всех ее обитателей…

Снег!..

Я наблюдаю за неспешным мельканием, и в какое-то мгновенье пространственные и временные границы размываются – за рябью снежинок появляются люди, соединенные воедино в массу, называемую человечеством, и устремленную в будущее…

В снежном живом рисунке, видно, есть высокий смысл – из прошлого нескончаемым потоком шли в наш век люди, уверенно идут сегодня, и завтра продолжат свое неутомимое шествие. Человек – вот суть этого рисунка, навеянного реальностью, человек, который во все времена стремился к лучшей доле и совершенству…

Снег, обыкновенный снег, а я ощущаю его как событие, как некое значительное явление.

За бело-сумеречным потоком возникают даже лица людей – неясно, правда, как очертания домов сквозь снежную завесу. Но все же иногда я различаю выражение глаз, вижу то улыбки, то печально опущенные уголки губ…

Снег! Живой, летящий, удивляющий чистотой…

Да, живой снег. Одно из чудес природы, украшающих жизнь человека на земле.

А ведь однажды вопрос был поставлен сугубо практически: для чего человеку в век высоко развитой науки и техники – осадки? Для чего ему низкие температуры? Ураганы и бури? Гибнут посевы, страдает кормовая база животноводства. Не говоря о том, что необходимо иметь специальную, обогревающую и защитную одежду, тратить энергию на отопление жилых и служебных помещений…

Еще в двадцатом веке люди научились частично управлять явлениями природы – предсказывали плохую погоду, отводили грозы или, наоборот, «приводили» дождь. Уже тогда техника в жаркую пору орошала поля, в морозные дни обогревала тепличные растения.

Разумеется, с сегодняшними достижениями не сравнить те, первые шаги. Все-таки на дворе век двадцать пятый. Мы способны на такие чудеса, какие в двадцатом не снились…

И вот, основываясь на технических и научных достижениях, профессор Гартман поставил вопрос ребром: давайте, наконец, избавимся от стихийных явлений в природе. Пора освободить земной шар от неприятных сюрпризов…

Помнится, на несколько секунд воцарилось молчание – так неожиданно прозвучала повестка дня. Профессор не сомневался, что его поддержат и будет принято, как он выразился, важное решение, имеющее историческое значение.

Первым попросил слово Юра, как я зову своего друга, или Юрий Акимович, как обращаются к знаменитому космонавту Петрову все остальные. Юра встал, привычно поправил форменную куртку и бросил на Гартмана гневный взгляд. Густые брови сошлись у переносицы, резкие морщины на лбу напряглись, остро прочертилась по горбинке линия носа. Лишь пухлые губы остались спокойными, их очевидную доброту не тронул невольный гнев.

– Я не согласен! – воскликнул Юрий.

Тогда я еще отметил про себя: в нашем возрасте Юра сохранил молодой, звонкий голос. Не то, что у меня скрипит, как старая телега. Сравнение, конечно, из области истерии – телегу с трудом разыщешь на сельхозработах, да и то модернизированную…

– Пожалуйста, объясните, – улыбнулся Гартман, и морщинки на его верхней губе расправились. – Мне думается, я привел веские доказательства. – Профессор был совсем старик – пронзительно седой, с дряблой кожей на щеках, ссутуленный годами. Лишь карие глаза молодо блестели, свидетельствуя о юношеской неуспокоенности ума.

– Возможно, с рациональной точки зрения доводы профессора Гартмана имеют смысл, – вскинул голову Юра. – Но только ли сугубо рационально мы должны мыслить? Только ли голый расчет должен определять наши действия? Ведь даже в школе разъясняют ребятам – такой подход давно себя изжил. Странно, что мы – кому прежде всего поручено следить за гармонией развития, забыли такую очевидную истину.

– Речь идет о ликвидации вредных явлений природы, – отозвался Гартман. – Не будете же вы утверждать, что человечеству нужны ураганы!

– Насчет ураганов спорить не буду. Все, что разрушает, не должно иметь места на земле! Но на земле должен быть ветер! Пусть шелестят деревья и по воде скользят яхты! Душно станет на земле без ветра… Я понимаю, может быть, мы слишком привыкли к комфорту и нас раздражают погодные колебания. Но поймите, уничтожив ветры, дожди, морозы, мы уничтожим одно из самых прекрасных явлений на земле… – Юра помолчал. – Мне нередко приходится покидать нашу планету. Как вы думаете, что чаще всего я вспоминаю там, на пустых звездных трассах? Грибные, осенние дожди. Когда с лукошком забираешься в лес и бродишь по туманным тропам… И еще я вспоминаю, как в юности мы играли в снежки, как лепили снежные городки и катались с ледяных горок… Неужели все это мы приговорим к смерти и лишим человека радости общения с природой?

Петров сел. Ему зааплодировали. Гартман поскреб крючковатыми пальцами затылок и мрачно спросил:

– А что же делать с жалобами руководителей хозяйств? Они просят стабильной погоды…

Поднялся шумный спор. Профессор призвал к порядку и попросил высказываться как положено. Каждый член Совета посчитал нужным взять слово, в том числе и я. Мы поддержали выступление Юрия и выразили мысль – а почему бы не сделать и погоду устойчивой, и ликвидировать разрушительные силы, и… вызывать по желанию дождь, снег, ветер и даже северное сияние!

Совет утвердил этот единственно приемлемый вариант, и был создан Центр управления погодой планеты. Центр подготовил технический проект и в течение десяти лет работал над его внедрением. И вот теперь, уже более четверти века, мы не знаем, что такое губительная буря: там, где убирают урожай, всегда светит солнце; по заказу, например, грибников, в нужных местах окропляем леса; зимой «устраиваем» снегопады и «устанавливаем», когда необходимо, мягкие морозные дни.

Сегодня, точно по заявке, – снег.

Я стою у окна и не могу оторвать глаз от величественной картины. Медленный густой снегопад. Сонм снежинок, миллион раз описанный в литературе. Сколько радости приносит он людям, сколько поэтов побудил взяться за перо, сколько соединил сердец! Не в такой ли день, в юные годы, решилась судьба Юрия и Жанны, а я окончательно понял, что влюблен бесповоротно, до конца дней своих?

Давно это было, можно и забыть. Но любовь памятлива, она не позволит выскользнуть ни одной подробности, самой незначительной для других, но очень важной для тебя, потому что подробность эта связана с именем любимой…

Безостановочно катит белые волны снежная река. Рябая гладь ее словно огромный фосфоресцирующий экран. Изменился ход моих мыслей – изменилось изображение. Теперь я различаю едва уловимые силуэты моей далекой юности, милых сердцу друзей…

В самом деле – не Жанна ли это в школьном классе? Косички с пышными бантами торчат в стороны, Жанна качает головой, и банты упруго взлетают, опускаются… Выражения глаз не видно, зато шевелятся губы, как будто Жанна поет… Может быть, и вправду – поет? Ну точно, она напевает свою любимую песенку «Динь-динь, колокольчик»… Жаль, изображение беззвучно, слова песенки теряются в еле слышном шорохе падающего снега…

На снежном экране мелькнула тень. Кажется, это рука… Точно – рука! Она тянется к банту и вот-вот схватит его, как мальчишка уснувшую на травинке стрекозу… В мгновение ока руку перехватывает другая рука, и на экране замельтешило, заметались, забегали цепкие тени…

Вон куда потянула память! Она напомнила действительный случай, когда он, Матти, схватил Юркину руку, и они подрались до синяков. Школьное собрание осудило драчунов – ведь было нарушено незыблемое правило взаимоуважения, товарищества. Поскольку Юрка вовсе не хотел обидеть Жанну и намеревался всего лишь притронуться к косичке, а я, не поняв, вступился за девочку, нам простили кулачный бой и заставили помириться. Это была первая и последняя наша драка, которая, впрочем, почему-то сблизила нас еще больше… И Жанна после того случая более пристально, более нежно стала взглядывать на меня. Хотя, как показала дальнейшая жизнь, это вовсе ничего не значило…

Семь школьных лет промчались быстро, открылись для нас двери вузов. Наши способности определили специализацию – Юрия направили в школу космонавтов, меня – стали обучать конструкторскому делу, Жанна готовилась стать педагогом. Еще семь лет – вузовских – тесно сблизили нас. Встречались мы довольно часто и, как в школьные годы, увлеченно спорили, валялись на теплом пляжном песке, посещали театры… Со мной творилось что-то невообразимое. С каждой новой встречей я все больше и больше понимал: я не могу без нее! Я не сводил с нее глаз; даже если не смотрел на нее, чувствовал каждое ее движение, поворот головы, изгиб стройного тела… Она жила во мне, я думал о ней каждую секунду, она, как компас в мир прекрасного, вела и определяла всю мою жизнь. Где бы я ни находился – я знал: есть на свете она. Больше мне ничего не надо…

Впрочем, я часто удивлялся сам: что особенного в этой девушке? Многие одноклассницы, а потом и однокурсницы, выглядели куда более эффектно. А здесь – сама простота… Маленький слегка вздернутый нос, сердечко губ, пухлые щеки, серые глаза и русые прямые пряди волос… Миллионы женщин обладают такими носами и губами, носят такую же прическу… Может быть, тайна в глазах? Наверное… Ведь они не совсем серые, а с примесью лазури. Взгляд открытый, прямой… До сих пор не знаю – в чем сила ее обаяния. Только все, в едином сочетании – именно в таком! – мне до слез нравилось, будило непонятные чувства…

Но сколько могли длиться неведение, слепой восторг?

Только на пятом курсе, зимой, в такой же снегопад, я вдруг узнал, что чувства мои не имеют будущего… Помню, вызвал меня Юрий, он только что вернулся из тренировочного полета, повел в кафе. Там, оказывается, уже был накрыт стол на три персоны, и Жанна ждала нас. Мы распили бутылку мусалласа, уничтожили по отбивной и вышли на улицу. Я замер, не в силах оторвать глаз от снежной, пушистой лавины. Сколько таинственного смысла в кружении белых светлячков, сколько торжественности в полете снежинок, как стремятся они одарить землю нежностью и чистотой… Уже тогда мне виделся огромный смысл в обыденном падении ажурных кристалликов воды…

Юра стоял под фонарем, воздев руки и резко запрокинув голову – наслаждался прикосновением к лицу тоненьких льдинок. Они таяли и начали стекать по щекам, как слезы…

– Не нужно, идем под навес. – Жанна извлекла носовой платок и осторожно провела по щекам Юры.

– Под навес?.. От снега?.. От жизни?.. Никогда!

Он нагнулся, набрал полную пригоршню снега, покатал в ладонях.

– А ну-ка, друзья, обороняйтесь!

Снежок угодил в меня, да так точно – слетела шапка. Я кинулся катать ответный ком, размахнулся – промазал. А снежок Жанны угодил Юрию в плечо – на кожаной куртке остался белый круглый след, наподобие кратера вулкана.

– Ура-а-а! – я помчался прямо на Жанну, она – от меня, в глубь скверика. Мой снежок догнал ее и оставил на спине «луну».

– Ах, так! – остановилась Жанна, подхватила пригоршню снега – и на меня. Я не стал убегать. Жанна сыпанула горсть холодных снежинок мне за воротник и вдруг принялась натирать мое лицо.

Если бы она знала, как мне было приятно прикосновение ее рук, чувствовать горячее дыхание… Я не выдержал, привлек к себе, поцеловал. Прямо в губы!

Жанна не ожидала такого поворота, после неловкого молчания прошептала:

– Не надо, Матти… Никогда не надо… Мы с Юрой любим друг друга…

Подбежал Юрий, забросал нас снегом, обнял с двух сторон своими огромными ручищами.

Он ничего не заметил…

Зато я едва оправился от удара.

Перестал ходить на занятия, отвечать на звонки друзей. «Пусть себе, – думал я, – будут счастливы…»

Естественно, общественность заволновалась – как, почему, зачем? Разумеется, в деканате я сослался на плохое самочувствие, но оно грозило не кончиться.

Через неделю заглянул ко мне Юра. Мы поговорили на ничего не значащие темы. Он так и не решился спросить – почему я не хожу в институт. Верно, оставил вопрос для другого захода…

На следующий день явилась Жанна. Прямо с порога бросила:

– Ты что это, дружок, расхандрился? А ну вставай!

Я не пошевелился. Она присела рядом, взяла мою РУКУ.

– Ну скажи, что мне делать? Что? Представь себя на моем месте…

– Ты о чем? – поднялся я и отчужденно уставился на Жанну. Она сразу выпустила мою руку. – Если ты о том, что я тебя поцеловал… Извини, пожалуйста, был порыв. Смею заверить, никаких других чувств, кроме дружеского расположения, я не испытываю.

– Правда? – недоверчиво раскрыла глаза Жанна. – А я – то думала… Две ночи не спала…

– Это много – две ночи, – усмехнулся я.

– Не смейся, я вправду переживала…

– А теперь можешь спать спокойно. Да и мне что-то лучше… Стоит больного навестить – результаты налицо.

– Ты опять смеешься…

– Смеюсь? Я выздоровел! Во мне проснулись такие силы!

Я вдруг почувствовал, что соскучился по чертежам, в памяти всплыл узел, над которым я бился последние месяцы, перебирая возможные комбинации сочетания деталей.

И еще я почувствовал голод. Не ел несколько дней, и нужно было срочно подзарядиться.

– Извини, Жанна. Пожалуйста, не надоедайте мне. – Конечно, я перехлестнул. – Как только окончательно выздоровлю, сам заявлюсь. Пока!

В столовой я съел два бифштекса и выпил несколько бокалов компота. Теперь можно приступать к делу. «К черту ее, эту любовь, – яростно думал я. – Проживу и без нее…»

Пропущенное я наверстал за несколько дней. А от любви избавиться так и не смог. Бодрился, напускал видимое безразличие, острил… Друзья успокоились, а я сам себе удивлялся – как мне удавалось скрывать смятение, не вызывая ни малейших подозрений…

Всю трагедию своего положения по-настоящему я увидел потом, когда мы окончили институт и я получил приглашение на свадьбу. В кругу самых близких товарищей Юрия и Жанны, за бокалом шампанского, стало ясно мне мое грядущее одиночество. Нет, я не так выразился: грядущая отторженность от НЕЕ. С этой поры ОНА отодвинулась от меня еще дальше, так далеко, что я потерял ЕЕ навсегда…

Счастливые молодожены поселились на улице Свободы, в финском домике, окруженном густым фруктовым садом. В первые десять лет я редко заходил к ним – слишком сильна была внутренняя боль, да и надоели постоянные вопросы: «Ты еще не женился? Решил остаться холостяком?» Но потом я понял: нельзя оставлять Жанну одну, когда Юрий в полете. По году, а то и больше его не бывало дома, Жанна очень тосковала. Скучал по отцу и маленький сын Жанны и Юрия – Герман, так назвали его в честь великого покорителя космоса Германа Лукьянова.

Не скрою, когда Герман родился и сияющий Юрий позвал меня взглянуть на долгожданное чадо, я пошел на улицу Свободы с некоторым предубеждением и едва взглянул на младенца. Но вот он стал подрастать, определились черты лица, и я с изумлением обнаружил, что Герман – нежнейший сплав Жанны и Юрия, неповторимое живое чудо!

Я потянулся к мальчику и быстро к нему привязался. И нередко потом чувствовал себя в роли пушкинского Савельича. Особенно сошлись мы с Германом в те долгие семь лет отсутствия Юрия. Мы любили ходить в парк, который торжественно называли Корабельной рощей, фантазировали, мечтали, размышляли. Герман уже учился в школе, проявлял недюжинные способности. Мы были твердо уверены – он пойдет по пути отца – станет космонавтом.

Однажды мы долго с ним гуляли. Закатное солнце окрашивало прямые стволы сосен в ярко-красный цвет, и Герман с восторгом повторял:

– Глядите, дядя Матти! Как будто ракеты! Вот-вот оторвутся от земли и полетят к звездам!

Я подошел к смолистому шершавому стволу, приложил ухо и сказал:

– Слышу, как гудят двигатели!

Герман подбежал к другому стволу, тоже приложил ухо.

– И я слышу!

– А не кажется тебе, что невидимая радиостанция принимает сигналы из далеких миров? Я слышу странные звуки!

– Да, да! В самом деле! Я тоже слышу странные звуки!

Хороший рос паренек, чуткий, смышленый…

Что же касается наших отношений с Жанной, все оставалось по-прежнему. Да и разве могло быть иначе? Нередко, когда мы возвращались с Германом с прогулки, Жанна в знак благодарности целовала меня в щеку. Я и радовался, и мне становилось не по себе – я готов был крепко-крепко обнять эту единственную для меня женщину и дать волю чувствам.

Но я не имел на это ни малейшего права…

Годы шли. Я по-прежнему часто навещал Петровых, особенно в те дни, когда Юрий улетал. Вечерами, после работы, прежде чем войти в финский домик, я подолгу стоял у двух светящихся окон, любовался силуэтом Жанны. А потом входил, по обыкновению – приветствовал хозяйку и Германа, и мы молча продолжали работать: Жанна читала и что-то выписывала, я обдумывал очередной проект и вносил расчеты в записную книжку. Герман сидел с книгой или готовился к занятиям. Признаться, я часто ловил себя на мысли, что именно такая форма работы, в такой вот микросреде, наиболее благотворно влияла на ход моих исследований, на поиски оптимального решения. В домашнем кресле, рядом с Жанной, казалось, непреодолимые проблемы превращались в обыкновенные задачи с энным числом не­известных. Все становилось ясно, разрешимо – любовь, дружба, видимо, имеют такое свойство – облегчать творческие пути…

Да, я делал успехи как конструктор, но, увы, внутреннего удовлетворения не чувствовал. Одно облегчалось, зато другое, в обратной пропорциональности, неуловимо шло на убыль – я нервничал и все хуже и хуже чувствовал себя, росла потребность возмещения той огромной внутренней пустоты, что образовалась с годами…

В один из вечеров, когда вслед за Юрием в полет ушел и молодой космонавт Герман Петров и я с болью созерцал гибкие пальцы Жанны – она перелистывала страницы учебника, – мне в голову пришла сумасбродная идея: для чего, спрашивается, подвергать себя мучениям? Не пора ли покончить с этим?

Мысль лихорадочно заработала, и тут я, наверное впервые за много лет, рассмеялся – я вдруг ясно представил, как осуществить задуманное. Поможет биотехника! Я построю аппарат, который волновыми импульсами подавит возбуждение определенных центров головного мозга. Необходимо только исследовать и точно рассчитать особенности организма, определить собственную микрочастотность. Страшного ничего нет. Это будет легким, естественным торможением возбужденных центров. Таким же естественным и безвредным, как гипноз…

Жанна удивленно подняла голову.

– Я кое-что придумал, – сказал я.

– По-моему, что-то необычное.

– Да, – согласился я. – Именно необычное.

Жанна не стала расспрашивать – она знала, что я о своих задумках не люблю распространяться. Сначала нужно сделать – а уж потом можно и похвастаться.

Новая идея обрадовала меня и потому, что я увидел возможность, как говорят, убить сразу двух зайцев: освободить от ненужных чувственных пут себя и… еще одного человека – Эллу, молодую сотрудницу нашего института…

Самое главное, размышлял я, новый аппарат поможет тысячам людей, которые безнадежно влюблены, обрести спокойствие и элементарное равновесие для нормальной, размеренной жизни.

Я с увлечением взялся за расчеты и уже реально видел тот день, когда смогу собрать систему и провести испытание. Оставалось совсем немного – отработать узлы и рассчитать таблицы.

Наконец аппарат был смонтирован. В нем не хватало всего лишь несколько мелких деталей.

И вдруг – трагическое известие: на планете Веда, при проведении опасных работ на дне океана, погиб Герман… Произошел взрыв такой огромной силы, что тело юноши даже не нашли…

Надо ли говорить о том, какой это был страшный удар для всех нас. Юрий еще крепился, не подавал виду. А Жанна потемнела лицом, слегла и лишь через два года полностью пришла в себя и смогла вернуться к педагогической деятельности.

Разумеется, аппарат нейтрализации чувств, как я назвал его условно, был оставлен, и я вплотную занялся осуществлением нового замысла.

Возник он здесь же, в доме Петровых, когда я и Юрий метались в поисках средств, способных вернуть Жанне жизненные силы. Я понимал, утрата слишком велика. Но все же, в недалеком будущем, что-то можно сделать, свести до минимума тяжкие переживания…

Почему-то вспомнилась русская народная сказка о Снегурочке. Вылепили ее из снега, и стала она для стариков радостью и утешением. А если, подумал я, вылепить «Снегурочку» из современных материалов, с помощью технических средств вложить в нее способность говорить, петь, танцевать? Сделать ее такой прекрасной, что ни в сказке сказать, пером не описать! Доброй, славной, милой девушкой… Светло и непринужденно войдет она в дом Петровых, и примут они «снегурочку» как родную дочь…

К тому времени было много попыток создать мыслящий робот, похожий на человека, но удач пока не было. В научно-фантастической литературе эта проблема давно была решена, а вот на практике… Робот прекрасно производил любые физические действия – но только по заданной программе. Для того, чтобы машина могла переступить черту скованности, начала хотя бы элементарно мыслить, поступать самостоятельно, не хватало каких-то неуловимых мелочей… Каких?

Я принялся изучать наиболее удачные образцы и после нескольких лет труда мне показалось – я угадал недостающие компоненты. Верно угадал или нет – должна была показать практика.

Задача моя осложнялась тем, что я отважился на качественно новый путь. Я решил использовать не только новые материалы, но и построить механический организм по принципиально новой схеме. Робот ничем не должен отличаться от живых людей, а в чем-то даже превзойти человека. Прежде всего – по умственным возможностям. Как уже существующие модели, он сможет решать задачи, не посильные для простого смертного. А вот по части отзывчивости, доброты, сердечного внимания – того, что я добивался в первую очередь, – сказать что-либо заранее было трудно…

На осуществление замысла потребовалось намного больше времени, чем я предполагал вначале. Помимо основной работы в Институте технического предвидения, постепенно, шаг за шагом, я шел к намеченной цели более четверти века. Вот и Юрий вернулся с дальнего полета на Иону, а я только-только готовился к заключительной операции. Труд оказался сложным, кропотливым. Особенно много пришлось повозиться с «мозговой» системой, смонтировать ее, соединить, по типу нервной связи, с различными частями будущего организма. Каждое соединение надлежало проверить, убедиться в безотказном действии. Компактно уложены тысячи микроскопических приемо-реагирующих элементов, связанных с двигательными функциями, памятью, эмоциями, речью, накоплением и переработкой информации… Еле видимые нити густо расходились во все стороны и напоминали очертания человека. Подготовленную «арматуру» предстояло заполнить специальной массой, подключить энергопитание – и «снегурочка» оживет. Жить ей предназначено двести пятьдесят лет – средняя продолжительность жизни человека. Энергопитание и работа всех систем организма рассчитаны на этот срок.

Условия, в которых я намечал воскресить «снегурочку», были далеко не идеальные. Под монтаж я оборудовал часть своего кабинета. Никому и в голову не приходило заподозрить меня в каких-то приготовлениях – кабинет конструктора таким и должен быть – с аппаратурой, чертежами и прочими атрибутами исследовательской деятельности. Кажется, только Элла о чем-то смутно подозревала. Проницательность ее начинала докучать, и я решил как-то усыпить ее бдительностью и даже поручить одно тонкое исследование.

Помнится, я ее вызвал, и она как всегда стремительно вошла в кабинет.

– Доброе утро! Слушаю вас.

– Не торопитесь, Элла. Дайте мне вами полюбоваться.

– Вы, как всегда, шутите.

– Нет, не всегда шучу. Старики иногда бывают серьезными.

Элла в самом деле была прекрасна, и если бы не моя несчастная любовь… Я чувствовал, как девушка тянется ко мне, как ищет малейший предлог увидеться. И что она во мне нашла? Вот Жанна, когда представился выбор, совершенно справедливо остановилась на другом парне. И то – сколько лет назад это было! Молодого не выбрали, а уж теперь.

Так и поводит глазами, так и поводит…

Я вспомнил, как однажды в сумерках у финского домика, я остановился, чтобы полюбоваться на светящемся стекле силуэтом Жанны. И вдруг шорох. Оборачиваюсь – Элла! Невозмутимо так пожала плечами – и ходу. На другой день я ей говорю:

– Нехорошо подсматривать. Разве вы этого не знаете?

– Я не подсматривала, – тихо ответила Элла, и мне показалось, на глазах у нее блеснули слезы. – Я прямо смотрела на вас и переживала…

– Вот еще! Кто вас просил?..

– Вас же никто не просил подсматривать…

– Я? Подсматривал?.. Вам не кажется, что вы много на себя берете?

– Ничуть. Я вижу, как вы страдаете, и хотела…

– Напрасно. Ничего не нужно хотеть. В ваши обязанности это не входит.

Элла закрыла лицо руками и опустилась на стул.

Сегодня не было желания иронизировать и я сказал правду – насчет желания полюбоваться. Однако делу – время, потехе – час.

– Вам поручение. – Я кивнул на стол. – Вот несколько кукол. Нравятся?

Элла удивленно вскинула глаза.

– Я давно не играю в куклы.

– Все-таки.

Она внимательно рассмотрела каждую куклу.

– Милые создания. Жаль только – не живые.

– Вот-вот. Мне тоже жаль. Вы специалист по пластическим массам. Пожалуйста, изготовьте такую, чтобы по эластичности и цвету не отличалась… от кожи вашего лица.

Элла вспыхнула.

– Ну уж, есть образцы получше.

– Меня интересует такой. – Я подал расчетный проспект. – Материал должен отвечать данным усло­виям. И еще просьба. Никто ничего не должен знать. Позже я все объясню.

И вот Элла сообщила мне, что материал получен, и принесла образец. Голубовато-беловатая масса с еле заметным свечением, способная при температурных изменениях и других воздействиях слегка изменять цвет. Я похвалил Эллу, сказал, что она молодчина. В ответ она как-то странно хмыкнула и сразу вышла.

Итак, все было готово к последнему, завершающему циклу работ. Осталось лишь запрограммировать имя и определить степень участия моей молодой сотрудницы в операции «Снегурочка». Следует ли сообщать ей все?

Отпустив Эллу, я нажал кнопку и вызвал Юрия.

Экран засветился – возникло мужественное, мрачноватое лицо.

– Привет, дружище. Как тебе нравится снег?

Юрий улыбнулся.

– Погодка отличная. Сижу у окна и наблюдаю, как бабушка-метель кружева вяжет. Жанна в школе. Никого нет… Не заглянешь ко мне?

– С удовольствием. Давно не сидели вместе.

– Жду.

Экран погас, и я вызвал такси. Слово «такси» забрело из далеких времен. Раньше оно обозначало автомашину, в которой за определенную плату перевозили пассажиров. От прежнего значения осталась лишь функция перевозки. Деньги канули в вечность – платить нечем и незачем, да и некому такси ходят по строгой программе, и шофер уже давно не нужен.

Через пять минут я был у калитки, ведущей через сад к финскому домику. Снег по-прежнему падал густо, впереди мягко угадывались силуэты деревьев и красноватая стена. Припорошило основательно, и мои глубокие следы оказались первыми. Жаль было нарушать нетронутую белизну, но ничего не поделаешь – нужно пробираться к крыльцу. Оглянулся ямки, оставленные мною, уже обрели плавную округлость и сообщили картине недостающую деталь присутствие человека.

На крыльце появился Юрий – налегке, в спортивном костюме, и как ребенок удивился:

– Ого, сколько намело!

– Давай лопаты. Дорожку расчистим.

Юрий скрылся за дверью и вынес две лопаты. Мы дружно зашаркали, в стороны заструились белые снеговые фонтаны. Дошли до калитки – кончился снегопад и кое-где в тучах образовались ярко-голубые прорехи.

Мы посмотрели друг на друга, разгоряченные, раскрасневшиеся, рассмеялись – от избытка чувств и, обнявшись, направились в дом.

В комнате лицо Юрия опять стало сосредоточенным, меж густых бровей легла складка. Видно, он опять вернулся к привычному ходу внутренней жизни, к своим постоянным мыслям.

Он кивнул мне на кресло, и сам устроился на­против.

Я огляделся. В обычные свои посещения, в отсутствие Юрия, мы с Жанной, а когда был жив Герман – с ним, располагались в гостиной. В кабинете Юрия, куда он меня привел, я бывал нечасто, и поэтому каждый раз пристально всматривался в обстановку, внимательно изучал все новое, что здесь появлялось. Мой интерес можно было понять: сюда подчас попадало самое невиданное, самое уникальное – из далеких миров, из глубин таинственного космоса.

В этот раз на рабочем столе Юрия появились довольно громоздкие изделия из дерева и металла.

Заметив мой взгляд, Юрий пояснил:

– Ты знаешь о моем последнем полете, в печати освещалось подробно. Перед тобой – подарки благодарных жителей Ионы. Макет ракеты подарили перед самым отлетом на Землю. Трактор – в Управлении, координирующем сельскохозяйственное производство. Робот преподнесли школьники из кружка технического творчества.

– Ракета очень похожа на дедушку наших современных межпланетных лайнеров. На Земле подобный уровень технического развития отмечен двадцатым веком.

– Совершенно верно. Мне там часто казалось, что сработала машина времени и отбросила на пять столетий назад…

Юрий притронулся к роботу – у того замигали глаза и он произнес: «Добро пожаловать! Не забывайте нас!» Глаза погасли.

– Обратил внимание? На русском языке. Специально для меня перевели и запрограммировали.

Юрий опять притронулся к роботу, и все повторилось, как в первый раз. «…Не забывайте нас!»

– И ты молчишь! – искренне удивился я. – Давно бы мог позвать своего друга, то есть меня, и подарить в задушевной беседе хотя бы десяток расска­зов.

– О нашем полете опубликован подробный отчет.

– Официальные материалы не заменят живого рассказа. Кроме того, я уверен, у тебя немало таких наблюдений, которые остались за рамками отчета.

Юрий поднялся, подошел к окну. Я протянул руку и притронулся к роботу. «Добро пожаловать! – зазвучало опять. – Не забывайте нас!»

– Знаешь, странные ощущения не покидают меня после этого полета. С одной стороны, я рад, что родился и живу в двадцать пятом. Я пользуюсь всеми благами цивилизации, на которую работало все человечество с самого зарождения на Земле. Я очень ценю этот подвиг человечества во имя будущего, сам стараюсь внести посильный вклад… И все-таки им, первопроходцам, было трудней… Не то слово трудней. Им было невыносимо трудно! Так вот, с другой стороны, я бы очень хотел быть с теми, на чью долю выпало больше всего боли, страданий, потерь, мучительных поисков… Мы, по существу, развиваем накопленный положительный потенциал. Здесь тоже есть свои трудности. Но разве с теми их можно сравнить! Даже при социализме сколько нужно было усилий, чтобы противостоять растлевающему увяданию капитализма, преодолевать пороки и инертность и все же двигать прогресс, пронести в сегодняшний день все самое лучшее…

– Разве твоя сложная работа не нужна нашему времени? По степени риска и опасности ее можно приравнять к любой самой рискованной и опасной работе в прошлом. А может быть, даже не найти эквивалента.

– Все так. Но мои сегодняшние дела вполне доступны любому хорошо подготовленному космонавту.

– Не понимаю… В общем-то для того люди и строили коммунизм, чтобы навсегда избавиться от всего, что угнетало человечество и мешало жить счастливо. Ты сам себе противоречишь.

– Нисколько! Я сын своего времени и хорошо вижу себя во всех соотношениях. Просто хотелось бы жить с большей отдачей… После гибели Германа я многое переосмыслил… Да и если бы ты сам побывал на Ионе… Когда резко ощущаешь грани развития, видишь на живых примерах, что было и что есть, хочется помочь живым существам быстрее избавиться от пут недоразвитости, прийти к тому, к чему пришли мы… А может быть, педагоги неверно определили мое призвание и я вовсе не должен быть космонавтом? Как ты думаешь? Может быть, я социолог. Только меньше теоретик, а больше практик…

– Вот видишь, а ты отсылал меня к официальным отчетам. Ты поведал такое, о чем я буду размышлять долго…

– Если тебе в самом деле интересно, полистай эту тетрадь. Здесь мои записи.

