«Последняя точка»

Александр Абрамов Последняя точка

1

Скорый опаздывал минут на сорок, что погнало всех пассажиров и провожающих на перрон из зала ожидания, как именуются у нас даже на маленьких железнодорожных станциях прокуренные и неподметенные комнаты с неудобными скамьями и ларьками-буфетами. Бурьян, совершивший уже две пересадки на пути из глубинки в глубинку, терпеливо ждал третьей, утешаясь тем, что до Свияжска еще восемь часов езды и он сумеет и пальто просушить и выспаться: ведь у него было место в мягком вагоне, где едут обычно отпускники да командированные, уже успевшие наговориться за целый день.

Как обычно говорят в таких случаях, ему повезло. В купе, куда поместил его проводник, было занято только одно место. Но спутник или спутница? «Попробую угадать», — сказал он сам себе. Чемодан, заброшенный на полку, наполовину выпитая бутылка боржома на столике, и никакой косметики. Ясно: живет на колесах — потому что чемоданчик его уже стар и поношен, прилично зарабатывает — потому что едет не в купейном, а в мягком, и едва ли собутыльник — потому что пьет боржом, а не пиво. А вот возраст, даже не очень точный, предположить трудно. Бурьян взглянул на себя в зеркало, вмонтированное с внутренней стороны двери: крепкий парень, коротко стриженный, лет этак за тридцать с гаком. Уже стар или еще молод? А это смотря по тому, где и в какой среде он живет, какой труд его кормит и каких высот на своем жизненном поприще он мечтает достичь. Бурьян даже усмехнулся, разглядывая свое отображение в зеркале. Для министерства юстиции он не так уж далеко ушел от юноши, а в спорте он уже ветеран, которого, пожалуй, сейчас никто и не помнит.

Дверь поехала в сторону, и Бурьян отступил, пропуская в купе ладно сложенного, уже немолодого мужчину в синем тренировочном спортивном костюме с глубокой тарелкой в руках, полной жареных пирожков — из вагона-ресторана. Поставив тарелку на стол, мужчина сказал, не оборачиваясь:

— Сейчас чай разносить будут. А пока познакомимся.

— Надо ли? — спросил Бурьян.

Человек в синем трико даже отпрянул от неожиданности, столько горечи было в словах Бурьяна. Потом вгляделся и вдруг заулыбался, узнавая:

— Неужто ты?

— Я.

— Сколько же не виделись?

— Лет сто. А до того десять лет из меня жилы тянули. Этого не ешь, того не пей, веса не набирай, ложись и вставай по звонку, пробежка обязательна, о сигаретах забудь. А что вытянули? Бронзу. Стоило ли возиться? — пожал плечами Бурьян.

Человек в синем трико помрачнел даже.

— А ты что думал! Пробежал полтора километра, и сразу в дамки? Золото, видите ли, ему снилось. Так золотые медали не получают, и талант, милок, это — терпение и труд до мокрой от пота майки. А ведь был талант, и третьим местом в чемпионате не швыряйся. Пятиборец был классный и Светличного выпустил вперед явно в интересах команды.

— Кстати, где сейчас Светличный? — спросил Бурьян.

— Тренером где-то в Архангельске. Сейчас уже ученики его домой медали привозят.

— А ваши, конечно, золото?

— Подбираю пока. Есть способные ребятишки. А ты тогда же и совсем из спорта ушел?

— Тогда, дядя Саша. Тогда и ушел.

Бурьян вспомнил, как это было. Начал он семнадцатилетним парнишкой с голубой мечтой о рекордах, а рекордсменами неизменно становились другие. Испытывал себя в любом виде спорта: хорошо плавал, пробегал стометровку за одиннадцать секунд — но в спринте уже боролись за десять, а для стайера он был слишком легок; пробовал и верховую езду, но для жокея был слишком высок. Даже самбистом себя попробовал, но и на ковре редко выигрывал. Наблюдавший за ним тренер, видя его старания, как-то посоветовал: «Техникой ты, брат, везде овладел: все умеешь. А сходи-ка ты к дяде Саше, он у нас с пятиборцами работает. Шутка ли сказать — пять видов спорта надо освоить. А тебе ведь это легче легкого». Совет пригодился: у пятиборцев ему повезло. После первой же пробы вошел в первую десятку, потом в пятерку, а на Всесоюзном чемпионате завоевал третье место. Тогда он и решил, что в спорте ему делать нечего, надо приобретать профессию.

— Что ж ты робил все эти годы? — спросил дядя Саша.

— Заканчивал юридический в Ленинграде.

— Почему в Ленинграде, а не в Москве?

— Ребят знакомых в Москве очень много, болели за меня на чемпионатах. А я знал, что выше третьего места мне уже не подняться. И возраст не тот, и призвания нет.

— Значит, совсем из большого спорта ушел?

— Мы по-разному толкуем это понятие. Вы считаете, что я ушел из большого спорта, а я именно тогда и пришел к нему. В университете подобрал кружок любителей, для которых спорт — это спорт, а не погоня за очками. А сейчас там уже клуб с различными секциями. Начал работать следователем в Белецке — наш легкоатлетический кружок стал лучшим в области. А теперь в Свияжске собираюсь повторить тот же опыт. Любители найдутся, знаю.

— А где это, в Свияжске? — поинтересовался дядя Саша. Бурьян его так и называл, хотя ему самому было уже тридцать шесть лет.

— На этой же линии, — пояснил Бурьян. — Лет десять назад тут и полустанка не было, а сейчас даже скорые останавливаются. Километров за тридцать от станции такой деревообделочный комбинат отгрохали, что вокруг него даже не поселок, а целое городище выросло. Там и административный центр района, где мне придется работать.

— Кем? — зевнул дядя Саша: у него было свое мнение о спорте с прописной буквы.

— Жалеешь? — усмехнулся Бурьян. — Небось думаешь: тренером мог бы остаться. А ведь тренер — это профессия, и не всякий, даже классный спортсмен способен стать хорошим тренером. У меня же есть своя профессия и опыт имеется.

В купе зашел проводник, спросил, не нужно ли чего.

— Разбудите меня за полчаса до Свияжска, — сказал Бурьян.

2

Свияжский перрон встретил Бурьяна сизым, дождливым туманом. Сквозь туман просматривался столь же сизый придорожный ельник и обесцвеченные дождями станционные постройки. Бурьяна никто не встретил.

«Что же остается? — подумал он. — Или ждать до утра первого автобуса, или двинуться пешком по шоссе в надежде поймать случайную грузовую машину: на большом заводе работает, поэтому и ночная смена».

Бурьян избрал второе решение. И не ошибся. Через полчаса его обогнал грузовик с шифером: Свияжск, видимо, расширялся, застраивая лесные просеки. Обогнав Бурьяна, водитель остановил машину и выглянул из кабины. Он был в старой, замасленной брезентовой куртке. Лицо, обезображенное синеватым шрамом, не вызывало симпатии.

— В город или на сплавку? — спросил он. — За десятку могу подбросить.

— Ого, — сказал Бурьян.

— В Москве в такси и дороже заплатишь. Так что, едем или не едем?

— Ладно, — согласился Бурьян.

О шраме, искажающем лицо водителя, он не спрашивал: неудобно все-таки начинать с этого разговор. Начал его сам водитель:

— Ты мне на рожу-то не гляди — я не девка. А это украшение мне фриц в сорок третьем оставил. Расписался осколком гранаты.

— Сколько же вам лет сейчас? — спросил Бурьян.

— До пенсии еще не дотянул. Ну, и кручу баранку, пока сил хватает. А ты к нам зачем — работать или приказывать?

— А это уж как придется. Я в прокуратуру еду. Ваш новый следователь.

Водитель скосил глаза на него, потом отвернулся и сплюнул в открытое окошко кабины.

— Зря я с тобой связался, парень, — сказал он, не глядя на Бурьяна.

— Почему? — удивился тот.

— Не люблю легавых. Нашего брата чуть что — и к ногтю, а своих покрываете. У нас тут главный инженер человека убил, а его до сих пор не судят. За решеткой сидит, а суда нет. Серчает народ.

— Может быть, еще не собраны все доказательства? — спросил Бурьян.

Шрам на лице водителя совсем посинел. В скошенных глазах его Бурьян прочел даже не возмущение, а полное неуважение к нему и его профессии.

— Какие еще доказательства? — ответил водитель сквозь зубы. — На людях убил. Из того же ружья, с каким на охоту ходил. И за что? Бабу не поделили. Убитый с женой его гулял.

— Разберемся, — неопределенно сказал Бурьян и замолчал.

Молчал и водитель, думая о чем-то своем, потаенном и, возможно, для Бурьяна неинтересном. Он сидел выпрямившись, напялив на серые космы кепку, прямо от которой и тянулся вниз, пересекая губы и бороду, шрам. Лесной массив кончился, машина въезжала уже на окраину города. Навстречу побежали придорожные деревянные домики без удобств, но с садово-огородными участками, переулочные просеки, трехэтажное здание школы, аптечный киоск и продовольственный магазин, у дверей которого уже выстраивалась ожидающая открытия очередь. «Вот тебе и Свияжск, древнерусский деревянный город, удостоенный ныне звания районного центра, — усмехнулся про себя Бурьян. — Привыкай к пейзажу, юрист. Ведь тебе здесь, может быть, долго придется работать и жить».

Водитель притормозил у вполне современного павильона из стекла и бетона, с вывеской, на которой выпуклыми деревянными буквами значилось: «Кафетерий».

— Расплачивайся, следователь, — сказал водитель, — мне на завод, а твое ведомство на поперечной улице, третий дом с угла. А это, — он кивнул на павильон, — «обжорка» для наших холостяков, которые к восьми на работу идут. В семь открывается, так что ждать тебе самую малость. А с делом инженера не тяни, покажи прыть.

«Вот оно и ожидает меня, мое первое дело», — сказал себе Бурьян и присел верхом на чемодане у дверей «обжорки».

3

В прокуратуре Бурьяна встретила Верочка Левашова, присланная сюда на практику из Московского университета.

— Телеграмму о вашем приезде, — пояснила она, — мы уже получили, но встретить вас на станции было некому: курьер наш, Дорохова Анфиса Герасимовна, заболела, простыла где-то, машина, как всегда, в ремонте, а кроме меня, в прокуратуре никого сейчас нет. Я и полуследователь и полусекретарь, да и всю нашу корреспонденцию веду тоже я. Фактическое мое начальство, следователь Жарков, лежит в больнице и, когда поправится, непременно уйдет на пенсию. А начальство высшее — прокурор Вагин переведен в область и ждет вас не дождется, чтобы передать дела.

— Кому? — спросил Бурьян.

— Вам.

— Позвольте, — взорвался Бурьян, — так же не делается! Я назначен к вам старшим следователем, даже не помощником прокурора. Этого Вагин изменить не может.

Верочка едва сдержала улыбку.

— Вагин сказал, что с обкомом и районными органами все уже согласовано. Мелкие дела поручаются мне, а единственное крупное дело уже закончено следствием и может быть направлено в суд.

— Дело главного инженера? — поморщился Бурьян.

— Вы уже знаете?

— Весь город знает. А кто он такой?

— Глебовский? Главный инженер комбината, — ответила Верочка и, помолчав, добавила не без едва уловимой интонации торжества: — Боюсь, что именно вам придется взять на себя юридическое оформление дела.

Бурьян все-таки уловил эту интонацию. «Интересно, чему она радуется: уходу Вагина или просто не сработалась со следователем?» — подумал он, но спросил не об этом:

— А когда же наконец появится Вагин?

— Обещал к десяти. А сейчас он у Кострова — это наш секретарь обкома. Костров по районам ездит, вероятно, заберет с собой и Вагина.

Бурьян посмотрел на часы: половина десятого.

— Ждать недолго. Я пройдусь пока, посмотрю вашу резиденцию.

— Хороша резиденция — три с половиной комнаты!

— Зато большие.

— Еще бы! Купец Оловянишников для себя до революции строил. А у милиции рядом такой зал — хоть танцуй!

— Им можно: у них штат больше. Кто, например, возглавляет уголовный розыск?

— Майор Соловцов. Третий кабинет в противоположном коридоре. Хотите, я вас представлю?

— Не беспокойтесь. Представлюсь сам.

…Майор сразу же начал с вопроса:

— Вы знакомы с делом Глебовского?

— Я только что приехал в Свияжск, — сказал Бурьян, — еще папки с его делом не раскрыл, а со мной говорят об этом все, с кем я успел познакомиться. Даже шофер, доставивший меня сюда, как только узнал, что я назначен следователем Прокуратуры.

— Вы уже не следователь.

— Назначение пока не отменено. Я еще не говорил с прокурором.

— Бывшим прокурором. Вагин теперь ваше областное начальство. Учтите.

— Учту.

— Тогда вернемся к Глебовскому. Уголовный розыск сделал все, что от него требовалось. Убийца найден и уличен, хотя виновным себя не признает. Но доказательства неопровержимы. Дело хоть сейчас можно передавать в суд.

— Так и передавайте.

— Вся сложность в том, что следователь не успел дописать заключения. Его тут же из-за стола увезла «скорая помощь».

— Инфаркт?

— Точно.

— Но от инфаркта не обязательно умирают. Я слышал, что он в больнице. В крайнем случае концовку могли дописать вы, а подписаться он мог и в постели.

— Он был уже в состоянии клинической смерти. Воскресили. И в палату к нему сейчас никого не пускают.

— В такой ситуации, мне кажется, мог принять решение и прокурор, — пожал плечами Бурьян. Ему действительно казалась странной эта задержка бесспорного, по общему мнению, дела.

Еще более странным было смущение начальника уголовного розыска, словно он раздумывал, сказать или не сказать Бурьяну именно то, что ему хотелось.

— Есть еще одна сложность, — наконец сказал он. — Вагин уже назначен областным прокурором, а Костров, пожалуй, единственный, кто у нас сомневается в виновности Глебовского: он лично знает его, в годы войны они были соратниками. Да и сейчас, по-моему, продолжает верить ему, а не следователю. Вот почему, мне думается, Вагин и хочет свалить все это дело на вас. И мой совет вам, соглашайтесь.

— Подумаю, — заключил Бурьян.

4

Возвращаясь в прокуратуру, Бурьян уже в коридоре едва не столкнулся со своим ровесником в летней форме с погонами капитана милиции. Бурьян на миг задержался, уловив в нем что-то знакомое, но капитан узнал его сразу, бросился к нему, обнял и поцеловал.

— Андрюшка Бурьян! А мы все гадали, какой это Бурьян едет к нам на место Вагина! — восклицал капитан, искренно радуясь встрече с университетским товарищем. — Я лично думал, что ты где-то в спортивных сферах. Обладатель бронзовой медали в личном зачете и золотой в командном. Пловец-рекордсмен, фехтовальщик, стайер, стрелок, конник. Половина факультета за тебя болела, и никто не верил, что ты уйдешь из спорта!

Миша Ерикеев ждал рассказа об интригах и разочарованиях, но Бурьян сказал о другом:

— Спорт — это юность, Миша. Сейчас в плавании и гимнастике побеждают школьники, а в тридцать лет ты уже ветеран с двенадцатилетним стажем. Так вот, Миша, мне в мои тридцать лет хотелось начинать, а не заканчивать. Жить по-новому, но с неменьшей увлеченностью, чем это было в спорте.

— Значит, доволен?

— Не разочаровываюсь. А ты в угрозыске?

— Нет, в ОБХСС. Но у нас, по-моему, даже интереснее. Такие дела! Между прочим, и на тебя у нас свалится весьма шумное дельце: будут судить Глебовского, одного из нашей партийной верхушки. Все доказательства налицо, а он твердит одно: не виновен. С Вагиным еще не говорил? Теперь он наше областное начальство. Поговоришь — сладко не будет, не отвяжешься. Лично мне думается, — Ерикеев осторожно оглянулся и почему-то перешел на шепот, — что Глебовский действительно не убийца и выстрел, который ему приписывают, — не его выстрел. Очень уж он честный, принципиальный и добросовестный человек. Ты знаешь, я у него в КПЗ[1] был…

— Зачем это тебе понадобилось? — удивился Бурьян. — Ты же в следствии не участвовал?

— Нет, старик. У нас дисциплина: каждый делает свое дело, и делает его на пять с плюсом. У меня свои заботы. А следствие по делу Глебовского вел и не довел Жарков, личность заурядная во всех отношениях. Говорят, с годами приходит опыт, но часто он переходит в привычку все сокращать и упрощать.

— Разберемся, — повторил свою любимую присказку Бурьян и спросил: — А зачем все-таки ты полез к подследственному?

Оба сидели на подоконнике, коридор был пуст, и никто их не мог слышать. Но все же ответил Ерикеев Бурьяну не прямо:

— У Глебовского на сплаве, не при его участии конечно, затевается или давно затеяно грязное дело. Он сам поставил нас об этом в известность. Пахнет, как говорится, крупными хищениями. И если бы не этот дурацкий выстрел и арест Глебовского, мы бы совместными усилиями вскрыли всю эту лавочку. Но кое-что мы уже прощупали без него. И твое ведомство будет со временем обо всем информировано.

— Понятно, — сказал Бурьян, которому действительно стала понятна сдержанность Ерикеева. — Желаю успеха.

— А теперь куда?

— К своему областному начальству. Вагин, наверное, уже ждет.

Вагин действительно ждал Бурьяна, нетерпеливо поглядывая на часы. Он сразу поднялся ему навстречу:

— Бурьян Андрей Николаевич, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Хотел было по привычке сказать «будьте гостем», но тут же вспомнил, что вы уже не гость, а хозяин.

Вагин указал на мягкое кресло за столом, а сам сел на стул сбоку.

Бурьян тоже взял стул и сел напротив.

