«На суше и на море - 72. Фантастика»

Александр Абрамов, Сергей Абрамов ОГНЕВКИ

Фантастический рассказ

Хейлшемский метеорит

Обо всем, что предшествовало событиям в усть-хотимской тайге, я почти ничего не знал. Так, слыхал кое-что, как говорится, в пол-уха, не то с чьих-то слов, не то из радиопередачи где-нибудь в таежном колхозе или охотничьем хозяйстве. Только потом уж, когда мы с Панкиным стали участниками необычайных происшествий, я узнал наконец обо всем, что им предшествовало.

А случилось на первый взгляд нечто обыденное, ничем особым не примечательное.

В конце июня, когда мы в тайге даже на небо не глядели, скатились по черному небосводу еле заметные звездочки — чиркнули в ночной темноте три золотые искры и погасли, только и всего. Каждый школьник знает, что это метеориты, частые гости из космоса, обычно земли не достигающие, сгорая в атмосфере. Кроме дежурных наблюдателей в разбросанных по миру обсерваториях, никто не знал, что эти падающие звездочки на сей раз не сгорели, а все-таки упали: одна в Черном море близ берегов Турции, другая в усть-хотимских болотах восточносибирской тайги, третья в верховьях Темзы в Англии. Крохотные метеориты эти не заинтересовали ученый мир: попробуйте-ка разыскать такой камешек где-то на дне Черного моря или в тине безбрежных таежных болот.

Но третий камень был найден довольно легко. Его увидел садовник графа Хейлшема в розарии английского родового поместья на дне полутораметрового кратера, окруженного валом рыхлой земли. Метеорит был похож на черное обгоревшее яйцо крупной птицы. «Мина или снаряд», — решил садовник и побежал за констеблем. Констебль, участник минувшей войны, не побоялся взять в руки упавший с неба «снаряд», колупнул его ногтем и под коркой нагара обнаружил поблескивающий металл сиреневого цвета.

— Ядро, — сказал садовник, — из пушки. Может быть, с самолета.

Констебль усмехнулся:

— Такими ядрами только при Трафальгаре стреляли. Да и то из малокалиберных.

— А вдруг мина?

— Откуда? Не думаю. Сейчас только шкура слезает.

Смотри. Пока полицейский вертел и ощупывал обгоревший метеорит, весь нагар откололся, как яичная скорлупа. В руках у констебля оказался сиреневый металлический эллипсоид, похожий скорее не на яйцо, а на миниатюрный мяч для игры в регби.

— Тут что-то есть, — сказал констебль.

В приложенном к уху сиреневом мячике глухо позвякивало.

— Надо доложить, — сказал садовник.

— Кому?

— Известно: начальству.

— Так ведь преступления не было, имущество цело, а граф в отъезде.

Решили отдать сиреневый эллипсоид викарию, у которого в эти дни гостил племянник — преподаватель химии Степлстонского колледжа. Химик был несказанно обрадован: а вдруг он на пороге большого открытия? Металла такого цвета нет, если только его не обрабатывали искусственными красителями. А зачем? Кто? И как эта штука очутилась в хейлшемском розарии?

По-видимому, то был контейнер неизвестного назначения и с неизвестным пока содержимым. Диковинным оказался и металл, из которого был сделан загадочный эллипсоид. Да и металл ли? После тщетных попыток химика найти в загадочном предмете разрез, стык или кнопку сиреневый металл вдруг обмяк и стал похожим на пленку, которая от теплоты рук начала утончаться и таять, как мороженое, превращаясь на глазах в лиловую слизь. А вскоре и слизь не то высохла, не то испарилась, не оставив и следа на столе, где бесформенной кучкой возвышалось содержимое исчезнувшего контейнера. Горсточка камешков или орешков разной формы, но одинакового цвета.

Химик потрогал их, подержал в зажатом кулаке и обнаружил новое превращение: оболочка «орешков» начала проминаться и терять форму. Тот же процесс, что и с контейнером: металл — пленка — слизь — испарение. В исчезнувших скорлупках оказались споры неведомой жизни: странная прозрачная паутинка, разноцветные зернышки-бусинки, похожие на высохшие ягоды, крохотные бисеринки совсем уж неопределенного цвета и такие же миниатюрные рыжие листочки, свернутые трубочкой.

Химик разложил все это по схожим признакам и задумался. Разумно ли информировать о странной находке научную общественность Лондона? Сейчас каникулы, никого не найдешь на месте, да и стоит ли? Не померкнет ли его слава первооткрывателя в созвездии Королевского научного общества? А не лучше ли поколдовать самому? Понаблюдать, подождать, пока развитие обнаруженного им маленького чуда не достигнет той стадии, когда уже ни одному крупному ученому не удастся заслонить скромного учителя химии.

Он срочно заказал местному мастеру большой, в размер стола, прямоугольный ящик из органического стекла с дырочками в крышке для доступа воздуха. Через два-три часа в этом сооружении разместились все виды необычайной жизни в различных условиях развития. Одну бусинку-ягоду химик заключил в колбу без питательной среды, другую поместил в блюдце с водой, третью — в рыхлую землю, взятую из развороченной клумбы садовника, четвертую — в кусочек торфа из соседнего болота. Точно так же распределил он и остальные виды загадочного вещества — паутинки, листочки и трубочки.

Химик — его звали, если не ошибаюсь, Кросби — понимал, конечно, что его опыт изучения зачатков внеземной жизни мог ограничиться только визуальным наблюдением, да и то лишь в стадии ее зарождения. На большее он и не рассчитывал. Ящик из оргстекла да старенький микроскоп — вот все, чем он располагал. Кросби и мечтать не мог добраться до клетки с ее мельчайшими внутренними структурами, не говоря уже о молекулярно-биологической природе этой жизни, белковой ли, кремниевой или какой-нибудь другой, вообще не известной земной науке. Рассмотрев под микроскопом частицу раздавленной «бусинки» и оторванной пинцетом «паутинки», он попросту ничего не понял, как школьник, впервые допущенный к тайнам микроскопии. Какие-то красные и рыжие канальцы, не похожие ни на что тельца вроде одноклеточных то появлялись, то исчезали, меняли форму и цвет — все это ничего ему не говорило. Но отказаться от самодеятельности и призвать ученых он уже не мог. Творившееся на столе в его импровизированном виварии с каждым часом интриговало его все больше и больше. «Бусинки», расколовшись, дали ростки, похожие на крохотные кустики или пучки черной травы. Каждая травинка, если поглядеть на нее в микроскоп, заканчивалась раструбом, периодически раздувавшимся и сжимавшимся, словно «растение» дышало или добывало невидимую пищу из воздуха. «Бисеринки» дали еще более диковинные ростки — тонкие, но упругие паучьи ножки, упирающиеся в пластик вивария и отталкивавшиеся от него в свободном прыжке сантиметра на полтора-два. «Ну совсем как кузнечики», — объяснял потом Кросби. У других видов тоже не было корневой системы, но они не прыгали, а катались по дну ящика, как миниатюрные зеленые шарики, подолгу задерживаясь в лужицах разлитой по дну воды. «Листочки-трубочки» подросли и только раскрывались и свертывались в попеременных судорожных движениях.

Кросби часами просиживал у своего прозрачного ящика или в полном одиночестве (викарий категорически отказался иметь дело с этой нечистью), или в обществе соседского школьника Родди, мальчика лет пятнадцати, проявлявшего самый живой интерес к происходившему на столе.

— Растения или животные? — спрашивал Родди.

— Не знаю, — говорил Кросби. — Смотри.

— А почему одни прыгают, а другие подохли?

Действительно, заключенные химиком в колбочки «семена» не демонстрировали никаких превращений. Наоборот, они съежились и усохли.

— А чем вы их кормите? — интересовался Родди.

— Ничем. Растение добывает пищу из той среды, в которой произрастает.

— Из какой среды? — не унимался Родди. — Они давно уже из блюдечек повылазили.

— Иногда возвращаются, — неуверенно замечал химик.

— Да у них и корней нет. Наловим чего-нибудь.

— Чего?

— Ну, мух, червячков.

«Бисеринки-кузнечики» набросились на червяка как свора голодных собак на брошенную кость. Минуту спустя «пиршество» закончилось, «кузнечики» разбрелись по своим торфяным «болотцам». Остальные червячки сползлись в клубок, который уже никто не трогал, а мухи, жужжа, бились о стекловидные стенки вивария.

На следующее утро Родди первым делом поинтересовался:

— Сожрали?

— Дочиста, — сказал химик. — Тут, брат, такие дела, что хоть все Королевское научное общество созывай.

Зоопарк Кросби повзрослел. «Кузнечики» выросли до размеров обыкновенных полевых кузнечиков, только странно тонких, как переплетения высоких полевых травинок. Зеленые «шары» раздулись с крупную сливу. Синие и желтые «паутинки» летали по ящику как клочки нитяных дамских сумочек, а «листики-трубочки» еще больше раздались и пожелтели, ни дать ни взять осенние листья ольхи, свернувшиеся на холодном октябрьском ветру.

Червячков уже не было, часть мух плавала в блюдечках с откусанными головами, а другая часть сонно ползала, пытаясь найти отверстия в крышке вивария. Преодолев несколько сантиметров, мухи падали вниз уже совсем дохлые.

— Воздух, — сообразил химик.

При всей бедности его домашней лаборатории она все же позволила взять пробу воздуха из ящика и произвести анализ.

— Азот и углекислота, — объявил он.

— А кислород? — спросил Родди.

— Один-два процента.

— Я же говорил, что это совсем не растения, — ликовал Родди, — кислород поглощают, углекислоту выделяют. Все наоборот. И головы мухам поотгрызали, и растут как грибы.

Кросби и сам понимал, что с самодеятельностью надо кончать. Сменив стекловидную крышку вивария на густую металлическую сетку, он выехал на велосипеде на почту, откуда можно было дозвониться до Лондона: своего телефона у викария не было.

С Королевским научным обществом связаться не удалось. Чей-то недовольный голос предложил явиться лично в очередной приемный день. Видимо, Кросби заподозрили в мистификации. Тогда он позвонил знакомому репортеру из «Санди таймс» и рассказал вкратце о найденном метеорите и обо всем, что за сим последовало. Репортер, сразу почуявший сенсацию, обещал приехать с первым вечерним поездом.

Возвратившись домой, химик понял, что произошло непоправимое. Вся лаборатория напоминала зимний двор, покрытый клочьями грязно-бурого «снега». То была желтоватая пена из огнетушителя, валявшегося у входной двери. Бросались в глаза следы недавно полыхавшего пожара: обуглившаяся этажерка с книгами, обрывки обгоревших портьер. Больше всего пострадал виварий: его металлическая сетчатая крышка в нескольких местах была расплавлена, зияли дыры величиной с блюдце. Пена покрывала дно ящика со всеми зачатками развивавшейся внеземной жизни. Ничто не двигалось в кремовой кипени пены.

У двери, прижавшись лицом к косяку, беззвучно рыдал Родди.

С трудом удалось добиться от него мало-мальски внятного рассказа о том, что случилось. В доме Родди с утра был один. Викарий уехал с визитом к церковному начальству, а домоуправительница, воспользовавшись этим, отправилась навестить замужнюю дочь. Родди сидел у окна и читал новый роман Агаты Кристи, время от времени заглядывая в ящик.

Растения-насекомые, по его словам, выросли еще больше, а «листочки-трубочки» в развернутом виде уже достигали размеров чайного блюдца. Рыжая слизь, покрывавшая их, как только они развертывались, краснела и разгоралась вроде огонька сигареты, накаляя даже металлическую крышку-сетку, о которую они ударялись подпрыгивая. В конце концов в комнате стало жарко, голова кружилась, не хватало воздуха. «Я понимал почему, — пояснил Родди, — они пожирали кислород и выделяли углекислоту в таком количестве, что я задыхался». Он выбежал на улицу, когда вернулся, обмер. Один из «листиков», развернувшись и пылая, как раскаленная докрасна железка, расплавил сетчатую крышку и, вырвавшись на простор комнаты, улегся на этажерку с книгами. Когда Родди вбежал, этажерка и занавески уже полыхали. Еще минута — и пожар охватит весь дом. Не раздумывая, Родди сорвал висевший у двери огнетушитель, саданул о стену ударником, и вырвавшаяся струя газа и пены погасила огонь. Но крышку вивария уже расплавляли другие пылающие «листья». Пришлось направить струю пены и на виварий. Через минуту все, было кончено. Несколько литров газа и пены не только предотвратили пожар, но и уничтожили его источник — чужую жизнь, заботливо выращенную экспериментатором-одиночкой.

То, что она погибла, для Кросби стало ясным, как только он вытащил пинцетом из пены то, что прежде имело форму и цвет, росло и двигалось, а сейчас походило на грязные тряпочки, расползавшиеся при первом прикосновении.

— Почему они погибли? — спрашивали появившиеся вскоре репортеры.

— Вероятно, их убила комбинация щелочных и кислотных растворов, — пояснил растерянный экспериментатор.

Но профессор Мак-Доннел, прокомментировавший по просьбе редакции «Санди таймс» загадочную историю хейлшемского метеорита, придерживался другого мнения. Он заявил, что химические растворы сами по себе едва ли могли убить попавшую на землю чужую жизнь. «Возможно, против нее, — писал профессор, — оказались бы бессильными и многие другие виды оружия. Судя по наблюдениям экспериментатора, убила ее изоляция от кислорода пеногасительной смесью. В руках человека по счастливой случайности оказалось самое действенное оружие — огнетушитель. Я подчеркиваю, именно счастливой, потому что убежден: мы имели дело с опаснейшим вторжением, отразить которое было бы нелегко. Зачатки жизни, так неосторожно помещенной в ничем не контролируемые условия, развивались буквально не по дням, а по часам, и кто может сейчас сказать, на каком этапе остановилось бы это развитие. Особую тревогу вызывает стремительное поглощение неземными видами кислорода и столь же бурное выделение углекислого газа. Остается только надеяться, что два других контейнера бесследно исчезли и ничем о себе не напомнят».

Появление огневок

Все это, повторяю, я узнал много позже усть-хотимских событий; тогда же, когда мы со Славкой Угличем собрались в таежный маршрут, я и понятия не имел, что услышанное где-то краем уха сообщение о событиях в Англии будет иметь к нам самое непосредственное отношение. Целью нашего запланированного на следующее утро похода были обширные усть-хотимские топи. В этом районе зарегистрировали несколько случаев энцефалита, и я со Славкой, паразитологом биостанции, должны были заняться поисками бациллоносителей этой болезни — клещей. Захватив микроскопы, пробирки, банки и канистру со спиртом, мы выехали в деревню Потемки сначала на газике, потом на лошадях, а за Приозерьем уже никаких дорог не было. Отправив наше экспедиционное имущество за несколько десятков километров в объезд, мы зашагали по лесу, и, наконец, усталые, промокшие и голодные, добрались до Потемок, где и заночевали у Прохоровых, местных охотников-звероловов.

Здесь я впервые услыхал об огневках.

— Дальше-то куда? — спросил меня старший из Прохоровых, Семен.

Я ответил.

— У нас тут никто не болеет. Может, к северу, на лесоповале?

— А в Усть-Хотимске?

— Так нет же никакого Хотимска, — засмеялся Прохоров, — это болота так называются.

— И на болотах есть сушь.

— Есть-то есть. Даже близко. Там в кустарнике этих клещей тьма-тьмущая. Только… — он замялся.

— Что «только»? По болоту не пройти?

— Почему не пройти? Пройдем. У нас на это болотные плетенки есть. Лыжи вроде. Прохоровские. Испокон веков мастерим. Любую трясину пройдут — чем гуще, тем лучше. Только я не об этом. Об огневках. Не испугаетесь?

Я не понял: — Какие огневки? Это же семейство бабочек-вредителей.

— А если эта бабочка полтора метра в размахе? И горит, как уголь в печке. У Ваньки Мотовкина собаку сожгла. Три дня без просыпу пил.

— Сообщили в район?

— Да кто же Ваньке поверит? Самогонщик и враль. И собаку, верно, сам подстрелил.

— А кто-нибудь еще видел?

— Огневок-то? Идет слушок. Проверить бы, да брательники побаиваются. А одному на болоте не резон.

— Так пойдем вместе, — обрадовался я. — У нас и ружье на двоих.

— Ружей-то хватит, — задумался Прохоров, критически оглядывая наше снаряжение. — Только без груза пойдем. Налегке. Огневки там или не огневки, а на болоте сноровка нужна.

На рассвете мы уже стояли на краю леса. Низкое-низкое небо, такое же темное, как окружавшие нас ели и лиственницы, нависало над плотным сизым туманом. Туман съедал и даль, и близь, и дегтярную воду у самого берега. За спиной у каждого кроме охотничьей двустволки болталась пара болотных лыж, коротких и широких. Но Прохоров, не надевая их, шагнул прямо в воду. Сапоги у него в отличие от наших, резиновых, были яловые, высокие, до бедра, и туго перетянуты сверху тоненьким ремешком. Да и брезентовая куртка Семена лучше защищала от дождя, чем наши городские «болоньи».

— Шагайте смело, — сказал Прохоров, — глубоко не провалитесь, под ногами тропа.

Мы шли по мелкой воде, ощущая под ногами скользкий горбыль и старались не отставать от шагавшего впереди Прохорова. Туман словно отползал перед нами, высветляя торчавшие из воды кочки с зеленой болотной травой или сизыми мшаниками.

— Стоп, — сказал вдруг Прохоров через полчаса, — влазь на кочку и обувайся.

Под обувкой он подразумевал лыжи, которые мы довольно сносно прикрепили к нашим хлебнувшим уже воды сапогам.

— Тропа кончилась? — спросил я.

— Сворачивает, а нам к острову надо, — сказал Прохоров. — Ближе друг к дружке держись, а то оступишься — засосет.

Мы пошли на лыжах, легко сказать пошли — еле-еле переступали, с трудом вытягивая их из топкой грязи, но все-таки шли, не проваливались. «Прохоровские» держали марку: не размокали и не соскакивали. Так мы шли еще с полчаса, а нужный нам островок все еще прятался в тумане. Вблизи туман совсем рассеялся, открыв картину, на которую не польстился бы ни один пейзажист. Черная грязь под ногами, ядовитая зелень травы и кочки с выгоревшим почему-то мхом. Потом уж мы поняли, почему он выгорел.

— Теперь смотри в оба, ребята, — предупредил Прохоров.

— А чего смотреть? — отозвался идущий впереди меня Углич. — Осока да кочки, — и вдруг замер с открытым ртом.

Впереди, метрах в двадцати от нас, вода вокруг кочки кипела и булькала, именно кипела, а не пузырилась от подземных газов.

И вдруг из облака пара поднялся в воздух раскаленный лист, словно его сорвало ветром с крыши горящего дома. Поднявшись метра на три-четыре, он начал медленно сворачиваться в ржавую трубу, точь-в-точь колено обычной водосточной. Не дожидаясь дальнейших сюрпризов, Прохоров выстрелил из обоих стволов. Я знал, что ружье у него заряжено крупной картечью, но она прошла сквозь лист, ничего не изменив в его структуре. Будто бросили в волка горсть песку.

Ржавая труба не слишком быстро, но и не слишком медленно наподобие лениво летящей птицы ринулась мимо остолбеневшего Прохорова к стоявшему позади Угличу. Тот даже выстрелить не успел, поднял двустволку прикладом вверх и ударил в разворот багрово-пылающего листа. Приклад, как топор, расколол лист надвое, и обе огненные половинки, скользнув по рукам Углича, погрузились в черную жижу. Тотчас же вода закипела, вздымаясь двумя фонтанами пара, как новоявленные гейзеры. Славка вскрикнул, выронил двустволку, погрузил обожженные руки в болото. Но вода кругом была слишком горячей.

— Назад! — крикнул Прохоров и помахал рукой: отступайте, мол. Я подхватил Славку под руки, и оба мы, ковыляя кое-как на залитых грязью лыжах, отступили метров на пятьдесят.

Обе половинки раскаленного листа сближались, соединяясь по разрыву, как амеба. «Дальше! Дальше!» — кричал, отходя, Прохоров. Но сам он почему-то отходил медленно, в руке у него чернел не то камень, не то деревяшка. Лист, поднявшись из дегтярной жижи, согнулся и разогнулся, словно пробуя прочность стыка. Он был совсем такой же, как и десять минут назад, когда его расколол приклад Углича.

И тут Прохоров швырнул свой черный, похожий на камень предмет прямо в центр огненного листа, одновременно плюхнувшись в болотную грязь. Грохот взрыва ударил в барабанные перепонки. Прохоров уже стоял на лыжах, а пылающего листа словно и не было — только плавали кругом какие-то рыжие тряпки. Но они медленно подтягивались друг к другу. Казалось, их стягивала, точно магнит, какая-то неведомая сила, и с каждой минутой лист постепенно собирался из лохмотьев и вскоре вырос до размера половичка, какой обычно кладут у входной двери в квартиру.

— Это «лимонка», — пояснил Прохоров. — Сберег после войны на всякий случай. Мало ли что на охоте бывает…

— Этого зверя и «лимонка» не берет, — сказал я. — Потопали-ка домой скорее, пока он не склеился. А Славку в больницу придется отправить. Руки здорово обожжены.

Возвращались молча. Углич стонал, то и дело останавливаясь и опуская руки в холодную жижу болота. Шли долго, поминутно оглядываясь, не преследует ли огневка. Но она не появлялась. Наконец добрались и до подводной хребтины тропы. Только тут Прохоров спросил:

— Что ж делать будем?

— Телеграфируем в Новосибирск.

— Там уж знают. Еще до вашего прихода все болота кругом на вертолетах обследовали. Ничего не нашли.

— Теперь уже не искать надо.

— А что? Газом травить?

— Не знаю. Может, и газом.

О клещах мы забыли. Появился враг пострашнее… То он возникал у кромки болота в совхозе «Ермак», то совсем рядом с нашей деревней на лесной пасеке. В совхозе два багровых листа сожгли трактор. Причем, по свидетельству очевидцев, вспышка горючего не принесла им никакого вреда: огневки вынырнули из пламени, как купальщики из бассейна. На авторемонтном дворе, когда они налетели, народу было немного, да и те разбежались кто куда. А непонятные создания, покружившись над ожидавшими ремонта машинами, слизнули на лету дремавшего на солнце пса, кур и скрылись на болоте. На пасеке огневки — их было уже три — учинили форменный разгром. Все ульи были сожжены целиком, а пчелы исчезли, словно их ветром сдуло. Пасечника спасла сетка, коснувшись которой огневки почему-то отступили, только слегка оплавили металлические прутики. Но самого пасечника из-за ожогов на лице вслед за Угличем пришлось отправить в больницу.

Я жил у Прохорова, вместе с ним волнуясь и нервничая в ожидании ответа на мою подробную телеграмму в Новосибирский академгородок. Ответ не заставил себя ждать. Уже на другой день после налета огневок на пасеку на лужайке у сельсовета опустился вертолет со странным грузом — огнетушителями. Груз сопровождал завхоз экспедиции Панкин, обогнавший ученых, застрявших где-то по пути из-за нелетной погоды.

Мы, естественно, заинтересовались.

— Зачем огнетушители?

— Лучший вид оружия. Проверен в Англии. О хейлшемском метеорите слыхали? — И Панкин рассказал нам о судьбе внеземной жизни, погибшей от огнетушителя английского школьника.

— Что же будем делать? — повторил свой вопрос Прохоров.

— Ждать, — решил Панкин.

— Кого?

— Экспедицию. Ученые, думаешь, зря едут?

— Пока ученые едут, нас с тобой эта пакость одолеет. Летит и летит. Управы на нее нет.

— Есть управа, — вмешался я. — Зря, что ли, прислали эту кучу огнетушителей? Знали что делали. Ну, а у нас выхода нет. Чем скорее начнем, тем меньше жертв.

— Не дам, — запротестовал Панкин. — Отвечать будете.

— Ответим, — сказал Прохоров, — а мешкать нельзя. Завтра с утра и начнем. Десяток лыж в деревне найдется. Охотники тоже.

К вечеру, когда на дороге нашли полурасплавленный велосипед Вальки-почтальонши и ее саму в бессознательном состоянии, Панкин капитулировал.

— Ладно. На мой страх и риск. Берите. Только и я с вами.

Сафари с огнетушителями

На рассвете к подводной тропе вышли семеро охотников во главе с Прохоровым. У каждого под локтем болтался на охотничьем ремешке огнетушитель. Кто посильнее, взял два.

— Сафари на Венере, — сострил Панкин.

Никто не откликнулся. Только Прохоров, нащупав ногой тропу в осоке, сурово погрозил пальцем.

— Придержи язык, парень. Не на волка идем.

Болото встретило нас тем же сизоватым туманом, пронизывающей до костей сыростью, ядовитой зеленью осоки и дегтярной водой в широких, как пруды, бочажках. Пахло тиной и тухлыми яйцами.

— Сероводород, — пояснил всезнающий Панкин.

И опять никто не откликнулся. Только чмокали, тяжело разбрасывая грязь, сапоги, осторожно ступавшие по узкой хребтине тропы. Огневки не показывались. Или улетели, или спали где-нибудь в кипящей воде. Мы шарили глазами по сторонам, пытаясь отыскать в рассеивающемся тумане следы этих диковинных гейзеров, пока Прохоров, возглавляющий нашу цепочку, не крикнул:

— Справа кипит!

Я увидел то же самое, что и в первый раз: ржавая вода в бочажке кипела, как в чайнике, а затем что-то свернулось трубкой и двинулось к нам над стрелками опаленной осоки, словно на воздушной подушке.

Прохоров замешкался, но шедший за ним по пятам охотник успел нажать боек огнетушителя. Струя пены ударила прямо в центр огненной трубки. Она съежилась, сморщилась, сломалась, как смятая в руке сигарета. Пена буквально съедала самую ткань огневки. То, что могло стать огненно-багровым листом, потонуло в ржавой воде, словно старая грязная тряпка. Даже вода нигде не вспузырилась.

— Клево, — сказал охотник.

Настроение у всех поднялось. Прошлое ощущение беззащитности как рукой сняло. Уже не подводный горбыль тропы откликался на каждый шаг наш, а прогибавшиеся в холодной грязи самодельные лыжи-плетенки, да и близость острова уже ощущалась и в густоте окружающего тумана, как бы собирающегося сюда со всего болота, и в более частом кустарнике на кочках. Но ничто не выдавало присутствия поджидающего нас зверя. Да и можно ли было назвать это нечто зверем? Кто знает, может быть, на неведомой нам планете то был растительный организм вроде летающего цветка-мухоловки. Огонь внутри? А разве наша «крапива» не обжигает? Только природа ожога и его сила сделали эту летающую крапиву смертельно опасной.

Остров на болоте — клочок торфяной суши, окруженный вязкой ржавой топью с проплешинами осоки и ряски, яркой даже в эти белесые утренние часы. Солнце уже взошло, хотя из лесу его видно не было, но в хлопьях тумана на берегу уже проступали переплетения кустарника, почти черного по сравнению с болотной зеленью. Болото мелело, теряло вязкость, плетеные лыжи уходили под воду. Прохоров снял их и стоял по колено в грязи.

— Лыжи оставим вон на той горбинке, — он указал на полосу подсохшей рыжей грязи, полого подымающейся за его спиной к кустам, цеплявшим туман, как новогодняя елка вату.

— Отсюда начнем, сюда и вернемся. Пойдем в растяжку, полукольцом, как на зверя. Ничего не пропускай, какая бы пакость ни встретилась. Любую туши.

— А ежели не горит? — спросил кто-то.

— Все одно пропенивай.

Мы ринулись напрямик сквозь кусты, ломая и раздвигая их. Никакой внеземной жизни кругом — только цепкий таежный кустарник, продираться сквозь который с нашим необычным охотничьим снаряжением было адски трудно. Казалось, мы преодолевали проволочные заграждения на особо укрепленном участке. Все молчали, будто боясь неосторожно вырвавшимся словом насторожить врага.

И лишь тогда, когда кусты расступились под напором замшелых елей и лиственниц, Прохоров, тяжело вздохнув, проговорил:

— Не пойму что-то.

— Чего именно?

— Подлесок разросся. Всего три месяца назад по весне здесь лазил. Никакой чащи.

— Да и трава на луговине разрослась как подкормленная. В траве цветы — какие-то белые пучки на жирных стеблях, а между ними…

— Стой! — крикнул Прохоров.

Раздвигая цветы, на нас без всякой опоры медленно плыли в воздухе, а может быть, подпрыгивали, отталкиваясь от стеблей и листьев, желтые и синие «авоськи», в каких хозяйки приносят с базара зелень, только более емкие и редкие, с широкими переплетениями, словно у гамака. То сжимаясь, то раздуваясь, они приближались к нам совершенно бесшумно, как в любительском фильме, который не захотели или не сумели озвучить.

Первым ударил из огнетушителя Прохоров, потом я. Две струи пены смяли диковинные создания, спутали их плетенку и погасили цвет. Упали они в траву, рыжие, как ржавая вода в в болоте, и расползлись жижицей.

— Капут, — сказал Прохоров. — Подождем-поглядим, что это за сеточки. Может, еще выплывут. Сама паутина на мух идет.

— А где же мухи-то?

— Н-да… — огляделся Прохоров, — нет мошкары. Ни паука, ни комарика. И клещей твоих, должно быть, тоже нет.

Действительно, лес как вымер. Ни одной мошки не промелькнуло перед глазами, ни одной бабочки не вспорхнуло с цветка. Ни стрекота, ни цокота, ни птичьего свиста.

— Выделяют углекислоту в комплексе с аттрактантами, — сказал Панкин.

Все-таки он кое-что знал, этот новосибирский завхоз. Аттрактанты — это всего-навсего вещества, привлекающие насекомых. Я это знал, а Прохоров спрашивать не стал, только нахмурился: огнетушитель у Панкина по-прежнему болтался под локтем, а в руках сверкал линзами «Зоркий». Я уже давно приметил фотоаппарат, да помалкивал. Пока двух огнетушителей хватает — пусть щелкает. Ведь и ученой экспедиции надо что-то предъявить взамен живой «авоськи». Отловить ее, думаю, не мог бы самый опытный зверолов.

