«Самосожжение»

Юрий Антропов Самосожжение

Сначала он расплескал бензин вокруг себя, по асфальту. Он сделал это быстро и даже сноровисто, но совсем не лихорадочно, без нервозности, которая говорила бы о том, что человек не в своем уме.

За ним наблюдали телезрители многих стран.

Правда, люди глазели на экран, скорее всего, от нечего делать. Последние минуты перед сном. Только что закончилась передача на политические темы, по каналу интервидения опять обсуждали проблему «звездных войн», веселого Мало, и тут возник человек с канистрой, скучный тип, и обыватели, в том числе, возможно, и президенты, без интереса подумали, что тип этот будет что-то рекламировать.

Персонаж в кадре был на редкость угрюмый, не в стиле рекламы, когда лоснящиеся манекены с наклеенными улыбками лопаются от счастья, если показывают, например, новейший эликсир для устранения прыщей или суперсовременное предохранительное средство. Но тут возник взволнованный голос за кадром:

— Внимание! Сейчас вы будете участниками чрезвычайного акта!.. Перед вами некто Гей, житель нашей замечательной страны, он предпочел не называть свою фамилию, сказал только, что женат, имеет двоих детей, в настоящий момент не является безработным, здоров, ему сорок шесть лет… — Репортер помолчал, как бы подыскивая небанальный поворот. — Следовательно, Гей старше Христа на тринадцать лет, и складывается впечатление, что современный мессия в джинсах, пуловере и кроссовках несколько запоздал в своем появлении… Внимание! Гей обливает бензином самого себя!..

Волнение в голосе репортера было натуральным.

Если это и реклама, то весьма оригинальная.

Гей плеснул из канистры прямо на кроссовки.

Крупный план.

Кроссовки, судя по всему, были вполне приличные.

Интересно, что за фирма?

Ага, Adidas!

Затем он облил бензином джинсы.

Фирма Levy Strauss, джинсы тоже в порядке.

А теперь он добрался и до пуловера.

Конечно, вещь не из магазина Marcus, но пуловер был симпатичный, цвета сливочного мороженого, и от бензина он потемнел, естественно.

Любопытно, что этот Гей собирается рекламировать? Может быть, какую-то несгораемую кожу, ткань и шерсть? Уж не униформу ли для будущих участников «звездных войн»? Тогда бы надо изобрести и скафандр — антиядерный, антилазерный, какой там еще?

Он отшвырнул канистру. С металлическим звуком пустая посудина ударилась о треногу юпитера. Оператор, выгадывая несколько секунд, успел схватить крупным планом название фирмы на яркой наклейке. Ого! В канистре была весьма эффективная начинка, совсем не фруктовый сироп.

— Внимание! — воскликнул репортер. — У Гея в руках спички!..

И оператор стремительно перевел камеру.

Крупный план.

Руки Гея были тоже облиты адской жидкостью, и он, как иллюзионист, чиркнул спичкой один раз, второй, третий…

Это было что-то новенькое!

Руки Гея, похоже, слегка дрожали.

Да, это была занятная реклама. Вероломный ход конкурентов. «Не покупайте спички фирмы…» В самом деле, какая же фирма производила это дерьмо?

Гей не то волновался, не то злился. Вторая спичка просто-напросто сломалась. Он в ярости бросил ее под ноги. И можно себе представить, какое оживление началось у экранов телевизоров!

Ну что ж, это был неплохой рекламный ролик. Видимо, сейчас этот Гей, арлекин XX века, достанет из кармана второй коробок спичек, который выпускает другая фирма, его и нанявшая, а может, будет рекламировать новую зажигалку. Язычок пламени возникнет в то же мгновение, едва лишь палец коснется кнопки. И лицо новоявленного мессии станет рекламно счастливым. А потом весь экран заполнят броские буквы — название фирмы. И жизнерадостный голос обладателя суперзажигалки возвестит миру о том, что для счастья нужно совсем немного…

Теперь можно было и не смотреть до конца эту рекламу.

Однако Гей, этот мессия, черт бы его побрал, взял спичку из того же коробка и чиркнул еще раз.

И тотчас вспыхнул!

Он вспыхнул от головы до ног!

— Гей поджег себя!.. — истерично крикнул репортер.

По континентам пронесся рев.

Это был крик азарта и ужаса одновременно.

Такие звуки может издавать лишь человек, высшее существо наивысшей цивилизации.

Но кричали не только репортер и оператор, — наверно, еще и телезрители.

А может, и сам Гей.

Он метался по асфальту.

Вместо живого человека был огромный факел.

Позже я узнал, что, когда вспыхнул Гей, один из телезрителей пустил хронометр. Он сказал мне, что бег секундной стрелки отдавался у него в висках ударами колокола. И он вспомнил слова Джона Донна, английского поэта XVI века: «Ни один человек не есть остров. Любой человек есть часть континента… Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе».

— Я ждал какого-то чуда, — усмехнулся этот человек с хронометром. — И чем сильнее звонил колокол, тем больше было надежды на чудо.

Он помнит, что в тот момент, когда я сказал: «Вместо живого человека был огромный факел», — прошло уже пять секунд, а может, и шесть, семь. Вполне достаточно, чтобы каждый успел осознать, что самосожжение связано с политикой. А то Гей подыскал бы для самоубийства другое местечко, укромное, например собственную кухню, как сделала жена его соседа, которая повесилась на газовой трубе по-домашнему скромно, без телекамер и света юпитеров.

— И этих секунд было вполне достаточно, чтобы спасти человека, — сказал мне тот, с хронометром. — Для этого политикам стоило только нажать клавишу чрезвычайной президентской связи…

— Это фантастика, — пожал я плечами, — такой клавиши нет.

— Это вовсе не фантастика! — взвился он. — Стоимость системы чепээс, которая могла бы совмещаться с каналом интервидения, как подсчитал мой знакомый, рядовой инженер одного московского института, не превышает расходов на создание нескольких суперсовременных ракет с ядерными боеголовками, например МХ. Значит, взнос в общий пай по созданию всемирной чрезвычайной президентской связи составляет по одной ракете на президента. Баш на баш. Вместо ракеты — клавишу с буквами ЧПС.

Признаться, крыть мне было нечем. Логика, что и говорить, здравая. Дело, конечно, не в деньгах и уж отнюдь не в технических трудностях.

— Проблема куда более сложная, — сказал человек с хронометром. — Идеологическая. И теперь ясно каждому, что империализм сделал идеологию своей политикой. — Он помолчал и добавил: — И однажды кончится тем, что судьбу нашей планеты решат компьютеры, и президентов уже не хватит на то, чтобы вовремя нажать на клавишу чепээс, даже если она будет у них под рукой. Такие дела…

А между тем горящий Гей метался в горящем круге.

Репортер и оператор даже не пытались помочь ему.

И вокруг — ни души.

Обыватели сидели у телевизоров.

Тихо было, как на пустой планете.

Только потрескивало пламя.

А горел уже не только Гей, но и асфальт вокруг него.

Телевизионщики были, наверно, в шоке.

Поначалу они, вероятно, думали, что это нечто вроде шантажа. Хотя самосожжение в последнее время случалось частенько. В отличие от XVI века, когда подобные костры разводила святая инквизиция. Но тогда, как это ни парадоксально, человечеству не угрожала гибель. Впрочем, обо всем этом в роковую для Гея минуту не рассуждал, пожалуй, ни один телезритель в мире. За исключением того, кто стоял у экрана с хронометром в руках.

Гей горел уже шестьдесят секунд.

Обыватели в азарте и ужасе замерли у телевизоров.

Как замерли бы они и в момент старта ракет перед началом третьей мировой войны, если бы этот старт показать по программе интервидения.

Кстати заметить, порядковый номер этой последней в истории человечества войны можно и не писать, потому что изучать ее историю будет уже некому.

Интересно, а что делали в эту минуту президенты? Особенно те, которые любят порассуждать о правах человека, о самой передовой системе в мире, ну и так далее. Неужели ни одного из них не вывело из шока даже то обстоятельство, что самосожжение человека на площади публично опровергало предвыборные декларации президента, в которых, как водится на Западе, велеречиво говорилось о том, что высшей целью служения президента на этом высочайшем посту является благо народа? Лозунги были стереотипные. В единстве с народом — сила президента. В единстве с президентом — сила народа. Нечто подобное говаривал еще в тридцатые годы главный герой романа Роберта Пена Уоррена «Вся королевская рать», губернатор одного из штатов Америки, потенциальный кандидат в президенты. То есть у этих лозунгов традиция была давняя, стойкая, будто перераставшая в социально-общественную потребность; она заключала в себе некую психологическую тайну извечной попытки единения не только президента и народа, но и народа с президентом, что как бы даже осуществлялось уже в период избирательной кампании, а также позднее — в моменты всевозможных парадных мероприятий. И вот на тебе! Вдруг выходит на площадь человек из народа и сжигает себя на глазах президента! Брешь в единстве, да еще какая…

Между прочим, самосожжение Гея видно было и в космосе. Два космонавта, мужчина и женщина, позднее докладывали в центр управления космическими полетами, что самосожжение человека на Земле выглядело, наверно, куда более зрелищно, нежели костер инквизиции. Ведь колдун или колдунья оставались привязанными к горящему кресту, а Гей как живой факел метался в центре огненного кольца. Это был не самый худший цирковой номер человечества, как мог бы отметить бог, если бы он и впрямь находился на седьмом небе.

Но спасли Гея не президенты, не космонавты и не бог. На экране телевизора появилась машина. Кажется, марка «Лада».

За рулем была женщина.

С огнетушителем в руках она метнулась за горящий круг и направила пенную струю на безумный факел.

Может быть, это была жена Гея?

Акт милосердия, за который теперь ему предстояло платить смертью не менее мучительной — уже в больнице.

И человек с хронометром сказал мне, что он все же представил себе, как на экранах телевизоров замерцала, запульсировала звезда — символ пяти континентов.

Сигнал чрезвычайной президентской связи, совмещенной с каналом интервидения.

В апартаментах звонившего, главы одного из ведущих государств, чье название вместе с именем президента обозначилось на экране, как бы появился его старый коллега, лидер другой могучей державы, в которой произошло самосожжение человека.

Президенты сидели в креслах лицом друг к другу. Между ними пылал камин — будто один на двоих. Программа подобных диалогов предусматривала показ того или иного антуража, что вызывало у телезрителей ощущение реальности происходящего на экране. Увы, человек всегда хочет верить в реальность происходящего. Особенно когда дело касается политики. Поэтому нелишне теперь указать, что президенты были в халатах, какие надевают по вечерам простые смертные, и этот странный на первый взгляд внешний вид глав крупнейших государств, которые, казалось, даже спать должны в парадных костюмах и при галстуках, нисколько не противоречил протоколу телевизионного паблисити в чрезвычайной ситуации, более того, эти дополнительные бытовые реалии говорили о том, что самосожжение Гея было воспринято президентами — во всяком случае, тем, который первым нажал клавишу ЧПС, — как событие экстраординарное. Тут уж даже самому отсталому телезрителю из какой-нибудь страны так называемого третьего мира становилось понятно, что человеческая жизнь, точнее, жизнь любого индивидуума homo sapiens значительно подорожала со времен инквизиции, когда объятый пламенем гражданин привлекал внимание королей лишь как наглядное доказательство отлаженности государственного механизма.

— Сэр! Этот человек сделал заявление перед самосожжением? — была первая президентская фраза.

Произнес ее молодой президент, который первым нажал клавишу ЧПС. Он задал этот вопрос без ненужного в данной ситуации традиционного приветствия, спросил с тревогой, сохраняя, однако, безупречную вежливость в голосе, чтобы сцена не напоминала допрос.

— Пока я не знаю, — откровенно признался старый президент. — Но оперативное расследование уже началось… — На экране было видно, как президент нажал клавишу маленького селектора. — Вы установили телесвязь с репортером? — спросил он своих невидимых помощников.

— Да, сэр! — был ему мгновенный ответ. — Но только с оператором. Репортер находится в обмороке.

— Вот как! — Старый президент заметно смешался. — Пусть говорит оператор… Дайте голос! — быстро добавил он, сообразив, что растерянный вид оператора может произвести на телезрителей удручающее впечатление, которое смазало бы восприятие широкой публикой этого момента чрезвычайного паблисити, о чем растрезвонят завтрашние газеты.

И те, кому следовало понять президента, поняли его без лишних слов. За кадром возник лишь дрожащий голос оператора, а изображения его не было.

— Этот Гей заявил, что хочет сжечь себя в знак протеста против гонки ядерного вооружения, против милитаризации космоса…

Президенты посмотрели друг на друга.

— Разве нельзя было остановить этого человека? — спросил молодой президент, спросил, разумеется, своего коллегу, старого президента.

— Наверно, можно было, — неохотно или устало, но еще и с плохо скрытой иронией ответил старый президент.

— Почему же это не было сделано? — Голос молодого президента выказывал не только крайнюю озабоченность, но и, как прежде, полную доброжелательность по отношению к своему собеседнику.

— Для этого нам нужно было всем сразу свернуть свои ядерные силы, — словно забыв, где он находится, не без сарказма сказал старый президент, пожав плечами.

Этот президент, как было известно всему миру, придерживался самой крайней позиции в вопросах сохранения мира. Он полагал, что человечество можно уберечь от ядерной войны и связанной с нею глобальной, планетарной катастрофы лишь с помощью ядерного оружия, причем самого разрушительного, самого варварского, хотя, по сути дела, любое ядерное оружие, как, впрочем, оружие вообще, является сугубо варварским по своей изначальной цели. Это был печально знаменитый парадокс старого президента одной из самых сильных стран мира. И этот парадокс вдруг оказался в центре паблисити, чего никак не ожидал старый президент.

— Я имел в виду… — теперь в замешательстве был молодой президент. — Разве репортер и оператор не могли сообщить о предстоящем акте самосожжения?

— У нас абсолютная свобода, сэр… — Старый президент сказал это опять не без иронии, но тонкой, которая допускала разночтение: то ли он имел в виду свободу как социальную и политическую категорию, то ли просто-напросто недостаточную осведомленность своего молодого коллеги.

Но тут отличился помощник президента. Он успел выведать кое-что у оператора и теперь зачастил, смягчая то невыгодное впечатление, которое старый президент произвел на своего коллегу последней фразой насчет абсолютной свободы.

— Сэр! Оператор сказал, что этот Гей позвонил на телевидение примерно за два часа до того, как чиркнул спичкой. Редакция сообщила об этом директору, программы новостей. Директор позвонил в комиссариат, как положено по закону, а репортеру и оператору велел на всякий случай приехать на площадь и включить аппаратуру.

— Мы думали, — вдруг опять проклюнулся голос оператора, — что дело ограничится каким-то частным заявлением…

— Но вы же видели, что он обливает себя бензином! — Голос помощника старого президента гремел по всей планете, ретивый помощник был похож на того судью, который заранее уверен в виновности подсудимого.

— Да, мы видели… И все-таки не думали, что он подожжет себя… — вяло защищался оператор.

— Но потом он поджег себя!

Такая напористость помощника, который невольно делал чуть ли не главным элементом паблисити этот диалог с оператором, вынуждала телекомпанию показать на экране своего сотрудника, а стало быть, и сцену самосожжения, точнее, все то, что осталось от нее.

Над камином, уменьшенное в несколько раз, появилось изображение площади, где огня уже не было. Только шевелящаяся пена. Как адовый кипяток. Гея, скорее всего, уже вынесли из этой пены. Машина «Скорой помощи» только что вышла из кадра. Остались машины пожарников и полиции. Свет от мигалок, пульсируя, резал глаза. Студийная передвижка работала в автоматическом режиме, и было видно теперь оператора — растерянный парень лет двадцати восьми, в наушниках.

— Да, потом он поджег себя, — оператор повторил слова помощника президента. И посмотрел на пену. — И я снимал. Машинально. А Боб упал в обморок. — И оператор опять посмотрел на пену, будто недоумевая, куда же девался горящий Гей. — А потом, когда я опомнился…

— Вам нужно было восемьдесят две секунды, чтобы опомниться! — В голосе ретивого помощника сквозила неприязнь к оператору.

— А вам сколько нужно было? — вдруг спросил оператор.

Президенты переглянулись.

— Довольно, — сказал своему помощнику старый президент.

Он щелкнул клавишей селектора.

Теперь на экране телевизора остались только изображения президентов да камина между ними. Было видно, что они уже хорошо владеют собой.

Все это делало президентам честь. Точнее, являлось прелюдией к президентской чести, каковая должна была слагаться из конкретных дел не только на благо отечества, но и на благо всего человечества, которому прежде всего надо было гарантировать право на существование.

Неведомые великим королям минувших эпох обязанности.

Хотя, прямо сказать, тут и президентам пока что нечем было похвастать.

Именно в этот момент, когда президенты должны были порассуждать на политические темы, как бы снимая напряжение телезрителей, оставшееся от сцены самосожжения Гея, человек с хронометром выключил звук телевизора.

Президенты, будто немые, открывали и закрывали рты. И камин горел все так же ровно, как символ покоя, уюта и умиротворения. И огонь, который только что сжег человека, теперь гарантировал человечеству несколько минут относительной безопасности — пока президенты, владеющие ядерным оружием, будут принародно вести мирные беседы. Впрочем, судьбу человечества, не говоря уже о судьбе президентов, могут решить компьютеры именно сейчас, пока президенты открывали и закрывали рты.

Человек с хронометром знал, что рассуждения президентов будут слишком общими и необязательными, как телевизионное шоу во время предвыборной кампании. А в конце их диалога даже возникнет ощущение, что никакого самосожжения и не было.

Он подождал, пока президенты закроют рты, чтобы уже не открывать их до конца передачи, и вытащил из приставки к телевизору видеокассету.

Итак, имя — Гей, возраст — сорок шесть лет, имеет семью, работу, ну и так далее.

Зрелый опыт, максимальная дееспособность. Как говорят и пишут, время расцвета личности. Но человек взял и сознательно сжег себя. Чтобы миллионы других людей, все человечество, планета Земля продолжали существовать как уникальное явление Вселенной.

Такие дела…

Кстати заметить, Геем звали и человека с хронометром. Его возраст и другие анкетные данные тоже совпадали. За исключением национальности и гражданства. Он был русским, советским подданным. Впрочем, разве это имеет значение, когда речь идет о судьбе всего человечества? Ведь само по себе совпадение, даже абсолютное, еще ни о чем не говорит. Мало ли в наше время двойников, стереотипов?

Стоя возле телевизора, Гей задумчиво вертел в руках видеокассету с записью сцены самосожжения и диалога президентов. Судя по всему, его подмывало все-таки дослушать до конца рассуждения президентов. Гей хотел теперь узнать, был ли акт самосожжения Гея венцом победы человека над бездуховностью, разобщенностью, отчужденностью, ну и так далее, или же это стало символом его поражения?

Хотя, наверно, ответ на этот вопрос надо было искать не только в речах президентов.

Гей подумал, что сцену самосожжения Гея могла смотреть и его жена.

Допустим, родителей у него уже не было, не исключено, что давно. Дети? Старший сын мог находиться в армии, где-нибудь на Гренаде, а в казарме вряд ли ему удалось посмотреть телевизор. Хотя Гошка, тоже солдат, говорил, что программу «Время» они смотрят каждый вечер, даже в обязательном порядке. Младший сын, скорее всего, уже спал. Правда, Юрик далеко не сразу угомонится после передачи «Спокойной ночи, малыши!», но восьмилетнему ребенку в любом случае мать не позволила бы смотреть сцену самосожжения отца. Алина тотчас прогнала бы Юрика за дверь. Но в какой момент? Когда Гей уже запалил бы себя? Да, но Алина в этот момент была далеко от дома…

Достоверно известно, что сгоревшего Гея пыталась спасти именно женщина. Возможно, это была его жена, которую звали, допустим, Алиной. У нее хватило мужества сесть в машину и примчаться на площадь. Браво! Акт милосердия, за который теперь Гею придется расплачиваться смертью не менее мучительной. Хотя, скорее всего, жена Гея все это время находилась перед телевизором. Интересно, был ли в ее глазах акт самосожжения мужа венцом победы человека над бездуховностью, безнравственностью, развращенностью, ну и так далее, или же это стало символом его поражения? Может быть, жена Гея тоже не стала слушать диалог президентов, и теперь она думает, что он сжег себя в знак протеста против так называемой внутривидовой борьбы, которая полыхает в иных семьях, особенно там, у них, на Западе?

Да, жена Гея в этот вечер смотрела телевизор.

Вначале она поглядывала на экран, листая последний номер журнала «Burda», который позаимствовала у своей переводчицы. Вначале шла передача на политические темы, в зубах навязли эти нескончаемые разговоры мужчин о политике, о ядерных бомбах, о космосе, Алине хотелось бы думать, напротив, о чем-то спокойном, прекрасном, хотя бы вот об этих роскошных платьях, костюм на мужчине тоже сидел превосходно, а вот он целует ее, поцелуй отнюдь не целомудренный, и его рука лежит на ее оголенной ноге, и она закрыла в истоме глаза, такие вставки с невинными, в общем-то, сценами даются в каждом номере «Burdak», для оживления интереса читательниц наверно, а после программы интервидения будет многосерийный фильм про Адама и Еву, на современный лад, конечно, с пикантными сценами, так сказал сегодня Гей, вот она и ждала начала фильма.

И вдруг на экране возник человек, глянув на которого мельком, когда перелистывала страницу журнала, она тотчас забыла про моды. Человек этот был похож на ее мужа. Не просто похож — вылитый Гей! Даже поворот головы такой же резкий, как если бы он почувствовал за спиной врага, и взгляд прямой, немигающий, чуть исподлобья…

Алина замерла, соображая, что бы это значило — такое полное сходство. Совпадало даже имя! Хотя имя у мужа было редкое, необычное.

Гей…

Как бы пытаясь отстраниться сейчас от всего того, что происходило на экране, Алина заставила себя сосредоточиться на имени мужа. Не Гей он был вовсе! Георгий. Но много лет все его звали Геем. В том числе и сама Алина. Это усеченное имя она сама же и дала мужу. На полного Георгия, сказала она вначале со смехом, в шутку, ты не тянешь. Георгий — это победоносец. Как, например, твой друг, который все время звонит по телефону, с которым ты советуешься по любому поводу. Вот он — Георгий! А ты всего лишь Гей. Серединка на половинку… С тех пор так и пошло. Гей да Гей. Даже Юрик, уже с легкой руки старшего брата Гошки, иначе и не звал отца, и тот откликался.

Такие дела…

Алина усмехнулась, вспомнив, что так обычно говорил Гей, а после того, как он прочитал книгу одного американского писателя о бомбардировке американцами Дрездена, к этим двум словам Гей мрачно добавлял еще три слова, первое из которых означало охранный знак, а два последних — имя автора.

Такие дела. Копирайт. Курт Воннегут.

Шутник этот Гей. А может, напротив, человек чересчур серьезный. Алина частенько и сама не понимала его толком. Вот, например, что за комедию ломал он теперь перед камерой телевидения?

Конечно, по роду своей работы социолога Гей появлялся иногда на экране телевизора, но о каждом таком появлении было известно заранее, как водится, а тут был какой-то экспромт, не свойственный его профессии. Хотя какой уж тут может быть экспромт с участием Гея в программе, которая шла по каналу отнюдь не дружественной страны! Тем более что Гей считался командированным за рубеж совсем по другой тематике.

На всякий случай Алина покрутила ручки телевизора, как бы прогоняя наваждение, но еще четче, еще рельефнее стало изображение человека, похожего как две капли воды на ее мужа.

Жаль, что в эту минуту Алина была одна. И не дома, где можно было позвать, разбудить младшего сына, потому что старший был в армии; наконец, кинуться к соседям — чего в любой другой ситуации она не делала, — чтобы сообща пережить это странное, тревожное совпадение или же на людях увидеть все в истинном свете, без мистики.

В этот вечер Алина сидела в отеле «Девиц», в своем номере. Два дня назад она прилетела с Геём в Братиславу из Москвы. Это была ее первая поездка за границу, которую Алина ждала, казалось, всю свою жизнь. И надо же так случиться, что именно в этот вечер Гея не было рядом с нею — он еще утром уехал в Татры. У него там было дело. Разумеется, творческое. Гей собирал материал для новой статьи, очерка ли, его интересовала жизнь Ленина в Татрах накануне первой мировой войны.

— Внимание! В руках у Гея спички!..

Предчувствие неминуемой беды овладело ею, а вместе с тем и состояние беспомощности. Как во сне, когда бесконечно долго падаешь куда-то, падаешь…

Вспышку пламени на экране телевизора Алина увидела сквозь сомкнутые веки.

Она вскрикнула и зажала рот рукой, впилась зубами в ладонь, не чувствуя боли.

Потом она вскочила и метнулась к телевизору, словно от этого ее движения зависела сейчас жизнь Гея.

На экране был мятущийся факел.

— Господи, что же это такое?! — придушенно произнесла она, все так же зажимая ладонью рот.

Ее бил озноб.

Потом она как-то странно стихла.

Она оцепенела. Только глаза ее, расширившиеся от ужаса и жившие как бы отдельно, двигались из стороны в сторону, следя за перемещениями факела по экрану.

Когда горящего, упавшего на асфальт Гея залили пеной огнетушителя, Алина болезненно зажмурилась, лицо ее исказилось, она сжалась, будто силясь закричать, но открытый рот оставался беззвучным.

Слезы, плач — вот что могло ее вывести из шока.

Но слез не было.

Это была, сказал бы Гей, лучшая сцена женского отчаяния, никакая Анна Маньяни не смогла бы сыграть ее на таком уровне.

Но Гей сгорел.

Вместо него на экране была шевелящаяся пена.

Ну что же, диалог президентов был теперь записан, Гей еще успеет его прослушать. А жена? Что думает она об акте самосожжения Гея? Судя по всему, Алина пока что не в состоянии ответить на этот вопрос.

А Бээн? — вдруг спросил себя Гей. Что думает Бээн, большой начальник из Сибири, большой друг не только Георгия, но и других социологов из Москвы, — что думает об акте самосожжения Борис Николаевич?

Тут гадать и мудрить, пожалуй, не стоило. Ответы Бээна, чего бы вопросы ни касались, были универсальными и в то же время абсолютно точными.

Ответ первый: ДИАЛЕКТИКА ЖИЗНИ.

Ответ второй: БАРДАК.

Но какой из этих двух ответов Бээн дал бы теперь, Гей не знал, хотя и догадывался.

Начался ночной телефильм «Адам и Ева».

Трансляция не то из ФРГ, не то из Австрии, Гей не обратил внимания на титры, он смотрел в это время на церковь за окном отеля, как раз возник звук церковного колокола, звук был недолгий, ночь как будто глушила его, а крест на куполе в свете луны казался золотым.

Однажды он видел этот фильм. Впрочем, фильм был жизненно достоверным настолько, что у Гея сложилось впечатление, будто он смотрел его постоянно, куда бы ни забрасывала его судьба. И теперь Гей не без удовольствия прослушал вступительный монолог ведущего, он почему-то представил себе, что это известный актер кукольного театра Зиновий Гердт, такие же иронические интонации Гей слышал в «Божественной комедии», человек за кадром говорил о том, что это будет фильм о любви, о зарождении ее, величайшего из всех человеческих чувств, о расцвете и угасании, а потом снова о рождении, точнее, о возрождении любви, сказал ведущий с особым оттенком, и эта возрожденная любовь, добавил он, спасет мир, который сегодня находится в состоянии распада…

Гей увидел, что к церкви идут молодожены, невеста была в белом длинном платье и фате, а следом за ними тянулась довольно большая свадебная компания.

Вот он, сказал себе Гей, один из тех сокровенных моментов, когда величайшее из всех человеческих чувств либо только еще зародилось, либо уже расцвело, а может, успело и погаснуть.

Такие дела.

Он подошел к столу.

Весь вечер его тянуло сесть за работу. Он перелистывал теперь свою записную книжку, вспоминал подробности встречи с краеведом Иваном Богушем в музее Ломницы, где удалось найти новые сведения о жизни Ленина в Татрах, и наспех набрасывал черновой вариант очерка.

Собственно, часть материала была уже опубликована в советской прессе и за рубежом под названием «Портрет на вершине». Существовала романтическая легенда, будто Ленин поднимался на одну из татранских гор, якобы на Рысы, и там, уже в наше время, выложили из камня его портрет. Гей разыскивал тех людей, которые хоть что-то знали об этом, а может, и сами побывали на Рысы или мечтали побывать. Материала, как говорят газетчики, набралось так много, что вместо очерка получалась книга, и Гей хотел, чтобы она стала антивоенной. Декрет о мире был первым декретом Ленина. Гей теперь понимал, что сцена самосожжения Гея, которую только что показали по телевидению, должна была стать своего рода ключом этой книги.

Гей пытался представить себе, как Владимир Ильич воспринял бы сцену самосожжения Гея.

Ленин был противником жестокости во всех мыслимых ее формах. Правда, иной раз его вынуждали прибегнуть к крайним мерам объективные законы революции.

Может быть, все-таки стоит прослушать до конца диалог президентов?

Гей взял со стола видеокассету с записью.

Между тем на экране телевизора под музыку показывалась тайная загадочная жизнь людей.

Впрочем, жизнь Адама и Евы уже давно перестала быть загадкой, еще раньше утратив, само собой разумеется, и всякую тайну.

Гей понимал, что в его книге рано или поздно должен был возникнуть вопрос уже как бы философского характера:

С ЧЕГО ЖЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ?

Его частенько подмывало задать этот вопрос Бээну, своему Большому Недругу, можно даже сказать — Большому Неприятелю, хотя сам Бээн, Борис Николаевич, называл себя чуть ли не самым большим другом Гея, земляком, соратником, ну и так далее. Конечно, когда бывал в особом настроении, состоянии ли, как лучше сказать…

Но Гей все откладывал, временил, не спрашивал Бээна о том, с чего же, по его мнению, началось это напряженное положение в мире, свистопляска эта. Вопрос, в общем-то, был риторическим. Каждому советскому человеку ясно, что все началось с того, что американцы объявили нам сначала войну холодную, идеологическую, а теперь грозятся войной звездной, физической, последней в истории человечества. И Бээн вправе был выбрать ответ самый короткий…

Впрочем, каждый мог ответить на этот вопрос по-своему.

Адам, например, был уверен, что все началось с бездуховности. Точнее, с постепенной потери духовности Евы, а может, и самого Адама, они оба, скорее всего, стали вести бездуховный образ жизни, они слишком долго боролись за право жить по-человечески, а потом сломались — и теперь уже боролись не с каким-то реальным социальным злом, которое не давало им возможности жить по-человечески, а грызлись между собой, как говорил их младший сынишка, — собачились, но считалось, что каждый из них утверждает свое собственное Я и этот процесс имеет как бы духовную основу, и Адам как ученый называл все это внутривидовой борьбой. На самом же деле все обстояло куда как просто. Ева роман завела. Именно так это называется. Как, скажем, купила щенка. Причем купить даже плохонького щенка нынче гораздо труднее, чем завести роман, пусть даже хороший.

И создатели фильма «Адам и Ева», желая как можно скорее приучить к этой прогрессивной мысли самого отсталого в духовном развитии зрителя сразу же дали роскошную сцену встречи любовников.

Бедный Шекспир! Знаток интимной жизни своих современников, он думал, наверно, что показывает ее в гениальных пьесах во всей мыслимой полноте.

Гей выключил телевизор и бегом спустился в холл.

— Мне нужно срочно позвонить в Братиславу!..

Портье отметил, конечно, возбуждение Гея, но отнес это, возможно, к эмоциональному воздействию местных достопримечательностей. Днем портье дал ключ от номера этому вежливому, прилично одетому советскому туристу, и турист был тих и спокоен, только немного как бы рассеян, однако поблагодарил портье кивком и улыбкой. А к вечеру, стало быть, местные достопримечательности сделали свое доброе дело. И теперь портье, как бы деликатно не замечая возбужденного состояния гостя, одетого в джинсы и пуловер, ответил по-русски, но предельно доброжелательно, как может ответить портье «Гранд-отеля» в Высоких Татрах:

— Очень сожалею, пан, но связи с Братиславой не будет до утра. Говорят, повреждение на линии. — И, помолчав, глядя на столбенеющего Гея, портье добавил еще мягче и сердечнее: — От имени фирмы «Чедок» приношу пану извинения…

Как потом выяснилось, портье не лгал. Телефонной связи в тот час действительно не было.

Другой на месте Гея отнес бы и этот момент, как и сцену самосожжения, к странной игре неких мистических сил, как если бы они существовали на самом деле, но Гей всегда был реалистом, социологом.

Неожиданно для себя Гей направился вслед за новобрачными в маленькую деревянную церковь, стоявшую вблизи «Гранд-отеля».

Нельзя сказать, чтобы Гей был верующим человеком. То есть он считал себя в определенном смысле верующим, но отнюдь не набожным, конечно. Верующим, как говорил он Алине, в разум, добро, надежду. И что-то подействовало на него во время обряда венчания. То ли отрешенно-вдохновенные лица Адама и Евы, как назвал он мысленно жениха и невесту, то ли чинная торжественность их родственников и друзей, а может, бесхитростные, но такие сердечные слова пастыря, речитативом обращенные к новобрачным под аккорды органа.

Как ни странно, молодожены оказались не такими уж молодыми, возможно, одного возраста с Геем и Алиной, ему — за сорок, ей — около сорока, и Гей вдруг представил себе, что венчают его с Алиной. Ситуация, конечно, нелепая, но у Гея комок подкатил к горлу, когда новобрачные опустились на колени и вслед за пастырем стали повторять слова клятвы. Они клялись быть друг с другом и в благоденствии, и в несчастье…

Неужели и после этой клятвы, подумал Гей, торжественной благородной клятвы, исполненной любви друг к другу, Адам и Ева, народив детей, придут к тому же, к чему рано или поздно приходят, как он знал по своей работе, едва ли не большинство современных Адамов и Ев, и кто-то из них далеко не в прекрасный момент скажет как бы уже и не в сердцах, а вполне осмысленно, решение: «Иди оно все к черту!..» — неужели скажет?

Стоя у входа в церковь, Гей размышлял о том, что даже угроза ядерного уничтожения всей жизни на земле, вероятность которого возрастает с каждым годом, не делает иных людей умнее. Семьи, хорошие семьи преждевременно умирают не столько от быта, как считали иные социологи, сколько от внутривидовой борьбы, как называл Гей этот странный и страшный процесс, который был столь же необратимым, как и распад ядерной энергии.

Ему стало тревожно.

Нельзя сказать, что это было редкое для него состояние, но там, в церкви, чувство тревоги возникло так внезапно и сильно, более того, настолько не вязалось с умиротворенным обрядом венчания, что Гей невольно оглянулся, как бы отыскивая причину этой тревоги прямо здесь же, в церкви.

Возле двери, за его спиной, стояла какая-то шатенка в розовом платье. И смотрела на него. То есть в этом ничего странного не было, она могла посмотреть на него в тот момент, когда он обернулся, но Гею показалось, что эта молодая женщина смотрела ему в затылок уже давно, с самого начала обряда венчания.

Впрочем, Гей входил в церковь последним и встал позади всех.

Откуда и когда она тут появилась, эта шатенка в розовом?

Бог ты мой, прошептал Гей, как же она похожа на Алину…

Теперь уже все, что происходило возле алтаря, привлекало внимание Гея куда меньше, чем шатенка в розовом у входных дверей.

Гея подмывало подойти к ней и спросить хоть о чем-нибудь, чтобы еще и голос услышать — наверно, мягкий, грудной, ласковый. И увидеть ее глаза совсем близко. И понять, может быть, отчего ему вдруг тревожно стало в самый неподходящий для тревоги момент.

Да, он размышлял отнюдь не о веселом — в частности, о скоротечности современных брачных союзов, от чего страдают не только дети. Однако мысли эти были для него совсем не новые, он уже как бы давно к ним привык, и они вызывали, скорее всего, чувство боли — застарелой, непроходящей, самой неприятной.

Что же встревожило его теперь?

Гей уже совсем было решился подойти к шатенке в розовом, даже предлог нашел — спросить о том, первым ли браком венчаются жених и невеста, — но, обернувшись, увидел, что возле двери шатенки нет.

Куда она девалась? Не могла же она выйти из церкви, не дождавшись конца обряда венчания!

Между прочим, сказал себе Гей трезво, по другую сторону двери, как бы охраняя шатенку в розовом, кажется, только что стоял усатый угрюмый мужчина, тоже будто наблюдавший со стороны обряд венчания.

Куда он-то исчез?

Ушел вместе с шатенкой?

Может, и ему вдруг тоже тревожно стало и он решил заглянуть близко в глаза незнакомец красивой женщине, чтобы еще и голос ее услышать, возможно, мягкий, грудной, ласковый?

Гей вернулся в отель.

По привычке, как это бывало дома, он от порога прошел к телевизору и включил его, а сам сел за стол, спиной к экрану.

Дома старый «Рекорд», который они с Алиной купили в шестьдесят восьмом году, нагревался, оживал бесконечно долго, и Гей обычно успевал забыть про него к тому моменту, когда возникал звук и что-то появлялось на экране. Сидя за столом, спиной к телевизору, он перебирал исчерканные страницы своих рукописей и вроде не прислушивался к тому, что происходило на экране, но вдруг резко вставал и выключал телевизор, даже не глянув на экран, а бывало, что тут же бросал работу, поворачивался вместе со стулом и прикипал взглядом к экрану. Его особенно волновали репортажи из Никарагуа, ЮАР, Афганистана… да мало ли нынче было так называемых горячих точек! Их правильнее было бы называть горящими. Но, разумеется, Гея не только политика интересовала. Иной раз и фильм хороший покажут. Может быть, и о любви. Как говорилось в начале этого фильма про Адама и Еву, о величайшем из всех человеческих чувств, которое тоже создает немало точек, не только горячих, но и, увы, горящих.

Как раз такая сцена и была. Экран телевизора «Сони», стоящего в номере «Гранд-отеля», засветился моментально, и Гей не успел написать ни строчки.

Это был артиллерийский дуэт.

Именно так сказал бы Гошка, вернее, написал бы из армии, применяя к гражданской жизни военные термины.

Гей сразу понял, что этот Адам был уже не тот незаконный Адам, то есть любовник, хахаль, который участвовал в сцене полового акта в начале фильма, а вполне законный Адам, то есть муж Евы.

Поэтому они выясняли свои отношения довольно грубо, будто новобранцы, как написал бы Гошка.

Точнее, Адам вел дознание, как сказалась на их отношениях перемена цвета волос у Евы.

— Когда я впервые встретил тебя, ты была блондинкой, — взволнованно говорил этот законный Адам, интуитивно чувствуя, что вокруг него творится полное беззаконие. — Я отчетливо помню, что полюбил блондинку! А теперь ты стала фиолетовой! И все почему? Да потому, что Эндэа сказал однажды, что тебе пошел бы фиолетовый цвет волос. Я сам, своими ушами слышал! — сорвался Адам на фальцет.

— Какая чепуха! — снисходительно сказала Ева, накручивая волосы на бигуди, похожие на портативные реактивные установки. — Стала бы я из-за мужчины перекрашиваться…

Ева была, судя по всему, убежденной феминисткой, достигнувшей многого на поприще эмансипации женщин.

А Эндэа, как нетрудно понять, был Незаменимый Друг Адама, то есть друг всей его семьи. Этого незаменимого друга так и звали. Сокращенно. Для удобства произношения. И вот этот самый Эндэа и был тот незаконный Адам, который участвовал в сцене полового акта — не как статист, разумеется, а как главное действующее лицо.

— Интересно получается! — кипятился законный Адам. — Я тебе говорю: «Не люблю крашеных, просто терпеть не могу!» — но ты как ни в чем не бывало изменяешь свой цвет волос. Будто нарочно. При этом заявляешь, что я разлюбил тебя.

— Господи, ну при чем здесь волосы?! — патетически воскликнула Ева, блеснув бигуди, будто выстреливая в Адама из своих портативных реактивных установок.

— Да? — не поверил ей Адам. — А если я пойду сейчас в парикмахерскую и постригусь наголо, обреюсь под Тараса Бульбу, что ты мне скажешь?

— Ничего.

— И сбрею усы!

— Ради бога.

— Но ты же говорила, что с усами я тебе нравлюсь больше… — совсем упал он духом.

— Я тебе этого не говорила. Ты меня с кем-то путаешь.

Потрясенный Адам некоторое время молчал, но открывал и закрывал рот, как после контузии, а затем, признав свое поражение, предпринял последнюю попытку вернуть себе если и не высоту в квадрате Супружества, как сказал бы Гошка, то хотя бы маленький окопчик под этой высотой, где можно было бы отсидеться до нового штурма.

— Хорошо, — сказал Адам как бы смиренно, — представь себе такую ситуацию… Сейчас вот я тоже наведу марафет, — он сделал рукой замысловатое движение, которое должно было имитировать подготовку Евы к тайному рандеву, — и уеду этак денька на два к Бобу Растиньянцу, на взморье, там у него вилла, корт, бассейн… он давно меня зовет, хочет отыграться в теннис… Естественно, компания соберется, конец недели, уик-энд, гёрлс, у него всегда, говорят, навалом девочек… выпивка, танцульки, то-се… и как тебе это понравится?

Он замер, полагая, что Ева сражена теперь наповал.

Наконец-то одумается!

Представит себе хоть раз, что творится с ним, ее законным Адамом.

И пусть не упадет ему в ноги — он противник такого средневекового ритуала! — но ласково попросит прощения за то… за что же именно?

Адам готов был проявить известную деликатность… достаточно и того, если Ева просто-напросто скажет ему, что теперь они снова будут вместе повсюду, как прежде.

Ева накинула на голову косынку, будто накрыла чехлом свои портативные реактивные установки.

Это был долгожданный мир!

И Ева сказала великодушно:

— Пожалуйста! Можешь ехать на взморье к Бобу Растиньянцу. И вообще куда угодно. — И тут, презрительно глянув на Адама, она поняла, что переборщила. — Конечно, если ты будешь себя вести точно так же, как и я… — добавила она снисходительно. — То есть безупречно!

И Адаму, кажется, плохо стало.

Как и всякому тяжелораненому.

И режиссер, тоже великодушно, сделал затемнение кадра, посредине которого были рыбьи, навыкате, глаза Адама.

Но если быть исторически точным, сказал себе Гей, то ВСЕ НАЧАЛОСЬ с безумной идеи одного маньяка, шизофреника, параноика, ну и так далее.

Впрочем, современная история знала множество маньяков, шизофреников, параноиков, ну и так далее.

Март 1948 года. США. Правительство Трумэна — президента, отдавшего приказ об атомной бомбардировке Японии. Меморандум № 7 Совета национальной безопасности:

Разгром сил мирового коммунизма, руководимого Советами, имеет жизненно важное значение для безопасности Соединенных Штатов.

Соединенные Штаты уже в конце 1945 года имели 196 атомных бомб. 196 Хиросим!.. Советский Союз в это время еще не сделал свою атомную бомбу.

3 сентября 1949 года. Советский Союз провел испытание атомного оружия.

31 января 1950 года. США, Заявление президента Трумэна:

Я предписал Комиссии по атомной энергии продолжать работу над всеми видами атомного оружия, включая водородное.

1 ноября 1952 года. Атолл Эниветок в Тихом океане. США осуществили испытание водородного устройства.

20 августа 1953 года. Сообщение ТАСС:

На днях в Советском Союзе в испытательных целях был произведен взрыв одного из видов водородной бомбы.

Мнение консультантов из Комиссии по атомной энергии США: «Советский Союз взорвал не громоздкое экспериментальное устройство, а транспортабельную водородную бомбу».

США. Решение правительства форсировать разработку межконтинентальных баллистических ракет.

СССР, 4 октября 1957 года. Осуществлен запуск первого в мире искусственного спутника Земли.

Ну и так далее.

Гей проследил ход событий вплоть до наших дней, когда президент США Рональд Рейган, не без участия атомного маньяка, шизофреника, параноика Эдварда Теллера, принял «Программу «звездных войн». Об этой «стратегической космической оборонной инициативе» стало известно 23 марта 1983 года.

Такие дела.

Гей перелистывал свои записи, выдержки из газет и журналов и наспех набрасывал черновой вариант книги.

Оборонная инициатива…

Гей подумал, что ничего более чудовищного по каннибальской казуистике невозможно себе представить.

Он решил использовать слово инициатива при составлении своих таблиц, которые разоблачали бы, естественно, американский империализм.

Гей все же решил досмотреть видеозапись.

Президенты сидели по обе стороны от камина.

Огонь горел ровно, как символ покоя, ну и так далее.

Огонь, который только что сжег человека, теперь как бы гарантировал человечеству несколько минут относительной безопасности…

— Мы были бы не правы, — задумчиво произнес молодой президент, — если бы во всем обвинили только оператора с репортером или комиссариат, который почему-то не среагировал на уведомление директора программы новостей.

— Да, пожалуй, — без охоты согласился старый президент.

Молодой президент сказал с пафосом:

— Но представьте себе, что вместо одного человека сгорят, причем почти мгновенно, миллионы людей! Дети, женщины, старики… А миллионы других людей при этом будут обречены на мучительную медленную смерть, такую же, какая ждет, вероятно, Гея.

Старый президент увел взгляд в сторону. Возможно, он спрашивал себя, достаточно ли надежны те убежища, которые были сооружены в его стране. Старый президент, хотя и прожил долгую жизнь и видел многое, впервые волей-неволей смотрел сегодня, как горит живой человек. Признаться, это было страшно. Но куда страшнее было представить себе ядерную войну, которая, как знать, покончит со всякой цивилизацией человечества, а может, и с человечеством вообще.

В глубине души старый президент не раз ужасался, мысленно представляя себе такую картину, но тем не менее он был ярым сторонником невиданного по своим масштабам ядерного вооружения. Никто, ни один президент его страны не отличался такой противоестественной, казалось бы, одержимостью. Однако старый президент говорил везде и всюду, что он является противником ядерной войны, как, впрочем, и всякой.

— И я спрашиваю теперь самого себя, — произнес в это время молодой президент, — где же логика нашей мировой политики? Неужели мы и в самом деле уверены, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу можно только с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?

— Да, но как тогда защитить нашу социальную систему? — спросил старый президент как бы самого себя. — Идейные противники стремятся навязать нам свое представление о человеческом обществе…

— Нельзя навязать то, что не имеет жизненной основы.

— Навязать можно с помощью силы.

— Кажется, для наших стран такой угрозы нет…

— Только потому, что мы сильны!

— Мы… — повторил молодой президент. — Кто именно? Лидеры, которых поддерживает мощный государственный аппарат, или народ?

— Все вместе.

— Позвольте усомниться… Сегодняшний случай доказывает как раз обратное. Народ выражает нам свой протест. В самом деле, все ли мы знаем о воле народа, который представляем?

— Воля народов проявляется во время голосования. Народ знает программу будущего лидера.

— Голосование, увы, подчас ни о чем не говорит. Сказываются известные манипуляции. Демагогия и заданность предвыборных мероприятий, например. Традиционная инертность избирателей, наконец. Невозможность выбора действительно достойного кандидата, который бы устраивал большинство народа.

— Это намек?

— Нет. Общее рассуждение. Которое годится, возможно, не для всех стран.

Старый президент посмотрел на часы:

— К сожалению, время уже позднее. Благодарю вас за сегодняшний звонок. Надеюсь, в следующий раз мы продолжим нашу беседу.

— Будем надеяться, — сказал молодой президент, — что поводом к ней послужит случай не такой экстремальный.

И президенты пожелали друг другу спокойной ночи.

Нет, в глазах президентов акт самосожжения Гея не стал венцом победы над человеческой глупостью и политическим эгоцентризмом, который называют еще и гегемонизмом.

Ибо в мире не произошло никаких существенных изменений.

Впрочем, такая оценка была бы неточна. Изменения, и вполне определенные, произошли даже во время этого короткого диалога президентов. Обе страны, которые они возглавляли, успели за считанные минуты обзавестись новыми ядерными средствами, именно так это называется.

Он решил написать Алине письмо, хотя знал, что письмо придет в Братиславу позже, чем он сам туда вернется, поэтому в почтовый ящик его и бросать не стоило, а, следовательно, и писать.

И тем не менее Гей сел за письмо.

«Так с чего же все началось?» — написал Гей без всякого обращения, будто вовсе и не Алину имел в виду, а одну из социологических проблем.

И до того назревшей, по его мнению, была эта проблема, так хотелось ему рассказать о ней Алине, которая была первым читателем всех его социологических опусов, что он и не заметил, как расправился с этой проблемой на двух страничках. Получилась аннотация будущей книги.

Однако последняя, заключительная, фраза вдруг ускользнула от него. Все никак не давалась ему. Точнее, фраза эта представлялась какой-то сложной, тоже чуть ли не философской, и Гей решил, что сейчас, в таком тревожном состоянии, за эту фразу лучше и не браться, да и все равно она повиснет в воздухе, потому что письмо не дойдет вовремя до адресата.

Злясь на себя, Гей спустился в ресторан и в пустом зале, хотя и уютном, освещенном ровным неярким светом старых канделябров, сидел как на иголках, не понимая, зачем он здесь, и настороженно поглядывал на дверь, будто поджидая кого-то, но отнюдь не переводчицу.

Впрочем, он уже знал, что ему хочется еще раз увидеть шатенку в розовом.

Скорее всего, именно в этом зале, в дальнем углу, в нише, где стояли на столах незажженные свечи, и будет свадебное застолье.

Гей вздрогнул, когда к нему подошла официантка, по сути дела, почти тотчас, едва лишь он сел за стол.

— Просим пана…

Она с вежливым вниманием уставилась на него, приготовив блокнот. И Гей, уводя взгляд в сторону, тихо попросил принести стакан кефира, заранее переживая тайные насмешки и полагая, что ему откажут, как водится в наших ресторанах и кафе, хотя и предельно вежливо, скорее всего, как водится в ресторанах здешних.

Однако официантка с бесстрастным видом черкнула карандашом в своем блокноте и чинно ушла, будто унесла самый крупный заказ за всю историю ресторана, и вернулась почти сразу же, изящным жестом поставив перед Геем стакан с кефиром, как если бы это был не кефир, а фирменный дорогой напиток, который держали сто лот в подвалах «Гранд-отеля» для такого редкого случая, как посещение отеля самим Геем.

Он посмеялся над собой и выпил кефир маленькими глотками, все так же напряженно поглядывая на входную дверь.

Увы, свадебная компания не появлялась.

Гей поставил на стол пустой стакан, и официантка дала ему счет — невероятно ничтожный для роскошного ресторана вечерний счет, а потом, разумеется, вполне натурально и даже с улыбкой поблагодарила пана, хотя пан, уже от растерянности, не дал ей на чай ни одной монетки достоинством пусть бы в пять или десять геллеров, на которые, впрочем, не купишь и спичечный коробок.

Гей был зол на себя пуще прежнего.

Но и в холле никого не было, кроме портье и швейцара.

И Гей решил постучаться к переводчице, чтобы, соблюдая обычай, утвердившийся во время поездок наших людей за рубеж, в братские, разумеется, страны, пригласить ее на чашку растворимого кофе, к себе в номер, от чего, пожалуй, она не откажется.

Однако уже возле двери номера, в котором остановилась переводчица, Гея потянуло за стол, и, хотя очерк не был его профессиональным жанром, он как бы даже с нетерпением пошел в свой номер, чтобы еще раз полистать блокнот с последними записями, а заодно и письмо Алине перечитать.

Ему хотелось прикинуть, как же все-таки будет выстраиваться очерк, точнее, книга. Он пытался представить себе, как было дело много лет назад, еще до первой мировой войны, когда Ленин частенько бывал в Татрах и размышлял — впрочем, он всегда об этом размышлял — о революции в России и последующих за ней событиях.

И стоило Гею войти в свой номер и увидеть на столе разбросанные странички, как он тотчас же понял, какой должна быть концовка письма Алине.

Торопливо, стоя, словно боясь, что его перебьют, он черкнул всего одну фразу:

«И чем же все это кончится?..»

Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие — было.

Уж не в нем ли и ключ? — с усмешкой подумал Гей.

Настроение у него опять изменилось.

Даже эмблема отеля, желтовато-зеленая гряда Высоких Татр, которая была на бумаге, использованной Геем для письма, вдруг стала казаться ему зловещей.

Нагромождение неведомого, безрадостного.

Горы становятся вдруг раскаленно-красными, потом черными, серыми…

Цвет пепла.

Такого цвета была Хиросима, когда стихли пожары.

Как в насмешку над всем живым, первую атомную бомбу американцы назвали ласково, будто ребенка:

МАЛЫШ

Сколько японских ДЕТЕЙ погубил американский МАЛЫШ?

Гей дорого бы дал за возможность узнать, что сейчас происходит с Алиной.

Его жестокое любопытство?

Нет, конечно, не праздного интереса ради хотел он знать, что творится теперь с Алиной.

Ему казалось, что он смог бы понять, каким будет, хотя и частичный, наверно, далеко не полный, ответ на сакраментальный вопрос: «Чем же все это кончится?» — ибо любой ответ на вопрос «С чего же все началось? «"уже не играл, пожалуй, практической роли.

Гей сел к столу и долго был неподвижен, глядя на странички письма в желтом круге света от настольной лампы.

Но он видел нечто такое, чего не было в этом письме, адресованном Алине.

Итак, человек сжег себя.

Как говорят и пишут, ушел из жизни.

Чтобы миллионы других людей продолжали существовать.

В сущности, этот человек мог бы еще жить и жить, ничто ему пока не угрожало, а если бы однажды, далеко не в прекрасный момент, он сгорел бы в ядерном, пепле вместе с миллионами других людей, то это было бы для него куда менее мучительно.

Может быть, он сгорел бы во сне, даже не успев открыть глаза.

Лежал человек в постели, возможно, и не спал вовсе, не видел какие-то тревожные сновидения, от которых даже у спящего болит сердце, а, напротив, бодрствовал, занимался любовью с любимой женщиной и в безмятежном, расслабленном, счастливейшем, как говорят и пишут, состоянии, откинувшись на руку любимой, вдруг перестал существовать, моментально испарился в полном смысле этого слова, даже не успев осознать, что над ночным спящим городом взорвалась ядерная бомба.

Может, он и успел бы отметить ярчайшую небесную вспышку, пробившую плотные шторы, но ни догадаться, что это ядерный взрыв, ни почувствовать, что в мгновение ока стал слепым, ни ужаснуться тому, что радиация уже обрекла его на гибель, человек никак не успел бы.

Потому что в следующий миг адское пекло, хлынувшее с небес на землю, превратило его в невидимые атомы и молекулы.

Ничто не исчезает бесследно, учат нас великие законы физики, а только переходит из одних видов материи в другие.

Сначала, еще до царя Гороха, появилась материя в виде человека.

Точнее, если быть последовательным в полном соответствии с миром природы, то надо сказать, что материя в виде человека появилась далеко не сразу.

Тут можно было бы долго рассуждать об эволюции, особо остановившись на отряде приматов, то есть обезьян.

Которые до атомной бомбы, естественно, не додумались.

Потому что обезьяны знать не знали и ведать не ведали о великих законах физики, точнее, о политике.

И вот когда эта самая эволюция, помноженная на цивилизацию, достигла своих вершин, когда человек вроде бы перестал быть обезьяной и постиг наконец-то разные великие законы, став богом и царем над самим собой, он вдруг начал творить элементарное беззаконие, овладев самой непостижимой и самой разрушительной материей — ядерной бомбой.

Которая должна перевести материю человека в другой вид, тоже непостижимый, хотя и как будто изначальный. В атомы и молекулы. Такие дела.

Стало быть, круг замыкается.

С чего природа начала, тем и заканчивает, норовя превратить цветущую в результате эволюции Землю — как говорят и пишут — в покрытую пеплом безжизненную планету вроде Луны.

Веселенькая метаморфоза!

Человек только что дал жизнь плоти, новому человеку от желанной женщины, может быть, даже успел осознать это историческое, как знать, событие, момент зачатия будущего гения — музыканта, художника, изобретателя, и тотчас перешел в своеобразное состояние, в неведомый род материи, превратился в некие атомы и молекулы, компанию которым составили другие неосязаемые атомы и молекулы, только что имевшие облик прелестной женщины, которая приняла в себя семя новой жизни.

Ум отказывался воспринимать этот закономерный переход одних видов материи в другие.

Лучше и не ведать об этом чудесном явлении физики.

И впрямь сатанинская расправа над человеком, даже над тем, который еще не стал и младенцем, а был во чреве матери в зачаточном состоянии.

Нет, пожалуй, даже сатана, рогатый, хвостатый черт, самое коварное и жестокое в мире природы, познанной и непознанной, даже дьявол из преисподней выглядит милосерднее, чем Президент Великой Страны, который считает возможным из чувства мести отдать приказ о ядерной бомбежке другой страны.

Гей подошел к окну и глянул на церковь, где он был на венчании.

В лунном свете мерцал ее крест. Раздался звон колокола.

Показалось ли ему, что шатенка в розовом на Алину была похожа, или это и в самом деле так?..

Они с Алиной конечно же не венчались.

Да и были, ясное дело, неверующими.

Зато старый воинствующий Президент ходил в церковь как образцовый прихожанин.

Ага, усмехнулся Гей, может быть, атомы и молекулы, в которые человек превращается с помощью ядерного взрыва, это всего-навсего новый, неведомый ранее даже богу вид человеческой души, которая испокон века отлетала от бренного тела, безмятежно помахивая крылышками?

Предельно компактная форма, ничего не скажешь.

И никаких транспортных проблем при так называемом переселении душ.

Кроме того, модная ныне гипотеза о повторяемости, чрезвычайно обнадеживающая, что и говорить, становится как бы аксиомой.

Более того, возникает уникальная возможность заменить произвольную повторяемость, цикличность которой, наверно, растягивается на века, прогрессивной поточной технологией повторяемости принудительной с помощью соответствующих сугубо материалистических, отнюдь не метафизических сил.

Причем будто ненароком слегка сортируются, перемешиваются если уж не атомы, то молекулы во всяком случае, и повторение индивида, оставаясь как бы природным даром, становится строго контролируемым и, соответственно, планируемым процессом.

О чем давно мечтали лучшие умы человечества.

Но куда при этом денется все то, спросил себя Гей, что составляет сейчас в нашей жизни ее сущность?

Надежда и отчаяние.

Вера и неверие.

Радость и горе.

Совесть и бесстыдство.

Мужество и трусость.

Милосердие и жестокость.

Честь и бесчестие.

Любовь и измена.

Правда и ложь…

Боже мой, прошептал Гей, неужели бесследно канет все то, что было в моей жизни, и снова повторится все то, что было в моей жизни?

Собственно говоря, тревожно ему было всегда.

Хотя иной раз Гей не отдавал себе отчета, почему именно было ему тревожно.

Когда в минуту откровения он сказал об этом Алине, она вздохнула и, помолчав, посоветовала ему поменьше думать о том, о чем думать бессмысленно.

— Например, о чем? — уточнил Гей.

Он смотрел, как Юрик и Гошка едят яичницу. Гошке повезло. Из-за аварии, в которую попали Гей, Юрик и Алина, когда ездили на своей машине к нему в часть, Гошку отпустили домой на одни сутки. И вот он ест яичницу.

— Так о чем бессмысленно думать? — повторил Гей.

— Ну, например, о войне. — Алина была серьезна, она гладила Гошке гимнастерку на краю кухонного стола, сдвинув посуду к тому краю, где сидел Гей.

— Даже о ядерной? — удивился он.

— Даже о ядерной.

— Но как же об этом не думать, если ты знаешь, умом своим понимаешь, что через каких-то полчаса от всего этого… — он посмотрел сначала на Юрика и Гошку, потом обвел взглядом стены кухни, которая была частью их семейной крепости, как говорят англичане, хотя и весьма тесной, малометражной, затем Гей уставился в окно, где цвели три липы, в чьих кронах чирикали воробьи. — От всего этого не останется и следа через каких-то полчаса!

Гей в ужасе посмотрел на Алину.

— Через шесть минут, — сказала она, переворачивая гимнастерку.

— Через шесть?! Откуда ты взяла?!

— Из газет. Официальная информация. — Алина, казалось, была невозмутима. — Первые «Першинги» уже стоят в Европе на старте.

Это она говорит ему… Да ведь сколько раз Гей укорял Алину за то, что она порой не читает газет!

Гошка хмыкнул, сочувственно глядя на отца.

Отставив утюг, Алина ушла в прихожую и тотчас вернулась с газетой.

— Это что — свежая?

Гей смотрел на Алину с недоверием.

— Я ходила за хлебом и купила в киоске «Правду».

— Батоны и «Першинги»… — мрачно сказал Гей. Он долго шелестел газетой, а потом, уходя в свою комнатку, спросил Алину: — И ты считаешь, что даже теперь нет смысла тревожиться о войне?

Алина вздохнула:

— Я же не дурочка… Тревожиться надо. Но какой прок от того, что ты думаешь об этом все время? Работу забросил…

— Наоборот. Теперь моя работа как раз об этом.

— Да разве же в твоих силах что-нибудь изменить?

— Если бы парни всей земли… — усмехнулся Гошка.

— Копирайт, — сказал Гей, — слова Евтушенко.

— Хватит вам собачиться, — строго заявил тут Юрик и ловко сунул карамельку отцу в рот. — Закрой глаза и думай, что ты живешь на Северном полюсе. И тогда тебе станет весело.

— Почему на Северном полюсе? Уже так далеко?! — Гей чуть не подавился карамелькой.

— Это единственное место на глобусе, где нет войны, — сказал Юрик, выбираясь из-за стола.

— А еще в Антарктиде, — напомнил ему старший брат.

Юрик дал и ему конфетку.

— А еще в Антарктиде, — Юрик в упор посмотрел на отца, дожидаясь, как видно, когда тому станет весело.

Но Гей, как ни странно, сидел все такой же хмурый.

— Видишь ли, Юрик, — сказал он, — я совсем не уверен, что на Северном полюсе и в Антарктиде но будет войны.

Юрик глянул на Гошку.

Тот лишь пожал плечами.

— Ладно, — сказал Юрик отцу, — тогда еще раз прочитай в газете, как сделать свое, домашнее бомбоубежище. Помнишь, ты читал вслух? Может быть, мы сами сделаем. На Истре. И тогда не надо ехать на Северный полюс или в Антарктиду.

Юрик еще не ходил в школу.

Поэтому он был оптимистом.

И тем не менее Гей, как и подобает родителю, точнее, гражданину, которому не чуждо чувство гордости за свою отчизну, назидательно произнес:

— Юра, оставь эти глупые разговоры! Хм, собственное бомбоубежище… Зачем оно нам?! Ах, на случай войны… Так вот, заруби себе на носу. Если враг развяжет против нас войну, наша Советская Армия сумеет защитить всех нас! Ты что же, в брата Гошку не веришь? Ведь Гошка и есть солдат.

— Он чернопогонник.

— Это еще что такое?!

— Он служит в стройбате. А у них черные погоны. И вместо автоматов им дают лопаты. Чтобы копали и строили.

Гей переглянулся с Гошкой.

Старший сын пожал плечами.

— Ну, когда надо будет, — сказал отец, — всем дадут автоматы.

— И мне?! — Юрик не то обрадовался, не то не поверил.

— Ты еще маленький.

— Ну а куда же вы меня денете, если у нас не будет бомбоубежища, а война вдруг начнется и всем взрослым дадут автоматы, а что делать маленьким?

Гей увидел, что Алина, отвернувшись к окну, беззвучно плачет.

Он сидел теперь в номере за столом и смотрел на последнюю строчку письма.

«И чем же все это кончится?..»

Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие — было.

Уж не в нем ли и ключ? — с усмешкой подумал Гей.

Дети — вот кто был главной причиной его тревоги.

Разве можно себе представить, что дети тоже исчезнут, превратятся в некие атомы и молекулы?

На всем земном шаре не будет ни одного ребенка.

Думал ли об этом президент США господин Трумэн, когда отдавал приказ об атомной бомбардировке Японии?

Гей хотел бы назвать свою работу просто и ясно:

КРАСНАЯ КНИГА

Так получилось, что все материалы для этой книги лежали в канцелярской папке красного цвета. Обычная папка. За шестьдесят копеек. Ее можно купить где угодно, но Гею она досталась даром. Бээн подарил. Как бы в память о знакомстве. А было это в Сибири десять лет назад. Гею сейчас не хотелось вспоминать, что за случай тогда свел его с Бээном, и я хорошо понимаю Гея, дела давно минувших дней, но, с другой стороны, это десятилетнее знакомство с Бээном открыло Гею глаза на многое — например, на природу так называемых неплановых строек, решительно теперь осужденных. Конечно, Гей бы и сам повзрослел за эти десять лет, как и всякий человек, стал бы умнее и без Бээна, хотя, на мой взгляд, Гею не удалось бы понять природу бездуховности так полно и глубоко, как он понял ее с дружеской помощью Бээна, и все же Гею не хотелось теперь думать об этом, он просто-напросто взял со стола красную папку и стал просматривать кое-какие материалы, а это уж я сам стал вспоминать про то, как папка досталась Гею и что вообще было связано в его жизни с дарителем. Рановато стал вспоминать, тут Гей прав. Надо было сказать лишь о том, что Бээн тогда, десять лет назад, провидцем оказался, нюх у него на таланты, сам говорил, и он сразу же понял, что этот заезжий социолог, Тихомиров Георгий, будет книгу писать — про него, про Бээна. И он тут же подарил Гею обложку будущей книги, а заодно — и название.

Как в воду глядел Бээн.

Гей тогда же, десять лет назад, положил в красную папку фотографию Бээна — словно заранее проиллюстрировал книгу, которую еще предстояло ему написать. А потом постепенно и другие материалы стали накапливаться. И ценность их, по мнению Гея, была так велика, что незаметно для себя он сделал эту красную папку как бы частью своего туалета. Всегда она при нем была. Под мышкой. Куда бы Гей ни шел, куда бы он ни ехал. Даже когда в ресторан спускался кефир пить. Правда, на этот раз часть материалов почему-то осталась на столе. То самое, ради чего он ехал сюда! Блокнот с последними записями… Видно, самосожжение Гея сбило Гея с толку. А может, что и другое. О шатенке в розовом думал он теперь гораздо больше, чем следовало. Интересно, что бы она сказала, увидев его в ресторане с этой нелепой канцелярской папкой?

Да что ресторан! Там он мог сойти, например, за ревизора. Или, на худой конец, за бедного писателя, который строчит свои шедевры за казенным столом. Гей умудрился приносить красную папку и не в такие места. Кстати, по этой папке его и можно узнать, даже если вы совершенно с ним незнакомы. Допустим, вы приходите в оперу или в консерваторию, а там по фойе разгуливает человек с красной папкой под мышкой, типичной канцелярской папкой, которых полным-полно в любой конторе. Значит, это и есть Гей. Хотя, разумеется, конторским человеком назвать его никак нельзя. Точно так же Гея можно было узнать на пляже. И только когда он входил в море, красная папка оставалась на камешках, на виду. Как лежала она и на корте, прямо возле сетки, у левого железного столбика, пока Гей лупцевал ракеткой по мячу. Возможно, кое-кто думал, что это своеобразный талисман такой. Нечто вроде ритуальной маски жителя джунглей. Но спросить Гея никто не решался. Только Бээн при встречах интересовался всякий раз, кивая на красную папку: «Ну, чего там теперь у тебя?» И вопрос этот в том смысле понимать надо было, что Бээна волновало, скоро ли КРАСНАЯ ПАПКА превратится в КРАСНУЮ КНИГУ. Именно поэтому, уважая внимание Бээна к подаренной им красной папке, Гей в письмах Бээну всегда упоминал о ней как о книге, употребляя прописные буквы. Он писал, например, так:

Не стану скрывать, Борис Николаевич, что во время моих поездок в вашу область я видел немало случаев бездушного, варварского отношения к природе. И это несмотря на Закон об охране природы!.. Уж не говорю о лесорубах, но что делают сотрудники вашего Комбината, когда на машинах и лодках устремляются в конце недели на лоно природы? Ну да Вы и сами все это знаете… Я написал статью, отправил ее в газету и Вам экземпляр, а копию положил в Красную Папку. Мне кажется, Борис Николаевич, что в наше время все, как ни крути, имеет отношение к теме моей будущей КРАСНОЙ КНИГИ. Добро и зло. Правда и ложь. Ну и так далее…

Гей снова подошел к окну.

И вдруг лупа скрылась за тучей.

Стало так темно, что церковь за окном, такая рельефная, объемная, искрящаяся, которую словно подсвечивали невидимые софиты, как бы исчезла, испарилась, перестала существовать.

Превратилась в атомы и молекулы.

Цепенея от ужаса, Гей напряг зрение.

У него побежали мурашки по спине.

Церкви не было.

Гей хотел уже открыть окно — и тут она вспыхнула!

Вся осветилась разом.

Туча сошла с луны.

Церковь стояла живая, невредимая.

Чудо гения человеческого.

Гей вздохнул облегченно.

Проклятая туча!

И будь проклята ядерная бомба!

И будь проклята цивилизация, следствием которой эта бомба является!..

Гей задернул штору и вернулся к столу.

Так чем же все это кончится?

Одиннадцать человек, застигнутых взрывом на мосту, обратились в пыль, но ничтожную долю секунды их тела представляли собой защитный экран: там, куда упала их тень, изрешеченный бетон моста остался гладким. И это было все, что осталось от одиннадцати человек. Такие же тени сохранились на ступенях ратуши, на стене одного из городских газгольдеров: рабочий, поднимавшийся по перекладинам его лестницы, запечатлелся на стене серым призраком беды, не имевшей названия.

Копирайт Эмманюэль Роблес (Франция)

Он вспомнил теперь, как во время обряда венчания представлял себе, что над Татрами, быть может как раз над Рысы, взорвалась ядерная бомба.

Именно в тот момент, когда новобрачные произнесли слова священной клятвы: «Быть друг с другом в благоденствии», — их не стало.

Они мгновенно превратились в атомы и молекулы.

Вместе с церковью.

Вместе с шатенкой в розовом.

Гей должен был их увидеть!

Точнее, шатенку в розовом.

Он резко отдернул штору.

Церковь стояла целехонькая.

Золотой крест на церкви, матово облитый лунным светом, впечатался в темное окно его номера.

И ударил колокол…

Как раз в это время появилась компания свадебная. Без шума. Без гама. Торжественно.

Жизнь пока что продолжалась.

И он увидел шатенку в розовом. В свете фонарей у подъезда высветилось именно розовое как бы даже заметнее, чем все остальное.

Она держалась особнячком, как и в церкви.

Впрочем, тот усатый мужчина находился опять неподалеку от нее, и был он к ней ближе всех не просто случайно, а намеренно, чтобы не то подойти к ней в любое мгновение, не то отпугнуть кого-то третьего. Ясно, что усатый опекал шатенку. Причем пристально. Хотя издалека.

Тоже признак внутривидовой борьбы? — подумал Гей.

Может быть, сказал он себе, стоит снова спуститься в ресторан. Там наверняка будут свободные места.

Но Алине, пожалуй, вряд ли понравился бы этот эксперимент.

А разве иные женщины не проводят иногда подобные эксперименты?

Причем отнюдь не в творческих целях.

Алина лежала ничком без всяких, казалось, признаков жизни.

За темным, сизо мерцающим в свете фонарей окном, выходящим к набережной Дуная, с ревом проносились автобусы, перекрывая звуки телевизора.

На экране под музыку показывалась тайная, сокровенная жизнь людей. Правда, Алина уже знала, что жизнь Адама и Евы давно перестала быть всякой тайной, еще раньше утратив, само собой разумеется, и всякую сокровенность.

Однако мертвое — мертвым, живое — живым.

Кто первым произнес эти вроде как библейские слова?

В конце концов, это было не столь важно.

В абстрактных словах заключалась, увы, реальная формула жизни.

Но кто диктовал ее — уж не сама ли природа человека?

А может, природа управляла только слабым человеком, лишая его подчас даже памяти о прошлом, связано ли оно с живым или с мертвым?

Алина зашевелилась, глубоко вздохнула и тяжело поднялась с кровати.

Вид ее был ужасен. Волосы утратили всякое подобие прически. Лицо помято, мешки под глазами. Размазанная тушь.

Покачиваясь, убирая с лица пряди волос, Алина почти вслепую пошла в ванную.

Из-за двери донесся шум воды, похожий на всхлипы.

Нет, всхлипов больше не было.

Шум воды, если угодно, служил своеобразным аккомпанементом той музыке, под которую на экране телевизора Ева совокуплялась с незаконным Адамом, то есть с Эндэа.

Наивный Юрик!

Он мечтал построить на Истре собственное бомбоубежище. Вместо грядок с луком, петрушкой, салатом… чем там еще?

Гею наконец-то дали на Истре участок. Шесть соток. Он был счастливчик.

Счастливчик Гей…

Хорошо звучит!

Он был одним из ста счастливчиков.

А другая сотня, которой соток не хватило, ждала второй очереди, и Гей говорил Алине, что ждать им этой второй очереди придется до скончания века.

Вот почему вторая сотня люто завидовала теперь сотне первой.

Счастливчик Гей…

Несколько лет назад будущий счастливчик Гей по своей инициативе создал так называемую инициативную группу. Из одного человека. То есть из самого себя. Группу по выбиванию резолюций, то есть по выбиванию счастья.

Впрочем, для создания так называемой инициативной группы тоже нужна была если не резолюция, то устная инициатива начальства.

И Гей предварительно получил ее.

Один высокий начальник из конторы социологов, которому до Гея, в сущности, не было никакого дела, потому что все, чего не было у Гея, у этого начальника давно было, как-то мимоходом, но вроде бы доверительно сказал Гею, что научные работники, в том числе и социологи, тоже имеют право на приусадебный участок.

Этой грошовой информацией, с одной стороны, начальник будто выказывал Гею свое особое расположение, с другой стороны — раз и навсегда отбояривался от Гея.

Начальник был ушлый, он по глазам Гея тотчас понял, что сей рядовой социолог, про которого можно было, пожалуй, сказать, что этот человек — вещь в себе, не то чтобы совсем уж решился попросить, но только собирался попросить, точнее, еще только думал о том, а не попросить ли ему в аренду, хотя бы на время, две маленьких комнатки в Дедове, загородном семейном пансионате для научных работников, поскольку у Гея большая по нынешним временам семья, и было им тесно в двух маленьких московских комнатках, а эти загородные комнатки в Дедове порой занимали, то есть арендовали, но не занимали, это ведь не одно и то же, совершенно одинокие социологи, у которых было где развернуться и в московских квартирах, отнюдь не однокомнатных, причем эти совершенно одинокие социологи не могли развернуться только на страницах своих статей и даже диссертаций, поэтому им хотелось развернуться хотя бы в семейном пансионате научных работников, но, поскольку и там надо было тоже творить, и как следует, эти совершенно одинокие творцы и творчихи не жили и не работали в Дедове, хотя, разумеется, арендовали его, что как бы автоматически повышало престиж этих совершенно одиноких творцов и творчих, вводя в круг наиболее деятельных, стало быть, научных, работников, ради которых государство и создало замечательный загородный семейный пансионат творческого типа.

Словом, нечто подобное прочитал ушлый начальник в глазах Гея, который был вещью в себе, хотя, скорее всего, Гей ни за что не сказал бы всего этого вслух, тем более начальнику, он бы и про свою просьбу об аренде, пожалуй, не заикнулся в тот раз, но мог заикнуться при следующей встрече, и начальник на всякий случай дал Гею грошовую и вместе с тем как бы весомую закрытую информацию, каковой, стало быть, отбоярился от Гея раз и навсегда.

И Гей как глава большой семьи с легкой руки этого высокого начальника превратился, значит, в инициативную группу по созданию приусадебного участка, точнее, по оформлению бумаги для создания приусадебного участка, где Гей собирался на лоне природы заниматься научными социологическими исследованиями.

Словом, несколько лет спустя на слегка пожелтевшей от времени бумаге красовалось ровно двадцать две резолюции «у самых разных инстанций, которые то ли не препятствовали инициативе, то ли как бы даже способствовали заходу инициатора в еще более высокие инстанции.

Кстати, инициативная группа за это время разрослась с одного человека до нескольких, а потом, в один прекрасный момент, превратилась в правление садово-огородного товарищества.

То есть, если быть юридически точным, это случилось лишь после получения двадцать второй резолюции, которая вдруг оказалась последней.

И потом была жеребьевка.

И две сотни социологов, подпиравших к этому времени инициативную группу, разбились на две отдельные, а потому открыто враждующие сотни, потому что земли хватало только на одну сотню.

Гей говорил Алине, что совершенно неожиданно был получен еще один убедительный аргумент в пользу тезиса о слиянии города и деревни в нашу эпоху.

И в данном случае к этому слиянию стремилось не крестьянство, как было в прошлых десятилетиях, а городская интеллигенция, что придавало аргументу особый смысл.

И вот счастливчик Гей, привыкая к мысли, что теперь творческий процесс будет сопряжен с посадкой лука и редиски, ибо так предписывал статус этого самого товарищества, то и дело прикидывал, где он грядку разобьет, а где лунку выкопает.

Но тут вдруг возникла странная метаморфоза: каждый раз вместо мини-парника для огурчиков, накрытого целлофановой пленкой, — Гей видел такие у частников, нередко почти промышленных масштабов, например по Курской железной дороге недалеко от Москвы, — на месте матово-опалового шатра с золотистым огуречным цветом, пробивавшимся изнутри, возникало видение бетонного куба, зарытого в землю.

Бред, конечно.

Где он достанет столько дефицитного дорогого бетона?

Тут и двадцати двух резолюции не хватит.

И Гей брал из Красной Папки газетную вырезку, где воспроизводился мудрый совет помощника шефа Пентагона Т. Джонса:

— Выройте яму, накройте ее парочкой досок, а потом набросайте три фута земли. Если хватит лопат, каждый сможет сделать это.

Следовательно, все дело в лопатах.

Только от них и зависит, быть нам живыми или не быть, как считает господин Т. Джонс.

И Гей стащил на стройке лопату.

Лопата стояла теперь на балконе его дома в Архангельском переулке как гарант безопасности всей семьи.

Гей представил, как такая же лопата стоит на балконе дома, где еще сегодня жил Гей, который сжег себя вечером.

Наверно, купил он ее в скобяной лавке на углу какой-нибудь стрит.

А может, и на стройке стащил, как знать.

Впрочем, у них там на стройке, говорят, стащить ничего нельзя.

Но даже не в этом была великая разница между ними.

Между счастливчиком Геем и Геем обычным.

У того Гея, который сжег себя вечером, не было шести соток земли в садово-огородном товариществе, тут и гадать нечего.

Это было благо, которое давал только зрелый социализм.

А где же тому, обычному Гею было рыть яму, господин Джонс?

Кругом городской асфальт.

Разве что на помпезном газоне перед роскошным домом на соседней стрит, где жили чиновники какого-то ведомства.

Но об этом, конечно, нечего было и думать. Страж порядка, охранявший денно и нощно парадный подъезд, отберет немедля лопату. Да еще и неприятностей не оберешься.

Бог ты мой, думал тот, обычный Гей, что сжег себя вечером, ну кто же мог знать из тех деятелей, которые завоевали стране свободу, что земля недоступна теперь не только живому, но и мертвому!

Три фута своей земли — предел мечтаний.

Адам тоже был социологом, как ни странно.

Впрочем, ничего странного в этом не было. Социология ныне стала не только широко распространенной обычной профессией, как, скажем, профессия математика или физика, но и модной наукой. Может, как раз потому, что социолог мог заниматься чем угодно. Даже проблемой моды в науке.

И вот Адам, бывший журналист, социолог по призванию, а не по веянию времени, доказывал свою серьезность как ученого уже хотя бы потому, что творил не в семейном загородном пансионате научных работников, а в городской тесной квартире, причем в коротких паузах между руганью с Евой.

И эти паузы были тем длиннее, чем дольше Ева лежала в постели с Эндэа.

Что, разумеется, не способствовало научной работе Адама.

Очередной парадокс, за пределами которого таилось, вероятно, очередное великое открытие науки.

Кстати, Адам размышлял в своей диссертации о том, как прекратить внутривидовую войну, которая полыхает во многих семьях Западной Европы и Америки не первый год.

Адам полагал, что знает, как ее прекратить, а может, он и правда знал, хотя не только не мог прекратить даже в своей семье эту войну, но знанием истины вольно-невольно разжигал ее.

Такие дела.

Любопытно, что свои теоретические изыскания он строил главным образом вокруг вопросов, которые Гей до последней минуты считал собственной научной находкой.

«С чего же все началось?» и «Чем же все закончится?» — то и дело риторически повторял Адам, нервно ломая свои пальцы.

Впрочем, эти сакраментальные вопросы носили теперь, пожалуй, вселенский характер.

Они были актуальны, видимо, и для так называемых третьих стран.

Разумеется, текст диссертации Адама на экране телевизора не показывали, до такого формального приема еще не додумались ни вечно юные корифеи, ни бывалые новички телевизионных авгиевых конюшен, и поэтому Гей не ведал, было или нет в конце второго вопроса многоточие.

Возможно, что и не было.

И в этом состояла, как знать, одна из методологических ошибок Адама, ибо он явно переоценивал свои взаимоотношения с Евой.

Но больше всего изумило Гея то, что Адам тоже размышлял о переходе одних видов материи в другие!

Конечно, он был образованный человек и знал элементарные законы физики, и все-таки…

Ведь и политики, надо полагать, знают элементарные законы физики, а вот поди же ты!

Впрочем, история знавала политиков, которые не имели понятия не только об элементарных законах физики, но и о самой истории.

Адам был, конечно, хорош!

Кажется, он и впрямь верил в то, что будущее можно воссоздать из атомов и молекул, на которые распадается настоящее и прошлое в результате не только ядерной войны, а и внутривидовой борьбы — тоже.

Причем, хотя в последнее время Ева наставила ему столько рогов, что и шапкой не прикрыть, Адам все равно пытался воссоздать их семейное будущее из атомов и молекул исключительно розового цвета.

Розового цвета атомы и молекулы?

На Филиппинах существуют фрагменты старинных письмен о мудрости, о человеке, о том, как ему жить, как помочь себе. Многие тексты имеют многослойную символику, до истинного значения надо добираться, как при реставрации ценной картины. И вот, изучая один из санскритских текстов, я нашла в нем определение атомов человеческих клеток как планетарных систем типа Солнечной. Ядро атома, как солнце или звезда, светит и греет. А год назад я увидела в американских журналах цветные фотографии человеческих клеток, светящихся всеми цветами радуги (так же как и различные звезды).

Копирайт Н. Мартынова, доктор психологических наук «Литгазета»

— Цветные атомы? Ё-моё! Люди разного цвета — это я знаю. Или даже один и тот же человек бывает в разные моменты разного цвета. Вернее, какая-то часть его тела. Например, нос… А чтобы розовые атомы… Да чтобы еще человека из них воссоздать!.. Да тут сам-то себя из самого себя по кусочкам, можно сказать, воссоздаешь и на цвет вообще не реагируешь, если с вечера переберешь как следует… А ты говоришь, из атомов и молекул, да еще розового цвета чтобы…

Копирайт. Монолог в Клубе социологов, который задушевно, а вместе с тем не без юродства произнес один из обитателей пансионата семейных научных работников, известный в просвещенной среде под ласковым псевдонимом Шурик из Дедова, заядлый, кровожадный собачник, охотник, рыбак, грибник, ягодник, бывший бабник, уже сдавший, и вообще первоклассный эгоцентрик и чудный утонченный графоман. Аминь.

А вот Адам, хотя и был всего-навсего рядовым социологом, сразу же поверил в модную ныне гипотезу о самоповторяемости, чрезвычайно обнадеживающую, что и говорить, ставшую как бы аксиомой.

Более того, он поверил в уникальную возможность замены произвольной самоповторяемости, цикличность которой растягивается на века, а может, и тысячелетия, если уж не прогрессивной поточной технологией, то хорошо контролируемым индивидуальным — пусть и кустарным — способом принудительной повторяемости.

Разумеется, с помощью соответствующих сугубо материалистических, отнюдь не метафизических сил.

При этом, рассуждал он, будут слегка сортироваться, перемешиваться если уже не атомы, то молекулы во всяком случае, чтобы повторение индивида, оставаясь как бы природным божественным даром, стало строго управляемым и, соответственно, планируемым процессом.

О чем давно мечтали лучшие умы человечества.

О чем не далее как сегодня думал и сам Гей.

Наиболее эффективной материалистической силой — сугубо материалистической, отнюдь не метафизической! — для Адама было телевидение.

Экран показывал то, о чем мечтали если уж не лучшие умы человечества, то сам Адам.

На экране была Ева в розовом платье.

Такое платье у нее было давным-давно.

Целая вечность прошла, почти четверть века…

Ева была в этом платье в тот вечер, когда Адам впервые увидел ее.

Она стояла на балконе.

Это был странный балкон — нечто вроде амфитеатра над пятачком дансинга, где по вечерам собиралась молодежь одного из кварталов Лансинга, штат Мичиган. Пробиться в дансинг было делом весьма нелегким, у билетной кассы завязывались настоящие сражения. Никаких дискотек и в помине тогда не существовало, свет клином сошелся на единственном дансинге…

Боже мой!

Гей закрыл глаза…

Ему казалось, что он видел сейчас тот самый город, где он родился и долго жил, то место, которое принято называть малой родиной.

Лунинск…

Так назывался этот город на востоке.

Наверно, сказал себе Гей, воссоздание будущего из атомов и молекул надо было начинать не с танцев, которые проходили в местном Доме культуры, а с чего-то другого, вящего.

Однако, увы, Адам воссоздавал сейчас именно танцульки.

На экране телевизора была Ева в розовом платье.

Она стояла на балконе дансинга.

Как ни странно, и Алина тоже была в розовом платье в тот вечер более двадцати лет назад, когда Гей познакомился с нею в Лунинске.

Впрочем, ничего странного тут нет.

Тысячи, миллионы девушек, а может, и женщин появляются в розовых платьях перед парнями и мужчинами.

И если каждый Адам будет воссоздавать этот момент, точнее, розовую фею с помощью атомов и молекул исключительно розового цвета, тотчас возникнет небывалый дефицит.

Придется запрашивать лимиты в главке Минхимпрома, или как там это называется.

А без толкача тут не обойтись.

Гей знал это по опыту с Истринским садово-огородным товариществом.

Сам он, увы, не годился на роль толкача.

Да и что он мог предложить в обмен товарищам из главка?

Несколько брошюрок своих социологических изысканий…

Кому нужен такой дефицит!

Директор семейного загородного пансионата научных работников сетовал, что без обменного эквивалента — именно так это называется — он не может достать социологам даже туалетную бумагу.

Такие дела.

В какой-то момент Гею стало казаться, что все происходящее на экране телевизора — только то, разумеется, что было связано с воссозданием Адамом своего будущего из атомов и молекул, только это! — было похоже на то будущее Гея, которое он хотел бы в свою очередь видеть воссозданным из атомов и молекул после ядерного взрыва, — гипотетически, конечно, гипотетически…

Никакой мистики, господа!

Лунинск!..

При воспоминании об этом городе, об этой милой своей родине, Гею стало еще тревожнее.

Он представил, как и над Лунинском тоже взорвалась ядерная бомба.

От города останется только портрет Ленина, выложенный из камня на высокой горе, которая маячила над Лунинском.

Кстати, этот портрет был создан по личному указанию Бээна, как руководителя крупного комбината в Лунинске.

Во всяком случае, по его инициативе.

Он сам и выбрал место для портрета.

Ленина должно быть видно с любой точки Лунинска, говорил на планерках Бээн.

Позже кто-то из наших туристов доложил Бээну, что в Татрах, на Рысы, выложили точно такой же портрет Ленина.

— А из «Гранд-отеля» его видно? — спросил Бээн.

— Из «Гранд-отеля» его не видно, — был ответ.

— Значит, не такой, как у нас, — произнес Бээн не то горделиво, не то озабоченно.

И как бы наказал Гею, хотя Гей не был его подчиненным, при случае съездите в Татры, сходить на Рысы и посмотреть, сравнить, что и как.

Гей завтра же так и сделает.

Гей всегда делал так, как говорил Бээн, хотя в душе не согласен был с Бээном почти всегда, — возможно, из духа противоречия, а может, и по здравому смыслу.

Но Гей вовсе не был двурушником!

Просто Гей не мог не сделать так, как говорил Бээн.

Итак, думал Гей, никто достоверно не знает, поднимался ли Владимир Ильич на вершину горы Рысы.

Самая высшая точка в округе.

Надо посмотреть по карте.

Может, и не самая высшая точка, но достаточно высокая.

Со своим символом, главное.

Словаки считают, что на эту вершину совершал восхождения, и не один раз, их просветитель Штурт, национальный герой.

Может, поэтому кое-кто полагал, что Ленин обязательно должен был побывать на Рысы?

Что касается Гея, он был просто убежден в этом!

Границы как таковой между Польшей и Австро-Венгерской монархией, в состав которой входила Словакия, здесь, в Татрах, в те времена практически не было. То есть граница, наверно, была — не было пограничников. Ленин жил в Польше, а ездил, когда хотел, — без всякой, конечно, визы, — в словацкий город Кежмарок. Ездил то ли на лошадях, то ли на велосипеде.

В Кежмароке, маленьком татранском городке, была уникальная даже по нынешним временам библиотека. Она расположена в здании бывшего лицея. Десятки тысяч редчайших изданий. Разных веков. Разных стран. И это была всего-навсего лицейская библиотека.

Уму непостижимо!

Гей спросил, нет ли на каких-то книгах пометок, которые могли быть сделаны рукой Ленина?

Никто этого не знал. Во всяком случае, сведений нет.

Какие же именно книги могли интересовать Ленина?

С тех пор прошло семьдесят лет.

Неужели в этих книгах, собравших многовековой опыт человечества, не было ответов на те вопросы, с которыми человечество столкнулось теперь, в конце XX века? И Ленин, вероятно, предвидел эти вопросы. Должен был предвидеть. Образованнейший человек, Ленин знал наверняка, с чего же все начинается, и уж не мог не знать, чем же всё кончается.

Из доклада генерального секретаря ООН У Тана «Последствия возможного применения ядерного оружия».

…Взрыв бомбы мощностью 20 мегатонн привел бы к образованию на поверхности земли кратера глубиной 75–90 метров и диаметром 800 метров…

Эксперты стран — членов ООН (Англии, Индии, СССР, США, Японии, Канады, Мексики, Нигерии, Норвегии, Польши, Франции, Швеции) представили этот доклад У Тану 6 октября 1967 года.

Гей знал, хотя и не был экспертом, что страны обоих лагерей, именно так это называется, обзавелись теперь и более мощными современными бомбами — до 50 мегатонн.

Вероятно, это был не предел.

В этом смысле современная цивилизация предела не знала.

Следовательно, после взрыва современной ядерной бомбы на месте Хиросимы не было бы ни моста Айон с человеческими тенями на каменных плитах, ни остатков стен здания универмага Факуя и оголенного купола торгово-промышленной палаты, ни развалин вообще, ни пепла даже…

Только огромный кратер.

Страшно было себе представить, что эта библиотека в Кежмароке будет уничтожена в ядерной войне. Книги сами по себе не восстановятся из атомов и молекул.

Гей подумал, что если бы Ева, которая тайно звонила незаконному Адаму из автомата за углом дома, где она жила и где в эту минуту ее законный Адам корпел над своей диссертацией, посвященной, как понял Гей, чрезвычайно злободневной, актуальной теме, — если бы Ева смогла увидеть эту лицейскую библиотеку в Кежмароке, она по-новому бы стала, пожалуй, смотреть на скучную работу своего законного Адама, а заодно и на него самого, ученого сухаря.

Впрочем, еще совсем недавно она смотрела на его работу именно так, как и нужно смотреть на работу, если только, разумеется, работа эта настоящая.

Кстати заметить, в глубине души Адам надеялся, что его работа как раз настоящая. У нее и название было тоже чрезвычайно злободневное, актуальное: Homo prekatastrofilis, то есть ЧЕЛОВЕК ДОКАТАСТРОФИЧЕСКИЙ.

Такая метаморфоза Евы, подумал Гей, была следствием внутривидовой борьбы, этого странного и страшного процесса, который, как считал Гей, был так же необратим, как и распад ядерной энергии.

Внизу, в преисподней, вдруг раздались звуки музыки.

В ресторане?

Кажется, там не было никакого оркестра, когда Гей пил кефир.

Как жаль, усмехнулся он, что в здешнем роскошном ресторане ему подали кефир не под звуки эстрадного оркестра.

Интересно, а что пьет шатенка в розовом?

Алина, в сущности, не любила спиртное. Так только — за компанию. Легкий вермут с лимоном и льдом. Но теперь, сказала она перед отъездом в Братиславу, будем и вовсе пить лишь чай да настои разных трав, например, мяты и зверобоя.

Пора подумать о душе, сказала она с улыбкой, но и как бы с намеком.

Одну из газетных вырезок в Красную Папку положила сама Алина. Разумеется, она знала о содержании Красной Папки. Правда, эту заметку, о которой Гей вспомнил теперь, она положила в Красную Папку совсем недавно, а было бы лучше, если бы она положила ее туда несколько лет назад, когда, например, Гошку взяли в армию, но и сейчас еще было не поздно! Поэтому когда она принесла ему газетную вырезку и сказала: «Это как раз то, что нужно», — Гей впервые подумал, что любовь может спасти мир.

Человек смертен, и сколько существует мир, это осознавалось как самая трагическая непреложность. И только последние десятилетия открыли, что есть нечто, ужасающее своей необратимостью гораздо более, чем сама смерть: отторжение от бытия как такового. Что и говорить, людям нелегко примириться с осознанием собственной смертности, но стесненность души, смятение чувств при мысли о конце все-таки естественны. И — преодолимы. Человечество на протяжении веков успело найти защитные психологические «противовесы» тому, что выглядит подчас нелепой жестокостью природы. Но мысль, что человек и «жизнь вообще» существуют ныне «на равных», что в случае ядерной катастрофы не только тебе, а и самой планете не суждено продолжения, в сущности, противоестественна. Против этой отравы наше коллективное сознание не выработало (все произошло слишком быстро!) надежного, проверенного временем иммунитета. Да и возможен ли он вообще?

Ведь кроме прямой угрозы уничтожения существует и эта, менее осязаемая опасность — самовырождение. Если мир и далее будет балансировать на последней, смертельной грани, кто знает, во что превратится в конце концов человек под прессом небывалых еще психологических перегрузок, какие внутренние «мутации» могу т в нем произойти. Конечная цель не только в том, чтоб выжить, но и остаться людьми, не утратить ничего из того, что делает человека человеком.

Копирайт Л. Федоровская. «Литературная газета»

Но не только эти строки потрясли Гея.

Собственно, тут не было для него ничего нового.

Федоровская говорит в своей статье о любви как о силе «социально индифферентной».

Новый взгляд на это самое древнее человеческое чувство!

Нынче, как никогда прежде, пишет Федоровская, возникла острая «потребность осмыслить природу любви в новом мировоззренческом измерении».

И женщина тревожится:

«Тотальное измельчание любви подтачивает и общую прочность бытия».

И женщина ищет опору:

«Разве любовь с ее полнотой чувств не противостоит душевному оскудению, равнодушной инертности?»

И женщина обретает надежду:

«Жизнь отдает себя под защиту любви…»

Ай да женщина! — воскликнул Гей.

— А зачем бывает война? — спросил однажды Юрик.

— Ну… — замялся Гей. — Вообще-то война — это самая великая глупость на земле.

Юрик во всем доискивался логики.

— Если война — это глупость, тогда почему воюют?

Ах, Юрик, Юрик…

Война и логика были понятиями несовместимыми.

Несовместимыми настолько, что стыдно было говорить даже ребенку про эту абсурдную несовместимость.

Видя замешательство отца, Юрик зашел с другой стороны:

— А у нас, в Москве, будет война?

— Я надеюсь, что нет, — поспешно сказал Гей.

— Почему только надеешься?

— Ну… потому что наши враги вообще-то нам угрожают…

— А враги — это кто? — спросил Юрик напрямую.

«Империалисты», — чуть было не брякнул Гей, но вовремя спохватился. Юрик немедля спросит: «А империалисты — это кто?»

— Они зеленые или синие? — уточнил свой вопрос Юрик, приходя на помощь отцу, который что-то замешкался с ответом. — Мы красные, это я знаю, мне Гошка говорил, а вот наш враг — он какого цвета?

— Серо-буро-малинового… — смутился Гей. — Дело не в цвете, Юра.

И он долго объяснял сыну, кто же это такой, наш враг.

Юрик неглупый был мальчишка, но тут что-то никак до него не доходило.

— Но если дело не в цвете, — напоследок спросил он, — то почему тогда этот враг стал нашим врагом и хочет напасть на нас?

Гей понял, что нужна соответствующая идейно-политическая работа. Начиная с детсадовского возраста.

Тут Гею снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать. Тот самый Георгий, про которого Алина вспомнила, назвав его не то победителем, не то победоносцем, ну и так далее.

То есть сказать, что Георгий позвонил по телефону, в дверь ли постучал — и Гей не мог не откликнуться на знакомый, характерный стук! — значит, ничего не сказать.

Ведь в конце концов и трубку можно не снимать, и дверь не открывать.

Дело в том, что эти превентивные, как говорят и пишут, меры, то есть меры, опережающие события, — имея в виду внезапный ядерный удар, который, как бы это деликатнее выразиться, почти языком современной дипломатии, таким образом опережает жизнь как самое естественнейшее событие на земле, — эти недоброжелательные, негостеприимные жесты Гея не оградили бы его от Георгия, отнюдь!

Георгий, считал Гей, возникал как демон.

Помните альтиста Данилова?

Так называемого демона на договоре.

Он куда хотел, туда и летел, хотя бы и в Испанию, и в Анды, где шуры-муры крутил с демонической женщиной Химеко, made in Japan, и никаких виз, никаких проблем с валютой!

А уж про свое отечество и говорить нечего. Альтист Данилов, то есть демон, за версту был способен услышать и увидеть, тогда как рядовой москвич, не демон, услышать и увидеть не мог чисто физически, не говоря уже о нравственной стороне этого дела, как бы смахивающего на печально известную уотергейтскую историю.

Впрочем, надо признать, что альтист Данилов был человек порядочный и свои демонические способности во вред рядовому москвичу он сроду не использовал, упаси боже!

Так вот это же самое можно и нужно сказать про Георгия.

И уж коли мое отступление затягивается — пока Гей не вступил еще с Георгием в контакт, именно так это называется, — есть смысл дать этому демону, впрочем, не столь уж редкому в нашей жизни, по возможности более полное определение.

