Филип Хосе Фармер Мать [= Мама]
Глава 1
— Смотри-ка, мама. Часы идут назад.
Эдди Феттс указал на стрелки циферблата в штурманской рубке.
— Их наверняка развернула авария, — заметила доктор Паула Феттс.
— Как же такое могло произойти?
— Не могу сказать тебе, сынок. Я ведь не знаю всего.
— О!
— Да не смотри же на меня с таким разочарованным видом. Я — патолог, а не специалист по электронике.
— Не сердись так, мать. Терпеть не могу этого. Только не сейчас.
Он вышел из штурманской рубки. Беспокоясь за сына, она последовала за ним. Похороны ее ученых коллег и членов команды сильно утомили его. От вида крови у него всегда кружилась голова, и ему становилось дурно. Он едва двигал руками, помогая ей собирать и складывать в мешки разбросанные повсюду кости и внутренности.
Он хотел сжечь все трупы в ядерной топке, но она запретила. В средней части корабля громко отстукивали счетчики Гейгера, предупреждая, что на корме присутствует невидимая смерть.
Метеорит, который столкнулся с кораблем в момент его выхода из гиперпространства в обычный космос, очевидно, разрушил машинное отделение. Именно так поняла она бессвязные слова, которые ей в крайнем возбуждении выкрикнул ее коллега перед тем, как убежать в штурманскую рубку. Она поспешила тогда на поиски Эдди. Она боялась, что дверь в его каюту окажется по-прежнему запертой, так как он записывал на пленку арию «Тяжело парит альбатрос» из «Старого моряка» Джианелли.
К счастью, аварийная система автоматически выбила замыкающие контуры. Войдя в каюту, она в испуге позвала его, страшась обнаружить, что его ранило. Он лежал на полу в полубессознательном состоянии, но не катастрофа с кораблем швырнула его туда. Причина лежала в углу, выкатившись из его вялых пальцев: термос емкостью в одну кварту, снабженный резиновой соской специально для условий невесомости. Каюта была пропитала выдыхаемыми открытым ртом Эдди парами ржаного виски, ржанки, которых не смогли перебить даже пилюли Нодора.
Мать резко приказала ему подняться и лечь в постель. ее голос — первое, что он услышал, — пробился сквозь плотные барьеры Старой Красной Звезды. Он стал с трудом подыматься, и Мать, хоть была и меньше его, каждую унцию своего веса бросила на то, чтобы поднять его и уложить в постель.
Она легла рядом с сыном и обвязалась ремнями вместе с ним. Она поняла, что спасательная шлюпка также вышла из строя, и вся ответственность теперь ложится на капитана, которому предстоит благополучно посадить их яхту на поверхность этой неизведанной планеты Бодлер, известной лишь как точка на звездной карте. Все остальные ушли в штурманскую рубку, чтобы сесть позади капитана и, привязавшись в противоаварийных креслах, помочь ему хотя бы своей молчаливой поддержкой.
Но моральной поддержки оказалось мало. Произведя маневр, корабль пошел к планете под небольшим углом. Слишком быстро. Израненные двигатели были не в силах удержать его. Нос корабля принял на себя основной, сокрушающий удар. Как и те, кто сидел в носовой части.
Доктор Феттс, прижав к груди голову сына, громко молилась своему Богу. Эдди похрапывал и бормотал во сне. Затем раздался звук, похожий на лязг ворот страшного суда — ужасный, потрясающий душу бом-м-м, словно корабль был языком гигантского колокола, пролзвонившего самое грозное послание, какое только слышало человеческое ухо. Потом ослепляющий взрыв света и — темнота, тишина.
Через несколько минут Эдди принялся плаксиво выкрикивать голосом обиженного ребенка:
— Мама, не оставляй меня умирать! Вернись! Вернись!
Мать, без сознания, лежала рядом, но он не знал этого. Он еще немного похныкал, а затем, снова впав в затуманенное ржанкой состояние оцепенелости — если он вообще выходил из него, — заснул. И вновь — лишь темнота и тишина.
Шел второй день после аварии — если словом «день» можно передать сумеречное состояние атмосферы на Бодлере. Доктор Феттс повсюду сопровождала своего сына, куда бы тот ни пошел. Ведь он такой чувствительный, и его так легко вывести из душевного равновесия. Он был такие с самого рождения. Она знала об этом и всегда старалась встать между ним и тем, что могло расстроить его. Она считала, что довольно хорошо справляется — пока три месяца тому назад ее Эдди не сбежал с длинноногой пепельной блондинкой Полиной Фаме. С актрисой, чье трехмерное изображение в записи отправили на передовые рубежи осваимого звездного пространства, где нехватке актерского таланта придавали гораздо меньше значения, нежели роскошной, красивой груди. Поскольку Эдди был хорошо известным в Метрополии тенором, свадьба наделала много шума, отзвуки которого пронеслись по всей цивилизованной галактике.
Бегство очень расстроило доктора Феттс, но она тешила себя надеждой, что как нельзя лучше спрятала свое горе под улыбавшейся маской. Она не сожалела, что вынуждена уступить сына. В конце концов, он был уже взрослым мужчиной, а не ее маленьким мальчиком. Но в действительности он не расставался с ней с восьми лет, если не считать театральных сезонов в Метрополии и его гастрольных поездок.
В тот раз она уехала в свадебное путешествие со своим вторым мужем. А потом они с Эдди никогда не расставались надолго, потому что тогда Эдди серьезно заболел, и она была вынуждена поскорее вернуться и ухаживать за ним. Тем более, Эдди тогда настойчиво твердил, что она — единственная, кто может вылечить его.
Кроме того, нельзя считать дни, когда он был занят в опере, полностью потерянными, так как он каждый день связывался с ней по видеолучу и они подолгу разговаривали. Стоимость таких свиданий не имела для них значения.
Не успели стихнуть отзвуки громкой свадьбы ее сына, как через неделю за ними грянули еще более раскатистые отзвуки. Они несли в себе слухи о раздельном проживании Эдди и его жены. Через две недели Полина подала на развод по причине несовместимости. Эдди вручили документы на квартире его матери. Он вернулся у ней в тот же день, когда они с Полиной согласились, что из их совместной жизни «ничего путного не выходит» или, как он выразился в разговоре с матерью, «на лад у них дело не идет».
Доктор Феттс, разумеется, сгорала от любопытства относительно причины их развода, но, как она объяснила своим друзьям, «уважала его молчание». Но она не поделилась с ними своей уверенностью в том, что придет время, и он расскажет ей все.
Вскоре после этого у Эдди начался «нервный срыв». Он стал раздражительным, унылым и вечно ходил в подавленном настроении. А потом ему стало еще хуже, когда так называемый друг рассказал Эдди, что Полина при любом упоминании его имени громко и долго смеется. Друг добавил, что Полина обещала как-нибудь рассказать правдивую историю их недолгого союза.
В ту ночь его матери пришлось вызвать врача.
В последующие дни она размышляла, не оставить ли ей должность ученого-патолога в Де Круифе и целиком посвятить себя ее мальчику, чтобы помочь ему «снова встать на ноги». Прошла неделя, а она так и не нашла решения, что говорило о напряженной борьбе, происходившей в ее уме. Обычно склонная к мгновенным решениям какой-либо проблемы, она не могла так просто согласиться сдать свое любимое детище на тканевую регенерацию.
И как раз в то время, когда она была уже на грани того, что с ее точки зрения всегда казалось немыслимым и постыдным — то есть выбрать решение, подбросив монету, — по видеолучу с ней связался ее руководитель. Он сообщил ей, что ее вместе с группой биологов включили в состав научной экспедиции к десяти заранее намеченным планетарным системам.
Она с радостью выбросила все бумаги, по которым ее Эдди передавался в санаторий. И поскольку Эдди был довольно известен, она использовала свое влияние, чтобы правительство разрешило ему присоединиться к экспедиции. Якобы ему нужно ознакомиться с уровнем развития оперы на планетах, колонизированных землянами. В том, что круиз на космической яхте не предусматривает посещение колонизированных планет, оказались заинтересованы, похоже, некоторые управления. Но в истории правительства такое случается не впервые — когда его левая рука не ведает, что делает правая.
На самом же деле он подвергнется «переработке» с помощью своей родной матери, считающей, что справится с его лечением куда лучше, чем специалисты по какой-нибудь широко употребляемой А-, F-, J-, R-, S-, K- или H-терапии. Правда, некоторые из ее коллег сообщали потрясающие результаты применения определенных методов, закодированных символами. С другой стороны, двое из ее ближайших друзей испробовали все эти методы, но не извлекли из них никакой пользы. Она — его мать и сможет сделать для него больше, чем любой из тех «символистов». Ведь он — плоть от ее плоти, родная кровинка. Кроме того, он не так уж и болен. Просто иногда он ужасно хандрит и напыщенно, но очень неестественно угрожает покончить жизнь самоубийством; а то и просто сидит, уставившись в пространство. Но она сумеет найти к нему подход.