— Значит, вы уже осведомлены о событиях, произошедших за время, что вы к нам ехали? — Голос Вагина был предупредителен и любезен.

— Осведомлен и, признаться, разочарован.

— Почему?

— Следственная работа интереснее.

— Здесь вы не будете обездолены. В мелочах — ну там хулиганские выходки, пьяные драки, даже поножовщина: всей этой пакости у нас хватает, особенно на сплавных работах. Следователь — он мог бы стать вам незаменимым помощником, — к сожалению, как вас, наверное, уже информировали, надолго, быть может и навсегда, вышел из строя, и мы временно назначили на его место практикантку из университета Левашову Веру Петровну. Она молода, конечно, но юридически вполне грамотна и освободит вас от не столь уж важных и не требующих кропотливой проверки дел. Ну, а самые трудные дела, психологически наиболее сложные возьмете на себя. Да и тут инспекторы ОБХСС и уголовного розыска вам окажут всяческое содействие. Соловцов требовательный и напористый организатор и высокий специалист своего дела.

— Я уже с ним познакомился, — сказал Бурьян.

— Судя по вашему тону, вы его недооцениваете.

— Я просто его не знаю.

— Тон у вас очень кислый. А ведь я, как тренер, оставляю вам хорошую команду.

— У милиции она, быть может, и хорошая, во всяком случае, количественно. А что вы оставляете мне? Верочку Левашову? Допустим. Но она же подменяет и машинистку.

— Каждой женщине приходит время рожать. Пока найдете внештатную, временную. Технических работников мало? Согласен. И найти их трудно: не привлекают оклады.

— И прокурор я неопытный.

— Опытные прокуроры уходят на пенсию или повышаются в ранге. Для вас это тоже закономерное и заслуженное повышение. Словом, берите карты и начинайте пульку. Судья у нас опытный — в трудных делах поможет. К сожалению — один. И еще пара защитников. А что вы хотите? Район новый, недавно организованный. Где же юристов взять, если и в областном центре их не хватает? Между прочим, одно трудное дело я вам оставляю…

— Вы имеете в виду дело Глебовского?

— А вы уже осведомлены? Слышу голос Соловцова. Он догадывается, что может вас напугать. Первое дело — и массовая аудитория. Ведь так?

— Похоже.

— А вы не тревожьтесь. Это дело вам не вернут на доследование. Во-первых, отлично поработали инспекторы Соловцова: все доказательства налицо, даже лабораторные. Хотя обвиняемый и не признал обвинения, материалы следствия его непреложно изобличают. Вам остается только прочитать это дело и передать его в суд.

Бурьян не стал спрашивать, почему Вагин не сделал этого сам: он знал, что ему будет сказано. Он только подумал, что маневр ныне областного прокурора вполне ясен: ему не хочется вмешиваться в дело, интересующее первого секретаря обкома. На что надеется Костров, Вагин не знает, суд есть суд, но пусть Глебовского судят не по его, вагинской, инициативе. Бурьян так это понял. Да, суд есть суд, но и дело есть дело, — оно будет изучено, и Бурьян поступит так, как подскажут ему закон и совесть.

Так он и ответил Вагину, который даже замолчал, готовый к протестам и возражениям нового районного прокурора, его полное, холеное лицо с подстриженной на голландский манер бородкой так и не могло скрыть ликующего удовлетворения молчаливым согласием своего собеседника.

— Благодарю, — сказал он, дружески хлопнув по колену сидевшего напротив Бурьяна.

— За что? — пожал плечами тот.

— За то, что вы уже нажили опыт способного, многообещающего юриста. Блестяще защитили диссертацию о психологических мотивах следственного процесса: кстати, предоставленное вам дело, вероятно, в какой-то степени близко ее теме. И вы пришли к нам не, как говорится, со школьной скамьи, вы уже узнали жизнь во многих ее проявлениях, и с хорошей следовательской практикой, — пришли к тому же из большого творческого мира спорта с его многообразием характеров и конфликтов. Много повидали и много знаете. — Нотка некоторой торжественности в голосе Вагина приобрела вдруг оттенок дружеской задушевности: — А вам порой не жаль оставленного вами прошлого: побед, наград, поклонников, аплодисментов? Проще говоря, не жаль, что бросили спорт?

— Мне часто задают этот вопрос, — устало сказал Бурьян, — и я всегда отвечаю: не жаль ни наград, ни поклонников. То, что можно было сделать в спорте, я сделал, а для себя я его не бросал и не брошу.

Вагин прищурился не без усмешки:

— Подымаете дома гири и бегаете трусцой?

— Смешного здесь мало, — совсем уже нехотя произнес Бурьян, — Я знаю много видов спорта до самбо включительно и всегда могу найти молодежь для работы в спортивных кружках. Где бы я ни работал, везде так было. И всюду находится театр или клуб и желающие работать. Особенно в школах…

— Едва ли у вас теперь найдется для этого время, — сомневаясь, покачал головой областной прокурор.

— Для здорового человека пяти-шести часов сна совершенно достаточно.

— Бывают и бессонные ночи.

— У неврастеников.

— Я имею в виду профессию. Если вам, скажем, надо приготовить к утру текст обвинительной речи?

— Таких случаев не должно быть. Если знаешь дело, у тебя заранее должны быть все заметки по пунктам обвинения. Лично я никогда не выступаю по бумажке. Речь в суде — это ведь не доклад на собрании.

Однако Вагин продолжал нажимать:

— Бывает и так, что опытный защитник, а у нас оба опытные, вдруг да и подбросит несколько козырей, видоизменяющих картину судебного процесса?

— Согласен, бывает. Но если этих «козырей» нет в следственном деле, суд вернет его на доследование и обвинительную речь придется вообще переделывать.

— Не мне учить вас, как работать и жить, — сдался Вагин.

За открытым окном на улице раздались три автомобильных гудка.

— Это Костров приехал за мной после инспекции. Выйдем вместе. Я вас представлю.

Костров уже ждал у открытой двери машины. В свои шестьдесят он отлично выглядел, и Бурьян сразу оценил это. Высокий, плотный, хорошо скроенный, он в легкой ситцевой косоворотке походил на колхозника, отдыхавшего после работы. У него не было ни лысины, ни седины, последняя только чуть заметно змеилась вдоль пересекавшего голову шрама — пуля или нож? — отчего волосы приходилось старательно и часто зачесывать назад.

— Ну вот и заехал, как обещал, — сказал он засиявшему Вагину. — А это твой сменщик, что ли? — Костров кивнул на стоявшего позади Бурьяна.

Тот представился.

— Армянин или молдаванин?

— Чистейший русак, — улыбнулся Бурьян, — а фамилия, вероятно, от древнего прозвища.

— Хороший юрист, — поспешил заверить Вагин. — Уверен, что не ошиблись в выборе. Советник юстиции, как и я.

— Поживем — увидим, — подумав, сказал Костров и вдруг спросил: — Дело Глебовского сразу в суд передашь?

— Я ничего не делаю сразу, — не торопясь проговорил Бурьян. — Сначала придется Серьезно просмотреть весь следственный материал. Мне кажется, что следствие велось слишком поспешно.

Вагин промолчал, не сказав ничего ни «за», ни «против»: новый, мол, прокурор, это его и забота.

— Уголовный розыск просил ускорить расследование, а следователь был уже тяжело болен. Возраст плюс предынфарктное состояние. — Костров задумался и, помолчав, добавил: — Я давно знаю Глебовского. Вместе воевали, буквально рядом, бок о бок работаем и на гражданке. Может быть, он и виноват, может, он и меня обманывает, и все-таки я уверен, что тот Глебовский, которого я знаю, сам пришел бы ко мне и положил на стол свой партийный билет. Я виделся с ним в КПЗ, и он мне сказал: «Все материалы следствия не вызывают никаких возражений, но я скажу тебе честно: стрелял не я, а кто — не знаю. Мотив убийства был у меня одного».

Вагин молчал.

5

— Скольких мы потеряли, капитан, при переходе через болото?

— Не так уж много. Шестерых.

— Значит, сейчас у нас двадцать два человека.

— Пробьемся.

— Ты оптимист, политрук. Километры и километры. А гестаповцы нас крепко зажали.

— Поглядим, посмотрим.

Глебовский отодвинул керосиновую лампу в землянке и чуть убавил фитиль: керосину жалко. Потом оба, согнувшись, выбрались из землянки.

Моросил мелкий сентябрьский дождь. По туши ночного неба над лесистым болотом разливались багровые языки пламени. Горели взорванные под городом бензобаки.

— Работа Потемченко, — усмехнулся Костров.

— А наши взорвали понтонный мост через болото. Пусть теперь попробуют сунуться.

Вернулись в землянку. Оба были почти одногодками, конца двадцатых годов рождения. В партизаны их привело окружение, а когда началось наше контрнаступление на смоленском направлении, по решению белорусского партизанского штаба их бригаду разделили на несколько небольших отрядов, чтобы рассредоточить удары по железным дорогам, ведущим к Смоленску. Глебовский был командиром отряда, Костров политруком.

— А что с двумя приблудными будем делать? — спросил Костров.

— Проверим и решим.

— Нет у нас времени на проверку, капитан. То, что можно проверить, проверено. Оба первогодки. Фролов втихаря отсиживался писцом в городской управе, помогал с фальшивыми документами нашим подпольщикам в городе. Об этом он принес нам записку от самого Чубаря. Пишет, что Фролов, мол, засыпался и вот-вот будет схвачен гестаповцами. А Мухин был в отряде Потемченко, но с Потемченко связи нет, проверить не сможем.

— Тогда расстреляем.

— Расстрелять просто. Лишнего бойца жаль.

— Может оказаться предателем, специально засланным к нам в отряд.

— Не исключено.

— Тогда разбуди обоих. Я на них посмотрю.

Через две-три минуты Фролов и Мухин были в землянке. Глебовский молча оглядел их, потом сказал:

— Фролов останется, а тебя, Мухин, в расход.

Мухин, молодой черноватый парень, спросил:

— За что? Я же был в отряде Потемченко.

— Мы не можем этого проверить.

— Прикажите радисту. Пусть свяжется с Потемченко. Проще простого.

— Нет связи. Рация вышла из строя.

Мухин пожал плечами без особого страха.

— Тогда расстреливайте. От немцев вырвался, а свои, оказывается, не лучше.

— Не стреляйте его, — вмешался Фролов. — Он вместе с вашими ребятами понтонный мост на болоте взрывал.

Глебовский задумался.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Чем до войны занимался?

— Тракторист в колхозе. Кончил техникум.

— Что делал после оккупации?

— Сразу в партизаны подался. Из колхозных ребят, что в нашу армию не взяли, многие со мной в лес ушли.

— Почему же не взяли в армию?

— Говорят: плоскостопие.

— Потемченко лично знаешь?

— Еще бы!

— Опиши.

— Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.

«А мужичок подходящий, — подумал Глебовский. — Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».

— Добро, — сказал он, — так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением — быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!

Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.

— Я полагаю так, — карандаш Кострова уткнулся в карту, — вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. — Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. — Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.

Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.

— Там уже фронт близко, — наконец проговорил он. — Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.

— Что верно, то верно, — согласился Костров, — но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.

Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой — все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», — решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:

— Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.

— Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, — по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.

И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.

Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:

— Мне бы оправиться, товарищ политрук.

Костров указал на кусты орешника по соседству.

— Минуты две-три хватит? Я подожду.

Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.

— Проходи, — сказал Костров, пропуская солдата.

Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно — ох как ругал себя Костров за эту скученность! — вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.

— Ложись! — крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.

Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.

Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:

— Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.

По-немецки он говорил плохо.

«Ссылается на немецкий приказ, — подумал Костров. — Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».

— Хир зинд аллее? — сухо спросил офицер.

«Спрашивает, все ли здесь, — мысленно перевел Костров, — значит, Глебовскому удалось прорваться».

— Найн, нур цен меншен, — ответил офицеру Мухин.

«Только десять, — повторил про себя Костров, — а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.

И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.

Один из офицеров что-то сказал главному.

— Эрханген? — повторил тот. — Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, — кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. — По-штуч-но! — повторил он по-русски.

— Я? — нерешительно спросил Мухин.

— Ду, ду! — настоял офицер. — Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.

«Конец», — подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.

Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся — да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», — вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.

За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», — подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.

Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.

6

От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки». Из дверей ее вышел уже памятный нам водитель с перебитым носом и перекошенными шрамом губами. Постоял, закурил, огляделся: очень уж не нравился ему городишко.

Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.

— На кого уставился, корешок? — спросил он у водителя.

— На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.

Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.

— Чего сдрейфил? — удивился тот.

— А ты видел, с кем он стоит? — Фролов понизил голос до шепота.

— Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.

— А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.

Водитель рванулся к двери.

— Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.

— Тот самый?

— Неужто не узнал?

— Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была — подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.

— Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.

— Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.

Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:

— На сплав?

— Куда же еще? На заводе мне делать нечего.

Поехали. Разговор не клеился, пока Фролова не прорвало:

— Что-то неспокойно у меня на душе, старый бродяга.

— А душа-то у тебя есть? — усмехнулся водитель. — Если говорить правду, нас обоих тревожит одно. Мертвецы оживают, а живые вороги помнят.

— Ты о Глебовском? Так его дело вот-вот передадут в суд.

— А суд, предположим, оправдает.

— Не будет этого, — отмахнулся Фролов. — Дело чистое. Не подкопаешься.

— Как сказать. Костров близкий друг Глебовского, а сам он, по сути дела, хозяин области. И суд и уголовка у него под мышкой. Вот и вернет суд дело Глебовского на доследование. Ты нового следователя не знаешь, а я его в город привез. С ним-то Костров и торчал у машины. Мне — что, меня теперь и родная мать не узнала бы: рожа у меня другая, никакой косметики не требует. А у тебя, мил друг, как у Чичикова, — «мертвые души», и ОБХСС, наверно, уже к ним принюхивается. Смываться надо нам обоим, и фамилию придется переменить. Мне-то не требуется: был Мухин, а теперь Солод Михал Михалыч. Вот и смекай, старичок с ноготок!

7

От сплавной конторы до заводских причалов вниз да реке было километров сто с лишком, но шоссе, по которому они ехали, сокращало почти вдвое эту дорогу. Вот здесь и жил Фролов, тут же и работал. Жил в двух комнатах на втором этаже, жил одиноко, вдовый. Здешние девки на него даже и не заглядывались. Прибирала и кормила его тетя Паша вместе с ледорубами и сплавщиками — не так уж вкусно, но охотно и сытно. Лесорубы, проживавшие в Свияжске, числились в штате завода и получали зарплату в заводской бухгалтерии. А сплавщиков нанимал и оплачивал сам Фролов тоже за счет завода, но сдельно от ледохода до ледостава. То было его удельное княжество, его опричнина и командный пункт. Все имел Фролов — и дом, и жратву, припеваючи жил, с умением прибрать к рукам все, что плохо лежит. А домой к себе не пускал, гостей не собирал даже по праздникам, и жильцам отказывал вежливо и с поклонами, уверяя всех, что малейшего шума не переносит.

Так все и шло, пока ранней весной не постучался к нему в дверь за семью замками человек с перебитым носом и раздвоенной губой. Не узнал гостя Фролов, даже цепочки с двери не снял, в щель его разглядывая. Мелькнуло вдруг что-то знакомое, как видение из далекого прошлого.

— Неужели Мухин? — робко спросил он.

— Узнал все-таки старого друга, — хмыкнул гость, — так открывай дверь. На приступочке сидеть не намерен. Жрать, водки побольше, да и по душам поговорить надо. Хорошо, что ты фамилию не сменил, иначе тебя бы и не найти.

Цепочка звякнула, и дверь открылась.

Гость вошел, швырнул ватник в передней и, по-волчьи оскалив зубы, шагнул в комнату, где все уже было приготовлено для завтрака: буженина из холодильника, помидоры и соленые огурцы. Гость вынул из кармана куртки и поставил на стол темно-коричневую бутылку с рижским бальзамом.

— Попробуй-ка, из Риги привез. Крепкое варево, только мне не по вкусу. Мне бы сивухи сейчас. Насквозь продрог, пока в придорожной канаве лежал.

Фролов принес тщательно закупоренную большую стеклянную бутыль с самогоном и присел к столу. Незваный гость опрокинул в рот полный стакан и налил еще.

— Что ж ты без закуски, — вежливенько упрекнул Фролов, — и без партнера? У нас, Мухин, не пьют по-черному.

— О Мухине забудь. Нет более Мухина. Были после него и Губкин и Кривицкий, были да сплыли. Их теперь уголовка по всему Союзу разыскивает за угон машин отечественной выделки. Сейчас я предпочитаю «Волги», преимущественно новенькие, и перепродаю их спекулянтам с кавказским акцентом. Работал всегда один, без сообщников, потому и уходил от розыска. Лишние паспорта у меня всегда есть. А когда на шоссе в Памире в аварию попал, пришлось не только машину, но и себя ремонтировать. Вот следы на морде, любуйся. Когда узнал, кем ты стал и где работаешь, сюда и явился. Так что знакомься: Солод Михал Михалыч. А ты один здесь живешь?

— Как видишь, и вдов, и сир, и не без прибыли.

— Значит, есть и у меня теперь и работа и крыша.

— С работой порядок. Мне как раз водитель грузовика нужен, а вот с крышей… — Фролов явно помрачнел, — придется другую подыскать. У меня не выйдет.

— Это почему же не выйдет?

— Жильцов к себе не пускаю. Шуму, говорю, не переношу. И все в городе и здесь на плаву об этом знают. А тут вдруг — жилец! Да еще с такой рожей. Разговоры пойдут, а народ у нас страсть какой любопытный. Тебе же не выгодно!