Да, Георгий был человеком порядочным. Хотя весьма и весьма странным. Но так бывает, и тоже нередко. Более того, иные вообще склонны считать, что порядочность как состояние человеческого духа есть нечто до такой степени странное, что даже как бы реликтовое. Гей с этим был не согласен, разумеется. Впрочем, как и я. Порядочных — пруд пруди! Непонятно только, откуда непорядочные берутся, которых тоже, увы, на целый пруд хватит, может, куда больший по объему. Вопрос, разумеется, спорный. Да и не о том речь. Про Георгия мы заговорили. Что, значит, будучи весьма и весьма странным, он зла прямого тому же Гею не сделал, разве что косвенное, косвенное…

Но как бы там ни было, а Георгий ни разу не предал Гея. Как и Гей ни разу не предал Георгия. Это было совершенно исключено из практики их взаимоотношений, ну и, разумеется, никто из них не сказал кому-то третьему ничего такого, что можно было бы при желании рассматривать если и не как ябедничество, то как невольное проявление болтливости, чем, надо признать, грешат некоторые из нас, разве не правда?

И тем не менее каждый из них, если быть откровенным до конца, не только не любил другого, но даже не уважал, причем до того открыто, что можно было подумать: это заклятые враги, два антипода.

Как я сказал?

Два антипода?

Это было бы куда как просто. Нечто вроде внутреннего второго голоса. Будто второе Я. Разумеется, с большой буквы. Дескать, тоже личность. Как и основное Я, официальное, с гражданским паспортом.

Следовательно, это были вовсе не антиподы. Ибо временами Гей как бы по воле обстоятельств становился Георгием, а Георгий словно по не зависящим от него причинам превращался в Гея — конечно, весьма ненадолго.

Так случается, когда несходные по характерам люди не могут быть друг без друга.

Вот, собственно, почему я затрудняюсь сказать, кто же из них был мне более приятелем.

Ибо по временам я принимал то одну сторону, то другую.

Во всяком случае, так было до того, пока я не сел за эту книгу…

Такие дела.

А теперь пора вернуться к тому моменту, когда Гею, как я уже говорил, снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать.

И все дальнейшее происходило так.

Гей начал ходить из угла в угол!

И временами Гей жестикулировал при этом, не говоря уж о том, что и гримасничал, а порой даже голос подавал.

— А-а!.. — произносил он иной раз и рукой махал, то ли говоря Георгию, что все то, о чем сказал ему Георгии, он и без него знает и знал давно, то ли просто-напросто он посылал куда-то Георгия, сами знаете куда.

Такие дела.

Но, разумеется, Гей был в своем уме, в своем! И в этом вы еще убедитесь, если уже не убедились.

И надо еще отметить — прежде чем дать содержание сегодняшней беседы Гея с Георгием, — что если в такие минуты кто-то мешал Гею поговорить с Георгием, который дало себе знать, то Гей просто снимал телефонную трубку и набирал номер Георгия, где бы Гей ни находился в это время, хотя бы и за границей. Тут уж воспитанный человек оставлял Гея в покое, пусть и на несколько минут.

Но попадались, надо сказать, и такие люди, которые, может, были и воспитанными с точки зрения нашего всеобщего воспитания, но при этом как бы и невоспитанные с точки зрения не всеобщей.

Именно такой человек и вошел к Гею в номер в тот момент, когда Гей жестикулировал, не говоря уж о том, что и гримасничал, а порой даже голос подавал.

Без стука вошел этот человек.

Тоже будто демон.

Вошел и сказал:

— Привет вам! — Так здоровался обычно Бээн, однако это был не Бээн, и Гей замер.

Он бы и в любом случае замер, если бы в номер к нему вошел совсем другой человек, например горничная, но тут он замер совсем по-другому, он замер, мгновенно узнав этого человека, который вошел к нему тоже будто демон.

Перед Геем стоял здоровенный мужик — как говорят, верзила, амбал, бугай, ну и так далее, — в серой велюровой шляпе и черном габардиновом плаще, застегнутом на все пуговицы. И мужик этот смотрел на Гея с выражением как бы веселого ужаса, с каким смотрит на свою жертву во время игры в прятки тот игрок, которому выпало кого-то разыскивать.

И вместо того чтобы сломя голову броситься от Гея к некоему условному месту, где по правилам игры нужно застукать, то есть обозначить, засвидетельствовать, что этот незадачливый игрок обнаружен, мужик в шляпе просветленно улыбнулся, словно был свой в чужом стане, и раскинул руки в стороны — не то для объятия, не то чтобы дорогу преградить Гею к тому дьявольскому месту, где и сам Гей, будь он проворнее, шустрее, ловчее, ну и так далее, мог застукать этого мужика в шляпе, который бы оказался тогда в проигрыше.

Но у Гея и теперь не изменилось выражение на лице, означавшее нечто среднее между крайней степенью изумления и страхом. И тогда человек в шляпе, не опуская своих распростертых рук, насмешливо сказал Гею:

— Не узнаешь Мээна, что ли?

— Здрасьте… Матвей Николаевич… — по частям пролепетал Гей, наконец опомнившись, и даже с ответной улыбкой справился.

И кинулся к телефону!

— Мне позвонить надо…

— Уж не Георгию ли? — засмеялся Мээн. — Я буду вместо него! — И положил свою лапищу на телефон. — Да ты, я вижу, не рад земляку?

— Почему это не рад… Просто не ожидал.

— А я, думаешь, ожидал? Как всегда, подхожу к портье и спрашиваю: «Эт уич хоутэл а дэ гэстс фром дэ соувьет юньен стэйинг?»

Мээн произнес эту английскую фразу так, словно был уроженцем аристократического района Лондона. Тем более что под шляпой, которую он положил на письменный стол, накрыв ею бумаги Гея, обнаружился великолепный боковой пробор на гладко прилизанной голове, остриженной на затылке короче и ровнее, чем у самого родовитого лорда, то есть под «нулевку», машинкой, работа люкс районного парикмахера, прическа «полубокс», нашлепка на макушке с чубчиком, предмет восхищения Гея, универсальная прическа, позволявшая всюду быть своим человеком, в Лунинске-чубчик, в загранпоездке — боковой зачес, набриолиненный, с пробором.

— Перевести на наш родимый, что ли? — засмеялся Мээн, довольный тем, что произвел должный эффект: Гей стоял, не моргая, с полуоткрытым ртом. — Я спрашиваю у портье: «Где тут у вас остановились гости из Советского Союза?»

— Без «тут»… По-русски вы, конечно, изъясняетесь не столь изящно.

В другом случае Гей спросил бы прежде всего: «Какими судьбами?» В самом деле, вдруг встретить своего земляка за тысячи километров от родины, да не где-нибудь, а за границей, — и чтобы не удивиться?! Но Гей уже привык к тому, что Мээн появлялся в его московской квартире всегда внезапно. Никаких телеграмм, никаких телефонных звонков. Более того, Мээн являлся именно в тот момент, когда самого хозяина не было дома. Слава богу, Мээн предпочитал не ночное, допетушиное время, а раннее утро, когда, по его представлениям, Гей уже проснулся, но еще не успел убежать по своим делам. В худшем случае Гей совершал, как он оправдывался потом перед Мээном, утренний моцион — к газетному киоску на проспекте Мира и обратно. Или за хлебом, за молоком посылала его жена. А в минувшем учебном, как говорят и пишут, году Гей возил Юрика в школу.

Словом, всегда повторялось одно и то же!

Своим ключом Гей открывал дверь и замирал на пороге: свет горит в прихожей, серая шляпа лежит на комодике, габардиновый черный плащ висит на крючке…

Хоть зима, хоть лето — Мээн являлся всегда в одном и том же. Там, в Сибири, он переодевался в аэропорту — вместо дубленки и ондатровой шапки надевал плащ и шляпу, на случай московской капризной погоды.

Полдня вылетало у Гей в трубу!

Правда, зато Гей узнавал самые свежие новости с родины — что и как там, в Сибири, какие успехи на Комбинате, как поживает общий друг московских артистов, поэтов и социологов — шеф Комбината, гостеприимный, как меценат, Бээн…

— Кстати, насчет Бээна, — сказал тут Мээн без всякого перехода, едва лишь Гей закончил свою фразу, напомню; какую: «По-русски, вы, конечно, изъясняетесь не столь изящно».

— Что насчет Бээна… — повторил Гей, будто под гипнозом. И вдруг быстро спросил: — Почему это — кстати?

Мээн усмехнулся и аккуратно повесил плащ на гвоздь, на котором, как теперь казалось Гею, до прихода Мээна висел эстамп с видом на Австрию вроде, а может, и на ФРГ.

— Да я по тебе вижу! Как открыл дверь — так сразу все и увидел. Торчишь в номере, бабы нет, один, бумаги на столе… Творишь! И физиономия поэтому опрокинутая. Не раз про Бээна вспомнил небось… Иначе бы зачем тебе Георгий?

— Да, — сказал Гей виновато.

— Хочешь писать о Бээне?

— Да…

Мээн достал из кармана очки, надел их и посмотрел на Гея поверх стекол.

Так делал обычно Бээн…

— Писать про Бориса Николаевича, конечно, можно, — сказал Мээн, — правда, смотря что…

— В прошлый раз я ездил к нему, чтобы узнать, какого он мнения о новом ядерно-лазерном оружии Эдварда Теллера.

— Такого оружия еще нет, — сказал Мээн. — Это фантастика!

— Увы, Матвей Николаевич, такое оружие разрабатывают Ливерморские лаборатории в Калифорнии. Теллер запросил на эти исследования двести миллионов долларов.

— Откуда тебе известно?

— Из газет.

— Из наших?

— Да. Смотри, например, «Литературную газету» от четвертого мая тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

— Странно, что я пропустил… — Мээн быстро сменил тему. — Но я тебя спрашиваю о Борисе Николаевиче!

— Я же говорю, что ездил к нему в Лунинск, чтобы, во-первых, узнать его мнение об этом…

— А во-вторых? — перебил Мээн.

— А во-вторых, я хотел спросить его о том, с чего же все началось и чем все закончится.

— Ну, ты даешь! — Мээн снисходительно хмыкнул. — Опять женский вопрос? Я понимаю, ты социолог, но…

— Да как вам сказать… Меня интересует соотношение духовного и бездуховного в человеке.

— Идентичность личности? — Мээн любил при случае щегольнуть своей начитанностью.

— Пожалуй. Но мне хотелось бы понять, как бездуховность сказывается на внутривидовой борьбе…

— Такого явления нет и быть не может в нашей действительности! — перебил Мээн.

— …а также понять, в какой степени бездуховность как состояние человека зависит от социальных причин…

— Социальных причин для бездуховности у нас нет и быть не может!

— …и наконец, как все это взаимосвязано с политикой, с проблемой войны и мира.

Мээн помолчал, все так же глядя на Гея поверх очков.

— Эк тебя занесло… — произнес он с печальным сочувствием. — Кстати, там, внизу, в вестибюле отеля, маскарад какой-то я видел. Это уж не твоих ли рук дело?

— Какой маскарад?

— Бабы и мужики похожи друг на друга. Прямо как маски! — Мээн ударение сделал. — Фантомы!..

— Современный стереотип… — Гей смутился.

— Я так и знал! — Мээн был горд тем, что он такой догадливый. — Не удивлюсь теперь, если ты скажешь, что и зовут их всех одинаково…

Гей смутился еще больше.

— Но если бы даже и так, — вроде как стал он оправдываться, — то это лишь сильнее бы обозначило бездуховность многих и многих людей! Как напишут потом рецензенты: «Ужас ядерной катастрофы подчеркивается хаосом самого приема…», «Автор делает героев похожими внешне и даже называет их одними именами…»

— Диана? — многозначительно спросил Мээн, в глубине души мечтавший, как видно, тоже быть меценатом, пусть и рангом пониже Бээна, само собой разумеется. — И, конечно, Ольга?

Гей промолчал, умея хранить редакционную тайну, которая, как правило, известна бывает всем клеркам издательства еще до того, как тайной станет.

— Признаться, — пробормотал Мээн, — я не думал, что на сей раз мне придется быть твоим духовником… Там, в Лунинске, я сам, бывало, тебе исповедовался… даже Бээна критиковал! — он как бы восхитился своей смелостью.

— Заглазно.

— В то время — да!

— А теперь?

— О, теперь!..

— Что же случилось с Бээном теперь?

Мээн, однако, не ответил, а только опять посмотрел на Гея поверх очков.

— Значит, маек и… — вдруг сказал он. — И что же потом будет?

— Не опережайте события… — уклончиво ответил Гей.

— Ты прав! Тем более что нынче события идут густо, одно за другим.

— Но в отличие от прошлого теперь можно предугадать, каким будет очередное событие.

— Ты так думаешь? — усомнился Мээн. Он был битый волк, осторожный.

Однако их разговор затягивался, и мне было понятно беспокойство Гея: происходил сбой романного действия.

— Мне вниз пора, — сказал Гей, не боясь показаться неучтивым.

— Уж не на свидание ли? — Мээн расплылся в улыбке, которая выдавала человека, способного понять чью-то слабость.

— Да, — твердо сказал Гей.

— Ну, ты даешь!

Мээн снял очки, прошелся по номеру, заглянул в холодильник.

— Доставать можно только фанту и кефир! — предупредил Гей.

— Но здесь имеется не только фанта и кефир… — озадаченно пробормотал Мээн.

— Это дело администрации отеля, — сухо ответил Гей. — А мы должны соответствовать.

— А! Понимаю… Исключается даже упоминание… — Мээн стал тоже серьезен. И тут же изобразил недоумение на своем сытом, гладком, хорошо выбритом лице. — Но я же человек непьющий, ты ведь знаешь! Сухое вино по случаю, в кои веки…

Гей молчал.

Мээн захлопнул дверцу холодильника.

— Перегибают, — сказал он мрачно, — как и всегда, самые низшие эшелоны. А потому извращают и дискредитируют!

— Мне пора! — сказал Гей.

Мээн взял плащ и шляпу. И уже от двери посмотрел на Гея исподлобья — так, как если бы на носу были очки.

— А если кто-то из этих масок, — спросил он с иронией, — окажется Геем и Алиной, что тогда?

— Тем интереснее.

— Тем запутаннее!

— Как напишет потом рецензент: «Семьи зеркальны, имена и судьбы тоже, и из этой мозаики складывается атмосфера неуверенности в завтрашнем, неустроенности, страха, бездуховности, то есть плодов ожидаемой ядерной катастрофы…»

— Чингиз?

Гей промолчал.

— Признаться, — пробормотал Мээн, — я не думал, что мне придется тут быть твоим духовником… Приехал, можно сказать, отвлечься, отдохнуть, санаторий тут неплохой — и вдруг на тебе!

— Да вы не огорчайтесь, — смутился Гей, — я уж как-нибудь сам.

— Ну да! Бээн… маски… и чтобы все это пустить на самотек?!

— Нет, — сказал Гей твердо, я так не думал. Я приехал сюда работать над очерком о Ленине. Так что все под этим углом зрения.

Мээн перестал смотреть на Гея исподлобья.

— То-то, — сказал он, как бы осененный догадкой, — когда ты приехал к нам в Лунинск, ты все в музей ходил, в наш, краеведческий, где большой раздел посвящен Ленину…

— Да, мне хотелось понять все то, что происходит в Лунинске, на Комбинате, и вообще.

— И ты понял?

— Да!

Мээн поспешно отвел взгляд.

И лишь теперь он обратил внимание на экран телевизора, где все это время шла немая, даже без музыки, сцена. Ну да вы знаете какая. Создатели фильма то ли чувство меры утратили, то ли, напротив, хотели подчеркнуть, что животное начало в иных семьях задавило начало духовное.

И Мээн остолбенел, уставившись на экран.

— Вот это да!.. — вздохнул он в конце этой сцены не то осуждающе, не то с завистью. — А ведь они, эти Адам и Ева, он кивнул на экран, — тоже похожи на тех фантомов, которых я внизу увидел! Кстати… он перевел взгляд несколько раз с Гея на экран, где было в это время изображение Адама крупным планом, — он же вылитый ты…

— А может, я вылитый он? — усмехнулся Гей.

«Сказать Мээну или не говорить о самосожжении Гея? — подумал он. — Я бы мог и пленку прокрутить…»

Но Мээн уже спасовал.

— Сам разбирайся! — Он махнул рукой. — У меня и своих забот полно. Я ведь уже сказал тебе, что приехал отвлечься, отдохнуть, санаторий тут неплохой. И вообще. — Мээн вздохнул. — Я ведь всего лишь маленький начальник. Одно слово — Мээн…

Они условились созвониться.

Внизу, в ресторане, музыка становилась все жарче.

Интересно, а танцует ли шатенка в розовом и с кем именно?

Неужели с тем усатым?

Или он по-прежнему в роли тайного телохранителя?

Как ни странно, ресторан, который находится в цоколе, может уцелеть после взрыва ядерной бомбы.

Конечно, если «Гранд-отель» не окажется в эпицентре взрыва.

Но если бомба взорвется, например, над вершиной Рысы, то ресторан уцелеет наверняка.

Верхнюю часть отеля сметет взрывной волной.

Там, внизу, может быть, сразу и не поймут, что же произошло.

Какое-то время, скажем несколько секунд, оркестр будет играть, но уже не ту мелодию, а танцевальные пары в момент грохота прижмутся друг к другу еще теснее.

Потом поднимется паника.

Дамы бросят своих кавалеров, а кавалеры бросят своих дам, хотя они были в розовых платьях.

И все устремятся наверх.

Давя друг друга.

Хотя наверх-то как раз подниматься не следует…

Правду о лучевой болезни, порожденной атомным взрывом, впервые раскрыла своим соотечественникам одна из красивейших женщин Японии — актриса Мидори Нака. Прославленная исполнительница главной роли в «Даме с камелиями» гастролировала в Хиросиме с театром «Цветущая сакура». Актеры жили в гостинице, находившейся всего в 700 метрах от эпицентра взрыва.

Из семнадцати членов труппы тринадцать были убиты на месте. Мидори Нака чудом осталась цела. Выбравшись из развалин, она доползла до реки, бросилась в воду. Течение отнесло ее на несколько сот метров от пылающего города. Люди, которые вытащили женщину из воды, порадовались за нее: ни единого ранения, даже царапины!

Актрису узнали. Благодаря содействию ее почитателей она была первым же военным эшелоном отправлена в Токио. 16 августа Мидори Нака была доставлена в клинику Токийского университета. Ее взялся лечить профессор Масао Цудзуки, крупнейший в Японии специалист в области радиологии.

У больной стали выпадать волосы, резко снизилось число белых кровяных шариков, тело покрылось темными пятнами. Ей многократно делали переливание крови. Но 24 августа Мидори Нака скончалась.

Копирайт В. Овчинников. Горячий пепел

А может, усатый догадается увести шатенку в розовом куда-нибудь в глубину кухни, в бетонные глухие каморки, где хранятся продукты.

Впрочем, и там им не уцелеть.

Радиация найдет их везде.

Гею стало жаль шатенку в розовом, словно это была Алина.

На столе в номере Гея среди материалов к очерку о Ленине лежал глянцево-роскошный журнал, на обложке которого было изображение Президента.

Гей вспомнил слова одного из президентов, сказанные им во время паблисити:

«Неужели мы и в самом деле уверены, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу можно только с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?»

Не сказал — спросил.

Но другой президент, судя по всему, в этом был уверен.

Гей открыл журнал как раз на той странице, где рассказывалось, как президент этой страны проводит свой рабочий день. От подъема до отбоя.

Ну конечно же обывателю интересно узнать, что во время завтрака президент съел пончик с черничным вареньем и выпил кофе без кофеина. Светская хроника? Тут же как бы между прочим сообщалось, что президент попросил конгрессменов, присутствующих на завтраке, поддержать его экономическую программу, которая, как известно, строилась в расчете на новые виды оружия массового уничтожения людей…

Пончики в виде бомб…

Интересно, подумал Гей, а где президент станет брать чернику, если начнется ядерная война?

Впрочем, такая война будет скоротечной.

Ракеты достигают любой точки на другом континенте за считанные минуты.

Космические спутники противной стороны дадут сигнал об их старте почти мгновенно.

И тут же поднимется в воздух встречная стая.

И две стальные жуткие стаи пересекут океан почти одновременно.

И за каких-то полчаса от начала безумия, когда человеком — не богом и не дьяволом! — будет нажата первая кнопка, наступит конец света.

Увы, почти в полном соответствии с библейским предсказанием, над которым Гей как коммунист потешался в свое время не раз и не два.

Ах, господин президент! В бункере вам станет не до черничного варенья. Не забудьте запастись банальным цианистым калием.

Может быть, спросил себя Гей, этот журнал тоже следует поместить в Красную Папку?

Очевидцы, к сожалению, не указывают в своих воспоминаниях о том, что ел и пил Владимир Ильич в тот или иной момент своей жизни.

Президент предпочитает кофе без кофеина, а пил ли кофе Ленин и какой именно? Этого Гей не знал.

Зато он вычитал, что Ильич никогда не курил.

Не употреблял спиртного.

И не позволял себе никаких излишеств.

А черничное, именно черничное варенье — к этому президентскому лакомству как относился?

И вообще у него не было ранчо, как у президента, и многого другого, что есть у президента, в частности выездных лошадей, собак, джинсов, ковбойских сапог и персонального бомбоубежища.

Ленин и в Горках-то, в этом барском особняке, поселился уже смертельно больным, после покушения на него. Хотя и там он продолжал работать, много думал и говорил о мире.

Он всегда думал о мире…

«Мир — главное», — писал Владимир Ильич 22 февраля 1918 года.

Декрет о мире был первым декретом Страны Советов.

В 1922 году, в Генуе, советская делегация внесла детально разработанное предложение о всеобщем и полном разоружении, выступила с призывом осудить войну как средство решения международных проблем.

Шестьдесят лет назад.

Рональд Рейган заглянул в будущее ядерного оружия и увидел там «войну звезд». По его словам, американская технология способна создать систему космического «оборони тельного оружия». «Мы приложим усилия, цель которых — изменить ход истории», — заявил президент США.

Слабым местом диссертации Адама, как сказали бы некоторые оппоненты, местом, пожалуй, самым слабым, предопределившим явную и полную неудачу этого во многом интересного научного труда, ахиллесовой пятой этой обширной монографии господина Адама является ее методологическая ущербность, которая, во-первых, проявилась в гипертрофированном внимании автора к теме второстепенной, а может, и надуманной, заданной, а именно к теме внутривидовой борьбы, а во-вторых, сказалась в игнорировании автором темы первостепенной, актуальной, злободневной, а именно темы ядерной войны.

Впрочем, сказали бы эти оппоненты, тема ядерной войны, увы, не может являться предметом глубоко научных и глубоко содержательных изысканий социологии, ибо это прерогатива политиков и, в крайнем случае, историков.

Социолог не может в этой теме не проявить своего безусловного дилетантства.

Что само по себе говорит в пользу изначального вывода о методологической ошибке диссертанта.

Этой ошибки хотел избежать Гей.

Иногда он помещал в Красную Папку ту или иную газетную заметку целиком.

«Ожидает ли Рейган ядерный армагеддон?» Под таким заголовком газета «Вашингтон пост» опубликовала статью Ронни Даггера (автора книги «О Рейгане — человеке и президенте»). В статье, в частности, говорится:

По меньшей мере, пять раз за последние четыре года Рональд Рейган упоминал о своей вере в то, что армагеддон вполне может наступить уже при жизни нашего поколения, очевидно, на Ближнем Востоке. Он связывает армагеддон с «концом света». Свое предчувствие он подкрепляет ссылкой на библейские пророчества, рассуждения теологов.

Если он действительно считает это возможным и вероятным, то что означает это в реальном мире? Если на Ближнем Востоке возникнет кризис, угрожающий перерасти в ядерную конфронтацию, не может ли президент Рейган оказаться предрасположенным к вере в то, что на его глазах происходит армагеддон и что он совершается по воле божьей? Не могут ли его религиозные верования сказаться на его готовности к применению ядерного оружия?

Рейган не дает собственного определения термина «армагеддон». Обычно (скажем, в учебном словаре издательства «Рэндом хауз») его определяют как «место, где будет происходить последняя битва между силами добра и зла».

В ходе своей кампании за выдвижение кандидатом на президентских выборах 1980 года, давая интервью Джиму Бэккеру, проповеднику из телекомпании «РТЛ телевижн нетуорк», Рейган говорил о необходимости «духовного возрождения», а затем внезапно сказал: «Может быть, именно наше поколение узрит армагеддон».

Через полтора месяца после вступления Рейгана в должность проповедник Джерри Фолуэлл, главный его сторонник среди проповедников-евангелистов, лидер организации «Моральное большинство», заявил журналисту Роберту Шееру в интервью, записанном на пленку, что Рейган сходится с ним во взглядах на библейские пророчества и что президенту иногда кажется, что армагеддон приближается «очень быстро».

Рейган часто выражает религиозный детерминизм, продолжает автор статьи. Президент верит в то, что его жизнь и жизнь других людей направляется неким божественным планом. Ему случалось прямо или косвенно утверждать, что, по его мнению, его карьеру направляет рука бога.

Подобные личные высказывания Рейгана, говорится далее в статье, придают особую остроту вопросу о том, что может Рейган иметь в виду, употребляя термин «армагеддон». Действительно ли он ожидает наступления последней битвы между добром и злом в ходе ядерной катастрофы? Действительно ли армагеддон связан в его уме с выраженным им в свое время мнением, что ограниченный ядерный конфликт не обязательно должен привести к всемирной ядерной катастрофе?

В этом свете, пишет в заключение Р. Даггер, тот факт, что президент Рейган верит, что армагеддон может наступить на Ближнем Востоке при жизни нашего поколения, а значит, и светопреставление, — весть серьезная. Разумеется, невозможно доказать наличие связи между ясно высказанной верой в это и возможными действиями президента на посту главнокомандующего… Но это, несомненно, проблема, достойная более глубокого изучения.

Копирайт Газета «Известия». СССР

Шатенке в розовом было столько же лот, наверно, сколько и Алине.

Немного больше семнадцати, как шутила Алина.

Ну уж сам Гей знал, сколько лет было его жене!

Прекрасный возраст для женщины, как считал социолог Адам.

Но бедолага Адам, обжегшись на молоке, дул теперь на воду. Он думал еще и о том, что этот прекрасный возраст был и сложным по-своему.

Одна из глав его диссертации называлась так:

СОРОК ПЯТЬ — БАБА ЯГОДКА ОПЯТЬ!

Кстати, это сказал Эндэа.

Незаменимого, лучшего своего друга цитировал теперь Адам.

Алина вышла из ванной причесанная и умытая.

Теперь казалось, что после стресса, какой Алина испытала во время самосожжения Гея, она изменилась даже к лучшему.

Ее лицо стало строже, хотя и не утратило напряженного выражения.

— Впрочем, это было совсем другое напряжение, связанное с недавним переживанием, а не такое, какое бывает иной раз у хорошеньких зрелых женщин, чаще всего уже слегка поблекших, которым кажется, что каждый встречный-поперечный заглядывается на нее, а стало быть, еще ничего не потеряно, более того, при случае можно начать все сначала, хотя при этом и не всегда понятно, что именно потеряно и что же начать сначала.

Изменилась и прическа Алины. Волосы гладко назад зачесаны, маленький узел схвачен приколкой. Белой. Гей всегда говорил, что Алине идет именно такая бесхитростная укладка. Хотя она, как и подобает женщине, порой была иного мнения.

И косметику не нанесла, что уж и вовсе казалось редкостью.

Словом, это была как бы совсем другая Алина.

Неужели для того, чтобы жена стала снова такой, какой она была много лет назад, возможно в пору медового месяца, мужу требуется как минимум сжечь себя на костре?

Но это уже была научная проблема социолога Адама.

Между тем Алина вошла в комнату и остановилась.

Похоже, она не знала, что ей теперь делать.

На телевизор она не обращала как будто ни малейшего внимания.

Гей взял в руки журнал.

Итак, спросил он президента, неужели умный нормальный человек может считать, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу удастся лишь с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?

Это абсурд, господин президент!

Провокация ядерной войны.

CASUS BELLI.

Раздался звон церковного колокола.

Гей всегда отмечал этот звон и любил его.

Уезжая куда-то, он думал о том, что снова услышит звон колокола.

Но теперь этот звон показался ему как бы печальным…

А между тем на экране телевизора было перемирие Адама и Евы.

Точнее, передышка между их баталиями.

Которую бедный Адам принимал за долгожданный мир.

И когда Адаму стало казаться, что это не просто долгожданный мир, а мир вечный, прочный, жена поцеловала его в щеку и сварила ему геркулесовую кашу.

С пенкой.

Чтобы не болел желудок, забарахливший от окопной жизни.

И когда Адаму стало казаться, что он уже не в госпитале, где залечивал военные раны, а в санатории на юге, нет, просто в роскошном отеле «Хилтон» с видом на море, где ему удалось побывать вместе с Евой во время свадебного путешествия, — словом, когда Адам расслабился до того, что попросил Еву надеть его любимый пеньюар и потанцевать с ним любимое танго их молодости. Ева тут возьми и скажи как бы с облегченным, точнее, освобождающим душу вздохом:

— Надо просто жить…

Адам не понял.

И тогда она в доступной, но все же как бы философской форме объяснила ему свой неожиданный постулат.

И Адам, как ни силился, сумел схватить во всем этом стройном новом учении Евы только три слова:

НАДО

ПРОСТО

ЖИТЬ

Видимо, сказалась контузия Адама во время баталий, которые, напротив, способствовали кристаллизации мысли Евы.

Позднее Адам в своей диссертации пытался установить взаимосвязь этой бесподобной формулы жены с глобальными, как он считал, вопросами эволюции homo sapiens.

Ему казалось, что такая связь прослеживается даже при неглубоком анализе, без использования алгоритма АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ, ставшего, как он полагал, ключом к пониманию некоторых особенностей современности, но при этом смущало то, что сама Ева, как он знал достоверно, то есть по совместному с нею опыту жизни, не то чтобы не имела о глобальных вопросах эволюции ни малейшего понятия, но принципиально не задумывалась над ними, хотя была далеко не дура, что и позволило ей вывести столь изящное в своей краткости учение, ставшее как бы ее вероисповеданием.

НАДО ПРОСТО ЖИТЬ? — вслух повторил Гей.

Его глаза, обращенные к экрану, будто остекленели.

НАДОПРОСТОЖИТЬ

Неологизм новейшего времени?

Ага! Вот и текст диссертации Адама, как наглядное пособие, возник на экране. Авторы фильма дали столбиком формулу Евы — как бы для глухонемых.

НАДО ПРОСТО ЖИТЬ

ЖИТЬ НАДО ПРОСТО

ПРОСТО ЖИТЬ НАДО

Ну и так далее.

Прием был заимствованный. A la Julian Semenov. Информация для размышления.

Гей сунул Красную Папку под мышку и вышел из номера.

Ему нужно было зайти к переводчице, чтобы уточнить программу на завтра.

Предстоял подъем на вершину Рысы.

Он остановился возле ее двери. Мымра! Из-за нее Алина осталась в Братиславе. И теперь, хочешь не хочешь, надо идти в ресторан. Чтобы увидеть шатенку в розовом.

Гей постучал в дверь, но тут же шмыгнул на лестничную площадку и, как мальчишка, сбежал вниз, в холл, что было несолидно для претенциозного «Гранд-отеля».

Телевизор, оказывается, стоял в холле отеля.

Портье и швейцар как бы вполглаза смотрели на экран.

В поздний час внизу почти никого не было, и служащие отеля позволили себе это субботнее удовольствие — ночной фильм западной телестанции.

История Евы и Адама волновала, похоже, и портье и швейцара.

Второй раз в течение вечера он спускается в ресторан, куда обычно, бывая за границей в братских странах, наведывается лишь по утрам, чтобы взять на талоны отеля, которые входят в стоимость номера, чаще всего одну и ту же еду, ставшую как бы интернациональной: хэм энд эгс, масло, джем, рогалик и чай.

Все дело в том, что завтракал Гей, не дожидаясь переводчицы. И на первых порах его вполне устраивала яичница с ветчиной.

Хэм энд эгс. Произносится слитно, как одно слово.

И одного этого слова было достаточно, чтобы пообщаться с официантом. Рогалики, масло и джем лежат по утрам на столе, кофе Гей почти не пил, а как называется чай по-английски, он знал, разумеется.

Тии.

В конце долгий звук «и».

Уж это слово официанты понимали. Хотя чаще всего — если иметь в виду братские страны Западной Европы — они хорошо владели немецким языком. Близость Австрии, ФРГ…

И, едва лишь открыв дверь в зал, Гей увидел, что свадебная компания сидела в нише, как он и предполагал.

Точнее сказать, Гей сначала увидел шатенку в розовом, которая сидела в нише как бы совсем одна, и только уже потом, когда он примостился напротив, неподалеку, все так же держа Красную Папку под мышкой, Гей осознал, что шатенка в розовом была частью компании.

Они сидели там при свечах.

Кстати, усатый тип сидел рядом с шатенкой в розовом.

Но все эти подробности явились к Гею уже после того, как он увидел, что шатенка в розовом тотчас заметила его, едва лишь он вошел в ресторан.

И теперь она не спускала с него взгляда!

Как же она была похожа на Алину…

Гей в смятении отвернулся.

И получилось так, что он посмотрел на экран телевизора.

Как это Гей не заметил его в первый раз?

Кстати, из ниши экран было тоже видно.

И шатенка в розовом, наблюдая за Геем, на минуту задержала свой взгляд на экране.

Адам и Ева только что закончили очередной раунд переговоров, своей бесплодностью напоминающих разные дебаты европейских политиков о мирном сосуществовании.

И на экране возникли кадры того будущего из прошлого, которое воссоздавал Адам с помощью атомов и молекул.

Преимущественно розового цвета.

Но тогда, более двадцати лет назад, Алина смотрела не на него.

Она смотрела с балкона вниз, на танцующих, смотрела вроде без любопытства, как бы даже снисходительно.

Однако, если припомнить хорошенько, смотрела и не без ожидания.

Разумеется, в тот момент Гей не знал, как зовут это небесное создание.

Фею в розовом платье.

Она тоже была шатенкой.

Гей глядел на балкон как на седьмое небо.

Шатенка в розовом платье парила в раю, а внизу, где стоял Гей, был сущий ад.

В городе, куда Гея отправили по распределению после университета, этот самый дэка, то есть Дом культуры, был единственным местом, если не считать маленького читального зала в бывшем купеческом особняке, куда можно было пойти вечером.

Можно-то можно, да нельзя.

Молодые специалисты, как Гей, в лучшем случае попадали в дэка с боем. Никаких молодежных клубов, кафе не было и в помине. Впрочем, только два раза в неделю молодежь валом валила в дэка — в субботу и воскресенье.

Когда были танцы.

Администратор дэка сказал однажды, что вообще бы не следовало устраивать никаких танцев, заменив их целенаправленными мероприятиями — именно так это называется, но горел финансовый план дэка, а танцы давали большой сбор.

Кстати заметить, сказал себе Гей, на воссоздание в будущем даже такого нецеленаправленного мероприятия, как танцы в дэка, придется затратить немало атомов и молекул самого; разного цвета.

Про эти танцы ни словом сказать, ни пером описать невозможно.

И Гей не собирался этого делать.

То есть сами танцы не столь уж замысловаты были. В моду входили твист и шейк. Точнее, в Лунинск доходили отголоски этой моды. Но моду эту встречали в штыки. И вот время от времени, как бы украдкой, кто-нибудь из молодых спецов, по студенческой памяти, начинал эти крамольные танцы, и музыканты из местного училища охотно меняли ритм, и городская шпана, уже не травившая приезжих стиляг, но еще не захватившая дэка, поначалу готова была даже опекать ученых смельчаков любопытства ради, пока не появлялся в сопровождении дружинников, естественно, властный администратор, называвшийся культработником, точнее, культурником, еще точнее, своеобразным вышибалой дэка, после чего танец возвращался в лоно утвержденной нравственности, а злостный нарушитель, если он был схвачен прямо на месте преступления, торжественно выдворялся из Дома культуры.

Так вот с балкона дэка удобнее всего, то есть безопаснее, было наблюдать за этим действом.

За танцами.

Так позднее сказала Алина, которая на эти танцы попадала как бы случайно — после репетиции в народном, то есть самодеятельном, ансамбле «Сибирские зори», где Алина была одной из ведущих танцовщиц.

Впрочем, на этом самом балконе дэка обычно стояли те, кто выбирал партнершу, или те, кто ждал приглашения.

Но об этом Алина могла и не знать, вернее, не думать.

Итак, более двадцати лет назад шатенка в розовом смотрела вниз, но отнюдь не на Гея.

И не знала о том, что Гей, кого она, может, вообще не видела еще ни разу, не имея о нем никакого понятия, не сводил с нее взгляда.

Она не знала и знать еще не могла, что понравилась ему.

Пожалуй, даже больше чем понравилась.

Гей испытывал новое для себя состояние.

Он теперь не видел никого, кроме этой шатенки в розовом.

Никто другой в этом дэка, во всем Лунинске, в целом свете, никто, кроме нее, как думал он тогда, ему был не нужен.

Такие дела.

Но куда она девалась уже в следующее мгновение, пока он поднимался на балкон по лестнице, еще не зная, что предпримет и хватит ли у него духа что-нибудь предпринять?

Она будто испарилась.

Превратилась в атомы и молекулы?

Если бы Гей не встретил ее там же, в дэка, через несколько дней и не встретил бы вообще, он бы и теперь, возможно, временами думал о ней, что это было привидение.

Образ мечты, сам по себе достаточно неопределенный.

Конечно, он бы ругал себя, что не успел подойти к этому привидению, чтобы заговорить, познакомиться, хотя никогда не умел этого делать.

Гей ругал бы себя долго, может, и до сих пор и всю жизнь.

Даже если бы его судьба сложилась удачно — в том смысле, в каком это бывает, когда женятся по любви и думают, что это была та самая единственная любовь, которая как бы на роду написана, а стало быть, жалеть вообще не о чем. И он бы не жалел. Первое время. До первой серьезной размолвки. А потом вдруг вспомнил бы незнакомку в розовом платье, привидение, образ неясной мечты, и стал бы вспоминать ее затем все чаще, и ругал бы себя за нерешительность, потому что, как знать, это и была та самая единственная… ну и так далее и тому подобное.

Увы, разве мы не сохраняем в памяти на всю жизнь какие-то мимолетные случайные встречи, хотя не слышали даже голоса, а может, и встречного взгляда не видели?

Более того, мнится порой, что именно тот человек, с которым лицом к лицу ты ехал в метро три остановки бог знает сколько лет назад, и был твоей судьбой, и тебе следовало, бросив все, идти за этим человеком куда бы то ни было, даже если пришлось бы воевать из-за него с кем угодно.

К 1962 году, когда Гей только-только познакомился с Алиной, водородная бомба, как известно, была уже изобретена и хорошенько опробована.

Правда, пока еще не на людях.

Газеты всего мира писали, что это чудо науки превзошло все ожидания.

Водородная бомба оказалась во много раз мощнее бомбы атомной, что было наглядным свидетельством прогресса мировой науки.

Для сравнения американцы брали, естественно, американские же атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, что было само по себе противоестественно, хотя об этом никто вслух не говорил.

И ученые люди очень детально, живописно себе представляли, что же это такое, их новое чудо науки, ибо атомная бомба не так давно была хорошенько опробована в частности на людях.

Одним словом, к этому времени самых разных бомб, опробованных уже хорошенько и пока еще недостаточно хорошо, было накоплено в мире вполне достаточно, чтобы от мира ничего не осталось.

Значит, на воссоздание в будущем этого момента из прошлого потребуются атомы и молекулы отнюдь не розового цвета, а самого мрачного, жуткого.

Такие дела.

Но миру, казалось, всерьез ничто не угрожает.

Более того, примерно в это же время новоявленный лидер одной из стран заявил, что очень скоро часть человечества будет жить в невиданных социальных условиях — имелось в виду, конечно, положительных, потому что отрицательными уже никого нельзя было удивить.

Трудно сказать, что думала об этом та часть человечества, которую ожидала столь завидная доля, но что касается Гея, то в ту пору он думал только о том, что любит Алину, и пока еще не спрашивал себя, чем же все это кончится, как, впрочем, не задавал себе и другого вопроса — с чего же все началось.

То ли потому, что в это время почти никто не допускал и мысли о реальной возможности ядерной войны, то ли оттого, что заверения лидера сильно подействовали тогда на Гея, а может, просто-напросто потому, что он сразу же безоглядно поверил в Алину, ибо ему хотелось в кого-то верить, — воспоминание о той поре, как ни странно, возникало преимущественно в розовом цвете.

Точнее будто бы с розовой подсветкой.

Волнуясь, он машинально заказал той же официантке, что и в прошлый раз, два стакана кефира.

Сразу два!

Чтобы не мелочиться.

Гулять так гулять, посмеялся Гей над собой, не спуская с шатенки взгляда.

И вот прошло много лет.

Пророчество красноречивого лидера, как и следовало ожидать, не сбылось.

Мир капитализма, как говорят и пишут, наглядно проявил все свои язвы: кризис экономики стал глобальным, структурным; процесс инфляции стал необратимым; рост безработицы стал чудовищным; дороговизна жизни стала вопиющей…

Зато водородных бомб, которые стали скромно именовать ядерными устройствами, будто имелось в виду нечто для научных целей, накопилось в мире столько, что можно было запросто уничтожить дотла абсолютно все существующие в мире социальные системы — от самой высокоразвитой до первобытнообщинной, которую недавно обнаружили где-то в джунглях.

И чем же это кончится? — спрашивал себя Гей.

И однажды он все-таки задал этот вопрос Бээну.

Во время последней поездки в Лунинск…

Между тем в нише при свечах пили отнюдь не кефир. Наверно, квас «Коллекционный». Хотя и не орали при этом «горько». В моду входил новый свадебный обряд.

Шатенка в розовом неотрывно смотрела на него.

Бээн появился в Лунинске вскоре после второй мировой войны, которая разделила Европу на два лагеря.

Именно так это называется.

Всю войну Бээн провел в Сибири, он что-то строил там и стал как бы сибиряком. При случае он заявлял:

— Со мной связаны многие страницы Сибири.

Конечно, это было его неофициальное высказывание, для узкого круга.

Гей полагал, естественно, что правильнее было бы сказать: «С моим именем связаны…» — если уж нельзя умолчать об этом. И он каждый раз с трудом сдерживал себя, чтобы вроде как ненароком не отредактировать вслух это высказывание Бээна. Точнее, не сам себя сдерживал, а Георгий тотчас осаживал Гея — да так, чтобы этого не заметил Бээн, разумеется.

Не дай бог, втихомолку отчитывал Георгий, чтобы наш Борис Николаевич услышал твои слова! А то он скажет, не долго думая, что с твоим именем вообще ничего не связано, кроме жалких статей, которые, пожалуй, никто не читает, и никогда не будет связано, даже если ты проведешь в Сибири всю свою жизнь.

Гей помнил, как познакомился с Бээном — во время одного планового мероприятия, именно так это называется. Там, в Лунинске, разумеется, в цехах, точнее, в коллективах элкапэ, то есть Лунинского комбината полиметаллов, ЛКП, которым руководил Бээн. Какое-то всесоюзное совещание там происходило. Гей теперь уж и не помнил какое.

Но сблизился Гей с Бээном в краеведческом музее, точнее, в отделе, посвященном Ленину. Это Гей помнил. И возле музея на фоне горы с портретом Ленина, видимым издали, местный фотограф быткомхоза сфотографировал их — для современного отдела музея. Неожиданно для себя Гей как бы попал в историю.

И поскольку Гей родился в Лунинске, Бээн при случае, будто снисходя, называл его своим земляком, то есть великодушно причислял к замечательному обширному клану сибиряков, что всякий раз обновляло чувство Гея к этому клану.

Как вскоре выяснилось, негаданное землячество с Бээном придало некую официальность частным поездкам Гея в Лунинск, на родину, к истинным землякам, не говоря уже о родственниках.

Более того, поскольку Гей встречался в Лунинске не только с друзьями, но и с Бээном, хотя поначалу это были всего-навсего визиты вежливости, его поездки, как бы с легкой руки самого Бээна, стали называться творческими командировками.

Следовательно, это вынуждало Гея оформлять поездки в своей московской конторе соответствующим образом, что, с одной стороны, избавляло его от обычных трудностей частного путешествия, а с другой стороны — обязывало всякий раз испрашивать по телефону у самого Бээна своеобразное разрешение на поездку в Лунинск, вроде как визу получать, ибо ему, занятому большому начальнику, было сподручнее заранее планировать — именно так это называется — сроки встречи с залетным научным работником, которому, может, вообще больше делать нечего, кроме как разъезжать туда-сюда.

Далее выяснилось также, что, поскольку Гей приезжал в Лунинск не как частное лицо, а как вполне официальное, направленное в творческую командировку, причем лицо, непосредственно связанное с Бээном, коллеги Бээна, точнее, его подчиненные стали, естественно, ожидать от Гея соответствующей творческой отдачи — именно так это называется.

Отдачи в виде статьи хотя бы, если уж не серии статей.

О Бээне, разумеется.

Логично, черт побери!

Ведь если ты летаешь к нему на край земли в творческие командировки, значит, именно Бээн до зарезу нужен тебе для научного творчества.

Как герой статьи.

Герой безусловно положительный.

Потому что, во-первых, герой безусловно отрицательный был бы давно снят с такого большого поста — именно так это называется, а во-вторых, к отрицательному герою не стоит ехать в такую даль, их и в Москве пруд пруди.

Ну разве же не логично?

И тут же, как только стаканы с кефиром торжественно приплыли к нему на подносе, Гей увидел, что шатенка в розовом встала из-за свадебного стола в нише и прямиком пошла… пошла… уж не к нему ли она пошла?

Гей замер.

А потом, когда понял, что она идет и в самом деле к нему, оробел.

И поднялся навстречу.

В последний момент.

Держа Красную Папку под мышкой.

Он и сам себе не мог бы объяснить, как именно догадался, что она идет к нему, не к кому-то другому.

Правда, в той части зала, где находился его столик, не было ни души, и тем не менее…

— Добрый вечер, — сказала она по-русски.

Гей близко увидел ее глаза и голос услышал, грудной, мягкий, ласковый и такой знакомый, родной.

И он выдохнул еле слышно:

— Ты?!

— Наверное, вы путаете меня с кем-то, — сказала она, присаживаясь, хотя Гей не успел еще предложить ей присесть.

Он словно лишился дара речи.

Однако видел уже отчетливо, что это конечно же не Алина, хотя очень похожа на нее.

— Прошу вас, — произнесла она с улыбкой, — сядьте! И дайте мне, пожалуйста, если вам не жалко, стакан кефира. Это как раз то, чего мне хочется весь вечер.

Он опомнился, сел на стул будто подкошенный и торопливо придвинул ей стакан с кефиром, боясь, что она передумает пить, посмеется над ним и встанет, уйдет, оставив его в дурацком состоянии.

Она сделала глоток и вздохнула, как бы освобождаясь от чего-то.

— Ну вот, слава богу! — сказала она и откинулась на спинку стула, всем своим видом говоря, что отнюдь не собирается уходить. — Я вам не помешала?

— Что вы! Нет, конечно…

— Благодарю вас.

Это «благодарю вас» тотчас ему сказало, что она вовсе не соотечественница и уж точно не русская.

— Извините меня, пожалуйста, — проговорил он смущенно, — я и в самом деле принял вас… — он сбился, не зная, как сказать, — принял за жену.

— За чью жену?

— За мою.

Она вяло улыбнулась:

— А я думала, что это лишь у мужчин столько двойников.

— Не понимаю…

— Что же тут непонятного? Вы похожи на моего мужа.

— Вы шутите? — Гей почему-то испугался.

— Ничуть. Можете убедиться в этом сами.

— Он здесь?

— Да, конечно. Там. — Она кивнула, указывая в сторону ниши.

— Этот… — Гей смотрел на усатого, не сводившего, как оказалось, взгляда с них. — Который был рядом с вами и — в церкви, и когда вы подходили к отелю…

— Нет.

— А кто ж тогда?

— Жених.

— Жених?!

— Да. Это мой бывший муж, — сказала она как будто просто, без всякого усилия над собой.

Гей долго смотрел теперь на жениха, сидевшего к ним лицом.

Странно, думал Гей, как это раньше не бросилось в глаза, что жених и этот, усатый, все время будто охранявший шатенку в розовом, до того похожи друг на друга, что их можно было принять за близнецов.

Жених, между прочим, тоже был усатый.

Да, но и сам Гей, стало быть, похож на этих двоих. И не только усами, нынче мало ли кто носит усы. Похожесть была почти абсолютная, насколько он мог судить, отчего Гею стало не по себе.

Он долго молчал, переводя взгляд с одного усатого на другого.

Шатенка в розовом как ни в чем не бывало пила кефир.

— Да, сходство редкое, — наконец произнес Гей, пытаясь понять, что стояло за всем этим. — А второй… не жених который, — запутался в словах Гей, — он вам кто будет?

— Теперь никто. Он бывший муж невесты. И вообще… незаменимый друг Адама, — она кивнула, улыбаясь, на экран телевизора.

— Эндэа?

— Да.

— Звучит как эндемик. Редкое, реликтовое растение, присущее только данной местности.

— Подобные эндемики вообще-то встречаются в любой местности. И на Западе, и на Востоке. Где-то их меньше, а где-то больше. Это естественно. Суть проявления культуры.

— Культуры?

— Да, культуры чувств. Состояние человека и наследственное, и благоприобретенное. Вопрос уже социальный.

— Тут мы с вами поспорим, боюсь… — произнес Гей как бы помимо своей воли.

— Я понимаю. Вы, наверно, тоже не разделяете точку зрения западных ученых на вопросы социобиологии.

— Хотя Самюэль Батлер придумал весьма остроумный афоризм, — уклончиво ответил Гей. — Курица есть не что иное, как средство, с помощью которого одно яйцо производит другое…

Он засмеялся, но вышло весьма натянуто.

Она сделал вид, что не заметила его скованности.

— Что ни говорите, — весело пожала она плечами, — а в социобиологии, в этой науке о биологических основах любого социального поведения, есть много любопытного! Эдвард Осборн Вильсон из Гарвардского университета говорит, например, что ученые, которые отрицают роль генов в поведении людей, просто не желают считаться с огромным количеством фактов, доказывающих обратное.

Господи, одернул себя Гей, о чем это они говорят?

Но продолжил невольно мысль Алины:

— Этот самый Вильсон выдвигает далеко идущие теории относительно эволюции таких человеческих свойств, как альтруизм, агрессивность, злоба, ксенофобия, конформизм и, конечно, сексуальная озабоченность.

Кажется, она поняла, как ни странно, о чем он только что подумал.

— Можно бы еще порассуждать, — она усмехнулась, — о так называемом эгоистическом гене…

— То есть о таком генетическом материале, — понимающе усмехнулся и он, — который создает новые организмы, наилучшим образом закрепляющие наследственную передачу того же самого гена.

— Да, — кивнула она. — Только мы бы отвлеклись еще больше. Ведь мы говорили об игре природы. Посмотрите на невесту.

Он быстро глянул. И будто прикипел к невесте взглядом.

Это уже чересчур, сказал он себе.

Невеста была похожа на шатенку в розовом.

А значит, и на Алину?

— Простите, — сказал он, встрепенувшись, — а как вас зовут? Уж не Алиной ли?

Она улыбнулась так, будто сама и подстроила этот розыгрыш, который теперь подходил к концу.

— Да, меня зовут Алина. Более того, Алиной зовут и невесту. И я не вижу в этом ничего особенного. Не такой уж редкий случай сходства имен.

— Да, но еще и…

— Похожи друг на друга сами люди, — кивнув, согласилась она. — И в этом тоже нет ничего удивительного. Слава богу, что в этом зале всего лишь несколько стереотипов. Три мужских и два женских…

Гей вспомнил, что в Красной Папке лежала вырезка из книги доктора медицинских наук, профессора-иммунолога В. Н. Говалло «Почему мы не похожи друг на друга». Профессор был оптимист. Он считал, что «на примере анализа белков тканевой совместимости красноречиво показано: эволюция направленно моделирует разнообразие, непохожесть индивидов как необходимое условие развития вида homo sapiens».

Красноречиво показано!

Какая прелесть…

Жаль только, считал Гей, что профессор не показал столь же красноречиво, что «людская однородность — тупиковая ситуация». И что она «истребила бы творчество», кроме всего прочего, вовсе не по причине «генетического сходства», а из-за бездуховности так называемых генотипов, бездуховности общего свойства, возникающего ныне, увы, как бы независимо от «модуляции белков», независимо даже от психического склада, мышления, поведения и так далее и тому подобное.

— Да вы меня не слушаете! — воскликнула Алина. — Я третий раз уже спрашиваю: «А где ваша жена?»

— Жена?.. Простите, я отвлекся… Я думаю, что моя жена сейчас находится в Братиславе.

— Вы уверены, что именно там?

Гей озадачился.

— Мне хотелось бы думать, что она сейчас в отеле «Девин»… — произнес он без всякой уверенности. — Впрочем, кто знает… Мало ли что произошло за то время, пока мы в разлуке, — неожиданно для себя добавил Гей.

— А давно вы расстались?

— Нет, сегодня утром.

— О, это большой срок!

Она была серьезна, и Гея это озадачило еще больше.

— Да, но вы еще не знаете, что и мою жену зовут Алиной! — Гей бью, похоже, в отчаянии.

Она же только слегка удивилась, как бы ради приличия. Бывалая особа или, напротив, принимала мир таким, какой он есть?

Гей вдруг отметил, что его рука уже сама собой полезла в карман — за монетой.

— Если позвонить… — Он старался не встречаться взглядом с шатенкой. — Какую нужно монету?

— Крону.

Она, казалось, не удивилась тому, что он собирается улизнуть.

Большую пятикроновую монету Гей положил возле стакана с кефиром — плата официантке, а монету поменьше, с изображением девушки, сажающей дерево, подбросил на ладони.

— Автоматы, — она безмятежно кивнула, — там, в холле.

— Благодарю…

Монета была симпатичная.

Изображение женщины, которая сажает дерево.

Алина сажает дерево?..

Необычный для женщины символ. Прежде вполне хватало младенца, сосущего грудь, а позднее, по мере нравственного совершенствования человеческого общества, грудь прикрыли платьем, оставив лишь руки, голые не выше чем по локоть, и сверху для композиции присобачили голубя.

Он придвинул Алине второй стакан кефира, свой, нетронутый.

— Прошу вас, подождите меня, пожалуйста!

Она кивнула и взяла его стакан.

Гей глянул в сторону ниши.

Усатый следил за ними пристально.

— Я не уйду, — сказала она, — буду ждать сколько нужно.

Гей неожиданно ощутил потребность коснуться ладонью ее плеча.

В знак благодарности?

Наверное, да.

Он помнил, что именно эти слова: «Я не уйду, буду ждать сколько нужно», — сказала ему Алина. Давно сказала. Много лет назад. Сразу после знакомства. И тогда он коснулся ладонью ее плеча. В знак благодарности.

Вот почему теперь он решил не делать этого.

Гей вышел в холл, опустил в щель автомата Алину, сажающую дерево, и тут же сквозь стеклянную дверь увидел Мээна.

Тот сидел на месте Гея и разговаривал с Алиной так, словно был давним ее знакомым, а может, и другом, и не исключено, что лучшим.

Из второго стакана, Геем оставленного, Мээн кефир допивал, и губы его были белы, как у клоуна.

Мээн смеялся.

Гей забыл про телефон, вернулся в зал, но к столу вплотную не посмел приблизиться, место свое занять, нарушить эту идиллию.

Он слышал их разговор.

— Я сразу поняла, что вы демон! — смеясь, говорила Алина, глядя на Мээна и не замечая Гея.

— Да, — подтвердил Мээн и круговым движением языка облизнул губы. Он был похож в эту секунду на варана. Гею казалось, что в следующее мгновение этот чудо-человек слизнет со стула и Алину. — Да, — повторил Мээн, опять язык показав, но без ущерба для Алины, и сказал: — Я демон. Демон архисовременный. Куда более широкого профиля, нежели демон, который был всего лишь музыкантом.

— И вы явились сюда, — говорила Алина как бы кокетливо, — чтобы выполнить некую миссию?

— Да, — кивнул Мээн. И он поманил пальцем Гея: — Ну, ты чего остолбенел? Я не собираюсь отбивать у тебя даму! — И он опять облизнул губы.

Гею пришлось придвинуть третий стул.

— Да мы тут про эволюцию толковали… — будто оправдываясь, сказал он и быстро глянул на Алину, ненавидя себя за такую растерянность.

— Я понимаю! — кивнул Мээн. — Так сказать, теоретические размышления на фоне реальной действительности… — Он посмотрел в сторону ниши, где свадебная компания сидела по-прежнему чин чина рем. — Кого приглашали в пророки-то? Реакционеров Сэмюэля Батлера и Эдварда Осборна Вильсона? Эх вы, космополиты… А еще народная интеллигенция! Да я сейчас в два счета сорву с них маски!

И Мээн пошел к свадебному столу.

Через пять минут они загалдели, кто-то крикнул: горько!

Мээн глянул на Гея и показал большой палец.

Да, он задал этот вопрос Бээну там, в Лунинске.

«И чем же все кончится?» — спросил Гей.

Бээн поначалу, похоже, не понял, о чем спрашивает его этот неуемный социолог, во все сующий свой нос, а потому ответ Бээна оказался на редкость многосложным, из двух вариантов состоящий: «Если не бардаком, то диалектикой жизни, или наоборот».

Ответ был сверхмудрый, что и говорить, и Гон возмутился, сказал Бээну, что такой сумбурный ответ не делает чести ему, руководителю ЛПК, и тогда Бээн, заметно смутившись, переспросил, что именно Гей в виду имел, и Гей пояснил, и Бээн, помедлив, нашел третий вариант ответа: СИЛЫ МИРА И ПРОГРЕССА НЕ ДОПУСТЯТ, сказал он, как прочитал по бумажке.

Это была последняя встреча Гея с Бээном.

Впрочем, так ли уж миру ничто не угрожало двадцать лет назад?

Вчера в самолете Гею случайно попал под руки американский журнал «Интернэшнл секьюрити», в котором ученый-историк Давид Розенберг из Хьюстонского университета, владелец секретных директив американских администраций в период между 1945 и 1960 годами, рассказывает о том, что «в соответствии с заложенными президентом Трумэном основами американской ядерной политики нанесение первого удара по Советскому Союзу» провозглашалось «первоочередной задачей» Соединенных Штатов. Уже в 1946 году Пентагон разрабатывал планы «осуществления наиболее эффективной атомной бомбардировки СССР».

«К осени 1947 года, — пишет Розенберг, — американские стратеги наметили сто городов в СССР в качестве мишеней для ядерных ударов», а в 1948 году «стратегическое авиационное командование США представило свой первый оперативный план, согласно которому подлежащие атомной бомбардировке объекты на территории СССР были избраны с главной целью уничтожения советского населения и лишь косвенно — индустриальных центров».

Далее он сообщает:

«В апреле 1950 года совет национальной безопасности (СНБ) США разработал специальный документ под названием «Эн-эс-си-68», который прямо предусматривал развязывание войны против СССР, чтобы «раз и навсегда покончить с коммунизмом». В целях создания наиболее благоприятных для США условий для начала такой войны документ предписывал принять самые энергичные усилия по сохранению за США монополии или же значительного превосходства в ядерных арсеналах».

«Начатое при президенте Трумэне, — принародно комментирует ученый-историк еще один сверхсекретный документ, — наращивание «ядерных возможностей США» было продолжено последующими американскими администрациями. В частности, в начале 50-х годов президент Эйзенхауэр в меморандуме государственному секретарю Даллесу цинично писал, что американское руководство при определенных обстоятельствах «может быть вынуждено» рассмотреть вопрос о том, «не состоит ли наш долг перед грядущими поколениями в том, чтобы начать войну в самый удобный для нас момент». В 1955 году Пентагон потребовал удвоения количества стратегических бомбардировщиков — в ту пору основных доставщиков ядерного оружия».

Дальше все пошло как по маслу.

Вслед за первыми космическими спутниками появились так называемые ракеты-носители, которые могли «носить» не что иное, как ядерные бомбы. Кстати, их стали чуть ли не кокетливо называть «головками». То есть «боеголовками».

Обыватель, которому все это не казалось тогда ужасным, с удивлением, достойным другого применения, вскоре узнал, что у одной ракеты уже несколько боеголовок.

Нечто вроде сказочного Змея Горыныча получалось.

Какая прелесть, не правда ли?

Ведь на каждого Змея Горыныча всегда находился добрый молодец, который ловкими ударами богатырского меча сносил одну голову за другой.

Однако чудовищных голов этих стало до того много, что доброму молодцу с ними уже не справиться.

Без того чтобы не потерять и свою буйную головушку.

Гей заказал еще пару стаканов кефира.

Его подмывало тут же, за кефиром, обсудить с шатенкой в розовом, то есть с Алиной, бесподобную формулу Евы.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

Учитывая философское содержание этой формулы, следовало для начала заказать хотя бы еще два стакана кефира, но, вместо того чтобы пригласить официантку, Гей чуть было не ляпнул: «А этих усатых мужчин, случайно, зовут не так же, как меня?» Идиотский вопрос, конечно. Тогда и впрямь свихнуться недолго. Три Алины — это куда ни шло, а вот чтобы еще и три Гея, один из которых был Эндэа, — это многовато даже для очень хорошей компании. Что и говорить, многовато. Чересчур. А если еще учесть, что один Гей сжег себя сегодня вечером…

Интересно, знает ли эта Алина об акте самосожжения Гея?

— Понимаете… — как бы даже смущенно сказала тут Алина. — Я подошла к вам вовсе не потому, что вы похожи на моего бывшего мужа. Иначе я могла бы подойти к вам еще в церкви. — Она усмехнулась. — Я уж не говорю о том, что рядом со мной все время был двойник мужа, тот, которого зовут Эндэа… Словом, к вам потянуло меня совсем другое…

— Что же именно? — спросил он ее нетерпеливо.

Она долго смотрела на него не мигая, словно решая про себя, а надо ли ему открывать свою душу.

Гей потупился.

Он гасил в себе сатанинское желание снова позвонить Георгию. Он волновался.

Ничего, разберусь и сам, сказал себе Гей отчаянно.

Она улыбнулась, посмотрела на стакан с остатком кефира и как бы отчаянно сказала:

— Ах, гулять так гулять! Я бы охотнее выпила теперь… Но не здесь, если вы не возражаете.

— Бокал коллекционного кваса? Уж не хотите ли вы спуститься в ночной бар?

— А если бы это желание возникло у вашей жены? Впрочем, нет. Успокойтесь. Это слишком банально. Я приглашаю вас к себе в номер…

Выигрывая время, чтобы прийти в себя, он как бы заинтересованно глянул на экран телевизора.

Там, как и догадывался Гей, пошла сцена совращения Адама Евочкой, женой Эндэа.

Они поменялись теперь местами.

Такие дела.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

И прежде чем они встали из-за стола, он сказал ей, как бы отвечая на ее приглашение:

— Надопростожить…

Сказал слитно, без какого-либо выражения.

Теперь, казалось, она онемела.

Минуту-другую смотрела на — него с испугом.

Затем, покосившись в сторону свадебного стола, тихо произнесла:

— Откуда вы это знаете?

— Теперь это знают все, — сказал он. — Вот, пожалуйста! — Он кивнул на телевизор. — Крупным планом лицо Адама. Человек размышляет. Чем же все это закончится…

И он вспомнил, как сказал эту же фразу Бээну.

Слитно. Как новейший неологизм.

Надопростожить, ну и так далее.

Дело было в последнюю его поездку к нему.

Обычно Бээн, встретив Гея в своем кабинете, снова садился за стол и молчал.

То есть перебирал на столе какие-то бумаги, звонил по телефону и отвечал на звонки.

То ли и впрямь был занят по горло, то ли изображал из себя по горло занятого человека — живой пример для КРАСНОЙ КНИГИ.

А тут, как бы нарушая ритуал встречи, совершенно неожиданно для Гея спросил:

— Ты как живешь-то?

— Просто, — брякнул Гей. — И вдруг выдал на одном дыхании: — Надопростожитьпростожитьнадожитьнадопросто.

— Не понял…

Бээн глянул на него так, словно Гей собирался рассказать ему какой-то новый анекдот, который содержал в себе это странное слитное слово.

— Так ведь и я тоже не понимаю, — сознался Гей.

Бээн хмыкнул.

И слегка улыбнулся на всякий случай.

Возможно, Бээн подумал, что это была новая столичная шутка.

Кто их знает, этих научных работников!

И Гей успел еще подумать о том, что историк Дэвид Розенберг из Хьюстонского университета был не совсем точен. О войне между СССР и США было сказано уже через десять дней после победы над Германией. И сказал об этой войне государственный секретарь США Джозеф Грю: «Если что-либо может быть вполне определенным в этом мире, так это будущая война между СССР и США».

Такие дела.

3 ноября 1945 года. США. Комитет начальников штабов. Доклад № 329 Объединенного разведывательного комитета: «Отобрать приблизительно двадцать наиболее важных целей, пригодных для стратегической атомной бомбардировки в СССР».

Это были города: Москва, Ленинград, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск, Ярославль.

Позднее на Москву предписывалось сбросить 8 атомных бомб.

Восемь Хиросим в одной только Москве.

Thank you, господин президент!

Они встали из-за стола, и Гей заметил, что свадебная компания не обращает на них никакого внимания.

Мээн спич произносил…

Еще не сделав и шага, придвигая к столу тот стул, на котором сидела Алина, Гей тихо спросил ее:

— Можно предложить вам руку?

Он почему-то вдруг решил, что просто так, машинально как бы, хотя и с почтительностью, которая была бы, разумеется, проявлением хорошего тона, предложить ей полусогнутую в локте руку, предложить без специального на то разрешения Алины сейчас ни в коем случае нельзя.

Почему-то ему пришло в голову, что с этим жестом как таковым, вполне интеллигентным в его исполнении — это уж он гарантирует, у Алины связано нечто такое, что омрачило бы ее теперь, если об этом напомнить ей самим жестом.

Черт его знает, с какой стати взбрела ему в башку такая нелепая мысль!

Но дело сделано — мысль явилась, в ход по сигналу серого вещества пошли слова, не менее серые.

Следовательно, Гей тут же и спросил Алину, можно ли предложить ей руку.

То есть подставить свою полусогнутую в локте руку так, чтобы ей удобно было мягко, слегка, почти не касаясь рукава пиджака, обхватить его полусогнутый локоть своей рукой, ладошкой, кистью, ну да вы знаете, как это делается.

Вот он и спросил на всякий случай, можно ли предложить ей руку — именно в этом смысле, в каком же еще!

Однако Алина, беря со стула свою сумочку, напряженно замерла, услышав это короткое и простое: «Можно предложить вам руку?»

Он даже на расстоянии почувствовал, как напряглась она, будто вся окаменела, не говоря уже о той руке, о левой, разумеется, под ладошку и кисть которой он собирался вполне светски подставить свою полусогнутую в локте руку.

— Что с вами? — еще тише спросил он, пододвигая под стол и тот стул, на котором сидел сам, делая это не столько ради хорошего тона, сколько для того, чтобы хоть как-то оправдать эту паузу в глазах свадебной компании. — Я спросил, не хотите ли вы, пока мы идем по залу, взять меня под руку… удобно ли вам это будет… только и всего…

— Господи! — вздохнула она с облегчением и улыбнулась, расслабилась, тут же подхватила — слегка, мягко, естественно, как и предполагалось, — его под левую руку, которую он, конечно, еще не успел полусогнуть в локте.

Более того. Гей не успел переложить Красную Папку под правую руку!

И Красная Папка оказалась между ними.

Словно гарант их вечного союза.

Такая симпатичная пара, давно притершаяся, муж и жена, разумеется, отнюдь не любовники, разве же любовник станет угощать в ресторане свою любовницу банальным кефиром, да еще и какая-то нелепая папка у него под мышкой.

Впрочем, именно эта нелепая папка говорила о том, что он и она притерлись уже до того состояния, когда притереться ближе никак невозможно, абсолютное слияние, пока еще не давшее коррозию на стыке двух инородных тел, каковыми являются природные, то есть сугубо материальные, тела детей природы, Адама и Евы.

Вот что можно было бы сказать сейчас о них, об Алине и Гее, выходящих из ресторана чин чинарем в счастливую ночь в уютном номере «Гранд-отеля».

— Господи! — повторила Алина, приостанавливаясь, когда они скрылись за дверью. — Я так напугалась!..

— Чего? — Гей делал вид, что не понимает ее испуга.

— Да когда вы сказали мне про руку…

— Но ведь я же не собирался цапать вас за локоток… — начал было Гей, но Алина перебила его:

— …как женщину, отбившуюся на время от рук…

— …как любовницу… — добавил он улыбаясь.

— …как наложницу свою…

— …как рабыню…

— Господи! Как же я напугалась!..

— Ну полно вам, — хмуро сказал Гей. — Все уже позади. Что толку травить себе душу?

— Я вам позже все расскажу… ну, что с этим жестом было связано.

— А надо ли? — вроде как усомнился Гей.

— Так ведь с этого жеста, как ни странно, у меня все и началось, — печально сказала Алина.

— Этим жестом, похоже, у вас все и заканчивается, как видите.

Гей сказал это снисходительно, потому что на печаль в голосе по такому поводу он сейчас не имел ни малейшего права, его печаль была связана теперь с чем-то другим, куда более важным, например с актом самосожжения Гея и воссозданием его из атомов и молекул.

Портье и швейцар как бы вполглаза смотрели на экран телевизора.

Изумленный вид портье!..

Несколько минут назад, когда Гей спускался в ресторан, портье не обратил на него, казалось, никакого внимания.

А сейчас он во все глаза уставился на Гея, словно с ним, Геем, было связано что-то из ряда вон выходящее…

Может быть, портье тоже смотрел сцену самосожжения Гея и теперь, увидев живого двойника, не смог скрыть своего изумления?

Гей отвернулся было, но портье вежливо осведомился:

— Пан больше не желает позвонить в Братиславу?

— Как?.. — Гей смешался, не зная, что ответить. То ли его удивила эта негаданная возможность позвонить в «Девин», Алине, то ли озадачила необходимость сделать такой звонок, о чем сам он вроде как забыл, хотя даже портье об этом помнил. — Прямо сейчас?!

Алина не могла не заметить его растерянности.

— Да, если пан желает, — и портье сделал учтивое движение в сторону телефона.

— Нет! — поспешно сказал Гей. — Я уже передумал звонить. Благодарю вас… — И так как портье продолжал неотрывно смотреть на Гея, даже не кивнув в знак принятия благодарности, он добавил: — Я уже владею информацией…

Гей при этих своих словах досадливо поморщился.

Стереотипное выражение!

Ученый сухарь.

Швейцар нажал на кнопку лифта, продолжая вполглаза смотреть на экран.

Алина тоже как бы вполглаза смотрела на экран телевизора.

— Значит, вот как все начинается… — сказала она.

— Увы! — сказал в это время социолог Адам. — Начинается не с этого. Этим уже заканчивается…

Как он ответил портье?

Я УЖЕ ВЛАДЕЮ ИНФОРМАЦИЕЙ.

Именно так это называется.

Да, он теперь представлял себе, что делает сейчас Алина там, в «Девине».

Алина села к столу, по-прежнему не видя телевизора.

Она зажала руки между коленей.

Но не ссутулилась, хотя бы чуть-чуть, как мог предположить Гей.

Она сидела почти прямая.

Лицом к окну.

Хотя и не слышала, казалось, даже рева автобусов, которые время от времени проносились по улице вдоль Дуная, прямо под окнами «Девина».

Вероятно, она не слышала и звук телевизора.

Впрочем, звук телевизора она все же слышала.

Может, потому, что с телевизором было связано ее недавнее потрясение, и она машинально улавливала именно звук телевизора — не столько даже музыку, сколько голос человека.

Однако это был не тот страшный голос мужчины, который рассказывал о самосожжении Гея.

Это был голос женщины.

Такой голос… такой голос, какой бывает у иных женщин во время любви.

Кстати заметить, Алина сидела не точно лицом к окну.

Только правой стороной.

А левой, стало быть, к телевизору.

Но левой стороной больше к телевизору, чем правой — к окну.

Потому что именно так стояло кресло.

Значит, если бы она захотела, она бы могла без всякого усилия, не поворачивая головы, глянуть на экран телевизора.

Где возникал этот особый женский голос…

Как бы невольно прислушиваясь к звуку телевизора, Алина ощущала правой стороной, что за окном был чужой город.

Чужой.

Хотя и братской страны.

И чужая река.

За которой и вовсе была чужая страна.

Следовательно, тут, в Братиславе, она была совсем одна.

Хотя голос женщины, шедший слева от телевизора, говорил ей, что сама жизнь, которую здесь ведет человечество, не так уж и чужда ей.

Как ни странно, оба лифта застряли вверху.

Гей боялся сейчас только одного — чтобы не встретить в холле свою переводчицу.

Мегеру.

Мымру.

Эгоистку.

Это из-за нее Алина осталась в «Девине», а с другой Алиной он идет в номер «Гранд-отеля», в ее номер, Алины, вот этой Алины, чью руку он чувствует на своем локте, не жены, не любовницы, бог знает кого, вот что наделала переводчица, баба-дура, а может, и хороший человек, симпатичная с виду женщина, просто устала она, мало ли от чего или от кого, в глазах у нее была застарелая усталость.

Говорят, у женщины больше всего проблем к сорока годам, и этой Алине, с которой он рука об руку войдет сейчас в лифт, было тоже под сорок, пожалуй, хотя выглядит она гораздо моложе, ее возраст угадывается, но в глаза сразу же не бросается, она хорошо сохранилась, а может, лишь сегодня, в такой момент, — ее муж снова женился! — усилием воли заставила себя выглядеть лет на двадцать восемь, не старше.

Однако почему она должна присутствовать на свадьбе своего бывшего мужа и почему вдруг подошла к нему, Гею, села за его столик, выпила, между прочим, весь его кефир и напоследок вообще ушла с ним, даже не помахав ручкой свадебной компании?

Скорее всего, переводчице надо сказать спасибо за этот случай.

Редчайший эксперимент, как сказал бы Адам.

А может, самый банальный?

И пока Адам нервно ходил из угла в угол, поджидая свою Еву, Гей с мягкой улыбкой смотрел на Алину.

Алина тоже смотрела на Гея с мягкой улыбкой.

Швейцар пошел по лестнице наверх.

Случай давал возможность Гею одуматься?..

Можно предложить этой негаданной спутнице выйти на улицу. На десять минут. Прогуляться на свежем воздухе.

Интересно, церковь уже закрыли?

Как раз в этот момент раздался удар колокола.

И звук небесный возник.

Тихий.

Как бы печальный…

А может, церковь открыта всю ночь?

Гея удивило, что храмы на Западе открыты всегда, когда бы он в них ни заглядывал. Горят свечи. Стоят цветы. Иной раз — абсолютно никого! Ни души. Впрочем, души святых, может, и были. Как сознательный атеист он должен решительно опровергать сей факт. Но не делал этого. Было бы нелепо в пустом храме заниматься атеистической пропагандой. Он просто садился на прохладную скамью, оглядывал своды, стены, алтарь, говорил себе, что зайдет сюда послушать орган, когда будет служба, и незаметно для себя отдыхал и телом и душой.

Но во время службы храмы были полны людей.

Портье как бы вполглаза смотрел на экран.

Адам стоял у кроватки Адамчика.

Алина с мягкой улыбкой смотрела на Гея.

Гей тоже смотрел на Алину с мягкой улыбкой.

Образ смутной мечты стал реальностью?

Да.

Без какой-либо явственной, впрочем, характеристики.

И более двадцати лет назад Алина смотрела на Гея с мягкой улыбкой?

Ему казалось тогда, что, даже стоя рядом с ним, она смотрела куда угодно, только не на него.

И уж точно — без улыбки.

Возможно, так было принято.

Зато с улыбкой смотрела на него спутница Алины. Эта спутница Алины оказалась знакомой Гея. В ее семью он захаживал иногда по праздникам, а то и в будние дни — от скуки. Провинциальный салон. И вот эта знакомая Гея оказалась чуть ли не подружкой Алины, раз уж они появлялись на танцах вместе!

Скорее всего, она была просто приятельницей, скажет потом Алина.

Даже просто знакомой.

И в этом-то все дело!

Знак судьбы?

Гей уже в ту пору весьма иронично относился к разного рода мистическим понятиям. Он считал себя убежденным реалистом.

Кстати, у этой знакомой Гея, как, впрочем, и у каждой из трех ее сестер, были, определенно были свои тайные, а может, и не такие уж тайные мысли в отношении Гея. Сестры были на выданье, как говорится. Может, сами по себе существа и добрые, но какие-то на редкость непривлекательные, и только мудрые — не просто умные, а мудрые — мужчины осознанно женятся на таких добрых, сердечных дурнушках, а иногда, случается, и молодые ребята, особым умом не отличающиеся, как бы интуитивно выбирают себе в жены из множества стаек невест именно этих дурнушек, и нельзя сказать, чтобы ребята эти впоследствии были счастливы, а мудрым мужчинам такое счастье и не нужно — им нужен семейный мир да покой, чтобы не было и в помине разных проблем лирического свойства, точнее, как бы лиро-философского даже, с каковыми столкнулся Адам, который предпочел в свое время красивую Еву, что в божественном образе явилась к нему в одном из дансингов.

Но к моменту знакомства с Алиной, о чем и хотел теперь вспомнить Гей, это его размышление, пожалуй, не имеет никакого отношения.

Момент знакомства, а вместе с этим и момент любви случился.

Момент любви?

Или что это было тогда?

Нереальное состояние.

Алина, которую Гей уже мог называть по имени, стояла в полуметре от него, и он видел и не видел ее, сам говорил и говорил — о чем? бог весть! — с их общей приятельницей, которая и не подозревала, наверно, какую бомбу подложила под всех четверых сестриц эта девочка, Алина, но в то же время Гей как бы и не с приятельницей вовсе говорил, а только с Алиной, каждое слово — для нее, каждая интонация, жест — для нее, но при этом никакого актерства, конечно; у него бы не хватило на это ни сил, ни умения, он был само естество, но — закомплексованное, как говорят и пишут, закомплексованное в данной ситуации от присутствия Алины.

Закомплексованное естество?

Состояние странное.

Но, может быть, это и есть любовь с первого взгляда?

В том, что она уже в нем была и что вызвала ее Алина, никто другой, Гей не сомневался.

То есть он просто и не думал тогда об этом.

Как, впрочем, ни о чем другом.

Такие дела.

Одна старая армянка сказала об этом странном состоянии еще короче: «Амок».

Хотя она имела в виду не самого Гея, а его сына Гошку.

И пока была задержка с лифтом, а бедный Адам сел писать семейную весточку старшему сыну, солдату, Гей тотчас вспомнил своего сына Гошку.

Точнее, все то, что было совсем недавно, когда Гошка влюбился, и тоже впервые.

О, это было не менее странное, видимо, состояние влюбленного, но, однако, насколько же непохожее на то состояние, в котором тогда, более двадцати лет назад, оказался сам Гей!

Амок с оттенками?

Ведь Гей впервые увидел тогда Алину, и она почудилась ему феей в розовом, а Гошка знал Юльку уже два года, знал как облупленную, и она поначалу не только не нравилась ему, но была как бы даже не совеем приятна, он видел, что она некрасива, неумна, чересчур кокетлива, избалованна — просто не самое лучшее чадо тех родителей, которые дружат с отцом и матерью Гошки, какая уж там фея!.. И это чадо нужно волей-неволей воспринимать в рамках семейной вежливости. Но зато какие страсти разыгрались потом!

Однако Гей, пожалуй, отвлекся.

Возможно, в ход пошли совсем не те атомы и молекулы.

Как бы овладевая методом — пока еще не поточным — принудительной повторяемости, он хотел воссоздать из атомов и молекул — судя по всему, хорошего, яркого цвета — свой, а не Гошкин момент первой любви.

Тем более что кабины лифта все еще стояли наверху.

Что касается момента знакомства, а стало быть, и момента любви, Гей не помнил каких-то реалий, скажем, внешнего вида Алины, деталей ее туалета, если то, в чем она тогда была, называлось туалетом.

Но помнил только то, что перед ним была та самая девушка, которую накануне он видел в дэка на балконе.

Которая в этот раз не была в розовом.

Уж это он видел во всяком случае!

Но цвет не имел теперь ни малейшего значения.

Она и выглядела совсем иначе.

Какая разница?

Впрочем, каким-то краем памяти, как бы вовсе не его собственной, а взятой напрокат, а потому услужливо подсовывающей совсем не те перфорированные ленты — атомы и молекулы? — Гей вдруг вспомнил сейчас то, что к Алине, той Алине, которую он воссоздавал в заданном цвете, не должно было относиться, потому что выклинивалось из образа любви…

Он вспомнил вот что.

Да, Алина в тот вечер была в белой кофточке и в какой-то юбке, и волосы у нее были хотя и не темные, нет, как иногда казалось позднее, но и не светлые, как уверяет порой сама Алина.

И почему-то ему казалось иногда, что и голос у нее был совсем не мягкий, не грудной…

Кто-то время от времени приглашал ее на танец.

Гей умолкал, встревоженно глядя на приятельницу.

И Алина, как бы угадывая его волнение, иногда отказывала претенденту на тур вальса, танго или чего там еще Гей не слышал даже музыки.

Но почему он сам не приглашал Алину?

Его обуял незнакомый страх.

Он будто не видел со, но уж она-то успела понять: видел, еще как видел!

И тем не менее принимала приглашение очередного претендента на танец.

Нет, вовсе не злила Гея, не раззадоривала, просто шла танцевать — и все.

Она любила танцы и была разборчива в партнерах, сказала она Гею позднее. И если бы кто-то, подумал Гей, понравился ей в тот момент чуть больше, чем он, в котором хоть что-то все же заинтересовало ее — привычка смущенно держать палец возле губ, сказала она потом, и он ужаснулся: с каким идиотским видом стоял он тогда перед нею! — Алина, как знать, не поднялась бы к ним на балкон после танца, но она поднималась всякий раз и заставала Гея с общей приятельницей все там же, где и оставляла их как бы на время, хотя могла оставить и навсегда, и Алина уже не могла не видеть, что Гей хранил ей свою верность, а приятельницу никто и не думал приглашать, и у Алины был повод вернуться на прежнее место, и, по сути дела отвергнутый, очередной кавалер отставал от нее, теряясь, возможно, в догадках относительно Гея, который заметно оживлялся при виде Алины, воскресал из мертвых.

Кажется, приятельница тут и догадалась.

Но было уже поздно.

Поглядывая на часы, Адам сидел над письмом сыну.

Светящаяся точка на табло падала вниз.

Дверь кабины открылась, и смущенный задержкой швейцар, выйдя из кабины, с полупоклоном предложил Алине и Гею войти в лифт.

Портье что-то пробормотал.

Может быть, он приносил пани и пану извинения от имени фирмы «Чедок».

Но, скорее всего, он сказал что-то совсем другое, имея в виду несколько странное, гм… не то чтобы странное, а уж очень лихое поведение этого усатого с какой-то нелепой папкой под мышкой.

Отхватил себе на вечер, а может, и на ночь такую роскошную шатенку в розовом!

Перед тем как войти в лифт, Гей досмотрел сцену. Адам писал сыну о работе над своей диссертацией. Кульминационный вывод этого глубоко научного и глубоко содержательного изыскания Адам вслух прочитал, с выражением, как актер областного драмтеатра:

Истинная жизнь — это жизнь, в которой внутривидовая борьба возрастает вместе с эволюцией современных особей homo sapiens, а не наоборот!

То-то мозги проветрятся у сына Адама, несчастного солдата, не ведавшего, что есть жизнь истинная…

А если бы ядерный взрыв застал их здесь, в лифте? Пластик со всех сторон. В любом случае они сгорят заживо. Вместе с Красной Папкой.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

Гей произнес это странное, нелепое слово так и этак.

И дверцы лифта открылись. И они пошли по ковру коридора в ее номер. Снова рука об руку. Красная Папка была между ними.

Хорошенькая женщина пригласила его в свой номер, и это было для него своеобразным взрывом, после которого он воссоздавал будущее из прошлого с еще большей старательностью, чтобы, упаси боже, не пропал даром миллион-другой атомов и молекул дефицитного розового цвета.

Это был вечер по случаю женского дня 8 Марта.

Все тогда же, более двадцати лет назад.

Гей только-только приехал из района, где он был на буровых участках.

Да! Он уже и сам почти забыл о том, что в то время работал геологом, по специальности, которую получил в учебном заведении, а уж социологом стал гораздо позже, набравшись жизненного опыта, как не без иронии писал он в автобиографии.

И вот приехал он, значит, в Лунинск из экспедиции, сбросил с себя хэбэ, побрился, надел серый костюм и помчался к четырем сестрицам.

Чтобы увидеть Алину.

Он отчетливо помнил — она опять была хороша.

Хотя и не в розовом платье. В зеленом.

И она встретила Гея улыбкой как человека, которому рада не просто как знакомому.

Так ему показалось, во всяком случае.

И даже спросила не то озадаченно, не то с упреком: «Почему так поздно?» — тем самым устанавливая особые отношения между ними.

По крайней мере, так ему теперь вспоминается.

Но села не рядом, а напротив.

Может быть, для отвода глаз четырех сестриц?

Или потому, что среди гостей был их двоюродный брат, молодой инженер, не спускавший, как заметил Гей, с Алины взгляда?

Уж инженер-то не стал церемониться, он устроился рядом с Алиной, и Гей замкнулся невольно, и она вроде как перестала его замечать, может, просто дразнила, все беседовала с этим инженером, и Гею казалось это странным, он и не думал ее ревновать, хотя и любил, да, любил, уж это он про себя знал, как ему казалось, давно, но только про себя, Алине еще не сказал об этом ни слова, ни полслова, и ему казалось уже, что и ей он тоже не безразличен, так зачем же тогда этот флирт с инженером, флирт не флирт — непонятно что, Алина пошла танцевать с инженером и раз, и другой, и третий… а потом осталась с ним у окна, уже как бы не разлучаясь, уже как бы напрочь забыв Гея, и тогда он выпил вина и раз, и другой, и третий… ему стало плохо, в то время в подобных компаниях обходились без водки, а вино, причем вино хорошее, пили символически, а тут Гей вдруг надрался — именно так это называется, всех удивил, и ему стало плохо, но он еще и почувствовать не успел, что ему стало плохо, как Алина была уже рядом с ним, а может, он сам оказался рядом с Алиной и вмиг отрезвел — смотрел на нее не мигая: что она скажет ему?

Она пригласила его на танец.

И уже до конца вечера не отходила от него.

Об инженере Гей больше не вспомнил ни разу, вроде бы даже и не видел его, и не думал о том, что же такое произошло между Алиной и братцем четырех сестриц, а может, вовсе ничего и не происходило, и на сестриц Гей тоже не обращал внимания, он видел только Алину, они все время танцевали, молча, кажется, и, как им представлялось позднее, это был один и тот же танец — танго под песню «В нашей местности радуга», слова всемирно известного пиита.

С пиитом Гея сведет позднее судьба, да нет, не судьба — теннис, сведет ненадолго, Гей неплохо играл в теннис, а пиит играл в теннис плохо. Пиит приходил на коктебельский корт — в красной рубахе, возможно мексиканской, с английской ракеткой под мышкой, фирма Danlop, но без чехла, в то время чехлы у нас не были в моде, не то что теперь, и говорил всякому разному народу, который во все глаза смотрел на всемирно известного пиита:

— Вот, английская ракетка, фирма Danlop, лучшие в мире ракетки, сто двадцать долларов…

И пиит, уже изумив народ, смотрел сквозь томный прищур на игроков, максимально задравши голову, и говорил как бы себе самому, задумчиво, задушевно, вещим голосом пророка:

— Пушкин и Лермонтов были неплохие дуэлянты, стреляли из пистолетов… Блок — боксировал… Маяковский — на бильярде играл… А теннис?! — вдруг с тревогой спросил пиит. — Кто из великих поэтов играл в теннис?!

Народ молчал. И только Гей говорил, глядя в глаза пииту:

— Вы забыли, что в теннис играл Мандельштам, играл хорошо, хотя в ряд с Пушкиным и Лермонтовым я не поставил бы даже Мандельштама…

И они выходили на корт.

Пиит и Гей.

Как два врага!

Кстати, автор этих строк, поклонник несравненного широкого таланта пиита, который был не просто пиитом, но еще и большим, хорошо экипированным путешественником, всякий раз осаживал Гея, сдерживал, умолял: не гоняй ты по корту всемирно известного пиита как мальчишку! Но Гей упрямился всякий раз и просто зверел, в то время Георгия рядом с ним еще не было, и у автора этих строк не хватало никаких аргументов, чтобы образумить зарвавшегося Гея, и тот выпроваживал пиита с разгромным счетом, и теннисные пути-дороги пиита и Гея разошлись, они стали играть на разных кортах. Такие дела.

Между прочим, это нечаянное отступление про пиита возникло не зря. Дело в том, что еще в самом начале этих коктебельских событий, которые происходили вскоре после того затянувшегося в Лунинске до утра танца, Гей хотел было сказать знаменитому мэтру, что уж так им тогда с Алиной было хорошо танцевать под пластинку «В нашей местности радуга», и слова песни, в общем банальные, умиляли их в тот вечер и долго после этого, и, как ни странно, именно с той песней, точнее, с грустной, еще точнее, сентиментальной мелодией было связано их сближение, Гея и Алины, сближение как бы уже окончательное.

Но не сказал, увы.

Вот чудо искусства, дорогой мэтр!

Пятнадцать — ноль в вашу пользу.

Нет, лучше пусть будет матч-болл.

Даже тройной матч-болл.

На вашей подаче.

В память о том вечере Гей согласен был проиграть один гейм всенародно известному пииту.

Но ведь она могла уйти от него, даже не помахав ручкой!

Хотя они были уже не просто знакомые.

Что-то такое будоражащее, трогательное, нежное успело возникнуть между ними.

Может, как раз накануне его поездки в экспедицию.

А может, еще в момент знакомства в дэка.

Перед отъездом в горный район, где была так называемая Гонная Дорога, по которой гоняли политических каторжан, еще при царе, конечно, — о чем Гей хотел написать в областную газету «Знамя коммунизма», — он пришел к четырем сестрицам, где и застал Алину.

Кстати заметить, ему в тот день вдруг тревожно стало.

То есть тревожно ему было частенько.

Почти всегда.

Но тут возникла в нем тревога особая какая-то…

А девчонки вдруг стали гадать на картах, дурачились, одним словом; Гей не помнил теперь, что это была за игра, но Алине все время выпадало, что Гей, сидевший напротив, не любит ее, и она, не скрываясь, огорчалась — кажется, чем дальше, тем все более искренне, уже никого не стесняясь, и это покорило Гея, и он глядел на Алину так, будто знал ее давным-давно, такая домашняя и родная она была, ему хотелось поцеловать ее, и вроде бы исчезало ощущение этой особой тревоги, он верил в Алину, да, он любит ее, думал Гей, любит давным-давно, и как странно, что она этого не знает, не чувствует, и все же временами накатывало на него состояние этой особой тревоги, ему представлялось, что у него с Алиной есть дети, что их оставили они где-то, почти бросили на произвол судьбы, а как им теперь помочь — не знали…

Так могут дети спасти мир?

Выходило, что при воссоздании того дня, той Алины и того Гея участвовали не только розового цвета атомы и молекулы.

Кстати, Гей жил тогда в Новой Гавани.

В Красной Папке хранились фотографии, которые были связаны не только с Бээном, но и с Новой Гаванью.

Более того, в Красной Папке лежало и описание Новой Гавани, сделанное самим Геем, — на тот случай, когда инопланетяне или совсем новые люди Земли, которым достанется Красная Папка, если только она уцелеет чудом во всемирной ядерной войне, окажутся в большом затруднении при виде малоизвестных вселенской архитектуре сооружений, которые были изображены на фотографиях некоего Гея, середина двадцатого века так называемой новой эры.

Лунинск. 1962

Рабочий поселок с романтическим названием возник в конце сороковых годов на месте палаточного городка вербованных, в черте Лунинска. Выстроили несколько двухэтажных деревянных домов — по три комнаты в каждой секции без каких-либо удобств. На один коридор по три семьи. Но это было редкое везение! Вербованных — тех к зиме расселили в щитовых бараках, занявших остальную гигантскую площадь Новой Гавани. Двери всех комнат в таких бараках выходили в один сквозной — от торца до торца — коридор. Расселяли иногда по две семьи в комнату. Ставили ширму. Все пространство между домами и бараками застроили дощатыми сараями и уборными с огромными помойными ямами. В ямах часто тонули свиньи, свиней в Гавани разводил почти каждый. Отец тоже ежегодно держал кабанчика. После голодных сорок седьмого и сорок восьмого годов, когда мотались по Заиртышью, отец был счастлив — хлеб в магазинах есть, правда, очереди еще были страшные, картошку садили на пустырях за поселком, сало свое, — что еще человеку надо?..

Стоп! На этом риторическом вопросе следует остановиться. Ибо далее идет описание совсем иного рода. Описание жизни отца Гея. Который, конечно же, хорошо знал, что нужно для человеческой жизни.

Гей понимал, что для воссоздания образа отца ему потребуются атомы и молекулы отнюдь не розового цвета.

Что касается этого исторического времени, середина XX века, новая эра, то как раз началась так называемая гонка вооружений.

Какое замечательное, веселое, спортивное слово — ГОНКА!

В Красной Папке хранилась вырезка из книги «Как устранить угрозу в Европе».

Предполагалось, разумеется, что одновременно даются рецепты устранения угрозы во всем мире.

Впрочем, таблица была перепечатана из другой книги — «Откуда исходит угроза миру».

Обе книги были советские.

Таблица эта начиналась другим замечательным, как бы очень положительным по смыслу, словом — ИНИЦИАТИВЫ.

ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВЫХ СИСТЕМ ОРУЖИЯ США СССР Ядерное оружие Середина 40-х годов Конец 40-х годов Применено в 1945 г. - Межконтинентальные стратегические бомбардировщики Середина 50-х годов Конец 50-х годов Атомные подводные лодки Середина 50-х годов Конец 50-х годов

Ну и так далее.

Бог видит, мы всегда отставали.

И мы только догоняли!

И это стало нашим кредо на политической арене: увы, господа, вы начинали первыми…

Но с чего же все началось?

— Понимаете… — вдруг заговорила Алина сбивчиво, когда они тихо шли по ковру коридора в се номер. — Мы были тогда с моим первым мужем в одной компании, кажется, по случаю какого-то американского национального праздника, не помню какого, но помню, что дело было ранней весной, мы были у наших общих приятелей, в Нью-Йорке, то есть у приятелей, с которыми я познакомилась через мужа, и там, в этой семье, мы и танцевали с ним всю ночь, это был негритянский блюз «В нашем штате солнце», дивная музыка, нет, не Армстронг, не помню кто. А потом обнявшись мы пошли погулять по утренней Пятой авеню, и возле дансинга увидели компанию негров, точнее, там были не только негры, они курили, может, и наркотики, и от компании отделился какой-то тип, я даже не хочу называть его по имени, да, может, и не помню уже. Тип — и все. С этим Типом я была знакома шапочно, через подругу, которая познакомила нас при случайной встрече. Своеобразный, надо сказать, был Тип. Между прочим, с высшим, как говорят в СССР, образованием. Он работал в какой-то рекламной фирме. Кажется, фотографировал девушек… И он сам предложил сделать мне фотопортрет… И я была у него в ателье не то два раза, не то три… И вот, значит, направляется этот препротивный Тип к нам — и что бы вы думали? — и берет, вернее, хватает меня за локоть!

— Как девушку, отбившуюся на время от рук. — Гей решил поддержать разговор.

— Как свою чувиху! Так тогда говорили… Господи, это было ужасно, до сих пор не могу забыть!

— Но и ваш муж, разумеется первый, тоже до сих пор, наверно, не может забыть этого, — сказал Гей просто так, точнее, для того, чтобы она не думала, что се исповедь неинтересна ему.

— Да, представьте себе! Он так и говорил мне все эти годы, что началось именно с этого.

— Выходит, вы определенно знаете, с чего все началось, — заметил Гей без ехидства, а как бы даже с завистью. — Это утешение какое-никакое.

— Но мне показалось, что и вы тоже знаете.

— Вероятно, да…

— И мне показалось, что вы знаете также, чем же все заканчивается.

— О, здесь возможны варианты!

Она обернулась, как бы пытаясь увидеть тех, которые остались в ресторане.

— Да, но вы не дослушали… — Она прижалась к локтю Гея, словно продолжение истории требовало от нее такого мужества, какого сейчас у нее не было. Гей послушно повел ее дальше. — Хватает, значит, меня за локоть этот препротивный Тип и отводит в сторонку, к своей компании. И что-то такое мне говорит, не помню что… Я понимаю, это было возмутительно! Что мог подумать мой муж? Но, представьте себе, он меня и спрашивать не стал, мой муж, как только я вернулась к нему — а вернулась я тотчас, почти в ту же минуту! — он спрашивать не стал, о чем это говорил мне Тип, ни о чем не спросил! И я думала, что все хорошо. А позже я поняла, что лучше бы он сразу спросил, о чем это говорил мне Тип и что это был за Тип вообще. Но когда, гораздо позже, он спросил меня об этом — когда снова увидел меня в обществе этого Типа и раз, и другой… — то я уже и не помнила, естественно, о чем это сказал мне тогда тот препротивный Тип в самый первый раз, когда бесцеремонно взял меня за локоть…

— …как свою чувиху, — мягко подсказал Гей.

— Да, как свою чувиху… — повторила она, будто эхо. — Господи, но если бы я знала!

— Ну-у… — сказал Гей. — Тогда бы мы заранее ведали не только то, с чего все начинается, но и то, чем все закапчивается.

Кстати заметить, сметная стоимость строительства Новой Гавани, как сказал Бээн, инициатор этой стройки, была примерно равна стоимости стабилизатора бомбы или какой-то другой второстепенной детали. Возможно, он преувеличивал. Или, наоборот, преуменьшал.

А возле двери в ее номер произошла заминка.

Алина долго возилась с ключом, замок почему-то не открывался.

Может быть, она вдруг заколебалась?

И Гей молча ждал, чувствуя себя на редкость неловко, будто на пороге чужой спальни.

Из-за двери было слышно, как в ее номере опять начиналась вкрадчивая артподготовка.

Адам и Ева…

— Я забыла выключить телевизор, когда пошла в церковь, — сказала она.

Этому фильму, казалось, не будет конца.

Длинная запутанная история, про которую Бээн сказал бы коротко и ясно:

— Диалектика жизни.

Впрочем, он мог бы сказать еще короче и яснее:

— Бардак.

Он уже стоял у порога чужого номера.

Но вышла ли она теперь из своего номера?

Нет, пока еще нет.

Звук телевизора был все назойливее, и Алина, помня про Гея, который сжег себя на площади, старалась глядеть в окно.

Она бы дорого дала за то, чтобы теперь же быть рядом со своими детьми.

Может быть, при виде Юрика и Гошки она бы снова заплакала.

Но уже не так безутешно.

Слезы, особенно если небезутешные, облегчают душу.

Как говорят и пишут.

Разумеется, те, кто никогда не плачет.

Во всяком случае, сейчас у Алины слез не было.

Никаких.

Она будто усохла.