Справа кто-то вскрикнул, раздалось шипение огнетушителя, отчаянный вопль: «Держи!» И тут же из кустов выпрыгнуло какое-то странное сооружение, членистоногое и членистотелое, если можно так выразиться, потому что собственно тела не было, а двигался некий скелет из гибких велосипедных спиц-трубок, по которым струилась то и дело менявшая цвет жидкость. Головы у существа не было, или она находилась в центре конструкции и напоминала никелированную зажигалку, увеличенную раз в десять.

Щелкнул «Зоркий», потом еще раз. Но тут пенная струя из моего огнетушителя рубанула диковинного «паука» или «кузнечика», рассекла его надвое и мгновенно превратила останки в рыжие хвостики, торчащие из пены. «Зоркий» опять щелкнул.

— Штучки-дрючки, — неодобрительно сказал Прохоров. Но Панкина смутить было трудно: он знал, что делал.

— Вот эта штучка оставляет науке то, что вы разрушаете.

А разрушили мы все, что не было порождением окружающего болота и леса. Одна за другой две пенные струи смыли в грязь еще трех «кузнечиков». Погиб и огромный темно-зеленый шар, спрыгнувший на нас с высохшей елки. Шли мы настороженно и медленно. Все труднее становилось дышать. Где-то поблизости утечка кислорода из воздуха и приток углекислого газа происходили быстрее, чем восстанавливалось природное равновесие.

— По-моему, это и есть центральный очаг, — сказал Панкин.

— Чего? — не понял Прохоров.

— Внеземной жизни Должно быть, здесь и упал контейнер.

— Погодите, — насторожился Прохоров, — я сейчас передам по цепочке. Знаю где. В Митькином логе.

Я уже не спрашивал, откуда у него такая уверенность. Минут пять мы прождали в зловещей тишине леса без насекомых и птиц, пока бесшумно, как индеец, не появился Прохоров.

— Ермолая Корогкова обожгло, — сквозь зубы проговорил он. — Замешкался, не успел ударить струей. Хорошо, другие помогли. Пошли, — Прохоров ринулся в темный строй наполовину сожженных елей. Какой пожар здесь бушевал, было ясно.

До сих пор я шел, охваченный только возбуждением и любопытством. И страха не испытывал ни чуточки. Понимать-то я понимал, на что иду, а вот оценить опасности не мог. А сейчас бешеные глаза Прохорова, его нехотя, сквозь зубы брошенная реплика, словно в прорубь меня окунули. Даже сердце заледенело и судорогой икры свело. Душа в пятки ушла. Все-таки есть что-то в этой прилипшей к языку поговорочке.

Так и двинулись мы вслед за Прохоровым, даже словом не обмолвились. Должно быть, и до Панкина дошло: снял с плеча огнетушитель и шепотком попросил:

— Покажи, как действовать. Сроду в руках не держал.

Я показал наскоро и побежал, боясь потерять Прохорова в этом, вдруг ставшем каким-то неземным, лесу. Митькин лог находился, оказывается, буквально в двух шагах — этакая рыжая ложбинка метров десяти в поперечнике с черной водой на дне. По дороге прикончили еще два скелетных созданьица, любопытно, что вся эта тварь погибала беззвучно, не пискнув, не простонав, должно быть, не было у нее органов, способных воспроизводить звуки, а как она угадывала наше приближение, можно только гадать.

Мы очутились на краю ложбины, освещенной еще низким нежарким солнцем, но туман уже растаял, и все было видно как на ладони. По мелководью плавали зеленые шары — точь-в-точь арбузы на бахче, только вдвое крупнее, а по обеим сторонам ложбины на подсохшем торфе близко-близко друг к другу валялись скрученные, как ковры и коврики, знакомые рыжие листы, почти неотличимые от торфяной ржави. Сколько их было, я не считал, вероятно, больше десятка. Лежали они беззвучно, но не мертво, то и дело ворочались и потягивались, словно утреннее ласковое солнце доставляло им явное удовольствие. Что это были за организмы, растительные или животные, и что ими руководило, инстинкт или разум, думаю, никто не сумел бы ответить. Но перед нами была жизнь, и жизнь враждебная. Любой из ковров и ковриков мог развернуться и обнажить свое огненное нутро, в тисках которого плавилась даже сталь.

С огнетушителями в руках, нацеленными как автоматы, стояли мы молча, неподвижно, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Но огневки обладали каким-то локатором: не прошло и минуты, как «ковры» и «коврики» начали набухать. Вероятно, то же самое, только в миниатюре, видел и Кросби, наблюдая за своими «листиками-трубочками» в пластмассовой камере. Только он не предвидел последствий, а мы их знали и потому не мешкали.

Пенные струи с двух противоположных краев одновременно ударили по ложбине. Я успел заметить, что Панкин в последний момент все же сменил свой огнетушитель на «Зоркий». Но и без его помощи сражение было выиграно. За какие-нибудь полторы-две минуты в ложбине будто выпал снег. В хлопьях его сразу же угасли шары, они так и не выбрались из-под густого слоя губительной пены. Но огневки боролись. То одна, то другая, стряхнув брызги пены, разворачивалась, докрасна накаленная, но в тот же миг в нее ударяла смертоносная струя, лист съеживался, мельчал, таял, смешиваясь с белыми пенными хлопьями. Некоторым удалось подняться метра на два, но тут их настигали щелочь и кислота. Я уже давно взял огнетушитель Панкина. Забыв обо всем, он даже спустился со своей камерой в ложбину и чуть не погиб, подвернувшись под огненное крыло огневки. Мой огнетушитель срезал это крыло, как нож. Оно съежилось и погасло. А Панкин словно и не заметил ничего, пока чья-то пенная струя не ударила ему прямо в лицо. Отплевываясь и ругаясь, он выбрался из ложбины, чтобы сменить кассету.

Не более десяти минут продолжался бой. Сейчас рассказ об этом может показаться даже забавным — подумаешь, как пожар потушили десятком огнетушителей. Но тогда нам было не до смеху. «Не на волка идем», — охарактеризовал предстоявший бой Прохоров, сразу понявший, какую угрозу несли эти твари, способные восстанавливать свою структуру даже после взрыва гранаты. И кто знает, нашла бы наша наука так быстро столь простое и надежное оружие, какое подсказал случай английскому школьнику Родди.

Когда пена улеглась и перестала пузыриться, покрыв погребенные в ней останки нерожденных Землею созданий, Прохоров подошел ко мне. Его глаза горели уже не закипающим бешенством, а благостным торжеством победы.

— Ну как? Кажись, справились. Прочешем еще раз островок — и домой.

Мы уничтожили еще десяток синих и желтых «авосек», притаившихся в мелком ельнике, несколько зеленых шаров, дремавших на отмели, и одну огневку, вероятно как-то уцелевшую в хлопьях губительной пены. Маленький коврик был покрыт большим, двухметровым. Переждав немного, он потом выполз на торфяной откос, отделавшись двумя-тремя выщербленными пеной кусками. Но все учитывающий Прохоров вернулся и добил огневку.

Обратный путь прошли молча и почему-то вдвое скорее, может быть потому, что ничто не настораживало, не тревожило, не отвлекало внимания. Сложили огнетушители во дворе у Прохорова и разошлись по домам, будто ничего особенного и не случилось, так, удачная охота, не больше.

Только Прохоров, прощаясь, предупредил:

— Завтра ученые прибудут. Никому далеко не уходить.

Панкин тяжело вздохнул, но ничего не сказал. И только у Прохорова, согреваясь чаем с медовым настоем, проговорил, опустив глаза:

— А меня, наверное, с работы снимут.

— За что?

— За самовольство. Огнетушители дал.

— Ты же не давал. Мы сами взяли.

— А думаешь, вам сойдет? Соображаешь, что потеряла наука? Уничтожить единственный очаг внеземной жизни. Судом, по-моему, пахнет. И не районным.

Я даже растерялся, не зная, что ответить завхозу. Меня опередил Прохоров. Его черные глаза буравили Панкина со знакомым мне бешенством.

— Ты вот что скажи. Эта твоя неземная жизнь людям враждебна? Враждебна? Признаешь? А за сколько дней, по-твоему, она опериться может?

Панкин, как школьник, считая загибал пальцы.

— С падения контейнера, думаю, дней двенадцать прошло.

— А через пяток они уже вылетывают. И нападают. Сколько людей в больнице? И еще хорошо отделались. Скажешь, огневки, мол, жгли, а не «арбузы». А ты ел этот «арбуз»? Может, он сам съел бы тебя, сойдись с ним один на один. Неземная жизнь! Да кто знает, зачем ее к нам забросили. И с какой быстротой она плод дает. И можно ли ее приручить или огородить, как в зоопарке. И твои ученые на это не ответят. Поглядят на твои картинки и будут гадать. Хошь верь, хошь не верь, так все и выйдет.

Никого из нас, понятно, не судили. Панкина с работы не сняли и даже вынесли ему благодарность за находчивость. Как-никак он дал науке ценнейший материал для изучения спор внеземной жизни. Фотоснимки Панкина, размноженные в миллионах экземпляров, появились в печати и на телеэкранах всех континентов, изучались и обсуждались на симпозиумах и конгрессах. И все же мировая наука так и не смогла дать ответа на вопросы, бесхитростно сформулированные Прохоровым.

Пожалуй, единственно бесспорным документом оказалась выпущенная одновременно в СССР и Англии (не без моего участия) красочно иллюстрированная «История хейлшемского и усть-хотимского метеоритов», из которой я и заимствую все здесь рассказанное, опуская многочисленные, порой смелые, но едва ли достаточно обоснованные научно гипотезы.

Об авторах

Абрамов Александр Иванович. Родился в 1900 году в Москве. Окончил Литературный институт имени В. Я. Брюсова, Институт иностранных языков, член Союза писателей СССР. Печататься начал еще в 20-х годах и как журналист, театральный критик, и как автор повестей и рассказов. С конца 50-х годов им опубликованы повести: «Я ищу Китежград», «Прошу встать», «Когда скорый опаздывает». В жанре научной фантастики выступает вместе со своим сыном С. А. Абрамовым.

Абрамов Сергей Александрович. Родился в 1942 году в Москве. Окончил Московский автодорожный институт. С 1961 года выступает в периодической печати с репортажами, очерками, критическими статьями. Вместе с А. И. Абрамовым является автором сборника научно-фантастических рассказов «Тень императора», фантастических романов «Всадники ниоткуда», «Рай без памяти», «Селеста — 7000».

Сейчас авторы работают над новым фантастическим романом. В нашем сборнике выступают второй раз.

Юрий Моисеев ТИТАНИЯ! ТИТАНИЯ!

Научно-фантастический рассказ

Вселенная не только более необычайна, чем мы представляем, она более необычайна, нежели мы можем себе представить.

Дж. Холдейн

1

— О-ox! — протяжный стон длился, казалось, бесконечно, наконец резко оборвался на высокой ноте и замер в дальнем конце зала.

— Выше болевой порог, Иван! — стремительно повернулся к дежурному испытатель, сидевший у главного пульта.

— Есть, Майкл! — хмуро ответил дежурный, пробежав гибкими пальцами по клавиатуре дублирующего пульта, укрощая вздыбившуюся изумрудную кривую на экране, пока она не пошла медленной ровной волной.

— Теперь следующая серия. — Испытатель проглядывал стопку перфокарт и, морщась, отогнал ладонью дымок сигареты. — Параметры те же, напряжение повышай постепенно. Пошли!

Иван повел тумблер настройки, пристально глядя на экран и проверяя на слух щелчки делений. В тишине зала из динамика раздались звуки, напоминавшие учащенное дыхание. Рубиновый огонек пульсометра замигал в ускоренном ритме. Скачками, увеличивая амплитуду, понеслась синусоида. Вдруг тумблер сразу прошел несколько делений. И долгий вздох динамика кончился вскриком. Иван резко снял напряжение.

— А, черт побери! — яростно дернулся испытатель. После тягостной паузы он устало махнул рукой. — Ладно, на сегодня хватит. Мы явно работаем на Финнегана.

На крайних панелях машины погасли красные огни, словно сомкнулись немигающие зрачки хищной птицы, налитые кровью. Растаяла непроницаемая дымка сплошной стеклянной стены, и прозрачный вечер заглянул в зал, как бы недоумевая: неужели никому не нужны синева высокого неба, захватывающая дух, и ясность великих вод, и пьянящий воздух, и цезарский багрянец заката?

Они постояли у окна, отдыхая. Иван поглядел на расстроенное лицо испытателя, на его вздрагивающие руки и наконец осторожно сказал:

— Майкл, ты слишком остро воспринимаешь. Этак тебя надолго не хватит. Ты сам выбрал экстремальный режим, и досадовать не на кого. Мы обычно предпочитаем постепенно подходить к предельным условиям.

— Все это хорошо, но, скажи на милость, зачем потребовалось конструировать электронно-вычислительную машину, которая реагирует криком боли на отступление от намеченных параметров? Если бы не ее уникальная память, я в жизни бы не связался с нею.

— Историю машины ты знаешь не хуже меня, — спокойно возразил дежурный, вешая в шкаф халат и натягивая пиджак на широкие плечи. — Конструктор хотел, чтобы испытатели ни на секунду не забывали: они вторгаются в самые сокровенные глубины материи, чтобы не забывали о том, что за участие в экспериментах человека множество животных нашей планеты заплатили своей жизнью. Человек не имеет права рассматривать животное только как источник мяса, шкур, костей и информации. — Бледное лицо Ивана порозовело и в голосе послышались металлические ноты.

— Не означает ли это, — холодно взглянул на него Майкл, — что испытателям внушается некий комплекс вины?

— Вряд ли это входило в намерения конструктора.

Спустившись в холл, Майкл направился к выходу, но Иван жестом остановил его и подвел к витрине, где лежало несколько книг в темно-багровых переплетах, а поодаль — фолиант в обложке радостного пурпура.

— Вот наши книги жизни и смерти. Это, — легко коснулся Иван книг в переплетах цвета запекшейся крови, — книга смерти. Здесь животные и птицы планеты — жертвы человеческой цивилизации. А в этой книге жизни, — лицо его словно засветилось, когда он открыл первую страницу пурпурного фолианта, — названы животные, возвращенные к жизни. Конечно, — уточнил он, — не только нашим Генетическим Центром, но и остальными Центрами на материках. Эти новые страницы истории человечества, точнее, человечности — самое драгоценное наше завоевание.

— Может быть, ты знаешь, Иван, — задумчиво сказал Майкл, рассматривая витрину, — в древнем зоопарке Нью-Йорка за клетками со львами и тиграми был павильон, в котором содержалось «самое опасное животное на Земле», как гласила надпись. Когда посетитель опасливо заглядывал за бронированную решетку, то обнаруживал себя: задняя стенка клетки была зеркальной. И все-таки все было бы блестяще, — продолжал Майкл, — если бы не ваш излишне сентиментальный «Феникс», которого вы практически обожествляете. Не удивлюсь, если окажется, что вы ежедневно совершаете перед ним намаз и только после этого приступаете к работе.

— Ты слишком преувеличиваешь нашу правоверность, — усмехнулся Иван, — атавистическую веру в святость авторитетов. В конце концов мы никогда не устраивали аутодафе для еретиков.

Майкл скептически хмыкнул, скользнув взглядом по его напряженному лицу, потом примирительно сказал:

— Ты знаешь, я с детства не любил всякие торжественные церемонии, шеренги марширующих девиц во главе с тамбурмажором и прочую дребедень, хотя у нас это стойкая традиция, и никогда не верил в душеспасительность изречения, что, мол, в споре рождается истина. Его любят повторять выпускники школы, обожающие прописи.

— Когда-то Фрэнсис Бэкон взял на себя труд сопоставить полярные по смыслу народные пословицы — наверное, ему осточертели ссылки на здравый смысл. И что же получилось? — иронически улыбнулся Иван. — Каждая пословица по-своему была весьма убедительной. Где истина?

— Хотел бы я обнаружить среди этих истин хотя бы одну в защиту «Феникса», — отмахнулся Майкл от спора. — Мне он, признаться, действует на нервы.

— В свое время в Голландии сделали манекен-автомат для обучения стоматологов. Если студент ошибался и сверло бормашины входило в десну, автомат дергался в кресле, имитируя боль, а из десны выступала кровь, конечно, лишь имитация. Сопоставь этот примитивный автомат с «Фениксом».

— Утешение слабое, — буркнул Майкл. — Вы видите в «Фениксе» некое воплощение гуманизма, а я только вашу непомерную чувствительность.

— В этой чувствительности, Майкл, несгибаемый стержень — гуманизм, о котором ты такого невысокого мнения. Насилие никогда не достигает цели. И тебе эта аксиома нашей цивилизаций известна не хуже, чем мне, — спокойно отозвался Иван, закрывая пурпурную книгу. — Насилие сеет семена сопротивления, и какие всходы они дадут — неизвестно. Надо бы тебе поговорить с Васильевым, главным конструктором «Феникса». Может быть, он сумеет победить твой скепсис.

— Посмотрим, — снисходительно кивнул головой Майкл.

2

Высокий, подтянутый человек сидел на перекладине забора, опоясавшего луг, и, положив ноги на нижнюю планку, всматривался в крохотного жеребенка, резвившегося около матки. Пососав ее, требовательно подталкивая мордой в живот, жеребенок настороженно замирал, ловя широко раскрытыми, вздрагивающими ноздрями теплый луговой ветер, и, распушив хвост, носился по кругу, не отбегая далеко от кобылы. Иногда он устремлялся во всю прыть к жеребцу, который пасся поодаль, но тут же останавливался, взбрыкивая всеми четырьмя ногами в воздухе, и, когда жеребец недовольно поднимал голову, мчался обратно и с нарочитым испугом жался к теплому боку матери.

Человек довольно посмеивался, покачиваясь на перекладине, и так был поглощен созерцанием эволюций жеребенка, что не заметил подошедших, пока Иван не коснулся его плеча. Он порывисто обернулся и нахмурился:

— Что случилось?

— Алеша, представляю тебе Майкла, нашего американского гостя. Он тоже потомок лихих ковбоев, и вы, я полагаю, сумеете найти общий язык.

— Путаешь, Иван. Мои предки запорожские казаки, а не ковбои. А это существенная разница, — ответил Алексей, спрыгнул на землю и пожал руку Майклу.

— Да, да, — легко согласился Иван, — но во всяком случае ваши общие предки наверняка были кентаврами.

— Ты и не подозреваешь, до какой степени близок к истине, — усмехнулся Алексей. — Ну ладно. — Он повернулся к Майклу: — С какими целями ты к нам пожаловал?

— Цель у меня простая, — смущенно пригладил мальчишеские вихры гость. — Ваш Центр располагает уникальной аппаратурой, ваша генотека — уникальным подбором перфокарт по реконструкции исчезнувших видов. Мне хотелось ознакомиться с вашими работами.

— Что же, намерения благие, пойдемте потолкуем, — ответил Алексей, задумчиво взглянув напоследок на жеребенка.

— В нашей работе наметился определенный кризис, — продолжал Алексей, на ходу полуобернувшись к Майклу. — Мы реконструировали несколько живых существ, удивительно близких своим прототипам. Но дальнейшая судьба наших созданий не ясна — они стерильны. С гормональной настройкой организмов мы пока не справляемся, хотя вплотную подошли к решению этой задачи. Но каждое исследование вызывает сейчас излишне пристальное внимание. Ты выбрал, Майкл, не самый удачный момент для посещения.

— Я не планирую самостоятельного эксперимента, меня интересуют твои работы, Алексей, особенно реконструкция стеллеровой коровы. Она вызвала восхищение геноскульпторов Калифорнийского Центра. Правда, — с заминкой произнес Майкл — высказывались сомнения о целесообразности уклонения от размеров прототипа. Кроме того, ты сообщил ей агрессивность, как будто совсем ей не свойственную. Это сделано намеренно? Или…

— Никакой ошибки не было, Майкл, — прервал его Алексей. — Стеллерова корова погибла, потому что у нее слишком далеко был упрятан инстинкт самосохранения. А я извлек его оттуда на поверхность, и только. Я все-таки геноскульптор, а не копировщик в музее природы.

— Однако, насколько я знаю, к ней теперь трудно подступиться даже в лабораторных условиях.

— Мне она подчиняется не раздумывая, — ответил Алексей, — и это доступно каждому, кто проявит минимум терпения и внимания.

— Но ведь ты был около ее биологической колыбели, Алеша, — вмешался Иван, — и здесь сработал эффект запечатления.

— Не следует полагаться только на него. Это лишь преимущественное право, которое легко растерять, если смотреть на животное только как на подопытный объект.

— Прошу, Майкл, — сдержанно улыбнулся Алексей, открывая тяжелые двери Центра.

Пройдя просторный холл и коридор, они остановились у высокой медно-красной двери, яростно полыхавшей пурпуром в косых лучах солнца, которые проникали через застекленную крышу. На литом барельефе, украшавшем дверь, тянулись языки пламени, пытаясь сжечь бьющего крыльями Феникса, мучительно возникающего из праха.

Алексей набрал код входного пароля. Медленно, торжественно разошлись дверные панели, мгновенно сомкнувшись, когда они вошли.

Двумя полукружиями-крыльями сходились памятные блоки «Феникса» у пульта управления с двумя экранами и креслами операторов перед ними. Сферический купол мозга словно нависал над людьми, и Майкл почувствовал подсознательный протест против строгой простоты зала, не позволявшей забыть о безжалостной пропасти минувших времен, которая открывалась испытателям. Ему была непонятна ощущавшаяся в тысяче мелочей почтительность сотрудников Центра к суровой мощи электронного мозга, названного «Фениксом» в знак надежды на то, что в зыбучих песках времен ничто не пропадает бесследно, что подлинная страсть не остается бесплодной. И Майкл неохотно вслушивался в резко звучащие сухие пояснения Алексея, который, заметив отчуждение гостя, сократил и без того немногословный рассказ. Наконец Алексей вопросительно взглянул на Майкла:

— Что тебя еще интересует? Генотека?

— Да, разумеется, — оживился Майкл. — С программированием на «Фениксе» я уже освоился.

— Полный набор перфокарт и все методики по реконструкции животных, разработанные в Центре, ты получишь с его помощью, — кивнул он на Ивана. — А пока я вас оставлю. Увидимся позднее.

— Пойдем, Майкл, — ободряюще сказал Иван слегка обескураженному гостю. — «Феникс» — детище Алексея, и он органически не переносит отсутствия интереса к этому удивительному созданию. Ну и еще… у него личные неприятности. Его оставила жена, забрав сына, после того как Алексей снял с него генокарту.

— Он, что же, собирается использовать эту генокарту для экспериментов? — изумился Майкл.

— Какие-то соображения у него, видимо, были, но он ими ни с кем не поделился, — уклонился Иван от ответа и, обрывая расспросы, вывел гостя из зала, где медленно померкли огни.

3

— Майкл, полагаю, что за эти недели ты понабрался информации настолько… — Алексей помедлил, внимательно глядя на него, — что сумеешь мне помочь. От этого эксперимента я жду многого, и мне необходим беспристрастный свидетель и помощник.

— К твоим услугам, — отрывисто бросил Майкл, усаживаясь за дублирующий пульт.

— Хорошо. Подготовь камеру, пока я буду готовить программу.

— Что имеется в виду, Алексей?

— Немного потерпи, все увидишь своими глазами, — неопределенно улыбнулся Алексей. — Теперь в пределах отпущенного машинного времени у нас развязаны руки. — Потом сквозь зубы добавил: — Но некоторые предосторожности придется принять.

Он заблокировал контрольный экран и включил сигналы предупреждения. Сомкнулись бронированные панели входа, и снаружи вспыхнула мерцающая надпись: «Внимание! Идет опасный эксперимент!» Затем, поколебавшись, нажал клавишу видеофона и, когда на экране появилось сухое морщинистое лицо Председателя Совета Центра, вопросительно поднявшего глаза, негромко сказал:

— Дуглас, я начинаю эксперимент «Титания».

— Желаю удачи, Алексей! Немедленно информируй о результатах.

На главном экране появилась обширная камера, равная по размеру небольшому лужку, из которой, клокоча у выпускных отверстий, стремительно уходила вода.

— Подготовь к вводу программу микроклимата и потом постепенно понижай температуру, влажность и давление по заданному градиенту до условий солнечного летнего полдня нашей средней полосы, — проговорил Алексей, пододвигая Майклу стопку перфокарт.

Камера опустела. На ее стены и пол обрушилась кипящая стена воды, насыщенная обеззараживающими реагентами, потом ударила струя сжатого воздуха. Мгновенный ливень излучения стерилизовал камеру, пронеслись струи дезактивирующих растворов, снова пошла стена сжатого воздуха, с гулом уходя в вентиляционную систему. Внимательно считывая показания приборов, Алексей наконец удовлетворенно кивнул головой.

— Так! Климат, Майкл!

Алексей несколько секунд следил за операциями Майкла, затем, успокоившись, снова повернулся к своему пульту и, словно взвесив в руках две стопки перфокарт, начал последовательно вводить их в машину. Вспыхнули сигнальные огни на лобовой панели «Феникса», будто широко раскрылись гневные глаза, полные безудержного неистовства наконец-то вырвавшейся на волю долго сковываемой жажды действия. И из бездны прошедших эпох ревущей кометой понеслась информация о мире, когда он был юн и нежил на своих ладонях погибшее племя титанов.

Двое людей, склонившихся над пультами, следили за показаниями приборов, контролирующих процесс реконструкции, подсознательно ощущая, что они вторгаются в бездны, от созерцания которых кружится голова.

В камере возникли две биологические колыбели, окутанные силовыми полями. Вокруг них рассыпалась взрыхленная земля, заполнив ровным слоем пол камеры. Взлетело и исчезло облачко семян. Экран словно подернулся дымкой: капельки стимулирующей жидкости, распыленной в воздухе, медленно оседали на землю, на глазах испытателей покрывавшуюся нежно-зеленой травой. Лепестки ярких цветов раскрылись навстречу лучам искусственного солнца. А у стен, как струи воды в неторопливом ручье, потекли силовые завесы, словно подсвеченные изнутри.

Медленно, едва уловимо подрагивая, вырастая в объеме, переливаясь всеми цветами радуги, мерцали силовые поля над колыбелями. Внутри них, будто бабочки в коконах, росли неведомые создания; текучие формы густели, наливались жизнью. Первые неосознанные движения существ вызвали трепет стрелок па ромбической шкале «Феникса», которую неисправимые романтики Центра назвали часами жизни.

Майкл затаив дыхание смотрел на экран. Хотя на его счету и было уже несколько удачных реконструкций, его не переставал волновать момент возникновения новой жизни из пропасти небытия. Спохватившись, он взглянул на Алексея и, смущенный, словно подсмотрев чужую тайну, отвернулся. Но перед глазами продолжало стоять лицо Алексея с выражением какого-то горестного, почти страдальческого вдохновения, будто он мучительно преодолевал непонятный Майклу рубеж.

Тонкий звук, подобный оборвавшейся струне, раздался в зале, и «Феникс» вышел на холостой режим, отключив логические цепи. Замерли на нулях стрелки всех приборов, погасли огоньки на пульте.

Алексей внимательно просмотрел конечные показания приборов, прочитал контрольную ленту «Феникса», сверяясь со своими выкладками. Наконец отложил их в сторону и, глядя на экран, где силовые поля удерживали бившиеся создания, каким-то чужим голосом сказал:

— Майкл, сейчас я войду внутрь. Все процедуры в шлюзе проведешь по полной программе. Когда я появлюсь в камере, усилишь поток воздуха, подашь импульс вспышки сознания и только после этого свернешь силовые поля. Неожиданностей, полагаю, не будет, но на всякий случай… А впрочем, ладно… — Алексей резко встал, опершись на подлокотники кресла, и, не оглядываясь, направился к шлюзу.

Через несколько бесконечно долгих, как показалось Майклу, минут он появился на экране, мягко ступая по цветущему газону, и подал знак усилить поток воздуха. Цветы дружно наклонились от первого порыва ветра, несколько лепестков взлетело над травой. Майкл кивнул, уловив взгляд Алексея, и включил импульс сознания — сигнал пробуждения. Силовые сферы внезапно успокоились, в их нервном пульсировании как бы появилась некая осмысленность. Одна сфера колебалась нерешительно, слабо, другая испытывала серию настойчивых ударов изнутри. Майкл свернул поля. Напряженно вглядываясь в происходящее на экране, он невольно встал и в изумлении застыл.

В первой колыбели приподняла голову девочка лет пяти с льняными длинными волосами, робко осмотрелась и медленно, неуверенно встала на ноги… на четыре ноги. «Черт побери! — ахнул Майкл. — Кентавры! Этого не может быть!» И, чувствуя, что его собственные ноги отказываются ему служить, опустился в кресло. Из второй колыбели одним прыжком выскочил на траву белоголовый мальчишка-кентавр того же возраста.

Алексей в первую секунду повел себя странно. На его глаза навернулись слезы, но он справился с собой, с силой провел ладонью по лицу и шагнул к кентаврам, протягивая к ним руки и что-то говоря.

Майкл усилил звук, одновременно включив приборы видеозаписи.

— Ребята, — совсем спокойно и только чуть-чуть напряженно говорил Алексей, — вы хорошо отдохнули? Как вам здесь нравится?

Со стесненным сердцем Майкл услышал ребячьи голоса. «Он не имел права, никакого права это делать, да еще вмешивать меня в эту историю без моего согласия, — проносилось в его мозгу. — Как он мог взять на себя такую немыслимую нравственную ответственность?»

— Здесь хорошо, но только почему-то очень тесно, — ответил, с любопытством оглядываясь по сторонам, мальчик. Его копыта глухо ударяли по дерну.

— Но очень красиво, — застенчиво сказала девочка, наклонилась и сорвала несколько васильков.

— Мы с вами скоро пойдем на луг, — вымолвил Алексей, — на котором вы сможете славно побегать. Только сначала я должен вас осмотреть, чтобы проверить, здоровы ли вы.