— А ты о моей выгоде не волнуйся. Кто спросит, отвечай, что дружок фронтовой приехал, а лицо, мол, миной травмировано. Потом все привыкнут, а сплав начнется, так и вопросов не будет. Фронтовая дружба, милок, для любого законна.

Вздохнул Фролов:

— Михал Михалыч, значит? Запомним. Только места здесь для тебя невыгодные. Главным инженером у нас Глебовский, командир отряда, куда нас с тобой немцы забросили. Для меня сейчас это сволочь первая, и к тебе, Миша, начнет присматриваться. Вдруг признает? Я же признал.

— Догадался, а не признал. А Глебовский этот глянет и мимо пройдет: тыщи людей видел за сорок лет, всех не припомнишь.

— А секретарем обкома у нас знаешь кто? Бывший политрук отряда Костров. Тебя-то он наверняка запомнил, с тобой шел, когда отряд разделился.

Солод вздрогнул:

— Неужто тот самый? Так я лично его расстрелял, когда немцев вызвал. Пулей в затылок. Промазать не мог: в упор стрелял. Думал, вешать будем, да у гауптмана времени не хватало. Вот он и поручил мне, как русскому, всю десятку убрать. Ну я и убрал: все тогда сволочами были. А почему этот политрук выжил — понятия не имею. Рука у меня, что ли, дрогнула или оступился, быть может… А проверять некогда было: очень уж немцы спешили.

— А у него на затылке от твоей пули вмятина в черепе. Сам видел на партсобрании в обкоме.

— Часто встречаетесь?

— Кто я для него? Клоп. Взглянет издали и забудет. Разок на сплаву побывал, да меня, к счастью, не было, приболел малость.

— Не узнал тебя?

Фролов только плечами пожал.

— Четыре десятка лет прошло. Разве узнаешь?

— Ну, а мне тогда и бояться нечего. Водитель грузовика, да еще с моей рожей. О крыше спорить не будем: остаюсь.

— Лучше бы в общежитии.

— Кому лучше? Значит, тебе. Побаиваешься. А ведь я и так знаю. Тихо живешь и много крадешь. А что крадешь, сам расскажешь. Небось на сплаву у тебя своя бухгалтерия и помощник для тебя ох как нужен. Тут, милок, я тебя насквозь вижу. Такие, как ты, на зарплату не живут, а как от суда уйти, я лучше знаю: больше опыта.

Фролов молчал, вздыхал, думал. Действительно, не на зарплату живет, и такой помощник, как Солод, конечно, нужен. Ему и рассказать многое можно, и совет дельный он даст, и совсем уж необходим, когда смываться придется.

— А не боишься, что я тебя выдам? — спросил Фролов.

— Невыгодно тебе это. Глебовскому откроешься? Так он нас обоих в угрозыск передаст. И пока следствие будет тянуться, я тебя в камере и пришью. Анонимку пошлешь самому Кострову, скажем? Так меня он сначала посмотреть захочет. У нас по анонимным доносам людей не сажают. А уж я сразу догадаюсь, почему это меня Кострову показывают, а может, еще и Глебовскому. Нет выгоды для тебя, корешок, а без выгоды небось и жить скучно.

— Ставь койку у меня в комнате, — угрюмо проговорил Фролов. — Я и сам боюсь, что обо мне кто-нибудь в анонимке выскажется. Поживи чуток, может, и к лучшему: совет нужный дашь и время смываться обоим почуешь. Нюх, как я понимаю, у тебя на такие дела собачий.

Так полгода назад появился на сплаву Солод, среди новых людей прижился, да и люди к его травмированной роже привыкли.

8

Бурьян прочитал дело Глебовского, потом перечитал его еще раз, вдумываясь в каждое из свидетельских показаний, прослушал магнитофонные записи допросов и вызвал из соседней комнаты Верочку Левашову.

— Я ознакомился с делом, Верочка, — начал он. — Кстати, вас не обижает то, что я опускаю отчество?

— А меня все так зовут. Только Жарков, когда я пыталась с ним спорить, иронически называл меня «девушка» и, кстати, не интересовался тем, обижает меня это или нет.

— Не будем касаться педагогических посылов Жаркова. Сейчас нас интересует лишь его последнее дело. А провел он его для следователя с таким большим юридическим опытом, скажем мягко, поверхностно, даже небрежно, опираясь только на одну версию, возможную, но не единственную, — задумчиво рассуждал Бурьян. — Ровно месяц назад жена главного инженера Людмила Павловна Глебовская задержалась до позднего вечера на занятиях театрального кружка в заводском Доме культуры. Домой ее провожал влюбленный в нее директор Дома Армен Маркарьян. Я повторю вам сейчас то, что уяснил себе из дела Глебовского, и, если в чем-нибудь ошибусь, вы меня поправите. Так вот, Маркарьян и Глебовская не спешили. Он — потому что радовался этой незапланированной вечерней прогулке, она — потому что дома ее никто не ждал: по субботам ее муж с вечера обычно уходил на охоту. У садовой калитки минут десять они разговаривали, причем разговор их был подслушан. Свидетельские показания в деле имеются. И они, кстати говоря, отнюдь не подтверждают того, что произошло через десять минут, когда Глебовская уже шла к дому. Раздался выстрел, потом другой, и Маркарьян был убит на месте. А вернувшегося утром с охоты Глебовского арестовал поджидавший его инспектор уголовного розыска. Достаточно ли было у него оснований для ареста?

— Утром Жарков позвонил Соловцову, — вмешалась Верочка, — примерно был такой разговор. «Арестовали? Правильно. Вполне подходящий кандидат. На охоту сразу не пошел, спрятался где-нибудь в саду за можжевельником и ждал Маркарьяна. Знал, что он будет ее провожать. Что, что? Нашли пыжи? Какие пыжи? Ага, те, что набивают вместе с дробью в патроны. А что это нам дает? — Подождал, послушал и добавил: — Немедленно же пришли. Это уже прямая улика! — А потом обернулся ко мне и сказал с назидательностью: — Вот вам и первая улика, Верочка. Охотничьи пыжи-то, оказывается, были сделаны им из школьных тетрадок дочери. Мать тут же это и подтвердила».

— Самое характерное в вашем рассказе, Верочка, — это мотив убийства, который и привел Жаркова к его версии. Оказывается, он еще до разговора с начальником уголовного розыска подозревал в убийстве именно Глебовского: все гости и работники Дома культуры знали об агрессивной влюбленности Маркарьяна. Остальное добавили вспыльчивый характер Глебовского, городские сплетни и ссоры главного инженера со своей женой. Жаркова не заинтересовали ни личность убитого, ни его прошлое. И все допросы он вел, опираясь на свою версию. Это подтекст его следствия. Даже категорический отказ Глебовского признать навязанное ему убийство не вызвал сомнений у следователя. Прослушаем хотя бы его первый допрос обвиняемого.

Бурьян включил магнитофонную запись допроса.

Жарков. Говорят, что вы самый меткий стрелок в городе?

Глебовский. Был снайпером у партизан под Смоленском.

Жарков. Значит, привыкли убивать?

Глебовский. Мне странно слышать такой вопрос от советского человека и коммуниста. Чтобы приписать мне обвинение в убийстве, вы прибегаете к приемам, недозволенным нашим уголовным кодексом.

Жарков. Уголовного кодекса вы не знаете, а спрашивать я могу вас обо всем, что касается вчерашнего убийства у вашего дома. Где вы были в это время?

Глебовский. На охоте у Черного озера. Примерно в тридцати километрах от города.

Жарков. Кто-нибудь может подтвердить это?

Глебовский. Никто, кроме моей жены, которой я оставил записку.

Жарков. Как вы добрались до Черного озера?

Глебовский. На собственной машине марки «Жигули» красного цвета.

Жарков. Кто-нибудь видел эту машину?

Глебовский. Таких машин в городе не одна, и не мог же я останавливаться перед каждым прохожим, чтобы объяснить ему, куда и зачем я еду.

Жарков. Значит, алиби у вас нет?

Глебовский. Очевидно.

Жарков. А убитого Маркарьяна вы знали?

Глебовский. Конечно. И мне очень не нравилось его отношение к моей жене. Я даже настаивал на ее уходе с работы в Доме культуры.

Жарков. Значит, ревновали?

Глебовский. Возможно.

Жарков. А ведь из ревности можно и убить.

Глебовский. Вероятно. Только я не убивал Маркарьяна. Это сделал кто-то другой.

Тут Бурьян выключил запись.

— Ну, а дальше разговор о пыжах и дочерней тетрадке и о том, что в патронташе Глебовского оказался всего один-единственный патрон с десятимиллиметровой дробью, иначе говоря, с картечью. И тут же классический вопрос следователя: «Кто может подтвердить, что вы взяли с собой только один такой патрон?» Жарков буквально загонял Глебовского в угол, из которого был лишь один выход: признание в убийстве. Но этого признания он от Глебовского не добился.

Бурьян задумался. Конечно, версия Жаркова доказательна. Но упрямство Глебовского можно объяснить и его убежденностью в своей правоте. Уже одно это обстоятельство должно было насторожить следователя. А вдруг действительно стрелял кто-то другой? Но кто и почему? На первом же допросе Глебовский рассказал, что как-то он, разбираясь в своем охотничьем хозяйстве, обнаружил отсутствие четырех патронов. Но Жаркова это не заинтересовало. А когда его спросила об этом Левашова, он равнодушно ответил: «В выходные дни возле него в саду всегда торчали какие-то мальчишки-школьники». А может быть, следовало начать с пропажи этих патронов? Потерять их Глебовский мог, но хороший охотник такие потери не забывает. Просто вору патроны не нужны, а вору-охотнику четырех патронов мало.

— Загляните-ка в ближайшую школу, Верочка, — сказал Бурьян. — Может быть, там и найдем похитителей. Ведь патроны могли понадобиться их отцам или старшим братьям.

Верочка жадно вслушивалась в каждое слово Бурьяна. Именно такой педагог-юрист был ей нужен, хотя ни он, ни она о педагогике и не думали. Они думали о деле Глебовского и о возможных ошибках следствия.

— Мне хочется рассказать вам еще об одном обстоятельстве, — неуверенно подсказала она. — На другой день уже после ареста Глебовского я еще раз осмотрела место убийства и в лужице поодаль у забора нашла полкоробка спичек с этикеткой рижской спичечной фабрики. Коробок был помятый и мокрый, но я все-таки захватила его для Жаркова. Только напрасно: он, даже не посмотрев, выбросил его из окошка на улицу. «Три дня дожди шли, — сказал он, — мало ли с какой улицы он приплыл и сколько дней там провалялся. Это — во-первых, а во-вторых, Глебовский не курит. И рекомендую вам, девушка, не играйте в мисс Марпл из романов Агаты Кристи».

— А что заинтересовало вас в этом коробке? — спросил Бурьян.

— Откуда в нашем городе спички из Риги, когда их везут к нам из Калуги с фабрики «Гигант». Других в наших магазинах и ларьках не было и нет. Значит, коробок бросил приезжий или ездивший в эти дни в командировку в Ригу.

Бурьян тотчас же позвонил Соловцову:

— Говорит Бурьян. Да, ваш новый прокурор. Все прошло так, как вы и предполагали. Вагин, как Пилат, умыл руки. Дело Глебовского не передается в суд, а возобновляется. Секретарь обкома в присутствии Вагина предложил мне лично заняться этим.

— А вам, конечно, очень хочется угодить Кострову? — засмеялся Соловцов.

— Мне очень хочется докопаться до истины.

— Вы полагаете, что Жарков не докопался?

— Жарков, сломленный болезнью, работал наспех, опираясь лишь на одну версию.

— Так другой же нет.

— Попытаюсь ее найти.

— Что же вы хотите от уголовного розыска?

— Во-первых, список лиц, имеющих охотничьи ружья, а во-вторых, перечень всех приезжих в город за последние месяцы.

— Зачем вам это нужно, Андрей Николаевич?

— Для следствия. И еще: в деле мало данных об убитом, только трудовая книжка и характеристика с последнего места работы. Зато Жарков любовно собрал все сплетни о связи Маркарьяна с женой Глебовского. А нам бы хотелось знать, не было ли у Маркарьяна врагов, действительно заинтересованных в его убийстве.

— Хорошо, — ответил Соловцов. — Все выполним. Списки подготовим.

Бурьян положил трубку.

— Ну, а вы что скажете о Маркарьяне, Верочка? Вы же наверное знакомы с ним.

— Типичный бабник, не пропускающий ни одной мало-мальски интересной женщины. Отсюда и его псевдолюбовь к Глебовской. Не верю я сплетням. Людмила Павловна порядочная женщина. Это мое личное мнение и, как вы сами понимаете, Жаркову не нужное и потому не отраженное в материалах следствия.

9

Бурьян думал. Мысль о создании спортивного кружка в школе на улице Гагарина, где жил Глебовский, видимо, придется пока оставить. Вагин прав. Дело Глебовского отнимало надежду даже на какой-нибудь свободный часок. Оно двигалось медленно, еле-еле. И все же Бурьян был убежден в невиновности обвиняемого. Оценка личности Глебовского, данная Костровым, перевешивала неполноценную версию Жаркова. Стреляли из сада с ответвления липы, росшей в трех метрах от калитки. В деле фигурировал даже снимок сучка, нависшего над забором, где можно было стоять, опираясь спиной на другой сук повыше. Видны были и следы охотничьих сапог, сбивших кору под ногами. Но такие сапоги мог носить и кто-то другой, хотя в списке владельцев охотничьих ружей было только одно имя, как-то связанное с делом Глебовского, а именно Николай Фролов, начальник сплавной конторы. Только обвинить его в убийстве нельзя: он был одним из очевидцев преступления на улице Гагарина и допрошен как очевидец, даже не один, а с официанткой из «обжорки» Полиной Пивоваровой, с которой и прогуливался в тот же вечер по этой улице.

Раздался телефонный звонок. Бурьян взял трубку и услышал преувеличенно бодрый голос Соловцова:

— Довольны списком, Андрей Николаевич?

— Спасибо. В этом списке, кроме Фролова, только четверо работают на заводе. Поинтересуйтесь у каждого, что он делал в последнюю субботу прошлого месяца. У кого нет алиби, направляйте ко мне. И еще: я просил у вас и другой список.

— Приезжих? Приезжали и уезжали командированные, в какой-то мере связанные с заводом. Принимал их директор, а не главный инженер. Приезжали ревизоры, часами сидевшие в бухгалтерии. В Дом культуры никто не приезжал. А из приехавших и оставшихся в городе могу назвать только одного: Солод Михаил Михайлович. Работает водителем грузовика у Фролова. У него и живет при сплавконторе. Не богатый материал…

— Разберемся, — сказал Бурьян.

А про себя отметил, что он и сам не знает, что можно сделать с таким материалом следователю. Идти по следам Жаркова, исправляя его ошибки? Может быть. Только начинать с Глебовского Бурьян не хотел. Он успеет познакомиться с ним, когда уже будет найдена другая доказательная версия, и снять с него несправедливое клеймо обвиняемого в убийстве. Значит, начинать придется с жены. Бурьян взял ленту с допросом Глебовской и включил запись.

Жарков. Садитесь, Людмила Павловна. Неприятный у нас с вами разговор. Но приходится…

Глебовская. Самое неприятное для меня было — незаконный арест мужа.

Жарков (не откликаясь на ее реплику). Вам сколько лет, Людмила Павловна?

Глебовская. Тридцать четыре.

Жарков (сочувственно). А ведь муж ваш на двадцать лет старше вас.

Глебовская. А какое отношение это имеет к его аресту?

Жарков. В этой комнате только я могу задавать вопросы. Так вот, вас не раздражала порой такая разница в возрасте? Помните у Пушкина: «Старый муж, грозный муж, ненавижу тебя, презираю тебя, я другого люблю…»

Глебовская. Вы не точно цитируете песню Земфиры, пропускаете строчки. Это во-первых. А во-вторых, я любила и люблю своего мужа.

Жарков. А роман с Маркарьяном?

Глебовская. Не повторяйте обывательских сплетен.

Жарков. Он же был влюблен в вас.

Глебовская. Едва ли. Просто был уверен в своей неотразимости.

Жарков. Вас видели с ним у калитки за несколько минут до выстрелов. Он обнимал вас.

Глебовская. Пытался обнять. Но я оттолкнула его, заявив, что ухожу из Дома культуры.

Жарков. Не лгите. Ваш разговор был подслушан шедшими позади вас прохожими.

Глебовская. Что же они подслушали?

Жарков. Он настаивал, чтобы вы ушли от своего мужа, а вы просили его быть сдержанней, потому что боялись припадков ревности у Глебовского.

Глебовская. Это клеветническое искажение происходившего. Солгать так мог только враг моего мужа.

Бурьян выключил запись. Жарков не назвал Глебовской имени свидетеля, но Бурьян уже знал его по материалам «дела». То был начальник сплавконторы Фролов, допрошенный одним из первых вместе с Пивоваровой, официанткой пресловутой «обжорки», в качестве очевидцев преступления на улице Гагарина. Она могла солгать, как соавтор городских сплетен о личной жизни Глебовских, поняв сразу все то, что требовалось от нее следователю. Но почему солгал Фролов? Вот о его отношениях с главным инженером завода Бурьян и рассчитывал узнать у Глебовской. Но как вызовешь ее после такого допроса в прокуратуре? И Бурьян решил лично заехать к ней.

Его встретила красивая, но неухоженная женщина, без всяких следов косметики на лице, с опухшими от слез глазами. Решение нового прокурора о возобновлении следствия по делу ее мужа явно зажгло в ней огонек надежды.