Обезводилась, как съязвил бы Адам, которого порой выводило из себя подобное отчуждение Евы, наступавшее подчас отнюдь не по его вине.

Алина понимала, что, даже если ей помогут достать билет на самолет, она все равно не увидит своих детей раньше завтрашнего вечера.

Следовательно, не имело смысла хотеть того, что было невозможно.

Эта мысль, как ни странно, укрепила ее дух и тело, как мог бы сказать Гей.

Глядя на Алину, Гей подумал, что все началось с элементарного случая.

Ведь если бы двадцать с лишним лет назад Гей не увидел Алину в дэка того сибирского города, в забытом богом, как он считал, месте, в Тмутаракани, откуда он собирался бежать при первой возможности, — что было бы тогда с ним, как бы сложилась его жизнь?

Может статься, что он бы уже себя сжег, подобно тому Гею, который сгорел сегодня, но сжег не в знак протеста против ядерной войны, а в знак протеста против как бы неявственной внутривидовой борьбы, то есть войны самой настоящей, войны не на жизнь, а на смерть, которая, в отличие от ядерной, полыхает в иных семьях уже не один год.

Впрочем, разве он, Гей, не смог бы сжечь себя именно в знак протеста против ядерной войны? У нас это не принято, да, потому что протестовать можно лишь там, где есть против чего протестовать… но в принципе, в принципе?

Однако вместо ответа на этот свой вопрос Гей подумал, что сжечь себя имеет, возможно, смысл, если ты уже знаешь не только то, с чего все началось, но и то, чем же все закончится, а это, кстати, и есть, сказал себе Гей, узловые вопросы внутривидовой борьбы.

Дверь, как нарочно, не открывалась.

Звук телевизора не то чтобы раздражал Алину… просто мешал ей сосредоточенно смотреть в окно, туда, где был Дунай.

Этот странный звук телевизора просто мешал ей думать о Гее.

Она вспомнила вдруг рассказ переводчицы о том, что когда-то между Братиславой и Веной ходил трамвай. Еще после сорок пятого года. Да и сейчас, говорила переводчица, венцы ездят к словакам недорого и вкусно поесть в ресторанах Братиславы, купить дешевые, в сравнении с австрийскими, книги и посмотреть за небольшую плату, куда меньшую, чем в Вене, кубинский балет или послушать Моцарта в исполнении Венского симфонического оркестра в помещении Братиславской филармонии.

А что, если Гей каким-то образом, без трамвая, оказался не в Татрах, а в Австрии?

Откуда рукой подать куда хочешь.

А к вечеру, стало быть, он вышел на площадь в городе уже и вовсе недружественной страны и сжег себя, не долго думая.

Это вполне на него похоже, в последнее время он только и говорил об угрозе ядерной войны, даже бытовые проблемы, как считала Алина, перестали его волновать, хотя семья задыхалась в тесных двух комнатках, самому Гею работать негде было, да и частенько жить не на что было.

Но нет, Гей не смог бы уехать куда-то и сжечь себя на чужбине!

Как бы там ни было, идеологический выигрыш от этой акции будет немалый, как сказал бы Георгий.

Империалисты осрамились на весь мир.

Ведь Гей был представлен телезрителям как житель их замечательной страны.

Пилюля эффектная.

Но самому-то Гею, не говоря уже о его семье, какой прок от самосожжения?

Правда, теперь его не будут мучить вопросы, с чего же все началось и чем все закончится.

И тут, как бы незаметно для себя, Алина оказалась лицом к экрану телевизора, на котором показывали… на котором показывали… Алина решила, что это опять бред, хотя и не столь ужасный, и она, встав с кресла, быстренько покрутила туда-сюда ручки телевизора, как бы прогоняя наваждение, но еще четче, еще рельефнее стало изображение голых тел Адамы и Евы.

Наконец Алина открыла замок.

И широко распахнула двери.

Сама же была неподвижна.

Она стояла в коридоре, не переступая порога.

И смотрела на Гея с мягкой улыбкой.

То ли она приглашала его войти первым, то ли все еще колебалась, а стоит ли приглашать вообще.

Наконец она молча вошла в номер, оставив его в коридоре.

Но дверь не закрыла.

Сделать это, очевидно, должен был он.

Однако закрыть — с какой стороны?

— Оставьте церемонии, — устало сказала она. — Я ведь не затем подошла к вам, чтобы упражняться теперь в правилах светского тона.

Этот чертов телевизор!

Алина тотчас прикипела взглядом к экрану.

Надо заметить, что совершенно неожиданно для телезрителя раскрывался образ Евочки, жены Эндэа и, разумеется, ближайшей приятельницы Евы.

Так вот Евочка, эта тихоня, однажды возьми и скажи:

— Мужчина и женщина, то есть муж и жена, время от времени должны изменять друг другу. Это освежает ощущения.

Тщедушная, конопатая, курносая… какая там еще! Смотреть не на что. А вот поди ж ты! Вдруг показала себя не то крупным теоретиком, не то крупным практиком.

— Она просто крупная стерва, — буркнул Адам.

С чем Ева решительно не согласилась.

Она была без ума от Евочки.

Эта приятельница была для Евы своего рода катализатором, который, как говорят химики, ускоряет реакции. Не исключено, что Ева тоже воссоздавала из атомов и молекул кристаллическую решетку своей будущей жизни, и ей был нужен, как говорят не только химики, своеобразный допинг.

Этим допингом и были теоретические высказывания ее лучшей приятельницы.

Кристаллическая решетка будущей жизни?

Оглядевшись в ее номере, Гей заметил тот самый журнал.

Глянцево-роскошный журнал с портретом Президента на обложке.

Он лежал на тумбочке возле постели.

Кстати, постель была разобрана.

То есть вовсе некстати, сказал себе Гей, это мешало ему подойти к тумбочке и взять журнал.

Что, собственно, только и хотелось ему сделать.

— Господи! — сказала Алина, выключая телевизор. — Неужели все это и есть любовь?!

Она знала, конечно, и без подсказки, что это еще не любовь, а может, и вовсе не любовь, хотя иные называют это как раз любовью.

Как ни странно, отметил Гей, в его номере и в номере Алины кто-то оставил два одинаковых журнала, в которых были материалы о разработке в США лазерно-ядерного оружия.

Уж один-то из них он должен взять!

Как бы реквизировать.

Для Красной Папки, разумеется.

И Гей почему-то решил взять именно этот, который был в номере Алины.

Прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик.

Не обращая на Алину внимания, он развязал тесемки на папке, сунул в нее журнал и тесемки завязал красивым узелком с двойным бантиком.

После чего снова взял Красную Папку под мышку.

Алина молча смотрела на него, а он подошел к окну и увидел крест церкви.

И услышал звон колокола…

Тут и телефон затрезвонил.

У Гея под ложечкой, как всегда, екнуло…

Он потянулся, чтобы первым схватить ненавистную трубку, что было верхом неприличия.

Однако Алина спасла от конфуза, умудрившись опередить его руку.

— Алло?.. — Она посмотрела на Гея. — Молчат… Наверно, не сработал.

Она уже хотела было положить трубку на рычаги, но Гей лихорадочно схватил ее, прижал к уху.

И услышал голос Мээна:

— Привет вам!

— Это мне… — зажав трубку, сказал Гей.

Она деликатно вышла в ванную, прикрыв за собой дверь.

— Ты почему удрал из ресторана? — строго спросил Мээн. И тут же хохотнул: — Така-ая занятная компашка подобралась!..

— У нее своя машина, — брякнул Гей. — «Вольво» последней модели.

— Не понимаю…

— В том-то и дело! У меня возникла мысль выехать в сторону Рысы ночью. Чтобы на рассвете быть на вершине.

— Это еще зачем? Темнишь ты что-то… Слушай, а может, и меня возьмешь, а?

— Привет вам! — и Гей бросил трубку на рычаги.

И Гей вдруг остро пожелал невозможного — чтобы то время, когда Ленин поднимался на вершину Рысы, вернулось вспять, вот будто именно сегодня, утром, это и должно было случиться, и Гею довелось бы встретить Ильича там, высоко в горах, с глазу на глаз, и Гей спросил бы вождя, чем же все может закончиться, только об этом и спросил бы его, ибо спрашивать о том, с чего же все началось, было, по сути дела, бессмысленно.

Да, важно было теперь знать одно: ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ, чтобы какие-то меры предпринять, пока еще не поздно.

Разумеется, речь бы шла о всеобщем, глобальном, о судьбе человечества, и Гей не стал бы тратить время вождя на расспросы о грядущей судьбе того или иного индивидуума, homo sapiens, хотя бы и себя в виду имея. Гей хорошо представлял себе, что никто не в силах угадать судьбу того или иного конкретного человека, никакой гений, никакой экстрасенс, и в задачу Ленина это не входило, ему важно было дать общий ход исторических событий, в котором уже закономерно определялась судьба как бы усредненного человека — советского, как говорят и пишут.

Вот в каком смысле, сказал себе Гей, Ленин был ответчиком за судьбу того или иного конкретного человека.

Поэтому-то Гей уже не мог не думать о Ленине.

А не только потому, что писал о нем очерк.

Он потому и взялся за очерк, что не думать о Ленине уже не мог.

И с Лениным как героем своего очерка он словно был теперь в знакомстве.

Ибо одна встреча с ним уже состоялась в Кежмароке, в библиотеке лицея, а другая встреча была в кабинете Ивана Богуша, работавшего в краеведческом музее местечка Ломнице.

И Гею показалось, что Ленин был близок к тому, чтобы ответить ему, а может, хотя бы намекнуть, каким будет ответ на вопрос: чем же все кончится?

И теперь Гею хотелось немедля взобраться на Рысы.

Он так бы и сделал, если бы на дворе был день, а не кромешная ночь.

Впрочем, был один человек среди знакомых Гея, который знал, должен был знать возможный ответ Ленина…

Как же он мог забыть о Пророкове?!

О Константине Александровиче Пророкове…

Ведь Гей упустил из виду человека, по воле которого, собственно, и началось знакомство с Бээном.

Впрочем, это знакомство с Бээном и закончится по воле Пророкова, о чем Гей пока не ведал ни сном ни духом.

Такие дела.

Господи, как же он мог забыть о Пророкове?!

Да нет, он вовсе и не забыл о Пророкове, не думал забывать и не смог бы.

Пророков есть Пророков.

Был, есть и будет.

Независимо от того, забыл кто-то о нем или не забыл.

С Пророковым Гея свела судьба.

Но еще задолго до того, как Гея свела с ним судьба, он был вроде как знаком с Пророковым. Скажем, заочно. В 1959 году Гей писал свою дипломную работу по Западной Сибири. Считалось, что у него была перспективная тема, которую, говорил шеф кафедры, можно развить потом в кандидатскую диссертацию, а может, и в докторскую. Но Гею не хотелось развивать ее никак. Тема была связана с годовыми теплооборотами в грунтах зоны затопления Салехардской ГЭС. Хотя задолго до защиты диплома было уже ясно, что никакого гидроузла в нижнем течении Оби, где стоял Салехард, не будет. Никакой зоны затопления. И никому не интересны стали годовые теплообороты в тамошних грунтах. Зону спасли от затопления. Спасли целую область. Потому что нашли там нефть и газ.

И в этой победе был настоящий герой.

Пророков!

Человек, который то и дело шел на риск, воюя со сторонниками затопления, утверждавшими, что добывать нефть и газ в крайнем случае можно из-под воды.

Этот человек настоял на своем. И был переведен вскоре в другое место. В область, где находился и город Лунинск. Назначен первым секретарем обкома партии. Случилось это в начале шестидесятых годов. Там Пророкову предстояло вместо поисков нефти и газа развивать цветную металлургию. Он был, естественно, коммунистом и поехал туда, куда послала его партия. Так он сам сказал позднее Гею. Сказал, как потом признался сам же, полуправду. Развивать цветную металлургию ему и впрямь вменили в обязанность, это факт, но истинная причина перевода из нефтяного края была в том, что Пророков позволил себе высказать свою особую точку зрения на характер экономических взаимоотношений нашей страны с другими странами, в том числе не совсем дружескими. Он имел в виду газ и нефть Западной Сибири как обменный эквивалент в торговле.

Георгий сказал однажды Гею, с глазу на глаз конечно, что сама жизнь и международная обстановка расставили в этом споро свои акценты.

Гей не знал, что и ответить.

Позже он знал, что ответить, но его уже никто не спрашивал.

Следовательно, строго сказал себе Гей, ни в коем случае нельзя забывать, что его знакомству с Бээном предшествовало знакомство с Пророковым.

То есть знакомство с Пророковым уже очное. Которое состоялось в середине семидесятых годов, когда у Пророкова в области проходило Всесоюзное совещание, посвященное проблемам развития цветной металлургии.

Пророков сам заговорил с Геем, когда их смешанную бригаду научных и творческих работников, которые были как бы гостями совещания, прямо из аэропорта привезли в музей города Лунинска, где был специальный раздел, посвященный вождю. Именно там, в музее, кто-то шепнул Пророкову, что Гей родом из Лунинска, и тогда-то Пророков спросил Гея напрямик: «Так ты, значит, наш земляк, лунинец?» — показывая, во-первых, что он и сам считает себя земляком лунинцев, хотя был москвичом по рождению, а во-вторых, как бы привечая особо Гея, самого молодого в бригаде научных работников.

И тогда Гей, смутившись, сказал: «Да, я родом из Лунинска ».

И Пророков тут же подозвал Бээна и вроде как рекомендовал ему Гея: «Твой земляк…» — после чего сказал донельзя смущенному Гею, кивая на Бээна: «Сделай о нем очерк. Это наш старый кадр. Наш современник…»

А когда к их разговору, происходившему, значит, прямо в музее, стали прислушиваться другие, Пророков сказал:

— Так и озаглавь. НАШ СОВРЕМЕННИК.

Потом, помолчав, сказал:

— Нет. Лучше так. Современник. Чтобы коротко и ясно.

Вот как, значит, было дело.

Как же он мог забыть о Пророкове?

Кстати, если продолжать этот ряд, то можно сказать, что знакомству с Алиной, у которой он сейчас находился в ее номере «Гранд-отеля», предшествовало знакомство Гея с музеем в Ломнице, где хотя и не было ленинского раздела, но был живой человек, Иван Богуш, фанатик, энтузиаст, который много лет помимо основной работы занимался исследованием деятельности Ленина в Татрах.

Но Богуш — это не Бээн.

Богуш тут ни при чем.

Коли уж Гей вспомнил опять про Ленина, то нелишне было бы вспомнить и о том, что он писал в своей заявке на эту зарубежную поездку.

«Работой над образом Ленина, — писал Гей, — я обязан самому факту своего рождения в городе, где есть музей с отделом, посвященным Ленину, именно там, в Лунинске, у меня возникла мысль написать антивоенную книгу…»

Без этой заявки, естественно, не было бы и командировки за границу.

Следовательно, знакомством с Пророковым он был обязан тому, что родился в Лунинске, то есть обязан был, как ни крути, самому Ленину.

Хотя, может быть, это нескромно сказано…

Но ведь кое-кто мог бы подумать, что он приехал сюда, в «Гранд-отель», чтобы разводить шуры-муры с незнакомой шатенкой в розовом.

Алина застряла в ванной.

Поглядывая на телефон, Гей достал из Красной Папки журнал.

Он почти сразу нашел нужные страницы.

Физик на ранчо президента во время уик-энда…

Но сначала этот физик, атомный маньяк, как его называют даже коллеги, нанес визит в Белый дом, встретился там с Джорджем Кенуорси, помощником Рейгана, затем напечатал статью в журнале «Ридерс дайджест».

Атомного маньяка преследовала идея нового атомного трюка.

Маленькая ядерная бомбочка выстреливает в космос, там она, естественно, взрывается и с помощью особых зеркал посылает во все стороны лазерные лучи, которые, тоже естественно, сжигают на своем пути не только спутники и ракеты противника, но и все, что находится на Земле.

Ах, какой сногсшибательный трюк!

Лучший номер сезона!

И президент, натура артистическая, трюк этот оценил, и атомный маньяк получил от президента личное приглашение провести с ним уик-энд.

Такие дела.

И тут появилась из ванной Алина.

— Так зачем вы подошли в ресторане ко мне? — повторил Гей, держа в руках журнал.

Алина открыла холодильник и достала бутылку. Ему пришлось взять ее и открыть, а затем и разлить по бокалам.

Алина села в кресло и взяла свой бокал.

Гей смотрел на нее почти враждебно.

Алина сделала глоток.

И улыбнулась.

Он чуть не сорвался — так и подмывало сказать ей что-то хлесткое.

Вдруг посерьезнев, она тихо промолвила:

— Я увидела вас и подумала, что вот с вами бы, наверно, я смогла начать все сначала, заранее зная, чем это кончится…

Глядя на нее, он взял свой бокал и тоже сделал глоток.

Потом выпил залпом.

Зубы лязгнули о стекло.

Он почувствовал, что не может сказать ей сейчас ни единого слова.

На него нашло редкое, чудовищное волнение.

Не было голоса.

Он знал, что голоса не было.

Язык присох к нёбу.

И не было сил глянуть ей в лицо.

Когда же это было с ним такое?

Он помнил только одно.

Тогда перед ним был почти полный зал народа.

Незнакомые чужие люди.

Незнакомые чужие лица.

Сытые.

Одетые с иголочки.

Отчужденные.

Хотя и соотечественники.

Словно он был им не друг, товарищ и брат, а вроде как западный буржуа.

Напряженное до презрительности любопытство к человеку, соотечественнику, который осмелился сыграть с ними, почти западными людьми, партию, комбинация один к иксу… сколько же их тогда было, игроков во все мыслимые и немыслимые игры?

Господи, и о чем он хотел им тогда сказать?

Безумец.

Ему нечего было сказать ей.

И она смотрела на него уже почти точно так же, как смотрели потом на него те незнакомые чужие люди из первых, вторых, третьих… десятых рядов.

Это был ужасный конфуз людей, которым не от его конфуза нужно было конфузиться, потому что они сидели как попки и смотрели как попки на конфуз человека, страдающего от того, что он не знал, как им сказать о том, что они напыщенные, надменные, ничтожные, одетые в импортное барахло молчаливые попки, слепые и глухие ко всему тому, что больно ранит его душу, что делает его самого больным и сконфуженным, он страдал от того, что щадил их, а они, конечно, видели такой небывалый конфуз, но добивали его своей нескрываемой сконфуженностью, они будто смотрели на сцене половой акт, и у него, выходит, ничего но получалось, впрочем, это был совсем другой конфуз толпы — как если бы толпа сама хотела полового акта, но у толпы ничего не получалось.

Гей судорожно вздохнул и молча протянул Алине журнал, раскрытый на той странице, где было описание уик-энда на вилле Президента.

Журнал жег ему кожу рук.

Будто глянцевая бумага распадалась на атомы и молекулы.

Алина с опаской взяла журнал.

Судя по всему, уик-энд удался на славу.

Президент, в голубом джинсовом костюме, слегка поношенном, и ковбойских сапогах из желтой кожи с бронзовыми заклепками на голенищах, напоминавшими лошадиную сбрую с медными насечками, которую Гей впервые увидел еще во время войны в одной сибирской деревне, не то чтобы казался моложе своих лет, но был весьма подвижен, изящен, будто настоящий ковбои, при этом ироничен как никогда, и даже Первая Леди государства, супруга Президента, знавшая лучше других веселый нрав мужа, отметила про себя, что он сегодня в ударе.

— Хорошие новости? — спросила она, улучив минутку, когда гости. Физик и Кинозвезда, приотстали на своих лошадях.

— О да! — улыбнулся Президент.

У него была замечательная улыбка, которую любили телезрители.

Впрочем, одному из них улыбка Президента не понравилась.

И однажды он взял да и выстрелил в Президента.

Но даже в такой чрезвычайной ситуации, когда все его окружение, в том числе и видавшие виды агенты охраны, оказалось в шоке. Президент как ни в чем не бывало улыбнулся жене, Первой Леди одного из первых государств мира.

Он улыбнулся ей и сказал как бы даже слегка кокетливо: «Ты знаешь, я не успел пригнуться».

Стало быть, может кто-то подумать, что главное, как считал Президент, успеть пригнуться.

Очень хорошее правило.

На все случаи жизни.

Первая Леди оглянулась на Физика и, будто не замечая, что тот флиртует с Кинозвездой, с улыбкой спросила у мужа:

— А мы успеем пригнуться?

Она правильно рассчитала: хорошее настроение Президента конечно же связано с каким-то приватным сообщением Физика, а не с голливудскими сплетнями, которые привезла Кинозвезда. И теперь Первая Леди хотела бы знать подробности этого тайного доклада, по домогалась их деликатно.

— Я надеюсь! — Президент улыбнулся и соскочил с коня, как заправский наездник, и помог Первой Леди сойти на землю.

— Новая ракета? — не выдержала она.

— О нет! — Он посмотрел на Физика, который надолго застрял возле Кинозвезды. — Это будет нечто новенькое…

Президент оглядел подстриженную большую лужайку, обнесенную ровным забором в. две толстые жерди, одноэтажный беленый домик с низкой черепичной крышей и большими, почти во всю стену, окнами, перевел взгляд на кустистые холмы вокруг, сиренево-розовые в свете заката.

Нигде ни души.

Не считая Физика и Кинозвезды.

Три черные, с белыми подпалинами, лохматые собаки, молчаливые, ласковые, и караковые лошади как бы являлись частью идиллического пейзажа без людей.

Не считая агентов охраны за кустами.

Райский уголок во вселенной.

Которая там, за холмами, может, давно уже провалилась в тартарары.

Правда, там, в городах, были дети…

Президент вздрогнул.

Он слыл хорошим семьянином, отец четверых детей, которые, как считалось, вышли в люди, и вышли весьма удачно. Кстати, без всякой протекции с его стороны, как любил Президент говорить не только в узком кругу, используя это в качестве едва ли не самого убедительного, наглядного примера исключительных преимуществ образа жизни страны, руководить которой выпала ему честь, ну и так далее. Президент был превосходный оратор, может, не хуже Демосфена, хотя и не имел привычки, сомнительной с точки зрения гигиены, репетировать с камешками во рту.

Впрочем, Президент сейчас думал не о новой своей речи, с которой после уик-энда он выступит, как обычно, перед законодателями. Точнее, сначала выступит перед телезрителями, то есть перед народом, как бы заручившись его поддержкой, а потом уже перед конгрессом, где было немало твердолобых, как говорил Президент, и тоже не только в узком кругу, которые так и норовили сунуть ему палку в колеса, особенно когда речь шла о новом проекте бюджета военного ведомства.

Президент размышлял сейчас не о том, как будет проходить голосование в бюджетной комиссии сената, он думал о своих детях.

Стало быть, как обобщил бы он, окажись перед камерой телевизора, он думал о детях вообще.

Президент очень любил детей и полагал, что достаточно много времени уделяет поискам реальных путей, которые спасли бы детей всего мира от гибели в ядерной войне.

Президент считал себя гуманистом.

Судя по всему, очень большим гуманистом.

И поэтому он пригласил сегодня Физика на этот уик-энд, который прошел просто замечательно.

Физик поведал Президенту об ударной программе создания рентгеновского лазерного оружия космического базирования. Именно так это называлось.

Сто миллиардов долларов.

Стоимость этого «космического пирога», как сострил Президент.

Да уж и в самом деле пирог!

Слоеный.

Система космических зеркал способна сфокусировать лазерный луч на любую цель.

И цели нет.

Она сгорает почти бесшумно.

И никакой радиации!

Можно оплавить самолет или ракетную установку.

Надвое разрезать корабль, подводную лодку.

Чтобы противнику нечем было доставить свои бомбы на эту зеленую лужайку и кусты тамариска.

А Президент нисколько не сомневался, что противник спит и видит, как бы стереть с лица земли эту зеленую лужайку и дивные розово-сиреневые кусты, уютный домик и лошадок, превратить милых, чудных собачек в прах.

— Ты не хочешь мне сказать, что это будет? — напомнила ему о себе Первая Леди. — Или не можешь?

Она была слегка уязвлена.

Президент улыбнулся.

— Ты знаешь, — мягко сказал он жене, — как ни странно, все больше становится тех, кому не по душе мои начинания… Даже его ближайший друг, — Президент кивнул в сторону Физика, — заявил, что лазерное оружие подводит нас к войне в космосе, но не в качестве альтернативы войны на земле, а в качестве прелюдии к войне на земле. Довольно остроумно, ты не находишь?

— Да, пожалуй, — с улыбкой сказала Первая Леди и посмотрела в сторону дома, где появился слуга, выкативший столик с напитками и сандвичами.

А Президент между тем тоже заметил слугу со столиком, сглотнул слюну и продолжил свою прерванную мысль.

Они, сказал себе Президент, имея в виду своих идеологических противников, спят и видят, как бы сжить со света и этого слугу в белом пиджаке. Такой славный слуга… Хотя и негр. Преданно служит семье Президента вот уже тридцать лет.

— Уже нынче, — сказал Президент, — будут заключены контракты на производство компонентов лазерной системы космического базирования…

— Ах вот оно что! — просияла Первая Леди. Она сделала вид, будто понимала суть не хуже самого Физика, не говоря уже о Президенте. — А мы успеем пригнуться? — вдруг пошутила она, и это было так неожиданно, что Президент сначала не нашелся что сказать, но потом все же справился с собой и улыбнулся.

— Я надеюсь, дорогая, — сказал он, — что пригнуться мы успеем…

Они стояли возле жердей, повернувшись к закату, и смотрели, как Физик и Кинозвезда подходят к ним, держа лошадей под уздцы.

Они улыбались.

Уик-энд удался на славу.

Все было замечательно.

Алина долго рассматривала великолепные цветные фотографии.

Копирайт. Рон Масарос.

Она как бы давала Гею возможность прийти в себя.

Если бы те, в первых, во вторых, в третьих… в десятых рядах, будто не замечая его смущения, заглянули себе в душу, чтобы увидеть великолепные цветные фотографии своих дел земных, копирайт, чужая душа — потемки, вот где был бы конфуз-то, но почти никто из них не сделал этого!

Впрочем, какая-то молодая женщина бросилась к нему навстречу утром следующего дня со словами благодарности, признательности… чего еще?

Кажется, она была вполне искренней, но что ей мешало проявить эту искренность там, в зале?

— Мир сошел с ума, — наконец тихо сказала Алина.

— С ума сошли не все, — возразил Гей твердо.

Возможно, именно в этот же уик-энд, по-нашему называемый выходным, Бээн, как обычно, проводил планерку на строительстве птичника в Смородинке.

Гей представил себе эту ситуацию — и тут его осенило.

Он подумал, что Бээна в интересах дела тоже можно, пожалуй, назвать президентом.

Хотя бы с маленькой буквы.

Во всяком случае, в пределах своей управленческой системы Бээн и был таковым.

Следовательно, можно сказать, что Гей был хорошим знакомым президента.

По крайней мере, Гею так иногда казалось.

А иногда казалось наоборот.

Это было свойством натуры Гея.

А может, свойством натуры Бээна.

Все-таки он был как-никак президентом, хотя и с маленькой буквы.

Кстати, в этой связи, считал Гей, титул супруги Бээна следует писать, пожалуй, тоже с маленькой буквы, чтобы, во-первых, не нарушать семейную субординацию, а во-вторых, не выходить за рамки общепринятого у нас демократизма.

То есть не Первая Женщина Комбината, а просто первая женщина.

Точнее, просто женщина.

Еще точнее, простая баба.

Так вот, значит, Бээн провел тот самый уик-энд, то есть — по-нашему если — выходной, на расширенном выездном заседании, которое стало доброй традицией с тех самых пор, как началась ударная, хотя и неплановая, стройка птичника в Смородинке.

Выходит, как представлял себе Гей, получалась такая расстановка, имевшая, можно сказать, международный характер.

Один Президент, катаясь на лошадках неподалеку от своего ранчо, вынашивал убийственную для человечества идею ударной программы создания рентгеновского лазерного оружия космического базирования.

Второй президент ломал голову над тем, чтобы накормить яйцами и птичьим мясом жителей Лунинска, прежде всего коллектив Комбината, вроде как детей своих.

— Я им должен дать хэм энд эгс! — говорил он с пафосом, переняв у Гея заморское слово.

Гею нравился этот пафос, хотя он и поправлял Бээна:

— Без ветчины и колбасы — это уже не хэм энд эгс…

На что Бээн резонно ему отвечал, что суть не в названии, была бы яичница.

И в этом смысле Бээн был глубоко прав, наверно.

Такие дела.

Стало быть, вот ради этого блюда, как там его ни называй, Бээн и назначал на каждый уик-энд выездную расширенную планерку, отчего про эти уик-энды можно было сказать, положа руку на сердце, что они удавались на славу.

Хотя и не все было замечательно.

То есть далеко не все.

Точнее, как считал Гей, все было отнюдь не замечательно.

А причина одна, как считал Бээн.

Нерадивость иных товарищей, наделенных, к сожалению, определенной властью.

Даже не то чтобы нерадивость, поправлял он себя, а хроническое недопонимание поставленных перед ними задач.

Ну ладно, мысленно как бы возражал ему Гей, — собираясь сказать и вслух, но уже после планерки, конечно, — их еще можно понять, этих нерадивых товарищей, когда возникает нехватка цемента, арматуры, швеллерных балок и тому подобного дефицитного материала. Но неужели в округе Смородинки нет хорошей питьевой воды? Дело дошло до того, что в этот раз на планерке заслушали выступление врача студенческого строительного отряда, который привел данные анализа питьевой воды из бочки, к питью, увы, непригодной, как заявил врач. Да и участились перебои с подвозом хлеба, как сказал командир эсэсо, то есть студенческого строительного отряда.

Ни хлеба, ни воды.

Вот уж нерадивость так нерадивость!

Безответственность.

Халатность.

Или как там это еще называется.

Из рук вон плохое руководство стройки, как тут же сказал Бээн.

Сказал, разумеется, гневно.

То есть он просто сказал:

— Бардак.

Хотя он с удовольствием бы произнес другие слова:

— Диалектика жизни…

И вот когда Бээн сказал: «Бардак», он поискал взглядом куда-то запропастившегося директора совхоза «Рассвет», которому было поручено курировать ударную стройку птичника, потому что птичник, в конце концов, вместе с будущими новоселами, то есть курами, и снесенными ими яйцами, число которых по проекту исчислялось миллионами, должен был влиться в основное хозяйство совхоза, пока, к сожалению, незавидное.

— А где Петухов? — как бы стараясь сдержать свой гнев, спросил Бээн.

Приближенные люди Петухова робко ответили, что Петухов отсутствует по причине болезни горла. Бедолага совсем охрип.

— Допелся… — мрачно сострил Бээн и посмотрел на Гея, точнее, на блокнот в его руках, то ли прося записать эту меткую остроту, то ли прося не записывать ее.

Гей знал, что вообще-то, во всяком случае, в другое время и в другой обстановке, Бээн весьма уважительно относился к незаурядным, как он говорил, вокальным данным директора совхоза.

Бээн был натурой песенной.

Более того, он слыл как бы даже меценатом.

Благодаря чему и завязалась в свое время дружба Гея с ним.

Между тем Гей заметил, что кое-кто, посмелее кто, не то чтобы хохотнул, но все же изобразил якобы смеющееся лицо, особенно если сидел во втором ряду, за чьей-то спиной, вне поля зрения Бээна, как говорил Гей о таких заднескамеечниках, изображавших из себя как бы оппозицию Бээну, однако на самом деле норовивших отсидеться в тени молчком.

Грустным тут стал Бээн.

Загрустишь поневоле.

Ты едешь сюда, за добрую сотню километров, вместо уик-энда, то есть выходного дня, устраиваешь тут заседание, никаких сил своих не жалеешь, а директор совхоза не соизволил явиться на эту выездную планерку, хотя мог бы и без персональной машины обойтись — на окраине Смородинки и заложили птичник-то.

Не прощал, не оставлял Бээн без внимания такое неуважительное к себе отношение и умел, имел немалый опыт напомнить обидчикам об их плохом воспитании, возможностей для этого у Бээна было много, но тут, Гей заметил, не то чтобы пасовал Бээн, а проявлял несвойственную ему выдержку.

— Да-а… — только и сказал Бээн.

А ведь это, по сути, не его дело — проводить тут планерки.

Строить птичники.

Механизированные коровники.

Овцекомплексы.

Что там еще?

Ямы силосные.

Парники.

Да и сено косить.

Убирать с полей овощи.

Ведь он еще и основную продукцию должен давать государству — разные металлы, Гей предпочитал не упоминать, какие именно, точнее, упоминать было можно — медь, свинец, цинк и так далее, включая, естественно, редкие, об этом во всех газетах писали, но вот цифры называть — это Гею казалось уже излишним, точнее, сам Бээн приучил его к такой скромности.

И вот как бы в порядке шефской помощи селу, которое в последние годы пострадало от капризов погоды, Бээн и взял на себя эту нелегкую миссию быть своеобразным прорабом той или иной стройки для села.

Не президентом — прорабом.

Великий этот парадокс, по мнению Гея, был главным движущим моментом маленькой истории маленького края, центром, столицей которого был Комбинат.

А другой парадокс, как говорил Гей, парадокс жестокий, каннибальский, состоял в том, что один президент созидал даже во время уик-энда, чтобы у людей всегда был хэм энд эгс, хотя и без ветчины, а другой Президент во время уик-энда вынашивал идею «звездных войн». Такие дела.

Гей постоянно думал об этом, как бы пытаясь найти выход.

Время от времени он раскрывал свой блокнот и пытливо разглядывал маленькую цветную фотографию.

Копирайт. Рон Масарос.

Изображение Президента и Первой Леди с черной собакой возле жердей на фоне зеленой лужайки, на которой у дерева, перед кустами на холме, стоял белый домик, довольно скромный.

Негра с прохладительными напитками и Физика с Кинозвездой на этой фотографии не было.

Как, впрочем, и на других, которые лежали, как закладки, в блокноте.

Этих троих Гей просто-напросто выдумал.

Копирайт.

Хотя, вероятно, они существовали в действительности.

И не только они.

Занимаясь этим посторонним на первый взгляд для выездной планерки делом, Гей, разумеется, ни на секунду не терял из виду Бээна.

В перерыве Гей решил подойти к нему и показать фотографию Президента и Первой Леди.

Гею хотелось знать, что думает Бээн о космической новинке Эдварда Теллера.

И вообще обо всем таком.

Кроме того, разумеется, Гей при случае хотел спросить Бээна, как бы между прочим, с чего же, по его мнению, все началось и чем все кончится.

Не мог Бээн всего этого не знать.

Огромный был у Бээна опыт.

Бээн годился Гею в отцы.

И вот как раз отца у Гея не была.

А иногда просто необходимо, чтобы у человека был отец.

Вроде как первый оборонительный эшелон.

И Гей доверял Бээну.

Может, почти как отцу.

И надеялся на него.

Может, и зря.

И хотя отчетливо понимал, сколь наивно его желание получить ответ на эти свои злополучные вопросы именно от Бээна, удержать себя от соблазна уже не мог.

Алина положила журнал на столик.

И подошла к Гею.

Он почувствовал себя кроликом.

Перед ним был изящный удав.

В прелестной розовой шкуре.

Она коснулась его лица ладонями.

Она охватила его лицо ладонями.

Ее ладони были прохладны.

Вначале он испугался, а потом вдруг подумал: «Как жаропонижающее средство» — и мысленно сказал себе, что, как бы там ни было, он хорошо контролирует эксперимент.

Ее ладони гладили его щеки.

Ее ладони вдруг стали горячими.

Просто пылающими.

Гей на мгновение замер, сомкнул глаза, сгорая на этом чудесном костре, но тотчас, как утопающий, судорожно схватил кисти рук Алины, спасительно отрывая от своего лица ее ладони.

Впрочем, сравнение с утопающим, скажет себе Гей позднее, было тут весьма неточным, ибо сам Гей поступил в эту минуту вопреки инстинкту природы, которая, увы, жаждала огня, исходившего от пылающих рук женщины.

— Так мы с вами никогда не поймем, с чего же все началось и чем все кончится, — успокоившись, произнес он усмешливо минуту спустя.

Она стояла у окна спиной к нему.

И смотрела на церковь.

Раздался звон колокола.

В свете уличных фонарей ее волосы показались ему рыжими.

Не могла же она перекраситься, когда была в ванной, пока он разговаривал по телефону с Мээном!

Впрочем, а почему бы и нет? Ведь есть еще и парики. И вообще всевозможные маски. Ева умела менять их почти моментально…

Незаметно для самого себя он включил телевизор.

Итак, набравшись знаний и опыта, Ева, отличавшаяся раньше целомудрием, сдержанностью и старомодностью в нравах, делала теперь нечто вроде теоретической разработки своей жизненной программы, что уже выразилось в своеобразном алгоритме НАДОПРОСТОЖИТЬ.

Впрочем, по ходу эксперимента она сама и осуществляла кое-какие практические части своей новой программы.

Именно те, в которых ее Адам вдруг стал рьяно проявлять целомудрие, сдержанность и старомодность в нравах, хотя и прежде был в этом смысле таким же, как Ева.

Точнее сказать, Ева сначала осуществляла кое-какие практические части своей программы, а потом уже, задним числом, делала соответствующее теоретическое обоснование.

Как известно, в науке такой метод называется эмпирическим.

Ева начисто отрицала влияние крупных теоретиков и практиков на свои фундаментальные исследования.

Она готова была считать себя самоучкой, чем испокон века славился род славянский.

Что же касается Адама, то он, как всякий завистник, думал и заявлял во всеуслышание, что все началось именно с Эндэа и Евочки, которые, увы, оказались не только практиками, но и теоретиками, и Гею не хотелось верить, что теперь у него с Евой — со своей, разумеется, — будет не жизнь, а чехарда, как он предчувствовал.

При этом он ошибался, и он был прав при этом.

Все началось, конечно, не с поездок на виллу Эндэа, все началось гораздо раньше и вовсе не с чужого адюльтера, который дурно якобы повлиял на его благонравную некогда Еву.

Тут он, увы, ошибался.

Что же касается второго предположения относительно его будущей жизни с Евой — тут он был прав, скорее всего, хотя ему и не хотелось верить в эту окаянную преждевременную правоту, выведенную тоже чисто эмпирически.

Само собой разумеется, Адам жаждал полной ясности как человек, проявляющий целомудрие, сдержанность и старомодность в нравах, что выглядело в наше время анахронизмом, и в минуты откровения, находившего, как он полагал, не только на него, но и на Еву, с надеждой спрашивал ее не столько как автора нового житейского алгоритма, сколько как жену свою:

— Скажи мне, пожалуйста, Ева, ведь это после того, что мы видели своими глазами там, на вилле, ты невольно… м-м, как бы это выразиться, чтобы тебя не обидеть… ты совершенно непроизвольно не то что упростила свое отношение к жизни, а несколько переиначила его, приспособила, так сказать, к новым понятиям, новым веяниям, к бешеному жестокому ритму жизни, наконец… да, нет?

Он не был ни жалок, ни смешон в этом своем наивном стремлении узнать истину.

Он был несчастен.

Однако Ева не считала его несчастным.

Она считала его жалким и смешным.

— Во-первых, ничего особенного мы не видели… — говорила она как бы между прочим, еще быстрее накручивая бигуди, тем самым давая понять, что подобный разговор не стоил того, чтобы отвлекаться от столь важного занятия, каковым является накручивание бигуди, но сама фраза ее и вкрадчиво-бесстрастная интонация выдавали готовность не только к блокаде, но и к энергичной контратаке.

Именно так, через военные термины — хотя он отнюдь не был военным человеком, — Адам видел и понимал Еву в последнее время, то ли газет начитавшись, то ли писем сына из армии.

Фурия, ужасался он мысленно.

Хотя за что ему мстить и карать его?

Уж не за то ли, что он все еще любит ее, а она уже не любит его?

Немилосердная женщина, говорил он порой и вслух, ведь надо сказать всю правду ему, а она постоянно лжет, ссылаясь на всемирные проблемы феминизма, маскируя свои поступки некими духовными поисками.

Это уже война не просто холодная, думал он, а самая что ни на есть горячая, хотя пока и ограниченная.

Маргарет Тэтчер.

Голда Меир.

Бог ты мой, какие же санкции тут применять? — размышлял он так, словно обращался к Еве с трибуны ООН.

— А во-вторых, Ева, во-вторых? — спрашивал он поспешно, в то же время и кротко как бы, словно боясь упустить нить задушевной беседы.

— А во-вторых… — в той же тональности своей говорила она и умолкала, как ему казалось, зловеще.

Адам наблюдал, будто загипнотизированный, за металлическими бигуди на голове Евы, из которых вот-вот вырвутся адские языки пламени, как из домашней реактивной установки новейшего образца.

— А во-вторых, я вовсе не в том смысле упростила свое отношение к жизни, в каком ты, как обычно, имеешь в виду, все выворачивая наизнанку.

— А в каком же, в каком?

Он спрашивал с надеждой, и не только с надеждой, а еще и с недоверием, а может, и с некоторой издевкой, которая могла показаться явной, скорее всего, и тут уж Адам ничего не мог с собой поделать, это было выше его сил — слышать про некое упрощенное отношение жены к жизни, и без того отнюдь не простой, слышать — и быть кротким, еще чего не хватало!

Да он готов был, казалось, к самому ужасному экстремизму — именно так это называется, — который заклеймили почти во всех странах, хотя почти во всех странах он дает о себе знать.

Взять бы сейчас, например, и стукнуться головой о стенку!

Ева мигом укрощала воинственный блеск своих бигуди, накинув на них косынку, будто чехол на реактивную установку, и сразу превращалась в пасторальную пастушку, правда видавшую некоторые светские виды.

Она хорошо знала эти интонации Адама, эти замашки его террористические, он уже совершал не раз и не два всевозможные акции — именно так это называется — в ответ на ее доброжелательные, казалось бы, разъяснения, в каком именно смысле она упростила свое отношение к жизни или желала бы упростить.

Ева считала, что Адам вел себя как агрессор, который пользуется поддержкой гегемона, именно так это называется. То книжку на пол швырнет, какого-нибудь Фрейда, случайно оказавшуюся под рукой, то кулаком о пишущую машинку грохнет, будто не ведая, во что ему обойдется ремонт и общение с неброским ненавязчивым сервисом, словно не догадываясь, что новую машинку он купит разве что во время съезда социологов, по талону, и то если деньги будут.

Вся беда в том, что Адам начитался разных модных высказываний о так называемых стрессовых ситуациях, и, поскольку по шкале Рэя, как говорил Адам во время перемирия, у него давно критический балл, он и снимал напряжение ценой потери «Эрики».

Вот почему Ева на всякий случай накидывала чехол на свои реактивные установки.

Впрочем, она делала это далеко не всегда.

А если быть точным в передаче разведданных — именно так это называется, — то у Евы всегда находился в состоянии повышенной боевой готовности контингент быстрого реагирования.

Именно так это называется.

Нет, у Алины не было больше сил смотреть и слышать все это.

Хотя поначалу она и решила высидеть у телевизора до конца, чтобы узнать, чем кончится история Адама и Евы.

Алина, конечно, была не ханжа.

Она была современная женщина. Таковой, по крайней море, считала себя.

И она знала, слыхала, что на Западе все это показывают в кино, по телевидению и даже на сцене.

Первым порывом Алины было — тотчас выключить телевизор.

Еще не хватало, чтобы кто-нибудь, случайно открыв дверь в номер, застал ее, советскую туристку, за таким несвойственным советскому человеку времяпрепровождением, именно так это называется.

Может, фильм и не является порнопродукцией, скорее всего, нет, это реалистический фильм, по более того, предельно реалистический, как сказал бы Гей, но все же…

Коли у нас это не принято, значит, с этим надо считаться, как наставлял ее Гей перед этой поездкой за рубеж, даже если ты находишься в номере отеля совсем один, без подселения, именно так это у нас называется.

Да, что касается иных сцен этого телефильма, которые у нас принято называть натуралистическими, а потому как бы заведомо исключающими всякую художественность, то Алине было не то что интересно смотреть это, она просто цепенела во время этих сцен — и все тут.

Словом, Алина давно выключила бы телевизор, но ее удерживало то, что взаимоотношения Адама и Евы, как это ни странно, были точь-в-точь похожи на жизнь иных знакомых Алины, то есть соотечественников, хотя этот фильм был, естественно, зарубежный, более того, страны капиталистической.

Незаметно для себя Алина стала сочувствовать Адаму, как если бы она сочувствовала своему брату, скажем, потому что сочувствовать Адаму как Гею, то есть как мужу своему, если представить, что Адам и является Геем, только замаскированным под Адама, она бы, конечно, не стала, поскольку это означало бы, что она в таком случае должна была осуждать Еву, то есть себя, играющую роль Евы.

Такие дела…

А ведь когда-то Адам и Ева любили друг друга. И у них было двое детей. Оптимальный современный вариант, как считала сама Алина, хотя Гей был другого мнения. Гей, если дать ему волю, то есть подходящие условия, завел бы десять детей, а то и больше, как американцы. Может, если дать волю и самой Алине, то есть создать все необходимые условия, она бы тоже не отказалась от десятерых детей. Правда, их ведь родить надо, а сначала — выносить, именно так это называется. Увы, такое не каждой женщине под силу, если даже дать ей волю, то бишь создать необходимые условия. Впрочем, ежели бы создать все необходимые условия с самого начала, с самого-самого начала… Тогда, может, и здоровье было бы, тогда, скорее всего, и Алине было бы нипочем родить Гею десятерых детей. Тогда, пожалуй, и отношения не разладились бы…

Спохватившись, Алина снова стала думать о фильме, то есть об Адаме и Еве. Вот хоть и американцы они были, а отношения между ними сложились — не дай бог, как говорится. То ли характеры не сошлись, то ли еще что… Тема отнюдь не новая. В зубах застряла эта тема. Только одна «Литературная газета» уж сколько раз писала о бракоразводных делах! Вот совсем недавно была опубликована статья какого-то кандидата наук, чуть ли не философских, да, именно философских, Алина еще удивилась тому, что ученые-философы отвлеклись от своих абстрактных материй, — это, конечно, по-бабьи она так подумала, вроде бы в шутку, не всерьез, тем более что женщина была образованная, с дипломом вуза, как-никак жена столичного ученого, — даже философы уклонились от своих высоких философских проблем и занялись проблемами сугубо конкретными: сколько семей распадается, по каким причинам, где, когда… ну и так далее и тому подобное. Веселого мало…

Глядя на экран телевизора, Алина усмехнулась. И без философа ясно ей было, что Ева разлюбила Адама не только потому, что такова природа любви. То есть сказать, что Ева разлюбила Адама, вообще-то нельзя было с полной уверенностью. Адам временами воспринимался, пожалуй, как муж, любимый женой, точнее, как муж, которого жена как бы и впрямь еще любила, хотя и не так, естественно, как прежде, в чем Ева, разумеется, не признавалась Адаму, а иногда и себе самой. А если говорить яснее, то у Евы любви к Адаму уже давно не было, скорее всего, вовсе не потому, что такова природа любви, тут решающую роковую роль сыграли всевозможные обстоятельства, в том числе бытовые, социальные, привнесенные в их жизнь, отнюдь не пещерную, цивилизацией человечества, обстоятельства, которых оказалось куда больше, чем нужно, чтобы разрушить природу любви. Вот тебе и Америка!

Но как бы там ни было, все еще оставалась семейная привязанность, сила привычки, наконец, которую порой выдают за любовь, и иногда и вроде как верят в это сами. Поэтому временами их прежние, ранние отношения, когда они любили друг друга — без всяких оговорок, будто бы возвращались к ним ненадолго, и это не обязательно происходило только в постели. Случалось, им бывало теперь хорошо и в иные моменты жизни, хотя вовсе не значит, что этим они обязаны были только вспышке некоего лирического чувства по отношению друг к другу. Скорее, напротив, это чувство, как таковое, было уже ни при чем. Дети — вот кто был временами истинной причиной хорошего настроения Адама и Евы, как бы объединявшего их в нерушимый союз. Впрочем, из-за детей случались и самые сокрушительные ссоры между отцом н матерью, которые чем дальше, тем больше выявляли несходство своих позиций в принципиальных вопросах современной педагогики, хотя такового несходства на самом деле почти не было, а было несходство куда более сильное, связанное с отношением к жизни вообще, а следовательно, и друг к другу.

Словом, семейная жизнь Адама и Евы продолжалась, являя собой один из образчиков, как сказал бы Гей, внутривидовой борьбы, и была она, эта жизнь, наверно, не хуже, чем у многих других семей, а может, и лучше, и в какой-то момент, когда Еву, как считал Адам, не одолевала меланхолия, семейная жизнь казалась ей вполне сносной, может, и удавшейся даже, а стало быть, эту жизнь стоило и поберечь, с чем вполне был согласен и Адам.

Но с нее, пожалуй, довольно…

Какое-то время Алина была неподвижна, не отводя взгляда с матового, остывающего экрана.

Было такое впечатление, что она безмерно устала.

Что и говорить, вечер выпал тяжелый.

Возможно, глядя на экран, Алина снова представила себе сцену самосожжения Гея.

А может, понимая умом, что Гей не мог себя сжечь и находится теперь там, где и должен был находиться, — в Татрах, она думала сейчас о чем-то другом.

Мало ли о чем думает женщина, когда она оказывается одна, вдали от мужа, от детей.

Алина вышла на балкон.

Набережная Дуная была почти пуста, за исключением редких парочек.

Но снизу, вероятно из окон ресторана, доносились звуки музыки.

Алина вспомнила и снова, как вчера, в день прилета, удивилась, что в Братиславе, оказывается, есть ночные рестораны. Здесь, в «Девице», например, до трех часов ночи, то есть практически до рассвета, работал ночной бар. Алина видела табличку. А ступени вели куда-то вниз. В преисподнюю, как пошутил Гей.

Интересно бы туда заглянуть, с усмешкой сказала себе Алина, в эту преисподнюю.

Но, разумеется, если бы вместе с Геем…

Впрочем, Алина тут же осудила себя за фривольную, как бы сказал Гей, мысль.

Интересно ей, видишь ли, заглянуть в преисподнюю.

То есть в ночной кабак.

Ну конечно же она не пойдет туда ни за какие коврижки.

Тем более без Гея.

Да еще и после страшной сцены самосожжения…

Она открыла холодильник наугад, взяла одну из бутылок наугад, откупорила ее и как бы небрежно плеснула в бокал.

Она выпила и плеснула еще.

А теперь, сказала она себе твердо, перед сном не мешает; прогуляться самую малость.

Просто постоять возле Дуная. Чуть-чуть проветриться. Прийти в себя.

Неужели это зряшное желание показалось бы Гею безнравственным?

Она снова пошла в ванную.

К зеркалу.

Косметика была отличная — импортная.

Последний подарок Гея.

Успел купить ей вчера, едва лишь устроились в «Девине».

«Последняя — у попа жена», — неопределенно усмехнувшись, вспомнила Алина поговорку, которую слышала когда-то на родине Гея, в Сибири, на Гонной Дороге.

Она с удивлением, но и не без удовольствия отметила под конец, что тени и грим сумела нанести сегодня на редкость удачно.

Теперь дело за прической.

И пока Алина стояла у окна спиной к нему, Гей вдруг вспомнил — совсем некстати, казалось бы, — что стройка птичника в Смородинке, как выяснилось, была неплановая.

Именно так это называется.

Гей никогда не был ни строителем, ни экономистом, следовательно, он сам по себе не знал и не мог знать, что же такое неплановая стройка.

Полагаясь на здравый смысл, он вначале рассудил, что это, наверно, такая стройка, которая не включена в планы.

Государственные.

Народнохозяйственные.

Известно какие.

Да, что касается планов вообще, Гей знал, как знает это каждый советский школьник, что хозяйство у нас — плановое.

Все, абсолютно все запланировано, учтено, взвешено, расставлено.

С глубокой научной точностью.

Но вдруг возникает необходимость, тоже обоснованная с глубокой научностью, как рассуждал Гей, внести какой-то существенный штрих во всеобщие наши планы, хотя и утвержденные, ставшие незыблемым законом.

Штрих этот — вроде корректировки заранее вычисленной на точнейших компьютерах траектории космического корабля.

Штрих, который уточняет наше всеобщее движение.

Штрих, который украшает перспективу.

Как последний мазок гениального художника.

Как последняя правка рукописи, скорее всего, чисто стилистическая, над которой работал теперь сам Гей.

Точнее, весьма незначительная правка на стадии сверки, когда уже исправлять, собственно говоря, ничего нельзя.

Словом, штрих — это не просто штрих, а венец творения.

Так думал Гей, пока Георгий не сказал ему:

— Штрих этот не венец творения, а проявление волюнтаризма.

— То есть как?.. — задохнулся Гей то ли на вдохе, то ли на выдохе.

Никак не ожидал он такого выпада от Георгия.

И переспросил на всякий случай, как человек, который ослышался, у человека, который вообще не понял вопроса.

— Неплановая стройка, — произнес Гей с нажимом, — волюнтаризм?

— Да, именно так это называется, — с циничным спокойствием подтвердил Георгий.

Гей просто в шоке тогда оказался.

А Георгию хоть бы хны!

У меня иммунитет абсолютно на все, говорил он Гею в таких случаях, в шоке я не бываю.

Но о неплановых стройках они в тот раз больше не говорили.

Тут и дураку все ясно, как бы сказал Георгий взглядом.

Дураку-то, может, и ясно, однако Гей все же решил узнать мнение самого Бээна.

Уж узнавать так узнавать.

И Бээн сказал:

— Неплановая стройка — это диалектика жизни. Без нее нам каюк.

Непривычно многословный для Бээна ответ.

Ах это иго татаро-монгольское!

Каюк было слово нерусское.

Но удивительно точное, понятное.

И Гей сообразил, что без неплановой стройки нам — конец.

Но все же не мог он забыть про слова Георгия.

НЕПЛАНОВАЯ СТРОЙКА — ЭТО ВОЛЮНТАРИЗМ.

Выходит, с одной стороны — диалектика жизни, а с другой стороны — волюнтаризм.

И Гей решил узнать, а нет ли стороны третьей, если и не примиряющей эти крайние стороны, то хотя бы их объясняющей.

И как раз тут случай свел его с Мээном.

Матвей Николаевич, или попросту Мээн, как звали его заглазно и, конечно, любя, — впрочем, как и Бээна, — несмотря на солидную должность, был прежде всего специалистом, а именно горняком, хотя занимался и металлургией, в отличие от Бээна, который всегда, сколько помнил себя и сколько помнили его другие, был прежде всего организатором, то есть как бы совмещал в себе и строителя, и экономиста, и мало ли кого еще, хотя никем, в сущности, не был, а был только организатором.

Кстати, в епархии Бээна, то есть в системе ЛПК, Мээн был далеко не последней спицей в колеснице.

И вот Мээн сказал Гею:

— Неплановая стройка — это бардак.

Гей не тому удивился, что неплановая стройка — это бардак, а тому, что Мээн использовал тут один из двух вариантов ответа самого Бээна, которые слышал Гей, какие бы вопросы при этом ни задавал он Бээну.

И Гей теперь не задохнулся ни на вдохе, ни на выдохе и не пролепетал: «То есть как?..»

У него, должно быть, уже начал вырабатываться иммунитет.

Более того, не без цинизма, присущего Георгию, он сказал Мээну:

— Но ведь вы же сами в этих неплановых стройках участвуете, да еще как! Не просто отсиживаетесь на выездных расширенных уик-эндах, то есть планерках, но и санкционируете, именно так это называется, поставки материалов и оборудования, без чего неплановая стройка была бы немыслима. В прошлый раз, например, вы дали на смородинскую птицефабрику сто тонн цемента, да какого цемента — высшей марки! — припер он тут Мээна к стенке.

Монолог столичного трагика.

— Да, было дело… — вздохнул Мээн. — И давал, и дам еще. И цемент, и арматуру, и технику, и людей… Все отдам! — Помолчал и добавил: — Даже если после этого мне придется закрыть рудник. Потому что на десятом горизонте без цемента нечего делать. А там и плавильные заводы придется остановить. Потому что без руды металлургам нечего в цехах делать.

И тут Гей ужаснулся.

Он вспомнил, как Гошка в день рождения гильзу ему подарил, громадную гильзу, величиной с Юрика, и Гей тогда вдруг подумал: а что, если эта гильза снарядная сделана из цветного металла, который дает стране как раз Комбинат Бээна?

Патриотическая была мысль.

Ведь Комбинат находился в Лунинске.

А Лунинск был родиной Гея.

И вот Гошка теперь с помощью цветных металлов, которые добывали, плавили в Лунинске, защищал эту родину от империалистов, и выходит, что от количества снарядов зависела и судьба Гошки, и судьба родины.

— Никак нельзя закрывать рудник и заводы! — сказал Гей понурому Мээну.

— Да я и сам знаю, что нельзя, — ответил тот и опять вздохнул. — Но Бээн говорит, что хочет гарантировать каждому труженику ежедневную яичницу.

— Хэм энд эгс, — поправил Гей.

Мээн подумал и сказал:

— Для кого — хэм энд эгс, а для кого — яичница.

Видно, бывал за границей, знает, что к чему.

Гей не стал уточнять, да тут и Мээн разговорился:

— Неплановая стройка — это бардак потому, что происходит вопиющая диспропорция в развитии народного хозяйства…

Ну и так далее.

Монолог трагика провинциального.

По правде сказать, Мээн обошелся без литературного словечка «вопиющая».

Это слово он заменил наиболее ходовым.

То есть использовал народное, как говорят и пишут, идиоматическое выражение.

Но суть от этого не меняется.

Диспропорция происходит.

Как ни крути.

И даже дураку ясно, что это за диспропорция.

Но дураку-то, может, и ясно, а вот Гею, как научному работнику, человеку хрупкого интеллекта и тонкой душевной организации, следует, наверно, объяснить популярно — насчет бардака, естественно.

Как подумал, должно быть, Мээн.

Потому что сказал Гею так:

— Ведь что происходит? Решил, например, кто-то, но обязательно наш Бээн, мало ли кто, но, конечно, такого же масштаба деятель, построить, например, птицефабрику. А как ее построить, если в планах развития народного хозяйства эта птицефабрика мало ли почему не запланирована? Никак ее не построишь. Законным способом. Вот Бээн или кто-то другой такой же и затевает стройку неплановую… — Мээн замер, как бы подчеркивая особый драматизм этого действия. — А как это происходит? Назначает Бээн выездную планерку. Прямо на месте будущей стройки. Где-нибудь на околице какого-нибудь совхоза. И без всяких предисловий — как обухом по голове: «Будем строить птичник…» Хотя, может, кто думал совсем про другое. Коровник там или свиноферму. А тут вдруг — птичник… Ну, птичник так птичник. А Бээн между тем начинает обкладывать данью всех по порядку: ты — сто тонн цемента дашь, ты — технику обеспечишь, ты — людей сюда завезешь…

— И так далее и тому подобное, — невольно вырвалось у Гея.

Мээн готовно повторил:

— И так далее и тому подобное. — И добавил: — И попробуй не дать, не завезти, не обеспечить!

Потом помолчал Мээн и сказал со вздохом:

— Такие дела.

И ни о чем больше Мээн в тот раз не сказал.

Неужели и так не ясно?

Даже дураку.

Показал всю картину изнутри…

Кстати, и сам Бээн, когда Гей, уже при встрече в Москве, опять завел разговор про неплановую стройку, вдруг выдал:

— Неплановая стройка — это бардак.

То есть использовал второй вариант своего универсального ответа.

И Гей остался при этом невозмутимым.

Значит, иммунитет у него уже выработался.

ИЗНУТРИ.

Такие дела.

Гея брала досада, что в его Красной Папке не было фотографии Бээна, которую следовало сделать именно в тот уик-энд, когда Бээн устроил расширенную выездную планерку на ударной, хотя и неплановой стройке птичника в Смородинке.

Длинный дощатый стол.

На скорую руку сколочен.

Почти под открытым небом.

На бетонные стены будущего птичника положены бетонные плиты.

Как раз над столом.

Остальная часть коробки зияет небесной бездной.

Видно, плит не хватило. Или кран поломался. А то и совсем иная причина! Мало ли какая! На то и расширенная выездная планерка, чтобы выявить причину и устранить ее немедля, не выходя из-за стола.

Почерк Бээна!

Жаль, конечно, что всего этого не отразишь в фотографии.

Только и было видно, что Бээн, массивный, как глыба, из которой предстоит сделать если уж не остальные плиты для потолка, то памятник самому Бээну, громоздится во главе стола.

И куда-то в сторону смотрит.

Может, спрашивает:

— А где Петухов?

Или произносит глубокомысленно:

— Вот вам и диалектика жизни…

А то и вовсе одно олово энергично роняет:

— Бардак!

Глядя на Алину, Гей мысленно ругал себя самыми последними словами. Какой там, к черту, эксперимент! Ведь он пошел с нею потому, что ему было приятно. Приятно — что? То, что она Алину напоминала? Да, и это. Но ведь если честно признаться самому себе, то приятно было и потому, что она красивая женщина, и она могла быть вовсе не похожей на Алину, при чем здесь похожесть! Может быть, подойти и обнять се? Да, он хотел этого, но что-то в нем было сильнее этого желания…

Значит, именно Пророков, а не Бээн являлся одним из первых, кто в грядущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, должен дать ответ: «С чего же все начинается?» — чтобы в той новой жизни Адам и Ева, самоповторившись, смогли избежать нелепых ошибок, которые способны доконать их жизнь.

Не мог Пророков не знать всего этого.

Огромный был у Пророкова опыт.

Пророков годился Гею в отцы.

Иногда Гей мечтал о том, чтобы у него был отец.

Вроде как первый оборонительный эшелон.

И Гей доверял Пророкову.

Может, почти как отцу.

И надеялся на него…

Вот, между тем говорил себе Адам после того, когда «Эрика» была разбита его превентивным — именно так это называется — упреждающим ударом, опять я оказался на обломках цивилизации.

И он бережно собирал пластмассовые части разбитой машинки, прикидывая мысленно, сколько раз и где, в каких редакциях, придется ему унижаться, вроде как интеллигентно выпрашивая, то есть выклянчивая, рукописи графоманов для рецензирования.

И он долго делил в уме довольно большую цифру — стоимость машинки, причем без доплаты за известные услуги, ибо пишущая машинка тоже была дефицитом, — на цифру весьма небольшую, соответствующую стоимости рецензии на рукопись объемом в двадцать четыре страницы, причем без учета угощения или презента за выданный опус.

И вся эта арифметика производила на него до того неизгладимое впечатление, что Адам почти забывал о ссоре с Евой и первопричинах этой ссоры.

— Надо просто жить, — шептал Адам подавленно, сидя на пластмассовых обломках цивилизации, — жить надо просто, просто жить надо…

АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ.

А временами, когда обломки собрать без веника было невозможно, он истово желал, чтобы у него появился волшебный браслет, как у известного литературного демона, с помощью которого можно было бы в мгновение ока перенестись куда-нибудь в тридесятое государство, где нет подобной Евы с ее формулой жизни, а в крайнем случае, ввиду определенных трудностей с визовыми поездками, получить хотя бы машинку печатную.

Как презент от фирмы за рекламу самосожжения.

Увы, такого браслета у Адама не было.

И он оставался в одной из двух комнат, именно в той, которую Ева, когда бывала в добром расположении духа, не то великодушно, не то снисходительно называла кабинетом, хотя правильнее было бы называть, как считал Адам, клеткой манкурта, манкурта суперсовременного, обученного социологическим творчеством заниматься.

Он относил в мусоропровод обломки цивилизации, снова садился за стол и смотрел с отвращением на чистый лист бумаги.

Это было для него сущим наказанием.

Стараясь думать о своей диссертации, которую осталось начать да кончить, как мрачно говорил себе Адам, он сердился, обижался на Еву, мысленно давая себе слово никогда и ничего общего, кроме детей, не иметь с этой женщиной — лживой, коварной, неверной, злой, какой там еще?

И это продолжалось день, два, от силы — три дня, а потом он исподволь искал примирения с нею, страдал от затяжной размолвки и мучительно пытался понять, стоило ли им ссориться и почему все это происходит между ними — и чем дальше, тем чаще.

И рано или поздно он улыбался Еве как ни в чем не бывало, и она тоже оттаивала, хотя только сверху, как вечная мерзлота на Аляске, где в студенческие годы Адам писал свою дипломную работу.

И при первой возможности Адам и Ева предавались любви, чтобы наутро снова начать бесплодные, утомительные, нудные разговоры о Евочке и об Эндэа, точнее, только о Евочке, в которой, как тайно думал он — иногда говоря об этом и вслух, — было нечто такое, что роднило ее с его Евой, а может, и с другими женщинами тоже, как думал он с некоторой надеждой, что в этом смысле его Ева не является исключением, что исключения вообще нет, что все женщины такие, как Евочка, что это и есть жизнь.

И что надо, скорее всего, просто жить.

С чем в душе он был не согласен.

Как бы не обращая внимания на телевизор, Алина смотрела на церковь.

На ту самую, в которой сегодня венчался ее муж.

С другой, естественно, женщиной.

Все противоестественное — естественно.

Нечто вроде нового закона природы.

— А вы знаете, — произнесла она, — в этой же церкви несколько лет назад венчалась я…

— С женихом сегодняшней невесты? — брякнул Гей, недовольный тем, что Алина перебила его размышление о Пророкове.

— Естественно.

— И звучала та же мелодия?

— Естественно.

— И звучали те же слова пастыря?

— Естественно! Естественно!..

В самом деле, все было естественно.

И все же почему Гей ни разу не спросил у самого Пророкова?

Ведь была, казалось, была возможность!

Нет, конечно, не тогда, в день знакомства, когда Пророков назвал Гея земляком-лунинцем.

В ту пору Гей, к стыду его сказать, еще не задумывался ни над какими такими вопросами.

Встречи с Пророковым случались и позже, и не только в обкоме партии там, на родине Гея, но и в Москве.

«На аэродроме его встречали…»

Были в Красной Папке и бесхитростные записи, заметки и даже отдельные фразы, которые не имели четкого жанрового обозначения. Уроки графомании, как считал Гей.

Что касается отдельных фраз, то это были высказывания Пророкова.

Высказывания — новый жанр?

Например, он говорил:

— Разбирались, разбирались… в футбол играли!

То есть перепоручали один другому.

Это уже целый роман.

Или он говорил так:

— Лошадь в цирке танцевать учат, а мы человека не можем научить как следует работать!

Тоже роман.

Дилогия, а то и трилогия.

Но, разумеется. Пророков имел в виду по человека вообще, а какого-то конкретного лодыря, ну, может, нескольких людей, небольшой разгильдяйский коллектив, но никак не все наше общество.

— Вы как будто временами проваливаетесь, — сказала ему Алина, отходя от окна.

Она сама подлила себе фанты в бокал.

А заодно и Гею.

Он посмотрел на нее с недоумением:

— Куда я проваливаюсь?

— Ну, не знаю…

Она пожала плечами, и Гей уловил в этом жесте проявление тайной обиды на него.

— Я воссоздаю свое будущее из атомов и молекул, — сказал он.

— Как Адам? — Она мельком глянула на экран, словно уже потеряв интерес к тому, что там происходило. — А я думала, — она усмехнулась, — что вы пытаетесь представить себе, чем занимается ваша Алина там, в Братиславе…

Алина знала со слов Гея, что ключ от номера нужно отдать портье, если выходишь из отеля.

Она так и сделала.

И портье даже не скрыл своего удивления.

Не тому, что она отдала ключ, а тому, что пани одна куда-то идет на ночь глядя.

И даже швейцар, дремавший в кресле, не встал при ее появлении в холле.

Ах, пани, оказывается, не уезжает?

Пани идет на ночную прогулку…

По Братиславе…

Вдоль Дуная…

Она прочла все это на постной физиономии старого швейцара.

И мысленно послала его — вместе с портье, разумеется, — к черту.

Но Алину заметил еще один человек.

Здесь же, в холле.

Он стоял в телефонной будке.

Поэтому Алина не видела его.

Это был мужчина лет сорока пяти, поджарый, среднего роста, с усами, в пуловере и джинсах.

Что еще следовало добавить к этому портрету?

Может, он был добрый и злой, умный и глупый, ласковый и суровый, преданный и коварный, правдивый и лживый, талантливый и бездарный, счастливый и несчастный — словом, почти такой же, как и многие другие.

Но этого не знал никто.

Даже портье и швейцар.

Впрочем, портье, конечно, знал, что это был за человек.

Разумеется, только по документам, которые были в полном порядке.

Этот человек снял в «Девине» номер «люкс».

Вот и все, что знал портье.

Да, портье еще видел, как, впрочем, и швейцар, что этот человек только что вышел из бара.

И кому-то хотел позвонить, но, заметив одинокую пани, тотчас вышел из телефонной кабины.

ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?

Он мог спросить у Пророкова хотя бы в тот раз, когда встречал его во Внукове. Случай этот Гей описал…

Москва. 1980 год

Мы недолго поджидали самолет, на котором он прилетел, и я даже не заметил, как снова начал волноваться.

Черт знает отчего, но всегда я немного робею при встрече с Пророковым.

И хотел бы не робеть, да не могу.

Это прямо-таки выше моих сил.

Даже нечто вроде страха иной раз накатывает на меня перед тем, как я увижу огромную его фигуру.

Впрочем, неприятное это чувство порой возникает и в иные моменты грешной моей жизни, когда, например, надо идти по делу к чиновнику, пусть даже очень маленькому, незначительному. Скажем, если хочешь поставить в свою квартиру телефон, не говоря уже о том, что собираешься просить квартиру.

Да мало ли когда от начальника самого незначительного зависит и твое душевное состояние, и твое физическое здоровье!

Но я отвлекся.

Пророкова я встречаю.

В аэропорту.

В депутатской комнате.

Странное дело, думаю я, чаще всего случается нынче так, что человек, занимающий высокое положение, бывает и впрямь большим.

Солидным.

Внушительного роста.

И лицо как для памятника — чтобы издали было видно.

Все крупно.

Под стать делам.

И голос нередко громогласный.

Он снисходительно-дружелюбно так тебе говорит, тяжело поднимаясь навстречу: «Привет вам!..» — а у тебя уже и поджилки затряслись, будто он сказал что-то совсем другое.

Умом все понимаешь, по-звериному чуешь доброжелательность этого большого грозного человека — а вот сердце не на месте, и все тут!

Чуть позже, придя в себя и освоившись, привычно схватывая, угадывая какие-то особенности его манеры держаться, говорить, слушать, с удивлением замечаешь, что в общем-то он такой же, как и другие, обычные люди. И не выше тебя ростом, просто плотнее, массивнее, — но ведь ему, слава богу, уже за шестьдесят, а тебе только-только стукнуло сорок. Еще потолстеешь. Если, конечно, доживешь до его лет. В наше время дожить…

Вот, пожалуйста, и я туда же! Какая странная штука — наша логика… С одной стороны, продолжительность жизни, судя по официальной статистике, увеличилась до семидесяти лет, что отражает явные преимущества нашего общественного строя, а с другой стороны, вошла в моду привычка говорить: «В наше время дожить до старости…»

И прескверная же у человека натура: чем лучше — тем ему хуже.

Так вот, Пророков, если быть строго объективным, человек совсем не огромный. Каких-нибудь сто семьдесят сантиметров, не больше…

И если бы он вдруг похудел до твоих размеров, то неизвестно еще, кто бы из вас двоих солиднее выглядел.

Такие дела.

И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.

Например, Ленин.

Или Наполеон.

Не говоря уже про Пушкина.

И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.

Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.

В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.

Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.

Не было у него никаких обязательств.

Может быть, не только передо мной.

В самом деле, показался на глаза социолог залетный — ну и ладно. Мог бы и не показываться.

В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной — и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, — так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: «А, ученый мир…»

Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.

И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: «Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?»

Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко. Но Пророков и не такое скажет. За словом в карман не полезет. Он может прямо на совещании в обкоме партии выдать: «Никто из вас не хочет работать! Не можешь, не хочешь — не сиди в кабинете, не протирай штаны, не расписывайся в ведомости за ежемесячную зарплату!»

Но я опять отвлекся.

Пророкова я встречаю.

Во Внукове…

Да, так вот, в тот раз, когда Пророков сказал мне про целый чемодан книг, я ответил ему деликатно, однако и не без тайной, конечно, гордости: «В этом чемоданчике, Константин Александрович, только одна книжка. Очередная. С автографом», — добавил я, чтобы заинтриговать четверых его секретарей и председателя облисполкома, которые недоумевали, что может связывать Пророкова и московского социолога.

Эка фигура: социолог…

Все они знать-то меня знали — не как читатели моих брошюрок, разумеется, а как ответственные работники, помнили по суматошному общению во время Всесоюзного совещания металлургов, когда мы и познакомились, но могли и не узнать, если бы мы встретились не в кабинете Пророкова.

Дело житейское.

У каждого свои заботы.

Каждому свое, как говорится.

А что касается самого Пророкова, он как хозяин, к которому нагрянул незваный гость, вынужден был сказать еще хоть что-нибудь.

И он сказал, обращаясь к своим ближайшим сподвижникам, терпеливо пережидавшим эту случайную сцену: «Вот, наш земляк… Трудился тут, воду искал, а потом уехал в Москву и сделался ученым».

Будто они и не знали.

Знали как миленькие, только не было им до всего этого никакого дела.

«Ну, айда, — глянув на часы и снова поднимаясь, без перехода сказал мне Пророков, пока я собирался с духом. — Посидишь на совещании».

Словно я летел сюда затем, чтобы посидеть на каком-то совещании.

На каком — он и не подумал сказать мне.

Молча пошел из кабинета.

Знай поспевай за ним.

И в самом деле, зачем говорить пустые слова? Ведь я мог разузнать про это совещание у кого угодно. А он, Пророков, принял меня, уделил две-три минуты и пригласил на совещание. Разве этого недостаточно?

Другой бы мог поступить еще жестче.

Совсем не принять.

Ведь секретарь обкома по горло занят!

А Пророков принял.

Он рассуждал, вероятно, с неотразимой логикой: уж коли этот московский социолог напрашивается на аудиенцию, высиживает в приемной, а потом ничего не говорит ему, Пророкову, кроме привычного приветствия, то легко предположить, что этого самого социолога вполне устраивает чисто оптическое общение.

За тысячи верст он прилетел с единственной целью — поглядеть на него, Пророкова.

Воочию увидеть живой портрет современника.

Фигура была колоритная, что и говорить!

«Строитель социализма и коммунизма», — говорил о себе Пророков в очень узком кругу, в который не раз попадал и я — возможно, как творческий работник с командировочным удостоверением, которому суждено стать биографом не только Бээна, но и Пророкова.

Разумеется, это я за Пророкова так рассуждал, самому Пророкову рассуждать на подобную тему было некогда.

Между прочим, если уж вспоминать это свидание с Пророковым, не мешало бы восстановить его в памяти до конца. Тем более что время у меня сейчас было, самолет еще не зашел на посадку.

В моем сознании выплыла без всякого усилия, как тут и была, одна психологическая, я бы сказал, деталь.

Пока я топтался у тамбура его кабинета, пережидая, когда вслед за Пророковым выйдут секретари, никто из которых и не подумал уступить дорогу заезжему социологу, мне вдруг стал мешать мой элегантный компактный атташе-кейс. Секретари по очереди выходили вслед за Пророковым, — казалось, они были запрограммированы на свои порядковые номера и сверх заложенной в эти номера программы знать никого и ничего не хотели, — а я глупо перекидывал с руки на руку свою заморскую ношу, которая диковинным образом на глазах превратилась в чемодан.

После той реплики Пророкова.

Я чувствовал себя с этим проклятым багажом как на вокзале.

Только тут, возле кабинетного тамбура, я наконец понял, к чему относился изучающий взгляд милиционера внизу, у входа в здание.

Видимо, в то мгновение милиционер боролся с самим собой: его так и подмывало заглянуть на всякий случай, а что там в моем атташе-чемодане, но удерживал внушающий доверие мандат — командировочное удостоверение специального корреспондента известной газеты.

Выходит, мандат сам по себе вызывал доверие, а владелец мандата и чудного портфеля, баула не баула — никак пет, не вызывал.

Ничего не поделаешь.

У каждого своя инструкция.

Свое отношение к людям.

Пророков был выше, конечно, инструкций.

Во всяком случае, многих.

Порой мне казалось, по большому счету его не интересовали ни я сам, ни мой чемоданчик.

Однако, вспомнив теперь про этот пустяковый случай с моим атташе-кейсом, я и вовсе уклонился.

Ведь о чем-то другом хотел вспомнить.

О чем же именно?..

Ход мысли все время был вроде как неподвластен мне — первый признак, что я нахожусь в каком-то странном состоянии.

Робею.

Или все же боюсь?

С минуты на минуту приземлится самолет, и Пророков первым выйдет через ближнюю к пилотской кабине дверь.

Наверху, как и всегда издали, он снова покажется мне огромным.

Как посланец каких-то грозных богов.

Но ведь я цивилизованный современный человек и уже видывал всякое, — какого лешего еще бояться?!

Увы, этот страх, наверно, сидел у меня в генах.

И все же сейчас опасаться Пророкова нечего.

Не тот случай.

Он ведь сам пригласил меня встретить его!

Даже человека послал — сопровождающего.

И с машиной.

Кстати, до сегодняшнего дня я и понятия не имел о существовании моего сопровождающего. Он работал в обкоме партии — там, у Пророкова. А тут, в столице, повышал свой профессиональный уровень. И по заданию Пророкова он позвонил мне и сказал: «Константин Александрович желает с вами встретиться. Ему доложили про ваше выступление на Сибирском совещании. Он просил приехать в аэропорт и захватить с собой текст».

Коротко и ясно.

Конечно, я решил поехать.

Нот, я и не думал тогда спрашивать его ни о чем.

Ни в Москве, ни там, далеко от Москвы, на родине.

Да, но зачем тогда я встречался с ним?

Ну, здесь, в Москве, — это по его просьбе.

А вот с какой такой целью ходил я к нему в обком, приезжая на родину в творческие командировки?

Допустим, когда меня волновала судьба Иртыша, который отравляется сточными водами ЛПК, хозяйства Бээна, или когда я хотел унять трудовой порыв лесорубов, которые тихой сапой вырубали кедровые рощи вдоль таежных речек, — тут, нет спора, была нужна помощь обкома партии. И Пророков каждый раз откликался. Говорил, что это бардак. Что он урезонит металлургов. А иногда тут же снимал телефонную трубку и устраивал разнос, — например, начальнику лесного хозяйства области. Ух, какие стружки он снимал с него! И тот покорно обещал выправить положение. И лесорубы начинали рубить кедрач в других местах, недоступных московскому социологу.

Но вот зачем я тащился в приемную Пророкова, когда во мне уже не было ярого пыла общественного ратоборца, а только пульсировала болезненная идея проехать по тем поселкам и заимкам Гонной Дороги, где когда-то я мотался вместе с отцом-фронтовиком, который, сняв офицерские погоны, решил испытать счастье старателя?

Странно, в самом деле: для чего я стремился перво-наперво повидаться с Пророковым, если наши жизненные круги никак не пересекались?

Уж не было ли это предчувствием той озабоченности и тревоги, которые нашли на меня гораздо позже, когда я стал задумываться о проблемах куда более сущих, связанных не просто с охраной природы, но с охраной мира на земле, человеческой жизни как таковой?..

Между тем объявили посадку самолета.

И только тут я спохватился, что забыл взять с собой текст своего выступления на совещании.

Собственно говоря, Пророкову нужен был текст, а не я.

А самолет уже подрулил.

И наша машина — черная «Волга», в которой меня привезли на свидание с Пророковым, — помчалась от депутатской комнаты прямо к трапу.

«Зачем ему понадобился текст? — терялся я в догадках, стоя внизу, у самолета. — На совещании выступали многие. Человек сорок. Мало ли о чем говорили… Что же теперь — у каждого просить, хотя и задним числом, текст выступления?! — Во мне подсознательно росло раздражение, и я старался его подавить, замечая краем глаза, в каком сосредоточенно-взволнованном состоянии находится мой спутник. — Ну, не проверит, а просто ознакомится. Это же старые его дела. Нефть и газ. Естественный интерес. И не все, конечно, тексты хочет посмотреть, а только мой. Он же знает, что я когда-то работал там и понимаю проблемы изнутри…»

Да, по одно дело понимать, а совсем другое — сказать о своем понимании.

Могу ли я теперь сказать так, как сказал в свое время сам Пророков?

Ведь когда-то я был его противником. Пророков искал нефть, а меня занимала плотина. В низовье Оби. У Салехарда. Чтобы затопить всю Западную Сибирь. Две-три территории Франции. Или сколько-то десятков Австрии и Бельгии, вместо взятых. Подумаешь, велика потеря! Главное — масштаб идеи. А уж о самой идее выскажутся потомки. Видимо, так считал тот безымянный гений, которому взбрела в башку эта мысль — затопить часть Сибири. А коллектив был наготове. Он стал усердно разрабатывать эту мысль, она растеклась чернильными лужами по разным учреждениям, институтам, ведомствам, экспедициям. В одной из таких экспедиций и я проходил производственную практику как будущий гидрогеолог. Сам я еще не умел рождать идеи, меня только учили этому. Но я уже старался вовсю. Взял насущную тему для своей дипломной работы: «Годовые теплообороты в грунтах Салехардского гидроузла». То есть мысленно я уже построил его, этот гидроузел. И не долго думая, подчиняясь чужой воле, затопил, навеки скрыл под водой почти всю нынешнюю нефтеносную провинцию. Вместе со всеми делами Пророкова. С его буровыми станками, трубами, скважинами. Хотя нефть и газ этого региона Сибири были уже не только в теоретических предсказаниях академика Губкина. Они существовали на самом деле. Их уже вскрыли в иных местах.

Вот в чем великий секрет!

Мы были гражданами, людьми одной державы, Пророков и я.

И делали общее дело.

Все мы стремились вперед, только вперед!

И кто-то, наверно, считал, что мы движемся единым фронтом.

Но даже если предположить, что мы были едины в своем движении, все же нельзя хотя бы теперь не признать, что наши фланги оказались открыты.

Мы незаметно потеряли связь между собой и вскоре пошли навстречу друг другу.

Как две противоборствующие силы.

И вот Пророкову теперь, судя по всему, любопытно было узнать, о чем я разглагольствовал там, на Сибирском совещании, нынешней зимой. Он хотел взглянуть на текст моего выступления: можно ли было его признать как основание для выдачи мне индульгенции?

Я сник.

И я даже подумал, что не имею права показываться без текста на глаза Пророкова.

Но мой спутник, следуя, вероятно, каким-то протокольным правилам, уже устремился вверх по трапу, едва лишь его приткнули верхним концом к двери самолета, однако тотчас, вспомнив про меня, поспешно вернулся и, нетерпеливо улыбаясь, бережно подталкивая впереди себя, повел меня в поднебесную высь.

Ступенька за ступенькой, незаметно я проникался каким-то неведомым для себя чувством.

И когда мы достигли наивысшей точки своего великолепного вознесения на виду у аэродромной прислуги и шофера, преображение свершилось полностью.

В дверях я столкнулся с пилотом, а может, со штурманом ли механиком, но я только машинально отметил присутствие на моем пути этого человека в синей униформе и даже не подумал посторониться, возможно, потому, что синее пятно как-то враз отодвинулось в сторону, словно это была легкая штора, которую невесомо отклонило ветром.

Потом, уже в проходе из тамбура в салон, проплыла перед глазами синяя пилотка стюардессы, как раз на уровне моих глаз, и поэтому было такое ощущение, что пилотка плавала в воздухе сама по себе, и, когда ее не стало на моем пути, я сразу увидел Пророкова.

Он сидел в переднем ряду, с краю.

Он только тут и мог сидеть.

И его не нужно было разыскивать взглядом по всему салону.

Но мне показалось, что ему тут совсем не хорошо, в этом лучшем самолетном кресле.

Как ни странно, он чувствовал себя неуверенно.

Даже беспомощно.

Может, устал от полета.

Или еще почему.

Все-таки, что ни говори, он был не у себя дома.

Эта мысль мелькнула у меня в то мгновение, когда я увидел Пророкова, еще не успев шагнуть к нему. И пока сам он еще не замечал меня. Пока гибкое тело стюардессы разделяло нас — пилотка с головкой уже уплыла в сторону, а тело еще не успело. Какой-то миг!

Но вот черное кожаное мое пальто обозначилось у входа в салон, и Пророков тотчас глянул в мою сторону.

Я рывком протянул ему руку.

Мне хотелось, наверно, скорее помочь Пророкову.

А он смешался.

И руку протянул мне машинально.

Она была вялая.

Может, он принял меня за кого другого?

Сдуру я вырядился во все кожаное, черное, и перепутать меня с кем-то было немудрено.

Однако он сразу же, конечно, узнал меня.

И улыбнулся.

Сначала в улыбке его отразилось смущение, а затем уже — радость.

Он так никогда не улыбался мне!

— Ты чего там понаплел? — с мягким укором спросил он меня без всякого предисловия.

— Где? — растерялся теперь я.

— В своем выступлении.

— В Сибири, что ли? На совещании? — для чего-то уточнил я, хотя и без того все было ясно.

Ну, — совсем так же нукнул Пророков, как нукали в его области.

Судя по всему, я плохо управлял мышцами лица, предоставляя их воле своих эмоции.

Стыдно себе представить, до чего же, вероятно, тошно смотреть на такую физиономию…

Улыбка Пророкова на нет сошла с лица, словно улыбнулся он мне по ошибке.

Освободив себя от ремней самолетного кресла, Пророков грузно поднялся, молча сунул руку тому человеку, который повышал в столице свою квалификацию, и двинулся к трапу.

Все еще не понимая толком, что со мной происходит и как мне надо бы поступить единственно возможным в данной ситуации образом, я покорно пошел вслед за ним, как за гипнотизером.

— Я не поняла, — снова усмехнулась Алина. — Будущее или прошлое воссоздаете вы из этих самых… как их… атомов и молекул?

Гей поднял бокал и посмотрел сквозь него на просвет.

И тоже усмехнулся.

— Будущее из прошлого, — сказал он.

Бог ты мой, говорил себе Адам, но ведь когда-то, лет двадцать назад, Ева казалась ему воплощением чистоты, красоты, нежности, верности, святости и всего такого прочего, хотя он жил с нею совсем не просто.

Адам знал тогда, что любит Еву.

Он был от нее без ума.

Впрочем, он точно знал и теперь, что любит свою Еву, более того, ему часто казалось, что любит он ее ничуть не меньше, чем тогда, двадцать лет назад, напротив, любит сейчас куда сильнее, осмысленнее, хотя, как ни странно, временами она теперь не воспринималась им ни чистой, ни красивой, ни нежной, ни верной, ни святой.

— Тебя словно подменили, причем произошло это на моих глазах, но скрытно от меня, и после такого превращения от прежней Евы ничего не осталось, кроме цвета волос, и ты поэтому перекрасила их, стала фиолетовой, чтобы метаморфоза была полной, — говорил он Еве задумчиво, отрешенно как бы.

— Ты просто перестал меня любить, — отвечала она привычной формулой, отвечала тоже как бы задумчиво и отрешенно, однако вполне язвительно, зная прекрасно, что это неправда, и тем самым раздражая его и уходя от разговора.

ПРОСТО!

Адама так и корежило от этого непереносимого слова, и если машинка была уже разбита, то есть уже послужила орудием его экстремистской выходки, он разражался монологом, которому позавидовал бы любой трагик.

— Я ПРОСТО не переставал! — делал он ударение на противном для него слове. — Хотя ПРОСТО жить я ПРОСТО не умею и не желаю уметь! Зато ты все стала делать ПРОСТО! ПРОСТО поступаешь там, где все НЕПРОСТО, и наши отношения ПРОСТО перестают быть отношениями, и все это называется ПРОСТО ЖИТЬ!..

В ответ Ева произнесла одно-единственное слово.

Трудноуловимое на слух, оно было похоже сразу на два слова, совершенно несовместимых.

Первое слово было вроде как шутливое, сказанное на манер Анисьи, бабушки Гея: «Окстись!» То есть перекрестись, «приди в себя, в свой ум. Хорошее слово.

Второе же слово было ближе к чему-то жаргонному, сленговому, в семье Адама не принятому, но произносимому Евой тоже будто бы игриво: «Заткнись!»

Адаму казалось, что Ева произносит эти два слова одновременно, образуя некое новое звуковое и смысловое значение.

Потрясенный, он долго размышлял о таких удивительных лингвистических способностях Евы, но сам, сколько ни пробовал, так и не смог изобрести неологизм из сочетания этих двух слов.

Как ни крути, получалось одно и то же.

Сначала надо перекреститься, а затем — заткнуться.

А может, просто заткнуться с самого начала и даже не пробовать перекреститься.

Но почему же Гей так и не спросил у Пророкова о том, о чем он спросил у Бээна?

Может, потому, что ответ Бээна уже содержал в себе элементы истины, которую Гею сказал бы и Пророков?

Вряд ли у Бээна и Пророкова было две истины.

Они делали одно и то же дело.

Хотя и по-разному, наверно.

Поэтому истина была одна.

Так зачем же, говорил себе Гей, спрашивать еще и у Пророкова?

Итак, говорил себе Адам, надо просто жить.

Но в таком случае, думал он, количество вариантов одной жизни, то есть жизни одной особи человеческой, возрастет до невероятной цифры, ибо сама особь человеческая будет задавать по своему усмотрению тот или иной вариант своей жизни.

Следовательно, вздыхал Адам, не такая уж простенькая эта формула — просто жить.

Жить в свое удовольствие.

Несмотря ни на что.

Вопреки всему.

Жить, жить, жить…

— С кем угодно, где угодно, когда угодно! — однажды в сердцах сказал Адам своей Еве.

В ответ она произнесла одно-единственное слово.

— Эти райские люди становятся ПРОСТО невыносимы, — сказала Алина.

Она протянула руку к телевизору и вслепую нажала клавишу.

Адам и Ева вмиг исчезли.

Превратились в атомы и молекулы.

Гей чувствовал себя виноватым перед Алиной.

Он смотрел на нее, стоящую у окна, и мысленно говорил себе, что ее жест, возможно, был превратно истолкован.

Подумаешь, провела по его щеке своей ладонью!..

Пауза становилась невыносимой, Алина молча пила из своего бокала, и Гей, нервно расхаживая по комнате, машинально включил телевизор, как делал это десятки, сотни тысяч раз у себя дома, в Москве.

Хмурый Адам сидел на тахте рядом с Евочкой.

«Она его охмуряет, что ли?» — удивился Гей, словно забыв содержание фильма.

Адам как бы оправдывался перед Евочкой, рассказывая ей, что однажды он вышел из кабинета на звонок, чего обычно не делал, и увидел, как Ева, открыв дверь, впустила Эндэа и тотчас, будто истосковавшись, провела рукой по щеке Эндэа, по шее… такое ласкательное движение, говорит Адам.

— Или просто дружеское, — смеется Евочка, — ведь он был самым близким другом вашей семьи, незаменимым другом Адама, то есть твоим незаменимым другом!

— Такое нежное оглаживающее движение… — чуть не плачет Адам.

— …просто жест гостеприимства! — хохочет Евочка.

— …какого я и сам давно не знал!

— Естественно, все естественно!

— Но если бы она знала, что я вижу эту сцену, она бы даже не прикоснулась к нему!

— Господи, ну естественно же!

— Кстати, он моим другом и не был, этот самый близкий друг нашей семьи, Эндэа, то есть незаменимый друг Адама, то есть мой друг… тьфу ты, запутался! — говорит Адам смеющейся Евочке.

— Естественно! Я это знала!

— Более того, и Ева тоже знала обо всем этом! — воскликнул Адам в отчаянии.

— Ну естественно!

— То есть она прекрасно знала, что этот человек — разрушитель нашей семьи!

— Господи, ну естественно же, естественно!

Потом он тихо, потрясенно спросил:

— И при этом ты полагаешь, что тот жест Евы… ну, когда она оглаживала щеку и шею Эндэа, встречая его в прихожей, можно воспринимать неоднозначно?

— А разве сама Ева считает иначе?

Незнакомец подошел к Алине, когда она остановилась у парапета набережной.

— Exuse me, please! But J…

Алина испуганно обернулась.

— Вы мне?!

— Jes! — кивнул незнакомец. — То есть да! — сказал он по-русски.

— Но я плохо говорю по-английски!.. — Алина, кажется, испугалась еще больше, когда увидела, что незнакомец не просто напоминает Гея, но похож на него, как двойник. — J speak English very bad… — произнесла она поспешно, как бы отгоняя наваждение, хотя говорила по-английски весьма сносно.

— А вам и не надо говорить по-английски, — смутился незнакомец. — Я говорю по-русски.

— И даже слишком хорошо… — произнесла Алина с сомнением, пристально вглядываясь в незнакомца.

Пожалуй, больше всего ее удивило не то, что этот усатый человек похож был на Гея, иной раз такое случается, даже существует предположение как бы даже научного толка, что у каждого есть двойник. Ее поразило обстоятельство, само по себе менее странное, казалось, — совершенно одинаковая одежда! — но в данном случае воспринимавшееся чуть ли не как проявление неких мистических сил. Это лишь с литературным демоном такое могло произойти, подумала Алина уже с усмешкой, понимая, что незнакомец не примерещился ей, это вполне земной человек, она видела, как он волнуется. Тому демону, если бы он захотел, ничего не стоило вырядиться точно в такой же пуловер, как и у Гея, в такую же рубашку, в такие же джинсы…

И все дело в том, что тот Гей, который сжег себя сегодня, тоже был одет точно так же!

Может быть, это актер? — спросила себя Алина, открыто разглядывая незнакомца.

И затевается какая-то провокация?

Ей, вообще-то, говорили…

Она с тоской посмотрела в сторону гостиницы.

Нигде не видно было ни одного человека!

А ведь только что, казалось, когда она стояла на балконе, тут бродило несколько парочек.

— Что вам от меня нужно? — с тревогой спросила Алина, чувствуя, как дрожит ее голос.

— Ничего… Прошу извинить меня!

Он был, похоже, слишком смущен.

И голос его дрожал тоже.

— Да, но вы подошли и заговорили со мной! — От волнения она осмелела. — Вы думали, что я англичанка?

— Нет, я так не думал…

Пожалуй, он вовсе никакой не актер.

Но и не пьяный.

Вполне, нормальный мужик… Как говорит у нас на родине.

Она улыбнулась, не зная, что делать.

— Значит, вы поняли, что я русская?

— Извините меня, пожалуйста, — сказал он. — Я не буду вам говорить, что подошел к вам потому, что вы напоминаете мне одну знакомую женщину… молодую женщину… весьма молодую… такую же красивую… очаровательную… — Он будто старательно подбирал слова в чужом для него языке, хотя, судя по всему, русский язык он знал не хуже русского человека. — Я подошел к вам потому, что…

Ну говори же, говори! — мысленно приказала ему Алина.

Она вовсе не хотела бы так думать, что слова, которые он только что произнес, великолепный набор великолепных слов, были всего-навсего его устным упражнением, попыткой выразить свою мысль, для обозначения которой этому иностранцу не хватило соответствующих слов и он употребил слова расхожие, которые выучил первыми, а может, лишь эти слова и выучил, как всякий банальный ловелас.

— Я подошел к вам потому, что…

— Я хочу пить, — вдруг сказала Алина.

— Пить?

— Да. Если это возможно…

Она снова оглядела набережную, хотя знала, что никаких кафе тут поблизости нет.

Разве что на мосту, во вращающейся башне.

Или в отеле.

В ресторане.

В ночном баре…

Он как будто сумел прочитать ее мысли.

— Может быть, там? — кивнул он в сторону моста.

— Нет-нет!.. Это слишком далеко.

— Но у меня машина!

— Ну что вы… спасибо!

— Спасибо «да» или спасибо «пет»?

Увы, он говорил даже лучше русского!

— Спасибо «нет», — улыбнулась она.

— Тогда, может быть, в ресторане отеля?

Он кивнул на «Девин».

Алина мгновение раздумывала.

Это был, во всяком случае, способ уйти с набережной.

— Нет, — сказала она. — Спасибо. Спасибо «нет»! — улыбнулась она снова.

Он осмелел.

— Тогда остается только ночной бар!

Он улыбнулся тоже и, как бы уже уверенный в том, что от этого третьего места она не откажется, сделал движение рукой, не то предлагая пойти, не то спрашивая, нужна ли ей будет его рука.

— Только не бар! — сказала она с испугом, прижимаясь я к холодному камню парапета. — Это банально…

Он был озадачен.

— Хм… Итак, — пожал он плечами, — не пить же нам из Дуная!

— А почему бы и нет? — спросила она с улыбкой, спросила только для того, чтобы показать, что их общение на этом не прекращается.

— Вы серьезно?!

— Конечно! — Теперь она уже видела, что он и сам не воспринимает ее отказ как знак конца этого случайного разговора.

— Что вы! — Он не то удивился, не то восхитился. — Дунай — отравленная река! Купаться запрещено категорически. Как здесь, в Словакии, так и у нас, — он кивнул куда-то в сторону Дуная и дальше.

— У вас?.. — переспросила Алина, давая понять, что хотела бы знать поточнее, где же именно.

— Да, в Германии.

Алина опять слегка подалась назад.

— В какой Германии? — спросила она как эхо.

— В ФРГ.

Час от часу не легче.

Мало того, что этот человек был похож на Гея, в такой же одежде, как и на муже, так он еще и не словаком оказался, представителем братского народа из страны социализма, как Алина думала поначалу, а иностранцем, немцем, чего доброго, может, и неонацистом.

Такие дела.

Алина опять огляделась.

— Значит, вы немец? — для чего-то уточнила она.

— Да, из Мюнхена.

— Значит, из Мюнхена…

Она чувствовала, что говорит не то, что можно было бы сказать в подобной ситуации, но что именно следовало сказать сейчас, она не знала.

Однако странно, подумала Алина, ведь он так и не сказал, что является немцем, на вопрос он ответил как бы уклончиво.

Из Мюнхена…

Мало ли кто живет в Мюнхене!

— А русский? — вдруг быстро спросила она. — Откуда вы так хорошо знаете русский? Вы были у нас в плену?

— Ну что вы! — Он улыбнулся. — Во время войны я был совсем еще маленьким ребенком.

— Тогда, может быть, вы эмигрант? Второе, третье поколение, а?

— Да нет же!

— Тогда, может быть… — Алина сжалась. — Диссидент?

Он перестал улыбаться.

— Это что такое… дис-си-дент? — произнес он по слогам.

Она удивилась:

— Как… вы не знаете, что такое диссидент? А мне казалось, что у вас, на Западе, только и говорят о диссидентах. Как заводите разговор о Советском Союзе, так сразу: «Диссиденты!.. Диссиденты!..»

— Я такой разговор не завожу… — Он попробовал улыбнуться, однако лицо его снова стало серьезным, даже озабоченным. — Да, но что это такое — диссидент?

Алина смотрела на него с недоверием.

Может быть, это и есть начало провокации?

Ее как бы исподволь втягивают в дискуссию…

— Диссидент — это инакомыслящий.