Глава 2
Итак, она последовала за ним от идущих вспять часов к его каюте. И увидела, как он, шагнув за порог и бросив взгляд внутрь, повернулся к матери с искаженным лицом.
— Сломался Недди, мама. Совсем сломался.
Она взглянула на пианино. В момент столкновения оно оторвалось от стенных стоек и врезалось в противоположную стену. Для Эдди это было не просто пианино — оно было Недди. Каждой вещи, с которой он соприкасался на не слишком короткое время, он давал ласкательное имя. Будто он перемещался, прыгая от одного названия к другому — как старый моряк, который теряется вдали от привычных, имеющих свои обозначения ориентиров на береговой линии, и успокаивается, лишь приближаясь к ним. Казалось, будто Эдди, не давай он вещам имена, беспомощно дрейфовал бы в океане хаоса, бесцветном и бесформенном.
Или же, пол аналогии, наиболее отвечающей ему, он был как бы завсегдатаем ночных клубов, который чувствует себя погибающим, если не перепрыгивает от одного стола к другому, перемещаясь от одной хорошо известной группы лиц к другой и избегая безликих безымянных манекенов за чужими столами.
Он не плакал по Недди. Хотя ей хотелось бы этого. Во время полета он был таким безразличным. Казалось, ничто, даже не имеющее себе равных великолепие обнаженных звезд или невыразимая чуждость незнакомых планет не могло надолго поднять ему настроение. Если б он только зарыдал или громко расхохотался или проявил хоть какие-то признаки того, что он остро реагирует на происходящее! Она бы даже приветствовала, если бы он в гневе ударил ее или как-то обозвал.
Но нет, даже когда они собирали изуродованные останки и ей даже показалось, будто его сейчас вырвет, он и тогда не уступил настоятельным требованиям своего организма излиться. Она понимала, что если бы его стошнило, ему стало бы от этого гораздо лучше, он бы во многом избавился от психического расстройства, а заодно и физического.
Но его не стошнило. Он продолжал собирать куски мяса и кости в большие пластиковые пакеты, и его взгляд, сохраняя обиженное и угрюмое выражение, оставался неподвижен.
Сейчас она надеялась, что потеря пианино окажется для него настолько тяжелым ударом, что он будет сотрясаться от рыданий. Тогда она смогла бы прижать его к себе и разделить с ним его горе. Он снова был бы ее маленьким мальчиком, который боится темноты, боится собаки, сбитой машиной, который ищет в ее объятиях надежное укрытие, надежную любовь.
— Пустяки, малыш, — проговорила она. — Когда нас отсюда вызволят, мы достанем тебе новое пианино.
— Когда…!
Подняв брови, он сел на краю постели.
— Что нам теперь делать?
Она оживилась.
— Ультрад автоматически включился в момент столкновения с метеоритом. И если во время аварии он не вышел из строя, то он все еще посылает сигналы бедствия. Если же вышел, то тут уж мы с тобой ничего не поделаем. Ни ты, ни я понятия не имеет, как его чинить.
Хотя возможно, за те пять лет, как открыли эту планету, на ней могли высадиться другие экспедиции. Пусть не с Земли, но с каких-нибудь земных колоний. А то и с чужих планет, не человеческих. Кто знает? Стоит попытать счастья. Посмотрим.
Одного взгляда было достаточно, чтобы их надежды рухнули. В разбитом и покореженном ультраде невозможно было узнать прибор, который со сверхсветовой скоростью посылает волны сквозь гиперпространство.
— Такие вот дела, значит! — нарочито бодро произнесла доктор Феттс. — Ну и что? С ним все было бы чересчур просто. Давай-ка пойдем на склад и поглядим, что там можно себе присмотреть.
Эдди, пожав плечами, последовал за ней. Там она настояла, чтобы каждый из них взял по панраду. Если бы им по какой-либо причине пришлось разлучиться, то они всегда смогли бы связаться друг с другом, а с помощью ПЛ — встроенного пеленгатора — даже определить местонахождение каждого. Зная о работе этих приборов не понаслышке, они имели представление об их возможностях: какими жизненно необходимыми они являются на поисковых маршрутах или когда приходится далеко уходить и ночевать под открытым небом.
Панрады представляли из себя легкие цилиндры около двух футов в высоту и восьми дюймов в диаметре. В них находились тесно смонтированные механизмы, выполнявшие дюжины две полезных функций различных назначений. Их батареи, рассчитанные на год работы без подзарядки, практически никогда не выходили из строя и работали почти при любых условиях.
Держась подальше от середины корабля, где зияла огромная дыра, они вынесли панрады наружу. Длинноволновый диапазон просматривал Эдди, а его мать в это время перемещала шкалу-настройку на коротких волнах. Правда, никто из них и не рассчитывал услышать хоть что-то, но искать было все же лучше, чем не делать ничего.
Найдя частоты модулированных волн свободными от сколько-нибудь значащих шумов, Эдди переключился на незатухающие волны. Он вздрогнул, услышав морзянку.
— Эй, мам! Что-то на 100 килогерцах! Немодулированная волна!
— А как же иначе, сын, — отозвалась она, возликовав, но с легкой долей раздражения. — Что еще можно ожидать от радио-телеграфного сигнала?
Она отыскала диапазон на своем цилиндре. Эдди безучастно взглянул на нее.
— Я в радио полный профан, но это не азбука Морзе.
— Что? Ты, наверное, что-то путаешь!
— Не… не думаю.
— Так Морзе это или нет? Боже правый, сын, неужели ты не можешь хоть в чем-то быть уверенным!
Она включила усилитель. Поскольку они оба обучались во сне азбуке Галакто-Морзе, она тут же удостоверилась в правильности его предположения.
— Ты не ошибся. И что ты думаешь об этом?
Его чуткое ухо быстро разобралось в импульсах.
— Это не обычные точки и тире. Четыре разных отрезка времени.
Он послушал еще.
— Они подчиняются определенному ритму, прекрасно. Насколько я разбираюсь, их можно разбить на определенные группы. А! Вот эта очень четко выделяется, я ее слышу уже шестой раз. А вот еще одна. И еще.
Доктор Феттс покачала пепельной головой. Она не различала ничего, кроме серии ззт, ззт, ззт.
Эдди взглянул на стрелку перенгатора.
— Сигнал идет от NE до E. Ну что, попробуем отыскать это место?
— Конечно, — ответила она. — Но сначала давай лучше поедим. Мы же не знаем, далеко это отсюда или нет и что именно мы там найдем. А пока я разогреваю пищу, ты как раз успеешь подготовить походное снаряжение для нас обоих.
— Хорошо, — согласился он, выказав большой энтузиазм, чего за ним давно не наблюдалось.
Вернувшись, он съел целую тарелку еды, что приготовила его мать на уцелевшей корабельной плите.
— Ты всегда отлично готовила тушенку, — заметил он.
— Спасибо. Я рада, сынок, что у тебя снова появился аппетит. Даже удивительно. Я думала, что ты расхвораешься от всего этого.
Он коротко, но энергично махнул рукой.
— Нам бросает вызов неведомое. У меня смутное предчувствие, что для нас все обернется гораздо лучше, чем мы думали. Гораздо лучше.
Она подошла к нему поближе и принюхалась к его дыханию. Оно было чистым, не пахло даже только что съеденной тушенкой. Это значило, что он принял Нодор, что, в свою очередь, наверняка означало, что он потихоньку потягивает припрятанную где-нибудь ржанку. А иначе как тогда объяснить его беспечное безразличие к возможным опасностям? На него это совсем не похоже.
Она ничего не сказала, так как знала, что если он постарался спрятать бутылку в своей одежде или вещевом мешке, пока она готовила еду, то она так или иначе скоро найдет ее. И отберет. А он не будет даже протестовать. Он просто позволить ей взять бутылку из своей вялой руки, обиженно оттопыривая губы.
Глава 3
Они отправились в путь. За плечами у каждого было по рюкзаку, в руках — панрады. У него на плече висело ружье, а она пристегнула поверх своего рюкзака небольшую черную сумку с медицинскими и лабораторными принадлежностями.
Неяркое красное солнце дня поздней осени стояло в зените, едва пробиваясь сквозь вечный двойной слой облаков. Его постоянный спутник, сиреневый шарик еще меньших размеров, склонялся к горизонту на северо-западе. Они шли в полумраке, чем-то вроде светлый сумерек. Светлее на Бодлере не бывало. И все же, несмотря на нехватку света, воздух был теплым. Этот феномен, обычный для определенного типа планет за Лошадиной Головой, изучался, но объяснения пока не получил.