— У меня создалось такое впечатление, что следователь откровенно искал доказательства виновности моего мужа. Я работаю в заводском Доме культуры, а Маркарьян пришел к нам сравнительно недавно и сразу же начал меня обхаживать. Упрямо, настойчиво и откровенно. Поползли пошленькие, обывательские сплетни. Муж мой, человек вспыльчивый, потребовал, чтобы я ушла с работы. Я заупрямилась: очень уж не хотелось бросать любимое дело, привлекала обстановка, друзья, сложившиеся отношения. Об этом тоже стало известно. Плохо, мол, живут, ссорятся. Муж, мол, старик, а она вся в соку, баба-ягода, да и директор Дома культуры малый не промах, времени не теряет. Вот такие слушки мне и передавали местные кумушки. Пришлось решать, и я решила расстаться с работой. В ту субботу, когда произошло убийство, а муж был на охоте, я и объявила Маркарьяну, что его поведение вынуждает меня уйти. Он провожал меня до дому — дело было после репетиции, — возмущался, грозил, но могла ли я выбирать между чуждым мне человеком и мужем, которого я люблю? У калитки в сад мы и расстались. Он что-то кричал мне, но я даже не обернулась. А минуту спустя — я не успела еще подняться на крыльцо — раздался выстрел, за ним другой. Конец вы знаете.

— А были ли враги у вашего мужа? На заводе или на сплаве? — спросил Бурьян.

Глебовская ответила не сразу, подумала.

— Недоброжелатели были, но не убийцы. А на сплаве муж почти не бывал. Сплавщиками командует Фролов, по словам мужа — скользкая и мутная личность. Я не знакома с ним, но фамилия его упоминалась в нашем доме не раз, в частности, в связи с какими-то «мертвыми душами». Глебовский подозревал, что Фролов вписывает в платежные ведомости вымышленные фамилии, но проверка ничего не дала: все бухгалтерские тонкости были соблюдены. О своих подозрениях муж сообщил в ОБХСС, но о результатах мне пока не известно.

Мысль о возможности связать дело Глебовского с махинациями Фролова уже приходила в голову Бурьяна: очень уж она была соблазнительна. Но, логически рассуждая, он понимал, что такого обвинения он предъявить Фролову не может. У того не было ни мотива, ни возможности это сделать. Даже не догадываясь, почему он это говорит, Бурьян все же повторил вопрос Жаркова Глебовской:

— А откуда стреляли, Людмила Павловна?

— По-моему, из сада или с дорожки у нашего дома. Я уже говорила об этом на следствии.

— Я знаю. А если точнее, справа или слева от калитки?

— Определенно справа. Слева почти вплотную примыкает дом Пермякова. Он — пенсионер, овощами на рынке торгует. Маркарьяна не знает, да у него и ружья нет.

— Он вышел, услыхав выстрелы?

— Он вышел уже потом, а когда я выбежала, у тела стояли незнакомые мне мужчина и женщина. Она сейчас же побежала звонить в милицию. Я говорю: «Надо сначала „скорую“ вызвать». А он мне с какой-то непонятной ехидцей: «Нечего здесь „скорой“ делать. У парня полголовы картечью снесло».

— Мы их уже допросили, — сказал Бурьян, не называя ни Фролова, ни Пивоварову. — Следствие идет, и мне кажется, какие-то шансы у вашего мужа есть. Ждите.

Он знал, что не должен был этого говорить Глебовской, но в виновность ее мужа не верил и сам.

10

Недоброжелателей у Глебовского на заводе было немало. Безжалостный к лентяям и лодырям, пьяницам и прогульщикам, он лишал премии и даже немедленно увольнял с работы, несмотря на текучесть кадров. Надо отдать справедливость Жаркову: преданный своей версии, он тем не менее дотошно допросил всех наиболее обиженных главным инженером. Но кто-то был в гостях в этот злополучный субботний вечер, кто-то предъявил билет в кино, а уволенные за прогулы и работавшие ныне в мастерских местного свияжского кладбища давно забыли о своей обиде. Никто из них так и не понял, почему их допрашивали в связи с убийством незнакомого или полузнакомого им человека. Значит, была все-таки у Жаркова мысль о возможности воспользоваться этим убийством для судебной расправы с мешавшим им главным инженером. Но мешал он только одному человеку, о котором сообщал в ОБХСС. Если бы Ерикеев докопался до истины в так и не открытом деле о сплавконторе, думал Бурьян, Жарков не пошел бы по легкому, но, видимо, ложному пути. Но именно Фролова он и не тронул: тот был очевидцем преступления, главным свидетелем против Глебовского, и незачем было вспоминать о каких-то неподтвержденных обидах.

Бурьян в который уже раз включил запись допроса Фролова.

Жарков. Садитесь, Николай Акимович. Вы были свидетелем убийства на улице Гагарина?

Фролов. Можно сказать, очевидцем.

Жарков. Расскажите.

Фролов. Я уже все тогда рассказал участковому.

Жарков. На следствии можно подробнее.

Фролов. В субботу вечером я вместе с водителем моей машины ужинал в кафе напротив…

Жарков. Простите, а кто ваш водитель?

Фролов. Солод Михаил Михайлович. Поступил к нам водителем грузовой машины, а сейчас я его перевел к себе на легковую. Хорошие рекомендации и большой опыт. Классный водитель.

Жарков. Поближе к убийству.

Фролов. Мы поужинали, а кафе закрывалось. Я пригласил официантку Полину Григорьевну Пивоварову немножко пройтись по городу. Водитель остался в машине. Мы пошли прямо, потом свернули на улицу Гагарина.

Жарков. Почему?

Фролов. Чисто случайно. Впереди нас шли двое, мужчина в белой рубашке и женщина в темном. Я хотел было обогнать их, но Поля остановила. Не спеши, говорит, послушаем, о чем они треплются. Это Людка Глебовская со своим хахалем.

Бурьян выключил и снова включил запись. А подумал он при этом об одном странном обстоятельстве. Почему очевидцем убийства оказался именно недоброжелатель Глебовского? И почему он, живущий почти за семьдесят километров от города, захотел погулять по городу именно в тот злополучный вечер? И почему для прогулки он выбрал явно не симпатизирующую Глебовской одну из известных всему Свияжску сплетниц? И почему так же «чисто случайно» они оба свернули на улицу Гагарина именно позади Глебовской и Маркарьяна?

А запись допроса тем временем продолжалась.

Жарков. Вы так близко шли, что можно было все слышать?

Фролов. Они не стеснялись нас или не видели. Он все о любви говорил, настаивая, чтобы Людмила ушла от Глебовского. А она уговаривала, чтобы он сдержаннее вел себя. Если вдуматься, просто боялась ревнивых припадков мужа.

Жарков. Вы близко знаете Глебовского?

Фролов. Бок о бок работаем. Вспыльчив, зол, ревнив, мстителен. Со злобы на все способен.

Жарков. А из ревности?

Фролов. А вот послушайте. Сижу я как-то у него на приеме. У самой двери сижу, а она приоткрыта была. В кабинете же у него никого. Он спиной ко мне стоит и по телефону во весь голос кричит. Жену костит, как мужик на рынке… Шлюха, говорит, ты подзаборная! Армяшку своего брось, а то я ему жить не дам. А ведь это, товарищ следователь, прямой намек.

Жарков. Кто-нибудь, кроме вас, был в приемной?

Фролов. Кроме меня, никого. Но меня он не принял. Сказал, что занят.

Жарков. А вы жену его знаете?

Фролов. Не знаком: они в гости к себе не зовут. Да вы многих поспрошайте, баб особенно. А в субботу, когда она со своим армянином домой возвращалась, он у калитки ее, как девку, облапил.

Жарков. Как же вы сумели их разглядеть в темноте?

Фролов. А мы тихонько за ними шли. Приглядывались.

В кабинет прокурора вошла Левашова. Бурьян тотчас же выключил магнитофон.

— Напрасно вы его выключили, — проговорила Верочка. — Я сама люблю вновь и вновь прослушивать уже сказанное на следствии. Как-то по-новому воспринимаешь мелочи — обмолвки, неточности, интонации. Причем не только у допрошенного, но и у допрашивающего.

— Интересно, кто из них лжет? — Бурьян рассуждал вслух. — Глебовская и на меня произвела приятное впечатление. Как на мужчину, или скажем иначе — просто на человека. Но я ведь не просто человек, я в данном случае и следователь. Не говоря о Пивоваровой, Фролов, например, посоветовал: «А вы наших баб расспросите». Жарков и расспросил. Жена Пермякова, которая, кстати, даже не разговаривает с Глебовской, прямо обвиняет ее в неверности мужу, а Дульская — в излишней кокетливости с Маркарьяном.

— Жена Пермякова — злонамеренная и ограниченная мещанка, готовая оклеветать кого угодно, кто ей не нравится. Пермяков даже порекомендовал Жаркову не вмешивать ее в дело Глебовского, но Жарков словно специально подбирал именно таких свидетелей. Почему из всех участниц драмкружка в Доме культуры он выбрал Дульскую? Потому что она играет те же роли, что и Глебовская, причем играет их гораздо хуже. Ну, а теперь включите-ка окончание допроса Пивоваровой. Последних реплик совершенно достаточно.

Бурьян пропустил часть катушки, потом включил звук. Раздался чуть хрипловатый женский басок.

Пивоварова. Мы почти крались за ними, даже прижимались к забору, неслышные и невидные.

Жарков. Зачем?

Пивоварова. Люблю за чужими романами подглядывать. Дело женское. Занятно.

Жарков. Роман этот закончился трагедией. Вы видели?

Пивоварова. А то нет? Потеряла Людка такого хахаля…

Жарков. Вы знакомы лично с Глебовской?

Пивоварова. Лично? Нет. Видела как-то у нас в кафе.

Жарков. С кем?

Пивоварова. С мужем. Она выпендривалась, мужиков приглядывала. А он сидел злющий-презлющий. Должно быть, предчувствовал, что под суд пойдет.

Жарков. Вы в этом уверены?

Пивоварова. А кого же судить? Все уверены. Посидите у нас, наслушаетесь.

Левашова закрыла магнитофон. Сказала скорее с грустью, чем с насмешкой:

— Я присутствовала на этом допросе и рискнула заметить Жаркову, что такие свидетели не вызывают доверия, он мне в ответ: учитесь, мол, девушка, отличать спорное от бесспорного.

— Вот и я учусь, — вздохнул Бурьян.

11

Запутавшись в сложностях своего первого в этом городе дела, прокурор вызвал к себе Ерикеева из ОБХСС. Тот не заставил себя долго ждать. Доходный дои купца Оловянишникова строился как палаты для обеспеченных, его многокомнатные квартиры-близнецы соединялись друг с другом, разделенные только просторными лестничными клетками, в центре которых подымался такой же просторный лифт. Поднимись с этажа на этаж, сверни направо или налево с площадки с итальянским окном — и попадешь в нужный тебе отдел любого родственного твоему ведомства.

— Интересно, зачем это я тебе понадобился? — спросил Ерикеев, открывая дверь. — Как прокурору или как другу студенческих лет?

— С другом студенческих лет я охотно пойду в «обжорку», а сейчас ты мне нужен по делу.

— Так Глебовский в государственных хищениях никак не повинен.

— Сядь, — сказал Бурьян, — и подумай. Где-то наши с тобой следовательские пути пересекаются.

— Пожалуй, я догадываюсь. На Фролове.

— На Фролове, угадал, — сказал Бурьян. — Чем вызвана его злоба к Глебовскому? Что инженер написал о нем в ваше ведомство? В чем он подозревал его?

— Образно выражаясь, в фабрикации «мертвых душ». А конкретно — в систематических приписках в платежных ведомостях сплавщиков нескольких лишних фамилий. Деньги в заводской бухгалтерии он получал сам, сам же и расплачивался с рабочими. Все это разные люди, набранные Фроловым в окружающих деревнях, по существу шабашники, не числящиеся в штатах завода, работают посезонно от весны до осени, а потом разъезжаются кто куда в зависимости от местожительства или другой работы. Мы нашли этот метод порочным, допускающим возможность злоупотреблений, и директор с нами согласился, сообщив о том, что вопрос о сплавщиках ставился уже на парткоме Глебовским и с будущего сезона наем их будет проводиться под наблюдением отдела кадров завода.

— Что же вы предприняли для проверки Фролова? Ведь он уже работает так от сезона к сезону, — спросил Бурьян.

— Кое-что предприняли, но, боюсь, поздновато. Проверили список сплавщиков по платежным ведомостям и нашли пять «мертвых душ». Эпитет этот, между прочим, придумал Глебовский, и о них я и говорил с ним после его ареста. Но Фролов вывернулся. Мы явились к нему сразу же, но, видимо, он успел подготовиться. Должно быть, уже после заседания парткома. Нам же он показал готовый приказ об увольнении их за систематические прогулы. Вызвал их специально: они еще не успели уехать из общежития. Но тут обнаружилось одно загадочное обстоятельство. В общежитии они прожили всего четыре дня, якобы перебрались сюда из палатки. А о палатке этой, оказывается, знал только Фролов и указать ее нам не смог, сказал, что разобрали за негодностью.

— А что говорят сплавщики? Ведь на реке-то этих видели?

— Мнутся. Кто говорит — видел, кто — нет. А в общежитии пили, мол, крепко. Жилье обмывали.

— Сколько лет заведует сплавконторой Фролов?

— Восьмой год.

— И только сейчас Глебовский обнаружил «мертвые души»?

— А Глебовский пришел на завод только в прошлом году, — сказал Ерикеев и подтянулся: перед ним сидел уже не университетский товарищ, а прокурор города.

— Сколько у нас зарабатывает сплавщик? Не меньше любого бригадира трактористов на лесосеке. И хотя те штатные, заводские, все равно не меньше. А пять-шесть «мертвых душ» за сезон — это не один десяток тысяч. А за восемь лет?.. То-то. А вы прекращаете дело, капитан Ерикеев, потому что вас провел за нос жулик, подсунувший вам пятерых алкашей.

— А мы его и не прекращали, ваше превосходительство, — Ерикеев все-таки не забывал о студенческой дружбе, — расследование продолжается. Мы не трогаем Фролова. Пока. Пятеро алкашей стоили ему пять сотенных, а сколько он нажил на них, уже известно. Известна и цена «мертвых душ» за прошлые годы. Остались неподсчитанными лишь первые два сезона, но как только найдем всех «живых», подсчитаем и «мертвых». Жди, Андрюшенька, это действительно десятки тысяч. И скоро чичиковская эпопея в ее современном варианте, пожалуй, ляжет к тебе на стол, изложенная на языке профессиональных юристов.

— Что значит «скоро», Миша? Если бы ты знал, как мне это нужно.

— Я и знаю. Потерпи недельку. Канцелярская работа, бухгалтерская. А подсчитывать некому, людей у меня не больше, чем у тебя.

— А пока это тормозит дело Глебовского. Может быть, будущее дело Фролова раскроет нам и тайну убийства Маркарьяна. Я ведь не из-за Кострова пересматриваю обвинение Глебовского в этом убийстве. Не выслуживаюсь перед начальством, как думает Соловцов.

— Соловцов мыслит теми же категориями, что и Вагин. Римское право: кому выгодно. Но убийство Маркарьяна, оказывается, выгоднее Фролову, чем бывшему главному инженеру. Мотив сильнее. Однако будущее дело Фролова само по себе еще не снимает обвинения с Глебовского. Вся твоя трудность в том, что Фролов, как показывают обстоятельства убийства, сам не мог быть убийцей. Алиби его неопровержимо.

— Но убийство можно инсценировать. Фроловское хитроумие и крупная сумма денег легко это позволят, — сказал Бурьян.

— Так ищи пока фактического убийцу. Мотив у тебя уже есть. Полдела сделано.

— Я и найду, если мне не будут мешать, — заключил Бурьян.

Но ему мешали. Едва ушел Ерикеев, как позвонил из области Вагин:

— Что у тебя с делом Глебовского?

— Дело пересматривается.

— Тянешь. Непристойно медленно тянешь.

— С разрешения Кострова.

— Костров не один в обкоме. Есть бюро.

— Ты же не будешь ссориться с Костровым. Тем более, что твой нажим не принципиален.

— Допустим, — смягчился Вагин. — Значит, виновным Глебовского ты не считаешь, если затянул дело.

— Не так уже затянул. Всего неделя. К тому же выяснились любопытные обстоятельства. Следствие Жаркова целиком ошибочно.

— Интересно. Может быть, расскажешь?

— Это не телефонный разговор.

Вагин закончил недовольно:

— Ладно. Расскажешь потом. Поторопись.

Осложнения продолжались. Уже на следующее утро прокурора вызвал к себе секретарь горкома Кривенко. Принял он его сразу, ждать не заставил, но встреча началась сухо и неблагоприятно.

— Мною получено коллективное письмо рабочих Свияжского комбината о деле бывшего главного инженера Глебовского. Семьдесят подписей. Ознакомьтесь.

Секретарь протянул письмо Бурьяну. Тот прочел:

«Дело по обвинению бывшего главного инженера завода Глебовского в убийстве директора заводского Дома культуры тов. Маркарьяна, рассмотренное и законченное следствием, а также уже утвержденное бывшим прокурором города, а ныне областным прокурором тов. Вагиным, до сих пор не передается в суд и когда будет передано, новый прокурор тов. Бурьян не сообщает, хотя весь город об этом гудит и волнуется. Преступление возмутительное и требующее немедленного судебного разбирательства. Очень просим вас разобраться в этой канители и призвать тов. Бурьяна к порядку, чтобы он работал, а не бездействовал, откладывая со дня на день судебный процесс».

Бурьян молча вернул письмо секретарю горкома.

— По-моему, вы должны говорить, а не я, — сказал тот.