— А! Так, да? — Он даже просиял. Загадка была простой. — А что такое инакомыслящий — это я хорошо знаю.

— Откуда? — Алина была настороже.

— Я изучал русский язык в Советском Союзе.

— Вот как?!

— Да. В пятидесятые годы. Я учился в Московском университете. Имени Ломоносова. Там было много иностранцев. Особенно много было китайцев. Они ходили в синей униформе, такой же, как у Мао Цзэдуна… Но были также из капиталистических стран. Не так много, наверно. Тогда в Москве был только один университет. А теперь, я знаю, еще есть имени Патриса Лумумбы, — он говорил отрывисто, быстро, торопясь убедить ее в том, что говорит правду. — Но тогда был один. А здания — два. На Моховой и на Ленинских горах. Я учился на Моховой. В старом здании. Тогда еще не было нового корпуса филологического факультета на Ленинских горах. Позже я видел его. Стиль модерн. — Он пожал плечами, как бы прося извинить его. — Не гармонирует с основным комплексом университета…

— Вот как… — произнесла она неопределенно.

— Но тогда, в пятидесятые годы, никаких диссидентов — я правильно говорю это слово? — у вас не было.

— Да, кажется… — Алина смущенно улыбнулась. — Тогда я была маленькой девочкой…

— О, понимаю!

Алина сухо покашляла, похлопав себя по горлу пальцами.

Он оживился.

— Так, — он посмотрел на часы, — напиться можно лишь в двух местах… Он отметил про себя, что волнуется. — Во-первых, в вашем номере в отеле… — Он посмотрел на верхний этаж, посмотрел так, как если бы это был небоскреб и туда, на последний этаж, предстояло идти по лестнице, и тут уж невольно улыбнулась Алина, проследив за его взглядом движением головы. — И, во-вторых, в моем номере в этом же отеле… — Он просветлел и сделал выражение лица если не самого гостеприимного, то одного из самых гостеприимных хозяев, готового принять любого гостя и когда угодно. — Но ведь ко мне в номер вы тоже не пойдете! К ужасному капиталисту, западному буржуа…

Алина рассмеялась:

— Ну что вы! Я не такая ханжа, как вам показалось. Идем к вам.

— В самом деле?! — Он ей не поверил.

— Ну вот… А теперь вы удивляетесь… Что же здесь такого странного?

Он молчал. Он как будто вспоминал нечто подобное, что уже было в его жизни. А может, в жизни его жены. Хотя разве жизнь жены и жизнь мужа, если только это и в самом деле муж и жена, не взаимосвязаны?

Алину задело его молчание.

— Кажется, это вы испугались пригласить в свой номер ужасную коммунистку из Советского Союза…

Он встрепенулся:

— Вы коммунистка?

Она внимательно смотрела на него.

— Вы не поняли меня! — Он почувствовал, что опять волнуется, но это было уже другое волнение. — Я ведь и сам коммунист… — Он вдруг понизил голос. — Честное слово! Правда! — произнес он горячо, боясь, что она, чего доброго, примет его за провокатора. — Член Германской коммунистической партии с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года…

— Как странно все это… — сказала она и снова посмотрела по сторонам, будто пытаясь найти подтверждение своим словам. — Вот уж никогда бы не подумала! Впервые в жизни приехала за границу, вообще впервые познакомилась с иностранцами — и надо же! — он оказался коммунистом…

— Вы огорчены? — пошутил он.

— Ну что вы!

— Тогда идем?

— Да.

Они уже не уточняли, куда именно и зачем.

Адам долго молчал, и тогда Евочка повторила свой вопрос:

— Я говорю, а разве сама Ева считает иначе?

— Сама Ева…

В руках Адама появляются странички с набросками новой главы к диссертации, над которой он работал, когда Евочка пришла к нему в кабинет, чтобы совратить его.

— Признаться, и сам я уже не знаю, как считает моя жена… То есть я знаю, конечно, как она считает, но она считает, что я не знаю, как она считает…

— Добавь, пожалуйста, еще два-три глагола, — улыбнулась Евочка.

— Да, конечно. Хотя в своей диссертации я употребил, кажется, все глаголы, но воз и ныне там… Теперь, по правде сказать, я до такой степени устал от бесконечных размышлений на эту тему, что стараюсь вообще не писать про современных Адама и Еву, не столько про Адама, сколько про Еву. Тема как бы даже запретная с некоторых пор, будто райское яблочко… хотя, признаться, тема эта мучает меня, будто свет клипом на ней сошелся.

— Да так оно и есть, — сказала Евочка, она вообще-то была не дура, — свет клипом сошелся на этой теме. Ты думаешь, что главное — это антивоенная тема?

— А тут и думать нечего.

— Правильно. Но тема Адама и Евы является основой. темы войны и мира.

— Внутривидовой борьбы, ты хочешь сказать?

— Нет, войны и мира. Я знаю, что такое внутривидовая борьба…

Адам долго молчал, и Евочка не мешала ему.

Она глядела на него ласково, успокаивающе, а он сосредоточенно молчал.

Потом он задумчиво произнес:

— Иногда и мне кажется, что всякая диссертация, коль скоро она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества и так далее, бессмысленна, праздна, безответственна, скучна, не заслуживает того, чтобы ее писали и читали, она вообще неуместна… Это сказал не я, к сожалению, но мог бы сказать и я, как, впрочем, и кто-то другой, мы словно ждали все время, что это скажут за нас, и это было сказано, однако не от нашего имени… Сейчас не время для историй чьего-то Я. И все-таки человеческая жизнь вершится или глумится над каждым отдельным Я, больше нигде…

Это был блистательный монолог Адама!

— Это правда, — откликнулась вдруг Алина.

— При таком точном цитировании, — буркнул Гей, — необходимо указывать первоисточник… Макс Фриш. «Назову себя Гантенбайн». Копирайт.

— Это правда, — повторила Алина, — человеческая жизнь вершится или глумится над каждым отдельным Я, больше нигде.

— В условиях современной цивилизации, особенно западной, все это воспринимается уже как нечто естественное.

— Что именно?

Гей усмехнулся:

— А кто кого погладит, по какому месту и как на это смотрит законный Адам или законная Ева… — Ему не хотелось втягиваться в бесплодную дискуссию на основе высказывания Макса Фриша.

Она поняла не сразу, а может, вообще не поняла.

— Я не об этом… Но как вы сказали? Законный Адам и законная Ева?

— Да, именно так это называется.

— Называется кем, где? Я в первый раз слышу…

— Но ведь вы только что вспоминали, что и сами венчались в церкви, как раз в этой самой, — Гей кивнул в сторону окна.

— Да, венчалась.

— И говорили, что ваш Адам — только ваш, ничей больше?

— Да…

— И говорили, что принадлежите лишь своему Адаму?

— Да, я говорила ему…

— А себе?

Она замялась как будто.

— Признаться, вот об этом я, пожалуй, не думала…

— Значит, вы просто жили? — спросил Гей, стараясь не делать ударения ни на одном из двух последних слов.

— Как, как вы сказали? — Она была, казалось, близка к смятению.

— Я имел в виду, что надо просто жить, — произнес он вроде как бесцветно.

Вот теперь она не знала, куда деваться от его взгляда.

— Да, я говорила так однажды… Но я вкладывала в эти слова совсем не тот смысл.

— Не тот — это какой же?

— Какой вкладываете вы.

Гей опять усмехнулся:

— Да нет, я ничего такого не вкладываю. Я просто смотрю фильм про Адама и Еву. И герои говорят мне, что надо ПРОСТО ЖИТЬ. ПРОСТО ЖИТЬ НАДО. ЖИТЬ НАДО ПРОСТО. С кем угодно, когда угодно, сколько угодно…

Алина вдруг метнулась к нему и вмазала пощечину.

Это был мощный импульс реакции воссоздания.

Не запланированный, как видно, Вселенской Канцелярией Миграции Душ, или как там это называется, — может быть, просто Вселенским Химуправлением Главка Минхимпрома.

Впрочем, ведомство могло быть совсем другое.

Закрыв глаза свои ладонями, чтобы не видеть ее стыд, который обуял Алину после звонкой, на весь «Гранд-отель», незаслуженной пощечины, Гей с ужасом ощутил, что, кажется, вот-вот возникнет, если уже не возник, дефицит на атомы и молекулы розового цвета.

Днем с огнем их теперь не сыщешь!

Ему хотелось надеяться, что где-то в загашнике, под прилавком… ну где там обычно придерживают дефицит?.. еще оставалось какое-то количество необходимого ему продукта, товара ли.

Ах, если бы через кого-то выйти на нужного человека, позвонить ему, письмо ли принести, лучше, конечно, позвонить, нынче письма, говорят, потеряли силу, их подписывают почти всем настырным соискателям дефицита, точнее, того, чего каждый добивается, ищет, просит и чего каждому, естественно, пока не хватает, потому что у иных как бы на всякий случай в несколько раз больше того, чего нет вообще и в единственном экземпляре у других, — следовательно, процедура задействования блата, именно так это называется, поневоле усложнилась, письмо должно сопровождаться, предваряться ли звонком, желательно по особому телефону, чтобы распорядитель дефицита был уверен, что письмо написано не под нажимом просителя, то есть соискателя дефицита, а по доброй воле, в знак приятельской любезности того, кто уполномочен подписывать.

Такие дела.

Увы, Гей не умел выходить на нужного человека и никогда не пользовался письмами, тем более как бы продублированными, то есть письмами позвоночными.

Но ему теперь больше всего на свете хотелось продолжить воссоздание будущего из настоящего, причем используя преимущественно розового цвета атомы и молекулы!

Вроде как дачу в Грузии построить из умопомрачительного розового туфа.

Что, кстати заметить, удалось тому пииту.

Выходит, как бы сказал Бээн, воссоздание Геем кристаллической решетки будущего следует рассматривать как неплановую стройку.

Алина и Гей стали мужем и женой. Адам и Ева вкусили запретного яблочка.

Произошло это, как известно, в раю.

Но сначала на этот рай надо было получить ордер.

И Гею этот ордер дали.

Совершенно неожиданно!

Впрочем, Гей вовсе не рассчитывал получить этот ордера на рай.

Он просто пришел к своему начальству и волнуясь заявил, что, поскольку ему не предоставили никакой жилплощади, даже места в общежитии, что противоречило Положению о молодых специалистах, он вправе уйти в другую организацию, не отработав обязательные три года, которые в назначенном месте должен отработать молодой специалист, как бы тем самым расплачиваясь с государством за бесплатное обучение.

Такая длинная у него вышла фраза.

Ее породила не менее длинная дорога к месту работы.

С Новой Гавани, где он обретался.

И от места работы обратно, разумеется.

Иногда и пешком почти через весь Лунинск.

Как раз тут и можно было еще разок вспомнить про Новую, Гавань.

А значит, и о Бээне тех лет.

Но это была бы совсем другая реакция воссоздания.

Теперь же Гей, после пощечины Алины, которая была катализатором, воспроизводил из атомов и молекул розового цвета заданную мизансцену любви к Алине.

Любви с Алиной?..

Ведь именно так это теперь называется.

И, направив реакцию в нужное русло, Гей вернулся к тому моменту, когда он высказал своему начальнику столь длинную фразу, почти как Заявление телеграфного агентства.

Стоя перед начальником, Гей пока и сам еще не знал, что он будет делать, куда направится, однако начальник молча выдвинул ящик стола, достал какую-то розовую бумажку, что-то написал на ней и отдал ему.

— Это что? — спросил Гей.

— Это ордер, — сказал начальник.

— Не понимаю…

Начальник усмехнулся.

— Поймешь! — сказал он. — Теперь ты от меня никуда не денешься.

— Это почему же?

— Да потому, что я тебе квартиру даю!.. — и начальник осекся, не закончив фразу.

Похоже, он хотел добавить какое-то слово.

Например, балда. А может, кое-что иное.

— То есть как… — Гей с недоверием и как бы с опаской уставился на розовую бумажку.

Он отчетливо помнит, что бумажка была розовая.

Тут уж хочешь не хочешь, и даже на эту бумажку надо затратить немалое количество розового цвета атомов и молекул.

Дефицит становился еще острее.

На бумажке значилось, что Гей — фамилию его прямо на глазах вписал начальник! — получает ордер на однокомнатную квартиру площадью двадцать метров… ну и так далее.

«Неужели все это делается так легко и просто?» — подумал Гей, выходя из кабинета начальника.

Гей понимал, конечно, сколь наивна его мысль, он знал, что его отец много лет живет на Новой Гавани в бараке, в одной комнатке, впятером, а жили и вшестером, всемером, а затем вдесятером, когда к ним вдруг нагрянула из Магнитогорска родная сестра отца Гея, да не одна, а с двумя детьми, и жили они такой оравой бог знает сколько времени в одной-единственной комнатке, у них даже кухни не было, не говоря про какие-то удобства.

Однако Гей отвлекся.

Кристаллическая решетка разрасталась явно вкривь и вкось и отнюдь не из розового цвета атомов и молекул.

Давали себя знать метастазы.

И наверняка потребуется хирургическое вмешательство.

Ведь Гей хотел вспомнить лишь о том, как он и Алина сидели потом на кухне в новой квартире, прямо на подоконнике, потому что даже стульев у них тогда не было.

У них ничего тогда не было.

Кроме бутылки ситро и помидоров.

Они выпили прямо из горлышка.

Алина чуть не захлебнулась.

Собственно, ни Гей, ни Алина понятия не имели, что это за ситро такое, им было все равно.

Да и пить им, признаться, не хотелось.

Просто хотелось устроить праздник.

По случаю новоселья.

Алина помыла окна, Гей притащил из хозмага железную кровать, матрац и ватную подушку.

Ему до слез не хотелось покупать именно эту железную кровать!

Но других в продаже, увы, не было.

Ирония судьбы!

Когда-то, в детстве, он мечтал о своей собственной кровати. О железной кровати. То есть о кровати из железа. Кто первый придумал, сделал железную кровать? Гей считал когда-то, в детстве, что этим первым умельцем был его отец, военный человек, офицер, после войны сменивший офицерскую форму сначала на телогрейку старателя, а затем, после закрытия прииска, на брезентовую робу электросварщика. Ах, какие кровати отец варил из железа! Это были фантастические кровати. Из ржавых угольников, труб и прутьев. Да, это были красавицы! Черные. С лаковым блеском. Наимоднейший гарнитур. Эту краску называли паровозной. Еще величали ее кузбашлаком. Так и звучало. Но по госту именовали, кажется, несколько иначе. Кузбасслак. Кузбасский лак? В словарях этого слова, конечно, нет. В словарях русского языка, разумеется. Очень популярная по тем временам краска. Стойкая. Не маркая. Паровозы и в самом деле красили ею. Легко можно было достать этот кузбашлак. А вот голубенькую или еще какую цветную — это лишь по знакомству, как скромно тогда называли блат. Позже, правда, когда строительство бараков на Новой Гавани пошло полным ходом, появилась и разная масляная краска. Отец перекрасил свою кровать в голубой цвет. Он красил ее несколько раз подряд, но кузбашлак все равно проступал местами, и кровать получилась пегой. Вообще она понравилась соседям еще и некрашеная. В магазинах кроватей не было никаких. Страна восстанавливала народное хозяйство, и конечно же было не до кроватей. Отцу посыпались заказы. А он был добрым и не мог отказать людям, хотя его дети, Ваня и Гей, спали на полу. Отец говорил, что вот уж в следующий раз он обязательно сделает кроватки для Вани и Гея, они же свои, не чужие, могут и подождать. И они терпеливо ждали. И год, и другой, и третий… Отец сразу же стал заметной фигурой не только своего барака, но и соседних, до которых дошла молва о железных кроватях. У отца, как сказали бы теперь, появился маленький бизнес. И не просто бизнес, а почетный бизнес! Даже как бы гуманный. Он людям делал кровати. Он людям делал приятное. Чтобы они поднялись над землей. Правда, это приятное он делал из государственных средств. Пусть и ржавых. Которые все равно валяются под открытым небом. Отец преступал закон, чтобы сделать людям приятное, а заодно и себе добыть небольшую прибавку к зарплате. Ему повезло — закон его не покарал. Но ему все равно пришлось пережить разочарование. Как всякий увлекающийся человек, как человек к тому же очень добросовестный, он вскоре стал делать кровати, как бы это сказать, модельные, с литыми фигурными головками из алюминия. Он огорчался, что не может сделать если уж не панцирную, то хотя бы какую-нибудь сетку, чтобы кровать была не хуже магазинной — той магазинной, какие бывали в продаже до войны. Он бы сделал в конце концов и сетку, но на РМЗ, как сокращенно называли ремонтно-механический завод, где работал отец, не было подходящего материала. Слава богу, что можно было брать сколько угодно и труб, и угольников, и железных прутьев. Вместо сетки приходилось класть самые обычные доски, которые держались на угольниках. Но доски были заботой уже владельцев кровати, счастливого покупателя, дождавшегося своей очереди. Более того, чаще всего кровать продавалась уже и некрашеной. Это было даже в интересах покупателя, потому что крашеная кровать стоила, естественно, дороже. Отец увлекся не на шутку. Он умудрялся выносить готовые части кровати через проходную, и ему всегда кто-нибудь помогал, и спинки с угольниками тут же возле проходной грузили на машину, которая отвозила рабочих на Новую Гавань, а там, возле гаванского рынка, где машина поворачивала обратно, рабочие помогали сгрузить кровать, и она нередко сразу же попадала в руки очередного счастливчика. Правда, вскоре и другие электросварщики наладили производство железных кроватей. Появились конкуренты. Много конкурентов. Их стало почти столько же, сколько и потребителей кроватей. И дал знать себя застой сбыта, как сказали бы экономисты. И в один прекрасный момент все поняли это. И производители, и потребители. Только один отец не хотел или не мог понять это. Он был оптимистом. Может быть, в этом-то все дело. И он был энтузиастом. У него был характер просветителя, мессии. Ему хотелось делать людям добро. Пусть и не бескорыстно. Ведь кроме всего прочего у него была большая семья и не очень большая зарплата. Он стал вывозить кровати на толкучку по воскресным дням. Толкучка в те годы была в самом центре Лунинска, от Новой Гавани километрах в десяти. Автобусов не было. То есть сами по себе автобусы были, конечно, такие маленькие, пузатенькие, с одной передней дверцей, которую вручную открывал водитель с помощью рычага. Имений в Лунинске маленький Гей впервые в своей жизни увидел эти автобусы. Они появлялись на улицах внезапно, редко, как ныне появляются летающие тарелки, их было очень мало, люди взглядом провожали эти автобусы как диковинку, только-только отгремела война, вся техника была военная, какие там автобусы, откуда! С работы и на работу люди ходили пешком, через весь город, но Гавань, точнее, Новая Гавань была слишком далеко, за чертой города, и поэтому гаванских рабочих возили грузовые машины, бортовые, без верха. Но они ходили только по будним дням. Утром и вечером. И отцу пришлось сделать тележку на двух колесах. Тачку. Он укладывал на тачку кровать, которую варил целую неделю в обеденный перерыв, и толкал тачку перед собой до центра Лунинска. На дорогу в один конец у него уходило не менее трех часов, с перекурами, поэтому приходилось выходить чуть свет, чтобы захватить на толкучке место в ряду. Зимой было легче, отец возил кровати на санках. Но случалось, он и возвращался домой с кроватью. Огорченный. Подавленный. Он, казалось, не мог понять, почему люди перестали покупать его кровати. Ведь совсем недорого. Сто рублей за кровать. По масштабу цен того времени. Просто даром. Меньше стоимости теперешних раскладушек. А он мог бы еще сбавить цепу, даже наполовину! Если бы увидел заинтересованного покупателя. Главное — убедиться, что труд был не напрасный. Самое невыносимое для отца было в том, что непроданную кровать приходилось везти обратно домой, на глазах соседей, которые несколько месяцев назад бились за эти кровати. Гею казалось, что уж теперь-то одну из непроданных кроватей отец отдаст Ване или ему, но кровать дожидалась очередного воскресенья, и отец снова направлялся на толкучку, нередко прихватывая с собой и Гея как старшего, чтобы помогал толкать тележку, а потом и в ряду стоял возле кровати, карауля покупателя, пока отец слонялся по толкучке, изучающе оценивая, как идут дела у других умельцев, которые тоже хотели осчастливить людей кто чем мог: малеванными картинами с русалками и лебедями, гипсовыми копилками в виде кошек и собак, сахарными петушками, наконец. Если отцу и во второй раз не удавалось продать свою кровать, он сваливал ее где-нибудь возле забора и с пустой тачкой шел по Новой Гавани с видом победителя. А на неделе он снова делал кровать, вывозил ее с территории РМЗ, красил, обтачивал литые головки, чтобы не было зазубрин, и в воскресенье на рассвете грузил кровать на тачку и шел через весь город на толкучку. Гей помнит, как все это кончилось… Однажды, после того как толкучка опустела и базарник стал прогонять отца, чтобы закрыть ворота, отец долго стоял перед кроватью, медленно раскачиваясь с носков на пятки, уставясь в землю невидящим взглядом, докурил папироску, растер каблуком окурок и, будто не имея никакого отношения к тачке с кроватью, пошел прочь. Гей не мог понять, что случилось с отцом. Он догнал его, тронул за рукав, дернул сильнее, чтобы отец остановился, но отец уже вышел за ворота, он и не думал возвращаться! Гей метнулся было назад, ему жаль было кровать и тачку, к которой он успел привыкнуть как к чему-то необходимому, неизбежному, но справиться одному было не под силу, и Гей заплакал…

Вот какая история была связана у Гея с железной кроватью.

Даже новелла могла бы получиться.

Возьмись за нее какой-нибудь мэтр так называемой рабочей темы в литературе.

Такие дела.

Но Гей отвлекся.

Опять давали себя знать метастазы.

Кристаллическая решетка опять разрасталась не в ту сторону.

Ведь Гей хотел воссоздать самую первую сцену в раю.

Он получил первую в жизни квартиру!

Он и не знал, как это прекрасно — иметь свою крышу над головой.

И Гей наслаждался вместе с Алиной этим волнующим состоянием.

Тут надо отдать Алине должное, она не так вот сразу кинулась в этот омут — как называют семейную жизнь, которая, увы, подчас начинается с первой совместной ночи.

Больше месяца Алина ходила в квартиру Гея как невеста, но еще не жена, хотя вела там хозяйство, то есть мыла, стирала, чистила, варила.

Им не хватало стола.

Они пиршествовали все там же, как и в самый первый раз, на подоконнике.

Не то денег у Гея не было, чтобы купить стол и пару стульев, не то в магазине всего этого не имелось, Гей теперь и не помнит.

Во всяком случае, свой первый мебельный гарнитур они купят лишь в 1982 году, почти четверть века спустя.

И весь этот месяц, когда Алина ходила к Гею на улицу Урицкого, в центре Лунинска, был вроде как медовый, хотя между Геем и Алиной ничего такого не было, что почти всегда, говорят, бывает, когда к молодому человеку в его собственную квартиру больше месяца ходит молодая девушка.

Это было воистину отрадное воспоминание, как считал теперь Гей.

Он любил Алину и уже не мог не любить ее, она была ему нужна как никто другой, он боялся ее потерять мало ли почему, и вместе с тем ничего такого, что связало бы их, между ними еще не было.

— Нужна какая-то ниточка, — отчаянно говорил ей Гей, не лукавя нисколько, не используя некий прежний опыт в подобных делах.

Какое уж тут лукавство, какой опыт, если это была его первая любовь!

Не увлечение, нет, что случалось с ним в университете, и это было вполне естественно, а любовь.

И Алина внимательно слушала Гея, когда он говорил ей про какую-то ниточку, и вполне разделяла, казалось, его мнение, потому что, судя по всему, и она любила Гея, но протянуть между ними эту условную ниточку совсем не торопилась.

И только в середине лета, спустя пять месяцев после знакомства, эта ниточка наконец возникла.

Алина решила остаться у Гея на ночь, остаться насовсем, и железная кровать из хозмага оказалась для этого достаточно широкой.

Знаменательный день в жизни Гея!

Кстати, сразу и стол появился.

Мать Алины, вдруг нагрянув как бы с целью разведки, произвела неизгладимое впечатление на притихшего, сжавшегося на железной кровати Гея, правда, бить не стала, кричать — тоже, неожиданно скоро ушла, но потом вернулась вместе с отцом Алины, человеком тихим, покладистым, да не с пустыми руками, а как бы уже и с приданым в виде крашеного суриком дощатого стола и двух самодельных табуреток.

Да, это был знаменательный день.

И на его воссоздание Гей хотел бы использовать самые лучшие атомы и молекулы.

В ту брачную ночь, лаская его, целуя, она сказала проникновенно, от чистого сердца, наверно сказала как думала, как чувствовала, без всякого наигрыша, на который была в тот момент не способна, сказала, что, если к нему подойдет кто-нибудь хоть однажды и посмеет взять его за руку, ну, конечно, какая-нибудь девушка, женщина, — когда бы это ни случилось, хоть через двадцать, тридцать, сто лет! — она этой девушке или женщине так вмажет, та-ак вмажет!..

А уж если какая-нибудь девушка или женщина — когда бы это ни случилось, хоть через сколько лет! — посмеет его поцеловать, она сделает этой девушке или женщине… сама не знает, что она ей сделает!

Она была в тот момент прелестна, нежная, преданная воительница.

Увы, эту пощечину он только что получил сам!

Современный способ защиты научных диссертаций, сказал себе Гей, не отнимая ладоней от лица.

Оппонент дает новой теории оценку, тут же устанавливая связь науки с жизнью, а соискательница ученой степени как бы в порыве благодарности бьет оппонента по физиономии.

Но неужели для того, чтобы Ева стала снова такой, какой она была много лет назад, возможно в пору медового месяца, Адаму требуется как минимум сжечь себя на костре в знак протеста против внутривидовой борьбы?

Впрочем, это уже была научная проблема социолога Адама, которую он разрабатывал в своей диссертации.

Гей открыл наконец глаза свои, чтобы увидеть Алину, которую обуял стыд после звонкой, на весь «Гранд-отель», незаслуженной пощечины.

— Один пожилой социолог, — сказал он, — в свое время долго живший вместе с чукчами в их ярангах, рассказывал мне о том, как чукчи относятся к любви…

— Чукчи? — спросила Алина.

— Да, чукчи.

— Интересно… Ну и как же они относятся к любви?

— А вот так. Если мужчина сказал женщине или девушке: «Я тебя люблю», — она уже не может принадлежать другому.

— Да, но что при этом чувствует женщина или девушка, если подобное заявление сделал мужчина, которого она не любит и не полюбит никогда?

Гей пожал плечами:

— В следующий раз я спрошу об этом. Пожилой социолог теперь живет под Москвой, в семейном пансионате творческих работников.

Алина подняла бокал:

— Давайте выпьем за то, чтобы мужчина говорил «Я тебя люблю» только любимой и любящей женщине, после чего ни он, ни она уже никогда не могли бы принадлежать другому.

— Хороший тост… — Гей потянулся было к своему бокалу. — Но одну минутку! — Он смотрел на экран телевизора. — Кажется, и Адам с Евой готовы к тому, чтобы выпить за настоящую любовь…

— Да, — кивнула Алина, — но не сейчас. Адам пока еще не готов к тому, чтобы выпить со своей законной Евой за настоящую любовь…

— А сама Ева?

— Она ближе к этому желанию. Как и всякая женщина.

— Вот как?!

— Чему же тут удивляться?

— В самом деле… — буркнул Гей, — разве же не сама Ева была причиной момента распада, который почти наступил…

— Какого распада? — не поняла Алина.

— Который подобен ядерному взрыву.

— Ну, не сравнивайте! Ядерный взрыв — это всеобщая смерть.

— А то, что происходило между Адамом и Евой, — разве это не смерть?

— Это любовь, — сказала Алина как бы вполне серьезно.

— Браво!

Ну и дурак, сказал бы ему Бээн. Красивая баба сама на шею вешается, а он устроил дискуссию на тему любви, верности, ну и так далее. Что же может начаться с этого? Ни бардак, ни диалектика жизни…

К его удивлению, она согласилась выехать в сторону Рысы хоть сейчас. Вначале Гей не поверил, но Алина тут же, почти на его глазах, сменила розовое платье на джинсы и куртку.

— Я готова!

Глядя на нее, он подумал, что Алина всегда была легка на подъем. Легка до такой степени, что его стремление к домоседству, особенно в последние годы, считала привычкой дурной, может быть куда более дурной, нежели привычка проводить вечера и даже ночи вне дома.

— Ну что ж… — сказал он. — Я должен сначала подняться в свой номер. Оставлю записку переводчице. И вообще… — Его вдруг осенила догадка: — Вы же после Рысы прямиком в Братиславу поедете, наверно…

— Да, — кивнула она, упаковывая саквояж. — Свадьба состоялась, делать здесь больше нечего. До другой свадьбы, по крайней мере, — добавила она, улыбнувшись.

— Другого Гея и другой Алины?

— Ну почему же… — ответила она как бы вполне серьезно. — Может быть, кто-то из этих снова примет участие…

И лишь когда они проходили по вестибюлю отеля, Алина, встретившись взглядом со швейцаром, который, возможно, догадывался, что рядом с нею идет не тот мужчина, чей чемодан он отнес утром в машину, подумала, что напиться можно было и у портье.

Еще не поздно.

Хотя, собственно, и ее номер был не так уж высоко, на четвертом этаже.

И швейцар, как бы угадывая ход ее мысли, уже открыл дверцу лифта. Но незнакомец, продолжая свой рассказ о том, как и почему он вступил в Германскую компартию, мягко увлек ее на лестницу, деликатно поддерживая под локоток. В самом деле, не ехать же на лифте на второй этаж, где был его номер.

Может быть, думал Гей, этим и отличаются два зловещих знамения нынешнего века: внутривидовая борьба, которая идет в иных семьях, и постоянная угроза ядерной катастрофы, которая нависла над всеми семьями.

Первая еще длится бесконечно долго, но уже как распад необратимый, даже после взрыва, каковым является, скажем, подозрение в измене одного из супругов, почти всегда равное факту измены.

Вторая же, то есть угроза ядерной катастрофы, после взрыва хотя бы одной целенаправленной ядерной бомбы перестает быть угрозой катастрофы, ибо некому уже будет угрожать.

Такие дела.

Гею снова было тревожно.

Он уже вспоминал о том, что время от времени ему было тревожно еще до самой первой встречи с Алиной.

Хотя он вспоминал не совсем правильно.

Не совсем правильно воссоздавал себя из атомов и молекул.

Тревожно ему было чаще всего, а вот время от времени он как бы забывал о своей непонятной, подспудно жившей в нем тревоге.

Вполне возможно, сказал себе Гей, что, если принципиально — именно так это называется — не принимать во внимание те многообразные проблемы, которые возникали в его жизни начиная чуть ли не с младенческого возраста, — а совсем принципиально если поступать, то нужно не принимать во внимание и те проблемы, которые, возникали в его жизни не только в младенческом возрасте, но и до появления на свет белый, — можно сделать точный сам по себе вывод, что он, еще будучи закодированным в генах, в родительских хромосомных клетках — атомах и молекулах? — уже интуитивно угадывал последствия будущих, грядущих инициатив в создании новых систем оружия — именно так это называется.

В самом деле, США начали разработку ракет, а затем и ядерных бомб еще до того, как Гей оказался в утробе матери.

Кстати, а потом, после ядерной катастрофы, после вековой паузы и гипотетически возможного воссоздания из атомов и молекул, спросил себя Гей, повторится ли эта способность человека не только предчувствовать, но и чувствовать вообще?

Да, но разве теперь, сказал он себе, еще до всеобщего катаклизма, иные люди, внешне здоровые, не потеряли напрочь это удивительное свойство?

Может быть, сказал себе Гей, это и есть результат внутривидовой борьбы, которая идет в иных семьях.

А надо ли вообще, вдруг спросил себя Гей, воссоздавать Бээна в будущей гипотетической жизни?

Или же в реакции воссоздания надо менять режим?

Увы, от Бээна тоже не останется и следа, если разразится то, что может разразиться.

В самом деле, смородинский птичник будет просто грудой железобетона, одним из всемирных нагромождений обломков интернационального строительного материала.

И все остальное, что сотворено волей Бээна не только во время расширенных выездных уик-эндов, где Бээн был подобен не просто прорабу, но атаману, вождю, предводителю, который отдавал приказы прямо на поле брани, причем подчас непечатной, в конце концов тоже превратится в бесформенную груду интернационального строительного материала.

Которая даже на пирамиду похожа не будет.

Сколь ни бессмысленна сама по себе пирамида.

Кстати, и у Бээна можно было спросить в Москве.

На своей территории.

Гей встречал и Бээна — тоже в аэропорту.

И тоже как бы не по своей воле.

Между прочим, Гей однажды описал, как ему звонил, а потом и заезжал за ним на министерской черной машине человек Бээна, его порученец, демон на договоре…

Бог знает зачем понадобилось Гею описывать все это!

Представлял ли сей материал хоть какой-нибудь социологический интерес?

Сказать весьма трудно.

Георгий шутил над Геем, что это описание всего-навсего уроки графомании, хм…

И тем не менее Гей держал эти записи в Красной Папке — скорее всего, из духа противоречия.

Москва. 1980 год

Первый раз в этот день телефон позвонил ровно в девять. Будто в каком-то учреждении. Я был на кухне и схватил трубку сам, хотя обычно это делала Алина, решая по своему усмотрению, звать меня к телефону или не нужно. Так было у нас заведено. Семейная подстраховка…

— Георгий Георгиевич? — голос был незнакомый.

— Да…

— Привет вам! Я звоню по поручению Бээна. То есть, извиняюсь, Бориса Николаевича. Знаете такого? — голос стал вроде как дружески шутливым.

— Знаю, конечно! — сказал я. — Простите, а кто вы и откуда звоните?

— Я слушатель Академии общественных наук. Так что проживаю пока в столице, — охотно доложил незнакомец и добавил совсем по-свойски: — Зовут меня Матвеем Николаевичем, но землякам я разрешаю звать меня Мээном, а вы же земляк!

— Очень рад! — сказал я, думая, однако, о Бээне: какое же, интересно, поручение дал он этому слушателю.

— Бээн прилетает в Москву через… через… — Мээн, вероятно, смотрел на часы. — Через пятьдесят минут. И он дал мне поручение привезти вас в аэропорт.

— Зачем? — растерялся я.

— Чтобы встретить его.

— Чтобы я встретил Бээна?!

— Ну да! — Мээн, похоже, разыгрывал меня. — А разве вы не хотите встретить Бээна?

— Но… я же никогда не встречал его раньше, — простодушно признался я.

— А вот теперь и встретите! Я сейчас заеду за вами, — деловито сказал Мээн. — Ваш адрес у меня есть. Буду через десять минут. И мы вовремя успеем в аэропорт…

Я не сразу пристроил на место телефонную трубку.

«Это из-за моей статьи… — подумал я. — Вероятно, с чем-то не согласен… Уж не для того же Бээн хочет меня видеть, чтобы пожать мне руку!..»

— Я должен поехать в аэропорт, — сказал я Алине.

— Да я уже догадалась…

Алина была больна, и я, конечно, знал об этом.

— Прости, пожалуйста. Я и не собирался сегодня уходить из дома в первой половине дня, пока не вернется из школы Гошка.

— Ну что ты! — Ее это тронуло. — Ничего страшного.

— Да ведь Юрик не отстает от тебя ни на шаг!

— Не отстаю, — настырно подтвердил Юрик.

Я на ходу поцеловал Алину и потрепал пальцами волосы Юрика.

Я быстро, почти лихорадочно переодевался.

У меня теперь не выходила из головы предстоящая встреча с Бээном.

Конечно, он прочитал в центральной газете мою статью о родных краях. Только этим и можно объяснить его желание встретиться уже в аэропорту. Дел у Бээна в Москве, надо полагать, непочатый край, и он хочет, вероятно, выкроить время и поговорить со мной прямо в машине.

Точнее, высказать свое отношение к статье.

Используя один из своих универсальных ответов.

А может, заодно и меня коснется?

В том смысле, что не такой публикации ожидал он от столичного социолога, которому, кстати, в свое время было дано напутствие самого товарища Пророкова.

Но ведь статья возникла не вдруг, не на кофейной гуще! Я же ездил в Лунинск почти каждый год и встречался с Бээном несколько раз, вместе с ним бывал в хозяйствах области, так что написал эту статью не наскоком, не с бухты-барахты.

— Ты помнишь, — вдруг сказала Алина, выходя из кухни, — я же тебе говорила, что не надо писать эту статью…

Я взял из шкафа бритву.

— Ты никогда меня не слушаешь, — обиделась Алина.

Я включил бритву. Шум моторчика скрадывал звук ее голоса. А вдобавок еще и за окном, на улице, поднялся неимоверный грохот. Бульдозерист завел свою махину. До чертиков надоела эта вечная стройка. Одно ломают, другое возводят. Я молча смотрел на жену, как она закрывает и открывает красивый аккуратный рот, и хорошо себе представлял, о чем она говорит. Не надо писать такие статьи. О родном крае. О земляках. Так трудно быть беспристрастным. Нельзя же только хвалить. Надо писать и о недостатках. Но как раз этого-то никто и не любит. И земляки обидятся в первую очередь. Ты, например, просто хотел написать, что нужно беречь уникальную природу края, кедровые леса и чистейшие горные реки, как бы изрекая на всякий случай вечные истины, а земляки поймут это как намек, что у них плохо поставлена охрана природы. А Бээн — он тоже человек. С эмоциями. И ему тоже будет неприятно, если на всю страну прозвучит какая-нибудь критика в адрес земляков, а стало быть, в его собственный адрес, даже если критика эта будет завуалирована, так сказать…

Я выключил бритву.

— Послушай, Аля, мне совсем не хочется ссориться. Мне просто некогда, понимаешь?

— Пожалуйста, я вообще могу ничего не говорить.

— Ну да! Это ты можешь!..

Я кое-как завязал галстук.

В дверь позвонили.

На пороге стоял незнакомый мужчина. Верзила. Амбал…

— Георгий Георгиевич? — незнакомец улыбался. — Я за вами. Я только что вам звонил… Я слушатель Академии…

Ну и так далее.

Мээн тиснул мою руку.

— Может, пройдете на минутку? — Мне стало неловко, что я так сурово встретил земляка.

— С удовольствием бы. Но в другой раз. А то опоздаем к самолету.

И тут в прихожую вышла Алина. Чего ей, конечно, не следовало делать. В ногах у нее, цепляясь за халат, путался Юр и к.

Мээн во все глаза смотрел на Алину.

— О!.. — только и сказал он и поспешно протянул Алине руку, словно боясь, что она, как диковинная бабочка в ярком халате, упорхнет сейчас обратно.

Алина с улыбкой подала ему свою руку.

Во взгляде Мээна нетрудно было уловить застарелый, не утоленный и к зрелым годам интерес к хорошенькой женщине — разумеется, к незнакомой и молодой.

Я знал мужчин такого типа.

Впрочем, под обычное определение «бабники» они подходили далеко не все. Напротив, иные из них слыли добропорядочными семьянинами, не изменявшими жене. Просто они были неравнодушны к красоте и женскому обаянию. И не считали предосудительным заговаривать с симпатичной особой, где бы она им ни встретилась. Причем некоторые из них, начитанные, даже цитировали при этом Ромена Роллана, где-то сказавшего, что, если в толпе ты увидел лицо, которое показалось тебе интересным, подойди к этому человеку и заговори с ним, потому что другого случая может не быть.

И многие нынче так и делают, и эта привычка стала для них своеобразной игрой, в которой был свой азарт, заводивший иных чересчур далеко, к чему, в общем-то, не призывал великий француз.

Глядя на Алину и Мээна, которые, улыбаясь друг другу, обменивались необязательными фразами, я почувствовал острое желание выставить вон этого порученца, демона.

Алина вовремя почувствовала мое агрессивное настроение. Обычно она резко менялась, как бы даже демонстративно переходя на жесткий, не сказать грубоватый, тон, чтобы у меня не было повода упрекнуть ее в легкомысленном поведении. И я злился еще больше. Потому что даже дураку было ясно, что причина такой перемены, бросавшейся сразу в глаза, связана с ревностью мужа. Но сегодня Алина продолжала улыбаться, как ни в чем не бывало. Она даже пригласила Мээна выпить чашку чая.

— Ты же знаешь, — сказал я, застегивая свое пальто, что нам некогда.

— Да, к сожалению, мы опаздываем, — еще шире улыбнулся Мээн.

Он как вошел в квартиру в своей фетровой роскошной шляпе, так и стоял в ней перед Алиной, даже не подумав ее снять.

— Приятно было познакомиться со своей землячкой, — млел и таял Мээн.

— Если вы имеете в виду родину мужа, — улыбнулась ему Алина, — то я, увы, не имею к ней никакого отношения.

— Неужели, Георгий Георгиевич?! — картинно изумился Мээн. — А я думал, что вы оба оттуда. Но все равно, — он так и ел глазами Алину, — приезжайте к нам летом. Угостим вас настоящими сибирскими пельменями.

— Почему же только летом?

— Летом у меня отпуск. Уезжаю на родину. А зимой живу в Москве. Я же пока являюсь слушателем Академии…

— В таком случае приезжайте к нам на пельмени зимой, — улыбнулась Алина.

— Но какие же в Москве пельмени?! В пакетах которые? — Он, похоже, совсем забыл, куда собирался ехать, и не прочь был уже снять пальто, расстегнул машинально пуговицы. — Ну разве же это пельмени, Алина… Алина… — он близко заглядывал ей в глаза, как бы пытаясь по ним угадать ее отчество.

— Игоревна! — засмеялась она, засмеялась впервые за утро.

— Ну разве же это пельмени, Алина Игоревна! Которые в пачках-то! Это же штампованный ширпотреб! — Он тоже засмеялся, довольный своей шуткой.

Здоровенный, упитанный, розовощекий, в габардиновом дорогом пальто, Мээн стоял у дверей как монумент.

Такого и с места не сдвинешь.

Где уж там выкинуть вон!

Такой будет стоять у тебя над душой до скончания века, подумал я.

— А собственно говоря, — с удивлением произнесла Алина, — почему это вам некогда, а, Гей?

Она это нарочно меня злит, подумал я.

Она же прекрасно знает, что мы едем встречать Бээна.

Знает, что этот человек, нагрянувший к нам с утра пораньше, имеет к Бээну самое прямое отношение.

К тому Бээну, к которому то и дело улетал я.

Будто других маршрутов для командировок не было.

Алину почему-то выводило это из себя.

Стоило назвать фамилию Бээна, она моментально съеживалась.

Ей всегда не нравилось, что я уезжал из дома, хотя в моей работе это случалось довольно часто, но к моим поездкам к Бээну она относилась с особой настороженностью.

Бээн и Гей, как бы говорила она себе, что их может связывать в нашей жизни?

Между тем этот Мээн цепко держал руку Алины в своей лапище.

Все никак не мог проститься.

Ах, если бы прилетал кто-нибудь другой, не сам Бээн!

Уж тогда бы Мээн плюнул на аэропорт.

И угостился бы пельменями — московскими, но почти как сибирскими, а может, даже лучше сибирских.

Но — пока, пока, дорогая Алина Игоревна, его ждет долг, высокий долг!

И попробуй его не выполни, мысленно съехидничал я.

За спиной Мээна открыл я дверь и встал на пороге.

— Да-да, идем! — попятился Мээн.

Юрик прошмыгнул мимо него и уткнулся мне в колени.

— Поцелуй в щечку… — тихо сказал он.

Я поднял Юрика до уровня своего лица и нежно поцеловал его возле уха.

— И сюда… — стесняясь Мээна, попросил Юрик, показывая в другую свою щечку.

Мээн с улыбкой смотрел то на Алину, то на меня, то на Юрика.

— Ах, святое семейство! — вроде бы с неподдельной завистью произнес он и, еще раз пожав руку Алины, шагнул за порог.

Но пока дверь была не закрыта, лукавая Алина, как бы играя роль счастливой женщины святого семейства, слегка подалась ко мне и пропела:

— А меня-а?

— Тоже в щечку? — Я отошел от нее, чтобы нажать кнопку лифта.

— Тоже в щечку…

Кнопка лифта не зажигалась.

— В следующий раз! — сказал я и пошел по лестнице вниз.

Мээн молча топал сзади.

У подъезда стояла черная «Волга».

Странное дело, отметил я, меня совершенно не волнует эта ситуация, связанная с Бээном.

Я еду встречать самого Бээна — и абсолютно спокоен!

Прежде, случись такое, я бы сидел сейчас как на иголках!

— Вообще-то лично я считаю, — говорил в это время Мээн, оборачиваясь ко мне с переднего сиденья и пуская мне в лицо клубы табачного дыма, — лично я думаю, что-о… — Мээн сделал паузу, как бы еще раз взвешивая слова, которые он собирался произнести, — что ваша статья — это своевременная статья! Так что, я думаю, Бээну будет приятно, что вы встретите его в аэропорту… Но вообще-то, Георгий Георгиевич, хочешь откровенно? — Он вдруг перешел на «ты».

— Только так.

Мээн одобрительно улыбнулся:

— Я сразу понял, что с тобой можно откровенно…

Он стал говорить о том, о чем я уже написал в статье, и поэтому слушал его вполуха, пробуя представить как бы со стороны свои отношения с Алиной.

Ведь странно, говорил я себе, уже через неделю, если нас разлучает поездка, я скучаю по Алине и люблю ее так, словно никогда и не было между нами недомолвок, ссор, холодности, а то и враждебности. И уже рвусь домой. И встречает меня Алина с тем же ответным чувством, и я вижу всякий раз, что она тоже любит меня. И несколько дней после этого все идет как нельзя лучше. И нет взаимного раздражения. Мы ласковы друг к другу. И дети чувствуют это, конечно, и тоже меняются на глазах, даже Юрик почти не капризничает. Однако стоит хоть раз сорваться одному из нас, мне или Алине, как все летит прахом, и снова начинается, как мрачно шутит Гошка, затяжной период холодной войны. Внутривидовой…

Почему же они срываются? Неужели их настолько заедает этот проклятый быт, что даже самые светлые чувства не спасают их отношений? А если все-таки дело только в них самих, когда неустроенность быта — только повод для раздражения?

— Да ты не слушаешь меня, Георгий! — воскликнул Мээн, близко заглядывая мне в лицо.

— Что вы сказали?

— Я говорю, вы опять провалились… — Алина смотрела на него с укором. — Опять воссоздаете из атомов и молекул?

Он виновато улыбнулся.

И сказал, пожимая Плечами:

— Да, но где взять такую прорву дефицита?

Увы, Георгий был прав!

Уроки графомании.

Из Красной Папки эти страницы надо, пожалуй, изъять.

Именно так это называется.

А оставить лишь момент встречи с Бээном.

Впрочем, нет. Как материал о нашем СОВРЕМЕННИКЕ следует оставить только две странички — уже момент отъезда из аэропорта.

Потому что Бээн, по сути дела, так ничего и не сказал, когда Гей поднялся к нему по трапу в салон самолета.

Обронил как бы шутливо только одну фразу:

— Ты чего там понаплел в своей статье?

И стал спускаться на землю.

Где кроме Мээна было еще два человека Бээна — из его епархии.

Директор завода и председатель райисполкома из Лунинска.

Подоспели в последний момент.

Тоже, видимо, были слушателями.

А может, еще кем-то.

И Бээн, увидев их, сказал вместо приветствия:

— Вот это да! А как же мы поедем?

До пяти он считал быстрее всех.

Непривычный для Бээна вопрос.

И все замялись.

Бээн сказал Мээну:

— Надо было две машины заказывать…

Гей готов был провалиться на месте.

— Я поеду на такси, — сказал он.

— Не надо никаких такси, — махнул рукой Бээн. — Одной машиной уедем…

Гей поглядел на директора. Этот директор был такой же комплекции, как и Бээн. Мээн и предрик были тоже выше средней упитанности. Им и четверым, не считая шофера, тесно будет в машине, куда же впихнуть его, Гея? Разве что в багажник…

— Первым рейсом поедешь ты и ты, — буднично, как бы между прочим, уточнил Бээн, указывая взглядом, и открыл переднюю дверцу, приноравливаясь, как бы втиснуть себя в машину. — А они приедут потом, — это уже предназначалось больше для шофера, как приказание вернуться на аэродром после того, как машина отвезет самого Бээна в гостиницу.

Четверо, не считая Бээна и шофера, переглянулись.

Четверо — это «ты и ты» и «они».

«Ты и ты» — это Мээн и предрик.

Следовательно, «они» — это директор и Гей.

Компания, конечно, приличная, и все же Гей решил уйти на стоянку автобуса, как только уедет Бээн.

Ах, как права была Алина!

И зачем ему нужен этот Бээн?

Но тут, пока Бээн умащивался на переднее сиденье, Мээн что-то сказал ему быстрым полушепотом в вопросительной интонации.

Вроде этого: «Мобыть, Брис Николаич, возьмем с собой этого… социолога?»

Во всяком случае, всем своим напряженным существом Гей уловил и усвоил именно эти звукосочетания.

И самое удивительное было в том, что Бээн сразу же, словно только и ждал этого лепета Мээна, утвердительно кивнул: «Пускай едет».

Все еще не понимая толком, что с ним происходит и как ему надо бы поступить единственно возможным в данной ситуации образом, Гей покорно подчинился свойскому похлопыванию по плечу, с которым Мээн усадил его в машину, открыв перед ним дверцу.

Мээн честно зарабатывал на пельмени!

А Гей так и не спросил Бээна в Москве…

И пока Гей шел с Алиной в свой номер, прислушиваясь к тому, как ощущение тревоги разрастается в нем, будто некая кристаллическая решетка, он вдруг вспомнил, как играл с Бээном в шахматы.

Собственно говоря, Бээн играл точно так же, как и Пророков. У них была одна школа. Одна манера. Один уровень игры. И Гей не мог определить, кто из них был сильнее. Старью соперники!

Но самое замечательное было в том, что и шахматы у них были одинаковые. Нигде больше Гей не видел подобных шахмат. Их делали умельцы Комбината. Мастера на все руки.

Ах, какие это были шахматы!

На малахитовых ножках покоилась большая, из оникса, матово-молочная столешница, разделенная на шестьдесят четыре квадрата, которые, как и фигуры — каждая величиной с бутылку, были сделаны из камня. Белый мрамор, черный лабрадорит…

Лобное место Бээна.

Так, в шутку конечно, Гей называл этот стол.

Разумеется, заглазно.

Хотя его частенько подмывало поведать об этом названии самому Бээну. То-то бы повеселился Борис Николаевич!

Да уж и лобное…

Гей все время проигрывал Бээну.

За исключением последнего случая…

Гей усмехнулся, вспомнив, как он играл с Бээном в шахматы.

Стоило сделать удачный ход, как Бээн изумленно восклицал:

— Постой-постой! Ты откуда пошел?.. Ага, отсюда… Ну-ка давай мы поставим эту хреновину на место… — И Бээн переставлял фигуру Гея туда, где она, может, и не стояла никогда. А потом, уже бодро и даже снисходительно, говорил как бы сам себе: — А на хрена все это нам нужно? А мы возьмем и походим вот так!.. — И он делал второй ход подряд, хотя это считалось, что он всего-навсего перехаживает.

Тут уж с Бээном не смог бы тягаться даже гоголевский Ноздрев. Или тот известный гроссмейстер, который, проигрывая дилетанту, награждал его жетоном с надписью «Победитель».

Словом, Гей, конечно, всегда проигрывал.

— Да ты не расстраивайся, — говорил ему Бээн, — мне и не такие проигрывают, разные там чемпионы…

Но в последний свой приезд к нему Гей сказал:

— Будем играть по правилам.

— А разве мы играем не по правилам? — удивился Бээн, расставляя фигуры.

— Нет, почему же. По правилам. Только у каждого правило — свое. И ваше правило оказывается выше всяких других правил.

— А ну поясни свою мысль…

Гей сжался, но отступать было некуда.

— Я человек плановый, — сказал Гей. — Я родился в стране, где все планируется, даже рождаемость детей. Эта плановость вошла в мои гены. И поэтому я тоже хочу планировать все на много ходов вперед. И меня лихорадит как от простуды, когда мои планы кто-то нарушает, кто признает плановое начало только на словах. То есть кто признает лишь свои планы. Короче, я — за плановую игру. Чтобы не перехаживать!

Бээн долго молчал, будто обдумывал первый ход.

Потом вдруг спросил:

— А почему всегда начинаю я?

— По традиции… — Гей усмехнулся.

— А кто ее устанавливал, эту традицию?

— Вы, кто же еще.

Бээн заерзал в кресле.

— Давай разыграем… — вдруг предложил он, пряча за спину две фигуры разного цвета.

Гею выпало начинать, и Бээн получил мат на семнадцатом ходу.

Бээн ушел в тот раз не попрощавшись…

В номере Гея телевизор был, оказывается, тоже включен.

Адам и Ева…

— Ну знаете! — сказала Алина.

И она ринулась было к этому адскому ящику, чтобы выключить его хотя бы на время, но Гей умоляюще воскликнул:

— Не надо!.. Ради бога, еще несколько минут… Сейчас пойдут любопытные кадры фильма…

Он знал, что говорил.

Он был опытным социологом.

Дело в том, что в поисках самого свежего, оригинального материала социолог Адам наткнулся однажды на статью… где бы вы думали?.. в «Литературной газете»!

Да, да, в той самой, которая выходит в Советском Союзе!

Гей глазам своим не поверил, когда увидел на экране — титульную страницу милой его сердцу «Литературки» с профилями Пушкина и Горького.

Широко образованный Адам, знавший, оказывается, русский язык, купил «Литературку» в центре Парижа, в магазине «Глобус», во время турне по Европе.

Помешивая ложечкой кофе, который сварила ему притихшая Ева, — точнее, как бы что-то осознающая, — Адам сидел в кухне и читал задумчивой Еве отрывки из статьи.

Но сначала, глядя в газету, он риторически произнес:

— Отчего распадаются браки?

Ева вздрогнула.

— Ты спрашиваешь меня?

Адам покачал головой:

— Нет. Я прочитал заголовок. — И он повторил: — Отчего распадаются браки?

Ева опять вздрогнула.

Адам усмехнулся и стал читать:

У двадцатого века множество ярких примет. Это век великих социальных революций и национально-освободительных движений, век кибернетики и атомной энергии, век лазеров и нейтронной бомбы, век научно-технической революции и космонавтики. То и дело мелькают на страницах печати и другие броские определения: «демографическая революция», «зеленая революция», «информационный взрыв». Неудивительно, что рядом с этими поистине грандиозными событиями оказалась не очень приметной и даже «заурядной» революция в брачно-семейных отношениях…

— Потрясающе! — восхитился Адам.

Кажется, он вовремя понял, что разработкой темы внутривидовой борьбы, какой бы научно глубокой и научно обоснованной — именно так это называется — ни была его разработка, никого теперь не удивишь.

— Но слушай дальше…

Семья оказывается полем битвы между мужчиной и женщиной.

— Господи, эка новость! — воскликнул он опять. — Нет, надо что-то менять, надо что-то придумать, какой-то новый ракурс, неожиданные взаимосвязи, свежие оригинальные выводы…

Что и говорить, подумал Гей, тема проигрышная.

И тут Ева сказала:

— Неужели ты думаешь, что женщина хочет этой битвы?

Она сказала это как бы снисходительно.

Однако в ее голосе он уловил тревогу…

Вообще с некоторых пор ее будто подменили. Прежде она то и дело впадала в мистицизм, верила в сны, в приметы, в гадание на картах. Господи, до чего доходило дело! Она порой открыто гадала на короля, который по масти отличался от масти законного Адама, темного шатена, то есть вместо крестового короля загадывала короля червового! А рыжим, огненно-рыжим был как раз Эндэа. Этакий мухоморчик. Сухонький. Маленький. Куда ниже самого Адама, хотя у того был весьма средний рост по нашим акселеративным временам, всего метр семьдесят четыре, рост Аполлона, утешительно говорил себе Адам. И его подмывало сказать Еве язвительно: «Погадай уж тогда на валета. Эндэа на короля не тянет». Но Ева опережала его, роняя как бы между прочим: «Я на Адамника гадаю… как он там в своем училище…»

И вот все это кончилось.

Ева стала реалисткой.

Критический момент распада на атомы и молекулы был предотвращен.

— Да, но ты послушай, Ева, дальше!..

Семья является важнейшим объектом социально-экономической и демократической политики, предметом постоянной заботы нашей партии и государства. В последние годы ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли несколько постановлений, касающихся укрепления семьи. Большие задачи поставлены и перед советскими учеными — демографами и социологами, психологами и педагогами, экономистами и философами, правоведами и медиками. Они работают над созданием комплексной программы по укреплению брака и семьи в СССР.

— Это просто потрясающе! — восхитился Адам. — Программа по укреплению брака…

— Счастливые… — тихо сказала Ева.

— Да, но автор, — сказал Адам, глядя в газету, — реалист…

В то же время было бы неосторожно и опрометчиво уповать только на помощь семье со стороны общества и государства. Ясно, что, даже при самых оптимальных материальных и жилищных условиях все равно не исчезнут семейные драмы, останется в семейной жизни сфера, которая не подвластна никому — только двоим выбравшим друг друга, когда решают только двое — ОН и ОНА.

— Вот это верно! — Адам вздохнул и отложил газету — Копирайт. Вэ Сысенко. Кандидат философских наук. Ай да кандидат!

Может быть, от смущения, а может, еще почему, Алина забыла о том, что она хотела нить, едва лишь они вошли в номер.

Явно желая как можно скорее одолеть это свое смущение, Алина быстро прошлась по номеру.

Она заглянула на балкон.

Она бросила взгляд на эстампы.

Она мельком посмотрела на китайскую вазу.

Еще быстрее, как бы мгновенно, она глянула на широкую двуспальную кровать.

И чуть было не ляпнула, что у нее в номере стоят две обычные узкие кровати, хотя они с Геем законные муж и жена, о чем администрация отеля, разумеется, знала!..

Слава богу, Алина вовремя прикусила себе язык и, подойдя к телевизору, нажала кнопку.

— Мне нравятся здешние телевизоры, — сказала она самое первое, что пришло ей в голову. — Не нужно ждать, когда нагреются лампы. Да и вообще, стоит нажать кнопку — сразу включается другая программа.

— Электроника… — буркнул он.

Ему передалось это странное, непривычное для него смущение женщины.

А между тем на экране возникли Адам и Ева.

Только этого еще не хватало, сказала себе Алина. Она совсем забыла, что фильм был многосерийный. Впрочем, кажется, сцена была вполне приличная.

Что же теперь делать?

С одной стороны, ей хотелось досмотреть эту историю про Адама и Еву, историю, настолько похожую на жизнь если не самой Алины, то каких-то знакомых людей, что не узнать, чем же все кончится, если предположить, что стало уже понятно, с чего же все началось, было просто невозможно.

С другой стороны, смотреть и слушать все это при постороннем человеке, при мужчине, с которым она только-только познакомилась…

— Вы знаете, я, пожалуй, пойду, — сказала она. — Уже поздно. Всего вам доброго!

Она попробовала улыбнуться непринужденно, как светская дама, но, кажется, такая улыбка у нее не получилась.

Он смотрел на нее с недоумением:

— Но вы же как будто согласились посмотреть ночную Братиславу…

— Разве я так и сказала, что согласна?

— Нет, вы так не сказали, но…

Он был растерян.

— Я сказала, что это, наверно, интересно, — как бы невольно пришла она ему на помощь, — посмотреть на ночную Братиславу с холмов…

— Да! — оживился он. — И я так понял, что…

— А но поздно?

Ну что вы! На машине мы везде побываем очень быстро. Это не такой большой город!

— Меньше, чем ваш Мюнхен?

Вот теперь она улыбнулась легко, раскованно.

— О да, коне-ечно! — сказал он протяжно, однако тут же испугался, как бы не обидела ее такая снисходительность, и вдруг вспомнил: — А пить?!

И это прозвучало до того смешно, что Алина рассмеялась.

И будто невольно присела на краешек глубокого кресла.

Только чтобы не заставлять его, сказала она себе, стоять перед нею.

Между прочим, она старалась при этом не глядеть на экран телевизора.

Хотя в то же время пыталась вслушиваться в разговор Адама и Евы, что было нелегко, потому что диалог их уже утратил воинствующий тон.

А Гей между тем прошел к холодильнику и достал бутылку кока-колы.

А ведь там есть и вино, сказала себе Алина, и даже шампанское.

Она отметила это просто так.

Она подумала, что у большинства мужчин все-таки довольно превратное представление о случайном знакомстве как таковом.

Если женщина, тем более замужняя, познакомилась на улице с каким-то мужчиной, это уже верх безнравственности!

А если она еще и вошла к нему в номер да выпила бокал шампанского — все, конец света!..

Но всегда ли, спросила Алина кого-то невидимого, это именно так?

Разве Ромен Роллан призывал к безнравственности?

Ах, мужчины, мужчины…

И чтобы уж совсем опровергнуть расхожее мнение о случайных знакомствах как таковых, Алина даже кока-колу пить не стала.

Взяла бокал и пошла в ванную.

— Я люблю пить сырую воду, — сказала она улыбаясь, чтобы не обидеть своего нового знакомого.

— Сырую?… — не понял он.

— Ну да. То есть водопроводную. Некипяченую.

— Но здесь есть минеральная! — Он достал из холодильника огромную зеленую бутылку.

— Нет-нет!

Она знала, чего хочет.

Она хорошо контролировала себя.

И она поспешно скрылась в ванной.

Собственно, ей хотелось войти сюда сразу же, как только она вошла в номер этого нового своего знакомого.

Вполне естественное желание!

Она должна была проверить прическу.

Косметику.

То-се.

Как ни странно, подумал Гей, розовое платье Алины было своеобразным катализатором, и теперь, глядя на нее, одетую в джинсы и куртку, он чувствовал, что наступает какой-то сбой в режиме воссоздания будущего из прошлого.

Что-то происходило с кристаллической решеткой…

Какая-то новая взаимосвязь устанавливалась…

У Алины, как позднее узнал Гей, был хороший вкус. И порой ей хватало и фантазии, чтобы из кусочков разной бросовой материи-приданого, которое она принесла из своего дома в их квартиру на Урицкого, сделать себе вечернее платье, то есть булавками приколоть к лифчику этот кусочек, приколоть и собрать его не просто абы как, а с выдумкой, с чувством гармонии, чтобы получилось элегантное платье, может и вечернее.

Из старого тюля.

Из линялых занавесок.

Бог знает из чего!

Спина, конечно, была голая.

И не только спина.

Но Алина умудрялась изображать перед Геем танец в этом супермодном вечернем платье, не поворачиваясь к нему спиной.

И только напоследок, перед тем как уйти, убежать в коридор за новой моделью, она делала стремительный волчок на месте — лучшая танцовщица самодеятельного ансамбля как-никак! — и Гей видел и не видел голую спину Алины, и не только спину, и он чувствовал, что в его жизни начинается нечто необычное.

При этом Алина как бы загадочно говорила, что не последнюю роль играет общий фон.

Фон действа.

Гей долго не мог взять в толк, при чем здесь какой-то фон, если ее модели и так хороши.

И лишь совсем недавно он понял, какую роль играет этот общий фон.

Фоном, сказала Алина, у них в ДК были задники.

Да, задники.

Это всего лишь нечто вроде малеванных декораций.

Задники действа.

Ах вот оно в чем дело!..

Значит, все то, сказал себе Гей, что связано, в частности, с Бээном, тоже имело общий фон.

Задники жизни.

Это были, выходит, задники к тем или иным танцам жизни, в которой уже Гей был одним из солистов.

Вот какая кристаллическая решетка вырисовывалась.

Точнее, лишь предварительный контур некоторых ее сторон.

— Да, но позвольте наконец представиться, — он встал при ее появлении из ванной и сделал церемонный полупоклон: — Гей…

— Как?!

У нее вырвался этот изумленный вскрик, и он замер с полуоткрытым ртом, не успев произнести свое полное имя.

Он, кажется, понял ее состояние.

— Да, того человека, помнится, звали точно так же…

— Он сжег себя сегодня вечером, — у нее дрожал голос.

— Да, я видел.

— И вы говорите об этом так спокойно?!

Он пожал плечами:

— Что же делать… Увы, это не первый и, надо полагать, не последний случай. К сожалению, жертва напрасная.

— Почему? — спросила она и тут же спохватилась: вопрос был, конечно, глупый.

— О нем уже почти никто не думает… Как не думают о тех, которые гибнут каждый день в войнах объявленных и необъявленных.

Почему-то именно тут она вспомнила Гошку.

Может быть, потому, что он был солдатом.

Война и солдат.

Солдат и война.

Эти два слова стоят рядом.

— Что же делать? — спросила она в тревоге.

— Образумиться… — Он пожал плечами. — Я говорю о тех, кто провоцирует новую войну.

Она долго молчала.

Кажется, теперь она вспоминала Гея.

То есть своего мужа.

Именно от мужа она впервые услышала эти слова.

Он ведь и в книге хотел написать об этом!

Вид пустого бокала, из которого Алина в ванной пила воду, а теперь нелепо держала перед собой, вернул их к тому, с чего они было начали.

— Ну что?.. — Он взял бокал из ее рук и поставил на холодильник. — Теперь поедем смотреть ночную Братиславу?

Она молча прошла к окну.

Из этого номера вид был не на Дунай, как поначалу Алина подумала, а на храм святой Марии-Терезы.

Как раз в эту минуту раздался звон колокола.

Алина знала, что Гей любил такой тихий, как бы печальный звон колокола.

— И вы тоже пишете книгу? — спросила она вдруг.

— Да… — смешался он.

И невольно огляделся.

Нет, нигде не было ничего такого, что говорило бы о его работе над рукописью.

Он привык это скрывать от всех.

Особенно от служащих фирмы, в которой он работал.

— Мне нужны не писатели, а социологи, — заметил однажды генеральный директор фирмы господин Крафт.

И Гейдрих — это было его полное имя — старался помнить об этом.

И даже здесь, в Братиславе, он всякий раз убирал все материалы с глаз долой.

На столе был только журнал с изображением на обложке президента одной великой страны.

— Так почему же вы подошли именно ко мне? — резко спросила Алина.

В ее голосе было раздражение.

Ему казалось, что она опять смотрит на церковь, в которой сегодня венчался ее муж.

На другой, естественно, женщине.

Но она, протянув руку почти к самому верху рамы, сказала:

— Там — Рысы…

Гей вздрогнул.

— Что вы сказали?

— Я сразу поняла, зачем вы приехали сюда, в Татры.

Она посмотрела на Красную Папку, которую он держал под мышкой.

— Да, — он кивнул, — мне давно хотелось побывать на Рысы.

— А это у вас… вроде отчета?

— Да!

— Я понимаю вас… Несколько лет назад мы с мужем тоже были на Рысы… А такие канцелярские папки, — вдруг произнесла она, — обычно лежат большущей стопкой на столе моего отца…

— Эту папку, — сказал Гей настороженно, — я взял у Бээна…

Было такое впечатление, что это странное имя на мгновение парализовало ее.

Мало ли что напомнило оно ей своим звучанием!

— Мне бы хотелось подарить вам на память маленькую брошюрку…

Он порылся в Красной Папке и достал книжечку с тонкой дешевой обложкой, на которой было написано:

HoMo prEkataStrofilis

Алина взяла ее нетерпеливо из его рук.

— Человек докатастрофический… — прочитала она с удивлением.

— Позвольте, я сделаю автограф…

Гей взял красный фломастер и, волнуясь, написал наискосок:

ЛЮБОВЬ СПАСЕТ МИР

Гей заметил однажды, что, когда он пишет, в его комнате, которую Алина иногда называет кабинетом, или в номере отеля — но пока еще не в домике на Истре, потому что никакого домика не было, — время от времени раздается стук, похожий, как он помнит по двум случаям, на стук в операционной, когда хирург бросает инструмент в металлическую ванночку.

Что касается Гея, он бросал на стол импортные фломастеры, которыми правил текст рукописи.

Синяя, красная, а также другого цвета вязь письма была похожа, если уж говорить о физиологии, на сплетения вен и артерий, пронизанных капиллярами правки.

Гей был уверен, что кровообращение его новой рукописи в целом достаточно жизнестойкое, но был не уверен в том, что не возникнет по чьей-то вине тромб, от которого остановится сердце.

И после того как Гей написал на обложке своей брошюры: ЛЮБОВЬ СПАСЕТ МИР, он бросил на стол фломастер.

И раздался звук, похожий на стук в операционной.

И Гей почувствовал укол в сердце.

Хотя, думая о тромбе, он имел в виду сердце рукописи, а не свое собственное, — простим ему, как бывалому графоману, эту велеречивость!

Однако укол есть укол.

В чье бы сердце ни кололи.

Гей совсем недавно похоронил своего хорошего друга, тоже социолога. В науку они пришли по-разному, но уйти из нее, а вместе с тем и из жизни вполне могли одинаково. В сорок два года у друга случился инфаркт. Жена говорит, что он ощутил небольшой укол в сердце. В свое собственное. Не то после укола в сердце рукописи его статьи, не то после тромба в артериях и венах рукописи, который вообще остановил сердце.

Друг только и сказал:

— Вот падло!

Это у него такая была нехорошая северная, экспедиционная привычка выражаться.

И тотчас за сердце схватился/

Будто ножом его пырнули.

И умер друг.

На глазах жены.

Ну кто бы мог подумать, что сердце, которое вынесло, как теперь говорят и пишут другие социологи, изучающие наследие покойника, сорок два года жизни — голопузое детство, босоногое пионерское отрочество, комсомольскую юность, потом то да се, точнее, ненасытное студенчество, а потом уже то да се, еще точнее, самостоятельную работу, то есть работу вроде как самостоятельную под контролем старших товарищей, познавательные экспедиции на Север, первые, а потом и вторые, пятые, десятые шаги в науке, тоже не менее познавательные, — ну кто же мог подумать, что сердце талантливого социолога не выдержит первого же инфаркта!

Вон соседке моей, думал Гей, бывалой социологине, уже давно за восемьдесят, не менее трех инфарктов было и не то один инсульт, не то два, а ей все нипочем — как ездила, так и ездит на разные клубные мероприятия, уж такая выступальщица! Даже никто не заметил, когда у нее эти самые инфаркты и инсульты были, что значит старая закалка. На днях она встретила Гея на лестничной площадке и говорит: «Вы бледный какой, право! Отчего это? Хотя я знаю отчего… Нельзя же, голубчик, сиднем сидеть над своими статьями. Надо и жизнь изучать. Вот на последнем клубном мероприятии вас отчего-то не было. А жаль! Такой застрельщик бы из вас получился!..»

Кстати заметить, друг скончался от инфаркта совершенно безвестным.

Но зато уж теперь его талант почитают как один из самых ярких.

Безвременно угасших.

Именно так это называется.

И даже заголовок его последней монографии теперь считается талантливым.

РЕГИОН.

В науке эти слово обозначает некую определенную местность, территорию, зону, где происходили, а может, все еще происходят некие процессы.

Ощущение тревоги и вместе с тем чувство надежды было в этом названии, как думал Гей.

Он жалел, что друг в свое время не играл в теннис.

У Гея была некая странная теория, по которой люди, играющие в теннис не ради самоцельного выигрыша, а ради красоты и благородства самой игры, должны жить долго, может быть столько же, сколько жили боги на Олимпе.

Во всяком случае, не меньше, чем жила бывалая социологиня, соседка Гея.

Да, так вот, по теории Гея человек, ощутивший укол, должен был немедля схватить мяч и ракетку — при этом коньяк, якобы расширяющий сосуды, совершенно исключался, — подскочить к ближайшей стене квартиры, если она у него была и он еще не успел заставить ее какими-нибудь импортными стенками, и что есть силы ударить по мячу ракеткой, направляя мяч в сторону стены, после чего надо было поймать мяч на ракетку, как говорят теннисисты, то есть снова ударить по нему.

И так до полного облегчения.

Если вас не остановят соседи за крупноблочной стеной, которые не одобряют, конечно, подобный звуковой метод избавления от стрессовой ситуации, как нередко говорила Гею бывалая социологиня.

— Так зачем вы подошли именно ко мне? — повторила Алина.

Он ответил не сразу.

— Я увидел вас и подумал, что вот с вами бы, наверно, я смог начать все сначала…

Гей подошел к Алине.

Она почувствовала себя маленькой, слабой, незащищенной.

Перед нею был матерый удав.

Он коснулся ее лица ладонями.

Он охватил ее лицо ладонями.

Его ладони были прохладны.

Вначале она испугалась…

И лишь на мгновение замерла…

Его ладони вдруг стали горячими.

Просто пылающими.

И она взяла руки Гея за кисти и отвела его ладони от своего лица.

Гей затем и приехал в Словакию, чтобы на Рысы, в Татрах, спросить вождя мирового пролетариата, спросить о том, с чего все началось и чем же все закончится.

Вопрос был куда как непростой.

К тому же Гею предстояло встретиться не с живым человеком, а с портретом. Какой бы удачный этот портрет ни был, но портрет — это всего лишь только портрет.

Но даже если бы Гею выпало счастье встретиться с глазу на глаз именно с ним, вождем всех времен и народов, Ленин, пожалуй, не смог бы ответить на эти вопросы, полагая, что он, вождь, и права такого не имеет — отвечать на вопросы, которые имеют характер сугубо семейный, частный, личный.

И все же, думал Гей, а вдруг он что и поймет, глядя на лик вождя очи в очи?

Алина стояла у окна.

Спиной к нему.

Звон колокола был тихим и печальным.

Гей думал, возможно, о том, что он поторопился, вспугнул Алину.

А может, он думал о том, что в будущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, ему бы хотелось видеть более либеральных людей на месте генерального директора фирмы господина Крафта, номинального Хозяина не только фирмы, но и города, чтобы, во-первых, не допускать никогда впредь размещения на немецкой земле какого бы то ни было ядерного оружия, а во-вторых, осуществить наконец долгожданный социальный прогресс.

Еще сегодня вечером, когда Гей сидел в своем номере и делал наброски к очерку о Ленине, у него не было и пригоршни атомов и молекул, из чего он должен был создавать будущее — во имя настоящего, разумеется.

Возможно, теперь он располагал огромным резервом главка Минхимпрома, или как там это называется.

Ему снова стало тревожно.

Но тревожно ему было всегда.

Еще до встречи с Алиной.

Может быть, уже тогда его бесподобная интуиция, о которой ни Алина, ни сам он еще ничего не знали, угадала, уловила, вычленила в череде самых разных событий вселенской жизни какое-то знамение грядущей встречи на ранчо Президента с Физиком?

Выездная, но отнюдь не расширенная планерка.

— Мой муж, — сказала Алина, — если ему становится особенно тревожно, берет мяч и теннисную ракетку…

Гей уставился на нее…

Выходит, смятенно думал он, эта женщина понимает меня, даже когда я молчу?

Она была как та Ева, которая когда-то понимала Адама с полувзгляда, с полуслова.

Редчайший контакт, который, возникнув тотчас, закрепляется еще и совместно прожитой жизнью.

Это нечто большее, чем любовное чувство.

Впрочем, наверно, любовь и невозможна без взаимного понимания.

Адам и Ева тогда и перестали любить друг друга, когда перестали понимать один другого.

Самый разгар внутривидовой борьбы?

— Интуиция, мой друг, интуиция… — обреченно скажет, бывало, Адам с печалью в голосе.

— Диалектика жизни, а не интуиция… — только и скажет ему Ева, скажет с иронией, причем как бы даже злой.

Впрочем, это уже были, возможно, следствия, а не причины внутривидовой борьбы.

Да, но Алина не могла не знать, что и теннис не помогает избыть в себе постоянную тревогу, которая связана с угрозой ядерной войны.

Даже если носить ракетку повсюду и стучать мячом о каждую стенку.

Впрочем, академик Янушкевичус полагает, что «болезнетворность стресса» может быть «реализована в активном действии».

Копирайт. «Литгазета».

Правда, академик не дает никакого конкретного совета.

Может быть, он вообще не имеет в виду теннис?

Более того, академик ничего не говорит о воздействии на человека угрозы ядерной войны.

Да и редакция «Литературной газеты» в своем предисловии упоминает лишь о том, что «здоровье человека тесно связано с образом его жизни, с условиями его труда, с бурным развитием научно-технической революции».

Правда, нетрудно догадаться, что угроза ядерной войны так или иначе находит свое отображение и в образе жизни человека, и в условиях его труда, не говоря уже о том, что угроза эта связана, как ни парадоксально, с бурным развитием НТР.

Так что «Литературка» осталась верна себе и тут как орган печати весьма объективный, если иметь в виду прежде всего вторую тетрадку, начиная с девятой страницы и кончая страницей шестнадцатой, всесторонне объективной, а материал «Как уберечься от стресса» напечатан посередине, на странице тринадцатой.

Что же касается академика Янушкевичуса, то он выступал всего лишь в роли комментатора, хотя и с научным уклоном, имея в виду анкету американского ученого Рэя — почти Гея! — напечатанную в английском журнале «Санди тайме мэгэзин».

В Красной Папке этой анкеты, естественно, не было.

Гей помнил эту анкету наизусть.

«БАЛЛЫ ОПАСНОСТИ»

Отметьте относящиеся к вам пункты во всех трех разделах анкеты, после чего подсчитайте сумму очков.

СТРЕССОВЫЕ СИТУАЦИИ

Случилось ли за последние шесть месяцев в вашей жизни какое-нибудь из нижеперечисленных событий?

1. Смерть мужа (жены) 100

2. Развод 73

3. Супружеский разрыв 65

4. Смерть близкого родственника 63

5. Серьезное ранение или заболевание 53

6. Бракосочетание 50

7. Увольнение или его угроза 47

8. Примирение с мужем (женой); уход на пенсию 45

9. Изменение состояния здоровья одного из членов семьи 44

10. Ожидание ребенка в семье 40

11. Реорганизация на работе; появление нового члена семьи 39

12. Изменение в материальном положении 38

13. Смерть близкого друга 37

14. Перемена работы 36

15. Обострение разногласий с мужем (женой) 30

16. Отсутствие возможности отдать крупный долг 30

17. Изменение служебных обязанностей; уход детей из дома или другие неприятности с детьми 29

18. Выдающееся личное достижение 28

19. Муж (или жена) меняет место работы или перестает работать 26

20. Конфликт с начальником 23

Знакомство с этой анкетой приводит к утешительному выводу, что наш академик не дает никакого совета об устранении тревоги в связи с угрозой ядерной войны вовсе не потому, что не хочет что-либо посоветовать или нечего ему посоветовать, а исключительно потому, что в анкете американца нет и в помине подобного параграфа.

Или это невольное упущение зарубежного ученого, думал Гей, или это скрытое, но явное проявление милитаристских устремлений американца, игнорирующего одну из самых стрессовых ситуаций самого высокого балла.

Действительно, если смерть одного из супругов дает наивысший абсолютный балл — 100, который соответствует сильнейшему стрессовому состоянию, то неужели вероятность гибели обоих супругов одновременно, уж не говоря о вероятности гибели детей и близких родственников, не даст балл, раза в три превышающий абсолютный?

Следовательно, думал Гей, самым первым пунктом в этой анкете должен быть такой пункт:

1. Угроза ядерной войны — от 200 до 1000 и более баллов, в зависимости от семейного состава и числа родственников.

То есть фактически все здравомыслящие люди планеты должны теперь находиться в критическом стрессовом состоянии.

Кстати, думал Гей, если уж улучшать эту анкету, вернее, делать ее всесторонне объективной, почти как шестнадцатую страницу «Литературки», то надо ввести еще один пункт:

21. Работа над диссертацией — до 99 баллов, в зависимости от направленности и содержания.

Минимальное количество баллов Гей выбрал не случайно. Это уже сам Рэй навел его на размышления.

В таблице Рэя второй по величине балл дается за развод. Наверно, тут надо учитывать особенности западного образа жизни. Влияние религии, традиции, какого-то культурного уровня, какой уж там у них ни есть, ну и так далее.

Одним словом, для них развод — это большое чепе.

Второе по экстремуму после смерти одного из супругов.

Дети у них вроде бы не в счет.

А может, из этических соображений Рэй нарочно исключил детей из своих экзерсисов с баллами?

Хотя, впрочем, с детьми там, говорят, родители расстаются рано. В Швеции, например, детей лелеют в семье до шестнадцати лет, души в них не чают, а как только чаду исполнилось шестнадцать лет — якобы пинок ему под зад! Ступай на все четыре стороны. Живи как хочешь. Становись хиппи или бизнесменом, дело твое.

Стало быть, по шведским понятиям, точнее, по нашим понятиям относительно шведов, за смерть шведского ребенка, которому стукнуло шестнадцать, балл должен выпадать куда меньший, чем за смерть шведской жены, даже если она давно — по нашим понятиям — нелюбимая, не первая и даже не вторая, и так далее и тому подобное.

Гей же считал, что за смерть ребенка — не дай бог такому случиться! — балл должен выходить никак не меньше, чем за смерть жены.

Тут и спорить нечего.

Поэтому за работу над диссертацией он полагал давать балл чуть меньший, чем за смерть жены или ребенка.

В самом деле, когда оппонент режет твою диссертацию, это все равно как если бы он убивал тебя самого.

Но ведь не убивают же, ё-моё! — говорил Шурик из Дедова, слывший вроде как добряком, а на самом деле бывший чуть ли не извергом.

Да, теперь оппоненты не убивают.

Не то что в средневековье, во времена инквизиции.

Поэтому Гей дал максимально 99 баллов за работу над диссертацией.

На один балл меньше, чем за смерть члена семьи. Чтобы не прослыть бессердечным.

Кстати, что касается взаимоотношений супругов, чья смерть дает самый высокий балл по шкале стрессов и чья жизнь порождает одно из тревожных ощущений, связанных если и не с внутривидовой борьбой в семьях, то с их угрозой, тут Рэй оказался почти на высоте.

Прежде всего, он посвятил этой проблеме целых пять пунктов — второй, третий, шестой, восьмой и пятнадцатый.

Да, и шестой тоже.

Ибо внутривидовая борьба начинается порой именно с бракосочетания, а иногда и до него.

И набрать сто баллов из этих пяти пунктов ничего не стоит.

В любой момент вашей жизни.

А сто баллов — это состояние сильного стресса, может быть, критическое состояние.

Предынфарктное.

Предынсультное.

И так далее и тому подобное.

Но Рэй, признаться, превзошел все ожидания Гея.

Он оказался большим умницей, этот Рэй!

Он честно обозначил по крайней мере еще пять пунктов, которые тоже можно отнести к проявлению внутривидовой борьбы или войны, смотря какая стадия.

Это пункты пятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый и девятнадцатый.

В самом деле, появление в семье Адама любовника равносильно появлению нового члена семьи.

А появление в качестве любовника Эндэа, то есть незаменимого друга, равносильно смерти близкого друга!

И конечно же, перемена отношения Евы к работе Адама, в которой прежде она принимала самое непосредственное участие, означает по крайней мере перемену места работы Евы.

Такие дела.

Гей быстро собрал свои вещи.

Голому собраться — только подпоясаться, говорила бабка Анисья, жившая некогда рядом с Гонной Дорогой.

Но Алина, как видно, не торопилась уходить…

Она давала ему последний шанс?

Дурак, сказал бы сейчас Бээн, от него баба ждет понятно чего, а он социологией вздумал заниматься…

Гей не знал, сколько баллов набралось у Адама, а вот у самого Гея было их никак не меньше ста.

Увы, по шкале Рэя он давно уже находился в состоянии сильного стресса.

Как уж там зарубежный Адам выйдет из стресса — один бог ведает.

Человек человеку у них — волк.

А у нас человек человеку — друг, товарищ и брат.

Это кроме всего прочего.

А главное же, как отметил академик Янушкевичус, наш строй, наша система дают советскому человеку надежную гарантию от стресса.

«Забота государства о человеке, плановость народного хозяйства, единство интересов общества и личности, трудовой энтузиазм, общение с природой — вот те защитные механизмы, которыми обладают люди при социализме и которые повышают их сопротивляемость стрессовой опасности!»

— Значит, — сказала Алина, — если я вас правильно поняла, главной целью вашей поездки сюда является работа над книгой?

— Да.

— Но чтобы эта работа сдвинулась с места, вам необходимо побывать на Рысы.

— Да…

— Это же самое говорил и мой муж. И как только рассветет, он отправится на Рысы. Он уже там, вблизи цели, в «Гранд-отеле» Старого Смоковца.

Гей молчал.

Редчайший контакт!

— И он тоже как социолог, — сказала Алина, — ломает голову над сакраментальными вопросами. И, судя по всему, эти вопросы у вас одинаковые. Они у всех теперь одинаковые… Разве Адам, — кивнула она на телевизор, — бился не над этими же вопросами? Правда, если говорить о телефильме, то это, увы, мелодрама… сексуального пошиба… хотя и с претензией на философичность. Как сказали бы наши кинокритики, только наше киноискусство социалистического реализма…

— Ну и так далее.

— Вы меня перебили.

— Извините, бога ради! Просто я хотел вернуться к сущему. К тому, что меня сейчас волнует больше всего.

— Я понимаю… — усмехнулась Алина, все же уязвленная тем, что он ее не дослушал. — Вам не терпится знать, с чего же все началось и чем все закончится… Увы, и то и другое уже давно известно!

— Вы так считаете?

Она пожала плечами:

— Да ведь и вы, мужчины, тоже это знаете! Но делаете вид, что не знаете. И как бы заново хотите узнать все это опять и опять. Будто надеетесь наконец-то открыть для себя нечто новое…

— Для себя?

— Ну а для кого же еще? Кто еще хочет вашей истины? Ведь она у каждого своя собственная…

— Это все слова, слова, слова… — Он вдруг сделал к ней шаг, близко глядя в глаза. — Так, может быть, вместо ночной прогулки по Братиславе мы поедем на Рысы? К рассвету мы будем там…

Глаза ее заблестели.

Возможно, Алина представила себе изумленное лицо переводчицы.

Мымра!

Мегера!

Оставила ее в «Девине»!..

Впрочем, не так уж плохо все получилось.

Да и Гей будет приятно удивлен.

Его тоже может хватить кондрашка.

— Вот это истинно мужской поступок, — сказала Алина.

И он услышал наконец-то ее голос.

Грудной.

Мягкий…

Ну и так далее.

Одним из самых высоких баллов по шкале Рэя, если не максимальным, Гей оценил бы стрессовую ситуацию, которая создавалась во время общения с Бээном.

Хотя лично Бээн и не обладал ядерным оружием.

Гей считал Бээна чрезвычайно сильной личностью, потенциал силы которой трудно было представить себе.

А всякая чрезвычайная сила, считал Гей, обладает свойством необратимости.

Как и распад ядерной энергии.

А сколько баллов по шкале Рэя получал Гей от общения с Пророковым?..

Эмоции тут были, разумеется, положительные.

Гей трепетал перед Пророковым.

Какой человек!..

К сожалению, шкала Рэя не давала соответствующего пункта.

Разве что пункт восемнадцатый можно было по содержанию приравнять к тому пункту, который следовало ввести в шкалу Рэя в связи с Пророковым.

Этот восемнадцатый пункт гласил: «Выдающееся личное достижение».

Двадцать восемь баллов за него набежало, за это некое выдающееся личное достижение.

Так что если расценить знакомство Гея с Пророковым как выдающееся личное достижение Гея, то, выходит, всего лишь двадцать восемь стрессовых баллов по шкале Рэя и получал Гей от общения с Пророковым.

Но получал каждый раз, когда общался с Пророковым, или только временами, в зависимости от ситуации?

Даже если признать, что Гей получал эти баллы всякий раз, когда общался с Пророковым, то все равно результат был явно заниженный.

Не знал, не знал психолог Рэй, кто такой Пророков!..

Необычайное волнение испытывал Гей, когда встречался с Пророковым.

Необычайное!..

Более того, Гей волнение это необычайное даже тогда испытывал, когда Пророкова не было поблизости.

Да что там поблизости!

На расстоянии четырех тысяч километров находился Гей ют Пророкова, когда тот был не в Москве, на сессии там или на пленуме, а у себя в области, и все равно Гей не мог без волнения думать о Пророкове.

А уж если по телефону поговорить доводилось ему с Пророковым, тут и вовсе необычайное было волнение у Гея.

Необычайное.

Одно слово.

Поэтому как ни крути, а в двадцать восемь баллов это волнение, увы, не укладывалось.

Раза в три больше было этих самых баллов, как считал Гей.

Это уж во всяком случае.

А иногда и того больше было.

Смотря по ситуации.

Уж очень волнительным, как говорят теперь грамотеи, стал Гей с некоторых пор, а может, с рожденья.

Необычайно волнительным.

Такие дела.

Однако ничего более сказать о Пророкове, написать о Пророкове Гей теперь не мог.

Как бы даже не имел морального права.

Дело в том, что двадцать шестого февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года, после четвертого дня работы XXVI съезда КПСС, Пророков в составе группы первых секретарей обкомов партии, делегатов съезда, приехал в Клуб литераторов на встречу с творческими работниками, в число которых затесался и социолог Гей.

Торжественная была встреча, содержательная.

Особенно запали в душу Гея слова Ивана Афанасьевича Бондаренко, первого секретаря Ростовского обкома партии, теперь уже — бывшего. Он так вот прямо и сказал:

— Как вы ни старайтесь, товарищи, а образ первого секретаря обкома партии у вас не получится, нечего даже и думать!..

Фраза эта — дословная.

Можно себе представить, какое смятение овладело Геем!

Ведь он не только хотел постараться, но уже постарался — целых десять страниц посвятил Пророкову, когда в Западной Сибири зимой тысяча девятьсот семьдесят восьмого года состоялась Всесоюзная конференция творческих работников, и Гей с высокой трибуны зачитал эти десять страниц, будто песню спел о Пророкове!

И вот теперь говорят Гею:

КАК НИ СТАРАЙСЯ, А НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИТСЯ.

Правда, спасибо Пророкову, поддержал он Гея в тот вечер. Разыскал его взглядом в первых рядах и — подмигнул…

Интересно, какой из двух универсальных ответов Пророкова содержало это подмигивание?

Гей не смог понять, а потому сильно робел. Вполне естественное состояние ученого…

Телефон будто взорвался от звонка.

У Георгия не выдержали нервы.

Человек, призывавший Гея философски смотреть на мир, то есть не смотреть на него никак, если в мире этом что-то не по душе, впервые готов был, судя по звонку, сорваться на крик.

Гей усмехнулся, приподнял телефонную трубку и жестко прижал ее к рычагам, а потом поднес к лицу.

Он как бы сказал Георгию всего лишь одно-единственное слово.

Неологизм из двух известных слов. Авторство Алины.

И теперь с удовольствием слушал смятенные короткие гудки.

Алина смотрела на него во все глаза.

«Мерседес-бенц» с западногерманским номером отошел от братиславского отеля «Девин» и взял направление в сторону автомагистрали, ведущей в Татры.

Информация для размышления Штирлица.

Генерального председателя правления концерна в Мюнхене.

Да, если бы Штирлиц узнал об этой поездке Гея…

Собственно, Гею давно хотелось поговорить по душам со Штирлицем.

И хотя их разделял социальный барьер — именно так это называется, — все же случаи для такого разговора выпадали.

Причем не реже трех раз в неделю.

Дело в том, что Штирлиц, как это заведено на Западе, весьма недурно играл в теннис.

А Гей же играл в теннис весьма и весьма недурно.

О чем Штирлиц, конечно, знал.

И однажды они встретились на корте.

Не как Хозяин концерна и не как рядовой сотрудник.

Как партнеры по игре.

И с тех пор Штирлиц стал играть только с Геем.

А после игры они по очереди угощали друг друга кока-колой. И могли, казалось, поговорить о чем угодно.

Они и говорили о чем угодно, только не о том, о чем хотелось бы поговорить Гею.

Если кока-колой угощал генеральный председатель господин фон Штирлиц, то Гею было неудобно под это даровое угощение прополаскивать Хозяину мозги.

Неэтично, что ни говори.

Если же кока-колу выставлял сам Гей, то ему и вовсе было неловко — вроде как покупать за полмарки внимание и терпение господина фон Штирлица.

Словом, Гею казалось, что время для такого разговора еще не пришло.

Хотя на самом деле время уже уходило.

Но ведь время уходило у всех!

Даже у Юрика.

Кстати, Юрик был единственным, кто являлся к Гею без всякого спроса.

Юрик влетал когда хотел.

Точнее, он знал, когда ему нужно ворваться.

Еще точнее, он знал, о чем ему нужно сказать Гею.

Именно в этот момент.

Ни в какой другой.

Сказать именно то, что мог сказать только Юрик, никто другой.

И вот однажды он въехал на велосипедике и сказал:

— А я знаю, с чего все началось.

При этом он как бы даже и не посмотрел на Гея, по пути от двери к столу успев провести пальцем по пыльному экрану телевизора и ткнуть в синий, с золотыми буквами, корешок тридцать пятого тома собрания сочинений Ленина, слегка выпихнув его при этом из ряда.

Как ни странно, Юрик всегда тыкал пальцем в одну и ту же книгу!

Гея давно подмывало заглянуть в тридцать пятый том.

Казалось бы, том как том. Ультрамаринового цвета обложка с золотым тиснением. Но ведь не золотые же буквы привлекали внимание Юрика! В таком случае он должен был тыкать пальцем во все тома подряд.

И скажи Юрик в тот раз что-нибудь иное, Гей бы встал и заглянул наконец в тридцать пятый том, но Юрик сказал:

— А я знаю, с чего все началось.

И Гей словно оцепенел.

Он ведь именно о том и думал: так с чего же все началось?

Не впервой, конечно, думал об этом.

Не впервой, разумеется, не находя ответа.

И чем больше он думал об этом, тем все меньше, казалось, было шансов найти ответ.

И вдруг является Юрик и говорит:

— А я знаю, с чего все началось.

И когда Юрик, попутно тронув пальцем пыльный экран телевизора и выпихнув, нарушая стройный ряд, тридцать пятый том, подошел к Гею вплотную и потерся головой о его руку, что вывело Гея из оцепенения, он тихо спросил Юрика:

— Ну и… с чего же?

И Юрик, привычно влезая к нему на колени, сказал:

— С войны.

«Вольво» последней модели стоял возле подъезда «Грандотеля».

И к «вольво», номер которого был австрийский, Гей подошел вместе с шатенкой.

Она была в джинсах и куртке, как было уже отмечено.

Хотя еще час назад ее видели в розовом платье.

Такие дела.

Информация для размышления.

И прежде чем сесть в машину, шатенка сказала Гею:

— Сюда мы больше не вернемся… Вы не хотите еще раз посмотреть церковь?

— То есть войти в нее?

— Да.

— Хочу.

И они отправились в церковь.

У Гея под мышкой была Красная Папка.

А иногда Гей встречался с господином Штирлицем и на коктейлях, которые устраивало правление концерна мало ли по какому поводу.

И можно было, казалось, взяв бокал уже не с кока-колой, а с напитком, купленным как бы на общие деньги, то есть из фондов концерна, предназначенных на представительство, подойти хотя бы и к самому господину фон Штирлицу и, сказав несколько слов, приподнять свой бокал и как бы коснуться бокала господина фон Штирлица, тем самым устанавливая на мгновение почти абсолютное социальное равенство.

Но в том-то и дело, что ни в какую пару слов не уложить весь смысл того, о чем хотел бы сказать Гей.

А на длинную речь Гей не имел права по протоколу.

По протоколу!

А не по социальным соображениям.

Протокол же сам по себе такая формальность, присущая всем странам независимо от их социального устройства, что сетовать на него, то есть на протокол, было бы в высшей степени глупо.

Протокол есть протокол.

Поэтому Гей, хотя трижды в неделю играл в теннис с господином фон Штирлицем и время от времени встречался с ним на приемах или коктейлях, которые устраивал концерн, был начисто лишен возможности поговорить с генеральным председателем по душам.

Такие дела.

Ах эти западные штучки-дрючки!..

Если не социальный барьер — то протокол.

Если не протокол — то социальный барьер…

Гей мог поговорить с Бээном когда угодно.

Хотя бы на том смородинском коктейле.

То есть на обеде после планерки.

Когда был расширенный выездной уик-энд.

Кстати заметить, это был всем коктейлям коктейль.

Бетонные помещения, еще не вставшие под крышу, казались чем угодно, особенно сверху, из космоса, только не птичником, но маленький банкетный зал уже действовал.

Функционировал.

Именно так это называется.

Зал был пристроен к рабочей столовой, с тылу.

Гей успел заглянуть в столовую в тот момент, когда остальные участники планерки, включая хозяев стройки, столпились у входа в банкетный зал.

Что ж, сказал себе Гей, столовая как столовая.

Пластмассовые столы и стулья.

Раздаточная.

Меню.

Суп гороховый.

Хек жареный с гарниром из рожков.

Кисель плодово-ягодный.

Комплекс.

И все удовольствие стоит восемьдесят семь копеек.

Ешь — не хочу, как говорится.

Гей подумал, что сегодня, наверно, рыбный день.

Точнее, рыбное воскресенье.

Он взял поднос и встал в очередь.

Но тут местный руководящий товарищ, точнее, лицо, помогающее руководящим товарищам, деликатным коршуном налетело на Гея сзади, высмотрело издали и налетело, ослепило блеском золота вставных зубов, схватило бережно под руку, поднос на стол отшвырнув, и ласково поволокло, потащило из общей залы в залу банкетную.

А как же, ведь гость, столичный гость!

И не просто столичный гость.

Гей приехал в машине самого Бээна, и все это видели.

Совсем иной разряд.

Уж в чем, в чем, а в этих тонкостях местный руководящий товарищ разбирался не хуже тех руководящих товарищей, которые там, в Лунинске, тоже не дали бы маху в такой ситуации.

Гм…

Стало быть, тоже блюли протокол?

— Пожалуйте в залу… — сияя золотой улыбкой, вкрадчиво, но твердо сказало Гею это проницательное лицо.

И Гей оказался там, где уже сидел за столом Бээн.

Рядом с ним и было место Гея, но Гей, уже знавший, по сути дела, ответ Бээна, взял да и сел рядом с Мээном, поодаль.

И начался обеденный перерыв, точнее, обед, еще точнее, маленький пир, на воссоздание которого потребовалось бы теперь чересчур много атомов и молекул.

Гей с трудом осознавал это чудо смородинской стройки.

В том и фокус, что сама стройка еще только-только набирала силу, все держалось на выездных планерках. Бээна. Мероприятие было, как говорили в Лунинске, партизанское, никакими планами не предусмотренное, ни в какие лимиты не включенное, а банкетный зал был отделан со всей мыслимой и немыслимой роскошью.

Дубовые панели.

Чеканка.

Югославские светильники.

Арабский столовый гарнитур.

Финский холодильник, даже два.

И, конечно, скатерть-самобранка.

Комплексный обед за восемьдесят семь копеек в рыбный день.

Бээн пил только квас, как бы заранее устанавливая новую традицию.

Но квас был хороший, почти коллекционный.

Кажется, из Нового Света.

Между прочим, отличный квас!

Но у Гея была на него аллергия.