Местность была холмистой, с множеством глубоких оврагов. То там, то сям виднелись возвышенности, достаточно высокие и обрывистый, чтобы их можно было назвать горами в зачаточном состоянии. Принимая во внимание изрезанность почвы, тем удивительнее было встретить здесь изобилие растительности. Бледно-зеленые, красные и желтые кусты, лианы и маленькие деревца цеплялись за каждый клочок земли, будь он горизонтальный или вертикальный. У всех растений были широкие листья, которые поворачивались к свету вслед за солнцем.
Шумно пробираясь через лес, оба землянина время от времени вспугивали мелких разноцветных созданий, схожих с насекомыми или с млекопитающими, которые суетливо перебирались из одного укрытия в другое. Эдди решил нести ружье под мышкой. Но потом, когда им пришлось карабкаться вверх и вниз по оврагам и холмам и продираться сквозь густые заросли, ставшие вдруг почти непроходимыми, он снова повесил его на плечо за ремень.
Несмотря на прилагаемые или усилия, усталости они почти не чувствовали. Здесь они весили фунтов на двадцать меньше, чем на Земле и, хотя здешний воздух был разреженнее, кислороду в нем содержалось больше.
Доктор Феттс не отставала от Эдди. На тридцать лет старше своего двадцатитрехлетнего сына, она даже вблизи казалась его старшей сестрой. В этом была заслуга пилюль долголетия. Однако сын обходился с ней со всей рыцарской учтивостью, какую оказывают матерям, и помогал ей взбираться по крутым склонам, хотя при этих восхождениях ее впалая грудь не испытывала ощутимой нехватки воздуха.
Они остановились всего один раз, чтобы сориентироваться.
— Сигналы прекратились, — заметил он.
— Безусловно, — отозвалась она.
В эту минуту следящее устройство радара, встроенное в панрад, принялось издавать резкие, отрывистые звуки. Она непроизвольно задрали головы.
— В воздухе нет корабля.
— Но ведь не может же сигнал идти с одного из этих холмов, — заметила она. — Там нет ничего, кроме валуна на вершине каждого из них. Огромные каменные глыбы.
— И тем не менее, я считаю, что сигнал идет именно оттуда. О! О! Ты заметила? Мне почудилось, будто позади вон той большущей глыбы откинулось что-то вроде высокого стержня.
Она вгляделась сквозь сумеречный свет.
— Мне кажется, ты выдумываешь, сын. Я ничего не вижу.
Затем при непрекращавшихся отрывистых звуках возобновились зтт-сигналы. После резкого всплеска шума все стихло.
— Давай поднимемся и посмотрим, что там такое, — предложила она.
— Что-нибудь диковинное, — высказался он. Она не ответила.
Они перешли вброд ручей и начали восхождение. На полпути к вершине они остановились и стали в замешательстве принюхиваться, когда порыв ветерка донес до них какой-то сильный неприятный запах.
— Пахнет, как от клетки с обезьянами, — произнес он.
— В жару, — добавила она. Если у него был чуткий слух, то она обладала великолепным обонянием.
Они продолжали подъем. Радарное устройство принялось истерически вызванивать крохотными гонгами. Эдди растерянно остановился, Пеленгатор показывал, что радиолокационные импульсы идут не с вершины холма, на который они взбирались, как прежде, но с другого холма по ту сторону долины. Панрад внезапно замолчал.
— Что нам теперь делать?
— Закончить начатое. Этот холм. А потом пойдем к другому.
Пожав плечами, он поспешил за ее высокой и стройной длинноногой фигурой в комбинезоне. Она с жаром устремилась к источнику запаха. и ничего не могло остановить ее. Эдди догнал ее еще до того, как она подошла к огромному, размерами с хорошее бунгало, валуну на вершине холма. Она остановилась, чтобы понаблюдать за стрелкой пеленгатора, которая вдруг бешено заметалась перед тем, как замереть на нулевой отметке. Запах обезьян в клетке невероятно усилился.
— Как ты считаешь, не может ли это быть чем-то вроде минерала, генерирующего радиоволны? — разочарованно спросила она.
— Нет. Те группы сигналов были явно смысловыми. И этот запах…
— Тогда что же…
Он не знал, радоваться ему или нет тому, что мать столь откровенно и неожиданно возложила бремя ответственности на него. Его одолевали одновременно гордость и странная робость. Но он чувствовал себя необыкновенно бодрым. В нем появилось, как он подумал, смутное ощущение, будто он стоит на пороге открытия чего-то, что он так долго искал. Каков он был, предмет его поисков, он бы затруднился сказать. Но он был взволнован и особого страха не испытывал.
Он снял с плеча двустволку, сочетавшую в себе пулемет и винтовку. Панрад продолжал молчать.
— Наверное, валун здесь для отвода глаз, а на самом деле маскирует какую-нибудь шпионскую установку, — предположил он. Предположение прозвучало глупо даже для него самого.
Позади него, ахнув, вдруг пронзительно закричала мать. Он тут же развернулся и поднял ружье, но стрелять было не во что. Дрожа всем телом, она указывала на верхушку холма через долину и что-то невнятно говорила.
Он разглядел там длинную тонкую антенну, высунутую, по-видимому, из чудовищного валуна. В тот же миг в его мозгу вспыхнули сразу две мысли-соперницы: первая — то, что на обоих холмах, на кромках уступов, имелись почти одинаковые по структуре камни, не просто совпадение; и вторая — то, что антенну, по всей вероятности, выдвинули совсем недавно. Он уверен, что когда он смотрел на тот холм прошлый раз, то ее там не видел.
Эдди так и не довелось поделиться с матерью своими умозаключениями, так как сзади его схватило что-то тонкое, гибкое и сильное, с чем невозможно было совладать. Его подняли в воздух и повлекли назад. Уронив ружье, он попытался голыми руками схватиться с этими ремешками или щупальцами, обвившимися вокруг него, и оторвать их от себя. Но тщетно.
Он в последний раз мельком увидел свою мать, бегущую вниз по склону холма. Занавес опустился, и он очутился в кромешной тьме.
Глава 4
Если Эдди не обманывали собственные ощущения, то его, развернув, щупальцы все еще держали в подвешенном положении. Он не мог, конечно, утверждать с полной уверенностью, но ему казалось, что лицом он теперь обращен в противоположном направлении. Щупальцы, сжимавшие его ноги и руки, вдруг разжались. И их тисках осталась лишь поясница. Ее так сдавило, что он даже вскрикнул от боли.
Затем его повлекли вперед. Носками ботинок он все время наталкивался на какую-то упругую массу. Вскоре движение вперед прекратилось, и он, обратясь лицом неизвестно к какому ужасному чудовищу, был внезапно атакован — но орудием нападения был не острый клюв, не зубы и не нож или какой-либо другой режущий или рубящий инструмент, а густое облако уже знакомого обезьяньего аромата.
При других обстоятельствах его, скорее всего, стошнило бы. Но сейчас его желудку не дали времени среагировать. Щупальце подняло его выше и резко толкнуло во что-то мягкое и податливое — некое подобие плоти, что-то очень женственное. Почти как женская грудь — по своей шелковистости, особой гладкости и теплу, а еще по неуловимому нежному изгибу.
Он вытянул руки и ноги, готовясь к чему-то ужасному, так как на мгновение ему показалось, что он вот-вот провалится куда-то внутрь и его окутают с головой — обволокут со всех сторон — и проглотят. Мысль о гигантском амебообразном животном, притаившимся в пустотелой глыбе камня — или камнеподобном панцире — заставила его извиваться, визжать и толкать этот ужасный сгусток протоплазмы.
Но ничего подобного не произошло. Его не швырнули в удушающий и слизистый студень, который сначала сожрал бы кожу, потом мясо, а под конец размолол бы его кости. Его просто снова и снова кидали в мягкую опухоль. Каждый раз он толкал ее, бил по ней ногой или кулаком. После многократных и явно бесполезных подобных действий его отодвинули назад, словно тот, кто это делал, был озадачен его поведением.
Он перестал кричать. Было слышно лишь его хриплое дыхание за зззт-сигналы и отрывистые звуки, которые издавал панрад. Как только его чуткое ухо уловило все эти звуки, в ту же минуту зззт-сигналы поменяли ритм и выстроились в узнаваемый узор шумовых всплесков — три блока, снова и снова повторяющихся.
— Кто же ты? Кто же ты?
С таким же успехом, конечно, это можно было принять за «Кто ты такой?» или «Да какого черта!», или «Нор смоз ка поп?»
Или же вообще ничего — если говорить о смысловой нагрузке слова.