Бурьян отлично понимал, из какого источника поступают жалобы к Вагину и это письмо секретарю горкома, какими мотивами они продиктованы и кто лично в этом заинтересован. Подумав немного, он ответил:

— Дело, именуемое в письме законченным и утвержденным, не закончено и не утверждено. Бывший следователь тяжело заболел и не написал заключения, а нынешний прокурор области ничего не утверждал, предоставив мне самому решить вопрос о передаче дела Глебовского в суд. Ну, я и решил.

— Потянуть время?

— Поскольку это не юридический термин, я на него не отвечу. А решил я пересмотреть дело. Следствие продолжается. Глебовский еще не обвинен, и я думаю, что обвинен он не будет.

— А если мы обсудим это письмо на бюро горкома? Что вы скажете?

— На бюро?

— Допустим.

— То же самое, что сказал и вам. Я прокурор, пока еще с работы не снят и несу всю ответственность за следствие. А оно еще не закончено.

Глаза Кривенко чуть потеплели.

— Вы правы, конечно, и оказались гораздо решительнее и проницательнее, чем я думал, — сказал он.

— Могу ли я вас спросить: почему?

— Вы ни разу не сослались на Кострова и на его разговор с вами, и понимаю, что вы оправдываете Глебовского не из карьерных соображений. Письмо я передаю вам. Ознакомьтесь и отвечайте.

— Хорошо, я отвечу. Сразу же. А если уж говорить о проницательности, то я почти уверен, что оно инспирировано одним лицом и продиктовано страхом перед разоблачением. Кстати, больше половины рабочих не подписались под этим письмом: далеко не все на заводе убеждены в виновности своего главного инженера. Тайна следствия вынуждает меня умолчать пока о его результатах, но могу вам определенно сказать, что преступление хитро задумано в умело совершено, а мотив его не ревность, а тот же доводящий до ужаса страх.

На этом и кончилось еще одно осложнение, мешающее Бурьяну.

12

Фролов был не просто жуликом, а крупным хищником, действительно хитроумным мастером незаметного обогащения за счет государства. Начал он с детства в Смоленске в годы после первой мировой войны, ловко воруя у школьников учебники, завтраки, а иногда, если это удавалось, и деньги. В семье мелкого продавца его поведение не считалось пороком, и он, не спеша, воровал и копил. Шли нелегкие годы сельскохозяйственного и промышленного строительства, Фролов, не попав в вуз, работал маленьким счетоводом в Седлецке на ниве сельскохозяйственной кооперации. Однако и тут, где большими деньгами не пахло, все же ухитрился «приработать» несколько тогдашних тысяч, научившись ловко подделывать чужие подписи. Но в конце концов попался, был судим и угодил в тюрьму на несколько лет. Похищенные деньги у него отобрали, да он особенно и не грустил: хотелось большего. Не читая «Золотого теленка», он мечтал о миллионе. Только у него не было ни обаяния Остапа Бендера, ни способностей «великого комбинатора». Миллион ему лишь мерещился.

Случилось так, что его судимость состоялась всего за несколько месяцев до начала войны, когда из Седлецка его перевели в смоленскую тюрьму. После ожесточенного сражения под Смоленском гитлеровцам 16 июля 1941 года удалось ворваться в город. Все осужденные уголовники были тотчас же освобождены, а судебные дела их переданы в гестапо. Многие стали полицаями. Мухин, отбывавший заключение за вооруженный грабеж в сберкассе, получил высокое назначение в гестаповской карательной администрации, а вот Фролова оккупанты недооценили: бывший счетовод советской потребительской кооперации заслужил только местечко делопроизводителя в городской управе. Правда, и здесь можно было поживиться на взятках и подачках, но до миллиона было далеко, как до господа бога в лице местного гауляйтера.

В конце концов оккупанты, ищущие агентов для борьбы с партизанскими группами, рассеянными вдоль железных дорог, ведущих к Смоленску, забросили Мухина и Фролова в лес для присоединения к одному из таких партизанских отрядов, конечно, с фальшивыми документами и легендами. В скитаниях по лесу Мухин сфабрикованные документы потерял, но Фролов сохранил и поддельную бумажку, и деньги. Случай свел обоих с отрядом Глебовского, и судьба их известна. Но даже при воссоединении с наступающими советскими войсками припрятанные деньги Фролову удалось сохранять.

Война, как это ни странно, оказалась для него источником дальнейшего обогащения. Гражданская специальность Фролова привела его в интендантскую часть, и первым его трофеем была продажа грузовика с американской тушенкой. Купил ее некий Шинберг, интендант в капитанском звании, тут же реализовавший покупку на черном рынке в освобожденном Смоленске. Жулик жулика видит издалека, и Шинберг сразу же оценил Фролова. Аферы по искусно подделанным документам продолжались безнаказанно. В конце войны оба интенданта-мошенника орудовали в тылах Советской Армии в Германии, вывозя все, что удавалось похитить в брошенных немецкими богатеями поместьях: от трофейных автомашин до фарфоровых сервизов. Но вот на мине где-то в Силезии подорвался вместе с автомашиной Шинберг, Фролову же повезло. Все похищенное двумя интендантами с липовыми документами перешло в руки перекупщиков в тыловой Одессе, в Киеве и даже в Москве.

Первая же деноминация советской денежной системы, ограничивающая сумму обменивавшихся денег, буквально в одну ночь разорила Фролова. Не мог же он явиться в обменный пункт с огромным венгерским чемоданом, до застежек набитым денежными кредитками — уж сколько их там было, он не считал, но больше миллиона наверняка. И расстался он с ними у мусорного ящика в первом же проходном дворе на Арбате, даже не вздохнув и не обернувшись. Был миллион, нет миллиона. Что поделаешь, ведь Остап Бендер, потеряв столько же, тоже не плакал.

В этом же дворе у тех же мусорных ящиков он и встретил Мухина с чемоданом такого же объема. Встретил впервые с того дня, когда они расстались в разделившемся партизанском отряде. Встретились, узнали друг друга — дворовый фонарь позволил, — остановились.

— Фрол? — спросил Мухин.

— Я, — сказал Фролов.

— Выбросил свои?

— Выбросил. Не идти же сдавать.

— Верно. Подожди-ка меня, я свои с чемоданом оставлю. Да и свой брось, на черта он тебе сдался.

Потом они сидели в ресторанчике на Арбате, пили зеленый грузинский тархун — водки в продаже тогда еще не было — и обменивались воспоминаниями.

— Много выбросил? — спросил Мухин: тогда еще он был Мухиным, а не Солодом. И шрама на лице у него не было.

— Не считал. На всю жизнь хватило бы.

— Настоящие?

— А ты думал? Кровные.

— А у меня, брат, с гитлеровской печатной фабрики. В гестапо из сейфа взял, когда наши покровители домой драпали. Для хождения в оккупированных советских землях предназначались. И здесь действовали: немцы печатать чужие деньги умели.

— Почему ж ты с гостями не драпанул? Такой бы им пригодился.

— А я, мужичок, уже понял, что им конец. Что бы я в Германии делал? В лагере для военнопленных сидеть или в шпионскую школу податься? Их американцы вдоволь настроили. Только работа эта не по мне. Влипнешь в конце концов — «смерш» не храм Христа Спасителя. Сам пропитаюсь. Независимо.

— Можно сберкассу взять, если сумеешь. Тебе это раз плюнуть.

— А что? — равнодушно отмахнулся Мухин. — И возьму, если случай представится. Но ведь и другие способы есть. Трофейных машин сейчас много. Своих еще не строим, а по улицам не пройти. То «хорх» обгонит, то «майбах» или американские «форды» да «шевроле». У «Метрополя» посмотри, сколько «линкольнов» стоит. Ну те, что с собачкой на радиаторе. Взять такой что чихнуть умелому человеку. Взял да и гони на юг. Там с хода купят.

— В долю берешь? Не обману.

— Трусоват ты, Фрол. Не сгодишься.

«Трусоват, — подумал Фролов. — Мухин прав. Большие деньги без риска не подберешь, а рисковать так, в открытую страшно. Посижу где-нибудь в артели или на периферию подамся. Толкачом на завод или при колхозе каком с шабашниками. Даровые деньги везде можно найти, если на ротозея либо на жулика набредешь. Нет, с такими, как Мухин, лучше не связываться. Время терпит».

То была последняя встреча Фролова с Мухиным, пока тот не явился в сплавконтору свияжского лесопромышленного завода в лике Солода Михаила Михайловича весной этого года.

13

Заседание парткома комбината открылось после обеда в директорском кабинете. Присутствовали, кроме членов бюро, все начальники отделов во главе с Глебовским. Заседание открыл секретарь парткома Саблин, человек хлипкий, юркий, все на заводе знающий и всюду поспешающий, как и положено старательному секретарю, хорошо ладившему и с горкомом и с обкомом.

— У нас, товарищи, один вопрос: о сплавщиках, работающих посезонно и не состоящих в штате. Вопрос поставлен главным инженером Глебовским, — начал он и умолк.

— А на черта лысого нам эти сплавщики, — воспользовался паузой плановик Косых, грузный, лысый и в противоположность Саблину медлительный и неторопливый. — Сплавляют они лес с обеих лесосек? Сплавляют. Справляется с ними Фролов? Справляется. Так чего же нам в эту кутью влезать?

— Тебе слово, Глебовский, — сказал секретарь.

Глебовский, не подымаясь, задумчиво заговорил с места:

— Сплавщики нам нужны. Река в этих местах бурная, порожистая, быстрая. Только в заводях тихо. Но промышленный лес не может накапливаться в заводях, а катером его по реке не спустишь. Значит, без сплавщиков мы обойтись не можем. В штаты, однако, их не зачислишь: зимой им делать нечего, зимой грузовиками обходимся, отчего производительность на три-четыре месяца в году неизбежно падает. Железнодорожную ветку нам пока строить не разрешают: сплавные сезоны выручают с избытком. Вот вам и предыстория сплавки и сплавконторы. Завконторой набирает рабочих сам, ищет умельцев с других рек, шарит по деревням, ему известным, да и расплачивается сам, сдельно конечно.

— А чем плохо это? — перебил кто-то. — Всюду так, где реки порожистые.

— Не всюду. Плохо то, что коллектива у нас нет. Единого. Сплавщики на отлете. Живут в общежитии летней постройки, зимой пустующем, отдельно обедают, отдельно гуляют. Ни по фамилиям, ни в лицо на комбинате их никто, кроме Фролова и поварихи, знать не знает, даже трактористы с лесосеки.

— Что верно, то верно, — сказал бригадир трактористов Фомин, — отмежевались они от вас, да и мы на дружбу не лезем. Из комсомольского возраста они давно вышли, люди пожилые, солидные. Да и промеж себя не дружат, на каждом плоту свои, обособленно и живут. Где ты их только набираешь, Фролов?

Фролов откликнулся неохотно и зло:

— Главный инженер ведь сказал где. По деревням у сплавных рек ищу. Это новых. А старые сами весной приходят. Да и не так уж много их у нас, чтобы вопрос на партком выносить.

— Потому и выношу, что отдел кадров не вмешивается, — возразил Глебовский. — Без контроля отдела кадров набираете рабочих, Фролов. Мне скажут, что так издавна повелось, ну, а я скажу, что плохо ведется, тем более, если издавна. «Мертвые души» могут появиться в платежных ведомостях, по которым расплачивается Фролов с плотовщиками. Я не обвиняю Фролова, он старый работник комбината, а такими обвинениями с ходу без проверки бросаться нельзя, но предлагаю отделу кадров вызвать, а если это помешает сплаву, то проверить на месте наличие всех работающих у нас плотовщиков и сверить их фамилии с платежными ведомостями сплавконторы. Одновременно я лично считаю нужным сообщить в городской ОБХСС о необходимости такой же проверки и за несколько прошлых сезонов. Если возможно хищение государственных средств, а при таком порядке найма и расплаты оно вполне возможно, то вмешательство городской прокуратуры необходимо. Пусть Фролов не обижается. Никакой тени на него я не бросаю, но интересы государства — это интересы государства, и мы оба с ним обязаны их блюсти.

Все сидели молча, не глядя друг на друга, ничего не добавив к сказанному.

Саблин лаконично изложил резолюцию:

«Поручить завсплавконторой тов. Фролову передать отделу кадров все анкеты и трудовые книжки работающих в нынешнем сезоне сплавщиков, а главному бухгалтеру тов. Микошиной сверить их фамилии с фамилиями, проставленными в платежных ведомостях сплавконторы. В случае расхождений главному инженеру тов. Глебовскому связаться с городскими органами Министерства внутренних дел».

Расходились по-прежнему молча. Репликами не обменивались.

14

Фролов приехал из города на грузовике. Сам правил. Было уже поздно, и Солод мирно похрапывал на койке. Фролов зажег лампу, вынул из шкафа неначатую бутылку водки и соленый огурец. Выпил стакан и крякнул:

— Кха!

Солод проснулся:

— Откуда так поздно? И сразу за водку. Налей и мне. Рыба жареная осталась?

— Осталась, если ты не сожрал.

Солод присел к столу, как и был, в подштанниках. Сочувственно взглянул на чем-то расстроенного приятеля.

— Где был, корешок? Случилось что?

— Случилось. Докопался Глебовский. Сегодня на парткоме потребовал проверить по трудовым книжкам плотовщиков платежные ведомости. Нет ли приписанных «мертвых душ». Тоже мне Чичиков, сволочь!

— Чичиков это ты, корешок. «Мертвые души»-то у тебя. И много ли будет?

— Никого не будет. Порядок.

— Спроворил?

— В двух деревнях по реке пятерых нанял. Тыщу рублей за спектакль выложил. Трудовые книжки раздал с фамилиями, под которыми они, мол, у меня плотовщиками работали. Ну, да поварихе еще сотенную, чтоб своими признала. А трудовые книжки на всю сплавную братию придется завтра в отдел кадров свезти: партком требует. А там сверят с ведомостями, и все чистенько, как из прачечной.

— А плоты кто вместо них гонять будет?

— Никто. Я их за пьянку в общежитии с мужиками уволю. И к мордам их привыкнут, когда менты выспрашивать начнут, кто лишний зарплату получал.

— Так у тебя норма сплавки понизится, — сообразил Солод.

Фролов уже с улыбочкой еще водки выпил.

— Не снизятся. Занижены они у меня, потому люди и работают с превышением на сто и больше процентов. Нажму, и еще превысят.

— И с каждого сдерешь?

— Ну, там уж по грошику.

Солод, давно уже все понявший, а видимо, и присмотревшийся, как Фролов маневрирует, захихикал для вида, а может быть, и с расчетцем:

— Знаю я твои грошики. За семь лет у тебя, наверное, полмиллиона накоплено.

— Не считал.

— А прячешь где?

Фролов промолчал, а Солод добавил хитренько:

— Все равно узнаю. И поделимся, говорю. Честно, по-каторжному. Все равно смываться придется.

— Рано об этом. Глебовский у меня в голове. Как бы избавиться от него, заразы. Закопает в конце концов.

— А мы его к ногтю, — сказал Солод. — Тыщ десять дашь, причешу. Раз хлоп, два в гроб. И на твоих плотовщиков все свалим. Сначала, конечно, алиби себе обеспечим.

Вздохнул Фролов:

— Не поможет алиби: мотив у меня.

— Не будут искать мотив у старого партизана. Вон ты на карточке красуешься с усами, как у Буденного. Партизан Фролов в отряде капитана Глебовского.

Солод поднес лампу со стола к стенке, где красовалась в рамке увеличенная фотокарточка партизанской группы в лесу у брошенной сторожки лесничего.

— Когда это вас снимали?

— Почему вас? Там ты тоже есть. С краюшка рядом с Костровым стоишь. Перед тем как разделиться, нас и запечатлели.

У Солода рука дрогнула. Оглянулся, нашел, швырнул фотографию в рамке на стол так, что стекло зазвенело.

— Что ж ты молчал, гад мышачий?

— Так тебя на снимке ни один мент не узнает.

— Сжечь эту пакость сейчас же! — Солод сорвался в крике.

— Нельзя сжечь. Пока нужна она здесь как визитная карточка.

Солод вынул фотографию из рамки, достал финку из куртки, висевшей на спинке стула, и ровненько отрезал край снимка.

— Вот и Кострова отрезал, — огорчился Фролов.

— Дай спички!

— Сунь в печку. Там уйма бумажного хлама. Только сейчас жечь не надо. Подозрительно: ночь. Мало ли что жгут. Запалим, когда похолодает.

Солод допил водку и снова на койку брякнулся. Не прошло и минуты, как он захрапел. А вот Фролову не спалось. Думал, сопоставлял, комбинировал. А наутро с красными от бессонницы глазами сказал опохмелявшемуся Солоду:

— Дам тебе десять тыщ, Мухин. Только не за Глебовского.

— А за кого? — насторожился Солод. Даже за Мухина не одернул.

— Обдумаю все — узнаешь.

15

Подымаясь к себе, Бурьян заглянул в бывший кабинет Жаркова, где теперь работала Верочка.

— Есть новости, Андрей Николаевич, — сказала она. — Нашла мальчишек, которые возле Глебовского суетились, когда он патроны для охоты заготовлял. Они у него в специальном ящичке хранятся. Ну и разгорелись у мальчишек глаза: стащили четыре патрона. Оба из четвертой средней школы. Перешли в восьмой класс. Олег Пчелкин и Виктор Хохлик.

«Двигаем», — подумал Бурьян и прибавил:

— Надо еще, чтобы они сознались. Вы хоть расспросили их, прежде чем к нам вызывать?

— Конечно. Все расспросила. Сначала бычились, а узнав, кто вы, раскололись сразу. Гипноз ваших спортивных доблестей подействовал. Тогда совсем ребятишками были, а слухи помнят. Да они оба сейчас в приемной у вас сидят.