– Можно, я возьму с собой?

– Бери. Трех дней хватит?

– Вполне.

Включился экран. Меня вызывает Элла.

– Извините, Юрий Акимович… Товарищ Рану, – обратилась она ко мне. – Вам несколько теле­грамм.

– Срочные?

– Нет… – Она опустила глаза.

– Вы хорошо знаете – беспокоить только по неотложным делам!

– Не сердитесь. Время обеда, а вас нет.

– Спасибо за напоминание. – Я встал и выключил экран.

– Зачем ты так, – сказал Юрий. – Девушка тебя любит.

– Зато я не люблю девушку! – вспылил я.

– По-моему, ты себя обманываешь.

– Юра! – сложил я лодочкой ладони. – Я пришел к тебе. Я хочу говорить с тобой. На наши темы… Прошу, а?

Юра усмехнулся.

– В одном она безо всякого сомнения права – нужно пообедать. Есть жареный картофель, бифштекс с яйцом, помидоры. Разогреть?

– Как хочешь.

– Прошу тебя: успокой девушку – мол, пообедаю у старого товарища.

Только ради Юры я нажал кнопку.

– Элла.

– Да!

– Пообедаю здесь. Не беспокойся. – Я выключил экран, хотя ясно видел, Элла что-то хотела сказать.

Мы пообедали, и Юра предложил посмотреть любительский фильм, где незадолго до гибели был заснят Герман.

Застрекотал аппарат, и на стене появился светящийся четырехугольник. Секунда – я увидел лицо Германа. Он что-то, смеясь, рассказывал и смотрел прямо в глаза. От этого невольно возникало впечатление присутствия.

Милое, приятное лицо, удивительный сплав, как я уже говорил, живых черт Юрия и Жанны…

Не могу забыть, как однажды я согласился совершить с ним однодневное пешее путешествие. Он уже учился на космонавта и вдруг решил испытать силу воли.

– Двадцать километров! Без отдыха. Туда – двадцать и назад – двадцать.

Во мне взыграло ребячество, тоже захотелось испробовать силу. Только выговорил один большой при­вал.

– Ладно, – согласился Герман. – Пойдем навстречу пожеланиям трудящихся. Учтем возраст и, конечно же, заслуги перед человечеством.

Вышли в шесть утра. В полдень должны были прийти в городок энергетиков, часок отдохнуть – и назад. В семь вечера Жанна встретит победителей чашкой кофе.

Утро было теплым, туманным – в такие минуты яростно карабкаются из земли грибы, трава становится шелковистой, колокольчики низко клонят синие продолговатые цветы и будто в самом деле звенят, едва прошелестит слабый ветерок.

Шли мы размеренно, не спеша, распределив силы на долгий путь. Когда солнце поднялось довольно высоко, с бетонной дороги свернули на проселок. Дышалось свободно, ноги сами несли вперед. Деревья над головой негромко шелестели, в полутьме рощиц приветливо мерцали разноцветные лепестки цветов.

Как всегда, мы не умели молчать – обсуждали волнующие нас проблемы, обменивались новостями. Герман рассказал о тренировках в Космическом центре, о предстоящем учебном полете. Я тоже не умолчал о самом интересном для Германа: космический отдел нашего Института готовит для серийного производства новый межпланетный лайнер. Герману, вероятно, придется на таких летать.

Реакция на мои слова оказалась более чем бурной. Герман потребовал (именно потребовал!), чтобы я завтра же сводил его в Институт и показал космическую новинку. Я пообещал. Герман порывисто поцеловал меня и засыпал вопросами – ракета была принципиально новой.

В общем, мы не заметили, как отмахали двадцать километров. И вот тут, в конечном пункте, я обнаружил, что натер ногу. Нога начала болеть, и разумеется, идти обратно я не мог.

– Дядя Матти, – сказал Герман. – Пожалуйста, не обижайтесь. Я отправлю вас домой, через пять минут вы будете на месте. А я должен пройти намеченный путь.

Так он и сделал. Герман никогда не отступал от поставленной цели. Если уж что задумал – непременно добьется…

Фильм продолжался. Вслед за Германом мы с Юрием шли по цветущему лугу. Цветы, цветы крупным планом. Лепестки бьются в объектив, как крылья разноцветных бабочек. Красное, оранжевое, синее пламя живительно полыхает на экране. Враз все исчезает, вернее, остается внизу, у подножия мощной космической ракеты, одетой пока строительными лесами. Камера медленно устремляется ввысь по остову космического корабля. Опять лицо Германа – он показывает на ракету, потом на себя: мол, на этой машине полечу я! И победно складывает на груди руки.

Вот и весь фильм. Тем и дорог он, что самый последний. Я не раз снимал Германа в детские годы, даже в нашей знаменитой корабельной роще. Эти фильмы сегодня смотреть не будем. Слишком большое впечатление и от одного…

– Скажи, Юра. Ты бы хотел, чтобы у тебя была дочь?

Юрий удивленно вскинул брови, а я продолжал:

– Помнишь сказку? Жили-были старик со старухой. Детей у них не было. И вот однажды зимой вышли они во двор, скатали из снежных комочков девушку. Девушка вдруг ожила и стала для них дочерью…

– К сожалению, это только сказка.

– А если в самом деле я приведу «снегурочку» и она назовет тебя папой?

– Что-то фантазируешь…

– Еще вопрос. Если бы у вас родилась девочка, как бы вы ее назвали?

– Не помню… В свое время как-то хотели назвать… Зачем тебе это?

– Ответь, пожалуйста. Я потом объясню.

Юрий повел плечами, нажал кнопку.

– Жанна, ты не помнишь, какое имя мы придумали для девочки? Если бы она родилась?

– Вот так вопрос! – откликнулась Жанна. – Мы бы назвали Юлией. В честь твоей мамы. А почему ты вспомнил?

– Пусть он объяснит, – покосился на меня Юрий.

– Жанна, – дрогнувшим голосом сказал я. – Я хочу привести вам дочку. Хорошую взрослую девушку. Юлию…

– Вот сумасбродный товарищ! – засмеялась Жанна. – Что еще придумал?.. Ладно, скоро буду дома, объяснишь подробней. – Она опять засмеялась и отключила экран.

– Ты, в общем-то, не очень старайся, – мягко попросил Юрий. – А вдруг эта… снегурочка нам не понравится? Или мы ей? Ты подумал об этом?

Включился экран. Это Элла.

– Товарищ Рану, вы еще не ушли?

– Как видите.

– Час отдыха. Вы нарушаете режим.

– Я никому не давал полномочий опекать меня! – рассердился я. – У вас есть прямые обязанности, выполняйте их.

– Забота о товарищах – наша прямая обязанность. Юрий Акимович, прогоните его. Он ведь не спит ночами…

Экран погас, и Юрий улыбнулся.

– Придется прогнать.

– Вернусь – задам ей трепку, – пообещал я.

– Ну, – нахмурился Юрий. – За это нельзя ругать.

– Много вы знаете, – проворчал я. – За что можно ругать, а за что нельзя… В общем, Юра, разговор о «снегурочке» предварительный. Я старался предусмотреть все. Но, разумеется, буду думать и думать. Пока ты и Жанна должны освоить идею… Остальное покажет жизнь!

Юра проводил меня до калитки. Он все усмехался, очевидно, сомневаясь в реальности моей затеи. Что ж, поживем – увидим.

Вернувшись, я подключил через специальное устройство имя «Юлия» к общей схеме, проверил действенность вводки. Чувствовал я себя и тревожно и радостно. как, наверное, космонавт перед дальним полетом, – можно, черт побери, стартовать… Для себя я решил, что Эллу стоит ввести в курс дела, она окажется хорошей помощницей. Все равно к чьей-то помощи нужно будет прибегнуть.

Я вызвал Эллу.

– Садитесь, – показал я на мягкое кресло. – Вы, вероятно, чувствовали, что у меня идут какие-то приготовления. И даже по моей просьбе вами получена такая пластическая масса, какую во всем мировом пространстве еще не знают. Теперь настало время все объяснить. Без вашей помощи то, что я задумал, не осуществить. Надеюсь, вы не откажетесь?

Все это я произносил, глядя в окно, дабы не смущать себя созерцанием молодости, красоты и убийственной женственности. Вдруг Элла подлетела ко мне и поцеловала в щеку.

– Вот еще номер, – нахмурился я. – Если вы будете так себя вести – придется пренебречь вашими услугами.

Краешком глаза я скользнул по лицу Эллы и увидел, что мои слова не произвели должного действия: она хоть и вернулась в кресло, радости скрыть не могла – глаза так лучились, будто внутри нее взошло солнце.

– Итак, слушайте…

Я рассказал историю трагической гибели Германа и сказку о снегурочке. Элла все поняла и воскликнула:

– Вы чародей!

– Это вы чародейка. Приготовить такую пластическую массу дано не каждому. Честно говоря, я думал о вас хуже. Ну, хватит сентиментов, – я решил перейти к делу. – У меня все готово. Теперь слово вам. Вашему умению, вашей сообразительности, точности. Сегодня мы боги. Мы создаем человека. Искусственного – но все же…

Элла не скрывала своей радости. Я попросил девушку зайти вечером и подумал: да, лучшего помощника не найти. Что же касается ее навязчивого внимания, наверное, придется демонтировать и пустить в ход аппарат нейтрализации чувств…

Кто бы мог подумать, что эта девушка за короткое время так изменится! И пяти лет не прошло, как она переступила порог нашего Института, а человека не узнать… Странно. Ведь именно за самостоятельный характер, независимость суждений и, я бы ска­зал, за некоторую строптивость я и принял ее в свой отдел. Творческая личность, обладающая таким характером, более всего способна к неутомимому поиску, добивается оптимальных результатов и ошеломляющих открытий. Мне понравилось – Элла в первый же день потребовала исследовательской работы и не расставалась с научными трудами по различным отраслям знаний. На меня и остальных сотрудников института – ноль внимания. Я уловил даже пренебрежение – «Нужны вы мне очень! Мне хорошо и без вас!» О себе-то я меньше всего думал. Посмеиваясь, наблюдал за нашими молодыми учеными: они всячески старались оказать знаки внимания новой, неотразимой сотруднице, но бесполезно.

После рабочего дня я обычно оставался в кабинете – читал, размышлял, приводил в исполнение многочисленные замыслы. В своей холостяцкой квартире бывал редко. Если и делал вылазку, то к Петровым или на кратковременную прогулку.

Однажды, около девяти вечера, в кабинет кто-то постучал.

Я открыл дверь и удивился: Элла! Она посмотрела на меня в упор и спросила:

– Почему вы никогда не отдыхаете?

– А в чем дело?

– Я обратила внимание: у вас ночами горит свет.

– Очень ценные наблюдения. Что у вас еще?

– Я не совсем понимаю соотношение двух, казалось бы, простых теорий в применении к практике… Вот. – Она открыла одну книгу, вторую, третью. Чувствую, что-то здесь есть, а что – не пойму.

– Милая девочка, – сказал я. – На то мы и ученые, чтобы постигать неизвестное. Поймите меня правильно. Я не против помощи вообще, но против помощи таким, как вы. Вы сами до всего дойдете и, может быть, по пути увидите что-то такое, что никто из нас не увидел. Будет ли толк, если я объясню непонятное вам явление? Думаю, не будет. Вместо того, чтобы работать напряженно, творчески искать, вы успокоитесь, потеряете инициативу, перечеркнете по­иск. Таким образом, следует вывод: объяснять я ничего не буду. А вы потом мне скажете спасибо. Что у вас еще?

– Извините, профессор… – Элла явно растерялась. – Можно, я посмотрю, как вы работаете?

– Видите ли, милая девочка, – как можно мягче старался говорить я. – Вы достаточно проницательны и, вероятно, успели обратить внимание на то, что я довольно старый человек. Из этого следует, что у меня давно сложились привычки, нарушать которые я вовсе не намерен. К одной из таких относится привычка работать ночью. И заметьте – не просто работать, а в полном одиночестве.

– Жаль… – обиженно протянула Элла.

– В порядке исключения, – вдруг во мне заговорила непонятная доброта, – я могу позволить вам немного побыть у меня, посмотреть библиотеку. Может быть, что-то понадобится. Книги можете брать. Но, конечно, с возвратом.

– Спасибо. – Элла благодарно взглянула на меня и вошла в кабинет. – Я посижу там, – указала она в соседнюю комнату, уставленную книжными полками. Там же, за стеллажами, стояла простенькая кровать, столько лет служившая мне прибежищем для двух–трехчасового сна в сутки.

Элла стала рассматривать собранную со всего мира научную литературу и не смогла сдержать восторга.

– О! Даже Эдвард есть!

Через некоторое время опять возглас:

– Подумать только – все отцы кибернетики! Возьму…

Я вынужден был сказать:

– Давайте без шумовых эффектов. Я привык к тишине. И вообще нам пора расстаться.

– Можно, я приду еще? – спросила Элла, обиженно поджав губы. Впрочем, у нее хватило самообладания набрать десяток книг.

– Только не так часто. Все вопросы можно решать в рабочем порядке.

Дней через десять опять раздался стук. Да, это была Элла. Она вернула книги и набрала еще целую стопку. Все происходило без слов и только уходя она сказала:

– Спасибо. Я разобралась в тех теориях. Ничего сложного.

Наши отношения в рабочее время оставались прежними. Если не считать того, что Элла стала чаще обращаться с вопросами научно-производственного характера. Это были даже не вопросы, а скорее совет, консультация – конкретный показ, в каком направлении идет изыскание и какие результаты получены. Прямых вопросов, ответы на которые можно получить в научной литературе, она не задавала. Умница. По всему видно, далеко пойдет…

Признаться, я с интересом наблюдал за молодой, перспективной сотрудницей. Мне импонировала ее энергичность, и не только физическая (она была хорошая спортсменка), а главным образом умственная.

Ее обширные знания, отличная память, умение видеть сущность проблемы и добиваться намеченного кратчайшим путем по-настоящему радовали. Разумеется, виду я не показывал и держал себя с ней, как со всеми сотрудниками – строго по-деловому.

Однажды, когда наш Институт выехал на однодневный отдых в горы, я понял, что Элла ко мне неравнодушна. Прежде всего я страшно удивился, а уж потом, поразмыслив, принял нужное решение…

В этот день было солнечно и безветренно – такую погоду мы заказали на воскресенье в зоне отдыха Института. Лагерь разбили у подножия горы, одетой до самой вершины березами и осинами. На бело-зеленой лужайке, усеянной ромашками, установили десятиведерный самовар. Незапланированная официальная часть состояла из восторженной речи профессора Гартмана о необходимости почаще покидать насиженные места и выходить на природу – так как это укрепляет здоровье, сближает коллектив и в конечном итоге двигает прогресс. Мы выпили по бокалу шампанского, и начались игры. Часть сотрудников с волейбольным мячом спустилась в лощину, часть расположилась вокруг профессора Гартмана – он проводил занимательную викторину, а часть, в основном юноши и девушки, устремилась покорять вершину горы.

Я примкнул к участникам викторины и с удовольствием включился в состязание. Вопросы были составлены довольно остроумно, по многоступенчатой системе, ответить на них было не так-то легко. Потребовалось не только знать имена ученых, историю отдельных открытий, но и сопоставлять казалось бы самые противоречивые цифры и факты из самых неожиданных областей знаний, на различных уровнях исторического развития. Профессор Гартман и здесь, на отдыхе, не позволял расслабиться своему интеллекту, а тем, кто желал пополнить знания, теперь помогал поупражнять мысль в направлении поиска.

Элла тоже приняла участие в необычных состязаниях. Я, не скрою, даже возгордился своей молодой сотрудницей – насколько удачными и нестандартными были ее ответы. Лишь на три вопроса, требующих узкоспециальных знаний, она не смогла ответить, а так… Даже профессор Гартман снял очки, расправил улыбкой нижнюю губу и пристально-благодарным взглядом одарил Эллу. «Ага! – ликовал я. Заинтересовался старик! Вот какие у меня кадры! Бьюсь об заклад, он обязательно попытается переманить Эллу в свои апартаменты. Однако ничего не выйдет. Смею заверить…»

После викторины профессор поблагодарил всех ее участников, еще раз внимательно взглянул на Эллу и вручил победителям призы. Первый приз, универсальный микромагнитофон с набором кассет «Современная музыка», он торжественно приподнес Элле. И даже руку поцеловал. «Ну, ну, – усмехнулся я. – Это что-то новое…» Подобный порыв старика Гартмана, сдержанного в проявлении чувств, я наблюдал впервые.

Элла вставила кассету и включила магнитофон. Полилась мелодия «Космического вальса» – самого популярного в этом году музыкального произведения. Написал ее молодой малоизвестный композитор, но не было на земле уголка, где бы этой музыки уже не знали и не любили.

Вот и сейчас – все замерли, услышав знакомую мелодию. Замер и я, как бы окунувшись в гармонию нежнейших звуков, уносящих тебя в прекрасное неизвестное. Вокруг прозрачная синь, ласково мерцающие звезды. Искристая даль медленно наплывает, и тебя все больше и больше охватывает радостная истома… А может быть, причина возвышенных чувств в другом? В том, что кажется – в твоей руке теплая, послушная рука любимой? А синева – вовсе не даль, а бездонные глаза одного-единственного человека, без которого ты не представляешь свое существование на земле?.. Жанна!.. Не ты ли это?..

Когда музыка незаметно исчезла, будто растворилась в огромном гулком космическом пространстве, я вновь подумал о том – почему этот вальс так сильно впечатляет? Не использовал ли композитор какой-нибудь новый способ построения своего произведения, нет ли дополнительного, волнового воздействия на кору головного мозга? Я имею в виду тот способ, который использовал сам при постройке аппарата нейтрализации чувств. Неплохо бы проверить магнитофонную запись и поинтересоваться, как были изготовлены магнитная лента и устройство воспроизведения…

Я внес в записную книжку пометку: проверить.

Краем глаза заметил – к Элле подошел высокий юноша-атлет, один из новых работников Института. Донеслись слова Эллы:

– Извините, Стефан. Не могу. Обещала другому… Интересно – кому же?

Элла оставила растерянного молодого человека и направилась ко мне.

– Я тоже хочу покорить вершину, – сказала она. – Но мне нужен надежный попутчик. Прошу вас, пойдемте!

– А Стефан? Он бы подошел больше.

– Мне бы не подошел. Идемте! Или упрашивать вас?

– Зачем же упрашивать. С такой девушкой – хоть на край света… Только какой вам смысл?

– Смысл есть. И не простой. Когда-нибудь поймете… – И вдруг весело спросила: – Какую музыку вам? Легкую? Серьезную?

– Если можно, еще раз «Космический вальс»…

– Вкусы совпадают! Я тоже его люблю.

Элла включила магнитофон, и мы начали углубляться в лес, сбегавший нам навстречу по склону горы. И опять музыка все преобразила: белые стволы берез выглядели мраморными колоннами, зеленая крона над головой – изумрудным сводом, гулкие голоса слышались речью невиданных космических при­шельцев… И рука Эллы чудилась ласковой рукой моей любимой…

– Странно, – сказал я, когда музыка смолкла и я выпустил руку Эллы. – Такое удивительное впечатление. Ни одна мелодия так не трогает.

– Действительно, необычный вальс.

– А не кажется вам, что здесь что-то не так? Все ли здесь только талант композитора? Нет ли технической помощи, каких-нибудь хитроумных приспособлений?

Элла подозрительно осмотрела магнитофон.

– Я проверю. И даже запрошу завод.

– Пожалуйста. Это очень интересно…

Дальше поднимались молча. Подъем становился круче, и двигаться в общем-то было нелегко. На одной из крохотных площадок, когда остановились перевести дыхание, Элла вдруг с чувством сказала:

– Она вас вовсе не любит, а вы… часами смотрите… на пустые окна…

Сразу я не нашелся – настолько ошеломительным был выпад. Девчонка! Что она знает о любви! И вообще – какое имеет право…

Ни слова не говоря, я начал спускаться.

– Куда же вы!.. – только и прозвучало вдогонку. Элла не посмела последовать за мной. Видимо, поняла, как бестактно и бессердечно поступила. Я сразу же вернулся в Институт.

На следующий день утром Элла как ни в чем не бывало вошла в кабинет и объявила, что «Космический вальс» без допинга. (Ишь ты, какое словечко подыскала!) Проверка проведена по всем параметрам и получено подтверждение завода.

– Значит, я ошибся, – сухо сказал я. А то подумает девочка, что ей все прощается и я на бестактность не реагирую.

В самом деле, каких высот может достигнуть творческая мысль человека, его созидательные чувства! Пример тому – «Космический вальс». Музыка настолько талантлива, настолько автор владеет умением сводить разрозненные звуки в единое целое, настолько смело и незаметно чередует разные звуковые планы – это и вызывает целенаправленный импульс, похожий на специальное волновое воздействие…

– Вот и нам нужно так же работать, как этот композитор, – заключил я. – Полная слаженность всех компонентов, абсолютный итог творческого процесса…

– Я постараюсь, – тихо сказала Элла.

– Это хорошо, – кивнул я. – Но необходимо всем стараться. Только тогда получится не просто слаженная, а по-настоящему прекрасная, нужная людям музыка.

– Да, вы правы.

– Если нет вопросов…

– Профессор Гартман предложил перейти к нему…

Ого! Уже? Через мою голову?

– И что же вы?.. – Я не сумел скрыть тревоги. Она прозвучала в самой интонации.

– Никуда я не уйду. Если вы сами, конечно…

– Спасибо, Элла. Без вас я как без рук. Вам и здесь будет предостаточно работы.

Элла усмехнулась и с плохо скрываемой печалью вышла.

В последующие недели, месяцы Элла старалась как можно реже заходить в мой кабинет. Тем не менее охлаждения не наступило. Я остро чувствовал ее скрытое внимание, пылкую устремленность ко мне. «Почему я, а не Стефан? – в который раз думал я. – Я ведь не давал никакого повода… Видно, такова уж природа любви… Что уж там – «видно»! Разве я сам не испытал!..»

Так или иначе меня пока устраивала дисциплинированность Эллы – можно спокойно работать. А дальше время сделает свое дело: не Стефан, так другой юноша непременно покорит ее сердце…

Окинув мысленным взглядом историю нашего пятилетнего знакомства и еще раз все взвесив, я нажал кнопку вызова.

– Элла, пожалуйста, зайдите ко мне.

Элла не отозвалась. Я обратился в службу поручений и попросил ее разыскать.

Элла появилась через несколько минут.

– Где вы были? – с упреком спросил я.

– Можно подумать, вам это интересно. Дома была.

– Значит, вы не хотите со мной сотрудничать.

– Это вы не хотите.

– Я об этом не говорил. Вот что. Возьмите себя в руки. Предстоит серьезная, кропотливая работа. И пожалуйста, не пользуйтесь тем, что я не могу без вас обойтись.

– Ничем я не пользуюсь…

– Вы готовы помочь?

– Да.

– Подойдите сюда. Мы соорудим нечто вроде операционного стола. Только резать и отсекать не будем. А наоборот: постепенно наращивать и, если хотите, склеивать.

Я раздвинул стол. Элла помогла разместить арматурные заготовки, а потом привезла на небольшой тележке два вида пластической массы-своего изобретения и моего, предназначенной для «мышечных тканей». Разложили схемы, чертежи, рисунки, макеты соединений. Наконец, была подключена проверочная аппаратура, и я объявил готовность номер один.

В белых халатах, с блестящим инструментом в ру­ках, мы в самом деле были похожи на хирургов. И надо было видеть – как прекрасна была в новой роли Элла! Глаза ее влажно отсвечивали, выражали готовность; волевую сосредоточенность своеобразно смягчала еще не прошедшая обида…

– Итак, как сказал когда-то первый космонавт, поехали!

Элла едва успевала подавать инструменты и подключать аппаратуру. Шли от общего к частному. На костную основу, после соответствующей координационной наладки, накладывались «мышцы», проверялось их взаимодействие с остальными частями «тела» и главным центром. После окончательной формовки конечностей и тела приступили к наращиванию «кожного покрова». В ход пошла пластическая масса, изготовленная Эллой. На последнем этапе, перед включением общего энергопитания, особенно нужны были чутье и художественный вкус. «Снегурочка» должна быть красивой, без единого изъяна… Полностью положившись на Эллу, я не ошибся – она была настоящей художницей и выполнила работу безукоризненно, по самым высоким эталонам красоты.

– Ого! – не удержался я от возгласа. – Да ты просто умница! – и поцеловал Эллу в щеку.

Элла от неожиданности выронила скальпель, восторженно посмотрела мне в глаза.

– Ну-ну, – сразу возмутился я. – Прошу прощения. Нежности потом. Не все закончено…

– А что осталось?

– Осталось произнести два слова, которые выведут «снегурочку» из состояния гипноза.

– Каких два слова?

– Кроме меня, их никто не должен знать. Во избежание случайного совпадения, я обратился к староанглийскому языку…

Я наклонился и шепотом произнес на ухо «снегурочке»: «good morning!»[1]. Увидев, что «снегурочка» открыла глаза, сказал громко:

– Вставай, Юлия. Ты долго спала!

Юлия встала, потянулась и удивленно спросила:

– А почему я здесь?

– Ты была больна, – сказал я. – И пришлось тебя полечить.

– Ах да, я вспомнила: вы мой врач!

– Врач? – удивилась Элла.

– Да, – объяснил я обеим. – Только я могу лечить Юлию. И никто другой.

– А это моя сестра. – Юлия повернула к Элле красивое лицо. – Зовут тебя Элла.

Элла удивленно заморгала, глядя то на меня, то на Юлию. Потом нашлась.

– Да, Юленька. Память у тебя хорошая.

Юлия хотела встать, но я решил остальную доводку провести чуть позже. И так слишком много радости. Я наклонился к Юлии и шепнул: «goodbye»[2]. «Снегурочка» легла и сладко закрыла глаза.

– Что вы сделали! – закричала Элла.

– Уложил Юленьку спать. Вы даже не заметили, что она не одета. Ей нужно платье и все остальное.

– Я сбегаю, принесу свое!

– Отлично. Для начала сойдет ваше. Но пока «снегурочка» пусть поспит. Не праздновать же ей с нами.

– Почему же? У нее день рождения!

– Юным созданиям не все нужно знать, – пошутил я. – Это во-первых. Во-вторых, она ни есть, ни пить не может.

– Да, да, верно… – И вдруг испугалась. – Но ведь все заметят это!

– Не заметят. Она станет говорить, что у нее особый режим питания. Это и в самом деле так. Она лишь будет спать, как все люди. За это время затраченная энергия восстановится.

– Послушайте… – Элла широко раскрыла глаза и уставилась на меня в упор. – Вы гений!

– Преувеличивать не надо. Я самый обыкновенный. Разве что более опытный и более старый…

– Опять вы…

– Так будем праздновать или нет?

– Что за разговор, конечно!..

– Пожалуйста, возьмите организацию на себя.

Элла как бы очнулась, в глазах ее сверкнула радостная стремительность, и она умчалась за провизией и одеждой для Юлии.

Я устало присел на подоконник и только сейчас увидел: за окном вовсю разгорался рассвет. Розоватый поток света становился мощней, синие холодные тени прятались за деревьями. И наконец первые солнечные лучи весело заскользили по снегу… В этот ранний час на улицах было тихо, безлюдно. К птичьим кормушкам откуда-то примчалась стайка воробьев и устроила оживленную возню с таким громким чириканьем, что было слышно в комнате, за толстыми стеклами окон…

Через несколько минут мы сидели за журнальным столиком. Элла принесла свежие огурцы, помидоры, нарезанную ломтиками буженину, шоколадные конфеты. Подняли искрящиеся бокалы с шампанским и легонько их сдвинули.

– За нашу Юленьку! – торжественно произнес я.

– За мою сестру! – подмигнула Элла. – За первого искусственного человека!

Мы выпили, и Элла попросила:

– Можно, она поживет у меня?

– Не возражаю. Только, как договорились, держать язык за зубами.

Элла включила магнитофон. Звуки «Космического вальса» наполнили комнату. Когда они растаяли, я ощутил, что крепко обнимаю Эллу, а она меня.

Наши губы перестали быть моими и ее губами…

«Все-таки попал в капкан», – с досадой подумал я, мягко отстраняясь от девушки.

– Продолжим наш эксперимент. – Я встал и направился к «снегурочке». – Прежде всего проверим координацию движений.

– Она сможет танцевать?

– Еще как!

– А петь?

– И петь сможет.

Юлия после двух «оживляющих» слов встала, и Элла повела ее за стеллажи одеваться. Я с гордостью смотрел на обнаженную девушку и восторженно думал: «Хорошо лепили древние ваятели, честь им и слава! Доступными средствами они талантливо прославляли и утверждали жизнь. Однако их скульптуры – холодные, неподвижные, немые…

Если бы древний художник мог сюда войти и взглянуть на ожившее произведение искусства, он, наверное, так же, как сейчас я, воскликнул: «Вот чего может достигнуть поиск человека, его фантазия, его мечта! Да здравствует человек! Да здравствует его извечная творческая неуспокоенность!..»

Может быть, не совсем скромно воздавать человеку через себя, через свой труд. Но как же иначе. Дело-то совсем не во мне, а в многолетнем опыте, вековых накоплениях, которые прорываются вдруг новым качеством, дерзким открытием – неважно в чьей лаборатории: моей или моего товарища…

Девушки вышли из-за стеллажей, начали кружиться, прыгать – я даже испугался: нет ли в системе «снегурочки» неполадок… Но нет – девушки быстро угомонились и подошли ко мне.

– Извините, – тихо сказала Юлия.

– Так мы пойдем? – спросила сияющая Элла.

– Куда? – удивилась Юлия.

– Ко мне. А когда поправишься и доктор разрешит – вернешься домой.

Юлия вопросительно заморгала огромными ресницами.

– Да, Юленька. Слушайся пока сестру. А там видно будет.

Девушки оставили меня одного, и я решил немедленно осуществить еще одну давнюю задумку. Я извлек коробку, которую называл аппаратом нейтрализации чувств, вставил подготовленные несколько дней назад недостающие детали и настроил частоту… Осталось только включить аппарат и постепенно усиливать волновое воздействие.

Я прошелся по комнате и вновь остановился у окна. Солнечное утро вовсю шуршало осыпающимся с веток снегом, дробяще звенело воробьиным чириканьем, переливалось на мягких сугробах всеми цветами радуги.

Появились первые прохожие. Двое. Не спеша направляются к скверику. Э, да это влюбленные! Они идут обнявшись и не сводя друг с друга счастливых глаз. Вот смахнули со скамейки густую снежную пыль, сели рядышком, близко-близко, и замерли в долгом поцелуе.

Счастливая пара. Они сейчас, как говорится, на седьмом небе. А мне этого испытать не довелось. Хотя страшно хотелось. Так хотелось! Но увы. На мою долю выпала лишь горькая участь созерцать счастье любимого человека и делать вид, что так и должно быть…

А разве могло быть иначе?..

На этот вопрос я всегда отвечал категорично: иначе быть не могло. Счастье друга – святое счастье. Счастье женщины, которую любишь – святое вдвойне…

Ну, а как же все-таки быть тому, кто любит и любовь его остается без ответа? Страдать без малейшей надежды на будущее? Не спать ночами? Не сводить воспаленных глаз с тени на окне?..

Ради чего, спрашивается? Нужна ли людям такая любовь?..

Наверное, не нужна. Но что поделаешь, если она есть…

Я вдруг мысленно перенесся в комнату Жанны и как бы заново ощутил томящую боль в груди – Жанна спокойно листает свои учебники, конспекты и ничего не замечает…

Нужна ли такая любовь? Да, наверное, не нужна…

В один из лихорадочных вечеров и возникла идея задушить в самом себе эти ненужные чувства. Идея родила аппарат нейтрализации… Да, я готов был применить его на себе, против себя. Помнится, только потому не применил, что какую-то пользу от безответной любви все же увидел. Она, эта самая любовь, помогла появиться новым идеям, учила дерзости, заставляла доводить начатое до конца…

Ну хорошо – я, конструктор, человек технического творчества, да и мне подобные люди могут найти оправдание безответной любви. А что делать людям нетворческим? Как поступать им? Может быть, им-то и нужен аппарат нейтрализации?