Что касается последнего, то он так не думал. И когда его осторожно опустили на пол и щупальце уползло куда-то в темноту — один Бог знает куда, — он пришел к убеждению, что существо что-то ему сообщало — или пыталось сообщать.
Именно эта мысль и удержала его от крика и беготни по темной и дурно пахнувшей камере в тщетных поисках выхода. Справившись с чувством паники, он рывком открыл заслонку сбоку на панраде и сунул в отверстие указательный палец правой руки. Там он держал палец наготове над клавишей и, улучив момент, когда существо сделало паузу в своей передаче, тут же, как мог, отправил назад полученные им сигналы. Чтобы попасть в диапазон 100 килогерц, ему не обязательно было включать свет и накручивать диск. Прибор автоматически настраивался на нужную ему частоту.
Самым странным во всей процедуре было то, что все его тело неудержимо дрожало — кроме одной его части. Это был указательный палец, единственное назначение в этой, казалось бы, бессмысленной ситуации. Это была та его часть, которая помогала ему выжить на данный момент — единственная часть, которая знала, как это делать. Даже его мозг, и тот, похоже, существовал отдельно от пальца. Вроде как палец был сам по себе, а остальное просто случайно оказалось сцепленным с ним.
Он кончил, и передатчик снова заработал. Блоки на этот раз распознать не удалось. Они подчинялись определенному ритму, но что они означают, он не знал. Радиопеленгатор тем временем стал подавать сигналы. Нечто, скрывавшееся в темном логове, являлось обладателем радиолуча, который держал его под прицелом.
Он нажал на кнопку на верхней части панрада, и встроенный фонарик высветил прямо перед ним стену из красновато-серого эластичного вещества. На стене он увидел светло-серую шаровидную опухоль около четырех футов в диаметре. Вокруг нее, придавая ей облик медузы, извивалось двенадцать очень длинных и очень тонких щупальцев.
И хотя он боялся, что если он повернется к щупальцам спиной, то они схватят его, любопытство побудило его развернуться кругом и с помощью яркого фонарика внимательно осмотреться. Он находился в яйцеобразной камере около тридцати футов в длину, двенадцати — в ширину и от восьми до десяти в высоту в средней ее части. Стены камеры были из красновато-серого материала, в основном гладкого — если не считать голубых и красных трубок, находившихся на неодинаковом расстоянии друг от друга. Вены или артерии?
В стене выделялась одна ее часть размерами с дверь, которую сверху вниз пересекала вертикальная щель. Ее окаймляли, словно бахромой, щупальцы. Он предположил, что это нечто вроде ирисовой диафрагмы[1] и что именно через эту диафрагму-дверь его затащили вовнутрь. На стенах звездообразными кусочками расположились щупальцы, и они же свисали с потолка. Из стены, противоположной диафрагме, торчал стержень, свободный конец которого увенчивался кольцевым хрящевым гребнем. Когда Эдди двигался, за ним двигался и слепой кончик стержня — будто радарная антенна, следящая за тем объектом, местонахождение которого она определяет. Такие вот дела. И если он не обманывался, этот стержень являлся также и приемопередатчиком несущей частоты.
Он обвел лучом вокруг себя. Высветив самый дальний от него угол, он открыл от изумления рот. Прижавшись друг к другу, на него смотрели с десяток живых существ! Размером почти в половину взрослой свиньи, они выглядели не больше и не меньше как улитками без раковинок. Глаз у них не было, а росший на лбу каждого из них стерженек являлся миниатюрной копией такого же стержня на стене. Они не казались опасными. Их разинутые крохотные рты были беззубыми, а скорость передвижения, по всей вероятности, были слишком мала, так как двигались они, как и все улитки, на мощном пьедестале из плоти — мускульной ножке.
Впрочем, если он уснет, они, чего доброго, могут наброситься на него и одолеть одним лишь числом, а эти рты, возможно, источают кислоту для переваривания пищи или, к примеру, могут прятать отравленное жало.
Его размышления были неожиданно и грубо прерваны. Его схватили и, подняв, передали другой группе щуплальцев. Те перенесли его за антенну-стержень, поближе к улиткам. Повернув лицом у стене, его остановили совсем рядом с ними. Диафрагма, прежде невидимая, сейчас открылась. Луч света скользнул в открывшийся зев, но кроме спиральных витков плоти, Эдди ничего там не разглядел.
Панрад издал новую серию сигналов «точка-то-тии-тире». Отверстие в диафрагме стало расширяться, пока не достигло величины, достаточной, чтобы поглотить тело человека, если сунуть его туда головой вперед. Или ногами вперед. Роли это не играло. Витки, распрямившись, превратились в туннель. Или глотку. Из множества ямок появилось множество острых, как бритва, крошечных зубов. Блеснув, они снова погрузились в ямки. Но прежде, чем они окончательно исчезли, наружу, сразу за уходящими зубами, метнулось множество других, не менее опасных, мелких шипов.
Мясорубка.
Еще дальше, за смертоносными оружиями, приведенными в полную боевую готовность, виднелся огромный карман с водой. от воды поднимался парок, и вместе с ним запах, напоминающий ему тушенку, которую готовила мать. На бурлившей поверхности плавали разваренные овощи и какие-то темные кусочки — скорее всего, мяса.
Затем диафрагма закрылась, и его развернули лицом к слизням. Мягко, но прямо в цель, одно из щупальцев шлепнуло его по ягодицам. А панрад прострекотал предупредительным зззт-сигналом.
Эдди был не дурак. Он теперь знал, что десять юных созданий не опасны, если только он не будет досаждать им. А если он будет вести себя плохо, то его отправят в мясорубку, которую ему только что показали.
Его снова подняли и понесли вдоль стены, пока не ткнули носом в знакомое светло-серое пятно. Исчезнувший было запах обезьяньей клетки снова усилился. Источником запаха, как определил Эдди, была совсем маленькая дырочка, появившаяся в стене.
Когда же он не отреагировал — он пока понятия не имел, каких действий от него ждут, — щупальцы уронили его так неожиданно, что он упал на спину. Падение на податливую плоть не причинило ему никакого вреда, и он встал.
Итак, что же делать дальше? Надо пересмотреть припасы. Вот их перечень: панрад. Спальный мешок, который ему не понадобится, пока теперешняя чересчур уж жарковатая температура сохраняется здесь на прежнем уровне. Флакон капсул Старой Красной Звезды. Термос-непроливайка с надетой на него соской. Коробка с пайками А-2-Z. Походная плитка. Патроны для его двустволки, валявшейся теперь где-то рядом с «валуном» панцирем животного. Рулончик туалетной бумаги. Зубная щетка. Паста. Мыло. Полотенце. Пилюли: Нодора, гормональные, витаминные, долговечности, рефлекторные и снотворные. Тонкая, как нить, проволока в сотню футов длиной, если ее размотать, которая в своей молекулярной структуре томила в заключении сто симфоний, восемьдесят опер, тысячу разнообразных музыкальных произведений и две тысячи великих книг, начиная от Софокла и Достоевского до современного бестселлера. Ее можно было бы проигрывать в панраде.
Он вспомнил проволоку в панрад и, нажав на кнопку, произнес:
— Пуччини «Che gelida manina»[2] в исполнении Эдди Феттса, пожалуйста.
И пока он одобрительно внимал собственному восхитительному голосу, он вскрыл банку, которую нашел на дне мешка. Мать положила в нее тушеное мясо с овощами, оставшееся от их последней трапезы на корабле. И хотя он не знал, что происходит, он почему-то был все же уверен в том, что находится пока в безопасности, и поэтому с удовольствием жевал мясо и овощи. У Эдди переходы от отвращения к аппетиту совершались иногда до удивления просто.
Он съел всю банку и завершил еду несколькими крекерами и плиткой шоколада. На этом паек закончился. Пока есть еда, он будет сыт. Затем, если ничего не подвернется, он тогда… А затем, успокоил он себя, облизывая пальцы, его мать, которая на свободе, обязательно найдет какой-нибудь способ, чтобы вызволить его из этой напасти.
Она бы сумела.
Глава 5
Ненадолго умолкший панрад принялся сигналить. Эдди направил фонарик на антенну и увидел, что она указывает на улиток, которых он по своей привычке уже фамильярно окрестил. Он назвал их Слизняшками.
Слизняшки подползли к стене и остановились вплотную к ней. Они разинули рты, расположенные у них на макушке головы, как это делает множество голодных птенцов. Диафрагма открылась, и оба края отверстия сложились в желоб. По нему хлынул поток горячей дымящейся воды и большими кусками мяса и овощами. Тушенка! Тушенка, которая с точностью падала в каждый ожидающий рот.
Так как Эдди стала известна вторая фраза из языка Матери Полифемы. Первое сообщение означало: «Кто ты такой?» Второе «Подойди и возьми это!»