Бурьян прошел к себе и увидел двух крепких пареньков лет по пятнадцати. Оба так и сверлили его глазами, а в глазах застыло напряжение, как у спринтеров на стометровке.

— Ко мне, ребята? — спросил он.

— К вам. Нас Вера Петровна прислала. Вы тот знаменитый Бурьян?

— Тот.

— Говорят, вы в школах, в городах, где работаете, физкультурой занимаетесь?

— И у вас займусь, когда дело закончу.

— Нам бы кролем выучиться плавать. Или брассом.

— Так по вашей реке не поплаваешь.

— У нас в трех километрах заводь большая. Туда по вечерам на рыбалку ходят.

— Будет время, и мы сходим. Научу вас обоих плавать — мастерами станете. А сейчас по делу поговорим. Но запомните: с одним условием — правду и только правду.

Теперь у обоих в глазах была готовность спортсменов на тренировке.

— Спрашивайте, — сказал Хохлик.

— Это вы четыре патрона у Глебовского сперли?

— Мы. Хохлик взял два, и я два, — сказал Олежка Пчелкин, веснушчатый парень с короткой челкой. Сказал охотно, не запинаясь.

— Давно?

— Недели за две до ареста дяди Илюши.

— И что же вы с ними сделали?

— Витькины два мы израсходовали. По воронам били из отцовской двустволки. Я попал, а Хохлик промазал.

— Верно, — подтвердил Хохлик. — У меня меткости нет. Будете нас учить, постараюсь не мазать. У пятиборцев как? По движущейся цели стреляют или по тарелочкам?

— Со стрельбой погодим, — возразил Бурьян. — Скажите лучше, куда другие патроны дели?

— Так первые два мелкой дробью были набиты, бекасинником, а другие два картечной, крупнющей. Побоялись. Так у нас их Солод забрал. Где-то побоку шлялся.

— Это какой Солод? — заинтересовался Бурьян.

— Да водитель фроловской легковушки. Перекошенный такой, бородатый. По лбу до бороды шрам, как топором хрястнули, — пояснил Пчелкин, он был разговорчивее угрюмого Витьки. — Сказал, что стрелять в городе милиция не разрешает, а патроны забрал. Хозяину, говорит, отдам, и чтоб, мол, держали мы язык за зубами, а то донесет. Есть, говорит, такая статья в уголовном кодексе. По ней, дескать, и малолетних берут за стрельбу в городе.

— В городе, конечно, стрелять нельзя, — предупредил мальчишек Бурьян, — и у отцов брать охотничьи ружья тоже не следует. Это я вам как прокурор говорю. Ждите меня в школе: вот дело закончим, я поговорю с вашим директором, и мы спортивный кружок оборудуем. Ждите, я никогда не обманываю.

Ребята отступили к двери, стараясь не поворачиваться к Бурьяну спиной. Обоим явно хотелось поговорить о Глебовском, но Бурьян был уже не будущим «дядей Андреем», а прокурором города, мальчишка же всегда уважают прокуратуру и уголовный розыск, хотя бы по детективным романам.

— Будете проходить мимо комнаты номер шесть, скажите Вере Петровне, чтобы ко мне зашла. И, если может, пусть не задерживается, — попросил Бурьян. Звонить ей по свияжскому телефону ему не хотелось.

«Сказать или не сказать Верочке о своих подозрениях? — размышлял он. — Ведь подозрения еще не доказательства. Но Верочка не только самостоятельный следователь, выезжающий с инспекторами уголовного розыска по вызовам дежурного по городу, но и имеет отношение к расследованию дела Глебовского. Пусть пока еще только подозрения, но сказать все равно надо». Однако первой начала Верочка:

— Есть еще новости, Андрей Николаевич. Звонил Соловцов, которому я передала подобранный мной спичечный коробок, что Жарков в окошко выбросил. Установили его предполагаемого владельца. Он действительно приехал из Риги. Еще весной приехал, месяца за три до ареста Глебовского. По фамилии Солод. Живет на квартире у Фролова, у него же и работает водителем легковушки.

— Кажется, мы нашли убийцу, Верочка.

16

— Я думаю, что пресловутое дело Глебовского является фактически инсценировкой убийства, — продолжал Бурьян, — а режиссером ее был Фролов, единственный человек на заводе, у которого был мотив для такой инсценировки. Вы знаете о заседании парткома, на котором Глебовский выступил фактически с обвинением Фролова в приписках, сделанных в платежных ведомостях сплавщиков?

— Конечно, знаю и протокол этот читала, но Жарков запретил мне им заниматься: незачем, мол, беспокоить бывшего партизана, у которого, дескать, и наглядное свидетельство есть — фотокарточка его партизанской группы. Карточку эту я видела, и снят он на ней вместе с нынешним секретарем обкома Костровым. И сказал Фролов мне, что у Кострова есть такая же карточка и что прошлое его, Фролова, чисто, хотя он и находился одно время в заключении по ложному доносу в Седлецке. Я все же, несмотря на запрещение Жаркова, побывала в Седлецке и порылась в архивах. Что же оказалось? Арестован был Фролов не за антисоветскую деятельность, а за хищения в сельскохозяйственной кооперации с помощью подложных документов и амнистирован без восстановления в должности. А когда я сказала об этом Вагину, он только рукой махнул: зачем я не в свои дела суюсь, Жарков, мол, знает, что надо делать, и разберется. Ну, вы сами понимаете, что к Жаркову я уже не пошла.

Не отвечая, Бурьян позвонил в сплавконтору.

— Фролов слушает, — прозвучало в трубке.

— Бурьян говорит. Да, прокурор. И это верно. Мало того, что вы рассказали Жаркову, дело ведь пересматривается. Да, необходимо кое-что уточнить. Когда можете сегодня приехать? Через час. Хорошо, жду. Думаете за Пивоваровой заехать? Отлично. Не будем ее тогда повесткой беспокоить. Значит, порядок? Тогда до встречи.

Бурьян положил трубку и через междугородную вызвал область:

— Соедините меня с первым секретарем обкома. Доложите, что звонит прокурор из Свияжска. Нет, с областным прокурором мне разговаривать незачем. Скажите, что звоню по делу Глебовского. Да-да, он в курсе.

Костров откликнулся очень быстро:

— Товарищ Бурьян? Слушаю. Что новенького?

— Могу вас порадовать, Аксен Иванович. Следствие хотя еще не доведено до конца, но у меня уже налицо ряд существенных доказательств невиновности Глебовского. Да, стрелял не он. То была инсценировка убийства, хитро и умело продуманная. Кто виновен, пожалуй, уже знаю. И в связи с этим у меня к вам несколько вопросов. Не удивляйтесь: все вопросы относятся к вашему партизанскому прошлому. Первый: у вас есть фотокарточка партизанской группы Глебовского?

— Есть. Не при себе, конечно. Снимал нас прилетевший на самолете фотокорреспондент из Москвы. На другой день мы, разделившись, вышли на соединение со своими: артиллерия уже бухала где-то вдали. Да, вот еще кое-что. Перед разъединением пришли к нам двое в лесу, один с бумажкой от руководителя городского подполья, другой без документов. Мухиным назвался, а документы потерял, говорит. Может, и вправду потерял: в боях всяко бывает. Но Глебовский построже — расстрелять, мол, и все. А мне жаль стало парня, глупо ни за что людей в расход пускать. Со своей группой в поход по болоту взял, по дороге, говорю, проверю. И проверил, когда он наш десяток на шоссе к гитлеровским броневикам вывел. Мы и очухаться не успели, как нас по рукам и ногам колючей проволокой связали. А я лежу, носом в мокрый торф уткнувшись, и слышу: «Эрханген», — говорят. А гауптман ему: «Кейне цейт, эршиссен». Кумекаю, мол, что времени у них мало, расстреляют, значит. И расстреляли. Этот парень, между прочим, которого я пожалел, редкой сволочью оказался. Каждого в голову, ну и меня так же. Только у него рука, что ли, дрогнула, а пуля по черепу прошла да волосы с кожей срезала. Ну, пока я без сознания лежал, все гестаповцы уехали. И Мухин с ними. Мухин — это тот предатель, который нас расстреливал. Он на фотокарточке рядом со мной стоит. А второго не помню, он с Глебовским ушел.

— А вы того, что расстреливал, опознать сумеете, если, скажем, здесь же в Свияжске встретитесь?

— На всю жизнь запомнил. Не ошибусь.

— Только ведь измениться он мог: возраст, скажем, лыс, борода. Много лет прошло.

— По глазам узнаю. Волчьи глаза у него, когда волк на тебя с оскаленной пастью идет. А тебе это зачем, прокурор?

Бурьян подумал, прежде чем ответить:

— Есть мыслишка у меня, Аксен Иванович. Может быть, и ошибаюсь я, а может, и нет. Ведь только такой наглотавшийся крови выродок, если бы он жил в этом городе, мог, скажем, за крупные деньги убить здесь незнакомого, ни в чем не повинного человека.

Слушавшая с разрешения Бурьяна этот телефонный разговор по другой трубке Верочка, словно сомневаясь, спросила:

— А почему вы думаете, что наш Солод именно и есть тот самый Мухин? Ведь это же, собственно, ни на чем не основанная догадка.

— Вы рассказали мне об этой карточке, что висит на стене у Фролова. Два чужака были в партизанском отряде Глебовского и Кострова. Один из них по какой-то, может быть изготовленной гитлеровцами, фальшивке проник в отряд без проверки. Другой завершил проверку предательством и расстрелами. Кто мог быть сообщником Фролова, способным на такую мерзость, как убийство по предварительному заказу? Я не вижу никого здесь ни из сплавщиков, ни из трактористов. Почему же Фролов, никого не пускавший в сожители, предоставил крышу Солоду? Значит, они были давно знакомы, и, может быть, не только знакомы, но и связаны какими-то общими гадостями. И потом, Костров говорил о волчьих глазах, а я эти глаза тоже видел.

— Где?

— На шоссе у станции я его поймал, подвезти за десятку. Ну и подвез меня до «обжорки». И, узнав, что я новый следователь, взъярился. Не люблю, говорит, с легавыми дело иметь. Тут-то я волчьи глаза и увидел. И жаргон подходящий. А в дополнение жалобу — «весь город об этом говорит» — тут же и передал: почему, мол, дело Глебовского в суд не идет? О пересмотре еще не знал, а то бы к волчьим глазам и волчья пасть приобщилась. Да и патроны ему у мальчишек отнять легче легкого было. И пыжи от патронов бросить мог, где было точно рассчитано. А спичечный коробок случайно швырнул. Уйти незаметно мог, только с дерева спрыгни да мимо противоположных заборов к машине проскользни в темноте, благо на углу она Фролова ждала.

Фролов, между прочим, явился не через час, а к вечеру, сослался на неотложные дела.

— Почему это я вам понадобился? — повысил он голос. — Ведь я показания уже давал! И Пивоварова ждет в приемной — тоже в недоумении.

— Не кричите, здесь вам не сплавконтора, — оборвал его Бурьян. — Я вас спрашивать не о том буду. Почему это вы раньше один жили, жильцов не пускали, а тут вдруг жилец объявился?

— Старый кореш, воевали вместе, как же такого дружка не пустить.

— Где воевали?

Жирное лицо у Фролова словно сдвинулось. Не ожидал он такого вопроса, не ожидал, и подступил страх к горлу.

— А к чему вам знать, где воевал? — начал он вторую атаку. — На фронте, понятно. На каком, спросите? На Западном. Часть, может быть, вам интересна? Интендантская часть. Еще чего пожелаете?

Легко отразил наскок Бурьян:

— Случилось это, Фролов, уже после освобождения Смоленска, а до августа сорок третьего года вы в гитлеровской городской управе делопроизводством занимались. Так?

— Так-то оно так. Но я в должности этой партизанскому подполью помогал и в конце концов, когда уже разоблачением запахло, подпольщиками в партизанскую группу Чубаря был переброшен и от него с сопроводиловкой переправлен к Кострову. Даже в делах участвовал: понтонный мост через болото взрывали. Спросите первого секретаря обкома — он подтвердит. Он был тогда у нас политруком. Потом на две группы разделились, ну, а тут наши танки подошли, мы и воссоединились.

Уже совсем побелевший от страха Фролов все еще продолжал оправдываться:

— Здесь я и закрепился в интендантской части. До Венгрии прошел с шестнадцатым гвардейским полком. Да вы не хмурьтесь, товарищ прокурор, я всю положенную проверку в «смерше» прошел, все документы хранятся, где полагается. Орденов больших нет, но солдатскую «Славу» имею, и партизанская моя «визитная карточка» у меня на стенке висит как удостоверение личности в прошлом.

«Выкладывать ему все мои козыри или нет? — размышлял Бурьян. — Пожалуй, пока не стоит. Все равно Ерикеев его со дня на день возьмет за шкирку и в два счета расколет. Лучше уж подождать: еще спугнешь главного, и сбежит Солод сегодня же ночью. Ищи его потом по всему Союзу. Что-что, а он мне целехонький нужен. Ведь иначе и Глебовского не вызволишь, повиснет на нем жарковское следствие».

— Ну что ж, — дружески улыбнулся он Фролову, — я вполне удовлетворен разговором. Только бы мне на вашу «визитную карточку» посмотреть. Для проверки, сами понимаете, должность такая.

— Так поедемте, — обрадовался Фролов, — у меня и машина здесь. А Пивоварова вам, наверное, уже не понадобится.

Бурьян задумчиво постучал по столу пальцами. «Чего ж он раздумывает? — мелькнула мысль у Фролова. — Хорошо еще, что его „визитная карточка“, хотя и обрезанная Мухиным, все же висит на месте: пусть убедится прокурор, что у Фролова военное прошлое чисто, как струйка воды в ручье, пусть поглядит, как сидит Фролов на корточках в партизанском окружении перед аппаратом».

Но Бурьян, подумав, сказал:

— А если попозже, Николай Акимович? Подождете? У Меня тоже своя машина есть. И скажите Пивоваровой, чтобы домой шла. Пожалуй, мне она действительно не понадобится. Ее показаний, данных Жаркову, вполне достаточно.

Фролов уехал совсем успокоенный.

17

После ухода Фролова Бурьян позвонил Ерикееву:

— Как у тебя с Фроловым, Миша?

— Порядок. Меня только перепечатка задерживает. Завтра возьмем.

— Лучше бы сегодня этак в половине одиннадцатого.

— Почему такая точность?

— Мне нужно задержать обоих — и Фролова и Солода. Фролова возьмешь по своему ведомству. Солода задержит уголовный розыск. Сейчас же согласую все с Соловцовым. Предупреди людей на всякий случай, что Солод, должно быть, вооружен. У меня целый план. Слушай внимательно. К Фролову я приезжаю к десяти часам. Солод тоже будет дома, вероятно, тут и вспомним о нашем знакомстве: ведь это он привез меня со станции в город. А к Фролову я еду, чтобы взглянуть на его партизанское фото, якобы для проверки. Он уже знает и будет ждать. А ты приедешь на полчаса позже с милицией, якобы для обыска. Санкцию на обыск я тебе там же и подпишу: это будет эффектнее и меня избавит от объяснений моей неосведомленности о твоем приезде и вообще о его махинациях. После обыска, который, может быть, что-нибудь и даст дополнительно, мы и возьмем обоих. Все это делается из опасения, что оба сегодня же ночью могут сбежать. Фролов хранит деньги, думаю, не в сплавконторе. За ними еще надо ехать. Вот мне и кажется, что оба сделают это до нашего приезда. Денег много: тут сотни тысяч, как вы тоже понимаете.

Оперативный план действовал. Теперь Бурьян второй раз позвонил в сплавконтору:

— Бурьян говорит. Чертовски дел много. Мелких, ерундовых. Подождите, если можно, часиков до десяти. Раньше не выберусь, то есть выберусь пораньше, конечно, но учтите дорогу к вам: сплавконтора, к сожалению, не рядом.

— Меня это тоже устраивает, — мгновенно согласился Фролов, — я еще успею на лесосеку съездить. Так приезжайте, жду.

Оставался Соловцов, но до него Бурьян еще успел заглянуть к Левашовой.

— Все уже решено, Верочка. Фролова и Солода сегодня возьмем. Бросайте все ваши мелкие дела и поезжайте к Людмиле Павловне Глебовской. Скажите ей от моего и своего имени, что ее муж будет завтра утром освобожден. Дело по обвинению его прекращено. Естественно, что на своем посту он будет тотчас же восстановлен. Я лично думаю, что и сослуживцы все без исключения встретят его подобающим образом. Не первый год знают.

Левашова, молча выслушав его — только ресницы дрожали от готовых вырваться радостных слез, — вышла из-за стола и сказала:

— Можно мне поцеловать вас, Андрей Николаевич?

И, обняв, поцеловала его, как целуют только близкого человека.

Но Соловцов встретил его неприветливо, пожалуй, даже обиженно.

«Знает, — подумал Бурьян. — Тем лучше».

— Ерикеев только что звонил мне, — сказал Соловцов. — Просил дать людей для задержания какого-то Солода по делу Глебовского.

Бурьян, помолчав чуток, объяснил:

— Я говорю с вами сейчас не как прокурор, а как следователь прокуратуры. Так выслушайте меня спокойно и без раздражения. Вы соблазнились жарковской версией, как будто верной и вполне убедительной. Меня же, как прокурора, не удовлетворили его изыскания. Следствие он вел наспех, поверхностно, допрашивал свидетелей и обвиняемого, опираясь на единственную, наиболее удобную для него, версию. Передать в суд этот однобокий следственный материал я не мог и за отсутствием опытного следователя взялся за пересмотр дела сам.