А с чего я взял, что есть деление на творческих и нетворческих людей? Нетворческих людей в мире не существует. Если человек мечтает – он уже творец. Он хочет увидеть завтрашний день совсем иным и в своей сфере проявляет все свои возможности…

Да и так ли трагична безответная любовь? По-моему, только она способна по-настоящему привести в движение дремлющие в человеке силы, разбудить и развить его творческий потенциал. Только она способна по-настоящему дать ответ на вопрос: что же такое настоящая любовь?

Наверное, все-таки никто не вправе отнимать у человека возникшие чувства. Они, даже безответные, величайшее благо на земле…

Я вдруг представил: Элла приходит ко мне с безразличным видом, сухо, официально докладывает о проделанной работе. Глаза потухшие, стеклянные.

Элла не замечает меня, я ей безразличен…

Пожалуй, самая мысль об этом уже страшна…

Еще одно соображение: кто знает, сколько хороших замыслов, идей, смелых проектов не увидят свет, если вдруг лишить Эллу высоких, неповторимых чувств!..

Выходит, я чуть не стал преступником! Да как я мог!.. Ведь я не только помыслил, но и построил преступную машину…

Меня бросило в жар.

Я схватил аппарат нейтрализации и бросил под пресс. Нажал кнопку – и коробка с лампами и проводами со звонким хрустом превратилась в рваную металлическую лепешку…

Шатаясь, я добрался до кресла, рухнул в него и вытер со лба холодный обильный пот.

Солнечный зайчик коснулся моей ладони, вскочил на плечо и стремительно скользнул на пол. Я облегченно вздохнул и неведомо чему улыбнулся…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЮРИЙ ПЕТРОВ

Никогда не думал, что судьба повернет так жестоко, отнимет самого дорогого человека, моего мальчика, сына, незабвенного Германа… Уж лучше бы я погиб где-нибудь на опасных космических тропах, а ему бы жить да жить…

Я собрал все, что только было можно, о последних часах жизни Германа. Записал рассказ Максима, его друга и дублера по аварийно-спасательной работе, на которую они отправились вместе, ни на секунду не задумываясь о возможных последствиях. Служба Космической Океании преподнесла мне видеозапись погружений и работы Германа на дне, и я до самого последнего рокового момента мог проследить живые движения живого Германа. Я столько раз просматривал видеозапись, что больше в этом нет необходимости – стоит только закрыть глаза, четкие кадры возникают сами собой…

В те дни на планете Веда создалось тревожное положение. Здесь, в рыбацких поселках Голубой бухты, начала распространяться странная болезнь: рыбаков и рыбачек, не знавших даже, что такое простуда, вдруг поражал нервный приступ, люди неожиданно падали и, задыхаясь от кашля, бились в припадке.

Обратили внимание на то, что болезнь разыгрывалась в то время, когда с моря дул ветер. К берегу гнал прибой мертвую рыбу, чайки вдруг останавливались на лету, судорожно трепыхались и бездыханно падали на воду…

Жителей рыбацких поселков срочно эвакуировали, в бухту выслали отряд для установления источника поражения. Оказывается, в трех милях от берега, рядом с безымянным островком, со дна океана поднимались пузырьки бесцветного нервно-паралитического газа. Чтобы газ не распространялся и свободно уходил в атмосферу, опасный район оградили силовым барьером.

Когда Космический центр прислал добровольцев, по жеребьевке право разведывательного погружения получил Герман. Он крепко пожал руку Максиму, который в составе отряда оставался на берегу, и всем остальным и по гибкому трапу поднялся на спасательный бот. Взревел мотор, обдал соленой пеной провожающих, и небольшое судно стало быстро уменьшаться, приближаясь к островку. Бот пришвартовался и стал похож издали на крохотную желтую скорлупку.

Герман начал погружение, включилась контрольная телевизионная камера.

Все шло в обычном порядке, никаких препятствий или осложнений не возникало. На глубине две с половиной тысячи метров Герман обнаружил груду контейнеров, он передал на берег:

– Стенки прочные, хорошо сохранились. За исключением одного контейнера – из него и выходит газ. Предлагаю коробки поднять и на безопасном расстоянии от берега уничтожить.

– Из какого материала выполнены контейнеры? – последовал вопрос.

– Точно установить не могу. Похоже на бетон…

– Надписи есть?

– Никаких. Лишь знак – смертельно опасно: череп и скрещенные кости.

На командном пункте решили, что рисковать не стоит. От резкой перемены давления контейнеры могут развалиться. Их транспортировку, для последующего уничтожения газа, лучше всего осуществить в глубинных условиях, под водой.

Вместе с водолазами на дно опустился специалист. Он подтвердил высказанное предположение контейнеры поднимать опасно, они пролежали здесь несколько веков. Возможна только мягкая переноска, без рывков и толчков.

Водолазы приступили к делу, и за несколько часов все контейнеры, их насчитали пятьдесят, были переправлены за десятки миль от берега и подготовлены к уничтожению.

Дно расчистили, и Герман обнаружил в затянутой илом впадине еще один контейнер. Он был более вытянутый и гораздо крупнее. На боковой металлической стенке трижды повторен знак смертельной опасности.

Герман сообщил о находке на берег и приказал всем немедленно подняться наверх.

Много раз он подходил к контейнеру, внимательно осматривал верх, низ, осторожно снимал наросты. Да, что-то его настораживало… Вот он сообщает на КП:

– Стенки сильно проржавлены. После вашего сигнала «зона свободна» займусь глубокой проверкой.

Тускло отсвечивает круглый верх глубоководного скафандра. Зеленая толща воды заметно помутнела от недавних работ на дне, легкие пузыри стремительно летят вверх и, кажется, звенят, как серебряные колокольчики. Герман накрыл ладонью звонкие шарики, но они не удержались-понеслись еще быстрее в страну солнца и голубого неба…

Герман получил, наконец, сигнал и склонился к основанию контейнера. Видно – он что-то пытается нащупать. Вдруг все заволокло густой мутью, сквозь нее остро резанула вспышка… Запаздывающе донеслись последние торопливые слова:

– Немедленно в укрытие!.. Немедленно!..

Хотя люди на берегу были готовы ко всему, все же такого исхода не ожидали. Едва успели занять укрытия, как из воды вырос зловещий ослепительный гриб. Дома рыбаков вспыхнули, как соломенные; ударная волна расплющила бот и чуть ли не за километр отбросила десяток исковерканных моторных лодок…

Район взрыва был намертво парализован на несколько лет – пока не были полностью удалены радиоактивные вещества, устранена опасность заражения людей. Вот что писали по этому поводу газеты:

«Известно, сколько было затрачено сил, чтобы вернуть к жизни планету Веда, на которой триста пятьдесят лет назад, в результате страшнейшей ядерной войны, самоуничтожилось все живое.

Теперь опять народному хозяйству нанесен огромный ущерб. В морских просторах, некогда богатых промысловой рыбой, теперь не растут даже водоросли… Хорошо, если это единственный осколок темных сил прошлого, погубивших себя в неистовой гонке вооружений…»

«Корпорации собственников не только развязали губительную войну, но и оставили грядущим векам зловещий подарок. Думать о будущем было слишком дорого. Вместо того, чтобы по требованию народов уничтожить опасное оружие – проще и дешевле было сбросить его тайно где-нибудь в океане…»

Разумеется, эти газетные строчки и другие официальные материалы о трагедии в Голубой бухте я прочитал лишь значительное время спустя. В первые месяцы не находил себе места, не мог ни читать, ни писать. И только тяжелое состояние Жанны заставляло меня как-то держаться, подавать пример стойкости и оптимизма.

На другой год, к исходу весны, Жанна начала вставать с постели. Тогда-то я и решил серьезно с ней поговорить.

Утром, в часы моего обычного посещения, мы вышли с ней в больничный сад. Жанна опиралась на мою руку и осторожно вышагивала рядом. Настроение ее стало немного лучше, даже глаза поголубели. Лицо уже не выражало печали, хотя неуловимая тень на обострившихся скулах, в уголках губ и говорила о недавно пережитой трагедии.

Мы тихонечко шли по вишневой аллее. Еще позавчера она была похожа на белое-белое облако, спустившееся с небес на землю. А сегодня лепестки опали, погасшими блестками лежат на земле, устремив тысячу прощальных глаз на зеленые родные деревца, которым отдали всю свою жизнь…

– Если бы не этот сад, я бы не скоро поправилась, – улыбнулась Жанна. – Надоело здесь. Хочу домой, в школу…

– Потерпи немного. Будет тебе и дом, и школа. Нужно окончательно встать на ноги.

– Я понимаю. И все-таки…

– А вернешься домой – займешься физкультурой. И серьезно! Небось ребятам своим внушаешь, а сама? – я шутя погрозил ей пальцем.

– Ты прав. Обязательно займусь. Под твоим железным руководством.

Я промолчал. Видно, Жанна рассчитывает, что я еще долго не улечу.

– Питомцы хоть навещают? – спросил я.

– Чуть ли не каждый день, – оживилась Жанна. – Они даже график составили – когда одна группа идет, когда другая… Родители тоже не забывают. Столько фруктов нанесли – девать некуда. Я уж поворчала на них – не нужно никаких приношений: спасибо, что сами приходите… Ты не слушаешь меня?

– Слушаю. Очень внимательно.

– А как твои полеты? Что-нибудь намечается? Ты столько лет сидишь дома…

Умница Жанна! Как она понимает меня! Сама начала тяжелейший для меня разговор…

– Намечается, Жанна. Только…

– Что – только? За мной ухаживать не надо. Видишь – я прекрасно хожу. Через день–другой буду прыгать!

– Спасибо, Жанна. Пока идут приготовления. Думаю, впереди полгода.

– Ну, до того времени я забуду, что такое больница. Да и понимать должна – ведь я жена космонавта. А космонавтам дома нечего делать.

Я обнял Жанну и поцеловал.

– Спасибо. Ты не представляешь, как хорошо сказала… Я твердо уверен: я стартую в космос, а ты вернешься в школу, к своим ребятам.

Теперь Жанна наклонила мою голову и поцеловала в щеку.

– Хорошее сегодня утро! – улыбнулась она. – Давно не было так славно… Ну рассказывай, куда летишь и надолго ли?

– Намечается довольно серьезная и продолжительная экспедиция. На расстоянии двух парсеков мы обследовали все соседние солнечные системы. Теперь полетим дальше. Нас интересует звезда Вольф 359, а затем – Лаланд 21185. Крайний предел – Росс 154.

– Значит, исторический полет…

– Значит, исторический. И мне бы очень не хотелось остаться дома.

– Я и не позволю остаться! Что за разговоры. Знаменитый космонавт Юрий Петров был всегда впереди.

В конце аллеи возникла долговязая фигура Матти Рану. Он торопился нам навстречу. Жанна, увидев его, воскликнула:

– Нам с Матти и без тебя будет неплохо.

Матти подошел к нам, мы пожали друг другу руки, Жанне он слегка кивнул.

– Я навестить, – пробормотал Матти, поправляя на носу огромные роговые очки. – Вы пока поговорите, я потом… Сяду вон там, подожду.

– Постой, Матти, – задержал я его за рукав. – Мы уже наговорились. Я ухожу.

– Правда? – растерялся Матти. Он торопливо извлек из карманов два апельсина. Протянул их Жанне и смущенно произнес: – Кушайте на здоровье.

Жанна рассмеялась.

– Что я буду делать с этими апельсинами, яблоками, гранатами!..

– От Матти не принять не имеешь права, – вмешался я. – Не будете возражать, если я откланяюсь? Матти развел руками, а Жанна весело сказала:

– Не будем. Всего хорошего, товарищ космонавт. Завтра жду в это же время.

Я быстро зашагал на остановку такси и вскоре был в Космическом центре…

Все шло как нельзя лучше. В августе Жанну выписали из больницы, и хотя работать не разрешили, самочувствие ее было на высшем уровне. А наш отлет назначили на Седьмое ноября – в годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, положившей начало коммунистической эре.

Наконец день отлета настал!

Мощный космический лайнер «Коммунар», созданный по последнему слову науки и техники, гордо устремил ввысь остроконечный корпус, посверкивал иллюминаторами, мигал разноцветной сигнализацией. Его пока окружала ажурная арматура, здесь и там на металлических лесах копошился, заканчивая последние приготовления, технический персонал.

Проводить отважную двадцатку в многолетний нелегкий поход собрались лучшие люди со всего земного шара. С импровизированной трибуны почти на всех языках звучали теплые слова напутствия, торжественно звенела медь оркестров. Почетный эскорт проводил нас до самого лайнера, и мы стали подниматься в лифте на свои места. Я последний раз взглянул с высоты на Жанну и Матти и вошел в кабину. Да, Жанна держалась молодцом. Я предупредил: если она заплачет – мой полет отменяется. Лишь в последние секунды влажно заблестели ее глаза, и Матти тут же достал платок…

Я твердо знал – Жанна остается не одна. Рядом с ней – верный друг Матти, Савельич моего Германа…

Опять и опять мои мысли возвращались к Герману. И конечно, не только у меня – у Жанны и Матти тоже. Как будто мы начинали жить снова – во имя Германа, во имя его несбывшихся надежд, неосуществленных замыслов – все это мы как бы перекладывали на свои плечи…

Наш полет в космосе при самых мощных и самых надежных двигателях, с опытными командирами, в условиях, приближенных к земным, проходил более чем обычно. Тяготило лишь время… Звезда Вольф 359 с десятком мертвых спутников не принесла нам радости, и мы отправились дальше. Радость ждала нас в солнечной системе Лаланда 21185 – мы вдруг увидели планету, очень похожую на Землю. На более близком расстоянии определили, что планета раза в два крупнее нашей, имеет плотную атмосферу и множество мелких спутников, которые, как необычные челноки, снуют по круговой орбите в разные стороны.

При подходе к планете радисты приняли сигналы.

Их могли подать только разумные существа, у которых достаточно развита техника. Значит, планета обитаема! Мы отстукали на своем радиоязыке:

«Встречайте! Летим к вам в гости!»

Через несколько часов вошли в атмосферу и произвели посадку на огромной равнине, почти лишенной растительности.

Едва разведотряд, в состав которого был включен и я, вышел из лайнера, тучами огромных стрекоз налетели вертолеты. Мы как бы попали в музей действующей вертолетной техники. Неуклюжие ревущие машины с многометровыми лопастями винтов густо окружили наш космический корабль, и к нашему удивлению, из кабин высыпали… люди! Каких только живых существ, уродливых и прекрасных, в самых невероятных обличьях, ни рисовали фантасты всех времен! А тут до смешного просто – обыкновенные люди! Правда, заметно ниже нас ростом и смуглее.

И одежда другая. У мужчин укороченные брюки, пиджаки, шляпы; у женщин – длинные юбки, довольно неуклюжие жакеты с высокими воротниками. Волосы гладко зачесаны, собраны на затылке пуч­ком.

Щелкали фотокамеры (до смешного громоздкие и старомодные), на непонятном языке со всех сторон неслись радостные возгласы. Мы сошли с трапа нас подхватили и стали подбрасывать на руках.

Прилетел еще один вертолет. На его борту оказался пожилой человек с умными, усталыми глазами. «Глава правительства», – подумал я. Как потом выяснилось, я почти не ошибся: это был один из руководителей государства, на территории которого мы приземлились.

Все расступились, член правительства подошел к нам, пожал каждому из нас руку, что-то возбужденно говорил, улыбался. Я приложил руку к сердцу, поклонился и громко сказал:

– Спасибо!

– …асибо!

– …асипа!

– …пасиба!

На все лады повторяли планетяне первое услышанное и понятое слово пришельца из других миров. Опять защелкали фотоаппараты. Член правительства жестом пригласил в свой вертолет.

Я достал из кармана универсальный микрофон и сообщил на борт «Коммунара»:

– Нас пятерых любезно приглашают с собой. Ждите следующих сообщений!

Окружающие поняли, что экипаж вышел не весь, замахали руками – давай, мол, все сюда! Я покачал головой – нельзя. И оттого, что прекрасно поняли друг друга, мы все рассмеялись.

Вертолет доставил нас в довольно большой город, и вся процессия, сопровождаемая огромной массой людей (так я и буду называть планетян), направилась в высокое здание с колоннами. Это был, мы поняли потом, театр.

Нас, почетных гостей, усадили на сцене в президиум; зал наполнился до отказа. Член правительства произнес короткую, но пламенную речь, и зал потрясли такие овации, что даже многотонная люстра под лепным потолком закачалась.

Член правительства повернулся к нам и показал на микрофон, установленный на штативе – наша очередь выступать! Я опять поклонился и сказал;

– Спасибо!

Загремели очередные овации.

Вдруг на сцену взбежал взлохмаченный мужчина с фотоаппаратом на ремешке и что-то стал живо говорить, показывая на меня. Зал одобрительно загу­дел. С двух сторон к чересчур смелому чудаку направились двое рослых парней, по зеленым повязкам на рукаве я догадался – дежурные. Лохматый мужчина мне чем-то понравился, и то, что он сказал, всем пришлось по душе. Зачем же губить хорошие идеи!

Я мигом очутился около незнакомца, вложил его ладонь в свою и поднял вверх.

– Дружба! – громко воскликнул я, и долго не мог дождаться, пока аплодисменты смолкнут.

Член правительства что-то сказал собравшимся, а затем обратился к мужчине, которого я держал за руку. И тот, сияющий, под одобрительные возгласы, потащил меня за кулисы, в артистические комнаты. Сюда принесли одежду – шорты, вельветовую куртку и шляпу, и он выразительно показал – одевайся!

Я переоделся, немало подивившись своему странному виду, но космического костюма не оставил, попросил во что-нибудь завернуть. Просьбу поняли, и я получил кипу здешних газет. Одну из них, на тонкой желтоватой бумаге, я развернул, раскинув руки широко в стороны, – хотел просмотреть напечатанные фотоснимки и рисунки. Однако незнакомец газету изъял и принялся проворно заворачивать в нее мою снятую одежду. Он торопил, похоже было – сердился, не желал задерживаться ни на минуту, и вскоре мы очутились на улице. По мини-микрофону я передал товарищам:

– Выхожу в город! До связи!

Оказывается, как объяснили мне потом, лохматый человек предложил публике, собравшейся в театре, в течение месяца обучить меня языку и ровно через пятьдесят дней собраться здесь и послушать гостя из космоса – пусть расскажет о себе, о своей планете, обо всем, что будет интересно узнать. Предложение, как я уже сказал, понравилось, и член правительства разрешил увести меня, только под секретом: где я буду находиться – никто не должен знать.

Позже стала известна и такая деталь: я был под неусыпным наблюдением и защитой – в случае чего десяток вооруженных людей должны были вступиться за меня и оградить от любой опасности. Никто не знал, что я в этом не нуждался. Если бы действительно пришлось защищаться, я бы мгновенно окружил себя силовым полем.

Незнакомец подвел меня к площадке на краю тротуара под низкорослые деревца с крупными листьями и толстыми корявыми стволами. Вероятно, здесь была остановка общественного транспорта. Уже смеркалось, и он безнадежно высматривал что-то в глубине довольно зеленой улицы. В конце концов он махнул рукой и потянул за собой. Через несколько шагов он вдруг остановился и ткнул себя пальцем в грудь.

– Сег!

– Сег, – понял я и показал на себя. – Юрий.

– Юри? – Сег засмеялся и попробовал соединить в одно целое два услышанных сегодня космических слова. – Пасипа… Юри

– Спасибо, Сег! – отозвался я.

Улица была почти пустой, наверное, весь народ чествовал землян. Прошаркала старушка с авоськой, пробежали две девушки, бережно приподнимая подолы платьев, – и больше никого. Нет, еще кто-то двигался нам навстречу. Гражданин, видно, сильно перебрал спиртного – его кидало из стороны в сторону. Неестественно цепкие глаза были устремлены на нас, и он не пытался ослаблять фокусировку. Сег потянул меня в сторону. Пьяный гражданин, заметив это, стал что-то кричать, собираясь следовать за нами.

В это время на обочине дороги заскрипели тормоза – остановился небольшой ярко-желтый фургон (с земной точки зрения – такая старина!). Открылись задние дверцы, выскочили двое, подхватили пьяного – ив машину. Он даже пикнуть не успел.

Сег одобрительно покачал головой и что-то ска­зал. Оказывается (все я узнал позже), опьяневшего товарища отвезли в вытрезвитель.

Увидев, что я нахмурился, Сег мимикой и жестами стал показывать – ерунда, не обращай внимания.

Я постарался придать лицу веселое выражение, и мы отправились дальше.

У высокой витрины магазина, увидев на дверях огромный замок, Сег заметался. Стой тут – показал он жестом и скрылся за углом.

Я подошел ближе к замку, со всех сторон оглядел диковину, а потом через стекло стал рассматривать довольно разнообразный ассортимент продуктов. У нас продукты выдают почти в таких же помещениях – на любой вкус и в любом количестве.

Примчался Сег, многозначительно показал что-то завернутое в газету и таинственно подмигнул. Теперь мы нигде не останавливались и вскоре добрались до его дома.

Дом Сега оказался в глубине сада и напоминал мою земную обитель. Только мой домик был раза в два меньше и не имел еще одного входа, отгороженного высоким каменным забором (кстати, таких мощных заграждений на земле давно уже нет). Сег пояснил, что во второй половине живет брат жены с семейством, – но тогда я этого не понял.

Сег постучал. Щелкнула задвижка, и в дверном проеме появилась жена Сега – миловидная женщина с темными большими глазами. Она укоризненно взглянула на мужа, потом на сверток в его руках. Сег стал объяснять, показывая на меня – прилетел космонавт, гость с другой планеты…

Женщина не поверила – как-то странно усмехнулась и ушла.

Проходя в комнату, я оглянулся на дверь: она была густо облеплена внутренними замками. Н-да, значит есть от кого закрываться…

Усадив меня в кресло и поставив на стол покупку – в стеклянной посудине, сплющенной с двух сторон (назовем ее флягой), оказалась водка, – Сег кинулся в соседнюю комнату за женой и привел ее. Она не знала – верить или не верить объяснениям: похоже, муж не обманывал… а может быть, все-таки разыгрывает?..

Потом, когда он сказал, что ей поручено обучить космонавта языку, притом в самый короткий срок, женщина пристально посмотрела на меня и, кажется, поверила.

– Юри, – показал на меня Сег. А потом представил жену: – Ина.

– Инна, – с удовольствием произнес я довольно распространенное земное имя.

Женщина улыбнулась.

– И-на, – поправила она и попросила повторить.

Я опять произнес удвоенное «н», и супруги рассмеялись. Сег спохватился, заворчал на жену – упражняться в произношении будете потом, а сейчас неси закуску, отметим небывалое событие!

Ина, засмущавшись, поспешила на кухню. В приоткрытую дверь я видел, как она склонилась над четырехугольной печкой на жидком топливе и зажигала фитили. Заметив мой взгляд, Сег объяснил, что скоро будет немного лучше – появится что-то такое! Но пока неплохо и так.

Пока Ина жарила мелко нарезанные кусочки мяса и на скорую руку готовила салат (рубленные темно-зеленые листья какого-то растения, политые густой маслянистой жидкостью), Сег виртуозно снял с полки объемистую книгу и протянул мне. Я полистал и ничего не понял. Иллюстраций нет, обложка обыкновенная, серенькая. Текст, естественно, для меня не­доступен.

Видя мое недоумение, Сег показал на книгу, а потом на себя.

– Сег – автор! – догадался я.

– Афта, афта, – обрадовался он.

– Что ж, выучу язык – прочитаю, – пообещал я и стал листать страницы, шевеля губами, как при чтении. – Ясно? Про-чи-та-ю!

Сег похлопал меня по плечу, сказал «Пасипа Юри» и предложил папиросу с длинным бумажным мундштуком и коротким наконечником, набитым красным табаком. Я отказался – не курю! Он задымил, и я до слез закашлялся. Выглянула Ина и упрекнула мужа: что уж, потерпеть не можешь; если невмоготу, можно и выйти…

Притушив окурок и открыв окно, Сег устремил глаза к потолку – соображал, чем еще занять гостя. Что-то придумал, открыл шкаф. Извлек альбом и с гордостью раскрыл передо мной.

В альбоме оказались детские рисунки – ракета среди ночных звезд, высокий дом, из окошек которого выглядывают люди, яркие цветы… Сег принялся комментировать, но из всего услышанного я понял лишь одно – рисунки выполнены сыном Сега, он сейчас где-то отдыхает.

Альбом сильно меня растревожил – ведь у Германа был такой же… И ракета была нарисована… точнее – космический корабль. Мы вместе его рисовали – я вывел контуры, сын раскрасил и добавил все остальное: звезды, луну, вылетающий из сопла огонь…

Заметив перемену моего настроения, Сег выразил понимание – да, да, у тебя, на твоей планете, тоже есть сын, он тоже рисует… Ничего, вернешься домой – встретитесь снова!

Сег выразительно показал момент встречи сына с отцом, и я горько улыбнулся. Не мог я ему объяснить, что такого уже никогда не будет…

Застелив стол более простенькой скатертью, Ина внесла свое скороспелое блюдо – аппетитно пахнущее и призывно шипящее. Сег помчался на кухню и доставил все остальное – праздничные бокалы, салат, ложки. Виртуозно открыв флягу, он разлил водку по бокалам.

Увидев, какая доза предназначалась мне, я замотал головой и показал узенький просвет между двух пальцев. Столько спиртного, сколько было в бокале, я осиливал, наверное, за два года, да и то гораздо меньшей крепости. У нас употребляют преимущественно натуральное, сухое вино – в небольшом количестве по праздникам и особым случаям. Алкоголиков на Земле нет, и общество, нисколько не ограждая естественных потребностей, зорко следит за своим собственным здоровьем. Кстати, из-за абсолютной вредности из жизни человека был изгнан табак, земной шар уже триста лет не знает табачного дыма. Легкие человека, продлевая ему прекрасные дни существования, дышат только чистым воздухом.

Ина, к искреннему огорчению Сега, почти все содержимое моего и своего бокалов вылила во флягу – на донышке оставила чуть-чуть. Сег своего бокала не дал и сказал что-то такое, вроде: вы как хотите, а я как знаю. Затем он произнес приветственный тост в мою честь – его вдохновенный взор был обращен на меня, движения рук изображали полет вероятно, в космосе.

Я предложил слегка сдвинуть бокалы. Стекло звонко стукнуло, и мы выпили.

В первые минуты воцарилось молчание. Все мы изрядно проголодались и сосредоточенно были заняты едой. Сег потянулся за флягой, чтобы разлить еще, но Ина запротестовала, и я в знак согласия за­кивал. Сег разочарованно посмотрел на меня – эх, не пьет, не курит, а еще космонавт…

Не знаю, как бы мы повели себя дальше, но тут постучали. Сег открыл дверь и впустил полную женщину с авоськами в руках. Сег представил меня иностранцем, которого Ина будет учить языку и который некоторое время здесь поживет. Женщина расплылась в такой счастливой улыбке, что щелочки глаз совсем пропали. Она аккуратно устроила авоськи в углу и подсела к столу.

– Карья, – назвала она себя и, услышав в ответ мое имя, опять запрятала щелочки глаз. Только через некоторое время, когда я освоился с языком, выяснил: Карья – жена брата Ины, живет через стенку, А в первый визит я посчитал ее знакомой Сега и не все понимал.

Теперь Ина не стала возражать, когда Сег завладел флягой, только отодвинула свой бокал, а потом, по моей просьбе, и мой.

Карья удивилась, – поглядев на меня, – такой здоровенный мужчина и не пьет! Ина что-то сказала, и Карья согласно кивнула. Время от времени гостья бросала на меня восторженные взгляды и, мгновенно реагируя на какие-то слова Сега, громко хохотала. Пила Карья одним залпом, долго морщилась, занюхивая кусочком хлеба. И опять хохотала.

Сег разливал в третий раз, самые остатки, когда опять постучали – робко, нерешительно.

Бочком протиснулся давно нестриженный высокий паренек с плутоватыми глазами. Ему было лет четырнадцать, звали его Тор. Он оказался сыном Карьи.

Паренек угрюмо уставился в сковородку, и любящая мать сразу поняла, что сын голоден. Последние кусочки мяса перекочевали в тарелку, предназначенную Тору. Паренек уставился на бокал с водкой – и опять проницательная мамаша все поняла – протянула сыну желаемое. И сын было взял… Но тут вмешалась Ина, что-то строго сказала, и водку пришлось отставить. Карья пожала плечами и погладила беспорядочные пряди Тора, говоря что-то утешающее.

Тор вяло поковырялся в тарелке, – видно, перебили ему аппетит, и с кислой миной вышел из комнаты.

Гостья возбужденно заговорила, повернувшись ко мне, – мол, не обращайте на Тора внимания, давайте продолжим веселье! По ее просьбе Сег принес довольно объемную металлическую коробку, очень тяжелую, и стал что-то налаживать. Коробка оказалась магнитофоном, и комната наполнилась веселой ритмической музыкой.

Я догадался, что меня приглашают на танец: Карья с лукавой улыбкой протянула мне руку. Так и эдак я старался объяснить – не могу! Но Карья и слушать не хотела. Пришлось подчиниться ее натиску и выйти из-за стола. Я уже забыл, когда танцевал, и еле двигал ногами. Карью это нисколько не смущало – наоборот, сквозь щелки глаз прорывалось столько огненной страсти, мне аж стало не по себе. И как-то неловко было переставлять ноги – Карья прижималась что есть силы…

В коридорчике что-то стукнуло, и я, вспомнив, что оставил там свой космический костюм, поспешил покинуть даму. Заметил – на улицу выскользнул Тор. Костюм, правда, лежал на месте, только развернутый, газеты валялись рядом.

Хозяйка дома, видя мое неважное настроение, выключила магнитофон и, насколько правильно я мог понять, стала извиняться перед Карьей. Та засуетилась, подхватила тяжелые авоськи и, одарив меня многообещающим взглядом, уверенно направилась к выходу.

Супруги уложили меня в дальней комнате, на довольно просторной кровати своего сына. Я хотел перебраться в сад, но Сег категорически возразил: только в доме – для полной безопасности.

Я поставил на тумбочку миниатюрный портрет Жанны и Германа, с которым никогда не расставался, посмотрел жене и сыну. в глаза, и только после этого погасил свет.

Утром Ина обнаружила у крыльца несколько ящиков с самыми разнообразными продуктами. Сег кивнул на меня – о нем заботятся! И стал ворчать дескать, мы сами не бедные, совсем не обязательно…

После завтрака Сег умчался в редакцию газеты, где возглавлял промышленный отдел, а я, прежде чем приступить к занятиям, решил связаться с «Коммунаром». Но микрофона с приемно-передающим устройством в костюме не оказалось. Я вспомнил: Тор! Конечно, Тор, больше некому…

Ина, уяснив наконец, что произошло, обещала посодействовать – только не волнуйтесь, будет все хорошо!

Начался первый урок. Ина поразилась моим способностям так много и так быстро запоминать. А в общем-то ничего особенного – у каждого землянина хорошая, натренированная память.

В первый же день занятий я усвоил названия почти всех основных предметов и действий. Моя учительница по многу раз переспрашивала – но нет, я помнил все, от первого до последнего слова. Не знаю, может быть, успеху способствовало то, что урок вел такой приятный, обходительный педагог, такая симпатичная женщина. Она чем-то напоминала Жанну.

Но Жанна была яснее, что ли, а Ина… Ина вся состояла из печальных загадок. Я как будто чувствовал ее душу – смятенную, взволнованную… Иногда мне казалось, это мое ощущение пропадает, и я испытываю новое качество – мягкость, спокойствие, плавность прозрачного течения… А иногда словно пролетал ветер – что-то разрушал, затуманивал, уносил прочь…

Изучая новый язык, я изучал и нового человека.

И то, и другое радовало меня, как всегда радует открытие светлого, настоящего…

Вечером вернулся Сег, принес кипу газет с фотоснимками нашего лайнера, ребят, моего выступления в театре. Сег довольно потирал руки, тыча пальцем в снимок, где мы запечатлены вместе.

Ина рассказала мужу о пропаже микрофона. Сег бурно возмутился, и они вместе отправились к Карье.