Он провел опыт. Он отстучал на своем приборе последнюю серию сигналов, что услышал. Слизняшки, все как один — кроме того, в чей рот в данный момент падала еда, — повернулись и поползли к нему, но через пару футов в замешательстве остановились.
Так как Эдди отстучал сообщение по передатчику, у Слизняшек, очевидно, имелся своего рода встроенный пеленгатор. В противном случае они не сумели бы отличить его импульсы от материнских.
Тут же на него с силой обрушилось щупальце и, ударив его по плечам, сбило с ног. Панрад прострекотал свое третье вполне разборчивое зззт-сообщение: «Никогда больше не делай этого!»
И затем четвертое, после которого десять юных созданий, подчинившись, развернулись и заняли прежние позиции.
— Сюда, дети.
Да, они были потомством, детьми, которые жили, ели, спали, играли и обучались общению в утробе своей матери — Матери. Они были подвижными отпрысками этого обширного неподвижного организма, который изловил Эдди, словно лягушка муху. Это Мать. Та, которая когда-то была точно такой же Слизняшкой, пока не выросла размером с хорошую свинью и не была исторгнута из материнской утробы. Которая, свернувшись в плотный шар, скатилась с родного холма, распрямилась внизу, дюйм за дюймом медленно взобралась на следующий холм, снова скатилась и так далее. Пока не нашла пустой панцирь взрослой особи, которая умерла. Или же, если она хотела занять в своем обществе высшее положение его полноправного члена, а не просто непрестижной occupee,[3] она нашла горную вершину высокого холма — любую возвышенность, которая господствовала над огромной территорией, — и там осела.
И там она пустила в землю и скальные трещины множество тонких, как ниточка, усиков. Питаясь за счет ее тела, они с каждым днем все больше утолщались, все глубже прорастали и пускали новые отростки. Глубоко под землей корешки совершали свою работу — химия на уровне инстинкта. Они искали и находили воду, калий, железо, медь, азот, углерод, заигрывали с земляными червями и всевозможными личинками, домогаясь сокрытых в них жиров и протеинов. Они разлагали веществе, в котором нуждались, на мельчайшие коллоидные частицы, всасывали их по нитяным трубочкам усиков и отдавали тому почти бесплотному телу, бессильно скорчившемуся где-нибудь на ровной площадке на вершине горного хребта, холма, пика.
Там, действуя по программе, заложенной в молекулах мозжечка, ее тело брало тонкий панцирь из самых доступных материалов, в щит, достаточно большой, чтобы она могла расти, пока щит не станет ей впору, а ее естественные враги — безжалостные голодные хищники, рыскавшие по сумеречному Бодлеру в поисках добычи, — будут тщетно тыкаться в него носом и скрести когтями.
Затем, когда ее постоянно растущей массе становилось тесно, она начинала наращивать твердый покров. И если во время этого процесса, длящегося несколько дней, до нее не доберутся чьи-нибудь острые зубы, она изготовит себе еще одну оболочку, помощнее. И так далее до дюжины оболочек, а то и больше.
Пока она не станет одним чудовищным и полностью преобразившимся телом взрослой девственницы. Ее наружная оболочка будет весьма схожа с обыкновенным валуном, который на самом деле и есть камень: гранит, диорит, мрамор, базальт, а возможно, и простой известняк. А иногда железо, стекло и целлюлоза.
Внутри, в центре, находился мозг. Возможно., не уступающий по величине человеческому. Его окружали тонны внутренних органов: нервная система, мощное сердце или несколько сердец, четыре желудка, генераторы микро- и длинных волн, почки, кишечник, трахеи, обонятельный и вкусовой органы, ароматизатор, который вырабатывал запахи для привлечения животных и птиц, приблизившихся к коварному валуну достаточно близко, чтобы их можно было схватить, и огромная матка. А еще антенны: маленькая внутри — для обучения малышей и присмотра за ними, — и длинный мощный стержень снаружи, выступающий из верхушки панциря и при опасности вбирающийся вовнутрь.
Следующим этапом был переход от девственницы к Матери, из низшего состояния в высшее, что на ее языке импульсов обозначалось более длинной паузой перед словом. Пока ее не лишат девственности, она не сможет занять высокого положения в своем обществе. Не чувствуя стыда, она сама беззастенчиво заигрывала, предлагая себя и капитулировала.
После чего съедала своего партнера.
Часы в панраде подсказали Эдди, что пошел уже тридцатый день со времени его заточения. Он только к этому моменту понял то немногое, что ему рассказали. Он был шокирован, и не потому, что рассказанное оскорбляло его нравственность, но потому, что его избрали партнером. И обедом.
Его палец выбил вопрос:
— Скажи мне, Мать, что ты имеешь в виду.
Раньше он никогда не интересовался, как может размножаться биологический вид, который лишен мужских особей. А теперь выясняется, что для Матерей все существа, кроме них самих, являются мужскими особями. Матери, неподвижные, были самками. Подвижные были самцами. Эдди был подвижным. Следовательно, он был самцом.
Он приблизился к этой конкретной Матери во время брачного периода, то есть когда он еще только шел вдоль ручья на дне долины. Когда же он подошел к подножию холма, она уловила его запах. Запах был незнакомым. Наиболее близкий по своим параметрам запах, который она смогла отыскать в банках своей памяти, принадлежал тому зверю, что так похож на него. Она дала его описание, и Эдди догадался, что она говорит об обезьяне. Поэтому она выпустила из своего арсенала половое зловоние обезьяны. И когда Эдди самым очевидным образом попался в ловушку, она схватила его.
Предполагалось, что на набросится на ту светло-серую опухоль на стене — место зачатия. И когда она посчитает, что распорото и разорвано достаточно, чтобы в действие вступило великое таинство беременности, его бы сунули в желудочную диафрагму.
К счастью, у него не было ни острого клюва, ни зубов, ни когтей. Кроме того, панрад повторил ее собственные сигналы.
Эдди не понимал, почему для спаривания необходим подвижный. Ведь Мать достаточно умна, чтобы поднять острый камень и самой кромсать зачаточник.
Ему дали понять, что зачатие произойдет лишь тогда, когда оно будет сопровождаться определенным щекотанием нервов — неистовством и удовлетворением. Почему было необходимо такое эмоциональное состояние, Мать не знала.
Эдди попытался объяснить насчет таких вещей, как гены и хромосомы и почему они должны присутствовать в высокоорганизованных биологических видах.
Мать не поняла.
Эдди поинтересовался, соответствует ли число порезов и разрывов на зачаточнике числе молодняка. И отличаются ли большим разнообразием наследственные признаки, запечатленные под кожей зачаточного места. И нет ли общего между царапаньем куда ни попадя с последующей стимуляцией генов и случайным сочетанием генов в совокуплении человеческих пар мужчина-женщина. В результате чего получалось потомство, сочетавшее в себе черты своих родителей.
И не означает ли пожирание подвижного после совершения тем акта нечто большее, чем просто эмоциональный и пищевой рефлекс? Не понимается ли под этим, что пойманный подвижный разносит в своих когтях и клыках генные узелки, словно жесткие семена, вместе с разодранной в клочья кожей и что эти гены, выжив в кипятке тушеночногоо желудка, выбрасываются в виде фекалий наружу? Где их подхватывают животные и птицы — клювом ли, зубом или лапой, а затем, когда подвижные попадаются в ловушки других Матерей, то набрасываясь на их зачаточные места, переносят на них носителей наследственности, когда узелки при этом соскребываются и внедряются в кожу и кровь опухоли, даже когда снимается урожай других? Позднее подвижные съедаются, перевариваются и выбрасываются в малопонятном, но искусном и нескончаемом цикла? Обеспечивая таким образом непрерывное, пусть даже и случайное образование новых комбинаций генов, вероятность генетических отклонений в потомстве, возможности мутаций и так далее?
Мать послала импульсы, что она в полном замешательстве.
Эдди сдался. Ему никогда не узнать. Да и какая ему разница, в конце концов?
Не найдя ответа на этот вопрос, он встал — до этого он лежал, — чтобы попросить воды. Она стянула диафрагму, собрав ее в складки, и тепловатым фонтанчиком заплеснула в термос целую кварту. Он бросил туда пилюлю, поболтал ее в воде, пока она не растворилась, и выпил весьма приемлемую копию Старой Красной Звезды. Он предпочитал терпкую и забористую ржанку, хотя мог позволить себе самую легкую. Быстрый эффект — вот чего он желал. Вкус не имел значения, так как ему вообще не нравился вкус алкогольных напитков. Поэтому он пил то, что пьют бродяги из Района Притонов и Ночлежек, и даже вздрагивал, как это делали они, обзывая этот напиток Старым Протухшим Дегтем и кляня судьбу, поставившую их так низко, что им приходится давиться подобной дрянью.