Бурьян покашлял и продолжал:

— Это же посоветовал мне, сдавая дела, ныне областной прокурор, товарищ Вагин. Изучить и расследовать вновь, если найду нужным. Я и нашел, о чем вам отлично известно, и вы несколько раз помогали мне в моей работе. Так вот то, что не удалось Жаркову, удалось мне. Я сомневаюсь в виновности товарища Глебовского и выяснил, кем, как и почему было совершено убийство директора Дома культуры. Задумал его Фролов с целью судебно устранить отчаянно мешающего ему главного инженера завода. Ознакомьтесь с протоколом заседания парткома комбината, и вы поймете, что основания убрать Глебовского за решетку у Фролова были. — Бурьян положил перед Соловцовым пухлую папку с бывшим делом Глебовского и добавил: — Тут и мое обвинительное заключение есть. Прочтите.

Соловцов, надев очки, читал все это минут десять, а потом сказал со вздохом, не подымая глаз:

— Спасибо за урок, Андрей Николаевич. С Жаркова теперь не спросишь, а с нас можно и должно. Вы показали, как надо работать криминалисту.

— Еще не все сделано, Игорь Мартынович. Убийцы пока еще на свободе и, может быть, не предчувствуют своей участи. Но Ерикеев, давно уже занимающийся делом Фролова, обвиняемого в хищениях государственных средств, сегодня вечером задержит его, а ваши люди возьмут фроловского водителя и сообщника — Солода. Это и есть фактический убийца Маркарьяна, соавтор инсценировки, хитроумно организованной сообщником. Это наемный бандит, биографией которого давно бы надо заняться, чем мы, я думаю, и займемся завтра же. Лишь бы не сорвался наш вечерний «визит» к Фролову. Значит, даете инспектора?

— Хоть двух, — кивнул Соловцов.

— Предупредите их, что Солод, наверное, вооружен, а у Фролова охотничья двустволка.

— Мы тоже стрелять умеем, — сказал Соловцов.

18

Фролов налил полстакана водки — не мог он без нее, когда за сердце дергает. Посмотрел на часы: половина десятого. Хотел было за деньгами съездить, смываться уже пора: чует сердце, что не засудят Глебовского. А Ерикеев из милиции зачем-то на сплав то и дело мотается. Лучше бы, конечно, сегодня же взять деньги, да Мухин-сволочь над душой как нож виснет. Денег-то не малая толика: восемьсот тысяч, и все сторублевками, сам менял по частям в банке. Знают там, что ему плотовщикам либо зарплату платить, либо премиальные, ни разу никто ни о чем и не спросил. Да и уложены деньжата все в небольшом чемоданишке, однако по крышку набитом. Когда Мухину десять тысяч привез за Глебовского — этакую тонюсенькую пачечку, тот даже вопроса не повторил, где, мол, прячешь. Только спросил: все сторублевками? Пересчитай, говорю. И пересчитал, паук-крестовик.

Одного не знал Фролов: выследил его Солод в тот вечер. Догнал на грузовике до паромчика на реке. Река там пошире, но без порогов, да быстрая, все равно вплавь не осилишь. А паромчик-то всего из двух бревен на мокром всегда канате: для охотников, когда по вечерам лес вниз по реке не гонят. Предусмотрел все Фролов, и бревнышки паромные на том берегу закрепил, да только не знал, что Мухин у немцев в специальной школе всему научился и по канату ему на руках что по мосту перебраться. И перебрался, и по лесу бесшумно за Фроловым прошел, и сторожку вроде той партизанской, обыкновенную сторожку, какие лесники в любом лесничестве строят, вблизи увидел, и как Фролов ломом бревенчатый накат подымал, и по канату через быстрину успел назад перемахнуть, и на грузовике раньше Фролова домой попал. Что же и оставалось ему, как только натруженными пальцами сторублевки пересчитать.

Ну, а сейчас, увидев Фролова с бутылками, спросил втихомолку:

— Опять по-черному пьешь. Что стряслось?

— Твой дружок прокурор-следователь сейчас в гости придет.

— Зачем?

— Про тебя, между прочим, спрашивал.

— Не ври, Фрол, — озлился Солод. — Я на розыгрыш не клюю. Знать он меня не знает.

— Теперь знает.

— Что именно?

— То, что я тебе куток при своей конторе отвел. А ведь все знают, что я жильцов не пускаю.

— Подумаешь, беда — боевому корешу жилье дать.

— Беда не в этом, а в том, что он, по-моему, до всего докопался. Даже партизанскую мою карточку лично посмотреть хочет.

Зашуршали у дверей автомобильные шины.

— Приехал, — вздохнул Фролов.

Бурьян уже был в сплавконторе, когда Фролов перед ним распахнул дверь… И Бурьян за ним сразу увидел памятные волчьи глаза человека со шрамом, назвавшего его по блатной привычке легавым.

— Ну, я к себе в куток пойду, товарищ прокурор-следователь, — сказал он. — Нечего вам на мою красоту любоваться.

И ушел в свой соседний куток, в окно которого, как заметил еще во дворе Бурьян, была хорошо видна калитка и стоявшие за ней прокурорская «Волга» и чуть поодаль в сторонке фроловские «Жигули».

Не обращая внимания на выходку Солода, Бурьян подошел к стенке, где висела фроловская «визитная карточка». Он сразу нашел в группе и Глебовского в армейской гимнастерке, очень похожего на свой, имевшийся в деле портрет, и сидевшего на корточках прямо перед аппаратом Фролова в солдатском ватнике.

— А почему здесь Кострова не видно, он же у вас политруком был? — спросил Бурьян у стоявшего рядом Фролова.

Тот объяснил без смущения:

— А на край карточки чернильница когда-то опрокинулась. Ну я и отрезал его. На краю же Костров и стоял на снимке. Можно было, конечно, пятно вывести, но кто знал тогда, что Костров первым секретарем обкома станет.

Дверь соседней комнаты чуть приоткрылась:

— Зайди-ка сюда на минуточку. Ты же не на допросе: прокурор подождет.

— Можно? — спросил у Бурьяна Фролов.

— Кто же вас держит? Вы здесь хозяин.

Фролов скрылся в соседней комнатке. Солод шепнул:

— Менты прибыли. Должно быть, четверо, не считал. За тобой или за мной, не знаю.

— Не обращай внимания на прокурора, беги мимо него на чердак. Там лестница к окну приставлена. Спускайся незаметно и вдоль заборчика прямо к машине. Догоню, не задержу. Кстати, там же мою двустволку захвати, пригодится. И патроны с картечной дробью на подоконнике.

А в сплавконтору уже входили Ерикеев с сержантом милиции.

— Обыск придется сделать у вас, гражданин Фролов. Мне сказали, что прокурор уже здесь.

— Здесь, — отступая к окну, — проговорил Фролов. Ему все стало ясно.

— Николай Андреевич! — крикнул Ерикеев. — Подпишите-ка ордерок на обыск.

Пока Бурьян подписывал ордер, Фролов в одно мгновение махнул через подоконник в открытое настежь окно. Ерикеев тотчас же прыгнул вслед. За ним и Бурьян с чуть-чуть отставшим сержантом. Но Фролов, несмотря на свою кажущуюся неловкость, оказался проворнее. Не сворачивая к калитке, он шмыгнул в лазейку, образованную оторванной планкой в штакетнике. И уже садился в машину.

— Проводите обыск, инспектор, — не успев еще закрыть за собой дверцу «Волги», крикнул Бурьян спешившему к калитке инспектору уголовного розыска, — ордер на столе, понятых найдите.

И «Волга» умчалась вслед за серым от пыли фроловским автомобилем, выигравшим у них уже метров сто с лишним.

— Догоним? — толкнул сидевший впереди Ерикеев водителя.

— Должны, — буркнул водитель, — если только они какую-нибудь пакость для нас не придумают.

— Кто вооружен? — спросил Бурьян.

— Я, — сказал водитель не оборачиваясь, а сержант лишь хлопнул себя по карману.

Ерикеев молчал, но Бурьян знал, что он испытывает. Сто, сто двадцать, сто тридцать километров. Скорость, скорость и еще раз скорость. Сколько раз видел Бурьян такие погони в кино. Ив Монтан на автомобильных гонках, Ив Монтан с устрашающей цистерной с нитроглицерином. Плата за страх. А что такое страх в кино? Холодная война в зрительном зале против преследуемых. А сейчас война горячая, не на жизнь, а на смерть. Не за себя, нет! Лишь бы приблизить уходящую точку на освещенном фонарями шоссе. Она где-то впереди, ее еще не достают фары. Не тревожит даже вихляющее шоссе. Нет, оно не вихляет, это водитель вертанул вправо мимо зазевавшегося встречника. Бурьян смотрит через Ерикеева на ускользающее пятнышко догоняемых «Жигулей». Не уйти им от «Волги», набирающей скорость, не уйти. Вот уже видно заднее стекло и дуло охотничьей двустволки за ним, которое сейчас высунется в стекло боковое и достанет погоню выстрелом из обоих стволов. Охотничье не страшно: на таком расстоянии даже стекло не разобьет хоть бы из самой крупной картечной дроби.

Так и есть — выстрелило. Крупные дробинки не пробили ни протекторов, ни ветрового стекла. Отскочив от асфальта шоссе, только поцарапали краску. Сержант молча вынул пистолет, высунулся из бокового окошка «Волги», прищурив глаза, прицелился.

— Не стреляй, — сказал Бурьян, — не достанешь.

А «Жигули», снова прибавив скорость, чуточку отодвинулись. Ну еще, еще, метров тридцать, и пуля сержанта достанет протектор. Но сержант не достал. Обе пули его пробили заднее стекло, не задев человека с двустволкой. Но это был не Фролов. Когда «Волга» уже нагоняла уходивших от погони зверей, из стекла напротив блеснули волчьи глаза. Как два спаренных ружейных дула: сейчас выстрелят.

И выстрелил. Не по людям, по колесам машины. Картечная дробь с такого расстояния сделала свое дело, «Волгу» едва не вынесло за край дороги в кювет. А «Жигули» уже скрылись за поворотом, точнее, извилиной, огибавшей лесок.

— Кажется, ушли, — выдохнул Мухин, перезаряжая двустволку.

— Дай бог, — откликнулся Фролов, не отрывая глаз от дороги и не снижая скорости.

Мухин вытянул длинные ноги, закурил, крякнул.

— Чернил своих хочешь? — спросил он, вынимая бутылку. — Не люблю я этот рижский бальзам. Только потому и взял, что на чердаке попалась. Все же есть в нем своя крепость. Глотни.

— Не надо, — отмахнулся Фролов, — нам бы только семь километров дотянуть. Бензина, думаю, хватит.

Почему семь километров, Мухин не спрашивал, он и так знал, что не забыл Фролов о деньгах в сторожке. С главным справились: от погони ушли. А о деньгах спрашивать незачем, он и сам их, без Фролова возьмет.

Машина дернулась, двигатель чихнул и заглох.

— Кончился бензин, — сказал Фролов. — Тут еще километра полтора по лесу пройти, а там паромчик.

Мухин молчал, поглаживая в кармане привычный вальтер. Нужно кончать это турне. Менты застряли в дороге, но нагонят в конце концов. Объявят всесоюзный розыск, черт с ними. Без Фролова никто не вспомнит о Мухине, без Фролова ему не пришьют убийство этого армяшки из Дома культуры, а за непредумышленное убийство жулика, которому грозит чуточку поменьше вышки, — максимум пяток лет в колонии. Так чего тянуть волынку. Сейчас он повернулся к нему спиной, открывая дверцу машины, — и всего-то работы только нажать на спусковой крючок. И когда Фролов уже спускал ногу на землю, Мухин два раза выстрелил ему в спину.

Фролов без стона плюхнулся ничком на шоссе, а Мухин пинком ноги отшвырнул мешающее ему выбраться тело. До паромчика идти, в сущности, недалеко, а главное, он знал куда. Он только не заметил верхового из лесничества, следовавшего по тропинке вдоль огибающего лесок шоссе. Верховой тоже не обратил внимания на метнувшегося в лес Мухина, но сразу же соскочил с лошади к лежащему поперек дороги Фролову, приподнял его — тот был уже без сознания, но простонал, не открывая глаз. Помощник лесничего растерянно оглянулся, еще не решив, что ему делать, как вдруг заметил идущую, вероятно, из города «Волгу», причем идущую с явно завышенной скоростью. Когда она затормозила, ее даже вынесло задними колесами на дорогу и какие-то люди выскочили на шоссе, бросившись к лежавшему у «Жигулей» Фролову. Трое были в летних милицейских форменках, один без пиджака в штатском.

— По-моему, тяжело ранен, — сказал помощник лесничего.

Ерикеев осторожно перевернул тело на спину.

— Фролов, — подтвердил он. — Две пули в спину. Одна сквозная. Где здесь больница?

— Не доживет он до больницы, — сказал сержант. — Одна в хребте сидит. Верхняя, та, что в центре. Когда на спине лежал, я сразу увидел.

— А где другой? В машине двое было, — обратился к верховому Бурьян.

— Мелькнула какая-то тень. Я вдалеке был. А как поспешил, на него и наткнулся, — кивком головы указал он на тело лежащего.

— В этом лесу не спрячешься, — уверенно проговорил сержант.

— Да он и прятаться не будет, — пояснил верховой из лесничества, — прямо через лесок к переправе, а на том берегу версты отмахаете, если даже и найдете.

— Лесок здесь, правда, редкий. Галопом пройти можно? — спросил Бурьян у хозяина лошади.

— Можно, если умеючи.

Бурьян, не отвечая, вскочил на лошадь. Привычно вскочил, как вскакивают конники.

— Эй, — испугался верховой, — лошадь-то казенная!

— Я оставлю тебе ее на переправе.

— Возьми пистолет! — крикнул вдогонку Ерикеев, но Бурьян уже начал скачку… — Сумасшедший, — покачал головой Ерикеев, — конник в нем, видите ли, проснулся. А это ему не на приз ехать.

— А кто это? — заныл бывший верховой. — Ведь казенную лошадь увел, а вы думаете, милицейским все можно.

— Это свияжский прокурор, — озлился Ерикеев. — Сказал, что на переправе лошадь оставит, значит, оставит. А ездит он в сто раз лучше тебя. За него бойся. Безоружный на бандита пошел.

Фролов вдруг открыл глаза и застонал. Ерикеев нагнулся к нему и, понизив голос, сказал:

— Потерпите, Николай Акимович. Сейчас в больницу поедем.

— Мухин его фамилия. У Кострова спросите… — прохрипел Фролов. Что-то уже булькало у него в горле. — За моими деньгами… убёг. И того… из Дома культуры убил. За десять тысяч наличными…

Фролов дернулся и застыл с открытыми, остекленевшими глазами.

— Готов, — сказал сержант.

19

Конь, перемахнув канавку, рванул с разбега в лесную ночь, как будто знал, куда и зачем ему нестись. К концу августа здесь ночи даже в лесу к рассвету понемногу бледнеют, да и верхушки редких сосен уже купались в белесом тумане. Бурьян шел рысью, почти не управляя конем, хотя без сапог и шпор в седле было непривычно. Дорогу Бурьян скорее ощущал, чем видел, понимая, что движется по диагонали к реке. Что-то Ерикеев кричал про наган, да задерживаться не хотелось. Знал одно: прежде всего догнать.

Пройдя на рысях перелесок, ведущий к проселку, Бурьян перешел на галоп. Лошадь явно знала, куда ей везти ездока — к переправе. Только переправившись, вооруженный бандит может иметь шанс на спасение. Но может ли? Его возьмут всюду, куда он сунется с фроловскими деньгами. Все равно возьмут: маскирующий лицо шрам стал уже особой приметой. Даже если Фролов убит, это никак не спасет убийцу и его и Маркарьяна. Без Фролова можно будет доказать, что убийца — Солод. Патроны, пыжи, с расчетцем подкинутые, спичечный коробок плюс расследования Ерикеева приведут к союзу Фролов — Солод. Приведут к нему и скоропостижное бегство преступников, и погоня за ними, и две пистолетных пули в теле Фролова. А если подтвердится и вторая догадка — пристальный взгляд в партизанское прошлое секретаря обкома Кострова и его счастливое спасение на шоссе под Смоленском? Если Солод — это не Солод с маскирующим его шрамом, но с теми же волчьими глазами, которые на всю жизнь запомнил Костров? Как его звали тогда? Мухин, кажется. Ведь Костров не забыл этого, и следы двух убийств в Свияжске протянутся в смоленское гестапо и его агентуру. Тогда и «дело Глебовского» станет делом человека с изуродованной шрамом губой и с фамилией, под которой он значится в архивах органов государственной безопасности.

Проселок привел его к переправе, вернее, к крохотному паромчику, который был уже на противоположном берегу реки и который закреплял там его пассажир, вполне заметный в синеватом предрассветном пространстве. Бурьян слез с лошади, оставил лошадь пастись на лужайке и подошел к воде. Переплыть легко, если б не быстрина посередине. Человек напротив тоже заметил его, взял какую-то палку и приложил к плечу. Сейчас же раздался очень громкий в этой предутренней тишине выстрел. Ружье, тотчас же решил Бурьян. Над головой чуть вправо просвистел веер дроби. Он отскочил в сторону и плюхнулся на берег. У ружья два ствола. И опять чуть ниже просвистели дробинки, вероятно, такие же, что снесли Маркарьяну верхушку черепа. Человек на другом берегу быстро перезарядил двустволку, но Бурьян уже прыгнул в воду.