Не успел я просмотреть и одной свежей газеты ворвалась Карья, ведя за руку угрюмого сына. Она кричала, топала ногами, била кулаками в грудь смысл ее яростного негодования сводился к следующему: я думала, вы культурный человек, а вы ни за что ни про что оболгали моего единственного, золотого мальчика, и как язык у вас повернулся сказать, что он что-то украл, скажи, Торик, ведь ты не брал, да, не брал?..

Тор уставился в пол и что-то мычал. Он низко опустил голову, и пряди волос закрывали почти все его лицо.

Вбежала Ина, за ней – Сег, кое-как уладили кон­фликт. Заверили Карью, что пропажа найдется, может быть, и в самом деле Тор не виноват.

Уходя, Карья окатила меня лютым презреньем, а выйдя на крыльцо, даже сплюнула.

Чудесный день был неожиданно омрачен. Хотя Ина и Сег старались ободрить меня и я делал вид, что ничего особенного не произошло, все мы понимали – это далеко не так…

Спать легли рано. Только утро подарило нам новый хороший день, а потом еще одиннадцать дней, не омраченных ни малейшей тенью. О своих товарищах я черпал сведения из газет, знал, что все в порядке и спокойно овладевал незнакомой речью, учился читать и писать.

Дня через два после конфликта с Карьей в десятидневную командировку, в составе бригады писателей, уехал Сег. Все равно пока со мной не поговорить. А тут представился случай выступить перед читателями, набраться свежих впечатлений. За это время, решил Сег, может быть, я научусь изъясняться – вот и получится в самый раз.

Я никуда не выходил с утра до позднего вечера, привыкал к особенностям нового языка, отрабатывал произношение, расширял словарный запас. Я видел, как вместе со мной огромное удовольствие от занятий получала Ина. Она с интересом присматривалась ко мне: кто я, что я, какие добродетели в себе несу, о чем думаю, что меня волнует? Даже вопросы, закрепляющие грамматические темы, требовали в ответах информации о себе, о планете Земля, о населяющих ее людях. Однако обстоятельного разговора еще не было. Ина ждала, когда я полностью овладею речью и можно будет по-настоящему, без натяжек, услышать живой рассказ о неведомом мире, о невиданных живых существах.

Мне нравилось, что у нас сложились деловые, товарищеские отношения. Ничто не расслабляло, не уводило в сторону. Был даже какой-то внутренний стимул – каждое утро я брался за учебу с большим подъемом. Какой именно стимул – я не совсем понимал, но связывал его с именем Ины, моей учительницы…

Удивительно, я нисколько не уставал. Энергии хватало и на дневник – перед сном я записывал в общую тетрадь впечатления прошедшего дня, – и на чтение беллетристики. На книжной полке я нашел несколько повестей и романов. Разумеется, в первую очередь одолел книгу, написанную Сегом. Его роман оказался надуманным, многословным, слишком мелким по проблематике.

Но с выводами я не спешил: глубоко не зная здешней жизни, да и развития литературы, мог ошибиться…

Несравненно живей, интересней оказались очерки и статьи Сега на исторические и злободневные темы. Сег был талантливым публицистом – в этом я убеждался все больше и больше, листая подшивки газет. Каждое слово зажигало, звало на борьбу, ничего лишнего, ненужного; все важно и наполнено глубоким социальным смыслом.

И еще одно поразило и обрадовало меня: Сег, оказывается, был активным участником освободительного восстания, одним из тех, кто первым ворвался в вооруженную до зубов крепость бывших правителей. Так вот каков он, Сег. Вот почему ему доверили опекать гостя с другой планеты.

Размышлять было над чем, и для тренировки речи я старался высказывать мысли вслух, радуя Ину лестными эпитетами в адрес ее мужа…

Моя учеба закончилась совсем неожиданно. Я чувствовал, что Ина скоро поставит точку, но такого быстрого завершения не предполагал. Однажды, после завтрака, когда я разложил перед собой тетради и приготовился к занятиям, Ина дрогнувшим голосом сказала:

– Сегодня последний день… Вы усвоили учебную программу на «отлично», поздравляю. Мне хотелось бы для речевой практики познакомить вас с некоторыми людьми, сводить в город. Не возражаете?

– Буду очень рад!

– Сначала пойдем в школу. Вы примите участие в нашем сборе. Но прежде давайте повторим грамматику и закрепим лексику. Возьмите ручку, пишите.

Постучали. Ина открыла, и в комнату вошла, грузно ступая, полная пожилая женщина. «Где я ви­дел ее? – подумал я. – А, наверное, это родительница Карьи – очень уж похожа на нее…»

Я не ошибся, это была тетушка Ера, Карьина мама.

Тетушка подозрительно оглядела комнату, плюхнулась в кресло и тяжело вздохнула.

– Ох, моченьки моей нету. Тружусь, тружусь, день и ночь… – Глазки тетушки Еры мелко-мелко бегали, изучали обстановку. – Вот, выбрала свободную минутку, внучку гостинец принесла. – Она подняла сетку с крупными оранжевыми плодами, похожими на апельсины. – Целых две недели копила.

– Копила? – не поняла Ина. – Что-то не пойму…

Я сидел молча, уткнувшись в тетрадь с записями. «Иностранцу» не следует вмешиваться в дела род­ственников.

– Потому и не поймешь, что молода еще, – наставительно ответила тетя Ера. – Разве не знаешь, где я работаю? В больнице, в самом что ни на есть золотом месте. Я пока к больным пропускаю, столько всего наберу – еле домой дотащишь.

– Вроде, неудобно брать… – возразила Ина.

– Чего там неудобно. Это тебе неудобно – учительница. И то небось детишки да их родители подарки по праздникам таскают.

– Нет, мы не берем! – вспыхнула Ина. – Запрещаем!

– Ну а мы не запрещаем. И он, бедный посетитель, свое сердчишко успокоит, и нам, нянечкам, хорошо. Да и что за посетитель такой, если без гостинца.

– А вдруг он просто так пришел, навестить. И ничего с собой не взял…

– Бывает. Таких несолидных мы не пускаем. Покрутится-покрутится – и уйдет. Ну а кто подогадливей – хорошенько попросит, да денежку незаметно сунет – иди на здоровье! Мы же не злодеи какие. Да и много не берем. Зачем много, и так помаленьку наскребаем. – Тетушка спохватилась и тихонько спросила у Ины: – Иностранец-то понимает по-нашему?

– Нет, – сказала Ина и залилась краской.

– Ну и ладненько. А чего это он на Торика набросился?

– Совсем не набросился. Пропала очень важная вещь…

– Если важная – прячь подальше, не дразни людей. Будут тут всякие командовать.

– Мы уже разобрались. Возможно, Тор не виноват.

Тетушка Ера тяжело вздохнула и вскинула на Ину масляные глаза.

– Что-то долго иностранец у тебя живет. Муж в отъезде, Юн на отдыхе… Нехорошо! Что люди ска­жут.

Ина нахмурилась.

– Извините. У нас занятия.

– Я и вижу, что занятия. Мешать не буду. В другой раз сеточку принесу. Еще пропадет, люди ведь всякие бывают. – Тетушка Ера покосилась на «иностранца». – Придет вечером Карья, скажи, мол, мама приходила, да не дождалась. Завтра опять загляну.

Тетушка с трудом поднялась и тяжело затопала к выходу. У порога она остановилась и, обернувшись, с усмешкой произнесла:

– Занятия!

Закрыв дверь за тетушкой Ерой, Ина огорченно сказала:

– Ну вот, начали наплывать тучки… Испортится погода.

– Уже не испортится, – отозвался я. – Ничто не опечалит солнечных дней. Наших с вами.

– Нет, я серьезно. Вам очень не повезло. У нас столько замечательных людей, а тут… Как в насмешку… Ну ничего. Скоро вы сами увидите, что не все у нас такие.

– Я давно увидел! Достаточно было познакомиться с вами. Да и с вашим мужем.

– Спасибо, – вздохнула Ина. – Итак, пишите…

Вскоре мы направились в школу. Я уже привык к шортам и не смущался, как первое время. Одеты мы были обыкновенно, и никто не обращал на нас внимания.

У приземистого школьного здания нас ждала группа ребят. В голубых куртках и круглых шапочках они выглядели нарядно, но настроение у всех было что-то невеселое. Мы подошли ближе и увидели: один из мальчиков плакал, размазывая по лицу слезы мокрыми кулаками.

– Что случилось? – кинулась к нему Ина.

Мальчуган, громко всхлипывая, попытался что-то сказать, но вместо слов забулькали нечленораздельные звуки, и еще сильнее заструились по щекам соленые ручьи.

– Это Рон, – объяснила строгая девочка. Четкие черты лица, острый взгляд говорили о твердом, волевом характере. – Это Рон, – повторила она. – Ни за что ударил.

– Да, ни за что, – недовольно отозвался коренастый смуглый подросток. – Он первый начал…

– Рон, извинись перед товарищем, – сказала Ина.

– Еще чего, – скривил губы Рон. – Он первый…

– Ну что ж, вынуждена буду отстранить тебя от сбора и принять меры…

– Извинись… извинись… – зашептали голоса во­круг.

– Ладно… Больше не буду… – пробормотал Рон.

Ина успокоила плачущего мальчугана, построила ребят, представила меня – я гость, тоже приму участие в сборе, – и мы двинулись куда-то на окраину города. Шагали легко, останавливались только один раз – одернуть Рона: он опять кого-то задел.

– Трудный ребенок, – тихо объяснила Ина. – Мать и отец алкоголики, беспробудно гуляют. Сыну – никакого внимания. Вот и спрашивается: откуда ему быть другим?.. Сколько я ходила к родителям, сколько убеждала – бесполезно. А мальчик в общем-то не плохой, способный… Вот и боремся за него, вытягиваем, как можем…

В доме, куда мы направлялись, нас уже давно ждали. У крыльца встретила пожилая женщина с добрыми спокойными глазами (я вздрогнул – настолько она была похожа на Жанну!) и через длинный гулкий коридор повела в комнату. Здесь, между резным шкафом и письменным столом, заваленным книгами и исписанными листами бумаги, в несколько рядов стояли скамейки и стулья. Ребята по знаку Ины мигом их заняли и с откровенным интересом стали осматриваться. А я устроился в уголке на заднем ряду.

Из боковой двери в кресле на высоких колесах выехал грузный седой мужчина. Все разом встали и захлопали в ладоши. Мужчина улыбнулся и замахал рукой:

– Садитесь, садитесь. Спасибо! Прошу извинения, что сам не мог прийти в школу. Ноги вот… Только таким способом, – он постучал ладонями по колесам, – и передвигаюсь.

Ина объявила сбор, посвященный Освободительному Восстанию, открытым.

– Сегодня, – сказала она, – мы встречаемся с товарищем Локо Грасом – одним из героев самого выдающегося события в жизни Ионы. Мы попросим товарища Локо Граса рассказать о себе, о своих боевых соратниках и, конечно, о том, как готовилось и завершилось победой Освободительное Восстание.

Локо Грае задумчиво потер виски, с доброй серьезностью оглядел ребят и неторопливо заговорил:

– Начну с того, что все восемнадцать лет после Освободительного Восстания я живу здесь, в этом доме. И рад бы куда-нибудь поехать, да часто болею… Ведет хозяйство и опекает меня моя сестра. Он громко позвал: – Юна! Пожалуйста, выйди к нам!

В дверях появилась та самая женщина, которая встретила нас и провела в дом. Я опять разволновался – вылитая Жанна!

– Вот она, – с гордостью сказал Локо Грае. – Благодаря Юне я нахожусь в строю, читаю, пишу, поддерживаю контакты с трудовым миром.

Женщина смутилась и быстро вышла.

– Моя сестра – замечательная женщина. С нее и начну я свой долгий рассказ…

Рассказ Локо Гроса действительно был долгим.

Но никто этого не замечал, настолько интересно и захватывающе развивались события, и один за другим появлялись новые лица – простые люди и самоотверженные герои. Я старался запомнить каждое слово, каждую подробность (расскажу землянам!) и вместе с юной аудиторией бурно реагировал на живое, незаурядное повествование. Ребят буквально потрясло: самая обыкновенная женщина с простым лицом и тихим голосом, чуть ли ни на виду у старорежимной охраны печатала призывы к восстанию, а потом, на баррикадах, была лучшим бой­цом…

Оказывается, у Локо Граса были жена и маленький сын. Их схватили, и оттого, что не могли поймать Локо Граса, ни в чем не повинных зверски растерзали…

Сына Локо Граса звали Рон. Ребята, услышав об этом, повернулись к своему однокласснику – живому Рону и пристально, со значением посмотрели на него. Рон опустил голову и затеребил воротничок куртки…

…Стлался едкий дым, метались взрывы, свистели камни и металл. Казалось, ничего не было видно, и лишь звезды в редких просветах могли разглядеть ход событий. Но нет! Те, кто вел вооруженный народ в наступление, видел все. Путь был единственный и бесповоротный. Свобода или смерть!

Не буду передавать весь рассказ Локо Граса – суть не в подробностях, хотя они очень интересны и обязательно станут достоянием космической истории. Сейчас для меня было главным то, что я впервые за все время пребывания на Ионе по-настоящему ощутил огромную реальную силу, которая приведет планету к полной победе над паразитическим миром. Вот он, прекрасный завтрашний день Ионы – дети: сыновья и дочери тех, кто в смертном бою завоевал долгожданную свободу!..

С чувством полезного открытия, душевного обновления я вместе со всеми долго аплодировал герою Освободительного Восстания Локо Грасу. Я был благодарен этому удивительному человеку – он помог мне лучше оценить и все наши земные приобретения, как бы заново увидеть и пережить далекие события на планете Земля…

Тепло прощались. Я и Ина выходили из комнаты последними. И тут Ина представила Локо Грасу меня. Он весь засветился, поблагодарил Ину, а меня попросил передать землянам низкий поклон. Мы крепко пожали друг другу руки и расстались.

Вечером, после отдыха, Ина объявила:

– Пойдем в парк!

Мы вышли, когда здешнее солнце, намного крупнее нашего, окунулось в пыльное марево и превратилось в ярко-красный раскаленный диск. На улице, обрамленной с двух сторон кустарником, было много прохожих, все куда-то спешили, перебрасывались шутливыми фразами, улыбались, хмурились, молчали, сосредоточенно думая о чем-то своем. Совсем так, как на улице любого города Земли.

– Видите, сколько людей, – сказала Ина, вспомнив, наверное, свое высказывание утром. – Среди них столько хороших! Плохо, что не все, но тут уж не наша вина.

– А чья же?

– Видите ли, все очень сложно… Население планеты разделено на две противоположные системы и нужно тратить столько сил на отражение всякого рода диверсий – прямых и идеологических. Мы не можем пока полностью переключиться на воспитание… Одна система-эта наша. У нас все принадлежит народу, нет частной собственности. А другая система в корне противостоит нам. В моральном отношении тоже. У нас лишь отголоски прежних времен. А в той стороне, – Ина печально покачала головой. – Слов нет, что там творится…

– Понимаю. На Земле было подобное. Только очень давно, много веков назад. Значит, наш лайнер попал в ту часть планеты, где капиталистов и помещиков, так называли у нас собственников, изгнали?

– Да. В этом смысле вам повезло.

– И бывшие власть имущие стараются вернуть утраченное?

– Еще как стараются. Всего двадцать лет назад мы потушили ужаснейшую войну, а они готовят новую…

Я рассказал Ине, что у нас на Земле было точно так же. Силы справедливости и прогресса восторжествовали, и человечество пришло к полному коммунизму.

– Значит, вы живете в коммунистическом обществе! – Ина была в восторге. И вдруг огорчилась. – Все плохое, что вы видите у нас, вам вдвойне неприятно… Тетя Ера… Преподобная Карья… Вы еще брата моего не видели – отпетый торгаш! За копейку удушит… Кстати, Карья – дипломированный агроном, а тоже торчит за прилавком… И сына своего губят! Все ему дозволено, курит, пропускает уроки…

– На Земле этого не допустили бы. Каждый человек в поле зрения общественности и специали­стов… Да и организация семейного воспитания полностью исключает подобные эксцессы…

– Пожалуйста, расскажите!

– Рассказывать долго. Ну а в нескольких словах так. Еще до рождения ребенка родители проходят практический курс подготовки. Будущих мам и пап на конкретных примерах учат планомерно воздействовать на юное существо. Ребенок рождается только здоровым. Медицина исключает какие бы то ни было отклонения… Каждый человек с первого дня рождения – на медицинском и педагогическом учете. Врачи и работники Дошкольного педагогического центра регулярно посещают родителей и ребенка, консультируют, направляют, сле­дят за точным и безусловным выполнением всех требований… Дальше эстафету принимает школа. Здесь ребенок находится в течение семи лет, и воспитательное воздействие осуществляет Школьный педагогический центр.

– Семи лет хватает на всю учебную программу?

– Вполне. Передовые средства обучения и применение техники позволяют сократить срок учебы еще на год–два. Сейчас этот вопрос изучается. Нет, уже, наверное, решен. Ведь столько лет прошло, как я покинул Землю!

– Сколько же человек в классе?

– Не больше пятнадцати. Предметное обучение ведут педагоги-предметники – в основном с помощью радио, телевидения и других технических средств. А воспитательную работу осуществляет классный руководитель. Он освобожден от предметного преподавания, но обязательно присутствует на всех уроках, организует и проводит необходимые мероприятия.

– Странно, вы космонавт, а так хорошо знаете школу…

– Ничего странного. Я сам учился в школе, учился мой сын… И наконец, моя жена преподаватель.

– А как оцениваются знания? По пятибалльной системе?

– Знания не оцениваются.

Ина остановилась.

– Я не поняла.

– Вернее, учитель оценивает знания учащихся только для себя. Ученики об этом не знают. Они приходят в школу как на праздник – с радостью открывают для себя новое, усваивают науки без всякого внешнего давления… Разумеется, это очень не просто, разработана специальная методика.

– Вы меня просто ошеломили…

– Принцип очень простой и разумный: ни один человек, особенно в раннем возрасте, не должен ос­та­ваться без внимания. Прежде чем он сформируется как гражданин и в нем созреет чувство ответственности, его нужно учить, воспитывать, ибо ничто само по себе не возникает. Одного влияния общеизвестных правил общественного поведения недостаточно. Сорняк ищет малейшую щель. Моральный атавизм, если его не предупредить, тут же заявит о себе отрицательным поступком. Разве не пример поведение подростков, предоставленных самим себе?.. Кстати, и после школы молодой человек не выходит из-под контроля общества – вуз продолжает обучение и воспитание, а в зрелом возрасте уже накопленный внутренний потенциал направляет Производственный педагогический центр. И это не все. Земные службы – воспитательные, медицинские, производственные, снабженческие и все другие связывает между собой Центр координации. Он видит каждого человека на протяжении всей его жизни. Знает, что ему не хватает, подсказывает, приходит на помощь. Мы совсем не замечаем помощи и контроля, если все у нас нормально, но в случае отклонения поступит сигнал…

– И все же – не тесно ли в таких рамках? – улыбнулась Ина.

– Нисколько. Давно известно: свобода – это осознанная необходимость. Мы не опекаем, а даем естественно развиваться, только под умным, гибким и добрым контролем.

Мы проходили автобусную остановку, и Ина спросила:

– Не устали? Может быть, поедем?

– Я не устал. Если только вы…

– Нет-нет. Идемте дальше.

Сумерки быстро сгущались, зажглись фонари.

Темная улица с кругами света под столбами чем-то напоминала мою улицу на Земле… Звонко зашуршал в густой листве невысоких деревьев ветерок и усилил столь милые сердцу ассоциации. Мне даже показалось – Ина из той страны, откуда я родом…

– Скажите, – после недолгого молчания спросила Ина. – А любовь у вас… тоже контролируется?

Я засмеялся.

– Любовь совсем не контролируется. Она единственный всесильный стимул, по которому создается семья. Человек свободен в своей любви. Если так можно выразиться – по жизни ведет его сердце.

– Ого! А если сердце неустойчивое? Сегодня одну любит, завтра – другую, послезавтра третью?..

– Воспитанность и высокая нравственность не позволяют поступать опрометчиво.

– Но можно ошибиться – принять сильное увлечение за любовь. А потом действительно встретить единственного человека…

– Это бывает. И нисколько не осуждается. Лишь бы обе стороны были счастливы и до конца честны друг с другом.

– А если бы ваша жена полюбила другого – как бы вы поступили?

– Я бы не стал мешать.

– Значит, вы ее не любите.

– Именно и значит, что люблю. Если человек, которого я люблю, счастлив, что еще нужно? Я сам буду содействовать этому счастью.

– И вам нисколько не будет больно?

– Я этого не сказал. Я сказал только, что каждый такой шаг очень не простой.

– Насколько я понимаю, любовь поставлена на самоконтроль, и в основе самоконтроля – высокая нравственность.

– Пожалуй. А что касается прямых морально-нравственных нарушений – они осуждаются и пресекаются в обычном порядке. Но я, по правде сказать, ни одного нарушения не знаю…

Мы вошли в парк. Огромные, в два обхвата деревья, напоминающие наши клены, величественно возвышались по краям широких аллей. А дальше, объяснила Ина, парк естественно переходит в лес. Здесь любимое место отдыха горожан, в выходные дни не найдешь свободного местечка…

Аллея привела к небольшому озеру, и мы сели на скамейку у самой воды. На темной глади озера курился легкий туман, приятно веяло прохладой. Несколько лодок маячило неподалеку; весла, как кургузые крылья большой птицы, взмахивали и гулко шлепали по воде.

Ина попросила рассказать о моей семье. В нескольких словах я описал ей наше житье-бытье, даже упомянул о Матти. Лишь тяжело было воскрешать картину гибели сына… Внимательно выслушав меня, Ина вздохнула.

– Я наивно полагала, – сказала она, – что в совершенном обществе человек не будет знать душевных потрясений. Я думала, потрясения – это наш удел… – Помолчав, Ина добавила: – А я бы, наверное, не смогла такое перенести…

Ина вдруг сказала, что пора возвращаться, и мы встали. По аллее шли молча, каждый думал о своем.

– Знаете что, – остановилась Ина, – хотите мороженое?

Я ответил «хочу», и мы свернули к киоску. Скучающая продавщица быстро взвесила две порции в бумажных стаканчиках. Опять шли молча. Я сосредоточенно поддевал крохотной деревянной лопаточкой душистую пенообразную массу и старался определить вкус – то апельсины почудятся, то яблоки, то пахнёт лимоном, а то явственно пробьется малина… Хорошее мороженое. Но конечно же, оно интересовало меня постольку-поскольку…

– Не так я хотела провести вечер, – сказала Ина. – В городе столько интересного, а я завела в тихий, скучный парк…

– Что вы! Что может быть лучше и интереснее человеческого общения! Мне было хорошо. Спасибо! Если бы вы знали, как я вам благодарен!

– Не надо благодарностей, ладно? – ласково попросила она. – И вообще… давайте еще немного по­молчим.

Я почувствовал, что настроение мгновенно изменилось. Молчание теперь не означало отчужденности. Просто слова были не нужны.

Едва открыли калитку – в саду метнулась тень.

Ина подалась вперед и заслонила меня собой.

– Это я, – послышался знакомый мальчишеский голос.

– А, Тор, – успокоилась Ина. – Что здесь делаешь, да так поздно?

Тор вышел из-за деревьев и пристально посмотрел на меня.

– Я ждал, – глухо сказал он.

– Кого?

– Мне нужно поговорить… с ним, – он кивнул в мою сторону.

Ина удивилась. Я попросил ее оставить нас с Тором вдвоем. Мы сели на скамеечку в глубокой тени. – Ну, выкладывай, что у тебя, – начал я первый.

– Вы космонавт? – прямо спросил Тор.

– Да, космонавт. Но об этом никто не должен знать.

– Ваш портрет во всех газетах.

– Я ходил по городу – не узнали.

– Потому что переоделись… Извините меня, – Тор опустил голову. – Это я взял вашу штуковину… Я ничего с ней не сделал…

Тор протянул мне микрофон, и я, не долго думая, нажал рычажок.

– «Коммунар», слышишь меня, «Коммунар – по-русски заговорил я. – Я «Заря–один»!

– Слышу! – последовал ответ. – Куда пропал, «Заря–один»?

– Потерялся микрофон. Но теперь, благодаря одному парню, нашелся!

Последние две фразы я произнес на новом языке, многозначительно глядя на Тора. Меня поняли и одобрительно ответили. Значит, ребята тоже времени зря не теряли. Я поинтересовался новостями и ска­зал, что мы скоро встретимся.

Паренек смотрел на меня огромными глазами. Он даже не подозревал, что за «штуковину» унес в тот вечер.

– А ты хочешь стать космонавтом? – спросил я у Тора.

– Не знаю…

– А мой сын твердо знал и добился своего… Кем же ты хочешь быть?

– Не знаю…

– Совсем плохие дела. Я думал, ты настоящий парень. Целеустремленный, боевой, знаешь, кем станешь в жизни. Ну ничего. Это дело поправимое. Только одно запомни: без знаний, глубоких, настоящих, ничего не выйдет. Как друг советую: займись серьезно учебой. И еще об одном попрошу. Когда мы будем улетать, пожалуйста, приди попрощаться. Договорились?

Тор неуверенно кивнул.

– Я на тебя надеюсь. И, пожалуйста, никому не рассказывай, что я космонавт, да еще с другой планеты.

Я пожал Тору руку, и уходя, почувствовал, что он здесь, схоронившись в темноте, неотрывно провожает меня взглядом.

Так закончился этот памятный день. Впоследствии я вспоминал о нем, пожалуй, чаще всего. Помню, как вернувшись в дом, я лег раньше обычного забравшись под одеяло, поспешил закрыть глаза, чтобы ничто не мешало размышлять, анализировать…

Что же вызвало во мне это сильное чувство, откуда взялась эта смутная полурадость-полутревога? Пожалуй, все оттого, что завтра я должен был покинуть этот дом, в который попал совершенно случайно и который, можно сказать, стал родным. Завтра я расстанусь с Иной навсегда…

Ина!.. Ну конечно, все дело в ней – моей первой учительнице на планете Иона. Так вот почему я ничего не видел и видел все – я смотрел на Ину! Вот куда шли подсознательные нити моих наблюдений и дум! Эта женщина, как в фокусе, объединила все мои разрозненные впечатления – и то, что я узнал, и то, что предстояло узнать.

Ина!.. Она не только была ясна социально сама, но и проясняла, типизировала социальность остальных – их полезность, бесполезность и даже вредность. Конечно же, благодаря Ине, я теперь глубже понимал существо здешней жизни, все ее сложности.

Жаль, не у всех граждан нового строя высокая сознательность. Это печально. Я листал газеты, журналы – видел много критических статей. Авторы бьют тревогу, справедливо беспокоятся. Социальная незрелость, невежество, собственнические инстинкты, уходящие корнями в прошлое, мешают бурному созидательному течению, как пороги на иной реке. Но известно, никакие пороги не в силах помешать стремительному потоку, никакие заслоны не остановят прогресс. Не остановят именно потому, что движут его такие люди, как Локо Грае, Сег, Ина…

Ина! Все мысли почему-то приводили к ней. Я стал засыпать и опять видел Ину в туманных звездных наплывах. Ясными оставались лишь ее печальные глаза…

Утром приехал Сег.

– Встречайте! – радостно воскликнул он. – Не ждали? Ина, неси что-нибудь перекусить. Страшно проголодался!

Сег стал возбужденно рассказывать о том, где был и что видел. Впечатлений было столько, что Сег загорелся большим замыслом – он напишет новый роман!

– Идея хорошая, – поддержал я. – Только постарайтесь копнуть глубже. Чтобы не просто шел о чем-то разговор, а будил большие мысли, вдохновлял на благородные поступки.

Вероятно, Сег не ожидал таких слов – он сразу нахмурился и побледнел.

– Звучит как рецензия на «Камень преткновения»… Ты прочитал?

– Да.

– Ну и?..

– Того, о чем я говорил, в нем и не хватает. Все есть – сюжет, действующие лица, а читать неинтересно. Действие затянуто, развивается в одной плоскости. Как говорил когда-то наш Станиславский, отсутствует сверхзадача. И еще, я бы сказал, маловато темперамента. Вы такой энергичный, живой, а рассказ ведете вяло, скучно…

– Ну, знаешь – поморщился Сег. – Ты уж совсем… Конечно, с ваших высот можно и заметить что-то… Но чтобы совсем… Никогда не поверю!

– Я не говорю – совсем. Критика на будущее. Вы же собираетесь писать новый роман… Послушайте, а почему бы вам не написать о самом значительном – о том, что вы сами видели и пережили. Вы же участник Освободительного Восстания! Вот неисчерпаемая тема! Только побольше живых красок и поменьше отсебятины.

– Огорошил ты меня, прямо скажу…

Ина принесла завтрак. Но Сег отказался сесть за стол, заторопился в редакцию.

– Вернусь – поговорим подробно. Да! – остановился он у двери. – Совсем не обратил внимания. Как ты здорово говоришь по-нашему! Будто жил здесь всегда.

– Спасибо Ине.

Сег перевел взгляд на жену, обдумывая что-то, потом опять на меня и молча ушел.

– Напрасно вы ему так прямо… о романе, – сказала Ина. – Теперь будет злиться, переживать. Критику он органически не выносит.

– Ничего, пойдет на пользу. В конце концов пусть даже обидится. Зато, глядишь, что-то дельное напи­шет.

Через некоторое время Сег вернулся, из-за его спины таинственно выглядывала тетушка Ера. Сег был бледный, весь дрожал, не в состоянии произнести хоть слово. Наконец он выдавил, с ненавистью глядя на меня:

– Эх ты… А я – то думал… Подонок! Чужих жен совращаешь!..

Тетушка зло хихикнула.

От чудовищного обвинения я будто окаменел.

– Опомнись, что ты говоришь! – горько воскликнула Ина.

– С тобой я даже разговаривать не хочу, – с презрением бросил Сег. – Но ты, ты!.. – Он шагнул мне навстречу.

– Ваши обвинения несправедливы, – спокойно сказал я.

– Может быть, вы вчера не гуляли в парке? – прищурился Сег.

– Гуляли.

– И не целовали ручки? И не сидели на скамеечке?

– Все было не так, – заволновался я.

– Не артачься, свидетель есть, – ехидно улыбнулась тетушка Ера, обнажив крепкие белые зубы.

– Вы не так объясняете… – растерялся я.

– Где уж нам, – усмехнулся Сег, – с нашей необразованностью… Ты лучше прямо скажи, если ты такой честный да не чета нам: как ты относишься к моей жене? Только честно!

– Я очень люблю Ину.

Тетушка Ера торжествующе завопила. Сег бросился на меня, но я успел выставить руку, и он отлетел к двери.

– Ах, так! Ну погоди, подлый соблазнитель!

– Постойте, Сег! Давайте поговорим спокойно…

Сег рывком поднял стул и что есть силы запустил в меня. Я отклонился, стул ударился об стенку, и во все стороны полетели щепки. Ножка от стула угодила Сегу в плечо, и он со стоном опустился в кресло. Тетя Ера спряталась за шкаф и время от времени испуганно выглядывала.

– Не нужно опошлять настоящие чувства, – тихо сказал я Сегу. – Между нами ничего не было. Я люблю вашу жену как прекрасного человека, как редкую женщину…

Сег простонал в ответ.

– Дайте мне договорить. Я сейчас уйду. Уйду навсегда. Благодаря Ине, да и вам, Сег, я уношу из этого дома хорошие чувства… Спасибо!

Я приблизился к Ине и поцеловал ей руку.

– Большое спасибо, – сказал я Ине. – Пусть всегда светит вам счастливая звезда!

Извинившись, я прошел в соседнюю комнату.

Снял шорты и куртку и облачился в свой космический костюм. Увидев меня в новом одеянии, тетя Ера еще больше испугалась. Сег сидел с опущенной головой, а на глазах у Ины блестели слезы…

Выйдя на улицу, я связался с «Коммунаром» и без труда нашел всех наших ребят. Они, за исключением тех, кто остался в лайнере, жили в гостинице и осваивали язык, готовясь к более детальному знакомству с планетой.