— Но ведь мы ничем не болели. Или я, может быть, что-то забыла? — растерянно спросила девочка, поднимая на Алексея серо-зеленые глаза с длинными ресницами.

— Нет, нет, — поспешно ответил он, — я просто хочу лишний раз убедиться, что все в порядке и мне не нужно ни о чем беспокоиться.

Алексей осторожно повел ребят к центру камеры. И странное выражение было у пего на лице. «Как у космонавта, ступающего на неведомую планету, — думал Майкл. — Как у девушки при свидании с возлюбленным. Но что это все-таки такое?…»

Алексей, словно почувствовав бурю сомнений, одолевавшую Майкла, повелительно сказал:

— Введи в камеру пульт общей медицинской проверки.

Кентавры подняли глаза, выясняя, к кому Алексей обращается, и, уловив направление его взгляда, посмотрели прямо на Майкла, который поспешно ввел команду «Фениксу» и молча наблюдал, как вместо биологических колыбелей появилась аппаратура медицинского контроля и Алексей накладывает датчики на кентавров.

4

Крепко сжимая ладошки кентавров, Алексей вышел с ними на подступающий вплотную к Центру цветущий луг, по которому катились волны травы.

Посмотреть па кентавров собрались все сотрудники Центра и стажеры, приехавшие, как и Майкл, из многих стран. Легкие фигурки лаборанток в белом виднелись на балконах. Коллеги Алексея остались за оградой.

Алексей, чувствуя, как вздрагивают кентавры, сам еле сдерживаясь, ласково сказал:

— Не надо волноваться, ребята. Это такой же луг, на котором вы жили, только он побольше. Вам не холодно? — заботливо наклонился он к ним, вглядываясь в их глаза, такие человеческие, но с выражением какой-то особой, пока еще приглушенной решимости.

Ровный тон его голоса успокоил кентавров, и только девочка, судорожно вздохнув, сказала, украдкой оглядываясь:

— Пока не холодно, вот только если пойдет дождь.

— Ну и что, — решительно вмешался мальчик, вырываясь из сильных рук Алексея, — очень здорово, побегаем по лужам.

— А сколько цветов, вы посмотрите! — оживилась девочка, хлопая в ладоши, и, сразу позабыв о своих страхах, бросилась в поле, распугивая кузнечиков. На мгновение она скрылась из виду, и у Алексея тревожно дрогнуло сердце. Вскоре она, торжествующе поднимая в руке охапку цветов, со всех ног уже летела обратно, и волосы ее развевались на ветру. И эта странная дикая грация тела, в котором с такой очевидной гармонией слились две природы, заставила Алексея расстаться с последними сомнениями в успехе эксперимента.

Заглядевшись на нее, он позабыл о мальчике. Спохватившись, нашел его взглядом и похолодел от ужаса. Подойдя к ограде, мальчишка пытался завести дружбу со стригунком, который медленно, с опаской приближался к нему. Напряженно вытянув шею, вздрагивая от страха и любопытства, он тянулся к мальчику, шевеля ноздрями, готовый удрать в любой момент. Это не могло встревожить Алексея, но он увидел в тени одинокой группы деревьев жеребца, который, подняв голову, всматривался в жеребенка и кентавра, переступая с ноги на ногу и явно чуя необычность происходившего. Наконец, решив, что дело неладно, он стремительно бросился к ограде. Но Алексей, оставив девочку на попечение подоспевшего Майкла, уже бежал к мальчику, на ходу крича:

— Назад, назад, сорванец!

Жеребенок, испугавшись, бросился к матери, а жеребец одновременно с Алексеем достиг ограды. Алексей уже нацелился было схватить его за ноздри и пригнуть к земле испытанным прадедовским приемом, опасаясь, что тот перемахнет через ограду, но этого не потребовалось.

На полном скаку жеребец внезапно остановился и попятился, храпя и приседая. Кося налитыми кровью глазами, он замер, отчетливо выражая происходившую в нем борьбу гнева и ужаса.

Мальчик, выпрямившись, с любопытством разглядывал бесившегося жеребца.

— Что с ним, почему он рассердился? — нетерпеливо, нисколько не испугавшись, спросил он у Алексея.

Это было слишком даже для отважного вожака табуна. Странное создание, говорившее человеческим голосом, привело его в такую панику, что он во весь опор поскакал к деревьям, тревожным ржаньем собрал свой косяк и увел его к далекому лесу, синевшему на горизонте.

Алексей облегченно вздохнул и повел недоумевающего мальчика к Майклу.

Маленький двухместный аэролет опустился рядом с Алексеем, примяв потоком воздуха траву, веером полегшую вокруг. Из кабины выскочил Иван и подбежал к ним:

— Как же я не предусмотрел это! Надо немедленно убрать табун подальше!

— А тебе не кажется, что гораздо опаснее твой аэролет? — сердито отозвался Алексей, приглядываясь к мальчику. Но тот, ничуть не смутившись, обежал аэролет и, дождавшись, когда остановятся лопасти винта, осторожно подошел поближе. Это было так похоже на самую обычную мальчишечью повадку безотрывно глазеть на сверкающую новую машину, что Иван и Алексей переглянулись и невольно рассмеялись.

— Да, Алеша, в жизни не думал, что мне доведется увидеть кентавра за штурвалом аэролета, — полушутливо-полусерьезно сказал Иван, — но, видно, я заблуждался.

— Ах, если бы только довести до конца задуманное!

— Не сомневаюсь, — буркнул Иван, — что от тебя можно ожидать всяческих чудес. Имей только в виду, что Советом Центра в этом году руководит Дуглас. А уж его характер ты, наверное, знаешь. Старая квакерская закваска может вдруг забродить. Ладно, оттащи мальчишку, а то он своим копытом еще повредит что-нибудь.

— Ну, как сказать, чья закваска покрепче, — ответил Алексей, жестом подзывая мальчика, который с неохотой оторвался от созерцания аэролета.

— Да, Алеша, тебе не кажется, что пора как-то окрестить твоих питомцев, — крикнул Иван уже из кабины.

— Совершенно верно.

Алексей задумался и, лукаво блеснув глазами, сказал:

— Назову-ка я их Иваном и Марией.

— Как, как? — изумился Иван.

— Иван да Марья! — твердо ответил Алексей, взял мальчика за руку и направился к Центру.

5

В огромном камине зала совещаний Центра гудело жаркое пламя, постреливали несгорающие бревна, выбрасывая струйки пара на торцах, плавилась, пузырясь, смола и скручивалась от жара кора. Рдели, мерцая, раскаленные угли, и ровный успокаивающий поток тепла охватывал людей. Деревянные панели стен, доходившие до потолка, и словно потемневшие от времени тяжелые балки перекрытия создавали впечатление естественной и строгой простоты, столь ценимой людьми кибернетического века.

А с дальней стены, касаясь левой рукой слегка приподнятого подбородка, задумчиво смотрела глубокими синими глазами Жанна Самари, одна из прелестнейших женщин древнего Парижа. Алая и кремовая розы на ее плече словно окрасили волнением ее лицо, и радостные текучие тона картины Ренуара теплом живой плоти светились в закатном солнце.

Председатель Совета пристально смотрел в зал голубыми выцветшими глазами. Взволнованный гул собравшихся явно радовал его. Сотрудников Центра трудно было удивить. Необычное, небывалое, немыслимое лежало в основе их работы. Может быть, поэтому люди постепенно теряли способность удивляться. И Дуглас при всей врожденной бесстрастности великолепно это понимал. «По-видимому, эксперимент Васильева каждого затронул за живое, — размышлял он. — Недаром у многих женщин, да и мужчин впрочем, чуть ли не слезы были на глазах, когда Васильев шел с кентаврами в свою лабораторию. И выражение у него было, — вспоминал Дуглас, — какой-то встревоженной нежности и дьявольского вдохновения. Словно сам Пан направлялся в свой храм. Да, черт побери!» Руководитель Совета Центра вздохнул и с любопытством покосился на массивного человека, сидевшего рядом. А тот весело и пристально оглядывал сидевших в зале, слегка поворачивая крупную тяжелую голову на сильной шее.

Его лицо со скошенным лбом и пепельной сединой на висках нечасто появлялось на экранах мирового телеинформа, но всегда в связи с большими событиями в глубинах космоса. Пилот и командир звездолета, начальник экспедиции и, наконец, Командир Галактического Патруля, Сергей Александров был человеком, которого знали многие. Сотрудники Центра оценили сам факт его появления, и шум быстро утих.

Дуглас придвинул микрофон:

— В Центре совершилось событие, как вы знаете, далеко вышедшее за пределы нашей и без того достаточно необычной тематики. Поэтому я собрал Совет до того, как будут подробно изучены параметры новых объектов Васильева.

— Это не объекты! — горячо сказала молодая женщина с румянцем волнения на щеках. — Это живые разумные существа.

— Именно поэтому, — властно продолжал Дуглас, — я и собрал внеочередное заседание, чтобы исключить с самого начала малейший привкус сенсации. Меня, как и вас, покорила свободная естественная грация кентавров — безошибочный признак нормы, и я надеюсь, что их физические и психические параметры, уж позвольте мне так сказать, — улыбнулся он одними глазами, — останутся стабильными.

Молодые сотрудники, «приготовившиеся к сражению», как определил для себя Дуглас, обрадованно зааплодировали.

Дуглас с необычным для него волнением поднял руку, прося тишины.

— Васильев провел блестящий эксперимент, и я полагаю, что с его… питомцами все будет благополучно. Встают, однако, моральные проблемы неслыханной важности. Нельзя не считаться и с тем, что кентавры привлекут внимание всего мира. Трудно ручаться, что это внимание будет на первых порах безусловно доброжелательным. Поэтому вы должны располагать необходимой информацией во всей полноте. Представитель Космического Центра Сергей Александров сообщит вам о задаче, которая была поставлена перед Васильевым.

Голос Александрова, слегка глуховатый, как у всех, кто не однажды прошел через штормы космических излучений, без усилий заполнил зал.

— В последней межзвездной экспедиции была открыта новая планета, названная в честь флагмана Патруля Титанией. Оказалось, что мы окрестили ее весьма точно. Могучее солнце, аметистовое, густого тона небо, стремительные полноводные реки, невероятная по мощи растительность, кристально чистый воздух, от которого захватывает дыхание и кружится голова, и… почти удвоенная по сравнению с земной сила тяжести. Людям там дьявольски трудно, и нам подолгу приходилось отсиживаться на орбите. Однако этот мир прекрасен, и мы не можем его потерять.

Титания не просто аналог Земли. Члены экспедиции отмечали у себя высокую работоспособность, необыкновенную четкость и ясность мыслей. Многие теоретические проблемы, которыми были заняты ученые в полете, были легко решены именно на Титании. И это при столь мощном гравитационном поле. В чем тут дело? Экспедиция слишком мало пробыла на планете, чтобы предпочесть какую-либо из выдвинутых гипотез. Ясно одно: все творческие способности человека необыкновенно обостряются, когда он ступает на эту планету.

Так возникла идея эксперимента «Титания», который великолепно осуществил Васильев. Если кто-нибудь сможет покорить Титанию, так это, пожалуй, кентавры. В них не просто объединяются разум человека и сила лошади. В данном случае целое подчинено диалектическим правилам сложения, и мы вправе ожидать самых выдающихся свершений.

— Я хотел бы надеяться, — продолжал Александров, поймав взгляд Алексея, — что исследования Васильева будут завершены в ближайшее время. Академия Наук Земли по нашему заданию изучает социологические и психологические аспекты проблемы. Титания настолько важна для дальнейших судеб человечества, что, вероятно, будет проведен всепланетный референдум. Что касается Космического Центра, то мы готовы немедленно доставить полевую модель «Феникса» на Титанию и начать ее освоение.

Когда Александров сошел с кафедры, Дуглас выжидающе взглянул на Алексея.

Тот стремительно поднялся на кафедру, заложил руки за спину и, слегка повернувшись к Дугласу, начал:

— Когда в космическом вакууме атмосферные планеты начали свой орбитальный бег вокруг пылающих солнц, когда в Мировом океане под ударами молний появились первые цепочки аминокислот — возникла жизнь, информационное уравнение наивысшей сложности. Но до сих пор жизнь остается дразнящей тайной. Где водораздел между животным и растительным миром? Так ли незыблемы границы между разумом и инстинктом, между человеком и животным?

Главная цель человека не завоевание природы, не насилие над нею, а всеохватывающее проникновение в ее тайны. И тогда то, что только грезилось нам в пантеистическом восприятии мира, станет нормой для синкретического мышления человека будущего.

Эти мысли давно волновали меня, поэтому я был очень рад, когда Космический Центр поручил мне эксперимент «Титания».

Генетический фонд нашей планеты представляет собой огромную ценность, но мы очень часто подходим к нему недопустимо утилитарно, уподобляясь ремесленникам-копиистам. И работа нашего Центра, как, впрочем, и других Генетических Центров мира, в значительной мере приобрела именно такой характер. Поэтому эксперимент логически должен был стать протестом против подобного подхода и по форме, и по существу.

Меня всегда удивляла настойчивость наших далеких предков, новгородцев, которые так любили изображать на стенах соборов, на воротах алтарей крылатого кентавра — Китовраса. Причем Китовраса-мятежника, выбрасывающего воплощение премудрости царя Соломона в землю обетованную. Вольнолюбивые новгородцы вообще были склонны к ереси, и Китоврас был для них символом знания, надежды, мятежа.

— Да, да, вот Алексей и поднял мятеж в Центре! — весело шепнул Иван сидевшему рядом с ним Майклу.

— Эти фантастические, на наш взгляд, представления, — продолжал Алексей, — обладают поразительной живучестью, встречаясь у многих народов. И мне кажется, тут нельзя ограничиваться стереотипными восторгами о вековечной народной мудрости. Исследователи давно подметили удивительную конкретность, предметность человеческого мышления на ранних этапах цивилизации. Недаром так трудно имитировать сказки. Кроме того, учеными давно высказывалась мысль о том, что в мозгу человека принципиально не могут возникнуть представления, которые нельзя было бы реализовать в действительности. Таковы исходные предпосылки в самом общем, разумеется, плане.

На первых порах к моим кентаврам, может быть, не каждый сможет относиться как к человеческим существам…

В зале раздались протестующие возгласы.

— Но я надеюсь, — улыбнулся Алексей, — двойственный, противоречивый характер их природы, сам факт их появления определит возникновение новых точек зрения на человека и приблизит нас к пониманию непрерывности жизни, поможет с большей четкостью установить природу и величину энергии перехода с одного уровня сознания на другой. Аналогия с планетарной моделью строения атома здесь, наверное, более полная, чем мы обычно допускаем.

Я уверен, что кентавры не просто завоюют Титанию, но органически впишутся в ее биосферу. Уверен и в другом. Титания станет для нас источником информации огромной, непредставимой пока во всех деталях ценности.

Когда Алексей вернулся на свое место, Иван порывисто обнял его, а Майкл крепко пожал ему руку.

Дуглас в раздумье перебирал бумаги, наконец поднял голову.

— Совет высоко оценивает результаты эксперимента Васильева, хотя некоторые его интерпретации вряд ли могут быть приняты широкой научной аудиторией без определенных оговорок. Согласен я и с тем, что работа Центра в последнее время действительно приняла характер некоей машины времени для извлечения из небытия представителей погибших видов. В известной мере это лишило нашу деятельность необходимой перспективы. Хотел бы надеяться вместе с Васильевым, что синтез кентавров стимулирует возникновение новых точек зрения, новых идей и, следовательно, нового знания.

Результаты референдума и рекомендации Академии Наук Земли по поводу эксперимента «Титания» будут вам сообщены незамедлительно. Если нет желающих выступить, — Дуглас медленно оглядел зал, — то заседание Совета закрывается.

6

— Моя стажировка кончается, Иван. Через неделю я улетаю и хотел бы попрощаться с Алешей. Где он? Я давно его не видел.

— До окончания референдума Дуглас отправил его вместе с кентаврами в наш заповедник в глубине России, — ответил Иван рассеянно. — Ты знаешь, — оживился он, весело взглянув на Майкла, — я о них тоже чертовски соскучился, особенно о моем тезке. Давай-ка махнем к ним на пару дней, пока не подойдет моя очередь работать на «Фениксе».

На следующее утро они уже приземлились на аэродроме в нескольких километрах от заповедника и успели на рейсовый аэробус. Они долго плыли над шумящей листвой лесов, пока не добрались до домика лесника. Узнав, к кому они приехали, тот что-то недоброжелательно буркнул, показал дорогу и поспешно скрылся в доме.

— А старик-то явно не одобряем питомцев Алеши, тебе не показалось? — спросил Майкл.

— На всех не угодишь! — небрежно бросил Иван, напряженно вглядываясь в дальний конец луга, плавно спускавшегося к речке, и поманил Майкла. Они подошли к самому берегу и остановились, словно завороженные.

В светлой прозрачной речушке, каких много в сердце России, у плакучих ив, неспокойно трепетавших на ветру, купался Алексей с кентаврами.

Вот он выбрался на берег и нырнул с деревянных мостков. Кентавры с радостным визгом выскочили из речки, поднимая тучи брызг, промчались мимо Ивана и Майкла, не заметив их, повернули и опять бросились в воду, вспарывая ее копытами. Их кожа влажно блестела на солнце, ослепительно сверкали зубы. Кентавры медленно, с опаской поплыли навстречу Алексею, но он снова нырнул, выбрался на берег и остановился в ожидании. Его веселое лицо стало серьезным, он что-то объяснял ребятам, полуобернувшись к деревьям, за которыми укрылись гости. Иван и Майкл, переглянувшись, решили было подкрасться к ним, но не тут-то было. Кентавры, стоявшие перед Алексеем, подняв на него глаза, сиявшие восторженным оживлением, вовремя разглядели гостей. Алексей, сурово нахмурившись и подобравшись, обернулся, но потом лицо его посветлело.

— Как это вы решились расстаться с цивилизацией? — воскликнул он, обрадованно протягивая им руки.

Загорелый, с капельками воды на коже, он стоял перед ними, и из глаз его, прозрачных и спокойных, казалось, ушла характерная для него пристальная настороженность. Видимо, он в полной мере обрел драгоценное равновесие духа.

Кентавры умчались в поле, перекликаясь на бегу, потом затихли. Алексей, одевавшийся на берегу, сразу поднял голову, всматриваясь.

Мальчик призывно замахал рукой, и они пошли к нему. Оказывается, он ухитрился найти птичье гнездо и, осторожно раздвинув траву, показал несколько яичек в крапинку, лежавших в травяной колыбели. Подоспевшая девочка радостно всплеснула руками и опустилась на колени перед гнездом, уронив венок из васильков. И люди смотрели на них восхищенно и встревоженно.

Мальчик горделиво посматривал на Ивана, а тот ласково обнял своего тезку за плечи, ощутив его плотную горячую кожу.

— Ладно, — прервал паузу Алексей, — я вас сейчас накормлю славной ухой, а потом напою чаем с дымком. А вы, ребята, бегите вперед, мы сейчас вас догоним.

Кентавры с криком бросились наперегонки к одноэтажному дому поодаль, и только земля полетела из-под копыт.

— Как вы тут поживаете, Алеша? — спросил Майкл, провожая их взглядом.

— Ох, проблем оказалось гораздо больше, чем я предполагал, — вздохнул Алексей. — И кажется, я один не справлюсь. Тем более что тут от нас шарахаются, как черт от ладана, когда я попробовал обратиться за содействием. Старики чуть ли не откровенно крестятся и поминают имя господа, молодых здесь не найдешь, все на полевых работах, а персонал заповедника невелик.

— В числе недовольных и лесничий?

— Да, к сожалению, его образование спасовало перед чувствами. Придется, наверное, просить Дугласа прислать подмогу. А пока, может, ты, Иван, задержишься у нас?

— Охотно, — ответил Иван. — Это даст мне повод сбежать от всяческих дискуссий, в которые меня непрерывно втягивают после вашего отъезда. Прямо житья нет.

— Это тебе в наказание за индифферентность, — рассмеялся Алексей. — Теперь ты, надеюсь, почувствуешь ответственность за своего тезку?

— Еще бы! — ответил Иван. — Кстати, у обоих ребят такая высокая температура тела?

— Ага, ты уже входишь в круг своих обязанностей. Что ж, кажется я не ошибся в выборе, а, Майкл, как по-твоему? — улыбнулся Алексей. — Я веду дневник, в котором все параметры кентавров, как выразился на Совете Дуглас, отражены со всей возможной скрупулезностью. Уже сейчас ясно: у них совершенно дьявольская энергия, невероятная жажда знаний. Они буквально пожирают те немногие книги, которые я захватил с собой. Я просто сбиваюсь с ног и, признаться, только теперь понимаю, как это сложно — вырастить живое существо. Ну вот, мы и пришли!

— Все уже готово, папа! — раздался возглас мальчика, выскочившего на крыльцо и захлопавшего в ладоши. Вдруг он спохватился, испуганно глядя на Алексея.

— Ничего, ничего, при них можно так говорить, — успокоил его Алексей, а тот, обрадованный, убежал в дом, откуда послышалась его веселая скороговорка.

— Надо же им как-то называть меня, — слегка скованно сказал Алексей, поймав вопросительные взгляды товарищей. — В конце концов это не так уж далеко от истины.

— Они должны были бы называть тебя создателем, демиургом, — отозвался Иван, предостерегающе взглянув на Майкла, который так и не рискнул спросить Алексея о генокарте его сына.

— Это было бы, пожалуй, чересчур. Мы и так взяли на себя в Центре многие обязанности нерадивого бога. Ладно, для меня сейчас самое главное божественно вас накормить.

— Это очень кстати, — оживился Иван, потирая руки и принюхиваясь. — Как у вас в Америке, Майкл, в почете уха с луком, перцем и лавровым листиком, а?

— Я, признаться, неважный гастроном, — рассеянно ответил Майкл, осматриваясь.

В огромной комнате с широкими окнами стоял запах свежей смолы, каких-то трав, сохнувших под потолком, его светлые сосновые доски словно сияли золотистым отраженным светом. И странно контрастировал с этим никель деталей, глазки приборов полевого медицинского автомата-контролера в глубине комнаты. А на столе уже красовались глиняные обливные миски, в которых дымилась уха. Кентавры стояли у окна, рассматривая гостей, и Майкл вдруг невольно ощутил оторопь. «Что уж тут взять с лесничего», — невесело усмехнулся он про себя.

Гостей усадили за стол. Алексей сел между кентаврами, заботливо поглядывая на них и подливая им молоко в большие кружки. А они расположились совершенно непринужденно, усевшись, нет, скорее, улегшись у стола. Майкл чувствовал все большую скованность, овладевавшую им под пристальными, нечеловечески пристальными, взглядами кентавров, хотя в них не было ничего недоброжелательного или угрожающего. Его не покидала мысль об иной, пока загадочной, природе кентавров. «Как же будут воспринимать их обыкновенные, далекие от науки люди? — в смятении думал он. — Одни креститься, а другие хвататься за камни?» Кое-как преодолев себя, он принялся за действительно божественную уху, пытаясь поддерживать веселую беседу. Но Алексей, хмурясь, уже уловил его настроение. Замолк и Иван, и обед они закончили в молчании. Правда, ребята продолжали болтать без умолку — их не смущали заботы взрослых.

Когда со стола было убрано, Алексей отпустил кентавров погулять, строго наказав не отходить далеко от дома. Они, обрадованные разрешением, поцеловали его, ревниво поглядывая друг на друга, и убежали, сняв со стены луки и колчаны со стрелами.

— В чем дело, Майкл? — сдержанно спросил Алексей, не глядя на него. — Что тебя так… — он поискал слово, — парализовало?

— Прости, Алеша, — через силу ответил Майкл, — я и сам не понимаю, что со мной. Они, кажется, появились на свет божий на моих глазах, причин для смущения никаких, и все-таки мне не по себе в их присутствии.

— Очень важно разобраться в этом. Мы знали бы, как нам быть в аналогичных ситуациях, — сказал Иван, вопросительно поглядывая на Алексея. — По-видимому, осложнения только начинаются.

— Иван прав! — отрубил Алексей, взглянув в окно. — Попытайся, Майкл, определить корни твоей идиосинкразии.

— В этих ребятах, — неуверенно начал Майкл, — я чувствую энергию, волю и разум, которые явно превосходят наши собственные возможности. А насколько их разум человечен, насколько он будет социален? Наверное, это нелепо и смешно, ведь их двое, а людей миллиарды, но не угрожают ли они своим появлением человечеству? Не ставят ли они нас, людей, так сказать, под сомнение? Разумеется, все эти соображения чисто интуитивные, подсознательные. Пока они бегают в отдалении, я чувствую только восхищение, когда же они рядом, этот восторг переходит в страх. Словно я сижу с существом иной планеты, от которого не знаешь, что и ожидать.

— Что ж, ты достаточно внятно объяснил свое состояние, — сказал Алексей, — и нам надо учитывать такую реакцию. Разуверять тебя бесполезно, я понимаю. Ты должен сам убедиться, что твои опасения беспочвенны. Но во всяком случае спасибо. Эта точка зрения не приходила мне в голову.

— Я прекрасно понимаю, что эти соображения не делают мне чести, но с вами я предпочитаю говорить начистоту. Как-никак, я ведь тоже вроде их крестного отца, — смущенно улыбнулся Майкл.

Пристальный взгляд Алексея слегка смягчился, но недоверие и какое-то непонятное сожаление в его глазах больно кольнули Майкла.

— Я прямо изложил вам свои сомнения, — принужденно сказал он. — Полагаю, что многие откажут кентаврам в праве на существование из-за подобных, а может, и каких-то иных соображений, и вам, — он поспешно поправился, — и нам нужно быть к этому готовыми.

— Ладно, Майкл, твое «нам» отчасти искупает твои грехи, — повеселел Алексей. — Пойдем-ка раздуем самоварчик. Здесь даже такая антикварная редкость обнаружилась. Я ведь обещал вас напоить чаем, да не каким-нибудь, а с дымком.

Алексей шагнул к двери за Майклом. Тот распахнул ее и вдруг отшатнулся. Мимо со свистом пролетела оперенная стрела и вонзилась в тонкое деревце у крыльца, вздрагивая и покачиваясь, а следом с победным криком проскакали кентавры, размахивая луками.

— Ну вот, твои опасения, кажется, начинают оправдываться, — сердито бросил Алексей, отстраняя Майкла, — сейчас я им задам!

— Не надо, Алеша, — остановил его Майкл, справившись с собой. — Давай я лучше сам с ними постреляю, а ты пока раздувай свой экзотический самовар.

Алексей одобрительно кивнул головой и принялся колдовать над медным, сияющим на солнце самоваром. Нащипал лучины, зажег ее, потом, спохватившись, проверил, есть ли вода в самоваре. Наконец с великими хлопотами ему удалось вскипятить чай. Он измазался сажей, глаза у него слезились от дыма, но горд он был едва ли не больше, чем после реконструкции какого-нибудь диковинного зверя. Время от времени он поглядывал на кентавров и Майкла с Иваном, которые пытались хоть разок попасть в цель из лука, к великой радости ребят, заливавшихся смехом.

Чай попахивал дымком и был очень вкусен. Только Майкл никак не мог понять сожалений Алексея о том, что нигде не нашлось старого сапога, да еще просившего каши. Веселые пояснения коллег не помогли, и Майкл махнул рукой на попытки выяснить взаимосвязь между чаем и старым сапогом. У Майкла отлегло от сердца, и он уже спокойно поговорил с кентаврами, просмотрел вместе с Иваном дневниковые записи Алексея. Но когда понял, что, судя по всему, речь идет о невероятно стремительном развитии кентавров, прежние опасения возвратились. Однако теперь он их не высказал, полагая, что справится с ними.

Ребята снова убежали в поле, но начавшийся разговор был прерван стрекотом аэролета, севшего поблизости.

Алексей гневно чертыхнулся и стремительно вышел. Иван прислушался к голосам около дома и явно встревожился. Когда в комнату вошла молодая женщина с небрежно причесанными каштановыми волосами, Майкл все понял, увидев ее нахмуренные светлые брови над темно-синими глазами и скованное лицо Алексея.

— Знакомьтесь, — коротко бросил Алексей, — Кэтрин! Майкл!

Майкл склонил голову перед нею, уловив кивок Ивана, показавшего глазами на дверь. Когда Майкл вслед за Иваном переступил порог, он машинально оглянулся, запомнив легкую, стройную фигуру у окна и тонкий строгий профиль, от которого защемило сердце. И в памяти вдруг всплыло: да, да, тот самый портрет в зале совещаний Центра.

Они вышли на крыльцо, и у Майкла дрогнуло и бурно забилось сердце, перехватило горло. Глядя друг другу в глаза, стояли кентавр и мальчик, видимо сын Кэтрин.

— Жена? — тихо спросил Майкл у Ивана, кивнув головой на дом.

— Жена! — серьезно ответил Иван.

А кентавр и мальчик уже бегали вокруг аэролета, поглядывая друг на друга, и их взаимное сходство разительно бросалось в глаза. Та же решительная повадка, поднятый подбородок и прямой, независимый взгляд. Кентавр сказал что-то мальчику, показав рукой в поле, а тот, соглашаясь, кивнул, и они побежали туда, где в высоких травах еле виднелась голова девочки. Мальчик споткнулся, упал, а кентавр засмеялся и показал ему на свою спину: садись, мол. Мальчик обрадованно засиял, неловко вскарабкался на него, ухватив за плечи. И они умчались в поле, оставив потрясенных мужчин у крыльца.

Алексей отвел Кэтрин от окна и обнял утешая.

— Как ты решился на этот эксперимент, Алеша? Как ты мог так поступить?

— Кэтрин, им будет принадлежать Титания, прекрасная планета, которую они завоюют для нас, землян. Я видел экспедиционный фильм. Это поля снежных облаков, тяжелая малахитовая вода океанов, огромные равнины, интенсивные краски, к которым нам, правда, трудно привыкнуть. Титания наша надежда. Без этого человек не может жить. Потерять Титанию нельзя, а людям там невыносимо трудно.

— Но так же тяжело будет и этим несчастным ребятам, не людям и не животным. Что их ждет?