Ржанка, охватив пламенем желудок, разлилась по конечностям и оттуда устремилась в голову. Эдди сдерживала лишь нарастающая нехватка таблеток. Когда их запас истощится — что тогда? В такие минуты, как эта, он больше всего тосковал по своей матери.
При мыслях о ней по щекам у него скатилось несколько крупных слезинок. Понюбхав напиток, он выпил еще и, когда самая толстая из Слизняшек легонько подтолкнула его, чтобы тот почесал ей спинку, дал ей вместо этого глотнуть Старой Красной Звезды. Бражка для Слизняшки. Он лениво спросил себя, какое воздействие окажет склонность к ржанке на будущее их расы, когда эти девственницы станут Матерями.
В ту же минуту его буквально потрясла одна мысль, показавшаяся ему спасительной. Эти существа могли высасывать из земли нужные элементы и воспроизводить из них весьма сложные молекулярные структуры. При условии, конечно, если у них имелся образец желаемого вещества, над которым они мозговали в каком-нибудь своем таинственном органе.
В таком случае, что может быть легче, чем дать ей одну из вожделенных таблеток? Одна может превратиться в множество. А этого множества плюс изобилия воды, накачиваемой по полым подземным усикам из ближайшего ручья, будет вполне достаточно, чтобы получился настоящий перегонный аппарат!
Он почмокал губами и уже собрался было отстучать ей свою просьбу, когда до него дошел смысл того, что она передавала.
Довольно язвительно она сообщала, что ее соседка по ту сторону долины хвастается, будто ее пленник — тоже подвижный и тоже умеет переговариваться.
Глава 6
Матери жили в обществе, которое было таким же иерархическим, как официально-протокольное в Вашингтоне или как сложившийся порядок подчинения на скотном дворе. Здесь во главу угла был поставлен престиж, а сам престиж определялся мощностью передачи, высотой возвышенности, на которой восседала Мать, и площадью территории, охватываемой ее радаром, а также изобилием, новизной и остроумием ее сплетен. Эдди захватила сама королева. Она главенствовала над более чем тридцатью сородичами; всем им приходилось уступать ей право вести передачу первой, и никто не смел пикнуть прежде, чем она замолкала. После этого начинала передавать следующая по рангу и так далее по рангам ниже. Любую из них в любое время могла прервать номер Один, и если у кого из нижнего эшелона было что передать интересного, то она могла вмешаться в разговор того, кто передавал, и получить разрешение у королевы рассказать свою историю.
Эдди знал это, но у него не было возможности напрямую подслушивать трескотню обитателей горных вершин. Ему мешал толстый панцирь из псевдо-гранита. Поэтому он, чтобы принимать передававшуюся информацию, вынужден был прибегать к помощи стержня в матке.
Иногда Мать открывала дверь и позволяла молодняку выползать наружу. Там они упражнялись в радиолокационной наводке и передаче сообщений Слизняшкам Матери по ту сторону долины. Иногда та Мать снисходила до посылки импульсов молодняку, и Мать, в которой сидел Эдди, взаимно посылала импульсы ее потомству.
Карусель.
В первый раз, когда дети медленно прошествовали через выходную диафрагму, Эдди, подобно Улиссу,[4] попытался сойти за одной из Слизняшек и проскользнуть наружу, затерявшись среди них. Лишенная глаз, но отнюдь не Полифем,[5] Мать выхватила его щупальцами из толпы и, подняв, втащила обратно.
После этого случая он и назвал ее Полифемой.
Он знал, что обладание таким уникумом, как подвижный, который умеет передавать сигналы, чрезвычайно увеличило ее и без того огромное влияние. Ее авторитет вырос настолько, что Матери на дальних рубежах ее территории передали эту новость другим. И прежде чем он выучил ее язык, целый континент переключился на одну программу. Полифема стала поистине ведущим обозревателем всех светских сплетен. Десятки тысяч неподвижных обитателей холмов с нетерпением слушали рассказы о ее делах с ходячим парадоксом — говорящим самцом.
То было чудесное время. А затем, совсем недавно, Мать по ту сторону долины тоже поймала похожее существо. И в один миг она стала Номером Два в округе и, конечно же, постарается при первом же признаке слабости со стороны Полифемы согнать ту с пьедестала.
Эдди страшно разволновался, услышав эту новость. Он часто представлял себе как наяву свою мать и задавался вопросом, что она сейчас делает. Как ни странно, но многие его фантазии кончались невнятным бормотанием, когда с его губ срывались едва слышные упреки в ее в=адрес за то, что та бросила его и даже ни разу не попыталась спасти. Когда до сознания Эдди дошло, как он относится к матери, ему стало стыдно. И все же чувство покинутости накладывало отпечаток на все его мысли.
Теперь, когда он знал, что она жива и схвачена, возможно, при попытке вызволить его, он пробудится от летаргии, в которую впал в последнее время, когда он мог дремать часами напролет. Он спросил Полифему, не откроет ли она ему вход, чтобы он смог напрямую поговорить с тем другим пленником. Она согласилась. Она очень хотела послушать, как говорят между собой оба подвижных, и поэтому пошла ему навстречу. Из их беседы можно будет почерпнуть массу сплетен. Единственное, что омрачало ее радость, было то, что другая Мать также получит возможность выступить.
Затем, вспомнив, что она все еще Номер Одни и, следовательно, будет излагать подробности беседы первой, затрепетала от гордости и полного восторга. Да так, что Эдди почувствовал, как задрожал пол.
Диафрагма открылась. Эдди прошел сквозь нее и посмотрел через долину. Склоны холмов все еще зеленели, краснели и желтели, так как зимой на Бодлере растения не сбрасывали листьев. Но несколько белых лоскутьев на разноцветии холмов указывало на то, что зима уже началась. Эдди вздрогнул, почувствовав на обнаженной коже укус студеного воздуха. Он уже давно снял с себя одежду. Носить ее в жаркой утробе оказалось слишком неудобно. Более того, Эдди как человеческому существу приходилось как-то избавляться от продуктов жизнедеятельности. А Полифеме как Матери приходилось периодически смывать грязь сильным напором теплой воды из одного из своих желудков. Каждый раз, когда из трахеальных воздушных клапанов устремлялись потоки, вымывавшие наружу через дверную диафрагму нежелательные элементы, Эдди промокал насквозь. Когда он наконец разделся, его одежду смыло водой. Его рюкзак избежал подобной участи только потому, что Эдди в это время сидел на нем.
После влажной уборки его и Слизняшек высушивал теплый воздух из тех же воздушных клапанов., куда он поступал из мощного легочного аккумулятора. Эдди чувствовал себя вполне уютно — ему всегда нравилось принимать душ — но потеря одежды оказалась еще одной причиной, удерживающей его от побега. Снаружи он быстро погибнет от холода, если в скором времени не найдет яхту. А он вовсе не был уверен, что помнит дорогу назад.
Поэтому сейчас, шагнув наружу, он немного отступил, чтобы теплый воздух, струившийся из Полифемы, обвевал его со спины и окутывал, словно плащом.
Затем он пристально всмотрелся в полумильную даль, которая отделяла его от матери, но не смог разглядеть ее. Мать скрывали сумерки и темнота распахнутого зева ее поработителя.
Он отстучал ей морзянкой:
— Переключись на рацию, на ту же частоту.
Паула Феттс так и сделала. Безумно волнуясь, она стала расспрашивать его, все ли у него в порядке.
Он ответил, что у него все отлично.
— А ты ужасно по мне скучал, сынок?
— О, очень.
Сказав это, он слегка подивился про себя, почему его голос звучит как-то загробно. Очевидно, от отчаяния, что ему уже никогда не увидеть ее.
— Я чуть с ума не сошла, Эдди. Когда тебя схватили., я со всех ног бросилась бежать оттуда. Я понятия не имела, что это было за ужасное чудовище, которое напало на нас. А потом, на полдороге с холма, я упала и сломала ногу…
— О, только не это, мама!
— Да. Но мне удалось добраться до корабля. А там уже я сама вправила себе кости и сделала уколы В.К. Правда, реакция моего организма оказалась не совсем такой, как следовало бы. Среди людей иногда такое случается, ты ведь знаешь, и тогда лечение затягивается вдвое.
Но когда я встала наконец на ноги, я взяла ружье и ящик с динамитом. Я собиралась взорвать то, что мне казалось тогда чем-то вроде каменной крепости или сторожевого поста неких существ. Я и понятия не имела об истинной природе этих тварей. Но сначала я все-таки решила разведать. Я собиралась вести наблюдение с валуна на другой стороне долины. Но я попалась в ловушку этой зверюги.