Все не как у людей…

Бабушка Анисья, бывало, говорила:

БЕДНОМУ ВАНЮШКЕ ВЕЗДЕ КАМЕШКИ.

Она имела в виду абстрактного Ванюшку, но всякий раз выходило, что это как раз про Гея сказано.

И Гей улучил момент и спросил Мээна.

Насчет ядерно-лазерного оружия.

И Мээн сказал:

БЕЗУМИЕ.

Тоже всего лишь одно слово.

Скажи он хотя бы два слова — получилось бы крайне бестактно по отношению к Бээну, хотя Бээна при этом не было.

Собственно говоря, Гея уже вполне устроило это квалифицированное мнение инженерно-технического работника, то есть итээра, но как-то так вышло, что Гей спросил еще и шофера Бээна, уже на улице, после банкета.

То есть сначала не спросил, а рассказал об этой новой сатанинской затее Эдварда Теллера, потому что шофер, как выяснилось, даже не слышал о ней, никакого понятия не имел, хотя держался всегда важно, без Бээна конечно, и носил галстук и шляпу, словом, не похож был на рабочего человека ни внешностью, ни повадками, и Бээн, может, поэтому звал его Рабчелом.

В этот раз, когда Гей стал рассказывать шоферу о космических лазерах, тот странным делом занимался — давал указания местным товарищам, как половчее разместить в багажнике персональной машины Бээна большой картонный ящик, отпотевший после морозилки.

— Осторожнее, осторожнее! — говорил шофер. — Эх вы, головы садовые! Это же не бетонная плита, а картонный ящик, и в нем яички, продукт хрупкий…

— Там еще и цыплята табака, — счастливо сияя золотой улыбкой, сказало ответственное лицо.

И вот как только шофер закрыл багажник, так и сказал Гею, то есть ответил.

— Ничо-о… — протянул он то ли беспечно, то ли с легкой угрозой. — Мы тоже не дураки… У нас уже давно этот самый лазер имеется… Я читал в газете, — заверил он Гея, уловив смятение в его лице. — Они — нас, а мы — их! Пущай попробуют, кто кого… Конечно, — добавил он как бы на всякий случай, не понимая, что творится с Геем, — мы против войны, ясное дело, но ежели они сунутся…

Шофер заметил, что Бээн возвращается от стены, где он долго стоял, широко расставив ноги, и шофер шустро, ловко, несмотря на солидное брюшко свое, нырнул в машину и тотчас включил зажигание.

Из окна «мерседеса» Алине был виден золотистый купол храма Марии-Терезы.

Людей в церкви не было.

Кроме Алины и Гея.

И орган молчал.

— Одну минуту! — сказала Алина и, достав из сумки ключ от машины, вышла из церкви.

Да, Гея брала досада, что в его Красной Папке не было фотографии Бээна, которую следовало сделать именно в тот уик-энд, когда Бээн устроил расширенную выездную планерку на ударной, хотя и неплановой стройке птичника в Смородинке.

Длинный дощатый стол.

На скорую руку сколочен.

Почти под открытым небом.

На бетонные стены будущего птичника положены бетонные плиты.

Как раз над столом.

Остальная часть коробки зияет небесной бездной.

Видно, плит не хватило.

Или кран поломался.

А то и совсем иная причина.

Мало ли какая.

На то и расширенная выездная планерка, чтобы выявить причину и устранить ее немедля, не выходя из-за стола.

Почерк Бээна!

Жаль, конечно, что всего этого не отразишь на фотографии.

Только и было бы видно, что Бээн, массивный, как глыба, из которой предстоит сделать если уж не остальные плиты для потолка, то памятник самому Бээну, громоздится во главе стола.

И куда-то в сторону смотрит.

Может, спрашивает:

— А где Петухов?

Или произносит глубокомысленно:

— Вот вам и диалектика жизни…

А то и вовсе одно слово энергично роняет:

— Бардак!

Но другая фотография Бээна в Красной Папке все же была.

Да и как без фотографии Бээна!

По качеству эта фотография не уступала изображению Президента на обложке журнала.

Работа профессионала, набившего руку на заданных сюжетах.

Копирайт. Коля Глянцевый. Фотокор областной газеты.

Судя по всему, сюжетная задача тут была такая.

Требовалось наглядно запечатлеть для истории группу творческих работников, посетивших замечательный край героики и борьбы.

А в центре группы, само собой разумеется, должен был стоять Бээн.

И всю группу, естественно, следовало расположить на фоне Комбината.

Такая была сюжетная задача, так они и встали. На фоне Гонной Дороги, которая ведет с окраины Лунинска, от Новой Гавани, в глубь Ивановских гор, где жила-была, в частности, бабушка Гея, древняя Анисья, осколок старого мира.

Кстати заметить, над шеренгой отчетливо виден был гигантский абрис вождя, выложенный из белого камня на склоне Ивановской горы.

Красивая получилась фотография!

К сожалению, Гею достался только один экземпляр, и он тотчас, без колебаний, спрятал его в Красную Папку.

Временами он доставал эту фотографию и долго рассматривал, как бы постигая сокрытый в ней смысл.

Ясное дело, говорил себе Гей, что мы тогда приняли бравый вид не ради бабки Анисьи, которая была где-то вдали, у истоков Гонной Дороги.

Конечно, ради истории. В которой мы, что греха таить, надеялись воссоздать себя если уж не посредством слияния атомов и молекул, то с помощью фоторепродукции Коли Глянцевого.

Часами смотрел Гей на эту фотографию…

Когда Гонная Дорога была рядом с избой Анисьи — к этому он уже привык.

Тут образы слиты воедино.

География местности и ее обитатели, давшие историю этой местности.

Но какое отношение имеет к Гонной Дороге эта плотная шеренга темных костюмов?

Гонная Дорога и творческие работники — тут еще может возникнуть некая смысловая связь как бы чисто художественного значения.

Летописцы эпохи у истоков Гонной Дороги, положившей начало истории замечательного края героики и борьбы.

А вот при чем тут Бээн и его коллеги по ЛПК, составившие костяк в этой сюжетной плотной шеренге?

Видимо, сказал Георгий, при том, что без них Гонная Дорога обрела бы совершенно иной смысл, как это было до революции семнадцатого года, и не было бы в этом замечательном краю ни героики, ни борьбы.

Так что уж кто-кто, но Бээн имел самое прямое отношение к Гонной Дороге.

У него на этой фотографии поэтому и была на редкость выразительная внешность.

Кстати, что больше всего удивило Гея в свое время, когда он познакомился с Бээном, так это полное портретное сходство его с главным персонажем известного романа американца.

Гей даже выписки сделал:

«…глаза несколько сонные и как бы обращенные в себя… мешки под глазами, чуть обрюзглые щеки, мясистые губы; которые, если вглядеться, были пригнаны друг к другу, как пара кирпичей… прядь волос, свисавшая на не очень высокий квадратный лоб».

Что еще можно добавить к этому?

На Бээне был темный, как всегда, костюм со значком на лацкане.

Очень большой костюм.

Потому что и сам Бээн был очень большой.

Именно поэтому Бээн стоял в самом центре шеренги.

Как стержень.

Как ось.

Вокруг которой эта шеренга могла повернуться в любую сторону.

А по краям, значит, стояли его коллеги по ЛПК и заезжие творческие работники.

На фоне Новой Гавани, Гонной Дороги и горы Ивановской, на которой был виден портрет Ленина.

Всех до единого, кто бы ни приехал в замечательный край героики и труда, величали известными учеными.

Неужели с легкой руки Бээна?

Акт гостеприимства. И будто невдомек хозяевам пышных торжеств, что в известных ученых по их милости числились весьма далекие от науки люди.

И эти люди первыми, конечно, проходили по живым цветам, которые во время таких мероприятий — именно так это называется — бросают под ноги заезжим творческим работникам, как это было, например, в Кировабаде.

Гей старался поневоле ступать этим людям след в след, уже на мертвые цветы, чтобы не считать себя убийцей.

**********

Может быть, Юрик правду сказал, все началось с войны?

Гей и раньше задавал себе этот вопрос.

Под войной он подразумевал именно то, что и следовало подразумевать.

Человеческие бойни.

Человеческие бойни XX века.

Человеческие бойни высокоразвитой цивилизации.

Человеческие бойни, без которых, выходит, немыслима цивилизация.

До тех пор, по крайней мере, пока возникают гегемонистские амбиции, именно так это называется.

Ибо даже самая маленькая, самая локальная война, объявленная или необъявленная, была бы немыслима, если бы ее не разжигали гегемонисты из стран империализма.

Но если все началось с войны, то с какой же именно?

Войн было слишком много.

И объявленных, и необъявленных.

Кстати, иные из них идут до сих пор.

Во время первой мировой войны был убит дед Гея, казачий офицер.

Это обстоятельство не могло каким-то образом не сказаться на судьбе отца Гея, который, как говорила Анисья, рано отбился от рук.

Во время гражданской войны погиб от пули белогвардейца другой дед Гея, красный партизан.

Это обстоятельство тоже не могло не сказаться на судьбе отца Гея, который во время коллективизации стал комсомольцем, хотя Анисья, его мать, попала под раскулачивание.

Во время второй мировой войны Гей лишился матери.

Тут все предельно ясно.

Не будь войны — уцелела бы и мать.

Да и отец разве не пострадал, теперь как участник еще и второй мировой войны?

Мало того, что война лишила его жены, он был трижды ранен. И одна из ран, в легкое, сказалась уже после войны. Отец умер, когда ему было немногим более пятидесяти.

Такие дела.

Раздался тихий, как бы печальный звон…

В церкви горел свет.

Покой и тишина.

Словно во всем мире была благодать.

Затрубят ли архангелы во время ядерной атаки?

Как ни чудовищно это звучит, но благодаря войне отец Гея получил жилье в Лунинске.

Точнее, благодаря Бээну.

Который потому-то и обратил внимание на отца Гея, что на нем была офицерская форма.

Хотя и без погон.

Кстати, при этом присутствовал и Гей!

Следовательно, Гей познакомился с Бээном не в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, когда в Лунинске проходило Всесоюзное совещание, а в тысяча девятьсот сорок пятом году, сразу после войны, то есть более сорока лет назад…

Нет!

Это было через два года после окончания войны, когда отец уже успел помотаться по приискам, где он не столько минералы искал, сколько снадобья для лечения фронтовых ран.

Ни минералов, ни снадобья он так и не нашел.

И чуть не умер от голода.

И умер бы, если бы не Гей.

Впрочем, тут нужно быть объективным.

Одному Гею, девяти лет от роду, спасти отца не удалось бы.

Мачеха!

Вот кто спас отца и самого Гея.

И тут Гей подсчитал, наверно впервые в жизни, что в ту пору мачехе было всего-навсего двадцать три года…

Чуть старше Гошки.

Собственно, в дочери Гею годилась.

Боже мой!

Гею хотелось быть объективным, ему хотелось опровергнуть некий стереотип, который сложился не только у нас в отечестве, но и за рубежом.

Достаточно вспомнить хотя бы сказку Шарля Перро «Золушка».

Мачеха везде мачеха.

Что ни мачеха — то баба лютая.

Гей подумал, что мачеху делают мачехой не характер, не нрав, а житейские обстоятельства.

В двадцать два года Фаина стала женой фронтовика, человека трудной судьбы, крученного-верченного жизнью, войной отмеченного.

Девчонка стала матерью, мачехой для сорванца, неслуха, как называла Гея бабушка Анисья, у которой в деревне, на Гонной Дороге, он и жил, пока отец воевал на фронте.

И ни крыши над головой, ни угла своего у Фаины не было.

Как и у отца Гея, который, придя с войны, подался куда глаза глядят, захватив с собой восьмилетнего сына.

Ютились у чужих людей. Да и позднее, когда появилась комнатка в деревянном бараке Новой Гавани, жилось не лучше.

Фаине следовало выдать за это орден, считал Гей.

Впрочем, как и многим другим женщинам.

Хотя бы и мачехам.

Итак, мачеху звали Фаиной.

То есть Фаину или попросту Фаю, Файку звали мачехой.

Неужели это в самом деле так и было, что именно из-за Фаины у Гея с отцом не ладились отношения?

Фаина считала, что Гей — трудный ребенок.

Точнее, такие слова она не употребляла, заменяя их другими, кои считала, наверно, более точными: паразит, идиот, негодяй, ну и так далее.

Этому паразиту, идиоту, негодяю, когда он впервые услышал такие слова из уст Фаины, было восемь лет.

То есть паразит, идиот, негодяй он был еще совсем маленький.

К сожалению, Гей не помнил ни одного своего проступка — по той поре.

Но слова Фаины — помнил.

Увы, таков человек.

Даже маленький.

Но он помнил и многое другое.

Например, как они собирали колоски пшеницы.

Фаина и он.

Те самые колоски, которые спасли отцу Гея жизнь.

Конечно, Гей звал мачеху мамой.

Пока она почему-либо не начинала сердиться на него и выговаривать, что никакая она ему не мама, его мама сгинула, ну и так далее.

Во всяком случае, когда они собирали колоски пшеницы на стерне и оба смертельно боялись объездчика, он звал Фаину мамой, а она охотно откликалась, и не называла его паразитом, идиотом и негодяем, и не выговаривала, что никакая она ему не мама.

А колосков было мало.

Еще осенью их собирали пионеры.

Отыскать колосок весной на стерне — это все равно что найти иголку в стоге сена.

А тут ищи да посматривай, как бы не нагрянул объездчик!

По данным ЮНЕСКО, на земном шаре погибает от голода ежегодно более пяти миллионов людей.

А сколько голодает не погибая?

Господин президент, вы ели когда-нибудь солоделые, из сопревшего зерна, лепешки?

Вместо пончиков с черникой…

Гею хотелось бы знать, сколько людей можно прокормить, если использовать для этого средства, которые идут на создание всего лишь одной самой слабенькой атомной бомбы.

Может быть, не менее двухсот тысяч.

Ровно столько, сколько погибло во время атомного взрыва в Хиросиме.

Ничего не скажешь, удобный способ решения Продовольственной программы.

Эти колоски спасли им жизнь.

Отцу, Фаине и Гею.

Колосков надо было набрать как можно больше, целую сумку. Потом принести домой, точнее, в аул, где жили старатели, искавшие за Иртышом оловянный камень касситерит, и отец Гея тоже считался старателем, хотя старание его в то лето, когда у отца открылись фронтовые раны, сводилось к одному — любой ценой встать на ноги, которые отнимались после ранения, во что бы то ни стало подняться с постели, не быть обузой Фаине и Гею.

Отца спасли эти колоски.

Фаина и Гей сушили их на плоской крыше глинобитной мазанки.

Потом шелушили.

Потом просили у старой казашки маленькие ручные жернова.

Чудо-мельница такая.

Прямо как в сказке!

Только лепешки получались из этой муки солоделые. Они были точно из сырого теста, сколько их ни пропекай. Колоски пролежали под снегом всю зиму, и что-то случилось с клейковиной зерна, это уже позднее, когда Гей стал творческим работником, он узнал такие научные подробности у какого-то ученого, магистра, или как там его назвать, который, кстати заметить, солоделые лепешки не ел никогда.

Жаль, что эти лепешки нельзя было в свое время сфотографировать.

Чтобы не воссоздавать их из атомов и молекул.

Именно в это время, когда Фаина и Гей собирали на стерне прошлогодние колоски пшеницы, американская атомная бомба, торжество науки и чудо техники, была уже изготовлена.

Точнее, две бомбы.

Одну из них назвали Толстяком.

Манхэттенский проект стоил два миллиарда долларов.

А может, гораздо больше.

Этих денег хватило бы на то, чтобы много лет кормить лепешками всех голодающих детей мира.

Лепешками из хорошей муки.

Но ведь вслед за Толстяком и Малышом появилось множество других бомб…

ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВЫХ СИСТЕМ ОРУЖИЯ США СССР Ядерное оружие Середина 40-х годов Конец 40-х годов

(Применено в августе 1945 г.)

Да, но Гей отвлекся.

Еще раз убедившись в том, что процесс воссоздания будущего из прошлого должен быть строго управляемым.

Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани, дал потому, что отец Гея был фронтовиком.

— Все началось с войны… — сказал Юрик.

Бээн и война.

Война и Бээн.

Бээн появился в Лунинске во время войны.

Новая Гавань, как пошутил однажды Бээн, была его первой неплановой стройкой. Надо было куда-то селить людей, огромный палаточный городок вырос на пустыре за Лунинском, у подножия Ивановской горы. Здесь временно жили вербованные. Строители будущего Комбината. И Бээн принял единственно правильное решение — до наступления зимы переселил всех вербованных в дощатые бараки, назвав поселок Новой Гаванью.

В глубине души Бээн был еще и поэтом.

Может, романтиком.

Но Бээн любил и геометрию.

Он знал, что такое перспектива.

Слева — стройные ряды бараков, а справа — не менее стройные ряды сараев, которые теперь, по моде времени, называют подсобными помещениями.

Тут же, справа, были и дощатые туалеты с буквами М и Ж, а также помойные ямы, без которых, увы, наша жизнь невозможна, и это лучше всех понимал Бээн, предусмотревший огромные помойные ямы возле каждого барака.

Помойные ямы по велению Бээна закрыли дощатыми коробами, для изящества покрашенными в белый цвет, который, к сожалению, моментально себя утратил.

В глубине души Бээн, возможно, был еще и художником.

Во всяком случае, когда Гей заводил разговор о чем-то таком, Бээн всегда говорил одно и то же:

— Искусство Запада — это искусство разложения. Признаю только соцреализм!

Из современных, кстати, художников ему больше всего нравились двое — Глазунов и Шилов.

Тут Гей пасовал.

Ни на одну из выставок этих известных мастеров он так и не попал.

Да и как было попасть на них рядовому социологу?

Но Гей опять отвлекся.

Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани.

В одном из бараков для вербованных отец Гея и получил комнатку. Хотя вербованным отец не был.

Он был хуже вербованного — ему и палатка не причиталась.

После прииска, когда у него поджили раны, отец с Фаиной и Геем приехал в Лунинск и сразу направился в контору строительства Комбината.

Гей помнит этот момент, ему велели сидеть на узле, в котором уместился семейный скарб, а отец и Фаина подошли к большому и толстому начальнику, подъехавшему на машине прямо к крыльцу конторы.

Тогда Гей, конечно, не знал, что это и есть Бээн.

Впрочем, тогда Бээн и сам не знал, что он будет Бээном.

Стройка только-только начиналась, на месте будущего Комбината был пустырь да палаточный городок.

Бээн тогда начинал с нуля.

И Гею позднее хотелось при случае сказать Бээну — когда Гей стал уже научным работником и встречался с Бээном как бы запросто, — что судьба свела их в тот момент, когда, по сути дела, оба находились на нулевом цикле.

Но Гей так и не сказал этого.

Скорее всего, Бээн не понял бы его и ответил бы, что лично он еще никогда не находился на нулевом цикле.

В этой жизни, сказал бы он, его цикл всегда был выше нулевого.

Однако отца Гея он понял сразу.

Может, потому, что отец обратился к нему по-военному.

Командир, сказал отец, приложив руку к козырьку вылинявшей фуражки, на которой, впрочем, еще оставалась звездочка, помоги выйти из окружения.

Бээн как будто оторопел сначала.

Потом оглядел отца.

Перед Бээном стоял — но не навытяжку, хотя, конечно, и не вальяжно, — его ровесник в офицерской, без погон, тоже полинявшей, но чистенькой, аккуратно заштопанной в иных местах форме. Выбрит. Подтянут. И такой болезненно худой, что Бээн, массивный, здоровый, не мог, наверно, не поразиться тому, как этот бывший офицер еще держится на ногах.

Бээн задержал взгляд на орденских планках.

И Гей, боясь Бээна, пожалел, что отец не надел свои ордена и медали.

Но Бээн сказал совсем незлым голосом:

— Где воевал?

— Волоколамское направление, Сталинград, Кенигсберг.

— После ранения попадал в другие части? — догадался Бээн.

— Так точно.

— Тебе повезло, земляк…

Гей всю жизнь хотел понять, какой смысл вложил Бээн в эти два слова: «Тебе повезло».

Но так и не спросил об этом Бээна — уже когда стал творческим работником и встречался с ним частенько.

— Я не могу тебя порадовать, земляк… — только тут Бээн посмотрел на Фаину, а потом и на Гея, как бы проверяя личный состав вверенного отцу подразделения, именно так это называется. — Тебе еще долго предстоит выходить из окружения.

Бээн так и сказал.

Гей запомнил на всю жизнь и эти слова.

Что имел в виду Бээн?

И об этом Гей так и не спросил его.

— Дай фронтовику жилье и работу, какую он осилит, — сказал затем Бээн какому-то вертлявому человечку, который маячил у него за спиной, держа в руках толстый портфель.

И Бээн, приложив руку к своему картузу, грузно полез в машину.

Алина вернулась, держа в руках магнитофон.

— Кстати, — спросила она Гея, — а вы со своей женой венчались?

— У нас это не принято.

— Да, я знаю. Но некоторые пары все же венчаются…

— Церковь отделена от государства.

— Я знаю, знаю! Но…

— Семейные узы освящает горзагс.

— Я знаю! Но… ведь никакой клятвы…

— Естественно! — сказал он в раздражении. — Естественно!

Взяв Гея за руку, она подвела его ближе к алтарю, к органу.

И нажала клавишу магнитофона.

Ave Maria Моцарта!..

Словно во всем мире была благодать.

В то время, когда Гей уезжал на учебу в Москву, прожив на Новой Гавани, в бараке, около десяти лет, в нашем отечестве еще не было межконтинентальных стратегических бомбардировщиков.

Зато их уже создали в Америке.

Разумеется, во множественном числе.

И журнал «Тайм» сообщил всему миру, сколько стоит эта новинка.

И вот Гей однажды сравнил самые элементарные цифры, и у него получился замечательный результат двойственного значения, который он тут же назвал эффектом великой глупости.

С одной стороны, вместо бомбардировщиков — то есть на деньги, которые пошли на создание всего лишь единственного экземпляра этой чудовищной птицы, — вполне можно было построить столько добротных домов со всеми удобствами, что в них разместилось бы все население Новой Гавани.

С другой стороны, один бомбовый удар такого американского бомбардировщика, даже если бомбы будут не ядерные, сотрет с лица земли все до последнего строения Новой Гавани.

Замечательный способ современного градостроительства, решения жилищных и прочих социальных проблем.

ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВЫХ СИСТЕМ ОРУЖИЯ США СССР Межконтинентальные стратегические бомбардировщики Середина 50-х годов Конец 50-х годов

Гей проследил за взглядом Алины и сказал, что Мария-Тереза, несмотря на свою молодость и красоту, была выдающейся личностью.

При этой королеве, дипломатично заметил Гей, была предпринята попытка покончить с зависимостью Словакии от сильных европейских соседей.

— Словаки любили Марию-Терезу? — спросила Алина.

— Наверное. Однако я не сказал вам, что Мария-Тереза была несчастлива в личной жизни. Ее любили многие, но…

— И она тоже любила многих? — в голосе Алины, пожалуй, была насмешливость.

— Я не об этом хочу сказать… — Гей замялся. — Впрочем, лучше, чем Сысенко, кандидат философских наук, и не скажешь… Вы читаете, конечно, «Литературку». У нас, в ФРГ, ее читают. И не только коммунисты. Семнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят третьего года на пятнадцатой странице была опубликована статья этого самого Сысенко. ОТЧЕГО РАСПАДАЮТСЯ БРАКИ? Так вот товарищ Сысенко совершенно справедливо замечает, что — цитирую по памяти — «современные женщины приобретают мужские черты и шаблоны поведения: властность, настойчивость, упорство, резкость, прямоту. Увы, часто это самым отрицательным образом влияет на брак. Женщины, привыкшие командовать на производстве, переносят те же приемы и методы на собственную семью».

Алина со вздохом откинулась на спинку сиденья.

— А вы, оказывается, зануда, — сказала она Гею. — Я всегда говорила мужу: НЕ ЗАНИМАЙСЯ ТЫ ЭТОЙ ТЕМОЙ! Советовала оставить ее современным философам, которые, может быть, разберутся в ней лучше, чем в своих философских проблемах…

Гей пожал плечами, глядя перед собой на дорогу, освещенную фарами.

И какое-то время они молчали.

Потом Алина сказала:

— Вот мой Гей и занялся теперь темой Ленина.

Гей усмехнулся:

— Позвольте заметить, но и я как социолог прошел точно такой же путь…

И он включил транзистор.

Ave Maria Моцарта!..

После того как умолкла музыка, Гей и Алина, взявшись за руки, тихо, почти шепотом произнесли в два голоса слова торжественной клятвы.

…БЫТЬ ДРУГ С ДРУГОМ И В ЗДРАВИИ, И В ХВОРОБЕ, И В БЛАГОДЕНСТВИИ, И В НЕСЧАСТЬЕ.

И только тут, произнеся последние слова клятвы, Гей обратил внимание на то, что один из подсвечников напоминает гильзу от снаряда.

Золотистая такая, изящная гильза…

Гей замер, не спуская с нее взгляда.

…В день рождения он получил неожиданный подарок, ни с чем не сравнимый.

Казалось бы, ну что тебе может подарить сын, если он служит в армии?

Ничего не может, естественно.

Все — казенное.

А трех рублей — солдатской зарплаты — ему и самому не хватало даже на курево. Правда, сейчас давать стали по семь рублей.

Как Гошка умудрялся делать подарки всей семье?

Юрику он приносил за КПП разные желтенькие эмблемы с погон. Тут и пушки, и танки, и ружья…

Юрик, пожалуй, мог подумать, что у старшего брата за высокой оградой был свой собственный ДЕТСКИЙ МИР.

Алине, маме, Гошка приносил за КПП какой-нибудь цветочек, летом — живой, одуванчик хотя бы, а зимой — сухой, предусмотрительно сохраненный с лета в записной книжке.

Мама, следовательно, могла подумать, что у старшего сына за бетонной оградой нечто вроде ЦВЕТОЧНОГО МАГАЗИНА.

А Гею, папе, Гошка принес за КПП сначала гвардейский значок — в память об отце Гея, который вернулся с войны гвардейцем, хотя у этого гвардейца здоровья совсем не осталось и он скончался. Потом Гошка принес автоматный патрон с мини-пулькой, хитроумное такое изобретение, изящное средство поражения человека человеком: пулька очень маленькая, просто игрушечная, маленькая и миленькая, с виду как бы даже безобидная, но какая коварная!.. Она зигзагами по толу идет, меняя свой маршрут всякий раз, как только встречает на своем пути кость или даже косточку, до чего же чуткая такая пулька, прошивает вдоль и поперек лишь мякоть и разные там внутренности, решето из них делает, чтобы никакой хирург не смог залатать бедолагу!

Гошка сказал, что американцы первыми применили такую пульку.

Везде они первые…

Что ж, пусть пеняют на себя.

А потом, в день рождения Гея, сын-солдат приволок в газетном свертке гильзу от снаряда, всего-навсего.

Гей глазам своим не поверил.

Огромная гильза!..

Тяжелая гильза.

Золотая гильза.

То есть, конечно, не из чистого золота гильза, но как бы золотая.

Золотистая.

Словом, из цветного металла.

Гей не знал, из какого именно, это и знать ему не положено.

Он понял самое главное, когда гильзу увидел, что между нею и Бээном существует прямая связь.

Гильза и Бээн.

Бээн и гильза…

Связь была настолько очевидной, что Гей даже подумал: вот эту связь и следовало сделать композиционным началом той антивоенной книги, над которой работал теперь Гей.

И он так увлекся гильзой, что даже поблагодарить Гошку толком не успел.

Стало быть, гильза и Бээн, размышлял Гей, сидя на траве, поодаль от КПП.

А вся семья сидела рядом вокруг скатерти с едой. Начинали всегда с еды, когда приезжали к Гошке. Незаметно и сами наедались, пока Гошку кормили в шесть рук. Впрочем, иной раз так долго приходилось его ждать из-за КПП, что и сами становились голодными.

И вот Гей, получив такой необычный подарок, даже про еду забыл.

Да и Гошка ел вяло, на отца с тревогой поглядывал.

А отец сидел и вертел в руках гильзу.

Свет клином на этой гильзе сошелся.

Бээн и гильза, думал Гей…

О том, что каждая девятая пуля, выпущенная в фашистов во время Великой Отечественной войны, была отлита из лунинского свинца, то есть из свинца, добытого на рудниках Лупинска и выплавленного на стареньком, еще добээновском заводе в Лунинске, говорить и писать можно теперь открыто.

Никакого секрета в этом нет.

Война была выиграна СССР.

Все секретные данные стали достоянием истории.

Но Гей, хотя и не знал точно, вполне допускал, что в нынешнее время нельзя говорить и писать о том, сколько сейчас Лунинский комбинат Бээна дает цветных металлов, например, для снарядных гильз, точнее, сколько снарядных гильз можно сделать из цветного металла, выпускаемого ежегодно, ежемесячно, ежедневно на Лунинском комбинате Бээна.

И Гей, разумеется, не говорил и не писал об этом.

Да у него конечно же и не было таких данных.

У Бээна, возможно, они и были, и Бээн, вполне возможно, назвал бы эти данные и Гею, но сам Гей решительно — как бы на всякий случай — был против того, чтобы подобная информация разглашалась, просачивалась, утекала — именно так это называется.

Его волновало теперь другое.

План по выпуску цветных металлов на Комбинате Бээна то и дело не выполнялся.

Гей помнил наизусть строчки из письма Мээна, которое он получил еще в тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

«Комбинат неплохо закончил тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Впервые за последние пять лет мы выполнили план по выпуску в концентратах всех пяти планируемых металлов (золото, серебро, свинец, медь и цинк). Выполнены все технико-экономические показатели (вал, реализация, прибыль, себестоимость, производительность труда). Из-за недопоставки стороннего (привозного) сырья не выполнен план по цинку металлическому…»

А позже, как знал Гей, недопоставки эти самые приняли хронический характер.

Недопоставки — недовыполнение.

Точнее, невыполнение.

Именно так это называется.

Но хуже всего, что это самое невыполнение было связано уже не с недопоставками стороннего (привозного) сырья, а с недобычей сырья собственного, то есть из рудников Лунинска.

Такие дела.

Гей стоял теперь возле алтаря, перед горящими свечами, стоял в обнимку с гильзой и думал о том, какая связь между этой гильзой и Бээном.

Гей вспомнил, как однажды в Лунинске играл в шахматы с Мээном.

Собственно, Гей был шахматист никудышный.

Как и бильярдист.

Но там, в Лунинске, ему порой ничего другого не оставалось, как играть в шахматы.

Или в бильярд.

С Бээном или с Мээном.

В особняке за глухим забором. В так называемой резиденции.

И вот когда Бээн куда-то отлучился, Мээн быстренько расставил фигуры, торопясь сыграть партию до прихода Бээна.

И сразу же, едва лишь сделав первый ход, Мээн вдруг начал жаловаться Гею на Бээна!..

Случай неслыханный.

Собственно, Мээн говорил Гею о том, что Гей уже знал — от самого же Мээна.

Просто теперь в интонации Мээна появились нотки сарказма.

Мээн обличал Бээна!

Правда, не принародно.

А заглазно.

Небольшой нюанс.

Впрочем, не исключено, что Мээн считал Гея как социолога если и не представителем народа, то добровольным выразителем его надежд и чаяний.

Словом, сначала пошел монолог Мээна, а затем уже и Гей подключился, чтобы драма была как драма.

— Вы же знаете, — начал Мээн, лихорадочно двигая пешку с а2 на а4, - что Бээн забрал у меня сто тонн цемента на партизанскую стройку птичника в Смородинке, в результате чего я не сумел ввести в строй действующих десятый, глубинный горизонт на руднике, и плавильный завод по этой самой причине, естественно, недополучил энное количество руды, следовательно, не было выплавлено энное количество самых разных цветных металлов, на небольшую долю которых — совсем на маленькую долю! — поспешно воскликнул Мээн, — можно было бы купить всю годовую продукцию смородинского птичника!..

— У кого? — наивно спросил Гей, делая ход пешкой с d7 на d5.

— Что — у кого? — не понял Мээн, двигая пешку с поля с2 на поле с4.

— Купить, говорю, у кого, — и Гей переставил свою пешку с е7 на е6.

Мээн желчно рассмеялся:

— У кого купить!.. — Он резко пошел с b1 на с3. — У дяди Коли, а может, у тети Мани!..

— Так в том-то и дело, что купить не у кого, — заметил Гей, вынужденно отвечая ходом коня с g8 на f6.

— Это не аргумент! — взорвался Мээн. — Дело надо так делать, чтобы всегда было и на что купить и у кого купить!

И Мээн сделал решительный ход слоном с поля с1 на поле g5.

Гей задумался…

Вырисовывалась так называемая ортодоксальная защита закрытого дебюта.

Мээн был не дурак.

Впрочем, Гей никогда и не считал его дураком.

Толковый, думающий специалист.

Слава богу, что такие еще не перевелись.

И Гей сделал ответный ход слоном с поля f8 на поле е7.

Но Мээн уже вошел в игру и ходил как бы машинально.

— Так мало того, что по вине Бээна я недополучил, то есть недодал государству, энное количество цветных металлов, по сути дела валюты, так я еще из казны государства эту самую валюту брать вынужден, чтобы купить — что бы вы думали? — руду, самую обыкновенную руду, которой у нас тьма-тьмущая, и где бы, вы думали, купить? Аж за морем-окияном!.. — И он злобно стукнул пешкой, переставляя ее с поля е2 на поле е3. — И эту руду мы вынуждены покупать на валюту даже у стран, с которыми у нас отнюдь не дружеские отношения, покупать через подставные страны, с которыми у нас отношения как бы дружеские, покупать за чистое золото! Это же безумие — золотом платить за руду, из которой потом добудем то же самое золото, но в меньшем, возможно, количестве!

— Ничего не понимаю… — Гей тоже машинально сделал короткую рокировку. — Зачем руду-то покупать, если у нас есть своя собственная?

Мээн саркастически рассмеялся:

— Я тоже долго не мог ничего понять. А потом уразумел, что к чему. И даже как бы научное название дал этому явлению.

— Какое название? — насторожился Гей.

— ЭФФЕКТ ВЕЛИКОЙ ГЛУПОСТИ.

О господи! Час от часу не легче. Именно это словосочетание Гей считал своим собственным изобретением. А выходит, что он всего-навсего плагиатор.

Такие дела.

А Мээн опять перешел на монолог, но уже с нотками трагика:

— Все перепуталось, как в плохой игре в шахматы! Рудники и металлургические предприятия вместо добычи металлов косят сено совхозам! Впору новый цех открывать — сельскохозяйственный, скажем, цех полиметаллического завода, не слыхивали про такой? Любой капиталист ополоумеет от подобной технической новости! Свой собственный сельскохозяйственный инвентарь содержим! А сколько специалистов завод отдает каждое лето на сеноуборку, на хлебоуборку, на картофелеуборку, на уборку помидоров, огурцов, черт знает чего!.. А на овощную базу кто посылает своих работников почти каждый день? Завод!..

Кажется, он бы еще долго перечислял все виды непроизводительных, с его точки зрения, посторонних работ, на которые посылались специалисты полиметаллического завода, и надо бы послушать, пожалуй, из вежливости, да все это Гей знал не хуже Мээна, давно уже знал, и писал про это, и жаль ему стало нервную систему хорошего шахматиста, а также и свою нервную систему пожалеть не мешало бы, и он сказал Мээну вроде бы веско, со значением, пытаясь сбить с него запал:

— Все не перепуталось, Матвей Николаевич, как вы изволили выразиться, а все пришло в то естественное состояние, в какое все должно было прийти рано или поздно. Мы — хозяева своей земли, это общеизвестно, вы не хотите, я полагаю, оспорить эту аксиому? Ага, нет! — быстро сказал Гей, не давая Мээну рта раскрыть. — Очень хорошо! Итак, все вокруг — общенародное достояние. Следовательно, мы всё должны делать сами. Хлеб косить, металл плавить, книги писать, капусту перебирать, коров доить!..

Гей ненавидел себя в эту минуту, но он спасал, как ему казалось, человека.

До того разволновался несчастный Мээн!

Этак можно инфаркт схлопотать.

— А вы!.. — задыхаясь от гнева, воскликнул Мээн. — Вы тоже гнилую капусту на базе перебираете?!

— Конечно! — счастливой улыбкой просиял Гей. — А как же!

Мээн посмотрел на него как на умалишенного:

— Значит, по-вашему, это и есть естественное состояние?

— Конечно!..

Мээн долго молчал, уставясь в одну точку на шахматной доске и все ниже склоняя голову, будто в нем отказывала какая-то пружина.

И Гею жалко стало Мээна.

И Гей сказал:

— Возможно, в чем-то вы и правы, но только отчасти… — Гей поморщился, злясь на себя. — Вы как будто не учитываете, что ваши горняки и металлурги, не говоря о их женах и детях, каждый день должны что-то есть. Уже сегодня. Сейчас. Вот сию минуту!.. — Гей понимал, что говорит с Мээном как с больным, но тон изменить уже не мог, да и говорить ему, в сущности, было нечего. — И Бээн решает этот вопрос разумно и гуманно. В вашем городе всегда есть в магазинах и яйца, и куры, и овощи из парников при Комбинате, и даже шампиньоны, говорят, скоро появятся!..

— И тем не менее все это жуткая партизанщина! — перебил его Мээн. — И рано или поздно такой стихийный метод будет осужден и решительно отвергнут! Экономика должна развиваться по своим естественным законам, которые нельзя нарушать волюнтаристски! И рано или поздно, — повторил Мээн уже в ярости, — Бээн будет сброшен со своего конька!..

— Напротив, — без выражения сказал Гей, понимая умом всю правоту убеждения Мээна, — очень скоро Бээн окажется на коне. То есть я не хочу сказать, что такой метод, каким пользуется Бээн, получит открытое одобрение, но тем не менее очень скоро, судя по всему, Бээн окажется на коне…

И как раз тут вернулся Бээн.

Появился как дух святой!

Или как сила нечистая, сказала бы Анисья, бабушка Гея.

И услышал последние слова Гея.

А может, и не только последние.

И насмешливо сказал:

— А я всегда был на коне…

Мээн вспыхнул, просто кумачовым стал, но тут же и угас.

Бээн критически оглядел их позиции.

— Э!.. — сказал он презрительно. — Тоже мне шахматисты… Даже половину партии не успели сыграть!

— Ортодоксальная защита, — промямлил Мээн, — закрытого дебюта…

— Вижу, что закрытого… — усмехнулся Бээн. — Давай-ка закрывай его окончательно!

И он сделал шаг к креслу, на котором сидел Мээн.

Было такое впечатление, что если Мээн вскочить не успеет, то Бээн плюхнется прямо на него.

Но Мээн успел!

И даже свои фигуры вернул на исходные позиции!

Гей глазам своим не верил.

Впрочем, чему же тут удивляться, сказал он себе, сейчас и я отличусь — проиграю Бээну, да так быстро проиграю, что Мээн глазам своим не поверит.

И ведь правда — проиграл!

Хотя Мээн, чемпион Лунинска по шахматам, перворазрядник, не раз и не два сдавался Гею, который, может, и не был силен в дебюте — честно сказать, слабо Гей начинал, слабо, — но зато был небанален в середине партии, а нередко и в конце показывал неожиданные, смелые решения.

А Бээн, кстати заметить, в чемпионате Лунинска не участвовал.

Вероятно, он считал себя игроком куда более высокой лиги.

Именно так это называется.

Возник тихий, как бы печальный звон колокола.

Алина с тревогой смотрела на Гея.

Только бы не обжегся! — думала она.

И все норовила задуть свечу.

Но Гей увертывался.

Хотя жидкий парафин стекал из-под язычка пламени по стенкам подсвечника и жег, наверно, руки Гея.

Но этот огонь, должно быть, слабее того был, который сейчас полыхал в душе Гея.

В тот же вечер, после отъезда Бээна домой, Мээн достал из своего кейса нечто вроде путеводителя по Лунинску, роскошную книгу с золотым тиснением, и прочитал Гею:

— «В тысяча семьсот восемьдесят пятом году рудознатец Л. А. Феденев составил описание земель, расположенных по рекам Убе и Ульбе, а на следующий год экспедиция Риддера у подножия сопки Свинцовой обнаружила отвалы древних разработок, в которых были найдены куски руды с содержанием золота, серебра, меди и свинца. На месте древних отвалов была организована, — прочитал Мээн с нажимом, — добыча руды, положившая начало становлению рудника, названного Риддерским…»

Гей понимал, куда клонит Мээн.

— А на Шубинке, — Гей назвал рудник Лунинска, который должны были ввести в строй еще в прошлой, а может, в позапрошлой пятилетке, — когда будет организована добыча руды?

Мээна словно током ударило.

— Никогда!..

— Ну, это вы чересчур…

А Мээн уже завелся:

— Я вас спрашиваю! — Он ладонью ударил по обложке с золотым тиснением. — Как это было возможно тогда, при царе Горохе, при том уровне технического развития?! И почему это невозможно теперь, в век энтээр?

Ага, он выбрал Гея в качестве громоотвода…

Вот чего не терпел Гей — этой роли.

— Подумать только! — накалялся Мээн. — В год открытия месторождения, не дожидаясь высочайшего указа, уже была организована добыча руды, а как только Екатерина Вторая подписала Указ: «Учинить сильной рукой разработку Риддерского рудника и строить на нем плавильный завод», — сразу же началось строительство рудника, и он был введен в действие со всеми подсобными сооружениями в том же году! Это, знаете ли, фантастика. С точки зрения современного технократа. Ничего подобного я не могу себе представить! У нас после разведки месторождения проходит подчас несколько пятилеток, прежде чем начинает работать рудник на новом месторождении. Возьмите, например, Шубинку…

— Стоп! — сказал Гей. — Стоп!.. — И он тоже ладонью хлопнул по столу. — Вы почему эту пламенную речь не произнесли на бюро горкома, а может, и на бюро обкома партии? Пророков наверняка бы воспринял позитивно ваш героический пафос…

— Пророков? — будто очнулся Мээн. — При чем здесь Пророков?.. Я же вам про историю…

И Гей вспомнил, как Мээн вскочил с кресла во время шахматной игры, уступая место Бээну.

И Гей сказал:

— Кое-кто думает, что на то или иное явление нашей действительности проще всего найти ответ не в современности, а в истории. Особенно если она с золотым тиснением на обложке. Блеск золота способствует, во-первых, тому, что этот человек начинает свято верить в само существование такого понятия, как история, а во-вторых, он безусловно верит в благородные деяния самых разных исторических деятелей. По этой логике такие люди через много лет будут свято верить в то, что происходит нынче, хотя сейчас они меньше всего верят в настоящее, ибо рано или поздно все то, что происходит в наши дни, тоже станет историей, и вовсе не исключается, что у этой новой истории тоже будут обложки с золотым тиснением…

Это был монолог трагика.

Мээн молча ушел из резиденции.

И больше Гей не встречал его — ни в Сибири, ни в Москве.

Говорили, что Мээна понизили, назначили начальником цеха — то ли потому, что в Мээне оценили технократа, то ли потому, что просто-напросто Бээн по достоинству оценил реплику Мээна.

Ну ту самую, насчет коня…

И вот они встретились здесь, в Татрах.

Да, но самым первым человеком там, в Лунинске, с кем Гей играл в шахматы, был не Мээн и даже не Бээн.

Пророков!..

С ним Гей играл и в бильярд.

Хотя играть в бильярд Гей не любил.

Но в тот раз, во время того самого Всесоюзного совещания, вроде бы не было другого выхода, как сесть за шахматную доску и расставить фигуры, а потом перейти в другой зал, взять кий, натереть его мелом и расставить по сукну шары.

Была запланированная программой совещания культурная пауза.

Кстати заметить, подавали и квас, коллекционный, может быть, из подвалов Нового Света.

Впрочем, был не только квас.

Каждый пил что хотел.

Например, фанту или пепси-колу.

И сколько мог.

В соответствии с законами гостеприимства.

А потом уже началась культурная пауза.

Непосредственное, личное, как бы неофициальное общение всех участников совещания, ну почти всех, Гей вошел в этот круг как подающий надежды социолог, который время от времени печатался в центральной прессе, о чем Пророкову могли уже и сказать.

К тому же он был земляком, лунинцем.

И Пророков успел как бы дать ему задание — написать о Бээне. Очерк под названием СОВРЕМЕННИК.

Вот почему Пророков позвал Гея сыграть сначала в шахматы, а потом и в бильярд.

Но Гею тут особо нечего вспомнить.

Он проиграл и в шахматы, и в бильярд.

Как и Бээну.

Тягаться Гею с Пророковым было еще труднее.

Пожалуй, просто невозможно. Куда более высокая лига…

Так что и это воспоминание ничего не добавило к образу Пророкова.

Разумеется, поговорить по душам с Пророковым в тот раз Гею не удалось.

И тут, когда Алина уже взяла было Гея под руку, возвращая его к действительности, он вдруг воскликнул:

— Постойте, ради бога!..

И раздался звон колокола.

Тихий и вроде как печальный.

— По ком он звонит? — спросил Гей.

Алина удивилась его вопросу.

Но Гей сам же и ответил:

— Он звонит по тебе… То есть и по мне тоже… Это сказал не я, но мог бы сказать и я…

Да, коли уж он вспоминал Пророкова то и дело, как бы все же претендуя на воссоздание его образа если уж не из атомов и молекул, то из реальных фактов канувших в Лету встреч с этим замечательным во многих отношениях нашим современником, то, может быть, все-таки есть смысл приобщить к делу — именно так это называется — давнее, отмеченное тысяча девятьсот семьдесят восьмым годом exercise (следовательно, сделанное до высказывания Ивана Афанасьевича Бондаренко), которое Гей осуществил на Всесоюзном совещании уже не в Лунинске, а в Западной Сибири?

Собственно говоря, это exercise уже упоминалось в сцене встречи Пророкова с Геем в столичном аэропорту Внуково.

— Ты чего там понаплел? — с мягким укором спросил Пророков бедного автора, ну и так далее.

Стало быть, есть прямой смысл восстановить это exercise Гея, хотя в Красной Папке его и не было.

ЗАПАДНАЯ СИБИРЬ. 1978 ГОД

Человека, о котором хочется вспомнить сегодня, в здешних краях знают и помнят хорошо. По виду он могучий сибиряк, да и характер у него под стать облика — своеобразный, вбирающий в себя прозорливый ум и природную сметливость, деловую хватку и твердость духа, даже жесткость известную, когда без нее нельзя, а еще он и душевный, остроумно-веселый в общении и трогательно любит хорошую песню. Однажды он смущенно признался в присутствии Льва Ошанина, что прослушал его «Бирюсинку» двенадцать раз подряд, когда впервые попала к нему пластинка с этой песней…

В Юго-Восточной области, куда назначили его после Западной Сибири, он сразу начал с того, что прямо из аэропорта поехал не в обком партии, а на берег Иртыша, где долго и как-то трудно возводили мост, до зарезу необходимый хозяйству области. Поговорил сначала с рабочими, а потом и с руководством. А два часа спустя, приехав в обком, пригласил секретарей и других ответственных товарищей и спросил не то чтобы строго, но отрезвляюще конкретно: «Это что такое дело-делается с автодорожным мостом?..»

«Что такое дело-делается» — на первый слух странную эту фразу слышали потом в Юго-Восточной области не раз и не два. С приездом в область этого человека, в сущности, начался там новый стиль работы.

А теперь я спрошу сибиряков: а разве не такой же стиль руководства определял успех нефтяников Западной Сибири и тогда, когда в Салыме, например, прямо на карте геолога Ф. Салманова было немедленно, как только стала ясна суть дела, начертано карандашом секретаря обкома партии: «Срочно организовать здесь экспедицию и главным… нет, начальником экспедиции сделать Салманова»? Ведь именно так решалась судьба нового месторождения.

Как уже догадались, наверное, имя этого человека — Константин Александрович Пророков. Откровенно признаться, знакомство с ним и теперь уже многолетнее общение оказали на меня немалое влияние. Всякий раз я диву даюсь, когда воочию вижу деятельную мощь этого человека, взращенного нашим строем. Мне становится понятной сущность многих сложнейших социально-политических явлений, экономической да и культурной политики нашей партии, когда я вижу Пророкова в работе, в многообразных его делах. И отчетливо понимаю в такие моменты, что воссоздание подобного образа средствами художественной литературы нашей — дело и ответственное и творчески многосложное…

— Копирайт, — сказал Гей, усмехнувшись.

Алина с тревогой смотрела на него.

— Он спросил меня с мягким укором без всякого предисловия, когда я встретил его в аэропорту:

ТЫ ЧЕГО ТАМ ПОНАПЛЕЛ?

Алина теперь поняла, о чем он думал.

— Бээн? — спросила она.

Он промолчал, поразившись тому, что она знает Бээна.

— Пророков? — спросила она.

Гей был точно в столбняке.

ЮГО-ВОСТОЧНАЯ ОБЛАСТЬ. 1978 год

ЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ КПСС О СЕРЬЕЗНЫХ НЕДОСТАТКАХ ПЛАНИРОВАНИЯ КАПИТАЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА И ТЕХНИЧЕСКОГО ПРОГРЕССА МИНИСТЕРСТВОМ ЦВЕТНОЙ МЕТАЛЛУРГИИ СССР

…Ввиду распыления материальных и денежных ресурсов по многочисленным объектам, необеспечения финансированием и оборудованием, наиболее важные объекты не введены в эксплуатацию в сроки, предусмотренные народнохозяйственным планом. В то же время начиналось строительство новых объектов, что привело к увеличению незавершенного строительства.

На Лунинском комбинате полиметаллов с 1966 года снижаются темпы прироста добычи руд вследствие значительного отставания сырьевой базы.

Развитие рудников Лунинска значительно отстает от проектных сроков. Свыше десяти лет строится Шубинский рудник при норме строительства четыре года. Из девяти миллионов рублей капитальных вложений выделено и освоено четыре миллиона рублей.

…Рудники комбината не имеют элементарных бытовых помещений для горняков и культурно-бытовых объектов.

Ну и так далее, тому подобное.

Это был документ на шести страницах.

С грифом СЕКРЕТНО.

За подписью секретаря обкома КП Пророкова.

Гей помнил наизусть лишь эти четыре абзаца.

Впрочем, остальные были похожи на эти четыре.

А весь текст хранился в Красной Папке.

— Но не мог же я выступать с высокой трибуны с критикой Министерства цветной металлургии СССР! — воскликнул Гей в отчаянии.

— Тогда бы это понравилось Бээну, — сказала Алина. — Он все время воевал с министерством…

Гей опять посмотрел на Алину, однако уже не с удивлением, а с испугом.

И опять не спросил, откуда она знает Бээна.

И они вышли из церкви.

И вдруг в ужасе Гей воскликнул:

— Моя Красная Папка!..

И метнулся назад, в церковь.

Алина едва успевала за ним.

Красная Папка лежала возле свечи.

Гей схватил ее, прижал к себе.

— Как это могло случиться?!

— У вас в руках был подсвечник…

— Гильза!

— Подсвечник.

— По-моему, гильза…

Это уже начинало злить Алину.

Она молча пошла к своей машине.

Гей оглянулся на церковь.

Нет, она не сгорит, она испарится в доли секунды.

Чудо гения человеческого.

Будут разрушены, расплавлены все памятники, барельефы и горельефы, фрески и чеканки во всех городах и весях мира, исчезнут во тьме веков изображения самых разных князей и баронов, политиков и авантюристов, маршалов и пиратов, ученых, убийц, врачей, проституток, хоккеистов… кого там еще?.. писателей, художников, артистов, передовиков труда и лауреатов разных премий, изображение в рост Аллы Пугачевой, как лучшей певицы всех времен и народов, и бюст Николая Озерова с микрофоном и клюшкой в руке, как выдающегося мастера художественного слова… все, все будет уничтожено, разрушено и расплавлено, все дотла, останутся одни атомы и молекулы, а также бесформенные кристаллические решетки отдельных неодушевленных предметов из интернационального строительного материала, то есть железобетона.

Алина сигналила, но звук словно не доходил до Гея, и тогда она ослепила его светом фар.

— Вы едете или нет?

Он услышал звон колокола…

От подъезда «Гранд-отеля» тяжелой рысью к ним бежал Мээн.

— Фу!.. Думал, не застану! — Мээн перевел дух. — Сматываетесь без меня? — Он улыбнулся и быстрым круговым движением облизнул губы. Он опять был похож на варана, и Гей, прижимая к груди Красную Папку, невольно попятился. — Звоню, звоню тебе, а ты снял трубку, буркнул какое-то непотребное слово — и опять отключился!

— Я думал, что это Георгий звонит…

— Хм, Георгий! Ох, выведу я тебя на чистую воду! — Мээн достал очки, надел их и посмотрел поверх стекол на Гея. — Слушай, все хотел спросить тебя… Что там в этой бээновской папке, а?

Гей прижал ее к себе еще крепче.

— Да я не конфискую! Письма у него там любовные, что ли? — Мээн со смехом посмотрел на Алину.

Она включила зажигание. Гей быстро плюхнулся на сиденье и захлопнул дверцу. Мээн успел, однако, встать перед машиной. Алина и Гей, помедлив, открыли окна — каждый со своей стороны.

— Ну мы поехали… — сказал Гей, высовываясь.

— А то ведь я газану! — усмехнулась Алина.

— Да, с вами отдохнешь, расслабишься… — Мээн снял очки и спрятал их. — Ведь я же успел народ организовать!

— Какой народ?

— А свадебную компанию-то! Сидят в номерах, ждут моих указаний. Так что явка на мероприятие будет стопроцентной! — Мээн опять оживился.

— Не трогайте их! — сказал Гей. — Этого еще не хватало… И вообще, это никакой не пикник. Мне по работе туда надо. Командировка.

Мээн озадачился, шляпу сдвинул на лоб и почесал затылок.

— Да, с тобой не соскучишься… Темнишь чего-то! — Мээн с подозрением смотрел на Гея. — Земляк, называется… Встретились на чужбине, я тебе обрадовался как родному, а ты меня бросаешь с этими масками, фантомами!

— Вам не привыкать быть с масками, фантомами… — язвительно сказал Гей.

— Но этих не я же породил! — Мээн кивнул на отель.

— Какая разница… — сказала Алина.

— А если никакой, — уцепился Мээн, — то давайте вместе, коллективом, снимем с них эти маски, как порождение буржуазной действительности!

— Для этого перво-наперво нужно отменить капитализм, — сказал Гей.

— И отменим!.. Я уже сказал им, что идем в горы. Высоко. Попотеть придется. А им трын-трава! Скучно, видите ли… Под вашим, говорят, руководством — хоть куда!.. Ну, думаю, устрою я вам расширенную выездную планерку! До конца жизни помнить будете этот ночной уик-энд! На первом подъеме, думаю, очухаетесь и поймете, что к чему! Я же в молодости альпинизмом увлекался… — Мээн посмотрел на Алину. — Так что есть возможность прополоскать им как следует мозги… как бы попутно с восхождением… — И Мээн подмигнул Гею. — Я уже назвал это мероприятие восхождением к истине. Так что ты как социолог будешь доволен!

Может быть, все-таки сказать ему, куда и зачем я еду? — подумал Гей.

Но тут Алина и впрямь газанула прямо с места. Гей видел, как Мээн помчался к отелю той же тяжелой рысью.

Чуть позже, когда выехали на автобан, Алина спросила с усмешкой, кивая на Красную Папку, которую Гей прижимал к своему животу:

— Все же что у вас там — любовная переписка?

Гей улыбнулся:

— Ах, если бы!.. — Он помолчал и сказал со вздохом: — Писем здесь нет. Ни единого!.. — Он опять помолчал и опять вздохнул: — Все письма были уничтожены…

Да, это правда. Писем в Красной Папке не было. Впрочем, их не было там никогда. Письма — это был особый отдел в семейном архиве. Нечто вроде особого секретного отдела. Хотя ничего секретного, само собой разумеется, в этих семейных письмах не было, а может, и особого — для кого как. И так уже было заведено еще до появления Красной Папки, что этим особым секретным отделом ведала сама Алина.

Вероятно, потому и выпало ей заведовать этим новым для молодой семьи отделом, что Алина первой проявила известную женскую сентиментальность, с понятным умилением перечитывая по несколько раз любовные послания молодого Гея, которые тот отправлял ей во время командировок в район Гонной Дороги — когда они жили еще там, в Лунинске.

Письма складывались в коробку из-под печенья. Но эта коробка с письмами поначалу, естественно, не была отделом. Тем более особым секретным. Это была просто коробка с письмами. Где, между прочим, стали оседать и письма самой Алины, которые она отправляла Гею, когда он бывал в своих геологических экспедициях в районе Гонной Дороги.

Эти письма Алина не то что экспроприировала в пользу народа как представляющие историческую ценность бумаги будущего социолога — просто она брала их у Гея как бы на время, перечитать, перепроверить свои ощущения и чувства, которыми любящая молодая жена поделилась с мужем неделю-другую назад.

И так как Гей получал от Алины, своей любимой жены, в действительности все то, о чем она писала ему, и знал, что получит все это и завтра, и послезавтра, и год, и много лет спустя, то он и отдавал Алине все эти ее письма без всякого опасения.

Ведь он любил Алину.

Как же он мог не любить ее письма?

По сути дела, эти письма были единственными ценными бумагами Гея.

Вместо облигаций.

И Гей просто-напросто доверял письма Алины самой Алине.

Без всякой расписки.

Без всякого залога.

Впрочем, залогом была его любовь к Алине и любовь Алины к нему.

Разве не так?

И вот в один прекрасный момент эти письма уже не стали помещаться в коробку из-под печенья.

И Алине пришлось ломать голову над тем, где и как хранить эти письма.

Она отделила для них место в шкафу.

То есть нет, не в шкафу — никакого шкафа у них не было, причем очень долго.

Она отделила это место в кухне, на посудной полке.

Хотя нет. Никакой посудной полки у них тоже не было.

Она отделила это место бог знает где.

Это место было непостоянным, как тайник опытного резидента.

Это место могло быть то под подушкой, то под матрацем, а то и в тазике под несвежим бельем в ванной.

Мало ли где!

Может, наконец, и в шкафу, который все же появился у Алины.

Словом, Алина и сама не заметила, как возник особый секретный отдел.

Но с некоторых пор доступ к письмам был закрыт. Для простых смертных.

Гей оказался, увы, в числе простых смертных.

Алина сказала ему, что от старых писем много пыли.

А Гей был склонен к аллергии, в том-то и дело!

Алина проявила к нему своеобразное милосердие.

Собственно говоря, доступ к письмам потому-то и был закрыт, что самих писем уже не существовало.

Доступ к тому, чего нет, — это абсурд, могла бы теперь сказать Алина, сказать вполне логично, если бы Гей завел запоздалый разговор о выдаче своеобразного разрешения на пользование архивными документами для творческих целей — именно так это называется.

Письма были просто-напросто разорваны Алиной.

Недозволенный акт архивариуса!

Не сожжены, нет, что имело многочисленные аналоги в истории, может, не столь далекой, а потому вроде как входило в обязанность архивариуса — при неких чрезвычайных ситуациях — и, значит, как бы снимало вину персонально с архивариуса, персоны маленькой, подневольной, по сути неперсонифицированной, которой всучить коробок спичек в руки — все равно что по носу щелкнуть.

Не сожжены — разорваны.

А это уже личная инициатива архивариуса.

Попытка заявить о себе как о персоне отнюдь не маленькой, не подневольной, а персонифицированной по высшему разряду.

Шутка ли — разорвать в клочья архив, хотя и семейный, документальное свидетельство многолетней совместной жизни Адама и Евы, давших человечеству двоих сыновей, граждан, солдат, комсомольцев, коммунистов, строителей коммунизма — именно так это называется.

Разорвать в клочья свидетельство любви, ревности, опять любви и опять ревности, надежды и отчаяния, а потом снова надежды…

И так далее и тому подобное.

Впрочем, совсем не исключено, что Алина, вроде как предвидя попытку Гея воссоздать будущее из прошлого с помощью атомов и молекул, решила своеобразно облегчить ему задачу, чтобы он смог воссоздавать как бы блочным, популярным в современном строительстве — что бы ни строили — методом.

А чуть позже у Гея появилась Красная Папка.

И в нее он стал собирать разные материалы.

Взамен любовных писем.

Такие дела.

Надо сказать, что Гей был добросовестным архивариусом.

Правда, поначалу он складывал в Красную Папку все подряд.

Без глубоко научного и глубоко содержательного анализа.

Именно так это называется.

Поэтому поначалу в Красной Папке оказался текст его выступления на совещании в Западной Сибири.

И он убрал его лишь после того, как Пророков сказал ему с мягким упреком без всякого предисловия:

ТЫ ЧЕГО ТАМ ПОНАПЛЕЛ?

Но даже и теперь, когда Гей старался всякий раз делать глубоко научный и глубоко содержательный анализ каждого нового документа, который поступал на хранение в его Красную Папку, материалы оказались перемешанными до такой степени, что у случайного посетителя архива могло сложиться впечатление, будто часть фотографий, например, может и большая, непременно должна в запасниках находиться, где-нибудь в пыльном темном углу чердака, это еще в лучшем случае, а то и вообще бы сжечь не мешало весь этот хлам, от которого, как сострил однажды Гей, одна только аллергия.

Кстати, ему это сравнение понравилось.

Историческая память, материализованная в аллергию…

Нет, в самом деле, неплохо! — думал Гей.

В Японии возникло движение, которое получило название ядерной аллергии.

Хорошо бы, думал Гей, такому движению возникнуть во всех странах мира — без исключения.

В сущности, самых разных фотографий накопилось в Красной Папке так много, тяжесть их стала до того ощутима, что Гей и сам уже прикидывал, а не сдать ли их в какой-нибудь музей.

Впрочем, для этой цели годился только один музей.

Города Лунинска.

Однако и туда могли принять лишь отдельные фотографии.

Например, ту, где на фоне Гонной Дороги была запечатлена шеренга заезжих, пардон, известных творческих работников с Бээном в центре шеренги.

Кстати, эта фотография в музее Лунинска уже была.

Копирайт. Коля Глянцевый.

Правда, и еще одна фотография из необъятной фототеки Гея оказалась в музее Лунинска.

На ней был изображен обоз переселенцев.

Точнее, это были старообрядцы.

Раскольники.

А если говорить еще точнее, это были политические ссыльные.

Екатерина Вторая императорским указом всемилостивейше позволила лучшим людям России вернуться в Россию из Польши, где они были в изгнании полтора века.

Но в Россию не Центральную, упаси боже, где сто пятьдесят лет назад жили эти русские люди, свято чтившие Веру, в том числе и образованная знать, а в глубину Сибири, на вымирание.

Так что декабристы пришли уже в обжитые места.

Старообрядцы, считал Гей, были своеобразными первыми декабристами.

Георгий, естественно, полагал, что это политическая ошибка Гея, хотя сам Гей видел в такой параллели справедливую оценку духовного начала русского человека, который испокон века шел на физические лишения во имя высокой идеи.

При этом Гей, разумеется, был противником идеализации старины, патриархальщины, славянофильства и уж конечно монархизма, дьявол бы его побрал, хотя кое-кто из социологов даже в наше время склонен впадать в такой архаизм.

Впрочем, это может называться иначе.

Но неужели все, абсолютно все сгорит, испарится в ядерной войне?! В том числе и Красная Папка…

Случайный посетитель архива мог найти в Красной Папке не только фотографии.

Там были, как уже ясно стало, и кое-какие другие материалы.

В частности, записи Гея.

Уроки графомании, как считал Георгий.

Ну да и сам Гей был достаточно умен и одарен, чтобы не считать свои записи ни умными, ни талантливыми. И он отшучивался, отвечая, что в этой Красной Папке останется бесценный материал для тех критиков и литературоведов, которые умудряются делать монографию или кандидатскую, а то и докторскую диссертацию на одном только названии того или иного произведения.

Ну а кроме всего прочего в Красной Папке были еще и высказывания Пророкова.

Как особый всеобъемлющий жанр!

Например, он однажды высказался так:

НАС ГУБИТ СКЛОННОСТЬ ЗАМЕНЯТЬ ДЕЛО РАЗГОВОРАМИ.

Хорошее высказывание!

Поначалу Гей даже не предполагал, что это высказывание Пророкова есть не что иное, как сокращенное высказывание Ленина…

И тут раздался звонок телефонный.

Под ложечкой екнуло у Гея…

Аппарат стоял в машине Алины.

— Ради бога, не поднимайте трубку! — взмолился Гей.

Она усмехнулась:

— Наверно, меня разыскивает невеста, моя лучшая подруга…

Гей покачал головой, на трезвонивший телефон глядя:

— Нет, это звонок не женский! Это звонит Мээн…

— Из машины моей лучшей подруги, то есть невесты…

— Да, он у нас не промах! — теперь усмехнулся Гей.

— Разве что по этой части…

— Вы давно его знаете?

— Да неужели Мээна понять нельзя и с первого взгляда? Уж примитивное, чем эта маска, не бывает…

Телефон трезвонил, казалось, еще неистовее.

Гей помолчал, а потом сказал тоном адвоката:

— Увы, не во всем он виноват сам! — Еще помолчал, как бы взвешивая то, о чем сказать хотел, и произнес: — Я вот прикидываю даже, нельзя ли вывести из него, то есть создать, образ положительного героя, который преодолевает в себе некоторые негативные черты, заимствованные, так сказать…

Телефон умолк, словно прислушиваясь.

— Создать или воссоздать? — уточнила вдруг Алина. — То есть из атомов и молекул, как говорил Адам.

— Ну-у… — замялся Гей. — А вам разве не все равно?

— Нет.

— Вы же человек не творческий, — уклонился Гей от прямого ответа. — Вы из племени читателей, а читатель у нас, как говорят и пишут, широкий, массовый…

— Кто говорит и пишет?

— Критики.

— Им теперь придется пересмотреть свое кредо, точнее — обрести его, выработать. В соответствии с новыми требованиями.

— Что вы имеете в виду?

Телефон снова зазвонил, но уже не так настойчиво.

Алина помедлила с ответом, сосредоточенно глядя на дорогу.

— Это же ясно, — сказала она, — что имеются в виду требования времени. — Она пожала плечами так, будто речь шла о чем-то очевидном.

Телефон опять перестал звонить.

Гей дыхание перевел.

— Да, но требования уже были определенно и твердо высказаны давно, — сказал он. — И в тысяча девятьсот семьдесят втором году, когда вышло постановление ЦК «О литературно-художественной критике», и в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году на июньском Пленуме, когда обсуждались идеологические вопросы.

— Я знаю. Слежу за прессой… — Она улыбкой как бы его упрекнула, что он ее недооценивает. — Но теперь, во-первых, сделаны высказывания еще более определенные и твердые, а во-вторых, и это самое главное, самое важное, эти требования не столько директивный характер имеют, сколько жизненный.

— Как вы это понимаете?

— А так, что иначе и жить уже невозможно.

— Это с вашей точки зрения? — спросил он с нажимом.

— Да нет, с любой, пожалуй. — Она закурила, и он, как ни странно, смолчал, не удивился даже. — И вот наконец-то пришел человек и сказал, что ВСЕ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕКА, НА БЛАГО ЧЕЛОВЕКА, что надо АКТИВНЕЕ РАЗВОРАЧИВАТЬ БОРЬБУ ЗА УКРЕПЛЕНИЕ ПОРЯДКА ВО ВСЕХ СФЕРАХ НАШЕЙ ЖИЗНИ, что надо ПРЕОДОЛЕТЬ НЕГАТИВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ, КРУТО ПОВЕРНУТЬ ДЕЛО К ЛУЧШЕМУ, что важно добиться того, ЧТОБЫ СЛОВО НЕ РАЗОШЛОСЬ С ДЕЛОМ, а для этого надо РАСШИРЯТЬ ГЛАСНОСТЬ, что ЧЕМ ЛУЧШЕ ИНФОРМИРОВАНЫ ЛЮДИ, ТЕМ СОЗНАТЕЛЬНЕЕ ОНИ ДЕЙСТВУЮТ, ну и так далее.

Она словно по газете прочитала, и Гей мысленно выделил цитаты.

Он долго молчал, волнуясь, и боялся глянуть на Алину. Такого подвоха от нее Гей никак не ожидал. Он ведь считал, что она иностранка! Но не могла иностранка принять все это близко к сердцу. Алина же приняла. Он по голосу это чувствовал. И не на шутку разволновался. Потому что и сам принял все это близко к сердцу. Человек не может жить без надежды. И надежда появилась именно теперь. И чтобы скрыть свое смятение, Гей произнес поспешно:

— Вы сказали, критикам придется пересмотреть свое кредо, а точнее — обрести его, выработать… Вы конечно же имели в виду критику в узкопрофессиональном, литературном смысле?

— Экая вы зануда… — Алина посмотрела на Гея с насмешливым сочувствием. — Критика не может быть явлением общественно-социальным, всякая критика, если она по своей сути является узкопрофессиональной, чисто цеховой, это же ясно!

Гея словно током ожгло.

Гигантская мысль!

Он так и произнес.

— Гигантская мысль… — буркнул он в смятении. — Однажды я уже слышал подобную риторику… Именно так Бээн говорил! — Гей вдруг схватил Алину за руку. — Бээн!..

Машина резко вильнула. Свет фар скользнул по металлической сетке, которой был огражден автобан.

— Осторожнее, вы, сумасшедший!

Алина отдернула руку Гея, выправляя ход машины. Гей сжался, почувствовал себя пленником, точнее, заложником. Да, он так и представил сейчас свое положение: Я ЗАЛОЖНИК!.. Дурь, конечно, пришла ему в голову. Ну какой он, к черту, заложник?! Отели, храмы, рестораны, Моцарт… рядом женщина красивая, духи «Фиджи», шуры-муры с ней завел, весь вечер лясы точил, то да се, и обоих тянет, как видно, друг к другу, нет-нет да слышит он голос грудной, мягкий, ласковый… какой там еще?

Бабник он, а не заложник, сказал бы сейчас Бээн.

И Гей поймал себя на том, что в нем возникло вдруг ощущение, будто едет он теперь не на Рысы, куда собирался, а на встречу с Бээном. Такое вот странное, тревожное явилось к нему предчувствие, что именно сегодня он увидит Бээна. Это же невозможно! — понимал он своим умом. Бээн сейчас в Сибири, Гей точно это знал, два дня назад говорил с ним по телефону — из Москвы, перед отлетом в Братиславу. Бээн сюда и не собирался. А такую поездку экспромтом даже Бээну никто не позволит сделать. Бээн сиднем сидит в своем офисе. На Комбинате. В апартаментах на пятом, высшем этаже. Золото окон которого в свете заката видно всему городу. И тем не менее Гею мнилось, что встреча с Бээном состоится с часу на час, по крайней мере утром.

— Такие дела… — сказал Гей вслух.

И тут опять зазвонил телефон.

— Да, это, скорее всего, Мээн… — Гей сделал было движение поднять трубку.

— Демон на договоре… — Алина погасила сигарету. — Так что если создавать из него — это одно дело, а если воссоздавать его в будущем из прошлого — это же совсем другое…

И опять у Гея возникло ощущение, что между Алиной и Бээном — именно Бээном, как ни странно! — существует какая-то связь. Неожиданно для себя он заступился за Мээна:

— Теперь он перестроится…

Но Алина перебила его:

— Может, ПРОСТО ДОЛЖЕН УЙТИ С ДОРОГИ?

— А Бээн? — вдруг спросил Гей.

Она ответить не успела, телефон затрезвонил сполошно, истерично.

— Я отсюда, из машины, могу связаться? — спросил Гей.

— С Москвой — нельзя.

— Гораздо ближе…

— Попробуйте.

И Алина клавишу магнитофона пальчиком тронула, музыка Баха явилась, «Страсти по Матфею», и фон этот как бы отдалил Алину, совсем она теперь не мешала, и Гей снял трубку, набрал номер.

— Георгий? Ты извини… поздний час… — Гей был смущен, прижал к губам трубку и говорил в нее так тихо, словно боялся разбудить еще кого-то. — Но дело срочное. На Рысы я еду. Не один, как предполагалось. Восхождение будет массовым… Почему, говоришь, массовым? А это как раз в традициях Рысы. Толпы людей поднимаются сюда летом! Целыми колоннами. Татранская Мекка. И люди, конечно, самые разные. Одни — убежденные ленинцы, другие — понять хотят его учение, а третьи, может, и враги наши идейные. Мало ли почему идут… Словом, я не думаю, что Мээн перестарался. Что он сделал? Да ничего особенного, в общем-то. Говорит, организовал мероприятие. В духе Бээна. Массовое мероприятие. Впрочем, он и понятия не имеет, что на Рысы выложен портрет Ленина. Он думает, что это просто ночной пикник, от нечего делать, а он ведь любитель разных уик-эндов, особенно расширенных… Что за народ? А свадебная компания из «Гранд-отеля». Мээн сверхзадачу для себя поставил. Сорвать с них буржуазные маски, со всех, с этой свадебной компании, выявить в каждом индивидуальность, желательно, говорит, социальной направленности, а еще бы лучше — социалистической. Ну и так далее. Мээн считает, что как раз в горах это и можно сделать. Мээн говорит, что они очухаются на подъеме, как на выездной расширенной планерке, и это будет восхождение к истине.

Музыка Баха стала громче. Апофеоз в ней выявлялся. Но опять же не мешала она Гею говорить с Георгием по телефону. И голос Георгия в ответ возник отчетливо, хотя Алина, скорее всего, слышала только «Страсти по Матфею».

«Ну что я тебе скажу, Гей? Уж во всяком случае такая тема — нечто более сущее, нежели история взаимоотношений Адама и Евы…» — Георгий произнес это не без сарказма.

И Гею бы промолчать, а то и поддакнуть — и дело с концом, считай, резолюция Георгия в кармане, «добро» на продолжение книги, а там и на завершение было бы получено, так ведь нет! — дернула его нелегкая, вякнул-таки наперекор Георгию.

— Что касается Адама и Евы, — произнес Гей не без волнения, в котором запальчивость угадывалась, — то я считал и считаю, что это и есть истинная жизнь! — Он тут сильное ударение сделал, а, помедлив, переведя дух, добавил с тем же принципиальным акцентом: — То есть настоящая жизнь человечества.

Георгий вздохнул как бы сочувственно.

«Я так понимаю твое рассуждение, — устало сказал он, — что это вполне очевидная ошибка методологии. Ты вдумайся! Я сейчас процитирую твоего социолога Адама, а может, и тебя самого… — усмехнулся Георгий. Покашлял, тонизируя голос, и сказал, будто с кафедры, как если бы он врага своего цитировал, убивая его принародно собственной мыслью незрелой: — Истинная жизнь — это жизнь, в которой внутривидовая борьба возрастает вместе с эволюцией современных особей homo sapiens, а не наоборот! — Он выдержал паузу. — Конец цитаты. Смотри по тексту страницы девяносто шестой. — Он опять помолчал, как бы давая возможность Гею сверить текст. И заключил: — Абракадабра, одним словом…»

Гей сидел согнувшись так, что Алина могла подумать: не то трубка телефонная своей неимоверной тяжестью клонила его, не то сам Гей норовил спрятать эту трубку под себя.

Но его пришибло не слово абракадабра, совсем нет, его наповал сразили слова вполне очевидная ошибка методологии. Для вящего эффекта не хватало только, чтобы орнаментовать это приговорное выражение как бы раздумчивым сочетанием «так сказать», произнесенным невнятной скороговоркой: тэ сэзэть…

Феникс! Это был речестрой Феникса, одноклубника, одного из самых ретивых социологов — из числа знакомых Гея, скажем так, соседа по дому.

И, как бы выгадывая время для ответа Георгию, Гей вспомнил, представил себе последнюю встречу с Фениксом?

День был тогда гиблый, московский зимний день — мокрый, слякотный, с жуткой потягой.

По каким-то делам куда-то отправился Гей, но вернулся с дороги — до того постыло ему все стало от немилосердной погоды.

И встретил он у подъезда маленького толстого человека в кителе, картузе и хромовых сапогах.

Это и был Феникс.

Обычно Гей ронял на бегу: «Здрасьте!» — и был таков. А тут нашло на него что-то, замер он перед Фениксом.

«Ему галифе не хватает», — вдруг подумал Гей как бы жалостливо.

Кстати, галифе носил другой сосед Гея, из третьего подъезда, который, напротив, был высоченным и тощим, но с лицом большим, непроницаемо заплывшим.

И как только Гей замешкался, вместо того чтобы мимо проскользнуть, Феникс тут же и молвил загадочно, глядя на него с подвохом как бы:

— Тэ сэзэть, погодка-то, а?

— А что погодка? — Гей сразу уловил намек на разговор о чем-то таком, о чем говорят лишь посвященные, каковым сам он, разумеется, не был.

И он обреченно уставился в плутоватые глаза Феникса.

— Я работаю над одной брошюрой, тэ сэзэть… — туманно молвил Феникс. — Мне приходится бывать в одном, тэ сэзэть, месте, консультироваться… И вот мне доверительно, тэ сэзэть, сообщили, что мы… — он сделал ударение на этом местоимении, как бы обобщив его до такой степени, что в это МЫ входили и они с Геем, — теперь МЫ умеем, тэ сэзэть, даже погоду менять…

Феникс как бы слегка задохнулся, намекая на то, что выдал Гею страшную тайну.

Но прежде чем испугаться этой страшной тайны, Гей пожал плечами и сказал Фениксу, что еще в 1966 году он был свидетелем небывалого потопа в Крыму, когда зенитчики-метеорологи разгоняли выстрелами градовую тучу, которая пролилась небывалым дождем. Град, наверно, побил бы виноградник, а ливень смыл его подчистую, заодно затопив свиноферму, овчарню и так далее и тому подобное.

— Я помню, помню! — бодро сказал Феникс. — Я и сам тогда отдыхал в Крыму (хотя, надо заметить, Гей вовсе не отдыхал тогда в Крыму, а работал как раз на этих самых виноградниках, добывая хлеб насущный для своей семьи). И думаю, что-о… — глубокомысленно изрек Феникс, — что тогда мы еще не умели, тэ сэзэть, управлять погодой.

— А теперь, значит, умеем… — озадачился Гей.

— Теперь — да! — как бы с угрозой заявил Феникс. — Теперь МЫ все, тэ сэзэть, можем! Теперь у НАС (в ход пошло другое обобщенное и укрупненное местоимение) и кое-что еще есть, чего у НИХ, тэ сэзэть, нет…

— Например? — наивно спросил Гей.

Феникс ехидно хихикнул:

— Ну, это не для широкого, тэ сэзэть, пользования…

И тут Гей неожиданно для себя разозлился на Феникса.

— Да знаете ли вы, что американцы всегда обгоняют нас! Они первыми изобретают то одно, то другое! А мы вынуждены их догонять! Вот, например, на днях в Калифорнии, на военно-воздушной базе Ванденберг, произведено первое испытание нового противоспутникового оружия. — Гей будто читал газету. — С истребителя-бомбардировщика «Р-15» была запущена специальная ракета, которая может поражать цели на околоземных орбитах. Тем самым Белый дом санкционировал еще одну военно-стратегическую программу, направленную на достижение военного превосходства. Только в ближайшее пятилетие Пентагон намерен затратить на нее несколько десятков миллиардов долларов…

Феникс за словом в карман не полез. Точнее, он достал из кармана кителя сложенную вчетверо газету «За рубежом». И прочитал не без сарказма:

— «Это невероятно глупо и нереалистично. Представьте себе, что русские в один прекрасный день обнаружат, что все их спутники, чья задача заключалась в том, чтобы обнаружить запуск американских стратегических ракет, вышли из строя. Что они должны подумать? Это не может быть случайностью, потому что так много спутников не могут одновременно выйти из строя. Следовательно, это должно быть результатом каких-то действий США, Почему у Соединенных Штатов могло появиться желание вывести их из строя? Только потому, что США решили первыми напасть. Какова будет советская реакция? Самим нанести удар!..» Тэ сэзэть!..

— Только без этого восклицания, — хмуро сказал Гей. — Там его нет.

— Не понял? — спросил Феникс.

Копирайт. Карл Саган. Видный американский ученый — астроном, профессор Корнуоллского университета.

Феникс остолбенел.

— И не надо мочиться кипятком, — неучтиво сказал Гей на прощание. — А то испортите свои реликтовые сапоги…

Черт знает почему он вспомнил сейчас про это чучело гороховое!

Но самое замечательное было дальше.

Когда Гей снова появился на улице, все же решив, как бы назло Фениксу, отправиться по своим постылым делам, конца и края которым не было. Феникс на том же месте стоял, как и две минуты назад, но только уже в галифе.

Гей обошел вокруг Феникса.

Да, в галифе.

С алым кантом.

— Извините меня, пожалуйста, — промямлил Гей.

— Вот так-то лучше, тэ сэзэть… — вкрадчиво молвил Феникс.

С тех пор ни разу не встречались они.

Гей собрался с духом, чтобы ответить Георгию, но тут Алина вмешалась — включила портативный телевизор, и на экране появились Адам и Ева.

Телефильм, оказывается, все еще продолжался.

Адам и Ева сидели на кухне, перед ними стояли пустые тарелки, дело к ночи.

Похоже, все было сказано друг другу…

И надо жить.

И скорее всего, отнюдь не ПРОСТО.

Они молчали.

И Адам вспоминал…

С чего же все началось?

Он увидел виллу Эндэа.

Новоявленный рай.

Адам приперся туда в разгар веселья.

И среди гостей Эндэа была Ева.

Она приехала сюда без Адама.

Приехала потому, что вела духовные поиски.

Самоутверждение своего Я, задавленного Адамом, семьей, бытовыми проблемами… ну и так далее и тому подобное.

Дым коромыслом стоял в раю от этих духовных поисков!

Это был взрыв мощнейшей духовной направленности.

Сначала все, обалдев, распадаются на атомы и молекулы, а потом начинают воссоздавать себя заново, причем так поспешно, так лихорадочно, что атомы и молекулы при этом не успевают выстраиваться в кристаллическую решетку более-менее пристойной направленности, и тогда, с метастазами в виде рогов, которыми одарили друг друга, они кидаются в полутемные закутки, освещенные антикварными торшерами, и там под сатанинскую музыку начинаются… не танцы, нет! — с танцами это ничего общего не имеет! — начинаются своеобразные сексуальные игрища, вроде икромета, когда сытые рыбины трутся, бьются друг о друга, лаская взглядами, ладонями, а может, и губами, а потом будто просто так разбредаются, кто в мезонин, кто на веранду, а кто и в спальню, и встречаются там как бы случайно, перемешанные, стало быть, пары, результат духовного взрыва и последующего воссоздания из одухотворенных атомов и молекул…

— Такие дела, — говорит Адам.

Крупный план.

Ему страшно теперь вспоминать, как он потерянно ходил по раю Эндэа из угла в угол, всюду натыкаясь на свою законную Еву, которая была не одна, а с кристаллической решеткой в образе одного из друзей Эндэа, а то и в образе самого Эндэа, и ничего предосудительного вроде бы не делала, просто мило так беседовала, и лицо было такое оживленное, какого он давно не видел, ну как же, взрыв духовной направленности, и была Ева трезвой, в отличие от остальных кристаллических решеток завсегдатаев этого рая, и казалась Ева благонравной даже, и была она как бы вполне удовлетворенной тем, что законный Адам злится на нее, ревнует и злится, будто она все это нарочно подстроила, его любовь к ней проверить, и тотчас уходила от него, и Адам брел в детскую — посмотреть, сладко ли спят самые разные дети Адамов и Ев, и вдруг заставал там свою законную Еву опять с той же кристаллической решеткой, и опять ничего предосудительного, мило так болтали они о чем-то сверхдуховном, и Адам шарахался от них как от прокаженных…

Алина, не глядя на экран, выключила телевизор.

Жизнь Адама и Евы как бы слилась в одной яркой точке, и точка эта, напоследок еще раз вспыхнув, угасла, распалась на атомы и молекулы.

И снова музыка Баха возникла.

— Георгий вас ждет… — Алина кивнула на телефон.

— Ах, да! — Гей трубку к уху прижал. — Георгий… Этот пример с Адамом и Евой, возможно, еще не раскрывает…

Но Георгий перебил его.

Голос Георгия снова взвился обличительными нотками:

«С каких это пор, во-первых, все эти Адамы и Евы, все эти, пардон, Алины и Геи, все эти маски, фантомы, придумки западных, пусть и прогрессивных, писателей, Макса Фриша там и прочих, стали предметом внимания, объектом пристального исследования наших социологов?!»

— А во-вторых? — спросил Гей задумчиво.

«А во-вторых, диалектика предполагает, что по мере эволюции современных особей homo sapiens, тем более в новых социальных условиях, происходит всемерное развитие личности, ее духовное обогащение, индивидуализация почти абсолютная, а стало быть, прекращение так называемой внутривидовой борьбы. Ну, да тебе все это выскажут рецензенты…»

— А уже высказали! Например, Чингиз, доктор филологических наук, профессор Академии общественных наук. Он ознакомился с рефератом брошюры «Homo prekatastrofilis» и дал такое заключение: «Автор исследует нравственную сферу, которая прямо и непосредственно связана с ощущением ядерной катастрофы, нависшей над человечеством и отдельной личностью и в значительной степени приведшей к размыванию ценностей, к разгулу аморализма, бездуховности, вещизма, всякого рода мещанства и так далее».

«Но ведь он, скорее всего, имеет в виду личность не нашу, а западную…»

— Социолог Адам — конечно!

«А Гей?» — хитро спросил Георгий.

— Отвечу тебе словами Антуана де Сент-Экзюпери: ВСЕ МЫ — ЭКИПАЖ ОДНОГО КОСМИЧЕСКОГО КОРАБЛЯ.

«Ответь конкретно!» — Георгий терпение терял.

— Отвечу словами профессора Чингиза: «Семьи зеркальны, имена и судьбы тоже, и из этой мозаики складывается атмосфера неуверенности в завтрашнем, неустроенности, страха, бездуховности и так далее, то есть «плодов» возможной ядерной катастрофы, и именно она, если не бить тревогу, может привести мир к краху…»

— Стоп! стоп!..

Но это сказал уже не Георгий.

В телефонной трубке теперь четко прорезался голос Мээна!

— Не надо преждевременно сеять панику, — сказал этот как бы председательский голос. — Мы знаем, что силы мира и прогресса не допустят…

— Матвей Николаевич! — Гей обрадовался Мээну как родному. — Как это вы подключились к нам?!

— Как обычно… — Он смутился, кажется. — То есть, я имею в виду, при междугородных переговорах частенько так бывает. Недостаток техники. Перегруженность линий…

— И вы все слышали? Ну, когда я Георгию звонил…

— Вообще-то все… — Мээн смутился еще больше. — Никак не удавалось мне проклюнуться. А ты заладил, понимаешь, одно и то же: маски, бездуховность, катастрофа! Экая новость! Я их вон когда усек, этих самых фантомов… кх, извиняюсь, вас то есть.

— Нас? — переспросил Гей.

— Да я это своим соседям говорю. Мы в одной машине за вами шпарим. Точнее, в нескольких машинах. Вся компания. Так сказать, агитбригада!

— Напрасно людей сорвали, — сухо сказал Гей.

— Это почему же напрасно? — Мээн спросил теперь весело.

— На Рысы я не возьму вас! — Гей твердо это сказал.

— Вас — меня или вас — всех? — Мээн шутливо напирал, но Алина уже смотрела на Гея с удивлением, она как бы говорила ему, что сейчас не вправе он отступать.

— Включите видеокинез, — Алина ткнула пальцем в красную клавишу.

На экране телевизора, вмонтированного в панель, замерцала пульсирующая звезда. Алина еще одну клавишу утопила, уже на телефонном аппарате, и тотчас возникло изображение Мээна.

— Ой!.. — вырвалось у Гея. — Матвей Николаевич!..

— А? — с недоумением переспросил тот, видно еще не догадываясь, что его изображение появилось на экране. — Чего ты ойкаешь?

— Да я даже струхнул малость! — сконфуженно засмеялся Гей, с ироническим интересом глядя, как Мээн, развалясь на переднем сиденье машины, держит возле уха трубку и перекатывает с одного угла губ на другой сигарету, которую, конечно, позаимствовал у своих соседей, смущенных таким невиданным простодушием русского.

— А чего струхнул-то? Когда я голос вдруг подал, что ли? — Мээн тоже хохотнул.

— Это — само собой. Но вот когда ваше изображение на экране появилось…

— Не понял — где появилось?

— На экране телевизора.

Алина тихонько посмеивалась.

Мээн выпрямился на сиденье, подобрался, лицо его стало напряженно растерянным, сигарета прилипла к губе, он забыл про нее, а на заднем сиденье, не в фокусе, чуть размыто, видны были спутники Мээна, Адам и Ева, может, Гей и Алина, их лица выражали смущение воспитанных людей, при которых совершался нечаянный розыгрыш человека, не посвященного в элементарные возможности современной техники.

Слева от Мээна возникла женская рука. Браслет и перстень, и движение этой руки автоматически, своим невидимым полем, активизировало левую часть экрана, он стал как бы еще более выпуклым, захватывая теперь и водителя. Гей даже подумал, что это была Алина. Уже и неважно какая. Было видно, как она красную кнопку нажала на табло перед Мээном, и он тотчас вскрикнул:

— Ой!..

И Гей спросил насмешливо:

— Чего ты ойкаешь?

В такой зеркальной ситуации он даже манеру общения своего земляка принял. И все отметили это. Смех был, как говорят и пишут, дружным.

— Они все слависты, что ли? — спросил Гей.

— Не обязательно, — сказала Алина. — Просто они все образованные люди.

— Thank you… — буркнул Гей смущенно. — Да, но этот всеобщий дружный смех… Такое впечатление, что смеялись не только дамы энд господа, которые сидят в машине Мээна.

— Так оно и есть, — сказала она. — Смеялись все, кто участвует в мероприятии. Вся агитбригада. На своих экранах они видят попеременно то вас, то Мээна, в зависимости от того, кто говорит. Или даже кашляет. Или просто хмыкает.

— Вот это номер! — восхитился Мээн, обретя дар речи, хотя сигарета все еще болталась на его губе. — Да если бы мне такую систему к нам на Комбинат! Теле планерку устраивать… Да я бы в одночасье вывел на чистую воду всех алкашей, жуликов и лодырей! В соответствии с духом времени.

ОН УЖЕ ПЕРЕСТРАИВАЕТСЯ, подумал Гей, но в это время кто-то спросил:

— А их так много? — и на экране возникло лицо усатого человека, похожего на Гея.

Мээн спохватился, видно.

— Да нет! Какой там много… — передразнил он, смахивая рукой сигарету с губы. — Было бы много, так и эта ваша система уже не помогла бы. В том-то и дело, что уже мало… Меры, как вы знаете, товарищи, были приняты у нас свое — временно, кампания носила и носит постоянный, активный, принципиальный характер, так что результаты уже дали себя знать… — Он замялся, пытаясь, как видно, вспомнить, с чего же началась эта летучая планерка. — Товарищ Тихомиров! — Глаза Мээна прямо перед собой смотрели, в очи Гея. — Мы на чем с тобой остановились-то? Ну когда ты позвонил своему Георгию и все насчет бездуховности и катастрофы талдычил, а?

НЕТ, ОН ЕЩЕ НЕ ПЕРЕСТРАИВАЕТСЯ, подумал Гей.

— Между прочим, гражданочка, — Мээн тут же и про Гея забыл, к Алине теперь обращался, — выключили бы свой магнитофон, музыку эту церковную, у нас так не принято, идет деловой обмен мнениями, понимаешь, летучая телепланерка, а кто-то чтобы позволил себе включить радио или магнитофон… Это я той гражданке говорю, — Мээн смотрел в сторону Алины, — которая называет меня демоном на договоре.

— О, демон на договоре!.. Демон на договоре!.. — возник хор голосов, мужских и женских.

Экран телевизора замерцал звездочками, большими и малыми, с разным числом углов.

Эфир был взбудоражен присутствием внеземных сил.

— Разрыв связи, — сказала Алина с тревогой, глянув на Гея.

Именно в этот момент эфир принимал чрезвычайно важную информацию радио — и телестанций США.

Дикторы на всех языках мира наперебой повторяли одно и то же — заявление президента Рейгана.

Президент сказал:

Мои соотечественники — американцы! Я рад сообщить вам, что только что подписан законодательный акт, который навсегда ставит Россию вне закона. Бомбардировка начинается через пять минут.

И чтобы ни у кого не было сомнения в том, что президент США произнес именно эти слова, дикторы включали магнитофонную запись, и хорошо поставленный актерский голос Рональда Рейгана возбужденно-весело гремел над континентами, над планетой Земля как предвестник ее трагического конца, армагеддона:

…Я рад сообщить вам, что только что подписан законодательный акт, который навсегда ставит Россию вне закона. Бомбардировка начинается через пять минут.

Гей прикипел взглядом к часам.

Поначалу он думал, что ослышался.

…Бомбардировка начинается через пять минут.

Гей уловил это сообщение чудом. Он все еще держал, машинально, телефонную трубку возле уха. И хотя телесвязь не работала, он явственно услышал это сообщение.

Вначале он просто не поверил.

То есть он слышал все это собственными ушами — и не поверил.

ЭТО НЕВОЗМОЖНО! — подумал он, глядя на часы.

Мозг отказывался воспринимать катастрофическое событие.

Гей сидел неподвижно, будто в шоке, все так же держа телефонную трубку возле уха.

Я представил себя на месте Гея.

Представьте и вы себя на месте Гея…

Мы каждый день, каждый вечер, каждую ночь — на протяжении нескольких десятилетий! — с момента рождения послевоенных детей! — слышим одно и то же: ВОЙНА, война, война…

С одной стороны, это связано с объективными условиями, а именно с тем, что практически сразу же после окончания второй мировой войны возникла угроза войны очередной, то есть третьей, разумеется, мировой, ибо войны локальные, региональные, как там это еще называется, не утихали ни на мгновение, точнее говоря, одна не успевала закончиться, как начиналась другая, в ином регионе, месте Земли, и каждую секунду земных суток люди гибнут от пуль, снарядов и бомб, а теперь еще и от ракет, — такова современная история планеты Земля. И у человека выработался иммунитет против слова, страшнее которого, казалось, иного слова нет.

С другой стороны, как же не говорить о войне, об ее опасности не только для конкретного человека — ливанца, израильтянина, никарагуанца или афганца, например, — но и для всего человечества, если учесть, что третья мировая война будет наверняка ядерной!

Вот роковая вилка.

И многие люди не думают об угрозе ВОЙНЫ.

Как бы принципиально не хотят об этом думать.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

ПРОСТОНАДОЖИТЬ.

ЖИТЬНАДОПРОСТО.

Ну и так далее.

Судьба мира, судьба конкретного человека — не в наших руках.

А в чьих же, черт побери?!

Вурдалак, вампир потому и наглеет, что многие из нас — большинство, что греха таить! — ушли под свой иллюзорный панцирь.

Я пользуюсь случаем, пока Гей находится в шоке, чтобы обратиться не только к той свадебной компании, которую Мээн вез на Рысы, но и к другим компаниям тоже.

ЛЮДИ! БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!..

Копирайт Юлиус Фучик. «С петлей на шее»

К сожалению, это сказал не я, но мог бы сказать и я.

ЛЮДИ! НЕ ЖДИТЕ, КОГДА ЗАТЯНЕТСЯ ПЕТЛЯ, КОТОРУЮ ВЫ ОЩУЩАЕТЕ НА СВОЕЙ ШЕЕ С РОЖДЕНИЯ!

Вот это сказал уже я. Вполне от души. Находясь в здравом уме.

И НАДО БИТЬ В НАБАТ! КАЖДЫЙ ЧАС, КАЖДУЮ МИНУТУ!..

Это сказал опять же я. Но могли бы сказать и вы. И должны ударить в набат. Пока бредовые слова старого президента не стали реальным приказом, после чего бить в набат будет уже поздно.

Человек — не остров, а часть человечества. Об этом возвестил миру колокол Джона Дона еще в начале XVI века.

— Остановите машину! — сказал тут Гей, перебивая, стало быть, мой монолог.

Алина глянула на него с недоумением.

— Он объявил войну!..

Алина перевела взгляд на экран телевизора и улыбнулась. Гей машинально проследил за ее взглядом. Вместо звездного мельтешения возникло лицо Мээна.

— Хэллоу, господа! Что это было со связью? Нет, скажу я вам, система ваша, знаете ли, хотя и восхитительна, однако порой тоже…

— Война! — сказал Гей.

— Какая? — улыбнулся Мээн. — Опять эта ваша внутривидовая?

Мээн засмеялся. Да так громко, что телевизор не выдержал напряжения, экран опять замельтешил звездочками, связь как бы снова прервалась.

И в эту короткую паузу Алина сказала Гею:

— Мы ничем уже не поможем…

Гей только теперь заметил, что у Алины, скрытые волосами, были миниатюрные наушники. Словно клипсы. Значит, она тоже слышала это. Про объявление России вне закона.

— Да, но хотя бы предупредить! — воскликнул Гей.

— Кого? — спросила она с печальной иронией в голосе.

— Ну как же… Всех!

— Всех — уже поздно. А войска, наверно, знают. И президенты. И ракеты, вероятно, запущены. И на Западе, и на Востоке…

— НО ЭТО ЖЕ НЕВОЗМОЖНО!

— А почему, собственно? Разве не к этому все шло?

Мээн снова обнаружился. То есть он перестал наконец-то смеяться. И экран показал его физиономию, еще не остывшую от смеха.

— Да, брат… — сказал Мээн, обращаясь, конечно, к Гею. — Ну и насмешил же ты меня!

Гей подавленно молчал.

— Так чего ты звонил-то своему Георгию, вспомнил? — спросил Мээн.

— Пошел ты!.. — сказал Гей в ярости, но тут же сник. — Извините, Матвей Николаевич… Я вспомнил. Все началось с того, что я подумал об одном высказывании…

— Бээна?

— Нет, Пророкова.

— Какое высказывание? Я же не сразу к тебе подключился… — виновато сказал Мээн. — Поэтому не в курсе.

— Да, конечно! — Гей хлопнул себя по лбу. — Я сдуру решил, что вам известно даже то, о чем я подумал.

Мээн был польщен.

— Ну, я же не Бээн… — смущенно сказал он. — Это лишь Борис Николаевич знает, о чем каждый из нас думает, чем, так сказать, дышит… А что касается его высказываний, то их много было! Как совещание какое-нибудь, пленум там или конференция, обязательно будет высказывание. И я всегда потом говорил, что у Бориса Николаевича замечательные, научно обоснованные и глубоко содержательные высказывания получаются.

— А самое любимое знаете какое?

— НАС ГУБИТ СКЛОННОСТЬ ЗАМЕНЯТЬ ДЕЛО РАЗГОВОРАМИ.

— Браво!

Гею показалось, что это не сам он сказал, а кто-то другой, а может, и хором было сказано, хотя он именно это слово намеревался произнести сам, уже и рот раскрыл, а может, и слово это вымолвил — вместе со всеми.

