«Рассказы»

Вячеслав МОРОЧКО РАССКАЗЫ

АССИСТЕНТКА

Лучами разошлись во все стороны магистрали наук. Когорты исследователей маршировали по ним плотными рядами. Там, вдали, они шаг за шагом раздвигали сферу неведомого. В первые ряды попадали те, кто не привык топтаться, глядя в спины других.

Я не нашел в себе достаточно смелости, чтобы пробиваться туда, где над буйными головами стоял дым коромыслом и гремели раскаты победного грома.

Я осел у самой дороги, чуть свернув в сторону, устроился в маленьком тупичке, до которого раньше ни у кого не доходили руки. Таких тупиков сколько угодно. Моему повезло больше других: нашелся я — живая душа все — таки.

Моим уделом стало то, что находится между галактиками, звездами и молекулами, между атомами и частицами — попросту говоря «пустота». Меня назначили. Должно быть кому-то показалось, что я прямо создан для пустоты. Я не возражал. Хотелось быстрей какого-нибудь дела.

Моя маленькая студия оборудована аппаратурой, помогающей делать расчеты и мыслить. Это такие совершенные приборы, что порой мне кажется, будто я у них только путаюсь под ногами, мешая работать: компьютеры с истинно машинной неутомимостью без конца варьируют известное положение о свойстве материальных объектов искривлять пространство. А меня интересует другое: что находилось бы между объектами, если бы… никаких объектов не существовало?

Меня вдохновила некая мысль: если торжество энтропии, полная деградация порядка есть равномерное распределение в пространстве всего и вся, то наличие пустоты — верный признак изысканной организации материи. Однако все мои утешения на этом кончились. Дальше была пустота в буквальном и переносном смысле, хотя некоторые и осмеливались утверждать, что природа не терпит пустоты. Природа много чего терпит. Чем больше я старался найти что-нибудь о пустоте, тем больше проникался к ней жалостью. Это была бедная падчерица, каких много. Но не каждой дано стать Золушкой, и не всякий исследователь, вроде меня, обещает быть принцем. В моем положении было даже что-то классическое. Это обо мне говорилось: «Кому — бублик, а кому — дырку от бублика».

Собственно, исследовать пока было нечего. Даже не на чем было строить гипотезы. Из одного желания невозможно было соткать ни одной утешительной мысли. А тут еще я получил ассистента. Оказывается мне полагался сотрудник для помощи в проведении экспериментов. Это было очень мило, если принимать во внимание, что до сих пор я в основном экспериментировал над своими мозгами и, признаться, без особых успехов. Мягко говоря, в ассистенте я не нуждался. А если говорить начистоту, то я не мог понять, за какие грехи меня наказали этой болтливой девицей с загнутыми кверху косичками.

Для начала я попросил ее придерживать язык. Но она заявила, что у каждого должны быть свои обязанности — ее направили сюда ассистировать, а не молчать.

— Послушайте! — рассердился я. — В конце концов, вы мешаете мне работать!

— Ай, бросьте! — сказала она. — Знаю я вашу работу. Ходите из угла в угол, а мысли группами и в одиночку блуждают из одной извилины в другую по одним и тем же заученным маршрутам.

Пока я раздумывал, как ответить, моя ассистентка перевернула вверх дном все помещение. Теперь оно могло служить романтической декорацией в духе фильмов из жизни простого ученого люда. У меня волосы становились дыбом: она развернула такую деятельность, будто собиралась свить здесь гнездышко. Ее напору невозможно было противиться.

Покончив со студией, она принялась за меня. Решительно перейдя на ты, заявила:

— Неужели ты ничего не видишь кроме своей пустоты?! Пустота! Ха! Ха! Ты знаешь что это такое? Нет? И никто не знает. Так оставь ее в покое! Давай работать красиво!

К этому времени я уже был готов на все, лишь бы меня самого оставили в покое.

— Ты милый мальчик, — говорила она, выталкивая меня из студии. — Ты мог бы нравиться девушкам. В тебе что-то есть, и ты это чувствуешь. Но почему-то заставляешь себя быть выше самого себя. Не упирайся, идем отсюда. Тебе нужен свежий воздух. Бедняга, я знаю: такие, как ты — всегда совестливы. Стесняетесь занимать даром место. Стыдно бездельничать. Но бесконечные и бесплодные потуги ума — тоже форма безделия, только самая жалкая.

Она тащила меня за руку. Я никогда не бегал так быстро по людным улицам. Налетал на прохожих, спотыкался, но повиновался. Я раньше не думал, что наглость — такая великая сила. Косточки моей воли хрустнули при первом же натиске. Когда я споткнулся в очередной раз она заявила:

— Господи, ты, даже не способен думать о том, что делаешь! Где твои глаза и мозги? Ты забросил их в пустоту и надеешься что-нибудь выудить. Ты ни о чем не можешь думать, кроме своей пустоты. У тебя сверхсфокусированное внимание. Все, кроме объекта раздумий, ты видишь, как сквозь запотевшее стекло. Изредка таким везет — тогда их называют гениями. Но чаще они смотрят не туда, куда нужно, а чуть-чуть в сторону. Этого достаточно, чтобы до конца дней быть неудачником.

Я знал, что это — лепет. Но не возражал. Именно острота внимания, резкий переход от того, что находится в поле зрения, — к тому, что за его пределами, отличает высшую организацию интеллекта. Равномерно распределенное внимание близко по характеру к полному распаду — пределу умственной энтропии.

Я уже сидел рядом с ней на трибуне. Стадион слегка волновался. Баскетбол. Пигмеи и гиганты носились по площадке в погоне за мячом. Моя спутница била в ладоши и азартно кричала. Когда-то это мне тоже нравилось. А теперь было безразлично. Все вокруг казалось пустым, мелким и ничего не значащим. Все, кроме самой пустоты. Она лежала незримая, непонятная вокруг нас, внутри нас самих. Она дышала, вздымалась волнами, щетинилась невидимыми иглами — с виду мертвая и неприглядная.

Ерзая на жестких лавках трибуны и морщась от истошных воплей прилипчивой спутницы, я был весь там, в невидимости. Разве можно представить себе что-нибудь более таинственное и абсурдное, чем пустота. Нет, я не помешался на своей идее хотя бы потому, что у меня ее не было. Пустота — не за что зацепиться, негде встать, негде лечь. Я думал: «Черт побори, хотя бы свихнуться и родить какую-нибудь сумасшедшую мысль, чтобы было с чего начать».

Моя спутница насмешливо взглянула на меня.

— Как тебя звать-то? — спросил я, наконец. Пока она отвечала, у меня шевельнулась мысль: «Не все ли равно, где думать, — в уединенной студии или здесь, среди болельщиков, до которых мне нет дела».

— Послушай, ты не находишь, что это потрясающе? — спросила она.

— Это потрясающе, — покорно согласился я.

— Нет, ты ничего не видишь, — задумчиво сказала она. — Твой взгляд витает там, в облаках.

— За облаками, — уточнил я машинально.

— За облаками… — повторила она мне в тон, сокрушенно покачала головой и добавила: — Не пойму, остался у тебя хоть проблеск юмора или пустота все съела, и я напрасно теряю с тобой время.

— Скорее всего напрасно, — согласился я и, наверно, жалко улыбнулся сквозь пустоту.

Она снова повертела головой и некоторое время пристально смотрела на меня.

— Давай глядеть вместе, — предложила она. — Скажи, тебе нравится эта игра?

— Потрясающе, — повторил я уже испытанное выражение.

— А если честно? — настаивала девица. — Попробуй расфокусироваться!

Я попробовал, сделал над собой усилие.

— Ну как? — торопила она. У меня в глазах мелькали трусы и майки. Я вдруг с ужасом понял, что разучился думать. Самый элементарный процесс мышления требовал от меня невероятных усилий. Я завяз в пустоте и не мог вытянуть из нее ноги. Я напрягся, вспотел. Изо всей силы старался выдавить из себя хоть какое-то чувство, какое-то собственное суждение о том, что происходило сейчас на площадке. Можно не быть баскетболистом, но усвоить зрительно весь комплекс приемов этой древней игры. Я тщетно старался найти в ней что-нибудь привлекательное.

— Скучно, — сказал я, так и не придя ни к какому солидному мнению, — должно быть, играют дворовые команды…

— Так я и думала, — перебила она. — Ты симулянт! Хочешь казаться не от мира сего? Не выйдет! Я тебя выведу на чистую воду! Отвечай, сколько команд видишь на площадке?

— Две! — я был доволен, что, не задумываясь, могу ответить хоть на этот вопрос.

— А ты уверен?

Я опять сделал над собой усилие и, сосредоточившись, убедился, что, в самом деле, играют две команды в два кольца, как и полагается в этой игре. Я не понимал, куда она клонит. Она не дождалась ответа:

— Что, если бы играли две пары команд?

— Зачем две пары? — не понял я.

— Зачем, зачем! Будешь сейчас два часа соображать! — проворчала она. — Неужели трудно представить себе две пары колец и две пары команд?

— На одной площадке? — переспросил я.

— Можно на двух, — благосклонно разрешила девица. — Но положи их одну на другую, крест-накрест.

«Безумие!» — подумал я, прикинув в уме количество соударений в минуту при среднем темпе игры.

— Послушай, как тебя… — (она назвала свое имя, но я опять не запомнил), — то, что ты предлагаешь, будет настоящей свалкой. Мала площадка.

— Тем забавнее! Тебе же скучно! А впрочем, кто мешает сделать площадку больше?

— Увеличим площадку — изменится темп игры, — серьезно сообщил я. — Конечно, столкновения уже не будут такими опасными, но совсем избежать их не удастся.

— А тебе-то что? — отозвалась моя спутница.

— Это было бы издевательством над игроками!

— Ты скучный человек, — вздохнула она, поднялась, повела плечами и направилась к выходу из стадиона.

«Бедная, взбалмошная девчонка», — подумал я, но догонять не стал. Вообразил, что одержал какую-то победу.

Внизу, на площадке люди преследовали друг друга, увертывались, прыгали, падали. Я видел все это и не видел. На этот раз я застрял в пустоте крепче прежнего, будто прыгнул в нее с высоты. И увидел нечто, некую странную, неожиданно появившуюся идейку. Ее невозможно было не приметить. Она нагло блестела, как безвкусная безделушка. Я не подпускал ее близко к сердцу, жонглировал на расстоянии, как надувным шариком, таким легким, что уносится прочь от одного дыхания.

Я видел перед собой некий игрушечный вариант мироздания: в пустоту брошены две системы. В каждой есть все, что надо для вселенной, все до последней микрочастицы. Внутри системы действуют обычные силы: притяжения, отталкивания, магнитные, электрические, ядерные, гравитационные и так далее. Но связей между самими системами ни в большом, ни в малом не существует. Пока эти связи не выявлены, я условно назвал системы свободными. Они спокойно существуют одна в другой, проходят одна сквозь другую, не ощущая друг друга, не оказывая друг на друга влияния. Здесь нет мистики.

Известно, что масса атома в основном сосредоточена в ядре, а диаметр ядра в десять тысяч раз меньше самого атома. Таким образом, не сталкиваясь массами, через поперечное сечение одного атома могло бы одновременно пролететь десять миллионов других. Но расстояния между атомами в молекулах и между молекулами в вещественных структурах неизмеримо больше.

Вероятность столкновения элементов двух условно свободных систем — бесконечно мала. Однако почему бы им и не сталкиваться? Возможно именно эти соударения и порождают флюктуации — необъяснимые отклонения траекторий, температур, энергий и любых других параметров.

Но ни с одним серьезным человеком я бы не поделился этой выдумкой. Да и меня самого она лишь забавляла. Во-первых, потому, что не имела прямого отношения к предмету моих раздумий — к пустоте. А во-вторых, ей не хватало чего-то существенного. Она была незаконченной, как бы оборванной на полуслове. Я чувствовал разрыв в логических звеньях. Но в поисках утерянного звена имелся детективный интерес, и я радовался тому, что теперь есть хоть какая-то почва для размышлений.

Со стадиона я направился в институт, но не в свою постылую студию, а в приборный отдел. Мой стандартный комплект аппаратуры ничего не давал. Зато теперь я сдал диспетчеру описание принципа нового прибора. Я назвал его «флюктоскопом». Он должен был отмечать все непредвиденные отклонения, происходящие в микромире, анализировать их и выдавать на экран изображение такой вероятной среды, которая могла бы вызвать наблюдаемую картину флюктуаций.

Сбагрив идейку прибористам, я вздохнул с облегчением; все это время было такое чувство, что занимаюсь не тем, чем надо. В голову сами собой лезли детские мифологические аналогии: смерть человека — лишь переход из одной системы в другую, а переходное состояние напоминает явление тени, призрака или духа — что кому больше нравится.

Я хорошо понимал: даже если отвлечься от этого шаманского бреда, благороднейшая идея общения разумов двух свободных систем — всего лишь досадная литературщина, основанная на подтасовке возможностей. Во-первых, почему другая система непременно должна быть похожа на нашу? Во-вторых, разве жизнь и разум для системы вообще обязательны? И в-третьих, если все-таки допустить, что родственные цивилизации существуют одновременно и там и здесь, как ничтожна должна быть вероятность их совпадения в бесконечных просторах двух вселенных?

У нас в институте проектирование и создание исследовательской аппаратуры налажено, как полагается. Мы еще сами не успеваем разобраться, что нам надо, а роботы уже устанавливают в лаборатории новый стенд, основанием для которого послужила фраза, случайно оброненная в институтском буфете. Они чутко угадывают наши желания, ловят их на лету и молниеносно облекают даже самые смутные, до конца не осознанные идеи в изящные формы оригинальных приборов.

Свой флюктоскоп я получил на следующее утро. Робот подключил аппарат, придвинув мне кресло, удалился. Теоретики предпочитают проверять свои идеи без свидетелей: зачем кому-то видеть, как, пробегая по клавишам, дрожат от нетерпения пальцы.

Кусочком безоблачного неба засветился большой экран, включились счетчики, поползли ряды цифр. Я любовался этим восхитительным зрелищем битый час, пока меня не потянуло ко сну. Аппарат был со мной откровенен, он поднес мне четкий, не вызывающий сомнений нуль информации. Разве мог работать прибор, принцип которого основан на заблуждении? Мысль о двух свободных системах так и не стала гипотезой: не нашлось утерянного звена. Я по-прежнему чувствовал, что оно где-то рядом, под рукой. Я был убежден (и до сих пор глубоко убежден в этом), что любой свежий человек, разобравшийся в моей мысли, мог бы поставить все на свои места. Но в том незрелом виде моя идея не годилась для обсуждения. Она была мертва. Какая-то мелочь губила ее. Но что именно? Чем больше я искал, тем больше убеждался, что иду по ложному следу: уж лучше пережевывать абстрактные мысли о пустоте, чем углубляться в темную щель, в глухой тупик в тупике. Это лишало уверенности, что я вообще когда-нибудь выйду из полосы бесплодия. В общем все шло к тому, чтобы с миром похоронить легкомысленную идейку, подвернувшуюся под колесо неповоротливого мыслительного агрегата. Ужасное состояние! Я вдруг понял, какова моя настоящая цена, будто взглянул со стороны. Пробудились сомнения, на своем ли я месте, своим ли занимаюсь делом?

Конечно, моя ассистентка опять явилась в самое неподходящее время, когда от судорожных поисков меня трепала почти малярийная лихорадка.

Честно говоря, я уже и забыл, что эта девица существует на свете. Она вошла, как ни в чем не бывало, провела ладошкой по лакированной стенке флюктоскопа и похвалила:

— Обставляемся новой мебелью? Поздравляю!

Меня свело от этой банальности.

Заметив у нее на груди огромное аляповатое колье, переливающееся всеми цветами радуги, я осведомился, сколько весит это грузило… Понимал, что просто ищу, к чему бы придраться. Но даже это получалось бездарно.

— Зачем рвать на себе волосы? — сказала она. — Ведь ты человек, и за ошибку тебя не пошлют на переплавку, как робота.

Я заскрипел зубами: скандалистка залезла на больную мозоль. Чтобы успокоиться, я потребовал сообщить мне, наконец, как ее звать.

Сейчас мне послышалось, что она назвала себя «Эврика». Я поморщился: «Ужаснее не придумаешь!» — Полегче, — советовала она. — Не волочи мысли по полу. Пусть идеи сами носятся в воздухе вокруг головы. Не думай о них…

— Люблю благие советы, — признался я. — Интересно, где носилась твоя вчерашняя мысль о двух парах команд на одном поле?

— Почему двух? — удивилась она.

— А сколько же?

— Сколько надо, я думаю: сто, двести, тысяча…

— «Я думаю» — передразнил я, — команды будут не играть, а дифундировать, проникая друг в дружку…

— Значит «Диффузия»! — подхватила девица. — Теперь мы соавторы! Лучше названия для игры не придумаешь!

Я не нашелся, что ответить. А она встала к стене напротив и, заложив руки за спину, продолжала вещать:

— Знаешь, мне кажется, со вчерашнего дня ты заметно выбрался из пустоты. Ты почти материализовался. Еще небольшое усилие, немножко тепла и ты сделаешься человеком!

А я в самом деле чувствовал, что теплею и оттаиваю с каждой минутой. Разумеется, не от ее слов: открывающаяся истина делала мир таким чудным.

Все осветилось вокруг, будто солнце прошило стены лучами. Я был счастлив, потому что знал: пустоты больше нет… никогда ее не было. И не две жалких системы, — мир заполняет бесконечное множество автономных систем.

Эта мысль первым камнем ложилась в теорию мирологии.

Теперь я верил, что в бесконечности, окружающей нас, и, вместе с тем, где-то рядом, найдется хотя бы одна система, населенная такими же, как мы, искателями.

Я вдруг размечтался о том времени, когда можно будет заявиться туда и сказать: «Здравствуйте! Мы — ваши соседи!» Попытался представить себе, что должен чувствовать человек, когда перед ним, казалось бы из ничего, возникает что-то живое разумное, — восхищение или мистический ужас…

Подумал, что без предварительной подготовки подобная встреча может окончиться плохо.

Я был умилен своим открытием. Даже расчувствовался.

Захотелось сказать что-нибудь доброе… Спросил ассистентку: «Скажи мне пожалуйста… как тебя звать?» Она ничего не ответила. Только вздохнула, пожала плечами и двинулась прочь.

Я не стал догонять. Смотрел ей вслед… и еще долго видел сквозь стены радугу от ее колье.

В ПАМЯТЬ ОБО МНЕ УЛЫБНИСЬ

Ее зовут витафагия. Она — порождение случая, маленькой аварии в наследственном аппарате живой клетки. Эта юная жизнь нежна, хрупка и чувствительна. Она — сама скромность, классический пример неприспособленности к превратностям жизни.

Витафагия поселяется в каждом организме без исключения, но только в одном случае из десяти она находит подходящие условия для роста. И начинает расти — потихоньку, незаметно. Но такой «скромной» она остается лишь до какой-то поры.

Наступает время, когда материнский очаг витафагии больше не может развиваться скрытно. Это уже не щепотка клеток, а зрелая опухоль, охваченная нетерпеливым азартом гонки. Она растет теперь, бешено раздирая окружающие ткани, выделяя фермент, задерживающий свертывание крови и заживление ран. Ей уже не страшны никакие медикаменты, никакие убийственные лучи — она, ведет борьбу за жизненное пространство.

Но вот в сиянии операционной хирург заносит над ней свой нож… Опухоль удаляется. Однако с ее гибелью увеличивается активность метастазов — дочерних витафагий, уже занявших исходные позиции для наступления по всему фронту. Судьба живого организма предрешена.

И самое главное, что витафагия, как айсберг, — большая часть болезни протекает подспудно. Она дает о себе знать, когда у нее есть все шансы на победу. Но это уже не болезнь — это приговор, обжалованию не подлежащий.

* * *

С отцом мы виделись редко. У него была своя жизнь. Иногда я тосковал по нему. Но эта тоска была какой-то абстрактной. Отец не отличался общительностью. Он любил говорить то, что думает, а это не всегда доставляло удовольствие.

Неожиданно получилось так, что мы с отцом стали сотрудниками. Это произошло в самую счастливую пору моей работы в витафагологическом центре, в тот год, когда я загорелся идеей К-облучателя. Мне понадобился физик-консультант. У отца была своя тема в институте времени, но он первый откликнулся на мое предложение.

Моя идея не блистала оригинальностью: облучение стандартным К-облучателем приводило к некоторой убыли массы опухолевой ткани, а я рассчитывал, что если удастся создать широкодиапазонный К-облучатель с регулируемой мощностью и направленным действием, то можно будет начать решительную борьбу с болезнью, особенно в ранней стадии.

Когда отец понял, на что я замахиваюсь, он только покачал головой.

Он не хотел меня понимать. Наши разговоры выглядели приблизительно так.

Он: — Как мне надоели витафагологи. О чем бы ни говорили — все сводится к ранней диагностике.

Я: — Ты что-нибудь имеешь против?

Он: — Что можно иметь против, если это всего лишь пустые слова?

Я: — Пока что. Почему ты над всеми смеешься? Я же не критикую физиков времени, которые возвещают о скором достижении хроносвязи с будущим. Говорят, у вас для этого все готово. Только результатов почему-то не видно.

Он: — Это верно. У нас тоже есть любители пошуметь. Кроме профессиональной гордости, существуют еще профессиональные заблуждения. Вот вы, витафагологи, стали настоящими магами анестезии. Под тем предлогом, что наш организм несовершенен, вы добились того, что человек не помнит уже, как должно ощущаться собственное тело.

Я: — Ни один уважающий себя врач не решился бы высказать подобную ересь!

Он: — Верно. Не решился бы. Но думает именно так.

Я: — Мы тоже не боги.

Он: — А жаль… Когда человек болен, ему так хочется верить в вас, как в богов…

* * *

Мой К-облучатель получился похожим на огромный махровый цветок. Во время работы гребенчатые лепестки резонаторов начинали светиться и сходство с цветком усиливалось.

У зрелой витафагии поразительная живучесть. Она легко приспосабливается к неожиданным воздействиям. И К-лучи не явились исключением. Их терапевтические возможности оказались ничтожными. Зато они вызывали неприятный побочный эффект: когда работал облучатель, больные животные испытывали страшные муки: К-лучи нейтрализовали действие анестезаторов.

В фагоцентре к моему провалу отнеслись спокойно, словно заранее знали, чем все кончится. Здесь многие прошли через это.

Но для меня все сразу отошло на второй план: я получил удар с другой стороны. Нельзя назвать его неожиданным. У каждого есть приличные шансы с опозданием обнаружить в себе расцветающую колонию витафагии с полным букетом метастазов.

В свое время она отняла у меня мать, потом жену. Теперь я опасался за жизнь двух оставшихся у меня близких людей — отца и сына. Но витафагия поразила меня.

Рвущая боль пробудилась внезапно. Она терзала и жгла, отнимая силы. Это была непрерывная пытка, Я терял сознание, умирая от одной только боли. Потом, когда ввели анестезирующее средство, я с мальчишеской лихостью сам, без посторонней помощи, добрался до хирургического стола.

* * *

Я спал почти без перерыва неделю. Режим сна ускорял заживление ран. Проснулся в палате. Через большое открытое окно заглядывал каштан. Там был наш сад. Шумела листва. Звенели голоса птиц. Я не чувствовал боли. Предоперационные страхи остались позади. Хотелось петь, смеяться, поделиться с кем-нибудь радостью избавления от ужаса близкой смерти. От ужаса, — но не от самой смерти. Я хорошо понимал, что моя психика стабилизирована действием превосходных транквилизаторов. Но мне было все равно.

Мне показалось вдруг, что в палате, кроме меня, кто-то есть. В кресле напротив шевельнулся белый халат.

— Это ты, отец?! — удивился я.

Грустная улыбка ему как-то не подходила. Я вдруг вспомнил, что в разрывах сна много раз видел родное лицо. Значит, все эти дни отец был рядом. Только сейчас я заметил, как он осунулся. Раньше, я не знал о нем самого главного. Печально, что мне довелось узнать об этом только на операционном столе. Один раз я застонал: не то чтобы невозможно было стерпеть, просто в какой-то момент появилось очень неприятное ощущение, будто из меня вытягивают внутренности.

— Разве я делаю больно?! — притворно удивился старый хирург. — Стыдно, молодой человек, ваш папаша был терпеливее.

Мы оба больны. У отца это уже давно, и я ничего не знал! Мне показалось, что, несмотря на непривычно мягкое выражение лица, он вот-вот скажет что-нибудь колкое. Я решился заговорить первым.

— Скажи, папа, когда же ваш институт наладит хроносвязь с будущим? Я уверен, что там, у них, с витафагией все покончено, и они нам смогут помочь.

— В детстве ты увлекался фантастикой. Помнишь фундаментальное ее правило? Люди будущего не могут или не имеют права оказывать влияние на прошлое. Мы, «временщики», склоняемся к мысли, что правило это существует и в жизни. Так что скорее всего придется нашим витафагологам полагаться на свои силы.

Отец замолчал. Возможно, он полагал, что я должен выговориться.

— Нам только кажется, что мы все на свете умеем, — сказал я. — Мы гордимся своим мужеством и тем, что научились спокойно глядеть в глаза смерти. А витафагия чувствует, когда можно сыграть на нашем тщеславии…

— Ничего она не чувствует! — На отцовском лице ожила привычная насмешка. — Витафагия давит на вас своей неприступностью. Но вы защищаетесь не от нее, а от тех, кто терпеливо ждет вашей помощи. Что стоит наделить витафагию мистическим разумом, да еще приписать ей свои, не слишком оригинальные мысли? На первый взгляд — невинная шутка. Но есть расчет, что в глазах непосвященных это может и оправдать ваше поражение, и окутать вас таинственным ореолом мученичества…

Нет, он определенно не намерен был давать мне поблажек или делать скидку на беспомощное состояние. Я рассмеялся: только отец умел так кстати влепить пощечину. Я был счастлив от того, что он рядом.

* * *

В то утро, когда я вышел из клиники, мне сообщили, — что отец просил срочно заехать к нему в институт времени.

Он встретил меня в вестибюле. Зал был полон солнца. Играла тихая музыка. Отец стоял у светящейся изнутри колонны. Она казалась издалека лучом света. Человек рядом с ней был похож на плоскую серую тень… Отец так осунулся, что я его не сразу узнал. Он стал каким-то другим, словно часть его растворилась в воздухе. Отец взял мою руку и долго не отпускал. Это был не свойственный ему жест и вдруг я понял: моя рука нужна ему как опора. Я почувствовал, что теряю отца навсегда. Но он не дал мне раскрыть рта.

— Сегодня второй, пока еще пробный сеанс контакта с будущим, — сообщил отец. — Во время первого только зафиксировали факт хроносвязи и назначили время следующего сеанса. Наши партнеры из будущего предупредили, что если мы подготовим несколько не очень сложных вопросов, то они попробуют на них ответить.

Итак, меня посадили в переговорное кресло, как специалиста в самой актуальной для человечества области. На голову давил тяжелый шлем, от которого тянулся толстый блестящий кабель. Перед глазами туманным облаком светился экран. Его размытые контуры терялись во мраке.

Отец находился в кабине управления. Временами оттуда доносились шорохи. Я слышал равномерный гул, ощущая легкую вибрацию.

Рядом с экраном мигали контрольные лампочки.

— Есть контакт! — сказал чей-то незнакомый голос.

Тут же все звуки стихли, будто закрыли какую-то дверь. Погасло все, кроме экрана. Но это был уже не экран — это сама комната вдруг лишилась стены, получив продолжение в какое-то зыбкое, зеленоватое пространство… И там обозначилась тень. Она двигалась, будто переливаясь из одной пространственной области в другую. Тень становилась четче, все больше напоминая силуэт человека. Однако изображение так и не стало достаточно резким, чтобы можно было разглядеть лицо и одежду.

Послышался хрип, он перешел сначала в жалобный визг, а затем в подобие человеческой речи. Иллюзии сходства мешала чрезмерная правильность слога. Очевидно, люди будущего использовали специальный лингвистический интерпретатор, настроенный на язык конкретного временного отрезка. Сначала голос считал:

— Два, пять, раз, шесть, три, семь, девять, восемь… — а потом, неожиданно выдал целую серию вопросов и указаний: — Почему вы молчите? Вы же слышите меня! Говорите! По вашему голосу настраивается аппаратура. Вам нечего сказать? Надо было подготовить вопросы!

Хотя в смысл фраз было вложено нетерпение, голос по-прежнему звучал ровно и бесстрастно.

Сейчас буду спрашивать, — пообещал я, стараясь придать голосу извиняющийся тон от волнения я никак не мог собраться.

— Ну так спрашивайте! Не тяните время! Тень переливалась все энергичнее.

В ужасе оттого, что теряю драгоценное время на эмоции, я задал свой первый вопрос:

— Какой процент населения в ваше время уносит витафагия?

— Нулевой, — ответила тень. — Вы не могли бы найти вопросы посерьезнее? С витафагией справились еще до вас.

— Вы ошибаетесь, — возразил я. — В наше время от витафагии погибает каждый десятый.

— Не может быть! — Тень взмахнула руками. — Мы не могли ошибиться в расчете временного адреса. Это исключено. Скорее всего, мы говорим с вами о разных вещах. Витафагия поддается лечению не хуже, чем любая другая болезнь. При ежегодной диспансеризации все население проходит через «Гвоздику», Заболевших лечат в обычном порядке. Я не специалист и не могу объяснить точнее. По-видимому, все дело в «Гвоздике».. Если есть еще вопросы, задавайте!

Вопросов не было!

— Счастлив узнать, что витафагия побеждена! — сообщил я вполне искренне. — Я сам болен, и хотя первичную опухоль вырезали, она успела дать метастазы. Известно ли вам, что это такое?

Известно, — ответила тень.. — Но вы должны меня извинить: в стадии метастазов витафагия уже не болезнь. Когда приходит агония — лечить нечего. Мы с вами, действительно, говорили о разных вещах…

Экран погас. Я сидел в тишине и ожидал, когда придет отец. Думать ни о чем не хотелось. На душе было скверно. Почему-то отец не подходил, словно забыл обо мне. Пришлось самому стаскивать с себя тяжелый шлем. В полумраке я добрался до кабины управления. Дверь ее была открыта. Отец лежал на полу. Он был без сознания. В кабине почему-то никого больше не было. Я вызвал помощь. Через каких-нибудь двадцать минут его доставили в нашу клинику.

Все происходило чудовищно обыденно. Повадки витафагии известны каждому. Всем было ясно — это заключительный акт.

— Я сидел у изголовья отца. Пришел мой сын, тоже физик. Мне всегда казалось, что деда он любил больше, чем меня, хотя иногда я чувствовал, он, как и я, побаивался неистовой насмешливости предка.

— Они сказали: «Он умер на своем посту», — простонал мой мальчик.

Я понял: они — это любители барабанных фраз, которых отец не успел доконать. Для них он уже умер.

Огромный удивительный мир жил в этой большой сердитой голове… Угасает искра… Зачем она горела?

И тут он открыл глаза. В последний раз. И тихо сказал:

— Я еще здесь?! Это — ошибка… Не терплю кислых физиономий… честное слово. Считайте, что меня уже нет… Пожалуйста, в память обо мне… улыбнитесь.

* * *

Стараясь не шуметь, я пробрался по коридору в свой кабинет. Рядом за тонкой перегородкой шла обычная работа: ассистенты завершали программу экспериментов с К-облучателем.

Еще издали, завидев свое любимое кресло, я почувствовал, как измучен, как хочется спать.

Это было огромное великолепное кресло. Я успел по нему соскучиться. В нем так хорошо думалось. Оно освобождало мышцы от напряжения, помогало сосредоточиться. Но едва я погрузился в него, меня, как мальчика, вдруг затрясло. Отец умер. Никогда, никогда больше не увижу я его насмешливой улыбки… Никогда не услышу его едких слов, резких, беспощадных фраз, которые помогали направить мысли в нужное русло.

А этот хроноконтакт… Меня, конечно, пригласили как специалиста по витафагии… но, вероятно, не без протекции отца.

Видимо, он был прав: будущее не может влиять на прошлое.

Какое там влияние! Просто нуль информации: вначале мне сказали, что витафагия побеждена, а затем назвали ее агонией — трудно придумать что-нибудь более подходящее для того, чтобы сбить с толку. Что касается упоминания о какой-то «Гвоздике», то это лишь формальная деталь.

Мысли были тяжелые, и мне показалось, что именно они вызвали физическую боль. Ее очаги находились в разных местах — там, где у меня никогда ничего не болело. Боль усиливалась. Стало трудно дышать. Я отправил в рот сразу два шарика анестезина и ждал: облегчение должно было наступить немедленно. Но боль не унималась. Напротив, она стала невыносимой. Больше я не мог терпеть. Вскочил с кресла. Сделал несколько шагов по направлению к двери и почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног.

Очнулся в кресле. Увидел вокруг тревожные лица. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни смотреть. Но у меня теперь ничего не болело, и стало неловко перед ребятами. Я заставил себя собраться, сел поприличнее и объявил:

— Все в порядке! — То было натуральное кокетство, и на мои слова не обратили внимания. Кто-то сказал:

— Мы вас отвезем домой…

— Пустяки, — хорохорился я. — Лучше принесите воды.

Пил с жадностью. Зубы стучали о края стакана — так бывало всегда после сильнодействующих анестезаторов.

— Это мы виноваты, — сказал кто-то из ассистентов.

Я нашел в себе силы рассмеяться:

— Господи, вы-то здесь причем?!

Мне показалось, что смех был не слишком вымученным. Но в следующую секунду я услышал такое, от чего можно было лишиться дара речи.

— Мы не знали, что вы у себя, — сказал ассистент. — Мы включили аппаратуру… Понимаете, вышло так, что чертова «Гвоздика» в соседнем боксе оказалась направленной в вашу сторону…

— Как вы сказали? «Гвоздика»?! — я, наверно, кричал, хотя почти не слышал своего голоса: в висках штормила кровь.

— Простите, я по привычке, — смутился ассистент. — Так мы называем про себя ваш К-облучатель. Он чем-то напоминает цветок гвоздики.

«Это точно. Напоминает», — подумал я, а вслух попросил:

— Знаете что, ребята, честное слово, мне уже лучше… Хочется немного побыть одному.

И они ушли, уверенные, что боль не повторится: ведь «Чертова Гвоздика» теперь была выключена.

Я остался сидеть в своем кресле, потрясенный догадкой. Оказывается в сообщении из будущего не было противоречий. Как просто все разрешилось!

Выходило, что отец прав, называя разговоры о ранней диагностике пустой болтовней.

Витафагологи любили поговорить о ней, а сами тем временем изыскивали новые средства для утоления боли — тончайшего диагностического средства, которое природа подарила человеку в готовом виде. Люди гибли, и боль была для них по-прежнему врагом номер один. Ее притупляли, утоляли, гасили, снимали, однако при этом никогда не забывали порассуждать о ранней диагностике. Гибли и те, кто больше всех любил о ней разглагольствовать.

Совершенствовались средства, снижающие общую чувствительность, снимающие боль в суставах, в соматических тканях, в отдельных органах; средства, повышающие общий тонус и настроение, избавляющие от душевных мучений. В борьбе с болью проявилась вся гуманность людей. И боль не выдержала, оставила поле сражения, бежала и унеся с собой единственный шанс на достижении «ранней диагностики».

— С этим покончено! — гсказал я решительно. — К-облучатель — моя «Гвоздика» — заставит, наконец, очаги витафагии выдавать себя с головой. Если бы не сеанс хроносвязи, не упоминание в нем о «Гвоздики», вряд ли кому могла прийти в голову мысль встать на защиту боли.

Я вдруг подумал, что убеждать уже поздно. Надо действовать. Мне самому уже ничто не поможет. Но именно потому, что осталось так мало времени, надо спешить.

И тогда я позвал ребят и рассказал им все, умолчав лишь о сеансе хроносвязи. Каждый из ассистентов высказал что-то свое, но смысл был один: «Я и сам так подумывал, но о ранней диагностике столько говорилось, что я перестал придавать ей значение».

— Ну что ж, — сказал я себе, — болезнь, которую мы зовем витафагией, в самом деле только агония. Больным суждено умереть. Остальным мы подарим «Гвоздику».

* * *

Человек ко всему привыкает, даже к мысли о близкой смерти. Витафагия по-прежнему живет в каждом и по-прежнему в девяти случаях из десяти сама погибает. В остальных случаях мы теперь успеваем ей в этом помочь.

Высочайшее напряжение всего человечества, концентрация усилий на самом ответственном направлении сделали свое дело. Произведено необходимое количество К-облучателей, химических и биологических средств для диагностики и подавления ранней витафагии. Развернута глобальная сеть лечебных и диагностических центров. Запрещен широкий доступ к анестезирующим средствам.

Но всем этим уже занимался не я, хотя мне и была оказана честь: я стал почетным членом комитета, руководившего всей кампанией. Почетным — потому, что уже давно не поднимаюсь с постели. Зато получаю самую свежую информацию, а время от времени с помощью средств телесвязи даже участвую в заседаниях комитета.

Я много думал о сыне. Он вырос на моих глазах. Я с тревогой наблюдал за ним в возрасте, когда все мальчики неожиданно обнаруживают у родителей комплекс злокачественной некомпетентности. Я был счастлив, когда он, наконец, благополучно перешагнул через это, и особенно потом, когда он сам стал отцом.

Однажды я спросил сына:

— Что нового в институте времени? Как дела с Хроносвязью?

— Как всегда, отец, — бодро ответил сынок, — продолжаем работать. По нашим расчетам контакта можно ждать уже в этом столетии.

Мне стало весело: я все понял.

— Скажи, парень, что это была за лаборатория, из которой твоего деда увезли в клинику?

— Какая лаборатория? Это малый демонстрационный салон! Старик, я помню, заказал его на один день. А на вопрос о цели отделался шуткой: «Хочу немного вправить мозги одному эскулапу». Дед был шутник.

— Это точно, — подтвердил я, не в силах сдержать улыбку.

Кто-то теплый и нежный прижался к моей руке: пришел двухлетний человечек — мой друг, мой внук. Я глядел на него и думал: «А все-таки здорово, что витафагии подставили ножку… Спасибо, отец!»

ЁЖИК

Рейсовый грузовоз держал курс на Землю. Вся программа полета, заложенная в газообразный «мозг» корабля, выполнялась без участия людей. На борту находился только один человек — пилот-контролер.

Пер уже не один год работал на автогрузовозах. Отправляясь на самые отдаленные орбитальные станции, он порой месяцами не видел родной планеты. Однако с тех пор, как в жизнь пилота вошла Сольвейг, земное притяжекие обрело для него новый смысл: на Земле он не представлял себе длительного существования без космоса, в полете — жил мечтою о встрече.

Теперь, когда очередной рейс подходил к концу, волнение его возрастало с каждой минутой. Прижимаясь к прозрачному кристапласту иллюминатора, он готов был поделиться своей радостью с каждой звездочкой, сияющей на лишенном горизонта небе. Пер не представлял себе, как мог жить до встречи с Сольвейг: он стал теперь совсем другим человеком. «Да разве я теперь человек? — смеялся он про себя. — Я — ёжик!» Иногда он протестовал: «Сольвейг, у меня ведь и прическа в порядке, и характер совсем не колючий. Почему ты все время называешь меня ежом?» «Потому что ты — ёжик», — отвечала она.

Это случилось внезапно. Мерный гул корабельных двигателей, легкое дрожание корпуса, звездная бесконечность за бортом — все было как всегда. Но какое-то смутное чувство беды заставило Пера сделать шаг в сторону пульта. А уже в следующее мгновение страшная сила отбросила его к задней стене рубки. На секунду он потерял сознание, но грохот захлебывающихся тормозных двигателей привел его в чувство, что-то тянуло корабль вперед, сообщая ему возрастающее ускорение. Перегрузка становилась невыносимой. «Только бы додержаться до камеры», — думал Пер. Он полз вдоль гладкой переборки корабля, и каждое движение стоило ему невероятных усилий. В ушах теперь стоял сплошной гул, а перед глазами расплывались радужные круги. Он двигался медленно, почти на ощупь, пока одеревеневшие руки не провалились в люк антиперегрузочной камеры. Пер уже не помнил, как очутился внутри, только почувствовал, что сработала автоматика защитной аппаратуры. Стало легче дышать. Но передышка длилась недолго: даже сквозь шум в ушах пилот услышал невероятный грохот, и новая, еще более мощная волна перегрузки сломила противодействие защитных сил.

Из липкого тумана забытья выплывало море горькой полыни. Пер ощущал ее терпкий запах, висевший над космодромом. То был запах Земли, напомнивший встречи и расставания с Сольвейг. Бред был полон страха и боли. Мучила мысль, что он никогда больше не увидит любимую. Пер стоял на том самом месте, где они расстались. «Сольвейг! — крикнул он, но не услышал своего голоса. — Сольвейг Сольвейг!». - звал Пер. Предчувствие непоправимой утраты теснило грудь. Он долго метался в бреду и, когда отчаяние достигло предела, услышал вдруг за спиной ее голос: «Привет, ёжик! Вечно тебе не везет!» Пер хотел оглянуться, но не смог. «Осторожно, Ежик, — донеслось до него. — Так можно свернуть себе шею! « Даже здесь, в этом бредовом видении, Сольвейг подтрунивала над ним. Но Перу было легче уже оттого, что она где-то рядом.

Потом все исчезло. Он долго падал в какой-то темный колодец, пока не очнулся.

Перу казалось, что он пришел в себя от внезапно наступившей тишины. Он выбрался из камеры и только тогда окончательно вспомнил все, что произошло.

Перегрузка исчезла, будто ее никогда и не было. Осталась лишь слабость во всем теле, да боль в ушибленном колене.

Личный хронометр пилота был разбит при ударе. Сверив показания его застывших стрелок с корабельными часами, Пер определил, что с момента первого толчка на грузовозе прошло всего три часа.

Тишина стояла оттого, что смолкли двигатели непрерывной коррекции курса.

Пер опустился в аппаратный отсек и приступил к работе. Двигатели включились сразу же, как только была восстановлена нарушенная при встряске автоблокировка секции управления. Сложнее обстояло дело с навигационным оборудованием: здесь отказала целая группа приборов. Часть блоков удалось заменить однотипной аппаратурой, снятой с других, менее ответственных участков. А там, где невозможны были ни ремонт, ни замена, пришлось заново создавать целую систему косвенного дублирования, не предусмотренную никакими инструкциями.

Определив по звездам пространственные координаты, Пер убедился, что корабль недалеко ушел от полетной зоны и возвращение на расчетную трассу не займет много времени. Похоже было, что какая-то чудовищная сила, подхватив грузовоз, в течение нескольких часов, словно пушинку, носила его по замкнутому крупу со сравнительно небольшим радиусом. «Гравитационный вихрь!» — эти два страшных слова уже давно вертелись в голове пилота. У него были основания предполагать, что грузовоз на короткое время попал в зону действия блуждающей ветви космического смерча.

«Да, с космосом шутки плохи!» — качали головами ветераны, когда речь заходила об этом далеко не изученном явлении: встреча корабля с гравитационным вихрем означала верную гибель.

Однако теперь, когда работа близилась к завершению, Пер имел основание думать, что ему повезло больше других. «Ай да ёжик! Ай да умница! — говорил он себе, заканчивая монтаж приборов. — Если так пойдет дальше, когда-нибудь ты точно станешь человеком». Невинное бахвальство веселило его, потому что это тоже были слова Сольвейг.

Жизнь на грузовозе входила в привычное русло. И все было бы хорошо, если бы не досадная погрешность регистратора разности времени. По теории относительности чем ближе скорость полета к скорости распространения света, тем медленнее ход времени на движущемся корабле по сравнению с земным. Но грузовоз не принадлежал к числу быстроходных аппаратов дальнего действия, где отставание времени от земного могло составить в полете несколько лет.

На автогрузовозах эта разность во времени редко превышала одну неделю. Поэтому легко понять беспокойство пилота, который вдруг обнаружил, что его бортовой регистратор показывает без малого пять лет.

Проще всего было бы допустить, что этот прибор так же, как и многие другие, вышел из строя. Но оставалось неизвестным, как быстро двигался корабль в зоне действия гравитационного вихря. Уже то, что на грузовозе несколько суток подряд непрерывно работали тормозные двигатели, свидетельствовало, что эта скорость была немалой. Кто знает, может быть, за каких-нибудь три часа, прожитых Пером в космосе, Земля и в самом деле постарела на целых пять лет? Мучительнее всего была мысль о Сольвейг: для нее это означало бы пять лет разлуки, пять длинных лет кошмара неизвестности. Ему даже страшно было подумать, что такое могло случиться. Но совсем не думать об этом он тоже не мог: лучше заранее предвидеть самое скверное, чем быть застигнутым бедою врасплох.

Только много позднее, когда бортовой автонавигатор уловил сигналы приводного маяка, тревога Пера несколько улеглась: теперь он чувствовал себя почти дома. Корабль шел на посадку. Отказавшие приборы создавали для автонавигатора ощутимый дефицит информации, и пилоту то и дело вводившему корректуру курса, пришлось пережить еще несколько напряженных часов, прежде чем состоялось приземление.

Все как будто складывалось удачно: корма грузовоза надежно сидела в посадочной шахте; оставалось только сдать корабль кибер-дефектатору, и тогда Пер мог быть свободен.

Пилот подошел к иллюминатору. Снаружи едва брезжил рассвет. Низко над космодромом стелился туман. Из рубки было слышно, как, с грохотом переставляя магнитные конечности, по кораблю из отсека в отсек бродит пунктуальный кибер-дефектатор. Это механическое существо первым встречало всех, кто возвращался из космоса. Быстрее и лучше кибера никто не мог оценить состояние корабля. Все неисправности фиксировались в его электронной памяти, а затем уже в виде технологической программы ремонта поступали в спеццентр космопорта. Робот-специалист делал свое дело; и, хотя Пер знал, что на корабле много поломок, сейчас ему казалось, что кибер слишком долго копается.

Разгоралась заря. Легкий ветерок понемногу рассеивал туман. Пилот все еще стоял у иллюминатора, с трудом сдерживая желание плюнуть на все формальности и сбежать с корабля: где-то там, на краю площадки, омываемой полынным морем, находилось место, которое они с Сольвейг облюбовали для своих встреч. Однако в розовом мареве, клубящемся над Землей, еще ничего нельзя было разглядеть, кроме смутного мелькания множества человеческих голов.

Наконец дефектатор вернулся в рубку, чтобы сделать отметки в бортовых документах.

— Послушайте, — спросил его Пер, — отчего сегодня с раннего утра на космодроме столько народу?

— Очередное чудо, — желчно ответил кибер. — Если бы люди смогли обойтись без чудес, это было бы самое великое чудо.

Никто еще не видел усмешки робота, но Пер по опыту знал: она непременно витает в воздухе там, где машины берутся судить о людях.

— Чудес не бывает, — бубнила машина. — И если в исключительном случае регенеративная связь вызвала у человека направленное изменение биопрограммы, то это лишь уникальный факт, который ничего не доказывает.

На груди робота зажглась фиолетовая лампочка, свидетельствующая о возбуждении схемы, — «ЧС».

Дефектатор исходил фиолетовым светом — признак старости машины: схема «ЧС» — заложенный в робота электронный «червь сомнения», — перевозбуждалась только на машинах, которые давно отработали свой срок.

«Сколько же тебе лет, дедушка? — подумал Пер, только теперь обратив внимание, как истерлась обшивка робота, и разболтались его шарниры.

«Я кончил! — неожиданно сообщил кибер, проколов последнюю дырку в перфокарте корабельного паспорта. Фиолетовое свечение погасло.

— Даю заключение! — продолжала машина без всякой паузы. — Исследование бортовой аппаратуры вашего корабля показало, что наиболее существенным дефектом следует считать выход из строя «регистратора разности времени».

«Так я и думал» — признался пилот. У него сразу отлегло от сердца: теперь все как будто становилось на свои места. Заключение дефектатора рассеяло тревогу Пера. От радости он готов был расцеловать это неуклюжее хитросплетение мысли и проводов, но старик уже погрузил себя в кабину лифта и унесся к земле.

Туман окончательно рассеялся. Первые лучи солнца осветили множество людей, собравшихся на краю космодрома. — Мы вас ждали, Пер! — произнес высокий, уже начинающий седеть человек лет девяноста. — Возьмите себя в руки. Вы должны знать: все, что произошло, — зто прекрасно! Да, да, прекрасно!

«Если все так прекрасно, насторожился Пер, — то почему я должен брать себя в руки? Что случилось?» — Известил ли вас кибер-дефектатор, — продолжал незнакомец, — что бортовой «регистратор разности времени» вышел из строя?

— Я и без него это знал, — ответил Пер. — Когда прибор намотал лишних пять лет, я сразу понял, что с ним творится неладное.

— Лишних пять лет?! — переспросил седой человек. — Выходит, робот сказал не все!

— Вполне возможно, — согласился Пер. — Удивляюсь только, где вам удалось раскопать эту музейную древность.

— Как раз из музея мы его и взяли. Кибер находился там с тех пор, как поставили на прикол последний корабль того класса, на котором летали вы.

— Невероятно! Как могло случиться; что я об этом ничего не знаю? — удивился пилот.

— Вы и не могли знать, сказал человек. — Это произошло триста лет назад. Теперь судите сами, на сколько ошибся ваш «регистратор разности времени».

«Ну вот и все, — подумал Пер. — Случилось то, чего я больше всего боялся».

Мысль о том, что он может опоздать на несколько поколений, с самого начала не давала ему покоя. Но он упорно гнал ее прочь. Допустить такую возможность означало примириться со страшным поворотом судьбы, навсегда отнимающим у него Сольвейг.

Из толпы вышел сгорбленный старик.

— Пер, вам просто чертовски повезло! — произнес он скрипучим голосом. — Мне скоро двести. В старину таких называли патриархами, но я гожусь вам в правнуки. И, как мне ни тяжело двигаться, я не мог не прийти сегодня вместе со всеми на этот праздник победы над временем!

«Какой праздник? К чему все это? — думал пилот. — Что я могу им ответить? Неужели и в самом деле я кажусь им героем — победителем времени? Но ведь это всего лишь слепой закон, известный каждому школьнику. То, что произошло, вовсе не заслуга моя, а моя беда. И единственное, чего я хочу, — это чтобы меня оставили в покое».

Пилот опустил голову. Все здесь напоминало ему о Сольвейг. Чувствуя себя одиноким среди ликующей массы непонятных и далеких ему людей, Пер уже не слышал, что говорили вокруг. Расслабленный, опустошенный, он не мог произнести ни слова, мечтая лишь о той минуте, когда ему наконец дадут возможность побыть одному.

Подняв отяжелевшие веки, пилот увидел вдруг, что люди перед ним расступились. Он глянул вперед и опустил голову.

«Что же это со мной происходит? Так нельзя! Я действительно должен взять себя в руки. Уже начинает мерещиться… Нет, это невозможно…» — Сольвейг! — неожиданно крикнул Пер и, сорвавшись с места, бросился туда, где только что перед ним мелькнуло знакомое платье. Еще издали он узнал ее по-детски чуть-чуть угловатую фигурку. Одинокая, хрупкая, она неподвижно стояла на том самом месте, где они когда-то расстались. Так продолжалось несколько мгновений. И вдруг на бледном ее лице вспыхнула задорная улыбка. Она подняла руку, и пилот услышал знакомый возглас: «Привет, ёжик!» Сольвейг медленно опускалась на землю. Пер подхватил ее на руки, и она открыла глаза. Лица пилота коснулись мягкие локоны, и он уловил знакомый аромат дикой полыни. Он слышал, как рядом часто-часто бьется ее сердце, а может быть, это кровь стучала в его висках.

— Это ты! Ты!.. — шептал Пер, еще не в силах поверить глазам. Он гладил ее нежную шею, покрытую золотистым загаром, и, задыхаясь, твердил:

— Это ты! Ты, Сольвейг, — такая же как всегда! Ты прекраснее, чем всегда! Разве это не чудо?!.

На бледном лице ее вспыхнул яркий румянец.

— Ёжик… — тихо ответила Сольвейг, — я тебя очень ждала.

ЖУРАВЛИК

Мы давно не виделись.

— Все такой же безрукий? — спросила Нина, поправляя тонкими пальцами узелок моего галстука. Ее мальчишеская челка почти коснулась моей щеки.

Я совсем забыл, что она — орнитолог. Знай, что могу ее встретить, — отказался бы от задания.

— Здравствуй, — промямлил я. — Попросили вот… сделать очерк. Не знаю, смогу ли…

— Ведь ты у нас умница — сможешь, — сказала она, поправляя мне волосы.

— Иван Петрович, где же вы? — звал Веденский. Он стоял в конце галереи, как добродушный слоник в очках, и озабоченно морщил лоб. — Идите сюда!

— Иду! — крикнул я, принимая зов как спасение.

Нина смотрела с улыбкой, чуть щурясь, точно хотела сказать: «Ну что, дружок, влип»?… Подумать только: порывистая, небольшого росточка, еще год назад она была для меня манящей загадкой!

Ежась от холода, орнитологи торопились в лаборатории. Когда я догнал Веденского и оглянулся, мне тоже захотелось поежиться: Нина стояла рядом с каким-то верзилой, и оба смеялись, глядя мне вслед.

Пройдя холл с мягкой мебелью, живым пламенем в камине и роскошным садом за окном во всю стену, (в этом гнездышке орнитологи приходили в себя после «сеансов»), мы проследовали в галерею, со множеством похожих дверей. За этими дверьми и размещались знаменитые контактные «кабины» Центра исследования пернатых.

До сих пор я только слышал о них. Сегодня одна из таких «кабин» подготовлена для работы со мной.

В первой комнате, где были только кушетка и встроенный шкаф, я разделся. Веденский помог мне облачиться в сотканный из крошечных электродов облегающий комбинезон, и провел в кабину, где стояли пульт и высокое кресло.

Отправляясь сюда, я готовился к чуду. Но досадная встреча с Ниной выбила из колеи. «Хороший ты человек… — объясняла она, когда мы с ней расходились, — но ужасный зануда».

Я не мог успокоиться. И поэтому кресло казалось чересчур мягким, стены, задрапированные белыми складками, напоминали дешевую бутафорию, а хлопотавший возле меня толстячок-инструктор начинал раздражать.

— Вам не приходилось заниматься планерным спортом? — допрашивал он, устраивая меня в кресле.

— Нет. А что — это плохо?

— Напротив. В нашем деле человеческий опыт только вредит. Прошу соблюдать осторожность. Не поднимайтесь выше деревьев!

— Совершенннейший бред! — подумалось мне. Вслух спросил: — Боитесь, что разобьюсь?

— Можете и разбиться. Но самое страшное — хищники.

— Я знаю, какую ценность собой представляет пернатое, включенное в эксперимент… Сам об этом писал… Популярно.

— Опасность может грозить не только «пернатому», — но и вам лично!

— Простите, я не совсем понимаю… Ведь птица-двойник находится где-то в лесу, и нас будут связывать только радиоволны?

— Но есть соответствующая обратная связь… Это следует помнить, — пояснял инструктор, продевая мою руку в рукав, вмонтированный в подлокотник. — Вы забудете о своем теле. Останется только власть над стопою правой ноги у педали «отключения связи».

Заканчивая подготовку, Веденский следил за приборами, прикасался к каким-то кнопкам на пульте и продолжал говорить. — У нас, вообще-то, не принято оставлять двойника в опасности. Мы делаем все, чтобы птица не пострадала… Но пожалуйста! — он приблизил ко мне свой большой добрый нос. — Бога Ради, не дожидайтесь момента, когда прибегать к «педали» уже будет поздно!

Складки внутренней драпировки сходились, обволакивая мое тело. Упругие волны прокатывались по груди, спине и рукам. Свет погас. Появился озноб. Постепенно мир наполнялся шумами. Так бывает, когда просыпаешься. Я сжимался от холода и внезапного ощущения одиночества…

А потом вдруг стало тепло и уютно. Тьму прорезала тонкая горизонтальная щель: это я приоткрыл глаза. В оранжевом мареве плавали, разгорались и гасли багровые пятна, пронизанные паутиною трещин. Мир обретал очертания. Вскоре я уже видел все, что было вокруг так, как будто моя голова превратилась в сплошное шаровидное око. Стоял возбуждающий запах леса. Внутри у меня постепенно разгорался огонь. Огромные листья, покачиваясь, проплывали мимо, исчезая в провалах между ветвями. И, точно со стороны, я увидел себя сидящим на ветке, вцепившимся коготками в кору. Глянуть вниз было страшно. Ветка покачивалась, вызывая что-то похожее на головокружение — ощущение птице явно несвойственное. Вероятно, смутившись, я сделал непроизвольный взмах крыльями… и чуть не упал. В последний момент успел зацепиться, повиснув вниз головой. Было стыдно и страшно. Опять взмахнул крыльями и, осторожно цепляясь когтями и клювом за неровности ветки, с большими трудами вернул себя в изначальное положение.

Жар внутри меня становился привычным. А страх перед бездною, куда меня чуть не снесло, нарастал. «Разумеется, я же не птица, — только подделка под птицу». Нахохлившись, грустно глядя на мир, который не желал меня замечать — тогда еще не догадывался, как это здорово, когда тебя просто не замечают.

Исполненная достоинства и бесстыдства, она буравила приторный воздух, вливаясь гудением в музыку леса темой сладких желаний. Я не задумывался над вопросом, чего ей тут надо. И ей, вероятно, было не до меня. Петляя между стволами деревьев, она торопилась по важным мушиным делам. Блестящие очи ее занимали полголовы. Остальное состояло из тучного брюха и грязных отростков. Она была чудовищно соблазнительна. Я просто не мог оторвать от нее своих глаз. Приближаясь, муха ревела точно сирена. А внутри меня с новою силой вспыхнул огонь…

И тогда… совершилось чудо. Произошло все так быстро, что я не успел осознать. А когда опомнился, то увидел, что снова качаюсь на ветке, а клюв мой естественно и деловито расправляется с мухой. Ощущение голода она довела своей «музыкой» до исступления… Я настиг ее возле земли. В полете не видел почти ничего, кроме жертвы. Первая мысль была: «Взять!» Вторая — «Готово!». Вниз гнала хищная ярость, вверх — изумление и торжество.

Пламя голода было притушено. Наступило короткое благоденствие. И тогда я вспомнил, как летал много раз во сне. Поджимая ноги, я быстро-быстро месил руками густеющий воздух. Мне очень хотелось лететь. И где-то на пределе усилий всегда начинался полет. Не страшный, пологий. У меня не хватало сил сразу взмыть высоко. Но я был счастлив и горд, что земля, наконец, отпустила меня. Летал я недолго, но смаковал каждый миг и, проснувшись, весь день ходил окрыленный. В нас записан этот инстинкт: кто-то из предков летал… И нельзя исключать, что такие же легкие сны снятся в Африке гиппопотамам.

Теперь оторваться от ветки было уже не так страшно. Я поджал лапы и, с силою их распрямив, убрал когти, одновременно с прыжком взмахнул крыльями и… полетел. И это не было сном. Я испытывал радость и, вместе с тем, выбирая дорогу между стволами деревьев, с интересом следил за собой: хотелось понять, как это мне удается.

Подъемную силу создавал «локтевой» участок крыла. При махе вверх маховые перья удивительным образом раздвигались, пропуская воздух. Хвост служил превосходным рулем, позволяя закладывать виражи, рыскать из стороны в сторону, выделывать горки, нырки и другие «фигуры». Я хватал на лету зазевавшихся мошек. А одного червяка склюнул прямо с земли и свечой взмыл к макушке огромного клена. Червяк продолжал извиваться, и я вынужден был примоститься на тонкой развилке, где у нас состоялся с ним «небольшой разговор». Меня прямо-таки распирало от самодовольства и, надувшись от гордости, я пропищал с высоты: «Это я тут сижу»!

Подо мною стояли шумящие на ветру великаны-деревья. А над всем этим простиралась светлая ширь. Даже пахло здесь по иному: внизу царил дух прелых листьев и трав, а здесь была свежесть пронизанных солнцем высот.

Ветер ласкал мои перья, звал в небо. А вдалеке, низко-низко над горизонтом висела тонкая ниточка. Она переламывалась, образуя угол, и, завораживая, приближалась. Я сразу узнал: то летели на юг журавли. Все отчетливей слышался нежный и грустный их «гул».

Скорее всего мой двойник был некрупным пернатым. Мне не известно было, что я за птица: Веденский забыл сообщить, а, возможно, решил справедливо, что мне это знать ни к чему.

Журавлям я завидовал с детства. Полет их всегда тревожил меня, звал в неведомое. То был «зов высоты», который не заглушить никакими разумными доводами. И, бросившись в восходящий поток, я устремился наперерез журавлиной стае. Чего я хотел? Не имею понятия. Может быть, просто — приблизиться к ним, для того чтобы пропищать во всю глотку: «Это я здесь лечу!» Подо мной среди леса голубели «окна» озер, а над ними носились волнами птицы: видимо, здесь, готовясь к отлету, они собирались в стаи. Там же я видел изгиб неширокой реки, по которой осень пускала свои золотые «кораблики».

Журавли неслись мне навстречу. Я мог уже разглядеть каждое пятнышко на их серых веретенообразных телах и вытянутые назад похожие на две голые веточки ноги. Красивые длинные шеи чуть изгибались в такт со взмахами крыльев. Желтые клювы были устремлены в одну точку словно отсюда птицы могли уже видеть «обетованную землю».

Стая была совсем близко, когда со стороны солнца появилась какая-то тень. Я слишком поздно сообразил, что это значило. А сообразив, как будто лишился воли и уже не мог изменить свой полет. Это, видимо, и смутило облюбовавшего меня ястреба. По расчетам хищника, я уже должен был изо всех сил метаться, ища спасения. Стремясь предвосхитить мои маневры, он сам уже рыскал в пространстве. Скорость была велика, и ястреб проскочил мимо, только задев меня сильным крылом. Теряя перья, я кубарем отлетел в сторону. А когда выровнялся — вновь устремился к стае, точно обращался к ней за спасением. Уж теперь-то всем было ясно, что я только притворялся птицей: мои действия не укладывались в птичью логику. Хищник широко размахивал крыльями. Мне была хорошо видна его полосатая грудь — настоящий пират в тельняшке. В черных бусинах глаз рдел огонь торжества. Убедившись, что добыча от него не уйдет, ястреб, не спеша, разворачивался, наблюдая за жертвой.

Я слышал свист крыльев пролетающей стаи. Как эти птицы были красивы и счастливы! Только теперь меня охватил настоящий ужас. Я понял, это — конец, и прикрыл глаза. А когда вновь открыл их… увидел, как что-то сломалось в журавлином строю: какая-то птица отделилась от стаи и, вытянувшись, превратилась в серую молнию, бьющую прямо в меня. Я едва увернулся и, отброшенный воздушной волной, полетел камнем вниз. Опомнился возле самой земли, неуклюже спланировал на ближайшую ветку, сел, зацепился когтями, глотая «сгустившийся» воздух, уставился в небо: оттуда, следом за мною, падал пестрый клубок. Над болотом он разделился, и нечто, подобное полосатому вееру, шлепнулось в воду.

Припадая слегка на крыло, сея алые капли, надо мной пролетел одинокий журавль… И я содрогнулся, представив себе, как больно ему.

Мы с Веденским сидели за столиком возле камина. Пили кофе. После сеанса мне полагался отдых со сном, и я только что встал. Хотя тело немного ломило, я почти что избавился от пережитого шока и теперь бестолково оправдывался: «Виноват, не смог удержаться — забрался выше деревьев… Но в опасный момент — своего двойника не оставил…» — Лучше б оставили… — вздохнул «слоник в очках» (я почувствовал, как он извелся со мной). — Вас пришлось выручать… Представляете, как это было опасно…

Я не вполне представлял… Но и спорить был не настроен.

— Вы, наверно, правы. Я вел себя просто бездарно… И все-таки мне повезло: я видел, как серый журавлик атаковал в небе ястреба…

— Что ему оставалось?

Я обернулся… К соседнему столику боком пристроилась Нина в накинутом сверху халатике.

— Что ему оставалось… — сказала она, мешая в чашечке кофе. — Тебя же вечно нелегкая… носит там, где не надо!

Тут солнце заглянуло в окно… Я вскочил, не сводя с нее глаз, поверженный, завороженный белизною бинтов и зловещим пятном, проступившем в том месте, где… начиналось «крыло».

КАМНИ И МОЛНИИ

1

После нас никому так и не дано было выйти из гипер-пространства в том удивительном закоулке Вселенной. Валерий — единственный мой свидетель — столь сейчас далеко, что в ближайшие два-три столетия мы не увидимся… Многие уже сомневаются, что все было действительно так, что это — не плод навязчивых мыслей, не следствие чудовищных перегрузок…

Прошло столько лет, а я, как бесценную память, храню твои звездные доспехи. О, как хотелось бы верить, что будет день, когда в развороте пространства я снова увижу тебя…

Наш грузовоз шел к Земле с трюмами, полными тиранолина — ценного и очень взрывоопасного груза.

Это было в те времена, когда несущая корабли материя — концентратор пространства — у физиков с лириками вычурно прозывалась «каприз», а на флоте у нас — романтическим древним словом «керосин».

Так вот, когда мы пошли к Земле, «керосина» на борту корабля было ровно столько, чтобы сняться с базы, уйти в гиперпространство, одним махом проколоть расстояние в тысячи световых лет и, выйдя около нашей системы, опуститься на Землю.

Порядок этот был отработан и считался надежным… насколько могло считаться надежным любое дело в такой сюрпризообильной стихии, как космос… Если изредка все же случалось, что корабли выходили не там, где было намечено, и оказывались вне обитаемой зоны, их уже никогда больше не видели.

Я вглядывался в искрящуюся черноту. Мне казалось — она была холоднее обычного, разреженнее и враждебнее.

Рядом, за штурманским пультом сидел Валерий. Я повернул голову и поймал его растерянный взгляд. Совсем молод, — год как из астрошколы. Наверно думает, ошибка в расчетах. Я встал с кресла. Сказал:

— Никто тут не виноват. Споткнулись о какую-то кочку. Разве все предусмотришь? Ну-ка, дай нахождение.

— Какой теперь смысл?! — удивился Валерий.

— Еще какой! — я отвернулся к экрану. Сейчас имело смысл все, что могло занять этого мальчика. Пока жизнь не войдет в колею, у него не должно оставаться времени для раздумий.

Он серьезно принялся за расчеты. Мне показалось, — даже слишком серьезно. Я подумал: уж не морочит ли он мне голову своей скрупулезностью?

— Готово? — сказал Валерий. — Мы здесь! — Он совместил указатель космопривязчика с крошечной искрой на объемном планшете. Мы находились возле одной из периферийных систем галактики. Этот район был известен только на звездном уровне.

— Доложить координаты в астроцентр? — спросил Валерий. Собственно говоря, ему полагалось это сделать, не спрашивая разрешения. Но теперь, когда мы оба точно знали, что от Земли нас отделяют тысячи световых лет, выполнение этой формальности выглядело бы неуместной шуткой.

— Не трудись, — сказал я, — давай оглядимся.

Валерий включил обзор. Торопиться было некуда. Я разглядывал небо. Вернее, делал вид, что разглядываю. Я думал о парне. Я знал, что он во всем полагается на меня… и сейчас ждет моего решения. Я должен был ему сказать, что он никогда больше не увидит Земли и Солнца. Любое мое решение будет как приговор. Поэтому я ничего не решил. Но спросил:

— Что будем делать?

Кажется, он был удивлен, что придется взять на себя часть ответственности. Но я-то знал, это — полезная тяжесть, способная приглушить самые мрачные мысли. Лицо его вытянулось, заострилось: человек думал — пусть подумает. Сам я поудобнее уселся в кресле и улыбнулся звездам.

Они больше не были для меня просто ориентирами. Звезды собирались вокруг, будто устраивались на трибунах гигантской арены. В ближайшее время им предстояло стать свидетелями нашего финиша. Не часто конец бывает так отчетливо предрешен. Быть может, для звезд эти маленькие трагикомические спектакли — единственная отдушина в безмолвном мире, для которого смерть и жизнь — два состояния, отличающиеся лишь разностью температур.

Я включил свою любимую музыку. Звуки старинного инструмента наполнили рубку торжественным колокольным звоном. Я всегда чувствовал себя в них, словно в ванне с циркулирующей горячей водой. Сказать, что мне было тепло и приятно — значит, ничего не сказать.

Мне хотелось того, о чем я мечтал мальчишкой. Хотелось найти тот единственный поворот, за который еще никто не заглядывал, хотелось нежности и красоты, чтобы мир был устроен справедливо, чтобы он с моей помощью как-нибудь научился жить без утрат. Хотелось жить всегда, по крайней мере столько, сколько будет жить эта музыка… Но почти все теперь — за спиной, впереди — только самая малость.

— Капустин, — позвал Валерий, — «керосина» хватит до ближайшей звезды. У нее — штук восемь планет.

— Планеты?! — я рассердился. — Ты же знаешь, космическая робинзонада — миф! Возможность встретить небесное тело, пригодное для таких, как мы, капризных созданий, ничтожно мала!

— Все равно, — сказал Валерий, — я хочу знать, что там.

— Ладно! Раз поступило предложение — будем выполнять. Но только никаких иллюзий! Единственное, на что можно рассчитывать — в последний раз почувствовать под ногами твердую почву.

Валерий вернулся к иллюминатору.

— Ну, что приуныл? — сказал я. — Поехали!

Итак, для оставшегося «керосина» было найдено применение. Погоня за информацией — болезнь человечества. Любознательность — это какая-то прорва. Совсем не то, что требуется нашей внутренней машине жизнеобеспечения. Скорее, наоборот — человек сам вечно вставляет этой машине палки в колеса, путает ее карты. Он ее враг. Не по злому умыслу. Просто человек хочет жить. Но обмен веществ — только малая часть этой жизни. А остальное — мечты. Мечты о еще не виданном, невообразимом чуде…

Мы назвали звезду Солнцем не только из-за сходства ее с родным светилом — просто хотелось, чтобы последние наши дни протекали под Солнцем.

Приблизившись, мы обнаружили не восемь, а целых двенадцать планет. Теперь, чтобы быть последовательным, оставалось найти среди них свою «Землю». Путешествие внутри планетной системы имеет свое очарование. Если открытый космос можно сравнить с океаном, то система планет — это архипелаг, каждый из островов которого живет своей тайной. Стоит только «приблизиться к берегу», и ты увидишь такое, что заставит бешено колотиться сердце.

В неярком сиянии планет было что-то трогательное. Они несли чужой свет, скромно пряча свой собственный в таинственных недрах. Каждая жила своей жизнью и, как знать, возможно, лелеяла где-то вершину вершин — неведомый Ищущий Разум.

Мы предоставили выбирать нашу «Землю» биоанализатору. Несколько беспристрастных кристаллических плат быстро сделали выбор. Прибор сказал свое слово и отключился. Планета мерцала в перекрестьи визира крошечной искоркой. Но мы не знали еще, что нас ждет до встречи с нею.

2

Еще секунду назад на тысячи километров вокруг было пусто. И вдруг… заголосил зуммер: локатор обнаружил вблизи корабля скопление неизвестных тел. На черном холсте ночи, будто из лучей Солнца, выкристаллизовывались серебристые скалы. Мы подошли вплотную. Астероид — призрак! Только что не было — и вот он здесь, а через минуту, возможно, исчезнет.

— Валерий, схожу-ка я, погляжу. Остаешься за командира. Следи, чтобы корабль не подходил ближе пятидесяти метров.

От шлюзовой камеры до астероида было рукой подать. Вперед ушел робот-дубль — бдительный робот. Он лучше меня разбирался в том, что мне можно, чего-нельзя. Когда я подлетал, это вездесущее чудо уже сидело верхом на одном из камней и возвещало, что неведомые тела особой опасности для драгоценной человеческой жизни не представляют. Я поблагодарил его, зная, что иначе он не угомонится.

Сверкая на солнце, в мертвом пространстве плыл рой ощетинившихся острыми выступами камней. Глыбы медленно поворачивались, сходились, разлетались в стороны или застревали в гуще более мелких осколков. Меня тянуло к центру, где находились камни побольше. Взбираясь по глыбам, а может быть, опускаясь, прыгая с одной на другую, как с льдины на льдину, я испытывал неясное беспокойство. Камни покачивались, как затонувшие корабли. Мой робот-дубль не отставал. Его однообразные движения были мощнее и рациональнее моих.

Некоторое время я кружил возле самой большой глыбы. Она занимала центральное положение, являясь ядром, вокруг которого медленно поворачивалась вся колония странствующих скал. Глыба напоминала надкусанную грушу величиной с дом. Я медленно приближался к надкусу. А вдруг там, внутри «груши», что-то есть? Почему бы этим глыбам не быть обломками космического корабля, прилетевшего из какого-то Х-мира? И я обнаружу за рваными краями проход, ведущий внутрь «груши», где меня ждет…

Наконец, я перевалил через край. Здесь в «груше» было нечто вроде неглубокой воронки с поверхностью, изъязвленной ямками и покрытой острыми буграми, похожими на ледяные сосульки. Таким образом, я никуда не проник и ничего не нашел. Был просто один большой и скучный обломок среди обломков поменьше. Сколько таких скоплений бороздит пустоту! Самых разных, куда более удивительных, чем это, причудливых, похожих на чудовищ, на сказочные замки… Космос умеет шутить. Этого у него не отнимешь. Но и мы притерпелись к его шуткам.

Эти глыбы были добродушны и живописны. Пробуя рукой выступы-сосульки, я словно здоровался за протянутую лапу с космическим мастодонтом. Бродил до тех пор, пока не решился, наконец, сказать себе, что вылазка не дала ничего интересного и пора возвращаться. Но на прощанье не выдержал, и прижался шлемом к гладкой поверхности «груши». И услышал звуки, напоминающие удары маленьких молоточков. Временами «груша» вздрагивала, и тогда раздавался неясный гул. Я ползал по глыбе, обнимая ее руками, выслеживая источники звуков. И вдруг, догадавшись, покраснел под шлемом, вспомнив, что наказал Валерию не спускать с меня глаз. О «грушу» ударялись другие глыбы и камушки, и она отвечала на удары колебаниями своей массы. Это был мой последний выход в космос, — что ему стоило под занавес преподнести мне хоть какой-нибудь пустяковый сюрприз!

Я встал, у самого края и, оттолкнувшись, прыгнул на соседнюю глыбу. Мой прыжок заставил ее вращаться. Глыба точно ожила. Крутясь и раскачиваясь из стороны в сторону, она задевала соседние обломки. Это явление известно как астероидная лавина. Скопление тел, казалось бы, стабильное, под влиянием незначительной внешней силы приходило в движение. Начиналось перемешивание, перераспределение масс. Обломки вращались, сталкивались, дробились, а некоторые даже покидали материнский рой и устремлялись в самостоятельный путь. Начавшееся коловращение глыб могло длиться от нескольких минут до нескольких часов, пока энергия не гасилась от соударений и не уравновешивалась гравитационными силами.

Меня несколько раз ударило в бок и в спину. Я завертелся на месте и долго не имел возможности двигаться поступательно. С трудом удалось отойти назад, к большой «груше». Только у «обгрызанного» конца, где выступавшие бугры образовали подобие ниши, я почувствовал себя в сравнительной безопасности. Глыбы самых причудливых форм, переворачиваясь с боку на бок, дефилировали в непосредственной близости от моего тела, словно хищники, подстерегающие добычу возле ее убежища. Острые выступы, сверкая на солнце, то и дело сшибались друг с другом. Любая из таких пик могла проткнуть мой скафандр, как яичную скорлупу. Я прижался к бугристой поверхности разлома. Рядом с моим шлемом проскользнул блестящий клык и ушел в тень. «Груша» повернулась. Солнце осталось сзади. Я уже не видел, а скорее угадывал крутившиеся возле меня обломки. Когда один из них приткнулся ко мне, как теленочек, я подумал, что от камней можно ждать не только ударов, но и защиты. Приплывший обломок еще сильнее вдавил меня в нишу. Уже ощущались через скафандр ее неровности. Только теперь я обратил внимание, что мой шлемофон молчит. Не было даже привычного звукового фона. Наверняка меня вызывали и робот, и Валерий. Очевидно, ранцевая аппаратура повреждена, связь прервана. Оставалось рассчитывать на свои силы. Но я был прижат, и даже не мог освободить руку, чтобы включить фонарь.

И тут я все-таки получил свой сюрприз!

Мы наконец повернулись к солнцу. Его лучи проникли сквозь щели между глыбами. Тесная ниша заиграла бликами. Стало светло. И я увидел… То, что я принял в темноте за прильнувший ко мне обломок, оказалось зеркально гладким скафандром незнакомой конструкции. Вокруг бледневшего за стеклом лица дрожало облако, похожее на оранжевый ореол. Большие глаза смотрели не на меня, а куда-то в себя. В них застыла безумная боль…

Упершись ногами в соседнюю глыбу, я постарался оттолкнуть ее. Неровности ниши впивались в спину. В глазах потемнело. Я давил и сам кривился от боли. Наконец, почувствовал облегчение. Гладкий скафандр уже не прижимался ко мне, а лежал в пустоте: глыба за ним поддалась. Теперь я увидел, какой длинный и острый выступ прижимал ко мне незнакомца… Не прикрой он меня своим телом, я был бы насажен, как бабочка на булавку.

Лучи солнца брызнули прямо в лицо. Придавившие нас обломки медленно расходились. В образовавшемся коридоре замелькали сигнальные лампочки робота-дубля. Это он раздвигал камни, пробиваясь ко мне на выручку. Движения робота были мощны и строго рассчитаны. Он был весьма изящен, как только может быть изящна полезная машина. Оттолкнувшись от «груши», я устремился к нему навстречу, прижимая к груди невесомое тело своего спасителя. Дубль галантно посторонился, придерживая спиной и руками напирающие глыбы.

Астероидная лавина уже затухала. Выбравшись из гущи камней, я представил себе улыбку Валерия, наблюдавшего за мной из корабля: мое порханье с глыбы на глыбу с ношей на вытянутых руках должно было напоминать балетное па-де-де. Но и тут я ошибся: Валерий выскочил мне навстречу из-за первой скалы — встревоженный и сердитый. Губы его шевелились. У меня были заняты руки. Я не мог показать, что не слышу. Это оказалось кстати: он весь выговорился в открытом космосе. Потом, ка корабле, ему уже некогда было задавать вопросы, ответить на которые я все равно бы не смог. Дубль догнал нас у шлюзовой камеры, и мы все четверо одновременно пересекли порог.

Эскулап, наш универсальный биоэлектронный жизнеборец, был не просто врачом, а целой маленькой клиникой. Научный центр в миниатюре, плюс добрая нянька. Первые образцы эскулапов предназначались исключительно для человека. Но с освоением гиперпространства и расширением обитаемой зоны, потребовался эскулап универсальный, способный выхаживать любую животную и даже растительную жизнь любого мира, как бы его условия ни отличались от земных.

В долгом бездействии наш врач заряжался жгучим нетерпением. В нем накапливался творческий заряд, служивший прекрасным стимулятором, когда приходило время действовать.

Эскулап забрал мою ношу прямо в скорлупе скафандра. Только расставшись с ней, я почувствовал, что мне не будет покоя до тех пор, пока не узнаю о своем спасителе все, что можно узнать.

Я долго топтался у табло возле надписи «Предварительный диагноз», пока на нем не зажглись, наконец, слова, которые едва ли могли служить утешением: «Перелом позвоночника».

Корабль шел на голубую планету.

Мне не сиделось в рубке. Тревога тянула меня к эскулапу.

Тревога и чувство вины. Я оставил за пультом Валерия и вернулся к нашему «доктору».

Внутри аппарата что-то мерно жужжало. Я устроился в кресле у невидимого колпака, под которым эскулап укладывал больных после оказания им первой помощи. Здесь размещалось хозяйство биоэлектронной няньки и сестры милосердия. За незримой преградой работала индивидуальная система жизнеобеспечения. Силовое поле изолировало пациента от окружающей среды, не вызывая при этом ощущения одиночества, посетители могли видеть больного и разговаривать с ним, если свет и звуки не причиняли ему вреда. Но на сей раз воздушное ложе под колпаком долго пустовало. Это усиливало тревогу.

Я чувствовал себя беспомощным. Меня кидало то в дрожь, то в жар. Я подумал, уж не придется ли и самому отправляться в пасть к эскулапу. Сел поудобнее, мышцы расслабил, сделал несколько вдохов и выдохов и приказал себе успокоиться. Я должен был взять себя в руки. Я знал, что могу это сделать. Я медленно погружался в сон.

3

Мы, люди планеты Мать — прекраснейшей из планет под лучами светила Отца — не научились спокойно думать о смерти. И может потому, что я женщина, мне нравится древняя сказка об океанских волнах, которые не хотят умирать… Всю жизнь они кочуют под ветром, собирая в дороге голубую морскую пыль. Они спешат к берегам, неся на гребнях свое окутанное белой пеной бессмертие. Они разбиваются о прибрежные камни и перестают жить. Но за миг до гибели успевают с размаху, как можно дальше забросить на берег хрустальные голубые слезинки. В ветреные дни пляжи устланы голубыми коврами. В этих прозрачных камушках — бессмертие разбившихся волн. В каждом из нас живет мечта обмануть смерть, перед самым концом оторвать от себя и бросить оставшимся что-то вечное, ни на что не похожее, сугубо твое, и неожиданно всем нужное. Навсегда.

Есть новая сказка о людях, которые вечны, как камни, и почти так же, как камни, они недвижимы, — сказка неожиданно ставшая явью… Их корабль появился давно. То, что это управляемое тело, мы поняли, когда исследовали температуру различных его частей. Было замечено слабое истечение мельчайших частиц. Неизвестный предмет медленно изменял свой курс в направлении нашей планеты.

Время от времени высылались одноместные патрульные боты для наблюдения за кораблем в непосредственной близости. В институте Внешних Исследований этим занималась как раз моя группа. Хотя сами люди-камни жили пока еще только в нашей фантазии, о них уже слагались легенды. В одной из них, например, говорилось о девушке, полюбившей человека-камня. Бедняжка всю жизнь провела рядом с кумиром и только умирая догадалась, что это — всего лишь статуя. Находились и такие, которые подозревали, что мы сами подвесили в космосе «ленивую гондолу» и раздуваем вокруг нее шум. А гондола была, действительно, ленивая. Наши корабли покрывают эти расстояния в тысячи раз быстрее.

Постепенно люди привыкли к мысли о висящем в космосе корабле гипотетического человека-камня. Каждое утро они слышали, о нем что-нибудь новенькое: новые сведения или новые шутки. Страсти давно улеглись, но ожидание оставалось.

Несмотря на медлительность, корабль неуклонно сближался с планетой.

Кто из нас не мечтал первым увидеть живого человека-камня?! Воображение рисовало огромную фигуру, как бы высеченную из черного монолита. Он сидит за штурвалом корабля год, другой, третий, проявляя выдержку и сатанинское терпение. Глупо было бы смеяться над этими людьми только из-за того, что у них свой ритм жизни. Да и люди ли они вообще?! Параллельно с нашей, существовала гипотеза о том, что тело, которое мы принимаем за корабль, на самом деле есть неведомое живое существо.

Гипотезу о «человеке-камне», а точнее о «существе- камне», иллюстрировала примитивная умозрительная модель. По городу движется транспортер со скоростью один квартал в одну жизнь. Кому может быть нужен такой транспортер? Только тому, у кого тысяча тысяч жизней или одна жизнь длиною в тысячу тысяч жизней. При наших скоростях он не увидел бы ровно ничего за окном транспортера. Этим объясняли тот факт, что корабль не реагирует на систематические облеты его патрульными ботами. Предлагали каким-нибудь образом спровоцировать выход экипажа наружу. Однако Совет решил отказаться от этого шага… и если решение все-таки было нарушено — виноват только случай. Мой бот взорвался неподалеку от корабля пришельцев. Произошла авария в системе энергопитания. Но автоматика успела сработать, и за несколько мгновений до взрыва кресло-скутер вынесло меня на безопасное расстояние… Когда я вернулась к останкам своего несчастного бота, чужой корабль уже закрывал полнеба. Я поняла вдруг, что при взрыве произошло мгновенное торможение и теперь осколки бота наверняка замечены с корабля. Скоро я увидела, как от черной громадины отделилось блестящее угловатое тело. Оно распласталось в пустоте и долго-долго плыло, не шевеля конечностями. Тело казалось мертвым, но, достигнув одного из обломков, начало поворачиваться. При жуткой медлительности движения были невероятно точными. Я уловила в них что-то холодное и враждебное. Тело степенно, рывок за рывком, с умопомрачительными интервалами устраивалось верхом на обломке. Я приблизилась. Мне хотелось увидеть его лицо. Но лица не было. Вместо него торчали какие-то трубки, и светилось что-то похожее на гнилушку.

Я готова была к самому жуткому виду человека-камня, но только не к замене его примитивной машиной-камнем, автоматом-камнем… то есть — просто камнем. Неприятным воспоминанием о человекообразных машинах мы обязаны эпохе наивных экспериментов, когда многие не понимали, что естественное развитие отношений между людьми складывается на той же основе, что развитие отношений клеток и органов внутри совершенствуемого природой живого тела. Если позволить одному органу перестраивать всю анатомию существа по своему ограниченному идеалу, то получится робот: то есть ублюдок — воплощение злокачественной неполноценности.

И глядя теперь на робота-камня, я презирала эту блестящую коробку с рычагами-конечностями. Робот — это не просто рациональная машина. Это — эрзац-человек. Набожные люди в древности полагали, что они сами эрзац-боги. Как бог якобы создал людей по своему образу и подобию, так и человек создал робота по тому же принципу, и в приступе безвкусия вообразил себя чуть ли не самим Господом. Больше я не могла смотреть на эту пошлую куклу, отвернулась… и оторопела: прямо на меня летел самый настоящий человек. Но такой же медлительный, как его робот. Только это была уже медлительность человека. В движениях — характерная небрежность, свойственная живому существу.

Это был человек и по форме лица. Странность его, какая-то расовая неопределенность, делала лицо еще интереснее, человек улыбался. Это было понятно сразу. Улыбка ироническая и, тем не менее, добрая, милая — редкое сочетание. Единственный недостаток этой улыбки — продолжительность: в ее сиянии можно было преспокойно выспаться.

Я уловила едва заметные движения губ и догадалась: он разговаривает с роботом или с теми, кто остался на корабле.

Пожалуй, со временем я могла бы его понять, несмотря на чудовищную растянутость речи. Нет, я уверена, что могла бы понять. Как много скрывается за этой уверенностью! Одни говорили: «Единый язык для всех, народов — дискриминация остальных языков. Каждый язык — неповторимый, драгоценнейший дар всему человечеству. Переводы, — как бы они совершенны ни были, — всегда уступают оригиналу. Люди должны стать полиглотами!» «Это абсурд! — возражали другие. — Можно изучить десять, пятнадцать, двадцать языков, но знать сразу все — немыслимо! Выходит, и здесь дискриминация! Если народы стремятся к полному взаимопониманию, — без лингвистических жертв не обойтись. Единый язык — решение самое справедливое!» Вот о чем спорили наши прадеды. Теперь этот спор казался наивным. Как просто все разрешилось! Чтобы понять незнакомый язык, не требуется ни переводчика, ни словаря, — достаточно развить у себя особый поэтический дар. Язык для человеческой мысли играет такую же роль, как в музыке — манера игры. Мысль может иметь столько поэтических выражений, сколько существует языков. Теперь каждый говорит на родном языке и уверен, что его поймут все, кто слышит… и не только поймут, но и насладятся колоритом незнакомой речи.

Я не знала, о чем говорил человек-камень. Я крутилась, разглядывая его голубые глаза. А он не замечал меня. Ритмы наших жизней несоизмеримы. Для него заметить меня — все равно что успеть поймать взглядом сразу тысячу молний. Я для него — человек-молния. В наших сказках люди-камни служили мишенью для насмешек. Их наделяли невероятно долгой жизнью и одной-единственной фразой на все случаи жизни: «Еще успеется». Авторы как бы хотели сказать, что и в короткую жизнь тоже можно вместить очень многое.

Но с тех пор, как дети нашей планеты перешли возрастной порог, им уже не нужны утешения. Возможно, теперь даже люди-камни могут чувствовать себя рядом ними бабочками-однодневками. Мне не было скучно наблюдать за этим симпатичным ленивцем. В лучах светила он был похож сразу на двух человек, сцепленных вместе: одного — абсолютно черного, другого — ослепительно яркого.

Человек-камень явно проявлял интерес к останкам моего бота. Должно быть, он терялся в догадках, пытаясь понять, каким образом в космосе из ничего мог возникнуть целый рой твердых тел. Сейчас мы оба с нам занимались исследованием. 0н изучал обломки. Я изучала, его самого. Но из нас двоих он имел большее число неизвестных.

Меня развеселило, когда человек-камень прижался шлемом к самому большому обломку. Это было очаровательно! Его логика меня потрясла: «Если не смог увидеть, попробую послушать». Он долго-долго прислушивался. И мне тоже захотелось самой прижаться шлемом к обломку. Разумеется, до меня не долетело ни звука. Да и что можно было услышать, если каждый обломок представлял собой почти однородную массу расплавленного взрывом и успевшего затвердеть материала? Я вскочила и рассмеялась от того, что мы оба слушали камни в пустоте; такое мог придумать только человек! Я совсем разошлась, прыгая с капли на каплю вокруг моего ленивца, и не заметила, как расшевелила обломки. Массы пришли в движение. Для меня этот сонный камневорот не представлял опасности. Но я чуть не потеряла пришельца из вида. Издалека он выглядел так же, как все обломки. Я понимала, что с его природной медлительностью не просто увертываться от взбесившихся капель. Острые выступы могли повредить его скафандр, наверняка более хрупкий, чем мой: мой-то рассчитан на немыслимые для человека-камня скорости и нагрузки. Когда я снова увидела пришельца, то обрадовалась и почувствовала, что успела к нему привыкнуть.

Для меня он был теперь просто человеком, находящимся в опасности. Он метался, ища выхода. Никогда не думала, что в замедленном темпе это может выглядеть так зловеще! Он пробирался к центру, где массы двигались медленнее. Но сюда постепенно стягивались все капли. Со стороны мне было виднее. Время от времени я вылетала из зоны обломков и снова возвращалась в этот круговорот. Включать двигатель скутера возле пришельца я не решалась, а помочь ему своей мускульной силой не могла. Несколько раз мне удавалось замедлить вращение угрожавших пришельцу рогатых осколков. Но это была лишь оттяжка. Я не могла сдержать всю лавину, металась, не зная, что предпринять, пока снова не потеряла его из вида.

Теперь и мне стало трудно пролезть между рваными каплями — так плотно они скопились. Я проклинала себя за то, что вылетела на неисправном боте, за то, что вернулась к обломкам, за то, что смеялась над человеком. Моя беспечность, мое зазнайство могли привести к убийству.

Я пробиралась к центральной капле. Теперь оплавленные куски давили сзади, проталкивая меня вперед, в гущу холодных глыб, к большому обломку. Наконец, я снова увидела человека. Он укрылся в маленькой нише. Но при его медлительности это была западня, капли теперь составляли сплошную массу, постепенно стягивающуюся к центру. Я протиснулась в щель в то мгновение, когда мы уплыли в тень. Старалась не делать резких движений, не задеть человека. Однако, он сам нащупал меня и я почувствовала на своих боках его руки. Он вертел мною, словно обломком, должно быть не зная, куда засунуть меня в такой тесноте. Не было видно ни зги. Я поняла, что он тоже не видит. И не может зажечь фонарь.

Мне захотелось спать. С момента взрыва прошло много циклов сон-бодрствование, а я еще ни разу не отдыхала, поддерживая себя пилюлями стрессинга. Теперь я была прижата обломками к пришельцу и не могла бы двинуться, если бы и захотела. Но зато мне было спокойно: я сделала все, что могла в моем положении.

Теперь ничего нельзя было изменить. Острый выступ все сильнее упирался мне в спину. Скафандр был достаточно прочен: не рвался, но прогибался, и я это чувствовала. Прогиб увеличивался постепенно. Все происходило в полной темноте и абсолютной тишине. А я молила судьбу об одном — только бы скорее потерять сознание. Вначале меня охватил дикий страх: я всегда боялась боли, боялась даже ее приближения. Теперь она не спешила, медленно впивалась в меня, не давала к себе привыкнуть; скоро настал миг, когда я уже не представляла себе, что боль может быть сильнее. А она все росла, как-будто не было у нее предела, и жгла, и давила, и расплющивала меня. И еще много времени прошло, пока во мне что-то не хрустнуло. Но и тогда я не потеряла сознания, а боль не оставила своего наступления. Я уже ничего не понимала. Все потеряло значение. Боль затопила вселенную. Помню только, как свет ударил в лицо. Мелькнули его глаза, застывшие в немом изумлении… и я, наконец, лишилась чувств.

Однако несколько раз еще приходила в себя. Едва прикасаясь, он нес меня на руках, не столько нес, сколько легонько подталкивал.

Мне было очень больно. Теперь боль была ровная, но такой силы, что привыкнуть к ней уже было нельзя. Я не могла шевельнуться. Мое тело казалось мне каким-то чужим, нелепо притороченным к голове вместилищем боли. Свет и тьма попеременно сменяли друг друга.

Я очнулась, когда его руки уложили меня на жесткое ложе. Рядом был еще одни человек. Его я раньше не видела. Мое непослушное тело медленно уходило в зев какой-то машины. Я так устала от боли, что мне было уже все равно. Сверху упала тень. Стало темно. Скафандр лопнул, и я почувствовала легкий укол в бедро. Тень отодвинулась и вместе с ней с меня соскользнули «доспехи». Думала, что задохнусь, но дышать стало легко и приятно. Смертельно хотелось спать… и я, наконец, уснула.

Что было со мной потом — не знаю. Я только сейчас проснулась… на этом уютном ложе. Сколько я проспала? Должно быть, немало циклов. Боли не чувствую. Но тело по-прежнему — как не свое. Эта машина, которая мной занимается, похожа на нашего «лекаря». Она мне нравится. Она уловила мой ритм и сумела к нему приспособиться. Мне нравится также, что этот лекарь не претендует на внешнее сходство с людьми.

Я стала говорлива. Говорю, чтобы разогнать тишину, чтобы слышать свой голос и убеждаться, что живу. А, может быть, я надеюсь, что этот Человек меня услышит и поймет. Он спит надо мною в кресле. Уже много циклов спит, не просыпаясь. Во сне он кажется большим ребенком. Беспомощным. На лице застыла тревога. Конечно, мое появление — для него загадка, да еще какая! А я говорю, говорю… Ведь так можно разбудить Человека. Моя речь должна казаться ему тончайшим свистом. Мне в голову пришла смешная идея. Мы способны во сне за один миг прожить целую жизнь. А вдруг у Человека это так же, как и у нас, и ускоренное сном восприятие растянет, развернет мой свист… и превратит его в членораздельную речь. Это «а вдруг», конечно, смешно: даже слыша мою речь, ее невозможно понять, не владея поэтическим даром. На родном наречии меня зовут Роза. Когда я произношу свое имя, из звуков рождается образ цветка, имеющий в каждом языке свое название.

Я не тревожусь о себе, — я уверена: все будет хорошо. Возможно, это спокойствие мне внушает лицо спящего в кресле Человека. Когда спит, он совсем как мы. Кажется, будто пропадает различие в ритме. Без скафандра он какой-то совсем домашний. Я уже очень к нему привязалась. Кажется, что знаю его целую вечность. Господи, вечность! Для нас самих она стала реальностью так недавно! Продолжительность жизни росла бесконечно медленно, и чем дальше — тем медленнее. Казалось, мы подходим к пределу и еще продлить жизнь невозможно. И вдруг все изменилось. Резко. За каких-нибудь два поколения. Мы и в самом деле подступили к пределу, к тому сроку жизни, за которым практически наступает бессмертие (без учета несчастных случаев). Надо только дожить до этого срока — вот весь секрет. Качественный скачок связан с перерождением нервной ткани. Будто снимается заклятье и нервным клеткам возвращается то, что было отнято с момента рождения — способность делиться и обновляться. Дом приходит в запустенье и рушится, если у него негодный хозяин. Организм превращается в развалину и погибает, когда управляющие им центры перестают быть хозяевами положения. Но клетки большинства тканей способны обновляться. Дайте им молодого, энергичного управляющего, который приведет в порядок все хозяйство, и организм преобразится. Постепенно человек вновь и навсегда придет к духовному и физическому расцвету.

Это было великое открытие. Только избавленный от перспективы старости человек может чувствовать себя по-настоящему человеком. Я уверена, для пришельца вечная жизнь значила бы не меньше, чем для нас. Он был бы счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только перешагнуть порог. Так придумала сама природа. Это ее изобретение. Как бы я хотела раскрыть пришельцу нашу тайну! Разум, в каком бы он ритме ни жил, — должен быть счастлив и добр.

Что это? Я его разбудила! Пришелец мой открывает глаза! По чертам его я угадываю, как он надежен, и чуток, и добр! В нем нет никакой суетливости. Я чувствую: с каждым мгновением он мне дороже.

4

Я проснулся. Девушка под силовым колпаком глядела на меня удивительными глазами. Иногда по лицу ее пробегала мельчайшая дрожь. Я не сразу уловил, что так она улыбается. То была даже не сама улыбка, а тончайшее вступление в улыбку, как легкое прикосновение ладони. Никто никогда еще мне так не улыбался. Она не отрывала от меня глаз. В них горели тысячи свечей. Одни гасли, зажигались новые. Это был фейерверк. Это была глубочайшая музыка.

Я и сам не сводил глаз с незнакомки. Ее беспомощное положение было ужасно, но, глядя на нее, я забывал об этом. Она со мной говорила. И я понимал. В ее глазах жила земная голубизна. С ней я чувствовал себя легче и подвижнее. Во мне просыпалась, великая радость. Изменчивость ее лица вызывала ощущение бурлящей глубины. А глаза, — это трудно передать, — когда я в них долго всматривался, они превращались в два облачка. Волосы туманились вокруг головы пеленою цвета зари или вдруг проступали — тонкие, как паутинки, темно-оранжевые и блестящие. Казалось, она полна жизни и силы, но тело ее, накрытое простынею, было недвижимо, как прежде. И я знал, что это надолго, хотя на табло горела надпись: «Благополучный прогноз».

Опять заголосил зуммер: Валерий вызывал меня в рубку. Мы были на подходе к планете. Надо было идти. Она провожала меня теплой улыбкой, точно хотела ободрить. А я долго не мог отвести взгляда, как-будто чувствовал, что больше ее не увижу.

Пока шел в рубку, во всех отсеках загорелся сигнал включения противоперегрузочной системы.

Началось торможение. Мы входили в атмосферу планеты. Не ожидал, что это наступит так скоро. Должно быть, потерял счет времени.

Я взял управление спуском на себя, а Валерия послал проверить готовность аварийного бота.

Садиться на неосвоенные планеты могут лишь экспедиционные корабли. Для тяжелых грузовозов существует единственный способ посадки — с помощью дистанционной системы наведения в раструб взлетно-посадочной шахты. В случае вынужденной посадки сам корабль обречен. Экипаж спасается на аварийном боте, который должен забрать весь оставшийся концентратор пространства — наш «керосин». В этот раз необходимо было покинуть корабль раньше, чем предписывалось инструкцией: наш груз мог дать при ударе чудовищный взрыв. Следовало подальше уйти от опасного места. Когда Валерий сообщил по селектору, что добрался до бота, я велел ему начать перегрузку оставшегося «керосина», перевести из отделения эскулапа на аварийное судно капсулу с незнакомкой и доложить о готовности к старту.

Я направлял корабль на дневную сторону планеты, выбрав для посадки зону с умеренным климатом. Облака под нами блестели, как девственный снег. Кое-где зияли разрывы-проталины. Радужное кольцо вокруг планеты постепенно мутнело и расплывалось по мере того, как мы погружались в океан атмосферы. На пульте зажегся сигнал, что «керосин» переходит в бот. Скоро нечем будет притормозить спуск, и начнется свободное падение. Я ждал доклада Валерия, чтобы переключить все системы на автомат, перейти в аварийное судно и стартовать. По моим расчетам, Валерию пора было доложить о готовности к старту. Но селектор молчал.

5

От пульта не отойдешь. Я терялся в догадках, что случилось, почему Валерий' молчит.

Мы снижались в дневную зону. Облака уплывали за горизонт. Через стекло иллюминатора открывалась панорама бескрайней серо-голубой равнины. Но я не мог оторвать глаз от экрана курсового телескопа, где с высоты птичьего полета был виден район предполагаемого падения корабля. У меня перехватило дыхание: там, внизу, прямо под нами… раскинулся город! Бесконечными шеренгами выстроились похожие на кукурузные початки здания. Окрашенные в яркие тона, пролегли между ними проспекты. Поднявшееся над горизонтом солнце заглядывало в огромные витражи. Под лучами его быстро таяла дымка.

Я невольно схватился за рычаг торможения… Но не решился его повернуть: оставшегося «керосина» едва хватало для равномерного спуска. Если горючее выработается без остатка, корабль перейдет в свободное падение и все равно обрушится на город…

Кто-то коснулся моего плеча. Рядом стоял Валерий. Лицо землисто-серое.

— Капустин, — сказал он, — в отделении эскулапа никого нет. Я обыскал весь корабль…

— Смотри! — перебил я его, кивнув на экран. И подумал: «Мы уже не хозяева на корабле… Почти не хозяева. Но все-таки корабль падает на город… На ее город…» Моя рука автоматически потянулась к переключателю подачи концентратора пространства. Но меня опередил Валерий. Он или понял мой жест, или почувствовал то же, что и я. Теперь из аварийного бота «керосин» возвращался в корабль. Но даже с учетом этой скромной добавки, самое большее, на что мы могли рассчитывать, — это коснуться поверхности не в центре, а где-нибудь на окраине города…

Аварийный бот уже не понадобится. Час назад, когда я спал у изголовья незнакомки, она говорила сама с собой… и со мною. Теперь я смотрел на город и он казался мне нарисованным. На улицах не было видно движения, хотя по обочинам там и тут стояло много машин. Приглядевшись, я, наконец, увидел людей. Это были странные люди, хотя внешностью они мало чем отличались от нас. Они стояли на тротуарах, на галереях, окружающих здания, на плоских крышах, превращенных в сады. Они торчали, как застывшие манекены, и смотрели в какие-то трубки вверх, прямо на нас. «Город статуй», — подумал я. Но скоро понял, что ошибаюсь. Я попробовал наблюдать за одной «статуей», но она вдруг исчезла. Рядом возникла другая и тут же пропала. Я видел людей, пока они не начинали движение. То же самое было и с транспортерами: как только машины трогались, они исчезали из виду. Но главное — что я ничему не удивлялся. Я знал — это люди-молнии, их город, их планета — Мать, их светило — Отец. Они уже были на корабле. Им известно, что нас ожидает. И поэтому Розу они поспешили забрать. Да, да. Роза — это ее имя. В ней действительно есть сходство с чудесным цветком. Эти люди могут проникнуть в корабль, столь быстро проделав и заварив отверстия в корпусе, что приборы не успеют отметить нарушение герметичности.

Что же дальше? Что предпримут они, видя, как прямо на город падает страшный груз? И вдруг я понял: сейчас нас взорвут, пока еще мы достаточно высоко, и ударная волна от взрыва не достигнет поверхности планеты. Это — единственный, самый надежный и решительный путь спасения миллионов людей-молний.

Я деловито взялся за рычаги управления — попытка продемонстрировать выдержку… Самому себе…

«С этими рычагами в руках и полечу в тартарары», — усмехнулся я про себя. Но что-то было не очень весело. Наверно, я сжался в комок, спрятался, как улитка в раковину, — даже Валерий смотрел на меня удивленно. Взгляд его был красноречивее зеркала. И тут я рассмеялся по-настоящему. Даже лучше, если последний миг наступит во время смеха. Потому что страх — это смерть заранее. А улыбка, как птица. Она не исчезнет вместе с тобой. Только вспорхнет и будет носиться над миром, пока не отыщет родственную душу. Тогда опустится и снова станет улыбкой. То говорил во мне «поэтический дар», без которого, по мнению Розы, иноязычные люди не могут понять друг друга. Ведь я ее понял! Мы на Земле понимаем друг друга давно. Не знаю… у нас все вышло как-то само собой, постепенно. Мы над этим не очень задумывались.

Я накренил корабль, чтобы нас отнесло чуть подальше. Но то была лишь игра: на ручном управлении нашу махину держать невозможно. Грузовоз покачнулся, готовый перевернуться. Я снова включил автоспуск и взглянул вниз, потом на экран. Чего они медлят? Еще немного и взрывать будет поздно… Да нет… Уже поздно!

Теперь я не отрывал глаз от экрана. Под нами разворачивалась панорама центра города. Картина непрерывно менялась. Это было знакомо. Динамическая архитектура давно известна. Мы тоже научились строить города, как меняющиеся декораций. Можно удалить здания, чтобы расширить площадь. Или на месте площади воздвигнуть гигантский амфитеатр. Теперь лицу города свойственны и неповторимые черты… и способность менять выражение.

Но у этого города смена выражений происходила так быстро, что напоминала гримасничание. Колоссы поднимались наклонно на угловатых шарнирных опорах. Точно гигантские задумчивые кузнечики, они то складывали, то расправляли необъятные полупрозрачные крылья. Эта архитектура колченогих опор и нависающих скалообразных тел показалось мне дешевым трюкачеством. Панорама быстро приелась. И я опять сосредоточил внимание на обитателях. Они, как и раньше, появлялись, чтобы тут же исчезнуть. Некоторые стояли по двое, прижимаясь друг к другу. Иногда они пропадали не сразу, а постепенно, как плавно набирающий обороты винт допотопного вертолета. Теперь люди-молнии почти не прикладывались к своим зрительным трубкам, не задирали головы вверх — в нашу сторону. Очевидно, мы уже не представляли для них объекта внимания номер один — примелькались. Я хотел обидеться, но не смог: в беспечности людей-молний было столько нашего, человеческого! Теперь и сам город стал немного понятней. Я принимал его, как незнакомую музыку или живопись. Слишком новое всегда раздражает, вызывает инстинктивный протест. Но, если оно талантливо, если в нем — благородство и искренность, то постепенно оно укрощает и приучает к себе. До меня вдруг дошло, что движения крыльев исполинских кузнечиков, скорее всего, соответствуют циклам жизни обитателей города. Бодрствование — крылья сложены, и солнце на улицах. Сон — крылья распущены веером, и город в прохладной тени. Красота постигалась через целесообразность. Колченогими кузнечиками можно было любоваться, как любуются годовыми кольцами на срезах деревьев, узорами мрамора, человеческим телом. Я уже не верил, что творцы этого умного мира легкомысленно обрекли себя на гибель. Они, наверняка, что-нибудь придумают, или уже придумали и теперь приводят свой замысел в исполнение. Но я опять не мог удержаться от соблазна подумать за них.

На оставшейся капле «керосина», в лучшем случае, нам удастся дотянуть до окраин, но и тогда не меньше половины города будет снесено взрывом. У людей-молний совершенные летательные аппараты. Они найдут способ отбуксировать наш корабль подальше. Может быть, нас уже подцепили, да так ловко, что мы этого не замечаем.

Я взглянул на высотометр и похолодел: до поверхности оставалась тысяча метров! Под нами — городские окраины. Уже не нужен телескоп: город с высоты птичьего полета был на видиоэкране… Никто не собирался нас буксировать. Неужели все зря?! Теперь я старался как можно тоньше манипулировать рычагами торможения: посадочный автомат пришлось выключить, он не рассчитан для работы на таких крохах несущей материи. Стрелка указателя «керосина» дрожала у нулевой риски. Вспомнив, как мгновенно исчезают из виду транспортеры людей-молний, я понял, что моя идея буксировки была нереальна. Пришвартоваться к нам и зацепить корабль они, пожалуй, смогли бы, но любая попытка начать буксирование была бы подобна удару о поверхность планеты. Теперь у людей-молний оставался один выход — эвакуировать город. С их темпами передвижения это не составляло проблемы. Скорее всего, такой вариант и был предусмотрен в самом начале.

Не уничтожив корабль на безопасной высоте, люди- молнии показали, что несколько десятков минут нашей жизни для них дороже камней огромного города. Но эта мысль не принесла утешения. Грузовоз уже пролетал над самыми крышами. Они мелькали под нами, и невозможно было ничего разглядеть. Еще секунда и под нами — широкий луг, что-то вроде площадки для игр. Высота двести метров. Сейчас будет взрыв. Я взглянул на Валерия: бледные губы сжаты, и все… Так держатся перед стартом в неведомое… Хотелось смотреть и смотреть. Взгляд упал на экран телескопа. Я не мог оторваться: у дома стоял мальчонка — лет трех по земному понятию — и смотрел в нашу сторону. Пальчик, забытый в носу, выдавал мыслителя. Чуть поодаль я видел еще карапузов. Это было непостижимо! Выходило, что люди-молнии не покинули город и не думали об угрозе взрыва! Не волновала их ни наша судьба, ни своя собственная! Как было в это поверить?! Я представил себе глаза моей Розы. В ушах зазвучал ее голос: «Он был бы счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только перешагнуть тот порог…» Что ж, и мы когда-то перешагнули его. Это было давно. Мы знаем, как прекрасна жизнь без увядания! Как вообще прекрасна жизнь! Мне казалось, что так думают и здесь… Я ошибся!