— Их ждет Титания! Я твердо уверен, что их большая близость к природе поможет им избежать многих ошибок человеческого рода. А наше вмешательство не будет постоянным. И чем скорее они отправятся на Титанию, тем легче там приспособятся. И мы сможем вовремя подкорректировать их природу, если в чем-то ошиблись.

— Это значит, ты тоже отправишься на Титанию? — Ее глаза гневно блеснули, и она высвободилась из рук Алексея.

— Конечно, Кэтрин, как же я смогу их бросить. Космический Центр уже предложил мне возглавить экспедицию. И я надеюсь, что ты полетишь со мной.

— Не знаю, — ответила Кэтрин, повернулась снова к окну и дрогнувшим голосом произнесла: — Алеша, они возвращаются…

— Пойдем встретим ребят, — потянул Алексей ее за руку. — Только не волнуйся, пожалуйста. Люди отдают свою кровь, спасая других. Мы отдаем больше — самих себя для Титании и Земли. Попробуй взглянуть на все с этой точки зрения.

— Попытаюсь, — вздохнула Кэтрин.

Когда они вышли из дома, ребята уже были совсем близко.

— Мама, мама! — радостно кричал мальчик со спины кентавра, обнимая его руками. — Как тут красиво! Я хочу здесь остаться!

Он спрыгнул на землю и подбежал к Кэтрин, которая судорожно прижала его к себе и только тогда взглянула в глаза кентавра.

А тот вдруг с необычной для него робостью сделал несколько нерешительных шагов и остановился. Кэтрин посмотрела на него, на девочку, растерянно стоявшую в сторонке, и слезы побежали у нее по щекам.

— Что случилось, ма? — встревожился мальчик.

— Нет, нет, ничего, Сергей! — сквозь слезы улыбнулась она, привлекая к себе кентавра и жестом подзывая девочку.

— Вы, я вижу, — прерывающимся голосом продолжала она, — вдоволь набегались и, конечно, хотите есть?

Когда она увела Сергея и кентавров, мужчины, пряча друг от друга глаза, медленно, осторожно направились в дом. И, не обменявшись ни одним словом, все ощутили чувство, одинаково близкое и всепоглощающему восторгу, и грозно встающему из глубины души ужасу.

Спал Майкл в ночь перед отъездом неважно. И несколько раз просыпался от одного и того же сновидения: далекий крик, настигающий топот копыт и свист стрелы. Он видел себя как бы со стороны. Вот он бежит, спотыкаясь, по полю, сердце бешено колотится в груди, его догоняет стрела, и кровь растекается по рубашке, он делает несколько последних неверных шагов и падает ничком, а стрела трепещет под левой лопаткой.

Рано утром Майкла разбудил громкий стук часов. Он огляделся, но не обнаружив их, открыл окно. Только что прошел дождь, и с крыши падала торопливая капель. Две иссякающие струйки с равномерностью метронома прилежно долбили кусок жести под окном. Майкл рассмеялся, расправил плечи и вздохнул полной грудью, глядя на дымившийся под утренним солнцем луг.

Алексей и Кэтрин возвращались с речки. Возле них играли кентавры и Сергей. Майкл наскоро оделся, схватил полотенце и выскочил на крыльцо. От прежних страхов не осталось и следа. Кентавры, секунду помедлив, помчались к нему, как бы уловив его изменившееся настроение.

Алексей помахал издали рукой и, когда они встретились, дружески коснулся плеча Майкла:

— Я не стал тебя будить. Иван-то любит поспать, а твоих привычек я не знаю.

— Я с удовольствием поплаваю. Вода, наверное, совсем теплая? Где вы купались?

— Вот там, чуть левее двух березок, — сказала Кэтрин. — Машенька, покажи ему наше место.

— Хорошо! — ответила девочка, искоса посмотрев на Майкла.

— Машенька! Мария! Мэри! — улыбнулся Майкл и пощел за нею.

Вдоволь наплававшись, он направился к берегу, глядя на девочку, дожидавшуюся его около молодых березок. От порывапрохладного ветра взметнулись, залепетали листья, она слегка вздрогнула и зябко охватила плечи руками. Этот естественный жест тронул Майкла, наполнив его сердце восторгом и печалью, почему-то неизбежно охватывающей человека при встрече с совершенной гармонией. Одеваясь, Майкл жадно осматривался вокруг, словно стремясь навсегда запомнить и спокойную речку с высокой травой на берегах, и прозрачную веселую зелень листвы, и кучевые облака, неведомыми загадочными городами встающие на горизонте.

Подойдя к девочке, он бережно обнял ее за плечи и, наклонившись, спросил:

— Замерзла, Мэри?

— Чуточку, я не привыкла так долго стоять на одном месте, — ответила она, смело взглянув ему в глаза.

— Тогда побежим, кто быстрее!..

— Побежали! — восторженно воскликнула она и помчалась, полетела вперед. Майкл вначале не старался ее обогнать, а когда, спохватившись, побежал со всех ног, было поздно. Мэри, торжествующе хохоча, встретила его уже у дома, где их ждали улыбающиеся Алексей и Кэтрин.

Потом, когда Майкл в кабине стратоплана над Атлантикой пытался вспомнить этот неповторимый день, он ясно понял, как многое изменилось тогда в его жизни.

И много позднее, когда весь мир узнал о кентаврах, их первых шагах на Титании, одна и та же картина возникала в его воображении. По цветущему лугу бегут кентавры, их светлые, почти льняные волосы светятся на солнце, и кружатся вокруг разноцветные бабочки. Но вот кентавры приближаются, и все заполняют их глубокие, пристальные, невыносимо пристальные, завораживающие глаза…

Об авторе

Моисеев Юрий Степанович. Родился в 1929 году в Кургане. Окончил металлургический факультет Московского института цветных металлов и золота и факультет журналистики МГУ. Член Союза журналистов СССР. Автор нескольких десятков статей, репортажей, рецензий, популяризирующих достижения науки и техники. Преподает социальную психологию в институте повышения квалификации руководящих работников и специалистов черной металлургии. Публикуемый рассказ — второе выступление автора на страницах сборника. В настоящее время работает над новыми научно-фантастическими рассказами, посвященными проблемам сохранения биосферы и взаимоотношения человека и «разумных» машин.

Михаил Грешнов ТРИНАДЦАТОЕ ИЮНЯ, ПЯТНИЦА

Фантастический рассказ

1

Сначала были голоса. Нет, сначала был порыв ветра. Поднялись и опустились уголки листков рукописи. Сперва Мэкензи не обратил на это внимания, хотя окно перед ним было закрыто. Но тут его отвлекли голоса, они возникли у него за спиной, там, где поднимались стеллажи с книгами и где в этот момент никого быть не могло. Мэкензи работал в кабинете один.

— Это он, — сказал первый голос с волнением, даже торжественно, — Роберт Эмиль Мэкензи.

Второй голос, спустя секунду, словно кто-то вглядывался в Мэкензи и опознал его, подтвердил:

— Судя по фотографии — он.

— Подойдем ближе, — сказал первый голос.

— Подойдем, — согласился второй. Голоса были молодые, звонкие, удивительно звонкие — в них звенели серебро и хрусталь.

— Что он пишет? — спросил первый голос.

— Если о биогенезе, то мы попали вовремя, — отозвался второй.

Мэкензи посмотрел на радиоприемник. Зеленый глазок индикатора не горел. Ученый обладал крепкими нервами — сидел и ждал, что будет дальше. Кто забрел в кабинет?… Может, переутомление? Он много часов не вставал из-за письменного стола. Но он явственно ощутил чье-то присутствие. Мэкензи повернул голову. Рядом, почти касаясь его, стояли юноша и девушка. Их красоту, необычность нарядов, непринужденность движений Мэкензи оценит потом. Сейчас он видел только, что они стоят и смотрят на его рукопись. В руках у девушки портрет в черной рамке. Это портрет его, Мэкензи, вырезанный из какой-то газеты. Молодые люди продолжали глядеть на рукопись, не обращая внимания на Мэкензи даже тогда, когда он спросил у них:

— Кто вы?

Только когда Мэкензи, поднявшись с кресла, схватил юношу за плечо, тот отпрянул, ошеломленный. А девушка вскрикнула и, схватившись правой рукой за левую, на которой у нее был браслет, стала лихорадочно щелкать микровключателем. Юноша стоял у стеллажа и смотрел на Мэкензи.

Тот повторил:

— Объясните же, наконец, кто вы?

Потом они сидели втроем и не могли начать разговора. Молодые люди озирались по сторонам, поглядывали на дверь, словно боялись, что кто-то появится на пороге. Мэкензи вышел из-за стола и закрыл дверь на ключ:

— Сюда никто не войдет, — сказал он.

Это успокоило незнакомцев. Но Мэкензи стало не по себе: он захлопнул их, как воришек, они могут подумать, что он позвонит в полицию.

— Я не буду звонить, — Мэкензи выключил телефон. — Но объясните мне, кто вы и откуда?

Мэкензи был ученым, в библейские чудеса не верил: пришельцы — не ангелы. Однако появиться из ничего на семнадцатом этаже «Кемикл америкен корпорейшн», в центре Лос-Анджелеса, могли только ангелы. Мэкензи рассматривал их: никогда он не видел таких красивых людей. Кинозвезды померкли бы перед ними. И диво — Мэкензи не находил слов, чтобы описать их красоту. Может быть, потому, что он не художник и не писатель, а может, не хватает слов? Если сказать, высокого роста и удивительно сложены, это не передало бы и сотой доли впечатления от них. Ни белая кожа, ни длинные пальцы не дали бы представления о совершенстве их рук, если бы не движения, плавные, законченные, даже в самом маленьком жесте. Одежда? Ткань совершенно неизвестна Мэкензи. То же можно сказать о покрое. У девушки это не платье, не сари и не хитон. И в то же время — все от этих одежд. У юноши наиболее знакомым был пояс, широкий, как у тореро. А их лица, глаза!.. Нет, пришельцы — не ангелы. Они из плоти и крови. Но достаточно глянуть на этих двоих, чтобы убедиться: на Земле таких нет. Особенно хороша девушка: ровные, словно прочерченные по нитке брови, совершенный овал лица и глаза, в которых плещет и дышит море.

Пришельцы молчали, и молчание становилось невыносимым. В голове у Мэкензи возникали сотни вопросов, но он не знал, на котором остановиться. Опять спросить, кто они и откуда? Юноша опередил его:

— Мы из будущего, — сказал он. — Из две тысячи четыреста семьдесят третьего года.

Девушка кивнула, подтверждая его слова.

Пять веков! Мэкензи не сомневался в правдивости пришельцев, он достаточно пригляделся к ним, чтобы поверить в необычайное.

— Пять веков! — воскликнул он. — Что же вам нужно здесь?

Пришельцы не ответили. Только девушка смяла портрет, словно желая спрятать его. Теперь стала видна надпись под фотографией: «13 июня, пятница…» Клочок газеты был оборван так, что года Мэкензи не увидел.

— Пять веков! — опять повторил Мэкензи и машинально предложил: — Давайте знакомиться. Меня зовут Роберт Мэкензи, химик-биолог.

— Лед Ивен, — представился юноша.

— Эда Люс, — сказала девушка.

Ни поклона, ни улыбки. Они назвали себя, и только. Мэкензи тоже не встал из-за стола, не подошел к ним. Может быть, через пять веков и не принято будет, знакомясь, подавать руку. Каждое время имеет свои условности.

Разговор по-прежнему не клеился. Мысль вращалась вокруг одного-двух вопросов. Мэкензи спросил:

— Что привело вас сюда?

— Ваше открытие, — ответил Лед Ивен.

Мэкензи посмотрел на рукопись. Только что он закончил последний абзац. Чернила еще не высохли, когда листки колыхнул ветер перед появлением пришельцев из двадцать пятого века. Их интересовало открытие? Но ведь в далеком будущем должны были бы о нем знать. Или открытие Мэкензи не дошло до них, затерялось? Они ищут теперь его истоки, автора, который за час до их появления думал, что осчастливит человечество, навсегда избавив его от голода. Наверное, заблуждался он на этот счет и напрасно гордился собой…

Мэкензи взял листки и, медленно перебирая их пальцами, вглядывался в неровные строчки, читал отдельные фразы. Середина двадцатого века: революция в физике, ядерная энергия, поиски кварков — первоосновы материи… Последняя четверть века — революция в биологии: синтезирован белок, рядом его открытие — биогенез. Название до дерзости смелое. Но дерзать — значит быть настоящим ученым, смотреть вперед. То, чего добился Мэкензи, еще не создание жизни, открыватель не переоценивает свой труд. Но это первый шаг к овладению тайнами живой природы, и название «биогенез» устремлено в будущее.

Сейчас, когда труд готов, отлит в четкие законы и формулы, Мэкензи листает готовую рукопись и вспоминает прошлую свою жизнь. Что двигало им? Честолюбие? Жажда денег? Сын фермера из Айдахо, он замешан не на этих дрожжах — славы и денег ему не нужно. Зато он помнит детство, лица, глаза, в которых одно желание — добыть хоть немного пищи, чтобы не умереть с голоду. Он видит миллионы рук — детских, старческих и мозолистых, тянущихся к куску хлеба. Слышит плач голодающих, и в нем — свой детский плач.

Ему удалось выбиться в люди. Работал в ресторане: мыл посуду. Было это в Чикаго, в университетском квартале, ему едва исполнилось семнадцать. Сдружился с Бэйлом, студентом-химиком, тот обратил внимание на способности Мэкензи, помог в учебе. Мэкензи поступил в университет. Здесь услышал о русском биологе Тимирязеве, о его идее создания искусственной пищи. Мир без голода! Предвидение? Мечта?… Она захватила Мэкензи, стала его мечтой. Россия! Оттуда шли вести все более удивительные: мысль о синтетической пище развивает академик Несмеянов. Создана искусственная икра!.. Мэкензи покорен. А дальше — работа, работа. Мэкензи получает ученую степень. Приглашен первым консультантом в «Кемикл америкен» — крупнейшее химическое объединение. Лучшие лаборатории, оборудование к его услугам.

Мэкензи был одержимым. Ни семьи, ни друзей — только работа, бесконечные опыты с морской водой! И наверное, никому из живущих сейчас на Земле она не раскрыла столько тайн.

…Мэкензи остро ощущает неловкость момента. В кабинете гости, а он не может найти тему для разговора — листает рукопись. Может, потому, что это необычайные гости? Пять веков!.. О чем с ними говорить? Они тоже молчат! Только сказали, что их привело сюда его открытие. Вот это, которое изложено в рукописи. Мэкензи продолжает листать ее.

Морская вода занимает две трети земной поверхности. В ней растворены все элементы таблицы Менделеева — от водорода до трансурановых. Морская вода — это кровь Земли и колыбель жизни. Любопытно, что кровь человека схожа по составу с морской водой. Это не дает забыть, что наши дальние предки вышли из океана… Но проблема не в этом. Мэкензи открыл, как, действуя на морскую воду электрическим, магнитным и нейтринным полями, получать из нее любой продукт — от простой водоросли до апельсина, рыбной икры и мяса. Океаны неисчерпаемы. Состав их воды почти всегда одинаков. Это потому, что, если происходит убыль одного или нескольких элементов, они тотчас пополнятся из тела Земли. Вода и Земля существуют не сами по себе. Они нераздельное целое, комплекс, мудро отрегулированный природой для поддержания третьего начала — Жизни. Вода — Земля — Жизнь — вот единое целое, образующее мир.

Итак, воздействуя на океанскую воду системой полей, путем своеобразного электролиза можно создать пищу.

Не сразу и не просто это далось Мэкензи. Сейчас ему пятьдесят восемь лет. Из них сорок он отдал этой задаче. И когда в реторте на его глазах родилась виноградная кисть, Мэкензи воскликнул: «Голод побежден!»

Этой фразой кончается рукопись. Завтра он выступит с докладом перед дирекцией «Кемикл америкен». Сейчас ему надо продумать выступление. Но он устал, голова клонится к столу. И что делать с этими двумя, которые сидят в кабинете? Почему их интересует открытие? Кто они — ученые? Промышленные шпионы? Если они из будущего, они должны знать все: и судьбу открытия, и его, Мэкензи, судьбу. Боже, они знают его судьбу! Эта мысль поразила Мэкензи.

— Скажите… — начал он.

Лед перебил его.

— Мы принесли вам благодарность всего человечества. И нашу с Эдой благодарность тоже.

Теперь они говорят о будущем. Мэкензи ставит вопросы, пришельцы отвечают осторожно, взвешивая каждое слово.

— За что вы благодарите меня?

— Двадцать два миллиарда людей на Земле и девять миллиардов на Венере и Марсе получают продукты из водных растворов.

— Расскажите подробнее.

— В каждом доме табло и чаша с морской водой, — отвечает Лед. — Набирается нужный шифр, и продукты готовы.

Мэкензи кажется, что молодые люди шутят с ним.

— Оригинальное открытие, опередившее время! — вступает в разговор Эда.

Мэкензи приятно и неприятно выслушивать похвалы. Он спрашивает:

— Кто вы такие?

— Искатели справедливости.

— Как это понять?

— Многое в истории, — объясняет Лед, — оказалось утерянным, забытым. Другое приписано людям, никакого отношения к открытиям не имевшим. Вспомните спор между Маркони и Поповым. Мы восстанавливаем справедливость в подобных спорах.

— Почему же вы у меня? Мое открытие было утеряно?

— Мы не можем вам сказать все, — ответил Лед. — Наша встреча не была предусмотрена. Что-то случилось на линии хроносвязи. Наверное, обрыв…

Эда опять пощелкала включателем на браслете.

— Как вы передвигаетесь во времени? — спросил Мэкензи.

— Вы не должны об этом никому рассказывать.

— Мне никто и не поверит.

— Пожалуй, не поверит, — согласился Лед. — Но это нелегко объяснить.

— Попытайтесь… — сказал Мэкензи.

Напряженность с обеих сторон исчезала.

— Время легко представить, как дорогу, по которой идет человечество. — Объясняя, Лед придвинулся ближе к Мэкензи. Лицо его стало по-юношески мягким и добрым. — Пройденная часть дороги — это прошлое. Настоящее — только миг. Собственно, настоящего нет. Существует лишь два времени — прошедшее и будущее. Прошедшее мы знаем, но легко забываем. Например, что вы делали в эту минуту в прошлый четверг?… Будущее мы можем предвидеть на кратком отрезке. Через час вы пойдете обедать, спуститесь лифтом на четвертый этаж, на террасе возьмете столик… Передвижение из будущего в прошлое происходит сквозь время. Представьте снаряд, капсулу, — я говорю упрощенно, — которая может двигаться вне зависимости от времени.

Лед старался говорить как можно проще, и это было заметно. Он тщательно подбирал слова, иногда повторялся, как это делают взрослые, растолковывая что-нибудь ребенку. Опять на какое-то мгновение Мэкензи почувствовал неловкость. Юноша рассказывал необычайные вещи, а Мэкензи, приходившийся ему дедом по возрасту, напрягал мысль, чтобы понять, о чем говорит мальчишка. Видимо, Лед тоже чувствовал это и волновался.

— Такой снаряд построен, — продолжал он, — невидимый, преодолевающий время. Одно лишь снаряд не может — останавливаться. На дороге истории человечества ничто не останавливается: обычный закон непрерывности движения. Только обрыв хроносвязи или неполадка на службе времени могут остановить нас.

— Это часто случается? — спросил Мэкензи.

— Я знаю два случая, — ответил Лед. — Орни застрял в ледниковом периоде и едва не замерз. Элл и Мини задержались в 1521 году при штурме Кортесом Теночтитлана — столицы ацтеков.

— Как же вы изучаете прошлое?

— Мы сближаемся с ним до отставания на одну тысячную секунды, и тогда нам видно и слышно все — даже дыхание человека.

— Так было со мной?

— С вами — тоже.

— Однако…

Мэкензи поежился. Как бы то ни было, но знать, что возле тебя стоят неощутимые, невидимые свидетели, которых отделяет только тысячная доля секунды, — кому это по душе? Соглядатайство это — шпионство! Впрочем, не все ли равно, никто об этом не знает. Тысячная доля секунды настолько прочная и непробиваемая броня, что можно не беспокоиться до тех пор, пока не произойдет поломка на службе времени. Как сейчас… Конечно, неполадка будет устранена. Они опять спрячутся за своей защитной броней. И вообще все это сон. Яркий, необычный сон. Вот и Лед перестал говорить. О чем же спросить?

— У вас есть государство?

— Нет, — коротко отвечает Лед.

— Границы?

— Нет.

— Разноязыкие племена?

— Нет.

— Что же у вас?

— Гармония.

— Коммунизм?

— Высшая его стадия.

— Что будет дальше?

— Эра объединения с внеземными цивилизациями.

— Вы их нашли?

— Пока немного — семнадцать цивилизаций.

— Что меня ждет в ближайшем десятилетии? — спрашивает Мэкензи.

— Не можем сказать. Это означало бы вмешаться в вашу личную жизнь. И в историю, — твердо сказал Лед. — Мы не можем этого делать.

— Но вы могли бы помочь в прогрессе науки.

— Нельзя этого сделать, не нарушая хода истории.

— А из более отдаленного будущего вы могли бы взять что-нибудь для себя?

— Не можем, поймите, — убеждал Лед. — Никто этого не может!

— Ни при каком условии?

Эда взглянула на Ивена. Кажется, что-то дрогнуло в его лице, но тотчас оно стало опять бесстрастным. Красивым и бесстрастным. Эда повернулась к Мэкензи:

— Не осуждайте нас, — сказала она.

— Назовите хоть год моей смерти! — взмолился Мэкензи. — Сколько мне еще жить и работать?…

Эда покачала головой. На Мэкензи повеяло холодом, будто перед ним сидели не юноша и девушка, а Парки, ткущие нить его судьбы. Но он тут же отбросил страх. Может быть, молчание девушки — единственно правильный ответ на его вопрос. Назови она дату его кончины, он прожил бы оставшиеся дни под страхом смерти как осужденный, сошел бы с ума!.. Есть высшая мудрость в невмешательстве представителей будущего в историю и в судьбы людей.

Тонкий звенящий звук возник в кабинете. Он шел издалека и усиливался. Между пришельцами и Мэкензи возник легкий туман, словно вдруг помутнело невидимое стекло.

— Спрячьте ваше открытие, — поспешно сказал Лед.

— Спрячьте открытие! — звонко повторила Эда. Они исчезли. Голова ученого склонилась на стол, веки сомкнулись. Но когда он открыл глаза, сразу и необычайно ярко вспомнил все проиcшедшее. Что это было: явь, сон? Мэкензи так и не решил для себя этого вопроса.

2

Вечером следующего дня он стоял на кафедре в актовом зале «Кемикл америкен корпорейшн». Зал, вмещавший четыреста слушателей, был заполнен директорами трестов, банкирами, владельцами железнодорожных, авиационных и пароходных компаний. Каждый получил приглашение, отпечатанное на бланке с золотым обрезом. На обратной стороне бланков были оттиснуты три семерки, что на тайном языке трестов и корпораций означало исключительную секретность.

Рядом с кафедрой на постаменте красного дерева стояла ваза, до краев наполненная водой. Подсвеченная системой минипрожекторов, она отливала девственной синевой, как волна океана, — вода в ней была океанской. Тут же на столе смонтированы приборы, соединенные с вазой цветными проводами. Счетно-решающая машина мигала желтыми и синими огоньками.

— Мы живем в мире свершений и фантастических неожиданностей, — начал докладчик.

Мэкензи умел говорить, и зал слушал его. Чувствовалось, что докладчик не собирается бросать слов на ветер. Правда, за Мэкензи установилась репутация эксцентрика. Его называют ученым-фермером. Иногда он сообщал парадоксальные вещи и в споре умел отстаивать свое мнение. Это ему принадлежит фраза: «Все в биологии встало дыбом». Фраза плебейская, грубая, но ведь Мэкензи сын фермера. Он знает вкус нищеты и запах земли, пропитанной потом. Мэкензи в какой-то мере гордость Америки. Его, прошедшего путь от мальчика с фермы до ученого с мировым именем, приводят в пример как доказательство преимуществ «американского образа жизни».

Слева от Мэкензи, за отдельным столом, обтянутым желтым крепом (фирменный цвет «Кемикл америкен»), сидит президент корпорации Дэвис. Он знает, о чем говорит Мэкензи. Ему известна одержимость ученого, его ум, его гений. В глубине души он восхищен Робертом и его открытием. Он даже позволил увлечь себя идеями ученого-фермера. Но дело есть дело. Бизнес прежде всего. Открытие сулит баснословные прибыли. Неисчислимые прибыли! Конечно, это на первых порах. Впоследствии открытие Мэкензи будет стоить не дороже морской воды. Зато в ближайшие десять — двадцать лет сейфы «Кемикл америкен» будут ломиться от прибылей. Важно не упустить момента.

Дэвис почти не слушает ученого. Президента заботит реакция зала. Пока это вежливое внимание.

— Мир, — говорит докладчик, — становится перенаселенным. К концу века Землю будут населять восемь миллиардов людей. Уже сейчас мы задумываемся, как прокормить человечество, — обводняем пустыни, осушаем болота, распахиваем последние пустоши.

Зал спокоен. Борьба с голодом не волнует слушателей. Здесь сидят те, кто считает себя кормильцами, — хлебные, сахарные, свиные, фруктовые короли. Цифры, которые называет Мэкензи, их удовлетворяют: больше людей — больше покупателей. Больше долларов в сейфах.

— Но у будущих поколений, — продолжает Мэкензи, — будет неисчерпаемый резервуар пищи — океан. Я не говорю о морской биомассе: рыбе, морских животных, водорослях. Я говорю об океанской воде, которая даст человеку все.

Кое-кто в зале поднимает брови. «Начинается, — отмечает про себя Дэвис. — Сейчас Роберт подожжет фитиль пороховой бочки…»

— Океан нетронут. Сама природа отдает его в руки людям — берите! — говорит с кафедры Мэкензи.

Ученый подходит к столу, передвигает на распределительном щите несколько рычажков. Раздается гудение.

— Смотрите! — говорит Мэкензи. — Христос превращал воду в вино. То, что вы сейчас увидите, — не мистическое чудо. Это чудо науки.

В голубой вазе, освещение которой усилил Мэкензи, началось брожение: дрожь, едва заметное мерцание. Потом обозначились тени, которые постепенно сгущались, приобретали окраску. Намечался контраст между зеленым и красным. Подобно молнии воду прочертили яркие зигзаги, и вот уже на глазах всего зала прояснилась вишневая ветвь с розовыми кистями ягод. Ягоды крупнели, приобретали весомость, повисали, как бусы, на зеленеющих черепках; листья приобретали жесткость. Черенки стали буреть, а ягоды наливаться блеском и чернотой спелости.

— Готово! — сказал Мэкепзи и выключил аппараты. В чаше лежала будто сейчас сорванная ветвь, унизанная спелыми, сочными вишнями. Мэкензи опустил в воду руку и вынул ветку.

— Я вижу чашу изобилия в каждом доме, — сказал Мэкензи, держа ветку в руках. — Вижу мир без голода. Я верю, что так будет!

Он передал влажную ветку в первый ряд слушателей. Зал молчал. Ветка пошла по рядам. Кое-кто срывал ягоды и пробовал на вкус. В полном молчании ветка дошла до задних рядов и вернулась к Мэкензи.

И тогда на стол президента легла первая записка — от представителя «Америкен фрут компани»: «Что будет с нашими плантациями и дивидендами вкладчиков?…» Вслед за ней посыпались вопросы: «Что будет? Что будет?…» Дэвис прочел: «Заткните глотку изобретателю!» Но больше всего президента поразила записка директора Центрального американского банка Джорджа Торквилла: «Вы тут недосмотрели, Дэвис!»

Вот оно… Дэвис ощутил под ложечкой пустоту: так бывало всегда, когда он чувствовал себя виноватым перед боссами. «Недосмотрел…» Зал был похож на котел, в котором неслышно, но явственно поднималось давление. Надо было открывать клапан.

Президент объявил перерыв.

Боссы пожимали плечами. Мир без голода — это же катастрофа! Кто будет работать? Стирать белье, чистить клозеты? Непостижимо! Изобретатель — маньяк или опасный преступник.

Но другие хлопали Мэкензи по плечу:

— Восхитительно! Как это вам удалось? Мир без голода — каково?

— Морская вода содержит все элементы, — в десятый раз повторял ученый. — Составляем программу для счетной машины — белковый код. При помощи системы полей машина создает биомолекулы, расставляет их в должном порядке и образует продукты: вишни, мясо, зерно.

— Можно создать цветы? — спрашивает юная девица.

— Можно, — отвечает ученый.

— И масло?

— И хлеб?

— Это чудовищно — бесплатный хлеб! — Мэкензи ловит на себе взгляд, полный ненависти.

— Он сумасшедший? — спрашивают об изобретателе.

— Марксист… — шипит кто-то, потеряв от волнения голос.

— Мир без голода — анархия тунеядцев! — горячо подхватывает Макгрегор, директор Бостонского пароходства. — Этого нельзя допустить!

— Ваше мнение, мистер Торквилл?

— Нам показали удивительный фокус, — жестко щурит глаза директор Центрального банка. — Что и говорить, Мэкензи сотрудник «Кемикл америкен». Но ведь, — Торквилл вкрадчиво понижает голос, — любое его открытие — собственность корпорации.

Собеседники Торквилла понимающе кивают. На лицах — усмешка.

Мэкензи стоял в растерянности. Он видел, что его доклад вызвал удивительную реакцию. Взгляд ненависти сказал ему больше, чем деланные восторги.

Вишневая ветка лежала рядом с померкшей вазой. Две-три ягоды были раздавлены, кровоточили, на ученого смотрели десятки глаз, и все они говорили: не жди пощады.

— Вы еще хотите что-нибудь добавить, мистер Мэкензи? — раздался голос Дэвиса.

— Нет!

Ученый стал лихорадочно собирать свои бумаги.

3

Когда наутро Мэкензи поднимался в свой кабинет, табло объявлений уже приглашало его зайти к шефу.

Мэкензи опустился в кресло напротив Дэвиса, папку с докладом положил себе на колени.