Вскоре начались наши поездки по стране. И всюду – восторженные встречи, желание побольше узнать о планете Земля, на которой люди построили коммунистическое общество. Мы побывали на фабриках, на заводах, в земледельческих хозяйствах. И везде я внимательно присматривался к простым тру­женикам. Меня радовали их открытые лица, прямой взгляд, внутреннее горение. Чувствовалось – они жили осмысленно, полнокровно, заботясь о сегодняшнем дне, они думали о будущем. Редкие мутные всплески не портили чистой синевы огромного моря.

Все чаще и чаще я вспоминал Ину. Слезы, что заблестели мне вслед, вызвали тревожное беспокойство. В свободные минуты я продолжал вести дневник, отводя в нем немало страниц мысленным встречам с Иной. Я разговаривал с ней, делился впечатлениями, и мне совсем не хотелось гасить в душе светлую радость, пусть даже смешанную с тревогой.

Я скучал и надеялся увидеть Ину хотя бы еще раз…

На пятидесятый день (член правительства не забыл своего обещания) в театре собрались горожане, и мы впятером отправились на своеобразную пресс-конференцию.

За несколько минут до начала, за кулисами, кто-то тронул меня за плечо. Сег! Мы отошли в сторонку.

– Не обижайся, дорогой, – горячо сказал Сег. – Может, что не так… Знаешь, как мне досталось от родственников! Дескать, почему скрыл и все такое… Ты, наверное, прав. Не доросли мы до вселенских стандартов. Корчевать нужно сорняки в наших душах, ох как корчевать!.. Да, тебе записка. Просили передать лично… Ну, я на сцену. Мне дали первому слово!

Сег исчез, а я развернул листок бумаги, многократно сложенный до крохотного размера. Почерк неровный, но видно – строчки выводились старательно. Интересно, кто же этот таинственный корреспондент?

«Дорогой наш гость с незнакомой планеты Земля!

Я восхищена вашим подвигом и думаю, что не ошибусь, если стану утверждать: таких людей, как вы, мало! Можно сказать, их нет совсем!

Однако должна упрекнуть Вас… Надеюсь, Вы не обидитесь на легкий упрек слабой женщины! Почему Вы скрыли свое происхождение? Мама убийственно переживает! Она так и говорит: мы сели в галошу… Все думаю, думаю… Ведь первый день нашего знакомства был таким восхитительным! А потом эта дурацкая пропажа… Я погорячилась, наговорила дерзостей… Каюсь и прошу снисхождения! Такая уж я – гордая, прямая и в то же время очень слабая… Вы же не будете считать прямоту за порок и не станете попирать слабость. Я знаю, Вы не такой!

Хотелось бы крепко обнять Вас и поцеловать.

Признайтесь, что Вы сделали с моим Ториком? Он стал неузнаваем! Книжки читает и целыми днями сидит дома. Говорю ему: иди погуляй! – не идет.

Не стану вас утомлять. Надеюсь сегодня же вечером видеть Вас у себя в гостях. Да, да! Не отпирайтесь! Иначе я очень обижусь…

До встречи, предмет нашего общего поклонения, и моего – в особенности!

Мы с Ториком сидим в первом ряду. Я помашу рукой! Ваша К.»

Я едва успел дочитать это странное послание – всех позвали занять места. По пути на сцену я подумал: неплохо было бы воспользоваться приглашением и хотя бы немного побыть рядом с Иной, еще раз поговорить с Сегом и Тором… Но, к сожалению, слишком жестко расписана программа на предстоящие дни, и ничего не получится.

Всю пресс-конференцию описывать слишком долго, да и нет надобности. Скажу только, что было много радостных лиц, много вопросов и очень уж много оваций. Особый ряд в зале был выделен иностранным гостям. Почти все они были в черных очках, с фотоаппаратами – нас то и дело ослепляли яркие вспышки.

Кстати, присутствие иностранцев было далеко не случайным. Как только за рубежом стало известно о нашем прибытии на Иону, вся враждебная нам пресса подняла невообразимый гвалт – почему, по какому праву от второй, лучшей части населения скрывают прилет землян, космические гости обязательно должны посетить страну истинного процветания! Был послан ответ: гости согласны приехать, но с одним условием – они выступят не перед узким, избранным кругом людей, а перед массой простых тружеников. Враз схлынула шумиха – на такие условия соглашаться нельзя: коммунистические идеи, с практическим подтверждением, получат прямой доступ к угнетенным и обездоленным. Это опасно! Газеты теперь вещали – землян не хотят пускать в край благоденствия, их держат взаперти и пытаются выведать научные и технические секреты… В конце концов хитроумные господа поспешно приняли предложение послать делегацию для участия в пресс-конференции. Делегация приехала немедленно, и члены ее развернули активную деятельность: были попытки наладить личные контакты с членами экипажа «Коммунара», проникнуть на борт лайнера, выведать данные, связанные с его устройством и управлением. А однажды ночью группа неизвестных намеревалась взломать входной люк корабля – защитно-силовое поле резко отшвырнуло взломщиков, и на следующий день некоторые члены иностранной делегации не смогли выйти ни к завтраку, ни к обеду, сославшись на болезнь. Лишь к ужину они с трудом спустились в гостиничный ресторан с забинтованными руками и ногами, с синяками и ссадинами. Большинство пострадавших не смогли прийти сегодня на пресс-конференцию…

На первые вопросы отвечал я. Стоял у микрофона и глядел в зал. Кисти рук возносились над головами и плескались, как метелки степных трав под весенним ветром. Я уверенно вел корабль рассуждений; курс был ясен, и его не могли изменить, запутать заковыристые вопросы иностранных представителей.

Ведь коммунизм – не искусственная идея, а естественное, логическое развитие человечества. Рассказывая о земном устройстве, я звал последовать примеру землян, видеть себя, свои дела и поступки сквозь призму будущего, воспитывать в себе коммунистические качества уже сейчас.

Я почти не останавливался на чисто технических аспектах, хотя иностранцы больше всего упирали именно на это, их интересовали конкретные данные (иначе, говорили они, все похоже на сказку, мы не верим!). Я объяснил, что у нас, на Земле, научно-фантастическая литература во многом точно предсказала конкретные формы научно-технического прогресса, и суть не в самой технике, а в человеке, который ею управляет, в уровне его сознания и социальной зрелости. Техника – послушное дитя человека. Растет человек, совершенствуется его научно-техническая мысль – растет и дитя. У добрых родителей ребенок вырастает добрым, верным помощником, умножающим вместе с материальным богатством радости жизни; у злых, завистливых родителей, интересы которых ограничены, жаждой наживы, дитя вырастает эгоистом, легко становится бандитом, готовым убивать, грабить, насиловать…

У нас на Земле, закончил я под гром аплодисментов, техника в руках добрых, заботливых родителей и никогда ее огромная мощь не будет направлена против человечества.

Эстафету выступлений приняли мои товарищи.

Они поочередно подходили к микрофону и только успевали отвечать – сыпались вопросы, и в президиум непрерывным потоком шли записки. Особый интерес вызвал рассказ о том, что Земля объявлена планетой чистоты и отдыха. Фабрики и заводы с вредным и шумным производством, металлургические и химические комбинаты переведены на соседние планеты солнечной системы, которые, благодаря человеку, обрели жизнь – окружены искусственной атмосферой, сетью температурных трансформаторов и других регулирующих устройств. Как некогда электропоезда связывали крупные города с пригородами, планета Земля сообщается с меньшими братьями быстрым космическим транспортом.

Мы все удивились заданному вопросу: нет ли противоречия – коммунизм должен освободить человека от труда, а у вас сплошной труд. Да и где человеку работать? За него почти все делают машины!

Пришлось объяснить: коммунизм не освобождает человека от труда, а лишь значительно облегчает его физически и тем самым способствует развитию творческих начал в любой профессии.

– Да, машина – наш первый помощник. Но машиной нужно руководить! Вот вам огромный отряд инженерно-технических работников. Машины нужно ремонтировать, ибо они изнашиваются. Вот вам ремонтники. Их очень много, поскольку много самых разных машин. Эти машины нужно усовершенствовать, придумывать новые. Не обойтись без научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро. Детали к этим машинам, прежде чем их собрать, отливают и обрабатывают на многих заводах… Это всего лишь одна производственная сфера. А сколько различных специализаций! Не говоря о таких профессиях, как учителя, врачи, агрономы, кулинары…

– А что делают врачи? Ведь у вас все здоровые!

– У врачей много работы. Прежде всего-профилактической. Их задача – не допустить ни одного случая заболевания. Это не очень-то просто.

– Расскажите, как у вас учат и воспитывают детей?

– Какие растут деревья?

– Есть ли животные и какие?

– Что вы едите?

– Опишите средства передвижения.

– Существуют ли наказания?

– Кто глава семьи – муж или жена?..

Вопросы, вопросы, вопросы… Мы изрядно утомились – ведь говорили почти четыре часа подряд. Наконец член правительства объявил, что пресс-конференция заканчивается, и вручил каждому из нас Орден почетного гражданина Ионы. Остальным космонавтам, сказал он, поскольку они отсутствуют, награды будут вручены позже.

Только отгремели заключительные овации, ко мне подлетел Сег.

– Ну как, к нам в гости?

– К сожалению, вынужден огорчить…

– Так я и знал! Даже интервью не успел взять. Глупо все получилось… Значит, рассердился, не хочешь…

– С удовольствием бы, не могу.

– Карья обидится! Она так просила… Видел ее в зале?

– Видел.

– А Ину?

– Разве бы я мог не заметить Ину.

Сег внимательно посмотрел на меня и упавшим голосом спросил:

– Между вами в самом деле ничего не было?

– В самом деле.

– А я – то, болван!.. Ну извини. Дрянной у меня характер…

Меня позвали и я вынужден был попрощаться.

– Будет возможность – зайду, – пообещал я. – Ине огромный привет. Поцелуйте ее! Скажите – я просил.

Меня подхватили под руки ребята и потянули к выходу.

Попасть в дом Сега больше не удалось. Был назначен день отлета, и вовсю шли приготовления. Я надеялся, что мои новые друзья придут меня провожать, и в последний раз взгляну в их лица и крепко пожму руки…

За несколько часов до старта вокруг «Коммунара» собралось столько народу, что я едва заметил Сега. Он пытался что-то доказать охраннику, размахивал руками, показывал какие-то бумаги, но напрасно – к лайнеру никого не подпускали. В многоцветной пестроте я не смог различить – один Сег или с Иной?

Начальник охраны, по моей просьбе, разрешил пройти Сегу и «всем, кто с ним». Сияющий Сег, вырвавшись из тисков толпы, принялся меня фотографировать на фоне «Коммунара». Рядом с Сегом переминался с ноги на ногу Тор.

– Тор! – шагнул я навстречу пареньку. – Ну, здравствуй. Спасибо, что не забыл проводить.

Тор переминался с ноги на ногу, не находил, что сказать.

– Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?

Паренек кивнул.

– Знаю – ты уже занялся делом. Так и продолжай!.. На, держи. – Я протянул Тору универсальный микрофон, который не так давно побывал в его ру­ках. – Видишь рычажок? Будет тяжело – нажми его и смело выкладывай свои печали. Я услышу, только ответить не смогу… Но лучше, если все трудности ты сможешь преодолеть сам, никому не жалуясь.

– Спасибо, – еле слышно ответил Тор.

– А почему вы одни? – обратился я к Сегу. – Где же остальные?

– Карью муж не пустил. Такой скандал устроил, аж стекла звенели… А Ина сама не захотела. Я звал! Она как-то похоже сказала: наши проблемы нужно разрешать самим, не дожидаясь гостей из космоса…

Вот и все. В общем-то ничего особенного не произошло. Но до сих пор я перечитываю дневники и пытаюсь представить все до мельчайших подробностей. Иногда мне кажется, что я встретил на Ионе нечто большее, чем горячая симпатия к прекрасному человеку…

Недаром, прочитав мои дневники, сразу явился Матти.

– Послушай, – сказал он серьезно, – тебе не кажется, что ты влюбился?

– Жанна спросила то же самое.

– Она читала?

– Да.

– И что ты ответил?

– Ответил, что большая симпатия и любовь – не одно и то же.

– Ты говорил, что опять собираешься на Иону…

– Собираюсь, Матти.

– А не пора на отдых?

– Я не старик. Я хочу быть на переднем крае. Как мой Герман… Был бы он жив – мы бы отправились вместе.

– Значит, и в этот раз надолго…

– Да, Матти, и в этот раз.

Матти задумчиво стал протирать очки. Без них он часто моргал и выглядел каким-то беспомощ­ным…

– Хорошо, – вздохнул он. – Вот два билета. Тебе и Жанне. Ясно?

– Нет, не ясно…

– Посмотрим вечером выступления гимнасток. А потом… познакомлю с дочкой. Жанне легче будет переносить разлуку.

Я покачал головой.

Признаться, ни я, ни Жанна до конца не верили в затею Матти и на стадион отправились с противоречивым чувством: не разыгрывает ли нас дорогой друг? Если и не разыгрывает, насколько серьезно и безупречно его предложение?..

Стадион был полнехонек. Мы быстро нашли свои места – какая точка обзора! Матти был уже здесь и, увидев нас, просиял. Рядом с ним сидела его сотрудница по Институту – Элла. Это что-то новое. Он никогда нигде ни с кем не появлялся… Элла держалась с достоинством – несколько фраз, сказанных для Матти, были, видимо, очень серьезного содержания. Матти кивал головой в знак согласия и добавлял что-то не менее серьезное. Никаких признаков теплоты, близости этих двух людей я не замечал. Хотя, безусловно, близость была – не стала бы девушка так настойчиво заботиться о Матти: стоит ему прийти к нам, включается экран и появляется Элла с каким-нибудь вопросом…

Начались выступления гимнасток. Зрелище всегда волнующее, неповторимое… Спортсменки, сменяя друг друга, под ритмические музыкальные всплески выбегают на ковер. Танцевальные композиции сразу захватывают – будто в душе проносится солнечный вихрь, возвышающий и зовущий в неведомые дали…

И вдруг на ковре появляется Элла! Она же была рядом!.. Да, место пустует. Когда она исчезла?..

Через минуту я уже не видел, что это Элла. Был некий злой дух, возжелавший погубить в саду жизни самый драгоценный цветок-цветок счастья. Коварно действует злой дух, ему удается усыпить почти все живое, и кажется – совсем близко мрачное торжество. Но тут затрепетал, поднялся зеленый росток, вот он крепнет, черпая силы из корней, что хранит и оберегает мудрая земля… Он спешит на помощь – и злой дух повержен, цветок счастья свободно раскрывает лепестки, и все вокруг ликует…

Интересный сюжет предложила Элла! И мастерски показала его, с большим искусством перевоплощения. Вот так Элла! Не ожидал, однако, от нее…

Не успел я как следует осмыслить увиденное – тихо зазвучал, как бы просочился извне, «Космический вальс». Все космонавты его любили, и не было корабля, где бы эту музыку не включали бесконечное число раз. Поэтому мне особенно было приятно услышать хорошо знакомую мелодию…

Новая композиция поначалу показалась очень простой, незамысловатой, и на фоне ее некоторое время продолжало действовать впечатление от предыдущего танца. Плавно, но с постепенным нарастанием развивалась тема – человек и космос, все больше охватывало ощущение звездного пространства и стремительного полета в нем смельчаков… Скорость увеличивалась, далекие звезды приближались и обретали очертания неведомых планет, проносились метеориты, возникали космические миражи…

Девушка, исполнявшая танец, будто была неземной. Это подчеркивали и несколько необычная плавность движений, и едва заметное свечение тела… Но постой!.. Охваченный волнением, я стал пристально всматриваться в лицо девушки. Нет, я не ошибался – она похожа на Ину! Очертания лица, губы, глаза…

Музыка, достигнув наивысшего проникновения, стала плавно гаснуть, и в тишине долго казалось под куполом стадиона мерцали яркие, чистые, зеленовато-синие звезды…

Дружные, настойчивые рукоплескания заставили спортсменку вернуться на ковер и исполнить танец еще раз.

– Ну как? – наклонился ко мне Матти.

– Слов нет, как прекрасно! – не сдержал я восторга.

– Познакомить? – лукаво спросил Матти.

– Захочет ли…

– Со знаменитым космонавтом?

– Не язви.

– Когда все кончится, они с Эллой подойдут. Еще несколько гимнасток показали свою программу. Выступления были, как говорят у космонавтов, на все сто парсеков, но я уже смотрел не очень внимательно, думая об исполнительнице «Космического вальса» и о предстоящей встрече с ней.

Содержание спортивного вечера было исчерпано, и зрители стали расходиться. Матти попросил подождать, и вскоре Элла привела за руку девушку. Ее сходство с Иной оказалось очень далеким – вероятно, освещение подчеркивало какие-то черты лица, и на расстоянии возникла эта иллюзия… У девушки оказались чистые синие глаза и удивительно нежная, с голубым оттенком кожа. Ничего не скажешь красавица!

Девушка обратилась ко мне и Жанне со странным упреком.

– Разве вы не узнали меня? Я долго болела и, наверное, изменилась. Доктор вылечил меня, и я теперь вернулась к вам. Как, папочка, ваши дела? Вы очень долго были в полете, я соскучилась. – Девушка нежно поцеловала меня в щеку и продолжала, обращаясь к Жанне: – А вы, мама, гораздо лучше выглядите. Каникулы пошли вам на пользу. – Она поцеловала и Жанну.

– Ну, – сказал серьезно Матти, – забирайте свою Юлию. Она здорова по всем статьям. Если что – только я имею право ее лечить.

– Девочка моя ласковая, – растрогалась Жанна и обняла Юлию. – Ты самая хорошая, милая…

– Оказывается, гимнастка! – добавил я.

– Пойдем домой, – сказала ей Жанна, и мы все направились к выходу.

Я не подозревал, что все случится так неожиданно и так естественно. Однако до конца не мог согласиться с тем, что произошло… Нужно было привыкнуть и осмыслить… Ну и чудак этот Матти! Ну и великий выдумщик!..

Мы вышли на проспект. Я чуть-чуть приотстал и взглянул на небо. Ясно вырисовывался млечный путь и плавно плыла крупная красная звезда. Это улетал в космос очередной звездный корабль…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ МАКСИМ КОВАЛЬ

Этот августовский день начался, казалось, очень обыкновенно. После завтрака, мягким солнечным утром, я предложил своей ребятне, Тарасу и Наташке, искупаться на речке. Оба обрадовались – Наташка (она в сентябре пойдет во второй класс) не сдержалась, захлопала в ладоши и запрыгала на одной ноге; Тарас тоже не прочь был выразить бурный восторг, но взял себя в руки (все-таки он пятиклассник), покашлял в кулак, как взрослый, и сказал:

– Возьму сачок.

– И сумку возьми. Для травы.

Я знал, что моего Тараса не столько интересовало купание, сколько бабочки да стрекозы – для коллекции, да зеленый корм для кроликов, ежей и черепах, которые жили у нас в сарайчике. Тарас так рьяно заботился о своих питомцах, с таким усердием охотился за кузнечиками и букашками, что мы уже не сомневались – кем он станет. Наташка с большим удовольствием помогала брату, но говорить, что у нее тоже определилась будущая профессия, было еще рано: она с не меньшей охотой возилась с куклами и шила им всевозможные наряды.

«Не торопитесь с прогнозами, – как-то заметила Жанна Васильевна. – Еще ничего, совсем ничего не известно». Кстати, она ушла несколько минут назад, шутливо поговорила с детьми, погладила белые пушистые спинки домашних зайцев Тараса.

Жанна Васильевна часто навещает нас. Когда-то я был в числе ее учеников, но вот уже и мои дети учатся в школе. Жанна Васильевна их опекает, следит как они отдыхают, чем занимаются в свободное время. Моя первая учительница все такая же моложавая, подтянутая, с нестареющей юной душой. На красивом лице морщинок совсем чуть-чуть. При встречах с ней я всегда чувствую себя мальчишкой и смущаюсь. Лет ей, в сущности, не очень много больше шестидесяти, но если учесть, какую она пережила трагедию, невольно воздаешь должное ее жизнерадостности, неиссякаемой внутренней энергии…

На мой вопрос – будет ли Юрий Акимович дома после обеда, Жанна Васильевна кивнула:

– Приходите. Кажется, никаких планов не намечалось. Юра всегда рад. И я тоже…

Семья Петровых действительно всегда рада моему приходу. Я был другом Германа и одним из тех, кто видел его последним. Я частенько навещал Петровых, но старался вниманием не злоупотреблять. Им приятно было угощать меня всякой всячиной, обо всем расспрашивать, но вместе с тем они невольно возвращались к трагическим дням, переживали, и затягивать визиты с моей стороны было бы жестоко.

Повидать же Юрия Акимовича сегодня – просто необходимо. Я знал, что он комплектует экипаж для повторного полета на планету Иона, открытую в звездной системе Лаланда 21185, и хотел попросить, чтобы в состав экспедиции включили и меня… Пожалуй, это было самым важным в сегодняшней программе, и я, собираясь с детьми на речку, только о предстоящей встрече и размышлял.

Из дома вышли шумной гурьбой. Светлана, моя жена, направлялась на текстильный комбинат – сегодня ее смена: у мамы и отца – выходной день, они никуда не спешили, вызвались немного проводить.

Светлана, прощально помахав нам, скрылась за домами, родители вернулись, и мы с детворой то вприпрыжку, то наперегонки устремились к вертолетной площадке.

Вскоре нас догнал мой отец, Николай Николаевич.

– Решил прогуляться с вами, – запыхавшись, сообщил он, и Наташка немедленно прилипла к дедушке. – Все равно нужно осмотреться. Перед решающим рывком.

Это хорошо, что отец идет с нами. С ним всегда интересно. Мальчиком я невольно заразился его любовью к истории и, наверное, поэтому стал археоло­гом. Самое удивительное – отец не был профессиональным историком. Он, рядовой представитель рабочего класса, специалист по обработке металла, в свободное время занимался резьбой по дереву. В этом отцовском увлечении и заключался секрет сильного влияния на меня. Под мастерскими руками, в застывших наплывах дерева, оживали реальные герои прошлого – в исторически точной одежде, с верно подмеченными, характерными деталями. Отец подолгу пропадал в музеях, библиотеках, архивах – записывал, зарисовывал, изучал. Нередко, особенно в детстве, я помогал отцу – и найти в лесу засохший корявый ствол дерева, и привезти его домой, и обработать отдельные крупные части. А по­том много месяцев подряд следил, как постепенно проявляются черты одного из лучших представителей человечества в прошлом.

У отца много удачных работ, они выставлялись и были отмечены дипломами. Но особенно меня поразил скульптурный портрет Жанны д’Арк. К образу этой героической женщины во все века обращались многие профессиональные художники. Казалось бы, ничего нового не скажешь. Но отец так умело использовал фактуру дерева, его причудливые кольцевые наросты, цветовые переходы, что трудно оторваться от возвышенного, одухотворенного лица героини, исполненного так неожиданно и своеобразно.

Помню, как много трудился отец над скульптурами Спартака, Степана Разина, Емельяна Пугачева, не один год создавал фигуры героев Парижской коммуны. Но больше всего сил и времени посвятил 1917 году. Октябрьские дни воскрешали не только скульптуры вождей и рядовых участников революции, но и целые композиционные группы.

Сейчас отец увлечен новой работой – портретами выдающихся государственных и общественных деятелей эпохи коммунизма. В мастерской несколько необычных заготовок. Одна из них – древесная глыба с могучими корневищами. Слова отца – осмотреться перед решающим рывком – и означали желание еще раз хорошенько взвесить, оценить намеченное, а потом уже взяться за вдохновенный труд.

Вертолет быстро доставил нас к реке и, едва мы вышли, бесшумно упорхнул за синюю кромку леса. Отец с Наташкой сбежали по ершистой тропинке вниз и, скинув одежду, по мягкому песку вошли в воду. Мы с Тараской поспешили за ними, и вскоре все четверо забултыхались в речной прохладной синеве. Потом Тараска, размахивая сачком, забрался на косогор и стал что-то выискивать в густой траве; от него не отставала Наташка.

Я плюхнулся на горячий песок, блаженно вытянулся. Отец хотел последовать моему примеру, но вдруг о чем-то вспомнил, направился к одежде, сложенной аккуратной горкой неподалеку.

– Читай, – протянул он сложенную вчетверо газету и лег рядом. – Свежий номер.

Отцовские темно-карие глаза внимательно смотрели на меня, добрые губы чуть улыбались, скуластое лицо светилось. Отцу давно перевалило за семь­десят. Но даже я, на тридцать лет моложе, не мог дать ему столько, и в нашем естественном, приятном общении совершенно не чувствовал возрастной грани…

Развернул газету. Сразу бросился в глаза портрет Заслуженной учительницы Планеты Зинаиды Яковлевны Печерской. Подпись сообщала, что сегодня ей исполнилось сто пятьдесят лет. Она, рядовой работник сектора культуры Производственного педцентра, неутомимо шефствует над сотнями семей – рекомендует для чтения новые книги, организует выходы в театры, проводит встречи с мастерами литературы и искусства и многие другие культурно-массовые мероприятия. На участке Зинаиды Яковлевны не замечено ни одного случая невоспитанности, бескультурья, да и вряд ли они возможны при высокоэффективной, хорошо продуманной работе. От имени всех читателей газета тепло поздравляет старейшего работника системы просвещения с днем рождения и адресует юбиляру самые сердечные пожелания.

Просматриваю газету дальше. Так вот в чем дело! Здесь же, на первой странице, напечатан фотоснимок Светланы, моей жены. Она снята на своем рабочем месте, на фоне лучеобразно расходящихся нитей. В ткацком автоматическом цехе я бывал много раз и эти «детали» мне хорошо знакомы.

– «Светлана Коваль, – стал я читать вслух, – завоевала первое место в соревновании между ткачихами текстильного комбината имени Розы Люк­сембург. Передовая ткачиха, подсчитав свои возможности, обязалась выполнить два годовых плана к первомайским торжествам…

– Молодец, Светлана! – похвалил я. – Даже маму обогнала.

– Ну, мама еще скажет свое слово, – мягко заступился отец. – Мама у нас – твердый орешек.

Конечно, насчет твердости отец преувеличивал. У мамы ее было нисколько не больше, чем должно быть у каждого нормального, воспитанного человека. Нежнее и внимательнее женщины, чем моя мама, я не встречал. Конечно, это сильное субъективное искажение, но мне так казалось и я себя не переубеж­дал. Светлана тоже была нежна и внимательна, но мама… Да и стоит ли осуждать искренние сыновние чувства и несколько преувеличенную оценку, если от этого никаких отрицательных последствий!.. Кстати, и отец всегда казался мне самым умным, самым талантливым, самым волевым человеком, хотя я хорошо знал – на земном шаре умных, талантливых, волевых людей – миллионы. Каждый чем-нибудь замечателен и знаменит. Каждый выполняет свои обязанности с полной выкладкой, что-то изобретает, ищет, совершенствует.

Я внимательно прочитал весь номер. Раньше срока выдана плавка… Автоматический уборочный комплекс завершает косовицу и обмолот колосовых… Открыта выставка молодых художников… Учителя готовятся к предстоящему учебному году. Через два месяца на Иону отправляется космическая экспедиция…

Последняя информация будто специально предназначена для меня. Значит, через два месяца… Жаль, ничего не сказано о составе экспедиции. Неужели я опоздал, и участники полета определены?

Мне представилось: в Космическом центре я иду на прием к руководителям, и мне отказывают, отказывают, отказывают… «Поздно, дорогой, где вы были раньше!»

От этой мысли стало жутковато. Я должен непременно попасть на Иону! Не только как специалист по космической археологии, но и как психолог-историк. Дело в том, что меня не просто интересовали предметы далекого прошлого, я старался увидеть в конкретном психофизическом проявлении уровень социального развития человека (или иного мыслящего существа), ступени его внутреннего совершенствования от века к веку, от одной общественно-экономической формации к другой. По сообщениям Юрия Акимовича, Иона по своему социальному устройству очень напоминает Землю двадцатого столетия. Надо ли объяснять, как важно было мне попасть на открытую планету, изучить, сопоставить ее живые формы с историческими земными…

Отец заметил перемену во мне, и я объяснил причину.

– По-моему, зря беспокоишься, – сказал отец. – Юрий Акимович не сможет отказать. Ты для него как сын… Меня лично тревожит другое: дальность полета. Путешествие займет не десять, и даже не пятнадцать лет…

– Ты… против?

– Нет, нет, – взмахнул рукой отец. – Разве можно быть против! Я говорю лишь о долгой разлука… Впрочем, напрасно говорю. Разве мы эту самую разлуку не одолеем? Еще как одолеем! Если, конечно, – шутливо добавил он, – ты привезешь чурбак какого-нибудь необыкновенного дерева.

– Милый мой батюшка! – рассмеялся я и закинул руку на его плечо. – Обязательно привезу. И тебе, и маме, и Светлане – всем доставлю по какой-нибудь диковине. Хочешь чурбак – привезу чурбак!

– Эх, Максимушка, ничего-то ты не понимаешь, – вздохнул отец. – Ну да ладно, выполняй за­каз…

Помолчав, отец, как будто вне всякой связи с предыдущим, сказал, что, наверное, пришла пора изменить ему творческую традицию. Впервые за много лет его потянуло на современность. Ему хотелось бы создать образ молодого современника. Прототип есть. Кто? Да это, оказывается, я. Почему я? Вокруг столько молодежи! Да потому, что отец именно во мне видит типичные черты зрелой юности и именно через меня хорошо их чувствует… И вот, если я улечу…

– Выручит память, – сказал я. – Уверен – получится намного лучше.

Я спросил у отца, почему бы ему полностью не перейти на творческую работу.

– Мы уже говорили об этом, – ответил он. – Разве я смогу бросить завод? Я рабочий, и место мое у машин. А все остальное – моя духовная пища, активный отдых.

Мы еще долго толковали о том о сем, купались, грелись на солнце. Тарас гонялся за бабочками, Наташка собирала в букетик полевые цветы. А через два часа, в точно назначенное время, на полянку опустился вертолет, и мы отправились в город.

Пообедав, я поспешил к Юрию Акимовичу, и здесь, в его доме, ждало меня непредвиденное…

К Юрию Акимовичу я вошел с твердой уверенностью, что он дома и, как обычно, работает в своем кабинете. Но мне навстречу, совсем неожиданно, вышла незнакомая девушка и сказала:

– Папу вызвали в Космический центр. Пожалуйста, подождите.

Девушка была необыкновенная. В чем необыкновенность – трудно было сказать, по крайней мере в первые минуты. Лицо как будто простое, но притягательное – наверное, благодаря ясным голубым глазам и нежной лучистой коже. Во всем ее облике было что-то таинственно-прекрасное, даже руками она взмахивала так красиво, так плавны и в то же время энергичны были все движения, что я прости обомлел: никогда подобного чуда не видел.

– Юрий Акимович – ваш папа? – удивился я и тут же мысленно отругал себя за бестактность: Юрий Акимович мог удочерить на далекой Ионе девочку-сироту. Ведь я ничего не знаю, и глупым вопросом мог нечаянно обидеть…

– Конечно, – ответила девушка. – Странно, что вы забыли. А вы помните, как меня зовут?

– Не помню, – сознался я.

– Меня зовут Юлия. Ю-ли-я, – по слогам произнесла она. – Не забывайте, Максим Николаевич, не то я обижусь.

Мне хотелось спросить – откуда она знает мое имя? Но сдержался: время поможет ответить на этот вопрос. Юлия будто услышала, удивленно качнула головой и сказала:

– Вас, лучшего друга моего брата, я никогда не забуду. Если вы могли забыть Юлию, то Юлия не имеет права запамятовать. Хотя бы на секунду… Я часто видела вас на экране вместе с Германом. Но никогда не думала, что вы такой.

– И я никогда не думал… – вдруг произнес я.

Со мной творилось что-то невообразимое. Пожалуй, я перестал понимать, где нахожусь, что говорю… Я только видел удивительное лицо – Юлия усадила меня на диван, села рядом, и я тихонечко сжал ее прохладную ладошку.

– Я хорошо помню кадры, отснятые в день гибели Германа, – сказала она. – Вы стоите над волнами и смотрите вперед… Скажите, далеко эта самая Веда?