— Барахлит указатель «керосина», — неожиданно доложил мой помощник.

— И пусть барахлит… — отозвался я. Но когда взглянул на приборную доску… точно развернулась во мне туго скрученная пружина. С остервенением бросил я на себя рычаг старта… и, оглушенный, на миг потерял сознание… За звездолетом вырос огненный луч… На его острие уносился в зенит наш корабль.

Валерий уже набирал программу перехода к Земле. А я не мог отвести взгляда от шкалы указателя «керосина»: прибор сообщал, что на борту — полный заряд концентратора пространства.

Определить наш способ передвижения, построить зарядную станцию и в последний момент успеть передать нам заряд — что еще могли сделать для людей… люди?! Жаль, что наша громадина не могла тут приземлиться.

Я долго смотрел на крохотный голубой оазис, уплывающий в звездную даль. Он провожал нас веселым светом жилья. Я думал: чего стоит моя бесконечная жизнь, если нам никогда не дано быть вместе? О, как хотелось бы верить, что будет день, когда в развороте пространства я снова увижу тебя… мой легкокрылый цветок!

МОЕ ИМЯ ВАМ ИЗВЕСТНО

Пассажирский лайнер «Китеж» вышел в очередной транспланетный рейс. И когда Земля осталась далеко за бортом, Эрзя ощутил спокойствие, какого не знал уже долгие годы, — годы, прожитые напрасно, без всякой пользы для людей. Теперь он добровольно обрек себя на изгнание.

Впереди его ждала неизвестность. Возможно, на какой-нибудь далекой планете он сможет заняться простым трудом, не требующим от человека способности предвидеть будущее. Не пытаясь больше предвосхищать события, Эрзя настраивал себя лишь на длительное путешествие с неопределенным концом.

Уже то, что ему удалось выполнить задуманное и покинуть Землю, воспринималось им как неплохое предзнаменование. Наконец-то он сумел подавить в себе несбыточные надежды, рожденные мифом о всемогущем человеке. Именно мифом — только так он относился теперь ко всему, что слышал об Исключительном.

Эрзя слишком долго искал встречи с этим сверхчеловеком. Но разве в жизни кому-нибудь доводилось встречаться с героями сказки? Во всяком случае, не такому отпетому неудачнику, как Эрзя. Где только он не пробовал свои силы! Обладая великолепной памятью, он как губка впитывал в себя знания, но пользы от этого было мало. Эрзя ушел из геофизики, когда предсказанное им землетрясение по какой-то причине не состоялось. Сокрушительный удар ему нанесла медицина. Первому же своему больному Эрзя поставил диагноз неизлечимой болезни. Всю ночь он просидел у постели больного. Никогда раньше мозг его не работал так живо. Он словно переселился в дремучие дебри биологических структур, проникнув в сокровенные их глубины. Мысленно Эрзя проследил весь ход болезни и составил для себя четкую последовательность событий, происходивших в гибнущем организме. Но что стоили все эти муки, если наутро консилиум специалистов нашел у больного лишь признаки крупозного воспаления легких с некоторыми осложнениями, искажающими диагностическую картину.

После этого Эрзя понял, что и в медицине ему не место. Однако он перебрал еще много профессий, прежде чем окончательно убедился, что неспособен применить свои знания ни к какому полезному делу.

Трудно сказать, что было причиной его неудач. Эрзя не мог, например, пожаловаться на отсутствие воображения. Скорее наоборот: он мыслил так ярко и настолько конкретно, так отчетливо представлял себе все возможные варианты, что в конце концов… всегда ошибался.

«Я — конченый человек, — говорил он себе. — Спасти меня может лишь чудо». Мысль о спасительном чуде не случайно пришла Эрзе в голову. Она зародилась в нем с того дня, как появились первые сведения об Исключительном — так информаторы называли таинственного человека, для которого будто бы не существовало ничего невозможного. Каких только чудес не приписывали Исключительному. Он якобы мог по своей воле изменять явления природы, предотвращать катастрофы, исцелять безнадежно больных и совершать еще многое и многое другое, не поддающееся разумному объяснению.

«Если хотя бы десятая доля всех подвигов Исключительного соответствует действительности, — рассуждал Эрзя, — то у меня еще есть шансы найти свое место: надо только встретиться с этим сверхгением. Он не должен отказать мне в помощи». Но легко было сказать — «надо встретиться», если никто не может объяснить, где находится и как выглядит Исключительный. Вскоре Эрзя убедился — каждый, к кому он обращался с расспросами, по-своему представлял этого человека, в то время как официальные сообщения вообще не содержали упоминаний о его внешности. Похоже было, что лишь по делам Исключительного догадывались о его присутствии в том или ином месте. Исколесив планету вдоль и поперек, Эрзя вынужден был признаться, что и здесь он потерпел неудачу.

Вынужденные странствия разнообразили жизнь Эрзи, и вместе с тем ему часто приходилось плохо от собственного пристрастия к буквальному мышлению. Каждое новое впечатление возбуждало его воображение, рождало картины предполагаемого развития событий с такими подробностями, что Эрзя уже заранее знал, что ничего из предвиденного не произойдет. А рассказы о делах Исключительного каждый раз напоминали ему о том, как безнадежно ничтожен он сам со своими жалкими попытками предвидеть будущее, хотя бы на ближайшие несколько дней, часов или даже минут.

Именно так вышло и на этот раз. На корабль поступило сообщение, которого он никак не ожидал: по имеющимся данным, Исключительный вылетел с Земли на пассажирском лайнере «Китеж».

Нет, Эрзе никак нельзя было положиться на естественный ход событий. Преследовавший его повсюду рок непредвиденности снова все перепутал. «Исключительный где-то рядом! — думал неудачник. — Так близко, как никогда раньше! Конечно, он снова захочет остаться неузнанным. Но разве такое упорное бегство от славы уже само по себе не свидетельствует о величайшем тщеславии?» Сейчас Эрзя готов был наговорить этому человеку-легенде кучу дерзостей: слишком много обиды накопилось в нем за годы бесплодных поисков.

Как Эрзя себя ни уговаривал, как ни ругал, как ни издевался над собой, он уже не мог усидеть на месте. Его неудержимо тянуло в людные салоны и галереи корабля, где представлялась возможность среди многих лиц отыскать человека, в существование которого он совсем уже было отказался верить.

Однако, прогуливаясь между креслами в читальных и музыкальных залах, обходя смотровые галереи, неудачник уже догадывался, что это вовсе не будет поиск, а скорее наоборот — бегство. Бегство от человека, которого он приглядел еще с момента посадки на корабль. Медленным шагом Эрзя переходил с палубы на палубу, и чем внимательнее вглядывался в лица пассажиров, тем больше убеждался, что на этот раз чутье не обмануло его.

Человек, о котором он теперь постоянно думал, облюбовал себе кресло на галерее у проема иллюминатора. Теперь всякий раз, когда ноги приводили неудачника в эту часть лайнера, он испытывал панический страх, и сердце его рвалось из груди.

Эрзя ничего не мог сказать о возрасте этого пассажира. Лицо его не отличалось красотой, но приводило в смятение с первого взгляда. В полных тревоги широко открытых глазах его то и дело вспыхивало отчаяние. Он смотрел на окружающих так, словно ему была заранее известна судьба каждого.

Порою сомнения охватывали Эрзю, но внутренний голос упорно твердил ему, что это тот самый человек, которого, он так долго искал. Даже сознавая, как часто этот внутренний голос обманывал его, неудачник не мог уже не поддаться привычной иллюзии: желание верить было сильнее всего. И тогда тревога в нем сменялась ощущением счастья.

Теперь, когда Исключительный находился совсем рядом, Эрзя вдруг понял, что ни за что на свете не решится к нему подойти.

«Стоит ли унижаться? — говорил он себе. — Не лучше ли бросить эту затею? Да будь он, этот Исключительный. семи пядей во лбу, если ты хочешь быть человеком, имей хотя бы человеческую гордость! Доведи до конца хоть одно дело, на которое решился сам! Оставь Исключительного в покое. Пусть пребывает в своей блаженной скорби: может быть, для него это любимый способ времяпрепровождения. Взгляни лучше в иллюминатор: этим звездам в высшей степени наплевать, что ты о них подумаешь. И хотя среди них тоже есть неудачники, они не прибегают к уловкам и не пытаются обмануть природу, как намеревался сделать ты. В этой черной бездне у каждой звездочки есть свое место, каждой определен свой отрезок времени, и они весело бороздят пространство, мимоходом выщипывая хвосты заблудших комет. Звезды ползают по небу, вспыхивая или остывая, взрываясь или превращаясь в белых карликов, связанные этими законами внутри себя, друг с другом и со всей вселенной. Разумеется, эта слепая покорность тоже не идеал, но, возможно, они чувствовали бы себя вполне счастливыми, если бы только могли чувствовать».

Эрзя сидел один на подковообразной софе у самого иллюминатора, когда кто-то за его спиною спросил: «Здесь свободно?» Неудачник молча кивнул головой, а затем, спохватившись и мысленно обругав себя за этот пренебрежительный жест, быстро добавил: «Да, да, пожалуйста, садитесь!» Сказал и осекся: от неожиданности перехватило дыхание. Только вежливая улыбка не успела сойти с лица, да мелькнула досадная мысль: «Черт побери, ну это уже слишком…» — Вы простите? — обратился к нему Исключительный, усаживаясь на свободное место. — Меня зовут Джой. Профессия — астроном. Но я не прочь иногда понаблюдать и за людьми. Ваше лицо давно не дает мне покоя. Вот все никак не мог решиться к вам подойти. Еcли можете, простите меня за нескромный вопрос: что с вами происходит?

«Мне нет дела до того, как ты сам себя называешь, — подумал Эрзя. — Но ты что-то путаешь, приятель. Это твое лицо давно не дает мне покоя. А со мной все в порядке! Да, да, я счастлив как бог! Разве это не написано на моей физиономии?» Разумеется, Эрзя никогда не осмелился бы так ответить. На самом деле все шло обычным для него непредвиденным путем. Он и не думал, что сумеет так быстро раскрыться. Откуда только взялись слова, целые потоки слов. Все, что мучило его долгие годы, все обиды и разочарования: и гнетущая неудовлетворенность собой, и бессильная ярость, вызванная неудачами, — все, все было излито в одном затянувшемся монологе.

Исключительный слушал внимательно, не прерывая рассказчика. Временами в глазах его мелькало какое-то беспокойство. Но Эрзя уже не мог остановиться, он продолжал говорить, а про себя думал: «Честное слово, это действительно гений, гений терпения! Разве нормального человека можно заставить в один присест выслушать такое количество стонов?!

Эрзю и в самом деле неожиданно прорвало, но он и словом не обмолвился о том, что догадывается, кто его собеседник: если человек хочет остаться неузнанным — это его личное дело. Эрзя не просил помощи: если Джой в состоянии понять его и помочь, то он это сделает без всякой просьбы. «Исключительный» долго молчал, однако Эрзе показалось вдруг, что исповедь его подействовала сильнее, чем можно было ожидать. Впечатление было такое, словно Джой не в состоянии собраться с мыслями. Он то и дело пристально вглядывался в лицо неудачника и тут же в смятении опускал глаза. Но Эрзя ни о чем не спрашивал. Он только ждал, молча ждал решения своей судьбы.

Наконец Джой поднялся. Он был немногословен, этот человек. Эрзя, — произнес он, с трудом подавляя волнение, — сейчас вы сойдете со мной на ближайшей пересадочной станции. Там нас будет ждать космобот из астрономического центра… Прошу вас, не спрашивайте сейчас ни о чем. Поверьте мне, так надо! Вы должны это сделать…

То, что у Исключительного могли оказаться дела в крупнейшем астрономическом центре обитаемой зоны, казалось Эрзе вполне естественным. Ненормальным было другое. Едва вступив на порог этой обители науки, он ощутил смутное беспокойство: какая-то тревога носилась в воздухе.

Пообещав скоро вернуться, Джой оставил неудачника в небольшой уютной пристройке к огромному залу, где находился штаб астроцентра. У высоких пультов суетилось множество людей в белом. Все они казались сейчас неудачнику на одно лицо, и лицо это, как бы застывшее в долгом напряженном ожидании, выдавало крайнюю степень усталости.

На черном куполе, образующем потолок, светилось объемное изображение нашей Галактики. Глядя на. эту симпатичную звездную карусель, плывущую над головами людей, Эрзя почувствовал себя самым спокойным человеком на свете. Сейчас его не касались никакие тревоги. Целиком положившись на Джоя, он твердо решил, что больше не станет даже пытаться заглядывать в будущее. Хватит! Пусть сначала его избавят от комплекса неудачника — вот тогда он покажет, на что способен!

Джой вернулся в пристройку неожиданно. Джой не вошел — он стремительно ворвался из зала. Было похоже, что беда стряслась с самим Джоем. За эти несколько минут лицо его резко осунулось и побледнело.

Он бессильно опустился в кресло. — Что-нибудь произошло? — спросил Зрзя.

— Еще нет… — ответил Джой, с трудом переводя дыхание. — Но произойдет… Скоро произойдет…

— Какая-нибудь неприятность?

Джой, занятый своими мыслями, ничего не ответил.

«Черт побери, — с сочувствием подумал Эрзя, — оказывается, даже Исключительному не всегда бывает сладко!» — Скажите, — неожиданно спросил Джой, — вам на Земле приходилось слышать о «слое Керзона?

— Да, что-то слышал, — ответил Эрзя. — Какие-то невнятные слухи. По-моему, ничего серьезного.

— Ничего серьезного?! — вздрогнул Джой.

— Ну конечно, — успокоил его Эрзя. — Ведь никаких официальных сообщений об этом не поступало. Просто ходят разговоры, что к нашей Галактике приближается некое облако, получившее название «слоя Керзона». И этот слой якобы таит в себе какую-то угрозу. Однако я думаю, если бы так было на самом деле, то все подробности давно бы стали известны людям из официальных источников. А кроме того, я думаю, что в случае реальной угрозы, человечество всегда может прибегнуть к помощи Исключительного…

При этих словах Эрзя столь красноречиво посмотрел в глаза собеседнику, что тот в смущении отвернулся и некоторое время хранил задумчивое молчание.

— Эрзя, — сказал Джой после паузы, — там, на корабле, вы говорили мне, что в свое время занимались физикой?

— Я и сейчас не отрицаю этого.

— В таком случае, — продолжал Джой, — вы должны представлять себе, что такое энтропия.

— Разве для этого надо быть физиком?! — удивился Эрзя.

Любой школьник знает, что энтропия — это стремление энергии и материи равномерно распределиться в пространстве.

— Все верно, — подтвердил Джой. — Наше счастье, Зрзя, заключалось в том, то сам процесс этого распределения происходил с конечной скоростью. Благодаря этому оказалось возможным существование концентраций энергии около ее источников и скоплений материи в виде звезд, планет и других тел. Существует поговорка: «Природа не терпит пустоты». Но если бы заполнение межзвездной пустоты материей происходило мгновенно, то, увы, некому было бы рассуждать о природе.

— Я и не спорю, — сказал Эрзя. — Но какое отношение это имеет к «слою Керзона? — Самое прямое! — ответил Джой. — По последним данным, «слой Керзона» — это чудовищный ускоритель энтропии. Стоит ему достичь Галактики, и мы сразу почувствуем на себе его действие, наше скопление звезд является механизмом, все элементы которого между собой тесно связаны. Посмотрите вверх, на изображение под куполом зала. Эта звездная прядь и есть наша Галактика. А вон там, видите, слева от самого края тянется к ней черная полоса. Так выглядит на этом экране «слой Керзона» — блуждающий в мировом пространстве выключатель жизни.

Эрзя и сам раньше видел зловещую полосу, но не придал ей значения, решив, что это скорее всего просто трещина в куполе или дефект объемного изображения.

— Хотите узнать, что произойдет, когда «слой Керзона» достигнет Галактики? — предложил Джой. — Наши машины смоделировали все возможные варианты.

— Нет! — резко ответил Эрзя. — Я хочу только знать, когда это произойдет?

— Теперь уже скоро…

— Как скоро?

— Возможно, через несколько часов. Во всяком случае, нам не придется ждать больше суток.

— И там, на Земле, еще никто об этом не знает?

— Никто. Да и зачем знать, если все равно ничего уже изменить невозможно? По нашим расчетам, все кончится быстро. Для чего омрачать людям последние часы жизни? Достаточно того, что мы здесь, на астроцентре, уже много дней живем как приговоренные.

— И это вы… вы сказали, что ничего уже изменить невозможно?!. - простонал неудачник.

— Какое имеет значение, кто сказал? — неожиданно взорвался Джой. — Вы поймите: ведь это конец! Конец всему, раз и навсегда! Ожидание может свести с ума. Скорей бы уж все кончалось!

— Так вот зачем вы пригласили меня сюда! — тихо сказал Эрзя. — Хотели показать, что перед лицом всеобщей катастрофы мои терзания просто теряют смысл. Прекрасно задумано!

— Что с вами, Эрзя?

— Что с вами, Джой? Вы обманули меня! Нет, нет, это я сам себя обманул. Очередная «приятная» неожиданность. Цепь моих неудач и не думала обрываться. Итак, очередная ошибка!

Последних слов собеседник уже не услышал, потому что это были всего лишь невысказанные вслух мысли.

«Ну конечно же, Джой вовсе не Исключительный! Что я нашел замечательного в выражении его лица? Печать обреченности? Но она здесь у каждого. Если сейчас Джою рассказать, как я в нем обознался, может быть, это скрасит ему последние минуты: вместе посмеемся. Нет, тут не до смеха… Чепуха, в конце концов, над собой я могу посмеяться Ведь это страшно смешно: как я в последний раз обознался! Но об этом уже никто не узнает. А жаль, что даже тени улыбки, мелькнувшей на чьем-то лице, не останется после меня. Ты смеешься потому, что еще не веришь в близкую неизбежность. А как в это можно верить, если дышится так легко? Но эти люди — эти боги предвидения… Им-то я могу еще верить, всем могу верить, кроме себя. Хватит! Неудачи тоже могут кое-чему научить. Пора подвести итоги.

Мы создаем в себе неповторимый мир. Что поделаешь, если у такого, как я, слово «неповторимый» надо всегда понимать слишком буквально. Постой! Не в этом ли кроется то самое, что мешает жизни следовать по пути, проложенному моим воображением? Когда я вижу все, что должно случиться… Нет, «вижу» — это не то слово: само событие происходит во мне… Ну это уж слишком! С меня достаточно одного мифа об Исключительном. Хотел бы я видеть того шустрого информатора, который изобрел эту средневековую кличку. Будь Исключительный реальным лицом, одно это имя побудило бы его прятаться от людей.

Ну бог с ним, с информатором! Это уже не имеет значения. Как ты думаешь, что же все-таки произойдет? Как все это будет? Что со мной?! Опять жалкие попытки вообразить невообразимое! Ну и пусть! Есть привычки, расстаться с которыми не легче, чем с жизнью.

Я — человек, и привычка думать присуща мне, как дыхание. Стремление получить неведомую информацию не оставит меня до конца.

Спокойно! Главное — сосредоточиться. Еще… Еще спокойнее…

Так. Ну, кажется, началось… Опять трещит голова и разрывается сердце. Зато теперь можно охватить все в целом.

Вот оно, черное щупальце, тянется к самому сердцу! Взрыв энтропии — исчезает тепло и движение. Гаснет разум. Последний всплеск жизни — застывшее недоумение. Скопление звезд расплывается облаком космической пыли — мусором мирового пространства… Вот оно! В один миг столько боли! Держись!.. Только бы не потерять сознания…

А теперь давай, как всегда, вперед — сразу и как можно быстрее! Не упустить ни одной возможности, ни одной детали — все удержать в себе! То, что сейчас происходило с Эрзей, он никогда не смог бы передать словами. В нем, погибая, трепетала Галактика, и последние удары живых сердец страшной болью отзывались в его сердце. Лишь это ощущение боли говорило о том, что сам он еще жив…

Эрзя открыл глаза.

Сквозь гул в ушах слышно было чье-то дыхание. Пахло лекарствами. Больной взглянул прямо перед собой.

— Он жив! Жив! — услышал Эрзя голос Джоя. — Смотрите, доктор, он открыл глаза!

— Только тише. Пожалуйста, тише, — сказал врач. — Дайте ему прийти в себя.

Больной увидел перед собой взволнованное лицо астронома. — Эрзя, зто я, Джой! Вы слышите меня? Случилось невероятное: приборы зарегистрировали взрыв энтропии в самой энтропогенной среде — «слой Керзона», быстро теряя плотность, нейтрализуется. Мы спасены!

«Ну и слава богу, — подумал Эрзя. — Только зачем так кричать? Теперь я, кажется, знаю, что происходит. Не ощущение неизбежной реальности, но сама реальность входит в меня раньше своего срока, и тогда обрываются связи, нарушается последовательность событий, неизбежное становится невозможным. Кто я и что я могу?

Человек знает много способов изменять и творить реальность, я такой же, как все. Просто природа подарила мне еще один способ».

— Эрзя, — произнес Джой над самым его ухом, — теперь я могу сообщить, кто вы! Не удивляйтесь, вы и есть тот самый…

— Постойте, — тихо сказал больной, — прошу вас лишь об одном… Никогда не называйте меня Исключительным… Мое имя вам известно!

НА ГРАНИ

Заяц выскочил на поляну, огляделся и тут же, прижав уши, шмыгнул в кусты. По кронам скользнула тень. Затрещали ветки. Бросились врассыпную кузнечики. Заяц остановился, задрал ногу и долго чесал за ухом.

Раздался звон. Из огромной, спустившейся с неба «шишки», как семечко, выскользнул человек. Он был в блестящих шортах, в легкой голубой безрукавке, в сандалиях. Сильное загорелое тело венчала крупная голова. А взгляд у него был светлый и добрый, он словно говорил: «По натуре я мальчик спокойный. И все же не прочь пошалить».

«Под ногами мох, — думал гость. — Значит рядом где-то болото: кочки, трясина и, разумеется, комары». Он присел на бурую кучу и в оба глаза разглядывал лес, а лес разглядывал его тысячами своих глаз.

На поляне, в стороне от других, росла большая сосна. Ее толстый, в два обхвата, ствол легонько поскрипывал. Шум кроны едва достигал подножия: она плескалась высоко на пронизанных солнцем ветрах. Сосна источала сладкий аромат. Она никому не мешала и никого не боялась. Ее мощные корни держали поляну, точно крепкое рукопожатие земли и неба. Мудрым своим величием дерево-патриарх осеняло ликующий день… и не ведало, что он может быть последним.

Рядом стремглав пролетела ворона. Усевшись на сук, она прокричала: «Ура!» — и сбила на человека шишку. Он встал, обнаружил вдруг, что под ним муравейник и, стряхивая с себя представителей смелого воинства, рассмеялся. Было щекотно. Царь природы отвык от таких фамильярностей. Заяц, окончив чесаться, на всякий случай дал тягу.

Юноша спустился к воде. Над деревьями, рядом с самой высокой и древней сосной вздымалась колонна его одноместного гравилета. Основание колонны покоилось на невидимой с реки поляне. Гостю жутковато было при мысли, что на этой, оставшейся в стороне от космических трасс, заповедной планете, он единственный человек. Он узнал запах липы. Ее аромат проходили в начальной школе. Запах напоминал детство. Разумеется, нежиться на тонком песочке корабельного аэрария было куда приятнее и гигиеничнее. По крайней мере там не впивались, как здесь, в его голые ноги надоедливые маленькие кровопийцы. Шорохи леса, плеск воды, запахи смолы и липы — все можно воссоздать внутри гравилета в еще более чистой, сгущенной форме. Это давно уже вошло в обиход, а впечатления от естественного, натурального порой вызывали разочарование.

У человека был отпуск. Он залетел сюда по дороге домой, просто так. Ему было некуда торопиться и хотелось увидеть, как далеко ушли люди от своей колыбели.

Подул ветерок. Было приятно, почти как в аэрарии корабля. Но гость насторожился. Ему вдруг почудилось, что надвигается неведомая опасность. Он ощутил это каким-то еще не совсем атрофировавшимся первобытным чувством. Кусты зашумели, будто огромный слон пробирался сквозь чащу. Потом все затихло. Человек усмехнулся и прилег у воды на песок. Он понимал, что знания его пока что сугубо теоретические. Однако понятие «слон» (юноша только раз в жизни видел это животное на гастролирующей зоовыставке) имело особый смысл. Оно было связано с необычной профессией человека.

С незапамятных времен люди жаждали получить в услужение «золотую рыбку». И наступило время, когда на роль рыбки стали прочить не найденную еще возможность искривлять пространство, чтобы перемещать предметы на расстоянии. Фантасты уцепились за слово «телекинез» и мусолили его, как хотели. В лабораториях не жалели энергии в надежде поколебать хотя бы «кирпичик» пространства. Шло время, и перед исследователями уже вырисовывались очертания «разбитого корыта», когда появилась гипотеза о «слоне». Элементарную область пространства сравнивали с могучим животным, которого не мог испугать самый грозный зверь, но появление крохотной мышки повергало в панический ужас. Приверженцы «слоновой» гипотезы говорили: «Никакими сверхмощными энергоударами пространства не пошатнуть — ищите «мышь»!" Легко сказать «ищите». Никто не знал, где и что надо искать. И ничего бы так и не нашли, если бы не удивительный случай с немолодым уже преподавателем математической школы Иваном Лазаревичем Денисовым. Он отличался устойчивой неприязнью к компьютерам всех систем и в самых сложных расчетах предпочитал обходиться без записей и электроники. На досуге этот чудак любил погулять на природе, упражняя свой мозг решением вариантов задачи по кривизне пространства. Однажды, как обычно, занятый мысленными выкладками, математик прогуливался в оранжерее. Неожиданно ему пришло в голову в качестве начала координат для расчетов взять самого себя. Он продолжал вычисления, но, когда наступило время возвращаться домой, обнаружил, что каким-то непостижимым образом сумел заблудиться в единственной прямой, как стрела, аллее. Он знал тут каждое дерево, каждый куст и, не видя никаких изменений, все шел и шел, а аллея все не кончалась.

«Что происходит?! — недоумевал математик. — Возможно, мне только кажется, что я быстро иду, а в действительности ползу, как улитка!» Наваждение длилось недолго. Сразу и незаметно все встало на место, и учитель быстро добрался до дома. Успокоившись и убедившись, что совершенно здоров, он повторил прогулку: дошел до конца аллеи и вернулся обратно.

«Не спал же я на ходу! — рассуждал Денисов. — Аллея может стать бесконечной только в том случае, если область пространства, которой она принадлежит, свернуть кольцом».

И тогда учитель предположил, что случившееся каким-то неведомым образом связано с его математическими упражнениями. Он повторил все выкладки, стараясь сохранить последовательность. Но на сей раз Денисов уловил момент, когда аллея замкнулась и обрела бесконечность.

Позже, в результате широкомасштабных исследований, удалось выяснить, что виною всему — чувствительность элементов пространства к сериям слабых токов, возникающих в коре головного мозга в момент, когда зарождается мысленный математический образ-модель конкретного пространственного «слона». Под действием токов-«мышек» пространство меняло свою кривизну, а спустя пять-десять минут его геометрия восстанавливалась без участия человека. Явление, названное математической манипуляцией (сокращенно — матепуляция), имело столько же общего с фантастическим «телекинезом», сколько громоздкие и капризные в эксплуатации гравилеты — с изумительной по совершенству ступою Бабы-Яги. Матепуляция требовала выдающихся математических способностей, однако и ей суждено было стать со временем рядовой операцией.

Юный гость этой древней планеты только что окончил многолетний курс Академии и с дипломом астронавта-матепулятора летел домой в отпуск, после которого его ожидала интереснейшая работа. Он и сам толком не ведал, зачем оказался здесь. Хотелось, конечно, увидеть возобновленную природу, которую давно уже не трогали, позволив жить по ее собственным законам, но, возможно, втайне он мечтал о том, как большой разъяренный зверь выскочит на него из чащи, а он, не суетясь и без страха, заставит чудовище щелкнуть зубами в воздухе и пустит гулять в складках пространства. Юноша еще не подозревал, что мысль посетить заповедный мир положила начало стечению роковых обстоятельств, могущих привести к ужасной развязке, и сейчас, подперев подбородок, подставив жаркому солнцу спину, думал о том, что старую планету уже ничем не расшевелить: здесь все живет своей жизнью, будто нет и не было никогда человека. Эти размышления были прерваны грозным жужжанием. Матепулятор замахал над головой руками. Жест мало напоминал дружеское приветствие, и оскорбленные пчелы ринулись в атаку. Первый укус пришелся в плечо, второй — в ногу, третий — прямо в лоб. Дальше он не считал, а кубарем скатился вниз. Через несколько секунд матепулятор был уже в воде и, поднимая фонтаны брызг, уходил в глубину. Он проплыл под водой ровно столько, насколько хватило дыхания, а вынырнув, со страхом глянул на небо. Разъяренный рой уносило ветром за речку. Однако, набрав воздуха, человек снова нырнул, на всякий случай, и открыл под водой глаза.

Ближе к середине реки вода становилась прозрачной. А где-то внизу, в полутьме, мелькали темные молнии, проплывали загадочные тени. Движущиеся призраки держались от него на почтительном удалении. «Должно быть, муравьи и пчелы раструбили обо мне по своему беспроволочному телеграфу», — подумал юноша.

Возвращаясь на берег, он поймал рака. Вернее, рак поймал человека за правую сандалию. Выбравшись на сухое место, матепулятор присел на траву, попытался разжать клешню, но не смог. Маленький пучеглазый рак смотрел на него в упор, как бы говоря: «Ты — моя добыча и давай кончим этот разговор».

— Откуда ты взялся такой жадный?! — спросил человек. Ужаленные места распухли, но боль можно было терпеть. А этот упрямец просто развеселил. — Я понимаю, ты голоден, — продолжал человек, — но я бы на твоем месте поискал другую добычу. Нельзя быть таким неразборчивым.

Рак отпустил сандалию и попятился к воде.

— Убедил! — рассмеялся матепулятор. — Нет, скорее удивил: наверно, еще не попадалась такая болтливая добыча.

Рядом послышалось громкое фырканье. Юноша оглянулся. Сначала показалось, что никого нет, только от ветра шевелится трава. Но фырканье повторилось. Он встал и тогда увидел зверя всего сразу — от кончика хвоста до кончика мелькавшего над водой розового языка. Полосатое туловище, могучие, мягкие лапы, пестрая голова с короткими шевелящимися ушами, — человек узнал тигра. Мелькнула надежда: «Может быть, я еще не замечен?» Словно в ответ, зверь повернул морду и устало посмотрел на матепулятора. Раздался оглушительный рык. В этом рыке не было ни угрозы, ни тревоги. Тигр продолжал пить воду, и юноша догадался, что зверь изнывал от жары и скуки, а появление на берегу существа с непривычными запахами ничего не могло изменить. Тигр просто игнорировал чужака. Утолив жажду, он величественно покинул берег, даже не глянув в сторону матепулятора. Скрываясь в кустах, тигр приподнял чувствительный хвост и, покачивая им, свернул кончик, точно пригрозил кулаком.

Этот «оскорбительный» жест вызвал у юноши усмешку. «Ах ты, тварь невоспитанная! — притворяясь обиженным, подумал он. — Гостю кулак показываешь? Ладно, с меня довольно!» И он решительно полез через кусты, держа направление на башню гравилета. Насмешливое щебетание птиц не вызывало в нем восхищения. Он знал их по фонограммам, привык к чистым птичьим голосам и мастерски подобранным ансамблям, передающим колорит идиллического леса, который может пригрезиться только в сладких снах.

Человека остановило шипение. Как будто продырявили баллон с газом.

Древний инстинкт подсказал, что следует затаиться: впереди с грязно-желтого камня сползала большая змея. Плоская морда ее двигалась над землей, и открытая пасть, казалось, выражала восторг. Раздвоенный язычок мелко вибрировал, а глаза сверлили человека двумя острыми желтыми лучиками. Юноша знал подоплеку змеиного гипноза. Змея хорошо видит только то, что движется. Она раскачивает головой — знаменитые пассы — чтобы заставить жертву выдать свое присутствие невольным движением. Человек окаменел. Однако это не значило, что он целиком находился во власти страха. Напротив, он как бы обрел возможность увидеть себя со стороны глазами змеи. Вид был взъерошенный, не столько напуганный, сколько обиженный. Юноша никогда, не представлял себя таким потешным, и ему казалось, что, раскрыв пасть и раскачиваясь, это дьявольское существо во все горло хохочет над ним свистящим змеиным хохотом. Он вспомнил одно из экзаменационных заданий при выпуске — дистанционное завязывание морского узла на толстом лореновом канате. Но не страх мешал ему теперь использовать власть над «слоном» пространства. В какое-то мгновение перед лицом безжалостной смерти он вдруг почувствовал себя просто человеком, просто живым существом, реальный мир которого может быть шире, чем мир однотипных комфортабельных апартаментов, разбросанных по холодной галактике. Сверкнув на солнце гладкой узорчатой кожей, змея исчезла в трещине между камнями.

— Я искал здесь приключений, — сказал себе человек, вытирая со лба пот, — но, кажется, единственное, что мне удалось на старой планете — это немного развлечь ее обитателей.

Юноше вдруг показалось, что в лесу, у реки, прошла вся его жизнь. Этот мир, как одно существо, окружил его и нашептывал что-то насмешливое.

В кабине гравилета у человека испортилось настроение. Он ощутил неприятные запахи синтетики, к которым привыкал всю жизнь. Он включил генератор цветочных ароматов. Получилось еще хуже: пахло химической лабораторией. Юноша был настолько расстроен, что, нажимая клавишу взлета, забыл включить «метеокорректор». Он вспомнил об этом, когда сильный удар потряс громаду корабля. Пришлось остановить взлет и, зависнув в тридцати метрах над лесом, включить стереообзор. Корабль относило ветром. Внизу, точно руки, воздетые к небу, застыли сосны. Юноша всматривался в их очертания, пока не нашел то, что искал: величественная сосна-патриарх лежала в траве, как бы перечеркивая мир, который оставлял за собой человек. Ствол был перебит у самого основания. Из раздробленного пня торчали длинные белые пики.

«Все-таки оставил о себе память!» — с досадой подумал человек, опять нажимая клавишу взлета.

Корабль уносился ввысь, свободный, легкий, могучий. Необъятное царство света и тени было его стихией, его жизненным пространством. Он умел защищаться от метеоритов, на расстоянии меняя их траектории. Но там, внизу, этот нелепый удар о дерево был подготовлен всем ходом событий, и уже невозможно было ничего изменить: в кормовом отсеке зияла пробоина. Система восстановления работала на полную мощность. Однако внутри, под пробоиной в гравитационном резервуаре — запасы аннигилирующей плазмы, в случае ее утечки произойдет взрыв, по силе равный вспышке новой звезды. Мелкая дрожь потрясла гравилет. Завопила сирена. Та часть кормы, по которой пришелся удар, на экране стереообзора напоминала покрывающуюся коркой рану. Зажглось табло: «Опасность утечки плазмы». По этому сигналу предписывалось немедленно покинуть корабль: в любое мгновение могла произойти катастрофа, способная потрясти целую звездную систему. Через несколько секунд пилот был уже в скафандре. Гравилет катапультировал его подальше от себя вместе со спасательным скутером. Одновременно во все стороны полетели мощные радиопризывы о помощи. Хотя катапультирование пилота не имело никакого смысла, кроме чисто психологического, да и помощь запрашивать было ни к чему: в случае взрыва никто не смог бы уже спасти ни обреченный мир, ни астронавта.

Скутер уносил пилота от страшного места. А корабль, никем не управляемый, погружался в атмосферу планеты. Его, как тяжелый дредноут, получивший пробоину, медленно затягивало на дно воздушного океана.

Скутер быстро увеличивал скорость. Он не имел толстой противометеоритной брони, и скакал в космосе, точно кузнечик, увертываясь от встреч с небесными странниками. Пилот сидел верхом в специальном седле, крепко держась за руль. Для него это было привычно: на тренировках не раз приходилось, покинув корабль, сломя голову мчаться на скутере к условно-безопасной зоне.

«Что я делаю? — подумал вдруг юноша. — Уношу ноги! Как нашкодивший пес!» Скутер подпрыгнул, сделал крутой разворот и, набирая скорость, устремился назад, к кораблю. Человек еще не знал, что будет делать, если взрыв не застигнет его в пути. Разумеется, первой мыслью его было использовать матепуляцию. Еще издали он начал зондировать область пространства вокруг корабля. Юноша понимал, что возможности матепуляции не идут в сравнение с масштабами надвигающейся катастрофы, однако заставил себя приблизиться и приступить к выкладкам. Корабль тяжело развернулся и медленно, точно нехотя, вышел на более высокую орбиту. Так повторялось несколько раз. Каждое перемещение требовало от человека предельного напряжения: приходилось манипулировать сразу несколькими пространственными «слонами», которые передавали эту махину друг другу, как по конвейеру. Но результат был ничтожен. Удалось поднять гравилет на каких-нибудь тридцать-сорок километров. Считать дальше было бессмысленно: чтобы планета не слишком пострадала, центр взрыва следовало отнести от нее по крайней мере на два-три миллиона километров.

Матепулятор был уже рядом с гравилетом и видел, как поврежденная часть кормы наливалась изнутри темно-багровым светом.

Прошло некоторое время, и, корабль снова приблизился к планете. На этот раз снижение происходило стремительнее, чем раньше: к тормозящему действию атмосферы добавилась реакция пространства, возвращавшегося в естественное состояние. Человек настроил скутер на снижение, но не уходил из-под кормы, точно мог заслонить собой обреченный мир. «Трагическая случайность», — юноша не раз слышал эти слова, но никогда еще не испытывал такой ненависти, как сейчас, к тому, что скрывалось за этой формулой. «Если существует трагическая случайность, — думал он, — то человек — не «венец творения», а жалкая игрушка в руках Случая!» Матепулятор весь сжался. Не от страха, не в ожидании скорой смерти… в мучительных поисках выхода. Он думал о том, что не существует универсальной формулы спасения, как нет формул счастья, жизни и смерти. И все-таки, неужели он возвратился ради того, чтобы умереть вместе с этой безлюдной планетой! На что он рассчитывал? Беда, если разум дает осечку или работает вхолостую. Сила его может стать уничтожающей… Где-то в глубине сознания загорелся крошечный огонек. Пока еще не надежда, нет, — просто тема для новых сомнений. Он вспомнил кое-что многим известное, ничем особенно не примечательное — чисто теоретический раздел математики, прикладное использование которого представлялось очевидной бессмыслицей. Казалось, что эта область была обречена еще долго оставаться абстракцией, хотя многие ее элементы широко использовались в матепуляторской практике. Так получилось, что человек больше ни о чем не мог сейчас думать, кроме этой заурядной вспомогательной теории. Он не просто думал, а лихорадочно теребил память. Всплывающие на поверхность сведения вырастали, как снежный ком. Какое-то чувство подсказало юноше, что эта работа имела смысл.

Когда память выполнила свою задачу и все, что надо, было растасовано и уложено по местам, появилась небывалая схема расчетов, сложность которой явно превышала человеческие возможности.

А внизу темнели моря, сверкали вершины гор, шли, как сны, облака… И вместе с этой уютной реальностью готовилась исчезнуть навеки тайна удивительного стечения обстоятельств, породивших жизнь.

Тень корабля над головой заслонила солнце. Еще немного и вздрогнут звезды…

Корма гравилета раскалилась. Теперь по цвету видно было место, где вырвется плазма. Скорость падения увеличивалась. Пришлось ускорить снижение скутера. Юноша неотрывно глядел на то место, где удар нарушил структуру гравитационного резервуара.

По мере того, как раскаленное пятно становилось ярче, — все быстрее и яростнее работал мозг человека. Он действовал по программе, которую сам же считал чудовищной, но еще чудовищнее была неотвратимая гибель целого мира. Движение мысли уже нельзя было остановить: огненное пятно на корме гравилета будто действовало на нее катализирующе. Свечение кормы увеличилось, из красного оно стало желтым. Напряжение росло. Человек считал… Нет, это были уже не расчеты — словно молнии пронзали мозг. Но он не страдал, он работал вдохновенно, свободно, неудержимо.

В центре пятна появилась ослепительная точка. «Это конец! — мелькнуло где-то на краю сознания. — Сейчас все решится!» Действительно, это было последнее мгновение — короткий миг, за который юноша успел вставить в расчеты пространственные координаты корабля и кинуть скутер прочь, подальше от исходящей жаром махины. Увидеть он ничего не успел…

Высоко над землей плыл крохотный алый лепесток. Лес затаил дыхание. Внутри лепестка вспыхнула звездочка, такая яркая, что на нее невозможно было смотреть. Но она все росла и становилась все ярче. Тень должна была сдаться, она бежала, сжималась в комок, забиралась в щели, кидалась в воду, нигде не находя спасения и вдруг… прыгнула в небо. Будто швырнули вверх бархатный лоскут ночи — без звезд, без проблеска света. И в эту быстро сжимающуюся черную щель, как монета, закатилась слепящая точка.

Раздался грохот. Налетел ветер. Солнце зарыли тяжелые тучи, расшитые молниями. Начался ливень. Лес задрожал, зашумел, и в этом аду он не заметил, как пронеслась над болотом неясная тень. Что-то упало в кусты и прокатилось по мшистым кочкам.

Гроза прошла так же быстро, как налетела. Ветер прогнал тучи и стих. Лес облегченно вздохнул, огляделся. Над ним голубело прежнее небо. А на болоте в осоке лежал продолговатый блестящий предмет. Рядом копошилось неуклюжее крупноголовое существо. Вот большая голова отлетела, но под ней оказалась еще одна — маленькая, смешная… Лес рассмеялся, наполнился запахами и криками счастья — он пережил грозу. Прямо на человека выскочил заяц и присел удивленный на куцый хвост.

— Привет! — сказал человек, снимая скафандр. — Представляешь, как нам повезло: никому еще не приходило на ум, что пространство можно рассечь… словно лист капусты, сквозь эту щель просунуть готовый вспыхнуть корабль и выбросить — в тартарары! — Так сказал человек, а невидимое, но ощутимое это пространство вибрировало, волновалось, обнимая звенящий, умытый грозою день. И уже немыслимо было представить себе, что он мог стать последним..

НЕПОВТОРИМОСТЬ

При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «За что?», «При каких обстоятельствах?» «Кто?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать — безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.

Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных «маэстро», что фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром — пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж — быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой — встать на лыжи, над лункой подкараулить леща.

Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию — класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин, — для меня не проблема.

Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние — не последнее дело.

Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.

Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра.

«Любовь» — это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой — любовь» — то бишь интрижка. Еще говорят: «радость — в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах — легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.

Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), — чувствую, как девицы меня провожают глазами.

Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда-то душа… Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час», и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень — мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть!

Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком.

Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Нодаром. Он любил тишину и уединение, Бирута — веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила — носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей» разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!» Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает.

Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, — в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат.

Я часто бывал в этом доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: «Я бабка старая, больная и немощная». Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Нодар всегда был слюнтяем.

Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Нодар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпался актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать, — начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.

После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркая по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.

— Саша, вот уж не знала… — сказала она, когда Нодар не мог слышать, — что ты такой злой.

Я ответил: «Теперь будешь знать». Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать.

Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого разрабатывался проект. Подвизаясь затем в «Главэнерго», он точно так же брал сторону всех застройщиков и проектировщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия на присоединение. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне собиравшихся жить в возводимых трестом-халтурщиком зданиях. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Прослышав о нем, мой начальник было обрадовался: «Нам нужны люди с широким опытом работы!» Но после беседы с Нодаром он признавался: «Приятель ваш — неплохой человек. Но у нас нет такой должности». Он из тех, кто привык рубить сук, на котором сидит. С такими трудно работать». Я не спорил: в чем-в чем, а в людях мой шеф разбирался.

Дольше всего Нодар продержался в больнице — рядовым инженером. Для чего-то окончил биологический факультет, пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь — ухитрялся идти против «собственной фирмы», отстаивая интересы клиентов — то есть больных. До самой пенсии — имел работу «медвежью», зарплату «заячью», а руководство обращалось к нему «молодой человек».

Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.

Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам — за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Слушай, не надо драматизировать! Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с «рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.

Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили.

Мы с Бирутой — одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила — так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!» И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, — начинало тошнить.

В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого «тоже». Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что им угодно». Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.

Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, — намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали «светила», чтобы знать всю правду из разных источников.

Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых «возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца», я — совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.

Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.

Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.

После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:

Человеческий опыт доказывает, что супружество — это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, — тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость. «Прочные» браки держатся не на любви, — на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.

Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:

— Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?

Я успокоил его:

— У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.

Он отмахнулся.

— Да я-то здоров… — И печально уставился в стену.

Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке — все здесь напоминало о похоронах.

— Я устал, — вдруг признался Нодар. — Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза — вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… — все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!

— «Неповторимости»!? Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Это трудно тебе объяснить, — начал он. — Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся — временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого держим Науку…

Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: «Он болен!» Нодар продолжал.

— Перед гробом мы говорили: «Она будет жить в нашей памяти…» Это пустые слова: наша память — как досканальная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…

У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал:

— Если генный набор — это лишь кодограмма, прогноз, обещание жизни, то жизнь, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается весь человек. По Программе Неповторимости всякий из нас каждый миг уступает место другому. А обстоятельства и болезни, ведущие к смерти, являются результатом злокачественного стирания этой самой Программы.

Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: « Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!» — Нодар, успокойся, — советовал я. — Ради Бога, не надо драматизировать! Постарайся свыкнуться с мыслью…

Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, — прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.

Закончив осмотр и беседу с больным, эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:

— Чуть что — вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!

— Я ему не сказала, кто вы! — возразила Илга.

— Считаете вашего папу глупее себя?

Тут я вмешался:

— А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!

— Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить — в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.

— Если с психикой у него все в порядке, — в упор спросил я, — чем тогда объясните бредовые мысли?

— Спорное — не значит бредовое… — разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. — Оно может стать плодотворным… «Все новое каждый миг уступает место новейшему…» — полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.

«Шарлатан!» — произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.

Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.

— Ты сказал всем, что я сумасшедший, — любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!

Вот она — человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.

Однако через три месяца он позвонил мне, просил извиния.

— Саша, прости! Я был сам не свой — нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу! Все бы и так обошлось.

— Значит, уже «обошлось»? — осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.

— А у меня радость! — Голос Нодара звенел. — Мне приснилась новая Бирута.

Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.

— Ты, наверно, не понял. Раньше сон без конца повторял мне ее последние дни… В этот раз я увидел наш садик в Дарзини, где и ноги моей не было с прошлого лета… Как будто я приезжаю туда, захожу на участок… И вижу ее… Вначале опешил, потом говорю: «Это ты!? Но тебя уже нет!» — Напрасно рассчитывал, — говорит. — Я вернулась! Гляди, что на грядках творится: мусор, жухлые листья, трава! Ты меня дожидался?

— Тебя!

— А ну-ка неси, — говорит, — сюда грабли!

Сел я на корточки и без грабель, прямо руками, убираю весь сор. На душе так спокойно, так полно, как давно уже не было! Знаю: Бирута — рядом, живая, «неповторимая». Чувствую, это она… И потом, когда я проснулся, сомнений не возникало: этот сон — ключевой. Я дождался! Она возвращается! Скоро Бирута будет со мной! Очень скоро!

Когда Нодар смолк, я почувствовал, как на макушке моей поднимаются волосы… коих давно уже не было. Я, конечно, не мальчик, чтобы меня выставляли за дверь, однако, сдержался и даже слегка подыграл:

— «Возвращается»?! Как и когда?

— Пока что не знаю, — бодро ответил приятель. — Надеюсь, она мне даст знать.

— По почте? Письмом, телеграммой? — я чувствовал, что теряю терпение.

— Может быть, почтой… — Он не настроен был спорить.

— Что ж, подождем, — кончил я разговор и простился. Росло раздражение, но не Нодаром одним — вообще все участники затянувшихся браков возмущают меня. Терпя миллион неудобств, они были не в состоянии разорвать бесполезные узы. Я презирал шарлатана-врача, углядевшего в здравомыслии признак жестокости. Мне хотелось смеяться над ханжеством, над погрязшими в сентиментальности олухами.

У меня созрел план, и дня через два, решив действовать, я проехал на электричке до Дарзини, и оттуда дал телеграмму Нодару всего из трех слов: «Возвращаюсь встречай Бирута». Но по дороге домой неожиданно пожалел о содеянном. Я не тревожился, что найдут отправителя: бланк заполнил другой человек; я был в темных очках, в парике, с накладными усами, и приемщице меня не узнать… Однако достаточно, что я сам это знал, а пакостить исподтишка — не мой стиль…

Минут через сорок вернулся на почту… Но — поздно: моя телеграмма ушла. Предчувствуя шквал телефонных звонков, не решился ехать домой, прокатился до Юрмалы и нагрянул к сестре. Под банальным предлогом («установилась погода, и хотелось бы подышать морским воздухом») — испросил разрешения провести у нее пару дней. Таскался по берегу, вместе с другими до одури меря шагами сырую полоску под шелест прибоя. Но скоро обрыдли цепочки людей, одержимо бредущих у вспененной бровки. Хотелось забраться подальше от всех… И на утро я прикатил в Лесопарк, взял моторку из эллинга, через Киш-озеро вышел в протоку, оттуда — в главное русло Двины и — в Залив. Гнал на север, вдоль «дикого» пляжа. Свернул в устье Гауи, и потихонечку двигался против течения. Выбирая места побезлюднее, ночевал под брезентовым пологом: лодка — мой второй дом. Ловил рыбку, сколько ловилось. Грелся на солнце, когда оно было.

В общей сложности я провел на реке три недели и забыл бы уже о своей телеграмме, если бы не возвращался упорно к мысли о том, что обидеть Нодара в его состоянии — то же самое, что обидеть больного ребенка… Но это не значило, что меня безнаказанно можно выгнать взашей! «И плевать я хотел, что ему тяжело! Сам, в конце концов, виноват!» Когда больше не мог оставаться в неведении, попросил знакомого аборигена присмотреть за моторкой, поездом добрался до Риги и, не заезжая домой, помчался к приятелю. Отдышавшись у двери, готовый уже ко всему, придавил аккуратно «таблетку» звонка.

Дверь открыл мне он сам. Я, по правде сказать, ждал увидеть другого Нодара. За время, что мы не виделись, он изменился: был чисто выбрит, одет по-домашнему, но франтовато, поправился, похорошел, его черные с проседью волосы были коротко стрижены, что придавало известное сходство со знаменитым грузином, который все лжет, что его года — его богатство. Я даже подумал, не слишком ли быстро приятель мой успокоился.

— Саша! — обрадовался Нодар. — Где ты пропадал? А я тебе целыми днями звоню!

— Хорошие новости? — мысленно я себе подмигнул.

— Такие, что можно свихнуться! — вскричал он. Я понял, что зря себя мучил: ему уже хуже не будет.

— Пришла телеграмма: «Возвращаюсь встречай Бирута» — как тебе нравится?!

Изобразив изумление, я напомнил:

— Ты сам говорил, она даст тебе знать…

— Но она никаких телеграмм не давала!

— Кто тебе это сказал?

— Бирута!

— Ага, понимаю, — во сне…

— Да ты что, дорогой, как будто свалился с луны?!

Я объяснил, что меня в самом деле не было в городе.

— Как?! Ты, действительно, ничего не слыхал?! — широко открыв дверь в гостиную, он неожиданно гаркнул кому-то: — Гляди, кто пришел! Представляешь себе, он еще ничего не знает!

Было бы лучше оглохнуть — я дернулся, словно меня обожгло, навалился на дверь, вдруг услышав летучую дробь босых ног. Отзываясь на топоточек, паркет захихикал от счастья. Кровь билась в висках… Помню, как-то Нодар говорил, что наш мозг не выносит «необъяснимой реальности». И действительно, в мире, который нельзя объяснить, невозможно и быть… как без воздуха. Я почувствовал холод и смрад. Шквал ударил в лицо, приподнял, прорываясь под мышками, просвистел, между пальцев, мимо ушей, свалил с ног… Все скукожилось, оледенело и… ухнуло в пропасть.

Очнулся я в доме, где живет задержавшийся на Земле контингент. Как и прежде, не верю, что могу умереть. Ненавижу противного старикашку, торчащего передо мной в зеркалах! А когда приходит меня навещать кадыкастый Нодар…со своей обожаемой «неповторимостью», без которой у него «кусок в горло не лезет», я чувствую себя обойденным, обманутым подлой судьбой. А однажды мне явилась в голову мысль, что сон, в своем роде, уже репетиция смерти, — решил поделиться тревогой с врачом.

— Не надо драматизировать! — улыбнулась мне женщина с нежными усиками. — Пора бы понять, что за целую жизнь вам, дедушка, не довелось испытать чувства более сильного, нежели трепет перед «безносой красоткой».

НЕПОКОРЕННАЯ

1

На широкой равнине, среди дымящихся хлябей, у оранжевой яркой палатки оранжевой мышью застыл гравилет.

Сложив на коленях большие руки, на ящике возле палатки сидел человек — могучий и кряжистый. Лицо его. избороздили морщины.

Другой человек — небольшой и подвижный — нервно ходил по алице, ковром устилавшей почву.

— Послушайте, Громов, — кричал он дискантом, утюжа румяные грозди. — Как удалось вам попасть в экспедицию?! Кажется кто-то не может забыть ваших старых заслуг! Представьте, что будет, если сюда соберутся родные всех сгинувших в этих трясинах! Но люди привыкают к утратам, иначе ведь жить было бы невозможно!

— Вы, Косицкий, философ, — старик сморщил губы. — А я не могу философствовать, когда погибает сын. У меня никого не осталось! Вы можете это понять?

— Не понимал бы, не позволил бы вам увидеть это болото, этот адский гнойник планеты… В прошлом году, кроме вашего сына, экспедиция потеряла трех человек… И вы еще просите здесь предоставить вам отпуск! Надеетесь, вам одному откроется больше, чем группе поиска, работавшей по живым следам? Эта планета люто оберегает свои гнусные тайны. Не зря же ее назвали Непокоренной.

— Верно, — согласился старик. — Но верно и то, что это одна из немногих планет, где можно дышать без маски и одеваться, как на Земле.

— Не обольщайтесь, Громов. Я знаю эти места: на едких горячих болотах могут жить лишь глупыши. Но аллигаторы эти почти не изучены. Первых рептилий заметила только третья экспедиция… Теперь их встречают десятками, и не известно, откуда они приходят. Считают, что глупыши едят ягоды алицы… Но это еще не доказано. Были случаи, когда они зарились на продовольствие. Не позволяйте им подползать слишком близко. Не доверяйте их глупому виду. Скорее всего они коварны и злы! И не забывайте, Громов: я отвечаю за вас и, возвратившись, хотел бы застать вас в живых! — щеки Косицкого раскраснелись. Он был молод — в три раза моложе Громова.

Косицкий помолчал и вдруг засмеялся — Черт возьми, Громов! Вы же тот самый Громов! Человек из легенды… Вы же все знаете! Все можете! Вы — настоящий бог! Посоветуйте, Громов: как человеку, вроде меня, сделаться богом?

— Все очень просто, — ответил старик, будто не слыша насмешки, — чтобы стать богом, надо, как минимум, вырастить сына. Чтобы стать богом, надо узнать счастье…

— А что же есть счастье?

— Способность быть нежным, возможность быть нежным, повод быть нежным!

— Это не мужской разговор…

— Мужской! Счастье — это когда тебе говорят, что сны передаются по наследству, и кивают в окно: «Вон, гляди, бегут твои сны!»

— Вы с ума сошли, Громов! Вы верите, что ваш сын еще жив?!

— Не верю… Почти не верю… Потому и прошу оставить меня одного… на могиле Павлика. Боже мой, ведь это же так естественно!

— Тихо! — насторожился Косицкий. — Они уже здесь. Глядите! — он показал в ту сторону, где за кустарником дымилось болото… На синей траве отчетливо выделялось нечто серое и продолговатое. — Первый раз я тут приметил его, как только мы разгрузились. Он наблюдал за нами. Возможно, это — разведчик. Лучше будет, если глупыш не вернется к своим… — Косицкий выхватил маленький бластер и начал прицеливаться. — Смотрите, смотрите, Громов, — шептал он, — а эта тварь и в самом деле глупа — идет на бластер, точно на угощение!

Действительно, приподняв над травою страшную морду, медленно двигая ластами и волоча толстый хвост, животное приближалось к палатке, — земной аллигатор в сравнении с ним мог бы считаться красавцем: у этого даже не было задних лап.

— Ну что ж, угощайся! — сказал Косицкий и положил палец на спусковую кнопку, но тут получил удар по руке… Бластер дернулся, выпуская заряд. Воздух вздрогнул. Над туманной равниной пробежал омерзительный шелест смерти. Было видно, как шагах в десяти от животного вздыбилась почва, а сам глупыш, подброшенный взрывом, сверкнул над кустами желтым глянцевым брюхом.

— Напрасно вы помешали, — спокойно сказал Косицкий.

— Хватит, могил! — во взгляде Громова появилась угроза.

— Ерунда! — усмехнулся Косицкий. — Так попросту безопаснее. Не хочу, чтобы эти твари лишили вас продовольствия.

— Вы убийца, Косицкий! — старик сжимал кулаки. — Ну-ка летите отсюда! Скорее!

— Громов, не сходите с ума из-за какой-то рептилии! Оставьте свои сантименты. На непокоренных планетах один закон: кто кого! Вы — человек и не имеете права никому уступать. Было бы глупо взять и позволить этим тварям сожрать себя.

Громов смотрел на Косицкого, но думал о своем. Еще каких-нибудь лет двадцать назад он сам мог бы сказать то же самое… Тогда он тоже поминутно хватался за бластер и находил всякий раз оправдание… Но теперь ему было от этого стыдно и гадко. Не потому ли, что старые люди смотрят на жизнь иными глазами то ли прощаясь с нею, то ли надеясь найти окошко в бессмертие.

— Улетайте! — повторил он. В темных его глазах под густыми седыми бровями снова была только скорбь.

— И не подумаю с вами задерживаться! — крикнул Косицкий. — Я перестал понимать вас, Громов, — с обиженным видом он полез в гравилет, и Громову стало его жаль.

— Послушайте, Громов, добавил Косицкий, уже закрывая люк, — дней через десять я, постараюсь вернуться… и не один!

Машина как будто вздохнула, всплыла над синими мхами, над маревом алицы, покачиваясь, скользнула над палаткой, зависла на миг над кустарником… и, подернувшись дымкой, растаяла в воздухе.

Громов остался один, но не двинулся с места, неожиданно вспомнив слова, которые слышал мальчишкой. Незнакомая женщина кричала когда-то над маленьким гробиком: «Пустите меня в могилку! Положите меня рядом с доченькой! Я буду за ней ухаживать!» Вот какой страшной явью обернулась теперь для него эта чужая мольба!

Аллигатор лежал на спине. Его гладкое брюхо лоснилось, как у жабы. Длина животного вместе с хвостом составляла не больше трех метров. Лапы — ласты были прижаты к морде, словно глупыш прикрывался.

Старик подошел к неподвижному телу и, поборов омерзение, коснулся ладонью холодного влажного брюха… Под рукой что-то вздрогнуло; пробежала живая волна… и послышался стон. Жив, значит. Но, возможно, контужен…

Глупыш встрепенулся, заерзал, попробовал, опираясь на ласты и хвост, повернуться на брюхо… но сил не хватило. Отдохнув немного, двупалая ящерица повторила попытку. Громов схватился за ласт и помог глупышу опуститься на брюхо. Животное приподнялось на ластах, вытянув серую морду и тут же со стоном уткнулось в мох.

Так вот отчего их зовут глупышами, подумал старик, разглядывая пустые, будто прикрытые матовой пленкой глаза. Спину рептилии покрывали твердые складки, гребнем идущие от затылка к хвосту. Громов коснулся ладонью зазубрин на хребте и ощутил под рукою дрожь… Так дрожит человек от ужаса и возбуждения.

Бедняга, подумал старик, совсем ему, видимо, плохо. Он ведь никому не мешал! Когда же избавимся мы от детской привычки палить при первом удобном случае? Но ведь и Павлик здесь тоже никому не мешал!..

Нина выросла на зеленой равнине, где вольно пасутся стада, а воздух — как мед с молоком… Погибла вдали от родного простора в горном ущелье при взрыве реактора. Но от этой мимолетно сверкнувшей жизни успела зажечься еще одна жизнь — жизнь Громова-младшего, Павлика. Он многое унаследовал от матери, а среди многого и милый каприз — обожание «белого чуда равнин».

Сжав ладонями голову. Громов тихо застонал, вдруг представив, как живого, сына своего, мальчика в веснушках и с капельками молока на губах… Очнувшись, заметил, что идет к палатке. А стон все длился… Но стонал не Громов, а тот, кто остался сзади. Вспомнив о рептилии, человек возвратился к действительности. Глупыш, поднявшись на ластах, издал приглушенный вопль и снова уткнулся в мох.

Просунув руки под гладкое брюхо, старик без труда поднял глупыша, осторожно ступая, обошел с ним воронку. Кончик хвоста аллигатора, качаясь при каждом шаге, сбивал гроздья алицы.

Собрав мох, и траву. Громов устроил бедняге ложе. Осмотрев аллигатора, выяснил, что у животного отсутствует пасть. Серая треугольная морда кончалась отверстием, не более сантиметра в сечении. Трубочка-глотка скорее напоминала ноздрю, чем приемник пищи.

Старик не решался давать глупышу земные продукты… Животное смело брало из его рук алицу, засасывало сочные ягоды в крошечный зев.

От этой пищи не разжиреешь, решил Громов, наливая в большую миску обыкновенной воды. Глупыш сунулся мордой в воду и так жадно пил, что человек испугался, не повредит ли больному незнакомая жидкость. Рептилия вздрагивала, била хвостом, шлепала ластами, тыкалась мордой в миску, пока не перевернула посудину. Остатки воды мгновенно впитались в почву.

— Разбойник, что же ты делаешь?! — покачал головою старик. — Ну, больше не дам, отдыхай.

По-человечески громко вздохнув, аллигатор положил морду между ластами и затих.

Рано утром Громов покинул палатку. При нем был ранец с запасами, карта, «навигатор».

Нет, Громов летел сюда не для того, чтобы уронить слезу на печальной могиле. О чем он подумал, едва первая боль чуть-чуть поутихла? Конечно о том, что Павлика мог бы найти только он — отец. Здравый смысл подсказывал, что товарищи Павла сделали все, что сделал бы он, окажись на их месте. Но все они были молоды, у каждого — своя жизнь, в которой гибель товарища — лишь эпизод, в то время, как для отца она — катастрофа… И Громов добился участия в очередной экспедиции: пусть он уже не молод, утратил былую подвижность, но в выносливости и физической силе, ему, как прежде, нет равных. Все это, вместе с известностью Громова в Секторе Иносистем, помогло ему получить назначение. Так что выпад Косицкого по поводу «старых заслуг» отчасти был справедлив… Но только отчасти: Громов летел в экспедицию со специальным заданием, прямо связанным с участившейся потерей людей. А чтобы не вызвать обиды у членов спасательных групп, задание не предавалось огласке. Знал о нем лишь глава экспедиции. Даже начальник отряда — Косицкий — не поверил, узнав, что старик получил разрешение высадиться в «Долине болот».

Еще на Земле он наметил себе «маршрут часовой пружины» — расширяющейся спирали, в центре которой была палатка. Включив «навигатор» и отметив на планшетке начало маршрута, он тронулся в путь, исследуя посохом каждую лужицу, вмятину, кочку… А равнина жила своей жизнью, не обращая внимания на странное существо, неизвестно зачем поселившееся у кипящих болот и теперь одиноко бродившее среди них.

Весь первый день Громов был возбужден: слишком много пришлось пережить, слишком много было потеряно времени, пока этот день наступил. Иногда он складывал ладони рупором: над равниною разносилось «Павлик!», и возвращалось, как бумеранг, поражая в самое сердце жалостным эхом.

Необъятная, покрытая зарослями кустарников и язвами бездонных болот равнина окружала со всех сторон, дурманя приторными запахами испарений. Далеко в глубине ее что-то ворочалось, булькало и взрывалось, издавая протяжные звуки. Временами слышался всплеск взбаламученной жидкости или шорох в кустах, и тогда, приглядевшись, старик замечал глупышей. Они наблюдали за ним из кустарника, прячась за кочки, но прятались так неумело, что невозможно было их не заметить. Он подходил к ним почти вплотную, вначале казалось, что животные вовсе не прячутся, а спокойно за ним наблюдают… Но встречи всегда завершались паническим бегством. Это наводило на мысль, что вчерашний выстрел не был первым.

Со временем Громов перестал замечать аллигаторов, но вздрагивал, если глупыши где-то рядом срывались с места и шумели, удирая кустарником.

Наконец, казавшийся вечностью день подошел к концу. Человек поставил на карте точку, обозначил ее на местности вехою, за каких-нибудь десять минут по прямой возвратился к палатке и только здесь оглянулся: эта бескрайняя, утопавшая в сумерках плоскость своими шумами, тенями и запахами внушала лишь мысль о гибели… только о гибели.

Чтобы пройти ее всю «маршрутом спирали», пожалуй, не хватит и ста жизней, печально решил старик.

2

Шли дни. Громов проходил виток за витком, исследуя каждую кочку. Путь по спирали стал для него ритуалом, помогающим выжить и примириться с действительностью. Сначала в течение дня он делал не меньше пяти витков, затем — по четыре, по три, по два… по половине, по трети витка… Длина дневного маршрута не изменялась… увеличивался виток. Обратный путь занимал теперь около часа. Но удаление от палатки с каждым днем замедлялось. Поиск все больше становился похож на бессмысленное топтание. Наконец, наступило утро, когда Громов сказал себе: «Все! Это последний виток!» Так решив, он достал из контейнера банку с «белым чудом равнины». Молоко в экспедиции — дань ритуалу… одновременно ритуалу надежды и скорби… Продолжать хранить молоко казалось теперь безумием.

Вывинтив крышку, залюбовался он безукоризненно белой поверхностью жидкости. Запах встревожил в памяти образы самых близких людей. Старик не решился попробовать… а, чуть-чуть наклонив, плеснул из сосуда под ноги, на мох, на примятые стебли и смотрел, как белые капли растаяли в «горькой могиле».

Подняв глаза, он заметил «свою» рептилию. Раздвинув мордою полог, животное уставилось на человека пустыми глазами.

Старик уже привык к аллигатору, привык вечерами сидеть, разговаривать с ним… и слышать в ответ только стоны, вздохи, мычание.

Их отношения не были дружбою человека и больной собаки. В повадках животного обнаружилось много странного: оно было капризным, легко доходило до состояния, похожего на отчаяние. Глупыш мог часами лежать неподвижно, слушая Громова… Но иногда на него словно накатывало безумие: он стонал, метался, прятался в тамбуре или совсем убегал из палатки. Старик был уверен, что в эти минуты рептилии невыносимо присутствие рядом чудовища — человека. Вполне вероятно, что такие приступы бывали у глупыша и в отсутствие Громова. Каждый раз, возвращаясь под вечер, старик находил на теле животного свежие раны: очевидно, оно ударялось об острые углы контейнера. Хотя порезы удивительно быстро затягивались, с утра он стал выводить аллигатора в тамбур и задраивать накрепко внутренний полог палатки… Во всем остальном они ладили.

— Зачем пропадать добру? — спросил вслух старик, увидя рептилию, привлеченную новым запахом. Спросил… и вылил в миску оставшееся молоко. Глупыш приблизился и, немного отпив, бессмысленно посмотрел на Громова.

— Что, не нравится? — спросил человек. — Пей, дружок, набирайся сил. Это тебе не алица.

Точно вняв его речи, глупыш припал к молоку, а Громов, закончив приготовления, не оборачиваясь, покинул палатку: вид рептилии, поглощавшей лакомство Павлика, мог довести до отчаяния.

На последний виток ушло трое суток. Теперь он не возвращался. в палатку, довольствуясь отдыхом в спальном мешке… Но и последний виток был пройден. Вокруг по-прежнему были зыбкие кочки, синий кустарник, столбы испарений в алых россыпях алицы… и ни следа человека.

Громов уже не глядел на планшет «навигатора». Последний виток он прошел из упрямства, как будто себе самому хотел доказать, что сделано все, что было в человеческих силах… Но от этого легче не стало… и, убыстряя шаги, человек потерял над собою контроль. Безотчетная ненависть накатилась волною, сжала грудь, опалила лицо.

Путаясь в тонких ремнях, дрожащей рукой он извлек из футляра бластер и застонал… Из горла вырвался крик: «Будь ты проклята, Непокоренная!» Продолжая идти, не целясь, он с облегчением палил куда-то перед собою в мягкое тело планеты… Потом, когда разряды кончились, он отбросил бесполезный уже бластер и почувствовал, как поднимается стыд: никогда еще не срывался он так отвратительно.

— Устал я, — сказал себе Громов. — Здесь нужен был кто-то другой… не с моею извечною слабостью… Как я мог?! Как я мог!

«Извечною слабостью» была неуверенность, которую чувствовал он не только в общении со старшими, но даже с собственным сыном… Приходилось себя перебарывать. Он боялся судить других, не будучи уверен, что в их положении поступил бы иначе. Не давал житейских советов, сомневаясь, что лучше других знает, как надо жить. Никогда не срывался, никогда не кричал. И если ему везло, и если он стал знаменитым, то также благодаря неуверенности, заставлявшей рассчитывать каждое дело до деталей, готовиться до изнурения, продумывать все возможные осложнения. Было немало промахов. Он тяжело переживал их, но всегда оставался собою и боялся только одного — сорваться… То, что случилось теперь — когда-то уже приходило во сне: тяжелое чувство, словно зачеркнуто все, что удавалось до того, и все святое, прочное сломано и превращено в фарс… и перед ним — пустота… И не за что ухватиться.

Падая, балансируя, словно во сне. Громов боролся с оцепенением. Твердь под ногами заколебалась, а место, куда угодили заряды, вспучивалось горой… и неожиданно лопнуло, как набухший нарыв. Через край поднималась кипящая жидкость. Снаряды бластера взломали твердую корку… и разверзлась пучина. Пахнуло гибельным жаром болота. Живая земная ткань должна была сгинуть в этой среде за доли секунды, как в электрическом пламени.

Это конец… Так надо! — подумал Громов, теряя сознание.

3

Он не мог сказать, как долго находился в беспамятстве. А очнувшись, почувствовал, что задыхается, что тело, как мумия, крепко спеленуто. Глаза ничего не видели, но слышались всплески и бульканье. Что-то мягко толкало в бока и спину, тянуло за ноги, за голову. Громов то погружался куда-то, то как будто всплывал, то кружился на месте.

Свет проник неожиданно в отверстия около глаз, будто прикрытые пленкой. Свет проник вместе с воздухом. Громов увидел знакомую мутную жижу и клубы пара, в которых мелькали длинные тени. Что-то снова толкнуло и, поддев, потащило, дергая в разные стороны. Когда накрывала волна, пропадали и воздух и свет. Наконец, он увидел берег и россыпи алицы. Возле глаз блеснуло жабье брюхо рептилии. Животные, словно играючи, выталкивали старика на сушу. Это было похоже на сон: вокруг человека — злейшая смесь из самых едких кислот… А он еще жив. Он дышит… И только изводит себя догадками.

Состав мирового болота, пришел к заключению старик, настолько чужд земной природе, что два вещества просто не могут войти в контакт: между ними родится мгновенно прослойка нейтральной среды.

Но усилия глупышей извлечь его из болота давали мыслям самое мрачное направление. Вспомнив о трубчатой глотке животных, он неожиданно был потрясен навои догадкой: они не могут загрызть человека, но вполне способны высосать все его соки, всю кровь… Ужас оставил мыслям свободу только в одном направлении. Громов уже проникался уверенностью, что является для глупышек нормальной добычей — чем-то вроде живых консервов в такой упаковке, которую можно вскрыть лишь на суше… Но больше чем собственная участь, его ужасало то, что такой, очевидно, была и судьба Павлика.

— Нет уж, я вам так просто не дамся!

Хотя ноги были спеленуты вместе и не гнулись в коленях, обеими сразу двигать он мог свободно. Руки были как будто бы в гипсе, не мешавшем им, однако, сгибаться. Он безотчетно давно уже ими греб, чтобы удержаться на поверхности.

Теперь я знаю, что делать. Добычей не буду! — сказал себе Громов. Он прекратил двигать руками и стал погружаться. Кончился воздух. Уже задыхаясь. Громов почувствовал снова толчки. Теряя сознание, руками, ногами и бедрами отталкивал подплывавших рептилий. В бреду пережил новый приступ стыда от того, как панически быстро сменил свое мнение об этих странных созданиях.

Начал срываться — не остановишься! Скорей бы конец! — уходя в забытье, с отвращением подумал старик.

В сознание он вернулся от боли, лежа вниз животом — голова ниже ног, грудь упиралась во что-то твердое и острое. Дышалось легко. Подумал: все-таки выволокли. И открыл глаза. Его голова нависала над маленькой заводью, из которой в лицо старику смотрела глупая морда рептилии. Громов лежал неподвижно, наслаждаясь возможностью снова дышать, а глупыш притаился зловещим призраком, не отводя бессмысленных глаз.

Голова наливалась кровью. Громов дернулся, чтобы сменить положение, но налипшая на тело болотная грязь, очевидно, затвердела, превратившись в плотную оболочку, и была так тяжела, что пропахав ею берег, он замер, шумно дыша. Вместе с воздухом залетели в рот знакомые ягоды алицы. Громов почувствовал сладость и вкус, похожий на вкус айвы — приятный, если бы не излишняя терпкость.

Прижатые телом руки совсем онемели. Он рывками подтягивал их к голове, пытаясь высвободить… И вдруг отпрянул, уткнувшись в ласт глупыша. Попробовал его отстранить… И ласт легко отстранился. Громов даже зажмурил глаза. Потом, опираясь на руки, поднялся и глянул в заводь. Из глубины смотрела знакомая морда. Громов чуть-чуть повернулся. Животное сделало то же… Руки обмякли. Старик опять ударился грудью о выступ. Боль подтвердила, что он еще жив… к сожалению жив, потому что теперь-то он знал, что из заводи смотрит ему в глаза… его собственное отражение.

Хотелось кричать: «Я еще человек! Я думаю, помню и чувствую тело отдельно от шкуры!» Но то было просто болью фантома — памятью чувств, которую знают калеки.

Да нет! — говорил себе Громов. — Я все-таки человек — в спасительном коконе, повторяющем вид глупыша! Но страшная мумия эта стремительно затвердевает… Не жди, пока задушит совсем! Срывай ее! Стаскивай! Режь! Что угодно… Но только скорей от нее избавляйся… пока есть силы! — Еще раз он приподнялся на руках и содрогнулся, увидев свое отражение. И руки опять подломились, и стукнувшись грудью, он снова почувствовал боль… Как ветер небо, она прояснила сознание… Он теперь спрашивал и сам же себе отвечал: кто вынес меня из болота? Здесь были одни глупыши. Почему я так странно лежу — головой ниже ног? Чтобы скорее очнулся и увидел свое отражение. Этот острый выступ под грудью — не подсказка ли страшного выхода? Что если ждут они, когда сам я разорву о него оболочку… чтобы взять беззащитного? Ерунда! Для этого у них уже были возможности. Ну, а если они так добры, чего они ждут? Почему бы им мне не помочь? Куда все попрятались? А время не терпит: проклятая «шкура» твердеет, твердеет!

Это казалось логичным, но было похоже и на цепочку успокоительных домыслов. Все же что-то следовало предпринимать, пусть даже то, что подсказано со стороны. Громов чуть-чуть отодвинулся, чтобы взглянуть на выступ — торчавший из кочки прочный рогообразный отросток, скорее всего метеоритного происхождения. Кончик рога напоминал токарный резец… Громов примерился, опять приподнялся на руках и, точно самоубийца, бросился грудью на выступ… Удар был силен, а боль — оглушительна, и Громов с минуту лежал без сознания. Очнувшись, почувствовал теплые струйки. Выходит, пробил!

Дыша тяжело, он стонал и ворочался, глотал и сосал залетавшие с воздухом ягоды… и неожиданно сделал открытие: хорошо утолявшая жажду алица снимает боль.

Теперь он специально втягивал ягоды и скоро не то что боли… не чувствовал даже зуда от прилипающей массы. Нащупав разрыв на груди, пристроился к выступу так, чтобы новый удар увеличил отверстие. Снова упав на «резец», почувствовал лишь сотрясение, от которого ломило в затылке.

Задыхаясь, ругая Непокоренную, мировое болото и глупышей, удар за ударом он рвал оболочку… вместе с собственной кожей. Когда разрез оказался достаточно длинным он, содрогаясь, протиснул в него, как за борта рубахи тяжелые ласты и, напрягая все силы, стал раздирать на груди спасительный кокон, успевший прилипнуть и, теперь отдиравшийся с кровью. Это были страшные муки. Шкура не желала сниматься. Тяжелее всего отделялись ласты от рук. Когда, наконец, избитые и кровоточащие кисти были свободны, работа пошла быстрее: он смог воспользоваться походным ножом, который висел на ремне и сохранился под коконом. С ногами пришлось повозиться: здесь был особенно толстый защитный слой, образующий хвост. Затем, осторожно разрезав маску, он выпростал голову. С едкой, отчаянной иронией он думал о самом себе, как о насекомом, которое только что с превеликими муками освободилось из кокона и теперь расправляет крылышки… чтобы вылететь в новую жизнь.

Бессознательно Громов отполз от растерзанной шкуры, будто в ней до сих пор таилась угроза. Отдышавшись, но все еще истекая кровью, он поднялся и, сжимая в ладони нож, покинул страшное место. Долго шел, как в бреду, а споткнувшись, уселся в траву и поглядел на себя: от одежды остались лохмотья, тело — в коросте от запекшейся крови, боли нет, но от слабости кружится голова, утеряны ранец с продуктами и «навигатор». Он заставил себя подняться, найти куст и вырезать палку — щуп, удивляясь, как до сих пор не провалился в болото. Догадки, связанные с омерзительной шкурой, кружили голову, отнимая последние силы и, чтобы совсем не расклеиться, он гнал эти мысли прочь.

Вокруг было тихо. Рептилии не попадались, как будто бы, сговорившись, ушли все сразу в другие края. И Громовым овладело тупое спокойствие. Хотелось спать, спать, спать. Он опустился лицом в грозди алицы. В рот угодило несколько ягод, но не было сил проглотить их.

Зов он услышал во сне и узнал прилетевший издалека голос Павла: «Отец! Ты слышишь меня? Я здесь? Отзовись! « — Сынок, я тут! Сюда! Ко мне! — хотел закричать он в ответ, но издал лишь бессвязные звуки. Сел, пробудившись в поту, и сердце стучало, как бешеное. В ушах еще жил родной голос, и Громов готов был поклясться, что помнит, с какой стороны прилетел этот зов. Он снова попробовал крикнуть, но слов не услышал: это был вопль немого.

Язык?! — ужаснулся Громов. Разжав воспаленные губы, нащупал бесчувственную опухшую мякоть и догадался, что жгуче терпкая алица, утолявшая жажду и боль… отнимает дар речи. Больше его не звали.

Это был только сон! Сон! Сон! — говорил себе Громов, но, тяжело опираясь на палку, двигался в том направлении, откуда послышался зов… Давно стемнело, когда силы его оставили. Он уткнулся в спящие травы и заснул мертвым, сном… А когда на рассвете открыл глаза, то шагах в сорока увидел свою палатку. Она неожиданно выплыла из тумана, цеплявшегося за синий кустарник. Как будто ничего не случилось и, как обычно, он вышел утром продолжить «спираль».

Но были лохмотья и раны. Уже возвращалась боль. Язык, немного опав, все еще был чужим.

При входе в палатку Громов наткнулся на миску и долго не мог взять в толк, почему она здесь. Память, как замороженная, отходила не сразу… Однако же вспомнилось, что уходя, налил глупышу молока… и почему-то подумалось: нет, молоко — не алица — и сил придает и речи не отнимает. Глупыш — не такой уж глупенький, коль не оставил ни капли.

В тамбуре Громов споткнулся и отпрянул назад… было похоже, что кто-то нарочно принес и бросил на его пути остатки вчерашнего кокона — страшные клочья с его запекшейся кровью.

Кому, зачем это понадобилось?! — подумал старик, перешагивая через шкуру и направляясь за полог, в центральный отсек. Сквозь окна, с ватного неба сюда проникал ровный свет, играя в капельках крови, застывших на вырванных стеблях, на стенах и на потолке. Всюду были следы борьбы. Громов увидел свой нож, вернее такой же как тот, что оставил, поднятый зовом. Рубиновый дождик, пунктирной дорожкой вел за контейнер туда, где находилась его постель.

Цепенея от ужаса, оглушенный ударами крови в висках, Громов дошел до контейнера, обогнул его… и упал на колени, точно увидя себя самого этой ночью… В постели лежал человек. Он спал, и от его дыхания содрогалось покрытое корками запекшейся крови и жалким рубищем тело. Лицо утопало в густой растительности, и только раскрытые губы зияли, как воспаленная рана. Старик прикоснулся к седеющим прядям, скрывавшим лицо, и чуть их раздвинув, стоял на коленях, смотрел… и беззвучно рыдал. Затем он поднялся и осторожно поправил сползавшее одеяло. На ватных ногах, не оглядываясь, двинулся к выходу. Откинув полог, сделал три шага, увидел стену тумана над вечною бездной… а на узорном ковре — глупышей… Всех, сколько было. Они его ждали… Громов качнулся, рухнул вперед, на румяные терпкие грозди и, обнимая руками планету, шептал оживающим языком:

— Спасибо, Непокоренная! За сына… за сыновей… которых уберегла!

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДЯДИ ТОМА

Когда закончилась процедура конфирмации, Том вместе с учителем Коллом пропустил новоиспеченных биокиберов через тестовые камеры, а затем проводил стратобот, на котором весь выводок направлялся в учебный центр.

Вернувшись в отделение. Том присел к пульту, вынул журнал регистрации и не спеша стал приводить в порядок записи. Он не сразу поймал себя на том, что прислушивается к голосам, доносившимся из соседнего отделения. «Доктор Мэй представляет гостю инкубатор», — догадался Том. Он знал, что старому ученому не так уж часто выпадала радость принимать гостей: планета Кора всего несколько раз в году встречала и провожала корабли. А как раз накануне произвел посадку космолет с лирическим названием «Фиалка».

— Дорогой Рам, — обращался доктор к капитану «Фиалки». — Очень прошу вас, не путайте биокиберов с механическими роботами. Наши питомцы способны не только мыслить, но даже чувствовать. Здесь мы следуем путем, проторенным природой. Мозг бика формируется по генетической программе человеческого мозга…

— А что, если ваши киберы взбунтуются? — поинтересовался капитан.

— Взбунтуются? — удивился Мэй. — Чего ради? Скорее взбунтуюсь я!

— Но извините, тогда непонятно, зачем бику интеллект человека?

— Как зачем? Для освоения обитаемой зоны уже теперь не хватает людских ресурсов, а наши бики физически гораздо выносливее человека.

— Но если, доктор, у них возникнет желание господствовать? Утвердить свое право более выносливого?

— Позвольте, это уж слишком! — запротестовал ученый. — Господствовать может лишь разум, наделенный Высшей Логикой. 'Человечество пришло к ней через множество жертв.

— То, что вы, доктор, называете Высшей Логикой, прививается людям с детства. А ваши бики выходят из инкубаторов готовенькие. Кто может поручиться за их лояльность?

— Лояльность — это, пожалуй, не то слово, — задумчиво произнес Мэй. — Наша главная цель — сделать биокиберов достойными современниками, а кое в чем и преемниками человека. Этим как раз и занимается отделение конфирмации — святая святых инкубатора…

— Том, дружище! Поздравляю! — с порога приветствовал Мэй. — Лер мне уже доложил: конфирмация — высший класс!

Широкое лицо Мэя излучало доброту. Следом за доктором вошел невысокий человек, лицо которого почти скрывалось в облаке табачного дыма; более менее отчетливо проступали только курительная трубка и черные, вразлет, усы.

— Видите, Рам, желтый конус над пультом? Это и есть конфирматор, — объяснил Мэй. — За несколько секунд его луч делает все, что надо.

— Как это понимать?

— Объясню, наш мозг имеет особую область, так называемый бугор эгоцентризма…

— Понимаю, понимаю, луч конфирматора, словно раковую опухоль, разрушает этот самый бугор!

— Ничего подобного, — всего лишь понижает возбудимость его нейронов до уровня, достаточного человеку нашего времени. Как следствие, резко улучшается коммуникабельность личности: способность понимать окружающих, ощущать свою общность с ними.

— Вот теперь, — сказал Рам, не выпуская изо рта трубки, — теперь понятно, как вы приручаете биков.

— Приручаем?! — возмутился Мэй. — Да знаете ли вы, что при малейшей неточности конфирмация может стоить бику жизни?

— О, я верю, доктор! — успокоил его капитан. — Вы знаете, как все это устроить без лишних хлопот.

— Ошибаетесь, Рам, я уже давно не брался эа ручку конфирматора. Процедура требует напряжения всех сил и большой выдержки. Этим занимается Том. Вот он, перед вами, знакомьтесь. Не одно поколение прошло через его руки. Недаром бики называют его «наш дядя Том».

Том молча пожал большую красивую руку гостя. Он впервые видел такие сильные и красивые руки с мягкими, добрыми ладонями.

Капитан поспешно прервал рукопожатие, — Это как раз тот случай, — продолжал Мэй, не заметив брезгливого жеста Рама, — о котором я вам уже рассказывал. Том — один из наших первенцев, не имевших речевого аппарата. К сожалению, из-за несовершенства энергопитания, все они, кроме Тома, погибли. Но с ним этого не случится. Он окружен вниманием. Мы всегда регулярно меняем его энергокапсулы.

— Дядя Том — наша гордость, настоящий маг конфирмации! — говорил Мэй. — Его глаза видят луч конфирматора. Настолько совершенно его зрение! Он любит музыку, умеет читать и писать, изъясняется с помощью жестов…

Бик не первый раз слышал этот панегирик и не первый раз видел растерянность на лицах людей, неожиданно узнающих, что он — не человек. Том имел правильную форму тела, строгие, почти красивые черты лица человека среднего возраста. Однако Том знал, что, несмотря на полное сходство, предубежденный наблюдатель всегда может отличить его от настоящих людей по каким-то труднообъяснимым признакам, обобщенным в загадочной формуле «что-то не то».

Том научился улавливать настроение людей. Сейчас он посочувствовал гостю, которому стало вдруг скучно. Бик по опыту знал, что ученый не отпустит своей жертвы, пока не проведет по всем отделениям инкубатора.

Час спустя, когда Том покончил с записями и уже укладывал в шкафчик журнал регистрации, за стеной послышались звуки ударов и крики. «Что это? — удивился бик. — Вся аппаратура выключена, а сотрудники инкубатора — люди тихие, не шумят никогда».

Том поднял голову и оцепенел: в отделении, словно из облака табачного дыма, возникла фигура со скрещенными на груди руками. Без доктора Мэя Рам, капитан «Фиалки», чувствовал себя гораздо свободнее. Он окинул помещение деловым взглядом, уделив Тому ровно столько же внимания, сколько и шкафу энергоблока.

За стеною снова послышались удары и крики, затем — топот множества ног. Распахнулась дверь, и в отделение ворвалась толпа незнакомых Тому людей. С громкими криками они окружили его, стали толкать, сбили с ног, скрутили проволокой, с гиканьем протащили по полу и бросили в темный чулан, где хранился лабораторный инвентарь. Все произошло так быстро, что Том не успел опомниться. Он был сильнее людей, но чувствовал, что с ними творится что-то неладное и, боясь причинить им вред, избегал резких движений. Бик не испытывал физической боли. Его мучило другое: он не мог понять, что происходит. Дефицит информации всегда причинял киберу необъяснимые страдания, и он досадовал на свою неспособность без посторонней помощи избавиться от мучительного, парализующего недоумения.

Легким усилием бик разорвал на себе проволоку и принял удобное положение. От этого легче не стало. Тогда он попытался расслабиться.

— Здесь труп! — крикнул кто-то над самым его ухом.

— Не мели вздор! — донесся голос капитана «Фиалки». — Это только чучело. Давай его сюда!

Том открыл глаза и увидел над собой растерянное лицо молодого парня.

— Эй, Бэр! — позвал капитан. — Ты долго будешь возиться? Освободи ему ноги. Он умеет ходить!

Том догадался, о ком идет речь. Осторожно, чтобы не задеть растерявшегося в темноте парня, он поднялся на ноги и не торопясь стал выбираться из чулана. За дверью бик остановился, пораженный обилием света, не узнавая инкубатор. Исчезло все оборудование. В наружной стене зиял огромный пролом. По опустевшему зданию бродили незнакомые люди с длинными блестящими предметами на поясных ремнях. Рам стоял в стороне, извергая команды и брань. Его большие красивые руки били заложены за спину.

Вслед за биком из чулана выскочил молодой парень. Он уже оправился от замешательства и теперь горел желанием как-то себя проявить.

— Что встало?! А ну пошло, пошло, чучело! — крикнул он, ткнув кибера в бок концом длинного предмета, который держал в руках.

— Бэр, мальчик мой, что ты делаешь? — неожиданно ласково спросил Рам. — Ты посмотри, какие у него тонкие брови и лазоревые глаза! Разве такого породистого красавца можно обижать?

Парень стоял зеленый от страха, пока не сообразил, что это розыгрыш.

— Вы правы, шеф! — крикнул Бэр, стараясь перекрыть общий хохот. — Такой красавец мне еще не попадался!

Том был потрясен. Ему казалось, что он утратил чувство реальности: такое могло привидеться только в бреду.

— А ты, чучело, почему не смеешься вместе с нами? — заорал Бэр.

Крик вывел Тома из оцепенения.

— Я не чучело, — сказал он жестами. — Скажите, пожалуйста, кто вы? Что здесь происходит?

Кибер изъяснялся с помощью рук и не ожидал, что эти движения можно истолковать как-то иначе.

— Ребята, — закричал Бэр, — вы видели? Он на меня замахнулся!

Все повторилось сначала. Люди бросились на Тома, сбили с ног. Через минуту, опять связанный, он лежал на полу и глядел, как из пролома в стене тянулась к нему длинная, пахнущая маслом, рука погрузочной машины. Крепкие захваты сдавили грудь и спину. Мир закружился. На миг блеснуло в глаза жаркое солнце Керы. Потом свет погас: от перегрузки эмоциональных центров сработало защитное реле, выключающее сознание.

Очнулся Том от воя сирены.

— Торопятся унести ноги, — сказал кто-то рядом.

Том разорвал на себе проволоку, приподнялся на локтях и увидел, что вместе с ним на полу тускло освещенной камеры лежат связанные люди: доктор Мэй, Колл и Вадим — весь персонал инкубатора. Потом раздался грохот. Чудовищная тяжесть припечатала всех к холодному полу…

На этот раз сознание возвратилось не скоро. Тишина рождала тревогу. Том долго прислушивался к себе и вдруг понял: слабость и противное ощущение страха возникли оттого, что заряд энергокапсулы на исходе. Значит, если не заменят капсулу в ближайшие сутки, его ждет гибель от энергетического истощения. Ничего подобного бик еще не испытывал. Волна ужаса захлестнула его. Том всегда верил в свою исключительную выносливость. Ему и в голову не приходило, что он когда-нибудь перестанет существовать. Но о замене энергокапсулы теперь нечего было мечтать, и он почувствовал такое отчаянное желание жить, что готов был биться головой о стену камеры.

Рядом послышался стон. Том открыл глаза и ужаснулся. Только теперь, он понял, как беспомощны могут быть люди, и тревога за свою жизнь отступила на второй план. Никто из друзей не приходил в сознание. Бик разорвал на них проволочные путы и снова опустился на пол: вид крови, запекшейся на одеждах, вызывал головокружение. «В кого теперь верить, — думал он, — если люди могут так поступать с людьми?» До сих пор Том судил о жизни за пределами Керы только по фильмограммам и старым книгам из библиотеки доктора Мэя. Он до тонкости знал физиологию мозга человека. От самых истоков известен был ему путь, по которому жизнь пришла ко всеобщему братству существ. Доктор Мэй торжественно называл этот уровень царством Высшей Логики или эрой Глобальной Ответственности каждого за свою обитаемую зону. На первый взгляд команда Рама тоже состояла из разумных существ, но действия их почему-то шли вразрез с Высшей Логикой. В их поведении было что-то звериное, напоминающее времена, о которых бик знал только понаслышке. Он не понимал, что с ними творится, но был убежден, что эти люди глубоко несчастны и страдал от того, что не знал, как им помочь. Он был растерян, словно ребенок, впервые столкнувшийся с превратностями жизни, и так разволновался, что не мог унять дрожь. Том понимал, что гнетущее недоумение и ощущение собственного бессилия приведут к бесполезной трате энергии и, чтобы успокоиться, на время отключил сознание.

Когда Том снова очнулся, он услышал знакомые голоса и догадался, что друзья его уже пришли в себя.

— Кажется, я знаю, где мы находимся, — сказал Колл, первый помощник Мэя, — это трюм «Эдельвейса», того самого «летучего голландца» космоса, о котором ходит так много слухов. Я уже в лифте заметил табличку с названием корабля. Они даже не потрудились ее сменить.

Лифт — еще не корабль, — заметил Мэй.

— Но посмотрите, доктор, — Колл, прихрамывая, заковылял по камере, — вот здесь, на пластине древнего запора, тоже выбито «Эдельвейс».

— Рам назвал свой корабль «Фиалка», — произнес доктор. — Выходит, он меня обманул.

— Обманул вас?! — возмутился Колл. — Да ему удалось обвести вокруг пальца всех! И космослужбу, и администрацию Керы, и дежурных космопорта! Все словно ослепли! Просто поразительно…

— А меня с самого начала поразил вид космолета, — признался Вадим, самый молодой сотрудник инкубатора. — Я никогда не видел ничего подобного. Он показался мне каким-то ненастоящим, похожим на бутафорское сооружение.

— Это естественно, — сказал Колл. — «Эдельвейс» был построен в те времена, когда, звездолеты не могли совершать надпространственные переходы. Официально считается, что этот корабль взорвался в открытом пространстве. Но поговаривают, что его захватили авантюристы — космические пираты.

— Мало ли о чем поговаривают, — вздохнул Мэй. — Ведь это было так давно! С тех пор около четырехсот земных лет прошло!

— А я слышал, — сказал Вадим, — «Эдельвейс» встретили в космосе лет пять назад.

— Вы заметили, у них на поясах лучеметы? — спросил Колл. — Я видел точно такие же на Земле, в музее древностей.

— И в самом деле, друзья, — усмехнулся доктор, — похоже, что мы попали в музей с ожившими экспонатами. Наверно, эти люди перескочили через века — уходя от погони, случайно развили скорость, близкую к световой.

— Я думаю, они сделали это сознательно, — сказал Вадим. — Просто со своим временем их уже ничто не связывало. Из пиратов космоса они превратились в хронопиратов.

— Возможно, — согласился Мэй. — Не понимаю только, зачем им понадобился наш инкубатор и мы сами?

— Думаю, не для хороших дел, — сказал Колл. — Они погрузили на борт все оборудование, но догадались, что без нас не сумеют пустить его в ход.

— Я полагаю, — сказал Вадим, — надо обдумать, как завладеть кораблем и вынудить Рама вернуться на Керу. У меня есть план. Когда пираты войдут, мы сделаем вид, что все еще связаны, а потом неожиданно все трое атакуем их, чтобы захватить лучеметы и Рама в качестве заложника, — и тогда можно будет диктовать свои условия.

— Вот что, друзья, — сказал Мэй, — сначала, я думаю, надо узнать, для чего им понадобился инкубатор.

— Браво, доктор! — раздался вдруг голос Рама. — Наконец-то я слышу разумную речь..

Створки двери раздвинулись. Рам стоял на пороге камеры, вооруженный своей неизменной трубкой. За спиной его с лучеметами наизготовку торчали рослые громилы.

— Браво, доктор, — повторил Рам. — Мне как раз пришло в голову объяснить вам, кто мы и откуда взялись, но вижу, вы сами все знаете. Приятно иметь дело с умными людьми. Стоит ли от вас скрывать, что инкубатор нам нужен для производства биков. Мы должны иметь много биков. Чем больше, тем лучше!

— Зачем? — удивился Мэй, — Вы отправляетесь в экспедицию?

— Вот именно, в экспедицию, — подхватил Рам. — Вся наша жизнь — экспедиция… без возвращения. С помощью биков мы в любом времени устроимся, как дома, будем жить в свое удовольствие!

— Но при чем же здесь бики? — удивился Май. — В наше время и без них каждый живет в свое удовольствие!

— Разве речь идет о ваших чахленьких оптимизированных потребностях, которые ничего не стоит удовлетворить? — усмехнулся Рам. — Бики станут выполнять малейшие наши прихоти и устранять всех, кому вздумается нам перечить. Если вы захотите, то будете иметь все это наравне с нами.

— Ясно, — сказал Мэй, — вам нужны послушные рабы.

Чепуха! Рабы были людьми, а ваши бики — просто куклы.

— Это — организмы, Рам. Видите Тома? Он все понимает. Все! Только не может ответить.

— На Земле у меня была сука дренвальдской породы, — сказал Рам. — Между прочим, тоже все понимала, только не могла говорить. О чем мы спорим, доктор? Бики для меня — только начало, они должны проложить путь к власти над живыми людьми. Я чувствую, вам трудно это понять. Боже мой, как деградировало человечество! Я начинаю думать, что судьба возложила на меня великую миссию остановить вырождение земной расы, влить в нее здоровую кровь предков. Это не достижимо без власти. Лучшие люди нашей старой планеты боролись и умирали за власть. Власть — это сама жизнь, ее вершина, для достижения которой годятся любые средства. Власть — ничем не ограниченная свобода проявления воли. Разве же не к этому должно стремиться все живое и разумное?

— Однако вы философ, Рам, — усмехнулся доктор. Но биков вы не получите.

— Не стоит капризничать, доктор. Бики для меня только инструмент. Вы же пользуетесь своим оборудованием, властвуете над ним, и ваша совесть чиста. Я собираюсь пойти дальше. Что же в том дурного?

— Бик — живой разум, который сам решает, что ему делать, и может отличить хорошее от плохого.

— Ну, это мы еще увидим. А пока я желаю, чтобы ваш инкубатор работал здесь, на борту моего корабля, в центральном салоне.

— Никогда! — крикнул Мэй. — Ваши цели гнусны, и вы, от нас ничего не добьетесь!

— Ну что ж, я ожидал, что вы сразу не согласитесь, — ответил Рам. — У вас будет время подумать… Кстати, мы захватили документацию: в крайнем случае, обойдемся, без вас. Разумеется, это займет больше времени, но я утешусь тем, что вышвырну вас за борт.

Все эта время Том неподвижно лежал на полу и безучастно смотрел на людей. Поступавшая информация чудовищно противоречила всему, что он знал о жизни, вызывала потерю чувства присутствия — состояние, которое сам он считал шоковым.

— Что касается биков, — продолжал Рам, — я надеюсь, они будут покладистее. Начнем вот с этого. Эй ты, как тебя, дядя Том! Хватит бездельничать! Пойдешь с нами!

Рядом с главарем возникла фигура уже знакомого Тому парня.

— Шеф, это чучело на меня замахивалось, — сказал Бэр. — Разреши мне потолковать с ним. — У парня явно чесались руки.

— Не троньте Тома! — закричал доктор. — У него кончается энергозаряд. Тому нужно беречь силы. Без свежей капсулы он недолго протянет…

Разорвать проволоку у него хватило энергии, — ухмыльнулся Рам. — Не беспокойтесь, надолго он нам и не понадобится.

— Оставьте Тома в покое! Он никуда не пойдет! — Мэй, пошатываясь, сделал несколько шагов и остановился между Рамом и биком. Вадим и Колл тоже стали рядом.

— Не пойдет, говорите? — это мы сейчас проверим. — Рам достал из, кармана маленький электроаккумулятор с двумя гибкими усиками электродов. — Мы не станем бить вашего дядю Тома, это ни к чему. Ведь биокиберы выносливее людей. Но я помню, как вы сожалели о том, что они слишком чувствительны к электричеству. Вы сами, доктор, подсказали мне средство для воспитания ваших чучел. Сейчас мы его испытаем!

— Вы изверг! — закричал Мэй. — Не смейте приближаться к Тому!

— Связать их! — приказал Рам.

Том вскочил на ноги. Он не мог позволить, чтобы из-за него люди продолжали мучить друг друга. Расставив руки, он пытался защитить друзей от ударов ворвавшихся в камеру громил.

— Стойте, мальчики! — скомандовал Рам. «Мальчики» остановились. — Вы правы, доктор, Том знает, что надо делать. Я на него не сержусь. Но в качестве урока на будущее, он должен получить свою порцию… — С этими словами пират быстро приложил, к руке Тома наружные электроды аккумулятора. Такой боли кибер еще не испытывал. Ноги его подкосились. Он упал на колени и уже не слышал шума борьбы и криков. Это было невыносимо. В страшных муках Том извивался на полу, пока не сработало биореле, выключающее сознание.

Том приходил в себя долго. Тело еще хранило память о пережитом страдании; мелкая дрожь пробегала волнами от затылка до самых ступней. Сколько энергии отняла эта боль? Открыв глаза, Том приподнялся на локтях и зажмурился: перед самым лицом торчали два огромных ботфорта Рама. Один из них приподнялся, и биокибер почувствовал сильный удар в бок.

— Встать! — закричал пират. — Умирающий лебедь! Нас не проведешь! Теперь я — твой господин. Будешь делать все, что прикажу, не то получишь новую порцию заряда.

Тому стало не по себе: он не понимал значения слова «господин», но упоминание об электрическом заряде заставило его содрогнуться. Пожалуй, он еще мог бы найти в себе силы выбить из рук человека маленький аккумулятор. Но уничтожение орудия пытки ничего бы не изменило. Эти люди не понимали языка его жестов. Они ничего не желали понимать… Им было недоступно сочувствие — способность представить себя на месте другого. Их собрал вместе страх, но от этого каждый из них не стал менее одиноким и менее жалким.

Бик огляделся. Он находился в большом зале, добрая половина которого была забита оборудованием разграбленного инкубатора.

— Ну, что узнаешь? — рассмеялся пират.

Том опустил голову: картина разоренного родного гнезда не много прибавляла к тому, что он уже испытал.

— Что мне с тобой делать? — покачал головой Рам. — Меня уверяли, что ты долго не протянешь. Бедное создание… Но кое-что ты все-таки сделаешь. Я хочу, чтобы инкубатор выглядел так, будто его не трогали с места. Ты это можешь: не зря они так долго с тобой носились… Бэр, иди сюда! — позвал Рам. Парень подошел вразвалочку и, подбоченясь, уставился на Тома. — Ты присмотришь за этим чучелом, чтобы не вздумало выкинуть какой-нибудь номер. По его указаниям запрограммируешь роботов, — наставлял капитан. — Когда все будет сделано, мы приведем сюда Мэя и его дружков: надо дать почувствовать этим кретинам, что мы сумеем обойтись и без них. Возьми карандаш и бумагу: если что-то понадобится, пусть напишет. Оставлю тебе аккумулятор: в случае чего, покажи ему, что ты — господин, а не выродок из паршивого инкубатора.

С трудом переставляя ноги. Том проник в ущелье между аппаратными шкафами. Где-то рядом двигались роботы, снимая бандажи, крепившие оборудование к палубе. Бик ощущал тупое безразличие ко всему происходящему. Обидные клички, которые давали пираты, не трогали его. Он уже мог понять трагедию этих людей из прошлого, и сострадание к ним отзывалось в груди острой болью. Но пережитые испытания отняли слишком много энергии. Том сам был в тупике и не видел выхода. Ни одна светлая мысль не могла пробиться сквозь броню изнеможения.

Том остановился перед блоком энергопитания. От шкафа веяло ледяной тоской. Бик машинально протянул руку и нажал кнопку включения аппарата на холостой ход. Некоторое время он безучастно наблюдал, как, по мере прогрева узлов, стрелки приборов двигались к контрольным рискам. На какой-то миг он даже забыл, где находится — так все было привычно. Стряхнув с себя наваждение, Том почувствовал ужас: только теперь ему пришло в голову, что инкубатор и в самом деле можно восстановить. Он выключил блок. Сломать! Вывести из строя все, что уцелело от инкубатора! «Варварская и наивная мысль», — подумал кибер. Сам не зная зачем, он выдвинул из блока маленький ящик, где хранился запас энергокапсул и острожно извлек одну из них. Операцию смены капсулы доктор Мэй проводил всегда лично, и теперь бик не знал, что делать с этой маленькой блестящей палочкой. Том вспомнил о своих друзьях, сидящих на полу в холодной камере, и ему стало стыдно от того, что он думал сейчас только о себе.

От соседнего шкафа отделилась тень.

— Эй ты, что ты тут делаешь? — набросился на Тома пират. Он давно наблюдал за биком: блестящая капсула вызвала у него смутные подозрения. — Ты эти штучки брось! — угрожающе захрипел Бэр, направляя в лицо Тома электроды аккумулятора.

Две пружинки едва не коснулись щеки бика. Том отшатнулся, зацепился ногой за кабель и упал навзничь, ударившись затылком о выступ шкафа. Капсула покатилась по палубе и с легким звоном рассыпалась под сапогом Бэра.

Падение не причинило вреда Тому, но он остался лежать на палубе, сквозь неплотно прикрытые веки наблюдая за Бэром. Пират был растерян. Сначала он неуверенно топтался около Тома, а затем, убедившись, что никто не видит, нагнулся и, преодолев отвращение, приподнял голову бика. Том ощутил мягкое прикосновение человеческих рук. «Что ж парень, для начала неплохо», — подумал кибер и сел, потирая ушибленный затылок.

— Ну и здорово же ты треснулся! — Бэр облегченно вздохнул.

Том крутил головой, словно пытаясь убедиться, что все шарниры на месте. Пират не подозревал, что этот жест выражал у биокибера смех. Но смеялся Том не над Баром и даже не над собой. Его смешила нелепая, дразнящая мысль.

— Ладно, повалялся и хватит, — примирительно сказал Бэр. — Вот карандаш и бумага. Пиши, что надо делать.

«Неужели Бэр всерьез верит, что из этого хаоса я могу собрать инкубатор?» — улыбаясь, подумал Том. Поднявшись на ноги, он двинулся вдоль ряда шкафов, не переставая крутить головой, и смех прибавлял ему силы. «Нет, если люди не ведают, что хотят, то я сам вправе решить, что им надо».

Он разорвал один из листов бумаги на мелкие кусочки, на каждом поставил номер, прикрепил бумажные клочки к шкафам и камерам. На другом листе Том изобразил план зала, где место каждого аппарата было показано в виде квадратика с номером. Довольный Бэр по-своему, по-пиратски, выразил благодарность:

— Смотри, чучело, если обманешь — прибью!

Том никого не собирался обманывать. В его плане все было верно.

Через несколько минут роботы, получив новую программу приступили к перестановке оборудования.

Том включил в себе музыку. Он не выбирал вещь, которую проигрывала музыкальная память: это происходило само собой под влиянием настроения и обстоятельств. Когда через час кибер приступил к подключению первой кабельной муфты, он уже целиком находился во власти звуков. Оптимизируя двигательные и жизненные процессы, музыка помогала беречь энергию. Память его не просто повторяла услышанное: сам не подозревая того, Том был великим интерпретатором. А порой, когда в рамках запомнившейся программы ему становилось тесно, он, не смущаясь, раздвигал их и смело пускался в импровизацию, уверенный, что эти кощунственные вольности навсегда останутся его тайной.

Том привык относиться к людям, как к равным. Единственное, чему он завидовал — это их детству. «Что там люди, — печально улыбался он, — даже мотылек, порхая среди цветов, наверно, видит в себе чудо сбывшихся грез своей неуклюжей и наивной личинки». Том улыбался и тогда, когда думал о докторе Мэе. Всеобщее признание в области биокибернетики не помешало доктору стать доморощенным философом. Он любил говорить о Высшей Логике. Сочетание этих двух слов было его личным изобретением. По мнению Тома, Мэй слишком часто рассуждал об ответственности, имея в виду не какую-нибудь, а Глобальную ответственность… «Любопытно, — спрашивал себя бик, — приходило ли кому-нибудь в голову, что настанет час, и одному из созданных человеком бесполых и бесплодных организмов придется взять на себя Глобальную Ответственнесть за судьбу людей?» Эти высокие рассуждения одновременно и поддерживали силы Тома и смешили его. Смешили потому, что он никогда не ожидал обнаружить в себе столько тщеславия. В этих мучительных обстоятельствах бик невольно искал опору в самом себе. Он наслаждался красотою распускавшихся в нем мелодий, вздрагивая, когда в стройный поток звукомыслей вторгались диссонирующие ощущения. Том догадывался, что вся его прошлая жизнь. была лишь прологом к тому, что теперь предстояло. Он прислушивался к звучавшей в нем музыке, подсмеивался над собой и над Бэром, который, «задравши хвост», носился за роботами. Том шаг за шагом приближался к цели, от которой уже не мог отказаться, хотя и знал, что последний шаг на этом пути может обернуться чудовищным преступлением.