— Доброе утро, Роберт, — приветствовал его шеф и подал ему чек.

Мэкензи машинально взял чек, взглянул на сумму и спросил:

— Это подкуп?

— Выкуп, — так же коротко сказал Дэвис.

Мэкензи положил чек на стол:

— Мало? — спросил президент.

— Вы думаете, что деньги… — начал Мэкензи.

Президент усмехнулся:

— Послушайте, Роберт, вашего согласия ведь и не требуется. Вы связаны контрактом, дали расписку, что любое открытие, сделанное в стенах «Кемикл америкен» и в ее лабораториях, — собственность корпорации. Это же проще простого.

Мэкензи молчал.

— Вы сделали открытие, — продолжал Дэвис. — Ценное открытие, Роберт. — Президент говорил почти искренне, давая понять, что сочувствует ученому и даже в какой-то мере разделяет его идеи. — Ввиду его особой ценности, — Дэвис сделал ударение на слове «особой», — корпорация находит нужным выдать вам премию. Считайте эту сумму премией, Роберт. Обо всем остальном позаботится «Кемикл».

— Корпорация не намерена использовать открытие?

— Пока… — Дэвис отвел взгляд.

— Но я сделал открытие не для «Кемикл америкен», а для всего человечества!

— Я знал, что вы это скажете. Но к чему громкие слова? Человечество, мир без голода… Человечество — это не только миллионы голодных ртов, орущих на демонстрациях. Человечество — это и вчерашний актовый зал. Сильные мира сего! Они не хотят вашего изобретения. Возьмите чек.

— Значит, это все-таки подкуп.

— Премия.

— Я хочу накормить миллионы голодных ртов.

— Утопия, Роберт!

Мэкеyзи встал и швырнул папку на стол президента «Кемикл америкен». Затем повернулся и вышел из кабинета.

Чек на 100 миллионов долларов остался лежать на середине стола.

Возмущение душило его: решили подкупить, вырвать из рук открытие!.. Напротив «Кемикл» стеклобетонной громадой высилось здание «Калифорнийского бюллетеня», респектабельного издания с тиражом в четыре миллиона экземпляров.

План родился мгновенно, и также мгновенно Мэкензи уверовал в этот план. Надо опубликовать доклад, размножить его в миллионах печатных строк! Пусть знают люди, что мир без голода не выдумка. Голубая чаша будет в каждой семье, он, Мэкензи, уверен в этом. На миг перед его мысленным взором встали юные Лед и Эда. Это придало ученому решимости.

Мэкензи пересек улицу и вошел в подъезд «Калифорнийского бюллетеня».

Редактор Гаррисон встретил его на пороге своего кабинета:

— Мистер Мэкензи? Чем могу быть полезен?

Гаррисон был на вчерашнем докладе в «Кемикл америкен» и с первого взгляда понял, что нужно Мэкензи в редакции.

— Надо опубликовать в «Бюллетене»…

— Ваше открытие, не так ли? — подсказал Гаррисон.

— Да, мистер Гаррисон.

— Чтобы привлечь общественный интерес к вашей идее?

— Совершенно верно.

— И этим вызвать нашу катастрофу, — не меняя тона, заключил Гаррисон.

— Как так?…

— Мистер Мэкензи, не будьте наивны. «Бюллетень» не пойдет против «Кемикл америкен» и тех, кто стоит у нее за спиной. Я не хочу быть раздавленным.

— Но — польза для человечества.

— Прощайте, Мэкензи. Рад был вас повидать.

Мэкензи не успел опомниться, как уже стоял на ступеньках подъезда. Первый выпад не в его пользу. Но это не обескуражило ученого, наоборот, ожесточило. Пусть так, мистер Гаррисон, оставим в покое ваш «Бюллетень». В мире есть другие издания.

Через полчаса Мэкензи вошел в редакцию газеты «Утро и вечер» и попросил секретаря доложить о нем редактору Крафту.

Крафт не присутствовал на докладе ученого в «Кемикл америкен». Он не обладал в обществе таким весом, чтобы получить пригласительный билет с золотом. Газега теряла читателей, тираж сокращался. Крафт стоял на краю пропасти.

Выслушав Мэкензи, он испугался ученого как выходца с того света.

— Помочь вам! Помочь вам! — воскликнул он. — Опубликовать открытие.

Волчьим нюхом Крафт чуял, что привести ученого к нему могла только неудача в других газетах. Мэкензи пытался поднять бунт. Поддержать Мэкензи — значит рисковать собственной головой.

— Помочь вам!.. — все еще продолжал восклицать Крафт. Но вдруг глазки его засветились неожиданной мыслью. — Помочь. А ну, повторите еще раз сущность открытия.

Мэкензи терпеливо разъяснил главные идеи и перспективы изобретения.

— Мир без голода!.. — констатировал Крафт. — Дайте мне подумать до завтра, мистер Мэкензи. Завтра утром я напечатаю все, что вы рассказали, или не напечатаю ни строчки. До завтра.

Едва за Мэкензи закрылась дверь, Крафт схватил телефонную трубку. Этот дурак ученый дал ему такой козырь! Такой козырь!..

На следующий день «Утро и вечер» вышла под сенсационной шапкой: «Внимание! Фантастика или действительность? Роберт Эмиль Мэкензи предлагает получать продукты питания из океанской воды. Еще раз: фантастика или действительность? Перспективы грандиозны!»

Дальше в листке сообщалось — очень туманно и сбивчиво — об открытии профессора Мэкензи, о благах, которые принесет оно человечеству. Почему бы и нет? Океан — колыбель жизни. Океан растворяет вещества, из которых при нашем уровне техники можно получать продукты питания.

Внизу крупным шрифтом было напечатано: «СЛЕДИТЕ ЗА ДАЛЬНЕЙШИМИ СООБЩЕНИЯМИ!»

Мэкензи боролся за свое открытие, хотел привлечь внимание общественности. Кажется, в лице Крафта и его газеты он нашел, наконец, союзника.

Но это только казалось ученому. События развивались своим чередом и шли неведомыми Мэкензи путями. Выступив против тех, кого Дэвис называл сильными мира сего, Мэкензи даже первый ход в игре сделал неправильный.

Не прошло суток, как его надежды развеялись.

Вечером листок Крафта вышел с новыми заголовками: «Фантазия! Просим читателей извинить за небольшую мистификацию. Открытие мистера Мэкензи — фантазия чистейшей воды! Ученый оказался невменяемым!»

Крафт потирал руки. Десять часов назад листок «Утро и вечер» дышал на ладан, издателю грозило полное разорение. В таком капкане стоило пойти на шантаж и встряхнуть сейфы «Кемикл америкен». Корпорации нужно замолчать открытие Мэкензи? Пусть она за молчание платит! Крафт почти не рисковал. Газета и так стояла на краю гибели. Но он выиграл! Два миллиона долларов перетекли из карманов заправил «Кемикл америкен» в его несгораемый шкаф. Два миллиона за три слова: «Фантазия чистейшей воды». За эту сумму можно придумать и не такое.

4

Неделю спустя высокий седой человек остановил открытый кабриолет на обочине заброшенного шоссе милях в шестидесяти от Бойси — на юге штата Айдахо. Это был Роберт Эмиль Мэкензи. Распахнув дверцу и сойдя на шоссе, он вынул из-под сиденья машины небольшой серебристый цилиндр.

В поле стояла тишина. Бесконечный ковер пшеницы добегал до холмов и, перемахнув их, скрывался за ними. Две-три группы деревьев казались островами в светло-зеленом море. Эти деревья — все, что осталось от отцовской фермы. Мэкензи взошел на холм к деревьям. Старые, обглоданные непогодой и временем, они стояли большим четырехугольником. Когда-то это был двор. Сейчас здесь росла молодая трава, пересыпанная цветами, и только крапива, там и тут поднимавшаяся темноватыми зарослями, отмечала места, где были конюшни, коровники. Мэкензи прошел в один из углов прямоугольника, обозначенного деревьями, туда, где раньше был расположен дом. Нагнулся, потрогал камни рукой, попытался выворотить один из них. Открылась узкая щель. Здесь был когда-то небольшой лаз под домом, куда ныряли кошки. Чтобы расширить щель, Мэкензи пришлось отвалить еще один камень. Показалось углубление, надежно скрытое в старом фундаменте. Вынув из кармана серебристый цилиндр, Мэкензи положил его в углубление, засыпал землей и, не торопясь, заложил камнями. Потом он отер рукавом пот со лба — работа утомила его, — сел на фундамент и сказал:

— Если вы рядом, вы знаете, куда я спрятал открытие.

Казалось, он разговаривает сам с собой, как многие пожилые люди. Но Мэкензи верил, что в эту минуту рядом с ним Лед и Эда. Хотел верить. События недели отодвинули встречу. Да и была ли она? Может, все это сон?

— Я проиграл, — сказал опять вслух Мэкензи, — но не жалею о том, что сделал.

Он действительно проиграл. Его уволили из «Кемикл америкен», у него отняли открытие. В печати его объявили сумасшедшим. Но как знать? Может быть, люди когда-нибудь найдут цилиндр с формулами и схемами. И тогда мир будет купаться в изобилии.

Мэкензи спустился с холма, не оглядываясь, пересек поле и сел в машину.

Через час он был на Тихоокеанском шоссе, влился в бесконечный поток автомобилей.

— Мы еще повоюем, — говорил он себе.

Можно выступать в залах, на площадях — нести правду о своем открытии всем.

Спидометр показывал сто двадцать. Чувство легкости охватило Мэкензи, будто он летел на крыльях.

— Мы еще… — повторил он, но на этот раз не окончил фразы: перед ним возникло что-то огромное, блеснувшее никелем и стеклом. Мозг пронзила ослепительная молния.

Но прежде чем погасло сознание, Мэкензи вспомнил, что сегодня 13 июня, пятница — несчастливый день. Где он видел эту дату?

В этот день газета Крафта «Утро и вечер» вышла с портретом Мэкензи в черной рамке. Это была единственная газета, отозвавшаяся на смерть ученого. Не потому, что отдавала дань уважения, просто листок нуждался в сенсациях. Над портретом стояла надпись: «Сумасшедший Мэкензи покончил с собой». Внизу под портретом стояла дата — 13 июня, пятница.

В заметке Крафта все было ложью. Мэкензи не сошел с ума и не покончил с собой. В «Кемикл америкен» узнали о смерти ученого через несколько минут после того, как грузовик налетел на хрупкий кабриолет. Несчастный случай? Да еще тринадцатого числа? Вполне естественно.

В тот же день шоферу-гангстеру из кассы «Кемикл» было выдано семьсот долларов. По сравнению с двумя миллионами Крафта — пустяк.

Об авторе 

Грешнов Михаил Николаевич. Родился в 1916 году в Ростовской области. Окончил Краснодарский педагогический институт. Долгое время работал сельским учителем, директором средней школы. Начал публиковаться в конце 50-х годов в местных издательствах. Главная тема ею первых рассказов и очерков — жизнь советской деревни. В последние годы автор пишет в жанре научной фантастики, недавно принят в члены Союза писателен СССР. Автором опубликовано помимо многих отдельных рассказов и очерков четыре сборника произведений реалистического и фантастическою жанров. В нашем издании выступал дважды. В настоящее время работает над новым сборником фантастических рассказов.

Олег Николаев МЕДНАЯ ЗРИТЕЛЬНАЯ ТРУБА

Фантастический рассказ

— Меня положили спать наверху, в дядином кабинете, на широкой старинной софе, обтянутой толстым зеленым бархатом. Луна за окном ярко сияла. Я никак не мог сомкнуть глаз — все думал и думал об этом загадочном человеке, пропавшем неизвестно куда. Часы пробили полночь, а я не то лежал, не то плыл куда-то в фантасмагорическом рое мечтаний или следил за дрожащими бликами на гладком дубовом полу и вновь размышлял о дядюшке. Как вдруг…

— Что… что же вы увидели?… — спросила одна из женщин, собравшихся в углу гостиной вокруг старика Крутогорова, известного в свое время авторитета в области редких случаев психической патологии.

— И в самом деле — увидел…

— Э, нет, милый Сергей Ильич, — громко запротестовал кто-то из мужчин, заметив, насколько увлек Крутогоров слушательниц своим рассказом. — Зачем же без нас? Просим вот сюда, в это кресло. Мы тоже хотим узнать вашу таинственную историю.

Крутогоров смутился, оказавшись неожиданно в центре общего внимания, но отказать настойчивым просьбам было невозможно.

— Извольте же слушать терпеливо, — сказал он, перейдя к столу и устраиваясь поудобнее в патриархальном кресле, — воспоминание в духе то ли Конан-Дойла, то ли Эдгара По. Только прошу верхний свет погасить — режет глаза. Оставьте эти два торшера: так, благодарю. Ну-с, придется все сызнова. Приключилось это со мной в 1911 году…

Так начал свою повесть старший Крутогоров. Тем вечером в квартире его сына, способного хирурга, собрался кружок давнишних приятелей на некое семейное торжество. Тут всегда царила атмосфера доброжелательности, все хорошо знали и уважали друг друга; тут тактичность и сдержанность — признаки духовной культуры — ценились не меньше, чем оригинальная идея или удачная шутка. В здешнем кругу принято было без лишних слов и намеков помогать друг другу, поддерживать в невзгодах. Не терпели тут ни пустословия и сплетен, ни состязаний в красноречии и интеллектуализме, которые столь характерны для людей, влюбленных в свое «я».

— Мне в ту пору исполнилось четырнадцать лет, — продолжал Сергей Ильич неспешно. — Жили мы в Москве. Отец давал уроки музыки и пения в каком-то частном пансионе, а сверх того — в нескольких богатых домах. Но всего, что он зарабатывал, едва хватало семье из шести душ. Матушка целиком посвятила себя воспитанию четверых детей. Она часто болела, и отцу моему, типичному неудачнику, приходилось прямо-таки выбиваться из сил, чтобы сводить концы с концами.

Представьте же наше изумление и радость, когда в одно прекрасное утро родители сообщили мне и моей старшей сестре Тане, что мы вчетвером едем в Р. вступать во владение домом, который достался по наследству матушке от ее единственного брата — чудака и нелюдима, пропавшего где-то на востоке!

Необыкновенный человек был мой дядя! Я видел его наяву (потом станет понятно, отчего именно наяву) всего только раз. Он посетил наш московский дом, отправляясь в Тибет. Дядюшка заехал повидать свою сестру перед далеким путешествием. Вовек не забуду его высокую, чересчур прямую, сухощавую фигуру, суровое, неулыбчивое лицо, на котором постоянная работа могучего ума вырубила резкие морщины прирожденного мыслителя, его проницательные темно-серые глаза.

Несомненно, человек он был редкой силы воли. Чувствовалось, что мысли его витали страшно далеко от всего, что мы зовем обыденной жизнью. Из рассказов матушки я знал, что он занимался изучением ранней истории человечества. Дядя был на редкость эрудированный индолог и египтолог, превосходно знал санскрит и китайский.

Помню, матушка сказала как-то, что братец ее одержим идеей, будто философы, жившие на заре истории человечества, заимствовали свои знания о мире от иной, высокоразвитой цивилизации, чуть ли не от атлантов (Атлантида, о которой упоминал Платон, была будто бы последним остатком этой древнейшей цивилизации). Дядюшка якобы подозревал, что те сокровенные знания о Вселенной были весьма глубоки и могли дать овладевшему ими человеку власть над природой. Однако древние мудрецы предусмотрительно зашифровали свои знания в запутанной системе аллегорий, мифов, религиозных преданий. Чтобы правильно их прочесть, нужен не один, а несколько смысловых ключей. Их поисками и занимался всю жизнь этот ученый анахорет.

Делая здесь необходимое, на мой взгляд, отступление, поясню вам, что через матушку интересы дяди рано передались и нам. Особенно проявилось его влияние в нашем отношении к Индии. У нас в семье поистине царил культ Индии! Любая книга о ней жадно прочитывалась родителями и старшими детьми. Сестры мои разучивали ритмические индийские танцы под руководством отца, в молодые годы отдавшего дань увлечению индийским искусством. Мой брат Александр стал впоследствии санскритологом, был близко знаком с академиком С. Ф. Ольденбургом, несколько лет занимался переводом «Бхагавад-гиты» и комментариев к пей. Что до меня — я в детстве прямо-таки бредил путешествиями по Индии и как-то раз едва не подбил братишку сбежать туда. Часами увлеченно изучал я карты и научные описания Индии. В гимназии слыл докой по этой части, и даже щепетильный наш преподаватель географии молчаливо признавал, что моя эрудиция в этой области превосходит его собственную. Часто в мечтах странствовал я вдоль великих индийских рек, особенно по берегам могучего Ганга, текущего через священные для индийцев города Хардвар, Аллахабад, Бенарес. Как часто видел я себя в мечтах купающимся вместе с огромными толпами паломников в священных водах индийских рек, бесстрашно бродил или ехал на прирученном слоне через сумрачные джунгли, кишащие крикливыми обезьянами, отбивался от свирепых королевских тигров и ядовитых змей; любовался потрясающими воображение фокусами аскетических факиров; с трепетом посещал знаменитые храмы в Бхубанешваре, Пури, Майсуре, Хайдарабаде, Дакшинешваре. Часами мог я рассматривать в толстых фолиантах изображения величавых храмовых комплексов в Махабалипураме и Канчипураме, храма Шивы в Танджавуре, храмов пандийского стиля в Мадураи и Шрирангаме.

Гений индийского народа, так ярко воплощенный в этих изумительных архитектурных творениях, до сих пор представляется мне необъяснимым феноменом! Впрочем, индийская литература (вспомните хотя бы «Махабхарату» и «Рамаяну»), издревле отразившая наиболее сложные из известных землянам представлений о Вселенной и человеке, кажется еще более впечатляющей, чем царственная архитектура и скульптура индийских храмов.

Но такие мысли пришли ко мне гораздо позднее; в детстве же я постигал Индию без анализов и сопоставлений, просто как дивную сказку. Самое сильное впечатление на мой юный ум производили гималайские пейзажи. Получилось так, что потом эти детские образы как-то незаметно и очень органично слились в моем сознании с великолепными индийскими и тибетскими картинами Н. К. Рериха, и теперь я не могу представить Гималаи иначе как через волшебную призму красочного рериховского искусства.

На Земле немало очаровательных горных краев, и, наверное, каждая из гор овеяна поэтическим ореолом легенд; но Гималаям в этом отношении, бесспорно, принадлежит первенство. Бесчисленные восточные предания и мифы рассказывают о великих мудрецах, достигших бессмертия и живущих якобы в самых недоступных местах Гималаев. Я много читал и слышал об этом. Словом, детское мое обожание Индии, Гималаев и Тибета, романтические представления, связанные с этими местами, тянулись как бы незримой нитью от моего дядюшки, которого, повторяю, я и видел-то всего раз или два…

Несомненно, предпринятая им экспедиция в Тибет была связана с его поисками сокровенного смысла древнейшей информации о мире. И вот спустя несколько лет от заезжего китайского купца до нас дошла глухая весть о бесследном исчезновении той маленькой группы в глубине Гималаев. Правда, купец не мог сказать определенно, погибли ли эти люди. Потом пришло официальное подтверждение об исчезновении экспедиции.

И вот, оставив младших детей на попечение нянюшки, забрав Танюшу и меня, родители мои отправились в Р.

Дядин дом оказался двухэтажным каменным строением в самом конце безлюдной улицы, у крутого обрыва над рекой.

Если не считать самого здания, построенного в начали XVII века купчиной-мануфактурщиком, единственной ценностью, которую мы обнаружили там, были, пожалуй, книги. Они лежали грудами чуть ли не во всех комнатах от подвала до чердака. Матушка часто говаривала, что брат ее потратил на книги почти все свое немалое состояние. Сам он жил, судя по всему, чрезвычайно скромно, по-спартански. В доме не было и следа роскоши, но в кабинете, служившем дяде и спальней, висели на стенах и стояли на полках древние изображения Осириса и Исиды, Шивы Натараджа, танцующего на теле поверженного карлика, и другие многорукие индийские и уродливые китайские божества, скульптуры мифических птиц и змей, быков, крокодилов, сфинксов, зловеще раскрашенные маски из дерева, кости и пергамента, потрескавшиеся и потемневшие от времени. Я обнаружил, кроме того, в комнатах несколько чучел диковинных животных, два или три черепа, старинные бронзовые и медные сосуды, испещренные затейливой резьбой, каменные и глиняные плитки и диски с вырезанными на них непонятными письменами.

Весь первый по приезде день ушел на то, чтобы разобраться в этом хаосе необычных вещей, расставленных и разбросанных беспорядочно в давно не убиравшихся комнатах, покрытых пылью и паутиной. Для меня, мальчика, начитавшегося увлекательных индийских и греческих мифов, историй Вальтера Скотта, Купера, Конан-Дойла, такое обилие редкостей было подобно внезапно открывшемуся сказочному кладу.

Когда отец разбирал груды бумаг и антикварных предметов, которыми были заполнены ящики громадного письменного стола в дядином кабинете, мне на глаза попался медный цилиндр, напоминавший старую морскую подзорную трубу. Внешняя ее поверхность была покрыта иероглифами, знаками созвездий, изображениями животных. Отец в недоумении повертел тяжелую трубу в руках, попытался взглянуть через нее в окно, но, ничего не увидев, отложил в сторону. Улучив момент, я схватил трубу и тоже направил ее на реку, видневшуюся из окна. Увы, ничего! Увеличительные стекла, вероятно, от древности так потускнели, что походили даже не на матовые, а скорее на пластинки какого-то сероватого металла. Наверное, эта труба была обронена за борт во время бури капитаном пиратского судна и несколько веков лежала на морском дне, пока приливы и волны не выбросили ее на берег…

Так фантазируя, я рассматривал выпуклые изображения на цилиндре и шлифовал рукавом то, что казалось мне стеклами, покрытыми прочным налетом от долгого лежания в соленой морской воде. Потом вновь поглядел через трубу во двор — на бородатого дворника, беседовавшего с пришлой старухой.

Мне показалось, что я вижу размытые силуэты этих людей, окруженные словно бы неярким сиянием. Это было нечто вроде ореола, что-то похожее на солнечное или лунное гало, только состоящее как бы из причудливо изогнутой радуги. Вот старуха поплелась со двора — и двойной ореол в трубе разделился: один уплывал из поля зрения, другой оставался на месте. Удивленный, я стал смотреть через трубу па всех людей подряд, какие только попадались мне на глаза. И неизменно видел тусклый, размытый силуэт человека, окруженный многоцветным сиянием. Чаще всего оно слагалось из тяжелых, мрачноватых тонов и оттенков. Но вот я взглянул на Танюшу, вошедшую в комнату, и был поражен: ее эфирная фигура в трубе была окружена такими чистыми и яркими красками, такой сказочно-волшебной гаммой тонов, каких я никогда более в жизни не видывал. В ее ореоле преобладали тончайший фиолетовый, очаровательный синий и кристально-голубой цвета, вокруг которых, как бы пульсируя, сияли и в которые незаметно, через полутона, переходили дивный нежно-розовый, похожий на цвет весенней утренней зари, великолепные изумрудный и золотисто-желтый. Впрочем, вряд ли можно передать словами ту неземную симфонию красок, что хлынула в мой глаз, прижатый к окуляру трубы.

— Ваша сестра была, наверное, человеком прекрасной души? — спросил Крутогорова один из гостей.

— Вы не ошиблись, — наклонил голову старик, — Танюша была любимицей семьи. Мы рано потеряли ее. Она умерла от чахотки семнадцати лет…

Рассказчик на минуту задумался, а гость, что задал вопрос, пробормотал удовлетворенно и немного невпопад:

— Кто бы подумал, что такое возможно!..

— Я рассказал отцу о поразительных свойствах медной трубы, — продолжал Крутогоров. — Он сначала не поверил и отругал меня за то, что я беру без позволения вещи, которые могут оказаться ценными. Он все еще надеялся обнаружить в старом доме что-нибудь, что сразу поправило бы наше бедственное материальное положение. Убедившись, что труба в самом деле непростая, он строго-настрого запретил нам с сестрой прикасаться к ней. «Инструмент надо показать в Москве экспертам, — решил он, — тут, возможно, действуют особые свойства человеческого зрения…»

Было уже поздно, мы все устали с дороги, и матушка принялась готовить постели. Меня положили в дядином кабинете на широкой бархатной софе. В соседней комнате легла Танюша, а родители устроились внизу.

Луна высоко поднялась над темными крышами домов, ослепительно сверкая за неплотно сдвинутыми шторами. Ночь была теплой и тихой, стояла середина июля.

Я все никак не мог уснуть. Обступившие меня со всех сторон фигуры и маски египетских, индийских, китайских богов, диковинные чучела, внушительные ряды книг, таинственная медная труба — все смешалось в моем разгоряченном уме. Постепенно мысли мои снова переместились на дядю.

«Кто он, этот сумрачный человек, пропавший без вести в далеких Гималаях?» — думал я, вспоминая дядин выразительный профиль, глубокие, нечеловеческие глаза, сверкающие из-под густых бровей. И опять мой взгляд устремился на зрительную трубу, что лежала поверх груды бумаг и книг на самой середине письменного стола. Она тускло светилась в лунном сиянии.

Часы вдали уже пробили полночь. Я слышал, как пьяный дворник прошаркал, бормоча, от ворот к себе во флигель, как затем чей-то ошалелый кот, фыркая и шипя, сорвался с забора. И вновь все смолкло.

Я лежал не двигаясь, бросая настороженные взгляды то в темные углы, где шевелились и прыгали тени, то на дрожащие лунные блики на гладком дубовом полу. Потом я, кажется, на какое-то мгновение погрузился в забытье и тотчас снова очнулся как бы от легкого электрического удара. И тут мне почудилось, что в комнате значительно посветлело. Вдруг словно раздвинулась невидимая завеса над столом и откуда-то хлынул свет. Он был удивительно нежный, голубоватый и в то же время золотистый.

И вот в этом световом проеме возникла… полупрозрачная человеческая фигура! Да, да! Хотите смейтесь, хотите нет, но я в ту минуту разглядел ее так отчетливо, что и до сих пор сомневаюсь: неужели это была всего лишь галлюцинация?

Фигура шевельнулась, наклонилась над столом. Я не ощутил никакого страха, только безмерное удивление и невольно приподнялся на локте, чтобы получше рассмотреть, что этот человек собирается делать с дядиными бумагами. А он спокойно протянул руку к медной трубе и коснулся ее.

Такого бесцеремонного вторжения незнакомца я не смог перенести: все еще не испытывая ни капли страха, я соскочил со своего ложа и ринулся спасать медную трубу. Но от моего неловкого движения груда книг и рукописей под нею рассыпалась, труба покатилась по столу и с тяжелым звоном упала на пол.

Полупрозрачный гость медленно повернул ко мне худощавое длинное лицо. То был сам дядюшка! Разве мог я забыть этот пылающий взор и крупные аскетические морщины на щеках и лбу! Однако его резкие черты были на этот раз как бы смягчены неким внутренним умиротворением. Я узнал дядю тотчас, да и он, несомненно, признал меня, потому что успокаивающе и ласково кивнул, даже подмигнул дружески, словно желая ободрить или призвать к молчанию. Затем он выпрямился и бесшумно исчез, как растаял Свет над столом быстро померк.

Опомнившись, я позвал сестру, но негромко, так как страха по-прежнему не чувствовал. Танюша мигом прибежала. Она поняла, что со мной произошло что-то необыкновенное. Моя сестренка была, как я говорил, весьма чуткой натурой — без колебаний она поверила моему сбивчивому рассказу. До утра мы обсуждали этот необъяснимый феномен. Вот-с, пожалуй, и все…

Крутогоров обвел взглядом слушателей. Размышляя, гости молчали.

— И все-таки — просто детский сон! — решительно произнес наконец молодой врач, ученик Крутогорова-сына. — Вы, Сергей Ильич, в тот день устали. Масса впечатлений, много думали о своем оригинальном дядюшке — все условия налицо. Соответствующая реакция подсознания — и вот…

— Гм… Признаться, случай этот оказал на меня потом сильное влияние при определении жизненного пути. Можно сказать, это да еще Федор Михайлович Достоевский своими книгами заставили меня серьезно заняться исследованием глубинных свойств человеческой психики, — отозвался старик. — И, однако же…

Он задумчиво теребил сухими тонкими пальцами волнистую бороду.

— Я не решился бы никогда признаться вам, — с заметным усилием продолжал он, — если бы не был убежден, что вижу здесь людей, способных к непредвзятому суждению о загадочных явлениях. Дело в том, что после памятной ночи медная труба перестала действовать. Как мы ее ни вертели, как ни протирали, ничего не помогало. Она превратилась в бесполезный кусок металла, только и всего.

Крутогоров развел руками и замолчал. Разгорелся спор.

— Все объясняется просто. Зрительная труба была старинной. Оптика в ней почти совершенно испортилась — недаром Сергей Ильич вместо людей видел их размытые силуэты и дифракционные радужные ореолы вокруг, — рассудительно доказывал инженер, впервые оказавшийся в крутогоровском обществе. — Достаточно было удара об пол, расположение оптики, ее юстировка нарушились. Труба перестала действовать. Остальное, безусловно, сон либо галлюцинация.

— Но почему в одних случаях Сергей Ильич видел через трубу тусклые, «свинцовые» ореолы, а стоило ему взглянуть на Танюшу — и перед ним засияли цвета «небесной» чистоты и яркости? — возразил кто-то.

— На сестру Сергей Ильич взглянул с близкого расстояния, — уверенно парировал инженер, — к тому же тут, вероятно, помогла освещенность объекта солнцем под особо удачным углом.

Крутогоров покачивал головой, слушая жаркие дебаты. Но вот в разговор вступил Петр Николаевич, автор повестей и рассказов, главным образом на фантастические темы.

— Рискну предложить иное объяснение тому, что произошло с Сергеем Ильичом, — начал он таким внушительным тоном, что все взоры сразу обратились к этому человеку. Его парадоксальный ум высоко ценился в здешнем кругу, как и многие его оригинальные идеи.