— Да, но вы, наверное, не знаете, — загорячился Гей почему-то, пытаясь взять инициативу в свои руки, чтобы сбить этот ненужный, как он думал, хор чужеродных голосов, — не ведаете даже, что это высказывание Бээна есть не что иное, как перефразирование, хотя по смыслу и точное, бережное, одного высказывания Ленина!

— Между прочим… — На экране возникло лицо усатого человека, похожего на Гея. — Сам Ленин если и говорил, то делал, а если делал, то говорил…

— Кто это сказал?! — Мээн по-председательски покашлял, словно карандашом по графину постучал.

И улыбчивый господин, так похожий на Гея, больше не появлялся.

— Ты понял, а?! — с наигранным удивлением произнес Мээн, обращаясь, как видно, лишь к своему земляку, Гею. — То-то я предчувствовал, что мероприятие будет не из легких…

— Напротив, я помню, что вы были полны пафоса. Когда возле церкви мы разговаривали. Перед отъездом на Рысы.

— Так я и сейчас не утратил его, этот самый пафос-то… Мое дело такое… Демон на договоре. И скажу тебе так. Мы должны проработать этот вопрос прямо сейчас, на этой летучей телепланерке!

— Какой вопрос? — быстро спросила Алина, но совсем не та, которая сидела рядом с Геем, с тем Геем, который сидел с той Алиной, которая… тьфу ты, черт бы их всех побрал, эти маски!

Мээн между тем уже отвечал:

— Насчет масок вопрос. Чтобы, значит, снять их с вас. Обнажить вашу сущность. Решить на месте, с нами вы или же с ними…

— Это будет формальное мероприятие, — сказала Алина, и Гей теперь догадался, что это была, кажется, невеста. — А я цветы везу, от души хотела…

— Возложить к подножию, то есть к портрету? — спросил Гей.

— К какому портрету? — насторожился Мээн.

— В Словакии тоже есть традиция, — пояснила Алина. — В день бракосочетания возлагать цветы к подножию.

— Когда я был в СССР, — сказал некто с усами, Гей, наверно, жених, кажется, — меня поразило, что в любом городке, даже очень маленьком, есть памятники вашему вождю, и молодожены, кто бы они ни были, прямо из мэрии…

— Из горзагса! — подсказала Алина.

— Да, прямо из горзагса едут к памятнику вождю, это просто фантастично!

— Товарищ Тихомиров! Я тебя спрашиваю! Куда мы едем?!

Может быть, сказал себе Гей, сейчас и повернуть назад всю эту разношерстную компанию?

— Мы едем ко мне в гости, — сказала Алина, и Гей видел, что это не его соседка сказала и, кажется, не та Алина, которая была сегодня в роли невесты. — На виллу «Адам и Ева», недалеко отсюда, у подножия Рысы.

— Это будет формальное мероприятие! — заладила свое Алина.

— А может, еще и вредное в идеологическом отношении, — сказал Гей.

— Что вы имеете в виду? — испугался Мээн.

— Формализм! — сказала Алина.

— Такие основополагающие дела, как обнажение сущности человека, надо не на выездной планерке осуществлять, а в повседневной жизни, — сказал Гей.

— Да, — неожиданно согласился Мээн. — Насколько я понимаю, РЕЧЬ ИДЕТ О СОВЕРШЕНСТВОВАНИИ СИСТЕМЫ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ…

— Не только.

— О ДАЛЬНЕЙШЕМ СОВЕРШЕНСТВОВАНИИ И РАЗВИТИИ ДЕМОКРАТИИ…

— И это, и это!

— РЕЧЬ ИДЕТ И О РАЗВИТИИ САМОГО ЧЕЛОВЕКА…

— Да, да! Ибо ВСЕ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕКА, НА БЛАГО ЧЕЛОВЕКА!..

— Товарищи! Что вы конкретно предлагаете? — сухо, но вежливо спросил Мээн.

— Эту телепланерку закончить немедленно и перенести действие на Рысы.

— Иначе тормозится романное действие.

— Тормозится действие жизни, — сказал Гей. — А с учетом законов жанра я не могу затягивать до бесконечности эту самую процедуру снятия масок.

— Процедуру или процесс? — уточнил кто-то.

— Процесс! — подсказал Мээн.

— Не дамся ни в жисть, ё-моё! — истерично крикнул кто-то, и Гею показалось, что хотя и безусое на этот раз, но как бы тоже мужское, правда по-бабьи расплывшееся, лицо, которое возникло на экране, он знает слишком хорошо, это была, конечно, маска, однако особая, высшего класса, это был Шурик из Дедова.

Да нет, откуда он здесь, это невозможно! — подумал Гей, но все же произнес не то испуганно, не то обрадованно:

— Шурик?!

Что делает с человеком ностальгия…

— Это Жоржизжазкинжаза, специалист по беллетристическому эпигонству! — быстро выпалил Мээн. — Кстати, он сидит в моей машине.

— Странно… — промямлил Гей.

— Между прочим, тэ сэзэть, — на экране возникло еще одно странное, весьма странное лицо, тоже как бы мужское, хотя все же по-бабьи полное, тусклое, невыразительное, и Гею показалось, что он знает его чересчур хорошо, это была, конечно, маска, однако уж и вовсе особая, экстракласса, это был Феникс. — Я позволю себе вклиниться, тэ сэзэть, и заявить конфиденциально, — сказала далее эта маска, — что было бы вполне очевидной, тэ сэзэть, ошибкой методологии…

— Феникс! — выдохнул Гей не то испуганно, не то обрадованно. — Легок на помине… Впрочем, я и Шурика вспоминал…

Ах эта ностальгия!

— Не Феникс, а Фейзулла из Сингапура, доктор административных наук и член клуба…

И тут Гей сказал решительно:

— Матвей Николаевич!.. — Гей увидел себя на экране: лицо человека рассерженного, но собой пока еще владеющего. — Матвей Николаевич, можно вас на минутку?

— Пожалуйста! — Мээн был, наоборот, само благодушие.

— Да, но… Я бы хотел с глазу на глаз.

— А как это сделать?

Мээн не на шутку, видать, развеселился. Еще бы! Неслыханная-невиданная телепланерка, ничего подобного не было в жизни. Рассказать на Комбинате — не поверят, хотя город, как пишет областная газета, идет в ногу с научно-техническим прогрессом.

«Может, идет, — подумал Гей, — да не совсем в ногу…»

Черт знает почему он вдруг подумал так, в глубине души любя свой город и земляков, нехорошо подумал, прямо скажем, с каким-то намеком.

Хотя как раз если прямо сказать, ЯЗЫКОМ ПРАВДЫ, то подумал именно хорошо.

Катализатор прогресса — микроэлектроника, вычислительная техника и приборостроение, вся индустрия информатики. Они требуют ускоренного развития.

При этом, как не сразу Гей заметил, на экране телевизора, чуть повыше изображения его лица, сначала появились слова, белым по черному: «МОЖЕТ, ИДЕМ, ДА НЕ СОВСЕМ В НОГУ…» — а потом уже все остальное, то есть два последних абзаца, включая цитату.

Получилось как на фронтоне здания газеты «Известия».

Бегущая информация.

Гей просто в шоке оказался, не знал, что и думать, точнее, лихорадочно думал о том, как ему ни о чем не думать, и часть экрана, вверху над его окаменевшим лицом, стала серой, как нечто аморфное, при этом захватывалась и макушка Гея, — возможно, случайно, из-за технических неисправностей, а может, вполне закономерно.

И Гей тотчас вышел из шока.

— Матвеи Николаевич!..

Он решительно был теперь настроен, хотел тут же, при всех, повторить, что на Рысы никого не берет — ни эту свадебную компанию, куда Джордж с Фойзуллой затесались, ни самого Мээна. Для них это, может, мероприятие, а для него, социолога, это работа, и работа серьезная.

И пока Гей мысленно выговаривал себе все это, как бы речь свою оттачивая, по серому экрану над его макушкой, которая, кстати заметить, и форму обрела, быстро промчались все эти слова, которые я записал сейчас в предыдущем абзаце, уже по рассказу самого Гея.

— Think slowly, please!

Возможно, это сказал Мээн, от огорчения перепутав языки, которыми он владел почти так же плохо, как и русским. Во всяком случае, лицо его уже появилось на экране, и он произнес ровным, бесстрастным голосом:

— Надо проработать этот вопрос…

— Демагогия! — Гей сразу на крик сорвался. — Формализм! Бюрократия!..

— Ну и так далее, — сказал Мээн как ни в чем не бывало.

И Гей тотчас остыл. И молвил вполголоса:

— Во всяком случае, этих двоих в свою антивоенную книгу я и не думал брать…

Мээн удивился вполне искренне:

— Ты же сам говорил мне, что возьмешь, подобно творцу, каждой твари по паре! Да мне сдается, что уже и брал… — намекнул он.

— Вообще-то брал… — сознался Гей со вздохом. — Но брал как бы условно, издалека, без вывоза сюда, за границу. Здесь и своих тварей полно.

— А с чего ты взял, что эти двое вывезены сюда от нас?

— Это Шурик и Феникс, — мрачно сказал Гей. — Как облупленных я их знаю! Мне их маски в нашем клубе надоели! Тут я их еще не видел…

— Я проверял перед посадкой. Кого попало я бы не посадил.

— А. не могли они подсесть по дороге? — перебил его Гей.

— Да что ты! Шпарим как очумелые без остановок! Ты же видишь, что наш автобан огорожен проволокой. Непреодолимая зона. Ни к нам, ни от нас!

Гей будто не поверил Мээну и глянул вперед, в стороны. И правда, двигались, как по тоннелю.

И тут в телевизоре странный звук возник, словно кто-то грузный поднялся с кресла, отодвинув его в сторону, и тяжело затопал, направляясь как бы к трибуне, а потом и трибуна под ним заскрипела — облокотился, значит. На экране все это время было черным-черно. Как внезапное затмение средь бела дня. А потом появилось изображение руки, поднятой как при голосовании… Может быть, дали себя знать помехи в работе системы? Гей озадаченно посмотрел на Алину. Рука на экране, похоже, призывала голосовать… Но за что?! Или против чего, кого?!

Мээн осторожно заговорил, однако на экране почему-то не появлялся:

— Товарищи… Вы хотите выступить?

На экране осталось при этом изображение поднятой руки, и Гею вдруг показалось, что он знает эту вялую большую ладонь.

— Привет вам! Я, товарищи, по поручению… Поэтому я без всякой записки…

Казалось, что голос исходит прямо из Руки.

Знакомый голос!

— Пожалуйста, пожалуйста! — залебезил Мээн, так и не появившись на экране.

— Я должен высказать вам, товарищи, гигантскую мысль… Мы не должны, товарищи, проходить мимо высказывания этого социолога, Гея этого самого, который выдает себя за ученого! Я имею в виду его высказывания относительно тварей… это же библейские высказывания, а значит, не наши! И вообще все, что он говорит и делает…

— Это диалектика жизни! — перебил его Гей. — То есть действие жизни!.. Исправьте систему! — загорячился Гей, обращаясь непонятно к кому. — Разве никто не видит и не слышит, что телекинез этот самый барахлит?!

И тут голос, исходивший из Руки, жестко возразил:

— Никаких нарушений нет! Система работает отлично! Сони-сони. Я и сам хочу установить такую же на своем Комбинате…

Гей растерянно глянул на Алину и заметил наконец, что пальцами правой руки она манипулирует кнопками на каком-то приборе, стоявшем возле рычага ручного тормоза. Он уже знал, что руль машины она почти всегда держала только левой рукой. Значит, это все подстроила Алина. Запись на видеокассете…

— Ты?! — воскликнул он.

Она только улыбнулась, глядя на дорогу перед машиной.

Это восклицание Гея, похоже, больше никто не слышал. А на экране по-прежнему было изображение Руки.

— У вас все? — вежливо спросил Мээн, обращаясь, как видно, к Руке.

— Да, у меня все.

— Спасибо! — с чувством сказал Мээн. — Спасибо вам, Борис Николаевич, за глубоко содержательное и глубоко научное выступление!..

Алина не выдержала — нажала кнопку, изображение Руки тотчас пропало.

— Слушай, Тихомиров… — сказал Мээн не своим голосом, и на экране возникло изображение его лица, донельзя растерянного. — Что это было?

— Летающая тарелка… — Гей улыбнулся.

— Да, но я лично проверял перед посадкой! — Мээн был в смятении.

— А может быть, — Гей хитро смотрел на экран, — и этот Борис Николаевич, как вы только что назвали Руку, тоже попал сюда не от нас? Например, из Гонконга.

— Не нашего ума дело… — деликатно сказал Мээн. — Ты лучше вот о чем подумай… — Мээн усмехнулся. — У меня для тебя новость. Твоя благоверная в Татры направляется.

— Алина?!

— Да, но не из тех Алин, которые в Старом Смоковце были. Настоящая. То есть твоя жена.

— This is impossible! — выпалил Гей в испуге.

— Увы, сэр, это вполне возможно, — как бы горестно вздохнул Мээн.

Он хорошо понимал своего земляка и выражал ему сочувствие. В самом деле. Человек оставил жену в гостинице, дорогой номер был оплачен вперед на целую неделю, в чужом городе — ни души! нет ни родных, ни близких, ни подруги какой-нибудь, потрепаться, почесать языки и то не с кем, ходи по магазинам день-деньской да телевизор смотри по вечерам… и вот баба возьми да завихрись, с незнакомым мужиком, с иностранцем, в неведомую даль покатила…

— А ну-ка выразись, Матвей Николаевич, членораздельно!

— Телекинез их обнаружил.

— Когда?

— А вот когда я первый раз вырубился. Ты — пропал на экране, а твоя Алина объявилась. Говорит: «Здравствуйте, Матвей Николаевич!» Дескать, своим глазам не верит. Ну, поболтали мы, то да се. А потом вдруг про тебя спрашивает: мол, рядом с вами он, что ли? Голос Гея, говорит, слышу, а изображения нету на экране… А я ей говорю: мол, это он в зону попал, может, скоро и объявится… Дескать, временные помехи на пути к цели…

Гей не мог осознать эту новость.

— Вы не перепутали, Матвей Николаевич? — с надеждой на ошибку спросил он. — Тут же вон сколько нас, в зоне-то. Мало ли какую женщину вы за Алину приняли!

— Так ведь я же проверил. Я у нее про деток спросить успел. И она ответила. Гошка, мол, в армии, а Юрик с ее подругой остался, с Татьяной Гостюниной.

Гей сражен был наповал.

— А что за мэн с нею, Матвей Николаевич?

— Да Гей какой-то… Но ты не боись! На Рысы мы его отошьем! Так что еще парочка масок, фантомов этих самых, добавляется, — подытожил Мээн. — Сверх нашего плана, так сказать.

— Такие дела, — буркнул Гей, глядя на Алину.

Она усмехнулась:

— А что я вам говорила? Помните, еще в гостинице? Сутки — это страшно много для женщины. Целая жизнь!..

Бог ты мой, сказал себе Гей, неужели она теперь ему мстит?

Ведь если бы это какой-то обычный, банальный был флирт, Алина не стала бы его афишировать. На кой черт ей уезжать из Братиславы? Несколько суток без чьего-либо присмотра. Так нет же, она устремилась на Рысы. Тут уж встречи не миновать.

Гей машинально открыл Красную Папку.

Именно в ней хранились кроме всего прочего некоторые свидетельства прошлой его жизни с Алиной…

— Ну, у меня пока все! — Мээн готов был нажать клавишу. — Планерку, товарищи, считаю законченной! До скорой встречи на вилле «Адам и Ева»! Напоминаю, товарищи, а также дамы энд господа, что всю нашу агитбригаду, пардон, компанию приглашает на чашку кофе моя хозяйка, Ева…

— Я не Ева. — Лицо улыбающейся женщины, похожей на Алину, возникло на экране.

— Да, да, конечно! — Мээн улыбнулся, как настоящий джентльмен. — С этим еще разберемся… Гуд-бай, господа! Thank you! — Он дипломатично улыбнулся, как посол в конце своей речи, и с удовольствием ткнул пальцем в красную клавишу.

И сразу ночь вокруг обозначилась.

Словно мертво, пустынно было везде.

И только мотор машины гудел.

Да коридор света тянулся по автобану, огороженному сеткой.

Алина, помедлив, снова включила магнитофон.

Другая уже была музыка…

Pink Floyd. Wall.

— Не надо! — крикнул Гей. — Пока эту музыку не надо!..

И прежде чем уткнуться в Красную Папку, Гей с ужасом подумал о том, что в течение этой странной, нелепой телепланерки он ведь не вспомнил ни разу о приказе президента Рейгана, который объявил Россию вне закона!

И тут я сказал себе: вопрос вполне резонный.

Но этот вопрос, пожалуй, следует задать каждому из нас.

Разве мы постоянно помним о том, что ядерная всеобщая война может начаться в любое мгновение?

А если и помним, то все ли делаем — постоянно! — для того, чтобы она не началась?

Сам Гей — тому я свидетель — помнил постоянно и о том, что ядерная война может возникнуть в любой момент, и о том, что бить в колокол Джона Дона тоже следует постоянно. И не только помнил, но и бил — его брошюра «Homo prekatastrofilis» и была таким колоколом. Кстати заметить, вся семья Гея была причастна к созданию этой брошюры. Гошка делал оформление, Алина Притчу о Зверях написала, которую Гей хотел дать в сцене восхождения к истине, как один из материалов для Красной Папки — к докладу вождю человечества, а Юрик музыку писал к брошюре, этюд № 2, соль минор, «Вечер жизни». Такие дела.

Гей надеялся, что однажды эту семейную книгу прочтет президент Рейган, а потом и другие президенты ее прочтут, генералы и адмиралы, солдаты всех армий прочтут и весь народ Земли, и все ужаснутся тому очевидному, что как бы не замечали в своей жизни — мир находится на волоске от гибели, всем одуматься надо, пока судьба человечества не оказалась в руках КОМПЬЮТЕРА. И если все, все одумаются, то наступит День Всеобщего Разоружения, День Всеобщего Мира. И Гею даже медали за это не надо. Он признался мне смущенно, что высшей наградой для него было бы учреждение Организацией Объединенных Наций постоянного конкурса самых юных исполнителей, и чтобы дети всех стран ездили по всему миру с концертами — как Чрезвычайные Полномочные и Постоянные представители той или иной страны, и Юрик сыграл бы на фортепьяно если уж не свое сочинение, этюд № 1, соль мажор, «Утро жизни», то божественную сонату Джакома Грациоли, в которой, как считал Гей, таилось то, что не так уж часто выпадало в жизни, — ощущение радости бытия.

ЛЕНИНСКИМ КУРСОМ МИРА

Советский Союз, другие братские социалистические страны неустанно борются за мир и международную безопасность. Социализму для своего развития, для все более широкого удовлетворения новых и разнообразных потребностей народа нужны мирные условия.

Динамичный, конструктивный внешнеполитический курс КПСС и Советского государства, смелые инициативы СССР отвечают жизненным интересам, глубоким чаяниям не только советского народа, но и всех народов планеты, вселяют в них реальную надежду на перемены к лучшему. Об этом со всей убедительностью свидетельствует широкий позитивный отклик мировой общественности на ответы М. С. Горбачева американскому журналу «Тайм», на его заявления, сделанные в ходе беседы с группой американских сенаторов. Содержащийся в них анализ международной обстановки, изложение позиции СССР по главным проблемам современности, его практической политики проникнуты чувством огромной ответственности советского руководства перед лицом своего народа и всего человечества.

Копирайт «Правда». 12 сентября 1985 года

В Красной Папке был и другой документ.

ВАШИНГТОН. Члены палаты представителей Дж. Браун, Дж. Моукли, Дж. Сейберлинг и М. Макхью совместно с представителями Союза обеспокоенных ученых, объединяющего в своих рядах 700 членов Национальной академии наук, в том числе 54 лауреата Нобелевской премии, возбудили в окружном суде иск с целью предотвратить намеченное на 13 сентября испытание противоспутникового оружия.

Развертывание противоспутниковой системы приведет, к тому, что любая неполадка или поломка спутника грозит превратиться в повод для войны, предупредил Дж. Моукли.

На обструкционистскую позицию администрации Рейгана в вопросе о противоспутниковом оружии указал исполнительный директор Союза обеспокоенных ученых Г. Рис. «Мы считаем, — указал он, — что Соединенные Штаты не стремятся вести переговоры по этой проблеме в духе доброй воли».

Свыше 300 видных американских ученых по меньшей мере в 31 университете США взяли на себя торжественное обязательство не участвовать в проектах, имеющих отношение к программе «звездных войн».

Копирайт «Правда». 1 сентября 1985 года

Между прочим, тут же были вырезки, где говорилось о том, что сторонники мира ведут борьбу против милитаризма в Париже и Лондоне, в Гааге и Дели, в Токио и Стокгольме… Почти во всем мире!

Да, конечно, есть сторонники мира и в США, там тоже ведется борьба, в частности против милитаризации космоса. Но именно США считаются своего рода застрельщиками в гонке вооружений. Особенно Рейган расстарался. Большой умелец. Этот умелец дошел даже до того, что «подкреплял» свои высказывания — антисоветские, разумеется! — ссылками на ленинские «источники», которые на самом деле являются грубой фальшивкой и никакого отношения к работам Ленина даже в малейшем приближении не имеют. Копирайт. «Правда», ТАСС. 12 сентября 1985 года. «Президент, например, разглагольствовал о том, что, «начиная с Ленина, каждый русский руководитель неоднократно подтверждал, что цель русских — создание всемирного коммунистического государства», что «Соединенные Штаты — главный враг Советского Союза».

В заявлении ТАСС говорится, что «нельзя не задаться вопросом: что за этим скрывается?».

Гею было ясно, что за этим скрываете я. И его волновал другой вопрос: ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?

В надежде услышать какие-то новые сообщения, которые опровергли бы страшную новость о начале войны, Гей нажал клавишу телевизора.

И опять попал на сцену из телефильма «Адам и Ева».

Господи боже, мир висит на волоске от гибели, а люди говорят о сексе и занимаются сексом, словно это и есть панацея от всех бед. Просто безумие!

Да, но где же эти самые свидетельства прошлой его жизни с Алиной?

Гей только-только разворошил бумаги в Красной Папке, а машина уже остановилась возле виллы.

АДАМ И ЕВА

Крупными буквами, прямо на крыше, были выложены эти слова, означавшие название виллы. Гей удивился тому, что Мээн уже стоял на освещенной площадке, где припарковалось несколько машин, и призывно махал ему рукой.

— Когда они проскочили мимо нас? — Гей посмотрел на Алину, однако в это время другая Алина подошла к их машине и сказала тоном гостеприимной хозяйки:

— Прощу на чашку кофе! — Она улыбнулась Гею. — Ничего другого не обещаю, даже слабых напитков… — И улыбнулась Мээну. — В знак уважения тех мероприятий, которые проводятся у вас на родине.

— Thank you… — буркнул Гей, досадуя, что бумаги из Красной Папки ворохом лежали у него на коленях.

— Оставьте это на сиденье, — сказала Алина, кивая на бумаги.

— Ни за что!

— Вы писатель? — спросила хозяйка виллы.

— Наш Тихомиров — ученый, московский социолог, — сказал Мээн, как бы представляя хозяйке гостя. — Здесь он в творческой командировке. Работает над очерком…

Гей осадил Мээна взглядом. Гей не хотел имя вождя упоминать всуе.

— …над очерком о Бээне, — сказал Мээн, ибо хозяйка ждала полного ответа.

— Не совсем так… — буркнул Гей, собирая бумаги в Красную Папку.

— О Бээне? — живо спросила Алина.

— Да, о нашем большом начальнике, — пояснил Мээн. — О Борисе Николаевиче.

— Не совсем так… — снова буркнул Гей.

— Он занимается воссозданием будущего из прошлого, — сказала Алина хозяйке.

— Он хиромант?! — еще живее спросила хозяйка.

— Нет, — сказал Гей, выбираясь из машины вместе с Красной Папкой. — Я самый обычный человек. Homo prekatastrofilis.

— Очень, очень приятно познакомиться!..

Ну и так далее.

Как там писал великий граф?.. Что-то насчет веретен. Дескать, стоило их только запустить, как они без умолку скрипели, то бишь толковали на разные светские темы. «Разговорная машина» — это граф хорошо сказал.

Гей прекрасно понимал, что хвалить или хулить великого графа нескромно. Да Гей и не делал этого! Он просто вспомнил, как великий граф описал эту самую разговорную машину в одном из российских салонов, где, как уверял великий граф, была собрана вся интеллигенция Петербурга.

Полноте, ваше сиятельство! Так ли уж вся? И такая ли уж интеллигенция? В самом деле, кто интеллигенты — так называемый князь Василий, это великосветское ничтожество? Да он разве не похож на Бээна? Правда, Бээн без лоска, без панталон и вовсе не жеманный, не грациозный, а жесткий, вероломный, ну и так далее. Но оба они, как говорится, одним миром мазаны, разве нет?.. Мадам Шерер. Просто сплетница. Самое главное бестолковое и пошлое веретено в той разговорной мастерской, которая ничего сущего не прядет. Сколько угодно и теперь таких никчемных веретен.

Гей был неучтив? Ну что вы! Автор, великий граф, и сам относился к женщинам, судя по всему, критически. Насолили они ему, должно быть, пока он по салонам разгуливал, прежде чем засесть в Ясной Поляне. Граф сравнил княгиню Болконскую со зверьком — сначала в образе белки, а потом и собаки. И вообще, как он сказал о женщинах-то?.. ЭГОИЗМ, ТЩЕСЛАВИЕ, ТУГОУМИЕ, НИЧТОЖЕСТВО ВО ВСЕМ — ВОТ ЖЕНЩИНЫ, КОГДА ОНИ ПОКАЗЫВАЮТСЯ ТАК, КАК ОНИ ЕСТЬ. Такое впечатление, что граф насмотрелся разных фильмов про Адама и Еву. Разумеется, зарубежного производства. И Гей хотел бы, любя великого графа, который конечно же не был противником эмансипации, сделать поправку, что великий граф имел в виду лишь женщин света, но не женщин как таковых. К тому же эти резкие слова о женщинах света он говорил устами Андрея Болконского…

Кстати, что касается Андрея Болконского, то он был, как считал Гей, ума далеко не блестящего. Скорее, наоборот. ОН ШЕЛ НА ВОЙНУ И НЕ ЗНАЛ, ДЛЯ ЧЕГО ИДЕТ. «Я не знаю», — сказал он Пьеру так, как если бы это сказала круглая дура Элен или маленькая сука Лиза. И добавил: «Так надо». Подумать только! «Так надо»… Надо — кому? Ах ты господи, говорил себе Гей, ну какой же болван! Даже Пьер, на что уж был незаконнорожденный, и тот сообразил — и сказал этому недоумку Болконскому: ЕЖЕЛИ Б ЭТО БЫЛА ВОЙНА ЗА СВОБОДУ. Я БЫ… ПЕРВЫЙ ПОСТУПИЛ В ВОЕННУЮ СЛУЖБУ. Ай да Пьер, браво! Но даже Пьер, сказавший эту наполовину умную речь, тоже не был настоящим интеллигентом. Какой он, к черту, интеллигент! В этой сцене, во всяком случае. Он ведь как дальше сказал? «…но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо». Под «величайшим» он полагал Наполеона. Может, и впрямь великого полководца, но человека — отнюдь не великого.

Великий человек не может жаждать мирового господства. Крови людской. Иначе и Гитлера можно назвать великим человеком…

Воистину великими людьми, считал Гей, настоящими интеллигентами в ту пору, в начале девятнадцатого века, были другие — о ком Толстой не упомянул ни слова. Хотя бы одного назвать — Пушкин! — и сразу пропасть обнаружится между ним и толстовской «всей интеллигенцией Петербурга». Ведь это был золотой век русской культуры. Сам же граф только позже великим сделался, когда описал, в частности, разговорную машину в салоне мадам Шерер, где, как выяснилось, ни одного подлинного интеллигента не было и в помине. И кстати заметить, фактографическая, социальная неточность не помешала графу сделаться великим. Но даже тогда, когда граф уже великим сделался, он так и не восстановил историческую справедливость, что легко бы получилось, если снять при редактуре только два слова: «вся интеллигенция», заменив их в крайнем случае, коли графу объем жалко было терять, на четыре слова — «вся великосветская шатия-братия».

И тем не менее, сказал себе Гей, нельзя не признать, что вся эта великосветская шатия-братия, когда разговорная машина была запущена, много о войне говорила — на разные лады. Более того, со слов о войне, произнесенных устами мадам Шерер, и начинает работу разговорная машина. А ведь что за война была, господи! Столько ружейных и пушечных выстрелов с той стороны — и столько же примерно выстрелов со стороны противной. И ни одного ядерного взрыва, даже самого слабенького, какого-нибудь так называемого разведывательного…

Гей вспомнил статью в газете «Правда» за двадцать восьмое марта. Статья А. Масленникова, собственного корреспондента в Англии. «Догмы и жизнь». Третий абзац снизу гласил:

Было бы неправильно закрывать глаза и на то, что усиливающиеся сейчас разговоры о так называемой «европеизации» оборонной политики НАТО используются определенными кругами в качестве предлога для вовлечения западноевропейских стран в новый тур гонки вооружений, разработанный американскими стратегами и предусматривающий оснащение натовских армий новейшими видами так называемых разведывательно-ударных средств обычного типа, поражающая сила которых приближает их к оружию массового уничтожения.

«Обычного типа»… Ну не прелесть ли? Скоро обычными будут ядерные патроны для автоматов и пистолетов. В самом деле, если этой сатанинской разрушительной силы накоплено в мире уже столько, что хватит на многократное уничтожение всего человечества, — даже термин ввели в обиход OVERKILL, — то почему бы не выдать каждому землянину по причитающейся порции? Точнее, каждому вышло бы по несколько порций. С добавкой. Как в столовой дома отдыха социологов. То есть в столовой с каждым годом, как ни странно, все труднее получить добавку, даже если просить универсальную рыбку хек и какой-нибудь жуткий гарнир. Из полусырой перловки. А тут, с ядерными устройствами, макси там или мини, пожалуйста, никаких проблем, любое количество на каждого жаждущего!

Такие дела.

Однако о чем шумят, скрипят веретена в наш космический, атомный, ядерный век?

Гей не успел к разговору прислушаться, вообще не успел еще понять, а был ли какой-то разговор в гостиной Алины, как хозяйка включила телевизор, и все тотчас вокруг него сгрудились, на экран молча уставились, будто подчинились знаку гипнотизера. В толпе Гей увидел и Мээна, то есть Мээн-то как раз ближе всех оказался перед экраном, может, он и включил телевизор, а хозяйка лишь присутствовала при этом. Гей повертел головой, еще кого-то выглядывая… Нет, ни Шурика, ни Феникса тут не было. Гей подумал с облегчением, что их появление на телепланерке было связано с видеокассетой Алины, как и возникновение руки и голоса Бээна. Самое любопытное было в том, что Феникс и Шурик бывали на Комбинате Бээна, и не раз, он устраивал им то рыбалку, то охоту, то еще что-нибудь. Свои люди, одним словом. А кто-нибудь из детей Бээна, как водится, мог увлекаться видеозаписями…

— Сейчас пойдет одна занятная сцена, — сказал кто-то многозначительно, может, сам хозяин, Адам, или как там его зовут, может, Гей, и это была единственная фраза, как бы вступительная, напутственная, которую при полном желании нельзя выдать за разговор.

Все молча глазели на экран.

А вдруг, подумал Гей, сейчас покажут выступление президента? Он скажет, признается, что пошутил, пошутил неумно, нехорошо, сдуру брякнув про бомбардировку России.

Но к экрану было не протолкнуться. Там что-то происходило интригующее, завораживающее, судя по лицам гостей Алины, происходило совершенно беззвучно, и Гей подумал, что президент молча стоит перед народом Земли, как на Страшном Суде, опустив голову, прося прощения за немыслимые, чудовищные грехи перед человечеством.

Потом Гей понял, что там, на экране, совсем не то показывали, он быстро глянул на часы и тревожно сказал:

— Послушайте! А ведь Рейган и в самом деле может отдать приказ о начале ядерной войны…

На него зашикали. Собственно, это Мээн и зашикал. И даже сказал не без раздражения:

— Пошутил — и хватит! Посмотри лучше, что твой Адам вытворяет…

И Гею сразу же дали место перед экраном. Чтобы не был инакомыслящим. И Гей увидел коллегу Адама. Тот явился на виллу Эндэа. Но уже не слонялся как неприкаянный. На сей раз Адам был тут не столько в роли мужа Евы, сколько в роли социолога. И Ева первой поняла это, она теперь не отходила от Адама ни на шаг, она разыгрывала тоже новую для себя роль — не просто жены, любимой мужем, но еще и жены любящей — разумеется, своего мужа, только своего! Такие дела. То ли цену себе набивала, играя перед высоким красавцем с длинным острым носом и взглядом хищника, репортером бульварной газеты, похожим на сутенера, то ли Адаму пыль в глаза пускала, сбивая с него запал социолога, который был настроен к работе немедленной, причем глубоко научной и глубоко содержательной, — прямо на месте действия, на вилле Эндэа, в этом тварюшнике, как Адам некультурно выражался в последнее время.

Но у Евы с ее ролью ничего не выходило! Завал на первом же просмотре. На фотопробах. А ведь задание было пустячное. Как бы опережая желание мужа, она должна протянуть ему на блюдце с золотой каемочкой дольки апельсина, скажем, и она протягивает — разумеется, так, чтобы все застолье видело этот ее красивый жест, но Адам и ухом не ведет, будто не замечает этого красивого знака внимания жены, именно так это называется, и берет с другой тарелки без всякого золотого ободка самый обычный, банальный ломтик сыра, ну как вам это нравится? Ева зло и растерянно зыркает в сторону газетчика, похожего на сутенера, заметил он или нет этот некрасивый жест ее мужа, законного Адама, который теперь принародно оплевывал свою законную жену, как заявит потом Ева. Ну и так далее.

Знакомая история. Гей хотел было уйти отсюда, но режиссер-постановщик, подчиняясь воле Адама, повел камеру по кругу, по всему застолью, останавливаясь то на одной физиономии, то на другой, крупным планом конечно, и Гей моментально узнавал гостей Эндэа, людей избранных, разумеется, современную элиту. Каждой твари тут было по паре. Первыми среди первых считались торговцы, бизнесмены, то есть по-нашему если — спекулянты, фарцовщики, жулики. Они ворочали миллионами в любой валюте, они держали в своих руках гигантскую сеть магазинов, складов, баз, отелей, выставок, театров, больниц, игорных и. публичных домов, даже колледжей, с ними дружбу водили и самые сильные мира сего — чиновники разных ведомств. Такие дела. Чиновники эти были уже вторыми среди первых, а может, первыми среди вторых, смотря какое дело намечалось. А уж как фон, как задник жизни, тут была и другая публика — адвокаты и врачи, репетиторы и экстрасенсы, оценщики страховых контор и воротилы автосервиса. Словом, вся интеллигенция того буржуазного пригорода, где находилась вилла Эндэа. То есть вся шатия-братия.

Бедняга Адам! Впрочем, нет. Он уже не страдал, как прежде; он изучал эту публику, он пытался понять, в чем ее корни, в чем сила неистребимая. Будто на кассету магнитофона, социолог Адам наматывал на ус — о чем беседы идут на таких сборищах, пардон, вечеринках. Нет, не только анекдоты, сплетни, упаси боже! Обсуждались и дела, точнее, заключались деловые сделки. По весьма нехитрой схеме: ты — мне, я — тебе. Диалектика жизни. А может, бардак. Эти крылатые бээновские определения были на устах эндэановских гостей. То ли Бээн их позаимствовал, думал теперь Гей, то ли гости Эндэа позаимствовали эти выражения у Бээна. Да, но каким образом все эти мафиози, проститутки и гомосексуалисты могли знать Бээна? Правда, его дети если не учились, то стажировались за границей. Культурный, научный обмен. Дух и буква Хельсинки. Поэтому языки у всех неплохо подвешены. И Гею вдруг показалось, что все гости Эндэа — это дети Бээна. Семейный сбор. Не хватало только папаши…

Но тут к Адаму, виляя бедрами, какая-то дева подошла.

— Вы кто? — спросила она, затягиваясь дымом сигареты. — Писатель?

Ага, отметил Гей, у них не было своего писателя, газетчики — были, хоть отбавляй, а вот писателя не было.

— Он у меня ученый! — сказала Ева как бы даже с гордостью, но и не без презрительности. — Бакалавр…

— Я знаю одного бакалавра, — перебила ее дева не без презрительности, но и как бы даже с гордостью. — Он циклевал полы в моей квартире.

— Вот что делают, проклятые капиталисты… — Мээн глянул через плечо на Гея. — Такого ученого заставили полы циклевать!.. — Он помолчал и сказал презрительно, даже без тени всякой гордости: — Организмы…

— Кто-кто?! — встрепенулась Алина.

— Организмы.

— Это любимое слово Бээна, — добавил Гей.

— Любимое… — Алина не то подтвердила, не то хотела что-то вспомнить.

— Бээн так называет всю эту шатию-братию, — Мээн кивнул на экран, — когда клеймит ее в своих высказываниях.

— Этих людей еще называют посадочными, — сказал кто-то. — Они уже отсидели срок или готовятся отсидеть.

— Но их у нас мало, крайне мало! — воскликнул Мээн. — Так что у нас это явление, прямо скажем, не типичное.

— Их у вас еще называют нужниками…

Дамы сконфузились, полагая, наверно, что это диалектное русское слово является синонимом литературного слова ассенизатор. Дамы полагали, вероятно, что вся эта элита в тюрьмах туалеты обихаживает.

— Совсем не в том смысле понимать надо! — пояснила Алина. — Это когда от кого-то что нужно.

— И всем им что-то нужно?! — удивился кто-то.

— Да, всем. Хотя у всех все есть.

— Не понимаю…

— Диалектика жизни.

— Бардак.

Мээн смущен был этим диалогом и усилил звук телевизора.

Между тем Адам собрался с духом и ответил даме с сигаретой, ответил без гордости и презрительности, но и не без печали:

— Я самый обыкновенный гомо прекатастрофилис…

Даму, однако, слово это заинтересовало чрезвычайно!

— Очень, очень приятно познакомиться… — С дамы тотчас вся спесь сошла. — Господа, господа! Я имею честь представить вам… — Она обращалась теперь к завсегдатаям виллы Эндэа. — Я хочу… как, как вы себя назвали? — спросила она Адама.

Но Адам угрюмо теперь помалкивал, напряженно оглядывая гостей Эндэа, которые окружали его со всех сторон. И когда кольцо совсем сомкнулось, он тихо, но внятно сказал:

— Вы маски, фантомы…

Там, на вилле, возникла немая сцена, почти по Гоголю, а Гей в это время сказал, поморщившись досадливо:

— Ой, ну как же Адам не прав!

— Вполне очевидная ошибка методологии, тэ сэзэть…

Гей вздрогнул, испуганно огляделся, но это сказал не Феникс, а Мээн.

— Какие же это, к черту, маски?! — возмутился Гей, кивая на экран. — Откровенные жулики, вот они кто! Их же за версту видно!

— Значит, маска жулика, раз уж видно издалека.

— Не маска — сущность!

— Жуликами не рождаются…

— Социобиология…

— Да, Сэмюэл Батлер…

— А вы полагаете, что духовность как альтернативный момент в каждом индивидууме должна проявляться?

— Ежели она есть…

— Да она в каждом человеке есть! — взвился Гей. — Только задавлена бывает.

— Интересно кем?

— А вот это вопрос уже социальный, а может, и политический, — сказал кто-то.

— Надо бы избрать президиум и установить регламент, — сказал Мээн.

— Шутка ваша неуместна!

— А я и не шучу… — Он оглядел толпу возле телевизора. — Вон как все оживились! Этот Адам затронул больной вопрос… Так что можно бы провести…

— Совещание? — перебила его Алина. — Чтобы проработать этот больной вопрос…

Мээн смутился. А те, на экране, гости Эндэа, как бы испугавшись слова проработать, зашевелились наконец, угрожающе ожили.

— Господа, господа! — заверещал сам Эндэа. — Это что же получается?! Он публично оскорбил каждого из нас и вместе взятых! — Эндэа любил выражаться витиевато, в чем, наверно, Ева и увидела мощный источник духовности.

— Они сейчас отлупят Адама… — озабоченно произнес Мээн.

Но Адама голыми руками было не взять! Он сказал ровным, бесстрастным голосом:

— Все вы маски. Наглядный результат проблемы идентичности. Поясняю для несведущих. Идентичность — это равенство человека самому себе. Цитирую австрийского писателя Роберта Музиля: «Человек — существо, равно способное на критику чистого разума и людоедство».

Гей уловил в толпе масок смятение.

Но и Мээна голыми руками было не взять! Он с восторгом воскликнул:

— Да у меня же этот самый Роберт Музиль на полке стоит!

— Это писатель макулатурный? — спросила Адама какая-то маска, в которой Гей готов был признать секретаршу клуба социологов.

— Это писатель, которого я получил по списку, — строго сказал Мээн. Он посмотрел на Алину и добавил смущенно: — По списку для Бээна… Этого Музиля он брать не хотел. Ставить, говорит, некуда. Все полки забиты… — Мээн перевел взгляд на экран, где секретарша клуба социологов ждала ответ Адама. — И вообще я макулатурой не занимаюсь!

Сбить с толку Адама не удалось, и он теперь говорил, говорил…

— Проблема идентичности… феномен отчуждения… — Гей сквозь ропот масок не все улавливал, но смысл речи Адама ему был ясен, все же коллеги по социологии, как-никак. — Слово и дело распались… пропасти между ними заполнили мнимости, кажимости… фантасмагорические навязчивые видения, сомнамбулические кошмары, составившие содержание сознания, ущемленного мерзостями капиталистического мироустройства…

Гей напряженно вспоминал, кого Адам цитировал, а Мээн победно палец поднял:

— Во, слыхали? Капиталистического мироустройства!.. Так что, дамы энд господа, проблема идентичности есть порождение буржуазного общества.

— Только ли? — спросила язвительно некая маска, в которой Гей почти узнал старую социологиню Шепелеву, самую воинственную обитательницу семейного пансионата в Дедове, похожую на облезлую собачонку.

Адам, закрыв глаза, молчал, как бы пытаясь представить себе все мерзости капиталистического мироустройства, и Мээн, беря в свои руки инициативу, сказал председательским голосом.

— Реплики с места, тем более в анонимной форме, попрошу товарищей энд господ не подавать… — сказал он усыпляюще ровным голосом принципиального человека. — Даже на собрании у нас, на Комбинате, этого себе не позволяют наши труженики цехов и лабораторий…

Почему Адам не назвал источник? — думал тревожно Гей.

Адам встрепенулся:

— Копирайт. Юрий Архипов. «Макс Фриш в поисках утраченного единства». Москва. СССР.

— Макс Фриш?! — встрепенулся и Мээн. — Тоже стоит на полке…

— А этот писатель — макулатурный?

— По списку, по списку!..

И Гею показалось, что Мээн сказал: «Поспи! Поспи!..» и его безудержно стало клонить ко сну, романное действие, то есть действие жизни, явно пробуксовывало, его сбой можно было объяснить разве что хаосом самого приема, ну и так далее.

— Но если говорить о проблеме идентичности, — Адам снова обвел взглядом тех, кто его окружал, — то надо бы упомянуть Федора Достоевского. Еще он отметил в своих романах эти явления.

— Увы, не он первый! — сказал Гей. — Эти явления были зафиксированы в трактатах датского философа Кьеркегора.

— Киркегор, — сказал Адам, — придал подмеченной им драме отчуждения в душе человека универсальные черты, прослеженные вплоть до Сократа…

Маски были словно в гипнозе.

— Собственно, чему тут удивляться? — Мээн слегка расслабился. — На месте Киркегора я проследил бы этот процесс вплоть до пещерного человека. Разумеется, не на нашей территории… Проработал бы этот вопрос. Если бы не текучка. Заела, проклятая! То одно, то другое… Вчера, к примеру, я был директором перерабатывающего завода на Комбинате Бээна, а сегодня, например, я уже управляющий отделением совхоза… Диалектика жизни! — Мээн хохотнул, а Гею показалось, что он хотел сказать нечто другое.

— Какого совхоза, Матвей Николаевич? При чем здесь совхоз? Вы же горняк по профессии!

— Так ведь я к примеру… — Мээн отвел взгляд, и Гей подумал, что Бээн и в цехе не стал долго держать Мээна, такие дела.

Но эта часть разговора только их двоих волновала, и маски опять зашевелились, загомонили, и Адам продолжал:

— Вообще-то Сократ Сократом, но я бы отметил, что в массовых размерах тревожная фиксация разрушения личности началась еще в начале века… Расслоение личности на маски… расслоение неизбежное, если личность хотела выжить, приспособиться… Провозвестник безудержной мимикрии Анатоль Шницлер…

— Толя Шницель! Он тоже на полке!..

— Как и такие корифеи проблемы идентичности, как Гэ Эйзенрейх, Рэ Хоххут, Томас Манн, а также Франц Кафка.

— Ё-моё! Не поверите, все эти ребята стоят на полках если не у меня, то у Бээна! Читающий народ, тэ сэзэть…

— Кстати, насчет Кафки… — сказал Гей.

Адам встрепенулся:

— Кстати, насчет Кафки!.. Сбой перфоленты. Пошла не та информация…

Мээн озадаченно умолк, открыв рот, глаза его остекленели. Происходила перемотка перфоленты. Маски притихли.

Адам вяло улыбнулся и сказал со вздохом:

— В массовых размерах тревожная фиксация разрушения личности началась еще в начале века. Это я уже говорил… Еще в тот период у нее было два аспекта. Во-первых, редукция индивидуума, сведение до уровня ничего не значащей и безгласной пылинки, одержимой и мучимой страхами за физическое бытие и за сохранность индивидуальной свободы. Этот аспект в рамках немецкоязычной литературы ярче всех выразил Франц Кафка.

— Это другое дело! — воскликнул Гей.

— Копирайт, — сказал Адам. — Юрий Архипов. Ну и так далее.

— Молодец, Юра! — сказал Мээн. — Даже иностранный Адам тебя процитировал! Сами допетрить не могут… Может, и Кафка не понимал, чего он выражает, какой такой аспект, — неожиданно вывел Мээн и как бы слегка испугался смелой этой мысли, нечаянно выпорхнувшей из его светлой головы, и выжидательно посмотрел на Гея.

Тот, любя Мээна, промолчал. Только болезненно поморщился и обвел взглядом гостей Алины. Тревога напрасной была, все отличались хорошим воспитанием, а может, еще и образованием, и каждый сделал вид, что слов Мээна даже в природе не было. Впрочем, вовсе не исключено, что все были поражены глубиной образования Мээна — и теперь, сосредоточившись, пытались понять, в чем же сущность этой глубины.

Мээн вдохновился.

— Или, к примеру, взять Мулярчика, — сказал он.

— Кого, кого?

— Извиняюсь… — Мээн поспешно достал из внутреннего кармана пиджака журнал «Иностранная литература», ловко раскрыл его на нужной странице. — Джозеф Хеллер то есть, не Мулярчик! Американский писатель. В этом журнале роман его напечатали. Называется «Что-то случилось». Но этот Хеллер, может, и сам не понял, что же случилось, а наш Мулярчик все объяснил…

— Джозефу Хеллеру?

— Всем, кто грамотный! Вот, послушайте. — Мээн стал читать: — «Одна из наиболее унизительных и быстропрогрессирующих болезней нашего века — обезличивание, утрата человеком, вначале в восприятии окружающих, а потом и в своем собственном, веры в высокое назначение и уникальность своей личности». — Мээн сделал паузу и вздохнул, выражая этим вздохом всю глубину огорчения, осуждения, ну и так далее. — Во до чего докатились…

— Кто?

Мээн кивнул на экран телевизора:

— Вот эти! Так называемые маски.

— Вполне очевидная ошибка методологии… — буркнул Гей.

— Которые от мерзостей капиталистического мироустройства! — сказал Мээн с искренним пафосом и посмотрел на Гея.

— Yes, o, yes!.. — буркнул Гей.

— Но только ли от этих мерзостей? — долдонила свое Шепелева, ветеран социологов из Дедова.

— Хватит нотаций! — крикнула какая-то маска. — Нечего нам прополаскивать мозги! Мы живем в свободной стране, что хотим, то и делаем, и никто нам не указ! Между прочим… — Это маска вдруг подступила близко к Адаму. — Думаю, где я эту физиономию видела… Ты же вчера сгорел! На площади. Перед камерой телевидения. А?! Какого черта ты здесь разыгрываешь роль докатастрофического человека, если в твоей судьбе все катастрофы уже случились?!

Маски снова оживились.

— А и правда похож…

— Это он!

— В самом деле…

Адам не на шутку испугался.

— Я не сгорел!.. — И он поискал взглядом Еву.

Увы, не было рядом Евы.

Впрочем, как и газетчика. Того самого, который был похож на сутенера.

— Я не сгорел… — повторил Адам шепотом, отступая, как если бы его должны были схватить сейчас и бросить в костер. — Но, пожалуй, напрасно… — И вдруг он сказал, будто процитировал кого-то: — ВСЯКОЕ ДЕЛО, ЕСЛИ ОНО НЕ НАПРАВЛЕНО ПРОТИВ УГРОЗЫ ВНУТРИВИДОВОЙ БОРЬБЫ В СЕМЬЯХ, БЕССМЫСЛЕННО, БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и так далее и тому подобное.

Кто-то весело крикнул:

— Гигантская мысль! Спиши мне в альбом!

Они засмеялись.

Мээн сказал досадливо, как бы жалея сейчас Адама:

— Насчет видовой — это он зря…

— Ошибка методологии?

Какая-то маска, которую Гей мог бы принять за продавца комиссионного магазина, спросила с большим чувством:

— My friends, my friends! — Скажите мне, please, что есть внешневидовая difends, то есть борьба? Она, случайно, с фарцом не связана, нет?

— Внешневидовая — это внешнеторговская, одно и то же.

— Да нет, при чем здесь торговля? Дело в быте, в быте!

— Что есть bit?

— Друзья! Мне пришлось общаться… мне рассказывали, как советский писатель Юрий Трифонов произнес потрясающую речь на Шестом съезде писателей СССР. Он как раз и рассуждал, весьма иронично причем, об этом самом слове быт…

— Да, господа, bit — это нечто сугубо славянское, специфическое, тут нужен глубоко научный и глубоко содержательный анализ.

— И все же, my friends, что есть внешневидовая…

— Внутри! Внутри!..

— Да какая разница?

— НАДОПРОСТОЖИТЬ

— АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ!

Ух, как они развеселились!..

Правда, один из них становился все мрачнее. И жестко сказал, перекрывая сатанинский хохот:

— Черт бы с ней, с этой самой внутривидовой борьбой, но ведь беда в том, что она усиливает вероятность угрозы ядерной войны!

Это сказал Гей.

Я свидетель.

Хотя на вилле «Адам и Ева» в тот раз я не был. В другое время и в месте другом сказал Гей эти слова. В любом случае было о чем подумать.

Адам как бы дополнил Гея:

— ВСЯКАЯ РАБОТА, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОСВЯЩЕНА СОЗДАНИЮ ЛУЧШЕГО ОБЩЕСТВА, А СТАЛО БЫТЬ, ПРЕДОТВРАЩЕНИЮ ВОЙНЫ, БЕССМЫСЛЕННА, БЕЗОТВЕТСТВЕННА, ну и так далее.

— Гигантская мысль, спиши в альбом!

Теперь Гей как бы дополнил Адама, рассуждая вслух:

— Собственно, процесс создания лучшего общества и должен предотвращать внутривидовую борьбу в семьях, равно как и угрозу ядерной войны.

Мээн усмехнулся:

— Гигантская мысль… Однако нет ли здесь вполне очевидной…

— Ну хватит! — сказал Гей. — Мне пора!

Однако прежде чем уйти, он еще раз глянул на экран телевизора. В этот самый момент на вилле Эндэа начались танцы. Адам оцепенело стоял посреди сошедших с ума людей. Каждый был сам по себе. Как в агонии. Тоже момент распада? — подумал Гей. Но неужели и эти люди воссоздадутся потом их атомов и молекул? Неужели при их воссоздании будет использован блочный ускоренный метод, как на неплановых стройках Бээна?

Гей оглянулся.

Алины в гостиной не было.

Впрочем, не было и Мээна.

Прижимая к себе локтем Красную Папку, Гей пошел из гостиной, а бедняга Адам все еще стоял посреди гостиной, и на лице его было такое выражение, словно он понял наконец, ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ.

Ядерная аллергия возникла не только в Японии, но еще и в Новой Зеландии.

Как ни странно, Алина ждала его в машине.

Редчайший контакт…

Лишь в молодости было с ними такое, когда они могли, не сговариваясь, исчезнуть из какой-нибудь компании. Теперь же, случалось, если один из них и уходил — даже открыто, попрощавшись с хозяевами, — то другой или не замечал этого, или делал вид, что не замечает.

Такие дела.

Машина шла на большой скорости по автобану, рассекая туман светом фар.

С обеих сторон была проволочная сетка.

И было такое впечатление, что машина неслась по туннелю, в конце которого была пустота, бездна.

— У меня есть знакомый, — сказал Гей, — который когда-то жил в сундуке…

— Где?

— То есть в мешке. Из оленьих шкур. В пологе. Именно так это называется. Он жил в этом пологе вместе с чукчами.

— Он чукча?

— Нет. Он русский. Но такой он хороший правильный мужик, хотя и чересчур оптимистичный, что я так его и назвал. ХОПРАМУХОЧОП. По первым буквам и слогам такой чистосердечной характеристики на него. Да, так вот в недалеком прошлом этот самый Хопрамухочоп много-много лет прожил на Севере. Было дело. Днем еще куда ни шло, а как ночь — все забираются в полог, лежат валетом там, стар и млад, и все курят, и общим горшком тут же пользуются, потому что снаружи холод лютый. Первое время Хопрамухочоп думал, что, задохнется в пологе, не доживет до утра, но потом привык и даже судьбу стал благодарить за то, что от смерти его отвела, с чукчами он все же и сытым был и не замерз… И я спросил себя однажды, — сказал Гей задумчиво, — что лучше? Жить в таком пологе до ста лет или сгореть моментально от ядерного устройства?

— Глупый вопрос, увы! — неожиданно сказала Алина.

— Да, глупый, — легко согласился Гей. — Я и сам это знаю. Человек и в неволе готов жить, только чтобы войны ядерной не было…

Алина клавишу нажала.

Pink Floyd. Wall.

Машина шла на большой скорости, размывая туман светом фар.

Какофония Пинка Флойда была увертюрой к вселенскому хаосу.

Кто первым, спросил себя Гей, пустил в обиход это я странное, страшное прилагательное — мировая?

Неужели его произнес в испуге какой-нибудь обыватель?

Пожалуй, нет.

Обыватель просто подумал: «Война…»

Война — со всеми вытекающими для него, обывателя, последствиями.

Так, может быть, историк?

Или журналист?

Политический обозреватель?

Тоже нет.

Это уже потом — исследования, статьи, обзоры…

А вначале, еще до войны, была безумная мысль.

Она могла возникнуть, конечно, только в мозгу Шизофреника или Властелина.

Но безумные мысли, которые возникают в мозгу Шизофреника, по счастью, не становятся достоянием общественности.

Это — прерогатива Властелина. Свои безумные мысли он просто обязан донести — с помощью прессы, радио и телевидения — до самых широких масс, которых не посещают безумные мысли, по крайней мере не такие безумные.

И вот одна из самых безумных мыслей Властелина — быть Властелином не только одной страны, а и всего мира.

Стало быть, война во всем мире.

Мировая война.

Так первым подумал и сказал Властелин.

Мировая — потому что за мировое господство.

Мировая — значит хорошая.

Мировой парень! — говорили когда-то о Властелине, когда он еще не был Властелином.

Ну кто бы мог подумать, что в этом прилагательном уже тогда, на заре туманной юности, было заключено роковое определение: мировой парень-это парень, который не просто хороший парень, а еще и такой парень, какой впоследствии завоюет весь мир.

Точнее, попробует завоевать.

Разумеется, безуспешно.

Потому что завоевать мир, подчинить его своей идее не удавалось еще никому.

Никакому Властелину.

И тем не менее это странное, страшное словосочетание продолжает оставаться едва ли не самой широко распространенной связкой в современном речестрое.

МИРОВАЯ ВОЙНА…

Они мчались по автобану.

Под какофонию Пинка Флойда.

Гей вспомнил слова Антуана де Сент-Экзюпери.

ВСЕ МЫ — ЭКИПАЖ ОДНОГО КОСМИЧЕСКОГО КОРАБЛЯ.

Гей представил себе, что приказ Рейгана материализовался именно сейчас — над автобаном взорвалась одна из ядерных бомб.

Может быть, направление ударной волны совпало бы с их движением, и машина продолжала бы нестись по автобану, точнее, уже не машина, а остов обгоревшей машины, без стекол и без колес.

И без него и без Алины.

Температура сгорания человеческого тела значительно ниже температуры сгорания резины, стекла и железа.

И в рок-опере Пинка Флойда прозвучал бы небывалый по силе аккорд.

— Ну вот мы и приехали, — сказала Алина.

Перед ними вздымалась гора, вершина которой тонула в тумане.

Темно было и холодно.

Они вышли из машины.

— Да, я вижу, что приехали… — произнес Гей, зябко поеживаясь.

— А дальше надо пешком, как и подобает паломникам, — сказала Алина, с треском застегивая молнию на своей куртке, до самого ворота, наглухо. — А иногда и на четвереньках.

— К истине всегда бредут пешком… — буркнул Гей.

Он боялся, что Алина передумает идти с ним, а может, и ждать его здесь не захочет.

— И сквозь такой туман? — Алину передернуло от холода.

— Женская демагогия… — Он попробовал улыбнуться.

— Вам следовало приехать в начале августа, а не в конце осени.

— Хорошо, что я вообще приехал.

— Летом здесь теплая и ясная погода. И много туристов. И все поднимаются на Рысы со специальным экскурсоводом.

— Вашим экскурсоводом буду я.

— Благодарю… А тринадцатого августа, да, кажется, именно тринадцатого, совершается массовое восхождение. Мой бывший муж — социал-демократ. Он поднимался на Рысы. И рассказывал потом, что с вершины открывается красивый вид.

— Но, может быть, именно в тумане и следует воссоздавать будущее из прошлого! — произнес Гей как бы с энтузиазмом, делая первый шаг в сторону вершины Рысы.

— Ах, оставьте вы этот процесс воссоздания для Адама! — будто рассердилась на него Алина. — Ведь вам еще предстоит осознать прошлое… Разве не за этим вы и приехали сюда?

— Прошлое — это сбой романного действия… — пробормотал Гей, делая и второй шаг в сторону вершины Рысы.

Алина стояла на месте.

— При чем здесь какой-то роман? — возмутилась она. — Есть действие жизни! Вы же сами говорили!

Гей оглянулся на ходу.

— Действие жизни… — сказал он. — Вы правы! Но от кого и от чего оно зависит? Только ли от самого человека?

Алина догнала его, схватила за плечо, развернула и посмотрела в глаза:

— Что происходит с вами? Куда вы бежите как угорелый?

— Я хочу понять истину, — сказал Гей, но тут же стыдно ему стало: господи боже, сказал он себе, люди от века пытались постичь ее, истину жизни, но кому это удалось?

Он смотрел мимо Алины, в туман, туда, где смутно угадывалась вершина Рысы.

Он прижимал к себе Красную Папку.

— Вы с этим ширпотребом и пойдете наверх? — усмехнулась Алина.

— Да, — сказал Гей хмуро и твердо.

— Оставьте свой талмуд в машине!

— Ни за что!

— Я замерзла.

— Пошли! В ходьбе согреемся.

— Из-за нелепой своей папки вы даже руку не сможете мне дать, — с обидой сказала Алина, — потому что другой рукой вам придется за камни цепляться.

Гей молчал. Он понимал, что путь будет нелегким.

И они до конца не одолеют его сейчас, в один прием, если даже к рассвету поднимутся на вершину, к портрету, и туман хотя бы чуть-чуть развеется.

Впрочем, сам Гей уже начал этот путь не сегодня и не вчера.

Последние семь лет, с тех пор как он стал писать о Ленине, он мало-помалу приближается к истине.

Это были нелегкие годы.

Пустые слова!

Кому было легко в эти годы?

Разве что Шурику и Фениксу…

Тропинка сразу круто пошла вверх.

И Гей дал Алине правую руку.

Другой рукой он цеплялся за камни.

Красная Папка была у Алины.

Вспоминая прошлое, Гей как бы самоповторялся.

Или воссоздавался из атомов и молекул, на которые распадался за минувшие годы почти незаметно для самого себя.

**********

Как ни странно, именно тут, в Татрах, на тропе, ведущей к Ленину, в нем наконец проявился настоящий социолог. Он мысленно составил нечто вроде таблицы. Копирайт. Георгий Тихомиров.

ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВОЙ ОБСТАНОВКИ В СЕМЬЕ

1962 год. Июнь

Так датируется это историческое событие. Адаму и Еве крупно повезло с квартирой. Не успели жениться — а им уже и ордер дали!

Гей считает своим долгом предупредить иных проницательных товарищей, что он имел дело с материалом отнюдь не автобиографическим, а неким усредненным, как бы даже интернациональным, свойственным, как полагает Гей, многим современным семьям. Вот отчего Гей, не без влияния, увы, телефильма про Адама и Еву, решил присвоить объектам своего социологического исследования стереотипные, библейские имена.

Ситуация, конечно, не типическая, свойственная разве что странам социализма.

Кстати заметить, примерно в это же время на Бикини и в других местах планеты взрываются разные устройства, разумеется, военные, ядерные.

Тысячи роскошных квартир с роскошной обстановкой, более того, с холодильниками, набитыми продуктами, летят в тартарары.

Но Адаму и Еве, стало быть, крупно повезло. Одну из квартир, которая тоже могла улететь в тартарары, хотя она была вовсе не роскошная, без всякой обстановки и уж конечно без холодильника, Адам получил от своего муниципалитета нежданно-негаданно.

Это было редкое, воистину фантастическое везение, первое за всю его жизнь. И этому везению не мешала, казалось, пропагандистская шумиха, которую подняли в США по поводу «ракетного отставания». Только казалось… США вскоре приступили к массовому развертыванию баллистических ракет «Минитмэн-1».

1962 год. Июль

Между Адамом и Евой наконец протянулась ниточка, о которой все время интимно твердил вероломный Адам, вовсе не обманывая, впрочем, доверчивую Еву, а только желая покрепче заарканить ее, потому что любил ее и боялся потерять свою возлюбленную.

Короче, Адам и Ева стали мужем и женой.

Ave Maria!

1962 год. Август

Ева не проходит по конкурсу в институт.

Примечание: нынешней глобальной системы дорогостоящего репетиторства еще не было, но блат как таковой уже был.

1962 год. Сентябрь

Ева устраивается на работу. Ученицей чертежника. Оклад пятьдесят семь… пардон, в какой же валюте? Скажем так: пятьдесят семь расчетных единиц.

Между тем Адам вынужден обретаться в провинции почти безвыездно. Проклятые командировки! Он жил не лучше коммивояжера. Сегодня — здесь, завтра — там. Кстати заметить, больших денег у Адама, несмотря на его кочевую жизнь, тоже не было. Правда, он получал в два с половиной раза больше, чем Ева. Машину купить, конечно, было не на что, даже какую-нибудь малолитражку типа «фольксвагена» или «тоёты», но сносно жить вполне можно было. Все-таки не как безработные!

1962 год. Октябрь

Ева забеременела. Похоже, она любит Адама так сильно, как, вероятно, не любила еще никого. А может, она вообще никого не любила до Адама. Этого он точно не знает, естественно. Потому что, возможно, этого не знает и сама Ева. Наверно, она еще не может сравнивать — даже если и было бы с кем сравнивать. Она просто любит своего законного Адама — и все тут. Она устремляется к нему за многие километры в уик-энд, несколько часов скверной дороги в грязном переполненном автобусе, а потом разыскивает его на ночь глядя в какой-нибудь задрипанной вонючей гостинице районного масштаба. И когда совершенно для себя неожиданно Адам видит ее на пороге клопиного своего номера — запыленную, божественно красивую, слегка располневшую уже от беременности, — у него, человека сентиментального, сердце разрывается от любви и нежности к своей законной Еве.

Но в США долдонят день и ночь о «ракетной угрозе» СССР…

И когда Адам приезжает из командировки в свой заштатный городишко, Ева, торопясь с работы домой, почти бежит от угла соседнего дома, глядя на окна их квартиры. Ей не терпится увидеть Адама. После ужина они прогуливаются по их стрит, взявшись за руки. То и дело они заходят в мебельный магазин. Впрочем, они мечтают уехать в большой город, может быть даже в столицу штата, если очень повезет.

1962 год. Ноябрь

Адам обставляет наконец квартиру. Он выбрасывает ненавистную железную кровать. Он сам, своими руками делает нечто вроде тахты — несколько досок, поролон, драпировочная ткань. Он и стол сделал сам! А Ева повесила на окна тюль и портьеры — легкие, из ситца, но симпатичные, как им тогда казалось, с зелеными березками и автомобилем возле домика. Идиллия! Для осуществления которой не хватит им и четверти века.

Теперь они мечтают о среде.

Они почти ни с кем не общаются.

Между тем в США принимают программу строительства сорок одной атомной подводной лодки с баллистическими ракетами.

Кстати заметить, Адам не мог не знать, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя…

Алина запыхалась.

Они остановились, чтобы перевести дух.

Туман вверху заметно порозовел.

Они присели на ствол поваленного дерева.

Они касались плечами друг друга.

«Шанель» номер пять, как написал бы один известный мовист. А может быть, «Фиджи»?

Гей думал о том, что общение с незнакомой женщиной, которая шла вместе с ним по крутой тропе наверх, к истине, было подобно своеобразному взрыву, после чего началась незапланированная цепная реакция памяти.

Одно вытягивало из небытия другое.

Но Гей надеялся, что процесс воссоздания самого себя, не говоря уже о других, из атомов и молекул, точнее будущего из прошлого — во имя настоящего, конечно! — будет строго управляемым.

Не знаю, как Адаму, но Гею грех было жаловаться на недостаток общения, когда он жил в забытом богом Лунинске.

Круг общения его был достаточно широк.

Первыми в этом кругу, точнее, в колонне, если бы выстроить всех — не по росту, нет! — по социальному ранжиру, были бы, разумеется, рабочие.

Буровики.

Рабочий класс.

С буровиками Гей общался больше года.

И не только с ними, но и с разным начальством СМУ, то есть строительно-монтажного управления, которое в бумагах имело еще и дополнительное название БУРВОДСТРОЙ, что можно было расшифровать как бурение водного строительства, абракадабра, конечно, даже если как-то иначе истолковать.

Словом, Гей не сразу понял, хотя и был геологом, что контора занимается бурением скважин, которые в геологии называют водоносными, а потом уже, когда скважина вскрывает воду, ее оборудуют в водоносный пункт для скота.

По программе освоения целинных и залежных земель.

И вот, вдохновленный этой программой, Гей написал в областную газету «Знамя коммунизма» оптимистическую заметку.

ФОНТАН ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ

На отгонных пастбищах неподалеку от села Продольное, что стоит на Гонной Дороге, произошло радостное событие. Встав на трудовую вахту в честь сорокапятилетия Великой Октябрьской социалистической революции, бригада буровиков СМУ БУРВОДСТРОЯ, руководимая коммунистом Николаем Самохватовым, успешно достигла проектной отметки 250 метров, и вот из недр земли ударил фонтан воды! Таким образом, введена в строй действующих еще одна скважина, что является большим вкладом нашей области в дело освоения целинных и залежных земель.

Гей до того был рад, когда его заметку опубликовали, да еще на первой полосе, что не обратил внимания на последнюю фразу, которую, собственно, и не думал он писать.

То есть в тексте его рукописной заметки этой фразы не было и в помине.

Потому что скважину требовалось поначалу оборудовать. Обсадить ее трубами. Поставить фильтр, заглушку, то да се. Не говоря уже о домике над скважиной, о водопойных корытах, ну и так далее.

Но, с другой стороны, если еще не время рапортовать о трудовой победе, то зачем же тогда трезвонить попусту о фонтане?

Стало быть, редакция, рассудил Гей, поступила дальновидно, доработав незрелую заметку начинающего автора, что должно было послужить могучим стимулом для коллектива СМУ, которому выдали принародный аванс.

Такие дела.

Тут как раз и ноябрьские праздники подошли. В соответствующих инстанциях заметку приняли во внимание, должно быть, и вся бригада мастера Самохватова была награждена грамотами «За освоение целинных и залежных земель». Не обидели и начальство СМУ. И геолог Тихомиров, то есть Гей, тоже был удостоен грамоты. Начальство дружески его по плечу похлопывало. Не говоря уже о том, что буровики позвали Гея к себе в вагончик обмыть грамоты. Дурная привычка, ныне наконец-то осужденная. Да и грамоты липовыми были. Вскоре Гей прислал в редакцию уже большую статью. Называлась она, увы, пессимистично:

ВОДА ОСТАЕТСЯ ПОД ЗЕМЛЕЙ

Гей писал теперь про то, как вода, которую буровики добыли из-под земли — даже фонтан эффектный подняли! — в конце концов осталась под землей. Ну да вы знаете, как это бывает. Ежели бурить чем есть, то нечем оборудовать. Или наоборот.

Статья понравилась в редакции. Один молодой журналист, которого в местных кругах считали восходящей звездой журналистики, предрек Гею литературное будущее. Надо же! По газетной статье выстроить литературный гороскоп… Может, этим самым журналист хотел показать, что является… еще и восходящей литературной звездой, коль скоро дает прогнозы литературного характера? Однако звезда его так и не взошла. Более того, как бы даже слегка закатилась. Журналиста этого Гей встретил много лет спустя в Москве. Старый знакомец, как выяснилось, тиснул в столичном тонком журнальчике свою тонкую повесть, которую матерые столичные критики раздолбали в два счета, отчего автор, не писатель еще, но уже не журналист, чувствовал себя куда хуже, нежели Гей, который тогда, в Лунинске, был уже не геолог, но еще не журналист, не писатель и даже не социолог.

Что касается той статьи Гея, ее напечатали. Шум был великий! Начальство СМУ чуть портфелей не лишилось. На Гея весь коллектив смотрел теперь как на заклятого врага. Больше всех буровики обиделись. Эх ты, сказали, а еще вместе грамоты обмывали! Нехорошо получилось, что и говорить.

Справедливости ради надо бы воссоздать сейчас эту статью целиком, но было опасение, что матерые столичные критики в два счета раздолбают этот антивоенный роман на том основании, что автор в него включил, в частности, газетную статью на производственную тематику, к антивоенной тематике никакого отношения не имеющую, и так далее и тому подобное. Хотя сам Гей был иного мнения. Все, что мы плохо делаем, полагал он, ослабляет наши позиции. Стало быть, косвенно и к войне приближает. И ведь прав, как ни крути!

Но из СМУ все же пришлось ему уйти.

— А ведь отчасти он был прав тогда, этот журналист! — сказал Гей вслух.

— Что вы имеете в виду? — Алина достала зеркальце и поправляла прическу, будто они уже спускались с Рысы и ждали их внизу, в ресторане, хэм энд эгс и кофе.

Гей принюхался к ее волосам.

Все-таки «Фиджи»!

— Я же и впрямь тогда в графоманию ударился, более двадцати лет назад… — сказал он с покаянием. — Экзерсисы для социологических опусов…

Лунинск. 1962 год

Каждый раз через три-четыре недели я навостряюсь к Алине.

То есть навостряюсь-то я в город уже с первых дней приезда из города, это естественно, однако приходится ждать до конца месяца.

Потому ищу любой повод.

Важно получить по телефону разрешение начальства. Как визу на выезд. Говорю, например, что нужны геологические данные по разрезу. Начальник, хоть и молодой, почти мой ровесник, хрипло орет в трубку: «Ты мне план давай, план, а геология твоя мне и на хрен не нужна!»

И все же я вырываюсь правдой-неправдой.

Пятьсот километров по бездорожью трясусь на попутках. Еду в Лунинск, к Алине!

Я оброс и осунулся. Я хочу есть. На мне грязная линялая штормовка и кирзовые сапоги.

Дома я последовательно обхожу комнату, кухню и ванную, ревниво отмечаю изменения в чем-то, сделанные Алиной, обязательно ищу и чаще нахожу записку от нее, потому что она всегда меня ждет. Затем опустошенно валюсь на кровать — нет, уже на тахту! — не сплю, но лежу так долго, постепенно привыкая к мысли, что я дома, что сегодня будет самый замечательный день за минувший месяц. Да, замечательный! Потому что я встану сейчас, сложу в дальний угол ванной сапоги, рюкзак и штормовку, буду долго, размеренно лежать в горячей воде, побреюсь, потом со странным чувством легкости облачусь в чистую праздничную одежду, удивлюсь непривычно легким туфлям и сяду за стол, на котором еще с прошлого раза лежит начало вот этой самой записи. Я перечитаю это начало, сделанное на обратной стороне голубого бланка АКТА СДАЧИ-ПРИЕМА СКВАЖИНЫ В ЭКСПЛУАТАЦИЮ. Потом добавлю несколько строк и стану глядеть в окно, поджидая, когда из-за угла соседнего дома появится Алина и, увидев, что портьера на окне отдернута, заторопится, почти побежит, хотя бежать ей сейчас не следует… И в этот первый вечер мы будем дома, а завтра пойдем в кино, внешне праздничные, но уже немного грустные: каждый считает дни. И вот вселяется в душу тревога, будто что-то случится неприятное. Я знаю, что это чувство было связано с предстоящим отъездом. В грязь, холод, с ежедневной болтанной в чадных кабинах, с ночевками где попало, с бессмысленной, отупляющей работой… А может, еще и с тем было связано это чувство тревоги, что в США уже разрабатывали ракеты с разделяющимися боеголовками.

Да, Я — это был он сам, Гей.

Так сказать, художественный образ.

Потрясающей силы, естественно.

Теперь он бы не смог написать именно так. Теперь у него и то, чем пишут и на чем пишут, было совсем другое.

Правда, в последнее время он писал на листах, которые с одной стороны были уже использованы — разумеется, самим Геем. Ему казалось, что так он не просто экономит бумагу, выполняя народнохозяйственную задачу, а как бы отталкивается от того текста, который был на другой стороне листа, создавая улучшенный вариант. Причем использованных с одной стороны листов незаметно становилось все больше, что невольно стимулировало его творческую работу по заполнению обратной стороны листа, — операция, которая сама по себе еще отнюдь не ускоряла появление новой брошюры, напротив, потому что в редакциях по старинке привыкли иметь дело с листами бумаги, одна сторона которой совершенно чиста, а лучше — если обе нетронутые. Такие листы у Гея были в заначке. С последней конференции. У него и название было готово. БЕЛАЯ КНИГА. Соответственно в двух частях. По пятьсот страниц в каждой. Но ему казалось, что для выпуска этой книги он еще не созрел как социолог. Ведь ему было всего лишь сорок с небольшим. Сорокалетний, одно слово. Пацан. Поэтому он писал теперь КРАСНУЮ КНИГУ.

Господи, вздохнул Гей, неужели и этот фон, буровой участок СМУ БУРВОДСТРОЯ, способен воссоздаться даже после ядерного взрыва?

Георгий наверняка перебил бы его сейчас, для отвода глаз указав на неточность или неполноту анкетных данных.

Именно так это называется.

Да разве же с буровых участков началась трудовая деятельность молодого специалиста?

Разве не с лунинского НИИ?

И тут уж Гею нечем было бы крыть.

И пока Алина молча карабкалась по тропе, Гей решил для успокоения Георгия уточнить кое-какие детали автобиографии, чтобы в анкету, которую он, самоповторяясь, воссоздавал как бы попутно, не вкралась ошибка.

Это может называться и так.

А может и совсем иначе.

Анкета, как сказал уже не Георгий, а один знакомый Гея, — кстати заметить, театральный критик, поэтому к его весомому слову имеет смысл прислушаться особо, — анкета есть зеркало души.

Значит, сел, заполнил параграфы и пункты — и вроде как заглянул себе в душу.

Совсем не исключено, сказал тогда Гей этому критику, что глубина взгляда в свою собственную душу зависит от почерка.

У людей с четким почерком должна быть ясная, чистая душа…

Разве не так?

После этого, но не сразу, конечно, критик попросил у Гея его рукопись — как бы затем, чтобы проникнуть в творческую лабораторию, именно так это называется, а затем и в душу глянуть.

Гей писал тогда брошюру, в которой пытался рассмотреть некоторые негативные проблемы, так называемой массовой культуры. В его распоряжении, как ему казалось, был интересный социологический материал, связанный, в частности, с песенным творчеством Аллы Пугачевой.

И он дал критику свою рукопись, в которой синяя, красная, и также другого цвета вязь письма была похожа на сплетение вен и артерий, пронизанных капиллярами правки.

Когда критик вернул рукопись, Гей увидел в ней черные жирные подчеркивания.

Это и были тромбы.

Что же касается уточнения кое-каких деталей его автобиографии, то именно лунинскому НИИ Гей был обязан знакомством с Алиной. Буровые участки дали ему квартиру, в которой он и Алина стали мужем и женой, это правда, с буровыми участками, таким образом, связано возникновение той самой ниточки, которая в конце концов связала и Адама с Евой. Но если бы не было лунинского НИИ, куда он и получил направление как молодой специалист, не было бы и буровых участков…

Об этом НИИ он писал сначала так.

Лунинск, 1960 год

Институт не понравился — двухэтажное деревянное здание, калькирование обветшалых карт и схем…

По заведенному обычаю мне большего не полагается, я зачислен лаборантом, хотя и старшим.

Оклад соответствующий — 85 рублей.

Стоило ли пять лет учиться в самой Москве, в государственном университете? — этот вопрос я читаю в глазах отца и мачехи, у которых опять я живу на Новой Гавани…

В небольшой комнате, стол к столу, сидят шестеро сотрудников НИИ.

Да, я сотрудник. Сопричастен труду?

Именно так это называется.

Руководитель нашей группы, лысый, крепко сбитый мужик по фамилии Лунцев, пишет, пишет что-то, кажется, переписывает откуда-то, потом уходит куда-то, возвращается, строго поглядывает на нас, троих вассалов, пишем ли мы, а мы, конечно, пишем, начинали писать, едва лишь он появлялся, точнее, мы переписываем что-то откуда-то, и это переписывание, копирование, калькирование называется научной, творческой работой, Лунцев так и говорит:

ЭТО РАБОТА НАУЧНАЯ, ТВОРЧЕСКАЯ, ЗАРУБИТЕ СЕБЕ НА НОСУ.

Я делаю соответствующие зарубки.

И смотрю на Чернова и Белова.

Не знаю, делают ли они зарубки, но пишут, пишут и пишут…

Чернов — женатый немолодой человек без специального образования, пришел в институт с комсомольской работы, где-то куда-то его не выбрали, то есть не переизбрали. И потом трудоустроили, именно так это называется. Дали такую же ставку старшего лаборанта, как и мне. Коллега по науке.

Белов — женатый немолодой человек без специального образования, как он попал на лаборантскую должность — пока не ведаю. Тоже коллега.

Они пишут, пишут и пишут…

Переписывают.

Потом копируют, калькируют…

Я начинаю догадываться: чтобы начать наукой заниматься, надо сначала переписать, скалькировать, скопировать все то, что было переписано, скалькировано, скопировано в другом, третьем, четвертом НИИ…

Остальные двое в комнате — это уже другая группа, руководитель Гожеляко, полный глыбоподобный, все пишет и пишет, и его МНС Олег Жмутский — сухонький, щупленький, седенький, с тихим голосочком, и тоже все пишет и пишет…

Этим двоим куда труднее заниматься наукой, чем нам, четверым. У них всего четыре руки, а у нас — восемь!

Теперь понятно, сказал себе Гей, почему бумага стала острейшим дефицитом, хотя мы строим новые целлюлозно-бумажные комбинаты, хотя мы сводим на бумагу целые массивы чудесных лесов.

Один пишет, переписывая, а потом другой переписывает, думая, что пишет.

И нет конца этой работе, которую Лунцев называл научной, творческой.

Он, конечно, был прав только наполовину.

Такую работу следовало называть еще и исследовательской, потому что здание, в котором писали, то есть переписывали, называлось научно-исследовательским институтом.

Вот где была промашка Лунцева!

Вот почему он засиделся в кандидатах наук, хотя с его хваткой вполне мог стать и доктором, а почему бы и нет?

Да, но имел ли какое-нибудь значение, в частности, для будущего Гея его спор с одним из МНС, который вскоре случился?

Гей не знал теперь, стоило ли его воссоздавать, этот спор, затрачивая на него дефицитные атомы и молекулы.

Из них, возможно, удалось бы построить кристаллическую решетку совсем другого момента, скажем, хотя бы один вечер, проведенный Геем в городской читалке, размещавшейся в бывшем купеческом особнячке. Кстати, по плану благоустройства Лунинска, инициатором которого был Бээн, этот роскошный особняк снесли, как и многое другое, чтобы построить ряд стереотипных коробок.

Бээн любил перспективу!

Впрочем, старая запись, где был описан спор Гея с одним из МНС, как бы сама собой всплыла теперь в памяти.

Она была чудовищна, успел подумать Гей, эта запись. По стилю, конечно. Уж не метил ли я тогда в литературу, спросил себя Гей, начитавшись в лунинской читалке бог весть каких сочинений, превосходно, кстати, иллюстрированных?

Лунинск, 1961 год

Неожиданно для себя я сказал Олегу Жмутскому, что решил уйти не только из НИИ, но и вообще из геологии.

Лунцева и Гожеляко в этот момент не было в комнате.

Чернов и Белов напряженно молчали как два добросовестных свидетеля.

Кажется, Жмутский не поверил мне. Его лицо выражало недоумение. Как это можно всерьез думать о перемене профессии, потратив на ее приобретение и закрепление восемнадцать лет, почти треть жизни?

— Старик, ты просто устал, — сказал Олег.

Тогда еще модно было говорить СТАРИК.

Ах этот Хемингуэй!..

Впрочем, кое-кто и теперь, постарев за эти годы и в самом деле, продолжает играть в игры молодости.

Неужели с тех пор Хемингуэя никто не сменил на литературном небосклоне?

И Гей опять вспомнил своего приятеля, который недавно умер от инфаркта. Того самого, который писал РЕГИОН. Этот приятель никогда и никого не называл СТАРИКОМ, он мог сказать прямо в глаза совсем другое слово:

— СЛУШАЙ, ТЫ, ПАДЛО!..

Ну и тому подобное.

Да, так вот Олег и говорит Гею:

— Старик, ты просто устал. Возьми отпуск, съезди куда-нибудь, расслабься хорошенько, старик!

Я негодовал:

— И вся суета сует исчезнет, а будет только сладостное горение?! А огонь под этим котлом будет поддерживать Лунцев?! Тебе тридцать два года, Олег. Ты уже не ученик, каковым еще могу быть я. Ты аспирант и МНС исследовательского института. У тебя есть собственный штат. Два лаборанта, которые пашут на тебя. Сколько лет ты их возишь в экспедиции, кормилец? Сколько тысяч, да что тысяч — десятков, сотен тысяч! — слопал ты и твоя группа? Вы все печетесь о науке, волнуетесь на ученых советах, когда распределяют темы и деньги, вас несколько десятков в институте, таких волнующихся, рот зажимаете тем, кто говорит, что вы халтурщики и дилетанты, а что вы сделали конкретно за многие годы? Что сделал ты? Ах, тебе мешали корифеи, Гожеляко зажимал… Но почему же ты не сказал на ученом совете, что Гожеляко, Лунцев и иже с ними — пригревшиеся нахлебники науки?

— А вот ты возьми и скажи, — ухмыльнулся Жмутский.

— И скажу!

— И скажи…

Почему же я не сказал? — подумал теперь Гей.

Да, не сказал ничего такого ни на ученом совете, нигде.

Олег Жмутский прав оказался.

Но статью в областной газете «Знамя коммунизма» Гей все же опубликовал.

Статья называлась лихо:

МОЛОДОЙ УЧЕНЫЙ ИЛИ УЧЕНЫЙ МОЛОДЕЦ?

Шуму было!..

Лунцев, как ученый молодец, сказал Гею, что если бы они сидели в разных отделах, то он бы ему набил морду.

Логично!

И Гей ушел из института, решив облегчить задачу Лунцеву, но когда они встретились вскоре в темном переулке, то Лунцев сделал вид, что не узнал своего бывшего коллегу, несостоявшегося ученого.

А три смельчака институтских, среди которых Жмутского не было, все же проклюнулись и поместили в газете свое коротенькое письмишко, в котором они, как бы это помягче выразиться, были в общем и целом согласны с точкой зрения автора статьи — в том смысле, что молодые должны удержать в науке.

И так далее и тому подобное.

Но если бы не институт, этот лунинский НИИ, Гей не познакомился бы с высоким плечистым инструктором физкультуры, который непонятно откуда появился и что-то такое непонятное организовывал в институте, может развивал у МНС и СТС особую сверхусидчивость при переписывании.

А без инструктора Гей не познакомился бы с местными хоккеистами, которых Бээн держал на ставках слесарей.

И тут круг замыкается, ибо через хоккеистов Гей познакомился с Иваницкими, которые были вроде как меценатами — хоккеисты перед получкой ездили к ним поесть, это называлось воскресником.

А уж без Иваницких Гей не познакомился бы с Алиной… Что ли этот кучерявый пучеглазый инструктор физкультуры был перстом судьбы?

На воссоздание хоккеистов тратиться Гею теперь не хотелось, пустые малые, пижоны дешевые, а вот на инструктора, пожалуй, надо было выделить сколько-нисколько дефицитных атомов.

Появился он как из-под земли, и, хотя Гей видел его первый раз, этот инструктор сказал ему, будто корешу своему:

— Слушай, чувачок… Есть хата. Завтра мои хмыри приволокутся с выездной драчки, а сегодня хата в моем распоряжении… — Он позвякал перед носом Гея ключами на брелоке, изображавшем клюшку с шайбой. — Имеется в наличии маг, записи рока и пара чувих. Между прочим, чувихи перший класс. Чувихи клевые… Ты усёк? Всё, короче, в наличии, кроме бабок… — И он, уже догадываясь, с каким недогадливым чуваком связался, потер подушечками трех пальцев, взятых щепотью, одна о другую, перед лицом Гея потер, чтобы до того наконец дошло, что к чему. — Наскребешь хотя бы пару красненьких, а?

Денег у Гея не было. Даже десятой части от одной красненькой. То есть не было и паршивого рубля.

Всю зарплату — восемьдесят пять рэ минус налоги — он поначалу отдавал Фаине Яковлевне. Она субсидировала его — именно так это называется — на транспорт и на кусок пирога с рыбой. Между прочим, с речной, иртышской. Тогда в любой кулинарии Лунинска были дешевые пироги с речной рыбой. Между прочим же, а куда они теперь подевались? Ни дешевых, ни дорогих.

Надо бы при случае спросить у Бээна, Комбинат которого — аккуратно, конечно, и тайно, естественно, — не первый год сбрасывал в Иртыш свои чудовищные отходы. Такие дела.

Ну да не объяснять же было тому кучерявому про пироги с речной рыбой!

— Денег нет, ни копейки, — с облегчением сказал Гей.

Инструктор еще больше озадачился. Да, такого не проинструктируешь, как бы говорил он, глядя на Гея.

— Лады, чувачок, в следующий раз…

Никаких чувих в следующий раз не было. Зато были сестрицы Иваницкие. Гей попал к ним лишь потому, что команда, которая к ним направлялась на воскресник, была не в полном составе, как сказал инструктор. Местные звезды, а как же! Прямо нарасхват. Особенно в тех домах, где невесты. И срочно нужен был четвертый. Тут инструктор и вспомнил про Гея…

Но вот чего Гей теперь не хочет — это воссоздавать воскресники у Иваницких.

Он как бы в долгу перед этой семьей.

Уж так на него рассчитывали!

А он взял и предпочел Алину, девушку совсем из простой семьи, хотя и красавицу, спора нет.

Так что как-нибудь в следующий раз он, возможно, воссоздаст хотя бы один из воскресников у Иваницких.

Впрочем, разве он уже не воссоздал?

А момент шутливого гадания на картах, когда Алине хотелось, чтобы выпало, что Гей любит ее и она любит Гея?

А тот праздничный вечер, когда Гей сначала умирал от ревности, а потом вмиг отрезвел и танцевал с Алиной под одну и ту же музыку?

О, это были чудесные мгновения!..

И на их воссоздание Гей уже изрядно потратился.

И создал перерасход фондов.

Именно так это называется.

Значит, все это — НИИ, контора СМУ, буровые участки, редакция газеты «Знамя коммунизма», инструктор, хоккеисты, меценаты Иваницкие и так далее и тому подобное — и было общим фоном, на котором возникла. Алина, танцовщица самодеятельного ансамбля «Сибирские зори».

И Гей умыкнул ее.

Ave Maria!

Что же касается уточнения кое-каких деталей его автобиографии, то к моменту знакомства с Алиной он уже не работал в НИИ города Лунинска.

Это факт, который может подтвердить отдел кадров НИИ.

Более того, к февралю 1962 года Гей уже не работал в Геологоразведке, куда он поступил после увольнения из НИИ осенью 1961 года.

БЕДНОМУ ВАНЮШКЕ ВЕЗДЕ КАМЕШКИ, как говорила бабка Анисья.

Похоже, Гей был тогда летуном, именно так это называется. Зато уж теперь он остепенился, много лет пребывает в одном и том же качестве, то есть социологом одной из московских контор. А может, смирился с этими самыми камешками?

Как ни странно, нечто подобное происходило и с Адамом.

Примерно в одно и то же время.

Адам тоже превратился в летуна.

Кем он только не был!..

И воспитателем в школе для трудных детей, и кочегаром пансионата, и рабочим на плантации, и маркером в бильярдной, и комендантом в приморском санатории, и заведующим клубом мелких предпринимателей…

Бог ты мой!

Через что пришлось пройти Адаму…

Но зато он приобрел ценнейший опыт социолога!

В свободное от работы время Адам пишет социологический опус, который называется так:

ДОЛЖНОСТЬ С ЭМОЦИЯМИ

Адам за этот опус премию получил на каком-то конкурсе и право считать себя потенциальным членом Клуба социологов, хотя до формального членства было еще далеко.

Адам поэтому и в центр штата перебрался, поближе к этому самому Клубу.

И с помощью обмена жилплощади — именно так это и у нас называется — Адам, Ева и Адамчик перебрались в конце концов в пригород столицы штата, где целых десять лет они прожили в обычном доме рядовых читателей, после чего, когда силы их душевные были подорваны, им удалось переехать в столицу, да сразу в дом писателей, которые считали себя ведущими в национальной литературе.

О, это был особый дом!

Престижный.

Именно так это называется.

Один бог ведает, как попал в такой дом скромный Адам.

Вероятно, потому-то он и попал в этот дом, что Ведомству, которое заселяло его, стало известно, что Адам — человек скромный. В этом доме предполагалось поселить уйму нескромных людей, поэтому Ведомство решило, что в доме должен жить хотя бы один скромный человек. Чтобы наглядным образом проявилась американская демократия.

К тому же Адам оказался еще и социологом. А Ведомство хотело, чтобы в этом показательном доме было каждой твари по паре. Огромную квартиру, например, получил спортивный комментатор, любимец болельщиков хоккея, над косноязычием которого потешались даже таксисты. Жили в том доме и модный парикмахер, и массажист, и банщик, и бармен, и разные чиновники. Не было только настоящего писателя. Хотя дом назывался писательским. Что, как считало Ведомство, с одной стороны, придавало особую пикантность явлению действительности, а с другой стороны — показывало истинные возможности западного образа жизни.

Да, так вот, много лет назад, в момент знакомства с Алиной, Гей работал в СМУ БУРВОДСТРОЯ и в основном торчал на буровых участках вблизи от Гонной Дороги.

А после рождения первенца, Гошки, он ушел из СМУ в контору еще более странную. Называлась она Инспекцией по охране водных ресурсов. То есть все, что после разведки бурило СМУ, должна была охранять Инспекция, и так как не менее половины скважин из-за плохой разведки оказывались сухими, а вторая половина была заведомо с браком СМУ, который давал о себе знать в первые же месяцы, а то и недели, дни работы скважин, то охранять, по сути дела, было нечего.

Кстати, об этом Гей тоже написал в газету.

После чего, естественно, он ушел из Инспекции.

Ему уже не хотелось ни разведывать то, что плохо потом будут бурить, ни бурить то, что не нужно будет затем охранять.

Он хотел написать обо всем этом.

Но уже не в газету.

В газету он теперь не писал, увы.

И ему ничего не оставалось, как писать лишь для себя и Алины, то есть для тех читателей, которые были ему гарантированы в любом случае. В нем давал себя знать социолог.

Именно в это время возник карибский кризис. Мир был на волоске от ядерной войны.

Интересно, что думал об этом Бээн? Узнать Гей никак бы не смог, хотя Бээн все это время жил и работал в Лунинске.

Они опять устроили привал.

На краю пропасти.

Небо над вершиной порозовело еще больше.

Алина вдруг сказала:

— Кстати, что касается таблицы «Инициативы в создании новой обстановки в семье»…

— Откуда вы знаете про эту таблицу?! — Гей посмотрел на Алину с испугом.

Хотя и редчайший контакт, но все же…

— Не помню, говорила ли я вам, но мой первый муж был социологом, и он работал над брошюрой «Homo prekatastrofilis» и составлял вот эту самую таблицу, и я всегда говорила ему, что таблица должна совершенно иначе называться.

— Это как же именно?

— «Инициативы в создании бездуховной обстановки в семье».

— А на каком, интересно, материале ваш муж работал?

— Разумеется, на западном.

— Ну… это другое дело! Мой материал как бы интернационального свойства. Но, разумеется, с учетом коррективов социальных, идеологических и так далее.

Она помолчала и сказала задумчиво:

— Действие жизни…

— Что вы имеете в виду? — не понял Гей.

— Я вдруг отца вспомнила… Он часто был самым активным инициатором в создании бездуховной обстановки в семье.

Гей спросить хотел, что за семью Алина в виду имела — то ли свою собственную, то ли какую другую семью, но это любопытство было, пожалуй, уже бестактным.

А между тем Алина сказала:

— Ой, смотрите! Кто-то идет следом за нами…

В самом деле, смутные фигуры двух спутников обозначились на перегибе тропы метрах в ста ниже того места, где Алина и Гей устроили привал.

Гей тут же вскочил, заволновался.

— Этого еще не хватало!.. Вперед, вперед! К розовеющей вершине!..

Он больно схватил Алину за руку.

Она чуть не выронила Красную Папку.

Значит, ничто человеческое было ему не чуждо…

Гей помнил, как однажды, когда он пригласил Бээна к себе домой вроде как поиграть в шахматы, высокий гость за обеденным столом выбрал место рядом с Алиной.

Ну, выбрал и выбрал.

Не все ли равно где сидеть.

И вдруг Алина вскочила как ужаленная.

Она вспыхнула от негодования!

И ушла к Юрику в комнату.

— Дай телефон, — сказал Бээн, — уже пора…

И он вызвал машину.

— Чтобы ноги этого пошляка не было в нашем доме! — сказала Алина.

— Ты с ума сошла!..

— Нет, это вы все сошли с ума… Он цапнул меня своей лапищей за коленку…

Ее передернуло.

— Ну, может быть, случайно? — спросил Гей.

Алина долго смотрела на него.

— Не понимаю, — сказала она. — Что тебя связывает с этим вурдалаком.

Тогда Гей не смог ответить ей, но теперь уж он знал, что сказать.

ДЕЙСТВИЕ ЖИЗНИ.

**********

Итак, 1963 год. Весна.

ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВОЙ ОБСТАНОВКИ В СЕМЬЕ.

Алина и Гей пока все еще живут в Лунинске.

Но их дни там, как говорится, сочтены.

Гей уже понял, что не сегодня-завтра он уйдет из Инспекции, в которой, как выяснилось, нечего было инспектировать и охранять. А значит, следовало освободить и квартиру…

Ведомственный дом!

Тогда это понятие заключало в себе многое.

Живешь в ведомственном доме до тех пор, пока работаешь в этом ведомстве.

Ну а если тебе не подходит ведомство?

Значит, и ты не устраиваешь ведомство.

Но Алина обо всем этом, пожалуй, не думала.

Она готовилась к родам.

И посадила возле дома цветы.

Ах, какие это были цветы!

Гей говорил теперь себе, что эти цветы Алины требовали особого воссоздания.

Он любил тогда Алину как никого на свете, и эти цветы были вроде наглядного символа его любви к Алине.

А может, и любви Алины к нему.

Даже много лет спустя, приезжая в командировки к Бээну, Гей всякий раз приходил к их дому на улице Урицкого, и, хотя от клумбы Алины перед окном почти ничего не осталось, все было вытоптано и заросло бурьяном, он всегда находил цветы Алины, многолетние корни были еще живы, и ему хотелось плакать при виде этих цветов.

Сентиментальный Гей!

Но дело было, скорее всего, в другом.

Он любил Алину по-прежнему.

Хотя Галатеи не вышло из нее.

Ибо он оказался никудышным Пигмалионом.

1963 год. Весна

Производство ядерных средств антагонистических стран, именно так это называется, идет полным ходом.

Алину везли средь ночи в роддом.

Гей чуть не умер от страха!

А утром он чуть не умер от радости, когда узнал, что Алина родила сына и вполне здорова.

Гей привез в роддом трехлитровую банку виноградного сока.

Медсестра сказала настороженно:

— Зачем же сразу столько? Он ведь испортится!.. Вы что же, молодой человек, больше не придете?

Да он готов был ночевать возле роддома!

И ничего ему для Алины не жалко.

Подумаешь, трехлитровая банка сока!

Жалко, яблок не принес…

И тогда, чтобы хоть как-то скрасить свое незавидное положение мужа, который не может принести жене в роддом парочку яблок, Гей написал Алине о том, как персонаж О'Генри, пробивной малый, добывал для своей возлюбленной дефицитный персик. И добыл! Почти ценой жизни. Хотя возлюбленная потом сказала, что с большим удовольствием съела бы апельсин. А в том-то и дело, что эти самые апельсины были на каждом углу… Может быть, написал Гей, вместо яблока ты съела бы маринованный огурец?

Между прочим, родители Гея в роддом не пришли.

Это особый рассказ…

Но зато мать Алины раздобыла апельсинов! Вот это был номер… Любой персонаж О'Генри мог бы позавидовать. Тетка Алины работала в детском саду. Значит, уж тогда появились несуны. Хотя Гей даже теперь не осудил бы эту тетку. Такие дела.

1963 год. Лето

А вот и первая семейная фотография. Алина, Гошка и Гей. Точнее, Алина, Юрик и Гей.

Потому что маленького Гошку звали Юриком.

Кстати, Гей много думал о том, будет ли это скромно с его стороны, если он поместит свою первую семейную фотографию в Красную Папку, где хранится, в частности, и фотография Бээна, одна их тех, которые взял краеведческий музей после той самой Всесоюзной конференции металлургов.