Послушай, сынок. Прежде чем мне обрубят связь, хочу тебе сказать, чтобы ты не терял надежды. Не сегодня-завтра я сбегу отсюда и спасу тебя.
— Как?
— Если ты помнишь, в моей лабораторной сумкн есть кое-какие канцерогены для работы в полевых условиях. Ну, да те знаешь, что иногда зачаточник Матери, когда его разрывают при спаривании, поражается раком вместо зачатия потомства — то есть развивается нечто противоположное беременности. Я ввела в зачаточник канцероген, и уже выросла чудесная раковая опухоль. Через какую-то пару дней она умрет.
— Мама! Но ты же будешь заживо похоронена в той разлагающейся массе!
— Нет. Эта тварь сказала мне, что когда один из ее сородичей умирает, то губы рефлекторно открываются. Что позволяет молодняку — если таковой имеется — спастись бегством. Послушай, я собираюсь…
Щупальце, обвившись вокруг него, втянуло его через диафрагму обратно. Диафрагма закрылась.
Когда он снова переключился на несущую частоту, то услышал:
— Почему ты не переговаривался? Что ты делал? Скажи мне! Скажи!
Эдди рассказал ей. Последовало молчание, которое можно было истолковать как удивление. Придя в себя, Мать произнесла:
— С этого времени ты будешь беседовать с другим самцом только через меня.
Она явно завидовала и приняла в штыки его способность менять диапазоны волн. Возможно, ей было даже нелегко принять саму эту идею.
— Пожалуйста, упорствовал он, не зная, в какие опасные воды вступает, — пожалуйста, позволь мне поговорить с моей матерью напря…
Впервые он услышал, как она заикается.
— Ч-ч-что? Твоя Ма-ма-мать?
— Ну да, конечно.
Пол под его ногами заходил ходуном. Он вскрикнул и весь напружинился, чтобы не упасть. Потом он включил фонарик. Стены вибрировали, словно трясущийся студень, и красно-синие колоннообразные сосуды стали серыми. Диафрагма выхода распахнулась, словно вялый рот, и внутри стало холодно. Ступнями ног он явственно ощущал понижение температуры ее тела.
Не сразу, но он понял.
Полифем была в состоянии шока. Он так и не узнал, что могло бы произойти, останься она в таком состоянии. Она могла бы умереть и таким образом вынудить его выйти на мороз до того, как сбежит его мать. В этом случае он погибнет, если не сумеет найти корабль. Съежившись в самом теплом углу яйцеобразной камеры, Эдди размышлял над своей судьбой. Его била дрожь, причиной которой был вовсе не наружный воздух.
Глава 7
Однако у Полифемы был свой метод лечения. Он состоял в том, чтобы извергнуть из себя содержимое тушеночного желудка, который вне всякого сомнения заполнялся ядами, просочившимися туда из ее организма вследствие полученной душевной травмы. Очищение желудка являлось физическим проявлением психической реакции. Напор воды был настолько неистовым, что приемного сына едва не смыло наружу горячей волной, но Мать инстинктивно обвила щупальцами его и Слизняшек. За первым извержением рвотных масс последовало очищение трех ее других карманов с водой: второй с горячей водой, третий с чуть теплой и четвертый, только что заполненный, с холодной.
Эдди взвизгнул, когда ледяная вода окатила его с ног дол головы.
Диафрагмы Полифемы снова закрылись. Пол и стены постепенно перестали трястись, температура поднялась, а вены и артерии снова обрели свою красную и синюю окраску. Она снова вернулась к жизни. По крайней мере, так казалось.
Но когда после двадцати четырех часов ожидания он осторожно затронул опасную тему, то обнаружил, что она не только не желает разговаривать об этом, но отказывается даже признать существование другого подвижного.
Эдди, оставив всякие попытки разговорить ее, на какое-то время погрузился в размышления. Единственный вывод, к которому он пришел — а он не сомневался в его правильности, так как считал, что достаточно хорошо сумел разобраться в е психологии, — был тот, что идея о подвижной женской особи была совершенно неприемлема.
Ее мир был поделен на две части: подвижные и ее род, неподвижные. Подвижные означали пищу и спаривание. Подвижные означали самцов. Матери были самками.
Каким образом размножаются подвижные, неподвижные обитатели холмов, вероятно, никогда не задумывались. Их наука и философия находились на уровне инстинктов. Как они представляли себе механизм продолжения рода подвижных — путем ли самозарождения или размножения через деление клеток, подобно амебе, или же просто считали само собой разумеющимся, что те «произрастали» как придется, — Эдди так и не выяснил. Для них они сами относились к женскому лагерю, а весь остальной протоплазменный мир — к мужскому.
Только так, и не иначе. Любая другая идея была более чем отвратительна, неприлична и богохульна. Она была попросту немыслима.
Его слова нанесли Полифеме глубокую травму. И хотя внешне она оправилась, где-то в глубине этих тонн плоти невообразимо сложного организма остался кровоподтек. Словно потаенный цветок, он увел темно-лиловым цветом, и тень от него заслоняла от света сознания определенный участок памяти, определенный след. Тень от лилового ушиба закрыла собой то время и событие, которые Мать по причинам, непостижимым для человека, нашла нужным отметить знаком «БЕРЕГИСЬ, ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ».
Эдди чувствовал и знал, что произошло, хотя он и не облек свое знание в слова, но в каждой клеточке его тела жило понимание происшедшего, словно кости его пророчествовали, а мозг не слышал.
Через двадцать шесть часов по вмонтированным в панрад часам входные губы Полифемы открылись. Ее щупальцы метнулись наружу. Они вернулись обратно, захватив с собой яростно сопротивлявшуюся, но совершенно беспомощную мать.
Эдди, пробудившегося от дремоты, буквально сковало от ужаса. Он увидел, как его мать кидает ему свою лабораторную сумку, и услышал рвущийся с ее губ бессвязный крик. И увидел, как она погружается головой вперед в желудочную диафрагму.
Полифема выбрала единственно надежный способ, как избавиться от очевидного факта.
Эдди лежал лицом вниз, уткнувшись носом в теплую и слегка подрагивавшую плоть пола. Иногда его пальцы судорожно сжимались, словно он тянулся за чем-то, что кто-то держал от него в пределах досягаемости, а потом отодвинул.
Как долго он оставался в таком положении, он не знал, так как ни разу не взглянул на часы.
Наконец, в полной темноте, он сел и бессмысленно хихикнул: «Мать всегда готовила отличную тушенку».
Это как-то встряхнуло его. Он оперся на руки и, откинув назад голову, завыл, как в полнолуние воют волки.
Полифема, разумеется, не могла его слышать, но по радиопеленгу она определила его позу, а чуткий нюх распознал по запаху его тела, что он страшно напуган и терзается душевными муками.
Плавно скользнуло щупальце и нежно обняло его.
— Что случилось? — пропищал зззт-сигналы панрад.
Он сунул палец в отверстие на панраде.
— Я потеря свою мать!
— ?
— Она ушла и больше никогда не вернется.
— Не понимаю. Я — здесь.
Эдди перестал плакать и поднял голову, словно прислушиваясь к некоему внутреннему голосу. Пошмыгав носом, Эдди вытер слезы, медленно снял с себя щупальце, погладил его и, подойдя к рюкзаку в углу, достал из него флакончик с таблетками Старой Красной Звезды. Одну он бросил в термос, а другую отдал ей с просьбой сделать такую же — если это возможно. Затем он лег набок, вытянувшись во весь рост, оперся на локоть, как сладострасный римлянин и, посасывая через соску ржанку, стал слушать поппурри из Бетховена, Мусоргского, Верди, Штрауса, Портера, Фейншьейна и Воксфорта.
И время — если здесь вообще существовало такое понятие — обтекало Эдди. Когда он уставал от музыки, пьес или книг, он слушал местные новости — передачу, которая велась по всем станциям. Когда он чувствовал голод, он понимался и шел — а нередко просто полз — к тушеночной диафрагме. Банки с продовольствием лежали в рюкзаке. Одно время он решил питаться только ими — до тех пор., пока не будет уверен, что… что же там было такого, чего ему нельзя было есть? Яд? Кажется, Полифема и Слизняшки что-то сожрали. Но однажды во время музыкально-ржаной оргии он забыл об этом. И теперь он с жадностью накидывался на еду, не думая ни о чем, кроме удовлетворения собственный потребностей.
Иногда диафрагма-дверь открывалась, и внутрь впрыгивал Билли-зеленщик. Величиной с колли, он представлял из себя что-то среднее между сверчком и кенгуру. Как у всех сумчатых, у него была сумка, в которой он приносил овощи, фрукты орехи. Билли извлекал их из сумки блестящими и зелеными хитиновыми когтями и давал Матери в обмен на еду иного рода — тушенку. Счастливый симбионт,[6] он весело щебетал, в то время как его многофасеточные глаза, вращавшиеся независимо друг от друга, разглядывали Слизняшек и Эдди: одним глазом его, другим — Слизняшек.