Пошел кролем, потом нырнул против течения, и новых два выстрела опять не достали его. Еще нырок, который отнес его сразу вниз по течению: началась быстрина. Она крутила его, швыряла, сводила руки. Кроль, приближая его к берегу, не мог справиться с быстриной, неумолимо относившей его вниз. Хорошо еще, что камней не было, иначе разбило бы его, как разбивает рыбацкие челноки. Но опыт пловца помог ему в конце концов преодолеть стихийный напор воды. Стало легче, и одежда не мешала, но человека на берегу уже не было. Или ушел он, мысленно похоронив Бурьяна, или того отнесло бог знает насколько далеко вниз по течению.

Вылез на берег, заметил вдали паромчик у берега и побежал к нему, забыв, что, неловкий и невооруженный, рискует быть сбитым первым же выстрелом. А Солод, кроме ружья, кстати брошенного тут же на берегу — вероятно, кончился весь захваченный на чердаке запас патронов, — имел еще и пистолет, которым он убил Фролова. И пошел он, должно быть, в лес. С целью или бесцельно? Просто скрыться в какой-нибудь землянке? Бессмысленно. Окружат и найдут. А есть и другой ход. Солод знает, что, если будет объявлен всесоюзный розыск, это конец. Шрам его выдаст. Но есть у него время, мало, мизерно мало, но есть — знает он об этом. И как водитель знает все пути к железной дороге. Так не проще ли достать фроловские деньги, а где они спрятаны — и это ему известно, иначе он не убил бы Фролова. Значит, надо просто идти по его следам: стоя на мокрой глине — берег-то здесь вязкий и глинистый, — не оставив следов, не пройти. И Бурьян побрел мокрый — хоть все снимай и выжимай, но снимать и выжимать некогда, — побрел к паромчику и нашел глубокие следы от сапог убийцы, сильно он увяз, охотясь за ним, плывущим. А дальше все проще пошло, мокрая глина прижимала траву, грязные сапоги ломали ветки, и не требовалось быть сыщиком, чтобы не сбиться со следа. А зачем ему, прокурору, становиться рядовым инспектором уголовного розыска? Не солидно это, сказал бы Вагин. Но Кострову он, Бурьян, обещал найти убийцу, а как нашел бы, если б не лошадка лесничего? О своем умении ездить верхом и переплывать реки он не думал — это просто подразумевалось. На несчастье Солода, он все сумел.

И найти его сумел, дойдя до заброшенной лесничьей сторожки, где Солод, орудуя ломом, разворачивал бревенчатый накат погребца под сторожкой. И, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, Бурьян пошел на него, мокрый и страшный. Лучше бы сказать — бесстрашный, ибо что такое страх? Нервное возбуждение перед возможностью перестать жить или потерять что-то невосполнимое. Но есть и другой страх — не успеть, не достать, не справиться. Знакомый страх спортсмена — лишь бы не упустить победу. И Бурьян кинулся сразу, без разбега, как гимнаст в опорном прыжке, на убийцу с ломом. Но, оглянувшись и поняв все, что последует дальше, Солод оставил лом торчащим меж бревен: не его оружие — не плотника, не каменщика, не трудяги. Он шарил в карманах еще привычный ему, никогда не подводивший вальтер. Но пистолет был в куртке, брошенной под ногами, а нагнуться и достать он не успел. Он считал на секунды, а Бурьян на их десятые доли. И, подхватив убийцу под руки, он борцовским приемом швырнул его через голову на еще росистую траву. И опять не успел вскочить и встретить врага нестрашный без оружия Солод. Не было ни бокса, ни дзюдо, ни каратэ, ни одной из тех сцен, которые так нравятся зрителям в импортных фильмах и которые может поставить с помощью каскадеров даже начинающий режиссер. Просто Бурьян с размаху ударил в грудь противника. Солод упал на спину и затих.

Оставалось только связать его, благо нашлась под руками ржавая проволока.

20

Фролова похоронили. Награбленные им деньги, найденные в погребце сторожки, сдали в банк. Солоду кость срастили, перевели в следственный изолятор. Дело Глебовского стало делом Солода по его последней фамилии. Бурьяна все поздравляли, начиная с Верочки и кончая Вагиным, который так и сказал: «Вы совершили чудо, Андрей Николаевич. Вы доказали недоказуемое». Пришел и Глебовский, высокий и худой, словно высохший, пришел вместе с Людмилой Павловной, которая плакала, а Глебовский сердился: «Радоваться надо, а не плакать, что такие люди на свете есть», — и лишь молча пожал руку Бурьяна. А Миша Ерикеев создавал ему такую славу в городе, что прохожие оглядывались, когда он проходил мимо. И только Костров был в отъезде и ничего не знал о случившемся.

А Костров был особенно нужен Бурьяну, и не как первый секретарь обкома, а как важнейший свидетель, который мог бы опознать в Солоде Мухина-гестаповца, лично расстрелявшего десятерых партизан на смоленской дороге. Солод категорически отрицал этот факт своей биографии, и никто не рискнул подтвердить по отрезку «визитной карточки» Фролова, найденному во время обыска среди ненужных бумаг в нетопленной печи, какое-либо сходство между девятнадцатилетним Мухиным и пятидесятичетырехлетним Солодом. Не подтвердил этого сходства и тогдашний командир отряда Глебовский.

— Хотя вы и побрили этого убийцу, я сходства его с запечатленным на этом обрезке фотокарточки парнем не нахожу. Ведь тридцать пять лет прошло с тех пор, Андрей Николаевич. Я и многих других, изображенных на общем снимке, сейчас бы, наверное, не узнал.

Бурьян вторично вызвал на допрос Солода:

— Ну что ж, будем сознаваться, Мухин.

— Я не Мухин.

— Тогда я вам прочту сейчас записанные капитаном Ерикеевым и подтвержденные свидетелями предсмертные слова убитого. «Мухин его фамилия… У Кострова спросите… И того из Дома культуры за десять тысяч наличными», — прочел Бурьян, но собеседник даже не улыбнулся.

— Для суда это не свидетельство, — сказал он сквозь зубы. — Из мести Фролов перед смертью оклеветал меня. Нашли вы у меня десять тысяч? Не нашли. Так чего же стоит ваше «предсмертное свидетельство»?

— Вы искали сумму побольше, а десять тысяч нашли спрятанными у вас на койке.

— Не отрицаю. Украденные вором у государства деньги искал. За это его и шлепнул.

— Так сказать, взяли на себя роль правосудия?

— А вы не гадайте, а доказывайте. В мертвой башке его все доказательства. Вот и найдите.

На изуродованных губах Солода кривилась усмешка.

— Найдем, — сказал Бурьян. — Что вы делали во время войны? Только не лгите. Проверим.

— Воевал.

— С кем? — спросил Бурьян не без иронии.

— Глупый вопрос, прокурор. Могу назвать часть, фамилию командира и политрука.

И назвал не запинаясь.

Соловцов еще накануне дал Бурьяну все собранные им сведения о Солоде. Все совпало. Был Солод, но пропал без вести в боях под Смоленском во время отступления в сорок первом году.

— При каких же обстоятельствах вы пропали без вести?

— А я и не пропадал. В бумажонке ошиблись. Подсчитали да просчитали.

— Но командир, нами запрошенный, вас не помнит.

— На войне у многих память отшибло.

— Расскажите подробно, где и в каких частях вы сражались.

Солод молчал, тупо глядя в лицо прокурору. Глаза его были как стеклянные — у манекенов в магазинных витринах такие. Когда Бурьян повторил свой вопрос, остекленевшее равнодушие сменилось ухмылкой.

— Не могу.

— Почему?

— После катастрофы на памирской дороге забыл все предшествующее. Амнезия.

— Уже после войны?

— Точно.

— Вашей трудовой книжки в отделе кадров завода нет.

— Меня Фролов зачислил без трудовой книжки.

— Значит, о Фролове вы все-таки вспомнили?

— Это он обо мне вспомнил, когда меня в поисках работы занесло в Свияжск.

— Почему в Свияжск?

— Сосед в больничной палате подсказал, что тут водители требуются.

Отправив Солода обратно в камеру, Бурьян задумался. Сознаётся он только в убийстве Фролова. Даже убийство Маркарьяна приписать ему будет не легко, хотя заговор Фролова против Глебовского суд, несомненно, учтет: он доказуем. Но доказуемо ли участие Солода в этом заговоре? Предсмертное признание Фролова, записанное при свидетелях Ерикеевым, подкрепляет все косвенные доказательства этого участия. Но тому, что Солод есть Мухин, никаких доказательств нет. Памирская автокатастрофа, изувечившая лицо Солода, замаскировала и его биографию. Кто мог подтвердить предсмертное признание Фролова? Кто мог раскрыть эту тайну, которая привела к двум последним выстрелам в спину Фролова? Бурьян понимал, зачем понадобилась Солоду смерть его вора-дружка. Ведь только Фролов знал всю его биографию. Может быть, и не всю, но ее истоки во всяком случае. Два предателя пришли в партизанский отряд, и оба уцелели до последних двух выстрелов. Нет теперь Фролова, и ни один человек в мире не подтвердит, что он Мухин, ликует Солод, убежденный, что и Костров его не узнает. Конечно, Бурьян, как следователь, сделал свое дело с честью, освободив невиновного и найдя виновников, и теперь обвинитель (наверно, дадут из областной прокуратуры) сможет требовать смертной казни для одного из них, который остался в живых, уничтожив другого. Но главного он все-таки не доказал, и вина Солода будет неполной.

Теперь Бурьяну сможет помочь только один человек, успевший в, казалось бы, предсмертную минуту заглянуть в душу предателя, раскрывавшуюся с такой широтой и откровенностью. Костров сказал ему, что не узнать Мухина он не может, если ему посчастливится заглянуть еще раз в эти волчьи глаза.

Что же делать? Еще раз позвонить в область. Вдруг Костров уже приехал и, может быть, у него найдется время поговорить с прокурором из Свияжска? И ему повезло. Оказывается, Костров приехал еще вчера, уже говорил с Вагиным и только ждет звонка из Свияжска. И Бурьяна тотчас же соединили с секретарем обкома.

— Вы все уже знаете, Аксен Иванович, — сказал Бурьян. — Глебовский освобожден. В убийстве он не виновен, и само убийство — только повод для судебной расправы, запрограммированной бывшим начальником сплавконторы. Бывшим, потому что он тоже убит своим сообщником и убийцей директора Дома культуры. Вот этого участника обоих убийств и будем судить. Но мне этого мало. По моим расчетам, вы знаете и того и другого, и след к ним тянется в ваше партизанское прошлое. Бывший начальник сплавконторы Фролов — это и есть тот партизан, который, как вы рассказывали мне, ушел после разделения отряда с его командиром. В числе ротозеев оказалось и руководство завода, причем только Глебовский и заподозрил в лжепартизане жулика, а его сообщником и убийцей оказался другой лжепартизан, который ушел с вами и лично расстрелял всю вашу группу на смоленском шоссе. Вы слушаете? Тогда продолжаю. Вы должны опознать его в том человеке, которого будем судить. Учтите, что вы единственный человек, запомнивший Мухина: предсмертное признание Фролова суд может и не учесть, так как Фролова уже нет в живых, а Солод уверяет, что это признание продиктовано местью. Он хочет отделаться двумя убийствами, хочет выжить, рассчитывая на то, что один из убитых вор, а другой насильник. На мягкость суда рассчитывает, а ведь такие люди не имеют права на жизнь, если измена родине и убийство советских людей стали их привычной профессией. Но учтите, Аксен Иванович, если это Мухин, то он, наверно, неузнаваемо изменился. Даже Глебовский не рискнул подтвердить, что это именно Мухин.

— Мне бы только в глаза ему заглянуть, — сказал Костров. — Не могли они измениться. В общем, ждите меня на днях. Устройте очную ставку. А если узнаю, так считайте, что мне и вам посчастливилось. Верно говорите, что такие люди не имеют права на жизнь.

21

Костров сам позвонил о своем приезде Бурьяну, когда в кабинете у того была Левашова.

— Почему у вас красные глаза, Верочка? — спросил он.

— На рассвете встала. Ездила с инспектором угрозыска Синцовым и проводником со служебной собакой на Шпаковку. Ограблена квартира в новом доме. Вся обстановка кражи какая-то любительская, хотя хозяин квартиры, художник по профессии, дома не ночевал. Мебель не передвигалась, носильные вещи не тронуты. Выпита бутылка вермута, отпечатки пальцев на стаканах, а украдено всего триста тринадцать рублей. Собака взяла след, и грабители оказались живущими в этом же доме. Оба несовершеннолетние. Сыновья какого-то главбуха. Да что мои дела по сравнению с вашим!

— Сегодня поставим последнюю точку. Приезжает Костров.

— Вы уверены, что он опознает в нем Мухина?

Верочка не раз задавала ему этот вопрос, и он каждый раз выносил на ее суд свои размышления.

— Подумайте сами, кого мог называть Фролов своим «боевым корешем»? К сожалению, армейскую жизнь его мы проследить не можем. По словам Глебовского, он окопался где-то в интендантских тылах и, по всей вероятности, не обременял себя добросовестностью. Думаю, однако, что он не искал сообщников, а жульничал в одиночку. Так же действовал он и после войны. Из его уголовного дела мы знаем, что за хищения его судили одного, без сообщников. На завод к нам он поступил под своей фамилией, но с подложными справками о беспорочной службе на поприще сельскохозяйственной кооперации и «визитной карточкой», фотографически подтверждавшей его пребывание в партизанском отряде. И вдруг появляется его «боевой кореш». Поселился у него дома, принят на работу без трудовой книжки, переведен с грузовика на легковушку. Он мог, скажем, оказаться бывшим дружком из колонии, где отбывал Фролов свой срок заключения. Но мы уже знаем точно, что за этот срок ни Мухина, ни Солода в колонии не было. Значит, «боевым корешем» мог стать только бывший гестаповский сослуживец, что в конце концов и подтвердил Фролов перед смертью.

— Судя во отрезку «визитной карточки», он совсем не похож на того парня, который стоит рядом с Костровым, — сказала Верочка.

— А почему он все-таки отрезал этого «парня»?

— А он что говорит?

— Что отрезал его Фролов, потому что не хотел видеть портрет Кострова. Наивно, говорю ему. Во-первых, Костров — это основание его «визитной карточки», так сказать, главный ее персонаж, а во-вторых, почему он не сделал этого раньше? Ну Солод и здесь вывернулся. Случайно, говорит, все это произошло. Поселился я у него, обратил внимание на фотографию и сказал, что ему, Фролову, мол, повезло, что его бывший политрук теперь первый секретарь обкома. А он рассердился даже: «Незачем мне, говорит, эти похвальбы. Кто он и кто я?» И думаю, — добавил рассказ о допросе Бурьян, — что Солод не заранее сочинил всю эту историю, а сымпровизировал ее тут же на месте. Ведь о куске фотографии, найденном нами при обыске, он явно не знал. Но даже не удивился, подонок. Ничуть не запинаясь, высказал мне эту сказку и даже хмыкнул от удовольствия: смотрите, мол, какой я ловкач.

Тут в кабинет Бурьяна вошли Костров вместе с Вагиным. Поздоровались.

— Я на минутку к Соловцову зайду. Тоже мой боевой товарищ, — сказал Костров. — Вызывайте пока обвиняемого. Я подойду.

Бурьян тотчас же позвонил в следственный изолятор, чтобы доставили на допрос Солода. А Верочка, чуть-чуть смущенная присутствием Вагина, робко спросила:

— А мне можно остаться, Андрей Николаевич?

— Вам, конечно, можно, товарищ следователь, — предупредил ответ Вагин. — Небось довольны своим новым начальством?

— Безусловно.

— Больше, чем мной во время моего пребывания в этом кабинете?

— Пожалуй.

— Интересно узнать, почему?

— Потому, что он как педагог лучше, чем вы. У него я многому научилась.

— Согласен, — подтвердил Вагин. — Андрей Николаевич показал себя отличным следователем. Но посмотрим еще, каким он будет прокурором.

— Обвиняемый доставлен, товарищ прокурор, — отрапортовал один из конвоиров.

— Введите.

Левашова и Вагин сели на диван в глубине комнаты. Солод вошел, не обратив на них никакого внимания.

— Сядьте, Солод, — сказал Бурьян. — Вы еще не передумали изменить свое поведение на допросах?

— А как изменить?

— Не лгать.

— Надоели мне ваши вопросы. Имеете доказательства, вот на суде и доказывайте.

— Медицинская экспертиза признала вас вполне здоровым. Симуляция амнезии разоблачена. Так что на суде «не помню» никого не убедит.

— Подождем до суда, — пожал плечами Солод. — Там и поговорим, если захочется.

В этот момент и зашел в кабинет Костров.

Солод обернулся и вздрогнул.

Костров пристально смотрел на него, ни на секунду не отводя глаз.

Все молчали.

— Ауфштеен! — прогремел по-немецки Костров.

И тут произошло неожиданное. Словно ожил в Мухине рефлекс бывшего гитлеровского наймита. Он выпрямился в струнку, вытянув руки по швам.

Костров подошел ближе, почти вплотную к нему.

— Если ты не трус, то посмотри мне прямо в глаза, — не сказал — приказал он.

И Солод, словно вспомнив, что он не должен быть Мухиным, сразу обмяк и растерянно, даже, пожалуй, испуганно взглянул на Кострова.

— Струсил, волк, — сказал тот, усмехнувшись. — Ведь я узнал тебя, Мухин. По глазам и узнал. Не замаскировал тебя твой поганый шрам.

Так и была поставлена Бурьяном его последняя точка в бывшем деле Глебовского.

22

А дело Мухина — Солода было передано в органы государственной безопасности, причем суд над ним состоялся тут же, в Свияжске, где были совершены им два его последних убийства. О приговоре гадать не будем. Под ним охотно бы подписались все присутствующие на судебном заседании в заводском Доме культуры.

Примечания

1

КПЗ — камера предварительного заключения.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

Реклама на сайте