— Может быть, мои рассуждения покажутся слишком странными, даже невероятными, особенно тем, кто впервые присутствует тут. Но мне такое объяснение представляется наиболее приемлемым. Задача наша — уловить и связать воедино все, даже самые мелкие, факты, изложенные рассказчиком, и на этой основе сделать вывод, каким бы невозможным на первый взгляд он ни представлялся.

При этих словах Крутогоров-старший удовлетворенно кивнул.

— Итак, загадочный дядя — ученый, востоковед, превосходный знаток древних языков. Он окружает себя атмосферой предысторических знаний о мире — мифов, сказаний, философских и религиозных концепций. Чего он ищет? Видимо, его цель — обнаружить, нащупать, проследить во всей этой массе древнейших аллегорий, фантазий, как говорят стихийно созданных воображением раннего человечества, некую реалистическую систему миропонимания, которая, как интуитивно подозревал этот упорный исследователь, может быть зашифрована в разрозненных, противоречивых, сплошь и рядом наивных и вместе с тем часто удивительно глубоких и мудрых памятниках древнейшей литературы.

В наше время уже мало кто относится нетерпимо к мысли о возможном появлении в минувшие эпохи на Земле представителей инопланетных цивилизаций. Как правило, эта идея встречается людьми двадцатого века с симпатией. Однако существует немало препятствий для признания этой поэтической гипотезы. Вам они знакомы. Одна из них: не обнаружено прямых свидетельств пребывания инопланетян на Земле, хотя косвенных, как известно, множество. Вторая: сегодня отрицается возможность существования высокоразвитой жизни, тем более цивилизаций, на всех планетах Солнечной системы, исключая нашу. Третья трудность: пришельцы из космоса вряд ли могли прилететь от иных звезд, даже самых близких к нам, ибо межзвездные расстояния слишком велики.

Но мы всегда должны помнить, что земная география по существу неотделима от «географии» космической, общевселенской.

Мы, земные люди, привыкли думать о «географии» космоса (космографии), об условиях существования и способах проявления жизни и разума во Вселенной на основе представлений, сложившихся от века. Мы думаем, например, что в космосе возле звезд, схожих по классу с нашим Солнцем, могут находиться планеты, во многом подобные Земле. Стало быть, на таких мирах вероятна и жизнь, сходная с земной. Мысль кажется логичной…

— А разве не так? — спросил кто-то нетерпеливо.

— В том-то и дело, что в действительности все может обстоять совершенно иначе, — ответил Петр Николаевич. — Не реальнее ли предположить, что нет во Вселенной ни одного мира, абсолютно повторяющего земной, и ни одной цивилизации, дублирующей нашу. Одни из миров и цивилизаций расположены «выше» нас на единой спирали общекосмической эволюции, другие — «ниже». Вся эта цепь, бесконечная иерархия миров и цивилизаций — едина. Она взаимосвязана в своем развитии, в своих изменениях бесчисленно многообразными и многоплановыми зависимостями…

— Очень интересно, особенно мысль, что географии Земли и космоса тесно связаны между собой, — заметил Крутогоров-младший, — но пока я никак не уловлю связи вашей теории с рассказом отца.

— Так вот, — продолжал Петр Николаевич, — Вселенная бесконечно сложна, и поэтому многие связи в ней прослеживаются людьми с огромным трудом. А большинство глубинных, иноплановых связей вообще не попадает в поле нашего умственного зрения. И, однако, можно сообразить: если нашим органам чувств и приборам доступны для восприятия и исследования некоторые «ближайшие» из «нижерасположенных» на спирали эволюции проявления материи и разума, то, вероятно, те, что расположены «выше» нас, не всегда доступны нашим наблюдениям так легко. И чем «выше» они по сравнению с земным уровнем эволюции, тем менее доступны нашим чувствам, приборам и, значит, разуму.

Вспомните, когда мы наблюдаем за жизнью муравьев, не вмешиваясь слишком бесцеремонно в их «быт», насекомые вряд ли осознают, чувствуют, что за ними кто-то наблюдает. Так почему же мы, земные люди, в свою очередь не можем для неких высокоразвитых существ — инопланетян — выступать в роли подобных же муравьев, за которыми эти существа наблюдают из своего «вышерасположенного» пространства-времени?

— Вот он — иной «космографический» план с «неземным» солнечным светом, раскрывшийся перед Сергеем Ильичом! — взволнованно заметила одна из молодых женщин. Петр Николаевич благодарно поклонился ей.

— Я ждал, что кто-нибудь сам сделает этот вывод, поэтому не торопился формулировать его.

— Стало быть, вы хотите сказать, что дядя Сергея Ильича вдруг возник из какого-то «иного мирового плана»? — спросил инженер, скептически усмехаясь.

— Именно это я и хотел сказать! — подтвердил Петр Николаевич.

— Но как, почему? Как он попал туда? И зачем появился в своем доме таким странным способом? — раздалось со всех сторон.

— Так вот, — продолжал фантаст-философ, когда страсти улеглись, — я предполагаю, что дядя Сергея Ильича интуитивно нащупал в глубине ряда древних аллегорий и философских высказываний некие тщательно скрытые, зашифрованные истины, которые, коль человек ими овладел, дают ему возможность быстро шагнуть по общевселенской спирали эволюции вперед и таким образом проникнуть в иной мировой план бытия. Оттуда этот человек без особых усилий мог следить за интересующими его людьми, в том числе и за своими родственниками. Ему стало известно, что те приехали в его дом, роются в его бумагах, наконец, достали из ящика его заветную «волшебную» трубу…

— Ну, это уж совершенно фантастическая история! — не выдержал инженер. — Простите, но ум отказывается…

— Охотно прощаю, — кивнул Петр Николаевич. — Так называемый здравый смысл, а на деле — многие предрассудки слишком глубоко укоренились в нас, людях! Даже Циолковский не верил в близкое воплощение своих идей…

— Для чего, однако, этот человек отправился в Тибет и Гималаи? — спросил кто-то.

— Полагаю, для более глубокого овладения древней мудростью, таящейся, как и Сергей Ильич считает возможным, где-нибудь в глубине Гималаев и нити которой его дядюшка уже нащупал интуитивно в своих книгах. Не исключено также, что для встречи с так называемыми инопланетянами — существами иных планов Вселенной, — последовал ответ.

— Но зачем же дядюшке понадобилась вдруг зрительная труба? — не отступал инженер.

— Теперь о медной трубе, — продолжал Петр Николаевич.

— Помните, я был поражен, узнав, что такой аппарат возможен?

— Аппарат?!

— Да. Это, по-видимому, был редчайший аппарат древней конструкции.

— Для рассматривания удаленных объектов, — уточнил инженер, — что же тут необычного?

— Для рассматривания психических ореолов живых существ, полей биологических и психических излучений, — отвечал Петр Николаевич. — Кроме того, может быть, и для усиления телепатической связи между людьми.

— Час от часу не легче! — изумился инженер. — Сначала многоплановая космическая «география», теперь психические ореолы! Что же это такое?

— На Востоке это называют аурой того или иного существа. Современные научные исследования все более подтверждают серьезность этой идеи. Знаете ли вы об эффекте, обнаруженном супругами Кирлиан?[1]

— Очень смутно, — сознался инженер.

— Эти исследователи, да и некоторые другие в разных странах установили, что каждый живой организм окружен полем биологических, а точнее, я думаю, психических излучений, причем — полем многосложным. Это целый комплекс как бы наложенных одно на другое, полей, начиная от самых грубых, довольно легко улавливаемых современными приборами, до «топких» и «тончайших», которые пока недоступны исследованию на сегодняшнем уровне развития науки и техники.

Каждое из этих полей обладает своей частотой вибраций и оттого только ему одному присущим «психическим» цветом и оттенками. В соответствии с ежесекундными изменениями в психике человека все психополя, весь этот ореол постоянно изменяется, как бы «пульсирует», окрашиваясь то в те, то в другие тона и оттенки. Чем развитее, тоньше, совершеннее психика человека, тем ярче «психический» ореол, тем изумительнее цвета. Вспомните, что сказал Сергей Ильич о своей сестре Танюше. Она была необыкновенной девушкой, как говорится, ангел во плоти. Ее психический ореол был необыкновенно прекрасен.

Однако аппарат, подобный медной трубе, — страшное оружие в руках людей, не подготовленных к правильному использованию глубоких тайн природы! Он мог потом попасть к каким-нибудь негодяям, проходимцам, которые не прочь были бы читать «в душах» людей по их «психическим» ореолам…

— И тогда появляется дядя, чтобы лишить этот прибор его силы! — подхватила вновь та женщина, которую Петр Николаевич похвалил за ее проницательность.

— Да, возможно, дядюшка каким-то образом «изъял» из этого прибора его «суть». И труба стала никуда не годной рухлядью. Вы помните, что дядя, несмотря на обычную свою суровость, ласково кивнул племяннику, словно ободряя его, призывая не пугаться загадочного явления, которому тот стал свидетелем. Сергей Ильич при всей его впечатлительности в детстве не ощутил страха. И это тоже не случайно. Таково мое объяснение истории, что приключилась с Сергеем Ильичом в 1911 году, — заключил писатель-фантаст, откинувшись в кресле.

Никто не решился сразу нарушить молчание.

— М-да… Вашу гипотезу трудно, а пожалуй, и совсем невозможно принять, — тряхнул вихрастой головой юноша-физик, вызывающе щуря глаза под толстыми стеклами очков, — тоже новичок у Крутогоровых.

— Что же вас смущает? — повернулся к нему Петр Николаевич.

— Многое. Да хотя бы эти «иные мировые планы», из которых к нам якобы могут явиться порой существа иных уровней эволюции. Ну, не фантастика ли это?

— Увы, у современного физика особенно хотелось бы обнаружить больше смелости и свободы от изживших себя печальных предрассудков, — покачал головой Петр Николаевич.

— То есть?… Вы обвиняете в консерватизме меня? — изумился физик и даже очки снял. Но его собеседник и бровью не повел. Достав из кармана блокнот, он полистал густо исписанные страницы и, оглядев слушателей, вновь спокойно заговорил:

— Что касается идей о многоплановом характере Вселенной, для меня их первоисточником являются главным образом современные физика, астрономия, космология. Некоторые ученые полагают, что в космосе могут существовать даже планеты, звезды и целые галактики, состоящие из антивещества. При соприкосновении, скажем, двух равных по массам тел — одного из вещества, другого из антивещества — оба они должны аннигилировать. Но высказываются в современной науке и другие мысли, в частности о том, что вселенная и антивселенная свободно проникают одна сквозь другую, не мешая одна другой. В научной литературе говорят, кроме того, о так называемом теневом мире, связанном с нашим физическим миром лишь слабым и гравитационным взаимодействием. В физике обсуждаются идеи о «сопряженных мирах», о вселенной «вакуумной материи», а также о сложных многомерных пространствах. Интересны в этом отношении хотя бы некоторые книги талантливого популяризатора науки М. Гарднера[2] и работы видного советского ученого и философа Г. Наана. Замечу, что многомерные пространства и многоплановость Вселенной — это по сути одно и то же.

Таким образом, все отчетливее вырисовывается заманчивая идея о множественности взаимопроникающих мировых материальных планов (субвселенных). Кстати, — тут рассказчик заглянул в свой блокнот, — на международной конференции физиков в Киеве в августе — сентябре 1970 года было сообщено, что «одно из теоретических предсказаний физиков о прозрачности частиц (их способности проникать друг в друга) подтверждено экспериментально на Серпуховском ускорителе».

Но если проникают одна сквозь другую частицы, почему бы не делать того же самого и состоящим из них мирам разных «уровенных» материальных плотностей? Почему бы не проникать одной сквозь другую и целым субвселенным?…

— И все-таки это слишком гипотетично, — произнес инженер с сомнением, нахмурив брови. — Этого невозможно принять иначе как в качестве очередного вашего фантастического произведения, сочиненного, может быть, экспромтом. Я мог бы допустить что угодно, даже версию о спонтанном парапсихологическом контакте дядюшки с племянником, куда ни шло! Но взаимопроникающие мировые планы!.. Отдаю должное вашей фантазии, однако… увольте… увольте!..

Гости расхохотались, а Петр Николаевич пожал плечами и обратился к старику Крутогорову, склонившемуся в задумчивости у стола:

— Скажите, Сергей Ильич, не доводилось ли вам когда-нибудь впоследствии получать вести о вашем дядюшке?

Старый ученый поднял голову, обвел всех в гостиной взволнованным взглядом, тяжело поднялся с кресла и молча прошел в соседнюю комнату, а когда вернулся, в руке у него был небольшой, пожелтелый от времени листок бумаги.

— Вот собственноручное письмо моего дяди, пришедшее из Индии через несколько лет после той памятной ночи. Он пишет матушке, что ему довелось перенести много невероятного в странствиях, «настолько необычного для простых людей, что не стоит здесь об этом и распространяться». Он сообщал, что должен задержаться в Индии по некоторым важным соображениям.

— Таким образом, этот человек был определенно жив, когда явился той ночью в свой кабинет! — воскликнул Петр Николаевич.

— Но это еще не все, — продолжал старик. — Есть в этом письме несколько фраз, которые всегда вызывали у матушки недоумение. Да и я не вполне понимал их смысл. Вот эти строки, я прочту их: «Передай мой особый привет племяннику Сереже. Между прочим, дорогая, мне приятно, что твой старший сын — смышленый малый. Очень рад, что у мальчика мужественная душа, это ему пригодится в жизни. Лишь смелый найдет дорогу к далеким мирам…»

Толкуйте эти дядюшкины слова как хотите, но мне кажется, что теперь я гораздо яснее представляю, что они могут означать.

Об авторе

Олег Николаев. Родился в 1928 году в Армавире. Окончил факультет журналистики МГУ, член Союза журналистов СССР. Публиковаться начал с 1944 года. Занимался переводами с языка урду. Автор многих статей, рассказов, очерков, рецензий в периодической печати. В последние годы автор предпочтительно пишет в жанре научно-философских фантазий, работая над циклом повестей, рассказов и статей. Автор занимается поисками в теории современной фантастической литературы; вопросами соотношения и взаимодействия в этом жанре науки, философии и фантазии. В нашем сборнике выступал неоднократно, начиная с выпуска 1967–1968 годов.

Роберт Янг НА РЕКЕ

Фантастический рассказ

В тот момент, когда он уже начал было подумывать, что Река предоставлена всецело лишь ему одному, Фаррел вдруг увидел на берегу девушку. Вот уже почти два дня, два речных дня, он плыл вниз по течению. Он был убежден, хотя и не мог выяснить этого наверняка, что время на этой Реке мало что имеет общего с реальным временем. Были тут и дни и ночи, это так, а от одного заката до другого протекали двадцать четыре часа. И все-таки между тем временем, в котором он когда-то жил, и теперешним существовала какая-то неуловимая разница.

Девушка стояла у самого края воды и махала маленьким носовым платком. Очевидно, ей нужно переехать на другой берег. Что ж? Работая шестом, он погнал плот по спокойной воде к небольшой заводи. В нескольких ярдах от берега плот коснулся дна, и Фаррел, опершись о шест, чтобы удержать плот на месте, взглянул вопросительно на незнакомку. Он был удивлен при виде ее молодости и красоты, а этого, по его предположению, никак не должно было быть. Допустим, что он сам создал ее, тогда вполне логично, что он создал ее приятной на вид. Ну, а если нет, тогда было бы крайне нелепо предполагать, что лишь только потому, что тебе тридцать лет, другим для разочарования в жизни также потребуется достичь именно этого возраста.

Волосы девушки, коротко подстриженные, были лишь чуть темнее яркого полуденного солнца. У нее были голубые глаза, россыпь веснушек усеяла ее маленький носик, слегка прихватив и щеки. Она была тонкой и гибкой и сравнительно высокой.

— Могу ли я сесть на ваш плот и поплыть с вами вместе? — донесся ее вопрос с берега — их разделяло несколько ярдов. — Мой собственный сорвало этой ночью с причала и унесло, и я с утра иду пешком.

Фаррел заметил: ее желтенькое платье в нескольких местах порвано, а изящные домашние туфли, охватывающие лодыжки, в таком состоянии, что их оставалось лишь выбросить.

— Разумеется, можно, — ответил он. — Только вам придется добираться до плота вброд. Я не могу подогнать его ближе.

— Это ничего…

Вода оказалось ей по колено. Фаррел помог незнакомке взобраться на плот и усадил рядом с собой, затем сильным толчком шеста погнал плот на середину Реки. Девушка встряхнула головой так, словно некогда носила длинные волосы, и, забыв, что теперь они коротко пострижены, хотела подставить их ветру.

— Меня зовут Джил Николс, — сказала она. — Впрочем, теперь это неважно.

— А меня Клиффорд, — ответил он, — Клиффорд Фаррел.

Она сняла мокрые туфли и чулки. Положив шест, он сел рядом с ней.

— Я уже было начал подумывать, что на этой Реке я один-одинешенек.

Свежий встречный ветерок дул на Реке, и она подставила ему лицо, будто надеясь, что волосы начнут развеваться. Ветерок старался вовсю, но сумел только слегка взъерошить маленькие завитки, спадавшие на матовый лоб.

— Я тоже так думала.

— По моим предположениям, эта Река являлась лишь плодом моего воображения, — сказал Фаррел. — Теперь я вижу, что ошибался — если, конечно, вы сами не плод моего воображения.

Она с улыбкой посмотрела на него.

— Не может быть! А я думала, что вы…

Он улыбнулся в ответ. Улыбнулся впервые за целую вечность.

— Быть может, сама Река — аллегорический плод нашей с вами фантазии. Быть может, и вам следует пройти такой же путь. Я хочу сказать, что и вам нужно плыть вниз по темно-коричневому потоку с деревьями по сторонам и голубым небом над головой. Верно?

— Да, — сказала она. — Я всегда думала, что, когда придет время, все будет выглядеть именно так.

Его осенила неожиданная мысль.

— Я считал это само собой разумеющимся, ибо попал сюда по доброй воле. Вы тоже?

— Да…

— Наверное, — продолжал он, — два человека, выражающие какую-то абстрактную идею посредством одной и той же аллегории, способны воплотить эту аллегорию в реальность. Быть может, на протяжении ряда лет мы, сами того не сознавая, вызывали Реку к существованию.

— А потом, когда время пришло, мы бросились плыть по ее течению… Но где находится эта Река, в каком месте? Не может быть, чтобы мы все еще пребывали на Земле.

Он пожал плечами.

— Кто знает? Возможно, реальность имеет тысячи различных фаз, о которых человечество ничего не знает. Не исключено, что мы в одной из них… Сколько времени вы уже плывете по Реке?

— Немногим больше двух дней. Я сегодня несколько замешкалась, потому что вынуждена была идти пешком.

— Я на ней почти два дня, — сказал Фаррел.

— В таком случае я отправилась первой… первой бросилась плыть…

Она выжала чулки и разложила их на плоту сушить, потом поставила неподалеку от них свои запачканные туфли. Некоторое время она молча смотрела на них.

— Интересно все-таки, зачем мы все это проделываем в такое время, — заметила она. — Ну какая для меня теперь разница, будут ли мои чулки сухими или мокрыми?

— Говорят, привычка — вторая натура, — сказал он.

— Прошлый вечер в гостинице, в которой остановился на ночь, я побрился. Правда, там имелась электробритва, но мне-то, спрашивается, с какой стати было беспокоиться.

Она криво усмехнулась.

— Что же, и я вчера вечером в гостинице, где остановилась на ночь, приняла ванну. Хотела было сделать укладку, да вовремя опомнилась. Похоже, не так ли?

Да, так, но он промолчал. Впрочем, что тут скажешь? Постепенно разговор перешел на другие темы. Сейчас плот проплывал мимо маленького островка. Тут на Реке было множество таких островков — большей частью маленьких, лишенных растительности насыпей из песка и гравия, правда, на каждом из них хоть одно деревцо, да имелось. Он взглянул на девушку. Видит ли и она этот остров? Взгляд ее подсказал ему, что видит.

И тем не менее он продолжал сомневаться. Трудно было поверить, что два человека, которые по сути никогда и в глаза друг друга не видели, могли трансформировать процесс смерти в аллегорическую форму, живую до такой степени, что ее невозможно было отличить от обычной действительности. И еще более трудно было поверить, что те же самые два человека могли так вжиться в эту иллюзию, что даже встретились там друг с другом.

Все происходящее было чересчур странным. Он ощущал окружающее вполне реально. Дышал, видел, испытывал радость и боль. Да, дышал, видел и в то же время знал, что фактически не находится на Реке по той простой причине, что в другой реальной фазе действительности сидит в своем автомобиле, стоящем в гараже с включенным двигателем, а двери гаража крепко заперты на замок.

И тем не менее каким-то образом — каким, он не мог понять — Фаррел находился на этой Реке, плыл вниз по течению на странном плоту, которого он в жизни никогда не строил и не покупал, о существовании которого не знал, пока не обнаружил себя сидящим на бревнах два дня назад. А может, два часа?… Или две минуты?… Секунды?…

Он не знал. Все, что ему было известно, так это то (субъективно по крайней мере), что почти сорок восемь часов прошло с той поры, как он увидел себя на Реке. Половину этого времени он провел непосредственно на самой Реке, а другую — в двух пустых гостиницах; одну он обнаружил на берегу вскоре после обеда в первый день, другую — во второй.

Еще одна странность озадачивала его здесь. По Реке почему-то оказалось невозможным плыть по ночам. Не из-за темноты, хотя в темноте плыть опасно, а вследствие непреодолимого отвращения, которое он испытывал, отвращения, связанного со страхом и страстным желанием прервать неотвратимую поездку на срок достаточно долгий, чтобы отдохнуть. Достаточно долгий, чтобы обрести покой. Но почему покой, спросил он себя. Разве не к вечному покою несет его Река? Разве полное забвение всего не является единственным реальным покоем? Последняя мысль была банальной, но другого ничего не оставалось.

— Темнеет, — промолвила Джил. — Вскоре должна появиться гостиница.

Ее туфли и чулки высохли, и она снова надела их.

— Как бы нам не пропустить ее. Вы следите за правым берегом, я за левым.

Гостиница оказалась на правом берегу. Она стояла у самой кромки воды. Маленький волнолом вдавался в воду на десяток футов. Привязав к нему плот за причальный трос, Фаррел ступил на толстые доски и помог взобраться Джил. Насколько он мог судить, гостиница, внешне по крайней мере, ничем не отличалась от двух предшествующих, в которых он ночевал до этого. Трехэтажная и квадратная, она сверкала в сгустившихся сумерках теплым золотом окон.

Интерьер по существу также оказался во всем похожим, а небольшие отличия зависели, безусловно, от сознания Джил, поскольку и она ведь должна была принять участие в создании этой гостиницы. Небольшой вестибюль, бар и большая столовая. На второй и третий этажи вела, извиваясь, лестница из полированного клена, а вокруг горели электрические лампочки, вмонтированные в газовые рожки и керосиновые лампы.

Фаррел оглядел столовую.

— Похоже, мы с вами отдали дань старому колониальному стилю, — сказал он.

Джил улыбнулась.

— Ну, это потому, что у нас с вами, видимо, много общего, так я полагаю?

Фаррел показал на сверкающий автомат-пианолу в дальнем углу комнаты и сказал:

— Однако же кто-то из нас немного напутал. Этот автомат никакого отношения к колониальному стилю не имеет.

— Боюсь, тут отчасти виновата я. Точно такие автоматы стояли в тех двух гостиницах, где я ночевала до этого.

— По-видимому, наши гостиницы исчезают в ту же минуту, как мы покидаем их. Во всяком случае я не заметил и признака ваших отелей… Вообще меня не покидает желание понять, являемся ли мы с вами той единственной силой, на которой все держится? Быть может, как только мы, да… как только мы уезжаем — вся эта штука исчезает. Допускаю, конечно, что она существовала и до этого вполне реально.

Она показала на один из обеденных столов. Застланный свежей полотняной скатертью, он был сервирован на двоих. У каждого прибора горели в серебряных подсвечниках настоящие свечи — то есть настоящие настолько, насколько могли быть настоящими предметы в этом странном мире.

— Ужасно хочется знать, что же все-таки мы будем есть.

— Полагаю, обыкновенную пищу, какую мы всегда едим проголодавшись. Прошлым вечером у меня оставалось денег на одного цыпленка, и именно он оказался на столе, когда я сел обедать.

— Интересно, каким образом нам удается творить подобные чудеса, когда мы решились на такой отчаянный шаг, — сказала девушка и добавила: — Пожалуй, надо принять душ.

— Пожалуй, да…

Они разошлись в душевые. Фаррел вернулся в столовую первым и стал ждать Джил. За время их отсутствия на полотняной скатерти появились два больших закрытых крышками подноса и серебряный кофейный сервиз. Каким образом эти предметы очутились там, он не мог понять, да, впрочем, и не слишком утруждал себя этим.

Теплый душ успокоил его, наполнив блаженным чувством довольства. У него даже появился аппетит, хотя Фаррел и подозревал, что это ощущение столь же реально, сколь та пища, которой ему предстояло удовлетворить его. Но какое это имеет значение? Он подошел к бару, достал бутылку крепкого пива и со смаком выпил. Пиво оказалось холодным, вяжущим и тут же ударило в голову. Вернувшись в столовую, он увидел, что Джил уже спустилась вниз и ожидает его в дверях. Она как могла заштопала дыры на платье, вычистила туфли. На ее губах была губная помада, а на щеках немного румян. И тут он окончательно понял, что она в самом деле чертовски красива.

Когда они сели за стол, свет в зале слегка померк, а из пианолы-автомата послышалась тихая музыка. Кроме двух закрытых подносов и кофейного прибора на волшебной скатерти стояла материализованная полоскательница… При свете свеч медленно, смакуя каждый кусочек, они съели редиску, морковь. Джил налила дымящийся кофе в голубые чашечки, положила сахару и добавила сливок. Она «заказала» себе на ужин сладкий картофель и вареный виргинский окорок, а он — бифштекс и жаркое по-французски. Пока они ели, пианола-автомат тихо наигрывала в гостиной, а пламя свеч колыхалось под нежным дуновением ветра, проходившего сквозь невидимые прорези в стенах.

Покончив с едой, Фаррел направился в бар и вернулся оттуда с бутылкой шампанского и двумя фужерами. Наполнив их, они чокнулись.

— За пашу встречу, — провозгласил он, и они выпили. Затем они танцевали в пустом зале. Джил была в его руках легка, как ветер.

— Вы, наверное, танцовщица? — сказал он.

— Была…

Он промолчал. Музыка звучала как волшебная флейта. Просторный зал был полон мягкого света и легких невидимых теней.

— А я был художником, — произнес он спустя некоторое время. — Одним из тех, чьи картины никто не покупает и кто продолжает творить и поддерживает себя обманчивыми надеждами и мечтой. Когда я впервые начал рисовать, то мои картины казались мне вполне стоящими и прекрасными. Однако этой уверенности хватило ненадолго, и, придя к выводу, что своими картинами мне не заработать даже на картофельное пюре, я сдался, и вот теперь я здесь.

— А я танцевала в ночных клубах, — сказала Джил. — Не совсем стриптиз, но нечто близкое к этому.

— Вы замужем?

— Нет, а вы женаты?

— Только на искусстве. Правда, я распрощался с ним недавно. С того самого момента, как взялся за раскраску визитных карточек.

— Интересно, никогда не думала, — сказала она, — что все будет выглядеть именно таким вот образом. Я имею в виду процесс смерти. Всякий раз, представляя себе эту Реку, я видела себя одинокой.

— Я тоже, — сказал Фаррел и добавил: — Где вы жили, Джил?

— Рапидс-сити.

— Послушайте, так ведь и я там живу. Видимо, это каким-то образом связано с нашей встречей в этом странном мире. Жаль, что мы не знали друг друга раньше.

— Что же, теперь мы восполнили этот пробел.

— Да, это, конечно, лучше, чем ничего.

Некоторое время они продолжали танцевать молча. Гостиница спала. За окном темно-коричневая под звездами ночи несла свои воды Река. Когда вальс кончился, Джил сказала:

— Я думаю, завтра утром мы встанем, не так ли?

— Конечно, — ответил Фаррел, глядя ей в глаза. — Конечно, встанем. Я проснусь на рассвете — я знаю, что проснусь. Вы тоже?

Она кивнула.

— Это обязательное условие пребывания здесь… вставать с рассветом. Это и еще необходимость прислушиваться к шуму водопада.

Он поцеловал ее. Джил замерла на минутку, а затем выскользнула из его рук.

— Спокойной ночи, — бросила она и поспешно ушла из зала.

— Спокойной ночи, — прозвучало ей вслед.

Некоторое время он стоял в опустевшей гостиной. Теперь, когда девушка ушла, пианола умолкла, свет ярко вспыхнул и утратил теплоту. Фаррел услышал шум Реки. Шум Реки навевал ему тысячи печальных мыслей. Среди них часть были его собственные, другие принадлежали Джил.

Наконец он тоже покинул зал и взошел по лестнице. На минутку приостановившись возле дверей Джил, он поднял руку, чтобы постучать, и замер. Слышались ее движения в комнате, легкий топот ее босых ног по полу, шелест платья, когда она его снимала, собираясь лечь в постель. Потом мягкий шорох одеяла и приглушенный скрип пружин. И все время сквозь эти звуки доносился до него тихий, печальный говор Реки.

Он опустил руку, повернувшись, зашагал через холл в свой номер и решительно захлопнул за собой дверь. Любовь и смерть могут шествовать рядом, но флирт со смертью — никогда!

Пока он спал, шум Реки усилился, и к утру ее властный говор гремел в его ушах. На завтрак были яйца и бекон, гренки и кофе, подаваемые невидимыми духами; в сумрачном свете утра слышался печальный шепот Реки.

С восходом солнца они отправились дальше, и вскоре гостиница скрылась из виду.

После полудня до них стал доноситься шум водопада. Сначала он был еле слышен, но постепенно усилился, возрос, а Река сузилась и теперь текла меж угрюмых серых скал. Джил подвинулась ближе к Фаррелу, он взял девушку за руку. Вокруг плясали буруны, то и дело окатывая их ледяной водой. Плот швыряло то туда, то сюда по прихоти волн, но перевернуться он не мог, потому что не здесь, на порогах, а там, за водопадом, должен был наступить конец.