– В общем-то, не очень.

– Я хочу туда. Хочу увидеть могилу брата.

– Летим хоть сейчас, – сказал я, готовый исполнить любое желание девушки.

– Правда? – Юлия встала и потянула меня за руку. – Тогда идемте!

До космодрома мы добрались за несколько минут, облачились в спецодежду и поднялись в кабину моего ракетоплана. Из иллюминатора хорошо была видна зеленая степь с россыпью желтых, белых и голубых цветов. Далеко за горизонт уходили квадратные стоянки малых и больших звездолетов, мощных межпланетных лайнеров. Космодром напоминал детскую площадку с разноцветными кубиками, иглами ракет, сверкающими на солнце.

Я включил двигатели, и когда земное притяжение было преодолено, взял курс на самую близкую планету в другой солнечной системе. Свечение звезд мягко замерцало на лице Юлии, и глаза ее стали густо-синими. Она рассматривала небо, что-то выискивала в млечной россыпи.

– Покажите Веду! – попросила она.

– Веду пока не видно.

– Это правда, что ее освещает искусственное солнце?

– Правда. Только не одно, а несколько. Одно заходит, другое восходит. Поэтому на Веде всегда светло. У этих солнц одна особенность. Если настоящая солнечная звезда сама в основе системы, организует ее, то искусственные солнца Веды – всего-навсего спутники планеты.

– Значит, их создал человек?

– Не совсем так. Впервые искусственное солнце создали исконные жители Веды. Несколько тысяч лет назад оно взошло над Ведой как символ огромных возможностей разума. И сравнительно недавно погасло, потому что разум стал использоваться совсем в неразумных целях… Вы, наверное, знаете, что все живое на Веде погибло в результате ядерной войны.

Тогда же погасло и первое искусственное солнце… Его осколки долго носились над мертвой, остывающей планетой, а потом упали в океан… Погасло солнце, и Веда утонула во мраке…

– А потом?..

– А потом на несчастную планету случайно наткнулась одна из первых космических экспедиций. Археологические раскопки позволили заглянуть в прошлое Веды, узнать причины ее трагической гибели… Ученые долго ломали голову над тем, как же обогревалась некогда живая планета? В том, что был тепловой источник, никто не сомневался. Но где он? Лучи нашего солнца до Веды не доставали, а другой мощной звезды поблизости не было. Возникло множество предположений – а не мог ли источник тепла быть принципиально новым, таким, о котором нам пока еще ничего не известно; а не применялись ли искусственные осветители и обогреватели; а не кроется ли загадка в энергетических возможностях самой планеты… Ни одно смелое предположение не могло быть принято целиком – слишком хлипкие были доказательства при множестве обоснованных возражений. Главное сводилось к тому, что источник света и тепла, если таковой был, должен быть настолько сильным, что не заметить его с Земли было просто невозможно… Спорам и яростным дискуссиям положили конец найденные чертежи и подробная техническая документация – да, был искусственный солнечный источник. А не видели его потому, что специальная аппаратура рассеивала свет в космическом пространстве. Для чего? А для того, чтобы не привлекать внимания иных миров, на которых могли оказаться воинственные обитатели… Что еще добавить? Техническую документацию изучили, зажгли новое искусственное солнце, и планете была возвращена жизнь. В последующие столетия на орбиту Веды вывели еще три маленьких солнца, и, как я уже говорил, планета обрела вечный солнечный свет…

Юлия удивилась:

– Странно, все, что касается иных планет, я, кажется, знаю неплохо. А эту историю слышу впервые… Может быть, забыла? – Девушка задумчиво посмотрела в иллюминатор и опять повернула ко мне ясно-голубое лицо. – Пятьсот лет назад астрономы предсказывали существование невидимых планет во­круг звезды 61 Лебедя. Удалось добраться до них?

– Пока нет. Слишком велико расстояние. Более трех парсеков. Но скоро доберемся.

– И мне бы хотелось. Туда! Где еще никого не было. Обещайте, что возьмете меня, если полетите.

– Постараюсь, – кивнул я. Мне было хорошо. Никаких проблем не существовало.

Юлия откинулась на спинку кресла и повела речь о том, что счастлив тот, кто побывал хотя бы в окрестностях Ближайшей Центавра. Стала приводить немыслимые цифры, многоэтажные расчеты. Я слушал и согласно кивал, совсем не догадываясь спросить откуда у нее такая прямо-таки наивысшая астрономическая подготовка.

Ракетоплан мчал нас к планете незаходящего солнца, а мы сидели рядом и рассуждали на космические темы, и ничто не могло лишить нас удовольствия слушать друг друга и друг друга созерцать. Даже на Станции отдыха не хотелось выходить. Но выйти все же надо было – перекусить и часок–другой вздремнуть.

К приемной площадке Станции был «пришвартован» один-единственный ракетоплан, и когда мы поднимались в салон, навстречу нам сбежал в полной дорожной амуниции высокий белокурый парень – он собирался улетать. Поравнявшись с нами, парень удивленно остановился, прозрачный шлем в правой руке дрогнул, перчатки звучно шлепнулись о ступеньку. Он нагнулся и, не сводя с Юлии глаз, поднял перчатки и растерянно произнес:

– Здравствуйте…

– Здравствуйте, – отозвалась Юлия. – Вы уже улетаете?

– Да, уже… к сожалению…

– А как вас зовут?

– Арсений! – немедленно ответил парень и засиял. Юлия протянула руку, и Арсений, осторожно пожав ее, вдруг порывисто поцеловал. Мне стало неприятно. Все происходило так, как будто меня и не существовало.

– Пойдемте с нами, – предложила Юлия Арсению. Его лицо говорило – он готов был с радостью согласиться. Пришлось вмешаться. Я сухо сказал:

– Извините, Арсений. В другой раз. У нас жесткая программа, и менять ее нецелесообразно.

– Понимаю, – огорченно вздохнул Арсений и в первый раз взглянул на меня. Ему так не хотелось уходить!.. – А… куда вы летите?

– На Веду.

– Можно – я с вами?

– Нет, – ответил я. – Сейчас нельзя.

– Почему? – искренне удивилась Юлия. – Можно лететь втроем!

Открытое, симпатичное лицо Арсения опять засветилось надеждой, но я сказал:

– Пожалуйста, Арсений, поймите: только не сей­час. Если хотите, встретимся на Земле.

– Ну что ж, до свидания… – Арсений понимающе мотнул головой и медленно, то и дело оборачиваясь, стал спускаться к выходу. У самого шлюза он остановился и закричал:

– Я вас найду! Обязательно найду!

– Какой красивый человек! – сказала Юлия, когда Арсений покинул Станцию, а мы опустились в мягкие кресла гостиной. – Он чем-то очень похож на вас…

Я промолчал. Не хотелось говорить на эту тему.

От обеда Юлия отказалась. Она объяснила:

– У меня особое питание. Прошу вас, никогда ничего мне не предлагайте.

Особое – так особое. Дело хозяйское. Каждый знает, что ему нужно.

Юлия удалилась в комнату отдыха, предупредив, что ровно через час явится сама, и я остался один на один со своими мыслями. В самом деле, что происходит? Куда и зачем я лечу? Правильно ли я поступаю, умчавшись неведомо куда, никого не предупредив? Что за чувство родилось во мне и мною руководит?

Что я наделал? Разве я разлюбил Светлану? Разве дети мне стали чужими?..

В радиорубке я отстукал телеграмму на Землю и отправился бродить по Станции. Во всяком случае, думал я, все не так просто. Светлану я очень люблю. Без нее я не смогу, и говорить нечего…

А как же Юлия?..

Сквозь прозрачную стенку хорошо просматривалось звездное пространство. Космос был тревожно темен, светящиеся точки пронзительно дрожали, и не было выхода душевному смятению… Но вот, будто спичка чиркнула, пронесся метеорит, и еще дальше на огромной скорости прошел крупный космический лайнер – и как-то легче стало, по крайней мере, чувство безнадежности исчезло…

Ровно через час вышла Юлия, и мы опять заняли свои места в ракетоплане и на полной скорости помчались в направлении Веды.

Некоторое время летели молча. Юлия разглядывала звезды, а я следил за работой приборов.

– Ой! – отпрянула от стекла девушка. Совсем рядом пронеслась каменная глыба. Вернее, пронеслись мы, но Юлии показалось, осколок какой-то планеты пикировал прямо на нас.

– Не бойтесь. Этот прибор, – показал я своеобразный локатор, – не только обнаруживает космические тела перед ракетопланом, но и уводит от столкновения. Безопасность полнейшая.

Я невольно задержал взгляд на лице Юлии создает же природа красоту! Просто немыслимо…

– Расскажите о себе, – попросила девушка.

– Вы же все знаете.

– Нет, не все. Я не знаю о вашей работе. Подробностей не знаю.

– Какие подробности? Как всякий археолог, я копаюсь в руинах и добываю реликвии прошлого.

– Но вы не просто археолог.

– Это верно. Археолог по части космоса. Но, к сожалению, пока не было возможности развернуться. Веда сгорела почти дотла, находок мало. А на других планетах пусто.

– Вы сидите без дела?

– Работы хватает. Даже на Земле.

– А почему вы молчите о другой своей специализации?

– Зачем повторяться. Вам же известно.

– Не совсем. Психологическая археология… Даже как-то странно…

– На первый взгляд, может быть, и странно. Но вы же не будете отрицать, что за каждым предметом, за каждой вещью, изготовленной человеком, стоит сам человек – определенной общественно-экономической формации, определенного уровня социального развития. Психологическая археология, в отличие от общей археологии, оперирующей типическими, масштабными категориями, идет от общих оценок и определений к конкретным, живым людям. Она ближе рассматривает человека, а о некоторых выдающихся личностях прошлого знает почти все – их достоинства и недостатки…

– Недостатки? Нужно ли нам знать недостатки тех, кто жил когда-то?

– Еще как нужно. Для правильного воспитания. История – это зеркало человечества. И чтобы видеть себя, каковы мы есть, необходимо почаще в него заглядывать. Если испачкался – сразу увидишь.

– Но… мы не пачкаемся!

– Потому что постоянно обращаемся к истории.

– Что-то не то… Наверное, не такие уж были недостатки, чтобы остерегаться.

– Именно такие. Страшно вспомнить, сколько сил положило человечество, чтобы очистить себя от всякой скверны, от черствости и бездушия.

– Черствость и бездушие? Откуда?

Вот так наивность! Или вопрос с иронией? Да нет, девушка серьезно ждет ответа…

– Вы, конечно, знаете, что еще несколько веков назад мир строился на идеалах частной собственности.

Юлия кивнула, и я продолжал:

– Издревле человек приучал себя к мысли: будешь сыт, одет, будешь повелевать другими – если в твоих руках богатство, собственность – и чем крупней, тем лучше. А собственники, как известно, черствы и бездушны: поделиться с другим? Как бы не так. Себе меньше останется. Уменьшится собственность – уменьшится сила. И еще потому черствы и бездушны, что собственность нужно умножать. А как ее умножать? Только за счет других. Грабить, отнимать, присваивать. Вести кровавые войны и проворачивать грязные махинации. Ты голоден? Разут? Раздет? А наплевать. Лишь бы мне было хорошо… Разумеется, общественное сознание росло, открытый произвол не мог существовать долго. Если рабовладельцы неограниченно присваивали чужое с помощью бича и меча, феодалы действовали осмотрительней оставляли часть урожая крестьянам. И совсем хитро поступали капиталисты, как бы незаметно присваивая часть труда миллионов свободных рабов… Менялись формации, но сущность собственника не менялась. Просто он вынужден был приспосабливаться к требованиям времени, становился хитрей, изворотливей. А когда пробил час для новой формации, основанной на общественной собственности, многовековая привычка не могла сразу исчезнуть. Черствость и бездушие, посеянные частнособственническим укладом, еще долго давали о себе знать. И быт, и производственная сфера не сразу очистились от затхлого наследия. На древнем Востоке, например, трудно шло раскрепощение женщины. Феодальный дувал, спрятавший ее от солнечного мира, никак не хотел разрушаться… Впрочем, эмансипация женщины шла нелегко везде. В один период даже сильно пошатнулись семейные устои. Старые, унизительно-подчинительные отношения в семье уже не устраивали женщину, а новые формы пока не утвердились… В любой библиотеке можно найти об этом массу повестей и романов. Яркое подтверждение! Много и документальных свидетельств. Некоторые есть и у меня. Я обнаружил дневник женщины двадцатого века, где шаг за шагом описывается ее семейная трагедия.

Она порывает с домашним рабством и уходит из дома… Множеством документальных материалов располагают архивы крупных газет прошлого. О чем только ни рассказывают письма далеких читателей! Рядом с сообщением о производственных делах хлесткое обличение бюрократа… А сколько их было, этих равнодушных чиновников! Настоящая эпидемия. Однако человек выстоял. Изгнал из своей жизни и бюрократов, и спекулянтов всех мастей, и любителей легкой наживы… Внутренний мир человека становился все более альтруистическим, полноценным, добрым – таким, каким ему предначертано быть в коммунистическом обществе. Именно история этого трудного становления прежде всего и интересует меня. И предметные находки имеют значение не только общего социального символа, но и раскрывают жизнь конкретных людей – с их болью, страданием, мечтами и борьбой… В моем музее – я обязательно покажу вам, когда мы вернемся, – экспонаты увязаны с конкретными лицами, их биографиями, характерами, условиями социальной жизни и быта. Поэтому в моих поисках меня прежде всего интересуют письма, дневники, фотоснимки, мемуарные записи…

– И опять непонятно, – сказала Юлия. – Нужна ли история в таком дроблении? Разве недостаточно знания общих моментов?

– Речь идет о психологии человека. А здесь особенно важны подробности. Прежде всего без знания отклонений в психике, которые нам обильно преподносит прошлое, было бы нельзя построить современное воспитание и обучение. А еще точнее – просто-напросто оказалось бы невозможным моделировать умственно-чувственную систему человека.

– Моделировать умственно-чувственную систему? Пожалуйста, расскажите, что это такое?

– Разве вы не знаете? – удивился я. – Это известно любому человеку с высшим образованием. У вас – высшее?

– Да, кажется…

Странно… Наряду с обширными астрономическими знаниями такие пробелы… И что это значит «кажется»? Ну ладно, выяснится потом.

– Моделирование умственно-чувственной системы прежде всего применяется в школе. Исследуется работа мозга, его центров; в течение определенного времени фиксируется поведение человека, его реакция на импульсы окружающей среды. В результате строится умственно-чувственная модель. Эта модель, в сопоставлении с эталоном, помогает выявить недостаточно развитые элементы умственно-чувственной деятельности школьника, контролировать возможные отклонения – например, излишнюю подвижность, неуравновешенность, либо наоборот – пассивность, инертность. Моделирование устраняет недооценку личности, ее возможностей. Если когда-то могло случаться так, что способности человека оставались незамеченными, то теперь это совершенно исключается… Кстати, я могу кое-что показать. В полетах уйма времени, и я стараюсь зря его не тратить – конструирую. Мои модели показывают характерные отклонения в умственно-чувственной деятельности в зависимости от социальной и бытовой среды. Многого я не закончил, но главное вам станет понятным.

Я извлек из-под сиденья металлический ящик, открыл его и включил питание. Перед нами возникла человеческая фигура, уменьшенная раза в три–четыре.

– Обыкновенная голография, – пояснил я. – Это канцелярский тип. Иными словами – бюрократ. Зовут его Семен Никифорович.

Юлия стала с интересом рассматривать живого человека. Можно без труда определить – лысоватому мужчине лет сорок пять–пятьдесят, видны даже морщинки на лице.

Снизу ящика замерцал миниатюрный экран с густой сеткой пересекающихся линий, и я объяснил:

– Этот прибор отражает умственно-чувственную схему человека. Обратите внимание на зону устойчивого свечения.

Включил звук. На голографическом столе зазвонил телефон, и мужчина взял трубку. Мягким баритоном он стал поддакивать и что-то обещать – и столько искренности было в его голосе, что Юлия не выдержала:

– Какой же он бюрократ?..

– Это тактика. Пообещать и не сделать. Бдительность усыплена. А когда ему напомнят – дескать, ты обещал, – он найдет тысячу оправданий и пообещает опять.

Зазвонил другой телефон. Мужчина схватил трубку, расплылся в угодливой гримасе и стал медленно подниматься из-за стола, как змея из лукошка.

– Звонит начальник, – сказал я. – Сейчас Семен Никифорович опустится в кресло, и к нему войдет посетитель… Он вежливо выслушает жалобу, посочувствует и направит в другую инстанцию…

– Может быть, так надо?

– Нет. Семен Никифорович может решить сам.

– Тогда почему?..

– Семен Никифорович социально глух. Он слабо представляет себе задачи времени, хотя с удовольствием о них говорит. За инструкциями и параграфами не видит живого человека. Ему безразлична судьба других. Видит только себя, прислушивается только к своим потребностям. Перед начальством непременно вытягивается. И то из боязни потерять теплое местечко… По нашим представлениям, шкала должна светиться здесь. Но здесь она не светится – в человеке отсутствует соучастие, он ограничен собственническими инстинктами.

Я переключил аппарат, и сразу же возникла фигура другого мужчины – он, обхватив голову руками, сидит на обшарпанном диване и раскачивается.

Слышны его нечленораздельные выкрики и ругательства. Вот он опустил руки, пытаясь встать, но не получилось… Воспаленное лицо заросло щетиной, глаза отрешенно блестят.

– У Зиновия Поликарповича другая беда. Ему ничего не стоит поднять руку на женщину, ни за что ни про что оскорбить соседей, обругать незнакомых людей. Он социально глух и невежествен. Может годами не работать, и совесть в нем не заговорит. А ведь от природы он добр, отзывчив и мог быть полноценным гражданином страны. Что делать – Зиновий Поликарпович был плохо воспитан. Не сумели утвердить в нем внутреннюю стойкость, волю, вот он и скис, попав в алкогольную лужу…

– Неужели люди были такими? – покачала головой Юлия.

– Попадались и похлеще. Хотите взглянуть еще?

– Нет, нет, достаточно.

Я выключил аппарат, и мы некоторое время молча смотрели в звездное пространство. Потом говорили опять. На этот раз о людях, из того же далекого прошлого, которыми гордимся сейчас.

Наш ракетоплан на полной скорости шел вперед, и стало заметно мерцающее вдали крохотное пятнышко – Веда вырисовывалась все рельефнее. Я сказал Юлии:

– Вот она, знаменитая Веда.

Юлия замерла у стекла и, не оборачиваясь, спросила:

– Скоро прилетим?

– Скоро. Наберитесь терпения, – улыбнулся я.

– Не думала, что так далеко. Я устала…

– Читайте, пойте, веселитесь. Спрашивайте и рассказывайте сами. И время пролетит!..

Из своей сумочки Юлия достала миниатюрный радиоприемник и включила. Передавали последние известия. Вдруг я почувствовал волнение, и не сразу понял, что слушаю музыку. Как будто распались стенки ракетоплана, и мы с Юлией оказались в мерцающей черноте космоса – но не как пленники его, а два свободных человека, устремленных силой разума к далекой планете.

«Космический вальс» вихрился, рассыпался звездами, отдавал неясным гулом галактик, и так было хорошо, что не хотелось отрывать взгляда от неземного лица Юлии; вдруг подумалось – не дочь ли она могущественного Космоса? Я усмехнулся смелости предположения. А ведь вполне могла быть, вполне…

Мы еще долго летели. И музыку надоело слушать, и читать. Разговоры наши потеряли живость и интерес. О себе я рассказал, наверное, все. И даже о том, как познакомился со Светланой, женой, какие у меня замечательные дети и какой прекрасный скульптор мой отец… Юлия рассказывала меньше, долго вспоминала о чем-нибудь и, так и не вспомнив, сетовала на свою память. Зато по части физики, химии, математики и других точных наук была просто феноменом.

Когда мы опускались на Веду, было немного жаль, что в общем-то приятный полет уже позади; утешала мысль – все повторится при возвращении на Землю.

Я посадил ракетоплан на специальную площадку.

Мы вышли из кабины, и Юлия зажмурилась, закрыла глаза руками. Ослепительно светило восходящее солнце. Но тени за мощным сигарообразным корпусом ракетоплана не было. Не было тени и за нами.

Я сказал об этом Юлии. Девушка задумалась – в самом деле: необъяснимое явление! Но вот оглянулась, увидела второе солнце и засмеялась.

– Вот так чудо! Рассвет и закат одновременно! Прикрывая глаза козырьком ладони, она поворачивалась то в одну, то в другую сторону и все удивлялась.

– Теперь в путь-дорогу? – спросил я.

– Теперь в путь-дорогу. А далеко?

– Нет. Голубая бухта за этими садами.

Впереди зелеными пышными облаками лежали купы садов. Мы направились к ним через луг – по густой траве, усыпанной мелкими яркими цветами. Я сорвал несколько нежных лютиков и протянул Юлии. Она как-то отчужденно посмотрела на меня, явно не понимая – для чего я делаю это. На всякий случай улыбнулась, сказала «Спасибо» и приняла хрупкие стебельки с желтыми венчиками. Покрутила в руках и бросила… Я почувствовал себя в чем-то очень виноватым и, наверное, покраснел. Юлия, однако, ничего не заметила, легко вышагивала по мягкой траве и рассуждала о свойствах земной атмосферы. В саду нас окружили крупные сочные яблоки, ветки едва выдерживали такое обилие плодов и низко гнулись.

В последний раз я был здесь, когда плоды только завязались, и не подозревал, что увижу настоящий яблочный фейерверк… Я сказал об этом Юлии. Она вежливо согласилась и продолжала выкладывать сведения о составе воздуха и свойствах входящих в него химических элементов.

Послышались голоса. Похоже, ребячьи – веселые, звонкие. И точно – через десяток шагов мы наткнулись на бригаду школьников, они снимали яблоки и ровными рядами укладывали в ящики. Руководила работой молодая светлоглазая учительница, повязанная пестрым платочком.

Увидев нас, ребята спустились со стремянок и стали спрашивать: откуда мы и куда идем? Спрашивают и не сводят глаз с Юлии.

Я сказал, что мы идем к памятнику. Ребята тут же сообщили: у памятника они были вчера и возложили венок.

– Это вы сейчас прилетели? – спросил белокурый мальчуган.

– Мы, – утвердительно кивнул я и сказал, что часто бываю в этих краях, я археолог, неподалеку ведутся археологические изыскания. Учительница попросила показать ребятам место раскопок. Пришлось объяснить, что пока ничего интересного. Как только будут находки – обязательно покажу.

– Как вас найти? – спросил я.

Оказывается, школьники разместились в Рыбачьем поселке. Прибыло сюда около ста человек – помочь садоводческому совхозу убрать урожай. Сады опустеют – и ребята вернутся домой.

Мы стали прощаться, и девочка с золотистыми косичками и обильными конопушками на щеках вручила мне и Юлии по огромному красному яблоку. А другая девочка, со вздернутым носом и лукавыми зелеными глазами, спросила у Юлии:

– А вы настоящая? Не из волшебной сказки?

Юлия не нашлась, что сказать, беспомощно развела руками. Ответил я:

– Конечно, из волшебной! Разве наша жизнь – не сказка!

Ребята долго махали нам вслед, а некоторые забрались на стремянки и кричали:

– Приходите еще-о-о!

Скоро сад кончился, и мы вышли прямо в Рыбачий поселок. За двумя рядами белых одноэтажных домов, окруженных обильной зеленью, голубела водная гладь. Тихий поселок, на просторной улице которого не оказалось ни души, миновали быстро и очутились у самой кромки воды. Она лениво плескалась, нехотя шлепалась на песок и, вспенившись, откатывалась назад. Резко обдало свежестью – я даже поежился.

– Вот памятник! – увидела Юлия неподалеку мраморную глыбу, гладко отшлифованную с одной стороны. У подножия зеленели венки и пламенели живые розы.

Мы молча постояли у памятника. Потом направились вдоль берега, так же молча, не спеша… Присели на корягу, и я рассказал, как мы с Германом однажды, после длительного полета, ездили на рыбалку. Ночь была прозрачная, звездная, с пронзительными лягушечьими трелями. Разожгли костер. Потрескивали сучья, в котелке бурлила вода, предназначенная для ухи. Но уху так и не сварили. Я поддался настроению Германа – он заявил, что чувствует такую любовь к Земле и ее живым обитателям, что даже рыбу ловить – считает преступлением. «Для чего же мы сюда приехали?» – удивился я. «Соловьев слушать. И зеленых, и настоящих, – улыбнулся он. – А рыбы пусть поживут, понаслаждаются просторной водой, голубым привольем». Так мы и лежали около костра, смотрели на полыхающее звездами небо, слушали лягушек и костер – его таинственную азбуку морзе…

– У него была девушка? – спросила Юлия.

– Нет. Он настолько увлекся небом, что иного для Германа не существовало.

Мы еще немного посидели, повспоминали, и я предложил заглянуть в наш археологический домик. Это недалеко. Отдохнем и отправимся в обратный путь. Юлия согласилась, и мы взяли курс левее поселка, к месту раскопок…

Признаться, я уже изрядно устал, и удивлялся неутомимости Юлии. Длительное путешествие нисколько на ней не отразилось, она шла бодро в такт ритмической музыке, которая лилась из крохотного радиоприемника. У домика археологов Юлия выключила музыку и с высоты холма огляделась. Здесь и там торчали почерневшие зубья былых строений, внизу желтела площадка со следами земляных ра­бот.

Юлия сбежала на площадку и, присев на корточки, стала что-то рассматривать.

– Максим Николаевич! – позвала она. – Быстрее сюда!

Я скользнул вниз. Увидел довольно глубокую воронку – в нее быстро стекал песок.

– Интересно, – пробормотал я. – Что бы это значило?..

– Вот видите, – сказала Юлия. – Я не зря прилетела. Может быть, вы что-то откроете.

– Может быть, – согласился я. – Все может быть… А сейчас давайте отдыхать. Марш наверх! Идите в комнату, а я устроюсь вон под тем деревом. Люблю свежий воздух. Только поем чего-нибудь. Страшно проголодался.

– Смешной мой, хороший человек, – должно быть, с нежностью сказала Юлия. Но странно – нежности я не почувствовал. Душевные слова звучали пусто – была лишь оболочка, без теплоты, без сердечного наполнения… – Вы думаете, я неблагодарная? – с холодной отрешенностью продолжала Юлия. – Не думайте так. Я за все вам признательна.

Девушка приблизилась ко мне, поцеловала в щеку. Так же холодно, с явным безразличием…

А может быть, мне показалось? Скорее всего ­так… Да и с какой стати девушке выказывать другое отношение к женатому мужчине…

Все же в поведении Юлии много было загадочного…

Стараясь не глядеть на Юлию, я поднялся вслед за ней в домик. Достал из запасника хлеб, консервы и вернулся под тенистое дерево. Пока утолял го­лод – размышлял. Вспомнил Светлану – мою славную Светлану… И не заметил, как уснул.

Проснулся и отругал себя: слишком долго спал. Взошло новое солнце, а то, что украсило восходом наш прилет, уже закатилось.

Первая мысль – взглянуть на воронку, образовавшуюся на площадке, и я поспешил встать. Отверстие расширилось, заметно углубилось, но песок уже не стекал. Нужна лопата. Пойду возьму и, с разрешения Юлии, немного поработаю.

Поднялся. Постучал в приоткрытую дверь. Ответа не последовало. Постучал еще. Молчание. Вошел в комнату – Юлии нет… Может быть, решила разыграть? Заглянул в сундук, за сундук, отодвинул занавески. Юлии нет нигде! Вышел из домика, обошел его вокруг, внимательно осмотрелся. Все напрасно!

Зря волнуюсь, – стал я себя успокаивать. Пока я спал, Юлия решила прогуляться… Еще раз навестить памятник… или тех ребят в саду. Наберусь терпения – подожду. Вернется. Никуда не денется. А я тем временем потружусь…

Вооружившись лопатой, стал расчищать углубление и, изрядно взмокнув, освободил от песка три бетонных ступеньки. Сколько их всего – сказать трудно. Пока ясно одно: засыпанный коридор ведет вниз, в какое-то помещение…

Однако Юлия не возвращалась. Прав ли я, не предприняв поисков? Наверное, не прав. А вдруг с девушкой что-нибудь случилось? Хотя это маловероятно, но все-таки… Мы прилетели вместе, и за ее безопасность отвечаю я, только я…

У памятника, да и на всем берегу бухты Юлии не оказалось. Я помчался в сад – кричал, аукал, петлял между деревьями, но здесь не было ни души!

Ребята остановились в поселке, – Юлия, наверное, у них… Но только я выбрался из сада – навстречу те самые школьники. В руках легкие ивовые корзинки, ребята размахивают ими и поют. Увидев меня, все враз закричали: «Здравствуйте! Доброе утро!» А молодая учительница в пестром платочке спросила:

– А где ваша сказочная принцесса?

Ребята затихли в ожидании ответа, и я заметил напряженный взгляд девочки с золотистыми косичками.

– Там, – неопределенно махнул я рукой. – До встречи!

Ватага радостно загалдела, и я поспешил покинуть ребят. Юлию, как оказалось, они не видели, а сообщать о том, что я ее ищу, не было смысла. По крайней мере, сейчас.

Может быть, моей прекрасной путешественнице захотелось с рыбаками в море? Я видел, как готовилось к отплытию рыбацкое судно. Неужели Юлия там?

Что есть духу я побежал к пристани. К счастью, судно еще не отчалило, и я успел расспросить капитана – крепыша средних лет, с добрыми, как у моржа, глазами. Нет, сказал он, девушки на судне нет. Он посоветовал поискать на развалинах. Час назад там опустился звездолет – какая-то экспедиция…

Благодарю капитана и бегу дальше. Вскоре за холмами увидел иглу звездолета и почему-то сразу уверился: Юлия здесь. И даже успокоился. Сбавил шаг и стал внимательно осматриваться.

В этих местах я уже бывал, когда наша археологическая группа определяла места предстоящих ра­бот. Здесь решили проводить раскопки во вторую очередь – руины хотя и высокие, их площадь намного меньше городища с другой стороны бухты.

Дул ветерок, и, казалось, стены с пронзительным посвистом гудели. По тропе, на которую я вышел, взад-вперед метался пыльный вихрь. Руины заросли чахлым кустарником и травой. Пусто, тоскливо, никаких признаков пребывания живых существ…

Вдруг откуда-то справа донесся энергичный мужской голос:

– …несколько мазков… будете свободны…

Я замер. Стараясь не шуршать травой, свернул на голос и заглянул в пустой оконный проем.

Шагах в десяти, отделенный от меня щербатой полуразвалившейся стеной, стоял молодой смуглолицый человек. Перед ним на высоких ножках высился раскрытый этюдник, а в руках – кисть и палитра. Кисть возбужденно летала с палитры на полотно, оставляла красочный след, замирала и опять устремлялась на холст.

Художник чуть подался влево, оценивающе замер, и мне открылось полотно. На фоне развалин – теперь это были какие-то другие, жуткие развалины, преображенные видением художника, – была нарисована девушка с гордым красивым лицом и ясным взглядом. И не столько в лице заключалась таинственная притягательность, сколько во всем облике девушки – в повороте головы, движении рук, осанке… Конечно, это была Юлия. Талантливая кисть еще больше подчеркнула ее необыкновенные черты, и они обрели на полотне новый неожиданный смысл. Это была не только Юлия – земное существо со своей неповторимой индивидуальностью. Это был символ неувядающей красоты, вечного торжества жизни на руинах истории…

Художник будто очнулся, тронул где-то сбоку холста кистью и устало произнес:

– Кажется, все… Спасибо. Можете посмотреть.

В поле моего зрения появилась Юлия.

– Неужели это я? – спросила она каким-то ровным бесцветным голосом. – Не может быть.

– Да, это вы, – ответил счастливый художник.

Юлия повернулась к нему, обхватила ладонями курчавую голову и, как мне опять показалось, равнодушно поцеловала…

Я отвернулся. И сразу зашагал назад. Все во мне бушевало, и ничего я не мог понять… Пожалуй, я совсем не чувствовал, куда и зачем шел. Я неистово размышлял: что же произошло с Юлией? Она всегда такая или что-то на нее повлияло?