— Ты молодчина, Бэр, — похвалил капитан. — Я помню, как стояли шкафы. Теперь, кажется, все на месте. Эта кукла не посмела обмануть. Мы поставим Мэя перед совершившимся фактом. Он поймет, что я шутить не люблю… Эй, мальчики, — крикнул Рам, обращаясь к. пиратам, толпившимся у входа, — а ну волоките из трюма «Святую Троицу»!

Окрыленному похвалой Бэру тоже захотелось на кого- нибудь рявкнуть:

— А ты что расселся! — заорал он на Тома.

— Пусть сидит, — примирительно сказал Рам. — Так даже лучше: это его рабочее место. Мэй должен знать, что у нас все готово. Еще хорошо бы, чтобы вся эта кухня издавала какой-нибудь шум…

Том протянул руку к пульту, и салон корабля наполнился ровным гулом.

Бики не пользуются атмосферным воздухом. У них нет легких, как у человека. Но Том испытывал ощущение, похожее на удушье. Тело налилось тяжестью, и что-то внутри с нарастающей силой сжимало грудь. Том уже знал, что капсула энергопитания совсем отключилась. Жизнь организма поддерживалась только энергией внутренних резервов. Ее могло хватить еще на час состояния тлеющего полузабытья. Он прикрыл глаза, потому что больше всего боялся, что первым откажет зрение. Весь превратившись в слух. Том старался определить, что происходит в салоне.

Сквозь гул инкубатора послышались крики и топот ног. Бик догадался, что Мэй, Колл и Вадим уже в зале. Он открыл глаза и увидел их среди беснующейся толпы вооруженных пиратов. «Зачем им столько оружия? — подумал Том. — Кого они боятся? Неужели три слабых человека, со связанными за спиной руками, внушают им такой ужас?» Том машинально пересчитал пиратов, занес цифру в журнал и даже расписался. То была его последняя дань графомании: процесс письма всегда доставлял Тому наслаждение. Привычные движения сочетались со спокойным, в течение долгих лет отработанным ритмом, требующим своей, особой музыки.

Рам ходил взад и вперед и чадил трубкой. Он должен был показать пленникам, что в эту минуту решается их судьба.

Я рад снова вас видеть, доктор! — наконец объявил пират, изображая улыбку (в глубине души он считал себя великим артистом). — Как видите, мы не теряли времени даром. Ваш выкормыш оказался выше всяких похвал: чувствуется солидная школа. Но я не знаю, дорогой Мэй, как нам теперь быть? Вы уверяли, что биокибер — живой разум, который сам может определить, что ему надо делать, и отличить хорошее от плохого. Как видите, в моих руках он стал послушным исполнителем воли человека.

— Ради бога, — взмолился Мэй, — только не называйте себя человеком.

Рам все еще улыбался, если можно назвать улыбкой то, что остается после оплеухи. Он даже не моргнул глазом, когда за спиной его что-то звонко ударилось о палубу. Пират не нашел ничего лучшего, как пустить струю дыма в лицо противника.

— Ну разумеется, — начал он, растягивая слова, — для вас я — чудовище…

— Вы — мразь! — уточнил Мэй. И нам не о чем разговаривать!

Рам не слышал, как ударялись о палубу металлические предметы. Потеряв власть над собой, он, как затычку, выдернул изо рта трубку и, почти не размахиваясь, нанес доктору сильный удар в челюсть. Мэй привалился к стене. Из разбитой губы сочилась кровь.

— Ну как, доктор, нам все еще не о чем разговаривать? — ухмыльнулся Рам, потирая ушибленный кулак. — Хотите что-нибудь сказать?

— Можно мне, — спросил Вадим, придвигаясь к пирату.

— Валяйте, — разрешил пират, — только короче. Вы и так отняли у нас много времени.

— Я буду краток, — пообещал Вадим. С этими словами он резко пригнулся и что есть силы ударил пирата головой в живот. Рам издал хрюкающий звук и, взмахнув руками, опрокинулся на спину. Он упал на какой-то твердый предмет и, тяжело дыша, с глазами, вылезающими из орбит, стал шарить вокруг. Пальцы его коснулись холодной поверхности лучемета. У него не было времени думать, почему оружие оказалось на палубе. Рам потянул лучемет к себе, но не смог сдвинуть с места. Он оглянулся и вздрогнул: тяжелая ступня придавила оружие к полу.

— Это ты, Бэр? — прохрипел капитан.

— Я, шеф, — ответил парень и сильным ударом носка послал лучемет в дальний угол, где уже многоногим чудовищем ершилась куча брошенного командой оружия.

— Назад! — крикнул Рам, с изумлением глядя, как его «мальчики» развязывают пленников. — Назад… — повторил он срывающимся голосом. Но никто даже не обернулся.

Рам посмотрел вверх и вскочил на ноги; оттуда, из торчащего над пультом желтого конуса, прямо в лоб ему смотрел холодный фиолетовый глаз.

— Нет, нет! — закричал пират и бросился к лучеметам. Но на его пути оказалась чья-то нога, и Рам, споткнувшись, упал на колени. Поднимался он медленно и даже не уловил момента, когда произошла перемена, — только почувствовал вдруг, какой чудовищной пропастью легли за плечами четыре не прожитых им столетия. Появилось тяжелое ощущение, которое испытывает живое существо, только что переставшее быть личинкой, но еще не осознавшее себя в новом качестве.

Для Тома свет погас. Только страшная мысль продолжала жить: «Что я наделал? Ведь это же люди! Еще никто не решался делать это с людьми. Я убил их!» Том почувствовал, что заваливается на бок и вот-вот упадет с высокого кресла.

— Вадим, энергокапсулу, быстро, — крикнул Мэй. — Держись, Том, дружище!

Усилием воли бик включил угасшее зрение. Он увидел, как удаляется в сторону потолок и надвигается палуба. Из тумана выплывало лицо. Человеческие руки подхватили Тома и бережно понесли в ту часть зала, где слышался голос доктора Мэя:

— Том, поздравляю! Конфирмация — высший класс!

Том был в полном сознании, но чувствовал, он угасает. Стихали голоса людей. Его несли к ним сильные добрые руки Рама. Том беззвучно смеялся: «Живы, голубчики! Все до единого живы! Значит, успел я! Не промахнулся…» Он, зажмурился: словно острые иглы вонзились в зрачки, то в руках у доктора Мэя блеснула грань капсулы.

ТАМ, ГДЕ ВЕЧНО ДРЕМЛЕТ ТАЙНА

На космодроме Гюльсара борттехник Чингиз узнал, что в одной каюте с ним полетит пассажир. Тот появился на борту грузового лайнера «Байкал» в последние минуты перед стартом. На лайнере пассажира с первого же дня за глаза прозвали Стариком. Он и в самом деле выглядел намного старше всех. Но главной примечательной чертой этого высокого, плотного человека был ужасный шрам, пересекавший наискосок все лицо и выбритую до синевы голову. При появлении Старика в кают-компании все разговоры как-то сами собой увядали. Возможно, причиной этому был его шрам, на который нельзя было смотреть без содрогания. Однако бритоголовый и не стремился к общению. Он мог часами один неподвижно сидеть у овального иллюминатора, глядя на звездную пустыню. Время от времени борттехник ловил на себе его пристальный взгляд, и тогда Чингизу начинало казаться, что незнакомца гложет какая-то изнурительная болезнь. Однако лицо Старика, которому шрам придавал каменную неподвижность, всегда оставалось непроницаемым. Вот эта непроницаемость главным образом и уязвляла Чингиза. Иногда бритоголовый совершал неторопливые прогулки по коридорам лайнера. Заложив руки за спину, он прохаживался с таким видом, словно что-то напряженно обдумывал. Его молчаливая сосредоточенность настораживала Чингиза. «От этой подозрительной личности можно ожидать всего, что угодно, — думал борттехник. — Кто даст гарантию, что он не замышляет какую-то пакость?» Это был второй рейс Чингиза по маршруту Земля — Гюльсара — Земля на грузовом лайнере «Байкал», обслуживающем центральные районы обжитой зоны Галактики. Это был вообще его второй самостоятельный рейс в должности борттехника после окончания астрошколы. Чингиз был одним из лучших выпускников, и назначения на внутризонную трассу долго ждать ему не пришлось. Может быть, в жизни ему просто везло. Только он был уверен, что с ним это так и должно быть всегда, и что если бывают люди невезучие, то причина невезения обязательно заключена в них самих — это как болезнь, от которой либо вылечиваются, либо умирают. Больше всего на свете он ценил ясность: ясную конструкцию, ясную теорию, ясную музыку, ясных людей, ясную жизнь — все должно было быть ясным. Если где-то, в чем-то не хватало ясности, отсутствовали связующие звенья, он тут же воссоздавал их для себя сам, при этом не слишком заботясь об истине, потому что главное все-таки — ясность. Это перешло к нему от матери, которую он всегда безгранично любил и которая до сих пор оставалась для него главным авторитетом.

Другое дело отец. Чингиз смутно помнил отца. Этот высокий сильный человек с мечтательным лицом не был похож ни на кого из тех, с кем борттехнику приходилось встречаться. Отец жил всегда в своем особом мире. Ой постоянно рвался куда-то далеко-далеко, мечтая забрать с собой и маму и маленького Чингиза. Но они так никуда и не поехали: мама сказала, что даже слышать не хочет об этой глупой затее. Чингизу нравилось гулять с отцом тихими зимними вечерами, когда небо было усеяно яркими звездами, Эти разбросанные по вселенной крупинки искристого света волновали отца. Он становился веселым, сыпал забавными фантастическими историями из жизни открывателей новых миров. Отец любил читать вслух стихи, но, когда он смотрел на звезды, ему почему-то всегда приходило в голову одно и то же четверостишие:

Там, где вечно дремлет тайна, Есть нездешние поля. Только гость я, гость случайный На горах твоих. Земля.

Отец декламировал эти стихи с печалью в голосе, но Чингиза они почему-то смешили, особенно последняя строчка: «На горах твоих. Земля». Он и сам не знал, что его тут смешит. Наверно, смешно было потому, что обыкновенные люди так никогда не говорят. Но, догадываясь, как дороги отцу эти четыре строчки, мальчик постарался выучить их наизусть. «Это стихи очень известного древнего поэта», — говорил отец и называл имя, которое Чингиз так и не смог удержать в памяти.

Чингиз не понимал, из-за чего так часто ссорятся родители, но он видел, что мать плачет, и жалел ее, а отец стоял растерянный, даже не пытаясь оправдываться, и в этом молчании Чингиз видел признание вины.

Смысл стихов оказался вещим. Отец и в самом деле прожил на Земле недолгим гостем. Его звали к себе звезды, и он ушел к ним.

Став постарше, Чингиз узнал от матери, что отец его относился к разряду людей, которых называют исследователями, В то время, как на Земле и в обжитой зоне Галактики восторжествовала процветающая, полная гармонии и комфорта, огороженная почти от всех опасностей жизнь, находились люди, которые по собственной воле устремлялись туда, где на туманных равнинах, в бурлящих потоках, во льдах и песках неведомых миров их подстерегала безвестная смерть. В них жили вечная неудовлетворенность собою и неотвязное стремление все понять, во всем найти смысл, докопаться до истины. Исследователи покидали Землю в составе научных экспедиций, исследовательских групп, разведывательных отрядов. Человечество отдавало справедливую дань уважения этим беспокойным людям. Везде и всюду восхищались мужеством исследователей, прославляли их подвиги.

То были годы, когда вот-вот ожидалась встреча в космосе с братьями по разуму и, возможно, по образу мыслей. Ходили слухи, что разведчики иномирцев уже не раз проникали в обжитую зону Галактики. Имелись даже «свидетели», которые якобы собственными глазами видели пришельцев, переодетых для маскировки в земную одежду.

Чингиз не любил прислушиваться ко всякого рода легендам. Мать, которой он безгранично верил, передала сыну свою практичность и любовь к ясности. Слушая, как воздают хвалу исследователям, он всегда вспоминал древнюю поговорку, которую любила повторять мама. Рассказывая Чингизу об отце, улетевшем к далеким звездам, она с печальной усмешкой говорила: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Болезненно, как личную обиду, воспринимал борттехник то, что могло поколебать его веру во всемогущество человека, в незыблемость и устроенность жизненного уклада, который утвердился в обжитой зоне. Именно так он относился к разговорам в кают-компании, которые в последнее время все чаще сводились к одной-единственной теме. Дело в том, что с некоторых пор безопасности внутригалактических транспортных линий стали угрожать неизвестные тела, получившие название астридов. По некоторым сведениям, это были живые существа, сохраняющие жизнеспособность и в открытом пространстве. По другим данным, астриды перемещались в космосе в сверхпрочных яйцевидных капсулах, способных прошить насквозь любой астролет. Такая противоречивость информации объяснялась тем. что корабли, имевшие несчастье встретиться с этими небесными странниками, успевали передать только самые короткие сообщения, прежде чем связь навсегда прерывалась.

Однако если непосредственное изучение этих объектов было пока невозможно, то астрофизические исследования вскоре позволили обнаруживать скопления астридов, следить за их перемещениями по специфическому излучению. Теперь в большинстве случаев удавалось предотвращать попадание космолетов в зону действия загадочных тел. Но до тех пор, пока сама природа астридов оставалась тайной, вопрос об астридной опасности нельзя было считать решенным. Это подтверждала и недавняя трагическая гибель лайнера «Гром», который обслуживал межпланетную трассу Гюльсара-Сури.

Корабль уже находился неподалеку от планеты Сури, когда связь с ним была внезапно нарушена. Экипаж просто не успели предупредить об астридном облаке, неожиданно возникшем на трассе. Однако «Гром», продолжая следовать заданным курсом, вышел точно на астродром и взорвался уже при соприкосновении с поверхностью планеты. Судя по кинограммам, антенны системы автопосадки лайнера были выведены из строя и взрыв произошел при отчаянной попытке пилота посадить корабль, используя только ручное управление. Сила взрыва была такова, что головную часть лайнера забросило в расположенное неподалеку озеро. Из всех, кого удалось поднять из воды, только трое подавали еще признаки жизни.

Нет, разговоры о гибели людей в космосе не пугали Чингиза: разве, оставаясь на Земле, не слышишь о несчастных случаях, которые происходили и, видимо, всегда будут происходить, несмотря на всевозможные меры безопасности? Однако сам борттехник всегда думал о смерти с таким чувством, будто у него с ней заключено особое соглашение: нет, совсем он не гонит смерть прочь, пусть только она придет в ту минуту, когда жизнь приблизится к своему естественному завершению. В этом была привычная ясность, исключавшая болезненный ужас при мысли о смерти.

Чингизу не нравились застенчивые, молчаливые и вообще не понятные ему люди. Вот почему он с первого дня невзлюбил человека со шрамом. Нередко в присутствии Чингиза Старик включал полифон и заказывал себе негромкую музыку. По-видимому, это было что-то настолько древнее и сложное, что борттехник, как ^ ни старался, не мог уловить ни мелодии, ни ритма. Это странное изменчивое переплетение звуков не доставляло ему ничего, кроме чувства беспокойства и неудовлетворенности. Но больше всего его бесило то, что рядом с этим пожилым человеком он вдруг начинал чувствовать себя ничтожеством. Это было неприятное ощущение: Чингизу все время казалось, что бритоголовый пристально, наблюдает за ним, критически оценивает каждый его шаг. «Что ему от меня нужно? — спрашивал себя борттехник. — Откуда он взялся? Почему молчит? Что таит в себе?» Однажды Чингиз проснулся от громкого крика. Ему показалось, что поблизости кто-то плачет. Борттехник зажег свет и увидел, что Старик, по-детски всхлипывая, мечется на своей постели. Из горла его вырывался приглушенный стон, губы кого-то звали. Чингиз поднялся, уже протянул было руку к звонку, чтобы вызвать врача, когда бритоголовый открыл глаза и, увидев склонившегося над ним Чингиза, затих. Чингиз так и не смог понять выражения его лица.

И в этот момент по всему кораблю прозвучал сигнал «Готовность номер один».

Согласно расписанию Чингиз занял место перед контрольным пультом в аппаратном отсеке. Из навигаторской рубки сообщили, что тревога объявлена из-за внезапной потери связи с Землей. Чингиз взглянул на контрольный пульт и остался доволен. Сейчас он чувствовал корабль как свое тело — все механизмы работали отлично. Что касается связи, то она не входила в круг его обязанностей.

Имелся, правда, на лайнере один механизм, за который Чингиз побаивался. Этим механизмом было его собственное операторское кресло. На корабле не было возможности наладить амортизационное устройство сиденья, смягчающее динамические перегрузки. Кроме того, тормоз вращения кресла работал только тогда, когда сам этого хотел.

Пролетело еще несколько минут. Все шло своим чередом. Никаких новых сообщений из навигаторской рубки не поступало, весь экипаж по-прежнему находился на своих местах. Борттехник был уверен, что не пройдет и четверти часа, как связь будет восстановлена и командир лайнера отменит тревогу. Экипаж должен был еще отдохнуть: через шесть часов начинался ответственнейший участок полета — торможение корабля, вхождение в атмосферу Земли, выход на астродром и, наконец, спуск в воронку взлетно-посадочной шахты. Чингиз не боялся посадки, но, знакомый уже с выходками своего кресла, он чувствовал, что все эти последовательные этапы приземления могут снова превратиться для него в цепочку мелких неприятностей.

Глядя на мирно подмигивающие индикаторы контрольного пульта, Чингиз уже начал было подремывать, когда неожиданный. сильный удар по корпусу лайнера побудил амортизирующее кресло выстрелить своим седоком в потолок. И если бы ни привязные ремни, пришлось бы Чингизу испытать головой прочность внутренней обшивки корабля. Он никогда не забывал привязаться, зная, что с этими прыгающими креслами шутки плохи.

На пульте вспыхнули лампочки, сигнализирующие о включении УПК — системы автоматического устранения повреждений корпуса. Борттехник сразу определил, что герметичность корабля нарушена в районе навигаторской рубки. Мелькнула страшная мысль: «Ведь там командир лайнера и пилот! Что с ними?»

Корабельный врач, штурман и еще три человека из команды подоспели к створу навигаторской рубки раньше Чингиза. Автоматы уже заделали пробоину, однако в первый момент, войдя в помещение, борттехник не увидел ничего, кроме парящих в воздухе снежно-белых хлопьев, которые, слипаясь, опускались на головы людей спутанными нитями. Сделав несколько шагов, он чуть не упал, наткнувшись на обломки какого-то странного цилиндрического тела, края которого пузырились густой пеной.

В отсеке царил леденящий холод. Чингиз обернулся и застыл, потрясенный: сквозь белую пелену, будто сквозь сон, он увидел, как люди выносили из рубки пилота и командира.

Чингизу показалось вдруг, что стены отсека задвигались, задышали, вздыбившись мягкими переливающимися буграми. «Кажется, я схожу с ума», — подумал он. Борттехник заметил уже, что остался один, но почти не испытывал страха. Все случилось так неожиданно и так напоминало кошмарный сон, что невольно возникало желание выкинуть какое-нибудь коленце, чтобы обалдевшие духи сновидений быстрее переменили пластинку. Чингиз тряхнул головой, сделал шаг к выходу и замер от неожиданности… Прямо перед ним возникло знакомое лицо, обезображенное зловещим шрамом. Потом показались широкие плечи, тяжелые руки, вся мощная фигура Старика, стремительно рассекающая липкие нити. Теперь в его взгляде не осталось и следа от былой каменной неподвижности. Казалось, что он весь пылал, одержимый какой-то дьявольской решимостью. Чингиз удивился: «Что с ним?! Ему-то что здесь надо?» Все накопившееся в нем за последние дни раздражение, вызванное этим непохожим на других человеком, неожиданно прорвалось вспышкой ослепляющей ярости. «Эй ты, стой! Назад!» — крикнул Чингиз и бросился наперерез бритоголовому. Но Старик пронесся мимо, даже не удостоив борттехника взглядом. Он был уже у командирского пульта. Чингиз похолодел, когда увидел, что поворотом белой рукоятки бритоголовый распахнул внутренние створы шлюзовой камеры, расположенной сразу же за навигаторской рубкой. «Вот сейчас этот маньяк повернет красную рукоятку, — подумал борттехник, — тогда раскроются наружные створы и пустота мирового пространства прорвется в корабль». Сжав кулаки, Чингиз бросился к пульту. Он был готов ко всему, к самой жестокой схватке, но меньше всего ожидал, что бритоголовый вновь сумеет уклониться от встречи. Не рассчитав силу броска в слабом гравитационном поле корабля, Чингиз полетел к стене и уткнулся боком в какую-то липкую, упруго колышущуюся массу. В ту же секунду мощный, студнеобразный обруч охватил его грудь. Широко открытыми от ужаса глазами Чингиз видел, как в рубке, уже почти очистившейся от парящих в воздухе хлопьев, зашевелились, зашарахались по углам какие-то мясистые полупрозрачные тела, окруженные ворохом стекловидных конечностей. Вскрикнув от омерзения, Чингиз вцепился пальцами в обруч, сдавивший грудь, и сделал отчаянную попытку освободиться. Но в следующую секунду тонкая полупрозрачная лента захлестнула горло, и руки Чингиза безжизненно повисли. Свет в глазах потух. Борттехник словно рухнул в черный провал. И вдруг почти тут же что-то забрезжило в сознании. Какая-то медово-янтарная желчь разлилась вокруг и внутри. В поле зрения появились исходящие пеной останки цилиндрического тела. Откуда-то, как с горы, сшибаясь и накатываясь друг на друга, лавиной посыпались мыслишки: «Как спокойно было там, внутри кокона! Можно было дремать, Только не повернешься — уж очень тесно! Слишком нас много набилось. Теперь надо проснуться скорее. Кажется, мы пробились. Ух, какое шикарное гнездище! Только надо поскорее выпустить наружу этот противный газ. Он сообщает вялость нашим движениям, не дает развернуться. К тому же здесь слишком жарко, клонит ко сну. А этот шершавый с четырьмя чувствилищами, который так дерзко наскочил на меня, до чего ж он вертляв и противен! Не слишком ли сильно я сдавил его? Кажется, он уже готов. Неужели я упустил случай насладиться его агонией? Падаль паршивая! Кто их знает, возможно, тоже считают себя разумными существами. Впрочем, разве они могут быть разумными? Эти твари слишком сложно устроены, слишком много им надо для жизни. Они копошатся на поверхности своих запеленутых отвратительными газами планеток и, наверно, воображают себя властителями природы. Ничтожные шершавые твари! Они научились выбрасывать в открытое пространство эти коробки, само провидение предназначило их снабжать нас новыми гнездами и обильной пищей. Около населенных ими планет есть чем поживиться. В этом уютном уголке мира всегда вкусно пахнет. Мы добываем пищу в открытом пространстве. Мы купаемся в лучах нашего прекрасного светила. Оно придает ясность нашим поступкам. Оно беспощадно и мудро, как сама жизнь. Нас много. В поясе астероидов уже почти не осталось места для гнезд. Мы слишком быстро плодимся. Эти паршивые планеты с газовой оболочкой не пригодны для жизни. Но нет ничего совершеннее наших чувствилищ, созданных для того, чтобы сделать нас властителями вселенной. Эти шершавые, не находя себе места, болтаются с планеты на планету. Мы пожираем их самих, используем их гнезда, чтобы плодиться. У них все слишком сложно. Властвовать может лишь тот, кто прост. Мы — властелины, потому что наши стремления просты.

Здесь нас целая семейка из одного кокона. Мы все сразу попали внутрь. И дед мой тут — давно пора его прикончить! И отец небось по-прежнему думает, что он тут сильнее всех. Не успели вылупиться, а уже хотят жрать, хотят иметь свои гнезда! Ничего, этого гнездышка на всех хватит. Нет, не на всех! Я еще буду плодиться. Мне надо много места — тут без драки не обойтись. Ну ладно, а пока надо действовать вместе. Покончим с шершавыми, тогда посмотрим.

Вот посредине стоит совсем живехонький, еще не. тронутый большой и аппетитный шершавый. Его мы прикончим в первую очередь. Когда наступает ответственный момент, решает кто-то один — самый сильный. Я б его с удовольствием сожрал, но он сильнее. Сейчас мы все ему подчиняемся. Инстинкт сильного — самый верный инстинкт, он не ошибается. А если и ошибается, все равно не страшно: ведь он самый сильный. Вот сейчас мы все двинемся за нашим сильнейшим. Вот он уже тронулся куда-то. У него в чувствилищах большой шершавый, тот самый, кого мы прикончим первым. Они сцепились. Но видно, это хороший шершавый, сильный. Мы пойдем, за ним вместе с нашим сильнейшим. Сильнейшему он нравится. Раз так надо, мы идем. Он приказывает мне бросить эту падаль, этого тощего шершавого, что затих уже в моих чувствилищах. Я б сожрал и самого сильнейшего, но вынужден подчиниться. Итак, мы двинулись. А этот пусть остается здесь. Жаль бросать добычу, ну да ладно, я еще, может быть, вернусь…» Чингиз открыл глаза и, сделав над собою усилие, встал. Голова раскалывалась от страшной боли. Ноги подкашивались. Прислонясь к стене, борттехник огляделся. В рубке он был один. На полу по-прежнему валялся разорванный цилиндр. Пена на его краях уже начала опадать. Мелькнула мысль: «Это и есть тот самый кокон!» — и разом вспыхнул в памяти весь кошмар только что пронесшегося над ним урагана чудовищных мыслей, образов и вожделений. Чингиз затаил дыхание. Ему казалось — вот-вот он вновь сорвется в эту смрадную пучину, и тогда конец всему.

На стене темнело расплывчатое пятно заплаты, поставленной системой УПК, в том месте, где кокон прошил корпус лайнера. Пошатываясь, борттехник вышел из рубки, но, сделав несколько шагов, застыл на месте: прямо перед ним, за прозрачным внутренним створом шлюзовой камеры, копошились, сцепившись конечностями, знакомые студенистые существа. «Черт возьми, совсем как в аквариуме! — подумал Чингиз. — Что им здесь надо и как их сюда занесло?» Мелькнула догадка: «Неужели снова бритоголовый? Ну конечно, ведь это он раскрыл внутренние створы камеры! Стало быть, уже тогда он знал, что делает. Действовать так уверенно мог только тот, кому было заранее все известно, кто сам причастен к беде, свалившейся на экипаж корабля. Видимо, он имеет над слизняками какую-то власть. По крайней мере, все говорит об этом. Но если это дело рук бритоголового, зачем ему понадобилось запирать их в шлюзовой камере? Впрочем, он ведь не раскрыл наружные створы, не выбросил многоногих в открытое пространство? Выходит, они ему нужны. Но зачем? Не для того ли, чтобы держать в страхе команду? Так… Теперь все ясно: с помощью слизняков Старик рассчитывает завладеть кораблем!»

Борттехник больше не сомневался в намерениях человека со шрамом. Сейчас его мучила одна только мысль: как это он, раньше всех на корабле сумевший разглядеть в бритоголовом врага, не смог заранее отвести беду. Чингиз напряженно искал выхода: «Если внутренние створы закрыты, значит Старик возвращался в рубку. Тогда он не мог меня не заметить. Скорее всего, он решил, что я уже мертв. Сбросил меня со счетов. Какая неосторожность!» Чингиз почувствовал что-то похожее на торжество. «Неужели он думает, я без боя позволю ему осуществить свои гнусные замыслы? Впрочем, он мог закрыть створы камеры из аппаратного отсека. Видимо, этот тип знает корабль как свои пять пальцев. Тем он опаснее! Интересно, где его носит теперь? Ладно, это потом. Сейчас нельзя терять ни секунды. Прежде всего как можно скорее избавиться от многоногих!»

Перешагнув останки уже обсохшего кокона Чингиз вернулся в рубку и, добравшись до пульта, повернул красную рукоятку, открывающую наружные створы шлюзовой камеры. Затем, пошарив глазами, он дотянулся до маленькой панели на стене и, щелкнув тумблером, включил телеэкран наружного обзора корпуса.

Чингиз отвернулся только на миг, и в ту же секунду на красную рукоятку легла чья-то рука и быстрым движением вернула ее в положение «створ закрыт». У командирского пульта стоял человек со шрамом и поверх головы Чингиза пристально вглядывался в экран только что включенного борттехником обзорного устройства.

Чингиз весь сжался. Промелькнули мысли: «Вот оно, ненавистное лицо врага! Так, значит, он снова закрыл наружные створы. Поздно, Старик! Эти твари наверняка уже подохли!»

Чингиз почти торжествовал. Однако бритоголовый, продолжая вглядываться в телеэкран, даже не посмотрел в его сторону. «Ах, вот ты как! — подумал Чингиз. — Тебе угодно делать вид, что я для тебя ничто, мелкая букашка, которую можно не брать в расчет! Здорово же ты ошибаешься!» Чингиз не мог больше терпеть. Задыхаясь от ярости, не видя уже ничего вокруг, кроме этого ненавистного ему лица, он решительно оттолкнулся от палубы и бросился с кулаками вперед. Удар пришелся в грудь, но бритоголовый даже не пошатнулся. Он только поймал руки Чингиза и крепко сжал их в своих,

— Что с вами, борттехник? — спросил он спокойно.

— Это ты, это все ты, гад! — задыхаясь, кричал Чингиз. — Что тебе здесь надо, предатель? Я знаю, все это — дело твоих рук! Слышишь?!

Слегка оттолкнув от себя Чингиза, Старик отпустил его руки и, кивнув в сторону телеэкрана, тихо сказал:

— Ошибаешься, мальчик. Посмотри лучше, что ты сам натворил.

Специальные телекамеры, расположенные на поверхности и внутри. корабля, давали на командирский экран объединенное изображение всей трехсотметровой махины лайнера. Вначале Чингизу показалось, что он видит перед собой пляшущие языки пламени. Однако, приглядевшись внимательнее, он понял вдруг, что этот колышущийся хоровод алых теней не что иное как сборище уже знакомых ему многоногих чудовищ. Сейчас, переменившись в окраске, они грациозно фланировали по блестящей поверхности корабля, только слегка опираясь на кончики чувствилищ и высоко поднимая свои гладкие яйцевидные тела. Движения их обрели ту легкость, которая свойственна живым существам, попавшим в родную стихию.

Часть яйцетелых толпилась у наружных створов шлюзовой камеры, откуда сами они только что выбрались. Временами, распластавшись кровавыми лепешками, они приникали к поверхности корабля. Казалось, многоногие прислушиваются, что делают за герметичной преградой их собратья, не успевшие выскользнуть из камеры за тот миг, пока створы были открыты.

Другая группа алых тел устремилась к кольцу посадочных двигателей. Восемь расходящихся лучами мощных кронштейнов, соединявших гондолы двигателей с корпусом лайнера, были усеяны многоногими существами. Видимо, их привлекало все, что возвышалось над кораблем. «Если им удастся проникнуть чувствилищами в отверстия дюз, может произойти взрыв!» — внезапно подумал Чингиз. И как бы в ответ на эту мысль из всех восьми двигателей вырвались струи ослепительного пламени. Корабль мелко задрожал: это бритоголовый включил посадочное кольцо, чтобы отогнать яйцетелых. И хотя двигатели заработали на самую малую мощность, сердце Чингиза беспокойно заныло: он всегда болезненно переживал, если расходы горючего не были предусмотрены полетным расписанием. Однако эти мысли недолго занимали Чингиза. Клубок топтавшихся у наружного створа чудовищ озарила яркая вспышка: будто молния вгрызлась в корпус лайнера, прорезав пустоту в самом центре живого круга. Почти тут же послышалось гудение зуммера, а на пульте загорелась лампочка, сигнализирующая о включении УКП — системы автоматического устранения повреждений корпуса. «Опять пробоина!» — подумал Чингиз. Щелкнул тумблер, и на обзорном экране появилось изображение шлюзовой камеры. Несколько десятков не успевших выбраться оттуда полупрозрачных существ толпились у наружной стены, в том месте, где время от времени корпус корабля прошивала ослепительная игла. Очевидно, две группы яйцетелых, разделенные, казалось бы, непроницаемой преградой составляли вместе систему, рождающую узконаправленный электрический разряд колоссальной пробивной силы. Наружная стена шлюзовой камеры держалась только благодаря непрерывной работе автоматов УПК.

В это время чудовища, отогнанные от кольца посадочных двигателей, устремились в головную часть корабля.

Динамик внутренней связи, дважды пискнув, неожиданно загремел торжествующим голосом бортрадиста:

— Ура! Я слышу Землю! Эй, кто там, в рубке, я слышу Землю! Я получил подтверждение: они нас тоже слышат. Земля подтверждает правильность курса корабля. Они опять вызывают!.. Ничего не пойму! Черт побери, вы только послушайте. Земля поздравляет нас! Они называют нас счастливчиками, потому что еще ни одному кораблю не удавалось пройти невредимым скопление астрид. Значит, все-таки это астриды? Так я и думал! Слышите? Они передают, что рады за нас! Как можно радоваться — им ведь еще ничего не известно! Ага! Опять вызывают!.. Кажется, что-то случилось? Почему так плохо слышно? Черт побери, они куда-то пропали! Снова молчат! Что такое?!

В динамике раздавались проклятия, но Чингиз уже не слышал радиста, он чувствовал, что ноги его начинают подкашиваться, а к голове одна за другой приливают теплые одуряющие волны. Взгляд его был прикован к носовой части корабля. Там, на площадке антенного поля лайнера, яйцетелые устроили свой шабаш. Они действовали исступленно, в бешеной жажде уничтожения, теряя конечности и разрывая тела об острые грани искореженного металла. На глазах борттехника алые чувствилища сгибали и мяли рефлекторные решетки и рупоры облучателей корабельных антенн. Легко, словно травинки, они рвали гибкие фидеры и яростно набрасывались на питоноподобные трубы волноводов, раздирая и скручивая их изогнутые тела. «Итак, больше не будет никакой связи! — подумал борттехник. — Выведена из строя система автопосадки. Все, что возвышалось над корпусом, в считанные секунды превращено в безжизненный лом!».

Рядом с головой Старика Чингиз увидел вдруг бледное лицо штурмана и ощутил подкатывающую. к горлу тошноту. Любая мысль доставляла ему сейчас неимоверные страдания. Но не думать совсем он не мог, и от этих дум темнело в глазах. «Так, значит, это астриды! Астриды! Астриды! — стучала в висках кровь. — Ни один корабль после встречи с ними не возвращался в гавань! Ни один! Ну да, только лайнер «Гром» добрался до космодрома Сури, да и тот взлетел на воздух, едва коснувшись поверхности планеты. Еще бы, уже лет сто ни один астролет не приземлялся без системы автопосадки; которая предусматривает телеуправление кораблем со специальных расчетно-следящих станций на космодроме. А ведь мы бы могли еще выпутаться из этой истории, если бы только астриды не вышли наружу и не разрушили антенны, — подумал Чингиз. — Мы были бы тогда первыми, кто их победил, да еще привезли бы с собой в шлюзовой камере целый выводок многоногих, тварей!»

Неожиданно теплые, мутные волны захлестнули мозг. «Да ведь это же я, я их выпустил из лайнера! Я сам! Что же это такое?!» — Чингиз беспомощно всплеснул руками, чувствуя, как палуба уходит из-под ног.

Сознание возвращалось долго и мучительно. Но как только включилась. память, все началось сначала: вновь наплывали горячие волны, погружая Чингиза в мрак беспамятства. Временами из глубины забытья прорывались мысли-стоны: «Чудовищнее всего, что мне еще хочется жить! А ведь жить-то уже нельзя! Никак нельзя! И ни у кого на «Байкале» нет больше никакой надежды выжить».

Когда наконец Чингиз смог открыть глаза и оглядеться, он увидел, что лежит на кушетке. В полумраке лазарета из овального иллюминатора прямо на него глядели неподвижные звезды. Откуда-то из глубины памяти сами собой всплыли знакомые с детства строчки. Даже тогда, когда Чингиз произносил их сам, в ушах его все равно звучал голос отца:

Там, где вечно дремлет тайна, Есть нездешние поля, Только гость я, гость случайный На горах твоих. Земля.

Чингиз поднялся на локте. Рядом за прозрачной перегородкой в охладительных камерах со стеклянным верхом покоились бесчувственные тела командира и пилота. «Наш врач надеется, что в состоянии гипотермии они смогут дотянуть до Земли, — подумал Чингиз. — Напрасные надежды! Теперь уже никто из нас до Земли не дотянет. Никто!» Медленно восстанавливая в памяти встречу с астридами, борттехник не мог не вернуться мыслями к Старику: «Господи, да кто же такой этот удивительный человек? Ну хорошо, допустим, я ошибался, видя в нем врага, но откуда же он знал, что надо делать с этими яйцетелыми? Каким образом удалось ему заманить их в шлюзовую камеру? Ну, разве это одно уже не могло насторожить? И вообще, почему действия его так уверенны, словно он заранее знал, что должно было произойти…»Заранее… Знал заранее… — вслух повторил Чингиз, и тут его поразила неожиданная догадка: «Ну конечно же, знал, черт возьми! Так уверенно действовать мог только тот, кто хоть раз уже сталкивался с астридами. Все ясно! Ведь было же сообщение, что после взрыва лайнера «Гром» вместе с останками корабля из озера извлекли трех членов экипажа. Если бритоголовый с «Грома», тогда легко объяснить и его болезненную молчаливость, и ужасный шрам. У этого человека, видимо, свои счеты с астридами. Однако сейчас даже мысль о том, что ему, кажется, удалось наконец разгадать тайну Старика, не доставляла утешения. «Все летит к чертям! — думал Чингиз. — Да, к чертям! И хотя бритоголовый сделал для спасения лайнера все, что мог, и даже, наверно, больше, чем мог, он все равно не сумел предотвратить катастрофу, потому что не учел, что рядом, на корабле, есть кретин, который благодаря непобедимой прямолинейности своего мышления окажется опаснее любого астрида. Но ведь это же я выпустил их из шлюзовой камеры. Я убийца, слышите! Это я! Я! Только я!»

Чингиз, дернулся всем телом. Это движение, чересчур резкое для слабого гравитационного поля корабля, сбросило его с кушетки. Лежа на полу и вновь погрузившись в забытье, борттехник метался и вскрикивал, терзаемый мучительными видениями гибнущего корабля. Затем он почувствовал, как чьи-то сильные руки, подхватили его и осторожно положили на кушетку. Чингиз увидел над собой лицо врача и, потянувшись к нему, цепляясь за его одежду, взмолился: «Это я, я во всем виноват! Слышите, доктор, я больше так не могу!» Врач что-то сказал, но Чингиз не расслышал слов. Прямо перед собой он увидел вдруг лицо человека со шрамом и, упав головой на подушки, сразу обмяк. Он почти не почувствовал боли от укола, но стало как будто легче. Введенное в кровь лекарство действовало быстро. Мысли потекли медленнее. Мучительные видения отодвинулись на задний план. Перед глазами осталось только это лицо со шрамом. Оно то приближалось к Чингизу, то таяло в белом мареве забытья, то возникало вновь, неся на себе отпечаток какой-то скрытой боли и в то же время оставаясь по-прежнему непроницаемым.

— Не смотрите на меня так, — попросил Чингиз. — Я и без того знаю, что виноват.

— Тише, мальчик, спокойнее, — еле слышно ответил бритоголовый. — Какой я вам мальчик? — взорвался Чингиз. Фамильярность Старика снова вывела его из равновесия. — Почему я должен молчать? Кого мне бояться? Пусть все знают, что я один во всем виноват!

— Возьмите себя в руки борттехник! — неожиданно твердо приказал Старик.

Чингиз притих. Он сел на кушетку и, проведя ладонью по лицу, огляделся: за спиной человека со шрамом, прислонясь к стене, неподвижно стоял штурман, за стеклянной перегородкой, у прозрачных охладительных ванн молча суетился врач.

Зачем я вам еще нужен? — тихо спросил борттехник. — Разве мало вам того, что я уже натворил? — Бритоголовый молчал; только шрам на его лице заметно побагровел. — За кого вы меня принимаете? — продолжал Чингиз. — Я все обдумал. Перебрал все возможности. Я не вижу никакого. выхода… Приземлиться мы не можем. Если даже кто-то со стороны рискнет прийти нам на помощь, чтобы снять с корабля людей, он будет тут же атакован астридами и окажется в такой же мышеловке, как и мы. Если приблизиться к Земле так, чтобы астриды на поверхности лайнера сгорели при трении о воздух, то у нас уже не останется горючего, чтобы вновь преодолеть земное притяжение или хотя бы выйти на орбиту спутника. Если же все оставить, как есть, и ничего не предпринимать, то мы все равно погибнем намного раньше, чем кончатся запасы продовольствия. Система УПК не сможет долго противодействовать астридам. В конце концов иссякнет материал восстановления корпуса, и они проникнут сначала в шлюзовую камеру, а потом, соединившись с теми, кто остался внутри, шаг за шагом, нарушая герметизацию, завладеют всем кораблем…

— Хватит! Я вас выслушал! — перебил Чингиза Старик. — Хорошо, что вы сами все понимаете. У меня к вам, борттехник, только один вопрос: готовы ли вы сейчас вернуться к исполнению своих обязанностей?

Чингиз встал пошатываясь. Голова еще кружилась, но он уже почувствовал, какая спасительная сила заключена в этих обращенных к нему словах.

— Чингиз, мы идем к Земле… — не поднимая головы, тихо произнес штурман.

— К Земле? Но ведь это же самоубийство! — прервал было его Чингиз и тут же осекся.

— Ну так как? — спросил бритоголовый, и в голосе его послышалось раздражение. — Вы готовы вернуться к своим обязанностям? Да или нет?

— Да! — в тон ему ответил Чингиз.

Борттехник занял свое рабочее место у контрольного пульта в аппаратном отсеке. Если бритоголовый сел на пилотское место, стало быть в кораблевождении он тоже что-то смыслит. Во всяком случае, направить лайнер к Земле он сумеет, а большего от него и не требуется.

Борттехник внимательно следил за работой всех энергетических систем корабля, стараясь ни о чем больше не думать, с механической точностью выполняя команды, поступавшие из навигаторской рубки. Закончилась коррекция курса. Появилось мучительное желание включить на полную мощность все двигатели, нарушить коррекцию, чтобы унестись подальше от Земли и тем самым хоть ненадолго отсрочить неминуемую гибель. Но он продолжал послушно выполнять команды. По крайней мере, в них была какая-то определенность, мешающая прорваться отчаянию.

Неожиданно перед глазами его что-то блеснуло. В один миг тугие обручи плотно прижали борттехника к креслу и перехватили горло. Мелькнула мысль: «Астрид! Только его еще здесь не хватало! Мало мне этого кресла! Вот гады, двое на одного!» Все вокруг поплыло куда-то, исчезая за сплетением радужных колец, и тут же из провала сознания вырвалось торжество: «Это моя добыча! Этот шершавый будет моим! Пусть знают все наши, что я тут не зеваю! Те, кто внутри, вот-вот соединятся с теми, кто успел выбраться наружу. Там уже все в порядке! Шершавые еще пускают пламя из всех дыр. Но скоро эта скорлупа остынет, и тогда мы здесь хозяева! Меня не загнали, как всех, в темную камеру. За мной гнались, меня искали, но я их всех перехитрил. А этот шершавый — моя добыча! Я давно уже подстерегаю его. Он мой! Мой! Его уже нет, ведь он — это я! Мы все одинаковы. Когда мы добываем гнезда, мы все, как единое целое, связаны едиными мыслями, ощущениями и волей. Как это прекрасно сознавать, что мы все одинаковы, а поэтому — вечны! Того, кто слабеет, кто перестает воспринимать нашу общность, мы возвращаем в строй лишь одним волевым прикосновением чувствилища, Эй, вы там, снаружи, чувствуете мое торжество? Выпускайте же отсюда поскорее этот мерзкий газ, чтобы и мне можно было подняться во весь рост! Так хочется вытянуться, встать на кончики чувствилищ! Эй, вы там, слышите? Я уже с добычей! Я подержу его, пока вы прорветесь. А потом, когда уйдет газ, он будет мой! Да, мы вечны, потому что одинаковы, это я знаю, так всегда говорят сильнейшие, но только пусть жрут других. Вы все поддались воле большого шершавого, и вас загнали в черную дыру. Вас надули, а я устоял! Значит, я хитрее всех. Значит, и мое потомство будет хитрее. Значит, оно вместе со мной будет пожирать ваше потомство. Давайте, давайте прорывайтесь быстрее, я хочу есть! Слышите? А когда нажрусь, то еще покажу вам, чье это будет гнездо. Оно предназначено только для моего потомства. Ох, как горячо! Эй, снаружи, что там с вами творится?! Цепляйтесь, цепляйтесь же крепче! С чего это вы вдруг так почернели? Куда вы? Куда вы? Какое пламя! А-а-а!»:

Чингиз открыл глаза. В голове шумело. Страшно хотелось пить. Но, повернув голову, он содрогнулся от омерзения: на коленях его, сжимаясь и разжимаясь, шевелились знакомые щупальца астрида. Само тело этого существа пряталось где-то за креслом. Борттехник хотел встать, чтобы отстранить от себя эту пакость. Но щупальца задвигались быстрее, выказывая желание вновь захлестнуть его тугим обручем. Превозмогая отвращение, Чингиз поймал руками ближайшее к себе чувствилище и, собрав силы, быстрым движением согнул его пополам, так, что астрид, издав неприятный писк, метнулся под самое кресло. Но борттехник не выпустил из рук неожиданно задрожавшую мелкой дрожью упругую конечность чудовища. Постепенно приходя в себя, он чувствовал, как корабль медленно меняет ориентацию в пространстве, как вступают в действие двигатели торможения. Тело сдавила тяжесть, связанная с появлением отрицательного ускорения. Для Чингиза это была привычная нагрузка, к тому же еще ослабленная искусственным буферным полем. Лайнер входил в земную атмосферу. Представив себе пламя, бушующее сейчас вокруг корабля, Чингиз почти с сочувствием подумал о тех астридах, которые остались снаружи. Однако все внимание он сосредоточил на контрольном пульте.

При первом же взгляде на него борттехнику стало ясно, что главные двигатели по команде из рубки переведены на самую малую. мощность. Резанула по сердцу мысль: «Мы падаем!» И в ту же секунду он сначала увидел на пульте, а затем и почувствовал сам, как снова включились посадочные двигатели.

Спуск лайнера резко замедлился. «Что это даст? — подумал Чингиз. — Если бритоголовый с лайнера «Гром», он должен знать, что без системы автопосадки нельзя ввести трехсотметровую сигару корабля в жерло взлетно-посадочной шахты. Это все равно, что с завязанными глазами вдеть нитку в иглу, при условии, что дается всего лишь одна попытка. Чертовы астриды] — неожиданно выругался Чингиз. — И здесь успели нашкодить!» Только сейчас он заметил, что один из восьми посадочных двигателей, опоясывающих корпус лайнера, не включился вовсе. Было ясно, что при такой асимметрии тяги корабль неминуемо даст крен. И хотя Чингиз понимал: будет или не будет крена — от этого все равно уже ничего не изменится, он все же пожалел сейчас, что обе руки его заняты чувствилищем астрида, Разразившись проклятиями, он еще сильнее сжал сложенную вдвое упругую конечность и подумал: «Если бы только освободить руки, можно было бы выпрямить лайнер. Для этого достаточно выключить двигатель, симметричный неработающему».

И тут произошло такое, чего борттехник никак не ожидал: откуда-то сбоку, из-за подлокотника кресла, извиваясь и трепеща, выползло чувствилище астрида. Как завороженный следил Чингиз за маневрами этой подвижной серебристой ленты. Со свистом рассекая воздух, она несколько раз прошла перед лицом борттехника и вдруг устремилась к пульту, в ту точку, куда только что был обращен его взгляд. Еще миг, и легким движением астрид выключил тот самый двигатель, о котором подумал Чингиз. Симметрия тяги была восстановлена.

После всего, что произошло, Чингиз уже не был способен удивляться: память сопоставила факты, мыслительный аппарат объяснил, дал оценку, мгновенно переведя вновь случившееся в разряд освоенных явлений.

Вырвавшись из объятий первого астрида, Чингиз уже тогда принял его образное понятие щупальца как чувствилища. Охваченная чувствилищем жертва астрида утрачивала собственное «я», становясь фактически безвольным придатком астрида. Однако явление это, видимо, было обратимо. Только благодаря этому бритоголовый смог завладеть волею сильнейшего астрида и увлечь за собой в шлюзовую камеру всю его яйцетелую компанию. «Стало быть, пока этот слизняк в моей власти, — подумал Чингиз, — он будет делать все, что я мысленно прикажу, но стоит мне выпустить из рук чувствилище, как он попытается сразу же изменить положение в свою пользу».

По команде из рубки попеременно включались и выключались то одни, то другие посадочные двигатели. Чингиз почувствовал, как лайнер, все быстрее проваливаясь вниз, задергался, заплясал в воздухе. Когда из рубки поступала команда включить или выключить вышедший из строя двигатель, Чингиз включал или выключал системы, расположенные справа и слева от поврежденной. Точнее, делал это теперь уже не он сам, а щупальце астрида, направляемое его волей и обострившейся до предела мыслью.

Горючее было на исходе. Слишком много его ушло на то, чтобы отогнать от двигателей астрид. Чингиз уже знал, какой из посадочных двигателей остановится первым. Он сам выключил этот двигатель в последнюю секунду и вместе с ним другой, симметричный ему по кольцу, чтобы избежать крена. В навигаторской рубке, видимо, поняли маневр Чингиза: теперь лайнер снижался на четырех двигателях из восьми. Эти четыре за счет остальных могли работать уже чуть дольше.

Корабль сохранял равновесие, опираясь на четыре реактивные струи. Однако теперь спуск заметно ускорился. Вдруг произошло что-то совсем непонятное: борттехник внезапно почувствовал, как лайнер резко накренился, из командирской рубки выключили еще один двигатель. «Что он, рехнулся, что ли?» — подумал Чингиз и, ни секунды не медля, вернул двигатель в рабочее состояние. Корабль закачался, но почти тотчас по команде из рубки двигатель был опять выключен, и лайнер снова дал крен.

«Все! Это конец!» — Чингиз отбросил от себя чувствилище астрида и весь сжался, вцепившись руками в подлокотники кресла. Не видя перед собой ничего, кроме контрольного пульта и гладких стен, борттехник почти физически ощущал неотвратимо надвигающуюся поверхность Земли.

Прошло еще мгновенье, и раздался чудовищный скрежет. Казалось, весь трехсотметровый лайнер разламывается пополам. И сейчас же у борттехника возникло ощущение, будто он раскачивается в своем кресле, как на качелях. Ему не сразу пришло в голову, что это раскачивается весь корабль. Он инстинктивно протянул руку к выключателю энергопитания лайнера, но его опередили из рубки. Свет погас. Чингиз будто нырнул в глубокий беспросветный колодец. Скрежет нарастал и в полном мраке становился еще более зловещим. Борттехнику казалось, что он уже слышит треск расползающейся обшивки корабля. Сидя в темном мешке, сотрясаемом чудовищными толчками, он оцепенело ждал, когда до него доберется грохочущая смерть. Вскоре скрежет перешел. в визг, а затем в оглушительный свист. Потом где-то далеко внизу, в корме корабля, раздался звук, напоминающий приглушенный взрыв, и кресло Чингиза, выведенное из себя резким перепадом ускорения, поспешило выместить на борттехнике сразу все свои обиды.

«Чингиз, что с тобой? Ну, очнись! Слышишь, все в порядке! Да очнись же ты!» — услышал Чингиз знакомый голос штурмана и открыл глаза. Через овал раздраенного иллюминатора внутрь корабля заглядывала полная луна.

— Видно, здорово тебя тряхануло! — сказал штурман, помогая Чингизу отстегивать привязные ремни.

Борттехник ничего не ответил. Осторожно ступая одеревеневшими ногами, он приблизился к иллюминатору. Только теперь до него дошло, что лайнер сидит надежно в гнезде взлетно-посадочной шахты.

— Но ведь этого же никак не могло быть! Это немыслимо!

Чингиз был настолько оглушен, настолько готов к концу, что в первый момент даже не ощутил радости спасения.

— Ты знаешь, там уже прикатили биологи, — говорил штурман. — Рады до помешательства! Сейчас шаманят со своими контейнерами около шлюзовой камеры. Подумай только, какой подарочек мы им привезли!

Чингиз просунул в иллюминатор голову. Ветерок, напоенный родными земными запахами, приятно холодил лицо. Где-то внизу чернел провал взлетно-посадочной шахты, над которой возвышалась только головная часть лайнера. На площадке космодрома в свете прожекторов суетились машины и люди — все было, как всегда.

— Ничего не понимаю! — сказал Чингиз, повернувшись к штурману. — Ты можешь мне объяснить, как же это, черт возьми, нас все-таки угораздило сесть?!

— Не все ли тебе равно, как это случилось, — ответил штурман. — Мы сели, Чингиз, и это главное! — Лицо штурмана утонуло в тени, голос его звучал теперь неуверенно. — Ты извини, конечно, что я так говорю, но сейчас мне самому дико вспоминать, как все было. Во всяком случае, тут моей заслуги нет. Я делал все, что приказывал Старик. Вот это, я скажу тебе, человек! Представляешь, Чингиз, мы вышли точно на космодром. Под нами горели зеленые огни посадочной шахты. А вокруг, на освещенном прожекторами поле космодрома, ни души, даже машины спрятаны в бункера. Все ждали взрыва, и ни один человек внизу уже ничем не мог нам помочь.

Мы падали прямо на бетонную площадку. Я видел, что зеленое ожерелье шахты осталось в стороне… А мы падали! Падали! Вдруг я заметил, что руки Старика на миг выжидающе замерли, а в следующую секунду он уже быстрым движением выключил еще один из посадочных двигателей, Я закрыл глаза. И тут произошло невероятное: либо у Старика имеется договор с сатаной, либо он сам дьявол. Понимаешь, мне показалось, что он специально подстерегал это мгновенье: неожиданно вздрогнув, лайнер резко накренился, и свершилось чудо: сделав в воздухе реверанс, корабль достал кормою раструб шахты. Все произошло за какие-то доли секунды: Старик переключил двигатели, и лайнер, закачавшись над краем провала, выпрямился. Нас потянуло вниз, в ствол шахты. Горючее как раз кончалось, поэтому скорость падения была очень велика, но мы теперь находились в шахте и знали: здесь уже ничего плохого случиться не может. Вот так мы сели, Чингиз.

Как только штурман умолк, они оба услышали какие-то странные звуки. Казалось, что в глубине отсека кто-то сердито фырчал, тарахтел и поскрипывал. Лицо штурмана вытянулось от изумления: там, в серебристом овале лунного света, происходило настоящее сражение. Позеленевший от ярости астрид пытался оплести чувствилищами своего нервно подпрыгивающего и крутившегося волчком противника. «Да ведь это же мое кресло! — догадался борттехник. — Наконец-то эти двое нашли друг друга!»

— Как тебе нравится мой зверинец? — спросил он штурмана.

Только теперь окончательно Чингиз поверил в спасение. Сейчас лишь одна мысль не давала ему покоя, мешала радоваться возвращению к жизни. Его опять мучил проклятый вопрос: «Кто же этот Старик?» Последнее предположение, что бритоголовый — пилот с погибшего лайнера «Гром», казалось ему теперь детским лепетом. Во-первых, об этом наверняка знали бы все на корабле. Но главное: разве кто-нибудь из землян мог совершить то, что удалось человеку со шрамом? «Полно, да человек. ли он, в самом деле», — подумал Чингиз, поймав себя на том, что мысленно повторил сомнение, только что промелькнувшее в рассказе штурмана. Как-то сами собой вспомнились таинственные слухи, которым он никогда раньше не придавал значения. Теперь, после всего, что произошло, Чингиз мог уже допустить любое, самое фантастическое предположение: «А что, если этот необыкновенный старик и есть один из тех пришельцев, о которых так много говорят, — думал борттехник. — Что, если бритоголовый и в самом деле разведчик, проникший в обжитую зону из еще не обследованных районов Галактики, — гуманоид, усвоивший земной язык? А шрам на его лице — всего лишь искусная маскировка!» — Я совсем забыл сказать, — нарушил молчание штурман, — Старик хотел тебя видеть.

— Меня?! — удивился Чингиз. — Зачем я ему понадобился?

— Не знаю, — ответил штурман. — После приземления ему вдруг стало плохо — что-то с сердцем. Я вызвал врача. Теперь Старик в лазарете, и ему вроде бы лучше. Сходи к нему. Он ждет!

При появлении Чингиза в лазарете на изуродованном лице больного промелькнуло что-то похожее на улыбку. Но, возможно, это была просто гримаса боли, Некоторое время они оба молчали, и борттехник поймал себя на том, что не в силах оторвать взгляда от лица, обезображенного страшным шрамом. Словно прочтя его мысли, Старик тихо сказал:

— Это украшение — подарочек от гребнезубого щерца. Я встретил его на Коралловом Клыке… Очень милое создание… Просто мы не сошлись характерами, это бывает. У нас такие передряги в порядке вещей…

«Он сказал «у нас»! Так я и думал, это не землянин! Сейчас он проговорится…» — Сердце Чингиза торжествующе забилось.

— То, что вы совершили, настоящее чудо! — неожиданно выпалил он, и ему самому стало противно от этих умильных слов: но он должен был заставить бритоголового разговориться.

— Какое, там чудо, — ответил Старик, — обыкновенная работа.

Но Чингиз не мог больше продолжать игру:

— Все так отвечают, когда их благодарят или хвалят. Для этого существует стандартная формула скромности под шифром из первых букв ЛНМПТ, что означает — любой на моем месте поступил бы так же. Конечно, откуда же вам это знать!

— Ну и злой же ты, — улыбнулся бритоголовый. — Впрочем, это хорошо… Плохо то, что вы здесь, на Земле, как мне кажется, утратили вкус к решительным действиям…

— Так я и знал! — вырвалось у Чингиза. — Вы победили благодаря каким-то своим особым качествам! Все правильно, вы даже не похожи на человека Земли!

— Зато вы все очень похожи друг на друга, — проворчал Старик, дотронувшись пальцами до шрама.

— Простите, я совсем не имел в виду внешнее сходство, — смутился Чингиз.

— И я тоже, — сказал бритоголовый, — но от этого нам не легче. За кого, собственно, ты меня принимаешь? — Этот вопрос сбил Чингиза с толку.

— Не знаю, — ответил он. — Просто вы чем-то от нас отличаетесь. Я это чувствую, потому что все люди должны быть одинаковыми…

— Такими же одинаковыми, как астриды? — спросил бритоголовый и, сморщась, прижал руку к сердцу.

— Нет, вы не поняли, — оправдывался Чингиз. — Я только хотел сказать, что лучшее качество человека — это его простота. Да, да, простота! А вы для меня совсем непонятны!

— Жаль, меньше всего хотелось быть непонятным, — вздохнул Старик и, немного помолчав, добавил: — Но и слыть простаком не хотелось бы… — уж больно это подозрительное дело. Простой человек может оказаться и простофилей, и хамом, и скорым на расправу негодяем!

Кровь бросилась в лицо Чингизу. Он. ощутил неведомую опасность, исходящую от этого беспомощно распростертого в кресле человека и направленную против него. В тембре его голоса, в строе речи, в интонациях заключалось что-то бесконечно волнующее. Охваченный смятением, уже почти механически, борттехник спросил:

— А какими, по-вашему должны быть люди?

«По-нашему? — В глазах бритоголового вспыхнули лукавые искорки. — Трудно сказать. Я думаю, прежде всего человек должен быть неповторим…

— Как это неповторим?

— Очевидно, каждый по-своему, — ответил Старик. — Ну, возможно, так же, как неповторимы эти стихи…

И, прикрыв ладонью глаза, он негромко продекламировал:

Там, где вечно дремлет тайна, Есть нездешние поля. Только гость я, гость случайный На горах твоих. Земля. С.Есенин «Там, где вечно дремлет тайна»

«Отец!» — хотел крикнуть Чингиз, но в горле словно застрял комок.

СПАСТИ СЕЛЬФОВ

Каждый день мне бывает тошно! Рычаг выскальзывает из рук. Пальцы трясутся. Все бесит: и смрад, и гнусные рожи. До чего ж я их всех ненавижу! И еще эта гадость — амброзия! Я не могу выносить ее запаха! Кто только выдумал эту отраву?! Пришельцы толкуют, она «угнетает» наследственность. Они запрещают амброзию, учредили надзор. Но я их всех ненавижу! Сил моих нет как болит голова! Наверно, сейчас упаду на загаженный пол. И тогда сдерут штраф — вычтут целый жетон. Все кругом вертится, прыгает, скалится… Что-то ударилось. Это — моя голова… об пол. Фу! Стало, кажется, легче дышать.

Вот он крадется! То наш амбропол — представитель особой полиции. Работенка такая — следить, чтобы не глушили амброзию. Парень свое дело знает. С пьющего полагается штраф. Только где возьмешь пьющего, если нету амброзии? Вот! Теперь я — живу! Голова — точно стеклышко! Многовато, конечно, — жетончик за банку амброзии, зато — к месту и главное вовремя. Что бы мы делали без «амбропола»!

В перерывах сидим на лавочках, жуем жвачку и слушаем учителей. Каждый день они говорят об одном и том же — о «губительном действии» растреклятой амброзии. Когда болит голова, мы их просто не слышим. Когда мы «здоровы», — под их бормотание спим. За уроки им тоже платят жетонами: не пропадать же людям от жажды.

Я и сам бы мог рассказать о «губительном действии» этой амброзии на мой организм… Я способный. Мне доверено тонкое дело: поднимать, когда загорается лампочка, рычаг вверх, а затем поворачивать — влево и вправо. Большинство наших местных тупиц только дергают рычаги на себя.

Лавки, стены и коридоры усеяны листами бумаги. На них нарисовано про амброзию: «О вызываемых ею наследственных изменениях». Об этом талдычат и учителя.

Все наши скоты не имеют понятия о чистоплотности. Только глазищами хлопают, когда видят, что я собираю картинки и устилаю ими плиту под своим рычагом. Этим олухам не понять, что в похмельных конвульсиях лучше биться не на холодном полу, — на подстилке из бесполезных советов.

Наконец, работа окончена. Мы выползаем, вываливаемся, выкарабкиваемся всей массой наружу. Впереди — веселое счастье, ради которого и рождаются сельфы. Мы — в единым порыве. Когда нас мучает жажда — не стой у нас на пути!

Гремят банки амброзии — весело слышать. Их выкатывает подпольный спекулянт — автомат.

Пьем. Глоток за глотком в нас вливается радость. Вокруг — милые рожи друзей. Жизнь без амброзии холодна и пуста. Мы почти не едим, — только самые крохи: никогда не хватает жетонов. Спим где придется. Но это не важно. Зато мы — бесстрашные, благородные, гордые сельфы.

Когда-то, задолго до этих пришельцев, пытались уже запретить нам амброзию. Жалкие хлюпики предавали народ, желая отнять у него навсегда это светлое диво. Кричали про «Национальное бедствие», «Деградацию личности», «катастрофу». Но мы — не пугливые. Появилась свободная новая раса яростных «сельфов.»!

Говорят, что потомки пришельцев были как раз те сбежавшие умники. А теперь они вмешиваются в наши дела, нас во всем ограничивают. А амброзия как пилась, так и пьется. Пьют все. У кого нет мозгов — выпивает со скуки, у кого они есть — от тоски. Сельфы пьют, чтобы жить, чтобы вырваться из дерьма, на которое обрекают себя ненормальные трезвенники.

Пришельцы собирают нас на работу — называется «Трудовым воспитанием». Им нравится, когда мы все — в куче. Оно и верно. Пить в знакомой компании — веселее.

Опротивел старый язык, на котором долдонят о трезвости. Мы говорим по-иному. К примеру, я отрываю напарнику ухо, и он верещит, потому что без слов понимает мою к нему нежность. Мне хочется оторвать ему ухо: ведь он такой славный, а ухо — противное! И я отрываю этот ненужный предмет и прячу себе под язык.

Бабье не спускает с меня похотливых очей. Они видят, как яростен я и красив. Но они мне уже не нужны. Разве что найдется такая, которую я захочу укусить. Они любуются мною: я так грациозен!

Теперь прогуляемся. Я люблю свежий воздух, заходящее солнце и серебристую пыль: в ней я просто неотразим. Я так плавно иду — не иду, а «скольжу»! Должно быть, со стороны это выглядит бесподобно! Сельфы во все времена отличались своей красотой. Но я — прекраснее всех!

Я счастлив. Мы счастливы! Ах как нам славно! Чем бы еще скрасить вечер? Взять, например, да свернуть чью-то шею, вырвать кому-нибудь глаз… Мы — веселый народ!

Вот то место, где разгружаются «боты» пришельцев. Сейчас уже вечер, однако у них на площадке светло точно днем. И чего им все надо. Твердят, что хотят нам помочь… Но зачем нам их помощь, если амброзию «гонят» запущенные когда-то до нас автоматы?

В этом месте полно ротозеев. Ждут чего-нибудь интересненького. Поджидают и песенки распевают. Я пою громче всех! Я сижу и пою возле самой площадки…

И… что же я вижу! Неужто такие бывают?! Какая пришелица! Нежная тоненькая и пушистенькая подобно крысенку, которого я вчера слопал живьем! Никогда такой бабы не видел! Сижу вот, гляжу и кумекую: «А не слетать ли за баночкой, как говорится, для храбрости? А не попробовать ли познакомиться с кралей, пожаловавшей на наш праздник издалека?»

* * *

— Напрасно ты отказалась ждать меня в зале, — говорил Стас, помогая сестре выбраться из транспортера. — Я должен осмотреть грузы, прибывшие с кораблем.

— Прости, не хотелось с тобой расставаться, — ответила Вера. — Ты даже не представляешь себе, как я рада, что вижу тебя! Ты всегда был нашим кумиром. Мы завидовали тебе и гордились тобой. Не верится, что и я теперь — на романтической Сельфии, о которой столько мечтали студентами. И рядом ты — мой героический брат, живая легенда! Ну разве это не чудо!

— Я тоже счастлив, что вижу тебя, — Стас улыбался, но улыбка не могла скрыть тени печали в глазах. — Как ты изменилась! Я тебя помню еще совсем девочкой… Подожди меня, Вера. Закончу осмотр и поедем в гостиницу.

Он двигался вдоль ряда контейнеров, сверяя номера с накладной. По его команде молчаливый гигант-робот грузил контейнеры на транспортер. Стоя поодаль, девушка с нежностью и тревогой смотрела на брата. На лице его она уловила усталость и что-то еще — непонятное, даже пугающее.

Вера не умела скрывать свои чувства.

— Стас, на корабле говорили, что под предлогом реставрации генотипа, сельфы подвергнутся принудительному облучению. Это правда?

Стас только кивнул.

— Но ведь это чудовищно! — воскликнула девушка. — Сельфы такие же люди, как мы! Генотип — это суть живой формы. Касаться его, даже с целью коррекции, есть преступление!

— А ты знаешь, что такое амброзия? — спросил он.

— И про амброзию слышала, — усмехнулась она. — Сейчас принято сгущать краски. А сельфы для нас — это, прежде всего, знаменитые сельфианские «Аполлоны». Людям столь совершенного телосложения, гениальным ваятелям и мудрецам есть чем гордиться. Это великий народ! Мне так хочется поскорее встретиться с сельфами!

— Не торопись, — посоветовал Стас. — Бога ради, не отходи далеко. Подожди. Мне осталось немного.

Девушка приотстала от пышущих жаром машин: захотелось услышать и звуки и настоящие запахи Сельфии. У края освещенной площадки ей, вдруг, почудилось, что в кустах, где кончалось покрытие, кто-то громко заплакал. Рыдания смолкли внезапно, на пронзительной ноте. Мелькнула какая-то тень. Что-то мягко ударило в спину, навалилось, сдавило шею и грудь. Воздух наполнился смрадом. Девушка вскрикнула, чувствуя, что задыхается, запрокинула руки за голову. Пальцы встретили жесткие липкие космы. Уцепившись за них и резко пригнувшись, Вера с силой рванула какое-то тело через себя.

Что-то плюхнулось перед ней на площадку. Стас был уже рядом. В руке его вспыхнул фонарь. Ночь отпрянула за границу площадки… А возле их ног подпрыгивал на спине паучище, величиною с собаку. С трудом удалось ему перевернуться на брюхо. Косматое существо на четырех кривых лапах, хрюкая, и испуская зловоние, припустило к кустам и вскоре исчезло в ночи.

— Какое ужасное насекомое! — вскрикнула Вера. — Хотело меня укусить… Как оно называется? Боже мой, Стас! Что с тобой? Почему ты молчишь?!

БОЛЬШОЙ ПРИЗ

Эта история относится к тем временам, когда на разные уголки Обитаемой Зоны Галактики налетали, как гром среди ясного неба, «косяки хроноястребов». Сколько помнит себя человечество, ни одному из его достижений не удалось избежать недостойных рук. «Хроноястребы» были олицетворением того, что когда-то звалось пережитками, но, после освоения хронокосмоса, уже трудно было сказать, откуда эти «пережитки» берутся: из прошлого, настоящего или же будущего. Попросту говоря, эти «ястребы» были «пиратами времени», как были до них морские пираты и пираты воздушные. Ядро «косяка хроноястребов» составляло два человека: «носильщик» и «шеф». «Носильщик» отвечал за аппаратуру, «Шеф» решал, куда и в какое время перемещаться и лично стоял у пульта, висевшего за спиной у «носильщика». Во время «хроноброска» остальная компания их окружала кольцом, составляя плотный косяк. Эти шайки бесчинствовали на планетах и станциях обитаемой зоны, пока для борьбы с ними не были приняты радикальные меры.

Наш рассказ — об одном эпизоде, в основе которого — вероятно, забытая многими легенда о ГКСЛ.

* * *

Ермак открыл шкафчик, налил себе чашечку кофе, сел и, сделав глоток, откинулся в кресле. Наслаждение доставляло не только слышать, но и видеть, как играет Левушка. Через открытый иллюминатор внутрь корабля проникал горный воздух. Вечерний свет золотил стены капитанской каюты, спину и руки скрипача. Длинные волосы музыканта вздрагивали в такт с движениями смычка, а вся худая и сгорбленная фигура его слегка раскачивалась.

Импровизации Каминского были близки Ермаку. Может быть потому, что росли они в одном интернате, и в их детских воспоминаниях — много общего. Слушая эту музыку, капитан патрульного корабля чувствовал себя немного другим человеком. Скрипач навязывал ему что-то свое. Можно было попробовать не поддаваться, но само это противоборство уже нарушало привычное состояние духа.

Скрипач опустил инструмент.

— Милый Левушка, — говорил капитан. — Ты великий артист! Играя, ты кажешься мне выше ростом, плечистее. У тебя появляется чемпионская стать, и я забываю, что ты вечно был рохлей.

— Если б ты знал, какого каторжного труда требует скрипка, — отвечал музыкант, отходя к раскрытому иллюминатору. — Ермак, объясни, почему у тебя в гостях мне всегда так легко дышится?

— Очень просто, — объяснял капитан, потягивая из чашечки кофе и с нежностью глядя на друга, — учитывая случаи газовых атак на патрульные средства со стороны «хроноястребов», инструкция запрещает проветривать корабли в населенных долинах, а из всех разрешенных для этого мест — предпочитаю горы.

— Выходит, свежестью воздуха я обязан этим бандитам? — усмехнулся Каминский. — Я слышал, их кидает в дрожь при упоминании о Ермаке. О подвигах его знает вся обитаемая зона. И связывают это с тайной ГКСЛ — Генератора Комплекса Сверхличности. Народ говорит, что ты раньше был психофизиком, но ушел из большой науки в службу противодействия, чтобы на практике испытать свой прибор. Твоя дерзость не знает границ: ты много раз попадал к «хроноястребам» в плен, но всегда уходил невредимым, и каждая новая экспедиция подтверждает слухи о ГКСЛ, делающем тебя практически неуязвимым. Если б хотя бы на время я мог ощутить в себе мужество, мощь и стремительность Ермака! Ну признайся, разве не ГКСЛ помогает тебе побеждать?

— Еще как помогает! — Ермак улыбался. — Только не ГКСЛ, а легенда о нем, которую «хроноястребы» сами и выдумали: у страха глаза велики. Скрипач отвернулся к иллюминатору. «Ты оборудовал на корабле мастерскую, которой позавидует любая лаборатория!» — Мое хобби — кофейные мельницы, — возразил капитан. — Я их сам мастерю. Об этом известно не меньше, чем о приключениях. Я не раз занимал призовые места…

— Не надо об этом… — прервал музыкант. — Всем известно, что хобби — всего лишь прикрытие.

— Левушка, ты ставишь меня в неловкое положение.

— Извини. — Каминский вернулся на средину каюты. — Все ясно… Это запретная тема. Считай, что не было разговора. Хочешь сыграю еще?

— Конечно.

— Каминский поднял скрипку, провел смычком по струне. Зазвучала старинная песня. Музыкант смотрел в одну точку, на светящуюся в закатных лучах белую чашечку в руке капитана. Нежные звуки и этот закат среди гор должны были успокаивать душу, но Левушка чувствовал, с музыкой что-то не ладится. Она уходила из-под контроля. Она выдавала невысказанную обиду, и он ничего не мог с этим сделать.

Левушка понимал, у Ермака могли быть серьезные основания молчать о своем генераторе, пока на Земле и в Галактике действуют авантюристы: трудно даже представить, что натворит негодяй, завладевший ГКСЛ. Но было досадно: Ермак только что назвал его рохлей. Скрипач без него это знал. Он искал утешения в музыке. Но звуки не в состоянии дать человеку недостающей уверенности. Левушка много думал о Генераторе Комплекса Сверхличности и постепенно убедил себя в том, что даже короткое обладание ГКСЛ могло бы сделать его другим человеком. Он долго мучился, не решаясь обратиться к старому другу. И вот сегодня, по его приглашению прилетев на корабль, нечаянно все испортил. Это был очередной конфуз. Складываясь вместе, подобные неприятности только усиливали его неуверенность. Каминский не смотрел в лицо капитана, предпочитая созерцать чашечку кофе в его руке. Было стыдно и казалось, Ермак это чувствует по жалобным взвизгам вплетавшимся в пение скрипки. Потом эта чашечка выпала из поля зрения. Музыка быстро разлаживалась. Заключительный аккорд прозвучал чудовищным диссонансом. И, вдруг, Левушка снова увидел ее… Возле кресла в бурой лужице кофе блестели фарфоровые осколки. Все это будто просвечивало сквозь гнутые стекла. Снизу, вспучиваясь, надвигалась палуба… Падая, музыкант успел поднять скрипку над головой, но сознание потерял раньше, чем тело коснулось пола.

* * *

Каминский очнулся не сразу. Сначала сквозь гул в ушах донеслись голоса.

— Герд, я же просил, не давать такой концентрации газа! — ворчал бархатный баритон. — Они у тебя чуть не сдохли. А этот до сих пор не очухается!

— Попробуй угадай, сколько им надо! — отвечал хриплый бас. — Лучше бы, шеф, я их совсем уморил. Не скажут они, где запрятали Гексиль!

— Не Гексиль, а ГКСЛ! Пора, Герд, запомнить — Генератор Комплекса Сверхличности!

— Для меня это слишком мудрено! Шеф, а то, что мы подобрали около этой дохлятины, — случайно не Гексиль?

— Господи, Герд, — это скрипка!

— Оружие что ли такое?

— Да нет! Инструмент музыкальный!

— Ладно, мы тоже кое в чем смыслим! Гляньте-ка, дохленький ожил!

Каминский открыл глаза. Поднял голову, хотел повернуться… и обнаружил, что связан.

— Освободи его, Герд! — командовал бритоголовый франт.

— Вилли только чуть-чуть опоздал скрутить одного, а теперь — без зубов.

— Этот не страшен. Он — гость и скорее всего музыкант. А они берегут свои руки.

— Все-то вы знаете, шеф, — польстил Герд и, расстегнув на груди лямки, бухнул на стол тяжелую. аппаратуру.

— «Носильщик!» — догадался Каминский, разглядывая рыжебородого великана. — Вот какие они — «хроноястребы»!

Герд выхватил нож и ловким движением рассек на руках и ногах музыканта ремни.

— Помоги ему встать! — сказал шеф.

— Я сам, — подал голос Левушка и встал на отекшие ноги.

— Видите, шеф, он сам! — загоготал «носильщик».

— Рад ведь, что жив, чертяка! — усмехнулся шеф, обращаясь к пленнику. — Вижу, что рад! Все в твоих руках. Не глухой ведь. Уловил, что нам надо? Если скажешь, где спрятан ГКСЛ, сохраним жизнь тебе и всему экипажу. Хотя, признаться, кое-кто из них этого и не заслуживает. Я человек дела, — условимся говорить на чистоту.

— Ермак сказал, — чистосердечно признался Левушка, — что ГКСЛ — выдумка «хроноястребов».

— Врешь, скотина! — заревел Герд и нанес удар снизу в челюсть не сильный, но достаточный, чтобы свалить человека, который и без того едва держится на ногах. Падая, Каминский перелетел через кресло и застрял головою вниз между креслом и переборкой. Кровь прилила к лицу. Он задыхался, шарил руками, чувствуя, что самому не выбраться.

— Напрасно ты его… — упрекнул шеф. — Такие врать не будут. Их этому не учили. Дай-ка ему, Герд, скрипочку.

Каминский смотрел на перевернутый мир, с трудом узнавая кают-компанию корабля. Он видел незнакомые лица. Его разглядывали. Чьи-то ноги поднимали пыль перед его носом. Левушка чувствовал себя скверно, он до сих пор не мог свыкнуться со своим уникальным талантом попадать в передряги. Кто-то отодвинул кресло, и скрипач плюхнулся на пол, чуть не свернув себе шею. Кают-компания задрожала от хохота. Каминский еще лежал за креслом, когда раздался грохот. Левушка вздрогнул. Что-то просвистело у самых губ. Кресло качнулось. В отверстие лопнувшей обшивки вылез пухопласт. Пыль ударила в нос, и музыкант громко чихнул. Последовал новый взрыв хохота, а затем — и новые выстрелы. В руках «хроноястребов» сверкали маленькие Г-образные штучки — пистолеты. Левушка уже видел такие в Музее Варварства. Стрелок должен был прицелиться и нажать рычажок — из трубки вырывалась затвердевшая капля цветного металла, способная причинить смертельную травму.

Музыкант вздрагивал при каждом выстреле, хотя и догадывался, что с ним забавляются. Происходящее казалось ему нереальным. Когда, наконец, он выбрался из-за кресла — затравленный с больной головой, кто-то пнул его сзади ботинком. Левушка обернулся и увидел трясущегося от хохота Герда. «Носильщик» протягивал ему инструмент и смычок.

— Молчать! — вдруг скомандовал шеф. В углу еще кто-то хихикал. — Заткните вонючие глотки! Вам представился случай послушать настоящую музыку! Начинайте, маэстро!

Левушка поднял скрипку, и она заплакала у него, как обиженное дитя. Он старался найти мотив, способный остановить разговоры, которые вопреки воле шефа так и не стихли. Кончилось тем, что рассмеялась сама скрипка. Она не привыкла выполнять маневры, продиктованные здравым смыслом. Она смеялась над музыкантом и говорила, что только в сказочках волшебными звуками зачаровывают злодеев и крыс. Он словно разучился играть. Да это была уже не игра — он просто оттягивал время, чувствуя, что его не слушают. Даже шеф забыл, что собирался изображать из себя меломана и громко разговаривал с Гердом.

— Эта пиликалка действует мне на нервы! — признался «носильщик».

— Ты прав, музыкант из него никудышный. Он — безвольный слизняк… Как раз то, что нам нужно.

— Я из него душу вытрясу!

— Лишний труд.

— Значит скрутить и отправить в трюм к остальным?

— Он прибежит туда своим ходом.

— А он не захочет удрать?

— У нас есть глаза. Пусть экипаж корабля считает, что мы его не принимаем всерьез и держим за клоуна… Догадываешься, что это может нам дать?

— Шеф, не такой уж я глупый! Наверняка они захотят его подучить принести Генератор…

— Вот именно!

Пираты разговаривали о Каминском, словно он не мог их понять. Наконец, шеф вырвал у Левушки скрипку и объявил: «Давно не слышал я музыки, но и это не музыка! — он поднял инструмент и опустил его с силой на голову музыканта, а то, что осталось в руке, брезгливо швырнул под стол. «Носильщик» же подобрал смычок и сделал им шутовской выпад. Удар пришелся в солнечное сплетение. Левушка скорчился и долго, не мог вздохнуть.

* * *

Споткнувшись, Каминский упал грудью на палубу трюма. Он не мог сдержать слезы бессилия, словно что-то в нем прорвалось, давая выход отчаянию. Вокруг него лежали связанные по рукам и ногам члены патрульного экипажа.

— Негодяи, они били его! — вскрикнул Левушка.

Склонившись над капитаном, он достал платок, чтобы вытереть кровь на лице Ермака. Капитан приоткрыл глаза и тихо сказал: «Ну, что, старина, попал из-за нас в переплет?»

— Тебе больно? — спросил Каминский.

— Мне чудно, — ответил Ермак. — Слегка, правда, режет проволочка… Но терпеть можно.

— Ермак, ты из-за меня не воспользовался ГКСЛ? «Ястребы» уже спрашивали про генератор!

— Догадываюсь…

— Видишь, они даже не связали меня. Кто я для них? Просто псих!

— Превосходная характеристика! Левушка, если из человека убрать психа, что остается?

— Они хотят с моей помощью выведать, где спрятан ГКСЛ. Они и мысли не допускают, что я могу сам им воспользоваться… По-моему это наш единственный шанс! — Каминский чувствовал нарастающее волнение. Но капитан молчал.

— Ты слышишь меня? Теперь нас может спасти только чудо!

— Наверно, ты прав, — отозвался Ермак. — Я должен был это предвидеть…

Каминскому показалось, что друг колеблется, не решаясь переступить запрет.

— Время уходит! — торопил музыкант. — Надо действовать!

— Боже мой, Левушка, честное слово, ты, как ребенок… — капитан улыбался сквозь боль. Но Каминского взорвало: «Неужели в такую минуту ты будешь морочить мне голову сказками о призовых кофемолках?

— Кофейных мельницах… — поправил Ермак.

— Разве это теперь имеет значение?! — сердился Каминский.

— Это всегда имеет значение… — спокойно ответил Ермак. — Но ты прав: сейчас нас, действительно, может спасти только чудо.

— Чудо ГКСЛ! — настаивал музыкант.

— Пусть будет по-твоему, — наконец, согласился Ермак. — Слушай внимательно…

* * *

Когда Левушка выглянул из трюма, ястреба, сторожившего пленников не было видно. Музыкант не оглядывался по сторонам: человеку не от мира сего не свойственно осторожничать. Он был уверен: пираты скрытно за ним наблюдают. Услышав осторожные шаги за спиной, Каминский даже обрадовался: эти люди в точности следовали программе, заданной Ермаком.

— Способность организовывать обстоятельства — считал Левушка, — сродни композиторскому таланту: у жизни, как и у музыки должна быть своя партитура.

Во всяком случае, за преследователей своих Каминский не беспокоился, в какой-то мере он даже чувствовал себя здесь соавтором. Опасение вызывал другой персонаж, встреча с которым ему предстояла. Скрипач шел заранее выбранным маршрутом, он ждал и одновременно боялся того, что сейчас случится. Шли минуты. Он миновал уже не один поворот, но никто его не встречал. Левушка начал тревожиться: важная часть программы не вытанцовывалась, и он снова не знал, как быть. Повернув в самый темный проход, он невольно замедлил шаги и весь сжался, еще никого не увидев, он уже чувствовал, здесь кто-то есть. Каминский боялся, что вскрикнет, когда его схватят. Но об этом не стоило беспокоиться: ему плотно зажали рот и крепко скрутили руки. «Ястреб», который остановил его около ниши, мог быть кем угодно и в том, что им оказался рыжебородый «носильщик» не было ничего удивительного. Ермак был прав, предвидя, что кто-то из них захочет быть первым.

— Сверну шею! — зловеще рычал Герд. — Говори, где Гексиль! — Каминский застонал от боли. — Хуже будет! — предупредил «Ястреб» — Говори! — Мастерская… произнес, задыхаясь, Левушка — коридор номер пять… десятая комната… — Тихо! — приказал Герд и прислушавшись заторопил. — Говори, где искать в мастерской? Ну!

— Я скажу… Левушка тянул время. Он знал, его жизнь зависела от того, успеют ли те, кто шел сзади достичь поворота. — Отпустите руку! — попросил он. — Больно же, слышите? Там… в левом углу — желтый сейф… В следующую секунду музыкант полетел в нишу. Почти одновременно раздались два выстрела. Герд прижался к стене. Его пистолет прогремел у самого уха Каминского. На ходу разряжая в преследователей оружие, «носильщик» в несколько прыжков достиг следующего поворота. За ним мимо ниши проскочили трое. Выстрелы удалялись. Каминский слышал, как по всему кораблю распространялась эпидемия перестрелки. Теперь он мог чувствовать себя в относительной безопасности. По крайней мере за ним уже не следили. Прижимаясь к стенам и прячась в ниши, он продолжал путь. Скорее всего выход из корабля больше не охранялся и можно было уйти. Но у Каминского был другой план. Он приближался к жилому отсеку и чувствовал, как нарастает волнение. Такое бывало с ним в лучшие моменты импровизаций, когда, наконец, намечался прорыв к ускользающей музыкальной жемчужине.

Он был уже рядом с заветной дверью, когда над головой просвистела пуля.

— Стой! — закричали сзади. Выстрелы грохотали один за другим. Погоня была совсем рядом. Каминский повернул ручку и бросил свое тело внутрь капитанской каюты. Щелкнув дверным запором, он отскочил в сторону.

— Открывай! — заорали снаружи. Пуля пробила дверь, чиркнула по стене и обессилевшая подкатилась к разбитой кофейной чашечке. Что-то тяжелое ударилось в дверь.

— Спокойно! — приказал себе Левушка и, подождав, когда унялось сердцебиение, подошел к любимому креслу Ермака. Рядом находился шкафчик с кофейными принадлежностями. Левушка, не торопясь, открыл его дверцу… и сразу увидел то, что искал: на самом верху стояла изящная перламутровая коробочка с резной рукояткой для переноски. На крышке выступали две капельных кнопки — красная и зеленая. Музыкант снял коробочку с полки, закрыл шкафчик и минуту стоял неподвижно, слушая, как трещит под ударами дверь и от бурных проклятий содрогается воздух.

Коробочка была совсем легкой. Держа ее в правой руке, большим пальцем Каминский нажал зеленую кнопку и, ощутив едва уловимую дрожь, выпрямился и расправил грудь: одновременно с вибрацией растекались по телу горячие волны. То было удивительное состояние — похожее на то, какое приходило к нему в минуты высочайшего подъема. В первый момент слегка закружилась голова. Но потом стало легче дышать и двигаться. Тело будто спрессовывалось в быстрый и невесомый, как солнечный зайчик, сгусток энергии. То, что чувствовал Левушка невозможно было назвать ощущением полной свободы — он испытывал вдохновение и вместе с тем — чувство небывалой ответственности. Он приблизился к двери и откинул защелку, — разогнавшийся «ястреб» влетел в каюту. Но для Каминского так изменился теперь весь характер событий, что движения нападавшего показались ему замедленными: пират будто парил в воздухе, а затем голова его нежно уткнулась в массивную ножку стола. Другой громила, походивший на общипанного петушка, размахивал в коридоре оружием и брызгал слюною, исторгая проклятия.

— У тебя последний патрон. Не промахнись, — посоветовал Левушка и направился мимо него в кают-компанию. «Ястреб» захлопнул рот, а, заметив в руках музыканта коробочку, начал пятиться, целясь из пистолета. Каминский мог прочесть мысли этого человечка — благо их было немного. Пират рассуждал приблизительно так: «Спокойствие музыканта свидетельствует, что в руках у него ГКСЛ. Если я выстрелю, и музыкант упадет, значит про ГКСЛ врали. Если я выстрелю и музыкант уцелеет, он прикончит меня. Если же я не выстрелю, я никогда не узнаю, что за штуку он держит в руках. Выстрелить проще всего — стоит только нажать на спуск. Мой палец распух и зудит от желания выпустить пулю!» Он выстрелил, когда музыкант подошел к развилке. Пуля свистнула возле самого уха. Не повернув головы, Каминский представил себе, как налетчик, отбросив оружие, в ужасе взялся за голову. «Все в порядке, — подумал он о пирате — теперь ты будешь моим глашатаем».

* * *

В кают-компании около хроно-аппаратуры собрался чуть ли не весь «ястребиный косяк», — настрелялись, набегались… вздумали посовещаться.

— Смотрите, кто к нам пожаловал? — шеф поднимался с кресла навстречу Каминскому. — А уж мы-то его обыскались!

— Сам, гад, пришел! — рычал Герд, потирая руки. Бандиты подняли гвалт. В коридоре за спиною Каминского застучали шаги. «Мой глашатай» — подумал скрипач, давая дорогу. Ястреб ворвался, по птичьи крича и указывая на Левушку пальцем: «ГКСЛ! ГКСЛ! У него — генератор!» — размахивая руками, как крыльями, пират выскочил в дверь напротив, но еще долго в кают-компании слышали его выкрики. Шайка оцепенела.

— Оружие на стол! — приказал музыкант.

Налетчики вяло зашевелились, выполняя приказ. Когда на столе, рядом с хроноаппаратурой выросла груда экспонатов Музея Варварства, Левушка, чтобы уменьшить соблазн, дал команду: «Пять шагов от стола!» Не подчинился только «носильщик». Он остался на месте, как завороженный, не в силах отвести глаз от орудий смерти… Неожиданно Герд схватил со стола пистолет и бросился к двери. Каминский настиг его в два прыжка и вцепился в загривок. Герд закричал, падая на спину. Он ударился с такой силою, что палуба загудела. Оружие выскользнуло у него из руки, стукнувшись подлетело, как мячик. Левушка поймал пистолет на лету. Он не успел почувствовать страха, обнаружив, что выпустил в прыжке ГКСЛ. Перламутровая коробочка отлетела на середину каюты. Кошачий бросок шефа был остановлен направленным ему в лоб пистолетом. Шеф рыча отступил.

— Убей меня! Живым все равно не дамся! — кричал Герд и в ярости бил головой о палубу.

— Свяжите его, чтобы не покалечился., - распорядился скрипач, поднимая с пола коробочку. Спустя минуту, бросив в кресло связанного по рукам и ногам Герда, три пирата послушно вытянулись перед Левушкой.

— Ничего не скажешь, — похвалил музыкант. — Это у вас получается. А теперь, вы трое — марш в трюм! Освободить экипаж и ждать моих указаний! Не пытайтесь удрать — я достану из-под земли! Что стоите? Вперед!

Тройку «ястребов» точно сдуло ветром.

Остальные замерли там, где стояли.

— У меня даже речь изменилась, — с удивление отметил скрипач, — стала резкой, какой-то чужой. Видимо в жизни, как в музыке, сила требует для выражения, своего языка. Но главное даже не в этом…

— Послушайте, что я скажу! — обратился он к «хроноястребам» — ГКСЛ совершенно не то, что вы думаете. Его невозможно использовать людям во вред. Вместе с могуществом генератор навязывает программу добра.

— А разве мы против? — подал голос шеф. — ГКСЛ нам нужен, чтобы делать добро. Исключительно! Только люди этого не понимают и преследуют нас, словно мы им враги…

— Кончай брехать, шеф! — оборвал его Герд. Противно слушать! Все равно тебе не поверят. Я скажу честно: дайте мне Гексиль, и вы все у меня запляшете!.

— Развяжите его! — приказал Левушка. А когда «носильщика» развязали, вдруг объявил: — Сейчас я дам ему ГКСЛ!

— Музыкант, что ты выдумал?! — заволновался шеф. — Не дури! Он же зверь! Он перережет нам глотки!

— Он был откровенен, а это многого стоит, — возразил Каминский.

— Слыхал, шеф? — веселился Герд. — Выходит я больше стою, чем ты со своей трепатней!

— Берегись, Герд! — кричал шеф. Ты закоснел в своей злобе! ГКСЛ разорвет твою душу! Ты сдохнешь, как бешеный пес, едва прикоснешься к коробке!

— Шеф, ты чего!? — удивился Герд — поверил будто бы Гексиль делает добренькими?!

— А я знал это раньше, — признался главарь.

— Знал и молчал?! — вопил Герд.

— Вы свободны! — объявил Левушка и протянул великану перламутровую коробочку. — Получите!

— Нет! — закричал Герд, извиваясь в кресле и пряча руки за спину. — Пошел прочь! Прочь!

— Да берите же! — настаивал Левушка. Он почти положил аппарат на колени «ястреба». «А-а-а!» — зашелся в нечеловеческом крике «носильщик», будто его обожгли раскаленным железом. Каминский застыл пораженный.

— Не в коня корм, — объяснил шеф. — Не волнуйтесь, он скоро очухается. Только, пожалуйста, не предлагайте эту штуковину мне. — Он приблизился к креслу и несколько раз ударил Герда по толстым щекам. «Носильщик» отдернул голову и захлопал глазами.

— Чего вы боитесь? — спросил Каминский. — Вы, кажется, собирались делать добро?

— Я уже тут кое-что сделал… — вымолвил шеф, указывая на приходящего в чувство «носильщика». — Но мне еще хочется жить.

* * *

Спустя час, когда экипаж корабля уступил место в трюме «косяку хроноястребов», Левушка зашел к капитану, вернуть «генератор». Он нажал красную кнопочку и убедился, что вибрация кончилась.

— Я выключил, можешь не проверять, — сказал музыкант.

— Левушка, милый, — ответил Ермак, принимая коробочку и доставая из шкафа тарелку, — сегодня я убедился, какой ты великий артист!

— Утром ты это уже говорил — напомнил Каминский.

— И опять повторю! — продолжал капитан, отвинчивая крышку прибора. — Когда, казалось, уже ничего не могло нас спасти, ты явился к нам в трюм, и я понял: мы спасены!

— Еще бы… у нас — генератор, — сказал музыкант и вскрикнул. — Зачем ты ломаешь его!?

— Я ничего не ломаю. — смеялся Ермак, высыпая в тарелочку бурую массу.

Каюта наполнилась ароматом.

— Левушка, ты настоящий художник! Ты был убедителен, потому что сначала смог убедить сам себя… — говорил капитан, ставя крышку на место. — Принимай наш подарок! А знаешь, маэстро, что ты держишь в руках! На последнем межгалактическом конкурсе эта кофейная мельница принесла мне Гран При!

ЗВОН

Скала поднималась в тумане над цепью пологих холмов. Неяркое местное солнце серебрило ее зубчатую вершину. У подножия собирался мрак. Это зловещее место облетали даже барашки тумана, а ручеек лавуриновой кислоты, пробегая, будто в страхе тихо повизгивал. Сгущение тьмы в основании вертикальной стены было входом в пещеру. Другого названия не нашлось для самой планеты — непригодной для жизни, известной только страшной этой дырой, притягивавшей романтические души, как огонь — мотыльков.

На планете, независимо друг от друга, работало две маленьких группы: астромаяк и планетологическая станция — каждая со штатом киберспециалистов и всего одним человеком во главе.

Людей присылали сюда регулярно, но так получилось, что эти должности чаще всего пустовали. В зону исследований галактики попадала исключительно молодежь. «Загадка века» — так назвали пещеру — не давала покоя, манила и, как молох, требовала новых жертв… Первым обычно исчезал планетолог. Потом на поиски уходил человек из астромаяка… Не возвращался никто.

В волнении Дмитрий стоял у скалы, отвернувшись от черного зева. К этой минуте планетолог готовил себя много дней. Сейчас он отгонял воспоминания о недавнем разговоре с матерью: они нарушали состояние окрыленности, которое испытывал юноша перед «вступлением в подвиг». Однако совсем не думать об этом не мог… Полгода назад, закончив факультет планетологии, Дмитрий получил назначение на Пещеру. Это была его первая самостоятельная работа. Он гордился ею и поэтому без особой радости встретил весть о том, что заведующим астромаяка назначена мама. Однако в день прилета ее он был искренне рад встрече. Три дня спустя, она пожаловала к нему в гости «для серьезного разговора». Дмитрий догадывался о чем будет речь и, понимая, что разговора не избежать, решил не обманывать ложными обещаниями, а постараться не раскрывать своих планов.

Он начал первый с вопроса: «Мама, ведь ты занималась «Нераспространяющимися излучениями»… Почему же ты бросила изыскания?» — С чего ты взял, что я бросила?! — удивилась мать. — Просто работа — на новой стадии… Дима, скажи, для чего ты опять говоришь «Нераспространяющиеся излучения»? Тебе же известно, что эта фраза — абсурдная выдумка репортеров! Зачем ты меня обижаешь, повторяя за ними чушь?

Со стороны мама была похожа на девочку с золотыми локонами. Такой он помнил ее всегда, а после гибели папы чувствовал: ее теперь не покидают мысли, что она может потерять и его. Но сейчас, извиняясь за неудачное слово, он думал с досадой: «Родителям кажется, то, чем они жили когда-то, сохраняет значение и сегодня… Но у нас своя жизнь, и то, что сегодня имеет значение, видится нам куда лучше, чем предкам. Естественно, они нуждаются в нашем внимании… Но я люблю и уважаю маму только как мать и не желаю в ней видеть ученого, корпевшего над каким-то нелепым и не нужным никому генератором: мне это просто не интересно. Чтобы в жизни чего-то достичь, надо прежде всего уважать свой талант, не упуская возможности его проявить.

— Ладно, не будем касаться моей работы, — сказала мама. — Я хотела спросить, ты еще не забыл, где погиб твой отец?

— Не забыл, — ответил Дмитрий. — Я не случайно добился сюда назначения. Ведь его поглотила Пещера… Как многих. Биоанализ показывает, что в глубине не осталось и признаков живого белка: все погибли!

— По своей же вине! — с горечью оборвала его мать. — Исследование пещеры никогда не входило в обязанности планетологов. Существует указ, запрещающий планетологам приближаться к этому месту. В зоне уже не хватает специалистов, а народ продолжает гибнуть по собственной глупости!

— Мамочка, — думал Дмитрий — ты не учла, что когда не хватает специалистов, этих запретов никто не боится. За нарушения никого не снимают… Разве что пожурят.

— Неужели, — сказал юноша вслух — ты добивалась этого назначения, чтобы иметь возможность читать мне нотации?! Это моя первая работа! Ты должна верить, что со мной ничего не случится!

Она улыбнулась и тихо сказала: «Боже, как ты стал похож на отца… Улетая, он всегда говорил: «Со мной ничего плохого случиться не может.» Кстати, перед отлетом сюда, я слышала что для исследования Пещеры готовится комплексная экспедиция. Кроме людей в ее состав будут входить универсальные киберспелеологи…» Мать глядела сыну в лицо, ждала, что он скажет. Но юноша отвернулся и промолчал. Он-то знал, что при существующей нехватке кадров всякое упоминание о комплексной экспедиции в Пещеру уже давно стало восприниматься как шутка.

Неожиданно мама перевела разговор и молодым звонким голосом спросила:

— Ты не скучаешь здесь по Земле?

— Есть немного, — ответил сын.

— Ты наверно уже забыл, — продолжала она с улыбкою, — как весной в течение дня одуванчики сбрасывают золотые локоны и дружно распускают по ветру свои серебристые кудри?

— К чему эти сентиментальности? — думал Дмитрий с досадой. — Наука увлекает нас в бездны времен, несоизмеримые с продолжительностью одной жизни. Нельзя терять ни минуты, надо успеть за короткую жизнь раскрыть хоть какую-то тайну!

— Мы живем в нетерпеливое время, — сказала мама, угадав его мысли, — поэтому каждый шаг обходится нам так дорого! Она хотела добавить что-то еще, но только закусила губу и направилась к выходу.

Дмитрий чувствовал, как сердце сдавило от жалости к матери. Хотелось ее удержать… Но он ничего не сказал и позволил ей улететь.

Прошло шесть дней. Сегодня, перед вылетом к Пещере, Дмитрий впервые после неприятного разговора вызвал на связь астромаяк. Он сам не знал, о чем будет говорить. Просто хотелось услышать ее голос. К аппарату подошел кибер-заместитель и доложил, что мама три дня назад вылетела на инспекцию филиалов маяка.

Юноша вздохнул с облегчением.

* * *

— Второй, я — первый, — радировал планетолог. — Достиг входа в Пещеру! Начинаю спуск! Как поняли? Прием.

Внутри шлема послышались гудки — позывные кибера-заместителя.

— Первый, я — второй. — отозвался робот. — Вас понял: достигли входа в Пещеру, начинаете спуск. Прием.

Дмитрий поморщился. Он еще не привык к бесцветному дикторскому баритону ранцевого интерпретатора — прибора, обрабатывающего сигналы и голосом, независящим от условий связи и особенностей речи, излагающего суть информации. Юношу развеселила мысль, что устройству, повышающему чувствительность связи, приходилось теперь интерпретировать такую же тусклую, как у него самого, речь электронного кибера. Дмитрий слышал, что во время продолжительных рейсов однотонное вещание интерпретатора порой выводило людей из себя. Но перед спуском в Пещеру, где над его головой будут толщи не проницаемых для радиоволн пород, интерпретаторский голос звучал для Дятлова как последний «привет» из обжитого мира. Здесь на поверхности его будет ждать бот, управляемый кибером. Юноша оглянулся, прощаясь с утренним светом, включил нашлемный фонарь и сделал первые шаги навстречу «Загадке Века».

Горловина Пещеры переходила в широкий проход, который полого вел в глубину и плавно поворачивал влево. Когда входное отверстие скрылось из виду, юноша выключил фонарь, уступив желанию увидеть во мраке последние отблески утра. Однако скоро Дмитрий заметил, что и внизу, в том направлении, куда вел коридор, появилось какое-то свечение. Он включил свет и ускорил шаги. Луч фонаря делил пространство на сверкающие выпуклости и огромные колеблющиеся провалы теней. С каждым шагом кондиционер скафандра работал все интенсивнее: температура понижалась и багрово-фиолетовое свечение впереди становилось заметным при свете фонаря. Это было волшебное зрелище и юношу охватил восторг. «Если бы ты только знала, — мысленно обращался он к матери, — как я мечтал об этой минуте!» Проход расширялся. Потолок все дальше уходил вверх, пока не исчез во мраке. Миновав очередной поворот, юноша погасил фонарь и восхищенно присвистнул: огромный зал напоминал остывающую топку. Неровности пола и стен испускали свет раскаленных углей. Языки сине-фиолетового «пламени» метались, как пугливые птицы, собирались в дальних углах, кружились над головой. То была колоссальная полость вытравленная лавуриновой кислотой в пластах фороцидов, светящихся при низких температурах. Цвет излучения зависел от толщины и засоренности слоя. Стоило юноше двинуться с места или повернуться, как покрывавшие стены тончайшие пленки превращали грот в удивительный калейдоскоп. Планетолог, как зачарованный, шел сквозь многоцветную карусель и думал: «Милая мама, если бы ты могла видеть все это своими глазами, ты бы не вспоминала о земных одуванчиках.» Неожиданно в динамике что-то щелкнуло и планетолог уловил чарующий звон. Он мог бы поклясться, что ничего подобного раньше не слышал. Сразу за первым тактом мелодии раздался знакомый голос интерпретатора: «Внимание. Смотри под ноги». Дмитрий зажег фонарь и похолодел: у самых его ног зияла трещина шириной до трех метров. «Внимание. Смотри под ноги» — повторил интерпретатор. Легко перепрыгнув трещину, Дмитрий осторожно придвинулся к самому краю и заглянул вниз. Свет фонаря, скользнул по стене, но дна не достиг. Юноша включил передатчик и стал вызывать: «Второй! Второй! Я — первый! Как меня слышите? Отвечайте! Я вас больше не слышу!» Только что ему удалось избежать гибели. Предупреждение поступило по рации. И он не сразу сообразил, что, находясь в глубине пещеры, напрасно тратит время, вызывая на связь робота: фороцидовая толща не проницаема для радиоволн, а позывные кибера, состоящие из коротких однотипных гудков, не напоминали мелодичного звона, предворявшего появление в эфире нового корреспондента.

По спине поползли мурашки. «Уж не мои ли предшественники подают голоса? — подумал юноша, но сейчас же отвел эту мысль: у него не было оснований не доверять результатам биоанализа. Приборы могли обнаруживать жизнь на любом расстоянии и за любой преградой.

Ощущение, что за тобой наблюдают, не из приятных. Не важно, находится наблюдатель где-то поблизости или использует телеаппаратуру — определенно был смысл узнать, что за душа обитает в фороцидовых складках и «подает советы прохожим». Юноша прислушался: снаружи, сквозь шлем проникали скрежещущие звуки, словно где-то работал гигантский плохо смазанный механизм — и направился к центру грота, где торчала целая роща каменных столбов: там легче всего было спрятаться наблюдателю или скрыть аппарат наблюдения.

Под ногами звенела радужная галька. Непрерывная игра света утомляла. «Надо взять себя в руки, — подумал Дмитрий. — Чего доброго, начнут мерещиться пещерные духи». Он сорвался с места, большими прыжками поравнялся с первым столбом и, обогнув его, замер, прислушиваясь, рассчитывая неожиданным действием заставить наблюдателя себя выдать. Не услышав ничего нового, он включил передатчик и подал голос: «Эй, кто ты, друг? Выходи! Я не сделаю тебе ничего плохого!» Ответа не было, но к доносившемуся издалека скрежету прибавились новые звуки, напоминавшие жалобное пение или плач. Источник звуков находился скорее всего в центре зала, на обрамленной столбами широкой площадке. Туда и направился планетолог. Пение становилось громче и заунывнее. Но впереди ничего не было видно, кроме радужной гальки, в которую с каждым шагом все глубже погружались ноги.

Дмитрий вздрогнул и остановился, когда под шлемом опять зазвенели чарующие позывные. На этот раз дикторский баритон трижды повторил одно слово: «назад». Планетолог вдруг обнаружил, что все кругом продолжало медленно двигаться вперед, хотя ноги его, казалось, приросли к месту. Он рванулся назад, упал спиною на гальку, погрузив в нее руки. Но было поздно. Под тяжестью человеческого тела горы камешков с воющим звуком перемещались к центру площадки. Заунывное пение гальки послужило приманкой, а теперь лавина увлекла юношу вниз, к тому месту, где уже можно было разглядеть воронкообразный провал шириною около восьми метров. Не за что было ухватиться. Никакие отчаянные усилия Дмитрия уже не могли замедлить сползания. Жерло воронки приближалось с каждым мгновением. Вот уже ноги потеряли опору. В последнюю секунду удалось было вцепиться руками в выступ у кромки провала. Но на грудь и на шлем навалились тонны сползающей гальки. От напряжения потемнело в глазах. Где-то внизу под собой он услышал всплеск. Руки сами разжались и планетолог с лавиной камней сорвался вниз. Врезавшись в бешеный поток лавуриновой кислоты, тело его закружилось волчком и пробкою выскочило на поверхность. Падение не оглушило Дмитрия. Он только понял, что случилось непоправимое: жидкая лавуриновая масса уносила его в неведомую глубину. С глухим рокотом она бежала по узкому ходу, а издалека неотвратимо приближалось что-то ревущее и клокочущее — все тот же слышанный планетологом ранее, но сейчас тысячекратно усиленный скрежет. Еще минута и стены раздвинулись. Кислота вырвалась из теснины на широкое место и, расшвыривая белые клочья, забурлила, заревела на острых порогах, волоча за собою по дну разъяренное стадо камней. Планетологу то и дело приходилось увертываться от ударов. В этом циклопическом биллиарде каждую секунду человека могло расплющить в лепешку. И он удивился, когда в адском грохоте снова услышал звенящую песнь позывных.

— Скорее вправо… Вправо… Вправо… — забубнил интерпретатор. Дмитрий кинулся вправо, лавируя среди валунов. Он, не раздумывая, подчинился приказу: это давало хоть какую-то определенность. Вынырнув из глубины после очередной атаки бешено мчащихся глыб, планетолог увидел, что впереди, уже совсем близко, поток низвергался в пропасть, над которой висела завеса из лавуриновых брызг и осколков камней. Сделав последний рывок, юноша ощутил, наконец, под ногами дно. Преодолевая течение, он карабкался по скользким камням. Его тянуло к обрыву, а он все лез и лез. Уже возле самого края пропасти Дмитрий выполз на берег и попробовал встать… но свалился без сил. Он не знал сколько времени пролежал у обрыва, но когда опомнился и отдышался, то первым делом проверил систему жизнеобеспечения. Так требовала инструкция. Обтекаемый корпус ранца получил три пробоины и бессчетное множество вмятин. Исправная ранцевая система может в течение месяца обеспечивать жизнедеятельность человека в скафандре. А теперь на табло «остаток жизнересурсов» значилось сорок часов.