Фаррел, не отрываясь, смотрел на девушку. Джил спокойно стояла, глядя вперед, словно стремнины и пороги для нее на существовали, как и вообще ничего не существовало, кроме нее самой и Фаррела.

Он не ожидал, что смерть наступит так скоро. Казалось, что теперь, когда он встретился с Джил, жизнь должна бы продлиться еще некоторое время. Но видимо, этот странный мир, вызванный ими к реальности, был создан не затем, чтобы спасти их от гибели.

Но разве гибель — это не то, что ему нужно? А? Неужели неожиданная встреча с Джип в этом странном мире повлияла на его решимость и тем более на решимость Джил? Эта мысль поразила его, и, перекрывая шум бурлящего потока и грохот водопада, он спросил:

— Чем вы воспользовались, Джил?

— Светильным газом А вы?

— Угарным.

Больше они не проронили ни слова.

Далеко за полдень Река снова расширилась, а крутые скалы постепенно сменились пологими берегами. Где-то вдали смутно виднелись холмы, и даже небо поголубело. Теперь грохот водопада стих, а сам водопад, казалось, находился где-то далеко впереди. Быть может, это еще не последний день в их жизни.

Наверняка не последний. Фаррел понял это сразу же, как только увидел гостиницу. Она стояла на левом берегу и появилась перед самым заходом солнца. Теперь течение было сильным и очень быстрым потребовались их совместные усилия, чтобы загнать плот за маленький волнолом. Запыхавшиеся и промокшие до нитки, они стояли, прильнув друг к другу, до тех пор, пока не отдышались немного. Затем вошли в гостиницу.

Их встретило тепло, и они обрадовались ему. Выбрав себе номера на втором этаже, Фаррел и Джил обсушили одежду, привели себя в порядок, а потом сошлись в столовой, чтобы поужинать Джил «заказала» ростбиф, Фаррел — запеченную картошку и лангет Никогда в жизни он не ел ничего более вкусного и смаковал во рту каждый кусочек Боже, что за счастье быть живым!

Удивившись собственной мысли, он уставился па пустую тарелку. Счастье быть живым?!

Если так, то зачем сидеть в автомобиле с включенным мотором за запертыми дверьми гаража в ожидании смерти? Что он делает на этой Реке? Фаррел взглянул в лицо Джил и по смущению в ее глазах понял, что и для нее облик всего этого мира изменился. И было ясно, что как она ответственна за его новый взгляд на вещи, так и он ничуть не меньше виноват перед ней.

— Почему ты это сделала, Джил? — спросил он. — Почему ты решилась на самоубийство?

Она отвела взор.

— Я же говорила, что выступала в ночных клубах в сомнительных танцах, хотя и не в стриптизе… в строгом смысле этого слова. Мой номер был не так уж плох, но все же достаточно непристоен, чтобы пробудить во мне что-то такое, о чем я даже не подозревала. Так или иначе, но однажды ночью я сбежала и спустя некоторое время постриглась в монахини.

Она посидела молча немного, он тоже. Затем девушка взглянула ему прямо в глаза:

— Забавно все-таки с этими волосами, какое они могут, оказывается, иметь символическое значение. У меня были очень длинные волосы. И они составляли неотъемлемую часть моего номера на сцене. Его единственную скромную часть, ибо только они прикрывали мою наготу во время выступления. Не знаю почему, но волосы стали для меня символом скромности. Однако я не догадывалась об этом до тех пор, пока не стало поздно. С волосами я еще могла как-то оставаться сама собой: без них я почувствовала себя лишней в жизни. И я… я опять убежала, теперь уже из монастыря в Рапидс-сити. Там нашла работу в универмаге и сняла маленькую квартирку. Но одной скромной работы оказалось недостаточно — мне нужно было чего-то еще. Пришла зима, и я свалилась с гриппом. Вы, наверное, знаете, как он иногда изматывает человека, каким подавленным чувствуешь себя после этого. Я… Я…

Она взглянула на свои руки. Они лежали на столе и были очень худыми и белыми, как мел. Печальный рокот Реки наполнил комнату, заглушив звуки музыки, льющейся из пианолы-автомата. А где-то на фоне этих звуков слышался рев водопада.

Фаррел посмотрел на свои руки.

— Я, должно быть, тоже переболел, — сказал он. — Видимо, так. Я чувствовал какую-то опустошенность и тоску. Испытывали вы когда-нибудь настоящую тоску? Эту огромную, терзающую вашу душу пустоту, которая окружила и давит на вас, где бы вы ни находились. Она проходит над вами огромными серыми волнами и захлестывает, душит. Я уже говорил, что не мой отказ от искусства, которым я хотел заниматься, виноват в том, что я нахожусь на этой Реке, во всяком случае не виноват прямо. Однако тоска являлась реакцией на это. Все для меня потеряло смысл. Похоже на то, когда долго ждешь наступления веселого Рождества, а когда оно наступило, находишь чулок пустым, без рождественских подарков. Будь в чулке хоть что-нибудь, я, пожалуй, чувствовал бы себя лучше. Но там ничего не было совершенно. Сейчас мне ясно, это была моя ошибка, что единственный способ найти что-то в чулке — это положить туда требуемое в ночь перед Рождеством. Я понял, что пустота вокруг является просто отражением моего собственного бытия. Но тогда я этого не знал.

Он поднял взор и встретился с ней взглядом.

— Почему нам нужно было умереть, чтобы найти друг друга и жаждать жизни?… Почему мы не могли встретиться подобно сотням других людей в летнем парке или в тихом переулке? Почему нам надо было встретиться на этой Реке, Джил? Почему?

Она в слезах встала из-за стола.

— Давайте лучше танцевать, — сказала она. — Будем танцевать всю ночь.

Они плавно кружились в пустом зале, музыка звенела вокруг, захватив их; лились печальные и веселые, хватающие за душу мелодии, которые то один, то другой вспоминал из той далекой жизни, которую они покинули.

— Это песня из «Сеньора Прома», — сказала она.

— А вот эту, которую мы сейчас танцуем, я слышал в те далекие дни, когда был совсем ребенком и думал, что влюблен.

— И вы любили? — спросила она, нежно глядя на него.

— Нет, не тогда, — ответил он. — И вообще никогда… до сегодняшнего дня.

— Я тоже вас люблю, — сказала она, и из пианолы-автомата полилась задушевная музыка, продолжавшаяся всю ночь. На рассвете она сказала:

— Я слышу зов Реки, а вы?

— Да, слышу, — ответил он.

Фаррел пытался пересилить этот зов, Джил тоже, но безуспешно. Они оставили в гостинице невидимых духов, пляшущих в предрассветной мгле, вышли на мостик, сели на плот и отчалили. Течение алчно подхватило их и понесло, водопад загремел победным хором. Впереди над ущельем в тусклых лучах восходящего солнца курился легкий туман.

Усевшись на плоту, обнявшись за плечи, они плотнее прижались друг к другу. Теперь даже воздух был наполнен шумом водопада, и по Реке стлался сизый туман. Вдруг сквозь туман смутно замелькали неясные очертания какого-то предмета. «Неужели еще один плот?» — подумал Фаррел. Он устремил взгляд сквозь прозрачную пелену и увидел песчаный берег, маленькое деревцо. Какой-то остров…

Внезапно он понял, что означают острова па этой Реке. Никто из них, ни он, ни Джил, не хотят смерти, а значит, эти островки являются аллегорическими островами спасения. Значит, еще можно отсюда выбраться живым и невредимым!

Вскочив на ноги, он схватил шест и начал толкать им плот.

— Джил, помоги-ка мне! — вскричал он. — Это наш последний шанс на спасение.

Девушка тоже увидела остров и тоже все поняла. Она присоединилась к Фаррелу, и они принялись вместе работать шестом. Но теперь течение стало свирепым, стремнины — неистовыми. Плот качало и швыряло из стороны в сторону. Остров приближался, постепенно увеличиваясь в размерах.

— Сильней, Джил, сильней, — задыхаясь, шептал Фаррел. — Нам надо вернуться. Надо выбраться отсюда.

Но потом он понял, что им ничего не удастся сделать, что, несмотря на их совместные усилия, течение продолжает нести их дальше, мимо последнего на этой Реке островка, связывающего их с жизнью. Оставался только единственный выход. Фаррел сбросил ботинки.

— Джил, держи крепче шест! — закричал он, схватил в зубы кончик линя, бросился в кипящую стремнину и поплыл изо всех сил к острову.

Плот резко накренился, шест вырвался из рук Джил, и ее сбросило на бревна. Однако Фаррел ничего этого не видел, пока не достиг острова и не оглянулся. В его руках оставалось как раз столько троса, чтобы успеть обмотать им маленькое деревцо и крепко привязать к нему плот. Когда линь натянулся, деревцо покачнулось, плот рывком остановился на расстоянии каких-нибудь пяти-шести футов от края пропасти. Джил стала на четвереньки, отчаянно стараясь удержаться на плоту и не сорваться. Схватив трос обеими руками, Фаррел хотел подтянуть плот к себе, но течение было настолько сильным, что с равным успехом он мог бы попытаться придвинуть остров к плоту.

Маленькое дерево кренилось, корни его трещали. Рано или поздно его вырвет с корнем из земли, и плот исчезнет в пучине. Оставалось только одно.

— Джил, где твоя квартира? — закричал он, перекрывая грохот водопада и шум Реки.

Слабый, еле слышный ответ донесся до него.

— Дом 229, Локаст-авеню, квартира 301.

Он был поражен. Дом 229 по Локаст-авеню — так они же соседи! Вероятно, проходили мимо друг друга десятки раз. Быть может, встречались и забыли. В городе такие вещи случаются на каждом шагу.

Но не на этой Реке.

— Держись, Джил! — закричал он. — Я сейчас доберусь до тебя в обход.

…Неимоверным усилием воли Фаррел очнулся и оказался в своем гараже. Он сидел в автомашине, голова гудела от адской, тупой боли. Выключив зажигание, он вылез из автомашины, распахнул двери гаража и выскочил на пронзительно холодный вечерний зимний воздух. Он спохватился, что оставил пальто и шляпу на сиденьи.

Пусть! Он вдохнул полной грудью свежий воздух и потер снегом виски. Затем бросился бежать по улице к соседнему дому. Успеет ли? В гараже потеряно минут десять, не больше, но, может быть, время на Реке движется гораздо быстрее? В таком случае прошло много часов с тех пор, как он покинул остров, и плот уже успел сорваться в водопад.

А что, если никакого плота, Реки и девушки со светлыми, как солнышко, волосами вообще нет? Что, если все это просто привиделось ему во сне, в том самом сне, который подсознание нарисовало, чтобы вырвать его из рук смерти?

Мысль эта показалась ему нестерпимой, и он отбросил ее.

Добежав до дома, Фаррел ворвался в подъезд. Вестибюль был пуст, лифт занят. Он бегом проскочил три лестничных пролета и остановился перед дверью. Заперто.

— Джил! — закричал он и вышиб дверь.

Она лежала на кушетке, лицо ее при свете торшера было бледным, как воск. На ней было то самое желтое платьице, которое он видел в своем сне, но не порванное, и те же туфли, но не запачканные.

Однако волосы остались такими же, какими они запомнились ему на Реке, — коротко постриженными, слегка вьющимися. Глаза были закрыты.

Он выключил газ на кухне и широко распахнул окна в квартире. Подняв девушку на руки, он бережно отнес ее к самому большому окну на свежий воздух.

— Джил! — шептал он. — Джил!

Веки ее дрогнули и приоткрылись. Голубые, наполненные ужасом глаза, не мигая смотрели на него. Но постепенно ужас сменился пониманием окружающего, и она узнала Фаррела. И тогда он понял, что для них той Реки уже больше не существует.

Перевод с английского Н. Колпакова

Об авторе 

Роберт Янг — один из талантливых американских писателей-фантастов, которого советскии читатель знает каь автора глубоко лирических рассказов «Срубить дерево» («Искатель», 1967, № 6); «Девушка-одуванчик» («Антология фантастических рассказов», «Молодая гвардия», 1967, т. 10); «Звезды зовут, мистер Китс» (книга «Звезды зовут…», «Мир», 1969). Роберт Янг опубликовал несколько сборников рассказов («Миры Роберта Янга», «Рюмка звезд» и другие). Рассказ «На Реке» взят из сборника «Рюмка звезд», изданного в Нью-Йорке в 1968 году.

Артур Конан Дойл КОЛЬЦО ТОТА

Фантастический рассказ

Мистер Джон Ванситтарт Смит, член Лондонского королевского общества, отличался редкой энергией в достижении намеченной цели, а также ясностью и четкостью мысли. Такие данные, бесспорно, могли бы выдвинуть его в первые ряды ученых. Но, к сожалению, он обладал еще одним качеством — честолюбием, которое побуждало его стремиться к овладению разными науками, вместо того чтобы сразу отдать предпочтение какой-либо одной. В юности мистер Смит проявлял интерес к зоологии и ботанике, и друзья даже провозгласили было его вторым Дарвином. Но когда кафедра по этим предметам была уже почти в его руках, он вдруг забросил свои исследования и переключил всю энергию на химию. Его труд о спектре металлов обеспечил ему звание члена Королевского общества. Однако он снова проявил легкомысленное непостоянство и исчез из химической лаборатории, а через год неожиданно для всех опубликовал труд об иероглифических и демотических[3] надписях Эль-Каба.

Однако даже самый ветреный человек в конце концов останавливается на чем-либо одном. Так случилось и с Джоном Ванситтартом Смитом. И чем более он углублялся в египтологию, тем сильнее увлекался ею. Его поражали и огромные горизонты, раскрывающиеся перед ним, и чрезвычайное значение этой науки, которая обещала осветить начальные ступени цивилизации и происхождение большинства современных искусств и наук. Мистер Смит был так захвачен египтологией, что срочно женился на молодой леди, занимающейся той же наукой и написавшей труд о VI династии. Таким способом мистер Смит обеспечил себе солидные исходные позиции для дальнейших работ, которые объединили бы исследования Шампольона и Лепсиуса,[4] и приступил к сбору материалов, потребовавшему срочных поездок в Лувр для изучения имеющихся там великолепных египетских коллекций. В результате своей последней поездки, которая была предпринята им в середине октября прошлого года, Джон Ванситтарт Смит оказался вовлеченным в очень странную историю.

Поезда запаздывали, на Канале свирепствовала буря, и поэтому ученый прибыл в Париж утомленным и несколько взвинченным. Добравшись до «Отель де Франс» на улице Лаффит и сняв номер, он бросился на диван, чтобы отдохнуть часок-другой, но, убедившись, что уснуть не сможет, решил, несмотря на усталость, сегодня же заняться делом. День был дождливый и холодный, поэтому мистер Смит надел пальто и отправился в Лувр, где сразу прошел в отдел рукописей.

Даже наиболее ярые почитатели Джона Ванситтарта Смита не решились бы утверждать, что он красавец мужчина. Нос его напоминал своей формой птичий клюв, подбородок резко выдавался вперед. Впрочем, эти черты лица соответствовали его энергичному характеру и проницательному уму. Голову мистер Смит держал как-то по-птичьи, а когда в разговоре приводил свои доводы или возражал собеседнику, он кивал ею совсем как птица, которая что-то упорно долбит клювом. Стоя с поднятым до самых ушей воротником пальто, мистер Смит, конечно, имел возможность убедиться по отражению в витрине, что вид у него довольно странный. И все-таки его как будто током ударило, когда он услышал за спиной громко произнесенную фразу на английском языке:

— Посмотри-ка, какой чудной парень!

Ученый обладал изрядным запасом тщеславия, проявлявшегося в подчеркнутом пренебрежении к своему внешнему виду. Он сжал губы и сурово посмотрел на лежащий перед ним свиток папируса, в то время как сердце его кипело горечью и негодованием против отвратительного племени путешествующих бриттов.

— Да, — сказал другой голос, — действительно замечательный тип.

— Знаешь, — проговорил снова первый голос, — можно прямо-таки подумать, что от постоянного созерцания мумий этот чудак сам наполовину превратился в мумию.

— У него определенно египетский тип лица, — ответил второй.

Джон Ванситтарт Смит круто повернулся, чтобы несколькими едкими замечаниями уничтожить своих бесцеремонных соотечественников, но, к своему удивлению и большому облегчению, обнаружил, что оба молодых человека, только что говоривших друг с другом, стоят к нему спиной и разглядывают одного из служителей Лувра, который в этот момент усердно наводил глянец на какие-то медные предметы в другом конце зала.

«Любопытно, что эти болтуны считают египетским типом лица», — подумал Джон Ванситтарт Смит, взглянул на служителя, и дрожь пробрала его: это был действительно тот самый тип лица, с которым он был так хорошо знаком благодаря своим научным исследованиям. Правильные, величавые черты, широкий лоб, округленный подбородок, смуглая кожа — все было копией бесчисленных статуй, мумий и рисунков, которые украшали зал. Не могло быть и речи о простом совпадении. Этот человек, безусловно, был египтянином. Достаточно было взглянуть на угловатость плеч и на его узкие бедра, чтобы убедиться в этом.

Джон Ванситтарт Смит нерешительно направился в тот конец зала, где работал служитель. Ему было любопытно поговорить с ним, но как завязать разговор? И как найти золотую середину между покровительственным тоном лица, стоящего на более высокой ступени общества, и панибратством собеседника равного положения?

Когда мистер Смит приблизился к служителю, тот стоял к нему в профиль. Что-то противоестественное и нечеловеческое было в его облике. Особенно поражала кожа. На висках и скулах она блестела, как натянутый пергамент. На ней не было даже намека на поры. Было невозможно представить себе, чтобы живая влага пота когда-либо орошала эту мертвенную поверхность. А лоб и щеки были заштрихованы бесчисленным количеством морщин, которые переплетались друг с другом, как будто причудница природа решила похвастать, какие странные и сложные узоры умеет она создавать.

— Где коллекция Мемфиса?[5] — спросил ученый с неловким видом человека, придумывающего вопрос только для того, чтобы начать разговор.

— Там, — сухо ответил служитель, кивком головы указав на другую часть зала.

— Вы египтянин, не правда ли? — продолжал мистер Смит. Служитель повернул голову и поднял на англичанина странные темные глаза. Таких глаз мистер Смит еще никогда не видел.

Они были прозрачные, с неясным сухим блеском, и в глубине их читалось смешанное чувство ненависти и отвращения.

— Нет, мсье, я француз. — Служитель резко отвернулся и снова склонился над своей работой. Некоторое время ученый с изумлением глядел на него, затем отошел и, опустившись на стул в отдаленном углу зала за одной из дверей, стал записывать сведения, только что почерпнутые им из папирусов. Но его мысли никак не могли войти в привычное русло: они все возвращались к загадочному служителю с лицом сфинкса и пергаментной кожей.

— Какие у него глаза! — размышлял Ванситтарт Смит. — В них видна сила, мудрость и усталость — невероятная усталость и отчаяние, которое невозможно выразить словами. Черт возьми! Я должен еще раз заглянуть в эти глаза! — Он встал и прошелся по египетским залам, но человек, возбудивший его любопытство, исчез.

Ученый снова уселся в тот же уютный уголок и вернулся к своим заметкам. Сперва его рука быстро бегала по бумаге, но вскоре строчки стали менее ровными, слова менее четкими, и наконец карандаш со стуком упал на пол, а голова ученого тяжело опустилась на грудь. Донельзя утомленный путешествием, он так крепко заснул в своем уголке за дверью, что ни говор туристов, ни шаги сторожей, ни даже громкий хриплый звонок, возвещающий о закрытии музея, не могли его разбудить.

Только около часу ночи Ванситтарт Смит глубоко вздохнул и открыл глаза. Лунный свет проникал через незавешанное окно. Взгляд ученого упал на мумии, пробежал по бесконечным рядам витрин. Только тогда он понял, где он и как сюда попал. Ванситтарт Смит отнюдь не был нервным человеком. В его сердце жила любовь к неизведанному. Потянувшись и расправив онемевшие руки и ноги, он посмотрел на часы и усмехнулся, разглядев стрелки на циферблате. Этот эпизод можно будет преподнести в форме забавного анекдота в очередной статье, чтобы оживить сухое и серьезное научное изложение. Со сна немного познабливало, но вскоре мистер Смит окончательно проснулся и почувствовал себя бодрым и освеженным. Не удивительно, что охрана проглядела задремавшего посетителя: ведь черная тень от двери скрывала его непроницаемой завесой.

Полная тишина. Кругом ни звука, ни души. Только мистер Смит наедине с мертвецами из мертвой цивилизации. Во всем зале не было ни одного предмета, начиная от сморщенного колоса пшеницы и кончая ящичком с красками, возраст которого не исчислялся бы четырьмя тысячами лет. Эти обломки древней цивилизации, выброшенные на берег бескрайним океаном времени, были доставлены сюда из величавых Фив, из роскошного Луксора, из больших храмов Гелиополя,[6] из сотен гробниц. Ученый глядел на многочисленные молчаливые фигуры, смутно выделявшиеся из мрака. Его охватили благоговение и грусть. Он показался себе таким юным, незначительным. Облокотившись на спинку стула, мистер Смит задумчиво глядел на длинные анфилады залов, посеребренных луной, и вдруг заметил желтый свет далекой лампы.

Джон Ванситтарт Смит выпрямился на стуле. Нервы его были напряжены. Огонек медленно приближался, время от времени замирая на месте, а затем снова рывками продвигаясь вперед. Человек, несший лампу, шел совершенно бесшумно, в полнейшей тишине не было слышно ничего похожего на шаги. У англичанина мелькнула мысль о взломщиках, и он прижался глубже в свой темный угол. Вот свет уже близко, теперь он в соседнем зале, и все же не слышно ни звука. Трепет пробежал по телу мистера Смита, когда он наконец увидел лицо, как бы плывущее в воздухе. Вся фигура человека была скрыта во тьме, свет падал только на лицо — странное, возбужденное лицо. Глаза с металлическим блеском, мертвенная кожа… Ошибки быть не могло. Это служитель, с которым он разговаривал!

Первым побуждением Ванситтарта Смита было подойти к служителю и окликнуть его. Достаточно нескольких слов, чтобы объяснить положение. Несомненно, его тут же выпустили бы на улицу через какую-нибудь боковую дверь, и он преспокойно отправился бы в свою гостиницу.

Но в движениях человека, вошедшего в зал, было так много таинственности, он передвигался так осторожно, крадучись, что англичанин изменил свое намерение. Ясно, что это не был обычный обход помещения. На ногах служителя были войлочные туфли, грудь его высоко вздымалась, он озирался по сторонам. Притаившись в углу, Ванситтарт Смит сжался и напряженно разглядывал вошедшего. Он был уверен, что появление служителя связано с какой-то зловещей тайной.

Движения вошедшего были уверенными. Быстро и бесшумно он подошел к одной из больших витрин, вынул из кармана ключ и открыл ее. Сняв мумию с верхней полки, он с величайшей осторожностью и заботливостью положил ее на пол. Рядом поставил лампу, а затем, опустившись возле мумии на корточки на восточный манер, начал распеленывать ее длинными дрожащими пальцами. По мере того как спадали хрустящие бинты, зал наполнялся сильным ароматом: куски ароматического дерева и благовоний сыпались на мраморный пол.

Джон Ванситтарт Смит увидел, что эту мумию еще никогда не распеленывали. Процесс этот чрезвычайно заинтересовал его. Он трепетал от любопытства, его птичья голова высовывалась из-за двери все дальше и дальше. Он с трудом сдержал возглас изумления, когда служитель начал снимать последний бинт с тела, которому было четыре тысячи лет. Сперва появился целый каскад длинных черных, блестящих локонов. Второй виток обнажил низкий белый лоб с двумя изящно изогнутыми бровями. Третий открыл два глаза с густыми ресницами и красивый прямой нос, а после четвертого, последнего, витка показался нежный рот и прекрасно очерченный подбородок. Лицо было прелестно. Единственное, что его портило, — кофейного цвета пятно посередине лба. Перед Ванситтартом Смитом было чудо искусства бальзамирования. Глаза его расширились от восхищения.

Но впечатление, произведенное на египтолога, было ничтожным по сравнению с эмоциями странного служителя. Он вскинул кверху руки, забормотал какие-то непонятные слова, а потом, бросившись на пол около мумии, сжал ее в объятиях.

— Моя малютка, — горестно бормотал он по-французски, — моя бедная, бедная малютка! — Его голос прерывался от волнения, бесчисленные морщины дрожали. Ученый заметил при свете лампы, что глаза служителя оставались сухими, как два стальных шарика, на них не было ни слезинки. Несколько минут он лежал около мумии, лицо его судорожно подергивалось, он стонал и причитал над прекрасной женщиной. Вдруг неожиданно он улыбнулся, произнес несколько слов на неизвестном языке и энергично вскочил на ноги с видом человека, принявшего твердое решение.

В центре зала стояла большая круглая витрина, в которой хранилась — как это не раз видел мистер Смит — великолепная коллекция колец и драгоценных камней эпохи раннего Египта. Служитель быстро подошел к ней, отпер ее и распахнул настежь. На край витрины он поставил лампу и небольшой глиняный сосуд, который вынул из кармана. Затем, взяв из витрины горсть колец, он с очень серьезным и озабоченным лицом стал смазывать их одно за другим какой-то жидкостью из глиняного сосуда, разглядывая их после этого на свет. Испробовав таким путем первую партию колец, он был явно разочарован и, швырнув их обратно в витрину, вытащил другие. Одно из них — массивное, украшенное большим кристаллом, — он схватил, бросив остальные, и лихорадочно смазал содержимым своего сосуда. В то же мгновение он испустил радостный крик и дико взмахнул руками. Сосуд опрокинулся, жидкость, находившаяся в нем, потекла по полу к самым ногам англичанина. Служитель вытащил из-за пазухи красный платок и, вытирая жидкость, добрался до угла комнаты, очутившись внезапно лицом к лицу с мистером Смитом.

— Извините, — сказал Джон Ванситтарт Смит самым любезным тоном. — Я нечаянно заснул здесь за дверью.

— И вы следили за мной? — спросил служитель по-английски. Его лицо было искажено злобой. Ученый был прямым человеком.

— Сознаюсь, — сказал он, — я видел ваши действия, и они возбудили во мне сильнейшее любопытство.

В руках служителя появился длинный нож со сверкающим лезвием.

— Вы были на грани смерти, — прошипел он. — Если бы я заметил вас десять минут назад, я пронзил бы вас этим ножом. И сейчас предупреждаю: если вы попытаетесь помешать мне или хотя бы дотронетесь до меня, вы будете убиты.

— Я не собираюсь мешать вам, — возразил ученый. — Ведь я оказался здесь сейчас совершенно случайно. Единственное, что мне нужно, — это чтобы вы были любезны показать мне выход на улицу.

Мистер Смит говорил чрезвычайно вежливо, так как служитель все еще прижимал лезвие своего ножа к ладони левой руки, как бы желая убедиться, хорошо ли он отточен. Лицо его продолжало сохранять злобное выражение.

— Если бы я подумал… — начал он. — Но, впрочем, может быть, это к лучшему… Как вас зовут?

Англичанин назвал свое имя.

— Ванситтарт Смит… — повторил служитель. — Не тот ли самый Ванситтарт Смит, который опубликовал в Лондоне статью об Эль-Кабе? Я читал ее. Ваши знания в этой сфере совершенно ничтожны.

— Позвольте!.. — воскликнул англичанин.

— Правда, — продолжал служитель, — вы продвинулись все-таки немного дальше других, которые предъявляют еще большие претензии на осведомленность и эрудицию. Самое главное в нашей прежней египетской жизни — это не надписи, не памятники, которым вы уделяете столь много внимания в своей статье, а наша магическая философия и мистические познания, о которых вы либо говорите очень мало, либо не упоминаете вовсе.

— Наша прежняя жизнь!.. — повторил ученый, широко раскрыв глаза. И вдруг прервал себя: — Боже мой! Посмотрите на мумию!

Необыкновенный служитель обернулся и направил луч света на лицо мертвой женщины. Взглянув на нее, он испустил дикий, скорбный крик. Действие воздуха вмиг уничтожило чудесное произведение бальзамировщика. Кожа опала, глаза глубоко провалились, обесцветившиеся губы увяли, обнажив ряд желтых зубов, и только коричневый знак на лбу свидетельствовал о том, что это было действительно то самое лицо, которое сияло молодостью и красотой всего несколько минут назад.

Служитель всплеснул руками в горе и ужасе. Затем, огромным усилием воли овладев собой, он снова обратил холодный взгляд на англичанина.

— Это ничего не значит, — сказал он дрожащим голосом, — это ровно ничего не значит. Я пришел сюда с одним намерением. Сейчас оно выполнено. Все остальное — ничто. Я обрел то, что искал, древнее заклятие снято, и я могу снова соединиться с ней. Какое значение имеет бездушная оболочка, если ее душа ждет меня по ту сторону завесы?!

— Это безумие, — произнес Ванситтарт Смит. Он все более утверждался во мнении, что имеет дело с сумасшедшим.

— Время летит, мне пора, — продолжал тот. — Настал час, которого я ждал все эти бесконечные годы… Но сперва я покажу вам выход из музея. Идите за мной.

Взяв лампу, он вышел из зала, в котором теперь царил беспорядок, и быстро провел ученого по длинным анфиладам египетских, ассирийских и персидских залов. В конце последнего зала он открыл маленькую, незаметную дверцу в стене и стал спускаться по витой каменной лестнице. Англичанин ощутил ночную прохладную свежесть. Перед ним была дверь на улицу. Направо была другая дверь. Она была приоткрыта и пропускала в коридор луч желтого света.

— Войдите сюда! — кратко сказал служитель.

Ванситтарт Смит заколебался. Приключение как будто кончилось благополучно, он мог уйти. Но любопытство одержало верх. Он хотел узнать, выяснить все до конца. Вслед за своим странным собеседником мистер Смит вошел в освещенную комнату.