Впервые увидев его, Эдди, повинуясь внезапному порыву, оставил волну в 100 килогерц и стал перебирать все частоты, пока не обнаружил, что Полифема и Билли испускают сигналы на волне 108. Очевидно, они обычно переговаривались именно на этой волне.
Когда подходило время доставки товара, Билли подавал радиосигналы. В свою очередь, Полифема, если нуждалась в его товаре, посылала ему ответный сигнал. В действиях Билли, однако, не было ничего от разума — передавать сигналы было лишь велением инстинкта. А Мать, если не считать «смысловой» частоты, ограничивалась одним этим диапазоном. Но действовал он прекрасно.
Глава 8
Прекрасным было все. Что еще мог бы желать человек? Вдоволь еды, спиртного — хоть залейся, мягкая постель, кондиционирование воздуха, душ, музыка, труды великих мыслителей (в записи), интересные беседы (большей частью в нем самом), уединенность и надежность.
Если бы он уже не дал ей имени, он называл бы ее Матушкой Благотворительницей.
Да и нет такого существа, которое могло бы благотворить буквально во всем. Она ответила ему на все его вопросы, на все…
Кроме одного.
Он никогда не задавал его вслух. Впрочем, он бы и не сумел этого сделать. По всей вероятности, он даже не сознавал, что у него есть подобный вопрос.
Но Полифема однажды высказала его, когда попросила Эдди об одной услуге.
Эдди воспринял это как оскорбление.
— Да я же не…! Жа я же не…!
Задожнувшись от волнения, он подумал, что в более нелепое положение, как это, он, пожалуй, не попадал. Она ведь не…
Он, казалось, пришел в еще большее замешательство и сказал себе:
— Ну да, так и есть.
Поднявшись, Эдди открыл лабораторную сумку. В поисках скальпеля он наткнулся на канцерогены. Он с силой швырнул их через полуоткрытые губы вниз по склону холма.
Потом он повернулся и бросился со скальпелем в руке к светло-серой опухоли на стене. И остановился, разглядывая ее. Скальпель у него из руки выпал. Подняв его., он неуверенно ткнул им в опухоль, но даже не поцарапал кожи. Он снова выронил инструмент.
— В чем дело? В чем дело? — затрещал висевший на запястье панрад.
Неожиданно из ближайшего воздушного клапана в его лицо остро пахнуло человеком — человеческим потом.
— ???
Он застыл на месте в полусогнутом положении, словно его парализовало. Пока щупальцы в бешенстве не схватили его и не потащили к желудочной диафрагме, которая уже разверзлась как раз по величине человека.
Взвизгнув, Эдди задергался в тугих кольцах и, засунув палец в панрад, принялся отстукивать: «Я согласен! Я согласен!»
И когда его снова поставили перед зачаточником, он с внезапным и диким восторгом накинулся на него. Он свирепо кромсал плоть и вопил: «Вот тебе! Получай. П…» Остальные слова затерялись в бессмысленном крике.
Он не останавливался и продолжал бы кромсать и дальше, пока не отрезал бы зачаточник совсем, не вмешайся Полифема, снова потащив его к желудочной диафрагме.
В течение десяти секунд он висел, беспомощный, над открывшимся завом и всхлипывал от страха и чувства триумфа одновременно.
Рефлексы Полифемы почти одолели ее рассудок. К счастью, холодная искра разума осветила уголок обширного, темного и жаркого придела ее бешенства.
Витки спирали, уводившей к дымящемуся карману, наполненному мясом, закрылись, и складки плоти водворились на прежнее место. Эдди внезапно обдали струей теплой воды из того, что он называл «санитарно-профилактическим» желудком. Диафрагма закрылась. Его поставили на ноги. Скальпель был положен обратно в сумку.
В течение долгого времени Мать, похоже, содрогалась от мысли, что она могла сделать с Эдди. И пока ее расстроенные нервы не пришли в порядок, она не решалась подавать сигналы. А когда оправилась, она не заговаривала о тех ужасных секундах, когда он висел на волосок от смерти.
Не вспоминал об этом и он.
Он был счастлив. Он чувствовал себя так, будто пружина, туго стянувшая все внутри него с того самого времени, когда он и его жена расстались, была теперь по какой-то причине отпущена. Тупая, неясная боль утраты и неудовлетворенности, легкое лихорадочное состояние и тиски внутри него, апатия, которая порой донимала его, теперь ушли. Он чувствовал себя прекрасно.
Между тем под панцирем затеплилось что-то сродни глубокой привязанности, словно крохотная свечка под продуваемой насквозь высоченной крышей собора. Материнский панцирь предоставил приют не только Эдди. Сейчас под его укрытием вынашивалось новое чувство, не известное доселе ее сородичам. Это стало очевидным после одного события, порядком испугавшего Эдди.
Раны на зачаточнике затянулись, опухоль увеличилась до размеров большой сумки. Потом сумка прорвалась, и на пол посыпался десяток Слизняшек величиной с мышь. Удар об пол имел для них те же последствия, какие имеет шлепок доктором по попке новорожденного: от потрясения и боли они сделали первый вдох и их бесконтрольные слабые импульсы наполнили эфир хаотичными сигналами бедствия.
Когда Эдди не беседовал с Полифемой или не слушал местные передачи, или не пил, или не спал, или не ел, или не купался под душем, или не прослушивал записи, он играл со Слизняшками. В каком-то смысле он был их отцом. В самом деле, когда они подросли до размеров свиньи, их родительнице было трудно отличить его от всего молодняка. Он ведь теперь редко когда ходил и его чаще можно было видеть на четвереньках среди Слизняшек, так что ей не слишком хорошо удавалось определить его сканированием. Кроме того, в чересчур влажном воздухе или в питании было, наверное, что-то такое, из-за чего у него повыпадали волосы, все до единой волосинки. К тому же, он очень растолстел. В общем, он стал неотличим от бледных, мягких, округлых и безволосых отпрысков. Фамильное сходство.
Но кое в чем они все же различались. Когда для девственниц настало время изгнания из из чрева, Эдди, поскуливая, заполз и угол. Он оставался там до тех пор, пока не убедился, что Мать не собирается вышвыривать его в холодный и суровый мир, который не станет кормить его.
Когда критический момент, наконец, миновал, он снова перебрался в центр пола. Паническое чувство в его груди утихло, но нервы все еще трепетали. Он наполнил термос и потом послушал немного свой собственный тенор в записи, исполнявший арию «Морские истории» из его любимой оперы Джианелли «Старый моряк». Внезапно внутри него что-то взорвалось, и он стал подпевать самому себе. Он почувствовал, что как никогда заключительные слова арии нашли отклик в его душе.
И с моего плеча Взлетел тот альбатрос — и пал, Как камень, в океан.Потом он замолчал, но сердце его продолжало петь. Он выключил запись и подключился к передаче Полифемы.
Мать была в затруднительном положении. Она мучилась, не в силах дать Матерям со всего континента, подключившимся к ее передаче, точное описание того нового чувства, которое почти невозможно выразить словами и которое она испытывало по отношению к подвижному. Ее язык не был готов для выражения подобного чувства. Ей не помогали даже галлоны Старой Красной Звезды в ее жилах.
Эдди, посасывая пластиковую соску, сочувственно и сонно кивал, когда она подыскивала слова. Вскоре термос выкатился из его руки.
Он спал на боку, свернувшись в калачик, упираясь коленями в грудь, скрестив руки и наклонив вперед голову. Как тот хронометр в штурманской рубке, чьи стрелки после аварии побежали вспять, часы его организма отстукивали время назад, отстукивали назад…
Во влажной темноте, надежной и теплой, сытый, нежно любимый.
Примечания
1
Состоит из тонких серповидно изогнутых пластинок, обеспечивающих плавное изменение отверстия, через которое лучи проходят в камеру фото-киносъемочного аппарата.
(обратно)2
«Холодная ручонка» (итал.) — ария Рудольфа из оперы Пуччини «Богема».
(обратно)3
Жиличка (франц.).
(обратно)4
Улисс (латинский вариант имени Одиссей) — герой троянского цикла мифов греческой мифологии.
(обратно)5
Полифем — в греческой мифологии один из циклопов, чей единственный глаз был выколот Одиссеем для того, чтобы сбежать от него.
(обратно)6
Один из участников симбиоза, т. е. сожительства организмов разных видов, обычно приносящее им взаимную пользу.
(обратно)
Комментарии к книге «Мать», Филип Хосе Фармер
Всего 0 комментариев