— Пора выбираться, — сказал себе юноша, встал и сделал несколько шагов по обкатанным валунам. И опять зазвенел колокольчик. Тонкой нитью вплелись позывные в грохот стихии. Дикторский голос сказал: «Ступай вдоль стены к обрыву… Будь внимателен». Юноша выпрямился и ударился шлемом о каменный свод: стена была рядом. Цепляясь за выступы, он приближался к страшному месту, где жидкость устремлялась в провал. Свет фонаря не проходил уже сквозь туман из мельчайших брызг, и планетолог наощупь двигался внутри светового облака, пока не почувствовал под ногой пустоту. «Куда дальше», — подумал Дмитрий и снова услышал в ответ нежный звон. Интерпретатор сказал: «А теперь осторожно спускайся». Прижимаясь к стене, юноша встал на колени, лег затем на живот, свесил ноги с обрыва и, нащупав опору, начал спускаться, подумал: «Со стороны я наверно похож на безумного паучка, гонимого исследовательскими побуждениями в кастрюлю с кипящим бульоном».

Планетолог старался не думать о том, что с ним будет, если он потеряет опору. Но спуск продолжался недолго. На узкой площадке, где он оказался, можно было перевести дух. Но и здесь, следом за звонкой волной позывных, прозвучала команда: «Ложись и двигайся дальше ползком…» Приглядевшись, Дмитрий увидел, что площадка переходила в узкий карниз, заворачивавший под самый обрыв под своды из камнепада и струй лавуриновой кислоты. Выполняя команду, юноша двинулся дальше ползком, прижимаясь к стене и ежесекундно ожидая удара шального обломка. Стоило ему поднять голову и протянуть руку вправо и он в миг превратился бы в составную часть массы, с ревом проносившейся сквозь туман. Скоро ему начало казаться, что, ползая здесь, он напрасно расходует силы и жизнересурсы. Он чувствовал себя подопытной крысой в головоломном лабиринте, где неведомый разум выносил над ним приговор. У планетолога был свой секрет — маленькое заклинание, которому он научился еще от отца: «Все будет хорошо! Все будет хорошо! Со мной не может произойти ничего плохого!» — эти слова поднимали дух. — Все будет хорошо, — сказал себе Дмитрий и решился, наконец, посмотреть вперед. Луч фонаря высветил очертания противоположного берега, оказавшегося неожиданно близко.

— Вот и станция назначения! — объявил себе планетолог, разглядев впереди какой-то проход.

Через несколько минут ужас кислотопада был позади. Протиснувшись в крошечный чуть светившийся грот, Дмитрий сунул в зубы мундштук и, присев на камень, включил подачу питательного концентрата… Но тотчас же услышал под шлемом знакомый благовест, а голос интерпретатора забубнил одно слово: «Вперед… Вперед… Вперед…» Юноша подчинился, только со вздохом подумал: «Наверно этот любитель игры в прятки предусмотрел все на свете, кроме того, что я — человек и запас моих сил ограничен.

* * *

Прошло еще много часов. Извилистый коридор так далеко увел Дмитрия от обрыва, что в обступившей со всех сторон тишине он слышал только свое дыхание и шарканье собственных подошв. Он двигался, выполняя послушно бесконечную вереницу команд.

Недра планеты пронизывали извилистые норы-тоннели, которые то пересекали друг друга, то, сужаясь становились лазами, то, расширяясь превращались в светящиеся гроты. Это был настоящий лабиринт, где ориентироваться могло, очевидно, только загадочное существо, которому Дмитрий невольно вверил судьбу.

— Если бы неизвестный хотел мне помочь, — рассуждал планетолог — он давно бы вывел меня на поверхность. Либо я действительно стал объектом эксперимента и кто-то на моем примере задался целью опровергнуть «миф» о разумности «двуногих зверьков», либо этот «кто-то» вообще ничего не думает и все, что происходит со мной развивается по законам случайности. Но даже если у «хозяина пещеры» — злые намерения, разгадать их можно только следуя его указаниям.

И снова проплывали мимо холодные, испещренные багровыми жилами стены, снова блуждало по галереям робкое эхо шагов. Пищевой отсек ранца был пуст. Дмитрий с содроганием думал о той минуте, когда иссякнет энергозапас и тело, облаченное в скафандр, скует вечный холод. Позади осталось уже несчетное множество развилок и поворотов. Проход вновь расширялся. Эхо становилось раскатистее. Под ногами между глыбами, устилавшими пол, пролегли трещины. Отполированные лавуриновой кислотой эти камни напоминали громадные плиты старинных храмов.

Дмитрий не смотрел на табло «Остаток жизнересурсов», но совсем не думать об этом не мог: свет фонаря заметно слабел — первый признак, что энергозапас подходит к концу. Сделав еще несколько шагов, планетолог качнулся, взмахнув рукам: плита, на которую он вступил, утратила равновесие и все больше кренилась, открывая черный провал. Отступать было поздно; юноша чувствовал: камень вот-вот перевернется, когда музыка позывных зазвучала под шлемом, словно аккомпанемент к его балансирующему танцу.

— Прыгай вперед! — подсказал невидимый советчик. Вперед — означало в провал. Но раздумывать не приходилось. Дмитрий рванулся в черную неизвестность. Острые края плит мелькнули перед самым лицом. Пролетев метров пять, он упал в гальку и погрузился в нее по колени. Еще до того, как ноги коснулись дна, он услышал над головою скрежет: освободившись, фороцидовая глыба встала на место — стены вздрогнули и на дно посыпались камни. Но грохот не мог заглушить звонкого призыва и нового приказа: «Быстро в проход». — Попробуй «быстро» сам, — ворчал Дмитрий с трудом выдирая ноги из гальки. Ему удалось благополучно сделать один шаг по направлению к открывшемуся впереди лазуу. «Быстро в проход» — повторил диктор. И в этот момент тяжелый камень сбил человека с ног. Свет погас. Юноша, извиваясь, полз в темноте, вздрагивая от ударов падающих рядом обломков. В ушах стоял гул.

Дмитрий полз, пока, наконец, камнепад не остался позади.

— Плохи мои дела, — заключил он, привалившись к стене и ощупав шлем. Фонарь был начисто срезан. Затылок саднило. За ворот нательной одежды бежала теплая струйка. Дмитрий лег на живот — Должно быть содрал кожу, — подумал он, выжидая, когда остановится кровотечение. Впервые мелькнула мысль, что скорее всего ему уже не выбраться на поверхность. Но он так устал, что эта догадка почти не произвела впечатления. Страх пришел позже, когда отдышавшись, он вдруг подумал: «Что будет с мамой, если я не вернусь?» Держась за стену, Дмитрий встал и, пошатываясь двинулся дальше. — Без фонаря даже лучше, — успокаивал он себя, — свечения стен достаточно, чтобы не натыкаться на выступы и обходить провалы. По крайней мере не так заметно, как тают последние капли энергозапаса.

Временами ему начинало казаться, что неизвестный, который долго водил его по лавуриновым норам, знал глубинное царство не больше его самого. Но юноша гнал от себя эти мысли. Рассуждения о безвыходности положения были «непродуктивны»: они отнимали последние шансы. Он должен был двигаться от команды к команде, точно от вехи к вехе. Гипотеза «вех» казалась ему остроумной: надо было только представить себе, что в разных точках пещеры установлены маломощные передатчики, каждый из которых передавал определенную команду.

— Я должен вырваться! — говорил себе юноша. — Я должен сделать это во имя тех, кто не вернулся!

Коридор все круче шел вверх и Дмитрию хотелось верить, что этот путь приближает его к поверхности. Он уже не шел, а взбирался по груде острых камней. Светящиеся фороцидовые прожилки постепенно тускнели, что свидетельствовало о повышении окружающей температуры. Планетолог рвался вперед, убеждая себя, что он — на пути к спасению. Видимость становилась все хуже, а камни, по которым можно было подниматься, как по ступеням, попадались все реже. Теперь, чтобы не скатиться вниз, приходилось нащупывать удобные для опоры выступы.

Обломок породы, выскользнув из-под ноги, защелкал по склону. Юноша едва успел перегруппироваться, нащупать другую опору. Только сейчас до него дошло, что в пылу «гонки с пещерой» он не заметил, как нора перешла в вертикальную шахту. Прижавшись всем телом к холодным камням, Дмитрий почувствовал, что не может двинуться с места. Он достаточно разбирался в тонкостях скалолазания, чтобы понять: без света одинаково безнадежно, и продолжать подъем, и возвращаться вниз: он непременно сорвется.

— Значит, все! — подумал Дмитрий. — Пусть так… Терять нечего… Хочу узнать до конца, на что я способен. Известно, что человек, как приклеенный, может держаться на крошечных выступах скал… но не держится: сталкивают нервы. Человек не зонтик, чтобы спокойно висеть на гвозде. Вот если б он мог по желанию приводить себя в «состояние зонтика». А впрочем… разве это совсем невозможно? Скорее всего тот, кто меня направлял, не рассчитывал, что я лишусь фонаря. Если нет новых команд, значит со светом я видел бы точки опоры и мог продолжать подъем… Что если мне попытаться проделать это наощупь, попробовать уподобиться «зонтику». Надо действовать так, как будто в запасе — тысяча лет и некуда торопиться.

Собранность пришла не сразу. Дмитрий заставил себя не суетиться. Отсутствие толкающей под локоть панической спешки позволило двинуться вверх — не шаг за шагом, как раньше, а сантиметр за сантиметром. Он запер выход для «непродуктивных» чувств. Осталась только работа: методичное, почти любовное касание пальцами камня, выявление неровностей, трещин, проба на прочность и, наконец, перенос тела, — новый сантиметр или два вверх — короткий отдых, и опять кончики пальцев в поисках шероховатостей камня. Внизу лиловым маревом разливался холодный фороцидовый мир. А вокруг — непроглядная ночь. Дмитрий вползал в самую ее гущу и чем выше он забирался, тем враждебнее становился камень. Скоро он почувствовал, что дальше двигаться невозможно: наклон стал отрицательным. Стена теперь нависала над головой в виде свода, отталкивая от себя человека. Он подтянулся в последний раз и замер… Наконец-то вновь зазвенел, колокольчик. «Иди на правый карниз», — командовал диктор интерпретатора, а Дмитрий подумал, что за часы блужданий этот однообразный голос стал для него родным.

Юноша продвинулся вправо, пошарил рукой, но никакого карниза не обнаружил. Переместившись еще правее, он закрепился на новом месте, протянул руку и наткнулся на стену, стоящую под прямым углом к той, по которой карабкался. Скоро он нащупал в смежной стене опору для правой ноги и занял такую устойчивую позицию, что смог освободить руки.

— Только не расслабляться! — внушал он себе. — Одна рука ищет, вторая — страхует.

Он осторожно исследовал камни, пока прямо над головой не нащупал края площадки.

— Вот и обещанный карниз, — подумал Дмитрий, забираясь на выступ. Только теперь к нему пришел страх высоты. Ударяясь шлемом о выступы, планетолог торопливо как таракан запихивал себя в щель между стенами подальше от пропасти. Углубление перешло в грот, по которому можно было только ползти. В одном месте лаз расширялся. Здесь Дмитрий решил было перевести дух, но только успел об этом подумать, как ласковый звон опять заставил его насторожиться. «Ты должен пролезть… пролезть… пролезть…» — требовал диктор.

— Опять пролезть! — ворчал планетолог, втискиваясь в сужающийся проход. Он был уверен, что следом за узким местом лаз непременно расширится и продвигался вперед, пока не понял, что это нора не рассчитана на ширину его плеч. Зажатый в этих тисках, он почувствовал, что не может вздохнуть и отчаянно рванулся назад. Однако вытянутые вперед руки в плечах были скованы, а ноги, еще находившиеся в расширении лаза беспомощно бились о камни. Кровь гудела в висках, и в этот тревожный гул, в который уж раз вошла звенящая нота, а за нею — три слова, все те же три слова: «Ты должен пролезть… пролезть…» Дмитрий поджал колени, уперся ступнями в стены и, зажмурив глаза от нарастающей боли, выполняя приказ, начал медленно выпрямляться. Уже теряя сознание он почувствовал, что стена закачалась и вместе с ним стала куда-то сползать. Потом был сильный удар.

Когда боль отступила, планетолог услышал рядом журчание. Пошарив руками, он заключил, что лежит на откосе среди фороцидовых глыб. Воздуха не хватало, хотя на грудь уже ничего не давило. Зажмурившись от ожидаемой боли, он повернулся на спину. Боль не пришла. Но дышать все равно было нечем.

— Повезло мне, — думал Дмитрий, — камень не выдержал, я — уцелел… Жаль, что так поздно мне повезло: кислородный контейнер — пустой.

Он решился открыть глаза… И замер, боясь шевельнуться, спугнуть панораму, увидеть которую меньше всего ожидал: перед ним расстилался манящий ни с чем не сравнимый ковер беспредельного неба.

* * *

Кибер-заместитель так ловко наложил пластырь, что разбитый затылок уже не саднило. Робот высился рядом, полный готовности совершить еще какой-нибудь подвиг.

Отставив флягу с «Бальзамом жизни», Дмитрий прикрыл глаза и некоторое время молча наслаждался комфортом. Он был уже в новом скафандре и, откинув забрало, отдыхал в салоне стратобата, который привел по его вызову электронный коллега.

Напряжение спало, но планетологу почему-то совсем не хотелось думать о том, что он первый, кому удалось выбраться из этого ада: что-то мешало радоваться спасению.

На горизонте вспыхнула яркая звездочка. Свет ее перешел в багровое зарево и погас.

— Прибыла скорая помощь, — докладывал кибер — для отправки эвакокапсулы.

Эвакокапсула — специальный прозрачный контейнер, поддерживающий состояние анабиоза (тлеющей жизнедеятельности) тяжелобольных или раненых, отправляемых в космогоспиталь.

— Напрасно вызвали! — усмехнулся юноша. — Как видите, я невредим… — и вдруг, оборвав себя, пораженный догадкой, вскричал: — Что-нибудь с мамой? Я прав? Ради бога, что — с ней?

— Слабое сердце… — промямлил кибер.

— Это я виноват! — стонал юноша.

— Ожидая вас, она потеряла сознание, — уточнил помощник. — Мне передали, что около капсулы она вам что-то оставила.

Бросив куст пламени в черный зевок пещеры, стратобот заскользил над грядою холмов в направлении гигантских антенн, похожих издалека на парящих у горизонта бабочек.

В помещении астромаяка Дмитрия ожидала прозрачная эвакокапсула с телом мамы. Через пятнадцать минут ее должны были увезти роботы скорой помощи. Юноша понимал, что это бледное лицо за толстым стеклом не может принадлежать никому, кроме матери… но содрогнулся: «спящая» маленькая женщина по плечи укутанная в саван, показалась ему незнакомой. К горлу подкатывался комок. И тогда Дмитрий сказал, как будто она могла его слышать: «Мама, я же тебе обещал, что ничего не случится. Ты еще будешь гордиться мною! — Он продолжал говорить, приближаясь к прозрачному ложу. — В пещере есть жизнь! Кто-то разумный и добрый внизу подавал мне советы, все время меня направлял… Клянусь, я узнаю, кому обязан спасением!» Лицо матери все еще поражало его новизной. Планетолог отвел глаза. Взгляд, скользнув по стене, остановился на маленьком прямоугольном футляре, висевшем над головной частью капсулы. Дмитрий много раз видел изображение этих приборов. Как-то, представляя журнальную стереографию другу, он даже сострил: «Полюбуйся, это и есть мамины цацки». В памяти всплыли ее слова: «Ты опять говоришь «Нераспространяющиеся излучения»? Тебе же известно, что эта фраза — абсурдная выдумка репортеров! Зачем ты меня обижаешь, повторяя за ними чушь?» Употребив привычное выражение, юноша не собирался обидеть маму, хотя по мнению многих: «В этом устройстве пытались реализовать сомнительный принцип возбуждения в малом пространстве незатухающих радиоволн».

А в памяти постепенно всплывали другие слова: «Ты наверно забыл, как весной в течение дня одуванчики сбрасывают золотые локоны и дружно распускают по ветру серебристые кудри?» Все более замедляя шаги, он приближался к «хрустальному саркофагу»… И вдруг застыл потрясенный, схватившись за шлем. Только сейчас планетолог увидел, что изменилось: не было больше ее золотых кудрей… Внутри капсулы на подушке лежало пушистое «серебро одуванчика». Он обхватил шлем руками: в прозрачную сферу, как птица в родное гнездо, влетел нежный ставший спасительным звон. Дмитрий знал теперь, почему из пещеры не возвращались: эта мертвая бездна была идеальной ловушкой для всех безрассудных голов… Всех, кроме мамы: у нее просто не было выбора. Она понимала, что сына не удержать — оставалось пойти, найти выход и застолбить страшный путь свой незатухающими путеводными радиовехами.

НОВАЯ ЧУМА

События, о которых я расскажу, случились на цветущей планете, где возможности человека могли состязаться только с воображением. Люди проникли в недра и в небеса, одолевали Пространство и Время, умели перевоплощаться физически и совершать еще много разных «чудес». Жили они очень долго и не знали болезней, пока не обрушилось на планету несчастье, которому дали название Новой Чумы. Без следа и свидетелей эта беда отнимала у общества наиболее преданных Высшей Науке мужей. Ходило поверье, что существует граница познания, и каждый, переступивший порог, превращается в вихрь элементарных частичек.

Однажды среди «райского сада», в который превращена была суша планеты, гуляли два друга — два корифея, Поэт и мыслитель Аскет.

Поэт шел, любуясь цветами, деревьями, небом, наслаждаясь руладами птиц, дуновением ветра, несущего благоухание трав, в то время, как мысли Аскета уносились к высотам, где хрустальная ясность исключала туманы ложных посылок. Столь непохожие они знали друг друга давно, при общении обходились не многим количеством слов, умели часами молчать, поглощенные каждый своим: Аскет — бездной мысли, Поэт — удручающей несообразностью между праздником жизни и ужасом Новой Чумы, одного за другим отнимавшей друзей.

Они научились быть вместе, не мешая друг другу, а если что-то не нравилось, без церемонии «резали правду в глаза». Вот и теперь, когда, Поэт подобрал с земли крошечный шарик-дробинку, подбросил в ладони и сунул в карман, Аскет не сдержался, спросил: «Эта капля металла тебя вдохновляет?» — Мне ее жаль… — признался маэстро. — Она так одинока!

Он любил собирать эти шарики дома, в заветном шкафу. Фантазия рисовала то сказочных джинов, таящихся в них, то некую сокровенную жизнь, которая дремлет, как в споре, пока не представится случая вдруг прорасти.

Хотя это было всего лишь «капризом души», собирая «горошины», поражаясь обилию их за последнее время, Поэт задавался вопросом: «Откуда они? Какая незримая туча без грома и молнии усевает планету «нетающим градом»?

— Мне ее жаль… — признавался маэстро. — Она одинока!

— А мне жаль тебя! — качал головою Аскет. — Сколько можно быть взрослым ребенком?

— Но оставаться ребенком… — не это ли счастье! — ответил Поэт.

— Не это! — отрезал ученый. — Немыслимо счастье без возможности утолять страсть к познанию! Стыдно кланяться всякой соринке, в то время как обступившие тайны держат нас в клетке неведения!

Но Маэстро говорил о своем:

— Что может быть очаровательней тайны, к разгадке которой мы приближаемся? Миг озарения — это то же, что чудо любви!

— Ну при чем здесь любовь?! — сокрушался Аскет. — Для познания нужен «холод вершин» — идеальная ясность рассудка!

— Ты по-своему тоже поэт! — усмехнулся приятель. — Не надо сердиться… У нас с тобой разные жанры.

— А я не сержусь… Будь здоров! Я еще поработаю, — отозвался Аскет и вспорхнул к себе на балкон круглой башни, вознесшейся над цветущей планетой.

— Ладно, пока! — приятель махнул ему вслед и продолжил свой путь по аллеям «райского сада».

В это время Аскет опустился в удобное кресло у себя на балконе, прогоняя из сердца досаду от потраченных на беседу минут.

Он умел обретать ясность духа, глядя в корень вещей. Ход его рассуждений и действий, которые вытекали из них, можно выразить так:

Ведя родословную от религий и мифов, «поэтический мир» уводит от объективной реальности. Опасность — уже в самой музыке слов, в метафорах, подменяющих логику.

Аскет отдавал предпочтение фактам, очищенным от «романтических бредней»: «В ранние поры романтизм был полезен для поощрения странствий, призванных расширять кругозор, но сегодня он так же смешон и не нужен, как дар лицедейства при полном владении техникой трансформации плоти. Все эти «тайны поэзии», «изыски цвета» и «звукофантазии» — дань наивному детству. Наша стихия — познание. Совершенствуясь, мы пойдем до конца, следуя за ускользающей истиной!» И Аскет, не сходя с плетеного кресла, «пошел до конца», избавляя себя от помех, заусенцев, задирин, которыми изобилует «мир шальных чувств». За счет углубления логики и наращивания «математической мощности» он блокировал действие «вздорных эмоций» — расширились благотворные связи, однако упала надежность системы, устойчивость, сопротивляемость внешней среде. Его память хранила уже достаточно сведений, и Аскет, избавляясь от хлама, преступил к очищению «аналитических центров». Достижение высшей надежности обеспечивалось упрощением схемы, приданием обтекаемой формы и уплотнением защитных слоев. Процесс, ускоряясь, принял лавинный характер.

Когда же, избавившись от всего, что мешало, Аскет, наконец, достиг совершенства, он… выпал через балконную щель и в виде дробинки скатился под ноги Поэту, который как раз завершил круг прогулки.

ПОД КРЫЛОМ МОТЫЛЬКА

1

КТО-ТО любил всех, чьи сны походили на жизнь. Он звал себя «Мотыльком» и видел, что спавшие неизменно тянулись к истокам — к прозрачной стене, за которой таилась великая «Краеугольная тайна»… «Ничто не берется из ничего». Измочаленные угарными снами, они ударялись об Это, как бабочки о стекло, за которым благоухает роскошный исполненный радости мир, и откуда невесть для чего занесло их сюда — в этот сумрачный Угол. Но час пробуждения был уже близок.

Серый, пушистый, с чуть рыжеватым отливом, комочек на каждом шагу ждал подсказки природы: его слишком рано взяли у матери. Слизывая безвкусную жидкость с теплого пальца, он плакал по материнским соскам. Ему выпала редкая участь — на время очнуться от вечного сна без видений, чтобы вкусить «иной сон». Ниспосланный во искупление зла, он был шокирован пошлостью сонного мира. В новом доме, куда его принесли, полы закрывала ворсистая ткань. Касания рук вызывали у малыша содрогание: казалось дом населяет множество чудищ, нацелившихся его проглотить. Одуревший от прикосновений котенок искал укромное место, чтобы впасть в полудрему-полупрострацию.

Люди взяли его на большую кровать, которую называли «коровою». Занимая две трети крошечной спальни, она была мысленно поделена пополам. На условной границе легло одеяло, на которое был помещен Леопольд, — так сразу же окрестили котенка.

Когда погас свет, одно из чудовищ стало жутко рычать, а лапа другого — крадучись начала подбираться к котенку. «Теперь непременно съедят!» — решил он и вцепился с отчаяния коготками и зубками в человеческий палец… А минут через двадцать утомленный борьбою котенок свернулся калачиком и, прильнув к «побежденной» руке, в первый раз, усыпляя себя, замурлыкал.

Еще не проснувшись, малыш ощутил, что какая-то сила давит его изнутри. Не понимая, что происходит, он силился закричать, но не смог даже пискнуть: новый враг лез из глотки, обжигая и выворачивая внутренности. Люди проснулись, и байковое одеяльце вместе с котенком поплыло по воздуху через темные комнаты в помещение, где пол вместо ворса был устлан прохладными плитами. Лежа на гладком полу, малыш продолжал содрогаться от болезненных спазм. А вокруг стоял «лес» голых лап, засунутых в шлепанцы. Наверху перекатывались голоса. Продолжая выкашливать из себя невыкашливаемое, чуя пугливым сердечком, что решают его судьбу, котенок пробрался из яркого света в закуток между ванной и стиральной машиной и еще долго дрожал там от слабости и пережитого ужаса. А люди, потоптавшись немного, ушли, «унеся с собой» свет.

В комнате с ванной, стиральной машиной и унитазом пахло так же, как в доме, где малыш появился на свет… Только рядом не было мамы. Из крана привычно падали капли, словно семенил кто-то лапками. И котенок заплакал, вспомнив мягкие ушки и полные неги глаза своей мамы, а потом, успокоившись, — свернулся калачиком и задремал.

Когда он проснулся, все еще спали. Было тихо, не считая далекого храпа и детского бормотания. Чувствуя внутри жжение, малыш вылез в прихожую, обнюхал обувь в голошнице, приплелся на кухню, но тут, вероятно от запахов, жечь стало больше. Тогда он направился в комнату и, присев на ковровый ворс, подоткнул себя снизу хвостиком. Голова шла от слабости кругом. А внутренний голос настойчиво требовал облизаться после всего, что случилось. Работая крошечным язычком, котик вспомнил горячий приятно-шершавый язык кошки-мамы, которым еще так недавно она его мыла. От боли, тоски и потерянности он горько заплакал и начал звать маму, без которой не мыслил себе продолжения жизни. А минуту спустя, возле крошки снова вырос «лес» голых ног. Но теперь, подняв голову, он констатировал, что чудовищ — всего лишь три штуки: хозяин — медлительный губошлеп, напоминавший пузырь, — того и гляди наплывет и раздавит, хозяйка — небольшая, звонкоголосая, быстрая, несущая заряд нежности и усталости, их угловатая дочка — пугающая готовностью к взрыву. Никакой иной живности, не считая усатого таракана, сбежавшего в щель под окном, в доме он не заметил. Малыш рыдал в окружении шлепанцев. Когда поставили молочко, он только на миг замолчал, чтобы ткнуться носиком в блюдечко, облизнуться и вновь зарыдать. Среди малышей, которых забрали у кошки, он был самым тщедушным. Вспоминая подушечки маминых лап и вздымающиеся в материнской тревоге бока, котенок был безутешен: затерявшийся во Вселенной родительский дом казался единственным местом, приспособленным к жизни. Девочка наклонилась над ним. «Оставь котенка в покое! — сказала хозяйка. — Видишь, он нас боится.» Осторожно двумя ладонями она оторвала малышку от пола и приказала: «Идите все спать! Еще рано». Неожиданно из ее губ зажурчал ручеек таких ласковых звуков, что детенышу сделалось приторно, и он сладко зевнул. Вернувшись в постель, она положила теплый комочек под одеяло. Хозяин улегся напротив и, накрыв себя с головой, молча глядел из «норы». Согревшись, малыш успокоился, а хозяйка прильнула к нему, нежно чмокнула в розовый носик, и зверек замурлыкал, как будто внутри у него заработал моторчик.

Спустя три часа, котенок вылакал из розеточки столько коровьего молока, сколько влезло в живот. К вечеру он обнюхал почти всю квартиру, в темных теплых местах подремал, мимоходом выел желток из вареного всмятку яичка. А на ночь хозяева снова взяли его на «корову».

2

Малыш проснулся чуть свет, побродил по кровати. Хозяйка включила лампу как раз в тот момент, когда он неловко спрыгнул на коврик и, наскоро облизавшись, куда-то потопал.

— Погулять захотел? Погуляй, мой хороший! — разрешила добрая женщина, даже не подозревая, что с этой минуты обитатели дома вступают в полосу неприятностей, связанных с новым жильцом. Теперь изнутри малыша распирала ужасная сила: он должен был «сделать кошачьи дела», но мешало Табу. А совета спросить было некого. Запрещалось прудить, там, где спишь. Ковер был «живою спиной». В ванной комнате «семенила родная капель» — он не мог оскорбить ее непристойными запахами. Терпеть больше не было сил, и котенок «пристроился» там, где стояла сырая хозяйская обувь. Облегчившись, — вернулся к «корове», но запрыгнуть не смог и разлегся на шлепанцах. Он не слышал, как встали хозяева. Учуяв подозрительный запах в прихожей, они разбудили малышку, ткнули носиком в мокрое место и посадили возле стиральной машины на газетный листок, прикрывающий синюю плошку. При этом они так шумели, что котенок, зажмурившись, ждал, что его вот-вот слопают.

Но его не тронули ни на этот раз, ни потом, и малышка решил, что теперь так будет всегда: как только он напрудит, его ткнут носом и посадят на синюю плошку — не очень приятно, все же терпимо. Но скоро жизнь сделалась просто невыносимой: хозяева взяли за моду шлепать котенка. От криков их побои казались больнее, поэтому, «сделав дела», малыш забивался в какой-нибудь угол. Однако его все равно находили и, выуживая из укрытия, приговаривали: «Леопольд, подлый трус, выходи'» В доме было много укромных местечек. Его выманивали извивающимся пояском, а потом им же и наказывали, приговаривая: «Вот тебе, Леопольд! Что б не пакостил!».

Теперь, когда его брали на руки, он мелко дрожал. Вечером, как и раньше, малыша приносили в постель и укладывали на одеяльце, но стоило выключить свет, он крался в ноги: чтобы спать, ему надо было прислониться к чему-то живому и теплому. А утром все повторялось: крики, выманивание, наказание и синяя плошка с газетным листочком. Он уже чувствовал, эти чудовища с ним на пределе, но не мог взять в толк, чего от него добиваются. Одна бывалая женщина объяснила хозяйке, что у кошечек, как у людей есть дебилы: «Их учи не учи, бей не бей — все без разницы» Советовала обработать места, где котенок прудил… И скоро квартира наполнилась запахом уксуса. А потом обнаружили настоящий тайник. Он надеялся, что его сокровенное место, в углу за огромным диваном, никогда не найдут. В самом деле, хозяева удивлялись, как, получая уже и вареное мясо и рыбу, он по прежнему только «прудит». Если девочка жаловалась, что пахнет «кошатиной», мать говорила: «Сама просила котенка — вот теперь нюхай!» Но когда отодвинули мебель, то ахнули: столько здесь было какашек. Плинтус и пол выскребали ножами. А Леопольд был отхлестан за милую душу.

— Теперь уже точно сожрут! — думал он, сидя в плошке на сложенном вдвое листке. Решил никуда не ходить, а сидеть и выслушивать жалобы труб, проходящих сквозь ванную комнату. Он дремал целый день, пока не услышал хозяйскую дочку: «Лепка, ты здесь? Безобразник такой, попробуй мне только напакостить!» И содрогнулся, когда она вдруг закричала: «Мамуля, скорее! Иди, погляди!» Должно быть с отчаяния Леопольд изменил своему табу, напрудив там, где дремал, но не в плошку, как хотели хозяева, а позади нее. Оставаясь на сухом листе, он даже не понял, как это вышло.

Котенка взяли на кухню, где его ждало яичко и молоко. Под плошкою вытерли, но не особенно тщательно, чтобы оставшийся запах напоминал. То, что в этот раз не побили, казалось случайностью: то ли забыли, то ли делают вид, что забыли побить. Выбрав желток и с отчаяния вылакав блюдце белого пойла, Леопольд возвратился в ванную комнату и заснул возле теплой трубы.

Проснулся он в панике: очень уж не хотелось быть снова битому. Принюхиваясь, заметался по гладкому полу. На этот раз запах привел к синей плошке, накрытой бумагой, где часто сидел в наказание… И он опростался, едва взгромоздившись на место с полным брюшком, а затем, подчиняясь «инстинкту захоронения», начал топтать и терзать коготками бумагу. На шум прибежала хозяйка, и, вместо того, чтобы бить и браниться, вдруг принялась осыпать его ласками, называя: «Лепушкой», «Лапушкой», «умницей», потом вымыла плошку и накрыла свежим листком.

— Опять притворяются, — недоверчиво думал котенок. На кухне в розеточке он обнаружил вареную рыбу, и, хотя еще не был голодным, на всякий случай умял — «кто знает, что ждет впереди» — и вернулся к поющей трубе.

В этот день еще раза два мыли плошку. Оставшись небитым, котенок повеселел, не догадываясь, что ему уготовано вечером.

Хозяин, вернувшись из института, выслушал новость, спрятал еще не проснувшегося малыша под пальто и вышел из дома. Котенок учуял мороз — задрожал, запищал и, цепляясь когтями, обезумев от снежного блеска и ледяного дыхания улицы, стал карабкаться на человека, словно на дерево.

— Им надоело возиться со мной! — решил он. — Я пропал!

3

— Знаешь, мама, — сказала однажды Ирина Кошко — сегодня какой-то нахал в электричке решил ко мне приставать: «Можно, девушка, мне вас спросить?» Отвечаю: «Валяй».

— У вас есть телефон?

— Ну допустим.

— Дайте его записать.

— Для чего?

— Позвонил бы…

— А, может, сразу зайдешь?

— Я б зашел…

— Так в чем дело? Просись ночевать.

— А что, можно? — таращится. Я ему басом: «Сопли утри, да катись, пока ухи целы» — Отвалил!

— Глупая ты, Ирина, — вздохнула мать. — Вечно из себя корчишь.

— А чего с ними чикаться — с мужиками-то? Кончилось их времячко!

— Кто тебе это сказал?

— Ты сама так думаешь!

— С чего ты взяла?

— Не слепая — вижу!

— Ничего ты не видишь…

— Вижу! Не хуже других!

— А ну тебя! Хватит! — отмахнулась Ольга Сергеевна.

Ей было не до дискуссий. Как всегда в конце дня ныло сердце. Из зеркала на нее смотрела невысокая женщина, лет пятидесяти с притушенным усталостью взглядом и злыми морщинками над верхней губой. Разувшись, повесив пальто, она проходила мимо дочери в спальню и, скинув одежду, плюхалась на «корову», уставившись в потолок. Перед глазами еще мелькали осточертевшие за день строительные площадки, раскрашенные казарменной краской стены залов и закутков, где между столами и досками суетились бледнолицые люди, с которыми она разбиралась в бесчисленных ляпах, допущенных в судороге, выдаваемой за деловитость — люди с которыми она пробовала договориться, от которых домогалась ясности и которые, в свою очередь, требовали от нее каких-то гарантий, согласований и подписей. Ольгу Сергеевну мутил один вид «проектных контор», называемых «институтами», по которым она таскалась с «возом» бумаг. Внутренности мастерских — этих «храмов архитектуры» — напоминали грязные стойла. Чтобы творчество зодчих не отрывалось от «почвы», их заставляли творить в удручающей тесноте и грязи, среди облупившихся стен и осыпавшейся штукатурки…

Будучи инженером Управления капитального строительства, Ольга Сергеевна посредничала между строительными, проектными и эксплуатирующими организациями, участвовала в переговорах, похожих на кухонные свары. Все были заняты выше головы… Главным делом было найти виноватого. Когда страсти грозили сорвать совещание, Ольга Сергеевна пыталась разрядить обстановку: «У вас — кролики, — говорила она, улыбаясь, — у меня — капуста. Давайте ладить!» И, как не странно, это ей иногда удавалось.

4

Вечером Ирина встречала отца словами: «Папа, тебя котяшка заждался». Когда Игорь Борисович ставил портфель, котенок сигал на галошницу, а оттуда — на воротник хозяина, который месяц назад примирил его с улицей тем, что не стал суетиться, хватать и запихивать малыша под пальто. Леопольд успокоился сам, а потом научился не только лежать, вцепившись в искусственный мех, но и, стоя, джигитовать, задрав свечой хвост, успевший из серой морковки превратиться в роскошное опахало, переходить с одного плеча на другое, поочередно касаясь лица человека хвостом и усами. Если шел снег или было морозно, он прижимался к кроличьей шапке хозяина. Постепенно «котяшка» запоминал свой подъезд, дом, двор, квартал, а Игорь Борисович с каждым разом уходил с ним все дальше. Страшнее всего была улица, по которой со звоном и грохотом бегали многоглазые чудища. Когда они приближались, сверкая очами, сначала он, прячась за шапку, дрожал, но вскоре привык и к машинам, и к людям, и к длинноухому кобельку, выводившему погулять пожилую хозяйку. Песик облаивал громыхавшие как посуда на кухне трамваи, а затем поворачивался к старушке и будто спрашивал: «Видишь, какой я герой! « Иногда им попадалась странная женщина. При виде котенка она причетала: «Ах, славно устроился мальчик! Лежишь себе, как воротник, и тепло и не страшно!» Игорь Борисович не любил разговоров со встречными и торопился уйти.

Уютно светились огни, под ногами покрякивал снег, бежали машины, шли люди, а Кошко, обо всем забывая, говорил, говорил, убежденный, что так Леопольду спокойнее. Развалившись на воротнике, свесив лапки на грудь и на спину хозяина или же стоя у него на закорках, малыш норовил заглянуть человеку в глаза.

— Не бойся, мой маленький, — говорил человек. — Пока я с тобой, никто тебя не посмеет обидеть.

— Вижу, ты добрый, — соглашался беззвучно малыш. — Я привык к тебе. Мне с тобой славно.

— Есть много вещей, знакомство с которыми тебе еще предстоит… — обращался Игорь Борисович к Леопольду, как если бы говорил с молодым человеком, «обдумывающим свой жизненный путь», — но еще большего, к счастью, ты никогда не узнаешь. Например, тебе в голову не придет, что есть такая фиговина, как «Гармоничная личность», на которую сам я однажды попался, как пескарь на крючок.

И действительно, в эту «фиговину» была вбухана лучшая часть научной потенции Игоря Борисовича. Начиналось, правда, неплохо: тема дала материал для дипломной работы, двух-трех статеек и даже брошюрки. Молодость жаждала простоты, и он научился выуживать упрощенные формулы из заумных сентенций. Это напоминало поварское искусство: общеизвестное мнение о гармонии, как о «стройности и соразмерности» замешивалось на мыслях Платона о гармонической личности как «совокупности качеств человека-гражданина, проявляющихся в его физическом облике, поступках, речах и произведениях», сдабривалось суждениями Леонардо да Винчи о «гармоничности — в идеальной организации тела и во взаимопроникновении внешнего и внутреннего», разбавлялось идеями англичанина Шефтсбери — «Что прекрасно, то гармонично и пропорционально. Что гармонично и пропорционально, — то истинно», а также достойного Иммануила Канта: «Гармония — согласованность между рассудком и чувствами «во внутреннем нравственном законе». К этому добавлялись «пряности» основателя Йоги — Патанджали о «гармонии в самопознании через сосредоточение» и «сладости» почти безымянных современных Учителей, настаивающих, что «гармония — это сочетание личного и общественного, развитая творческая активность, чувство социальной и моральной ответственности, формирующие Цельную личность». В ту пору Кошко добросовестно верил, что нет ничего на свете достойнее «гармонической личности». Но то ли не хватило «поварского» таланта, то ли исходный «продукт» оказался не первого сорта, — блюдо вышло с горчинкой. Было не ясно, как его следует употреблять… и следует ли вообще. «Гармоничная личность», как нечто само собой разумеющееся, требовала, к примеру, отменных задатков, что наводило на мысль о наследственной элитарности, а это не отвечало ни убеждениям, ни далекой от идеалов гармонии внешности Игоря Борисовича. Он долго маялся выискивая обходные пути. В конце концов, помогли товарищи «сверху», решительно указав на «преждевременность темы», порожденной злокозненными умами, чуждыми «почвенному ладу масс».

Избавившись от затянувшегося наваждения, Кошко убедился, что большинство однокашников давно обогнало его на «лестнице званий и должностей». Может быть, он и сломался бы…, но в тот год как раз появилось создание с мандариновыми дольками губ и уморительной дырочкой между ними в середке, а, появившись, стало расти, заполняя жизнь утомленных родителей смыслом. Когда Ирина впервые надела сережки, мать сказала: «Они тебе не к лицу. Для чего ты их носишь?» Ответ был коротким, но убедительным: «Чтобы уши болели».

5

Вернувшись с прогулки, малыш торопился в спальню, запрыгивал на «корову», бочком, приближался к Ольге Сергеевне и, немного смущенно, тыкался ей в лицо, убежденный, что весь этот теплый мирок в значительной степени был ее миром и что остальных обитателей дома, как когда-то его, она принесла сюда в свое время в хозяйственной сумке. Ольга Сергеевна целовала котенка, уложив, нежно гладила, наслаждаясь его доброй «песенкой». А котенок то расслаблялся и жмурился, то вздрагивал и напряженно пялил глаза на хозяйку. Она тоже с ним разговаривала, и с ним, и одновременно с собой, не в слух, как свойственно слабым натурам, — беззвучно. Взгляд ее то отчуждался, удаляясь в неведомое, то упирался в глаза собеседнику, точно желая проникнуть в его сокровенное.

Леопольду было неловко: казалось, его принимают за кого-то другого, но котенок боялся пошевелиться, не желая разрушить иллюзию. Ольга Сергеевна «приползала» с работы еле живая с ноющей болью в груди. В ушах — продолжал звучать голос начальника, в глотке которого словно соударялись стеклянные шарики, вызывая у окружающих нервные судороги. «Есть натуры, для которых такая работа — как раз то, что надо… — рассуждала Кошко, — но только не для меня. « «Отогревшись» возле котенка, она надевала халат: начиналась «вторая работа».

6

Однажды Игорь Борисович с малышом на плече, оказавшись поблизости от жилой двадцатичетырехэтажки, услышал немыслимый вой прерываемый истерическим лаем. А котенку вдруг показалось, что над ним прозвучал голос рока. Он вскочил, зашипел и прогнулся в спине одногорбым «верблюдом». Остромордая вислоухая псина с налитыми кровью глазами явилась из мрака. Лай ее был как будто смертелен уже сам по себе. Следом за бешеной тварью змейкою вился по снегу упущенный повод.

— Птусик, назад! Ко мне! — доносился из темноты грудной женский голос. Игорь Борисович сунул котенка за пазуху и почувствовал боль: коготки перепуганного существа достали до самого тела. Издавая истошные звуки, «псина» подпрыгивала, становилась на задние лапы, норовила передними упереться в живот и достать малыша. Пахло из пасти как из помойки. Игорь Борисович едва успевал уворачиваться, прижимая к груди потерявшего голову Леопольда.

Наконец, поводок был подобран. Высокая дама в норковой шубе, сдерживая злую собаку, точно вторила ей.

— Безобразие! — шумела она. — А еще в очках! Постыдился бы! С кошкой ходить — все равно что лягушку выгуливать!

Возвратившись на воротник, Леопольд долго не мог успокоиться, вымяукивая свое возмущение.

После этого случая у него испортился сон. За ночь котенок по несколько раз просыпался и, выгнув спину, шипел. А чтобы уснуть, поплотней прижимался к хозяевам. В душу малышке запало предчувствие. Если раньше на улице, речи хозяина принимались им за «мурлыкание», то теперь он подозревал, что хозяин сам жутко трусит и «мурлычет», чтобы только подбодрить себя. Во время прогулок им не раз попадались бездомные кошки, перебегавшие людям дорогу и с воплями прыскавшие во все стороны из контейнеров с мусором. Было время, когда котенок завидовал романтической жизни этого племени. Но после встречи с «вислоухим бандитом», он понял, что жизнь бездомных бродяг — непрерывное повторение таких встреч. Леопольд стал бояться снов, куда теперь частенько наведывалась зубастая пасть, алчущая впиться в живое, с хрустом перемалывать косточки, разрывая волокна и вызывая у жертвы такую безумную боль, что только при мысли о ней, кровавая пелена застилала глаза, и малыш, просыпаясь, с криком метался по дому, забираясь все выше и где-нибудь под потолком, на шкафу, садился обдумывать: как дальше жить.

7

— Ты не болен? — спросила хозяйка хозяина.

— А что такое?

— Соседка интересовалась: «Что с вашим мужем? Идет по улице с кошкой, а сам про себя — «Бу-бу-бу, бу-бу-бу… — не случилось ли, не дай бог, с ним чего?» — Понимаешь… кошки — это особая цивилизация… Вроде инопланетян. И они любят общаться

— Сам ты инопланетянин! Пожалуйста, не позорь меня перед соседями.

Она помнила, что в молодости Игорь Борисович трогательно поджимал губы, видимо, полагая, что они выдают «мягкотелость». Он был тогда одержим «гармонической личностью» и этим отличался от всех. Несмотря на поджатые губы, вместе с обычным мужским эгоизмом, она разглядела в нем редкое свойство… — «порядочность». Он был, как любил говарить, «чернорабочим преподавательского цеха» — без званий, блеска и перспектив. Единственным талантом его была доброта, а главной чертой — отвращение к суете, которое многими воспринималось как лень. Подвизался он в захудалом вузе на кафедре социально-экономического цикла. Предметы на кафедре мало имели общего с настоящей наукой, но, как «основополагающие», значили даже больше, чем — специальные.

Ирина была настоящим чертенком: могла подойти и «влепить» поцелуй, неожиданно шлепнуть, наговорить кучу нежностей и обнять с такой страстью, что глаза вылезали на лоб. Но малыш понимал: она в доме — самая слабая и нуждается в его дружбе. Если девочка долго засиживалась за учебниками, он забирался на стол, тыкался носиком девочке в щеку, укладывался под настольною лампою на тетради и книги, дескать, теперь моя очередь тут заниматься, и затягивал свой «Псалом Мира».

Малыш чувствовал, Ольга Сергеевна с радостью встречала Кошко после работы. И он отвечал ей тем же… Но затем власть над людьми забирала «враждебная сила», делая их глухими и нетерпимыми. У малыша было сильно развито чувство опасности: люди чересчур мало спали, и от этого в каждом из них поселялись «собаки усталости», которые только и ждали удобного случая всех растерзать.

Когда Леопольду однажды достался кусочек мышонка, он понял, что это — безумно вкусно, несравнимо вкуснее того, что бросали от мясорубки. Он долго облизывался, мечтая о новом кусочке. Однако с тех пор, как в его мозгу поселилась «свирепая пасть», котенок стал сам представлять себя этим кусочком. То было настоящим безумием.

По-своему он уважал человечество, но не мог отрешиться от опасений. Давно, еще будучи просто младенцем, он думал, что люди ему только снятся. Теперь с каждым днем росло убеждение, что в жизни своей он еще не встречал совершенно проснувшегося существа…

То были не очень серьезные мысли. Но думать так все-таки было спокойней, чем помнить только о страшном.

Больше других он боялся за Ольгу Сергеевну. Временами на нее находило такое «спокойствие», что всем становилось понятно: сейчас будет взрыв. В этих случаях чаще всего доставалось Ирине. Взрослые дети меньше нуждаются в ласке, и нерастраченная материнская нежность, как несдоенное молочко, портит характер. Девочка отвечала на крики родительницы визгом «человеческого котенка» и за это малыш прощал ее страстные выходки и жалел, когда она плакала от боли в висках. Было что-то общее в нежности, с которой взрослые относились к обоим «детенышам».

— И дома, и в школе, и на работе, все учат! — возмущалась Ирина. — Для чего у нас эти собрания? Чтобы воспитывать? Да?

— Чтобы воздействовать на нарушителей и поощрять добросовестных. объясняла Ольга Сергеевна.

— Только при бестолковых условиях возникает желание врать, воровать и трудиться спустя рукава!

— Ты тут ошибаешься, — включался Кошко. — Человек жив не хлебом единым, а собрания так же как митинги суть ритуалы, касающиеся чести, престижа и уважения человека… Иное дело, что некоторые ритуалы столь закоснели, что оказывают обратное действие, умножая сонмища циников и пошляков.

— Умница, папочка! — не то в шутку не то серьезно хвалила Ирина.

8

В первой комнате, кроме большого окна во двор, было еще одно — небольшое, «выходившее в стену». Чаще всего за ним была ночь. Но время от времени там что-то щелкало, начинало тихонько жужжать. Появлялись размытые тени и звуки, и люди садились послушать и посмотреть этот «сон» за неровным стеклом. Хозяйка, сложив на коленях руки, присаживалась на тахте. Она уставала, но боялась расслабиться. Муж садился, откинувшись в кресле: он мог позволить себе свободную позу. Если Ирина располагала временем, то устраивалась на подушках тахты и лежала почти неподвижно, изредка моргая глазами. В часы, когда собирались все обитатели дома, малыш сначала любил полежать на коленях хозяйки, затем шел к хозяину, который не отвечал на его поцелуи, но и не мял в сумасшедших объятиях, а гладил как раз те местечки, которыми Леопольд сам хотел потереться о руку. В эти минуты Кошко, испытывал странное чувство, как будто он сам был котенком… у себя на коленях: они не «менялись ролями» — они обращались в одно, и Игорь Борисович не понимал, что творится. Знания, в переводе Учителей и Титанов, «спущенные» для просвещения масс, тут увы не годились. Все было как с изучением языков, которое по мудрому замыслу у нормальных людей не должно оставлять никаких следов кроме, разве что, отвращения.

Воздав каждому по справедливости и разлегшись на груди у Ирины, малыш засыпал. Если кто-нибудь в эти мгновения ласково трогал его, — он вяло брыкался, точно сгонял надоевшую муху. Это был не обыденный сон…, но сон-крест, который он нес за людей, поверивших в заблуждение, что их жизнь и есть явь.

9

Возвращения Ольги Сергеевны после работы Леопольд дожидался на подоконнике. Если хозяйка задерживалась, — нервничал, выгибал спину, потягивался, зевал, а потом тихо плакал от неуверенности в завтрашнем дне. Завидев хозяйку в окне, — поднимался на задние лапки, передними бил по стеклу, привлекая внимание. Когда она только входила в подъезд, он уже переминался в прихожей. Встречая, — терся о ноги или пытался с галошницы прыгнуть на грудь.

— Соскучился? — спрашивала она, раздеваясь. Стоило ей на минутку присесть, он запрыгивал на колени, упирался передними лапками в кофточку и начинал «целовать», тыкаясь носиком в губы, щеки, нос, подбородок.

— Ой, Лепушка, — растроганно причитала Ольга Сергеевна, — что же ты со мной делаешь! — Потом не выдерживала, брала его на руки и так целовала, так сжимала в объятиях, что котенок только попискивал.

К ночи, перед тем, как тушили свет, малыш любил полежать у каждого на груди и каждому потыкаться в щеку. Делал он это без приглашения. Длился придуманный им самим ритуал ровно столько, сколько требовалось, чтобы прогнать от людей «страшных духов усталости». Уже в темноте находил он местечко для сна: под боком или в ногах у хозяев. А если было прохладно, то забирался и под одеяло.

Порой ему доставалось от спящих; то прижмут, то заденут ногой. Тогда он садился с обиженной миной, и на фоне окна, освещенного с улицы, можно было видеть его «смаргивающие» время от времени ушки. Иногда, рассердившись, он шарил лапкой в постели, легонько царапая.

— Лепушка! — умолял провинившийся. — Ну прости… Дай поспать: мы же спим втрое меньше тебя!

— Спи, пожалуйста, кто тебе не дает… — «говорили» из темноты изумрудные черточки его глаз. — Только потише брыкайся!

Присутствие малыша стесняло людей даже на царской «корове»: не знаешь заранее, где он пристроится. Но какая же роскошь была засыпать в «живом поле» этого чуда!

10

И сейчас еще, глядя на мужа, Ольга Сергеевна находила, что он интереснее большинства мужиков, мельтешащих перед ней на работе. Но часто, возвращаясь домой, она плакала: «Мамочка, больше так не могу»! От усталости и перемены погоды ныло сердце. Хотелось оставить домашнюю каторгу, мужа и дочь, уйти куда-нибудь, только чтобы забыть обо всем.

В выходные, справляя дела по хозяйству, Ольга Сергеевна морщила лоб и вздыхала. Чувствуя, как сгущаются тучи, Кошко всякий жест ее принимал, за упрек. Командуя мужем во время уборки, гоняя его по делам, она, чуть не плача, вслух поражалась: «Но главное, что меня бесит — так это насилие с твоей стороны»! Что она имела в виду, он не знал… Но не спорил, полагая, что «Ольге виднее».

Котенок уже через месяц все понимает без слов. Человек всю жизнь свою учиться складно «травить»… ничегошеньки не понимая. В кошачьих инстинктах — мудрость веков. Почему наша мудрость не передается с инстинктами? Не потому ли, что она — суемудрие.

Когда спящую кошку называют по имени, она прядет ушками. Сон — отрыжка какого-то бодрствования. Чем больше спящие учатся, тем сильнее желание поучать: во сне ведь не учат, а поучают, то есть делают так, чтобы поучаемый «зарубил» себе на носу, что он просто ничтожество, по сравнению с тем, кто его поучает.

11

В прошлое лето они пережили Иринин провал. Девочка поступала в полиграфический, на факультет художественного оформления. Мечтала стать графиком. Работала над рисунком как одержимая. Учителя в один голос признавали талант. В школе занималась отлично. Но на экзаменах в институт, получила за сочинение тройку, нужного балла набрать не смогла, и пришлось идти на вечерний. Игорь Борисович приехал на «апелляционный разбор». Ему показали ее работу, Грамматика была безупречной. «Не достаточно полно раскрыта тема», — значилось в приговоре. Он попробовал не согласиться. Молодой русовед — член комиссии — глядя поверх очков, решил подсластить пилюлю: «Положа руку на сердце, мне сочинение вашей девочки нравится: юмор, крепкая аргументация, известная лихость в слоге…, но что поделаешь… «Тема раскрыта не полно» — это общее мнение. Мы, полиграфы, делаем книги. Здесь более строгие требования. Да вы за нее не волнуйтесь. Девочка сильная — не пропадет. Подготовится — через годик поступит на очный.» К этому времени Игорь Борисович дочитал сочинение.

— Извините, мне кажется, тема раскрыта достаточно полно… даже, может быть, слишком…

— Вот, вот! Вы и сами заметили…

— Что заметил?

— Как бы это сказать… У вас умная девочка…

— Так в чем же беда?

— Вы не поняли?!

Игорь Борисович отрицательно покачал головой.

— А если подумать! — советовал преподаватель. — Ну? Ну? — глаза его за тонкой оправой излучали доброжелательность, а жидкие брови лезли на потный лоб. — Ну? Ну же! — понукал он. — Не понимаете?! Тогда нам не о чем разговаривать!

— Вы же сами сказали про строгие требования…

— Сказал. Что — из этого?

— Разве умные вам не нужны!?

— Не цепляйтесь к словам!

Когда Ирина вернулась из института, мать старалась ее успокоить, а дочь твердила одно: «Мама, миленькая, я успокоюсь… Только вы покажите мне правду… хоть в щелочку!» Игорь Борисович даже не знал, что сказать, он подумал, если развитие мира, и в самом деле, «идет по спирали», то сам он, должно быть, где-то ошибся витком.

Леопольду не мешали спать даже крики, пока в них не слышалось завывание «псов усталости». Чаще всего это было в субботу, когда сказывались все случившиеся за неделю напасти. Чуя неладное, еще не проснувшись, малыш начинал действовать. Cначала, привлекая внимание, он грациозно потягивался, а если «собаки» не замолкали, уморительно свешивал лапы с тахты: картинкой просто нельзя было не залюбоваться. Но если не помогало и это, котенок вставал и, щурясь на свет, начинал восхождение: с подушки тахты — на полку серванта, оттуда — на спинку тахты и дальше — на крышку серванта. Изящный и ловкий, он проходил сквозь шпалеры флаконов и вазочек, не задев ничего, и там, наверху, расправлял белоснежный свой воротник. Чуть склонив на бок голову с изображением буквы «М» выше глаз, подоткнув себя пышным хвостом, он устраивался Верховным Арбитром, вопрошая беззвучно: «Ну что, мои милые, не накричались еще?» И, «поджимая хвосты», «злые псы» отступали. Ольга Сергеевна брала Леопольда на руки и причитала целуя: «Лепушка, ты у нас самый умный, самый красивый' Ты один меня понимаешь!» — сердиться она уже не могла, и лица домашних светлели. В растроганных объятиях хозяйки было не слишком уютно, но он говорил себе: «Ладно, потерпим… Только бы наша взяла.»

12

Как-то вечером, когда старшие вернулись с работы, в дверь позвонили. На пороге стояла высокая женщина в норковой шубке, — ликом яркая, голосом зычная. Осведомилась: «Здесь проживает Ирина Кошко»?

— Здесь… Но она еще в институте… — ответила Ольга Сергеевна, не отрывая взгляда от норки.

— Тем лучше, — сказала гостья втискиваясь в щель прихожей и, обводя взглядом видимые оттуда пределы квартиры. — А вы, как я понимаю, Кошко-родители! — произнесла она слитно, как, например, произносят «листопрокатный» — А мы вот — Ничипуренки!

— В школе у Иры была подружка — Ничипуренко, — вслух вспомнила Ольга Сергеевна.

— То моя дочка, — ответила гостья, — но дело — не в ней. Недоумение этих Кошко, видимо, доставляло ей удовольствие: они еще не догадывались, какое счастье им подвалило. Прямо в мокрых унтайках шляясь по комнатам, она признавалась: «Мне у вас нравится… Чисто. Мебель, правда, убогонькая, но с этим Платон Петрович что-нибудь придумает».

— Извините, Платон Петрович… он кто? — робко поинтересовалась хозяйка.

— Мой муж, а стало быть — папа Володи.

— Так… а Володя, выходит, — сынок? — догадалась Кошко.

— А меня называйте «Прасковья Филипповна», — разрешила «норка». Игорь Борисович, ошибочно истолковавший интерес, с каким гостья заглядывала в совмещенный санузел, кладовку и спаленку, невпопад сказал: «Прасковья Филипповна, извините, вы, верно, к нам по обмену? Так мы не меняемся».

— Фу ты. Господи! — возмутилась Ничипуренко, в свою очередь ошибочно увязав чужие слова с тем, что держала в уме. — Уж больно вы скорые! Дайте срок — будет им и обмен!

— Простите, кому это им? — не понял Кошко.

— Вашей доченьке с нашим Володенькой! А кому же еще!? — подивилась его недогадливостью Прасковья Филипповна.

— Батюшки! Так вы к нам — вроде как свататься! — всплеснула руками Ольга Сергеевна.

— Сразу — и «свататься»! Какие, ей богу, нетерпеливые!? В этом деле нельзя торопиться… Я и подумала, раз Ирина Володеньке нравится, — схожу-ка, взгляну на родителей: что за народ и что там у них за квартирка… На личико ваша девочка вроде бы миленькая, а вот телесами не вышла: росточком мала и уж больно худая.

— Мы тоже не великаны, — развел руками хозяин.

— Не слепая — заметила, — подтвердила Ничипуренко. — Мне сказали, днем Ирина работает, вечером учится в вузе…

— Девочка так устает! Так устает! — пожаловалась Ольга Сергеевна.

— Положитесь, милочка на меня! Уж мы перетащим ее на дневной факультет.

— Это как «перетащите»?! — удивился хозяин.

— Что «как»?

— Как это можно устроить?

— Шутить изволим? — не поверила гостья.

— Помилуйте, я не шучу!

— Ну знаете… Вам действительно невдомек, почему ваша дочка-отличница не прошла на дневной факультет?

— Невдомек.

— Ну а если подумать? Ну? Ну! — понукала она точно так же, как тот потливый словесник из приемной комиссии… — Ладно, позже поймете, товарищ Кошко, — успокоила Ничипуренко и подмигнула Ольге Сергеевне, в которой сразу же углядела «главу».

И тут его осенило: он должен был сообразить, что девочка не получила нужного бала потому, что имела папашей кретина, забывшего за философскими мудростями, что родители как-то сменили фамилию «Кац» на «Кошко». Смысл вроде бы не поменялся… А человек «на минутку» запамятовал о лице, на котором написано, что он — все еще Кац… как и дочь.

— А отчего бы Володе к нам не зайти? — осмелела хозяйка. — Нам тоже хотелось бы на него посмотреть.

— Резонно. Он обязательно вам понравится.

— Главное — чтобы Ирине понравился, — вставил слово Кошко.

— Правильно рассуждаете, — поощрила Ничипуренко. — Володенька уже несколько раз встречал у сестры вашу дочку… И как только мальчик признался, что хочет с ней познакомиться, я тут же к вам и примчалась: нельзя же позволить ребенку встречаться с кем приведется.

— Это как же!? Выходит они не знакомы! — поразился хозяин. — Он что у вас еще школьник?

— Бог с вами! — всплеснула руками «норка». — Володя уже — аспирант!

Должно быть, она не могла взять в толк, чем приворожила к себе ее мальчика «эта пигалица — Кошко».

Ольга Сергеевна наклонила голову и стиснула зубы: ее душил смех. Она не хотела обидеть Ничипуренко и, отвернувшись, сказала: «Конечно, кому же, как не родителям, думать о детях».

— Вот и я то же самое говорю! — с удовольствием подхватила гостья и, в знак особого расположения, дала понять, что у нее пересохло в горле, и хозяевам — в самый раз предложить ей хлеб-соль. Но для Ольги Сергеевны это было бы слишком, и, боясь, что не сдержится, она солгала: «Извините, Прасковья Филипповна, мы торопимся в гости». Ее уши и щеки стали пунцовыми.

— В таком случае не буду задерживать, — гостья уже направилась к выходу, когда на глаза ей попался выглянувший из-за шторы малыш.

— Господи! — воскликнула женщина. — Вы держите Кошку?

— Котяшку, — уточнил хозяин.

— Выкиньте эту пакость! — потребовала «норка» — В доме от них одна грязь! Купите щеночка: собака существо одухотворенное, не то, что это бесовское племя! Мы, например, держим песика. Небольшой такой, очень серьезный — вылитый Платон Петрович. Попадись ему кошка — не успеет мяукнуть — задушит! Не переносит усатых! Щенком я его называла «Птичкой». Муж зовет теперь: «Птус-негодник», а мы с Володею — «Птусиком». Прелесть что за создание: морда длинная, черная и сам из себя — тоже черный, лохматый и уши — почти до земли. Да вы, наверняка, его видели: мы тут рядом живем!

Изобразив «одногорбого верблюда», Леопольд зашипел, уставившись на Прасковью Филипповну. Игорь Борисович, наконец, узнал эту женщину, сообразив, что котенок учуял насквозь пропитавший ее запах бешеной твари, однажды обрызгавшей их обоих слюной.

— Действительно, мы как-то видели «Птичку». - признался хозяин. — Имели, так сказать, удовольствие…

— Правда, он милый?

— На редкость… — Игорь Борисович подмигнул Леопольду. Ольга Сергеевна тоже поддакивала и кивала Прасковье Филипповне в знак согласия: лишь бы та поскорее выговорилась. Уже стоя в дверях, Ничипуренко предупредила: «Так значит Володя позвонит Ирине. А вы, милочка, по-матерински втолкуйте, как крупно ей подвезло: очень многие домогаются нашей дружбы»!

13

Когда поздно вечером, возвратившись из института, Ирина услышала о визите Парасковьи Филипповны, она так смеялась, так давилась от смеха, что, казалось, вот-вот… разрыдается.

— Ну что здесь смешного!? — спрашивала Ольга Сергеевна.

— Мамуля, милая, — смеясь, отвечала девочка, — я же Володьку-то ихнего знаю… Он ведь дурак дураком! Понимаешь? Просто чурбан! Без оттенков!

— Ври, да не завирайся! — сердилась мать. — Ишь ты, умница выискалась! Да он не чета тебе — уже аспирант!

— Мамочка, разве среди аспирантов не бывает тупиц? Сколько хочешь!

Дня через три, в воскресенье, Ольге Сергеевне показали молодого Ничипуренко с собакой. Володя был мужественно красив. Кошко подумалось, что ради такого «принца», любая мать разобьется в лепешку. Кто-то рядом завистливо процедил сквозь зубы: «Пацан! Еще на губах не обсохло, а уж на «Жигуленке» раскатывает!» На работе Ольга Сергеевна выяснила, что фамилия Ничипуренко — не безызвестная. И, хотя в точности положения Платона Петровича никто ей определить не сумел, все сходились на том, что Визиту Прасковьи Филипповны удивляться не следует: скорее всего они занимают одну из тех ниш, где семьи живут «своим кругом».

14

Пришла весна. Зелень пробилась за каких-нибудь несколько дней, и Леопольда потянуло во двор. Он с тоскою глядел на разгуливающих за окном голубков и голубок. И хозяева начали понемногу его выпускать на крыльцо. В первое время котенок сидел у подъезда, трусливо озираясь по сторонам. Взрослые кошки презрительно фыркали на него, пробегая мимо. Голуби не давали к себе приблизиться, и, гоняясь за ними, малыш иногда забегал далеко от подъезда, но опомнившись, стремглав возвращался. Набираясь уверенности, — шаг за шагом исследовал двор. Прежде всего он увидел кота-патриарха, возлежащего на металлической крышке от «подземного мира» и глядевшего осоловело на все сквозь курившийся по ободу люка туман.

Потом была встреча со старым калекой. Одна нога его росла коленкою вспять, как у самого Леопольда. Он шел, весь извиваясь, опираясь на палку, и пьяно ругался. Увидев котенка, старик замахнулся. Малыш отскочил и присел. Калека брызгал слюною, топал здоровой ногой, а затем, вдруг, стал плакаться и рассказывать про свою бедную «бабу», которую «схватил паралич». «Она целых три года — все под себя, под себя! Уже сил моих нету! Зашился совсем!» Леопольд по привычке смотрел с таким видом, точно и впрямь понимал. Он чувствовал: этому деду — «так худо, так худо, — просто беда»!

В майские праздники Леопольд пережил во дворе чрезвычайное потрясение. Перекатываясь с боку на бок в свежей траве, он вскочил на четыре лапы, услышав знакомый лай с леденящими душу взвывами. Наперерез ему, взмахивая ушами как крыльями, мчался, безумный от ярости хищник из зимних кошмаров. Сначала котенок оцепенел, потом рванулся бежать, и уж не помнил, как очутился на дереве. Цепляясь когтями, он забирался все выше, пока не увидел, что лезть дальше некуда. Малыш распластался на тоненькой веточке возле макушки и горько заплакал.

Даже когда прибежал молодой человек в бурой кожанке и, подобрав поводок, увел за собой исходившего яростью «Птусика», Леопольд, продолжая дрожать, мысленно снова и снова переживая случившееся. Привыкший видеть двор с подоконника, — тосковал по земле. Попытавшись слезать головою вперед, он едва не сорвался и, судорожно цепляясь когтями, попятился.

Соседи позвали хозяйку. Ольга Сергеевна прибежала, ахнула, стала звать: «Лепушка! Лепушка! Я здесь! Ну, спускайся! Иди ко мне маленький' Никто тебя больше не тронет!» Но тут заявилась нетрезвая баба с крикливой собачкой и пристала к хозяйке: «Знаю я этих усатых: влезут на дерево, а потом их оттуда ничем не достать. Вцепятся намертво, мявкают, пока воронье им глаза не повыклюет. Так и сдохнут на ветке — весь двор обвоняют!» Песик тявкал кидаясь на дерево, и Леопольд снова плакал, вспоминая страшную пасть.

— Гражданочка, — попросила Ольга Сергеевна, — увели бы вы что ли собаку. Котенок боится?

— Тоже мне, цаца нашлась! — закричала «гражданочка». — Это кошка твоя маво Бимчика сердит! Нашла кого заводить! Они ж всюду шатаются! — продолжая кричать, она, тем не менее, пса увела. Леопольд замолчал и печально глядел на хозяйку.

— Лепушка, миленький, ну спускайся! — просила Ольга Сергеевна, и манила руками. — Ну иди. Тебя больше никто не обидит.

Котенок подался на зов. Стал спускаться вниз головою и снова чуть не сорвался, но успел зацепиться, перевернувшись ушками вверх: только так коготки не соскальзывали. Ольга Сергеевна успокаивала, когда от отчаяния и усталости малыш всплакивал, а каждый удачный шаг поощряла словами: «Молодец, Лепушка! Умненький мальчик! А теперь отдохни». Спускаясь по гладкому месту, он пятился, ближе к развилке двигался вниз головой, срывался и плюхался в разветвление, где можно было перевести дух. До следующей развилки Леопольд снова пятился. Постепенно в нем просыпался инстинкт древолаза. Хозяйка ждала внизу, и когда оставалось около метра, котенок прыгнул ей на плечо, не успев убрать когти. Не чувствуя боли, осыпая ласковыми словами, Ольга Сергеевна взяла его на руки и еще не дошла до подъезда, как малыш перестал дрожать.

Всего за несколько дней котенок освоил лазание по деревьям. Высота уже не пугала. Замечая его лежащим на ветке, Ирина грозила пальчиком: «Лепка-негодник, смотри, чебурахнешься!» Но главным убежищем от собак и мальчишек был удивительный мир, таившийся под домами и связанный с улицей дырами окон-отдушин. Здесь было сколько угодно теплых и темных углов, чтобы сладко дремать. Трубы напоминали поваленные деревья. Внутри них происходило что-то загадочное, возбуждающее воображение. А вокруг в темноте обитали посвистывающие, постукивающие и нашептывающие звуковые фантомы. В обширных пространствах удобно было устраивать «свадьбы», конгрессы, кошачьи концерты, выводить молодняк, выбегая на улицу только затем, чтобы запастись провиантом.

Леопольд больше не ходил в плошку: для этого было много местечек вне дома. Утром, когда только-только начинало светать, он бежал по ногам хозяев к окну. Ольга Сергеевна отворяла раму, и малыш сигал с подоконника в травку, и сразу — в ближайшую щель подвала. Зевать было некогда: в это время как раз выводили собак. Переждав «комендантский час», Леопольд вылезал порезвиться, а затем появлялся перед окном, чтобы люди заметили и впустили.

На кухне его ожидала еда, но он не спешил к ней, даже если был голоден. Малыш торопился узнать, как там люди и не случилось ли с ними чего, пока он отсутствовал? Возвращаясь домой, первым делом он «утолял беспокойство души» — спешил обежать всех, потыкаться каждому в щеку, о каждого потереться бочком и лишь после этого позволял себе прикоснуться к еде.

Леопольд боялся собак… и одновременно завидовал: они были не только страшны, но и счастливы. Безграничная преданность Господину превращала их жизнь в «вечный праздник». Тогда как «свободомыслие» кошек обрекало их на тревожную жизнь.

15

Сколько воды утекло с той поры, как Создатель дал спящим «Священную книгу», в которой записано: « И сказал Господь, сотворим человека по образу Нашему и подобию, и да владычествует он над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». [Ветхий завет. Бытие. Глава 1.]

С той поры человек в своих снах много в чем преуспел. Начав с колеса и огня, научился летать шибче птицы по поднебесью, видеть и слышать на расстоянии «тысячи снов», проникать в глубь небес, изгонять из подлунного мира другие, спящие рядом, народы и племена… Скоро выяснилось, он не способен учиться на собственном опыте. Да и что можно требовать от «эмбриона» во время утробного сна?

Общество кошек предпочитало подземное царство соседнего корпуса, примыкавшего к зарослям, где обычно играл молодняк. Взрослые дамы почти все уже были «полны неприступности». А любимица общая, грациозная кошечка с яркими рыжими пятнами на иссиня-черной шубейке, была еще так молода, что большие коты, подчиняясь инстинкту, довольствовались одним созерцанием. Леопольд отличался от сверстников пышным хвостом, который не волочил по земле, а держал, как и надо, — «трубой». Садился малыш, точно в теплое гнездышко, подоткнув себя снизу мехом. Белоснежный воротничок и аккуратные ушки придавали изысканности. Он глядел на мир, чуть прищурясь, и кошки, впрочем, так же как люди, видели в этом загадку. Большие коты, гонявшие молодых забияк, прощали ему фривольное обращение с «кошечкой». Он мог, например, как свирепый разбойник, кинуться на нее с диким криком… но, не добегая шажок, прыгнуть в сторону. Старичье снисходительно шевелило ушами, а «принцесса» даже не поднимала глаз, давая понять, что «младенческие забавы» — не для нее. Сверстники Леопольда устраивали борьбу, догонялки, шипелки, оралки. Малышу это нравилось но — обладатель роскошного хвостика — он вынужден был соблюдать осторожность.

Грозой подвалов был большой полосатый кот. Резкий с рыкающим придыханием боевой клич матерого зверя обращал в бегство самых отчаянных. «Полосатик» врывался как ураган, и кошки, боясь попасться ему на глаза «прыскали» в стороны и либо прятались по закоулкам, либо сопровождали покорным взором. Однажды, пытаясь растормошить «любимицу», Леопольд, не заметив «Тирана», был тут же наказан: мощным ударом тот зашвырнул его в грязь. «Полосатик» с презрением осмотрел пышный хвост и беленькую манишку подростка. Таких пижонов в своей епархии он еще не встречал: хозяева не выпускали подобных франтов за дверь, а чтобы они не просились, их оскопляли.

В каждом дворе у Большого кота был сатрап. В обществе, которое посещал Леопольд, эту должность справлял пожилой грязно-черный кот с облезлым хвостом и выпученными глазами. Сатрап имел круг своих приближенных, занимавших лучшие трубы и взиравших оттуда с презрением на всю прочую публику.

Когда начинался «Смотр», всех недоростков гнали вон из подвала, чтобы не путались под ногами. Разрешалось только глазеть сквозь отдушины, «чтобы знали, кто здесь — хозяин».

Боевые коты, из круга сатрапа, сначала теснили толпу к широкой стене, а когда теснимые успокаивались, их гнали к стене напротив. Повторялось так до тех пор, пока в толпе не возникало роптания. Цель «Смотра» и состояла в том, чтобы выявить непокорных, да так «позабавиться» с ними, чтобы впредь не повадно было другим. «Полосатик» и черный сатрап, не спеша обходили припертый к стенке «народ». Большинство робко жмурилось. Если же находилась личность, способная выдержать взгляд «Полосатика», подавался сигнал, и вся свора наваливалась на гордеца. Срабатывал изощреннейший способ отбора: невозможно было тысячелетиями существовать рядом с людьми и ничего от них не перенять. Котенок слышал душераздирающие вопли, и сердечко его трепетало от ужаса. Однажды он видел выскочившую из подвала знакомую кошку. Она носилась по улице, обезумев от боли: глаз ее, путаясь между лап, болтался на красном жгуте. В дальнем углу подвала, куда любопытная молодежь проникала тайком, стоял сладковатый дух. Там лежали коты и кошки. Шерсть на них торчала рваными клочьями, а по чернеющим ранам ползали мухи.

Таковым было дно жизни кошек. Хозяева знали маршруты котенка и вечерами приходили к зарослям у соседнего корпуса, чтобы вызвать и загнать Леопольда домой. Игорь Борисович звал не напрягая голоса: «Лепа, Лепа. Кис-кис», а Ольга Сергеевна — «Лепушка! Лепушка!» — так протяжно и нежно, что слышалось: «Лапушка»! «Любушка»! При посторонних котенок стеснялся сюсюканий, но не показывал вида. Он не мог обижаться всерьез и прощал даже экзекуцию с купанием в мыльной воде, которую люди придумали, не замечая, что он сам уже первоклассно вылизывается и больше не носит в дом клейкие почки и мусор.

А по утрам Леопольд провожал хозяйку на службу. Боясь, что он поплетется за ней через улицу, Ольга Сергеевна, умоляла котенка остаться. Но упрямец не слушался, — приходилось брать его на руки и относить на площадку возле подвала: тут обычно сидели приятели и, боясь их насмешек, малыш уже не решался «увязываться».

Вечером, когда Ольга Сергеевна и Игорь Борисович зазывали его домой, выбравшись из приподвальных дебрей и стесняясь покорности людям, он нехотя плелся за ними, однако, пройдя половину пути, стремглав обгонял их и усаживался на крылечке. Первой входила Ольга. Сергеевна. Игорь Борисович чаще всего отставал. Хозяйка придерживала дверь, чтобы впустить малыша, но котенок смотрел на хозяина и входил уже после него: для комфорта души Леопольду требовалось, чтобы «все свои» были дома.

— Только котяшке я еще нужен, — тешил себя Игорь Борисович. Кошачий инстинкт требовал неусыпной заботы о благополучии тыла. Зимой, дожидаясь Ольгу Сергеевну, малыш изнывал от тревоги: казалось, она позабыла о нем и уже никогда не придет. А в летние будни котенок порой дожидался хозяйки с работы за двести шагов от крыльца: «подвальное царство» в течение дня утомляло. Хотелось скорее домой под «надежную сень».

— Только Лепушке я еще и нужна, — тешила себя Ольга Сергеевна.

Налаженный сон часто кажется вечным. Когда приближается «Армагеддон пробуждения», мы на первых порах даже радуемся: до того все обрыдло.

Видились разные сны: деловые, голодные, сны-унижения, пытки, возвышенные, философские сны, сокровенные, вещие сны, сны потешки, пустышки, попойки, сны-города, континенты, галактики, сны-анекдоты… И все там кишело, хрипело, рыдало, переходило друг в друга. Спящие, надрываясь, кричали, стонали, совершали поступки, писали романы, картины, симфонии, изобретали, ломали и строили, лгали и убивали, любили, страдали, летали в «неведомый космос»… умещавшийся в капле Чьей-то слезы, рождались и умирали во сне… А КТО-ТО, кто звал себя «Мотыльком», парил над всем этим — незримый, неслышимый. ОН дирижировал калейдоскопом сюжетов, ужимая мучительное пространство «несна», но думая все же… о пробуждении.

16

Так продолжалось до дня, когда в подвал заявился худой пришлый кот с облезлой, слежавшейся шерстью. По виду он был не стар, но бока его тяжко вздымались, а в зрачках тлело сонное безразличие к жизни. Молодые коты-сорванцы, носясь друг за другом, ныряя из палисадника в дебри под домом, едва обратили внимание на чужака. Но взрослые всполошились — все как один соскочили с «лежанок», прижались друг к другу. Глаза их горели тревогой и злобой. А «гость», растянувшись на пыльной трубе и бессмысленно глядя в пространство, затих. Коты из круга сатрапа шипением, криками и тумаками погнали котят из подвала. Их гнали в одни отдушины, а они возвращались другими. Кто-то сбегал за Полосатиком. Он ворвался, всклокоченный, изогнулся дугой, да так посмотрел, что все общество оторопело от ужаса. Переминаясь с лапы на лапу, диктатор надвигался бочком на пришельца. За ним осторожно шли «боевые коты». Шерсть на них встала дыбом… Потом неожиданно все разом вскрикнули. Шум разбудил задремавшего гостя. Он встал и, тоже переминаясь, уставился на Полосатика, который стремительно приближался к нему. Казалось, он сходу расплющит врага мощной грудью. Чужак начал пятиться. Но нападавший вскочил «на дыбки» и отпрыгнул. За Полосатиком ложный наскок повторил его черный сатрап, за сатрапом — все его «воинство». Однако пришелец не убегал, только пятился. И Леопольд, наблюдавший через отдушину эту игру, не похожую на обычные «взрослые игры», решил, что сегодня когти в ход не пойдут: «смельчаки» бросались на «гостя», но ни один не посмел его даже коснуться. Возле «приблудного» шла «карусель»… И котенок не выдержал: эта «забава» околдовала его и втянула в свой круг. Он прыгнул в подвал и, пискнув, набросился на «чужака». Забыв, что, в последний момент полагается отскочить, разбежавшись, малыш с такой силой ударился в грудь незнакомца, что от слабости и неожиданности тот сорвался с трубы. Но Леопольд не успел ощутить себя победителем: сзади раздался такой ужасающий рев, что вместе с опомнившимся приблудным котом сорванца будто вымело прочь из подвала. Они ухитрились протиснуться разом через отдушину, пропускавшую лишь на одного. Уже в палисаднике страх раскидал их в разные стороны.

С этой минуты жизнь котенка переменилась. Полосатик, и без того недолюбливавший Леопольда, теперь прохода ему не давал и вместе с черным сатрапом не подпускал малыша к подвалу. Даже приятели, едва завидя его, уносили ноги. Только древний кот, лежащий на теплой крышке, по прежнему не обращал на него внимания: их разделяла не дымка, курящаяся по ободу люка…, а «историческая эпоха».

Лужи покрывали «сугробы» тополиного «снега». Леопольд бродил по двору, иногда просто так, без азарта, гонялся за голубями. Он все реже покидал дом и, растянувшись на подоконнике, целыми днями грезил о маленькой кошечке с рыжими пятнами, о бывшей своей компании и вообще обо всем, что утратил. Выходя по нужде на улицу, малыш отдыхал у подъезда, как восемнадцатилетний старик. Ел и двигался вяло. Ему казалось, что это обида лишила его интереса к пище и жизни. Трудно стало запрыгивать на подоконник. Морда осунулась. Шерсть на хвосте и боках слежалась. Глаза и носик сделались влажными. Только во сне приходила «сила»: «сила слабости» — легкость. Все чаще он видел один и тот же томительно-сладостный сон, незаметно переходящий в кошмар. В этом сне он сначала без крыльев парил. Достаточно было только слегка оттолкнуться, и он уплывал в тишину над заснеженной улицей и летел, незаметно отталкиваясь от спящих деревьев, от белых карнизов, балконных решеток и плеч проходящих людей. Под ним в абсолютном молчании пробегали, мигая глазами, машины, трамваи. Котенок совсем не испытывал холода. Нужно было только не очень спешить, чтобы не покидать теплового пространства наконец отыскавшейся, мамы. Он был счастлив: огромная и мягколапая, она опять была с ним. Злые коты и собаки выглядели больше него. Но мама была как живая гора с могучим пушистым хвостом. Даже тепла от нее хватало, чтобы согреть половину улицы сразу. Легкой трусцой она бежала по снегу за Леопольдом, и ее гордые любящие глаза, наблюдавшие за парением сына, горели, как две огромных зеленых луны. Боясь заснуть во сне, чтобы снова не потерять маму, он старался побольше двигаться и парить, кувыркаясь в воздухе, а потом опускался к знакомой отдушине и прыгал в подвал, ощущая и здесь тепловое мамино поле. Светила таинственно грязная лампочка. Трубы привычно посвистывали и гудели. Навстречу котенку шли Кот-Полосатик и Черный сатрап. Приближаясь, они пожирали его глазами, а он, не сворачивая и не чувствуя страха, надвигаются на них… И, не выдержав, оба врага уступали и, пряча глаза, поджимали хвосты.

— То-то же! — думал малыш. Он знал, что так будет, потому что за ним шла живая гора тепла, доброй силы и нежности. Он больше не думал о всей этой шайке, присвоившей себе право распоряжаться чужими судьбами, а бродил по подвалу, выискивая глазами «принцессу» — единственное существо, которое еще хотел видеть. Уверенный, что она где-то здесь, он искал ее и… находил. Поймав его взгляд, «принцесса» ныряла в щель между труб. Малыш устремлялся во тьму — за ее дыханием, шорохом лап, огоньками зрачков… А потом, вдруг, все замолкало и гасло. Он в отчаянии опускался на пол, чувствуя, что желанной уже не догнать, что нет больше силы бороться со сном внутри сна и что, в сущности, он уже спит, и… мамочка снова его потеряла. А из темноты — из пахнущей разложением ночи раздавалось внезапное грозное: «Ррв-ав! Рррва-ууу! У-у-у-у… « Впереди алым пламенем вспыхивала беспощадная пасть вислоухой собаки, казалось, готовой от ярости впиться в «губку» своего языка. В немыслимом ужасе Леопольд пытался бежать, но натыкался на стену. Так повторялось несколько раз. Наконец, впереди открывалась отдушина. Приближаясь, страшные звуки рвали на части маленький мозг. Последним усилием Леопольд выбирался в сверкающий «росными бусами» «утренний мир»… И здесь всякий раз длиннозубая пасть настигала его. Погружаясь в кошмар страшной боли, суча лапками, малыш успевал только вскрикивать: «Мама!» «Мамочка»… и, просыпаясь от крика, покачиваясь, отправлялся к домашним, тыкался носиком в щеки, ища по-сиротски защиты. И люди жалели его, ласкали, расчесывали. Наконец, поразмыслив, — решили: «У Лепушки, вероятно, — глисты».

МОТЫЛЕК вновь и вновь возвращался к истокам, к изначальному повороту событий — к порогу «вселенского сна». И хотя то, что есть, всем обрыдло, никто не хотел перемен. Все жаждали определ» нности, несмотря ни на что сейчас же и навсегда.

17

В регистратуре ветеринарной лечебницы, одноэтажном кирпичном домике возле железной дороги, записали больного: «Кот Леопольд /восемь месяцев/». В очереди к ветеринару были только мужчины с собаками. Леопольд нервничал, и хозяйку с котенком по джентельменски пустили вперед.

Ветврач Сергей Иванович (пожилой человек с суровым лицом солдата) как коврик «расстелил» малыша на столе и принялся ощупывать, говоря ничего не значащие слова, от которых тело вдруг сделалось «тряпочным». Леопольд впал в прострацию, а очнулся, когда из него уже извлекли иглу шприца.

— У вашего котика — чумка — болезнь «усатых бродяг». Он у вас молодой, — я надеюсь, все обойдется.

Голос Сергея Ивановича не соответствовал грозной внешности. Он так говорил, что весь мир казался добрее. Пока малыш зализывал место, где побывала игла, врач оформил рецепт, объяснил куда и как долго ходить на инъекции, чем кормить и поить больного.

Домой хозяйка несла малыша на руках. Весь путь он тихо лежал, только около зарослей стал вырываться. Но стоило Ольге Сергеевне положить котенка в траву, как неизвестно откуда возник полосатый котище — облезлый худой и свирепый. Шипя, он как будто пытался напасть и красноречиво, как это умеют лишь кошки, смотрел в глаза женщине, точно внушая: «Брось его! Гони прочь! Все равно он уже не жилец!» Ольга Сергеевна вскрикнула, замахнулась на «облезлое чудище», взяла Леопольда на руки и заплакала. Он притих, изумленный метаморфозой, произошедшей с самым сильным котом: «Полосатик» сам стал похож на бродягу, с приходом которого и начались все несчастья.

На работе сказали, что чумка — неизлечима. У женщины закололо сердце… А дома — узнала, что котенок впервые за эту неделю вылакал блюдечко сливок и валялся на подоконнике, поджидая ее. На другой день, когда принесла кота на укол, — первым делом спросила, правда ли, что чумка не лечится?

— Поменьше слушайте бабьих сказок! — советовал врач. — Котик у вас молодой — справится. А мы поможем. Да вы посмотрите, как уже повеселели глазки!

В последний визит во время инъекции обломилась игла. Ольга Сергеевна снова расстроилась: от знакомой медицинской сестры она слышала, это плохая примета. Малышу было больно. Он впервые за время болезни всплакнул, по дороге домой не вырвался из рук, с кислой миной лежал целый день на боку… Но к вечеру ожил: потрапезничал и как ни в чем не бывало, полез целоваться.

Надо сказать, что котенок болел не один. Среди лета, правда холодного и дождливого, у Иры открылась ангина. Хозяйская дочка бродила по дому с завязанным горлом. На столике шелестели бумажки с лекарствами. Здесь пахло так же, как в ветеринарной лечебнице. Девочка молча часами глядела в окно, и малыш, набирающий силы, сочувствовал ей, хотя понимал, что и это был сон, что ей снились тревожные сны «подрастающей кошечки».

18

Однажды, возвращаясь с работы, хозяйка столкнулась в дверях с высоким, похожим на общипанного цыпленка юношей. В прихожей спросила у дочери: «Кто это был?»

— Будущий Остроумова-Лебедева, — рассмеялась Ирина.

— Кто? Кто? — не поняла мать.

— Гений графики — Остроумова-Лебедева.

— Смеешься над парнем?

— Он не обидчивый — умный.

— Если умный, почему — такие короткие брюки, что сверкают носки?

— Мамуля, что делать: растет человек — не может остановиться…

— Странный мальчик.

— Нисколечко! Он называл котяшку Котангенсом… И они целовались.

— А ты? — в упор спросила Ольга Сергеевна.

— Господь с тобой, мамочка! — всплеснула руками Ирина. — Я же вирусная!

А на другой день Леопольд, еще не совсем оправившись от болезни, попал в историю, даже не выходя из квартиры. Часов в одиннадцать, когда никого, кроме двух больных, дома не было, в дверь позвонили. Ирина пошла открывать, а котенок, дремавший в кресле, приоткрыл один глаз. Шелестя бумагами, вошел участковый милиционер — «очкастенький» лейтенант, выверявший списки жильцов… Леопольду из комнаты вдруг показалось, что в прихожую влезло чудовище угрожающе пестрой расцветки с округлыми злыми глазами. Зная, что в доме нет никого, кто бы мог заступиться, котенок перепугался до судорог. Инстинкт сработал мгновенно: «Бежать! Укрыться как можно скорее в надежном углу за «коровой», пока не схватили!» Будучи по природе пугливым, малыш соскочил на ковер и уже было кинулся прочь, когда с ним случилось нечто такое, что позже Кошко не устанет описывать в институте коллегам, которые, удивляясь восторгу рассказчика, отнесут это к отголоскам еще не изжитого до конца «феномена гармонии». Каждому, кто бывал в доме, Игорь Борисович теперь заново представлял Леопольда. Чувствуя, что о нем говорят, малыш в смущении жмурился или склонял морду набок, дескать, «не надоело еще»? Он решил, что каким-то образом оконфузился. «Но в конце концов, с кем не бывает. А вспоминать об этом бестактно». Но тогда никто не поверил бы, что такое может случиться: какая-то непостижимая сила внезапно швырнула котенка на грудь обалдевшего участкового. В один упоительный миг малыш пережил унижение страхом, потрясение собственной низостью и дикую ярость при мысли, что кроме него больше некому взять под защиту больную Ирину. Разинув пасть и сверкая глазенками, он орал благим матом и, вероятно, казался себе страшным зверем. Опомнился Леопольд уже на девичьих руках, с трудом оторвавших его от милицейского кителя.

— С таким котиком не нужна и собака, — признал молодой человек.

19

«Мотылек» ощущал приближение «Конца сна». Количество «спальных мест» имело предел, и спавшие пробуждались, чтобы дать спать другим. Этот сон напоминал ветхий дом, где гнилые стропила и балки трещат, потолок протекает, осыпаются стены, двери визжат, а в полу — безобразные дыры. В доме — дрожь и сквозняк… И чтобы та «дрожь», тот «сквозняк» раньше времени не будоражили «спящих», «Мотылек», простирал свои крылья, заслоняя ими прогалы «Вселенского сна».

У Кошко оставалось от прошлого благоговение перед чудом «звукогармонии». Он давно уже не ходил на концерты, но иногда позволял себе дома послушать пластинки с музыкой Моцарта, Людвига Вана Бетховена, Грига, Шопена, Рахманинова, а порой даже Шнитке.

Как-то, в одну из суббот, уж после того, как Ирина поправилась и уехала к бабушке, Игорь Борисович, слушая в спальне великую музыку, гладя дремавшего у него на коленях «котяшку», позволил себе не вполне серьезные мысли.

— Музыка — это больше чем жизнь вокруг нас, — рассудил он, — это вершина всего! Но до чего же эта «вершина» хрупка, как зависима, как ненадежна! Достаточно оторвать от пластинки иглу, убрать звук, нажать выключатель, — все оборвется. Есть тысяча способов уничтожить гармонию, в то время, как дать ей дивную жизнь мог лишь случай, граничащий с совершеннейшим чудом. Но если Гений — великое чудо Природы, тогда почему же она не заботится о надежности гениев и наследия их, как заботится, например, о «котяшках», которых любовно снабдила когтями для добывания пищи, шерсткой, чтобы не мерзнуть зимой, очами, способными видеть даже в ночи, усами, которые слышат не хуже ушей. Не зря говорят: «Живучий, как кошка».

В эту минуту хлопнула дверь. Малыш неожиданно выпустил когти, насторожился, вскочил и, стоя на хозяйских коленях, «сделал верблюда». Игорь Борисович выключил музыку и тот час же узнал зычный глас, доносившийся из прихожей.

— Я поражена! Милочка, что происходит? — вопрошала супруга влиятельного Ничипуренко. — Почему ваша дочь не желает встретиться с Вовиком?

— Лучше спросите об этом ее.

— Господи! Какой спрос с ребенка!? Вы мать ей или не мать?

— Если Вовик еще ребенок, — возразила Ольга Сергеевна, — то наша Ирина — взрослая девушка… Разве нельзя допустить, что он ей не нравится?

— Что вы такое несете!? — взвизгнула гостья. — Скажите пожалуйста! «Он ей не нравится»! Господи, цаца нашлась — ни кожи, ни рожи! По крайней мере, мне теперь ясно, «откуда ветер дует»! Это вы ее подучили недотрогу разыгрывать — цену себе набавлять! Чтоб опутать покрепче! Только с нами это у вас не пройдет! Не на тех напали, голубушка!

— Опомнитесь, Прасковья Филипповна! Что вы такое тут говорите!? — лепетала Ольга Сергеевна. Когда Игорь Борисович появился в прихожей, жена стояла, грея сердце ладонью, прислонившись к стене. А на тонких губах Прасковьи Филипповны играла улыбка: ее поражало не противление, а люди, от которых оно исходило. Ей хотелось взглянуть на хозяев, прищурившись, из-под ладошки, дескать, «Это кто там попискивает?» — Я вас прощаю, — она неожиданно смилостивилась и, глядя из-под приспущенных век, уже адресовалась к обоим, — вы могли и не знать, как мой Ничипуренко расправляется с хамами. В проеме мелькнул пышный хвост Леопольда.

— Вы еще держите эту пакость? — поразилась женщина… и рассмеялась. — Ах да, я забыла: вы все тут — Кошко!

— Знаете… — начал было Игорь Борисович, но его перебили: «Мы все про вас знаем»!

— Ну вот что… — Игорь Борисович распахнул наружную дверь. — Попрошу нас оставить!

— Это вы мне!? — изумилась Прасковья Филипповна. Вообще-то она уважала силу, но тут выступала не сила, а, можно сказать черт те что — «курям на смех».

— Будьте любезны, оставьте наш дом, — Игорь Борисович исходил вежливостью, как самоубийцы исходят кровью.

— Хорошо, я уйду… — согласилась Ничипуренко. — Только учтите, так просто это вам с рук не сойдет!

А на улице она с сожалением покачивала головой, признавая, что этих ничтожеств трудно казнить: « Комара или муху можно размазать о стенку… но попробуй прихлопнуть бациллу».

Отведя Ольгу Сергеевну на «корову», взяв ее за руку, наблюдая, как медленно сходит бледность с родного лица, Игорь Борисович думал об удивительном «парадоксе профессий»: он вот, здоровый мужик, занимается гуманитарной наукой, а Ольга, хрупкая женщина, тащит на слабых плечах своих воз многомудрой и склочной инженерской работы. Разве по нынешним временам кормилец семейства может польстится на инженерский оклад?!

Когда боль отошла, Ольга Сергеевна тихо сказала: «Страдаешь? Первый раз в жизни позволил себе непочтительность к даме… Не мучься: ты ее просто вежливо выпроводил… Удивляюсь, как духу хватило… — Она погладила мужа по бритой щеке, усмехнулась. — Растешь, червяк… Ну расти… Теперь будем ждать, что они против нас там придумают».

— Мы им — не по зубам, — хорохорился Игорь Борисович.

— Ишь ты, храбрый выискался!

— Ольга, ты помнишь, как сказано в физике, чем центр тяжести ниже, тем больше устойчивость тела.

— Имеешь в виду наш первый этаж?

— При чем здесь этаж!? В самой жизни мы занимаем устойчивый «полуподвал».

— Философствуем? — улыбнулась Ольга Сергеевна.

А тем временем «Конец сна» приближался. «Мотылек» относился к спавшим, как мать относится к детям, с которыми придется расстаться. Он был хозяином снов, и спавшие, как малые дети, обращались к нему, называя придуманными именами. Фантазии их были лишь искаженными бликами Истины. Они умоляли помиловать, благословить, пожалеть, пощадить что-то дать или что-нибудь не допустить. И он «миловал», «благословлял» и «давал» или не «допускал», помогая лишь тем, кто просил за других: таково условие СНА. Помогал он и тем, кто его не просил, а надеялся лишь на себя: такие, как неназойливые и достойные люди больше других заслуживали ЕГО помощи… Только скоро, скоро все кончится.

20

После отъезда Ирины, малыш остался единственным утешением в доме. Приятно было смотреть, как к нему возвращаются силы. Одно наслаждение было гладить котенка, трогать нежные ушки, пропускать через пальцы веер хвоста. Это маленькое, по природе своей, независимое создание, исполненное доверия к людям, целиком полагалось на них. Было любо смотреть, как оно носится, задрав хвост, или, гоняясь за белыми бабочками на пустыре, выпрыгивает из некошеных трав.

В подвале встретили малыша как новое молодое лицо. Котенок и сам ощущал себя заново рожденным. А память хранила столько разных событий, что казалось, в единственной жизни им просто не уместиться. Зимой он боялся злых «псов усталости». Теперь, когда вечерами Кошко отправлялись гулять, малыш притворялся, что незаметно крадется за ними, на самом же деле — только чуть-чуть провожал, довольный, что видит их вместе. Хозяева прятались от Леопольда в кустах и прыскали со смеху, точно дети, не зная причины. А он забирался под зачехленный «Москвич», откуда, как из-под кресла, были видны только ноги людей, и радовался, что пока еще — все хорошо.

В подвале многое переменилось: не было больше ни миленькой кошечки, ни Полосатика, ни злого сатрапа. Избранный круг распался. Боевые коты разбрелись кто куда. Чумка произвела настоющую революцию, и кошки привыкали к свободе.

Общительный по натуре малыш тянулся к подобным себе, и хозяева уже несколько раз отпускали котенка на ночь. А утром он садился напротив окна, и, чуть-чуть склонив голову на бок, без слов говорил: «Я тут. Все в порядке!» — Иди скорей, маленький, я открою тебе! — причитала Ольга Сергеевна.

Началась пора жизни, исполненная предчувствий неизъяснимого счастья. Леопольд не задумывался, что с ним творится, полагая, что только такою и может быть жизнь, что только для этого и существуют на свете кошки и люди.

— Не плохо устроились, — Игорь Борисович полушутя упрекал Леопольда, как представителя всего животного царства. — Вы можете целиком положиться на отлаженные бездною лет инстинкты, в то время как человек должен мучаться от осознания недолговечности бытия, не понимая, что ему делать с полученным впопыхах «историческим взглядом на жизнь».

Действительно, малышу было легче: теперь он увидел мир сквозь «незамутненную призму» неизбежного счастья, а возрождение после болезни было похоже на непрерывное восхождение к свету.

21

Одним вечерком Кошко отдыхали перед домом на лавочке, а Леопольд то устраивался между ними, то спрыгивал, затевая игру с такими же как он сорванцами. Прислушиваясь к доносившимся из палисадника звукам, Игорь Борисович отмечал про себя, что в кошачьих воплях, даже если это крики любви, игры и азарта, неизменно присутствует что-то трагическое. На горизонте ворочалась обошедшая город гроза. Начинали сгущаться сумерки. Было тепло, даже душно.

— Как ты думаешь, — спросила Ольга Сергеевна, — Лепушка помнит, что маленьким мы его часто наказывали?

— А как ты думаешь, — ответил вопросом Кошко, — помнит Ирина, что мы ее маленькой шлепали?

— Помнит, а как же! Поэтому злая такая.

— И вовсе она не злая. Она умная девочка. Просто ей трудно.

— Ты всегда ее защищаешь! — упрекнула Ольга Сергеевна.

Над белыми башнями плыла голубиная стая. Круг за кругом поднималась она все выше, парила и трепетала живым лоскутиком неба.

— Свободный полет — мечта юности, — думал Игорь Борисович. — Душа тянется к счастью, а уж коль не выпало личного — хоть прикоснуться к чужому, выпустив стаю, сопережить окрыленность свободой. Голуби развернулись, вытянулись тоненькой ниточкой и… растаяли в золоте уходящего дня.

В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш не выдерживал — то и дело срывался с места, летел стремглав в палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти неподвижный сгустившийся воздух — все казалось приготовлением к близкому чуду. Котенок не находил себе места. Его бросало то в дрожь, то в истому и он признавался в этом хозяину. Они уж давно привыкли беседовать, сами не замечая того.

— Люблю добрых, — беззвучно говорил Леопольд.

— Я тоже, — соглашался Кошко. — Но терпеть не могу наглых типов, которые пользуются добротою других.

— К сожалению, эти «типы» правы, — вздохнул Леопольд, — ибо добрым здесь… нечего делать. — Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, — Но это уже… не имеет значения.

Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую бабочку. Он углядел эту «бабочку» очень давно и давно перестал удивляться, что люди ее почему-то не хотят замечать. Однако тень еще никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали, что он смотрит на них.

— Почему «не имеет значения»? — удивлялся Кошко.

— Да так… — уклончиво бросал котик и сигал в темноту… и опять прибегал.

— «Я и ты, мы с тобой — одной крови», — мямлил хозяин что-то из Киплинга.

— И «кровь» не имеет значения…

— У нас с тобой родственные души… — угадывал Игорь Борисович.

— Скорее, одна душа… на двоих, — подсказывал Леопольд.

— Возможно… — Хозяин давно отбросил менторский тон — с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное «Я».

Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что «пришел его час».

— Лепушка, мы идем, — сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: «Вы же видите, как мне тут славно»!

— Умница! — простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: «Ну пожалуйста, вы уж… не обижайте друг друга»!

22

МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам — к «изначалью», терял «пыльцу снов», ударяясь в незримую стену, рвал «крылья», бился в «окно» в исступленной надежде, что с «той стороны», наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в «подвал сновидений». Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет… Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в «воздухе» не хватало чего-то… А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием… МОТЫЛЕК был бессилен помочь… Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны — мучительные очищающие, независимые от религий и «нерелигий», — покаянные сны искупления.

Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок… а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков…

Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН — «интересное время». Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг… отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, — на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах… Шли словесные оргии. А от «чувства законной гордости» за особое неумение жить люди просто пьянели.

Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: «Какой ерундой занимался всю жизнь». Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть.

То был сказочный СОН, открывавший «невиданные перспективы «… Но не каждому «было дано». А от «вкуса истинной правды» многих тошнило.

Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит.

Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал.

Как-то возле подъезда остановился пикап. «Вызывал, командир? — просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. — Ну? Тащи! Что уставился!» Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. «Ты у меня — не один, командир! Держи сам!» — командовал ветеринарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы.

— Дай мне… — сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал… потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк.

Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в «клеенчатый зев» еще теплый комочек и медленно распрямилась… во сне.

За машиною потянулась ватага собак, обездоленных «Вавилонским столпотворением». Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до «сокровенного смысла», он увязался за колымагой, унесшей котенка. И следом, «единственно верным путем», затрусила вся стая.

А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща — сны-матрешки: один сон в другом… без конца, — напускал их на спящих.

Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: «Ле-е-е-пушка!» «Ле-е-е-пушка!» «Где ты наш, Ле-е-е-пушка?» «Иди скорей, Ле-е-е-пушка!» — плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого, начинающего лысеть, книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в н» м всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту.

В доме спали. То был уже даже не сон…, а скорее «агония сна». Обнюхав прихожую, Игорь Борисович вдруг обнаружил себя у кровати на «шкуре ковра» за вылизыванием «интимного места». Слюна омывала бальзамом. Язык открывал «окна» пор. И, работая им, Кошко точно клал головою поклоны Божественной Кошке-праматери, от которой наследовал ДУХ «ритуала».

Когда, отлизавшись, он, щурясь и подоткнув себя хвостиком, вдруг замурлыкал, раздался нежнейший ЗОВ-ЗВОН, струящийся из того ДАЛЕКА, которое принадлежало реальности, не постижимой для спящих. Дыхание стало блаженством. Звук так ликующе звал, что хотелось скорее увидеть, откуда он льется…

А перед рассветом в открытые окна потянуло прохладой, и пришел освежающий ласковый сон.

Разбудил отвратительный лай с торжествующим лютым дыхание дикой погони. Проснувшись, они содрогнулись от жуткой догадки: вот она — КАЗНЬ, которую ждали совсем с другой стороны. Хозяйка спросонья заголосила: «Уй-юй-юй-юй!» — и бросилась к выходу. Игорь Борисович в пижаме и босиком, налетая на стулья, рванулся вдогонку. Зацепившись коленом за угол галошницы, он плакал от боли, хромая вслед за женой… Оказавшись за дверью, они прижались друг к другу… Почуяв незащищенные души, слетелись все страхи на свете. Слетелись и… унеслись восвояси. Кошко стояли как вкопанные, не веря глазам.

— Мои милые, — говорил им беззвучно котенок, восходя на крыльцо, — что вы так всполошились?! Я — тут…

ПРОЩАЙ…

Землю тогда будто шерстью покрывали леса, кишащие зверем и шайками душегубов, а крошечные селения попадались столь редко, что даже небольшие местечки казались великими городами.

На окраине одного из таких городишек в нищей лачуге жил юноша, сухорук и горбат, по имени Алис. Он вырос в монастырском приюте, где большелобый старик научил его грамоте, а приобщая к добру, обнаружил в калеке мятежную душу.

Покинув монастырские стены, Алис жил тем, что делал из разноцветной бумаги цветы, которые из сострадания у него покупали, хотя никакие насмешки не ранили душу бедняги так больно, как жалость. Он был в самом деле уродлив и ослаб до того, что в последнее время даже не мог открыть дверь в чулан, где хранились бумажные ленты и клей. Казалось, что дверь эту с той стороны кто-то крепко держал. Покупая его работу, горожане показывали свое благонравие, зато в адрес окрестных племен и купцов из далеких земель они говорили со злобным презрением, веруя в исконное превосходство своего рода-племени над остальными народами и племенами. Они веселились и горлопанили, когда на площади истязались пленники, схваченные во время набегов на соседние земли, а оплакивая сыновей, не вернувшихся из дерзких походов, винили во всех своих бедах ЧУЖИХ — тех, которые носят другую одежду, имеют другой цвет волос, верят в бога другого и вообще по-иному живут… И все-таки Алис предпочел бы стать ЧУЖАКОМ, только бы не оставаться предметом их жалости.

В городе не любили цыган. Как правило их встречали враждебно, в лучшем случае относились как к неизбежному злу.

Однажды, когда Алису посчастливилось распродать весь товар, старуха-цыганка, в лохмотьях с глазами навыкат, пристала к нему: «Позолоти ручку, Горбун! Дай погадаю!» Юноша дал ей монету. Скользнув по ладони, нищая взглядом впилась в лицо, — и он отшатнулся. Еще больше его поразили слова: «Мой яхонтовый, не побрезгуй советом: ступай поскорее в ту сторону, куда опускается солнце, иди напрямик, сквозь леса, по болотам, в любую погоду… Не смей возвращаться, как бы ни было трудно! В конце пути обретешь «живой камень». В нем — твое счастье». Вымолвив это, старая женщина растворилась в толпе.

Слова ее врезались Алису в душу. Он не долго раздумывал, возвратившись в лачугу, собрал узелок и отправился следом за солнцем. «Пусть лучше погибну в пути, чем так жить», — решил юноша. Сгорбленный, сморщенный, он был противен себе, а телесные муки приводили в отчаяние. Но душа ждала случая, чтобы поспорить с судьбою… И дождалась.

Алис шел много дней, съев припасы, кормился орехами, молодыми побегами, ягодами, грибами, кореньями, съедобными травами — всем, что подсказывало природное чувство, идущее от лесных прародителей. Ночевал на деревьях, закутавшись в плащ, привязавшись к стволу. Воду пил родниковую. Его не тянуло назад: здесь никто не показывал жалости — каждый заботился лишь о том, чтобы выжить и вырастить маленьких.

Как-то в чаще, между отрогами гор, увидел юноша озеро. Было солнечно, жарко. Пели птицы, плескалась рыба в воде… а у кромки стояла, задумавшись, девушка с большими глазами и волнами темных волос. Красота ее была, казалась, невыносимой для глаз. Девушка не заметила Алиса, может быть, приняла за одну из скрюченных сосен на взгорье. Она скинула платье, и озеро закипело у ее ног. Дно сначала было пологим, и, удаляясь от берега, красавица медленно погружалась. Она отошла уже далеко, когда неожиданно вскрикнула, скрылась в пучине, а вынырнув, стала отчаянно биться.

— Не справедливо, — пронеслось в голове горбуна, — если это чудо погибнет, а такие как я будут жить?

Он скатился с холма и зашлепал по мелкому месту, но только приблизился к девушке, — почва ушла из-под ног. Калеку тянуло на дно так стремительно, что сознание оставило его раньше, чем он успел подумать о смерти.

Очнувшись на прибрежных камнях, горбун удивился: рядом сидела та самая нищенка, по совету которой он и отправился в путь. Что-то плоское теплое мелко дрожало у него на груди. Заметив, что Алис очнулся, цыганка взяла это «что-то», спрятала в сумку и исчезла в прибрежном кустарнике.

Юноша снова шел вслед за солнцем, сквозь дебри, через топи болот и поросшие лесом хребты. Шел и чувствовал, что теперь он не тот, каким знал себя прежде. Пустившись в дорогу, Алис хотел изменить свою жизнь… Теперь он мечтал и о том, чтобы снова увидеть красавицу. Образ ее побуждал не терять ни мгновения, «догонять» свое счастье.