Да, это будет скромно и правильно! — сказал себе Гей в конце концов.

Именно эта семейная фотография должна остаться на Земле, поверх пепла, когда закончится самая последняя, самая катастрофическая война двух социальных систем, то есть ядерная война, развязанная империалистами.

Но тогда, в 1963 году, до конца еще было далеко.

Хотя уже чаще, чем в предыдущем году, испытывались куда более мощные ядерные устройства.

1964 год, Лунинск

Президент США господин Джонсон отдал приказ о бомбардировке Вьетнама. Гей узнал об этом вечером, после театра. Он ходил с Алиной в театр. Смотрели «Сказку о царе Горохе». Какая современная сказка! Но после театра Гею было не до сказки. Ему стало тревожно. Хотя о зверствах американцев во Вьетнаме он еще не знал.

Алина, кажется, не понимала, что с ним происходит. А Гей представлял себе, что, когда они смеялись над царем Горохом, во Вьетнаме гибли ни в чем не повинные люди…

Позже он рассказал об этом Бээну. Тот, может, и понял, что имел в виду Гей, но ответил как-то невпопад:

— Теперь этого театра у нас нет. Снесли к едрене фене. При царе Горохе еще строили…

Интересно, ходил ли Бээн хоть раз в этот драмтеатр?

Зато в Лунинске воздвигли Дворец спорта.

Бээн обожал хоккей!

Его липовые слесари шестого, то есть высшего, разряда стали классными хоккеистами.

Интересно, бывают ли они на воскресниках у Иваницких?

А вот новое здание театра Бээн так и не построил.

Хотя он и считал себя чем-то вроде мецената.

В Москве, куда он то и дело приезжал по разным делам, Бээн обзванивал тех артистов и писателей, которые побывали в Лунинске с творческими командировками.

И кое-кто даже встречался с Бээном.

Имеется в виду, уже в Москве.

Сиживал с ним за столиком.

В том числе и Гей.

И Бээн в последнее время совсем ничего не пил.

Похоже, что теперь он следил за своим здоровьем, точнее, кто-то следил за тем, следит ли он за своим здоровьем.

Да, но при чем здесь Бээн?..

Ах да, театр.

Гей и Алина были в театре. «Сказка о царе Горохе».

Как Алина смеялась!

Гей любил ее, казалось, еще сильнее.

Ему хотелось увезти ее куда-то далеко-далеко…

1964–1967 годы

Один бог ведает, ну, может, еще ЦРУ, сколько за эти четыре года накоплено в мире ядерных устройств.

Адам и Ева живут в нищете.

Хотя Адам и стал автором отмеченного на конкурсе опуса.

Увы, опус не был бестселлером!

Может быть, потому, что Адам переписывал его девять раз, все время рабски следуя указаниям той или иной редакции, которые, по сути дела, и не собирались печатать его опус, ибо, с одной стороны, опус был острый, проблемный, и эта острота проблем, говорили ортодоксы, может нанести ущерб тем или иным фирмам, о каковых шла речь в опусе, а с другой стороны, автор был совершенно неизвестным да еще и молодым!

Так что обе эти стороны были неприемлемы, о чем Адам не знал ни сном ни духом, принимая за чистую монету какие-то отписочные замечания редакторов.

И когда наконец девятый вариант его опуса был отмечен конкурсным жюри, а потом и напечатан весьма скромным тиражом с выплатой гонорара по низшей ставке, так как автор не являлся членом Клуба социологов, Адам с ужасом увидел, что прокрустово ложе, под которое все время его примеряли, изуродовало замысел, не говоря уже об исполнении.

Отчаянию Адама не было предела.

Тем более что все предыдущие варианты он сжег.

Такие дела.

1967 год, март

Их спас обмен жилплощади.

Именно так это называется.

Кстати, этому обмену предшествовал родственный обмен, то есть выхаживание, выпрашивание, вымаливание бумаг, по которым Адама, Еву и Адамчика прописали на жилплощадь престарелого родственника.

Три года опекали Адам и Ева одинокого человека, и он благодарен им был за помощь и добрые чувства и умер без ощущения одиночества, и Адам и Ева решили обменять теперь уже как бы свою жилплощадь на другой город, именно так это называется.

Честно признать, Гея подмывало представить себе, как у Адама и Евы происходил обмен жилплощади.

Как он происходит порой у нас, Гей уже знал по великолепной повести Юрия Трифонова «Обмен».

Судя по материалам зарубежных социологических исследований, Адам тоже хлебнул лиха…

Сначала он добивался разрешения на обмен жилплощади.

Сколько инстанций пришлось ему пройти!

Вплоть до мэра.

Кстати, он оказался коммунистом, и Адам во время аудиенции как бы невольно… пардон, господа, пардон!.. извратил свою автобиографию, сказав мэру, что является сыном потомственного рабочего, то есть выходцем из рабочей, пролетарской среды, как всегда говорил о себе мэр во время предвыборной кампании. Хотя, как мы знаем, Адам был сыном потомственного военного.

Впрочем, Адаму так и не ясно было, помогло ему вранье или, напротив, навредило.

Недаром же один из клерков муниципалитета как бы из любезности посоветовал Адаму после его визита к мэру дать взятку одному из чиновников депутатской комиссии, которая была якобы последней инстанцией, решавшей судьбу Адама.

Ах эта гордость наследственная!

Взятку дать Адам отказался.

Хотя дать ему, в сущности, было нечего.

Уж как Адам возмутился!

Он будто и не знал, что мздоимство давно расцвело в так называемом свободном мире.

Распустилось махровым цветом, что называется.

Какую страну ни возьми.

Даже премьер-министр Японии господин Танака не удержался, нагрел руки на взятках американской фирмы «Локхид».

Ох уж эти американцы…

У самих скандал за скандалом, так еще и самурая впутали!

Кстати, в Америке только что разгорелся новый сыр-бор. На сей раз отличился один из дружков Рейгана, министр труда сэр Донаван. Полтыщи лет причитается ему от Фемиды за его художества — крупные хищения, подделка деловой документации, ну и так далее, как обычно, — то есть пять веков лишения свободы! Вот это и есть, наверно, система частного предпринимательства в действии.

Бээн сказал бы по этому поводу только одно слово.

Ну да вы уже знаете какое.

Через бардак пришлось пройти и Адаму.

Но, повторяю, бедолаге повезло!

Правда, когда все бумаги у него уже были в руках, его обобрал до нитки клиент. То есть партнер по обмену.

Этот клиент выкрутил даже лампочки и снял душевое ситечко. Как на грех, лампочек не было в продаже — временные перебои, именно так это называется, — и новоселы, то есть Адам, Ева и Адамчик, несколько дней жили без света, будто в пещере.

Это называется обменять жилплощадь по договоренности.

Собственно, брать с Адама и в самом деле было нечего, так этот клиент оговорил, что Адам и Ева оставят им всю недвижимость в том приморском городке, где у Адама и Евы была как бы наследственная квартира.

Конечно, все в этой квартире принадлежало тому родственнику, который скончался, не ахти какая недвижимость, не капитал, конечно, однако за долгие годы своей жизни родственник умудрился купить и необходимую приличную мебель, и холодильник, и телевизор, ну и так далее и тому подобное.

И вот все это — отдать!

Клиенту по обмену.

Да еще и расходы по переезду ему оплатить.

Тут уж Адаму и Еве пришлось отнести в комиссионку все свои личные вещи, остались почти при фиговых листках, как библейские Адам и Ева.

Даже курточку Адамчика продали.

Уж так им хотелось поскорее перебраться поближе к столице!

Чтобы в Клуб социологов попасть.

И выпустить новый опус.

Который, возможно, окажется бестселлером…

Мечты, мечты! Где ваша сладость?

Эту строчку российского пиита Адам и Ева конечно же не знали — хотя бы по той причине, что нашу отечественную литературу западные издатели почти не печатают, специализируясь в основном на выпуске диссидентской стряпни, именно так это называется.

Кстати, сам Гей любил иногда с доброй иронией процитировать не одну, а две строки, вторая из которых, как думал он, присочинена уже не пиитом, а безвестным умельцем российского народа.

МЕЧТЫ, МЕЧТЫ! ГДЕ ВАША СЛАДОСТЬ? ПРОШЛИ МЕЧТЫ… ОСТАЛАСЬ ГАДОСТЬ.

Увы, такие дела!

И Адам, разумеется, тоже пройдет через это разочарование.

Хотя и на своей национальной, как говорят, почве.

Но пока он сладко мечтал, оставшись после обмена и бос и наг, как говорится.

С тремя расчетными единицами в кармане.

1967–1977 годы

Столько лет Адама, по сути дела, в Клуб не пускали.

И как он выжить умудрился, бедолага?

Но это же время отмечено бурным развитием военной техники. Ах, какие самолеты, ракеты и прочие устройства были созданы в это время лучшими умами человечества, а если не лучшими, то какими же еще?!

Ева работала в частном детском саду. В баночке детский суп носила Адаму. То есть остатки от детей. И пол-литровую баночку надо было спрятать в ридикюль, чтобы главная смотрительница миссис Жлобко, из украинских эмигрантов, каналья, не накапала на Еву главному администратору.

И вместо того чтобы пойти на работу, скажем, дворником — эта вакансия была всегда, при любом уровне безработицы, — Адам сидел с утра до ночи за самодельным столом и кропал свои социологические опусы.

На шее у Евы он сидел.

Вдохновение на него нашло, видишь ли…

Он искал социальный рецепт для спасения общества, а может, и всего мира.

Чудак!

А Ева, значит, вкалывала в детском саду, пока он искал свой рецепт.

За шестьдесят расчетных единиц вкалывала.

Курам на смех.

Да, если бы не эти супы в баночке…

Где бы он сейчас был, социолог Адам, со своим замечательным рецептом?

Правда, иногда ему удавалось заработать десятку расчетных единиц в каких-нибудь молодежных журнальчиках, где орудовали вампир Бякинари, сытый, жестокий коротышка, который только потому и давал Адаму работу, как правило, жалкую, низкооплачиваемую, чтобы видеть его унижение, или алкоголик Мучителян, забиравший на виски половину гонорара Адама.

Такие дела.

1971 год, май

Умирает отец Адама…

Потомственный военный, который в знак протеста против атомной бомбежки Хиросимы и Нагасаки вышел в отставку и уехал в Европу, в растерзанную войной Францию, и устроился на один из металлургических заводов простым рабочим и стал делать для простых же рабочих самые обычные железные кровати…

Весь ужас в том, как считал Адам, что к 1971 году отец уже уехал из Европы, на сей раз в одну из слаборазвитых стран, где лечение не только рака, но даже удаление слепой кишки было делом почти невозможным.

Отца Адама погубили местные эскулапы.

Факт достаточно очевидный.

Возможно, его бы и спасли врачи более-менее приличной квалификации, но требовалась взятка, точнее, немыслимо высокая плата за операцию. А денег у отца Адама, собственно говоря, не было. Он вообще считал, что врачи должны лечить людей бесплатно.

Чудак…

Смерть отца потрясла Адама.

Он похоронил его, можно сказать, заживо.

1971–1974 годы

Новый скачок в гонке вооружений.

Соединенные Штаты провели испытания крылатых ракет в аэродинамических трубах.

Новинка сезона…

К этим скачкам, похоже, привыкли, словно к рекордам прыгуна в высоту, Брумеля там или кого другого.

Эти годы как бы выпадают из памяти Адама, потому что в его жизни как будто ничего из ряда вон выходящего, кажется, не произошло.

Может быть, вспомнить наконец о родителях Евы?

Они, безусловно, хорошие люди.

Но Адаму пока не хватало, казалось, дефицитных атомов и молекул на воссоздание в будущем из прошлого еще и родителей Евы.

Хотя это было бы, конечно, делом благородным.

Кажется, мать Адама еще жива.

До него время от времени доходят слухи, что видели ее там-то и там-то.

Непонятно, на что еще живет человек…

Одно слово, отверженная.

Живы еще и родители Алины.

Но они уже старые больные люди.

Они теперь на пенсии.

Отец Алины всю жизнь работал металлургом.

Мать Алины всю жизнь работала в конторе.

У них большая семья.

Но у них и большая трехкомнатная квартира в Лунинске.

Правда, большая квартира теперь им не нужна.

Пока эта квартира мало-помалу становилась как бы их собственной, образуясь из трех коммунальных комнат, в которых жили разные квартиросъемщики, именно так это называется, большая семья родителей Алины распалась.

Живут кто где, кто как.

Алина любит их всех, скучает, но письма им пишет редко. Нет времени! Суета сует, как говорила бабушка Анисья.

Правда, Алина звонит своим старикам по телефону. Это уж Бээн расстарался — ради Гея, который однажды останавливался в Лунинске у родителей Алины, давно дело было, но телефон с тех пор так и остался у стариков, пусть разговаривают, одна радость в жизни.

Какие инициативы в создании той или иной атмосферы молодоженов — именно так это называется — были проявлены родителями Алины?

Сказать сейчас трудно.

Во всяком случае, Гей часто вспоминает, как мать и отец Алины принесли им на улицу Урицкого дощатый крашеный стол для кухни и два самодельных табурета.

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что они: принесли еще и постель, и китайский тазик с нарисованными птичками.

Возможно, райскими.

Хорошее было время!

1974 год

Знакомство с Бээном!

Знакомство вторичное, почти тридцать лет спустя…

И Гею казалось, что и теперь Бээн как-то мешает воссозданию из атомов и молекул всех обстоятельств жизни и смерти отца.

Более того, Гей вдруг подумал, что вообще после знакомства с Бээном изменилось многое принципиально.

До знакомства с Бээном он считал, что вся его жизнь как бы разделяется на два периода.

Первый — это время до появления Алины.

Второй — это время уже после появления Алины.

Как летосчисление в истории.

До новой эры.

И собственно новая эра.

Теперь же он понял, что на самом деле эта привязка была сделана отнюдь не к Алине, а к Бээну.

Разве там, на Гонной Дороге, осью шеренги был кто-то другой, не Бээн?..

1977 год. Весна

Два события одно за другим.

Адаму дали жилплощадь в столице.

В этом пресловутом престижном доме.

И Ева родила второго сына!

Адам бегал по городу, цветы покупал, фрукты. Персиков, правда, не было, но яблок он раздобыл. На рынке.

Но это — мелочи жизни, считал Адам.

Он почувствовал прилив сил.

Ему казалось, что теперь он горы свернет.

1977 год. Зима

Вот когда все и началось…

Адама в Клуб стали пускать.

Более того, сразу же кем-то избрали, потом еще кем-то, еще…

И вскоре он понял, что чем чаще его куда-то избирали, тем он реже садился за свои социологические опусы.

О душе стал подумывать.

В том смысле, во что она со временем превращается, в какого цвета атомы и молекулы.

И как раз тут одна чертова Ева сказала его Еве, что Адам не только не любит ее, но и не любил никогда!

Адам сжег бы ее на костре, эту чертову Еву.

Но она и без того испугалась.

Превратилась в атомы и молекулы.

Разного цвета.

Аминь!

Однако семейный архив Адама и его Евы был уничтожен.

Чтобы у Адама не возникала на бумажную пыль проклятая аллергия…

Как бы там ни было, семья Адама продолжала существовать как ячейка общества.

Адама вдруг в состав зарубежной делегации включили.

Событие!

Кстати, поездка была в Советский Союз.

Где Адам и познакомился с Геем.

Совпадения были поразительные.

Они весь вечер просидели в Домжуре, где директором ресторана был тогда чародей кухни Эдик Петросян, которого впоследствии переманили в ЦДЛ.

Ах, какие там подавались жюльены!

Гей и Адам были в восторге.

Тем более что стол был оплачен Клубом социологов по случаю международного симпозиума.

И Гей опечалился, когда Адам рассказал ему про отца.

И Адам опечалился, когда Гей поведал ему про своего отца.

И про себя тоже.

В пределах протокола, разумеется.

Но особенно удивительным было вот какое совпадение.

В один и тот же год и даже месяц они посетили Германию.

Правда, Гей был в ГДР, Адаму же удалось посетить ФРГ и Западный Берлин.

Может, в один и тот же час они глазели на рейхстаг.

Правда, между ними была стена.

Но эта стена была как бы разрушена в Домжуре.

— Twist to propose a toast to pease and friendship! — еще раз с большим чувством сказал Адам, поднимая фужер с безалкогольным напитком, по моде времени.

И Гей поддержал его вполне искренне, поднимая фужер с таким же напитком.

Он даже чуть не всплакнул; правда, уже дома, когда еще раз вспомнил, как он ездил в ГДР.

Ведь в Германии воевал его отец…

Поездка произвела на Гея сильное впечатление.

Может быть, даже неизгладимое.

Гей всему тогда удивлялся.

Тому, например, что в Германии есть воробьи, а также березки.

Оно и понятно — первая загранпоездка!

И хотя он до того одурел, что все позабыл, чему учили его в школе, всякую там географию и ботанику, он вынес из этой поездки четкую ясную мысль: пора, пожалуй, от увлечения поверхностной, чуть ли не конъюнктурной социологией перейти к глубокому всестороннему изучению наследия Ленина, чтобы не только ориентироваться в сложной, противоречивой жизни, которая становится день ото дня все сложнее и противоречивее, но и найти ответы на какие-то чрезвычайно важные, основополагающие, как думал Гей, вопросы, не только свою личную жизнь имея в виду но и жизнь всеобщую.

Надо заметить, что в ту пору он еще не сформулировал эти вопросы, которые вчера вечером зазвучали как бы даже риторически.

А может, все началось гораздо раньше, а теперь уже и заканчивается?

6 августа 1980 года

Тридцать пять лет со дня атомной бомбежки Хиросимы.

Как бы в ознаменование этого события президент США господин Рональд Рейган отдает приказ о производстве нейтронного оружия.

Очередная новинка сезона.

Нейтронное оружие — чистое оружие. Нейтронное оружие, говорит президент, наносит лишь побочный ущерб. Под этим термином господин президент имеет в виду погибшее гражданское население. Детей, женщин, стариков… Но зато не будет ни разрушений, ни пепла, говорит господин президент, ничего такого, что шокировало цивилизованного человека в разбомбленной Хиросиме. Нейтронное оружие, говорит президент, оставляет невредимыми материальные ценности.

Какая прелесть, не правда ли?

Господин президент, вы это серьезно?

Да, всерьез, говорит президент, и объявляет солдат человеческими ценностями. Солдаты нужны господину президенту для подвигов. Для утверждения своей системы во всем мире. То есть для гегемонистских целей. Именно так это называется. Но поскольку имеется оружие еще и нечистое, разные там ядерные бомбы, бинарные заряды, лазерные лучи, ну и так далее, то человеческие ценности тоже не уцелеют.

Ни одного живого человека на всей Земле!..

К этому времени мать Адама уже умерла. Адам узнал об этом случайно. Она умерла в пятьдесят с небольшим от роду. Адам точно не знал, когда она умерла. Как. Отчего. Где похоронена… Род занятий, образ жизни и, соответственно, уровень — именно так это называется на языке социологов — был тоже не установлен… Ему было шесть лет, когда мать оставила его. То есть бросила. Ну да вы знаете, как это бывает. Отец в то время был на войне, он чудом уцелел во время атаки японцев на Пирл-Харбор.

Стало быть, он потерял и отца и мать.

И от них не осталось никаких материальных ценностей.

Разве что несколько семейных фотографий.

От которых у Адама возникала сердечная боль.

Не было и у Гея к этому времени отца и матери.

Последние годы своей жизни отец Гея провел на Усть-Илиме. Он стал строителем, да не простым, а сибирским, чтобы приобщиться к замечательным свершениям сибиряков. Он работал электросварщиком на Усть-Илимской ГЭС. Зарабатывал пенсию. Образ жизни и уровень жизни отца был, наверно, иным, нежели у матери, которую Гей видел в последний раз еще в детстве. Во всяком случае, Гей знал достоверно, что из времянки — район Самостроя — отец переехал в двухкомнатную квартиру со всеми удобствами в новом крупнопанельном доме на улице Романтиков.

Очень хорошее название улицы.

А когда-то, в Лунинске, отец и мачеха, перед тем как въехать в барак на Новой Гавани, сняли угол в домишке на улице Победы.

Очень хорошее название улицы.

Только угол был плохой.

И Гей однажды сказал об этом Бээну.

То есть не про угол, а про улицу.

В тот раз Гей сдуру потащился за Бээном. На кой черт ему далась эта теплотрасса! Захотелось, наверно, посмотреть, как Бээн руководит не в кабинете, а на объекте, именно так это называется. И вдруг теплотрасса свернула в какую-то улицу и пошла по ее середине. Отвалы из траншеи почти скрывали из виду шлакоблочные домишки, которые выросли тут, словно поганки после дождя, на пустыре, где были горы отвалов шлака лунинской ТЭЦ.

— Да это же улица, на которой мы снимали угол! — воскликнул Гей.

— Какой угол? — не понял Бээн.

— В котором живут.

— А когда это было?

— Вскоре после войны. Перед тем как отец получил комнату в бараке на Новой Гавани.

— Твой отец?.. — Бээн даже приостановился. — Он кто был?

— Он был офицером. И прошел всю войну.

— А ты помнишь, где именно он воевал?

— Я помню. Волоколамское шоссе. Сталинград. Кенигсберг.

В лице Бээна что-то дрогнуло.

— Ему повезло… — хрипло сказал Бээн.

У Гея было такое впечатление, что Бээн вдруг вспомнил худого, в чем душа держалась, демобилизованного офицера в поношенной, но чистой форме без погон, который сказал ему: КОМАНДИР, ПОМОГИ ВЫЙТИ ИЗ ОКРУЖЕНИЯ.

— А где он теперь? — спросил Бээн.

— Его нет.

— А эта улица осталась…

— И Новая Гавань осталась.

— И Новая Гавань осталась… — Бээн огляделся. — Улица Победы… Ну и головотяпы у нас в горисполкоме! Сегодня же скажу, чтобы переименовали. — Он усмехнулся. — Хочешь, назову твоим именем? А что! Известный социолог, ученый, наш земляк, лунинец…

— После моей смерти, — усмехнулся Гей. — Заранее сердечно благодарю. Буду знать, где висят таблички с моим именем. Не самое худшее на земле место…

Бээн понял, что Гей заводит его, и пошел прямиком в свой офис, чьи стеклянные панели витражей сверкали издали, как золотые.

Поскольку улицу Победы впоследствии переименовали и благоустроили, проведя водопровод в виде уличных колонок, Гей не знал, надо ли ее воссоздавать в будущем из атомов и молекул, то есть не знал, как именно воссоздавать.

Из каких атомов и молекул.

Кстати, матери и отцу он посвятил в свое время парочку опусов, которые вошли в цикл с таким названием:

БЕЛАЯ ДУША

В этом цикле социологических опусов Гей высказал оптимистическую мысль по поводу жизнестойкости тех людей мира сего, у которых была добрая, светлая душа.

Их жизнь гнет, а они распрямляются, жизнь ломает их, а они держатся!..

За этот цикл Гей премию получил.

И он хотел при случае подарить опус отцу, а может, еще и матери, если удастся ее встретить.

Но отец не дождался выхода опуса в свет и умер, а потом умерла и мать.

После чего стало ясно, что опус можно и не печатать.

Получалось, что время после Бээна как бы не подлежало строгой хронологии.

Вся жизнь — как один день.

Где нет начала и конца.

Да, но с чего же все началось и чем же все закончится?

1980 год

При господине Рейгане, как и ожидалось, начался новый «всплеск антикоммунизма.

Неужели американцы и в самом деле боятся нас как смертельных своих врагов? — спрашивает себя Гей.

Вся надежда на детей, думает он.

ДЕТИ СПАСУТ МИР.

Но кто спасет детей?..

Маленький Юрик стал грамотеем.

Он просто-напросто срисовывает БУКВЫ, которые видит повсюду, не то чтобы проникаясь к ним своим детским особым уважением, скорее всего пытаясь уловить, понять, уяснить для себя таинственный смысл самых разных по виду БУКВ, как их называют папа, мама и старший брат, не делая и шагу без того, чтобы не прочитать чужие БУКВЫ, а затем и свои написать.

ГОРЧИЧНИК.

Это было самое первое слово Юрика.

Вся семья частенько болела.

Все мы, думал Гей, под горчичником.

Стресс!..

Да, как считал Гей, всему виной был не грипп, а стресс.

Хотя Гей не имел отношения к медицине.

ГОРЧИЧНИК ОТ СТРЕССА

Но это уже было собрание букв, стоившее целого собрания сочинений.

Юрик, слава богу, пока не дорос до такой грамоты.

Он одолел еще три слова:

МИР

ВОЙНА

МОСКВА

Кстати, Юрика вдруг заинтриговало слово БЭЭН.

— Что это значит? — спрашивал он.

— Это слово ничего не значит, — говорил ему отец.

А иногда, сбивая Юрика с толку, отец заявлял, что это слово значит чересчур много.

— Но как его нарисовать? — вопрошал Юрик.

— А его рисовать никак не надо, — сердито бурчал отец, — он уже нарисовал себя сам.

Юрик долго молчал, пытаясь найти логику в разноречивых ответах отца, но никакой детской логики в этой странной взрослой логике он так и не находил.

И тоже сердито бурчал, подражая отцу:

— Бардак…

Значит, один сын Гея родился и вырос до Бээна, другой сын Гея родился и рос уже после Бээна.

Но это вовсе не значит, что Бээна как такового теперь не было.

Напротив, Бээн был теперь на коне.

Как и предсказал когда-то Мээн.

1980 год

— Ну, вы теперь на коне! — неожиданно для себя вдруг выдал Гей, пожимая Бээну руку, когда вышло в свет Постановление, которое поощряло всяческую инициативу в области развития сельского хозяйства, именно так это называется.

Гей думал как раз о строительстве птичника в Смородинке, зная про заботу Бээна в связи с этой стройкой: где и как достать фондовые материалы, как узаконить неплановую стройку и так далее и тому подобное.

А в тот год, кстати заметить, вышло еще одно Постановление, оно было связано уже с заботой Гея как социолога, изучавшего проблему положительного начала в любом начале.

И Бээн, словно зная про эту заботу Гея, пошелестел газетой, которая лежала перед ним на столе:

— Ты, по-моему, тоже не под конем… — И добавил как бы между прочим, цитируя по памяти строки Постановления — из того, которое касалось проблемы Гея: — «Новые поколения советских людей нуждаются в близком им по духу и времени положительном герое, который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы народные».

Бог ты мой, смятенно подумал Гей, глядя на Бээна неподвижными глазами, он же прямо связывает мою работу социолога со своей персоной, он же думает, что я пишу о нем книгу, именно такую книгу, в которой будет выведен положительный герой, списанный с него, Бээна, положительный герой, близкий новым поколениям советских людей по духу и времени, как уточнил он сейчас словами Постановления, положительный герой, «который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы народные», бог ты мой!..

Тут было о чем поразмышлять.

И при случае Гей так и сделает.

— Да, жаловаться грех, пожалуй… — сказал Гей, сказал почему-то со вздохом.

Кажется, эта небольшая пауза и этот нечаянный вздох сбили Бээна с толку. Он спросил с неожиданной для него озабоченностью:

— Ты как живешь-то?

— Просто.

— Не понял…

— Просто, говорю. Жить надо просто, — как бы даже повеселел Гей. — Надо просто жить.

— А…

Бээн решил, должно быть, что это новая шутка столичная.

Он опять пошелестел газетой.

— Да, вот и вся диалектика! — произнес он хотя и задумчиво, но победно, перефразируя свое коронное высказывание, как бы обогащая его новым содержанием.

Именно в том же году было принято едва ли не самое важное Постановление.

Был объявлен Международный год ребенка.

Появилась надежда, что хотя бы в течение Года ребенка не начнется третья мировая война.

Но как уберечь ребенка хотя бы в Международный год ребенка?

Кстати, это был високосный год.

И все наши беды, как с иронией говорил сын, от него.

От солнца.

От космоса.

От неопознанных сил природы.

Да, но с чего же все началось?

Уж конечно не с детей.

Они устроили последний привал.

И опять на краю пропасти.

Вершина Рысы была уже совсем розовая.

— Интересно, — сказал Гей, — а эти двое, которые маячили в тумане, позади, куда же они девались?

— Наверное, тоже воссоздают свое будущее из прошлого…

Как хорошо, подумал Гей, что ни Георгия вездесущего, ни Мээна тут, на Рысы, не было и в помине.

Процесс воссоздания шел без помех.

Правда, в спешке.

Гею хотелось уложиться до момента встречи с Лениным.

Как бы для того, чтобы доложить вождю народов о своих социологических исследованиях.

Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. В. Андропов пригласил американскую школьницу Саманту Смит посетить Советский Союз.

Это уже 1983 год.

Тревожные восьмидесятые…

Саманта Смит отправила президенту США Рональду Рейгану антивоенное письмо, и по горло занятый военными делами сэр не ответил школьнице.

И тогда Саманта Смит отправила антивоенное письмо президенту СССР Юрию Андропову, и, как бы ни был занят наш Генсек и президент, он ответил Саманте Смит.

Текст антивоенного письма советского президента был опубликован о всех газетах мира. Тревожные восьмидесятые…

Судя по всему, именно в эти годы Адам начал работу над своей всеобъемлющей диссертацией, которая, как считал наивный, хотя и талантливый ученый, должна была вскрыть причины и наметить пути их устранения.

Всеобъемлющий диагноз всеобъемлющего заболевания.

И, соответственно, всеобъемлющий рецепт.

Браво, Адам.

Но, к сожалению, социолог Адам видел корень зла не там, где он произрастал.

Методологическая ошибка ученого стала очевидной после просмотра телесериала.

Социолог Адам поначалу сводил все дело к неким духовным поискам Евы, хотя, как увидит Адам позднее, эти поиски обуревали не только Еву.

Глубоко и всесторонне изучив проблему, Адам понял, что истинным автором новой реформистской формулы НАДОПРОСТОЖИТЬ, выведенной с помощью алгоритма АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ, является вовсе не Ева.

Где уж ей!

Корифеи были куда более значительные.

Впрочем, теперь и не играло большой роли, кому принадлежала пальма первенства.

Проблема носила, естественно, социальный характер.

Идеи овладевали массами, вот что было опасно, как написал Адам в одной из глав своей диссертации.

Даже дети подключились!

Как там сказано?

Яблоко от яблони падает не далеко…

Юные сограждане дополняли эмпирическую формулу своих предков новым содержанием.

Речь уже шла не о банальных треугольниках: Он, Она, Он или Она, Он, Она.

Как бы в полном соответствии с развитием естественных и общественных наук эти треугольники стали разрастаться в многоугольники, которые с легкой руки молодежи, этого сверхчуткого гальванометра нравственности и самосознания общества, — тут лучше сказать: с легкой руки иных молодых людей, а также лучше добавить: этого сверхчуткого гальванометра нравственности и самосознания известной части общества, — стали называться не многоугольниками, а ромашками, например.

Праотцы лирической литературы позеленели бы теперь от зависти.

Правда, к фамильной чести Адама надо признать, что сама Ева и старший сын Адамка были противниками той сексуальной распущенности, которая стала как бы отличительной чертой многих знакомых семейств.

Более того, Адамка готов был жениться на первой встречной, только чтобы не подвергать себя известному риску, периодически вступая в сексуальные отношения с первой же встречной, как делали его приятели.

Словом, процесс духовных поисков носил довольно сложный характер, и Адам, глава семьи, давно бы уже свихнулся, пытаясь найти причинную связь, именно так это называется, если бы не младший сын, Адамчик.

Это маленькое существо являлось большим оптимистом.

Адамчик возился со своими игрушками как ни в чем не бывало, пока папа, мама и старший брат вели на кухне смертельные бои, хотя и местного, как принято говорить, значения.

Случалось, что против папы выступали сразу двое — мама и старший брат.

Разумеется, Адамчик еще не мог взять в толк, что мама и старший брат объединились как новоявленные реформисты, для которых папа был вроде средневекового инквизитора.

Адамчик видел и понимал только одно: папу долбят в хвост и в гриву, как говорил сам папа.

И хотя Адамчик всех любил одинаково — что маму, что папу, что брата, — он точно знал, кого ему защищать.

Для приличия он еще выжидал немного, чтобы не навлечь на себя гонений со стороны мамы и брата, а потом как бы в сердцах бросал на паркет наиболее тяжелую игрушку и объявлял:

— Ну хватит вам собачиться!

Эти интересные слова какой-то тети он слышал однажды в универсаме, когда стоял с мамой в очереди. Адамчика поразило тогда, что ни одной собаки не было в магазине, а женщины в очереди перестали кричать друг на друга.

Как ни удивительно, однако и папа, и мама, и братка, стойло Адамчику так сказать, умолкали сразу же, хотя собаки у них в квартире тоже не было.

Адамчик не обращал никакого внимания на то, как они все моментально столбенели — вот тоже интересное слово, которое Адамчик где-то услышал, — и он подходил к папе, наиболее, видимо, раненному, хотя и без крови пока что, и смотрел на него снизу вверх, и ждал, когда папа возьмет его на руки и крепко прижмет к себе, и, притихнув, переждав минуту-другую, Адамчик отстранялся от папы, смотрел ему в лицо как бы изучающе и говорил вполне искренне:

— Ты хорошо сегодня выглядишь.

Первый раз папа чуть не заплакал, но сдержался, и теперь он все время отвечал Адамчику, стараясь при этом улыбаться:

— Ты тоже хорошо сегодня выглядишь.

Тревожные восьмидесятые…

Президент Рейган и его администрация тратят миллиарды долларов на приготовления к войне с коммунистами.

Лучше бы Рейган тратил эти деньги на борьбу с бездуховностью.

Все началось с войны…

Эту фразу, представьте себе, произнес и Адамчик, сын Адама!

Информация достоверная.

Сам Адам рассказал об этом Гею во время встречи в Домжуре, когда подавали жюльены.

— И что же ты ему ответил? — поинтересовался Гей на плохом английском.

— Я сначала решил уточнить с глубоко научной точностью, — сказал Адам на плохом русском, — что именно имеет в виду юный оппонент, когда утверждает, что оно, это нечто, уже началось.

Гей проглотил шампиньон и уставился на Адама:

— Ну, так и что же он тебе ответил?

— Пожалуйста, не перебивай! — взмолился Адам.

— Национальная черта, пардон…

— Адамчик в это время рисовал человека в виде собаки, — сказал Адам на превосходном английском, поглядывая на официанта. — Для чего он использовал странички рукописи моей диссертации, как раз те самые, где я размышлял об этом: с чего же все началось…

— Но при чем здесь собака?

— Помолчи же, бога ради! — взмолился Адам и, улыбнувшись, продолжал: — Адамчик мне объяснил, что, по его мнению, началось то, что мы начали собачиться…

— Ну а ты ему что в ответ?

Адам пожал плечами.

— Ну а он тебе что? — распирало Гея любопытство.

— Адамчик сказал еще, что это бы не началось, если бы мы просто жил и… Надо просто жить, а не собачиться, пояснил мне Адамчик свою мысль. И вдруг добавил…

— Что, что добавил? — перебил Гей.

— Он добавил как бы голосом одного моего знакомого, крупного босса…

— Ну, ну, ну?!

— Адамчик сказал не своим голосом:

ВОТ И ВСЯ ДИАЛЕКТИКА.

Гей чувствовал, что коченеет от холода.

— Адам сказал тогда, в Москве, — произнес он, стуча зубами, — что временами ему хотелось сжечь себя…

— В знак протеста против гонки ядерных вооружений? — спросила Алина.

Ей было, казалось, не холодно и не жарко.

— Нет, — Гей покачал головой. — До этих высот он еще не поднялся тогда. Ему хотелось сжечь себя в знак протеста против явления не менее опасного…

— Против так называемой внутривидовой борьбы, которая полыхает в иных семьях?

— Да!

Контакт был редчайший.

— И тем не менее должна заявить как женщина, — сказала Алина не без торжественности, — что именно любовь спасет мир!

И вдруг они увидели, что внизу, на тропе, метрах в двухстах, возникла какая-то группа.

Люди шли гуськом. Их было довольно много. Они шли к розовеющей вершине.

— Не понимаю… — промолвил Гей ошарашенно. — Что это такое?!

— Групповое восхождение к истине, — Алина, казалось, была невозмутима.

— Неужели Мээн все-таки повел их?!

— Между прочим, — сказала Алина, — двоих я не знаю.

— Двоих?

— Да. Тех самых, которых мы видели несколько минут назад. Из них одна женщина.

Гей сжался.

— Зато я, кажется, знаю одну из фигур… — произнес он. — Это Алина.

— А я знаю другую фигуру, — усмехнулась Алина. — Это Гей.

— Диалектика жизни… — пробормотал Гей. Его бил озноб. — У меня к вам просьба… Вы идите вперед, — он кивнул в сторону вершины. — Теперь уже недалеко, и здесь не так трудно идти. Пожалуйста, отнесите туда, на вершину, эту Красную Папку…

— И положить ее рядом с портретом? — догадалась она.

— Да.

— Вы не хотите сделать это при всех?

Гей достал из кармана целлофановую сумку.

— Я все продумал. Упакуем Красную Папку, чтобы не мокла…

Она не спрашивала, зачем все это нужно ему. Она, вероятно, тоже понимала, что вершина Рысы с портретом Ленина уцелеет наверняка во время всеобщей ядерной войны. Да и в молодости, возможно, Алина участвовала в подобного рода мероприятиях, когда молодежь писала письма в 2000 год и замуровывала их в каком-то историческом месте. Лучшего места, чем это, и не придумать. Гей обложит Красную Папку камнями, и она рано или поздно попадет в руки потомкам — тем ли, которые чудом уцелеют в ядерной войне, а может, напротив, тем, которые прилетят на пустынную Землю из космоса.

Нет, это было не чудачество.

И Алина его поняла.

— Хорошо, — сказала она. — Я отнесу. У вас здесь все?

— Да, все…

— И таблица «Инициативы в создании бездуховной обстановки в семье»?

— У меня она иначе называется.

— Боюсь, что это вполне очевидная…

Гей перебил ее, глядя на группу внизу:

— Ради бога, ступайте! И вот еще что. Оставьте мне ваш магнитофон.

Она протянула ему свою сумку. Гей заглянул в нее. В сумке, оказывается, был еще и портативный телевизор.

— Какая вам нужна музыка? — спросила она. — Пинк Флойд?

— Эта самая рок-опера, что ли?

Однако в голосе его не было отрицания. Он вспомнил и пение птиц, и лепет ребенка, и рев пикирующего бомбардировщика… все это было в рок-опере, как ни странно.

— Ну, выбирайте сами, — сказала она. — Здесь есть и другие кассеты.

— Идите, идите!..

Она прижала к себе Красную Папку и быстро пошла к вершине.

Гей посмотрел на часы. Сколько же времени прошло?

Значит, Алина приехала сюда из Девина и теперь идет по тропе, следом за ним…

Следом за ним или просто с кем-то другим?

Ну что ж, пора было воссоздавать не таблицы, а дни жизни.

Он выбрал кассету наугад.

Реакция воссоздания пошла в сопровождении музыки Пинка Флойда.

Москва, 1981 год, февраль

В пять часов утра, как всегда, я вскочил и схватил часы.

Фонарь за окном опять горел всю ночь.

Я долго, как бы с недоверием, смотрю на часы. В тусклом свете, который дробится тюлем, все кажется нереальным. Будто секундная стрелка стоит на месте.

Я подношу часы к уху. Идут, оказывается. Тикают. Но вроде не так, как днем. Частят. Будто вспугнули их спросонья.

Это я сам такой заполошный. Вскакиваю, хватаю часы, таращусь в окно, прислушиваюсь…

Это вечная дерганка! Словно в часах, в обычных наручных часах, которые можно купить где угодно за тридцать рублей, а то и дешевле, заключена вся моя жизненная программа. И шагу ступить без нее нельзя.

Но какой странный был сон…

Я затаился под одеялом, я и сам не знал, верю ли таким проявлениям сенсорных свойств человека, всей этой парапсихологии, как нынче модно стало говорить. Что-то в этом, конечно, есть. Но отнюдь не мистическое. Просто непознанное в нас и вокруг нас.

РОВНО пять. Звон трамвая дошел до угла дома и тотчас затих. Звук был мерзлый, прерывистый.

Я плотно сомкнул глаза, пытаясь представить себя где-то не здесь, не дома. И чего не спится мне? Уж в эти-то утренние часы никто, по счастью, не стоит у меня над душой. Даже телефон молчит. И жена и ребятишки преспокойно спят за стенкой. И я тоже мог бы дрыхнуть часов до восьми по крайней мере. Но нет, ворочаюсь с боку на бок всю ночь напролет, забываясь на короткое время, как бы расслабленно проваливаясь куда-то и почти тотчас спохватываясь, тараща в полумрак глаза и силясь понять, то ли спал уже, то ли пытался уснуть.

А этот сон…

Было такое впечатление, что он повторился точь-в-точь. А может, врезался в память с первого раза. А то и вовсе ничего подобного и не снилось мне, а просто померещилось. Будто иду я по безлюдному городу вслед за женой и никак не могу ее настичь. Все время навстречу мне летит странный бумажный снег. Жена рвет на мелкие части какие-то листки и клочья швыряет в меня пригоршнями. Я отмахиваюсь, закрываю лицо руками и теряю жену из виду.

Какой странный сон!..

В приоткрытую створку окна сифонило так, что край стекла покрылся махровым инеем. Я встал с постели. Меня не покидало ощущение смутной тревоги.

И я вдруг решил выйти на балкон. Давно бы надо скинуть снег. За целую зиму не чистили ни разу. Я поспешно оделся, разыскал в кладовке старую куртку, которую не надевал с осени, и сразу обнаружил в рукаве какой-то газетный сверток. Я помедлил немного и развернул его.

В свертке лежали разорванные письма…

Мои письма к жене и письма жены ко мне, скопившиеся за много лет…

В первое мгновение мне показалось, что это продолжается сон, похожий на нелепый и страшный розыгрыш. Я держал на ладонях кучку рваной бумаги, заключавшую в себе почти половину моей жизни, и у меня возникло такое чувство, что произошла беда, беда непоправимая, и эти клочья бумаги, бесшумно падавшие на пол с моих ладоней, являлись ее знаком.

Я растерянно скомкал газету с разорванными письмами, прижал их к животу и прислушался, обостренно ловя звуки ночи, угадывая среди них сонное дыхание жены и сыновей.

Машинально я посмотрел на часы. Скоро начнется утренняя суета. Гошка будет торопиться в школу, ему вечно не хватает пяти минут, чтобы поесть и собраться, а Юрик, смотря по настроению, будет либо канючить спросонья, цепляясь за халат матери, либо прямо в постели начнет петь, звонко, повторяя только одно слово: «Мани-мани!.. Мани-мани!..»

Значит, все это было подстроено будто нарочно. Ни с того ни с сего пришло в голову именно сегодня заняться уборкой снега на балконе, будь он неладен. Все свелось вдруг к тому», что эти письма, вернее, только клочья писем, приснившиеся нынче мне, явились теперь даже не просто как знак грядущей беды, а как свидетельство уже свершившегося несчастья.

Я на цыпочках вошел в свою комнату, прикрыл дверь и быстро сунул газетный сверток в ящик стола. Здесь никто его не найдет. Разве что случайно. Ни у Алины, ни у Гошки не было привычки шарить в моих бумагах. Потом я сел за стол, будто собирался с утра пораньше поработать, и, все время настороженно поглядывая на дверь, воровато развернул сверток и переворошил всю кучу разорванных писем, вчитываясь в обрывки фраз на клочках и уже со всей очевидностью убеждаясь, что все это не снится мне и не мерещится.

Я хорошо помнил, что письма, которые столько лет хранила жена, были вовсе не ругательные, не злые, кои было бы не грех и порвать в один прекрасный момент, а самые что ни на есть душевные, сердечные, — в них я в минуту разлуки, когда уезжал в командировку или еще куда-нибудь, писал жене о том, что люблю ее, скучаю о ней и все такое прочее, и жена отвечала мне тем же, находя для меня порой еще более ласковые слова.

Самому первому из этих писем было ровно восемнадцать лет. Я и подумал о разорванных в клочки бумагах как о чем-то живом, ставшем частью меня самого за долгие годы и теперь вот убитом, уничтоженном.

Кто же мог это сделать? Да кто же еще, если не сама Алина. Только она. Больше некому. Гошке и в голову не пришло бы рвать эти письма. Юрик слишком мал для такого занятия. Да и письма всегда лежали последнее время не где попало, а в шкафу, на верхней закрытой полке, рядом с документами, в большом целлофановом пакете.

«Да что же это, в самом-то деле?..» — терялся я в догадках. Судя по всему, письма были разорваны в сердцах. Без предварительного прочтения. Как лежали они в конвертах, так и были исполосованы на три-четыре части. Вероятно, потом Алина хотела их сжечь. Для того и рвала. Чтобы скорее сгорели. Но почему-то не сожгла. То ли ей помешали, то ли передумала. И когда же все это случилось?

Меня подмывало разбудить Алину и тут же спросить, что же это такое произошло, но в эту минуту жена сама заглянула ко мне в комнату.

— Сколько времени? — Ей было неловко, что она проспала.

Я спохватился было, что Гошка опоздает в школу, но история с разорванными письмами сейчас волновала меня больше, чем все остальное, и я уставился в лицо жены.

Она смущенно поправила свои растрепанные со сна волосы и улыбнулась мне, торопясь уйти.

— Скажи быстрее, сколько?

Я впервые не думал о времени. Оно мне было теперь ни к чему. Взгляд Алины стал изучающим. Она слишком хорошо знала меня и тотчас поняла, что со мной что-то происходит, и шагнула вперед, к столу, чтобы без лишних слов посмотреть на часы и скорее уйти из комнаты. Она как бы давала мне возможность побыть одному, вполне уважая мою работу. Порой она хитрила немного и делала вид, что дурное мое настроение вызвано только работой, которая вдруг не задалась у меня, и это вполне естественно, потому что работа была научная, творческая.

Пока Алина шла ко мне от двери — всего четыре маленьких шага, — я задвинул ящик стола с разорванными письмами, не спуская с жены напряженного взгляда.

«Да как спросишь-то», — подумал я.

Алина молча взяла мою левую руку, на которой были часы, повернула ее, чтобы видеть стрелки, и ахнула:

— Ой, уже сколько!..

Она быстро пошла из комнаты. И в это время подал голос Юрик:

— Мама! Ты где?!

Он сразу начал канючить, и я будто очнулся. Без моей помощи Алина не справится. Я вздохнул и потащился на кухню, где спал Гошка. Алина уже принесла туда Юрика, чтобы он своим капризным криком не разбудил, чего доброго, старуху соседку, которая хоть и жила в отдельной квартире, но сквозь тонкую стенку слышала все, что происходит у нас.

— Опять бунтуешь? — спросил я у Юрика.

Теперь мы были вчетвером. Вся семья. Алина суетилась возле газовой плиты. Гошка торопливо одевался, сердясь на родителей за то, что поздно его разбудили. Юрик, в распахнутой пижамке, без штанишек, сидел на тахте, на мятой постели старшего брата. Гошка давно спал на кухне, с тех пор как получили эту двухкомнатную квартиру. Собственно говоря, он мог бы спать в одной комнате вместе со мной, но Гошка привык читать перед сном, лежа в постели, а я обычно засыпал рано, потому что работу начинал ни свет ни заря. Да и спал Гошка беспокойно, ворочался, гремел своей старой раздвижной тахтой, и в конце концов он переселился на кухню. Нельзя сказать, что она была большая. Шесть квадратных метров. При раздвинутой тахте дверь не открывалась. Но зато после ужина, когда все уходили из кухни, Гошка оказывался как бы в собственной комнатке. Перед сном, протиснувшись в узкий притвор двери, я всегда приходил проверить, закрыт ли газовый кран. Меня удручало, что сын спит на кухне, но выхода пока не было.

— Поешь, поешь как следует, — сказал я Гошке. — Время еще есть. Двадцать одна минута…

— Проверь…

Я потянулся к телефону, который обычно стоял на кухне. Юрик опередил меня:

— Я сам, я сам!

— Юра, сейчас некогда.

— Есть когда!

Началась борьба за телефонную трубку. В последние дни Юрик сам научился набирать единичку и два нуля, ему нравилось слушать, как незнакомый женский голос говорит, сколько сейчас времени, и порой Юра с серьезным видом сообщал: «Две минуты!» — схватывая только последние два слова информатора.

— Сколько можно твердить, — заворчал я, — отнесите будильник в ремонт! Живем по одним часам. А если меня дома нет?

— Так телефон… — мягко сказала Алина. — Но вообще-то правда, — как бы укорила она сама себя, — надо отнести! Я уже на галошницу его положила, чтобы не забыть, — виновато улыбнулась она мне.

— Лучше уж за дверь, на коврик…

Гошка одобрительно хмыкнул. Чаще всего он брал мою сторону. За исключением, конечно, тех случаев, когда я отчитывал его самого. Такой случай как раз и подвернулся. Гошка жевал всухомятку хлеб с конфетами, пряча их в кулак от Юрика.

— Ну есть ли у человека ум?! — произнес я, взглядом приглашая Алину разделить это горестное родительское удивление. — Скоро семнадцать лет парню, выше отца вымахал, а не понимает!..

— Чего я не понимаю, пап? — ровным голосом спросил Гошка как бы даже заинтересованно.

Я остолбенело помолчал.

«Так собой владеть!.. — молча восхитился я выдержкой сына. — Еще бы! Никаких у него проблем. Не то, что у меня в его годы…»

— Ты не понимаешь или только делаешь вид, что не понимаешь, что начинать еду нужно с чего-то другого… с творога, например, а не с конфет!

— Хочу конфетку! — встрепенулся Юрик и даже бросил телефонную трубку.

— Творог бывает у нас по вторникам, в заказах, — сказал Гошка так, словно только это обстоятельство № мешало ему правильно питаться.

— А ты с картошки начни! Картошка что — тоже по вторникам, в заказах?!

— Нет, почему же… Картошка бывает и в другие дни. Но она же сырая, пап.

— Хочу конфетку! — заладил свое Юрик, внимательно следя за правой рукой старшего брата, в которой было что-то зажато, и это «что-то» похрустывало потом у него на зубах.

— Между прочим, — философски заметил Гошка, — йоги считают, что еду надо начинать с фруктов.

— Хэ, с фруктов!.. — фыркнул я. — Ты послушай, Алина, что он говорит!

— Слышу, слышу… — Ей было не до разговоров, она чувствовала свою вину в том, что Гошка опять не успевает поесть, хотя колбаса уже почти готова. — Сейчас поджарится, подожди минутку!

— Ма-ам, хочу конфе-етку!..

— Между прочим, Гурам Самушия круглый год ест фрукты с Центрального рынка.

Я озадаченно помолчал.

— Это какой еще Гурам Самушия?

— Мой одноклассник. Кстати, его имя в переводе на русский означает «сердце», а фамилия — «трое рабочих»…

— Нелепость какая-то, — косвенно поддержала меня Алина как главу семьи в моих воспитательных наскоках на старшего сына. — Ну, Сердце как имя — это еще куда ни шло. Хотя представь себе, что тебя называют Почкой или Печенью… А что касается фамилии…

— Но это же не я придумал! У меня и ума не хватило бы так придумать.

— Это верно, — с иронией подтвердил я. — На доброе дело у тебя ума не хватает…

— Ешь быстрее, Гоша, пока тепленькая! — мать положила колбасу на тарелочку.

— Ты же знаешь, мам, что я не люблю колбасу с салом! — В голосе Гошки уже легкое раздражение, с матерью он разговаривал нахальнее.

— Тебе только докторскую подавай! — осадил его я. — Иди сам и купи ее!

— Почему только докторскую… — любезно огрызнулся сын. — Можно и молочную. Вчера была в универсаме.

— Была — так купил бы!

— Я так и хотел сделать. Но мама сказала, что у нас дома есть эта… — И он кивнул на целлофановую кожуру, снятую с колбасы, жирную, неприятную на ощупь. — Говорит, уже и без того перерасход… — Гошка походя уколол мать, потому что знал: Алина каждый раз оправдывалась передо мною, когда приходилось снимать с книжки деньги, предназначенные на другой месяц.

— Пока еще не перерасход, — улыбнувшись мне, поспешно заметила Алина, отметая провокационный выпад сына. — Но если идти у тебя на поводу, — она с улыбкой, но более сдержанной, посмотрела на Гошку, — то очень скоро может быть и полный расход…

Я сидел на тахте, рядом с Юриком, не глядя, легонько тормошил его, чтобы он не канючил, и внимательно смотрел на Алину, пытаясь увидеть сегодня в ее лице нечто такое, что утешило бы меня, сняло неожиданное напряжение, возникшее во мне рано утром, когда я наткнулся на разорванные письма.

«Она вроде как виновато улыбается… — казалось мне. — Будто чувствует, что я уже знаю про эти письма… Она всегда угадывает… И не хочет никаких объяснений, всегда боится ссоры… Но зачем же она так сделала?! Ведь она сама берегла эти письма… Что же произошло, в конце концов?»

Между тем Гошка выудил из холодильника пакет молока, надорвал его пальцами — как нарочно, самый грязный угол пакета! — и, прильнув к нему губами, запрокинул голову. Он стоял ко мне полубоком, не отнимая от губ отпотевший пакет, и косил на меня настороженным взглядом. Ведь прекрасно знал, что меня выводило из себя, когда кто-то пил прямо из пакета, а сам именно сегодня, будто назло, пил из пакета как ни в чем не бывало. Пил и потихоньку, привычным движением, сжимал пакет пальцами, чтобы потом, в конце, тиснуть его в комок и выбросить в мусорное ведро, а ладонь, влажную от пакета и грязную конечно, мимоходом шоркнуть о джинсы.

— Дать бы тебе сейчас по одному месту… — не столько строго, сколько укоризненно сказал я в знакомой тональности. — Живо бы понял, как надо пить молоко!

— Я знаю как — из кружки, — ровным голосом произнес Гошка. — Но так вкуснее…

— Еще бы! Пополам с грязью.

Тыльной стороной ладони Гошка вытер молоко на губах и, кротко глянув на меня, как бы виноватясь не только в том, в чем был явно виноват, но заодно и в том, в чем вины своей ни малейшей не видел, деликатно прошмыгнул в полуоткрытую дверь, чтобы, не дай бог, не задеть меня сейчас даже слегка, а то придется выслушивать нотацию по поводу неуважительного поведения.

«И чего я на него напустился?» — подумал я какое-то время спустя, но только не в эту минуту, а позже, скорее всего уже вечером, когда перед сном заглянул к сыну на кухню, проверить газовый кран и, если сын уже спит, поправить сползшее одеяло и слегка, чтобы не разбудить, погладить его по щеке.

Но эта покаянная мысль мне явится не сейчас, а поэтому пока я вовсю придираюсь к сыну, высовываясь из кухни в прихожую:

— Ты что же это — в джинсах и пойдешь в школу?

— А в чем же еще, пап?

— Как это в чем? А в форменных брюках?

Даже Алина глянула на меня так, словно я сморозил явную глупость.

— В ШРМ их никто не носит, пап…

— Да-а… — протяжно произнес я. — Ничего себе! Называется школа рабочей молодежи… В фирменных джинсах на уроки ходят, а? — как бы восхитился я, глядя на жену. — Ты слышишь, Алина?

— Слышу, слышу… — Она хотела смягчить этот разговор, но исподволь, не раздражая меня, а поэтому делала вид, что целиком поглощена тем, чтобы накормить кашей Юрика.

— Мы же не рабочая молодежь, пап. Это только школа так называется.

— Да я уж давно это понял, что пижоны вы, а не школьники.

Я сознавал, что перегибаю палку. Сын учился хорошо. Может быть, не так хорошо, как следовало, но, во-первых, здоровье у него было неважное, держалось высокое давление, почему и перевели его в школу со сменным режимом, а во-вторых, на домашние занятия у Гошки, по сути дела, не хватало времени. Он и матери помогал по дому, ходил по магазинам за продуктами, и к репетиторам ездил чуть не каждый день. Уж эти репетиторы…

— Сколько там уже, пап? — Сын собрал свою сумку и смотрел на часы.

— Без двадцати четырех.

— Опять бегом… — Гошка вроде как упрекнул кого-то, но только не себя.

Под моим взглядом он замялся, решая, стоит ли надевать новую куртку. Может, надернуть на себя старое пальтишко, доставшееся от отца и давно вышедшее из моды? Пожалуй, так оно будет лучше, говорил взгляд Гошки. Отец был сегодня не в духе. Его это порадует, что сын за модой не гонится, что главное для него сейчас — учеба, что в новой школе он получает прежде всего знания и относительно свободный режим.

Ход был рассчитан точно. Я не только смягчился, но и озаботился:

— Господи, да оставь ты это пальто! Сначала рукава удлинить надо и почистить, а потом уж носить.

— А что же я тогда надену?

— А куртку? — Я подошел к вешалке.

Только это и нужно было Гошке.

— Ну ладно…

С покорным видом он снял нейлоновую куртку, которую я привез ему в подарок. В джинсах и куртке сын выглядел и вовсе стройным юношей. Он задержался у зеркала, приглаживая рукой свои жесткие, слегка вьющиеся волосы.

«Господи, какое это счастье — взрослый сын!.. — мелькнула у меня мысль. — Скоро семнадцать. Лишь бы уберечь его…»

Я толком не знал, от кого и чего нужно беречь сына. То есть знал, конечно, как не знать, и знание это накапливалось во мне постепенно, вместе с опытом жизни, все эти годы, с момента рождения старшего сына, но во мне как в отце говорил сейчас прежде всего инстинкт — то великое таинственное чувство, которому вроде бы не нужен житейский опыт.

Ох, нужен, еще как нужен! Всего лишь два месяца назад я не волновался так за судьбу старшего сына, как волновался теперь. В мире было неспокойно, а ребята — это солдаты. Скоро Гошке идти в армию. Если не поступит в институт. Но и сейчас, когда он еще был совсем мальчишка, носивший джинсы вместо военной формы, с ним могло случиться все, что угодно. Перед Новым годом Гошку избили какие-то типы. Прямо у школы. На виду у всех. Следователю они сказали: «Мы его перепутали с другим…» Гошка отлежался в институте Склифосовского, у него было сотрясение мозга, и с тех пор болит голова и держится высокое давление. У меня кровь стыла в жилах, когда я представлял, как матерые дебилы пинают моего сына, что они могли и убить его, если бы не закричали испуганно маленькие девочки, выходившие из школы. Только тогда бандиты перестали бить Гошку и спокойно удалились прочь. И нашли их случайно. Но они и сейчас как ни в чем не бывало разгуливали на свободе — по закону считались несовершеннолетними, а пострадавший, как сказали в милиции, то есть Гошка, остался жив и вообще, дескать, ему не причинили тяжких физических увечий, из-за которых стоило бы затевать сыр-бор.

— Ну я пошел, пап… — Гошка пригладил свои волосы и, не помня обиды на меня за утренний разнос, потянулся к щетинистому лицу — поцеловать перед уходом.

— Ты не задержишься в школе?

— Нет.

— Может, я встречу?

— Не надо, пап. Все в порядке…

Сын не то чтобы стеснялся, что его, такого с виду здорового, взрослого, встречает у школы отец. Он прекрасно понимал, что в этом нет ничего зазорного. И ему было даже приятно, что моложавый спортивный отец, которого можно принять за старшего брата, поджидает его после уроков. Вдвоем — не один. Есть кому перехватить удар в спину, по затылку, самый подлый удар труса. И Гошка дорожил тем, что отец всегда готов подставить себя под этот удар. Но он по-своему тоже берег меня, не хотел, чтобы я понапрасну терял время. По теории вероятности, говорил он мне, теперь такое нападение повторится не скоро. На что я отвечал, что никакая теория тут не годится, когда действует закон подлости.

— Ну пока…

Я поймал себя на том, что слишком охотно соглашаюсь с Гошкой, все-таки надо бы встретить, а то, не дай бог, опять случится что-нибудь, а у Гошки и без того болит голова, но встретить его сегодня, по правде говоря, некогда, и вчера было некогда, и позавчера…

— Пока!

И каждый из нас, протянув руку как бы для пожатия, слегка шлепнул кончиками пальцев по сомкнутым пальцам другого.

Уже закрыв за сыном дверь, я спохватился: опять, негодник, ушел без кепки! Не нравится ему, видите ли, мех кролика. А ведь на дворе февральская стужа. Да у меня в его годы вообще ничего не было — ватная телогрейка и треух с матерчатым верхом.

Я рывком открыл дверь, пока сын не сбежал с лестничной площадки, прыгая, как всегда, через несколько ступенек.

— Георгий!

— А?.. — Сын замер в конце пролета.

— Опять не надел кепку!

— Тепло, пап… — У него. стал кислый вид.

— Тепло — под носом потекло… — пробурчал я, оставляя дверь открытой и на мгновение скрываясь в прихожей, чтобы снять с вешалки кепку. — Надень, пожалуйста, прошу тебя!

Гошка пошел наверх с неохотой, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, уже явно опаздывая, потому что выходил из дома всегда минута в минуту. Он возвращался теперь ко мне с такой нарочитой несуетливостью, чтобы я видел, что он опаздывает из-за этой задержки, видел и каялся бы, ругая себя за мелочную опеку над таким взрослым сыном.

Гошка не достиг и середины лестницы, когда я не выдержал и устремился к нему навстречу. Он молча взял кепку и небрежно — косо, некрасиво — напялил ее на голову. И, снова кивнув мне, но уже сухо, почти как чужому, так же медленно спустился вниз. Сдерживая себя, чтобы не подогнать его окриком, я подавленно слушал, как с глуховатой размеренностью выстукивают каблуки сына по бетонным ступенькам — все глуше и глуше.

«Сдернет ее, конечно, с головы! — в отчаянии подумал я. — Может, уже сдернул…»

Я захлопнул дверь и кинулся в чем был на балкон. Морозный воздух охватил меня. Боковым зрением я видел, что из правого окна, выходящего на наш странный, без перегородок, длинный балкон, тянувшийся вдоль трех квартир, на меня смотрит старуха соседка. Социологиня. А может, и не смотрит, а просто уставилась в окно, разбуженная криком Юрика.

Я поежился от холода. Я смотрел вниз, на козырек у подъезда. И сначала услышал, как гулко стукнула дверь, а потом увидел Гошку. Как ни странно, он был в кепке. Мне показалось, что она сидела на голове сына аккуратно. Но это только до угла дома, подумал я. Сейчас Гошка обернется и помашет мне рукой. А потом, скрывшись с глаз, сдернет со своей головы кепку и, скомкав ее, сунет в сумку.

Гошка шагал уверенно — так, будто определенно знал все наперед: и то, что его ожидает сегодня, и то, что ему назначено в ближайшем и отдаленном будущем. Но знал ли? Скорее всего, он просто не думал об этом. За него пока думали отец и мать. В основном отец, сказал я себе. Я вовсе не хотел даже заглазно обидеть этим Алину, умалить ее материнскую роль, но так оно и было на самом деле: основная тяжесть всех забот, больших и малых, лежала на моих плечах. Я тащил этот непомерный воз почти в одиночку. Не говоря уже о том, что меня съедала работа, хотя я и любил ее больше, чем все другие мыслимые занятия. Поэтому неудивительно, как бы в оправдание говорил я себе, что на меня иногда наваливается чудовищная усталость, и не только чисто физическая, и уже с утра одолевало предчувствие какой-то беды. Как сегодня, например.

«Это все стресс, — нарочито будничным голосом успокаивала меня Алина. — Почитай «Литературку» — ученые уверяют, что нынче это неизбежно».

«Значит, это вроде гриппа?» — ехидно уточнял я.

«В определенном смысле — да… — не обращая внимания на мой тон, говорила Алина. — Ведь в конце концов грипп — это тоже результат нервной деятельности организма».

«Человек — это не просто организм! — я накалялся моментально. — Ведь в конце концов тоже будет верно, что организмов — много, а людей — раз, два и обчелся!»

Незаметно для себя я повышал голос. Юрик бросал игрушки и замирал, глядя на меня — не испуганно, нет, а с удивлением и как бы даже с сочувствием. Мне становилось не по себе от мысли, что двухлетний ребенок может все понимать, и хуже всего, если он понимает неправоту отца. Неправоту! Потому что иногда я срывал зло на Алине или на Гошке, а последнее время и на Юрике, хотя очень любил его и был счастлив, что у меня появился второй сын.

Зло было непонятное, страшное в своей непонятности.

Оно порой накатывало вроде ни с того ни с сего.

Во всяком случае, так могло показаться со стороны.

Так думала, кажется, даже Алина.

Наконец Гошка обернулся на ходу, махнув мне рукой, так как заранее знал, что я торчу на балконе. И скрылся за углом. И сдернул, конечно, с головы кепку.

Я вернулся в комнату. Меня слегка знобило. Из кухни доносился звонкий голос Юрика:

— Не хочу кашу, хочу конфетку!

Я пошел на кухню.

— Ты все бунтуешь? — улыбнулся я Юрику.

— Бунтую, — серьезно заявил он.

— И кашу есть не хочешь ни в какую?

— Ни в какую.

Юрик выгнулся, заработал ногами и локтями, сполз с коленей матери, освобождаясь от ее рук, все еще пытавшихся сладить с ним, и обхватил мои колени.

«Как же спросить у нее про письма? — думал я. — Застать врасплох или навести разговор постепенно?»

Я исподтишка наблюдал за Алиной, твердя себе втихомолку, что злиться ни в коем случае не надо, как бы она ни объяснила свой поступок. Что толку в злобе? Только хуже будет. Ведь я и понятия не имел, что она скажет. Но уже заранее знал, что все равно разозлюсь.

Мне и в голову не приходило, что с этими разорванными письмами может быть связано что-то ужасное, необратимое. Скорее всего, какая-нибудь глупость. Обида. Ревность. Что-то в таком роде.

Конечно, я понимал, чувствовал, что за многие годы в нас накопилась почти предельная физическая усталость, и не только физическая, но и моральная. Однако я и мысли не допускал, что в один далеко не прекрасный момент это может привести к тому, что наши личные отношения сойдут на нет и только дети будут соединять нас формально в некое подобие семьи, с виду даже благополучной.

Взяв Юрика на руки, я видел по лицу жены, что с нею происходит что-то неладное.

— Что-нибудь случилось? — спросил я осторожно.

— Нет, все в порядке… — уклончиво ответила Алина.

Она сидела на тахте с закрытыми глазами, будто прислушиваясь к себе. Кажется, ее мутило. Она вдруг метнулась в туалет. Я слышал, что ее стошнило.

«Это еще что такое?!» — растерялся я в первое мгновение.

— Аля!.. — Я не знал, как и чем ей помочь.

— Это так… ничего… пройдет, — сдавленным голосом произнесла она.

Юрик притих на моих руках.

— Маме плохо?

— Да, сынок.

«Что же с нею стряслось?» думал я.

— А почему маме плохо?

— Потому что ты не слушаешься маму, — брякнул я невпопад.

— Я слушаюсь.

— Но иногда не слушаешься.

— Я больше не буду…

Я молчал.

— Я больше не бу-уду!.. — заплакал Юрик.

— Чего ты не будешь, сынок?

— Не слушаться маму…

— А!.. — Я крепко прижал к себе Юрика. — Ну, хорошо, хорошо! Не надо плакать. Маме уже лучше. Вот она уже в ванную пошла. Умывается… А папу и братку будешь слушаться?

В глазах Юрика набухали слезинки. Он искоса посмотрел на меня. Терять свои позиции сразу Юрик не хотел.

— А папу и братку слушаться не буду!

— Ах, вот как!..

Я ждал, что скажет мне сейчас Алина.

Она вошла на кухню. Лицо ее было измученным. За три минуты перевернуло человека до неузнаваемости.

Я напряженно смотрел на нее.

— Это? — спросил я, уже догадываясь.

— Кажется, да… — Алина виновато глянула на меня.

Я сел на тахту, держа Юрика на руках и не зная, то ли мне радоваться, то ли огорчаться. Всегда так. Всю жизнь. По крайней мере, не первый раз. Известие о новой жизни поначалу давит на меня грядущими заботами, проблемами, огорчениями. Но где-то глубоко внутри, в самом сердце, возникает и чувство радости, оно ширится, крепнет, заполняя весь организм ощущением молодости, и остро пронзает мысль о бесконечности жизни. Будто вместе с рождением ребенка ты получаешь охранную грамоту.

До сих пор, вот уже более двух лет, я все никак не мог привыкнуть к тому, что у меня появился еще один сын. Не мог осознать этого чуда, воистину великого: человечек появился на белый свет как дар божий. Ах, Юрик, Юрик!..

После Гошки, первенца, жена несколько раз прерывала беременность. Ей все казалось, видите ли, что наша жизнь еще не налажена, что мы не имеем права заводить второго ребенка. Ей хотелось закончить институт. Из-за Гошки она поздно стала студенткой. Но даже не учеба была самым главным препятствием. Целое десятилетие мы ждали, когда переедем в Москву. Каждый лишний человек в нашей семье мог бы стать помехой при московской прописке. И за эти десять лет, если бы все по-хорошему, Алина могла родить еще четверых…

Я порой сходил с ума, представляя себе этих нерожденных детей своих, убитых во чреве матери. Меня даже то не утешало, что Алина, здоровье которой стало в последние годы хуже, делала это, как бы спасая себя. Ей вообще трудно давалась беременность. Но вначале, когда она выхаживала Гошку, токсикоз был не очень сильный. А вот с Юриком все складывалось иначе. Ее то и дело выворачивало наизнанку. Она решила тогда, что будет рожать. Московская прописка была наконец-то получена, и Юрик в утробе матери въезжал в столицу вроде как нелегально. Я почти не верил в чудо, что у меня будет второй сын. Впрочем, я бы хотел, чтобы еще и дочь была. Я любил детей. И был семейным, домашним человеком.

На тот период, пока Алина выкашивала Юрика — еще не названного, конечно, — я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.

И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом — чтобы подготовить к возможному исходу.

Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано — Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему — от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий — это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..

Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: «Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать… Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?» Я удивлялся вполне искренне: «С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!» — «Наш, конечно, — не без гордости улыбалась Алина. — Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела».

«Во всяком случае, — вдруг сказал я себе, — она порвала наши письма не в то время… Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец…»

— Ты помнишь того хироманта? — вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.

— Какого еще хироманта?

— Ну того старика, в Коктебеле… он смотрел мою ладонь… Ну как же ты не помнишь?!

— А! Да-да… Я помню. А что? — спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.

Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.

Я смотрел на нее и вспоминал…

Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.

Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.

Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.

Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке. Кто заявился без приглашения. Скопом. И всем — гадай судьбу! А было их семеро. Самых разных, конечно. Я не был знаком со стариком, и Алина уговорила пойти. Чтобы узнать про свою судьбу. Она странная бывает, Алина… Можно подумать, что суеверная. Хотя нет, она реалистка. Ее вовсе не интересовало, например, будет ли она путешествовать, станет ли богатой, известной. Именно все такое, словно угадав сокровенное желание, напророчил старик одной особе из влиятельной семьи, в которой других проблем, похоже, не было. И особа счастливо зарделась. На ее месте, возможно, Алина тоже испытала бы приятные чувства. Возможно, в глубине души она иногда мечтала о чем-то таком, сказочном. Как мечтает всякий человек. Но Алина четко спросила старика: как долго она будет жить. И старик, посмотрев на ее ладонь, вдруг угадал один из случаев, который произошел с нею не так давно.

Это было и впрямь поразительно. Старик, держа у себя на коленях, на своей задубелой ладони, напряженную Алинину ладошку, ткнул скрюченным пальцем в извивы линий и произнес, на мгновение глянув на Алину блеклыми, словно вылинявшими глазами:

— Ваша жизнь уже могла оборваться год или два назад… но вы одолели смерть… теперь будете жить еще долго.

У Алины перехватило дыхание. Она справилась с собой и простодушно призналась:

— Да, я умирала во время родов.

И все посмотрели на Юрика — все, за исключением старика, который не знал, что это ее сын, потому что с Юриком, как с куклой, возились все по очереди. В тот момент, когда старик сказал про Алинину смерть, Юрик, от усердия высунув язычок, ощипывал красные лепестки герани, стоявшей на террасе, — он жил в особом младенческом мире, недоступном пониманию даже хиромантов.

Потом, когда ушли от старика, Алина показывала эту маленькую морщинку на своей ладони, соединявшую две другие, уже более глубокие и длинные.

Я отчетливо помнил: была поперечная бороздка, и она неровно сомкнула конец и начало двух параллельных линий, которые должны, как сказал хиромант, быть единой линией жизни.

А вот теперь, когда мы с Алиной знали то, чего никто пока не знал, она вдруг сказала мне:

— Посмотри… — и раскрыла перед моим лицом свою ладонь. — Ты видишь? Появилась новая бороздка, рядышком… — И произнесла со спокойной, уже осознанной убежденностью: — Скоро буду умирать второй раз… но не умру, наверно, — добавила она поспешно, жалея меня. — Ведь хиромант сказал, что я буду жить долго.

Я мгновенно взорвался, маскируя свою растерянность:

Какого черта ты занимаешься мистикой!.. «Хиромант», «линия жизни»!.. — с ехидцей в голосе передразнил я. — Думать больше не о чем, что ли?!

Но орать на Алину не следовало, и я хорошо это знал. Ей было сейчас и без того плохо. Я с ужасом пытался представить себе то состояние, в котором Алина теперь находилась. Однажды, во время встречи с отцом, с которым я не виделся несколько лет, я выпил на радостях больше своей нормы, нормы непьющего человека, и был в тяжелом похмелье, около двух суток. Мне казалось тогда, что противнее этого состояния быть не может. Но ведь меня, если вспомнить, мутило — и только. И болела голова. Алину же, кроме этого, еще и лихорадило, и бросало в жар. У нее и давление прыгало, и сердце барахлило, и все внутри — низ живота и желудок — скручивало, как говорила она, тянуло, словно разрывало на части. Я понимал, что это кощунство — сравнивать ее состояние с тем, что мне однажды пришлось испытать после перепоя. Но худшей муки физической для меня, кажется, не было. И я сочувствовал Алине как мог. Тем более что такое ее состояние, означавшее зарождение новой жизни, продолжается не день и не два, а до самых родов.

— Давай завтракать, — сказала Алина, чтобы только больше не говорить на эту тему. — Сколько времени?

— Без десяти девять… Стоят, что ли? — Я поднес часы к своему уху, мне казалось, что с тех пор, как проводили в школу Гошку, прошло около часа по крайней мере. — Идут… И все-таки что ты намерена делать? — Мне хотелось немедленной ясности.

Алина неопределенно пожала плечами:

— Не знаю… Пока еще не знаю…

Но я видел, слышал в ее голосе, что она уже знает, что все уже решила без меня.

«Она всегда все знает! — мысленно разозлился я. — И про письма тоже все знает… А потом еще сетует, что я перестал ее понимать, что хуже к ней отношусь, чем прежде…»

— Мама, хочу к тебе на ручки! — потянулся к ней Юрик, словно чувствуя настроение матери.

Я встал и подошел к окну. Я опять подумал про письма, которые порваны были, конечно, не сегодня и не вчера, но сказал совсем о другом:

— Я вижу, Алина, ты уже вроде как не считаешься со мной…

— Что ты имеешь в виду? — вяло спросила она.

— Но ведь ты сама-то не сейчас, не только что узнала, почувствовала!

Она помолчала, задумчиво гладя волосы Юрика.

— Да… уже несколько дней…

— Но я ничего не замечал!

— Я старалась потихоньку… И вообще, как всегда поначалу, я не была уверена… Думала, может быть, это с желудком что-то… Пока это не часто… — Она посмотрела на меня так, будто заранее виноватилась передо мной за все те тревоги и огорчения, которые навалятся теперь на нас вдобавок к другим заботам.

Я вздохнул и, подойдя к Алине, мягко обхватил ее голову ладонями и прижал к себе.

Юрик затих между нами, но ненадолго — тут же замолотил руками и ногами, и мать поставила его на пол.

Я обнял Алину, коснулся губами ее щеки.

Ты у меня совсем ещё молодая… — шепнул я.

Она с недоверием покосилась на меня, слегка отстранившись. Я тоже напрягся, ожидая, что сейчас она, как обычно, произнесет свою излюбленную, вроде бы кокетливую, но на самом деле очень ехидную фразу: «Неужели? Можно подумать…»

Она, однако, молчала, все так же пристально глядя на меня.

А разве же не молодая? — как бы искренне удивился я, на самом деле провоцируя ее, хотя и подсознательно.

Она мягко, с оттенком легкой печали усмехнулась и заметно расслабилась, стала не такой напряженной.

— И ты у меня красивая… — Я снова хотел быть искренним.

— Старуха, — полушутливо перебила она, сдержанно принимая мою ласку. — Целых тридцать пять лет!

— А я говорю: красивая… — А где Юрик? — спохватился я. — Что-то он притих…

Друг за дружкой мы торопливо пошли из кухни. В прихожей мы разделились — каждый заглянул в свою комнату.

— Ах, вот он где!.. — Я остолбенел на пороге.

Юрик сидел за моим письменным столом и, высунув язычок от усердия, замазывал белым чертежным штрихом текст рукописи, начисто перепечатанный мной накануне.

Алина вынырнула из-под моего плеча, ойкнула и метнулась к Юрику:

— Ты что делаешь, разбойник?!

Я остановил ее:

— Не надо. Теперь уж все равно… Пусть мажет…

Я хотел было вернуться в кухню, куда и Алина должна была прийти, потому что мы так и не позавтракали, но по пути сказал себе, что, если сейчас я сверну в другую комнату и Алина сама по себе пойдет за мной, значит, тут мне и надо поговорить про письма. Лучшего времени у нас не будет. Пока Юрик занят не то редактурой, не то цензурой. Пока в школе Гошка. Пока в доме стоит редкая тишина, — видно, потому она и установилась, что была не к добру…

Я свернул в комнату, и Алина, оставив Юрика, тотчас пошла за мной. Я сел на край продавленного кресла.

— Аля… — Я посмотрел на нее, бочком присевшую в старое креслице. — Что-нибудь случилось?

— Да нет… — Она пожала плечами, уводя взгляд в сторону. — Все в порядке.

— Хм, все в порядке… — Я накалялся, но сдержал себя. — Тошнит?

— Немного…

— Что же ты думаешь делать?

Она не выдержала моего взгляда, потупилась.

— А ты считаешь, что у меня есть выбор? — спросила она.

— По-моему, да. — Я, конечно, хитрил, чтобы не отбивать у нее надежду. — Ведь раз на раз не приходится. Токсикоз еще ни о чем не говорит. Роды могут быть совсем безопасными.

Она улыбнулась. Но не снисходительно, что было бы вполне справедливо, а вроде как сочувственно. Она знала, что я хотел завести еще одного ребенка.

— У меня весной государственные экзамены, — торопливо сказала она, оправдываясь передо мной. — Я должна сдать. Мне больше не разрешат взять академический. Я и так уже три раза брала. Из-за Юрика…

Я подавленно молчал. Дело не в экзаменах, мысленно сказал я себе. И не в токсикозе. Большая часть женщин испытывает токсикоз, и теперь это становится нормой. Все дело в том, что Алине просто не хочется иметь еще одного ребенка. Если бы она хотела — все аргументы были бы в пользу этого желания. Да и она сама чувствовала бы себя совершенно иначе. А так — у нее даже силы воли нет…

И неожиданно для себя я произнес все это вслух, гневно глядя на Алину.

Она долго молчала, потупившись. Потом тихо произнесла:

— Мы не имеем права… Такая сложная теперь жизнь…

Вот и все аргументы, подумал я. Не мог я так быстро совладать с собой, чтобы сказать ей хоть что-нибудь такое, от чего у обоих отлегло бы на душе. Это лишь позднее, чаще всего поздней ночью, осоловело глядя в темень комнаты, я вспомню все свои разговоры с Алиной, праведные и неправедные, и стану клясть только себя одного.

По счастью, в эту минуту, выводя нас обоих из оцепенения, кто-то дернул за ручку двери. Три раза подряд. Да кто же еще, как не Гошка! Это был наш условный сигнал. Чтобы не будить Юрика звонком.

— Братка пришел из школы! — ринулся Юрик в прихожую.

Алина глянула на меня. В ее взгляде уже не было враждебности, как минуту назад. И мы устремились к двери.

Лицо Гошки было вялым.

— Что-нибудь случилось? — быстро спросил я.

— Ничего… — Гошка понял, что напугал нас внезапным приходом. — Правда, пап, ничего! Все в порядке…

— Вы как сумасшедшие! — взорвался я. — Вам плохо, а вы твердите одно и то же: «Все в порядке!.. Все в порядке!..» Какой же это, к черту, порядок?!

— Извини, пап…

Гошка будто лишь теперь вспомнил, что эта фраза: «Что-нибудь случилось?» — была для нашей семьи своего рода паролем. И нужен был конкретный ответ. Мы так и стояли у дверей. Трое — в прихожей, четвертый — на лестничной площадке. И трое ждали ответа.

— Голова разболелась… — уныло сказал Гошка и шагнул наконец через порог.

— Так быстро? — глупо удивился я, глянув на часы.

— Утром было ничего, — уже и оправдывался Гошка, снимая с себя куртку, — а на алгебре разболелась…

«Господи! — мысленно ужаснулся я. — Неужели я такой деспот, что даже в подобной ситуации передо мной нужно оправдываться?!»

— Послушай, сынок… — я мягко поймал руку Гошки. — А может быть… ты курил опять, а?

Гошка выдержал мой взгляд и покачал головой из стороны в сторону. Он страдал, что я до сих пор не верю ему. Ну было такое. Просто баловался он. Две-три сигареты. На переменах. Чтобы не выделяться.

— Есть хочешь? — спросила мать.

— Нет. Разве что чаю…

Они гуськом потянулись на кухню — Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:

— Так вы еще не завтракали?

— Мы долго делали гимнастику, — насмешливо сказала Алина. — Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке…

Я подумал, что так и не спросил Алину про письма…

Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду… То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это за правда такая и кто ее выдумал, но уже догадывался, что сама по себе жена не могла это сделать и никакие ссоры не привели бы ее к такому решению или импульсивному поступку.

«Может быть, что-то знает Гошка?» — подумал я.

Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:

— Есть анекдот про белую обезьяну…

Про белую обезьяну — это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать…

Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. «Господи! — мысленно говорю я себе. — Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как — не знает…»

— Ты обратно ехал на троллейбусе? — спрашиваю я.

— Да…

— Значит, снова шел по Коптельскому…

Я мысленно представляю, какое сумасшедшее движение в этом переулке. Там все время что-то роют, засыпают, снова копают. Машины снуют прямо по тротуару. Ведь я же говорил об этом Гошке не раз и не два!

Сын потупился. Он, видно, ругает себя, что опять забыл про наказ отца. Но так ему удобнее добираться домой. Короче путь. Хоть и опаснее.

— Ну, так что это за анекдот? — наконец спрашиваю я, пристально глядя на сына.

Гошка поднимает голову. Он видит, что в лице отца уже что-то меняется, оно слегка оттаивает, и Гошка без приглашения садится в старое креслице.

— Однажды, — ровным, бесстрастным голосом говорит он, — плавал в реке крокодил и увидел на берегу обезьяну, но не обычную, каких он уже немало проглотил, а белую. «Пошучу-ка я сначала над ней, а потом и съем, — подумал крокодил. — Подплыву и спрошу: мол, уж не рыбачить ли ты сюда пришла? Если она скажет: «Рыбачить», то я и поддену ее: дескать, с такой образиной всю рыбу перепугаешь…» Подплывает и спрашивает: «Уж не рыбачить ли ты сюда пришла?» А белая обезьяна и отвечает ему: «Да разве поймаешь, если такая образина в реке плавает?»

Я смотрю на сына. Так трудно свыкнуться с мыслью, что сын, которого отец с матерью все еще считают ребенком, уже почти стал солдатом. Порой мне кажется, что вырос он как-то незаметно, семнадцать лет промелькнули, будто один день. Значит, легкая была жизнь? Где там! Всякое случалось. Начни только вспоминать — и эти семнадцать лет могут растянуться на все тридцать.

Вот интересно, думает ли об этом сам Гошка? О том, какой ценой дались отцу и матери его семнадцать лет. Но разве про это спросишь… Мне очень бы хотелось, конечно, чтобы сын думал, хоть изредка думал бы именно об этом, ведь не так много у него каких-то других забот, гораздо меньше, чем у отца в свое время. Во всяком случае, Гошка не знает, что такое голод. И слава богу, что не знает! Я вовсе не хочу, чтобы сын знал, что это такое.

Впрочем, голод — не самое страшное испытание. За свою жизнь я голодал трижды. Спора нет, это мучительно, когда хочется есть, а есть нечего. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты словно чувствуешь каждой своей клеткой, как в тебе умирает плоть. И все-таки куда страшнее, когда в тебе умирает душа. Медленно, незаметно…

Гошка уходит из комнаты, ему некогда, нынче всем некогда, и я опять остаюсь один, потому что и мне тоже некогда. Вроде бы рядом семья, слышен каждый звук в нашей маленькой квартире, и тем не менее порой у меня такое ощущение, что нас всех разлучила какая-то злая сила, что мы больше не встретимся, не увидимся, даже если я и закончу свою новую статью, даже если Алина сдаст государственные экзамены, даже если Гошка поступит в полиграфический институт, даже если Юрик будет расти здоровым, даже если…

Ох как много их, этих «даже если»!

Но тут я умышленно вызываю в памяти свою знакомую бурятку, не очень еще старую, но уже достаточно мудрую, которая великодушно растолковала мне однажды, что беда бывает голубая и черная. Голубая — это беда не беда, главное, чтобы все живы-здоровы были. А вот черная — это уже и впрямь беда…

«Надо бы позвонить, — думаю я про бурятку, — узнать…» Не про деньги, конечно, которые плакали, потому что бурятка на то и была мудрая, что умела брать в долг без отдачи. Она умудрилась в долг построить кооперативную квартиру. Бог с ними, с этими деньгами! Никогда их у меня не было и не будет, наверное. Ведь и бурятка эта, если разобраться, вовсе не виновата, что задолжала людям. А если и правда другой возможности у нее не было? А мэтры, тузы разные, у которых она занимала, все равно спустили бы эти денежки за просто так. Жаль, конечно, что добрая мудрая бурятка перепутала меня с маститыми социологами…

Не так давно с буряткой случился инсульт. И я ходил сам не свой. Мне было искренне жаль ее. Как бы там ни было, но бурятка эта — чудо природы. И другого такого не будет. Стоило сказать ей по телефону, что с Юриком плохо, она бросила все и пустилась в путь — с одного конца Москвы в другой, чтобы до глубокой ночи просидеть вместе со мной и Алиной в коридоре детской больницы, а потом, успокоив нас в благополучном исходе, уехать домой. Скажите, мысленно спрашивал я своих знакомых, многие ли из вас способны на это? Вот на то, чтобы по первому зову беды приехать к людям…

— Мама, поиграй со мной! — просит Юрик, и я, услышав его чистый голосок, выпрямляюсь за столом.

— Поиграй один. Сам с собой, — отвечает Алина, глядя, вероятно, в учебник.

— Один не могу. С тобой.

— Мне некогда.

— Ну тогда с браткой.

— Братка тоже занят. Он уроки делает.

— Ну тогда с папой.

— К папе нельзя!.. — строго говорит Алина.

«К папе нельзя…» — эти слова кажутся мне едва ли не самыми ужасными. Я комкаю лист бумаги, на котором было всего лишь несколько строчек. Но в это время Юрик садится на велосипед и начинает ездить по прихожей туда-сюда, причем громко гудит, изображая поезд метро, который произвел на него сильное впечатление. Он произносит время от времени: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция — «Проспект Мира»!»

Почему-то Юрик чаще всего называет именно эту станцию, хотя нравится ему «Новослободская», где он долго может зачарованно глядеть на витражи, даже не обращая внимания на поезда за спиной.

Может, и Юрик уже интуитивно угадывает особый смысл в слове «мир»?

Тысячу раз права бурятка! Главное, чтобы не было черной беды. Чтобы все оставались живы-здоровы. Чтобы не было войны. Чтобы дети не гибли и не знали голода. Чтобы никто не бил и не убивал наших детей…

Кто-то звонит в дверь. Я настораживаюсь. По голосу в узнаю соседа, главного редактора одного ведомственного: журнала. Я слышу, как он просит Гошку купить два пакета кефира. То ли он в отпуске, этот главред, то ли на больничном. При случае он любит потолковать о среде обитания. Спорить с ним невозможно, главред ни во что не ставит чужое мнение. Что ж, главреду виднее. Под средой обитания он понимает воздух и воду. И только! Вам, говорит он мне при встрече на лестничной площадке, надо сменить среду обитания. Вы очень плохо выглядите, считает он. Что человек пьет, чем дышит, — это самое важное, авторитетно произносит он с нажимом, и по голосу и манере его можно принять не за главного редактора, а за кого-то еще главнее.

Главред уходит, и Юрик начинает гудеть еще сильнее. Гошка, как самый нетерпеливый, особенно когда дело касается младшего брата, молча уносит Юрика на кухню и закрывает дверь.

— Ты мешаешь папе работать! — жестко говорит Гошка.

— Я ему помогаю!.. — с отчаянием убеждает брата Юрик.

Больше всего Юрик не любит насилия. Он просто заходится в плаче. Я сижу как на иголках. Уж лучше бы Алина сама взяла Юрика в комнату. Гошка и без того не успевает толком делать уроки. А ему еще и рисовать надо. Автопортрет у него никак не получается. И это не блажь, а задание репетитора. К завтрашнему дню. Я слышал вчера вечером, как Алина сказала Гошке: «О! Ничего, ничего-о… Старайся, и скоро на человека будет похоже». Тот фыркнул, ясное дело, а мать посмеялась добродушно. Я с удивлением посмотрел на Алину и вдруг сказал ей с укором: «Ты все посмеиваешься, а мне вот не до смеха что-то…» Алина глянула на меня, словно пытаясь увидеть совсем другого человека, и ответила с легкой обидой: «Ты все позабыл, раньше ты часто смешил меня, когда мы поженились, когда Гошка был еще Юриком. Как сядем за стол — ты и начинаешь меня смешить, я вставала из-за стола голодная». — «Экономия за счет юмора», — я попробовал улыбнуться, с покаянием глядя на жену и невесело думая о том, что и ее тоже ломала жизнь все эти годы, но пока что не надломила, слава богу. А вот сегодня эти разорванные письма сказали мне яснее ясного, что Алина-то как раз и не выдержала…

Все кончается тем, что она забирает Юрика из кухни. Юрик мгновенно стихает. Ни плача, ни гуда… Наступает полная тишина. И вообще в доме тихо. Не лает собачонка на четвертом этаже. Не слышно сигналов азбуки Морзе на третьем этаже, у радиолюбителя, который, кажется, ловит эфир круглые сутки. Молчит пианино внизу, под полом. Не слышно назойливого буркотения телевизора за стеной…

Какая-то странная, нереальная, нездоровая тишина стоит во всем доме.

Я смотрю на часы. Скоро двенадцать.

— Мама! — кричит вдруг Юрик. — Не читай книгу!

Господи, Юрик…

Значит, с миром пока все в порядке.

Юрик возражает против того, чтобы мать отвлекалась от игры. Собственно говоря, она и не думает с ним играть. Она только делает вид, что участвует в игре, и порой даже старательно гудит, изображая машину, а сама заглядывает в учебник и в перерывах между гудением беззвучно шевелит губами, повторяя про себя никак не дающиеся фразы и пытаясь уловить сокрытый в них смысл.

В знак протеста, не принимая ее половинчатого участия и зная, что мать устремится за ним, бросив книгу, Юрик срывается с места и подбегает к двери в комнату отца, стуча в нее кулачонками:

— Папа, открой!

Я слышу, какая борьба разгорается за дверью. Алина оттаскивает Юрика.

— Я хочу к папе! — кричит он так, словно его разлучают с отцом на веки вечные.

И я не выдерживаю…

Я выхожу и беру сынишку на руки, что, как считает Алина, совершенно непедагогично — я ведь не сдавал ни методику, ни педагогику, — и Юрик, прильнув ко мне, пристроив светлую головку на отцовском плече, умолкает мгновенно, даже дыхания его не слышно, и я каждый раз поражаюсь тому, что все это свершается за считанные секунды — от внезапного бунта до умиротворения.

«Значит, — думаю я, — что-то такое, тревожащее душу, происходит и в Юрике почти постоянно, как и в нас, грешных, обремененных житейскими делами, а нам ошибочно кажется, что ребенку бы только поиграть и что обращать внимание на его капризы — это совершенно непедагогично…»

Я подхожу с Юриком к окну. Облегченно вздохнув, он поднимает голову и, вытирая пальцами заплаканные свои глазенки, завороженно смотрит на огонь за окном, где стройка. Просто ли смотрит Юрик на огонь или же думает в это время о чем-то? Кто про то знает?

Я не помню, сколько времени стою у окна.

Там, где прежде были старые дома, теперь остались только деревья. Мне казалось, что они, точно взвод, поределый от артобстрела, прикрывали мою семью от серых коробок новых домов, которые теснились со всех сторон. Бульдозер, словно подбитый танк, замер неподалеку от костра, и было такое впечатление, что это он и горит, и дым от него тянется к небу, возвещая то ли о конце битвы, то ли о начале грядущих сражений.

Сколько же человеческих страстей бушевало под этими липами, которые чудом уцелели в этом аду, что был здесь до нынешнего дня! На изрытой вдоль и поперек земле, перемешанной с грязным снегом, деревья держались словно бы из последних сил. И стволы были ободраны бульдозером. Рваные белые раны. Точно кости, с которых содрали кожу вместе с мясом. А ведь когда-то человек посадил эти липы, утверждая на земле красоту, чистоту и святость. И как много всякого-разного видели и слышали эти вековые деревья! И они сгорбились, скрючились, состарились от знания того, о чем не могут сказать…

Странное чувство охватило меня! Господи, подумал я, ведь все несовершенство жизни зависит в конце концов только от самих людей, они-то и создают свою среду обитания, в которую входит, конечно, не только вода и воздух, а нечто более важное, чего подчас не понять даже самому главреду. И если бы люди знали об этом и помнили, если бы они умели говорить друг другу обо всех своих бедах и заботах, то в мире никогда не было бы войн, не говоря уже о некоторых прочих драмах и трагедиях.

«Может быть, прямо сейчас и поговорить с Алиной?» — спрашиваю я себя.

Между тем Юрику уже прискучило тихо стоять у окна и смотреть на костер. Сначала он перебрался с рук отца на подоконник и долго ловил на стекле крохотного жучка палевого цвета, взявшегося невесть откуда, настырно ускользавшего из его пальчиков. Потом, как бы выведенный из себя вероломством жучка, не дававшегося в руки, Юрик заканючил:

— Хочу к маме!

Я спустил его на пол, он умчался в другую комнату и вот уже изображает из себя долгоиграющую пластинку и звонко, от всей души горланит: «Мани-мани!.. Мани-мани!.. Мани-мани!..»

Какое-то время я сижу с закрытыми глазами и пытаюсь сосредоточиться. За стенкой, на кухне, звонит телефон.

Ну, начинается…

Черт знает почему, но я всегда настораживаюсь, когда звонит телефон. Вероятно, потому, что телефонные разговоры чаще всего огорчают меня. Не просто огорчают — порой надолго выбивают из колеи. Во всяком случае, иной раз после звонка я сижу за столом как оглушенный и пытаюсь вспомнить, о чем же это я думал, чем тешил себя мысленно минуту-другую назад, до телефонного звонка, которого, как бы втайне от себя, я ждал, конечно, хотя и побаивался.

Нет, звонят не мне. Кажется, Гошке. Наверно, Юлька. Теперь Гошка надолго прилип к телефонной трубке. Но я уже и не пытаюсь сосредоточиться. Я встаю из-за стола и беру со шкафа теннисный мяч. Был он серый, без ворса, для игры уже не годившийся. Я использовал его для укрепления кисти — машинально сжимал и разжимал, порой даже не замечая, что держу мяч в руке. Но иногда он помогал еще и отрешиться. Мяч был словно живым существом, все понимающим, жертвенно принимающим на себя все отрицательные эмоции, на которые так щедр наш мир. И незаметно для себя, держа мяч в руке, я входил в работу и на какое-то время как бы освобождал свою душу от разных забот и непонятного страха.

Конечно, не часто это случалось, не часто — чтобы теннисный мяч сам по себе врачевал мне душу. Тут ведь и кое-что другое должно соответствовать. Порой я и сам толком не знал, что именно. Может, перво-наперво, то, что ребята мои были в данный момент живы-здоровы, и сыты, и одеты и обуты и что у Алины тоже вроде бы все в порядке, правда, на носу государственные экзамены, но даже если она и провалится, то это, считал я, беда всего-навсего голубая…

Я сжимаю теннисный мяч и смотрю на чистый лист бумаги, лежащий на столе.

— Папа, откро-ой…

Я вздрагиваю, крепко сжимая мяч.

— Только на секу-ундочку… — умоляющим голоском просит Юрик.

Вероятно, он воспользовался тем, что старший брат звонит по телефону, а мама отлучилась куда-то. Вот и у Юрика появляется свой житейский опыт — он уже не тарабанит в дверь и не кричит, а потихонечку скребется и почти шепчет, прислонившись лицом к притвору.

Я борюсь с желанием встать и открыть дверь и впустить сынишку, хотя это, как скажет Алина, совершенно непедагогично.

— Открой, папа…

Год назад он являлся бесцеремонно, с радостным воплем. «Пап, на!» — счастливо кричал Юрик, протягивая ручонки. «На» означало «возьми». Вероятно, он понимал так: если со словом «на» можно передать в руки взрослых игрушки, сухарик, ложку ли, то это же слово должно служить для взрослых знаком, что надо взять на руки и его самого. Только при этом следует протянуть к ним свои ручонки. Условный, предельно простой жест доверия.

Ах, Юрик, Юрик! Святая душа. И почему человек, взрослея, утрачивает, порой бесследно, свою чистоту и мудрую наивность, данную ему от природы? Как прекрасен был бы мир! Уж наверняка не было бы и в помине той гадости и подлости, которую из ложной деликатности называют человеческими взаимоотношениями. Бесконечные войны. Геноцид. Авторитарность, элитарность и прочая мерзость стали практикой жизни людского общества, которое духовно все более вырождается, становится материалистическим, злобным, ничтожным…

— Пап, открой! — не выдерживает Юрик, но его уже оттаскивает Алина.

Плача Юрика теперь не слышно, потому что со всех сторон врываются самые разные звуки. За окном ревет бульдозер. Гудят машины. На четвертом этаже лает собака. Радиолюбитель поймал сигналы азбуки Морзе. На втором этаже девочка разучивает первые гаммы…

Звуки, от которых некуда деться, заполняют нашу квартиру, и она теперь похожа на огромный барабан.

Все, конец! Теперь это надолго…

Я достал из спортивной сумки банку с мячами. Неожиданный подарок Шурика… Бойся данайцев, дары приносящих! Что попросит Шурик взамен? Рецензию на свой новый опус?..