Видно, немало времени прошло, прежде чем я обнаружил себя на археологической площадке. Взялся за лопату. Отбрасывая сыпучий грунт, думал, думал и думал…

Вдруг голос Юлии:

– Максим Николаевич!

Я распрямился и смахнул со лба пот. Увидел Юлию. Она и чернявый художник держались за руки и улыбались.

Как рукой сняло мое смятение – в самом деле, что это я? Я помахал им и тоже улыбнулся.

– Есть лопаты? – спросил художник.

– Там, в домике, – ответил я, и художник быстро стал подниматься наверх.

– А я зря времени не теряла, – сказала Юлия. – Но пока секрет.

Что-то заметив во мне, она нахмурилась.

– Вы сердитесь? Пожалуйста, не нужно. Я встретила столько интересных, замечательных людей. Один лучше другого.

– Я не сержусь, – сдержанно сказал я, заметив и на этот раз пустоту в голосе девушки.

Художник сбежал к нам и с ходу принялся отбрасывать грунт.

– Так нельзя, – остановила его Юлия. – Прежде познакомьтесь.

– Улугбек Назаров, – назвал себя художник.

Это имя мне было хорошо знакомо – его полотна я не раз встречал на выставках. Я назвал себя, и мы крепко стиснули друг другу руки.

– Улугбек! – удивленно сказала Юлия. – А где же лопата для меня?

– Там больше нет, – смущенно отозвался художник.

– Вы пока отдыхайте, – предложил я девушке.

– Хорошо, – согласилась Юлия. – Я кого-нибудь сменю.

Девушка присела на насыпи, и мы одновременно задвигали лопатами. Даже легкая пыль поднялась. Появлялись все новые и новые ступени, и мы спускались все ниже. Вдруг наткнулись на дверь. На металлической обшивке – несложный орнамент, в центре – массивное кольцо. Аккуратно расчистили порожек, освободили от песка щели. Я потянул за кольцо, и… дверь со скрипом отворилась!

Внутри было темно, и в лучах света мне показалось – я различаю стол, что-то наподобие книжного шкафа, на полу какие-то листки…

Шагнул через порог. Следом за мной – Улугбек.

Неожиданно верх стал рушиться. Меня сильно стукнуло, я упал и потерял сознание…

Очнулся в ракетоплане. Слышу голоса и понимаю – мы куда-то летим. Открыл глаза и увидел близко лицо Юлии.

Ничего не могу вспомнить…

Юлия ровно говорит:

– Вы молодец, Максим Николаевич. Все в порядке. Арсений нам очень помог.

«Арсений? Какой Арсений?» – стал мучительно вспоминать я и опять потерял сознание.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЖАННА ВАСИЛЬЕВНА

Я не спеша поднимаюсь на второй этаж и прислушиваюсь, как шуршат ступеньки мягким ковровым ворсом. Сколько раз восхожу, столько и слушаю. Такое ощущение – будто здесь, среди ковров, зелени и картин, я нахожусь впервые. В коридорах тишина студенты на своих местах, ждут начала лекций.

Почти невесомая дверь открывается сразу. Первокурсники встают, приветствуют. И я думаю о том, что почему-то больше всего люблю эту аудиторию. А ведь обыкновенная учебная комната, как сотни дру­гих. Стены окрашены в ровный светло-зеленый цвет. На окнах – голубые всплески колокольчиков. С улицы, сквозь листву кленов, пробиваются солнечные лучи. Они, как воробьи, скачут повсюду, трепещут, а в полдень, когда солнце поднимается высоко, нехотя блекнут, исчезают.

Но конечно же, дело не в уюте, не в особой, располагающей обстановке. Первопричина в моих вос­питанниках. И в тех, что сидели здесь когда-то за учебными столами, а теперь перешли на следующий курс или трудятся в разных концах света; и в тех, чьи лица я внимательно разглядываю сейчас…

С самого утра меня одолевали тревожные чувства. Но едва я вошла и поздоровалась с ребятами, тревога погасла, на какое-то время я о ней забыла, переключилась на беседу, и занятия пошли своим че­редом…

– Когда я направлялась к вам, – начала говорить я, – и думала о том, как лучше объяснить цель учебы и всей вашей будущей трудовой деятельности, вдруг вспомнила рассказ одного забытого писателя прошлого. Два парня и девушка в студенческие годы дружили. Но вот институт позади. Девушка выходит замуж за одного из друзей и молодая семья уезжает в другой го­род. Через много лет в этот город попадает третий друг и, конечно же, спешит навестить приятелей. Радостная встреча, расспросы. А тут и время обеда. Гостя сажают за стол. Располневшая степенная хозяйка разливает суп с фрикадельками. За едой продолжается оживленный разговор. И вдруг гость замолчал, нахмурился, настроение его от чего-то испортилось. Хозяюшка принесла второе, но гость к нему даже не притронулся. Сославшись на головную боль, заспешил в гостиницу. Друг вышел его проводить и стал упрашивать – ну объясни, в чем дело?

Наконец тот, что был в гостях, хмуро спросил:

– Помнишь наши поездки в горы?

– Что за вопрос. Еще как.

– А наши застольные встречи?

– И застольные! Но к чему это?

– Мы все делили поровну. Даже последние крошки. Помнишь, когда однажды в горах зашли слишком далеко?

– Да объясни толком – что случилось? – недоумевал друг.

– Нет, не могу… Стыдно говорить об этом.

– Я пойму. Ну пожалуйста!

– Хорошо… Нет, не поворачивается язык… – Наконец, он все же сказал:

– Понимаешь, я бы голодным не остался. И не нуждаюсь в особом внимании… Но если бы ты приехал ко мне, я бы не смог положить себе в тарелку больше фрикаделек…

– Ну-у, – обиженно протянул друг. – И ты такое подумал…

– Я не хотел говорить. Ты сам настоял. Извини, я не имею права на подобные упреки.

– Жена просто не заметила. Ну ты и сказанул!

– Пусть не заметила фрикадельки. А второе? Тебе, как хозяину, поднесена двойная порция… Пожалуйста, извини! Я не хотел этого говорить. Просто мне стало обидно. Я думал, все осталось, как в прошлом…

Друзья расстались, дружба их с этого времени распалась. Кто прав? Кто виноват? А может быть, речь идет о ничтожной мелочи? На первый взгляд может показаться и так. Что за капризы со стороны гостя? Да и не слишком ли мелок сам рассказ? Разве нет более ярких, более характерных примеров?

Несомненно, можно найти более яркое и более характерное. Но именно этот случай хорошо оттеняет мысль: в наших поступках ничего нет второстепенного, необязательного – все важно, все значительно, все имеет большой человеческий смысл.

Позже мы вернемся к этому рассказу еще раз. Вспомним и другие примеры из прошлого. Они помогут проявить и лучше увидеть природу любви и доброты, черствости и оскорбительного невнимания… А пока мы должны твердо уяснить, что во взаимоотношениях между людьми – не только между друзьями и близкими – мелочей не существует. Все строится только на полном уважении и полном, безусловном внимании друг к другу. Каждый член нашего общества прежде всего должен усвоить это и выработать в себе необходимые качества гражданина и человека…

Я сделала паузу, посмотрела на второй стол слева. Кажется, Катя Громова слушает невнимательно – взгляд блуждает, с подоконника за окно, потом скользнул куда-то на пол… Девушка почувствовала мой взгляд, сосредоточилась, ждет продолжения.

Хороший человек – Катя. Не смотри, что маленькая, хрупкая, будет настоящим учителем. А ведь не верилось вначале. Отказали ей, когда закончила школу. При проверке оказался излишне мягкий ха­рактер. С таким характером воспитателем быть нельзя. И вот девушка взяла себя в руки, стала тренироваться. Два года упорных психологических упражнений – и Катя опять приходит в педагогический ин­ститут. Приняли! Доказала, на что способна…

Катя опять расслабилась, чуть заметно хмурится, уголки губ резко прочертились. Беру на заметку: узнать, что происходит с девушкой. Скорее всего, просто настроение…

Продолжаю говорить.

Воспитание как процесс целенаправленного воздействия на молодого человека для формирования у него жизненно и общественно необходимых качеств, известно во все времена. На заре человечества этот процесс был неосознанным, вызванным трудными условиями земного существования. Для того, чтобы победить в неравной схватке дикого зверя, выстоять в борьбе с природой, старшие учили младших не только владеть оружием, приемами нападения и защиты, но и терпеливости, выносливости, умению выжидать, своеобразной дисциплине. Установленному распорядку должны были следовать все без исключения. С раннего возраста внушались и закреплялись в суровой практике коллективно выработанные каноны. По мере дальнейшего развития человеческого общества, с появлением угнетателей и угнетенных, воспитание приобретает социальную окраску, носит классовый характер. И рабовладельцы и феодалы, и капиталисты, которых в общем-то было ничтожно мало, старались насаждать мораль угнетателей. Угнетенные же классы, выражая общечеловеческие чаяния, передавали наследникам свои лучшие черты, свою негасимую мечту о свободе и счастье. И вот, когда мечта человечества обрела наконец реальность и на старомодном тяжелом кафтане многовековой несправедливости появилась дыра – вместе с радостью пришло и много огорчений… Отживший мир старался залатать прореху, и хотя дыра становилась все больше и больше, хлопот и огорчений у противоборствующего человечества по-прежнему оставалось слишком много. Сгнивший кафтан никак не хотели выбрасывать на свалку истории те, кто привык бессовестно пользоваться плодами чужого труда. Но постепенно, шаг за шагом, человечество полностью освободилось от затхлого наследия прошлого. Воспитание нового человека перестало быть сложным и крайне трудным. Дело в том, что методы воспитания были малоэффективными, люди во многом были предоставлены самим себе, не всегда могли противостоять невежеству и ограниченности, доставшимся в наследство от прошлого. Казалось бы, все делалось для того, чтобы нейтрализовать выплески, чуждые передовым устремлениям, но отклонения не уменьшались, а в иные годы даже возрастали. Однако, хотя и не сразу, люди научились влиять на внутренние механизмы формирования человека, хорошо усвоили трудную науку целенаправленного, высокоэффективного обучения и воспитания подрастающих поколений. Иначе и быть не могло, диалектика развития бесповоротно вела к этому, наставляла, совершенствовала, обогащала новыми знаниями…

Перевела дыхание. Кажется, ничего не вижу, кроме глаз. Пытливые, внимательные глаза моих питомцев, будущих учителей… Растворяюсь в их юных, мечтательных душах.

А вот еще глаза, которые я пристрастно выделяю и в которые мне больно смотреть. Потому что они напоминают ЕГО, живого, веселого, и ушедшего навсегда… Не могу смотреть в эти глаза. Не могу. И все же не в силах удержаться – нет-нет и взгляну…

Наверное, глупо. Что общего между Германом и этим пареньком? Совершенно разные люди. Лишь глаза одинаковые… И доброта, и твердость, и целеустремленность…

Стоп! Опять чувствую: где-то в уголках души зашевелилась тревога. Крадется, неслышно подступает к самому сердцу…

Нет!..

Гляжу на Катю. Она усердно записывает. Старается не пропустить ни одного слова; поставила точку, подняла голову. Наверное, замеченное настроение было мимолетным. Сейчас – ничего, кроме внимания…

Итак…

Современные достижения педагогики и других связанных с нею наук, богатый арсенал технических средств позволяют точно направлять и регулировать весь процесс воспитания. Точность и высокая эффективность – главные отличительные особенности современного человековедения. Есть еще одна особенность. Воспитание практически охватывает каждого человека, ни один не остается вне его поля зрения и воздействия. Четко определенные общие задачи решаются сугубо индивидуально, исходя из психофизических особенностей формируемой личности. Но было бы неправильно представлять себе дело так, что педагогическая наука всесильна сама по себе и нужно лишь обладать необходимой суммой знаний, уметь строить схему и нажимать кнопки. Нет, без творчества, без заинтересованного анализа, без живой мысли, без соучастия ничего не получится. И мы с вами шаг за шагом постигнем все слагаемые сложнейшей профессии педагога, научимся быть настоящими воспитателями тех, кто поведет наше общество к новым высотам, откроет неизвестное в науке и искусстве, проложит путь к далеким, еще неведомым мирам. А потому почетно и ответственно быть учителем, потому учителем у нас становится только одаренный, развитый человек, – не каждый удостаивается этого высокого звания…

Довольна я своими ребятами. Но подумать об этом успеваю вскользь – врываются посторонние мысли и начинают диктовать свою программу…

Нельзя отвлекаться!

Потом, потом…

Прежде чем мы приступим к подробному изучению курса педагогики, необходимо хорошо усвоить, что нам предстоит постоянно держать в сфере внимания, какие вопросы решать в повседневной практике. Опыт подсказывает: педагог должен не только развивать положительные качества у подопечного, но и ясно видеть его в соотношении с членами семьи, другими людьми, их влияние на формирование растущей личности. Это важно потому, что на данном этапе общественного развития отрицательного влияния на рост почти не случается, а если и случается, то незаметно для окружающих, накопление отрицательного потенциала может происходить скрытно. Педагог должен все видеть и все знать! С законной гордостью скажу вам, что за последние триста лет случаев вспышек бескультурья или других низменных проявлений не зафиксировано. Не зафиксировано потому, что профилактическая работа на высоте, наши педагоги, наша общественность всегда начеку, они хорошо знают возможные отклонения и готовы в любой момент прийти на помощь. Пришло время хорошо усвоить и нам, что больше всего недостатков было в семейном воспитании. Сколько горьких слез они приносили нашим предкам, которые часто и не подозревали, что всему виной они сами, их неверное влияние на молодых членов семьи… С вершин векового опыта недостатки четко просматриваются, и наука делит ошибки в зависимости от активности или пассивности влияния старших и младших. Различают два пассивных типа: равнодушие, когда ребенок предоставлен самому себе и развивается бесконтрольно, и второй тип – идеализация младенца, чрезмерное преклонение перед ним, когда воспитатели ослеплены любовью и идут у младенца на поводу. Активных типов тоже два. Один из них стремится во что бы то ни стало навязать свою точку зрения, игнорирует свойства иного характера, иных качественных сочетаний, заложенных в личности; другой тип – активное невежество, внушение порочных или отсталых взглядов, поощрение антиобщественных поступков. То, что закономерно кануло в лету, никогда не проявится в виде мерзкого атавизма, если постоянно учиться, развивать интеллект, совершенствовать знания. Только застойное болото отдает затхлостью, родник всегда чист и светел. И есть еще одно непременное условие нормального развития: воспитывать в себе чувство естественного участия в других. Здесь я позволю себе привести слова Сухомлинского, большого педагога двадцатого века: «Самые прекрасные и в то же время счастливые люди те, кто прожил свою жизнь, заботясь о счастье других»… Теперь давайте обратимся к кинолентам прошлых лет, к литературным источникам, сравним, сопоставим, и все, что здесь было сказано, найдет у вас более четкое понимание и явится стимулом к дальнейшему движению в глубь изучаемого нами предмета…

Застрекотал кинопроектор, вспыхнул экран, и в аудитории погас свет. Отраженное голубое свечение задрожало, замелькало на неподвижных сосредоточенных лицах. Негромкий голос диктора стал комментировать кадры, и мне, наконец, представилась возможность обратиться к себе самой, к своим неожиданным тревогам, волнениям, которые нахлынули вновь и ждали удобного случая прорвать плотину самодисциплины. Но конечно же, авария не произой­дет. Я сама приоткрываю шлюзы для потока мыслей и придаю им нужную стремительность.

Впрочем, если говорить точно, волнения не такие уж неожиданные, и не такие уж сильные. Если смотреть с высоты прожитых лет – я к ним привыкла. Одно то, что мой муж космонавт, уже многое объяс­няет. Годы разлуки настолько обострили иные дни, такие мерещились безысходности, что после них, с переключением в реальный мир, ничто уже не могло удивлять, а если и удивляло, то как-то по-особому, с новой качественной стороны, не в лоб, не суетливо, а с мудрым, добрым спокойствием. Не говорю уже о трагедии, которую мне едва удалось пережить. И после которой я не сразу поняла, что ЕГО гибель была высоким завещанием живущим…

Вот почему любое волнение сквозь призму жизненного опыта мне видится теперь нечетко, как будто в отдалении, и в глубь, в сердцевину всех моих основ и болей идут лишь узловатые, крепкие корни обостренной памяти.

Возможно, я неточно определила свое состояние словами «тревоги», «волнения». Ибо скорее всего я испытывала острую досаду, и причиной ее, как ни поверни, оказывался один-единственный человек. Это Матти. Да, да, наш старый друг Матти. Страннейший тип Матти. Добрейшее и милейшее создание…

Даже не привязывая его личность к конкретному случаю, спускаясь по узелкам памяти в прошлое, невольно сталкиваешься с несуразностями, которые, впрочем, с высоких позиций обозначаются высоким слогом. Нет, я бы никогда не позволила себе переступить черту верности, об этом не может быть и речи. Но он-то, он, с его огромной любовью, которая, казалось, временами зажигала и меня, – он оставался истуканом, все чувства кипели за каменной оболочкой – его преданность другу исключала все, даже личное счастье…

В последнее время, когда Матти почти перестал бывать у нас, я все чаще и чаще думаю о нем. О том, что он, наверное, прав. Такими и надлежит быть людям во все века. Да, такими и надлежит… Хотя спрашивается: мне-то что? Я верная жена. Счастливая женщина. Муж, хотя и через десятилетия, а возвращался домой…

И все-таки досада. Смутное чувство-все равно что-то не то. Вероятно, человеку нельзя так долго оставаться одному. Все должно иметь меру, допустимые пределы…

А может быть, я рассуждаю так по собственной слабости? И мне следует поучиться у сильных мира сего? Не упрекать Матти, а брать с него пример?..

Не знаю…

Вон как привязалась к нему эта девчонка, Элла.

Ни на шаг не отстает. Невооруженным глазом видно – влюбилась. Девочка и старик – смешно… Но Матти и здесь, кажется, верен себе. Строг и непри­ступен. Если говорить честно, я не приемлю этот возможный союз. Пусть назовут ревностью или как там угодно, но я не хотела бы отпускать Матти. Я так привыкла видеть его вечерами у себя, говорить с ним, слушать его… Это не эгоизм, а право, заслуженное многолетней взаимной привязанностью…

Ладно, оставим то, что может быть окрашено личными мотивами. Но чем объяснить последние события, к которым опять-таки причастен Матти? Я так радовалась, когда он привел в наш дом «снегурочку», как он сам назвал Юлию. Пустые, одичавшие комнаты будто вновь озарились, наполнились радостью и новым жизненным смыслом. Отзывчивая, мастерица на все руки, девушка сразу стала нашей, будто родилась и выросла в этом доме. Мы с Юрием сразу, безо всякой натяжки, назвали ее дочерью и лишь удивились: вот так Матти! Где и когда успел найти такую девушку? Откуда она? Кто ее родители? Но сам Матти только многозначительно усмехался и приговаривал: «Потом, потом…» Потом, так по­том. Мы не торопили события.

Правда, я стала замечать за Юлией кое-какие несуразности: то вдруг задаст вопрос, на который ответит любой младенец, то буквально ошарашит доскональным знанием сложнейшего математического закона. Свое внимание к нам она проявляла тоже своеобразно – почти без эмоций, но непременно обнимет и поцелует… В общем-то мы были довольны.

А что касается своеобразия личности – на это имеет право каждый человек…

И вдруг ЧП – Юлия таинственно исчезла. Безуспешные поиски в первые дни… Только радиограмма успокоила, от Максима Николаевича. Мы даже удовлетворенно отметили: хороший случай, девушка побывает на далекой могиле своего брата-героя…

Возвращение, однако, ошеломило нас. Случайный ракетоплан доставляет на Землю Юлию и двух тяжелораненых мужчин – Максима Николаевича и художника. Грудь Юлии едва прикрывали остатки платья – почти весь шелковистый материал был использован на бинты. Ничего не скажешь – геройский поступок!

А что было потом! Звонки за звонками! Несколько дней по видеотелефону звучали недоуменные вопросы. Сначала добивался Центр координации: откуда взялся новый взрослый человек? Где учился, где воспитывался? Потом забеспокоились Педагогические центры – как, когда, почему? Ни в одном из них не числится такой девушки – Юлии Петровой!.. Пришлось терпеливо говорить одно и то же: Юлия приемная дочь, обращайтесь к Матти Рану…

Что там объяснял Матти – не знаю. Но однажды все смолкли, и наш видеоаппарат, изрядно потрудившись, заслуженно отдыхал…

Мало-помалу этот случай стал забываться. Но вот вчера Екатерина Павловна Назарова, коллега по школьной работе, рассказала такое, что просто не верится… Оказывается, художник, который вернулся с Веды вместе с Юлией, – сын Екатерины Павловны. Она принесла его дневник.

– Я бы никогда не сделала этого, – дрожащим голосом объяснила она, – но Улугбек ничего не хочет объяснять, избегает меня… к тому же-явные признаки безнравственности… той самой юной особы…

Юной особой, при дальнейших разъяснениях, оказалась Юлия. Естественно, от такого открытия у меня опустились руки, сдавило виски. Екатерина Павловна и плакала, и возмущалась, и просила помочь.

– Я думаю, – сказала я, – лучше всего обратиться к суду общественности. Выяснится, что и как…

Екатерина Павловна поблагодарила меня и оставила дневник сына, чтобы я непременно прочла отмеченные страницы.

Итак, сегодня, через полтора часа, состоится суд общественности. Юлии, естественно, я ничего не сказала – пусть узнает в свое время. А вот Матти нужно обязательно сообщить. Это я успею сделать.

Кончился учебный фильм, и свои размышления я была вынуждена прервать. Вернулась к ним лишь после занятий, переезжая из института в школу.

А в школе – опять дела. Уроков у меня сегодня не было, но предстояло много другой – плановой и неплановой работы. Я вошла в свой кабинет и вызвала Назарову. Она вошла, как всегда строгая, деловая, и лишь широкий румянец да пристальный, изучающий взгляд выдавали ее возбужденное состояние.

– Я очень волнуюсь, – сказала она. – Боюсь, Улугбек неправильно расценит мои действия…

– Разберемся. В любом случае появится ясность. Ну как последствия с Яковлевым? – Я перевела разговор на внутришкольные темы. Внимательно посмотрела на Назарову – что же скажет она?

– Отличные последствия. Никто даже не заметил, что мы воспользовались волновым гипнозом. Эго был тот самый «крайний случай», предписанный инструкцией.

– В какой момент был включен аппарат?

– Минут через пятнадцать после взлета. Ракета в общем-то далеко не улетела, но все-таки…

– А вы знаете, что Яковлев вернулся сам?

– Естественно «сам», под воздействием волнового внушения.

– Нет, сам – без влияния извне.

– Ну, шутите. Я сама задала нужную программу и нажала кнопку.

– Аппарат не сработал! Взгляните-ка на контрольные записи. Так что педагогика, наше воспитательное влияние оказались сильней.

– Что же с аппаратом? – разволновалась Назарова. – Обязательно все проверю… обязательно…

Мы расстались с Назаровой, договорились, что я зайду за ней и на общественный суд мы отправимся вместе.

Связываюсь с квартирой Максима Николаевича.

На видеоэкране Светлана Васильевна, его жена. Милая, обаятельная женщина. Поговоришь с ней – и если на душе хоть немного хмурится, все зальет успокоительной голубизной.

– Добрый день, Светлана.

– Здравствуйте, Жанна Васильевна.

– Как там мои воспитанники?

– Тарас что-то мастерит, а Наташа играет с девочками на детской площадке.

– Повесть одолели?

– Да. Она очень понравилась Тарасу.

– Я подобрала новую книгу. Пусть зайдет в библиотеку и возьмет… С задачами справляется?

– По-моему, все в порядке.

– А у тебя как дела?

– У меня? – удивилась Светлана. Обычно я справляюсь только о детях. – В самом лучшем виде.

– А Максим Николаевич? Как себя чувствует?

– Прекрасно. Рана давно зажила.

– Все удивляюсь, как он решился улететь?

– Поддался настроению. И еще говорит – такой красивой девушки, как ваша дочь, нигде и никогда не видел.

– Не ревнуешь? – шутя спросила я.

– Пока не было повода, – улыбнулась Светлана. – Максим любит меня. Я это хорошо знаю.

– Тот злосчастный полет будут обсуждать сегодня. Максим ничего не говорил?

– Нет.

– Значит, скажет. Ну, до свидания. Зайду в пятницу.

– Ждем!

Соединяюсь еще с девятью домами, где живут мои подопечные. Убеждаюсь – везде полный порядок. Теперь десяток минут можно уделить и себе. Открываю дневник Улугбека и внимательно перечитываю несколько страниц, исписанных мелким отрывистым по­черком.

Из дневника Улугбека:

Двигатели взревели, как бы демонстрируя свою неукротимую мощь. Постепенно тигриный рык понизился до кошачьего мурлыканья и наконец смолк. Желтоватая пыль плотно окутала корабль, и мы некоторое время ждали, пока завеса спадет и даст возможность выйти наружу и увидеть Веду лицом к лицу, во всем ее объемном и цветовом многообразии.

Геологи, к экспедиции которых меня прикрепили, открыли наконец дверцу, опустили лесенку и один за другим попрыгали на мягкий грунт. Они вскинули за плечи увесистые рюкзаки и, прощально помахав мне, гуськом зашагали в сторону скалистой гряды. Я тоже не стал терять времени – подхватил походную сумку с красками и провизией, удобнее перекинул через плечо ремень этюдника и направился к бухте, которая блестела узкой полоской.

Справа обугленным частоколом возвышались осколки стен бывшего города. Я не удержался, свернул к руинам, и меня поразила мрачная палитра открывшейся картины. Черные, темно-коричневые, бурые тона освещенной части и глухие, темно-синие предельно короткие тени. Их почти не видно под лучами двух солнц – глубоко спрятались в щели, трещины, но там, откуда они выглядывают, бьет холод, такой ощутимый, что редкая чахлая травка, оказавшаяся рядом, мерзнет, напряженно заострилась и изо всех сил тянется к теплу…

Страшное место. Выразительный символ бед и несчастий, которые претерпевали люди на пути в нынешние века. Обязательно здесь поработаю. Попишу этюды. Чувствую – может получиться что-то значительное.

А сейчас – вперед. Осмотрю все как следует – и за дело.

Приблизился к берегу. Вода плещется ровно, мягко, напоминая ласковые набеги на песок черноморской тихой волны. Но это иная вода. Освещенная искусственным светом, она и смотрится, и воспринимается иначе. Голубизна не чистая, цветовая гамма водного простора осложнена тяжелыми оттенками, вызывая лишь одно впечатление, один мотив – печаль, воспоминания о бывших трагедиях.

Памятник на берегу Герману Петрову хотя и умело вписан в окружающий ландшафт, все же отдает чужеродностью. О нелепости человеческой гибели кричит кусок отшлифованного мрамора, на планете, которой мрамор неведом; идеально ровная отражающая солнце плита и корявые темные берега… Жутко! Но именно так, в ключе неожиданных сочетаний, и напишу.

Под ногами успокаивающе шуршит песок. Следы торопится смыть волна; вода заполняет ямки и некоторое время держится в них, окрашивая в глубокий темно-желтый цвет и как бы испытывая четкую песчаную линию на прочность.

Планета отнюдь не пустынна. Кажется, вокруг никого, но все говорит о присутствии человека. У пристани покачивается небольшое судно, далеко на горизонте, будто букашки, еле заметно движутся разноцветные точки лодок, за густой кромкой деревьев – красные четырехугольные крыши домов… К жителям Веды я не спешу, еще успею встретиться с ними. Потом, когда хорошенько осмотрюсь и намечу места для работы.

Эге! Навстречу мне по влажному песку идет девушка… Я растерялся. Если на планете Веда все так необыкновенно прекрасны, я погибну от тоски и бессонницы. Шутки шутками, но девушка в самом деле взволновала меня. Заметив незнакомого человека, то есть меня, юная красавица ускорила шаг и, подойдя ко мне, спросила:

– Вы местный житель, да?

Вот так чудо!.. Я не знал, что сказать и, наверное, покраснел, как рак.

И опять вопрос:

– Что же вы молчите?

– Нет, я оттуда, – наконец, сумел ответить я и неопределенно махнул рукой.

– Значит, вы тоже землянин? – улыбнулась девушка, и клянусь, светлей улыбки я никогда не ви­дел…

– Тоже, – растерянно ответил я и нелепо похлопал по этюднику. – Прилетел поработать. Я худож­ник.

Девушка сказала, что впервые видит настоящего, живого художника и очень рада познакомиться. Она назвала свое имя, я назвал свое и оробел окончательно… Юлия сказала, что знает мои работы, и они ей нравятся. И вдруг в те несколько секунд, что я неотрывно смотрел в лучистое (иного определения не найду) лицо Юлии, я вспомнил, что я художник и должен оставаться художником до конца. В неуловимый миг сложилась целостная, законченная композиция. Светлый лик девушки на фоне черных руин – наш сегодняшний день и прошлое. Вот он, зримый образ счастья в развитии! Только бы Юлия не отказалась. Всего несколько часов!..

Я приготовился уговаривать и совсем не ожидал, что девушка сразу согласится и охотно последует за мной. Она лишь попросила:

– Недолго, ладно? Максим Николаевич будет искать…

– Максим Николаевич?.. – Я даже остановился. Совсем выпустил из виду, что Юлия может быть не одна.

– Максим Николаевич, – объяснила она, – друг моего брата. А мой брат там, – Юлия кивнула на памятник, который ясно белел позади. – Максим Николаевич – археолог. Поможем ему откопать что-нибудь этакое?

Я кивнул.

– Конечно, поможем. Только потом. Когда я вас напишу.

В развалинах я сразу нашел подходящее место, удобно усадил Юлию, чтобы она быстро не устала, установил этюдник, укрепил холст и выдавил на палитру разноцветные башенки красок.

Набросал рисунок и взялся за кисть. В такие минуты кисть напоминала мне клоуна-акробата, то и дело меняющего свои одежды. Но сейчас я подумал об этом вскользь – слишком серьезной и ответственной была работа.

Лицо девушки светилось, линии тела сочетались удивительно плавно. Я вдруг испугался, что не смогу передать этого свечения и всех этих линий, и заволновался, и все медленней стал смешивать и наносить краски. Ну конечно, догадался я, причина в молчании, которое в данном случае не укрепляет нечаянный зыбкий контакт и, быть может, подвергает сомнению то, что установилось…

– Пожалуйста, расскажите о себе, – попросил я Юлию.

Девушка охотно отозвалась, но что она говорила, я не улавливал. Наверное, потому, что не вникал в смысл ее слов, а просто слушал, думая о точности мазков и цветовых соотношений.

Времени, должно быть, прошло немало. Я слишком увлекся и не услышал вопроса. Юлия спросила громче:

– Долго еще? Оторвитесь, пожалуйста!

– Нет, нет. Самую малость.

– Пора! Максим Николаевич беспокоится. Лучше потом.

– Еще немного, прошу вас. Потом больше не потревожу.

Юлия, вздохнув, согласилась, но тем не менее опечалилась. Спрашивать еще о чем-то не было смысла, и набросок будущей картины я заканчивал молча. Главное передать удалось. Ну а детали я запомнил – восстановить их будет нетрудно.

Наконец я поблагодарил девушку и позвал взглянуть на полотно.

– Неужели это я? Не может быть!

Дальше произошло совсем неожиданное: Юлия меня поцеловала!

– Просто не верится, – сказала она, – что этот живой рисунок создал человек.

– Мои работы слишком скромны. А над картиной еще предстоит поработать…

– Никто не разубедит меня в могуществе человека. Все он может!

Я усмехнулся.

– Вы так говорите, как будто сами не человек.

– Не смейтесь. Иногда мне действительно это кажется. Что-то сковывает меня, в памяти какие-то провалы…

– Всех нас что-то сковывает и все мы обязательно что-то должны забывать. Без этого не возникнет желания преодолевать, исчезнет развитие.

– Нет-нет, не то… Знаете, я влюблена в людей. Добрые, талантливые, великие существа! Все понимают и на все сразу же отзываются… Вот вы, напри­мер… Что вы о себе знаете? Вы даже и не цените свой талант.