Юноша чувствовал новые силы, и даже горб стал чуточку меньше. Алис спешил: он карабкался, лез, пробирался, спускался, катился, бежал, плелся, полз, прыгал, шел, урывая время от сна… И в холодную лунную ночь остановлен был криком о помощи и угрожающим ревом, от которого цепенела душа.

Продравшись сквозь чащу, он замер: прижавшись к сосне, перед ним трепетало создание, образ которого стал для Алиса путеводной звездой, а шагах в десяти, плотоядно урча и оскаля зубастую пасть, изготовилась для прыжка полосатая кошка, величиной с буйволицу.

Он не помнил, как очутился в пространстве между жертвой и хищником. Получив удар палкой, зверь взвыл. Не давая опомниться, юноша бил тигра по морде, по лапам. Прикрывая глаза и ревя, какое-то время хищник оборонялся вслепую… наконец, исполненный ярости, встал на дыбы, выбил лапою палку из рук горбуна и сильным ударом отбросил его далеко от себя.

Когда Алис очнулся, уже рассвело. Он лежал на подстилке из хвои, а рядом опять находилась цыганка с глазами навыкат, как у безумной, и, как в прошлый раз, на груди его мелко дрожало что-то живое и теплое…

Все повторилось: едва приоткрыл он глаза, как старуха вскочила и, унося с собой «что-то», исчезла между деревьями.

Оглядев и ощупав себя, горбун не нашел ни царапины… Тело его обрело небывалую силу, а горб стал почти незаметным.

Все дальше и дальше шел Алис сквозь дебри по буреломам, хребтам и распадкам за солнцем — за счастьем. Гонимый надеждою и предчувствуя новые встречи, юноша верил, что именно это дает ему силы идти. Он уже плавал как рыба и знал, куда двигаться даже тогда, когда солнце неделями пряталось в тучах.

Однажды, когда Алис выбрался на лесную дорогу, что шла по ущелью рядом с ручьем, он услышал шум голосов: пьяный хохот, грубую брань, мольбы о пощаде — и увидел группу людей, образующих круг, в середине которого кто-то метался. Приблизившись, понял, что это лесные разбойники, окружившие жертву, тянут к ней алчные руки. Круг негодяев сжимался.

Юноша крикнул: «Стой! Руки прочь, канальи»!

Бандиты, успевшие выхватить шпаги, были обезоружены с помощью крепкой дубинки. Вцепившегося ему в ноги разбойника Алис, как лягушонка, стряхнул в пробегавший ручей. Остальные сбежали.

Приблизившись к жертве, странник застыл в изумлении: перед ним лежала в бесчувствии та, чей образ он хранил в своем сердце все эти месяцы. Алис склонился над телом: хотел убедиться, что девушка дышит, но тут… один из бандитов метнул в него нож.

Очнувшись, юноша убедился, что в этот раз лежит на обочине лицом вниз, а, ощутив на щеке шершавость знакомой ладони, понял, что рядом опять «эта нищенка». На спине, в том месте, куда вошла сталь, ощутил знакомую тяжесть предмета, от которого по всему телу шли дрожь и тепло. Сомкнув веки, Алис не шевелился, пока не вернулись силы. А, улучив момент, схватил цыганку за дряхлую руку. Женщина вскрикнула, дернулась, вырвавшись, кинулась прочь.

Он почувствовал, что-то скользит по спине и поймал рукой камень, похожий на галечник, мелко дрожащий и излучавший тепло.

Спрятав находку в дорожный мешок, мучимый жаждой, странник припал губами к ручью, пил долго, не отрываясь, а когда, наконец, поднял голову, то, взглянув на свое отражение, понял: «Так вот что мне обещала старуха! Я получил «живой камень»… Теперь я — здоров и, возможно, красив… Только, где мое счастье?» Алис готов был опять стать калекой, ради возможности снова отдать свою жизнь за иную, неоценимую, жизнь, без которой все теряло свой смысл для него.

В город свой он вернулся по настоящей дороге, что было легче, чем пробираться сквозь дебри. И сил у него теперь было побольше. Сделав из прутьев корзину, Алис наполнил ее лесными дарами.

Люди на рыночной площади с любопытством разглядывали «чужака», раскупая коренья, ягоды, травы, грибы — все, что видели в его необъятной плетенке. На выручку от продажи товара странник купил себе и еды, и одежды, переодевшись, камушек старой цыганки спрятал в нагрудный карман. А выйдя из лавки, — приметил у себя за спиной хвост зевак.

— Друзья, вы чего за мной ходите? — выразил он удивление.

— Мы тебе не «друзья»! — объяснили ему. — Не каждый же день увидишь лазутчика!

— Братцы, какой же я вам лазутчик?!

— Сатана тебе брат! Чужаки — все лазутчики!

— Но я — не чужой!

— А кто же?! Мы тебя первый раз видим!

Лазутчик! — кричали злые мальчишки, прыгая вокруг юноши. — Лазутчик! Чужак! Лазутчик! Чужак!

На шум появились стражники.

— Где лазутчик? Где он? Держи его!

Один шалопай, крутившийся около Алиса, споткнулся и шлепнулся на мостовую. Когда юноша поставил его на ноги, малыш заревел и кинулся прочь, увлекая других.

— Он сосет кровь из наших детей! — закричала толпа. — Хватай его! Смерть кровопийце!

В юношу полетели камни. Он понял, что объясняться бессмысленно и побежал. Озверевшие люди гнались за ним до самого леса.

Только когда опустилась ночь, Алис решился вернуться в город.

Его старая хижина почти развалилась. Подперев кое-как стену кольями (он видел теперь в темноте лучше кошки), поправив крыльцо, юноша закутался в плащ и уснул.

А утром его разбудил барабанный бой: горожан призывали на главную площадь.

Надвинув шляпу, он отправился вместе с толпой и вскоре из разговоров узнал, что какая-то ведьма нагадала местному князю гибель от скаредности. Ее, конечно, схватили и нынче, на радость любителям зверств будут заживо жарить у всех на глазах.

Когда толпа вынесла юношу к месту для казней, поленья, сложенные у подножья столба, к которому привязали бедняжку, уже вовсю полыхали. Дым стелился над площадью, и у собравшихся слезились глаза. Вспышка пламени неожиданно озарила помост, и Алис узнал в несчастной старуху, которой обязан был жизнью. Огонь лизал ее тело. Задохнувшись, цыганка повисла на раскаленных цепях. Толпа ликовала. И юноша возненавидел толпу, хотя убеждал себя: «Разве она виновата, что ей выпало Время ублюдков-князей, живодеров-жрецов, псов-юродивых?» Отодвигая зевак, он пробился к костру, разбрасав горящие бревна, прогнал молодцов с алебардами, разъял закопченные цепи и тело несчастной взвалил на плечо.

Все случилось так быстро, что помешать не успели. Но когда он нырнул в переулок, навстречу ему уже ехала конная стража. Свернуть было некуда: лошади крупами загородили дорогу… При столкновении сила удара была такова, что животное повалилось на землю вместе со всадником. Еще один стражник занес было меч, но Алис, стащив его с лошади, сам с невесомою ношей запрыгнул в седло и направил коня прочь из города.

В роще он спешился, опустил бездыханное тело на мох, а потом сделал то, что с ним делала эта цыганка: достав «живой камень», положил ей на грудь ближе к сердцу и скоро заметил, как почерневшая кожа обретает естественный цвет. А потом заработало сердце… Но ему самому стало плохо: какая-то тяжесть давила к земле. В глазах потемнело. Он корчился рядом с цыганкой. А когда полегчало и смог поднять взгляд, то увидел на месте старухи свою незнакомку — «прекрасную фею». Он протянул было руки к ее волосам и увидел: из плеч его снова тянулись жалкие «палочки». Ощутив за спиной прежний горб, он понял, Чар в «живом камне» хватает лишь одному, а старуха-цыганка и создание неземной красоты — одно существо, которое отдавало ему свою силу и молодость… Алис подумал: «Ну что ж… мы в расчете: я свой должок возвратил». Дыхание девушки становилось ровнее. Вот-вот она приоткроет глаза… Горбун встал и, шатаясь от слабости, двинулся прочь. Ему было хуже, чем до того, как он пустился «за солнцем». Даже для слез уже не было сил… На опушке, Алис заметил в кустах петушиного цвета мундиры. Спрятавшись, он увидел целую рать, догадался, что это охота за ним, — поспешил воротиться… Но цыганка исчезла, как провалилась сквозь землю. И только тепло чуть примятого мха еще говорило о том, что недавно она здесь была. Силы оставили Алиса.

Он тихо лежал на спине, глядя в небо, когда его обнаружили стражники. Кто-то узнал бедолагу.

— Это же сухорукий цветочник! Давно его не было видно. Мы думали — сдох. Эй, горбун, не встречал чужака или ведьму-цыганку?

Юноша не повернул головы.

Э, да он одичал и рехнулся! — сказал другой стражник. — Его лучше сразу избавить от мук!

— Только руки марать! — сказал первый. — Бог дал ему жизнь — бог возьмет.

И они удалились.

Бедняга не помнил, где ноги носили его целый день. Только к ночи у собственной хижины Алис очнулся от горя, заметив сквозь щели в забитом окошечке свет. Он хотел убежать, заподозрив засаду. Но передумал: в доме горела свеча, — значит тот, кто ее засветил, не таился.

Едва он приблизился к двери, она распахнулась сама. В замешательстве странник отпрянул: опять перед ним было чудо, увидеть которое он уже не надеялся.

Девушка провела его в дом, а дверь заперла на засов.

— Не гляди на меня! — молил странник. — Не мучай, дай мне уйти!

— Но это твой дом… отвечала красавица. — И куда ты пойдешь?! — ее голос был так же чарующ, как весь ее облик.

— Я омрачаю твой взор своим видом, — вымолвил юноша.

— Это не правда! Взгляни на себя… — и она протянула ему свое зеркальце.

— Алис, я никого не встречала лучше тебя!

Взглянув, он смог убедиться, что вновь стал таким же прекрасным, каким накануне с корзиною вышел из леса. Просто, бродя целый день по предместьям, с оцепеневшей душой, — не заметил в себе перемены.

— Не знаю, кто ты, — обратился он к незнакомке. — Только я не хочу тебя больше терять!

— Меня зовут Легна, — ответила девушка. — Я тоже хочу быть с тобой… Но нам надо спешить. Поэтому выслушай, Алис… И она рассказала, что детство ее проходило в счастливом краю, где каждый, в согласии с древним обычаем, по достижении зрелости, покидает на время отчизну, чтобы вернуться с иноплеменным спутником жизни.

— Отправляясь в путь, — говорила Легна, — мы берем с собой наделенный магической силой, исцеляющий и приводящий внешность в согласие с благородством души кусочек «священной горы»…

Едва она это сказала, как дверь затряслась от ударов. Снаружи кричали юродивые, палачи и погромщики: «Кровопийца!» «Чужак»! Выходи! Мы тебя выследили!» «Тащи сюда ведьму!» «Открывай — хуже будет!»

— Канальи! Попробуйте только войти! — крикнул он.

В дверь сыпались камни и стрелы. Потом стало тихо… Кто-то сказал: «Поджигай»! Запахло дымком.

— Алис, ты — мой избранник. Итак… — спросила она, — готов ли ты — в путь?

— За тобой — на край света!

— Зачем же так далеко? — улыбнулась она. — Мы уже почти дома… Открой эту дверь.

— Но ведь это чулан?! Там — только бумажные ленты и клей!

— Милый, Алис, открой, — повторила она свою просьбу.

А пламя уже прорывалось сквозь щели. Стена покачнулась, и кровля провисла, готовая рухнуть… Снаружи взвыла толпа разъяренных мучителей. Они жаждали зрелища.

Когда юноша распахнул дверь чулана, вместо запаха плесени хлынул в проем аромат ночных трав.

Взявшись за руки, Алис и Легна переступили порог и вошли в темноту. Сладко пели цикады. Вдали танцевал хоровод огоньков. Доносилась негромкая музыка. Легна и Алис приближались к огням… Вот, приветствуя, их окружили красивые дети с цветными фонариками на колпачках.

— Погляди, ни один из них не похож на другого, — молвила девушка. — На Земле столько разных племен, мой любимый, для того, чтобы поколение за поколением, как цветочек к цветку, ЛЮБОВЬ собирала в крови человека «букет совершенства».

Алис вздохнул и сказал едва слышно: «Прощай… обезумевший город.» Они уходили все дальше… и с каждым мгновением становилось светлее.

УЖАС И СЧАСТЬЕ ПРИКОСНОВЕНИЯ

Светлой памяти Льва Филипповича Королева посвящается.

1

Еще вчера Маше казалось, она будет счастлива, когда эта проклятая диссертация, наконец, ляжет на стол редактору. Защита прошла блестяще. Но радости не было. Вечная история: готовясь к испытанию, Маша включалась в изматывающую гонку, не умея соразмерять силы, предчувствуя, что одолеет барьер с запасом, но измочаленная уже не сможет радоваться победе.

Сегодня все поздравляли ее с успехом. А ей хотелось остаться одной, расслабиться, всплакнуть от тоскливой боли в груди.

Почти не помнила, как очутилась у Городского Лифта. Дрожащими пальцами давила наборные клавиши. Казалось, если сейчас ошибется, набрать адрес заново просто не хватит духу. Закончив набор, прикоснулась к клавише «Пуск». Почти в то же мгновение стены раздвинулись. Нет, она не ошиблась, вышла там, где хотела — у кромки прибоя.

Крики чаек царапали воздух. Птицы то ли звали друг друга, то ли кричали в азарте охоты, то ли просто смеялись, наслаждаясь свободой. Волны, набегая на гальку, заставляли повизгивать гладкие камушки.

Сняв босоножки по зеленым от водорослей теплым и скользким, как будто намыленным, плитам Маша спустилась к причальным мосткам и залюбовалась медузами. Они стояли в воде, как жирные капли в тарелке с супом, не претендуя даже на тень.

— Что, если вырастить медузу величиной с кита — вдруг подумала Маша, — влезть внутрь и взглянуть оттуда на мир?

Перед глазами возникла спина. У края плиты на корточках сидел человек в белой, похожей на парус рубахе и в шортах. На необъятной его голове торчал бесформенный камелек. Спина и затылок тоже были невероятных размеров. Сначала, по видимому, и его занимали медузы. Затем он поднялся, прошлепал босыми ногами к навесу с инвентарем, немного сутулясь, вернулся с веслами и сложил их в ближайшую лодку возле мостков, не ловко перелез через борт и долго устраивался на сидении. Одно весло никак не вставлялось в уключину. Но человек не сердился, а продолжал с таким видом вставлять, точно это было его любимейшим вжизни занятием.

— Эй! Вы сломаете мне уключину! — крикнул издалека лодочник. — Вы взяли не то весло!. Сидите. Я принесу другое!

Мужчины обменялись веслами. Пока человек в лодке возился с уключиной, лодочник — смуглый Аполлон в красных трусах — стоял, подбоченясь одною рукой, а другой — опершись на весло.

— Орел! — подмигнула сама себе Маша, придя к заключению, что скульптурные позы — изюминка этой редкой профессии. Вставив весла, человек ясными глазами ребенка взглянул на лодочника, как бы спрашивая: А теперь — все правильно?

— Сейчас он отчалит! — испугалась Маша, подалась вперед и детским голоском попросила: «Дяденька, возьмите меня с собой!». Человек протянул ей мощную руку. «Я сама», сказала она, прошмыгнув на корму.

— Только далеко не плывите. Скоро стемнеет, — предупредил «Аполлон». Отвязывая цепочку, Маша слышала, как над ее головой, издавая писк, перекатывались бугры мышц ожившего изваяния с веслом.

— Это невыносимо! — вздохнула она. — Как много развелось красивых мужчин!

Придя в движение, весла осыпали лодку осколками разбитого вдребезги «аквариума для медуз». Человек греб неловко. Но весла в его ручищах казались перышками. Он весело поглядывал на Машу, на удалявшийся берег, точно удивляясь, что можно перемещаться в пространстве столь нехитрыми способами. Уключины повизгивали. На дне лодки плескалась вода. В поднятой веслами водяной пыли рождалась радуга. Ветер сорвал с головы шапчонку и она исчезла во вспененном море. Одежда гребца прилипла к телу. Волосы торчали рыжими клочьями. Человек фыркал, сдувая соленые капли и был похож на мальчишку, вдруг вырвавшегося на свободу.

— Куда мы плывем? — Маша старалась перекричать шум весел.

— Махнем на тот берег! — смеялся рыжий, щурясь от солнца и брызг. — Навались! — и так «навалился», что Маше сделалось жутко. Она видела, эта работа не только не утомляла гребца, а, напротив, возбуждала желание грести и грести еще. Прыгая по волнам, лодка уходила в море. На дне ее уже было много воды. Маша хотела взять уплывающий деревянный черпак… но не успела. Раздался треск, похожий на выстрел. Белой щепой мелькнул обломок весла. Гребец, потеряв равновесие, повалился на борт. Воздух, пронизанный брызгами ухнул. Волна влепила пощечину, понесла, обняла и сразу же виновато и кротко зажурчала в ушах. Где-то над головой темнел силуэт перевернутой лодки. Маша вынырнула чуть в стороне и увидела рыжую голову, которая, кончив отфыркиваться, почему-то спросила: «У вас все в порядке?» — как будто они здесь с полудня плескались в свое удовольствие. Но ответить она не успела.

— Я сейчас. — сказал рыжий и, окружив себя брызгами, шумно и неумело поплыл.

Она оглянулась и поняла, что своими силами до берега им не добраться. От вышки лодочной станции их отделял длинный мыс, и вода здесь была прехолодная.

— Возможны судорог, — подумала она спокойно, как врач, словно о ком-то другом, и легла на спину. Плыть к перевернутой лодке не было смысла: перспектива судорожного цепляния за скользкое днище не привлекала. Маша умела держаться на волнах. Она лежала, слегка шевеля ногами, стараясь не думать о том, что течение уносит их в море. Неожиданно ей показалось, что она здесь совсем одна. Стало жутко. Маша рванулась и невольно глотнула воды. Откашлявшись, она убрала с лица мокрые волосы и тогда увидела рыжего. Плывя за кормой, он, будто играя, раскачивал перевернутое суденышко.

— Большой ребенок, — подумала Маша… и в испуге шарахнулась: длинное красное тело выпрыгнуло из воды и плюхнулось с шумом обратно. Мелькнула ужасная мысль: «Акула!» Но женщина засмеялась, когда поняла, что случилось. Над водою виднелась кромка бортов. Маша с удивлением наблюдала за рыжим: ему таки удалось перевернуть лодку днищем вниз, и теперь он яростно взмахивал над головой черпаком, которым она так и не успела воспользоваться. Похоже было, что человек пытается вычерпать воду. Но стоило черпаку погрузиться, как погружалась и лодка. Рыжий остановился, должно быть, сообразив, что моря ему все равно не вычерпать.

— Попробуйте еще раз, — предложила Маша. Вцепившись в корму и усиленно работая ногами, она какое-то время удерживала посудину от крена. Черпак мелькал над водой, и лодка стала заметно всплывать. Видя, что дело движется, рыжий работал все энергичнее и не остановился, пока не задел весло. Зачерпнув бортом, шлюпка осела. Маша удивилась себе, что даже не испытывает досады на этого неловкого человека. Она предложила поменяться ролями. Так быстро вычерпывать воду, как он, она не могла. Зато рыжий надежнее удерживал лодку. Работа шла медленно.

— Нам еще повезло, — сказал он, отфыркиваясь за кормой. — Сегодня море спокойнее. Вчера бы этот номер у нас не прошел.

— А вы уверены, что сегодня пройдет? — Работая черпаком, Маша быстро согрелась, но почувствовала, что больше не может не только вычерпывать воду, но просто держать себя на поверхности.

— Кажется я готова, — отплевываясь, простонала она. Руки ее онемели. Движения стали судорожными.

— Что значит «готова»? — вдруг рассердился рыжий. Его почти сросшиеся на переносице брови напоминали бурые водоросли. — Залезайте с кормы и ложитесь! — скомандовал он.

— Не залезть мне, — виновато призналась Маша, чувствуя, что вот-вот сведет ноги.

— Как это «не залезть»?! — крикнул он у самого ее уха. — А ну, живо! А то рассержусь! — Это было непостижимо: не слова и даже не интонация голоса, а коснувшиеся ее руки вдруг вернули ей силы, и Маша ухватилась за борт.

— Не подтянуться мне… — стонала она, отворачиваясь от бьющей в лицо волны.

— Дайте ногу. Не выпускайте кормы! Подтягивайтесь! Вот так. Ну что, легче?

Маша легла грудью и, тяжело вползая, уже там, в шлюпке, погружалась в воду.

— А теперь вычерпывайте! — приказал рыжий. — Вычерпывайте! Я не машина держать!

Она хватилась, что черпак — за бортом. Попробовала дотянуться, но испугалась, что лодка опять зачерпнет, сжалась в комок, затем, потянувшись, достала таки деревянную ложку, когда волна подтолкнула ее ближе к борту, и принялась вычерпывать, опираясь рукой и ногами о дно. Потом, поднялась, догадавшись, что можно сидеть. Работала исступленно, чувствуя что человек за бортом держится из последних сил. Это подтверждалось его молчанием.

— Дайте руку! — крикнула она.

— Ступайте вперед! Вперед, я сказал! — крикнул рыжий, откашливаясь. Он медленно вползал на корму. Отдыхал, снова полз. Потом замер без сил. Широкое лицо его то багровело, то становилось синим.

— Я помогу вам, — сказала Маша, перелезая к нему.

— Не шевелитесь! — прорычал он, хватая ртом воздух. Из груди вырывался хрип. Наконец, подтянув ноги, он сел. Какое-то время сидел без движения, потом неожиданно заговорил: «Вот это встреча! Всю жизнь мечтал побывать на море! Только вчера прилетел. Я раньше еще не видел сразу столько воды!»

— Неужели отец не возил вас на пляж?! — удивилась Маша.

— Отца мы почти не видели. Бывало появиться, крепко прижмет, ощупает, что-нибудь спросит, убедится что у нас все на месте — ноги, руки и прочее, как у людей, и снова исчезнет… Ладно… — прервал он воспоминания, — взглянем, что мы имеем.

— Весло — доложила Маша, — и черпачок.

— Черпак это вещь, — сказал рыжий, вынимая единственное весло из уключины. — Что бы мы делали без черпака? — Он устроился на корме и стал потихоньку грести то слева, то справа.

— До лодочной станции засветло не добраться, — подумал он вслух. — Успеть бы — до берега.

— Не успеем: — сказала Маша, — здесь короткие сумерки.

Она сидела, скрестив на коленях руки. Море совсем успокоилось. Багровое око солнца почти касалось воды. На горизонте вспыхнул маяк.

— Все-таки я везучая, — думала она. — Это чудо, что мне посчастливилось встретить его в человеческом муравейнике, где имя, адрес, профессия — все спрессовано в индексе — наборе цифр, без которого не отыщешь теперь даже близкого человека.

Она заметила, вдруг, что рыжий разглядывает ее руки. Но не спрятала их, а улыбнулась — «пусть смотрит».

Из-за мыса выскочил глиссер. Он летел, едва касаясь воды.

— Наверное за нами, — предположила Маша.

Описав дугу, глиссер заходил со стороны солнца. Человек на корме перестал грести, положил весло. В вечернем свете его рыжие волосы казались еще рыжее. Глиссер несся беззвучно. За штурвалом во весь рост стоял богатырь в красных трусах. На фоне солнца его фигура казалась вылитой из бронзы.

— Артист! — засмеялась Маша.

— Есть вещи забавнее, — сказал рыжий. — Еще вчера мне бы и в голову не пришло, что я продержусь на воде хотя бы минуту.

* * *

После душа она задержалась в салоне-гардеробе лодочной станции. Обычно Маша надевала первое, что предлагал модельер-автомат. Но сегодня выбор вечернего платья стал вдруг проблемой: ей не хотелось «выглядеть пресно». Она потратила на туалет уйму времени и осталась собой недовольна.

Рыжего Маша увидела в холле. В одежде он показался ей старше. Впрочем, после всеобщей ретемперации, о возрасте стало трудно судить. Молодость продолжалась теперь до восьмидесяти, но то, что начиналось за ней, отнюдь еще не было старостью, — а долгой прекрасной порою зрелости.

— Сейчас он другой, — отметила Маша. — Пожалуй, он даже красив… Да что я?! Он просто чудо!

Подкравшись на цыпочках, Маша легонько притронулась к бритой щеке и отдернула руку. Рыжий вскочил, покраснел, почему-то стал извиняться: «Простите. Кажется, я задремал… Всю ночь слонялся по берегу: Не мог спать.» — И вы извините, — призналась она. — Ужасно хочется есть! Предлагаю поужинать в старой харчевне «У поющих фонтанов».

Минут через пять они уже выходили на площадь, которая примыкала к большой магистрали, Приморскому парку, аллее фонтанов и Городу Древних Башен. Под ногами лежала экзотика: разноцветная плитка, брусчатка, асфальт. Над головами торчали архитектурные памятники второго тысячелетия. Их стены хранили гулкое эхо. Внизу они были одеты хрупким стеклом. В древности люди приобретали здесь нужные вещи. Теперь витрины были превращены в многоцветные витражи, придававшие улицам романтический вид. Здесь высились громадные здания из стекла и бетона — символы той эпохи, когда человек делал первые шаги в небо. Большинство этих монстров давно пришло в ветхость. В них не было даже крыс и мышей. Кое-где взамен старых, снесенных, построили совсем новенькие бутафорские небоскребы с несчетным количеством окон. Мегаполис гордился своим архитектурным заповедником, превращенным в место пешеходных прогулок. За границею площади, за светящимся обрамлением магистрали непрерывным потоком с легким шелестом проносились едва различимые транспортеры. Мимо сказочных нагромождений магистраль уходила туда, где в тиши садов раскинулся почти необъятный сегодняшний город.

Маша уже держала рыжего под руку. Она шла и думала: «Наверно и сто и четыреста лет назад вокруг фонарей вот так же вились тучи бабочек, а между шпилями кралась луна. Сколько людей тут прошло! Но может быть мир дожидался только его одного, а сама я со своими капризами и диссертациями жила тут с единственной целью чтобы сегодня пройти рядом с ним.» Маша замедлила шаг, испугавшись, что с ней ему скучно.

Он вдруг ответил на беззвучный вопрос: «Вы славная, с вами приятно молчать.» Не разжимая губы, она пыталась изобразить шутовскую гримаску, но не выдержала, — вспыхнула, засветилась радостью.

Возле пальмы на краю площади в ноги им бросился темный живой комочек. Маша нагнулась. Перед ней на теплом асфальте гарцевал уличный кун — веселый беспризорный щенок на тонких козлиных ножках.

— Какой милый! — залюбовалась Маша. Кун стрелял черными глазками и вертелся, вертелся, не мог ни секунды прожить без движения. Короткая бурая шерстка искрилась в лучах фонарей. Это был очень юный представитель вида, пришедшего в свое время на смену славного племени собак. Куны оказались сильнее, понятливее и жили значительно дольше. Когда-то, подобно дельфинам, их чуть было, не причислили к лику разумных. И хотя этого не случилось, люди и куны остались друзьями.

Чувствуя, что на него обращают внимание, зверек вертел хвостиком.

— Ах ты плутишка! — сказал человек, опустившись на корточки. — Где твоя мама?

Прислушиваясь, кун шевелил ушками, видимо, что-то соображая.

— Обождите здесь, — попросила Маша. — Я мигом. Только сообщу домой, чтобы не волновались.

На углу площади светился «аквариум» переговорного зала. Маша спешила. Едва заняв место у пульта с экраном, вдавила первую клавишу индекса матери. Нажимая следующую — подумала: «Сейчас мать увидит лицо своей дочери… Интересно, заметит, что со мной происходит?» Маша взглянула на площадь. Там возле пальмы стоял человек.

— Да разве он человек? — улыбнулась она. — Это чудо! А мама, конечно, скажет: «Голубка моя, ты опять за свое! Когда ты отучишься преувеличивать?»

Перед тем, как нажать последнюю клавишу, она снова взглянула на улицу и застыла в недоумении: на краю площади, у магистрали, показалась процессия, напоминавшая театральное шествие.

— А вот и «солист», — подумала Маша, увидев скромно одетого человека среднего роста. В нем все было скромным и средним. Ординарность, доведенная до предела, бросалась в глаза резче всякой экстравагантности и была призвана оттенять «знак ответственности», сияющий у него на груди. Этот символ когда-то вручали, как поощрение за успехи на административном поприще. Традиция украшать себя всевозможными знаками почему-то особо живучей была в управленческой сфере. На лице значкиста сияла самая доброжелательная из улыбок, какую себе можно представить. Случайные прохожие, оттесненные на другую сторону площади, вытягивали шеи: не каждый же день удается видеть фигуру облеченную высочайшей ответственностью. Процессия уже запрудила площадь. Лица участвующих выражали деловитость, исполнительность и оптимизм. Процессия уже обтекала пальму, когда Маша потеряла рыжего из вида. Однако вокруг «солиста» пространство оставалось свободным, и она продолжала видеть щенка. Зверек облизывал лапки похожим на фиолетовую ленточку языком. При этом он так изгибался, что был похож на известный скульптурный шедевр: «Туалет маленького куна». «Солист», вытянув губы, присел на корточки. Закончив туалет, щенок стрельнул глазками вверх. Его завораживал сверкающий «жук». Кун встал на задние лапки и, забавно сложив на груди передние, потянулся мордочкой к «знаку ответственности». «Солист», смеясь, раскачивался из стороны в сторону, и кун раскачивался вместе с ним, поворачивая нос за блестящим предметом. Все смеялись. В том числе те, кто даже не мог видеть куна. «Солист» отодвинулся, и любопытный щенок на задних лапках потопал за ним. Смех набирал силу. «Солисту» неудобно было смеяться сидя на корточках. Он встал. А кун разочарованно опустился на передние лапки и сделал изящный прыжок. Тогда человек нагнулся и поманил его пальцем. Кун приблизился, весело семеня ножками, задрав хвостик, лизнул палец и вопросительно посмотрел на «солиста». А тот поманил опять.

— Изволь, — наверно подумал щенок и, приблизив рыльце, опять собирался лизнуть, когда палец свернулся крючком, а потом, распрямившись, хлестнул его по носу. От неожиданности зверек проглотил визг. Он сел и зажмурился, прикрыв лапками голову. Смех толпы перешел в рев. «Солист» вытирал слезы, а указательный палец правой руки еще изгибался возле мордочки куна… И вдруг лицо человека перекосилось — толпа онемела, как по команде. «Солист», будто знамя, поднял над собой окровавленный палец. Зверек прижался к асфальту: он и сам-то не ждал от себя, что решится вдруг тяпнуть этот коварный отросток.

Только теперь Маша заметила рыжего. Расталкивая «танцоров», он пробирался к дрожащему куну.

«Солист» поднес палец к глазам, вынул платочек и со скорбным видом смотрел, как на белой материи проступало пятно. Вид крови будил в нем какие-то мрачные чувства. Наконец, он взмахнул тряпицей, повернулся на каблуках и, захватив щенка боком ступни, точно мячик швырнул его за обрамление магистрали, где с шелестом разрывали воздух невидимые транспортеры, затем, насупившись и заложив руки за спину, решительно двинулся прочь, уводя процессию. Маше вскрикнула, глядя, как рыжий метнулся за обрамление. Невидимая сила выбросила живого щенка обратно на площадь. Взвыла сирена. Маша хотела вскочить. Но ноги не слушались. Она рухнула в кресло, будто провалилась в яму.

Когда, наконец, придя в себя, она выбралась из «аквариума», быстролет скорой помощи уже скрылся за Городом Башен. Рыжего на площади не было. До такой степени «не было», точно Маша с начала и до конца его сама выдумала. Она не знала о нем ничего: ни имени, ни рода занятий, а главное — индекса.

Процессия уже покидала площадь. Не сознавая зачем, Маша бросилась догонять и скоро врезалась в строй «танцоров». Ее колотила дрожь. Она стонала, отчаянно пробираясь вперед. Сначала ее пропускали. Но с каждым шагом двигаться становилось труднее. Она не шла уже, а едва протискивалась. И, наконец, очутилась перед стеной, которую пробить не смогла.

— Куда вы, девушка? — спросил симпатичный мужчина.

— Пустите! — крикнула Маша.

— Туда нельзя!

С ней были весьма обходительны. Это она наскакивала на симпатичных парней, толкала, дергала их за одежды, кричала, молила: «Пустите!». И вдруг узрела «солиста». Его отделяли от Маши спины парней, идущих сомкнутым рядом. Ей показалось, что кроме «знака ответственности» имел он еще одно украшение… на лице. Не знак, но что-то подобное знаку. Ей стало жутко.

— Убийца! — крикнула Маша, пытаясь прорваться.

— Тише. Зачем же кричать? — шептали красавцы. Разве не видите, кто перед вами?

«Солист» в это время ей улыбался, кивал и светился отеческой милостью. Она подумала вдруг: «Что со мной?! Я как-будто ослепла! Ведь это не люди — только похожие на людей больные машины!» Процессия уходила, а Маша повернула назад.

— Боже мой! — стонала она. — Когда это кончится? Когда, наконец, автоматы уже отболеют нашими хворями?

Приблизившись к пальме, она обхватила ладонями ее теплый ствол и только теперь, опустив глаза, увидела, что к ногам ее жмется дрожащий от пережитого ужаса нежный комочек.

2

Разговаривая с пилотом транспортника, только что доставившим Конина, Строгов хмуро поглядывал на нового координатора. Когда Конин пробовал вступить в разговор, начальник галактической станции отворачивался, и кожа на его голом черепе багровела, так что скоро Иван догадался, что с ним просто здесь не хотят разговаривать.

Потом он плелся за Строговым пустынными коридорами, а рядом, будто на цыпочках, кралось эхо шагов.

— Вам сюда, — вяло пригласил Сергей Анатольевич толкнул дверь… и удалился.

— Будем устраиваться, — сказал себе Конин. Явно необжитая каюта, состояла из двух отсеков — рабочего и жилого. Задача координатора — поиск точек соприкосновения разных исследовательских направлений. Всю информацию он получает в готовом виде через станционный коллектор, установленный прямо в его кабинете.

Конин разглядывал мебель, касался ладонью зеркальной поверхности информатора, чувствуя, что с каждой минутой труднее становится ждать. Чтобы успокоиться он приблизился к иллюминатору, заложил руки за спину и попробовал представить себе эту станцию, похожую со стороны на сверкающую елочную игрушку в безветренную ночь. Небо рассечено пополам. В одной половине — звездная россыпь Галактики, в другой — черная бездна, разбавленная еле заметными проблесками невероятно далеких туманностей.

Неприязнь начальника станции нельзя было объяснить только тем, что Конин назначен вместо исчезнувшего координатора. Но Ивана тревожило и волновало другое. И чтобы как-нибудь успокоиться, он над собою посмеивался: «Ну что ты трясешься? Погляди на себя. Ты так огромен, что даже руку тебе подают с опаской, точно кладут под пресс. Ты кажешься людям здоровяком. Но это обман. Ты болен настолько серьезно, что ни один эскулап тебе уже не поможет!

То, что в последнее время происходило с Иваном, действительно напоминало недуг. После несчастного случая на магистрали, точнее с момента, когда он вступил на путь возвращения к жизни, странная хворь все чаще напоминала ему о себе. «Болезнь прикосновения», как он называл ее про себя, не столько мучила, сколько пугала. Когда предстояло рукопожатие ему становилось не по себе. Чужая ладонь обжигала на расстоянии. Он напрягался, жмурился, предощущая боль. При первом, самом легком, прикосновении Ивану казалось, что кровь закипает в сосудах, и он обретает способность просачиваться внутрь партнера по рукопожатию. Прошитый мощным зарядом, он судорожно сжимался и каменел. Это длилось мгновение… И вот уже все позади: и боль, и ее ожидание. Приступ кончился. Ивану — уже хорошо. И партнеру — хорошо вместе с ним. Он спокоен, хотя чувствует, что подспудно еще продолжается скрытый процесс.

Та давняя прогулка на шлюпке казалась невероятной, как сон. Он ведь и плавать тогда не умел. Но сознание, что по вине его может кто-то погибнуть, сделало чудо и спасло их обоих. Как страшно закончилась эта прогулка! Он помнил, лица — сонмище одинаковых лиц. Помнил, как сердце похолодело от жалости к куну… звенящее полотно магистрали… А дальше — провал и туман забытья вперемежку с ураганами боли.

О незнакомке, с которой так странно расстался, он вспомнил только полгода спустя, когда память восстановилась. Он чувствовал, что до этого просто не жил: та встреча ему предначертана. Это было еще одним чудом. Он стремился скорее встать на ноги, чтобы начать ее поиски. Он не знал, как жить дальше, если ее не найдет. По сути, надежда вернула Конина к жизни. Позже, чтобы расстаться с надеждой, понадобилось все его мужество. За последние триста лет человек стал как будто счастливее. После ретемперации продолжительность жизни утроилась. Но это не избавляло от утрат и разочарований.

Выйдя из клиники, Конин не раз возвращался в город у моря. Бродил по солнечной гальке на берегу, по старому центру, искал ее, хотя понимал, что искать человека, не зная индекса, — просто безумие.

Миновало три года.

Пройдя, наконец, медкомиссии, придирчивые к человеку, которого, можно сказать, соскребли с полотна магистрали, Иван получил назначение на должность координатора галактической станции и был вызван на процедуру заочного представления будущих коллег. Кроме Конина в темном зале был инспектор по кадрам. Первым на экране появился начальник Галактической станции Строгов — высокий, худой, совершенно лысый. Разговаривая, он страдальчески морщился, как человек, убежденный, что все на свете идет не так, как хотелось бы.

«Сергей Анатольевич — филолог, — сообщил инспектор. — Работает над проблемами взаимопонимания внутри разноязычного коллектива».

На экране показалась очень полная женщина.

— Нора Винерт, — инспектор только назвал ее имя. Этого было достаточно: Конин не ожидал, что в такой глуши работает автор «Классической теории ритмов». В последние годы шумную славу, особенно среди молодых фантазеров, снискала лихая гипотеза Винерт о пресловутом «Вариаторе событий».

Математик Леопольд Курумба и астрофизик Эдуард Жемайтис произвели на Ивана приятное впечатление, хотя заочное знакомство могло дать лишь приблизительное представление о человеке. Зато огромный детина, появившийся на экране следом за ними, смутил и встревожил Конина. Было похоже, что этого человека он много раз видел, но не мог вспомнить где. Только голос парня был не знаком.

— Его уже нет, — объяснил инспектор. — Вы назначены на его место.

Конин хотел было что-то спросить, но, увидев еще одного сотрудника, забыл обо всем. Перехватило дыхание.

— Мария Николаевна Ветрова, — представил инспектор. — Врач-реаниматор, биолог. Работает по программе Винерт.

Конин стонал, узнавая чудесные руки, покрытые сетью мельчайших прожилок, мытые, тертые до молодой кожицы, казалось, они умирали от вечной усталости. Какое-то напряжение не давало покоя этим рукам, сжимало их в кулачки, изматывало, требуя вечной готовности к действию.

— Вам плохо? — почувствовав что-то, спросил инспектор, включая свет.

— Вы представить себе не можете, — отозвался Иван, — как мне хорошо!

— Почему же теперь, — спрашивал себя Конин, стоя у иллюминатора, — когда Маша так близко, мне — действительно плохо? Разумеется и меня тут заочно представили… Она не могла не узнать. Почему же не встретила? А почему должна была встретить? Кто ты такой для нее? Вы были знакомы не более часа. С тех пор пролетело три года. Пожалуйста, можешь связаться по внутренней связи, спросить, как живется, напомнить ей о себе. Чего же ты трусишь? Неизвестность пугает? Но в ней ведь — и утешение и надежда…

Иван нажал клавишу. Подумал: «она уже слышит мой вызов, подходит…» Кровь застучала в висках. Раздался щелчок.

— Пожалуйста, слушаю вас, — произнес мужской голос.

— Здравствуйте. Я ваш новый координатор. Хотелось связаться с Ветровой, да, видно, ошибся.

— Вы, не ошиблись, — ответил голос. — Разве вам не сказали, Мария сейчас в лазарете? Она нездорова.

— Что с ней?

— Я же сказал вам: «Она нездорова!» — в голосе слышалось раздражение. — Я не врач. Обращайтесь к фрау Винерт!

Связь прервали. Конин уже догадался, с кем он сейчас говорил.

В день отлета на астровокзале к нему подошел незнакомец.

— Простите, я краем уха услышал, к-куда вы держите путь. Далече же вас з-забросили! — человек говорил очень быстро, чуть-чуть заикаясь, словно избавлялся от боли. — Я эту станцию з-знаю. У меня там п-приятель — Эдик Жемайтис. Ну, не то что б п-приятель… Вместе кончали. Эдик немножечко не от мира сего. Вечно грыз ногти. Помешан на астрофизике. З-звездное облако — не ч-человек. Год назад угодил в катастрофу — ч-чудом был оживлен… И новое ч-чудо: Эдик влюбился! В к-кого бы вы думали? В с-собственного реаниматора! П-представляете, вбил себе в голову, что выжил только благодаря ей. Называет ее: «М-моя спасительница». А она смеется: «Т-ты думаешь, я вытащила тебя с того света за ушки?» К-кстати, ушки у него в самом деле п-приличные. М-Мария Николаевна — вы ее скоро увидите — очаровательная женщина. Она старше его и, мне к-кажется, только жалеет Эдика. П-по-матерински.

— Зачем вы все это рассказываете? — спросил Конин.

— Вам разве не интересно?

Конин так посмотрел, что незнакомец, выкатив очи, быстренько ретировался, заметив: «Еще одним н-ненормальным будет т-там больше».

Лазарет начинался с просторного холла для посетителей. Тут стояла кушетка с облегающей спинкой. Компанию ей составляли несколько кресел и столиков. На кушетке Конин увидел фигуру донкихотовской худобы и длины. Не успел разглядеть сидевшего, как дверь, вудущая в лазарет, отворилась и в холл вошла женщина, похожая на черное облако, заряженное молниями. Нора Винерт стояла, уперев руки в боки, так ей, видимо, легче было поддерживать торс, и хмуро разглядывала нежданного гостя. Конин почти физически ощущал ее неприязнь.

— Простите. Я ваш новый координатор, — сказал Иван и… пожалел о сказанном.

— Вы слышали? Этот человек заранее просит прощения! — женщина обращалась к тому, кто сидел на кушетке. Ее низкий голос заполнил пространство холла. — Непостижимо! Кому на Земле могло прийти в голову подослать к нам этого соглядатая?! — она говорила по-немецки и Конин не мог представить себе Винерт, говорящей на ином языке.

— Нора, ты снова преувеличиваешь, — подал голос сидевший.

— Нисколько! Ты посмотри на него, Леопольд! С ума сойти! О чем они на Земле думают?

— Вам нездоровится? — теперь она обращалась к Ивану. Он отрицательно покачал головой.

— Тогда здесь вам нечего делать!

— Извините. Я бы хотел увидеться с Ветровой.

— Только этого нам не хватало!

— Мы были когда-то знакомы… — попробовал он объяснить, но услышал: «Выкиньте это из головы!»

— В чем дело? Что происходит?

— Я вижу, вам страшно! — невысокая плотная, Винерт стояла к нему в пол-оборота. Лицо казалось надменным. — Разве вас не тревожит судьба человека, на место которого вы сюда прибыли? О, вы бы многое дали, чтобы узнать, как все было!

— Действительно — согласился Иван, — здесь много неясного, и я как-нибудь этим займусь.

— Ну, вот что — она посмотрела ему в глаза, — хватит поясничать! Вы успокоитесь, если признаюсь, что это я заманила координатора в блок расщепления? Все! И больше у вас не должно быть вопросов! Что вы стоите? Идите и сообщайте, куда считаете нужным! Только оставьте нас тут в покое! — Винерт стояла величественная, уничтожающе грозная. — Мой вам совет Возвращайтесь на Землю! Чем скорее, тем лучше.

Иван отступил: нельзя идти напролом, тем более, если не видишь — куда. Спустя три минуты, услышав сзади шаги, оглянулся: его догонял Леопольд Курумба — высокий темнокожий старик, которого он только что видел в холле. Лицо освещали добрые глаза. Толстые губы-подушечки улыбались.

— Постойте. Куда вы несетесь? — задыхаясь, причитал он. — Что за бес в вас сидит? Откуда вы взялись?

Конин остановился.

— Не обижайтесь на Нору. Она хотя и ворчунья, но, человек справедливый. Господи, я ни разу не видал ее в таком гневе. Чем вы ее достали?

— А разве вас я еще не «достал»?

— Меня нет.

— Значит вы исключение.

— Нет, в самом деле, вы не должны обижаться! — энергично жестикулируя, говорил математик. Торчавшие из белого свитера подвижные руки, напоминали известный шедевр: «Уголь на снегу». Речь его то сотрясала воздух напряженными звуками, то переходила в шелестящее бормотание. В коридоре галактической станции звучала поэзия заклинаний. Иван узнал суахили — древний язык «черного континента».

— Вы не должны обижаться, — настаивал математик. — Они все еще в шоке после исчезновения координатора. Я могу их понять, хотя видел этого человека всего только раз, да и то мельком, за день до того, как это случилось.

— А все-таки, что же случилось?

— Спросите что-нибудь легче, — Курумба развел руками. — Человека хватились после того, как он не ответил на вызов. Стали искать. Прибывшие на станцию эксперты нашли следы его рук на люке, ведущем в камеру расщепителя. Но после люка в приемном бункере никаких следов не было, и нет никаких доказательств, что координатор покинул станцию. Экспертам пришлось ограничиться заключением, что никто из сотрудников к исчезновению координатора не причастен.

Конин не останавливал математика, хотя результаты обследования знал еще на Земле. Он не рассчитывал узнать что-то новое, а ждал терпеливо, когда уместно будет спросить о том, что сейчас его больше всего волновало.

— Пожалуй, я сам здесь случайно, — объяснялся Курумба. — По недомыслию взвалил на себя непосильную ношу. Знаете, есть такие проблемы, за которые сразу не знаешь как взяться — мечешься, ищешь спокойного места, где бы бедному теоретику всласть поработать. С Норой мы знакомы давно. Это она меня убедила, что лучшей «пещеры», чем эта станция не найти. Но рассчитывая обрести здесь благословенную тишь, я оказался в водовороте скандала… Не успели нас оставить в покое визитеры и эксперты — заболела Мария Николаевна…

— Что с ней? — невольно вырвалось у Ивана.

Но Курумба вдруг замолчал. Конин услышал шорох и оглянулся. Опустив руки по швам за спиной стоял начальник галактической станции.

— Прекратите ваши допросы! — сквозь зубы сказал Строгов. — Возвращайтесь в каюту! Немедленно!

Когда уже по дороге к себе, Конин услышал музыку, он вспомнил о музыкальном салоне и прошел в неприкрытую дверь, за которой, по его мнению, кто-то не очень удачно импровизировал. В зале стоял полумрак. Видны были только кресла импровизации, обращенные спинками к выходу. Иван постоял, дав привыкнуть глазам. Над спинкой дальнего кресла шевельнулся протуберанец русых волос.

— Это Жемайтис — самый близкий ей человек, — догадался Конин, сел в ближайшее кресло и, не включая свой пульт, прислушался.

Обрывки мелодий пролетали, как птицы в тумане. Большая часть их была Ивану знакома. Время от времени музыка удаляясь, стихала, а вблизи раздавались какие-то скрипы и шорохи. Словно кто-то притопывал на морозе и хрустел, разминаясь, суставами. Затем стайки мелодий опять воспаряла над горизонтом. Казалось, импровизатор не имеет понятия о гармонии. Все шло в унисон. Дилетант за пультом импровизации сразу себя выдает. Но здесь было полное пренебрежение к звуку — жалкая какафония с накатами и откатами, неожиданными взрывами, паузами и просто скольжение по изогнутой плоскости, как в сновидении. Реальностью было лишь трепетание хохолка и ушей над спинкою кресла. Решив для себя, что это — не музыка, Иван перестал ее слушать, но не слышать совсем — не мог. В импровизациях главное было начать. Каждый звук имеет родство с предыдущим, развивая или отрицая его.

Музыкальная канитель опять отодвинулась. А вблизи что-то хрустнуло, простучало, осыпалось. Вдруг… появились следы птичьих лап. Воздух в холодном просторе трещал от вороньих споров. Клубился морозный пар. На ветру тихо свистнула липа. Осыпался розовый иней. В полнеба горела заря. Облака дремали еще среди звезд. А со стороны, откуда шел день, нарастала захватывающая музыкальная тема. На бледное небо, выплыл малиновый краешек солнца… И тут поток звуков сорвался в нечто невыразимое словом. Конин подался вперед: то был ее голос, ее манера смеяться, дышать и смотреть — вернее и с большей любовью не передашь. Маша была перед ним, как живая. И он догадался: все, что звучало до этого было лишь страусиное прятанье головы под крыло… Но притворство отброшено, — все перекрыл, нарастая, истошный ошеломляющий вопль.

Координатор включил свой встроенный в подлокотник музыкальный пульт.

— Остановись! — зарокотал под потолком басовый аккорд. Конин не ожидал, что может создать столько шума. — Возьми себя в руки! — взревело органное многоголосье. И сразу же стало легче дышать.

— Вот чего не хватало, — подумал Иван. — Воздуха.

После приводящей в чувство фуги, в такт с ударами сердца застучала токатта. Она была, как «искусственное дыхание для души». От напряжения стало жарко. Русая шапка волос над спинкою кресла исчезла, и музыка оборвалась.

— Хватит! — раздался крик, как будто настроившийся перекричать только что отгремевшие звуки.

Конин поднялся. Возле центрального пульта, нажимая клавиши выключения, стоял взлохмаченный человек и стонал: «Довольно! Прошу вас. Не могу больше слушать!» Узнав Ивана, он выпрямился и тряхнул головой, точно желая стряхнуть наваждение. На лице его отразился ужас.

— Что с Машей? — вскричал Иван. Он не мог ни о чем больше думать.

Жемайтис опустил голову. Он издал стон, означавший: «Ей очень плохо…». Иван с трудом понимал его речь.

— Умоляю! Что у нее?

— Не могу объяснить. Ей кажется… Это ужасно! Винерт боится, что не выдержит сердце.

Язык Жемайтиса отличался обилием санскритских фонем. Такой островок — заповедник праязыка сохранился на юге Прибалтики. На нем говорили высокие и спокойные люди. С Эдуардом все было наоборот: небольшого росточка, подвижный, он принадлежал к исключениям, которые призваны только подтверждать правила.

— Я хочу ее видеть! — сказал Конин.

— Это может ее убить!

— Неужели я такой страшный?!

— Простите, я не берусь объяснять.

— Но кто же возмется?

Щелкнул динамик внутренней связи.

— Эдуард, если вы еще в музыкальном салоне — это был голос Винерт, — скорее идите сюда!

— Иду! — крикнул Жемайтис, срываясь с места. Конин посторонился.

— Что получается? — спрашивал он себя. — В человеке открылось изысканное музыкальное чувство, чтобы, не нарушая аромата слова, он без перевода мог понимать незнакомую речь. Общение превратилось в праздник… Почему же на станции оно доставляет одни неприятности?

3

Вернувшись в каюту, Конин взглянул в зеркало.

— Такой же смешной, как всегда… Почему они здесь от меня шарахаются? — он прикрыл глаза и опустился в кресло, вспомнив, как однажды уже не сумел понять человека, а после не мог себе это простить.

Перед выпуском из академии, в день, когда стало известно распределение, он сидел в нелюдном кафе, предаваясь мечтам. Назначение было желанным, но, Иван всякий раз мучительно расставался со всем, к чему привыкал.

Обед подошел к концу, но вставать не хотелось.

На душе было чуточку грустно.

— Каждый стремится к счастью, — рассуждал он, — а по дороге мы то впадаем в восторг, то в уныние. Эти качели изматывают, заставляя думать, что человек сам не знает, чего добивается.

Кто-то спросил: «Тут свободно?» Ваня кивнул, и напротив, сел, пригнув голову, молодой человек с большим лбом, не глядя, нажал кнопку выбора блюд и заговорил: «Назначение получили? Счастливчик! Завидую! Мне еще ждать целый год. Ничего, догоню!» — он говорил это громко резко, выкатив очи. На щеке багровела приметная бородавка.

— Не догоните, — покачал головою Конин, подстраиваясь под «шутника». Тот подался вперед через стол и глядел исподлобья.

— Могу я узнать, у вас лично какая программа?

— Что вам ответить? Приеду на место, осмотрюсь, разберусь в обстановке, буду работать — вот вся программа.

— Я не о том! — «шутник» откинулся в кресле, закинув ножку на ножку. — Невероятно! Люди не понимают элементарных вещей! — бородавка поблекла, а физиономия выражала вселенскую скорбь.

— Действительно, не понимаю, — признался Конин. — О чем вы толкуете?

— Что ж, я могу разжевать. Начнем хотя бы с того, что вы не годитесь для нашего дела. Из вас не получится координатора! — бородавка вопросительно замигала. Камешек брошен — парень ждал не простого ответа, а взрыва.

— Возможно вы и правы, — зевнул Конин. — Пока еще рано судить.

«Шутник» навалился на стол.

— Вам подобных я называю сонными мухами. Вы из тех, которых следует тормошить, чтобы не спали!

— Это имеет значение?

— Он еще спрашивает! Кто тормошит, тот — лидер!

— Как вы сказали?!

— Лидер! Есть такое словечко. Теперь оно не в ходу. Но в чем, как не в лидерстве — предназначение координатора? Он — в курсе всех дел, хотя и не занят добыванием сведений. Знания узкого специалиста ему ни к чему. Менее обремененному интеллектом легче стать вожаком. Если там, куда вас назначили, уже есть по штату начальник, — ему не до лидерства. Это занятый по горло завхоз. А люди не терпят отсутствия лидера. В любом месте должен быть главный. И вот тут без программы не обойтись, потому что надо быть дьявольски ловким, чтобы предвидеть ходы и парировать козни!

Ивана больше всего восхищала серьезность «артиста», изображавшего невероятного типа.

— Я так не умею, — позавидовал он и, стараясь не улыбаться, спросил: — Какие же преимущества лидер имеет сегодня?

— Власть! Как во все времена!

Спустился «Рог изобилия» (робот-бармен) и бросил перед «артистом» кассету заказанной снеди.

— А мне — откровенно признался Конин, — власть представляется невероятной обузой.

— Обузой может быть только ответственность… Власть — никогда! — вскричал «вождь», открывая кассету. В голосе его слышалось превосходство. — Эти вещи не следует путать! Власть означает свободу… от любого контроля! Впрочем, вам не понять.

Запахло пирожками с капустой. В прозрачной кассете они выглядели соблазнительно, и Конин подумал, что даже сейчас, отобедав, не отказался бы от одного пирожка. Бородавка на щеке «вожака» во всю семафорила.

— Я тебя раскусил! — «шутник» перешел на ты, соскользнул с кресла и, приблизившись, тронул Ванино ухо — Какая прелесть! Ну что, бегемотик, ты слышишь меня своими свиными ушами?

Иван не знал, как себя вести, когда «артисты» начинают терять чувство меры.

— Оставьте ухо в покое, — попросил он, чувствуя, как напрягаются мышцы и темнеет в глазах.

— Ну ты, круглый добряк! Каша рассыпчатая! Ты еще будешь указывать?! — «шутник» растопырил пальцы и полез пятерней в лицо. Конин отпрянул. — Боишься? — спросил «вожачок». — А ну, идиот, поднимайся! Кому говорят! — «артист» размахнулся и сильно ударил сзади по шее. Конин только отбросил руку непроизвольным движением… Получив удар в челюсть «шутник» закатился под стол. Ваня нагнулся взглянуть, что он делает: споро перебирая конечностями, «лидер» удалялся, петляя между столами на четвереньках.

Конин ушел к себе, бросился на кровать и долго лежал, уставившись в потолок.

— Нет — думал он с грустью, — из меня в самом деле не выйдет координатора. Я человека ударил. В самом деле, я — «бегемот и каша рассыпчатая!» — с этими горьким мыслями он и заснул. Потом еще несколько раз Конин видел этого парня издалека — в кафе, в актовом зале, на состязаниях. Если «шутник» ловил на себе его взгляд, то обязательно изображал панический ужас и, пригнувшись, пускался в бега. Эта встреча оставила горький осадок на сердце Ивана.

Стон, разбудивший Конина, выхвативший его из каюты, превратился в долгий тоскливый вопль. Ваня бежал, но ему казалось, он топчется на одном месте. Это было похоже на мучительный сон и длилось целую вечность, пока, наконец, он не уперся в дверь, за которой происходило что-то ужасное. Вопли стали отчаяннее. Створка была заперта изнутри. Кто-то бился о нее с другой стороны.

— Откройте! — закричал Конин. — Ради бога, откройте! Господи, что происходит?

— А вы как будто не знаете? — Иван узнал голос Строгова и обернулся: филолог, не спеша приближался к двери. В руке у него позвякивал крышкой блестящий цилиндр.

— Неужели этот кошмар имеет будничное объяснение?! — подумал Ваня.

— В самом деле не знаете? — переспросил Сергей Анатольевич.

— Не могу же я видеть сквозь дверь!

— Тогда не ломайте ее! Вообще, вам тут нечего делать. Ступайте в каюту!

— Нет! Не уйду, пока не узнаю, что происходит!

— Это может для вас плохо кончиться.

— А для вас? Извините, вы очевидно, забыли, я — координатор! И от меня не может быть тайн!

— Хорошо, оставайтесь. Только не говорите потом, что не было сказано.

— Обещаю.

Строгов приблизился к двери.

— Все-таки отойдите подальше. И не дергайтесь! — быстрым движением он повернул в замке ключ и нажал на ручку… Дверь распахнулась. И в ту же секунду какое-то длинное тело, вырвавшись из каюты, сверкая очами, бросилось прямо к Ивану. Координатор успел прикрыть голову и отвернуться. Что-то ударило в спину, сбило с ног, придавило к полу. Сверкнули клыки. Конин чувствовал кожей чье-то дыхание. Стоило отнять руку, он ощутил на лице горячую ткань, подобную губке.

— Зевс, назад! — крикнул Строгов. Иван вскочил на ноги — только теперь он увидел громадного куна. Дома их называют еще львособаками. Ростом с теленка, взрослый кун обладает силою льва. Он бесстрашен. А чувства свои выражает по человеческий. Больше животное не нападало, а всхлипывало, прижавшись к ногам Ивана,

— Значит тебя зовут Зевс? Как странно…

— Что тут странного? — проворчал Сергей Анатольевич.

— Почему не Юпитер, — Конин провел рукой по спине львособаки. — Что с тобой, Зевс? На тебе — только кожа, да кости!

— Он не ест с того дня, как исчез наш координатор.

— Кун его?

— Они были друзьями, хотя пес и прилетел с Ветровой, — на этот раз филолог расщедрился на слова. — Мы запираем его, чтобы не пускать в лазарет.

— Чья каюта?.

— Того, кто исчез.

— Значит можно со мной разговаривать по-человечески — подумал Иван, склоняясь к Зевсу.

— Бедный, мой Громовержец, я тебя так понимаю… Но жить как-то надо.

Кун задрал голову и лизнул человека в лицо. Координатор обнял его обвисшую гриву.

— Постарайся быть умницей. Я помогу.

Голова Строгова покрылась испариной. В волнении, доставая платок, он едва удержал цилиндр. Соскользнувшая крышка покатилась кругами, оглашая палубу кваканьем. Из раскрытой посудины шел аппетитный запах.

— Там у вас что-нибудь вкусненькое? — поинтересовался Иван. Строгов кочнул головой.

— Какой раз приношу! Все равно есть не будет.

— Дайте мне, — Иван опустился на пол, расположил судок меж колен, обхватив тощую гриву, притянул Зевса к себе и, ткнув мордой в еду, сказал: — Ешь, маленький. Я тебя очень прошу.

Кун фыркнул, замотал головой, облизнул губы и нос, а потом забрался в кастрюлю и не расстался с ней, пока не очистил до блеска.

— Молодчина! — похвалил Конин. — А теперь пойдем. Здесь тебе нечего делать. Да и мне одному не сладко.

* * *

Только они появились в каюте, раздался голос в динамике: «Вы теперь отвечаете за животное, — предупреждал Строгов. — Не смейте пускать его в лазарет!» Конин отметил: «Опять это голос с другой стороны баррикады. Спросил: Надеюсь, на меня ваш запрет не распространяется?»

— И вам там нечего делать! Не вздумайте еще что-то выкинуть!

— Я уже что-нибудь выкинул?

— Не задавайте лишних вопросов! Сейчас не до вас!

— Ей очень плохо? — ухватился за слово Иван.

— Да, очень плохо. Сидите в каюте. Так будет лучше для всех.

Конин не стал уточнять, почему «будет лучше», зная, что объяснений наверняка не дождется. Кун лежал на ковре, не отрывая очей от динамика, будто прислушиваясь к чему-то доступному только его утонченному слуху. Ваня сел за рабочий пульт, протянул руки к клавишам. Долгие месяцы в клинике он мечтал, как усядется в кресло, погружаясь в поток информации, самых новых идей, сообщений, гипотез. Они обрушатся на него, готовые оглушить, довести до безумия, опустошить, убедить в бессилии выплыть, выкарабкаться из неудержимой лавины. Сведения потекут с окружающих станций, от координаторов всех существующих зон. Информация такой мощности может разрушить неподготовленный мозг, в считанные секунды заполнить и сжечь клетки памяти. Только мозг координатора — мозг охотник, мозг следопыт — еще может выдержать натиск. Он выискивает параллельные, встречные, противоречивые мысли и результаты, мысли-оборотни, результаты-фантомы. Но координатор — не просто диспетчер. Координатор — творец. Он ищет лишь там, где находит скрытые связи с другими потоками, чтобы использовать эти трофеи в виде формул, предупреждений, докладов, направляющих остальные исследования.

Иван оторвался от пульта: Кун ходил по каюте, раскачивал головой, издавая звуки, от которых хотелось плакать — львособака по своему причитала. Человек наклонился к зверю, хотел успокоить, сказать что-то ласковое, но слова застревали в горле.

— А кто успокоит меня? — думал Конин. — Я не могу больше ждать! Ни минуты! Сил моих нет! Все! Пора!

* * *

Чтобы избежать лишних встреч, он решил идти в через аптеку, минуя холл. В помещении, где одну стену занимал робот-фармацефт, а другая — заставлена была контейнерами с медикаментами, он отыскал глазами белую дверь, в палату. Подождав, пока стихнет сердцебиение, Конин снял висевший у двери халат, набросил себе на плечи, оттягивая время долго поправлял, ища застежку, и, наконец, тяжело вздохнув, тронулся с места, похожий на сонную бабочку, волокущую по земле мятые крылья. Ивану казалось, что движется он осторожно, но в углу, где высились горки пробирок, запели разноголосые колокольчики.

В палате горел ночник. Пока привыкали глаза, Конин стоял у двери. Ему показалось сначала, что в комнате никого нет. Он даже вздохнул с облегчением… и вдруг увидел Ее… Она лежала на реанимационном ложе, закрытая простынею до подбородка. Светлая, коротко стриженная головка ее была повернута на бок. Лицо обострилось. Веки — опущены. На бледных чуть приоткрытых губах — удивление.

Конин двигался, точно плыл, оглушенный гулом в висках, затем опустился на край ее ложа, протянул огромную руку к полу сжатому кулачку, голубевшему на простыне… и содрогнулся от прикосновения, как от удара током. Словно какая-то дверца внутри его застонала, вибрируя, и захлопнулась на защелку. Он чувствовал, что срывается в пропасть. Тело быстро деревенело. В горле беззвучным криком заклокотал ужас падения. От кошмара освобождаются резким движением. Но это — во сне. Конин не сознавал, что творится. Он съежился, сблизил сразу отяжелевшие плечи и, неожиданно распрямив их сильным рывком, сделал отчаянный вздох, от которого ухнуло что-то в груди. И падение прекратилось. Но все еще трудно было дышать. Маша застонала и повернула головку. Конин открыл глаза. Он снова мог видеть и слышать Кто-то со стороны холла трогал ручку двери.

Он осторожно убрал ладонь, поднялся и направился к выходу, но перед дверью в аптеку замешкался, оглянулся… и рассмеялся тихонько, приметив на столике под ночником пузатенького болванчика из обожженной глины. «Да это же вылитый я!» В ту же секунду со стороны холла вошла фрау Винерт. При виде Конина, от неожиданности, она припала к стене. Улыбаясь чему-то, он вышел в аптеку, а Маша вдруг повернула головку и застонала. Винерт прикусила губу, чтобы не вскрикнуть, замерла, прислушиваясь к дыханию Ветровой, к шорохам, доносившимся из аптеки, где Иван возился с халатом, вздыхал и шаркал подошвами.

* * *

Курумба полулежал на кушетке, вытянув длинные ноги. Эдуард, сидя рядом, глядел в одну точку. Строгов, молча, мерил шагами холл.

Дверь в палату медленно отворилась. Вошла фрау Винерт с окаменевшим лицом, сделав шаг, пошатнулась, привалилась к стене. Обходя ноги Курумбы, Сергей Анатольевич поспешил к ней на помощь.

— Вам плохо?

— Тише, Сережа, — ответила шепотом Винерт. — Со мной все в порядке… Дай только перевести дух!

— Что случилось?!

— Не надо шуметь. Зайдем-ка в палату.

— Не могу уже больше! — сказал Жемайтис, когда они вышли. На него было страшно смотреть. — Леопольд, я все время слышу ее голосок… Она кого-то зовет!

Математик вцепился Эдуарду в плечо. бородка Курумбы вдруг затряслась. На черной щеке блеснула жемчужина.

Дверь отворилась. Филолог вошел, растирая виски. Жемайтис не повернул головы: этот шепот, эти хождения туда и обратно казались бессмысленной суетой. + — Они тоже измучены, — думал Жемайтис. — Но для чего теперь продолжать хлопотать? Бортовой реаниматор зафиксировал смерть! Все — конец!

— Эдуард, возьми себя в руки! — приказал начальник.

— Не надо шуметь, Сергей Анатольевич. Я ведь все понимаю, — мужественно отозвался Жемайтис.

— Ничего ты не понимаешь!

— Эдик прав, — лицо Норы Винерт как-то странно светилось. — Не надо шуметь: мы ведь можем ее разбудить! Дело в том, что реаниматор ошибся! Девочка просто заснула. Как хорошо она спит! — фрау Винерт вдруг замолчала и посмотрела на дверь в коридор. Все глядели в сторону входа, где в полумраке будто вздохнула стена… со смешным рыжим чубчиком.

4

Услышав в динамике мелодичный звон, кун взглянул на Ивана. Вызывал Жемайтис: «Простите, я вас разбудил?»

— Что теперь сделаешь? — успокоил Иван.

— Маша зовет вас.

— Вы не ошиблись?

— Твердит ваше имя!

— Прежнего координатора звали, как и меня.

— Но вчера вы к ней заходили!

— Заходил. Но она спала.

— Спала?

— Что вас удивляет?

— Послушайте! — рассердился Жемайтис, Она вас действительно ждет!

— Хорошо. Сейчас буду.

В холле Конин остановился перевести дух. В груди словно кто-то трогал соломинкой обнаженное сердце. Звон стекла, доносившийся из лазарета, свидетельствовал, что «хозяйка» не настроена церемониться. Послышался разговор.

— Я рад, что Маша опять улыбается, — сказал математик. — Время надежный целитель!

— Леопольд, ради бога, не трогай Время! — ворчала Нора. — Ты ничего в нем не смыслишь!

— Извини, я забыл: у тебя особые отношения с вечностью…

— Моя вечность, закончилась где-то годам к десяти. Разве в детстве тебе самому не казалось, что ты жил всегда?

— Это так, — согласился Курумба, — но потом мои годы сжимались и становились короче по мере того, как мелела река впечатлений. Я всегда говорил, что за тридцать лет можно столько всякого пережить, испытать и познать, что другому на десять жизней хватило бы. А можно проспать триста лет и, проснувшись, себя ощущать сосунком.

— Ты прав, Леопольд. Только Время здесь не при чем: и старение звезд, и кольца на срезах деревьев, и морщины на лицах — это все не от Времени… а от перипетий, через которые проходит объект, чем плотнее поток событий, тем больше так называемых временных изменений.

— Боже мой, Нора! — рассмеялся Курумба. — Я чуть не забыл, что беседую с автором «Вариатора событий» — некоего гепотического инструмента, который с ног на голову ставит все, что касается Времени! Какой был шум! Репортеры просто сходили с ума. Я помню заголовки статей: «Время и Миф!», «Прощай Время!», «Последние деньки Хроноса!».

— Тебе нравится вспоминать, как выставляли меня на посмешище?

— Это неправда! Ты достаточно сделала для науки, чтобы не бояться насмешек. «Вариатор событий» — просто шутка корифея.

— А если я не шутила?

— Что ж, я бы не удивился, узнав, что ты всерьез занялась своим «Вариатором».

— Ну до этого еще не дошло.

— И слава Богу!

— Пока не дошло, — уточнила она. — «Вариатор» — из тех задачек, к которым не знаешь, с какой стороны подступиться.

Маша уже ощутила присутствие Конина и потянулась к нему, приподнявшись на ложе. Глаза ее говорили: «Входи же, входи! А то старички разболтались — их не остановишь!». Толкая перед собою столик, Винерт «уплывала» в аптеку. Леопольд передал Ивану халат и, ослепив улыбкой, махнул от порога рукой. Жемайтис сутулился в кресле, уставившись в точку.

Маша сказала: «Ну сядь, сядь сюда и дай руку, — Конин сел на край ложа у изголовья. Она приняла его руку. Его вновь обожгло. Уже не так сильно, но явственно. Щеки ее розовели. Голос окреп: — Мне морочили голову, будто ты не нашелся… — он промолчал. — Я сама виновата. — продолжала она. — Бывает один человек притаится в другом… А вырвать одного из другого — то же, что жало у пчелки… Пчела — это я. Пожужжу, покричу, забьюсь в пыльный угол… и нет меня больше. Забудет ветер, как я играла, буравила и щекотала его… А останется только боль, причиненная жалом… Я тебя понимаю: Как жить, если каждый твой шаг — это гибель какой-нибудь пчелки… Похоже на бред? Я боюсь, что тебе со мной скучно. Боюсь, ты уйдешь… В эту руку готова вцепиться зубами. Пожалуйста, не оставляй меня, Ваня! — Она повернулась к Жемайтису: — Что же я с тобой делаю, Эдик!? Но разве я виновата, что счастлива? Ты же видишь, какая рука у него! Я свернусь в ней калачиком! Мальчик мой, не хотела тебе делать больно. Но он всегда был со мной… А ты прилетел и прижался пушистым зверьком. И пока мы с тобой были вместе, ты сам стал немного похож на него… Но мысли о нем, одна только мысль, все меняет: он — чудо! Возможно, излишне сентиментальное чудо… Иначе, как же ему пришло в голову снова оставить меня? Эдик, прости: без него мне не жить. Вот такая беда… А теперь хочу спать… Боже, как же я с вами устала» — Маша прикрыла глаза.

Время от времени Эдуард вскидывал голову, точно желая что-то сказать, но только глотал слюну. А Конин со стороны представлял себя толстым божком, торчащим над простынями. Шрам за ухом наливался кровью: рядом молча страдал человек, по его, Ивана, вине. Он вдруг ощутил дрожь. Холод спускался по руке вниз к Машиной ладони. Он попробовал высвободиться. Но она сжала пальцы… и заплакала. Конин так стиснул челюсти, что на нижней губе показалась кровь. Халат скользнул с плеч, как будто опали крылья. Обожженный чужою болью, он брел, куда вели ноги, и тихо стонал. А за кристаллами иллюминаторов стояла звездная «пыль», и, чтобы отделить взглядом звезду от звезды, надо было очень сосредоточиться.

Коридор кончился. Иван стоял, прижимаясь лбом к прозрачной поверхности. Небо казалось бесцветной стеной.

— Серость — подумал Конин, — хуже чем мрак. В черной бездне — что-то есть впечатляющее. А серое марево — освобождение от ориентиров, смысла и цели то есть — полный распад.

Иван, почувствовал за спиной холодок, точно сзади находилась пропасть, и понял, что его вновь «прибило» к люку от расщепителя. Все, что попадало внутрь, становилось основой для синтеза необходимых для станции материалов. Пройдя через люк, можно стать чем угодно: водой для питья, кристаллом для украшений, не доступным простому глазу волоском для тончайших приборов — иными словами чем-то полезным для жизни. Иван притронулся к дверной ручке. Чтобы войти, нужно было нажать контрольную кнопку и повернуть. Вдавливая белый кружок, он не испытывал ни страха, ни сожаления… Оставалась лишь боль, ужиться с которой было немыслимо. Он услышал протяжное завывание — так в трубе воет ветер. Палуба слегка задрожала. Конин повернул до отказа ручку, потянул на себя… Но люк открыть не успел. Яростный вой оглушил его. Что-то ударило в спину, сбило с ног, навалилось и опалило жаром. Первое, что увидел Иван, опомнившись, был длинный, развернутый, подобно штандарту, язык львособаки. Зевс с укоризной глядел на него.

— Нашел время шутить! — упрекнул куна Иван и неожиданно вспомнил: следы пропавшего координатора были найдены именно здесь, на ручке от люка расщепителя. Но внутрь человек не проник и в приемнике следов не оставил. Конин поднялся, запустил руку в серебристую гриву друга.

— Дурашка, если б знал, как ты сейчас не кстати! — он гладил пса по спине, а боль нарастала. Конин рванулся к люку, но львособака одним прыжком опередила его и уселась, прикрыв собой расщепитель. Конин застыл потрясенный. В голове промелькнуло: «Что если зверь находился здесь и в тот раз, когда были оставлены эти следы… Впрочем, что мне до этого? — Конин крикнул: — «Эй! Отойди!» Кун зарычал.

— Хватит изображать из себя Цербера! Уйди! Я прошу по-хорошему!

Но львособака лишь плотнее придвинулась к люку. Конин, прижав к себе голову Зевса, начал медленно отступать. Пес скользил когтями по палубе. Ваня знал свою силу. Он уже торжествовал победу, когда услышал знакомый высокий звук. Руки сами разжались. Глядя сквозь слезы, кун плакал, как человек.

— Что же ты со мной делаешь, зверь! — воскликнул Иван и подумал: — Где я снова ошибся? Может быть с первого шага на станции все повернулось не так? Если было бы можно все повторить… Так всегда: вот наделаешь глупостей, — после мечтаешь: «Хорошо бы зажмуриться, как-нибудь вычеркнуть то, что стряслось и начать с поворотного пункта…». Внезапно Конин лишился координации действий, будто на станции отказал гравитатор. Но не парил, в невесомости, а свалился на палубу. Он лихорадочно думал: «Это конец! И прекрасно! Я абсолютно спокоен. Мне хорошо… — но вскоре очнулся. — Постой! Так нельзя! Не хочу! Не хочу-у-у! — старался унять колотившую дрожь. — Все! Все! Пронесло! Слава Богу! Но что со мной было? Я словно шел против ветра. Отдаться потоку, забыть обо всем, это было, казалось, блаженством. Но что-то заставило сопротивляться… Не страх… а какая-то сумасшедшая мысль.

— Прости меня, Зевс. Дай-ка встану. В люк уже не пойду. Молодец, что пришел. Вот теперь кое-что прояснилось, хотя объяснение и граничит с безумием. Нет, мой предшественник не исчезал. Это ты не позволил ему «расщепиться». Он был твоим другом… Вы и сейчас с ним друзья. Но тебе не дано защитить его от человеческих скорбей. Тут никто не поможет… Идем, умный зверь! Мы нужны еще здесь.

* * *

По просьбе Норы, филолог тащил, в лазарет небольшой, но увесистый чемоданчик с отремонтированным пультом ЭксД (экспрессдиагнозатор). Теперь, когда Маша начала поправляться, можно было подумать и о таких мелочах. Только что Сергей Анатольевич сообщил в центр, что Марии Николаевне уже лучше и дал заявку на замену координатора. Из центра пожелали Маше полного выздоровления. Но на заявку ничего не ответили. Строгов не знал, что делать с новым сотрудником. В этот раз мысли филолога были прерваны появлением Эдуарда. Жемайтис брел, высоко подняв плечи, ничего не замечая вокруг. Губы шептали что-то невнятное. Покачиваясь, он миновал перекресток и исчез в боковом проходе. Чуя беду, Сергей Анатольевич ускорил шаги. Он почти что бежал. Появление Конина заставляло жить в напряжении.

Еще издали он заметил Курумбу. Старый ученый, сутулясь, входил в лазарет, но немного замешкался около двери. Из-за спины его было плохо видно палату. Строгов не сразу охватил помещение взглядом, когда же это ему удалось, он понял, что торопился не зря: Нора Винерт склонилась над пультом, а сзади, занося над ее головою тяжелый похожий на молот предмет, подкрадывался этот «оборотень-координатор».

Мелькнула мысль: «Сейчас он ударит!» — Сергей Анатольевич рванулся вперед. Математик, торчавший в проходе, был отброшен к стене. Строгов уже поднимал над своей головой пульт ЭксД, когда Иван обернулся. В серых глазах его были досада и что-то еще пронзительное и щекочущее. Филолог внезапно сник, наколовшись на этот взгляд, словно жук на булавку, на миг утратил сознание… но тут же об этом забыл.

* * *

После сеанса связи, филолог по просьбе Винерт забрал из мастерской отремонтированный экспресс-диагнозатор, щелкнув переключателем, настроил на себя управление первого подвернувшегося биоавтомата, и через минуту «БА», счастливый, что оказался нужным, вышагивал по коридорам, держа в захвате чемоданчик ЭксД, с готовностью ловя каждое мысленное приказание вожатого.

Переговоры не очень порадовали Строгова. Из центра пожелали Маше полного выздоровления, а на просьбу сменить координатора ничего не ответили. По мнению Сергея Анатольевича это назначение было ошибкой. Оно создавало нервозную, а точнее взрывную обстановку на станции: его можно было расценить, как молчаливое обвинение группы в гибели координатора. Что стоило поразительное сходство этих двух человек. Но самое непостижимое заключалось в полном совпадение индексов. В этом уже было что-то зловещее.

Строгов остановился, чувствуя, что накален до предела. Внимание его привлекло подозрительное жужжание.

— Елки зеленые! — вскрикнул он, догадавшись, что нарушил инструкцию, запрещавшую во время работы с «БА» предаваться эмоциям: именно им подчинялся этот вид роботов. «БА» прижимался к стене, пытаясь унять вибрацию. Над ним уже курился дымок: клокотавшая в нем энергия не находила выхода.

Филолог старался больше не думать о координаторе и невольно замедлил шаги, проходя через сад: ему показалось, что кроме звона ручья и птичьей разноголосицы он слышит человеческий голос. Свернув на боковую тропинку, пройдя еще шагов десять, Строгов разглядел среди зелени розовые уши Жемайтиса. Ветерок трепал светлый чубчик. Губы, роняя стоны, дрожали. Несчастный вид Эдуарда был красноречивее слов, и Сергей Анатольевич понял: в лазарете что-то случилось. Он знал, от кого можно ждать беды.

Вибрация «БА» усиливалась, но ускоряя движение, он послушно следовал за вожатым. Задыхаясь от бега, филолог ворвался в холл и увидел Курумбу. Скорчившись в кресле, математик трясся в конвульсиях, а над ним горой нависала фигура координатора. Пальцы «оборотня» уже сомкнулись на черной шее.

Времени на размышление не было. Строгов бросил вперед послушного «БА». Автомат взвыл, размахивая над головой пультом ЭскД. Счастливый своей нужностью людям, едва касаясь подошвами палубы, он влетел в дверь.

Иван повернулся, и Сергей Анатольевич поймал на себе его сокрушенный взор.

— Что ж, получай по заслугам! — хотел крикнуть филолог… но Конин смотрел уже не на него, а вдаль, сквозь него. Как будто большая ладонь опустилась на лоб начальника станции и быстро сползала на самые веки. Он еще мог заметить, как сбоку метнулось какое-то серое облако, и «БА», опрокинутый навзничь, застыл. Это был один из тех снов, которые ни за что невозможно вспомнить, проснувшись.

* * *

Из рубки связи филолог направился в лазарет. По дороге он вспомнил, что забыл прихватить пульт ЭскД, но решил, что уже возвращаться не стоит.

В центре знали о выздоровлении Ветровой. Предстояло добиться замены координатора, с прибытием которого станцию лихорадило: личный состав был шокирован, а самого Строгова не покидали дурные предчувствия.

Проходя через сад, он услышал, как хрустнула ветка и увидел Жемайтиса. Тот стоял, прислонившись к березке, сутулый, взлохмаченный, а в глазах — пустота.

— Эдуард, почему ты не с Машей?

— Я там больше не нужен. С ней Конин.

Филолог нахмурился.

— Как ты решился оставить ее с этим… с этим… — в голову не приходило нужного слова.

— Это же Ваня!

— Ты поддался обману! Это — актер, присвоивший чужой индекс.

— Сергей Анатольевич, но я чувствую, это он!

— Обман чувств! Эдуард, в последние дни ты почти что не спал… Ступай, отдохни. А с координатором я разберусь.

* * *

Мария Николаевна хмурила во сне брови. Нора Винерт стояла посреди лазарета вся в белом, седая, подбоченясь и улыбаясь.

— Заходите смелее! — приглашала она, заметив Ивана. — Мы крепко спим. Нас теперь не разбудишь… А это еще что за явление?! — она сделала вид, что сердится, когда увидела Куна. — Тут лазарет, а не зверинец!

Пес, нацелившийся с разбегу облизать подбородок спавшей хозяйки, в смущении пригнул гриву и ограничился тем, что нежно потерся мордой о руку, лежавшую на простыне, и улегся на коврике возле постели. Рядом стоял Жемайтис.

— Ну вот… — сказал он, не отрывая взгляда от Маши. — Теперь я пойду.

— Куда? — спросил Конин.

— Высплюсь и примусь за работу… Здесь я больше не нужен.

Конин молчал; только зрачки чуть-чуть сузились. Эдуард улыбнулся.

— Да успокойся ты. Все в порядке, — его неожиданное «ты» прозвучало великолепно, и Конин вздохнул с облегчением.

— Я пошел, — сказал Эдуард, и, всхлипнув, выбежал из лазарета.

— Хорошо, что пришли, — сказала Винерт будничным тоном, как будто они сговорились о встрече. — Мне нужен помощник для проверки бактерицидного облучателя, — определить зоны возможного инфицирования. Вы займетесь датчиком, — она протянула Конину длинный щуп, похожий на трость с утолщением на конце. — Я останусь у пульта. Вы будете перемещать датчик туда, куда я скажу. Все ясно?

— Все, — улыбаясь, кивнул Иван. Ему было ясно, что это «проверка» затеяна ради него, как шаг к примирению. Должно быть и Винерт почувствовала, что хитрость разгадана. Сначала она подавала команды без слов, показывая, куда двигать датчик: вверх, вниз, влево, вправо, вперед и так далее. А потом вдруг сказала: «Ты уж прости старуху. Попортила я тебе кровушки».

— Я сам виноват, — признался Иван. — Слишком долго не мог взять в толк, что творится.

— А теперь взяли?

— Начинаю догадываться.

— Ну и что?

— Жутковато.

— Еще бы! Пожалуйста датчик сюда. Чуть-чуть выше.

Сзади послышался шум. Иван обернулся и поразился, встретив яростный взгляд начальника станции. Подумал: «Какая нелепость! Надо же! Он появился как раз в тот момент, как я занес эту штуку над головой фрау Винерт? Что ему стоило появиться чуть раньше или чуть позже!» Досада превратилась в кошмар. Конин закрыл глаза… а когда снова открыл их, начальника станции в лазарете не было. Только в углу, возле двери, выл кун.

— Пусти-ка, песик, — сказала Винерт и отстранив Зевса, склонилась над математиком. Курумба лежал неподвижно, скрючившись, точно проколотый своими собственными коленками. — Леопольд, откуда ты взялся? Ты слышишь меня? Перенесите его вот сюда, — попросила она Ивана. Когда длинное, почти невесомое тело легло в кресло, Леопольд замычал, повертел головой и открыл глаза.

— Ничего серьезного, — заключила Винерт, осмотрев пострадавшего. — Можно сказать отделался легким испугом, — она уплыла за ширму готовить шприц и уже оттуда скомандовала Ивану: — Там сбоку на свитере есть молния. Расстегните ему ворот, чтобы тело дышало.

Конин нагнулся к Курумбе, нащупал на вороте ключик.

— Мне уже лучше, — дернувшись, замычал математик. — Не надо… Оставьте… Я — сам.

Из коридора донеслись ритмичные удары о палубу. Кто-то большой и блестящий ворвался в холл… И вновь перехвачен был яростный взгляд начальника станции. И опять колдовавший над воротом математика Ваня постиг всю нелепость происходящего. От досады и боли потемнело в глазах. Он успел лишь заметить, как Зевс распластался в прыжке, и кто-то рухнул в проходе.

Курумба уже не лежал, а сидел, сверкая белками глаз. На полу кун, терзал отключившийся робот. Подошла Винерт, подняла чемоданчик с пультом ЭксД.

«Придется опять нести в мастерскую».

— Нора, что происходит? — наигранно хныкал Курумба. — У тебя не палата, а комната ужасов?

— Засучи-ка руку, старый трусишка! — скомандовала женщина. Шприц мелькнул в ее пальцах блестящей игрушкой. Математик захлопал глазами, спросил, поправляя рукав: «Где Сергей Анатольевич? Я его только что видел… Он так торопился, что сбил меня с ног. По-моему, он — не в себе».

— Все мы тут — не в себе, — отозвалась из-за ширмы Винерт. Зевс поднял голову. Его острые уши вздрагивали, будто на них то и дело садилась муха. Пес вскочил, когда в дверях появился Строгов.

— Вот и он! — объявил Курумба. — Легок на помине.

Филолог вошел решительным шагом.

— Ну-ка выйдем отсюда! Слышите, это я вам говорю! — обратился он к Конину. Стало тихо… И все услышали голос.

— Оставьте его в покое. Он никуда не пойдет, — Маша приподнялась на локтях. — И вы тоже не уходите. Я так давно не видела всех вас вместе!

— Проснулась, умница! Тебе нельзя подниматься, — запричитала Винерт, хлопоча возле Маши. — Дай-ка я сделаю выше подушки…

— Спасибо, мне совсем хорошо, — сказала Ветрова.

Строгов смерил Конина взглядом.

— Что ж…придется разговаривать здесь. Я хотел объяснить самозванцу, каким был наш Ваня.

Конин не шелохнулся.

— Мы все любили его… Но думаю, что ему нелегко приходилось. Он был слишком добр. Такие, как он, умудряются чувствовать сразу и за себя, и за друга… и за муху на шее друга. Увидев, что причиняет ближнему боль, — он не смог с этим жить. Как он ушел, мы пока что не знаем. Но он это сделал… И вот являетесь вы и разыгрываете этот спектакль. Надо отдать вам должное: вы очень ловко играли. Даже Кун обманулся. Расчет был на то, что виновный в гибели координатора не устоит — не выдержит столь изощренной пытки и выдаст себя. Но вы не учли, что люди — не куны. Нас вам не одурачить!

— Правильно, — отозвалась Маша. — Я сразу его раскусила, — она замолчала, лукаво поглядывая в потолок.

— Я всегда говорил, что вы умница, — похвалил Сергей Анатольевич.

— Умница… — согласилась Маша, — потому что ни минуты не сомневалась, что Ваня жив.

— А я не поверила… — признавалась Винерт, — и только сегодня поняла, что ошиблась.

— Интересно, что же вы поняли? — лицо филолога выражало досаду и жалость ко всем, кто мыслил иначе, чем он. — Надеюсь, вы не хотите сказать, что наш Ваня и этот актер — одно и то же лицо? Разве не вчера он попал на станцию? Послушайте, это же сущий бред! Не может человек возвратиться туда, откуда не уходил, и начать что-то вроде нового дубля! Он выдал себя с головой, потому что не знал, где была каюта предшественника и спрашивал «Кто там плачет?», ибо даже не слышал о куне.

— Сергей Анатольевич, разрешите вопрос, — подал голос Курумба. — За что вы меня сбили с ног и вдобавок чуть не прихлопнули этим «БА»-лбесом? — математик ткнул черным пальцем в угол, где лежал поверженный робот.

— Я!? Сбил?! Не морочьте мне голову! Лучше скажите, откуда здесь «БА»?

— А это знакомо? — фрау Винерт подняла разбитый экспресс-диагнозатор. Филолог задумался.

— Странно. Неужели я поручил «БА» доставить сюда пульт ЭксД и совершенно об этом забыл?!

— Доставить?! — усмехнулась женщина. — Вспомни, может быть вы поручили ему проломить этой штукой мне голову?!

— Ну это уж слишком! — возмутился Строгов. — Что за странные шуточки!? Разве я похож на злодея?

— А что если, Сергей Анатольевич, это спектакль, и вы притворяетесь?

Строгов задохнулся от возмущения.

— Не обижайтесь. Вы сами начали с этого. Если что-то не укладывается в голове, мы теряемся. Когда выяснилось, что Ветрова снова жива, проще было объяснить все ошибкой реаниматора, установившего Машину смерть. Но только что на наших глазах вы дважды бросались на штурм лазарета… и дважды вас пришлось возвращать. Так, что, пользуясь вашими же словами, это третий ваш дубль появления здесь.

— Фрау Винерт, я вас отказываюсь вас понимать! — решительно заявил Строгов. — Кто меня возвращал? И зачем?!

— Тихо! — неожиданно крикнул Иван. — Что вы наделали!

Маша приподнялась и вскрикнула: «Ваня! Ваня!» Глаза ее широко раскрылись. Она ловила ртом воздух. Из горла вырвался хрип. Нора Винерт склонилась над ней, обняла, подкладывая сзади подушки, зашептала через плечо: «Скорее, Иван, умоляю, что-нибудь сделай! Ты можешь! — и вдруг как-то странно обмякла, всхлипнула, повалилась вперед и на мгновение окаменела… Точно кадр сменили. Все осталось как было… Только Маша, Конин и Зевс в новый кадр не вошли. Стало тихо. Казалось, в палате таится кто-то невидимый и не спускает с оставшихся глаз.

Первой зашевелилась Винерт. Она присела на одеяло, как будто желая прикрыть опустевшее место.

— Вы что-нибудь понимает? — тихо спросил филолог. Курумба, прямой и безмолвный, сжимал подлокотники кресла.

— Вы что-нибудь понимаете?

— Хватит! Никто не обязан все понимать, — промолвила Винерт — Но я в ответе за вас! — настаивал Строгов. Что происходит? Куда они делись?

— Ушли… — пожала Винерт плечами. — Куда-то…

— Не надо шутить! Только что на моих глазах они растаяли в воздухе! Что теперь будет? Послушайте, ведь есть же какие-то объяснения? Я готов поверить, что они уже — в другом времени!

— Оставьте Время в покое! осадила его фрау Винерт. — «Перемещение во Времени» — чушь! Такая же, как «перемещение в Любви!».

— Вы меня совсем запутали!

— Сделайте милость, Сережа, попробуйте представить себе временной промежуток между событиями, то есть отрезок времени, в который ничегошеньки не происходит. Трудно?! Нет! Невозможно! Потому что времени просто нечего будет отсчитывать. А ведь такого рода провал мог бы длиться как угодно долго!

— Значит Время утратило смысл, — изумился филолог, — что же тогда остается?!

— Я разве сказала, что Время утратило смысл!? — продолжая говорить, женщина поправляла на себе одежду и волосы. — Кроме Времени существуют еще катастрофы и праздники, взрывы и дуновения, сны и раздумья — то есть события — множество разных событий, потоки, лавины событий. Можно плыть среди них по течению, можно их изучать, а можно их… оседлать — научиться их контролировать и направлять!

— Так и есть! — рассмеялся Курумба, сидевший в углу. — Милая Нора, мы снова уперлись в твой «Вариатор событий»: только эта гипотеза в состоянии объяснить, как Иван мог исчезнуть, переиграв свой прилет, и два раза подряд отменить появление Строгова здесь, в лазарете.

— Ну, это уж слишком! — возмутился филолог. — Менять местами события, — нарушать их причинно-следственные отношения!

— Дорогой Сергей Анатольевич, — продолжал, широко улыбаясь, Курумба, — когда вмешиваются в сам ход событий… — возникают иные причины и следствия. Не трудитесь опровергать «Вариатор». Абсурдность его давно и фундаментально доказана. Вы здесь уже ничего не прибавите.

— А я бы рассуждала иначе, — сказала Винерт. — Если творятся вещи, объяснимые только с помощью «Вариатора», абсурдность надо искать не в гипотезе, а в ее «фундаментальных» опровержениях.

— Не ты ли сегодня призналась, что даже не знаешь, как к нему подступиться?

— Все так… Но хотим мы того или нет, смеемся или опровергаем, не дождавшись нашего разрешения «Вариатор» уже существует и действует. Только я здесь, увы, не при чем.

— Нора, — взмолился Курумба, — я вижу, ты что-то знаешь!

— Пожалуй, это всего лишь догадки… Вообразите себе, что технические средства, которыми располагают люди, — только упрощенные модели, естественных, не успевших еще проявиться возможностей человека. На этих моделях он учится думать и действовать, испытывается на зрелость, может быть, на человечность, — филолог хотел возразить, но Винерт не дала ему раскрыть рта. Волнение ее улеглось. Голос был тверд. — Эволюция продолжается… И настанет день, когда человек, наконец, пройдет испытания, выдержит до конца все проверки, и природа взорвется неслыханной щедростью, одарив нас возможностями, о которых не смели мечтать! Как в любом другом деле, здесь должны быть свои начинатели (первопроходцы), чтобы ответить природе, готовы ли мы принять ее дар!

— Вы хотите сказать, — не выдержал Строгов, — один из них — Конин?

— Именно это! — ответила Нора.

5

Город царапал небо шпилями. Над магистралью гудел разорванный воздух. А вокруг фонарей, как тысячу лет назад, клубились бабочки. На площади было много народа. Но Маше почему-то казалось, что все глядят в ее сторону. Возле пальмы под ноги ей бросился живой комочек. Маша присела: на теплом асфальте гарцевал маленький кун — веселый темно бурый щенок с козлиными ножками.

— Какой он милый! — поразилась она. Кун стрелял черными глазками и непрерывно вертелся: как всякий ребенок, он не мог ни секунды прожить без движения. Его короткая шерстка переливалась в лучах фонарей. Маша взяла щенка на руки и обратилась к спутнику: «Ну что, берем?» — Берем, — подтвердил спутник, хотел погладить зверька, но тот губами поймал его палец и принялся остервенело сосать.

— Есть хочешь, маленький, — сказал рыжий. — Потерпи. Мы тоже проголодались.

Пересекая площадь, они направлялись к аллее фонтанов. Кун не выпускал изо рта аппетитный палец, а Маша улыбалась, представляя себе, что несет на руках не щенка, а человечка, похожего на того, кто шел сейчас рядом с ней.

— В чем дело? — спросил рыжий, заметив у нее слезы.

— Ты чудо! — одними губами сказала Маша. Было неловко, что ее такую неправдоподобно счастливую разглядывают прохожие. Она посмотрела вокруг и увидела, что из боковой улицы на площадь вливалась толпа, движения которой напоминали медленный танец. Кто-то вежливо к ним обратился: «Будьте добры, отойдите в сторонку». Маша взглянула на спутника. Оба пожали плечами. На пути их возник симпатичный дядя и, улыбаясь, сказал: «Извините. Вы не могли бы освободить это место?»

— Какое? — спросила Маша. — Мы не стоим на месте.

— Нужно, чтобы вы поскорее ушли.

— Кому нужно? — спросил рыжий.

Проситель съежился и отстал. Конин шел осторожно, чтобы не дергать палец, который щенок ни за что не хотел отпускать. Было неудобно двигаться. Тем более, что с каждой минутой народу вокруг прибавлялось.

— Ну ладно — наконец, попросил человек, — отдай мой палец. Из него уже ничего не высосешь.

Кун выпустил — и взмахнул язычком: то ли зевнул, то ли доверчиво улыбнулся.

Они были уже шагах в сорока от фонтанов, когда кто-то рядом громко скомандовал: «Ну-ка, очистите место!» — Какой-то молодчик сделал попытку врезаться между ними, но ему пришлось извиниться и юркнуть обратно в толпу: рука спутника обнимала Машу за плечи. Кто-то крикнул: «Эй, убирайтесь! Сейчас здесь будет Ответственный!»

— Что еще за «ответственный»?! — удивилась Маша.

— Человек, удостоенный «знака ответственности», — разъяснил ей улыбчивый херувим.

— Он что, заразный?

— Это вы его можете заразить. Вы находитесь у него на пути, вы дышите его воздухом.

— А разве вы не дышите его воздухом? — спросил рыжий.

— Мы не дышим, — сказал херувим. — Мы только благоухаем.

— Кто вы?

— Мы — «БА».

— Ах, вот что. Наверно ваш программист известный оригинал? Хотелось бы на него посмотреть.

— Вы можете его поприветствовать… Только издалека.

— Почему не вблизи?

— С вашими маленькими заботами, этого не понять.

— Дефект программа, — догадался Конин. — Такое случается.

Они сделали еще шаг и оказались перед стеной из симпатичных благоухающих «БА». Автоматы улыбались… и, молча, напирали.

— Осторожнее! — попросила Маша. — Раздавите щеночка! — «БА» заулыбались еще ослепительнее, но продолжали напирать. Конин вежливо взял одного из них за руку и тихонько увел себе за спину. Потом то же самое проделал с другим, остальных раздвинул в стороны, давая Маше пройти. Стало просторнее, будто вышли на лужайку из чащи. На пустом пятачке, заложив руки за спину, расхаживал человек с ярким «Знаком ответственности» на впалой груди. Заметив людей, он остановился, заулыбался, что-то сказал и вдруг уставился на Ивана. Щеку «ответственного» украшала выдающаяся бородавка, похожая на второй «знак ответственности».

— Вот это встреча! — воскликнул рыжий, увидев знакомого., Утратив улыбку, «ответственный» скованно повернулся, вжал голову в плечи и неожиданно юркнул в толпу.

— Куда же вы, неисправимый шутник? — крикнул вслед ему Конин. Но человек, петляя уносил ноги Видимо, он хотел спрятаться, но «БА» почтительно расступались. «Шутник» метался в образовавшемся коридоре, а роботы приветствовали его кивками декоративных голов и двигались вслед за вожатым.

— Так всегда! — сказал Конин с досадой и махнул рукой. — Ну его! Идем ужинать.

— Подержи-ка малышку, — попросила она. Аллея фонтанов спускалась к морю. Конин нес задремавшего куна. А сзади на площади еще куролесил «шутник». Он долго метался, не находя себе места, пока не замер у обрамления магистрали. Здесь пахло озоном, гудел и посвистывал воздух. Мгновение «шутник» стоял неподвижно, потом бросил через плечо ошалелый взгляд, зажмурился… и прыгнул через барьер. Кроны деревьев, высокий кустарник и струи фонтанов заглушали шумы. Конин остановился.

— А что, если «знак ответственности» настоящий! — думал он вслух. — Откуда этот ловкач раздобыл его для своей новой выходки?

Над магистралью, над площадью взревел быстролет скорой помощи. Маша прижалась к спутнику.

— Что это? — спросил он, прислушиваясь к тревожному звуку, и мышцы его напряглись, словно чуя опасность. Рыжий нагнулся и осторожно поставил Куна на лапки. Щенок заскулил.

— Я сейчас, — сказал человек. Маша присела успокоить зверька… и вдруг поняла, что осталась одна. Стало жутко.

— Вы где? — закричала она в темноту, готовая заскулить точно кун.

* * *

Оставьте мое ухо в покое, — попросил Конин, чувствуя, как напрягаются мышцы. В студенческом кафе было почти пусто и никто не смотрел в их сторону.

— Ну ты, законченный круглый добряк! Каша рассыпчатая! Ты мне еще будешь указывать? — «шутник» растопырил пальцы и полез пятерней в лицо. Иван отвел руку парня. Ему почему-то сделалось весело. Не поднимаясь, он взял «шутника» под мышки и усадил на стол к пирожкам. Парень наотмашь ударил, но попал запястьем в ребро ладони, подставленной Кониным, и заскрипел зубами от боли.

— Думаешь справился? — шипел он. — Ты еще не знаешь меня!

— А ты себя знаешь?

— Знаю. Испытывал и с другими сравнивал!

— Ну и как?

— Плохо! — неожиданно признался «шутник». — Самое простое дается с трудом. Но от того, что обделила природа, еще больше хочу переплюнуть счастливчиков! Мой девиз — «Вперед и только вперед!» Главное не упустить подходящий момент. Готов тысячу раз начинать сначала. Веришь, что я своего добьюсь?

— Ну конечно, — спокойно сказал Иван и потянулся к пакету. — Можно попробовать?

— К чертям пирожки!

— Напрасно, — заметил Конин. Он уже взял один и похрустывал корочкой. — Они достойны внимания. А начинка, скажу тебе, — пальчики оближешь! — улыбаясь, он смотрел в глаза парню и думал: «Признается в бездарности — значит не все потеряно». — У тебя в жизни не было порядочной привязанности. Я угадал?

— Мне это ни к чему, — «шутник» машинально взял пирожок, сунул в рот. Бородавка на щеке заплясала.

— Правда вкусно?

— Дерьмо! — огрызок полетел в урну.

— Ловко у тебя получается, — похвалил Конин.

— Смеешься? Посмотри на себя!

— Каждый день смотрю. А что, с непривычки жутко?

Парень расхохотался.

— Да нет… Вообще-то терпимо!

— Как? Только терпимо?! — Иван ощутил подъем.

Он вскочил с кресла, забегал возле стола. — Что ты смыслишь, младенец! Взгляни на эту роскошную шею, на этот неподражаемый чуб! Где ты еще такое мог видеть? Я создан для обожания! Я не из тех, кто сгинет в бесследности! Я воздвигну себе пирамиду… Такую, чтоб и Хеопс позавидовал! Ради этого я даже готов… похудеть! Не веришь? — распаляя себя, Конин носился возле стола. Лицо раскраснелось. В голосе — звон. В глазах — молнии. Рыжий чубчик — торчком. — Не веришь? — продолжал он. — Настанет день и обалдевшие от восторга вы будете бегать за мной табунами. Я всех вас заворожу. А когда моя слава достигнет небес… я возьму и начну тяготиться ею. Одни будут думать, — манерничаю. Другие примут это за здоровое отвращение к блеску. Но мало кому придет в голову, что тяготение — это новая стадия наслаждения славой. Она — как пальмовый плод: сначала в нем делают дырочку, чтобы испить терпкий сок, а затем выворачивают наизнанку, чтобы полакомиться нежной мякотью. Что ни говори, приятно умирать сознавая, что ты всех обскакал и теперь, испуская дух, извиваешься на виду у людей!

Икая от хохота, парень корчился на столе, дрыгал ногами, стонал, не выхвати Конин пакет, он улегся бы на пирожки.

— Возрадуйся, отрок! — глаголил Иван. — Я сейчас окажу тебе честь! Дай руку. Я посвящу тебя в рыцари «Ордена привязанности!» — на мгновение он придержал в ладони холодную руку «отрока» и, когда миновала последняя фаза обычного для него мучительного «прикосновения», уверенный, что «шутник» в самом деле уже посвящен в этот «орден», Иван распрощался: «До встречи у пирамиды!» Этот спектакль и это прикосновение его совершенно опустошили.

— Постой! — молил парень. — Кто ты? Мне кажется, я тебя знаю всю жизнь. Побудь со мною еще. Хоть чуть-чуть!

Извини — сказал Ваня… Парень уже смотрел сквозь него.

* * *

— Я сейчас, — сказал человек. Щенок заскулил. Маша присела успокоить зверька… и вдруг поняла, что осталась одна. Стало жутко. «Вы где?» — закричала она в темноту, готовая заскулить точно кун. Над деревьями пролетал быстролет скорой помощи. Звук его плыл томительно медленно.

— Кому-то сейчас очень плохо, — подумала Маша и оцепенела: еще ни разу чужая беда не действовала на нее так сильно. Неожиданно в вышине что-то ухнуло. Стало светло. В звездном небе играли многоцветные всполохи. Все увидели висящий над парком феерверкер — постановщик «Праздника света». Но Машу праздник не радовал. Даже мысль, что она ошиблась, приняв феерверкер за скорую помощь, не успокаивала. Сердце сжало предчувствие непоправимой беды… Она уже видела свое Чудо опять. Рыжий сидел на корточках перед куном, чем-то его угощая. Зверек жадно ел. Человек поднялся и протянул пакет Маше.

— Берите. Горячие пирожки…

Маша не шелохнулась. Он стоял перед ней большой и растерянный, подперев одну щеку плечом, и, казалось, сам себя спрашивал: «Ну когда это кончится? Я не хотел, не хочу никому делать зло! Почему же я его делаю? Не желая того, постоянно делаю зло! Почему? Почему?

* * *

Прибрежные волны, закатываясь под плиты мостков, цокали, чмокали, точно обсасывая их снизу губами. Иван стоял на камне и улыбался. Он видел себя мальчишкой у края бетонной пустыни на астродроме детства. В те годы он завидовал всем, кто летал. С замиранием сердца следил, как из синевы, напоенной лучами, опускались «паромы», соединявшие Землю с околоземными астровокзалами, как эскалаторы выносили на горячий бетон путешественников, окунувшихся в космос.

Всматриваясь в их лица, мальчик искал отблеск счастья, которое должно было озарять каждого там, наверху. Ему казалось, что в глазах пассажиров он читает грусть от того, что приходится возвращаться на Землю. Иван улыбался этим воспоминаниям: нынче он сам готовился к Взлету.

Каждый день обнаруживал он в себе новые качества: все меньше сопротивлялись события, все отчетливее он помнил происходившее с ним во фрагментах, прожитых при иных обстоятельствах. В нем точно созрело чудесное зернышко.

— Скорее всего эти зерна заложены в каждом, — думал Иван. — Природа щедра, и такое же чудо может проснуться в любой живой клетке… если его разбудить.

Конин чувствовал, что и эта способность — будить — ему также дана. Он был совершенно свободен во всем. Но главное заключалось теперь в его даре делиться этой свободой с другими.

— Это и справедливо, и честно, — убеждал себя Ваня. — Наивысшая радость — дарить счастье всем!

Щедрость обрела для него самостоятельный смысл. Он чувствовал, как нарастает зудящая боль — мука, подобная голоду, вызванная желанием вмешиваться в существующий ход событий, и чтобы не он один, — все живое на свете так же, как он, сломя голову, бросилось в водоворот абсолютной свободы. Конин присел на корточки возле края плиты и коснулся ладонью ее скользкой зеленой одежды из микроскопических водорослей. Любое проявление жизни вызывало в нем гордость и нежность, как будто он сам был создателем или хранителем этого невероятного чуда.

— Как хорошо мне! — шептал он, присев возле камня и с нежностью гладя зеленую водоросль. — Я хочу, чтобы каждая клеточка стала свободна, как я! И пусть рухнут преграды, исполнятся вожделенные планы таинственной жизни, внедрившейся в шероховатости старой плиты…

Он едва успел отскочить: зеленая слизь отделилась от камня, вспенилась, вздулась огромным, во всю плиту, пузырем и, вдруг, почернела и лопнула с треском, похожим на выстрел, опала, рассыпалась мертвым налетом. Ветер унес темно-бурую пудру, оставив на камне ужасную плешь.

Человек брел понурившись, увязая в гальке босыми ногами, прислушиваясь к плеску волн, крикам чаек и крикам людей возле моря. «Вот что такое жизнь! — говорил он себе. — Дай ей все и… ставь точку: конец совместиться с началом… и нет ничего.» Над лодочной станцией в заходящих лучах кружились чайки — сотни, тысячи чаек. Тени их скользили по пляжу и по воде. Конин брел среди этого вихря, волоча за собою весла.

— Я попал в птичий праздник, — усмехнулся он, забираясь в лодку. — Слишком рано проросло мое «зернышко». Мне теперь — только бы щедро дарить.

На этот раз оба весла точно встали на место.

— Вы готовы? — спросил коричневый лодочник в красных трусах. — Не поднимайтесь. Я отвяжу.

Звякнула цепь и лодка свободно запрыгала на волнах.

— Учтите, у нас очень быстро темнеет, — предупредил «Аполлон».

На дне шлюпки плескалась вода. В ней дремало закатное солнце. Иван заставил себя улыбнуться прекрасному лодочнику и только тогда заметил девушку в белом, с короткими светлыми волосами. Она приближалась, осторожно ступая по плитам босыми ногами. Она еще не могла его знать, но он узнал бы ее среди тысяч. Ему показалось, какая-то сила толкает его ей навстречу. Во рту пересохло.

— Не надо меня торопить, — сказал он в пространство и взялся за весла. Лодка рванулась. Он греб торопливо, сосредоточенно, не поднимая глаз: так легче было бороться с искушением нарастающей щедрости. Он теперь знал, что жизнь может ждать от него. Дай ему волю — он одарит ее такой же потребностью в щедрости. И миллиарды непримиримых противоречий разрешатся враз, сами собой, обратив все живое в планетарную пыль. Это будет предел, пик свободы… и бездна распада.

Только отплыв метров сто, Конин взглянул на берег. Отсюда Маша была похожа на белую чайку. Он невольно взмахнул рукой и увидел, что девушка машет, отвечая ему.

— Вот мы и познакомились, — подумал Иван. Он греб теперь осторожно, постепенно набирая скорость, стараясь работать веслами так, чтобы фигурка на берегу была в створе с кормой. Лодка спешила в сторону низкого уже начавшего багроветь солнца, и девушка долго смотрела во след ей из-под ладони.

Конин вспомнил сейчас тот далекий день, когда впервые покинул Землю, расставшись с детскими заблуждениями и догадавшись, что пассажиры, оставляя корабль, не печалились о пустынном небе, а, наоборот, облегченно вздыхали от того, что больше не надо изображать из себя храбрецов в то время, как трясутся поджилки.

— Что будет, если во время полета случится беда? — спрашивал себя Ваня и сам себе отвечал: — Ничего ровным счетом. И потом во все времена будет так, словно ничего не случилось. Потому что живое извлекает из памяти только то, что требуется в настоящий момент.

Иван приналег на весла. Волны разбивались о борт и в облаке водяной пыли дрожала радуга. Чайки сизыми лепестками кружились над морем, то взмывая, то устремляясь к воде. Тысячи глаз их блестели капельками бурой смолы. Конин греб, не замечая усилий. Тоска от сознания нашей бесследности, ощущение невероятной хрупкости жизни заглушили все остальное. Он хотел жить и безумно хотел, чтобы этот кошмар оказался вдруг сном, от которого можно очнуться. И вместе с тем, он отдавал себе ясно отчет в том, что с ним происходит и в том, что может произойти с этим миром.

Скорлупка неслась, перепрыгивая с волны на волну, разрывая пенные гребни. А Ивану казалось, он не движется с места.

Шальная мутация — результат облучений или чудовищных травм, полученных на городской магистрали, сшибка непознанных закономерностей одарили его неожиданной властью над «порядком вещей» и нарастающей жаждой ею делиться… Он был чрезвычайно опасен!

У живого во всей Обитаемой Зоне оставался единственный шанс, заключавшийся в том обстоятельстве, что Ивану не продержаться на море больше минуты.

Не важно, — думал гребец, — какое весло хрустнет первым… Важно, что отчаянно краткая, даже после ретемперации больше похожая на прикосновение Жизнь не обманула, одарила мгновением, стоющим вечности, а теперь… полагается целиком на него.

УТРАЧЕННЫЙ ПОРТРЕТ

«Утраченный портрет» — драматическая фантазия из Иммануила Канта, в ее основе — дуэль блистательного Ума с неугомонным Идиотизмом.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ИММАНУИЛ КАНТ- немецкий философ.

ДИОНИС — гипотетический предтеча философа Ницше.

ЯНУС — приспешник Диониса.

ШУЛЬЦ — придворный проповедник.

ФРАУ КАЙЗЕРЛИНГ.

ГИППЕЛЬ.

КРАУС.

ЛАМПЕ — слуга Канта.

ВРАЧ.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ.

ТОЛПА.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Вторая половин восемнадцатого века. Главный город Восточной Пруссии — Кенигсберг. Поздний вечер. Комната философа ИММАНУИЛА КАНТА: кровать, кресло, стул, стол, на столе — книги, папки с бумагами, горящая свеча в подсвечнике. На кровати мечется больной КАНТ. Появляются слуга — ЛАМПЕ и ВРАЧ.

ВРАЧ. Уснул?

ЛАМПЕ. Только что говорил и… бросался к столу… С трудом его уложил.

КАНТ /тихо/. Что там ворчит… моя дряхлость?

ЛАМПЕ. Слышите?

КАНТ /чуть громче/. Ну конечно… «И климат теперь уж не тот… и природа истощена, и люди — не так долговечны, и добродетели отживают свой век, и…» /Тихо смеется./ Старому Канту хочется верить, что весь Свет дряхлеет с ним заодно…

ЛАМПЕ. Бредит.

КАНТ. Кто тут? Лампе? /ЛАМПЕ подносит свечу. Видно измученное лицо КАНТА с седыми прядями волос и большим выпуклом лбом./ А, милый доктор, и вы уже здесь?

ВРАЧ. Господин Кант, как вы себя чувствуете?

КАНТ. Когда тебе плохо… кажется, что весь мир никуда не годится.

ЛАМПЕ. Опять бредит.

КАНТ. Лампе…

ЛАМПЕ. Я тут, господин!

КАНТ. Разве я говорю непонятно?

ЛАМПЕ. Вам лучше не разговаривать.

КАНТ /сокрушенно/. Я так и не научил тебя… мыслить логично…

ВРАЧ. Ваш слуга прав. Самое лучшее было бы дать голове отдохнуть.

КАНТ. Помилуйте… разве это возможно?

ВРАЧ. В этом — ваше спасение.

КАНТ. Стало быть… мне нет спасения!

ВРАЧ. Но вам нужен покой! Как мне вас убедить, что вы себя губите?

КАНТ. Убедить Канта!? Попробуйте…

ВРАЧ /упрямо/. И попробую! /Придвигает к постели стул, садится./ Господин Кант, мне кажется, в настоящий момент вы ведете мысленный спор…

КАНТ. Браво, доктор!

ВРАЧ. Но при вашей болезни такая дискуссия — равносильна дуэли… Шпаги отравлены, и любая царапина может стоить вам жизни.

КАНТ. Резонно… А знаете, кто он?

ВРАЧ. Кто бы он ни был, он может вас погубить.

КАНТ. Даже если еще… не родился на свет?

ВРАЧ. Всякая неосторожная мысль, которую вы нацелите против себя, с намерением угадать ход противника… может стать роковой. Для меня великая честь врачевать самого Иммануила Канта! Так помогите же мне!

КАНТ. Вы считаете делом чести продлевать мои муки? В таком случае еще больший почет принесет вам моя кончина… Вы сможете говорить, что сам Иммануил Кант испустил дух на ваших руках.

ВРАЧ. Мне не до шуток. Прошу вас, попробуйте сосредоточиться на каком-нибудь безобидном предмете!

КАНТ /вздыхает/. Попробую, доктор… так и быть — ради вас… /Затихает, но потом начинает всхлипывать./ ВРАЧ. Вам хуже?

КАНТ. О, нет…

ВРАЧ /решительно/. Но вы обещали мне думать о безобидном!

КАНТ. А что я, по-вашему, делаю?

ВРАЧ. Плачете!

КАНТ. Извините… Не смог удержаться: до слез рассмешил молодой и надутый индюк! /Смеется./ ВРАЧ. О ком вы, профессор?

КАНТ. Таким представляется мне… ваш покорный слуга… лет этак тридцать назад. /Продолжает тихо смеяться./ ВРАЧ. Особенно веселиться вам тоже нельзя… Вообще — ничего возбуждающего!

КАНТ. Господи! Что же мне остается?

ВРАЧ. Вот! Вспоминайте о Господе — это всегда благотворно.

КАНТ. Знаете, почему старики всегда — более набожны? Старость… Она подступает, подобно пустыне… Не успел оглянуться… вокруг уже — ни родных, ни друзей, никого… кроме Бога. /Приподнимается на локтях, пристально смотрит перед собой в темный угол./ ВРАЧ /смотрит в эту же сторону/. Что вы там видите?

КАНТ. Странная парочка. Наверняка… поджидают меня.

ВРАЧ. Кто они?

КАНТ. Первый раз вижу.

ВРАЧ. Галлюцинация…

КАНТ. И… презабавная, я вам скажу! /Посмеиваясь, опускается на подушки./

Свет гаснет… А когда зажигается снова, на сцене — лужайка парка. На месте, где был темный угол комнаты, — два человека. Один из них, ДИОНИС, бледный темноволосый, лет тридцати пяти, в лице — нечто роковое. Двигаясь, он держит руки по швам, слегка наклоняясь вперед, шатаясь, как после болезни. Второй, ЯНУС, детина «кровь с молоком» в полубюргерской-полудрагунской одежде. В одной руке у него пакет, другой — он поддерживает ДИОНИСА.

ЯНУС /ДИОНИСУ/. Дионис, у тебя снова был приступ?

ДИОНИС /скорбно-патетически/. Янус, вся наша жизнь — сплошной приступ! Я бы давно с ней покончил, когда бы недуг не представил мне повода для поучительных наблюдений. Я терзаюсь лютыми болями! Жесточайшая рвота продолжалась недавно три дня… Я хотел умереть! Кто расскажет о тяжести, которая давит на мозг, на глаза и о том, как все тело немеет с макушки до кончиков пальцев? После таких испытаний уже понимаешь, что человек — не шедевр по сравнению с тварями, — просто культурный неженка — выродок!

ЯНУС. А вот «досточтимый» сын шорника, Кант, чтобы запутать судьбу, перекраивает свое имя «Эмануил» на древнееврейский манер — «Иммануил» — «С нами Бог»!

ДИОНИС. Кант правильно делает, что смеется над простаками вроде тебя. Над вами стоит смеяться!

ЯНУС. Он нанес оскорбление величайшему из духовидцев Европы — доктору Сведенбергу! Ты ведь сам говорил: «Кто смеется над суеверием, тот засыпает истоки собственной расы»! Кант посмел назвать Сведенберга шарлатаном и врагом разума!

ДИОНИС. Он не ошибся, ибо сам Разум является в мир неразумным путем, неся человечеству только несчастье. Мыслящий дух засоряет поры земли, лишает ее питательных соков, опустошая пространство!

ЯНУС. Но Кант назвал Сведенберга «Врагом Истины»!

ДИОНИС. Он и здесь попал в точку: с тех пор, как Сократ и Платон взялись проповедовать ИСТИНУ, они перестали быть Великими Греками! ИСТИНА угрожает существованию: в ней проявление духа больного животного!

ЯНУС. А вот некто фон Зайдлиц считает Канта «Надеждой Германии»!

ДИОНИС. Кстати, а где он, этот фон Зайдлиц, теперь?

ЯНУС. Говорят, — при дворе Короля… Давно от него из Потсдама — ни слуху, ни духу.

ДИОНИС /загадочно/. Что ж… Все решает магия обстоятельств. Обстоятельства, Янус, сильнее людей. Они всегда роковые… Много значит происхождение. Мы вот с тобой происходим из «плоти и крови»… горячечного воображения Канта… Наши тезки — небожители древних. Твой — к примеру, был в Элладе Богом дверей, и к тому же — двуликим.

ЯНУС. А твой?

ДИОНИС. Придет время… и мой Дионис превратится в излюбленное божество величайшего из сынов человеческих — Фридриха Ницше!

ЯНУС. И чем он себя обессмертит — твой Ницше? Кем же он станет?

ДИОНИС. Мессией! Светозарным пророком! Мне даже оказана честь… страдать одной с ним болезнью! Сознание этого придает мне силы терпеть!

ЯНУС. А что будет с Кантом?

ДИОНИС /выждав паузу/. Найдутся потомки, которые скажут о нем: /Подняв палец, вещает./ «Философия Иммануила Канта… принижала науку, очищая место для Бога. Она отражала бессилие обывателя и служила увековечению порядка, основанного на… угнетении масс»!

ЯНУС. Хоть сразу и не «врубиться»… но чувствую, сказано сильно! Какой после этого дурень вспомнит о Канте!

ДИОНИС. Верно… Дурень не вспомнит.

ЯНУС. Фу ты — ну ты! Ненавижу вас, умников! А его так — в первую голову!

ДИОНИС. Чем же он провинился?

ЯНУС. А пусть не высовывается! Ненавижу выскочек, которые норовят до всего докопаться! Простым людям, от них — одно беспокойство! Но Кант — хуже всех: рядом с ним себя чувствуешь… как «нагишом»!

ДИОНИС. Разве он виноват, что умнее подобных тебе простаков?

ЯНУС. Это надо еще доказать! Вот увидишь, как я его нынче припру! У меня для него есть сюрприз…

ДИОНИС /решительно/. Все, Янус, хватит! Подходим к графине.

Свет гаснет, а когда зажигается снова — видим на той же лужайке светловолосую даму, лет тридцати пяти. Это графиня КАЙЗЕРЛИНГ. Сидя на раскладном стульчике перед мольбертом и что-то про себя напевая, она дописывает портрет. ЯНУС и ДИОНИС подходят к графине.

ЯНУС /зычно/. День добрый!

КАЙЗЕРЛИНГ /вздрагивает/. Янус, как вы меня напугали!

ДИОНИС /вкрадчиво/. Добрый день, графиня!

КАЙЗЕРЛИНГ. Здравствуйте, господин Дионис!

ДИОНИС /показывая на мольберт/. Решили увековечить бывшего гувернера ваших малышек?

КАЙЗЕРЛИНГ. О! Вы его знаете?!

ЯНУС /похохатывает/. Кто же не знает господина Канта, сделавшего, «головокружительную» карьеру — из гувернеров, да прямо… в помощники библиотекаря!

ДИОНИС. Кант — занятная личность… Но для натурщика, на мой взгляд, — чуть суховат.

КАЙЗЕРЛИНГ /горячо/. Что вы, господин Дионис! Такое лицо — находка для живописца! Наверно, здесь нужна кисть настоящего мастера. Вы посмотрите, какой изумительный лоб! Он точно светиться… Видимо, я не смогла передать…

ДИОНИС. Простите, графиня… в «светящихся лбах» я профан.

ЯНУС. В сорок лет стать помощником библиотекаря… Мне сдается, — это «лоб-пустоцвет»!

КАЙЗЕРЛИНГ. Мне кажется, он равнодушен к успеху.

Появляется КАНТ. Он — невысок, строен, подобран, сжат, как пружина. Ему чуть больше сорока, но выглядит лет на десять моложе.

ЯНУС /не замечая КАНТА/. Зато пользуется успехом у такой дамы… Не понимаю, графиня, что вы нашли в этом сыне шорника?

КАНТ. Здравствуйте, графиня! Простите, что заставил вас ждать! Добрый день, господа!

ЯНУС и ДИОНИС отвечают едва заметным кивком головы.

КАЙЗЕРЛИНГ. Наконец-то, Иммануил! Я боялась, вы совсем не придете… Хотелось закончить портрет. Остались штрихи… Пожалуйста, наберитесь терпения. /КАНТ становится около дерева./ Так… Хорошо… /Рисует./ Иммануил, сегодня вы просто сияете!

КАНТ. Я счастлив, графиня, что в этом прекраснейшем из миров нашлось местечко и для меня!

КАЙЗЕРЛИНГ. В последнее время вы много работали…

КАНТ. Завершен фантастический труд!

КАЙЗЕРЛИНГ. Не знала, что вы фантазер!

КАНТ. Я попробовал дать историю Неба, основываясь лишь на данных науки…

КАЙЗЕРЛИНГ. Не боитесь повторить Декарта?

КАНТ. С тех пор многое прояснилось.

КАЙЗЕРЛИНГ. Вы кому-нибудь показали работу?

КАНТ. Издателям. Со дня на день жду корректуру книги.

КАЙЗЕРЛИНГ. Вас можно поздравить!

КАНТ. Я счастлив, графиня!

КАЙЗЕРЛИНГ. Вы — талантливый человек.

КАНТ. Я — Гений! На меньшее не согласен!

КАЙЗЕРЛИНГ. А я считала вас скромником.

КАНТ. Только столкнувшись с издателями, понимаешь: для того, чтобы написать книгу можно быть просто способным. Но чтобы ее издать, нужно быть или гением, или богатым… Я полагаю, ученый должен иметь лишь известную проницательность. В принципе между Ньютоном и любым обывателем нет большой разницы… Тогда как способность художника строить собственный мир практически непостижима наукой.

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил, ходят слухи, у вас есть еще один повод для радости. Когда наконец вы сделаете предложение вашей избраннице?

КАНТ. Сегодня как раз приглашен на обед… Люблю тепло и порядок. Надеюсь, семейная жизнь даст мне и то, и другое…

КАЙЗЕРЛИНГ. И — третье, Иммануил… Так много всякого «третьего», что всего не охватишь рассудком.

КАНТ. И над этим я думаю.

КАЙЗЕРЛИНГ. Думайте. Это вы можете…

ЯНУС. А вот я сомневаюсь.

КАЙЗЕРЛИНГ. Напрасно. Я могла убедиться…

ЯНУС. Проверим еще раз, графиня! /Подмигивает ДИОНИСУ/. Пусть скажет, как бы он поступил, когда бы держал в кулаке… все мысли мира?

КАНТ. Я бы… поостерегся его разжимать.

ЯНУС. Видали, графиня! Вот он каков! /Заученно./ «О, если б в моем кулаке оказались все мысли, я бы скорее дал отрубить эту руку, чем держать ее сжатой! Я не рожден быть тюремщиком мыслей! Пусть несутся себе сумасшедшей толпой, врываются через двери и окна, сгоняя с постели больной старый мир!» /Переводит дыхание./ Фу-у… /Тихо./ Я нигде не наврал, Дионис?

ДИОНИС /тихо/. Слово в слово… Как попка.

КАНТ. Может быть, дерзко… но не серьезно.

ЯНУС /хохочет/. Серьезность, — признак замедленного пищеварения. Все предрассудки идут от кишечника. Веселый кишечник, господин Кант, — главный двигатель истории!

КАЙЗЕРЛИНГ. В самом деле, Иммануил, я нахожу, что вы здесь — противоречите логике.

КАНТ. Простите, графиня, но я могу доказать, что у нашей Вселенной есть начало во времени и пределы в пространстве…, и пользуясь тою же логикой, с тем же успехом — что Вселенная не имеет начала и беспредельна.

КАЙЗЕРЛИНГ. Это и есть пресловутые «мнимые противоречия»?

КАНТ. «Мнимыми» они стали потом, — в глазах ортодоксов, которые наложили запреты на все, что их не устраивало.

КАЙЗЕРЛИНГ. И все-таки вы не сказали, почему бы остереглись дать мыслям свободу?

КАНТ. Человек, к сожалению, склонен к насилию и в этом становится изобретательным раньше, чем станет разумным.

ЯНУС. Например, господин Кант?

КАНТ. То, что люди дают себя обмануть горлопанам, кладоискателям, устроителям лотерей, объясняется не столько их глупостью, сколько злой волей, стремлением разбогатеть за чужой счет.

КАЙЗЕРЛИНГ. Что же вы предлагаете?

КАНТ. Сперва научить человека быть рассудительным. И только потом уж… — разумным.

ЯНУС /язвительно/. А судить, кто разумен, будет, конечно же, Кант!

КАНТ. Все решит просвещение.

ЯНУС. Это еще что такое?

КАНТ. Просвещение — выход из состояния несовершеннолетия. Быть просвещенным — значит иметь отвагу пользоваться разумом без подсказки со стороны.

Появляется слуга КАНТА — ЛАМПЕ, грубоватый, медлительный, с суровым лицом солдата.

ЛАМПЕ /КАНТУ/. Господин, вас ждут к обеду.

КАНТ. Спасибо, Лампе! Еще пять минут.

ДИОНИС /сочувственно/. И ради сомнительного удовольствия жить под пятою тирана-слуги наш помощник библиотекаря вынужден отдавать свое время частным урокам!?

ЯНУС /ЛАМПЕ/. Послушай, любезный, ты так и будешь торчать здесь? Ступай отсюда! Ты слышишь? Тут беседуют господа!

КАНТ /повернувшись к ЯНУСУ/. Не могли бы вы быть повежливее?

ЯНУС. С кем?

КАНТ. В данном случае — с господином Лампе!

ЯНУС. Фу ты — ну ты! /Заученно./ «Если каждый нуль будет стремиться иметь одинаковые права, жизнь станет насквозь фальшивой. Жизнь, господа, — это кладезь радости, но там, где пьет чернь, — все колодцы отравлены!» Вот! /Переводит дыхание./ Фу-у… /Тихо./ Дионис, я нигде не наврал?

ДИОНИС /негромко/. Все — правильно, попугай толстозадый.

КАЙЗЕРЛИНГ. Пожалуйста, Иммануил, не крутитесь! Я так не могу…

КАНТ. Я тоже… До каких пор человек должен терпеть унижения лишь потому, что у него недостаточно звучное имя? Разве ценность зависит не от значительности того, что мы делаем?

ЯНУС. Имею честь доложить, господин Кант: в том, что вы делаете, человечество, увы, не нуждается, а потому… возвращает вам ваши труды! /Протягивает КАНТУ пакет./ И оставьте графиню в покое! Ваш портрет уже никому не понадобится!

КАНТ /указывая на пакет/. Что тут?

ЯНУС. А вы разверните!

КАНТ /разворачивает пакет/. Мои рукописи?! Почему они здесь!?

ЯНУС. У господина помощника библиотекаря нет времени сесть в дилижанс, прогуляться в предместье, чтобы узнать, как идут дела. Видите ли, он занят, решая как побольнее задеть благородного Сведенберга, а заодно и всех духовидцев на свете. Известное дело, занимаясь одним, легко упустить остальное.

КАНТ. Откуда у вас мои рукописи?

ЯНУС. Издатель на днях обанкротился и наш общий знакомый просил возвратить это автору… Там вы найдете письмо с «глубочайшими извинениями…» Тот же знакомый меня по секрету уведомил: дело совсем не в «банкротстве», а в жалких потугах, которыми вы пытаетесь «осчастливить» наш род. Слава богу, есть люди, которые смыслят в подобных делах. Там же, кстати, найдете повестку из канцелярии: явиться к придворному проповеднику Шульцу. Известно, к прелату так просто, никого не зовут. Признавайтесь! Набедокурили где-то? Вот мы какие, оказывается: толкуем о «разуме», о «просвещении», а сами втихомолку шалим!? Смотрите, графиня, кого вы надумали увековечить!

ДИОНИС. Янус, ты забегаешь вперед!

ЯНУС. Я еще ничего не сказал!

ДИОНИС. Зато всем надоел! Закрой рот. Мы уходим. Извините, господин Кант, за печальную весть. Очень жаль, что так вышло. И вы, графиня, простите! Позвольте откланяться.

ЯНУС и ДИОНИС раскланиваются, удаляются. Несколько секунд КАНТ — в раздумье, потом отдает все бумаги ЛАМПЕ и возвращается на прежнее место.

КАНТ. Графиня, вы можете не торопиться.

КАЙЗЕРЛИНГ. Однако… вам надо идти!

КАНТ. Будь добр, Лампе, отнеси эту «почту» домой. /ЛАМПЕ не двигается с места./ Прошу вас, графиня! Вы же хотели закончить портрет.

КАЙЗЕРЛИНГ. Да, но вас ждут!

КАНТ. Я пошлю извинение… Позже…

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил!

КАНТ. Графиня, я — в вашем распоряжении!

КАЙЗЕРЛИНГ. Ну, если так… Господин Кант, вы можете постоять спокойно?

КАНТ. Попробую!

КАЙЗЕРЛИНГ. /Какое-то время работает молча, но не выдерживает…/ Иммануил, не молчите, пожалуйста! Я могу вам помочь?

КАНТ. Нет.

КАЙЗЕРЛИНГ. Я вижу, вы стеснены обстоятельствами… Ради бога! О чем вы думаете?

КАНТ /задумчиво/. Я думаю, следует ли во всем винить обстоятельства? Мир так устроен, что никакая порядочность не гарантирует счастья. Впрочем, всегда ли мы — правы? Что «мы»? Разве у самого Провидения не бывает промашек?

КАЙЗЕРЛИНГ /вскакивает/. Иммануил! Вы заходите чересчур далеко! Умоляю вас, остановитесь! Вы — у самого края!

КАНТ /почти весело/. А почему бы… не заглянуть через край?

Свет меркнет, а когда зажигается снова, на сцене — сводчатый кабинет ректора Коллегии Фридриха придворного проповедника ШУЛЬЦА. Прямо — входная дверь. Слева за конторкой с бумагами — сам придворный проповедник — невысокий подвижный прелат с непроницаемым выражением на лице. Из правой кулисы со стульями в руках появляются ЯНУС и ДИОНИС.

ЯНУС /ворчит/. Куда ты меня притащил?

ДИОНИС. Хочу кое-что показать.

ЯНУС. Все чего-то мудришь! Вы, с Кантом, случайно, не сговорились морочить мне голову? Ты такой же заумный как он… /Пауза./ Но за что я тебя уважаю: послушаешь твои речи, и чувствуешь себя человеком… рядом с любым инородцем! /Подозрительно/. Где мы? /Принюхивается./ Тянет тухлятиной!

ДИОНИС. Это несет проповедниками.

ЯНУС. Что мы здесь потеряли?

ДИОНИС. Помнишь, я говорил про «магию обстоятельств»…

ЯНУС. Ну?

ДИОНИС. Ты должен это увидеть своими глазами! /Слышится стук в дверь./ Спектакль начинается! /Снова — стук в дверь./ ШУЛЬЦ. Войдите!

ДИОНИС. Рассаживаемся. /В правой части сцены ЯНУС и ДИОНИС устраиваются на стульях, которые принесли с собой./ Внимание!

Открывается дверь. Входит КАНТ.

КАНТ. Господин придворный проповедник, вы велели зайти?

ШУЛЬЦ /смиренно/. Просил… Я смею вас только просить… /Задумчиво ходит по кабинету./ Иммануил! Как давно я не звал вас по имени! Позволите мне вас по-прежнему так называть?

КАНТ. Не вижу в этом нужды.

ШУЛЬЦ. Да… Вы совсем не похожи на смиренного отрока, которого я однажды привел в стены вверенной мне Коллегии Фридриха… Все годы учебы вас отличало отменное прилежание. Вы были выше всяких похвал. И я хорошо это помню…

КАНТ. Надеюсь, я приглашен не ради приятных воспоминаний.

ШУЛЬЦ /задумчиво/. Отчасти и ради них… Иммануил… Простите, — «господин Кант». Ходят слухи, вы готовитесь к браку, и невеста, хвала Небесам, — из благочестивой семьи…

ЯНУС. Фу ты — ну ты!

ДИОНИС /укоризненно/. Янус! /Прижимает палец к губам./ Тс-с!

КАНТ. Что касается брака, то вас, господин проповедник, ввели в заблуждение.

ШУЛЬЦ. Вы, однако, — давно уж не мальчик, и естество, полагаю, взыскует свое. Сей шаг, на мой взгляд, был бы вполне разумным…

КАНТ. Не будь он столь опрометчив. И вы это знаете.

ШУЛЬЦ. Знаю, вы шли с предложением… Так ведь? И, вдруг, передумали…

КАНТ. Вы тут при чем?

ШУЛЬЦ. Пусть вас не смущает моя озабоченность… Я здесь вижу свой долг.

ЯНУС /капризно/. Дионис, они скоро начнут целоваться!

ДИОНИС. Янус, будь добр, не мешай развиваться событиям!

ШУЛЬЦ. Помню ваших смиренных родителей, несших безропотно крест бренной жизни. Будь они живы, — наверняка разделили бы мое беспокойство. Ну куда же это годится: лучший питомец Коллегии Фридриха, гордость Университета, вынужден довольствоваться местом помощника библиотекаря тогда, как его менее прилежные сокурсники уже давно ходят в профессорах, считаются важными господами и почтенными отцами семейств! Как огорчилась бы ваша матушка, знай она, что вы до сих пор одиноки!

КАНТ. Оставьте маму в покое! Слезливость — не в ее духе.

ШУЛЬЦ. Действительно, тут вы — весь в мать. По какой же, однако, причине отринуто вами семейное счастье? Впрочем, если вам неприятно, можете не отвечать.

ЯНУС /одобрительно/. Настырный старик!

КАНТ. Я отвечу. В наше время слишком многое нужно поставить на карту ради «семейного счастья».

ШУЛЬЦ. Темны ваши помыслы, господин Кант. Чего же вы вдруг убоялись: греха, плотской скверны, людского злоречья?

КАНТ. Единственное, чего я боюсь, — изменить себе.

ШУЛЬЦ /похихикивая/. Не смешите! Коль муж в миру изменяет, так не себе, прости, Господи!

ЯНУС /одобрительно/. У-у! Греховодник!

ДИОНИС. Не дергайся, Янус. «Обстоятельству», как всякому плоду, нужно созреть.

ШУЛЬЦ. Иное дело: по силам ли обеспечить семью? Это можно понять… Известно ли вам, что на кафедре метафизики появилась вакансия? А министерство на этой неделе прислало бумагу… Им хотелось бы знать мое мнение о кандидатах на должность профессора… Ну так я, грешным делом, имел в виду… вас.

ЯНУС. Это как понимать, Дионис?

ШУЛЬЦ. Может быть, я напрасно пекусь? Отвечает ли, это вашим чаяниям, господин магистр?

КАНТ /севшим голосом/. Отвечает…

ЯНУС. Еще бы!

ДИОНИС /cрывается с места и, возбужденно потирая руки, мечется по авансцене/. Терпение, Янус! «Поворот обстоятельств» требует нечеловеческой воли! Ты будешь свидетелем: стоит мне хлопнуть в ладоши, — и все повернется… Внимание! /Поднимает над головой готовые для хлопка руки./ ШУЛЬЦ. Так не будем же зря терять времени и составим рекомендацию… /Подходит к конторке./ ДИОНИС /делает хлопок над головой/. Ап!

ШУЛЬЦ. Да… и вот еще что… Я обязан задать вам вопрос… Пустая формальность. Ответьте мне, господин Кант, положа руку на сердце: «Боитесь ли вы Бога»?

КАНТ. Боюсь. Как же иначе?

ШУЛЬЦ. Действительно, — «как же иначе»… Однако, пробуя вникнуть в суть той книжонки… которую вы собирались издать, я смог убедиться, набравшийся хитрых премудростей сын кенигсбергского шорника, — далеко уже не тот мальчик, которого я когда-то учил.

КАНТ. Однако немалая доля этих «премудростей», господин проповедник, исходила от вас.

ШУЛЬЦ. Моя область — «Мудрость Всевышнего»! «Божественную гармонию и целесообразность сотворенного мира человечеству предстоит постигать до второго пришествия», — вот чему я учил!

КАНТ. Видно… плохо учили.

ШУЛЬЦ. Что такое!?

КАНТ. Ваши доводы не выдерживают элементарных исследований.

ШУЛЬЦ. Диавольская самоуверенность!

КАНТ. «Целесообразность» вытекает из закономерности…

ШУЛЬЦ. К силам благим взываю! Господин Кант, я вижу, вам не дают покоя лавры Вольфа и Лейбница.

КАНТ. С какой стати мы должны следовать авторитетам имен?

ШУЛЬЦ. Чтобы не впасть в святотатство!

КАНТ. Когда работали эти мужи! И сколько с тех пор нам открылось!

ШУЛЬЦ. «Открылось»?! О, козни ада! С сомнений в достоинствах тех, кто, во славу Творца, были нашими учителями и начинается ересь! Порядок систем во Вселенной замыслен самим Проведением. Даже бессмертный Ньютон в конце жизни пришел к этой мысли!

КАНТ. А мы начинаем с того, на чем он остановился: докажем, что Божий перст не годится для объяснения мира… Я глубоко уважаю ВЕРУ, но Религии незачем ставить границы науке… Простите меня, это вздор объяснять загадки природы, игрою воображения Господа! Он дал нам мозги не затем, чтобы дать им отсохнуть.

ДИОНИС /ударяет в ладоши над головой/. И еще поворот! Ап!

ШУЛЬЦ. Ну хорошо, господин магистр. Допустим, вы правы. Допустим… Неужто вы собираетесь открывать глаза миру из нашей глуши?! Коль провинция набирается смелости что-то сказать… всякий раз в этом слышится голос невежества, не сумевшего разобраться в тонкостях знаний, добытых в научных столицах. Периферии предписывается лишь внимать общепризнанным гениям, дабы не заслужить порицания сверху.

ЯНУС /торжествующе злорадно/. Вот так вот!

КАНТ. А я не считаю наш город провинциальным. На мой взгляд, тут есть все, что нужно для знаний…

ШУЛЬЦ. Это на взгляд человека, который ни разу не покидал Кенигсберг и привык судить обо всем лишь по книгам.

КАНТ. Но гениальный Коперник творил не в Парижской Сорбонне, не в Галле и даже не в Кембридже!

ШУЛЬЦ. Вы осмеливаетесь себя ставить рядом с бессмертным аббатом, открывшим божественное строение неба!? Какая диавольская гордыня! Книги вас отвратили от Мудрости Божьей! Излишние знания отравляют наш дух, как излишняя пища — кишечник!

ЯНУС. Все ясно, у старика — несварение…

ДИОНИС. Янус, помалкивай! Мы тут — лишь зрители.

ШУЛЬЦ. Я спросил вас: «Боитесь ли Бога?». И услышал: «Боюсь»… Еще крошкой вы посещали мои воскресные проповеди… Так неужто они не оставили в детской душе никакого следа?!

КАНТ. Оставили… Я только не сразу постиг их истинный смысл.

ШУЛЬЦ /с сомнением/. А теперь, наконец-то, постигли?

КАНТ. Нелепо, когда ребенку, едва вступившему в мир, начинают внушать представление о мире ином! «Боитесь ли Бога»… О, я не забыл ваших проповедей! И осмелюсь сказать, «ваша область» — не мудрость Творца, как вам хочется это представить… Нет! Ваш «предмет», господин проповедник… — «Страх Божий»! Вам нужен мой страх, как и то, чтобы я был униженным провинциалом: внушая униженному, можно не утруждать себя логикой. Страх перед Богом — хуже, чем страх перед смертью! Если же у меня есть семья, то это еще и ужас при мысли, что ей предстоит нищета и позор от того, лишь, что в слове моем вдруг кому-то послышится ересь!

ШУЛЬЦ. Вздор! Хвала Провидению, мы живем в просвещенное время! Костры инквизиции канули в Лету!

КАНТ /постепенно возвышая голос/. Действительно, нас перестали поджаривать. Но остались другие возможности: высылки, штрафы, отставки, цензура! Можно травить, науськивая невежд и любителей позубоскалить, обливать грязью, унижать, доводить до безумия, до сердечного приступа! Человека можно упрятать по злому доносу, прикончить из-за угла, ибо страх надо чем-то питать… Поэтому я не в праве связать себя дополнительным страхом за судьбы близких людей. И когда вопрошают, боюсь ли я Бога, — отвечаю: «Боюсь»! «Боюсь», и ладно, что — лишь за себя. Сознание этого придает хоть какую-то смелость!

ШУЛЬЦ. Восхвалим Всевышнего, что у нас — просвещенный монарх. Вспомните, что сказал наш король: «Рассуждайте сколько угодно и как вам угодно, но… слушайтесь»! Только «слушайтесь»! — обращается он к возлюбленным подданным.

КАНТ. Но монаршее «слушайтесь» означает лишь — «повинуйтесь». Это сказать себе может позволить всякий правитель, обладающий «кулаком усмирения».

ШУЛЬЦ. Увы, я догадывался о ваших пагубных взглядах… Надеюсь, теперь вас не удивит, что «бумагу из министерства», по поводу должности, мне пришлось выдумать, дабы узнать, сохранилась ли в вашей душе хоть крупица привитой родителями богобоязни?

КАНТ. Родители, господин проповедник, никогда мне не «прививали» «боязни» — только любовь… к Богу и Человеку!

ЯНУС. Дионис! А ну, заверни!

ДИОНИС /вновь ударяет над головою в ладоши/. Ап!

ШУЛЬЦ /повторяет с иронией/. «К Богу и Человеку»!? Тогда откуда — эта гордыня, что звучит даже в ваших прошениях на высочайшее имя… Только не делайте большие глаза. Вы ведь не станете отрицать, господин магистр, что осмелились обращаться с прошениями через мою голову? Так ведь? Ну и чего вы достигли? Привыкнув быть первым во всем, что требует резвости слов, решили, что преуспеете и в злокозненной лести… но просчитались! Да и как же иначе? Послушайте, вот образец ваших суетных поползновений! /Взяв с конторки листок, читает./ «Надежда, которой я себя льщу быть назначенным на академическую должность, особенно же всемилостивейшее расположение Вашего Величества оказывать наукам высочайшее покровительство — каков слог! — побуждает всеподданнейше просить вас назначить меня ординарным пофессором кафедры логики и метафизики Кенигсбергского университета…» Вертопрах! Не понятно, чего тут больше: наивности или блудливости мысли? Почему бы вам, господин хороший, не просить сразу моего места — Ректора Коллегии Фридриха? /Перебирает листки./ Вот концовочка… Только послушайте! /Снова читает./ «Готов умереть в глубочайшей преданности, ваш наиверноподданнейший раб — Иммануил Кант»! Каково!? «Готов умереть!» Да после такого прошения, действительно, остается одно: привести в исполнение вашу «угрозу» и… умереть! «Раб Иммануил Кант»!

ЯНУС /потирает руки/. Ату его! Поддай ему жару, старик!

ШУЛЬЦ. Ни один здравомыслящий, господин Кант, не поверит таким «верноподданническим» унижениям! Сразу видно, это писала рука скандалиста, затеявшего поупражняться в угодливости. Я будто слышу кощунственный хохот ваших друзей, коим, я убежден, вы читали наброски прошений…

Ваше счастье, что до самого короля такие писания никогда не доходят! С ними знакомятся искушенные в стилях чиновники, умеющие держаться в тени… Я мысленно слышу, как эти скромные люди тихо смеются в ладошку, передавая друг другу ваши послания. Что для них сочинитель подобных бумаг, коль за ним нет высокого покровителя? Разумеется, у меня среди этих людей есть друзья, которые и направляли письма сюда! Вижу, вы смущены… Вас мучает стыд?

КАНТ /тихо/. Действительно, вы смутили меня… И мне — стыдно…

ШУЛЬЦ. Слава Всевышнему!

КАНТ. Господин проповедник! Однако… мне стыдно за вас! Ибо вы углядели здесь лесть исключительно потому… что она — не по вашему адресу! А чтобы излить раздражение, нарисовали картину любезного вашему сердцу мироустройства… где сквозь барьеры из ловких, умеющих скромно держаться в тени… лизунов, справедливости никогда не пробиться!

ШУЛЬЦ. Я заклинаю вас, господин Кант!

КАНТ. И в этом вы усмотрели «Гармонию»!? И здесь вам открылась «Божественная целесообразность»!? Да боитесь ли вы Бога, придворный проповедник Шульц?

ЯНУС. Дионис!

ДИОНИС садится верхом на стул и загадочно ухмыляется, положив руки на спинку стула, а подбородок — на руки.

ШУЛЬЦ. Магистр Кант! Я запрещаю вам богохульствовать!

КАНТ. Ваши кощунственные назидания, господин проповедник, и являют собой образец богохульства и ереси!

ШУЛЬЦ. К силам благим взываю! Прекратить поношение!

КАНТ. На костер, господин Шульц! На костер!

ШУЛЬЦ. Магистр Кант!

КАНТ. Проповедник Шульц!

ШУЛЬЦ. Неслыханная дерзость!

ЯНУС /в волнении/. Дионис, ты оглох?!

КАНТ. Вы так дерзки и дьявольски самоуверенны в толковании Мудрости Божьей, что вполне заслужили небесную кару! /ШУЛЬЦ задыхается от бешенства./ Но успокойтесь… Нынче не те времена. У Всевышнего есть другие заботы. А вездесущие ангелы, призванные расшифровывать тайные помыслы, лишь посмеются в ладошку над вашим конфузом…

ШУЛЬЦ /поставив на конторку локти, прикрывает лицо ладонями/. Силы небесные! Видит Бог, господин Кант, я пекусь лишь о вашем благе… Я хотел вас предостеречь… И надеюсь, когда-нибудь Провидение даст нам возможность договориться…

КАНТ. Только… — как суверенным «державам»!

ШУЛЬЦ. Простите, господин Кант, чтобы с вами беседовать, надо иметь много сил.

КАНТ. Я вам больше не нужен?

ШУЛЬЦ. Все мы друг другу нужны… И, да будет каждый из нас опорой другому.

КАНТ. Да будет. Однако на вас опираться… остерегусь.

ШУЛЬЦ. Как знать, господин Кант… Как знать… Я буду за вас молиться.

Едва заметно кивнув, КАНТ удаляется в дверь, через которую появился.

ЯНУС /кричит/. Дионис! Заверни его! Хлопни в ладоши!

ДИОНИС. Зачем? Кант опять ничего не получит. В который уж раз у него сорвалось…

ШУЛЬЦ. Господа, ошибаются! Сорвалось… у меня.

ЯНУС. Это как понимать?

ШУЛЬЦ. Кант получит все… чего добивается! /ЯНУС присвистнул, вставая./ Только что поступила депеша: «Фон Зайдлиц — министр просвещения»!

ЯНУС. Друг Канта — фон Зайдлиц!?

ШУЛЬЦ. Да — друг… а ныне и покровитель!

ДИОНИС /ЯНУСУ/. Ну вот, ты хотел поворот? И хлопать не надо. /Сначала тихо, затем все громче смеется./ ЯНУС. Дионис! Разве это смешно?

ДИОНИС /сквозь смех/. Еще как!

ЯНУС /подозрительно/. Ты с ним сговорился?!

ДИОНИС. О, Господи, не смеши еще больше! И успокойся. Чего нам бояться, если у этих господ даже Кант может стать «Несравненным, Блистательным Кантом»… лишь по знакомству! Будь он хоть семи пядей во лбу — не имеет значения! Нет знакомства, — нет «Канта»! Сколько их уже сгинуло и еще сгинет в бесследности, потому что на всех, просто… не напасешься фон Зайдлицев! /Кричит./ Янус! Кто мы рядом с «гигантами», насадившими этот порядок — слюнявые покровители муз и наук! Слезливые филантропы! /Хохочет, неожиданно вскрикивает и, схватившись за голову, мечется по авансцене./ Ай! Больно! Моя голова! Несчастная моя голова! /Стонет./ О, Небо! За что эти адовы муки!

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Кенигсберг. Одно-двухэтажные строения Принцессиненштрассе. Дом Канта (два этажа и мансарда). Вдали — спуск к озеру, кроны лип и башня собора. Появляются ЯНУС и ДИОНИС.

ЯНУС. Вот этот дом! На Принцессиненштрассе любая собака знает господина Канта. Звонить?

ДИОНИС. Подождем… Господин ректор еще изволят прогуливаться… Да и фельдъегерь не подоспел.

ЯНУС. Слушай, мне надоело всю жизнь таскаться за Кантом!

ДИОНИС. Он так вознесся, что ты перестал его чувствовать кожей.

ЯНУС. Зато чую тебя.

ДИОНИС. Слушай, Янус, растряси свой жирок! История не простит благодушия!

ЯНУС. Чего ради мне суетиться из-за какого-то Ницше, которого нет и в помине!

ДИОНИС /горячо/. Не какого-то… — лучезарного! Он придет сказать людям, что Человек — Бог страстей, жаждущий властвовать, испепелять несогласных, чужих, непохожих и слабых, что жизнь есть порыв Страшной Воли — захватывающий на мгновение вздох, в котором — вся мудрость, весь смысл! Понимаешь? Фридрих Ницше — пророк! А я его полномочный посланник!

ЯНУС. Это я уже слышал. Скажи, почему ты так долго бездействовал?

ДИОНИС. Видишь ли… в «магию обстоятельств» вкралась мерзкая фальшь, — мне пришлось выжидать.

ЯНУС. Опять напускаешь туману? Во всем виновата наука!

ДИОНИС. Пожалуй, есть польза и от науки… Лишь оснащенная ею «Могучая Воля» заткнет поры жизни, угомонит суету, не позволив двуногим дожить до маразма! Пусть дохнут в трезвом уме, с сознанием, что и другие тут не задержатся! Страсть! Страх! Азарт! — вот лоцманы мирового процесса — этой скользкой тропинки к обрыву! Ненавижу воспитанных Кантом рассудочных выродков, ибо их идеал — «компромисс»! Их цель — затянувшаяся агония долгожительства с разжижением мозга и разложением заживо! Все, пора действовать! Стрелка Судьбы повернула в нужную сторону!

ЯНУС. Я вижу Канта! Вон он… бредет по своей «философской дорожке».

Липовая аллея на берегу озера. Справа с пригорка наблюдают ЯНУС и ДИОНИС. Появляется КАНТ. Он выглядит старше, чем в первом действии, но все так же строен. Лицо стало суше, но в глазах — прежний блеск. Руки вертят за спиной тростниковую палочку. КАНТ улыбается собственным мыслям. Мимо проходит дама в шляпке с большими полями. Дама и КАНТ молча обмениваются кивками.

ДАМА /внезапно остановившись/. Господин Кант?!

КАНТ /точно разбуженный, опираясь на трость, поворачивается к даме/. Фрау Кайзерлинг!?

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил! Я только сегодня вернулась… Мы не виделись, кажется… целую вечность!

КАНТ. Графиня… прошел только миг.

КАЙЗЕРЛИНГ. Боже! Как вы изменились!

КАНТ. Этот факт почему-то всех удручает. Каждый думает: «Ну, если Кант постарел, то каким же стал я?»…

КАЙЗЕРЛИНГ. Дело не в этом. Вы теперь человек, которому рукоплещет Европа, писатель, книги которого запрещал Ватикан, философ, которого люди ума с благодарностью называют новым мессией!? /Тихо смеется./ Как рада, что встретила вас! Вижу в этих глазах знакомый огонь!

КАНТ. «Огонь»!? — сильно сказано… /Тоже тихо смеется./ Разве что — искру… Вы помните время, когда рисовали меня?

КАЙЗЕРЛИНГ /горячо/. Как я могла тогда взяться за кисть?! Кажется, и рисовать-то еще не умела… Но самое странное… что портрет был утрачен… загадочным образом. Как-то вернувшись с прогулки, я не нашла его в студии. Сыщики перевернули весь дом, опросили людей. Отыскалась и рама… Но холст так и канул… Таким, как тогда, вас никто уже не напишет!

КАНТ /шутливо/. Вы обещали вручить его мне на венчание… Вот, оказывается… почему до сих пор я — один!

КАЙЗЕРЛИНГ. В городе говорят, что вы все-таки женитесь… От души поздравляю!

КАНТ. Наш город любит поговорить… В самом деле, была у меня такая задумка — жениться…

КАЙЗЕРЛИНГ. Она — молодая?

КАНТ. Теперь не имеет значения… Я вовремя остановился. Можете это считать «стариковскою блажью».

ДИОНИС. Запишем: «Кант — женоненавистник»!

ЯНУС. А по-моему, у него — одно мнение с апостолом Павлом, который считал, что жениться хорошо, а не жениться… — и того лучше.

КАЙЗЕРЛИНГ. Признавайтесь: боитесь показаться смешным?

КАНТ. Признаюсь…

КАЙЗЕРЛИНГ. И это, — теперь, когда вы стоите так высоко…

КАНТ. И где отовсюду смешное — как на ладони.

КАЙЗЕРЛИНГ. Пусть их смеются, было бы вам хорошо.

КАНТ. Что подумают люди о том, как я жил, — так, в конце концов, отнесутся к делам моей жизни… Теперь извините, я должен идти.

КАЙЗЕРЛИНГ. Понимаю, — работа.

КАНТ. Верно, графиня.

КАЙЗЕРЛИНГ. Мы еще с вами увидимся? Так ведь?

КАНТ откланивается и, тяжело опираясь на трость, удаляется. КАЙЗЕРЛИНГ провожает его глазами. Снова — Принцессиненштрассе. Перед домом КАНТА на прежнем месте — ЯНУС и ДИОНИС.

ДИОНИС. Слушай, Янус, ты сжег то, что я приказал? /ЯНУС мнется./ Ну? Гляди мне в глаза!

ЯНУС. Дался тебе этот портрет! Подумаешь невидаль, — тряпка какая-то… Кто только Канта не малевал!

ДИОНИС. Вот где нарушена Связь Обстоятельств! Вот где прячется Фальшь! Таким, как на этом портрете, видеть его не должен никто!

ЯНУС. Послушай… Не «полощи» мне мозги!

ДИОНИС /исступленно/. Заклинаю тебя, уничтожь этот «образ»! Немедленно! Слышишь, ты, поклянись, что…

ЯНУС /торопливо/. Клянусь. /Показывает./ Он идет!

ДИОНИС /мгновенно преобразившись, с едким пафосом произносит, глядя в ту сторону, куда показывает ЯНУС/. Долой призраки ночи! Мы говорим об Иммануиле Канте! Народ наш не просто расшевелить. Но Кант увлек его за собой, и философия стала национальным делом Германии! Под натиском «свежих идей» зашатались и пали столбы, подпиравшие своды наук! О, если бы кенигсбергские обыватели видели груды камней, в которые он обратил храм Ума! /Спокойнее/. Но добрые люди видят в нем только профессора, ректора университета, и, встречая на улице… /Бьют часы на соборной башне. ДИОНИС достает и открывает карманные часы./… сверяют по нему свои часики. /Закрывает, прячет часы в карман./

Опираясь на трость, появляется КАНТ. С ним — друзья: могучий и добродушный поэт ГИППЕЛЬ, высокий худощавый профессор камеральных наук КРАУС.

КРАУС /КАНТУ/. Я слышал, что в Галле они предложили вам чин надворного советника и кафедру… Но вы отказались!

КАНТ. Милый Краус, всякая перемена в налаженной жизни, мешает работе. Мне следует это учитывать, если хочу довести до конца дело жизни. /Оборачивается./ А вы, дорогой Гиппель, вижу, сегодня чем-то расстроены?

ГИППЕЛЬ. Я уже говорил о своем сорванце… Совершенно отбился от рук.

КАНТ. К сожалению, здесь я вам не помошник. Каждая юность проходит свой порог бунта, когда разрешение самых сложных вопросов кажется достижимым и близким.

ЯНУС /почти добродушно/. Вот и наш Кант! Все чего-то жужжит и хлопочет, учит людей уму-разуму!

КАНТ. А, господин Янус! Господин Дионис! Давно о вас не было слышно.

ДИОНИС. Зато мы о вас много наслышаны. Вы преуспели изрядно. Однако… грядут перемены!

КАНТ. В какую же сторону, господин Дионис?

ДИОНИС. Полагаю, что к лучшему! На «арену» выходит высший тип человека… Ураган для толпы! Повелитель скотов! Будущий владыка Земли! И я вижу, как этот Герой, после всех своих подвигов, гордо и с легкой душою, как после детской забавы, возвращается «под родимую сень», даже не вспоминая, как он вспарывал, обезглавливал, жег!

ГИППЕЛЬ. Что это, господин Дионис? Вы взываете к варварству? Вы…

ДИОНИС /перебивая/. Новый тип человека — это высшая ценность! Он грядет! И, готовя пришествие, надо забыть о своих муравьиных делах! Кто противится этому, тот — Иуда-предатель!

КРАУС. Вы накликаете лютое Время?!

ДИОНИС. «Звездное Время»! А что скажет нам господин ректор?

КАНТ /разводит руками/. Что я могу вам сказать… Вы увлечены хитроумной игрой, где зловещее вдруг появляется в ореоле отваги и юности.

КРАУС. Откуда это безумие?

КАНТ. Вероятно… от нас же самих. В отличии от животного мира, Природа не дала нам устройств, облегчающих выживание… но одарила задатками… Как мы ими распорядимся… — зависит от нас.

ДИОНИС. Я слышал, профессор, вы полагаете, что утверждения «Бога нет» и «Бог существует» — одинаково недоказуемы? Как это вам до сих пор удается «сидеть на двух стульях»!?

ГИППЕЛЬ. Учитель хочет сказать, что естественные науки заслуживают равных прав с богословскими, ибо суть всяких знаний — исследование…

ДИОНИС. Где вы видели ВЕРУ, которая терпит исследования?

КАНТ. Объясню… Бедным духом невыносимо сознание, что душа не бессмертна и должна умереть вместе с телом. Но для СОЗДАТЕЛЯ, сотворившего нас себе в помощь, при всей его доброте, примитивные души, я полагаю, — тоже обуза. Нельзя же считать его бестолковей нас с вами!

ДИОНИС. А как же быть с «кротостью», с «нищими духом»?

КАНТ. Я признаю кротость нравов… Но кротость ума отношу к наказанию божьему за беспутную жизнь.

Слышен приближающийся цокот копыт.

ЯНУС. Фельдъегерь!

Стук копыт обрывается. Появляется гонец в форме офицера прусской армии.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Прошу прощения, Господа! Принцессиненштрассе — это здесь?

ДИОНИС. Вы на верном пути.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Не будете ли так любезны, указать дом ректора здешнего университета — профессора Канта?

ЯНУС. Вот этот дом!

КАНТ. Господин офицер, я — тот человек, который вам нужен. С кем имею честь…?

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Фельдъегерь Его Величества Короля Пруссии! Господин Кант, вам — конверт с высочайшим посланием! Примите и распишитесь! /Передает КАНТУ конверт и уведомление для подписи./ КАНТ /расписывается и возвращает уведомление/. Пожалуйста.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Желаю здравствовать!

КАНТ. Всего наилучшего!

Отдав честь и щелкнув каблуками, ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ удаляется.

КАНТ. Прошу прощения, господа. Мне — пора. Я должен ознакомиться с почтой…

Слышен удаляющийся цокот копыт.

ДИОНИС. Господин ректор, позвольте избавить вас от хлопот с конвертом: я знаю, что там — в послании.

ГИППЕЛЬ. Вам не кажется, что вы лезете в чужие дела?

ДИОНИС. «Чужие»!? Может быть, для меня это — кровное дело!

КРАУС. Это уж слишком! Послушайте, вы! Культурные люди так себя не ведут!

ДИОНИС. «Культурные»?! Черт побери! Растолкуйте, что вы хотите этим сказать!

КАНТ /спокойно/. Извольте… Я думаю, что «культура» — не столько умение обращаться с салфеткой… сколько привычка доброжелательно мыслить, потребность души в объяснении МИРА. Придя нам на помощь, однажды, «культура» благословила Религии… И она же, даст Бог, нам позволит дожить до поры, когда уже не понадобится лицедейство служителей культов…

ДИОНИС. «Лицедейство служителей культов»!? Как вы их — лихо, профессор! Кстати, об этом как раз говорится в послании…

ГИППЕЛЬ. Шли бы вы лучше своею дорогой, господин Дионис!

ДИОНИС /усмехаясь/. А где же хваленая «доброжелательность мысли»?

КАНТ. Успокойтесь, друзья, разве вам не занятно, что он может сказать?

ДИОНИС. А коли занятно, так слушайте! /Торжественно вещает./ «Наша высокая персона — обращается к вам Король Пруссии Фридрих Вильгельм, — с большим неудовольствием замечает, что вы, господин Кант, пользуетесь своей философией для искажения и унижения главных учений Святого писания и Христианства… Я вынужден предупредить, что, в случае продолжения названных выше деяний, относительно вас будут сделаны необходимые выводы.» ГИППЕЛЬ. Ложь! Он придумал это, чтобы…

КАНТ. Спокойно. По-моему, ему есть что добавить…

ДИОНИС. Добавлю, что, наконец-то… министр фон Зайдлиц, уходит в отставку! И вам придется униженно льстить королю! Это все! А теперь что вы скажете?

КАНТ /тихо/. А теперь я скажу… Если Церковь, пользуясь святостью или монархия, пользуясь властью, хотят быть вне критики… они лишаются уважения Разума. Служение сильным мира сего не стоит связанных с ним унижений… Если только не требуют этого высшие цели.

ДИОНИС. Ах, «высшие цели»! Так я и думал! Роль мученика, увы, — не для вас! Будь на вашем месте другой, история немецкой науки была бы куда величественней!

КАНТ. Величественные жесты требуют времени… А у меня его нет.

ДИОНИС. Вот как!? И, может быть, вы даже счастливы?

КАНТ. Может быть…

ДИОНИС. Что за штука такая — «стариковское счастье»?

КАНТ. Внутренняя свобода, позволяющая понимать других.

Снова бьют городские часы.

ЛАМПЕ /появляясь из дома/. Господин, прогулка окончена!

КАНТ. Прошу прощения, мне пора.

КРАУС. До свидания, учитель!

ГИППЕЛЬ. До свидания!

КАНТ. Что ж, друзья, всего доброго!

ДИОНИС /ухмыляясь/. До скорой встречи, господин Кант!

ЯНУС. Мы не прощаемся!

Все кроме ЯНУСА и ДИОНИСА покидают сцену.

ДИОНИС /ЯНУСУ/. Забавно, что, ратуя за долгожительство, он загоняет себя в «крысоловку». Я уже вижу, как в старости Кант одиноко бродит по городу, говоря сам с собой и пугая девиц…

ЯНУС. «За что боролся, на то и… « ДИОНИС. Нет! Этого мы не допустим! Даже он не заслуживает такого финала!

ЯНУС. Нам придется его выручать?!

ДИОНИС. Придется… Хоть он не стоит того.

ЯНУС. Что для этого нужно?

ДИОНИС /зловеще/. Для этого, Янус… у нас все готово!

Свет гаснет, а когда зажигается снова, на сцене — набережная реки Прегель. Стена собора, уходящая ввысь. Вдали — панорама Кенигсберга, очертания замка. Справа — балюстрада набережной. Слева, у восточной части соборной стены — строительные «козлы», блоки, горизонтально подвешенная на канатах плита. Издалека доносятся звуки флейт и походных барабанов. Подавшись вперед и плотно прижав к бедрам руки, появляется ДИОНИС. За ним — ЯНУС. За ЯНУСОМ — толпа людей в серых плащах с наброшенными на головы капюшонами. Вечерняя заря. Первые звезды.

ЯНУС. Дионис, все готово!

ДИОНИС /сложив на груди руки, смотрит куда-то в даль/. Пусть введут!

ЯНУС /в толпу/. Давай сюда его! Живо! /Двое верзил заносят и ставят в центре сцены носилки./ Он тут, Дионис!

ДИОНИС. Привели? /Оборачивается и, видя лежащего на носилках связанного КАНТА, бросает на ЯНУСА испепеляющий взгляд./ Кретин! Если он только… Ты мне заменишь его!

ЯНУС. Сам же приказывал «вправить мозги»!

ДИОНИС. Молчать!

ЯНУС /кричит в толпу/. Воды! /Опускается на колени перед носилками, дрожащими пальцами развязывает КАНТА. Фигура в плаще приносит пенящийся бокал./ Болван! «Воды» — а не пива! /Фигура в плаще убегает. ЯНУС сдувает пену, отхлебывает из бокала./ Сойдет… /Льет жидкость на голову и грудь КАНТА, приподнимает лежащего, прикладывает к его губам бокал./ Выпей глоточек… /КАНТ делает глоток./ Умница! Теперь отдохни… Ну, поругай меня, назови, если хочешь, «скотиной»… только не торопись… на тот свет!

КАНТ /через силу/. Ей Богу… они меня с кем-то спутали…

ЯНУС. Канальи! Могли бы и — поаккуратней… Выпей глоточек еще — полегчает. Божья роса.

КАНТ /отпивает еще, морщится/. «Божья»?! Случайно, ваш Бог не приходится сыном… ослу? /Приподнимает голову./ Янус, где я? Что происходит?

ЯНУС. Так… Небольшая тусовка…

КАНТ /приподнимается на локтях/. Янус! /Тревожно./ Что со мной будет?

ЯНУС /смеется/. Тебе — «крышка»! Вон, погляди! /Указывает на висящую плиту./ А под крышечкой — гнездышко… новый ректорский «кабинетик»! /Как бы взрываясь./ Вечно интеллигенции достается все новенькое!

КАНТ. Готов… поменяться.

ЯНУС /показывает через плечо на ДИОНИСА/. Это он все придумал! Ты у него, как бельмо на глазу…

КАНТ А у тебя?

ЯНУС. У меня… — домик, детки… /Показывает ладонью./ мал мала меньше…

ДИОНИС. Янус, встань! Рядом с ним ты становишься бабой! /ЯНУС поднимается с колен./ Хочешь испортить мне праздник? /Выждав паузу, обращается к КАНТУ./ Кант, пробил час… и ты — у моих ног! /Вплотную приближается к носилкам./ Что теперь скажешь?

КАНТ. Скажу: «Дионис… чаще мой ноги»!

ДИОНИС /через него словно пропустили ток/. Встать! Поднять его! Живо! /Двое верзил в плащах подхватывают КАНТА подмышки. Другие — уносят со сцены носилки./ Ты, кажется, уже можешь стоять?

КАНТ /указывает кивком на верзил/. На двух костылях…

ДИОНИС. Не надо паясничать, Кант! Не твоя это роль! Всю жизнь ты дрожал над своим драгоценным здоровьем!

Среди людей в капюшонах — движение. Из толпы вырывается графиня КАЙЗЕРЛИНГ.

КАЙЗЕРЛИНГ. Пустите! Пропустите меня к нему! Господин Кант! Боже, Иммануил!

ДИОНИС. А, графиня… Рад видеть!

КАЙЗЕРЛИНГ. Что с ним, господин Дионис?

ДИОНИС /доверительно/. Видите ли, толпе нужны развлечения: зуботычины, поножовщина, шнапс… Она не прочь порезвиться и выказать удаль… пока не стреляют и все преимущества — на ее стороне! Для толпы это праздник. А бывшему гувернеру ваших малышек от этого сделалось дурно. /В толпу./ Эй, вы! Принесите профессору кресло!

ЯНУС. Кресло профессору!

Люди в капюшонах выносят на сцену кресло. Верзилы усаживают философа.

КАЙЗЕРЛИНГ /склонившись над КАНТОМ/. Иммануил! Боже мой! Что происходит?

КАНТ /тихо/. Похоже… что мы теряем рассудок…

ДИОНИС. Я скажу вам, графиня, что с ним… Его мучает совесть: Кант не терпел чужих мыслей… Но я — не в обиде. Мы только пытаемся перенять его опыт! /Обращаясь к толпе./ Слушайте все! Мы не будем стыдиться естественности! Пока вы сильнее — ни о чем не жалейте! И не раскаивайтесь! Взоры свои обратите к иным временам, когда содрогание плоти, крик ужаса, кровь были праздниками для бессмертных богов и поэтов, стоящих рядом с богами! Эй!

ТОЛПА /в такт с выкриками дружно поднимает сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!

КАЙЗЕРЛИНГ. Господин Дионис! Это шутки с огнем, ибо люди — слабы и готовы поверить!

ДИОНИС. Коль слабы — повинуйтесь! И отбросим фантазии! У кого повелительная наружность, кто способен приказывать, кто господин от природы, тот не должен искать оправданий! Эй!

ТОЛПА /cнова в такт с выкриками поднимаются сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!

КАЙЗЕРЛИНГ. Господин Дионис…

ДИОНИС. Графиня, не омрачайте нам праздника!

КАЙЗЕРЛИНГ. Нет… здесь не «праздник» — какое-то мрачное действо!

ДИОНИС /озираясь/. И верно… тут — мрачновато. /Кричит./ Янус, огня! И всю кипу — сюда!

ЯНУС /в толпу/. Тащи сюда книжки! /Быстро разводит костер. Верзилы приносят и сваливают у костра кипу книг./ Посмотрим, на сколько прибавится света… от мудростей Канта! /Хохочет./

В сгустившейся тьме танцуют зловещие отблески пламени.

ДИОНИС /неожиданно/. Янус, это попахивает инквизицией… Мы не погромщики! И вообще, у меня аллергия… к подгоревшим премудростям!

ЯНУС. А мне так… без разницы.

ДИОНИС /поднимает одну из книг, читает название/. «Всеобщая естественная история и теория неба». Автора нет… Некий анонимщик оклеветал здесь Вселенную, утверждая, будто бы небо имеет историю… Но нам-то известно, кто он!

КАЙЗЕРЛИНГ /ДИОНИСУ/. Вы не согласны с работой? Какие у вас аргументы?

ДИОНИС. Главный мой аргумент — в том, что я ее не читал! Пусть лучше судят о ней обитатели Прегеля — караси да лещи. /Бросает книгу через балюстраду./ КАЙЗЕРЛИНГ. Боже мой, господин Дионис, что вы делаете?!

КАНТ. Я объясню… Когда все, что он не читал будет скормлено рыбам… он сможет сказать, что прочел все на свете.

ДИОНИС. /Поднимает вторую книгу./ А это уже «О Вселенной во всей ее бесконечности в пространстве и времени». Каким образом смертный, даже если он Кант, может все это знать!?

КАЙЗЕРЛИНГ. Об этом сказано в книге.

ДИОНИС. Графиня, кто может позволить себе тратить время на чтение, когда вокруг — умирают от голода! /Вторая книга отправляется следом за первой./ КАНТ. И снова он прав: когда господин Дионис «умирает от голода», он заходит в трактир и берет отбивную: знаниями, как известно, живот не набьешь.

ДИОНИС /поднимает сразу несколько книг/. А это… /Читает./ «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждений»… — Критика! Критика! Критика! /Все три книги одна за другой летят в Прегель./ ЯНУС. Докатились: разум критикует разум! Рыба со смеху сдохнет!

КАЙЗЕРЛИНГ. Там сказано, что и у Разума существуют причины себя контролировать…

ДИОНИС. И какие, к примеру?

КАНТ. «К примеру»… ты ведь себя считаешь разумным!

ДИОНИС. Вот как!? /Пауза./ Ладно… /Великодушно./ Прощаю… Скажу тебе вот что: для всей этой тучи базарных мух /Показывает на толпу./ нет разницы между умениями высказываться и мыслить. Чистая истина просвистит мимо них, не задев. Но зато погляди, как они отнесутся к моим ЗАКЛИНАНИЯМ! /Обращаясь к толпе./ Друзья! Человек стал рабом головного мозга — это несправедливо! Разум должен быть водворен на место, чтобы служить исключительно для поддержания жизни! /Верзилы, охраняющие КАНТА, вытягиваются, задрав подбородки./ Так пусть посетит вас великое озарение, и культ мозга утонет в звенящем наплыве жизни, а на трон дня поднимутся новые идолы: страсть, исступление, сила и мужское величие! Пусть жизнь проявит себя в ослепительном блеске власти, в хмельном возбуждении удовольствий! Пусть забудется страх и проявится твердая воля! Эй!

ТОЛПА /возбужденно/. Эй! Эй! Эй!

ДИОНИС. Кант, я использую те же слова, что и ты, но какую веселую силу им придаю! Ибо я…

КАНТ…пустомеля! Одно и то же зерно может дать людям пищу, а может — хмельную отраву…

ДИОНИС /смеется/. Ворчишь. А вот я для тебя приготовил чудесное гнездышко… /Показывает в сторону висящей на блоках плиты./ Завтра тут зашумят «фонтаны» речей, восхваляющих Канта!

КАЙЗЕРЛИНГ /тревожно/. Иммануил! Что они собираются делать?

КАНТ. Не знаю… должно быть, — СВЯТОГО ИММАНУИЛА… /Откинувшись в кресле и улыбаясь, смотрит в вечернее небо./ Две вещи всегда поражали мой ум: это звездное небо над нами… и Моральный Закон внутри нас. Взгляд на бездну миров во Вселенной невольно внушает нам мысли, о том, как ничтожна и мимолетна в сравнении с ними животная жизнь… Однако взгляд на себя как на личность, сумевшую охватить эту бездну рассудком… и не утратить его, возвышает нас в наших глазах… А Моральный Закон внутри нас — уже целый мир… сотворенный нами самими.

ДИОНИС. «Звездное небо над нами и Моральный Закон внутри нас…»? Кант, мы высечем эти слова на могильной плите!

КАНТ. Я растроган.

ДИОНИС. Кто из твоих почитателей о тебе так заботился? И какие богатства ты получил из их рук?

КАНТ. Богатством моим всегда было ВРЕМЯ, которое я расходовал бережнее, чем гульдены.

ЯНУС. Ты был так хитер, что перехитрил сам себя!

ДИОНИС. Народ ненавидит того, кто навязывает ему непосильное бремя мышления!

Приближается грохот походных барабанов, звуки флейт и гобоев. Слышатся приветственные возгласы и раскаты «Ура!»

ЯНУС. Идут! /Ныряет в толпу./ ДИОНИС. /Приближается к балюстраде, смотрит на другой берег Прегеля./ Идут! Едут! Скачут!

Появляется придворный проповедник ШУЛЬЦ.

КАНТ. И вы — тут, господин придворный проповедник?

ШУЛЬЦ. Слава всевышнему! Это идет наша армия! Вот они — Гордые рыцари Пруссии! Мы начинаем новый поход! /Вглядывается в КАНТА./ Что с вами, господин ректор?

ДИОНИС. А, господин Шульц! Приятная встреча! Профессор так торопился на встречу с героями, что притомился и… сел отдохнуть.

ШУЛЬЦ /замечает плиту и блоки/. О, Господи! Что вы замыслили?!

ДИОНИС. Праздник! Если хотите… — спектакль!

КАНТ /ШУЛЬЦУ/. Вспомните, сколько я доставлял вам хлопот, господин проповедник… Настал час расплаты!

ДИОНИС. Профессор изволят шутить… У нас с ним тут вышла дискуссия…

ШУЛЬЦ /подозрительно глядя на скорчившегося в кресле КАНТА/. Боже правый! Что за дискуссия?!

ДИОНИС. Видите ли, господин Кант утверждает, что высшим судьей на Земле должен стать человеческий Разум. А я говорю, это — вздор! Ибо люди ума весьма редко преуспевают, становясь неугодными из-за нудной привычки все доводить до конца: жизнь годится только для праздников начинаний! Профессор толкует, что политическим благом должно стать всемирное объединение наций силой закона, от которого всякое племя, как бы мало оно не было, получает защиту. Кант вторит благому Эразма: «Одна война влечет за собой другую… Одно возмездие влечет за собой другое… Так пусть одна дружба влечет за собой — другую, одно благодеяние приводит к другому!»…

ШУЛЬЦ. Поминать здесь о «дружбе», когда Провидение повелевает обрушиться на нечестивые головы нехристей и прусофобов!?

ДИОНИС. И я об этом толкую!

ШУЛЬЦ. Поминать о «благодеяниях», когда этот град на семи холмах провожает воителей в бой!? Силы небесные! Что вы ответили Канту, господин Дионис?

ДИОНИС. Пусть ему лучше ответит народ!

ГОЛОСА /выкрикивают приветствия/. Непобедимой армии слава! Вперед, доблестные львы Пруссии! Ура-а-а!

ДИОНИС /обращается к войску на другом берегу./ Воины Пруссии! Горстка ублюдков и чужаков превратила Европу в «конский завод», где народ вырождается от паралича мужской воли!

ГОЛОСА. Смерть инородцам! Круши! Бей! Гони их! Пусть убираются прочь!

КАЙЗЕРЛИНГ хватается за голову, зажимает уши.

ДИОНИС. Слышите? Вот он, ответ! /Ликующим толпам./ Священной Пруссии слава!

ГОЛОСА. Слава! Слава! Ура-а-а!

ДИОНИС /доверительно КАНТУ/. Людям понятно, когда им толкуют на их языке…

ЯНУС /с горящим факелом в руках появляется из толпы/. Профессор, мы люди простые без церемоний!

КАНТ. Действительно… куда уже проще.

ДИОНИС /толпам по обе стороны Прегеля/. Друзья мои! Мир нуждается в очистительной бойне — не просто в войне, в величайшей, ужаснейшей из всех войн! Так, да здравствует БИТВА!

ГОЛОСА. Да здравствует БИТВА! Ура-а-а!

Теперь уже все люди в капюшонах поднимают над головами горящие факелы.

ДИОНИС /толпе/. Смерть приблудным уродам!

ГОЛОСА. Смерть! Смерть! Смерть!

КАЙЗЕРЛИНГ /подбирает из кипы бумаг сверток, разворачивает/. Иммануил! Тот самый портрет! /ЯНУС вырвав холст у графини, бросает его в сторону балюстрады. Женщина пытается поднять сверток, но люди в капюшонах преграждают ей путь./ Это он! Верните мне холст, умоляю!

ДИОНИС. Она мне мешает!

Люди в капюшонах оттесняют КАЙЗЕРЛИНГ.

КАЙЗЕРЛИНГ /вырываясь/. Пустите! Иммануил, что им надо от вас?

КАНТ. Графиня, будьте ко мне милосердны… оставьте меня!

КАЙЗЕРЛИНГ. Но что с вами будет?

КАНТ. Не спрашивайте… Ради бога, ступайте…

КАЙЗЕРЛИНГ. О, Боже, какая пустыня — ваша судьба: один — против всех…

КАНТ. Главным образом… — против себя.

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил!

КАНТ. Прощайте, графиня!

Потрясенная КАЙЗЕРЛИНГ позволяет себя увести.

ДИОНИС /показывая ЯНУСУ на сверток холста/. Каналья! Стало быть, — так и не сжег! Дай сюда!

ЯНУС. Ах это… Подумаешь… /Подает ДИОНИСУ сверток./ ДИОНИС /разворачивает холст/. Графиня ошиблась: это — не «он»… /Кричит./ Где тот портрет, недоносок?

ЯНУС. «Где?», «Где?»… Я сказал, что «спалил»!

ДИОНИС. Идиот! /Бьет ЯНУСА свертком по лицу, бросает холст в Прегель./ Ступай прочь! /ЯНУС хочет уйти./ Нет! Останься! Еще будешь нужен! /Возвращается к балюстраде, показывая в сторону войска, произносит, все более возбуждаясь./ Люди! Вы слышите цокот копыт? То проносятся вихрем полки кавалерии — выражение прусского мужества, торжества и задора!

ГОЛОСА. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

ДИОНИС. Слышится грохот колес! Это мчатся повозки, — искры летят от подков! Артиллерия, лучшая в мире, скоро обрушится всей своей мощью на подлую шваль!

ГОЛОСА. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

ДИОНИС. А это — поступь пехоты! Как молот звенит ее шаг! В каждом взоре — воля к победе и превосходству!

ГОЛОСА. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

КАНТ. Дионис, поздравляю! Ты говоришь так красиво… Дозволь же и мне поглядеть на «героев».

ДИОНИС. Конечно, профессор! Идите же к нам! Вам ведь есть, что сказать! Сограждане, помогите почетному гостю! /Верзилы, подхватив ослабевшего КАНТА под руки, ведут, почти волокут, его к балюстраде./ Кто смел говорить, что скоты, которых идет усмирять наше войско, — такие же люди, как мы, кто еще сомневался, что род наш самою Природою призван стать господином, — пускай убедится: лишь Высшая Нация могла подарить человечеству КАНТА, очистившего немецкую МЫСЛЬ от чуждых ей элементов!

ГОЛОСА. Слава Великому Канту! Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

ДИОНИС. Эй вы! Убрать факелы! Живо! Хотите, чтобы наш праздник назвали «языческой оргией»? /Люди в капюшонах гасят и убирают факелы./ ЯНУС /бросает свой факел за балюстраду/. Думал, — как лучше…

ДИОНИС /едко/. А ты можешь думать!?

КАНТ стоит, держась за балюстраду. Крики смолкают. Слышно, как пехота на том берегу печатает шаг.

КАНТ /тихо/. Вот они… руки и ноги Бога войны…

ДИОНИС. Громче, Кант!

КАНТ /громче/. Толстозадые великаны в коротких штанишках печатают шаг! Нет уж, все что угодно… только печати ума и достоинства вы не увидите в этих глазах!

ДИОНИС /почти ласково/. Светоч наш, ты куда это гнешь?!

КАНТ. И такими бывают не только прусаки… Все убийцы на свете, одетые в форму, — как близнецы!

ДИОНИС. Разве ты не гордишься Народом, которому принадлежишь!?

КАНТ. Можно гордиться своими делами, но не стечением обстоятельств, от нас независящих.

ДИОНИС. Ты не веришь в предназначение?!

КАНТ. Если все предназначено, то тем более… — чем же гордиться? Что ты — лишь игрушка в чьих-то руках?

ШУЛЬЦ. Разве с детства вам не внушали, что каждый обязан любить свою Родину?

КАНТ. Господин проповедник, когда нас лишают возможности самостоятельно сравнивать, мы попадаем… в «Страну дураков».

ШУЛЬЦ. Родину, Бога, Народ свой не выбирают!

КАНТ. Поэтому столько несчастных племен живет в заблуждении… что они лучше всех.

ШУЛЬЦ. Как смеют, профессор, ваши уста поносить это воинство, когда прусофобы, как черви ползут ото всюду, творя свои козни! Мир станет возможен только если Священная Пруссия объединит под своею десницей окрестные земли!

КАНТ. Что касается «прусофобии», господин проповедник, — одна из причин ее — это животная ненависть, которую прививаем подросткам, давая позорные клички другим племенам… И слабое оправдание — в том, что у нас «коренные» низы живут даже хуже, чем инородцы. Отсюда идет недовольство «окрестных земель»: получается, что исторически их подмявшая сила давно никуда не годится и, разлагаясь, смердит.

ШУЛЬЦ. Я молю вас, одумайтесь, ибо своими речами вы оскорбляете цвет поколения!

КАНТ. Горло нынешнего поколения крепко сжимает десница, о которой вы здесь помянули! И хоть пока что она забавляется, мы совсем не уверены, что завтра… будем дышать. /Громче./ Слышал я о деревне в Силезии… Эти самые «рыцари» /Показывает на марширующих воинов./ поступили там по всем правилам тактики: оставили от нее одни угли, а изувеченные крестьяне, валяясь на опаленной земле, могли лишь смотреть, как хрипели в агонии их несчастные жены, прижимая остывших младенцев к груди… Подобное каждодневно творится во Фландрии, в Польше, в Саксонии, в Чехии…

ДИОНИС. У любой стороны — своя Правда.

ШУЛЬЦ. Я вижу, господин Кант, вы — на «стороне» врагов Пруссии, а не Господа Бога!

КАНТ. Бог един и учитывает все «правды» и «стороны». Взгляд с одной «стороны», безразлично какой, — это взгляд дикаря.

ДИОНИС /кричит/. Господин Кант!

КАНТ. Сотни тысяч убийц, марширующих по дорогам Европы, убивают, насилуют, грабят, уверенные, что защищают отечество и справедливость, насаждают разумный порядок! Виноваты же здесь не законы природы, /Показывает в сторону войска./ не эти болванчики с ружьями и даже не воля Творца, об одежды которого каждый спешит обтереться…

ДИОНИС. Эй вы! Взять его! /Люди в капюшонах окружают КАНТА./ КАНТ. Те, кто за это в ответе, живут среди нас!

ДИОНИС. Тащи его в склеп! Да скорее!

Верзилы уволакивают КАНТА, но голос его продолжает звучать.

ГОЛОС КАНТА. Играя на благороднейших чувствах, эти люди твердят, что пекутся о благе народа, клянутся в своей любви к Богу… Тогда как в действительности, они любят лишь власть и пекутся только о том, чтобы сделать ее безграничной!

КАНТА уже не видно.

ШУЛЬЦ. Дионис, что ты замыслил?

ДИОНИС. Спектакль продолжается! /Вскакивает ногами на кресло./ Братья!

ШУЛЬЦ. /Снизу дергает ДИОНИСА за сюртук./ Дионис! Ты творишь недозволенное!

ДИОНИС. Кто посмеет «не дозволять»?

ЯНУС. Отстань, проповедник! Ты же слышал, это — спектакль!

ШУЛЬЦ. Одумайся, Дионис! Христом Богом молю!

ЯНУС. Это просто игра! Здесь все понарошку!

ШУЛЬЦ /упрямо трясет головой/. Нет! Нет! Нет!

ЯНУС. Ты достал меня, проповедник!

ШУЛЬЦ. Нет! Не… ЯНУСУ удается закрыть ему рот.

ДИОНИС. Братья! Я уже вижу, на горизонте встает светлый призрак невиданной битвы! Кто выживет в этой дикой борьбе, тот силен как черт! /Слышится голос походной трубы./ Вы слышите? Нас завет труба! Мы идем!

ГОЛОС КАНТА /усиленный резонансом склепа/. Идите, идите… Вас там… не дождутся!

ДИОНИС. Заткнуть ему глотку!

ШУЛЬЦ. /Вырвавшись из рук ЯНУСА, — падает на колени./ Смилуйся, Дионис, коленопреклоненно молю, во имя творца всего сущего отмени эту казнь!

ЯНУС. Проклятый святоша! Так ты добиваешься казни!?

ГОЛОС КАНТА. Постой, Дионис! Я скажу… Мне хотелось бы жить… — просто жить… и работать.

ДИОНИС. Слыхал, проповедник? Я знал, что он этак заговорит!

ГОЛОС КАНТА. /тихо/. Люди — чудные дети… Сердца их — сосуды нежности и сострадания. Разум — средоточие высшего знания и доброты…

ДИОНИС /едко/. Какая идиллия!?

ГОЛОС КАНТА. Но едва появившись на свет… они попадают в капкан дикой ярости, утверждающей свое превосходство над более тонкими душами, — в западню исступленного бешенства, порожденного узостью мысли, скудостью сердца и кретинизмом в необозримых масштабах! Это неистовство требует рабской покорности!

ДИОНИС. Хватит! Заткнуть ему глотку!

ГОЛОС КАНТА. /продолжая/. Но тот, кто тянется к будущему, устремлен к справедливости, тот не сможет молчать, ибо есть убеждения, которым нельзя изменить… не разорвав собственного сердца! Ты слышишь меня, Дионис? Спектакль продолжа…

ДИОНИС /схватившись за голову/. Ай! Больно! Моя голова! /Сползает с кресла./ О, Небо! Моя голова! /Мечется по площадке./ За что эти адовы муки! /Стонет./ За что? Видит Бог, мои помыслы подчинены возвышению личности! Оживляя дряблые души, я разверзал перед ними глубины, о которых они не догадывались. Жаждущие шли ко мне, как — к источнику. Я пробуждал их от спячки… /Указывает в ту сторону, куда увели Канта./ В то время как он проторял дорогу для ВСЕХ, я звал каждого следовать — собственной! Боже! Моя голова! /Стонет./ Моя голова! Будь он проклят! Эй, вы! Опускайте плиту! /Плита опускается./ Идиоты, быстрее! Ну что вы копаетесь? Черт побери! Пусть нас камень рассудит! /Плита с грохотом ударяется о постамент. ДИОНИС вздрагивает, на мгновение застывает на месте, рыщет взглядом, вперившись в ЯНУСА, указывает перстом на него. Янус падает на колени./ Вот кто во всем виноват! Воистину! На недоумков слова мои действуют как динамит! Тем, кто их понимает буквально, было бы лучше родиться глухими! По милости этих скотов Праздник Мысли кончается всякий раз скотобойней… а все Святое, Возвышенное оказывается в сточной канаве!

Сцена погружается в темноту, из которой прожектор выхватывает коленопреклоненного ЯНУСА.

ЯНУС /произносит на фоне невнятного речитатива голосов/. Господи! У меня — дом, детишки, хозяйство. А они изгаляются над простым человеком! Житья от них нет!

ГОЛОСА /можно разобрать слова из Евангельской заповеди/. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» /Голоса отдаляясь, снова звучат как невнятное бормотание./ ЯНУС. Вот! Опять морочат нам головы! Слыхом не слыхивал, чтобы любили врагов! Дурят нашего брата! Так и свихнуться не долго…

ГОЛОСА /доносится внятная фраза/. «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное…» ЯНУС. Господи! Что они делают!? Смилуйся, Боже! Прибавь хоть немножко мозгов… чтобы «за дурака не держали»!

ГОЛОСА /слышен фрагмент из посланий апостола Павла/. «Ибо мы одним духом омылись… И нет уж ни Эллина, ни Иудея, ни Скифа, ни варвара, ни раба, ни свободного — все мы одно во Христе Иисусе…» /Голоса затихают./ ЯНУС /вскакивает, мечется в луче света/. Что ж это, Господи, ты позволяешь им богохульствовать, поминая, вымолвить тошно, поганого… «Скифа»! Будь оно проклято, это паскудное Время! Малышки, мои несмышленыши! Как защитить вас от умников и зубоскалов? /Выскальзывает из светового пятна./ ШУЛЬЦ. /Появляясь в том же луче вместо ЯНУСА, потрясает над головой кулаками./ Будь проклят… всяк верующий! Ибо Вера — от диавола и равносильна Неверию! В Господа можно только «уйти», перестав быть собой, раствориться, исчезнуть — тогда… проникаешься Им без остатка! /Бьет себя в грудь./ Замолчи, Бога ради! Вырви лютой гордыни язык! Ибо наиподлейший из всех — грех священнослужителей: лишь они сознают, что творят! Из догматов, заветов, пророчеств, апокрифов и толкований смертный с готовностью принимает единственное… что душа его будет жить вечно. И приходится обещать… только б вняли и верили! Господи! Грех-то какой!? Научи, как сказать, как шагнуть, как вздохнуть, как моргнуть… и не впасть в святотатство!

Луч прожектора гаснет. На сцене — гостиная в доме КАНТА. Справа — окно, дверь в прихожую. Слева — другое окно, дверь на кухню. За окнами — утренний свет. Прямо — закрытая двустворчатая дверь в комнату хозяина. Посреди гостиной — стол. На столе — подсвечник со свечами, которые забыли потушить. Возле стола — стулья. На одном из них, опустив голову, сидит ЛАМПЕ. Из прихожей появляются КРАУС и ГИППЕЛЬ. ЛАМПЕ встает им навстречу.

КРАУС /печально/. Сидите, сидите, Лампе… Нам все известно.

ЛАМПЕ /двигается и говорит, как во сне/. Да, господа… /Непослушными пальцами пытается погасить свечи в подсвечнике./ КРАУС. На улице встретили вашу кухарку… Хотели спросить, как он спал, а узнали…

ЛАМПЕ. Да, да… господа…

ГИППЕЛЬ. Лампе, как это было?

ЛАМПЕ /с трудом собирается с мыслями/. «Как это было?» Вчера мой хозяин весь день бушевал и метался в постели… С кем-то спорил… и рвался к столу — к своим книгам… А когда я давал ему пить, — обращался ко мне… но, скорее всего, принимал за другого… Он даже собрался бежать… Я едва его уложил… Потом успокоился, и я думал, что он засыпает… Но все повторилось… Под утро я задремал… А проснулся… увидел, мой Кант, господа… /Сдерживая слезы./ Отправил кухарку за лекарем… Только зачем ему лекарь теперь…

ЛАМПЕ удаляется на кухню. ГИППЕЛЬ хочет открыть дверь в комнату КАНТА.

КРАУС. Стойте, Гиппель, дождемся врача.

ГИППЕЛЬ. Я не в силах поверить!

КРАУС /печально/. От этого никому не уйти.

ГИППЕЛЬ. Мне страшно! Представить себе не могу, что его больше нет!

КРАУС. Что ж… Время подумать и о церковном обряде.

ГИППЕЛЬ. Кант не очень-то в этом нуждался… — видел в церкви лишь утешение для беспомощных душ…

КРАУС. И узду для — неистовых.

Из кухни появляется ЛАМПЕ, неся поднос со стаканом чая.

КРАУС /кивает в сторону ЛАМПЕ/. Смотрите, он — как во сне. /Мягко обращаясь к ЛАМПЕ, указывает на поднос./ Лампе, это вы… — для него?

ЛАМПЕ. /Словно очнувшись, подходит к столу, опускает поднос./ Извините… Понять не могу, что — со мной… В этот час он всегда обращался ко мне со словами: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» Это — как утренний колокол… Что теперь будет? Как мне жить, если больше уже не услышу: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» /Беззвучно рыдает./ ГИППЕЛЬ. Лампе, это несчастье объединяет всех нас…

ЛАМПЕ. Да, да…

КРАУС. Вот и доктор!

Из прихожей появляется ВРАЧ. ЛАМПЕ механически помогает ему снять плащ, принимает из рук баул.

ВРАЧ /с порога/. Печальное утро, господа. Кухарка мне только что сообщила… Не думал, что это случится сегодня… Вчера он был чем-то встревожен, метался в бреду… Однако потом успокоился, даже уснул… Простить себе не могу, что не был с ним до конца! Теперь извините… Я должен взглянуть. /Приближается к двери в комнату КАНТА, приоткрывает ее, вздрагивает, распахивает обе створки./

Через открытый проем видна залитая утренним светом часть комнаты: край постели, заваленный бумагами письменный стол, в кресле за столом — КАНТ, в белой рубахе, весь точно светящийся изнутри. Он что-то сосредоточенно пишет. Друзья Канта, ВРАЧ и слуга на мгновение окаменели.

КАНТ /дописав фразу, поднимает глаза/. А-а-а, доброе утро, господа! Нынче действительно, доброе утро. Такое — грех упускать.

ВРАЧ /возмущенно/. Господин Кант, почему вы встали с постели?

КАНТ. Право, доктор, сегодня мне лучше.

ВРАЧ. «Лучше»?! Что это значит?

КАНТ. /Показывает на ворох бумаг/. По крайней мере, я вижу, что дело… не движется с места.

ВРАЧ. О, Господи, вы же не мальчик!

КАНТ /лукаво улыбается/. Хотите сказать, что я — стар? А знаете, что такое старение? Есть ли оно, вообще?

ВРАЧ. Но позвольте, ведь что-то меняется с возрастом?

КАНТ. Путь!

ВРАЧ. «Путь»?! Как вас понимать?

КАНТ /улыбается/. Когда молоды, мы несемся вприпрыжку, летим, сломя голову, не разбирая дороги… Однако со временем мы усмиряем свой шаг: путь идет на подъем… и чем дальше, — тем круче. Чем круче, — тем тяжелее идти… И вот уже — «тащимся» в гору, карабкаемся по отвесным уступам, по скользким камням, вверх, туда, где царит вечный холод, где — трудно дышать и где под ногами плывут облака… а, когда взойдет солнце, вокруг — Олимпийский простор, и все уже как на ладони: провалы безвременья, блеск ледников и вершины… прозрений! Друзья, ради этого стоит идти!

ВРАЧ /возмущенно/. Но это противоречит науке!

КАНТ /тихо смеется/. Что делать… «Наука» сама еще — так молода и так еще… противоречит себе! /Откинувшись в кресле./ Простите, во рту пересохло… Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.

ВРАЧ, ГИППЕЛЬ и КРАУС пропускают ЛАМПЕ с подносом.

ЗАНАВЕС

ХОТЕЛ БЫ Я ЗНАТЬ…

Предвидеть катастрофу не удалось. Когда несущиеся во мраке титанические обломки погибшего мира прошили систему Голубой звезды, жаркая планета Рубин сместилась с орбиты и за каких-нибудь несколько дней превратилась в ледяную пустыню. Только в горах, накрытых завесой пурги, блуждали два огонька. Это были фары сбившегося с пути транспортера. Выбравшись из-под обвала, машина уже много дней нащупывала выход из лабиринта скал. Глыбами, сорвавшимися в момент катастрофы, был разбит кормовой отсек, где помещалась радиоаппаратура. Вышел из строя гироскопический компас. Он стал давать ложные показания раньше, чем это обнаружилось — три человека в кабине оказались без связи с базой, без данных о местонахождении. Легкий транспортер с негерметичной кабиной, набор тонизирующих средств из бортовой аптечки и подогретый питательный бульон — это все на что они могли рассчитывать. Внутри кабины — минус двадцать градусов по Цельсию, снаружи — вдвое больше, плюс шквальный ветер со снегом. Не надо объяснять, как мало пригодно тропическое снаряжение в условиях полярной зимы: шорты, безрукавки, летние комбинезоны, походные одеяла и спальные мешки, предназначенные скорее для защиты от насекомых, чем от лютого холода. Объезжая препятствия, транспортер упрямо шел сквозь пургу. И пока машина еще могла двигаться, три человека не теряли надежды.

Имант был старшим тройки биологов, исследовавших тропическую флору планеты. На нем лежала ответственность за судьбы товарищей. Сжимая руль транспортера, он до боли в глазах всматривался в освещенное фарами пространство, чтобы вовремя разглядеть впереди пасть расщелины.

Когда наступало время передавать управление Петеру, Имант откидывался на сидении; кристаллики инея, поднятые движениями людей, медленно оседали, кружились в воздухе, и также неторопливо мысли человека возвращались в привычное русло. В который уж раз он думал о СОД. Всю жизнь биолога манили к себе далекие звезды, но ради СОД, ради осуществления этой последней своей идеи, он возвратился на Землю и целый год проторчал в биоцентре.

Из очередной экспедиции Имант привез споры быстрорастущих водорослей ХИУ и занялся целевой коррекцией их свойств. Все, над чем эти месяцы бился он со своими ассистентами, умещалось в маленьком тюбике со споромазью. Стоило каплю этого вещества нанести на поверхность человеческой кожи, как все тело покрывалось тончайшей пленкой, состоящей из живых волокон. Еще минут через тридцать образовавшийся волокнистый покров отделялся от кожи и обретал замечательную термореактивность: при нагревании становился тонким и проницаемым, при охлаждении расширяясь, уподоблялся пуху и сам начинал выделять тепло. Именно эта парадоксальная реакция на температуру привлекла внимание биолога к водорослям ХИУ. Однако по мере того, как работа подходила к концу, он все больше к ней остывал, представляя себе, как жалко выглядит споромазь «на общем фоне достижений человечества».

* * *

Когда руководство выделило Иманту двух ассистентов, он в первый же день учинил им экзамен: спрашивая, глядя в лоб, «казалось бы элементарные вещи», Молодые люди, или мямлили вздор или вовсе молчали. Поражаясь, сумбуру который царил у них в головах, Имант устроил скандал на ученом совете: по тому, каких ассистентов он получил, уже можно было судить, как относятся в Центре к его разработке. Услышав про трудности с кадрами, он заявил: «Нет кадров и эти «два друга» тоже — не кадры! Обойдусь киберами!» Когда заговорили о том, что «лишенные творческого начала» киберы — только слепые исполнители человеческой воли, Имант ушел, хлопнув дверью: кощунственной показалась ему сама мысль о том, что у этих двоих есть хоть какое-то «творческое начало». Ассистентов пришлось оставить, но каждый раз один вид их напоминал Иманту как низко его здесь оценивают.

Сокращенное название темы СОД — «спороодежда», комиссия биоцентра расшифровала иначе: «спасательная одежда». Было высказано сомнение, что в нормальных условиях кто-то захочет выращивать на своем теле колонию водорослей. Для Иманта, и без того потерявшего интерес к своему детищу, сдержанный отзыв экспертов явился последней каплей, и поступившее предложение отправиться с экспедицией на планету Рубин было принято без колебаний.

* * *

За дни блужданий у Петера отросла борода. Посеребренная инеем, она делала напарника Иманта похожим на рождественского Санта Клауса. Ни холод, ни усталость, казалось, не брали его. Объезжая покрытые льдом скалы, он лишь тихо посвистывал. Но, вглядываясь в лицо друга, Имант видел, что и Петер сейчас задает себе тот же вопрос: «Смогу ли когда-нибудь я… хоть немного согреться?» Все, что нужно, они давно обсудили. Остальное было понятно без слов. Такого полного взаимопонимания связанных одной судьбою людей, биолог не мог найти на Земле в «хрустальном муравейнике» биоцентра. Однако теперь он нисколько не удивлялся что грезы его о тепле заставляли думать о СОД: достаточно было бы малой капельки споромази, чтобы спасти их от стужи. Перед отлетом на знойный Рубин у биолога не возникало и мысли, что тюбик может ему пригодиться; дела предстоящие обычно захватывали целиком, о прошлых — старался забыть. Забывались и люди, с которыми Имант работал. Впрочем, он еще помнил, что ассистентов звали Карл и Степан, и что оба ходили, как сонные мухи, думали черт их знает о чем, по невежеству или распущенности то и дело проваливали испытания, приводя в отчаяние киберов. Испепеляя сарказмом, Имант как мог учил «друзей» уму-разуму. Но в головах Степана и Карла царили танцульки. Затыкая уши муз- шариками, они и во время работы подергивались в такт с новомодными ритмами, забывая все, чему их учили. Временами, подбрасывая ассистентам идейки, он поражался их детской наивности: «мальчикам» в голову не приходило, что эти «экспромты» стоили тяжких раздумий. Ясно было одно: участие их в работе только мешало делу, и нередко его подмывало плюнуть на все и просить молодых людей, продолжая формально числиться, в лаборатории больше не появляться.

* * *

Уже не одну неделю транспортер блуждал в снежной мгле. Никто из троих биологов не сомневался, что их давно ищут. С орбитальных станций наверняка уже прочесывают поверхность Рубина. Но непрекращающаяся пурга делает ее оптически непроницаемой, а радиолокационные зондирования в этом нагромождении скал способно выделить только движущиеся объекты. Поэтому транспортер все время должен был двигаться.

И все же на полчаса им пришлось остановиться: не просыпался Роберт. По возрасту он был старший. Начало сдавать сердце. Введя лекарство, Имант и Петер энергичными растираниями вернули товарища к жизни, а затем, не сговариваясь, сняли с себя одеяла и, закутав Роберта, снова тронулись в путь.

Постепенное непрерывное коченение, отнимая силы, притупляло чувствительность. Труднее всего было заставить себя не смежать веки. Даже применение средств, нейтрализующих токсины продуктов жизнедеятельности, уже почти не помогало. Без длительного сна не удавалось восстановить силы. Но уснуть сейчас — значило больше не проснуться.

Когда Имант не сидел за рулем, он невольно возвращался мыслями к СОД. «Спороодежда» стала его навязчивой идеей. Биолог знал, что, замерзая, люди порой теряют рассудок, но он думал о СОД, потому что эти мысли согревали его. «Почему, собственно, комиссия назвала эту одежду спасательной? — рассуждал он. — Если нас обнаружат, не понадобится и тюбик с СОД. А если, никому не известно, где мы находимся, — что пользы с того, что спасательная одежда вообще существует? Мое название вернее: «спороодежда» и «споромазь»… Мазь связывает споры, ее удобно хранить, удобно наносить на кожу. И потом…» — Я не сплю, — ответил Имант на толчок в бок и открыл глаза. Впереди — пятно освещенное фарами. Слева и справа мгла. «О чем я думал? — вспоминал Имант. — Ах, да, споромазь! В одной ее капле — около ста тысяч спор. И каждая дает начало процессу образования спороодежды. Не слишком ли расточительно? А впрочем, не все ли равно? Ведь даже, если отделить эти споры одну от другой и развеять по ветру, вероятность, что их занесет туда, где они нужны, практически ничтожна… Это, если взять содержимое одного тюбика. Но если рассеять в воздухе такое количество спор, чтобы в километровом слое на каждый кубический сантиметр в среднем пришлось по одной споре, мы были бы спасены».

Вскоре несложный расчет показал Иманту, что на Рубине для этой цели понадобилось бы развеять по меньшей мере около тысячи миллиардов тонн спор. В другое время и в другой обстановке Имант первый назвал бы такую идею пустым прожектерством, однако сейчас даже эта грандиозная цифра не удержала его. Он подсчитал, что если уже существующий регенерационный стол площадью в два метра квадратных обеспечивает производительность в один килограмм споромассы в час, то для выращивания тысячи миллиардов тонн споромассы за такое же время понадобится регенерационная площадь вдвое большая поверхности планеты. Но и этот результат не смутил биолога. Он задался недельным сроком, приняв, что фабрика споромассы имеет сто этажей. Теперь предприятие должно было занимать площадь пятьдесят тысяч квадратных километров. Такой результат его опять не устраивал. Тогда Имант увеличил предполагаемый срок производства до года и, учтя возможность спорообразования на вертикальных стенках, получил площадь основания равную всего ста квадратным километрам. На создание такой фабрики в современных условиях потребовалось бы не больше трех месяцев. Споры не боятся перегрузок. Транспортировка их не займет много времени: их отправляли бы через пространственные переходы, как перебрасывают контейнеры с почтой. Возможны и другие варианты: к примеру, выращивание спор на непригодной для жизни планете или размещение фабрики прямо в открытом космосе… Не существовало лишь такого пути, который уже сегодня мог выручить из беды трех исследователей планеты Рубин. Имант отдавал себе отчет в том, что эти выкладки не имели уже отношения к нему самому. Однако уверенный, что рано или поздно, независимо от того, останутся они живы или нет, транспортер будет найден, он включил запись и продиктовал в бортовой журнал стержневую мысль: «Чтобы обезопасить себя от последствий непредвиденных катастроф, связанных с похолоданием климата, человечество должно иметь наготове необходимое количество споромассы СОД для переброски в любой район обитаемой зоны.

Сделав запись, он с чувством выполненного долга откинулся на сиденье.

И снова на память пришли ассистенты. Иманта поражало, как мало они похожи на людей его поколения. Окажись он сейчас на их месте, не усидел бы на старой обжитой планете в скучных удобных лабораториях. Еще будучи молодым, он любил говорить: «Настоящий мужчина должен тянуться к подвигу, как трава к солнцу». И, дожив до седин, биолог не изменил своему девизу. Он звал ассистентов «друзьями» или «приятелями» просто ради словца. Однажды воспитательные меры Иманта вызвали маленький бунт: «друзья-приятели» обвинили его в «деспотизме», в том, что он использует их, как бездушных роботов. Биолог не стал выслушивать до конца этот лепет, без лишних слов подписал заявления об уходе. Однако «друзей» не манили, как Иманта, «дали неведомые», их устраивала тепличная жизнь… И в этот же день они забрали свои заявления: у них был верный расчет, что биолог первый не выдержит и распрощается с Центром.

* * *

Покончив с мыслями о СОД, Имант почувствовал облегчение, словно что-то определилось. С самого начала ему было ясно, что в хаосе скал транспортер движется слишком медленно и его нельзя обнаружить, так как массы снежных зарядов над ним перемещаются много быстрее. Надо как можно скорее выбраться на равнинный простор, но, ослепленные снегопадом, они шли на ощупь, и силы людей подходили к концу.

Имант печально улыбался: он понимал, для чего ему вдруг понадобились эти расчеты — нужно было себя убедить: окажись сейчас на Земле в биоцентре, и он не смог бы помочь затерявшимся на Рубине исследователям.

Еще несколько раз пришлось останавливаться из-за Роберта. С каждым разом все тяжелее было приводить его в чувство: у самих почти не осталось сил. Никакие тонизирующие средства больше не помогали. Даже горячий бульон с трудом лез в горло. Меняя друг друга за рулем, водители потеряли счет времени. Они двигались автоматически, утрачивая порою чувство реальности. Когда после очередной смены Имант без сил упал на сиденье, то не заметил, как подкралась коварная дрема.

Пробудился он от толчка. «Я не сплю», — по привычке отозвался биолог и открыл глаза. Петер спал, положив голову на руки, сжимавшие руль. Транспортер стоял. Фары слепо глядели в ночь… Под самым носом машины зияла пропасть. Казалось, уже никакая сила не могла заставить Иманта пошевелиться. Он смотрел в темноту, с мечтой о грядущем, когда предупрежденное им человечество будет знать, как действовать при таких обстоятельствах.

Блеск инея внутри кабины становился все нестерпимее. Снежинки путанными нитями перечеркивали мрак и разбивались о лобовое стекло; вместе с ними бились о корпус машины стремительные потоки… По замыслу Иманта, они должны были нести над планетой миллиарды тонн спор. Биолог вглядывался в пространство, освещенное фарами, точно надеясь увидеть там эти крошечные частицы. Ему казалось, он уже слышит, как они барабанят в стекло, не в силах пробиться к людям, замерзающим в склепе кабины.

Собрав последние силы, человек потянулся к панели, притронулся к клавише… Дверь отворилась. От ветра у Иманта перехватило дыхание. Прижатый шквалом к сидению, оглушенный, он провалился в беспамятство, но и в бредовых видениях вновь была СОД. Эти споры носились повсюду: лезли в глаза, забивались за ворот, вызывая бешеный зуд. Спасаясь от них, человек скользил по гладкому льду, прямо к бездне, катился, не в силах остановиться… И только в последний момент струя горячего воздуха подхватывала и несла его над стремниной. Однако и здесь ему некуда было деваться от спор. Кожу как будто стянуло пленкой. Кто-то пытался впихнуть ему споры в глотку. Имант отплевывался, отбивался, теряя силы и даже в беспамятстве ощущая желание спать. И он засыпал, и вновь просыпался в бреду с ощущением, что его кто-то душит. Имант метался, мысленно разрывая волокна, опутывающие лицо, и опять засыпал, погружаясь на новую глубину забытья. Потом наступило блаженное состояние, которое испытывают замерзающие, скованные предсмертною дремой. В больной голове замелькали идеи, которые не могли появиться в здравом уме. Он умудрялся над собою смеяться и вместе с тем восхищаться своей гениальностью. «Фактор времени — вот, где таятся возможности! — говорил он себе. — Полгода — как я улетел на Рубин. Генетика не стояла на месте, и размножение спор вполне могли научиться «спускать с тормозов». Имант назвал эту мысль «гениальной», подсмеиваясь над своею гордыней, и одновременно гордился тем, что в «героический» час способен над собою подсмеиваться. И еще он печалился от того, что с уходом «беспокойного племени», к которому себя причислял, уже не останется «настоящих мужчин». Избалованных мальчиков, обделенных талантом и страстью, он видел насквозь и усматривал в них симптом оскудения разума… Но сил уже не было даже на скорбь.

* * *

Когда биолог выплыл из сна, он почувствовал, что транспортер снова движется. Понадобилось усилие, чтобы размежить веки. Петер был за рулем. Машина летел по снежной равнине. Имант тихо спросил: «Давно проскочили в долину?»

— Только что, — отозвался Петер и улыбнулся. — Ну, как ты? Живой!

Сзади зашевелился Роберт. Он был в сознании, даже сидел. Когда биолог повернулся к нему, Роберт сказал: «Поздравляю с новым рождением!» Только тогда, наконец, Имант сообразил, что случилось. Он откинулся в кресле и долго смотрел в одну точку. Машина неслась по бескрайнему плато, и длинные руки фар разрывали впереди мрак. Но быстрая езда не могла успокоить биолога: похоже было на то, что, поставив на место, ему сейчас хорошо дали по носу.

— Ну «друзья»! Ну «приятели»! — повторял он, не находя других слов, все ниже склоняя голову, пряча горящие уши в пуховый ворот «спороодежды». — Вот черти! — бормотал он себе под нос восхищенно. — Хотел бы я знать, как это им удалось!

ЯВЛЕНИЕ НАРОДУ

Светлой памяти Бориса Иосифовича Короля посвящается

Вместо предисловия

По-английски «художественная литература» звучит как «фикшн», и означает если не «фикцию», то уж «вымысел» — точно. Наш читатель отдает предпочтение «реализму», то есть «художественно обработанной правде-матке». Он не станет тратить время на вымысел «Напридумывают черте что!» — а то и обидится: «Дурят нашего брата!». Но если объяснить уважительно: «Вы уж не обессудьте, — мы немножечко выдумали»… — может и снизойти: «А ну, поглядим, что тут нафантазировали!» В России вымысел почему-то всегда настораживает: «Уж больно мудр» но! Не знаешь, чему и верить.» А коль «злополучная девка-фантастика» все же нет-нет да покажется, надобно загодя предупредить, наперед повиниться-покаяться: не вводить же честной народ в заблуждение. Он у нас самый читающий и справедливый… не ров» н час, а ну как, «не разобрамшись», возьмет, да «наедет»!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утром, когда люди спешат на автобусы, в электричку, метро, только кажется, что они быстры и легки. Они еще не освободились от пут. Душа человека, как мотылек, выбирающийся из кокона сна, то плавными полуживыми, то судорожными движениями расправляет многажды сложенные хрупкие крылья.

Живые ручьи сливаются в транспортные потоки, где, ввинчиваясь в пространство, люди продолжают рвать, стягивать свои липкие путы, запутываясь мимоходом в чужих: совершается «утреннее рождение». Ибо СПЯЩИЙ выпадает из жизни. И хотя смерть его не подтверждается официальными актами, но такого, как был, его уже нет и не будет: под утро очнется другой человек, похожий на прежнего так, как похожи меняющиеся поколения: преемственность моды и знаний бывает не только при смене веков… — при смене всякого дня, в судьбе каждого из живущих и живших. Говорить о бессмертии так же нелепо, как о живом существе, у которого кровь обратилась в стекло, а нервные токи стекли в глубь земли.

Но жизнь порождают не сны, а звенящее коловращение времени, точно скрипы, старинных часов или шорох смыкания нежных контактов в шкафу автоматики. Дело даже не в звуке, но — в изменении состояния времени. Как сталь от ничтожных добавок обретает легированность, так утро — «легированное» — привилегированное состояние времени — «время рождений».

БЫЛ утренний «пик». С каждой станцией в метровагоне становилось теснее и тише. Молчание недоспавших спрессованных тел неслось мимо редких огней в громыхающих недрах земли. Ну а после «Текстильщиков» вообще стало трудно дышать. Когда поезд вышел наружу, тишину разорвал детский плач — хлесткий крик новорожденного. Пассажиры искали глазами: казалось, кричит кто-то рядом. Но как только звук оборвался, люди прикрыли глаза и решили, что им померещилось. И еще многим чудилось, что у них по ногам кто-то ползает: то ли щенок, то ли кошка. Лишь в «Китай-Городе» легче стало дышать. А на «Беговой» почти все пассажиры сидели с прикрытыми веками.

Оказавшаяся в тот час под землею, загнанная «проклятущей толпенью» и не дремавшая из-за бессонницы старая бабка, приметила наискосок от себя краснощекого мальчика лет этак двух с «дипломатиком» в ручке, одетого прямо по взрослому в «кожанку». «В этаку рань дите поднимает!» — думала старая неодобрительно о сидевшей возле ребенка молодой модно стриженой даме с кружевами на вороте. Но когда «кружевная» на станции вышла, бабка совсем растерялась: «Да слыхано ли оставлять малолеток в метро?!» — оглянулась, ища у людей понимания, но пассажиры дремали, и никому до ребенка не было дела. Старая женщина покряхтела, привстала, сделала несколько неуклюжих шажков по «игравшему» полу и, плюхнувшись на сидение рядом с «малышкой», только-только хотела спросить «с кем ты едешь?»…, да прикусила язык, обнаружив, что парню — никак не два года: все десять, а то и тринадцать — в смущении перекрестилась, вернулась на прежнее место, прикрыла глаза «Одурела я, Господи, что ли?», открыв их, однако, была еще более удивлена: два похожих как близнецы молодых человека дремали напротив. На «Полежаевской» один из них вышел. А на следующей остановке вышла старушка. Когда поезд тронулся, ей показалось, что тот, кто остался, рухнул спиной на сидение: оглянувшись и не увидев его, старая женщина перекрестилась опять.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Стремление «жить как все» с годами выродилось у Марины Васильевны в нечто противоположное, а затем привело к событиям, о которых хочу рассказать.

До четырнадцатого года ее отец, Ковалев, работал в Москве у обивщика мебели, потом нагрянул в родную деревню, что на Смоленщине, как-то спьяну женился… Но подоспела война. Пройдя Мировую, Гражданскую, пережив три ранения, тиф, Ковалев возвратился в Москву. Работал, как прежде, по мебельной части. Снова женился. Девушку взял аккуратную, строгую. А к себе на Смоленщину больше не ездил: близкие все почти померли. Слышал, живет где-то сын, но своим его не считал: «Потому как и сам теперь был другим человеком». Когда появилась Марина, души в ней не чаял, во всем ублажал, потакал, любил говорить: «Пусть растет городская. Пусть живется ей слаще и чище, чем нам». Пил с каждым годом все больше. Ушел из артели. Работал подсобником. Часто по нескольку дней пропадал у дружков. Марина Васильевна выросла в окружении рассудительных женщин — фабричных приятельниц матери. Мужчины жили отдельно от этого общества, как неоседлое племя. Их здесь так и звали «гостями». Все в один голос сходились на том, что в городе с мужиком только больше хлопот: «По нонешним временам мужик — не кормилец, а чистый пропивец. Баба, — та почему многожильная? У ей же все радости в доме. А мужику завсегда дом воняет дерьмом. Какое бы на дворе ни стояло суровое время, ему подавай развлечения. Мнит из себя господина, а на поверку выходит — ошибка природы».

Все же раннее детство озарено было и теплом, и любовью. Каждой клеточкой кожи голого тельца вбирала и запоминала Марина счастливое чувство, как будто затем, чтоб позднее прикосновение собственных рук, хотя бы на время могло возрождать в ней блаженство ребенка, вобравшего и земную, и неземную любовь. Это священное чувство она пронесла сквозь всю жизнь. Оно заменяло безбожнице ощущение Бога и внушало счастливую мысль: «Быть не может, чтоб жизнь не имела высокого смысла!» В школьные годы Марина Васильевна не была заводилой, но к выдумщикам тянулась душой, восхищалась людьми энергичными, шумными, им подражала, читала все, что читали подруги и от всего приходила в восторг. А по окончанию школы записалась в пионервожатые: влекла жизнь на виду у людей: блестящие горны, алые стяги и марши под барабан давали ощущение праздника, предчувствие нового близкого и невыразимого счастья… Однако предчувствие не оправдалось.

В сорок первом Марина Васильевна стала зенитчицей. Внутренне она была подготовленная к быту армейскому, если не брать в расчет ужаса смерти во время налетов, к которому невозможно привыкнуть.

Марину Васильевну сделали командиром орудия, а через годик определили на курсы. В бригаду вернулась она командиром приборного взвода и через короткое время стала мастером многомудрого дела — согласования комплекса батареи с «Чудо-прибором управления артиллерийским зенитным огнем». Послушное ее воле слежение мощных стволов, внушительный вид самой этой «умной машины» наполняли Марину Васильевну гордостью, верой в себя и науку.

Во время войны она лишилась родителей: старые раны убили отца, а мама умерла в одночасье прямо на фабрике. Похоронные хлопоты взял на себя человек, о котором Марина Васильевна раньше, почти что не слышала — это Иван Ковалев, сводный брат ее из смоленской деревни, служивший в то время в Москве. Он сам отыскал старика, схоронил его, а позднее — и мачеху. Марина Васильевна видела брата, когда заезжала домой после курсов. Он был лет на шесть ее старше, ходил в капитанах.

Вернувшись после победы, она подала документы в пединститут на физмат. Ковалева уже не ценила ни выдумщиков, ни заводил, уважала решительных, дисциплинированных, подающих надежды.

Часто снился сон о войне: из-за леса «выпрыгивает» фашистский стервятник, несется на бреющем — на батарею. Марина наваливается на штурвал поворота… Всем телом… Но что-то заклинило — ствол повернуть невозможно. Уже видно кресты на машине. И негде укрыться. Нагретая солнцем станина забрызгана кровью. В ушах звон недавней контузии…, песнь жаворонка. И хочется жить…, кем угодно — букашкой, былинкою — только бы плыть по волнам ощущений. Из вражеской «птицы» как будто просыпали мусор — «гроздь» черненьких «сомиков», рыская в воздухе, с воем несется к орудию. Сердце вот вот разорвется. Отчаянно жалко себя…

Просыпаясь от крика, Марина Васильевна проклинала свою «ледяную» постель и эту холодную, точно склеп, комнатушку, в которой жила когда-то с родителями. Молча думала, нет, невозможно, чтобы так кончилось, чтобы жизнь не имела высокого смысла, и чтобы предчувствие близкого невыразимого счастья, которое ощущала ребенком, обмануло ее.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Из метро на поверхность поднялся высокий худой человек в черной куртке из «жеваной» кожи. До места работы ему можно было доехать автобусом, но Владимир Владимирович Пляноватый, главный специалист ГНИИПРОСВЯЗИ (Государственного научно-исследовательского и проектного института связи), предпочел добираться пешком. В фамилии «Пляноватый» была какая-то незаконченность, как если бы некто, заведовавший «специальным котлом», где «варились» фамильные прозвища, не очень себя затруднив, подцепил, что попало и швырнул, словно кость: «На живи и грызи».

Выйдя на воздухе Владимир Владимирович освободился от пут метросна, где приснилась большая картина, от которой его брала оторопь. Человек шел, поеживаясь, хотя было не жарко, не холодно. Он боялся погоды, когда свежесть с теплом, «сговарившись», давали сплошное блаженство, гнали буйные токи по жилам, и делалось сладко и, точно мальчишке, хотелось куда-то нестись…

Миновав виадук, Пляноватый увидел стеклянную рвущую вышние ветры «скалу» своего института и мысленно улыбнулся пришедшему в голову слову: «командированный».

— В самом деле, кто ж я еще! Ведь задачка поставлена круто: «Пойди и верни». А когда начинать, неизвестно, — объявят особо.

Жизнь могла бы казаться красивой, если б под руку не толкали лихие прозрения. Не собираясь выстаивать очередь к лифту, чувствуя свежую силу и легкость, на девятый этаж Владимир Владимирович поднимался прыжками в две-три ступеньки без отдыха, не сбивая дыхания. Он сам себе нравился и, вышагивая по коридору, слегка удивлялся, почему попадавшиеся навстречу девочки-техники не обращают на такого красавца внимания.

Возле двери ждал Марк Макарович — тоже Главный специалист, но уже в приличных годах. Он умел читать мысли: «Фто, не хотят замефтять молодфа? А вы фами не пяльтефь, дайте им ваф равглядеть. Венфины — народ офтень фтонкий, фтефнительный». У коллеги не ладилось что-то с «согласными». Поначалу это казалось игрой, нарочитым коверканьем слов. Но подобные вещи, привыкнув, перестаешь замечать. Он был шустр и мал ростом, как говорят: «метр с кепкой». Владимир Владимирович вообще уважал стариков: они вроде айсбергов: подспудного в них куда больше, чем очевидного. Как древние здания, погружаясь, врастают в культурные наслоения почвы, так душа человека в годах все заметней оказывается по ту сторону от «поверхности жизни». Марк Макарович и Пляноватый занимали вдвоем одну узкую комнату. Стол молодого стоял возле двери, старшего — ближе к окну.

— Какое утро фтюдефное! — риторически восклицал Марк Макарович, извлекая бумаги. Тем временем Пляноватый шарил в карманах, двигал ящики, потрошил «дипломат», не найдя, что искал, снова шарил и двигал.

— Фто вы фте фуетитефь? — наконец, замечал Марк Макарович. — Потеряли фтего? Да не фтутите так яфтиками! Фто хоть флуфтилофь?

— У вас, случайно, книжечки записной не найдется?

— О фтем рефть, Владимир Владимирович! — точно ждал этой просьбы коллега.

— Повалуйфта! Я ф удовольфтвием вам подарю!

Владимир Владимирович благодарил, испытывая почти сыновнюю нежность, к соседу. Хотя новая записная книжка в синей твердой обложке не могла до конца снять тревогу: потеряны записи, сделанные накануне, а нынче он «хоть убей» ничего не мог вспомнить, но было приятно, что доктор наук «старина Марк Макарович» называет его уважительно по имени-отчеству.

Позвонил Федькин — помощник ученого секретаря, однокашник приятель.

— Слушай, Володька, складывается впечатление, что твоя диссертация мне нужна больше, чем тебе самому. Когда автореферат подготовишь?

— Васенька, ради бога прости! — умолял Пляноватый. — Времени нету совсем! Но на этих днях сдам, кровь из носу!

— Это я слышал. Больше ждать не могу. Сегодня или уже никогда!

— Постараюсь сегодня.

— Ты наверно не понял?

— Все понял. Сказал: постараюсь!

— Лентяй ты, Володька!

— Лень, Васенька, — дань мудрому ощущению бренности бытия…

— Не болтай ерунды! Реферат к концу дня должен быть у меня! Тебе ясно?

— Придется подсуетиться.

— Подсуетись, дорогой. Всего доброго!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Защитив диплом, Яковлев остался на кафедре. Через год Евгений Григорьевич ушел воевать, в сорок четвертом, после ранения в легкое, возвратился в родной институт, а чуть позже в научных журналах начали появляться его статейки. Все, от жесткого бобрика на голове до орлиного носа на удлиненном лице, говорило Марине Васильевне, о его одаренности. Это решило судьбу математика. Сама Ковалева отличалась подтянутостью, стройной фигурой, гладкостью кожи на крупном красивом лице со слегка выдающимся подбородком. Яковлева она «взяла» не кокетством, а решительностью и простотою служаки, подсознательно избегая уловок, нервирующих интеллигентов, когда они вдруг сознают, что их «окрутили». Единственной ее вольностью стала кличка «Ушастик»: крупные уши ученого в самом деле казались ей продолжением скрытых извилин.

Свадьбу сыграли без шума. До первых схваток Марина Васильевна не пропускала занятий. Роды были короткие легкие. На свет, как и было задумано, появился мальчик — Сереженька. В первые годы после войны еще можно было найти приходящую няню, и Марина Васильевна не воспользовалась академическим отпуском… Скоро без лишнего шума, так же, как свадьбу, отметили выпуск. Чувство сурового времени приучило Марину Васильевну не теряться в любой обстановке, и через какой-нибудь месяц педагогам московской школы казалось, что «новый физик» трудится рядом с ними уже много лет.

«Ночные налеты» сменились новой напастью: выяснилось, что Евгений Григорьевич трусит ночами, вздрагивает от разговоров за дверью, шагов за стеной и гудков за окном. Очень скоро жена убедилась, что он неумен и спесив: отвергая соавторство руководителя, Яковлев все потерял — его перестали печатать и вообще замечать. Марина Васильевна, как могла, разъясняла Евгению, дескать, он сам виноват, потому что в «суровое время нужно долбить в одну точку». А он умолял: «Ради бога, оставь наше время в покое! Ну чем оно хуже других?» И в новой квартире, добытой великими хлопотами, Евгений Григорьевич не излечился от страхов: стоило сыну пошевелиться в постельке, Яковлев схватывался перепуганной птицей, показывал нервы, как будто он отпрыск лендлорда, а не одесского педиатра. Она удивлялась: «Ну почему ты со мной так не ласков? « «Потому что — суровое время!» — отвечал он с издевкой. И Марина Васильевна догадалась, виною всему его немощь. Казалось, что грозное время, как мудрый хирург, должно было выскоблить напрочь нежизнеспособную хиль. Не верилось, что исстрадавшимся женщинам может выпасть еще и такая беда.

Когда-то в зенитной бригаде судили о Них, как о чем-то несбыточном. В школе единственным представителем сильного пола был старый писклявый завхоз, и в учительской, тоже стонали: «Тут как ни крути, — в доме нужен мужик». Марина Васильевна понимала, что это идет от тоски — затаенной мечты по сверхсиле, способной решить одним махом все бабьи проблемы, что тут больше слов чем надежд… Но до замужества вообразить не могла, каким это будет ничтожным и жалким на деле.

Сродный брат Марины Васильевны Ковалев не признал ее мужа, а сестре объявил: «Да какой он мужчина? Ни футбол, ни рыбалочку с им не обсудишь, в обчем, — некультурный товарищ!» Глядя как мечется и хлопочет Анна Петровна — жена Ковалева — Марина Васильевна убеждалась, что помощи по хозяйству от брата не больше, чем ей от Ушастика. У самой же Марины Васильевны по законам сурового времени в доме не утихала война не на жизнь, а на смерть с беспорядком и грязью. Сражались семейным расчетом, включая Сереженьку. Здесь постоянно травили какую-то нечисть, сводили следы, подбирали соринки, мыли, скоблили, достигнув сияния, шли по второму заходу: драили, чистили порошками и пастами, тряпками, щетками, шкуркой, достигнув сияния, все начинали сначала.

Мысль о загубленном времени мучила Яковлева, но, спеленутый страхом лишиться семьи, он впрягался в оглоблю «сурового времени», а Марина Васильевна подгоняла привычным упреком: «Сто раз говорила себе, легче сделать самой, чем рассчитывать на ленивую бестолочь!» Если кто-нибудь со стороны упрекал: «Да нельзя же, голубушка, из чистоты делать культ!», она закрывала дискуссию едким вопросом: «А вы предлагаете жить как в хлеву!»

Однажды Евгений Григорьевич заявился домой под хмельком: встретил будто бы фронтового товарища — плакал, спорил, шумел, а потом его крепко рвало. Подумав. Марина Васильевна сделала вывод: погрязнув в дерьме неудач, муженек уже катится вниз по наклонной. Его не удержишь — лучше не стой на пути. К безумцу, способному перечеркнуть одним махом будущность сына, жалости быть не могло: «Не только попойки, сама атмосфера борьбы с разлагающим пьянством калечит ребенка». И когда через месяц Евгений вторично явился хмельным, она подыскала такие слова, что Ушастик не выдержал — закричал истерически: «Будьте вы прокляты оба: и ты, и «суровое время»!

— Был на фронте, а даже ругаться не научился! — сказала с презрением женщина, выставив его вещи за дверь. В течение месяца Яковлев умолял о прощении, неумело бранил и ее, и «суровое время», наивно требовал сына… Напрасно: к разводу Марина Васильевна подошла с той же тщательностью, с какой относилась к дезинсекции в доме.

Мысленно она поделила мужчин на четыре больших категории. В первой были такие, как Яковлев — истеричные, кадыкастые, впалогрудые хлюпики, склонные к позе, к жеманству. Евгений Григорьевич мог, например, возмущаться тому, что у Бунина «море пахнет арбузами», утверждая, что море у берега — просто большая помойка и если пахнет арбузами — то уж, конечно, гнилыми. Тип этот напивается быстро, а захмелев, предается слезам. Их не жалко. На них противно смотреть. Ко второй разновидности относился грудастый пузан с жирным басом или не терпящим возражения тенором. Этот хрюкает, шумно сопит, когда угрожает и насыщается. Предплечья всегда оттопырены, словно там не желе а гигантские бицепсы. Характер, как говорится «масштабный». Причисленный к этому роду Иван Ковалев мог, например, предложить: «На спор? Выпиваю зараз ведро пива? Ставишь?» Напившись, такие куражатся, хвастают, а потом вдруг откинутся и «дают храпока», — ну прямо как на баяне играют.

К следующей разновидности относился трудяга-молчальник — добрый робкий бычок…, только зверь во хмелю, слепо жаждущий крови. Марина Васильевна не считала мужчин храбрецами, полагая, что есть обстоятельства, при которых отсутствие выбора делает смелым любого.

К четвертому виду она причисляла мужчин, у которых есть цель. Владея чуть ли ни женскою хваткой, они занимаются делом, а не болтают о деле. Таких она даже побаивалась, хотя и считала разумно, что чистого типа в природе скорее всего не встречается.

Внешне семейный разрыв на Марине Васильевне не отразился. Разве что больше стала курить…, и вернулись «ночные налеты», а в них вошел сын. Помноженный на материнское чувство, ужас бессилия превращал эти сны в западню. Еще не проснувшись, бросалась к детской кроватке и пугала ребенка, прикрывая его своим телом.

Школьный предмет свой считала лишь «легким прикосновением к физике». Не ставила себе цель «прививать вкус к наукам». Но давала знания прочные «на всю жизнь».

Брат Иван попивал, имел из-за этого неприятности, лечился, — не долечился, но вышел на пенсию в срок, подполковником. От скуки работал вахтером в строительном главке почти рядом с домом.

Жену свою, Анну Петровну, Иван перед самой войной «осчастливил», забрав из деревни. Детей у них не было. Виноватой считалась она. Но, ворча, для приличия, Ковалев был доволен и жизнью, и Анной — большой мастерицею печь пироги. Она начиняла их мясом, картошкой, горохом, капустой, грибами, малиной и прочим… Славной стряпухе достался и славный едок. Хвалил он по гетмански: «Ну, Анна, добре!» Глядя на это, Марине Васильевне было жалко себя. Она думала: «Как нелепо все оборачивается! Неужто же вышел обман!? Нет! Нет! Быть не может! Предчувствия детства — святы!»

ГЛАВА ПЯТАЯ

На совещании у Главного технолога, пока вопрос не касается лично тебя, можно и подремать.

Мысли в дремотной каше то топчутся на настоящем, то погружаются в прошлое. Но прошлое круто разорвано и вызывает печаль. Он думал о сыне Андрее, но не теперешнем, взрослом, — о маленьком мальчике. Вспомнились случаи, когда отправляясь с ребенком в театр, в планетарий, в музей, зоопарк, он, занятый мыслями, забывал купить малышу сладких радостей, и теперь это мучило. Мысль о сыне была странным образом «двухэтажна»: смотрел на Андрея как виноватый отец и как опечаленный дед обделенного радостью внука.

Что касается женщин, он менялся в лице, когда о них думал, полагая однако, что если когда-нибудь верх одержут эти создания, вовсе не следует ожидать на Земле наступления рая. Есть много женщин, при виде которых, еще не избавившись от восхищения уже начинаешь испытывать скуку. Такой была мать Андрея — Галина. Первоначальная ее притягательность, словно тряпкою, стерта безоглядной доверчивостью, неумением сохранять флер загадочности. В отчужденности сына нелепо было усматривать только месть за предательство к матери: Владимир Владимирович относил это к общей утрате межчеловеческих связей. Краем уха прислушиваясь к вялым размазанным репликам на совещании, он подумал, что кроме косноязычия диалектного и — от убожества мысли, существует еще возрастной дефект речи: люди теряют зубы, вставляют коронки, «сооружают» мосты, даже целые челюсти — с каждым годом слабеет мускулатура лица, речь становится карикатурнее так же как внешность. Однако рискованно косноязычие старческое объяснять слабоумием, хотя иногда очень хочется: настоящий маразм хорошо уживается и с блистательной дикцией, и с лицедейским талантом. Сегодня, когда просто некогда слушать друг друга, значение приобретает компактность и поразительностъ речи.

Не только звонок помощника ученого секретаря напоминал о неначатой диссертации. Думать о ней заставляли свойственные интеллигенту рутинные мысли про то, как распутать сложности жизни, остановить прогрессирующую одичалость, достучаться, докричаться до ближнего. Если каждый слышит только себя, как добиться, чтобы контакт равносилен был озарению.

Пляноватый знал уже, диссертации он никогда не напишет: просто руки до нее не дойдут… Разве что «автореферат» нацарапает, — даст в нем сжатое изложение темы, требуемое для включения диссертации в план.

Чуть-чуть придремав, он снова увидел КАРТИНУ, привидевшуюся еще под землей. То была диарама, пределы которой терялись в пространстве. На плане переднем (предметном) толпилось много людей с кожей разных оттенков в одежде космической, ритуальной, мирской… и совсем без одежды. Все они: христиане, язычники, «дети» Аллаха, поклонники Будды и Яхве, сектанты, безбожники всяких мастей — одни сокровенно, другие открыто творили молитву (возносили мольбу), обращаясь при этом, не к Солнцу-Яриле, не к лику святого, не к идолу, не к небесам, а все вместе — к единственному оторопевшему перед КАРТИНОЮ зрителю. «О чем они просят? О жизни? О продолжении рода? Ну чем я могу им помочь?» — вопрошал себя Пляноватый. Он относился к сорту людей, у которых зерна сочувствия не лежат на поверхности.

Когда дело дошло, наконец, до объекта за который отвечал Пляноватый…, грудь изнутри обожгло. Так было всегда, когда наступал момент действовать: существо человеческое как бы сопротивлялось насилию.

Подрядчик на совещании гнул свою линию, выставляя изъяны документации: «Во-первых, — басил он, разглаживая усищи, — не расшифрованы закладные узлы и детали! Кроме того на кронштейнах действующего коллектора для кабеля наверняка уже нету свободного места. А потому без ревизии сооружения и соответствующей корректировки проекта мы его не возьмем». Это сказано было спокойным внушительным тоном, но в темных, как туча, усах затаилась угроза. Председательствовавший, Главный Технолог возмущался не столько словами, сколько тоном, манерой подрядчика дезинформировать мало смыслившего в деталях заказчика. Седой большегривый Технолог бросил красивые руки на стол, ладонями вниз, и как будто забыл, что они существуют. Монтажную организацию под названием звучным «Поток» знал он многие годы, имел к ней устойчивую аллергию, а поэтому сразу взорвался, и вышел злой перелай. Только руки Технолога оставались бездвижными, точно отрезанные, свидетельствуя о недюжинной воле хозяина, либо о том, что поднявшийся шторм был лишь бурей в стакане воды. А бедняга-заказчик моргая глазами, не понимал, кто же прав, ибо сути вопроса речи почти не касались. Когда же Технологу, наконец, надоело «прикрывать подчиненного грудью», он с тем же запалом набросился на Пляноватого: «Нy, а вы что отмалчиваетесь, будто вас не касается? Соблаговолите нам доложить суть вопроса!»

— Попробую. — мямлил Владимир Владимирович, еще не настроившись.

— Сделайте милость, — язвил технолог по принципу «клюй своих, чтоб чужие боялись».

— Сделаю, — пообещал Пляноватый. — А вас попрошу не шуметь. Вы мешаете…

— Спать? — уколол Технолог, забарабанив вдруг пальчиками.

— Когда сила звука «зашкаливает», люди перестают понимать нашу речь.

— Не порите вы чушь, Пляноватый! — неожиданно шлепнул технолог ладошкой об стол, ибо наглость противника — это бальзам по сравнению с наглостью подчиненного. — Нечего тут понимать!

— Именно! — поддержал руководство подрядчик. — Садитесь, дорабатывайте документы… А там будет видно! — густые усы процедили ухмылочку. Тогда и Владимир Владимирович заулыбался, как улыбаются добрые люди, вспоминая о чем-то хорошем. Улыбаясь, произносил он странные вещи, создавая из музыки речи, как из сна наяву покоряющий воображение многомерный пространственный образ. Элементарно это сводилось к тому, что на плоскости можно все охватить одним взглядом, запомнить и мысленно разобраться в деталях… Если же плоскость вдруг смять — все смешается. Образуется хаос. И чем больше мы станем тратить энергии, напрягая мозги, голос, зрение, слух, чтобы в нем разобраться, тем… безрезультатнее. Прежде чем попытаться понять, подготовьте, дескать, объект: приглядитесь, как следует отверните углы, распрямите центральную часть, уберите морщинки: любая неровность ведет к искажению истины. «Приголубьте» ладошкой поверхность, сдуйте пылинки — и только тогда уж решайтесь осмысливать.

Пляноватый давно все обдумал, прежде чем подготовить собравшихся, и когда они были «готовы» (он это чувствовал)…, коротко доложил ситуацию. «Что записать в протокол?» — спросила его секретарь. «А так и пишите, — продиктовал Пляноватый, — В связи с разъяснениями института, подрядчик снимает требования по расшифровке типовых закладных узлов и по ревизии проходного коллектора, но в ближайшее время выдвинет новые, потому что в интересах трудящихся — не добиваться, а отбиваться от всякой работы.» Присутствующие, ошалевшие от миролюбия, подписались под протоколом, и каждый получил экземпляр. На этом совещание кончилось.

Подрядчик опомнился лишь у себя в управлении, позвонил, возмущался, дескать, ему «заморочили голову», отрекался от подписи — «Интеллигенция хренова! Вы у меня дохохмитесь!» Владимир Владимирович вышел из лифта к траурной тумбочке с фотопортретом, с букетиком свежих цветов. В этом месте было что-то влекущее, вдруг заставившее Пляноватого приплестись сюда, как «к себе». Стоя перед портретом, он даже поежился, чувствуя оторопь.

— Десять лет прошло… Точно. День в день — десять лет… — произнес сзади Главный Технолог. — Печально, что его с нами нет. Я хорошо знал вашего папу. Как видите, мы не забыли, — продолжало начальство. — Вы стали очень похожи… И фокус, который вы только что выкинули на совещании был как раз в его духе: родитель ваш обладал колдовским обаянием. Интересно, каким же он был как отец?

— Никаким…

— Вот как!? — Главный Технолог был явно шокирован.

— Путного из сыночка так и не вышло. — объяснил Пляноватый и поплелся наверх.

Главный был ему симпатичен. Нечто родственное заключалось в веселой небрежности их фамилий… Начальника звали Бревдо.

В этот раз поднимался к себе не спеша: думал об Алевтине, будто прекрасную книгу букву за буквой, слово за словом, строчку за строчкой прочитывал, расшифровывал то, что зовется «чертами». Здесь в каждом изгибе, в каждой припухлости, в родинке каждой таился источник тепла. Она была вся точно соткана из манящих загадок. Владимир Владимирович нес в себе Алевтину, как коренной ереванец несет в душе образ седого Масиса над обожженной землей. Настигнутый сладкими сумасшедшими чувствами «командированный» скорчился, привалился к стене. То был род опьянения. Только тревожные мысли, что время уходит и, может быть, в эту минуту как раз поступил «сигнал к действию», отрезвляли его, заставляли ускорить шаги.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Брат приглашал Марину Васильевну потолковать о политике. Хлопотунья Петровна в разговор не встревала, а довольно глядела, как близкие люди заедают умные мысли ее пирогами. Если речь, например, заходила о преждевременности всеобщего среднего образования, Марина Васильевна уверяла, что молодежь была раньше послушнее, проще и чище. «Тот, кто мало учился и тот, кто — на самой вершине познавания, одинаково видят безмерность неведомого и проникаются скромностью, — говорила она. — Наше среднее образование — это источник иллюзий: почти ничего не узнав, молодой человек полагает, что он образован.» С одной стороны Иван соглашался: «Верно гутаришь: от «чересчур шибко грамотных» в армии — весь беспорядок.» А с другой стороны возражал: «Но опять же, ты понимаешь, техника нынче понятия требует». Марина Васильевна понимала, что со своим семиклассным образованием он просто боится технических сложностей.

— Умная техника, Ваня, как раз упрощает задачу солдата, — внушала она. — А выйдет машина из строя, — меняй целиком. Пусть в укромном местечке в ней ковыряются умники.

Читала Марина Васильевна лишь о войне, гоняясь за мемуарами военачальников. И не терпела эстрадную новь. Особенным слухом не обладала, но, не делая из мелодии культа, часто мурлыкала про себя довоенные марши и песни военной поры. Сережу растила в суровости, приучала следить на порядком, стирать и утюжить нательные вещи: «Чтобы не вырос безруким, не угодил в подкаблучники». Тревожилась, подмечая у сына дурные привычки. Особенно злила «считалочка». На улице он считал все: транспаранты, чугунные урны для мусора, кошек, прохожих — отдельно хромых и носатых. Марина Васильевна видела в этом распущенность. Возмущала попытка мальчишки отгородиться от жизни: он взял себе моду просить: «Не мешайте мне думать» — Я те подумаю! — хлестала она его по щекам. — Я те отгорожусь от людей! Ты мне попляшешь на солнышке у всех на виду! Бездарь несчастная! Сын только хлопал глазами. Позже начал засиживаться в библиотеках. Мать упрекала: «Шляешься целыми днями? Дома дерьмом, что ли, пахнет?» Прислушиваясь к рассуждениям брата, Марина Васильевна любила порыться в военных журналах, скопившихся за Иванову службу. Влекло все знакомое по войне и по институтскому курсу. Однажды, застав Ковалевых за генеральной уборкой, узнав, что «макулатуру» собираются сжечь, выпросила кое-что для себя. Иван разрешил: «Ради бога, хоть все забирай!» Увезла номера «Военного зарубежника», позже ставшего «Обозрением», кое-что из «Советского воина», «Техники и вооружения». К этому времени Марина Васильевна сама получала по почте и «Звездочку», и журнал «Военные знания», числилась в активе читателей библиотеки Центрального Дома Советской Армии, завела себе книги для выписок и, заполняя значками атласы мира, не заметила, как втянулась в особое увлечение, отвечавшее ее уникальным наклонностям, бывшее в согласии с жизнью и невидимыми пружинами, управлявшими поведением, мыслями этой женщины и не только не противоречившее духу «сурового времени», но, поддерживая его, на равных соперничавшее с кампаниями за стерильность и образцовый порядок.

Эстафету такого рода «священных войн», она приняла от матери, а в полную силу эти задатки раскрылись победной весной сорок пятого, когда из землянок зенитчиц переселили в казармы и дали постели с бельем. Понимая, что суровое время с победой не кончилось, она добилась, чтобы кубрик приборного взвода стал образцовым в бригаде. Образ «весенней казармы» светил как маяк — воплощение идеала порядка, к которому она продолжала стремиться и дома и в школе, найдя понимание у волевой директрисы, — прямой, бледногубой особы с пучком на затылке — не устававшей твердить педсовету, что «суровое время налагает жесткие требования». Под знаком «сурового времени» директриса успешно боролась за чистоту в кабинетах, в учительских нравах, за незапятнанно чистое мнение о себе в РайОНО, и скоро вывела школу в ряды образцовых. К ним стали ездить за опытом из других городов. Только родители почему-то спешили перевести несознательных чад в обыкновенные школы, влачащие дни под знаком «доброго времени».

Кроме общности взглядов на школьный порядок, иной, приятельской, близости у директора с «физиком» не было. Но однажды в субботу начальство тихонько сказало: «Голубушка, вот что…, вы приходите сегодня на чай. Буду ждать».

В назначенный срок позвонила Марина Васильевна в нужную дверь. Ей открыл муж хозяйки — женственно пахнувший, пухленький, в синем спортивном костюме. Уже собираясь снять плащ, она обмерла на пороге в гостиную: там в полусвете на тучных подушках лежала сама директриса. Волосы ниспадали свободно на плечи и грудь, отделяясь, колечками реяли в воздухе, липли к одежде, к паркету. Остекленевшей слезою светилась «заморская» мебель. Ранил сетчатку хрусталь. Оскорбляла «безумною» роскошью люстра. Бойкие ритмы хлестали по нервам.

— Марина Васильевна, мы вас заждались! — сказала директор, пуская кольцо сигаретного дым.

— Что это?! — в замешательстве гостья утратила голос.

— Не задавайте лишних вопросов! Вешайте плащ и входите.

— А как же «суровое время»?! — испуганно озиралась Марина Васильевна.

— Душечка, вы о чем?! — изумилось начальство.

— Но вы же всегда говорили: «Суровое время налагает жесткие…» — здесь она потерялась в словах, упустила нить мысли.

— Ну вы, как ребенок, честное слово! — сердилась хозяйка, — А ведь по возрасту, кажется, вы у нас самая старшая в школе… Пора уже знать наш народ: без «сурового времени» от него ничего не добьешься! Да раздевайтесь же! Будем пить чай!

Марина Васильевна вдруг догадалась: ей просто морочили голову, а теперь приглашали морочить вместе другим. Потрясенная, она вышла, прикрыв тихо дверь… В понедельник школа узнала, что «физик» идет на «заслуженный отдых».

Проводили Марину Васильевну летом, сразу после экзаменов.

В актовом зале, алом от транспарантов, скрипучем от кресел с откидными сиденьями, протянутая рука директрисы повисла во время вручения грамоты в воздухе. После торжественной части Марину Васильевну сразу же пригласили в «большой» кабинет.

«Голубушка, как понимать вашу выходку?»

— Спекулянтам руки не даю! — отчеканила пенсионерка.

— Это кто же, по вашему, спекулянт?! — подхватилось начальство. — Если муж торговый работник так уж…

— При чем здесь ваш муж!? — перебила Марина Васильевна. — Это вы спекулируете словами!

Директриса облегченно вздохнула.

— Ладно, — устало сказала она, — пусть это будет на вашей совести. Я вас прощаю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда, наконец, вернулся к себе в кабинет, первым делом спросил: «Мне никто не звонил?» — «Не фвонил», — сказал Марк Макарович. У него были люди. А на столе Пляноватого уже высилась стопочка почты. «Командированный» достал записную книжку (подарок соседа), взял из стопки письмо, однако сосредоточиться так и не смог: у соседа шел свой совет. Спорили два проектировщика смежных разделов проекта. Владимир Владимирович не вникал в разговор, но стоило прикрыть веки, казалось, что люди не просто кричат, но вот-вот начнут колошматить друг друга. Слышался голос Марка Макаровича: «Гофподи, о фтем рефть?!» — то ли он урезонивал спорщиков, то ли хотел разобраться. Когда наконец ему удалось прекратить этот гвалт, он извинился перед соседом: «Вы ув профтите, ядрена корень, у наф тут кавдый мыфлитель! Без фума не мовет!

— Пусть себе мыслят, — разрешил Пляноватый. — У меня был приятель, поэт. В шестом классе он дал в стенгазету стихи:

«Много в нашей России простора! Много в нашей России лесов! Много в нашей России задора! И научных мыслей скока хошь!»

Пока совещавшиеся отхихикали, Владимир Владимирович успел поработать над почтой: начертать подопечным своим резолюции: «к исполнению», «на контроль», «разберитесь», «ответьте», «обговорите со мной». Сделал в книжке пометки, наброски ответов… Потом, ощущая какую-то выпотрошенность, неожиданно бросился вон — в коридор, на площадку, по лестнице, на самое дно опостылевшей призмы проектного «муравейника», как бы скатываясь под действием тяготения вниз, к источнику восполнения сил — ненадежному, но единственному — к кисло-пахнущей телефонной будке у наружной стены, чтоб звонить без свидетелей. Он забился в нее, задыхаясь от запаха и возбуждения, бросил жетон. В нетерпении пальцы срывали набор. А потом было занято. Он звонил и звонил, теряя надежду и… успокаиваясь. Но, когда, наконец, дозвонился, — лишившийся от волнения голоса, чуть ли не шепотом попросил Алевтину.

— Вас слушаю? — даже стертые расстоянием звуки «ранили» воображение.

Прошипел: «Это я… Узнаешь?» — а потом горячо и невнятно стал требовать встречи «Немедленно!», «Прямо сейчас!». Он сорвется с работы: «Гори все огнем!» Без нее задыхается. «Нет больше сил!». Его чувство, казалось, должно было передаться и ей. Он умел говорить, он умел завораживать и привораживать даже суровые души. Но варварский способ общения по проводам, превращавший энергию страсти в дрожание тонких мембранок, в сотрясение угольных зерен, в суету электронов, — безобразие это все опошляло. Чем громче Владимир Владимирович говорил, чем больше «всаживал» слов в микрофон, тем хуже работало это устройство, будто нарочно придуманное, чтобы не связывать, а разъединять.

— Ты кончил? — спросила она. — Здесь редакция. И у меня сидят авторы.

— Мне очень плохо!

— Что? Нужна нянька?

— Ты мне нужна! Понимаешь? Сейчас! Позарез! А иначе мне крышка!

— Перестань молоть вздор! Я сказала: здесь — авторы. Я снимаю вопросы.

— Это надолго?

— Надолго. И потом, я не девочка на телефоне висеть!

— Что ж мне делать?

— Звони в другой раз.

— Но другого — не будет! Прошу милосердия!

— Знаешь, ты мне надоел!

— Ну, тогда я пропал… Думал, ты человек, а ты…

— Вот что: больше сюда не звони! — в трубке гнусно заныло.

— Шлюшка! — стонал Пляноватый, вываливаясь из стаканчика будки. — Она там «снимает вопросы», а я подыхаю!

Казалось, ее раздраженные реплики могли доконать человека. Однако случилось обратное: (непостижимая магия женщины) с яростью вместе он ощутил прилив сил. Ему не хотелось, чтоб в эту минуту его кто-то видел. В ушах стоял возглас: «Ты мне надоел!» — он был противен себе.

— Действительно, — рассуждал Пляноватый, — она меня раскусила! Зачем я ей нужен — затасканный тетерев? Но из меня ей уже не уйти — настоящей. А та, что кричала сейчас, — «телефонная ведьма».

Чувства давали особое направление мыслям.

— Дело даже не в том, что красавиц немного на свете, что они избалованы похотливым вниманием, что большая часть из них — потаскушки… Дело в другом: чтобы дух человеческий не источила животная похоть, рачительная Природа скупо вкрапляет красоток для поддержания главным образом слабых и истощенных племен.

Пляноватый избрал бег по лестнице для усмирения плоти. Но после третьего этажа — запыхался. Это была еще не усталость, — какая-то снятость и ватность. Ничего не болело, не ныло…, казалось, однако, любое движение резкое вызовет боль, и в ее ожидании он старался идти осторожнее, двигаться мягче. Он больше не прыгал через ступеньки, использовал лифт, разглядывая в его зеркалах посеревшее свое отражение, на которое скучно было смотреть. Утром женские взгляды только скользили по его свежим чертам, а теперь то и дело ему приходилось ловить нетаившиеся взгляды девиц. Находил объяснение в липком тумане, которым себя окружает вальяжная немощь. А интерес этот, как он себе представлял, был трех видов. Первый — арктический холод, плюс любопытство. Второй — вспышка пламени и готовность на все… и сейчас же, без паузы — приступ брезгливости как к дохлой крысе. Третий — айсберг холодной надменности, прячущий где-то под спудом безумную тайную страсть. Вот такою ему представлялась всегда Алевтина. Вот эта загадка его неизменно влекла, и в ее западню он готов был попасть добровольно.

Женщину в древней Руси называли «роженицей». И такой была его мама… Но пришла полоса «черных вдов» — каракуртов — роковых независимых женщин, в которых мужчина бросается точно в пучину, не думая о возможных последствиях, с убеждением, что по серьезному счету, положа руку на сердце, он вообще не достоин любви.

Сына Андрея отлучили от дома пещеры: подземные лазы, гроты, колодцы, сифоны. Кроме этого для него «все — дерьмо». Настоящие люди — только «пещерные люди». Они всегда узнавали, если с товарищем под землей приключалась беда и летели с разных концов государства на выручку. Главным было не «покорение недр», а зарождавшееся «пещерное братство» любителей собираться в кружки посипеть похрипеть под гитару.

— Овладел быстрочтением: сорок журнальных страничек за час. — похвалился однажды Андрей.

— Как тебе удается?!

— Запрягаю свое подсознание.

— Блеф, конечно, — думал Владимир Владимирович, — От такого мелькания ничего не останется в памяти… Что если он — гениален? Скорее, наивен и зол. Работает лаборантом.

— «Учиться»?! Зачем?!

— Как дальше думаешь жить?

— Смотря с кем..

— Пошляк! — Владимир Владимирович понимает, у них там «пещерные жены» Андрей вдруг взорвался: «Вы так испохабили жизнь что про «дальше» и думать не хочется!» Бесполезно ему возражать: услышишь: «Да что ты-ы-ы!» Все эти хиппи, панки и пещерники, подозревал Пляноватый, когда-нибудь, всласть наигравшись, вольются послушной «отарой» в «общее лоно».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На предпоследнем курсе сыну Марины Васильевны поручили студенческое конструкторское бюро. Уже защитив диплом, получив назначение, он продолжал эту лямку тянуть. А с главной работою у него не заладилось: то ли не уживался с начальством, то ли не нравилось дело, то ли — вместе то и другое.

Общеизвестно, что женщины дольше живут. Ковалева объясняла это по-своему: сердце матери — совершенный источник энергии; сердце мужичье — никудышная печь (не держит тепла, выстывает и быстро «заваливается»). Марина Васильевна безусловно любила Сергея, но — особой любовью: на расстоянии маялась, тосковала, а при встрече расстраивалась. Мысленный образ вблизи разрушался, а живого сыночка — готова была проклинать.

Став отцом, он по-прежнему вел себя, как мальчишка, отдавая время и душу общественному бюро. Продолжавшуюся неразбериху с трудоустройством — объясняла его неудачной женитьбою. И вообще Марину Васильевну многое раздражало. Вспыхивала по всякому поводу, особенно в очередях, где постоянно казалось, что кто-то намерен ее обойти. Она то и дело допытывалась: «Где вы стоите, гражданочка?», «Вы за кем занимали?», «Куда же вы лезете, молодой человек?». И хотя понимала, что для «сурового времени» очередь — вещь неотъемлемая, выносить эту пытку становилось все тяжелее. С каждым годом быстрее и скомканнее шли дни. Да и то, что еще оставалось кулемать, хорошего не обещало.

Иван старел, продолжая пить и толстеть, а добрая Анна Петровна худела день ото дня, становилась все невесомее и безответнее. Брат капризничал покрикивал на жену, а с Мариной Васильевной толковал о политике, строил лихие прогнозы, говорил басовито с великим апломбом… чаще всего — ерунду. Марина Васильевна много курила и думала: «В сущности, он — не так глуп, как болтлив».

А Сережа все еще нянчился со своим «детским садом», так она называла КБ, хотя регулярно через субботу звонила ему в институт, назначая свидание. Звала без невестки. К приходу его что-нибудь непременно пекла, открывала варенье, а провожая, передавала хороших конфет и ломоть пирога… «для разлучницы».

Однажды одновременно с Владимиром заявился Иван за десяткой до пенсии. А, получив что хотел, преисполненный «братского чувства» не спешил уходить. Сережа ушастый, лобастый (копия папочки) прислонился к стене и скрестил на груди тонкокостые руки.

— Эх, Серега, Серега! — упрекал Ковалев. — Не жаль тебе матери! Погляди, ить совсем извелась! Растила паршивца, растила — вон какой вымахал, у самого уж дите, а все места себе не найдешь!

— Вам что за дело? — невежливо осведомился племянник.

— Да вроде бы не чужой я тебе, чтоб так отвечать. Работать, Сереженька, надо. Вот что.

— А вам пора бросить пить, — посоветовал Яковлев.

— Не стыдно тебе старика попрекать? — обиделся дядя. — Время-то нынче твое. Вот ты инженер. Чем болтаться без дела, взял бы, да что-нибудь предложил!

— Предложу! Чтобы пьяниц на пушечный выстрел к работе не подпускали!

— Ишь ты шустрый нашелся! — возмутился Иван. — Да пьющий мужик, если знать охота, дает половину «национальной продукции»!

— Не продукция это… — возразил молодой, — «национальное бедствие»! Еще полбеды, когда пьяница и дебил, от него народившийся, делают что-то руками. Но если они попадают в КБ, в институты и главки, добиваются степеней и командных высот — это уже катастрофа!

— Предлагаешь сухой закон? — любопытствовал дядя.

— Лепрозории, как прокаженным! — требовал Яковлев. — И без прав на потомство!

— Каторга, значит? — сделал вывод Иван.

— И глупо на них рассчитывать! — развивал мысль Володя. — «Сизифов труд» — это все, что им можно доверить!

— Ну если он такой умный, этот Сизифов, — возражал Ковалев, — пусть ответит, где наберет столько трезвенников, чтобы работали?

— Все решит технология! — объявил молодой.

— Ты сперва ее заимей, технологию-то! — посоветовал дядя.

— Заимеем! Как только инженера перестанут путать с коллежским асессором! Начальник, разучившийся независимо мыслить, пусть точит карандаши подчиненным!

— «Независимо мыслить»?! — ухватился за слово Иван. — Слыхал, Марина? Да он у тебя — демагог!

— А я полагаю, — сказал племянник, — что высшая безответственность — некомпетентность!

— Плевал я на то, что ты там полагаешь! — признался Иван.

— Конечно, вроде, как есть — поспокойнее, — рассуждал вслух Сережа, — однако пружина сжимается. Скоро нечем будем дышать!

Марине Васильевне сделалось тошно.

— Довольно! — вмешалась она. — Ты, Ваня, иди, ради бога! Мы сами тут разберемся.

— То, что ты изверг, известно давно, — говорила она, когда Ковалев удалился. — Но не пойму я, и откуда в тебе это барство? Труд утомителен, но неизбежен. Каждый обязан работать, как бы ни было тяжко! Кто-нибудь откровенно тебе сознавался, что труд — это радость?

— Конечно! И первым — отец!

— Та встречаешься с Яковлевым!? — мать встала, заходила по комнате, захрустела суставом пальцев. — Я, наверно, должна была это предвидеть. И он тебе говорил, что доволен работой? Хотя спьяну чего не болтают? А ты еще собирался упрятать их всех в лепрозории…

— Ты что-то путаешь, мама! Отец никогда не был пьяницей? Кстати, слова дурного он о тебе не позволит сказать!

— Знаешь, хватит того, что он исковеркал нам жизнь! Не хочу ничего о нем слышать! Садись. Накрываю на стол.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда Пляноватый добрался, наконец до своего стола, у соседа только что закончилось совещание, и, открывая форточку, словно выпуская пар, Марк Макарович со вздохом признался: «Я полемивирую ф вами не потому, фто в принфипе не соглафен, а потому, фто мне не дофтает своих внаний, фтобы равобраться в муфтяющих фомнениях.» Владимир Владимирович только достал записную книжку и взялся за вновь поступившую почту, когда раздался звонок. «Ну вот оно, наконец!» — весь собравшись, словно готовясь к прыжку, решил Пляноватый. Но оказалось, это заказчик выпрашивает еще один экземпляр проектной документации. Почту снова пришлось отложить.

В копировальном отделе Пляноватый договорился на всякий случай сразу о двух дополнительных экземплярах проекта: чего тут жалеть, коли деньги чужие. В конторе отдела вполголоса осведомился у знакомой сотрудницы: «Мария Ивановна, а почему вон та женщина, возле окна, как-то странно всем улыбается?» — Вот те раз?! — удивилась Мария Ивановна тоже вполголоса. — а не вы ли, Владимир Владимирович, на прошлой неделе называли ее улыбку чарующей?

— Так что ж она с прошлой недели сидит…

— Очаровывает.

Он поднимался по лестнице тяжело и упорно, шепча себе: «Двигайся! Это еще не бессилие, а пока только лень!» Видеть никого не хотелось, но на площадке поджидала Фаина — жена Льва Левинского. Он смотрел на нее пустыми глазами. Она на него, как обычно — молящими. И опять были просьбы о помощи: «Лев пропадает! Ты обещал, что-то сделать!» Студентом еще Пляноватый не прочь был за ней приударить. Пухленькая, похожая на пушистую кошечку, девушка нравилась многим. Со Львом у них вышел какой-то «детский» роман. Левинский был «никаким» ухажером и «никаким» конкурентом записным волокитам. Но «лакомый кусочек — Фаина» буквально растаяла перед недотепою, точно всю жизнь берегла себя ради него. Они могли молча часами глядеть друг на друга, попеременно бледнея и заливаясь румянцем.

С годами Левинская располнела, а томная мягкость во взгляде переродилась в тревогу за мужа, который весь состоял из пороков, свойственных оранжерейным талантам, и относился к типу существ, которых женщины, не замечая, обходят в очередях, как пустые места. Если бы можно было его подключить к ЭВМ, кормить, обмывать, приводить ему на ночь наложницу, то, защищенный от перипетий реальности, счастливый и благодарный, подобно удойной буренке, платил бы он за заботы жемчужинами гениальных идей… «Только гении нам — ни к чему».

У Левинских подрастали детишки, — нужно было думать о будущем. А к Левиной службе больше всего подходило слово «несчастье». Начальник отдела Генрих Стрельцов, как Лев и Фаина, был однокашником Пляноватого. С неба звезд не хватал, но в практической сфере мог считаться «профессором». Однако союза гения, каким несомненно являлся Левинский, и практика жизни — Стрельцова не вышло: сложившаяся система одного развратила, а из другого сделал жертву. Генрих держал Льва на черной работе. Да, собственно, и отдел его был черновым. Здесь привязывали к конкретным условиям давно разработанные, вылизанные, чаще всего рутинные типовые проекты. Но обнаружилось, именно к этой работе Левинский был годен меньше всего. Выполняя «простую привязку», он всякий раз по рассеянности что-нибудь упускал, получая заслуженные наказания, отрезая себе возможность уйти от Стрельцова, чтобы заняться где-нибудь более творческим делом. Вот где отлилась несчастному накопившаяся у начальника в годы учебы ненависть к «яйцеголовым», теснившим таких, как он, — «на задворки». Фаина в те годы смотрела сквозь Генриха как сквозь стекло, тогда как Стрельцов в ее близости, можно сказать, подмокал. Он был явно недооценен, — это тоже теперь отливалось Левинскому. Чтобы роскошествовать, имея карманного гения в услужении, Генрих вцепился в Леву бульдожьей хваткой и держал при себе за шута, выставляя его ошибки, когда и где только можно, называя «балабудой» все что ни делал Левинский, бросая ему: «Ну чего ты бухтишь — никак не проснешься?», порою сюсюкая: «Уй какой умный! Все ц»-та писит и писит, писит и писит!», к ровеснику и сокурснику обращался при всех «молодой человек», за глаза называя «слюнявым». Впрочем, так он, как правило, звал всех, кого ненавидел. С теми же, кто вставал на защиту Левинского расставался без колебаний. Леву удерживал выговорами, без снятия коих ему не уйти. И Фаина много раз умоляла Владимира «вырвать Льва у Стрельцова». Когда Пляноватый по этому поводу заговаривал с Генрихом, тот, ухмыляясь, облизывал губы, как будто от мстительного и злорадного чувства слюна была слаще, и подозрительно спрашивал: «Ты их чего защищаешь? Ты им родственник, что ли?» Стрельцов был готов от многого отказаться, закрыть глаза на развал отдела, на «втыки» от руководства, но чтобы лишить себя удовольствия чувствовать превосходство над «слизняком-эрудитом», над «фонтаном идей, который собственноручно заткнул», — об этом и речи быть не могло. «Нельзя забывать о национальной политике!» — говаривал он. Девизом его была фраза из гимна: «Кто был ничем, тот станет всем!». Фаина, размазывая слезы и тушь, рассказывала, как «Лева страдает». Владимир Владимирович, слушая ее, думал: «Ну и муженька же ты подцепила! Сама виновата: разве можно вить с таким гнездышко? Семейная жизнь — не для слабохарактерных».

— Представь ceбe парашютиста, который падает вниз, потому что забыл, за что дернуть…, вдруг, видит, летит кто-то снизу… «Эй, друг, подскажи, как раскрыть парашют?» А встречный разводит руками: «Мужик…, я — сапер». Вот я-то и есть тот сапер в вашем деле…

— Володенька, ну помоги! — не понимая, стенала Фаина.

— Почему я это должен делать? Стыдно быть размазней, не уметь постоять за себя!

Фаина заплакала: «Знаешь ведь, он — как ребенок!» — Ребенок?! А жену себе отхватил будь здоров! За меня бы кто-нибудь так хлопотал!

— Скажи, что мне делать?

— Пусть делает сам!

— Что он может, Володя?!

— Да то же, что все! Скажи ему, что Стрельцов только с виду герой. А без Льва твоего — он ничто… Ведь такие, как Генрих, когда им спускают, сильнее наглеют, а встречают отпор — юрк под лавку. Я бы на месте Левинского взял бы, да морду этому гаду «начистил»! — Он уже чувствовал, что несет околесицу.

— Володя, ты выпил? Что с тобой, милый?!

— Вот уж и милый… Я просто устал… Устал, понимаешь! И не смотри так. Я не твой Лев! Ладно уж… постараюсь помочь… — он не глядел ей в глаза. — Извини… Оставь хоть сегодня в покое! Ты слышишь!

В растерянности то и дело оглядываясь, Фаина спускалась по лестнице, а Владимир Владимирович, чувствуя в ногах дрожь, продолжал механически подниматься. Только в лифте — понял причину ее испуга: в зеркале отражалось чужое — какое-то «конченое» лицо. Дело было не в новых морщинах, не в сплошной седине… — в лихорадочной обостренности лика, в выкате глаз: два готовых прорваться «нарыва» под мраморным лбом изваяния.

Пляноватый вздохнул: «Жизнь, как подлая западня, увлечет, осчастливит, заманит: только устроишься жить — «Стоп! Приехали!» Мысль была вроде бы грустная, но тут его стал трясти смех. В детстве, когда ему было лет восемь, произошел смешной случай…

Они жили тогда в Ярославле в длинном строении с коридорной системой. Сквозной подъезд в середине дома имел парадный выход на улицу и «черный» — во двор.

Предводитель дворовых головорезов однажды приказал Пляноватому: «Эй, шмакодявка, скачи на ту сторону. Там стоит Еська Бронштейн. Скажи, что тут есть для него интересненькое.» Володя с готовностью отозвался: «Ага!» — и, гордый, что замечен был старшими, устремился к «черному» входу.

— Не туда! — заорал атаман. — Отвори свои зенки! Узрел? Ну так живо, гони кругом дома!

«Отворив свои зеньки», «шмакодявка» приметил ведро, установленное на слегка приоткрытой двери. Стоило створку толкнуть и посудина опрокинется… на макушку толкнувшего… В этом и состояла суть «интересненького».

Обегая «кругом» крыло дома, Володя заранее прыскал со смеху, представляя себе пучеглазого Еську в «интересный» момент.

Бронштейн словно ждал его возле подъезда на улице. Задыхаясь от бега и хохота, Пляноватый с трудом передал ему приглашение и потянул за собой. Будучи года на три старше, Иосиф однако поддался соблазну, и, сопя длинным носом, поплелся к двери во двор. В подъезде Володя просто зашелся от смеха, мысленно видя как то, что было в ведерке, вдруг ухнет на кучерявую голову Еськи. Он выпустил руку Бронштейна, подпрыгнул, визжа от восторга, и предвкушая потеху, забыв обо всем, устремился вперед…

Минуту спустя, весь в фикалиях от макушки до пяток, с ушибленным правым плечом, он все еще корчился около двери в конвульсиях.

— Боже ж мой! С какой стати вы в это влезли? — бранился Иосиф «на вы». — Самый смак этих шуточек вам все равно не понять! — Впечатление было такое, что своей опрометчивостью Володя лишил человека «особого удовольствия»: в страданиях этот народ находил подтверждение своей богоизбранности. Пляноватый смеялся, давился от смеха… Пока не стошнило.

Память об этом событии походила на «память о смерти»… Тошнило от «привкуса запрограммированности». Хотя, в общем, что в этом скверного? Разве инстинкт — не программа? Разве звуки оркестра не подчиняются нотам? Разве слова беллетриста не следуют заданной форме? Просто в старости — все отвратительно: внешность, походка, косноязычие… А всего отвратительней — БОЛЬ! Вот уж где — «конец света»!

Во Вселенском Процессе есть доля каждого чувствующего: чем вернее и глубже чувствующего, тем значительней доля. И дело не в яркости личности, не в зычности голоса, не в «эпохальном» характере: на изломах истории именно нежные души, сгорающие для большинства незаметно, — ранимые души, вбирающие муки живущих, — одни лишь они контролируют ключевые моменты «Программы».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Марина Васильевна не любила зеркал: они пыль собирают и демонстрируют «гнусную» правду. Мысленно она себя еще представляла такой, какой возвратилась с войны, а в зеркале видела елочку складок, идущих от крупного чуть ноздреватого носа к кончикам тонкого бледного рта, чересчур выдающийся подбородок, злую щеточку резких морщин над губой. Вглядываясь в это почти мужское лицо, с тоскою догадывалась, что у старости — своя цель: приводить внешний облик в соответствие с «внутренней физиономией». «Суровое время» для Марины Васильевны было не столько понятием, сколько болезненным ощущением, вроде ожога души. Она с горечью убеждалась, что большинство человечества, размениваясь на пустяки, отворачивается от Главного Страшного.

К москвичам она относилась особо. Она их не то что б любила, но мысли о них вызывали отчаяние в ожидании Лютой Беды. Чувствуя себя связанной с ними судьбою, она уважала немногословие в транспорте, которому людей научили подземные гулы и храмы метро. Марина Васильевна шла рядом с ними, истерзанная, одинокая, как провидец-мессия, вопрошая себя: «Неужели возможно, чтобы кто-то один знал все то, что другим — не под силу?» Дома, хрустя суставами пальцев, Марина Васильевна долго ходила по кухне, потом зажигала яркую лампочку в комнате, даже если было светло. И, развернув на полу испещренную знаками карту, вставала над ней, охватывая глазами всю разом с высоты своего «внеземного пространства».

В большом застекленном шкафу была картотека, лежали подшивки, папочки с вырезами, толстые Книги Учета Событий. Под рукой было все, что ей требовалось. Но Главное она знала на память и в любую секунду могла доложить: дислокацию, типы, число пусковых установок, подлетное время ракет, помехоустойчивость и эффективность средств наведения, расположение баз, запас хода воздушных, подводных, надводных ракетоносителей, виды боеголовок, — весь комплекс уничтожающих факторов от радиации до сейсмических волн, на местности с разным рельефом, при разных погодных условиях. В обороне гражданской признавала лишь то, что учитывало внезапный удар, отметая все прочее. Интересовалась защитой от нападения с воздуха. Помнила, что в среднем в войну уходило на сбитый стервятник семь сотен зенитных снарядов (стоимость каждого — пара сапог). Знала, что нынче для этой же цели достаточно будет одной-двух зенитных ракет (стоимость легкового автомобиля). Но, чтобы их запустить, привести в «точку встречи», нужна уйма денег, людей и капризнейшей техники. Если нагрянут армады крылатых или бескрылых ракет в одно время с разных сторон и на разных высотах…, - как ни строй оборону, хоть ставь этажами, — собьешь на пролете пять-шесть, ну от силы пятнадцать-шестнадцать «стервятников» — сотни прорвутся… Почти все пунктирные трассы на карте сходились в кружечке Москвы.

Как физик, как участник войны, как мать, как бабушка, наконец, Марина Васильевна считала себя обязанной знать правду-матку. Теперь словно кожею чувствуя за спиной холодок «частокола» боеголовок, она понимала, что «оборонительный зонтик» — самообман. Развитие мощи ударной во все времена упреждало развитие оборонительной мощи, ибо вторая является следствием первой. Впрочем, если атаку нельзя отразить, то можно «достойно ответить» — свести все к дуэли, к взаимному подавлению вплоть до стерилизации суши и вод… Вместо естественной смерти пришло «высочайшее достижение разума» — массовое вырывание жизней у безответных детей. О каких там «противниках» речь, если каждый, кто дышит, давно стал заложником. Незаметное государство типа Лесото, племя в горах или клан мафиози могут спокойно потребовать, что захотят: технология уничтожения стала доступней, чем разведение рыбы в прудах. Тут — закон перехода количества в качество: если в критической массе урана найдется частица, способная вызвать ядерный взрыв, то в «критической массе», накопленных ядерных средств неминуем запуск «носителя», закрывающий Книгу Истории. И уже неуместно слово «безумие»: столько блестящих умов приближает убийственный шаг.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Только фто ввонил Федькин, — доложил Марк Макарович, когда Пляноватый вернулся к себе, — скавал, дефкать, евели нынфте вы не фдадите свой реферат, зафтра уве будет повдно.

— Придется подсуетиться, — вздохнул Владимир Владимирович.

— Фтем могу вам помофть?

— Марк Макарович, я куда-нибудь смоюсь. Разве тут что-нибудь сделаешь? Постоянно звонят! Будут спрашивать, говорите: пошел к руководству, а к какому не знаете. Меня нет, и когда ворочусь, не известно.

— О фтем рефть! Скаву фто-нибудь.

Прихватив материалы и стопку бумаги, Пляноватый отправился прямо к Кузминичне. Он давно все обдумал, договорившись о тайном убежище со старушкой-уборщицей, выделявшей его из всей «ентой публики» за веселое добрословие и аккуратность.

— Милости просим, Володенька, как договаривались — пригласила Кузьминична гостя. В каморке без окон были скамеечка, столик, в углу — пара ведер, короб с тряпьем, синий шкаф для одежды.

— Чаек только-только поспел. Угощайся. Сахар бери. Тут стакан с подстаканником чистый. Я тя снаружи запру. Будут спрашивать, не отзывайся и все. Я пошла.

Ключ в замке повернулся, и Владимир Владимирович испытал облегчение: будто сняли груз чужих глаз, чужих голосов — покушений на иссякающие уже его силы, до сих пор еще не пошедшие в дело, ради которого были на время «одолжены». Вынул прихваченный из «дипломата» футляр и надел аккуратные с гладкой оправой очки «Made in Australia». Разложив на столе черновые записки и стопку листов, четким почерком вывел заглавие темы: «Туннельная связь», поплотнее уселся и приступил к изложению мыслей.

В вводном разделе своего небольшого труда решил легкомысленно поступиться наукообразной серьезностью, приберечь «утонченную строгость» для основной обобщающе-математической части.

— «Туннельность» как явление, известно давно, — начал он. — К примеру, полимеризация в химии раньше требовала значительной температуры: для синтеза сложных молекул одолевали высокий энергобарьер… А потом обнаружилось, что реакция протекает и без нагрева, как будто находит «туннель» у подножия температурного «Эвереста». Было также известно, что «полупроводники» проводят электрический ток лишь при значительном электрическом напряжении (тут — «Барьер Напряжения»). Но, как в случае с синтезом, выяснилось, что они способны проводить электричество и при совсем незначительных напряжениях («Туннель Проводимости»). И теперь в электронике широко применяется множество типов так называемых «туннельных диодов». Есть немало примеров и в других областях.

Оглушенным захлебывающимся в электромагнитных и акустических волнах жителям нашей планеты становится все труднее друг друга понять. Человек, напрягая силы и голос, пускаясь на технические ухищрения, все не может никак достучаться, дозваться до ближнего. Что если «Туннельность» — подсказка Природы? Она призывает: «Одумайтесь, люди! Довольно насилия! Одолевая один высочайший барьер за другим, там, где следует быть терпеливым и чутким, вы получаете ложные данные, вводите себя в заблуждение! Так открывайте «туннели» в «стене отчужденности»! Обретайте новую «связь» без помех, искажений и недомолвок!» О японских трехстишьях «Хокку» Мацуо Бас» говорит: «Они дают толчок мысли, красота их, поражает, как удар молнии…» «Удар молнии» — вот суть «Эффекта Туннельности». Поэзия — неожиданная мутация до основания стертой идеи. В ней одна строчка — более значима, нежели толстый написанный грамотно том… Вот строчки Гарсии Лорки:

«Плакал мальчик на шхуне, и сердца тосковали… Не важно, что плач оборвется с последней иглой, Не важно. что бриз задохнется в соцветиях ваты. Бескрайни владения смерти… Ибо даже единственный пир паука Рушит все равновесие неба… Мальчик мой, отплясали три гнома саркомы. Остались сургучные горы и бурые простыни Дремлющей боли. Конский глаз подкатился к горлу, И такими холодными сделались звезды».

А вот что Гарсия Лорка пишет о СВЯЗИ: «Подлинная дочь воображения — метафора, рожденная мгновенной вспышкой интуиции, озаренная долгой тревогой предчувствия… странствует и преображает вещи, наполняет их особым смыслом и выявляет связи, которые даже не подозревались… Пусть установится между людьми любовное общение, пусть свяжет их чудесная цепь, духовное единение, — ведь это к нему стремится слово, кисть, резец, — все искусства».

— Эк меня занесло! — подумал «командированный». Но не мог уже остановиться.

— Оказывается можно достичь эффективных контактов при помощи слабых «гомеопатических средств», — писал он, — в отличие от традиционных, на много порядков превосходящих чувствительность наших «приемников», а потому ослепляющих и оглушающих.

Аргументы «туннельности» не просто роились в мозгу, — мозг ломился от них. Трудно было их выстроить в очередь. Он уж заметил: на видное место всегда вырывается что-нибудь шумное, бойкое, но поверхностное не задевающее самой сути. В этом отличие просто способных умов от ума гениального.

Он писал и писал… «Оторвался», когда затрещал в замке ключ. Дверь открылась. В проеме со шваброй стояла Кузьминична.

— Чонить успел? Ну иди. Там тебя обыскались. Чего чаю-то не пил? Постой! А ты, часом, не болен?

Чувствуя себя выжатым, Пляноватый скитался по зданию, ища места, где бы приткнуться — дописать реферат. Все люди вокруг, казалось, изнемогали от тщетных попыток друг друга понять, ибо способы «Межчеловеческой Связи» дошли до придела запущенности и требовали неимоверных усилий. Мысль о «Туннельности» жгла.

Подгоняемый страхом, что начатое завершить не удастся, отчаявшись подыскать идеальное место, где бы никто не мешал, пристроился на подоконнике между пролетами лестницы. Разложил на шлифованном камне листы и начал стремительно покрывать их знаками выношенных и отточенных мысленно формул. Владимир Владимирович обнаружил в себе недоступный ранее дар все охватывать в целом. СТАРЕНИЕ подарило негаданный шанс: оказывается «накопление времени» может дать взрыв сокровенных возможностей… В сущности, в ожидании этого чуда мы и живем.

«Туннельность» достигается в узких пределах, нуждается в снайперской точности. Чтобы вывести закономерность и дать ей четкие формы, требовалось разработать систему… Она уже сформировалась в мозгу. Оставалось перенести — на бумагу. Этим и занимался Владимир Владимирович, ерзая на подоконнике, пока не поперхнулся от дыма: оказывается, тут по соседству собирались курящие женщины. Зажатые двумя пальчиками сигаретки так «оттягивали» эти нежные руки, что проектировщицы были вынуждены прижимать локотки к животу, подпирая их снизу еще одной рученькой. Даже в неловкости, с какой женщины чиркают спичками и прикуривают есть бездна изящества. Одна из них похвалила вторую: «Ты миленькая, умненькая девочка!» На что другая ответила: «Ах, я тобою любуюсь!» Пляноватому стало неловко, как будто у него на глазах примеряли колготки. Стараясь не выйти из состояния «озарения», он выбрался из табачного облака. Почти все уже было сделано. Оставалось лишь «довести до ума». Пристроившись у окошка в курительной комнате, где «журчали» за стенкою писсуары, «командированный» все, что надо было, развил, уточнил и «довел». Кто-то сзади, ворчливо сказал: «Ох уж эти мне формулы! От души навыкладывал? Смотрю, делать тебе, Пляноватый, нечего.» Обернувшись, Владимир Владимирович узнал старика Григорьева, двадцать лет добивавшегося, чтобы признали его открытие и заслужившего в связи с этим прозвище «долболоб». Когда, наконец, признали (от старости оппоненты его либо вымерли, либо ушли на покой), миновав кандидатскую, — он получил степень доктора и, потеряв интерес к науке, превратился в администратора.

— «Математический аппарат» еще работает? — двусмысленно ухмыльнувшись, спросил Григорьев.

— А ваш? — подыграл Пляноватый.

— Увы… И давно… — состроил гримасу старик и, поддернув штаны, гордо вынес матерую голову из прокуренной комнаты.

И тут влетел Федькин, хлюст в серой тройке — униформе референтов-помощников.

— Ты где пропадал? Я звоню! По всему институту ищу! Я же предупреждал: кровь из носа, сегодня же реферат должен быть у меня!

— Ты из мертвого вытянешь… — вздохнул Пляноватый, доставая из папки листы. — Вот, смотри.

— Дай сюда! — вырвал Федькин. — Гора с плеч! Бывай! Тороплюсь!

Вместе с Федькиным и страничками реферата, казалось, исчезли последние силы.

«Скорее всего, я напрасно старался, и эта «Туннельность» — еще преждевременнcть… Или уже опоздала».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Анна Петровна худела, слабела день ото дня, а когда обратилась к врачу, оказалось, что время упущено, что его уже почти не осталось. Навещая больную, Марина Васильевна не могла побороть ощущение, что само пребывание в онкологической клинике должно действовать, как приговор. Но Анна Петровна и здесь суетилась, точно надеялась выкарабкаться, и волновалась, как там Иван без нее.

С каждым разом Марина Васильевна видела новые признаки близкой развязки. Все чаще Анна Петровна глядела подстреленной птицей, каменея от боли, потрясенная несправедливостью происходящего с ней, как бы спрашивая одними глазами: «За что? Кому я сделала плохо?» А дождавшись фонтанчика из «милосердной иглы», — уходила в «свой домик», тихо стонала, и облизывая пересохшие губы, шептала что-то невнятное. Когда Марине Васильевне разрешили дежурить возле больной, она многого насмотрелась. Поразил ее молодой человек, тянувшийся ртом к вентилятору. Он, казалось, хотел запихнуть в никудышные легкие еле видимый венчик стремительных лопастей и так шарил глазами, как будто и ими ловил ускользающий воздух. Женщина видела синих отекших людей и совсем молодые свежие лица с налетом больничной тоски: эти люди, должно быть, уже ко всему притерпелись и, собираясь на лестнице или в больничном саду, с такою же страстью обсуждали болезни, с какою здоровые говорят про футбол и хоккей. Каждый старался зачем-то представить свое положение в самом трагическом свете, хотя про себя был уверен, что он-то уж как-нибудь выкарабкается, а вот его собеседник, бедняга, — уже не жилец.

Анна Петровна растаяла тихо, как и жила; однажды, придя на «дежурство», Марина Васильевна ее уже не застала. Все эти недели Иван, утешаясь вином, кое-что продавал, и, когда пришло время покойницу обряжать, в доме ее не нашлось ничего подходящего. Ушив на глазок, Марина Васильевна приспособила свое лучшее платье. На кладбище не обронила слезинки, но словно что-то живое, обуглившись, встало в груди ее твердым болезненным комом. Теперь она, точно прощаясь, бродила старинными улицами, проходными дворами. Даже безвкусица, разносортица зданий, кварталы — «темные дыры», стали ей ближе, милее, как будто морщины родного лица, которого завтра не будет. Смерть Анны Петровны приоткрыла Марине Васильевне судьбы людей, которым «посчастливится» выжить — то есть погибнуть не сразу, а уходить день за днем, платя за отсрочку безумное «пени» растянутой пытки и смертной тоски.

Искала в памяти «параллели», напоминавшие теперешнее ее положение. Жаждала заглянуть в глаза человека, попавшего в сходные обстоятельства. «Если нечто похожее уже было, — рассудила она, — то проныры-художники ни за что бы подобного случая не упустили.» Непривычно замедленное движение, мелькание красочных пятен и разнокалиберных рам до того утомили Марину Васильевну, что даже «убойный» шедевр галереи — «Иван Грозный убивает сына» — не тронул ее. Нижний этаж она просмотрела мельком и навстречу потоку людей возвратилась наверх — в полузал, где с первого раза углядела громадную во всю стену картину, больше других подходившую к теме. На полотне художника Иванова «Явление Христа народу» духовно глухая толпа противопоставлялась загадочной фигуре Иисуса. Нежно-розовая нагота подчеркивала животную простоту мужской сущности. Персонажи, еще не узревшие Бога, выглядели на картине слепцами — Узрите! Он уже здесь! — торжественно приглашал Иоанн Креститель, и на глазах у людей выступали слезы прозрения. Фигура Христа вдалеке, казалось, — окутана тайной. Облик его был неясен, глаза и губы только угадывались, что давало свободу воображению. Но Марину Васильевну не волновали «находки». Она хотела увидеть не символ, а человека-Иисуса в минуту, когда он явился к народу. Сама атмосфера Великого Чуда воздействовала заразительно…, а вот условность главного образа вызывала досаду.

В общей сложности женщина провела у картины два с половиной часа, а потом спустилась в фойе и купила брошюру о русских художниках. Статья, посвященная Иванову, показалась ей бестолковой, ибо молчанием обходила именно то, что больше всего волновало. Много слов было сказано о каком-то «художественном мировоззрении», а главная роль отводилось совсем не Иисусу, а нагому рабу, постигшему вдруг, что все люди «в боге» равны: этот образ, по мнению автора, «нес на себе груз социальной значимости». В таком упрощенном подходе было что-то обидное, точно искусствовед нисходил в своем опусе до примитивной толпы, которую живописец, наверное, даже не стал бы «писать». И Марине Васильевне вдруг пришло в голову посетить настоящее богослужение, чтобы «увидеть» Христа в его «доме». В храм пришла, как в музей, с расчетом взглянуть и уйти… Но застряла надолго, плывя в косячке чисто вымытых кротких старушек под наблюдением выпуклолобых апостолов, строго глядевших с иконостаса-президиума. Под сводами в ладанном дыму звенело и рокотало многоголосое пение. У края амвона, давая оперным жестом приложиться к кресту, в сверкающей длинной одежде возвышался сам батюшка — нежный упитанный ангел с бутафорской бородкою. Возле ног его, осеняясь размашистыми крестами, ползали старые грешницы. Марина Васильевна была околдована этим веками до совершенства отточенным действом так, что самой захотелось брякнуться в ноги юному батюшке и целовать его крест. Великим усилием воли одолев наваждение, — кинулась прочь, а потом, вспоминая благообразную рожицу попика, поражалась себе, как могла так поддаться, что забыла о цели прихода.

Расстроенная Марина Васильевна долго бродила по городу, а вечером заглянула к Ивану. Дверь была — настежь. Пахло спиртным. По «телику» передавали футбол, а сам Ковалев, развалившийся в кресле, храпел.

Вымыв посуду, приготовила чай, отключила брезгливо болтающий «ящик». Сама она телевизор «не знала», считала безнравственным демонстрировать людям спортивные игры, сверхмодные платья, далекие страны и вообще развлекать, ублажать, развращать, обещая красивую жизнь, когда в каждом мгновении уж затаился кошмар живодерни. Ее воля, она запретила бы эти вещания… разве что изредка позволяла народу послушать старинные песни, в которых живет неизбывная дума о горькой судьбе.

Растолкав, отпоив Ивана Васильевича свежезаваренным чаем, Марина Васильевна как на духу открыла ему свою боль.

— Ах, Маринка, Маринка! — запричитал Ковалев (она понимала, у человека болит голова, ему тошно, жалко себя) — Ах, Маринка, Маринка! — стонал он, качая остриженной головой. — Ну куда тебя занесло!? Лучше выкинь ты из башки эти мысли! Люди пока еще не рехнулись? Уж как-нибудь разберутся без нас… А то, давай съедемся? Ить вдвоем — веселее?

— Да пойми ты, не за себя я трясусь! — вразумляла Марина Васильевна. — Тошно смотреть, как живем в унизительном положении гусеницы, над которой уже занесли сапожище!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

— Оповдали в столовку? Ефть бутевбводы и кофе, — ласковый Марк Макарович суетился вокруг Пляноватого, который, жуя бутерброды, оттаивая, испытывая благодарные чувства и не умея их выразить, ощущал себя мятым и битым так, что сладкий напиток казался с привкусом крови. Это потом он почувствует боль в кровоточащих деснах, а сейчас с полным ртом — неуклюже благодарил: «Марк Макарович, что бы я без вас делал!» — О фтем рефть?! — возмущался сосед. — Не выдумывайфте глупофтей! Мне офтень пвиятно, фто я ваф тут выруфчил!

— Бегаешь, понимаешь, весь день как футбольный мячик, — сокрушался Владимир Владимирович, — и никаких результатов!

— Не наговавивайфте на фебя. Профло лиф полдня.

— Ну и что за полдня я успел?

— Вы фделали половину огвомной ваботы.

— Вы уверены?

— Убевден! — А в остаффуюся пововину вы ее заверфыте.

Самому Пляноватому прожитая часть дня представлялась «схлопнувшимся» промежутком времени: просидел в общей сложности два часа совещаний, просмотрел кой-какие бумаги, набросал кой-какие реляции, дал возможность заказчику «выплакаться у себя на груди», ответил на несколько телефонных звонков, имеющих и не имеющих отношение к делу и все… Нет, еще — реферат… Если можно всерьез принимать нацарапанное в «кабинете» уборщицы, на площадке под лестницей и в туалете?!

— Фто ф вами?! — качал головой Марк Макарович. — На ваф лифца нет!

— Устал, — вздыхал Пляноватый. — Спину ломит безбожно!

— Ну, это не фамое фтрафное. Вофт, примифте таблетку — долвно полефтять.

— Я, действительно, переменился в лице? — запивая оставшимся кофе лекарство, спросил Пляноватый.

— Вы фтали на дефять лефт старфе.

— Простите, на девять или на десять?

— Не морофте мне голову!

— День был тяжелый и бестолковый…

— За день софтарилифь!?

— Старость, говорят, — грим усталости… — лепетал Пляноватый, чувствуя, что от таблетки ему в самом деле «легчает».

— Так фмойте ф фебя этот гвим! Он вам не к лицу! Пока молоды, — думаем: «То ль ефте будет!» А, софтарифшись, благодавим Пвовидение: «Фпафибо за фто уф, фто ефть!».

— «Провидение»!? Странно… Вы это — о чем?

— Ф конце-фто концоф, кто-фто долвен ве контроливовафть фитуацию, когда кавется, фсе лефтит к февтовой бабуфке!

— Это кто ж это должен?

— Жывнь так фрупка, фто в любую минуфту гофтова ифтезнуть… Однако же не ифтезает. Похоже, фто кто-фто об этом забофтится.

— Есть доказательства?

— Профто сообравения… Ефли взять для примера зачафтки нацизма, они появилифь давно, как угрова изничтовения, первоначально, отдельных народов, затем — человефчества в целом. Эфто неивбежное вло, подобное вуткой болевни. Овнако инфтинкт выживания овганизма земного сообщефтва дейфтвует чефтко. Нувен был иммунифтет — фто-то вроде привифки нацивмом ф офлабленной фовме. А, фтобы офлабифть — «сбифть фашивм ф ног», понадобився офобенно мощьный режим, пофтроенный по искуфтвенной временной фхеме, котовому предфтояло потом за ненадобнофтью рассосаться, как посттравматифческой опуфоли…

— К косноязычию привыкаешь с трудом как к уродству, — думал Владимир Владимирович. — Подмывает смеяться в лицо. Зато правильные и «холеные» речи…, за которыми нет ничего, — не сразу раскусишь. Косноязычие Макара Макаровича по непонятной причине то возрастало, то сходило на нет. Он продолжал:

— Эфта «травма», овнако, дала «ословнение» у поколений, которые страфной ценою спафли человефтество. У них фто-фто сделалось с лобными долями, точно срофлись воедино и Вера, и Фтрах…

— Может быть, обойдемся без мистики? — изобразил Пляноватый иронию на роговеющей маске лица.

— Мифтика — ужас перед неведомым… А я хофтю знафть!

— Господи, и от куда берутся такие дотошные дедушки?! — думал «командированный», вслух же сказал: «Для того, кто погиб в этой битве, все уже решено… Но еще есть живые. Им за что мучиться? Каково жить со «съехавшей крышей»!

— Не убивафть же их, в фамом-то деле! Они победили фашивм!

— Тем более, справедливо ли оставлять все, как есть? Неужто они не достойны чего-нибудь лучшего?

— А фто предлагаефте вы?

— Нет! Это вы мне скажите! По самому крупному счету! Будь вы Провидением, чем облегчили бы судьбы людей со «смещенными лобными долями»? Судьбы несчастных, с которыми «все это» преднамеренно сделали в детстве?

— «По фамому крупному фтету»!?

— Вот именно!

— Будь я всефилен, я бы, повалуй, вернул им… их дефство.

— Всем сразу!?

— А фто мелофтиться?

Владимир Владимирович оторопел: показалось, что косноязычный старик его «раскусил» и находится в курсе всех дел, заставляющих «командированного» дожидаться команды. Но Пляноватый отбросил тревожные мысли: «Каких только не бывает фантазий! Возможны же и совпадения, черт побери!». Опять подмывало спросить: «А мне не звонили?» Как раз в это время раздался звонок. Трубку взял Марк Макарович и сказал в микрофон: «Эфто я. О фтем рефть!» А затем — подмигнул Пляноватому: «Фот и довдалифь фвонка…» Владимир Владимирович окаменел.

— Фто ф вами? Да уфпокойтефь! — заулыбался старик. — Передафть, вам профили, фтобы вафли в отдел кадвоф… И фте!

2

— Ты не слишком торопишься, Пляноватый. — упрекнула инспектор по кадрам Звонкова Октябрина Антоновна.

Досадуя, что так получилось, Владимир Владимирович рассыпался в извинениях: с «кадровиками» не шутят.

— Не рассказывай только, что заработался, — доверительно тыкала Октябрина Антоновна. — Признавайся, любезничал на площадке с Левинской?

Она взяла сигарету, не глядя на «поджавшего хвост» Пляноватого, неуклюже по-женски чиркнула спичкой.

— От вас ничего не скроешь, — польстил Владимир Владимирович.

— И не советую, — затягиваясь, сказала Звонкова. — Ты у меня, Пляноватый, вот тут! — показала она кулачок.

— «Следствие ведут знатоки»! — неважно пошутил Владимир Владимирович. Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал этой немолодой «кадровичке». Но она вызывала у него любопытство особенным строем души, пребывающей неизменно в «охотничьей стойке», и внутренним непреходящим горением, как у хроников с температурою плюс тридцать семь и один.

— На вот, здесь подпиши, — инспектор протянула листок с убористым текстом.

— Что это?

— Какая разница?! Подпиши и гуляй!

Тот, к кому она обращалась на ты, мог считать себя нежно обласканным материнским вниманием, даже — облагодетельствованным. Какое образование она получила и где набиралась опыта до последнего места работы, почти никому в институте ведомо не было. Слухи однако ходили такие, что у многих, включая директора, по спине пробегали мурашки. Бытовало однако крамольное мнение, что зловещую эту молву о себе она распускала сама.

— Вы умная женщина, Октябрина Антоновна, так объясните, пожалуйста, мне, дураку, на кой ляд вам сдалась моя подпись? — он по опыту знал: даже самому мощному интеллекту не устоять против мастерской лести. Комплимент нужен всякой душе, точно воздух. Ведь так еще много на Свете жестокосердных людей, иссушенных неутоленною жаждой признания.

— Много разговариваем! — выразила недовольство инспектор, но объяснила: — Характеристики подписывает дирекция и профоком. Председатель профкома сейчас за границей с тургруппой. Его заместитель болеет… А ты у нас, Пляноватый, в профкоме за номером три — так что ставь «закорючку» как представитель общественности.

Фамилию «Пляноватый» она выговаривала в небрежной манере, как будто хотела сказать «Сопляватый».

— Ах вот оно что… — протянул он, зевая.

— Ты думал, мы шутки тут шутим!

Владимир Владимирович, приблизив листочек к глазам, огорчился: слова расплывались. Еще минут десять назад он свободно читал без очков, а теперь — все в тумане.

— Эх, слепондя! — рассмеялась Звонкова, подвинув к нему запасные свои «окуляры». — А еще петушишься! На вот, попробуй мои.

— Куда хоть бумага пойдет? — спросил он.

— Сейчас пошла мода «выбирать» на ученом совете руководителей лабораторий, отделов и мастерских, а, кто занимает должность давно, — того пересматривать — избирать как бы снова… Во всех этих случаях составляется характеристика.

— Теперь ясно, — сказал Владимир Владимирович и, напялив чужие с латунной оправой очки, вслух прочел: — «Характеристика на начальника отдела Стрельцова Генриха Дмитриевича…» — подняв бровь, поглядел на суровую женщину и окунулся в беззвучное чтение.

Это была заурядная положительная характеристика, какие пишутся сотнями тысяч, а то и десятками миллионов для аттестаций, представлений на повышение, загранвояжей, по требованию правоохранительных органов и т. д. Сверху — «когда, где родился, учился, работал, национальность» (в кадровом как в коневодческом деле порода — наипервейшая вещь), а далее — «За время работы…», «Исполняя обязанности…», «На посту…» зарекомендовал (проявил) себя так-то и так-то… Трудолюбив, исполнителен, наращивает (совершенствует…, развивает…, внедряет…), пользуется заслуженным уважением (авторитетом) у коллектива… Характер, разумеется, ангельский и, конечно, достоин… быть выдвинутым. У Звонковой в шкафу лежит стопка таких заготовок с пропусками вместо фамилий, инициалов, дат, городов, учреждений отделов. Стрельцову сгодилась первая из подвернувшихся под руку — без души, без любви, без малейшего вдохновения: для внутреннего, так сказать, пользования. В конце концов, здесь его знают — может быть, и зачитывать не придется, но приготовить все нужно по полной программе.

Кончив читать, Пляноватый хмыкнул и покачал головой.

— Ты хорошо его знаешь?

— Вместе учились. Он был на виду.

— Вы друзья?

— Не сказал бы.

— Враги?

— Тоже нет. Нам с ним нечего было делить. Вплотную не сталкивались… Но я бы такого не написал.

— Значит, ты не согласен с характеристикой?!

— В корне!

— Будь добр, садись и пиши, что ты думаешь.

— Вообще-то попробовать можно.

— Попробуй. Вот ручка, а вот — лист бумаги.

— Головку я трогать не буду, а суть уточню.

— Уточни, уточни… Но учти одну вещь: не люблю переделывать.

— Но и так не пойдет!

— Там увидим… Пиши!

Повторять стандартные формулы, но с частицею «не» он не стал. Касаться же отношений Стрельцова к Левинскому было бы глупо: зачем сюда впутывать Льва? Он выплеснул на бумагу лишь то, что о Генрихе думал.

— Генрих Дмитриевич, — писал Пляноватый, — относится к людям, которые не привыкли выстаивать очереди а, умеючи жить, берут все нахрапом и видят призвание в том, чтобы «представительствовать» за счет «недопущенных». А создавая элитные группы подобных себе, будучи по натуре мерзавцами и бездарностями по существу, способны достигнуть высоких постов, в то время как обладание даже самою скромною властью с точек зрения нравственной и производственной им противопоказано категорически.

— Ладно, посмотрим, что ты предлагаешь, — сказала Звонкова, поднося его писанину к глазам, а, читая, поморщилась и усмехнулась. — Про очередь — это ты зря. Вообще, Пляноватый, характеристики так не готовятся…

Ему снова послышалось «Сопляватый».

— По твоему такие, как Генрих, нам не нужны?

— Если и нужны, то исключительно для оттачивания бдительности у доверчивых.

— Видишь, все же для чего-то нужны. Хочешь, я приколю твой листок к моему: руководство сравнит — разберется.

— Как вам угодно… — он вдруг почувствовал, что написанное им в самом деле наивная чушь, и вообще по сравнению с Октябриной Антоновной он в этом деле — слабак.

— Послушай, чего я скажу, — с материнским терпением объясняла Звонкова. — Может, в науке без фактов нельзя, но в отношениях между людишками первое дело — порядок. Ваш брат ученый нацелен на Истину и не в силах понять простой вещи, что главное — это удерживать кадры в узде!

Поднявшись чтобы уйти, Владимир Владимирович почувствовал на себе странный взгляд. Эта странность была не в глазах, — в плотно сжатых гy6ax Октябрины Антоновны. Уже в коридоре — насторожился, уловив сзади клацание запоров железного шкафа, потоптался на месте, как бы спрашивая себя: «Ну чего я еще здесь торчу?»

— Разрешите! — Владимир Владимирович влетел к кадровичке.

— Кто дал вам право врываться? Выйдите вон! — вдруг завыкала женщина.

Окинув глазами поверхность стола, он понял, что не ошибся: листочек, написанный им, был приложен не к характеристике Генриха, а к только что извлеченному из раскрытого сейфа досье самого Пляноватого.

— Так я и думал!

— А вы меня что тут, за дурочку держите? Эта писулька характеризует не Генриха, а вашу особу!

— Значит, подпись моя не нужна?

— Найдется кому закорюку поставить! Стрельцова назначили — стало быть руководству виднее. И вообще… Я в вас ошиблась… Ну ничего, — Октябрина Антоновна смотрела орлицей. В голосе слышался клекот: — Тут собрано все! — она возложила ладонь на досье. — Я давно наблюдаю за вами!

— Не понял?

— В Болгарию ездили по турпутевке?

— Ну, ездил.

— Так мне достоверно известно, что в Пловдиве проигравшись в очко…

— В преферанс…

— Мне без разницы… Вы на балконе махали руками и кукарекали по петушиному.

— Ах вам и это доложено?! — он рассмеялся.

— А как же вы думали, молодой человек!

— Я так и думал… — продолжал Пляноватый смеяться. Он сделал два шага к столу… Не успела Звонкова опомниться, как обрывки характеристики Генриха лежали в корзине.

— Вы за это ответите!

Ему было жалко Октябрины Антоновны… Не той, что была перед ним… а чудного создания, что в свое время явилось на свет — сама нежность, сама доброта с уймой дивных задатков…, от которых, осталась теперь только «страшная культя».

Мыслетечения, словно кровотечения, опустошали его. Перед внутренним взором снова стояла «картина», где люди всех рас, всех времен и достоинств в единой молитве взывали к тому, кто застыл перед рамою в фокусе взглядов, — сметенный, растерянный: «Господи, чем я могу им помочь?!» Он уже понимал, Октябрина Антоновна была не простым персонажем — существенной частью заклятой программы тяжелого дня, точно в злую минуту, когда больше не было сил ждать «приказа», ему показали ради чего он нес крест одряхления и нестерпимой разлуки с Родною Душой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

От сына мать знала, что Яковлев-старший после развода женился не сразу, но теперь у него уже взрослая дочь, а сам он — профессор… и даже лауреат. Однажды Сергей показал ей в журнале самодовольного мэтра. Таких она не знавала и знать не желала. А этого ненавидела только за то, что «своим слабосилием — загубил ее молодость». Он обманул как раз тем…, что ничего ей не обещал — «мужчины уже по своей жалкой сути — обманщики, исключая разве что тех, о которых втайне мечтаем». Бесило, что виноватые ни за что не хотят признаваться. В женщине с мужем — видела только кухарку и горничную. Не представляла себя домработницей даже такого светилы, каким стал ее бывший супруг. Если при ней защищали мужчин, поражалась: «Помилуйте, да ведь они одноклеточные?!» Все же нашла телефон института, узнала когда бывает профессор и позвонила: в конце концов, он — отец, и обязан был ей помочь «дать Сергею нужное направление».

Голос Яковлева по телефону звучал совсем молодо, хотя интонации стали помягче, а речь — выжидательнее и хитрее. Удивительно, что при этом он так и не понял, чего она добивалась, жалуясь, что Сережа не может найти себе постоянное место работы. Евгений Григорьевич уверял ее, что, напротив, — доволен Сергеем: «Мальчик ищет себя, и это прекрасно! И с Варварой ему повезло — на редкость милая девочка!» От этих приторных слов Марине Васильевне сделалось тошно, а он продолжал говорить: «Представляешь, она мне призналась: «Я верю в Сережу! Он не такой, как другие! Он — чудо!» — Кошачий бред! — возмущалась Марина Васильевна. — Ты считаешь нормальным, что парень сидит у жены на шее?

— Я так не считаю, — ответил бывший супруг. — Но это уже позади. Мальчик трудится у себя в институте…

— В KБ со студентами, что ли! — переспросила она. — От нечего делать ерундой занимается?

— Ну не скажи! Я беседовал с ректором. Там о Сереже хорошего мнения: Бюро себя оправдало. Да и ставка нашлась — для начала неплохо. Главное, чтобы работа была по душе.

— Ну раз «по душе» — то уже баловство! — заключила Марина Васильевна и бросила трубку.

Случилось так, что в одно воскресенье родители Вари заманили сватью на дачу. Ехать ей не хотелось, но сын уломал: «Они очень милые люди. Ей богу! Сама убедишься. Поедем!» Если бы только он знал, чем для матери обернется поездка. На даче она постаралась не видеть обилие хлама: давно убедилась, что люди забыли Порядок. И речь новых родственников-гуманитариев была до того «захламленной», что Марина Васильевна быстро теряла нить мысли, раздражалась и утомлялась от «пиршества слов». Когда получила возможность сходить покурить, — решилась чуть-чуть прогуляться.

Она углубилась в лесок. Было жарко. Парило. Запахи лета, слегка одурманивая, напоминали Марине Васильевне пионерские годы с походами и барабанными маршами. Прежняя девочка в ней давно умерла: людям свойственно умирать многократно, незаметно, без праха, становясь постепенно другими, сохраняя в себе только смутные знаки, звуки и запахи — неуловимые образы прожитых лет.

Лесная тропа поднималась к обрыву над Москвою рекою. Бор дремал, убаюканный собственной музыкой: шорохом, вздохами крон, пересвистом пичуг, тихим скрипом стволов, «перестрелкою» сучьев — все наполняло покоем, все усыпляло. Марина Васильевна шла то по мху, то по залежам высохшей хвои. Докурив сигарету, она потянулась за новой, когда неожиданно кроны над ней покачнулись…

Лесной дух закружил голову, и чтобы не свалиться, женщина обхватила сосну, прильнула щекой и ладонями к ее бархатным складкам, притаила дыхание. Бор как будто исчез в зыбком мареве. Впереди был… московский бульвар. Накаленные стены домов, размягченный асфальт излучали тепло. Над песочницей под разлапистой липой мелькали ребячьи головки. Старики и старухи на старых скамейках вязали, читали, сверкая очками, дремали у детских колясок. Гудел утомленный жарою и жадностью шмель, точно в сон, погружая себя в сладострастное лоно цветка…

Мир как будто споткнулся на полном ходу — на разбеге… Короткий хлопок, и в безмолвии оглушенности встали над крышами синие ослепительной яркости горы. Вжимаясь в сосну у обрыва, Марина Васильевна видела, слева над онемевшей долиною там, где, действительно на горизонте лежала Москва, с сумасшедшею скоростью прорастали «грибы» в грязно-белых спадающих рубищах. От подножия их по-над самой землей темно-бурой лавиной неслась смертоносная пыль. Эти чудища протыкали макушками ткань перьевых облаков. А их зыбкие «шапки» были похожи на полушария мозга, словно из-под руин вырывали дрожащие, клокотавшие пламенем, нервные сгустки… Все прежде живое в виде легчайшего пепла устремлялось в зенит, чтобы с вышними ветрами унестись в беспределье. А после и ветров не будет.

Она закричала, но не услышала собственный голос…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Лифт шуршал за стеной, и дрожал под ногами. В зеркало страшно было смотреть, и Пляноватый предпочитал не смотреть, ощущая себя шматком теста, раздавленным собственной тяжестью. Он думал о прожитом дне, ища ему хоть какое-то оправдание и в этом мучительном состоянии находил облегчение, играя мысленно будущим «Туннельной Идеи». Итак, чтобы знания от сквозняков любознательности не наделали бед, надо знать много больше. Жизнь состоит из щелчков переломных моментов и пропастей пауз. Чтобы их «оседлать» нужна Связь — «узы» связи, дающие ясность. Природа устремлена к совершенству, а все недоделанное обречено. Ликвидатор подобен устройству, взрывающему зенитный снаряд, разминувшийся с целью. Человек Совершенный Незавасимомыслящий — Личность. Среда ее обитания — воздух свободного мыслеобмена… Но способы сообщения не обеспечивают подходящей среды. «Симфония жизни» подчинена хлестким палочкам гастролеров-маэстро: вчера было форте, сегодня — фортиссимо, завтра — пиано и все, разумеется, «ради искусства». Какой там свободный воздухо-мыслеобмен, если нечем обмениваться. А население, оскудевшее личностями, обречено. Но ведь есть средство связи мгновенное, тонкое, точное, обнимающее и глубины и шири, отменяющее «дирижерские палочки», отверзающее человеку глаза, чтобы выжил прекрасным!

Конечно же все это было бредовой фантазией. Но не из воздуха же рождается вымысел, не из случайного совпадения цифр на игральных костях возникают диковины воображения, ибо под ними — часто более фундаментальное основание, нежели «вычисленный серьезно прогноз». Потому что расчеты, построенные на приблизительных и отрывочных сведениях, — сами чаще всего и отрывочны, и приблизительны.

Что касается «Туннельной Идеи», то сначала начнутся лихие прогнозы фантастов, изыски технократов и происки социологов… Пока не одернет и не притопнет кто-нибудь сверху: «Эй там внизу, геть шаманство!» — память как выключат. Будет «беспамятство» длиться до времени, когда ушлый голландец или бельгиец, или какой-нибудь швед не применит «туннельность» к культуре тюльпанов, а закупленная в Лихтенштейне «туннельная» технология, не завалит однажды державу «грибом шампиньоном». Только ГЛАВК «по туннельности», появившийся сразу за этим, вскоре — прикроют, как «чуждое веяние», потому что борьба с чужеродным — «залог благоденствия и высокого самосознания наций с «особым историческим прошлым». А потом «курс» изменится и, чертыхаясь, придется идти «на поклон» утешая себя заклинанием, что хоть «в области фундаментальных наук нам равных нет». Патриотически озабоченные «следопыты» доберутся до Федькина, который признается, что ему передал реферат в туалете без подписи кто-то, работавший в комнате с Марком Макаровичем. Марк же Макарович разведет удивленно руками «О фтем рефть?! Куда тут пофтавиф ефте один фтол?» Действительно, там не то чтобы стол — лишний стул ставить негде. Игнорируя заявление престарелой уборщицы о каком-то Володе, «приходившем в каморочку штой-та царапать», превратят в коллективного автора весь институт ГНИИПРОСВЯЗЬ. И конечно же, «приоритетная акция» получит «широкий общественный резонанс», вызвав «законную гордость» у слоев населения, которым кроме «туннельности» просто нечем гордиться.

Когда было тошно и думать уже ни о чем не хотелось, Владимир Владимирович представлял себе мысленно мать. До старости она была сама женственность. Это о ней Величавой и Нежной можно было сказать: «Мать-Земля», «Мать-Вселенная».

Марк Макарович что-то быстро писал, а потом исподлобья взглянул на вошедшего.

— Флуфайте, вам туфт звонили. — сказал он.

— Кому я… п-понадобился! — Пляноватый вместе с словами выплюнул зуб. Десна кровоточила.

— Они не предфтавились, но передафть вам профили запифочку. Вофт.

Пляноватый принял листочек. Пальцы дрожали.

— Без окуляров не вижу…

— Возмифте мои.

— «Пойди и верни». - прочитал Пляноватый.

— Фто!? Фто!?

— Разве это не вами написано?

— Ну-ка дайфте-ка, дайфте фглянуфть. Я пифал беф очкоф… Быфть не мовет! Я эфто пифал!? Но ведь здефь — не по руффки! Похоже чуть-чуть на иврит (я же знаю алфавифт), но буквы какие-фто фтранные!?

— По арамейски написано. — объяснил Пляноватый.

— «По арамейфки!?» Вы фто, — полиглофт?

— «Полиглофт!» «Полиглофт!» — Пляноватый смеялся, теряя последние зубы, невольно чуть-чуть пародируя. Он уже догадался: Связующий, от которого ждал «сигнал к действию»…, был рядом с ним целый день. — Я уж думал не выдержу! Сил больше нет! Слава богу, пришел этой пытке конец! Мне осталось пойти и…

— «Вернуфьть»! — уточнил Марк Макарович. — Фто ж, велаю удафти! А я пофижу. У меня тут ефте куфтя дел.

С трудом Пляноватый доплелся до лифта. На улице чуть полегчало. Поля тополиного «снега» слегка колыхались и вьюжились. Было похоже, что все вокруг «страшно устало». «Старое небо.» — отметил он, глядя поверх тополей.

2

Из метро он направился к длинной кирпичной стене, через арку вышел во двор почерневшего от «недобрых времен» старинного здания. За углом галереи остановился, взглянул на «ручные часы». На приборе была лишь минутная стрелка и красная точка на циферблате, к которой уже подползал ее кончик, а на экране бегущие цифры отсчитывали Вселенское Время, оставшееся у Пляноватого для «исполнения Миссии».

— Если ноженьки не подведут, — рассудил он, — то времени хватит.

На подоконнике галереи раскрыл «дипломат», извлек нечто светлое и, облачившись в него, взглянул на себя (в оконном стекле). Медицинский халат и белая шапочка несколько освежили наружность, но в целом вид оставался безрадостным, если сравнивать с тем молодцом, каким он явился в Москву этим утром.

В больницу пробрался через заднюю дверь со двора. По лестницам и коридорам шел, подчиняясь ногам, которые «знали» дорогу. Встречные люди здоровались: он им, должно быть, кого-то напоминал. Больные, слонявшиеся по коридорам в пижамах, казались слегка озабоченными и улыбались ему. Он знал, что в старости есть полоса, когда все люди начинают казаться знакомыми. И хочется со всеми здороваться… И боишься попасть впросак, здороваясь с теми, кого уже только что поприветствовал.

Он уже приближался к дверям в тупике одного коридора, когда белая створка раскрылась, и выпустила боровичка-толстячка, который, даже не поздоровавшись (так торопился), шмыгнул в последнюю дверь перед лестницей и, как мышонок, затих.

Пляноватый ввалился в пустой кабинет. Перед ним стоял стол с настольною лампой, кресло, несколько стульев. Он видел простенок между окнами — белый и чистый. К нему Пляноватый и шел. Истекала минута. Простенок манил «пустотой». «Кейс» щелкнул опять. В этот раз из него появился рулон… Оставалось его развернуть и приставить к стене — холст прилип, словно был здесь всегда, как-то сразу «вписавшись». Картинка была не простой, а, как объясняла инструкция, — «знаковой, вызывающей лавинообразный Процесс».

Когда Пляноватый вышел из комнаты, мимо него из уборной проследовал в свой кабинет толстячок, который теперь не спешил и даже изволил спросить: «Извините, вы — не ко мне?»

— Уже ни к кому…

— Это как понимать?

— Ради бога, не напрягайте мозги. — сказал Пляноватый и мысленно усмехнулся. «Старость часто озорничает и ерничает: и с коня в конце жизни снимают узду».

У подъезда главного корпуса он бросил халат и шапчонку в урну и присел у стены в ожидании. Долго ждать не пришлось: у подъезда остановилась машина и… вышел ОБЪЕКТ. Он тоже был «знаковым» (вроде затравки в кристаллизации). По программе «командированный» вовсе не должен был ждать: это был его собственный «бзик». Посмотреть захотелось ОБЪЕКТУ в глаза. Для чего? Он не мог объяснить. На мгновение они встретились взглядами и… разошлись. Взгляд ОБЪЕКТА, исполненный мрачной решимости, что-то отнял у него. Этим «чем-то» был «глоток» времени, без того иссякавшего. «Часики» на руке уже встали, свое отслужив, и теперь осыпались, от «скоротечной коррозии». По мостовым, неся алого цвета знамена и транспаранты, шли колонны старушек и старичков с исступленными лицами. «Эй, товарищ! — кричали они Пляноватому. — Иди к нам! Бей картавых, буржуев и жуликов! К стенке — предателей! Даешь нашу власть!» Он нырнул в подземелье метро. Внизу, перед входом на станцию играла на скрипке девчушка, напоминавшая птицу, чистившую коготком клюв. Она лихо пиликала что-то из Моцарта, и Пляноватый уже не сдерживал слезы, катившиеся по канавам морщин. Он плакал от счастья, что скоро его мучения кончатся. Он хотел расплатиться за удовольствие, но деньги, лежавшие в портмане, уже так постарели, что рассыпались, едва он к ним прикоснулся.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Не дождавшись, Марину Васильевну стали искать. Через час, приблизительно, сын нашел ее у сосны над обрывом — безмолвную и совсем поседевшую. Она оттолкнула Владимира, встала на ноги, не отвечая, направилась к станции, только садясь в электричку, бросила сыну: «Прости… Извинись за меня…, но мне нужно домой…» Уже около дома почувствовала, что возвращаются слух, способности различать цвет и запахи. То и дело оглядывалась: казалось, что это — лишь сон, где ей видится то, что давно уже не существует.

Ночь провели на диване… вдвоем — Марина Васильевна Ковалева с девчушкой…, которой вместо души оставили в свое время только «жетон-заменитель». Обе молча глядели в пространство, без слов вопрошая: «За что?»

Во второй половине дня позвонил Ковалев.

— Ты свободна?

— В чем дело?

— Можешь сейчас поехать со мной?

— Куда?

— Понимаешь, я сговорился с одним человеком… Он обещал помочь в твоем деле.

— В моем?! — удивилась Марина Васильевна. — Он что Господь Бог?

— Угадала? Бог… в своем деле!

— Это в каком же?

— Увидишь сама, — темнил брат. — Собирайся и выходи. Я сейчас подкачу.

В самом деле, скоро он «подкатил» на такси. Предоставил ей место на заднем сидении, сам остался с шофером и, напуская таинственность, всю дорогу молчал. Она решила не трогать брата расспросами.

Машина долго петляла по городу. Промелькнуло знакомое темное здание стародворянской постройки. Такси повернуло, объезжая кирпичную стену, еще раз свернуло и встало. Иван расплатился с шофером, взял из багажника сумку, сморщив лицо, подмигнул в небе солнышку и направился к двери. Они долго брели галереей — длинным гулким проходом, соединявшим собой корпуса. А мимо шли люди в белых халатах и больничных пижамах… Марина Васильевна вспомнила, что уже приходила сюда лет тринадцать назад вместе с Анною к брату, которого тут выручали от белой горячки. «Господи! Да ведь это — дурдом?! — догадалась она. — Вот куда он меня заманил!» Не хотелось смотреть на людей, но какая-то сила заставляла ее это делать. Первым попался заросший старик у подъезда — во взгляде застывшая боль и вопрос, не имевший ответа. В глазах остальных попадавшихся встречных людей, во фланелевых желтых пижамах, она неожиданно разглядела свое отражение, — стало ей не по себе.

Ковалев обернулся, спросил: «Узнаешь?» Она не ответила, но подумала: «Это — ловушка! Но лучше… не суетиться». Сжав губы, Марина Васильевна продолжала идти рядом с братом. В конце галереи, поднявшись по лестнице и пройдя коридор, Иван постучался в белую дверь, не дождавшись ответа, сунулся внутрь и гаркнул, краснея с натуги: «Григорий Борисыч, прибыли! Как договаривались!» Проходя в кабинет, Марина Васильевна бросила на Ковалева испепеляющий взгляд. Он шепнул: «Не сердись! Для тебя же стараюсь!» Она поздоровалась, не поднимая глаза, когда разрешили, присела на краешек стула — ноги вместе, руки ладонями вниз — на коленях. Ивана отправили ждать в коридор. Выходя. Ковалев подмигнул, мол, держись, но она в его сторону не посмотрела.

В углу за массивным столом лицом к двери сидел и царапал пером по бумаге плешивенький «бегемотик» в белом халате. Он извинился, не отрываясь от дела: «Простите, я скоро освобожусь».

— Ради бога, Григорий Борисович, не торопитесь, — разрешила Марина Васильевна. — Мне спешить некуда.

Выстрелив взглядом поверх толстых очков, человек застрочил торопливее, так что губа его от усердия потянулась к кончику носа.

Пауза давала возможность настроиться и оглядеться. Кроме стола и кресла здесь было несколько стульев, два окошка, выходящих в больничный сад, затененных кронами близстоящих деревьев, а на стене между ними — картина… Хотя полотно висело не близко и немного отсвечивало, женщина напрягала зрачки: ей почудилось что-то знакомое.

— Должен предупредить, — неожиданно резко откинувшись в кресле, зарокотал Григорий Борисович, если ваш братец сегодня же к нам не поступит, завтра может быть поздно!

«Везет мне на важных кривляк», — подумала женщина.

— Теперь что касается вас… — продолжал Григорий Борисович. — Вчера Ковалев наговорил мне по телефону кучу «страстей-мордастей». Признаться, я половины не понял. Кстати, вы знали, куда вас везут?

— Знала бы, — не поехала!

— Так я и думал! Вот прохиндей! — возмутился толстяк. — Теперь вы, не захотите со мной поделиться! — Большеголовый и крупнозадый, он выплыл из кресла, покачиваясь, приблизился к одному из окошек, спиной к посетительнице, и неожиданно для себя она предложила:

— Если вы сами не против, — я поделюсь».

— Так сделайте милость, Марина Васильевна. И извините, я нынче устал. У меня мало времени. Будьте добры, расскажите, что вас беспокоит. И, если можно, — короче.

Она начала. Говорила спокойным учительским тоном с легкой хрипотцей. В речи не было жалобы, — лишь констатация фактов. Поблескивая заплешинами и «лобазами» щек, врач все еще был к ней спиной, хотя она чувствовала, что каждое слово им взвешивается на незримых весах. Мысли рождались без всякой натуги, выстраиваясь по нарастающей силе. Голос не дрогнул. Только в финале перехватило дыхание: снова в который уже раз — убедилась в своей правоте. Неожиданно, врач обернулся, побледневший с губами кружочком, он выдохнул: «Боже мой, это же страшно!» Марина Васильевна повторялась: бывает — высказался, а тебя еще слушают, и ты не можешь остановиться.

— Ракеты на старте в готовности к пуску, и это уже — не простая угроза, — почти совершившийся факт. Нас как будто уже подвели к страшной яме… Осталось скомандовать: «Залп!» — Это так! — простонал толстячок. — Вот уж и с предохранителей снято! Поверьте, со мной это было! В одиннадцать лет в оккупации, под Могилевом, меня расстреляли — нас всех, всю семью, всех родных… Стрелявшие разговаривали (если можно это назвать разговором) по-русски. На недобитых не тратили пули, а засыпали живьем. Никогда не забуду, как кричала сестра, умирая. Думал, с этим нельзя будет жить… Той же ночью с пробитой ключицею выполз из ямы… один. И живу!

— Ладно, мы-то пожили! — она перебила его. — Но детей-то за что?! Как подумаешь, — сердце заходится! «Люди! — хочется крикнуть. — Постойте! Куда вы несетесь? Смотрите! Ведь это — конец! Что-то надо немедленно делать! Сегодня! Сейчас! Если только не поздно уже…» Заложив руки за спину, мерил доктор шагами дорожку от двери к столу и казался теперь выше ростом. Потом, стоя боком к Марине Васильевне, он закурил, торопливо затягиваясь, будто что-то высматривал за оконным стеклом. Но она понимала: он смотрит не в сад, а в себя самого, в свои «размороженные» воспоминания.

— Часто думаю о московском Метро, — врач нарушил молчание. — Под землей славно думается. Даже можно представить…, как будто все то, о чем сказано тут, совершилось…, а где-нибудь в джунглях на островах или в непроходимых горах сохранилось отсталое племя, которому суждено расселиться, открыть себе Бога, пророков, огонь, колесо, доказать, что Земля — это шар, а людишки — потомки приматов. Минуют века, и… пытливых потянет на «мертвые плато» с «лунным ландшафтом». И там они станут бурить и копать, пока не упрутся вдруг… в мрамор Подземки. Шаг за шагом, от станции к станции им предстоит открывать «неизвестную жизнь», как мы, в свое время, искали ее на развалинах Месопотамии… И все же, Марина Васильевна, несмотря ни на что… — врач круто переменил интонацию. — Есть смысл надеяться! Только надеяться! Что же еще? Вы когда-нибудь раньше могли бы представить себя в этом доме?

— Естественно, нет!

— И однако вы — здесь, вопреки всякой логике! Вы доказали, что «плод окаянный» созрел и готов нам свалится на голову, что другого уже не дано, — остается лишь ждать… Но мы ждем уже где-то три тысячи лет «со дня на день», когда же придет конец света! Конечно же, вы уличите меня в непоследовательности… Уверяю вас, наши больные иной раз — последовательнее нормальных людей. В приверженности окаменевшим порядкам и заключается их нездоровье. Застывшее — обречено! — погасив сигарету и, усевшись на стуле верхом, врач добавил: « И я скажу больше: непредугаданность свойственна именно здравому смыслу. А без нее… нет надежды!

— На кого ж нам надеяться?! — поразилась Марина Васильевна.

— На тех, главным образом, кто не «вторит зады», а ищет собственный путь! Без конца!

На спинке массивного стула лежали одна на другой две пухлых руки. А сверху покоился бритый мужской подбородок. Из-под мохнатых бровей глядели большие глаза, и женщина залюбовалась их карей печалью. Выдержав паузу, врач продолжал: «Я, наверно не должен был вам говорить… Но, я вижу, вы умная женщина, понимаете… Я — лишь нарколог, однако могу сказать твердо, вы совершенно здоровы. Есть разновидность пытливых людей, которые видят повсюду «тревожные знаки». Это вызвано одиночеством на людях. Благотворное общество — редкое счастье. Искусство, получать удовольствие от контактов с другими, относится к высшему пилотажу души. И если я долго не бываю с друзьями или хорошими книгами, — чувствую, что теряю опору.» нарколог поднялся, спрятал руки в карманы, вернулся к столу, продолжая вещать, пару раз удивленно взглянул на картину, висевшую на стене между окон, как будто видел впервые, хмыкнул с досады: похоже, картина мешала ему. Но, увлекшись мыслями вслух, — очень скоро забыл про нее.

«Роскошь общения» — раньше Марина Васильевна поражалась коварству мерзавцев, придумавших эту иезуитскую формулу, где под «роскошью» понималось «бесцельное провождение времени», но открыла теперь для себя, что общение может, действительно, доставлять удовольствие. Оказывается, все зависело — «с кем». Ей просто не приходилось общаться «с кем надо».

Для нее сейчас было важно не что, а как говорил человек. Фразы, до этого раздражавшие вычурностью, обрели вдруг иное звучание. Модуляции голоса вызывали волны тепла. Ее собеседник, казалось, был чародей. Она любовалась его умным славным лицом, мягкостью и природным изяществом жестов. Врач погрузил себя в кресло, вздохнул, но взглянув на ручные часы, вскочил и, меря пространство шагами, заговорил торопливее: «Люди живут в неустойчивом — или, как выражаются физики, вы же физик, — «динамическом» равновесии. Прежде жестокости мира уравновешивались «МИЛОСЕРДИЕМ ЖЕНЩИНЫ».

Марина Васильевна в знак согласия даже кивнула.

— Теперь же, — он продолжал, — когда семьи одному мужику не поднять, происходит чудовищное превращение женщин в рожающую разновидность мужчины! — нарколог возвысил голос. — Человечество омужичивается. Вот о чем надо кричать!

— Он ненормальный! — поняла вдруг Марина Васильевна и потупила взгляд, чтоб не выдать смятения.

Он признавался: «К сожалению, я не могу вам помочь».

Ей уже не нужна была его помощь… Ей надоела эта «широкоформатная» рожа со «сдобными» подбородками и подбородочками, окаймленными необозримыми долами щек.

— Меня ждут больные… — чувствуя поражение, вздохнул врач. — Не смею больше задерживать… Если желаете, подождите меня в этой комнате.

Только он вышел, Марина Васильевна тут же смекнула: «Да можно ли в здравом уме городить эту чушь?! Не иначе Иван подучил толстяка-забулдыгу сыграть роль нарколога».

Женщина встала, двинулась было по направлению к двери и, вдруг, неожиданно для себя, повернула к стене, где «светилась» между окон картина.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Марина Васильевна даже обрадовалась, узнав репродукцию со знаменитого полотна художника Иванова. Присутствовало ощущение «озонной свежести» чуда, а мужская нагота, как и на подлиннике, поражала естественностью. Умиленные лица мальчика, старца, раба, группки расположившихся для крещения в Иордани странников возбуждали гипнотические волны «коллективного просветления», звучащие в душе Марины Васильевны как «мощное храмное многоголосие», готовое вознести ее над «Этим непонятливым человечеством». Но в смешении нагих тел, пурпурных, белых, голубых и зеленых одежд тревожило что-то краем глаза ухваченное, и пока еще не сознаваемое. Облаченный в шкуры и плащ Иоанн-Креститель, возвышаясь над всеми, торжественно простирал свою длань в направлении сухого пригорка, где как раз объявлялся Христос… Но, вглядевшись получше, женщина ахнула: вместо сына «пречистой девы Марии» на фоне голубого с алым отсветом неба и синих в дымке холмов «являлось народу» нелепое существо с франтоватыми усиками, большими глазами, в смешном пиджачке, необъятных штанах, в громадных ботинках с загнутыми носами… и с тросточкой.

Надругательская эта подмена поначалу оскорбила Марину Васильевну.

— Тьфу! Черте что намалюют! — ворчала она, заметив нескладного человечка, невесть какими судьбами попавшего на «библейскую» землю.

Марина Васильевна то вглядывалась в благоговейные лица «узревшие чудо», то в смущенного Чарли, в знак приветствия приподнявшего над головой котелок. Ища объяснение баловству копииста, она вдруг подумала: «Человечек приходит, чтобы немного пожить, а его так затыркают, так замордуют, что он и не рад, что пришел».

— О, Господи! — вдруг осенило ее. — А ведь тот, кто на этой картинке и там — на большой… они оба — из одного рода-племени!

Врач пронесся мимо Ивана по коридору и исчез за последней дверью налево. Почувствовав, что стало мутить (как с похмелья), Ковалев прислонился к стене. Состояние было привычным, и ему захотелось взглянуть на сестру. Сделав шаг, ощущая в конечностях дрожь, он слегка приоткрыл створку двери и… замер, не смея пошевелиться.

Марина стояла боком к нему, заложив руки за спину, вытянувшись, точно подросток (пятки вместе, носочки врозь) и, вглядываясь в картинку на белой стене, покачивала осуждающе совершенно седой головой… Потом, вдруг, вся подалась назад. Глаза широко раскрылись. Лицо размягчилось и потеплело. Грудь задрожала от прерывистого дыхания. Руки сначала уперлись в бока, а затем, полусогнутые, повисли вдоль тела, сотрясаясь с ним в такт.

Она смеялась, закатывалась от смеха. Пыталась остановиться, однако «поток прорывал запруду». Да можно ли было назвать это «смехом». Брызнули слезы, сопровождавшие радостное и мучительное толчками идущее из глубины извержение чувств. С ней что-то происходило. Тело, будто во сне, обретало легкость пугающую. Все погружалось в туман. Ей казалось, она умирает.

Ноги Ивана вросли в половицы: перед картиной, то замирая, то содрогаясь в предчувствии невыразимого счастья, привстала на цыпочках хрупкая девочка с утренним светом в глазах.

Ковалев обернулся на звуки сливного бачка. В последней комнате слева что-то ударилось об пол, дверь распахнулась, и…, путаясь в белых одеждах, выполз большеголовый малыш. Неожиданно сразу во всех помещениях слева и справа послышались детские крики и визг. Голоса нарастали. Двери раскрылись… Из них повалила гурьбой малышня. Потолок «рванул» вверх, а стена отодвинулась. Ковалев вдруг почувствовал, что теряет штаны, а точнее, — сам в них теряется. Девочка, «из-под картины», выпорхнув в дверь, помогла карапузу освободиться, взяла за руку, потянула его за собой. Шумной массой со всех этажей детвора проносилась по лестницам вниз и, «вываливаясь» из Скучного Дома, «растекалась» по городу в разные стороны, беззаботно топча ею только что брошенные «кровавые» стяги, транспаранты, портреты усатых и бородатых покойников.

2

Разбуженный телефонным звонком, он поднес трубку к уху и, услышав гудки, встрепенулся, обнаружив, что находится дома, в кресле, и все это время не то дремал, не то пребывает в прострации.

— Неужто вчера перебрал?! — подумал Владимир Владимирович, вспоминая всенощный пасьянс накануне, закончившийся небольшим «возлиянием». Тужился «мысленно восстановить ход событий», однако все виделось как сквозь туман. Помнил: утром спустился в метро, сел в вагон и блаженно дремал, положив «дипломат» на колени, а рядом прижался к нему паренек, совсем мальчик с игрушечным «кейсом». Пассажиры входили и выходили. Он, видимо, крепко заснул и проспал до «конечной». Вышел, поехал обратно и уже не мог вспомнить, как добрался домой. По времени судя, было похоже, что весь этот день — проспал в кресле. Ничего не болело. Напротив, он чувствовал бодрость. Приняв освежающий душ, глядя в зеркало, сказал себе: «Молодец!» — с иронией, но не без кокетства. И тогда… позвонили опять.

Гаркнул в трубку: «Внимательно слушаю! « — Офтень рад, фто вы дома, — услышал он Марка Макаровича. — Фтут Офтябрина Антоновна хофчет вам что-фто скавать.

— Марк Макарович здравствуйте! Я рад вас слышать! Что там ей нужно?

— Она сейчаф скавет фама.

— Послушайте! Что вы себе позволяете! — зазвучал прокурорский голос инспектора. — Это вам с рук не сойдет!

— В чем дело, Октябрина Антоновна? Чем я опять провинился?!

— Еще смеете спрашивать!? Учинили скандал… А потом раньше времени уматали домой!

— «Скандал»!? Извините, сегодня мне было так плохо, что я не пошел в институт и даже не мог позвонить. Вот только сейчас оклемался… более или менее.

— Не морочьте мне голову! Вы вломились ко мне как…

— «Вломился»!? Окститесь! Да я сидел дома! Спросите Марка Макаровича, разве я приходил на работу?

— Приходили. Ей богу! — смеялся в трубку сосед.

— Да вы там сдурели все, что ли!? — не выдержал Владимир Владимирович.

— Ах, вот как ты с нами заговорил! — как будто обрадовалась Октябрина Антоновна. — Теперь, «Сопляватый», пеняй на себя! Я это так не оставлю!

— А идите вы все… в одно место! — начал было Владимир Владимирович и поперхнулся, почувствовав, что на другом конце провода что-то не так.

— Володенька, милый! Куда нам идти? — раздался девчоночий голосок. — Володька! Ты где? Куда делся? Вова — корова! Вова — корова! Ау! — он услышал хихикание, а затем — бормотание: «Ва-ва-ва-ва…»

— Алло! Алло! Кто там влез! — возмущался Владимир Владимирович.

Между тем, в трубке треснуло что-то, зажурчало, как будто бы ее кинули на пол и еще… поливали. Даже чудился запах. Плакал ребенок, а голос Марка Макаровича увещевал: «Ай-ай-ай! Мы намоканы! Ну не плафть… Все уладитфя. Ну иди фюда, и давай вытвем флефки. Вот фтак!» Владимир Владимирович в сердцах бросил трубку. Тут явно был розыгрыш — «шуточки институтской братвы». «Артисты!» — думал он, успокаиваясь, ибо знал уже, как ему быть.

Пляноватый раскрыл холодильник, достал запылившуюся бутылочку «КВВК», обтер мокрой тряпкою, откупорил, плеснув сразу нужную дозу в хрустальную рюмку, удобно устроился в кресле, потом очень медленно, точно свершая обряд и чувствуя, как «разливалось тепло», тянул с наслаждением, убеждаясь в который уж раз, что приличный коньяк… устраняет любые проблемы.

3

Если б не подпиравшая масса людей в вагоне метро, «командированный» рухнул бы на убегающий пол. Когда больше не было силы держаться за штангу, кто-то тронул его за рукав. Он увидел весьма миловидную женщину лет сорока, как две капли похожую на Алевтину.

— Дедушка, тут свободное место, — сказала она, — Садитесь пожалуйста! — и помогла ему сесть.

— Дай тебе, внученька, бог здоровья! — прошамкал он, удивляясь себе, убедившись теперь, что это и есть Алевтина. Она не узнала. А в нем только ухнуло что-то, как сонное эхо в колодце… И все… И она растворилась в толпе.

Он был Исполнитель — простой исполнитель, задача которого состояла лишь в том, чтоб дожить, «дотянуть» до момента, когда «исполнение» станет возможным. На время мучительного выжидания он «был»… собственным сыном: родство генетическое, по-видимому, упрощало задачу. «Время действия» определяет «Связующий», к которому поступают нужные сведения. Он и дает Исполнителю «старт». И теперь, когда Пляноватый дожил, «дотянул» и… «исполнил» он, наконец, мог уйти.

Поезд метро, точно поршень, гнал воздух в цилиндре туннеля, а следом за ним по Стране, по Земле шла Волна Возвращенного Детства. Люди с восторгом и нежностью принимали Детей… и с печалью, ибо не многое по прошествии лет удавалось «вернуть». Когда дети соединялись с детьми, пробуждались задатки добра, и «прилипшая» к весям и градам хмурая дымка постепенно рассеивалась.

Мысленно он молил простить его тех, кто по разным причинам: несоответствию возраста, стечению обстоятельств или особенности натуры все еще не подлежал «возвращению». И таких было много… Но он был уверен, что и за ними придут.

Перед глазами его стоял образ матери сына-Володьки, Натальи, — божественно сложенной, но изменившейся с возрастом. Беды, заботы, тяжелые сумки ссутулили и оквадратили тело. Затылок врос в спину. Она уже не порхала, как раньше, а переваливалась точно уточка, выставив подбородок вперед… Но такая Наташа была нужна ему еще больше: не из рассудочного стариковского милосердия, а из Счастья изобретенной самою Природой «Второй окончательной Главной Любви». Если «Первая» — это любовь опыления, умножения рода, чтоб действовал хитрый «животный конвейер», то «Вторая» — влечение мощных глубинных корней для защиты и сохранения нежных побегов. Корни, сцепляясь, сдвигая широкие кроны, позволяют достичь высшей зрелости среди грозных стихий. Только слово «Любовь» в языке разговорном отсутствует. Мы произносим его лишь в интимном значении: «заниматься любовью»… «Дальнозоркость» старых людей позволяет увидеть то, что уже отодвинулось «за горизонт». От Алевтины, как от чего-то чужого, к примеру, остался теперь только липкий туман, да еще — теленомер редакции, в точности так же, как отзвуком жизни во рту был вкус последнего зуба, который он выплюнул в урну на станции. Пляноватый заметил, чем хуже было ему, тем желаннее становилась Наталья — воплощение Божества — Берегини, подобной раскидистому, жизнеобильному древу, под сенью которого только и можно спастись. Этот образ нес утешение и утоление боли. Вспоминая обиды, которыми отплатил ей за преданность, командированный ощущал подступающий к горлу комок и слезу, прокатившуюся по «оврагам» морщин. Мысль о Женщине, эта счастливая мысль была так сладка, что, шамкая, Пляноватый твердил ее имя, точно мял полустертыми деснами лакомство.

Только теперь он почувствовал, как мучительно весь этот день тосковал без нее. Он уверен был: и она его ТАМ заждалась, торопился, гнал время, хотя от него уже ничего не зависело. А душа ликовала: «Скоро! Скоро они будут вместе! Наташе будет приятно узнать, что, при всех недостатках, ее сынВолодька — не так уж и плох!» Мысль, успокаиваясь и меняя дыхание, подбиралась к пределу. Поезд бежал по поверхности. Пляноватый чувствовал: тяжесть «сползает» с него, точно свежие ветры срывали одежды, и празднично освещенный вагон, сияя зеркальными поручнями, завершал свой маршрут. Золото вечера раздвигало пространство. И стало легко… И уснул Он с надеждой…

Пустой метропоезд от станции «Выхино» покатился в депо. В воздухе рядом с вагоном синело его отражение. Вот оно заклубилось и, отделившись, поплыло в вечернем просторе сгустившимся лоскутом синевы. Постепенно таяла дымка хмурого дня. Над Землею, мерцая, вставал чистый свет Возвращенного Детства. «Лоскут» плыл над городом, все отдаляясь. Когда взгляд прохожего на него «натыкался», человек цепенел: из «небесного ока», казалось, глядели на Землю… все прежние жизни.

ИНСПЕКТОР КОРРЕКТНОСТИ

Фабулу драматической фантазии «Инспектор корректности» можно обозначить словами из апокрифа от Филиппа: «Ибо, пока корень зла скрыт, оно сильно. Но если оно познано, оно распускается, и, если оно открылось, оно погибло.»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

АЛЕКСАНДР — палеонтолог-теоретик.

АННА — его жена.

ЛИЗА — их дочь (девочка лет одиннадцати).

СПАРТАК — палеонтолог-изыскатель.

АССИСТЕНТЫ — помощники Спартака /числом от четырех и более/.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

МУЖСКОЙ ГОЛОС /до поднятия занавеса в полной темноте произносит слова из апокрифа от Филиппа/. «Ибо, пока корень зла скрыт, оно сильно. Но если оно познано, оно распускается, и, если оно открылось, оно погибло.»

На сцене — гостиная в доме АЛЕКСАНДРА. Кушетка. Два кресла. На невысоком столике — поднос со стаканчиками, сифон, пепельница, радиотелефон. Справа — арочный выход в переднюю. В глубине — большое окно, с цветами на широком подоконнике. За окном — сад в весеннем уборе. Левее окна — неплотно прикрытая стеклянная дверь в детскую. На стене между окном и дверью — несколько акварелей. Слева — арочный проход в другие помещения дома. Утро. Все в комнате напоено изумительным светом так, будто это не просто гостиная, а некая пристань небесная. АННА, одетая по домашнему молодая красивая женщина, ухаживает за цветником на окне: рыхлит землю, высаживает рассаду, поливает из небольшого кувшина. Работая, АННА прислушивается к голосам из детской.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Ой, папочка! /Заливается смехом./ Ты уронишь меня!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. А вот и не уроню.

ГОЛОС ЛИЗЫ. У тебя же ножка болит.

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. С тобой у меня ничего не болит!

ГОЛОС ЛИЗЫ. Совсем, совсем?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Совсем, совсем.

ГОЛОС ЛИЗЫ. В то утро я так за тебя испугалась!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Лиза, давай сядем в креслице… Отсюда — виднее.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Ой! Что это, папа? Какой нежный цвет!?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Это персики.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Вчера еще не цвели!?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Я их попросил.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Смеешься!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Ну вот, — опять слезы! В чем дело, малышка?

ГОЛОС ЛИЗЫ. Ты так стонал… когда тебя привезли!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Давай успокоимся… Ты же умница, Лиза!

ГОЛОС ЛИЗЫ. Я слышала, кто-то очень не хочет, чтобы ты жил… Это правда? Ну, почему ты молчишь? Кто тебя может так не любить? Папа, мне страшно!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА /тихо/. Мне — тоже.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Какой же ты у меня — не как все!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. «Не как все»!?

ГОЛОС ЛИЗЫ. Ну да. Какой же мужчина признается женщине, что ему страшно?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА /с нежностью /. Ах ты, моя женщина!

ГОЛОС ЛИЗЫ. Его еще не нашли… — ну того, кто тебя тогда сбил на дороге? /Пауза./ Молчишь… Погляди на меня! Так и знала, ты плачешь! /АННА ставит на подоконник кувшин, опускается в кресло и, спрятав в ладони лицо, беззвучно рыдает./ И мамочка — тоже… Я чувствую… Что же мне делать, если у вас нехорошая дочка? Одиннадцать лет ее возят в колясочке… Но не плачьте! Я научусь! Вот увидите… Буду, буду ходить!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Обязательно будешь.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папочка, ну улыбнись! Эти взрослые редко при мне улыбаются! Что ли им скучно со мной?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. В самом деле, их трудно понять: даже когда улыбаются… это не значит, что им очень весело.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа, милый, сыграй мне на флейте… нашу любимую.

Слышится сильный подземный удар, потом — затухающий гул.

Снова бабахнуло! Что это? Словно гроза под землей…

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Верно…Похоже… Я объясню. Когда-то в этих краях было много угольных шахт… Потом уголь кончился — шахты закрыли. В них больше никто не спускается… Кроме, разве что, изыскателей, которые ищут в разломах породы ответ на извечный вопрос: «Откуда взялась наша жизнь?» Так вот… временами в заброшенных шахтах случаются взрывы… из-за скопления газов.

ГОЛОС ЛИЗЫ. «Скопления газов»! Ну да! Я читала про это в одной старой книжке! Там сказано: «…крохотной искры достаточно, чтобы Земля содрогнулась до самого «корня глубин»!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Умница! Но побереги свои глазки. По-моему, ты слишком много читаешь… /Звучит мелодичный телефонный вызов./ Кто-то звонит…

АННА /встает, берет со столика телефон/. Да. Анна слушает. Кто говорит? Кто? Это вы?! Что вам нужно?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Это — меня…

Из детской, слегка сутулясь, появляется АЛЕКСАНДР. Он — в свитере и в чем-то, напоминающем джинсы. У него вид человека сорока пяти лет и немного «не от мира сего».

АННА /в микрофон/. И все-таки, что вы хотите?

АЛЕКСАНДР. Кто это, Анна?

АННА./АЛЕКСАНДРУ/. Егуда. Просит тебя.

АЛЕКСАНДР. Скажи, что мне не о чем с ним разговаривать!

АННА /в микрофон/. Слышите? /АЛЕКСАНДРУ/. Настаивает.

АЛЕКСАНДР. Как мне не хочется с ним говорить! /Вздыхает/ Ладно… давай. /Сочувственно глядя на мужа, АННА передает ему телефон./ Алло… Это я — Александр… Здравствуйте, коли не шутите… Вам кажется, что я «чем-то расстроен»!? Как бы вы веселились, если бы вас попытались убрать? Да, представьте себе: я «дрожу» за свою «драгоценную жизнь»! А что, ваша — вам безразлична? Ладно, допустим, я заблуждаюсь. Есть ведь корректные методы убеждения… Ах, «почему подозрение пало на вас!?» Объясню. Ну, во-первых, чтобы вы знали, из всех видов транспорта я признаю только велосипед… «Одобряете!?» Не морочьте мне голову! Я узнал вас Егуда! В машине, которая сбила меня, были вы! А причем здесь Спартак!? Он как раз ожидал меня в палеошахте… «Зачем ожидал?» Перестаньте, Егуда! Вы все это знали и не могли допустить, чтобы я туда прибыл и подписал протокол как «инспектор корректности»… Да, Спартак — резковат. Я не спорю. Но это еще не причина… Ну вот, вы опять — за свое! А проклятые взрывы на шахтах… Вы и тут ни при чем?! Послушайте, старые шахты сто лет никому не мешали. Но стоило там изыскателям что-то найти… — все как будто сорвались с цепи! Похоже, эти находки кому-то спать не дают! И потом, в методичности, с которой уничтожаются шахты, виден расчет… Но я и не думал вас оскорблять… Что может быть проще — собраться, все обсудить… «Не получится»? Почему!? Что вам сделал Спартак? Послушайте, как изыскателю ему вообще равных нет! Что!? «Надоел разговор»!? Извините, не я его начал… /АННЕ./ Отключился. /Кладет телефон на место./ АННА /взволнованно/. Александр, зачем ты позволил втянуть себя в эту «инспекцию»? Что это значит: «Инспектор корректности»? Я понимаю «корректность» как правильность, вежливость, точность и благородство манер… Но если с инспектором можно так просто разделаться…

АЛЕКСАНДР. Извини меня, кроме «хороших манер», «корректными» называют исследования, соответствующие стандартам науки… в отличие от «некорректных», — способных ввести в заблуждение…

АННА. Да! «заблуждение»! Боже мой, что кроме этого может наука, если она не способна помочь нашей девочке?

АЛЕКСАНДР. Думаю в корне всякой болезни как раз лежит «некорректность» — какое-то несоответствие, ложь, в своем роде, а, может быть, и… преступление. /Прижав к груди кулачки, АННА со стоном опускается на пол./ Что ты, родная!? /Поднимает, усаживает — в кресло./ Пожалуйста, успокойся… /Наполняет стакан из сифона, подносит жене./ Анна, выпей…

АННА /стонет/. А-а-а-а! Мне не будет прощения! /Отпивает глоток./ АЛЕКСАНДР. Значит, мне — тоже… /Ставит стакан на стол./ АННА /тихо/. Ты — ни при чем…

АЛЕКСАНДР. Анна, я верю, что наша малышка поправится.

АННА /успокаиваясь, достает платок, вытирает слезы/. Ну что ты за человек, Александр!? Я слышала, как ты признавался ей… в трусости.

АЛЕКСАНДР. Не могу притворяться.

АННА. Ну да, ты — хороший… Одна я у вас — дрянь! Я — дрянная! Дрянная!

АЛЕКСАНДР. Ты — славная!

АННА. Ради бога, оставь!

Звучит телефонный вызов.

АЛЕКСАНДР /берет телефон/. Алло! Кто это? Вас плохо слышно! Спартак? Вы — из шахты? Из префектуры?! Как из-под земли! Да… теперь вроде — лучше. Что!? Нападение!? Бог мой! Есть раненый!? Не удалось задержать!? Хорошо еще, их не пустили на шахту… Егуда? Он только что мне звонил… Бранился, нес вздор, а потом отключился… Что?! Что?! Вы готовы ему все простить!? Даже взрывы на шахтах? /Смеется, обращаясь к жене./ Говорит: «Не пойман — не вор». Вот Спартак! /В микрофон./ Извините, это я — Анне.

АННА. Александр, ты — просто ребенок!

АЛЕКСАНДР /в микрофон/. Если вам по пути, — заезжайте… На минутку хотя бы… /Кладет телефон./ Так плохо слышно… как будто из преисподней!

АННА. Я бы не удивилась…

АЛЕКСАНДР /перебивая/. Спартак удивительный человек!? В нем, в самом деле, есть что-то античное — героическое… Эти люди нередко скрывают ранимые души за напускной простотой…

АННА. И с ними тебе — не так страшно?

АЛЕКСАНДР /печально улыбаясь/. О, если бы… Я боюсь, что…

АННА. Опять ты чего-то боишься! Твое «чувство самосохранения»…

АЛЕКСАНДР. Это у других — «чувство»… У меня — конец света!

АННА. Ну, почему ты — такой, Александр?!

АЛЕКСАНДР /достает портсигар, спички, закуривает/. По-видимому, от избытка каких-нибудь заполошных гормонов… Я думал об этом. Страх нужен для выживания. Он гонит животное от опасного места, чтобы спасти… Но душу, наделенную воображением, он же низводит до животного состояния. Каждый, кто бы он ни был, приговорен к «высшей мере»! И без права обжалования… Как с этим жить? Только вера в «Загробное Царство» выручает людей от безумия с незапамятных дней… Богословы любили потолковать о ТВОРЦЕ, о СОЗДАТЕЛЕ и ПРОВИДЕНИИ, пускаясь на хитрости, только бы не поминать «всуе» имени БОГА, которого чем больше ищешь, тем меньше «находишь»… «Блаженны нищие духом!» — вот лозунг «зверопитомника»… Однажды «прозорливый питомец» постигнет СМЫСЛ БЫТИЯ… Думать об этом невыносимо!

АННА. Но есть же что-то святое!

АЛЕКСАНДР. Свята жизнь, подарившая мне тебя и малышку! А мысль человеческая пока… едва брезжит. Мы как будто уже не нуждаемся в БЛАГОТВОРНОМ ОБМАНЕ, но попытка прожить только разумом всякий раз почему-то обходится дорогою ценой.

АННА. Я тоже не верю в «Потустороннюю Жизнь».

АЛЕКСАНДР. Очень многие так говорят… но в душе все же теплится «искра»… Я лишен даже этого. /Гасит сигарету в пепельнице./ АННА /обнимает мужа, гладит его вихры/. Горюшко ты мое, Александр! Может быть, все от того, что ты слишком любишь уединяться? Чего только ни приходит на ум, когда ты — один!

АЛЕКСАНДР. Есть право личности на «суверенное» пространство, куда не дано вторгаться постороннему. Нигде так не чувствуешь себя одиноким, как в шумной толпе… А спасительные ответы приходят, как правило, в уединенной тиши.

АННА /опускает руки/. О чем же можно додуматься в одиночку? /Пауза./ Мне кажется иногда… ты не тот, за кого себя выдаешь. Неуклюжий, рассеянный, робкий… ты бываешь безумным в любви. Кто же ты, мой хороший: «неведомый ангел», «посланник небесный»? Такие как ты лишь смущают наш ум…

АЛЕКСАНДР. Смеешься?

АННА. Я знаю, что принесла тебе горе… Я не достойна тебя. Давно собиралась уйти… Не могу оторваться… Но чувствую, скоро все кончится…

АЛЕКСАНДР. Расстаться с тобой!? Немыслимо! Анна, где бы я ни был, я слышу твой голос и вижу тебя…

АННА. Галлюцинации? Мне тебя жаль.

АЛЕКСАНДР. Нет! Счастье не обмануло меня!

АННА. Что ты имеешь в виду?

АЛЕКСАНДР. Просто счастье — нормальное состояние жизни… где каждая клеточка тела поет.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа! Папа! Ты где? Подойди ко мне, папа! Мне скучно!

АННА /опускается в кресло/. Ты слышишь? /В голосе Анны — скрытая ревность./ Она зовет папу. Ей скучно. Ступай.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа! Папа!

АЛЕКСАНДР. Иду! /Удаляется в детскую./ ГОЛОС ЛИЗЫ. Сыграй же мне… нашу любимую.

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Что с тобой делать, конечно, сыграю…

Свет гаснет. Доносится удар колокола. Кружатся, пляшут багровые сполохи. А когда они затухают, перед нами — та же гостиная. Все — как прежде… Только ушло «настроение утра». Из неплотно прикрытой стеклянной двери льется мелодия для флейты из оперы Кристофа Виллибальда Глюка «Орфей и Эвридика». Некоторое время Анна, понурившись, сидит в кресле, затем встает, медленно удаляется в детскую. Из прихожей появляется человек атлетического сложения в облегающей кожанке. Прислушиваясь, он морщится, словно от боли. Флейта смолкает.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа, играй!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. По-моему кто-то пришел… Я взгляну.

АЛЕКСАНДР /появляется в холле, замечает человека в кожанке/. Спартак! Я так рад, что вы заглянули!

СПАРТАК. Я — на минуту… Ты даже не запираешь дверей! Дождешься, — придут и сюда!

АЛЕКСАНДР. Как это все неприятно!

СПАРТАК. «Неприятно»!? Да если бы этих ублюдков пустили на шахту, меня бы тут уже не было! /Пауза./ Слушай… а ты славно дудишь!

АЛЕКСАНДР. Вам нравится?

СПАРТАК /со скрытой иронией/. Слеза прошибает…

АЛЕКСАНДР. Красивая музыка — редкое счастье! Когда-то это играли в проходах метро… Флейтистам из милости подавали на жизнь.

СПАРТАК. Вот, вот…Если шайке Егуды удастся нас одолеть… то ты со своею пиликалкой сможешь спуститься в метро… Ну а мне куда деться прикажешь?

АЛЕКСАНДР /достает портсигар, спички/. Я закурю?

СПАРТАК. Ты хозяин.

АЛЕКСАНДР /закуривает/. Не торопите меня… Дайте с духом собраться.

СПАРТАК. Так я и думал! Канальи! После того, что они с тобой сделали там, на дороге, ты не решишься приехать на шахту! На это и был их расчет!

АЛЕКСАНДР /печально опускает голову/. Я приеду…

СПАРТАК. Ну, ну… А чего ты, вдруг, скис?

АЛЕКСАНДР /тихо/. Лиза… Что будет с ней?

СПАРТАК. Да… Тут вышел прокол.

АЛЕКСАНДР. Это что-то наследственное… Я часто хвораю… Мне нельзя было даже мечтать о ребенке!

СПАРТАК. «Наследственное»!? Не болтай ерунды!

АЛЕКСАНДР. Вы так говорите… как будто вам что-то известно!

СПАРТАК. Хоть в чем-нибудь, Корифей, я могу разбираться? Или ты уже узурпировал право на ИСТИНУ!

АЛЕКСАНДР /тихо/. К ИСТИНЕ можно лишь без конца приближаться…

СПАРТАК. Нет же! ИСТИНА — «барышня», нуждающаяся в ласке и покровительстве! /Смеется./ АЛЕКСАНДР /замечает появившуюся из детской жену/. Вот и Анна!

АННА /прижимает палец к губам/. Т-с-с-с… Она засыпает.

АЛЕКСАНДР /понизив голос, обращается к жене/. Знакомься. Это и есть наш Спартак.

Анна и СПАРТАК молча обмениваются кивками.

ГОЛОС ЛИЗЫ /капризно/. Папа! Папочка, где ты? Ну, подойди же!

АЛЕКСАНДР /громко/. Иду, моя крошка! /Гасит сигарету в пепельнице./ Простите. Я на минутку. /Удаляется в детскую./ СПАРТАК /АННЕ/. Ну, здравствуй… Как ты тут… с ним? /Пауза./ Молчишь? Понимаю… И ты меня тоже пойми: ведь тогда я не мог знать всего…

АННА /приближается к СПАРТАКУ/. Негодяй! /Дает гостю пощечину./ СПАРТАК /спокойно/. Сама виновата: поторопилась с ребеночком.

АННА. Подлец! /Снова бьет СПАРТАКА по лицу./ СПАРТАК. Бей, бей… Но учти, с твоим Александром мы — в «общей упряжке».

АННА /отходит к окну/. Господи! Что между вами может быть общего!?

СПАРТАК. Мы делаем Правое Дело.

АННА. «Правое»!? Я сожалею, что так мало смыслю в ваших делах!

СПАРТАК. И не нужно… «Любящей женушке» — не к чему «смыслить»?

АННА. Да, «любящей»! Только ты тут при чем!

СПАРТАК. Когда-то не так ты со мной разговаривала!

АННА. Всю жизнь себя буду казнить!

Из детской появляется АЛЕКСАНДР.

АЛЕКСАНДР. Она спит… /Спартаку./ Вам — чай? Кофе?

СПАРТАК. Горячего не выношу!

АННА. Мне надо идти. /Прихватив кувшин с подоконника, удаляется влево под арку./

АЛЕКСАНДР немного растерянно провожает глазами жену, потом внимательно смотрит на гостя.

СПАРТАК. Вот от холодненького не откажусь. /Приближается к столику, бесцеремонно наполняет стакан из сифона./ АЛЕКСАНДР. Спартак, вы, случайно, не заболели?

СПАРТАК. Что-то путаешь, корифей. /Смеется./ Это ты у нас — «вечно больной»! /Пьет./ АЛЕКСАНДР. У вас горят щеки…

СПАРТАК. Такая жарища, а пойло… — без кубиков льда!?

АЛЕКСАНДР. Льда не держим: чуть что, у меня болит горло…

СПАРТАК. А я вот привык к сквознячкам. /Ставит стакан на место./ АЛЕКСАНДР. Стараюсь их избегать. /Достает портсигар, сигарету, собирается чиркнуть спичкой./ СПАРТАК. Постой… я тут чуть не забыл! /Извлекает из кармана зажигалку, «высекает» огонь, дает АЛЕКСАНДРУ прикурить./ АЛЕКСАНДР. Благодарю!

СПАРТАК. Я тоже когда-то курил… Хватило ума это бросить… Осталась вещица. Красивая, правда? Держи, корифей. На, дарю! /Вкладывает зажигалку в ладонь АЛЕКСАНДРА./ АЛЕКСАНДР /рассматривает подарок/. В самом деле — красивая! Я ваш должник.

СПАРТАК. Ты бы лучше исполнил свой долг, как инспектор! Ну, ладно… Мне надо идти. Жду на шахте. Тепличных условий не обещаю: вся техника «дышит на ладан». Ни дня — без поломок… Приедешь — сам убедишься. Пока! Выше голову! И не слушай «лукавых»! /Жмет АЛЕКСАНДРУ руку, удаляется в сторону прихожей./

АЛЕКСАНДР в задумчивости стоит у окна, курит. Появляется АННА.

АЛЕКСАНДР /всматривается в лицо жены/. Опять слезы?

АННА. /игнорируя замечание/. Какое у тебя «общее» дело с этим человеком?

АЛЕКСАНДР. Со Спартаком?! Ну… прежде всего, у нас с ним — «общая» «альма-матер»: мы заканчивали одну академию… А что такое?

АННА. Какой-то шутник придумал недавно ученое звание «корифей»… И первым его удостоился ты. Все нелепое почему-то липнет к тебе.

АЛЕКСАНДР. Ты слишком строга.

АННА. Не люблю, когда над тобой потешаются! /Переводит дыхание./ Александр, я знаю, что область науки, где ты подвизаешься, носит название ПРОТОЖИЗНЬ… Это что-то вроде «преджизни» — так ведь?

АЛЕКСАНДР. В общих чертах…

АННА. И что вы там намудрили?

АЛЕКСАНДР. Видишь ли… там, где, как ты выражаешься, я «подвизаюсь», существует досадная разноголосица мнений. Одни утверждают, что жизнь занесли на планету метеориты. Другие, — что дело не обошлось без пришельцев извне. Третьи настаивают на едином ТВОРЦЕ. Четвертые видят здесь козни бездельников из СОПРЕДЕЛЬНОГО ИЗМЕРЕНИЯ. И так без конца… Нам хотят доказать, что о сущем мы знаем не больше слепого котенка…

АННА. А вы?

АЛЕКСАНДР. Как и прежде, стоим на естественном происхождении жизни…

АННА. А Егуда?

АЛЕКСАНДР. Егуда ведет настоящую травлю «естественников»… Ну да Бог с ним… Важно другое: «букет» разногласий, в последнее время свелся к вопросу: что было до появления на Земле материала, из которого «слеплена» жизнь. Я имею в виду белок — ПРОТЕИН.

АННА. «Что было до появления…»?!

АЛЕКСАНДР. Да… В свое время лабораторным путем из аминокислот получили так называемые «коацерваты» (переводится как «загребатели») — добелковые соединения, уже обладающие, правда в зачаточной форме, обменом веществ и отбором…

АННА. «Лабораторным путем…»?!

АЛЕКСАНДР. В этом — суть! Потому что, случись обнаружить природные «коацерваты», точнее, следы их былой жизнедеятельности… — мы имели бы ключевой аргумент в пользу естественного происхождения жизни…

АННА. И Егуда с компанией были бы посрамлены?

АЛЕКСАНДР. Ты сейчас говоришь как Спартак.

АННА. Кстати, а какова его роль в этой «склоке»?

АЛЕКСАНДР. Наверно, ты слышала, старые шахты, где роются палеонтологи, называют «палеошахтами»…

АННА. Ну?

АЛЕКСАНДР. Так в одной из них ассистентами Спартака обнаружен был след, чрезвычайно похожий на…

АННА /улыбается/. «Ключевой аргумент»?

АЛЕКСАНДР. Хотелось бы верить…

АННА. А что, есть сомнения?

АЛЕКСАНДР. Сколько угодно. Мне как раз и вменяется, как инспектору, подписать протокол о корректности этой находки.

АННА. Вот как!? Дай-ка сообразить… Твои «загребатели», или как их там — «ка…ко…» АЛЕКСАНДР. «Коацерваты».

АННА. Я так понимаю, если бы их нашли не в пробирке, а где-то в земных отложениях, — они могли бы считаться предтечами живого белка — ПРОТЕИНА…

АЛЕКСАНДР. Уж ты извини, но речь здесь — не о самих «загребателях», а о следах их «былой жизнедеятельности»… Кстати, об этом как раз — моя монография.

АННА. Прямо как у Гомера — с его «Илиадой»!

АЛЕКСАНДР. При чем тут Гомер?

АННА. Он дал описание взятия греками Трои, а, несколько тысячелетий спустя, следуя тексту поэмы, некто, по имени Шлиман, нашел под слоями наносов развалины города…

АЛЕКСАНДР. Мне тут отводится роль…

АННА. Слепого рассказчика!

АЛЕКСАНДР. Что-то тебе здесь не нравится…

АННА. Несправедливость! Когда Шлиман-везунчик купался в лучах своей славы, Гомер был давно уже в мире теней.

АЛЕКСАНДР. Дело вовсе не в «справедливости»… А в некорректности приведенной тобой параллели…

АННА. Оставим Гомера в покое… Ну, выяснится, кто-то из вас заблуждался, а кто-то был прав… А дальше-то что? Разве это так важно?

АЛЕКСАНДР. Открытия такого масштаба влияют на весь ход истории!

АННА /улыбается/. Это уж — слишком! Кто может знать, как все обернется… И вообще, чего вы все добиваетесь?

АЛЕКСАНДР /тихо/. Истины…

АННА. Но для этого жизнь чересчур коротка!

АЛЕКСАНДР /содрогается/. Коротка… До безумия!

АННА /с сочувствием/. Боже мой, если ты так страдаешь… звони Спартаку. Пусть везет «протокол»… В конце концов, можно и здесь подписать.

АЛЕКСАНДР /тихо/. Зачем ты меня обижаешь?!

АННА /раздражаясь/. Послушай, другой бы на твоем месте не метался по дому, не сосал сигарету за сигаретой, а взял бы да… съездил на шахту.

АЛЕКСАНДР /печально/. И ты меня гонишь!

АННА /приближается к АЛЕКСАНДРУ, нежно обнимает его/. «Гоню»!? Александр, никто не догадывается, как мне с тобой славно! Хороший мой! Я бы тебя никуда не пустила… Да ведь — не слепая! Уже невозможно смотреть, как ты себя мучаешь!

Свет меркнет, а когда зажигается снова, на сцене — подземная галерея палеошахты. Слышится ровный гул работающих транспортеров. В задней части сцены — слева направо: створки раздвижной двери, ведущей в тамбур; на фоне крупной надписи: «Вызов клети подъемной машины» свисает пестрый шнур с утолщением на конце; правее — створки, закрывающие вход в ствол шахтной клети (лифта) и две одностворчатые двери во внутренние помещения галереи. Перед крайней дверью справа — ступенька. Проемы окантованы серебристым металлом. Такими же полосами разукрашены серые стены. Блестящие линии призваны, очевидно, свидетельствовать о каких-то претензиях на независимый вкус.

Раздвигаются створки, ведущие в шахтный ствол. Из подъемной «клети» выпархивает стайка людей в серых касочках и серых накидках с прикрепленными на груди плоскими фонарями — это ассистенты СПАРТАКА. Сам СПАРТАК, в накидке и каске черного цвета, выходит следом за ними. За СПАРТАКОМ, едва передвигая ноги, плетется АЛЕКСАНДР, одетый в белый шахтный комплект и поддерживаемый с боков ассистентами.

АССИСТЕНТЫ. Приехали! Милости просим! /В течение всего действия АССИСТЕНТЫ могут подавать свои реплики в унисон, вторить, перебивать друг друга и вообще проявлять известную самостоятельность в рамках этого коллективного персонажа./

Привалившись к стене, АЛЕКСАНДР тяжело переводит дыхание. СПАРТАК подает знак рукой, — помощники возвращаются в клеть, изнутри задвигают входные створки ствола шахты.

СПАРТАК /АЛЕКСАНДРУ/. Что, закружилась головка?

АЛЕКСАНДР. Эта клеть — настоящая камера пыток! Летишь словно в пропасть…

СПАРТАК. Все же ты прикатил на своем «драндулете»! Могли опять сбить… Хоть кто-нибудь видел тебя?

АЛЕКСАНДР. Сомневаюсь… Я выехал затемно.

СПАРТАК /смеется/. Конспиратор ты наш! Ну вот мы тебя и дождались! Тут, кстати, не только следы ископаемых тварей… Вся техника, можно сказать, ископаемая! Скоро нечем будет породу поднять на гора!

АЛЕКСАНДР /озираясь/. Где мы?

СПАРТАК. Служебная галерея. Раньше здесь бегали вагонетки. А мы переделали все на свой лад. /Показывает на вторую дверь, считая от правой кулисы./ Тут, например, — моя канцелярия, где ты поставишь свою закорючку на протоколе. /Обводит руками сцену./ А чтобы не было скучно, — кое-что освежили, добавили, так сказать, блеска… Как ты находишь?

АЛЕКСАНДР /смущенно/. Простите… Возможно, на шахте эти полоски — чуть-чуть…

СПАРТАК /смеется/. Понимаю, ты хочешь сказать: «выпендреж»? Инспектор, у нас не обычная шахта! Уже близок час, когда она станет «священной Меккой» палеонтологов!

АЛЕКСАНДР /пожимает плечами/. Ну, ну… /Показывает в сторону тамбура./ А теперь нам — туда? Если я не ошибся, там — выработка?

СПАРТАК. Не спеши, корифей… Перед выработкой мы поставили тамбур, чтобы здесь, в галерее, ты мог обойтись без дыхательной маски.

АЛЕКСАНДР /мнется/. Нельзя ли мне где-нибудь… перекурить? Я бы вышел, куда мне укажут…

СПАРТАК. Ты же курил наверху?! Что? Со страху кондрашка берет? Ты же знаешь, на шахте не курят! С рудничными газами шутки плохие… /Показывает в сторону тамбура./ Там «…крохотной искры достаточно, чтобы… Земля содрогнулась, — как пишут в книжонках, — до самого корня глубин»!

АЛЕКСАНДР /ежась, механически повторяет/. «…до самого корня глубин».

СПАРТАК. Ну? Курить еще хочется?

АЛЕКСАНДР. Хочется…

СПАРТАК. Вот что… Сдай сигареты! /Принимает у АЛЕКСАНДРА портсигар, прячет в полость накидки./ Верну на обратном пути. Инспектор, здесь пока все в твоей власти. /Кивает в сторону тамбура./ Кто знает, что нас там ждет?

АЛЕКСАНДР /растерянно/. В каком смысле?

СПАРТАК. Не валяй дурака! Разве я не показывал снимки и сколы породы? Ты — в шахте! Можно сказать, подвиг свой — совершил! В канцелярии тебя ждет протокол… Наверху — портсигар, твоя Анна, дочурка… и наша с тобою победа! Пауза./ А если ты мне не веришь… /Дергает шнур вызова клети подъемной машины./ Можешь катиться домой!

АЛЕКСАНДР. Разыгрываете? Я же вас знаю!

СПАРТАК. Ты прав. /Смеется./ Я тебя проверял… Ну, чего приуныл, корифей? Все в порядке… Пока что.

АЛЕКСАНДР /тихо/. Со мной так всегда: все как будто нормально… а мне — неспокойно. Мне кажется, я — в западне, я — заложник какой-то ЕДИНСТВЕННОЙ ПРАВДЫ… которую собираются мне навязать…

Опять раздвигаются створки шахтного лифта. Из клети выпархивает ассистент и, приблизившись к СПАРТАКУ, что-то шепчет ему на ухо.

СПАРТАК /прерывая помощника/. Ладно… Вносите! И без суеты!

Двое ассистентов выносят из клети и ставят слева от входа в тамбур носилки, на которых, задрав подбородок, лежит человек с забинтованной грудью. Повязка набухла от крови.

АССИСТЕНТЫ /Александру/. Нам очень жаль, что так вышло! Очень жаль! Очень жаль!

АЛЕКСАНДР /приближается к носилкам/. Авария?

СПАРТАК. Хуже… Надеялись, нас оставят в покое… Придется тебя огорчить: наверху — опять… снайперы.

АЛЕКСАНДР. «Снайперы»!? Только их не хватало! Мне всегда не везет! /Возмущенно./ Что же это такое!?

СПАРТАК /с усмешкой/. «Привет»… от «ученых друзей»!

АССИСТЕНТЫ. Ох, уж эти друзья! Ох, соколики!

АЛЕКСАНДР. Надо вызвать полицию!

СПАРТАК. Надо бы… Но «соколики» нарушили связь. По существу, мы отрезаны.

АЛЕКСАНДР /склоняется над носилки/. Он еще жив?

СПАРТАК. Спит. Ему вспрыснули морфий.

АЛЕКСАНДР. Его надо срочно — в больницу!

СПАРТАК. И снова ты прав… /Показывает вверх./ Но там ведь стреляют. Я удивляюсь, как ты проскочил?!

АЛЕКСАНДР. Я выехал затемно.

СПАРТАК. Стало быть, снайперы появились с рассветом…

АЛЕКСАНДР /горячо/. Мы не можем ждать темноты: человек истекает кровью! Неужели нет выхода?

СПАРТАК /как бы в раздумье/. У нас есть наклонная выработка, по которой порода «идет» на гора… Отвал — на отшибе от прочих строений. Но ствол очень узкий — пешком не пройдешь… Впрочем, можно попробовать прокатиться на ленте… «Громилы» скорее всего контролируют местность… Уж если идти, так всем сразу: по одному не прорваться. А повторить не дадут.

АЛЕКСАНДР. Так чего же мы ждем?

СПАРТАК. Понимаешь… /Показывает вверх./ Им этого только и надо! Если удастся нас «выкурить»… — шахту взорвут! Как уже взорваны — многие… И тогда мы с тобой никому ничего не докажем!

АЛЕКСАНДР. Но человек истекает…

СПАРТАК. Инспектор! Нам объявили ВОЙНУ! А война не бывает без крови! Тут важно другое: нельзя допустить, чтобы кровь была пролита зря! /Кивает в сторону раненого./ Если бы он мог сейчас говорить, то потребовал бы довести до конца наше дело!

АЛЕКСАНДР. Уйдет много времени!

СПАРТАК. Больше теряем на разговоры! Пока протокол не подписан, мы — не можем сбежать!

АЛЕКСАНДР /показывает вверх/. А если они, вдруг, прорвутся сюда?

СПАРТАК. У нас есть вот это. /Раздвинув полы накидки, демонстрирует ножны с кинжалом на красном ремне./ АЛЕКСАНДР. Ножи!?

СПАРТАК. Здесь годится только такое оружие.

АЛЕКСАНДР. Думаете, это их остановит?

СПАРТАК /смеется/. Как всякая тварь, человек в своем роде — пузырь… Проткни, и все выйдет, и нет человечка!

АЛЕКСАНДР. Но раненый! Все-таки, что если мы… — в другой раз?

СПАРТАК. Другого раза не будет! Это ты можешь понять?

АЛЕКСАНДР. Ну тогда поспешим! /Решительно приближается к тамбуру./ Я готов! Мы идем?

СПАРТАК. Ты еще не готов. /АССИСТЕНТАМ./ Друзья, помогите коллеге!

АССИСТЕНТЫ. С большим удовольствием! С радостью! Счастливы будем помочь! /СПАРТАК извлекает из полости накидки и надевает на лицо дыхательное устройство — символическую маску, которая, подно греческой театральной маске, может иметь «выражение». АССИСТЕНТЫ показывают, как обращаться с маской, помогают гостю и сами надевают себе дыхательные устройства./ Ваша маска — в кармане накидки. Извлекаем… и делаем так…

АЛЕКСАНДР. Я попробую сам. /Надевает маску./ АССИСТЕНТЫ. Превосходно! У вас получается!

АЛЕКСАНДР. Вы так любезны!

АССИСТЕНТЫ. Вы оказали нам честь!

СПАРТАК /с улыбкою наблюдая, как помощники обхаживают АЛЕКСАНДРА/. Славные мальчики, правда?

АЛЕКСАНДР. Нет слов.

СПАРТАК /посмеиваясь, стучит себя в грудь/. Мое воспитание! /После паузы./ Ну? Ты готов? Тогда с богом! /Раздвигает дверные створки./

Люди входят в тамбур и задвигают створки изнутри. Раздается звуковой сигнал. «Раненый» открывает глаза, сбрасывает бинты, вскакивает с носилок, ставит к стене баночку с «кровью» и упархивает в сторону левой кулисы. Свет гаснет… и вновь зажигается.

На сцене — разорванное лучами прожекторов гулкое пространство. Где-то в глубине угадывается бархатно-черная стена выработки. Слева — внутренние створки тамбура. Справа, в полуметре от почвы, между цепочками огоньков, уходящими вверх, покачиваются две одноместные «люльки». Тихо. Слышно, как где-то падают капли.

Раздвигаются створки тамбура, — появляются АССИСТЕНТЫ, СПАРТАК, АЛЕКСАНДР.

АССИСТЕНТЫ /АЛЕКСАНДРУ/. Проходите пожалуйста! Будьте как дома! Вам здесь понравится!

СПАРТАК /тихо/. Угомонитесь, ребята. /Взяв под локоть, ведет АЛЕКСАНДРА на средину сцены, обводит пространство рукой./ Тут — истинный рай для палеонтолога! Пустоты образвались когда-то при сдвиге горных пород… Жаль только вот, без дыхательной маски долго здесь не протянешь.

АЛЕКСАНДР /показывает вверх в сторону правой кулисы/. А что за огни наверху? Какое-то длинное тело… Похоже на гусеницу…

СПАРТАК. «Мокрица» — наша висячая лаборатория.

АЛЕКСАНДР. Она вся сияет!

СПАРТАК. От влаги. Учти, там на мокром настиле легко поскользнуться и выпасть, — костей не собрать.

АЛЕКСАНДР /вздрагивает/. Нам нужно — туда!?

СПАРТАК. Что поделаешь…

АЛЕКСАНДР. А нельзя ли… где-нибудь здесь?

СПАРТАК. Я уже предлагал… перейти в канцелярию?

АЛЕКСАНДР. Опять шутите?

СПАРТАК. Уже не до шуток! У меня лежит раненый… Ты обязан исполнить свой долг! Все, что нужно для этого, — там наверху.

АЛЕКСАНДР. Что у вас — наверху?

СПАРТАК. Только штатные «палеокомплексы» те, что сами делают срезы, анализы, съемку и маркировку пластов…

АЛЕКСАНДР. Я в свое время участвовал в их разработке… А вот с «мокрицами», честно признаться, дел не имел! Почему…

СПАРТАК /раздраженно/. «Почему эти «коацерваты» не спросили тебя, где им лучше селиться?» АЛЕКСАНДР /показывает вверх/. Простите, а как мы туда попадем? Эта штука опустится вниз?

СПАРТАК. Нам пришлось бы тогда ждать неделю… Но ты не волнуйся, минут через пять мы уже будем там. /Приближается к люлькам, усаживается в одну из них, показывает на другую./ Ваше кресло, инспектор! /АССИСТЕНТАМ./ Помогите коллеге!

АССИСТЕНТЫ. С радостью! /АЛЕКСАНДРУ./ Будьте любезны, садитесь сюда. Осторожненько! /Пока АЛЕКСАНДР усаживается, АССИСТЕНТЫ придерживают люльку, застегивают предохранительный ремень./ Так… так… и так…Вот и все!

АЛЕКСАНДР. Благодарю.

АССИСТЕНТЫ. Это мы благодарны за честь! Были счастливы!

СПАРТАК /АССИСТЕНТАМ/. Все, все… Успокоились! /Посмеиваясь, обращается к АЛЕКСАНДРУ./ А чего это ты побледнели?

АЛЕКСАНДР /показывает в сторону тамбура/. Мы здесь балагурим, а там человек истекает…

СПАРТАК. Действительно, мне бы сейчас погонять твою милость, чтобы шустрей поворачивался! Только ведь… и тебя тоже — жаль.

АЛЕКСАНДР. Извините…

СПАРТАК. Ну что? Ты готов? Тогда — с богом! /Выработка исчезает во мраке. В световом пятне — АЛЕКСАНДР и СПАРТАК. Люльки подъемника устремились вверх, о чем свидетельствуют цепочки убегающих вниз огоньков. АЛЕКСАНДР корчится, едва сдерживая крик./ Как ты там, корифей?

АЛЕКСАНДР. Вам… все равно не понять…

СПАРТАК. Ну куда нам. /Смеется./ АЛЕКСАНДР. Мне плохо… Кожей чувствую пропасть…

СПАРТАК. Возьми себя в руки, инспектор!

АЛЕКСАНДР. Я невезучий…

СПАРТАК /хохочет/. Действительно, ты всегда был у нас «недотепою номер один»: то схлопочешь синяк, то набьешь себе шишку, то копчик сломаешь, то глотнешь кислоты… То головка — в бинтах. То — костыль! То — корсет! То — лубки! То — коляска! Мы со смеху дохли, когда вспоминали тебя! А потом ты удрал в теоретики… Но от судьбы не сбежишь! Она — вот она! Здесь! Тут, как тут!

АЛЕКСАНДР. Я был сама осторожность, продумывал каждый свой шаг… И чем больше продумывал, тем больней ушибался.

СПАРТАК. Еще ты у нас был любителем уединяться. Вечно тебя выволакивали из каких-то углов. Тогда как нормальные люди должны быть как на ладошке хрусталики — на виду, на свету, и в едином строю!

АЛЕКСАНДР. Одному лучше думается…

СПАРТАК. Уединившийся думать — всегда подозрителен: Бог его знает, что там втемяшится… И вообще, чего думать? Живем один раз! Жизнь — ИГРА!

АЛЕКСАНДР. Да, в забавах вы знаете толк.

СПАРТАК. Извини, но ИГРА — не «забава»! ИГРА — ритуал, возвышающий избранных над толпою непосвященных! Впрочем… тебе это не интересно… Внимание! Мы прибываем!

«Бегущие» огни замедляют «бег» и гаснут. Люльки исчезают во мраке, а над сценою появляется зарево.

ГОЛОС СПАРТАКА. Приехали! Становись на настил! Не цепляйся за штангу! Здесь узкая щель… Перешагивай. Вниз не гляди, а то грохнешься! /Хохочет./ Ну, корифей, знал, что ты не герой, но чтоб так вот трястись!? Руку… Руку давай! Я держу! Веселее! Вперед! Вот и все! Ну? Чего же ты встал? Шевелись!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Послушайте! Я вам не мальчик — меня понукать!

ГОЛОС СПАРТАКА. Ты — младенец!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА /растерянно/. Но у меня есть семья…

ГОЛОС СПАРТАКА. Подумаешь… И земноводное «Аксолотль» размножается в фазе личинки.

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Однако…какая находка!

ГОЛОС СПАРТАКА. Мы время теряем!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Бог мой, а что если ваша «Мокрица» — ловушка! Простите меня, ради Бога, но все может быть… Если я не смогу подписать протокол? Ну, допустим, возникнут сомнения… Вдруг, я откажусь, что тогда со мной будет? Почему вы молчите?

ГОЛОС СПАРТАКА. Нет слов… Но одно я скажу: в чем, действительно, ты корифей… это — в мнительности! /Хохочет./

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Зарево света над погруженной в темноту сценой, как в конце первого действия.

ГОЛОС СПАРТАКА. Все! С меня хватит! Больше ждать не могу!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Это чудо! Не верю глазам! Спартак! Ну хотя бы — минуточку!

ГОЛОС СПАРТАКА. Ты издеваешься?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Не сердитесь, прошу вас! Я так благодарен за все, что вы сделали!

ГОЛОС СПАРТАКА. А я сыт по горло! Довольно! Заканчивай! Все! Ты забыл? У нас раненый!

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Голова идет кругом! Подумать не смел, что увижу такое! Нет сил оторваться…

ГОЛОС СПАРТАКА. Ну что? Ты идешь?

ГОЛОС АЛЕКСАНДРА. Все… Иду.

ГОЛОС СПАРТАКА. Занимай свое место и не суетись! Спокойнее. Застегни ремешок. Ишь ты — шустрый какой! Погоди, я устроюсь… Готов? Ну, поехали!

Зарево над сценой гаснет. Освещены только люльки. «Бегущие» огоньки показывают «спуск».

АЛЕКСАНДР /восторженно/. Бог мой, какая удача, что вы наткнулись на этот разлом!

СПАРТАК. Мы сначала «наткнулись» на твою монографию и узнали, что надо искать. Так что ты у нас — вроде Гомера, сочинившего о троянской войне… А я — вроде Шлимана, раскопавшего то, что от Трои осталось.

АЛЕКСАНДР. И Анна это заметила… Как сговорились.

СПАРТАК. Что, подозрительно?

АЛЕКСАНДР. Просто забавно.

СПАРТАК. А ты меня удивил, корифей! Я извелся, пока ты визжал от восторга! Как будто сорвался с цепи! Нажимал на все клавиши сразу! Так разошелся… — я думал, ты нас взорвешь!

АЛЕКСАНДР. Простите, я волновался. О, Бог мой, я брал эти пробы своими руками… Какие следы! Еще не было случая, чтобы прогноз подтвердился так полно! Какое везение! Я просто счастлив! Поверьте, нет слов, чтобы выразить…

СПАРТАК /спокойно/. Слов и не надо… Достаточно подписать протокол. Не устал, Корифей?

АЛЕКСАНДР. Я!? Нисколько!

СПАРТАК. Прошло… три часа!

АЛЕКСАНДР. В самом деле!? Не верится!

СПАРТАК. Хочешь верь, хочешь нет… Мы приехали!

АЛЕКСАНДР. Как!? Уже!?

«Бегущие» огни замедляют «бег». На сцене — опять дно выработки.

АССИСТЕНТЫ /аплодируют/. Браво! Браво! С удачной инспекцией!

СПАРТАК /АССИСТЕНТАМ/. Всем спасибо! Ну, хватит! Угомонились!

АССИСТЕНТЫ помогают АЛЕКСАНДРУ и СПАРТАКУ освободиться от ремней и встать на ноги. Убирают люльки за кулисы. СПАРТАК, взяв под локоть, ведет АЛЕКСАНДРА к тамбуру.

АЛЕКСАНДР /кивая в сторону АССИСТЕНТОВ/. Они не обидятся?

СПАРТАК /хохочет/. Что ты!? Они не обидчивые… А главное — преданы делу! Классные мальчики! Все из лучших семей! Порода!

АЛЕКСАНДР. «Голубая кровь»?

СПАРТАК /пристально смотрит на собеседника/. Ты на что намекаешь?

АЛЕКСАНДР. А вы?

СПАРТАК. Понимаешь, я тоже волнуюсь. Заметил: путь к дому короче, когда дело сделано? Время — резвый бегун, но у него на дистанции есть достойный соперник… — результативное действие… Хватит! Наслушались вздора! Каких колоссальных усилий нам стоили эти находки! /Похлопывает АЛЕКСАНДРА по плечу./ Но и ты, корифей, — молодец! Устоял! Понимаешь, что теперь нужно? Турнуть всех любителей жвачки сомнений! Чтобы духу их не было! Всякие поводы для кривотолков, дискуссии, споры — лишь развращают умы! /АССИСТЕНТЫ, обогнав АЛЕКСАНДРА и СПАРТАКА, открывают тамбур, пропускают в него шефа и гостя, заходят сами, закрывают тамбур изнутри. Свет гаснет, но голос СПАРТАКА продолжает звучать./ Пока есть сомнения, существует опасность отхода от магистральных путей! Настоящую ИСТИНУ нельзя опровергнуть… Но можно заговорить. И вот тут нужна бдительность. Мы обязаны…/Некоторое время голос звучит как бы издалека и невнятно. Зажигается свет. На сцене — опять служебная галерея. Звучит сигнал. Из-за кулисы выпархивает «раненый», он споро укладывается на носилки, натягивает на себя бинты, прячет под них баночку с «кровью», плеснув из нее, предварительно, на пол, и замирает, выпятив подбородок. Сигнал обрывается. Раздвигаются створки тамбура, пропуская людей в галерею. АССИСТЕНТЫ, сняв маски, как тени, уносятся в сторону правой кулисы. АЛЕКСАНДР сутулится, ежится, закрывает ладонями уши. СПАРТАК, сложив маску, кладет ее в полость накидки и продолжает вещать./ Великое дело заслуживает, чтобы ради него шли на жертвы, забывая себя… /АЛЕКСАНДРУ./ Что с тобой, корифей? Ты чего опять скис? /Кричит./ Маску! Маску снимай! /АЛЕКСАНДР снимает маску, пытается спрятать./ Да не мни! Аккуратней! /АЛЕКСАНДР вздрагивает, роняет маску, подбирает, суетливо прячет в полость накидки./ В чем дело?!

АЛЕКСАНДР /кивая в сторону носилок/. Я виноват перед ним!

СПАРТАК /громогласно/. Опять распускаешь слюни!

АЛЕКСАНДР. Когда так кричат, у меня все сжимается: кажется, вот сейчас… ударят в лицо.

СПАРТАК /смеется/. Говорят, Вседержитель, надумав однажды возвысить людей над скотами, решил, от щедрот своих, осчастливить двуногих способностью воображать… Но «подарочек» почему-то возьми, да примись «рисовать» Конец Света — так красочно и с такими детальками, что у несчастных «поехала крыша»! /Хохочет./ Тогда Господь сжалился и даровал людям СЛОВО, чтобы отвлечь от тоски…

АЛЕКСАНДР. Разве СЛОВО дано, чтобы лгать!?

СПАРТАК. В словах нет ни правды, ни лжи. Но расставленные в нужном порядке они защищают НЕТЛЕННЫЕ ИСТИНЫ от досадных случайностей!

АЛЕКСАНДР. Это ЛОЖЬ боится случайностей, чаще всего из-за них выплывая наружу.

СПАРТАК /весело/. Умница! /Раздаются грохот и скрежет. АССИСТЕНТЫ проносятся стайкой по галерее справа налево. Потом — тишина. Только слышно, как где-то падают капли./ Проклятье! Черт бы побрал эту рухлядь! Как чувствовал!

АЛЕКСАНДР /с тревогой/. Авария?

СПАРТАК. Да! Опять транспортеры заклинило! Ни дня — без поломки! /Направляется следом за АССИСТЕНТАМИ./ АЛЕКСАНДР. Постойте! /Показывает на носилки./ А как же быть с раненым?

СПАРТАК. Ты подожди меня здесь. Я — не долго.

АЛЕКСАНДР. А можно мне — с вами?

СПАРТАК. Там некому будет смотреть за тобой, — обязательно влезешь куда не положено… Лучше ступай в канцелярию (за подъемником — первая дверь). /Показывает./ Там не заперто. Почитай протокол (он лежит на столе)… А я мигом — туда и обратно! /Удаляется влево./ АЛЕКСАНДР /склоняется над носилками/. Он едва дышит. И я тут бессилен. /Бредет по галерее вправо./

Сцена на миг погружается в темноту, а затем перед нами — снова гостиная, в доме палеонтолога. Сам Александр, в белой накидке и касочке, стоит у окна. Между ним и стеклянной дверью в детскую — Анна. Сцена подернута дымкой.

АННА. Ты хотел меня видеть?

АЛЕКСАНДР. Все время хочу!

АННА. Не ты ли мне говорил о своем «суверенном пространстве»?

АЛЕКСАНДР. В нем пусто… когда тебя нет.

АННА. Но ты возбужден… Похоже на нервный подъем… Неужели — победа?!

АЛЕКСАНДР. Просто, мы были правы.

АННА. Кто — «мы»?

АЛЕКСАНДР. Я, Спартак… Нет, скорее, Спартак и его ассистенты… Потом уже — я.

АННА. Было страшно?

АЛЕКСАНДР /опускает голову/. Не надо об этом…

АННА. Спартак над тобой потешался?

АЛЕКСАНДР. Подбадривал…

АННА. То есть… хамил?

АЛЕКСАНДР. Это несправедливо! На шахте — проблемы: есть раненый, отказал транспортер… Но зато результат… Мне такой — и не снился!

АННА. «Не снился!?» Что с тобой делать? Хочу любоваться… и не могу сдержать слез! Обожаю… но умираю от горя! Зачем ты… «пришел»?

АЛЕКСАНДР. Успокойся…

АННА. Боже мой, я живу, как дурная трава… Люди молятся на святые иконы… А я… — на тебя! Понимаю, ты здесь — неспроста… Тебе выпала «миссия»… Выполнив, ты нас покинешь!

АЛЕКСАНДР. Опять за свое!? Ты не рада успеху?

АННА. Прости… Тут замешан Спартак. /Удаляется в детскую./ АЛЕКСАНДР. Погоди! Анна, стой! /Пытается догнать АННУ./ Что ты знаешь о нем? Ай! /Неожиданно, падает. Свет на мгновение гаснет. И снова на сцене шахтная галерея. АЛЕКСАНДР лежит, споткнувшись о ступеньку перед крайней дверью справа. На полу блестит выпавшая при падении небольшая вещица. Корифей потирает ушибленный лоб./ Ты уже здесь, моя шишечка?! Мы друг без друга не можем! /Подбирает выпавший предмет, прикладывает ко лбу, затем подносит к глазам./ Его подарочек! Сдал сигареты, а зажигалку оставил, — вполне в моем духе. Как тянет курить! Скорей! Поднимайся! Ступай, подпиши протокол и — наверх! /Встает, прячет в карман зажигалку, толкает ближнюю дверь./ Кажется, здесь канцелярия… /Вновь слышится шум работающего транспортера./ Заработал! Прекрасно! /Дергает ручку. Дверь не подается./ Он сказал, тут открыто… Да что я, — совсем обессилил!? /Яростно наваливается на дверь, и та неожиданно распахивается./ Ну и двери у них!? /Исчезает в проеме./

Звучит сирена. Слева появляется СПАРТАК с АССИСТЕНТАМИ.

СПАРТАК /шагая мимо носилок, поддает их ногой/. Кончаем валяться!

АССИСТЕНТЫ /вторя СПАРТАКУ и хихикая/. Кончаем! Кончаем! А ну поднимайся! Эй ты! Хватит спать!

СПАРТАК приближается к двери, за которой исчез корифей и, подбоченясь, ждет. Сирена смолкает. Доносится стон АЛЕКСАНДРА. И вот уже сам он в проеме — несчастный, раздавленный горем.

АЛЕКСАНДР /приближается к СПАРТАКУ/. Какое несчастье, Спартак! /Уткнувшись в грудь изыскателя./ Я вам так верил! Что вы наделали!?

СПАРТАК. Горюшко наше! Я же сказал: «…за подъемником — первая дверь…»! Что тебя понесло во вторую?

АЛЕКСАНДР. Простите… Но я бы тогда ничего не узнал!

СПАРТАК. А ты стал счастливее… от того что узнал?

АЛЕКСАНДР с ужасом наблюдает, как «раненый» снимает с себя «окровавленные» бинты, складывает и приставляет к стене носилки, надевает серую каску и, одернув накидку, присоединяется к компании АССИСТЕНТОВ.

АЛЕКСАНДР. Что такое!? Безумие! Как вы могли!?

СПАРТАК. Что? Еще не дошло?!

АЛЕКСАНДР /показывает на голову/. У меня теперь все тут смешалось… Как будто я сплю…

СПАРТАК. /громогласно/. Инспектор! Проснись! Ты свершил вероломство, вторгшись в нашу «святая святых» — «коацерваторию»!

АЛЕКСАНДР. «Коацерваторию»!? В остроумии вам не откажешь. /Кивает назад./ Действительно, я там видел, как механизмы готовят породу: толкут, с чем-то смешивают, а потом… /Переводит дыхание./ А потом автоматы как пирожки «выпекают» поделки «коацерватных следов»… которые вы нанесете на стены и будете выдавать за находки! Простите… Мне так горько сейчас!

СПАРТАК. Ах, «Горько»!? Так послушай меня! В жизнь мы приходим за праздником — ярким, звенящим, хмельным! А что получаем? Прекрасный…да нет — несравненный, пробует силы везде и повсюду — с успехом! А Некто, рожденный на свет непонятно зачем, без малейшей надежды, сидит и долбит в одну точку. Все время — в одну! И хоть все, что он может — так это с испугу наделать в штаны… выясняется: именно он — корифей! Он — вершина! О нем говорят! Им гордятся! Он — «инспектор корректности»! «Гений»! И «равные шансы для всех» оборачиваются несправедливостью для подобного ЧУДУ! Тот, кому предначертано стать повелителем Жизни, становится вдруг ее пасынком! Соображаешь?

АЛЕКСАНДР /несколько успокаиваясь/. Бог знает, что вы говорите! Неужто завидуете!? А я вот… гордился дружбою с вами…

СПАРТАК. Мозги-то куриные!

АССИСТЕНТЫ /хихикают/. А вернее цыплячьи… Конечно, цыплячьи! Цыплячьи! Цыплячьи!

АЛЕКСАНДР. За что вы меня обижаете?

СПАРТАК. Ах, извини!

АЛЕКСАНДР. Нет! Не верю, что это серьезно! Помню вас молодым балагуром, спортсменом — самим воплощением древней банальности про «здоровое тело и дух».

СПАРТАК. Ну а ты — все такой же слюнявый… Разве только упрямства прибавилось.

АЛЕКСАНДР. При чем здесь упрямство!? Эта ваша «коацерватория»… Извините, на что вы рассчитывали? Разве «шило в мешке утаишь»?

СПАРТАК. Ты едва бы успел подписать протокол и подняться наверх… — от нее и следа не осталось бы!

АЛЕКСАНДР. Нет! Не верю! Может быть скажете, что и взрывы на шахтах — ваших рук дело?

СПАРТАК /хохочет/. А почему не сказать?

АЛЕКСАНДР /кричит/. Вы с ума сошли! Да зачем!?

СПАРТАК /тоже кричит/. Чтобы страху нагнать на таких вот, как ты… слизняков! /Спокойнее./ А главное, чтобы не вздумали перепроверить «находки». В своем роде страховочка…

АЛЕКСАНДР. Бог мой, какая же все это мерзость!?

СПАРТАК. Мерзость — во что ты вляпался… А задумано было, ей богу, не дурно. Придется теперь обождать с протоколом… пока не подыщем замены…

АЛЕКСАНДР. Какой?!

СПАРТАК. Сам подумай.

АССИСТЕНТЫ. Ай-ай-ай! До чего непонятливый!? А еще корифей!?

АЛЕКСАНДР /привалившись к стене возле двери, облизывает пересохшие губы/. Темнеет в глазах…

СПАРТАК. Надо же?! И у такого ничтожества — свой интимный мирок!

АЛЕКСАНДР. Я как чувствовал…

АССИСТЕНТЫ /как болтливые кумушки/. Он что-то чувствовал! Что он чувствовал? Что? Что? Что?

СПАРТАК. Чувствовал бы… — добровольно не сунулся в шахту. /Смотрит в пространство поверх головы АЛЕКСАНДРА./ Недавно… тебя сбила машина… Еще не забыл?

АЛЕКСАНДР. Забыть эту боль?!

СПАРТАК. Ты знаешь, кто это сделал?

АЛЕКСАНДР /неуверенно/. Подозревали Егуду…

СПАРТАК /приближается к двери в канцелярию/. Ты говорил, что заметил водителя…

АЛЕКСАНДР. Голова показалась знакомой…

СПАРТАК. Секундочку… /Исчезает за дверью канцелярии, через мгновение появляется в черной шляпе, очках и с густой растительностью на лице./ Опля! Вот и мы! Как, похоже?

АЛЕКСАНДР. Так это сделали вы?! Немыслимо! Но для чего?

СПАРТАК. Для твоей же пользы, инспектор. Считается, у кого нет врагов, тот не заслуживает и уважения! /Хохочет./ В лице Егуды я дал тебе шанс начать себя уважать. Он вполне мог с тобою разделаться…

АЛЕКСАНДР. Вы решили его упредить?

СПАРТАК. Нужно было тебя припугнуть. /Снимает, бросает в открытую дверь канцелярии маску и шляпу, водружает на голову каску./ Я мало чем рисковал: люди знают, кто твой партнер, а кто — враг. И все шло как надо, пока твоя милость тут не ошиблась дверьми…

АЛЕКСАНДР. Вы решили свалить на Егуду!?

СПАРТАК. А что тут такого?! Его заполошный народец имеет привычку… расплачиваться за чужие грехи!

АЛЕКСАНДР Как я был слеп! Мне нельзя было здесь инспектировать! Я только искал подтверждения собственным домыслам и, натыкаясь на них, упивался удачей… Счастье, что случай помог вскрыть обман!

СПАРТАК. Называешь обманом, свои же пророчества?

АЛЕКСАНДР. Вы ошиблись, пытаясь меня обмануть.

СПАРТАК. Постараюсь исправиться…

АЛЕКСАНДР. Я — тоже… /Кивает вверх./ Когда возвращусь.

СПАРТАК. Посуди, разве я себе враг, чтобы это позволить?

АЛЕКСАНДР. Но вы не посмеете мне помешать!

СПАРТАК. Почему же!?

АССИСТЕНТЫ. Ваш розыгрыш потеряет свой смысл.

СПАРТАК /с иронией/. В самом деле, ужасно! /АССИСЕНТЫ хохочут. Спартак произносит сквозь смех./ Что же нам теперь делать?

АЛЕКСАНДР. Расскажите всю правду. Люди ценят искусство — оценят и ваши изделия… Если и будут смеяться… то — надо мной.

СПАРТАК. Не смущает такой оборот?

АЛЕКСАНДР. А что остается?

СПАРТАК /неожиданно/. Подписать протокол!

АЛЕКСАНДР. Я никогда не участвовал в розыгрышах.

СПАРТАК. Все когда-нибудь нам приходится делать впервые… К примеру… отдавать Богу душу…

АЛЕКСАНДР. Что у вас на уме!? /Проносится мимо СПАРТАКА. Пытается дернуть шнур вызова клети подъемной машины, вновь оступается, падает. Сидя на полу, стонет, затравленно озирается./ Ай! Опять — ту же ногу!

АССИСТЕНТЫ. Ай! Бедненький! Ножку ушиб! Ой-ой-ой!

АЛЕКСАНДР /переводит дыхание, прислонившись к стене возле тамбура, рядом с носилками/. Сейчас… закурить бы… Жалею, что сдал сигареты… /Замечает, что СПАРТАК с АССИСТЕНТАМИ — уже близко./ Не смейте ко мне приближаться! /Задевает приставленные к стене носилки, вздрагивает от звука их падения./ Здесь даже носилки мне лгали!

АССИСТЕНТЫ. Ну да! В самом деле! Как им не стыдно!?

СПАРТАК. Вот это ты зря! Потому что они тебе скоро сослужат… последнюю службу.

АЛЕКСАНДР /в смятении/. Зачем же вы мне говорите такое?!

АССИСТЕНТЫ. Да! В самом деле — зачем? Пожалейте бедняжку!

Инспектор заставляет себя встать, с трудом раздвигает наружные створки тамбура, исчезает внутри. На несколько секунд сцена погружается в темноту. И вновь — полумрак подземной выработки. Слева раздвигаются внутренние створки. Появляется АЛЕКСАНДР, задвигает створки, ковыляет, прихрамывая. Слышится тяжелое дыхание.

АЛЕКСАНДР. Куда я? Что мне здесь надо? /Сжимает руками виски./ Как стучит кровь! /Вздрагивает от шелеста створок за спиной, оборачивается. В выработке появляется СПАРТАК с АССИСТЕНТАМИ. Все — в масках./ Маску! Маску надень! /Суетливо шарит рукой, извлекает из полости и с трудом надевает дыхательное устройство. Лучи ручных фонарей «бьют» корифею в лицо. Он роняет головной убор и, заслоняясь руками, отступает к стене./ Остановитесь, Спартак! Я помню, около вас всегда царил дух лицедейства! В имитациях коацерватных следов вы сами себя превзошли! Но, послушайте, покрывать ими стены и выдавать за находки… Ведь это — нечестно!

СПАРТАК /хохочет/. «Честно», «нечестно»! Вспомни еще про «ответственность», «долг», «совесть», «верность»… — каких только хитрых манков ни придумали умники, чтобы взнуздать недоумков! Горюшко наше! Всех удивляет, как до сих пор тебя носит Земля! /Пауза./ Впрочем… я могу обещать тебе проводы по наивысшему классу.

АЛЕКСАНДР /у него перехватывает дыхание/. Замолчите!

СПАРТАК. Неужто настроился жить?!

АЛЕКСАНДР. А вы допускаете мысль…?

СПАРТАК. «О близком, неотвратимом конце»? Разумеется! /Неожиданно./ Только — твоем! /»Отпасовывает» ногой оброненную инспектором каску./ Возьмите, ребятки. Ему это больше не нужно.

Один из АССИСТЕНТОВ подбирает и прячет белый головной убор в полость накидки.

АССИСТЕНТЫ. Бедная касочка! /АЛЕКСАНДРУ./ Ирод! Что она сделала?!

АЛЕКСАНДР. Вы не посмеете… Я не сказал вам… /Указывает вверх./ Там есть человек, который знает, где — я!

СПАРТАК. Уж лучше б помалкивал, честное слово! Тебе это ничего не дает. А «тому человеку»… фактически, ты подписал приговор! /АССИСТЕНТАМ./ Сегодня же привести в исполнение!

АССИСТЕНТЫ /хором/. Будет исполнено!

АЛЕКСАНДР. Вы Его даже не знаете!

СПАРТАК. Черта с два! Зато знаем… Ее! В этом доме не запирают дверей! /АЛЕКСАНДР вздрагивает./ Угадал? /Хохочет./ АССИСТЕНТЫ /повторяют как эхо./Угадал? Угадал! Угадал! /Взрыв хохота./

АЛЕКСАНДР — почти у стены. Сложив на груди руки, СПАРТАК останавливается со своей командой шагах в семи от него. АССИСТЕНТЫ с шипением, хлопаньем, писком один за другим проносятся мимо инспектора, заставляя его защищаться руками, а потом — замирают, прикрывшись накидками, в позе висящих летучих мышей.

АЛЕКСАНДР /неожиданно падает на колени/. Умоляю вас! Только не трогайте Анну! Бог мой, что же мне делать?

СПАРТАК. Подписать протокол!

АЛЕКСАНДР. Как вы мне надоели с вашими глупостями!

СПАРТАК. А как ты нам всем надоел! Слава богу, не долго осталось…

АЛЕКСАНДР /тихо/. Есть типы, которые любят привязываться, не встречая отпора… Такое веселое и безопасное дело им — по душе… Они ходят за мной, улюлюкая, всю мою жизнь! Ну что я им сделал!?

СПАРТАК. Я объясню. «Зуд познания» у одержимых, подобных тебе и Егуде, — несчастье для нормальных людей! Вы копаете чересчур глубоко! И до вас не доходит, что Тайна ценнее всякого Знания, скрытого под ее покрывалом! Вижу, ты не согласен со мной… /Задумчиво./ Открыть тебе что ли глаза напоследок? Ну что ж… перейдем к доказательствам…

АЛЕКСАНДР /с сомнением/. А они у вас есть?

СПАРТАК. Разумеется, не во вселенском масштабе… Будем скромнее: возьмем, как модель, частный случай… Представь себе, перед нами — типичный кретин, этак лет сорока, обожающий дочь-сухоножку и красотку-супругу… Исследуем же, на чем зиждется это ТАРАКАНЬЕ СЧАСТЬЕ его? Увы, оно зиждется не на супружеской ласке, а исключительно… на ее имитации!

АЛЕКСАНДР. Это вас не касается!

СПАРТАК. Еще как касается! Вас с Егудой хлебушком не корми, а дай посудачить о какой-нибудь «сине-зеленой водоросли»… Только чем же вы сами достойнее водоросли? Чем значительней для Бедняжки-Природы, от которой домогаетесь ТАЙН? /Пауза./ Так и быть… я сейчас приоткрою одну… Но сначала ответь, ты, действительно, веришь, что твоя Анна — святая?

АЛЕКСАНДР. Не смейте о ней говорить в таком тоне!

СПАРТАК /хохочет/. Ладно… Хотя бы догадываешься, кто был у нее до тебя?

АССИСТЕНТЫ. Да! Вот именно! Кто с ней еще забавлялся? /Делают непристойные движения./ Кто! Кто! Кто!

АЛЕКСАНДР /закрыв лицо ладонями/. Знать не желаю!

СПАРТАК. И «желал» — не узнал бы. Чего ей перед тобою отчитываться!

АССИСТЕНТЫ. В самом деле! Кто ты такой? Кто? Кто? Кто?

СПАРТАК. Успокойся… И я у нее до тебя был не первым. Она и предо мной не отчитывалась. Анна — вольная «птица»… Просто, в толк не возьму: робкий, хилый, ничтожный — чем ты ее мог прельстить!?

АССИСТЕНТЫ. Признавайся! Чем? Чем?

АЛЕКСАНДР. Прекратите паясничать!

СПАРТАК. Это не все! Хочешь знать, почему твоя доченька уродилась калекой? Я же вижу, как ты, себя упрекаешь…

АЛЕКСАНДР. Да «упрекаю»… Тут вы правы.

СПАРТАК. Я прав где угодно! А вот твоя Анна не прочь все свалить на меня!

АЛЕКСАНДР. Что такое!?

СПАРТАК. Сейчас объясню. Вместе с нею была у меня одно время другая девица — случайная, как говорят. Хотя, что в этом мире — «случайно»? Дело житейское… В общем, я от нее подцепил кое-что… и, не зная того, передал эстафетою Анне. Такая напасть не дает о себе сразу знать, через голову — бьет по потомству! Короче, когда обнаружилось, Анна уже понесла твою доченьку… И не сказала тебе. Понадеялась, что «пронесет». И напрасно…

АЛЕКСАНДР. Вы хотите сказать, моя Лиза — ваша…

СПАРТАК. Господь с тобой! Дочка — твоя… В основном… А вот хворые «лапки» ее… — наша общая с Анной «заслуга».

АЛЕКСАНДР, качнувшись, падает и, обхватив ладонями голову, со стоном корчится на земле.

АССИСТЕНТЫ /подпрыгивая и воздевая руки, изображают шутовское сочувствие/. Уй-уй-уй! Бедненький! Как он страдает!

Сцена на миг погружается в темноту, а затем перед нами — снова гостиная в доме инспектора, но теперь чуть ужатая слева и справа рамками тьмы. Сам Александр, в белой «шахтной» накидке, сидит на полу, привалившись к стене. Между ним и неплотно прикрытой стеклянной дверью опять стоит АННА.

АЛЕКСАНДР /стонет/. Что они со мной делают, Анна! Скажи, ради Бога, что все это — ложь!

АННА. Я знала… мне не будет прощения… Я готова была умереть!

АЛЕКСАНДР. Нет! Не хочу в это верить! Ты слышишь? Я не могу! Не желаю!

АННА. Что же нам делать, хороший мой? Ведь ничего не вернешь? Как нам было с тобой удивительно вместе! Один… Ты один… Только ты дал мне счастье! /Пауза./ Родной мой, я верю в тебя! У тебя все получится… Ты победишь! Мой желанный! Единственный мой! Ненаглядный! Прощай!

Сцена погружается в темноту, которую сменяет полумрак шахты. АЛЕКСАНДР сидит на земле, привалившись к черной стене.

АЛЕКСАНДР /тихо/. Прощай…

СПАРТАК. Поплачь, Корифей. Слеза, может быть, облегчит твою душу…

АЛЕКСАНДР. Разве вы знаете, что происходит с душой, когда над ней надругались?

СПАРТАК. Да. Анна над тобой надругалась! Но я за тебя отплачу! Положись на меня, и ты будешь отмщен!

АССИСТЕНТЫ. Отольются же ей твои слезки! Ох, отольются! Ах, отольются!

АЛЕКСАНДР /тихо/. Анна — душа моя…

СПАРТАК. Что!? Ты готов ей простить!? Не рассказывай только мне про «любовь»! Трус не может любить: трус боится расстаться с привычкой!

АЛЕКСАНДР /тихо/. Со счастьем…

СПАРТАК /глумливо/. «Со счастьем»!? А с чем это «кушают»?

АЛЕКСАНДР. «Счастье» — вздох облегчения между схватками боли… Я уже пропадал… Я метался в тоске… И тогда пришла Анна. О, как деликатно, как нежно она приняла на себя мои муки! Кто вправе судить красоту?

СПАРТАК. СПАРТАК. Но теперь, я надеюсь, ты понял: неведомое беременно адом! Для этого и расставлены ИСТИНЫ-КРЕПОСТИ… на дорогах ума!

АССИСТЕНТЫ. Вот именно! Крепости! Башни! Бойницы! И зубчики сверху!

АЛЕКСАНДР /встает, произносит точно в бреду/. Какие там «Крепости»? ВЗБИТАЯ ПЫЛЬ застилает глаза! ПЫЛЬ «несется» по ветру, лезет сквозь щели… ПЫЛЬ — игра перевертышей… А под прикрытием ПЫЛИ властвуют кланы безумцев, циников-сопляков… И уже не «согреться» без покрывала обмана. Не уцелеть без «брони» небылиц. Не подняться на ноги… как моей Лизе.

СПАРТАК. Жизнь быстротечна… — зачем подниматься, коль ложиться опять? НАРОД жаждет твердых понятий. Ей богу, он просто взбунтуется, если время от времени ему не пускать в глаза ПЫЛЬ…

АЛЕКСАНДР. Простите… Я не люблю это слово… — НАРОД!

СПАРТАК. Да ну?! Ты способен еще что-то там «не любить»?!

АЛЕКСАНДР. Когда-то звали «народом» прирост поголовья скота… Бог знает, откуда пришел этот нынешний смысл! Есть слова: «соплеменники», «люди», «сограждане», «этнос»… НАРОД — это нечто иное! При слове НАРОД все обязаны млеть от восторга, глядеть свысока на того, кто к нему не причислен по некоему скотскому признаку — скажем, цвету волос, форме носа, ушей и так далее… Если тебе уже просто нечем гордиться… — можешь гордиться НАРОДОМ, которому принадлежишь, то есть — стечением обстоятельств, которое от тебя не зависело и не является ни твоею виной, ни заслугой…

СПАРТАК. «НАРОД» — превосходный манок для безмозглого сброда, можно сказать, чудо-средство… вроде отравы для крыс. Ты заметил, мы приходим к согласию?

АЛЕКСАНДР /раздвинув полы накидки, прячет руки в карманы/. Я бы сейчас закурил…

СПАРТАК /с ехидцей/. А что бы еще ты хотел?

АЛЕКСАНДР. Хочу… жить… Мозг работает четко, точно машина… Мысли так и «стучат»! /Пауза./ Только скоро… О, Бог мой! Наверно, уже… совсем скоро…

СПАРТАК. Тебя «убивают» фальшивые «тайны небытия», в то время, как умереть значит лишь «отключиться» и все… — скинуть бремя!

АЛЕКСАНДР /тихо/. Какое сладкое «бремя»!

СПАРТАК. Ну, вот что: побазарили — хватит! Чего зря тянуть?

АССИСТЕНТЫ. В самом деле, — «чего»? Хватит! Все!

АЛЕКСАНДР. Что вам надо?

СПАРТАК. Верни, для начала… вон ту вещицу!

АЛЕКСАНДР. Какую… простите?

СПАРТАК. Ту самую… что у тебя на носу.

АССИСТЕНТЫ. На сопатке! На шнобеле! На носопырке!

АЛЕКСАНДР /показывает/. Маску!? Вы это имели в виду?

СПАРТАК. Сам отдаешь? Или будем брать силой?

АССИСТЕНТЫ /принимают угрожающие позы/. Ну что, будем брать? Будем брать? Или как?

АЛЕКСАНДР /срывает маску, бросает — к ногам СПАРТАКА/. Получайте… Я в ней уже… задыхаюсь!

СПАРТАК /подбирает маску, прячет — в полость накидки/. Вот и прекрасненько!

АССИСТЕНТЫ. Ладушки! Умница! Паинька мальчик!

СПАРТАК. И пачкаться не придется с тобой… /АЛЕКСАНДР стонет, сжав руками виски./ Что? Жалко эту дерьмовую жизнь?

АЛЕКСАНДР. Жизнь — стечение невероятностей… Кому дано право ее обрывать?

СПАРТАК. Успокойся. Я все беру на себя. /Короткая пауза./ Мы тебе предоставим такую «возможность» уединиться, что и не снилась!

АССИСТЕНТЫ. Инспектор, тебе подфартило! Ты просто везунчик!

СПАРТАК. Помнишь, я говорил о девице — «случайной»… которая всех нас так «подвела»?

АЛЕКСАНДР. Не хочу больше слышать о ней!

СПАРТАК. Между прочим, ОНА… (то есть ОН) был одним из моих ассистентов. /Указывает на помощников./ АЛЕКСАНДР. Был?

СПАРТАК. Не мог же ОН здесь оставаться, когда это всплыло!?

АЛЕКСАНДР. И вы… прогнали его?

СПАРТАК. Разумеется… К чертовой бабушке!

АЛЕКСАНДР. Что вы хотите сказать?

СПАРТАК. Что теперь, корифей, ты отправишься… следом за ним!

АССИСТЕНТЫ. Может снимем порточки с него, напоследок? Не стоит мараться! Небось, там — полно! /Взрыв хохота./ СПАРТАК /АССИСТЕНТАМ/. Идемте ребятки! /Указывает в сторону тамбура./ Пора запирать эти двери. /Указывая на АЛЕКСАНДРА./ Он вложит теперь в наше «общее дело» свою «персональную лепту»… так сказать, биосырьем! /Все, кроме АЛЕКСАНДРА, направляются к тамбуру./ АССИСТЕНТЫ /похохатывая/. Отменное выйдет «сырье»! Не сырье, а конфетка!

АЛЕКСАНДР /прислонившись к стене, прячет руки в карманы/. Если бы вы могли знать, как мне страшно!

АССИСТЕНТЫ. Ах, бедненький, как ему страшно! Как страшно!

АЛЕКСАНДР. Мне страшно… за вас!

Взрыв издевательского хохота. Сцена на миг погружается в темноту, а затем перед нами — снова та же гостиная, сжатая по бокам полумраком «шахты». Фактически светится лишь небольшое пространство возле неплотно прикрытой стеклянной двери.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа! Папа! /АЛЕКСАНДР, поднимает голову, прислушивается./ Ну, папа!

АЛЕКСАНДР. Я здесь.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Сыграй мне… нашу любимую!

АЛЕКСАНДР. Лиза, что с тобой делать… Конечно, сыграю. Только вот… освобожусь. Подожди меня, девочка.

СПАРТАК /подняв указательный палец/. Уже бредит.

ГОЛОС ЛИЗЫ /чуть-чуть передразнивая/. «Что с тобой делать»… /Вздыхает./ Так и быть… подожду. /Световое пятно вокруг двери в детскую гаснет./ АЛЕКСАНДР /отрывается от стены и, сбросив накидку, остается в свитере и брюках, напоминающих джинсы/. Прошу вас, Спартак, задержитесь!

СПАРТАК /торжествующе/. Я так и знал! Вот теперь ты готов подписать протокол!

АЛЕКСАНДР. Пожалуйста, не откажите в любезности…

СПАРТАК /не оборачиваясь, останавливается. АССИСТЕНТЫ повторяют его движения/. Однако, какие мы вежливые!?

АЛЕКСАНДР. Верните мне… мой портсигар!

АССИСТЕНТЫ. И тогда ты подпишешь?

АЛЕКСАНДР /не слушая/. Хотя бы — одну сигаретку… А огонек… я найду.

АССИСТЕНТЫ /балагурят, визжа на разные голоса/. Батюшки! Он «найдет огонек»! Огонек! Огонек!

СПАРТАК /громогласно/. Молчать! /Становится тихо./ Инспектор, какой еще, к лешему, там у тебя «огонек»?

АЛЕКСАНДР. Ваш подарок, Спартак… /Поднимает над головой руку./

СПАРТАК резко оборачивается. АССИСТЕНТЫ повторяют его движения. В лучах фонарей «вспыхивает» грань зажигалки. СПАРТАК. Моя зажигалка!? Проклятье! С тобой не соскучишься!

АЛЕКСАНДР. Вы уж простите… забыл ее сдать.

СПАРТАК. Прощаю. Давай-ка сюда!

АЛЕКСАНДР. А я… закурю?

СПАРТАК. Непременно… Сначала отдай. Ну! скорей!

АЛЕКСАНДР. Спешу… Я же помню: «…и крохотной искры достаточно… чтобы Земля содрогнулась… до самого корня глубин»!

СПАРТАК /крадучись, приближается к АЛЕКСАНДРУ/. Слышишь, ты не дури! Забирай свою маску! /Напряженно смеется./ Уж и шуток не понимаешь!

Маска падает к ногам АЛЕКСАНДРА.

АЛЕКСАНДР /прячет руки в карманы/. А как же… Мы славно тут посмеялись.

СПАРТАК /неожиданно/. Я хочу жить!

АЛЕКСАНДР. И я… — тоже.

СПАРТАК. Послушай, это серьезно!

АЛЕКСАНДР. Еще бы.

СПАРТАК /падает на землю, корчится. АССИСТЕНТЫ повторяют его движения/. Схватило живот!

АССИСТЕНТЫ. Ах, живот! Мой животик! Ой! Ой!

АЛЕКСАНДР. Как мне это знакомо!

СПАРТАК. Меня выворачивает!

АССИСТЕНТЫ /стонут/. Оай! Оай! Как плохо!

АЛЕКСАНДР /задыхаясь/. Сейчас… все пройдет… Это будет легко: «отключиться и все… — скинуть бремя… — вы сами же мне объясняли.

СПАРТАК. Нет! Только не это! /катается по земле/. Нет! Нет! Не хочу!

АССИСТЕНТЫ. Не хочу! Не желаю! Не надо!

Вся компания в исступлении бьется о землю.

АЛЕКСАНДР. А как же быть мне?

СПАРТАК /простирает к АЛЕКСАНДРУ руки/. Пощади! Умоляю! Что тебе стоит?

АССИСТЕНТЫ /вторят/. О! Пощади! Пощади! Пощади же!

Стеная, «маски» подползают к ногам корифея, внезапно, как по команде, вскакивают, наваливаются на АЛЕКСАНДРА. В руке СПАРТАКА блеснул нож.

СПАРТАК. Готов! /Выпрямляется и медленно движется по сцене, разглядывая окровавленное лезвие. Следом — плетутся АССИСТЕНТЫ./ Рука шла сама: в ней — особая память… /Негромко смеется. Кивает в сторону АЛЕКСАНДРА./ Он даже не пикнул… — лишь хрустнул… как таракан. Бог свидетель: я не намерен был пачкаться! /На ходу вытирает нож о полу накидки и, вложив в ножны, резко поворачивается к АССИСТЕНТАМ./ Видели, как я тут ползал на брюхе, моля пощадить? /Хохочет./ Сногсшибательный трюк! Что вы можете смыслить в высокой игре! Вообще, что вы можете? Разве что… прикарманить вещицу, которая «плохо лежит»! Признавайтесь, канальи… кто взял? /Протягивает руку ладонью вверх./ А ну! Зажигалку — сюда! /Шевелит пальцами./ Я жду! Мою зажигалочку! Живо!

АССИСТЕНТЫ /»кудахчут», как растревоженные наседки/. Ты брал? Я не брал! А кто брал? Кто? Кто? Кто?

СПАРТАК. Так я вам и поверил!

АССИСТЕНТЫ /с шипением, хлопаньем, писком один за другим проносятся мимо СПАРТАКА/. А-а-а-и-и-и!

СПАРТАК /замахиваясь/. Кыш! Кыш! Кыш! Отродье!

АССИСТЕНТЫ, прикрывшись накидками, замирают в позе «висящих летучих мышей». Вновь на сцене — светящееся пространство около «двери в детскую». Еще более сжатое полумраком «шахты», оно на глазах продолжает тускнеть и сжиматься.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа! Папа! Ну, папа же! Где ты?

АЛЕКСАНДР /тихо/. Я здесь… /С огромным усилием приподнимается, одною рукой опираясь о стену, другую — прижимая к груди./ Здесь… малышка…

АССИСТЕНТЫ в смятении прячутся за спиной СПАРТАКА.

ГОЛОС ЛИЗЫ. Как ты там, папочка?

АЛЕКСАНДР. Лучше… уже не бывает.

СПАРТАК /схватившись за рукоятку ножа/. Ишь ты! Живучий! Или вошло не туда…

АЛЕКСАНДР /со стоном/. «Туда»… Не волнуйтесь.

СПАРТАК. Больно?

АЛЕКСАНДР. Нет сил!

СПАРТАК. И не надо.

АЛЕКСАНДР. Я… должен еще…

СПАРТАК. Я тебе отпускаю долги. Что сказать твоей Анне?

АЛЕКСАНДР. Она мне… открыла глаза…

СПАРТАК. Ну так что ей сказать, перед тем как…

АЛЕКСАНДР. Мы все… с ней решили…

ГОЛОС ЛИЗЫ. Папа! Папа! Сыграй же! Ведь ты обещал!

АЛЕКСАНДР. Обещал… моя девочка…

СПАРТАК. Что у тебя на уме?

АЛЕКСАНДР. Я пожалуй… сыграю… /Цепляясь за стену, медленно оседает. Световое пятно вокруг двери в детскую гаснет./ СПАРТАК /с усмешкой/. Не наигрался? Впрочем… /Смеется собственным мыслям./ мы тоже «играем»… /Почти добродушно/. Шут с ними — коацерватами! Они уж осточертели! Есть кое-что посвежее: осколок иных высших сфер — роскошный метеорит, от которого наша Земля зачала эту жизнь! /Хохочет./ Сомневаешься? Ладно… Метеорит подождет. Сегодня в почете «духовные ценности»… Человечество, обречено пресмыкаться! Ему никогда не встать на ноги! Я позабочусь об этом! Учти, твой покорный слуга у Вершителей Судеб давно на особом счету! Мне доверена ими Священная миссия: раздобыть для «заблудших овечек» (всех наших олухов и недоносков)… «скрижали» на каменных плитах с «автографом Господа»! Соображаешь? /Снова хохочет./ И я это сделаю! У меня — ураганный напор! Я рассею сомнения «въедливых крыс»… просто выловив всех до единой! Дошло? А тогда… О, тогда! /Принимает торжественную позу./ Я скажу: и Заветные Книги, и звезды, и вещие сны — все, все, все в один голос пророчит мне скорый! победный! громоподобный! Да нет, — ослепительный! Невероятный ТРИУМФ! Слышишь, ты, недорезанный!

АЛЕКСАНДР /повторяет/. «Гро-мо-по-доб-ный»?

СПАРТАК. Ты правильно понял!

АЛЕКСАНДР. «Ос-ле-пи-тель-ный»?

СПАРТАК /истерически/. Да! Черт тебя побери!

АЛЕКСАНДР. Я… согласен.

СПАРТАК. А кто тебя спрашивает?!

АЛЕКСАНДР поднимает руку В лучах фонарей «вспыхивает» грань зажигалки. АССИСТЕНТЫ с воплями кидаются наземь.

СПАРТАК. Проклятье! Она у тебя!? Стой! Я вижу, ты подыхаешь без курева… На, забирай! /Протягивает открытый портсигар. АЛЕКСАНДР одной рукой опирается в стену, другой — тянется к сигаретам. Но в последний момент, когда кажется, что Спартак вот-вот перехватит запястье лишенного сил человека, инспектор, отдергивает руку./ В чем дело? Ты больше не хочешь курить?

АЛЕКСАНДР. Я лучше… сыграю на флейте…

СПАРТАК. Да подожди! /Торопится сказать./ Ты послушай! Стоит ли нервничать из-за того, что вокруг все — фальшиво? Даже — ЛЮБОВЬ! Даже — БОГ! Ведь в основе всего лежит ФИКЦИЯ! Назови мне хоть что-нибудь неподдельное! Ну?

АЛЕКСАНДР. Ваш… страх.

СПАРТАК /севшим голосом/. Пусть… Не ты ли здесь говорил: «Жизнь — стечение невероятностей… Кому дано право ее обрывать!» АЛЕКСАНДР. Успокойтесь… Я все… беру на себя.

СПАРТАК /исступленно кричит/. Нет! Нет! Нет! /Выхватив нож, бросается к АЛЕКСАНДРУ./

Стена ослепительного света на миг застилает сцену. Грохот. Пронизанная затухающим гулом кромешная ночь. Гул стихает, доносится удар колокола. Кружатся, пляшут багровые сполохи… А когда они затухают, на сцене — снова гостиная в доме палеонтолога. Из неплотно прикрытой стеклянной двери льется мелодия Кристофа Глюка. После удара колокола, все происходит почти в той же последовательности, что — в первом действии: Анна, сидевшая в кресле, встает и медленно удаляется в детскую; из прихожей появляется человек атлетического сложения в облегающей кожанке. Прислушиваясь, он морщится, словно от боли, зажимает ладонями уши. Доносится шум: из передней врывается облако и… поглощает вошедшего. Будто ветра порыв сдул туман… Утро. Снова все в комнате напоено изумительным светом, точно это не просто гостиная, а некая «пристань небесная». Флейта «поет» в полный голос.

ЗАНАВЕС

Оглавление

Вячеслав МОРОЧКО . РАССКАЗЫ

  АССИСТЕНТКА

  В ПАМЯТЬ ОБО МНЕ УЛЫБНИСЬ

  ЁЖИК

  ЖУРАВЛИК

  КАМНИ И МОЛНИИ

    1

    2

    3

    4

    5

  МОЕ ИМЯ ВАМ ИЗВЕСТНО

  НА ГРАНИ

  НЕПОВТОРИМОСТЬ

  НЕПОКОРЕННАЯ

    1

    2

    3

  ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДЯДИ ТОМА

  ТАМ, ГДЕ ВЕЧНО ДРЕМЛЕТ ТАЙНА

  СПАСТИ СЕЛЬФОВ

  БОЛЬШОЙ ПРИЗ

  ЗВОН

  НОВАЯ ЧУМА

  ПОД КРЫЛОМ МОТЫЛЬКА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  ПРОЩАЙ…

  УЖАС И СЧАСТЬЕ ПРИКОСНОВЕНИЯ

    1

    2

    3

    4

    5

  УТРАЧЕННЫЙ ПОРТРЕТ

  ХОТЕЛ БЫ Я ЗНАТЬ…

  ЯВЛЕНИЕ НАРОДУ

    Вместо предисловия

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

      1

      2

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

      1

      2

    ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

      1

      2

      3

  ИНСПЕКТОР КОРРЕКТНОСТИ

Реклама на сайте