Глянцевая от краски банка приятно холодила мне ладонь. Будто впервые рассмотрел ее всю, а потом прочитал белые и желтые надписи на светло-коричневом фоне. Черная надпись была только одна — название фирмы. И черная пантера одна. Повыше черной надписи. И все это черное — на белом мяче, который был изображен в центре коробки. А слева и справа от мяча — те же пантеры, но только желтые.

«Желтых пантер не бывает, — подумал я. — Наверно, это гепард. Хотя и не пятнистый. Он же самый быстрый, говорят. Ишь какой у него легкий грациозный прыжочек! Ничего себе сиганул… А ведь этот прыжок для кого-то означает смерть. Он же просто так не будет прыгать. Не то что человек… Элегантный зверюга. Прямо как Шурик. Нет, это Шурик смахивает на пантеру своими повадками, — справедливости ради уточнил я. — А пантера ни на кого не похожа. Она сама по себе. А поэтому не такая уж страшная небось!..»

Помедлив еще немного, я выкатил из банки все три мяча. Они бесшумно раскатились по столешнице — белые, пухлатенькие, и на боку каждого из них красовалась черная пантера. Мячики легонько катились по столу, и черные пантеры делали беззвучные немыслимые прыжки, настигая свою жертву.

В эту минуту дверь в комнату распахнулась, хотя и была прижата креслом. Юрик с ликующим криком устремился ко мне. Однако еще на бегу он заметил яркую коробку и будто споткнулся.

— Папа, дай!

Он мигом схватил мяч — не коробку, а именно мяч, — но не умчался обратно, а вдруг замер, уставившись на черную пантеру, будто почувствовал своей ладошкой ее присутствие.

— Собака, — сказал он.

— Собака?! Да какая же это собака, сынок?

Я засмеялся и погладил Юрика по голове.

Все-таки великое это чудо — жизнь!

В одной руке у меня был теннисный мяч, а другая лежала на голове сынишки.

Обеими руками я чувствовал живую плоть, без которой давно бы уж не было меня самого на белом свете.

Я чувствовал, как через ладони и руки идет ко мне живительный ток.

Ощущение чистоты, тепла и покоя.

Было самое время поговорить с Алиной.

— Почему ты не пускал меня? — вдруг спрашивает Юрик.

— Я работал…

— Ты играл с мячиками! — Юрика захлестывает обида. — Играл один, без меня!

— Я хотел работать, Юрик…

— Ты бездарный! — говорит он мне в лицо, бездумно повторяя то слово, которым я наградил однажды Шурика из Дедова, сделав это, увы, заглазно, в разговоре с Алиной.

— Какой-какой? — переспрашиваю я, обалдев.

— Бездарный, — как бы убежденно повторяет Юрик.

На пороге стоят Гошка и Алина.

Гошка давится от смеха.

— Ничего смешного тут нет, — мать на всякий случай заступается за отца. — Тебе забава, а люди что подумают?

— Люди подумают, — легко сказал я, — что хоть у одного человека в нашей семье, а именно у Юрика, хороший вкус. В шестимесячном возрасте — помните? — он подмочил мою рукопись, а теперь научился все называть своими словами.

— Вы все бездарные, — заявил Юрик.

Теперь и мы с Алиной засмеялись тоже, посматривая друг на друга. Однако я тут же вспомнил про письма и перестал смеяться. И не только про письма я подумал — нас с Алиной подстерегла еще одна забота. Для других это счастье, а нам вот — забота…

Алина силой уводит Юрика.

— Все равно бездарный!.. — кричал он за дверью.

Ах, Юрик, Юрик! Чистый, святой человек. Именно Юрик был продолжателем той жизни, которой я отдал вот уже больше сорока лет, то есть больше половины, гораздо больше. Не только по времени, но и по силе. Главное, оборонить бы Юрика от зла и бед. И Гошку бы сберечь. И конечно, Алину. Бог даст, у Гошки все наладится. Давление после осенней драки мало-помалу приходит в норму. Шестеро на одного. Это уже не драка. Да и Гошка никого из них не знал. Выдержит ли он тетерь нагрузку во время экзаменов в институт? Вот смеется сейчас, а голова у самого небось болит. Впрочем, на недавней комиссии его признали вполне годным для строевой службы.

Но как же поговорить с Алиной?

Я открыл ящик стола и, не веря себе, обнаружил, что газетного свертка с клочками разорванных писем там нет и вроде как не было совсем. А может, и правда не было? Не было этого нелепого сна, не было ничего…

И весь день до глубокой ночи, пока не затихла жизнь, какая бы она ни была, я долго сидел за столом, перебирая в уме то, что тревожило, дергало, злило меня и радовало.

И все были мной прощены в конце концов, все — кроме самого себя.

В музыке пауза явилась, смена декораций.

И Гей словно очнулся.

Сколько же времени продолжалось это воссоздание?

Всего несколько минут.

Время исполнения одной части рок-оперы.

Наивная Алина!

Она, увы, не учла, что в ядерной войне дотла сгорит вся бумага, в том числе и та, которая была предварительно разорвана архивариусом — в тщетной, завуалированной надежде сохранить для истории нечто документально важное, в данный момент подлежащее полному, то есть бесследному, а главное, незаметному уничтожению в связи с некими чрезвычайными ситуациями, не всегда, разумеется, понятными.

Сгорит вся бумага, какая ни на есть на белом свете!

Включая, конечно, приказы начать ядерную войну.

Сгорит все.

Начиная от букварей и кончая Шекспиром, Пушкиным, Евтушенко и Юлианом Семеновым, а также прочими книгами, которые получают по талонам за макулатуру.

Сгорит все, за исключением, как полагал Гей, Красной Папки.

Гей пытался представить себе, что останется на земле после третьей мировой воины.

Только пепел…

Пепел, пепел, пепел…

Горячий или, может быть, уже остывший.

Пепел, пепел на всем белом свете…

Уж лучше бы ветер на всем белом свете!

И Гей с ужасом пытался представить себе, что останется в душах иных людей.

Только пепел…

Пепел, пепел, пепел…

Скорее всего, остывший.

Пепел, пепел почти на всем белом свете…

И он снова услышал музыку.

Но теперь она как бы разрушала что-то, крушила своими синкопами.

Хотя нельзя было сказать, что и первая часть ее что-то строила.

Он будто падал сейчас, падал куда-то…

Падал всю жизнь.

И когда он за что-то цеплялся, на мгновение задерживая свое падение, то ему казалось, что он поднимается и стоит на ногах, и жизнь в этот момент была прекрасна, какая бы она ни была!

— Папа, ты хорошо сегодня выглядишь… — слышал он и стоял на ногах уже так крепко, что ему казалось, он и не падал никогда, не швыряло его в разные стороны.

И вдруг он совсем другой голос услышал:

— О, да он тут совсем окоченел!

Это был очень русский голос, не слависта, нет, более того — нотки этого очень русского голоса выдавали нечто вроде приятельства, может быть даже давнего, которое связывало окоченевшего, то есть Гея, и окоченевателя, то есть человека с очень русским голосом, как бы проверявшего теперь, сколь сильно подействовали его флюиды на окоченевшего.

И такая жуткая была музыка!..

Гея передернуло, флюиды глубин сердца достигли, и он испуганно вскинул голову.

Перед ним стоял Феникс. Но только без галифе. Гею даже показалось, что Феникс перед ним стоял почти нагишом. Новоявленный Адам. И до того непривычно было видеть крабообразного соседа в трусах и майке, сквозь которую проступала душа, что Гей растерялся. Но он все же успел отметить, что душа у Феникса была как нечто инородное, вроде железного сердца того американца, которому после пересадки, уже почти мертвому, удалось прожить еще несколько месяцев. И музыка, которая теперь исходила как бы из Феникса, была словно реквием по его железной душе.

— Недолговечен!.. — со вздохом облегчения сказал себе Гей, глядя на железную душу Феникса.

Значит, скоро в доме будут перемены.

Один сосед уедет, другой сосед приедет.

— Какую он тут музычку слушает!.. — донесся до Гея еще один голос, который тоже принадлежал не просто соотечественнику, а как бы другу бывшему, который, естественно, тоже посылал свои флюиды.

Это был Шурик из Дедова. И тоже в галифе. С алым кантом.

Шурик ноги расставил широко и руку вперед вытянул.

— Двое тут мы, Я и Гей. Фотографией на серой скале!.. —

провыл он.

И лишь когда все засмеялись, Гей понял, что компания собралась большая.

Правда, смеялись все одинаково — и немцы, и евреи, и русские, и кто тут еще был.

Смеялись над Геем.

Что и говорить — смешно!

Человек сидел на камне и стал точно камень.

Гей поманил рукой Мээна, не удивившись тому, что и он тоже здесь.

— Мотя, друг, — сказал он глухим голосом, будто из камня идущим, — откуда эти тут взялись? — И он указал взглядом на Феникса и Шурика.

— Так ведь мероприятие же. Вопрос прорабатываем, Насчет масок. Чтобы, значит, их ликвидировать сначала в масштабе если уж не всего человечества, то в отдельно взятых странах. Чтобы, значит, проявить духовное начало, от которого все и зависит, в том числе и вечный мир внутри вида, особи то есть, и мир всеобщий, на планете Земля.

Ай да демон! Как складно поведал он про боль душевную Гея!

Феникс и Шурик подошли к Гею близко-близко и одновременно, с двух сторон к нему наклонясь, поцеловали его в щеки.

— Вы что?! — Гей ошалело вскочил с камня.

Он знал, конечно, что нынче модно, стало обмениваться поцелуями. Нет-нет, для этого вовсе не обязательно, чтобы встреча была долгожданной. Может, в последний раз виделись не позже чем вчера. Какая разница! Все равно с этим человеком вы не дружите, более того, не разделяете его убеждений, да мало ли что еще не разделяете, это не имеет никакого значения, вы просто тешите сами себя, что ваша неискренность, смахивающая на коварство, сойдет за чистую монету, что никто не раскусит этот ваш маневр, и вам вроде как обеспечены фланги, и самое замечательное, конечно, состоит в том, что и ваш партнер по этому фарсу, или как там его назвать, думает в это время точно так же, как и вы.

Гей знал про все это, но он и представить себе не мог, что Шурик с Фениксом будут соблюдать этот дешевый ритуал здесь, да еще и при иностранцах.

Гей огляделся.

Всюду были маски…

Да, но с чего он взял, что это были иностранцы?

Это были элементарные маски.

Даже без определенного гражданства.

Точнее, интернациональные маски.

Бедный социолог Адам! Он бы вконец растерялся при виде такого количества двойников.

Хотя как социолог он знал наверняка, что весь мир состоит из людей, которые внешне мало чем отличаются один от другого.

HOMO SAPIENS.

ЧЕЛОВЕК ОБЫКНОВЕННЫЙ.

А если на него надеть еще униформу…

И заставить маршировать…

Тогда это будет уже как бы другая биологическая особь

HOMO PREKATASTROFILIS.

ЧЕЛОВЕК ДОКАТАСТРОФИЧЕСКИЙ.

То есть последняя стадия эволюции, оборванная, ПРЕСЕЧЕННАЯ всеобщей ядерной войной.

Рок-опера Пинка Флойда была смятенным голосом ада.

Но, может быть, эта последняя стадия человеческой эволюции пойдет своим чередом, ее не ПРЕСЕЧЕТ никакая злая воля, и homo prekatastrofilis в один прекрасный момент снимет с себя униформу и перестанет маршировать, и стадия завершится великолепным венцом биологической эволюции?

Ах, если бы!..

HOMO GODEY.

ЧЕЛОВЕК БОЖЕСТВЕННЫЙ.

HOMO CENTENARIAN.

ЧЕЛОВЕК ВЕЧНЫЙ.

— Ты отнесла? — тихо спросил он Алину, указывая взглядом на вершину Рысы.

— Да.

Что же, дело было сделано.

Я ВАМ ДОКЛАДЫВАЮ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН…

Музыка достигла своего апогея.

Стена рухнула.

— А я думал, это сон, — сказал Гей, открыв глаза.

Он все так же сидел на камне, а перед ним стоял Мээн.

— Ты что тут делаешь? — спросил Мээн.

— Я?.. Работаю.

— Уж не над очерком ли?

— Да, над книгой, — неожиданно для себя сказал Гей.

Он оглядел компанию.

— А где же Феникс и Шурик? — спросил он Мээна.

— А я почем знаю? Наверно, в Москве… — был ответ. — Совещание социологов там на днях состоится. По радио передавали. А может, отбыли в Карповы Вары. По обменному фонду. Здоровье поправить. Как обычно.

Гей еще раз оглядел всю компанию. Алина сидела на камне, рядом. Красная Папка лежала у нее на коленях.

— Хорошо, что ты не ушла, — сказал Гей. — Я должен сам отнести Красную Папку!

Он взял у Алины Красную Папку. Мээн покосился на нее и спросил:

— Ну и как твоя работа над книгой?

— Она, по сути, готова… — буркнул Гей.

— Когда же ты успел ее создать?! — удивился Мээн.

— Воссоздать, — поправил его Гей. — Атомов и молекул оказалось более чем достаточно… — Он посмотрел на Алину. — И музыка, любая, какая бы ни была, тоже погибнет…

— Да, — кивнула Алина. — Как ни жаль…

Она знала, о чем он думал. И сказала ему как бы в утешение:

— Но эту музыку, может быть, удастся сохранить… — Она щелкнула клавишей магнитофона и достала кассету. — Вот, возьмите!

Гей с недоумением вертел в руках магнитофонную кассету фирмы BASF.

— Положите ее в свою Красную Папку, — сказала Алина.

И вдруг его осенило. Он понял, как можно сохранить Красную Папку, сберечь се от уничтожения в ядерной войне. С помощью элементарного, но конгениального, как говорил один банальный остряк, способа! То есть с помощью надувных шариков. Тех самых, которые Гей надувал по праздникам для своих Юриков. Несколько таких праздничных шариков, думал Гей, если их наполнить газом, способны поднять Красную Папку высоко в небо.

Может, и выше Седьмого.

Если, конечно, ее запустить вовремя, до начала ядерной войны, чтобы лазерное оружие не спалило шарики вместе с Красной Папкой.

А потом, когда кончится самая ужасная в истории человечества война, которая поставит последнюю точку в этой истории, газ постепенно выйдет из праздничных шариков, и Красная Папка благополучно спустится на землю.

Хотя бы и на мертвую.

И Красная Папка будет ждать своего часа, когда будущая жизнь будущего человечества начнет мало-помалу воссоздавать себя из атомов и молекул.

Поначалу преимущественно розового цвета.

…23 марта 1983 года президент произнес речь о космической войне, которая, безусловно, представляет собой наиболее рискованную и опасную из всех военных затей нынешней администрации.

…Советский Союз и его союзники были бы поставлены перед совершенно новой военной и политической дилеммой. Иными словами, космическое оружие — это провокационное оружие, это, безусловно, casus belli ядерной войны.

Контролировать космическую систему человеческий разум был бы не в состоянии. Решения надо было бы принимать в считанные секунды и учитывать при этом тысячи компонентов. Эти решения придется передоверить компьютерам. Роботы приобретут абсолютную власть над судьбами рода человеческого. Наши меньшие братья — животные — будут наконец отомщены за вековое господство над ними человека. Машинный мозг решит, быть или не быть человечеству на планете Земля.

Копирайт Федор Бурлацкий. «Литературная газета»

И все-таки с праздничными шариками шанс есть, думал Гей. Какой-никакой. И хорошо бы при случае купить несколько шариков, наполнить их газом, привязать к Красной Папке и нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не расставаться с этим праздничным украшением, чтобы при первых же признаках ядерной войны дать Красной Папке возможность взмыть куда-нибудь на Седьмое небо.

Только вот как угадать момент начала самой последней войны?

ЗАТРУБЯТ ЛИ АНГЕЛЫ ПЕРЕД ЯДЕРНОЙ АТАКОЙ?

Так называлась статья в «Литературной газете».

Копирайт

Владимир Симонов

Ангелы не затрубят, ясное дело.

Поэтому Красную Папку все-таки следует оставить здесь, на Рысы, загодя.

— Ну что, пошли к финишу? — Мээн уже стоял на тропе самым первым, как вожак.

Гей близко к нему подошел.

— Я же просил вас, Матвей Николаевич… — сказал он вполголоса.

— Да что ты заладил! Они все прекрасные люди! — горячим шепотом отвечал Мээн. — Ты вспомни, с каким сочувствием они к Адаму отнеслись — там, на вилле… Более того. Все они, как я выяснил, участвуют в антивоенном движении. Да ты и сам еще услышишь об этом! Я просил каждого из них сказать несколько слов — там, на вершине…

Гей снова оглядел всю компанию.

И ему теперь показалось, что эти люди вовсе не похожи на маски. В их лицах напряжение было. Каждый из них, судя по всему, о живом думал, о болящем, о мире и о войне, во всяком случае, так показалось Гею.

В толпе он и Алину заметил, она стояла рядом с каким-то мужчиной, но смотрела, как видел Гей, на него, и он хотел было тут же к ней подойти, но решил это сделать на вершине.

Гей спохватился, что в описании ВОСХОЖДЕНИЯ почти отсутствует пейзаж как элемент художественно-образной системы. Ну какой же роман без пейзажа?

Даже у классиков пейзаж был и сам по себе, и в связи с каким-то настроением героя, его состоянием.

Мрак на небе — мрак в душе.

Ассоциативный пейзаж.

Или, наоборот, амбивалентный пейзаж.

Когда все шиворот-навыворот.

На эту вечно живую, вечно кормящую тему сочинено множество теоретических опусов — разумеется, глубоко научных и глубоко содержательных, — авторы которых конечно же стали членами всевозможных клубов, потеснив там и самих создателей пейзажа.

И вот Гей лишал возможности очередных соискателей членского билета в тот или иной клуб сварганить очередной теоретический опус.

В самом деле, что он мог и должен был сказать о пейзаже во время восхождения?

Кругом были горы, скалы.

Цвет преимущественно серый.

Ну и, конечно, много тумана.

Что он уже отмечал.

А временами туман был сплошной. Эка невидаль!..

Да, и еще он фиксировал, что вершина, куда они устремлялись, все более розовой становилась. Как отражение солнца, лучи которого где-то сквозь туман пробивались.

Стало быть, много тут не выжмешь.

Но тем не менее можно было сказать, что душевное состояние кое-кого из участников этого восхождения было созвучно пейзажу.

То есть пейзаж был ассоциативный.

Он вызывал, например, в душе Гея чувства весьма противоречивые. То кромешная тьма, то просвет. Да оно и неудивительно. Рядом с ним шла Алина, отнюдь не театральный кассир и не библиотекарь, не говоря уже о работниках торговли и службы быта, но он толком не знал, какая именно Алина — то ли та, которая приехала из Братиславы на «мерседесе», то ли другая, которая приехала из Старого Смоковца на «вольво». Впрочем, совсем не исключено, что это была Алина какая-то третья, скажем невеста, а может, была еще и четвертая, только жаждавшая стать невестой.

Словом, Ева шла рядом с Адамом.

Чуть впереди и сбоку.

Как и положено современной Еве.

Значит, вот куда привело упражнение с пейзажем…

Мээн долго молчать не умел.

А Гей, напротив, молчать любил, а сейчас так и вовсе говорить ни о чем не хотел.

Он мысленно был еще там, в том февральском дне восемьдесят первого, который только что воссоздал из атомов и молекул, но уже как бы блочным, достойным деяний Бээна методом.

Почему именно этот день он воссоздавал?

Судя по всему, воссоздание было неплановым.

Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Школа Бээна…

У Гея опять возникло предчувствие, что встреча с Бээном состоится с часу на час. Он поискал взглядом Алину — ту, свою, законную… — как бы пытаясь ответный взгляд поймать, который помог бы ему теперь укрепиться духом, но Алина оживленно говорила со своим спутником, была внимательна к нему, как если бы это был сам Гей двадцать лет назад, и движением естественным, будто привычным, как умела только она одна, не то соринку убрала с плеча своего спутника, не то воротник разгладила, и Гей поспешно отвернулся, ему всегда было больно видеть эти жесты Алины, потому что сам он ходил то без пуговицы, то с петелькой разодранной, в последние годы, конечно…

«Но это вовсе ничего не значит!» — словами Алины сказал он себе. Все ничего не значит… И эта зряшная мысль, как ни странно, отвела его от размышлений о Бээне, совершенно сейчас неуместном, а тут и Мээн обернулся к нему и сказал недовольным голосом:

— Хоть бы музыку, что ли, включил! А то все как воды в рот набрали… У тебя Аллы нету случайно?

Гей живо покачал головой, будто испугавшись, и вынул из Красной Папки кассету.

И звук магнитофона усилил до предела.

Многоголосие живого, болящего, яростного, негодующего, прекрасного, скорбящего, радостного, тревожного мира…

Наверно, безумный Эдвард Теллер, атомный маньяк, хотел бы изобрести такое сатанинское оружие, чтобы оно сверху, из космоса, выжигало любую заданную точку.

Делая это бесшумно.

Бескровно.

Чисто.

Эдвард Теллер, дружок Рейгана, патологически ненавидит коммунистов, он мечтает умертвить их всех до единого, свести на нет как биологическую особь homo kommunist, но выполнить эту свою историческую миссию он хотел бы чисто.

Стерильно.

Изумительное качество, роднящее талантливого физика с фашистами.

Такие дела.

И поскольку Гей был коммунистом, Эдварду Теллеру ничего не стоит — в мечтах, пока в мечтах! — выжечь лазером заданную точку, то есть квартиру номер 20 по Архангельскому переулку в доме номер 5, где жила семья Гея.

Юрик.

Гошка.

Алина.

И сам Гей.

Может быть, сатанинское устройство знаменитого физика сработало бы как раз в тот момент, когда Юрик, уже ученик первого класса ЦМШ, исполнял на пианино Восьмую инвенцию Баха или прелюдию Глиэра.

Гошка в это время, уже дембель, разложил на полу, рядом с пианино, старые полузасохшие краски, блаженно нюхал их и прикидывал, где бы поставить мольберт и натюрморт, чтобы немедля начать то, что прервалось два года назад, когда его призвали в армию.

Гей, само собой разумеется, как папа-кормилец, кропал свои сочинения, и дверь его кельи, то бишь кабинета, была полуоткрыта — не для того, конечно, чтобы узреть, как моментально испарятся, в пепел превратятся прямо на глазах отца его сыновья, а для того, естественно, чтобы вдохновенье ощутить при виде своих сыновей, творцов.

Что же касается Алины, очаровательной, на редкость молодой мамы, всегда изящно одетой, в меру накрашенной, пахнущей духами «Фиджи», любимыми духами Гея, тем более что других он толком не знал, — что касается, значит, Алины, единственной женщины этого святого, как говорили знакомые, семейства, то была она в эту роковую минуту на кухне, как и следовало ожидать, ибо Алина была на редкость же заботливой матерью и женой, и пекла она пироги с капустой, чтобы троих мужчин своих накормить, живоглотов, и, внимательно слушая игру Юрика, время от времени кричала ему: «Не надо так быстро! Анна Даниловна запрещает играть быстро, а то заиграешь, опять все смажешь!.."а сама между делом, сунув пирог в духовку, сочиняла очередную и наверняка прелестную сказку, и жаль, что текст этой сказки она опять записала тайно от всех на клочке салфетки со счетами домашних расходов за день, опять непомерно больших, и, пока Юрик играл инвенцию, а Гошка принюхивался к масляным краскам, Алина куда-то девала листок со сказкой, хотя Гей потом допытается, что сказка была про снежинку, которая стала цветком, а цветок в конце концов превратился в бабочку, копирайт, само собой разумеется.

Вот, стало быть, в какой момент жизни семейства Гея сработает сатанинское устройство Эдварда Теллера.

Бесшумно.

Чисто.

Итак, в полном соответствии с модной ныне гипотезой о самоповторяемости, чрезвычайно обнадеживающей, что и говорить, ставшей как бы аксиомой, Гей заменял теперь произвольную самоповторяемость, цикличность которой, возможно, растягивается на века, прогрессивным поточным методом принудительной повторяемости с помощью соответствующих сугубо материалистических, отнюдь не метафизических сил.

В данном случае с помощью собственных записей.

Которые хранились в Красной Папке.

Как бесценные уроки графомании.

Ах, если удалось бы, сказал себе Гей, в будущем воссоздать лишь то, что было правдой!

Какая прекрасная жизнь установилась бы на планете!

ОБЩЕСТВО ВСЕОБЩЕГО РАЗВИТОГО СОЗНАНИЯ.

Что, разумеется, не одно и то же, когда говорят про ОБЩЕСТВО РАЗВИТОЙ СИСТЕМЫ, например капиталистической, которую в таком случае проще называть империализмом.

Что касается первого случая, то формулировка здесь тоже предельно лаконичная: КОММУНИЗМ.

Да, но, может быть, именно с этого все и началось?

С НЕУМЕНИЯ ГОВОРИТЬ С ЛЮДЬМИ ЯЗЫКОМ ПРАВДЫ…

Увы, Ева лгала Адаму, а потом и Эндэа, и не только этим двоим, и незаметно для себя Адам стал врать Еве, а потом и ее подруге, и не только им.

Да, но кто обманул первым — Ева или Адам? Адам или Ева?

Нет, сказал себе Гей, не это главное.

Истина, как он думал теперь, в другом была. Действие жизни зависело не только от Адама и Евы, но прежде всего от многих других причин. В том числе социальных и политических. От международной обстановки в целом. Такие дела. И Адам как ученый не мог не понимать, что историческая правда в его стране, скорее всего, недоступна для воссоздания ее в будущем из атомов и молекул.

И когда уже поднялись на вершину, Гею показалось, что в розовом небе над ними во все стороны света идут ракеты.

Но взрывов, которые могли бы внести существенные мазки в пейзаж, пока еще не было.

К портрету, на земле выложенному, они подходили по одному, будто к финишу, с интервалом в минуту.

Силы у всех были разные. Неодинаковым было и душевное состояние.

Но каждый, прежде чем присесть, перевести дыхание сначала осматривал то, ради чего проделал немалый путь и нелегкий подъем, а потом обходил по кругу и само место, как бы наглядно разделившее мир, Европу, на два лагеря — как говорят и пишут.

С одной стороны был Восток, родина Ленина, социализма, коммунизма, а с другой стороны был Запад, логово капитализма, империализма, фашизма, ну и так далее.

Тут было о чем подумать.

— Ты не находишь, — сказал Мээн с гордостью, — что наш, там, в Лунинске, больше?

— Да, — сказал Гей. — Конечно.

— И выразительнее.

— Да…

— И камень там, у нас, получше…

Гей уже будто не слушал Мээна.

Имя Ленина, думал он, если и допустить, что все библиотеки, все книги мира сгорят в одночасье в ядерном пожаре, в любом случае останется на века, на тысячелетия, как наскальные рисунки первобытного человека. Портреты Ленина и подписи ЛЕНИН, выложенные из камня там, в Лунинске, на вершине одной из самых высоких гор Сибири, и здесь, на Рысы, на вершине одной из самых высоких гор Европы, останутся наверняка даже после мировой ядерной войны.

Впрочем, такие портреты, наверно, есть и на других горах.

Их могут выложить и на вершинах Килиманджаро и в Гималаях, если к моменту начала всеобщей ядерной войны их там успеют выложить.

— А я тебе письмо написал… — вдруг услышал Гей.

— То есть как?

— Не знаешь, как письма пишут, что ли?

— Когда написал? — не понял Гей.

— Да еще весной.

— Я не получал.

— Я знаю… — Мээн достал из кармана сложенный вчетверо листок. — Не успел отправить. Закрутился! А потом эта поездка подвернулась. Думал, в Москве тебе передам…

— Что-то очень ценное?

— Стихи… — смутился Мээн.

— А! — Гей как бы зауважал Мээна. — ТАЛАНТ ЕСТЬ НАЦИОНАЛЬНОЕ ДОСТОЯНИЕ. Копирайт…

— Да ладно тебе смеяться!

— Это не я сказал.

— Но мог бы сказать и ты?

— Кто бы мне дал слово?

— Ну да, — хмыкнул Мээн. — Тебе дай слово, а ты потом будешь настаивать, чтобы оно с делом не разошлось.

— Теперь это лозунг времени. ЕДИНСТВО СЛОВА И ДЕЛА.

К ним прислушивались.

— А вы могли бы почитать свои стихи? — спросил кто-то.

— Прямо здесь? — еще больше смутился Мээн. — Удобно ли это? — Он выжидательно посмотрел на Гея, но тут же добавил: — Впрочем, стихи у меня, можно сказать, антивоенные, животрепещущие, так что, я думаю, можно…

Все сомкнулись в круг, в центре которого оказались Мээн и Гей.

— Только сначала будет проза… — вдруг сказал Мээн. — Проза жизни… — Он огляделся, приметил камень и встал на него, приосанился. И начал читать письмо:

Здравствуй, Георгий Георгиевич, а также вся твоя семья и лично Алина! Большое спасибо тебе за поздравление с юбилеем. Ты уж меня прости за долгое молчание. Слишком тяжелая была зимовка этого года, а весна еще хуже…

«Какая зимовка?» — подумал Гей. Это слово было взято из лексикона работников сельского хозяйства. Лето прошло — у них зимовка на уме. Чем скот прокормить, чтобы не было падежа. Впрочем, шефы Комбината думали о том же самом. И не только зимой. Об этом я уже говорил в первую очередь, как бы там ни было, на Комбинате думали о том, чтобы выполнить план по выпуску цветных металлов, а также прочим показателям, именно так это называется. Неужели минувшей зимой дело дошло до того, что все наоборот стало? Гей краем уха слушал, как Мээн читает письмо. Но почему же Мээн задержал отправку письма? Может быть, потому, что общая ситуация изменилась весной в корне?

Гей вспомнил, как именно весной, когда не просто надежда появилась, как бывает каждой весной, но надежда совсем новая, негаданная, он решил наконец посмотреть, что же было напечатано в тридцать пятом томе собрания сочинений В. И. Ленина. И вот, после того как Юрик вышел из кабинета, сказав отцу, что все началось с войны, Гей взял с полки этот самый том, в который опять ткнул пальцем Юрик.

И Гей открыл этот ленинский том наугад.

И на странице 201-й он прочитал:

РАЗГИЛЬДЯЙСТВО, НЕБРЕЖНОСТЬ, НЕРЯШЛИВОСТЬ, НЕАККУРАТНОСТЬ, НЕРВНАЯ ТОРОПЛИВОСТЬ — СКЛОННОСТЬ ЗАМЕНЯТЬ ДЕЛО ДИСКУССИЕЙ, РАБОТУ РАЗГОВОРАМИ, СКЛОННОСТЬ ЗА ВСЕ НА СВЕТЕ БРАТЬСЯ И НИЧЕГО НЕ ДОВОДИТЬ ДО КОНЦА…

Уж не с того ли все и начинается? — подумал теперь Гей.

Ну конечно, он и прежде читал сочинения Ленина — по программе курса истории КПСС.

Государственный экзамен сдавал при защите диплома.

И кое-что, естественно, врезалось в память.

Например, такое высказывание вождя:

СОЦИАЛИЗМ ВЫРОС НЕПОСРЕДСТВЕННО ИЗ КАПИТАЛИЗМА: ЭТО — УЧЕТ, НАДЗОР, КОНТРОЛЬ… КОММУНИЗМ ДОЛЖЕН ВЫРАСТИ ИЗ СОЦИАЛИЗМА, ОН ВЫШЕ ЕГО…

Это высказывание Ленин сделал в газете «Известия» 21 декабря 1919 года.

И опять про УЧЕТ…

В первый раз Ленин произнес это слово в речи на заседании Петроградского Совета 4 (17) ноября 1917 года.

Через два года появилось два дополнения, куда более жестких по смыслу: НАДЗОР, КОНТРОЛЬ…

Интересно, спросил себя Гей, как увязываются с этими тремя словами Ленина два слова Бээна — НЕПЛАНОВАЯ СТРОЙКА?

Она возможна, когда есть учет, надзор и контроль или, напротив, когда нет ни учета, ни надзора, ни контроля?

А может, она вообще невозможна или, напротив, только она и возможна?

Вот бы о чем поговорить сейчас там, наверху, с вождем.

Однако незаметно для Гея к нему вернулось ощущение тревоги, он стал вспоминать, как листал тогда тем за томом, пытаясь найти еще одно слово, которое не то чтобы в ряд с этими тремя должно было встать, но как бы даже и заменить их.

Это слово Гей определил для себя так:

СОЗНАТЕЛЬНОСТЬ.

Впрочем, у этого слова тьма-тьмущая синонимов, например таких, как РАЗУМНОСТЬ, СОВЕСТЛИВОСТЬ, ПОРЯДОЧНОСТЬ, ну и так далее и тому подобное.

Конечно, Ленин употреблял все эти слова не раз и не два, с самого начала краеугольным камнем входили они в понятие СОЦИАЛИЗМ, не говоря уже о КОММУНИЗМЕ, но в тот день Гею не удалось наткнуться на это слово, да и немудрено: гигантское по своему объему собрание сочинений!

И ко всему прочему Гею надо было бежать куда-то.

Чуть ли не за паспортом.

Как раз перед этой поездкой сюда, к Ленину.

И Гей выхватил взглядом напоследок еще одно высказывание вождя:

НЕЛЬЗЯ БРАТЬ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ИДУТ ИЗ-ЗА МЕСТА, ИХ НАДО ГНАТЬ ИЗ ПАРТИИ.

Гей восхитился!

Из одного этого высказывания, подумал он, можно составить многотомное собрание сочинений.

Тут и проза, и стихи, и драма…

И Гей до того восхитился, что даже не обратил внимания, какой это был том и какая страница.

Только и отметил, что замечательное по современно и злободневности высказывание вождя было сделано в речи на заседании Московского Комитета партии 16 августа 1918 года.

Более чем полвека назад…

— Георгий Георгиевич — это кто? — спросили Мээна.

— А это наш общий друг, известный социолог…

— Ну и так далее, — перебил Гей.

— Знаем такого! — сказала с каким-то намеком Алина.

— Давай свои частушки… — буркнул Гей.

Мээн подтянулся, в кулак покашлял…

Собрался военный клан Составляют новый план: Как при помощи ракет Покорить весь белый свет. С того света вдруг пакет. Это через сорок лет Гитлер шлет друзьям привет. — Вы не балуйтесь с войной! А то будет как со мной. Ведь меня за Ленинград Утащили черти в ад! Сорок лет в смоле варюсь. Ох, зачем я шел на Русь? Сорок лет теперь казнюсь. Ох, не трогайте вы Русь!..

Мээн умолк и глаза сомкнул, как большой усталый поэт.

— Ничего не пойму… — сказал Гей. — Какая еще зимовка?! И при чем здесь Продольное?!

— Одну минутку, дамы энд господа, одну минутку!.. — Мээн сошел с камня, увлекая Гея за собой. — Послушай! — заговорил он гневным шепотом. — Тебя кто за язык тянет?!

— Да ведь в прошлый раз, когда я ездил в Лунинск, вы работали в системе Комбината. Теперь вдруг совхоз…

— Это не имеет никакого значения! — отрезал Мээн. — Я всегда работал, работаю и буду работать в системе Комбината! И не надо меня дискредитировать в глазах этих масок! А то они, чего доброго, подумают, что и я тоже МАСКА! Этого нам с тобой еще не хватало!..

— В самом деле… — пробормотал Гей.

Он увидел, что к ним подходит негр.

— Сэр! — сказал он Мээну. — Позвольте пожать вам руку! Это очень животрепещущие стихи! — по слогам еле выговорил негр. — О клане — это вы актуально сказали! Правда, что касается рифмы и вообще…

— Позвольте узнать… — обратился Гей к негру, вглядываясь в его лицо, на котором было какое-то неопределенное выражение. — Как ваше имя?

— Его зовут Гей, — быстро сказал Мээн, не глядя на негра. — Он, конечно, социолог, но только из Африки, а может, из Латинской Америки.

— Меня зовут Гарри, — сказал негр с достоинством, и Гей уловил наконец выражение его лица — выражение ярости и печали одновременно.

Он имеет желание, но не имеет возможности, сострил бы сейчас Бээн.

ЖЕЛАНИЕ ПЕРЕДЕЛАТЬ МИР?

НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПЕРЕДЕЛАТЬ ЕГО?

Гей с чувством пожал мощную пятерню негра.

— Я протестую! — воскликнул кто-то с прононсом. — Миттеран в целом прогрессивный деятель и никаких гегемонистических планов покорения всего мира не вынашивает, заявляю это как француз-социалист!

— Да, но мы знаем странные метаморфозы вашего президента, — осторожно заметил Гей. — Например, его выступление в городе Ренне, когда он высказался за создание странами Западной Европы, вслед за Соединенными Штатами Америки, обитаемой орбитальной космической станции военного назначения.

Лицо француза исказила гримаса досады.

— Это было, было! — сказал он с огорчением. — Но во время недавней поездки Рейгана по странам Западной Европы Миттеран дал недвусмысленно понять, что Франция против «звездных войн»!

— И тем не менее Франция готова участвовать в космических исследованиях именно в этой связи!

Лицо француза выражало растерянность.

— Исследование космоса даже в военных целях и готовность вести «звездные войны» — это разные вещи…

— Увы, коллега! Это взаимосвязано.

Лицо француза выражало отчаяние.

— Да, но такой сложный мир!..

— Как ваше имя, коллега?

— Гей, — сказал Мээн. — Гей из Франции.

Француз улыбнулся:

— Вы ошиблись, но только чуть-чуть. Мое имя Грей. Грей де Гриньон. Парижанин.

Лицо француза выражало радость.

— Виват, Грей! — Гей пожал ему руку. — Надо сделать новую редакцию, Матвей Николаевич.

— Уже готово. Пожалуйста…

Пентагон и с ним Меир

Покорить решили мир…

— Прошу прощения! — подняла руку некая дама. — Очевидно, имеется в виду Голда Меир, бывший премьер-министр Израиля. Это уже не актуальное имя в политике!

— А вы-то почему знаете? — недоброжелательно спросил Мээн. — Может, вы ее защищаете?

— Напротив! Мое имя Алиса. Я из Израиля.

— Не диссидентка, случайно?

— Нет. Я родилась в Тель-Авиве.

— Ага… — сказал Мээн. — Ну ладно. У нас как бы международный симпозиум получился, и это хорошо, что такое широкое представительство… А вот и новая редакция моих стихов:

Рейган с Тэтчер Маргарет

Составляют злой секрет:

Как при помощи ракет

Покорить весь белый свет…

— Это другое дело! Не в бровь, а в глаз, как говорят у вас в России!

Мээн, как маститый поэт, слегка поклонился, а потом спросил:

— Есть тут представители США и Англии?

— Есть!.. Есть!.. — раздались голоса.

— Это хорошо! — Он, видно, хотел, чтобы его слава перешагнула все границы. — А есть ли возражения, — спросил Мээн, — я имею в виду политические возражения против последней редакции?

— Нет!.. Нет!..

— Более того, — сказала какая-то дама, похожая на Алину. — Маргарет Тэтчер, наш премьер-министр, в своем антисоветизме уподобилась Черчиллю…

— Даже так? — удивился Мээн. Он, видимо, проверял, как глубоко вскрывали проблемы современности его стихи.

— Представьте себе, именно так! Цитирую по памяти вашу газету «Правда»:

«Прибывшая с официальным визитом в Вашингтон премьер-министр Англии М. Тэтчер выступила на совместном заседании сената и палаты представителей конгресса США с заявлением, заранее разрекламированным как «программное» в области отношений между Востоком и Западом. Некоторые наблюдатели даже сравнивают ее выступление с известной речью У. Черчилля в Фултоне в 1947 г., где он под аплодисменты тогдашнего президента США Г. Трумэна и по его подсказке объявил «холодную войну» Советскому Союзу».

Гея подмывало спросить имя этой маски, но он чувствовал, что еще рано. Это была лишь общая часть, хорошо известная по материалам прессы, и выражение этой маски еще не утратило безликость манекена, говорящего робота.

«Подождем», — сказал себе Гей.

Да тут как раз и другая маска, уже вылитая Алина, заговорила с Мээном:

— Почему вы обращаетесь к своему земляку на «ты», а он к вам всегда на «вы»?

— Ну… я старше его!

— По возрасту если — это не имеет значения, — сказала маска, в которой Гей хотел бы узнать жену. — Конечно, если вы считаете, что старшинство по чину является в этом смысле решающим обстоятельством, то можете тыкать и дальше…

— Вопрос несущественный, а потому снимается! — сказал Мээн.

— Напротив! — сказала эта маска. — Вопрос только-только поднимается. Известна четкая формулировка, я цитирую по памяти: «…жизнь, ее динамизм диктуют необходимость дальнейших изменений и преобразований, достижения нового качественного состояния общества, причем в самом широком смысле этого слова».

— Браво! — сказал кто-то.

Гей вдруг увидел себя как бы со стороны. И понял, что это именно он сказал «браво». Он восхитился вовсе не потому, что маска процитировала абзац без малейшей отсебятины. Восхитительными были сами слова, их следовало выбить золотом на мраморе. Впрочем, эти слова, как и другие подобные из того же контекста, и без мрамора с золотом с некоторых пор жили, действовали вящей силой своего смысла, этим смыслом, казалось, был пронизан теперь даже воздух.

СПАСИТЕЛЬНОЕ ОБЛАКО…

Кто же это сказал так точно?

— Как вас зовут? — спросил Гей.

— Алина… — Голос был грудной, ласковый, ну и так далее.

И Гей узнал в ней свою жену.

Ему хотелось метнуться к ней, обнять, поцеловать при всех и уже больше не расставаться, но руку подняла другая маска. Прехорошенькая. Впрочем, как и все. Кукла. Серийное производство. Она обращалась к Гею, он чувствовал, что между этой маской и образом СПАСИТЕЛЬНОГО ОБЛАКА существует какая-то связь.

— Кто это? — подозрительно шепнул Мээн.

— Пожалуйста! — Гей жестом дал понять этой маске, что она может говорить.

— Меня зовут Эвелина, я из ФРГ. Между прочим, я здесь по просьбе моей подруги Марии Шелл, известной актрисы. Она знала, что я еду в Татры, и просила меня посетить Рысы.

— Это правда? — быстро спросил Мээн, словно и он имел такое же поручение.

— Зачем бы я стала говорить, если бы это было не так? — обиделась Эвелина.

— В самом деле! — поддержал ее Гей.

— У меня и своей славы достаточно. Хотя Мария сказала очень хорошо! Собственно, в своем выступлении я и хотела лишь повторить слова Марии.

— О, это делает вам честь! — воскликнул Гарри, и на лице его было выражение ярости и печали одновременно.

— Это в высшей степени благородно! — воскликнул и Грей де Гриньон.

— Настоящая подруга! — сказала Алина.

— Человек настоящий, — сказала Алиса.

— Благодарю вас! — Эвелина смутилась. — Но послушайте, что сказала Мария… Она сказала: «Эфир приносит нам новости. Но мы по-своему реагируем на то, что видим по ТВ, и наша реакция как бы поднимается в воздух и, сливаясь с реакцией других людей, обволакивает Землю, словно облако. Пусть же это облако спасительной пеленой предохраняет планету от всех нависших над ней угроз!»

Эвелина смолкла, и Гей подумал, что, может быть, это и есть Мария Шелл. Вовсе не кукла. Красивая умная женщина. Homo godly. На ее лице было выражение детского изумления перед миром и одновременно тревоги за него.

— Можно, я буду называть вас Марией?

— Конечно!

Ее улыбка выдавала смущение и радость. Нитка крупного жемчуга на фоне воздушных воланов розового платья подчеркивала нежность ее шеи, ну и так далее. Гей отвлекся. Лирическая мощная струя в нем готова была пробиться. Он даже не удивился, не спросил себя: а откуда вдруг появилось это вечернее платье? Ведь вся компания перед восхождением на Рысы была в джинсах и куртках!

— Благодарю вас, Мария!

Мээн посмотрел на часы.

— Это уже прения, что ли? Мне кажется, мы уклонились от животрепещущей, актуальной темы нашего симпозиума.

— Напротив! — сказала Алина. — Мы думаем и говорим сейчас только о войне и мире. И я предлагаю придать нашему симпозиуму более динамичный характер. Путь обретения духовности связан с активизацией мышления, разве не так? Я предлагаю каждому сказать по одной фразе, которая так или иначе отражала бы сущность событий, явлений, процессов, способствующих миру на планете.

— Ай да женский ум! — сказал какой-то человек с большим носом и лысой головой. — Это великолепное предложение! Меня зовут Гивл Кристл. Я адвокат из Чикаго. И я верю женщинам, когда они говорят, что любовь спасет мир. Между прочим, я голосовал за госпожу Ферраро, которая претендовала на должность вице-президента США от демократической партии.

— А я Геофил Норт. Или просто Гео. Гей… Считал я себя свободным человеком. Я обожал женщин, особенно хорошеньких, но с тех пор как в Израиле появилась Голда Меир, а в Англии — Маргарет Тэтчер…

— Вы правы! Меня зовут Ги Омо. Женщину я не избрал бы даже в муниципалитет! Когда я прихожу в офис и вижу за столом женщину, я невольно вспоминаю, не видел ли я ее на Сан-Дени…

— Ну, это слишком! А мне нравится предложение нашей очаровательной Алины. По принципу, который она предложила, не мешало бы проводить международные форумы, чтобы каждый из выступающих высказал хотя бы одну, зато ценную мысль, которую запомнили бы все!

— Не обязательно, чтобы непременно была новая мысль, — важно высказать мнение.

— Конечно! И вот вам мое мнение. Я считаю, что кандидат на пост президента США от демократической партии Уолтер Мондейл был глубоко прав, когда сказал, что президент Рейган сделал гонку вооружений смертоносно опасной.

— А мне, честно сказать, был по душе этот симпатяга сенатор Харт, который слишком рано вышел из предвыборной борьбы. Он говорил, что в международных делах вряд ли целесообразно повышать голос и пускать в ход пушки.

— Да, он здорово однажды сказал! Люди хотят, сказал он, чтобы страна проявляла больше политической и меньше военной активности, чтобы правительство больше работало головой, чем руками…

Гей вдруг представил себе Бээна.

Здесь, на вершине Рысы.

Интересно, что бы ответил Бээн, если спросить его мнение об этом высказывании Харта, которое наделало много шума в Америке?

Дурацкий вопрос, сказал бы, наверно, Бээн.

На кой черт ему нужно мнение какого-то американца?

Разве и так не ясно, что у них там, в Америке, происходит?

БАРДАК.

А Бээн предпочитал, конечно, ДИАЛЕКТИКУ ЖИЗНИ.

Но когда Гей спросил его там, в Смородинке, о ядерно-лазерном оружии Эдварда Теллера, Бээн вдруг выдал совсем новое слово:

— ЧЕПУХА.

А когда Гей возмутился, свое доказывать стал, Бээн сказал:

СИЛЫ МИРА И ПРОГРЕССА НЕ ДОПУСТЯТ.

И никаких эмоций при этом не выразил.

Или потому, что знал гораздо больше того, что знал Гей об этой космической новинке сезона, или же потому, что знал гораздо меньше Гея, а то и вовсе ничего не знал.

Собственно, после этого не имело смысла спрашивать Бээна еще о чем-то.

Между тем свободный обмен мнениями коллег, как теперь называл Гей участников симпозиума, переходил в спор, что было вполне естественно для такого рода мероприятий.

Одни говорили горячо, с пафосом:

ЛЮБОВЬ СПАСЕТ МИР!

И это, по сути дела, никто не оспаривал.

Но другие заявляли с не меньшим чувством:

МИР СПАСУТ ДЕТИ!

И с этим, конечно, тоже нелепо было не соглашаться.

Мээн как многоопытный председатель хотел найти золотую середину.

— Может быть, — сказал он, — надо всем взяться за руки, как предлагал поэт?

И тогда Алиса воскликнула:

— Но для этого нужно, чтобы руки были свободными! А ведь наши дети, солдаты, держат в руках оружие!..

Ее поддержал Гарри:

— Мой сын, увы, служит в королевских войсках Великобритании, он участвовал в позорной войне на Фолклендах…

— Это позор!

— Увы! Точно такие же ребята вторглись на Гренаду. На очереди — Никарагуа. И это далеко не полный перечень. Был Вьетнам, и была Кампучия. Была война Израиля с Египтом, и были события в Ливане…

— Но и это не полный перечень! — воскликнула Мария.

— Разумеется. Вся планета в горячих точках, именно так это называется… И я бы, мистер Гарри, написала письмо вашему сыну, состоящее из цитаты, которую я бы взяла из выступления министра Громыко, нынешнего президента СССР, на тридцать девятой сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Чтобы ваш сын воспринял это как родительское завещание.

— Что за цитата? — спросил Гарри.

— Скажу по памяти. В международных делах нельзя! вести себя по принципу — что левой ноге заблагорассудится. Вот и ступают по чужим землям кованым солдатским сапогом то левой, то правой…

— Браво! Это замечательные слова!.. Меня зовут Гашек. Я историк из Вены. Это очень злободневные слова!.. Как важно, чтобы эти слова произнесли и другие государственные деятели и чтобы слова эти не расходились с делом! Неразрывность дела и слова! Именно этот смысл витает сейчас вокруг нас в виде СПАСИТЕЛЬНОГО ОБЛАКА!..

Мээн постучал карандашом по бутылочке из-под фанты.

— Товарищи! Товарищи!.. Минутку внимания!.. — Он посмотрел на часы. — Мне кажется, все мы обменялись своим мнением… Я тоже дополню… К тезису ДЕТИ СПАСУТ МИР… — Мээн достал из кармана газетную вырезку. — Наша «Правда»… недавно заметку напечатала. Про то, как душманы издевались над советскими бойцами, которые в плен попали…

— Хватит, хватит!.. — закричала Алина. — Ну сколько можно?! — И она заплакала.

Гей метнулся было к ней, но Мээн остановил его.

— Всем оставаться на своих местах!.. Товарищи! Работа нашего симпозиума подходит к концу, — быстро заговорил Мээн. — Работа была успешной. Мне кажется, что наши коллеги из многих стран мира, — он посмотрел на Гея, — не только на словах проявили свою духовность, но и готовы доказать ее на деле…

— Да, сэр! — сказал Гарри. — Прямо отсюда я решил поехать в Филадельфию, туда, где был уничтожен дом негритянской секты «Движение», вместе с людьми…

— А я поеду в Гринем Коммон, в палаточный лагерь мира, чтобы бороться против размещения американских ракет на земле Англии!

— Я буду бороться за создание безъядерной зоны на Севере Европы, в Скандинавии!..

Мээн, приложив лист бумаги к спине Гея, торопливо записывал: кто, куда, с какой целью…

— Товарищи! — сказал он под конец. — Вот мы и нашли истину. Высказались все…

— Кроме Гея, — промолвил кто-то, и Гею показалось, что это Георгий.

Давненько не давал о себе знать…

Но откуда он здесь? — растерялся Гей.

— А ну-ка, Гей, скажи! — уже и напирал Георгий.

— Да, — сказал Мээн, — ты у нас остался последним… С кого не сняли маску…

— Чтобы снять маски, — загорячился Гей, не спуская взгляда с Георгия, — надо отменить, по крайней мере, капитализм!

— Да ладно тебе… — поморщился Мээн. — Давай без демагогии…

— Причина всего — бездуховность! — сказал Гей.

— Чего — всего?

— А всего! И внутривидовой борьбы, и мировых войн — тоже!

— Значит, бездуховность — явление не только социальное, но и политическое?

— Да!

— Ну и… что же теперь делать?

— Прежде всего, надо помешать уничтожению рода людского. В современном мире это главная обязанность каждого человека, имеющего хоть какое-то воздействие на общественную мысль.

— Хм, красиво говоришь…

— Это сказал не я.

— А кто же?

— Макс Фриш.

— Опять этот твой Макс Фриш! Посмотреть бы хоть на него…

— Я здесь!

Вперед выдвинулся человек лет сорока в больших роговых очках и с трубкой, правда, незажженной.

Гей знал, что Максу Фришу, год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый, Цюрих, Швейцария, было семьдесят четыре года.

— Это не вы! — сказал Гей.

— Это как раз я, — с улыбкой сказал Макс Фриш. — И я в свою очередь хочу прочитать вам одну притчу. Ее написала наша несравненная Алина!

— Вот как? — удивился Мээн. — Почему же она сама не прочитает?

— Это понятно, — сказал Гей. — Магия авторитета, имени.

— Так вот… — Макс Фриш прищурился. — Человек представляет себе так… В одном углу леса жили да были звери, самые разные, и сначала они жили как все другие лесные звери, но потом вдруг выискался один коварный жестокий зверь в этом углу и стал вести себя… м-м-м… не совсем хорошо по отношению к другим зверям своего лесного угла, и в том углу леса наступило лютое время!.. Соседи этих зверей, из других углов звери, даже знаться с ними перестали. Но вот сменилось время, и этого нехорошего зверя не стало, и потомки его вроде бы мирные были звери, а все же соседи с недоверием к ним относились. Более того, страх у них остался и укрепился, усилился даже, потому что потомки того нехорошего зверя хотели бы установить свои порядки во всех углах леса, говоря, что порядки эти — самые хорошие, а те, нехорошие, которые были у их предка, это все в прошлом, об этом и вспоминать но надо. И лес ощетинился! Разбились звери на два лагеря: на Тех и на Других… И каждый стал разводить ядовитых змей — ползающих, летающих и ныряющих, — таких змей, что, если их выпустить на волю, они могли в одночасье уничтожить и Тех и Других, да и лес бы сожрали, всю траву, все цветы, и воду бы отравили своим ядом, и воздух — до того ядовитые были. Такие дела… — Макс Фриш вздохнул. — А на вершине самой высокой горы денно и нощно заседал Вселесной Комитет Зверей по Разозмеиванию, и все звери с надеждой глядели на эту вершину — кроме одного, Самого Главного Зверя, который объявил Крестовый Поход против Других Зверей, полагая, что в Змеиной Войне можно уцелеть, спрятавшись глубоко под землей. О том, как потом выбираться из-под земли в белый свет, который уже не будет белым, потому что его отравят змеи, этот Самый Главный Зверь, как видно, не думал…

— Ну, все ясно! — сказал Мээн. — Регламент.

Макс Фриш с недоумением посмотрел на председателя:

— Разве это имеет значение, когда речь идет о корневых причинах войны, как, впрочем, и других социальных, политических, бедствий, в том числе и бездуховности?

Мээн посмотрел на Гея:

— Ты не считаешь, что эта тема уже выходит за рамки диспута?

— Во всяком случае, все это в пределах политического романа, — сказал Гей.

Гарри поднял руку:

— У меня вопрос! Коварный жестокий зверь — это. конечно, Трумэн? Ведь именно Трумэн отдал приказ об атомной бомбардировке Японии!

— В этой роли хорош был бы и Черчилль!

— А Гитлер, Гитлер?! Вот кто самый коварный жестокий зверь!

— А можно, я назову по имени прототип Самого Главного Зверя? — спросила Мария.

— Да, я тоже его узнала, — сказала Алиса.

— Это, конечно..? — спросил Гарри.

— Да, фигура типичная, — сказал Грей де Гриньон.

— Какой гротеск! — восхитился Гивл Кристл.

— При чем здесь гротеск? — возмутилась Алина. — Все абсолютно реально!

— Но разве в образе Самого Главного Зверя не может быть современная женщина? — язвительно спросил Геофил Норт.

Их голоса слились в нестройный хор.

— Товарищи, дамы энд господа! — заволновался Мээн. — Прошу соблюдать порядок!

— Тем более, — сказал Гей, — что Макс Фриш еще не закончил.

— Да, меня перебили. Ведь я совсем не так хотел закончить свою притчу… — Он сунул незажженную трубку в рот и как бы сделал две-три затяжки. — Концовка притчи внушает нам надежду. Дело в том, что совсем недавно в мире появилась новая реальная сила, которая может остановить регресс и бездуховность.

Мээн открыл было рот, но Гей опередил его.

— Тут можно многое процитировать, — сказал он, — причем все соответствует моменту, то есть внушает надежду на новую реальную силу, которая остановит регресс и бездуховность. Но я процитирую только вот это место…

Советский Союз, его друзья и союзники, да, собственно, и все другие государства, стоящие на позициях мира и мирного сотрудничества, не признают права какого-либо государства или группы государств на верховенство и навязывание своей воли остальным странам и народам.

— Именно этот мудрый тезис я и имел в виду в концовке своей притчи! — воскликнул Макс Фриш.

— Ну что ж, — сказал Мээн, — в таком случае наш симпозиум завершил свою работу весьма и весьма успешно. И я предложил бы, товарищи, взять за основу нашей резолюции, которую мы конечно же примем по традиции, слова этой цитаты.

Все государства, стоящие на позициях мира… ну и так далее.

И тут раздался взрыв оглушительный.

Прямо над ними.

Мээн рухнул на колени.

Кто-то из женщин испуганно вскрикнул…

Рев самолета в тумане возник. А может, подумал Гей, так подлетает ракета. «Першинг» там или какая другая.

— Смотрите! Смотрите!.. — Алина держала в руках портативный телевизор. Не то «Юность», не то «Сони». — Это же ядерная война!..

И Гей вспомнил о приказе президента Рейгана.

Он подошел ближе. На экране была Хиросима. Нагасаки, Или какой-то третий город?..

Съемка была замедленная.

Чудовищной силы смерч, который возник после взрыва ядерной головки, сметал на своем пути все — здания, деревья, машины…

Сметал и сжигал.

Сжигал и сметал.

И оставался только пепел.

Крупным планом успели снять машину. В ней было четыре человека. Семья. А потом все испарились. Вместе со стеклом и резиной. Температура плавления железа выше температуры сгорания человеческого тела. Но в следующее мгновение сгорел и железный остов машины…

Сердце Америки. Колосящиеся пшеницей поля Канзаса. Город Лоуренс с 50-тысячным населением. Обычный, ничем не примечательный день. Спешит к своим пациентам врач-кардиолог Расселл Оукс. Семья фермеров Далбергов готовится к свадьбе 19-летней дочери Дениз. Дети бегут в школу. Женщина готовится к родам.

Но все тревожнее звучат теле- и радиосообщения. За каких-то несколько часов Вашингтон развязывает в Европе «ограниченную» ядерную войну.

Но от нее нельзя спастись и на другом берегу Атлантики.

С военно-воздушной базы Уайтмэн, что неподалеку от Лоуренса, стартуют «Минитмены». Они нацелены на советские города. Ответный удар неизбежен.

Над Канзас-Сити взметается страшный гриб. Через несколько секунд проносится сжигающий на своем пути все живое ядерный смерч. И в Лоуренсе, за 40 миль, руины, пожары.

Тысячи изуродованных трупов. Жуткие сцены гибели людей. Оставшиеся в живых получили смертельные дозы радиации. Они умрут через несколько часов…

Гей знал, что эта вырезка из газеты «Правда» лежала в Красной Папке. Корреспонденция А. Толкунова из НьюЙорка. Копирайт. А фильм назывался «На следующий день». Телекомпания Эй-би-си. Режиссер Н. Майер.

— Хватит! хватит!.. — крикнул Мээн, стоя на коленях.

Он закрыл руками свое лицо.

Гей увидел, что Мээн плачет.

«А вот и с него сошла маска…» — подумал Гей, подошел к Матвею Николаевичу и сел рядом с ним на камень.

Матвей Николаевич долго молчал. Потом тихо сказал:

— Мне жаль…

Гей будто не слышал.

— Мне жаль, — повторил Матвей Николаевич, — что так все получалось… То вверх, то вниз… — Его речь была бессвязной. — Диалектика жизни… Я же в деревне теперь, в Продольном, переехал еще зимой… Бээн убрал меня с Комбината… А теперь говорит, что это именно я завалил цветную металлургию… Дескать, Мээну теперь надо перестраиваться…

— А Бээну? — спросил Гей.

Матвей Николаевич убрал с лица ладони.

Гей, потрясенный, замер.

Это было лицо старого человека. Матвей Николаевич изменился до неузнаваемости за несколько минут. Пока шла ядерная бомбежка. Его шляпа лежала в ногах, и седые редкие волосы Матвея Николаевича пошевеливал ветерок. Будто на голове покойника. Очки валялись на земле. Глаза Матвея Николаевича, ставшие враз бесцветными, словно покрытые пленкой, смотрели, точнее, незряче уставились куда-то на восток, в ту сторону, откуда солнце могло появиться, если бы не вселенский туман. По морщинистым впалым щекам Матвея Николаевича текли слезы. По сивой щетине. Которая была тоже как на мертвом.

— А Бээн? — повторил Гей. — Он перестраивается?

Матвей Николаевич и теперь не ответил.

— В двадцать девятом году я родился, там, в Сибири, — сказал он глухо, не своим голосом, почти не разжимая сизых губ. — Во время коллективизации… Отец был тридцатитысячником, рабочим Питера, он и революцию делал… Так что первый председатель коммуны в Продольном… А я вот стал народной интеллигенцией, ну и так далее, в Москве учился, и не раз, то институт, то другие формы учебы и повышения квалификации… Выдвигался. Участвовал. Был награжден… И куда только не бросали меня на укрепление кадров! То вверх, то вниз… Диалектика жизни… Демон на договоре… Так что будем ПЕРЕСТРАИВАТЬСЯ… Волевой метод руководства, то есть волюнтаристский, осужден партией… Ну что, сорвали маски? — спросил он вдруг, и Гей вздрогнул.

— Да, со всех, — поторопился Гей с ответом, удивившись тому, что Матвей Николаевич враз ожил. — Стопроцентное выполнение плана, — брякнул он совершенно уж для себя неожиданно.

При слове «стопроцентное» Матвей Николаевич встрепенулся.

— А нельзя было перевыполнить?

— Разве что за счет скрытых резервов, именно так это называется.

— На кого намекаешь?

— На самого себя.

— А!.. Самокритика — это как раз то, чего нам не хватало и не хватает… — Матвей Николаевич очки надел и посмотрел на Гея поверх стекол, как это делал Бээн. — Так, может, и этот вопрос проработать? Я всегда подозревал, что и в тебе вроде как два человека живут…

— Иногда и три, и четыре, а то и вообще толпа.

— Не-ет!.. — Матвей Николаевич как бы весело погрозил Гею пальцем и поправил сбившийся на сторону галстук. — Ты меня теперь не собьешь с толку! Толпа — это когда в тебе дает себя знать дух социолога. Это я понимаю и даже оправдываю. А вот когда в одном человеке живет не толпа, а всего лишь два человека — это уже раздвоение личности. Возникает, стало быть, проблема идентичности. По Максу Фришу. Ну и так далее.

Он взял шляпу и поднялся на ноги.

— Георгий твой так называемый, которому ты все названиваешь… ты давай решай с ним! В свете грядущих событий.

— Что вы имеете в виду, конкретно?

— Многое… — Матвей Николаевич был загадочен, словно именно он и готовил грядущие события.

— Thank you…

— Не за что. Но я уже не шучу… — Он строго поглядел на Гея. — Ты Георгий, а не Гей! Запомни это.

Он подошел к портрету Ленина, долго стоял возле него, и никто не знал, о чем он думал.

Потом он заметил Красную Папку в целлофане, которая лежала возле портрета, как своеобразный венок.

Матвей Николаевич наклонился, пододвинул Красную Папку ближе к портрету и, ни с кем не попрощавшись, быстро пошел вниз по тропе.

Так получилось, что каждый сел в ту же машину, в какой приехал сюда.

И все разъехались в разные стороны.

Гей и Алина молчали до самой Братиславы.

Может быть, каждый из них представлял, что было бы в случае прямого попадания бомбы там, на Рысы…

В Красной Папке осталась такая вырезка из статьи академика Емельянова, председателя Комиссии по научным проблемам разоружения при Президиуме Академии наук СССР.

Совокупная ядерная мощь оружия, которым нынче владеют ядерные страны, во много раз превышает ту, которая достаточна для уничтожения всего человечества и превращения Земли в мертвое космическое тело. В случае всеобщей ядерной войны поверхность планеты стала бы представлять собой оплавленную шлакообразную массу, на которой ничто не сможет произрастать, погибнет весь животный и растительный мир, испарятся и исчезнут моря, озера и реки. Может быть, только редкие отдельные руины величественных творений человечества смогут напомнить о том, что когда-то здесь, на этой оплавленной, отравленной радиоактивностью почве, была цивилизация.

Впрочем, всё это знали уже не только академики, но и дети.

Хотя иные политики этого вроде бы не знали и знать не хотели. Тот же Рональд Рейган…

Такие дела.

Гей включил транзистор и сразу поймал парижскую радиостанцию.

Визит главы Советского государства во Францию…

Новые мирные инициативы СССР…

Гей подумал, что для его политической книги надо бы составить таблицу, куда следовало внести все мирные инициативы Советского правительства.

Это была бы огромная таблица!

Начиная с 1922 года.

Когда советская делегация сделала в Генуе заявление о мирном сосуществовании двух систем, которое явилось манифестом внешней политики СССР.

Нет!

Начиная с 1918 года.

Когда Ленин уже начал разрабатывать принципы мирного сосуществования при обсуждении в партии условий Брестского мира с Германией.

Потом был мирный договор с буржуазной Эстонией, 2 февраля 1920 года, мирные переговоры с Латвией, Финляндией, Румынией, ну и так далее.

Термин МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ возник в мировой политике в 1920 году.

Творец этого термина — Ленин…

Если раньше Ленин рассматривал вопрос о мирном сосуществовании как производный от вопроса о судьбах мировой революции (мировая революция — единственный прочный гарант мира, она снимет необходимость борьбы за мир, поскольку уничтожит империализм как причину неизбежного возникновения войн), то после 1920 года эти два вопроса начинают — при всей их взаимосвязи — разделяться. Мир установлен сейчас, мировая революция — дело более отдаленного будущего. Это уже не прежняя постановка дела: мирное сосуществование с Германией как кратковременная тактическая линия. Мирное сосуществование рассматривается теперь, судя по всему, Лениным как линия долговременная.

Копирайт «Вопрос всех вопросов». В. В. Загладин, И. К. Пантин, Т. Т. Тимофеев. Политиздат. 1985

МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ — ЛИНИЯ ДОЛГОВРЕМЕННАЯ.

Но вот в чем беда: мирные инициативы СССР, как правило, отвергались и отвергаются капиталистическими странами.

Сидя в машине Алины, Гей вспоминал, как уже на спуске завязался философский разговор, точнее, со ссылками на философов. Гей в ударе был. Он сказал: «Несмотря на то, что кошмар возможной ядерной катастрофы давит на каждого из нас, мы не можем не видеть, не понимать, не верить, что усилия социалистических стран… всех демократических сил мира вполне соответствуют философской концепции всеобщего мира, выдвинутой Лениным. Борьба классов рассматривалась вождем пролетариата как исторический фактор, который устранит войну, испокон века являвшуюся формой разрешения конфликтов, и в наше время успешная классовая борьба пролетариата, победа его в нескольких странах позволяют делать такое философско-историческое рассмотрение мира как противоположности войны, при котором стабильный всеобщий мир более отвечает природе истории как способ человеческого существования, нежели война…»

Тут Георгий подал голос:

«А ты не мог бы сказать все это своими словами?»

Гей сбился на мгновение, и этого мгновения было достаточно, чтобы вклинился Гашек, историк из Вены.

«Простите… — смущенно произнес он. — Однако еще Кант и Гегель в своих философско-исторических рассмотрениях мира как противоположности войны задавались вопросом, что более отвечает природе истории как способу человеческого существования — мир или война…»

«А Гердер, ученик Иммануила Канта?» — напомнил Гарри.

«С его идеями морального самосовершенствования людей…» — сказала Мария.

«Да, только духовность спасет мир!» — заявила Алина.

«А любовь?» — спросил Геофил, или просто Гео.

«Любовь есть одна из категорий духовности!» — сказала Алиса.

«Yes, of course! — кивнул Гейдрих. — В молодости я и сам, признаться, увлекался марксистской философией истории с ее специфическим вниманием к отношению между индивидом и человечеством…»

«Но Кант Иммануил, не говоря уже про Гегеля…»

«Про Гей Геля?» — сострил Георгий, все еще рядом крутившийся.

«Про Ге-ге-ля! Георга Вильгельма Фридриха, разумеется… Кант, стало быть, вообще не принимал во внимание судьбу отдельного индивида при рассмотрении проблем войны и мира в истории человечества».

«Но позвольте! А его первая статья договора о вечном мире в трактате «К вечному миру»?! Там же четко сказано: «Гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским». Кант считал, что не может быть мира между деспотическим, неправовым государством и республиканским».

Ну и так далее.

Страсти не на шутку разгорелись. Хорошо еще, что под гору шли, а то сбили бы себе дыхание.

Гей надеялся теперь, что когда он вернется в Москву и расскажет об этом эпизоде рецензенту Диане, читавшей первый вариант рукописи «Homo prekatastrofilis», то Диана снимет свой первый вопрос-замечание, вопрос-пожелание, который звучал, выглядел, был напечатан черным по белому так:

Необходима философия мира, не только житейская, обоснование возможности длительного мира, мира вообще как нормы существования общества с разными социальными устройствами — через человека, индивидуальность, homo, — тогда тема укрупнится и перестанет давить кошмаром.

Гей очень хотел, чтобы тема укрупнилась и перестала давить кошмаром!

Философия мира, как он считал, была выведена теперь именно через человека, homo sapiens, каковым он был сам, разве это не так?

**********

В Братиславе, на холме возле Града, остановив машину, Алина сказала:

— Из полога чукчей все же есть шанс, хотя бы один из тысяч, перебраться в такой домик… — И кивнула на особняк, стоявший над Фиалковой долиной с видом на Дунай.

Гея удивило, что двери были не заперты.

Впрочем, она и машину оставляла с ключом в замке зажигания.

Все нараспашку. Но где-то в комнатах были ее дети. Старший, студент художественного училища, и младший, ученик музыкальной школы. Видимо, к ним-то Алина и поднялась наверх, оставив Гея в холле.

И быстро спустилась.

Гей не успел даже оглядеться.

— Дети живы-здоровы, — сказала она, улыбнувшись, — пока все в порядке, жизнь продолжается… — И она тут же перестала улыбаться, вероятно, вспомнив сцену ядерной бомбежки, которую они пережили на Рысы.

Он вошел следом за нею в гостиную.

И тотчас увидел нечто такое, что видел не раз и не два там, в Лунинске…

На малахитовых ножках покоилась большая, из оникса, матово-молочная столешница, разделенная на шестьдесят четыре квадрата, которые, как и фигуры — каждая величиной с бутылку, были сделаны из камня. Белый мрамор, черный лабрадорит…

Лобное место Бээна.

Все же дал о себе знать!

То-то Гею мнилось в Татрах, что с часу на час он встретит Бээна…

Гей остолбенел у входа в гостиную.

Алина, проследив за его неподвижным взглядом, усмехнулась:

— Подарок моего отца… — И быстро добавила: — А ему подарили этот стол где-то в Сибири…

Было самое время спросить напрямую, как дела ее папаши, однако теперь Гею страшно стало представить себе, что Алина и впрямь являлась дочерью Бээна. Значит, маску с нее на Рысы не сняли?

Гей ближе к столу подошел, как бы время выгадывая, но Алина рукой указала на середину гостиной:

— Встаньте сюда!

Сказала — как приказала.

Он молча повиновался, сделал вперед ровно три шага, вскинул голову и увидел в простенке портрет…

— Но ведь это же Бээн! — воскликнул он в испуге.

— Да, мой отец большой начальник, — сказала Алина как ни в чем не бывало и опять поспешно добавила: — Подойдите ближе, ближе!

— Его видно отовсюду… — буркнул Гей.

Он прищурился на портрет.

Портрет был в рост. На бордовой стене. Где, кроме портрета, ничего больше не было. Масло. Холст. Багет. Но это были для Гея второстепенные детали. Он лишь для того и отметил их сейчас, чтобы справиться с волнением. Чтобы проверить себя, что все это явь, не сон, не розыгрыш.

Какой там, к черту, розыгрыш!

Глаза несколько сонные и как бы обращенные в себя… мешки под глазами, чуть обрюзглые щеки, мясистые губы, которые, если вглядеться, были пригнаны друг к другу, как пара кирпичей… прядь волос, свисавшая на не очень высокий квадратный лоб.

Что еще можно добавить к этому?

Бээн куда-то в сторону смотрит.

Как там, на Гонной Дороге, в Лунинске.

Может, на Комбинат показывает или еще куда.

Гей не помнит, куда Бээн показывал в тот раз, когда они фотографировались — там, на Гонной Дороге, в Лунинске, во время Всесоюзного совещания металлургов.

Кстати, за фигурой Бээна, как на портретах мастеров Возрождения, была отчетливо видна местность. Среда обитания. Модус вивенди, или как там это называется.

С городского холма, на котором тогда снимал их для краеведческого музея Коля Глянцевый, открывалась роскошная перспектива.

Бээн любил перспективу…

Дальним фоном была гора Ивановский кряж с белым абрисом вождя на пологой вершине.

По предгорью вилась легендарная Гонная Дорога.

Потом шла окраина Лунинска. Новая Гавань и трубы Комбината. Индустриальная мощь Сибири.

А на переднем плане стоял Бээн…

Копирайт. Коля Глянцевый.

— Эй, вы где? — Алина тронула его за рукав.

— Я вспоминал, есть ли эта фотография, — Гей кивнул на портрет, — в Красной Папке.

— Этого не может быть! Такой фотографии нет вообще.

— Такая фотография, есть. В музее Лунинска.

— Да, но… этот портрет папы делал маститый художник с натуры!

— Насколько я знаю, маститый художник на Гонной Дороге не бывал… Разве что видел ее с высоты, пролетая в Индию…

Алина озадаченно примолкла, но потом воскликнула:

— При чем здесь Гонная Дорога и что это вообще такое?!

— А вы и не знаете? — съязвил Гей.

— Господи! Да я всю свою жизнь прожила за границей, училась, стажировалась, потом вышла за иностранца, за другого, за третьего… — Она усмехнулась, как бы выражая этой своей усмешкой печаль, а может, и сожаление о прожитой жизни, которую, как и всякой женщине, теперь ей хотелось бы прожить совсем иначе, такие дела. — И нигде, ни в одной стране, — сказала она твердо, — не встречалось мне такое странное название местности, или же что это такое, что за понятие?

Гей подавленно молчал.

Алина сказала, пожав плечами:

— Мне казалось, что этот портрет был написан в Старом Смоковце. И отец показывает на вершину Рысы.

— Но Бээн в Татрах не был! — загорячился Гей. — Он сам говорил мне! И просил побывать на Рысы, а потом рассказать ему, как и что. Об этом и по телефону мы говорили, несколько дней назад, перед отъездом сюда, я позвонил Борису Николаевичу…

— Бенедикту Никандровичу, — поправила его Алина. — Хотя все привыкли называть его Бээном. Такая вроде как ласковая аббревиатура… Вы где с ним познакомились-то? — спросила она участливо, уже и непонятно, какого Бээна в виду имея.

— Да в Лунинске, где же еще… — упавшим голосом произнес Гей.

— Мой отец, насколько я знаю, никогда не бывал в Лунинске.

И ей уже скучен стал этот разговор, она отошла к стене, на которой было нечто вроде миниатюрного пульта управления, разного цвета кнопки и клавиши, как раз напротив того простенка, где висел портрет Бээна.

— У меня однажды были в гостях земляки, — сказала она, — инженеры с Комбината, которым руководил отец. И они подарили мне эту систему…

Алина, глядя на портрет, вслепую нажала одну из кнопок на пульте. Вспыхнул яркий пучок света, направленный в верхнюю часть портрета. Алина прищурилась, напряженно откинув голову. И усмехнулась.

— Не то! — жестко сказала она и нажала сразу две клавиши, теперь возникла боковая подсветка, Алина снова прищурилась. — Ага, уже лучше… — Она утопила еще одну кнопку. — Вот! Можете полюбоваться…

Она глубоко вздохнула и, опустив руки, смотрела на портрет с таким выражением, как если бы перед нею не было вовсе никакого портрета, а был, например, прелестный вид на Фиалковую долину, за которой серебристо поблескивал Дунай, омывавший с другой стороны берег Австрии.

Увы, сам Гей видел все то же — изображение Бээна в рост на фоне пригорода Лунинска.

И Алина сказала ему:

— А теперь встаньте сюда, на мое место, и посмотрите…

Портрета не было. То есть багет, холст и масло — все это было, так и сверкало в световых потоках, а вот изображения Бээна словно никогда и не было.

— Не понимаю… — тихо сказал Гей.

— А вы смотрите! Смотрите!.. Освободитесь от всего, что делает вашу жизнь невыносимой…

— Чтобы вызвать воображение, что ли?

— Да нет, просто освобождайтесь.

— Мистика мне чужда, — твердо сказал Гей, между тем не отрывая взгляда от искрящегося под светом холста.

— Освобождайся молча, — заладила Алина одно и то же.

Господи, ну и влип я! — подумал Гей.

И при этом, наверно, скорбно склонил голову набок. Самую малость. Но этого было достаточно, чтобы возникла картина.

Мальчик и девочка лет шести играли с бабочкой на газоне.

Но куда же девался Бээн?

Солнце. Нежная зелень травы. Маргаритки, которые были похожи на белый цвет земляники…

— Я бы хотел позвонить…

— Георгию?

— Да… Я хотел бы знать, что теперь с Бээном.

Она усмехнулась. Она вполне понимала его состояние.

— Потерпи, — сказала она ему. — Скоро Георгий и сам придет сюда.

— То есть как…

— Я устраиваю небольшой прием. В твою честь.

Она вдруг перешла на «ты».

Словно портрет Бээна, точнее, то, что осталось на холсте вместо портрета с его фоном, способствовало их сближению.

— Да, но… Ты ведь не знаешь Георгия! — сказал он ей.

— Знаю. Он частенько бывает в Словакии. Впрочем, как и в других странах. В отличие от тебя.

— Да, но…

И тут Гей услышал мужской голос в холле.

Как ни странно, это был голос Георгия.

— Однако… — смешался Гей. — Как ты это устроила?!

— Не забывай, что я дочь Бээна! — засмеялась она.

Это правда. Куда бы ни приехал Бээн, в холодильнике всегда оказывался квас, коллекционный. Новый Свет, как там, в Смородинке, на птицефабрике. Гей тому свидетель. Аллергия у него на квас, вот ведь какие дола.

Гей в волнении подошел к окну.

Прелестный, скажем так, был вид на Фиалковую долину, за которой серебристо поблескивал Дунай, омывавший с другой стороны берег Австрии.

Алина в холле ворковала с Георгием.

Гей украдкой посмотрел на портрет.

И увидел только багет и холст.

Он понял, что реакция воссоздания из атомов и молекул того, что связано было с Бээном, уже не возобновится. Разве что в другом режиме. Новая технология, ну и так далее. Век НТР, чему тут удивляться.

Однако, едва лишь Алина ввела в гостиную Георгия, Гей с удивлением увидел, что с этим человеком он встречается впервые в жизни.

Георгий же шел к нему, улыбаясь как лучшему другу.

— Привет! — Он с размаху пожал руку Гея и даже поцеловать его хотел, как водилось у них в Клубе социологов, но Гей решительно уклонился. — Ну что, налюбовался? — Георгий кивнул на холст и багет.

— Да… — признался Гей. — Непостижимо все это…

— Что ты! Я как увидел первый раз… даже испугался! Ну просто живой Бээн!

— Бенедикт Никандрович, — вежливо поправил Гей.

— Бээн… — сухо сказал Георгий. — То есть бывший начальник. Просто-напросто звуковое сочетание первых букв этих слов. Бээн!.. Вполне буднично, мелко, зряшно. А когда-то, господи, мне представлялось в этой аббревиатуре нечто величественное, значительное, устрашающее… ну и так далее! — Георгий махнул рукой и отвернулся от багета с холстом.

— То есть как это бывший?.. — Гею казалось, что он ослышался.

— Дорогой мой, надо следить за прессой… — снисходительно произнес Георгий, доставая из кармана газету «Правда».

И Гей быстро нашел нужное место.

ПЛЕНУМ ОБКОМА ПАРТИИ РАССМОТРЕЛ ОРГАНИЗАЦИОННЫЙ ВОПРОС…

Гей к стене прислонился, читая статью, и случайно задел плечом кнопку на пульте. И снова, как и несколько минут назад, световые пучки протянулись к пустоте в багетной раме, и она опять заискрилась, и Георгий воскликнул:

— Какая прелесть! Ах, какая прелесть!..

Гей видел, что Георгий стоит сейчас далеко от того места, где стояла Алина в самом начале, после приезда на виллу, когда, поменявшись с нею местами, Гей увидел вместо портрета Бээна детей и бабочку на газоне.

Что же могло теперь восхитить Георгия?

Ведь со своего места, тогда, до появления здесь Георгия, Гей поначалу не увидел ровным счетом ничего!

Впрочем, не видел он и сейчас ничего.

Только искрящуюся пустоту и багетную раму.

Багетная рама и нечто мерцающее, серебрящееся под перекрестными лучами света.

Гей стал беспорядочно перемещаться по гостиной, не сводя при этом взгляда с багетной рамы, вернее, с пустоты, которая искрилась в багетной раме.

Но отовсюду он видел то же самое: багетная рама и холст, мерцающий, серебрящийся под перекрестными лучами света.

— Это все напрасная затея, — издали сказал ему Георгий загадочно, места своего не собираясь ему уступать.

Ну что же, сказал себе Гей, одной графой теперь будет меньше.

ОБЩЕНИЕ С БЭЭНОМ…. - 100 БАЛЛОВ

— Да, это вес теперь напрасная затея, — подала голос и Алина.

Она подошла к пульту, вывернула несколько маленьких лампочек и швырнула их в открытое окно, в сторону Фиалковой долины, за которой был серебристый Дунай.

И свет перестал струиться, как видно, раз и навсегда.

— А теперь подойдите к телевизору! — сказала Алина.

На экране возникло изображение часовых стрелок. Гей терялся в догадках, но стрелка встала в зените, и появился знакомый купол с государственным звездно-полосатым флагом, кадр как бы пошел на зрителя, на мгновение смазался, и камера уже показывала кабинет Президента…

Большой стол с телефонами…

А вот и сам Президент.

В гостиной все притихли.

Каждый понял, что это и есть начало Момента Чрезвычайного Паблисити.

— Уважаемые земляне! — непривычно начал Президент голосом не то усталого, не то больного человека. Синхронный перевод, сохраняя модуляцию голоса президента, пошел на все страны мира. — Я обращаюсь к народам нашей планеты с важным заявлением… — Президент помедлил, словно еще раз что-то взвешивая, и произнес, глядя на телефонный аппарат: — Впрочем, было бы правильно рассматривать его как следствие вчерашнего Момента Чрезвычайного Паблисити…

Президент поднял трубку одного из аппаратов прямой видеотелефонной связи.

Щелчок — и сместились континенты.

В кабинете Президента как бы появился его далекий коллега.

— Добрый день… — сиплым голосом сказал старый Президент. — Надеюсь, мой звонок не отвлек вас от важных дел?

— О нет, сэр! Я ждал вашего звонка, — бодро улыбнулся другой Президент. — Что может быть важнее дела мира?

— Вчерашний диалог, — начал первый Президент, — имел, как вы сейчас убедитесь, благотворные последствия…

Старый Президент не сказал «вчерашний случай», хотя ведь именно самосожжение Гея вызвало вчерашний Момент Чрезвычайного Паблисити.

Гей отметил это с досадой.

Человек сгорел, выходит, напрасно.

О нем даже не вспомнили теперь.

А ведь он, возможно, еще жив…

— За минувшие часы я много думал о судьбе человечества, — продолжал старый Президент. — Хотя, разумеется, — поспешно добавил он, — я думал об этом и прежде, и не раз. Собственно, в заботе об этой проблеме я и видел свое главное предназначение…

— Нисколько не сомневаюсь в том! — заверил его другой Президент.

— И я принял исключительно важное решение, — старый Президент взял со стола листок бумаги, — которое мне и хотелось бы сейчас огласить…

Старый Президент шелестел бумагой. Руки его заметно тряслись. Еще бы! Момент был воистину исторический. Старый Президент понимал, что именно этот акт сделает имя его бессмертным. Ему поставят золотые памятники во всех странах мира.

— Я торжественно объявляю, что страна, правительство которой выпала мне честь возглавлять, бесповоротно встала на путь мира, и сегодняшним Первым Декретом мы ликвидируем все наши ядерные военные средства…

Алина опомнилась первой.

— Ура-а!.. — закричала она, пугая мужчин, метнулась к телевизору и убавила звук, считая, что теперь пойдет менее интересная часть выступления Президента, чисто техническая, с цифрами, умопомрачительными цифрами разных ядерных вооружений, которые теперь могут быть интересны только историкам. — Друзья мои! Настал тот самый момент, о котором все эти годы мечтал Бернар Бенсон!..

— Это кто еще такой? — сухо спросил Георгий, боясь, что за всеобщей праздничной суматохой о нем забудут раз и навсегда.

— Это бывший изобретатель оружия.

— Американец, что ли?

— Да.

— Понятно… Ну, так и о чем же он, интересно, мечтал?

— Он сконструировал Кнопку Разоружения. Это когда он уже принципиально не занимался изобретением оружия. И он мечтал о том, что наступит момент, когда все руководители стран соберутся вместе и нажмут эту символическую Кнопку Разоружения.

— У вас что, — спросил Георгий настороженно, — и эта самая кнопка небось уже есть?..

— Да, есть! — Алина сияла. Она держала в руках стеклянный сфероид, на котором выделялась красного цвета кнопка. — Бернар Бенсон был у меня в гостях… И он подарил мне это устройство.

— И вы хотите нажать?.. — спросил Георгий.

— Да, прямо сейчас!

— А можно мне? — Георгий сделал к ней мягкий шажок, будто ловил птичку.

— Ну, я, право, не знаю…

Георгий вдруг прыгнул вперед, поражая Гея такой прытью, и ловко нажал кнопку.

В сфероиде вспыхнуло пламя, раздался треск, будто перегорела гигантская лампочка.

— Это я нажал, это я нажал!.. — ликовал Георгий.

Из-под сфероида выползал буроватый, дурно пахнущий дым.

— Вы могли все испортить, — сказала Алина. — Кнопку Разоружения надо нажимать человеку с чистым сердцем и ясным умом… — Она подошла к Гею. — Попробуйте вы.

— А может, мы устроим жеребьевку? — спросил жалобно Георгий. — Давайте по старому доброму обычаю! В шапке! Кому достанется крестик — тому и нажимать…

— Я не уверена, — сказала Алина, — что по старому доброму обычаю не обойдется без шулерства. Ну, что же вы медлите в таком святом деле! — укорила она Гея.

От волнения покашляв в кулак, Гей медленно протянул к сфероиду руку, но, почувствовав под пальцем гладкую холодную кнопку, надавил ее плавно и твердо.

Вслед за вспышкой возникли звуки музыки:

Ave Maria Моцарта!..

А потом раздался звон колокола.

Никогда еще не было Гею так хорошо.

Ему казалось, что теперь он знает, с чего же все началось и чем все закончится.

Он чувствовал себя человеком.

Царем природы.

Существом, которое и в самом деле находится на вершине цивилизации.

В мире не будет больше войн, и миру не угрожала отныне война ядерная, последняя, самая катастрофическая воина человечества.

В мире была благодать, сказал себе Гей тоном пророка, который после этой библейской фразы становился безработным.

Светило ясное солнце.

И небо, следовательно, было голубое или каких-то других нежных акварельных, пастельных ли тонов, еще не взятых в обиход современными борзописцами.

И пели, естественно, птицы.

Для полноты набора штампов.

Что за идиллия без птиц?

Кстати, голоса птиц возникали в унисон музыке, звуки которой шли из глубины дома, где танцы, меняя свой ритм, становились движением жизни.

А может, эта музыка рождалась как отзвуки земной жизни, самыми громкими из которых были не взрывы бомб, а голоса птиц?

— Пусть каждый представит себе свою любимую птицу — соловья, воробья, а может, и ворону.

Впрочем, соловью уже поздно было появляться — начало октября, осень. Хотя это и Братислава. Благословенный город. И дело происходило в одном из лучших мест Словакии, а может, и Европы — близ старинного Града, на вершине горы, под которой были Фиалковая долина и Дунай, а за Дунаем — опереточная дивная Австрия.

В белом смокинге, взятом напрокат в гардеробе прежнего мужа Алины, он стоял теперь на балконе роскошной виллы, которая, как сказала Алина, может стать и его домом, блаженно щурился на солнце, ловил голоса птиц и старался представить себе, что делают австрийцы на той стороне Дуная.

Наверно, тоже блаженствуют.

По случаю Всеобщего Вечного Мира на Земле.

По случаю повсеместного утверждения Братства, Равенства и Свободы.

Гей видел сверху, как пограничники, отложив автоматы, сидели с удочками на берегу Дуная.

Наверное, они уже слышали приказ о Всеобщей Мировой Демобилизации, но, прежде чем сдать оружие, снять форму и разъехаться по домам, они решили провести коллективный уик-энд на берегу реки, которую теперь не нужно было охранять.

Получалось нечто вроде расширенной выездной планерки.

Из Фиалковой долины тянуло запахом фиалок.

Какие же еще запахи могут исходить из Фиалковой долины?

Ах, да! Вот там, чуть в сторонке, где был пологий склон, старый словак сжигал старые ветви виноградника. Стало быть, временами оттуда тянуло терпким запахом дыма.

Гею в какой-то миг показалось, что человек развел огонь у своих ног.

И сам подкладывал хворост в костер.

Как та сумасшедшая старуха, которая верила, что Жанна д'Арк — колдунья.

Гей тотчас вспомнил самосожжение Гея…

Но нет!

Этот акт был бы сегодня уже бессмысленным.

Неуместным, ненужным.

Человечество наконец обрело свою сущность.

Человек теперь будет жить во имя жизни.

И Разум во имя Разума.

И Добро во имя Добра.

Добро и Разум.

Господи, а что еще человеку нужно?

Счастье — это Всеобщая Справедливость.

А справедливость — это Разум и Добро.

Гей смотрел, как на газоне младший сын Алины ловил бабочку. Гея удивило, что бабочка летала как бы в такт музыке. А может, это музыка сопровождала полет бабочки. И мальчик не собирался ловить ее — он просто играл с этим божественным созданием. А может, и бабочка играла с мальчиком.

Как знать, сказал себе Гей, но в этом ли и состоит драгоценность бытия человека — в единстве человека с природой.

Гей представил себе, что на открытой террасе у рояля сидела женщина, может быть Алина, и задумчиво перебирала пальцами клавиши, она лишь мельком глянула на мужа, он вышел на террасу после долгой работы над финалом своей книги и устало щурился на солнце, и Алина смутилась, сделала вид, что ей вовсе не хотелось что-то сыграть, скажем, сонату Грациоли, которую совсем недавно разучивал Юрик. Эта соната нравилась и Гошке, и Гею. Она всем нравилась. В ней таилось то, считал Гей, что не так уж часто выпадало в жизни, — ощущение радости бытия. Чем, собственно, хорошая музыка отличается даже от хорошей литературы. Почему и хотелось Гею быть музыкантом, и он теперь надеялся, что музыкантом станет его сын Юрик, возможно таким же замечательным, как Джакомо Грациоли. Ну почему бы себя не потешить мыслью? Тем более что ее внушила Анна Даниловна Артоболевская, известная в музыкальном мире преподавательница, старейшая, заслуженная и так далее. У нее, говорят, нюх на таланты, и Алина тешит себя в глубине души, что из Юрика получится лауреат, 22-й по счету, потому что 21-й лауреат у Анны Даниловны уже был. И Гей тоже себя тешит. И ничего в этом зазорного нет. Пусть себя потешат! Ведь Юрик выдержал жуткий конкурс. Это было самое значительное везение семьи Гея за многие годы. Гей даже воскликнул: «Есть справедливость!..» А сейчас, глядя на Юрика, он сказал:

— Юрик!.. — и посмотрел на него с тем выражением, когда перед разлукой пытаются запомнить если не самый образ, то хоть что-то в нем, черты какие-то, а может, просто деталь, например мазок зеленки на колене, или джинсовую бахрому линялых затертых шортиков, или темно-бордовое пятно от вишенки на белой, с надписью «теннис», маечке, а может, след укуса комара на щеке, самая тяжелая рана, которую хотел бы видеть отец на толе сына, и еще бросилась в глаза старая репейная колючка в пепельно-льняных его волосиках, которую бог весть где подцепил Юрик…

— Ну что? — нетерпеливо спросил Юрик, глядя на отца и явно досадуя, что невольно упустил из виду бабочку. — Говори быстрее!

— Почему ты дерзишь папе? — вмешалась Алина, считавшая себя главным специалистом по части воспитания детей.

— Я не дерзю! — голос Юрика стал и впрямь неприязненным. — Я же ловил бабочку, а он меня окликнул, а сам замолчал, и я же виноват, хотя бабочка уже улетела!

— Не он, а — папа! — нравоучительным тоном произнесла мама.

Неужели и у Грациоли есть подобные темы? — подумал Гей.

— Сыграл бы ты лучше сонату Грациоли, — попросил Юрика старший брат, угадав желание отца.

Пасторальное у Гошки было настроение. За акварель взялся. Он стоял у мольберта и делал наброски СОГЛАСИЯ ПРИРОДЫ. Три года краски сохли на антресолях. Из них два года армейской службы и год — раскачки на гражданке, как говорил Гошка. Много кое-чего произошло за этот год. Армейскую повесть Гошка написал, называлась она не без иронии: «И очень хорошо себя чувствую». Уж как там он себя ни чувствовал, в казарме и мало ли где — на службе…

— А почему именно сонату Грациоли? — Юрик хитрил, то ли играть ему сейчас не хотелось, то ли напрашивался лишний раз на похвалу брата, которому нравилось больше всего исполнение Юриком сложного произведения. — Может быть, «Тарантеллу» Прокофьева?

Гошка глянул на отца и быстро сдался, как ни странно.

— Давай «Тарантеллу».

— А если прелюдию Глиэра?

— Ну, сыграй прелюдию…

И Гошка взглядом уже ушел в СОГЛАСИЕ ПРИРОДЫ. А тут и бабочка снова появилась на газоне, и Юрик на время как бы забыл о тяжбе с братом.

Гей к жене наклонился.

— А может, сыграешь ты? — сказал он тихо, целуя ее в затылок, поцелуем этим отмечая ее прическу, вполне бесхитростную, но шедшую Алине, как считал Гей, — для этого волосы надо собрать в пучок, под заколку, все и дела, никаких бигуди, а ведь столько порой разговоров было на эту тему, господи, неужели эта самая внутривидовая борьба в иных семьях может и не вспыхнуть?

— Смеешься… — сказала Алина с обидой, слегка отстраняясь, — ты ведь знаешь, что играть я не умею… Хотя, — добавила она не без вызова, — без меня Юрик не сдал бы в ЦМШ, мало я сил на него ухлопала!.. — И поскольку Гей не собирался возражать, а только еще раз поцеловал ее в затылок, она сказала не без смущения: — А может, прочитаешь мою новую сказку?..

— Я понял! — сказал Гошка. — Я знаю теперь, каким должно быть оформление твоей брошюры «Homo prekatastrofilis»! — Он мельком глянул на отца, замершего в наклоне возле матери. — На черной обложке я сделаю серебром абрис фигуры человека, — быстро заговорил Гошка, — контур тела, ужас мгновенной смерти, на фоне ядерного гриба, а вверху будут силуэты черных птиц…

— Никаких птиц не останется, — Гей усмехнулся мрачно и отошел от жены.

— А на форзаце, — продолжал Гошка, — я дам фигуры людей, как бы высвеченных вспышкой, ослепительной ядерной вспышкой, за миг до того, когда люди испарятся…

— Не надо! — Алина закрыла лицо руками.

Юрик взбежал на террасу и, мягко тесня Алину от инструмента, начал играть сонату Грациоли.

Алина встала, место ему уступила, она быстро успокоилась и уже глядела на Гея ласково, как бы прося извинить ее — ну мало ли за что, за все, за все!..

Божественная музыка Грациоли вошла в СОГЛАСИЕ с ПРИРОДОЙ, и Гошка не то изумленно, не то озадаченно повернулся всем телом к террасе, а кисть в руке держал, на весу.

Господи, неужели бывает в жизни такой вот момент, спросил себя Гей, когда исчезает вокруг ощущение тревоги, когда не думаешь ни о том, с чего же все началось, ни о том, чем все закончится, и не надо восстанавливать будущее из прошлого с помощью атомов и молекул — разумеется, преимущественно розового цвета, ну и так далее, неужели все это и есть радость бытия, попросту говоря — счастье?..

Гей вспомнил в этот момент о ядерно-лазерном оружии атомного маньяка Эдварда Теллера…

Именно сейчас, в одно мгновение, могла бы накрыть их сатанинская вспышка…

И вдруг он услышал дикий хохот.

Всплеск хохота, будто взрыв.

Гей вернулся с веранды в гостиную.

— Извини, — подошла к нему Алина, — мы тебя разыграли…

— То есть как?

— Сцену диалога президентов я записала на видеокассету. Ее сыграли актеры…

— А как же кнопка Разоружения? — спросил Гей.

— Мой четвертый муж был кибернетиком. Это все его проделки…

«И с Бээном тоже?» — хотел спросить Гей.

Но он молчал.

Ему — хотелось в эту минуту услышать звон колокола, чтобы убедиться в том, что мир еще не сошел с ума.

И он услышал этот звон…

— Колокол на храме Марии-Терезы? — спросил он у Алины.

— Да…

Он улыбнулся, вспомнив церковь в Старом Смоковце.

— Но никогда не спрашивай, — как бы напомнил он сам себе, — по ком звонит колокол…

— Он звонит по нас…

— Я пойду. Алина, вероятно, заждалась меня.

Алина усмехнулась.

— Да и детям пора позвонить…

Алина была серьезна.

— Постой! — сказала она ему, когда он был уже на пороге.

Она быстро подошла к телевизору и нажала клавишу.

…Гей расплескивал бензин по асфальту.

Он делал это быстро и как бы даже сноровисто, но совсем не лихорадочно, без нервозности.

Он делал это осмысленно.

Homo prekatastrofilis.

За ним наблюдали.

Сцену его самосожжения смотрели миллиарды телезрителей во всех странах мира.

Оглавление

Лунинск. 1962

Москва. 1980 год

ЗАПАДНАЯ СИБИРЬ. 1978 ГОД

ЮГО-ВОСТОЧНАЯ ОБЛАСТЬ. 1978 год

Лунинск. 1962 год

Лунинск, 1960 год

Лунинск, 1961 год

1963 год. Весна

1963 год. Лето

1964 год, Лунинск

1964–1967 годы

1967 год, март

1967–1977 годы

1971 год, май

1971–1974 годы

1974 год

1977 год. Весна

1977 год. Зима

6 августа 1980 года

1980 год

1980 год

Тревожные восьмидесятые…

Тревожные восьмидесятые…

Москва, 1981 год, февраль

Реклама на сайте