– Ценю.

– Все равно не так. И еще. Меня не покидает странное чувство: я ощущаю свободу, а пользоваться ею не могу… Мне хочется петь песни и объясняться в любви, а что-то держит, что-то не пускает…

– Вы поэт, – тихо сказал я и бережно сжал ее голубоватые пальцы. Во мне просыпалось большое необъяснимое чувство, которое, боюсь, называется любовью…

– Поэт? – переспросила Юлия. – Может быть…

Но не только поэт. Есть что-то другое. Не знаю что…

Я коснулся губами нежной, прохладной щеки девушки. Она ответно поцеловала меня в висок и сказала:

– Это мне и нравится больше всего. Раскованность и целомудрие. Мы верим друг другу, мы не можем жить друг без друга!.. А теперь пойдемте, – потянула меня за руку. – Максим Николаевич ждет.

Собранный этюдник я повесил через плечо, а сумку с провизией и красками отняла Юлия. Так и не удалось мне все свое нести самому – девушка ни за что не соглашалась отдать довольно тяжелую сумку и весь путь до археологического домика ни разу не отдохнула.

Когда я увидел Максима Николаевича, мною овладело странное, противоречивое чувство. С одной стороны, этот сильный мужчина с мужественными чертами лица и открытым взглядом мне сразу понравился – я почувствовал к нему симпатию; с другой же стороны – что-то во мне воспротивилось. Я весь вспыхнул, не смог утаить безрассудной ревности; к счастью, они ничего не заметили.

Песок я отгребал механически, напряженно наблюдая боковым зрением за Юлией. Лучи солнца играли в пушистых прядях ее шелковистых волос, и сам я чувствовал себя маленьким, счастливым лучиком, который с радостью запутался в нежданных те­нетах… Однако созерцание Максима Николаевича, его напряженной фигуры, порывистых движений возвращало меня в реальность, наполняло горечью и досадой. Даже в тот момент, когда рухнули своды, я успел заметить, что Юлия прежде всего бросилась к нему…

Очнувшись, я увидел, как Юлия плачет и целует неподвижное лицо Максима Николаевича…

Дальше шли описания мук ревности Улугбека.

В ракетоплане. В больнице. Дома. При встречах с Юлией и расставаниях. С ней и без нее. Сквозила мысль-обида: да как Юлия может не замечать его любви? Почему так легко разбрасывает свои чувства? Хорошо ли это?

Признаться, ярко выраженного криминала я опять не обнаружила (потому и посоветовала Назаровой обратиться в общественный суд). Отметила некоторые абзацы в дневнике Улугбека и набросала тезисы возможного выступления.

По видеотелефону вызвала Матти. Его добродушная очкастая физиономия тотчас же возникла на экране.

– А, ты, Жанна, – заинтересованно произнес он, – Что-нибудь срочное?

– Да, Матти.

– Я все объяснила.

Матти шумно задышал, задвигался, лицо его исчезло, появилось опять – без очков, с воспаленными глазами.

– Вы представляете, что наделали? – наконец, произнес он. – Где Юлия?

– Дома. Пока ничего не знает.

– Немедленно к тебе! Слышишь? Немедленно.

– Хорошо. Я выхожу.

Только успела отворить дверь своего дома – и Матти спешит следом. Взъерошен. Возбужден.

Навстречу – Юлия. Улыбается, протягивает руки. Волосы, прядями спадающие на плечи, переливаются, будто излучают мягкий солнечный свет.

– Дядя Матти! Как долго вас не было, – говорит она.

– Да, деточка, долго… очень долго… – бормочет Матти и странно озирается. – Идем, – он что-то шепчет Юлии и ведет в соседнюю комнату.

Я – следом. Смотрю и ничего не понимаю: Юлия с беспомощно повисшими руками и закрытыми глазами медленно валится на спину. Матти поддерживает девушку и ловко укладывает на диване.

– Что с ней!? – подбежала я, теряясь в самых невероятных догадках.

– Все в порядке, – усмехнулся Матти. – Теперь я спокоен. Она не услышит несправедливых обвинений, не разочаруется во всех нас.

Матти, видимо, прочитал в моих глазах страшный вопрос и объяснил:

– Я усыпил ее. Это совершенно безвредно.

– Но… мы должны ехать!

– Объясним: девушке стало плохо. Ей действительно стало бы плохо. Потом. На суде.

– Объяснениям не поверят…

– Пусть пришлют комиссию.

Вошел Юрий. Я кинулась к нему. Полагала, что он возмутится, отругает Матти, заставит привести Юлию в чувство. Но Юрий молча походил по комнате и спокойно резюмировал:

– Что-то здесь не так. Матти прав. Сначала нужно разобраться.

Замигал видеотелефон. Это Элла. Новая гладкая прическа изменила ее привычную внешность, и я в первые секунды помощницу Матти не узнала.

– Извините, – строго произнесла Элла. – Мне нужен Матти Рану.

– Ну что там? – отозвался Матти.

– Товарищ Рану, вы успели? – многозначительно спросила Элла.

– Успел, – нехотя ответил Матти. – Пожалуйста, занимайтесь своими делами.

Матти ушел, и меня осенила догадка: ну конечно, он отец Юлии! Он привел Юлию к нам, все-все о ней знает. Даже – как в доли секунды усыпить… А эта заинтересованность в судьбе девушки! Так относятся только к дочери…

Я думала об этом, верила и не верила, взвешивала «за» и «против», в конце концов все предположения разрушила одним махом: Матти-отец? Это невероятно! Это невозможно! Он бы не смог всю жизнь скрывать такое счастье!..

Без пяти два мы с Назаровой были во дворце справедливости. Она направилась в зал, а я зашла в буфет выпить минеральной воды. Здесь никого не было. Едва сделала глоток, услышала у дверей, с внешней стороны, возбужденный голос Матти.

– …нет, нет, ни в коем случае! Она ведь живой человек! Понимаешь – живой!

– Но согласитесь, – (это голос Эллы) – утаивать от человечества не имеете права! Такое открытие!

– Никто не собирается утаивать. Всему свое время. Неужели тебе не понятно, какую травму, сами того не желая, мы нанесем? Через несколько дней… (голос пропал) – Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула Элла. – Какое у вас большое сердце… Всех вы жалеете, всех понимаете…

– Только без комплиментов! – оборвал Матти. – Терпеть не могу пустых слов…

Матти и Элла вошли и, увидев меня, странно переглянулись.

– Ты здесь… – смутился Матти.

– Как видишь. Торопитесь, кивнула я на бутылку с минеральной. – Не то опоздаем.

Матти едва пригубил из стакана, Элла пить отказалась, и мы втроем заспешили в зал.

Ровно в назначенное время профессор Гартман открыл заседание общественного суда. Он вначале удивился – как это так: главный виновник отсутствует, и хотел назначить другой день. Но, выслушав объяснения Матти Рану и Юрия, заявил, что хорошо, в порядке исключения, заседание начнется в данном составе, а по ходу работы, если суд сочтет необходимым, виновницу все же вызовут, или же, при невозможности ее прибытия в суд, дело будет отложено.

Профессор потянулся к стакану с водой, меленько поглотал и вытер губы большим носовым платком. Затем с достоинством оглядел зал и начал:

– Сегодня, уважаемые товарищи, нас собрал всех вместе несколько необычный случай. Мы должны разобрать и, по всей вероятности, осудить неблаговидный поступок одного из наших молодых сограждан. Суть вопроса суду известна, непосвященные, для установления полной объективности, выслушают свидетельские показания сами и выскажут свое мнение. Скажу лишь одно. Кое-кому может показаться, что, дескать, проблема раздута и не следовало бы придавать случившемуся такого большого значения.

Нет, товарищи. В вопросах морали мелочей не суще­ствует. Если оставить без внимания этот факт, вслед за ним последуют другие. А со множественностью бороться гораздо труднее. Отсюда наша прямая задача – выявить корни проступка, не дать сорняку рассеять свои семена. Напомню, для ясности позиции обвинения, несколько прописных истин. Общество наше развивается свободно, мы свободно дышим, свободно выбираем любимое дело, свободно строим всю свою жизнь. Свободны и наши личные чувства, свободная любовь – в том смысле, что каждый из нас без малейшего влияния извне выбирает себе спутника жизни. Семья свободна, и свободные ее члены накрепко связаны друг с другом узами настоящей, большой любви. В тех случаях, когда вдруг оказывается, что чувства были неглубокими и исчез обоюдный духовный контакт, не отрицается возможность исправления ошибки. Подчеркиваю: исправления при ясном понимании обеими сторонами, что семейного счастья в данном супружеском сочетании не будет. Бывшие супруги, однако, сохраняют взаимное уважение, ибо все строится на полном доверии, на полной откровенности, – обман исключается совершенно… Так спрашивается: как объяснить поведение девушки, которая проявляет благосклонность сразу к трем мужчинам? Мне думается, это не просто обман самой себя, это аморальный акт, требующий самого сурового осуждения. Давайте же выслушаем тех, кто замешан в этой истории, и вынесем соответствующее резюме. Первое слово нашему уважаемому педагогу – Назаровой Екатерине Павловне.

Назарова стремительно поднялась на трибуну.

Она, сильно волнуясь, сказала:

– Думаю, что поступила правильно, и мой сын поймет меня, проявит должное благоразумие и найдет силы взглянуть на нечаянный предмет своего поклонения с позиций высокой нравственности… Начну с того, что прежде всего я мать и меня не может не беспокоить судьба моего сына. Когда его, в тяжелом состоянии, доставили на Землю, я чуть не сошла с ума… Только заключение врачей и быстрое выздоровление мальчика как-то успокоили меня. В первые дни я полагала, что дело всего-навсего в физических травмах, – они заживут, и все пойдет своим чередом. Но вот Улугбек вернулся домой, и я стала замечать в нем странные перемены. Он стал молчаливым, часами простаивал перед картиной, которую привез с Веды. Признаюсь, я даже обрадовалась своей догадке – сын познакомился с девушкой и влюбился в нее! Ну да, эта девушка выписана на полотне, сомнений быть не могло – она и есть. Случайно я наткнулась на тетрадь сына с записями и с ужасом обнаружила глубокую душевную драму… Оказывается, девушка, которую он полюбил, крайне непостоянна, разбрасывает свои чувства направо и налево… Сами понимаете – во мне заговорил не только материнский долг: я возмутилась как педагог. Открыто сказала обо всем сыну. Он промолчал. Пробовала говорить с ним еще и еще… Бесполезно! Своими горькими размышлениями поделилась с Жанной Васильевной. И тут узнала: девушка, изображенная на картине, – ее дочь… И мы с Жанной Васильевной решили – пусть этот прискорбный случай рассмотрит наша общественность, ее строгий, справедливый суд…

Профессор поблагодарил Назарову и продолжал:

– Прошу высказаться Максима Николаевича Коваля. С вами, кажется, полетела на Веду Юлия Петрова? Как это случилось?

Максим Николаевич неторопливо вышел и объяснил:

– Случилось все очень просто. Я пришел к Юрию Акимовичу и познакомился с Юлией. Мы решили слетать на Веду.

– Так прямо и решили? – иронизирует Гартман.

– Так и решили.

– И полетели?

– А что тут особенного?

– У вас семья, прекрасная жена, дети. Вы оставляете их и летите неизвестно куда. Вы знаете о том, сколько доставили беспокойства своим близким?

– Да. Я увлекся. Но как только вспомнил, дал радиограмму.

– Увлекся? Я не ослышался?

– Нет. Для меня встреча с Юлией была настоящим праздником.

– Вам нравится Юлия?

– Я же сказал. В самом начале я совсем потерял голову. Таких людей я никогда не видел.

В зале прокатился гул.

– А как же ваша жена? Она сейчас слушает вас.

– При чем тут жена! Светлана – мой самый близкий, родной человек. Кстати, благодаря Юлии я это лучше понял.

– Если можно, объясните подробней.

– Что объяснять. Мою Светлану я ни на кого не променяю. Пусть это будет преувеличением с моей стороны, но нет на свете женщины душевней, добрей, сердечней Светланы. Вот все, что я могу сказать.

– Благодарю вас. Вы свободны. Теперь прошу Арсения Юсупова.

Максим Николаевич вернулся в зал. Его место около стола занял Арсений. Он провел пятерней по белокурой шевелюре и хмуро сказал:

– Я не понимаю сегодняшнего разбирательства.

– Какие ваши годы – поймете! – шутливо парировал Гартман и спросил в упор: – Вы целовались с юной красавицей?

– Нет… Она сама поцеловала. Когда мы откопали ребят и перенесли их в корабль.

– Заслужили, значит. А как вы попали на Веду?

– Я встретил Юлию и Максима Николаевича на Станции отдыха. Они летели на Веду, а я домой… Потом я не выдержал и припустился за ними…

– Чего не выдержали?

Арсений опустил голову.

– Вам тоже понравилась Юлия? – спросил Гартман.

– Да, очень. Она так красива…

– Вероятно, вы влюблены.

– Влюблен? Совсем нет! Вначале, не скрою, мне так показалось. Но потом… меня отрезвила ее непонятная холодность, равнодушие, что ли… Я понял, что не нравлюсь девушке… Но если бы вы видели, как она, не жалея себя, расчищала место обвала, как ухаживала за ребятами, вы бы поняли, что это за человек.

– Спасибо. Садитесь. Теперь неплохо бы послушать Улугбека Назарова.

Арсений вернулся в зал. Улугбек встал и тихо начал:

– Ради нескольких слов не стоит выходить. Я лишь скажу о том, что очень огорчен бестактным поступком педагога Назаровой. Звание матери не дает право на подсматривание тайн взрослого сына и тем более на разбирательство несуществующих интимностей. Среди нас появился необыкновенный человек, и вместо того, чтобы окружить его вниманием, присмотреться к новому явлению, мы торопимся устроить судилище, повесить ярлык аморальности, безнравственности. Неожиданный, странный парадокс!

Не слишком ли мы погрязли в благодушии, не притупилось ли в нас творческое, живое начало? До сих пор я полагал, что уровень нашего развития так высок, что недооценка нового явления исключена. Видно, я ошибся…

Улугбек сел, и Гартман адресовал вопрос Матти Рану:

– А что думает по этому поводу уважаемый профессор?

Матти вздрогнул, огляделся, хотел подняться, но его опередила Элла. Она резко встала и гневно прокричала Гартману, как будто он был во всем виноват:

– Он думает, что вы напрасно терзаете людей глупыми вопросами. Девушка ни в чем не виновата!

– Так, – побледнел Гартман. – Ну а… что думают родители девушки?

Юрий Акимович сразу ответил:

– Мы думаем, что произошло досадное недоразумение. Давайте разойдемся и быстрее забудем об этой нелепости.

Гартман развел руками.

– Если все так считают…

Голосование показало – так считали все.

Едва исчез над головами лес поднятых рук, слово попросил высокий сухощавый мужчина с пронзительным взглядом.

– Я из Центра координации, – представился он. – Мой вопрос – по существу дела. Я хочу, чтобы на него ответил для всех присутствующих профессор Матти Рану.

Матти вышел к трибуне и спокойно сказал:

– Слушаю вас. Я готов.

– У нас создалось впечатление, что вы упорно прячете девушку. Чтобы всем было понятно, объясню. Семья космонавта Петрова удочерила юную гражданку. Привел ее профессор Матти Рану. В этом не было бы ничего удивительного, если бы девушка хотя бы где-нибудь значилась, и мы бы знали где она училась, воспитывалась, кто ее родители. Здесь, на весьма представительном заседании, было бы уместно разъяснить.

Матти нетерпеливым жестом поправил очки.

– Во-первых, – глухо сказал он, – девушку никто не прячет – она, как вам известно, счастливо пребывает в семье Петровых. А во-вторых, я же объяснил, что готовлю необходимую документацию. Ровно через три дня Центр координации ее получит.

– Через три дня? – остро сверкнул глазами представитель Центра координации. – Вчера кончился последний срок, который вам дали.

– Извините, не успел…

– Что ж, – твердо прозвучало в ответ. – Больше ждать мы не имеем права. Если сейчас не последует удовлетворительного объяснения, Центр координации вынужден будет вмешаться и принять меры.

Матти попросил воды, отпил глоток и после раздумчивого молчания печально сказал:

– Хорошо, попробую объяснить… Все вы знаете, сколько было бесплодных попыток создать механическим путем живой мыслящий организм… И вот, наконец, это случилось… Да, на свете появилось новое существо. Это не робот высшей модификации, хотя обладает достаточной физической силой и может производить сотни трудовых операций. Это не универсальное счетно-решающее устройство, хотя способно совершать умопомрачительные вычисления… Что же, или кто же это? Я думаю, это все-таки человек. Потому что не только имеет самое привлекательное человеческое обличье, но и чувствует, и поступает, как человек, и мыслит, и внутренне развивается… Простите, мне трудно говорить сухо о живом, благородном существе… Конечно же, на фоне нашего развития, а у нас за плечами миллионы лет, недостатки нового индивидуума ясно видны – они, разумеется, со временем будут преодолены. И вот представьте себе: мы устраиваем судилище над ни в чем не повинным существом. Потому что открытость души, проявление нежности мы приняли за аморальность. Но ведь этого нет. И мы с вами можем нанести тяжкое оскорбление, глубокую травму… Нужно исследовать? Пожалуйста. Нужно изучить свойства организма, «характера»? Изучайте. Но давайте отнесемся по-человечески! Пусть он, наш младший собрат, не почувствует оскорбительного внимания к себе. Пусть с нашей стороны всегда встретит понимание и добросердечность… Вот мое объяснение. Если его будет недостаточно, тогда не знаю…

Зал зааплодировал, и представитель Центра координации вышел навстречу Матти.

– Поздравляю вас, – торжественно произнес он и пожал Матти руку. – Теперь все понятно. С документацией можете не торопиться. Подготовьте ее обстоятельно, это необходимо для дальнейших исследований. Вашим открытием – именно открытием, я не оговорился, – займутся теоретики.

Заседание объявили закрытым, и собравшиеся стали не спеша расходиться.

Екатерина Павловна бросилась к Улугбеку, о чем-то быстро заговорила. Улугбек взял ее за руку и… повел к нам с Юрием.

– Пожалуйста, извините, – обратился он к Юрию. – Нам с мамой нужно серьезно с вами поговорить.

– Опять что-то придумал… – виновато вздохнула Назарова.

– Что ж, идемте к нам, – сказал Юрий. – Если серьезно.

– Спасибо, – благодарно отозвался он.

К нам присоединились Матти и Элла, а у входа догнал Максим Николаевич.

– Ваше сообщение было таким неожиданным, – сказал он Матти. – Никак не предполагал… Однако хорошо, что эта комедия кончилась. Я так хотел побыть с вами, увидеть Юлию…

– Что же мешает? – спросил Юрий.

– Через несколько минут я должен предстать перед комиссией…

– А! – понял Юрий. – Ни пуха ни пера!

И Максим Николаевич ушел. Пока мы направлялись к нам, обычно молчаливый Матти принялся рассказывать о новых технических достижениях, о том, как еще одно смелое предположение перестало быть гипотезой и в науке открылись новые направления. Я слушала не очень внимательно. Я все еще находилась в зале общественного суда. Мне было стыдно. Так же, наверное, как Назаровой, которая шла рядом с сыном, краснела и не поднимала глаз. Да, стыдно. Мы не потрудились как следует разобраться во всем сами, подняли ненужный шум. Да, уважаемая Жанна Васильевна, обратите на себя внимание. Начинаете черстветь…

Я взглянула на Матти. Идет себе, рассуждает! А ведь первейший виновник он. Такое придумал, змий-искуситель, и никому ни слова!..

Дома Юра приготовил стол с мороженым и освежающими напитками. Матти «разбудил» Юлию, и она вошла в комнату – прекрасная, сияющая. Села за стол и невинно спросила:

– Почему вы так на меня смотрите?

– Можно я скажу? – поднялся Улугбек. – Потому что вы… самая красивая девушка в мире!

Юлия покачала головой.

– Не надо так. Разве каждый из нас недостаточно красив?

– Умница, – хитро кивнул Матти. – Я всегда знал, что ты умница.

– Наверное, каждый по-своему красив, – не успокаивался Улугбек. – И наверное, я слишком субъ­ективен. Я очень люблю эту прекрасную девушку, единственную на земле! Юлия, я вас очень люблю!

– Спасибо, Улугбек, – благодарно ответила Юлия. – Я вас тоже люблю.

Улугбек просиял и обратился к Юрию.

– Позвольте, Юрий Акимович, – и вдруг ко мне: – и вы, Жанна Васильевна, как было принято в старину, просить руки вашей дочери. Мы любим друг друга, вы это видите, вы это слышите. Я обещаю: сделаю все, чтобы ее светлый лик никогда не омрачила печаль.

Екатерина Павловна тихо ахнула; Юлия растерянно оглядела присутствующих и опустила голову. Матти забарабанил пальцами по столу. Один Юрий, казалось, не растерялся и хотел что-то сказать. Я перехватила инициативу.

– Дорогой Улугбек, – сказала я. – Мы, конечно, не возражаем, да и не имеем права возражать, если между вами обоюдное согласие. Но Вам следует обратиться к ее настоящим родителям – я многозначительно указала на Матти.

Матти ничуть не удивился. Он как будто ждал моих слов и отреагировал с улыбкой:

– Ну вот, теоретики еще собираются изучать, а жизнь врывается, опережает события… Что ж, на то она и жизнь.

– Кроме Юлии мне никто не нужен! – горячо заявил Улугбек. – Без Юлии я не смогу…

– Хорошо, мы подумаем, – ответил Матти и как ни в чем не бывало обратился к своему другу: – Я слышал, вы скоро отправляетесь?

Юлия подсела к Матти, зашептала: «Правда? Вы мой отец?» Нежно поцеловала в щеку. «Милый мой папочка! Я ведь чувствовала – что-то здесь не так…»

Юрий Акимович на вопрос Матти ответил после улыбчивой паузы. Да, ровно через три дня ракетоплан стартует. Идут последние приготовления. Хотел взять с собой Юлию, но теперь, очевидно, она останется…

– Ни за что на свете! – вскочила Юлия. – Я полечу с вами! Обязательно!

Улугбек чуть не плакал.

– А как же…

– Да никак. Я лечу, лечу! Я знаю – буду очень полезна. У меня даже опыт есть.

– Ох уж этот опыт, – усмехнулся Матти.

– Да, да, – настаивала Юлия. – Максим Николаевич меня хвалил. Я все запомнила и сама могу поднять ракетоплан в космос!

– Только без хвастовства! – нахмурился Матти. – Завтра, обо всем – завтра…

– Тогда возьмите и меня! – потребовал Улугбек. Юрий Акимович не успел ответить. Вспыхнул экран видеотелефона. На связи Максим Николаевич.

Он, сдерживая радость, сообщил:

– Поздравьте, командир. Я полноправный член вашего экипажа. Комиссия утвердила. Здоров, как дьявол.

– Поздравляю, Максим Николаевич. Завтра в девять ноль-ноль на тренаж.

– Есть в девять ноль-ноль на тренаж!

– Максим Николаевич! – включилась Юлия. – Скажите, я выносливая?

– Очень.

– Могу водить ракетоплан?

– Еще как!

– В приборах разбираюсь?

– Безусловно.

– Вот видите, – повернулась она к Юрию Акимовичу. – И еще я могу…

– Ой, ой, ой, – поморщился Матти. – Вовек не слышал столько бравады!..

Максим Николаевич удивленно пожал плечами.

– А что случилось? Юрий Акимович, возьмите

Юлию, не пожалеете.

Юрий Акимович засмеялся.

– Я бы взял, да появились осложняющие обстоятельства. Не беспокойтесь. Вашу рекомендацию учтем и примем верное решение.

– Полетим вместе! – с радостью сказала Максиму Николаевичу Юлия.

– Буду рад! – Максим Николаевич попрощался и выключил экран.

Опять заговорил Улугбек:

– Пожалуйста, возьмите меня. Один я не смогу!

Матти вспыхнул:

– Какие все быстрые, нетерпеливые. А вот у меня никто не спросил – могу ли я один?

– Папочка, милый, – мгновенно села рядом с Матти Юлия. – Может быть, и ты… с нами? А?

– Я бы с удовольствием. Да здоровье не позво­ляет.

– Значит… мне тоже… остаться?

– Оставаться не нужно. Летите, если так хочется. А я, если повезет, доберусь до вас иным спосо­бом…

Матти помолчал и объяснил заинтригованным слушателям:

– Вы хорошо знаете: мы научились живую материю превращать в неживую и наоборот-с сохранением всех свойств превращаемых объектов. Теперь изыскиваются средства передачи живой материи на большие расстояния, скажем, с помощью луча, магнитных или иных волн. Скорость передачи будет регулироваться и может возрастать беспредельно. Так вот, может быть, меня забросят на Иону таким спо­собом.

– Это опасно! – воскликнула Элла и схватила Матти за руку. – А вдруг…

– Кому-то надо быть первым. Ну, дорогие мои, поднялся Матти, – пора и честь знать. Если что неясно – утро вечера мудренее.

Все стали расходиться. Юлию, к ее великой радости, увели с собой Матти и Элла. К ним присоединился Улугбек. На прощание Матти взглянул на меня с укором, но ничего не сказал. Матти прав, я чувствую себя перед ним страшно виноватой… Юрий обнял Юлию, поцеловал – ему явно не хотелось расставаться, он даже спросил:

– Насовсем?

– Нет, папочка, – ответила Юлия. – Ведь вы тоже мой папочка! Мы вместе полетим!

Екатерина Павловна выходила последней.

– Наверное, я очень постарела, – печально сказала она. – Но и дети каковы. Сплошные сюрпризы.

И вот мы с Юрием остались одни. Он разложил на столе книги, карты – будет работать. Мне бы тоже засесть за учебники и конспекты, да что-то не хочется. Впервые за много лет что-то внутри отказалось подчиниться установленному порядку. Я походила по комнате – нет, не могу себя заставить.

– Юра, – сказала я мужу. – У меня ужасное состояние… Ты понимаешь?

– Понимаю, – тихо отозвался он. Сложил книги и карты. – Понимаю. Пойдем к реке. Погуляем. Согласна?

– Конечно, я была согласна. Хоть куда-нибудь, только не оставаться в четырех стенах…

На крыльце я взяла Юрия под руку. Пересекли неширокую асфальтированную улицу и через парк стали спускаться к реке. Мягко шуршали под ногами опавшие сосновые иглы; просветы между оранжевыми стволами залила ослепительная краска заката. Этот парк мы очень любили. Здесь когда-то носился мой мальчуган под присмотром ворчливого Матти… Это было и уже никогда не повторится. Даже Матти уже много, много лет не был на этих шуршащих ал­леях. Как будто отрекся. Как будто его сюда не тя­нет… А ведь знаю – еще как тянет. Только больно ему. Так же, как и мне, осиротевшей матери…

Стараюсь не думать о запретной теме. А как не думать. Вот старая скамья, с глубокими трещинами.

Мы оставили ее такой, какой она была в те годы, каждую весну подправляем и подкрашиваем. Это любимое место Германа. Он отдыхал здесь. Приходил сюда с книгой или просто так…

Мы осторожно присели. Юрий внимательно посмотрел на меня, ничего не сказал. Да и зачем? Все уже сказано, нового не придумать.

Я давно знаю – Герман погиб не зря. Жизнь есть жизнь. Ради нее мы трудимся, совершаем подвиги. И умираем, чтобы уступить место новым поколениям.

Жизнь хороша, слов нет. Особенно теперь, когда человечество избавилось от тяжких пороков прошлого. Только будь человеком! Только трудись! Только гори сам и зажигай других! И мы трудимся, и стараемся, и прекрасно горим, воздавая дань всем борцам прошлого за сегодняшний день.

Жизнь каждого из нас – подвиг. Юрий и его товарищи осваивают космос. Матти Рану открывает новое в науке. Я воспитываю ребят. Каждый рабочий, каждый деятель науки и культуры ежечасно совершает подвиг. Потому что всего себя, без остатка, отдает любимой работе, ищет новые пути совершенства, трудится для всех. Этот подвиг – огромное счастье!

И ни один из ныне живущих не усомнится в нем, не откажется от такой прекрасной судьбы…

И я говорю: да здравствует наше прекрасное время! Спасибо жизни, что не обошла ничем, и я узнала все, что должно узнать каждому человеку. Тысячекратно я произнесу «спасибо» и не покривлю душой.

И если защемило в душе – то от иных потерь, и если захлестнуло безволие – от иных причин. Мы ведь живые люди. Думаем и чувствуем по-человечески…

Нет, не может человек оставаться один!

– Юра, – сказала я. – Если ты хоть чуточку меня любишь – возьми и меня с собой!

– Я думал об этом. – Он ласково обнял меня.

– Срок настолько большой, что…

– Да, мы можем не увидеться.

– И ты легко говоришь! – У меня выступили слезы, все затуманилось, задрожало.

– Разве легко, – вздохнул Юрий. – Я завтра же пойду и откажусь от полета.

– Ты с ума сошел!

– Иного выхода не вижу.

– Но я же предлагаю: возьми меня!

Юра покачал головой.

– Перегрузки настолько большие – не выдержишь… Матти это понимает.

– Ну и пусть. Одной не легче.

Мы поднялись и пошли к реке. Ощутимо пахнуло прохладой.

– Я поговорю с Матти, – сказала я. – И вместе с ним – к тебе… Превращусь во что угодно, лишь бы к тебе, лишь бы всегда с тобой!

– А вдруг что-нибудь не сработает? – с тревогой произнес Юра. – Опасно…

– Лучше честно признайся: не хочешь, чтобы я оказалась на Ионе… Ведь там Ина… – Последние слова вырвались неожиданно. Я старалась не думать об этом, тем более совсем не хотела хоть в чем-то упрекнуть Юрия.

Он резко остановился, пристально посмотрел мне в глаза и с досадой сказал:

– Ну зачем же путать большую симпатию с любовью. Я же объяснял!.. По-настоящему я люблю только тебя. Слышишь – только тебя! Вот такую земную-преземную! Ведь то, что моим первым другом на Ионе стала женщина, – всего-навсего случай. В своем ближайшем окружении, в той микросреде, в которой я находился, она заметно выделялась – и умом, и воспитанностью, и душевными качествами.

Однако я не переставал себя чувствовать земляни­ном. Ведь мы намного совершеннее. Этот контраст неотступно следовал за мною, я постоянно был дома, на Земле… Рядом с тобой.

Я уткнулась Юрию в плечо и не смогла сдержать слезы. Он обнял меня и, словно в каком-то возвышенном оцепенении, замер…

Потом мы спустились к самой воде. Закат густо отражался в небыстром течении, и алые струи неспешно кружились и шлепались пенистой волной о глинистый берег.

Донеслись голоса и музыка.

– Космический вальс, – улыбнулся Юра, и мы прислушались.

Волнующая мелодия стала приближаться, и я как будто впервые различила столько оттенков и удивилась. Нежные звуки, как многоцветная мозаика, рисовали в воображении невиданную картину, в которой был не только безграничный простор, но и обозначенный тенью объем – все имело свою неповторимую форму, светилось, проступало блестками, пряталось в темноте. Едва уловимые границы и зыбкие переходы усиливали необычное впечатление, хотелось лишь удержать в сознании этот сложный красочный мир, побольше побыть в нем, подышать воздухом неведомых полей, побродить по далеким душистым лугам с незнакомыми цветами… И еще одному я вдруг удивилась: ведь это сама жизнь – звуки, трепетные, пронзительные, собираются воедино и организуются в живое единство едва ощутимым сердцебиением – да-да, я слышу: бьется сердце! – и все дышит, все движется, все пронизано смыслом и глубокой радостью…

Мелодия постепенно удалялась, она словно пряталась где-то в зарослях тальника, когда же исчезла совсем и у наших ног опять зашлепала речная вода, Юра печально вздохнул.

А мне стало хорошо и удивительно спокойно.

Примечания

1

Good morning – доброе утро.

(обратно)

2

Goodbye – спокойной ночи.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . МАТТИ РАНУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ЮРИЙ ПЕТРОВ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . МАКСИМ КОВАЛЬ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ . ЖАННА ВАСИЛЬЕВНА . . .

Реклама на сайте