Это было небольшое помещение — из тех, что обычно предназначаются для привратника. В камине горели дрова. У одной стены — низенькая кровать, у другой — грубый деревянный стул, посредине комнаты — круглый стол с остатками трапезы.

Бегло осмотревшись, Ванситтарт Смит с удивлением заметил, что все предметы в комнате, вплоть до самых мелких, представляли собой антикварные вещи. Подсвечники, вазы на камине, каминный прибор, украшения на стенах — все несло на себе отпечаток седой старины. Хозяин комнаты с суровым и печальным лицом опустился на край кровати и жестом пригласил своего гостя сесть на стул.

— Может быть, так суждено, — сказал он, — и мне было предназначено оставить после себя это повествование как предостережение всем смертным, живущим столь короткой жизнью, на случай, если бы они отважились обратить свой разум против сил природы. Свой опыт я завещаю вам, можете использовать его как угодно. Сейчас, говоря с вами, я стою на пороге иного мира.

Как уже вы догадались, я египтянин. Но я не из расы рабов, населявших дельту Нила. Я — последний на земле сын сурового и гордого народа, народа, покорившего иудеев, прогнавшего эфиопов в пустыни Юга, создавшего величественные сооружения, которые стали предметом восхищения и зависти всех последующих поколений. Я родился во времена фараона Тутмоса,[7] за шестнадцать веков до рождества Христова. Я вижу, вы в страхе отшатнулись от меня. Но выслушайте мою повесть до конца, и вы поймете, что меня следует скорее жалеть, чем бояться.

Меня звали Сосра. Мой отец был верховным жрецом Осириса[8] в великом храме города Авариса, что лежал в восточной части дельты Нила. Я получил образование в храме, меня обучали всем тем тайным наукам, о которых говорится в вашей Библии. Я был способным учеником. Не достигнув и шестнадцати лет, я уже знал все, во что меня могли посвятить мудрейшие жрецы. С тех пор я стал самостоятельно изучать тайны природы, ни с кем не делясь своими знаниями.

Ни один вопрос не занимал меня так долго, не мучил так неотступно, как вопрос, в чем сущность жизни. Я глубоко изучал все течение жизни человека. Я занимался медициной. Цель ее — служить борьбе с болезнями, когда они появляются. И у меня родилась мысль найти способ так укрепить тело, чтобы оно стало неподвластно ни болезням, ни даже смерти. Не буду подробно говорить о своих опытах — вы вряд ли поймете их суть. Достаточно сказать, что в результате испытаний, которые я проводил частью на животных, частью на рабах и частью на себе самом, я получил некое вещество. Будучи введено в кровь, оно наделяло тело жизненной силой, могущей противостоять времени, насилию и болезни. Оно не давало бессмертия, нет, но действие его могло длиться тысячелетия. Я испробовал его на кошке, давал животному самые смертельные яды. Эта кошка живет в Нижнем Египте до сих пор… Во всем этом нет ничего таинственного или магического. Это химия, и ничего больше. И мое открытие, бесспорно, когда-нибудь может быть сделано снова.

В молодости люди особенно сильно любят жизнь. Мне казалось, — что я покончу со всеми присущими человеку заботами, если уничтожу болезни тела и отдалю от себя смерть на огромное расстояние. С чрезвычайным легкомыслием я влил проклятый эликсир в свои жилы. Затем я стал думать, кого бы еще облагодетельствовать таким способом. Я был очень расположен к молодому жрецу Тота[9] по имени Пармс. Мне по душе был его серьезный характер, его приверженность к науке. Ему я открыл свою тайну и сделал по его просьбе впрыскивание эликсира. Я считал, что теперь у меня вечно будет друг одного возраста со мной.

После этого великого открытия я несколько ослабил свое прилежание, в то время как Пармс продолжал работать с удвоенной силой. Каждый день я видел его в храме Тота склонившимся над ретортами и перегонным аппаратом, но он почти ничего не говорил мне о результатах своих занятий. А я бродил по городу, торжествующе озираясь вокруг: ведь все это должно со временем исчезнуть, останусь только я, я один! Проходящие мимо люди склонялись передо мною, потому что молва широко разнесла славу о моей учености.

В те годы шла война, и великий фараон послал воинов на восточные границы, чтобы отогнать врагов. В наш город прибыл новый правитель.

Я еще прежде много слышал о красоте дочери правителя, но однажды, гуляя с Пармсом, мы встретили ее. Рабы несли на плечах ее носилки. Любовь поразила меня как молния, сердце было готово вырваться из груди, я мечтал броситься под ноги рабов, несших ее. Я понял, что эта женщина предназначена для меня, жизнь без нее представлялась мне невозможной. Головою Гора[10] поклялся я, что она будет моею. Эту клятву я произнес в присутствии Пармса, который отвернулся, нахмурившись, как ночь.

Мне незачем рассказывать, что мы оба любили ее. Она полюбила меня так же сильно, как и я ее. Я узнал, что Пармс увидел Атму раньше и также признался ей в своих чувствах. Я мог смеяться над его страстью, так как знал, что ее сердце принадлежит только мне.

На наш город обрушилась моровая язва. Я бесстрашно ухаживал за больными — ведь болезнь не представляла для меня никакой опасности. Дочь правителя восхищалась моим мужеством.

Тогда-то я рассказал ей о своей тайне и стал умолять, чтобы она позволила мне применить и к ней мои знания.

— Твоя юность никогда не увянет, Атма, — говорил я. — Пусть все исчезнет, но мы с тобой и наша великая любовь переживут века.

Но Атма боялась. В ней говорила целомудренная девичья робость.

— Правильно ли это? — спрашивала она. — Не будет ли это противоречить воле богов? Ведь если бы великий Осирис пожелал, чтобы наша жизнь длилась долгие годы, разве он сам не сделал бы этого?

Словами, исполненными нежности и любви, я старался преодолеть ее сомнения, и все же она колебалась.

— Это очень серьезный шаг, — говорила Атма. Она обдумает его в эту ночь. Завтра утром я узнаю ее решение. Ведь одна ночь — это так немного. Она хотела помолиться Исиде,[11] чтобы та подсказала ей решение.

С тяжелым сердцем, полным недобрых предчувствий, я оставил Атму. Утром, едва закончилось раннее жертвоприношение, я поспешил к ее дому. Меня встретила испуганная рабыня.

— Госпожа больна, — сказала она, — очень больна.

Как безумный, я пробился сквозь толпу слуг и бросился через зал и коридор в комнату моей Атмы. Она лежала в беспамятстве на ложе с высоким изголовьем, лицо смертельно бледное, взор потух. На лбу виднелось темное пятно. Я знал этот проклятый знак: это был знак моровой язвы, собственноручная подпись смерти.

Нужно ли рассказывать вам о моем отчаянии? Много месяцев я был как безумный, лежал в жару, в бреду и все же не мог умереть. Ни один араб в пустыне не жаждал так свежей воды из родника, как я жаждал смерти. Если бы яд или сталь могли оборвать нить моей жизни, я скоро соединился бы с моей возлюбленной в стране с узкими вратами. Я делал все, чтобы умереть, но бесполезно: проклятое средство было сильнее меня. Однажды ночью, когда я, ослабевший и измученный, лежал без сна, ко мне вошел Пармс, жрец Тота. Он стоял, освещенный светильником, и глядел на меня. Глаза его сияли радостью.

— Почему ты дал девушке умереть? — спросил он. — Почему не дал ей сил, как мне?

— Я не успел, — ответил я. — Прости, я ведь забыл: ты также любил ее. Теперь мы с тобой товарищи по несчастью. Как ужасно думать, что должны пройти века, прежде чем мы снова увидим ее! Горе нам, безумцам, восстановившим против себя смерть!

— Да, ты вправе говорить так! — воскликнул с диким смехом Пармс. — Но говори о себе. Ко мне все это не имеет отношения.

— Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул я, поднимаясь на локте. — Ах, понимаю, мой друг! Горе помутило твой рассудок!

Его лицо пылало от радости, он дергался и раскачивался как одержимый.

— Знаешь, куда я сейчас иду? — спросил он.

— Нет, — ответил я, — не знаю.

— Я иду к ней, — сказал он. — Она лежит забальзамированная в могиле за городской стеной около двух пальм.

— Зачем же ты идешь туда? — спросил я.

— Чтобы умереть! — пронзительно закричал он. — Для того, чтобы умереть. Я больше не связан оковами жизни.

— Но ведь в твоей крови течет эликсир! — воскликнул я.

— Я избавился от него, — сказал он. — Я открыл более сильное средство, которое уничтожает действие твоего эликсира. В этот миг оно властно хозяйничает в моих жилах, и через час я умру и соединюсь с ней, а ты оставайся здесь!

Взглянув на него, я понял, что он говорит правду.

— Но ведь мне; ты откроешь свой секрет?! — вскричал я.

— Никогда! — ответил он.

— Умоляю тебя во имя мудрости Тота!

— Твои мольбы бесполезны, — холодно проговорил он.

— Тогда я сам открою это средство! — закричал я.

— Тебе это не удастся, — ответил он. — Я открыл его совершенно случайно. В его составе компонент, которого тебе никогда не отыскать. Он в кольце Тота, больше его нет нигде.

— Кольцо Тота? — повторил я. — Где же оно, это кольцо?

— Этого ты никогда не узнаешь, — ответил он. — Ты завоевал ее любовь, но в конце концов кто же из нас выиграл? Продолжай свое жалкое земное существование. Мои оковы разбиты, я ухожу.

Он круто повернулся и исчез. Утром я узнал, что жрец Тота скончался.

Все последующие годы я отдал науке. Я должен был во что бы то ни стало отыскать этот удивительный яд, способный разрушить силу моего эликсира. С самого раннего утра и до полуночи я не отходил от реторт и горна. Я собирал все папирусы жреца Тота, все сосуды, которыми он пользовался, проводя свои опыты. Увы! Это ничего не дало мне. По временам какой-нибудь неясный намек в записях Пармса пробуждал мои надежды, но вскоре они разлетались прахом. И все-таки я не складывал оружия. Когда мое сердце переполнялось отчаянием, я шел к могиле у двух пальм. Там, стоя у гробницы своей возлюбленной, я чувствовал ее присутствие и шептал ей, что, если только смертному суждено разрешить эту задачу, я разыщу яд и соединюсь с ней.

Пармс говорил мне, что его открытие было связано с кольцом Тота. Я помнил это кольцо. Оно было тяжелое, большое и сделано не из золота, а из более редкого и тяжелого металла, который добывали в рудниках горы Харбал. Вы называете его платиной. В кристалле кольца имелась — я это хорошо помнил — полость, и в ней вполне могли бы поместиться несколько капель жидкости. Тайна Пармса не могла быть связана только с металлом, потому что в храме было много колец из платины. Не следовало ли предположить, что драгоценный яд скрывается в полости кристалла? Я пришел к этому заключению еще до того, как наткнулся на запись Пармса, подтвердившую, что это действительно так. Более того, в записи было сказано, что в кольце еще осталась неиспользованная жидкость.

Но как же разыскать это кольцо? На теле Пармса, когда его бальзамировали, кольца не было. В этом я был уверен. Не было кольца и среди его вещей. Я тщетно обыскивал все помещения, в которых бывал Пармс, каждую его шкатулку, вазу. Я даже просеивал песок пустыни в тех местах, в которых он бывал, но, несмотря ни на что, я не мог найти и следов кольца Тота. Впрочем, возможно, что я все же и преодолел бы все трудности, если бы не новая беда.

Началась великая война с кочевниками. Полководцы солнцеподобного фараона были отрезаны в пустыне со всеми лучниками и всадниками. Кочевники обрушились на нас, как саранча в засушливый год. На всем протяжении от пустыни Шур до большого горького озера днем лилась кровь, а ночью пылали пожары. Аварис был оплотом Египта, но мы не смогли отогнать кочевников. Город пал. Правитель погиб, его воины были перебиты, а я и многие другие мои соплеменники попали в плен.

Долгие, долгие годы я пас стада на больших равнинах Евфрата. Умер мой хозяин, состарился его сын, а я был так же далек от смерти, как и раньше. Наконец мне удалось бежать, и я вернулся на родину. Кочевники поселились в побежденном Египте, и их вождь правил всей страной. Аварис был стерт с лица земли, а от великого храма не осталось ничего, кроме уродливого кургана. Могилы повсюду были разграблены, памятники разрушены. От гробницы моей Атмы не осталось и следа. Ее засыпали пески пустыни. Бесследно пропали и документы Пармса.

С того времени я потерял всякую надежду на то, что разыщу когда-нибудь кольцо Тота. Мне оставалось только терпеливо ждать, пока не прекратится действие эликсира. Вам не понять, какая это ужасная вещь — время, вам, чья короткая жизнь укладывается в короткий миг между колыбелью и могилой. Я изведал эту муку. Я был свидетелем всего потока истории. Я был стар, когда пала Троя, очень стар, когда Геродот прибыл в Мемфис. И теперь я все еще живу, по внешнему виду почти такой же, как все, с проклятым эликсиром в крови, который защищает меня от того, к чему я так стремлюсь. Но теперь уж конец близок.

Я много путешествовал, жил среди всех народов. Мне знакомы все языки — я изучил их, чтобы скоротать бесконечное время. Мимо меня медленно проходили и темные времена варварства, и мрачное средневековье, и долгий рассвет новой цивилизации. Я никогда не любил ни одной женщины. Атма знает, я всегда оставался верным ей.

У меня была привычка читать все, что пишут ученые о Древнем Египте. Мне приходилось жить по-разному, быть то богачом, то бедняком, но у меня всегда находились средства на покупку книг, которые имели касательство к таким вопросам. Девять месяцев назад я был в Сан-Франциско, когда прочитал статью о раскопках в окрестностях Авариса. У меня затрепетало сердце — ведь в статье говорилось, что один археолог занялся изучением недавно открытых гробниц. В одной из них была найдена нераспеленатая мумия. Надпись на гробнице гласила, что это тело дочери правителя города в дни Тутмоса. И еще в статье говорилось о том, что в гробнице было обнаружено кольцо из платины с кристаллом; оно лежало на груди забальзамированной женщины. Так вот куда Пармс спрятал кольцо Тота!

В тот же день я покинул Сан-Франциско и через несколько недель снова был в Аварисе, если только кучи песка и обвалившиеся стены могут носить имя великого города. Я поспешил к французам, которые вели археологические работы, и стал наводить справки. Мне сказали, что и кольцо и мумия отосланы в Лувр. Я отправился туда и наконец здесь, в египетском зале, спустя тысячи лет, нашел останки моей Атмы и кольцо, которое я так долго разыскивал.

Но как добраться до него, как завладеть им? Случайно оказалась вакантной должность служителя. Я пошел к директору. Я хотел убедить его, что знаю Египет, и при этом наговорил много лишнего, так что директор сказал, что мне больше подобает звание профессора, чем место привратника, поскольку у меня больше знаний, чем у него самого. Только после того, как я нарочно допустил грубые ошибки в разговоре о Египте, я заставил его подумать, что он переоценил мои познания, и добился разрешения перевезти в эту комнату те немногие вещи, которые у меня еще сохранились.

Вот и вся моя история, мистер Ванситтарт Смит. Случайно вы увидели сегодня лицо женщины, которую я любил в те далекие дни. Здесь, в музее, было много колец с кристаллами, и я был вынужден делать на них пробы, проверяя, платина ли это, чтобы быть уверенным, что в моих руках то самое кольцо, которое я искал. Один взгляд на кристалл убедил меня, что в нем еще достаточно жидкости и я смогу наконец избавиться от своего проклятого здоровья, которое для меня хуже, чем самая страшная болезнь. Больше мне нечего сказать. Я отвел душу в беседе с вами. Вот дверь. Она выходит на улицу Тиволи. Доброй ночи!

Перешагнув через порог, англичанин обернулся. Тощая фигура египтянина Сосры темным силуэтом рисовалась в узкой рамке дверей. Затем двери захлопнулись, и тяжелый скрежет засова нарушил тишину ночи.

…На второй день после возвращения в Лондон мистер Джон Ванситтарт Смит прочитал в «Таймсе» краткую корреспонденцию из Парижа: «Странный случай в Лувре. Вчера утром рабочие, которые пришли убирать главный египетский зал, нашли одного из музейных служителей мертвым на полу. Его руки крепко обнимали женскую мумию. В зале царил беспорядок. Витрина, в которой хранились ценные кольца, была открыта. Предполагают, что этот человек пытался унести мумию, чтобы продать ее какому-нибудь частному коллекционеру, но в момент кражи был сражен сердечным приступом. Покойный, как рассказывают, был человеком неопределенного возраста, с большими странностями. У него не оказалось родственников, которые могли бы оплакать эту безвременную и драматическую кончину».

Перевод с английского В. Штенгеля

Об авторе 

Артур Конан-Дойл — известный английский писатель. Родился в Эдинбурге (Шотландия) в 1859 году в семье художника и архитектора. Закончив медицинский факультет Эдинбургского университета, Конан-Дойл начал работать корабельным врачом. С китобоями он ходил в Северный Ледовитый океан, а потом на другом судне побывал в Западной Африке. В 1887 году вышла его первая повесть «Этюд в багровых тонах». В ней фигурировали Шерлок Холмс и его друг доктор Уотсон, впоследствии герои четырех повестей и многочисленных рассказов Конан-Дойла, принесших ему громкую славу. Но Конан-Дойл известен не только как автор детективных произведений. Он опубликовал 70 книг, в том числе исторические, приключенческие, социально-бытовые, научно-фантастические, публицистические и другие.

В 1891 году Конан-Дойл оставляет поприще врача; литература стала его основной профессией. Он был лично знаком с Оскаром Уайлдом, который первым обратил внимание на талантливого писателя, с Редиардом Киплингом, Джеромом К. Джеромом, Р. Сабатини. В 1909 году Конан-Дойл пишет публицистическую книгу «Преступление в Конго». Она была написана всего лишь за одну неделю и получила широкий резонанс во многих странах мира, так как в ней приводился очень большой разоблачительный материал о зверствах бельгийских колонизаторов.

Конан-Дойл умер в 1930 году. Его имя пользуется огромной популярностью во всем мире. Многие произведения английского писателя переведены на русский язык. Публикуемый здесь рассказ «Кольцо Тота» не вошел в последнее, 8-томное собрание его сочинений (М., 1966) и затерялся на страницах периодики.

Н. Петров ФАНТАЗИЙ ОГНЕННЫЕ КРЫЛЬЯ

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗАМ РОБЕРТА ЯНГА «НА РЕКЕ» И АРТУРА КОНАН-ДОЙЛА «КОЛЬЦО ТОТА»

«Познай самого себя», — сказал 2500 лет назад Фалес Милетский. «И ты познаешь весь мир», — добавляли другие мудрецы.

Человек — существо бесконечно сложное, одно из самых совершенных проявлений породившей его Вселенной. Недаром древние назвали его микрокосмом. И не случайно человек как объект научного изучения привлекает все больше и больше внимание физиологов и психологов, физиков и философов.

В процессе познания мира как естественного и динамического комплекса явлении нередко достигаются столь глубокие прозрения, делаются столь гениальные открытия, что порой они на века и тысячелетия опережают современный им уровень культуры. В познании мира как единого целого большую роль играет способность человека к фантазии и воображению. Это видно из истории и науки, и литературной фантастики.

Поразительны, например, многие глубочайшие прозрения древних: Пифагора, Аристотеля и Эратосфена — о шарообразности Земли и отдаленности небесных светил; Аристарха Самосского — о гелиоцентрической системе мира; Филолая Кротонского — о том, что наша планета совершает кругообразное движение; Анаксимандра Милетского — об апейроне и Лао-цзы — о дао как неформной (интегральной) первосубстанции мира; индийского мудреца Канады и греческих Левкиппа — Демокрита — об атомах; Анаксагора — о мельчайших разнокачественных частицах, лежащих в основании материальной Вселенной. Все эти прозрения нашли объяснение в современной науке.

Люди художественного склада мышления тоже вносят в познание мира немало. Ведь каждое талантливое художественное произведение — это, как правило, сложный синтез философских, социологических, психологических, морально-этических и других идей и проблем.

Таким образом, человеческая способность к фантазии, воображению, вдохновенному прозрению лежит в основе по-настоящему великих открытий и творений. Выражаясь языком поэзии:

Фантазий огненные крылья Нас к солнцам истины стремят.

Перед нами два произведения зарубежной фантастической литературы. Попробуем рассмотреть эти рассказы не с позиций их художественных достоинств и недостатков (как обычно поступает литературная критика), а совершенно в ином аспекте; с точки зрения достоверности «безумно-фантастических» идей, заложенных в них.

Не выдержав жизненных испытаний, в каком-то американском городе решает покончить с собой художник Клиффорд Фаррел. Способ прост, проверен тысячами неудачников — отравиться угарным газом от мотора автомашины, работающего в тщательно закрытом индивидуальном гараже. Случилось так, что в то же самое время «с помощью» светильного газа уходит из действительности и Джил Николс — светловолосая, голубоглазая девушка, принужденная танцевать по вечерам в стриптизе, чтобы добыть себе кусок хлеба. И оказалось, что души этих двух людей как бы настроены на один и тот же «телепатический резонанс».

И вот они встречаются в иной, чем наша земная, «фазе» пространства и времени — на Реке, которая создана их же собственным воображением, — чтобы доплыть по ней до «потустороннего мира теней». Время на этой Реке движется гораздо медленнее, чем в реальном мире: в несколько минут предсмертного томления вмещаются целые дни и ночи другого «пространственно-временного» измерения.

Река и окрестности пустынны. Только двое на плоту в том неведомом мире — двое предназначенных друг для друга людей, не сумевших найти друг друга в каменных джунглях современной Америки. По вечерам на берегу иллюзорной Реки возникают уютные гостиницы — с баром и столовой, любимыми блюдами и чарующей музыкой. Все вокруг оказывается созданным так, как рисовалось прежде в мечтах. Восхитительный мир, не правда ли!? По мысли автора рассказа, сама субстанция, составляющая Реку и ее окрестности, настолько тонка, эластична, что формируется в предметы и вещи при малейшем усилии человеческой воли и фантазии.

Медленно, но неудержимо течение приближает путешественников к водопаду, за которым уже нет возврата назад, — в пространственно-временную фазу физической Земли. Мужчина, встретивший свою любовь на пороге смерти, отчаянно борется за возвращение в прежнюю жизнь. У своей спутницы Фаррел узнает ее земной адрес, огромным усилием воли переключает меркнущее сознание с «фазы Реки» на ту пространственную «фазу», где он задыхался от угарного газа в автомашине. Выбежав из гаража, он успевает спасти девушку, погибавшую в соседнем доме.

Итак, по фантазии Роберта Янга, в бесконечном мире (и соответственно в человеческом сознании) существует ряд «пространственно-временных фаз». Все они по-своему реальны, иначе Фаррел не узнал бы девушку, перенесясь из одной фазы бытия в другую. Идея «многофазовой» (или многоплановой) Вселенной, развитая Янгом в качестве «географического фона» своего рассказа, используется в мировой (в том числе в советской) фантастике не впервые. Вспомним хотя бы изящный лирический рассказ Герберта Уэллса «Калитка в стене»: ведь там герой тоже попадает в иной, весьма своеобразный и поэтический пространственно-временной план.

Разумеется, мысль о возможности перенесения человека из одного мирового плана в другой можно рассматривать как чисто литературный прием. Это и на самом деле так: фантастам надоело отправлять своих героев на иные планеты — «за тридевять световых тысячелетий»; проще перенестись воображением в другой мировой план, соседствующий с нашим физическим планом и, возможно, даже проникающий в него незаметно для земных людей. Но только ли это литературный прием? Не отражает ли фантастическая идея «многофазовости» мира некую реальную закономерность, тщательно замаскированную природой?

Известно, что серьезная фантастика и наука идут в наше время рука об руку. Нет ли чего-либо схожего с идеей о многоплановости мироздания в современной науке? На ум сразу приходят гипотезы о многомерных пространствах, о мирах и антимирах, «теневых», сопряженных и «вакуумных» мирах, давно обсуждаемые физиками, астрономами, философами.

Бесконечный мир един. Но он может оказаться многоплановым, разные мировые планы бытия могут проникать один сквозь другой примерно так же, как длинные, средние и короткие радиоволны — друг сквозь друга. (О прозрачности микрочастиц, их способности проникать одна сквозь другую было заявлено в 1970 году советскими учеными на Международной конференции физиков в Киеве.)

Может быть, недалеко то время, когда «ультрафантастическая» мысль о многомерных пространствах, о взаимопроникающих субвселенных подтвердится наукой экспериментально. Перед человечеством откроются новые гигантские возможности познания мира, проникновения в сокровенные глубины Вселенной. «География» космоса, окружающего нашу Землю, раздвинется до беспредельности. И часть заслуги в этом, без сомнения, будет принадлежать фантастам.

Творец всемирно знаменитого Шерлока Холмса оставил, как известно, весьма заметный след и в истории мировой художественной фантастики. Фантастические произведения Артура Конан-Дойла не только лишь развлекательного и познавательного характера: во многих из них автор стремится (интуитивно) осмыслить (в художественно-фантастической форме) некоторые сложные закономерности мира.

В предложенном вниманию читателей рассказе «Кольцо Тота» Конан-Дойл исследует вечную проблему бессмертия (или необыкновенного долголетия — как стремления к бессмертию).

Сын древнеегипетского жреца Сосра создает эликсир, который, будучи введен в тело человека, делает его необычайно додгоживущим. Действие эликсира длится тысячелетия. Сосра становится «почти бессмертным». Более того, он не может умертвить себя, даже если бы и очень захотел. Допущение чисто сказочное; но предположим на минуту, что такой путь достижения «почти бессмертия» возможен.

Неожиданно умирает возлюбленная Сосры. Обезумевший от любви и горя молодой человек готов последовать за нею «в потусторонний мир». Однако… «Ни один араб в пустыне не жаждал так свежей воды из родника, как я жаждал смерти. Если бы яд или сталь могли оборвать нить моей жизни, я скоро соединился бы с моей возлюбленной в стране с узкими вратами. Я делал все, чтобы умереть, но бесполезно: проклятое средство было сильнее меня», — рассказывает Сосра англичанину. Лишь пройдя через тысячелетние мучения физической жизни, Сосра находит кольцо Тота и обретает долгожданную смерть.

Вывод, содержащийся в подтексте, знаменателен: физическое бессмертие (или «почти бессмертие») человека противоестественно и, значит, антиморально, хотя бы уже потому, что оно входит в неизбежный конфликт с вечно юным, долженствующим периодически возрождаться чувством любви. Конан-Дойл глубоко и верно, на наш взгляд, ощутил в этой проблеме главное: физическое, вообще телесное бессмертие противоречит фундаментальным закономерностям природы. Ведь любая совокупность форм подвержена изменениям и разрушению. Ничто формное не вечно. Не на основе ли «неформности» следует искать решения проблемы бессмертия? Не на этой ли основе решает названную проблему и сама природа?

Как бы то ни было, вывод Конан-Дойла о противоестественности физического «почти бессмертия» представляется гораздо более научным, диалектически и материалистически оправданным, чем измышления некоторых современных фантастов о достижении бессмертия путем омолаживания или копирования человеческого тела, погружения людей в анабиоз, путем замены тех или иных частей живого организма и т. п.

Значит ли это, однако, что человек должен отказаться от обсуждения проблемы бессмертия? Означает ли это, что она вообще неразрешима? Думается, такой вывод был бы ошибочен. Никакая идея не возникает в человеческом сознании беспричинно. Людям предстоит осознать более глубоко и многопланово фундаментальные закономерности бытия. Тогда, возможно, вечная проблема бессмертия найдет неожиданное, но единственно верное решение.

Примечания

1

См. В. М. Инюшин и др. О биологической сущности эффекта Кирлиан (концепция биологической плазмы). Алма-Ата, 1968; а также А. Харьковский. В лабораторию приходит «маг». — «Техника — молодежи», 1969, № 3.

(обратно)

2

М. Гарднер. Этот правый, левый мир. М., 1967.

(обратно)

3

Демотическое письмо — форма египетской скорописи (VIII в. до н. э.- V в. н. э.).

(обратно)

4

Жан-Франсуа Шампольон (1790–1832 гг.) — крупнейший французский египтолог, положивший начало дешифровке древнеегипетского иероглифического письма; Карл Рихард Лепсиус (1810–1884 гг.) — немецкий египтолог, продолжатель исследований Шампольона.

(обратно)

5

Мемфис — столица Древнего Египта в III тысячелетии до н. э.

(обратно)

6

Фивы — древнеегипетский город, расположенный по обоим берегам Нила. Известен с середины III тысячелетия до н. э.; Луксор — город в Древнем Египте на правом берегу Нила; Гелиополь — «Город бога солнца» (древнеегипет. — Иуну) — один из древнейших городов Египта, существовавший с IV тысячелетия до н. э.

(обратно)

7

Тутмос I — египетский фараон (1538–1525 гг. до н. э.).

(обратно)

8

Осирис — в Древнем Египте бог зерна, виноделия, податель жизни и влаги, покровитель и судья мертвых.

(обратно)

9

Тот — в Древнем Египте бог луны и мудрости. Изображался в виде человека с головой ибиса, увенчанной луной.

(обратно)

10

Гор — один из главных богов Древнего Египта. Изображался с головой сокола или (позднее) в виде крылатого солнечного диска.

(обратно)

11

Исида — богиня плодородия, защитница, спасающая людей от смерти.

(обратно)

Оглавление

Александр Абрамов, Сергей Абрамов . ОГНЕВКИ

  Хейлшемский метеорит

  Появление огневок

  Сафари с огнетушителями

Юрий Моисеев . ТИТАНИЯ! ТИТАНИЯ!

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Михаил Грешнов . ТРИНАДЦАТОЕ ИЮНЯ, ПЯТНИЦА

  1

  2

  3

  4

Олег Николаев . МЕДНАЯ ЗРИТЕЛЬНАЯ ТРУБА

Роберт Янг . НА РЕКЕ

Артур Конан Дойл . КОЛЬЦО ТОТА

Н. Петров . ФАНТАЗИЙ ОГНЕННЫЕ КРЫЛЬЯ . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте