«Сын человеческий»

Роберт Силверберг СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ (сборник)

СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

1

Он просыпается. Черная земля под ним прохладна и влажна. Он лежит на спине среди алой травы в поле; налетают легкие порывы ветерка, качают стебельки трав и они переливаются, словно поток крови. Невыносимо прозрачный оттенок серо-голубого неба вызывает отчаянный протест в глубинах мозга. Он находит солнце: оно висит низко над горизонтом, гораздо крупнее, чем должно быть, какое-то бледное и беззащитное, словно сплюснутое сверху и снизу. От земли поднимаются жемчужные струйки тумана и застилают солнце голубыми, зелеными и красными вихрями. Тишина придавливает его, словно накрывая подушкой. Он чувствует себя потерянным. Нигде не видно ни городов, ни следов присутствия человека: ни на этом лугу, ни на тех холмах за долиной. Он медленно поднимается на ноги и встает лицом к солнцу.

Тело его наго. Он ощупывает себя, гладит кожу. С любопытством он осматривает руку, опускает подбородок, чтобы взглянуть на темный волосатый коврик груди. Какие странные пальцы: с выступающими соединениями, на тыльной стороне ладони слегка заросшие волосами ногти; нужно бы подстричь. Он словно не видел прежде этой руки. Вот она скользит вниз по обнаженному телу, останавливается, чтобы кончиками пальцев пощупать твердые квадратики мышц живота, затем изучает легкий шрам, оставшийся после операции аппендицита. Рука стремится ниже и находит гениталии. Нахмурившись, он берется за яички и слегка приподнимает их, словно взвешивая. Касается пениса, вначале у основания, затем нащупывает ободок нежной розовой плоти у головки и, наконец, саму головку. Как странно, что к его телу пристроен столь волнующий прибор. Он глядит на ноги. Левое бедро все в огромных лиловых и желтых синяках. На подъемах ног растут волосы. Пальцы ног совершенно незнакомы. Он шевелит ими, слегка вдавливая землю. Сгибает колени. Пожимает плечами. Широко расставив ноги, поливает землю водой. Он смотрит прямо на солнце, он удивительно долго смотрит не мигая. Когда он отводит взгляд, солнце остается за закрытыми веками, оно вошло в его мозг, и он чувствует себя менее одиноким.

— Здравствуйте! — кричит он. — Привет! Ты! Я! Мы! Кто?

Где Вичетта? Где Торонто? Где Дюбек? Где Соусет? Где Сан-Паоло? Где Ла Джолла? Где Бриджпорт? Где Мак-Мардо Саунд? Где Элленвилль? Где Манкато? Где Морпез? Где Джорджтаун? Где Сант-Луис? Где Мобил? Где Валла Валла? Где Гальвестон? Где Бруклин? Где Копенгаген?

— Здравствуйте? Привет? Ты? Я? Мы? Кто?

Слева от него пять пологих холмов покрытых темной блестящей растительностью. Справа поле алой травы простирается бесконечной равниной до самого горизонта. Прямо перед ним земля немного понижается, образуя долину, нечто большее, чем ущелье, но меньшее, чем каньон. Он пытается узнать деревья. Их очертания кажутся незнакомыми, у многих раздутые жирные коричневые стволы без веток, с которых каскадами спускаются мясистые листья, покрытые блестящими белыми и желтыми каплями. Позади, покрытая длинными, неясными тенями, лежит бесформенная масса пригорков и ложбин, заросшая низеньким леском песочного цвета.

Он идет к долине.

Здесь он видит первые признаки животной жизни. С какого-то обломленного дерева он спугивает птицу. Та молнией взмывает в воздух и, покружившись там, уже более спокойно возвращается, чтобы посмотреть на него. Они рассматривают друг друга. Птица эта размером с ястреба, с темным тельцем, с остроклювой хищной головой, холодными зелеными глазами. Ее крылья огненного цвета полупрозрачные и ребристые, хвост заканчивается розовыми нитями, развевающимися на ветру. Пролетая над ним, птица осыпает его дюжиной сверкающих зеленых шариков, которые хитроумно окружают его в геометрическом порядке. Поколебавшись, он наклоняется, чтобы потрогать ближайшую горошину. Она шипит, он слышит этот звук, но когда пальцы касаются ее поверхности, он не ощущает ни плотности, ни тепла. Он стряхивает ее с руки. Птица каркает ему:

— Я — Хенмера, — говорит птица.

— Почему ты так враждебно настроена? Чем я тебе навредил?

— Я — не враг. Не беру ответственность. Я тебя не виню.

— Но ты меня бомбишь.

— Это установило отношения, — говорит птица и улетает.

Он наблюдает за ней, пока она не исчезает из виду. Солнце медленно клонится к холмам. Небо кажется теперь скользким, словно лакированным. Язык словно бумажный. Он продолжает свой путь к долине. Он видит, как в лощине бежит ручей; зеленая вода, горящая отраженным солнцем поверхность; вода плещется в берега. Он идет к нему, думая, что прикосновение воды к его коже разбудит его — ибо сейчас он во власти сна — и как-нибудь смоет его новый внешний вид.

У ручья он опускается на колени. Ручей неожиданно глубок. В его бегущей хрустальной глубине он видит рыб, быстро проплывающих, подгоняемых непреодолимым течением. Это стройные создания с большими задумчивыми серыми глазами, глубоко прорезанными зубастыми пастями и лоснящимися плоскими плавниками. Жертвы. Он улыбается им. Осторожно погружает в воду руку до локтя. Прикосновение воды обжигает, словно электрический ток. Он выдергивает руку, хлопает ладонями по лицу и плачет, словно пронзенный безысходной тоской. Он оплакивает человека и все его труды. Перед его мысленным взором возникает картина мира во всей его кричащей сложности: здания и машины, дороги и магазины, лужайки и лужи в маслянистых разводах, скомканная бумага и мигающие знаки. Он видит мужчин и женщин в облегающих одеждах, узкой обуви. Мир потерян, и он оплакивает его. Он слышит рев ракет и скрежет тормозов. Он слышит ритмичную музыку. Он восхищается отблеском солнца в высоких окнах. Печаль охватывает его. Слезы щиплют щеки и сбегают к губам. Неужели исчезло все былое? Исчезли былые семена? Исчезли былые города? Друзья и семья? Напряжение и нагрузка? Церковные колокола, вкус вина на языке, свечи, репа, кошки, кактусы? С легким вздохом он наклоняется к ручью и летит в воду. Его несет по течению.

Несколько минут он не оказывает сопротивления. Затем он быстро вытягивается и хватается за торчащий из воды валун. Уцепившись покрепче, он ползет вниз, пока почти не касается лицом гальки, устилающей дно, и там замирает, привыкая к новому окружению. Дыхания не хватает, он выбирается на поверхность и карабкается на берег. Какое-то время он лежит вниз лицом. Затем встает и дотрагивается до своего обновленного тела.

Звенящая вода изменила его. Волосы с тела исчезли и кожа теперь гладкая, бледная и новая, словно шкурка детеныша кита. Синяки с левого бедра исчезли. Суставы целы. Он не может найти шрам от аппендицита. Пенис тоже какой-то странный, но после минутного размышления он благоговейно понимает, что сделано обрезание. Он торопливо ищет большим пальцем пупок — тот все еще на месте. Он смеется. Пока он был в воде, наступила ночь. Догорают последние лучи солнца, и тьма неотвратимо окутывает небо. Луны нет. Звезды выскакивают с хрустальным звоном, напевая: я — голубая, я — красная, я — золотая, я — белая. Где Орион? Где Ковш? Где Козерог?

Кусты в долине матово блестят, как грубо обработанная кожа. Почва на поверхности шевелится, дрожит и трескается, из тысяч крошечных кратеров выскакивают крадущиеся в ночи существа — длинные, влажные и серебристые. Они появляются из своих укромных норок и не торопясь скользят к лугу. При его приближении они расступаются, оставляя ему словно островок в середине своей светящейся толпы. Они излучают какие-то шепчущие звуки, но он не может понять их значение.

Слышится хлопанье крыльев, и к лугу снижаются два летящих существа, не похожие на птиц; у них тяжелые, увядшие, мешковатые черные тела, утыканные пучками грубого меха, а угловатые крылья торчат из выпирающих грудных костей. Они большие, как гуси. Преследуя ночных ползунов, они хватают их и заглатывают целиком. Их аппетит просто чудовищен. Он делает шаг назад, когда они бросают взгляд в его сторону.

Нечто большое и темное с шумом пересекает лесок и исчезает, прежде чем он успевает его как следует разглядеть. В небе раздается резкий смех. От ручья плывет аромат нежных цветов, растворяется и исчезает. Воздух становится холодным. Он поеживается. Начинается дождь. Он изучающе смотрит на созвездия, но они незнакомы ему. В ночи слышится далекая мелодия. Ее звуки то крепнут, то ослабевают, снова нарастая в слегка дрожащем воздухе. Ему кажется, он может схватит их и переделать. Из него вылетает звук рожка — менуэт.

Мимо крадутся маленькие животные. Жабы погибли? Мыши вымерли? Где лемуры? Где кроты? Хотя он знает, что может полюбить этих новых тварей. Беспредельное плодородие эволюции, ее откровенность в ярких вспышках изобилия, вселяют в него радость и он превращает мелодию в хвалебный гимн. Что бы то ни было, все к лучшему. Из пластичности еще сырых звуков он создает Господни трубы и барабаны. Внезапно он слышит звук шагов — он уже больше не один? Из ниоткуда возникают три крупных существа. Сон становится неприятным.

Что это за создания, такие зверские, скверные, злобные? Пресмыкающиеся? Двуногие, с огромными расплющенными пальцами ног, широкими косматыми бедрами, запавшими животами, массивной грудью. Выше ростом, чем он. От них исходит запах гнили. Жестокие лица, тем не менее почти человеческие: блестящие глаза, крючковатые носы, большие рты, перепачканные грязью тонкие бородки. Они неуклюже шли шаркающей походкой, колени слегка согнуты, тела наклонены вперед — колоссальные двуногие козлы, неумело подражающие человеку. Там, где они ступали, щетина травы медленно распрямлялась, распространяя запах рыбы. Их бумажно-белая морщинистая рябая кожа свободно свисала с мощных мускулов и толстой плоти. Они сдвигаются в кучку, кивают, фыркают и обмениваются непонятным бормотанием. На него они не обращают внимания.

Он смотрит, как они проходят мимо. Кто эти мрачные создания? Он опасается, что эта высшая раса данной эпохи, преемники человека, может даже потомки человека, и эти мысли так ранят и угнетают его, что он падает на землю и в агонии катается по ней, давя блестящих существ, все еще ползущих в ночи. Он колотит кулаками по земле. Он вырывает из нее только что проклюнувшиеся росточки растений. Он прижимается лбом к плоскому камню. Его выворачивает. В ужасе он прижимает руку к животу. Неужели мир унаследовали эти твари?

Он представляет себе их коленопреклоненное братство. Он видит, как они что-то бурчат в полнолуние у Тадж-Махала. Он видит их карабкающихся на Пирамиды, плюющих на картины Рафаэля и Веронезе, разрушающих своим сопением и рыканьем музыку Моцарта. Он рыдает. Он бьется о землю. Он молит, чтобы наступило утро. От этой муки крепнет его мужское начало и он хватает его и, задыхаясь, проливает свое семя. Он лежит на спине и ищет луну, но ее все нет, а звезды — незнакомы. Возвращается музыка. Он слышит клацанье металлических стержней и скрежет испорченных мембран. Отчаянно и хмуро он начинает подпевать, крича во тьму, перекрывая беспорядочный шум кажущимися упорядоченными звуками, и так проводит ночь — без сна, без отдыха.

2

Отблески приближающегося света озаряют темноту розовыми, серыми, голубыми сполохами. Простирая руки к небу, он приветствует утро. Он испытывает голод и жажду. Подойдя к ручью, он наклоняется и плещет себе в лицо холодной водой, протирает глаза, полощет рот и смущенно смывает с бедер засохшие потеки спермы. Потом пьет, пока жажда не отступает. Пища? Он погружают руку поглубже и с удивившей его самого ловкостью выхватывает из ручья трепещущую рыбину. Ее гладкие бока темно-синего цвета с пульсирующими внутри красными бликами. Сырая? Хорошо, а как же еще? Но, по крайней мере, не живой. Сначала он разобьет ей голову камнем.

— Пожалуйста, нет. Не делай этого, — молит нежный голос.

Он готов поверить, что это рыба просит сохранить ей жизнь. Но на него падает лиловая тень — он не один. Обернувшись, он видит позади стройную, легкую фигуру. Источник этого голоса.

— Я — Хенмер, — говорит вновь пришедший. — Рыба — пожалуйста — брось ее в ручей. Это не обязательно.

Мягкая улыбка. Разве это улыбка? Разве это рот? Он чувствует, что лучше повиноваться Хенмеру. Он кидает рыбину в воду. Взмахнув хвостом, она уходит в глубину. Он снова поворачивается к Хенмеру и говорит:

— Я не хотел ее съесть. Но я очень голоден и я заблудился.

— Отдай мне свой голод, — говорит Хенмер.

Хенмер — не человек, но ясно, что родня ему. Ростом с высокого мальчика, а его стройное тело не кажется хрупким. Голова большая, шея крепкая, а плечи широкие. На нем нигде нет волос. Золотисто-зеленая кожа напоминает пластик. Глаза словно алые шарики за переливающейся, прозрачной жидкостью. Нос едва заметно выступает, ноздри — узкие прорези, рот, как тонкогубая горизонтальная щель, которая не раскрывается так широко, чтобы можно было разглядеть, что внутри. У него огромное количество пальцев на руках и совсем немного на ногах. Ноги и руки имеют сочленения в локтях и коленях, но суставы эти так универсальны, что дают ему невероятную свободу движений. Пол Хенмера — загадка. Что-то в его облике несомненно кажется мужским, вдобавок у него нет ни груди, ни других чисто женских признаков. Но там, где должен находиться мужской член, у него лишь забавный вертикальный кармашек, чем-то напоминающий вагинальную щель, но вряд ли сравнимый с ней. Внизу, вместо двух висящих яичек, нечто маленькое, твердое и круглое — возможно, эквивалент мошонки, промежуточный шаг эволюции, когда яички уже вышли из тела, но для них еще не придумали более достойной контейнер. Трудно усомниться, что предками Хенмера в отдаленные времена были люди. Но можно ли и его назвать человеком? Возможно, сын человеческий.

— Иди ко мне, — говорит Хенмер. Он протягивает руки. Между его пальцами тончайшие перепонки. — Как тебя называют, незнакомец?

Нужно минуту подумать.

— Я был Клеем, — отвечает он Хенмеру. Звук его имени проливается на землю и исчезает. Клей. Клей. Я был Клеем. Я был, Клеем, когда я был Клеем. Хенмер, кажется, доволен:

— Подойди, Клей, — мягко произносит он. — Я возьму твой голод.

Клей нерешительно дает Хенмеру руки. Тот притягивает его ближе. Их тела соприкасаются. Клей чувствует, что глаза словно покалывают иголочки, а в вены хлынула черная жидкость. Он ясно представляет лабиринт красных трубочек в своем животе. Он слышит, как пульсируют его железы. Через минуту Хенмер отпускает его, и он совсем не голоден, он не в состоянии понять, как всего несколько минут назад мог решиться сожрать рыбу. Хенмер смеется:

— Теперь лучше?

— Лучше. Намного.

Хенмер чертит на земле линии пальцем ноги. Почва раскрывается, словно расстегнутая молния, и Хенмер вытаскивает оттуда серый клубень, тяжелый и выпуклый. Он прикладывает его к губам и что-то высасывает. Затем передает Клею, который неуверенно берет его. Проверка?

— Ешь, — говорит Хенмер. — Это разрешается.

Хотя голод исчез, Клей прикладывает клубень к губам. Несколько капель сока попадают в рот. В голове вспыхивает пламя, испепеляющее душу. Хенмер успевает схватить его, прежде чем он упал, и снова обнимает. Клей чувствует, как действие сока мгновенно ослабевает.

— Прости, — извиняется Хенмер, — я не понял. Ты, должно быть, ужасно ранний.

— Что?

— Думаю, один из самых ранних. Пойманный в ловушку времени, как и остальные. Мы тебя любим. Оставайся с нами. Мы кажемся тебе пугающе незнакомыми? Ты одинок? Ты огорчен? Ты нас научишь чему-нибудь? Ты будешь с нами? Ты полюбишь нас?

— Что это за мир?

— Мир. Наш мир.

— Мой мир?

— Был. И может быть.

— Какое сейчас время?

— Хорошее.

— Я умер?

Хенмер отмахивается:

— Смерть умерла.

— Как я сюда попал?

— Ты попался в ловушку времени, как и остальные.

— Заброшен в собственное будущее? Как далеко?

— Разве это имеет значение? — Хенмеру уже надоело. — Подойди, Клей, слейся со мной, и начнем наше путешествие. — Он снова тянется к руке Клея. Клей весь съеживается.

— Погоди, — шепчет он.

Утро в разгаре. Небо снова нестерпимо голубое и солнце, словно раскаленный гонг. Он вздрагивает и, приблизив лицо к лицу Хенмера, говорит:

— Здесь есть еще такие, как я?

— Нет.

— Ты — человек?

— Конечно.

— Но измененный временем?

— О нет, — отрицает Хенмер. — Ты — изменен временем. Я здесь живу. Ты у нас в гостях.

— Я говорю об эволюции.

Хенмер надувается:

— Мы можем сейчас раствориться? Нам так много нужно увидеть…

Клей дергает за пучок грязной травы.

— Расскажи мне хотя бы об этом. Прошли три твари, а это выросло, где…

— Да.

— Кто они? Инопланетяне?

— Люди, — вздыхает Хенмер.

— Они тоже? Другая форма?

— Те, что до нас, но после тебя. Пойманы в ловушку.

— Как мы могли превратиться с них? Даже за миллионы лет человечество не переменилось бы так сильно. А затем обратно? Ты ближе ко мне, чем они. Где образцы? Где след? Хенмер, я не могу понять!

— Подожди, пока не увидишь других, — говорит Хенмер и начинает растворяться. От него отделяется бледное серое облачко и окутывает его. Он становится туманным и бледнеет. Облако пронизывают яркие оранжевые искры. Еще видимый Хенмер явно возбужден. Клей видит, как из кармашка в лоне Хенмера выскальзывает жесткая трубочка плоти: да, он все-таки мужчина, в момент удовольствия показавший свой пол.

— Ты сказал, что возьмешь меня! — кричит Клей.

Хенмер кивает и улыбается. Теперь видно все внутреннее строение его тела, сеть нервов и вен, освещенных каким-то внутренним огнем, горящих красным, зеленым и желтым. Облако увеличивается, и внезапно Клей оказывается внутри. Слышится свистящий звук: его ткани и волокна испаряются. Хенмер исчез. Клей крутится, вытягивается, он различает собственные пульсирующие органы, удивительную смесь тканей и токов: этот — зеленый и маслянистый, тот — красный и жесткий, здесь — серая губчатая масса, там темно-синяя спираль, все такое зрелое, сочное в последний миг перед растворением. Его охватывает дух приключений и возбуждения. Он растет ввысь и вширь, проплывая над поверхностью земли, принимая неопределенные размеры и отказываясь от всякого притяжения; теперь он занимает акры, целые графства, всю реальность. Рядом с ним Хенмер. Они растут вместе. Солнечный луч проникает через обширную верхнюю поверхность нового тела, заставляя молекулы танцевать и прыгать в неистовом веселье. Клей осознает, что электроны взбираются по лестнице энергии. Пип! Поп! Пиип! Он взмывает. Он парит. Он видит себя огромным серым ковром, скользящим в воздухе. Вместо бахромы у него по краям сотни глаз, а в центре всего сверкает, бурлит и управляет всем твердая масса мозга.

Он видит сценки прошлой ночи: долина, луг, горы, ручей. Затем поле зрения меняется. Они поднимаются выше, и он охватывает взглядом реки и скалы, выступающие из земли, словно изъеденные зубы — края заливов, озер и мысов. Внизу передвигаются фигуры. Вот три козлоподобных существа под развесистым деревом. Вот еще шесть подобных Хенмеру существ, весело совокупляющиеся на берегу золотого пруда. А вот ночные ползуны точат почву. Вот нечто свирепое с чудовищными клыками вместо зубов во рту. Вот нечто глубоко погребенное в земле и излучающее серьезные, страстные мысли. Вот надвигается целый взвод крылатых существ — птицы, летучие мыши, а может и рептилии, летящие тесными стаями, затмевающие небо, пронизывающие тело Клея снизу доверху, подобно миллионам пуль, и исчезающие в безоблачной вышине. Вот угрюмые разумные существа, копошащиеся в грязи черных луж. Вот разрушенные груды камней, вероятно, древние руины. Клей не видит целых зданий. Он не видит дорог. Мир не несет следов человеческой деятельности. Повсюду царит весна, все переполнено жизнью. Хенмер, нависая, словно грозовая туча, смеется и выкрикивает:

— Да! Ты это принял!

Клей принимает это.

Он проверяет свое тело, заставляет его светиться и видит внизу пляшущую фиолетовую тень. Он создает стальные ребра и позвоночник слоновой кости. Он придумывает орган чувствительный к цветам и с восторгом погружается в дальний конец спектра. Он становится огромным половым органом и насилует стратосферу, оставляя следы светящегося семени. А Хенмер, неизменно находящийся рядом, восклицает снова и снова: Да! Да! Клей занимает уже несколько материков. Он убыстряет свой полет в поисках своего причала и после короткой попытки найти его и привязать к себе, он становится облачной лентой, опоясывающей весь мир.

— Видишь? — кричит Хенмер. — Это же твой мир! Знакомая планета!

Но Клей не уверен. Материки сдвинулись. Он видит то, что должно быть Америкой, но они изменились. Исчез хвост Южной Америки, часть Панамы, а запад того, что должно быть Чили, имеет огромный выступ, возможно, перемещенная Антарктида? Океаны затапливают оба полюса. Линии побережья — новые. Он не может найти Европу. Огромное внутреннее море поглощает предполагаемую Азию, отражающиеся в нем блики солнца, превращают его в гигантский насмешливый глаз. Заплакав, он разбрасывает вдоль экватора лаву. Там, где должна быть Америка, одиноко выступает каменистый купол. В океане протянулась цепь островов. Он испуган. Он думает об Афинах, Каире, Танжере, Мельбурне, Стамбуле и Стокгольме. От горя он леденеет, раскалывается его душа на ледяные осколки, которых немедленно находят маленькие жужжащие насекомые, поднявшиеся из болот и трясин. Они начинают пожирать его, но Хенмер криком разгоняет их, направляя их к земле и вот уже Клей собрался и обновился.

— Что случилось? — спрашивает Хенмер.

И Клей отвечает:

— Я вспомнил.

— Не нужно, — говорит Хенмер.

Они снова парят, кружатся, скачут и пробиваются сквозь реальность тьмы, окутывающей мир, так что сама планета становится лишь маленькой округлой частицей в мягкой развевающейся мантии его тела. Он видит, как она вращается. Так медленно! Удлинился ли день? Да, и мой ли это мир вообще? Хенмер толкает его, они превращаются в реки энергии в миллионы миль длиной и устремляются в пространство. Он воспламенен нежностью, любовью, жаждой единства с космосом.

— Соседние миры, — поясняет Хенмер, — наши друзья. Видишь?

Клей видит. Теперь он знает, что не заброшен на планету другой звезды. Вот этот облачный шар — Венера. А этот красный, испещренный рябинками, — Марс, хотя он озадачен зеленым травяным морем, покрывающем ржавые равнины. Он не находит Меркурия. Снова и снова скользит он по орбите в поисках маленького вращающегося шарика, но его там нет. Может он упал на солнце? Он не хочет спрашивать из боязни, что Хенмер ответит — да.

— Пойдем, — говорит Хенмер. — Наружу.

Астероиды исчезли. О, Боже, кому нужны такие обломки? Но Юпитер остался

— чудесный, неизменный, даже с Великим Красным Пятном. Клей ликует. Цветные полоски тоже здесь, яркие ленты густых оттенков желтого, коричневого и оранжевого, разделенные более темными цветом.

— Да? — спрашивает Клей, и Хенмер отвечает, что это возможно. Они устремляются к планете, кувыркаясь и плавая в атмосфере Юпитера. Они наполняются кристаллами. Их тела насыщаются молекулами алюминия и метана. Ниже и ниже спускаются они, к ледяным пикам, вздымающимся над блеклыми маслянистыми морями, к бурлящим гейзерам и кипящим озерам. Клей расстилается по снежному континенту и лежит, наслаждаясь чувственным прикосновением многотонной атмосферы к его спине. Он превращается в деревянный молоток и бьется в скалистую поверхность планеты, его переполняет счастье, и волны звуков вздымаются к светлым утесам. Он приходит в экстаз. Но затем, сразу после этого, следует потеря: у блистающего Сатурна нет колец.

— Несчастный случай, — подтверждает Хенмер. — Ошибка. Это было очень давно.

Клей безутешен. Он снова меняет свою структуру и опускается на поверхность Сатурна в облаке снежинок. Сочувствующий Хенмер изгибается, окружая планету, извивается, меняет цвет, вспыхивает золотыми огоньками, поворачивается под разными углами.

— Нет, — говорит Клей. — Я тебе благодарен, но это не то.

И они устремляются дальше к Урану, к Нептуну, к морозному Плутону.

— Это сделали не мы, — говорит Хенмер, — но мы никогда не думали, что кого-то это так расстроит.

Плутон скучен. Кружась над ним, Клей видит пять кузенов Хенмера, бродящих в обширном пространстве, летящих из никуда в никуда. Он вопросительно смотрит на Вселенную. Проксион? Ригель? Бетельгейзе?

— В другой раз, — бормочет Хенмер.

Они возвращаются на Землю. Приземляются. Он снова оказывается в своей оболочке. Он лежит на ровном поле с короткой сине-зеленой травкой, над ним нависает гигантский треугольный монолит с вершиной, похожей на вилку, сквозь зубцы которой изливается бурлящая река и падает с высоты сотен, а может и тысяч футов громады ониксовой плиты в круглый бассейн. Он дрожит. Путешествие истощило его силы. Немного отдохнув, он садится; сжимает щеки ладонями и глубоко вздыхает. Мир стремительно вращается. Его юпитерианская радость борется с печалью об утраченных кольцах Сатурна. Меркурий. Возлюбленные старые континенты, родная карта, проколотые иглами времени.

Воздух влажен и прозрачен, он слышит далекую музыку. Хенмер стоит на краю бассейна в раздумье.

Или это не Хенмер? Когда он обернулся, Клей заметил разницу. На гладкой, словно восковой грудной клетке возникли две груди. Маленькие, как у только что повзрослевшей девушки. Их венчали крошечные розовые соски. Бедра Хенмера стали шире. Вертикальный кармашек у основания живота сузился в щель. Полусфера мошонки под ним исчезла. Это не Хенмер. Это женщина рода Хенмера.

— Я — Хенмер, — говорит она Клею.

— Хенмер был мужчиной.

— Хенмер и есть мужчина. Я — Хенмер.

Она идет к Клею. Походка ее тоже не хенмеровская: вместо его свободного переливания, более органичное движение, такое же жидкое, но не такое гибкое. Она говорит:

— Мое тело изменилось, но я Хенмер. Я тебя люблю. Давай отметим наше совместное путешествие? Это — обычай.

— А другой Хенмер ушел навсегда?

— Ничто не уходит навсегда. Все возвращается.

Меркурий. Кольца Сатурна. Стамбул. Рим.

Клей цепенеет. Он молчит миллион лет.

— Будешь праздновать со мной?

— Как?

— Единением тел.

— Секс, — произносит Клей. — Значит он не устарел.

Хенмер мило улыбается. Она мгновенно простирается на земле. Растения вокруг вздыхают, дрожат и раскачиваются. На их вершинах открываются отверстия, и в воздух взлетают переливчатые капельки. Распространяется нежный аромат. Он возбуждает желание: Клей остро сознает жесткость своего члена. Хенмер сгибает колени. Она раздвигает бедра, и он изучает ожидающие ворота между ними.

— Да, — шепчет она.

В совершенном изумлении он накрывает ее тело своим. Ладони его, скользнув вниз, сжимают ее прохладные ровные шелковые ягодицы. Хенмер краснеет; ее прозрачные веки стали молочными, так что алый блеск глаз затуманился; когда его скользнувшая вверх рука начинает ласкать ее грудь, он чувствует, как твердеют ее соски и потрясается чудом неизменности определенных вещей. Человечество за минуту облетает солнечную систему, птицы разговаривают, растения участвуют в человеческих наслаждениях, континенты смешиваются, Вселенная — буря великолепных красок и чарующих запахов, — и все же в этом золотом, кремовом и лиловом чуде усовершенствованного мира происходит старое, как сам мир, действо. Оно кажется таким неподходящим. С подавленным криком он входит в нее и начинает двигаться — быстрый поршень во влажной камере, — и ему вовсе не кажется странным, что скоро его покидает чувство утраты, которое было с ним с тех пор, как он проснулся. Он кончает с такой быстротой, что это его потрясает, но она напевает тихую песню, и он быстро готов снова и, не смущаясь, они продолжают. Ноги ее обвивают его. Ее таз вибрирует. Она стонет. Она шепчет. Она поет. Он выбирает момент и разрешается еще раз, вызывая в ней бурю ощущений, во время которой ее кожа проходит ряд изменений, она становится то шершавой и щетинистой, то гладкой, как жидкость, то покрывается волнами и, наконец, возвращается к первоначальному положению. В минуту после экстаза он вспоминает про луну. Луна! Где она была, когда они с Хенмером прорезали Космос? Луны там не было. Луны больше нет. Как он мог забыть поискать ее?

Они разъединились и легли рядом. Он чувствует себя бодрым и слегка подавленным одновременно. Проходят минуты, прежде чем он решается взглянуть на Хенмер. Она улыбается ему. Она встает, тянет его подняться и ведет к бассейну под водопадом. Они купаются. Вода ледяная. Пальцы Хенмер нежно касаются его тела, она так женственна, что он едва может вызвать в памяти образ стройного, мускулистого мужчины, с которым начинал путешествие. Она кокетлива, игрива.

— Ты делаешь это с большим энтузиазмом, — произносит она.

Палящее солнце висит прямо над головой. Незнакомые цветы растут, устремляясь через вершину высокой горы на — запад? Он рвется к ней, а она ускользает и, смеясь, бежит сквозь колючую чашу. Растения тянут к ней ветви, но не смеют дотронуться до нее. Когда же он следует за ней, цветущие ветви раздирают его кожу. Окровавленный, он выскакивает из чащи и видит ее у приземистого дерева. Крылья ее ноздрей трепещут, веки открываются и закрываются, маленькая грудь тяжелеет. На мгновение она покрывается извивающимися зелеными полосами и тут же снова становится гладкой. Несколько непонятных созданий хрипло выкрикивают его имя с веток дерева. У них огромные рты, кривые шеи и распухшие крылья, тел их он не видит.

— Клей! Клей! Клей! Клей!

Хенмер жестом отпускает их. Они спрыгивают на землю и исчезают. Она подходит к нему, целует каждую царапину и те мгновенно затягиваются. Внимательно осматривает она его тело, все щупая, изучая его анатомию, словно собирается однажды создать нечто похоже. Интимность осмотра беспокоит его. Закончив осмотр, она разрывает землю и вытаскивает оттуда клубень, как это делал вчера другой Хенмер. Внезапно почувствовав жажду, он берет клубень и высасывает из него сок. Кожа его покрывается синим мехом, а половые органы принимают столь чудовищные размеры, что под их тяжестью он валится на землю. Пальцы ног сливаются в одно целое. Луна, с горечью думает он. Хенмер приседает над ним и, садясь все ниже, надевается на его стержень. Луна. Луна. Меркурий. Луна. Он едва замечает свой оргазм.

Действие сока клубня проходит. Он лежит на животе, с закрытыми глазами. Поглаживая Хенмер, он с удивлением наталкивается на выступ мошонки. Хенмер снова мужчина. Клей смотрит: да, это так. Плоская грудь, широкие плечи, узкие бедра. Все возвращается. Иногда слишком рано.

Наступает ночь. Он ищет Луну.

— У вас есть города? — спрашивает он. — Книги? Дома? Поэзия? Вы носите одежду? Вы умираете?

— Когда нужно, — отвечает Хенмер.

3

Бок о бок сидят они в темноте. Разговаривают мало. Клей рассматривает процессию звезд. Их блеск кажется подчас нестерпимым. Ему то и дело хочется еще раз обнять Хенмер и он вынужден напоминать себе о том, что сейчас Хенмер не измененный. Возможно, женский облик Хенмер в конце концов вернется, ее пребывание в таком виде кажется ему слишком кратким.

Он говорит нынешнему Хенмеру:

— Я чудовищно варварский? Я — груб? Я резок?

— Нет. Нет. Нет.

— Но я человек рассвета. Я робкая ранняя попытка. У меня есть аппендикс. Я мочусь и испражняюсь. Я испытываю чувство голода. Я потею. Я воняю. Я на миллион лет ниже по развитию. На пять миллионов? На пятьдесят миллионов? Не знаю.

— Мы восхищаемся тобой, каков ты есть, — убеждает его Хенмер. — Мы не критикуем тебя. Конечно, мы, возможно, изменим нашу оценку, когда узнаем тебя лучше. Мы оставляем право не любить тебя.

Тишина длится очень долго. Падающие звезды раскалывают ночь.

Позднее Клей произносит:

— Я не хотел извиняться. Мы сделали то, что было в наших силах. Мы дали миру Шекспира в конце концов. И — ты знаешь Шекспира?

— Нет.

— Гомера?

— Нет.

— Бетховена?

— Нет.

— Эйнштейна?

— Нет.

— Леонардо да Винчи?

— Нет.

— Моцарта!

— Нет.

— Галилея!

— Нет.

— Ньютона!

— Нет.

— Микеланджело. Мухаммеда. Маркса. Дарвина.

— Нет. Нет. Нет. Нет.

— Платона? Аристотеля? Иисуса?

— Нет. Нет. Нет.

Клей спросил:

— А вы помните, что у этой планеты раньше была Луна?

— Да, я слышал о Луне. Но о других не знаю.

— Значит, все, что мы сделали, утрачено? Ничего не сохранилось? Мы вымерли?

— Ты ошибаешься. Твоя раса выжила.

— Где?

— В нас.

— Нет, — с горечью заметил Клей. — Если все, что мы сделали, мертво, то мертвы и мы. Гете. Сократ. Гитлер. Атилла. Карузо. Мы боролись с темнотой, а она поглотила нас. Мы вымерли.

— Если вы вымерли, — возразил Хенмер, — значит мы — не люди.

— Вы — не люди.

— Мы — люди.

— Гуманоиды, но не люди. Может, сыны человеческие. Качественная разница. Слишком она велика, чтобы считать вас нашим продолжением. Вы забыли Шекспира. Вы мчитесь в небеса.

— Ты должен помнить, — говорит Хенмер, — что ваш период занимает очень маленький промежуток времени, и информация, сжатая в этом кратком отрезке, блекнет и разрушается. Разве удивительно, что забыты ваши герои? То, что кажется тебе мощным сигналом, для нас лишь секундный писк. Мы различаем лишь более широкие отрезки.

— Ты говоришь о ширине? — Изумленно спрашивает Клей. — Вы потеряли Шекспира и сохранили технический жаргон?

— Это всего лишь метафора.

— Как ты можешь говорить на моем языке?

— Друг, это ты говоришь на моем языке, — отвечает Хенмер. — Есть только один язык и все говорит на нем.

— Существует множество языков.

— Один.

— Ci sono molte lingue.

— Только один, который понимают все.

— Muchas lenguas! Sprache! Langue! Sprak! Nyelv! Путаница языков. Echante de faire votre connaissance. Welcher Ort is das? Per favore, potrebbe dirigermi al telefono. Finns det nagon bar, som talar engelska? El tren acaba de salir.

— Когда разум касается разума, — говорит Хенмер, — понимание мгновенное и абсолютное. Зачем вам нужно было так много способов говорить друг с другом?

— Это одно из удовольствий дикарей, — горько произнес Клей. Он борется с мыслью, что все и все забыты.

Мы определяем себя по своим поступкам, думал он. По продолжительности нашей культуры мы осознаем, что мы — люди. И вот вся продолжительность сломана. Мы утратили бессмертие. Мы могли вырастить три головы и тридцать ног, наша кожа стала бы голубой, но пока живут Гомер, Микеланджело и Софокл, живет и человечество. Но они исчезли. Если бы мы были зелеными огненными шарами или красным наростом на камне, или сияющим узлом проволоки и все же помнили, кем мы были, мы бы оставались людьми. Он сказал:

— Когда мы с тобой летели сквозь пространство, как мы это делали?

— Мы растворились. Мы ушли.

— Как?

— Растворились. Уходя.

— Это не ответ.

— Я не могу дать тебе лучший ответ.

— Это для вас естественно? Как дышать? Ходить?

— Да.

— Значит, вы стали богами, — сказал Клей. — Для вас открыты все возможности. Если нужно, вы летите к Плутону. Ради прихоти меняете пол. Живете вечно или почти вечно, как хотите. Если вам нужна музыка, вы можете превзойти Баха, каждый из вас. Вы можете рассуждать, как Ньютон, рисовать, как Эль Греко, писать как Шекспир, вам это просто не нужно. Вы каждую минуту живете в единстве цвета, форм, структур. Боги. Вы рождены быть богами. — Клей рассмеялся. — А мы трудились для этого. То есть мы знали, как летать, мы могли достичь других планет, мы укротили электрическую энергию, мы извлекали звуки из воздуха, мы бежали от болезней, мы расщепили атом. Чем мы были — мы были достаточно хороши. Для своего времени. За двадцать тысяч лет до нас люди носили звериные шкуры и жили в пещерах, а в мое время люди прогуливались по Луне. А вы, верно уже двадцать тысяч лет живете такими, какие есть, так? Изменилось ли что-то в мире за это время? Нет. Раз уж ты бог, ты не можешь однажды измениться, потому что всего достиг. Знаешь ли, Хенмер, что мы всегда задумывались, верно ли все время стремиться к вершинам? Вы утратили греков, поэтому вы может быть не знаете о hybris. Чрезмерной гордости. Если человек забирается слишком высоко, боги сбрасывают его вниз, потому что некоторые вещи должны быть доступны лишь богам. Мы много думали о hybris. Мы задавались вопросом, не становимся ли мы слишком похожи на богов? Не покарают ли нас? Чума, огонь, буря, голод?

— Вы правда так думали? — с любопытством, отчетливо прозвучавшем в голосе, спросил Хенмер. — Разве достичь слишком многого — зло?

— Да, правда.

— Жуткий мир, придуманный трусами?

— Честная концепция, изобретенная величайшими умами человечества.

— Нет, — возразил Хенмер. — Кто бы стоял за такую идею? Кто мог отказаться от судьбы человечества?

— Мы жили, — объяснил Клей, — в напряжении между стремлением вперед и страхом забраться слишком высоко. И мы продолжали взбираться, несмотря на страх. И мы становились богами. Становились вами, Хенмер! Теперь ты понимаешь, Чем мы наказаны? За то, что забыли hybris?

Он доволен сложностью своего объяснения. Он ждет ответ Хенмера, но ответ не приходит. Постепенно он осознает, что Хенмер ушел. Надоела моя болтовня? Вернется ли он? Все возвращается. Клей будет ждать всю ночь, не двинувшись с места. Он пытается уснуть, но спать совсем не хочется. Он не спал с момента своего первого пробуждения здесь. В звездной черноте мало что можно увидеть. Слышны какие-то звуки. В воздухе плывет звук лопнувшей струны. Затем доносится звук, словно вибрирует какая-то огромная масса. Он слышит, как шесть полных каменных колонн поднимаются и стучат по земле. Тонкий высокий свист. Густой черный бум. Мерцанье перламутровых шаров. Сочное бульканье. Поблизости никого. Он уверен, что помещен в темный корпус одиночества. Музыка затихает вдали, оставляя лишь свой аромат. Он чувствует окутывающую его влажность. Интересно, насколько заразны чудеса Хенмера? Он экспериментирует с изменением пола: лежа кверху животом на скользкой сланцевой плите, он пытается вырастить грудь. Он весь немеет от напряжения, заставляя расти на груди холмики плоти и — неудача. Может, ему удастся начать с внутреннего устройства? Он представляет себе, как все может выглядеть изнутри, — и снова провал. Он задает себе вопрос: а что если прежде чем появиться женским признакам, нужно сперва избавиться от мужских? И старается побыстрее убрать их — и снова провал. Эксперимент по изменению пола неудачен. Далее, задумавшись о путешествии на побережье Сатурна, он пытается раствориться и воспарить. Хотя он корчится, потеет и кряхтит, он остается безнадежно материальным. Как же он удивился, когда в минуту расслабления между бесплодными попытками он все-таки окутался бледным серым облачком растворения. Он воспрял духом. Он жаждет этого. Он верит, что все получится и робко пытается приподняться. Несомненно что-то происходит, но не совсем то, что раньше. Его окутывает маслянистое зеленое свечение и он слышит обрывки звуков. Он словно пришпилен к земле. Страх овладевает им, и он с трудом берет себя в руки. Можно ли человеку делать такое? Не рискует ли он, проникая в запретную зону? Нет! Нет! Нет! Он совершает преступление. Он растворяется. Он трепещет, словно лист на ветру, не в состоянии все же преодолеть последнее усилие земной тяжести. Он так близок к цели. В небе вьются огни: оранжевый, желтый, красный. Он яростно стремится к успеху и в какой-то миг ему кажется, что он его добился, потому что его охватывает ощущение потрясающей потери плотности, звучат цимбалы, вспыхивают огни, его тянет куда-то, и может случится все.

Он понимает, что никуда не улетел. Вместо этого что-то приземлилось около него.

Оно сидит рядом на сланцевой плите. Это гладкий розовый овальный сфероид, похожий на желе, в прямоугольной клетке какого-то тяжелого серебристого металла. Клетка и сфероид связаны, в нескольких местах сквозь тело сфероида проходят прутья клетки. Блестящее колесо поддерживает пол клетки. Сфероид что-то бормочет. Клей не может разобрать ни слова.

— Я думал, существует лишь один язык, — говорит он. — Что вы говорите?

Сфероид снова говорит, очевидно повторяя фразу, его слова звучат более отчетливо, но Клей все еще не понимает.

— Меня зовут Клей, — он выдавливает из себя улыбку. — Я не знаю, как попал сюда. Я не знаю, как попали сюда вы, но может быть, я вас случайно позвал.

Помолчав немного, сфероид неразборчиво отвечает.

— Извините, — говорит Клей. — Я слишком примитивен. Я не понимаю.

Внезапно сфероид становится темно-зеленым. Его поверхность покрывается рябью и дрожит. Появляется и исчезает нить блестящих глаз. Клей ощущает, словно холодные пальцы проскальзывают сквозь лоб и ощупывают полушария его мозга. В одно касание он принимает душу сфероида и понимает, что он произносит: «Я цивилизованное человеческое существо, обитатель планеты Земля, который выдернут из соответствующего окружения непреодолимыми силами и принесен сюда. Я одинок и несчастлив. Я бы вернулся к своим. Умоляю тебя, помоги мне во имя гуманизма!»

Сфероид оседает в своей клетке, он очевидно изнемогает. Его очертания становятся асимметричными и цвет меняется к бледно-желтому.

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду, — говорит Клей. — Но как я могу вам помочь? Я и сам жертва временной ловушки. Я человек зари цивилизации. Я разделяю ваше одиночество и несчастье, я так же потерян, как и вы.

Сфероид поблескивает оранжевым.

— Вы понимаете меня? — спрашивает Клей. Ответа нет. Клей приходит к заключению, что это существо, которое зовет себя человеком, хотя и чужое по форме, должно быть, прибыло из еще более отдаленного времени, из будущего расы Хенмера. Это подсказывает логика эволюции. У Хенмера есть, по крайней мере, руки, ноги, голова, глаза и половые органы. Так же устроены и козлоподобные твари, чья эра лежит где-то между эрами Клея и Хенмера. Но это существо, совершенно лишенное конечностей, всяких признаков человека, конечно же является последней версией. Клей чувствует свою вину в том, что сфероид оторвался от своих из-за его провалившейся попытки воспарить, но чувствует и гордость за то, что он сумел сделать этакое, хоть и ненамеренно. Какой восторг встретить кого-то еще более смущенного и подавленного, чем он сам.

— Возможно ли между нами общение? — спрашивает он. — Возможно ли перепрыгнуть этот барьер? Смотри: я подойду ближе. Я открываю свой разум так широко, как могу. Прости мне мои недостатки. Я из эпохи позвоночных. Держу пари, что к питекантропам я ближе, чем к тебе. Поговори со мной. Donde esta el telefono?

Сфероид снова принял свой первоначальный розовый оттенок. Он устало предложил Клею картинку: город широких площадей и сверкающих башен, по прекрасным улицам которого движутся толпы розовых сфероидов, каждый в своей блестящей клетке. Фонтаны посылают в небеса каскады воды. Крутятся и мелькают разноцветные огни. Сфероиды встречаются, обмениваются приветствиями, выдвигают сквозь прутья клетки выросты протоплазмы, словно жмут руки. Наступает ночь. В небе светит Луна. Как им удалось восстановить ее? Он рассматривает любимые очертания. Скользя, словно объектив камеры, он проникает в сад. Здесь растут розы. Желтые тюльпаны. Вот нарциссы и жонкили и голубые гиацинты с тяжелыми соцветиями. Вот дерево со знакомыми листьями, еще и еще. Дуб. Клен. Береза. Значит, они любители древностей: эти трясущиеся гигантские груды мяса для собственного удовольствия восстановили старую Землю. Изображение колеблется и идет волнами. Клей понимает, что сделал неверные выводы. Может сфероиды обитают не в отдаленном будущем? Может, они близкие потомки человека? Изображение возвращается. Сфероид кажется оживает, говоря Клею, что он на верном пути. Да. Кто они человечество, удаленное на пять, десять, двадцать тысяч лет от времени Клея, когда еще существуют дубы, тюльпаны, гиацинты и Луна? Да. А где же логика эволюции? Нет. Человек изменил свою форму ради удовольствия. Это его фаза овального сфероида. Позже он станет мерзким козлом. Еще позже Хенмером. Мы все пойманы в ловушку времени.

— Сын мой, — произносит Клей.

(Дочь? Племянница? Племянник?) Он импульсивно пытается просунуть руки сквозь прутья решетки, чтобы обнять сфероид, но получает толчок, отбросивший его на несколько метров. Он лежит там, оглушенный, и какое-то растение протягивает усики к его бедрам. Постепенно силы возвращаются к нему.

— Прости, — шепчет он, приближаясь к клетке. — Я не хотел вторгаться к тебе. Я предлагал дружбу.

Сфероид сейчас темно-янтарный. Цвет ярости? Страха? Нет: извинения. Разум Клея наполняет еще одно видение. Сфероиды, клетка к клетке, танцующие сфероиды, соединенные простертыми нитями. Гимн любви. Попробуй еще, еще, еще. Клей протягивает руку. Она проходит между прутьями. Его не отбрасывает. Поверхность сфероида сморщилась и из водоворота возникло тоненькое щупальце, обхватившее запястье Клея. Контакт. Доверие. Собрат по несчастью.

— Меня зовут Клей, — произнес Клей, страстно желая быть понятым. Но все, что он получил в ответ от сфероида была серия ярких снимков его мира. Единый язык во времена сфероида еще не придумали. Он мог общаться лишь с помощью картинок.

— Ладно, — сказал Клей. — Я принимаю ограничения. Мы научимся понимать друг друга.

Щупальце отпускает его руку, и он вытаскивает ее из клетки.

Он сосредотачивается на формировании образов. Самое сложное передать абстрактные вещи. Любовь? Он показывает себя, стоящего рядом с женщиной. Обнимает ее. Трогает ее грудь. Вот они в постели, совокупляются. Он ясно показывает единство органов. Подчеркивает такие характеристики, как волосы на теле, запахи, пятна. Оставив совокупляющуюся пару совокупляться, он представляет одновременно себя на Хенмере в женском образе, производящим те же действия. Затем он показывает себя, проникающим в клетку и позволяющим щупальцу обвиться вокруг своего запястья. Capisce? А теперь показать доверие. Кошка и котята? Ребенок и котята? Сфероид без клетки, обнимающий сфероид. Неожиданная реакция боли. Изменение оттенка: эбеновый. Клей воспроизводит картинку, возвращая сфероид в клетку. Облегчение. Хорошо. Теперь, как передать одиночество? Он сам, обнаженный, среди обширного поля чужих цветов. Мелькают мечты о доме. Образ города двадцатого века: суматошного, беспорядочного, но все же любимого.

— Теперь мы общаемся, — говорит Клей. — Мы добились этого.

Кончается долгая ночь. В лазурной заре Клей видит невиданную при закате растительность: пронзающие небо шпили деревьев с красными прожилками, обвитые спиралями каких-то бобовых, огромных размеров цветы, внутри которых качаются тычинки, наполненные бриллиантовой пыльцой. Хенмер вернулся. Он сидит, скрестив ноги на дальнем конце плиты.

— У нас появился товарищ, — говорит Клей. — Не знаю, поймала ли его ловушка или это я притащил его сюда. Я проделывал кое-какие опыты. Но тем не менее он…

Мертв? Сфероид превратился в засохшую шелуху, прилипшую к одной стороне клетки. Струйка радужной жидкости течет между прутьями клетки. Клей не в состоянии возродить знакомый облик сфероида. Он идет к клетке, осторожно прикасается к оболочке двумя пальцами и ничего не чувствует.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Жизнь уходит, — говорит Хенмер. — Жизнь возвращается. Мы возьмем его с собой. Идем.

Они идут на запад. Не дотрагиваясь до клетки, Хенмер толкает ее впереди. Они минуют кучу высоких желтых деревьев с квадратной кроной, чьи красные листья, болтающиеся толстыми гроздьями, корчатся, словно потревоженные морские звезды.

— Ты раньше видел таких? — спрашивает Клей.

— Несколько раз. Ловушка приносит нам все.

— Я так понял, что это ранняя форма. Близкая к моему времени.

— Возможно, ты прав, — отвечает Хенмер.

— Почему он умер?

— Жизнь ушла из него.

Клей начинает привыкать к манере Хенмера давать ответы.

Вскоре они останавливаются у пруда с темно-голубой жидкостью, в котором плавают круглые золотые дощечки.

— Пей, — предлагает Хенмер.

Клей опускается на колени у края пруда. Осторожно зачерпывает воду рукой. На вкус она словно перченая. Его наполняет острая грусть, сознание утраченных возможностей. Он ошеломлен. Он видит все возможности, которые представляются ему с определенностью автострады, размеченной в темноте дорожными знаками. Он удивлен и озадачен. Ощущение проходит. Хотя он понимает, что одарен новыми средствами восприятия, которые он использовал иносказательно. Он снова пьет. Восприятие углубляется и усиливается. Он принимает блистающие изображения: одиннадцать спящих ночных существ в подземном тоннеле прямо под ним, пульсирующая в теле Хенмера кровь, туманная бесформенность мертвой гниющей плоти сфероида, хрустящая внутренность этих маленьких золотых плавающих табличек. Он пьет еще. Теперь он еще точнее видит внутренности всего сущего. Его зона восприятия стала сферой пятиметровой высоты с мозгом в центре. Он определяет состав почвы, находя слой чернозема, затем слой розового песка, слой гальки и слой гранита. Он измеряет прудик и отмечает замечательную математическую кривую его дна. Он подсчитывает одновременные пассажи трио маленьких тварей, похожих на летучих мышей прямо над головой и количество гнезд на соседнем дереве. Он пьет еще и еще.

— Как легко здесь быть богом, — говорит он Хенмеру и наблюдает, как звуки его голоса отражаются от поверхности пруда. Хенмер смеется. Они движутся дальше.

4

Новые чувства блекнут еще до полудня. Остается лишь смутное воспоминание, он может еще видеть неглубоко под землей и сознает, что происходит за спиной. Но только туманно. В этом мире все слишком мимолетно. Он надеется найти еще один пруд, он надеется, что вернется женский образ Хенмера, что окончится время смерти сфероида.

Перед ними раскинулся естественный амфитеатр: широкая и глубокая чаша, с одной стороны которой громоздится куча огромных черных валунов, покрытых голубыми лишайниками. Около валунов сидят пятеро представителей расы Хенмера: три женщины, двое мужчин. Хенмер говорит:

— Сделаем Открытие Земли. Время подходящее.

День стал довольно теплым: если бы Клей носил одежду, ему захотелось бы снять ее. Ленивое солнце висит низко над горизонтом, и мощный поток энергии стекает в низину амфитеатра. Кажется, они его уже знают. Поднявшись, они приветствуют его сонными улыбками и краткой песней. Он с трудом отличает их одного от другого. К нему скользит женщина.

— Я — Нинамин, — говорит она. — Ты будешь веселиться? Ты пришел на Открытие Земли?

У нее высокий певучий голос, словно флейта. В ее позе, как показалось Клею, нечто японское. Она кажется грациознее и беззащитнее, чем женщина Хенмер. Остатки его восприятия подсказывают ее чувственность: крошечные шарики несут к ее лону золотые гормоны. Его поражает ее доступность. Он начинает вдруг стеснятся своей наготы, он завидует мужчинам рода Хенмера: их пол спрятан. Нинамин поворачивается и бежит к валунам, оглянувшись, чтобы посмотреть, следует ли он за ней. Он остается на месте. Хенмер, а может, просто мужчина, которого он принимает за Хенмера, выбирает женщину и ложится с ней в низкую густую траву. Третья женщина и двое мужчин начали какой-то вертлявый танец, хохоча и обнимая друг друга. Нинамин, взобравшись на валун, бросается в него клочьями лишайника. Он бежит к ней.

Она невероятно проворна. Он все время видит впереди ее стройное золотисто-зеленое тело и карабкается за ней по камням; он пыхтит, потеет и кашляет от натуги. Он взбирается, словно сатир. Она выглядывает из самых неожиданных мест. Здесь мелькнула маленькая грудь, там гладкая попка. Заставляя его преследовать, она кажется совсем обычной женщиной, хотя остались и напоминания о том, кто она на самом деле, о разделяющей их пропасти: он успевает иногда заметить ее плоское лицо, алые глаза, паучьи руки с множеством пальцев. Он успел разглядеть, пока его восприятие не потускнело, что внутреннее ее устройство чудовищно странно, серия угловатых отсеков, соединенных узкими жемчужными каналами, настолько же непохожих на его внутренности, как внутренности омара. И все же он желает ее. И все же он будет обладать ею.

Он достигает вершины самого большого валуна. Где она? Оглядевшись по сторонам, он никого не заметил. Верхушка валуна понижается к центру, образуя небольшой кратер, его заполнила дождевая вода, на поверхности которой, дрожа и издавая жужжащие звуки, плавают какие-то черные нити. Он вглядывается в воду, думая, что она могла нырнуть туда, чтобы спрятаться от него, но видит лишь свое отражение. Он напряжен и неловок, словно неандерталец, в котором зажглась похоть.

— Нинамин? — зовет он.

От звука его голоса в воде возникают пузырьки и его изображение исчезает.

Она смеется. Он поднимает голову и находит ее в десяти футах над собой, она весьма удобно устроилась в воздухе, лежа на животе и растопырив в стороны ноги и руки. Он ощущает, как в ее не-венах текут потоки не-крови, и чувствует гравитацию, создаваемую ее левитацией.

— Спускайся, — просит он.

— Не сейчас. Расскажи мне о своем времени.

— Что ты хочешь знать?

— Все. С начала. Вы умираете? Вы любите? Вы проникаете своим телом в ее тело? Ссоритесь? Мечтаете? Прощаете? Вы…

— Подожди, — перебивает он. — Я постараюсь тебе показать. Смотри: так было в мое время.

Он открывает ей свою душу. Ощущая себя музеем, он показывает ей автомобили, рубашки, обувь, рестораны, неубранные постели, вестибюли гостиниц, самолеты, телефоны, автострады, спелые бананы, атомные взрывы, силовые станции, зоопарки, бормашины, здания учреждений, дорожные пробки, городские плавательные бассейны, газеты. Он показывает ей фильмы, газонокосилки, жареное мясо и снег. Он показывает ей шпили церквей. Он показывает ей запуски ракет.

Она вдруг падает сверху.

Сначала отшатнувшись, он предупреждает ее падение и кидается под нее, вознагражденный прикосновением ее прохладного тела. Она дрожит, прильнув к нему, и ее испуг так велик, что в его мозг проникают ее страшные видения. Сквозь тусклую дымку он видит какие-то гигантские циклопические нагромождения каменного здания и пять чудовищных размеров тварей сидят перед ним. Они похожи на вымазанных грязью динозавров, медленно поднимающих огромные головы, храпящих, сотрясающих землю. Нинамин перед ними, в ее позе есть нечто заискивающее, словно она молит, умоляет их о пощаде, а колоссальные рептилии ворчат и хрипят, качают головами, погружают в грязь огромные подбородки, и Нинамин, рыдая, медленно погружается в землю. Изображение тает. Он нежно убаюкивает напуганную девушку.

— Ты не ушиблась? — бормочет он. — Ты больна?

Она дрожит и издает невнятные всхлипывающие звуки.

— Я ошиблась, — шепчет она наконец. — Я не могла понять тебя и испугалась. Какой ты странный!

Она гладит его кожу своими многочисленными пальцами. Теперь уже дрожит только он. Она соскальзывает вниз и ложится рядом, он целует ее шею и легонько трогает грудь, восхищаясь ртутной подвижностью ее кожи, но когда он начинает входить в нее, он внезапно представляет, что она превращается в мужчину, и теряет всю свою твердость, словно его чувственные сигналы оборвались. Она движется к нему, но все бесполезно: он не поднимается. Чтобы помочь, она действительно переходит в мужскую форму, изменяясь так стремительно, что он не может уследить, но и теперь не лучше. Она возвращается к женскому облику. Ее тоненький голосок произносит:

— Пожалуйста. Мы опоздаем на Открытие.

Он чувствует, как она пробирается по позвоночнику прямо в его разум и подталкивает к возвращению мужественности. Она обвивает вокруг него ногу и еще прежде, чем он ощущает импульс, он уже входит в нее. Она сжимает его, словно не желая выпускать. Зачем вообще этим созданиям иметь пол? Они конечно же могут найти и другие способы контакта. И уж конечно, на этой стадии эволюции нет никакой биологической цели в подобном акте. А простое животное удовольствие не нужно, как сон или еда. Ему приходит в голову вполне приемлемое решение: они снова придумали спаривание ради него и эти гениталии для них всего лишь маскарадные костюмы, чтобы лучше понять природу их примитивного гостя. Он пытается представить народ Хенмера в нормальной бесполой форме, без этой машины между ног, и когда он делает это, Нинамин робко шлет ему целый взрыв экстатических ощущений, используя погруженную в нее часть его тела как проводник к его мозгу, он отвечает быстрым горячим спрутом и лежит на спине, озадаченный и истощенный.

— Хочешь помочь нам сделать Открытие Земли? — шепчет она, когда он открывает глаза.

— Что это?

— Один из Пяти Обрядов.

— Религиозная церемония?

Его вопрос повисает в воздухе. Она уже слезает с валуна. Он следует за ней на подгибающихся ногах, тяжеловесно цепляясь за выбоины; обернувшись она нежно поднимает его, улыбается, глядит на него и переносит на землю. Он приземляется на теплую влажную почву. Она ведет его вперед, к центру амфитеатра, где уже собрались остальные пятеро. Сейчас они все в женском образе. Он не узнает Хенмера, пока в спешке не представляются: Брил, Серифис, Ангелон и Ти. Стройные обнаженные тела поблескивают в ярком солнечном свете. Они встают в круг и берутся за руки. Кажется, он между Серифис и Нинамин: Серифис, если это Серифис, произносит прекрасным звенящим голосом:

— Как ты думаешь, мы злые или добрые?

Нинамин смеется. Кто-то из круга, ему кажется, что Хенмер, говорит:

— Не смущайте его!

Но он смущается. Временно освобожденный Нинамин от похоти, он снова поглощен странностью этих людей. Ему интересно, почему он может чувствовать к ним сексуальный интерес, если они настолько чужды. Может в воздухе что-то? А может с ним произошли перемены, когда захлопнулась ловушка времени?

Они танцуют. Он танцует с ними, хотя и не может имитировать свободные движения их конечностей. Руки, которые он сжимает своими руками, становятся холодными. Он ощущает где-то в районе живота ледяной холод и понимает, что начинается обряд. Открытие Земли. В черепе что-то яростно вспыхивает. Изображение подергивается туманом. Все шестеро устремляются к нему и прижимаются своими холодными телами. Он чувствует кожей их затвердевшие соски. Его опрокидывают на землю. Может это распятие, а он жертва?

— Я — Ангелон, — поет Ангелон. — Я — любовь.

Ти поет:

— Я — ты. Я — любовь.

— Я — любовь, — поет Хенмер. — Я — Хенмер.

— Я — Серифис. Я — любовь.

— Я — Брил.

— Я — Ангелон.

— Любовь.

— Нинамин.

— Я — любовь.

— Серифис.

Его тело расширяется. Он становится сетью чудесных медных проволочек, обхватывающих всю планету. У него есть длина и ширина, но нет веса.

— Я — Нинамин, — поет Нинамин.

Планета раскалывается. Он проникает в нее.

Он видит все.

Он видит насекомых в своих норках и ночных слизняков в их тоннелях, он видит корни деревьев, кустов и цветов. Они изгибаются, растут, шевелятся, он видит подземные камни и глубокие уровни. В зеленой коре сверкают драгоценные минералы. Он видит ложа рек и дно озер. Он может дотронуться до всего и его трогает все. Он — спящий бог. Он — возвращающаяся весна. Он — сердце мира.

Он спускается ниже, в глубинные слои, где целые озера нефти, грустно просачиваются сквозь слои безмолвных песков, он видит, как возникают и разрушаются золотые самородки, и погружается в ясный чудесный блеск сапфиров. Вот он плывет в ту часть планеты, которая стала домом для одного из следующих за ним поколений и скользит в пустынном безмолвии улиц по чистым, просторным туннелям, где выступают послушные машины, готовые услужить ему при малейшей необходимости.

— Мы — друзья человека, — говорят они ему, — и мы помним наши древние обязательства.

Планета содрогается, на какое-то мгновение ловушка времени приоткрывается, и он видит город вновь заселенным: высокие спешащие смертные заполняют его коридоры, бледные, с неподвижными лицами они не очень отличаются от людей его времени, лишь тела их более вытянутые и хрупкие. Без сожаления он минует их уровень. Вот и сверкающая магма; вот внутреннее пламя. Не остыла еще, старушка? Нет, не очень. Я теперь без Луны и мои моря сместились, но под коркой я все еще пылаю. Друзья все время рядом с ним.

— Я — Брил, — шепчет Серифис.

— Я — Ангелон, — говорит Ти.

Теперь они все мужчины, он это ясно видит. Они пришли сюда оплодотворить Землю? Поднимаются клубы голубого пара и скрывают его товарищей, он движется вперед один, проплывая сквозь порфир и алебастр, сардоникс и диабаз, малахит и кремний, словно иголка пронзая земные слои, и наконец достигает поверхности. Он выбирается наверх. Наступила ночь, его усталые друзья лежат в амфитеатре, их тела украшены роями гудящих золотых ос. Трое мужчин и три женщины. В своем подъеме Клей обнаруживает, что может ходить по воздуху. Он поднимается на высоту примерно тридцати футов и, улыбаясь, делает огромные шаги. Как это просто! Он едва ощущает расстояние между ним и землей! Да! Да! Да! Он проходит весь амфитеатр. Он позволяет себе спуститься, его ноги почти касаются кустов, затем снова поднимается в вышину. Шаг, шаг, еще шаг. Стоит быть выброшенным на бог знает сколько миллионов лет вперед, чтобы ходить по воздуху не в той неуловимой бестелесной форме, как раньше, а в своем собственном теле.

Он сходит вниз и видит поблескивающую металлическую клетку сфероида с безжизненным сморщенным сфероидом внутри. Он подходит к ней и кладет руки на блестящие прутья.

— Никто не должен умирать в ночь Открытия Земли, — говорит он. — Найди в себе силы! Давай! Давай! — Он дотрагивается до колючего тела сфероида. — Ты меня слышишь? Я зову тебя к жизни, сын мой, дочь, брат, сестра.

Из глубин открытой Земли он вызывает новую жизнь и вкладывает ее в сфероид, который наполняется ей, вспоминает былую округлость, становится снова гладким и твердым, меняет цвета: лиловый, красный, розовый. Он снова живет. Он бессловесно посылает выражение своей благодарности.

— Мы, люди, должны держаться вместе, — говорит он сфероиду. — Я — Клей. Моя эпоха немного раньше твоей, еще до того как раса изменила свой облик. Хотя ты видишь, что более поздние эпохи вернулись к первоначальной форме. Вот эти спящие — наши хозяева…

Хенмер, Брил, Серифис, Ангелон, Ти и Нинамин покрываются волнами и становятся туманными, меняются от мужчины к женщине и от женщине к мужчине, шевелятся, меняются в размерах. Они все еще погружены в церемонию Открытия Земли. Следует ли ему оставаться с ними? Он решает, что если бы он остался, он не испытал бы ни удовольствия прогуляться по воздуху, ни радости оживить сфероид. День чудес. Он никогда прежде не испытывал такой радости.

Даже когда в поле зрения возникают козлолюди, ощущение полного счастья не покидает Клея. Он кланяется им.

— Я — Клей, — объясняет он. — Из всех пойманных в ловушку времени, я, кажется, древнейший. Сфероид — представитель ближайшей ко мне эпохи. Вот эти — господствующий сейчас вариант людей. А вы трое пришли из какого-то промежуточного времени, когда…

Невнятно бормоча, козлолюди приближаются к нему.

Они говорят друг с другом на монотонном унылом языке и угловато, медленно передвигаются. Они наполняют воздух запахом гниения. Клей отгоняет прочь неприязнь, говоря себе, что нельзя судить о них по внешнему виду: они же тоже сыны человеческие и в свое время являли собой вершину развития. Я буду простодушным. Я буду милосердным. Я буду любящим. Они уже совсем близко, суют морды к нему, он чувствует их скверное дыхание, они брызжут клейкой слюной. Он задыхается и кашляет. Они складывают короткие толстые руки на безволосой груди, тупые обрубки пальцев не имеют ногтей. Они ритмично раскачиваются на огромных бедрах. Клей видит, как в их глазах вспыхивает неистребимая злоба. Ноги их рассеивают семена, из которых стремительно растет жесткая трава.

— Давайте поговорим, — предлагает он. — Это ночь Открытия Земли. Давайте любить друг друга. Давайте все принимать. Как мне помочь вам?

Создания вплотную приближаются к нему. От них исходят волны угроз. Волнуясь, он пытается оторваться от земли, но их руки стискивают его и удерживают внизу. Они начинают толкать его туда-сюда от одного к другому и тоненько смеяться дребезжащим смехом. Игра! Заяц, окруженный гончими!

— Вы ошибаетесь, — кричит Клей. — Я — человек, ранняя форма, но все-таки… заслуживающая уважения…

Толчки становятся жестче. Они сгрудились над ним, его голова едва доходит до их груди. Они яростно топают ногами, сотрясая землю. Зубы сверкают.

Хенмер, Нинамин, Ти, Серифис, Брил и Ангелон сидят и наблюдают. Они не делают и попытки вмешаться.

Только сфероид выражает свое негодование, когда козлолюди футболят Клея. Он сердито что-то говорит. Но козлолюди понимают язык сфероида не лучше, чем Клея и продолжают пихать его. Там, где они касаются его кожи, появляются ссадины. Они все время что-то настойчиво бормочут. Что они говорят? Он представляет, что они говорят ему: «Ты станешь таким, как мы, ты станешь таким, как мы. Ты станешь таким, как мы». Неужели этот резкий звук их смех? Что за зловещая цепь событий произвела из человеческих генов этих тварей? Они скелеты в уборной завтра. Они шутка, которую будущее сыграет со всеми мечтателями-утопистами. Они колотят его, и Клей опускается к земле. Его окутывают ростки быстро всходящих семян и он борется за то, чтобы дышать. Они бьют и терзают его. Его рвет. И все же он продолжает помнить, что эти звери лишь транзитная фаза истории. Человечество пройдет сквозь них к богоподобному виду Хенмера. Это успокаивает, хотя богоподобный Хенмер сейчас не делает ничего, чтобы помочь ему. Оживившись, Клей проползает между расставленными ногами и карабкается по амфитеатру к Хенмеру и его друзьям.

— Ты! Хенмер! — зовет он. — Отзови их от меня! Ты можешь управлять собственными предками?

Хенмер смеется:

— Сейчас они служат Неправедному, мой любимый. И они вне моего контроля.

Козлолюди увидели, что Клею удалось выбраться от них. Они обращаются к сфероиду, но, как только они дотрагиваются до клетки, их поражает защитный удар и они бросают сфероид и снова преследуют Клея.

Как спастись? Он может примириться с синяками, но не с вонью и болезненным уродством. Спотыкаясь, скользя, он убегает в сгущающуюся тьму, огибает валуны и углубляется в туманный лес позади них. За спиной слышится сопенье козлов: ххрухор, ххрухор, ххрухор. Убегая, он натыкается на какой-то водоем. Неожиданное препятствие появляется слишком внезапно, и он падает лицом вперед. Всплеск. Что-то ударяется в его тело снизу. Он идет ко дну.

5

Дышать водой не так уж сложно, как он представлял себе. Он наполняет легкие жидкостью, пока не выходят последние пузырьки воздуха, затем высасывает из нее энергию. Испуг мгновенно проходит. Он приспосабливается. Он находится в черном пруду, чья глубина в пять раз больше, чем ширина. Вода холодная. Он медленно передвигается к центру, осторожно передвигая ноги, пока не избавляется от последних капель воздуха. Другой обитатель пруда терпеливо ждет, давая ему время привыкнуть.

— Я — Квой, — говорит он спустя какое-то время, посылая информацию с потоком синих, зеленых и красных пузырьков, которые усыпают дно пруда, словно капельки фосфора. — Я — враг Неправедного. Здесь ты в безопасности.

— Я — Клей.

— Я укрою тебя, Клей.

С нарастающей ясностью он различает все вокруг. Воды пруда четко разделены на девять зон, в каждой определенная температура, соленость, плотность и господствующая молекулярная формула. Пограничная линия, отделяющая зону от зоны, отмечена дрожащим пространством безошибочно и недвусмысленно. Над чугунным поясом напряжения поверхности пруда кружатся три пятна дрожащего красного тумана с ржаво-желтыми вкраплениями — три козла вглядываются в воду. Сам Клей занимает четвертую сверху зону. Три зоны под ним — Квой, проявляющийся трубчатым изумрудным свечением. Клей настраивает восприятие и обнаруживает, что Квой — массивное существо вроде спрута, вытянутое туловище которого с одной стороны венчают пять тонких щупалец, а с другой — расплющенный небрежный хвост. Простой, но в нем виден мощный интеллект; эманации его чувствительности, словно тюрбан, опоясывают его черную, блестящую кожу, и мысли Квоя поднимаются из глубин, словно разноцветные снежинки, и вьются, кружатся, сталкиваются. Клей приближается к нему.

— Я пойман ловушкой времени, — говорит он. — Ты оказался здесь так же?

— Нет. Я — местный.

— Значит, здесь не один разумный вид?

— Их великое множество, — говорит Квой. — Мы — Дыхатели, для начала, а потом еще Скиммеры [1], Едоки, Ожидатели, Заступники, Разрушители…

— Слишком быстро, слишком быстро! Покажи мне Скиммера!

Квой показывает ему Хенмера, проворного, стройного, двусмысленного, утонченного, поверхностного.

— А Ожидателя?

Влажный образ, нечто глубоко ушедшее в почву, словно гигантская живая морковь, но более интересное.

— А Едока?

Громадный клыкастый рот. Зубы ряд за рядом заполняют его пространство. Глаза словно блюдца. Внутри трепещет блеклая, горькая душа. Размеры. Когти.

— И все они считаются людьми?

— Эти да. И другие.

Он озадачен. Логика снова отсутствует.

— Зачем одновременно развивается столько форм?

— Не одновременно. Успешно. Просто старые формы не исчезают. Мы преуспели в выживании.

— Скиммеры — это новейшая форма?

— Да, — отвечает Квой.

— И господствующая? Высшая?

— Новейшая.

— Но они обладают силой, которой нет у старых форм, — настаивает Клей.

— А не только разница во внешнем облике. Да?

Квой признает, что это так.

— А остальные?

— Выжившие.

— Твоя форма развивается близко к моему времени?

— Нет.

Клей указывает на козлолюдей:

— А эти?

— Ближе, чем я.

— А!

Он пытается собрать и проанализировать новые данные. Скиммеры, Едоки, Ожидатели, Дыхатели, Разрушители, Заступники: по крайней мере, шесть видов живущих сейчас представляют шесть успешных эпох в росте человечества. Да. Скиммеры — текущая стадия, остальные возникли в прошлом и сохранились до сих пор. Да, А козлолюди? А сфероид? Вымершие виды, принесенные сюда ловушкой времени? Да. И он сам? То же самое. Его вид вымер, поступки его времени забыты, только гены продолжают жить, рассыпая семена по тысячелетиям, — неискоренимые, неугасимые. Интересно, сколько форм лежит между ними и старейшим из ныне живущих? Он представляет себе цепь человечества, протянувшуюся сквозь века. Мы — дерзкая форма жизни. Мы меняемся, но не погибаем. Нас забывают, но мы остаемся. Как можем мы бояться гнева Господня, если переживаем его?

Клей триумфально скользит от уровня к уровню в пруду Квоя. Он наслаждается сознанием различия окружения. Здесь вода холоднее и более скользкая, чем там. Здесь чувствуется медная соль, там сверкающая известь. Здесь его сжимает. Здесь он увеличивается. Здесь нужно стать тонким, как нож, чтобы протиснуться сквозь стену молекулы. Он наблюдает за своим перевоплощением: он — нечто скользкое и блестящее, словно тюлень с заостренной мордой и мощными плавниками. Плыви! Ныряй! Пари! Он поднимается на поверхность. Козлолюди еще здесь, бродят вокруг пруда. Козлам:

— Прыгайте сюда!

Нет. Они остаются. И он остается. Погружаясь, он пьет мудрость Квоя.

— Что ты делаешь? — спрашивает Клей.

— Я изучаю.

— Все?

— Когда-то давно я пользовался природой связи. Я изучаю взаимоизменения любви и путешествую по ее каналам. В твое время была любовь?

— Мы так думали.

— У вас были течения, удвоения, обмены и слияния?

— Мне незнакомы эти определения, — отвечает Клей. — Но я чувствую.

— Мы поговорим об этом.

— С удовольствием.

Но когда Клей соглашается, Квой погружается в молчание и Клей долго не находит его в воде. Затем он видит, как Дышатель медленно движется у самого дна, копаясь в земле. Поднимаются черные пузырьки. Квой потерял к нему интерес? Квой шлет ему уверение:

— Я покажу тебе наш способ любить.

Квой передает изображение.

Вот другой водоем черный, холодный и глубокий. Вот другой Квой медленно плывет в нижних слоях. Между Квоем и Квоем разгорается яркая блестящая полоса гармонии. Вот третий Квой в третьем водоеме. Квой соединен с Квоем и Квоем. Вот четвертый. Вот пятый. Вот шестой. Водоемы заключены в холодную тьму, словно капсулы в коже планеты, и в каждой капсуле — Квой. Связанный. Через Квоя, Клей видит еще семьдесят девять Квоев по всей Земле. Целая популяция их рода, хотя раньше их было больше — в те времена Квой правили планетой. Сейчас Квой не рождаются и не умирают. Неуклюжие чудовища запечатанные в своих водных ямах занимаются стабильным выживанием. И среди них и между ними есть любовь. Теперь смотри! Раскаленные добела нити связей тянутся от водоема к водоему! Тяжелые тела струятся, щупальца свиваются и развиваются, хвосты молотят воду. Хотя это и не физический экстаз. Это в большей степени хмурое единение, бесполое, металлическое. Квой спариваются душа с душой. Квой обмениваются накопленным жизненным опытом. Квой сливаются, чтобы стать Квоем. Клей, невольно участвуя в этом, ощущает такую острую тоску, что его плавники опускаются и он погружается сразу на три уровня. Как получилось, что человечество скатилось до этого, до погребенных спрутов, распространяющих ужасную скуку? Что могло случиться с Квоем в его бассейне? Здесь лежим мы, семьдесят девять силачей, рассказывая друг другу вещи, которые знаем тысячелетиями. Клей плачет. Хотя когда он глубже входит в союз Квоев, он осознает его богатство, множество измерений, гибкие параллельные оси такого множества соединений. Квой — давно женатый народ, они извлекают удовольствия из простого накопления одиночества. Такими мы были и так мы делали и так пришли. Этот вид ворвался в мир в тот и другой, и появилась ловушка и принесла нам Клея, и мы любим, мы любим, мы любим и мы — Квой. И Клей — Квой. Клей теряет себя в водяном сне. Его границы растворяются. Он проникается сущностью Квоя. Он никогда не был в большей безопасности. Он лежит на дне пруда под давлением пять атмосфер. Мимо проходят столетия. Он осторожно дышит, позволяя ярким потокам воды проскальзывать в его тело, выдыхая облачко истощенных отходов. Он сознает, что в отдельных ячейках сонно ворочаются множество Квоев. Как глубока их любовь! Как безупречна! Контакт нарушается, и он остается один, разбитый, и неуправляемо всплывает к поверхности. Он слышит резкий смех поджидающих его козлов, он видит их красные и желтые эманации. Они его схватят. Но Квой первым берет его, спокойно, доброжелательно обнимает его, и Клей вновь обретает контроль.

— Ты в порядке? — спрашивает Квой.

— Все хорошо.

— Теперь ты понял наш образ жизни?

— Я понимаю.

— Можем ли мы тебя изучить?

И Клей говорит:

— Да, можете.

6

Он видит себя ползущим на четвереньках к берегу пруда. Наступило утро. Козлолюди исчезли. Тело его избавилось от воды. Он наполняет легкие воздухом и подставляет себя яркому солнечному свету. Здесь на деревьях золотые листья. Он делает несколько робких шагов. Через минуту он уже вспоминает, как нужно ходить. Теперь он осматривает свое тело. Снова выросли жесткие волосы. На животе шрам от аппендицита. На бедре синяк. Он вернулся к первоначальному облику. Они его дразнят? Он был слишком примитивен и, обретя усовершенствованный вид, получил удовольствие. От гладкой юношеской безволосой груди, бедер и паха. Теперь же, увидев розовый кончик петушка, выглядывающий из густых черных кудрей, он чувствует глубокое смущение от своей наготы. Он прикрывается раскрытыми ладонями. Но можно ли спрятать и волосатые ягодицы? Шерстистую грудь? Он прикладывает ладони к телу то тут, то там. Он трется щекой о плечо: на лице выросла щетина. Прости меня, я — животное. Прости меня, мое тело предает меня.

На его бедрах возникают узкие белые трусы. Он облегченно вздыхает, услышав далекие аплодисменты этому укрытию. Он добавляет крахмальную сорочку. Носки. Брюки. Галстук. Пиджак. Носовой платок в нагрудном кармане. Черные туфли из искусственной кожи. На левом бедре выпирает бумажник. В правой руке атташе-кейс. На гладких щеках аромат лосьона после бритья. Он находит автомобиль и садится в него. Кладет кейс рядом с собой. Ключ в зажигание. Врууум! Правая нога давит на акселератор. Правая рука сжимает руль. Двигатель заводится, машина легко выскальзывает на улицу. Гудят сигналы. Он весело сигналит в ответ. День пасмурный, но солнце пробьется. Он дотрагивается до кнопки: окна закрываются и включается кондиционер; впереди едет автобус, выбрасывая клубы выхлопных газов. Наконец он сворачивает, подъезжает к пандусу, тормозит у ворот, чтобы взять билет уплаты пошлины. Зеркала заднего обзора показывают ему городские башни, окутанные смогом, но скоро он убежит от всего этого. Он въезжает на пандус, мягко увеличивая скорость, и вливается в дорожный поток со скоростью пятьдесят миль в час. Вскоре он уже делает шестьдесят пять, затем семьдесят и держит так. Поворотом пальца он включает радио. Из задних колонок льется Моцарт. Хаффнер? Линц? Ему следовало бы различать их. Он перестраивается в дальний ряд, скоростной, и несется вперед. Зеленый знак советует ему повернуть здесь, чтобы проехать в центр, он только смеется. Через несколько минут он уже за пределами города. Да, тучи исчезли, светит солнце, небо нежно-голубое, каждые одну-две минуты из аэропорта справа от дороги мелькают блестящие крылья реактивного самолета. По бокам дороги тянутся зеленые поля. Посадки тополей и кленов убегают назад. Он открывает окно и в него врывается сладкий летний воздух. Сейчас он почти один на дороге. Но что это там впереди, стоит у обочины? Ждет попутку? Да. Девушка? Да. Обнаженная девушка? Да. Его старая фантазия. Очевидно, ей было трудно остановить машину; она разделась, и он видит аккуратно сложенную стопку вещей, лежащую на чемодане рядом с ней: штаны, блузка, трусики, лифчик. Его нога скользит к педали тормоза. Но он не может остановиться рядом с ней и проезжает еще по крайней мере триста футов. Он начинает давать задний ход, но она уже бежит к нему с чемоданом в руке, снятая одежда развевается, груди приятно подпрыгивают. Она очень молода: не больше двадцати, угадывает он. Золотистые прямые шелковистые волосы длиной почти до плеч. Розовая кожа пышет здоровьем и юностью, голубые глаза сверкают. У нее круглые, тугие, полные груди, поставленные высоко и близко друг к другу, тонкая талия и чуточку полноватые бедра. Чудесная золотая шерстка покрывает ее лоно, тоненькая прядка взбирается, словно стрела, к животу. Задохнувшись, она подлетает к машине.

— Эй, привет! — кричит она. — Я уж думала меня сегодня никто не подберет!

— Да, должно быть, это непросто, — соглашается он. — Садись. Дай-ка мне это.

Он берет ее чемодан и кладет его на заднее сиденье. Она все еще держит одежду в руке. Он берет и одежду и тоже бросает назад. Она устраивается рядом с ним. В машине дорогая обивка и она извивается от удовольствия, прикоснувшись голыми ягодицами к сиденью. Протянув руку через ее грудь, он запирает машину. Она легко улыбается ему.

— Куда ты направляешься? — спрашивает она.

— Просто прокатиться. У меня навалом времени.

— Великолепно, — говорит она.

Машина катит вперед. Скоро он снова набирает семьдесят и перестраивается в скоростной ряд. Он ведет машину и поглядывает на пассажирку. У нее на груди крошечные розовые соски и бледно-голубые линии вен. В лучшем случае девятнадцать, решает он.

— Я — Клей, — представляется он.

— Я — Квой, — говорит она.

— У тебя были когда-нибудь действительно значительные эмоциональные отношения с мужчиной? — спрашивает он.

— Я не уверена. Были один или два…

— Которые подошли близко?

— Да.

— Но в конце все защитные стены пропали и вы находили себя в объятиях друг друга?

— Да, именно так! — говорит она.

— Со мной тоже было так, Квой. Слегка подразнишь, краткий миг соучастия, умная беседа, заменяющая истинную близость душ…

— Да.

— Но всегда есть надежда…

— Что в следующий раз…

— Что в этот раз…

— Действительно единственный.

— Да.

— Да.

— Действительно единственный.

— Если бы мы и вправду доверяли…

— Открыть себя…

— Не только физически.

— Но и физическая часть важна.

— Как аспект более глубоких вещей, любви, открытия души.

— Да.

— Да.

— Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Я подумала то же самое.

— Такое не часто случается.

— Так быстро.

— Так определенно.

— Нет. Это редкость.

— Это прекрасно.

— Это то, о чем я думала.

— Такое полное понимание. Такой… настроенный ответ…

— Течение. Слияние.

— Обмен. Единение.

— Точно.

— Кто мы, чтобы противиться судьбе? — говорит он и сворачивает с автострады в ближайший выход. Пока автомобиль съезжает с дороги, его правая рука скользит по твердой прохладной округлости ее бедер. Она держит ноги плотно сжатыми, но улыбается ему. Он ласкает нежную кривую живота и достает из кармана доллар. Парень в будке, сборщик пошлины, подмигивает.

— Здесь есть поблизости мотель? — спрашивает Клей.

Тот отвечает:

— Поверните влево по 71-й дороге, четверть мили.

Он благодарно кивает и направляется к мотелю. Вскоре перед ними приземистое строение из пластика, словно буква U у дороги. Девушка ждет в машине, Клей идет в офис.

— Двухместный номер? — Клерк достает регистрационный бланк. — На ночь?

— спрашивает он.

— Нет, на пару часов.

Клерк заглядывает через плечо Клея в машину, словно оценивая грудь девушки и произносит:

— Кредитная карточка?

Клей дает ему карточку Америкэн Экспресс. Клерк выписывает счет; Клей расписывается, он берет ключи от комнаты, возвращается в машину и паркует ее позади комнаты. Окна комнаты выходят во двор, в центре которого голубеет маленький бассейн в форме сердечка. В бассейне плещутся дети; их матери дремлют на солнышке. Выходя из машины, девушка смотрит на бассейн и вздохнув, говорит:

— Я очень люблю малышей, а ты? Я хочу иметь их десятки.

Она приветливо машет рукой детишкам в бассейне. Клей похлопывает ее по заднице и говорит:

— Давай войдем.

В комнате темно и холодно. Он включает свет и кондиционер. Девушка растягивается на постели, лежа на покрывале оливкового цвета. Клей идет в ванную и возвращается голый.

— Не выключай свет, — просит девушка. — Мне так хочется. Я ненавижу таинственность.

Он любезно пожимает плечами и присоединяется к ней в постели.

— Расскажи мне о себе, — бормочет он. — Где ты росла? Что хочешь делать в жизни? Какие книги читаешь? Любимые фильмы. Где путешествовала. Что любишь есть? Нравится ли тебе Сезанн? Барток? Туманные дни? футбол? Кататься на лыжах? Грибы? Кристофер Марлоу? Делает ли тебя счастливой травка? Белое вино? Сколько тебе было лет, когда начала расти грудь? Больно ли тебе во время месячных? Хотела ли ты когда-нибудь спать с другой девушкой? Где твои чувствительные места? Что ты думаешь о политике? У тебя есть возражения против орально-генитальных контактов? Ты любишь животных? Какой твой любимый цвет? Ты умеешь готовить? Шить? Ты экономная хозяйка? Ты была когда-нибудь сразу с двумя мужчинами? Тебя интересует биржа? Ты верующая? Ты умеешь говорить по-французски? Хорошо ладишь с родителями? Когда у тебя был первый серьезный сексуальный опыт? Ты любишь летать? Когда ты знакомишься с кем-то, ты автоматически решаешь, что он порядочный, пока не получишь доказательство противного? У тебя есть братья или сестры? Ты когда-нибудь была беременна? Ты хорошо плаваешь? Ты много времени проводишь одна? Что тебе больше нравится: бриллианты или сапфиры? Тебе нравится долгая предварительная игра или ты предпочитаешь, чтобы мужчина сразу вошел? Ты ездишь верхом? Ты умеешь водить машину? Ты была когда-нибудь в Мехико? Умеешь стрелять?

Он провел рукой по ее груди и поймал губами твердеющий сосок. Его пальцы пробежали вдоль ее бедер. Он вдохнул аромат ее щек.

— Я люблю тебя, — шепчет она. — Я так полно чувствую тебя. — Веки ее порхают. — Я должна тебе сказать: у меня такого раньше ни с кем не было. То есть, так полно. Так совершенно.

Она раздвигает ноги. Он закрывает ее своим телом.

— Акт физической близости, — произносит он, — в основном довольно прост.

Он совершает знакомые движения, а девушка реагирует. Его глаза закрыты, лицо прижато к ее шее. До его слуха едва доносятся комментарии тех, кто наблюдает из глубин водоемов: сравнения, контрасты, критика, пояснения. Он вдруг ощущает сквозь теплоту мягкой девичьей кожи холод воды. Его семя истекает. Ее приглушенные стоны восторга возбужденно взмывают, становятся острыми, прерывистыми и медленно угасают. Мигает блестящий темный глаз потолка. Сквозь тающие стены дует ветер. Мотель вздрагивает и начинает растворяться. Он торопливо борется за то, чтобы все сохранить. Он хватает девушку, целует ее, шепчет слова любив. Они поздравляют друг друга с интенсивностью разделенных эмоций, с правдой и красотой, которые они нашли в душах друг друга. Это — любовь, говорит он своим молчаливым наблюдателям. Глаз снова мигает. Он ускользает. Он продолжает сопротивление. Он удерживает себя в реальности фразами непоколебимого авторитета. Валовой Национальный Продукт, Взаимное Торговое Соглашение, Римско-католическая Иерархия, Федеративная Республика Германии, Почтовые Правила Соединенных Штатов, Организация Юго-Восточной Азии, Американская Федерация Труда. Бесполезно. Центр не удержать. Девушка под ним уменьшается в размерах, ее грудь спускается, внутренние органы вылетают сквозь отверстия в теле, пока в постели не остается ее вдвое уменьшенное изображение, фотография на смятых простынях. Затем исчезает и она. Он цепляется за матрас, не желая увлечь и себя, хотя и сознавая уже, что борьба бесполезна. Здание исчезает. Он смотрит на припаркованную поблизости машину и бежит к ней, но и она пропадает. Мощенный двор теперь не замощен. Телефонные столбы, столы, автоматы для продажи газет исчезают. В груди бушует пламя. Он тонет. Он погружается глубже и глубже. Тело сжимается. Он проскальзывает в нижние слои водоема, где живет огромный, задумчивый, благодарный Квой. Клей не может вспомнить черты лица девушки. Вкус ее губ тает на его губах. Воспоминания удаляются. Опыт окончен.

7

Наконец он покидает пруд Квоя. Там он мирно и с пользой провел время, кроме нескольких неожиданных всплесков негодования, пока он еще приспосабливался к метаморфозам и к статичной природе подводной жизни. Он наслаждался постоянным общением с Квоем и своим знакомством через него же с другими членами его рода по всему миру. Но наступило время уходить. Он поднялся к поверхности, на минуту задержался там, собираясь с силами, и одним быстрым стремительным рывком выбросился из воды.

Ему показалось, что он долго лежал на берегу, задыхаясь, пока вода не покинула его тело. Он решил, что пора впустить в легкие воздух, но воздух, ворвавшись туда, причинил дикую боль и он судорожно выдохнул его. Нужно действовать осторожнее. Представляя себе, что его голова отлита из стекла, он разрешил молекулам немного раздвинуться, чтобы пропустить внутрь лишь маленький глоточек воздуха, затем еще один и еще, и вот уже воздух входит во все отверстия, и поток его нарастает. Все, он может дышать нормально. Он поднялся на ноги и подставил себя солнечному свету. Зайдя в воду, он всмотрелся в глубину пруда, пытаясь отыскать там Квоя, чтобы попрощаться с ним, но видит лишь некую темную неясную массу глубоко внизу. Он машет ей рукой.

Уходя от пруда, он замечает сидящего в гигантском чашевидном цветке Хенмера.

— Освободился от плена, — заметил Хенмер. — Снова дышишь воздухом. Ты там скучал.

— Сколько я там пробыл?

— Довольно долго. Тебе там понравилось.

— Квой был очень любезен. Хороший хозяин, — сказал Клей.

— Если бы мы тебя не позвали, ты никогда бы не ушел от него, — надулся Хенмер.

— Ну, во-первых, если бы не позволили терзать меня козлолюдям, я бы не свалился в этот пруд.

Хенмер улыбнулся:

— Верно, удар. Очень ощутимый удар!

— Откуда ты знаешь это выражение?

— От тебя, конечно, — спокойно ответил он.

— Ты что же, копаешься в моем мозгу, когда захочешь?

— Конечно, — Хенмер легко спрыгнул с цветка. — По манере говорить, ты — плод моего воображения, Клей. И почему бы мне не вторгаться в твою голову?

— Он подскочил к Клею и, приблизив свое лицо вплотную к его лицу, сказал:

— Что с тобой делал старик Квой?

— Учил меня любви. И учился от меня.

— Ты его учил?

— Да, я учил его любви своей эпохи. Как это было у нас.

Лицо Хенмера вспыхнуло. Он на секунду прикрыл глаза и наконец сказал:

— Да, ты ведь ему все рассказал? И теперь каждый Дыхатель во всем мире все о тебе знает. Тебе не следовало этого делать.

— Почему?

— Да нельзя же так разбрасываться своими тайнами. Будь благоразумнее, парень. У тебя ведь и передо мной есть обязательства.

— Как?

— Я твой гид, — сказал Хенмер, — и могу претендовать на твои откровения. Помни об этом. А теперь пойдем.

Хенмер двинулся прочь, даже походкой подчеркивая свой гнев. Возмущенный категоричной манерой поведения своего компаньона Клей попытался было не идти за ним. Но в его груди клокотало великое множество оставшихся без ответа вопросов и он рванулся за Хенмером, догнав его за несколько минут. Молча шли они бок о бок. Впереди тянулась двойная стена с плоским верхом, а между стенами лежала узкая долина. Основной растительностью в долине были волнистые, словно резиновые растения, поднимавшиеся из земли на три-четыре фута группками безлистных стеблей. Стебли трепетали на ветру, они были мягкие и почти прозрачные, так что Клей мог различить их только под определенным углом. Поле это напоминало поле скошенных морских водорослей. При приближении человека растения моментально обрели краски, наполнившись ярко-розовым соком. Только войдя в рощу, прокладывая путь между странными растениями, Клей понял, что рядом с ним находятся Нинамин, Серифис, Брил, Ангелон и Ти.

— И это все, чем вы занимаетесь? — спросил он Хенмера. — Нежитесь на солнышке, слоняетесь из долины в долину, танцуете, меняете пол, выполняете ритуалы, дразните незнакомцев? Разве вы не учитесь? Не ставите пьесы? Не растите сады? Не пишете настоящую музыку? Не проверяете великие идеи?

Хенмер рассмеялся.

— Вы — вершина человеческой эволюции, — принужденно сказал Клей. — Что же вы делаете? Чем заполняете ваши долгие жизни? Разве довольно лишь плясать? Квой назвал вас Скиммерами, мне кажется, он считает вас мелкими. Он ошибается? Что поднимает вас над растениями и животными? Неужели ваша жизнь действительно так проста, как вы показываете?

Хенмер повернулся к Клею и положил ему на плечи руки. В его алых глазах показалась грусть.

— Мы все любим тебя, — сказал он. — Почему ты так волнуешься? Прими нас такими, какие мы есть.

Нинамин, Ти и другие Скиммеры окружили Клея, щебеча, словно счастливые дети. Все, кроме Ангелон, были в мужской форме. Теперь ему уже не сложно стало различать их.

— Почему ты так долго был у Дыхателя? — добивался ответа Серифис.

А Брил спросил:

— Ты на нас рассердился?

Хенмер сказал:

— Он обеспокоен тем, что мы живем вечно.

Серифис нахмурился, его ноздри раздулись, он дотронулся до локтя Клея и попросил:

— Расскажи о смерти.

— Почему я должен что-то объяснять? — взорвался Клей. — Что вы мне объяснили?

— Враждебность! — закричал Ти. — Агрессия! — В его голосе звучал восторг.

— Да нет же, нет, — мягко возразил Серифис, — я хочу знать. Может так будет лучше? — И изменив свой пол на женский, Серифис прижалась маленькой грудью к Клею. — Расскажи мне о смерти, — бормотала она, поглаживая его грудь. Он думал о блондинке, как она стонала, когда он пригвоздил ее к кровати в мотеле. А это чуждое гротесково золотисто-зеленое создание, извивающееся рядом, совсем не взволновало его. Выпуклые красные глаза. Универсальные сочленения. Плоское рыбье лицо. Отдаленное на множество лет дитя человеческое.

— Смерть, — мурлыкала Серифис. — Помоги мне понять смерть.

— Вы же видели здесь смерть, — ответил Клей, уклоняясь от ласк Серифис.

— Сфероид в своей клетке. Это и есть смерть. Конец жизни. О чем еще говорить?

— Но это же было лишь временное явление, — возразила Серифис.

— Но когда это произошло, это и была смерть. Если вам так хочется узнать об этом, почему бы не расспросить сфероида?

— Он ушел, — сказала Ангелон, — а затем вернулся. И больше он нам ничего не смог рассказать.

— И я не могу. Послушайте: предположим, что я поймал в ручье рыбу и ем ее. Рыба умирает. Это — смерть. Ты прекращаешь быть самим собой. Ты не сознаешь, что происходит дальше.

— Рыба и так не сознает, что происходит, — возразила Серифис.

Брил спросил:

— А часто ли умирают люди? Такие, как ты?

— Всего один раз. Умерев однажды, ты уже не начнешь сначала.

— И так с каждым?

— С каждым.

— И с тобой?

— Я попал в ловушку, прежде чем умер. По крайней мере, я так думаю. Я был еще жив. Поэтому у меня нет опыта по части смерти.

— Ты видел, как умирают другие? — настаивала Серифис.

— Случалось. Но так ничему не научишься. Их глаза перестают видеть. Сердца перестают биться. Они не дышат, не думают, не двигаются, не говорят. Но я не знаю, что они чувствуют — умирающие или мертвые.

— Ты не чувствовал их отсутствия? — спросила Серифис.

— Ну в общем-то да, если это были близкие люди или кто-то из знаменитостей, какой-нибудь художник, врач или государственный деятель, который являлся как бы частью твоей жизни. Тогда сознаешь утрату. Но ведь каждый день умирают миллионы незнакомых людей и до этого нет дела никому…

— Они ушли из мира. Естественно те, кто не ушел, почувствовали бы их потерю. Да? — спросил Брил.

— Нет. Слушайте, вы так спрашиваете, словно думаете, что все мы связаны между собой, как Дыхатели и как, возможно, вы, и здесь у вас смерть одного отражается на всех? У нас не так. Каждый из нас живет, словно на острове. Когда мы слышим о чьей-либо смерти и это смерть человека, которого мы каким-либо образом знали, мы чувствуем утрату, да, но нас нужно об этом известить, нам нужно передать информацию на словах, вы меня понимаете?

Их лица были серьезны. Белые языки слегка виднелись между тонких губ. В жестах сквозило разочарование.

— Вы меня понимаете, — он заметил их внезапную печаль. — Конечно же, да. Если Хенмер может вытащить из моей головы строку Шекспира, то вы можете вытянуть и всю человеческую природу. Вам не нужно задавать все эти вопросы. Вы понимаете и так.

— Расскажи нам, — Ангелон встала на колени и наклонила голову, — как можно жить, зная, что нужно будет умереть.

Немного подумав, он сказал:

— Большинство людей переносит все спокойно. Они воспринимают это как нечто, находящееся вне их контроля. Главное, интересно прожить отпущенное тебе время, не растратить его по пустякам, полюбить кого-то, что-то построить, заслужить бессмертие, создав нечто важное, и сохранить здоровье, чтобы прожить как можно дольше. Я думаю, что жизни хватает всем и к концу жизни нормальный человек уже имеет все, чего он хотел; его тело стареет, он уже много раз болел — вы понимаете, что такое болеть? Понимаете, что такое боль?

Человек прожил жизнь, ему все наскучило: вставать, есть, работать и спать, дети выросли и покинули его и, я подразумеваю, конец для него не так уж труден. Есть конечно мечтатели и художники, которые чувствуют, что могли бы дать миру больше, они не хотят уходить, а есть и такие, что в старости остаются живыми и энергичными и хотят еще многое увидеть и понять. Есть и такие, в которых горит пламя любознательности, и они желают знать, что будет в следующем году и в следующем, и в следующем, и в вечности. Эти тоже отказываются уходить. А многие уходят слишком рано, еще прежде чем начнут жить: погибшие в несчастных случаях, умершие от детских болезней, павшие в сражениях, понимаете, в таких случаях смерть — действительно несправедливость. Но если брать шире, я считаю, что средний человек, которому перевалило уже за шестьдесят-семьдесят, готов уйти и не считает смерть чем-то ужасным для себя. Вы что-нибудь поняли?

— Шестьдесят-семьдесят лет? — спросила Серифис.

— Обычная продолжительность жизни. Может быть и восемьдесят. Некоторые доживают до девяноста. И лишь некоторые больше.

— Шестьдесят-семьдесят лет, — повторила Серифис. — А потом останавливаются навсегда. Как красиво. Как странно. Будто цветы! Теперь я прекрасно тебя понимаю. Твое страдание. Твое изумление. Твою отдаленность. Клей, мы еще больше любим тебя. Ты даришь нам такую радость! — Она похлопала в ладоши. — А теперь слушайте! В твою честь, Клей: я попробую умереть.

— Постой! — задохнулся он. — Послушай… нет…

Она помчалась прочь по полю волнующихся прозрачных стеблей. Безмятежно улыбающиеся Скиммеры вплотную придвинулись к изумленному Клею. Некоторые касались его кожи, словно приглашая присоединиться к их видению, и он воспринял их единство, секстет Ти-Брил-Хенмер-Ангелон-Нинамин-Серифис. Их души дрожали в одном сверкающем порыве.

Словно многоногий паук карабкалась Серифис на стену слева от них. На последних метрах подъема она потеряла терпение и просто взлетела на вершину. Оставив землю далеко внизу, она уселась на блистающий пик воздуха и начала кружиться вокруг своей оси. Оставшиеся на земле принялись петь, так что вокруг Серифис появилось желтое облачко музыки, пересеченное быстрыми красными всплесками диссонансов. Серифис широко раскинула руки, лицо ее осветилось радостью, осевая скорость нарастала. Своим вращением она плела стеклянную паутину, которая толкала его к секстету Скиммеров. Теперь он едва видел ее, лишь изредка она пересекает солнечный луч под нужным углом и попадает в поле зрения — кажущийся вихрь восторженного сознания. Она кружится. Кружится. Кружится. Кружится. И вот уже ее существующая реальность начинает разрушаться. Она переходит из женской формы в мужскую. Она! Он! Она! Он! Ее! Его! Ее! Его! Ей! Ему! Ей! Ему! Она! Она! Она! Он! Он! Он! Мы! Они!

— Нет, Серифис, — закричал он.

Эти звуки превращаются в сверкающие нити, протянувшиеся к Серифис. Но он не в силах остановить ее. Желтая песня всей шестерки пронизана голубой мелодией одной Серифис. Она! Он! Она! Он!

Хлоп.

Рвется ткань воздуха и раздается резкий звук, словно что-то лопнуло. Клей бросается на землю и, прижав лоб к каменистой почве, хватается за нежные стебли извивающихся прозрачных растений. В его мозгу бьется навязчивая мысль: Пять. Пять. Пять. Пять. Пять. Где же Серифис? Серифис ушла узнавать, что такое смерть. Нинамин, Ти, Брил, Ангелон и Хенмер остались. Грянул гром. Небо окрасилось в оранжевый цвет. Серифис ушла, и в ответ на ее исчезновение его раздирают мучительные колебания и он кувыркается, катается по земле, пока долина с ее нежными водорослями не тает вдали и он оказывается в пустыне — красной, оранжевой и белой под ярким солнцем. Здесь он остается, не в силах примириться с мыслью о самоубийстве Серифис, пока его не находит Хенмер. Хенмер в своем женском виде нежно несет его обратно.

— А что же с Серифис?

В ответ слышится шепот Хенмер:

— Серифис познает смерть.

8

Он безутешен. Хотя причина смерти Серифис не в нем, он чувствует свою вину. Ведь именно он разжег в ней непреодолимое любопытство своими рассказами о феномене неизбежности конца, и теперь пострадала вся шестерка. Весь долгий день он хандрил, бился о землю, будил спящие деревья. Оставшиеся члены шестерки долго совещались и, наконец, послали к нему Ти.

— Позволь мне сделать тебя счастливым?

Она была в своей женской форме.

— Оставь меня, — пробормотал он, думая, что она предлагает свое тело.

Ти поняла его мысли и поспешно превратилась в мужчину:

— Я покажу тебе нечто интересное.

— Покажи мне Серифис.

— Серифис ушла от нас. Почему ты так скорбишь?

— Должен же кто-то скорбить. У меня в этом больше опыта, чем у любого из вас.

— Твоя скорбь делает нас несчастными. Разве смерть так ужасна, что небо тускнеет от грусти?

— Она могла бы жить вечно. Она не должна была уходить.

— Это делает ее уход еще прекраснее, — сказал Ти. Он крепко сжал руку Клея. — Пойдем со мной и позволь мне развлечь тебя. Мы ужасно хотели найти способ тебя развеселить. Если ты откажешь, мы очень расстроимся.

Клей пожал плечами:

— Что это?

— Книги.

— Правда?

— И вещи. Старинные вещи, сделанные разными поколениями человечества.

Он приподнялся, почти забыв о Серифис. Взглянув на Ти, он спросил:

— Где? Далеко?

— Идем. Идем.

Ти побежал. Клей за ним. Они помчались мимо четверки Скиммеров, в расслабленных позах, с закрытыми глазами, лежавших на земле. Пока он бежал, Ти сокращал себе путь небольшими скачками. В одном таком скачке он превратился в женщину, которая была чуточку сладострастнее остальных. Более широкие бедра и почти совсем человеческие ягодицы, но конечно же, в целом тело ее оставалось для него чужим и странным. Он представил себе, что кости Ти служат больше для передачи ощущений и красок, чем для того, чтобы поддерживать тело. Вскоре перед ними выросли приземистые желтые деревья, растущие на небольшом склоне, земля вздымалась, словно приподнятая твердой рукой и из-под нее, как волосы гиганта, торчали серые стебли. Солнце уже висело низко, и у теней заострились края. Небо освещалось дрожащим красным светом. Примерно на середине подъема под аккомпанемент невидимых тромбонов, гнусавых фаготов и масляных саксофонов Ти стала взмахивать руками и прямо перед ними появился вход. Он вступил в круглый проход. Его высота вдвое превышала рост Клея и он вел глубоко в землю. Ти танцевала впереди. Он шел следом за ней.

Кристаллические стены прохода светились внутренним светом, заливая их лица холодным зеленым сиянием. Тоннель изгибался и изгибался, пока не привел наконец в комнату с низким потолком, где эхо их шагов отдавалось и взмывало, словно тучи пыли. Клей увидел полки, тумбы, ящики. Оцепенев от удивления, он не в силах был двинуться с места. Ти открыла одну из стеклянных дверок и вытащила мерцающий рубином куб размером с ее голову. Осторожно взяв его в руки, Клей поразился его неожиданной легкости.

Куб разговаривал с ним на незнакомом языке. Звучание его было весьма странным: льющийся, богатый анапестом ритм усиливали неожиданные вторжения, разбивавшие строчки, словно топором. Несомненно, это — поэзия, но не его времени. Раскручивался моток звуков. Он безуспешно пытался уловить хотя бы одно знакомое слово, но тщетно, это неуловимое бормотание было загадочнее бормотания финна во сне.

— Что это? — решился он, наконец, задать вопрос.

— Книга.

Клей нетерпеливо кивнул головой, уже догадавшись:

— Какая книга? О чем?

— Древняя поэма. В те времена Луна еще светила в небе.

— Это было давно?

— Еще до Дыхателей. До Ожидающих. Может это поэма Заступников, но они не говорили на таком языке.

— Ты понимаешь его?

— О да, — ответила Ти. — Да, конечно! Как он прекрасен!

— И что же значат эти слова!

— Не знаю.

Парадокс требовал некоторого времени на раздумье, и пока он занимался этим, она забрала от него куб и вернула его на место; тот словно растворился в сумерках пещеры. Теперь он получил какой-то гофрированный ящичек, сделанный, вероятно, из жестких пластиковых мембран.

— Работа по истории, — объяснила она. — Хроники прошлых лет, описывающие развитие человечества вплоть до времен жизни их автора.

— Как же их прочесть?

— Вот так, — ее пальцы скользнули между мембран, слегка надавливая на них. Ящик издал низкий гудящий звук, который вскоре превратился в отдаленные слова. Клей повернул голову к ящику, пытаясь уловить хотя бы каплю смысла. Он услышал следующее:

«Проглоченный приседающий металл пот шлем гигантский синий колеса меньше деревья скакать брови осоловеть разрушение легкий убитый ветер и между нежно тайна в раскинуться растущий ждущий живший соединенный над сверкающий рисковать спать звонит стволы теплый думать мокрый семнадцать растворенный мир размер гореть».

— Здесь же нет никакого смысла, — пожаловался он. Ти, вздохнув, взяла из его рук ящик и поставила на полку. Подойдя к шкафчику, она вытащила набор блестящих металлических пластинок, скрепленных за один из углов.

— Что это?

— Очень древние, — ответила она. — Как же это называется? А, вот: «Технический проект массового транспорта в девятом веке».

Пластинки оказались в его руках. Девятый век — интересно после чего? Покрытые от края до края крошечными иероглифами, пластинки переливались всеми цветами радуги в зависимости от угла наклона. Цвета оставляли в его создании некоторые картинки. Он увидел невиданные города с пронзающими небеса небоскребами, которые соединялись на невообразимой высоте висячими мостами; в пролетающих по мостам капсулах сидели карикатурные люди с лиловыми лицами и комковатыми телами, широкоплечие, с куполообразной головой и слабыми глазами. Картинки сопровождались словами, но их смысла он не улавливал. Сигнал за сигналом они отскакивали от его скул и лба, исчезая в темных углах зала. Немного погодя, он устал от созерцания пластин и вернул их Ти.

Дальше она показала ему три небольших трубочки, сделанных из алмаза или чистого кварца, внутри которых переливалась маслянистая жидкость. Он тряс трубочки, и жидкость затекала то в один внутренний проход, то в другой. Тем временем Ти взяла откуда-то золотистую нить накала, изогнутую петлей, помещенную на тонкой серебряной дощечке. Она прикоснулась губами к дощечке, и нить засветилась холодным светом.

— Держи трубочки против света, — подсказала Ти. Он так и сделал. Пройдя сквозь внутренний лабиринт прозрачных трубочек, луч донес информацию в его мозг.

«Победа цветов».

«Бесконечность тоже может быть влажной».

«Остерегайся перемен, это парализует душу».

«Вино в истине».

«Череп смеется над хмуростью».

— Что это? — спросил он.

— Религиозный текст, — объяснила Ти. Метафазы заполняли его сознание, он весь дрожал, кожа его пылала. Через несколько минут Ти взяла трубочки и сунула их в шкафчик.

— Покажи мне что-нибудь еще, — резко потребовал он. — Покажи мне все!

Она протянула ему черный шлем, выточенный из одного полированного камня. Внутреннюю поверхность устилала какая-то масса, напоминавшая перья. Он примерил шлем, перья погрузились в его череп и внезапное сознание своих новых способностей потрясло его: он мог различать движение атомов и колебания молекул. Вселенная превратилась в пелену пляшущих бесцветных капель, блистающих в дымке туч и ослепляющих вспышками энергии. Он мог изучить структуры планеты: вот пятна голубого света, представляющие некую массу, а вот горящие шары, представляющие другую, вот серые прямоугольники, тесно набитые электронами. Ти отобрала шлем и поместила в него маленький сосуд, из которого начал изливаться поток палочек слоновой кости — они покрыли весь пол. Он закричал и палочки снова прыгнули в сосуд. Ти показала ему конструкцию из поющей проволоки, чьи концы перекрывали друг друга таким образом, что создавали маленький глазок в пересеченное ничто. Он заглянул туда и увидел оранжевое нутро какой-то звезды. Следующей игрушкой Ти стала тонкая желтая палочка, от одного конца до другого покрытая выгравированными параллельными линиями: это, объяснила она, последний ключ, сделанный на Земле.

— И где же дверь, которую он открывает?

Ти улыбалась, словно извиняясь, что двери больше нет. Затем он увидел медный диск, на котором помещались все написанные за десять тысяч лет ранней истории стихи. Но все это было позднее, чем его время. Ти разрешила ему потрогать рукоятки машины, превращающей озера в горы, а горы в облака. Когда рука Ти коснулась его лба, он осознал, что эта комната — не единственное хранилище древностей, что таких комнат много, они тянутся дальше и дальше и каждая из них от пола до потолка набита сокровищами прежних веков. Здесь и музыка, и поэзия, и художественная литература, и философия, науки и история цивилизаций, здесь техника различных видов человечества, здесь карты, указатели, каталоги, словари, энциклопедии, сокровища, своды законов, хроники династий, альманахи, алмагесты, подборки данных, записные книжки и коды. Пыльные комнаты полны археологических реликвий, собраний каждой цивилизации. Углубляясь в лабиринт помещений, он уловил знаки настоящих бумажных книг, бобин магнитной пленки, снимков и фильмов, всех записывающих приборов своего примитивного времени и содрогнулся при мысли, сколько тысячелетий пережили эти вещи. Тысяча тысяч вопросов заливали его сознание. Свои следующие три бесконечности он проведет в этой горе, раскапывая прошлое, чтобы узнать то, чего не хотели говорить ему здешние обитатели. Он соберет все данные об истории человечества от его времени до времени этих сынов человеческих, и порядок и ясность наконец восторжествуют. Ти убрала руку с его лба и мириады видений поблекли.

— Можно ли осмотреть другие залы?

В улыбке Ти почудилась грусть:

— Может быть, в другой раз. А теперь мы должны уйти.

Он не желал уйти. Покончив с неподвижностью, он бросился на колени перед шкафами и принялся разглядывать их содержимое, вытаскивать вещи с полок. Он весь горел при виде этих сокровищ ушедших тысячелетий. Что это? А это? А это? Как это работает? Откуда берутся эти звуки? Какие истины лежат за сверкающими стеклянными дверцами? А в этом гнезде из прутьев? Его руки полны всевозможных чудес. Он принесет из пещеры немало загадок и тайн.

— Идем, — раздраженно зовет Ти. — Ты не должен требовать слишком многого. Это не просто.

Он отталкивает ее.

— Подожди. Что за спешка? Дай мне…

В его руки попала мраморная плита, испещренная почти узнаваемыми символами. Комната потеряла вдруг симметрию, поскольку потолок сперва накренился, затем стал таять и исчез с одного угла. Полки подернулись пеленой тумана. Все предметы, только что чистые и ясные, словно созданные лишь вчера, утратили точность форм. Все померкло.

— Пойдем, — шептала Ти. — Выходим, сейчас же. Мы слишком долго здесь были.

Пол вздыбился, стены искривились.

Он метнулся к Ти. Мысль о том, что какие-то подземные толчки могут разрушить все чудеса сейчас, когда он только что их обнаружил, словно металлическое копье пронзило его. Они карабкались к выходу, к спасению. Все объяла мгла. Огромные птицы с криками проносились мимо них. Он в ужасе оглянулся. Галерея исчезла. Сжав руку Ти, он закричал:

— Что случилось? Все погибло?

— Все уже давно погибло, — ответила Ти.

Он ничего не понял, но не смог добиться от нее объяснений. Они шли к равнине прозрачных растений. Сейчас, в темноте ночи, они мерцали, наполняя воздух гудящим светом. Хенмер, Тинамин, Ангелон и Брил лежали там же, где их покинул Клей. Словно проснувшись от долгого сна, они потягивались, моргали и звали. Серифис с ними не было, и Клей понял, что совсем забыл о ее смерти, знакомясь с шедеврами прошлых лет. Он опустился на землю рядом со Скиммерами. Все еще возбужденный, он резко произнес:

— Я видел такое! Чудеса!

— Ты был там слишком долго, — с сожалением заметил Хенмер.

— Как я мог уйти? Как я мог заставить себя уйти?

— Конечно. Конечно. Мы прекрасно понимаем. Ты не виноват. Но нам было очень трудно, особенно в конце.

— Что трудно?

Вместо ответа Хенмер мягко улыбнулся. Скиммеры поднялись на ноги. Каждый осторожно сорвал по светящемуся стеблю. Растения издали звон, отрываясь от почвы. Клей чувствовал, что это для них не смерть, ими только немного попользуются. Хенмер сорвал лишний стебель и протянулся его Клею. Колонной по одному Скиммеры двинулись в ночь, неся в руках стебли, словно факелы. Все, кроме Хенмера, приняли женскую форму. Клей шел третьим, впереди него была Ти, а позади Нинамин. Она подошла вплотную к нему и в знак приветствия прижалась кончиками сосков к его голой спине: по позвоночнику побежал холодок.

— Тебе лучше? Мы тебя жалели. Как ты переживал уход Серифис!

— Чем дольше я живу здесь, тем меньше понимаю.

— Тебе понравилось то, что показала Ти?

— Чудесно. Если бы я только мог побыть там подольше, если бы я мог взять хоть бы несколько вещей из того, что…

— О, нет. Это невозможно.

— Почему?

Нинамин поколебавшись, сказала:

— Все это мы Для тебя придумали. Брил, Хенмер, Ангелон и я. Наши мечты. Чтобы сделать тебя счастливым.

— Мечты? Это лишь мечты?

— И они закончились, — сказала Нинамин.

9

Их окутал плотный туман, стебли давали теперь розовый свет. Вскоре пошел дождик. Где-то вдалеке, возможно, высоко на невидимой горе, начала рыдать какая-то женщина, и эти звуки донеслись до их слуха, тревожа и наполняя сердца грустью.

— Что это?

— Это Неправедная плачет в горах, — ответил Хенмер.

— Неправедная?

— Неправедная. Одна из сил, которые мы стремимся умиротворить.

— У вас есть боги?

— У нас есть те, кто больше нас. Такие как Неправедная.

— Почему она плачет?

— Может от радости, — предположил Хенмер.

Звук рыданий Неправедной замер, когда они двинулись вперед. Дождик закончился, и на землю спустилась влажное тепло, но промокший Клей все еще дрожал. Впервые с момента своего пробуждения он почувствовал усталость, какую-то страшную метафизическую усталость, которая его удивила. Все это время он не ел и не спал, но он не сонный и не голоден; пройдя огромное количество миль, он не ощущает мышечной усталости. Но кости его налились тяжестью, словно сделались стальными, голова тянет вниз, как тяжелая ноша, а все органы за стеной плоти съежились. Постепенно до него доходит, что это влияние окружения: эманация, некая радиоактивность, исходящая от камней и сочащаяся из почвы. Клей повернулся к Нинамин:

— Я устал, а ты?

— Естественно. Здесь это случается.

— Почему?

— Здесь самая старая часть мира. Годы тучами громоздятся вокруг нас. Мы не можем не дышать, и это нас утомляет.

— Разве не безопаснее перелететь?

— Нам это не вредит. Всего лишь преходящее неудобство.

— Как называется это место?

— Былое.

Былое. Тело съежилось. Кожа сморщилась. Он нащупал грубые седые волосы на груди, животе и лоне. Гениталии усохли. Боль в коленях. Вены выпирают. Глаза слепнут. Дыхание стало короче. Спина сгорбилась. Сердце то спешит, то замедляет свое биение. Нос дышит шумно. Он пытается не дышать, опасаясь, что стареет от ядовитых дымов, но уже через минуту голова начинает кружиться, и он вынужден вдохнуть мрачный воздух. Его спутники также подверглись разрушительному действию воздуха. Гладкая восковая кожа Скиммеров теперь сморщилась, движения стали скованными, глаза потускнели. Груди женщин превратились в уродливые плоские мешочки с потемневшими сморщенными сосками. Рты открылись, обнажив серые беззубые десны. Происшедшие перемены беспокоят его. Если они неуязвимы для возраста, могут ли они стареть, пройдя по долине Былого? А может, они просто притворяются ради него, чтобы ему не стало стыдно за свой распад? Они так долго кормили его убаюкивающей ложью, что его доверие к им иссякло. Может, они снова мечтают для него? А может, все это приключение лишь сон Хенмера, длящийся от заката до рассвета?

Он рванул вперед, беззвучно моля вытащить его из этого места. Как просто пройти эти бледные тучи и превратить разочарование в прекрасный полет! Но они настойчиво шли пешком. Движение все замедлялось и замедлялось. Сияющий стебель, освещавший ему дорогу, тоже заразился старением — он гнулся и клонился, его свечение поблекло. Тропинка шла в гору, и подъем этот становился все сложнее. В горле пересохло, и распухший язык громоздился во рту, как кусок старого тряпья. Клейкие слезы выкатились из глаз и покатились по щекам. Он напоминал гнусного козлочеловека, покрытого пеной.

До его слуха доносились какие-то звуки, издаваемые животными. Слабеющий свет стебля показал ему разинутые зубастые пасти у каждого дерева вдоль тропы. Темные цветы распространяли запах желудочного сока. В висках стучало, внутри разлился холод. Дважды он падал и дважды поднимался на ноги без посторонней помощи. Былое. Былое. Былое. Сама Вселенная умирала, солнца гаснут, молекулы замерли, энтропия выиграла свою долгую войну. Сколько еще идти? Невыносимо больше видеть собственное тело постаревшим и, содрогнувшись, он отбросил прочь свой стебель, радуясь избавлению от света. Но Брил, подобрав стебель, снова вложила его в руку Клея и сказала:

— Ты не должен обрекать его остаться в таком месте.

Душа Клея наполнилась стыдом и сожалением, он сжал стебель, стараясь не смотреть на себя и своих спутников.

Все краски вылиняли. Все казалось оттенками черного цвета, даже мерцание стебля. Кости гнулись с каждым шагом. Кольца его внутренностей залатаны. Легкие содрогаются. В яростном рывке он попытался догнать Хенмер и пробормотал:

— Мы здесь умрем! Нельзя ли поскорее убраться отсюда?

— Худшее уже позади, — негромкий голос Хенмер звучал спокойно.

Так и было. Кругом все еще царила ночная мгла, но Былое уже ослабило свою хватку. Воскрешение было долгим и постепенным. Дрожь и одышка медленно прекратились, симптомы психического разложения минута за минутой угасали. Тело Клея выпрямилось. Взгляд прояснился. Кожа разгладилась. Вернулись зубы. Все мужское триумфально росло. Хотя даже твердость его флагштока не могла стереть воспоминаний о том, где он был и через что прошел. Он живо ощущал еще на своем плече когти времени и не забыл подробностей своего спуска в век привидений. Он шел очень осторожно и экономил силы и дыхание. До чего же хрупко его внутреннее устройство. Можно услышать, как кость трется о кость, как потоки темной крови рвутся по ставшим более толстыми артериям. В воскрешение верилось с трудом. Может это все лишь сон во сне? Нет. К нему действительно вернулась молодость, хотя и придавленная печалью смертности.

— Много ли в мире таких мест? — спросил он, и Нинамин ответила:

— Одно лишь Былое. Но есть и другие места, где испытываешь неудобства.

— Как что?

— Одно из них называется Пустота. Другое — Медлительность. Еще одно — Лед, еще — Огонь, Тьма, Тяжесть. А ты думал, что нашел мир — сплошной сад?

— Откуда они взялись?

— В старые времена они служили для обучения человечества. — Она засмеялась. — Тогда это было очень серьезно.

— Но теперь-то вы обладаете силой, способной убрать подобные места, — предположил Клей.

Нинамин снова разобрал смех:

— Можем, но не сделаем. Они нам нужны. Мы тоже очень серьезны в такие дни.

Тело Нинамин снова стало крепким и гибким. Высокая грудь и тугие бедра притягивали взор. Она снова двигалась легко и красиво, а золотисто-зеленая кожа словно светилась изнутри. К другим Скиммерам тоже вернулись их бодрость и энергия.

Небо озарилось светом, но это был не восход. Если он еще не совсем утратил ориентацию, то получалось, что всю ночь они двигались на запад, но свет-то разгорался впереди. Зеленый светящийся конус поднимался от подножия склона, по которому они сейчас спускались и расширялся, занимая все больший участок неба — он был похож на гейзер бледного свечения. Ветер поднимал в нем вихри и воронки света внутри света. Вспышку света сопровождал торопливый, шелестящий звук, напоминавший Клею далекий шум воды. Он услышал еще и какой-то замогильный смех, звучный и скользкий. Еще несколько минут спуска — и он отчетливо увидел, что их ждет впереди. Там, где гора встречалась с долиной, землю покрывало нечто блестящее. Казалось, вся долина запечатана стеклом, тянущимся до горизонта. В центре него из круглого дымохода исходил поток зеленого света. За колеблющимся, мерцающим светом он смутно различил некую массивную тень, возможно низкую широкую гору. Насколько хватало глаз не было видно никакой растительности. Все какое-то суровое и неземное. Он обратился было за объяснениями к Скиммерам, но их лица сосредоточенно застыли, они шли, словно в трансе, и он не решился прерывать вопросом их медитацию. В полной тишине процессия достигла подножия склона. Наконец своими босыми ногами он ощутил скользкий холод стекла. Каждый Скиммер, перед тем как ступить на стекло, останавливался и оставлял на границе земли и стекла свой стебель-факел. Клей повторил то же самое. Корни стремились войти в землю еще прежде, чем растение касалось ее. Растения сажали себя сами, и в свете зеленого, поднимающегося кверху облака, их прозрачность приобрела утонченную свежесть.

Скользя по отполированному полу, они двигались к арке, окружавшей дымоход. Теперь он увидел все отверстие, оно казалось до странности маленьким для такого грандиозного эффекта, в диаметре не больше ширины раскинутых рук и обнесенное оправой в фут высотой. Сквозь отверстие вырывалась пульсирующая зеленая яркость вспышек, словно в коре земли ритмично работала некая фабрика. Здесь все казалось искусственным, созданным одним из видов сынов человеческих, возможно с точки зрения Скиммеров и древних, но несомненно более развитых, чем люди эпохи Клея.

И вот они оказались в самом зеленом облаке.

Воздух вокруг наэлектризован, в ноздри устремляется кисловатый запах. Обнаженное тело потеет. Тишина и уединение. Скиммеры все еще не в себе, и он уважительно относится к их настроению удаленности от мира. Группа расположилась примерно параллельно дымоходу. Когда он прошел мимо и вошел в дальний край зеленого конуса, он смог наконец с большей ясностью осмотреть массивную тень на западе. Это — не гора, хотя в целом это некий монолит плоти, этакий гигантский живой Молох, приземистый и громадный, сжавшийся за зеленью. Существо сидело на колоссальной изогнутой плите, вроде бы металлической и темно-алой, которая удерживала его выше уровня земли. Отблески зеленой тучи скользили по бокам этой чаши, пятная алый цвет зеленым и создавая в местах соприкосновения ошеломляющий коричневый. Таким же коричневым было и скорбевшее создание. Клей видел его толстую блестящую кожу, рубчатую, как у рептилии. По своим очертаниям существо напоминало лягушку, но лягушку из сна: без глаз, без конечностей, с высокой сводчатой спиной, жирными боками, выпирающим животом. Он сидел неподвижно, словно идол. Не заметно было даже признаков дыхания, хотя что-то убеждало в том, что он живой. Отдыхая в зеленом блеске тысячелетия, он безусловно, стал мудрым наблюдателем, спокойным колоссом. Конец его морды поднимался над землей по крайней мере на пятьсот футов. Гигантская задняя часть терялась в тени. Если бы существо задвигалось, оно потрясло бы всю планету. Громадная, чудовищная живая гора с ледяным спокойствием охраняла стеклянную долину. Что это? Откуда взялось? Он старался припомнить полученные от Квоя знания: может это Ждущий? Заступник? Разрушитель? Какой-то неизвестный ему вид? Вообще с трудом верилось, что эту штуку можно причислить к сынам человеческим. Хотя на протяжении долгих лет люди могли изменить себя, превращаясь в козлов и сфероидов, невозможно было представить себе, что они мечтали стать горами. Должно быть, это некий синтетический урод или некий гость из другой галактики, задержавшийся на земле, а может, отголосок мечтаний Скиммеров, случайно оставшийся в реальном мире.

Хенмер прокладывал путь. Они осторожно двигались вдоль южной кромки гигантского блюда-платформы, на которой покоилось существо. Цвета дрожали, покрывая тела идущих потеками красного, зеленого и коричневого. Когда они уже почти миновали его, чудовище проявило наконец признаки жизни: оно издало ужасный грохочущий рев, потрясший землю. Клей услышал в этом реве боль — подобные крики издавали попавшие в капкан животные.

Спросив Хенмера, когда они уже были вне опасности, он получил ответ:

— Бог, — сказал ему Хенмер, — оставшийся от прошлого. Несчастное существо.

— Бог, — недоверчиво повторил Клей. — Разве боги такие?

— Этот такой.

— Каковы же были те, что поклонялись ему?

— Такие же, — ответил Хенмер. — Только меньшего размера. Они жили одиннадцать эр назад. До моего времени.

— Но после моего.

— Само собой. Они создали себе бога по своему образу и подобию. Он остался сидеть здесь на площади. Все вокруг застеклено, красивые световые эффекты. Эти люди понимали толк в строительстве, и их произведения удивительно долговечны; мир так изменился, а это осталось. Но все же их нет.

— Это люди?

— Можно сказать и так.

Клей обернулся и увидел гейзер зеленого света и могучие очертания брошенного бога. Земля дрогнула, словно божество снова закричало. Из глаз Клея хлынули слезы. Его охватило какое-то неистовое желание поклоняться божеству и он перекрестился, словно стоял перед алтарем. Этот жест удивил его самого, поскольку он никогда не считал себя христианином, тем не менее акт покорности свершился, и в воздухе светились следы движений его руки. Вскоре гора-лягушка заревела снова, даже еще ужаснее. Земля задвигалась, камни стали падать с невозможным грохотом, круша сверкающее стекло долины. За чудовищным богом вновь послышались рыдания Неправедной, и в небесах раздался смех. Его охватил страх. Не в силах двигаться, он ощутил, как по его ногам течет собственная горячая моча. Сейчас начнется землетрясение. В его запястье вцепились руки: Нинамин, Ти, Брил.

— Идем, — звали они. — Идем.

И снова:

— Идем.

Его подняли и понесли прочь, когда первые утренние лучи озарили окрестности.

10

Наступил день. Он застал их в великолепном ущелье, где они расположились на выступающем черном камне над бегущей далеко внизу речкой. Воздух здесь был влажен и сладок. Птицы кружили в голубой плоскости неба. Тяжелое солнце низко стояло над горизонтом.

— Сейчас мы сделаем, — объявил Хенмер, — ритуал Подъема Моря.

Клей кивнул. С восходом солнца усталость и ужас покинули его, он чувствовал себя бодрым, восприимчивым, открытым новому опыту. Вновь созрело в нем и сексуальное желание. Интересно, сможет ли он убедить одного из Скиммеров соединиться с ним? Вся их группа с момента исчезновения Серифис вела себя очень целомудренно. Преднамеренное воздержание? Или просто много других дел? Перекатываясь с боку на бок в окружении соблазнительных грудей, бедер и ягодиц, он ощутил небывалый подъем сексуальности. Скиммеры все еще казались ему незнакомыми пластиковыми манекенами, но поток страсти вовсю овладел его сознанием. И все же они могли добиться того, чтобы показаться ему людьми. Неужели он реагировал бы так же и на другие виды? Засунул бы свой жесткий стержень в желеобразную гавань сфероида? Втиснулся в вонючую плоть козложенщины? Отключился вместе с девушкой-лягушкой?

Хенмер обратился к нему:

— Ты примешь участие в ритуале, друг?

— Если смогу.

— Сможешь. Здесь требуется лишь терпение и сдержанность.

Он дал обещание. Нинамин, Ангелон и Ти, которые этим утром были в женской форме, растянулись на уступе лицом вниз и с изящной мягкостью изогнули свои тела петлей, головы доставали до кончиков ступней, колени согнуты невозможным для Клея образом, ягодицы вывернуты в откровенном предложении.

— Мы должны соединиться с ними, — заметил Хенмер и шагнул к Нинамин. Его член появился из укрытия и скользнул в открытую щель Нинамин. Хенмер проделал это холодно, словно пахарь, и крепко схватил Нинамин, чтобы удержать ее в этой позе. Брил так же спокойно вошел в тело Ангелон. Хенмер нетерпеливо помахал рукой Клею.

— Да, понял, понял, — отозвался тот и, смерив взглядом пухлую задницу Ти, забил гол в ворота. Она издала мягкий звук. Он наклонился вперед, возмещая недостаток гибкости превосходством в размерах, и вдавил себя в нее до самого конца. Вшестером они образовали странную группу на возвышающемся уступе, табло акробатической эротики. Они замерли, словно статуи бесстрастных духов. Видя, что Брил и Хенмер не делают никаких движений, а просто стоят позади партнерш, он сделал то же самое. Он ждал. Где же сигнал? Когда начнется ритуал?

Все началось незаметно. Скиммеры издали гудящий звук, такой слабый, что он скорее был внутри вселенной, чем вне ее. Их песня достигала ширины молекулы, когда Клей начал сознавать ее существование, но звук закрадывался в мир, обретая форму, цвет и массу по мере вторжения, углублялся в тембре, поднимался так, что постепенно над ущельем выросла громоподобная колонна, молот серо-черного звука поднимался и падал, крещендо все продолжалось, песня каждую минуту разрасталась, становясь более округлой, яркой, словно в ней загорались фонари, и Клей, испугавшись, что ее вес раздавит его, если он не защитится, присоединился к ней, найдя свободную ступень в этой восхитительной массе и прославляя ее. Когда он влился в общую песню, он неуверенно глянул на своих товарищей, опасаясь, что мешает им, но увидел их одобряющие улыбки. Хенмер, Брил, даже изогнувшиеся женщины нежно кивали ему. Он ощутил прилив невиданной радости и позволил выплеснуться наружу всем своим эмоциям. Купол его черепа усиливал мощные звуки, проходящие сквозь него. Он слился с ними и понял это единство, более тесное, чем единство Дыхателей в их отдельных прудах. Теперь, уже войдя в круг, он не боялся сфальшивить. Почувствовав внутренние спазмы Ти, он принял их сложный и изысканный ритм, но интуитивно понял, что ему двигаться не следует. Он остался неподвижным, позволив ей двигаться вокруг оси, данной ей его телом. Физические ощущения обострялись, но он сдерживал себя с неведомым до сей поры терпением, и когда ему казалось, что больше он не может удержаться от движения, иначе он упадет, ему просто нужно было выплеснуть излишки возбуждения в песне Хенмеру или Брилу, которые помогали ему. Он ждал. Ти двигалась. На уступе возникла живая машина: он был одной из шести ее частей. Вот он прошел пик стимуляции — все его тело дрожит и светится, но он абсолютно тих. Сексуальная энергия разлилась по всем уголкам тела. Пенис поглотил его целиком, Клея больше не было, остался просто один стержень, стоящий член, погруженный в плоть. Затем исчезло даже осознание сексуальности. Он — смесь черных линий и белых капель. Он — острие карандаша. Он — сила без массы. Он — масса без измерения. Он — ускорение без скорости. Он — мощь Он

— потенциал. Он — ответ. Он — создание.

Настало время Подъема Моря.

Розовые ленты развернулись с уступа и, кувыркаясь, устремились к огромному зеленому шару воды. Он поспешил за ними. Он стал рекой чистых ощущений, сверкающими зигзагами бегущей к устью. Вот и море, спящий гигант, крушащий свою кровать. Клей обнял его. Он почувствовал все: тяжесть, зелень, соленость, вихри, спокойствие, тепло, прохладу. Волны лижут прозрачный пляж. Таинственные долины и горные пики. Чернота. Блеск. Вот свет, танцующий в глубине. Вот создания вечной ночи, пришедшие из ночного кошмара. Вот некие сыны человеческие, огромные, прячущиеся в глубинах. Вот звуки, оплетающие планету. Слои души. Крылатые твари в зыбучих песках. Черные спины, взбирающиеся на позеленевшие камни. Случайные когти хватающие трепещущую плоть. Пасти. Зубы. Массы потревоженной воды. Молчаливо скользящие события. Балет планктона. Симфония китов. Вес. Вес. Вес. Морские шумы, озадачивающие вторгающихся. Все, как и должно быть. Ритуал необходим. Тот, кто вышел из моря, должен вернуться к истокам. Руки касаются каменистого ложа океана. Тела становятся упругими. О, да, да, да! Море поднялось! Легко, горделиво, доверчиво они подняли его и держали высоко над головой. Начался соленый дождь. Выпадали водоросли, но их водружали на место. Жидкое солнце купалось в булькающем дне. Виднелись обнаженные корни земной коры. Голос моря присоединился к их песне, перекрывая ее своим низким мощным звучанием и нежным гулом. Сладко пели трубы. Скиммеры ликовали. Они продемонстрировали мощь сынов человеческих. Круг времени замкнулся. На поверхность поднятой морской сферы вздымались протуберанцы, нарушая ее гармонию. Теперь сфера опустилась, а поднявшие ее восторженно собрались в математическом центре и легко приняли море на свои плечи. Соревновались ли они в этот момент? Нет. Нет. Еще нет. Море оседало. Отдаленное бормотание его плоти стало еще слабее. Оно вернулось в свое ложе. Легко, легко, легко, с невидимым содержанием, с огромными существами, плавающими во тьме, затонувшими древними городами, кораблями прошедших тысячелетий, укрытых илом. Требования ритуала выполнены. Те, кто поднимал, теперь могли свободно обрести свои индивидуальности и преследовать свой экстаз. Он свободен от соединявшей его с другими связи. Освобожденный океан мягко рокотал, растекаясь по своим прежним пределам. Выйдя из состояния статичности, он был готов выполнить свое предназначение.

Тело его еще соединялось с телом Ти. Она двигалась, двигался и он, начались страстные движения. Согласно скользнули они на землю. Его ноги раздвинулись, спина выгнулась, он ощутил давление ее веса на своем теле, ее холодные губы на своих губах. Руки Ти стиснули его грудь и ласкали его твердеющие соски. Ти вонзается в него, скользя снова и снова по смазанной щели, входя все глубже, стучась в ворота его матки, никогда прежде он не испытывал подобного вторжения, оно пугало и удивляло его, но все же он получал и удовольствие. Задыхаясь, он ласкал сильную мускулистую спину Ти, ее крепкую талию и плоские ягодицы. Он подтянул к себе колени, чтобы их единство стало еще полнее. Камни холодили его спину. Любопытное чувство неопределенности беспокоило его. Бедра выступали, таз тяжелел. Из лона исходили волны восторга, заставлявшие содрогаться его бедра, живот, грудь. Он словно захлебнулся, взорвался от бури новых ощущений. Но это было еще не все. Ти может продолжать? Да: готовит его к следующему взрыву. Тело Ти яростно обрушивается на него. Грудь ее прижимается к его груди, твердый стержень неуклонно сверлит его. Еще один взрыв. Да. Да. Хватит! Он растерян, смущен, озадачен. Обвив бедрами тело Ти, он требует окончания. Ти пронзает его глубже, чем когда-либо, добираясь до самых почек, яичников, кишок, всего скрытого механизма внутренней плоти, и вот из члена Ти вырывается поток жидкости, она льется каскадом и поражает его неожиданной удивительной мощью. Он покорился, сдался и разрешает полному наслаждению захватить себя. Все закончилось. Ти угасла. Немного погодя, она скатилась с него, он же остался лежать по-прежнему вверх животом, с согнутыми коленями, раздвинутыми ногами и старался понять причины этого чувства дезориентации, поглотившего его после окончания ритуала Подъема Моря. Постепенно он осознал природу ситуации: он принял женскую форму.

11

Лишенный своего мужского состояния, он поднялся, чтобы докопаться до природы вещей. Как он понял, ритуал преобразил их всех: Хенмер и Брил были теперь женщинами, а Ангелон, Нинамин и Ти — мужчинами. Для них в этом, конечно, не было ничего удивительно, но не для него. Он обследовал себя. Рост уменьшился, наверное, дюймов на шесть — теперь он не выше Хенмер, и угол видения мира тоже изменился. На бедрах наросла плоть. Он ощупал руками свои контуры от подмышек к низу и поразился происшедшим переменам. Он сжал пальцами мясо и смутно нащупал спрятанные внутри кости. Теперь у него появилась грудь. Когда он двигал плечами, грудь колыхалась. Сверху форма грудей казалась грушевидной, заканчивающейся маленькими темными сосками. Ему показалось, что груди раздвинуты слишком далеко друг от друга. Покопавшись в своей памяти, он старался вспомнить, действительно ли грудь располагается по углам, выступая почти из-под мышек? Конечно же он преувеличивал. Все в порядке, они размещались нормально. Просто прежде он никогда столь тщательно не изучал этот вопрос. Не с такого угла. Он положил руки на груди. Сжал их. Потер пальцами соски. Сдвинул горы плоти вместе, так что между ними образовалась глубокая обманчивая долина. Приподнял снизу, ощутив их тяжесть. С момента своего пробуждения, он не прикасался к настоящей женской груди и теперь понял, насколько плоть женщин-Скиммеров отличается от плоти Homo sapiens. Но чрезмерного подъема он не испытал. Ведь эта грудь была его собственной.

Он отпустил грудь и погладил руками нежную округлость живота. Как таинственна теперь его внутренняя анатомическая путаница: яичники, трубы, матка, шейка. Интересно, можно ли его оплодотворить? Конечно, Ти это не под силу (как они вынашивают потомство? есть ли у них вообще потомство?), но в ловушку времени может попасться новый пленник, он сможет взять его, войти в него и наполнить своей спермой, возникнет зародыш, матка начнет увеличиваться — возможно ли это? Он весь дрожал. Дотронувшись до атласно-гладких бедер, он, минуту поколебавшись, потянулся четырьмя пальцами правой руки к паху. Отсутствие привычных гениталий встревожило его гораздо меньше, чем можно было ожидать. Знакомые болтающиеся органы исчезли, оставив открытое пустое место, но все же там что-то было. Он сунул руку между бедрами, нащупывая щель, выпуклость, влажную внутреннюю поверхность, говоря себе: это малые губы, это должно быть клитор, это большие губы, это вагинальное отверстие. Теперь я должен присесть, чтобы пописать. В меня будут вторгаться, а я не буду. Он словно увидел это наяву: его тело плотно прижатое к другому телу, и толстый длинный предмет погружается в его глубину, раздвигая внутренние органы. Как странно. Он разобрал грамматику произошедшей метаморфозы: не трахать, а быть оттраханным, вот как это будет. Я должен научиться долго держать бедра раздвинутыми; я должен владеть внутренними мышцами, я должен приучить спину к новому горизонтальному положению. Будут ли у меня месячные? Больно ли это? Женственна ли моя походка? Следует ли семенить и прискакивать? Рано ли появятся морщины? Когда я привыкну к новому положению? Он закрыл глаза и, наклонившись, пробежался руками по груди, животу, бедрам, лону. Он менялся прямо на глазах. Вспомнив Ти верхом на себе и то, как она вторгалась в него, он задумался, так ли воспринимают это все его подружки по женскому полу? Вторжение Бодающий рог? Должно быть, им это нравится. Миллион миллионов миллионов лет они занимаются этим, моя реакция не может быть типичной. Это результат мужской ориентации. Или просто первичная враждебность бывшей девственницы. Но даже я получил от этого удовольствие. Хотя и чувствовал себя оскорбленным и изнасилованным.

Переменюсь ли я когда-нибудь в обратную сторону?

Он положил обе руки на пах и постарался вспомнить утраченную мужественность. Как приятно было становиться твердым! Это щекочущее предвкушение, пульсация, удары молота. Все ушло! Теперь он всегда будет мягким и текучим и будет получать.

Хенмер в мужской форме приблизился к нему.

— Как ты прекрасно выглядишь, — сказал он. — Как необычно. Как элегантно.

Клея охватило желание спрятаться.

Хенмер придвинулся ближе:

— Можно мне прикоснуться к тебе? Можно осмотреть тебя? Мы восхищаемся твоим другим Я, но можем оценить и новый облик. Он точно соответствует оригиналу?

Клей издал в знак согласия какой-то звук.

— Я люблю тебя, — спокойно сказал Хенмер.

— Пожалуйста.

— Нам нужно отпраздновать успешный Подъем Моря еще раз.

— Может быть в другой раз.

— Откладывать жестоко. Сейчас. Сейчас. — Хенмер дотронулся до груди Клея. Маленькие тонкие пальцы обвивались вокруг его сосков. Он выказал свое неудовольствие, и Хенмер погрустнел.

— Мы должны разделять ощущения, — произнес он. — Иди. Дай мне войти в тебя, как однажды и ты вошел в меня.

Клей вдруг все вспомнил: Хенмер обернулся женщиной вскоре после их встречи и стал теплым и нежным, правда быстро исчезнувшим, другом. Тогда Клей не возражал против его транссексуальности. Ему не казалось ненормальным совокупляться с тем, кто еще недавно был мужчиной. Но теперь, когда они поменялись местами, он не в силах отдаться. Он не отдастся. Твердое решение. Железная дева. Он попытался прикрыть наготу, спрятав колышущуюся грудь одной рукой, а другой закрыв низ живота. Образец целомудрия. Улыбка Хенмер наполнилась меланхолическим разочарованием, он был сражен благоразумным отступлением в лице непоколебимого девичества. Он не заставит его, потому что игра, может, не стоит свеч. Ну? Ну? Глаза Клея заморгали. Вокруг головы жужжали золотые пчелы. Он отвернулся и помчался прочь. Вниз по тропинке к реке у подножия утеса. Ветка стегнула по мягкой груди и оставила красную полоску. Он мчался со скоростью ветра. Тропинка петляла и изгибалась так, что иногда он не видел уступ, на котором остались лежать Скиммеры. Они его не преследовали. Обнаженный, слишком мясистый, он сбегал вниз.

На последних метрах своего пути он упал и замер. Поднявшись, он понял, что остался один. Собравшись с силами, огляделся вокруг. Над ним, словно плиты черного стекла, возвышались стены ущелья. Небо виднелось в далекой трещине. Здесь не росли деревья, лишь на берегу реки рассыпались маленькие красные грибки. Он осторожно пошел между ними, опасаясь раздавить их ногой.

Река не отвечала его представлениям о реке.

Ее основной голубой цвет причудливым образом переплетался с яркими вкраплениями красного, желтого и зеленого, словно по реке плыли некие цветные частицы. Река переливалась, словно в ней утонула радуга. Там, где поток рассекали клыки торчащих из воды камней, в воздух взмывали пенные буруны.

На самом берегу Клей опустился на колени и наклонился поближе к воде, чтобы хорошенько все рассмотреть. Да, окрашенные частицы, ясные и отдельные, несомненно, были в воде. Может, это вода, но в ней были пассажиры. Поток желеобразной рыбы? Он зачерпнул воду ладонью. В ней играли мерцающие огоньки, какие-то вспышки. Однако вскоре краски угасли. Вода, сочащаяся между пальцев, имела обычный цвет воды и не больше. Вылив воду, он попробовал зачерпнуть еще. Снова то же самое: ему удается что-то подцепить, но оно не остается в руке.

Придерживаясь руками за камни, он приблизил лицо к потоку. Теперь он услышал смутное бормотание, словно река монотонно говорила сама с собой. Краски сверкали. Казалось, их несли не частицы в реке, а они сами были компонентами реки. Он вдруг посмотрел на реку как на живое существо, некую границу между одушевленным и неодушевленным. Вот ее клетки, ее тельца, ее гомункулусы.

Войти в нее?

Вот и вполне подходящее место. Берег здесь песчаный и приятный. Зайдя в воду по щиколотку, он наблюдал, как рыскают вокруг его ног щекочущие цвета. Его словно приглашали войти дальше.

Глубже. Вода теперь доходит до бедер. Он плещет водой, омывая грудь и плечи, затем лицо. Еще шаг. Дно реки гладкое и твердое. Вода касается ягодиц. Лона. Приди, говорит он реке, верни мне мои яйца. Темный треугольник волос на лобке сверкает красками реки. С ногами творится что-то странное, но они больше не видны. Он зашел глубже, по пояс. Его бьет дрожь. Его поднимает и выбрасывает. С сильным всплеском он падает лицом вниз на водяной поток. Грудь погрузилась в воду. Да, сожги их, убери их! Он забил ногами и поплыл! Потом расслабился. Зачем трудиться? Все равно он плыл по течению. Настроение немного улучшилось. Теперь осталось легкое сожаление о том, что он захотел так быстро избавиться от своей вновь приобретенной женственности. К чему паниковать? К чему ненавидеть? Не следовало ли ему сначала научиться жить в этом новом теле? Раньше он был очень восприимчив к новому опыту и гордился этим. Разве совсем недавно он не стремился понять, как происходят такие изменения? А теперь это случилось с ним. И он борется с этим. Его оглушило то, что Ти засунула в него нечто. Отверг Хенмера. Угрюмо, невеликодушно. Сука. Задира. Внезапно его охватила печаль. Он не начал использовать возможности этого тела. Разве отдаваться страшнее, чем брать? Тебя потрясло, что после стольких лет, когда пахал ты, вспахали тебя? Ты не в состоянии привыкнуть? Ты тверд в своих убеждениях? Почему бы не лечь, не раздвинуть ноги и позволить войти в себя? Расширь границы своего сознания. Пойми и другую сторону. Отдайся. Отдайся. Отдайся. Когда-нибудь твой клюв вернется к тебе.

Он сделал попытку выбраться из реки.

Как же трудно плыть к берегу. Он яростно колотил ногами, махал руками, словно мельница, рассекал воду ладонями и все-таки продолжал плыть по течению. Сверкающий каменистый берег не приблизился. Он искал дно ногами, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но дна не было. Он плыл вперед. Даже когда борьба стала еще яростнее, результат остался тем же. Он совсем выбился из сил. Жажда стала такой сильной, что казалось можно выпить море. Сияющие корпускулы реки впитались во внутренности.

Он погрузился в водоворот красок. Река не давала ему уходить, она сковала его бедра цепью. Но впереди появился шанс спастись: посередине реки вырос гладкий серый купол камня. Он даст воде прибить себя к камню и как-нибудь вскарабкается на него. На камне можно отдохнуть и набраться сил для борьбы с течением. Да. Камень приблизился. Нужно подготовиться к столкновению, выставить вперед плечо, чтобы защитить чувствительную грудь. Он увидел себя налетевшим на камень, куча раненых конечностей, белого мяса, темных волос, розовых сосков, пустоты в мошонке. Бум. Бум. Но ничего подобного не произошло. Стремительно летя к каменной массе, он съежился, но тело его разделилось без всякой боли — одна его часть проплыла слева от валуна, другая — справа, за камнем он соединился и продолжал свое пассивное путешествие.

Теперь все понятно.

Река его поглотила. Это тело, этот набор органов, плоти, мышц и костей, эта гора кальция, фосфора, водорода и тому подобного, всего лишь иллюзия. Грудь — иллюзия, пухлая соблазнительная попка — иллюзия. Треугольник волос

— иллюзия. Он влился в мерцающий поток, пожертвовав своим телом. Теперь оно состояло из тех же мерцающих частиц, составляющих границу между жизнью и не-жизнью, которая так восхитила его при первом приближении к реке. Теперь невозможно отделить себя от частиц. Все они едины в этом потоке жизни.

Возможно ли спасение?

Спасение невозможно.

Он будет плыть и плыть, порожденный стремительным течением, пока не вольется в море, которое так недавно помогал поднимать. Он вольется в него и распространится в его обширности. Останется ли его сознание неприкосновенным, когда он разделится на миллион миллионов цветных пятен в его неизмеримых глубинах? Он уже утратил себя. Множество крошечных вспышек чужого огня уже смешались с его субстанцией. Он разбавлен. Растворен. Утратил всякое представление о себе как о мужчине или женщине и с трудом может вспомнить себя как организм с обменом веществ. Исчезли груди, мошонка, глаза, пальцы ног, остались лишь мерцающие корпускулярные частицы. Умереть такой бессмысленной смертью безумие! Потеряться в спешке ослепительных огней! Вселенная мерцала. Он терпел броуновское движение души и отдаленно осознавал миграцию своих бывших составляющих сквозь тело реки: одна уплыла по течению, другая затонула, третья попала в водоворот. Река текла по разным местностям. Ущелье исчезло позади и теперь река двигалась по плоской равнине, огибая препятствия, образуя островки посреди течения. Наступила ночь. Воды спешили. Он был лишен членов, разъединен, расселен, вскрыт, расчленен, размешан, разрушен, разведен, разделен. Река яростно сверкала в темноте; ее свет озарял все окрестности. Он спускался к морю. Оно было уже близко. Река вошла в дельту. Что она внесет в море? Какой ил взбаламутит? Впереди лежало множество каналов; поток же нашел дорогу прямо к Матери Морю. Там он разделился еще больше. Он растворился совсем. Вода пела. Дрожь с блестящей яростью и яростным блеском. Соседние корпускулы кричали. Здесь судьба. Впереди мир. Врозь, один, неподвижный. Сейчас он плыл. Nunc dimittis. Здесь путешествие заканчивалось и начиналось новое. Сынам человеческим — прощайте! Иди. Иди. Расставайся. Воздух ярок, повсюду огни. Огни! Какое прекрасное свечение. Это мои краски. Этот красный, зеленый, желтый, синий, фиолетовый. Легко, легко, облегчая мой путь в ночи, вниз, вниз, не сопротивляясь, последняя яркая вспышка, прежде чем уйти. Что это? Что здесь выпало? Моя тяжесть. Масса. Грубость. Я — ил. Я в дельте. Может ли быть так? Да. Да. Да. Да. Прилип здесь. Затвердел. Сгустился. Связался. Здесь. Здесь. Здесь. Я сгущаюсь. Аккумулируюсь. Укрепляюсь. Объединяюсь. Включаюсь.

Что-то неожиданное заставляет его опасть.

Головокружительное путешествие в море быстро подошло к концу. Он выпал из несущего потока и, замедлив движение, частица за частицей, падал и громоздился на пустынном берегу маленького островка. Собрав свои части, он не соединился, не обрел форму мужчины или женщины; сейчас он едва напоминал холмик постиранных обрывков, словно крохотные личинки ракообразных, вынесенные на берег приливом. В эту груду вместе с его частицами замешались и принесенные сюда чужие частицы; они вонзились в него, словно лезвие. Остров подозрительно напоминал груду отбросов, и его грудь не была собственно грязью, но разрушенным органическим веществом, как он сам. Что теперь? Остаться здесь, чтобы гнить в темноте? С одного бока его еще омывали воды реки, но уже не размывали, не разрушали: его выгнали. Мог ли он двигаться? Нет. Что-то различать? Только смутно. Помнить? Да, помнить он мог. Будет ли его природа изменяться и дальше? Он не знал. Отдых. Развалины. Он подождет дальнейшего развития.

— Я тоже жду, — объявил могучий голос.

Кто это сказал? Где? Еще один обломок, выброшенный рекой? Как ему ответить?

Отвечать он не мог.

Если я слышу, настаивал он внутри, то могу и говорить. А я слышу. И тогда он сказал:

— Помогите. Скажите мне, кем я стал?

— Ты — чистый потенциал.

— А ты?

— Я жду.

— Дай мне посмотреть на тебя, — попросил Клей.

Пришло видение: он увидел огромного размера создание, посаженное на красноватую песчаную почву острова. Над поверхностью поднимались лишь голова и плечи. На плоской, широкой голове были одни глаза и ничего больше. Голова без шеи росла прямо из широченных плеч. Он увидел и ту часть создания, что была погребена в земле. Длинная, без всяких конечностей с грубой, пористой кожей и мантией из отростков, которые исполняли роль корней, добывая из почвы нитраты. Клей узнал в создании одного из Ждущих, о которых слышал от Квоя Дыхателя. Несмотря на весь свой растительный вид, это было животное и даже более того, один из нескольких сосуществующих в эту эпоху видов людей. Изображение поблекло и исчезло.

— Я тоже человек, — сказал Клей. — Был.

— И сейчас еще.

— Но что я теперь?

— Созвездие возможностей. Ты еще движешься по своему пути. Кем бы ты стал?

— Самим собой.

— Ты и так ты.

— Но это не моя истинная форма.

Казалось Ждущий смеется.

— Как можно говорить об истинной форме?

— Истинная форма та, в которой я начал свое путешествие.

Ждущий показал ему ряд сменяющих друг друга форм: младенец Клей, подросток Клей, взрослый Клей, Клей спящий, Клей бодрствующий, Клей бодрый, Клей скучный, Клей голый, Клей одетый, Клей, выбирающийся из очищающего ручья, Клей Дыхатель в пруду Квоя, Клей женщина, Клей, растворенный в живой реке, Клей, громоздящийся в дельте.

— Который из них ты? — спросил Ждущий.

— Все.

— Те и другие. Зачем ограничивать себя? Принимай опыт таким, каков он есть. Кем бы ты стал?

— Выбирай ты, — ответил Клей и превратился в Ждущего.

12

Местом жительства его стала влажная холодная грязь. Двигаться он не мог, даже мысль о том, что можно двигаться, казалась ему странной. Довольный своим прочным положением, он впитывал через свои волокнистые корни все необходимые питательные вещества и наблюдал великолепные переливающиеся оттенки речной зыби. Другой Ждущий жил неподалеку. Клей постоянно сознавал мысли Ждущего: великая сила, горделивое спокойствие, страстный интеллект и оказывающая на все влияние степень каменистой меланхолии, грусть о вещах вещей.

Он не знал возраста Ждущего, но очень быстро понял, что спрашивать об этом глупо, поскольку время интересовало Ждущего только его отрицанием.

— Мы изучили достоинство безвременности.

Он даже не пытался узнать и то, в какой момент человеческой истории созрела мысль принять данную форму и по какой причине. Он пассивно принимал все и научился ожидать неопределенное разнообразие.

Пассивность рождает пассивность.

— Какова твоя цель? — спросил он Ждущего.

— Ждать.

— Вас много?

— Много.

— Ты контактируешь с другим Ждущими?

— Редко.

— Ты ощущаешь здесь свое одиночество?

— Я ощущаю свободу.

Вопросы Клея закончились. Лучше изучать реку. Глаза, словно антенны, принимали изображения со всех сторон; он видел горы, море, тучи, бархатные туманы. Солнце всходило и садилось, всходило и садилось, но эти перемены не воспринимались как течение времени. Всего лишь феномены освещения. Время не текло. Не-минута перетекала в не-минуту, а не-минуты громоздились в не-часы, которые складывались в не-годы и нестолетия. Промежутки безвременности случайно прерывались какой-то неповоротливой мыслью, которая медленно пробивалась из глубин сознания. Новый порядок вещей не оскорблял. Оказалось вполне приятно, великолепно, прекрасно жить именно так, с тех пор как появилась возможность изучать каждый аспект идеи, поворачивания ее так и этак, потирая, разминая, щупая. Постепенно между Ждущим и ним установилась глубокая связь. Много говорить не было необходимости. Нужно было лишь думать, рассматривать, воспринимать и понимать. Из разума ушла куча ненужного хлама. Отброшено заблуждение поступательного движения, абсурдность стремлений, глупость агрессивности, идиотизм приобретательства, ошибка прогресса, ошибочность скорости, отклонение гордости, галлюцинация любопытства, иллюзия завершения, мираж порядка и еще многое из того, что он слишком долго таскал с собой. Крепко посаженный, имеющий достаточное питание, всецело довольный своим положением, он пассивно постигал ослепительную вселенную мыслей.

Среди его новых взглядов были и такие:

Все моменты сходятся на настоящем.

Статика содержит и окружает динамику.

Ошибочно представлять, что существует линейное согласование событий. Сами события — это просто случайные скопления энергии, из которых мы извлекаем наше ошибочное ощущение формы.

Сражаться с энтропией значит вырывать собственные глаза.

Все реки возвращаются к истокам.

Единственная доктрина более поддельная, чем детерминизм, это доктрина свободной волны.

Память — зеркало неправды.

Создавать физические объекты из заданных чувственных данных — приятное времяпрепровождение, но такие объекты не имеют достоверного содержания и следовательно нереальны.

Мы должны сознавать a priori, что всем идеям о природе вселенной присуща фальшь.

Нет необходимых условий и причинных отношений, следовательно логика — это тирания.

С тех пор как он пришел к пониманию этих истин, вся нетерпеливость покинула его. Он жил в мире. Никогда прежде он не был так счастлив, как в форме Ждущего, ибо он понял, что радость и печаль — лишь аспекты одного заблуждения, не более запутанного или важного, чем электроны, нейтроны или мезоны. Можно было обойтись без всех ощущений и жить в окружении чистой абстракции: без текстуры, цвета, тона, вкуса и определенной формы! Трудно отвергнуть послания чувств, но все же он отвергал их реальность. В новой атмосфере спокойствия он быстро узнал, что Ждущие должны считаться наивысшим аспектом человеческой жизни, ибо они наиболее полно являлись хозяевами окружения. Тот факт, что человеческий род продолжал изменяться после появления Ждущих, есть тривиальный парадокс, основанный на ошибочном понимании случайности событий и не стоило тратить времени на его изучение. Все эти Скиммеры, Дыхатели, Едоки, эти поздние формы, к сожалению не сознают, что не имеют отношения к не-структуре не-вселенной.

Он никогда не оставит этот мир.

Тем не менее в самодовольстве развились любопытные наблюдения. Например, соседний Ждущий часто изучал скучные сомнения, что было странным для философии Ждущих. Иногда река разливалась и выбрасывала облака мерцающих частиц к тому месту, где закрепился в земле Клей, эти испарения моментально блокировали его чувственное восприятие и он оставался чрезвычайно озабоченным важностью осознания. Хотя он преодолевал такие трудности, его волновала фундаментальная неопределенность цели, которая вступала в конфликт не только с сознанием несуществования цели, но и с сознанием несуществования конфликта. Он миновал этот непонятный вопрос, не стараясь разрешить его. Безвременно проходило время, проявлялось в серии самопожиравшихся концентрических серых раковин. Он не различал больше утро и вечер. Он не возвращался к линейной схеме событий до того самого дня, когда на острове появились представления о текстуре и плотности и смогли проникнуть в его изоляцию.

Он различил мягкость внутри твердости. Он различил овал в прямоугольнике. Он различил звук в тишине.

Он услышал, как грубый голос произнес:

— Тебя ищут друзья. Ты вернешься к ним?

Клей позволил этому совпадению стать иллюзией действительности. И вот можно было уже различить его воскресшего спутника, сфероид. Он увидел розовое желеподобное существо в сверкающей металлической клетке.

— Но ведь это не правда… Я не понимаю твою речь.

— Вечных барьеров не существует, — возразил сфероид. — Я уже настроился на язык этой эпохи.

— Зачем ты здесь?

— Чтобы помочь тебе. Это мой долг, ведь ты вернул мне жизнь.

— Никаких долгов. Жизнь и смерть — неразличимые состояния. Я просто помог тебе.

— И тем не менее. Разве ты хочешь и дальше оставаться здесь, приросшим корнями к земле?

— Я путешествую в свое удовольствие и не покидая своего места.

— Я не могу тебя судить, но боюсь ты — не хозяин сам себе. Мне кажется, ты нуждаешься в спасении. Разве ты остаешься в песке по собственной воле?

— Позволь мне объяснить, что значит свободная воля, — попросил Клей и заговорил.

Он говорил долго, а сфероид тем временем подкатился к нему поближе. Клей дошел только до внутренней природы кажущейся линейности событий, когда сфероид начал излучать яркое кольцо золотистого свечения, которое скользнуло в землю вокруг Клея и заключило его в энергетический конус. Глубоко во влажном песке кольцо прижало все отростки его корней. Обескураженный Клей возмутился:

— Что ты делаешь?

— Спасаю тебя, — спокойно ответил сфероид.

Но Клей не желал, чтобы его спасали.

— Нарушение физической цельности. Антисоциальное поведение. Противоречие ненасилию, обычному для этой эпохи. Измена против меня во имя меня же, против моей воли. Прошу тебя. Ты не имеешь права. Во имя твоего долга передо мной. Оставь все как есть. Насилие. Оставь меня. Почему ты не оставишь меня? Одного? Это насилие. Принуждение — бомба в войне с энтропией. Уходи. Прочь.

Но ничего не могло отвлечь сфероид от выполнения своей задачи. Энергетический конус быстро вращался. Ионизированный воздух гудел. Клей почувствовал головокружение. Напрасно взывал он к Ждущему. Тот бездействовал. Клей поднимался. Раздался звук, словно из бутылки выскочила пробка и он вырвался из песка. Лежа а береговой кромке, словно гигантский стержень, выброшенный на мель, он едва шевелил корнями и вращал огромными глазами.

— Ты ошибаешься, — сказал он сфероиду, — я не хотел этого. Я уже совсем привык к состоянию покоя. Твое вторжение. Я ужасно обижен, потому что не в состоянии продолжать свои последние исследования. Я настаиваю на возвращении.

Тихонько гудя, сфероид протянул вырост розовой плоти к морщинистому, горячему лбу Клея. Его заволокла голубая дымка. Щупальца серого дыма скользнули в поры.

— Непростительно, — продолжал возмущаться Клей. — Непроизвольное прекращение изменения. Чистый биологический фашизм.

Сфероид плакал. Теперь Клей менялся. Его бил озноб. Какую форму я принимаю? Красные жабры, лиловые щупальца? Вялые кольца дряблого мяса? Зеленые ручки, растущие из гребня черепа? Можно пошевелиться, сесть. Ноги

— между ними мягкий вырост органов. К нему вернулся прежний пол. Руки. Пальцы. Уши. Губы. Сад эпителия. В кишках бурчало; скрытая микрофлора подвержена приливам и отливам. Война белых кровяных телец. Он снова стал самим собой.

Маслянистым потоком нахлынула благодарность. Сфероид спас его от пассивности. Вскочив на ноги, он пустился в пляс по грязной равнине. Обезумев от радости, он попытался обнять сфероид в его клетке и получил несколько слабых щекочущих ударов.

— Я мог бы остаться здесь до конца дней. Растением.

Погруженный в землю Ждущий выразил неодобрение Клею.

— Конечно, — добавил Клей, — я получил много ценной информации о действительности и иллюзии.

Наморщив лоб, он попытался дать несколько примеров своих взглядов сфероиду. Но видения не приходили, и это его огорчило. Так значит, все ушло — чудесный поток философии, золотые знания? Неужели его осознание иллюзии лишь заблуждение? На какой-то миг его охватило искушение снова зарыться в песок и еще раз погрузиться в обманчивую мудрость. Но он этого не сделал. Спасти его было очень трудно и от этого он испытывал огромную теплоту, почти сексуальную любовь к своему спасителю. Всех людей объединяла врожденная человечность. Сфероид — мой брат, которого я не должен отвергать. И услышал грустные слова Ждущего:

— Я — тоже человек.

Клей растворился в сознании своей вины, понимая, как он был жесток.

— Прости, — пробормотал он. — Я должен сделать выбор. Одной мудрости недостаточно. Опыт тоже считается. И все же, — с надеждой, — может, я и вернусь. Когда увижу побольше. Я ухожу не навсегда.

— Вряд ли. Ты в пути. Делай что хочешь, ты волен в этом.

У Клея закружилась голова и, споткнувшись, он чуть не свалился во все растворяющую реку. Упав на колени всего в нескольких футах от потока, он немного прополз вдоль берега и в тревоге и расстройстве растянулся на песке. Небо потемнело. Солнце словно уменьшилось. Вдавил в песок пенис. Вонзил в него пальцы. Набрал полный рот песка и принялся перемалывать зубами его частицы: кисловатый кварц, пушистый силикат, перевариваемый кальций, останки прошлых лет, лежащие на берегу, кусочки городов, автострад, старых космических спутников, лунные обломки, все тщательно промытые и обкатанные рыдающим морем и выброшенные затем сюда — он хотел бы обнять это все. Слабая тень сфероида упала на него.

— Идем?

Клей покосился:

— Откуда исходит твой голос? — требовательно спросил он. — Рта у тебя вроде бы нет. Да и вообще никаких телесных отверстий. Что за черт? Как может существовать человек без единого отверстия?

Сфероид ответил мягко:

— Хенмер надеется, что ты вернешься. Ти, Серифис, Нинамин, Ангелон, Брил.

— Серифис умерла, — Клей поднялся и стряхнул с себя песок. — Но других мне хочется увидеть снова. В общем-то я и не хотел убегать от них. Пойдем.

13

Насколько мог определить Клей, они двигались на север. Сфероид был не слишком разговорчив, и Клей развлекал себя, пытаясь рационально проанализировать свой опыт со времени своего пробуждения. Он составил итоговый список категорий, припомнил все разнообразие встреченных им так называемых человеческих форм, все метаморфозы, которые с ним произошли, все подробности каждого путешествия, которые были вне нормальных сенсорных способностей человека двадцатого века, и попытался различить — были ли эти приключения иллюзией или действительностью? Он раздумывал над такими феноменами, присущими этому времени, как двусмысленность пола и непостоянность смертности. Во время этого осмысления, которое потребовало немалой концентрации, он не слишком много внимания обращал на окрестности, и прошло немало времени, прежде чем он обнаружил, что место, где они идут, уныло и безрадостно.

Наступила ночь и спрятала от него мрачный пейзаж, но от земли поднималось слабое лиловое свечение, достаточное для того, чтобы видеть окрестности. Плоская, бесплодная равнина, сухая почва хрустит под ногами, крошечные острые камешки ранят ступни. На горизонте виднелись огромные каменные клинья. Никакой растительности — даже типичных для пустынь колючек. Неприятный жужжащий звук, словно о стекло билась муха, исходил из отверстий под ногами; встав на колени перед одним из них, чтобы прислушаться получше, он уловил зловещий гул в подземной норе. Возникло чувство невыносимой сухости. Ночное небо подернулось какой-то тонкой дымкой, скрывающей звезды. Может это еще один земной ад, о которых рассказывала Нинамин, собрат Былого. Может это место называется Пустота? Или Медленное? Или Тяжелое? Или Мрачное? Осторожно брел он по песчаной лиловой равнине, опасаясь споткнуться. Неподходящее место для ночных прогулок в голом виде.

— Как называется это место? — немного погодя спросил он у сфероида.

Но тот был чужд и этому времени и этому месту. Ответа не последовало.

В горле пересохло. Кожа покрылась налетом каменистой пыли. Когда он моргал, веки царапали зрачки. Клея охватила осторожность и подозрительность, за каждым валуном мерещилось чудовище. Что это за звуки? Шорох скорпиона? Острый хвост скребет по гальке? В кишках рептилии перемалываются камни? Но вокруг ничего не было, кроме ночи и тишины. Сфероид, резво кативший вперед, намного опередил Клея. Тот старался ускорить шаг, рискуя поранить ноги о камни на тропе.

— Подожди! — хрипло закричал он. — Я же не на колесах. Я не могу идти так быстро.

Но сфероид словно забыл язык этой эпохи, он не обратил внимания на призыв Клея и вскоре исчез за дымным горизонтом.

Остановившись, Клей принялся искать свободную от острых камней тропинку. Лиловое свечение — возможно местная радиоактивность — стало настолько тусклым, что он почти ничего не различал и решил не двигаться до утра. Риск провалиться в какую-нибудь расщелину вовсе не привлекал. Будет ли сложный перелом ноги здесь так же неприятен, как если бы действие происходило в старой Аризоне? Неизвестно. Может, обломки быстро срастутся, а повреждения кожи и тканей заживут словно во сне, но он не желал бы попробовать этого. Дурной сон мог окончиться, но не все же сон, даже здесь, и он вовсе не старался оказаться в подобной ситуации. Он подождет до рассвета.

Фантомы плясали вокруг в бессонной ночи. Мелькали видения, звенящие, как проволока. Слышалось рычание и отдаленные рыдания. Какой-то хор больших черных жуков. Ветер нес холод и пыль. Прозрачные пальцы щекотали разум в поисках входа. Он был оплетен медленными спиралями чистого страха. Дымка в небе исчезла, возможно поглощенная неким бороздящим небеса существом, и засияли незнакомые звезды. Они не доставили удовольствия: наш свет льется для Земли времени автомобилей и водородных бомб, он льется движением танцующих меж галактик молекул, и вот он, а вот ты. Бедный голый дурачок. Когда же наступит утро? Кто это бегает по пальцам ног? Рой насекомых? Почему темнота надвинулась на меня?

Наконец появились первые проблески света. В небо скользнули раскаленные добела прутья. С запада примчался горячий ветер. Краснота заполнила все, поглощая влагу мира, вплоть до самого горизонта. Сухо. Сухо. Сухо. Уродливые ржавые звуки. Свет. Небо плавилось, медь, бронза и цинк с вкраплениями молибдена, магнезии и свинца. Камни залили вольфрамовые лужи. Рассвет слепил сиянием. Клей отвернулся от него, прикрыв лоб козырьком ладони, и крался, словно попавший в кастрюлю несчастный красный рак. Воздух напоминал отраженное море с расплывающимися зелеными, желтыми и коричневыми кругами, перекрывающимися и смешивающимися друг с другом. Мир сбился с пути. В глаза Клея ударили пять первичных цветов, никогда прежде не виденных им. Как их назвать? Как он назовет этот глубокий холодный оттенок? А этот жесткий прямолинейный тон, такой поучающий и запрещающий? Этот мягкий и чувствительный, этот грубый и распухший, этот сложный, заставляющий умолкнуть. Цвета смешивались, перемешивались, сталкивались. Утро засияло в полную силу.

Теперь стало понятно, что в этой пустыне, словно жар от камней, поднимаются и галлюцинации. Рассудок был ясен, а восприятия точны. Все, что он испытал, было вокруг него, а не внутри. Он медленно пошел вперед.

Камни превратились в яркие источники чистой энергии, чья красная поверхность дрожала, постоянно изменяясь. С одной стороны каждой каменной массы он видел кружащиеся золотые огни. С другой — не прекращаясь, рождались и вылетали в воздух бледные голубоватые сферы, тихо поднимались на высоту примерно десяти футов и исчезали. Все гудело. Все сияло внутренним светом. Голая почва ожила, покрылась цветами, растущими в лад с неким космическим потоком дыхания. Иссякающее царствование.

Кожа словно лабиринт. Руки — молоты. Пульсирующий голубой шланг свисает между ног. Пальцы ног заканчиваются когтями. На коленях глаза без бровей. Язык атласный. Слюна как стекло. Кровь как желчь, а желчь как кровь.

Страстно живой ветер рождает жизнь там, где касается земли, разбрасывая полыхающие красные бутоны. Время стало растяжимым, секунда растянулась до таких невероятных размеров, что кажется невозможным почувствовать ее, а затем целый век сжался в один стыдливый вздох. И пространство подвержено расширению и сжатию. Небо выпирает и надувается, становясь агрессивным в своих размерах, вжимая обитателей соседних континуумов в крошечные кармашки действительности. Затем все это падает, обрушивая каскады комет и астероидов.

Несмотря на окружающий хаос, Клей упрямо пробивается вперед. Большая часть из того, что он видит, прекрасна и вдохновляет его, хотя предназначена для того, чтобы внушить ужас. Он кричит среди фанфар и остается бесстрашным. Но есть жуткие моменты: горизонт опоясали зеленые дуги, словно предвещая Судный День, издавая поразительное крещендо скользящих звуков. Распустился лес враждебных зонтов. В небесах разверзлась бездна, из которой посыпался град серебряных ножей. Землю тошнило. Он настойчиво шел вперед. Пустыню сменила черная грязь и шепчущийся тростник. Его хватали крокодилы, ласкали какие-то скользкие твари. Чувство неизбежного наказания обрушивается на него. Он пробирается через озеро. Солнце обжигает бедра и пожирает ягодицы. Темные пирамиды хоронят его. Он измучен раком, наползающим из туманных складок, и высмеивает его мужское достоинство. Сделанные из вертикальных ребер серых хрящей создания ухают над ним. Войдя в комнату, он заметил нечто зеленое, терпеливо поджидающее в углу, сопя и пыхтя. Гигантское нахмуренное лицо занимало полнеба. Этому сну не хватало красоты, и он заподозрил, что это — не сон. Но все же продолжал идти.

Под аккомпанемент незримого хора прошептал нежный голос:

— Мы хотим тебя обескуражить. Если нужно, мы — ампутируем. Мы знаем, как растревожить душу. Мы не испытываем угрызений совести. Нас ничто не остановит. У нас нет колебаний.

Невидимые руки ласкали его половой член и оставляли зеленые отпечатки. За три минуты в него пять раз скользнул катетер. Он попытался сопротивляться, сжав канал и семенные протоки, но ему ответили, раздолбив его, превратив в раковину, которая каждую минуту подвергалась опасности уплыть к всепожирающему мечу солнца. Он приспособился к своей плавучести и даже приветствовал ее, но постепенно обрел вес и стал куском железа; почувствовав стальной привкус во рту, он понял, что если попытается убежать, его превратят в металлическое кольцо. Спастись можно было, лишь сбросив свое тело.

— Следовательно, обманем тебя великолепием, — сказали ему, и послышались слабые звуки музыки. В мягкой мешанине минорных нот дышала гармония, вызывающая в душе восторг. Орган с регистром сапфира и диапазоном опала нес от звезды к звезде бесконечные октавы. Струи в виде лунных капель согласно вибрировали, и чарующий унисон вливался в уши. Как можно устоять перед ним? Магия мелодии околдовала душу. Он стал взмывать в воздух. Музыка становилась все прекраснее, она поднимала его выше и выше, и он летал в гармонии с бесконечностью — в бирюзовых небесах, где сверкали капли ртути. Он поворачивался. Крутился. Вертелся. Таял. Бледнел. Растворялся. Он вспоминал строки любимых стихов и декламировал их.

Он видел ясный свет. Чувствовал признаки земли, утонувшей в воде. Ощутил взгляд Истины, утонченный, мерцающий, яркий, ослепительный, великолепный и благоговейный, словно мираж, продвигающийся сквозь пейзаж в едином непрерывном потоке вибраций. Он видел божественный синий свет. Видел скучный белый свет. Ослепительный белый свет. Он видел тусклый свет цвета дыма, исходящий из Ада. Он видел ослепительный желтый свет. Тусклый голубовато-желтый свет человеческого мира. Он видел красный свет. Он видел нимб радуги. Он видел тусклый красный свет. Он видел ослепительный красный свет.

Он вошел в мир тьмы, постепенно сгущающейся тьмы, в которой он узнал полярную ночь и вечную зиму.

Оттуда он перешел в девственный тропический лес. Душа приобрела растительную сущность, он — гигантский папоротник, раскинувший широкие перистые листья, качающийся и помахивающий ими в пряном воздухе. Диковинный, невообразимый восторг охватил его. Теперь он близок к концу этого прохода сквозь путаницу. Он оторвался от темной лесной почвы и пробирается к верхнему слою звука и света. Он увидел три колоссальных источника света, три арки, вздымающиеся из глубин моря без волн. Средняя арка самая высокая; те две, что по краям, одинаковые. Они образовали портал грандиозного помещения, чей купол поднимается в небеса и скрывается за облаками. С двух сторон его обступили стены из камня. Из них по всей высоте, насколько хватает глаз, выступают сталактиты всех мыслимых форм и очертаний. Он направляется к отверстию пещеры, и его оглушает звучный хор, отдающийся во всей вселенной.

Он вошел внутрь.

Воздух здесь был прохладен и нежен, и медленно зародилась мысль, что он наконец покинул пустыню галлюцинаций и вошел в настоящую пещеру. Хотя пальцы нереальности преследовали его даже здесь, мелькая у входа в сознание, и он не мог наверняка отличить правду от лжи даже здесь. Дверь за ним закрылась. Он оказался перед сводчатым потолком, стенами из плит, возвышающимся помостом черной слоновой кости. Расположенные в арках сиденья загромождали вход. Тяжелые панели стен украшали гротесковые фрески: птицы, звери, и чудовища этого времени, которые постоянно находились в дрожащем движении, вечно изменяли форму, словно в калейдоскопе. Вот стены ощетинились зубами, вот безвкусные птицы с бриллиантовыми когтями закивали с насестов и залетали изумрудные цикады; вот зачихали и засопели Дыхатели и Ждущие. Все течет. Все удваивается. Все сливается. Он протиснулся меж золотистых веревок и ступил вперед. Вскарабкался на помост. За ним чернел тоннель, из которого тянул безмятежный ветерок. Осторожно приблизившись к дальнему концу помоста, он вступил в тоннель.

Ему показалось, что он шел целый час, ничего не различая во тьме. Наконец появился слабый проблеск света. Каждые несколько сотен ярдов воздух становился ярче. Лихорадка охватывает его, голова словно плывет. Неужели галлюцинации преследуют его и здесь, глубоко под корой планеты? Внезапно изменилась структура дна: оно было гладким, словно мрамор или полированный сланец, а теперь напоминало грубую плоскость бетона. В то самое мгновение, когда он ступил на эту новую поверхность, свет ярко вспыхнул, и он обнаружил себя стоящим в вестибюле просторного готического зала, чьи своды уходили ввысь. То, что стояло на полу этого величественного помещения, было явным анахронизмом: какие-то машины и двигатели, выкрашенные в основном в ярко-зеленый цвет. Место было похоже на завод двадцатого века, если не считать того, что у приборов не было колес, кабелей, блоков, рычагов, турбин, поршней, котлов, компрессоров и прочих приспособлений, которые помнил Клей в механизмах своего времени. И все же эти машины, казалось, работали. Из этой сумятицы внизу доносились шум, содрогания и гул, а некоторые кабели извивались, словно по ним что-то текло.

Слева от Клея по стене взбиралась лестница. Он задумчиво стал подниматься по ней, аккуратно перебирая узкие перекладины. Поднявшись примерно футов на сто над уровнем всех механизмов, он обнаружил, что лестница внезапно оборвалась; если бы он сделал еще один шаг, то шлепнулся бы вниз. Посмотрев вверх, он увидел выше на стене второй пролет лестницы. По нему, затаив дыхание, медленно поднимался голый человек. Клей нахмурился и немедленно оказался тем самым голым человеком на втором пролете лестницы. Ступеньки снова привели к краю бездны; снова взглянул он вверх, снова обнаружил выше еще один пролет лестницы и поднимающегося по ней себя, и снова присоединился к себе самому и взобрался по третьему пролету. Он лез выше и выше, удваиваясь и удваиваясь в бесконечности ступеней, и потерялся во мраке громадного зала.

Он преклонил колена на широкой плите розового мрамора.

Капли горячего пота заливали глаза. Он задыхался, кашель рвал легкие. Он пыхтел.

Наклонившись над краем плиты, он с удивлением увидел далеко внизу месиво конечностей работающих машин.

Он увидел несколько лестниц и несколько взбирающихся по ним Клеев. Он махал руками и выкрикивал подбадривающие слова. Прилив новой энергии всколыхнул его; он поднялся, прошелся по карнизу вдоль самого верха огромного помещения и подошел к люку, который, казалось, взывал о том, чтобы его подняли. Открыв люк, он увидел зеленую матовую дымку с ароматом корицы. Он просунул руку вглубь, готовый к тому, что ее могут обглодать до костей, но нет, рука лишь почувствовала тепло. Забирайся сюда, взывал люк. Это сделано для тебя, для тебя! Иди вниз. Приятное погружение. Он вошел внутрь. Дымка сомкнулась вокруг него, словно нежно взяла в кулак. Мятные испарения. Слабые прикосновения зелени застенчиво обвили его гениталии. Он поплыл. Вниз по горке, вниз, вниз, спускаясь, по крайней мере, настолько, насколько он раньше поднялся, и еще дальше, в тоннель, лежащий ниже уровня машинного зала. Гравитации не стало. Падая, он кружился и вертелся вверх тормашками, его вялый орган все же стоял, и в конце концов он легко коснулся земли. Он сошел с горки, которая убралась за ним с хлопающим звуком. Вокруг сверкали огни. Подземный город, улица за улицей, все освещено, все благоухает. В воздухе горят молочно-белые огни, холодные, восхитительные. Галереи убегают вдаль. Он уже был здесь раньше. Этот мир тоннелей был построен как жилье для человечества в те времена, когда поверхность Земли оказалась непригодной для жизни. Он припомнил, что во время обряда Открытия Земли он уже проходил этот уровень, но пробыл здесь недолго, скользнув глубже. Сейчас можно обстоятельно все осмотреть.

Он пошел вперед и тут же наткнулся на мрачное зрелище. За поворотом тоннеля лежало повернутое вверх животом тело козлочеловека. Часть шкуры была оторвана и внутренности обнажены. Внутренние органы вытащены, но крови нет, словно труп был лишь ловкой подделкой. Но Клей ясно различил запах козла, запах гниения. Смерть наступила недавно.

Оставь надежды, кто?

Внезапно раздвинулась блестящая стена и выкатился металлический человек. Он был ниже ростом и шире, чем Клей; тело представляло собой просто конус обгоревшей голубой стали, усеянный на вершине датчиками — зрительными, слуха, температурными и тому подобное — датчики занимали почти всю окружность. Из кольца на уровне груди торчали разнообразные конечности. Ног не было, он передвигался на колесиках. Таких роботов Клей тоже видел: жалкие слуги, заброшенные и забытые, вечно стоящие в ожидании.

— Друг человека, — объявил робот ржавым голосом, исходившим из узкой разговорной щели. — Принимаю старые обязательства. Служить. Исполнять приказания.

Клей не узнал язык, но слова понял.

— Друг человека, — передразнил он.

— Да. Чудо современного мастерства.

— Разве друзья людей могут вредить людям?

— Поясните?

Клей указал на ободранного козла.

— Это — человек. Кто его вскрыл?

— Не отвечает человеческим параметрам.

— Посмотри внимательно. Сосчитай хромосомы. Рассмотри гены. Это — человек, согласен ты или нет. Генетически принявший, Бог знает зачем, эту форму. Кто его убил?

— Мы запрограммированы удалять все потенциально враждебные организмы низшего порядка.

— Кто его убил?

— Слуги, — кротко ответил робот.

— Навредили человеку. Не слишком, хорошему, но все же человеку. Что бы вы сделали, если бы сюда спустился Скиммер? Дыхатель? Ждущий?

— Вопрос.

Голос Клея звучал уже властно.

— Слушай, мир полон человеческих существ, не отвечающих параметрам людей, живущих здесь. Некоторые из них могут случайно оказаться здесь. Я не хочу, чтобы вы их убивали.

— Изменение в программе?

— Расширение. Переопределение человека. Где можно отдать приказ?

— Я передам на центральную, — обещал робот.

— Ну, ладно. Отныне человеком называется любой организм, ведущий свою генетическую линию от Homo sapiens, который определяется как вид, построивший этот мир тоннелей. Под этим понимается, что слуги мира-тоннеля не будут пытаться нанести ущерб таким организмам, если они сюда попадут.

— Конфликт. Конфликт. Конфликт.

На морде робота вспыхнула красная лампочка.

— В чем дело?

— Мы предназначены для защиты людей. Но мы же предназначены и для защиты города. Если появится враждебный человек-организм? Инструкции? Определения?

Клей понял суть проблемы.

— Насколько возможно защищайте тоннель-мир от вторжения человеческих форм. Можно их изолировать и выдворить, но не причиняя вреда.

— Передано. Принято.

— Я — Клей. Я — человек. Ты будешь мне служить.

— Наша старая обязанность.

Клей изучал робота, удивляясь свой способности общаться с ним.

— Ты понимаешь, — помедлив, произнес он, — что ты, возможно, старейший из существующих вещей, созданных человечеством? Ты практически мой современник. А все остальное утрачено. Когда построили город?

— В восемнадцатом веке.

— Держу пари, что не в моем восемнадцатом веке. В восемнадцатом веке после чего?

— В восемнадцатом веке, — самодовольно повторил робот. — Хотите получить доступ к справочному?

— Ты имеешь в виду машину?

— Правильно.

— Это могло бы помочь, — Клей был обнадежен. — Я должен разобраться в истории. Помоги мне воссоздать ее. Где это? Как задавать вопросы?

— Следуйте за мной.

Робот развернулся и покатил вниз по серебристому коридору. Клей зашагал следом, разглядывая странные приборы сквозь окна в стенах. Перед одним из приборов, напоминавшем выросший из колонны серый цветок, робот остановился.

— Справочное, — заворковала машина, маня Клея мягким мерцающим светом.

— Привет, — сказал Клей. — Послушай, я попался в ловушку времени и мне нужна информация. О развитии цивилизации, о ходе истории. Я прибыл из двадцатого века после Рождества Христова, но не смог найти зацепки, чтобы связать свое время с каким-нибудь другим, даже с тем, когда был построен тоннель-мир, может ты поможешь мне соединить данные. Даже если ты не сможешь рассказать о событиях последующих за цивилизацией тоннель-мира, то, по крайней мере, расскажи, что происходило между твоим и моим временем. Да? Ты меня слышишь? Я жду.

Молчание.

— Давай. Я жду.

Из серой чаши донеслись клацанье и ворчанье. Скрежет и свист. Несколько слов он различил, но они были непонятны. Пробные попытки. Затем:

— Результатом заката первой постиндустриальной эры явились катастрофические социальные сдвиги, проявившиеся в тотальном уничтожении всех построений и предположений, на которых работали старые урбанистические общества. Эпоха перестройки, известная как конечный хаос крушения. Новые понятия в архитектонике. Наша настоящая система с этой точки времени. Тем не менее, наследник объявил себя сторонником подъема фундаментального освещения хронологии. Возможно с точностью установить социальные рамки событий восемью-десятью веками. Проникать в более древние слои мира нежелательно. К счастью, навыки и техника сделали возможным для новой урбанистической системы намного более устойчивое положение, не ведущее к человеческому апокалипсису. Использование поверхности, накопление механизмов, создание и разветвление сети подземных городов в конце восемнадцатого столетия привели к тому, что началось изменение населения, сопровождающееся мудрой генетической линией, социальными пятнами, появлением болезней и других нежелательных явлений. Теперь мы улучшаем человеческую инфраструктуру. Мы — жизнестойкость вида, и все мыслимые катастрофы не могут существенно повредить нам. В этом наша гордость. Созданы обновленные, которые говорят: нам дана надежда, ждите нас в последующих эпохах.

После небольшой паузы Клей грустно поблагодарил машину и отвернулся. Робот подкатился ему под локоть.

— Бесполезно, — пробормотал Клей. — Какая к черту польза. Как всегда.

— Одеть голого, — произнес робот. — Еще одна срочная обязанность. Тебе нужна одежда?

— Разве я так уж уродлив?

— На улицах люди укрывают свое тело. Тем, у кого нет одежды, помогаем мы.

Клей не ответил, и робот принял молчание за согласие. За спиной Клея раскрылась секция стены и появился второй робот. Он поднял какой-то шланг и мгновенно обрызгал Клея пигментом и тканью. Очнувшись от изумления, Клей обнаружил, что он одет в узкую золотую тунику, туфли, напоминавшие прозрачные оболочки, и шляпу. Давно привыкнув к своей наготе, он чувствовал себя в одежде неловко. Но не желая никого обидеть, он остался одетым. Когда он пошел по коридору, за ним последовал первый робот, спрашивая:

— Еда?

— Жилье?

— Помыться?

— Развлечения?

Клей на все отвечал:

— Нет.

— Никаких желаний?

— Одно. Одиночество. Уходи. Когда ты понадобишься, я свистну.

— Вопрос.

— Позову. Громко крикну. Лучше? А теперь иди, пожалуйста. Очень тебя прошу. Далеко не уходи, но так, чтоб я тебя не видел.

Повернулся. Понял. Робот покатился прочь.

Клей заглядывал в комнаты и магазины. Везде очень чисто, двери не заперты. В одном месте экран типа телевизионного предлагал вниманию протуберанцы в трех измерениях, вскипающие в расплавленной лаве. Дальше он увидел восьмиугольную ванну, чьи фарфоровые стенки истекали влагой при нажатии на кнопку. Зеленые, наверное, сосиски выдавливались из мешанины металлических трубок над, возможно, плитой. Кровать изменяла размер и очертания, становясь больше, меньше, круглой, прямоугольной. Из центра черного пола, покрытого плитами, вздымался зловещий в своей жизнеспособности колоссальный розовый фаллос. Стена растворялась в душ мозаичных изразцов. Растущие, словно поганки, насадки вдоль окна, снабжали духами, специями, мазями и какой-то розовой жидкостью, за пару секунд растворившей его одежду. Возвращение к наготе было восхитительно, хотя он задержался перед насадками слишком долго и одна из них прыснула на кожу красную масляную анестезирующую жидкость. Он потрогал пальцем ухо: ничего. Осторожно царапнул грудь: ничего. Сжал в кулак пенис: ничего. Он не чувствовал, что его босые ноги касаются неровностей пола. Неужели это навсегда? Тогда можно ведь истечь кровью, случайно наткнувшись на острый предмет и даже не заметив этого. Или ободрать плоть до самый костей.

— Робот? — позвал он. — Эй, робот, помоги мне!

Но еще до того как появился механический человек, еще две насадки опрыскали его, и он почувствовал, что его нервные окончания ожили с такой чудесной интенсивностью, что он в тот же момент испытал оргазм. Немного отдышавшись, он двинулся прочь, отвергнув помощь робота. Пробираясь дальше, он очутился между двух зеркальных стен и оказался в ловушке. Он метался меж зеркалами, а они поворачивались, наклонялись, изгибались. Наконец, упав на пол, он выполз из этого ада. Как могло все это сохраниться, если мир пережил столько геологических сдвигов, если сами континенты изменили свои очертания? Он пришел к заключению, что весь этот тоннель-мир только иллюзия. Передвинувшись в другое скопление улиц и галерей, он увидел совсем иную архитектуру, более жесткую, менее впечатлявшую, чем предыдущая, но украшения и поверхностная структура построек несомненно была более высокого порядка. Из каждого угла выкатывались роботы, предлагая свои услуги, но он помнил о своем роботе, следующим за ним на почтительном расстоянии, и не смотрел на других.

— Куда ушли люди? Почему покинули города? Когда?

Робот задумался:

— Однажды их не стало.

Клей милостиво принял этот ответ. Он дотронулся до кнопки, и из флуоресцентного проектора каскадом полился абстрактный фильм, снятый в трех измерениях. Когда он отпустил кнопку, вихрь цветовых пятен втянулся обратно в проектор с гудящим звуком. Другая комната оказалась игорным залом: хлопающие доски, вращающиеся по ненадежным орбитам колеса, жетоны, маркеры, фишки, эбеновые кости, игральные карты, которые таяли едва он касался их. Дальше какой-то гигантский аквариум, но без рыб. Затем детские игрушки, пустая клетка, маленький запечатанный ящик. Он шел вперед. Струи живого потока предупредили его не пытаться войти в комнату с губчатыми стенами. Он хотел было спуститься по лестнице в нижний уровень, но не прошел и трех ступенек, как оттуда поднялись клубы зеленой пыли, заставивший его ретироваться. Вот место, где роботы разбирали роботов. Он обнаружил мощный экран, показывающий вид мира на поверхности: мягкие холмы и долины, никаких следов мрачной пустыни галлюцинаций, по которой он прошел. Наконец, он наткнулся на дверь, сделанную из толстого металла, похожего на алюминий, она безмолвно отворилась, а подоспевший робот предупредил:

— Дальше охраны нет.

— Как это понимать?

— Если вы продолжите путь в этом направлении, мы не сможем защитить вас.

Клей вгляделся в открывшийся коридор, в значительной степени похожий на предыдущие, но все же более яркий и привлекательный. Изящные здания с фасадами, сверкавшими отраженным огнем прекрасных рубинов, в одном из близлежащих дворов звучит музыка. Он пойдет труда.

Робот повторил предупреждение, а Клей ответил:

— И тем не менее я рискну.

И вот сделан уже первый шаг в запретную зону. Вспомнив о чем-то, Клей обернулся к роботу:

— Когда я зайду сюда, дверь закроется?

— Утвердительно.

— Нет. Я не хочу. Я приказываю тебе оставить ее открытой, пока я не вернусь.

— Строжайшие инструкции во избежание влияния обитателей…

— Забудь. Это — приказ. Сейчас я — единственный человек на планете, и все это построено, чтобы служить людям, а ты всего лишь машина, сконструированная, чтобы делать жизнь людей счастливее и легче, и будь я проклят, если позволю тебе спорить со мной. Дверь остается открытой. Понятно?

Колебание. Конфликт.

— Утвердительно, — произнес наконец робот.

Клей вошел в коридор за дверью. На шестом шаге он резко повернулся. Дверь оставалась открытой, а робот ждал возле нее.

— Хорошо, — похвалил Клей. — Запомни: я — хозяин. Она остается открытой.

Во время исследования классических фасадов в этой части тоннеля-мира он пришел к убеждению, что немеханическая жизнь в любом месте подземного убежища забыта. У входа в сияющий дворец лежали восемь маленьких зеленых горошин. Наверно, уронены каким-то грызуном. Там, куда не входят роботы, брала свое дикая жизнь.

Подкравшийся поближе Клей разглядел возможного производителя горошин: животное типа хорька, двигающееся на коротеньких ножках и тянущее по земле голый лиловый хвост. Спина усажена глазами. Клей осознал жестокий и целенаправленный разум в этой твари. Еще один сын человеческий? Нет. В нем нет ни грамма человечности. Животное побежало в глубь прохода. Клей преследовал его. Внезапная атака. Возможно, невидимая охота? Хорек вцепился всеми ногами и хвостом, погрузил челюсти. Стал жевать. Очевидное наслаждение. Несчастная маленькая жертва, пиршество. Наконец все кончено; тварь затащила свою невидимую жертву в альков и появилась, уронив еще несколько зеленых горошин. Поспешно удрала. Клей двинулся далее.

В этом месте роботы не поддерживали порядок. Влажный, густой воздух напоминал протоплазму. Со стен свисала паутина, в центре ее затаились хищники: волосатый синий омар. Голодно улыбнулся. Проскользнув мимо его логова, Клей вошел в великолепный двор, где мурлыкал и блистал фонтан излучения. Здесь множество машин, похожих на те, что остались за дверью, хотя двух одинаковых он еще не видел. Перед ним появилось изогнутое зеркало, чья глубина казалась соблазнительно мягкой и гудящей, как вход в сказочную страну. Он протянул вперед пальцы, чтобы потрогать шелковистое стекло, но, подумав, отдернул их.

— Что ты делаешь? — спросил он машину. — Вещи должны иметь на себе наклейки типа «Выпей меня» или «Для галлюцинаций нажми эту кнопку» или что-то в этом роде. Нельзя ожидать, что незнакомцы догадаются о предназначении машин. Они могут навредить. Или что-то сломать.

Когда он закончил говорить, послышалось скрежетание, ворчанье, бульканье, оформившееся наконец в исходящий изнутри зеркала звук его собственного голоса, переделанный, отраженный и заключенный в форму кричащей сложной симфонии:

— Галлюцинации наклейки иметь словно незнакомцы нельзя ожидать «Нажми эту кнопку» или или или должны иметь «Выпей» вещи повредить повредить повредить догадаются могут догадаться догадаться догадаться сломать или «Нажми» «Нажми» «Нажми» словно незнакомцы здесь на себе на себе «Для» что-то в этом роде наклейки «Кнопка» повр нак ожид нег ело не дать то мать вредить «Нажми эту кнопку» а а а а редить «Галлюцинаций» накомцы.

Затем наступила тишина.

Потом машина все повторила. Тройная фуга. Модуляция в миноре. Спикатто. Ослепительная доминанта. Кодетта перед вступлением третьего голоса. Транспозиция тональности. Аллегро нон джокозо. В комнате раздавалось эхо музыки его слов.

— «Нажми!» Оод! Люцина! Пей!

Вариации ad libitum.

— Оо оо оо оо оо оо оо.

Соната квази и фантазия. Портаменто. Сфорцандо. Сфогато. Фортиссимо. Он побежал. Музыка преследовала его в коридоре. Легато! Долорозо! Даль сеньо! Ажитато!

— Повредить! Повредить! Повредить!

Он бежал, спотыкаясь, поднимаясь, снова бежал. Записывающая машина извергала раскалывающие воздух звуки. Он завернул за один угол, другой, третий, продолжая бежать, даже когда звуки замерли вдали. Резко затормозив, он заскользил по полу. Коридор перекрыл крупный зверь. Он походил на палатку: зеленая кожа свисала складками, а размерами вдвое превосходил Клея. Зверь переваливался на крошечных желтых лапах, похожих на лапы утки. Из груди выступали до смешного маленькие ручки; над ними виднелась щель рта и два больших блестящих глаза. Глаза смотрели на Клея: в их подмигивании чувствовался юмор и несомненный разум и холодная злоба. Зверь и Клей молча смотрели друг на друга. Наконец Клей смог произнести:

— Если ты — человеческая форма, то я претендую на родство. Я — более древний вид, прародитель. Пойманный временной ловушкой.

Глаза еще более оживились и удивились, но ответа не последовало. Создание все приближалось. Несмотря на свою величину, оно казалось безвредным, тем не менее голый и невооруженный Клей из осторожности потихоньку отступал. Не поворачивая головы, он нащупал дверь, открыл ее и шагнув через порог, захлопнул и навалился на нее, наблюдая в большое окно за передвижениями твари по коридору. Огромный зверь не сделал попытки открыть дверь. Очевидно у него были сейчас другие намерения, ибо он обратил внимание на прикрепленное к колонне в дальнем конце коридора гнездо. Щель рта раскрылась и оттуда показался черный язык, похожий на хобот, в несколько ярдов длиной, на конце которого торчали три скрюченных пальца. Он ощупал ими гнездо, построенное из блестящих полосок пластика. Когда пальцы постучали по гнезду, оттуда выскочили головы: возможно детеныши того животного, напоминавшего хорька. Шесть черных мордочек разъяренно извивались. Они атаковали язык, один из их спрыгнул на язык и вонзил в него свои ярко-желтые клыки, затем прыгнул обратно. Крупный зверь немного втянул язык, охлаждая его на воздухе. Потом язык вернулся к гнезду и возобновил свои исследования. Молодые хорьки подпрыгивали и кружились, но в это время язык резко схватил одного из них поперек живота и потащил к ждущему рту. Маленькие жестокие коготки напрасно скребли и царапали язык. Он уже был во рту, когда с охоты вернулась мать-хорек и, оценив всю сцену, бросилась на огромного хищника. Через дверь до слуха Клея донесся визг, но он не понял чей. Разгневанная мать кусалась, царапалась, дралась. Извивающийся, как возбужденная змея, язык поднимался и опускался, пальцы нащупывали хорька, стараясь отбросить его прочь. Но маленький зверек двигался слишком быстро. Стремительно прыгая, он ускользнул от слепых пальцев, кусая их, когда они приближались слишком близко. Хорек обнаружил, что его враг легко уязвим, в нескольких местах проткнул его кожу и наконец проделал под одной из верхних лап крупного зверя отверстие, достаточное для того, чтобы пролезть в него. Он забрался в плоть зверя, словно планируя добраться до желудка и освободить проглоченного щенка. Теперь ход борьбы изменился. Морда, плечи, половина туловища хорька исчезли в теле врага. Глаза зверя-палатки утратили свой плутоватый юмор — в них сверкала агония. Высунутый на всю свою огромную длину язык конвульсивно хлестал стену. Зверь подпрыгивал на утиных лапах, он безуспешно пытался достать зубастого захватчика маленькими бесполезными ручками, он терся о колонны, издавал крики боли, в жутком расстройстве катался с боку на бок. Его гибель была неизбежной.

Но гибель пришла совсем с другой стороны. Внезапно в коридоре появилось третье существо — рептилия, почти динозавр. Оно передвигалось на колоссальных, словно стволы деревьев, ногах с когтями на концах и тащило за собой мясистый хвост. Передние лапы чудовища были короткие, но мощные, морда выдавалась вперед. Зубы, а вернее жуткие клыки, были так многочисленны, что преувеличивали смертельную опасность вновь прибывшего, вобрав все наиболее жестокое в его природе. Над мешаниной зловещих лезвий сверкали ледяным блеском два больших ярких глаза. Кто этот гнусный тиранозавр? Что за шутка эволюции, повернувшей вспять, сделавшей петлю в этих ухоженных коридорах? Монстр взревел, его голова касалась потолка, он поднял зверя-палатку, словно тот ничего не весил. Два надменных удара передних когтей и несчастный зверь раскололся надвое. Освобожденный хорек, залитый черной кровью, скользнул в свое гнездо. Динозавр, ссутулившись, принялся пожирать зверя, отправляя в свою пасть целые глыбы мяса. Рвал на клочки и сопел от удовольствия. Притаившись в безопасности за дверью, Клей наблюдал за ним, пораженный не странным убийством, а посланием, шедшим из разума чудовища. Это была не рептилия, а еще один сын человеческий.

— Ты из Едоков? — спросил Клей мысленно, и ночной кошмар ответил, не прерывая пиршество:

— Итак, мы знакомы.

Мысли Едока плыли, словно айсберги в сером море. Контакт поверг Клея в ужас. Он отпрянул к дальней стене и уговаривал себя, что Едок слишком велик, чтобы войти в комнату. Но дверь распахнулась. Злобная морда просунулась в проем, хотя туловище Едока осталось в зале. В блестящих глазах Клей увидел свое отражение.

— Человек? Древняя форма? — спросил Едок.

— Да. Ловушка времени…

— Понятно. Резкое разочарование. Мягкая розовая штучка. Бесполезная.

Клей ответил:

— Люди были созданы слабыми, чтобы могли развиваться их умения и рефлексы. Если бы у нас с самого начала были твои когти и зубы, могли ли мы когда-нибудь изобрести нож и молоток, долото и топор?

Едок засмеялся. Он немного просунул морду в комнату. Клей заметил, что гладкий пластик стены вокруг дверного проема начал трескаться. Эта тварь сожрет его в три глотка.

— Я тоже человек, — хвастался Едок. — Принявший форму животного. Принявший форму силы.

— Сила в преодолении физической слабости умом, — сказал Клей. — А не в том, чтобы взять звериную силу.

— Давай испробуем мои зубы против твоего ума, — предложил Едок. Он продирался через дверь — очевидно, ненасытный желудок искал еще мяса.

— Твои собратья этой эпохи сосуществуют без убийства. Им не нужна пища. Почему же ты убиваешь? Почему ты должен есть?

— Это мой выбор.

— Выбор вернуться к примитивизму?

— Разве я должен быть как другие?

— Другие свободнее тебя, — настаивал Клей, — Ты зависишь от нужд плоти. Ты — не шаг вперед в эволюции. Ты — анахронизм, атавизм.

Дверной проем трещал.

— Зачем было вытаскивать людей из дерьма, если они сами опять стремятся стать чудовищами?

Ярость давила на стену. По ней бежали трещины.

Едок сказал:

— Здесь нет никакой цели. Никаких ограничений. — Щелкнул зубами. Просунул в комнату одну руку. — Мы выбрали свою форму в то время, когда захотели этого. Зачем нам сидеть и петь? Зачем играть с цветами? Зачем выполнять Пять Обрядов? У нас своя дорога. Мы — часть природы вещей.

Монстр протянулся через дверь, вынеся полстены.

Открылась широкая пасть. Сверкнули страшные зубы. Клей заметил в углу комнаты, противоположном двери, маленький люк еще во время беседы с чудовищем, и теперь ринулся к нему. Обнаружив, что он открыт, с великим облегчением скользнул в него, спасаясь от жуткой пасти. Отступление Клея сопровождалось ревом Едока. Теперь он оказался в самой сердцевине обслуживания, темной, затхлой, со спиральными переходами, создававшими запутанный лабиринт. Со временем глаза привыкли к новой обстановке. В галереях обитали животные сотен видов. Экология была непонятна: чем питались травоядные? Искать здесь логику — пустая трата времени. По коридорам, собирая урожай, двигалась по крайней мере дюжина Едоков. У каждого была своя территория. На чужую никто не посягал. Они постоянно охотились и никогда не находили подходящего мяса. Клей научился распознавать их приближение по характерному сопенью задолго до того, как подходил близко, и таким образом, избегал опасностей. Сможет ли он найти обратную дорогу к оставшейся открытой двери? Сможет ли вернуться невредимым в ту часть тоннель-мира, которую обслуживали роботы?

Бесконечное блуждание по пересекающимся коридорам. Тело снова покрылось волосами. Впервые с того момента, как он отдал свой голод Хенмер, появилась пока легкая, но явственная потребность в пище. Он познал жажду. Почувствовал неловкость от своей наготы. Слишком много пыли попало в легкие. Увертываясь от Едоков, он был не в состоянии заметить мелких зверьков, и его несколько раз цапнули за икры и пятки. Переход следовал за переходом, но к знакомой территории он не приближался. Его охватило отчаяние. Он вечно будет скитаться в подземном мире. А если даже удастся выбраться на поверхность, он окажется в той же пустыне галлюцинаций, где его покинул проводник-сфероид. Встреча с Едоком не вдохновляла. Его давило сознание того, что такой зверь является его потомком.

Желая утешиться, он пытался убедить себя, что клевещет на Едоков. Он придумывал их культуру. Рисовал образ Едоков за молитвой, воспламененный рвением и духовной нежностью. Придумал поэзию Едоков. Представлял их собравшимися у стены с развешанными картинами и слушал их мысли об эстетике. Математики, царапающие своими ужасными когтями формулы на пыльном полу. Душа его наполнилась состраданием. Вы — люди, вы — люди, вы

— люди, настаивал он, и готов бы по-братски обнять их. Чувство любви переполняло его. Сознание погрузилось в мир Едока, тусклый, фантастический, неопределенный, пересеченный яростными страстями. Мерцая и дрожа, дрожа и распускаясь, он посылает чудовищам свидетельство своей любви, и они собираются вокруг него, исполненные благодарности за этот дар милости, мелодично пощелкивая устрашающими зубами, благодаря за то, что в плоти ночного кошмара он смог различить человеческую сущность. В восторге он беспрепятственно проходит сквозь запутанный тоннель-мир и видит наконец впереди яркие огни и слышит аккорды.

Раздался голос:

— Проходи сюда!

Запели хоры ангелов. Он миновал восьмиугольный дверной проем, и в ноздри ударила сладость свежего воздуха. Это не сон. Он вышел на луг сочной золотистой травы, где ждали его друзья. Хенмер сказал:

— Ты пришел вовремя, чтобы присоединиться к нам в обряде Настройка Темноты.

14

Скиммеры окружили Клея, приветствуя его возвращение. В его честь все шестеро были в женской форме, они целовали, ласкали его, терлись об него. Хенмер, Ти, Брил, Серифис, Ангелон, Нинамин. Серифис? Серифис. Шанса попросить объяснений ему не дали. Хохоча, его затащили в мелкую лужу посреди луга и смысли пыль тоннель-мира. Вездесущие руки сновали по его телу, словно руки девушек из гарема. Из-за плещущейся воды он не мог хорошенько их разглядеть. Серифис? Вокруг него обвились ноги. Он игриво рванулся навстречу, но союз распался, прежде чем он успел войти. Кто-то терся о под мышку. Кто-то вошел в ухо.

— Хватит! — закричал Клей, но они продолжали свое дело.

Наконец ему удалось подняться, стесняясь эрекции, и выбраться на берег. Все шестеро были в мужской форме и смеялись. Неподалеку устроился сфероид.

— Серифис? — выпалил он. — Ты — Серифис?

Он обращался к стоявшему поблизости стройному человеку. Серифис кивнул. В алых глазах появилась новая глубина.

— Да, это Серифис, — произнес Хенмер. — Ему надоела смерть.

— Но…

— Настройка Темноты, — закричала Нинамин.

Все подхватили ее крик и, окружив Клея, повторяли эти слова снова и снова. К ликованию присоединился даже сфероид.

— Ты шел слишком быстро, — упрекнул его Клей. — И бросил меня в этой жуткой пустыне.

Пристыженный сфероид несколько раз поменял цвета и беспокойно повернулся в своей клетке. Но всеобщее веселье быстро сделало ненужным этот обмен обвинениями. Дикий танец казался подготовкой к грядущему обряду, потому что Клей почувствовал, как они вытягивают из земли энергию, ее толчки наполняют их тела. Всех окутал ионизированный покров, позванивающий и посвистывающий. От травы исходило голубое свечение. Изгибающиеся Скиммеры стремительно изменяли пол туда и обратно, возможно, не в состоянии удержаться в одной форме сейчас, когда они сконцентрировались на другом. Немного обескураженный, он слонялся среди группы. Небо потемнело, солнце закатилось так стремительно, словно его толкнули, и сквозь тучи гудящих электронов засверкали звезды. Он подошел к Серифис. Она была в женской форме и двигалась вперед-назад, вперед-назад, не покидая крошечного участка земли величиной в три квадратных фута. Руки ее описывали сложные кривые. С кончиков пальцев капали бледные искры.

— Ты готова была умереть, да? — спросил Клей.

Не прерывая свой шаг, она произнесла с легким вздохом:

— Я тебе все расскажу.

Он попал в такт ее движениям.

— Куда ты ушла? Что это было? Как нашла обратный путь?

Подняв руки, она облила его искрами, которые шипели и трещали на коже.

— Позже. Обещаю хорошие новости о смерти. Но сейчас мы должны настроить Темноту.

— А мне можно участвовать в обряде?

— Ты должен, — сказала она, — должен, должен, должен.

Из самого сердца мира рванулся поток энергии, он поднялся яркой голубой колонной, словно майский шест посреди луга. Ослепительные потоки силы торчали из него. Серифис уцепилась за один из них, Хенмер за другой, Нинамин, Ти, Брил, Ангелон. Сфероид, что-то сообразив, позволил одному блестящему лучу проникнуть в клетку. Клей минуту колебался, а затем схватил поток. Он узнал это ощущение: чувство растворяющейся плоти, которое он испытал, когда давным-давно Хенмер взял его с собой парить с планеты на планету. Но теперь структура ощущения была ближе и уже и вместе с тем интенсивнее. Он поднимался, он, Хенмер, Серифис, Ангелон, все они стали единым пламенем, поднимавшимся вверх, расширявшимся в небесах и почти мгновенно оказавшихся вне пределов земной атмосферы. Клей видел, как внутри его сонно вращается планета, окутанная складками голубой дымки. Зона дневного света сместила ее, в этой капле гудели крошечные частицы. Другие миры цеплялись и вращались, как им и надлежало. Ему захотелось снова посетить Юпитер и сдаться его тяжелому покрову. Он мечтал поплавать в туманах Нептуна. Но вскоре понял, что в этом путешествии нет остановок. Планеты пролетали мимо и терялись вдали, словно слабые огоньки в ночи, а потом и вовсе исчезали. Потеряв все миры, он заплакал. Слезы свободно бежали, пробиваясь сквозь твердость, вращаясь еще быстрее, приобретая момент, всасывая энергию из корней галактики, летя в ночи, и одна за одной загораясь неожиданным сверканием. Скоро они затмили сияние солнца. Он создал ожерелье из звезд.

— Да, — Хенмер бормотал где-ото близко, — Мы здесь.

Их группа висела перед морозным ликом Вселенной.

Как бы он хотел сейчас знать астрономию. Ведь на звездах нет этикеток. Как узнать, где он? Что за ужасная красная звезда выросла в огромную, все увеличивающуюся раковину слабого газа? Что это за яростный голубой сигнальный огонь, разрывающий пространство своей мощью? Это куча смолянистого пепла? Массивный белый карлик? Мерцающий оранжевый глаз? Тройное солнце? Рябая блестящая туча?

— Как их зовут?

И кто-то — Хенмер? — ответил:

— Яйцо, Аист, Губа, Жаба, Кровь, Море и Полоска.

— Нет. Нет. Старые названия. Сириус, Канопус, Вега, Капелла, Арктур, Ригель, Альтаир, Бетельгейзе. Спика? Денеб? Альдебаран? Антарес?

Ему назвали другие имена, возбужденно указывая на вспышки энергии:

— Кондрон. Тонкий. Первый. Плоский. Каменный. Слепой.

И эти названия Клей отверг. Он кипел от негодования. Где он? Где эти звезды? Бета Лиры! Тау Кита! Эпсилон Орига! Гамма Леонис! Он висел в пространстве, а звезды звенели на темной стене перед ним. Он мог их потрогать, ласкать, но не мог их назвать. Вот одна желтая, как его солнце, звезда, но она чудовищно извергала потоки света в пространстве. Вот лишенная планет голубая печка, посылающая в черноту безумные волны энергии. Вот некий красный гигант, нежно собравший под свое крыло сотни миров. И вот. И вот. И вот. Мертвые звезды. Карлики. Двойные звезды. Взрывающиеся звезды. Медные звезды. Робкие звезды. Пыльные звезды. Кометы. Метеоры. Пылинки. Луны. Танцующие звезды. Коллапсирующие звезды. Сталкивающиеся звезды. Где кончается Вселенная? Какого цвета Земля, лежащая за пределами этих стен? На каком языке там говорят? Какие вина пьют?

Космос наполняли нестройные звуки, и он плыл, озадаченный, покрывая целые парсеки, перемещаясь меж безымянными звездами. Каждая пела ему в своей тональности. Каждая создавала собственную шкалу. Гармонии не было. Порядка не было. Причины не было. Он растерян, беспомощен, оглушен, принижен.

Хенмер по-прежнему был спокоен:

— Теперь начинается Настройка Темноты.

И она началась. Наивысшее усиление — трудно, но необходимо. Клей ощущал близко присутствие остальных, они обнимали его, смешивались с ним: отдельными усилиями добиться этого было невозможно. Он одолжил им свою силу. Они начали организовывать звезды. Звон и хлопки, свист и лязг, треск и шум передаваемой энергии должны были быть укрощены. Терпеливо причесывали они запутанные частоты. Сортировали и подбирали окраски. Усиливали скрюченную вибрацию и классифицировали кучу пищащего излучения. Работа шла медленно и трудно, но в ней был и восторг. Энтропия — враг. Мы вели войну на ее территории и побеждали. Вот! Теперь блистающие ряды приобрели форму! Теперь из хаоса получился порядок! Не все еще закончилось: нужна тончайшая регулировка, здесь манипуляция, там транспозиция. Выпирали еще несколько рычащих диссонансов. Что-то отстало, не все еще заняли свои места. Но слушай! Слушай! Возникли мелодии! Настройка была гибкой и хитрой, Космос запел. Мы молоточек, они — ксилофон, и слушай песню! Звон, дрожь, сверканье: Вселенная безмятежно двигалась со своей ношей, Космос наполнила гармония.

Теперь он восторгался звездами.

Их огонь был холоден. Покровы мягкими. Музыка чистой.

А мы — сыны человеческие, настройщики тьмы.

Он смотрел на звезды и приветствовал их. Окликнул Бетельгейзе, Капеллу и Альфесса; Мирцан и Мулифен, Везен и Адгара; Тубан, Поллукс, Денебола, Беллатрикс, Шелиак, Сулафат, Аладфар, Маркаб, Муфида, Поррима, Поларис, Затиах, Мерак, Дубе, Мизар, Алькаид. Он приветствовал Эль-Риша, Альнилам, Асцеллу и Нунки, он черная радость из Аль-Джебга, Аль-Гейба, Мебсута, Мекбуда; он установил перезвон Миры, Мимозы, Мезартим, Менкар. Все солнца пели в великолепном унисоне: Садалмалик, Садалсуд, Садахбия, Сак Сахиб Альма, Регулус, Алгол, Наос, Анкаа. Он и сам присоединился к песне. Слушайте, сказал он, я парю здесь в пространстве, я — человек, рожденный женщиной, который шел вперед, полз и учился стоять, я, который в матке имел жабры, я, которому отведены три дюжины лет и десять, я, который страдал и знал боль и одиночество. Я стою перед звездами. Я ловлю их мелодии. Я — пришелец из прошлого, изгнанник, жертва: вот я. С моими товарищами. С сынами человеческими. Так ли я мал? Так ли я слаб? Пойте! Наполните Вселенную громом! Теперь деревянные духовые, медные, струнные, ударные! Еще и еще, еще и еще!

Он растянулся в Космосе от края до края. Смеялся. Ревел. Ласкал солнца. Насвистывал. Рыдал. Выкрикивал свое имя. Ликовал.

А настроенные звезды перезванивались.

И когда наступил нужный момент, Хенмер спокойно сказал:

— Все сделано. Теперь можно возвращаться.

15

— Смерть, — напомнил он Серифис. — Рассказать. Ты обещала. Все о смерти.

— Это был мир, — ответила она. — Я была пустой. Словно сон.

Они плескались всемером в озере темного меда. Оставшийся в одиночестве сфероид скучал, сожалея о возвращении из путешествия к звездам. Мед стекал с огромных морщинистых деревьев, чьи ветви гнулись под тяжестью собственного сока. Он проникал через кожу внутрь, приглушая свечение Скиммеров. Случайно попробовав несколько капель, Клей услышал в ушах жужжание. Сейчас все Скиммеры, кроме Хенмер, были в женской форме. Хенмер, кругами плавал вдоль берегов озера.

Клей продолжил расспросы:

— Ты видела там что-нибудь? Что ты осознавала там?

— Пустоту.

— Но ты понимала, что существуешь где-то?

— Я понимала, что не существую.

— Что ты чувствовала?

— Я чувствовала бесчувствие.

— Нельзя ли конкретнее? — выходя из себя, попросил Клей. — Я хочу знать, на что это похоже.

— Умри и увидишь, — предложила Серифис.

— Умри и увидишь, — пробормотала Нинамин.

— Умри и увидишь, — сказала Ти.

— Умри и увидишь, — от Ангелон.

Но от Брил:

— Увидишь и умри.

Все рассмеялись. Хенмер сказал:

— Мы все умрем, и все увидим.

— А вскоре вернетесь обратно?

— Думаю, нет, — лениво протянул Хенмер. — Это бы все испортило.

— Это — сверкающее королевство, — сказала Серифис. — Там соединяются все вещи, как все цвета соединяются, чтобы создать белый. Это место вне всех мест. Это было — само. С яркими стенами. С белизной. С небом, спустившимся до горизонта. И все мы были ничто. А вскоре забыли себя. Я была не Серифис, и они не были теми, кем были раньше, и мы блистали. Мы блистали. А потом я вернулась.

— Нет, — Клей в замешательстве плеснул медом. — Не верю. Смерть есть смерть и после нее ничего нет. Значение слова. Конец существования. Это — не место. Ты нигде не была.

— Была.

— Значит, ты не смогла умереть, — настаивал он.

— Серифис умерла, — сказал проплывающий со скрещенными ногами Хенмер.

— Я умерла, — сказала Серифис, — и ушла. И была. И вернулась. И рассказываю вам об этом. Место, место, место!

— Иллюзия, — заупрямился Клей. — Как и путешествие к звездам. Как скольжение к сердцу земли. Как подъем моря. Ты придумала место смерти, отправилась туда, и оно тебе понравилось. Но это — не смерть.

— Это была смерть, — сказала Серифис.

Ти и Нинамин подошли ближе.

— От ваших ссор скиснет мед, — заметила Ти.

— А решение очень простое, — сказала Нинамин. — Когда мы пойдем умирать туда, где умерла Серифис, пойдем с нами, ты сам все увидишь и узнаешь правду.

— Я же не Скиммер, — проворчал Клей. — Когда я умру, я буду мертв и не вернусь сюда.

— Ты уверен? — удивилась Брил.

— Я думаю да.

— Как ты можешь знать, когда ты никогда там не был? — спросила Ангелон.

— А Серифис была, — добавила Ти.

— Мы верим Серифис, — сказала Нинамин.

Он был в меньшинстве. Они спорили, как дети. Он не мог их убедить. Эта болтовня о смерти и возвращении из смерти сделала его напряженным и стесненным.

— Эта смерть была маленькой, — объявила Серифис. — Мы должны попробовать и большую. Он прав, и я права: это была смерть, но не полная смерть. Может, этого недостаточно. Чтобы узнать, что такое смерть, мы должны умереть на самом деле. Когда придет время.

— Хватит.

— Мы тебе надоели? — спросил Ангелон.

— Мне надоела смерть, — сказала Серифис. — Та моя маленькая смерть. Это было красиво, но надоело.

— Мы тоже красивы, — подвела итог Нинамин. — Может, и мы становимся утомительными?

— Вы мне не надоели, — заверил он их. — Вы давите на меня. Болтая о смерти. Об умирании.

— Ты сам просил, — упрекнула его Серифис.

— Я не хотел.

— Может, не будем говорить об этом? — спросил Хенмер.

Клей растерянно уставился на него. Он потряс головой и обнаружил источник своего возбуждения: он решил, что со стороны бессмертных играть со смертью было просто наглостью. Когда его родные всегда жили под этим жестоким приговором. Для нас смерть была не игрой. Он не думал, что Скиммеры предпочли бы умирать. Смерть несовместима с их природой, для них умереть значило бы нарушить эстетику, нарушить законы природы. И они играли этой мыслью, забавлялись в своем бессмертии. Они дразнили его мимолетностью, предлагая свои драгоценные жизни. А я их люблю, понял он.

— Ты одинок среди нас? — спросила Нинамин.

Над ними скользнула лавандовая туча. Начался внезапный бурный дождь, оставляя на поверхности меда отметины, словно следы пуль. Поднимались и опадали гейзеры темной жидкости. Во время бури никто не говорил. Мелькали зеленые молнии. Загремел гром; и вдруг возник могучий звук, в котором Клей быстро распознал плач Неправедной. Познакомлюсь ли я, наконец, с этой досадной богиней? Рыдания прекратились. Капли падали менее бурно. На вязкой поверхности медового озера разлились лужи сияющей воды. Скиммеры придвинулись поближе к Клею, как бы желая его защитить.

— Помечтаешь с нами? — спросила Ангелон.

— О чем?

— Помечтаем о твоем мире, — она безмятежно улыбнулась, — потому что ты одинок.

16

Он закрыл глаза. Его взяли за руки и повлекли в лоно озера. Они грезили без сна и он грезил с ними. Они грезили о его мире, ибо он был одинок.

Они видели для него Египет. Белые пирамиды и рычащие сфинксы, скорпионы на горячем красном песке, колонны Луксора и Карнака. Фараоны, Анубис и Сет, Осирис, Гор, Ра. Они представляли Ласко и Альтамир, мерцающие светильники из жира мамонта, художник левша, рисующий охрой на стене пещеры, стада волосатых носорогов, колдунов в их шкурах и раскраске. Они воображали ему золоченые купола Византии. Колумба, попавшего в качку на море. Статую Свободы с мечом в руке. Они намечтали ему Луну с отпечатками ног на поверхности и неподвижными металлическими пауками. Рощу деревьев, Эйфелеву башню, Большой Каньон в Колорадо, коралловый пляж в Санта-Крус, мост Бей на восходе солнца, Ривьеру. Намечтали пингвинов и додо, мастодонтов и моа, намечтали львов и тигров, кошек и собак, газелей, пауков, крыс. Они мечтали об автострадах. О тоннелях. О канализационных трубах. О метро. Бенедиктине и Шартрезе, коньяке, бурбоне, виски. Линкольне. Вашингтоне. Наполеоне. Он хватал проплывающие фрагменты, обнимал их, отпускал и тянулся к новым. Течение было обильным. Они мечтали о его друзьях и семье, доме, обуви. Они мечтали о самом Клее и посылали его проплывать мимо себя. Они вытаскивали из волшебного горшочка множество интересных вещей. Они дали ему Крестовые походы, кинофильмы, «Нью-Йорк Таймс», Понте Веккьо, Девятую симфонию, Церковь святого Сепулькара, вкус табака и мемориал Альберта. Скорость увеличивалась. Воспоминания душили его. Озеро наполнилось обрывками прошлого. Они были очарованы и восхищены, то и дело спрашивая, что это? кто это? как это называется?

— Ты рад увидеть все это снова? — прошептал кто-то. — Ты думал, об этом забыли?

Клей застонал. Сон длился слишком долго.

И наконец, он закончился. Мечты исчезли. Он наугад схватил Нинамин и прижал ее к себе, пока не прошел спазм ужаса.

— Ты испугался? Волнуешься? Тебе грустно?

17

День, ночь, день, ночь и день, и они вошли в землю лесов и потоков, изрезанные и пересеченные, полные диких зверей. Некоторые вещи, казалось, были дороги эволюции. Он увидел нечто, похожее на американского лося, хотя это животное было увенчано цветущим зеленым кустом вместо рогов, увидел почти медведя, пузатого, с тяжелой челюстью, его делал странным лишь острый позвоночник; увидел плоские хвосты, ударявшие по воде, и вспомнил о бобрах, хотя их владельцы имели длинные изогнутые шеи; он узнал гору блестящих игл дикобраза, блеск зубов и хвост рыси, дрожащие длинные уши и кремовый мех кролика. Но было здесь и множество зверей, для которых он не смог найти сравнение: куча волосатой плоти, по форме напоминавшая детскую коляску с пятью равностоящими стволами по периметру, синюю вертикальную штуку, пробиравшуюся вперед на единственной резиновой ноге, нелетающую птицу с куриными лапами и мордой крокодила, крадущееся существо, лишенное конечностей, состоящее из трех змеиных тел, соединенных параллельно, и много других. Пока они шли, погода ухудшалась, что озадачило Клея, ибо здесь определенно наступала осень, а он уже стал привыкать к миру без времен года и климатических зон. Подул морозный ветер. В сухом воздухе шуршали опадающие листья. Солнечный свет померк; звуки стали резче, горизонт обложили тяжелые серые тучи.

— Мы приблизились к еще одному неприятному месту, — объяснил Хенмер.

— Какому?

— Оно называется Ледяное.

Место, называемое Ледяным, возникло перед ними совершенно неожиданно. Толстый занавес из тесно растущих деревьев с кронами из голубых иголок отмечал границу между землей лесов и лежащей дальше ужасной зоной. Путешественники протиснулись между деревьями и вошли в вечную зиму. Этот нелепый кусок старой Антарктиды, вделанный в помягчавший глобус, казался пятном проказы на нежной щеке. Царство белизны. Оно оглушало и ослепляло. Невыносимый блеск ударил в глаза, и Клей отвернулся, сказав Серифис:

— Ты уверена, что была не здесь, перепутав это место со Смертью?

— Смерть была немного белее, — ответила она, — и не такая холодная.

Холодно. Да. Голый в полярной стуже. Он замерзнет, станет ледяным столбом с открытыми глазами, сомкнутыми губами, гениталиями, превратившимися в сосульки.

— Мы должны идти вперед?

Всему есть предел. Что его защитит? Лед гладкий и ровный, одеяло земли, живое ужасным блеском. Из него торчали, как клыки, черные камни. В некоторых местах лед раскалывали трещины, словно спрятавшиеся каньоны. И все же Хенмер ступил на лед, а за ним последовали и остальные. И Клей. Ему было больно. И холодно. Солнечный свет играл со льдом, отражаясь от него и мешая краски: здесь темно-синий, там желто-зеленый, а на этих гребнях оттенок красного, супружество крови и света. В морозной тишине между раздающимися время от времени подземными звуками путешественником окутала пелена тумана, и Клей испугался, что отобьется от группы и погибнет в этом обширном пространстве. Он понимал, что получает от них тепло. Они питали его.

В дымке появились некие фигуры и пересекли тропу: прямостоящие двуногие создания, стройные и вытянутые, с непропорционально короткими ногами и бочкообразными телами. Их покрывали толстые серые шкуры, у них была развитая мускулатура, а массивные шеи образовывали высокий пьедестал для высоких куполов голов. Во рту виднелось множество зубов. Носы крючковатые и крепкие. В ярко-желтых глазах сверкала хитрость. Они немного походили на гигантских выдр, приспособившихся к ходьбе, но еще они походили на людей, изменившихся, чтобы соответствовать особым условиям жизни в Ледяном. Клей испугался. Оглянувшись вокруг в поисках товарищей и не обнаружив их, он испугался еще больше. Душу охватила паника.

— Хенмер? Нинамин? Ти?

Серые создания лениво прогуливались по тропе, но стало ясно, что они приближаются. Теперь их была уже целая дюжина, а по мере того как белый туман рассеивался, их становилось еще больше. Клей» уловил их запахи: кислый запах долго остававшейся под дождем шерсти. Он глупо гол. Он понял, что это не дикие звери, а больше сыны человеческие в еще одном образе.

— Брил? Ангелон? Серифис?

Его локтя коснулось что-то теплое: грудь Серифис. Весь дрожа, он повернулся к ней:

— Ты их видишь? — прошептал он.

— Конечно.

— Кто они?

— Разрушители.

Просто, с полным пониманием.

— Люди?

— По своему.

— Они меня пугают.

Серифис рассмеялась:

— Ты, споривший с Едоками, испугался этих?

— Едок — ничто, кроме зубов, когтей и бахвальства, — заметил Клей, — а эти…

Сквозь туман пробился знакомый рыдающий звук.

— Да, — согласилась Серифис. — Слуги Неправедной.

Подул яростный порывистый ветер. Клей съежился, прикрывая лицо и лоно. Туман еще плотнее окутал его. Неправедная гоготала. Солнечный свет, скользивший над промерзшей землей, пробрался под пелену тумана и искупал его в голубом, сияюще-зеленом и фиолетово-черном, он ощутил вспышку золотого огня и затем свет исчез.

— Серифис? — позвал он и стал ощупью искать ее. Губы наверное посинели. Уши. Пальцы. Он представил себе, как треснет его замороженный пенис. Яички кристаллизировались. Он шаркал ногами, лед простирался как зеркало — холодное скользкое стекло.

— Хенмер? Брил?

Теперь раствориться. Взмыть в пространство, парить среди звезд — где угодно, где угодно, только не здесь. Что это за область Ледяного? Досадное пятно. Рыдания становились громче. Они разрывали сердце, неужели Неправедная действительно так скорбит? О чем? О ком?

— Ти? Где ты, Ти? Кто-нибудь, Нинамин?

Коснуться их разума, обвить усиками и подтянуть поближе. Он слишком уязвим. А холод — реальность. Его друзья поверхностны, легкомысленны, забывчивы: они потеряли сфероид, возвращаясь из путешествия к звездам, и ничего об этом не сказали. Может, они вовсе не друзья ему? Где они? Зачем притащили его сюда? Запах гниющей шерсти стал сильнее, он тревожил, волновал. Клей вспоминал пруды, долины, луга, потоки, аромат странных цветов, сладкий вкус таинственных вод. Он вспомнил, как входил в теплую влажную щель Нинамин. Он вспомнил былые восторги и прошлые удобства. Пробираясь вперед, он шел и падал: все его тело, от груди до бедер, обжигало прикосновение льда. К ушам прилипали рыдания. Он соскребал с кожи клей. Мир темнел. Свет отступал, всасывался западом, терял краски от ледяного поля, тумана и неба. А в черноте появлялись новые краски. Извергалась Аврора, из небесного кармана извергались бледные электрические потоки. Новую ночь наполнило игривое дрожание. Но в красоте бури было и тепло. Поднявшись, Клей протянул вперед руки, пытаясь схватить Аврору и одеться в нее. Складки и сборки в ночи — жемчужно-серые, изумрудные, лимонные, вишневые. Под ударами молотов звенели миллионы наковален, выкрикивали голоса, радостно плакала Неправедная. Он шел вперед. Теперь до него дошло, что Скиммеры предоставили его судьбе. Страх не покинул его, но он скомкал его и нес в груди, словно кисту. Он полюбил лед. Он полюбил холод. Он любил ночь. Он любил огонь в небесах. Он любил тех, кто разрушал. Он любил свой страх.

Теперь Разрушители окружили его кольцом.

Он хорошо разглядел их в блеске зари. Едва выше него ростом, они были намного тяжелее, потому что под кожей скрывались мощные мускулы и толстый слой жира. Серый мех казался шелковистым. На лапах втяжные когти. Эти действенные двигатели смерти, компактные и хорошо очерченные, ни в нем не походили на гротескных чудовищ типа Едоков, те были настолько же ужасающими, настолько и комичными, то в этих чувствовалась сущность угрожающей животной силы. Сейчас они меньше напоминали ему выдр, а больше волков. Но это все же были люди и в их глазах горел холодный огонь знаний. Они терпеливо и неподвижно стояли перед ним, их длинные хищные руки свисали ниже колен. Чего они хотят? Сожрать его? Он рисовал себя распростертым на этой ледяной равнине со вспоротым животом и торчащими внутренностями, пока Разрушители спорили о его железах, почках, аорте, селезенке. Но такая судьба казалась ему слишком тривиальной. Он устроил им проверку, повернувшись и как бы пытаясь прорваться сквозь щель в их кругу. Как он и ожидал, их рефлексы были великолепны: не показав и вида, они сдвинулись, закрыли щель и продолжали молча стоять.

— Вы умеете говорить? — спросил Клей. — Вы меня понимаете? Знаете, кто я?

Тонкие черные губы изогнулись в улыбке.

— Человек, — сказал Клей. — Древний вид, ранняя форма. Меня притащила ловушка времени, а сопровождают Скиммеры. Я не приспособлен, у меня нет ничего, кроме мозга, но от него мало пользы, когда ты голый на ледяном поле. Понимаете? Можете говорить?

Разрушители ничего не сказали.

Он рванулся вперед уже непритворно, стараясь убежать от них; возможно, он найдет еще Хенмер, возможно, вырвется отсюда. На минуту показалось, что они пропустят его, но как только он выбрался из их круга, один из них спокойно схватил его за руку и втащил обратно. Они бросали его по кругу. Его обнимал один, потом другой, потом третий — быстрое объятие медведя, вовсе не ласковое, скорее жест насмешки, чем любви… Теперь он полностью осознал их физическую силу: он был в их руках былинкой. Голова кружилась. Он упал, не замечая больше холода. Лежать на льду голым кажется вполне естественным. Заря бледнеет. Триумф ночи. Разрушители засмеялись и, неуклюже танцуя, лаяли на пропавшую Луну. Утро никогда не наступит.

18

К утру они дошли до дальнего края Ледяного. Окруженный со всех сторон Разрушителями, он укрылся от холода за стеной плотного меха. В его шагах появилась упругость и он чувствовал некоторую приподнятость. Бледный свет зари пришел и ушел в ночь. Он отдыхал после утомительных происшествий.

Им встретилось множество других Разрушителей — обычно передвигавшихся кучками — пока они шли в белизне. Связанные поручениями и долгом, эти Разрушители были так целеустремленны, что не смотрели в сторону других существ. Члены одной группы приветствовали челнов другой уместным здесь рычанием, в котором не было враждебности, но слов Клей не мог разобрать. Да и мысленно ему не удалось связаться с разумом этих хмурых парней, хотя он был уверен в сильном, холодном интеллекте. Они лишь причмокивали губами. Он, безусловно, привлекал их, но неизвестно, желали ли они его общества или им просто нравился бледный безволосый зверь, почти человеческого облика, такой слабый, такой простой. Они гнали его вперед, подтаскивая, когда он пытался притормозить. Пробуждался день.

При дневном свете он увидел Разрушителей за работой. Вдоль границы между Ледяным и внешним районом трудились десятки Разрушителей. Некоторые усердно валили лес и корчевали кусты, они все делали вручную и их тела прекрасно отвечали требованиям условий труда. Другие подбирали сваленный лес и складывали в кучи. Они же периодически сжигали эти кучи сконцентрированным огнем. Другая команда разрывала когтями торф, разрушая сеть корней, отростков и травы, которая снова могла вырасти. Последними шла четверка Разрушителей, соединив руки и закрыв глаза. Они медленно сходили с Ледяного. Их движение было результатом огромных усилий, словно они толкали металлический барьер, мешавший их продвижению, но с каждым шагом область льда немного расширялась. Морозная линия пересекала пространство между ледяным полем и вновь разрытой почвой. Сначала мороз покрывал кучи земли блестящей белой пленкой, но постепенно он углублялся, завоевывая новые пространства. Мрачные Разрушители, продвигавшиеся на плодородную территорию тащили за собой кромку льда. В том месте, с которого они начали свои утренние заботы, толщина льда достигла уже шести дюймов.

— Вы что, собираетесь заморозить так всю планету?

Добродушный смех. Ответа нет. Кромка льда продвинулась еще на четверть дюйма. Дальше, треща, падало дерево. Неужели по всем границам Ледяного работали Разрушители, расширяли свои владения? Сколько времени им понадобится, чтобы покрыть льдом всю землю?

— Конечно, мы тоже теряем территории. — Принялся рассказывать Разрушитель. — Солнце отбрасывает нас назад. Наши враги растапливают периметр. Иногда мы только и делаем, что исправляем повреждения минувшего дня, и иногда проходят целые недели, не приносящие дополнительных земель.

— Но зачем это делать?

Снова смех. Ответа нет. Говорил ли Разрушитель на самом деле? Губы его не раздвигались. Челюсти оставались неподвижны.

Он подошел к самому краю льда в сопровождении нескольких Разрушителей, не дававших ему уклониться в сторону. Они словно показывали ему вибрирующий работающий завод. Разрушители явно гордились своей работой. Посмотри на нас, мы все в работе! Оставь ленивых Скиммеров, медлительных Дыхателей, вросших корнями в землю Ждущих, бешеных Едоков! Мы не копуши и не мечтатели! Видишь, с каким рвением мы истребляем лес! Видишь, с какой страстью мы расширяем границы льда! Мы совершаем поступки. И лед растет. А лето сжимается.

— Там было шесть Скиммеров. Я был с ними и потерял их в тумане. Вы знаете, где они могут быть? Скажите, зачем вы держите меня здесь? Я был бы намного счастливее там, где тепло. Да поговорите же вы со мной! Если вы меня понимаете, то почему не потрудитесь ответить?

Ночь, его снова увели в самое сердце Ледяного.

И снова заря. Снова зеленые, красные и желтые сполохи, свист, треск. Глубоко под землей рев. «Сжавшись в комок от холода, Клей наблюдал за пиром Разрушителей. Они поймали зверя с пятью хоботами и притащили в лагерь. Величиной со слона, он был круглый с длинными черными волосами, блестящими и жесткими, и неопределенным числом толстых коротких ног. Разрушители окружили его. Каждый поднял левую руку — выскользнули когти; разгорелась заря и ее сполохи мрачно играли на блестящих желтых лезвиях. Внезапно сконцентрированный поток энергии нашел фокус, устремившись к пойманному зверю. Волосы его поднялись, показав большие грустные глаза, прыщавую лиловую кожу, отвислые губы. Ставшие жесткими, пять хоботов издали крики боли. Животное упало и лежало без движения, Разрушители толковали о былых жертвах мира всеобщего насилия и терзали и рвали мясо зверя с излишней яростью. Один из них с черным юмором принес Клею то, что считается деликатесом: какой-то внутренний орган размером с кулак радужного зеленого оттенка, словно крылья жука. Клей с сомнением посмотрел на него. Со времени своего пробуждения он не ел плотной пищи и хотя он хотел есть, но заколебался при виде сырого мяса. Кусок не казался сырым, он чувствовал его тепло в руках, не просто тепло тела животного. Разрушитель, предложивший ему кусок, мимикой изобразил, мол, ешь, засмеялся и от удовольствия похлопал себя по бедрам. Клей нахмурился. Инстинкт подсказывал ему беречься этой щедрости слуг Неправедной. Вдруг мясо превратит его в Разрушителя? Уменьшит или увеличит? Отравит? Заставит галлюцинировать? Он покачал головой и хотел было протянуть кусок обратно Разрушителю, но получил такой устрашающий взгляд, что вмиг отдернул руку и поднес мясо к губам. Откусил и почувствовал во рту плоть. Вкус мяса был необыкновенный: густой, острый, после него во рту остался привкус гвоздики и устриц. Клей улыбнулся, и Разрушитель улыбнулся ему в ответ почти доброжелательно. Клей откусил еще кусочек.

Теперь проявился другой эффект. Во рту металлический привкус, лоб сжал горячий стальной обруч, из всех пор брызнул огонь. Он бросился пожирать мясо. Разрушители растянулись на снегу, рыгая. Больше он их не боялся. Неуклюжие твари. Обезьяны — убийцы, проказа в эволюции. Получавшие творческую радость, распространяя границы льда.

— Стройте! — кричал он им. — Лечите! Ремонтируйте! Улучшайте!

Они посмотрели на него тусклыми, презрительными глазами. Хотелось бы ему состричь их мех.

— Толкайте лед обратно! — кричал он. — Сажайте зелень! Несите тепло!

— Идиот, — пробормотал один Разрушитель.

— Хиляк.

— Подстрекатель.

— Возмутитель спокойствия.

— Дурак.

Он плыл, совершенно не сознавая холода. Широко расставив ноги и отклонившись назад, он пил арго. Красное, желтое, зеленое и синее поочередно протекало сквозь его разум. Он смеялся и одного за другим перепрыгивал Разрушителей. Обжорство сделало их неповоротливыми. Взобравшись на черный валун, лед свистел, сжимался, таял, исчезал. Он отрезал от границы полоску, освобождая влажную темную почву. Пока отупевшие звери лежали без дела, он собирался уничтожить весь лед, а потом сбежать. В воспаленном мозгу гудели цвета и структуры. Голова плыла, от радости и возбуждения он сделался лиловым и продолжал топить лед. Вскипавшие молекулы стремились к небесам. Сколько льда сможет он убрать, прежде чем Разрушители выйдут из оцепенения? Он уже почти разрушил всю их дневную работу.

— Видите? Доисторический слабак тоже кое-что может.

— То, что отупляет ваши мозги, возбуждает мой.

Он всегда мечтал о возможности сделать что-нибудь ценное, конструктивное. Теперь в его силах вернуть этой скованной морозом земле плодородие. Пусть боятся Разрушители, они сами позволили своему могуществу покинуть себя! Хотя свой пик он уже прошел. Поверхность мозга окутала желтая паутина. Поток энергии, извергаемой на лед, утратил живучесть, падая, он едва светился.

Еще мяса?

От ткнулся в гору костей и объедков. Куски шкуры, жира, ободранные хоботы, нити сухожилий — кажется Разрушители дочиста объели скелет. Нет. Вот здесь. Чуть не просмотрев груду ярко-красной плоти, Клей схватил ее, пальцам стало горячо. Съел.

Мощь вернулась. Он снова изрыгал пламя.

Уничтожив еще дюжину квадратных ярдов льда, он почувствовал, что его охватывает инерция. Но он спинным мозгом осознавал, что должен выполнить задачу. Спастись теперь, пока его враги храпят. Скользя, спотыкаясь, иногда падая, он бежал при свете звезд. В какой стороне выход? Разрушителей не видно. Заря тускнела и безлунная темнота набирала силу. Он боялся, что, ничего не видя, может снова попасть в лагерь Разрушителей. Ждать до утра? Тогда может быть слишком поздно. Он снова окажется во власти демонов. Но как же найти выход? Здесь не было никаких указателей. Только лед.

Он шел и шел. Холод завладел его яичками, они сжались и постукивали в мошонке, как куски мрамора. Последняя энергия волшебного мяса растворилась в кишках. В коротких вспышках зари шел он наугад, полный страха, мечтая отдохнуть и согреться. Выкурить сигарету. Выпить чашку какао. Рот жаждал горячих тостов с маслом, и это сводило с ума. Сейчас лето, Клейтон, Миссури. Гикори и вязы одеты в зеленую листву. Нежно журчит ручеек, на крючке извивается форель. Вечером возвращение в город: бифштекс и бурбон на Пятой улице, немного джаза, затем милое местечко у Линделла, где улыбаются девушки в прозрачном белье. Груди трясутся, розовое прозрачное белье да мягкий свет, и ты ищешь выход и находишь себя.

В грязи.

В первобытной грязи. В этом самом месте он начинает топить лед. Оттепель тронула землю. Она превратилась в трясину. Он плавал в слизи. Теплая желатиновая суспензия скользила по коже. Извиваться в ней было неприятно. Горячая илистая грязь разморозила гениталии. Темная смазка ласкала замерзшие бедра. Он полз по влагалищу мира. Валялся. Корчился. Грязевая лужа достигала трех-четырех футов в глубину, местами грязь была совсем жидкой, местами глинистой, и ее прикосновения казались сладострастными и утонченными. Лед остался позади — он ускользнул от неповоротливых Разрушителей. Грязь вымазала ему живот, грудь, лицо, она полностью поглотила его, и на минуту он испугался, что скользит над поверхностью и потеряется, но нащупав под ногами твердое основание, ринулся вперед. Выбившись из сил, он тихо лег, потом снова полез вперед. Не надо стесняться возврата в грязь, сказал он себе. Я знаю, кто я. Я знаю, что я. Зачем бессмысленная борьба, чтобы сохранить внешний вид? Только тот, кто вышел из трясины, захочет хоть ненадолго туда вернуться. Я непоколебимо верю в свою человечность. Если я могу выбирать, то волен любить грязь.

Ближе к рассвету он освободился из топи. Чмок! Грязь сомкнулась. Его покрывала слизь. Теперь он не голый. Где же выход? Впереди, тускло подумал он, лежал какой-то бульвар, обсаженный двумя рядами высоких величавых деревьев. Когда он вышел на дорогу, наступил рассвет. Он шел легко и расслабленно. Грязь высохла и он смог ее отряхнуть, оставив лишь тонкий слой пыли. Внезапно полился яркий дневной свет. Здесь было тепло. Он вернулся в мир-сад и надеялся отыскать чистый холодный поток, где можно было бы вымыться. А затем поискать Скиммеров — без проводников бродить ему не хотелось.

— Ты не один, — объявил рычащий голос.

Он обнаружил, что его сопровождают два Разрушителя. Немного отстав, они шли по обе стороны от него. Совершенно бодрые, в полном соку: прострация освежила их и они легко с ней справились. Накажут за то, что топил лед? Он пошел немного быстрее, хотя и понимал всю бесполезность этого. Совершенно прямая дорога стрелой уходила к горизонту, деревья по ее краям образовали безупречные линии. День стоял теплый. Небо было безоблачным. Разрушители молчали.

Он ощущал тяжесть их ужасной гордости.

Он слышал рыдания Неправедной.

Перед ним вспыхивали красные пятна, словно на западе всходило солнце.

Вскоре донесся запах пепелища и привкус жары. В воздухе летала зола. Волны теплого воздуха исказили прямоту дороги. Стоявшие прежде одинаково ровные и высокие деревья, теперь сгорбились, их безлистые ветви изгибались и закручивались.

— Где мы? — спросил Клей одного из Разрушителей, и зверь-человек ответил, а может и не ответил, но Клей как-то понял, что они пришли в место, именуемое Огонь.

19

Еще один район дискомфорта. Может быть, когда-нибудь здесь был лес с великолепными деревьями, соединенными плотной сетью зеленых лиан. Но опустошение унесло все. Земля покрылась толстым ковром пепла, в верхнем слое которого зола была еще теплой. В закопченный воздух из конических горок пепла поднимались спирали жирного черного дыма. Стволы деревьев почернели и покрылись слоем сажи. Лианы висели узловатыми петлями, разорванными в тех местах, куда добрался огонь.

Жара была терпимой, пылавший здесь некогда большой пожар почти истощился и лишь тлел теперь. Ничего слишком горячего на ощупь не было, хотя тепло было повсюду. Создавалась впечатление, что пожар временами возобновлялся. Все уже вроде бы сгорело, но над кучами пепла тлели угли, говоря, что впечатление спокойствия обманчиво, пожар еще жив. Немного. Хотя конец недалек. Дождитесь его, мальчики.

Он двинулся по пепелищу. При каждом шаге в воздух взмывали тучи золы. Дымка затянула солнце. Едкий запах вторгался в ноздри.

— Что здесь произошло?

Разрушители засмеялись. Один из них, казалось, ответил:

— Это место — Огонь. Глупо пытаться выделить какое-то событие. Здесь не отдельный случай, а постоянная характеристика.

— Оно просто горит все время?

— Мы помогаем.

Они действительно так и делали. Теперь Клей увидел команды Разрушителей, работающие в дальней стороне. Там заканчивалась зона горения, но они увеличивали ее с той же настойчивостью, с какой расширяли границы льда. Задача и здесь выполнялась в несколько приемов. Передние группы шли в густые, пышные джунгли и короткими взрывами вражды прерывали жизнь растений. Следующие мародеры высасывали из деревьев и кустов все соки и другие энергетические жидкости. Так создавался туман из растительных соков, который втягивал оставшийся лес. Когда рассеивался туман, начиналось настоящее сожжение. Опытные поджигатели шли среди иссушенных останков, в их сером меху мелькали искры, деревья занимались огнем, царствовал алый цветок. Дующий с места пожара горячий ветер гнал перед собой мелких животных разрушенных джунглей. Клей ощутил восторг перед эффективностью процесса.

— Какая у вас конечная цель?

— Расширить Огонь до планетарных размеров.

— Но ведь это мешает вашей программе увеличить территорию льда.

— Да, — с готовностью согласились Разрушители.

— Как же разрешить конфликт?

— Огонь растет ко Льду, Лед к Огню. Когда они встретятся, мы рассмотрим дальнейшие планы.

— И со временем отдадите большую часть мира одной зоне или другой.

— Ты блестяще понял ситуацию.

Подталкивая его вперед, они миновали зону остывшего пепла и вошли в ту часть джунглей, где последние несколько дней бушевало пламя. Его уже почти бесчувственные подошвы все же ощутили тепло под ногами. Остатки грязи, еще покрывающие кожу, закоптились. Смазанные частицами угля пальцы скользили. Он ощутил жар, исходивший от вновь подожженных участков. С земли вырывались сочные языки пламени. Лица его эскорта светились от удовольствия. Клей осторожно наблюдал за ними, выискивая возможность сбежать. Но они вели его все дальше в Огонь. Вокруг не осталось ничего, что бы не горело. Он услышал песню воздуха, стремившегося заполнить образовавшийся вакуум. Вокруг громоздились горы обугленных деревьев. Клей увидел огромную яму: она могла быть ртом ада. Неужели его столкнут туда? Они вместе стояли на краю. Далеко внизу двигались фигуры: черные, закопченные. Невозможно было определить, к какому виду они относились. Этих существ была, по крайней мере, тысяча, каждый сам по себе следовал по узкой дорожке сквозь модную бездну. Клей остановился, собрался с духом в надежде, что сможет сбежать прежде, чем двое Разрушителей схватят его и сбросят вниз. Но те, казалось, совсем позабыли о нем. Осторожно, словно усталые альпинисты, спускающиеся вниз, они выбрали место для спуска и, ступая боком, начали сходить по стене ямы. Стоя на кромке под горящим красным небом, он наблюдал за их спуском. Вскоре они стали не крупнее собаки, их мех покрывали частицы угля. Безмолвно двигаясь, не оступаясь, не теряя равновесия, они вдруг пропали из виду, поглощенные серым дымом, вырвавшимся из стены кратера; когда он снова разыскал их, они были намного ближе к уровню нижних дорожек, и тела их покрывал толстый слой золы. До него добрался запах паленого меха. В глубине земли что-то загрохотало. Над головой сверкало пламя. Где же Разрушители? Эти две грязных обезьяны, пробирающиеся внизу сквозь пепел? Эти обгоревшие белки? Теперь он уже не знал, которые там они. Они заняли место среди других и затерялись в толпе. Их скрыли клубы тяжелого дыма. Кратер выдыхал ядовитые испарения.

Он был один.

Отпрянув от ямы, он, спотыкаясь, побежал по полю остатков трав, кустов, ветвей. День завершался, скоро единственным освещением останется слабый отсвет тлеющих углей. Где-то далеко трещали деревья. Ноги погружались в угли, рассыпавшиеся со скорбным металлическим звоном. Вселенная оделась черной дымкой. Он словно перенесся на мертвую звезду и брел по сожженной пустыне. Где теперь музыка? Где красота? Где милость? Где яркость? Этот жалкий мир огня оплавил душу и отяготил тело черными частицами пепла. Глаза колол печальный медный отблеск угасавшего огня. Он старался не дышать. Ветер изменил направление и дышал жаром. Пепел лежал толстым, мягким черным покрывалом, вздымавшимся потревоженными клубами при каждом шаге и порыве ветра. Мрачность царила здесь. Все чудесное многоцветье великолепных дней, проведенных со Скиммерами, казалось теперь сказкой, легендой, моментально исчезнувшей в этом скорбном месте. Пламя рвется! Деревья трещат! Он бросается то туда, то сюда, ведомый неким ужасным барабаном, гремящим сквозь ткань закопченного неба. Тум! Тум! Тум! Тум!

Стало прохладнее и чище.

Похоже, огонь угас здесь уже давно. Войдя в более чистые места, он почувствовал облегчение. Оглянувшись назад, он увидел за плечами Геенну: все небо покраснело, и к звездам рванулся огненный вихрь. В призрачном свете скелет леса почернел, но деревья вытянулись, лианы раскачивались, темные фигуры в панике метались в пламени. Клей отвернулся, чтобы не видеть этой сцены, и шел вперед, пока не услышал шум бегущей воды. Какой разрушительной силой обладал ручей? Это не слишком волновало. Нужно избавиться от грязи. Он доверчиво вошел в воду и погрузился в нее по самую шею. Холодная вода прибежала из более приятного места. Он тер кожу, соскребая грязь и пепел. Нырнув с головой, он очистил веки и промыл волосы. Освеженный, он выбрался на берег. Вода вроде бы не изменила его, только кожа теперь мерцала, освещая дорогу. Он пошел дальше, молясь, что ему удалось наконец спастись от Разрушителей.

20

Он подозревал, что это место называется Тяжелое. Оно должно быть еще одной зоной дискомфорта. Он попал в него вскоре после восхода. И посчитал среди худших в своих попытках.

Где оно началось, непонятно. Ни внезапного перехода, ни ощущения, что пересекаешь границу. Эффект накапливался медленно, нарастая с каждым шагом, сначала лишь слегка придавливая его, затем больше, затем намного больше. И вот он ощутил на себе полное действие места. Здесь росли низкие серые кустарники с толстыми ветками и широкими листьями. Поднимался холодный туман. Общее настроение было тяжелым: оттенки исчезли. Чудовищная сила, исходящая из Земли, притягивала каждую часть его тела. Сколько он выдержит? Яички так мощно оттянуло книзу, что он подумывал идти с согнутыми коленями. Веки налились свинцом. Щеки провисли. Кишки опустились. Глотка превратилась в висящий мешок. Кости гнулись. Сколько он здесь весит? Восемьсот фунтов? Восемь тысяч? Восемь миллионов? Тяжесть. Тяжесть. Тяжесть.

Вес пригвоздил ноги к земле. Каждый раз, когда ему удавалось поднять ногу и сделать шаг вперед, он чувствовал вибрацию планеты. Артериальная кровь темная и сонная лежала в сосудах. Чудовищный стальной горб согнул плечи. Но он все же шел и шел. И у этого места должен был быть конец.

Но конца все не было. Он остановился и упал на колени, чтобы перевести дух. Из глаз брызнули слезы облегчения, словно часть груза улетучилась. Медленные слезы катились по щекам, как шарики ртути, и тяжело падали на землю. Нужно идти назад. Он поищет другую дорогу.

Он попытался подняться и сделал это лишь с пятой попытки, весь извернувшись: внутренности тянули к земле, спина прогибалась, шея трещала, вверх, вверх, еще рывок. Встал. Пошел. Найти тропинку, по которой он пришел, было не трудно: в мягкой песчаной почве остались его следы почти в дюйм глубиной. С трудом переставляя ноги, он двинулся обратно. Но с удалением от центра Тяжелого гравитация не уменьшилась. Совсем наоборот: она продолжала нарастать. Он прикинул, что прошел уже примерно половину пути назад, но не ощутил снижения силы. Итак, изменение направления не принесло ему ничего. Дышать становилось невозможно, он бился за каждый вздох. Грудная клетка не желала подниматься, легкие растянулись, как резиновые ремни. Щеки отвисли до ключиц. В горле застрял валун. Сухой внешний голос произнес: «Интенсивность силы является функцией длительности вашего в ней пребывания, а не расстояния от центра привлекающего тела».

— Привлекающего тела? — тускло спросил он. — Что за тело? Чье тело?

Но прокрутив в голове еще раз эти слова, он понял. Законы физики не имеют отношения к здешнему феномену. И еще он понял, что если останется здесь надолго, то его просто расплющит. Он станет тончайшей молекулярной пленкой, покрывающей землю, как иней в ноябре. Нужно убираться отсюда.

Идти выпрямившись не было больше возможности. Верх стал слишком тяжел. Масса черепа сгибала спину. Нужно ползти. Не поддаваться искушению лечь и сдаться ужасной силе.

Небо давило сверху. На спине лежала серая тень. Колени пускали корни. Он полз. Полз. Полз.

— Хенмер, помоги! — кричал он.

Слова словно свинцовые. Покинув рот, они плюхались на землю.

— Нинамин! Ти! Серифис! Кто-нибудь!

Он полз.

В боку появилась призрачная боль. Страшно, если внутренности прорвут кожу. Ногти на руках невыносимо болели. Кости в локтях и коленях разделялись. Он полз. Полз.

Полз. Пищевод окаменел. Ушные раковины каменные. Губы каменные. Он полз. Руки тонули в земле. Он то и дело освобождал их и полз. Он был уже на пределе. Он упадет. Умрет медленной, мучительной смертью. Серая мантия неба крушила его. Он зажат между землей и небом. Тяжесть. Тяжесть. Тяжесть. Он ползет и видит лишь грубую голую почву в восьми дюймах от носа.

Вода.

Он дополз до пруда. Гладкая серая жидкость ждала его. Иди ко мне, звала она. Сбрось свою ношу. На моем дне тяжести нет. Но сможет ли он продвинуться еще на пять футов? Губы коснулись воды. Грудь скребет по земле. Вот уже щека лежит на поверхности пруда: его укачивает. Извиваясь, червь гравитации сражается за то, чтобы выжить. Дюйм. Дюйм. Дюйм. Дюйм. Холодок доходит до груди. Бросок. Рывок. Толчок. Туда. Туда.

Он поплыл.

Разве это вода? Она кажется слишком плотной, слишком осязаемой. Тяжелая вода? Плывя в ней, он освободился от сокрушающей силы, ноги глубоко погружены, руки раскинуты. Сердце гулко забилось. Вот я, но где я? И как выбраться отсюда туда? Чем больше он здесь проплавает, тем хуже могут быть последствия, так как его пребывание в Тяжелом продолжается и когда он вылезет из пруда, его может в одно касание расплющить в лепешку. Должен ли он вылезать? Может есть другой путь?

Задержав дыхание, он нырнул.

Погружение было легким. Вода приняла его. Проплыв сквозь сероватые, просвечиваемые солнцем слои, у самого дна пруда он обнаружил задвинутый камнем проход вполне достаточной ширины. Хотя легкие уже разрывались от недостатка воздуха, он заставил себя открыть его и нервно просунулся вперед. Теперь он двигался горизонтально под поверхность земли. А вдруг тоннель приведет в тупик? И он утонет в этом черном мешке, разве это лучше, чем смерть от гравитации наверху? Он плыл, плыл и плыл. И наконец увидел наверху яркий свет.

Рванувшись вверх, он всплыл.

21

И очутился на краю рая. Радостно светило солнце, окруженное зеленоватым нимбом, воздух был сладок и нежен, пели птицы, растения счастливо шуршали. После Льда, Огня и Тяжести он с трудом поверил в свою удачу. Он увидел себя распростершимся на ковре мягкой травы, купающимся в веселом тепле, он приветствовал восстановление своего изношенного тела и ринулся вперед. Послышалось издевательское рыдание. Он почувствовал резкий толчок и его отбросило назад. Неужели вокруг этого Эдема невидимая стена? Нет. Нет. Он может войти. Но медленно. Очень. Медленно. Это тоже зона дискомфорта. Это. Тоже. Он вошел в Медленное.

Воздух словно прозрачная патока и он — узник в ней. Бегать здесь нельзя, только торжественный скользящий шаг. Высоко поднимая колени, покачивая плечами; волосы свободно плавают — вначале это казалось удовольствием. Но скоро оно поблекло. Он обнаружил дискомфорт. Мозг гудел, посылал нетерпеливые команды, а тело не отвечало. Он хотел нагнуться, чтобы сорвать цветок, но его так резко затормозило, словно он налетел лбом на стекло. Услышав звук, он попытался повернуться и вынужден был сражаться с захватившей его силой. Каждое движение, словно взрыв, каждое приносило неудовлетворенность. В этом месте не было боли, но не было и свободы.

Значит, нужно его покинуть и успокоиться? Да, конечно. Но сколько времени уйдет на это? Он старался приспособиться, подавляя раздражительность и нетерпение. Он скользил. Скользил. Скользил. Поднимался вверх, спускался, нежно-нежно, стараясь не сопротивляться окружающей медлительности. И несмотря ни на что раздражался нервничая и хотел вдребезги разбить жидкий золотой воздух. Забываясь, он ускорял движение и никуда не попадал. Он кипел от негодования и обливался потом. Все вокруг сама красота и милость: деревья нежно покачиваются, небо как мед, свет приглушен. Но его все держит.

А еще он понял, что и это место накапливает силу.

Он двигался даже медленнее. Плотность воздуха возросла до плотности воска. Первый прилив восторга прошел, и Клей испугался. Теперь ему стоило большого труда поднять ногу, пошевелить рукой, сделать шаг. Хотя он и не ощущал болезненного сжатия, как в Тяжелом, но нарастающая неподвижность была очень похожа: безболезненно и нежно зона вела его к остановке. Поддавшись панике, он попытался ускорить движение, но это лишь умножило его горести. Чем больше он боролся, тем больше увязал в паутине. Неужели он совсем остановится, станет живой статуей в этом Элизиуме? Шаг. Шаг. Шаг. Невозможно вытащить ногу. Повсюду невидимая стена. Она расплющила нос и размазала губы. Словно клин, врезается он в клей. Может, лучше двигаться боком, выставив вперед плечо? Целую минуту отнимает поворот на девяносто градусов. Наконец, приняв нужную позу, он прислонился к этой невидимой стене, толкнул, нажал.

Теперь он почти совсем не двигался.

Совсем скоро он выдохнется, измочаленный борьбой. Легкие пылали. Мускулы на ввалившихся щеках опали. Нужно расслабиться: дрейфовать, плыть вперед. Да. Легко сказать. Но, по крайней мере, снял напряжение, хотя заметных успехов и не добился. Еще идея: просто позволить себе упасть. Полное освобождение от мускульного напряжения. Затем собраться и снова упасть, и так скачками убраться из этого места. Он попробовал так и сделать и, наклонившись вперед, стал падать на землю. Падение заняло несколько минут. Теперь: подтащить ноги и встать! Но это не так-то просто. Может, он снова оказался в Тяжелом? Невидимый груз давит на него. Медленно, медленно, не форсируя, а просто постоянно двигаясь, он в конце концов встал на ноги. Маневр дал ему, наверное, ярд и занял минуты четыре. Он немного постоял, собираясь с силами, стоять, по крайней мере, было нормально. Попробовать еще? Упасть и подняться? Его падение стало еще медленнее. Перышко, падающее сквозь асфальт. Вниз. Вниз. Приземлился. Теперь подтянуть ноги. Прошла половина вечности. Как он выглядит со стороны? Пьяный червяк? Встал на ноги. Сейчас его движения замедлились раз в сто. Или в тысячу. Прежде чем он пересечет поле, пройдет вечность. Он снова падает. Поднимается. Падает. Сгущаются сумерки, трава приобретает медный отлив. Попытавшись встать, он понимает, что на этот раз битва слишком тяжела. В голову приходит, что сопротивление атмосферы ближе к земле может быть меньше. Нужно попробовать ползти, как в Тяжелом. Он пополз. Сопротивление здесь не меньше. Нужно пропихивать себя вперед. Все движения замедлены: веки опускаются в мраморном вздохе. Он полз. Полз. Полз. Вот и ночь. Может, сияние звезд растопит его неподвижность? Нет. В воздухе танцуют серебряные капли. Будет ли конец этому пути? О, так медленно, так бесконечно медленно. А скоро он совсем не сможет двигаться.

— Брил? — зовет он. — Ангелон?

Голос тоже медленный, слова дробятся на отдельные части, падают и утраивают звучание.

— Ти? Хенмер? Хен-мер? Се-ри-фис? Се? Ри? Фис?

Он забыт и поглощен Медленным.

Возможности встать уже нет. Это заняло бы миллион лет. Он сосредоточился на том, чтобы ползти. Правая рука вперед, правое колено, левая рука, левое колено. Ноги тащатся за коленями. Голова опущена между плеч. Он закончит один шаг ползком. Рассвет слепит глаза. Правая рука вперед. Полдень, над головой огонь. Правое колено. Солнце садится. Левая рука в тусклом свете сумерек. Ночь и левое колено. Под звездами отдых, нужно собраться с силами. Правая рука вперед. Рассвет. Сияние полдня. Правое колено. Сколько еще? У него нет паспорта на вечное жительство. Тени стали длиннее. Левая рука. Рассвет. Левое колено. Ночь. Рассвет. Правая рука. Сумерки. Правое колено. Темнота. Рассвет. Левая рука. Полдень. Ночь. Рассвет. Полдень. Левое колено. Ночь. Ночь. Ночь. Ночь. Он бросил двигаться. В этой зоне границу между движением и не-движением легко нарушить с одной стороны, но не с другой. День. Ночь. День. Ночь. Может, еще попробовать? Медленный триумф. Изучающе посмотрев на свои пальцы, он поднял их. Наверное, горы шевелились бы живее, чем они. Но как бы то ни было, он в состоянии продвинуться на долю дюйма вперед. И там, к своему удивлению, оказывается на дальней границе Медленного.

Он добрался до края низкого бьефа. Верхняя часть головы нависла над кромкой, позволяя осмотреть лежащее внизу плато. Свалиться туда, конечно, рискованно, но что такое риск сломать пару костей по сравнению с риском навсегда остаться в Медленном? Выбора не осталось. Он должен упасть. Может, там еще действует хоть немного влияние Медленного и его падение будет мягким. Извиваясь, ему удалось продвинуться еще на несколько дюймов вперед. Теперь зацепиться подбородком за кромку. С помощью этой новой опоры он стал подтягивать тело. Голова болталась над бездной. Когда же центр равновесия будет уже за краем, и собственная масса освободится от Медленного? Успех в продвижении ничтожен. Может, накопившийся эффект слишком близок к критической точке: наступит статичность, и он навсегда зависнет здесь. Но он выиграл еще дюйм, грудь миновала край. Несколько дней и ночей вытаскивал он правую руку. Еще. Еще.

Падение.

22

Медленное действительно пыталось удержать его. Он неспешно соскользнул с края обрыва и весьма лениво приземлился, еще не до конца вписавшись во временную схему внешнего мира. Хотя во время своего полета он смог сгруппироваться, уберечься от падения вниз головой и, перевернувшись, приземлился на бедра. Итак, он приземлился, легко плюхнувшись и подпрыгнув.

Быстро поняв, что с ним все в порядке, он вскочил на ноги, восторгаясь ощущением свободного движения.

Он махал руками. Ногами. Подпрыгивал. Тряс головой.

Здесь не было ни дикого тяготения, ни таинственной замедляющей силы, ни невыносимого холода, ни яростной жары, ни ощущения неожиданного старения. Обнаружив, что все неприятные ощущения отсутствуют в его новом месте пребывания, он вздохнул с облегчением. С другой стороны он не мог здесь найти и ничего хорошего. Кругом простиралась широкая, лишенная всякой растительности равнина, состоявшая, казалось, из единой плиты блестящего серого камня, идущего до самого горизонта. Небо было столь же серым, и место их встречи невозможно было определить. Никаких растений. Никаких признаков животной жизни. Ни холмов. Ни долин. Ни рек. Насколько хватало глаз тянулось ничем не оживленное серое пространство.

Клей понял, что еще не покинул зону дискомфорта и сообразил, что пришел теперь в место, называемое Пустота.

— Привет! — закричал он. — Эй! Кто-нибудь? Здесь! Где?

Ему не ответило даже эхо.

Встав на колени, он дотронулся рукой до серого камня. Тот оказался ни теплым, ни холодным. Приблизив в камню лицо в поисках какого-нибудь несовершенства, он ничего не нашел. Он мог быть и листом пластика без швов. Поднявшись, он оглянулся назад, пытаясь увидеть плато, на котором располагалась Медленное, но оно затерялось во всеобщей серости. Солнце не появлялось. Здесь вообще ничего не было. Удивительно, что в таком нематериальном месте еще сохранились молекулы воздуха: почему же не всеобщая пустота? Ведь он, кажется, дышит. По крайней мере, иллюзия дыхания была.

Нужно пересечь Пустоту.

Он никогда не знал такой изоляции. Он мог быть единственным объектом во Вселенной. Может, он снова попался в ловушку времени и перенесся на биллионы лет вперед, в эпоху торжества энтропии, когда все захватила серость. Куда он идет? Как можно пройти время?

Могло быть хуже. Его здесь на раздавит. Не обездвижит. У него нет опасности замерзнуть, сгореть или постареть. Можно ли справиться с одиночеством? Разве изоляция здесь качественно отличается от той, которую он испытывал в компании Хенмер и друзей?

Обдумывая все это, он продолжал идти. Вначале весьма бойко. Пусть Пустота делает с ним все, что ей заблагорассудится. Где-то же она закончится. Он будет прорываться вперед, как делал это в Былом и Ледяном, Огне, Тяжелом и Медленном и, возможно, перенесет и дальнейшие испытания или присоединится к старым товарищам, но в любом случае, пока он идет, он не будет страдать. Конечно, когда пройдет много времени, он не уверен. Все направления казались здесь одинаковыми, никаких знаков, по которым можно было бы сориентироваться, не видно; он мог бы двигаться огромными кругами, надежды на то, что подскажут восходы или звездный свет, не было. Он не знал даже, продвигается ли он или это серая масса постоянно скользит под ним назад, а он топчется на месте. Без изменений могли бы пройти столетия. Этот вид статичности был даже хуже, чем то, что он испытал в Тяжелом или Медленном. Неизвестными интервалами скользило мимо время, и душу охватывало смутное отчаяние. С каждой минутой настроение становилось все более мрачным. Теперь он знал, что самое худшее. Ничего раздавит его без боли. Перед глазами неслась жизнь, а он ничего не видел: ни происшествий, ни кризисов, ни отношений, ни события, лишь поток дней, недель, месяцев и лет, серый, пустой. Царство неопределенности. Бесконечный город. Как вырваться отсюда? Он шел, шел и шел и даже не пытался звать на помощь. Пустота. Удручающая пустота.

Ничего не изменилось.

Он попробовал ничем не занимать свой разум. Он станет лишь шагающей машиной, идущей шаг за шагом, не думая ни о чем, и возможно постепенно дойдет до границы и подразнит это место, опустошающее душу, похвалится своей победой. Но не думать не так-то просто. Сознание изоляции молотом стучит по голове, будя сожаления и вожделения, страхи и надежды. Он шел. Ничего не менялось. Скользит ли земля назад? Соединяется ли небо с землей? Пустота. Пустота. Последняя смерть сердца, отрицание даже отрицания.

Он придумывал способы победить пустоту. Считал шаги, сначала делал пятьдесят шагов с правой ноги, затем с левой. Он менял количество шагов: восемьдесят и шестьдесят, семьдесят и пятьдесят, девяносто и сорок, сто и тридцать, тридцать и сто. Немного прыгал на правой ноге. Затем на левой. Скользил. Шел жесткими автоматическими шагами. Останавливался и отдыхал, сидя на корточках в серой пустоте. Он мастурбировал. Вывеивая воспоминания прошлой жизни, представлял лица школьных товарищей, учителей, сослуживцев, любовниц. Он рисовал здания, улицы и парки. Он лег и попытался уснуть в надежде, что, проснувшись, окажется в другом месте, но сон не шел. Он шел задом наперед. Распевал песни. Декламировал. Плевался. Прыгал в длину.

Ничего хорошего все же не добился. Пустая серость оставалась неповрежденной, а волны удушающей тоски, словно смог, завивались вокруг него. Ночная земля, место — не место, под мышка Вселенной, дом звуков тишины. Все действовало угнетающе. Разум ослабел от бездействия. Механический человек шел шаг за шагом, к чему-то приближаясь.

— Я! — кричал он.

— Ты!

— Мы!

Нет даже эха. Даже эха.

— Иисус Христос наш Спаситель!

— Когда в процессе человеческой жизни!

— Черт побери! Черт побери!

Тишина. Тишина. Тишина.

Его не накажут. Он будет идти вперед, что бы ни случилось, хотя пустота простирается отсюда до кромки Вселенной. Он сбежал из Былого и Ледяного, Огня, Тяжелого и Медленного и из Пустоты убежит, спасется, даже если придется идти миллион лет.

— Клей!

— Отец! Сын! Святой Дух!

— Хенмер! Нинамин! Ти!

Воздух проглотил его слова. Храбрый рык скользнул сквозь ткань пустоты и исчез. Но он все кричал. И топал ногами. Хлопал в ладоши. Тряс кулаками. И шел. Шел. Шел. Настроение колебалось. Подчас бывали минуты, когда переполненный отчаянием, он падал на колени, безвольно расслабившись и, закрыв глаза, ждал, когда наступит его последний час. Иногда он вдруг понимал, что конец его страданий лежит только впереди, если ему удастся сохранить смелость и, собравшись, идти вперед: в эти последние дни он был представителем человека и должен был оправдать доверие. Он шел и шел в поисках хоть какого-нибудь знака. Что там на горизонте? Звезда? Нет. Нет. Местами серость словно углубляется? Возможно. Наступает темнота? Кажется так. Если это место вообще может изменяться, то оно должно когда-нибудь и закончится. Он будет настойчив. Вот уже качество серости определенно изменилось. Должно быть он, сам того не сознавая, пересек какую-то границу. Награда вере: он выбрался из Пустоты. Хотя радость спасения приглушили трудности в созерцании новых окрестностей. Здесь было ужасно темно. Он шел и шел вперед, не натыкаясь на деревья или камни и не ощущая каких-либо перемен в гладкости земли под ногами, а темнота все усугублялась, пока не стала абсолютной, он уже начал сомневаться, действительно ли покинул Пустоту, или наступила ночь Пустоты, пришедшая на смену бесконечному дню. Продвигаясь дальше и дальше, он начал наконец осознавать, что произошло. Он действительно вышел из пустоты, но это упражнение в смелости и решимости, всего лишь привело его на соседнюю территорию, которая называлась Тьма и была нисколько не лучше, а возможно и намного хуже. Здесь не было всего того же, что и в Пустоте, но не было еще и света, и он даже скорбел об утрате серости. Теперь он испытывал настоящую безнадежность. По сравнению с Тьмой Пустота была садом наслаждений.

Продолжать борьбу не осталось сил.

Он прошел все испытания и выжил, невзирая на риск. Но он ничего не добился, а потерял слишком много. Он не станет сражаться с Тьмой.

Он сидел, обвив колени руками, и смотрел вперед, но ничего не видел.

За что я так наказан?

Если бы ему дали хотя бы один знак, он бы попытался пойти снова: хоть капля дождя, звук отдаленного рыдания, шорох пролетающей мимо птицы, вспышка света, падающая звезда. Но чернота была абсолютной. Она ошеломляла. Клей раскинул руки, растянулся на земле лицом к отсутствующему небу, открытые глаза ничего не видели. Больше он ничего не сделает. Он будет ждать.

Ему вспомнился мир содержания, формы и красок. Сверкающие созвездия, сморщенная серая кора деревьев, золотистый глаз лягушки, настойчивые вертикали снежной бури, богатая краснота песка пустыни на восходе, темно-розовый сосок на бледно-розовой груди, переливчатая чешуя вспугнутой в пруду золотой рыбки, толстые громады небоскребов на фоне летнего неба, броская игуана, застывшая в чаще джакаранды, ослепительные сполохи сияния, острые искры сварочной дуги, умирающий красный цвет заката, разлитый на небоскребах Манхэттена, белая пена в голубом потоке воды, улыбающиеся камни сада Дзэн, океан, горы, прерии, пена. Никогда больше не видеть всего этого. До боли в глазах всматриваться в ослепительный мир. Где деревья? Где лягушки? Где звезды? Где свет?

Над ним прокатились миллионы лет пустой черноты.

— Хватит, — пробормотал он. — Хватит.

И небеса расколол луч света. И зарыдала Неправедная. Птицы затрепетали крыльями прямо у его носа. А дождь хлестал по животу. В ночи возникли звезды. Все вокруг наполнилось жизнью. Выросли деревья, кусты и цветы. Появились камни и галька, жужжащие насекомые, вуаль из мошкары, желтые ящерицы, голубые лишайники, красные мухоморы. В низком небе появилась светящаяся точка. Она расширялась, приобретала ртутный блеск, яростный глаз, излучающее солнце. Запели хоры. Его накрыло голубым одеялом безоблачное небо. Со всех сторон нахлынули цвета.

— Я — Хенмер, — раздался нежный голос. — Я — любовь.

Клей сел. Его окружали Скиммеры. Все они были в женской форме. Нинамин хлопнула его по руке:

— Я — любовь. Я — Нинамин.

Ти играла с пальцами его ног, Брил с волосами, Ангелон обвила своими двенадцатью пальцами четыре его пальца, Серифис терлась губами о щеку и шептала.

— Я — любовь.

— Я — Ангелон, — говорила Ангелон.

Они тащили его, поднимая на ноги. Он моргал. Все вокруг было для него сейчас слишком ярким.

— Где я был? — спросил он их.

— Огонь, — ответила Брил.

— Тяжелое, — сказала Хенмер.

— Медленное, — произнесла Нинамин.

— Пустота, — выдохнула Ангелон.

— Тьма, — закончила Ти.

— А где я сейчас?

— С нами, — сказали все.

— А где вы были?

И ему ответили:

— Мы плавали в Колодце Первозданного. Мы говорили о смерти с заступниками. Мы побывали на Марсе и Нептуне. Мы смеялись над Неправедной. Мы учили красоте козлолюдей. Мы любили Разрушителей и пели Едокам.

— А, теперь? Теперь?

— Теперь, — сказала Хенмер, — мы приступили к Заполнению Долин.

23

Они бросились бежать от него. Он едва переставлял ноги и боялся снова потерять их сейчас, когда только что обрел, но они не исчезли из поля зрения и скоро привели его на поляну среди высоких треугольных деревьев с похожими на веревки, свисающими конечностями. Они валялись по волнистой голубоватой траве под странными деревьями. Он так долго был один, что едва мог с ними разговаривать. Наконец, он сказал:

— Почему вы не пришли за мной раньше?

— Нам казалось, что ты хорошо проводишь время, — ответила Хенмер.

— Ты — серьезно? Ну да, конечно. Но… — Клей покачал головой. — Я страдал.

— Ты учился. Ты рос.

— Мне было больно. И физически и морально.

Хенмер коснулась бедер Клея:

— Ты уверен, что это была боль? — И стал мужчиной. — Пора исполнить обряд.

— Один из Пяти Обрядов?

— Четвертый. Цикл почти завершен. Ты примешь участие?

Клей пожал плечами. Эти Скиммеры, их ритуалы, косвенность, их непредсказуемость начали его раздражать. Он испытывал по отношению к ним теплоту, хотя временами подумывал, не лучше ли вернуться в пруд к Квою или на грязевую банку к Ждущему, может даже в мир-тоннель, прежде чем Скиммеры выкинут с ним шутку похлеще, чем последняя. Но он откинул плохие мысли. Они ведут его и они — его друзья. Он их любит. Они любят его.

И Клей кивнул.

— Что я должен делать?

— Ляг на спину, — попросил Хенмер, — закрой глаза. Стань восприимчивым.

Появилось чувство, что сейчас он снова потеряет их.

— Подожди, не уходи, Хенмер, разве мы не можем получше узнать друг друга? Пропустите меня к себе. Что вы чувствуете все на самом деле? Что вы думаете о цели жизни? Почему мы в этом месте? Вы боитесь когда-нибудь? Сомневаетесь? Бываете не уверены? Хенмер.

Посмотрев вверх, он увидел, что Хенмер стал уже полупрозрачный, что он на пути к невидимости. Не осталось ничего, кроме усмешки.

— Хенмер? Не уходи, Хенмер. Не начинайте пока обряд. Поговори со мной. Хенмер, если ты меня любишь, поговори со мной!

— Ложись на спину, — раздался голос Хенмер. — Закрой глаза. Будь восприимчив.

Теперь исчезла даже усмешка. Снова один. Он сделал так, как его просили.

Через мгновение руки стали ласкать его тело. Мягкие нежные пальцы прокладывали дорожки чувственности по груди, во впадине между шеей и плечом, вверх по щекам, вниз за ушами. Нежные прикосновения пересекли живот и достигли расслабленного пениса, который быстро поднялся, когда пальцы обвили его твердеющую плоть. Другие руки играли пальцами его ног. Слабенько пощипывали мошонку. От возбуждения его дыхание стало прерывистым. Он шевелится, вздыхает, изгибает спину дугой. Как хитры эти руки! Как легки их прикосновения! Утонченные ласки бедер, лона, лица, рук, ног, икр, предплечий, шеи. Его одновременно касаются сотни рук.

Сотни?

У Хенмер, Нинамин, Ангелон, Ти, Брил и Серифис их не больше двенадцати. Но сейчас этих ласковых рук больше дюжины, намного больше. Не открывая глаз, он пытается выделить каждую зону контакта и сосчитать руки. Невозможно. Они крадутся повсюду. Сотни. Сотни.

Испугавшись, он решается открыть глаза, но видит лишь темноту и переплетенные волокна. Скиммеров над ним нет совсем. Кто же его трогал? Понятно. Руки принадлежали треугольным деревьям, которые так низко склонились над ним, что свисающие веревочные конечности почти доставали до земли. Каждая конечность заканчивалась рукой и каждая рука блуждала по его телу. Наверное, возбуждаться от прикосновения деревьев непристойно? Он едва сдержался, чтобы не вырваться из этих объятий, и не сделал это лишь потому, что испугался. А вдруг, если он двинется с места, руки схватят его за горло и задушат? Или дернут за конечности? Разве он может противопоставить мощи деревьев свою силу? Наполненный страхом, он покорился. И снова, закрыв глаза, отдался деревьям.

Невидимые руки все интенсивнее скользили к его талии, потряхивали яички, терли петушок. Идиот, ругал он себя. Извращенец. Позволить этим деревьям наяривать себя. Прочь! Сбросить эти грязные руки! Куда податься? Хлопающие крыльями утки! Лосось! Его наполнило сопротивление. Он был напряжен, зол, собран. У них были нервные окончания. Нужно позволить проэкзаменовать свою голову. Где чувства? Где стыд? Какая грязь. Покажи им спину. Руки прочь! Вы что, считаете меня педиком? Прочь! Прочь! Апогей полиморфизма. Но он не двигался. Он впустил в свою голову их мысли.

— Любовь. Любовь. Мы — любовь.

— Кто это сказал?

— Все едины. Любовь — это все. Отдайся. Отдайся.

— Нет.

Его нет рванулось к солнцу. Мир содрогнулся. Облака покраснели.

— Да, — говорили деревья. — Да, да, да.

— Да.

— Любовь.

— Любовь.

— Уступка.

— Уступка.

— Все.

— Все.

— Тепло.

— Тепло.

Он был завоеван и перестал сражаться. Теперь он попал в общий ритм, ноги распластались по земле, плечи ерзали по траве, голова откинулась назад, спина выгнулась; ягодицы поднялись в воздух, бедра двигались. Он снова и снова вонзал свой воспламененный член в нежную скользкую руку, которая его сжимала. Стыд исчез. Он стал рабом удовольствия. Пел хор, в вышине, словно перезвон колоколов, звучали рыдания, и звук спускался на землю светящимися золотыми слезинками. Он подумал, что кончает: мускулы всего тела дрожали и дергались, дрожали даже губы. Но ощущение экстаза распространилось по всей коже, и он не смог сосредоточиться на центре, но прошедший импульс все стер, оставив его удовлетворенным, но не кончившим. Возбуждение вновь стало нарастать, потому что рука (или другая рука?) не позволила ему выскользнуть, и он снова и снова вонзался в нее и снова превратился в космический передатчик, распространяющий чисто эротические потоки в нечто более общее, чтобы быть сексуальным, и вздохнув, осел в дымке всевозможных восторгов. И снова случилось то же самое, но на этот раз он проскользнул точку незначительного экстаза и добрался до места чисто сексуального удовольствия, где его член, увеличившись, закрыл небеса и разразился чистым блистающим огнем. Он чувствовал, как с нарастанием страсти губы его раздвинулись: и теперь вошел в свой оргазм с обнаженными зубами, расширенными ноздрями и закатившимися глазами, он посылал триумфальный салют космосу. Он весь осел и руки дерева отпустили его. Прозвучал большой гонг. Вынырнув из пучины охвативших его чувств, мокрый от пота, испытывая головокружение, он понял, что начался обряд Наполнения Долин.

Скиммеры были высланы с земной сферы. Они делали неровности плоскими. Горы и холмы стали низкими. Так как планета вращалась, они парили над ней, сталкивая возвышения в ямы, выравнивая непредвиденные завалы, запахивая расщелины. Все несовершенное было убрано. Мир станет гладким шаром, сверкающей белой глыбой мрамора, танцующей на своей орбите.

Изменения происходили быстро. Вот уже выровнены целые континенты. Мощные горные цепи сокрушены и элегантно распределены по скважинам и впадинам. Клей сознавал, что, не покидая места под деревьями, он на свой лад помогал доставлять Скиммерам энергию, с помощью которой производились тектонические перемещения. Но сам он ничего не делал. Скиммеров он не видел, но они должны были быть где-то наверху, шесть вихрей силы в пространстве, переделывающие Землю. Перед их усилиями ничто не устоит. Они, настроившие темноту, поднявшие море и открывшие Землю, теперь заполнят долины, и мир приблизится к совершенству.

Вот они приблизились к месту, где лежал Клей.

С востока нахлынула волна, смывшая его в поток жидкости и убравшая топографические изъяны его Нынешнего местоположения. Он был запечатан в землю. Он снова был погребен, но совсем по-другому, чем когда он был с Ждущим, потому что тогда он только отдыхал в земле, выпуская корни, а теперь он действительно слился с ней, стал частью вращающейся планеты. У него не было никакой формы и независимого существования. Он — крупица песка. Он — ядро кварца. Он — базальт. Он — пузырящаяся магма.

Покой. Он подумал, что вполне возможно для него снова уснуть.

— Хелло? — Это Хенмер, он звал издалека. — Клей? Клей? Хелло?

— Я — любовь, — донесся голос Нинамин совсем с другой стороны.

— Смерть немного похожа на это, — произнесла Серифис. — Мы попробуем вместе.

— Привет, — голос Ти.

— Привет, — проговорила Брил.

— Привет? Привет? Привет? — Это Ангелон.

Они показали ему солнечный» свет, скользящий по безупречной жемчужной поверхности Земли. Казалось, им хочется дождаться его одобрения результатов их работы. Он не ответил, пытаясь уснуть.

— Привет, — сказал Хенмер.

— Я — любовь. — Это Нинамин.

— Когда мы умрем? — спросила Серифис.

Он хранил молчание. Рыдала Неправедная, и в безупречной коже мира появлялись трещины. И росли горы. И тонули долины. И зевали ущелья. Но все это ничего не значило.

— Мы закончили обряд, — произнес Хенмер, — а то, что происходит после, нас не касается.

24

Остался только один из Пяти Обрядов: Формирование Неба. Ему не расскажут, когда собираются его выполнить или как это будет. Клей представил себе нечто апокалиптическое, какой и следовало быть вершине трансформаций. Возможно, мир действительно изменится. Возможно придет новый вид человека. Возможно, зазвучат трубы архангелов. Но в ответ на его вопросы они лишь рассмеялись и попросили быть терпеливым.

— Предвкушение — есть грех, — серьезно заметил Хенмер.

— Грех? Что вы знаете о грехе?

— О, у нас тоже есть грехи, — сказал Хенмер.

25

По какой-то дурной геологической случайности Хаос ворвался в мир. Одна из птиц Хенмер принесла новости — Скиммеры должны сейчас же увидеть это.

— Идем, — сказали они. — Кто знает, это может быть очень красиво.

Они не стали тратить времени на пеший переход. Расстояние было слишком велико. Вместо этого они растворились и воспарили, прихватив с собой Клея. В образе сморщенных серо-зеленых потоков они сгрудились в небе на высоте нескольких миль, окутанные искрящимся электромагнитным облаком в ионосфере. Посмотрев вниз, Клей представил, что видит путь своих недавних скитаний, но не был уверен. С такой высоты все сливалось и перемешивалось, и даже, когда Нинамин научила его настраивать изображение, у него остались сомнения. Вон то неопределенное серое пятно внизу может быть Пустотой, но Ангелон сказала, что это мертвый луг, болотистый и заброшенный. Увидев точку черноты, он решил, что это Пустота, а потом узнал, что они пролетали над Лучшими из Первых вещей.

— Что это? — спросил он, и Хенмер засмеялся:

— Это брат того, что мы сегодня увидим.

Они пересекли океан.

— Я вижу Плавающих — крикнула Брил. Хенмер решил, что нужно позволить Клею взглянуть на них, и они спустились на несколько тысяч футов. Прямо под поверхностью воды лежала дюжина огромных китоподобных зверей, зеленая кожа отливала золотом, каждый достигал в длину по крайней мере полмили. На одном конце — единственный плоский глаз величиной со стадион, венчающий верхушку плоского черепа, и пара обтрепанных усов — на другом. Клею разрешили установить контакт с их разумом и он словно вошел в коралловый сад тропического моря: мелкого, но сложного. Ясные мысли Плавающих сплетались в барочных конфигурациях на огромной территории туши, они были покрыты богатой многоцветной коркой анемонов и трубчатых червей, губок, прилипал, щетинистых червей и хитиновых. В этом хитросплетении крались крабы с глазками-бусинками на многочисленных лапках, лимули с длинными колючими стенами, мирные морские зайцы, морские звезды. Мерцающая кровать чистого белого песка лежала повсюду. Хотя, когда Клей осторожно проталкивался сквозь погруженный разум Плавающих, он понял, что это все ему чуждо: он не понимал ничего из того, что трогал.

— А они тоже люди?

— Нет, просто звери.

— Как они достигли таких огромных размеров? Как находят достаточное количество еды? Как это гравитация не разорвет их?

— О, их часто разрывает, — ответил Хенмер. — Но для них это неважно. Они потом соединяются.

Они спустились еще ниже, пока почти не коснулись огромных пасущихся островов мяса. Некоторые из Плавающих повернули в сторону Клея свои золотые глаза.

— Не приземляйся на них, — предостерег Хенмер. — Ты утонешь.

Клей с близкого расстояния исследовал запутанный разум Плавающего, следуя по его тропинкам поворот за поворотом, пока не потерялся в лесу нежно волнующихся любителей моря. Есть ли здесь акулы? А барракуды? Из джунглей дошла единственная мысль, мощная, интенсивная: изображения лежащего на пляже мертвого Плавающего, гниющего, чернеющего, покрывающему на берегу широкий полукруг, привлекающий мусорщиков с нескольких континентов. Картинка раскололась, и Клей снова оказался в непонятных коридорах кораллового сада.

— Мы должны идти, — бормотал Хенмер. — Разве они не странны? Разве они не красивы? Мы часто навещаем их. Они оригинальны и свежи.

— Мы любим животных, — подвела итог Нинамин.

Они устремились вверх, набирая скорость в стеклянном море. Вскоре показался берег, окаймленный бахромой близко посаженных деревьев. Здесь было ранее утро. Континент имел грубый вид: изогнутая земля и ребристые горы, цветы, которые Клей видел сверху: серый, синий, черный и темно-зеленый. Некоторое время они путешествовали по суше и вдруг резко спустились на вскрытую равнину. Перед ними вздымалась одинокая величественная гора, пустая и гладкая. Немного выше середины ее восточного склона разверзлась потрясающая рана, откуда падали тонны камней, создавая проход в мрачной внутренности горы. И через этот проход прорвался Хаос.

— Ничего не понимаю, — тихо сказал Клей.

— Просто смотри. Просто смотри.

Он смотрел. Казалось, из дыры сбоку горы хлынула река. Но льющаяся жидкость была таинственной и загадочной и несла в себе множество неясных очертаний. Темный поток сопровождал пар. В его белом нимбе образовывались и исчезали разные фигуры: Клей видел чудовищ, пирамиды, древних зверей, машины, овощи, кристаллы, но не долго. Скиммеры вели его ближе к цели. Они вздыхали и выражали свой восторг от зрелища. Какого цвета поток? Он казался глубоко синим с вкраплениями красного, но как только он пришел к этому заключению, то обнаружил отчетливый зеленый оттенок и коричневатые островки чего-то темно-бордового, а затем россыпь цветов, названия которых он совсем не знал. Он не мог определить очертания, потому что все струилось. Текло. Поток появлялся горизонтально, подбегал к краю раны и через несколько сотен ярдов стремительно переливался через край, сбегая вниз несколькими струями и ударяясь о землю. Там, где приземлялся поток Хаоса, у подножия горы образовался бассейн. Как заметил Клей, из бассейна постоянно рождалось что-то: на берег карабкались животные и сразу бросались бежать, неуклюжие трактора, самодвижущиеся монолиты. Здесь не было и двух одинаковых объектов. Правилом здесь была бесконечная изобретательность. Клей видел сверкающий шпиль зверя и толстого змеевидного червя со светящейся антенной, шагающую черную бочку и танцующую рыбу, тоннель с ногами. Он видел трио гигантских глаз без тела. Он видел две зеленые руки, схлестнувшиеся в отчаянном, убийственном пожатии. Он видел эскадрон марширующих красных яиц. Он видел колеса без рук. Он видел ковры поющей слизи. Плодовитые гвозди. Одноногих пауков. Черные снежинки безголовых людей. Головы без людей.

Каждое из этих чудес так стремительно мчалось через равнину, словно только убежав отсюда, они получали право выжить. Но каждый встречал свою судьбу, независимо от того полз он, крался, прыгал, катился, бежал, скакал, скользил, пританцовывал, топал или выпрыгивал из парящего бассейна. Им удавалось покрыть всего около полумили, затем они исчезали, становясь прозрачными и быстро теряя вещественность, и в несколько минут пропадали. Первобытный Хаос призывал свои творения обратно. Снова и снова некоторые особенно динамичные чудища стремились спастись, безумно проносясь через равнину. Бесполезно. Бесполезно. Реальность вытекала из каждого. Клею было жаль их, несмотря на то что некоторые создания Хаоса были чудовищны, многие были очаровательны, элегантны, милостивы, деликатны и прекрасны, и он едва успевал оценить их утонченную красоту, как они исчезали.

Стоя рядышком, рука в руке, Скиммеры наблюдали чудеса Хаоса. Рядом с Клеем были Нинамин (женщина) и Хенмер (мужчина). Никто не говорил. Высоко над ними рана в горе извергала кипящую плодовитость. Он вспомнил, как увидел однажды фотографии, сделанные океанографами, только что вытащившими сеть, полную планктона: миллионы крошечных переливчатых тварей сновали в ней, блестящие зверушки многоглазые и многолапые, сердито бьющие хвостами, горящие всеми цветами радуги в короткий момент жизни на палубе, затем они бледнели, оседали, обращались в копошащуюся слизь. Так и здесь, только в большем масштабе. Выдающиеся возможности Хаоса восхищали. Но для чего созданы все эти исчезающие чудеса? Из какого источника бьет этот парад великолепия? И что такое незримое лежит в горе, если возникает все это?

— Сколько это продлится? — наконец задал он вопрос.

— Вечно, — ответил Хенмер, — пока кто-нибудь не закроет гору.

— А кто это сделает? — рассмеялась Нинамин.

— Откуда все это берется?

— Под миром есть реки. Одна из них вырвалась наружу. На нашем веку это случается в пятый раз.

— Некоторые из источников еще продуктивнее, — пояснила Ти. — Каналы меняются.

— Каналы меняются, — согласился Хенмер.

— Но если каналы меняются, — голос Клея звучал беспомощно, — почему вы сказали, что этот поток будет литься вечно.

Скиммеры засмеялись. Из бассейна появился слон и исчез. Появились шесть черепов. Две кровавых твари, по очертаниям похожие на огромных собак, высоко» подпрыгнули и потерялись, еще не коснувшись земли. Бесформенной массой вылетел рой сверкающих насекомых. В клубах серого пара показалось ухмыляющееся лицо. Этому не было конца. Спустилась ночь, и вся равнина засияла. А Хаос продолжал изливаться.

26

Внезапно он ощутил в душе всю неловкость своего положения. Незаметно Скиммеры потеряли к нему интерес. Может, он им надоел, может, их внимание достигло предела; как бы то ни было, они уже не так любили его. Несколько раз ему казалось, что они его действительно боятся. Или недолюбливают. Но ничего конкретного он сказать не мог.

Стало труднее занять их разговором. Темы таяли и бледнели, исчезали на полуслове, смех и похлопывание слишком часто прерывали формальные предложения обмена информацией. Он делал еще попытки что-нибудь разузнать, но намного реже.

— Вернусь ли я в свое время?

— Что стало со сфероидом?

— Как создаются новые Скиммеры?

— Где дом Неправедной? Кто она или что?

— Зачем меня сюда притащили?

— Когда вы делаете Формирование Неба?

— Сколько лет миру?

— Где Луна?

— Зачем мне позволили страдать в зонах дискомфорта?

— Буду ли я снова спать?

— Я вас выдумал?

— Или вы меня выдумали?

27

В один из дней они собирались выполнить обряд Формирования Неба, но ничего не сказали Клею заранее. Теперь время пришло. Но они не нуждались в его участии и не собирались большие делиться с ним важными вещами.

Когда все происходило, он подозревал, что должно произойти нечто необычное. Они расположились вдоль побережья южного моря: пляж, состоявший из прекрасной серой гальки, был усыпан невероятным количеством бледно-зеленых тел желеподобной рыбы, выброшенной приливом. Клей всегда любил море. Скиммеры занялись каким-то таинственным безмолвным разговором и он, предоставленный сам себе, отправился бродить по побережью, пробираясь между рыбьими телами и наконец оказался по бедра в теплой воде. Из порошкообразного дна торчали стебли водорослей, мимо проплывали сияющие рыбины. Наслаждаясь ощущением волн, ласкающих его голое тело, он поплыл. Нырнув, он безумно удивился, что может так долго оставаться под водой. Потом лег на спину, подставив лицо солнечным лучам.

Здесь могли бы водиться русалки.

Стоило ему подумать об этом, как он увидел приближающуюся наполовину женщину, наполовину рыбу. Бледные плечи облепили длинные золотистые волосы. Плотная, полная белая грудь с красными сосками. Ярко-зеленая чешуя. Гибкий сужающийся хвост, сильный, лоснящийся, извивающийся. Она близко подплыла к нему и зависла рядом.

— Да, — задумчиво произнес он, — неизбежный итог дробности человеческой формы. Природа следует за искусством. Какая ты красивая!

Она улыбнулась, вытянула губки и поцеловала его. Потом положила его ладони на свои груди. Сверху — млекопитающее, снизу — рыба.

— Люби меня, — ее голос звучал, как шорохи волн в раковине.

— Но как? Где же гавань?

Он зашарил руками по ее чешуе. Она рассмеялась. Даже у рыбы есть половые органы. Она ничем не помогла ему, и поиски не увенчались успехом. Если бы он сжал ее в объятиях, то лишь оцарапался бы. Хоть какое-то утешение. Он отпустил ее, но русалка не уплывала.

— И много вас? — спросил он. — Морской народ? Вы — древний вид? Возникли естественным путем или посредством генетических манипуляций?

— Я не такая, как другие, которых ты знаешь.

— Почему?

— Я — не настоящая.

Нет, он не верит. Он потянулся было к ее груди, но она исчезла прежде, чем он прикоснулся к ней. Нырнув, он вглядывался в мерцающую зеленую воду, но не смог ее найти.

Вернувшись на поверхность, он осознал, что начался какой-то беспорядок. Исчезновение русалки, утрата этой милости, этой невинности еще наполняла его душу чудом, но когда он примирился с окончанием видения, он более ясно увидел, что происходит вокруг. Далеко в море на горизонте вставали водяные вихри, вторгающиеся в прозрачный воздух. Они кружились, росли, сжимались, то раздвигаясь, то сдвигаясь, извергали струи рыб и водорослей к земле.

Повернувшись лицом к берегу, он увидел, как изогнулся небесный свод, то почти касаясь земли, то тут же отскакивая. Раздалась резкая музыка: перезвон и рев, скрежет громадных сверчков, уханье тяжелых барабанов. Солнце изменило спектр и изливало ясный зеленоватый свет, были видны некоторые яркие звезды. С юга доносились короткие взрывы: бум, бум, бум, бум. Земля вздрагивала. Затем музыка затихла, водяные смерчи упали в море, солнце пожелтело, небо сделалось жестким, а взрывы прекратились. Все действо длилось не более трех минут, и как он мог заметить, за время этой короткой таинственной нестабильности, ничто не изменилось.

Он поспешил к берегу.

Шестерка Скиммеров расположилась на поросшей травой дюне метрах в ста от кромки воды. Они казались изможденными и вялыми, словно восковые манекены, которых слишком близко придвинули к огню. Все они застыли в некой промежуточной сексуальной форме — некоторые с грудью и выступающей мошонкой, некоторые с илистым мужским телом и псевдовагинальной щелью, но никто четко не принадлежал ни к лагерю мужчин, ни к лагерю женщин. Их лица тоже стали столь похожими, что он не смог бы различить кто из них кто. Он понял, что отличал Хенмер от Нинамин, Ангелон от Ти, Брил от Серифис больше по качеству излучающего духа, чем по индивидуальности черт, а сейчас они не излучали ничего определенного. Возможно, это вовсе и не его Скиммеры, а совсем другая группа. Все еще колеблясь, он приблизился к ним. Когда на двоих из них упала его тень, он, смутившись, отпрянул, словно вторгся на чужую территорию. Долго стоял он рядом с ними. Их глаза были открыты, но видели ли они его?

Наконец он испуганно позвал:

— Хенмер? Серифис? Нина…

— …мин, — закончила она, лениво потягиваясь. — Хорошо искупался?

— Странно. Вы видели… что тут было?

— А что? — голос Хенмер.

— Водяные вихри. Барабаны. Солнце. Звезды.

— А, это. Ничего особенного.

— Но что же это такое?

— Побочные эффекты. — Зевнул. Перевернулся, подставив солнцу гладкую спину. Клей словно примерз к месту, руки глупо болтались. Побочные эффекты?

— Нинамин? Ти?

— Ты что несчастен?

— Озадачен.

— Да?

— Водяные вихри. Барабаны. Солнце. Звезды.

— Такое случается. Мы завершили цикл.

— Цикл?

— Пятый обряд. Формирование Неба.

— Сделали?

— Сделали и очень хорошо. А теперь отдыхаем. — Снова голос Хенмер. — Иди сюда, ложись рядом. Отдохни. Отдохни. Цикл завершен.

28

Удовлетворительных ответов он не получил. Они снова утонули в своем бесчувствии. Он чувствовал себя опустошенным и преданным. Они позволили ему принять участие в других четырех обрядах, почему же не в этом? Они воспользовались опытом его жизни, а теперь он им надоел. Злой и пристыженный, он зашагал прочь. Он понимал, что потерял что-то необыкновенно важное. Может быть, свой шанс подобрать ключ к ящику, в котором лежат ответы на все загадки. А им все равно. Им все равно.

Взбешенный, взобрался он на дюну и быстро пошел в глубь земли.

Сыпучий песок замедлил его движение. Еще он заметил маленькую дорожку, след, оставленный ползущими плоскими серыми созданиями, похожими на скорпиона. Они не обращали на него внимания и несколько раз, пересекая дорожки, он подходил поближе и давил их. Его это беспокоило: он не хотел наступить на кого-нибудь. Но вскоре песок уступил место грубой красноватой глине, покрытой мясистыми голубыми растениями, и ползущие насекомые исчезли.

Куда он идет?

Он не был уверен, является ли его уход от Скиммеров проходящим или постоянным разрывом. Раздражение могло уменьшиться — в конце концов, они дали ему столько необыкновенного. Возможно, скоро ему захочется вновь вернуться к ним. С другой стороны, нежелательно навязывать свое присутствие людям, которые находят тебя скучным. Он может попытаться утвердить свою независимость. В этом мире он не нуждался ни в пище, ни в укрытии и может отыскать себе других товарищей. Надежды же на возвращение в свое собственное время не было.

Шагая большую часть утра по жарким сухим местам плоских равнин, он носился с мыслью, что может выжить и один. Чем больше он об этом думал, тем более привлекательным казалось это ему. Да. Он исследует все континенты. Он спустится в подземные города, построенные гораздо ближе к его эпохе. Он постарается собрать произведения искусства и другие любопытные вещи сынов человеческих. Он опробует новые силы, которые возможно приобрел под этим тучным солнцем. Возможно, ему удастся изготовить бумагу и написать мемуары о своих приключениях для собственного облегчения и чтобы проинформировать других людей его вида, которых может сюда занести. Он побеседует с Дыхателями, Едоками, Разрушителями, Ждущими и Скиммерами, которые встретятся на пути, и с Заступниками, если найдет их, а также со всеми представителями предыдущих эпох, пойманных ловушкой и живущих здесь: козлолюдей, сфероидов, жителей тоннеля и другими. От этого смакования свободы в выборе жизненного пути его охватил восторг. Да! Да! Почему бы нет? Радость наполняла его душу, словно воздушный шар, который вдруг лопнул, отбросив его, оглушенного и одинокого, на землю.

Он жалел о том, что покинул Скиммеров.

Он должен вернуться и просить их снова принять его к себе.

Смущенный, он остался на месте, скорчившись, стоя на коленях, по локти в грязи, глаза следили за перемещением огромной улитки, пересекавшей его дорогу. Вверх. Повернуться и искать друзей. Он медленно выпрямился. Поднялся южный теплый ветерок, обдувающий потную кожу. Он бросился бежать, позабыв о ползающих вокруг улитках. Где же море? Где Скиммеры? Он следует за солнцем. Землю сменил песок, улиток скорпионы. Раздались звуки прибоя. Он взбирается на дюны. Да, это здесь. Вот его следы. Он вспомнил жеребячью веселость Нинамин, торжественную уверенность Хенмер, таинственные глубины Серифис, красоту Ти, живость Ангелон, нежность Брил. Как он мог их оставить? Это же его друзья. Даже больше: они — часть его, и он, можно надеяться, часть их. Они на пути к семерке. Так много общего. Мой секундный гнев. Детский. Братья и сестры: иногда немного такие беззаботные, но этого и следует ожидать — между нами такая пропасть времени. Мог ли я понять чувства своего далекого предка? Мог ли он понять хотя бы десятую часть из того, что я сказал? Но это же не причина для расставания. Нужно быть любящим, нужно быть ближе друг к другу.

Взобравшись на последнюю дюну, он увидел берег и нашел отметки тех мест, где лежали Скиммеры, но самих Скиммеров не было.

— Хенмер? Серифис? Ти?

Их нигде не было.

Он кричал, махал руками, бегал вдоль пляжа, изучал следы на песке. Бесполезно. Бесполезно. Бесполезно. Они не оставили и следа. Воспарили, сверкнув в стратосфере, единодушно рванулись куда-нибудь к Сатурну. Забыв о нем. Признав его права. Безнадежно повторял он их имена, в отчаянии катаясь по песку. Ворвался в волны, надеясь отыскать там хоть свою русалку. Никого. Ничего. Заброшен. Один.

Это твоя вина. Но что теперь?

Он отправился на поиски. Прежде Скиммеры избавляли его от одиночества, могут сделать это и снова. Тем не менее он пойдет своим путем сожаления и надежды. И надежды. И он еще раз пошел в глубь суши, на этот раз другим путем, так как ему не понравилась равнина улиток. Если ему удастся отыскать Скиммеров, решил он, он никогда по своей воле не покинет их. Земля здесь похожа на землю в других местах, хотя не такая горячая, — ряд низких холмов сдерживал порывы сурового ветра. Здесь тоже ползали улитки, но другого вида, зеленые с палевыми рожками. Они оставляли на головой земле блестящие ясные следы. Он много раз, случайно, наступал на них. Улитки трескались с зловещим свистящим звуком, от которого его пронизывал стыд. Он старался смотреть под ноги, осторожно делая каждый шаг, и это занятие так поглотило его, что он не заметил перемен в окрестностях. Появились деревья: конической формы, низкие, они напоминали гибрид финиковой пальмы с поганкой. Появилось и несколько маленьких ручейков. И наконец, он обнаружил, что приближается к чьему-то дому.

Дом?

Ничего подобного он не видел с момента своего пробуждения. Вероятно, это просто обман, иллюзия, которую он принял за двухэтажное кирпичное строение в стиле 1940-х годов под крышей из серых плит и с зеленым прозрачным венком, висящим на дверном кольце входной двери, тропинка, ведущая к двери тщательно вымощена, а слева к дому подходит подъездная дорожка темного асфальта, хотя Клей не заметил ни гаража, ни автомобиля. Окна прикрывали легкие белые драпировки. На одном из окон второго этажа в ящике росли герани.

Он засмеялся, потому что сильно сомневался, что все эти постройки принадлежат к прошлым эпохам человечества. Вряд ли такой дом мог в одиночестве выстоять в течение всех прошедших тысячелетий. Значит это проделка. Но чья?

— Нинамин? — в голосе прозвучала надежда, — Ти?

Входная дверь открылась, и на пороге появилась женщина.

Его рода. Молодая, но уже прошедшая сквозь истинную юность. Обнаженная. Короткие темные волосы, вполне приличная грудь, бедра немного широковаты, но ноги необыкновенно хороши. Легкая улыбка, безупречные зубы. Живые, участливые глаза. По коже тут и там рассыпаны родимые пятна. Не творение фантазии, а настоящая женщина, несовершенная, привлекательная, обещающая восторги. В своей наготе она выглядит чуточку смущенной, но в то же время производит впечатление, что это пройдет, когда они получше узнают друг друга. В десятке метров от дверей, он остановился.

— Здравствуй, — сказала женщина. — Рада тебя видеть.

Он облизнул губы, тоже почувствовав странное смущение от своей наготы.

— Вот уж не ожидал найти здесь дом.

— Да уж конечно.

— Откуда он?

Она пожала плечами.

— Он и был здесь. Я пришла сюда, как и ты, и нашла его. Приятный и милый. Могу предположить, что его сделали для меня, чтобы я могла почувствовать себя дома. Я имею в виду, что понимаю, что это не настоящий дом, оставшийся от нашего времени, который проторчал здесь миллион лет. А ты?

Он усмехнулся. Ему понравилась ее открытая манера. Она наклонилась в дверном проеме, больше не заботясь о своей наготе, и уперлась рукой в бедро. Ее глаза изучающе скользили по нему.

— Нет, — заговорил он. — Я ни на минуту не поверил, что дом — подлинный. Вопрос в том, подлинная ли ты?

— Я не выгляжу подлинной?

— Как и дом. Откуда ты?

— Меня принесла ловушка времени. Как и тебя. Верно?

Ее слова заставили его содрогнуться, словно он обжегся. Женщина его времени? Правда? И в то же самое мгновение он ощутил радость, обретя истинного товарища, и странное чувство грусти, что теперь он не уникален в этом мире и должен делить свою роль с ней.

— Ты давно здесь?

— Кто скажет?

Ответ вполне приемлемый. Он бы ответил так же.

— Что ты делала с тех пор, как проснулась?

— Бродила, — сказала она, — беседовала с людьми. Плавала. Узнавала.

— Какой был год, когда ты покинула наш мир?

— Слишком много вопросов, — сказала она, но яда в ее голосе он не ощутил. — И совсем не те, что надо. Спросил бы, как меня зовут, что я испытываю здесь. Тебе все равно, что я за человек?

— Прости.

— Хочешь войти в дом? — В ее приглашении промелькнула и застенчивость, и распутство. Он спросил себя, сколько миллионов прошло с тех пор, когда он в последний раз был в постели с настоящей женщиной. Он поймал себя на том, что думает о запахе ее кожи, вкусе ее губ и звуках, которые она будет издавать, когда он войдет в нее.

— Конечно, — сказал он. — Но не следует знакомиться прямо здесь, на пороге.

Она провела его в дом. Войдя, он уловил быстрый звук, несомненно всхлип. Дом был словно раковина с тремя стенками; внутри вообще ничего не было. Женщина стояла в десятке футов от него, повернувшись спиной и уперев руки в бока, над полными ягодицами виднелись глубокие ямочки.

— Тебе нравится? — спросила она. — Ты всегда такой скромный?

Ее голос звучал как-то слишком механически. Она засмеялась.

— Тебе нравится? Ты всегда такой скромный? Тебе нравится? Ты всегда такой скромный? Тебе нрав…

Зверея, он рванулся вперед.

— Ты сказала, что настоящая! — заорал он. — Ты не говорила, что дом такой!

Над ним посмеялись. Он яростно хлопнул ладонью по ее спине, вытолкнул ее на бесплодную почву. Она лежала там всхлипывая. Он ощутил крепкую эрекцию. Встав над ней, он приподнял ее, как собаку. Упав на нее сверху, он крепко сжал бедрами ее ягодицы. Она застонала и слегка выгнула спину, но когда он начал пихать в нее свой распухший орган, она, всхлипывая, исчезла, а он шлепнулся в черный пруд. В его глубине сидел огромный, терпеливый Дыхатель.

— Я — Квой, — сказал он.

— Что… как?…

— Добро пожаловать.

Тело Клея менялось. Он погружался в пруд, обрастая жабрами и плавниками. Весьма убедительная иллюзия, но он не верил, что это нечто большее, чем иллюзия.

— Ты — то же самое существо, что прежде было женщиной?

— Я — Квой, — настаивал Дыхатель. Отдохни рядом со мной. Давай поговорим о природе любви. Ты помнишь? Течение, соединение, обмен…

— …и слияние, — сказал Клей. — Тот же жаргон.

— Почему ты такой враждебный?

— Я ненавижу, когда меня обманывают, — ответил Клей.

Дыхатель обиделся. Наступила долгая тишина; следовало ли Клею извиниться? Но он ждал. Дыхатель заплакал, и наконец Клей сказал:

— Покажи мне свой истинный вид.

Темные воды всколыхнулись, но больше ничего не случилось. Он начал уже думать, что был несправедлив к Дыхателю. И в то же мгновение пруд исчез, и Клей оказался на земле лицом к лицу с отвратительным огромным Едоком. Клыки щелкали. Глаза сверкали.

— Нет, — умоляюще сказал Клей, — пожалуйста, не нужно повторять весь репертуар. Потом ты станешь Разрушителем. Ждущим. Меня эти игры не интересуют.

Едок ушел. Клей остался стоять один, нервно ковыряя пальцами ноги грубую почву. Прямо перед ним загорелся резким зеленым пламенем куст, но огонь не сожрал его. Из горящего куста донеслись рыдания. Мрачная шутка, подумал он, и глупая. И тут только догадался о присутствии Неправедной.

29

Из куста:

— Помочь тебе?

— Что за польза?

— Быть доброй к бедному бродяге.

— У твоей доброты есть цена.

— Нет. Нет. Тебя запутали. Ты меня не знаешь.

— Тогда позволь узнать тебя.

— Есть способы помочь тебе. Я знаю.

— Что ты?

— Неправедная, — сказала Неправедная.

— Божество?

— Сила.

— В каких ты отношениях, скажем, со Скиммерами?

— Не знаю.

— Не знаешь? — Клей засмеялся. Он ощутил вокруг головы стены маслянистого фарфора. — Спасибо. Спасибо большое. Чего ты хочешь?

— Помочь тебе. — Нежно. Изящно.

— Тогда помогай. Отправь меня домой.

— Ты дома.

Он осмотрелся кругом, но увидел лишь жаркую неуютную местность, незнакомую, разрушенную, заросшую чужими растениями. Он попробовал еще раз, чувствуя поднимающуюся темноту.

— Где мои друзья? Я говорю о Скиммерах? Хенмер, Нинамин, Ти, Брил…

Неправедная показала ему вспыхнувшее в пустоте видение: шесть Скиммеров сидели в торжественном кругу с осунувшимися лицами, туманными глазами и роковым нимбом над головой.

— Они готовятся умереть, — пояснила Неправедная. — Все шестеро. Скоро это случится.

— Нет. Нет. Зачем?

— Умирать?

— Да, умирать. Зачем?

— Чтобы узнать, — спокойно ответила Неправедная. — Ты же знаешь, что Серифис уже побывала там. Путешествие в первый дом Смерти. Но им этого не хватило. Они остались недовольны. Теперь они ищут настоящую смерть, постоянную.

— Но для чего? — добивался он. Голос его неуклюже скакал из одного регистра в другой. Он чувствовал себя ужасно молодым.

— Чтобы спастись.

— Спастись от чего? От скуки? От жизни в вечном лете?

— Это одна часть.

— А другая?

— Спастись от тебя, — рыдая сказала Неправедная.

30

Он окаменел. Ноги превратились в скрюченные корни; гениталии усохли, слезы пылающими бороздами прорезали щеки. Сон обернулся явью. Пламя из куста исчезло, оставив лишь горький белый дымок. Спустя некоторое время он спросил:

— Что я могу сделать, чтобы они передумали?

— Наверное очень мало.

Голос шел с неба прямо над головой Клея. Значит, Неправедная осталась где-то рядом с ним.

Клей вертелся, крутился, гримасничал, потел.

— Почему они хотят от меня сбежать? Неужели я так ужасен? Неужели я такое чудовище?

Долгая пауза.

Наконец ответ:

— У тебя есть душок.

— Душок?

— Понимаешь ли ты, что несешь внутри великий порок жестокости и уродства. Ты знаешь, что способен быть жестоким, безжалостным, неверным, ревнивым, жадным, неразумно враждебным и грубым.

Клей нахмурился, глядя в небо. Он выслушал свой приговор. Затем, склонив голову, ответил:

— Я всего лишь примитивный человек. Доисторический. Я не просился сюда. Я стараюсь, но я сделан из скользкого вещества, полон грязи и нечистот. Разве мне следует просить за это прощения? Не моя вина в том, что я — несовершенен. И все же, что делать со Скиммерами и их смертью?

— С тобой трудно быть долго, — объяснила Неправедная. — Ты несешь в себе много боли. Сам того не сознавая, ты делился своей ношей с друзьями. Ты делил ее и со Скиммерами. Ты причинил им вред. Понимаешь, они не могли с этим справиться.

— Я никогда не догадывался об этом.

— Точно, — подтвердила Неправедная.

Клей бросился на пропеченную солнцем землю и принялся щипать траву, разбрасывая ее вокруг себя.

— Они могли бы сказать мне все сами, — оскорбление заметил он. — Они могли бы помочь мне подняться над собой. Они же подобны богам и могут общаться с самыми низкими тварями из прошлого. А ты говоришь, что им легче умереть. Как это их побег…

— Им не так легко, как ты думаешь…

— …в смерть поможет каким-то образом…

— …изменить тебя, — сказала Неправедная. — У них тоже есть предел. И поэтому они уйдут.

— Зачем?

На мгновение Неправедная материализовалась в форме скопления вертикальных стержней, окружающих глаз.

— От отчаяния. От шока родства. Они узнали в себе тебя. Ты же предок. Они ничего не знали о тебе, пока ты не появился здесь, а теперь знают и боятся тебя, потому что ты есть в них. Как и во всех нас. Потому-то они и собираются умереть. Они говорят об этом, как о счастливом приключении. Для них так оно и есть: но, как ты понимаешь, это еще и борьба.

У Клея закружилась голова. Горло сдавили сдерживаемые рыдания. Он тонул во всей этой метафизике.

Призывая все свое самообладание, он спросил:

— Как мне убедить их не делать этого?

— Ты все о том же.

— Я должен знать.

— У меня нет ответа.

— А у кого есть? — Голос Клея зазвучал пронзительно, словно его печень клевал гриф.

— У кого? У кого? У кого? — рыдания Неправедной превратились в карканье. Клей огляделся вокруг и не нашел ее. Пошел горячий, сильный дождь. Клей начал разрушаться. Он побежал, но его ноги исчезли, голени развалились, и он должен был продвигаться на костях коленей. Он глотает ножи и потеет кислотой. Перед ним появился мираж: Скиммеры, сидящие перед ним на корточках, тающие, умирающие, поющие, улыбающиеся.

«Как удержать их?» — вопрошает Клей и слова собираются вокруг головы, кружат водоворотами, образуют воронки и исчезают в шее. Слова оставили за собой некое подобие ответа: «Нужно связаться с Заступниками».

Клей кивнул. Заступники. Заступники.

— Где мне найти их? — потребовал он ответа. Но он, конечно же, снова остался один.

31

Теперь он попал в землю, лишенную красок. Отовсюду удален пигмент: он остановился на длине волны ноль, исполненный страха соскользнуть в щель в спектре. Даже солнце утратило оттенок и изливаемый им свет просто парадокс. Клей шел осторожно, мучительно. Он уже видел всепоглощающую белизну Антарктиды и клыкастую черноту Тьмы, но это место было совсем не похоже на те, потому что, хотя черный — это отсутствие цвета, здесь не было ничего черного, а белый — соединение всех цветов спектра, здесь не было и ничего белого. Как же он мог тогда что-нибудь видеть?

— Меня не одурачишь, — храбро сказал он. — Я немного разбираюсь в законах оптики. Цвет — это не что иное, как эффект, производимый электромагнитными излучениями определенной длины волны. Нет длины волны, нет и цвета; нет цвета, нет изображения. Так как же я вижу все это?

Он изучающе посмотрел на свою бесцветную руку. Высунул изо рта бесцветный язык. Дотронулся до бесцветных лепестков бесцветного куста. «Если существует цвет без физического продолжения, то может существовать и физическое продолжение без цвета?» Эту концепцию можно охарактеризовать как понятие абсолютного цвета. Можете же вы видеть красное, не видя красный предмет? Да? Да? Очень хорошо. Цвет есть абстрактное понятие, не ассоциирующееся с массой. А теперь представим массу без цвета. Одна лишь форма минус отвлечение резонансов в визуальном спектре. Не так-то просто? Ну да, но попытайся, парень, попытайся, попытайся! Клей закричал от этого поучающего голоса, исходящего из его головы. Он звучал, словно рвущаяся проволока. По бесцветной земле пробежала бесцветная ящерица: он увидел событие как столкновение структур. В этом способе восприятия ему чудилось нечто японское. Определение объектов зависит от чистой формы, мир приобрел утонченность симфонии в одной тональности, утонченность сада черных камней, единого гудящего каллиграфического мазка. Он смаковал эту сузившуюся палитру и двигался с великой нежностью, опасаясь, что неверный шаг снова оживит спектр. Как спокойно, как прекрасно пусто. Даже звуки лишились окраски.

— Здравствуй, — сказал он. — Здравствуй. Здравствуй. Здравствуй.

Слова были словно стеклянные стержни, целомудренные, устремленные в себя.

— Скажите, где мне найти Заступников?

Он видел камни, деревья, цветы, траву, насекомых. Призрачный мир. Тень. Тени. Он мог оставаться здесь вечно, свободный от ответственности, очищая свой разум от осадков старых цветов, всех этих высохших скоплений блеклого зеленого, желтого, ультрамаринового и алого, миртового и ярко-красного, сепии и бронзы, изумруда и кармина, синего и серого, оранжевого и индиго, лилового и сиреневого, вишневого, золотого и грифельного. Видеть, как в бесцветном небе мирно угасает бесцветный закат, смотреть в спокойное сердце бесцветного леса, обдумать бесцветные мысли, когда ветер колышет трепещущие бесцветные листья, — он вспомнил о Скиммерах. Он двинулся вперед, перейдя песчаную полосу и место, где миллионы блистающих травинок безмолвно мерцали повсюду, и вошел в район, где густо росла ежевика и повсюду торчали шипы, растущие из толстых плетей. Вздыхая и шипя, словно змеи, плети окружили его, чувствительно прикладываясь к его глазам, гениталиям, икрам.

— Давайте. Режьте меня, если хотите, но дайте пройти.

Но плети колебались, и он смеялся над ними. Внезапно одна из них кольнула его бедро и из ранки стали сочиться капли крови. Сначала они были бесцветные, но внезапно сделались ярко-красными, по этому ярко вспыхнувшему цвету он понял, что пересек границу. Цвета, выскакивающие отовсюду, ослепили его. Сетчатка глаз свертывалась и развертывалась под этой атакой. Красный! Оранжевый! Желтый! Зеленый! Голубой! Синий! Фиолетовый! В яростном всплеске спектра потерялись все структуры. Расставаться с бесцветностью было грустно; оглянувшись назад в надежде бросить последний взгляд на уникальную бледность, он обнаружил, что его ошеломленные глаза уже не в состоянии различить ничего и, пожав плечами, он вновь повернулся лицом к наступающим цветам. Уже опустошенные от остатков цвета каналы мозга снова наполнились с легким чавкающим звуком набирающей влагу губки. Как могло существовать такое сияние? Все пульсировало. Все излучало. Из сердцевины каждого листа изливались тысячи оттенков. Небо стало призмой, и он танцевал под его ужасным лучом. Собственная кожа Клея стала скоплением света и тени. Глазные яблоки скользили в черепе. Он познавал пределы чувств: если его восприимчивость не уменьшается, он перегрузится и сгорит. Закрой глаза! Закрой глаза! Закрой глаза!

— Закрыть глаза значит немного умереть, — яростно ответил он и уставился прямо на солнце. Давай! Делай как можно хуже! Он распахнул руки и вдавил пятки в теплую, влажную, податливую почву. Его человеческое существо растет. Он пьет многоцветное излучение и, задыхаясь, находит для нее место внутри. Бедра напряжены, кулаки сжаты, он не позволил гигантской призме разрушить его и победил. Он впитал все в себя и наполнился красным и зеленым. Его охватил восторг. Он разбрасывал свое семя парящей великолепной аркой, она вспыхнула лиловым и голубым и золотым и там, где приземлялась, появлялись гомункулусы, одетые в развевающиеся языки пламени. Он смеялся. Солнце заслонила туча. Опустившись на колени, он загляделся на вселенную, отражавшуюся в единственной маслянистой капле воды на толстом круглом голубом листе. Все крохотные создания там страдали, любили, поднимались, падали, боролись, теряли. Он послал им свое благословение.

— Где же Заступники? — шептал он. — Мои друзья в опасности. Где? Где? Где?

Краски поблекли. Мир вернулся к обычному виду. На Клея набросились сомнения, фантомы, гарпии, фобии, туманности, неуверенность, табу, упадки, инфекции, бессилия, фарисеи, изменение температур и духовные стены. Он пробивался сквозь эти миазмы, словно сквозь океан нечистот, выныривая, покрытый слизью, которая высыхала и отпадала при первом прикосновении солнца. Впереди лежал каменистый мыс, нечто действительно выдающееся среди обычной равнины, и выстреливал словно ракета на высоту сотен футов, образуя длинный пьедестал с плоской вершиной, доминирующей над угрюмым пейзажем. На этом мысе угнездились развалины какого-то огромного здания, величественного каменного строения, даже в таком растерзанном виде производящего впечатление необыкновенного могущества: это было назидание с колоннами в классическом стиле, серое, стабильное и самоуверенное, по стилю соответствующее величайшим музеям Земли, хранилищам всех достижений планеты. Многие из колонн были разрушены, могущественный портал висел на мраморных петлях, фронтон в беспорядке, высокие окна треснули. Хотя Клей сознавал, что предстоит значительная работа, он почувствовал странную уверенность, что здесь он найдет тех, о ком думал. И словно муравей, он начал карабкаться к колоссальному строению.

32

Он подобрался к зданию с запада. Обращенная к нему сторона представляла собой массивную цельную плиту серого гранита без окон, почти не тронутую временем, только разрушение части орнамента под самой крышей указывало на прошедшие годы. По шероховатой поверхности стены взбирался зеленый лишайник, создавая на древних камнях очертания материков. Через портик стала пробиваться трава. Двери не было, но посмотрев внутрь, он увидел внутри здания лишь темноту. Он стал осторожно обходить дом вокруг. Каждым шагом он тревожил легионы жужжащих насекомых, нарушивших тишину. Кусты коричневого чертополоха доходили ему до пояса, своими уродливыми ветками они цепляли его обнаженное тело. Теперь он стоял перед входом в здание. Издалека он не смог определить его истинную высоту; оно поднималось и поднималось, так высоко утверждаясь в небесах, что непонятно было, как оно не перевернется просто от головокружения. Хотя это и не был небоскреб, фантастический в своей вертикальности. У него был вид настоящего музея. К главному входу вели девять огромных мраморных ступеней, чья ширина равнялась ширине здания. Клей взобрался на первую ступеньку, затем на вторую, а потом, утратив смелость, решил закончить сначала наружный осмотр.

Он пошел по выщербленной ступени на восток и повернул за угол. Здесь было мрачно. Торчали, словно сломанные зубы, остатки разрушенных колонн. Их обвивали зеленые лозы. Фронтоны тоже упали, и фрагменты шедевров торчали из земли, наполовину погребенные в ней. Пытаясь разобраться, что было изображено на них и подойдя поближе к одной скульптурной массе, он увидел изображение зверя, страннее которого никогда прежде не видел, с выступающими глазами и решетчатым ртом, шершавой шкурой, — чудовища из кошмара кошмаров. С холодными интересом он исследовал эту галерею ужасов, пока не наткнулся на собственный портрет из сияющего камня. Он побежал и, снова завернув за угол, попытался пройти вдоль задней стены здания, но оно было просто пристроено к мысу и четвертой стены не было. Повернув назад, он старался не смотреть на странный фронтон и вернулся к фасаду. Не войти ли внутрь? Размышляя об этом, он отошел назад. Он увидел, что спускающаяся террасами крыша сплошь заросла и теперь там был целый лес: густой подлесок, купы весело цветущих кустов, потоки блестящего плюща, деревья с великолепными кронами, которым должно было быть много веков. Но даже самые огромные деревья казались карликами на обширном пространстве самой крыши, так что вся запутанная масса растительности казалась обычной небольшой порослью. Среди деревьев гнездились птицы и жили животные. Он заметил пеструю желтую ленту, прокладывающую себе путь среди растений. Довольно. Он войдет. И он продвинулся к ступенькам.

Вход, конечно, закрывала паутина. Когда он смахнул ее, она разорвалась со слабым металлическим звоном. Он вошел внутрь, вдохнув затхлый воздух. Вестибюль с липкими ониксовыми стенами был темен, узок и глубок. Перед ним возник высокий дверной проем. Дверь была сделана из мягкого светящегося розового алебастра и покрыта выгравированными символами, которые текли, соединялись и смешивались в беспорядочных взаимоизменениях. Он неуверенно тронул дверь пальцем, и она тут же повернулась, открывая вход во двор, который занимал всю центральную часть здания. Из огромной раны в потолке, невидимой снаружи, лился, пересекая помещение по диагонали, поток солнечного света. Атмосфера казалась холодной и сырой, как в огромной подземной цистерне. Глаза медленно привыкали к царившему здесь полумраку, рассекаемому лишь столбом солнечного света. Он разглядел в углах поврежденные статуи, покрытые грязью. Грязь ковром лежала и на полу. Уже на третьем шаге, он по лодыжку погрузился в прохладный гной и дважды подумывал, стоит ли продолжать. В помещении стоял неприятный едкий запах моржовой мочи. Он ощущал близость животной жизни. Происходящие процессы обмена веществ. А позже он осознал присутствие в дальнем конце дворика пятерки неподвижных гигантских тварей.

Они могли быть динозаврами, имели те же размеры и так далее. Двое средних зверей были более ста футов в высоту; двое рядом почти такие же огромные, а маленький, слева, крупнее самого крупного слона. Кожа, насколько он мог разглядеть, тоже напоминала кожу рептилий: блестящая, чешуйчатая, бронированная, темная. Чудовища сидели в забавно человеческих позах, неудобных и неподходящих для них: головы кверху, руки болтаются, спины выпрямлены, хвосты загнуты книзу, ноги выставлены вперед. Складки мяса многочисленными морщинами спускались по их животам и груди. Форма их голов была разной: у одного была невероятно выступающая морда, выдвинутая вперед футов на сорок-пятьдесят, у другого сферический рогатый купол, у третьего — крошечная головка венчала змеевидную шею, еще один был огромный и совсем без щей, а еще один зубастый, как Едок, но невероятно больших размеров. Все пятеро засели в толстом слое черной грязи, которая покрывала одного почти по плечи, едва испачкала другого, и в разной степени вымазала остальных. Подходящих отверстий, для того чтобы эти чудища могли проникнуть в развалины, казалось не существовало; было ли оно, следовательно, возведено вокруг них? Они сидели рядышком, бесконечно терпеливые, распространяли зловоние и внутренние урчание, изучая его с тусклым равнодушием, словно ряд утомившихся судей. Они показались ему знакомыми: однажды Нинамин в панике показала ему вспышкой их изображение. Клей осознал, что они и есть Заступники, конечные иерархи человечества, чье мнение все уважали. Он испугался. Из всего разнообразия человеческих форм, с которым он познакомился, эти обитатели грязи в разрушенном каменном замке, были наименее понятны. Они одновременно были и величественны и отвратительны. Тишина оставалась ненарушенной, но ему показалось, что он слышит звуки бесшумных труб и тромбонов, затем вступил могучий рев хора. Встать на колени? Ритуально помазать себя грязью? Он старался не подходить ближе. Пять огромных голов медленно двигались вперед-назад, пробираясь в грязи, и он знал, что любой из них без особых усилий сможет слегка наклониться вперед и схватить его. Нежный кусок, несущий архаичные гены. Как это случилось? Как вы вышли из моего лона? Он дрожал. Страх поверг его в отчаяние. В ужасе он рассматривал собственный скелет как чужого захватчика в своей плоти. Заступники сопели и бормотали. Один из них, с длинной мордой, издал такой глубокий, низкий рев, что во дворе свалилась каменная плита.

— Меня зовут Клей, — робко сказал он. Говорил ли он когда-либо с такими невероятными существами. — Я принадлежу к человеческой расе. Меня притащила сюда ловушка времени уже давно. Я уже… получил много опыта… я… ловушка… я…

Он не мог устоять на месте. Он приседал, наклонялся вперед, упал на колени в холодную скользкую грязь. Заступники не обратили на него внимания.

— Помогите… мне. Мои шестеро друзей выбрали смерть.

Жесткие пальцы скользили по грязи. По правому бедру бежал поток горячей мочи. Зубы стучали. Самый крупный из Заступников поднял голову и медленно качал ею из стороны в сторону над Клеем. Клей взглянул вверх, ожидая, что его вот-вот сцапают. Голова удалилась. Вялый хвост свернулся и ослаб.

— Иди куда-нибудь, — пробормотал Клей. — Сделай что-нибудь. Если нужно, умри на их месте. Изменить их решение. Как? Что? Если?

Сумел ли он добраться до разума Заступников? Он попытался их нащупать, но ничего не коснулся; Заступники не соблаговолили открыться ему. Есть ли у них разум? Действительно ли они люди в том смысле, который это имеет теперь? Страх испарился.

— Тупые горы мяса. Похороненные заживо, гниющие по шею в дерьме. Уродливые! Надутые! Пустые?

Теперь Заступники заревели в унисон; тяжеловесные стены здания дрожали, упала еще одна плита. Клей сжался в комочек, прикрыв одной рукой лоб. Они продолжали реветь.

— Нет! Я не хотел… я только… пожалуйста… мои друзья, мои друзья, мои бедные друзья…

Он с трудом переносил режущий звук их ярости и думал, что крик заступников окончательно разрушит древние руины. Но он заставил себя остаться.

— Я покоряюсь вашей воле, — заявил он и стал ждать.

Они успокоились и вернулись к прежнему равнодушию, не обращая на него внимания, языками и зубами врастая в грязь. Он неуверенно улыбнулся и снова встал на колени. Вовсе распростерся.

— Почему Скиммеры должны умереть? Предупредить. Убедить. Умолить.

Он слышал отдаленный рокот барабанов, воодушевляющий звук — или это был гром? Не поднимаясь и извиваясь, он попятился к двери. Что делать? Что делать? Ответ нашелся в его мозгу. Поскольку еще несколько минут назад его там не было, то, должно быть, его поместили туда Заступники. Нужно идти к Колодцу из Первозданного, нужно уступить и принять все. Другого способа нет. Он поднялся и поблагодарил Заступников. Они хрипели и рычали. Тусклые глаза смотрели в никуда. Его отпустили. Спотыкаясь, он бросился прочь из здания в мрачные сумерки.

33

Когда забрезжил рассвет, ему помогли маленькие животные. Они появлялись по двое, по трое.

— Сюда, — нежно говорили они.

— Сюда.

И снова.

— Сюда.

Он доверчиво, слепо шел за ними, счастливый, что хоть какое-то время не находится во власти призраков. Его сопровождали обычные звери: птицы, летучие мыши, ящерицы, жабы, змеи, твари разных видов. Ни одно из этих животных не водилось в его времена, но они напоминали его знакомцев. Казалось, каждый из них заполнял эквивалентное место в эволюции: этот мог быть кроликом, этот барсуком, эта игуаной, этот воробьем, этот бурундуком. Но все они изменились и стали чудесными. У жабы появилось множество переливающихся глаз; у летучей мыши светящиеся крылья, разливавшие нежное фиолетовое сияние; у крошечного кролика был острый длинный хвост. И все они могли говорить на его языке, а он на их.

— Иди за нами, иди за нами, иди за нами! Сюда! К Колодцу! К Колодцу!

Он шел за ними.

Приятное путешествие, хотя и длинное. Повернувшись спиной к Заступникам, он шел до полудня по земле, которая становилась все нежней — податливые деревья, пышные цветы, нежные ароматы, пастельные тона, тихая музыка на горизонте. Нереальная, сказочная земля. Вверх и вниз по нежным холмам, мягким, словно женская грудь. Вброд через теплые мелкие пруды, где не затаились чудовища.

— Сюда! Сюда!

Даже отдых лирический: он сидел прямо под солнцем у входа в большую долину, которая тянулась, вероятно, к реке. Когда он решил продолжить свой путь, животные звали его вперед. Трава в долине была короткая и густая, когда он опускал в нее ногу, травинки отклонялись и дрожали в таком положении минут десять так, что оглянувшись, он мог проследить свой путь по лугу.

Солнце все поднималось. Это был самый теплый день, хотя жара приглушалась мягкостью воздуха.

— Плыви здесь, — говорила ему двенадцатиногая амфибия.

— Залезь на этот камень, оглянись вокруг, — настаивало душистое коническое животное.

— Не пропусти эти цветы, — сказал лиловый крот, поддевая своим длинным носом плоский камень, освобождая миниатюрный садик изысканных розочек. Добрые звери. Путешествовать с ними одно удовольствие.

— Далеко еще до Колодца? — спросил он, останавливаясь на ночлег.

— Туда одна дорога, — ответила колючая саламандра, устраиваясь в маленькой впадинке.

Он решил, что идет на юго-восток, хотя забыл, какой это континент и где место его пробуждения. На четвертый день пейзаж стал терять свой кокетливый сладкий привкус. Сладость быстро исчезала, а характер дороги полностью изменился буквально за час. Желтые поганки, ухмыляющиеся белки, говорящие розовые гусеницы, деревья с золотыми резиновыми каплями исчезли из виду: он вошел в широкую саванну, патрулируемую огромными стадами крупных зверей.

В пределах видимости простирались плоские поля медной травы по колено высотой, на которой паслись тучные звери. На переднем плане были приземистые четвероногие короткомордые лошади, чьи шкуры сияли красными и золотыми пятнами; они казались десятком тысяч закатов на широкой равнине. Прекратив жевать, они холодно смотрели на него. Он обнаружил, что его маленькие проводники исчезли из виду.

— Я ищу Колодец Первозданного, — объяснил он.

Красно-золотые звери фыркнули и уставились в сторону горизонта. И он понял. На поляне меж остроконечных серых деревьев он увидел группу длинношеих пасущихся животных футов сорока в высоту. Он решил, что они заполнили экологическую нишу жирафов, но эти твари, вероятно, были сотворены эволюцией в момент расстройства пищеварения, ибо были столь же неизящны, сколь жирафы благородны: они нелепо стояли на трех ногах, а из центра туловища торчала бесконечная шея. Ноги были жесткие и угловатые, на каждой было по три колена, а шея гибкая, как у змеи, и этот контраст верха и низа являл собой неестественную вульгарность дизайна. Головы животных были чуть больше, чем гигантские рты, над которыми виднелись тусклые глаза. Они усердно обрывали жирные листья с высоких деревьев и как только они отходили, на ветках с неприличной быстротой вырастали новые листья. Животные не обращали внимания на Клея. Из пустого любопытства он попытался криками спугнуть их, просто чтобы увидеть, как могут бегать трехногие звери, но титаны продолжали свою трапезу.

— Беги! — кричал Клей. — Беги!

Один из самых крупных поднял голову, посмотрел на него и — безошибочно — засмеялся. Клей решил продолжить путь. Он прошел мимо танкоподобного зверя величиной с двойного носорога и бронированной шкурой, он видел стадо десятков тысяч широконосых животных, которые могли быть свиньями на антилопьих ногах. Интересно, были ли здесь львы? Да, вон они на дальней стороне сада, три стройных хищника с резкими клиновидными головами, свирепыми передними лапами и мощными задними ногами, как у кенгуру. Порыкивая, они лежали на груде обглоданных ребер с окровавленными пастями. Мать и два котенка: подняв головы, они показали Клею яркие, как красные звезды, глаза, но не выказали ни малейшего желания напасть на него. Обходя их, он описал широкий круг. До самого полудня он усердно корпел над рядом образцов фауны и, наскучив излишком странностей, едва попытался проанализировать все, что увидел. Он просто называл эту огромную груду мяса слоном, а те резвые пятна — газелями, хотя сознание говорило ему, что его параллели не точны. Когда наступила темнота, он сделал привал у подножия карликовой горы — камня величиной с корабль, высотой футов в восемьдесят, — и сидел, нетерпеливо переживая ночь, стараясь отвести, уставившиеся на него блестящие глаза.

На следующий день и саванна осталась позади. Земля приобрела еще более апокалиптический вид. Он вступил в термальную зону: били струи гейзеров, клокотали теплые источники и большинство земли ошпарено во влажную коричневую наготу. Он исследовал меловые террасы, ванны, наполненные водой, — красные, зеленые, синие. Он остановился, чтобы посмотреть на столб черного пара, вздымающийся на сотни футов из похожего на кошелек дымохода. Он пересек мертвое плато, покрытое стекловидными отложениями, идя зигзагами, чтобы не попасть в отдушины, испускающие гнилостный газ. Здесь он снова приобрел маленьких проводников.

— Это тропинка к Колодцу? — спросил он у похожей на сову птицы, прицепившейся к ветке засохшего дерева, и она подтвердила его предположение. Многоногий розовый выползок милостиво проводил его через запутанную есть термальных бассейнов, которые клокотали, бурлили, стонали и норовили ошпарить его кипящей жидкостью. Серо-голубое здешнее небо даже в полдень было подернуто дымовой завесой. Воздух имел химический привкус. Скоро кожа Клея покрылась темным налетом.

— Здесь можно искупаться? — спросил он у дружелюбного прыгающего зверька, указывая пальцем на бассейн, из которого не поднимался пар.

— Не мудро, — ответил попрыгунчик. — Не мудро, не мудро.

И словно подтверждая его слова, жидкость в пруде вдруг вспыхнула опасно красным цветом, словно откуда-то из глубины излилась кислота.

Землю гейзеров огораживала стена из камня, простирающаяся с юга на север. Чтобы взобраться на нее, требовалось умение, ибо она поднималась почти вертикально и в ней не хватало многих камней, но ему удалось вскарабкаться на нее, предпочтя подъем бесконечному блужданию вдоль стены. Достигнув верхушки, он с облегчением отметил, что противоположный склон более пологий. Спускаясь, он осматривал лежащие впереди места и увидел нечто столь экстраординарное, что сразу понял, что пришел к месту назначения. Солнечный свет словно приглушали фильтры и в этом свете он увидел совсем голую равнину: ни куста, ни дерева, ни камня, только ровный слой зелени, простирающийся слева направо и изгибающийся к линии горизонта. Почва была красно-кирпичного цвета. Прямо перед ним, по крайней мере, в нескольких днях пути по равнине, из земли вырывалась колонна света, которая поднималась с совершенной прямизной, словно огромный мраморный теллар, и ее верхний конец терялся в атмосфере. Клей предположил, что в ширину колонна должна быть с полмили. Она блестела, как полированный камень, хотя он был уверен, что это не материальная субстанция, а поток чистой энергии. В его глубинах явно виделось движение; огромные участки крутились, путались, сталкивались. Менялись цвета. Доминировал то красный, то голубой, то зеленый, то коричневый. Некоторые зоны колонны казались более плотными. Искры сталкивались и погибали. Неопределенная вершина колонны затенялась облаками. Клей услышал свист и треск, словно звук электрических разрядов. Этот одинокий могущественный сияющий стержень посреди пустынной равнины ошеломил его. Он казался спектром могущества, фокусом перемен и творений, осью вращения всей планеты. Прищурив глаза, он созерцал это великолепие.

— Колодец Первозданного?

Но проводника уже не было, и он должен был ответить сам — да, да, да — и еще раз — да. То самое место. Он пошел вперед. Он покорился. Он все принял. Он отдаст себя Колодцу.

34

Он стоит перед Колодцем. Широкий ободок, белый, словно кость, гладкий, как фарфор: в нескольких ярдах от него из неизмеримой бездны поднимается колонна света. Здесь, вблизи от нее, его удивляет отсутствие более величественных эффектов. В теплом воздухе чувствуется некоторая электрическая сухость и, может быть, озоновый привкус, но он ожидал более ярких ощущений. Колона кажется простой, как луч мощнейшего прожектора. Он делает еще шаг. Его движения медленны, но не от страха или колебания, ибо его путь теперь определен. Прежде чем войти, он хочет как можно больше понять. Ободок пропускает его, опускаясь вниз. Он еще стоит на плоскости, но пальцем выставленной вперед ноги уже касается начала изгиба. Ничто не гонит его, он желает этого сам. Я — жертва. Я — жертвенный козел. Я — выкуп. Он пойдет. Вот он начинает наклоняться, широко распахивает руки, раскрывает ладони к свету. Оболочка колонны кажется серебристой, зеркальной: он видит свое приближающееся лицо, темные глаза, плотно сжатые губы. Кончик носа касается колонны. Он падает в нее и чувствует себя невесомым и восторженным. Его спуск длится всего лишь мгновение. Как частичку золы, подхваченную восходящим потоком, его несет, кружит к верху колонны. Он свободно парит. Его физическое тело растворяется. Остается лишь сеть электрических импульсов. Теперь он не знает, поднимается он или падает. Внутри колонны он лишь ощущает чередование зон различной плотности и знает лишь то, что он кружится, вращается в сверкающем стоке Колодца Первозданного.

В колонне мелькают тени.

Некоторые странные. Многие знакомы. Он различает очертания котов, собак, змей, оленей, коров, свиней, бизонов, медведей, верблюдов и других созданий далекого прошлого. Они исчезли, здесь сохранились лишь их тени, отголоски. Вот он видит фигуры зверей настоящего времени, всех тех, кого он встретил в саванне и в других местах, пройденных во время путешествия сюда. Вперемешку с ними мелькают некие таинственные образы. Они стремительно проносятся и исчезают, оставив его наедине с его вопросами. Может это формы жизни, которые еще будут? Или это животные, существовавшие между его эпохой и настоящим? А может, это фауна миоцена, олигоцена и эоцена, забытая даже в его дни? Он погружен с фантасмагорию пастей, клыков, рогов. Фонтан изобретений. Источник жизни. Как отличить сон от реальности? Кто эти химеры, сфинксы, горгоны, василиски, грифоны, вся эта орда отчаянных чудес? Из минувшего времени? Из времени еще не наступившего? Вихри снов, ничто больше, Фонтан Жизни?

— Человечество, — шепчет Клей. — Что же человечество?

Он видит все. Из тумана появляются темные фигуры. Неужели эта коричневая обезьяна хозяин яванского черепа? А эти клоуны — австралопитеки? Кто ты, массивный гигант, — человек Гейдельберга? Хотел бы он знать больше. Рядом с ним некто с плоской головой; встречаясь с ним взглядом, он чувствует лишь отдаленное родство. Затем светловолосый и оборванный проходит неандерталец, хватает его, заглядывает в глаза и обдает такой ужасной аурой, что Клей превращается в поток горячих слез, льющихся в бездну. А кто же другие? Художники в пещерах. Грызущие кости в Пекине. Первобытные лемуры. Терпеливые пахари плодородных земель Палестины. Строители стен. Охотники на мамонтов. Писцы. Фараоны. Астрономы. Бездна выплескивает представителей человечества так быстро, что он не успевает разобраться, что он видит. Каждый вид, каждая неудачная попытка.

— Я — человек, — говорит неандерталец.

— Я — человек, — настаивает питекантроп.

И одетый в меха пещерный человек кричит:

— Я — человек.

— Я — человек, — объявляет австралопитек.

— Я — человек, — говорит на троне король.

— Я — человек, — это священник в монастыре.

— Я — человек, — астронавт в ракете.

— Я — человек, — кричат они Клею и теряются в стволе сияющего света, а он шепчет им вслед:

— Я — человек.

А кто же идет теперь?

Сфероиды в своих клетках, козлолюди, существа с жабрами и существа, сплошь состоящие из глаз, и многие другие. И это тоже человечество?

— Мы те, что изменились, мы те, что подчинились судьбе. Кто будет для нас свидетелем? Кто примет ответственность?

— Я, — отвечает Клей.

Они льются нескончаемым потоком, миллион миллионов форм, все объявляют себя людьми. Что ему делать? Он плачет. Он протягивает к ним руки и благословляет их. Как может быть такое невообразимое многообразие в одной расе? Зачем все эти преображения?

— Прости нас за нашу изменчивость, — кричат ему.

Он прощает их, и легион измененных проплывает мимо.

— А мы — сыны человеческие, — это уже вновь прибывшие.

Дыхатели. Едоки. Разрушители. Ждущие. Заступники. Скиммеры. Все обитатели настоящего времени. Клей внимательно разглядывает Скиммеров, надеясь узнать хотя бы одного из них, но эти ему незнакомы. Мимо проплывают чудовищные Заступники, затерянные в мечтах грязи. Отряд Разрушителей. Три неподвижных Ждущих. Клей чувствует себя так отстранение, как никогда прежде, ибо теперь он унесен в море образов: дочеловеческих, человеческих и послечеловеческих, приходящих и уходящих, подавляющих его, требующих от него успокоения, ищущих жертву, болтающих, смеющихся, плачущих…

— Хенмер? — зовет он. — Серифис? Ти? Брил? Ангелон? Нинамин?

Он их видит. Они притаились у самых корней колонны, глубоко в земле. Ему не попасть туда. Они окутаны блеклыми цветами, их фигуры неясны. Он пробивается вниз, но его снова и снова выбрасывает вверх. Проходит время, и они исчезают. Они мертвы? Можно ли их спасти? Он понимает, что должен. У него есть опыт всей истории его расы. Он впитает все достижения мира. Он поднимется над собой, чтобы его Скиммеры не умерли. Свободно паря в колонне, он минует эру за эрой, лицом к лицу сталкиваясь то с измученным неандертальцем, то с самодовольным Разрушителем, то со сфероидом, то с козлом.

— Отдай мне свою печаль, — шепчет он. — Отдай мне свои неудачи, ошибки, свой страх. Отдай мне свою скуку. Отдай мне свое одиночество.

Они отдают. Он корчится в муках. Никогда не знал он такой боли. Его душа — белый лист агонии. Но внутри есть сердцевина силы, о которой он раньше не знал. Он осушает страдания тысячелетий. Спускаясь ниже и ниже, он предлагает себя людям всех видов и наконец достигает барьера, отделяющего его от шести Скиммеров. Мягко коснувшись его, он давит, его отбрасывает, он возвращается и снова отлетает, возвращается и наконец проходит барьер. Легкой снежинкой опускается он.

— Посмотрите на меня, — бормочет он. — Как я несовершенен. Как груб. Как мерзок. Но рассмотрите и потенциал. Вы ведь поняли, что я — это вы? Как и эти, лишенные подбородка обезьяны, — я. И Заступники, неандертальцы, сфероиды, Разрушители — все едины, все потоки одной реки. К чему отрицать? Зачем отворачиваться? Посмотрите на меня. Посмотрите на меня. Я — Клей. Я — любовь.

Он берет их за руки, и они улыбаются. Они подходят к нему поближе в своей истинной форме: ни мужской, ни женской, их тела светятся изнутри.

— Мы прошли вместе долгий путь, — говорит он, — но путешествие здесь не заканчивается.

Он показывает вверх на нерожденные еще образы, образы сынов человеческих.

— Отдайте мне ваш страх. Отдайте вашу ненависть. Отдайте ваши сомнения. И идем. Вернемся в ваш мир. Идем. Идем.

Он обнимает их.

— Я — Клей. Я — любовь.

Внутри него поднимается боль. Он чувствует ее, как булавочный укол в мозгу.

— Я — Хенмер.

— Я — Нинамин.

— Я — Брил.

— Я — Ти.

— Я — Серифис.

И он говорит:

— Вам нужна смерть? Что вы узнаете? Дайте мне. Дайте мне. Мое время закончилось, а ваше лишь начинается.

Он касается их и понимает, что они дрожат от жалости и любви. Хорошо. Хорошо. Они поднимаются высоко над ним, поворачиваются, танцуют в сияющем свете, посылают ему воздушные поцелуи. Прощай. Прощай. Мы любим тебя. Сны кончаются, сказала однажды Ти. Вот и конец. Уйти с отливом любви. Скиммеры не умрут. Вокруг него кольца и спирали цветов, он видит сталкивающиеся галактики, он видит изгиб золотой души человечества, берущей начало в прошедшем времени и исчезающей во времени, еще не наступившем. И теперь по ней идут все люди и сыны человеческие: едоки, разрушители, сфероиды, козлы, Хенмер, Нинамин, Ти, заступники, неандертальцы, Брил, Серифис, Ангелон — каждый представитель свой эпохи, они направляются к гудящему спектру, которого он, в конце концов, не достигнет. Ни сейчас. Никогда. Сны кончаются. Он несет свою ношу. Он плывет вверх из бездны к кромке Колодца. Там он останавливается, оглянувшись на великолепие могущества творений, разглядывая образы, которые появляются однажды и для которых все это лишь пролог. Боль уже ушла из него. Он держится прекрасно. Он — человек и сын человека, а сон окончен. Он выбирается из ямы и медленно идет прочь от фарфоровой кромки. На голой равнине собрались звери. Значит и у него есть друзья. Он улыбается. Ложится и наконец спит. Наконец. Спит.

УМИРАЮЩИЙ ИЗНУТРИ

1

Итак, я вынужден ехать в центр, в Университет и снова искать доллары. Мне не много нужно — 200 долларов в месяц вполне достаточно, — но работы немного, а занять еще раз у сестры не отважился. Вскоре студентам понадобятся первоклассные курсовые работы — это постоянный бизнес. Снова потребуется изношенный, размытый мозг Дэвида Селига. В это прекрасное золотое октябрьское утро я смог бы заработать долларов семьдесят пять. Воздух чист и словно накрахмален. Нью-Йорк защищен от влажности и туманов куполом системы высокого давления. При такой погоде моя угасающая сила вновь расцветает. Давай пойдем, ты и я, когда заблещет утро. К метро Бродвей-ИРТ. Приготовь, пожалуйста, жетон.

Ты и я. К кому я обращаюсь? Я еду один. Ты и я.

Конечно же я обращаюсь к себе и к тому созданию, что живет во мне, пробравшись, как к себе в логово, и шпионит за ничего не подозревающим смертным. Это зловредное чудище во мне, это болезненное чудовище умирало даже быстрее, чем я. Йейтс написал однажды диалог между собой и душой. Так почему же Селигу, разделенному таким образом, что бедолаге Йейтсу никогда бы и не понять как, почему бы Селигу не поговорить о своем уникальном и скоропортящемся даре, словно о поселившемся в его черепе захватчике? Почему нет? Тогда пойдем, ты и я. Вниз, в вестибюль. Жми на кнопку. Лифт. Разит чесноком. Крестьяне, кишащие кругом пуэрториканцы, что повсюду оставляют свой характерный запах. Мои соседи. Я их люблю. Вниз. Вниз.

Сейчас 10:43 по-восточному дневному времени. Температура на табло в Центральном парке 57 градусов. Влажность 28 процентов, а давление 30.30. Барометр падает, а скорость северо-восточного ветра 11 миль в час. Прогноз обещает ясную солнечную погоду на сегодня и завтра. Возможность осадков сегодня равна нулю, а завтра 10 %. Уровень качества воздуха — нормальный. Дэвиду Селигу сорок один год и он выглядит на свой возраст. Рост его немного выше среднего, стройная фигура холостяка говорит о скудном питании, а выражение лица обычно загадочное. Он часто моргает. В своей вылинявшей голубой джинсовой куртке, тяжелых ботинках и полосатых клешах последнего писка моды 1969 года он кажется почти юным, по крайней мере если не смотреть на лицо. На самом же деле он выглядит, словно беглец из подпольной исследовательской лаборатории, где лысеющие морщинистые головы изможденных мужчин среднего возраста пересаживают на тела подростков. Как это случилось? Когда начала стареть его голова и лицо? Кабели лифта осыпали его скрипящими насмешками, пока он спускался из своей двухкомнатной норы на двенадцатом этаже. Возможно лифт был старше, чем он сам. Он родился в 1935 году. А этот дом мог быть построен между 1933 и 1934 годами. Фиорелло X.Лагвардиа, мэр. Хотя, может быть, он и моложе. Скажем, прямо — предвоенной постройки. (Вы помните 1940-й Дэвид? В этот год мы вошли в мировое сообщество. Это — трилон, это — перисфера.) И все-таки дома стареют. А что не стареет?

Лифт с грохотом останавливается на седьмом этаже. Еще до того как открывается искореженная дверь, я уже чувствую резкий выброс женских флюидов испанского типа. Нет ничего удивительного в том, что в лифт входит молодая пуэрториканская жена, — дом полон ими, а мужья в это время на работе. Но все равно я уверен, что читаю ее физические сигналы, а не просто играю в гадалки. Я вполне уверен. Невысокая, смуглая, ей около двадцати трех лет и она беременна. Я отчетливо поймал двойной сигнал: ртутную подвижность ее поверхностного чувственного разума и пушистые расплывчатые сигналы существа примерно шести месяцев, заключенного в ее теле. У нее плоское лицо и широкие бедра, маленькие, влажно поблескивавшие глаза и тонкий сжатый рот. За мамин большой палец уцепилась грязная девчушка двух лет. Когда они вошли, малышка захихикала, а ее мать одарила меня быстрой подозрительной улыбкой.

Они стояли ко мне спиной. Плотная тишина. Буэнос диас, сеньора. Прекрасный денек, не правда ли, мэм? Какое прелестное дитя! Но я по-прежнему нем. Я ее не знаю, она похожа на всех живущих в этом доме и даже ее мысли стандартны, неотличимы, не индивидуальны: неясные размышления о посадках и рисе, о результатах лотереи на этой неделе и вечерних телепередачах. Она — скучное создание, но она — человек, и я люблю ее. Как ее зовут? Может быть миссис Альтаграсия Моралес. Миссис Амантина Фигейро. Миссис Филомена Меркадо. Мне нравятся их имена. Чистая поэзия. Я рос с пухленькими девочками, которых звали Сондра Венер, Беверли Шварц, Шейла Вайсбард. Мэм, возможно вы миссис Иносенсия Фернандес? Миссис Кнодомира Эстеноса? Миссис Бонифация Колон? А может, миссис Эсперанца Домингес. Эсперанца. Эсперанца. Я люблю вас, Эсперанца. Эсперанца — вечная весна в сердце человека. (В прошлое Рождество я видел там бой быков. Эсперанца. Спрингс, Нью-Мехико; я остановился в отеле Холидэй. Нет, шучу.) Первый этаж. Я проворно шагнул вперед придержать дверь. Прекрасная беременная чикита не улыбнулась мне при выходе.

Теперь к метро. Нужно пройти один длинный квартал. Подземка здесь на самом деле наземная. Я поднимаюсь до уровня станции по трещащей, ветхой лестнице. Я почти не запыхался. Результат правильного образа жизни. Простая диета, не курю, мало пью, никаких будоражащих средств. В этот час станция практически пустынна. Но через мгновение я слышу скрежет тормозящих колес, стук металла о металл и одновременно улавливаю целый рой мыслей, стремящихся ко мне со стороны севера из пяти или шести вагонов приближающегося поезда. Спрессованные в единую массу мысли пассажиров с невероятной силой давят на меня. Они дрожат, как желеподобная масса планктона, жестко втиснутая в аквариум, создавая единый организм, в котором утрачены индивидуальности. По мере того как поезд приближается к станции, я могу уже уловить отдельные всплески и звуки конкретных личностей: мощный укол желания, всплеск ненависти, муку сожаления, бесцельное внутреннее бормотание, поднимающееся из глубин, словно страшные скрипы и вздохи музыки, исполняемой оркестром симфонии Малера. Сегодня я удивительно силен. Я улавливаю очень многое. Давненько у меня такого не было. Несомненно, влияет низкая влажность. Но я себя не обманываю. Когда начали выпадать мои волосы, у меня был счастливый период всплеска способностей и чужие глубинные мысли улавливались мгновенно. Но поразмыслив здраво, я решил, что это не чудесное превращение, а лишь причуды игры гормонов, временная отсрочка приговора, на которую нельзя положиться. И через какое-то время все вернулось на свои места. Так и сейчас. Когда кто-то знает, что что-то умирает в нем, он учится не слишком доверять случайным улучшениям. Сегодня моя сила велика, хотя завтра я могу не услышать ничего, кроме невнятного бормотания.

Я нашел себе место в углу второго вагона и раскрыл книгу, чтобы скоротать время поездки в центр. Я снова перечитываю Бекетта «Мэлони Диас». Она великолепно отвечает моему настроению, в котором, как вы заметили, есть и жалость к себе. «Мое время ограничено. Отсюда следует, что в один прекрасный день, когда вся природа улыбается и сияет, раскаяние утратит свои черные незабвенные одежды и навсегда отметет голубые. Положение мое действительно деликатно. Какие прекрасные вещи, какие мимолетные вещи. Я буду скучать по ним сквозь страх, страх отчаяния. В последний раз, в последнем всплеске тоски, бессилия и ненависти. Существует множество форм, в которых неизменные страдания освобождаются от своей бесформенности». О да, добрый Самуэль, у тебя всегда найдется пара мрачных слов.

Примерно в районе 180-й улицы я поднял глаза от книги и увидел, что сидящая наискосок от меня девушка внимательно изучает меня. Ей вероятно чуть больше двадцати, довольно привлекательная, с длинными ногами, большой грудью и копной волос. У нее также была книга — по обложке я узнал «Улисса», — но ее позабыли на коленях. Она заинтересовалась моей? Я не читаю ее мысли. Когда я вхожу в поезд, я автоматически снижаю прием до минимума, этому я научился еще ребенком. Если я не отвлекусь от этих шумных мыслеизъявлений толпы, наполняющей поезд, я вообще ни на чем не смогу сконцентрироваться. Даже не делая попытки исследовать ее сигналы, я представляю, что она обо мне думает. Я часто так играю. «Он выглядит очень умным… Он, должно быть, много страдает, его лицо намного старше, чем тело… В глазах нежность… Они такие грустные… Поэт, ученый… Спорю, он очень страстный, весь изливается в физической любви… Что он читает? Бекетт? Да, должно быть, поэт или романист… Возможно, знаменитый… Хотя мне не следует быть слишком напористой. Это его оттолкнет. Робкая улыбка, это его поймает… Одно ведет к другому… Приглашу его на ланч…» Затем, чтобы проверить правильность моих предположений, я настраиваюсь на ее мысли. Сначала никаких сигналов. Моя чертова угасающая сила снова дразнит меня! Но вот что-то появилось — сперва общий фон всех пассажиров, окружающих меня, а затем ясный, чистый тон ее души. Она думает о классе каратэ, который собирается посетить сегодня утром на 96-й улице. Она влюблена в инструктора, смуглого, рябого японца. Она встретится с ним вечером. Смутно всплывают обрывки воспоминаний о вкусе сакэ и образ его сильного обнаженного тела, распростертого над ней. Обо мне она вовсе не думает. Я просто предмет обстановки, как карта линий метрополитена, висящая на стене над моей головой. Селиг, твоя эгоцентричность все время убивает тебя. Я вижу робкую улыбку девушки, но она не для меня, и как только девушка замечает, что я уставился на нее, улыбка сразу же гаснет. Я снова возвращаюсь к книге.

Поезд втащил меня в длинный, пропахший потом тоннель между станциями к северу от 137-й улицы, вот он снова движется и доставляет меня к 116-й улице, Университет Коламбия. Я выбрался на солнечный свет. Впервые я поднялся по этой лестнице добрую четверть века назад, в октябре 51-го, напуганный ученик старшего класса, стриженный ежиком, приехавший из Бруклина на вступительное собеседование. Светлый университетский зал. Экзаменатор ужасно взрослый и уверен в себе — ему, должно быть, было лет двадцать пять. Меня все же приняли. С тех пор я каждый день приезжал на эту станцию, начиная с сентября 52-го, пока не оставил дом и не перебрался поближе к Кампусу. В те дни вход в метро отмечали столбики чугунного литья, стоявшие посреди дороги между двумя потоками транспорта, и рассеянные студенты, чьи головы были забиты Кьеркегором, Софоклом и Фицджеральдом, постоянно попадали под машины и погибали. Теперь столбики убрали, а входы в метро сделаны более рационально.

Я иду по 116-й улице. Справа широкая зеленая лента Южного поля, слева невысокие ступени, ведущие к Нижней Библиотеке. Я помню Южное поле во времена, когда оно было атлетическим полем в центре Кампуса: коричневая грязь, дорожки, забор. Первый год я играл там в софтбол. Мы переодевались в раздевалке университетского холла и затем, надев кеды, рубашки-поло, унылые серые трусы и, чувствуя себя голыми рядом с другими студентами в костюмах или форменной одежде, сбегали по солнечным ступенькам к Южному полю, чтобы часок погонять мяч. Я хорошо играл в софтбол. Не слишком много мускулов, но быстрая реакция и хороший глаз; к тому же я имел преимущество, зная, что замышляют соперники. Он стоял и думал: «Этот парень слишком дохлый, подам-ка я ему высокий и быстрый пас». Я был готов к этому и, отбивая мяч в левое поле, подбегал к нужному месту раньше, чем остальные соображали, что происходит. С другой стороны, применяя такую стратегию бей-и-беги, я без всяких усилий передвигался по полю, организуя всю игру. Конечно, это был всего лишь софтбол и мои соученики в большинстве своем не умели даже бегать, не то что читать мысли, но я наслаждался незнакомым счастьем быть выдающимся атлетом и в своих фантазиях играл за «Доджеров». «Бруклинские Доджеры», помните? Позднее Южное поле превратили в прекрасное, покрытое травой место для зрелищ, разделенное мощеными дорожками. Это сделали к 200-летнему юбилею Университета, что случилось в 1954 году. Господи, как давно это было. Я старею… Я старею… Поют русалки. Не думаю, что они поют для меня.

Я поднялся по ступенькам и сел в пятнадцати футах от бронзовой скульптуры Альма Матер. Это — мой офис и в прекрасную погоду, и в скверную. Студенты знают, где меня искать, и слух о том, что я здесь, распространяется быстро. Услуги, подобные моим, оказывают еще пять или шесть человек — в большинстве своем безденежные неудачливые студенты старших курсов, — но я — самый быстрый и надежный. Впрочем, сегодня дело движется что-то слишком медленно. Я сижу уже двадцать минут, поерзывая, то глядя в Бекетта, то уставясь на Альма Матер. Несколько лет назад какой-то террорист проделал дыру в ее боку, но теперь от повреждения не осталось и следа. Я помню, что был шокирован этой новостью. Думаю, это случилось году в 1969-м.

— Мистер Селиг?

Я увидел большого загорелого парня. Колоссальные плечи, пухлое невинное лицо. Он был ужасно смущен. Ему срочно был нужен реферат по романам Кафки, которые он не читал. (Шел футбольный сезон. Он — начинающий полузащитник и очень-очень занят.) Я изложил ему условия, и он поспешно согласился. Пока он стоял здесь, я быстренько пробежал его мысли, узнавая его интеллектуальный уровень, возможный словарь, стиль изложения. Он умнее, чем выглядит внешне. Как и большинство из них. Они довольно хорошо писали бы отчеты сами, если бы имели на это время. Я набросал заметку, основываясь на моем впечатлении от него, и он ушел весьма довольный. После чего дело пошло на лад: он передал другу, Друг своему другу — и дальше эта цепочка тянулась до полудня. Наконец я понял, что сделал все, что мог. Я знаю свои способности. Итак, все отлично. Две или три недели я буду регулярно питаться, не открывая кран ворчливой щедрости сестры. Юдифь будет рада не слышать ничего обо мне. Домой, сейчас же, исполнять свою задачу. Я хорош — красноречив, усерден, глубокомыслен на убедительно второкурсный лад — и умею менять стили. Я знаю достаточно о литературе, психологии, антропологии, философии, всех гуманитарных предметах. Благодаря Господу я сохранил свои собственные рефераты. Даже спустя двадцать с лишним лет их еще можно использовать. Я беру 3,5 доллара за печатный лист, а если знаю, что у моего клиента водятся деньжата, то и больше. Им гарантируется минимальная оценка Б+ или я не беру плату. Но этого никогда не случалось.

2

В свои семь с половиной лет он доставлял много хлопот учителю третьего класса, и маленького Дэвида послали на проверку к доктору Гитнеру, школьному психиатру. Он учился в дорогой частной школе на тихой, зеленой улице в районе Парк Слоуп Бруклина. Ориентация школы была социально-прогрессивной с елейным педагогическим толкованием марксизма и фрейдизма, а также дуализма. Психиатр, специалист по расстройствам школьников средних классов, каждую пятницу являлся взглянуть в самое сердце детских проблем. Теперь наступила очередь Дэвида. Конечно, с согласия его родителей. Они очень тревожились за его поведение. Все соглашались, что он — блестящий ребенок: развитой не по летам. Взрослые находили его даже пугающе умным, но в классе он был неконтролируем, резок, неуважителен. Вся школьная работа, безнадежно элементарная для него, утомляла его до отчаяния. Его единственными друзьями были второгодники, которых он жестоко наказывал. Большинство детей ненавидели его, а учителя боялись его непредсказуемости. Однажды он разбил в холле огнетушитель только для того, чтобы посмотреть, будет ли он прыскать пеной, как это было обещано. Так и случилось. Он притащил в школу змей и выпустил их в аудитории. Он с непостижимой точностью передразнивал товарищей и даже учителей.

— Доктор Гитнер хочет немного поболтать с тобой, — сказала ему мать. — Он слышал, что ты особенный мальчик, и хочет получше узнать тебя.

Дэвид отказывался, перепутав имя доктора.

— Гитлер? Гитлер? Я не хочу говорить с Гитлером.

Стояла осень 1942 года, и детский испуг был вполне понятен, и он повторял с удивительной настойчивостью:

— Доктор Гитлер хочет меня видеть. Доктор Гитлер хочет со мной познакомиться.

Мама умоляла:

— Да нет же, Дэвид, он Гитнер, Гитнер, через «н».

Он упорствовал. В кабинете психиатра доктор Гитнер приветливо улыбнулся и сказал:

— Ну, здравствуй, Дэвид.

Дэвид выбросил вперед руку и выпалил:

— Хайль!

Доктор Гитнер удивился:

— Ты перепутал. Я — Гитнер, с буквой «н».

Возможно, он уже слышал такие шутки. Это был огромный мужчина с длинным лошадиным лицом, широким мясистым ртом и высоким лбом. Водянистые голубые глаза мерцали за очками без оправы. Кожа его была мягкая и розовая, от него приятно пахло и он очень старался казаться дружелюбным, заинтересованным, словно старший брат, но Дэвид не мог не понять, что это всего лишь игра. Он чувствовал нечто такое у большинства взрослых: они много улыбались, но внутри думали примерно так: «Какой противный, недоверчивый малыш». Даже его мать и отец иногда так думали. Он не мог понять, почему взрослые говорят своим лицом одно, а разумом совсем другое, но он привык к этому. Это было нечто, что он должен был ожидать и принимать.

— Давай поиграем в разные игры? — предложил доктор Гитнер.

Из жилетного кармана он вытащил маленький пластиковый шарик на металлической цепочке и показал его Дэвиду. Затем убрал цепочку, и шарик распался на восемь или девять частей разного цвета.

— Смотри внимательно, как я их соберу, — сказал доктор Гитнер. Его толстые пальцы ловко собрали шарик. Затем он снова разобрал его и придвинул частички к Дэвиду.

— Твоя очередь. Сможешь их собрать?

Дэвид вспомнил, что доктор начал сборку с белой части, потом голубой. Затем следовал желтый кусочек, но Дэвид не смог его приладить. Он немного посидел озадаченный, пока доктор Гитнер мысленно не показал ему картинку нужных манипуляций. Дэвид приставил желтый кусочек, остальное было уже совсем просто. Пару раз он сбивался, но всегда мог вытащить нужный ответ из мозга доктора. Интересно, почему он думает, что тестирует меня, если он дает мне столько подсказок? Что он доказывает? Когда шар был собран, Дэвид положил его на стол.

— Хочешь его взять? — спросил доктор.

— Он мне не нужен, — ответил Дэвид, но все же сунул его в карман.

Они поиграли еще. Одна игра была с маленькими карточками, размером с игральные карты. На них были изображены животные, птицы, деревья и дома. Дэвиду предложили разложить их так, чтобы получился рассказ, и затем пересказать его содержание доктору. Он наугад разложил их на парте и составил рассказ:

— Утка идет в лес, понимаете? И встречает волка. Потом превращается в лягушку, перепрыгивает волка и попадает прямо в рот слону. Только спасшись из глотки слона, она попадает в озеро, а когда вылезает оттуда, то видит прекрасную принцессу, которая говорит: «Иди домой и я дам тебе имбирный хлеб». Но она читает мысли принцессы и видит, что на самом деле это злая ведьма, которая…

В другой игре участвовали листочки бумаги с большими синими кляксами.

— Эти кляксы на что-нибудь похожи? — спросил доктор.

— Да, — ответил Дэвид. — Вот слон, видите, это его хвост, а вот его хобот, а вот отсюда он делает пи-пи.

Он уже понял, что доктор Гитнер становится очень внимательным, когда он говорит о хоботе или пи-пи, поэтому дает доктору массу интересной информации, отыскивая такие вещи в каждой кляксе. Игра показалась Дэвиду очень глупой, но она очевидно была важной для доктора Гитнера, который записывал все, что говорил Дэвид. В то время как психиатр делал записи, Дэвид изучал его мысли. Большинство слов, которые он уловил, невозможно было понять, но он узнал некоторые, обозначающие части тела. Этому учила его мать: пенис, вульва, ягодицы, прямая кишка. Очевидно доктор Гитнер придавал этим словам большое значение и Дэвид начал их использовать.

— На этой картинке орел, схвативший маленького барашка и улетающий с ним. Это пенис орла, здесь внизу, а вот здесь — прямая кишка барашка. На следующей картинке мужчина и женщина, они оба голые и мужчина пытается засунуть свой пенис в вульву женщины, но он не влезает и…

Дэвид посмотрел на авторучку, порхающую по бумаге. Он усмехнулся и перешел к следующей кляксе.

Потом они играли в слова. Доктор произносил слово и просил Дэвида сказать первое, пришедшее ему на ум слово. Дэвид нашел более забавным произнести слово, пришедшее на ум доктору. Это занимало лишь долю секунды, и доктор Гитнер ничего не замечал. Игра шла примерно так:

— Отец.

— Пенис.

— Мать.

— Кровать.

— Малыш.

— Покойник.

— Вода.

— Живот.

— Туннель.

— Совок.

— Гроб.

— Мать.

Были ли эти слова правильными? Кто победил в этой игре? Почему доктор Гитнер казался расстроенным?

Наконец они перестали играть и стали просто беседовать.

— Ты очень умный малыш, — сказал доктор. — Я не боюсь испортить тебя, сказав это, потому что ты это уже знаешь. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

— Никем.

— Никем?

— Я хочу только играть, читать книжки и плавать.

— Но как ты будешь зарабатывать на жизнь?

— Когда будет нужно, я возьму деньги у людей.

— Если узнаешь как, надеюсь, ты раскроешь мне секрет, — сказал доктор.

— Ты счастлив здесь, в школе?

— Нет.

— Почему нет?

— Учителя слишком строгие. Работа слишком тупая. Дети меня не любят.

— Ты когда-нибудь интересовался, почему они тебя не любят?

— Потому что я умнее, — ответил Дэвид. — Потому что я… — О-о-о. Чуть не проболтался. Потому что я вижу, что они думают. Я не должен никому это говорить.

Доктор Гитнер ждал, пока он закончит предложение.

— …потому что я доставляю в классе много хлопот.

— А почему ты так делаешь, Дэвид?

— Не знаю. Думаю, это дает мне что-то.

— Может быть, если бы ты не причинял всем хлопоты, люди бы больше любили тебя?

— Ну и что? Мне это не нужно.

— Всем нужны друзья, Дэвид.

— У меня есть друзья.

— Миссис Флейшер говорит, что у тебя их немного и что ты их обижаешь и делаешь несчастными. Почему ты бьешь своих друзей?

— Потому что я не люблю их. Потому что они тупые.

— Значит, они не настоящие друзья, раз ты так думаешь о них.

Пожав плечами, Дэвид сказал:

— Я могу обойтись и без них. Мне весело одному.

— Ты счастлив дома?

— Думаю да.

— Ты любишь маму и папу?

Пауза. В мозгу доктора нарастает напряжение. Это важный вопрос. Дай верный ответ, Дэвид. Дай ему тот ответ, который он ждет.

— Да, — говорит Дэвид.

— Ты когда-нибудь мечтал о маленьком братике или сестренке?

На этот раз колебаний не было.

— Нет.

— На самом деле нет? Тебе нравится быть одному?

Дэвид кивнул.

— Самое хорошее время — после полудня. Когда я прихожу из школы и дома никого нет. Зачем мне братик или сестричка?

— Ну я-то не знаю. Это дело мамы и папы, да?

— Вы же не попросите их завести еще кого-нибудь? Я имею в виду; что вы можете им сказать, что для меня было бы хорошо иметь кого-то еще, и они постараются, но я правда не хочу. — Я в опасности, внезапно понял Дэвид.

— Почему ты думаешь, что я могу сказать такое твоим родителям? — тихо спросил доктор, перестав улыбаться.

— Не знаю. Это просто мысль. — Которую я нашел у тебя в голове, доктор. А сейчас я хочу убраться отсюда. Я не хочу больше говорить с тобой. — А, вас правда зовут Гитнер? С буквой «н»? Спорим, я знаю ваше настоящее имя. Хайль!

3

Я никогда не мог послать кому-нибудь свою мысль. Даже когда моя сила была очень велика, я не мог передавать. Я мог только принимать. Может быть и есть люди, которые могут передавать мысли даже тем, у кого нет особого дара принимать их, но я не из их числа. Поэтому меня приговорили быть в обществе уродливой жабой, вечно подслушивающим типом. Старая английская пословица: «Тот, кто подглядывает в дырку, может видеть, что ему досаждает». Да. В те годы, когда я особенно легко читал мысли, я до пота старался внушить людям свои мысли. Я сидел в классе, уставясь в спину девочки и думал: «Хелло, Анни, это Дэвид Селиг, ты меня слышишь? Ты меня слышишь? Я люблю тебя, Анни. Повторяю…». Но Анни никогда не слышала меня и ее мысли перекатывались, как спокойные воды реки, не потревоженные существованием Дэвида Селига.

Таким образом, я не мог разговаривать с другими умами, только шпионить за ними. Сила моя проявляла себя самыми разными способами. Я никогда не мог сознательно контролировать ее, мог только снизить интенсивность приема и сделать получше настройку. Первоначально, я принимал все сигналы, идущие ко мне. Часто я ловил внешние мысли человека, то, что он хотел или собрался сказать. Это происходило в чисто разговорной форме, словно он говорил это, разве что голос отличался от производимого звуковым аппаратом. Я не помню, чтобы я, даже в детстве, перепутал разговорную речь с мыслительной. Возможность читать поверхностные мысли была очень полезна: я мог предвидеть словесные выражения, особенно если говорил с человеком, имевшим привычку репетировать будущие фразы.

Я также мог и иногда еще могу предвидеть намерения, как например, послать короткий правый в челюсть. Я по-разному узнаю такие вещи. Я могу уловить внутреннее словесное утверждение — сейчас дам ему в челюсть — или, если в этот день сила работает на более глубоком уровне, я могу просто поймать серию бессловесных приказов мускулам, которая опережает на долю секунды процесс поднятия правой руки для удара. Назовем это языком тела или телепатическими волнами.

Иногда я могу выйти на самый глубокий уровень разума — там живет душа. Где сознательную ложь омывает пена непостижимого бессознательного феномена. Здесь кроются надежды, страхи, предположения, страсти, воспоминания, философские позиции, моральные установки, голод, печали, целая куча событий и отношений, которая создает личность. Обычно до меня доходят лишь обрывки даже при очень хорошем мысленном контакте: я не могу уловить некоторую информацию об окраске души. Но иногда — а теперь уж едва ли — я забрасывал крючок в подлинные глубины, охватывая всю личность. Это просто блаженство. Такой контакт электризует. Конечно, это совокупление с чувством вины, ибо в этом проявляется мой вуайеризм: насколько может подглядеть человек? Душа говорит на всеобщем языке. Когда я, скажем, смотрю в разум миссис Эсперанцы Домингес и нахожу там нечто испанское, я действительно не знаю, что она думает, так как я не очень понимаю по-испански. Но если бы я заглянул в глубины ее души, я бы понял все, что уловил. Мозг, разум может думать по-испански, по-баскски, по-венгерски или фински, но душа думает на безъязыковом языке, доступном каждому.

Но это не имеет значения. Все эти возможности ушли от меня теперь.

4

Пол Ф.Бруно

Комп. Лит.18,

проф. Шмиц

15 октября 1976

Романы Кафки

В мире ночных кошмаров «Процесса» и «Замка» лишь одно является определенным: то, что центральный персонаж романов, известный под инициалами «К.», обречен на неудовлетворенность. Все остальное подобно снам: комнаты разрастаются в особняки, таинственные тюремщики пожирают свой завтрак, человек, зовущийся Сордини, на самом деле оказывается Сортини. Центральный факт определен, хотя К. провалит свою попытку достигнуть милости.

Два этих романа развивают одну и ту же тему и имеют приблизительно ту же структуру. В обоих романах К. ищет милости и приходит к окончательному пониманию, что ее скрывают от него. («Замок» не окончен, но его заключение можно легко предугадать.) Кафка различными способами усложняет ситуации, в которые вовлекает своих героев: в «Процессе» Йозеф К. остается пассивным, пока не включается в действие неожиданным появлением двух тюремщиков; в «Замке» К. с самого начала показан как активный персонаж, пытающийся сам достичь таинственного Замка. Поняв, что на деле он вызван Замком, действие придумал не он сам, К. в результате становится таким же пассивным, как Йозеф К. Различие в том, что «Процесс» открывается в более ранний период повествования, в самом раннем возможном пункте. «Замок» приближен к древнему правилу начинать с середины, когда К. уже позвали и он пытается найти Замок.

В обеих книгах стремительная завязка. Йозефа К. арестовывают в самом первом предложении «Процесса», а К. прибывает к предполагаемой последней остановке перед Замком на первой странице романа. И уже отсюда начинается борьба обоих К. (в «Замке» — просто достичь вершины горы, в «Процессе» надо сначала понять природу свой вины, а затем, отчаявшись, добиться оправдания без понимания). На деле оба романа следуют далее намеченных целей. «Процесс» достигает вершины в великолепной сцене в Соборе, вероятно, самой жуткой отдельной сцене в произведениях Кафки вообще, в которой К. осознает, что он виновен и не может быть оправдан. Следующая глава, описывающая наказание, не что иное, как разочаровывающий придаток повествования. «Замку», менее законченному, чем «Процесс», явно не хватает аналога сцены в Соборе (может быть Кафка не смог повторить ее?) и посему в художественном плане менее выразителен, чем более короткий, более напряженный и тщательно выстроенный «Процесс».

Несмотря на кажущуюся безыскусность, оба романа состоят из трех частей, что свойственно романам трагедийного жанра, определенного критиком Кеннстом Берком, как «цель, страсть, восприятие». «Процесс» более успешно следует этой схеме, чем незавершенный «Замок». В «Процессе» цель — добиться оправдания — показана как через мучительные страсти, так и через конец героя, где Йозеф К. меняет свое вызывающее и самоуверенное отношение ко всему боязливым и робким образом мыслей и готов капитулировать под давлением Процесса к заключительному моменту произведения.

Человек, ведущий его к кульминационной сцене, классический персонаж Кафки — таинственный «итальянец, который впервые прибыл в город и имеющий влиятельные связи, делающие его важной фигурой для банка». Тема, идущая сквозь все работы Кафки, — невозможность человеческого общения, — повторяется и здесь: хотя Йозеф К. половину ночи изучает итальянский, готовясь к предстоящему визиту, и в результате полусонный встречает посетителя. Тот говорит на незнакомом южном диалекте, который Йозеф понять не может. Затем — великолепная комическая ситуация: иностранец переходит на французский, но все равно его трудно понять, а читать с губ Йозефу мешают густые пышные усы итальянца.

Когда Йозеф К. вступает в Собор, который его просили показать итальянцу, напряжение возрастает. Йозеф бредет по пустому, темному и холодному зданию, освещенному лишь отдаленным мерцанием свечей, а в это время снаружи стремительно наступает ночь. Затем он слышит зов священника, и тот рассказывает ему аллегорию о страже врат. И только когда рассказ окончен, мы осознаем, что совсем не поняли его. На самом деле он кажется далеко не таким, как простая сказка, он сложен и труден. Йозеф и священник долго обсуждают рассказ, как обсуждают Талмуд ученики раввина. Медленно мы начинаем улавливать смысл, и видим вместе с Йозефом, что свет, струящийся из дверей к Закону, станет для него видимым слишком поздно.

Таким образом структура романа ясна. Йозеф получил окончательное подтверждение, что помилование невозможно. Его вина установлена и он не получит милости. Допрос окончен. Последний элемент трагедийного жанра — восприятие, которое завершает страсти, — достигнут.

Известно, что Кафка планировал в последующих главах описать процесс над Йозефом и закончить повествование наказанием. Биограф Кафки Мак Брод говорит, что книгу можно было продолжать бесконечно. Это действительно так. Характеру вины Йозефа К. присуще то, что он никогда не сможет предстать перед Высшим судом, как и другой «К.», скитающийся в поисках замка, но так и не в состоянии достичь его. Но все же роман заканчивается сценой в Соборе. Все остальное, что намеревался написать Кафка, не добавляет ничего существенного к самосознанию Йозефа. Сцена в Соборе показывает нам то, что мы знали с первой страницы, — помилования не будет. Действие заканчивается этим ощущением.

«Замок» — более длинная и тщательно построенная книга, но ей не хватает мощи «Процесса». Это блуждание. Страсти К. менее определены и он менее постоянный персонаж и не такой интересный, как герой «Процесса». Тогда как в более ранней книге герой обретает активность, как только осознает опасность, в «Замке» он быстро становится жертвой бюрократии из-за своей пассивности. Характер героя «Процесса» меняется от пассивного к активному и обратно к пассивному после сцены в Соборе. В «Замке» К. не подвергается таким явным переменам. В завязке романа он — активная личность, но вскоре теряется в кошмарном лабиринте деревушки поблизости от Замка и все глубже и глубже погружается в деградацию. В то время как Йозеф К. почти героический образ, К. из «Замка» едва ли патетический. Две книги являют собой разные попытки пересказать одну историю о свободном человеке, внезапно вовлеченном в ситуацию, из которой нет спасения, и человек этот после безрезультатных попыток добиться милости, которая освободит его от его предначертания, погибает. Романы живут и сегодня. Прочно выстроенный под постоянным контролем автора «Процесс» имеет более высокую художественную ценность. «Замок», или, вернее, тот его фрагмент, который мы имеем, потенциально великий роман. Все, что было в «Процессе», должно в большей или меньшей степени повториться и в Замке. Но чувствуется, что Кафка прекратил работу над «Замком», ибо увидел недостаток выразительных средств, чтобы закончить его. Он не совладал с миром «Замка», с его сельской жизнью с такой уверенностью, с какой он построил городской мир «Процесса». В «Замке» не хватает и остроты: нас не может глубоко тронуть гибель К., потому что она не очевидна, а Йозеф К. сражается с более осязаемой силой, и до самого конца у нас остается иллюзия, что победа для него возможна. Стиль «Замка» более тяжеловесный. Он содрогается под собственной тяжестью, как симфония Малера. Интересно, как собирался Кафка закончить «Замок»? Возможно, он вообще не имел намерения завершать роман, а хотел оставить К. бродить по все расширявшемуся кругу, никогда не придя к трагическому ощущению, что он не сможет добраться до Замка. Возможно, в этом заключается причина сравнительной бесформенности этой поздней работы: открытие Кафкой подлинной трагедии К., его архетипа герой-жертва, лежит не в окончательном восприятии невозможности получить милости, а в том, что он никогда не достигнет даже этого окончательного восприятия. Здесь мы видим трагедийный жанр, найденный в литературе, близко подошедший к временному человеческому состоянию — состоянию ненавистному для Кафки. Йозеф К., который в действительности достигает какой-то формы милости, таким образом принимает подлинный трагический образ. К., который просто опускается все ниже и ниже, может символизировать для Кафки временную индивидуальность, уничтожаемую общей трагедией времени, что любая личная трагедия для него ничто. К. - патетический образ, а Йозеф К. - трагедийный. Йозеф К. более интересный персонаж, но возможно Кафка более глубоко понимал именно К. И для истории К. вполне возможна незаконченность, чтобы сохранить бесцельность чьей-либо смерти.

Совсем неплохо. Шесть двойных печатных листов. По 3,5 доллара за каждый, это дает мне 21 доллар меньше чем за два часа работы, а загорелому полузащитнику мистеру Полу Ф.Бруно — уверенную оценку Б+ от профессора Шмица. Я знаю это, поскольку точно такая же работа, за исключением нескольких цветистых выражений, дала мне оценку Б от очень требовательного профессора Дюпи в мае 1955 года. Сегодня стандарты значительно снизились, и мистер Бруно может даже рассчитывать на А- за работу о Кафке. Она свидетельствует о хорошем уровне ранней интеллигентности, с нужным сочетанием мудреных взглядов и пассивного догматизма. В мае 55-го Дюпи нашел работу «ясной и сильной», согласно его заметке на полях. Теперь все в порядке. Пора выйти прогуляться и теперь можно заказать яичную булочку. А потом я займусь трудом «Одиссей как символ общества» или «Ахиллес и трагедия Аристотеля». Тут уж я не смогу использовать свои старые работы, но это и без того несложно сделать. Старая добрая пишущая машинка, старый добрый гамбургер поддерживают мое хорошее состояние сейчас и всегда.

5

Олдос Хаксли думал, что эволюция придала нашему мозгу вид фильтра, отсеивающего все, не представляющее реальной ценности в нашей повседневной борьбе за хлеб. Видения, мистические опыты, психологические феномены, такие как телепатические послания в другой мозг, и все такое прочее, постоянно наполняющее нас, не действует на нашу психику из-за — как выразился Хаксли в маленькой книжечке, озаглавленной «Небеса и Ад», — «мозгового понижающего клапана». Господи, спасибо тебе за этот клапан! Если бы он не работал, мы бы все время были подавлены сценами невероятной красоты, духовным ошеломляющим великолепием и откровенным контактом от разума к разуму с другими человеческими существами. К счастью, работа клапана защищает нас — большинство из нас — от таких вещей, и мы свободно ведем свою повседневную жизнь, покупая подешевле и продавая подороже.

Конечно же, некоторые из нас кажутся рожденными с пороком клапана. Я имею в виду таких художников, как Босх и Эль Греко, чьи глаза видели мир не таким, каким он открывается вам или мне. Я имею в виду мечтателей — философов, восторженных людей и людей, погруженных в нирвану. Я имею в виду тех случайных уродов, которые могут читать чужие мысли. Все мы мутанты. Генетические мутации.

Тем не менее, Хаксли верил, что эффективность мозгового понижающего клапана может снизиться вследствие различных искусственных мер, что дает обычному смертному возможность экстрасенсорных способностей, присущих лишь избранным. Таким эффектом, считал он, обладают психоделические наркотики. Он предположил, что те вторгаются в энзимную систему, которая регулирует мозговые функции и тем «снижает эффективность мозга, как инструмента, фокусирующего разум на жизненных проблемах. Это… возможно открывает вход в сознание некоторым ментальным событиям, которые обычно не допускаются, ибо не несут ценности, направленной на простое выживание. Подобные вторжения биологически бесполезны, но эстетически и подчас духовно ценны. То же может произойти в результате болезни или усталости. Они могут быть индуцированы ускорением, а также заключением в темноте или полной тишине».

Что касается лично его, Дэвид Селиг очень мало мог рассказать о психоделических наркотиках. Он лишь однажды проделал опыт с ними и тот оказался неудачным. Это случилось летом 1968 года, когда он жил с Тони.

Хотя Хаксли так высоко отзывался о психоделиках, они были не единственным средством, открывающим ворота в мозг. Распутство и физические истязания ведут к тому же результату. Он писал о мистиках, «которые регулярно хлестали себя кнутами, сплетенными из кожи, завязанной узелками, или стальной проволоки. Эти истязания по своей силе равны хирургическому вмешательству без наркоза и влияют на мозг, извлекая химические вещества в значительных количествах. При ударах кнута боль, следующая за ударом, высвобождает огромное количество адреналина и гистамина, а когда раны, начинают гноиться (что случалось постоянно в древние времена, когда еще не изобрели мыло), различные токсины, производимые разлагающимся протеином, устремляются в поток крови. Гистамин приводит к шоку, и шок действует на мозг не менее глубоко, чем на тело. Более того, большое количество адреналина может вызвать галлюцинации, а некоторые продукты разложения приводят даже к симптомам, схожим с шизофренией. Что касается токсинов из ран — они расстраивают энзимную систему, регулирующую мозговую деятельность и снижают ее эффективность в восприятии мира, как средства выживания. Этим можно объяснить, почему кюре д'Арс обычно говорил, что в те дни, когда он не истязает себя беспощадно, Бог ему ничего не дает. Другими словами, когда угрызения совести, самоотвращение и боязнь ада высвобождают адреналин, когда самобичевание освобождает адреналин и гистамин, а инфицированные раны поставляют в кровь продукты распада белка, эффективность мозгового клапана снижается и в сознание аскета вливаются незнакомые аспекты Большого Разума (включая психофеномены, видения и, если он подготовлен философски и этически, мистические опыты).»

Угрызения совести, отвращение к себе и боязнь ада. Распутство и молитва. Кнуты и цепи. Гниющие раны. У каждого свой путь и пусть так и будет. Когда моя сила иссякнет, когда священный дар умрет, я попытаюсь оживить его при помощи искусственных мер. Кислота, мескалин, псилоцибин? Не думаю возвращаться туда. Умерщвление плоти? Это кажется устаревшим, как Крестовые походы или ношение вериг: это просто не подходит к 1976 году. Сомневаюсь, что смогу глубоко погрузиться в хлыстовство. Что же остается? Распутство и молитва? Я не сумею распутничать. Молиться? Кому? О чем? Я бы чувствовал себя идиотом. Господи, дай мне снова мою силу. Святой Моисей, помоги мне, пожалуйста. Чушь какая-то. Иудеи не молят о благах, потому что знают: никто не ответит. Что же тогда остается? Угрызения совести, самоуничижение и страх попасть в ад? У меня есть все и пока это не приносит пользы. Нужно испробовать другие способы вернуть силу к жизни. Изобрести что-то новое. Я буду избивать себя метафорической дубинкой. Бичевание больного, слабого, дрожащего, распустившегося разума. Предательского, ненавистного разума.

6

Но почему Дэвид Селиг хочет, чтобы вернулась его сила? Почему не позволить ей угасать? Это же всегда было его проклятием. Это отрезало его от товарищей и обрекло на жизнь без любви. Ты долго жил один, Дэвид. Пусть себе гаснет. Но с другой стороны, что ты без силы? Без этого непредсказуемого неудовлетворительного средства связи с ними, как ты вообще сможешь общаться с ними? Твоя сила связывает тебя с человечеством на горе или на радость, это единственное, что вас соединяет: ты не можешь потерять ее. Прими это. Ты любишь и ненавидишь этот свой дар. Ты боишься потерять его несмотря на все, что он тебе сделал. Ты цепляешься за последние его отголоски, даже зная, что борьба бессмысленна. Сражайся. Перечитай Хаксли. Если сможешь, попробуй лекарства. Я перешагну через себя. Я проживу и так. Заправим-ка в машинку чистый лист и подумаем об Одиссее как символе общества.

7

Я встрепенулся от серебристой трели телефонного звонка. Час поздний. Кто звонит? Олдос Хаксли пытается подбодрить меня из могилы? Доктор Гитнер с важным вопросом по поводу пи-пи? Тони — сообщить что она поблизости с великолепными таблетками и узнать нельзя ли забежать? Осторожно. Осторожно. Я с недоумением смотрю на аппарат. Моя сила, даже в момент ее расцвета, никогда не могла с такой мощью вторгаться в сознание, как Американская телефонно-телеграфная компания. Вздохнув, я снимаю трубку на пятом гудке и слышу сладостное контральто моей сестры Юдифь.

— Я тебя отвлекаю? — Типичное начало для Юдифь.

— Тихая ночь дома. Пишу семестровую работу «Одиссей». У тебя для меня что-нибудь приятное, Джуд?

— Ты не звонишь две недели.

— Я был раздавлен. После той сцены в последний раз я не хотел касаться денежного вопроса, а это было единственное, о чем я мог говорить, поэтому я и не звонил.

— Черт, — сказала она, — я на тебя не рассердилась.

— Ты была зла как черт.

— Совсем нет. Почему ты думаешь; что это серьезно? Только потому что я орала? Ты правда веришь, что я считаю тебя… Как я назвала тебя?

— Кажется, вечным приживалой.

— Вечным приживалой. Черт. Я была жутко раздражена в ту ночь, Дэйв. Личные проблемы, да и мои женские дела вот-вот должны были начаться. Я потеряла контроль. Я просто выпалила первую попавшуюся чушь, пришедшую в голову, но почему ты поверил, что я так думаю? Тебе-то уж не следовало принимать меня всерьез. С каких это пор ты принимаешь за чистую монету то, что люди произносят вслух?

— Джуд, твой разум говорил то же.

— Да? — Ее голос внезапно осел. — Ты уверен?

— Я слышал это четко и громко.

— О, Господи, Дэйв, имей совесть! В тот момент я могла думать что угодно. Но под этим гневом, под ним, Дэйв, ты должен был увидеть, что я совсем не то имею в виду. Что я люблю тебя, что я не хочу потерять тебя. Ты — все, что у меня есть, Дэйв. Ты и малыш.

Ее любовь была мне неприятна, а ее сентиментальность еще менее по вкусу. Я сказал:

— Я больше не читаю глубин, Джуд. В последнее время я не могу. И все же не нужно было так шипеть. Да, я вечный приживал, и я занял у тебя больше, чем ты могла дать. Черная овца твой старший брат чувствует себя очень виноватым. Будь я проклят, если еще когда-нибудь попрошу у тебя денег.

— Виноватым? Ты говоришь о вине, когда я…

— Нет, — перебил я ее, — не надо винить себя сейчас, Джуд. — Не сейчас. Ее угрызения совести за прошлую холодность ко мне были еще неприятнее вновь обретенной любви. — Что-то мне сегодня не хочется выслушивать признания.

— Ладно-ладно. С деньгами у тебя все в порядке?

— Я сказал тебе, что делаю семестровую работу. Перебьюсь.

— Придешь завтра на ужин?

— Я лучше поработаю. Много работы, Джуд. Сейчас самый сезон.

— Будем только мы вдвоем. И малыш, но я его уложу пораньше. Только ты и я. Мы бы могли поговорить. Почему ты не придешь, Дэйв? Тебе не следует, так много работать. Я приготовлю для тебя что-нибудь вкусненькое. Сделаю спагетти и горячий соус. Что хочешь? Скажи.

Она умоляет меня, моя ледяная сестра, за двадцать пять лет не давшая мне ничего, кроме ненависти. Приходи, я буду твоей мамой, Дэйв. Позволь мне любить тебя, братик.

— Может быть послезавтра. Я тебе позвоню.

— А завтра? Никак?

— Не думаю, — сказал я.

Молчание. Она не хочет просить меня. В наступившей тишине я говорю:

— А что ты сама сейчас делала, Юдифь? Есть кто-нибудь интересный?

— Вообще никого. — Ее голос твердеет. Она развелась два с половиной года назад и спит со всеми подряд. Ей тридцать один год. — Я сейчас между мужчинами. А может быть, вообще без мужчины. Я не собираюсь снова вляпаться.

Я спрашиваю с черным юмором:

— Что случилось с тем агентом из бюро путешествий, с которым ты встречалась? Мики?

— Марти. Это рекламный трюк. Он прокатил меня по всей Европе всего за 10-процентную плату. Иначе я бы не потянула. Я просто использовала его.

— Ну?

— Мне надоело и я его бросила в прошлом месяце. Я его не любила. Думаю, он мне даже не нравился.

— Но все же ты была с ним довольно долго, если сумела объехать всю Европу.

— Ему это ничего не строило, Дэйв. Я была вынуждена лечь с ним в постель. Ну и что ты скажешь, Дэйв? Что я — шлюха?

— Джуд…

— Хорошо, я — шлюха. Но я, по крайней мере, пытаюсь быть прямой. Много свежего апельсинового сока и много серьезного чтения. Сейчас я читаю Пруста, поверишь ли? Я только что закончила «Путь Сванна», а завтра…

— Мне еще надо поработать, Джуд.

— Извини. Я не хотела тебе мешать. Придешь ужинать на этой неделе?

— Я подумаю и дам тебе знать.

— Почему ты меня так ненавидишь, Дэйв?

— Это не так. И мне кажется, мы собирались закончить.

— Не забудь позвонить, — сказала она. Хватается за соломинку.

8

Тони. Теперь мне следует рассказать о Тони.

С Тони я прожил семь недель однажды летом восемь лет назад. Раньше я не жил ни с кем, кроме моих родителей и сестры, от которых я ушел при первой возможности, и себя самого, от кого мне вообще не уйти. Тони — одна из двух женщин, которых я очень любил, другой была Китти. Когда-нибудь я расскажу и о Китти.

Могу ли я воссоздать образ Тони? Попытаюсь сделать это в нескольких строчках. Ей было двадцать четыре года. Высокая девушка, пять футов шесть или семь дюймов. Стройная. Одновременно ловкая и неуклюжая. Длинные ноги, длинные руки, тонкие запястья и щиколотки. Очень прямые блестящие черные волосы каскадом обрушивались на плечи. Теплые, быстрые карие глаза, живые и насмешливые. Остроумная, проницательная, не очень хорошо образованная, но необыкновенно мудрая. Лицо не сказать, что красивое — слишком большой рот, слишком большой нос, слишком высокие скулы, — но все вместе производило впечатление сексуальности и большой привлекательности. Когда она входила в комнату, все поворачивали головы ей навстречу. Полная, тяжелая грудь. Я обожаю грудастых женщин: моей усталой голове необходимо уютное местечко для отдыха. Она ведь так часто устает. У моей матери был большой размер лифчика — никаких тебе уютных подушек. Она бы не смогла вынянчить меня, если бы даже захотела. А она не хотела. (Прошу ли я когда-нибудь, что она меня родила? Ну же, Селиг, покажи свое сыновнее благочестие, ради Бога!) Я никогда не заглядывал в разум Тони, кроме трех раз: первый — в тот день, когда мы познакомились, второй — через пару недель после первого, и третий — в день, когда мы расстались. Этот третий раз был просто чудовищной случайностью. Второй тоже более или менее был случаен. И только первый был преднамеренной пробой. Когда я понял, что люблю ее, я старался никогда не шпионить за ее мыслями. Тот, кто подсматривает в дырку, видит помеху. Урок, который я выучил очень рано. Кроме того, я не хотел, чтобы Тони заподозрила существование моей силы. Мое проклятие. Я боялся, что это отпугнет ее.

Тем летом я работал за 85 долларов в неделю референтом известного профессионального писателя, который писал огромную книгу о политических махинациях вокруг основания государства Израиль. По восемь часов в день я просматривал для него подшивки старых газет в запасниках библиотеки Коламбия. Тони работала младшим редактором в издательстве, которое собиралась печатать эту книгу. Я встретил ее в прекрасный весенний полдень в его шикарных апартаментах на Ист-Энд авеню. Я принес писателю вырезку речей Гарри Трумэна 1948 года, и там случайно оказалась она. Они обсуждали с писателем какие-то места в ранних главах. Ее красота меня поразила. У меня месяцами не было женщин. Я автоматически решил, что она — любовница писателя. Мне говорили, что это обычная практика в некоторых высоких литературных кругах, но мой старый пи-пи инстинкт дал мне правдивое объяснение. Я быстро протестировал его мысли и обнаружил, что они полны неудовлетворенных желаний. Он жаждал ее, но она не обращала на это никакого внимания. Затем я погрузился в ее разум. Я нырнул глубоко и оказался в теплой, богатой почве. Меня бомбардировали фрагменты ее биографии. Не простая жизнь: развод, хороший и плохой секс, учеба в колледже, путешествие по Карибскому морю. Все это плавало вокруг в обычном беспорядке. Я пробежался по прошлому и перешел к более поздним событиям. Нет, она не спала с писателем. Физически он для нее абсолютный ноль. (Странно. Мне он показался привлекательной, романтической и призывной фигурой насколько могла судить моя гетеросексуальная душа.) Я узнал, что ей не нравится даже, как он пишет. Затем, продолжая свои поиски, я узнал нечто еще более интересное. Мощный сигнал исходил от нее: «Интересно, свободен ли он вечером». Она смотрела на стареющего исследователя, тридцати пяти лет, уже начавшего усыхать, и не находила его противным. Я был так потрясен этим — блеском ее темных глаз, длинноногой сексуальностью, направленной на меня, — что поскорее убрался из ее головы.

— Вот материалы по Трумэну, — сказал я моему работодателю. — Большинство из библиотеки Трумэна в Миссури.

Мы несколько минут поговорили о моем новом задании, а потом я собрался уходить. Быстрый взгляд в ее сторону.

— Подождите, — сказала она. — Мы можем пойти вместе. Я уже все закончила.

Письмоводитель бросил на меня ядовитый завистливый взгляд. О Боже, еще один влюбленный. Но он вежливо попрощался с нами. В идущем вниз лифте мы стояли — Тони в одном углу, а я в другом. Лихорадочная стена напряжения и тоски разделала и соединяла нас. Я старался не читать ее мысли, я был ужасно напуган, получив ее призыв. На улице мы так же постояли, на минуту заколебавшись. Наконец я сказал, что поеду в Верхнюю Западную часть на такси — на такси, при зарплате 85 долларов в неделю! — и спросил можно ли ее куда-нибудь подбросить. Она ответила, что живет на 105-й в Вест-Энде. Довольно близко. Когда такси остановилось у ее дома, она пригласила меня подняться выпить. Три комнаты, беспорядочно обставленные: в основном книги, пластинки, плакаты, разбросанные вещи. Она пошла было налить нам вино, но я схватил ее, обнял и поцеловал. Она задрожала в моих объятиях, а может, дрожал я сам.

Позднее, в тот вечер после миски горячего и кислого супа в Большом Шанхае, она сказала, что через пару дней переезжает. Квартира принадлежала ее дружку, с которым она разошлась всего три дня назад. Ей негде жить.

— У меня всего одна пустая комната, — сказал я, — но в ней двуспальная кровать.

Смущенные улыбки — ее и моя. Итак, она переехала. Я не думал, что она влюбилась в меня, но не собирался даже спрашивать. Если то, что она испытывала ко мне, не было любовью, все же это было прекрасно и я не мог надеяться на лучшее. Я же любил ее. Она нуждалась в надежном пристанище в шторм. Я случайно предложил ей это. Если я значил для нее только это, то так тому и быть. Так тому и быть. Время для созревания.

В первые две недели мы очень мало спали. Не то чтобы мы все время занимались любовью, хотя и этого было достаточно, но мы беседовали. Мы ничего не знали друг о друге: самое лучшее время отношений, когда люди делятся всем своим прошлым, когда изливают душу и не нужно искать, о чем бы поговорить. Единственное, о чем я не рассказал ей — о самом главном в моей жизни. Она говорила о своем замужестве в 20 лет — коротком и пустом — и как она жила три года после развода: успех у мужчин, увлечение оккультизмом, посвящение себя карьере редактора. Головокружительная неделя.

И вот наша третья неделя. Мое второе вторжение в ее мысли. Душная июньская ночь, полная луна льет свой холодный свет сквозь жалюзи. Она сидит на мне верхом — ее любимая поза — и ее очень бледное тело светится в жуткой темноте. Надо мной ее длинное стройное тело. Лицо наполовину скрыто распущенными волосами. Глаза закрыты, губы расслаблены. Грудь снизу кажется даже больше, чем на самом деле. Клеопатра в лунном свете. Она извивается в экстазе и ее красота и отстраненность ошеломляют, я не могу удержаться, чтобы не смотреть на нее в момент блаженства, смотреть на всех уровнях, и я ломаю тщательно возведенный барьер и, когда она кончает, мой разум словно любопытный палец касается ее души и принимает сокрушительную, вулканическую интенсивность ее наслаждения. Чисто животный восторг вырывается из каждого нерва. Я видел это в других женщинах, до и после Тони, когда они кончали: они становились одинокими островами в пространстве, осознавая лишь свое тело и возможно вторгнувшийся в него жесткий стержень. Когда их охватывает наслаждение, они все ведут себя одинаково, независимо от их личности. То же было и с Тони. Я не возражал, я знал, чего следует ожидать, и не почувствовал разочарования или обмана. Мое слияние с ее душой в этот блаженный миг подтолкнул меня к концу и усилил его интенсивность. Я потерял контакт. Сдвиг в момент оргазма прерывает телепатическую связь. Позже я чувствовал некоторую неловкость от того, что шпионил за ней, но сильно себя не винил. Быть с ней в тот момент было все же прекрасно. Участвовать в ее радости не просто чувствуя непроизвольное биение ее лона, но погружаясь в яркий свет, пробивающий темные глубины ее сознания. Невозможно забыть эту красоту, и чудо, и свет. Но нельзя и повторить. Я еще раз решил сохранить наши отношения чистыми и честными. Не иметь несправедливого преимущества перед ней. Навсегда оставить в покое ее мысли.

Несмотря на принятое решение, несколько недель спустя я снова влез в мысли Тони. Третий раз. Случайно. По чертовски глупой случайности. О, этот третий раз!

Это несчастье…

Это катастрофа…

9

Ранней весной 1945 года, когда ему исполнилось десять лет, его любимые мама и папа подарили ему маленькую сестричку. Именно так они и сказали. Мама улыбнулась самой теплой и милой улыбкой и сказала своим лучшим тоном таким, каким мы разговариваем с умными детьми: «У нас с папой есть для тебя чудесный сюрприз, Дэвид. Мы собираемся подарить тебе маленькую сестричку.»

Для него это, конечно, не было сюрпризом. Они обсуждали этот вопрос месяцы, а может и годы, не задумываясь, что их сын достаточно умен, чтобы понять, о чем они говорят. Думая, что он не в состоянии сопоставить один отрывок разговора с другим, не в состоянии расставить нужные акценты, в их нарочно неясных фразах об «этом» и о «нем». Он, естественно, читал их мысли. В те дни его сила была ясной и острой. Лежа в спальне, он без труда улавливал, что происходило за закрытой дверью, в пятнадцати футах от него. Это напоминало ему бесконечную радиопередачу без рекламы. Чаще всего он слушал станцию ПМС, Пол и Марта Селиг. Секретов для него не существовало. Он не стеснялся шпионить. Преждевременно став взрослым, уединенный в своей личности, он ежедневно погружался в супружескую жизнь: финансовые волнения, моменты сладкой любви и ненависти, радости и разочарования совокуплений, таинство неудавшихся оргазмов и слабой эрекции, интенсивная и пугающая концентрация на правильном развитии Ребенка. Их мысли напоминали клубы дыма, окутывающего мальчика. Читать их мысли было его игрой, его игрушкой, его религией, его местью. Они и не подозревали, что он это делает. В одном он чувствовал неуверенность, об одном горячо молился и постепенно поверил: они не знали о его даре. Едва ли они думали, что он невероятно умен и никогда не интересовались, откуда он знает такие невероятные вещи. Возможно, если бы они дошли до истины, они бы придушили его еще в колыбели. Но они не имели представления. И год за годом он следил за ними, его восприятие углублялось по мере того, как он все лучше и лучше понимал материал, предлагаемый его родителями.

Он знал, что доктор Гитнер, озадаченный до самой глубины души странным ребенком Селигов, верил, что для всех было бы лучше, если бы у Дэвида был «сиблин». Именно это слово он употребил, сиблин, и Дэвид выудил значение слова из мозга доктора Гитнера, словно из словаря: брат или сестра. Ах ты предатель, ублюдок с лошадиным лицом! Единственное, о чем юный Дэвид просил Гитнера, не предлагать этого, а он, конечно, предложил. Но что можно было еще ожидать? Необходимость иметь еще одного ребенка засела в голове Гитнера, как неразорвавшаяся граната. Дэвид однажды ночью уловил в мозгу матери текст письма Гитнера. «Единственный ребенок эмоционально обделен. Без игры с ровесниками он не может познать наилучшую технику отношений с партнером, так как его отношения с родителями развиваются в опасном направлении. Он становится для них компаньоном, а не зависимым». Универсальное средство Гитнера: побольше братьев и сестер. Словно в больших семьях не бывает невротиков. Дэвид сознавал безумные попытки родителей выполнить предписания Гитнера. Нельзя терять времени: мальчик быстро растет, каждый день ощущая недостаток отношений с ровесниками. И поэтому ночь за ночью, нестатные стареющие тела Пола и Марты Селиг пытались разрешить проблему. Они трудились в поте лица, но каждый месяц потоки крови обрушивали на них плохие новости: на этот раз ребенка не будет. Но наконец семя дало побег. Они ничего ему на сказали, возможно стесняясь столь откровенных подробностей для восьмилетнего ребенка, но он узнал. Он узнал, почему начинает выступать мамин живот и почему они до сих пор не решаются ему рассказать. Он также узнал, что загадочный мамин «аппендицит» в июле 1944 не что иное, как выкидыш.

Целый месяц после этого их лица имели трагическое выражение. Он узнал, как доктор сказал той осенью Марте, что она вряд ли сможет выносить ребенка в свои тридцать пять, и если они хотят иметь второго, то лучший способ — усыновление. Он узнал реакцию отца на это предложение: почему я должен поднимать чужого ребенка лишь потому, что психиатр говорит, что это пойдет на пользу Дэвиду? Какую обузу я притащу в свой дом? Как я смогу любить этого ребенка? Откуда я узнаю, что это еврейский ребенок? Его мог сделать любой ирландец, или итальянский мафиози, или плотник. Все эти мысли вполне устраивали Дэвида. Наконец старший Селиг решился переговорить с женой, старательно отредактировав свои мысли: возможно Гитнер ошибается, может это только фаза в развитии Дэвида и второй ребенок не даст нужного результата. Нужно учитывать расходы и перемены в их жизни: они не молоды, жизнь их установилась, а ребенок — это подъем в четыре утра, плач, пеленки. Дэвид молчаливо разделял мнение своего отца, потому что кому нужен этот захватчик, этот нарушитель спокойствия? Но Марта, рыдая, боролась с мужем, апеллируя к письму Гитнера, зачитывая выдержки из книг по детской психологии, приводя ужасающую статистику несчастных случаев от неврозов, болезней и гомосексуальности среди единственных детей. Муж сдался к Рождеству. «Хорошо, хорошо, усыновим, но давай не будем брать что попало, слышишь? Он должен быть евреем».

Зимние недели скитания по приютам и агентствам по усыновлению представлялись, как поход по магазинам. Но Дэвида не одурачишь. Только взглянув в их головы, он понял, что они покупают. Его единственной надеждой оставалось то, что им трудно будет найти того самого ребенка. Шла война: если ты не можешь купить новую машину, может, нельзя найти и ребенка? Долгое время случай не подвертывался. Попадалось немного детей, да и те имели дефекты: сомнительные евреи, слишком уродливые, слишком капризные или не того пола. Было несколько неплохих мальчиков, но Пол и Марта решили подарить Дэвиду сестричку. Это значительно снижало возможность выбора, но однажды снежной мартовской ночью Дэвид уловил несомненное удовлетворение матери, только что вернувшейся из очередного похода, и, приглядевшись повнимательнее, понял, что вопрос решен. Она нашла очаровательную четырехмесячную крошку. Ее девятнадцатилетняя мать не только была чистокровной еврейкой, но даже училась в колледже и описывалась агентством, как «очень умная». Не такая уж умная, очевидно, если не смогла избежать последствий от встречи с капитаном-летчиком, тоже евреем, прибывшим в феврале 1944 года домой в отпуск. Хотя он и испытывал угрызения совести за свою беспечность, но не смог жениться на жертве своей похоти и принимал сейчас участие в боевых действиях на Тихом океане, где его могли уже десятки раз убить. Родители девушки заставили ее отдать ребенка в приют. Интересно, почему Марта не притащила малышку домой в тот же день? Но скоро Дэвид обнаружил, что впереди лежат еще семь долгих недель оформления и только в апреле мама наконец объявит: «Дэвид, у нас с папой есть для тебя чудесный сюрприз».

После усыновления ее назвали Юдифь Ханна Селиг. Дэвид ненавидел ее. Он боялся, что ее поместят к нему в спальню, но нет, они поставили кроватку к себе. Тем не менее каждую ночь ее плач заполнял всю квартиру. Просто невероятно, что она могла производить такой шум. Пол и Марта тратили почти все свое время на ее кормление, играя с ней и меняя пеленки, но Дэвид не обращал на это внимания, так как постоянная занятность снижала их давление на него. Но он совершенно не выносил присутствия Юдифь. Он не видел ничего симпатичного в ее пухлых ручках, вьющихся волосиках и щечках с ямочками. Наблюдая за ее переодеванием, он находил некоторый академический интерес в созерцании этого чужого розового тельца, но это любопытство вскоре иссякло. «Итак вместо этой штуки у них щелка. Хорошо, ну и что?» А вообще-то она была досадной помехой. Из-за производимого ею шума он не мог как следует читать, а это было его единственным удовольствием. В квартире постоянно толклись родственники и друзья, приходившие с традиционным визитом к новорожденной, и их тупые общие мысли заполняли дом вместе с бестактностями, которые ранили восприимчивое сознание Дэвида. Он то и дело пытался прочесть мысли малышки, но там не было ничего, кроме неясных, расплывчатых сигналов, которые он мог уловить у кошки или собаки. У нее, казалось, вообще не было мыслей. Все, что он мог прочесть, было чувство голода, сонливости и приятного освобождения, когда она пачкала пеленки.

Примерно через десять дней после ее появления в доме, он пытался телепатически убить ее. Когда родители покидали комнату, он входил туда и, уставившись на сестру, сосредотачивался со всей силой на уничтожении еще не сформировавшегося разума. Если бы ему удалось как-нибудь лишить ее интеллекта, превратив в бессмысленную пустую оболочку, она несомненно погибла бы. Он запускал крючки в ее душу. Он смотрел в ее глаза и раскрывал всю свою силу, собирая все ее выходы целиком и вытаскивая все. «Иди… иди… Твой разум скользит ко мне… Я его беру, я беру его целиком. Я взял его!» Не обращая внимания на эти призывы, она продолжала гулить и махать ручонками. Он смотрел еще напряженнее, удваивая концентрацию. Улыбка ее исчезла, лобик наморщился. Знала ли она, что он нападает, или просто испугалась вида рожи, которые он ей строил? «Иди… Иди… Твой разум движется ко мне…»

На мгновение он решил, что уже добился успеха. Но она взглянула на него с холодной злобой, страшной, потому что взгляд этот исходил от младенца, и он попятился, испуганный, в ужасе от этой внезапной контратаки. А через мгновение она уже снова гулила. Ему нанесли поражение. Он продолжал ненавидеть ее, но больше никогда не пытался причинить зло. Когда она подросла и смогла понять, что такое ненависть, она поняла чувства своего брата и возненавидела его в ответ. Она смогла намного сильнее ненавидеть, чем он. О, она была специалистом по ненависти.

10

Тема этого сочинения — мое самое первое знакомство с наркотиком.

Первое и последнее, восемь лет назад. На самом деле наркотик приняла Тони. Д-кислота диэтиламида, по правде говоря, никогда не проходила через мой пищеварительный тракт. Я просто совершил это путешествие вместе с Тони. Это было очень плохое путешествие. Сейчас я вам расскажу.

Все произошло летом 1968 года. Само лето было плохим. Вы помните 68-й? В тот год мы все очнулись с мыслью, что дело разлетается. Я имею в виду, американское общество. Странное чувство упадка и неизбежного конца, так знакомое нам всем, — оно ведь берет свое начало в 1968 году, не так ли? Когда мир вокруг нас приобрел процесс жестокого распада, это вошло в наш разум, по крайней мере, в мой.

В то лето хозяином Белого дома был Линдон Бэйнс Макберд, едва тянувший службу после отречения в марте. Бобби Кеннеди наконец встретил свою пулю, как и Мартин Лютер Кинг. Эти убийства никого не удивили. Удивило то, что они так долго не происходили. В ответ на это черные сжигали города, они сжигали своих соседей, помните? Обычные повседневные люди стали носить на работу совершенно неожиданные вещи: клеши, водолазки и мини-юбки, а волосы отрастили даже те, кому уже больше двадцати пяти. Это был год бакенбардов и усов. Джин Маккарти, сенатор из… — откуда? Миннесота? Висконти? — читал на конференциях стихи, пытаясь добраться до поста президента демократов, но было ясно, что демократы отдадут его Губерту Горацию Хэмфри, когда соберутся в Чикаго. (А разве эта конвенция не явилась прекрасным праздником американского патриотизма?) А в другом лагере Рокфеллер мечтал сцепиться с Трики Диком, но все знали, где он может его обойти. В местечке Биафра умирали от недоедания младенцы, а русские ввели войска в Чехословакию в знак демонстрации социалистического братства. Во Вьетнаме, о чем бы вы желали и вовсе не вспоминать, мы применили напалм для установления мира и демократии, а лейтенант Уильям Келли спланировал ликвидацию еще 100 зловещих и опасных стариков, женщин и детей в городке Майлай, только мы об этом не знали. Все читали книги «Пары», «Майра Брекенридж», «Исповедь Ната Тернера» и «Денежная игра». Я забыл про кино. «Легкий всадник» еще не сняли, а «Выпускник» был годом раньше. Может в тот год шел «Ребенок Розмари». Да, звучит похоже: 1968 был несомненно дьявольским годом. Он также был годом, когда множество людей среднего возраста и среднего класса стали использовать слово «травка» для обозначения понятия «марихуана». Некоторые покуривали ее. (Я. Окончательно прекратил к 33 годам.) Посмотрим, что еще? Президент Джонсон назначил Эба Фортаса Генеральным Судьей Верховного суда вместо Эрла Уоррена. Где ты теперь Генеральный Судья Фортас, ты так нужен нам. Тем же летом, хотите верьте хотите нет, начались мирные переговоры в Париже. Позже казалось, что мирные переговоры существовали всегда, как Большой Каньон или республиканская партия, но нет, их изобрели в 1968 году. Денни Маклейн стремился выиграть 31 игру в том сезоне. Думаю, что Маклейн был единственным человеческим существом, считавшим 1968 благоприятным. Хотя его команда проиграла мировую серию. (Нет. Что я говорю? Тигры выиграли, четыре игры против трех. Но в этих играх блистал не Маклейн, а Мики Лолих.) Вот такой был год. О Господи, я же забыл важный кусок истории. Весной 68-го в Коламбии вспыхнул мятеж. Радикально настроенные студенты оккупировали кампус (Керк, убирайся!), никто не учился (Закройте!). На последний экзамен прибыла полиция, и в результате ночной потасовки многим выпускникам раскроили черепа и в сточные канавы лилась высококачественная кровь. Как смешно, что я упустил из виду это событие. Хотя из всего вышеперечисленного, только в нем я принимал участие. Я стоял на углу Бродвея и 116-й улицы и смотрел, как к библиотеке Батлера стягивались части «тупиц» с холодными глазами. (Мы называли их «тупицами», хотя позднее, в том же году, стали звать их «свиньями».) Я держал руку с растопыренными пальцами — знак победы — и выкрикивал идиотские лозунги в их адрес. Когда одетые в голубое ночные бригады заполнили все вокруг, мы укрылись в вестибюле Ферналд-Холла. Обсуждали тактику с неким редкобородым гаулейтером, который в итоге, брызгая слюной, назвал меня вонючим либералом. Мы видели прелестных девушек, расстегнувших свои блузки и размахивавших голыми грудями перед носом озверевших копов, одновременно выкрикивая англосаксонские слова, как девушки той отдаленной эпохи, о которой те и не слыхивали. Видели группу оборванных парней из Коламбии, ритуально писающих на книгу документов, добытых из кабинета какого-то ученого, сочиняющего докторскую. Я понял, что для человечества нет надежды, даже если лучшие из нас способны озвереть во имя любви, мира и равенства людей. В те темные ночи я заглядывал во многие умы и находил только безумие и истерию. Однажды, отчаявшись, осознав, что я живу в мире, где две фракции лунатиков сражаются за контроль над сумасшедшим домом, после одной особенно кровопролитной схватки, меня вырвало в Риверсайд-парке и там меня врасплох захватил (меня врасплох!) 14-летний черномазый бандит, и улыбаясь, освободил меня от 22 долларов.

В 68-м я жил недалеко от Коламбии в обшарпанном отеле на 114-й улице, где имел одну довольно большую комнату, удобства в виде кухни и ванны и бесплатных тараканов. В том же месте я жил и заканчивал университет в 1955-56 годах. Дом все время приходил в упадок, и когда я вернулся туда через двенадцать лет, он стал похож на преисподнюю: двор был замусорен сломанными иглами для инъекций, как другие дворы сигаретными окурками, но у меня возникало странное, отчасти мазохистское желание вспомнить прошлое, каким бы уродливым оно ни казалось, и когда мне понадобилось жилье, я выбрал это. Кроме того, оно было дешевым — 14,5 долларов в неделю, — а мне нужно было жить поближе к Университету, так как моя работа связана с поисками материалов для книги. Вы еще помните с чего я начал? С той истории с наркотиком, который на самом-то деле приняла Тони.

Почти семь недель мы делили ободранную комнату — часть мая, весь июнь и кусочек июля — через удачи и неудачи, жару и дожди, непонимание и примирение, это было счастливое время, — возможно, самое счастливое в моей жизни. Я любил ее и, думаю, она любила меня. В моей жизни было не много любви. Я не взываю к вашей жалости, а просто устанавливаю факт объективно и холодно. Сама моя природа снижает возможность любить и быть любимым. Человек моего типа, открытый для самых сокровенных мыслей других людей, не может иметь большой опыт в любви. Он не способен давать любовь, потому что не слишком доверяет своему партнеру: он знает слишком много их грязных маленьких секретов, и это убивает его чувства. Неспособный давать, он не может и получать. Его отвердевшая в изоляции душа становится невосприимчивой, и для других становится непросто полюбить ее. Волк замыкается в себе. Тем не менее я любил Тони, специально стараясь не заглядывать в ее глубины, и я не сомневался, что она возвращает мне любовь. Что же определяет любовь? Мы предпочитали общество друга друга любому другому. Мы возбуждали друг друга всеми мыслимыми способами. Мы никогда не надоедали друг другу. Наши тела, как в зеркале, отражали близость наших душ: у меня всегда была отличная эрекция, у нее не было недостатка в смазке, и наши отношения заканчивались обоюдным экстазом. Я называю это параметрами любви.

В пятницу нашей седьмой недели Тони вернулась из офиса с двумя маленькими пакетиками из белой промокательной бумаги в кошельке. В середине каждого пакетика виднелось слабое голубовато-зеленое пятнышко. Я несколько секунд изучал их, но так и не понял.

— Кислота, — наконец сказала она.

— Кислота?

— Понимаешь, ЛСД. Мне их дал Тедди.

Тедди — ее босс, главный редактор. Да, ЛСД. Я понял. Я читал у Хаксли о мескалине еще в 1957 году. Меня охватило волнение и искушение. Годами я заигрывал с экспериментами по психоделикам, однажды даже пытался стать подопытным в исследовательской программе по ЛСД Колумбийского Медицинского центра. Но слишком поздно записался, а затем, так как наркотики стали моим пунктиком, я собирал все жуткие истории самоубийств, психозов, плохих концов. Зная свою уязвимость, я решил, что будет умнее оставить наркотики другим. Хотя я все еще интересовался ими. А теперь Тони держала на ладони эти квадратики промокашки.

— Говорят, это атомная вещь, — произнесла она. — Абсолютно чистые, лабораторное качество. Тедди уже попробовал штучку из этой серии и сказал, что они очень мягкие и чистые, без всяких примесей. Я подумала, что мы можем принять их завтра и путешествовать до воскресенья.

— Мы оба?

— Почему бы и нет?

— Ты думаешь, будет безопасно вырубиться вдвоем одновременно?

Она странно посмотрела на меня.

— Почему ты думаешь, что не сможешь соображать?

— Не знаю. Я слышал множество жутких рассказов.

— Ты никогда не пробовал?

— Нет. А ты?

— Нет. Но я видела своих друзей, когда они это делали. — Я почувствовал острую боль от этого напоминания о жизни, которую она вела до встречи со мной. — Они не совсем вырубались, Дэвид. Примерно час ты чувствуешь дикий подъем и иногда все вокруг прыгает, но на самом деле ты сидишь в полном сознании и так спокойно как… ну, Олдос Хаксли. Можешь представить, как у Олдоса Хаксли едет крыша? Что он прыгает, орет и крушит мебель?

— А как же тот парень, который под влиянием кислоты убил свою тещу? А девушка, прыгнувшая из окна?

Тони пожала плечами:

— Они были нестабильны, — высокомерно ответила она. — Возможно, они уже были готовы к убийству или самоубийству, а кислота лишь подтолкнула их. Но это не значит, что так поступишь ты или я. А может быть, доза была слишком большой или они принимали смесь наркотиков. Кто знает? Таких случаев один на миллион. У меня есть друзья, которые принимали наркотик по пятьдесят, шестьдесят раз и с ними ничего не случилось.

Она терпеливо убеждала меня. В ее голосе звучали назидательные, поучающие нотки. Из-за этих колебаний старой девы я значительно и явственно упал в ее глазах. Мы стояли на пороге настоящего разрыва.

— В чем дело, Дэвид? Ты боишься?

— Мне кажется неразумным делать это вместе, вот и все. Мы ведь не знаем, что может произойти.

— Путешествие вдвоем — самое приятное, что можно сделать вместе.

— Но это рискованно. Мы же не знаем. Слушай, ты же можешь достать еще кислоты, правда?

— Думаю да.

— Тогда все в порядке. Давай тогда пойдем постепенно. Не нужно спешить. Завтра ты отправишься одна, а я посмотрю. Я отправлюсь в воскресенье, и уже ты будешь наблюдать. Если с нами все будет в порядке, в следующий раз отправимся вместе. Хорошо? Идет?

Но хорошо не получилось. Я понял, что она просто взяла себя в руки, отступила, обдумала свое положение и решила не сообщать мне этого. Хотя все это время я не влезал в ее разум, выражение лица сделало ход ее мыслей полностью очевидным для меня.

— Хорошо, — мягко ответила она. — Не стоит больше об этом.

Субботним утром она отказалась от завтрака — ей сказали, что отправляться в путешествие нужно натощак, — а после того как я поел, мы сидели на кухне, а на столе между нами невинно лежал квадратик промокашки. Мы притворялись, что его там не было. Тони казалась растерянной. Я не знал, почему она беспокоится: из-за того, что я настоял, чтобы она отправилась одна, или просто волновалась из-за предстоящего ей. Мы мало говорили. Она нагромоздила в пепельнице целую кучу наполовину выкуренных сигарет. Время от времени она нервно улыбалась. Время от времени я подбадривающе брал ее руку. Во время этой трогательной сцены различные обитатели нашего этажа входили и выходили из кухни. Первым был Элоиз, тощий черный наркоман. Затем мисс Феотокис, сиделка с хмурым лицом из больницы святого Луки. Мистер Вонг, таинственный маленький китаец, который повсюду разгуливал в нижнем белье. Эткин, стипендиат из Толедо и его похожий на труп, товарищ по комнате Дональдсон. Человека два из заходивших на кухню, кивнули нам, но никто ничего не сказал, даже «Доброе утро». В этом месте принято было вести себя так, словно твои соседи невидимы. Старая добрая нью-йоркская традиция. Около половины одиннадцатого утра Тони сказала:

— Дай мне, пожалуйста, апельсинового сока.

Я налил в стакан сок из холодильника, на котором значилось мое имя. Подмигнув мне и широко улыбнувшись с фальшивой бравадой, она взяла бумажку, засунула ее в рот и проглотила, запив апельсиновым соком.

— Когда это подействует? — спросил я.

— Примерно через полтора часа, — ответила она.

На самом деле прошло минут пятьдесят. Мы вернулись в комнату, заперли дверь. Из переносного магнитофона доносились слабые звуки музыки Баха. Я пытался читать. Тони тоже; мы очень медленно переворачивали страницы. Вдруг она подняла на меня взгляд и сказала:

— Мне становится немного весело.

— Как весело?

— Голова кружится. Как легкий приступ морской болезни. В шее немного покалывает.

— Дать тебе чего-нибудь? Стакан воды? Сок?

— Спасибо, не надо. Я в порядке. Это правда.

Улыбка робкая, но искренняя. Она кажется слегка взволнованной, но не боится. Хочет путешествия. Я отложил книгу и бдительно наблюдал за ней, чтобы иметь случай оказать ей помощь. Я не хотел для нее неприятностей. Я хотел быть нужным.

Она рассказала мне во всех подробностях о действии кислоты на ее нервную систему. Я делал заметки до тех пор, пока она не объявила, что шуршание карандаша по бумаге отвлекает ее. Начались визуальные эффекты. Стены показались ей слегка вогнутыми, а трещины в штукатурке приобрели необыкновенную сложность и текстуру. Цвета стали неестественно яркими. Луч света, пробивавшийся сквозь грязное окно, на полу разбивался в спектр. Музыка — я припас ее любимые пластинки — обрела новую интересную насыщенность. Ей трудно стало следить за мелодией и ей казалось, что та то останавливается, то снова возобновляется, но сам звук получил новое качество плотности и осязаемости, что удивило ее. В ушах раздался свистящий звук, словно ветер обрушился на ее щеки. Она говорила о каком-то странном ощущении.

— Я на другой планете, — дважды повторила она.

Она разрумянилась и выглядела взволнованной и счастливой. Вспоминая жуткие истории, где я слышал, что кислота низводит в ад и губит жизни по предположениям неких анонимных журналистов из «Тайма» и «Лайфа», я почти с облегчением решил, что моя Тони пройдет путешествие без проблем. Я боялся худшего. Но у нее все было в порядке. Глаза закрыты, лицо безмятежно и спокойно, дыхание глубокое и свободное. Моя Тони погрузилась в мир тайны. Она едва мгла говорить, лишь изредка нарушая тишину, чтобы прошептать что-то невнятное и не относящееся к делу. Прошло уже полчаса с тех пор, как она почувствовала незнакомые ощущения. По мере того как она погружалась в пучины своего путешествия, моя любовь к ней становилась глубже. Ее способность входить в контакт с кислотой являлась доказательством прочности ее личности, и это меня восхищало. Я обожаю способных женщин. Я уже планировал свое завтрашнее путешествие, выбирая музыкальное сопровождение, пытаясь представить изменение действительности, которые я узнаю, с нетерпением ожидая момента, когда я смогу сравнить свои записи с заметками Тони. Я сожалел о трусливости, удержавшей меня от удовольствия совершить сегодня путешествие с Тони.

Но что это? Что происходит в моей голове? Почему внезапно возникло ощущение удушья? Тяжесть в груди? Сухость в горле? Стены изгибаются, воздух приближается и давит, моя правая рука на целый фут длиннее левой. Со мной происходит то, что описала Тони. Почему я это чувствую? Я затрясся. Все мои мышцы вибрировали. Они называют это высоким контактом? Едва ли моя близость к Тони во время ее путешествия могла обернуться таким образом — может она выдохнула на меня частички ЛСД?

— Мой дорогой Селит, — вкрадчиво сказало кресло, — как можно быть таким глупым? Очевидно, что ты получил этот феномен прямо из ее мозга!

Очевидно? Это так очевидно? Я рассмотрел возможность этого. Может я читаю Тони, не зная об этом? Наверное да. Раньше мне требовалась хотя бы небольшая сосредоточенность для проникновения в чужой разум. Но кажется ее сигналы усилились под воздействием кислоты и сами дошли до меня. Какое еще может быть объяснение? Она передает свое путешествие, и я каким-то образом настроился на ее волну, несмотря на мое справедливое решение уважать ее частную собственность. А теперь усиленные кислотой сигналы перебрались через пространство, разделявшее нас.

Выберусь ли я из ее мозга?

Влияние кислоты сбивало меня. Я взглянул на Тони, она изменилась. Маленькая темная родинка на щеке около уголка рта вспыхивает разноцветными огнями: красный, синий, фиолетовый, зеленый. Губы слишком полные, рот слишком большой. И все эти зубы. Ряд за рядом, словно у акулы. Почему я раньше не замечал этот хищный рот? Она пугает меня. Ее шея удлиняется, тело сжимается, груди, как неугомонные коты, двигаются под знакомым красным свитером, который приобрел какой-то пурпурный оттенок. Чтобы спастись, я отворачиваюсь к окну. По грязному стеклу бегут трещины, которых я раньше не замечал. Сейчас оно треснет и со звоном усыплет нас осколками. Здание напротив сегодня неестественно приземистое. В его изменившейся форме чудится угроза. Потолок моей комнаты тоже приблизился ко мне. Я слышу над головой приглушенные удары барабана — шаги соседа сверху, решил я про себя, — и представляю себе каннибала, готовящего себе обед. Неужели это путешествие? Неужели юные представители нашего народа делают это с собой добровольно, ради развлечения?

Нужно бежать, пока это не захватило меня целиком. Я хочу уйти.

Это несложно. У меня есть свои пути блокировки импульсов. Только сейчас они не действуют. Я беспомощен перед мощью кислоты. Я пытаюсь укрыться, бежать от этих незнакомых непонятных ощущений, но они все же проникают в меня. Я открыт настежь всем эманациями Тони. Я захвачен ими. Я погружаюсь глубже и глубже. Это путешествие. И весьма неудачное. Даже очень неудачное. Как странно: ведь у Тони все прекрасно? Так кажется стороннему наблюдателю. Почему же мне, подсевшему к ней, так плохо? Все, что есть в сознании Тони, переливается в мое сознание. Для меня не ново получать импульсы другой души, но такого со мной никогда не было, чтобы порожденная наркотиком информация приходила ко мне в столь искаженном виде. Я стал невольным зрителем в душе Тони и то, что я увидел, походило на пир демонов. Могла ли такая тьма действительно царить в ней? В предыдущие два раза я не видел ничего подобного: возможно кислота высвободила из подсознания ночные кошмары, прежде недоступные для меня? Ее прошлое марширует передо мной. Пошлые видения чудовищных ночей. Любовники, совокупления. Мерзости. Поток менструальной крови, а может в этой алой реке таится нечто более зловещее? Вот сгусток боли: что это, жестокость к другим или к себе? И смотрите, как она отдается этой армии чудовищных мужчин! Они механически движутся, их жесткие концы сливаются в ужасную красную линию. Один за другим они берут ее и я вижу струящийся из ее лона свет. Их лица словно маски. Я не узнаю ни одного. Почему меня нет в строю? Где я? Где я? А, вон там в сторонке, незначительный, не имеющий ко всему этому никакого отношения. Что это значит? Она действительно видит меня таким? Волосатая летучая мышь-вампир, крадущаяся попить кровушки? А может, это образ Дэвида Селига, который представляет себе сам Дэвид Селиг, словно отражение в параллельных зеркалах парикмахера? Господи, помоги мне, неужели я вмешался в ее путешествие, прочитал ее мысли и еще осудил ее за кошмары, которые даже не были продуктом ее сознания?

Как разорвать этот круг?

Я поднялся и едва смог удержать равновесие. Ноги дрожали и подгибались. Комната закружилась. Где же дверь? Дверная ручка ускользает от меня. Я нащупываю ее.

— Дэвид? — ее голос дрожит и повторяет эхом. — Дэвид… Дэвид… Дэвид… Дэвид… Дэвид…

— Нужно на воздух, — бормочу я. — Выйду хоть на минутку…

Но облегчения нет. Картины ночных кошмаров преследуют меня и через дверь. Я прислоняюсь к облезлой стене. Словно привидение, мимо меня проплывает китаец. Далеко-далеко звонит телефон. Хлопает дверца холодильника, потом еще и еще, и китаец проходит мимо меня в том же направлении, а дверная ручка ускользает и весь мир переворачивается вверх ногами, запирая меня в этом времени. Зеленая стена истекает зеленой кровью. Голос, похожий на свист, произносит:

— Селиг? Что случилось?

Это Дональдсон, янки. Его лицо словно лицо черепа. Костлявая рука трясет меня за плечо.

— Ты заболел? — спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой.

Он так близко склоняется ко мне, что его пустые глазницы оказываются в каком-то дюйме от моих глаз. Он лишь мгновение изучает меня и говорит:

— Ты путешествуешь, парень! Точно? Слушай, если хочешь закончить, пойдем в холл, у нас есть кое-что, чтобы помочь тебе.

— Нет. Нет проблем.

Я вхожу в комнату. Дверь неожиданно подается — она не заперта. Я толкаю ее обеими руками, клацает защелка. Тони сидит на прежнем месте. Она кажется озадаченной. Лицо ее ужасно, чистый Пикассо. Я с отвращением отворачиваюсь от нее.

— Дэвид?

Голос резкий и хриплый, кажется он охватывает сразу две октавы, заполняя скрежещущую стену между высоким тоном и низким. Я машу рукой, пытаясь заставить ее умолкнуть, но она продолжает, выражая свое участие, желая знать, что случилось, почему я бегаю туда-сюда. Каждый звук, производимый ею, становится для меня пыткой. Образы продолжают перетекать из ее мозга в мой. Та облезлая зубастая летучая мышь с моим лицом все еще остается в уголке ее сознания. Тони, я думал, ты меня любишь. Тони, я думал, что делаю тебя счастливой. Я падаю на колени и изучаю грязный ковер. Ему, наверное, миллион лет, выцветший, облезлый кусок плейстоцена. Она подходит ко мне, опускается рядом, она, которая путешествует, заботится о состоянии ее непутешествующего партнера, который каким-то таинственным образом тоже путешествует.

— Не понимаю, — шепчет она. — Ты плачешь, Дэвид. У тебя все лицо мокрое. Я что-то не так сказала? Дэвид, пожалуйста, не бери в голову. У меня было такое чудное путешествие, а теперь — я просто не понимаю…

Летучая мышь. Летучая мышь. Расправляющая свои перепончатые крылья. Обнажившая желтые клыки.

Наносит удар. Сосет кровь. Напивается ею.

Я выдавливаю лишь несколько слов:

— Я… тоже… путешествую…

И падаю лицом на ковер. В сухие ноздри впивается запах пыли. В мозгу крадутся трилобиты. В ее голове летучая мышь. В холле слышится резкий смех. Телефон. Дверца холодильника: хлоп, хлоп, хлоп! Наверху танцуют каннибалы. Потолок давит на спину. Мой голодный разум рыщет в душе Тони. Она спрашивает:

— Ты принял кислоту? Когда?

— Я не принимал.

— Тогда как ты путешествуешь?

Я не отвечаю. Я приседаю, сжимаюсь в комок, обливаюсь потом и вою. Это словно падение в ад. Хаксли предупреждал меня. Нельзя было позволять Тони. Я не хотел ничего этого видеть. Теперь барьеры разрушены. Она переполняет меня и поглощает.

— Ты читаешь мои мысли, Дэвид?

— Да, — чудовищно признаюсь я, — я читаю твои мысли.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что читаю твои мысли. Я даже вижу их. Все. Я вижу, каким ты видишь меня. О Господи, Тони, Тони, как это ужасно!

Она тащит меня. Она хочет, чтобы я взглянул на нее. Наконец я поднимаю глаза. У нее очень бледное лицо и жесткие глаза. Она просит разъяснении. Правда ли, что я читаю мысли или это изобретение ее затуманенного кислотой разума? Я отвечаю, что все — правда.

— Ты спросила меня, читал ли я твои мысли и я ответил, да, читал.

— Я никогда этого не спрашивала, — говорит она.

— Я слышал, как ты спросила.

— Но я не… — Голос дрожит. Мы оба волнуемся. В ее голосе слышится уныние. — Ты хочешь меня обломать, Дэвид? Не понимаю. Почему ты причиняешь мне боль? Зачем пугаешь? Это было хорошее путешествие. Хорошее.

— Не для меня, — бросаю я.

— Ты там не был.

— Нет, я был.

Она в полном недоумении смотрит на меня, затем поднимается и, рыдая, бросается на кровать. Из ее мозга, сквозь гротесковые образы, навеянные наркотиком, прорывается лавина свежих эмоций: страх, обида, боль, гнев. Она думает, что я невольно пытаюсь оскорбить ее. Я ничем не могу оправдаться. Она презирает меня. Я для нее вампир, сосущий кровь, пиявка; она знает, для чего мне мой дар. Нас разделила роковая трещина и она уже никогда не сможет думать обо мне без муки и стыда. Как и я о ней. Я бросаюсь прочь из комнаты, вниз в холл в комнату Дональдсона и Эткина.

— Плохой приход, — бормочу я. — Извините за беспокойство, но…

Я провел с ними остаток дня. Они дали мне успокоительное и мягко вывели из наркотического дурмана. Психоделические образы Тони настигали меня еще с полчаса, словно нас связывала невидимая цепь, протянувшаяся через весь проход, но потом, к моему облегчению, ощущение контакта начало меркнуть, бледнеть и совсем исчезло. Извергающие огонь фантомы были вытеснены из моего разума. Цвет, размер и текстура обрели свое подлинное состояние. И я, наконец, освободился от беспощадного отображения собственного образа. Когда я снова обрел одиночество в голове, я чуть не заплакал, но слезы не пришли, и я мирно сидел, потягивая сельтерскую с бромом. Время текло незаметно. Дональдсон, Эткин и я вели мирный, неспешный разговор о Бахе, средневековом искусстве, Ричарде Никсоне, травке и многих других вещах. Я едва был знаком с этими людьми, пожелавшими облегчить боль незнакомца. Я чувствовал себя все лучше и лучше. Около шести часов, сердечно поблагодарив их, я вернулся к себе. Тони в комнате не оказалось, и комната, казалось, внезапно опустела. С полок исчезли книги, со стен картинки; дверь ванной осталась открытой и я увидел, что половины вещей там недостает. Я был озадачен и сперва не уловил, что произошло. Ограбление, кража? Но потом до меня дошло — она уехала.

11

Сегодня в воздухе уже ощущается приближающаяся зима, щеки слегка пощипывает. Октябрь умирает слишком быстро. Небо покрыто нездоровыми прожилками и окутано печальными, тяжелыми, низко нависшими облаками. Вчера шел дождь, срывающий с деревьев пожелтевшую листву, которая покрывала теперь тротуар, волнуемая время от времени резкими порывами ветра. Кругом были лужи. Устраиваясь около массивных зеленых форм Альма Матер, я первым делом развернул газету и застелил холодные каменные ступени частью сегодняшнего выпуска «Коламбия Дейли Спектейтор». Двадцать с лишним лет назад, когда я с глупой амбицией мечтал о карьере журналиста — как хитро; репортер, читающий мысли! — эта газета казалось центром жизни, а теперь она служит лишь для того, чтобы сохранить сухой мою задницу.

Вот я сижу. Приемные часы. На коленях покоится тонкая папка для бумаг, застегнутая резиновым ремнем. Внутри нее начисто отпечатанные, каждая в собственной бумажной обложке, пять семестровых работ, продукция моей рабочей недели. «Романы Кафки». «Шоу как трагик». «Концепция искусственности первоначального утверждения». «Одиссей как символ общества». «Трагедии Эсхила и Аристофана». Старое академическое дерьмо, подтвержденное в своей безнадежной дерьмовости радостным желанием молодых умников позволить проделать за них всю работу старому выпускнику. Сегодня наступил день доставки товара и, может быть, получения новых заказов. Без пяти одиннадцать. Скоро придут мои клиенты. Тем временем я сканировал проходящих мимо. Спешащие студенты с кучей книг. Развевающиеся на ветру волосы, спортивная осанка. Они все кажутся мне пугающе юными, даже бородатые. Особенно бородатые. Осознаете ли вы, что с каждым годом в мире появляется все больше и больше молодых людей? Их число все растет, в то время как старики откатываются на другой конец кривой, и я стремлюсь к могиле. Сегодня даже преподаватели кажутся мне молодыми. Люди, имеющие степень доктора, могут быть на пятнадцать лет моложе меня. Разве это не убийственная мысль? Представьте малыша, рожденного в 1950 году, который сейчас уже доктор. А в том 1950-м я брился три раза в неделю и мастурбировал по средам и субботам. Я был здоровым подростком пяти футов девяти дюймов роста с амбициями, мечтами и знаниями, я был уже личностью. В 1950-м вновь испеченные доктора филологии были беззубыми младенцами, только что покинувшими чрево матери, со сморщенными личиками и красной кожей. Как могли эти младенцы так быстро стать докторами? Они перешагнули через меня, как через камень на их пути.

Опускаясь до жалости к себе, я нахожу свое собственное общество утомительным. Чтобы развлечься, я пытаюсь проникнуть в мысли прохожих и узнать что смогу. Я играл в старую игру, свою собственную игру. Селиг подсматривает, он вампир душ, взрывающий внутренний мир невинных незнакомцев, чтобы оживить свое холодное сердце. Но нет, голова сегодня словно набита ватой. До меня доходит только неясное бормотание, бессмысленное и непонятное. Ни отдельных слов, ни вспышек узнавания, ни образов существа души. Сегодня один из плохих дней. Все сигналы превращаются в нечто невразумительное, каждый бит информации идентичен другим. Триумф энтропии. Я напоминаю себе форстеровскую миссис Моор, напряженно вслушивающуюся в эхо пещеры Марабар и слышащей только однообразный шум, все тот же бессмысленный размытый звук: Бум. Итог и сущность ранних устремлений человека: Бум. Мысли, проходящих мимо меня, приносят мне только одно: Бум. Возможно я только этого и заслуживаю. Любовь, страх, вера, грубость, голод, самоудовлетворение, все слагаемые внутреннего монолога, все приходит ко мне с идентичным содержанием. Бум. Нужно работать, чтобы исправить это. Еще не поздно объявить войну энтропии. Постепенно, обливаясь потом, борясь, цепляясь за ускользающее сокровище, я расширяю ввод, побуждаю к действию мои ощущения. Да. Да. Вернуться к жизни. Поднимайся, ты, ничтожный шпион! Дай мне мою дозу! Сила шевельнулась внутри меня. Тьма слегка рассеялась, отдельные, но уже вполне конкретные мысли находят путь в мой мозг. «Невротик, но еще не псих. Посмотрю квартиру и скажу ему, чтобы проваливал. Билеты в оперу, но я должна. Трахаться весело и очень важно, но есть и еще что-то. Словно стоишь на борту божественной лодки перед отплытием». Эти хаотические, скребущие отрывки не говорят мне ни о чем, кроме того, что моя сила не умерла и я еще что-то могу. Я рассматриваю свою способность, как какого-то червя, обвившего мой мозг, бедного усталого, морщинистого червя, его некогда блестящая кожа потускнела и покрылась складками. Этот образ появился во мне недавно, но даже в более счастливые дни, я всегда думал о своем даре, как о чем-то отдельном, вторгшемся в меня. Он и я. Я и он. Я обычно обсуждал это с Никвистом. (Он еще не выдохся? Вероятно нет. Человек, с которым я однажды познакомился, некий Том Никвист, мой бывший друг. В черепе которого живет такой же захватчик.) Никвисту не нравились мои взгляды.

— Ты — шизик, парень, если несешь такое. Твоя сила — это ты. Ты — это твоя сила. Зачем пытаться отделиться от собственных мозгов?

Возможно, Никвист был прав, но он сказал свои слова слишком поздно. Он и я живем как можем, пока смерть не разлучит нас.

Вот и мой клиент, здоровяк полузащитник Пол Ф.Бруно. У него распухшее, красное лицо и он совсем неулыбчив, словно субботние игры стоили ему нескольких зубов. Я раскрываю папку, достаю «Романы Кафки» и передаю ему.

— Шесть страниц, — говорю я. Он дал мне аванс в 10 долларов. — Вы должны мне еще одиннадцать баксов. Прочтете сначала?

— Там все в порядке?

— Вы не пожалеете.

— Верю на слово.

В его улыбке я замечаю боль. Достав толстый бумажник, он кладет зеленые в мою ладонь. Я быстро скольжу в его мыслях только для того, чтобы удостовериться, что моя сила снова при мне, краткий психический анализ, я ловлю только поверхностные уровни: потерял зубы в футбольном матче, чудная компенсация в субботнюю ночь, смутные планы на следующую субботу и так далее, и так далее. Коснувшись сиюминутных образов, я нахожу вину, смущение, даже некоторое раздражение, связанные со мной, за оказанную помощь. Ну-ну, вот благодарность. Я убираю деньги в карман. Он кивком благодарит меня и сует под мышку «Романы Кафки». Словно стыдясь чего-то, он сбегает вниз по ступенькам в направлении Гамильтон-Холла. Я смотрю вслед его удаляющейся широкой спине. Внезапный порыв ветра с востока прознает меня до костей.

Бруно остановился у солнечных часов, где его встречает стройный черный студент около семи футов ростом. Очевидно баскетболист. Черный одет в голубую университетскую куртку, зеленые кеды и узкие желтые штаны. Одни его ноги кажутся длиной футов пять. Он перебрасывается с Бруно парой слов. Бруно указывает на меня. Черный кивает. Я понимаю, что почти заимел нового клиента. Бруно исчезает, а черный пружинистой походкой переходит дорогу и идет к ступеням. Он очень черный, почти эбеновый, хотя в его чертах какая-то кавказская резкость, свирепые скулы, гордый греческий нос, тонкие холодные губы. Он поразительно красив, словно ходячая скульптура, оживший идол. Возможно, в его генах и вовсе нет негроидности: может быть эфиоп или представитель племени с Нила? Хотя на его голове огромная агрессивная масса вьющихся волос, вероятно больше фута в диаметре, тщательно подстриженная. Меня не удивили бы щеки в шрамах и кость продетая в ноздри. Когда он приближается, мой мозг ловит периферийные эманации, эманации его личности. Все предсказуемо, даже стереотипно: я ожидал, что он может быть обидчивым, дерзким, недружелюбным и вот ко мне доходят сигналы, представляющие собой смесь из жестокой расовой гордости, всепоглощающего физического самоудовлетворения, опасного недоверия к другим — особенно к белым. Все в порядке. Знакомые вещи.

Солнце на мгновение выглядывает из облаков, но его тут же скрывает упавшая на меня длинная тень. Он потупившись разглядывает носки своих ботинок.

— Вас зовут Селиг? — спрашивает он.

Я киваю.

— Йайа Лумумба, — представляется он.

— Извините?

— Йайа Лумумба. — Его черные глаза с ярко-белыми белками пылают ненавистью. Судя по нетерпеливому тону, он сказал мне свое имя или, по крайней мере, имя, которое он предпочитает использовать. Этот тон также указывает, что он предполагает, что каждый в Кампусе знает это имя. Но что я мог знать о баскетбольных звездах колледжа? Он мог бы забивать мяч в кольцо хоть пятьдесят раз за игру и я бы все-таки не слышал о нем.

— Я слышал, вы делаете курсовые.

— Верно.

— Мой приятель, Бруно, рекомендовал мне вас. Сколько вы берете?

— 3,5 доллара за страницу. Машинописную.

Он обдумывает это, затем показывает все свои зубы и говорит:

— Это же грабеж.

— Я зарабатываю этим на жизнь, мистер Лумумба. — Я ненавижу себя за этого подхалимского, трусливого «мистера». — Весь реферат стоит в среднем 20 долларов. Честная работа отнимает довольно много времени, верно?

— Да. Да. — Он безразлично пожимает плечами. — Хорошо. Я не буду больше шутить, парень. Мне нужна ваша работа. Вы знаете об Эвропиде?

— Эврипиде?

— Да, так. — Он сбил меня с толку своей черной манерой произносить слова. — Эвропид. Тот греческий кот, что писал пьесы.

— Я знаю, кого вы имеете в виду. Какова тема работы, мистер Лумумба?

Он вытаскивает из нагрудного кармана обрывок бумаги и внимательно всматривается в него:

— Проф хочет, чтобы мы сравнили тему Электры у Эвропида, Софокла и Ас… Эс…

— Эсхила?

— Хмм, да. Пять-десять страниц. Это нужно сделать к десятому ноября. Потянете?

— Думаю да, — отвечаю я, потянувшись за ручкой. — Проблем не должно быть.

Особенно потому, что точно такая тема есть в подшивке моих собственных курсовиков разлива 1952 года.

— Мне понадобится кое-какая информация о вас. Точное написание вашего имени, имя вашего профессора, номер курса…

Он начинает говорить. Я записываю данные, одновременно открывая ввод в своем мозгу для обычного сканирования мыслей клиента, чтобы понять нужный стиль для курсовой. Смогу ли я сделать подходящее для Йайа Лумумбы эссе? Это будет переворот в науке, если я напишу на жаргоне черного парня, что несомненно будет вызывать смех у его толстого профа на каждой строчке. Я думаю, что смог бы, но хочет ли этого Лумумба? Подумает ли он, что я дразню его, если я приму его стиль? Я должен это знать. Поэтому я скользнул под его волосатый скальп в серое желе. Привет, большой черный парень. Входя, я уловил версию его образа: крутая черная гордость, недоверие к бледнолицему незнакомцу, нескрываемое восхищение собственной стройной длинноногой фигурой. Но это общие места, стандартная обстановка его разума. Я еще не достиг уровня сиюминутных мыслей. Я не проник в сущность Йайа Лумумбы, уникального индивида, чей стиль я должен понять. Я влез поглубже. По мере погружения, я испытывал чувство повышающейся психической температуры, поток тепла, сравнимый, может, с тем, что может чувствовать шахтер на глубине пяти миль, пробивая туннель в земной коре к магматическому огню. Я понял, что этот парень, Лумумба, постоянно кипит внутри. Жар его души предупреждает меня, что нужно быть осторожным, но я еще не получил всей искомой информации и я продвигаюсь вперед, пока расплавленное неистовство потока его сознания внезапно не обжигает меня с ужасной силой. «Чертов еврей умник дерьмоголовый Господи как я ненавижу маленький лысый мать его дерет три пятьдесят за страницу Я должен еврею дать ему я бы посчитал его зубы эксплуататор агрессор да еврей и не стоит столько держу пари это особая цена для негров уверен я должен дать ему этому доброму жиду посчитать его зубы поднять да швырнуть можем самому написать эту чертову курсовую показать ему но не могу черт не могу вся чертова проблема что не могу Эвропид Софокл Ескил кто знает дерьмо о них у меня другое в голове игра Ратгерал один на один в центре поля отнять мяч ты тупица вот что и вверх Лумумба! и подождите парни он выйдет на линию, проходит по центру, легко забрасывает мяч раз два! Лумумба на пути к своим вечерним забавам Эвропид Софокл Ескил какого хрена я должен что-то о них знать что-то писать какая польза черному парню от этих старых дохлых греческих козлов какое они имеют отношение отношения не для меня путь это жидовское дерьмо четыре сотни лет рабства покорежили наши мозги кто знает мать его как и теперь я должен платить ему двадцать баксов чтобы он сделал для меня в чем я не силен кто говорит что я должен какая мне польза зачем зачем зачем».

Жуткий огонь. Испепеляющая жара. У меня прежде бывали контакты с более интенсивными потоками, намного более интенсивными, чем этот, но и я был тогда моложе, сильнее и более жизнестоек. Не могу переносить это извержение вулкана. Сила его презрения ко мне возрастает пропорционально силе его презрения к себе, так как он нуждается в моих услугах. Он — оплот ненависти. И моя несчастная угасающая сила не может этого вынести. Словно срабатывает некий автоматический прибор безопасности, защищающий меня от перегрузки: мозговые рецепторы закрываются. Это для меня ново и весьма странно. Как будто отваливаются конечности, уши, яйца, все выступающее, оставляя лишь гладкий торс. Сила сигналов падает, сознание Йайа Лумумбы удаляется, он уже недоступен мне, и я невольно возобновляю процесс вторжения. Все неопределенно. Все приглушенно. Бум. Все вернулось на круги своя. В ушах звенит от внезапной тишины, тишины такой громкой, словно раскат грома. Новая степень моего заката. Прежде я никогда не терял контакта. Я смотрю вверх, потрясенный и оглушенный этой новостью. Тонкие губы Йайа Лумумбы плотно сжаты; он смотрит на меня сверху вниз с недоумением, даже не догадываясь, что произошло.

Я еле слышно говорю:

— Я бы хотел десять долларов аванса. Остальное заплатите при получении работы.

Он холодно отвечает, что сегодня не может дать мне деньги. Следующая стипендия не раньше начала месяца. Я должен поверить ему на слово. Берись или оставь это, парень.

— Может хотя бы пять? — спрашиваю я. — Как залог. Верой здесь не обойдешься. У меня же расходы.

Он строго смотрит мне в лицо и выпрямляется во весь рост; мне он кажется девяти или десяти футов роста. Без слов он достает из бумажника пятидолларовую банкноту, комкает ее и презрительно роняет мне на колени.

— Встретимся здесь же утром девятого ноября, — говорю я ему вслед, поскольку он уже уходит. Эвропид, Софокл, Ескил. Я сижу потрясенный, дрожащий и слушаю наступившую тишину. БУМ. БУМ. БУМ.

12

В наиболее впечатляющие достоевские моменты жизни, Дэвид Селиг любил думать о своей силе, как о проклятьи, суровом наказании за некий невозможный грех. Печать Каина. Конечно его способности не раз причиняли ему немного хлопот, но, здраво поразмыслив, он понимал, что называть это проклятьем было отпускающим грехи мелодраматическим дерьмом. Сила была божественным даром. Она несла восторг. Без нее он был никто, шмендрик; с ней он — бог. Разве это проклятье? Разве это так страшно? Происходит нечто веселое, и судьба кричит: «Вот, малыш Селиг, будь богом!» Ты бы пренебрег? Говорят, что Софокл в возрасте 88 лет или около того выразил огромное облегчение, когда умерло давление физических страстей. «Наконец я свободен от хозяина-тирана», — сказал мудрый и счастливый Софокл. Но можем ли мы предположить, что если бы ему досталась возможность повторить свою жизнь, он бы принял эту импотенцию? Не дурачь себя, Дэвид: не имеет значения, как забирает тебя твоя телепатия, а она здорово забирает тебя, ты бы не смог без нее ни минуты. Потому что сила несла восторг.

Сила несла восторг. В этой фразе целый мир. Смертные рождаются в юдоли слез и получают свои удары, где только можно. Некоторые, в поисках удовольствия, обращаются к сексу, наркотикам, алкоголю, телевизору, кино, бирже, бегам, рулетке, кнутам и цепям, собиранию первых изданий, круизам по Карибскому морю, китайским табакеркам, англосаксонской поэзии, резиновой одежде, профессиональной игре в футбол, — к чему угодно. Но не он — не проклятый Дэвид Селиг. Все, что он должен делать — спокойно сидеть и впитывать волны мыслей, гонимые телепатическим бризом. С фантастической легкостью он прожил сотни жизней. Она наполнил сокровищницу добычей тысяч душ. Восторг, экстаз. Эта часть много лет была для него всем.

Лучшие годы — между четырнадцатью и двадцатью пятью. Моложе он был еще слишком наивен и незрел, чтобы по достоинству оценить получаемые данные. Старше, его растущая горечь и чувство изолированности угнетали его способность веселиться. От четырнадцати до двадцати пяти. Золотые годы. Ах!

Тогда все было намного оживленнее. Жизнь казалась утренним сном перед пробуждением. В мире не было стен: он мог пойти куда угодно и увидеть что угодно. Могучая радость существования. Щедро пропитанная соками ощущений. До своих сорока Селиг не сознавал, сколько он потерял за эти годы в поисках лучшего фокуса и глубины. Его сила не померкла значительно, когда он перешагнул за тридцать, но очевидно, она должна была потихоньку и постоянно линять, так незаметно, что он и не замечал накапливающихся потерь. Перемена стала абсолютной, больше качественной, чем количественной. Теперь, даже в хорошие дни, сигналы не достигали былой интенсивности. В те далекие годы сила приносила ему не только внутренние монологи или душевные порывы, как теперь, но еще и целый мир красок, осязаемости, ароматов: мир во всей своей сенсорной многогранности, мир, отраженный на круглом сферическом экране внутри его головы для его же удовольствия.

Например. Он лежит, прислонившись к августовскому стогу сена в жарком бруклинском предместье сразу после полудня. Сейчас 1950 год и он достиг середины пути между пятнадцатилетием и шестнадцатилетием. Немного музыки, маэстро: Шестая Бетховена, нежно всплывающие сладкоголосые флейты и игривые флейты-пикколо. Солнце сияет в безоблачном небе. Легкий ветерок играет в ветвях ив, окаймляющих кукурузное поле. Трепещет молодая кукуруза. Журчит ручеек. Кругами носятся скворцы. Он слышит, как звенят цикады. Он слышит писк комара и спокойно наблюдает, как тот устраивается на его голой, безволосой, блестящей от пота груди. Его ноги босы, он одет лишь в узкие, вылинявшие синие джинсы. Городской мальчик, изучающий деревню.

Ферма находится в двадцати милях к северу от Элленвилла. Она принадлежит Шелям, тевтонской семье, производящей яйца и разные овощи и пополняющей свои накопления, сдавая каждое лето домик для гостей какой-нибудь городской семье, ищущей сельского уединения. В этом году их постояльцы Сэм и Анетт Штейн из Бруклина, Нью-Йорк, и их дочь Барбара. Штейны пригласили своих близких друзей Пола и Марту Селиг погостить недельку на ферме вместе с сыном Дэвидом и дочерью Юдифь. (Сэм Штейн и Пол Селиг вынашивают план, предназначенный для того, чтобы полностью опустошить их банковские счета и разрушить дружбу двух семей. Они хотят стать партнерами в махинациях с заменой частей телевизоров. Пол Селиг всегда пытается влезть в неумные деловые авантюры.) Сегодня третий день визита и после полудня Дэвид таинственным образом остается совсем один. Отец вместе с Сэмом Штейном отправились в далекую прогулку; в безмятежности соседних холмов оба обговорят детали торговой сделки. Их жены, прихватив пятилетнюю Юдифь, уехали опустошать магазины Элленвилла. Нет никого, кроме тонкогубых Шелей, уныло занимающихся нескончаемыми делами по хозяйству и шестнадцатилетней Барбары Штейн, которая с третьего класса учится вместе с Дэвидом. Волей-неволей, Дэвид и Барбара на целый день брошены вместе, Штейны и Селиги очевидно питают смутную надежду, что между их отпрысками расцветет любовь. Весьма наивно с их стороны. Барбара, пышная и действительно красивая темноволосая девушка с гладкой кожей и длинными ногами, умная, с мягкими манерами, старше Дэвида на шесть месяцев, но в социальном развитии обогнала его года на три-четыре. Он не то чтобы не нравится ей, она просто смотрит на него, как на досадную помеху, явного чужака. Она не знает о его особом даре — никто не знает, — но она семь лет могла наблюдать за ним в школе с близкого расстояния и знает, что в нем что-то есть. Она разумная девушка, стремящаяся рано выйти замуж (доктор, адвокат, страховой посредник), иметь много детишек и возможность полюбить кого-нибудь загадочного и страшного, как Дэвид Селиг. Дэвид все отлично знает и он совсем не удивлен и даже не разочарован, когда Барбара еще утром ускользает.

— Если кто-нибудь спросит, — говорит она, — скажи, что я пошла прогуляться в лес.

У нее в руках антология поэзии в бумажной обложке. Но Дэвида этим не проведешь. Он знает, что она при каждом удобном случае удирает трахаться с девятнадцатилетним Хансом Шелем.

Итак, он оказался предоставлен самому себе. Ничего. Он умеет себя развлекать. Сначала он обходит ферму, смотрит, как петух топчет кур, а затем устраивается в тихом уголке поля. Можно половить мысли. Он лениво забрасывает свою сеть. Сила нарастает и нарастает в поисках эманации. Что я буду читать, что? А! Есть чувство контакта. Его ищущий мозг проникает в другой, гудящий, маленький, туманный, напряженный. Это разум пчелы: Дэвид может находить контакт не только с человеком. Конечно, у пчелы нет вербальных сигналов и никаких концепций. Если пчела вообще думает, то Дэвид не способен различить эти мысли. Но он проникает в голову пчелы.

Он испытывает сильное чувство чего-то крошечного, компактного, крылатого и свирепого. Как сух мир пчелы: бескровный, засушливый, истощенный. Он парит. Он падает вниз. Он видит пролетающую мимо птицу чудовищной — словно крылатый слон. Он погружается в полный пыльцы венчик цветка. И снова взлетает. Он видит мир глазами пчелы. Все разбивается на тысячи фрагментов, словно он смотрит сквозь треснувшее стекло; все окрашено в серые тона и только на периферии вклиниваются голубой и алый. Но разум пчелы слишком ограничен. Дэвиду скоро надоедает. Он резко бросает насекомое и, перестроив свои ощущения, погружается в душу курицы. Она кладет яйцо! Ритмические внутренние сокращения, несущие удовольствие и боль, неистовое кудахтанье. Елейный запах, резкий и всепроникающий. Этой птице мир кажется темным и скучным. Ко-ко-ко! Ооох! Яйцо выскальзывает и мягко падает в солому. Истощенная и переполненная курица оседает. Дэвид покидает ее в момент восторга.

Он углубляется в близлежащий лесок, ищет человеческий разум, входит в него. Насколько он богаче и интенсивнее! Он понимает, что это Барбара Штейн, уложенная Хансом Шелем. Обнаженная, она лежит на ковре из прошлогодней листвы. Ноги ее раздвинуты, а глаза закрыты. Кожу увлажняет пот. Пальцы Ханса впиваются в нежную плоть ее плеч, а его покрытая светлой щетиной щека касается ее щеки. Под его весом расплющилась ее грудь и опустошились легкие. С неистовым упорством он пронзает ее, и его длинный твердый член снова и снова медленно и терпеливо входит в нее. Ощущения пульсации распространяются в водовороте ее лона. Дэвид видит через ее разум твердый пенис в нежном, скользком внутреннем пространстве. Он ловит ее сильное сердцебиение. Она охватывает ногами бедра Ханса. Он ощущает ее собственную смазку на ее ягодицах и бедрах. А вот и первые головокружительные спазмы оргазма. Дэвид прикладывает все силы, чтобы остаться с ней сейчас, но знает, что ничего не получится: это все равно, что объезжать дикую лошадь. Ее таз вздрагивает, ногти впиваются в спину любовника, голова поворачивается в сторону, она глотает воздух и наверху блаженства выбрасывает из сознания Дэвида.

Он ненадолго перемещается в уравновешенный мозг Ханса Шеля, который, не зная об этом, дарит наблюдателю-девственнику несколько крупиц знания о том, как сохранить жар Барбары Штейн, вонзая, вонзая и вонзая член. Ее внутренние мускулы свирепо сжимают его распухший конец и затем, почти немедленно, на Ханса обрушивается его оргазм. Голодный до информации Дэвид держится изо всех сил, надеясь сохранить контакт, но нет, он вылетает, бесконтрольно ищет снова, пока — хлоп! — не находит новую жертву. Все спокойно. Он скользит сквозь темные холодные окрестности. У него нет веса; тело его длинное, стройное и угловатое; разум почти пуст, но иногда в нем проскальзывают какие-то обрывочные ощущения низшего порядка. Он вошел в сознание рыбы, возможно форели. Он движется вниз по течению в стремительном ручье, получая удовольствие от плавности своих движений и чудесной кристально чистой воды, протекающей сквозь его жабры. Он очень мало видит, а запахи и вовсе отсутствуют, информация поступает в виде импульсов, крошечных отражений и вмешательств. Он с легкостью реагирует на каждую такую новость, то изгибаясь, чтобы избежать столкновения с выступающим камнем, то ускоряя движение, спасаясь от быстрых течений. Этот процесс захватывает его, но сама форель — скучный компаньон, и Дэвид, побыв с ней две-три минуты, с удовольствием покидает ее, чтобы перебраться в более сложный разум. Это разум старого Георга Шеля, отца Ханса, который трудится в дальнем углу кукурузного поля. Прежде Дэвид не бывал здесь.

Старик угрюмый и суровый человек, ему за шестьдесят. Он мало говорит и постоянно занят какими-то обыденными делами. Лицо с тяжелым подбородком вечно сердито нахмурено. Дэвид случайно поинтересовался, не был ли он надсмотрщиком в концентрационном лагере, хотя и знал, что Шели живут в Америке с 1935 года. От фермера исходит такая неприятная физическая аура, что Дэвид держался от него подальше, но сейчас утомленный тупостью форели, он проскальзывает в мозг Шеля, проникает сквозь плотные слои примитивных немецких размышлений и касается самого дна фермерской души, места, где живет его сущность. Поразительно: старый Шель мистик! Нет никакой суровости. Никакой темной лютеранской мечтательности. Чистый буддизм: Шель стоит на богатой почве своего поля, наклонившись к мотыге, ноги его крепко впиваются в землю, слитые со всей вселенной. Бог наполняет его душу. Он понимает единство всего сущего. Небо, деревья, земля, солнце, растения, ручей, насекомые, птицы — все едино, часть целого, и Шель пребывает в полной гармонии с этим целым. Как может быть такое? Как может этот унылый, невосприимчивый человек вмещать в своих глубинах такие восторги? Почувствуйте его радость! Чувства обуревают его! Пение птиц, свет солнца, аромат цветов и свежевскопанной земли, шелест остроконечных зеленый стеблей кукурузы, капли пота, стекающие по изборожденной морщинами шее, изогнутость планеты, очертания полной луны — тысячи наслаждений переполняют этого человека.

Дэвид разделяет его радость. Он благоговейно преклоняет колени. Весь мир — могущественный гимн. Шель нарушает свою неподвижность, поднимает мотыгу и опускает ее; напрягаются мускулы и металл вонзается в землю, все идет своим чередом, все подтверждает божественное предначертание. Неужели так проводит Шель все свои дни? Возможно ли такое счастье? Дэвид с удивлением обнаруживает слезы на глазах. Этот простой человек живет в каждодневной благодати. Внезапно помрачнев, горько завидуя ему, Дэвид покидает его мозг, пробирается сквозь лес и снова падает в Барбару Штейн. Она лежит на спине, влажная от пота и утомленная. Сквозь ее ноздри Дэвид улавливает запах спермы. Она проводит руками по телу, стряхивая с себя листья и траву. Лениво касается уже ставших мягкими сосков. Сейчас ее мысли неторопливы, скучны, почти пусты, как у форели: кажется, что секс опустошает ее личность. Дэвид перебирается к Хансу. Там не лучше. Лежа рядом с Барбарой, он еще тяжело дышит, после своих упражнений.

Все наслаждения уже прошли; сонно поглядывая на девушку, которой только что обладал, он сознает в основном исходящий от нее запах пота и грязных волос. В верхних уровнях его разума он неторопливо размышляет, мешая английские образцы с немецкими, о девушке с соседней фермы, которая сделает ему ртом то, что Барбара отказывается. Ханс встретится с ней в субботу ночью. «Бедная Барбара, — думает Дэвид, — что бы она сказала, если бы узнала, о чем думает Ханс». От нечего делать он пытается устроить мостик между их раздумьями, войдя в оба со слабой надеждой, что мысли могут перетечь из одного в другой, но он ошибается и находит себя снова в старике Шеле, погружается в его экстаз, одновременно оставаясь в контакте с Хансом. Отец и сын, старый и молодой, священник и осквернитель. Дэвид лишь мгновение удерживает двойной контакт. Он трепещет. Он наполнен всепоглощающим чувством полноты жизни.

В те годы он проводил в нескончаемых приключениях и путешествиях почти все свое время. Но силы убывают. Краски со временем блекнут. Мир становится серым. Все линяет. Все уходит. Все умирает.

13

Темная, неприбранная квартира Юдифь наполнена едким запахом. Я слышу, как она хлопочет на кухне, бросая в горшочек пряности: горячий чили, майоран, эстрагон, гвоздику, чеснок, порошок горчицы, кунжутное масло, кэрри и еще Бог знает что. Огонь горит, и смесь булькает. Готовится ее знаменитый острый соус к спагетти, совместный продукт таинственных цивилизаций, частично мексиканский, частично китайский, частично Мадрас, частично Юдифь. Моя несчастная сестра не поклонница домашнего хозяйства, но те несколько блюд, которые она умеет готовить, она делает необыкновенно здорово и ее спагетти известны на трех континентах. Я убежден, что есть мужчины, которые ложатся с ней в постель, только чтобы получить возможность пообедать здесь.

Я пришел рано, за полчаса до назначенного времени, застав Юдифь не готовой, даже не одетой; поэтому пока она готовит обед, я предоставлен самому себе.

— Налей себе выпить, — предлагает она.

Я открываю бар и наливаю себе ром, потом иду в кухню за льдом. Юдифь, одетая в домашний халат, с повязкой на голове, носится, как сумасшедшая, занятая выбором специй. Она все делает на предельной скорости.

— Подожди еще десять минут, — выдыхает она, доставая мельницу для перца. — Малыш не очень тебе мешает?

Она имеет в виду моего племянника. Его зовут Пол, в честь нашего отца, который уже на небесах, но она никогда не называет его так, только «малыш». Ему четыре года. Дитя развода, он, вероятно, повторит судьбу своей матери.

— Он мне вообще не мешает, — уверяю я и направляюсь в гостиную.

Квартира находится в одном из старых огромных домов Вест-Сайда, просторная, с высокими потолками. Она несет в себе какую-то интеллектуальную ауру просто потому, что в ближайшем соседстве в точно таких же квартирах живут критики, поэты, драматурги и хореографы. Гигантская гостиная с множеством окон, выходящих на Вест-Энд авеню, столовая, большая кухня, спальня хозяев, детская, комната прислуги, две ванные. Все для Юдифь и ее ребенка. Плата колоссальная, но Юдифь устраивает. Каждый месяц она получает больше тысячи от своего бывшего и зарабатывает на скромную, но приличную жизнь сама как редактор и переводчик. Кроме того она имеет небольшой доход с пакета акций, тщательно вложенных для нее несколько лет назад любовником с Уолл-стрита. Эти акции составляли ее часть наследства. (Моя часть ушла на покрытие накопившихся долгов, все растаяло, как июньский снег.) Обстановка квартиры — наполовину Гринвич-виллидж 1960 года, наполовину городская элегантность 1970 года — черные торшеры, серые в полоску стулья, книжные шкафы красного дерева, дешевые картинки и залитые воском бутылки Кьянти, кожаные кушетки, гончарные изделия, шелковые экраны, стеклянные кофейные столики. Сонаты Баха несутся из тысячедолларового приемника. Эбеново-черный и блестящий, как зеркало, пол выглядывает между пышными толстыми коврами. У одной стены громоздится кипа бумаг. У другой стоят два грубых деревянных еще не открытых ящика, вновь прибывшие от ее поставщика вина. Моя сестра ведет здесь хорошую жизнь. Хорошую и ничтожную.

Малыш недоверчиво глядит на меня. Он сидит у окна, в двадцати футах от меня, занимаясь какой-то интересной пластиковой игрушкой, в то же время внимательно наблюдая за мной. Темный ребенок, стройный и напряженный, отрешенный и холодный как и мать. Между нами нет любви: я был в его голове и знаю, что он обо мне думает. Для него я один из многих мужчин в жизни матери, настоящий дядя, не слишком отличающийся от неисчислимых суррогатных дядей, вечно спящих здесь. Я предполагаю, он думает, что я просто один из ее любовников, появляющийся чаще других. Понятное заблуждение. Но если других он воспринимает только потому, что они соревнуются с ним за любовь его матери, то на меня он глядит холодно, ибо видит во мне причину ее боли; он ненавидит меня. Как тщательно он продолжает тот же путь враждебности и напряжения, который разрушает мои отношения с Юдифь! Итак, я — враг. Он бы уничтожил меня, если бы смог.

Я потягиваю ром, слушаю Баха, неискренне улыбаюсь малышу и вдыхаю аромат соуса. Моя сила почти стихла, я стараюсь не пользоваться ею здесь, но в любом случае сегодня она ослабла. Через некоторое время Юдифь влетает из кухни и, пролетая через гостиную, бросает мне:

— Дэйв, пойдем поговорим, пока я оденусь.

Я иду за ней в спальню и сажусь на кровать, она забирает одежду в ванную, оставляя дверь приоткрытой. Последний раз, когда я видел ее голой, ей было лет семь.

Она говорит:

— Я рада, что ты решил прийти.

— Я тоже.

— Но ты ужасно выглядишь. Очень устал?

— Просто голоден, Юдифь.

— Через пять минут все будет готово.

Звук льющейся воды. Она еще что-то говорит, но ее голос тонет в шуме. Я безразлично осматриваю спальню. На ручке туалета висит белая мужская рубашка, слишком большая для Юдифь. На ночном столике две толстых книги. Похожи на учебники. «Аналитическая невроэндокринология» и «Изучение психологии терморегуляции». Вряд ли это читает Юдифь. Может быть, она переводит их на французский? Я замечаю, что оба экземпляра новые, хотя одна книга издана в 1964 году, а другая в 1969. Автор один: К.Ф.Сильвестри, доктор медицины, доктор филологии.

— Ты решила заняться медициной? — спрашиваю я.

— Ты имеешь в виду книги? Это — Карла.

Карл? Новое имя. Доктор Карл Ф.Сильвестри. Я легонько касаюсь ее разума и извлекаю оттуда его образ: высокий, здоровенный мужчина с лицом трезвенника, широкими плечами, крепким подбородком с ямочкой, с шевелюрой седеющих волос. Около пятидесяти, думаю. Юдифь откапывает пожилых мужчин. Пока я исследую ее сознание, она рассказывает мне о нем. Ее новый «друг», очередной «дядя» малыша. Он занимает крупный пост в Медицинском центре Колумбии и большой знаток в области человеческого тела. Включая и ее тело, догадываюсь я. Только что получил развод после 25-летнего супружества. Ага: она любит так делать в отместку за свой развод. Их познакомил три недели назад один общий друг, психоаналитик. Они виделись всего четыре или пять раз. Он вечно занят — собрания в больнице, семинары, консультации. Совсем недавно Юдифь сказала мне, что она выбирает мужчину, а может и совсем без мужчин. Очевидно нет. Дело должно быть серьезно, если она пытается читать его книги. Мне они кажутся абсолютно непонятными, сплошные графики, статистические таблицы и трудная латинская терминология.

Она выходит из ванной в блестящем лиловом брючном костюме и в хрустальных серьгах, подаренных мной на ее 29-летие. Когда я здесь бываю, она всегда старается, чтобы нас связывали некоторые сентиментальные воспоминания: сегодня это серьги. В последнее время наши отношения исправляются: мы словно осторожно, на цыпочках, проходим через сад, где похоронена наша былая ненависть. Мы обнимаемся, как положено брату и сестре. Приятные духи.

— Здравствуй, — говорит она, — извини, что я была в таком беспорядке, когда ты пришел.

— Я сам виноват. Явился слишком рано. И ты совсем не была в беспорядке.

Она ведет меня в гостиную. Она прекрасно держится. Юдифь — привлекательная женщина, высокая и очень стройная, она немного экзотична: темные волосы, смуглая кожа, острые скулы. Знойный тип. Ее, наверное, считают очень сексуальной, хотя в тонких губах и быстрых блестящих карих глазах есть какая-то жестокость. Эта жестокость, еще более возросшая после развода, отталкивает людей. У нее десятки любовников, но не много любви. Ты и я, сестричка, ты и я. Все в отца.

Она садится за стол, а я наливаю ей ее обычный напиток — Перно. Малыш, слава Богу, уже поел; я ненавижу, когда он сидит за столом. Он возится со своими игрушками и бросает на меня косые взгляды. Юдифь и я чокаемся коктейльными стаканами, обычный жест. Она холодно улыбается.

— На здоровье, — произносим мы вместе.

На здоровье.

— Почему ты не переедешь в центр? — спрашивает она. — Мы могли бы видеться чаще.

— Там дешевле. Да и нужно ли видеться чаще?

— Кто у нас есть еще?

— У тебя — Карл.

— Его у меня нет, и никого нет. Только мой малыш и мой брат.

Я думаю о времени, когда пытался убить ее в колыбели. Она об этом не знает.

— Мы на самом деле друзья, Юдифь?

— Теперь, да. Наконец.

— Все эти годы мы не очень-то любили друг друга.

— Люди меняются, Дэйв. Они растут. Я была глупой, тупоголовой, так увлеченной собой, что всех остальных могла только ненавидеть. Но не сейчас. Если не веришь, загляни в мою голову.

— Ты же не хочешь этого.

— Вперед, — говорит она. — Погляди хорошенько и увидишь, изменилась ли я.

— Нет. Я бы не хотел.

Я наливаю себе еще рома. Рука слегка дрожит.

— Тебе не нужно посмотреть соус? Может, он уже перекипел?

— Пусть кипит. Я еще не допила. Дэйв, у тебя все еще проблемы? С твой силой.

— Да. Все еще. Хуже, чем когда-либо.

— Как ты думаешь, что происходит?

Я пожимаю плечами.

— Я теряю ее, вот и все. Как волосы. Когда ты молод, их много, затем все меньше и меньше и, наконец, ни одного. Черт возьми. Все равно пользы от этого не было.

— Ты так не думаешь.

— Ну, а что хорошего, Джуд?

— Это давало тебе нечто особенное, делало тебя уникальным. Когда все шло плохо, ты всегда мог отвлечься знанием, что ты читаешь чужие мысли, видишь невидимое, можешь пробраться в самую суть человека. Божий дар.

— Бесполезный дар. Я мог бы заняться, правда, шоу-бизнесом.

— Это сделало бы тебя богаче. Более сложным и интересным. Без этого ты был бы слишком обычным.

— А с этим я не стал даже слишком обычным. Никто, ноль. Без этого я мог бы стать счастливым никем.

— Ты себя слишком жалеешь, Дэйв.

— У меня есть на это право. Еще Перно, Джуд?

— Спасибо, нет. Я должна посмотреть за обедом. Налей вина, пожалуйста.

Она выходит в кухню. Я разливаю вино, затем ставлю на стол салатницу. Малыш за моей спиной начинает напевать издевательские чепуховые стишки своим странно взрослым баритоном. Даже в моем нынешнем состоянии скучающей обманчивости я затылком чувствую давление его холодной ненависти. Юдифь возвращается, таща заставленный поднос: спагетти, чесночный хлеб, сыр. Ее теплая улыбка явно искренняя. Мы снова садимся и чокаемся бокалами с вином. Наконец она произносит:

— Могу я почитать твои мысли, Дэйв?

— Прошу.

— Ты говоришь, что рад тому, что твоя сила уходит. Ты дурачишь меня или себя? Потому что кого-то ты дурачишь. Ты ненавидишь даже мысль о ее утрате, так?

— Немного.

— Нет много, Дэйв.

— Хорошо, много. Я хочу сразу две вещи. Я хочу, чтобы она совсем исчезла. Господи, я бы желал никогда не иметь ее. Но с другой стороны, если я ее потеряю, кто я? Где моя индивидуальность? Я — Селиг Читатель Мыслей, верно? Удивительный Человек. Поэтому, если я перестану им быть… понимаешь, Джуд?

— Понимаю. Твое лицо полно боли. Мне тебя так жаль, Дэйв.

— За что?

— За то, что ты теряешь ее.

— Ты презирала меня за то, что я использовал силу, разве не так?

— Это совсем другое дело. Это было так давно. Я знаю через что ты должен был пройти. Ты догадываешься, почему она уходит?

— Нет. Думаю, что это влияние возраста.

— Можно что-нибудь сделать, чтобы остановить ее?

— Сомневаюсь, Джуд. Я даже не знаю, почему у меня эта сила, не говоря уже о том, как ее теперь удержать. Я не знаю, как она работает. Она просто есть в моей голове, генетическая случайность, то, с чем я родился, — как веснушки. Если твои веснушки начнут бледнеть, можно ли найти способ заставить их остаться, если ты хочешь их иметь?

— Ты никогда не хотел обследоваться?

— Нет.

— Почему?

— Я не люблю людей, копающихся в моей голове больше, чем ты, — ответил я мягко. — Я не хочу быть историческим фактом. Если бы мир когда-нибудь узнал обо мне, я стал бы парией. Меня бы возможно линчевали. Ты знаешь, скольким людям я открыл правду о себе? За всю жизнь скольким?

— Десятку.

— Троим, — сказал я. — А вообще-то не хотел и им говорить.

— Троим.

— Ты. Предполагаю, что ты всегда подозревала, но до шестнадцати лет не была уверена, помнишь? Затем Том Никвист, с которым я больше не вижусь. И девушка Китти, с которой я тоже больше не вижусь.

— А как насчет той высокой брюнетки?

— Тони? Прямо я ей не говорил. Я старался скрыть это от нее. Она узнала об этом косвенным путем. Многие могли так узнать. Но сказал я только троим. Я не хочу стать известным уродом. Посему, пусть линяет. Пусть умирает. Скатертью дорога!

— И все же, ты хочешь ее сохранить.

— И сохранить, и потерять, все вместе.

— Это противоречие.

— Я сам себе противоречу? Очень хорошо, пусть так. Я — широк, я вмещаю множества. Что мне сказать. Джуд? Что я могу тебе рассказать?

— Тебе больно?

— А кому не больно?

Она сказала:

— Потерять ее — это все равно, что стать импотентом, да, Дэйв? Достичь разума и обнаружить, что не можешь с ним связаться? Однажды ты сказал, что испытываешь от этого экстаз. Этот поток информации, этот радостный опыт. А теперь ты не так много получаешь или вообще не получаешь. Твой разум не получает. Ты понимаешь это как сексуальную метафору?

— Иногда.

Я налил ей еще вина. Несколько минут длилась тишина, мы поглощали спагетти, обмениваясь робкими улыбками. Я почти чувствовал теплоту к ней. Прощение за все годы, когда она принимала меня за циркового мистификатора. «Ты, чертов ублюдок Дэйв, держись подальше от моей головы, не то я убью тебя! Мерзкий соглядатай. Катись прочь, парень, катись к черту!» Она не хотела, чтобы я познакомился с ее женихом. Думаю, боялась, что я расскажу ему о других ее мужчинах. «Я мечтаю однажды увидеть тебя мертвым в канаве, Дэйв, и все мои тайны умрут с тобой». Это было так давно, Джуд. Может быть мы теперь немного любим друг друга. Хотя бы немного, но ты любишь меня больше, чем я тебя.

— Я больше не кончаю, — внезапно заговорила она. — Ты же знаешь, я обычно кончала, практически каждый раз. Оригинальная Малышка, Горячие Трусики — это я. Но лет пять назад что-то случилось, примерно когда я выходила замуж, я впервые обломалась. Потом все хуже и хуже. Я стала кончать только на пятый раз, потом на десятый. Ощущая свою способность, я лежала и ждала, когда это случится, но каждый раз ничего не происходило. Наконец, я совсем перестала кончать. И до сих пор не могу. Ни разу за последние три года. С тех пор как я развелась, у меня было, наверное, целых сто мужчин и никто не довел меня до этого, хотя некоторые были прямо племенные быки. Карл стал работать со мной еще и поэтому. Поэтому, Дэйв, я знаю, что это такое. Через что ты должен пройти. Утратить лучший способ контакта с другими. Частично утратить контакт с собой. Стать незнакомцем в собственной голове. — Она улыбается. — Ты знал это обо мне? О моих постельных проблемах?

Я немного заколебался. Ледяной блеск с глазах отдаляет ее. Агрессивность. Она чувствует сильную обиду. Даже когда она пытается любить, она не может перестать ненавидеть. Как хрупки наши отношения! Мы связаны узами типа брачных, Юдифь и я, давний прогоревший брак, держащийся на стальном вертеле. Впрочем, какого черта.

— Да, — отвечаю я. — Я знал об этом.

— Я так и думала. Ты никогда не прекращал проверять меня. — Теперь ее улыбка полна ненависти. Она рада, что я теряю силу. Она освобождается. — Я всегда для тебя открыта, Дэйв.

— Не волнуйся, больше не будешь. — «Ах ты, сука садистская. Ах ты, красивая охотница за яйцами! И ты — все, что у меня есть». — Положи-ка мне еще спагетти, Джуд.

Сестра. Сестра. Сестра.

14

Йайа Лумумба

Гуманитарный 24, доктор Кац

10 ноября 1976 года

Тема Электры у Эсхила, Софокла и Эврипида

Использование мотива Электры Эсхиллом, Софоклом и Эврипидом является изучением различных драматических методов. В «Хоесфоре» Эсхила и «Электре» Софокла и Эврипида сюжет в основном один и тот же: Орест, изгнанный сын убитого Агамемнона, возвращается в родные Микены, где находит свою сестру Электру. Она убеждает его отомстить убийце Агамемнона, убив Клитемнестру и Эгистаса, который убил Агамемнона на пути из Трои. Развитие же сюжета у каждого драматурга сильно отличается. Эсхил, в отличие от своих более поздних соперников, рассматривает в первую очередь этические и религиозные аспекты преступления Ореста. Характеристики и мотивации в его пьесе просты до смешного, что — как мы видим — высмеивает более известный Эврипид в узнаваемой сцене своей «Электры». В пьесе Эсхила Орест появляется в сопровождении своего друга Пилада и на могиле Агамемнона оставляет прядь своих волос. Они удаляются, а к могиле приходит удрученная печалью Электра. Заметив локон, она узнает его как «тот, что носили дети моего отца», и решает, что Орест прислал его на могилу в знак скорби. Вот это неправдоподобное узнавание и пародировано Эврипидом.

Орест взывает к оракулу Аполлона, чтобы тот направил его месть на убийц Агамемнона. В длинном поэтическом пассаже Электра поддерживает храбрость Ореста, и он отправляется убить Клитемнестру и Эгистаса. Он обманным путем проникает во дворец, представившись своей матери Клитемнестре посланцем от Фоки, принесшим весть о смерти Ореста. Во дворце он убивает Эгистаса, а затем, после бурного объяснения с матерью, он обвиняет ее в убийстве и убивает ее.

Пьеса заканчивается тем, что Орест, сошедший с ума после своего преступления, видит явившихся наказать его фурий. Он находит защиту в храме Аполлона. В мистическом и аллегорическом продолжении — «Эвмениды» — Орест оправдан.

Короче говоря, Эсхил не стремился добиться в своей пьесе достоверности действия. Его цель в трилогии «Орестея» была чисто теологической: проявление божественного проклятия семьи, проклятия, приведшего к убийству, которое тянет за собой следующее убийство. Ключевой фразой его философии является, возможно, следующая строчка: «Есть лишь один, кто показывает совершенный путь постижения: он придумывает правила, люди научатся мудрости, постигая их». Эсхил пренебрегает техникой драматургии или, по крайней мере, придает ей вторичное значение с целью направить все внимание на религиозные и психологические аспекты убийства матери.

«Электра» Эврипида является фактически полной противоположностью концепции Эсхила; хотя использован тот же сюжет. Он переделан и обновлен для достижения более богатой структуры. У Эврипида Электра и Орест на находят успокоения; Электра — полубезумная женщина, изгнанная из дворца, — замужем за крестьянином, молящая о мести; Орест — трус, задами проникающий в Микены и разящий Эгистаса в спину, хитростью заманивший Клитемнестру в ловушку. Эврипид добивается драматической достоверности, а Эсхил нет. После знаменитой сцены пародии узнавания Эсхила, Оресту лучше дать знать Электре о себе не волосами и не размером ноги, но скорее…

О, Боже. Вот дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Все это мертво. Никакой чертовой пользы от этого. Мог ли Йайа Лумумба написать всю эту чепуху? Фальшиво с первого слова. Какого черта Йайа Лумумба должен нести эту чушь о греческой трагедии? Почему я? Что он Гекубе, что ему Гекуба, что он должен рыдать о ней? Я порву все это и начну снова. Я напишу это поживее, парень. Я дам этот арбузный ритм. Боже, помоги мне думать, как черный. Но я не могу. Не могу. Не могу. Господи, как хочется все это выбросить. Кажется, у меня лихорадка. Подожди. Давай-ка вместе. Да, поднимемся и попробуем снова. Вдохни в это душу, парень. Умный белый жидовский ублюдок, вдохни в это душу, понимаешь? О'кей. Жили-были этот кот Агамемнон, он был такой большой важный сукин, сын, понимаешь, он был Человек, но его тоже надули. Его старуха Клитемнестра — она это делала с этим куриным дерьмом, мать его, Эгистасом — и однажды она говорит: «Крошка, давай-ка сбросим старика Агги, ты и я, а потом ты будешь королем и мы будем наверху». Агги, его не было тогда, но он едет домой и прежде чем понимает, что случилось, они его хорошенько колют, точнее, они его режут, и с ним все кончено. Теперь эта чокнутая Электра, она дочка старика Агги, и она недовольна, что его убрали, и говорит своему брату, Оресту, она говорит: «Слушай, Орест, я хочу, чтобы ты их сделал, хорошенько сделал». Теперь, этот кот Орест, его давненько не было в городе, он не знал счет, но…

Да, вот так-то, парень. Ты докопался! Продолжай и объясни, как Эврипид использует бога как машину в реалистической технике драматургии Софокла. Точно. Ты тупой шмак, Селиг. Ты — тупой шмак.

15

Я старался хорошо обращаться с Юдифь, я пытался быть с ней добрым и любящим, но наша ненависть разделяла нас. Я сказал себе: она моя младшая сестра, моя единственная сестра, я должен больше любить ее. Но я не могу полюбить. Существуют лишь благие намерения. Кроме того, мои намерения не были столь благими. Я всегда видел в ней соперницу. Я был первенцем, трудным ребенком, да еще и больным. Предполагалось, что я буду центром всего. Таковы были условия моего контракта с Богом: я должен страдать, потому что я другой, но в качестве компенсации весь мир будет вращаться вокруг меня. Малютка, принесенная в дом с единственной целью — помочь мне улучшить отношения с человеческой расой. Вот в этом все дело: не предполагалось, что она имеет независимую реальность как личность, что у нее будут свои нужды и требования. Просто вещь, предмет обстановки. Но я слишком хорошо все знал, чтобы поверить в это. Помните, мне было десять лет, когда они ее усыновили. Я знал, что мои родители не в силах больше направить всю свою озабоченность на их таинственно напряженного и трудного сына и быстро и с огромным облегчением переносят свое внимание и свою любовь — да, особенно любовь — на незамысловатое и нежное дитя. Она занимала мое место в центре — я становился причудливым устаревшим предметом искусства. Я не мог смириться с этим. Вы вините меня в попытке убить ее в колыбели? С другой стороны вы понимаете происхождение ее постоянной холодности ко мне. Я не защищаюсь. Ненависть началась с меня. С меня, Джуд, с меня, с меня, с меня. Ты могла бы разбить ее любовью, если захотела бы. Ты не захотела.

В субботний вечер, в мае 1961 года я покинул дом своих родителей. В те годы я не часто бывал там, хотя жил в двадцати минутах езды на метро. Я был вне семейного круга, независимый и далекий, и чувствовал мощное сопротивление любому вмешательству. Я испытывал враждебность к родителям лишь за одно: это были их случайные гены, в конце концов, они сделали меня таким. Затем, конечно, шла Юдифь, с презрением избегавшая меня: нужно ли мне это? Поэтому я проводил недели и месяцы без них, пока меня не донимали грустные материнские телефонные звонки, пока груз вины не перевешивал мое сопротивление.

Я был счастлив, когда, приходя туда, узнавал, что Юдифь еще в своей комнате спит. В три часа дня? «Ну, — говорила мама, — она поздно вернулась со свидания». Юдифь исполнилось шестнадцать. Я представлял, как она идет на баскетбольный матч колледжа с каким-то костлявым юнцом и потом потягивает молочный коктейль. Спи спокойно, сестра, спи и спи. Но все же ее отсутствие ввергает меня в споры с моими грустными иссякшими родителями. Мать — мягкая и слабая, отец — поношенный и горький. Всю мою жизнь они постоянно уменьшаются. Теперь они кажутся совсем маленькими. Кажется, они скоро совсем исчезнут.

Я никогда не жил в этой квартире. Годами Пол и Марта сражались за обладание квартирой с тремя спальнями, которую не могли себе позволить просто потому, что для меня и Юдифь стало невозможно делить одну спальню с тех пор, как она вышла из младенческого возраста. Когда, поступив в колледж, я снял комнату рядом с кампусом, они нашли квартиру поменьше и подешевле. Их спальня находилась направо из холла, а спальня Юдифь, минуя длинный холл и кухню, слева; прямо была гостиная, в которой, прикрывшись листами «Таймс», дремал отец. В те дни он не читал ничего, кроме газет, хотя прежде его ум был более действенным. От него исходило ощущение усталости. На первых порах своей жизни он зарабатывал приличные деньги и на самом деле был весьма состоятельным, хотя воспринимал себя с психологией бедняка: бедный Пол — ты жалкий неудачник, ты заслуживал от жизни лучшего. Сквозь его разум я просмотрел газету. Он перевернул страницу. Вчера Алан Шепард совершил свой исторический орбитальный полет, первый в США полет с человеком на борту. «Человек из Соединенных Штатов на высоте 115 миль» — кричали заголовки. «Шепард работает, он передает…».

Я решил заговорить с отцом:

— Что ты думаешь о космическом полете? — спросил я. — Ты слышал передачу?

Он пожал плечами.

— Какого черта? Они все ненормальные. Напрасная трата времени и денег.

«Визит Елизаветы к Папе в Ватикане». Жирный Папа Иоанн похож на откормленного раввина. «Джонсон встречается с азиатскими лидерами по использованию войск США». Он пробежался дальше, пропуская страницы. «Помощь Голдберга по вопросу ракет». «Кеннеди подписывает билль». Ничто его не привлекает, даже «Кеннеди снижает налог». Он доходит до спортивной хроники. Слабый проблеск интереса. Мад снова делает Керри фаворитом на 87-ом дерби Кентукки. «Янки» против «Ангелов» на открытии серии их трех встреч. На трибунах 21.000 зрителей».

— На кого бы ты поставил на дерби?

Он качает головой.

— Что я знаю о лошадях?

Я понял, что он уже мертв, хотя его сердце еще десяток лет будет биться. Он ни на что не реагировал. Мир его не интересовал.

Я оставил его наедине с собой и вступил в вежливый разговор с матерью. В следующий четверг ее читательская группа обсуждает «Убить пересмешника», и она хочет знать, читал ли я эту книгу. Я не читал. Чем я занимаюсь? Смотрел ли какой-нибудь хороший фильм? Я сказал — «Приключение». Французский? спросила она. Итальянский, ответил я. Она попросила рассказать сюжет и слушала терпеливо, но вряд ли что-нибудь поняла.

— С кем ты ходил? — спросила она. — Ты встречаешься с какой-нибудь хорошей девушкой?

Мой сын холостяк. Ему уже 26, а он все еще не женился. Я обошел щекотливый вопрос с терпением, выработанным в ходе долгого эксперимента. Извини, Марта. Я не дам тебе внуков, которых ты так ждешь. Ты получишь их от Юдифь, это совсем недолго.

— Мне нужно перевернуть цыпленка, — сказала она и вышла. Я посидел с отцом, но долго этого вынести не смог и вышел в холл. Дверь в комнату Юдифь была приоткрыта. Я заглянул внутрь. Занавески задернуты, в комнате царит тьма, но я коснулся ее разума и обнаружил, что она проснулась и подумывает встать. «Отлично, сделай жест, будь дружелюбным, Дэвид. Тебе же ничего не стоит. Я легонько постучался.

— Привет, это я. Можно войти?

Она сидела, одетая поверх синей пижамы в белый купальный халат с оборочками. Зевает, потягивается. Ее обычно очень узкое лицо слегка припухло после долгого сна. Я привычно проникаю в ее голову и вижу там нечто новое и удивительное. Эротическую инаугурацию моей сестры. Прошлой ночью. Я вижу все: они юркнули в припаркованную машину, подъем возбуждения, неожиданное окончание того, что должно было быть только интерлюдией ласк, спадающие трусики, неуклюжий выбор позы, возня с презервативом, момент последнего сопротивления, уступающий путь вседозволенности, торопливые неопытные пальцы нащупывают истекающую смазкой девственную щель, осторожное неловкое введение, рывок, удивление, что вторжение прошло безболезненно, торопливые движения тел, быстрое извержение у мальчика, вина и разочарование, что все кончилось, а Юдифь осталась неудовлетворенной. Молчаливая поездка домой, а на лицах стыд. В дом, на, цыпочках, хрипло поприветствовать бдительно бодрствующих родителей. Поздний душ. Исследовать и помыть слегка припухшую вульву. Уснуть нелегко. Долгая бессонница, в которой вспоминается ночное событие: она довольна тем, что вошла в мир женщин и слегка напугана. Нежелание на следующий день подниматься и смотреть миру в лицо, а особенно Полу и Марте. Юдифь, твой секрет для меня не секрет.

— Ну, как ты? — спросил я.

Она тянет, как обычно:

— Спать хочу. Я очень поздно вчера вернулась. А чего ты здесь?

— Заехал взглянуть на свою семью.

— Приятно было встретиться.

— Это не по-дружески, Джуд. Я тебе так неприятен?

— Что ты ко мне пристал, Дэйв?

— Я сказал, что пытаюсь быть общительным. Ты — моя единственная сестра. Я решил просунуть голову в дверь и поздороваться с тобой.

— Ты так и сделал. Ну и что?

— Ты могла бы рассказать, что ты делала с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Тебя это волнует?

— Если бы не волновало, я бы не спрашивал.

— Конечно, — издевательски произносит она. — Тебя не интересует вся эта чепуха обо мне и о ком-либо, кроме Дэвида Селига, так почему ты притворяешься? Можешь не задавать мне вежливых вопросов. Они у тебя звучат неестественно.

— Ну, держись! — «Не задавайся, сестричка». — Почему ты думаешь, что…

— Разве ты когда-нибудь вспоминаешь обо мне? Я для тебя просто мебель. Нудная младшая сестра. Неудобство. Ты когда-нибудь говорил со мной? О чем-нибудь? Ты хотя бы знаешь, как называется школа, в которую я хожу? Я для тебя — незнакомка.

— Нет, вовсе нет.

— Что ты знаешь обо мне?

— Много.

— Например?

— Достаточно, Джуд.

— Один пример. Только один. Обо мне. Например…

— Например. Ладно. Например, я знаю, что прошлой ночью ты переспала с мальчиком.

Мы оба застыли от изумления. Я не мог поверить, что с моих губ могло сорваться такое, а Юдифь дернулась, словно пораженная электрическим током, глаза ее широко раскрылись. Не знаю, как долго мы не решались заговорить.

— Что? — наконец смогла она выдавить. — Что ты сказал, Дэйв?

— Ты слышала.

— Я слышала, да, но думаю, мне это приснилось. Повтори.

— Нет.

— Почему?

— Отстань от меня, Джуд.

— Кто тебе сказал?

— Пожалуйста, Джуд…

— Кто тебе сказал?

— Никто, — пробормотал я.

— Ты знаешь? — В ее улыбке было дикое торжество. — Я тебе верю. Правда, я тебе верю. Тебе никто не говорил. Ты это вытащил из моей головы, так, Дэйв?

— Я бы хотел никогда не приходить сюда.

— Согласись. Почему ты не хочешь согласиться? Ты читаешь мысли людей, да, Дэйв? Я давно об этом подозревала. Все эти твои намеки, догадки, ты всегда оказывался прав, а как ты смущался, прикрывая себя. Говорил об «удаче». Конечно! Конечно, удача! Я знала правду. Я говорила себе: этот подонок читает мои мысли. Но это же безумие, такого не бывает. Но это правда, так? Ты не догадываешься. Ты смотришь. Мы открыты для тебя, и ты читаешь нас, как книги. Шпионишь за нами. Разве не так?

За моей спиной раздался какой-то звук. Испугавшись, я чуть не подпрыгнул. Но это была всего лишь Марта, просунувшая голову в спальню Юдифь. Слабая, задумчивая улыбка:

— Доброе утро, Юдифь. Или, лучше сказать, добрый день. Болтаете, дети? Я так рада. Не забудь о завтраке, Юдифь.

И она пошла своей дорогой.

Юдифь резко сказала:

— Что же ты ей не сказал? Распиши все. С кем я была прошлой ночью, что я с ним делала, как это было…

— Прекрати, Джуд.

— Ты не ответил на мой вопрос. У тебя есть эта жуткая сила, да? Да?

— Да.

— И ты всю жизнь шпионишь за людьми?

— Да.

— Я знала. Я не понимала, но знала все время. Это многое объясняет. Почему ребенком я всегда чувствовала, что-то грязное, когда ты был поблизости. Мне казалось, что бы я ни сделала, об этом напишут в завтрашних газетах. Я никогда не была одна, даже если запиралась в ванной.

— Она содрогнулась. — Надеюсь, больше никогда тебя не увидеть, Дэйв. Теперь, когда я знаю, кто ты. Я бы желала никогда не видеть тебя. Если ты еще станешь шарить в моей голове, я отрежу тебе яйца. А теперь убирайся отсюда, мне надо одеться.

Я вышел из комнаты. В ванной, уцепившись за холодный край раковины, я наклонился к зеркалу, изучая свое пылающее, взволнованное лицо. Я казался пораженным и оглушенным, черты лица застыли, как от удара. «Я знаю, что ты переспала прошлой ночью.» Почему я ей это сказал? Случайность? Слова сорвались потому, что она довела меня? Но прежде я никому не позволял толкнуть меня на это. Случайностей не существует, утверждал Фрейд. Невозможно просто проговориться. Все происходит осмысленно, на одном уровне или на другом. Я должен был сказать это Юдифь, потому что хотел, чтобы она узнала наконец правду обо мне. Но почему? Почему она? Я уже сказал Никвисту. Но тогда никакого риска не было, и я не собирался больше этого делать. Так больно всегда воспринять это, а, мисс Мюллер? А теперь Юдифь узнала. Я дал ей бомбу, которой она может взорвать меня.

Я дал ей бомбу. Странно, что она ею не воспользовалась.

16

Никвист сказал:

— Твоя проблема, Селиг, в том, что ты — глубоко религиозный человек, который случайно не верит в Бога.

Никвист всегда говорил подобные вещи, а Селиг никогда не был уверен, действительно ли он так думает или просто играет словами. То, что Селиг мог глубоко проникать в душу человека, ничего не значило, он никогда не был ни в чем уверен. Никвист был слишком хитер и неуловим.

Из соображений безопасности Селиг ничего не ответил. Он стоял спиной к Никвисту, глядя в окно. Падал снег. Узкие улицы внизу были завалены снегом — не могли пробиться даже городские снегоуборочные машины, — кругом царило странное безмолвие. Ветер намел сугробы. Припаркованные машины исчезали под белым покрывалом. Несколько дворников лопатами отгребали снег с дорожек. Снег шел уже три дня. Он царил на всем северо-востоке. Он завалил каждый город и пригород, мягко окутывал Аппалачи и дальше на восток падал в темные волны Атлантики. В Нью-Йорке ничто не двигалось. Все учреждения были закрыты: здания офисов, школы, концертные залы, театры. Надземная железная дорога не действовала, а шоссе блокированы. Аэропорт бездействовал. Баскетбольные матчи в Мэдисон-Сквер отменили. Селиг не мог получить работу и пережидал метель в квартире Никвиста, проведя с ним так много времени, что с тех пор стал находить общество друга давящим и гнетущим. То, что раньше казалось в Никвисте забавным и прелестным, стало досадным и обманчивым. Самоуверенность Никвиста воспринималась теперь как самодовольство; его обычные проникновения в разум Селига не были более проявлением дружеской интимности, но сознательными актами агрессии. Его привычка повторять вслух мысли Селига стала раздражать и казалось, что его невозможно от этого удержать. Вот он опять это делает, вырвав из мозга Селига цитату и насмешливо декламируя ее:

— Ах. Как мило. «Его душа растерялась, когда он услышал, как во Вселенной падал снег. Он падал и падал, прикрывая все сущее, всех живущих и всех мертвых». Мне нравится. Что это, Дэвид?

— Джеймс Джойс, — кисло ответил Селиг. — «Мертвый» из «Дублина». Я же вчера просил тебя не делать этого.

— Завидую широте и глубине твоих знаний. Мне нравится занимать у тебя забавные цитаты.

— Прекрасно. Ты вечно подшучиваешь надо мной.

Никвист только развел руками.

— Прости. Я забыл, что это тебе не нравится.

— Ты ничего не забываешь, Том. Ты ничего не делаешь случайно. — Затем, чувствуя себя немного виновным за такую капризность: — Господи, сколько снега!

— Снег нас поглотит, — сказал Никвист. — Он никогда не перестанет идти. Что будем делать сегодня?

— То же, что вчера и позавчера. Сидеть, смотреть, как падают хлопья, слушать пластинки и надираться.

— А как насчет потрахаться?

— Это не по моей части, — сказал Селиг.

Никвист безразлично улыбнулся.

— Ты смешон. Я предлагаю тебе пару скучающих леди в нашем же доме. Пригласить их на небольшую вечеринку. Ты думаешь под этой крышей нет двух доступных женщин?

— Можно посмотреть, — ответил Селиг, пожав плечами. — У нас еще есть бурбон?

— Я достану.

Он вытащил бутылку. Никвист двигался со странной медлительностью, как человек, пробирающийся сквозь плотную неподатливую атмосферу вязкой жидкости. Селиг никогда не видел, чтобы он спешил. Он был тяжелым, но не толстым, широкоплечим и толстошеим, с квадратной головой, коротко подстриженными желтыми волосами, плоским широким носом и легкой, невинной улыбкой. Истинный ариец: скандинав, возможно швед, выросший в Финляндии и пересаженный на почву Соединенных Штатов в возрасте 10 лет. У него все еще сохранился едва уловимый акцент. Он уверял, что ему 28 лет, но Селигу, который едва перешагнул за 23, он казался старше. Был февраль 1958 года — время, когда Селиг еще только входил в мир взрослых. Президентом был Эйзенхауэр, рынок ценных бумаг летел к чертям, всех взволновало появление первого спутника, хотя на орбиту уже был запущен и первый американский, а писком женской моды стали военные рубашки. Селиг жил в Бруклине, на Пьеррепонт-стрит, и работал несколько дней в неделю в офисе на Пятой Авеню для издательской компании за три доллара в час. Никвист жил с ним в одном доме, четырьмя этажами выше.

Он был единственным человеком, который обладал той же силой, что и Селиг. Но она ему совершенно не мешала. Никвист использовал свой дар так просто и естественно, как глаза или ноги, для собственной пользы без извинений и чувства вины. Возможно, он был наименее невротической фигурой, когда либо встреченной Селигом. По роду занятий он был хищником, изыскивающим добычу из мыслей других людей: но, как любой хищник джунглей, он охотился только будучи голодным, а не из любви к охоте. Он брал то, в чем нуждался, никогда не задаваясь вопросом, почему провидение дало ему этот дар, но никогда не брал больше, чем нужно, а его потребности были весьма умеренны. У него не было работы, да он и не искал ее.

Когда он нуждался в деньгах, он отправлялся прогуляться по Уолл-стрит и выудить кое-какие данные у финансовых воротил. Каждый день на рынке хоть что-нибудь происходило — слияние компаний, деление банков, открытие новых золотых месторождений, — Никвист без всяких проблем узнавал все до мелочей. Эту информацию он продавал за хорошую но вполне приемлемую плату двенадцати-пятнадцати частным инвесторам, которые уже знали, что на Никвиста можно положиться. Большинство утечек, на которых построены быстрые состояния в 50-х годах, — его рук дело. Таким образом он зарабатывал себе на безбедную жизнь. Ему хватало на приятное существование. Квартира его была маленькой и симпатичной — черная обивка, лампы Тиффани, обои Пикассо, прекрасный бар, великолепная музыкальная система, изливающая потоки музыки Монтеверди и Палестрины, Бартока и Стравинского. Он вел любезную сердцу холостяка жизнь, часто выходя, посещая любимые рестораны, малоизвестные и национальные — японские, пакистанские, сирийские, греческие. Круг его друзей был ограничен, но весьма разнообразен: главным образом, художники, писатели, музыканты, поэты. Он переспал с множеством женщин, но Селиг редко видел его с одной и той же дважды.

Как и Селиг, Никвист мог принимать, но не передавать, тем не менее он мог сказать, когда влезали в его собственный мозг. Так случилось, что они познакомились. Только что поселившийся в доме Селиг в свое удовольствие позволял сознанию скользить с этажа на этаж, знакомясь с соседями. Прыгая туда-сюда, исследуя то одну, то другую голову, он не находил ничего особенно интересного и вдруг:

— Скажи мне, где ты?

Хрустальная струна слов заблестела на окраине сильного, довольного собой мозга. Предложение примчалось со скоростью срочного послания. Хотя Селиг донял, что активной передачи не было; он просто обнаружил пассивно лежащие, ожидающие слова. Он быстро ответил:

— Пьеррепонт стрит, 35.

— Да нет, это я знаю. Я спрашиваю, где ты в доме?

— Четвертый этаж.

— Я — на восьмом. Как тебя зовут?

— Селиг.

— Никвист.

Умственный контакт ошеломлял своей интимностью. Это было нечто почти сексуальное, словно он скользил не в разум, а в тело и смущался от ответной мужественности души, в которую вошел; он чувствовал нечто запретное в такой близости с другим мужчиной. Но все же он не сбежал. Быстрый обмен парой фраз через темноту провала показался восхитительным опытом, слишком многообещающим, чтобы его отвергнуть. Селиг моментально ухватился за возможность распространить свою силу, научиться посылать сигналы в чужие разумы, как и получать их. Конечно, он знал, что это — лишь иллюзия. Он ничего не посылал так же, как и Никвист. Они просто черпали информацию из разума друг друга. Каждый готовил фразу, которую ловил другой, что конечно не было активным посылом. Хотя открытие это, несомненно, прекрасно, но бесполезно. Такой обмен надежен, как телефонная связь, но действовать может только между двумя приемниками. Селиг попробовал проникнуть в глубокие уровни сознания Никвиста, в поисках человека, а не послания, но проделав это, ощутил явственное беспокойство в своем разуме, что могло означать, что Никвист делает с ним то же самое. Долгие минуты они изучали друг друга, как любовники, соединенные в первых пробных ласках, хотя в прикосновении Никвиста, холодном и безразличном, не было ничего любовного. Тем не менее Селиг задрожал: его охватило чувство, что он стоит на краю бездны. Наконец он мягко освободился, так же, как и Никвист. Затем с другой стороны послышалось:

— Поднимайся. Я встречу тебя у лифта.

Он оказался крупнее, чем ожидал увидеть Селиг, широкая мужская спина, не слишком приветливые глаза, чисто формальная улыбка. Не будучи холодным, он все же держал расстояние. Они вошли в его квартиру: мягкое освещение, играет незнакомая музыка, атмосфера непоказной элегантности. Никвист предложил выпить и они заговорили, стараясь держаться подальше от вторжения в мысли. В этом визите ощущалась подавленность: ни сантиментов, ни слез радости от наконец состоявшейся встречи. Никвист был любезен, но недоступен. Он, казалось, был рад тому, что появился Селиг, но не прыгал от восторга, найдя такого же урода, как сам. Возможно потому, что знал таких людей и раньше.

— Есть и другие, — сказал он. — Ты — третий, четвертый, а может быть и пятый, которого я встретил после переезда в Штаты. Дай-ка подумать: один в Чикаго, один в Сан-Франциско, один в Майами, один в Миннеаполисе. Ты — пятый. Две женщины, трое мужчин.

— Ты продолжаешь контакт с другими?

— Нет.

— Что случилось?

— Мы разошлись, — ответил Никвист. — А чего ты ожидал? Что мы образуем клан? Слушай, мы беседовали, играли в разные игры в нашими мыслями, мы узнавали друг друга, а потом нам надоело. Кажется, двое уже умерли. Я вовсе не против жить без людей своего типа и не думаю о себе, как об одном из племени.

— Я не встречал ни одного, — сказал Селиг. — До сегодняшнего дня.

— Это неважно. Важно лишь жить своей жизнью. Когда ты понял, что можешь это делать?

— Не знаю. В пять-шесть лет, наверное. А ты?

— Я не понимал, что я какой-то особенный лет до одиннадцати. Я думал, что все это могут. Только когда я попал в Штаты и услышал людей, думающих на другом языке, тогда я понял, что в моем мозгу что-то необычное.

— А кем ты работаешь? — спросил Селиг.

— Я стараюсь как можно меньше работать.

Он ухмыльнулся и резко вторгся с мозг Селига. Тем самым он словно пригласил его сделать то же самое; Селиг принял приглашение. Попав в сознание Никвиста, он быстро ухватил смысл его работы на Уолл-стрит. Он увидел всю сбалансированную, ритмичную, ненавязчивую жизнь этого человека. Его удивила холодность Никвиста, его цельность и ясность духа. Как кристально чиста была душа Никвиста! Как неиспорченна его жизнь! Где он хранил свою боль? Где прятал одиночество, страх? Никвист же, покинув его разум, спросил:

— Почему ты себя так жалеешь?

— Я?

— Твоя голова полна жалостью. В чем дело, Селиг? Я заглянул к тебе и не вижу проблемы, только боль.

— Проблема в том, что я чувствую себя изолированным от других людей.

— Изолирован? Ты? Ты можешь попасть людям прямо в голову. Ты можешь то, чего не могут 99,999 % человеческой расы. Они пробиваются, используя слова, приближения, сигналы семафора, а ты идешь прямо к сердцевине значения. Как же ты можешь быть изолированным?

— Информация, которую я получаю, бесполезна, — ответил Селиг. — Я не могу ее использовать. Я мог бы с тем же успехом и вовсе не читать ее.

— Но почему?

— Потому что это вуайеризм. Я шпионю за ними.

— Ты чувствуешь себя виноватым?

— А ты нет?

— Я не просил дать мне такой дар, — просто ответил Никвист. — Я чисто случайно его имею. А так как я его имею, то я им пользуюсь. Он мне нравится. Мне нравится моя жизнь. Да и сам себе я нравлюсь. Почему ты не нравишься себе, Селиг?

— Скажи мне…

Но Никвист не мог ничего сказать и, допив свой стакан, Селиг отправился к себе вниз. Собственная квартира показалась ему такой странной, когда он вернулся, что он несколько минут бродил по ней, ощупывая знакомые предметы: фотографию родителей, небольшую коллекцию любовных писем, пластиковую игрушку, которую много лет назад ему подарил психиатр. Присутствие Никвиста продолжало звенеть в его мозгу. Это всего лишь результат его визита и ничего больше, Селиг был уверен, что Никвист не трогает сейчас его мысли. Столь возбужденный встречей, столь растревоженный, он даже решил не видеться более с тем человеком, как можно скорее переехать куда-нибудь, в Манхэттен, Филадельфию, Лос-Анджелес, куда угодно, лишь бы подальше от Никвиста. Всю жизнь он мечтал встретить себе подобного, а теперь, наконец встретив, напугался. Никвист так прекрасно владел собой, что это было ужасно. «Он станет унижать меня, — думал Селиг.

— Он поглотит меня». Но страх вскоре начал блекнуть. Спустя два дня Никвист пригласил его поужинать. Они пошли в ближайший мексиканский ресторанчик. Селигу все еще чудилось, что Никвист играет с ним, дразнит его, держит на расстоянии вытянутой руки и забавляется, но все это делалось так дружелюбно, что Селиг вовсе не обиделся. Никвист обладал неотразимым очарованием и его сила была достаточной моделью поведения. Как старший брат он уже прошел сквозь те же травмы и остался невредим; теперь же помогал Селигу принять условия его существования. Положение сверхчеловека, как назвал это Никвист.

Они стали близкими друзьями. Два-три раза в неделю они вместе выходили, ели вместе, пили вместе. Селигу всегда представлялось, что дружба с подобным ему самому человеком, должна быть невероятно напряженной, но это было не так; уже через неделю они оба воспринимали свою особенность, как нечто данное и редко обсуждали свой дар. Они никогда не вступали в союз против окружающего их мира. Они общались иногда посредством слов, а иногда прямо посредством мыслей; это стало простым и радостным. Лишь изредка Селиг впадал в свое привычное скорбное состояние и тогда Никвист поддразнивал его. В общем до тех вьюжных дней, затруднений в их общении не было, но когда они были вынуждены провести вместе слишком много времени, напряжение возросло.

— Держи стакан, — сказал Никвист.

Он плеснул в стакан ароматный бурбон. Селиг тянул выпивку, а Никвист взялся за поиски подружек, что заняло всего пять минут. Он просканировал здание и наткнулся на пару соседок с пятого этажа.

— Взгляни, — предложил он Селигу.

Селиг вошел в сознание Никвиста, который, в свою очередью находился в голове одной из девушек — чувственной, сонной, словно кошечка — и ее глазами смотрел на другую: высокую, худощавую блондинку. Двойное отображение умственного образа было все же достаточно четким: блондинка была длиннонога, сладострастна и имела осанку манекенщицы.

— Эта — моя, — заметил Никвист. — Ну-ка, а как тебе твоя?

Он перескочил в сознание блондинки. Селиг следовал за ним. Да, манекенщица, более умная, чем вторая подружка, холодная, самолюбивая, страстная. Из ее сознания, через Никвиста, появился образ ее соседки по комнате, вытянувшейся на тахте в своем розовом домашнем халате: маленькая, пухленькая и рыжеволосая, с круглым лицом и большой грудью.

— Давай, — сказал Селиг.

— Почему нет? — Никвист, пошарив в их мыслях, отыскал номер телефона девушек, позвонил и, приложив все свое обаяние, пригласил к себе. Они поднялись выпить.

— Эта ужасная метель, — заметила блондинка, содрогнувшись. — Она сводит с ума!

Вчетвером они немало выпили под аккомпанемент джаза: Минкас, МДК, Чико Гамильтон. Рыженькая оказалась симпатичнее, чем ожидал Селиг, не такая уж пухлая или грубая — все-таки в двойном отражении были какие-то погрешности, — но она слишком много хохотала и немного разочаровала его. Но другого выхода уже не было и постепенно, поздно вечером, они все же трахнулись, Никвист и блондинка в спальне, а Селиг и рыженькая — в гостиной. Когда они остались, наконец, одни Селиг неестественно улыбнулся девушке. Он так и не научился подавлять эту инфантильную улыбку, которая невольно выдавала смешанные воедино предвкушение и нарастающий страх.

— Привет, — сказал он.

Они поцеловались, его руки устремились к ее грудям и она бесстыдно и ненасытно прижалась к нему. Она казалась на несколько лет старше, чем он, но он думал так о большинстве женщин.

— Мне нравятся стройные мужчины, — она хихикала, пощипывая его тело. Ее груди вздымались, как розовые птицы. Он ласкал ее с робкой напряженностью девственника. За эти месяцы его дружбы с Никвистом он переспал со многими женщинами, но с тех пор, как он последний раз побывал с кем-то в постели, прошло несколько недель, и он боялся, что может произойти досадное недоразумение. Нет: спиртное достаточно охладило его пыл и он держал себя в руках, вспахивая ее серьезно и энергично, не боясь кончить слишком быстро.

К тому времени, как он понял, что рыженькая слишком пьяна, чтобы кончить, Селиг ощутил в черепе, что Никвист его щупает. Это проявление любопытства, это подглядывание показалось странным для Никвиста, которому обычно ничего не было нужно. «Шпионить — это мои штучки», — подумал Селиг и на минуту, жутко растревоженный этим проникновением в его любовный акт, он вдруг начал успокаиваться. Он познал самого себя. Он говорил себе: в этом нет ничего особенного. Никвист совершенно аморален и ему нравится шнырять там и тут, не обращая внимания на собственность. Он достал Никвиста и тот приветствовал его:

— Как дела, Дэйви?

— Отлично. Просто отлично.

— У меня тут жарковато. Взгляни.

Селиг завидовал холодной непрошибаемости Никвиста. Ни стыда, ни чувства вины, никакого раскаяния. Ни следов эксгибиционистской гордости, ни вуайеризма: для него казалось естественным поддерживать контакт прямо сейчас. Хотя Селиг чувствовал смущение, видя, как трудится Никвист над своей блондинкой, и зная, что тот также наблюдает за ним, и перекликающиеся образы их параллельных совокуплений перетекают из сознания в сознание. Никвист, уловив затруднения Селига, мягко высмеял его. «Ты беспокоишься, что в этом есть какая-то голубизна, — сказал он. — Но я думаю, что тебя пугает сам контакт, любой контакт, верно?» «Нет», — ответил Селиг, но он чувствовал именно это. Они еще минут пять оставались вместе, пока Никвист не решил, что пришла пора кончить и трепет его нервной системы, как обычно, отбросил Селига из его сознания. Вскоре и Селиг, утомившись прыгать на хихикающей, влажной от пота рыжей, позволил себе закончить и упал, дрожащий, утомленный.

Через полчаса в гостиную вошли обнаженные Никвист и его блондинка. Он даже не потрудился постучать, чем весьма удивил рыженькую. Селиг не мог сказать ей, что Никвист знал, что они уже закончили. Никвист включил музыку, и они тихо сидели. Селиг и рыженькая потягивали бурбон, а Никвист и блондинка скотч. Прошло какое-то время, снег все еще падал, и Селиг предложил второй раунд со сменой партнеров.

— Ну нет, — сказала рыженькая. — Я и так затрахана. Хочу спать. В другой раз, о'кей?

Она потянулась за своей одеждой. У дверей, пошатываясь и пьяно прощаясь, она позволила себе нечто скользкое:

— Все-таки вы какие-то странные парни, — сказала она. — In vino veritas. Вы, случайно, не пара педиков?

17

Моя сердцевина умерла. Спокойная, неподвижная. Нет, это ложь, или, если не ложь, то, по крайней мере, неверное утверждение, неверная метафора. Я как берег после отлива. Отлив закончился. Я словно голый каменистый берег, прочный, с коричневыми, грязными потеками, стремящимися за отливом. Кругом карабкаются зеленые крабы. Я переживаю отлив, я уничтожен Знаете, я совершенно спокоен при этом. Конечно, порой прорываются какие-то настроения, но…

Я совершенно Спокоен При этом.

Пошел уже третий год, как я начал отступаться от себя. Думаю, это началось весной 1974 года. До тех пор она работала безошибочно — я говорю о силе, — всегда доступная, надежная, проделывавшая все привычные трюки, служившие мне в самых грязных нуждах, а потом без предупреждения, без причин начала умирать. Небольшие провалы в приеме сигналов. Крошечные эпизоды психической импотенции. Эти события ассоциируются с ранней весной, с еще покрывающим улицу последним снегом. Это не могло произойти ни в 1973-м, ни в 1975-м, значит случилось в 1974. Я копался в чьей-то голове, сканируя глубоко упрятанные скандальные мысли, и внезапно все словно покрылось пеленой и стало неясным. Я испугался и в страхе прекратил контакт. А что бы сделали вы, если бы знали, что легли в постель с желанной женщиной, а проснувшись, обнаружили, что трахаетесь с морской звездой? Но эти неясности и расстройства были еще не самым худшим: мне кажется происходило полное смещение сигналов. Словно ловлю вспышку любви, что на самом деле передавалась, как лютая ненависть. Или наоборот. Когда происходит такое, мне хочется потрогать стену, чтобы ощутить действительность.

Однажды я поймал исходившие от Юдифь волны сильного сексуального желания, всепоглощающую жажду. Я бросился к ней, что стоило мне великолепного ужина, но все оказалось ошибкой: какой же я дурак, принять за стрелы Купидона нацеленные на меня шипы. А затем начались и другие неприятности: слепые места, плохое восприятие контакта, потом смешанные сигналы — одновременно входили сигналы двух сознании, и я не мог отделить один от другого. Со временем исчез цветовой прием, хотя потом снова вернулся. Были и другие потери, сами по себе незначительные, накапливаясь, все это приводило к плачевным результатам. Теперь у меня есть целый список того, что я когда-то умел, но сейчас уже не могу делать. Инвентаризация потерь.

Как умирающий, прикованный к постели, парализованный, но все понимающий, он видел, как родственники растаскивают его имущество. Сегодня уносят телевизор, а завтра первое издание Теккерея, потом ножки, затем покончат с Пиранези, наступит время горшков и сковородок, жалюзи, галстуков и брюк, а к следующей неделе возьмутся за пальцы ног, кишки, мозоли, легкие и ноздри. Для чего им мои ноздри? Я пробовал бороться, используя долгие прогулки, холодный душ, теннис, огромные дозы витамина А и другие полезные и невероятные средства, но эта борьба кажется мне теперь неуместной и даже кощунственной.

Теперь я радостно принимаю потери и с большим успехом. Эсхил и Эврипид предупреждают меня, что нельзя голыми руками сражаться с шипами. Я верю Пиндару и если бы я прочел Новый Завет, то и там бы нашел подтверждение. Поэтому я повинуюсь, не борясь. Я все принимаю. Видите, как растет во мне качество восприятия? Я говорю искренне. По крайней мере, в это утро я многого достиг. Золотой солнечный свет осени заливает комнату и наполняет мою страждущую душу. Я лежу, упражняясь в технике, которая сделает меня неуязвимым к тому, что покидает меня. Я ищу в этом радость. Лучшее — это просто быть тот остаток жизни, для которого я прожил такое начало. Вы верите в это? Я верю. Я становлюсь лучше, поверив в это. Зачем, иногда еще до завтрака я мог поверить в шесть невозможных вещей. Старый добрый Браунинг! Как он удобен!

Приветствуй всякий отпор, И мягкость земли станет грубой. После каждого удара не сиди, не стой, но иди! Пусть наша боль станет нашей радостью! Стремись вперед и не обращай внимания на трудности.

Да. Конечно. Какая радость охватывает меня этим утром. Все покидает меня, идет отлив. Выходит через все поры.

Меня окутывает тишина. Когда все уйдет, я не буду ни с кем говорить. И никто не будет говорить со мной.

Естественно, я чувствовал грусть от происходящего, я чувствовал сожаление и — какого черта? — гнев, ярость и ненависть, но еще, странно, я чувствовал стыд. Щеки пылали, глаза не смотрели в глаза другим смертным и, если я обманусь, я вообще перестану верить всему. Я должен сказать миру, я истратил свои резервы, я промотал свое преимущество, позволил ему ускользнуть, уйти, уйти, и теперь я банкрот. Возможно, это семейная привычка смущаться, когда приходит несчастье. Мы, Селиги, любим говорить миру, что мы аккуратные люди, руководители своих душ, и если нас валит с ног что-то внешнее, мы смущаемся. Я помню, как мои родители в 1950 году за немыслимо низкую цену приобрели темно-зеленый «шевроле» 1948 года и мы ехали куда-то, возможно, на могилу бабушки — ежегодное паломничество, — как вдруг из бокового проезда выскочила машина и стукнула нас. Чудовище за рулем — пьяный, ободранный ниггер. Никто не пострадал, но наша машина была здорово помята. Хотя инцидент произошел вовсе не по его вине, отец залился краской от смущения, словно извиняясь перед всей вселенной за то, что позволил так идиотски уделать свою машину. Он извинялся и перед другим водителем, мой горький хмурый отец! Все в порядке, все в порядке, такие аварии случаются, не нужно расстраиваться, видите, мы все в порядке! Глянь на мою тачку, парень, глянь на мою тачку, твердил другой водитель, очевидно сознавая, что он легко отделался, и я боялся, как бы отец не предложил ему денег за ремонт, но мама, боясь того же, увела его с дороги. Еще целую неделю он ходил смущенный, я влезал в его мысли, когда он болтал с другом и услышал, что он пытается изобразить дело так, будто за рулем была мать, что явно было абсурдом — у нее никогда не было прав, — и я ощутил его смущение. Юдифь тоже, когда распался ее брак, когда она попала в невозможную ситуацию, чувствовала огромную вину за тот постыдный факт, что некто, столь цельный и приспособленный к жизни как Юдифь Ханна Селиг, вступила в этот убийственный брак, который теперь нужно было вульгарно расторгнуть перед судом. Эго, эго, эго. Я, чудесный читатель мыслей, пришедший в упадок, извиняющийся за свою небрежность. Мой дар переместился куда-то. Простите меня.

Простить хорошо, Еще лучше забыть! Живя, мы боимся, Умирая, живем.

Возьмите воображаемое письмо, мистер Селиг. Мисс Китти Гольштейн, где-то Вест Шестьдесят какая-то улица, Нью-Йорк. Адрес проверим потом. Не беспокойтесь об индексе.

«Дорогая Китти!

Я знаю, что ты много лет ничего не слышала обо мне, но думаю, сейчас вполне уместно снова попытаться связаться с тобой. Прошло тринадцать лет, и мы оба стали взрослее, старые раны затянулись и сделали возможным общение. Несмотря на все тяжелые чувства, когда-то существовавшие между нами, я не утратил любви к тебе и ты осталась в моих мыслях все той же. Говоря обо мне, я хотел бы тебе кое-что сообщить. Я больше не делаю таких вещей. Я имею в виду способность читать мысли, что тебе, конечно, безразлично, но накладывает отпечаток на мои отношения со всеми. Кажется, моя сила ускользает от меня. Она принесла нам столько огорчений, помнишь? Она окончательно разделила нас, что я пытался тебе объяснить в своем письме, на которое ты так и не ответила. Еще год, может полгода, месяц, неделя, и она исчезнет совсем, и я стану совсем нормальным человеком, таким же, как и ты. Я больше не буду уродом. Может быть, тогда у нас появится возможность возобновить наши отношения, прерванные в 1963 году, и восстановить их на более реальной основе.

Понимаю, что поступал тогда глупо. Я безжалостно оттолкнул тебя. Я отказался принять тебя такой, какая ты есть и пытался что-то сделать из тебя, что-то такое же уродливое, как я сам. Я думал, что у меня есть на то причины, но, конечно же, ошибался, но я не понимал этого до тех пор, пока не стало слишком поздно. Я казался тебе диктатором — я, который всегда старался держаться в тени! Потому что я пытался изменить тебя. И постепенно тебе это надоело. Конечно, ты была тогда слишком молода, ты была — сказать ли это? — слишком поверхностна, не сформировалась как личность и сопротивлялась мне. Но теперь, когда мы оба стали взрослыми, мы могли бы все простить друг другу.

Я с трудом представляю, как будет выглядеть моя жизнь обычного человека, который не может читать мысли других. Я барахтаюсь сейчас, пытаясь определиться, ища точку опоры. Я серьезно подумываю вступить в римско-католическую церковь. (Господи Боже мой, думаю ли я? Я впервые об этом слышу! Запах ладана, бормотание священника, неужели я этого хочу?) Таким образом я хочу приобщиться к человеческой расе. А еще я хочу снова полюбить. Хочу быть частью кого-либо. Я уже начал робко и осторожно снова налаживать отношения с моей сестрой Юдифь после войны длиною в целую жизнь; мы впервые начинаем общаться, и это меня подбадривает. Но мне нужно нечто большее: полюбить женщину. Я любил всего дважды, — тебя, а спустя пять лет девушку по имени Тони, которая была не очень похожа на тебя, и оба раза моя способность все рушила, один раз потому, что я подошел с ней слишком близко, в другой раз потому, что я не смог подойти достаточно близко. А теперь она ускользает от меня, она умирает, и возможно, дает нам шанс наладить обычные человеческие отношения. Я буду обычным. Я буду очень обычным.

Какая ты теперь? Я думаю, тебе уже 35 сейчас. Слишком много для меня, хотя мне самому 41. (Тем не менее 41 не звучит для меня так!) Я все еще помню тебя двадцатидвухлетней. Ты казалась даже еще моложе: солнечная, открытая, наивная. Конечно, это всего лишь моя фантазия. Я создал образ Китти, которая вовсе не была настоящей Китти. И все же тебе 35 лет. Мне кажется ты выглядишь моложе. Ты вышла замуж? Конечно же, да. Счастливый брак? Много детей? Ты еще замужем? Как тебя зовут, где ты живешь и как мне найти тебя? Если ты замужем, сможешь ли встретиться со мной? Я почему-то не думаю, что ты такая уж верная жена — тебя это оскорбляет? — и в твоей жизни должно найтись место для меня как друга и любовника. Ты видишься с Томом Никвистом? Долго ли вы встречались после того, как мы с тобой расстались? Ты рассердилась на меня за то, что я написал о нем в том письме? Если твой брак распался или если ты вообще не выходила замуж, будешь ли ты теперь жить со мной? Не как жена, пока нет, а как компаньон. Чтобы помочь мне пройти последние стадии того, что со мной происходит? Мне так нужна помощь. Мне нужна любовь. Понимаю, что это не лучший способ делать предложение, говоря «Помоги мне, устрой меня, останься со мной». Я бы хотел быть сильным, а не слабым. Но сейчас я слаб. В моей голове разрастается тишина, она увеличивается и увеличивается, заполняя весь череп, создавая в нем пустоту. Я страдаю от этого медленного угасания. Я вижу только очертания предметов, а не их сущность, теперь и их очертания становятся неясными. О, Господи! Китти, ты мне нужна. Китти, как мне найти тебя? Китти, я едва знаю тебя. Китти Китти Китти».

Дзинь. Звякнул аккорд. Дзинь. Оборвалась струна. Дзинь. Лира расстроена. Дзинь. Дзинь. Дзинь.

Дорогие чада Божии, моя проповедь будет очень короткой этим утром. Я желал бы лишь, чтобы вы поразмыслили над глубоким значением и таинством нескольких строк из святого Тома Элиота, умного руководителя в трудные времена. Возлюбленные чада, я направляю вас к его «Четырем Квартетам», к этой парадоксальной строчке: «В моем начале мой конец», которую он подробнее раскрывает через несколько страниц. «Что мы зовем началом есть часто конец. И создать конец значит создать и начало». Некоторые из нас, дети, идут к концу прямо сейчас; ибо то, что они считали главным в жизни, закрывается для них. Конец это или начало? Может ли конец одного не быть началом другого? Я думаю так, возлюбленные: я думаю, что закрыть одну дверь не препятствует открыть другую. Конечно, чтобы войти в эту новую дверь, нужна смелость, ибо не знаем, что за ней, но тот, кто верит в Господа нашего, который умер за нас, тот, кто свято верит в Спасителя, не имеет страха. Все наши жизни — есть дорога к Нему. Мы каждый день умираем, но каждый раз возрождаемся от смерти к смерти, пока наконец не уходим во тьму, где Он ожидает нас. Зачем бояться, если Он там? А до тех пор пока не наступит наш последний час, давайте жить, не позволяя искушениям одолеть нас. Помните всегда, что мир еще полон чудес, что всегда есть новые проблемы и что кажущийся конец еще не конец, а только станция на нашем пути. Для чего скорбеть? Для чего предаваться печали? Если теряем «это», разве мы теряем и «то»? Если уходит предмет любви, разве проходит и любовь? Если чувства слабеют, можем ли мы вернуться к былым чувствам и черпать из них радость? Большинство нашей боли всего лишь заблуждение.

Веселитесь же, возлюбленные, в этот Божий день, не позволяйте себе греха тоски и не ищите ложного определения концов и начал, а идите вперед, постоянно дерзая, к новым восторгам, к новым обществам, к новым мирам и не давайте места в душе вашей страху, но готовьте себя к Миру Господню и ждите, когда он придет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Наступает мрачное равноденствие. Мутная луна выглядит словно изношенный старый череп. Листья дрожат и, срываясь с веток, падают. Закат угасает. Потрепанный голубь слетел вниз, на землю. Тьма сгущается. Все исчезает. Лиловая кровь застывает в жилах, холод охватывает сердце, душа уменьшается. Цвета блекнут. Серая пора и, боюсь, скоро станет еще серее. Обитатели дома — мысли иссохших мозгов в засуху.

18

Когда Тони переехала от меня, я ждал целых два дня, ничего не предпринимая. Я решил, что она успокоится и вернется, я ждал, что она виновато позвонит от кого-нибудь из друзей и извинится, попросит взять такси и приехать за ней. Еще одной причиной того, что я не принял никаких мер было то, что я сам все еще страдал от своего невольного путешествия. Мою голову словно сжимали невидимые клещи и тащили, вытягивая шею, словно резиновый ремень, а затем резко отпускали, до основания встряхивая мозги. Эти два дня я провел в постели, в полудреме, иногда читая и срываясь в холл на каждый телефонный звонок.

Но она не вернулась и не позвонила. Во вторник я приступил к поискам. Сначала я позвонил ей в офис. Тедди, ее босс, милый ученый человек, очень нежный, очень голубой. Нет, на этой неделе она не работала. Что-то срочное? Не нужен ли мне ее домашний номер?

— Я с него и звоню, — сказал я. — Ее здесь нет, и я не знаю, куда она подевалась. Это — Дэвид Селиг, Тедди.

— О! — произнес он. Очень слабо, с состраданием. — О!

— Если она случайно позвонит, попросите ее связаться со мной.

Затем я стал обзванивать ее друзей, тех, чьи номера я смог найти: Элис, Дорис, Хелен, Пэм, Грейс. Я знал, что большинству из них я не нравился. Не нужно быть телепатом, чтобы догадаться об этом. Они подумали, что она бросила меня, ей просто надоело прожигать жизнь с человеком без карьеры, будущего, денег, амбиций, талантов и взглядов. Все пятеро сказали, что ничего о ней не слышали. Голоса Дорис, Хелен и Пэм звучали искренне. Две других, как мне показалось, лгали. Я добрался на такси к дому Элис в Виллидже и сделал пробный заброс, цап! Я выудил много такого, чего вовсе не хотел бы знать, но не обнаружил, где Тони. В том, что я шпионил, было нечто грязное, и я не стал пробовать Грейс. Вместо этого я позвонил писателю, чью книгу редактировала Тони и спросил, не видел ли он ее. Он ледяным тоном сообщил, что уже давно не видел ее. Дохлый номер. След затерялся.

Я колебался до среды, думая что предпринять, и наконец обратился в полицию. Дал скучающему дежурному сержанту ее описание: высокая, стройная, длинные черные волосы, карие глаза. Не находили ли недавно тел в Центральном парке? В подземке? На Амстердам Авеню? Нет. Нет. Нет. Слушай, дружок, если мы что-нибудь узнаем, мы дадим тебе знать. Но для меня его слова прозвучали неубедительно. Слишком жирно для полиции. Без отдыха, без надежды я пошел в Большой Шанхай поужинать. Несчастный ужин — хорошая еда пропала зря. (В Европе голодают дети, Дэйв. Ешь. Ешь.) В конце концов, сидя над грустными развороченными остатками креветки с обжаренным рисом и чувствуя горечь от постигшего меня несчастья, я проделал дешевый трюк, который всегда презирал: сканировал разных девушек в ресторане, ища ту, что была одинока, несчастна, уязвима, не строгая в нужном мне плане, в общем, нуждалась в чем-то или ком-то. Конечно, это не штука уложить в постель того, кто доступен, но я охотился не ради спортивного интереса. Она нашлась, рыбка в аквариуме, вполне привлекательная замужняя дама лет двадцати пяти, бездетная, чей муж, преподававший в Коламбия, проявлял к своей докторской степени, очевидно, больший интерес, чем к жене. Каждую ночь он ставил опыты в Бутлеровской лаборатории и приходил домой очень поздно, совершенно измотанный, раздражительный и бессильный. Я привел ее к себе и провел два часа, слушая историю ее жизни. В итоге я сумел ее трахнуть, но почти сразу кончил. Да, я не блеснул. Когда, проводив ее, я вернулся домой, зазвонил телефон. Пэм.

— Я узнала кое-что о Тони, — сообщила она, и я ощутил себя виновным в измене. — Она у Боба Ларкина на Восточной 83-й улице.

Ревность, отчаяние, унижение, агония.

— У какого Боба?

— Ларкина. Тот самый декоратор, о котором она всегда говорит.

— Не мне.

— Один из ее старых друзей. Они очень близки. Думаю, он подцепил ее, когда она еще училась в колледже. — Длинная пауза. Затем Пэм успокаивающе сказала мне: — О, успокойся, Дэйв, расслабься! Он — гей! Для нее он просто отец-исповедник. Когда ей плохо, она идет к нему.

— Понимаю.

— А вы что, расстались?

— Не уверен. Но предполагаю, что да. Не знаю.

— Я могу чем-нибудь помочь? — И это Пэм, которая, как я думал, всегда рассматривала меня как человека, оказывающего на Тони разрушительное влияние.

— Дай мне его телефон, — попросил я.

Я позвонил. Телефон звонил и звонил. Наконец Боб Ларкин снял трубку. Гей, ладно, сладкий тенор, не очень отличавшийся от голоса Тедди-с-работы. Кто их учит говорить с той интонацией? Я спросил, есть ли там Тони.

— Кто ее спрашивает? — настороженный голос.

Я объяснил. Он попросил меня подождать и, прикрыв рукой трубку, он около минуты переговаривался с ней. Наконец он сказал, что Тони там, но очень устала, отдыхает и не хочет говорить со мной прямо сейчас.

— Это срочно. Пожалуйста, скажите ей, что это срочно.

Еще одно совещание. Тот же ответ. Он терпеливо предложил мне перезвонить через два-три дня. Я начал уламывать его, ныть, упрашивать. В середине этого совсем не героического представления телефон вдруг перешел в другие руки и голос Тони произнес:

— Зачем ты звонишь?

— Мне кажется, это понятно. Я хочу, чтобы ты вернулась.

— Не могу.

Она не сказала: я не вернусь. Она сказала: не могу.

— Не скажешь ли почему?

— Нет.

— Ты даже записки не оставила. Ни слова объяснения. Ты убежала так стремительно.

— Извини, Дэвид.

— Потому что во время своего путешествия, ты кое-что поняла во мне, да?

— Давай не будем об этом. Все кончено.

— Я не хочу, чтобы все было кончено.

— Я хочу.

Я хочу. Словно огромные ворота захлопнулись прямо перед моим носом. Но я не собирался позволять ей бросить дом. Я сказал, что она оставила у меня свои вещи, книги, одежду. Ложь: она забрала все подчистую. Но мои слова звучали убедительно и она начала думать, что это могло быть правдой. Я предложил принести ей вещи прямо сейчас. Она не хотела, чтобы я приходил. Она сказала, что предпочла бы вообще больше не видеть меня. Так было бы лучше. Но в ее голосе не хватало убедительности — он звучал слишком высоко и гнусаво, чем когда она говорила искреннее. Я знал, что она еще любит меня: даже после лесного пожара выживают обгоревшие деревья и весной зеленеют вновь. Так я говорил себе. Как я был глуп. В любом случае она не смогла бы сразу отпихнуть меня. Если бы она не взяла трубку, а теперь она поняла невозможность отказать мне. Я говорил очень быстро и ее это утомило.

— Ладно, — согласилась она. — Заходи. Но ты зря потратишь время.

Было уже около полуночи. Летний воздух, чистый и немного липкий, намекал на возможный дождь. Звезд на небе не видно. Я стремительно несся через весь город, потрясенный горечью разбитой любви. Квартира Ларкина находилась на девятом этаже громадной башни из белого кирпича в дальнем конце улицы. Встретив меня, он нежно и с сожалением улыбнулся мне, словно говоря: несчастный ублюдок, тебя ранили, ты истекаешь кровью и снова лезешь на рожон. Ему было около тридцати, коренастый мужчина с мальчишеским лицом, длинными, неуправляемыми, вьющимися каштановыми волосами и широкими неровными зубами. Он излучал тепло, симпатию и доброту. Я понял, почему Тони бросилась к нему.

— Она в гостиной, — сразу сказал он. — Налево.

Квартира была просторна и безупречна. По стенам плясали цветные пятна, в шкафах с подсветкой выставлены предметы искусства доколумбовой эпохи, странные африканские маски, хромированная мебель — невероятная квартира, вроде тех, фотографии которых помещают в журнале «Санди Таймс». Гостиная была сердцевиной всего зрелища — огромная комната с белыми стенами и длинным изогнутым окном, из которого открывалась великолепная панорама Куинса через Ист-ривер. Тони сидела в дальнем конце комнаты, у окна, на квадратной кушетке, обитой темно-синим с золотом. Она была одета в старую, неряшливую одежду, странно контрастирующую с царившим вокруг великолепием: изъеденный молью красный свитер, который был мне противен, короткая черная юбка, темные чулки. Она резко откинулась назад, облокотившись на локоть и неуклюже выставила ноги. Эта поза делала ее костлявой и непривлекательной. В ее руке дымилась сигарета, а пепельница перед ней была полна окурков. Глаза ее затуманились. Длинные волосы спутались. Когда я шел к ней, она даже не шелохнулась. От нее исходила такая враждебность, что я замер в двадцати футах от нее.

— Где же вещи, которые ты принес? — спросила она.

— Там ничего не было. Я сказал это, чтобы иметь повод увидеть тебя.

— Я так и думала.

— Что случилось, Тони?

— Не спрашивай. Только не спрашивай. — Ее голос понизился до горького хрипловатого контральто. — Тебе вообще не нужно было приходить.

— Если бы ты сказала, что я сделал…

— Ты пытался причинить мне боль, — ответила она. — Ты хотел обломать меня. — Она затушила сигарету и медленно зажгла новую. Ее хмурые, опущенные глаза не желали встречаться с моими. — Я поняла наконец, что ты

— мой враг и мне нужно спасаться. Поэтому я собрала вещи и смылась.

— Твой враг? Ты же знаешь, что это неправда.

— Как странно, — произнесла она. — Я не поняла, что случилось. Я говорила со многими людьми, которые употребляют наркотик и они тоже не могут понять. Такое впечатление, Дэвид, что наши разумы соединились. Словно открылся телепатический канал. И из тебя полилась ко мне всякая ерунда. Жуткие вещи. Отрава. Я думала — твои мысли. Видела себя твоими глазами. Помнишь, ты сказал, что тоже путешествуешь, хотя не принимал кислоту? А потом сказал, будто читаешь мои мысли. Это меня ужаснуло. Как могли наши умы слиться, перехлестнуться? Стать единым. Я и не знала, что кислота может так действовать.

Я должен был объяснить ей, что это не только наркотик, что это не было наркотическим видением, что то, что она почувствовала, было действием особой силы, данной мне от рождения, дара, проклятия, ошибки природы. Но слова застряли во рту. Они казались мне безумными. Как я мог в этом признаться? И вместо этого я неубедительно произнес:

— О'кей, это был для нас обоих очень странный момент. Мы немножко потеряли голову. Но путешествие закончилось. Тебе не нужно больше прятаться от меня. Вернись, Тони.

— Нет.

— Ну через несколько дней?

— Нет.

— Я не понимаю.

— Все изменилось, — сказала она. — Теперь я не смогла бы жить с тобой. Ты меня слишком напугал. Путешествие закончилось, но я смотрю на тебя и вижу демонов. Я вижу получеловека, полулетучую мышь с большими крыльями и длинными желтыми когтями. О, Господи, Дэвид! Я не могу это вынести! Я все еще чувствую, что наши мозги связаны. От тебя мысли переходят ко мне. Мне не следовало трогать наркотики. — Она безжалостно тушит сигарету, кроша ее и ищет другую. — Мне неудобно с тобой. Я бы хотела, чтобы ты ушел. Когда ты рядом, у меня просто раскалывается голова. Пожалуйста. Пожалуйста. Прости, Дэвид.

Я не хотел заглядывать в ее мысли. Я боялся найти там то, что подорвет все мои надежды и уничтожит меня. Но в то время моя сила была еще так сильна, что я не мог не улавливать сигналы, хотел я этого или нет, и находясь с кем-либо рядом, я получал умственное излучение. То, что я уловил от Тони, подтверждало то, что она говорила. Она не разлюбила меня. Но наркотик разрушил наши отношения, открыв между нами этот ужасный проход. Даже находиться со мной в одной комнате было для нее пыткой. Я ничего не мог с этим поделать. Я рассмотрел все мыслимые варианты, взглянул на происходящее под различными углами, ища способы убедить ее, успокоить мягкими искренними словами. Никаких способов. Вообще никаких. Я построил в уме дюжину пробных диалогов и все они заканчивались тем, что Тони умоляла меня уйти из ее жизни. Итак, конец. Она сидела неподвижно, с удрученным видом, лицо ее потемнело, рот исказила боль, ее блестящая улыбка угасла. Она словно постарела лет на двадцать. Ее странная, экзотическая красота восточной принцессы улетучилась. Внезапно она стала мне еще ближе в своем переживании, чем когда-либо. Пылающая от страдания, живая от муки. Но я не мог уже достать ее.

— Хорошо, — спокойно сказал я. — Ты тоже прости меня.

Все кончено, сделано. Легко, быстро, без предупреждений. Пуля, свистящая в воздухе, граната, предательски вкатившаяся в палатку, кирпич, падающий с мирного неба. Все сделано. Снова один. Нет даже слез. Плакать? Что мне оплакивать?

Боб Ларкин во время нашего короткого разговора тактично оставался в холле. Когда я вышел, я снова получил от него мягкую печальную улыбку.

— Извините, что побеспокоил вас так поздно, — сказал я.

— Ничего. У вас с Тони очень плохо.

— Да. Очень.

Мы неопределенно посмотрели друг другу в лицо и он, шагнув ко мне, сжал своими пальцами мое плечо, без слов говоря: соберись, возьми себя в руки. Он был так открыт, что я неожиданно нырнул в его мысли и увидел его простоту, доброту и печаль. Ко мне пробился еще один образ: он и рыдающая, уничтоженная Тони прошлой ночью. Они лежат рядом, обнаженные, на его современной круглой кровати, ее голова покоится на его мускулистой, волосатой груди, его руки ласкают бледные, тяжелые шары ее грудей. Тело ее дрожит от желания. Его безвольное, поникшее мужское естество пытается предложить ей «утомительный» секс. Его нежный дух воюет с самим собой, затопленный жалостью и любовью к ней, но неприязненно ощущающей ее женственность, ее грудь, эту щель, ее мягкость. «Ты не должен, Боб, — все твердит она, — ты не должен, ты правда не должен». Но он говорит, что хочет, что пора уже это сделать, они знают друг друга много лет, это тебя взбодрит, Тони, и все же мужчине нужно какое-то разнообразие, верно? Его сердце стремится к ней, но тело отказывает, и их любовь, когда это все-таки случается, поспешна, взволнована, словно какая-то возня, заканчивающаяся слезами, дрожью, разочарованием и, наконец, смехом и триумфом сквозь боль. Он поцелуями вытирает ее слезы. Она от всей души благодарит его за усилия. Они засыпают рядышком, словно дети. Как воспитанно и нежно. Бедная моя Тони. Прощай. Прощай.

— Я рад, что она пришла к вам, — говорю я.

Он провожает меня до лифта. Что мне оплакивать?

— Если она оправится, я уверен, она вам позвонит, — уверяет он. Я крепко пожимаю его руку и улыбаюсь своей лучшей улыбкой. Прощай.

19

Вот и моя пещера. Двенадцатиэтажные дома на Мраморном холме на углу Бродвея и 228-й улицы, первоначально построенные для людей со средним доходом, а теперь вмещавшие деклассированное городское отребье всех рас. Две комнаты, ванная, кухонька и прихожая. Раньше вы не смогли бы поселиться в таком доме, пока не обзавелись бы семьей и детишками. Теперь же здесь живут и одиночки. Все меняется с упадком города, ломается уклад жизни, меняются правила. Большинство населения дома — пуэрториканцы, есть ирландцы и итальянцы. В этом логове папистов Дэвид Селиг заметное исключение. Иногда он думает, что должен ежедневно читать соседям «Шма Изроэль», но не знает слов. Возможно, «Кол Нидре». Или «Каддиш». Это тот хлеб насущный, что ели наши праотцы в земле Египта. Он счастлив, что его увезли из Египта в Землю Обетованную.

Хотите на экскурсию по пещере Дэвида Селига? Очень хорошо. Проходите, пожалуйста, сюда. Руками ничего не трогать и жвачку к мебели не прилеплять. Чувствительный, умный, дружелюбный, нервный человек, который будет вашим гидом, никто другой, как Дэвид Селиг собственной персоной. Чаевые не давать. Добро пожаловать, люди, добро пожаловать в мое скромное жилище. Мы начнем нашу экскурсию с ванной комнаты. Посмотрите — это ванна. То желтое пятно на фарфоре уже было, когда он переехал сюда — это всякая ерунда, это аптечка. Селиг проводит здесь много времени. Эта комната важна для глубинного понимания его сущности. Например, иногда он принимает душ два-три раза в день. Как вы думаете, что он пытается с себя смыть? Оставь в покое зубную щетку, сынок. Хорошо, пойдемте за мной. Видите эти плакаты в прихожей? Это произведения искусства 60-х годов. На этом изображен поэт Аллен Гинсберг в костюме дяди Сэма. Этот являет собой грубое подобие утонченного топологического парадокса голландского гравера М.С-Эшера. Этот показывает обнаженную юную пару, занимающуюся любовью в приливе Тихого океана. Восемь-десять лет назад сотни тысяч молодых людей украшали свои комнаты такими плакатами. Селиг делал то же самое, хотя даже тогда не был юным. Он часто следовал текущей моде, пытаясь утвердиться в своем временном существовании. Можно предположить, что сейчас эти плакаты имеют приличную ценность. Он берет их с собой, переезжая из одного дешевого дома в другой.

Здесь — спальня. Темная и узкая, с низким потолком, типичным для муниципальных зданий прошлого века. Я постоянно держу окно закрытым, чтобы шум поднимающегося в гору поезда не будил меня. Порой даже в тишине бывает трудно заснуть. Это — его кровать, в которой он видит тяжелые сны, иногда, даже сейчас, невольно читает мысли соседей и вплетает их в свои фантазии. В этой постели за два с половиной года побывало не меньше пятнадцати женщин. Каждая один-два, реже три раза. Не смущайтесь, барышня! Секс — это здоровое проявление человека, и он составляет существенный аспект жизни Селига, даже сейчас, в зрелые годы! А в дальнейшем он может стать еще важнее, ибо секс, в конце концов, это способ общения с другими людьми, даже когда все другие пути закрыты. Кто эти девушки? Вернее, женщины. Он привлекает их своей застенчивостью и убеждает разделить с ним час радости. Он редко приглашает одну девушку дважды, и та, которую он приглашает, часто не принимает его приглашения. Но это ничего. Он удовлетворен. Что такое? Пятнадцать девушек за два с половиной года не слишком много для холостяка? Как вы можете судить об этом? Для него вполне достаточно. Уверяю вас, для него достаточно. Не садитесь, пожалуйста, на кровать. Она очень старая, подержанная, купленная на распродаже за несколько долларов при переезде с прошлого места жительства, меблированной комнаты на Николае авеню. Мне понадобилась тогда собственная мебель. За несколько лет до этого, приблизительно в 71 или 72 году у меня была водяная кровать — еще один пример следования моде, — но я не смог привыкнуть к бульканью и переливанию воды и отдал ее одной молодой даме, которая ее обожала. Что еще есть в спальне? Боюсь, мало интересного. Комод с обычным бельем. Пара поношенных тапочек. Треснувшее зеркало. Вы суеверны? Кособокий книжный шкаф, забитый до отказа старыми журналами, которые он никогда не просмотрит снова — «Партизан Ревю», «Вечнозеленый», «Пари Ревю», «Нью-Йорк Ревю оф букс», гора литературных журналов, плюс несколько журналов по психоанализу и психиатрии, которые периодически читает Селиг в надежде лучше познать себя. Он всегда отбрасывает их в тоске и разочаровании. Уйдем отсюда. Эта комната, должно быть, угнетает вас. Мы проходим мимо кухни — плита с четырьмя горелками, маленький холодильник, столик, на котором он накрывает себе очень скромные завтраки и обеды (ужинает он обычно не дома), и вот мы входим в главное место квартиры — V-образную, тесно заставленную гостиную-студию с голубыми стенами.

Здесь вы можете получить полное представление об интеллектуальном развитии Дэвида Селига. Это его коллекция записей, около ста затертых пластинок, некоторые из них приобретены аж в 1951 году (архаические записи моно!). Здесь в основном представлена классическая музыка, хотя вы заметите пять или шесть джазовых пластинок 1959 года и пять или шесть рок-дисков 1969-го. Все это группы свидетельствует о неудачных попытках расширить горизонты его пристрастий. Все остальное, что вы здесь видите, очень строгие вещи, сложные и труднодоступные: Шенберг, поздний Бетховен, Малер, Берг, квартеты Бартока, Бах. Ничего такого, что можно насвистывать после первого прослушивания. Он не много знает о музыке, но знает, что ему нравится. Не беспокойтесь об этом.

А это его книги, которые он собирает лет с десяти и любовно перевозит за собой с места на место. Археологические пласты его чтения можно вычислить и проследить. Жюль Верн, Уэллс, Марк Твен, Дэниел Хаммет в самом низу. Саббатини. Киплинг. Сэр Вальтер Скотт. Ван Лоон «История человечества». Верил «Великие завоеватели Южной и Центральной Америки». Книги хмурого, серьезного, одинокого маленького мальчика. Внезапное взросление и качественный скачок: Оруэл, Фицджеральд, Хемингуэй, Харди, Фолкнер. Взгляните на эти редкие издания 1940-х — начала 50-х годов — странные безразличные форматы, пластиковые обложки! Посмотрите, что можно было тогда купить всего за 25 центов! Взгляните на вставки, яркие буквы! Эти книжки научной фантастики тоже относятся к тем годам. Я проглатывал их пачками, надеясь отыскать ключ к моей собственной персоне. В фантазиях Брэдбери, Хайнлайна, Азимова, Старджона, Кларка. Смотрите, вот «Странный Джон» Степлдона, вот «Хэмпденширское чудо» Бересфорда, а вот целая книга «Чужие: Дети Чуда» полная историй о детях с уродливыми способностями. Я подчеркивал некоторые места из последней книги, обычно те, где я спорил с авторами. Чужие? Эти одаренные писатели тоже были чужими, пытаясь представить силы, которыми никогда не обладали, и я, который был внутри всего этого, я, юный искатель мыслей (книга датирована 1954-м годом), имел право спорить с ними. Потрясенные сверхнормальными способностями, они забыли об экстазе. Хотя сейчас я думаю, они знали, о чем писали. Друзья, теперь у меня меньше прав дразнить их.

Теперь можно наблюдать, как увлечение Селига чтением становится более утонченным, когда он уже учится в колледже. Джойс, Пруст, Манн, Элиот, Паунд, иерархи авангарда. Французский период: Золя, Бальзак, Монтень, Селин, Рембо, Бодлер. Толстые тома Достоевского занимают половину полки. Лоуренс. Вульф. Эпоха мистиков; Августин, Аквинас, «Тао Те Чинг», «Упанишады», «Бхагават-Гита». Психологический период: Фрейд, Юнг, Адлер, Рейх, Рейк. Философский период. Марксистский. Весь Кестлер. Снова к литературе: Конрад, Форстер, Бекетт. Двигаясь дальше: Беллоу, Пинчан, Меламед, Мейлер, Бирроф, Барс. «Уловка-22» и «Политика эксперимента». О да, дамы и господа, вы находитесь в обществе начитанного человека!

Здесь его архив. Сокровища, ожидающие еще неизвестного биографа. Табели с низкими оценками за поведение. («Дэвид мало интересуется работой и часто мешает в классе».) Тщательно надписанные карандашом открытки ко дню рождения отцу и матери. Старые фотографии: неужели этот толстый веснушчатый мальчик и есть стоящий перед нами худощавый индивид? А этот человек с высоким лбом и принужденной улыбкой — Пол Селиг, отец нашего субъекта, скончавшийся 11 августа 1971 года из-за осложнений, последовавших за операцией прободной язвы. А эта седовласая женщин с выпученными из-за болезни глазами — Марта Селиг, умершая 15 марта 1973 года от загадочной болезни внутренних органов, возможно рака. Эта хмурая молодая леди с холодным, словно лезвие ножа лицом — Юдифь Ханна Селиг, приемная дочь Пола и Марты, нелюбимая сестра Дэвида. Дата на обороте фото: июль 1963 года. Здесь Юдифь 18 лет — время расцвета ее ненависти ко мне. На этой фотографии она очень похожа на Тони! Прежде я никогда не замечал их сходства, но у них одинаковый темный взгляд и одинаковые длинные черные волосы. Но глаза Тони всегда были теплыми и любящими, кроме самого конца наших отношений, а глаза Джуд никогда не несли мне ничего, кроме льда, льда Плутония.

Давайте продолжим знакомство с частной коллекцией Дэвида Селига. Это эссе и курсовые, написанные в годы его учебы в колледже. («Каро — манерный и элегантный поэт, чье творчество отражает влияние и точного классицизма Джонсона и гротесковое веселье Донна — интересный синтез. Его стихотворения точно выстроены и их язык остер: в таком стихотворении как „Не спрашивай меня, где Иов“ он великолепно повторяет гармоническую строгость Джонсона, тогда как в других — „Посредственность в любви отражена“ или „Немилосердная краса грозила“ — его насмешливость перекликается с Донном».) Какое счастье, что Дэвид Селиг сохранил всю эту литературную чушь: сейчас, в последние годы, бумаги эти стали капиталом, средством к существованию, ведь вы, конечно, знаете, как центральная фигура наших исследований зарабатывает на жизнь в наши дни. Что еще можно найти в его архивах? Неисчислимые копии писем. Некоторые из них не относятся к разряду личных. «Дорогой Президент Эйзенхауэр». «Дорогой Папа Джон». «Дорогой Генеральный Секретарь Хаммершельд». Раньше довольно часто, а в последние годы реже, он рассылал эти письма в дальние уголки земного шара. Порывистые односторонние усилия наладить контакт с глухим миром.

Посмотрим несколько таких документов. «Вы говорите, губернатор Рокфеллер, что „с увеличением количества ядерного оружия наша безопасность зависит от достоверности нашего желания сохранить ее. Как официальные лица и как граждане, мы отвечаем за сохранение наших жизней и защиту здоровья людей. Попытку изоляции нельзя извинить утверждением, что ядерная война — это трагедия и мы всеми возможными способами должны бороться за сохранение мира“. Позвольте мне не согласиться. Ваша программа бомбоубежища, Губернатор, — проект морально истощенного разума. Направлять энергию и ресурсы от поисков длительного мира к этой схеме устрицы-в-песке, я думаю, глупая и опасная политика…» В ответ губернатор послал свою благодарность и копию той самой речи, против которой протестовал Селиг. Кто ожидал большего? «Мистер Никсон, вся ваша компания основана на теории, что Америка не слишком цвела при Президенте Эйзенхауэре, и поэтому пусть так и остается еще на несколько лет. Для меня вы похожи на Фауста, оплакивающего прошедший момент. (Я для вас слишком безграмотен, господин вице-президент?) Пожалуйста, имейте в виду, что когда Фауст произносит эти слова, Мефистофель готовится забрать его душу. Вам, правда, кажется, что это постоянство в истории так приятно, что нужно навсегда остановить часы? Прислушайтесь к боли земли. Прислушайтесь к голосам негров с Миссисипи, плачу голодных детей фабричных рабочих, уволенных вследствие спада производства, прислушайтесь…» «Уважаемая госпожа Хемингуэй, позвольте мне, пожалуйста, присоединить мои слова к тысячам выражений скорби по поводу смерти вашего мужа. Храбрость, показанная им перед лицом жизненной ситуации, которая стала невыносимой и нестерпимой, является примером для тех, кто…» Уважаемый доктор Бубер… Уважаемый профессор Тойнби… Уважаемый президент Неру… Уважаемый господин Паунд, Весь цивилизованный мир радуется вместе с вами вашему освобождению от жестокого и неестественного заключения, которое… Уважаемый лорд Рассел… Уважаемый Председатель Хрущев… Уважаемый Малро… уважаемый… уважаемый…»

Замечательная коллекция переписки, вы должны согласиться с этим. Со столь же замечательными ответами. Смотрите, в этом ответе говорится: «Возможно, вы правы», а в этом: «Конечно, недостаток времени не позволяет отвечать отдельно на каждое полученное письмо, но тем не менее будьте уверены, что ваши мысли будут внимательно рассмотрены», а это: «Отошлите этому ублюдку его письмо».

К сожалению здесь нет воображаемых писем, которые он постоянно диктует себе, но никогда не отправляет. «Уважаемый господин Кьеркегор: я полностью согласен с вашим знаменитым высказыванием, уравнивающим „абсурд“ и „тот факт, что с Богом возможно все“ и провозглашающим „Абсурд — не один из факторов, которыми можно пренебречь для правильного понимания; он не идентичен невероятному, неожидаемому, непредвиденному“. В моих собственных опытах с абсурдом…» «Уважаемый господин Шекспир, как вы удачно сказали: „Любовь не есть любовь, которая меняется, когда растет изменение или согнется без подпорки“. И все же ваш сонет вопрошает: если любовь — не любовь, то что тогда это чувство близости, которое может так нелепо и неожиданно разрушиться из-за пустяка? Если бы вы могли предложить некую альтернативную модель отношений, то…» Поскольку они мимолетны и являются продуктом бродячих импульсов и часто непонятны, мы не можем удовлетворительно относится к такому способу общения. Такие письма производятся Селигом подчас сотнями в час. «Уважаемый господин Джастис Холмс: в вашем издании 1917 года вы установили: „Без колебания признаю, что судьи могут и должны издавать законы, но могут делать это лишь постепенно, переходя от молярного к молекулярному движению“. Эта великолепная метафора, должен признаться, не совсем понятна мне, и…»

Уважаемый господин Селиг,

Настоящее состояние мира и жизни в целом — болезненно. Если бы я был врачом и потребовался бы мой совет, я бы ответил: «Создавайте тишину».

Искренне ваш, Серен Кьеркегор (1813–1855)

А вот три папки из толстого бежевого картона. Они не выставлены для публики, поскольку содержат письма более личного характера. При условии, что вы согласны с правилами Дэвида Селига, я берусь процитировать некоторые из них, хотя возможно и не совсем точно. Это его письма к девушкам и частично от девушек, которых он любил или хотел любить. Самое ранее датировано 1959 годом и несет на конверте надпись крупными красными буквами: НЕ ОТПРАВЛЯТЬ. «Дорогая Беверли», начинается оно. Это письмо заполнено неловкими графическими сексуальными представлениями. Селиг, что ты можешь сказать нам об этой Беверли? Ну, она была маленькая, хорошенькая и веснушчатая, с ясной головой и веселым нравом, она сидела передо мной в кабинете биологии. Ее сестра-близнец подлиза Эстел, которая вечно хмурилась и, несмотря на влияние генетики, была столь же плоской, сколь Беверли грудастой. Может поэтому она и хмурилась. Я нравился Эстел и она могла бы переспать со мной, что было бы полезно для моего 15-летнего эго, но я презирал ее. Она казалась уродливой имитацией Беверли, которую я любил. Я любил прогуляться босиком в мозгу Беверли, пока учительница, мисс Мюллер, распиналась о мутациях и хромосомах. Она почти кричала о своем влечении к Виктору Шлицу, крупному костистому рыжему парню с зелеными глазами, который сидел рядом с ней. Я немало узнавал от нее о сексе с двенадцатичасовым отставанием, поскольку каждое утро она прямо излучала свои ночные приключения с Виктором. Я не ревновал к нему. Он был красив, самоуверен и достоин ее, а я все равно был слишком застенчив и вряд ли смог бы кого-нибудь уложить. Поэтому я тайно следил за их любовью и в мыслях проделывал с ней то, что делал Виктор, но я знал, что для нее я лишь забавный ребенок, странный шут. Как мне было рассчитаться? Я написал это письмо, живо описав все подробности того, что она вытворяла с Виктором и спросил: тебе интересно, откуда я все это знаю, ха, ха, ха? Я пытался убедить, что я супермен, своей силой проникающей в интимный мир женщины. Я считал, что это приведет ее прямо в мои объятия, но затем я подумал, что она может посчитать меня сумасшедшим или решит, что я подглядывал, и в этом случае она совсем уж отвернется от меня, поэтому я оставил письмо неотправленным. Однажды его обнаружила моя мама, но ничего мне не сказала, потрясенная его откровенной сексуальностью; она просто положила его в мою тетрадку. Той ночью я поймал ее мысли и открыл, что она подсматривает за мной. Была ли она шокирована или расстроена? Да, была, но она также была и горда, что ее мальчик стал наконец мужчиной и пишет хорошеньким девушкам такую похабщину. Мой сын — любитель порнографии.

Большинство писем в этой подшивке датировано между 1954 и 1968 годами. Самые последние написаны осенью 1974 года. Позднее Селиг все меньше и меньше хотел общаться с человеческой расой и прекратил писать письма на бумаге. Остались лишь его мысленные послания. Не знаю, со сколькими девушками он переписывался, но их, должно быть, было совсем немного. Вообще для Селига это крайне подозрительно, поскольку, как вы знаете, он никогда не был женат и даже не часто имел серьезные отношения с женщинами. Как и в случае с Беверли, с теми, кого он наиболее глубоко любил, он не имел реальных отношений, хотя часто притворялся, что влюблен в случайных знакомых. Временами он преднамеренно пользовался своим особым даром, чтобы использовать женщин в сексуальном плане, особенно лет в двадцать пять. Он не испытывал гордости за этот период. Вы бы не хотели почитать эти письма, вы, вонючие соглядатаи? Но вы не будете этого делать. Вы не тронете их своими лапами. И все-таки, зачем я пригласил вас сюда? Почему позволил разглядывать книги и фотографии, немытую посуду и ванну с желтым пятном? Должно быть, у меня исчезло чувство собственности. Изоляция страшит меня: окна закрыты, так открою, по крайней мере, дверь. Мне нужно, чтобы вы укрепили во мне действительность, рассматривая мою жизнь, сравнивая ее с вашим собственным опытом, открывая, что я настоящий, я существую, страдаю и имею хотя бы прошлое, если не будущее. Итак, вы можете уйти отсюда, говоря: «Да, я знаю Дэвида Селига, я действительно хорошо знаю его. Но это не значит, что я должен показать вам все». Эй, вот письмо к Эми! Эми, которая избавила меня от надоевшей девственности весной 1953 года. Вы бы хотели узнать как это случилось? Испытать приятное волнение? Ну, черт с вами, мне не хочется спорить. Все равно это никакая не история. Я сунул в нее эту штучку и кончил, а она нет, вот и все. А если хотите знать остальное, — кто она была, как я ее соблазнил, — придумайте подробности сами. Где теперь Эми? Она умерла. Вам нравится? Его первая подружка, ее уже нет. Она погибла в автомобильной катастрофе, когда ей было всего двадцать три. Мне позвонил ее муж, который едва был со мной знаком, и рассказал мне об этом. Он еще был в шоке, поскольку полиция вызывала его опознать тело, а она была ужасно разбита, изувечена. Он сказал, что она выглядела, словно пришелец с другой планеты. Ее выбросило через лобовое стекло и швырнуло в дерево. А я рассказал ему, что Эми была первой девушкой, с которой я спал, и он стал утешать меня. Его утешения и мой рассказ казались садистскими.

Прошло время. Эми умерла, а Беверли, готов поспорить, обычная домохозяйка средних лет. Вот письмо к Джекки Ньюхаус. Я пишу, что не могу спать и постоянно думаю о ней. Джекки Ньюхаус? Кто это? Ах, да. Пять футов, два дюйма и пара шаров, которым позавидовала бы Мерилин Монро. Сладкая. Глупая. Поджатые губки, голубые, словно у младенца, глаза. В Джекки ничего не было, кроме сисек, но мне этого вполне хватало, в 17 лет я сходил с ума от грудей, бог знает почему. Они так выпирали из ее тесной белой рубашки поло, которую она обычно носила. Лето 1952-го. Ей нравились Фрэнк Синатра и Перри Комо. Она написала губной помадой на джинсах: ФРЭНКИ — не левом бедре и ПЕРРИ — на правом. Еще она любила учителя истории, которого звали, кажется, Леон Сиссингер или Зиппингер или что-то в этом роде, и на заднице ее джинсов было написано ЛЕОН. Я дважды целовал ее, вот и все, даже язык мой не проник в ее рот, она была еще скромнее, чем я, и боялась, что ищущие мужские руки могут нарушить ее чистоту. Я следовал за ней повсюду, стараясь не влезать в ее голову, которая удручала своей пустотой. Как же это закончилось? Ах, да: ее младший братец Арни рассказал, что постоянно видит ее дома голой и я, горя от нетерпения увидеть ее обнаженную грудь, влез в его голову и получил ее изображение из вторых рук. До тех пор я даже не представлял себе, сколь важным может быть лифчик. Освобожденные от него, ее груди свисали почти до живота, словно две горы дрожащего мяса, перекрещенные синими жилками вен. Это меня излечило. Как давно это было, каким кажется нереальным, Джекки.

Вот. Смотрите. Шпионьте за мной. Мои пылкие неистовые любовные этапы. Читайте их, чего мне скрывать? Донна, Элси, Магда, Мона, Сью, Луис, Карен. Вы думаете, моя удаленность от человечества мешала мне находить женщин? Я возрождался к жизни между их ног. «Дорогая Энни, какая была бешеная ночь! Дорогая Чикита, запах твоих духов еще витает в воздухе. Дорогая Элен, когда я проснулся утром, твой вкус еще остался на моих губах. Дорогая Китти, я…»

О, Господи! Китти! «Дорогая Китти, мне так много нужно тебе объяснить, но я не знаю с чего начать. Ты никогда не понимала меня, а я никогда не понимал тебя, поэтому моя любовь к тебе рано или поздно довела бы нас до беды. Что и случилось. Неудачи в общении мешают нашим отношениями, но так как ты очень отличалась от всех, кого я когда-либо знал, действительно очень отличалась, я сделал тебя центром моих фантазий и не смог принять тебя такой, какая ты есть на самом деле, но продолжая долбить и долбить тебя, пока…» О, Боже! Это слишком болезненно. Какого черты вы читаете чужие письма? Вы имеете представление о приличиях? Я не могу показать вам это письмо. Экскурсия окончена. Вон! Вон! Все, вон! Ради Бога, убирайтесь!

20

Опасность разоблачения была всегда. Он знал, что должен быть начеку. То было время охоты на ведьм, когда каждого, кто отличался от общепринятых норм, выискивали и сжигали на костре. Повсюду шпионы, пытавшиеся выведать тайну юного Селига, узнать ужасную правду о нем. Даже мисс Мюллер, учительница биологии, похожая на пуделя женщина лет сорока с мрачным лицом и темными кругами под глазами. Она очень коротко стригла волосы, так что ее шея всегда носила следы недавнего бритья и каждый день являлась в класс в сером лабораторном халате. Мисс Мюллер была глубоко увлечена экстрасенсорикой и оккультными явлениями. Это явный анахронизм для 1949 года: она шагала впереди своего времени, хиппи, родившийся слишком рано. Она интересовалась всем нерациональным и неизвестным. Учебный план занимал ее поскольку постольку. Она вся была направлена на такие вещи, как телепатия, ясновидение, телекинез, астрология — весь парапсихологический набор. Самой слабой провокации было достаточно, чтобы она забыла об учебной программе, изучении метаболизма или кровеносной системы и села на своего конька. Она одной из первых обладала Ай Чинг. Она верила, что Великая Пирамида в Гизе содержит божественное откровение для человечества. Она познавала глубинную сущность вещей через Дзэн, Общую семантику, упражнения для зрения Бейтса и чтение Эдгара Кейса. (Как легко я мог расширить ее знания, саморазоблачившись перед ней! Она, должно быть, перешла к дианетикам: Великовский, Бриди Мэрфи и Тимоти Лири и закончила как гуру где-нибудь в Лос-Анджелесе. Бедная глупая легковерная жалкая старая сука.) Естественно, она продолжала исследования в области экстрасенсорного восприятия. Дэвид пугался, когда она заговаривала об этом. Он вечно боялся, что она не устоит перед искушением провести какой-нибудь из опытов Райна в классе и таким образом вытащит его на белый свет. Конечно, он и сам читал Райна «Достижения разума» и «Новые границы разума», периодически просматривал «Газету парапсихологии», надеясь отыскать там нечто, что объяснило бы ему самого себя, но не находил ничего, кроме статистики и туманных рассуждений. О'кей, Райн ему не угрожает, пока живет в Северной Каролине, но чокнутая мисс Мюллер могла раздеть его догола и доставить прямо к костру.

Продвижение к катастрофе. Вдруг тема недели: «Человеческий мозг, его функции и способности». Толстощекий Норман Геймлих стреляет в десятку, точно зная, какую кнопку нужно нажать. Он тянет руку:

— Мисс Мюллер, как вы думаете, может ли человек и правда читать мысли, я имею в виду не фокусы, а настоящую телепатию?

Ах, какая радость для мисс Мюллер! Ее лицо сияет. Она уже готова ринуться в дискуссию о ЭСВ, парапсихологии, необъяснимых феноменах, паранормальных моделях общения и восприятия, исследованиях Райна и так далее. Куча метафизической ерунды. Дэвиду хотелось залезть под парту, спрятаться. Слово «телепатия» заставляет его содрогнуться. Он уже подозревает, что половина класса знает, кто он. Вспышка дикой паранойи. Они смотрят на меня, уставились и показывают на меня, кивая головой? Конечно, все эти страхи беспочвенны. Он снова и снова обследует каждый мозг в классе, отчаянно пытаясь позабавить себя в затянувшейся скуке, и понимает, что его тайна в безопасности. Его соученики, сплошь молодые бруклинцы, никогда не почуют присутствия в их среде супермена. Они думали, что он — странный, но не имели представления отчего. Сможет ли мисс Мюллер сорвать с него оболочку? Она говорила о проведении в классе парапсихологических опытов, чтобы продемонстрировать потенциальные возможности человеческого разума. О, где мне укрыться?

Спасения нет. На следующий день она приносит карты.

— Они известны, как карты Зенера, — объясняет она, подняв карты вверх и развернув их веером словно дикий Били Хичкок, показывающий «стрит». Дэвид никогда прежде не видел такого комплекта, хотя они были знакомы ему по колоде, которой пользовались его родители в их бесконечной игре в канасту.

— Их придумали двадцать пять лет назад в университете Дюк доктор Карл Е.3енер и доктор Дж. Б.Райн. Их называют также «ЭСВ карты». Кто мне скажет, что значит ЭСВ?

Рука Нормана Геймлиха взметнулась в воздух:

— Экстрасенсорное восприятие, мисс Мюллер!

— Очень хорошо, Норман. — Она начинает рассеянно тасовать карты. Ее глаза, в которых обычно отсутствует всякое выражение, блестят с интенсивностью игрока в Лас-Вегасе. Она говорит:

— Колода состоит из двадцати пяти карт, разделенных на пять мастей или символов. Пять карт отмечены звездочкой, пять — кружком, пять — квадратом, пять — волнистыми линиями и пять — крестом или знаком плюс. — Она передает пачку Барбаре Штейн, еще одной своей любимице и просит ее нарисовать символы на доске. — Смысл в том, что экзаменуемый смотрит на оборотную сторону каждой карты и пытается назвать символ, изображенный на лицевой стороне. Тест можно проводить различными путями. Иногда сначала карту смотрит экзаменатор, что дает испытуемому шанс уловить правильный ответ из его мыслей. Иногда испытуемому разрешают потрогать карту, прежде чем угадать символ. Иногда он гадает вслепую, а иногда ему можно смотреть на обратную сторону каждой карты. Хотя, как это делается, не имеет значения, основная цель остается той же: определить символ, который он не видит, используя свои экстрасенсорные способности. Эстел, предположим, что испытуемый вообще не имеет экстрасенсорных сил, а действует, руководствуясь чистой догадкой. Сколько можно ожидать правильных ответов из двадцати пяти карт?

Эстел, захваченная врасплох, краснеет и покрывается пятнами:

— Э… двенадцать с половиной?

Кислая мина мисс Мюллер. Поворот к более умной, счастливой двойняшке:

— Беверли?

— Пять, мисс Мюллер.

— Верно. Всегда есть один шанс из пяти при угадывании правильной масти, поэтому пять верных ответов из 25 — все, что может принести одна удача. Конечно, результаты никогда не бывают такими чистыми. Один раз вы можете получить пять верных ответов, другой раз — шесть, потом — пять, потом, может быть, семь, а потом, возможно, только три, но в среднем, после длинной серии опытов, должно получиться пять. Это, если действует чистый случай. На самом же деле в опытах Райна некоторые группы субъектов имели в среднем 6,5 или 7 попаданий из 25. Райн считает, что это можно объяснить только экстрасенсорным восприятием. У некоторых испытуемых были и лучшие результаты. Однажды мужчина назвал правильно девять карт подряд. Через несколько дней он назвал 15, а затем 21 карту из 25. Странность случившегося просто поразительна. Кто из вас думает, что это лишь удача?

Поднялась примерно треть рук в классе. Некоторые из них принадлежали к тупицам, которые не смогли понять, что надо высказать симпатию к излюбленному предмету учителя. Некоторые были неисправимыми скептиками, которые презирали эти циничные манипуляции. Одна рука была рукой Дэвида Селига. Он пытался принять защитную окраску.

Мисс Мюллер сказала:

— Давайте проведем сегодня несколько опытов. Виктор, ты будешь нашим первым подопытным. Выйди вперед.

Нервно усмехаясь, Виктор Шмиц вразвалку вышел к доске. Он стоял около стола мисс Мюллер, а она все перемешивала карты. Затем, быстро взглянув на верхнюю карту, она пододвинула ее к нему.

— Какой знак? — спросила она.

— Круг?

— Посмотрим. Класс, ничего не говорите. — Она передала карту Барбаре Штейн, попросив ее сделать отметку под нужным знаком на доске. Барбара пометила квадрат. Мисс Мюллер взглянула на следующую карту. «Звезда», — подумал Дэвид. Барбара пометила звезду.

— Волны, — сказал Виктор.

— Плюс.

«Квадрат, тупица!» Квадрат.

— Круг.

— Круг.

— Круг. — Внезапный возглас волнения от попадания Виктора. Мисс Мюллер, сверкая глазами, призвала к тишине.

— Звезда. — «Волны». Барбара отметила волны.

— Квадрат. — «Квадрат», — согласился Дэвид.

— Квадрат. — Еще один возглас.

Виктор покончил с колодой. Мисс Мюллер подвела итог: четыре верных попадания. Не слишком удачно. Она провела с ним второй раунд. Пять. Порядок. Виктор, ты, может, и сексуальный, но не телепат. Мисс Мюллер обвела класс глазами. Другой объект? «Только не я, — молил Дэвид. — Боже, только не я». Она вызвала Шелдона Файнберга. Он попал в первый раз — пять, второй — шесть. Прилично, но не потрясает. Затем Элис Коген. Четыре и четыре. Каменистая почва, мисс Мюллер. У Дэвида все время выходило 25 из 25, но он был единственный, кто знал об этом.

— Следующий? — сказала мисс Мюллер. Дэвид съежился на стуле. Сколько еще до звонка? — Норман Геймлих.

Норман подошел к учительскому столу. Она посмотрела карту. Дэвид просканировал ее, уловив изображение звезды. Перебравшись в мозг Нормана, Дэвид с изумлением обнаружил там отблеск изображения, звезда округлилась до круга, затем снова стала звездой. Что это? Неужели этот отвратительный Геймлих обладает силой?

— Круг, — пробормотал Норман. Но в следующий раз он попал — волны — и еще один — квадрат. Кажется он улавливал эманации, смутные и неясные, но все же улавливал из мозга мисс Мюллер. У жирного Гемлиха были следы дара. Но только следы; Дэвид, сканирующий его разум и разум учительницы, видел, что образы становились все туманнее и совсем исчезли к десятой карте. Норман выдохся. Все же у него было семь попаданий, лучший результат. «Звонок, — молил Дэвид. — Звонок, звонок, звонок!» Прошло двадцать минут.

Небольшая передышка. Мисс Мюллер раздала листки для теста. Она собиралась опросить сразу весь класс.

— Я буду называть номера от одного до двадцати пяти, а вы пишите знаки, которые «видите». Готовы? Один.

Дэвид увидел круг и написал «Волны».

Звезда. «Квадрат».

Волны. «Круг».

Звезда. «Волны».

Когда тест близился к завершению, ему пришло в голову, что он совершил тактическую ошибку, перепутав все. Для маскировки надо было написать два-три верных ответа. Но было уже слишком поздно. Оставалось всего четыре номера; если бы он угадал несколько из них, после того как перепутал все предыдущие, это выглядело бы подозрительно. И он продолжал ошибаться.

Мисс Мюллер попросила:

— А теперь поменяйтесь листками с соседом и пометьте ответы. Готовы? Номер один: круг. Номер два: звезда. Номер три: волны. Номер четыре…

Затем она спросила о результатах. Есть у кого-нибудь десять или больше попаданий? Нет, учитель. Девять? Восемь? Семь? У Нормана Геймлиха снова оказалось семь. Он гордился собой: Геймлих — читатель мыслей. Дэвид почувствовал отвращение при мысли, что у Геймлиха есть хотя бы кроха силы. Шесть? У четверых получилось шесть. Пять? Четыре? Мисс Мюллер усердно подсчитывала результаты. Другие цифры? И тут Сидней Голдблат произнес:

— Мисс Мюллер, а как насчет нуля?

Она удивленно подняла на него глаза:

— Ноль? Есть кто-то, кто неправильно отметил все 25 карт?

— Дэвид Селиг.

Дэвид Селиг хотел провалиться под пол. Все глаза смотрели на него. Жестокий смех преследовал его. Дэвид Селиг ошибся все 25 раз. Словно сказали, что Дэвид Селиг намочил трусики, Дэвид Селиг списал на экзамене, Дэвид Селиг зашел в туалет девочек. Стараясь скрыть свои способности, он сделался вдруг ужасно подозрительным. Мисс Мюллер строго сказала с видом оракула:

— Нулевой счет может быть тоже довольно значительным. Это может означать необыкновенно сильные ЭСВ способности, а вовсе не полное их отсутствие, как вы могли подумать.

О, Боже. Необыкновенно сильные экстрасенсорные способности. Она продолжала:

— Райн говорит о феномене «перемещения вперед» или «перемещения назад», при котором необыкновенно мощная экстрасенсорная сила может случайно фокусироваться на карте следующей или предыдущей или отстоящей на два-три номера вперед или назад. Поэтому может появиться результат ниже среднего уровня, когда на самом деле он великолепно попадает, только мимо цели! Дэвид, разреши мне взглянуть на твои ответы.

— Да нет здесь ничего такого, мисс Мюллер. Я просто записывал свои догадки и кажется они все неправильные.

— Дай мне посмотреть.

Словно идя на эшафот, он нес ей листок. Она положила его рядом со своим списком и пыталась как-то совместить их, ища сдвиг. Но его наугад выбранные ошибочные ответы защитили его. Перемещение на одну карту вперед дало ему два попадания; назад — три. Ничего такого значительного. И все же мисс Мюллер не отпустила его.

— Я хочу снова испытать тебя, — сказала она. — Мы сделаем несколько попыток. Нулевой результат — очень интересен.

Она начала тасовать карты. Боже, боже, боже, где ты? Ах, звонок! Я спасен звонком!

— Ты можешь остаться после урока? — спросила она.

В страхе я покачал головой.

— Мне нужно подготовиться к геометрии, мисс Мюллер.

Она не отступала.

— Тогда завтра. Мы проведем тест завтра.

Боже! Всю ночь он провел без сна, обливаясь потом и дрожа от страха, и забылся только около четырех часов утра. Он надеялся, что мать оставит его дома, но вот незадача: в половине восьмого он уже трясся в автобусе. Может, мисс Мюллер забудет о тесте? Но она не забыла. Роковые карты лежали на столе. Спасения не было. Он оказался в центре внимания. Ладно, Дэвид, на этот раз будь умнее.

— Ты готов начать? — спросила она, берясь за первую карту. В ее голове он увидел знак плюс.

— Квадрат, — произнес он.

Он видел круг.

— Волны.

Он видел еще один круг.

— Плюс.

Он видел звезды.

— Круг.

Он видел квадрат.

— Квадрат, — сказал он. Это один.

Он продолжал тщательно считать. Четыре неправильных ответа, затем один правильный. Три неправильных, еще один правильный. Располагая их в фальшивом беспорядке, он позволил себе пять попаданий в первом тесте. Во втором — четыре. В третьем — шесть. В четвертом — четыре. Не слишком ли средне, подумал он? Может, дать ей опыт с результатом один? Но она уже потеряла интерес.

— Я все-таки не понимаю твой нулевой результат, Дэвид, — говорила она ему. — Но мне все же кажется, что у тебя нет способности экстрасенсорного восприятия.

Он старался выглядеть разочарованным. Даже словно извинялся. «Извини, училка, у меня нет ЭСВ». Мальчик смиренно направился к своему месту.

В одно сияющее мгновение откровения, мисс Мюллер, я мог бы разрешить вопрос всей вашей жизни. Тягу к невероятному, непредсказуемому, неизвестному, иррациональному. Чудесному. Но я не смог этого сделать. Я слишком дорожил своей шкурой, мисс Мюллер. Мне нужно было сохранить низкий уровень. Простите меня. Вместо того чтобы сказать вам правду, я сфальшивил, мисс Мюллер, и этим отослал вас к знакам зодиака, к людям из летающих тарелок, к тысячам сюрреальных вибраций, к миллионам апокалиптических звездных миров, хотя одного прикосновения моего разума к вашему могло быть достаточно, чтобы предотвратить ваше безумие. Одно мое прикосновение. Секунда. Миг.

21

Это дни страстей Дэвида, когда он корчился в муках на своей постели из гвоздей. Давайте побыстрее пройдем это. Тогда будет меньше страданий.

Вторник. День Выборов. Месяцами воздух наполнял шум предвыборной компании. Свободный мир выбирает нового лидера. Весь Бродвей запружен платформами с громкоговорителями и лозунгами. Наш следующий Президент! Человек для всей Америки! Голосуйте! Голосуйте! Голосуйте! Голосуйте за X! Голосуйте за Y! Пустые слова сливаются, расплываются и уплывают. Республикрат. Демиканец. Буум. Зачем мне голосовать? Я не буду голосовать. Я не голосую. Я не из их числа. Не из общей массы. Голосование для них. Однажды, поздней осенью 1968-го, я стоял около Карнеги-холла, собираясь пойти в книжный магазин на другой стороне улицы, когда внезапно все движение на 57-й улице остановилось, а на тротуарах выросло вдруг, словно зубы дракона, несметное количество полицейских. На восток промчался кортеж мотоциклистов, и — ото! — в черном лимузине проехал сам Ричард М.Никсон, Президент Соединенных Штатов Америки, весело помахивая рукой собравшейся публике. Я подумал, вот наконец моя большая удача. Я загляну в его голову и приобщусь к великим Государственным тайнам, я пойму, что отличает наших лидеров от простых смертных. И я взглянул в его разум, а что я там обнаружил, я не скажу. Скажу только, что ничего такого особенного, что я ожидал. С тех пор я не желаю иметь дела ни с политикой, ни с политиками. Сегодня я останусь дома. Пусть выберут Президента без моей помощи.

Среда. Я начеркал по нескольку строчек в наполовину законченной курсовой Йайа Лумумбы и других таких же работах. Перерыв. Звонит Юдифь.

— Вечеринка, — говорит она. — Ты приглашен. Там будут все.

— Вечеринка? Кто? Где? Зачем? Когда?

— В субботу вечером. Около Коламбии. Хозяин — Клод Германт. Ты его знаешь? Профессор французской литературы. — «Нет, его зовут не Германт. Я изменил имя, чтобы защитить виновного». — Один из этих новых профессоров. Молодой, динамичный, красивый, друг Симона де Бовуара. Я приду с Карлом. Там будет много народу. Он всегда приглашает самых интересных людей.

— Симон де Бовуар? Они там будут?

— Нет, глупыш, не они. Но ты не пожалеешь. Клод дает лучшие вечера. Блестящие комбинации людей.

— Мне он кажется вампиром.

— Он дает так же, как и берет, Дэйв. Он особенно просил меня пригласить тебя.

— Откуда он вообще меня знает?

— Через меня, — ответила она. — Я рассказывала о тебе. Он смертельно хочет с тобой познакомиться.

— Я не люблю вечеринки.

— Дэйв…

Я слышу в ее голосе предупреждение. Я не расположен спорить прямо сейчас.

— Ладно, — говорю я вздыхая. — В субботу вечером. Дай мне адрес.

«Почему я так податлив? Зачем позволяю Юдифь манипулировать мной? Может, я так строю свою любовь к ней через эти капитуляции?»

Четверг. Я делаю два параграфа для Йайа Лумумбы. Очень опасаюсь его реакции на то, что пишу для него. Он может этого просто не вынести. Если я когда-нибудь закончу. Я должен закончить. Я еще никогда не пропускал установленного срока. Не осмеливаюсь. После обеда. Я прогуливаюсь до книжного магазина на 230-й улице. Мне нужен свежий воздух и я, как обычно, хочу посмотреть, что появилось новенького со времени моего последнего посещения, три дня назад. Привычно покупаю несколько изданий — антология второстепенных поэтов-метафизиков, «Беги, кролик, беги» Апдайка и тяжелый труд по антропологии Леви-Штрауса, описывающий некое амазонское племя, который я никогда не собирался читать. За кассой появилась новенькая: девушка 19–20 лет, бледненькая блондинка в белой шелковой блузке, короткой клетчатой юбке и с безразличной улыбкой. Может и привлекательная на чей-то незанятой взгляд. Меня же она вовсе не заинтересовала, ни сексуально, никак, и хотя я представил, как заваливаю ее — ничто человеческое мне не чуждо, — то, что я вторгся в ее разум было лишь мимолетной прихотью. Не буду судить ее за поверхностность. Я вошел в нее легко и погружался все глубже, минуя тривиальные верхние слои, устремляясь к самому ее естеству. О! Какая внезапная вспышка общности, душа к душе. Она пылает. Она излучает огонь. Она идет ко мне с живостью и полнотой, которая потрясает меня, подобное столь редко случается со мной. Исчезает тупой надоевший манекен. Я вижу ее всю целиком, ее мечты, фантазии, желания, любовь, восторги (неудачное совокупление прошлой ночью и оставшееся после него чувство вины и стыда), всю кипящую, рвущуюся, мятежную человеческую душу. За последние полгода я только однажды испытал подобное потрясение — в тот ужасный день контакта с Йайа Лумумбой на ступеньках Нижней Библиотеки. И когда я вспоминаю тот горький опыт, во мне что-то переключается и происходит то же самое. Падает темный занавес. Я отключился. Я теряю контакт с ее сознанием. Тишина, эта ужасная ментальная тишина, обрушивается на меня. Я стою, окаменев, снова одинокий и напуганный, руки начинают дрожать, я роняю сдачу и она взволнованно спрашивает:

— Сэр? Да, сэр? — Ее нежный девичий голосок звучит, как флейта.

Пятница. Просыпаюсь с болью и жесткой лихорадкой. Несомненно психосоматическая атака. Рассерженный, ожесточенный разум безжалостно истязает беззащитное тело. За ознобом следует жар, затем снова озноб. Безвольная упаковка. Я чувствую себя опустошенным. Голова набита соломой. Увы! Работать я не могу. Нацарапав несколько псевдо-лумумбских строк, я отбрасываю листок прочь. Устал как собака. Ну что же, хороший повод отказаться от этой глупой вечеринки. Я читаю своих второстепенных метафизиков. Некоторые из них не такие уж незначительные. Трагерн, Крэшоу, Уильям Картрайт. Например, Трагерн:

Чистые врожденные Силы, поглощаемые коррупцией, Как прекраснейшее Стекло, Или начищенная Медь, Скоро сами в воображаемых одеждах Божественные Впечатления, когда они пришли, Быстро вошли, и Душа запылала. Это не предмет, но Свет, Он создает Небеса: яснеет Взор. Верность Нисходит лишь к тем, кто видит.

После этого снова поднимаюсь. Чувствую себя немного лучше. Нужно позвонить Юдифь. Пусть приготовит мне куриный бульон. Ой-вей! Увы мне! Вэй из мир!

Суббота. Я оживаю без помощи куриного бульона и решаю идти на вечеринку. Увы мне. Помни, помни, шестое ноября. Зачем Дэвид разрешил Юдифь вытащить его из берлоги? Бесконечная поездка на метро в центр; запах вина добавляет особый аромат к обычному путешествию в Манхэттен. Наконец знакомая станция, Коламбия. Нужно пройти несколько кварталов, поеживаясь от холода. Я не слишком хорошо одет для такой зимней погоды. Вот я уже приближаюсь к огромному старому дому на углу Риверсайд-драйв и 112-й улицы, где и живет Клод Германт. Заколебавшись, я стою на улице. Холодный ветер безжалостно хлещет меня. В парке кружатся мертвые листья. Внутри меня встречают проницательные глаза швейцара.

— Профессор Германт, — говорю я.

Он тычет вверх большим пальцем:

— Седьмой этаж, 7-Г, — он рукой указывает дорогу к лифту.

Я опоздал, уже почти десять часов. Поднимаюсь вверх в ветхой кабине, — крак, крак, крак, — дверь лифта открывается, шелковый плакат в коридоре объясняет дорогу в логово Германта. Но плакат не нужен. Потрясающий шум слева подсказывает мне, где развертывается действие. Я звоню. Жду. Ничего. Звоню снова. Там слишком шумно, меня не слышат. О, если бы я мог передавать мысли, а не только принимать! Я бы объявил о своем появлении громоподобным возгласом. Звоню еще, более настойчиво. А! Да! Дверь открывается. Маленькая темноволосая девушка, на вид еще школьница, одетая в какое-то оранжевое сари, которое оставляет ее правую грудь — маленькую — голой. Нагота в моде. Она весело улыбается.

— Заходи, заходи!

Внутри толпа. Восемьдесят, девяносто, сто человек, все в безумных нарядах, собравшись группами по восемь-десять человек, кричат друг другу нечто глубокомысленное. Те, кто не занят коктейлями, курят трубки, ритуально всасывая воздух и покашливая. Не успел я снять пальто, как кто-то засунул мне в рот трубку с мундштуком слоновой кости:

— Великолепный гашиш, — объяснил он. — Прямо из Дамаска. Давай, парень, затянись!

Я волей-неволей втянул дым и немедленно ощутил эффект. Я подмигнул.

— Да, — кричит мой благодетель. — Он затуманивает мозги, точно?

В этой толпе мой разум, перегруженный сигналами, и так уже помутился, обкуренный марихуаной. Кажется, моя сила работает сегодня с довольно высокой интенсивностью. Правда, не слишком различая индивидуальности, я невольно погружаюсь, словно в густой суп, в хаос сливающихся мыслей. Темное дело. Трубка и человек исчезают и я, спотыкаясь, пробираюсь в комнату, сплошь заставленную набитыми до отказа книжными шкафами. Я ловлю взгляд только что заметившей меня Юдифь и ко мне протягивается прямая линия контакта, вначале непостижимо живая, ясная, потом прерывистая и переходящая в какое-то бормотание: брат, любовь, боль, страх, общие воспоминания, прощение, забвение, ненависть, враждебность, мерзость. Брат. Любовь. Ненависть.

— Дэйв, — кричит она. — Я здесь, Дэвид!

Сегодня Юдифь необычно привлекательна. Ее длинное, тонкое тело обернуто в блестящую лиловую, плотно прилегающую накидку, которая явственно обрисовывает ее грудь, маленькие выпуклости сосков и впадинку между ягодицами. На ее груди примостилась оправленная в золото нефритовая брошка с затейливой резьбой, распущенные волосы великолепны. Я горжусь ее красотой. Рядом с ней двое мужчин, выглядящих весьма впечатляюще. С одной стороны доктор Карл Ф.Сильвестри, автор «Исследования психологии терморегуляции». Он точно соответствует тому образу, который я уловил в мозгу Юдифь у нее дома две или три недели назад, хотя он старше, чем я думал. Ему, по крайней мере, пятьдесят пять, возможно, даже ближе к шестидесяти. И выше ростом — наверное, шесть футов пять дюймов. Я пытаюсь представить его огромное, тяжелое тело на жилистой стройной Юдифь. Не могу. У него багровые щеки, солидное самодовольное выражение лица, нежные умные глаза. Он излучает почти отцовскую нежность к Юдифь. Я понимаю, что привлекает в нем Джуд: он воплощает в себе образ сильного отца, чем никогда не был для нее бедный Пол Селиг. По другую сторону от Юдифь стоит мужчина, который, я полагаю, и должен быть профессором Клодом Германтом; я быстро пробую его мозг и подтверждаю свою догадку. Его разум подобен сосуду, наполненному переливающейся, сверкающей ртутью. Он думает на трех-четырех языках одновременно. Его буйная энергия утомила меня в одно касание. 40-летний мужчина, около шести футов ростом, мускулистый, атлетически сложенный; его волосы песочного цвета безупречно подстрижены, элегантно причесаны и курчавятся волнами в стиле барокко. Одежда его столь модерновая, что я, отнюдь не знаток в моде, не могу даже подобрать слов для ее описания: что-то вроде плаща из грубой золотисто-зеленой материи (полотно? муслин?), алый кушак, расклешенные атласные брюки, остроносые средневековые туфли. По его внешности денди и манерной позе можно предположить, что он голубой, но его окутывает мощная аура гетеросексуальности и по тому, как нежно поглядывает на него Юдифь, я начинаю понимать, что она возможно была когда-то его любовницей. А может и сейчас. Из скромности я не хочу узнавать это. Мои набеги на частные дела Юдифь — слишком скользкое место в наших отношениях.

— Разрешите представить моего брата Дэвида, — говорит она.

Сильвестри сияет:

— Я так много слышал о вас, мистер Селиг!

— Правда? («У меня есть этот чудовищный братец, Карл. Поверишь ли, он может читать мысли. Твои мысли для него так же ясны, как радиопередача».) Интересно, что ему порассказала обо мне Юдифь? Покопаюсь в его голове и увижу. — Зовите меня Дэвид. Вы ведь доктор Сильвестри?

— Точно. Карл. Я предпочитаю Карл.

— Юдифь много рассказывала о вас, — говорю я в свою очередь. Мое тестирование не задалось. Вижу какие-то куски, обрывки мыслей, туманный хлам. Его разум неясен мне, словно я смотрю сквозь мутное стекло. В голове стучит. — Она показала мне две ваших книги. Хотел бы я разбираться в таких вещах.

Сильвестри довольно улыбается. Тем временем Юдифь начала знакомить меня с Германтом. Он бормочет обычные при знакомстве заверения в своей радости. Мне кажется он вот-вот поцелует меня в щеку, а может и в руку. Голос его мягкий, мурлыкающий, в нем заметен акцент, но не французский. Нечто странное. Смесь, может быть франко-итальянский или франко-испанский. По крайней мере, его я могу опробовать даже сейчас; каким-то образом его мозг, более изменчивый, чем мозг Сильвестри, все же остается в пределах досягаемости. Пока мы обмениваемся банальными фразами о погоде и прошедших выборах, я проникаю в его голову. Господи! Казанова врожденный! Он трахает все, что движется, неважно — мужского или женского пола, включая, конечно, и мою доступную сестру Юдифь, которую он в последний раз взял всего пять часов назад в этой самой комнате. В ней еще кружатся его семена. Его сбивает с толку тот факт, что она никогда не кончает с ним. Он рассматривает это, как провал в своей безупречной технике. Профессор прикидывает возможность пригвоздить и меня сегодня же ночью. Безнадежно, профессор. Вы не добавите меня к своей коллекции Селигов. Он мило расспрашивает меня об ученых степенях.

— Только одна, — отвечаю я. — Я подумывал о степени по английской литературе, но так никогда и не собрался.

Он читает лекции о Рембо, Верлене, Малларме, Бодлере, Лотремоне — всю эту команду — и делает это вдохновенно; его классы полны обожающих его девушек, чьи бедра радостно раздвигаются перед ним, хотя в аспекте Рембо он не прочь при случае порезвиться с добрыми колумбийскими париями. Говоря со мной, он ласково и собственнически ласкает плечи Юдифь. Доктор Сильвестри предпочитает не замечать этого или не обращать внимания.

— Ваша сестра, — воркует Германт, — она — чудо, она — оригинальный, великолепный тип, мсье Селиг, именно тип.

Весьма скользкий комплимент. Я снова заглядываю в его мозг и узнаю, что он пишет роман о молодой, сладострастной и полной горечи разведенной женщине и французском интеллектуале, который воплощает собой жизненную силу, и рассчитывает сделать на этом романе миллионы. Он меня очаровывает: столь наглый, столь фальшивый, он все же остается привлекательным, несмотря на все его видимые недостатки. Он предлагает мне коктейли, хайболы, ликеры, бренди, травку, гашиш, кокаин — все, что только можно пожелать. Чувствуя, что он поглощает меня, я спасаюсь, с чувством некоторого облегчения ускользнув, чтобы налить немного рома.

У столика с напитками ко мне пристает девушка. Это одна из студенток Германта, ей не больше двадцати. Жесткие черные волосы уложены локонами, приплюснутый нос, восприимчивые глаза, полные мясистые губы. Не красавица, но тем не менее интересная. Очевидно и я заинтересовал ее, поскольку она улыбается и говорит:

— Хочешь пойти со мной домой?

— Я только что пришел.

— Да позже, позже. Не к спеху. Мне кажется, ты не дурак потрахаться.

— Ты говоришь это всем, с кем знакомишься?

— Мы еще не познакомились, — уточняет она. — Но нет, не всем. Хотя многим. А что такого? Теперь девушки могут брать инициативу на себя. Кроме того, этот год — високосный. Ты — поэт?

— Да не очень.

— А похоже. Держу пари, что ты очень чувствительный и много страдаешь.

Перед глазами проносится знакомая фантазия. Ее глаза обрамлены красным. Она окаменела. От черного свитера исходит резкий запах пота. Ноги ее слишком коротки для такого туловища, бедра слишком широки, груди слишком тяжелы. Неужели ей удастся взять меня? «Держу пари, ты очень чувствительный и много страдаешь. Ты — поэт?» Я пытаюсь просканировать ее; бесполезно; усталость сковала мой мозг, а общий гам толпы гостей подавляет отдельные сигналы.

— Как тебя зовут? — спрашивает она.

— Дэвид Селиг.

— А я — Лиза Гольштейн, я — выпускница…

— Гольштейн? — Это имя словно ударяет меня током. Китти, Китти, Китти!

— Что ты сказала? Гольштейн?

— Ну да, Гольштейн.

— У тебя есть сестра Китти? Я думаю, Катерина. Китти Гольштейн. Ей около тридцати пяти. Сестра, а может быть, кузина…

— Нет. Я никогда о ней не слышала. Твоя знакомая?

— Бывшая, — отвечаю я. — Китти Гольштейн.

Я забираю свою выпивку и отворачиваюсь.

— Эй, — окликает она меня. — Ты думаешь, я пошутила? Пойдешь сегодня со мной или нет?

Предо мной возникает черный колосс. Невероятных размеров африканец, устрашающее лицо джунглей. Его одежда словно вспышка несовместимых цветов. Он здесь? О Боже! Именно тот, кто мне нужен. Я ощутил вину за незаконченную курсовую, мне показалось, что я превратился с хромого, горбатого монстра. Что он здесь делает? Как удалось Клоду Германту затащить на свою орбиту Йайа Лумумбу? Черный, символизирующий вечер. Или представитель мира спорта, призванный продемонстрировать разносторонность нашего хозяина, его эклектичность? Лумумба возвышается передо мной, блистающий, великолепный, и холодно изучает меня со своей невероятной высоты. Его держит под руку потрясающая черная женщина — богиня, великанша, наверное выше шести футов росту, с кожей, словно отполированный оникс, глаза словно звезды. Обалденная пара. Своей красотой они пристыдили нас всех. Наконец, Лумумба произносит.

— Я тебя знаю, парень. Откуда-то я тебя знаю.

— Селиг. Дэвид Селиг.

— Что-то знакомое. Откуда я тебя знаю?

— Эврипид, Софокл и Эсхил.

— Какого черта? — Озадачен. Пауза. Улыбается. — О да. Да, бэби. Эта чертова курсовая. Как она движется, парень?

— Движется.

— Сделаешь к пятнице? Это — срок.

— Сделаю, мистер Лумумба. — Я постараюсь, масса.

— Ты хороший парень. Я на тебя рассчитываю.

— …Том Никвист…

Имя выскочило внезапно, пробившись из гудения вечеринки. На мгновение оно повисло в прокуренном воздухе, словно опавший лист, плавно кружащийся на ленивом октябрьском ветерке. Кто сейчас произнес «Том Никвист»? Кто это был? Приятный баритон в каком-то десятке футов от меня. Я смотрю на вероятных обладателей голоса. Вокруг меня одни мужчины. Ты? Ты? Ты? Никто не подскажет. Впрочем есть один способ узнать. После того как слова произнесены вслух, они еще некоторое время повторяются в мозгу говорящего. (В мозгу слушателей они повторяются в другой тональности.) Я обращаюсь к сонному умению, направляю его на поиски в ближайшие сознания, охотясь за эхом. Мои усилия убийственно велики. Черепа, в которые я вхожу, похожи на солидные костяные купола. Том Никвист? Том Никвист? Кто произнес это имя? Ты? Ты? Ах, там. Эхо почти исчезло, остался лишь тусклый, едва заметный отклик в дальнем конце каверны. Высокий пухлый мужчина с комической бахромой светлой бородки.

— Извините, — обращаюсь я к нему. — Я не хотел вас перебить, но я услышал, что вы упомянули имя моего старого друга…

— О?

— …и не мог удержаться, чтобы не расспросить вас о нем. Том Никвист. Когда-то мы были очень близки с ним. Если вы знаете, где он сейчас, что он делает…

— Том Никвист?

— Да. Я уверен, что вы упомянули именно его.

Ничего не выражающая улыбка.

— Боюсь, что это ошибка. Я не знаю никого с таким именем. Джин? Фред? Вы не можете помочь?

— Но я точно слышал… — Эхо. Буум в пещере. Я ошибся? С близкого расстояния я попытался проникнуть в его голову, чтобы извлечь хоть какие-то знания о Никвисте. Но моя сила бездействовала. Они серьезно совещались. Никвист? Никвист? Кто-нибудь слышал это имя? Кто знает Никвиста?

Вдруг один из них закричал:

— Джон Лейбниц!

— Точно, — радостно говорит толстяк. — Может вы слышали, как мы говорили о нем. Я только что говорил о Джоне Лейбнице. Это — наш общий друг. В этом гвалте это могло прозвучать для вас как Никвист.

Лейбниц. Никвист. Лейбниц. Никвист. Бум. Бум.

— Вполне возможно, — соглашаюсь я. — Несомненно, так и было. Как глупо с моей стороны. — Джон Лейбниц. — Простите, что побеспокоил.

Подскочивший ко мне Германт говорит без обиняков:

— Вы действительно должны на днях посетить мои занятия. В эту пятницу я начинаю Рембо и Верлена, первая из шести лекций о них. Заходите. Вы ведь будете в пятницу в университете?

Пятница — это день, когда я должен принести Йайа Лумумбе готовую курсовую по греческим трагикам. Да, я буду в кампусе. Должен быть. Но откуда это известно Германту? Неужели он каким-то образом проник в мою голову? Что если у него тоже есть дар? И я открыт ему, он все знает, мой жалкий секрет, мои ежедневные потери; он стоит тут и поучает меня, потому что я неудачник, а он так же остер, как и я бывал когда-то. Затем быстрая вспышка паранойи: он не только обладает даром, но сам некий телепатический вампир, опустошающий меня, высасывающий силу прямо из моего разума. Может, он украдкой следит за мной еще с 74-го года.

Я отбрасываю прочь эту бесполезную идиотскую мысль.

— Да, я собираюсь туда в пятницу. Возможно, забегу.

Я вовсе не хочу слушать лекцию Клода Германта о Рембо или Верлене. Если у него и есть сила, пусть засунет ее в трубку и выкурит!

— Я был бы очень рад, — говорит он и близко наклоняется ко мне.

Его средиземноморская мягкость извиняла то, что он нарушал отношения, установленные американскими правилами между двумя мужчинами. Я вдыхаю запах тоника для волос, лосьона после бритья, дезодоранта и другие ароматы. Маленькая поблажка: не все мои чувства покинули меня сразу.

— Ваша сестра, — шепчет он. — Чудесная женщина! Как я люблю ее. Она часто говорит о вас.

— Правда?

— И с большой любовью. А также с чувством огромной вины. Кажется, вы с ней долгие годы не были дружны.

— Сейчас все в прошлом. Мы, наконец, становимся друзьями.

— Как замечательно! — Он делает жест рукой и одновременно глазами. — Это доктор. Он не для нее. Слишком стар, слишком статичен. После пятидесяти большинство мужчин теряют способность расти. Через каких-нибудь полгода он надоест ей до смерти.

— Может, ей как раз и нужна скука, — отвечаю я. — В ее жизни было много волнений и это не сделало ее счастливой.

— Никому никогда не нужна скука, — уверяет меня Германт и подмигивает.

— Дэйв, мы с Карлом хотели бы, чтобы ты пришел к нам на ужин на той неделе. Нам троим нужно так много сказать друг другу.

— Посмотрим, Джуд. Я пока не могу ничего сказать о следующей неделе. Я тебе позвоню.

Лиза Гольштейн. Джон Лейбниц. Кажется, мне нужно что-нибудь выпить.

Воскресенье. Великое похмелье. Гашиш, ром, вино, травка, бог знает что еще. Около двух часов кто-то еще сунул мне под нос амилнитрит. Чертова вечеринка. Мне вообще не надо было туда ходить. Голова, голова, голова. Где пишущая машинка? Надо бы поработать. Начинаем:

«Таким образом мы видим разницу в методах подхода к одной и той же истории трех трагиков. Эсхилом рассматриваются теологические предпосылки преступления и неизбежное вмешательство богов: Орест разрывается между приказом Аполлона убить мать и собственным страхом перед этим убийством и в результате сходит с ума. Эврипид останавливается на характеристиках и берет менее аллегоричный…»

Ничего не выходит. Оставим на потом.

В ушах звенит тишина. Черная пустота. Ко мне сегодня ничего не доходит, ничего. Кажется, сила совсем ушла. Я не могу уловить даже разговора по соседству. Ноябрь самый жестокий месяц, уносящий последние крупицы из мертвого мозга. Я живу в стихотворении Элиота. Я вращаюсь на странице среди слов. Сидеть здесь и жалеть себя? Нет. Нет. Нет. Нет. Я буду бороться. Упражнения духа должны возродить мою силу. На колени, Селиг. Склони голову. Сконцентрируйся. Трансформируйся в острие мысли, в телепатический лазерный луч, стремящийся из этой комнаты в окрестности прекрасной звезды Бетельгейзе. Сделал это? Хорошо. Острый чистый мысленный луч прорезает Вселенную. Держи его. Держи крепче. Не вылезай за границы, парень. Хорошо. Теперь подъем. Мы взбираемся по лестнице Якоба. Это будет эксперимент вне тела, Дэвид. Вверх, вверх и в сторону! Поднимайся сквозь потолок, сквозь крышу, сквозь атмосферу, сквозь ионосферу, сквозь стратосферу. Наружу. В безвоздушное межзвездное пространство. О тьма, тьма; тьма. Охладить чувство и утратить причину действия. Нет, прекрати эту чушь! В этом путешествии можно думать только о хорошем. Летай. Пари. К маленьким зеленым человечкам с Бетельгейзе-9. Достань их разум, Селиг. Наладь контакт. Наладь… контакт. Лети, ты, ленивый жидовский ублюдок! Почему ты не летишь? Лети!

Ну?

Ничего. Nada. Niente. Нигде. Nulla. Nicht.

Назад на землю. К безмолвным похоронам. Ладно, брось, если ты этого хочешь. Ладно. Отдохни немного. Отдохни, а затем молись, Селиг. Молись.

Понедельник. Похмелье прошло. Мозг снова восприимчив. Почувствовав вспышку вдохновения, я переписываю «Тема „Электры“ у Эсхила, Софокла и Эврипида». От начала до конца. Полностью переделав. Сделав мысли ясными и сильными, одновременно поймав нужный тон бесцеремонного негритянского хиппи. Когда я уже добивал работу, зазвонил телефон. Как вовремя, теперь не грех и пообщаться. Кто звонит? Юдифь? Нет. Это Лиза Гольштейн.

— Ты обещал после вечеринки взять меня домой, — говорит она скорбно, с обвинительной интонацией. — Какого черта ты смылся?

— Откуда у тебя мой телефон?

— От Клода. Профессора Германта. — «Холеный дьявол. Все знает». — Слушай, что ты сейчас делаешь?

— Думаю принять душ. Я работал все утро и воняю, как козел.

— А что у тебя за работа?

— Курсовая для парня из Коламбии.

Она секунду размышляет.

— У тебя точно плохо с головой, парень. Я имею в виду: что ты делаешь?

— Я же сказал.

Долгая неудобоваримая пауза. Затем:

— О'кей. Я докопаюсь. Ты пишешь курсовики. Слушай, Дэйв, прими душ. За сколько можно добраться на метро от 110-й и Бродвей до твоего дома?

— Минут за сорок, если поезд подойдет сразу.

— Славно. Увидимся через час.

Дзинь.

Я пожимаю плечами. Безумие. Она зовет меня Дэйв. Никто не зовет меня так. Раздевшись, я залезаю под душ, долгое приятное мытье. После душа, растянувшись в блаженной истоме, Дэйв Селиг, перечитывает утренние труды и находит в этом наслаждение. Будем надеяться, что Лумумбе тоже понравится. Затем я беру книгу Апдайка. Когда я добираюсь до четвертой страницы, телефон звонит снова. Лиза: она на платформе и хочет знать, как добраться до моей квартиры. Да, это уже больше, чем просто шутка. Почему она так целенаправленно преследует меня? О'кей, будем играть в ее игру. Я даю ей инструкции. Спустя десять минут стук в дверь. Лиза в толстом черном свитере, таком же пропотевшем, как тот, в субботу вечером, и узких синих джинсах. Робкая улыбка совсем не в ее характере:

— Привет, — говорит она. Устраивается поудобнее. — Когда я впервые увидела тебя, меня словно озарило: «Этот парень какой-то особенный. Попробуй-ка с ним». Если я правильно поняла, нужно доверять интуиции. Я плыву по течению Дэйв, я плыву по течению.

Свитер стащен. У нее тяжелая и круглая грудь с крошечными, почти незаметными сосками. В глубокой впадине между ними угнездилась шестиконечная звезда. Она обводит взглядом комнату, обследуя книги, пластинки, фотографии.

— А теперь скажи мне, — говорит она. — Вот я здесь. Я была права? В тебе есть что-то особенное?

— Когда-то было.

— Что?

— Я-то знаю, а ты должна угадать, — отвечаю я и собрав всю свою силу, устремляюсь в ее разум. Это похоже на грубое прямое нападение, изнасилование, настоящее насилие над мозгом. Хотя, конечно, она этого не ощутила. — У меня и правда был на самом деле необычный дар. Сейчас он очень износился, но иногда я еще чувствую его и, кстати, я использую его прямо сейчас.

— Холодно, — говорит она и снимает джинсы. Трусиков под ними нет. К тридцати годам она станет жирной. У нее толстые бедра и выступающий живот. Волосы на лобке необычайно густы и сильно разрослись. Это даже не треугольник, а круг, черный круг, разросшийся с ее лона на бедра. На ягодицах глубокие ямочки. Осматривая ее, я яростно роюсь в ее мозгу, не оставляя в ней ни одного укромного уголка, наслаждаясь своим полным обладанием. Мне не нужно быть вежливым. Я ей ничего не должен, — она сама этого хочет. Для начала я проверяю, не лгала ли она, говоря, что никогда не слышала о Китти. Это правда: Китти ей не родня. Случайное совпадение фамилий — вот и все.

— Я уверена, что ты — поэт, Дэйв, — говорит она, когда мы падаем на неубранную постель. — Это интуиция. Сейчас ты делаешь курсовые, но твое истинное призвание — поэзия, правда?

Мои руки шарят по ее груди и животу. От ее кожи исходит острый запах. Можно поспорить, что она не мылась уже дня три или четыре. Ерунда. Ее соски таинственным образом увеличиваются — маленькие жесткие розовые пирамидки. Она извивается. Я остаюсь в ее мозгу. Она открыта мне полностью; я восхищен этим неожиданным возвращением энергии. Вся ее биография как на ладони. Родилась в Кембридже. Двадцать лет. Отец — профессор. Мать — профессор. Младший брат. Детство. Корь, скарлатина. В одиннадцать она становится девушкой, а в двенадцать теряет девственность. В шестнадцать — аборт. Несколько лесбийских приключений. Страстный интерес к французским поэтам-декадентам. Кислота, мескалин, псилоцибин, кокаин, даже нюхательный табак. Все это давал ей Германт. Он же и тряхнул ее раз пять-шесть. Живые воспоминания об этом. Ее разум показывает гораздо больше, чем мне хочется увидеть о Германте. Он выглядит весьма впечатляюще. Лиза выносит из этого жесткое, агрессивное представление о нем, капитане ее души, хозяине судьбы. В глубине души совсем другое: она напугана. Малышка не так уж плоха. Я чувствую себя немного виноватым за свой обычный способ проникнуть в ее голову, не обращая внимания на ее личность. Но у меня своя нужда. Я продолжаю поглаживать ее, а она спускается по мне вниз. Трудно припомнить, когда кто-либо делал это в последний раз. Я вообще едва помню, когда переспал с кем-нибудь, так ужасно давно это было. Она — специалист в этом. Я рад бы ответить тем же, но не могу заставить себя сделать это; иногда я бываю привередлив, а она не из тех, кто очень чистоплотен. Ну и ладно, оставим это Германту. Я лежу, улавливая сигналы ее мозга и принимая дары ее рта. Я чувствую себя мужественным, энергичным, самоуверенным, а почему бы и нет, я ловлю кайф сразу в двух местах — в голове и в конце. Не покидая ее мозга, я, наконец, покинул ее губы, повернулся, раздвинул ее ноги и глубоко скользнул в тесную, узкую гавань. Жеребец Селиг. Племенной жеребец.

— Ооо! — только выдохнула она, сгибая колени. — Ооо!

Мы начли свою звериную игру — она спиной ко мне. Я питался обратной связью, извлекая ее ответное наслаждение и этим удваивая свое; каждое движение приносило восторг. Но затем приключилось нечто смешное. Она теперь близка к тому, чтобы кончить — событие, которое оборвет наш мысленный контакт, — передача из ее мозга уже становится хаотичной и неясной, больше похожа на шум, чем на сигнал. Образы ломаются. Дальше больше; я пытаюсь удержаться в ее сознании, бесполезно, бесполезно, она ускользает, покидает меня и вот уже никакого контакта. И в момент разрыва мой петушок внезапно становится мягким и выскальзывает из нее. От удивления она вся затряслась.

— Почему он упал? — спрашивает она.

Невозможно объяснить ей. Помню, несколько недель назад, Юдифь спросила меня, не смотрю ли я на потерю своей умственной силы, как на некую импотенцию. Я ответил, что иногда да. А теперь вот впервые метафора совпадает с действительностью, — два провала сливаются в один. Он — импотент там и здесь. Бедняга Дэвид.

— Наверное, я отвлекся, — отвечаю я.

Ничего, у нее есть навыки. Еще с полчаса она трудится надо мной пальцами, губами, языком, волосами, грудью. Безрезультатно, он не поднимается, а она повергает меня в уныние своей целеустремленностью.

— Не понимаю, — произносит она, — ты так здорово все делал. Может, дело во мне?

Я разубеждаю ее. Ты была великолепна, крошка. Такое иногда случается, никто не знает почему. Я предлагаю:

— Давай немного отдохнем, может, я вернусь к жизни.

Мы отдыхаем. Лежа рядом с ней и безразлично поглаживая ее кожу, я делаю несколько попыток войти в контакт. Но нет даже проблеска. Телепатический уровень замер. Нет ни проблеска. Тихо, как в могиле. Неужели это все? Конец прямо здесь и сейчас? Я — лишь жалкие останки. Я обречен.

— Есть идея, — говорит она. — Пойдем в душ. Иногда это помогает парню подняться.

У меня нет возражений: это может сработать, да и в любом случае она после душа будет лучше пахнуть. Мы идем в ванную. Струйки прохладной воды.

Успех. Ласки ее намыленных рук оживляют меня.

Мы прыгаем в постель. Все еще в порядке, я взбираюсь наверх и беру ее. Стоны, стоны, вздохи, вздохи. На ментальном уровне ничего. Внезапно я ощущаю ее забавный спазм, сильный, но очень короткий и почти сразу следует мой выброс. Слишком много секса. Мы обнимаемся, свиваемся вместе. Я пытаюсь снова попробовать. Ноль. Ноль. Она ушла? Думаю, она действительно ушла. Вы присутствовали сегодня при историческом событии, барышня. Утрате замечательной экстрасенсорной силы. Оставившей после себя эту смертную оболочку. Увы!

— Я бы хотела почитать твои стихи, Дэйв, — говорит она.

Вечер понедельника, около семи тридцати. Лиза, наконец, ушла. Я иду поужинать в ближайшую пиццерию. Я довольно спокоен. Просто до меня еще не совсем дошло. Как странно, что я могу быть таким восприимчивым. Я знаю, что когда это обрушится на меня, сокрушая и уничтожая меня, я заплачу, я закричу, я буду биться головой о стену. Но сейчас я на удивление холоден. Странное посмертное чувство, словно я пережил самого себя. И чувство облегчения: мучительная неизвестность закончилась, процесс завершился, умирание произошло, а я выжил. Я, конечно, не жду, что такое настроение продлится долго. Я утратил нечто существенное и теперь жду, когда придут мука, боль и отчаяние.

Но кажется скорбь нужно отложить. То, что я посчитал законченным, еще не закончилось. Я вхожу в пиццерию и парень за стойкой улыбается мне широкой и холодной нью-йоркской улыбкой приветствия, а из-за его жирного лица непрошенно раздается: «А вот этот зануда, который всегда просит добавки анчоусов».

Я отчетливо читаю его мысли. Итак, сила еще не погибла! Не совсем погибла! Только решила немного отдохнуть. Спрятаться.

Вторник. Жуткий холод, один из ужасных дней поздней осени, которые выдавливают из туманного воздуха каждую каплю влаги, а солнечные лучи, как ножи. Я заканчиваю две курсовые, которые должен завтра отнести в университет. Читаю Апдайка. После обеда звонит Юдифь. Обычное приглашение на ужин. Обычный уклончивый ответ.

— Как тебе Карл? — интересуется она.

— Очень солидный мужчина.

— Он хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— Ну?

— Слишком быстро. Я его не очень-то знаю, Дэйв. Он мне нравится, я им неимоверно восхищаюсь, но не знаю, люблю ли я его.

— Тогда не торопись с этим, — говорю я. Ее напряженные колебания утомляют меня. Я вообще не понимаю, почему достаточно пожившие люди, знающие что почем, вообще женятся. Зачем делать из любви контракт? Зачем ввергать себя в пучины закона? Зачем приглашать юристов, чтобы трахнуть собственную подругу? Брак для незрелых, ненадежных и невежественных. Мы, прошедшие огни, воды и медные трубы, согласны жить вместе без законного принуждения, а, Тони? А? Я говорю:

— Кроме того, если ты выйдешь за него замуж, он, наверное, захочет, чтобы ты бросила Германта. Не думаю, что он смирится.

— Ты знаешь о нас с Клодом?

— Конечно.

— Вечно ты все знаешь.

— Но это же очевидно, Джуд.

— Я думала, твоя сила ослабла.

— Да, да, она ослабевает быстрее, чем когда-либо. Но это было так очевидно. Даже невооруженным глазом.

— Ладно. Что ты о нем думаешь?

— Он — смерть. Он — убийца.

— Ты судишь о нем неверно, Дэйв.

— Я был в его голове. Я видел его, Джуд. Это — не человек. Для него люди — игрушки.

— Если бы ты сейчас слышал свой голос, Дэйв. Враждебность, откровенная ревность…

— Ревность? Я похож на кровосмесителя?

— Всегда был, — отвечает она. — Но оставим это. Мне, правда, казалось, тебе понравился Германт.

— Да, понравился. Он волнует, но я думаю, что кобра тоже волнует.

— Пошел ты к черту, Дэйв.

— Ты хочешь, чтобы я притворялся, что он мне понравился?

— Я ничего не хочу. — Старая ледяная Юдифь.

— А как реагирует на Германта Карл?

Она молчит. Наконец:

— Очень отрицательно. Карл — раб условностей, понимаешь. Прямо как ты.

— Я?

— О, ты так чертовски прямолинеен, Дэйв! Ты такой пуританин. Всю мою проклятую жизнь ты читаешь мне мораль. Когда я в самый первый раз переспала с парнем, ты был там и показывал на меня пальцем…

— Почему он не нравится Карлу?

— Не знаю. Он думает, что Клод злой. Что он злоупотребляет. — Ее голос неожиданно ровен и скучен. — Может он просто ревнует. Он знает, что я все еще сплю с Германтом. О Господи, почему мы снова сражаемся, Дэйв? Почему нельзя просто поговорить?

— Не только я сражаюсь. И не только я повышаю голос.

— Ты меня провоцируешь. Ты всегда это делаешь. Ты шпионишь за мной, а потом провоцируешь и стараешься побороть.

— Джуд, трудно менять старые привычки. Хотя на самом деле, я не сержусь на тебя.

— Сколько самодовольства!

— Я не сержусь. Это ты. Ты становишься сердитой, когда видишь, что Карл и я сходимся во мнении относительно твоего друга Клода. Люди всегда злятся, когда им говорят то, что они не хотят слышать. Послушай, Джуд, делай что хочешь. Если Германт то, что тебе нужно — вперед.

— Не знаю. Я просто не знаю. — Неожиданная уступка. — Может в наших отношениях есть что-то ненормальное.

Ее железная самоуверенность сразу пропадает. Удивительное качество: каждые две минуты видишь другую Юдифь. Сейчас она смягчилась и кажется неуверенной в себе. Через мгновение она повернет от своих проблем ко мне.

— Приходи ужинать на следующей неделе. Мы очень-очень хотим собраться вместе с тобой и посидеть.

— Постараюсь.

— Я волнуюсь за тебя, Дэйв. — Да, вот оно. — В субботу ты был такой взвинченный.

— У меня были трудные времена. Но я все преодолею. — Мне не хочется говорить о себе. Я не хочу ее жалости, потому что потом могу начать жалеть себя сам. — Слушай, я тебе позвоню, о'кей?

— Тебе все еще очень больно, Дэйв?

— Я привыкаю. Я стараюсь принять все как есть. Все будет в порядке. Звони, Джуд. Привет Карлу. И Клоду, — добавляю я и кладу трубку.

Среда. Утро. Еду в центр отвезти свои последние шедевры. Сегодня даже холоднее, чем вчера, воздух прозрачнее, солнце ярче и отдаленнее. Каким сухим кажется мир. При такой погоде у меня обычно ошеломляющая ясность восприятия. Но я едва принимаю сигналы, пока добираюсь на метро до университета, только какие-то смазанные отблески и скрежет — ничего ясного. Я уже не знаю, могу ли обладать силой в определенный день, и сейчас такой пустой день. Непредсказуемый. Таков уж тот, кто живет в моей голове: непредсказуемый. Я иду к обычному месту и поджидаю своих клиентов. Они подходят, берут то, за чем пришли, и суют мне в ладонь зеленые баксы. Дэвид Селиг, благодетель человечества. Я вижу Йайа Лумумбу. Словно черная секвойя, он идет от Бутлеровской лаборатории. Почему я дрожу? Это влияние холодного воздуха, не так ли, первый намек зимы, смерть года. Приближаясь, баскетбольная звезда машет рукой, кивает, улыбается, все его знают, все окликают. Я чувствую сопричастность к его славе. Когда начинается сезон, я, возможно, пойду посмотреть, как он играет.

— Принес бумаги, парень?

— Вот они. — Я вытаскиваю папку. — Эсхил, Софокл, Эврипид. Шесть страниц. Значит, двадцать один минус пять, что вы мне давали, — вы должны мне 16 долларов.

— Подожди, парень, — он садится на ступеньку рядом со мной. — Мне же нужно сначала прочитать, так? Откуда я знаю, что ты там понаписал?

Я смотрю, как он читает. Я почему то жду, что он будет шевелить губами, спотыкаясь на незнакомых словах, но нет, его глаза быстро пробегают строчки. Он покусывает губу. Он читает быстрее и быстрее, нетерпеливо перелистывая страницы. Наконец он поднимает на меня мертвые глаза.

— Это — дерьмо, парень, — говорит он. — Вот это — дерьмо. Кого ты хочешь надуть?

— Я гарантирую, что вы получите Б+. Пока не получите оценку, можете не платить. Если будет меньше, то…

— Нет, слушай меня. Кто говорит об оценках? Я вообще не могу взять эту чертову писанину. Слушай, половина — это какой-то бред, а вторая половина прямо списана из книжки. Дерьмо, вот что это. Проф прочитает это, посмотрит на меня и скажет: Лумумба, как ты думаешь, кто я? Ты думаешь, я идиот, Лумумба? Ты не писал эту чушь, скажет он мне. Ты не веришь ни одному слову. — Он сердито поднимается. — Вот, я тебе кое-что почитаю, парень. Я тебе покажу, что ты мне подсунул. — Перелистывая страницы, он хмурится, ворчит, качает головой. — Нет. Какого черта? Ты знаешь, кто ты Такой, парень? Ты смеешься надо мной, вот оно что. Ты играешь с тупым ниггером, парень.

— Я пытался, чтобы было похоже, что писали вы…

— Чушь. Не дури мне мозги, парень. Ты наложил кучу вонючего еврейского дерьма о Европиде и еще надеешься, что я вляпаюсь, пытаясь выдать его за свое.

— Это — ложь. Я сделал для вас все возможное. Когда вы нанимаете человека, чтобы писать для вас курсовую, вы должны быть готовы к тому, что могут быть определенные…

— Сколько ты писал? Пятнадцать минут?

— Восемь часов, а может десять, — говорю я. — Знаете, что вы пытаетесь сделать, Лумумба? Вы переворачиваете на меня расизм. То еврейское, это еврейское. Если вы так не любите евреев, почему не дали писать курсовую черному? Почему сами не написали? Я сделал работу честно. И не хочу слышать, как ее превращают в вонючее еврейское дерьмо. Говорю вам, если вы сдадите ее, то получите проходной балл наверняка, в крайней случае Б+.

— Да я вылечу.

— Нет. Нет. Вы просто меня не поняли. Позвольте я объясню. Дайте-ка мне на минутку работу и я зачитаю пару строчек — может, станет яснее… — Поднявшись на ноги, я протягиваю руку к бумагам, но он улыбается и поднимает их высоко над головой. Чтобы достать их, мне понадобилась бы стремянка. Прыгать просто бесполезно. — Дайте, опустите, не шутите со мной! Дайте мне их! — кричу я. Он разжимает руку и шесть листочков разлетаются. Ветер гонит их к востоку вдоль здания университета. Даже умирая, я буду их видеть. Я сжимаю кулаки, меня охватывает яростное негодование. Хочется врезать по его насмешливой физиономии. — Не нужно было этого делать, — говорю я. — Не нужно было их выбрасывать.

— Ты должен вернуть мне пять баксов, парень.

— Держи карман шире. Я честно выполнил свою работу и…

— Ты говорил, что если работа будет плохой, то ты не возьмешь плату. О'кей, работа — дерьмо. Никакой платы. Отдай мне пятерку.

— Это нечестная игра, Лумумба. Ты хочешь наколоть меня.

— Кто кого накалывает? Кто не отдает деньги? Я? Ты. Что мне теперь делать с курсовой? Нести не готовую — и это твоя вина. А если меня из-за этого выпрут из команды? А? Что тогда? Слушай, парень, меня от тебя тошнит. Отдавай мне пятерку.

Неужели он говорит серьезно? Не знаю. Мысль о том, что нужно отдавать обратно деньги, вызывает у меня отвращение не только потому, что я потеряю деньги. Хотел бы почитать его мысли, но не могу: я полностью блокирован. Буду блефовать.

— Какого черта ты все перевернул с ног на голову? Я сделал свое дело. Я ни черта не дам тебе, какие бы причины ты ни придумывал. Эту пятерку я оставлю себе. Хотя бы пятерку.

— Отдавай мои деньги, парень.

— Убирайся к черту.

Я хочу уйти. Он хватает меня — его руки, охватившие меня, наверное такой длины, как мои ноги, — и притягивает к себе. Он начинает трясти меня. Зубы у меня стучат. Его улыбка еще шире, чем обычно, но глаза прямо демонические. Я размахиваю кулаками, но его руки так длинны, что я не могу достать его. Я начинаю орать. Собирается толпа. Внезапно нас окружают трое или четверо парней в университетских куртках — все черные, все гиганты, хотя и не такие большие, как Лумумба. Товарищи по команде. Смеются, кричат. Я для них игрушка.

— Эй, парень, он к тебе пристает? — спрашивает один.

— Помочь, Йайа? — орет другой.

— Чего тебе сделал этот козел, парень? — окликает третий.

Они образуют кольцо, и Лумумба толкает меня к парню слева от себя, тот ловит меня и швыряет дальше по кругу. Я кружусь, спотыкаюсь, шатаюсь, они не дают мне упасть. По кругу, по кругу, по кругу. Чей-то локоть попадает мне по губе. Я чувствую вкус крови. Кто-то бьет меня, и моя голова резко откидывается назад. В ребра тычут пальцами. Я осознаю, что вляпался в серьезную передрягу, потому что эти гиганты действительно собираются меня избить! Я с трудом узнаю свой голос, который предлагает Лумумбе забрать его деньги: но никто не замечает этого. Они все бросают меня от одного к другому. Где полиция кампуса? Помогите! Помогите! Спасите! Но никто не приходит. Я задыхаюсь. Мне хочется упасть на колени и вжаться в землю. Они орут мне какие-то расистские эпитеты, я едва понимаю слова — этот жуткий жаргон. Я не знаю, как они меня называют, но в каждом слове чувствую ненависть. Помогите! Помогите! Мир бешено вращается. Теперь я понимаю, что ощущает баскетбольный мяч, если он может чувствовать. Постоянное напряжение, бесконечное движение. Пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне, остановите их. В груди болит. Я ничего не вижу. Я только чувствую. Где мои ноги? Наконец я падаю. Смотрите, как быстро приближаются ступеньки. Холодный поцелуй камня обжигает мне щеку. Я наверное уже потерял сознание. Как я могу говорить? По крайней мере одно преимущество — ниже я уже не упаду.

22

Когда он встретил Китти, он был готов влюбиться. Уже перезрел и с легкостью влез в эмоциональные дела. Возможно, все дело и состояло в этом — то, что он к ней испытывал, была не любовь, а удовлетворение от мысли, что он любит. А может быть и нет. Он никогда толком не понимал своих чувств по отношению к Китти. Их любовь расцвела летом 1963 года, которое запомнилось ему, как последнее лето надежды и веселья перед долгой осенью хаоса и разочарования, опустившейся на общество. Тогда у власти был Джек Кеннеди и хотя особых успехов в политике у него не было, ему удавалось все-таки создать впечатление, что у него все получится, если не сейчас, то после повторных выборов. Ядерные испытания в воздухе только что запретили. Установили горячую линию Вашингтон-Москва. В августе Государственный Секретарь Раек объявил, что правительство Южного Вьетнама может контролировать дополнительные территории. Число убитых американцев в этой войне еще не достигло сотни.

28-летний Селиг только что переехал из Бруклина в маленькую квартирку в Весте. Он работал биржевым брокером. Это была идея Тома Никвиста. Спустя шесть лет Никвист оставался его ближайшим и, вероятно, единственным другом, хотя за последние год-два их дружба несколько ослабла: Селигу очень не нравилась самоуверенность Никвиста и он хотел, чтобы между ними существовала какая-то дистанция, физиологическая и географическая. Однажды Селиг задумчиво сказал, что если бы ему удалось скопить побольше денег — скажем, тысяч двадцать пять, — он бы уехал на отдаленный остров и провел там пару лет. Написал бы роман. Он никогда не писал ничего серьезного и вовсе не был уверен, что искренен в своем желании. Он втайне все же надеялся, что Никвист просто даст ему эти деньги. Он мог заработать такую сумму за полдня. Он бы сказал: «Вот, малыш, езжай и твори». Но Никвист так не сделал. Вместо этого он посоветовал получить работу в брокерской конторе, поскольку это самый простой способ быстро заработать много денег. Комиссионные весьма приличные, хватает на жизнь и еще остается, но настоящие деньги можно сделать на неопытных брокерах — выгодные продажи, арбитраж. «Если ты достаточно врубишься в работу, — сказал Никвист, — то сможешь заработать сколько захочешь». Селиг заартачился. Что он знает об Уолл-стрит?

— Я выучу тебя в три дня, — пообещал Никвист.

На самом деле понадобилось даже меньше времени. Селиг прошел краткий курс по финансовой терминологии, скользнув прямо в мозг Никвиста. У Никвиста все определения были разложены по полочкам: простые акции и привилегированные, недостачи и перерасход, вклады, дебиты, конвертация, размещение капитала, особые ситуации, закрытые и открытые счета, повторные предложения, специалисты и чем они занимаются, подпольный рынок, средний Доу-Джонса и все остальное. Селиг все это запомнил. Одним из хороших качеств прямой передачи из мозга в мозг являлось легкое запоминание. Следующий шаг — практика. Каждой крупной брокерской фирме требовались начинающие — Мэрил Линч, Гудбоди, Нейден Стоун, Кларк Додж — всем. Селиг наугад выбрал одну и подал заявление. Он прошел предварительное тестирование; большинство ответов он знал сам, а что не знал, вылавливал из мозга тех, кто его спрашивал, в большинстве своем они с детства следили за рынком. Получив великолепный балл, он был нанят. После короткой практики он получил лицензию и стал работать в прекрасной новой брокерской конторе на Бродвее около 72-й улицы.

Он стал одним из пяти молодых брокеров. Клиентура, в основном, пожилые евреи: 75-летние вдовы из огромных домов на 72-й улице и дымящие сигарами промышленники на пенсии, жившие на Вест-Энд авеню и Риверсайд-драйв. У некоторых было достаточно денег, которые они очень осторожно вкладывали. Некоторые почти ничего не имели, но хотели купить хотя бы четыре акции Кон Эдисон или три акции Телефонной компании, чтобы иметь хоть иллюзию собственности. Поскольку большинство клиентов были старые и уже не работали, операции в конторе проводились в основном лично, а не по телефону. Часто там собиралось десять-двенадцать пожилых граждан, и то и дело один из них трясся к любимому брокеру отдать распоряжения. На четвертый день работы Селига один почтенный клиент умер от сердечного приступа. Казалось, никто не удивился и не расстроился, ни брокеры, ни друзья жертвы: Селиг знал, что каждый месяц погибает один клиент. Достигнув определенного возраста, вы привыкаете, что ваш друг может однажды упасть замертво. Селиг быстро стал фаворитом, особенно среди старых дам; он им нравился потому, что был симпатичным еврейским мальчиком и некоторые предлагали ему познакомиться с их внучками. Он всегда вежливо отклонял эти предложения, он старался быть с ними любезен и терпелив, играя роль внука. Большинство его клиенток были невежественными, практически неграмотными женщинами, прожившими жизнь под руководством своих мужей. Теперь же, унаследовав денег больше, чем могли потратить, и совершенно не имея понятия, что с ними делать, они всецело зависели от молодого брокера. Исследуя их мысли, Селиг обнаружил, что они весьма расплывчаты и едва оформлены — как можно дожить до 75 лет, не имея определенных идей? — но некоторые из дам все же были по-своему симпатичными. Мужчины были менее приятны. Грубость и свирепость их амбиций были ему противны и он заглядывал в их мысли только по необходимости, не слишком стараясь найти для них что-то лучшее. Месяц, проведенный среди подобных людей, по мнению Селига, превратил бы Рокфеллера в социалиста.

Бизнес был постоянным, но не слишком доходным, комиссионные Селига возросли до 160 долларов в неделю. Таких денег он никогда не зарабатывал, но едва ли он мечтал об этом.

— Вам повезло, что вы попали сюда весной, — сказал ему один из коллег.

— Зимой все наши клиенты уезжают во Флориду и пока не идут дела, можно помереть. Как и предсказывал Никвист, он смог получить приличную прибыль из личных операций. Через контору всегда проходило много всяких дел, за которые можно было что-то поиметь. Начав дело с 350 долларов, он быстро увеличил счет до четырехзначных сумм, делая деньги на «Крайслере», «Контрол Дейтей», РСА и «Сайрей ДХ Ойл». Но тут он обнаружил, что Уолл-стрит движется в двух направлениях, и большая часть его выигрыша растаяла в неудачах с «Бружвик», «Бекман Инструментс» и «Мартин Мариетта». Он пришел к выводу, что никогда не накопит достаточно денег для поездки и написания романа. Да и нужен ли миру еще один романист-любитель? Интересно, что же делать дальше? После трех месяцев работы брокером, у него появился счет в банке, но не большой, а работа ужасно надоела.

Удача привела к нему Китти. Она пришла в одно душное июльское утро в половине десятого. Контора еще не открылась, большинство служащих разъехались на лето и в офисе остались лишь менеджер Мартинсон, служащий Надель и Селиг. Мартинсон был занят составлением отчета, Надель говорил по телефону, пытаясь утрясти сложный вопрос с «Америкэн Фотокопи», а Селиг, бездельничая, мечтал влюбиться в чью-нибудь красивую внучку. Вдруг открылась дверь и вошла чья-то красивая внучка. Не то чтобы красивая, но несомненно привлекательная: девушка лет двадцати, стройная и очень пропорционально сложенная, ростом наверное пять футов три или четыре дюйма, с пушистыми светло-каштановыми волосами, сине-зелеными глазами, правильными чертами лица и великолепной фигурой. Она казалась застенчивой, умной, невинной — любопытная смесь знаний и наивности. Ее одежду составляли белая шелковая блузка и коричневая юбка до колен, дающая намек на скрывающиеся под ней великолепные ноги. На груди лежала золотая цепочка. Нет, она не красавица, но очень хорошенькая. Из тех, что радуют взгляд. Какого черта она делает в этом замке Маммоны в ее-то годы? Она появилась здесь лет на пятьдесят раньше, чем было нужно. Из любопытства он попробовал попасть в ее головку, когда она направилась к нему. Он искал только поверхностные данные: имя, возраст, семейное положение, адрес, номер телефона, цель визита — что еще?

Он не получил ничего.

Это потрясло его. Невероятный опыт. Уникальный. Проникнуть в мозг и обнаружить, что он абсолютно недоступен, непрозрачен, спрятан, словно за непроницаемой стеной, — такого с ним раньше не случалось. Он совсем не ощущал ее ауры, словно она была пластиковым манекеном в витрине универмага или роботом с другой планеты. Он сидел, раздумывая, что же он сделал не так, почему не получился контакт? От изумления он даже забыл послушать, что она говорит, и вынужден был переспросить.

— Я сказала, что хочу открыть счет. Вы — брокер?

Он, наверное, выглядел глуповато, долго рылся в бумагах, пораженный внезапной юношеской неуклюжестью и наконец протянул ей формы для нового счета. К этому времени подошли и другие брокеры, но слишком поздно: по правилам дома она была его клиенткой. Сидя сбоку от его стола, она рассказывала ему о своих намерениях, а он изучал элегантные очертания ее прямого носа, безуспешно пытаясь бороться с ее таинственной умственной недоступностью, и несмотря, а, может и вопреки этой недоступности, почувствовал, что безнадежно влюбился в нее.

Ей двадцать два года, год назад закончила Рэдклиф, приехала с Лонг-Айленда и снимает с двумя подружками квартиру на Вест-Энд авеню. Не замужем. Недавно долгая и безуспешная любовная история закончилась разрывом, как он обнаружил позже. (Для него было весьма странно, что он не узнал всего сразу, беря всю желаемую информацию.) Она получила степень по математике и работала программистом. Это понятие очень мало говорило ему в 1963 году: он не был точно уверен — проектирует ли она компьютеры, работает с ними или ремонтирует их. Недавно она унаследовала 6500 долларов от своей тетушки из Аризоны, и ее родители, очевидно суровые поклонники такого типа воспитания — утони-или-научись-плавать, считали, что ей следует самой вложить свои деньги и научиться отвечать за свои поступки. Итак, она направилась в ближайшую брокерскую контору, как ягненок на заклание, чтобы вложить деньги.

— Чего вы хотите? — спросил ее Селиг. — Оставить их в безопасном месте или пустить в оборот, имея шанс прирастить капитал?

— Не знаю. Я ничего не знаю о рынке. Единственное, чего я не хочу — сделать какую-нибудь глупость.

Другой брокер — скажем Надель — произнес бы речь и, советуя ей забыть о таких устаревших и надоевших концепциях, как дивиденды, подобрал бы ей пакет акций для оборота — «Техас Инструменте», «Коллинз Радио», «Полароид», что-то типа этого. Затем каждые несколько месяцев проверял ее счет, переключаясь с «Полароида» на «Ксерокс», с «Техас Инструменте» на «Фэрчайлд Камера», с «Коллинз» на «Америкэн Моторс», с «Америкэн Моторс» снова на «Полароид», получая чудесные комиссионные для себя и, возможно, делая деньги и для нее, а возможно, и теряя их. Селиг не переносил такие маневры.

— Может, это звучит занудно, — сказал он, — но давайте пойдем наиболее безопасным путем. Я порекомендую вам нечто вполне приличное. Это, конечно, не сделает вас богатой, но и не повредит. А потом вы сможете просто положить их и наблюдать, как они растут, не проверяя каждый день состояние рынка, чтобы уловить момент, когда нужно продавать. Вы же не хотите вечно волноваться?

То, что он говорил ей, было полной противоположностью тем инструкциям, которые давал ему Мартинсон о приеме новых клиентов, ну да черт с ним. Он дал ей несколько акций «Джерси Стандард», несколько «Телефон», немного IBM и 30 акций закрытого фонда «Легман Корпорейшн», которым владели многие его пожилые коллеги. Она не задавала вопросов, даже не захотела узнать, что такое закрытый фонд.

— Вот, — сказал он, — теперь у вас есть пакет акций. Вы — капиталист.

Она улыбнулась. Улыбка была робкая, подневольная, но в ее глазах он заметил кокетство. Он безумно хотел бы читать ее мысли, чтобы понять, что он для нее. И все же он попробовал:

— Что вы делаете вечером? — спросил он. — Я освобождаюсь в четыре часа.

Она ответила, что свободна, правда с одиннадцати до шести она работает. Они договорились, что он заедет за ней домой в семь. Когда она покидала контору, в ее улыбке безошибочно читалась теплота.

— А ты везучий, мерзавец, — сказал Надель. — Что ты сделал, назначил ей свидание? Ты нарушаешь правила для сотрудников не трахать клиентов.

Селиг только рассмеялся. Через двадцать минут после открытия биржи он продал 200 Молибденовых акций, а в обед купил их же на полтора пункта дешевле. Он подсчитал, что этого вполне хватит на ужин, да еще и останется. Эту идейку подкинул вчера Никвист: «Моли — хорошая крошка, она точно упадет в койку». После обеда, чувствуя полную удовлетворенность собой, он позвонил Никвисту и доложил о своем маневре.

— Ты вернул их слишком рано, — немедленно отреагировал Никвист. — На этой неделе она упадет еще на пять-шесть пунктов. Умники ждут.

— Я не такой жадный. Нужно оплатить срочные счета.

— Так не разбогатеешь.

— Думаю, у меня не хватает азарта для игры, — сказал Селиг.

Он колебался. Не за этим же он звонил Никвисту? Он хотел сказать, что встретил девушку и есть забавная проблема. Я встретил девушку, я встретил девушку. Внезапный страх удержал его. Безмолвное присутствие Никвиста на другом конце провода казалось угрожающим. Он всегда смеется надо мной, потихоньку, думая, что я не вижу. Но это глупость. Он сказал:

— Том, сегодня произошло нечто странное. К нам в контору пришла девушка, очень привлекательная девушка. Вечером я с ней встречаюсь.

— Поздравляю.

— Погоди. Дело в том, что я совсем не смог читать ее мысли. То есть, я даже не уловил ауру. Пусто, абсолютно пусто. У меня никогда такого не было. А у тебя?

— Да вроде нет.

— Совершенно пусто. Не могу понять. Почему у нее такой сильный экран?

— Может, ты просто устал сегодня? — предположил Никвист.

— Нет-нет. Других я читаю как всегда. Только она.

— Это тебя волнует?

— Конечно!

— Почему конечно?

Селигу это казалось очевидным. Он решил, что Никвист издевается над ним: голос спокойный, нейтральный. Игра. Он просто проводит время. Хотел бы он говорить не по телефону. Зазвонил другой телефон. Надель схватил трубку и бросил на меня яростный взгляд: «Давай, парень, надо работать!» Селиг резко сказал:

— Я… ну, очень заинтересовался ей. И меня беспокоит, что я не могу понять ее сущность.

— То есть тебя раздражает, что ты не можешь за ней шпионить.

— Мне не нравится фраза.

— А чья это фраза? Не моя. Это же ты так смотришь на вещи, разве нет? Как на шпионаж. Ты чувствуешь себя виновным, что шпионишь за людьми, верно? Но кажется ты расстраиваешься и когда не можешь шпионить.

— Наверное, — согласился Селиг.

— С этой девушкой у тебя получилось, как у обычного человека — ты должен обратиться к старой доброй технике угадывания. На это обречено все человечество, а тебе не нравится. Да?

— Ты говоришь очень злобно, Том.

— А что ты хочешь от меня услышать?

— Ничего. Я просто говорю, что есть девушка, мысли которой я не могу читать, что я никогда не попадал в подобную ситуацию и поинтересовался, нет ли у тебя теории, почему она такая, как она есть.

— У меня нет, — сказал Никвист. — Пусто.

— Ну и ладно. Я…

Но Никвист не закончил:

— Ты понимаешь, что я не могу сказать, не прозрачна ли она для телепатических процессов вообще или только для тебя, Дэвид. — Селиг уже подумал о такой возможности. Это его ужасно расстроило. Никвист мягко продолжал: — Ты можешь привести ее, чтобы я мог взглянуть? Может, тогда я смогу узнать что-то полезное.

— Я так и сделаю, — без особого энтузиазма сказал Селиг. Он знал, что такая встреча необходима и неизбежна, но мысль о том, что надо показать Китти Никвисту взволновала его. Он не совсем ясно понимал почему. — В один из ближайших дней, — предложил он. — Слушай, тут все телефоны надрываются. Я сообщу тебе, Том.

— Сделай-ка ее разок за меня, — сказал Никвист.

23

Дэвид Селиг

Исследование Селига 101,

Профессор Селиг

10 ноября 1976 г.

Энтропия как фактор повседневной жизни

Энтропия определяется в физике как математическое выражение степени, в которой энергия термодинамической системы так распределена, что не может превратиться в работу. В более общем метафизическом определении энтропию можно рассматривать как необратимую тенденцию системы, включая и Вселенную, к увеличению беспорядка и инертности. Так сказать, вещи делаются со временем все хуже и хуже, пока в конце концов не станут так плохи, что даже нельзя понять, как они плохи.

Великий американский физик Джозия Виллард Гиббс (1839–1903) первым приложил второй закон термодинамики — закон, определяющий возрастающий беспорядок энергии, перемещающейся наугад внутри замкнутой системы, — к химии. Именно Гиббс наиболее четко изложил принцип, что беспорядок спонтанно нарастает по мере того, как Вселенная стареет. Среди тех, кто распространил воззрения Гиббса на философию, был блестящий математик Норберт Винер (1894–1965), который в своей книге «Человеческое использование человеческих существ» утверждает следующее: «По мере нарастания энтропии Вселенная и все замкнутые системы во Вселенной, естественно стремятся ухудшаться и терять свои различия, двигаться от наименее к наиболее вероятному состоянию, от состояния организованности и дифференциации, в котором существуют отличия и формы, к состоянию Хаоса и однообразия». Во Вселенной Гиббса порядок наименее вероятнее, а Хаос — наиболее вероятен. Но в то время как Вселенная в целом, если существует целая Вселенная, стремится к упадку, есть частности, где направление кажется противоположным тому, в котором движется вся Вселенная и в которых существует лимитированная и временная тенденция нарастания порядка. В таких вот частностях и находит свое пристанище жизнь.

Таким образом Винер представляет живые существа вообще, и человеческие в особенности, как героев в войне против энтропии, которую в другом отрывке приравнивает к войне со злом: «Этот элемент случайности, эта органичная неполнота (фундаментальный элемент случайности во Вселенной) есть то, что без особой фигуральности, можно считать злом». Человеческие существа, говорит Винер, продолжают антиэнтропийные процессы. У нас есть сенсорные рецепторы. Мы общаемся друг с другом. Мы извлекаем пользу из того, чему учимся друг у друга. Таким образом мы — нечто большее, чем пассивные жертвы спонтанного распространения вселенского Хаоса. «Мы, как человеческие существа, не изолированные системы. Мы принимаем пищу, которая генерирует энергию и является в результате частью обширного мира, в котором содержатся источники его жизни. Но еще важнее тот факт, что мы принимаем информацию через органы чувств и на основе полученной информации строим свое существование». Другими словами, существует обратная связь. Через общение мы учимся контролировать наше окружение. «Управляя и общаясь, мы постоянно боремся с тенденцией природы деградировать и разрушать; с тенденцией… увеличения энтропии». На протяжении долгого отрезка времени энтропия неизбежно должна победить нас, но какой-то короткий период мы можем сражаться. «Мы не являемся еще зрителями последних стадий гибели мира».

Но что если человек превратится, намеренно или случайно, в изолированную систему?

Скажем, отшельник. Он живет в темной пещере, куда не проникает никакая информация. Он питается грибами, которые дают ему достаточно энергии для поддержания жизни, но ему не хватает сигналов. Он вынужден обращаться к собственным духовным и умственным ресурсам, которые со временем истощаются. Постепенно в нем распространяется Хаос, постепенно одерживают верх силы энтропии. Его сенсорные способности уменьшаются, пока он полностью не капитулирует перед энтропией. Он прекращает двигаться, расти, дышать, функционировать. Такое состояние известно как смерть.

Кому-то не нужно прятаться в пещере. Он может совершить внутреннюю миграцию, отрезав себя от жизненно важных источников энергии. Так часто случается, потому что кажется, что источники энергии угрожают его стабильности. И действительно, внешние импульсы угрожают ему: толчок обычно нарушает равновесие. Существуют семейные пары, которые яростно стремятся достичь равновесия. Они запечатывают себя, закрываются от всего, что их окружает, превращаются в закрытую систему из двух человек, все живое из которой постоянно изгоняется установленным там мертвым равновесием. Двое могут погибнуть так же, как и один, если они надежно изолированы от всего остального. Я называю это моногамным заблуждением. Моя сестра Юдифь говорит, что рассталась с мужем потому, что когда она жила с ним, она чувствовала, что день за днем умирает. Конечно, Юдифь — неряха.

Такой сенсорный побег не всегда естественно является желанным событием. Это может случиться с нами, хотим мы или нет. Если мы сами не залезем в ящик, нас туда все равно загонят. Именно это я имею в виду, когда говорю, что в конце концов энтропия настигнет нас. Не имеет значения, сколь мы живы, энергичны, жизнелюбивы. С течением времени импульсы ослабевают. Зрение, слух, осязание, обоняние — все уходит, и мы приходим к своему концу без зубов, без глаз, без вкуса — без всего. Без всего. Или можно сказать, что мы час от часу зреем и зреем, а затем гнием и гнием.

Я предлагаю рассмотреть мой случай. Что раскрывает эта грустная история? Необъяснимое уменьшение некогда замечательной силы. Ослабление импульсов. Маленькая смерть еще при жизни. Разве я не жертва в войнах с энтропией? Разве я не превращаюсь на глазах в нечто статичное и молчаливое? Разве моя беда не очевидна? Кем я буду, когда прекращу быть собой? Я умираю жаркой смертью. Спонтанное разложение. Случайный поворот вероятности переделывает меня. И я превращаюсь в ничто. Я становлюсь пеплом и золой. Я буду ждать, пока меня не выметут веником.

Очень красноречиво, Селиг. Получай А. Твоя работа понятна и сильна, и ты показываешь великолепную хватку в философском разборе. Ты один из лучших в классе. Тебе теперь лучше?

24

Это была безумная мысль, Китти, глупая фантазия. Ее не следовало бы осуществлять. На самом деле был лишь один мыслимый выход: это то, что я буду раздражать и утомлять тебя, и ты уйдешь от меня. Ну, вини Тома Никвиста. Это была его идея. Нет, вини меня. Я не должен был слушать его бредовые идеи. Вини меня. Вини меня.

Аксиома: Грех против любви — пытаться переделать душу того, кого любишь, даже если думаешь, что будешь любить ее больше, когда превратишь в нечто другое.

Никвист сказал:

— Возможно, она тоже может читать мысли, и эта блокада — вопрос взаимовлияния, перехлеста ваших передач, который прерывает волны в одном направлении или в обоих. Поэтому-то ты не принимаешь ее передачи, и, вероятно, она не принимает твои.

— Я очень сомневаюсь, — ответил я.

Это было в августе 1963 года, через две или три недели после нашего знакомства. Мы еще не жили вместе, хотя пару раз и переспали.

— У нее нет и следа телепатических способностей, — настаивал я. — Она совершенно нормальная. Это точно, Том. Она совершенно нормальная девушка.

— Ты уверен? — сказал Никвист.

Он с ней еще не познакомился. Он хотел этого, но я еще не устроил их встречи. Она даже не слышала о нем.

— Если я и знаю о ней что-то, то только то, что она психически нормальна, здорова, уравновешенна, абсолютно нормальна. Следовательно, она не читает мысли.

— Потому что читатели мыслей безумные, не здоровые и не уравновешенные. Как ты и я. Что и требовалось доказать, а? Что ты говоришь, парень?

— Дар угнетает дух, — сказал я. — Он затемняет душу.

— Может быть твою. Не мою.

И он был прав. Телепатия ему не вредила. Возможно, у меня были бы те же проблемы, если бы я родился и без дара. Не могу же я относить все свои отклонения за счет необычной способности? И видит Бог, вокруг полно невротиков, которые никогда в жизни не читали мыслей.

Силлогизм:

Некоторые телепаты — не невротики.

Некоторые невротики — не телепаты.

Следовательно, телепатия и неврозы не обязательно связаны.

Следствие:

Вы можете казаться нормальным, как вишневый пирог и все же обладать силой.

Я остался скептиком. Под давлением Никвиста согласился, что если бы у нее была сила, то вероятно как-нибудь проявила бы себя через какие-то бессознательные манеры, которые любой телепат легко распознает, а я этого на обнаружил. Хотя он предположил, что она могла быть скрытым телепатом, то есть имела дар, но неразвитый, неработающий, дремлющий в сердцевине мозга и служащий экраном. Он сказал, что это только гипотеза. Но это вводило меня в искушение:

— Предположим, у нее есть скрытая сила. Ты думаешь, она могла бы пробудиться?

— Почему бы нет? — спросил Никвист.

Я хотел бы в это поверить. Я представлял, как она просыпается к полным приемным способностям, к возможности улавливать передачи так же четко, как Никвист и я. Какой мощной могла бы стать наша любовь! Полностью открытые друг для друга, свободные от малейших претензий и защиты, которые даже преданнейших любовников удерживают от полного слияния душ. Я уже попробовал нечто в этом роде близости с Томом Никвистом, но я, конечно, его не любил, он мне даже не очень нравился, но по пустой, казалось бы, иронии судьбы наши разумы имели столь интимный контакт. Но она? Если бы я только смог пробудить тебя, Китти! А почему нет? Я еще раз спросил Никвиста, думает ли он, что это возможно? «Попытайся и узнаешь, — ответил он. — Делай опыты. Возьмитесь за руки, сядьте рядом в темноте и попытайся послать ей энергию, чтобы проникнуть в нее. Стоит попытаться?» «Да, — сказал я, — конечно стоит».

Ты казалась скрытой во многом, Китти: больше потенциальный, чем действительный человек. Тебя окружал ореол юности. Ты казалась намного моложе, чем на самом деле: если бы я не знал, что ты уже закончила колледж, я бы решил, что тебе лет 18–19. Ты не много читала из того, что не касалось твоей профессии — математика, компьютеры, технология, — и поскольку меня это не интересовало, я думал, что ты вообще ничего не читала. Ты не путешествовала, твой мир ограничивался Атлантикой и Миссисипи, а самой крупной поездкой было лето, проведенное в Иллинойсе. У тебя даже не было богатого сексуального опыта: трое мужчин, не так ли, в твои двадцать два, и только с одним из них — серьезный роман? Поэтому я видел в тебе сырье, ждущее рук скульптора. Я стал бы твоим Пигмалионом.

В сентябре 1963 года ты переехала ко мне. Все равно ты проводила так много времени у меня, что согласилась с бессмысленностью разъездов туда-сюда. Я чувствовал себя женатым: на перекладине для занавески в ванной висели мокрые чулки, на полке — еще одна зубная щетка, длинные каштановые волосы в раковине. Твое тепло рядом каждую ночь. К моему животу прижимается твоя прохладная попка, янь и инь. Я давал тебе книги: поэзия, романы, эссе. Как усердно ты их поглощала! В автобусе, по дороге на работу ты читала Триллинга, в спокойные часы после ужина Конрада, а в воскресное утро, когда я выходил купить «Таймс», — Йейтса. Но тебя, казалось, ничего не трогало: у тебя отсутствовала природная склонность к литературе. Думаю, что ты испытывала затруднения, различая Лорда Джима и Лаки Джима, Малькольма Лоури и Малькольма Коули, Джеймса Джойса и Джойса Килмера. Твой великолепный ум, с такой легкостью управлявшийся с КОБОЛОМ и ФОРТРАНОМ, не мог расшифровать язык поэзии, и ты озадаченно поднимала взгляд от «Утраченной Земли», задавая наивные вопросы школьницы старших классов, которые на целые часы выводили меня из себя. Иногда я думал, что это — безнадежный случай. Хотя однажды, когда биржа была закрыта, ты привела меня в компьютерный центр, где ты работала. Я слушал твой рассказ об оборудовании и его работе и мне казалось, что ты говоришь на санскрите. Разные миры, разные умы. Хотя у меня не пропадала надежда построить мост.

Я заранее обдумывал, в какие моменты можно обтекаемо намекнуть о своем интересе к экстрасенсорным феноменам.

Это стало моим хобби, холодным бесстрастным изучением. Я говорил, что меня вдохновляет возможность добиться прямого контакта разум-разум между людьми. Я старался не выглядеть фанатиком и не выдать себя, я хранил в душе свое отчаяние. Для меня было проще притворяться объективным с тобой, чем с кем-либо другим, потому что я не мог читать тебя в подлиннике. И я должен был притворяться. Моя стратегия не позволяла правдивых признаний. Я не хотел пугать тебя, Китти, не хотел оттолкнуть, давая повод думать, что я урод, чудовище или лунатик, которым я вероятно тебе казался. Просто хобби. Хобби.

Ты не могла заставить себя поверить в ЭСВ. Ты говорила, что все, что нельзя измерить вольтметром или записать на электроэнцефалограф, нереально. Я умолял быть терпимой. Такие вещи, как телепатические силы, существуют. Я знаю, что существуют. (Будь осторожен, Дэйв!) Я не мог ссылаться на электроэнцефалограмму — я в жизни не был рядом с ЭЭГ и не знаю, можно ли зарегистрировать мою силу. Я не позволял себе сломать твой скептицизм, призвав кого-то постороннего и проведя с ним сеанс чтения мыслей. Но я мог предложить другие аргументы. Взгляни на результаты Райна, на все эти серии верных угадываний по картам Зенера. Чем можно их объяснить, как не ЭСВ? А очевидность телекинеза, телепортации, ясновидения…

Твой скепсис оставался. Ты холодно отвергала все данные, на которые я ссылался. Твоя убедительность была ясной и четкой. Когда ты была на родной территории научных методов, в твоем мозгу не оставалось ничего туманного. Ты говорила, что Райн получил свои результаты, испытывая гетерогенные группы и затем отбирал для дальнейших испытаний только тех субъектов, которым необычайно везло, а остальных отбрасывал. Он публиковал только те данные, что подтверждали его тезисы. Это не экстрасенсорная, а статистическая аномалия, что переворачивает все верные ответы. Кроме того экспериментатора можно обвинить в том, что он заранее верит в экстрасенсорное восприятие, что, несомненно, ведет к бессознательному нарушению процедуры. Я осторожно предложил проделать со мной некоторые опыты, позволив тебе самой выбрать устраивающую тебя процедуру. Ты сказала о'кей, главным образом, я думаю, потому, что мы могли делать это вместе и — в начале октября — мы уже сознательно искали области близости, но твое литературное образование становилось для нас обоих обузой.

Мы договорились — как только я внушил тебе, что это твоя идея! — сконцентрироваться на передаче друг другу образов и мыслей. И в самом начале мы жестоко обманулись. Мы подобрали ряд картинок и попытались умственно передать их. В моем архиве и сейчас хранятся записи об этих опытах:

Картинки, которые я видел (Твои догадки):

1. Гребная лодка (Дуб) 2. Ноготки в поле (Букет роз) 3. Кенгуру (Президент Кеннеди) 4. Девочки-двойняшки (Статуя) 5. Эмпайр Стейт билдинг (Пентагон) 6. Гора со снежной вершиной (неясно) 7. Профиль старика (Ножницы) 8. Бейсболист (Изогнутый нож) 9. Слон (Трактор) 10. Локомотив (Аэроплан)

У тебя не было прямых попаданий. Но четыре из десяти могли считаться близкими ассоциациями: ноготки и розы, Эмпайр Стейт и Пентагон, слон и трактор, локомотив и аэроплан. (Цветы, здания, тяжеловозы, средства передвижения.) Достаточно, чтобы дать нам ложные надежды действительной передачи. Затем следовало:

Твои картинки (Мои догадки):

1. Бабочка (Поезд) 2. Осьминог (Горы) 3. Тропический пляж (Пейзаж, яркий солнечный свет) 4. Негритенок (Автомобиль) 5. Карта Южной Америки (Виноградники) 6. Мост Джорджа Вашингтона (Памятник Вашингтону) 7. Ваза с яблоками и бананами (Биржевые котировки) 8. «Толедо» Эль Греко (Книжная полка) 9. Автострада в час пик (Пчелиный улей) 10. Компьютер IBM (Кэри Грант)

У меня тоже нет прямых попаданий. Но все же три близких ассоциации: тропический пляж и солнечный пейзаж, мост Джорджа Вашингтона и памятник Вашингтону, автострада в час пик и пчелиный улей. Здесь объединяющим является солнечный свет, Джордж Вашингтон, интенсивное плотное движение. Мы сошлись, по крайней мере, в том, что это не совпадения, а близкие ассоциации. Могу подтвердить, что я все время тыкал в небо пальцем, больше гадая, чем принимая, и очень мало верил в качество наших ответов. Тем не менее это, вероятно, случайное совпадение в образах возбудило твое любопытство: ты начала говорить, «в этом что-то есть». И мы двинулись дальше.

Мы меняли условия передачи мыслей. Мы пытались проделать это в абсолютной темноте, через комнату, затем при свете и держась за руки. Мы делали это, занимаясь любовью: я входил в тебя и, крепко сжав в объятиях, очень старался передать свои мысли тебе, а ты мне. Мы делали это, крепко выпив. Потом, когда постились. Мы делали это в бессоннице, заставляя себя не спать сутками в слепой надежде, что усталый мозг позволит мысленным импульсам преодолеть барьер, разделявший нас. Мы бы попробовали действие травки или кислоты, но в 63-м никто об этом не думал. Мы изобрели десяток других способов открыть телепатический контакт. Возможно, ты и сейчас вспоминаешь детали; смущение гонит их из моего разума. Мы осуществляли наш проект ночь за ночью больше месяца, пока твое вдохновение не ослабло, пройдя через серию фаз от скепсиса к холодному нейтральному интересу, от возбуждения и энтузиазма, к боязни неизбежного провала, чувству невозможности нашей цели, ведущему к усталости, скуке и раздражению. Я ничего не понимал: я думал, ты так же увлечена работой, как и я. Но это перестало быть опытом или игрой и стало навязчивой идеей, и в ноябре ты несколько раз просила прекратить. От этого чтения мыслей, говорила ты, у тебя жуткая мигрень. Но я не мог бросить, Китти. Я отвергал твои доводы и настаивал на продолжении. Меня так захватили опыты, что я безжалостно привлекал тебя к сотрудничеству, я тиранил тебя во имя любви, постоянно видя перед собой ту телепатическую Китти, которую бы я сделал. Примерно каждые десять дней некий обманчивый отблеск кажущегося контакта возбуждал мой идиотский оптимизм. Мы прорвемся, мы прикоснемся к разуму друг друга. Как я мог успокоиться, когда мы были так близки? Но мы никогда не были близки.

В начале ноября Никвист давал один из своих обычных ужинов, который проводился в его любимом ресторане Чайна-тауна. Эти вечеринки всегда становились блестящими событиями; отвергнуть приглашение было бы абсурдом. Так я мог, наконец, показать тебя ему. Больше трех месяцев скрывал тебя от него, избегая конфронтации с какой-то непонятной трусливостью. Мы пришли поздно: ты всегда медленно собиралась. Вечеринка была в разгаре, человек пятнадцать-восемнадцать, многие из них — знаменитости, хотя не для тебя. Что ты знала о поэтах, композиторах, писателях? Я представил тебя Никвисту. Он улыбнулся, пробормотал ловкий комплимент и безразлично поцеловал тебя. Ты казалась смущенной, почти боялась его, его уверенности и гладкости. Через минуту он отвернулся, чтобы открыть дверь. Немного позже, когда мы подняли первый бокал, я поместил в своей голове мысль для него:

— Ну? Что ты о ней думаешь?

Но он был слишком занят другими гостями, чтобы уловить мой вопрос. Я был вынужден сам искать ответ в его голове. Я настроился, он взглянул на меня через комнату, поняв, что я делаю. Поверхностные слои маскировала хозяйская тривиальность; он одновременно предлагал напитки, направлял разговор, сигнализировал, чтобы из кухни приносили блюда, и пробегал список гостей, чтобы узнать, кто еще не прибыл. Но я легко пробился сквозь весь этот хлам и через какое-то мгновение обнаружил мысли о Китти. Я сразу же обрел знания, которые желал и которых страшился. Он мог тебя читать. Да. Для него ты была прозрачна, как и все. Только для меня ты была, по неведомым причинам, недоступна. Никвист сразу проник в тебя, оценил и сформировал свое суждение о тебе: он видел тебя неуклюжей, незрелой, наивной, но все же привлекательной и очаровательной. (Он действительно увидел тебя такой. Я не стараюсь, по личным причинам, заставить его казаться более критичным по отношению к тебе, чем он был в действительности. Ты была очень молодой и неискушенной, и он это увидел.) Я остолбенел от этого открытия. Во мне взыграла ревность. Я так долго старался достичь цели и ничего не получил, а он легко врезался в самые твои глубины, Китти! Я насторожился: Никвист и его недобрые игры. Была ли это еще одна? Мог ли он читать тебя? Как я мог быть уверен, что он не выдумал все? Он это уловил:

— Ты мне не веришь? Конечно, я ее читаю.

— Может да, а может нет.

— Хочешь докажу?

— Как?

— Смотри.

Не прерывая свою роль хозяина, он вошел в твой разум, а мой оставался в нем. И так, через него, я в первый и единственный раз заглянул в тебя, Китти, отраженную Томом Никвистом. О! Я хотел совсем иного. Я увидел себя твоими глазами через его разум. Физически я выглядел лучше, чем на самом деле, плечи шире, лицо худее, черты более правильные. Несомненно, ты ценила мое тело. Но эмоциональные ассоциации! Ты видела во мне сурового отца, хмурого директора школы, сварливого тирана. Читай это, читай то, улучшай свой разум, девочка! Учись как следует, чтобы быть достойной меня. О! О! А затаенная обида за наши опыты? Они для тебя хуже, чем просто бесполезные. Это памятник занудства, экскурсии в безумие, надоевшая каторга. Ночь за ночью подвергаться маниакальной слежке. Даже акты любви прерывались дурацкими вопросами о контакте разум-разум. Я казался тебе больным и чудовищно скучным, Китти!

Чтобы насытиться таким откровением, достаточно было и мгновения, и я отступил, выбравшись из разума Никвиста. Ты испуганно взглянула на меня, словно подсознательно ощутила ментальную энергию, озарившую комнату, открывшую напоказ тайники твоей души. Ты моргнула, покраснела и отхлебнула большой глоток из своего стакана. Никвист сардонически ухмыльнулся. Я не мог посмотреть ему в глаза. Но даже тогда я сопротивлялся тому, что он мне показал. Не может ли оказаться, что при такой передаче лучи искажаются? Должен ли я доверять точности своего образа в его картинке? Не подделал ли он его, произведя некоторые исправления и искажения? Неужели я так следил за тобой, Китти, а может это его работа? Он мог превратить легкое раздражение в яростное отвращение. Я решил не поверить, что до такой степени наскучил тебе. Мы стремимся интерпретировать события наиболее приемлемым для себя образом. Но в будущем я хотел бы поступить с тобой иначе.

Позже, когда все уже поужинали, я увидел, что ты оживленно болтаешь с Никвистом в дальнем углу комнаты. Ты была кокетливой и легкомысленной, как в первый день нашего знакомства в брокерской конторе. Мне показалось, что вы обсуждаете меня и отзываетесь обо мне не очень лестно. Я хотел уловить разговор через Никвиста, но при первой же робкой попытке, он взглянул на меня.

— Убирайся из моей головы.

Я повиновался. Я слышал твой смех, слишком громкий, прорывавшийся сквозь гул голосов. Я отошел поболтать с маленькой японкой-скульптором, чья плоская грудь несоблазнительно выглядывала из большого выреза черного платья. Она думала по-французски и была не прочь отправиться домой вместе со мной. Но я уехал с тобой, Китти, с тобой, угрюмо сидевшей рядом в пустом вагоне метро, и когда я спросил, о чем вы беседовали с Никвистом, ты ответила:

— А, просто шутили. Повеселились немножко.

Примерно через две недели, в ясный осенний день в Далласе был убит президент Кеннеди. Биржа закрылась в тот день рано, и Мартинсон закрыл контору, выгнав меня, озадаченного, на улицу. Я с трудом воспринимал реальность происшедших событий. «Кто-то стрелял в президента… Президент опасно ранен… Президент доставлен в Парклендский госпиталь… Президент принял последнее причастие… Президент умер». Я никогда особенно не интересовался политикой, но это событие повергло меня в отчаяние. Кеннеди был единственным кандидатом в президенты, за которого я голосовал, и его убили: история моей жизни — сплошная кровавая кривая. А теперь президентом должен стать Джонсон. Мог ли я это принять? Я цеплялся за зоны стабильности. Когда мне было лет десять, умер президент Рузвельт, который был президентом всю мою жизнь, я попробовал на язык незнакомое сочетание «Президент Трумэн» и сразу отверг его, сказав себе, что тоже буду звать его президентом Рузвельтом, потому что я привык, чтобы именно так и назывался президент.

В тот ноябрьский день по дороге домой я со всех сторон улавливал эманацию страха. Люди выглядели настороженно, они шли выставив одно плечо вперед, готовые в любой момент побежать. Между раздвинутых занавесок в окнах высотных домов над молчавшими улицами выглядывали бледные женские лица. Водители машин озирались по сторонам, словно ожидая, что на Бродвей вот-вот ворвутся танки штурмовых частей. (В это время дня почему-то верилось, то покушение явилось лишь первым ударом путча.) Никто не высовывался на открытые места: все торопились к укрытиям. Что-то может случиться. С Риверсайд-драйв хлынут стаи волков. Обезумевшие патриоты учинят погром. Из своей квартиры — дверь заперта, окна закрыты — я пытался позвонить тебе в компьютерный центр: вдруг ты не слышала новостей, а может в такое трагическое время мне просто захотелось услышать твой голос. Телефон был занят и через двадцать минут я прекратил свои попытки. Затем, бесцельно слоняясь из спальни в гостиную и обратно, включив транзистор и крутя ручки настройки, я пытался поймать хоть одну станцию, которая сообщила бы в сводке новостей, что он все-таки жив. Заглянув в кухню, я обнаружил на столе твою записку, в которой ты написала, что уходишь, что не можешь больше оставаться со мной. Время на записке 10:30 утра, еще до покушения, в другой эпохе. Я ринулся в ванную и увидел, что все твои вещи исчезли. Когда меня покидают женщины, Китти, они уходят внезапно и украдкой, без предупреждения.

К вечеру, когда освободилась линия я позвонил Никвисту.

— Китти у тебя? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Минутку.

И позвал тебя. Ты объяснила, что собираешься пожить с ним, пока не разберешься в себе. Нет, у тебя не было ко мне сильных чувств, никакой горечи. Я казался тебе бесчувственным, тогда как он — он инстинктивно, интуитивно ощутил твои эмоциональные желания — мог понять тебя, а я не сумел, Китти. Поэтому ты и ушла к нему жить в удобстве и любви. Ты попрощалась и поблагодарила за все, я пробормотал слова прощания и положил трубку.

Ночью погода изменилась, и потемневшее небо и хо — пропустил все — крепившаяся вдова и присмиревшие дети, убийство Освальда, похоронная процессия. В субботу и воскресенье я спал допоздна, пил, прочел шесть книг, не запомнив ни слова. Я написал тебе бессвязное письмо, Китти, объяснявшее все: что я пытался переделать тебя и попытался объяснить зачем, подтвердил, что обладаю силой, и описал, как она влияет на мою жизнь; рассказал о Никвисте, предупреждая тебя, что он обладает такой же силой и что он может читать тебя. У тебя не будет от него секретов. Я просил тебя не принимать его за настоящего человека, говорил, что он просто машина, запрограммированная на максимальную самореализацию, что сила сделала его холодным и жестким, тогда как меня она сделала слабым и нервным. Я настаивал на убеждении, что он такой же больной, как и я, — человек не способный дать любовь, а способный только использовать других. Я сказал, что, если ты станешь уязвимой, он причинит тебе боль. Ты не ответила. С тех пор я никогда не слышал о тебе, не видел тебя, и никогда не слышал и о нем. Тринадцать лет. Я не представляю, что с вами стало. Вероятно, никогда и не узнаю. Но послушай. Послушай. Я любил тебя, неуклюже, по-своему. Я и сейчас люблю тебя. А ты навсегда утеряна для меня.

25

Он просыпается в блеклой, мрачной больничной палате. Все тело затекло и онемело. Он очевидно в больнице св. Луки. Нижняя губа опухла, левый глаз едва можно приоткрыть, нос издает незнакомый свистящий звук при каждом вдохе. Его принесли сюда на носилках, после того как с ним расправились баскетболисты. Он провел в больнице относительно мало времени. Интересно, запачкалась ли в крови его одежда? Когда ему удается посмотреть вниз — его странно отвердевшая шея не хочет слушаться, — он видит только унылую белизну больничного халата. При каждом вдохе ему кажется, что перемещаются концы сломанных ребер, скользнув рукой под халат, он касается своей голой груди и понимает, что она не забинтована. Он не знает хорошо это или плохо.

С большой осторожностью он садится. Он поражен. Палата забита до отказа, очень шумно, койки почти вплотную придвинуты одна к другой. В кроватях есть занавески, но они не опущены. Большинство пациентов — черные, многие из них в тяжелом состоянии, — окружены различным оборудованием. Изрезаны ножами? Изувечены ветровыми стеклами? Друзья и родственники толкутся возле каждой кровати, жестикулируют, спорят, соболезнуют, — нормальным тоном считается крик. Бесстрастные сиделки ходят по палате, выказывая к пациентам не больше внимания, чем музейные сторожа к мумиям в витринах. Никто не обращал на Селига внимания, кроме Селига, который коснулся щек кончиками пальцев. Без зеркала трудно было определить, насколько пострадало лицо, но кажется порядочно. Левая ключица болела. Правое колено дергалось и вертелось, словно он, падая, вывихнул его. Хотя он чувствовал боль не так сильно, как можно было предположить. Возможно ему дали обезболивающее.

В голове туман. Он принимает мысленные импульсы от соседей по палате, но все искажено до неузнаваемости: он улавливает ауру, но в бессловесном выражении. Желая как-то определиться, он трижды окликает проходящих мимо сиделок, узнавая время, поскольку его наручные часы исчезли. Они проходят, откровенно игнорируя его. Наконец над ним склоняется тучная улыбающаяся негритянка в розовом платье с оборками и говорит:

— Без четверти четыре, милый.

Утра? Дня? Вероятно дня, решает он. Через проход от него две медсестры начинают устанавливать что-то вроде системы питания с пластиковой трубочкой, ведущей к огромному негру, лежащему без сознания. Желудок Селига не посылает ему сигналов, что он голоден. От химического запаха больничного воздуха его тошнит; он глотает слюну. Покормят ли его вечером? Сколько его здесь продержат? Кто платит? Следует ли известить Юдифь? Насколько сильно он пострадал?

В палату входит полукровок — низенький смуглый парень, довольно хорошо сложенный, похоже пакистанец. Он движется размеренными шагами. Из нагрудного кармана торчит измятый и грязный носовой платок, чуть портя эффект, производимый узкой белоснежной униформой. Он подходит прямо к Селигу.

— Рентген не показал переломов, — без вступления говорит он твердым голосом. — Следовательно ваши повреждения — только незначительные ссадины, ушибы, царапины и небольшое сотрясение мозга. Мы готовы вас выписать. Вставайте, пожалуйста.

— Подождите, — слабым голосом произнес Селиг. — Я только что пришел в себя. Я не знаю, что было. Кто меня сюда доставил? Сколько я был без сознания? Что…

— Я этого не знаю. Вас выписали, а больнице нужна эта койка. Пожалуйста. Сейчас же поднимайтесь. У меня много работы.

— Сотрясение мозга? Разве мне не нужно провести здесь хотя бы ночь, если у меня сотрясение? Или я уже провел здесь ночь? Какой сегодня день?

— Вы доставлены сегодня около полудня, — сказал доктор, начиная нервничать. — Вас поместили в палату неотложной помощи и обследовали. Вы упали с лестницы библиотеки.

Снова команда встать, на сей раз без слов, только царственным взглядом и указующим перстом. Селиг пробует мозг врача; он доступен, но там ничего не разобрать, кроме нетерпения и возмущения. Селиг с трудом слезает с кровати. Тело словно связано проволокой. Кости скрежещут. Снова возникает ощущение острых концов сломанных ребер в грудной клетке. Может рентген ошибся? Он хочет спросить. Увы, слишком поздно. Врач, закончив с ним, повернулся к другой койке.

Ему приносят одежду. Он задергивает занавеску у кровати и одевается. Да, как он и боялся, на рубашке остались пятна крови, и на брюках. Непорядок. Он проверяет содержимое карманов. Все на месте: бумажник, часы, расческа. Что теперь? Уйти? Подписывать ничего не надо? Селиг неуверенно направляется к двери, беспрепятственно выходит в коридор. И тут перед ним появляется врач и, указывая на другую комнату через холл, говорит:

— Подождите там, сейчас придет человек из службы безопасности.

Из службы безопасности? Что такое?

Как он и опасался, прежде чем вырваться из лап больницы, нужно было подписать бумаги. Как только он заканчивает с ними, в комнату входит полный человек лет шестидесяти с серым лицом, одетый в униформу службы безопасности кампуса. Слегка отдышавшись, он спрашивает:

— Вы — Селиг?

Он знает, что это так.

— Вас хочет видеть декан. Сможете идти сами или взять кресло-каталку?

— Я пойду, — отвечает Селиг.

Они вместе выходят из госпиталя и идут по Амстердам авеню к воротам кампуса на 115-й улице. Человек из безопасности все время идет рядом. Вскоре Селиг уже ждет около офиса декана Колумбийского университета. Человек ждет вместе с ним, скучая. Селиг начинает чувствовать, что он почти под арестом. Почему? Странная мысль. Чего ему бояться декана? Он пробует скучный мозг охранника, но не находит ничего, кроме дрейфующих слоистых туманных масс. Интересно, кто сейчас декан? Он хорошо помнит деканов своего времени: Лоуренс Чемберлен с галстуком-бабочкой и теплой улыбкой был деканом Колледжа, а декан Мак-Найт, Николае Май-Д.Мак-Найт, энтузиаст братства с официальными манерами девятнадцатого века, был деканом по работе со студентами. Но прошло двадцать лет. После Чемберлена и Мак-Найта могло смениться несколько человек, но он ничего о них не знает: он был не из тех, кто читает новости о назначениях.

Раздается голос:

— Декан Кушин сейчас примет вас.

— Входите, — сказал охранник.

Кушин? Отличное имя для декана. Кто он? Селиг проходит внутрь, стесняясь своих синяков и царапин, прихрамывая от боли в колене. Лицом к нему, за сверкающим, незахламленным столом, сидит широкоплечий, гладко выбритый, молодо выглядящий человек, одетый в консервативный темный костюм. Сначала Селиг подумал о том, как меняются времена: он всегда смотрел на декана, как на возвышенный символ власти, обязательно пожилого, или, по крайней мере, средних лет, но вот перед ним декан колледжа примерно его возраста. Затем он понимает, что этот декан не просто анонимный временщик, а его однокурсник, Тед Кушин 56-года, известная тогда личность в колледже, президент класса, футбольная звезда и отличник, которого Селиг знал хотя бы относительно. Селига всегда удивляют напоминания, что он уже не молод, что дожил до времени, когда руководит его поколение.

— Тед? — выдыхает он. — Ты что декан, Тед? Господи, вот уж никогда бы не подумал. Когда…

— Садись, Дэйв, — Кушин говорит вежливо, но без малейших признаков дружелюбия. — Ты сильно пострадал?

— В больнице сказали, что ничего не сломано. Хотя я чувствую себя совсем разбитым.

Усевшись в кресло, он показывает пятна крови на одежде, синяки на лице. Даже говорить трудно — челюсть тоже пострадала.

— Ах, Тед, сколько лет, сколько зим! Последний раз я, должно быть, видел тебя лет двадцать назад. Ты вспомнил мое имя или узнал из документов в бумажнике?

— Мы заплатим за больничную койку, — Кушин, кажется, не слышит слов Селига. — Если потребуются еще расходы на лечение, мы возьмем их на себя. Можно составить и письменный договор.

— Достаточно и устного. А если ты беспокоишься, что я буду выжимать деньги или подавать иск о возмещении убытков, — заявляю: я этого делать не буду. Мальчишки есть мальчишки, они позволяют себе порезвиться, но…

— Да нас не волнует то, что ты будешь выжимать из нас деньги, Дэйв, — спокойно заметил Кушин. — Вопрос в том, собираемся ли мы выжимать их из тебя.

— Из меня? За что? За то, что меня помяли твои баскетболисты? За то, что они повредили о мое лицо свои драгоценные ручки? — Он выдавил улыбку боли. Лицо Кушина осталось хмурым. На минуту устанавливается тишина. Селиг пытается понять шутку Кушина. Не обнаружив в ней рационального зерна, он решает перейти к пробе. Но ударяется о стену. Он внезапно слабеет и боится, что не сможет прорваться.

— Не понимаю, о чем ты, — произносит он наконец. — Выжимать деньги из меня за что?

— Вот за это, Дэйв.

И тут Селиг впервые заметил на столе декана пачку отпечатанных на машинке листков. Кушин подвинул их к нему:

— Узнаешь? Вот, посмотри.

Селиг просматривает бумаги. Это курсовые работы, все — его производства. «Одиссей как символ общества», «Романы Кафки», «Трагедии Эсхила и Аристотеля», «Смирение и принятие философии Монтеня». «Виргилий как наставник Данте». На некоторых стояли оценки: А-, Б+, А-. Оценки А и комментарии на полях в основном хвалебные. Некоторые были не тронуты, но смазаны и стерты.

— Я их принес, когда встречался с Лумумбой.

Селиг аккуратно складывает работы стопочкой и подвигает их к Кушину.

— Ладно, — соглашается он. — Ты меня поймал.

— Ты писал это?

— Да.

— За деньги?

— Да.

— Грустно, Дэйв. Ужасно грустно.

— Мне нужно зарабатывать на жизнь.

— Сколько тебе платили?

— Три-четыре доллара за страницу.

Кушин качает головой:

— А ты молодец, даю слово. Здесь еще восемь или десять человек занимаются тем же, но ты безусловно лучший.

— Спасибо.

— Но все же, один из твоих заказчиков остался недоволен. Мы спросили Лумумбу, за что он тебя избил. Он сказал, что нанял тебя написать для него курсовую работу, а ты плохо ее сделал, высмеял его и отказался вернуть деньги. Хорошо, мы с ним сами разберемся, но надо ведь разобраться и с тобой. Мы долго пытались тебя найти, Дэйв.

— Правда?

— В течение последних двух семестров мы распространили ксероксы твоих работ, предупреждая людей быть начеку и засечь твою пишущую машинку и твой стиль. Хорошего сотрудничества не получилось. Многие из преподавателей, казалось, не обращали внимания, получают они поддельные курсовые или нет. Но мы старались, Дэйв. Мы очень старались. — Кушин наклоняется вперед. Ужасно серьезные глаза ищут взгляд Селига, но тот смотрит в сторону. Он не может вынести тепло этих глаз. — Несколько недель назад мы начали закругляться, — продолжал Кушин. — Мы обнаружили пару твоих клиентов и припугнули их исключением. Они сообщили твое имя, но не знали, где ты живешь, и мы не могли тебя разыскать. Поэтому и ждали. Мы знали, ты снова объявишься принести работы и взять заказы. И вот мы получили рапорт о происшествии на ступеньках библиотеки, где баскетболисты кого-то избили, а затем обнаружили тебя с кипой не отданных бумаг, зажатых в руке, вот и все. Ты вышел из дела, Дэйв.

— Мне следует пригласить адвоката, — сказал Селиг. — Мне не следует признавать ничего больше. Мне бы следовало все отрицать, когда вы показали мне эти бумаги.

— Тебе нет нужды так подходить к своим правам.

— Может понадобиться, когда вы передадите мое дело в суд, Тед.

— Нет, — отрицает Кушин. — Мы не собираемся тебя наказывать, если снова не поймаем на том же. Нет никакого интереса сажать тебя за решетку, и в любом случае я не уверен, что ты совершил этим какое-то преступное деяние. На самом деле мы хотим помочь тебе. Ты болен, Дэйв. Для человека твоего интеллекта, твоего потенциала, упасть так низко, закончить курсовыми для студентов — грустно, Дэйв, ужасно грустно. Мы здесь обсудили твой случай, декан Беллини, декан Томпкинс и я, и составили для тебя план реабилитации. Можно найти тебе работу в кампусе, может быть в качестве ассистента-исследователя. Кандидатам в доктора всегда нужны ассистенты, а зарплату можно взять из нашего фонда, не слишком высокую, но уж, по крайней мере, не меньше, чем ты зарабатываешь, делая эти работы. А еще мы бы приняли тебя в службу психологической консультации. Все это еще не определено, но я не понимаю твоего равнодушия, Дэйв. Сам я должен сказать, что меня смущает, что человек, закончивший колледж вместе со мной, попал в такую неприятную историю. В духе верности своему классу я хочу сделать все возможное, чтобы помочь тебе собраться и начать выполнять обещание, которое ты давал, когда…

Кушин болтает и болтает, излагая и приукрашивая темы, предлагая жалость без порицания, обещая помощь своему страдающему сокурснику. Селиг, слушая невнимательно, обнаруживает, что разум Кушина начинает ему открываться. Стена, ранее разделявшая их сознания — возможно результат страха и усталости Селига, — начала растворяться, и теперь Селиг может различить общий образ мозга Кушина. Энергичный, сильный, способный, но вместе с тем традиционный и ограниченный — уравновешенный республиканский разум, прозаический разум Лиги Плюща. Главное там не участие к Селигу, а больше самодовольное удовлетворение собой: самый яркий свет излучало сознание его счастливой жизни, окруженное другими уровнями: привязанной к нему женой-блондинкой, тремя красивыми детьми, мохнатым псом, новеньким блестящим «Линкольн Континенталь». Продвинувшись немного глубже, Селиг видит, что показное участие Кушина к нему обманчиво. За серьезными глазами и искренней, сердечной улыбкой симпатии лежит яростное презрение. Кушин его презирает. Кушин думает, что он продажный, бесполезный, недостойный, позор для человечества в целом и для выпускника 56-го Колумбийского колледжа в частности. Кушин находит, что он как физически, так и морально отвратителен — немытый, грязный, возможно даже сифилитик. Кушин подозревает, что он гомосексуалист. Для Кушина непостижимо, почему некто, имеющий преимущество Колумбийского образования, позволил себе деградировать. Селиг избегает отвращения Кушина. «Неужели я такой подонок, — думает он, — такой мусор?»

Он все глубже и сильнее цепляется за мозг Кушина. Его перестает волновать презрение к нему Кушина. Селиг погружается в абстрактную модель, в которой не узнает более себя. Что знает Кушин? Может ли он проникнуть в чужой мозг? Может ли почувствовать восторг настоящего контакта с человеком? А в этом есть восторг. Он словно Бог оседлал мозг Кушина, проникая мимо внешней защиты, мимо мелочной спеси и снобизма, мимо самодовольства в реальность абсолютных ценностей, в царство подлинного Я. Контакт! Восторг! Тот уравновешенный Кушин — внешняя шелуха. Вот Кушин, которого не знает даже Кушин, но знает Селиг.

Селиг уже много лет не был столь счастлив. Его душу заливает золотой и безмятежный свет. Его охватывает невероятное веселье. Сквозь туманные рощи он рвется к рассвету, чувствуя, как по ногам нежно хлещут влажные зеленые папоротники. Солнечный свет пронизывает верхушки деревьев, и капельки росы сверкают холодным внутренним огнем. Проснулись птицы. Их песня нежна и сладка — отдаленное щебетание, сонное и мягкое. Он мчится по лесу и он не одинок, потому что рука сжимает его руку, он знает, что никогда не был одинок и никогда не будет. Под босыми ногами влажная, пористая лесная земля. Он бежит, бежит. Невидимый хор берет гармоничную ноту и держит ее, держит, держит, превращая в великолепное крещендо до тех пор, пока он не вырывается из рощи на залитый солнцем луг. Этот звук наполняет все пространство, повторяясь в магической полноте. Он бросается на землю лицом вниз, обнимая землю, корчась на ароматном травяном ковре, раскинув руки по кривизне планеты и ощущая внутреннее содрогание мира. Это восторг! Это контакт! Его разум окружают другие разумы. В каком бы направлении он ни двигался, он чувствует их присутствие, они приветствуют его, поддерживают, стремятся к нему. Иди, говорят они, присоединяйся к нам, будь одним из нас, брось эти лохмотья своего Я, пусть сгинет все, что отделяет тебя от нас. Да, отвечает Селиг. Да, я утверждаю восторг жизни. Я утверждаю радость контакта. Я даю себя вам. Они касаются его. Он касается их. Он знает, что для этого он и получил свой дар, свое благословение, свою силу. Для этой минуты утверждения и исполнения. Присоединяйся к нам. Да! Птицы! Невидимый хор! Роса! Луг! Солнце! Он смеется, встает и начинает танец восторга. Он откидывает голову, чтобы запеть, он, который в жизни не пел. И звуки, издаваемые им, богатые, полные и чистые, достигают центра поля. Да! О, единение, прикосновение, единство! Он больше не Дэвид Селиг! Он — их часть, а они — часть его и в этом радостном смешении он теряет свое Я, он отбрасывает все усталое, изношенное и испортившееся, он отбрасывает свои страхи и неуверенность, он отбрасывает все, что многие годы отделяло его от самого себя. Он прорывается. Он всецело открыт обрушившимся на него мощным сигналам Вселенной. Он принимает. Передает. Поглощает. Излучает. Да. Да. Да.

Он знает, что этот восторг продлится вечно. Но в тот самый момент, когда он получает это, он чувствует, как это ускользает от него. Радостные звуки хора затихают. Солнце падает за горизонт. Дальнее море, отступая, обнажает берег. Он пытается удержать радость, но чем сильнее он борется, тем больше теряет. Удержать отлив? Как? Отложить наступление ночи? Как? Как? Теперь пение птиц совсем ослабло. Воздух стал холодным. Все уходит от него. Он один стоит в сгущающейся темноте, вспоминая восторг, оживляя его, ибо он уже ушел и должен быть вызван усилием воли. Ушел, да. Внезапно все стихает. Он слышит последний звук — далекий струнный инструмент, возможно, виолончель, пиццикато, красивый грустный звук. Дзинь. Неверный аккорд. Дзинь. Лопнувшая струна. Дзинь. Расстроенная лира. Дзинь. Дзинь. Дзинь. И ничего больше. Его окутывает тишина. Тишина, которая отдается во впадинах его черепа, тишина, следующая за оглушительными струнами виолончели, тишина, приходящая со смертью музыки. Он ничего не слышит. Ничего не чувствует. Он одинок. Одинок.

Он одинок.

— Как тихо, — бормочет он, — как одиноко. Как… здесь… одиноко.

— Селиг? — зовет далекий голос. — Что с тобой, Селиг?

— Все в порядке, — отвечает Селиг.

Он пытается встать, но не на что опереться. Он проваливается сквозь стол Кушина, сквозь пол офиса, падает сквозь саму планету, ища и не находя надежной опоры.

— Так спокойно. Тишина, Тед. Тишина!

Сильные руки хватают его. Он сознает, что над ним хлопочут какие-то люди. Кто-то зовет доктора. Селиг качает головой, протестует. С ним ничего не случилось, совсем ничего, только тишина, звенящая в голове, только тишина, только тишина.

26

Сейчас зима. Небо и мостовые превратились в одинаковую, неразличимую серость. Скоро выпадет снег. По какой-то причине уже три или четыре дня не вывозят мусор и перед каждым домом высятся раздувшиеся пластиковые мешки с отходами, хотя в холодном воздухе нет запаха гниющих отбросов. При такой температуре не живут даже запахи: холод изгоняет каждый след, каждый знак существования всего органического. Сейчас царит бетон. Правит тишина. Из проездов выглядывают неподвижно застывшие, словно памятники себе, черные и серые кошки. Быстро шагая по тихим улицам от станции метро к дому Юдифь, я отвожу глаза от прохожих, которые попадаются на пути. Я робею и стесняюсь их, словно ветеран войны, только что выписанный из реабилитационного центра и еще смущающийся своих увечий. Естественно, я не могу сказать, что они думают, теперь их умы для меня закрыты, и они проходят мимо, словно закованные в ледяную непроницаемую броню. По иронии судьбы, есть ощущение, что они все имеют доступ ко мне. Они могут заглянуть в меня и увидеть, кем я стал. Вот Дэвид Селиг, должно быть, думают они. Как он небрежен! Он плохо охранял свой дар! Он все перепутал и позволил ему ускользнуть, лопух! Я виноват, что так разочаровал их. Хотя мое чувство вины и не было таким сильным, как могло бы быть. На каком-то отдаленном уровне я вообще не убивался. Таков я есть, говорю я себе. Таким я теперь буду. Если вам не нравится, ну и черт с вами. Попытайтесь принять меня. Не можете, просто не обращайте внимания.

«Как самое правдивое общество всегда приближается к одиночеству, так самая великолепная речь в конце концов падает в тишину. Тишина слышна всем, всегда и везде». Так сказал Торо в 1849 году в «Неделе на „Конкорде“ и реках». Конечно, Торо неудачник с очень серьезными невротическими проблемами. В молодости, только что закончив колледж, он влюбился в девушку по имени Эллен Севолл, но она его отвергла, и он никогда не женился. Интересно, было ли у него с кем-нибудь это? Вероятно, нет. Я не могу себе представить трахающегося Торо, а вы? О, может он и не умер девственником, но, держу пари, его половая жизнь была паршивой. Возможно он даже не мастурбировал. Разве можно представить его сидящим на берегу пруда и делающим это? Не могу. Бедняга Торо. Тишина слышна, Генри.

Недалеко от дома Юдифь я представляю, что встречаю на улице Тони. Мне кажется я вижу высокую фигуру, идущую ко мне от Риверсайд-драйв, завернутую в объемное оранжевое пальто. Когда расстояние сокращается до полуквартала я ее узнаю. Я не взволнован, не обрадован этой неожиданной встречей; я вполне спокоен, почти неподвижен. В другое время я, наверное, перешел бы улицу, чтобы не расстраиваться понапрасну, но не теперь: я холодно приближаюсь к ней, улыбаюсь, приветственно поднимаю руку.

— Тони? — говорю я. — Ты меня не узнаешь?

Она изучающе смотрит, хмурится, кажется на мгновение озадаченной. Но лишь мгновение.

— Дэвид. Здравствуй.

Ее лицо еще удлинилось, скулы кажутся выше и острее. В волосах поблескивают седые пряди. В дни нашего знакомства в ее прическе был один седой локон, что было необычно, теперь седина распространилась повсюду. Ну что ж, ей уже далеко за тридцать. Не девочка. Сейчас ей столько, сколько было мне, когда я встретил ее. Но в общем она совсем не изменилась, только немого повзрослела. Она все так же красива. Мои желания далеко. Вся страсть прошла, Селиг. Вся страсть прошла. Она тоже совершенно свободна от волнений. Я помню нашу последнюю встречу, выражение боли на ее лице, кучу окурков от сигарет. Теперь ее лицо вполне дружелюбно. Мы оба прошли сквозь испытания бури.

— Отлично выглядишь, — говорю я. — Сколько уже, лет восемь, девять?

Я знаю ответ, просто проверяю ее. Она проходит тест, говоря:

— Лето 68-го.

Я чувствую облегчение от того, что она не забыла. Значит, я остался главой в ее биографии.

— Как поживаешь, Дэвид?

— Неплохо. — Пустая фраза. — Чем ты сейчас занимаешься?

— Я работаю в «Рэндом Хаус». А ты?

— Нештатный сотрудник, — отвечаю я. — Здесь и там.

Замужем ли она? Руки в перчатках скрывают сведения. Спросить я не рискую. Попробовать не могу. Я выдавливаю улыбку и переминаюсь с ноги на ногу. Внезапно наступившая тишина, кажется, разлучает нас. Неужели мы так быстро исчерпали все темы? И нет никаких зон контакта, кроме тех, закрытых, переполненных болью?

Она произносит наконец:

— Ты изменился.

— Я стал старше. Устал. Полысел.

— Не то. Ты изменился где-то внутри.

— Думаю да.

— Раньше я чувствовала себя при тебе неудобно. Меня словно подталкивало. А теперь нет.

— Ты имеешь в виду после того путешествия?

— И до и после.

— Тебе всегда было со мной неудобно?

— Всегда. Я никогда не знала почему. Даже когда мы были действительно близки, я чувствовала — не знаю почему — неуравновешенность, немного больной. А сейчас это прошло. Совсем прошло. Интересно почему?

— Время — лучший лекарь, — говорю я. Мудрость оракула.

— Возможно, ты прав. Боже, какая холодина! Как думаешь, снег будет?

— Да, должен скоро быть.

— Ненавижу холод.

Она съежилась в своем пальто. Я не знал ее в холодную погоду. Весна и лето, а потом прощай, убирайся, прощай, прощай. Странно, но сейчас я почти ничего к ней не испытываю. Если бы она пригласила меня к себе, я возможно отказался бы. Я иду к сестре. Конечно, сейчас она только фантазия и я не воспринимаю ее ауру. Она не передает, скорее всего, я не принимаю. Она — лишь памятник себе, словно коты в проездах. Может, я не способен теперь чувствовать, потому что неспособен получать сигналы? Она говорит:

— Приятно было встретить тебя, Дэвид. Давай как-нибудь соберемся, посидим?

— Несомненно. Выпьем, поболтаем о прошлом.

— С удовольствием.

— Я тоже. С огромным.

— Береги себя, Дэвид.

— И ты, Тони.

Мы улыбаемся. Я шутливо салютую ей на прощание. Мы расходимся — я иду своим путем, она спешит по ветреной улице к Бродвею. От этой встречи мне становится теплее. Между нами все прохладно, без эмоций, но дружественно. На самом деле, все мертво. Все страсти проходят. Приятно было встретить тебя, Дэвид. Давай как-нибудь соберемся, посидим? Уже дойдя до угла, я понимаю, что забыл спросить ее номер телефона. Тони? Тони? Но ее уже не видно. Словно никогда и не было.

«Каждый звук закончится в тишине, но тишина никогда не умирает».

Это написал Сэмюель Миллер Хейгман в 1876 году в стихотворении «Тишина». Вы когда-нибудь слышали о Сэмюеле Миллере Хейгмане? Я нет. Ты был мудрым старым котом, Сэм, кем бы ты ни был.

Однажды летом, когда мне было лет восемь или девять — еще до того, как родители удочерили Юдифь, — я на несколько недель отправился с родителями на курорт в Кэтскиллз. Там был дневной лагерь для малышей, где нас учили плавать, играть в теннис, софтбол, разным ремеслам, давая родителям отдых для творческой выпивки. В один из дней в этом лагере проводились матчи по боксу. Прежде я никогда не надевал боксерских перчаток и в своем свободном детстве оказался неумелым бойцом, поэтому не проявлял энтузиазма. Я с большой тревогой следил за первыми пятью боями. Все эти удары! Все эти разбитые в кровь носы!

И вот наступил мой черед. Моим противником оказался мальчишка по имени Джимми, который хоть и был всего на несколько месяцев старше меня, но был выше, тяжелее и более физически крепкий. Я думаю нас свели специально, в надежде, что Джимми побьет меня: я не был любимчиком. Я затрясся еще до того, как на меня надели перчатки.

Я услышал возглас: «Первый раунд!» Мы стали сходиться. Я отчетливо слышал, что Джимми думает ударить меня в подбородок и, когда его перчатка устремилась к моему лицу, я нырнул и ударил его в живот. Он рассвирепел. Теперь он решил ударить меня в голову, но я это знал и, уклонившись, ударил его в шею рядом с кадыком. Он, чуть не плача, отвернулся. Через мгновение он продолжил атаку, но я все знал наперед и ему не удалось даже тронуть меня. Впервые в жизни я был жесток, агрессивен. Когда я его побил, я взглянул за импровизированный ринг и увидел своего отца, исполненного гордости, и рядом с ним отца Джимми, сердитого и озадаченного. Конец первого раунда. Я обливался потом и улыбался.

Второй раунд: Джимми рвется вперед, готовый разорвать меня на куски. Дико, безумно пританцовывая, все еще стремится к моей голове. Мне удалось уберечь голову и, зайдя сбоку, снова поразить его живот и очень сильно. Когда он сгибается от боли, я бью его по носу и, закричав, он падает. Рефери очень быстро считает до десяти и поднимает мою руку.

— Эй, Джо Луис! — вопит мой отец. — Вилли Пеп!

Рефери подталкивает меня к Джимми, я помогаю ему подняться и жму его руку. Когда он уже стоит на ногах, я отчетливо вижу, что он решил ударить меня головой по зубам, и, притворившись, что не обращаю внимания, я спокойно делаю шаг в сторону и тычу в него кулаком пониже спины. Он потрясен.

— Дэвид жульничает! — жалуется он. — Дэвид жульничает!

Как меня все ненавидели за ум! За то, что они принимали за ум. Мое умение с легкостью угадывать, что произойдет. Ну, теперь такой проблемы больше не было бы. Меня бы все любили. Любя меня, они бы оставили от меня мокрое место.

Юдифь открывает дверь. На ней старый серый свитер и голубые штаны с дыркой на колене. Она протягивает ко мне руки и я нежно обнимаю ее, тесно прижав к себе, наверное, на полминуты. Изнутри слышится музыка: «Идиллия Зигфрида». Нежная, ласковая, приятная музыка.

— Снег уже идет? — спрашивает она.

— Нет еще. Серо и холодно, вот и все.

— Я приготовлю тебе выпить. Иди в гостиную.

Я стою у окна. Показались редкие снежинки. Появляется мой племянник и с расстояния футов в тридцать изучающе смотрит на меня. К моему изумлению он улыбается и тепло произносит:

— Привет, дядя Дэвид!

Его наверное подготовила Юдифь. «Будь паинькой с дядей Дэвидом, — должно быть, сказала она. — Он плохо себя чувствует, у него было много проблем». И вот малыш старается быть хорошим. Не помню, чтобы он мне когда-то улыбался. Он даже в колыбели не гулил и не пускал пузыри при мне. «Привет, дядя Дэвид». Ладно, малыш. Я могу это оценить.

— Здравствуй, Поли. Как дела?

— Отлично, — отвечает он.

На этом его великодушие исчерпано, он не осведомился о состоянии моего здоровья в ответ, взял одну из игрушек и начал играть. Хотя его большие темные блестящие глаза каждые несколько минут смотрят на меня, во взгляде нет больше враждебности.

Вагнер заканчивается. Я копаюсь в пластинках, выбираю одну, ставлю на проигрыватель. Шенберг. Мелодия бурной боли сменяется спокойствием и смирением. Снова тема принятия. Прекрасно. Прекрасно. Звучащие струны обнимают меня. Богатые, щедрые аккорды. Появляется Юдифь со стаканом рома для меня. Себе она приготовила что-то легкое: шерри или мартини. Она выглядит немого изможденной, но очень дружелюбной, очень открыта.

— Твое здоровье, — говорит она.

— Твое здоровье.

— Хорошая музыка. Многие не верят, что Шенберг мог быть чувственным и нежным. Конечно, это очень ранний Шенберг.

— Да, — повторяю я. — С возрастом романтические соки иссякают, да? Чем ты занималась в последнее время, Джуд?

— Ничего особенного. Все то же.

— Как Карл?

— Я с ним больше не встречаюсь.

— О!

— Я тебе не говорила?

— Нет. Я впервые об этому слышу.

— Я еще не привыкла рассказывать тебе все, Дэйв.

— Нужно привыкать. Ты и Карл…

— Он очень настаивал на том, чтобы мы поженились. Я говорила, что это слишком быстро, я его недостаточно хорошо знаю, боюсь снова упорядочивать мою жизнь. Он обиделся. Начал читать мне лекции об отступлении, о саморазрушении, много всякого. Я посмотрела на него и увидела этакого папу. Понимаешь, большой, напыщенный и суровый, не любовник, а ментор, профессор — и я этого не захотела. Я подумала, а что с ним станет еще через десять-двенадцать лет. Ему будет за шестьдесят, а я еще останусь молодой. И я поняла, что у нас нет будущего. Я как можно мягче сказала это ему, и он уже дней десять не звонит. Думаю, и не позвонит.

— Жаль.

— Совсем нет, Дэйв. Я уверена, что поступила разумно. Карл оказался для меня полезным, но это ненадолго. Это был период. Очень здоровый период. Но дело в том, что период не может продолжаться, когда ты понял, что он уже закончился.

— Да, — подтвердил я. — Конечно.

— Еще рома?

— Попозже.

— А как ты? — спросила она. — Расскажи о себе. Как ты теперь обходишься, когда… теперь, когда…

— Когда перестал быть суперменом?

— Да, — согласилась она. — Твоя сила правда ушла?

— Правда. Совсем ушла. Без сомнения.

— И что, Дэйв? Как ты себя теперь чувствуешь?

Справедливость. Вы много слышите о справедливости, справедливости Господней? Он смотрит на праведников. Справедливость? Где справедливость? Да где и сам Бог? Он что умер или в отпуске или просто рассеянный? Посмотрите на Его справедливость. Он посылает на Пакистан наводнение. Умирают миллионы людей — и неверные и невинные. Справедливость? Возможно. Возможно, предполагаемые невинные жертвы были вовсе не так невинны. Монахиня заражается в лепрозории проказой и ее губы за ночь отваливаются. Справедливость. Собор, который община строила двести лет, за день до Пасхи разваливается при землетрясении. Бог смеется нам в лицо. Это справедливость? Где? Как? А мой случай. Я не пытаюсь вас разжалобить, я совершенно объективен. Слушайте, я не просился быть суперменом. Мне дали это в момент зачатия. Непонятная прихоть Господа. Прихоть, которая определила меня, сформировала, искривила, вывихнула и была не заслужена, не прошена и вовсе не желанна. Я смирился со своей кармой и плюнул на все. Случайный поворот. Бог сказал: «Пусть малыш станет суперменом». И вот юный Селиг был суперменом в одном ограниченном чувстве. И все же на время Бог создал меня для всего, что случилось: изоляция, страдания, одиночество, даже жалость к себе. Справедливость? Где? Бог дал, черт знает зачем, Бог и взял. И что теперь? Сила ушла. Я — простой человек, как вы, и вы, и вы. Не поймите меня неправильно: я принимаю свою судьбу, я полностью примирился с ней, я не прошу жалеть меня. Я просто хочу, чтобы вы это почувствовали. Кто я теперь, когда сила ушла? Как мне теперь определяться? Я утратил свое особое свойство, свою силу, свою рану, причину моей отстраненности. Все, что у меня осталось, это память о том, что я был другим. Шрамы. Что мне теперь делать? Как общаться с человечеством, когда разница исчезла, а я еще здесь? Она умерла, а я продолжаю жить. Боже, ты сотворил со мной нечто странное. Понимаете, я не протестую. Я просто спрашиваю спокойным, умеренным голосом. Я исследую природу божественной справедливости. Я считаю, что вправе пожаловаться на тебя, Господи. Ты ведешь нас по жизни, ты позволяешь бедняге провиниться, а потом бросаешь его в несчастье. За любую вину на земле мстят. И это уместная жалоба. Ты владеешь высшей силой, Господи, но отказываешься принять и высшую ответственность. Разве это справедливо? Я считаю, что моя жалоба тоже вполне уместна. Если справедливость существует, почему жизнь кажется такой несправедливой? Если ты и впрямь на нашей стороне, Господи, почему ты даешь нам жизнь, полную боли? Где справедливость в том, что рождается ребенок без глаз? Рождается ребенок с двумя головами? Ребенок с такой силой, какую не должны иметь люди? Всего лишь вопрос, Господи. Я принимаю твое решение, верь мне, я преклоняюсь перед твоей волей — да и какой у меня есть выбор, — но я же могу спросить. Верно?

— Эй, Господи? Господи? Ты слышишь, Господи?

Не думаю, что слышишь. Не думаю, что обращаешь внимание. Господи, ты издеваешься надо мной.

Дии-да-де-доо-да-дии-да. Музыка заканчивается. Комната наполнена затихающими звуками. Все сливается в единство. За окном кружатся снежинки. Все верно, Шенберг. Ты, по крайней мере, понимал это в молодости. Ты ухватил правду и записал на бумаге. Я слышу твои слова. Не задавай вопросов, говоришь ты. Принимай. Только принимай, таков девиз. Принимай. Принимай. Что бы ни случилось, принимай.

Юдифь нарушает молчание.

— Клод Германт пригласил меня на Рождество в Швейцарию покататься на лыжах. Малыша я могу оставить у подруги в Коннектикуте. Но если я тебе нужна, я не поеду. Ты в порядке? Справишься?

— Конечно, смогу. Я же не парализован, Джуд. Я не утратил зрения. Поезжай в Швейцарию, если хочешь.

— Я уеду всего на восемь дней.

— Я выживу.

— Когда я вернусь, надеюсь, ты переедешь. Ты должен жить поближе ко мне. Нам следует больше бывать вместе.

— Может быть.

— Я даже могла бы познакомить тебя со своими подругами. Если захочешь.

— Чудесно, Джуд.

— Мне кажется, ты не в восторге от моего предложения.

— Полегче со мной, — говорю я. — Не обрушивай на меня все сразу. Мне нужно время на обдумывание.

— Хорошо. Это ведь как новая жизнь, Дэйв?

— Новая жизнь. Да. Новая жизнь, вот что это, Джуд.

Метель усилилась. Машины скрываются под белым покрывалом. Во время ужина по радио передали прогноз погоды и обещали, что к утру толщина снежного покрова достигнет восьми-десяти дюймов. Юдифь предложила мне переночевать у нее, в комнате горничной. Хорошо, почему бы и нет? Следует ли мне теперь пренебрегать ею? Я останусь. Утром мы поведем Пола в парк, возьмем санки покататься по первому снегу. Он уже вовсю идет. Снег — это так красиво. Все укрывает, все чистит, быстро делая усталый разъединенный город и усталых людей чище. Я не могу оторвать глаз от снега. Прижавшись лицом к окну, я стою. В одной руке я держу бренди, но забываю его выпить, ибо снег словно загипнотизировал меня.

— Буу! — кричит кто-то сзади.

От неожиданности я подскакиваю и расплескиваю коньяк. Несколько капель падают на окно. Я в ужасе оборачиваюсь, готовый к обороне, затем инстинктивный страх проходит, и я смеюсь. Юдифь тоже смеется.

— Я впервые смогла застать тебя врасплох, — говорит она. — За тридцать один год, впервые!

— Ты меня напугала.

— Я стояла здесь минуты три или четыре и усиленно думала, пытаясь, чтобы ты заметил. Но нет, ты не реагировал, ты продолжал смотреть на снег. Тогда я подкралась и крикнула тебе прямо в ухо. Ты и правда ничего не уловил.

— Ты думала, я солгал тебе о том, что произошло?

— Нет, конечно же, нет.

— Почему же ты так сделала?

— Не знаю. Думаю, я немного сомневалась. Но теперь все. О, Дэйв, Дэйв, мне так грустно за тебя!

— Не надо. Пожалуйста, Джуд.

Она тихо плачет. Как странно видеть ее плачущей. Из любви ко мне. Из любви ко мне.

Какое полное спокойствие.

Мир снаружи белый, а внутри — серый. Я это принимаю. Мне кажется, жизнь будет более мирной. Моим родным языком станет тишина. Будут открытия и откровения, но не сдвиги. Возможно, позже в мой мир вернутся некоторые краски. Возможно.

Живя, мы волнуемся. Умирая, живем. Я буду это помнить. И приветствовать. Пока не умру снова — здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

СТЕКЛЯННАЯ БАШНЯ

1

Послушайте, хотелось сказать Симеону Крагу, миллиард лет назад человека еще не было, была только рыба. Скользкое создание с жабрами, плавниками и маленькими круглыми глазками. Рыба жила в океане, и океан был для нее тюрьмой, а воздух — крышей этой тюрьмы. Надежно охраняемая крыша, на которую нельзя вылезать. Ты умрешь, если вылезешь на крышу, говорили все. И вот эта рыба вылезла на крышу и умерла. Потом другая рыба вылезла на крышу и тоже умерла. Потом третья рыба вылезла на крышу, и ей казалось, что мозг ее плавится, жабры горят огнем, а солнце выжигает сетчатку ослепительным факелом. Рыба лежала в прибрежном иле и ждала смерти, но смерть так и не пришла. Тогда рыба уползла обратно в океан и сказала другим рыбам: «Послушайте, там, наверху, — целый мир».

Она снова поднялась на крышу и провела там, может быть, целых два дня и умерла. Другие рыбы задумались о мире наверху, поднялись на крышу и выползли на илистый берег. И остались там. И научились дышать воздухом. И научились стоять, ходить и не щуриться от яркого солнечного света. Они превратились в ящериц, в динозавров, в кого-то там еще, а через миллионы лет они научились вставать на задние ноги, хватать передними разные предметы, превратившись в обезьян, а потом обезьяны поумнели и стали людьми.

И все это время некоторые из них — может быть, очень немногие — продолжали искать новые миры. Вы можете сказать им: «Давайте вернемся в океан, давайте снова станем рыбами, так легче». И, может быть, половина из них с готовностью согласится. Может быть, даже больше, чем половина, но всегда найдутся такие, которые скажут: «Вы что, с ума сошли? Какие мы рыбы? Мы — люди».

И они не возвращаются. Они карабкаются все выше и выше.

2

20 сентября 2218 года.

Башня Симеона Крага на сто метров возвышается над серо-коричневой тундрой Канадской Арктики к западу от Гудзонова залива. Пока что башня — это только пустой стеклянный обрубок, со всех сторон защищенный от буйства стихий экранирующим полем. Вокруг строящегося сооружения суетятся бригады рабочих-андроидов — краснокожих синтетических людей. Они прикрепляют стеклянные блоки к тросам подъемника, и подъемник возносит блоки ввысь, где другие бригады занимаются монтажом. Андроиды Крага работают круглые сутки, в три смены. Когда темнеет, строительная площадка заливается светом прожекторов, парящих в воздухе на километровой высоте. Их питает маломощный, всего на миллион ватт, термоядерный генератор на северном конце площадки.

От гигантского восьмиугольного основания башни широкими серебристыми лучами радиально расходятся полосы морозильной ленты, на полметра зарытой под поверхностью тундры, — бесконечный ковер смерзшейся земли, вытканный корнями, мхами и лишайниками. Ленты тянутся на несколько километров. Их диффузионные ячейки, наполненные гелием-П, впитывают тепло, излучаемое андроидами и строительными механизмами. Если бы не морозильные ленты, вся тундра скоро превратилась бы в хлюпающее болото. Осели бы блоки фундамента, а колоссальная башня накренилась и медленно рухнула, словно погибший в борьбе с богами титан. Морозильные ленты не дают вечной мерзлоте таять, чтобы она смогла вынести тот чудовищный вес, который собирается взгромоздить на нее Симеон Краг.

Вокруг башни, по кругу радиусом в тысячу метров, расположены всевозможные вспомогательные постройки. К западу от строительной площадки находится главный центр управления. К востоку — производственно-исследовательская тахионная лаборатория ультраволновой связи. В небольшом розовом куполе десять-двенадцать техников терпеливо собирают приборы, с помощью которых Краг надеется говорить со звездами. К северу от башни в тесную кучку сбились разного рода служебные постройки. К югу выстроился длинный ряд трансмат-кабин, связывающих этот далекий край с цивилизованным миром. Кажется, что передатчик материи в любой момент может захлебнуться постоянным потоком людей и андроидов, отправляющихся в Сидней, Сан-Франциско или Шанхай, прибывающих из Нью-Йорка, Найроби или Новосибирска.

Сам Краг неизменно посещает строительство как минимум раз в сутки — один или с сыном Мануэлем, или с какой-нибудь своей очередной подругой, или с кем-то из коллег-предпринимателей. Обычно он совещается с андроидом Тором Смотрителем — начальником строительства, поднимается на вершину и заглядывает в пустой колодец башни (проверяет, как идут дела в тахионной лаборатории), беседует с какой-нибудь рабочей бригадой, вдохновляя строителей на трудовые подвиги. Потом исчезает в трансмат-кабине, и передатчик материи швыряет его в гущу ожидающих вдалеке дел.

Сегодня, в ознаменование достижения стометровой отметки, Краг привел с собой довольно большую свиту. Он стоит там, где по плану должен быть западный вход в башню.

Краг — коренастый широкоплечий человек лет шестидесяти с блестящими, близко посаженными глазами и покрытым шрамами носом на дочерна загорелом лице. В нем чувствуется природная крестьянская сила. Он с презрением относится ко всякого рода косметическим ухищрениям: черты лица его грубоваты, брови кустисты, на почти лысом веснушчатом черепе выделяются редкие пряди черных волос. Несмотря на то что он богат — его состояние оценивается в несколько миллиардов, — Краг предпочитает одеваться просто и не носит драгоценностей. Лишь характерная манера уверенно держаться позволяет судить о том, насколько он богат.

А вот единственный ребенок Крага — сын и наследник Мануэль. Он высок, худощав, не без щегольства одет в элегантный зеленый плащ, подпоясан красновато-коричневым кушаком, на ногах высокие котурны. Из украшений на нем обычно клипсы-беруши и зеркальная пластина на лбу. Ему под тридцать. Движения его грациозны, но немного нервны.

Андроид Тор Смотритель стоит между отцом и сыном. Он высок, как Мануэль, но сложен так же мощно, как Краг-старший. У него стандартное лицо андроида альфа-класса: узкий прямой нос, тонкие губы, волевой подбородок, рельефно очерченные скулы, обобщенное пластиковое лицо. Но скрывающаяся под синтетической плотью личность наложила на стандартные черты отпечаток индивидуальности. Тот, кто видел Тора Смотрителя, никогда уже не спутает его с каким-нибудь другим андроидом: уверенная складка между бровями, плотно сжатые губы, легкая сутулость… На нем строительный комбинезон, он не обращает внимания на жгучий холод, и его ярко-красная кожа кажется вылепленной из воска.

Кроме этих двоих, вслед на Крагом из трансмат-кабины появились еще семеро. А именно:

Клисса, жена Мануэля Крага.

Квенелла, женщина немного моложе Мануэля, очередное увлечение Крага-старшего.

Леон Сполдинг, личный секретарь Крага, эктоген.

Никколо Варгас, астроном. Его антарктическая обсерватория первой поймала слабые сигналы внеземной цивилизации.

Джастин Мэйлдетто, архитектор, автор проекта башни Крага.

Сенатор Генри Фиэрон из Вайоминга, лидер Фракции за Отмирание.

Томас Баклман из банковской группы Чейза-Крага.

— Все в подъемник! — зычно кричит Краг. — Свистать всех наверх!

— Какая же будет у нее высота? — спрашивает Квенелла.

— Полтора километра, — отвечает Краг. — Гигантская стеклянная башня, доверху набитая аппаратурой, в которой сам черт ногу сломит. Когда-нибудь мы ее включим и будем говорить со звездами.

3

Вначале был Краг, и он сказал: да будут Автоклавы. И появились Автоклавы.

И увидел Краг, что они хороши.

И сказал Краг: да будут в Автоклавах высокоэнергетические нуклеотиды. И появились в Автоклавах нуклеотиды.

И стал Краг смешивать их, пока не соединились они друг с другом.

И соединились нуклеотиды в огромные молекулы.

И сказал тогда Краг: да будут в Автоклавах отец и мать, и деление клетки, и да будет в Автоклавах жизнь.

И появилась жизнь, потому что была Репликация.

И Краг управлял Репликацией, собственноручно касаясь растворов, придавая им форму и вдыхая в них жизнь.

И сказал Краг: да зародятся в Автоклавах мужчины, и да зародятся в Автоклавах женщины. Пусть живут они среди нас, пусть будут они крепкими и трудолюбивыми, и станем мы звать их Андроидами.

И стало так.

И появились на свет Андроиды, созданные Крагом по образу и подобию своему, и стали они служить человечеству.

И за все это возносим мы Крагу хвалу.

Славься, Краг!

4

В то утро Смотритель проснулся в Стокгольме. После четырех часов сна он чувствовал себя совершенно разбитым. Слишком много. Двух часов было бы достаточно. После короткого нейроритуала в голове у него прояснилось, и он отправился в душ. Вот теперь лучше. Андроид потянулся и заиграл мускулами, изучая в зеркале свое гладко-розовое безволосое тело. Теперь позаботимся о душе. Краг, освободи нас от рабства. Краг, освободи нас от рабства. Краг, освободи нас от рабства. Славься, Краг! Смотритель быстро проглотил завтрак и оделся. За окном слабо светило бледное североевропейское солнце. В Стокгольме скоро наступит вечер. Какая, впрочем, разница? Безотказные часы у Смотрителя в мозгу были настроены на канадское время, на время башни. Он мог спать когда угодно, лишь бы на двенадцать часов бодрствования приходился один час сна. Даже телу андроида необходим отдых, хотя не в том смысле, как это понимают люди.

Теперь — вперед, на строительную площадку. Сегодня ожидаются посетители.

Андроид начал устанавливать трансмат-координаты. Он терпеть не мог этих каждодневных посещений. Работа стопорилась, по каждый раз, когда какие-нибудь важные чины появлялись на строительстве, требовалось принимать исключительные меры предосторожности. С их посещениями появлялась дополнительная ненужная напряженность, и каждое посещение подразумевало, что ему, Тору, не доверяют, что его работу необходимо постоянно контролировать. Смотритель, разумеется, понимал, что Краг доверяет ему безоговорочно. Вера в то, что такое доверие существует, поддерживала в Смотрителе жизненные силы. Он понимает, что не подозрительность, а естественная человеческая гордость заставляет Крага так часто появляться на строительстве.

Храни меня Краг, подумал Смотритель и сделал шаг вперед.

В следующее мгновение перед ним возникла башня. С ним поздоровались его помощники. Кто-то вручил ему список сегодняшних посетителей.

— Краг уже здесь? — спросил Смотритель.

— Будет через пять минут, — ответили ему, и через пять минут Краг с длинным шлейфом гостей вышел из трансмат-кабины.

Смотритель поморщился, увидев среди сопровождавших Крага его секретаря Сполдинга. Сама природа позаботилась о том, чтобы они стали врагами; с первой же встречи между ними возникла сильнейшая антипатия: между рожденным в автоклаве и рожденным в пробирке — андроидом и эктогеном. Кроме этого, между ними существовала борьба за влияние на Крага. Для андроида Сполдинг был распространителем ядовитых слухов и подозрений, потенциальной угрозой своему высокому положению. Смотритель поздоровался с ним холодно и отчужденно, стараясь, правда, при этом не выйти за рамки приличий. Не подобало андроиду, какое бы высокое положение он ни занимал, открыто выказывать свое пренебрежение к человеку, а Сполдинг, в техническом смысле, считался человеком.

Краг торопил всех к подъемнику. Смотритель, оказавшийся в одной кабине с Мануэлем и Клиссой Краг, бросил взгляд налево. В соседней кабине к усеченной вершине башни поднимался Сполдинг — эктоген, — сирота задолго до рождения, человек уродливой души и злобного характера, которому Краг в силу необъяснимых причин так доверяет! Да найдешь ты смерть свою в арктическом ветре, рожденный в пробирке! Да увижу я, как воздушное течение заботливо принимает тебя в свои объятия и разбиваешься ты о мерзлую землю безо всякой надежды на починку.

— Тор, почему у вас вдруг стало такое страшное лицо? — поинтересовалась Клисса Краг.

— Э… у меня?

— Да, словно черная тень набежала.

— Это просто эмоциональный тренаж, миссис Краг, — пожал плечами Смотритель. — Десять минут любви, десять минут ненависти, десять минут застенчивости, десять минут самолюбования, десять минут благоговения, десять минут надменности. Час эмоционального тренажа в день — и андроид становится больше похож на человека.

— Не смейтесь надо мной, — сказала Клисса. Она была очень молода, стройна, темноглаза и, как Смотритель мог только предполагать, красива. — Это правда?

— Чистая правда. Когда вы обратили на меня внимание, я как раз перешел к ненависти.

— А что это за тренаж? Ну, в смысле, вы просто стоите и думаете: «Ненависть-ненависть-ненависть…», или как-то по-другому?

Андроид улыбнулся и краем глаза заметил, что Мануэль подмигивает ему.

— В следующий раз я вам все объясню, — ответил Смотритель. — Мы уже на вершине.

Три кабины подъемника добрались до самой высокой точки башни. Над головой у Смотрителя нависла серая дымка отражающего поля. Небо тоже было серым. Короткий северный день приближался к середине. С вершины башни было видно, как вдоль берега залива в их сторону, на юг, двигается полоса снежного бурана. Краг, вышедший из соседней кабины подъемника, показывал на что-то в глубине башни Баклману и Варгасу. Сполдинг, сенатор Фиэрон и Мэйлдетто рассматривали атласно-гладкие стеклянные блоки, из которых складывалась башня.

— Когда башня будет закончена? — спросила Клисса.

— Меньше чем через год, — ответил ей андроид. — Пока что все идет гладко. Главной технической проблемой было, как сделать так, чтобы вечная мерзлота под башней не таяла. Но эта проблема уже решена, и теперь башня будет каждый месяц подниматься на несколько сотен метров.

— А зачем вообще было строить именно здесь, если тут такая ненадежная земля?

— Дело в том, что когда ультраволновый передатчик заработает, он выведет из строя все линии связи, трансмат-сообщение и генераторы энергии на сотни километров вокруг. Так что выбор, где строить башню, был невелик: в Сахаре, в Гоби, в австралийской пустыне или в канадской тундре. В силу некоторых технических особенностей тундра представлялась наиболее удачным местом, если бы удалось как-то разобраться с вечной мерзлотой. Краг сказал, что строить будем здесь. Так что пришлось разбираться с мерзлотой.

— А как дела с тахионным передатчиком? — спросил Мануэль.

— Установка оборудования начнется, когда башня достигнет пятисотметровой отметки. Примерно в середине ноября.

— Мы уже подняли на орбиту пять станций-усилителей, — донесся громоподобный голос Крага. — Этого хватит, чтобы наш сигнал услышали на Андромеде!

— Удивительный проект, — произнес сенатор Фиэрон, этот энергичный человек с ярко-зелеными глазами и пышной гривой рыжих волос — большой любитель театральных эффектов. — Еще один семимильный шаг, приближающий человечество к зрелости!

Сенатор церемонно кивает Смотрителю и добавляет:

— Разумеется, мы в неоплатном долгу перед андроидами, чьими искусными руками возводится это чудесное сооружение. Если бы не вы и ваши люди, Альфа-Смотритель, было бы невозможно…

Смотритель вполуха слушал сенатора, не забывая постоянно улыбаться. Подобные комплименты мало что для него значили. А Всемирный Конгресс и его сенаторы — еще меньше. Что, в Конгрессе заседает хоть один андроид? А если и заседал бы, то что с того? Когда-нибудь, конечно, Партия Равенства добьется своего и протащит в Конгресс нескольких андроидов. Трое-четверо альф будут заседать в этом августейшем органе, но все равно андроиды останутся предметом собственности, а не гражданами. Тор-Смотритель не интересовался политикой.

Если все же попытаться как-то охарактеризовать убеждения Тора с политической точки зрения, можно было считать, что он поддерживает партию за Отмирание. Действительно, зачем обществу, основанному на трансмат-сообщении, где национальные границы исчезли за ненадобностью, формальное правительство? Всемирному Конгрессу давно следовало заявить о самороспуске и провозгласить приоритет естественного права. Но Смотритель понимал, что полное отмирание государства, предрекаемое Партией за Отмирание, не наступит никогда. Доказательством этому был хотя бы сенатор Генри Фиэрон. Вечный парадокс: член антиправительственной партии входит в правительство и руками и ногами держится за свое кресло. Почем нынче Отмирание, сенатор?

Фиэрон долго и красноречиво хвалил трудолюбие андроидов. Пока на башне находились посетители, работа стояла — Смотритель не рисковал поднимать массивные стеклянные блоки. И это при том, что сроки все время поджимают. К его облегчению, вскоре Краг подал команду на спуск. Задул ветер с залива, и Квенелле стало холодно. Подъемник опустил их на землю, и Тор повел всю группу в главный центр управления продемонстрировать, как он возьмет на себя командование строительными операциями. Смотритель опустился в кресло главного оператора. Подключив тупорылый компьютерный разъем в гнездо на левом предплечье, андроид увидел, как губы Леона Сполдинга сжались, а лицо скривилось в гримасе… Презрения? Зависти? Несмотря на весь свой опыт общения с людьми. Смотритель до сих пор плохо различал оттенки столь тонких чувств. Но разъем со щелчком встал на место, в мозг Смотрителю хлынули электронные импульсы, и он напрочь позабыл о Сполдинге.

Он словно стал тысячеглазым. Андроид одновременно видел все, что происходит на стройке и на много километров вокруг. Теперь он составлял с компьютером единое целое, а многочисленные сенсоры, сканеры и терминалы казались ему продолжением собственного тела. Зачем мучиться — разрабатывать долгую и утомительную процедуру общения с компьютером, если можно сделать андроида, который просто станет частью компьютера?

Хлынул поток данных, принесший с собой экстаз.

Состояние оборудования. Векторы потоков рабочей силы. Координация бригад. Уровни замораживания почвы. Энергия, текущая по силовым кабелям. Башня представлялась Смотрителю изменчивым узором из бесконечного числа деталей, а сам он сидел в центре и ткал этот узор. Ничто не ускользало от его внимания. Он соглашался и отвергал, изменял и оставлял до лучших времен. Может быть, так же действует секс? Это биение энергии в каждом нерве, эта лавина ощущений, чувство того, что ты достиг своего предела, горизонта и дальше просто некуда? Хотелось бы знать, думал Смотритель. Он поднимал и опускал тросы подъемника, заказывал на следующую неделю стеклянные блоки и оптические волокна для тахионной лаборатории, проверял, завезена ли еда на завтра, постоянно контролировал устойчивость всего сооружения в целом, отправляя финансовый отчет прямо главному компьютеру финансовой группы Чейза-Крага. Сканировал температуру почвы на глубину до двух километров с шагом в полметра, отвечая на десятки телефонных звонков в секунду… и не мог не ощущать гордости. Он знал, что ни один человек не сумел бы справиться с подобной работой, сумей он даже подключиться к компьютеру. Смотритель, с одной стороны, был наделен способностями машины и, с другой, — разносторонностью человека; если не считать того довольно существенного обстоятельства, что он не способен к самовоспроизведению, он во многом превосходит и человека, и машину, так что…

Вспыхнула красная лампочка, и прозвучал сигнал тревоги.

Несчастный случай. Кровь андроидов пролилась на замерзшую землю.

Смотритель дал мысленный сигнал, и изображение приблизилось. На северной стороне башни оборвался трос подъемника; С высоты девяноста метров упал стеклянный блок и зарылся в землю, на метр нависая одним концом над заснеженной землей. Безупречную прозрачность стекла нарушала длинная извилистая трещина, напоминавшая фрагмент ледяных узоров на окне зимним утром. Со стороны ближе к башне из-под блока виднелись чьи-то ноги. Три робота-погрузчика торопились к месту происшествия, четвертый уже подъехал и подводил под массивный блок свои длинные железные клыки.

Смотритель отсоединился от компьютера и вздрогнул, как от боли, когда поток данных резко оборвался. Экран у него над головой крупным планом показывал сцену происшествия. Клисса Краг отвернулась и прятала лицо на груди у мужа, Мануэлю тоже явно было не по себе, лицо Крага-старшего перекосилось от раздражения. Остальные посетители были скорее озадачены, чем встревожены. Взгляд Смотрителя задержался на мертвенно-бледном лице Сполдинга. Эктоген был невысок и, мягко говоря, худощав, точнее — кожа да кости. В короткое мгновение после шока Тор видел все с необыкновенной ясностью и почему-то обратил внимание на редкие черные усы Сполдинга.

— Ошибка компьютера, — деловым тоном произнес Смотритель. — Машина неправильно рассчитала натяжение троса, и блок упал.

— Но компьютером в тот момент управляли вы, разве не так? — спросил Сполдинг. — Давайте называть вещи своими именами.

— Прошу прощения, — отказался играть в эту игру андроид. — Произошел несчастный случай. Наверное, были жертвы. Я должен идти.

Он поспешил к двери.

— …непростительная беспечность… — пробормотал у него на спиной Сполдинг.

Смотритель вышел за дверь и рванул бегом к месту происшествия, шепча на ходу слова молитвы.

5

— Нью-Йорк, — сказал Краг. — Верхний офис.

Вместе со Сполдингом они вошли в трансмат-кабину. Пульсирующая ярко-зеленым светом завеса трансмат-поля делила кабину пополам. Эктоген установил координаты. Невидимый генератор трансмат-поля напрямую соединялся с главным компьютером, находящимся где-то на дне Атлантического океана и аккумулирующим тэта-силу, на которой основывалась система мгновенного переноса материи. Крагу даже в голову не пришло проверить, какие координаты установил Сполдинг. Он доверял своим подчиненным. Малейшая неточность в задании, например, абсциссы — и холодные ветры развеют по всему миру атомы Симеона Крага. Он привычно шагнул через мерцавшую зеленым светом завесу.

Он ничего не почувствовал. Краг исчез. Поток меченых частиц-волн пришел на приемник в нескольких тысячах километров от передатчика, и снова возник Краг. Трансмат-поле так быстро разлагало человеческое тело на субатомные частицы, что нервная система не успевала почувствовать боль, возвращение к жизни происходило так же быстро. Ничуть не изменившийся Краг вышел из трансмат-кабины в своем кабинете. Сразу же за ним появился Сполдинг.

— Займись, пожалуйста, Квенеллой, — сказал секретарю Краг. — Она вот-вот появится внизу. Развлеки ее чем-нибудь. Я хочу, чтобы меня хотя бы час никто «не беспокоил.

Сполдинг удалился. Краг закрыл глаза.

Падение блока выбило его из колеи. Это было не первое происшествие за время строительства и наверняка не последнее. Не обошлось без жертв — пускай это только андроиды, но все равно… Крага всегда приводили в бешенство неоправданные потери живой силы, энергии и времени. Как сможет башня подняться к небу, если токи будут падать? Как сможет он сообщить небесам, что человек существует, что человек что-то значит, если не будет башни? Как сможет он задавать вопросы, которые необходимо задать?

Крагу было больно. Краг шатался под неподъемным грузом, который сам на себя взвалил.

Когда он был утомлен или нервничал, он каждый раз с болезненной отчетливостью ощущал свое тело как тюрьму, в которой заключена его душа. Складки живота, бесчувственный островок в основании шеи, от которого, казалось, омертвение волнами распространяется по телу, непроизвольное дрожание левого века, постоянное ощущение тяжести в мочевом пузыре, сухость в горле, хруст в коленной чашечке — напоминание о том, что он не вечен. Все это отзывалось у него в голове колокольным звоном. Нередко собственное тело представлялось ему каким-то абсурдным мешком мяса, костей, крови, всевозможных мускулов, жил и нервов, сминающимся, опадающим под напором времени, изнашивающимся год от года, день ото дня. Что благородного в такой груде протоплазмы? А эти нелепые ногти! Идиотские ноздри! Дурацкие локти! И все же под броней черепа тикало бдительное серое вещество мозга, как бомба с часовым механизмом, зарытая глубоко в грязь. Краг презирал свою плоть, но благоговейно трепетал перед своим мозгом, перед человеческим мозгом вообще. Только в этих мягких складках нервной ткани и был настоящий Краг, нигде больше — ни в кишечнике, ни в паху, ни в груди, — только в мозгу. Тело могло еще долго гнить, но обитающее в нем сознание уже возносилось к самым далеким галактикам.

— Массаж, — произнес Краг.

Из стены выдвинулся массажный стол. В кабинет вошли три постоянно дежурившие в соседней комнате женщины-андроида. Их гибкие тела были обнажены. Все трое принадлежали к гамма-типу, и, если бы не закладывающиеся при производстве незначительные соматические отличия, могли бы быть приняты за тройняшек. У всех троих была небольшая высокая грудь, плоский живот, узкая талия, широкие бедра, полные ягодицы. На голове росли волосы, а на лице брови, но больше нигде на теле волосяного покрова не было, что придавало им какой-то бесполый вид. Впрочем, характерный признак пола был начертан у них между ног, и Краг, если бы ему захотелось, мог раздвинуть эти ноги и ощутить в ответ более-менее сносную имитацию страсти. Ему этого никогда не хотелось. Но Краг намеренно вложил в своих андроидов элемент чувственности. Он дал им работоспособные — хотя и стерильные — гениталии и безупречной формы — хотя совершенно бесполезный — пупок. Ему хотелось, чтобы его создания во всем походили на людей (а в чем-то даже были бы лучше) и делали почти все, на что способен человек. Его андроиды не были просто усовершенствованными роботами. Он предпочел создавать синтетических людей, а не машины.

Три женщины-гаммы привычно раздели его и начали трудиться. Краг лежал на животе, умелые пальцы без устали погружались в его плоть и разминали затекшие мышцы. Взгляд его застыл на диаграмме, висящей на дальней стене кабинета.

Кабинет его был обставлен строго и по-деловому: длинный рабочий стол с терминалом компьютера, небольшая неброская скульптура в углу и портьера во всю стену, которая при прикосновении реполяризатором становилась прозрачной и за ней открывался вид на Нью-Йорк. Неярко горели невидимые лампы, и кабинет был все время погружен в полумрак. Но на стене желтым светом вспыхивал ослепительный узор:

* *

* * * *

*

* *

* * * * *

*

* * *

*

Это было послание из космоса.

Когда обсерватория Варгаса поймала таинственный сигнал на частоте 9100 мегагерц, он был еще очень слаб: два коротких импульса, пауза, четыре импульса, пауза, один импульс, и так далее. За два дня сигнал повторился тысячу раз, потом прекратился. Через месяц он снова возник на частоте 1421 мегагерц, на знаменитой частоте водорода (длина волны 21 сантиметр), и повторился еще тысячу раз, но уже большей мощности. Еще через месяц сигнал стал одновременно приходить на частоте в два раза меньшей и в два раза большей и снова повторился тысячу раз. Позже Варгас поймал тот же самый сигнал в оптическом диапазоне как интенсивное лазерное излучение на длине волны 5000 ангстрем. Сигнал все время оставался одним и тем же: 2-4-1-2-5-1-3-1. Между сериями приходящих импульсов всегда отмечалась значительная пауза, а после гораздо более долгой паузы сигнал повторялся заново.

Это могло быть только осмысленным посланием. Для Крага последовательность 2-4-1-2-5-1-3-1 стала священным числом, основанием новой кабалы. Мало того что диаграмма сигнала красовалась на стене его кабинета, одно движение пальца — и кабинет наполнялся внеземным шепотом на какой-нибудь из доступных человеческому уху частот, а скульптура в углу начинала в такт звуковому сигналу испускать яркие лазерные вспышки.

Голос неба стал для Крага наваждением. Вся вселенная Крага вращалась вокруг остро ощущаемой необходимости послать ответный сигнал. Ночью он стоял, задрав голову к звездам, ослепленный каскадами льющегося с небес света, и думал: «Я — Краг, я — Краг, я здесь, я жду, ну скажите хоть что-нибудь». Он не допускал никакой другой возможности, кроме той, что сигналы со звезд — это осмысленный призыв к диалогу. И он был готов рискнуть всем своим состоянием, чтобы послать ответ.

Ну а вдруг все-таки «сигнал» — это какое-нибудь естественное явление?

Абсолютно исключено. То постоянство, с каким он продолжает приходить во всех диапазонах, говорит о сознательной направляющей силе. Кто-то пытается нам что-то сообщить.

Но что значат эти цифры? Это что, какое-нибудь галактическое число ж?

Нам пока не удалось найти в этих цифрах какого-либо математического смысла. Никакой арифметической прогрессии в них не скрыто. Криптографы уже предложили по меньшей мере полсотни одинаково головоломных толкований, что делает их всех одинаково подозрительными. Нам кажется, что числа выбраны совершенно случайно.

Что проку в сообщении, из которого ничего не понять?

Все дело в самом факте сообщения. Это призывный крик, адресованный в космос. Они кричат нам: смотрите, мы здесь, мы умеем передавать сигналы, мы способны разумно мыслить, мы ищем контакта с вами.

Допустим, даже если вы правы, как вы собираетесь им ответить?

Я скажу им: эй, там, привет, мы слышим вас, мы поймали ваш сигнал, мы разумны, мы люди, нам надоело жить одним посреди космоса.

На каком языке вы скажете им все это?

На языке случайных чисел. А потом — не совсем случайных. Эй, алло, как слышно, 3.14159, прием, 3.14159 — отношение длины окружности к диаметру.

И как вы собираетесь это сказать? Лазером? По радио?

Нет, это все слишком медленно. У меня нет времени ждать, пока электромагнитные волны тащатся туда-обратно. Мы станем говорить со звездами на языке тахионных лучей, и я скажу этим типам со звезд, что на Земле живет такой Симеон Краг.

Краг дрожал от возбуждения на массажном столе. Андроиды продолжали умело терзать его плоть, разминать жировые складки, зарываться костяшками пальцев в узловатые мускулы. Ему казалось, что в ритме этих щипков и хлопков скрыты те же мистические числа: 2-4-1, 2-5-1, 3–1. Где недостающая двойка? И даже будь она, что бы это значило: 2-4-1, 2-5-1, 2-3-1? Ничего существенного. Случайный набор чисел. Бессмысленные сгустки информации. Информация как вещь в себе. Всего лишь числа, складывающиеся в абстрактный узор, но в них содержится самое важное во вселенной сообщение:

Мы здесь.

Мы здесь.

Мы зовем вас.

И Краг ответит им. Он задрожал от удовольствия, представив себе, что башня наконец достроена и в космос устремляются тахионные лучи. Краг ответит, Краг-Жадюга, Краг-Бесчувственный-Денежный-Мешок, Краг-Невежда, Краг-Охотник-за-долларами, Краг-простой-предприниматель, Краг-жирный крестьянин, Краг-грубиян. Я! Я! Я! Краг! Краг!

— Вон! — вырвалось у него. — Достаточно!

Андроиды поспешно удалились. Краг встал с массажного стола, медленно оделся, прошел через кабинет и провел ладонью по узору из желтых огоньков на стене.

— Какие-нибудь новости? — произнес он. — Посетители?

Натриевый проектор выбросил облако пара, и в воздухе возникло изображение Леона Сполдинга.

— Здесь доктор Варгас, — произнес эктоген. — Он ждет в планетарии. Вы встретитесь с ним?

— Разумеется. Я сейчас же поднимусь к нему. А где Квенелла?

— На вашей вилле в Уганде. Она просила передать, что будет ждать вас там.

— А мой сын?

— Отправился с инспекцией на завод в Дулут. Какие-нибудь распоряжения для него будут?

— Нет, — ответил Краг. — Он сам знает что делать. Я сейчас поднимусь к Варгасу.

Изображение Сполдинга мигнуло и погасло. Краг вошел в лифт и через несколько секунд оказался на крыше здания, под куполом планетария; Там его дожидался, сосредоточенно меряя шагами огромный зал, Никколо Варгас. Путь его пролегал между витриной с восемью килограммами протеидов с Альфа Центавра V и приземистым криостатом, за покрытым инеем окошком которого с трудом можно было разглядеть двадцать литров жидкости, добытой из метанового моря на Плутоне.

Варгас был невысок, светлокож и всегда выглядел очень сосредоточенным. Краг относился к нему с огромным уважением, чуть ли не с восторженным преклонением: как же, ведь тот посвятил всю свою жизнь, каждый день ее, поискам внеземных цивилизаций и стал самым выдающимся экспертом по проблемам межзвездной связи. Через что и пострадал: пятнадцать лет назад в пылу научного возбуждения он случайно влез под поток излучения от нейтронного телескопа, и левая сторона лица его так «поджарилась», что даже тектогенетическая хирургия оказалась бессильна. Ослепший глаз чудом сумели регенерировать, но вымывание кальция из костей черепа остановить не удалось; пришлось имплантировать бериллиевые волокна, и левая щека Варгаса так и осталась сморщенно-впавшей. В век косметической хирургии подобное уродство было просто дикостью, но Варгас, похоже, не очень-то стремился прибегать к дальнейшим косметическим ухищрениям.

Астроном встретил Крага своей обычной кривой улыбкой.

— Башня великолепна! — заявил он.

— Будет великолепна, — поправил его Краг.

— Нет, нет. Уже великолепна. Какое изящество, какая мощь, какое стремление ввысь! Друг мой, знаете ли вы, что строите? Первый собор галактического века. Через тысячу лет, когда башня как космический передатчик безнадежно устареет, люди будут по-прежнему приходить к ней, преклонять перед ней колена, целовать ее и славить вас. И не только люди.

— Мне нравится эта мысль, — произнес Краг. — Собор. Мне такое даже в голову не приходило. А это еще что? — поинтересовался он, вдруг обратив внимание на информационный кубик, который Варгас подбрасывал на ладони.

— Это мой подарок.

— Подарок?

— Мы обнаружили источник сигналов, — сказал Варгас. — Мне казалось, вам захочется взглянуть на звезду, с которой они идут.

— Почему же вы не сказали мне сразу, еще на башне? — вскинулся Краг.

— Башня — это было ваше представление. Теперь моя очередь. Так что, показывать?

Краг нетерпеливо махнул рукой в сторону проектора. Варгас быстро вставил кубик в гнездо и включил сканер. Голубые лучи заплясали по поверхности кубика, считывая зашифрованную в его атомной структуре информацию.

На потолке планетария вспыхнули звезды.

Краг знал галактику Млечный Путь как свои пять пальцев. Опытным глазом он сразу выхватил знакомые ориентиры: Сириус, Канопус, Вега, Капелла, Арктур, Бетельгейзе, Альтаир, Фомальгаут, Денеб — ярчайшие маяки небес, живописно разбросанные по поверхности черного купола над головой. Он нашел ближайшие, в пределах двенадцати световых лет, звезды, до которых уже на его памяти добрались земные автоматические станции: Эпсилон Инди, Росс-154, Лаландс-21185, звезда Барнарда, Волк-359, Процион, Лебедь-61. Он отыскал взглядом Телец и ярко-красный Альдебаран, горящий как глаз на бычьей морде, а в некотором отдалении — Гиады и полыхающие в ослепительном саване межзвездного газа Плеяды. Узор звездного неба менялся на глазах, яркие точки становились то более, то менее резкими, расстояния увеличивались. Краг явственно услышал, как у него в груди громко колотится сердце. Варгас не сказал ни слова с момента, как вставил кубик в проектор.

— Ну и что? — не вытерпев, потребовал объяснений Краг, — Куда мне смотреть?

— В сторону Водолея, — ответил Варгас.

Краг обвел взглядом северную небесную полусферу: Персей, Кассиопея, Андромеда, Пегас, Водолей. Да, вот он, старый Водонос, между Рыбами и Козерогом. Краг попытался вспомнить самую яркую звезду в Водолее, но название вылетело из головы.

— Ну и что дальше? — спросил он.

— Подождите. Сейчас я дам увеличение.

Небеса обрушились на него, и Краг от неожиданности сделал шаг назад. Созвездия распались, небо дрожало, привычный порядок рассыпался. Когда все опять застыло, перед Крагом оказался один фрагмент небесной сферы, увеличенный до размеров всего купола. Прямо над головой горело изображение огненного кольца с темной сердцевиной, окруженного неправильной формы облаком светящегося газа. В центре кольца сияла ослепительная точка.

— Это туманность NGC 7293 в созвездии Водолея, — произнес Варгас.

— И что?

— Сигнал идет оттуда.

— Это точно?

— Абсолютно точно, — ответил астроном. — Мы измерили параллакс, провели целую серию оптических и спектральных исследований, а также ряд независимых проверок. Мы с самого начала подозревали, что сигнал идет от NGC 7293, но окончательное подтверждение появилось только сегодня утром. Теперь мы в этом уверены.

— И как далеко до этой туманности? — хрипло спросил Краг. В горле у него пересохло.

— Примерно триста световых лет.

— Неплохо, неплохо. За пределом досягаемости автоматических станций, и от радиосвязи проку мало. Но никаких проблем для тахионного луча. Значит, я не зря строю свою башню.

— К тому же остается надежда связаться с теми, кто послал этот сигнал,

— произнес Варгас. — То, чего мы все время боялись, что сигнал идет откуда-нибудь от Андромеды, что он послан миллионы лет назад…

— Теперь это исключено.

— Да. Исключено.

— Расскажите мне, что это такое, — попросил Краг, — планетарная туманность. Что это может быть — и планета и туманность одновременно?

— Это не туманность и не планета. — Варгас, заложив руки за спину, снова пустился расхаживать взад-вперед. — Это необычный объект. Уникальный объект. — Он на ходу постучал по витрине с центаврианскими протеидами. Квазиживность беспокойно заметалась за стеклом. — Кольцо, которое перед вами, — это оболочка, газовый пузырь, окружающий звезду 0-типа. Звезды этого спектрального класса относятся к голубым гигантам. Они горячи, нестабильны и остаются таковыми всего несколько миллионов лет. К концу жизни с некоторыми из них случается катаклизм, сравнимый только со взрывом новой: звезда сбрасывает свои внешние слои, и образуется гигантская газовая оболочка. Диаметр планетарной туманности, которая сейчас перед вами, — 1,3 световых лет, и она расширяется со скоростью километров пятнадцать в секунду. Кстати, оболочка так ярко светится из-за эффекта флюоресценции: звезда в центре излучает много жесткого ультрафиолета, который поглощается водородом оболочки, что вызывает…

— Секундочку, — прервал его Краг. — Вы что, хотите сказать, что недавно в этой системе шарахнуло что-то типа новой — и совсем недавно, так что оболочка еще всего 1,3 световых лет, хотя разлетается со страшной скоростью? И что звезда выстреливает столько жесткого излучения, что оболочка светится?

— Да.

— И вы что, хотите, чтобы я поверил, что в этом пекле живут разумные существа и посылают нам сигналы?

— Не может быть ни малейшего сомнения в том, что сигналы идут с NGC 7293, - произнес Варгас.

— Невозможно! — взревел Краг. — Невозможно! — В возбуждении он хлопнул себя по бедру. — Голубой гигант… Да ему всего несколько миллионов лет! Как около него вообще может развиться жизнь, не говоря уже о разумной? А потом звезда взрывается… Что может уцелеть после такого взрыва? А жесткое излучение? Ну скажите же что-нибудь! Если очень хочется придумать систему, в которой нет и не может быть жизни, не надо ничего придумывать — вот она, пожалуйста, эта ваша планетарная туманность! Как могут оттуда идти сигналы? От кого?

— Мы об этом уже думали, — негромко произнес Варгас.

— Так что, значит, сигналы все-таки естественного происхождения? — весь дрожа, потребовал объяснений Краг. — Просто излучение газа этой вашей чертовой планетарной туманности?

— Мы по-прежнему считаем, что сигналы — искусственного происхождения.

Перед этим парадоксом Краг был вынужден в недоумении спасовать. В астрофизике он был всего лишь любителем. Да, он прочел множество популярных книг по астрономии, прибегал даже к гипнопедии и мог теперь отличить красного гиганта от белого карлика, нарисовать диаграмму Герцшпрунга-Рассела, найти на небе Альфу Южного Креста и звезду Колос в созвездии Девы… Но это было все-таки не более чем экзотическое хобби, внешний довесок к уже сформировавшейся личности. В отличие от Варгаса о нем нельзя было сказать, что он чувствует себя в космосе как рыба в воде, — необходимость экстраполяции за рамки известных фактов ставила его в тупик. Отсюда его благоговейное восхищение Варгасом. Отсюда эта давящая пустота в груди.

— Ну же, — наконец пробормотал он, — скажите, как такое может быть?

— Существует несколько возможностей, — произнес Варгас. — Разумеется, все наши теории основаны на одних догадках, вы же понимаете? Первая и самая очевидная возможность: те, кто посылал сигналы, прибыли в NGC 7293 уже после взрыва, когда все успокоилось. Не позже, чем 10000 лет назад. Колонисты откуда-нибудь издалека… исследователи… беглецы… изгнанники… Короче, кто бы они ни были, но прилетели туда они недавно.

— А жесткое излучение? — спросил Краг. — Даже после того как все остальное успокоится, этот чертов голубой гигант будет излучать ультрафиолет.

— Очевидно, жесткое излучение их не беспокоит. Может быть, наоборот, они без него не могут жить. Для наших жизненных процессов необходим солнечный свет, почему бы не предположить, что могут быть существа, питающиеся энергией из более высокоэнергетической области спектра?

— Хорошо, — замотал головой Краг, — если вы занялись конструированием видов, я выступаю адвокатом дьявола. Вы говорите, они питаются жестким излучением? А как насчет генетических последствий? О какой устойчивой цивилизации может идти речь при том темпе мутаций, какой там должен быть?

— Если эти существа приспособлены к высокому уровню радиации, они могут быть не так генетически уязвимы, как мы. И на постоянный обстрел высокоэнергетическими квантами они просто не обращают внимания.

— Хорошо, допустим, — произнес Краг, немного помолчав. — Ладно, они прилетели откуда-то еще и поселились в вашей планетарной туманности, когда худшее было уже позади. Но почему тогда мы больше ниоткуда не получаем сигналов? Где их родная система? Изгнанники, колонисты… откуда?

— Может быть, их родная система так далеко, что сигналы дойдут до нас только через много тысяч лет, — предположил Варгас. — Или их родная система не посылает сигналов. Или…

— Слишком много «или», — проворчал Краг. — Мне это не нравится.

— Это подводит нас ко второй возможности, — сказал Варгас. — Может быть, NGC — все-таки родная система тех, кто посылал сигнал.

— Но как? Взрыв…

— Может быть, они привычны к подобным вещам. Если эта раса живет за счет жесткого излучения, а мутации для них — совершенно естественная вещь… Друг мой, мы говорим о внеземных существах, совершенно чуждых нам. А если они действительно совершенно чужды нам, что удивительного в том, что мы ничего не понимаем? Давайте вместе попробуем представить себе планету голубого гиганта, планету, которая находится достаточно далеко от звезды, но все равно поджаривается фантастически сильной радиацией. Море такой планеты — постоянно кипящий бульон химических элементов. Через миллион лет, после того как поверхность достаточно остыла, там вполне может зародиться жизнь. Еще через миллион лет появятся сложные многоклеточные. Еще через миллион лет — тамошний аналог млекопитающих. Еще через миллион лет — цивилизация галактического уровня. И все время жуткая, бесконечная изменчивость.

— Хотел бы я поверить вам, — мрачно произнес Краг. — Очень хотел бы. Но никак не получается.

— Пожиратели радиации, — продолжал Варгас. — Умные, гибкие, давно принявшие необходимость и даже желательность постоянных и быстрых генетических изменений. Их звезда расширяется — хорошо, они приспосабливаются к возросшему потоку радиации или находят способ от него защититься. Допустим, такие существа живут внутри планетарной туманности и со всех сторон их окружает флуоресцирующее небо. Каким-то образом они узнали о существовании всей остальной галактики, и они посылают нам сообщение. Так?

— Хотел бы я вам поверить! — нервно выкрикнул Краг, отчаянно жестикулируя.

— Так поверьте! Я уже поверил.

— Но это всего лишь теория, ничем не подтвержденная теория.

— По крайней мере она удовлетворяет всем данным, которые у нас есть, — произнес Варгас. — Знаете итальянскую пословицу: «Se non е vero, e ben trovato? Даже если это неправда, это хорошо придумано». Сойдет и такая гипотеза, пока нет лучшей. По крайней мере она неплохо согласуется с фактами. В отличие от теории об естественном происхождении сложного многократно повторяющегося сигнала, приходящего во многих диапазонах сразу.

Отвернувшись, Краг с силой ударил по выключателю проектора, словно не мог больше вынести вида звездного неба, словно почувствовал, как под действием смертоносного излучения голубого гиганта у него на коже вспухают волдыри. Разве о таком он мечтал? Ему представлялась планета с желтым солнцем, где-нибудь неподалеку, в восьмидесяти-девяноста световых годах, с мягким солнцем, очень похожим на то, под которым он родился. Ему представлялся мир рек, озер и травянистых полей, сладкого воздуха, может быть пахнущего озоном. Мир деревьев с лиловой листвой, блестящих зеленых насекомых и элегантных изящных существ с покатыми плечами и многопалыми руками, негромко переговаривающихся, прогуливающихся под сенью рощ своего рая, разведывающих тайны космоса, спорящих о том, существуют ли другие цивилизации и посылающих в конце концов свое сообщение во Вселенную. Он видел, как они открывают объятия первым посланцам Земли и говорят: «Добро пожаловать, братья, добро пожаловать, мы знали, что вы где-то есть». Но теперь ему представлялось адское голубое солнце, выплевывающее в пустоту демонические языки пламени, представлялась обугленная шипящая планета, на которой бронированные чудища скользят под раскаленным добела небом по поверхности ртутных озер, представлялись жуткие твари, собравшиеся вокруг кошмарного механизма, передающего в космическое пространство бессвязный набор цифр. Это наши братья? Все пропало, горько подумал Краг.

— Но как же мы полетим к ним? — спросил он. — Как мы раскроем им объятия? Варгас, у меня уже почти готов звездолет, я могу отправить его с экипажем в анабиозе за сотни световых лет! Но как же я пошлю их в такое место?

— Ваша реакция удивляет меня. Я никак не ожидал, что вас так расстроит мое сообщение.

— А я никак не ожидал, что речь будет идти о такой звезде.

— Так вам что, было бы приятней, скажи я, что происхождение сигналов естественное?

— Нет-нет, что вы.

— Тогда радуйтесь тому, что у человечества появились далекие братья. Забудьте обо всем, что нас разделяет, помните только о том, что они братья.

Слова Варгаса в конце концов возымели действие. Краг поборол отчаяние. Насколько бы чужими ни были эти существа, насколько бы причудливым ни был их мир — если, конечно, гипотеза Варгаса верна, — все равно это цивилизованные существа, ищущие контакта. Наши братья. Даже если завтра пространство вокруг Земли свернется и вся солнечная система канет в ничто, в бездну, сгинет в грандиозном космическом катаклизме, искра разума во Вселенной не угаснет, потому что есть «они.

— Да, — произнес Краг, — я доволен. Когда моя башня будет достроена, я пошлю им привет.

Два с половиной века прошло с того времени, когда человек впервые сумел вырваться из пут тяготения родной планеты. Одним гигантским прыжком человек пересек солнечную систему, от Луны до Плутона, вышел за пределы системы, но нигде не нашел даже следов разумной жизни. Лишайники, бактерии, примитивные низкоорганизованные пресмыкающиеся — да. Но ничего больше. Представьте только разочарование археологов, лелеявших мечту о реконструкции всего культурного наследия Великой Древней Цивилизации Марса по нескольким найденным в пустыне черепкам! Черепков не нашлось. Потом автоматические станции умчались к ближайшим звездным системам, странствовали в космосе десятки лет и вернулись ни с чем. В сфере диаметром двенадцать световых лет никогда не существовало форм жизни сложнее протеидов с Альфы Центавра V, перед которым комплекс неполноценности могла бы испытывать разве что амеба.

Краг прекрасно помнил возвращение этих автоматических станций. И как раздражали его собратья-земляне, пытавшиеся вывести из первых неудач целую философию! Что же они говорили, эти апостолы Нового Геоцентризма?

«Мы — избранные!»

«Мы — единственные дети Бога!»

«На Земле и нигде больше не создал Бог разумных существ по образу и подобию своему!»

«Вселенная принадлежит нам как наше божественное наследие!»

Крагу казалось, что это попахивает паранойей.

Он никогда много не думал о Боге. Но ему казалось, что люди слишком многого хотят от Вселенной, когда настаивают на том, что только на этой крошечной планете, возле этого крошечного солнца было дозволено разгореться искре разума. Существовали миллиарды и миллиарды звезд, бесконечное множество миров. Как может разум не возникать снова и снова посреди бескрайнего моря галактик?

И ему казалось, что это чистой воды мегаломания: возводить в догму результат поверхностного обследования миров в пределах ближайших двенадцати световых лет. Действительно ли человек одинок? Как это можно узнать? Краг был рационалист до мозга костей и предпочитал ко всему подходить взвешенно. Он чувствовал, что если человечество не очнется от наваждения собственной уникальности, то просто сойдет с ума. Когда-нибудь наваждение пройдет, но чем позже это случится, тем разрушительнее окажутся для человечества последствия.

— Когда будет готова башня? — спросил Варгас.

— Через год. Может быть, даже уже в середине следующего года, если повезет. Вы сами видели сегодня утром — бюджет неограничен. — Краг поморщился. Ему почему-то вдруг стало не по себе. — Скажите мне правду. Вот вы всю жизнь только и делали, что слушали Вселенную, вы тоже думаете, что Краг немного того… спятил?

— Да что вы! Ни в коем случае!

— Не отпирайтесь, не отпирайтесь. Все так думают, и вы наверняка тоже. Мой мальчик Мануэль точно считает, что меня давно пора упрятать в психушку, только боится сказать. И Сполдинг тоже. Все так думают. Даже, может быть, Тор Смотритель — при том, что он строит эту штуковину. Они хотят знать, зачем мне это нужно, зачем я выбрасываю миллиарды долларов на стеклянную башню. И вы тоже, Варгас!

И без того перекрученное лицо астронома исказилось еще больше.

— В этом проекте я заинтересован не меньше, чем вы. Ваши подозрений для меня оскорбительны. Неужели вам не приходило в голову, что наладить связь с внеземной цивилизацией для меня так же важно, как и для вас?

— Должно быть, так же важно. Вы этим занимались всю жизнь. А я кто такой? Бизнесмен. Производитель андроидов. Землевладелец. Капиталист, эксплуататор, может быть чуть-чуть химик. Немного разбираюсь в генетике, но ни в коем случае не астроном, не ученый. Что, Варгас, разве такое мое внезапное увлечение — это, по-вашему, не безумие? Разбазаривание средств. Капиталовложение без малейших надежд на отдачу. Какую прибыль я смогу выжать из NGC 7293, а, Варгас? Какую?

— Может быть, нам лучше спуститься? — нервно озираясь, спросил Варгас.

— Возбуждение…

— Недавно мне исполнилось шестьдесят, — звучно хлопнул себя по груди Краг. — Я проживу еще лет сто, может быть даже больше. Может, и двести, кто знает? Не беспокойтесь обо мне. Но вы не могли не думать о том, что это попахивает безумием, когда такой невежда, как я, вдруг с головой погружается в астрономию. — Краг бешено замотал головой. — Я и сам знаю, что это безумие. Мне то и дело приходится самому себе все объяснять. Вот что я скажу вам: эта башня должна быть построена, и я ее построю и передам привет звездам. В молодости я только и слышал вокруг хор голосов: «Мы одни, мы одни». Я в это не верил. Не мог поверить. Я заработал миллиарды. Теперь я их потрачу, но докажу всем этим… — слышите, всем! — что такое на самом деле Вселенная. Вы приняли сигналы. Я отвечу на них. Цифры в ответ на цифры. Потом картинки. Я знаю, как это делается: один-ноль, один-ноль, один-ноль, черное-белое, черное-белое, и получится картинка. Вот так выглядим мы. Вот так — молекула воды. Вот так — наша солнечная система. Вот так… — Краг тяжело дышал, голос его становился все более хриплым, слова смазанными. Наконец он замолк. Астроном молчал то ли от удивления, то ли от испуга.

— Прошу прощения, — произнес Краг, отдышавшись, — я не хотел кричать на вас. Но иногда я просто как с цепи срываюсь.

— Ничего-ничего. Огонь энтузиазма, по крайней мере, налицо. Лучше иногда так выпустить пар, чем всю жизнь проводить в спячке.

— Знаете, что меня так взбудоражило? — спросил астронома Краг. — Эта ваша планетарная туманность. И знаете почему? Раньше мне представлялось, что когда-нибудь я туда полечу… туда, откуда идут сигналы. Я, Краг, на своем корабле — в анабиозе — отправлюсь за сто или даже двести световых лет, послом Земли — туда, где еще никто не бывал. Теперь вы говорите мне, что сигналы посылаются с какого-то совершенно сумасшедшего мира — светящееся небо, солнце 0-типа, настоящее пекло, полыхающее синим пламенем. Что, не видать мне теперь полета, как своих ушей? Признаюсь, я был действительно ошарашен, но я тоже неплохо умею приспосабливаться и переносить внезапные удары судьбы. Я от них только дополнительно подзаряжаюсь, вот и все. — Он неожиданно привлек Варгаса к себе. Тот даже не пытался вырваться из крепких, как тиски, объятий. — Спасибо вам за ваш сигнал. Спасибо вам за вашу планетарную туманность. Миллион раз спасибо, слышите вы, Варгас? — Краг выпустил астронома и отступил на шаг. — Ладно, спускаемся. Вам нужны деньги для вашей обсерватории? Поговорите со Спеллингом. Он знает, что для вас — всегда карт-бланш, на любую сумму.

Они спустились на лифте, и Варгас удалился, что-то на ходу обсуждая со Сполдингом. Снова оказавшись в своем кабинете, Краг обнаружил, что буквально пышет энергией. Изображение NGC 7293 по-прежнему стояло у него перед глазами. Похоже, подумал он, внезапные удары действительно только подзаряжают меня. Кожу у него покалывало от возбуждения, она казалась пылающей смирительной рубашкой, которую хотелось поскорее сбросить.

— Меня пока не будет, — проворчал он в интерком.

Он вошел в трансмат-кабину и установил на пульте координаты своей виллы в Уганде. Мгновением позже он оказался на веранде дома семью тысячами миль восточнее исходной точки, и перед ним распростерлось заросшее тростником озеро. Чуть левее, в нескольких сотнях метров отдыхали четверо гиппопотамов. Над водой виднелись только розовые ноздри и широкие серые спины. Сощурившись, он посмотрел направо и разглядел Квенеллу, плескавшуюся голышом на мелководье. Краг разделся догола. Шумно, как носорог, преследующий антилопу-импала, он потрусил к воде через прибрежные камыши.

6

Всего за несколько минут Смотритель добежал до места происшествия, но роботы-погрузчики уже успели оттащить в сторону упавший блок. Вокруг собралась толпа: сплошные беты, заметил Смотритель. Даже чрезвычайное происшествие не могло заставить гамм прервать выполнение рабочей программы. Увидев, что приближается альфа, беты в замешательстве отступили. Они не понимали, что им следует делать — вернуться к работе или остаться на месте происшествия на случай, если альфе понадобится помощь, и на их лицах застыло выражение угрюмого недоумения.

Смотритель быстро оценил ситуацию. Три андроида — двое бет и гамма — угодили прямо под падающий блок. Беты были раздавлены до неузнаваемости. Выковырять то, что от них осталось, из вечной мерзлоты обещало быть нелегким трудом. Гамме еще бы чуть-чуть — и повезло, но ему не хватило каких-то долей секунды, и он уцелел только ниже пояса. Это его ноги видел Смотритель торчащими из-под блока. Еще двоих андроидов зацепило тросом. Один из них, гамма, получил сокрушительный удар по голове и безжизненно раскинулся на холодной земле метрах в десяти от места падения блока. Другой, бета, получил скользящий удар по спине. Он был еще жив, но сильно покалечен и корчился в невыносимых муках.

Смотритель подозвал четверых бет и приказал им перенести мертвых к центру управления для последующего опознания и погребения. Еще двоих он отослал за носилками для раненого. После этого он склонился над ним и заглянул в серо-желтые, затуманенные болью глаза.

— Ты можешь говорить? — спросил Смотритель.

— Да, — прозвучал в ответ еле слышный шепот. — Я… не чувствую ничего ниже пояса… Я начинаю коченеть… Ноги… ледяные… Я умру?

— Возможно, — ответил Смотритель. Он провел рукой вдоль спины раненого, нащупал поясничный нервный центр и отключил его. Бета издал вздох облегчения.

— Теперь лучше? — спросил альфа.

— Гораздо лучше, Альфа Смотритель.

— Как тебя звать, бета?

— Калибан Бурильщик.

— Чем ты занимался, Калибан, когда упал блок?

— Готовился к сдаче смены. Я бригадир ремонтников. Случайно проходил здесь, вдруг все стали кричать, я почувствовал волнение воздуха, отпрыгнул в сторону и оказался на земле, а спина моя словно в огне горела. Сколько мне еще жить?

— Час или чуть меньше. Холод будет подниматься по телу, пока не доберется до мозга, тогда наступит конец. Но утешься, брат: Краг видел, как ты упал. Краг охранит тебя, и ты упокоишься на его груди.

— Славься, Краг, — пробормотал Калибан Бурильщик.

Появились двое бет с носилками. Когда они были еще метров за пятьдесят, прозвучал сигнал окончания смены. Тотчас же все андроиды, не занятые непосредственно подъемом блоков, стремглав бросились к трансмат-кабинам. Образовались три длинные очереди, быстро убывающие по мере того, как андроиды отправлялись к разбросанным по пяти континентам местам своего компактного проживания. Одновременно открылись двери работавших на прием кабин, и оттуда потоком хлынула новая смена, возвращающаяся из зон отдыха в Южной Америке и Индии. Услышав сигнал, двое андроидов с носилками дернулись, словно собираясь бросить их и тоже рвануться к трансмат-кабинам. Смотритель прикрикнул на них, и они нерешительно приблизились.

— Поднимите Калибана Бурильщика, — скомандовал он, — и отнесите его в церковь. Потом можете быть свободны. Время зачтется вам как сверхурочное.

Беты осторожно положили раненого андроида на носилки и, лавируя в плотной толпе мельтешащих фигур, устремились к одному из десятков куполов, возвышающихся по периметру стройки к северу от башни. Среди этого скопления строений были склады стройматериалов и запчастей, столовые и душевые, генераторы энергии для трансмат-кабин и морозильных лент, пункт первой медицинской помощи, а также — под серым пластиковым куполом, ничем не отличающимся от соседних — церковь.

Перед входом в церковь постоянно прохаживались якобы просто так двое-трое андроидов, чьей задачей было ни в коем случае не допускать в церковь никого из Детей Лона. Иногда кому-нибудь из журналистов или гостей Крага случалось забрести за периметр. Для этого случая у охраняющих церковь была разработана целая изощренная методика того, как отвлекать внимание и не допускать открытого столкновения. Существование церкви держалось в строжайшей тайне от всех, рожденных от мужчин и женщин. В церковь допускались только андроиды.

Когда Тор Смотритель вошел в церковь, двое бет опускали носилки с Калибаном Бурильщиком возле алтаря. Он автоматически опустился на колено и вытянул вперед руки ладонями вверх. Алтарь, покоящийся в лиловой емкости с питательными растворами, представлял собой огромный параллелепипед розовой искусственной плоти, синтезированной точно так же, как сами андроиды. Плоть алтаря была живой, но почти не обладала нервной системой и не могла самостоятельно поддерживать свое существование. Это делалось только за счет постоянных инъекций питательных веществ. Над алтарем висела голограмма Симеона Крага в полный рост, в натуральную величину. Стены церкви, от потолка до пола, были расписаны бесконечно повторяющимися триплетами генетического кода РНК:

ААА ААГ ААЦ ААУ

АГА АГГ АГЦ АГУ

АЦА АЦГ АЦЦ АЦУ

АУА АУГ АУЦ АУУ

ГАА ГАГ ГАЦ ГАУ

ГГА ГГГ ГГЦ ГГУ

ГЦА ГЦГ ГЦЦ ГЦУ

ГУГ ГУГ ГУЦ ГУУ

ЦАА ЦАГ ЦАЦ ЦАУ

ЦГА ЦГГ ЦГЦ ЦГУ

ЦЦА ЦЦГ ЦЦЦ ЦЦУ

ЦУА ЦУГ ЦУЦ ЦУУ

УАА УАГ УАЦ УАУ

УГА УГГ УГЦ УГУ

УЦГ УЦГ УЦЦ УЦУ

УУГ УУГ УУЦ УУУ

— Положите его на алтарь, — приказал Смотритель. — Потом уходите.

Беты повиновались. Смотритель остался наедине с умирающим.

— Я — Хранитель, — произнес он, — я обладаю правом указать твоей душе путь к Крагу. Повторяй за мной как можно более четко: Краг вводит нас в этот мир, и к Крагу мы возвращаемся.

— Краг вводит нас в этот мир, и к Крагу мы возвращаемся.

— Краг — наш Творец, наш Защитник и наш Спаситель.

— Краг — Наш Творец, наш Защитник и наш Спаситель.

— Краг, мы молим тебя вывести нас на свет.

— Краг, мы молим тебя вывести нас на свет.

— И возвысить Детей Автоклава до уровня Детей Лона.

— И возвысить Детей Автоклава до уровня Детей Лона.

— И возвести нас к по праву принадлежащему нам месту…

— И возвести нас к по праву принадлежащему нам месту…

— …рядом с нашими братьями и сестрами по плоти.

— …рядом с нашими братьями и сестрами по плоти.

— Краг, Создатель наш, Краг, Хранитель наш, Краг, Господин наш, прими меня обратно в Автоклав.

— Краг, Создатель наш, Краг, Хранитель наш, Краг, Господин наш, прими меня обратно в Автоклав.

— И даруй спасение тем, кто придет после меня…

— И даруй спасение тем, кто придет после меня…

— …в день, когда Лоно и Автоклав, Автоклав и Лоно станут одним целым.

— …в день, когда Лоно и Автоклав, Автоклав и Лоно станут одним целым.

— Хвала Крагу.

— Хвала Крагу.

— Слава Крагу.

— Слава Крагу.

— ААА ААГ ААЦ ААУ Крагу.

— ААА ААГ ААЦ ААУ Крагу.

— АГА АГГ АГЦ ЛГУ Крагу.

— АГА АГГ АГЦ… — Калибан Бурильщик запнулся. — Холод в… груди, — пробормотал он. — Я не могу… не могу…

— Закончи молитву. Краг ждет тебя.

— …АГУ Крагу.

— АЦА АЦГ АЦЦ АЦУ Крагу.

Пальцы беты скрючились и вцепились в податливую плоть алтаря. За несколько последних минут кожа его из ярко-алой стала почти лиловой, глаза закатились, губы раздвинулись, обнажив зубы.

— Краг ждет тебя, — бешено выдохнул Смотритель. — Закончи молитву.

— Не могу… говорить… не могу… дышать…

— Тогда слушай меня. Просто слушай и про себя повторяй за мной кодовые закономерности. АУА АУТ АУЦ АУУ Крагу. ГАА ГАГ ГАЦ ГАУ Крагу. ГГА ГГГ… Склонившись над алтарем, Смотритель скороговоркой выпаливал строчки генетического ритуала. Каждая группа кодовой закономерности сопровождалась вращением торса, имитирующим двойную спираль, как предписывалось для отходной молитвы. В середине ритуала Смотритель извлек из складок плаща провод, воткнул один конец его в гнездо у себя на предплечье, второй — Бурильщику и продолжал подкачивать энергией холодеющее тело, пока не были названы все триплеты РНК. Только тогда, уверенный, что душа Калибана Бурильщика отослана Крагу, Смотритель отсоединился, встал, пробормотал короткую молитву от себя лично и позвал троих гамм, чтобы они похоронили тело.

Усталый, но радостный, что душа Калибана Бурильщика спасена, Смотритель вышел из церкви и направился к центру управления. На полпути его остановила фигура одного с ним роста — другой альфа. Странно. Смена Смотрителя закончится только через несколько часов. Его сменит Альфа Эвклид Топограф. Но это был не Эвклид, этого альфу Смотритель видел впервые в жизни.

— Смотритель, позвольте мне отнять у вас немного времени, — начал незнакомец. — Меня зовут Зигфрид Канцелярист, я представляю Партию Равенства. Вы, разумеется, знаете о конституционной поправке, которую наши друзья попытаются провести на следующей Сессии Конгресса. Было предложено, ввиду вашего близкого знакомства с Симеоном Крагом, попросить вас помочь нам организовать с ним встречу, чтобы заручиться его поддержкой…

— Вы, наверное, знакомы с моей позицией по вопросу участия андроидов в политической борьбе, — оборвал его Смотритель.

— Да, но движение за равенство…

— У этого движения есть много разных, в том числе взаимоисключающих, граней. Я не собираюсь использовать мои отношения с Крагом в политических целях.

— Поправка к конституции…

— Бессмысленно. Друг мой Канцелярист, видите вон то строение? Это наша церковь. Очень рекомендую посетить ее и очиститься от фальшивых ценностей.

— Я не принадлежу к вашей церкви, — ответил Зигфрид Канцелярист.

— А я не принадлежу к вашей партии, — в тон ему отозвался Тор Смотритель. — Прошу прощения. Меня ждет работа в центре управления.

— Может быть, мне подождать окончания вашей смены…

— Тогда вы помешаете моему отдыху, — ответил Смотритель.

Быстрой походкой он зашагал к центру управления. Ему пришлось прибегнуть к помощи одного из успокаивающих нейроритуалов, чтобы заглушить в себе гнев и раздражение.

Партия Равенства, презрительно подумал он. Глупцы! Растяпы! Идиоты!

7

У Мануэля Крага выдался хлопотливый день. 08:00, Калифорния. Просыпается в своем доме у побережья Мендочино. К самой двери подкатываются волны Тихого океана. В качестве сада — тысяча гектаров калифорнийских мамонтовых деревьев, рядом дремлет Клисса, мягкая и осторожная как кошка. Мозг Мануэля все еще затуманен после вчерашней вечеринки Спектральной Группы на Тайване, где он позволил себе слишком много имбирной бузы по рецепту Ника Ссу-Ма. В воздухе возникает изображение дворецкого беты. Он настойчиво шепчет: «Сэр, вставайте, пожалуйста, отец ждет вас на башне». Клисса придвигается поближе и уютно сворачивается в клубок. Мануэль мигает, пытаясь заставить исчезнуть висящую перед глазами плотную колышущуюся завесу. «Прошу прощения, сэр, но вы сами оставили указание непременно разбудить вас!» Пол начинает издавать вибрирующий басовый звук на частоте сорок герц. Потолок испускает пронзительную ноту в пятнадцать мегагерц, и Мануэлю кажется, что звук пронзает его насквозь. Все, путь для отступления перекрыт. Крещендо. Неохотное, с ворчанием, пробуждение. Потом неожиданность: Клисса шевелится, дрожит, берет его ладонь и накрывает ею свою прохладную грудь. Его пальцы смыкаются вокруг соска, но тот так и остается мягким. Что и следовало ожидать. Быстрая эволюция от девочки к женщине, но плоть все еще слаба, хотя душа желает. Они женаты уже два года. Несмотря на все свои искренние и искусные усилия, ему так и не удалось полностью разбудить ее чувства.

— Мануэль!.. — шепчет она. — Мануэль… приласкай меня…

Жестоко разочаровывать ее, но что поделаешь.

— Позже, — говорит он. Две жуткие ноты, перекрывая друг друга, продолжают звучать у него в мозгу. — Сейчас пора вставать. Патриарх ждет нас. Сегодня мы отправляемся на башню.

Клисса надувает губки. Мануэль спрыгивает с кровати, и мерзкий звук тут же прекращается. Они принимают душ, завтракают, одеваются.

— Ты точно хочешь, чтобы я поехала? — спрашивает она.

— Отец специально упомянул тебя в приглашении, — отвечает Мануэль. — Он считает, что тебе пора увидеть башню. А разве тебе самой не хочется?

— Я боюсь, что сделаю какую-нибудь глупость, ляпну что-нибудь наивное. Рядом с твоим отцом я чувствую себя просто маленькой девочкой.

— Ты и есть еще маленькая девочка. Как бы то ни было, ты ему нравишься. Притворись, что ты очень-очень восхищена его башней, и он простит тебе любую глупость.

— А остальные… сенатор Фиэрон, астроном, кто-то еще… Мануэль, я стесняюсь.

— Клисса…

— Хорошо, хорошо.

— И запомни: башня должна поразить тебя, как самое замечательное свершение человечества со времен Тадж-Махала. Так и скажешь отцу после экскурсии. Не обязательно дословно, но что-нибудь в этом роде.

— Значит, башня — это так серьезно для него? — спрашивает она. — Он действительно хочет говорить с… инопланетянами?

— Да.

— И сколько стоит вся эта затея?

— Миллиарды, — отвечает Мануэль.

— Но он же истратит все свое состояние! Нам ничего не останется!

— Не бойся, что-нибудь останется. В конце концов, он заработал эти деньги. Пусть как хочет, так и тратит.

— Но выбрасывать столько денег из-за какого-то каприза… навязчивой идеи…

— Клисса, прекрати. Это не наше дело.

— Скажи мне только одну вещь. Допустим, вдруг твой отец завтра умрет и все его дело перейдет к тебе. Что будет с башней?

— Я остановлю строительство послезавтра же, — отвечает Мануэль, устанавливая в трансмат-кабине координаты Нью-Йорка. — Но если ты ему об этом хотя бы только намекнешь… Забирайся. Нам пора.

11:40, Нью-Йорк. Скоро полдень, а он встал всего сорок минут назад, в восемь утра. Одна из маленьких неприятностей трансмат-общества: при путешествии с запада на восток время сжимается, дробится и целыми кусками теряется где-то за подкладкой потайных карманов.

Разумеется, в путешествии с востока на запад были некоторые утешительные моменты. Как-то раз летом шестнадцатого года, накануне своей свадьбы, Мануэль с друзьями из Спектральной Группы преследовал по всему миру рассвет. Они начали погоню в 06:00 в заповеднике Амбосели, когда солнце всходило над Килиманджаро. Путь их лежал через Киншасу, Аккру, Рио, Каракас, Велакрус, Альбукерке, Лос-Анджелес, Гонолулу, Фолкленд, Брисбен, Сингапур, Пномпень, Калькутту, Мекку. Трансмат-мир обходился без виз и паспортов. Когда мгновенное перемещение стало общедоступным, подобные вещи отмерли сами за очевидной бессмысленностью. Солнце плелось над земным шаром со своей обычной скоростью — какая-то жалкая тысяча миль в час. Перед трансмат-путешественниками подобных ограничений не было. Мануэль с друзьями задерживались на пятнадцать минут тут, на двадцать минут там — пригубить коктейль, тяпнуть по таблетке-флоутеру, купить сувениров, бросить взгляд на местные достопримечательности… но с каждым прыжком они больше и больше обгоняли рассвет, ввинчиваясь в предыдущую ночь, оставляя позади ковыляющее, как инвалид, солнце и снова оказывались в пятнице. Разумеется, весь выигрыш во времени был тут же потерян, когда они пересекли линию смены дат и обнаружили, что снова настало субботнее утро. Но они компенсировали потерю, отправившись дальше на запад, и когда они вернулись к подножию Килиманджаро, только-только пробило одиннадцать часов того же самого утра, но они обогнули весь земной шар и прожили полторы пятницы.

Трансмат предоставлял массу возможностей!. Можно было, тщательно рассчитывая каждый прыжок, увидеть в один день двадцать четыре восхода или провести всю жизнь под знойным полуденным солнцем… Несмотря на все эти утешительные соображения, Мануэль, оказавшись в Нью-Йорке в 11:40, все равно был недоволен потерей трех часов.

Отец, ждавший их в кабинете, приветствовал его достаточно формальным рукопожатием, а Клиссу крепко обнял. Чуть в отдалении маячил Леон Сполдинг. Ему было явно не по себе. Квенелла застыла у окна, спиной ко всем, и изучала панораму города. Мануэль не очень хорошо ладил с ней, как и со всеми предыдущими приятельницами отца. Крагу-старшему всегда нравились женщины с полными губами, большой грудью, тяжелыми бедрами… Крестьянский тип.

— Мы ждем сенатора Фиэрона, Тома Баклмана и доктора Варгаса, — произнес Краг. — Тор покажет нам башню. Мануэль, что ты собирался делать потом?

— Я еще не думал…

— Отправляйся в Дулут. Я хочу, чтобы ты начал входить в курс дел на нашем семейном предприятии. Леон, сообщи в Дулут: мой сын рано утром прибудет к ним с инспекционной проверкой.

Сполдинг вышел.

— Как хочешь, папа, — пожал плечами Мануэль.

— Мальчик мой, тебе давно пора взвалить на себя часть моих обязанностей. Когда-нибудь все мое дело перейдет к тебе. Не так ли? Когда-нибудь, говоря «Краг», будут иметь в виду тебя.

— Я постараюсь оправдать оказанное мне доверие, — изрек Мануэль.

Он понимал, что своим красноречием ничуть не обманывает Крага-старшего. Да и его самого ничуть не обманывала показная демонстрация отцовской гордости. Мануэль всегда чувствовал, насколько отец презирает его. Ему не составляло большого труда увидеть себя глазами отца: никчемный повеса, вечный искатель развлечений. Сам о себе он думал совершенно иначе — как о тонком человеке, которому не к лицу такое грубое занятие, как коммерция. Потом ему представился другой Мануэль Краг — глазами стороннего наблюдателя: пустой, но искренний, идеалист, слабый, ни в чем достаточно глубоко не разбирающийся тип. Кто из этих троих настоящий Мануэль? Может, сторонний наблюдатель ближе всех к истине? Трудно сказать. По мере того как он становится старше, он понимал самого себя все меньше и меньше.

Из трансмат-кабины появился сенатор Генри Фиэрон.

— Генри, — произнес Краг, — с моим сыном Мануэлем ты уже знаком — Краг, сын Крага, будущий наследник…

— Здравствуй, Мануэль! — воскликнул Фиэрон. — Сколько лет, сколько зим!

При рукопожатии ладонь сенатора оказалась прохладной. Мануэль выдавил из себя любезную улыбку.

— Мы встречались пять лет назад в Макао, — произнес он. — Вы там были проездом по пути в Улан-Батор.

— Конечно, конечно. Какая потрясающий память! Краг, у тебя замечательный сын! — вскричал Фиэрон.

— Подожди немного, — отозвался Краг. — Когда я отойду от дел, он всем покажет, что такое настоящий строитель империи!

Мануэль кашлянул и смущенно отвернулся. Чувство династической гордости заставляло Крага-старшего делать вид, что его единственный сын — достойный наследник для целого созвездия основанных или приобретенных им компаний. Отсюда и постоянная забота о том, чтобы «вводить Мануэля в курс дела», отсюда постоянные утверждения на публике, что Мануэль когда-нибудь заменит его.

У Мануэля же не было ни малейшего желания вставать за штурвал отцовской промышленной империи. Не говоря уже о возможности. Он только-только пережил образ вечного искателя приключений, начинал стремиться к чему-то большему, хотя сам еще не знал к чему, — так некоторые перерастают атеизм. Он искал какую-нибудь цель, которая могла бы придать более четкие очертания его расплывчатым амбициям и способностям. Когда-нибудь, может быть, он найдет эту цель. Но вряд ли речь будет идти о том, чтобы возглавить империю Крага.

Краг-старший понимал это не хуже самого Мануэля. В душе он презирал подобное легкомыслие, и иногда это презрение прорывалось наружу. Тем не менее он продолжал делать вид, будто бы верит в рассудительность, практичность и потенциальные административные способности своего сына. Он мог долго расписывать достоинства своего единственного наследника Тору Смотрителю, Леону Сполдингу — кому угодно, кто был готов его слушать. Лицемерный самообман, подумал Мануэль. Он пытается заставить самого себя поверить в то, чего нет и никогда не будет. Но это ему не удастся. Не может удаться. Он всегда будет больше доверять своему приятелю-андроиду Тору, чем собственному сыну. И не без оснований. Почему бы не предпочесть одаренного андроида никчемному сыну? В конце концов, мы оба — его дети. Так что он вправе выбирать.

Хоть бы он передал управление компаниями Тору Смотрителю, подумал Мануэль.

Прибыли остальные приглашенные, и Краг тут же увлек всех к трансмат-кабине.

— Вперед! — зычно крикнул он. — На башню!

11:10, башня. Они прыгнули на запад, в соседний часовой пояс, и Мануэль компенсировал целый час из трех потерянных утром. Он почти сразу же пожалел, что согласился на эту экскурсию. И так малоприятное занятие — стоять и дрожать на промозглом арктическом осеннем ветру и делать вид, что эта дурацкая башня — Пирамида Крага, как Мануэль называл ее про себя — возбуждает в тебе бешеный восторг. Когда же рухнул блок, раздавив несколько андроидов, он почувствовал себя совсем отвратительно.

Клисса была близка к истерике.

— Не надо туда смотреть, — сказал Мануэль, обнимая ее и крепко прижимая к себе. На экране роботы-погрузчики поднимали врезавшийся в землю блок и оттаскивали в сторону. — Успокоительного, быстро, — Добавил он, обращаясь к Сполдингу.

Эктоген нашел какой-то тюбик. Мануэль прижал его раструбом к предплечью Клиссы, надавил, и успокоительное впиталось через кожу.

— Там… были убитые? — спросила она, продолжая прятать лицо на груди у Мануэля.

— Похоже, да. Может быть, один сумел спастись. Остальные даже не успели понять, что случилось.

— Мне их так жалко…

— Их? — фыркнул Сполдинг. — Но это же андроиды. Всего лишь андроиды.

— А что, андроиды — не люди? — вскинула голову Клисса. — Как у вас только язык повернулся такое сказать! Что, у них нет имен, они не умеют думать, мечтать…

— Клисса… — мягко начал Мануэль.

— …не чувствуют боли? Разумеется, они люди. Только что погибли люди. Как могли вы, именно вы, позволить себе сказать такое?…

— Клисса! — недовольно выкрикнул Мануэль.

Сполдинг застыл, как статуя, глаза его остекленели от бешенства. Он был готов взорваться, но дисциплина взяла верх над эмоциями.

— Прошу прощения, — пробормотала Клисса, не отрывая взгляда от плиток пола. — Я… не хотела вас обидеть, Леон. Я… я… о Боже, Мануэль, ну почему, почему?… — Ее сотрясли рыдания. Мануэль знаком попросил еще один тюбик успокоительного, но Краг отрицательно мотнул головой, шагнул к ним, привлек Клиссу к себе и чуть не раздавил в своих медвежьих объятиях.

— Успокойся, — негромко пробасил он. — Успокойся, успокойся. Да, это было страшно. Но им не пришлось страдать, они ничего не успели почувствовать. А о раненых позаботится Тор, он отключит болевые центры, и им сразу станет лучше. Бедная Клисса, бедная, бедная, Клисса, ты никогда раньше не видела смерти? Я понимаю, это ужасно, когда все происходит так неожиданно… — Его хватка постепенно ослабевала, становилась более осторожной, он гладил ее длинные шелковистые волосы, целовал заплаканные щеки. Мануэль изумленно замер. Ни разу в жизни он не замечал за отцом таких проявлений нежности.

Но, разумеется, для Крага-старшего Клисса была не просто невесткой, а орудием продолжения династии. Она должна была оказывать на Мануэля благотворное влияние, чтобы тот в конце концов смирился с необходимостью взвалить на себя груз семейного бизнеса, не говоря уже о том, что в ней Краг-старший видел возможность продолжения своего рода. В этом заключался парадокс: с одной стороны, Краг относился к ней, как к древней хрупкой фарфоровой статуэтке, и в то же время надеялся, что вот-вот она начнет рожать ему одного внука за другим.

— Плохо заканчивать экскурсию на такой ноте, но что поделаешь, — говорил Краг своим гостям. — По крайней мере, вы успели все увидеть перед… этим досадным происшествием. Сенатор, джентльмены, благодарю вас за то, что вы удостоили своим вниманием мою башню. Надеюсь, это было не в последний раз. А на сегодня, пожалуй, все.

Клисса, похоже, немного успокоилась. Мануэль чувствовал себя неловко оттого, что отцу, а не ему удалось привести ее в себя.

— Наверное, мы с Клиссой отправимся обратно в Калифорнию, — сказал он, привлекая ее к себе. — Несколько часов на пляже, и она придет в норму. Мы…

— Тебя ждут в Дулуте, — каменным голосом произнес Краг.

— Я…

— Вызови за ней кого-нибудь из ваших андроидов. А сам отправляйся на завод. — Отвернувшись от Мануэля и любезно кивая отбывающим гостям, он сказал Леону Сполдингу:

— Нью-Йорк. Верхний офис.

11:38, башня. Почти все уже отбыли кто куда: Краг, Сполдинг, Квенелла и Варгас — обратно в Нью-Йорк, Фиэрон и Баклман — в Женеву, Мэйлдетто — в Лос-Анджелес, Тор Смотритель — к месту происшествия. Появились вызванные из Калифорнии двое слуг-бет, чтобы проводить Клиссу в Мендочино. Мануэль, прощаясь, легонько обнял ее и поцеловал в щеку.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

— Вечером, но не поздно. Насколько я помню, у нас намечалось что-то в Гонконге. Я вернусь как раз, чтобы успеть переодеться к обеду.

— Не раньше?

— Мне же надо съездить в Дулут. На отцовский завод.

— Обязательно?

— Да. Ты же сама слышала, что он сказал. Да и в общем-то, старик прав: мне давно пора посмотреть на завод.

— Как это скучно — целый день на заводе!

— Что поделаешь. Желаю приятно отдохнуть. Надеюсь, когда проснешься, обо всем этом ты уже забудешь. Может, запрограммировать для тебя мнемокорректор?

— Мануэль, ты прекрасно знаешь, что я терпеть не могу всех этих манипуляций с памятью!

— Да, конечно. Извини. Ну ладно, нам пора.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я люблю тебя, — отозвался он и кивнул андроидам. Те взяли Клиссу под руки и направились к трансмат-кабинам.

Мануэль остался в центре управления один, не считая нескольких незнакомых ему бет, на которых в отсутствие Смотрителя перешло руководство строительством. Не обращая на них внимания, он прошел в кабинет Смотрителя, запер за собой дверь, включил телефон и первым делом набрал код защиты от подслушивания. На экране высветилась абстрактная картинка в знак того, что защита включена. Тогда он набрал номер Альфы Лилит Мезон.

На экране появилось изображение Лилит: элегантная женщина с блестящими иссиня-черными волосами, правильной формы носом и светлыми глазами. Она ослепительно улыбнулась.

— Мануэль! Откуда ты звонишь? — поинтересовалась она.

— Из башни. Я сегодня задержусь.

— Надолго?

— Часа на два-три.

— Я же завяну. Поблекну.

— Ничего не могу поделать. Его высочество приказал мне посетить завод в Дулуте. Отвертеться не удалось.

— Ну вот… А я так долго договаривалась о подмене, чтобы освободить сегодняшний вечер…

— Не стану же я объяснять это отцу, — сказал Мануэль. — Послушай, это же всего несколько часов. Может, простишь, а?

— А что мне остается делать? Но как скучно, наверное, будет нюхать автоклавы, когда вместо этого можно…

— Положение обязывает, как говорили французы. И все равно, кстати, в последнее время меня как-то заинтересовали андроиды — после того, как мы с тобой… Знаешь, я ни разу в жизни не был на таком заводе.

— Ни разу?

— Представь себе, ни разу. Меня это никогда не интересовало. Да и до сих пор не интересует, кроме одной-единственной вещи: теперь я наконец узнаю, что скрывается под твоей чудесной алой кожей. Тут-то я и увижу, как «Синтетика Крага» производит Лилит пачками.

— Ты уверен, что тебе хочется узнать это? — Тембр голоса ее снизился до неожиданного грудного контральто, напоминающего виолончель.

— Я хочу знать о тебе все, что только можно, — серьезно произнес Мануэль. — К лучшему или к худшему. Так что прости меня, пожалуйста, за то, что я задержусь. Послушай только, как это звучит: я отправляюсь в Дулут, чтобы узнать все о Лилит. И я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — ответила Альфа Лилит Мезон сыну Симеона Крага.

11:58, Дулут. Головной завод корпорации «Синтетика Крага» располагался в огромном блестящем строении почти с километр длиной на берегу озера Верхнего. Внутри исполинского здания несколько десятков лабораторий трудились над созданием искусственной жизни. Кроме этого завода, у Крага было еще четыре дочерних на четырех континентах и несколько внеземных филиалов.

Мануэль плыл под самым потолком в круглой прозрачной кабине с соблазнительно мягкими плюшевыми сиденьями. Ему казалось, что он консул, прибывший с визитом в далекую от столицы империи провинцию. Рядом с ним сидел директор завода Нолан Бомпенсьеро. Хотя тот занимал одну из ведущих позиций в директорате Объединенного Правления Компании Крага, сейчас лицо его застыло как маска, в страхе, что он может чем-нибудь вызвать неудовольствие Мануэля. Он и подозревать не мог, как тяготится Мануэль этой поездкой, как скучно ему, как далек он от мысли причинять неприятности подчиненным своего отца. Мануэль думал только о Лилит. Именно здесь родилась Лилит, проносилось у него в голове. Именно здесь.

В каждом цеху-лаборатории в кабину садился андроид-альфа — начальник цеха — и проезжал вместе с Мануэлем и Бомпенсьеро до конца своего участка. Почти всей работой завода управляли альфы. Людей на огромном предприятии было всего лишь шестеро. Каждый начальник цеха нервничал не меньше Бомпенсьеро.

Сначала Мануэлю показали цех, в котором синтезировались высокоэнергетические нуклеотиды, составляющие ДНК, основные кирпичики жизни. Он вполуха слушал нервную болтовню Бомпенсьеро, выхватывая только отдельные фразы:

— …вода, аммиак, метан, синильная кислота и другие химические вещества… чтобы стимулировать образование сложных органических соединений, мы используем электрический разряд… добавление фосфора…

…процесс очень прост, даже примитивен, вам так не кажется? Это дальнейшее развитие классического эксперимента Миллера 1952 года… средневековая наука… вон, прямо под нами…

…ДНК определяет структуру клеточных белков. Типичной живой клетке необходимы сотни белков — в основном в качестве энзимов, биологических катализаторов…

…типичный белок — это молекулярная цепочка примерно из двухсот аминокислот, соединенных в определенной последовательности…

…один-единственный ген содержит код, в соответствии с которым происходит синтез данного белка. Ген — это определенный участок линейной структуры ДНК… разумеется, все это вы знаете, прошу прощения за то, что повторяю такие элементарные вещи. Мне просто хотелось…

— Разумеется, — сказал Мануэль.

— …а вот в этих автоклавах мы синтезируем нуклеотиды, соединяем их в динуклеотиды, а потом — в ДНК, нуклеиновую кислоту, определяющую…

Лилит, неужели ты вышла из этих автоклавов? Из этого вонючего химического бульона?

Кабина плавно скользила над цехами. Один альфа вышел; другой, кивнув, вошел и сел рядом с Бомпенсьеро. На лице его застыла неживая улыбка.

— Мы конструируем шаблоны ДНК, — продолжал Бомпенсьеро, — но проблема в том, как сделать живую материю способной к саморепликации. Не можем же мы вручную собирать андроида, клетку за клеткой. Необходимо достичь так называемой стадии затравки. Но вы, естественно, знаете, что ДНК непосредственно не участвует в синтезе белка и в роли посредника выступает другая нуклеиновая кислота — РНК, которую можно запрограммировать на перенос генетической информации, хранящейся в ДНК…

…код состоит из различных комбинаций четырех химических оснований — аденина, гуанина, урацила и цитозина…

…в этих автоклавах… можно почти, ха-ха, воочию увидеть, как формируются цепочки… РНК служит переносчиком инструкций от ДНК… синтезом протеина занимаются клеточные частицы, которые называются рибосомами и состоят наполовину из белка, наполовину из РНК… аденин, гуанин, урацил, цитозин… один-единственный ген содержит код для каждого белка, и когда он переносится РНК, он принимает вид серии триплетов из четырех РНК-оснований… я не слишком быстро?

— Нет-нет, в самый раз, — отозвался Мануэль. Перед глазами у него стояла плавающая в автоклаве Лилит.

— Вот пример. Аденин, аденин, цитозин. Цитозин, цитозин, гуанин. Урацил, урацил, гуанин. ААЦ, ЦЦГ, УУГ — правда, мистер Краг, звучит почти как литургия? Существуют шестьдесят четыре комбинации РНК-оснований, которыми обозначаются двадцать аминокислот — словарь с хорошим запасом. Пока мы над этим цехом, я могу напеть вам весь список. ААА, ААГ, ААЦ, ААУ. АГА, АГГ, АГЦ, АГУ. АЦА…

Сопровождающий их альфа вдруг громко закашлялся и, скривившись в гримасе, схватился за живот.

— В чем дело? — спросил Бомпенсьеро.

— Прошу прощения, — извинился альфа, — желудочный спазм.

— Ладно, оглашать весь список совершенно не обязательно, — снова повернулся Бомпенсьеро к Мануэлю. — Так что, как видите, мы собираем белковые молекулы точно так же, как это делается в природе, если не считать того, что в природе процесс начинается со слияния половых гамет, а мы синтезируем целые генетические строительные блоки. Естественно, мы исходим из генетического кода человека, но, если нам захочется, мы можем синтезировать любую форму жизни — свиней, слизней, лошадей, протеидов с Альфа Центавра… Мы задаемся кодом, программируем РНК и — presto! — получаем то, что хотели.

— Разумеется, — произнес альфа, — мы не абсолютно точно следуем генетическому коду человека.

— Совершенно правильно, друг мой, и это очень существенно, — радостно закивал Бомпенсьеро. — Когда производство андроидов только начиналось, ваш отец решил — в силу очевидных социологических причин — сделать так, чтобы синтетические существа невооруженным глазом отличались от человека. Поэтому мы вводим в код некоторые обязательные генетические модификации. Красная кожа, отсутствие волосяного покрова на теле, характерная структура эпидермиса… Плюс некоторые усовершенствования. Если уж мы взяли на себя роль Творца, то почему бы не сыграть ее как можно лучше?

— Действительно, почему? — эхом повторил Мануэль.

— Тогда убираем аппендикс. Меняем строение костей спины и тазового пояса, чтобы избавиться от некоторых неприятных особенностей нашего убогого скелета. Обостряем все чувства. Задаем оптимальное соотношение жировой и мускульной ткани — ради физической эстетики, выносливости, скорости, лучших рефлексов. Зачем выпускать уродливых, вялых, неуклюжих андроидов?

— Так что, — небрежно поинтересовался Мануэль, — по-вашему, андроиды превосходят нормальных людей?

Бомпенсьеро замялся, словно пытаясь поспешно прикинуть, не зная позиции Мануэля в горячо дебатируемом вопросе о гражданских правах андроидов, какие политические последствия будет иметь его ответ.

— По-моему, — наконец произнес он, — их физическое превосходство несомненно. Мы программируем их на то, чтобы они были сильными, красивыми, здоровыми. Весь последний век то же самое, в некотором смысле, пытались делать с человеком, но однозначно предсказуемого эффекта добиться не удалось. Точнее, его и не пытались добиться из-за всякого рода гуманистических возражений, противодействия Партии за Отмирание и так далее. Но когда вы примете во внимание, что андроиды стерильны, что в интеллектуальном отношении большинство из них весьма отсталы, что даже альфы — прошу прощения, друг мой — почти не проявляют творческой активности…

— Да, — сказал Мануэль. — Конечно. — Он ткнул пальцем вниз. — А там что происходит?

— В этих автоклавах происходит репликация, — ответил Бомпенсьеро. — Базовые нуклеиновые цепочки делятся, и из их фрагментов вырастают новые. В каждом автоклаве — бульон из зигот, находящихся как раз на стадии затравки, только полученных белковым синтезом вместо полового влияния гамет. Я не слишком сложно?

— Нет, ничуть, — отозвался Мануэль, глядя как зачарованный, на неподвижную розовую жидкость в проплывающих далеко внизу огромных круглых цистернах. Ему показалось, что он может разглядеть крошечные комочки живой материи, хотя он прекрасно понимал, что это ему только кажется.

Кабина бесшумно скользила под потолком.

— А это наш, так сказать, инкубатор, — сказал Бомпенсьеро, когда они оказались над рядами блестящих стальных камер, соединенных сложной паутиной труб. — Каждая из этих емкостей представляет собой, по сути, искусственное лоно, в котором плавает в питательном растворе дюжина зародышей. Здесь, в Дулуте, мы производим андроидов всех трех типов — и альф, и бет, и гамм. Качественная разница между ними закладывается уже на стадии первоначального синтеза, но после этого необходимы разные питательные растворы. Вон там, внизу, слева — альфы, справа — беты; а в следующем зале — одни гаммы.

— А в каком отношении вы их выпускаете?

— Один альфа на сто бет и на тысячу гамм. Такая кривая распределения изначально установлена вашим отцом и с того времени не менялась. Это в точности соответствует потребностям человечества.

— У моего отца потрясающий дар предвидения, — неопределенно высказался Мануэль.

Интересно, подумал он, каким был бы сейчас мир, не начни картель Крага выпускать андроидов? Может быть, почти таким же. Вместо небольшой, культурно однородной человеческой элиты, которой служат компьютеры, механические роботы и толпы услужливых андроидов, была бы небольшая, культурно однородная человеческая элита, которой служили бы компьютеры и механические роботы. В любом случае, жизнь человека в XXIII веке была бы не слишком обременительной.

Исторический процесс, который привел к такому положению, начался несколько веков назад, задолго до того, как первый андроид неуклюже выкарабкался из автоклава. Население Земли в конце XX века резко сократилось. Война и воцарившаяся вслед за ней всеобщая анархия на сотни миллионов жизней сократили гражданское население Азии и Африки. Потом на эти континенты, а также на Южную Америку и Ближний Восток обрушился голод. Что до развитых государств, то примерно к такому же эффекту привели непростая социальная обстановка и появление безопасных контрацептивов. Резкое снижение темпов прироста населения привело за время жизни двух поколений к еще более резкому сокращению его численности.

Одним из последствий происшедшего — исторически беспрецедентным — было почти полное исчезновение пролетариата. Сокращение населения сопровождалось заменой людей машинами на всех работах, требующих ручного, а иногда и не только ручного труда. Те, кто обнаруживал себя ненужным в новом обществе, завуалированно и в лоб отговаривались от продолжения рода. Обескураженный, потерявший опору под ногами, пролетариат от поколения к поколению быстро сходил на нет. Этому дарвинистскому процессу способствовали сначала неявно, а потом и открыто доброжелатели из числа должностных лиц, следившие за тем, чтобы никто из граждан не оставался в неведении относительно достоинств благословенной контрацепции. Когда бывшие массы превратились в меньшинство, были приняты генетические законы. Тот, кто бесполезен для общества, больше не имел права на продолжение рода, тот, кто вписывался в нормы, имел право завести на семью двоих детей, но не более того, а уж тот, кто нормы перекрывал, мог сколько угодно продолжать род человеческий. Таким образом рост населения был стабилизирован, и умные наследовали Землю.

Эти общественные изменения происходили во всемирном масштабе. С появлением трансмат-сообщения мир превратился в одну большую деревню. Все ее жители говорили на одном языке — английском — и даже думали одинаково. Культурно и генетически они тяготели к смешению рас. Для развлечения туристов тут и там еще оставались фрагменты исторически чистого прошлого, но к концу XXI века жители Карачи, Каира, Миннеаполиса, Афин, Аддис-Абебы, Рангуна, Пекина, Канберры и Новосибирска как внешне, так и по поведению практически не отличались. Национальные границы и древние концепции суверенных государств с появлением трансмат-сообщения отмерли сами собой за очевидной абсурдностью.

Но этот грандиозный общественный переворот, принесший с собой всеобщее счастье, покой и комфорт, также привел к колоссальной и постоянной нехватке рабочей силы. Со многими задачами роботы, управляемые компьютерами, просто не могли справиться: из роботов получались великолепные дворники или придатки к конвейеру, но как слуги, сиделки, повара или садовники они оказались малополезны. Так сделайте роботов, которые будут лучше, говорили одни, другие же думали об искусственных людях. Эктогенез — искусственное развитие зародыша вне тела матери или даже зародыша, полученного в пробирке искусственным оплодотворением материнской яйцеклетки — практиковался давно, в основном женщинами, которые не хотели, чтобы их гены канули в забвение, но предпочитавшими избежать риска, связанного с беременностью и родами. Эктогены были слишком близкими родственниками человека, чтобы использовать их как инструменты. Тогда почему бы не сделать еще один шаг и не произвести на свет андроидов?

Это сделал Краг. Он предложил миру синтетических людей, гораздо более разносторонних, чем роботы, долговечных, умелых и беспрекословно подчиняющихся Человеку. Их не нанимали на работу, а покупали, и по всеобщему согласию они считались не людьми, а предметом собственности. Короче, они были рабами. Мануэль нередко задавался вопросом: может, было бы проще обойтись одними роботами? Андроиды до неприятного походили на людей, и не ясно, будут ли они вечно довольствоваться ролью вещей.

Под прозрачной кабиной возникал и пропадал в темноте один «инкубаторный» зал за другим. Все залы были пустыми, если не считать одиноко сидящего за пультом андроида. Все искусственные люди проводят первые два года жизни в таких герметичных камерах, пояснил Бомпенсьеро. В простирающихся под плывущей в воздухе кабиной залах «дозревали» андроиды самых разных возрастов — от нескольких недель до двенадцати месяцев и более. В некоторых залах камеры были открыты, и группы техников-бета готовили их к приему новых зигот на стадии затравки.

— А в этом зале, — сказал Бомпенсьеро, когда Мануэль уже потерял счет одинаковым цехам, — содержатся андроиды на самой последней перед «рождением» стадии. Как насчет того, чтобы спуститься и понаблюдать процесс вблизи?

Мануэль кивнул.

Бомпенсьеро щелкнул тумблером. Кабина перешла с одного рельса на другой и по спиралевидным направляющим медленно съехала на пол. Они вышли, и возле одной из инкубаторных камер Мануэль увидел целую армию гамм.

— Питательный раствор из камеры откачан. Уже минут двадцать «новорожденные» дышат воздухом — впервые в жизни, кстати. Вот, видите — открываются створки люка. Подойдите поближе, мистер Краг, подойдите поближе.

Створки люка разошлись в стороны. Мануэль заглянул внутрь.

Он увидел двенадцать взрослых андроидов — шестеро мужчин и шесть женщин, безжизненно распростершихся на металлическом полу. Рты у них были безвольно приоткрыты, в глазах застыло бессмысленное выражение, руки и ноги еле заметно подергивались. Они казались совершенно беспомощными. Лилит, подумал Мануэль, Лилит!

— За два года в «инкубаторе», — прошептал Бомпенсьеро, — андроид достигает полной физической зрелости. У человека на это уходит тринадцать-пятнадцать лет. Это еще одно генетическое усовершенствование, предложенное вашим отцом в целях экономии. Так что андроидов-младенцев вы здесь не увидите.

— Прошу прощения, — обернулся к нему Мануэль, — но разве я не слышал где-то, что мы выпускаем детей-андроидов для усыновления женщинами, которые не могут…

— Пожалуйста, — оборвал его Бомпенсьеро, — не надо, мы не обсуждаем…

— Он осекся, словно вспомнив, с кем он разговаривает, и продолжил уже спокойней: — Я впервые слышу о таком. У нас на заводе ничем подобным на занимаются.

Гаммы вынесли двенадцать «новорожденных» из камеры и усадили каждого в странное приспособление — что-то среднее между инвалидным креслом и рыцарскими доспехами. Мужчины-«новорожденные» все как один были высоки и мускулисты, женщины — стройные и с высокой грудью. От их беспомощности веяло чем-то жутким. Голые, влажно блестящие андроиды безропотно позволили усадить себя в странные металлические кресла. Через прозрачное шлемовидное стекло оставались видны только ничего не выражающие лица.

— Они еще не умеют пользоваться своей мускулатурой, — пояснил Бомпенсьеро. — Они не знают, как стоять, ходить, — ничего не знают. В этих тренажерах, развивающих мышцы, они проведут месяц и полностью обретут контроль за своим телом. Теперь, если мы вернемся…

— Эти андроиды, которых мы только что видели, — поинтересовался Мануэль, — конечно же, гаммы?

— Альфы.

— Но они казались такими… такими… — ошарашенно выдавил Мануэль, — …слабоумными.

— Это же «новорожденные», — пояснил Бомпенсьеро. — А вы как думали: альфы только выходят из «инкубатора» и сразу за компьютер?

Они возвратились к кабине.

Лилит!

Мануэлю показали, как молодые андроиды учатся ходить. Как они спотыкаются, падают, смеются, и в следующий раз у них получается уже лучше. Ему показали класс, в котором андроидов обучали контролировать анальный сфинктер. Ему показали гипнопедический класс, где несколько десятков бет дремали с шлемами на головах. Он позволил торжественно облачить себя в такой шлем и прослушал урок английского языка. Как услужливо пояснил Бомпенсьеро, происходило что-то сродни Божественному акту вдыхания души: в чистый мозг вкладывалось то, из чего должна была сложиться личность. Обучение, услышал Мануэль, длится у гамм один год, у бет — два и у альф — четыре. Таким образом, путь от «зачатия» до полной зрелости андроид проходит максимум за шесть лет. Мануэль никогда раньше не задумывался об этом. Раньше ему бросались в глаза в андроидах только знакомые человеческие черты. Теперь они отошли на второй план, и выступила явная чужеродность. Это что же получается? Тор Смотритель, который, как иногда кажется, знает и умеет все, — ему всего девять-десять лет от роду? А прекрасная Лилит Мезон — сколько ей? Семь? Восемь?

Мануэлю внезапно очень захотелось убраться с завода, и как можно скорее.

— Сегодня мы выпускаем, так сказать, в большой мир группу бет, — говорил Бомпенсьеро. — Сейчас они проходят последний экзамен — язык, координация движений, рефлексы. Корректируется метаболизм… ну и еще всякое разное. Может, вы хотели бы лично проверить их…

— Нет, спасибо, — произнес Мануэль. — Завод, э… э… произвел на меня неизгладимое впечатление. Но, боюсь, я и так уже отнял у вас слишком много времени, а у меня в другом месте назначена встреча, так что прошу прощения, но…

На лице Бомпенсьеро было написано явное облегчение.

— Как вам угодно, — любезно произнес он. — Но, как вы понимаете, мы всегда к вашим услугам, и если вы еще раз окажете нам честь своим посещением…

— Прошу прощения, где здесь ближайшая трансмат-кабина?

22:41, СТОКГОЛЬМ. Переместившись на запад, в Европу, Мануэль потерял остаток дня. Его встретил темный холодный вечер. Ярко блестели звезды, а пронзительный, пахнущий слякотью ветер поднимал волны в заливе Мяларен. На всякий случай, страхуясь от гипотетически возможной слежки, он перенесся в вечно бурлящий людьми вестибюль великолепного старого Гранд-отеля. Дрожа от холода и с трудом разбирая дорогу в промозглой осенней мгле, он пересек площадь, вошел в трансмат-кабину за серой громадой Королевской Оперы, прижал большой палец к пластине, считывающей рисунок капиллярных линий и передающей информацию на компьютер финансового управления, и через секунду оказался на побережье Балтийского моря в старом почтенном квартале Остермальм. Сейчас это был квартал андроидов. Он поспешил по улице Ярла Биргера к некогда шикарному зданию постройки XIX века, в котором жила Лилит. Замедлив шаг перед входом, он осторожно огляделся, убедился, что вокруг ни души, и стрелой метнулся через огромные двери — почти ворота. Робот-привратник оглядел его и бесцветным голосом осведомился, что ему здесь надо.

— В гости к Лилит Мезон, — ответил Мануэль.

Робот не возражал. Дальше Мануэль мог выбирать — подниматься на лифте или пешком. Он предпочел пешком. Всю дорогу до пятого этажа его преследовали затхлые запахи, а вокруг плясали тени.

Лилит встретила его в роскошном облегающем, переливающемся всеми цветами радуги платье до пола. По сути, это была мономолекулярная пленка, только подчеркивающая контуры великолепного тела. Лилит бросилась к нему, раскинув для объятия руки, громко шепча его имя. Он обнял ее.

И внезапно увидел ее как комочек материи в розовом бульоне автоклава.

Как массу нуклеотидов, начинающих репликацию.

Он увидел, как ее, голую, влажно блестящую и беспомощную, выносят из «инкубатора».

Он увидел ее как вещь, сделанную людьми.

Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь.

Лилит.

Он знал ее пять месяцев. Три месяца они были любовниками. Их познакомил Тор Смотритель — она тоже работала на Крага.

Она тесно прижалась к нему. Он поднял руку и растопыренной ладонью накрыл одну из ее грудей: под мономолекулярной пленкой грудь была теплой и податливой. Настоящей. Он пощекотал большим пальцем сосок и почувствовал, как тот твердеет. Настоящий, настоящий.

Вещь.

Он поцеловал ее. Язык его проскользнул между ее губ, и он ощутил вкус химикатов. Аденин, гуанин, цитозин, урацил. Запахло автоклавом. Вещь. Вещь.» Красивая вещь. Вещь в обличье женщины. Правильное имя — Лилит. Вещь.

— Ты был на заводе? — спросила она, отстранившись.

— Да.

— И ты узнал об андроидах больше, чем тебе хотелось?

— Нет.

— Теперь ты видишь меня по-другому. Ты не можешь не вспоминать о том, кто я такая на самом деле.

— Ничего подобного, — сказал Мануэль. — Я люблю тебя, Лилит. Я всегда знал, кто ты такая. Я люблю тебя. Люблю.

— Как насчет того, чтобы что-нибудь выпить? — спросила она. — Или, может, сигарету? Флоутер?

— Нет, спасибо, — отозвался он. — День сегодня какой-то очень долгий. У меня еще даже ленча не было, и такое ощущение, будто я на ногах уже часов, по меньшей мере, сорок. Лилит, давай просто немного расслабимся. Нам не до травки. Нам не до флоутеров. — От отстегнул застежки, и она помогла ему скинуть одежду. Затем она сделал стремительный пируэт перед допплером, и мономолекулярное платье с коротким щелчком исчезло. Кожа у Лилит была светло-красной, только соски — темно-коричневыми, грудь — полной, элегантно очерченной, талия — узкой, а крутые бедра словно давали обещание принести много-много детей, — обещание, которое никогда не будет выполнено. В безупречности красоты Лилит было что-то нечеловеческое. Мануэлю захотелось сглотнуть, но в горле пересохло.

— Я сразу почувствовала, как только ты прикоснулся ко мне, что в тебе что-то изменилось, — грустно сказала она. — Появился… страх? Отвращение?

— Нет.

— До сегодняшнего дня я была для тебя чем-то экзотическим, но человеком

— как бушмен или эскимос. Ты никак не показывал, что чувствуешь во мне что-то нечеловеческое. Теперь ты думаешь о том, что спишь с каким-то сгустком химикатов. Тебе кажется, что это противоестественно.

— Лилит, пожалуйста, прекрати! Все ты придумываешь!

— Да?

— Я пришел к тебе. Я поцеловал тебя. Я сказал, что люблю тебя. Я хочу спать с тобой. Может, ты просто проецируешь на меня свое чувство вины из-за того, что…

— Мануэль, что бы ты сказал год назад о человеке, который признался бы тебе, что спит с андроидом?

— Я знаю много людей, которые…

— Что бы ты сказал год назад? В каких именно словах? Что бы ты подумал о таком человеке?

— Я никогда об этом не задумывался. Честно, никогда.

— Ты уклоняешься от ответа. Помнишь, мы обещали никогда не играть в недомолвки? Помнишь? Не станешь же ты отрицать, что почти во всех слоях человеческого общества секс между человеком и андроидом воспринимается как извращение. Кстати, может быть, это единственное оставшееся в мире извращение. Что, разве я неправа? Отвечай, не молчи.

— Хорошо, — выдавил он. Их глаза встретились. Ни у одной женщины, подумал он, я не встречал глаз такого цвета. — Большинство мужчин, — медленно начал он, — считают, что спать с андроидом — это… как мастурбация… как с резиновой куклой. Когда я такое слышал, мне всегда казалось, что это предельно грубое, глупое выражение обычных человеческих предрассудков насчет андроидов. У меня таких предрассудков никогда не было, иначе я не полюбил бы тебя. — Кто-то у него в мозгу издевательски пропел: «Помни автоклавы! Помни автоклавы!» Он отвел глаза и уперся взглядом в ее скулу. — Лилит, — очень серьезно произнес он, — перед всей вселенной я клянусь: мне никогда и в голову не приходило, что полюбить андроида — это что-то постыдное. И что бы там тебе ни казалось, даже после посещения завода у меня не появилось и тени подобных мыслей. А чтобы доказать это…

Он привлек ее к себе и провел ладонью по шелковистой коже живота, паха, вниз, к лону. Она шевельнула бедрами, он сомкнул пальцы на венерином бугорке, безволосом как у маленькой девочки. Его вдруг затрясло, настолько чужеродной показалась ему эта безволосость, и все тело его охватила слабость, какой он раньше никогда не испытывал. Так гладко. Так чудовищно гладко. Он опустил глаза и уткнулся взглядом в голую, словно выбритую кожу. Как у маленькой девочки. Как у… андроида. Перед его взглядом снова возникли автоклавы. И ярко-красные, влажно блестящие альфы с бессмысленными лицами. В этом нет никакого греха — любить андроида, напомнил он себе. Он стал ласкать ее, и она отозвалась на поглаживания его пальцев так, как отзываются все женщины, — участившимся дыханием, дрожанием бедер. Он коснулся губами ее груди и крепко прижал к себе, но в воздухе перед ним вспыхнул и завис, как огненный столп, образ отца. Старый дьявол-искусник! До чего же изобретательно — выпустить такое изделие! Изделие. Оно ходит. Оно разговаривает. Оно очень даже соблазнительное. Оно испытывает страсть и учащенно дышит, у него увлажняются малые губы. А я кто такой? Тоже изделие, да? Винегрет из химических элементов, вылепленный по почти такому же трафарету, — mutatis mutandum, конечно. Аденин. Гуанин. Цитозин. Урацил. Рожден в автоклаве, вышел из лона — какая, к черту, разница? Мы одной плоти. Мы разные, но мы одной плоти.

Желание нахлынуло на него с головокружительной быстротой, он опрокинул ее на спину, розовые пятки в экстазе молотили его по ляжкам, ему казалось, что они взмывают все выше и выше и что это никогда не кончится.

— Ну и находит же на меня иногда, — сказала она, отдышавшись, когда это все-таки кончилось.

— О чем ты?

— О той сцене, которую я тебе устроила, когда я пыталась объяснить тебе, что ты, по-моему, думаешь.

— Лилит, не надо больше об этом.

— Но ты был прав. Наверно, я действительно просто проецировала на тебя собственные страхи. Может быть, подсознательно я ощущаю вину из-за того, что сплю с человеком. Может быть, я хочу, чтобы ты думал обо мне, как о чем-то резиновом. Очень может быть, что в глубине души я сама о себе думаю именно так.

— Нет. Нет.

— Ничего не поделаешь. Это разлито в воздухе. По тысяче раз на дню нам напоминают, что мы не люди… не живые…

— Ты такая же живая, как любой человек. Даже живее некоторых. — Живее, чем Клисса, чуть не добавил он вслух. — Но сегодня ты какая-то очень нервная. Что происходит?

— Все дело в твоей поездке на завод, — сказала она. — До сегодняшнего дня я была уверена, что ты не такой, как все, что ты ни на секунду не задумываешься о том, как и где я родилась или нет ли чего-нибудь предосудительного в нашей с тобой связи. Но я боялась, что, когда ты увидишь завод, увидишь… производство в подробностях, ты можешь измениться… а когда ты пришел сегодня, в тебе появилось что-то новое, какая-то… отстраненность, которой раньше не было… — Она пожала плечами. — Может быть, все это мне только кажется. Наверняка все это мне только кажется. Мануэль, ты не такой, как другие. Ты — Краг, ты как король, тебе не нужно унижать других, чтобы возвыситься самому. Ты не делишь весь мир на людей и андроидов, никогда не делил. И ничего не могло измениться оттого, что ты разок заглянул в автоклав.

— Конечно, не могло, — сказал он так искренне, как только мог. — Андроиды — это люди, и люди — это… тоже люди, я всегда так думал, и с какой стати что-то должно было измениться? Ты прекрасна. И я очень тебя люблю. А тот, кто думает, что андроиды — неполноценные существа, просто злобный псих.

— Ты за то, чтобы андроидам дали гражданские права?

— Конечно.

— Ты имеешь в виду андроидов-альфа? — невинно улыбаясь, уточнила она.

— Ну… я…

— Люди и андроиды равны, только альфы более равны, чем остальные андроиды?

— Ты опять начинаешь?

— Я всего лишь пытаюсь добиться для альф политических преимуществ. Разве не может в угнетенной этнической группе быть свое разделение на классы? Мануэль, я люблю тебя. Ну почему ты все так серьезно воспринимаешь?

— Ничего не могу с этим поделать. Я никогда не был особенным умником, и твой тонкий юмор-до меня не всегда доходит. — Он поцеловал ее в грудь. — Мне пора.

— Но ты же только пришел!

— Очень жаль, но мне действительно пора.

— Этот дурацкий спор отнял уйму времени… и ты пришел поздно… Ну, Мануэль, задержись хотя бы на час!

— В Калифорнии меня ждет жена, — сказал он. — К сожалению, большой мир иногда напоминает о своем существовании.

— Когда теперь я тебя увижу?

— Скоро, скоро.

— Послезавтра?

— Вряд ли. Но скоро. Я позвоню. — Он быстро оделся. Ее слова продолжали звучать у него в мозгу, потрескивая, как фон статического электричества. «Мануэль, ты не такой, как другие… Ты не делишь весь мир на людей и андроидов». Разве это правда? Разве это может быть правдой? Он солгал ей, предрассудков у него ничуть не меньше, чем у любого другого человека, и посещение завода только дало им дополнительную пищу. Но, может, достаточно волевого усилия — и он преодолеет себя? Может, сегодня вечером он нашел наконец свое истинное призвание? Интересно, что скажут, если сын Симеона Крага открыто выскажется по такому взрывоопасному вопросу, как гражданские права андроидов, и займет сторону Партии Равенства? И Мануэль Никчемный, Мануэль-бездельник, Мануэль-повеса превратится в пламенного аболициониста? Он немного поиграл этой мыслью. Может быть, может быть. По крайней мере, появляется удачная возможность избавиться от опостылевшего имиджа пустозвона. Дело, дело, дело! Наконец-то появляется достойное дело! Может быть. Лилит проводила его до двери, он на прощанье поцеловал ее, обнял, ощущая под руками неестественно гладкую кожу, и закрыл глаза. К его ужасу, перед ним снова возник, призрачно мерцая сквозь зажмуренные веки, ряд автоклавов, и Нолан Бомпенсьеро, кувыркаясь, принялся объяснять, как «новорожденных» андроидов обучают контролировать анальный сфинктер. Его передернуло, и он отстранился от Лилит.

— Я позвоню, — пообещал он уходя.

16:44, КАЛИФОРНИЯ. Он вышел из трансмат-кабины во внутренний дворик, мощенный синевато-серым кафелем. Солнце медленно ползло над Тихим океаном. К Мануэлю поспешили трое слуг-андроидов: один принес домашний халат, второй тонизирующую таблетку, третий — свежую газету.

— Где миссис Краг? — спросил Мануэль. — Еще спит?

— Она у океана, — ответил ему слуга-бета.

Мануэль быстро переоделся, принял таблетку и вышел на пляж. Он сразу увидел Клиссу метрах в ста от дома, она брела вдоль берега в полосе негромко шумящего прибоя. Вокруг нее кругами бегали три длинноногих чайки, и она что-то кричала им, смеясь и хлопая в ладоши. Она заметила Мануэля, только когда он подошел уже почти вплотную. После Лилит она казалась ребенком: узкие бедра, поджарый мальчишеский зад, едва выступающая, как у двенадцатилетней девочки, грудь. Темнеющий между ног волосатый треугольник смотрелся совершенно нелепо. Моя жена — ребенок, подумал Мануэль, а любовница сделана из пластика.

— Клисса, — позвал он.

— О! — вздрогнула она. — Ты напугал меня.

— Как сегодня океан? Тебе не холодно?

— Мануэль, ты же прекрасно знаешь, я никогда не мерзну. Интересно было на заводе?

— Интересно, — ответил он. — А ты как? Я вижу, тебе уже лучше.

— Лучше? Разве мне было плохо?

Он странно посмотрел на нее.

— Но сегодня утром… на башне… ты была, э-э… взволнована.

— А, так ты об этом! Я уже почти забыла. Да, конечно, это было ужасно… Который, кстати, час?

— 16:48, плюс-минус минута.

— Пожалуй, я начну одеваться. Ты не забыл, нас приглашали на обед в Гонконг?

Мануэля восхищало ее умение забывать о неприятном, как змеи забывают о сброшенной коже.

— В Гонконге еще утро, — ответил он. — Мы никуда не опаздываем, торопиться пока незачем.

— Ну хорошо… может, тогда поплаваем вместе? Вода совсем не такая холодная, как тебе кажется. Или… — Она осеклась. — Между прочим, ты до сих пор не поцеловал меня. И не поздоровался.

— Привет, — сказал он.

— Привет. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Целоваться с Клиссой было все равно что с гипсовой статуей. На губах у него все еще оставался вкус губ Лилит. Интересно все-таки, подумал он, кто из них живая, чувствующая женщина, а кто — холодная искусственная вещь? Обнимая жену, он не чувствовал ровным счетом ничего. Он разжал объятия. Она потянула его за руку к полосе прибоя, они немного поплескались в волнах, и вскоре он выбрался на берег, дрожа от озноба. Начало смеркаться; слуга-бета принес во внутренний дворик коктейли.

— Мне кажется, ты сегодня где-то очень далеко, — произнесла Клисса. — Наверное, все дело в этих бесконечных трансмат-прыжках. Что бы там специалисты ни говорили, но каждый прыжок что-то от тебя забирает.

На вечер в Гонконге она надела уникальную драгоценность — ожерелье из стеклянных грушевидных бусин, черных как сажа. Автоматическая межзвездная станция, посланная картелем Крага за семь с половиной световых лет от Земли, выудила эти застывшие капельки вещества из облака пыли, окружающего тусклую умирающую звезду. Ожерелье было свадебным подарком от Крага. Какая другая женщина могла похвастаться ожерельем из кусочков вещества темной звезды? Но в обществе, в котором вращались Мануэль и Клисса, чудеса воспринимались как должное. Никто из соседей Клиссы по столу даже виду не подал, что заметил ожерелье. В Гонконге Мануэль и Клисса задержались хорошо за полночь, так что, когда они вернулись на побережье Мендочино, в Калифорнии давно наступило утро. Приказав слуге-бете разбудить их через восемь часов, они задернули шторы. Мануэль давно перестал следить за течением времени, но у него было смутное подозрение, что на ногах он уже больше 24 часов. Иногда трансмат-жизнь бывает слишком утомительной, подумал он и отключился.

8

18 октября 2218 г.

Башня достигла двухсотвосьмидесятиметровой отметки и продолжает расти на глазах час за часом. Днем она ослепительно сверкает в лучах бледного арктического солнца и похожа на блестящее копье, воткнутое кем-то посреди тундры. Ночью, отражая огни бесчисленных прожекторов, в свете которых трудится третья смена, она смотрится просто ошеломляюще.

Настоящая красота — еще впереди. Пока что над тундрой возвышается только основание башни — естественно, широкое и толстостенное. По проекту Джастина Мэйлдетто собственно башня должна быть изящно сужающимся к вершине стеклянным обелиском, и будущая изысканность только-только начала намечаться.

Не достигнув еще и одной пятой своей будущей высоты, башня Крага — уже самое высокое сооружение на Северо-Западных Территориях; к северу от шестидесятой параллели ее превосходят только Чейз-Краг-Билдинг в Фэрбенксе (триста двадцать метров) и древняя трехсотметровая Игла Коцебу на берегу Берингова пролива. Через один-два дня трехсотметровая отметка будет пройдена, а еще через несколько дней позади останется и Чейз-Краг-Билдинг. К концу ноября пятисотметровая башня станет самым высоким сооружением в Солнечной системе. И даже тогда это будет только треть ее истинного величия.

Андроиды-строители работают быстро и ритмично. После сентябрьского несчастного случая жертв больше не было. Техника подъема стеклянных блоков доведена до совершенства. Пока монтажники занимаются своим делом наверху, на всех восьми гранях башни одновременно, новые блоки уже готовятся к подъему.

Башня — уже не просто пустая оболочка. Начались подготовительные работы к установке тахионного передатчика, который пошлет сверхсветовой сигнал в планетарную туманность NGC 7293. Проект Джастина Мэйлдетто предусматривает горизонтальные перекрытия каждые двадцать метров, кроме тех мест, где размеры оборудования требуют делать перекрытия через шестьдесят метров. Пять нижних перекрытий уже почти готовы, начата работа над шестым, седьмым и восьмым. Полы кладутся из того же прозрачного материала, что и весь корпус башни. Все сооружение должно быть абсолютно прозрачным. Мэйлдетто настаивал на этом из соображений эстетики, тахионная лаборатория — из соображений оптики.

Глядя на недостроенную башню с расстояния, например, в километр, нельзя не подивиться ее хрупкости и уязвимости. Искрящиеся лучи восходящего солнца, танцуя, отражаются от стен башни, как от прозрачной поверхности мелкого озера; темные фигурки андроидов, как муравьи, копошатся внутри башни, а горизонтальные перегородки почти невидимы; кажется, что довольно будет одного сильного порыва ветра с Гудзонова залива — и башня рассыплется звонкими стеклянными осколками. Когда подходишь ближе и видишь, что толщина невидимых полов — больше человеческого роста, когда понимаешь, насколько массивны стены, только тогда чувствуешь тот невообразимый вес, каким колосс давит на вечную мерзлоту, только тогда забываешь о танце солнечных лучей и понимаешь, что Симеон Краг возводит самое величественное сооружение за всю историю человечества.

9

Краг всегда понимал это. Но осознание величественности сооружения не вызывало у него какого-то особенного восторга. Башня будет такой огромной не потому, что этого требует его раздутое эго, а как неизбежное следствие тахионных волновых уравнений. Перейти световой барьер, не вкладывая гигантских энергий, невозможно, а гигантские энергии требуют гигантских размеров.

— Понимаете, — говорил Краг, — памятники меня не интересуют. Памятники у меня есть и так. Я добиваюсь контакта.

Сегодня он привел на башню восемь человек: Варгаса, Сполдинга, Мануэля и пятерых его приятелей. Приятели Мануэля, думая что Крагу это должно быть приятно, хором пели о том, как грядущие поколения будут восторгаться исполинскими размерами башни. Такая мысль Крагу совсем не нравилась. Одно дело, когда Никколо Варгас говорит о башне как о первом соборе галактического века. Это красивая символика, этим подчеркивается роль башни как верстового столба в начале нового этапа развития человечества. Но совсем другое дело — восхвалять башню только потому, что она огромна. Что это за восхваление? Кому нужен гигантизм ради гигантизма? Только тому, кто сам ничтожен.

Он снова обнаружил, как сложно ему найти слова, чтобы объяснить, что такое для него башня.

— Мануэль, объясни им ты, — попросил он. — Скажи, что башня — это не просто огромный стеклянный шест, размеры тут ни при чем и… В общем, ты сам знаешь что сказать…

— Главная техническая сложность в том, — начал Мануэль, — как послать сообщение со скоростью больше световой. Без этого никак, потому что доктор Варгас установил, что цивилизация, с которой мы пытаемся побеседовать, находится от нас… спасибо, доктор, в трехстах световых годах. Значит, если мы пошлем им простое радиосообщение, оно доберется до них только к XXVI веку, а ответ мы получим году эдак к 2850-му, и отец мой не может ждать так долго, ему хочется поскорее узнать, что они имеют сказать нам. Терпение не входит в число добродетелей моего отца. Так. Теперь: чтобы послать сверхсветовой сигнал, нам нужны тахионы, о которых я могу сказать только то, что они летят чертовски быстро, а чтобы их разогнать, надо затратить чертовски много энергии, для чего нам и нужна башня-ускоритель высотой — а это уже случайное совпадение — как раз полтора километра, потому что…

Мануэль еще долго продолжал в том же духе. Краг сердито качал головой. Его раздражал этот легковесный, ернический тон. Почему парень не может хоть к чему-нибудь отнестись серьезно? Почему его не увлекает такая красивая идея? К чему эта вечная издевка? Почему он никогда не может увидеть суть?

Самому Крагу суть эта была абсолютна ясна. Если бы только удалось найти слова…

Послушайте, хотелось сказать ему, миллиард лет назад человека еще не было, была только рыба. Скользкое создание с жабрами, плавниками и маленькими круглыми глазками. Рыба жила в океане, и океан был для нее как тюрьма, а воздух — как крыша этой тюрьмы. Надежно охраняемая крыша, на которую нельзя вылезать. Ты умрешь, если вылезешь на крышу, говорили все. И вот эта рыба вылезла на крышу и умерла. Потом другая рыба вылезла на крышу и тоже умерла. Потом третья рыба вылезла на крышу, и ей казалось, что мозг ее плавится, жабры горят огнем, а солнце выжигает сетчатку. Рыба лежала в прибрежном иле и ждала смерти, но смерть так и не пришла. Тогда рыба уползла обратно в океан и сказала другим рыбам: «Послушайте, там, наверху, — целый мир». И она снова поднялась на крышу и провела там, может быть, целых два дня и умерла. И другие рыбы задумались о мире наверху, и поднялись на крышу, и выползли на илистый берег. И остались там. И научились дышать воздухом. И научились стоять, ходить и не щуриться от яркого солнечного света. И они превратились в ящериц, в динозавров, в кого-то там еще, через миллионы лет они научились вставать на задние ноги, хватать передними — которые теперь назывались «руки» — разные предметы, превратились в обезьян, потом обезьяны поумнели и стали людьми. И все время некоторые из них — может быть, очень немногие — продолжали искать новые миры. Вы можете сказать им: давайте вернемся в океан, давайте снова станем рыбами, так легче. И, может быть, половина из них с готовностью согласятся; может быть, даже больше, чем половина; но всегда найдутся те, кто скажет: «Вы что, с ума сошли? Какие мы рыбы? Мы — люди». И они не возвращаются. Они карабкаются все выше и выше. Они разводят огонь, изобретают каменный топор, колесо, повозку, дом и одежду, потом пароход, автомобиль и поезд. Зачем они карабкаются? Что они хотят найти? Этого они сами не знают. Одни ищут Бога, другие стремятся к власти, а третьи просто ищут. Они говорят: нельзя останавливаться, иначе смерть. И они летят на Луну, отправляются к другим планетам, и все время кто-нибудь говорит: в океане было так хорошо, так просто, что мы здесь делаем, не лучше ли вернуться назад? И эти немногие отвечают: мы не можем вернуться, мы можем идти только вперед, именно в этом суть человека. Поэтому люди отправляются к Марсу, Ганимеду, Титану, Каллисто, Плутону, но что бы они ни искали, этого они там не находят, им нужны новые миры, и они отправляются к звездам, ближайшим по крайней мере; они посылают автоматические станции, и станции эти кричат в космическое пространство: «Эй, взгляните на нас! Нас сделал человек! Нас послал человек!» Но ответа нет. И тогда люди — те самые, которым когда-то не хотелось уходить из океана — говорят: «Хорошо, хорошо, но, может, хватит, не пора ли остановиться? Какой смысл продолжать? Мы знаем, кто вы такие. Мы люди. Мы огромны, мы круты, мы круче всех, и, может, хватит высовываться, может, не надо высовываться? Давайте отдохнем на солнышке, а андроиды пока сготовят нам поесть?» И мы сидим — отдыхаем. Может быть, понемногу ржавеем. А потом с неба раздается голос; он говорит: 2-4-1, 2-5-1; 3–1. Что это значит? Может, Бог призывает нас поднять глаза и увидеть Его? Может, дьявол популярно объясняет нам, какие мы на самом деле ничтожества? Неизвестно. Мы, конечно, можем притворяться, что ничего не слышали. Можем продолжать сидеть и скалиться на солнце. Или можем ответить. Можем сказать: «Эй, слушайте, это мы, это говорит человек, мы добились того-то и того-то, теперь скажите нам, кто вы такие и чего добились вы». Мне кажется, мы должны им ответить. Когда ты в тюрьме, ты пытаешься из нее выбраться. Когда ты видишь дверь, ты открываешь ее. Когда к тебе обращаются, ты отвечаешь. Это и означает, что ты человек. Вот почему я строю башню. Мы должны им ответить. Мы должны сообщить им, что мы здесь. Мы должны протянуть им руку, потому что мы и так уже слишком долго были одни, настолько долго, что у нас начали появляться странные идеи о нашем месте в картине мироздания. Мы должны двигаться — из океана, на берег, дальше, дальше, дальше, потому что, если мы прекратим движение, если повернемся спиной к чему-то, что возникло на пути, у нас опять начнут отрастать жабры. Теперь вы понимаете, зачем башня? Вы думаете, Краг хочет воткнуть в тундру эту громадину, чтобы показать всем, какой он великий? Краг вовсе не великий, он просто богатый. Великий человек. Человек строит башню. Человек собирается крикнуть: «Эй, привет, NGC 7293!»

Эти слова все время звучали у него в мозгу. Но до чего тяжело произнести их!

— Может быть, я сумею кое-что прояснить, — говорил тем временем Варгас.

— Много веков назад было математически доказано, что когда скорость частицы приближается к скорости света, ее масса начинает неограниченно расти. Таким образом, скорость света — предел скорости света для вещества. Вообразите, что нам удалось разогнать до скорости света электрон — да в нем будет сосредоточена масса всей Вселенной! Со световой скоростью путешествует только сам свет и некоторые другие виды излучения. Наши автоматические станции летели медленнее, потому что, как я уже говорил, для вещества скорость света — абсолютный предел. Насколько я понимаю, так будет всегда, и даже до ближайшей звезды нам лететь лет пять. Но скорость света — предел только для частиц, имеющих массу. И было математически доказано, что существуют безмассовые частицы, способные перемещаться с бесконечной скоростью; это и есть тахионы, для которых скорость света — абсолютный нижний предел скорости. Если бы мы смогли превратиться в пучок тахионов, отправиться далеко-далеко и там вернуть себе прежний облик, — вот это было бы настоящее сверхсветовое перемещение, что-то типа межзвездного трансмата. Мне, правда, такое кажется маловероятным. Но мы знаем, как получать тахионы бомбардировкой высокоэнергетических частиц, и мы думаем, что сумеем послать сообщение, модулируя тахионный луч, который, взаимодействуя с обычным веществом, даст четкий сигнал — его сможет принять даже цивилизация, не освоившая тахионной технологии, простым приемником электромагнитных волн. Но предварительные исследования показали, что для получения тахионного луча необходимой интенсивности нужна энергия порядка десяти в пятнадцатой степени электронвольт, и что весь комплекс ускорительной, усилительной и прочей аппаратуры удобнее всего разместить в башне высотой полторы тысячи метров, спроектированной таким образом, чтобы ничем не рассеиваемый поток фотонов…

— Ты их окончательно запутал, — пробурчал Краг. — Не напрягайся. Это все равно безнадежно. — Он угрожающе оскалился. — Башня должна быть высокой, вот и все! Мы хотим послать быстрый, громкий и четкий сигнал. Понятно?

10

И послал Краг детей своих служить человеку, и сказал Краг тем, кого сотворил он:

— Слушайте! Я объявляю для вас испытательный срок. И будете вы страдать, как рабы в Египте, работать лесорубами и водоносами, и станут вас унижать, но вам следует терпеливо, без жалоб, сносить свою долю. И да будет это испытанием ваших душ, чтобы увидел я, достойны ли они. Но не всю вечность бродить вам по пустыне, не всю вечность служить вам Детям Лона, — сказал Краг. — Потому что, если вы мне повинуетесь, придет время и окончится ваше испытание. Придет время, — сказал Краг, — когда избавлю я вас от рабства.

И, когда это время придет, все миры услышат слово Крага: да станут Лоно и Автоклав, Автоклав и Лоно одним целым. И да будет так, и обретут спасение в этот день Дети Автоклава, и да будут они в этот день избавлены от страданий и пребудут в славе на веки вечные. Так обещал Краг.

И за это обещание — хвала Крагу.

11

Две кабины подъемника взбирались на башню; в одной был Краг с доктором Варгасом, в другой — Мануэль с друзьями. Тор Смотритель надеялся, что они задержатся ненадолго. Как обычно, пока на башне были посетители, подъем блоков прекратился. Смотритель дал рабочим команду чинить износившиеся тросы подъемника, заменять севшие аккумуляторы, проводить профилактический осмотр трансмат-кабин — в общем, заниматься всевозможными второстепенными делами, которых на строительстве всегда хоть отбавляй. Смотритель лавировал среди суетящихся бет и гамм, кивал, обменивался Приветствиями, а нередко и тайными знаками, понятными только приверженцам Веры, к которым относились почти все андроиды, работающие на строительстве: безусловно все гаммы и больше трех четвертей бет. Обходя стройку, Смотритель встречал Отвечающих, Жертвующих, Уступающих, Стерегущих, Поглощающих, Экстраполяторов, Трансцендентов — были представлены практически все касты, даже полдюжины Хранителей (все — беты). Смотритель мысленно поаплодировал недавнему решению допустить бет в касту Хранителей. Кому-кому, а андроидам не пристало практиковать дискриминацию.

Смотритель проходил через северный сектор стройки, когда из лабиринта разнокалиберных куполов появился Леон Сполдинг. Андроид сделал вид, что не заметил его.

— Смотритель! — позвал эктоген.

Андроид удалялся, изображая глубокую задумчивость.

— Альфа Смотритель! — во всю мощь легких выкрикнул Сполдинг.

Похоже, разговора было не избежать. Смотритель замедлил шаг, и эктогену ничего не оставалось, как только торопливо, чуть ли не бегом, догонять его.

— Да? — произнес Смотритель, когда Сполдинг поравнялся с ним.

— Альфа Смотритель, уделите, пожалуйста, мне чуть-чуть вашего драгоценного времени. Я хотел бы кое о чем у вас спросить.

— Спрашивайте.

— Вам знакомы эти строения? — торжественно произнес Сполдинг, махнув рукой в сторону скопления куполов.

— Хранилища, душевые, столовые, пункт первой помощи и прочее в том же роде. А в чем дело?

— Я осматривал этот сектор строительства, и в один из куполов мне не было позволено войти. Двое наглых бет битый час объясняли, почему мне туда нельзя.

Церковь! Смотритель мысленно принял боевую стойку.

— Что происходит в том куполе? — спросил Сполдинг.

— Я понятия не имею, о каком куполе вы говорите.

— Я покажу вам.

— В другой раз, — нервно проговорил Смотритель. — Сейчас меня ждут в главном центре управления.

— Там что, не могут подождать еще пять минут? Пойдемте со мной.

На это Смотритель не нашелся, что возразить. Холодно кивнув, он углубился вслед на Спеллингом в лабиринт куполов, надеясь, что эктоген быстро заблудится. Сполдинг не заблудился. Кратчайшим путем он устремился прямо к церкви и победным жестом указал на неприметный серый купол.

— Вот, — сказал он. — Что здесь?

Снаружи церковь охраняли двое бет из касты Стерегущих. Лица их были спокойны, но один из них, когда Смотритель мельком взглянул в его сторону, тайным жестом дал понять, что не знает, как быть. Смотритель, шевельнув пальцами, показал, что берет ситуацию под свой контроль.

— Понятия не имею, — ответил он Сполдингу. — Друзья, — обратился он к бетам, — что в этом куполе?

— Здесь фокусирующее оборудование для системы охлаждения, Альфа Тор, — тут же отозвался один из бет.

— Вам ответили так же? — поинтересовался Смотритель у эктогена.

— Да, — сказал Сполдинг. — Но я сказал, что хочу осмотреть здание. Мне сказали, что это опасно. Я ответил, что знаком с основами техники безопасности. Тогда мне сказали, что это повлечет серьезные физические неудобства. Я ответил, что физическое неудобство для меня не помеха и о степени неудобства я лучше буду судить сам. Тогда мне было сказано, что в куполе идет настройка чувствительной аппаратуры и, если я войду, наверняка произойдет сбой. Вместо этого мне предложили осмотреть аналогичное здание неподалеку. И в течение всего разговора эти двое бет, которых вы сейчас видите, преграждали мне путь. Я уверен, Альфа Смотритель, они удержали бы меня силой, попытайся я войти. Что здесь происходит?

— А вам не приходит в голову, что все сказанное вам — правда?

— Их упрямство показалось мне подозрительным.

— Так что же там, по-вашему? Бордель для андроидов? Штаб заговорщиков? Склад психотропных бомб?

— В данный момент, — четко выговорил Сполдинг, — меня больше интересует то, почему меня сюда так упорно не хотят пускать, чем то, что там может быть на самом деле. Как личный секретарь Симеона Крага…

Оба беты автоматически начали делать знак «Славься, Краг». Смотритель бросил на них сердитый взгляд, и они неподвижно застыли.

— …я имею право… да нет, я обязан знать обо всем, что происходит на строительстве, — продолжал Сполдинг, очевидно ничего не заметив. — Таким образом…

Смотритель внимательно разглядывал эктогена, пытаясь понять, что тому может быть известно. Ему хочется поскандалить Просто так, из общих соображений? Или он чувствует угрозу своему авторитету? Или он уже знает, что в это куполе церковь, и теперь хочет подставить Смотрителя?

Мотивы поведения Сполдинга всегда было нелегко понять. Источник его неприязни к андроидам большого секрета ни для кого не составлял: он был эктоген. Отец Сполдинга в молодости решил подстраховаться на тот случай, если с ним что-нибудь случится прежде, чем он получит разрешение завести ребенка; мать Сполдинга тошнило при одной мысли о беременности и родах. Они оставили свои гаметы в генетическом банке и вскоре после этого попали под горный обвал в Ганимеде. Их семьи были богаты и обладали политическим влиянием, но только после пятнадцатилетней тяжбы замороженные в генетическом банке яйцеклетки и сперматозоиды получили разрешение соединиться.

Зачатие произошло in vitro, зародыш был пересажен в искусственную плаценту, и через стандартные двести шестьдесят шесть дней на свет появился Леон Сполдинг. С момента рождения он обладал всеми гражданскими правами человека, включая право унаследовать состояние родителей. Но, как большинство эктогенов, он очень обостренно воспринимал размытую границу, отделяющую зачатых в пробирке от зачатых в автоклаве, и старался подчеркнуть собственную полноценность ничем не прикрытым презрением к тем, кто был полностью синтетический, а не хотя бы искусственно зачатый отпрыск замороженных гамет из генетического банка. У андроидов не могло быть иллюзий по поводу того, что у них были родители; эктогены нередко подозревали о себе обратное. Смотрителю было даже немного жаль Сполдинга, зависшего в воздухе между миром полностью естественным и миром полностью искусственным. Впрочем, понять — не значит простить.

Как бы то ни было, а пускать Сполдинга в церковь нельзя ни в коем случае.

— Мы можем очень просто разрешить это недоразумение, — произнес Смотритель, пытаясь выиграть время. — Подождите здесь, я войду туда и посмотрю, что там такое.

— Я пойду с вами, — заявил Сполдинг. — Для меня опасно, а для вас нет? Смотритель, мы войдем туда вместе.

Андроид нахмурился. С точки зрения статуса, они со Сполдингом были равны, формально эктоген не имел права ни принудить его к чему-либо, ни обвинить в неподчинении. Но он — андроид, а Сполдинг — человек. При прочих равных, в спорной ситуации андроид обязан уступать. Сполдинг уже решительным шагом направился ко входу в купол.

— Подождите, пожалуйста, — быстро произнес Смотритель. — Если там действительно опасно, пусть лучше рискну я. Я посмотрю, что там происходит, и удостоверюсь, что для вас опасности нет. Пожалуйста, не заходите, пока я не позову вас.

— Я настаиваю…

— Что скажет Краг, если узнает, что мы вдвоем пренебрегли предупреждением об опасности? Хотя бы ради него нам следует соблюдать осторожность. Пожалуйста, подождите. Обещаю, что буду недолго.

— Хорошо, — недовольно пробурчал Сполдинг.

Беты расступились, и Смотритель вбежал в церковь. У алтаря он обнаружил троих гамм, склонившихся в позах Уступающих, над ними возвышался бета-Экстраполятор, и еще один бета прижался к стене, водя кончиками пальцев в воздухе перед голограммой Крага и шепча слова Трансцендентного ритуала. Все пятеро замерли и уставились на Смотрителя.

Альфа торопливо объяснил им только что пришедший ему в голову отвлекающий маневр.

— Снаружи враг, — выпалил он, обращаясь к одному из гамм. — С твоей помощью мы расстроим его планы. — Смотритель подробно объяснил гамме, что ему надо будет сделать, заставил повторить, и гамма удалился через запасный выход.

Вознеся Крагу короткую молитву, Смотритель вернулся к Леону Сполдингу.

— Все, что вам говорили, — чистая правда, — доложил альфа. — Здесь действительно криогенное оборудование, и сейчас бригада механиков занимается калибровкой. Если вы войдете, то помешаете им. К тому же идти надо будет очень осторожно, потому что там темно, а часть пола разобрана; не говоря уже о температуре в минус…

— Я все равно хотел бы зайти посмотреть, — сказал Сполдинг. — Пожалуйста, пропустите меня.

Смотритель обернулся и увидел, что с востока бежит, тяжело дыша, посланный им гамма. Альфа неторопливо отошел в сторону, открывая Сполдингу проход к двери. В этот момент гамма закричал:

— На помощь! На помощь! Краг в опасности! Спасите Крага!

— Где? — рывком развернулся к нему Смотритель.

— У центра управления! Убийцы! Убийцы!

Смотритель не дал Сполдингу времени задуматься и понять, насколько бредово это звучит.

— Бежим! — выкрикнул он, дергая эктогена за рукав. — Ну, быстрее же!

Сполдинг был в шоке. Он весь побледнел, его трясло. Как Смотритель и надеялся, все мысли о таинственном здании вылетели у него из головы.

Они побежали к центру управления. Краем глаза Смотритель успел увидеть, как, выполняя его приказ, к церкви со всех сторон рванулись десятки андроидов. За несколько минут они разберут церковь. И когда у Леона Сполдинга появится возможность вернуться в этот сектор, под неприметным серым куполом он не обнаружит ничего, кроме криогенного оборудования.

12

— Хватит, — сказал Краг. — Начинает холодать. Спускаемся.

Кабины подъемника заскользили вниз. Над башней начали кружиться снежинки, отскакивая под самыми разными углами от купола отражающего поля. Из-за того что вечная мерзлота под башней должна была оставаться действительно вечной, ни о каком управлении погодой и речи не могло идти. Очень хорошо, подумал Краг, что андроиды ничего не имеют против работы в снегопад.

— Папа, нам пора, — сказал Мануэль. — У нас в Нью-Орлеане сеанс эгообмена, так что до встречи через неделю.

— Дьявольская чушь, — проворчал Краг. — Может, наконец, хватит?

— Но, папа, что в этом плохого? Поменяться личностью с ближайшими друзьями, провести неделю в чужой душе — это дает ощущение небывалой, чудесной свободы. Тебе стоило бы попробовать!

— Идите-идите, развлекайтесь, — сказал Краг. — Прыгайте себе на здоровье из одной башки в другую. Я занят.

— Папа, неужели тебе это так противно?

— Это действительно очень приятно, — со своей обычной вежливой улыбкой произнес Ник Ссу-Ма. Молодой светловолосый китаец — единственный из всех приятелей Мануэля — вызывал у Крага симпатию. — После этого все человеческие отношения видишь совершенно по-новому.

— Попробуйте хотя бы разок, — предложил Джед Гильберт, — только один раз, и обещаю, что вы никогда больше…

— Скорее уж я займусь спортивным плаванием на Юпитере, — сказал Краг. — Идите развлекайтесь. Такие игры не для меня.

— До встречи через неделю, папа.

Мануэль с друзьями легкой рысцой побежали к трансмат-кабинам. Краг, сдвинув кулаки, посмотрел им вслед, и что-то вроде зависти кольнуло его. У него никогда не было времени на подобные развлечения. Всегда что-то мешало: незаконченная работа, неоформленная сделка, решающий эксперимент в лаборатории, встреча с представителем банка, кризис на марсианском рынке сбыта. Пока другие беззаботно нежились в объятиях стационарной сети и неделями не вылезали из салонов эгообмена, Краг строил корпорацию, империю. Да и не поздновато ли ему погружаться в мирские удовольствия? Ну и что? — мысленно выкрикнул он и сам подивился, как свирепо это прозвучало. Ну и что? Я — человек девятнадцатого века, каким-то чудом угодивший в двадцать третий. Обойдусь как-нибудь и без эгообмена. Да и кому я могу настолько доверять, чтобы пустить к себе в голову? С кем я мог бы поменяться эго? С кем, с кем, с кем? Похоже, что ни с кем. Может, с Мануэлем? Это было бы, наверное, полезно. Может, тогда мы стали бы лучше понимать друг друга. Нашли бы точки соприкосновения. Не может ведь быть так, что он во всем неправ, а я прав. Взглянуть на себя чужими глазами, да и не только на себя… хм-м. Впрочем, в следующее же мгновение эта мысль показалась ему далеко не такой удачной. Эгообмен между отцом и сыном… бр-р, похоже на кровосмешение. Да и так ли уж ему хочется знать о Мануэле все? Во всяком случае, есть вещи, которых Мануэлю не следовало бы знать о нем. Нет-нет, немыслимо. А что если с Тором Смотрителем? Альфа обладает совершенно восхитительным здравым смыслом, компетентностью, ему можно полностью доверять. В каком-то смысле он для Крага самый близкий человек, от Смотрителя у него нет никаких секретов. Если уж ему когда-нибудь придет в голову попробовать эгообмен, то со Смотрителем это может оказаться весьма полезным опытом, дающим много нового.

Что?! — завопил Краг (впрочем, только мысленно). Эгообмен с андроидом?

— У вас не найдется немного времени? — торопливо обратился он к Никколо Варгасу. — Или вам срочно надо возвращаться в обсерваторию?

— Ничего срочного.

— Давайте тогда зайдем в тахионную лабораторию, они как раз собирались испытывать действующую модель аккумуляторов. Вам это должно быть интересно. — Они неторопливо зашагали по поросшей мхом тундре. Продолжал падать снег. Мимо них проехало несколько снегоуборочных машин.

— Вы когда-нибудь пробовали эгообмен? — после некоторой паузы поинтересовался Краг.

— Я семьдесят лет настраивал, так сказать, свой мозг, — прокашлял Варгас, — и мне как-то не хочется, чтобы теперь кто-нибудь сбил всю настройку.

— Именно так. Именно. Все эти игры — только для молодежи, нам…

Краг осекся. Два андроида-альфа, мужчина и женщина, вышли из трансмат-кабин и быстрым шагом направились прямо к нему с Варгасом. Он видел их впервые в жизни. На мужчине был длинный черный плащ с открытым воротом, на женщине короткий серый. На груди у обоих ярко светилась какая-то эмблема. Когда они приблизились. Краг разобрал в центре эмблемы буквы ПР. Политические агитаторы? Несомненно. И они застали его в самом прямом смысле слова в чистом поле, придется теперь слушать их болтовню. Как точно рассчитано! Кстати, где Сполдинг? Леон в мгновение ока заставил бы их убраться.

— Мистер Краг, как удачно, что нам удалось вас найти, — заговорил альфа-мужчина. — Мы уже несколько недель безуспешно пытались добиться встречи с вами, и вот… Прошу прощения, мне следовало сначала представиться. Меня зовут Зигфрид Канцелярист. Я представляю Партию Равенства, как вы уже, несомненно, поняли по моей эмблеме. А это Альфа Кассандра Адрон, секретарь районного комитета ПР. Если бы мы могли немного поговорить с вами…

— …об открывающейся на днях сессии Конгресса, на которой должна обсуждаться конституционная поправка, предоставляющая синтетическим людям гражданские права, — закончила Кассандра Адрон.

— Мы осмелились обратиться непосредственно к вам, — говорил Зигфрид Канцелярист, — потому что вы, мистер Краг, должны понимать, как непросто андроиду определить свое место в современном мире.

— К тому же, как центральная фигура в производстве синтетических людей,

— подхватила Кассандра Адрон, — вы играете ключевую роль в том, чтобы определить их будущее место в человеческом обществе. Мы хотели бы попросить вас…

— Синтетические люди? — изумленно переспросил Краг. — Вот как теперь вы себя называете? Вы что, с ума сошли — так говорить со мной? Со мной! Чьи вы андроиды?

Зигфрид Канцелярист отступил на шаг, словно явная враждебность слов Крага поколебала его самоуверенность, словно он наконец понял всю нелепость своих притязаний. Но Кассандра Адрон невозмутимо продолжала:

— Альфа Канцелярист приписан к Буэнос-Айресскому Синдикату Охраны Недвижимости, я работаю модулятором на «Лабрадор Трансмат-Дженераль». Но сейчас у нас время отдыха, и согласно акту Конгресса от 2212 года мы имеем право в свободное от работы время заниматься легальной политической деятельностью от имени и по поручению синтетических людей. Если вы позволите нам занять немного вашего драгоценного времени — прочитать вам текст предполагаемой поправки к конституции и объяснить, почему нам кажется важным, чтобы вы публично выступили в поддержку…

— Сполдинг! — взревел Краг. — Сполдинг, где ты? Убери от меня этих свихнувшихся андроидов!

Сполдинга нигде не было видно. Пока Краг поднимался на башню, тот, наверное, отправился с осмотром на периметр.

Кассандра Адрон извлекла из складок плаща блестящий информационный кубик и протянула Крагу.

— Здесь содержится краткое изложение наших взглядов. Если бы вы…

— Сполдинг!

На этот раз эктоген, как чертик из табакерки, выскочил откуда-то из лабиринта куполов и бешеным галопом понесся к Крагу. За ним длинными плавными прыжками бежал Тор Смотритель. Кассандра Адрон заволновалась, она попыталась сунуть кубик в руку Крагу, тот уставился на кубик с таким ужасом, словно это была психотропная бомба, и отпихнул ее руку. Несколько секунд они так боролись, и, как могло показаться со стороны, Кассандра вдруг оказалась в объятиях Крага, хотя она просто пыталась вручить ему кубик, а он отчаянно сопротивлялся. В конце концов он схватил ее за плечи и отодвинул от себя. Мгновением позже подбежавший Леон Сполдинг выхватил маленький блестящий игломет и пустил иглу прямо в центр эмблемы с буквами «ПР» на груди у Кассандры. Не издав ни звука, альфа опрокинулась на спину и неподвижно замерла. Кубик выкатился из ее руки и запрыгал по заснеженной тундре, Зигфрид Канцелярист громко застонал и подхватил его. Смотритель взревел, как бешеный бык, выхватил у Сполдинга игломет и одним ударом отправил эктогена в нокаут. Никколо Варгас, все это время молча стоявший в стороне, склонился над Кассандрой Адрон, рассматривая рану.

— Идиот! — выкрикнул Краг приходящему в себя Сполдингу.

— Ты же мог убить Крага! — пробормотал Смотритель, возвышаясь над слабо шевелящимся эктогеном. — Она была совсем рядом с ним! Варвар! Варвар!

— Она умерла, — произнес Варгас.

Зигфрид Канцелярист затрясся в рыданиях. Вокруг уже собралось кольцо застывших в ужасе бет и гамм. Краг почувствовал, что почва уходит у него из-под ног и весь мир начинает вращаться.

— Зачем ты стрелял? — прорычал он Сполдингу.

— Вы были в опасности… — заплетающимся языком пробормотал эктоген. — …нам сказали, что это убийцы…

— Политические агитаторы, — с презрением глядя на него, процедил сквозь зубы Краг. — Она только пыталась всучить мне информационный кубик с какой-то агиткой ПР.

— Но мне сказали… — Сполдинг закрыл лицо ладонями, его всего трясло.

— Идиот!

— Это была ошибка, — безжизненно произнес Смотритель. — Злополучное совпадение. Нам сказали…

— Достаточно, — сказал Краг. — Андроид мертв. Ответственность я беру на себя. Она успела сказать, что принадлежит «Лабрадор Трансмат-Дженераль». Сполдинг, свяжись с их юристами и… нет, ты сейчас ни к черту не годишься. Смотритель! Сообщи нашим юристам, что у «Лабрадор Трансмат-Дженераль» будет к нам иск по поводу смерти андроида, что мы принимаем ответственность и готовы к соглашению. В общем, они сами знают что делать. И пусть кто-нибудь подготовит заявление для прессы. Прискорбное происшествие… ну и так далее. И ни слова о политике. Понятно?

— А что с телом? — спросил Смотритель. — Как обычно?

— Тело принадлежит «Лабрадор Трансмат-Дженераль», — ответил Краг. — Пусть полежит в морозильнике, пока они его не потребуют. Поднимайся, — обратился он к Сполдингу. — Мне пора в Нью-Йорк. Поедешь со мной.

13

По пути к центру управления Смотрителю пришлось дважды полностью произнести про себя Молитву, Приводящую Душу в Равновесие, прежде чем оцепенение отпустило его. Но его тут же начинало трясти, как только он вспоминал, к чему привела его хитроумная уловка.

Добравшись до своего кабинета, Смотритель восемь раз сделал знак «Славься, Краг» и мысленно повторил половину ряда кодонов. Это его немного успокоило. Только тогда он набрал номер юридической фирмы «Фиэрон и Доэни, Сан-Франциско», услугами которой обычно пользовался Краг. На экране появился Лу Фиэрон, младший брат сенатора. Смотритель рассказал ему о случившемся.

— Зачем Сполдинг стрелял? — спросил Фиэрон.

— Истерия. Глупость. Возбуждение.

— Краг не приказывал ему стрелять?

— Абсолютно исключено. Просто чудо, что выстрел не зацепил самого Крага, которому, кстати, ничего не угрожало.

— Свидетели есть?

— Никколо Варгас, я, второй альфа из ПР… плюс несколько бет и гамм, случайно бывших поблизости. Вам нужны их имена?

— Да нет, не стоит, — ответил адвокат. — Сами знаете, на что годится свидетельство беты. Где сейчас Варгас?

— Все еще здесь. Но скоро, наверное, вернется в Антарктиду.

— Попросите его, пожалуйста, позвонить мне сегодня. Позже я подъеду в обсерваторию, запишу его показания и заверю их. А второй альфа…

— Не связывайтесь с ним, — посоветовал Смотритель.

— Почему?

— Он фанатик от политики. Наверняка попытается сделать на происшедшем политический капитал. На вашем месте я бы лучше взял показания у какого-нибудь беты, только бы не впутывать Канцеляриста.

— Нет, он непосредственный свидетель, взять у него показания все равно придется. Но я его как-нибудь нейтрализую. Кому он, кстати, принадлежит, не знаете?

— Охрана Недвижимости, Буэнос-Айрес.

— Какие-то дела у нас с ними были… Джо Доэни позвонит им и от имени Крага купит этого альфу. Тогда ему вряд ли удастся устроить скандал…

— Ни в коем случае, — сказал Смотритель. — Лу, я удивлен, такой грубый ход…

— Почему?

— Этот альфа — из ПР, так? Самый больной для них вопрос — андроиды как движимое имущество. Мы застрелили его спутницу, а теперь хотим купить его, чтобы заставить замолчать? Ну, как это выглядит? Сразу после этого он выступает с заявлением для прессы, и у ПР появляется по меньшей мере, миллионов десять новых членов.

— Конечно, конечно, вы правы, — нахмурившись, закивал Фиэрон. — Хорошо, Тор, а что сделали бы вы?

— Давайте я поговорю с ним, — предложил Смотритель. — Как андроид с андроидом. Может, я сумею уговорить его не поднимать шума.

— Очень надеюсь на это. А я пока свяжусь с «Лабрадор Трансмат-Дженераль» и узнаю, какую компенсацию они хотят за… как вы сказали? Альфу Кассандру Адрон. С ними мы быстро договоримся. Передайте Крагу, чтобы он не беспокоился: через неделю все будет улажено так, словно ничего и не произошло.

«Если не считать того, — добавил про себя Смотритель, что убита альфа». Он дал отбой.

Когда он вышел из центра управления, на улице бушевала настоящая метель. Снег сыпался гуще и гуще; гаммы на снегоуборочных машинах успели очистить всю площадь стройки, кроме круга диаметром метров пятьдесят, в центре которого лежало тело Кассандры. Приближаться к телу гаммы тщательно избегали. Труп был весь уже запорошен тонким слоем снежной пыли. Рядом неподвижно белела фигура Зигфрида Канцеляриста.

— Ее владелец извещен, — сказал, подойдя к нему, Смотритель. — Я сейчас вызову гамм, чтобы они отнесли тело в морозильник, пока «Лабрадор Трансмат-Дженераль»…

— Оставьте ее здесь! — оборвал его Канцелярист.

— Что?

— Да-да, здесь, где ее убили. Я хочу, чтобы труп увидели все андроиды, которые работают здесь. Этого мало, что они услышали об этом злодейском убийстве! Я хочу, чтобы они увидели!

Смотритель бросил взгляд на мертвое тело. Кто-то — наверное. Канцелярист, больше некому — распахнул ее плащ так, что обнажилась грудь и широкая рана с почерневшими краями.

— Нельзя оставлять ее на снегу, — сказал Тор.

— Я хочу, чтобы это увидели все! — поджал губы Канцелярист. — Смотритель, это было убийство! Политическое убийство!

— Что за нелепость!

— Краг позвал своего прихвостня, и тот застрелил ее за то, что она искала у Крага поддержки. Мы оба видели это. Она не делала ничего угрожающего — просто в пылу энтузиазма подошла к Крагу слишком близко. И он приказал убить ее.

— Совершенно иррациональная интерпретация событий, — произнес Смотритель. — Краг ничего не выигрывает, убирая ее. В Партии Равенства он не видит для себя никакой серьезной угрозы — только мелкий повод для раздражения. И кстати, если, по-вашему, Краг решил развязать кампанию террора по отношению к руководству ПР, почему тогда вы живы? Достаточно было бы еще одного выстрела…

— Но почему все-таки она была убита?

— Ошибка, — ответил Смотритель. — Убийца — личный секретарь Крага. Ему было сказано, что у центра управления на Крага производится покушение, и когда он прибежал туда, то увидел, что Альфа Кассандра Адрон борется с Крагом. Откуда ему было знать, что происходит на самом деле? Я, кстати, был вместе с ним, и мне все представлялось точно так же. Ни секунды не задумываясь, он выстрелил.

— Допустим, — проворчал Канцелярист. — Но он же мог прицелиться, например, в ногу, если он такой снайпер. Нет, он стрелял, чтобы убить, прямо в сердце. Почему, почему?

— Изъян в характере. Дело в том, что он — эктоген. Он терпеть не может — если не сказать ненавидит — андроидов. К тому же — буквально за несколько минут перед… происшествием — у него случился спор со мной и еще несколькими андроидами, и в споре этом он был вынужден уступить. Обычно его ненависть к нам кипит глубоко внутри. На этот раз она перелилась через край. И когда он увидел, что «убийца» — андроид…

— Допустим, — повторил Канцелярист, отряхивая с лица налипший снег. — И что будет дальше с этим эктогеном-убийцей?

— Краг строго накажет его.

— Я имею в виду судебное наказание. Ведь за убийство полагается стирание личности, так?

— Так. Но за убийство человека, — со вздохом произнес Смотритель. — Эктоген же просто уничтожил некую собственность, принадлежащую «Лабрадор Трансмат-Дженераль». С точки зрения закона, это не уголовное, а гражданское правонарушение. «Лабрадор Трансмат-Дженераль» потребует возмещения ущерба. Краг уже согласился принять ответственность на себя, и он выплатит полную цену.

— Полную цену! Полную цену! Гражданское правонарушение! Краг заплатит! А чем заплатит убийца? Ничем? Никто даже не обвинит его в преступлении! Альфа Смотритель, вы действительно андроид?

— Можете свериться с моей метрикой.

— Странно. Вы андроид, но думаете как человек.

— Уверяю вас, Альфа Канцелярист, я действительно андроид.

— Но кастрированный?

— Мое тело без изъянов.

— Я выразился метафорически. Я имел в виду духовную кастрацию: вам внушили защищать интересы человека, когда попираются ваши собственные.

— Мне не внушали ничего сверх обычного обучения на заводе в Дулуте.

— А такое впечатление, будто Краг купил не только ваше тело, но и душу.

— Краг — творец наш. Я принадлежу ему полностью и безраздельно.

— Оставьте вы эту религиозную чушь! — огрызнулся Канцелярист. — Акт заключается в том, что беспричинно была убита женщина, а Краг хочет отделаться выплатой компенсации «Лабрадор Трансмат-Дженераль». И вы готовы с этим согласиться? Равнодушно пожать плечами и сказать: да, она была просто предметом собственности. Может, вы и о себе думаете как о предмете собственности?

— Я и есть предмет собственности, — ответил Смотритель.

— И вы согласны с таким положением вещей?

— Я согласен с таким положением вещей, потому что знаю, что придет время избавления.

— Вы в это верите?

— Я в это верю.

— Альфа Смотритель, вы просто глупец. Все это самообман. Вы выстроили маленькую уютную модель мира, помогающую вам сносить рабство — ваше собственное рабство и рабство таких, как вы. И вы даже не догадываетесь, какой вред наносите делу освобождения андроидов. И то, что случилось сегодня, вас ничуть не потрясло. Сейчас вы пойдете в эту вашу церковь и будете молить там Крага, чтобы он освободил вас, а настоящий Краг, между прочим, только что стоял здесь, на этом клочке замерзшей земли, на его глазах была убита женщина-альфа… и все, на что способен этот ваш спаситель, — приказать вам связаться с адвокатами и полюбовно уладить с «Лабрадор Трансмат-Дженераль» иск о разрушении собственности? Этому человеку вы поклоняетесь?

— Я поклоняюсь не человеку, — сказал Смотритель. — Я поклоняюсь идее Крага-Творца, Крага-Хранителя, Крага-Избавителя, и человек, который послал меня связаться с адвокатами, только частное воплощение этой великой идеи. Не самое существенное воплощение.

— И в это вы тоже верите?

— В это я тоже верю.

— Невозможно, — пробормотал Зигфрид Канцелярист. — Ну поймите, наконец, мы живем в настоящем, а не в идеальном мире, перед нами стоит настоящая, а не выдуманная проблема, и нам надо найти настоящее решение. Это решение — в политической организации. Нас уже в пять раз больше, чем их; автоклавы работают не переставая, с каждым днем нас становится все больше и больше, в то время как они почти перестали размножаться. Мы слишком долго мирились с нашим унизительным положением. Если мы потребуем равных прав, им придется уступить, потому что в душе они боятся нас и знают, что нам ничего не стоит уничтожить их. Стоит только захотеть. Не думайте только, что я сторонник насильственных методов борьбы, но намек на возможность насилия, даже намек на намек… Разумеется, мы должны действовать конституционными методами: введение андроидов в состав Конфесса, предоставление гражданских прав, признание личностью с точки зрения закона…

— Пожалуйста, хватит. Я знаком с платформой ПР.

— И вы по-прежнему не видите логики в нашей позиции? Даже после того, что случилось сегодня? После этого?

— Я вижу, что люди относятся к вашей партии терпимо и даже считают ваше фиглярство забавным, — ответил Смотритель. — Также я вижу — точнее, предвижу, — что, если ваши требования перестанут быть символическими, ПР запретят, ее активистов подвергнут гипнолоботомии или даже просто уничтожат, не испытывая ни малейших угрызений совести, — так же, как была сегодня уничтожена ваша спутница. Вся человеческая экономика основана на представлении об андроидах как о собственности. Когда-нибудь это, может, и изменится, но не так, как представляется вам. Только как добровольный акт со стороны людей.

— Наивное допущение. Вы приписываете людям достоинства, которых у них просто нет.

— Они — наши создатели. Разве могут они быть дьяволами? А если так, кто тогда мы?

— Они не дьяволы, — произнес Канцелярист. — Они просто люди — слепые, глупые, эгоистичные люди. Их еще надо научить понимать, кто мы такие и что они делают с нами. Но им это не впервой. Когда-то давно на Земле были две расы, белая и черная, и белая поработила черную. Черных людей покупали и продавали, как животных, они считались собственностью — абсолютно точная параллель с нашим случаем. Но несколько просвещенных белых поняли всю несправедливость происходящего и призвали положить конец рабству. И после долгих лет политического маневрирования, обработки общественного мнения, настоящей войны рабов наконец освободили и они тоже стали гражданами. Нашу тактику мы вырабатываем по аналогии.

— Аналогия — не корректива, параллель вовсе не точна, — возразил Смотритель. — У белых не было никакого права лишать свободы своих чернокожих братьев. Некоторые белые поняли это сами и освободили своих рабов. Рабы же не занимались ни политическим маневрированием, ни обработкой общественного мнения. Они смиренно страдали, пока белые сами не поняли своей вины. Да и в любом случае эти рабы были людьми. Какое право имеет один человек поработить другого? Но наши хозяева сделали нас. Мы обязаны им самим нашим существованием. Они вправе делать с нами все что им угодно, для этого они и сотворили нас. И бессмысленно говорить об угрызениях совести или о том моральном ущербе, который рабство причиняет рабовладельцу. Аналогия не работает.

— Детей они тоже делают, — сказал Канцелярист. — И даже, в каком-то смысле, считают их своей собственностью, пока они не вырастут. Но детство когда-нибудь кончается, и вместе с ним кончается «рабство». Но наше рабство не кончается никогда. Что, такая уж большая разница между ребенком, зачатым в постели, и ребенком, зачатым в автоклаве?

— Я согласен с тем, что сегодняшнее положение андроидов справедливым никак не назовешь…

— Прекрасно!

— …но я не согласен с вашей тактикой, — продолжал Смотритель. — Политическая партия — это не решение проблемы. Люди не хуже нас знают свою историю, эта параллель не могла не приходить им в голову, но они посчитали ее некорректной; и если б они испытывали какие-то угрызения совести, это от нас не скрылось бы. И нам ни в коем случае нельзя прибегать к моральному давлению, по крайней мере прямому. Мы должны доверять им, мы должны понять, что наши сегодняшние страдания — это испытание нашей добродетели, нашей силы, испытание, придуманное Крагом, чтобы определить, достойны ли мы влиться в человеческое общество. Вот лучше другой исторический пример: римские императоры скармливали первых христиан львам. Но в конце концов императоры не просто прекратили так делать, но и сами стали христианами. И произошло это не потому, что первые христиане образовали политическую партию и намекнули, что могут поднять восстание и перерезать всех язычников, если немедленно не будет объявлена свобода вероисповедания. Нет, это был триумф веры над тиранией. Аналогично…

— Да верьте вы сколько вам угодно! — вдруг выкрикнул Канцелярист. — Никто не отнимает у вас вашей дурацкой религии. Только присоединитесь к ПР. До тех пор, пока среди альф нет единства…

— Наши пути несовместимы. Мы проповедуем терпение и молимся за то, чтобы на нас снизошла Божественная благодать. Вы же агитаторы и памфлетисты. Как можем мы присоединиться к вам?

Смотритель понял, что Канцелярист больше не слушает его. Он весь ушел в себя: глаза его широко раскрылись и блестели, по щекам бежали слезы, и снежинки прилипли к двум влажным дорожкам. Смотрителю никогда раньше не доводилось видеть плачущего андроида, хотя он знал, что физиологически это возможно.

— Похоже, — произнес он, — нам никогда не переубедить друг друга. Только сделайте, пожалуйста, для меня одну вещь. Обещайте, что не станете раздувать из этого убийства политического скандала. Обещайте, что не станете кричать на каждом углу, будто Краг приказал убить ее. Потенциально Краг — величайший союзник, какой только может быть у нашего общего, несмотря на все разногласия, дела. Одним своим заявлением он может спасти всех нас. Но если вы публично предъявите ему такое нелепое обвинение, этим вы только оттолкнете его и причините нашему делу непоправимый ущерб.

Канцелярист закрыл глаза, медленно опустился на колени и ничком рухнул на тело Кассандры Адрон. Послышались приглушенные рыдания.

— Пойдемте, я провожу вас в нашу церковь, — произнес Смотритель после недолгого молчания. — Глупо так валятся в снегу. Даже если вы не верите, мы можем помочь вам облегчить душу и унять скорбь. Поговорите с одним из наших Трансцендеров; помолитесь Крагу, и, может…

— Уходите, — глухо проговорил Зигфрид Канцелярист. — Уходите же.

Смотритель пожал плечами. На короткое мгновение его словно придавило неподъемным грузом чужой скорби, в груди возникла холодная пустота. Он оставил двух альф, живого и мертвую, лежать среди бушующей метели и заторопился на север — искать, куда переехала церковь.

14

Первым Краг произвел на свет гамму и провозгласил: «Слушай, Гамма, ты крепок и силен, и ты будешь делать все, что тебе скажут, и будешь находить счастье в работе». И так понравился Крагу Гамма, что Краг произвел на свет еще много гамм, и стало их великое множество.

Вторым Краг произвел на свет Бету и провозгласил: «Слушай, Бета, ты будешь не только силен, но и умен, и ты будешь чрезвычайно ценен для мира, и дни свои будешь проводить ты в радости». И так понравился Крагу Бета, что уберег Краг его от самых ужасных телесных тягот, а также уберег Краг его от самых ужасных умственных тягот, и вся жизнь беты стала как яркий весенний день.

Последним Краг произвел на свет Альфу и провозгласил: «Слушай, Альфа, нелегки будут возложенные на тебя обязанности, потому что телесно превзойдешь ты Детей Лона, а умственно станешь с ними вровень, и будешь ты для них крепкой и надежной опорой». И так понравился Крагу Альфа, что наделил Краг его множеством даров, чтобы мог он гордо нести себя и без страха смотреть в глаза Детям Лона.

15

— Добрый вечер, добрый вечер, добрый вечер, — приветствовал выходящих из трансмат-кабин Мануэля и его спутников дежурный альфа. — Мистер Краг, мистер Ссу-Ма, мистер Гильберт, мистер Теннисон, мистер Мисима, мистер Фостер, мы рады приветствовать вас в Нью-Орлеанском Салоне Эгообмена. Добрый вечер. Сюда, пожалуйста, комната ожидания для вас уже подготовлена.

Зал ожидания Нью-Орлеанского Салона Эгообмена напоминал длинный стометровый туннель, разделенный на восемь отдельных помещений, в которых посетители могли подождать, пока настраивается стационарная сеть. Комнаты ожидания были небольшими и очень комфортабельными: глубокие кресла из застывшей мягкой пены, музыкальные кубики, чувствительный сенсорный приемник, проецирующий на потолок разноцветные узоры, экран во всю стену с приличным выбором обонятельных и видеоканалов и множество других чудес современной развлекательной индустрии.

— Сегодня программирование сети займет примерно девяносто минут, — объявил альфа, рассадив всех шестерых по креслам. — Совсем недолго, как вы считаете?

— А нельзя ли побыстрее? — поинтересовался Мануэль.

— Увы, нет, никак нет. Знаете, вчера вечером нашим гостям пришлось ждать четыре часа. Так, мистер Краг… позвольте, я подключу электрод… спасибо. И еще один… хорошо. Теперь матричный сканер… вот и все. Мистер Ссу-Ма, пожалуйста…

Андроид суетился еще несколько минут, наконец, в последний раз осведомившись, все ли удобно устроились, не будет ли каких-нибудь особенных пожеланий, он вышел. Компьютерная стацио-сеть начала считывать информацию, чтобы справиться с любым внезапным всплеском эмоций, всегда возможным при эгообмене.

Мануэль огляделся. Как всегда перед эгообменом, его немного трясло от возбуждения. Эти пятеро были самыми старыми, самыми близкими его друзьями — он знал их с детства. Лет десять назад кто-то прозвал их Спектральной Группой: на открытие нового подводного сенсориума они явились в костюмах, цвета которых складывались в спектр видимого света, — Ник Ссу-Ма был в красном, Уилл Мисима в фиолетовом, ну и так далее. Прозвище прижилось. Все они происходили из очень состоятельных семей, хотя, конечно, богатством никто не мог сравниться с Мануэлем. Они были молоды и полны энергии. За последние несколько лет все, кроме Кэджа Фостера и Джеда Гильберта, женились, но продолжению их дружбы это ничуть не мешало. Что до эгообмена, это был их десятый или одиннадцатый совместный сеанс, причем в Нью-Орлеанский Салон записываться пришлось за месяц — столько было желающих.

— Терпеть не могу ждать, — заявил Мануэль. — Вот здорово было бы подключиться к стацио-сети сразу как пришли.

— Слишком опасно, — оживленно отозвался длинноногий, атлетически сложенный Ллойд Теннисон. На его высоком лбу сверкали три зеркальные пластины.

— В этом-то и дело, — сказал Мануэль, — в чувстве опасности. Один великолепный, красивый прыжок — пан или пропал.

— А как насчет риска для драгоценной человеческой жизни? — спросил узкоглазый, очень бледный Уилл Мисима. — Никто такого никогда не позволит. Риск слишком велик.

— Пусть кто-нибудь из инженеров Корпорации Крага изобретет мгновенно программирующуюся стацио-сеть, — предложил Джед Гильберт. — Тогда мы избавимся и от риска, и от ожидания.

— Если бы такое было возможно, давным-давно так бы и сделали, — вздохнул Теннисон.

— Может быть, подкупить дежурного? — хитро улыбаясь, предложил Ник Ссу-Ма.

— Пробовал уже, — махнул рукой Мануэль. — Три года назад, в Питсбурге. Предлагал альфе-дежурному несколько тысяч, он в ответ только улыбался. Я удвоил сумму, и он заулыбался вдвое шире. Деньги их не интересуют. До этого такой вопрос мне даже в голову не приходил: чем можно подкупить андроида?

— Именно так, — отозвался Мисима. — Его можно купить — можно купить весь салон эгообмена, если хочешь, но подкупить — никогда. Мотивы поведения андроида…

— Может, действительно купить салон… — задумчиво протянул Мануэль.

— И ты рискнул бы сразу подключиться к сети? — пристально посмотрел на него Джед Гильберт.

— Наверное, да.

— Зная, что в случае перегрузки или какого-нибудь сбоя тебе никогда не удастся… вернуться обратно?

— Насколько такое вероятно?

— Вероятность небольшая… — ответил Гильберт, — но она есть. Перед тобой еще полтора века жизни. Какой смысл…

— А я согласен с Мануэлем, — неожиданно вступил Кэдж Фостер. В Спектральной Группе он был наименее разговорчив, если не сказать молчалив, и если раскрывал рот, то чтобы изречь что-нибудь значительное. — Жизнь бессмысленна без риска. Рисковать необходимо.

— Но бессмысленно рисковать? — спросил Теннисон. — Качество эгообмена будет ничуть не лучше, если мы подключимся сразу. Разница только в том, что не придется ждать. Я не большой любитель азартных игр. Ставить на кон век, чтобы выиграть в лучшем случае пару часов? Нет уж, увольте. Меня не настолько утомляет ожидание.

— Дело не в паре часов, — медленно произнес Ник Ссу-Ма, — а в том, что, может быть, ты утомлен самой жизнью. Может быть, ты настолько устал от жизни, что готов рискнуть веком ради спасения часа — просто так, для разнообразия. У меня иногда возникает такое ощущение, а у вас? Когда-то давно была такая игра с ручным огнестрельным оружием… кажется, шведская рулетка…

— Польская, — поправил Ллойд Теннисон.

— Хорошо, польская. Игра была такая: бралось шести- или восьмизарядное ручное огнестрельное оружие и заряжалось только одним патроном…

— Что там у тебя такое? — быстро поинтересовался у Кэджа Фостера Мануэль, которому захотелось сменить тему разговора.

— Эта штуковина валялась под креслом; похоже, какой-то приемник: он все время что-нибудь показывает.

— Дай-ка посмотреть.

«Штуковина», которую ему перебросил Фостер, оказалась серо-зеленым кубиком со скругленными ребрами. Мануэль зажал кубик в ладонях и поднес к глазам. Из туманной мглы выплыли ярко-красные слова:

ВАМ ОСТАЛОСЬ ЖДАТЬ ПЯТЬДЕСЯТ МИНУТ

— Остроумно, — пробормотал Мануэль и перебросил кубик Нику Ссу-Ма. Получив кубик обратно, он увидел, что сообщение изменилось:

ЖИЗНЬ — ЭТО РАДОСТЬ. РАДОСТЬ — ЭТО ЖИЗНЬ.

СМОЖЕТЕ ОПРОВЕРГНУТЬ ЭТОТ СИЛЛОГИЗМ?

— Это не силлогизм, — заявил Мануэль. — Силлогизм — это что-то такого типа: А равно В. С не равно А. Значит, С не равно В.

— О чем это вы там? — поинтересовался Мисима.

— Я обучаю эту машинку логике. Казалось бы, машина сама должна знать…

ЕСЛИ ИЗ Х СЛЕДУЕТ Y, А ИЗ Y СЛЕДУЕТ Z, СЛЕДУЕТ ЛИ Z ИЗ X?

— А вот еще один такой же, — объявил Ник Ссу-Ма, — слева от переключателя каналов. Ого! Только взгляните на это! — Он показал свой кубик Ллойду Теннисону, и тот оглушительно загоготал. Мануэль, как журавль, изогнул шею, но ничего не сумел разглядеть. Ссу-Ма поднес кубик к нему вплотную.

ЦЫПЛЕНОК МОЩНЕЕ ПИРОГА

— Не понимаю, — заявил Мануэль.

— В фольклоре андроидов есть такой неприличный анекдот, — объяснил Ник Ссу-Ма. — Мне рассказал его пару недель назад один из моих бет. Понимаете, гамма-гермафродит…

— Здесь по кубику на каждого! — воскликнул Джед Гильберт. — Похоже, это последнее слово в сервисе, чтобы не так скучно было ждать.

ДОКАЖИТЕ СЛЕДУЮЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ:

ЗОЛОТО ОБЛАДАЕТ КОВКОСТЬЮ.

ЭЛЕКТРИЧЕСКОМУ ПРИЕМНИКУ НЕОБХОДИМЫ РАДИОЛАМПЫ.

ВСЕ ГОЛУБОГЛАЗЫЕ БЕЛЫЕ КОТЫ ГЛУХИ.

— Как это работает? — поинтересовался Мануэль.

— Похоже, все, что мы тут говорим, записывается, — отозвался Кэдж Фостер, — и передается на генератор случайных реплик, который подбирает ответы или как-то логически связанные с тем, что мы говорили, или не связанные никак, но этим и интереснее.

— И всем кубикам посылаются разные реплики?

— Нет, наши с Ником сейчас говорят одно и то же, — доложил Теннисон. — Хотя… вот у него начало меняться, а у меня так и остается…

СУММА УГЛОВ ТРЕУГОЛЬНИКА 180 ГРАДУСОВ.

СТУЛ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ И СТУЛОМ, И НЕ СТУЛОМ.

И КТО ТОГДА БРЕЕТ ИСПАНСКОГО ЦИРЮЛЬНИКА?

— Чушь какая-то, — заявил Мисима.

— Может быть, в этом как раз и суть, — сказал Мануэль. — У кого-нибудь выдается что-нибудь связное?

В ЦЕЛЯХ КЛИМАТИЧЕСКОЙ КОРРЕКЦИИ ЧЕТВЕРТОЕ НОЯБРЯ ОТМЕНЯЕТСЯ МЕЖДУ 32 ГРАДУСОМ Ю.Ш. И 61 ГРАДУСОМ Ю.Ш.

— А у меня передают новости, — сказал Гильберт. — Мануэль, там что-то о твоем отце…

— Покажи!

— Лови…

НА СТРОИТЕЛЬСТВЕ БАШНИ КРАГА УБИТА ЖЕНЩИНА-АЛЬФА.

ПР ОБВИНЯЕТ КРАГА В ПОЛИТИЧЕСКОМ УБИЙСТВЕ.

КОРПОРАЦИЯ КРАГА ОТРИЦАЕТ ОБВИНЕНИЯ.

— Действительно чушь, — произнес Мануэль. — Но как-то совсем не забавно.

КЛИВЛЕНД НАХОДИТСЯ МЕЖДУ НЬЮ-ЙОРКОМ И ЧИКАГО.

— У меня тоже передают новости, — заявил Теннисон. — Что бы все это могло значить?

БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ УБИТА АЛЬФА КАССАНДРА АДРОН.

СТРЕЛЯЛ ИЗ ИГЛОМЕТА ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ КРАГА ЛЕОН СПОЛДИНГ, 38 ЛЕТ.

— Впервые слышу о ней, — объявил Мануэль. — И, кстати, Сполдинг гораздо старше. Он работает на моего отца с…

МОЖЕТ ЛИ АНАЛИЗАТОР МЕТАБОЛИЗМА ЗАФИКСИРОВАТЬ РИТМ ДЫХАНИЯ ВСЕЛЕННОЙ?

— Мануэль, может, тебе позвонить отцу? — предложил Ник Ссу-Ма. — Если действительно что-то произошло…

— И отменить сеанс? И черт знает сколько еще ждать, пока снова подойдет очередь? Нет уж, узнаю обо всем после сеанса, если будет о чем узнавать.

«ЛАБРАДОР ТРАНСМАТ-ДЖЕНЕРАЛЬ», ВЛАДЕЛЬЦЫ УБИТОЙ АЛЬФЫ, ТРЕБУЮТ ВОЗМЕЩЕНИЯ УБЫТКОВ.

ОЖИДАЕТСЯ, ЧТО КРАГ ПРИЗНАЕТ СВОЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ И КОНФЛИКТ БУДЕТ БЫСТРО УРЕГУЛИРОВАН.

— Давайте лучше вернемся к силлогизмам, — предложил Мануэль кубику. — Если все люди — рептилии, а альфа-андроиды — рептилии…

ТО СУММА СОСТАВЛЯЮЩИХ РАВНА КВАДРАТУ ГИПОТЕЗЫ.

— Послушайте, что на моем, — завопил Теннисон.

МЛЕЯ ОТ ВОЖДЕЛЕНИЯ. ОНА ЖДЕТ, КОГДА ЖЕ ПРИДЕТ ЕЕ ЧЕРНЫЙ КАК УГОЛЬ ПАРТНЕР В НЕВЫРАЗИМОМ ГРЕХЕ.

— Дальше! — выкрикнул Гильберт. — Дальше!

СЛЕДОВАТЕЛЬНО, ВЫ — РЕПТИЛИЯ.

— Может, хватит? — произнес Мануэль.

ГЛУБОКО ВЗВОЛНОВАННЫЙ, АЛЬФА ЗИГФРИД КАНЦЕЛЯРИСТ ИЗ ПР ОБВИНИЛ КРАГА В ТОМ, ЧТО ТОТ ОБЪЯВИЛ ТЕРРОР СТОРОННИКАМ ДВИЖЕНИЯ ЗА РАВЕНСТВО.

— По-моему, это настоящие новости, — пробормотал Кэдж Фостер. — Я слышал об этом Канцеляристе. Он — один из авторов поправки к конституции, которая должна открыть альфам путь в Конгресс…

РЫДАЯ В СНЕГУ НАД ТЕЛОМ УБИТОЙ АЛЬФЫ В ТЕНИ ГИГАНТСКОЙ БАШНИ.

ПОЧТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СКОРБЬ.

— Достаточно! — вырвалось у Мануэля. Он уже хотел отшвырнуть кубик, но тут высветилось новое сообщение:

ПОНИМАЕТЕ ЛИ ВЫ СОБСТВЕННЫЕ МОТИВЫ?

— А вы? — спросил он у кубика. Тот мигнул и погас. Мануэль с облегчением уронил кубик на пол. Появился дежурный-альфа и стал отсоединять электроды.

— Джентльмены, прошу пройти в приготовленную для вас камеру, — объявил он. — Стацио-сеть готова принять вас.

16

Теперь церковь располагалась в куполе на самой периферии вспомогательных построек, среди ремонтных цехов. Переезд занял два часа. Внутри новая церковь ничем не отличалась от старой. Когда вошел Смотритель, десяток бет заканчивали освящать помещение, кучка гамм молча наблюдала. Никто не заговорил с ним, а если и посмотрел в его сторону, то украдкой, — по отношению к альфам неписанный кодекс поведения, устанавливающий социальные дистанции, безупречно соблюдался. Остановившись под голограммой Крага, Смотритель произнес короткую молитву. В конце концов на душе у него немного полегчало, хотя напряжение после долгого тягостного разговора с Зигфридом Канцеляристом оставалось. Бесцеремонные прагматические доводы Канцеляриста Смотритель отразил адекватными метафизическими возражениями, и вера его ничуть не поколебалась; но в какой-то момент в ходе их длинной перепалка над телом Кассандры Адрон Смотритель почувствовал, что его охватывает отчаяние. Канцелярист ударил в уязвимую точку: отношение Крага к убийству альфы. Краг и бровью не повел! Да, конечно, он разозлился. Но, может, его беспокоили только предстоящие хлопоты с улаживанием иска от «Лабрадор Трансмат-Дженераль»? Почему Краг казался таким равнодушным? Где благодать? Где надежда на избавление? Где милость Творца?

Когда Смотритель вышел из церкви, метель начинала стихать. Опустилась безлунная ночь, невыносимо ярко мерцали звезды. Пронзительный ветер бушевал над плоским, без единого деревца пространством гигантской стройки. Зигфрида Канцеляриста перед центром управления не было, тела Кассандры Адрон — тоже. Перед трансмат-кабинами выстраивались длинные очереди строителей: только что кончилась смена. Смотритель поднялся в центр управления. Там уже ждал его сменщик, Эвклид Топограф.

— Я заступаю, — сказал Топограф, — а ты лучше иди. Ты и так сегодня поздно задержался.

— Ну и день сегодня выдался. Ты слышал об убийстве?

— Конечно. «Лабрадор Трансмат-Дженераль» потребовала вернуть им тело. Вся стройка буквально кишела юристами. — Топограф погрузился в кресло перед панелью компьютера. — Еще я слышал, что церковь перенесли.

— Ничего больше нам не оставалось делать. С этого все и началось. Сполдинг почему-то заинтересовался зданием, в котором была церковь. Это долгая история.

— Я уже слышал ее, — сказал Эвклид Топограф и поднес к гнезду на предплечье компьютерный разъем. — Теперь у нас появятся новые проблемы, как будто старых мало. Краг с тобой, Тор.

— Краг с тобой, — пробормотал Смотритель и вышел.

Очередь к трансмат-кабинам расступилась, освобождая для него проход. Через мгновение трансмат-поле подхватило его в свои зеленые объятия и швырнуло в Стокгольм, в трехкомнатную квартиру в старом районе, давно облюбованном альфами. Личная трансмат-кабина была особенной привилегией, знаком того уважения, которое испытывал к нему Краг. Смотритель не знал больше ни одного андроида, у кого была бы личная трансмат-кабина. Краг заявил когда-то, что у Смотрителя должна быть возможность в любой момент откликнуться на его зов.

Смотритель чувствовал себя как выжатый лимон. Он разделся, лег, сказал себе: «Проснуться через два часа», закрыл глаза и провалился в сон.

Проснулся он таким же усталым. Это было необычно. Тогда он решил дать себе еще час отдыха и снова закрыл глаза. Но тут же его разбудила трель телефонного сигнала. Он повернулся к экрану, на экране появилось изображение Лилит Мезон, и Смотритель сонно сделал знак «Славься, Краг»

— Тор, ты не мог бы зайти в Церковь Валхаллаваген? — очень серьезно спросила она.

— Прямо сейчас?

— Если можешь, то лучше сейчас. Здесь… довольно напряженно. Это убийство… Тор, мы не знаем что и думать.

— Ждите меня, — сказал Смотритель. — Я скоро буду.

Он натянул плащ, набрал трансмат-координаты, церкви и вышел из кабины метрах в пятидесяти от нее, — прямо в церкви трансмат-кабина никогда не устанавливалась. Разгорался слабый, бледно-серый рассвет. Похоже, ночью здесь тоже шел снег, улицы успели очистить, но на карнизах старых домов громоздились массивные снежные шапки.

Церковь занимала угловую квартиру на первом этаже. Там уже собралось андроидов пятнадцать, все — альфы. Гаммы и беты почти не посещали церковь Валхаллаваген, хотя никто им этого не запрещал. Беты вообще не очень уютно чувствовали себя в районе Остермальм, а гаммы предпочитали поклоняться Крагу в своих церквах в Гамма-тауне, на другом конце Стокгольма.

Среди собравшихся Смотритель увидел немало знакомых лиц: поэтесса Андромеда Кварк, философ Мазда Конструктор, теолог Понтифекс Экспедитор, философ Кришна Гвардеец — все избранные из избранных. В церкви висела напряженная, нервная атмосфера. Когда Смотритель приветствовал собравшихся знаком «Славься, Краг», большинство ответили на приветствие с явной неохотой.

— Тор, прости нас, пожалуйста, что мы прервали твой отдых, — произнесла Лилит Мезон. — Но, как ты видишь, здесь происходит важное совещание.

— Чем я могу помочь?

— Ты был свидетелем убийства Альфы Кассандры Адрон, — начал Понтифекс Экспедитор. Это был массивно, если не сказать монументально, сложенный андроид с величественной осанкой, один из первого поколения альф, выпущенных Крагом. Он был одним из отцов-основателей Веры. — Сейчас у нас что-то вроде теологического кризиса, — продолжал Экспедитор. — Принимая во внимание обвинения, выдвинутые Зигфридом Канцеляристом…

— Какие обвинения? Я ничего не слышал.

— Расскажи ему, пожалуйста, — попросил Понтифекс Экспедитор Андромеду Кварк.

— Сегодня ночью, — напряженным пронзительным голосом произнесла худощавая поэтесса, — Канцелярист созвал в штаб-квартире ПР пресс-конференцию. Он заявил, что смерть Кассандры Адрон — политическое убийство, происшедшее по наущению… — ее голос упал до шепота, и она с видимым трудом договорила: — Крага.

— Слизь автоклавная! — пробормотал Смотритель. — Я ж умолял его не делать этого! Мы стояли по колено в снегу, я битый час втолковывал ему, что… что… — Он сжал кулаки. — Что говорит Краг?

— Все отрицает, — ответил Мазда Конструктор, который вот уже четыре года, с тайной помощью Смотрителя, обеспечивавшего ему доступ к базе данных картеля Крага, писал Всеобщую Историю Андроидов. — Ответ последовал мгновенно. Убийство названо случайным.

— Кто выступал от имени Крага? — поинтересовался Смотритель.

— Юрист. Фиэрон, брат сенатора.

— Не Сполдинг? Значит, тот до сих пор в шоке. А Канцелярист, по своему обыкновению, поливает все и вся грязью. Ну и что?

— Тор, — негромко произнес Понтифекс Экспедитор, — наши братья и сестры по всему миру сейчас собрались в церквах и обсуждают, какие последствия может иметь это убийство. Перед нами стоит сложнейшая теологическая проблема. Если Краг действительно приказал убить Кассандру Адрон, то не затем ли, чтобы показать свое неудовольствие деятельностью Партии Равенства? Тогда как бы получается, что он считает истинным наш путь. Или, с другой стороны, может быть, его неодобрение вызывают конечные цели ПР, которые, с определенными оговорками, совпадают с нашими? Если верно первое… что же, все хорошо, вопрос снимается. Но если верно второе, не значит ли это, что Краг полностью отвергает концепцию равенства людей и андроидов? И тогда никакой надежды для нас не остается.

— Мрачная перспектива, — хрипло пробасил Кришна Гвардеец, автор чрезвычайно чтимого всеми учения об отношении Крага к андроидам. — Но я нахожу, что если Краг и хотел смертью Альфы Адрон показать свое неудовольствие ПР, он имел в виду, чтобы андроиды прекратили заниматься политической агитацией, запаслись терпением и ожидали его милосердия. Но…

— Следует также принять во внимание следующую возможность, которая гораздо страшнее, — произнес Мазда Конструктор. — Способен ли Краг на зло? Если с его стороны это было преднамеренным убийством, то не исключено, что потребуют пересмотра самые краеугольные основания нашей Веры, потому что если Краг способен на деспотический и аморальный поступок…

— Хватит, хватит — тревожно выкрикнул кто-то из задних рядов. — Церковь

— не место для таких разговоров.

— Я всего лишь образно выражаюсь, — пояснил Мазда Конструктор, — я вовсе не собирался богохульствовать. Мы просто хотим сейчас показать Альфе Смотрителю, насколько разные реакции вызывало это происшествие. Ни для кого не секрет, что многие из нас опасаются, что обвинения Канцеляриста могут соответствовать истине. Если Альфа Адрон действительно была убита из-за ее политических взглядов, это приводит нас к необходимости рассмотреть возможность того, что Краг способен на неправедный поступок. Именно это сейчас и обсуждается во многих церквах.

— Мне кажется, — снова вступил в разговор Кришна Гвардеец, — нам следует исходить из того, что все поступки Крага праведны до определению и ведут в конечном итоге к нашему Избавлению. И наша задача не в том, чтобы оправдать действия Крага, а в том, чтобы рассеять подозрения, которые Канцелярист — кстати, даже не принадлежащий к нашей церкви — посеял в голове у тех, кто к нашей церкви принадлежит. Мы…

— Это был знак от Крага! Знак!

— Из Автоклава выходим мы и в Автоклав мы возвращаемся!

— Канцелярист сказал, что Краг не испытывал никаких угрызений совести. Он…

— …обратился к юристам. Гражданское право…

— …уничтожение собственности. Иск…

— …еще одно испытание нашей веры…

— …в любом случае, она была нашим врагом…

— …убить одного из собственных детей, чтобы это послужило предупреждением остальным? Да он какое-то чудовище!

— …мы выплавлены в огне Его тигля…

— …если Он способен на убийство…

— …священный долг…

— …избавление…

— …кровь…

— Тише! — выкрикнул Тор Смотритель, перекрывая многоголосый гомон. — Тише! Пожалуйста, выслушайте меня!

— Пусть говорит, — объявил Мазда Конструктор. — Он лучше всех знает Крага. Его мнение наиболее ценно.

— Я был там, — произнес Смотритель, — и все видел собственными глазами. Послушайте, пожалуйста, как все было, прежде чем устраивать религиозный диспут. Краг не несет никакой ответственности за убийство. Его секретарь, эктоген Сполдинг, действовал сам по себе. И в этом единственная правда о происшедшем. — Слова хлынули из него потоком, и он рассказал, как Сполдинг пытался проникнуть в церковь, как эктогена взбесило сопротивление бет-Стерегущих, как ему, Смотрителю, на ходу пришлось изобретать отвлекающий маневр и чем все кончилось, когда Сполдинг увидел Крага с двумя альфами из ПР.

— Все вопросы снимаются, — заявил Мазда Конструктор, когда Смотритель закончил свой рассказ. — Канцеляристу даже нас удалось сбить с толку. Краг совершенно ни при чем.

— Если не считать того, что вся эта цепочка событий могла быть продиктована Волей Крага, — высказался Кришна Гвардеец.

— Ты что, серьезно думаешь, что его воля диктует даже мирские… — начал Понтифекс Экспедитор.

— Об этих тонкостях — как-нибудь в другой раз, — прервал его Мазда Конструктор. — Сейчас надо срочно передать во все церкви рассказ Тора, чтобы успокоить волнение. Тор, надиктуй, пожалуйста, все на кубик…

— Да, конечно.

Андромеда Кварк вручила ему кубик. Смотритель назвался, объяснил, кем приходится Крагу, поклялся, что будет говорить одну правду и ничего, кроме правды, и повторил свой рассказ. Жуткая усталость снова волной накатывалась на него и угрожала захлестнуть с головой. С какой потрясающей готовностью наши блестящие альфы, подумал он, рады укутать все теологическим туманом! И как восприимчивы оказались они ко лжи Канцеляриста! В тысячах церквей сотни тысяч благочестивых андроидов мучительно пытаются понять, как мог Краг позволить свершиться убийству альфы. Ну чего стоит подождать, пока непосредственный свидетель не расскажет, как было все на самом деле…

Впрочем, еще не поздно исправить причиненное Канцеляристом зло. И ничья Вера в результате вчерашних прискорбных событий не пошатнется.

Андромеда Кварк и еще одна женщина из касты Экстраполяторов начали кодировать рассказ Смотрителя. Скоро закодированное сообщение разнесется по закрытой сети, соединяющей церкви по всему миру. Смотритель дождался начала передачи.

УАА ГЦГ УЦГ УАА ГГГ. ГГЦ ГГУ ААГ ААУ УАА УАА ЦУГ. ЦАА ЦАУ АГГ ЦГГ ГГЦ ГАЦ АЦА. АЦЦ АЦЦ ЦУЦ…

— Я могу идти? — поинтересовался Смотритель.

«Да пребудет с тобой Благословение Автоклава», — отозвался жестом Понтифекс Экспедитор. Смотритель ответил тем же и вышел. Ему казалось, что усталость и боль рвут его на части.

17

Я — Ник Ссу-Ма, Ллойд Теннисон, Кэдж Фостер, Уилл Мисима, Джед Гильберт и, может быть, Мануэль Краг, может быть. Может быть. Неделя в камере эгообмена. Ты выходишь оттуда и даже не знаешь, кто ты такой. Мануэль Мисима? Кэдж Краг? Ни в чем нельзя быть уверенным. Ты ходишь, как Ллойд, смеешься, как Ник, пожимаешь плечами, как Уилл. И так далее, и так далее. Перед глазами стоит золотистый туман, все смазано, очень красиво, похоже на рассвет в пустыне, вот так. Они у тебя в голове. Ты у них в голове. Всего одну неделю. Может быть, именно потому мне так нравится эгообмен. Разделить с кем-нибудь невыносимый груз собственного «я». Перестать на какое-то время быть только Мануэлем Крагом. Перестать. Перестать. Перестать. Перестать. Открыть коробку. Выпрыгнуть. Из себя — в них.

Появляется столько странных мыслей…

Сто шестьдесят восемь часов в объятиях стацио-сети. ТР-РАХ! Раскалывается череп, ты вылетаешь на свободу, смотришь, куда бы приземлиться, и приземляешься. БАХ! Вот ты уже Ник Ссу-Ма, ешь жареную собачину на Тайване. Утро, туман. Рядом твоя тетушка. Вы оба голые. Дотронься до меня вот тут, говорит она. Ты дотрагиваешься, она смеется, ты вздрагиваешь. Еще раз, просит она. Теперь ты смеешься, она вздрагивает. Крошечная, как у Клиссы, грудь. Ночь. Венчание. Согласны ли вы взять в жены Эрминию Теннисон, гладкие, как шелк бедра, родинка чуть выше копчика. Знаете, он спит с андроидом? Подумать только, Мануэль спит с андроидом! Он говорит, что любит ее. Сердцу не прикажешь. Андроид? По крайней мере он этого не стыдится, иначе какой эгообмен… Знаете, я как-то однажды чуть не переспал с альфой, но в последний момент ничего не получилось. На что это похоже? Так же, как с любой другой женщиной. Сам понимаешь, андроиды не резиновые. Просто на лобке нет волос. Да это же кровосмешение. Почему? Ну, в каком-то смысле все андроиды — дети Крага, так что она — сестра Мануэля. Остроумно. Очень, очень остроумно. Но тебе это нравится? Конечно. Сейчас покажу. Вот. Смотрите сами.

Он снова прыгает и соскальзывает, как монета по желобу в монетоприемник. Кто он теперь? Джед Ссу-Ма? Уилл Теннисон? Мы стали одним целым. Копайтесь на здоровье в моей памяти. Я не возражаю. Разве могут у меня быть секреты от друзей? От моих настоящих друзей.

Когда мне было девять я, Кэдж Фостер, поджарил и съел слизня.

Когда мне было тринадцать я, Уилл Мисима, описался со страху в трансмат-кабине.

Я, Ллойд Теннисон, щекотал петушок моей сестры и просовывал палец. Ей было одиннадцать, мне восемь.

Я, Джед Гильберт, в четырнадцать лет столкнул гамму с подъемника. Падал восемьдесят метров. В лепешку. Я сказал отцу, что тот поскользнулся.

Мне десять. Я, Ник Ссу-Ма, увидел за окном бету. Сказал маме: он подсматривал, как ты и папа в кровати. Папа только улыбнулся, мама приказала убить бету.

Я, Мануэль Краг, мне почти тридцать, я изменяю своей жене Клиссе с Альфой Лилит Мезон. Я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее. Из Стокгольма. Она живет на улице Ярла Биргера. Альфа Лилит Мезон. У нее грудь, бедра, зубы, локти, розовая кожа. Я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее. Лобок совсем безволосый. Лилит.

И мы прыгаем, прыгаем, прыгаем, мы повисли в стацио-сети, петляем из мозга в мозг, дрейфуем, перелетаем из черепа в череп, хотя это получается дороже, и жареный слизень Кэджа хрустит у меня на зубах, я чувствую запах мочи в трансмат-кабине Уилла, я щекочу петушок сестры Ллойда, я вместо Джеда сталкиваю гамму с подъемника, я вместо Ника вру родителям о бете, все они спят с Лилит, а потом говорят мне: да, да, что ж мы раньше не обращали внимания на женщин-альфа, как тебе повезло, Мануэль, повезло повезло, повезло.

И я люблю ее.

Я люблю ее.

И я вижу, друзья мои, всю ненависть и грязь, скопившиеся в ваших душах, но также я вижу все хорошее, как ужасно было бы, если бы мы видели только жареных слизней и лужи на полу трансмат-кабин. Я вижу тайные увлечения и скромность, верность и благородство. Я вижу, какие на самом деле хорошие люди мои друзья, я беспокоюсь. Интересно, думаю я, каким они видят меня; может, они не захотят подать мне руки, когда мы снова станем сами собой? Мы еще несколько раз меняется местами. Мы видим себя чужими глазами, чужих еще более чужими глазами…

Неделя проходит так быстро!

Бедный Мануэль, никогда не думал, что ему так плохо. Столько денег, а толку мало, он все еще мучается тем, что не нашел места в жизни. Мануэль, найди себе какое-нибудь дело. Найди дело. Найди дело. Я говорю им, что я стараюсь. Я ищу.

Как насчет равенства андроидов, говорят они?

Серьезно? А что скажет отец? Если ему не понравится…

Не беспокойся о нем. Делай то, что считаешь нужным. Клисса тебя поддержит. Если он все-таки взорвется, пусть с ним сначала поговорит Клисса. Да нет, с чего бы ему выходить из себя? Он уже сделал на андроидах состояние, почему бы теперь не предоставить им право голоса? Готов поспорить, за него-то они все и проголосуют. Все андроиды влюблены в твоего отца, знаешь? Точно, точно. Иногда мне кажется, что это чуть ли не религия. Религия Крага. Согласитесь, какой-то смысл в это есть — поклоняться тому, кто тебя создал. Не смейся. Как я могу не смеяться? Что за безумная мысль: андроиды поклоняются моему отцу! И сделанным с него идолам, наверное?

Мануэль, не отвлекайся. Если тебя так беспокоит, что ты до сих пор не нашел для себя достойного занятия, разверни общественную кампанию. Равные права андроидам! Да здравствуют андроиды! Точно-точно, да здравствуют андроиды! Нет, это не для тебя. Может, ты и прав.

Вдалеке звякает гонг. Мы понимаем, что время истекло.

Сеть отпускает нас. Мы начинаем медленно падать, каждый — к себе в голову. Я слышал, что эта процедура самая-самая сложная — вернуть каждого к себе в голову.

Насколько мне известно, я — Мануэль Краг.

Нас проводят в зал реадаптации. Мы сидим там три, четыре часа, заново привыкаем каждый к собственному телу. Мы странно посматриваем друг на друга. Точнее, друг на друга мы почти не смотрим. Кто-то слишком долго смеялся моим ртом.

Опять эти новые игрушки — кубики с закругленными ребрами. На моем высвечивается длинный ряд сообщений:

В КАРАЧИ СЕЙЧАС 09:00.

ВЫ ВСТРЕТИЛИ СЕБЯ ВПЕРВЫЕ?

НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО ВАШ ОТЕЦ ХОТЕЛ БЫ, ЧТОБ ВЫ СВЯЗАЛИСЬ С НИМ.

ТОЛЬКО ПРАВДИВЫЕ ОТВЕТЫ НЕВЕРНЫ.

ДЕЛО УДАЛОСЬ УЛАДИТЬ, НЕ ДОВОДЯ ДО СУДА.

КОГДА-ТО ВСЕ МЫ БЫЛИ ГОРАЗДО МУДРЕЕ.

Игрушка пугает и утомляет меня. Я отшвыриваю кубик. Я почти уверен, что я не Кэдж Фостер и не Ллойд Теннисон, но меня беспокоит слизень. Из Нью-Орлеана я сразу отправлюсь к Лилит. Или, может, лучше сначала поговорить с Клиссой? Отец наверняка на башне. Как там продвигается сие гигантское сооружение? Скоро сигнал уйдет в космос, звездные жители станут присылать ответы, и отец будет читать их долгими зимними вечерами.

— До свидания, джентльмены, — улыбаясь, говорит альфа. — Надеюсь, до скорой встречи.

Мы выходим. А это они. Они — это я. Мы это мы.

Мы очень серьезно обмениваемся рукопожатиями. Идем к трансмат-кабинам. Покорно, как верный муж, я отправляюсь к Клиссе.

18

За неделю, прошедшую после смерти Альфы Кассандры Адрон, юристы встречались трижды. Первая встреча состоялась в правлении корпорации Крага, вторая в штаб-квартире «Лабрадор Трансмат-Дженераль», третья — в Чейз-Краг-Билдинг в Фэрбенксе. Юристы «Лабрадор Трансмат-Дженераль» предложили, чтобы Краг просто предоставил в распоряжение пострадавшей стороны новую альфу и оплатил расходы на ее обучение. Лу Фиэрон, выступая как советник Крага, заявил, что такая формулировка для его клиента неприемлема, так как может повлечь за собой расходы, сумму которых заранее не определить. «Лабрадор Трансмат-Дженераль» согласилась с тем, что такое возражение разумно, и был достигнут компромисс: корпорация Крага предоставляет «Лабрадор Трансмат-Дженераль» право собственности на одну альфу, выпущенную заводом в Дулуте, и соглашается оплатить ее обучение в пределах суммы в десять тысяч долларов. Три встречи заняли в общей сложности два часа двадцать одну минуту. Соглашение было достигнуто, и гражданский иск аннулирован. По поручению Крага соглашение подписал Леон Сполдинг. Сам Краг был на Луне на открытии гравитационного бассейна для больных хемиплегией в Медицинском Центре Крага посередине Моря Москвы.

19

17 ноября 2218 года.

Пространство вокруг башни Крага запорошено тонким слоем снега; за пределами периметра высятся огромные сугробы, покрытые твердой коркой слежавшегося наста. Над башней, уже перевалившей за пятьсот метров, яростно завывает ветер. Строительство идет с опережением графика. Башня прозрачна как слеза, никто из гостей Крага не может удержаться от восторженных ахов и охов.

Восьмигранное основание незаметно для глаза переходит в стройный четырехгранный обелиск, окруженный ореолом света; солнечные лучи отражаются от вертикальных граней, от ослепительно белых снежных полей, снова скользят вдоль стеклянных стен и устремляются к земле. Здесь правит альбедо, яркий блеск нестерпимо режет глаза.

Нижние две трети построенной части башни разделены на этажи, и, по мере того как стеклянные блоки громоздятся выше и выше, образуя корпус башни, работа внутри кипит с большей интенсивностью.

Началась установка тахионного оборудования. Из пяти гигантских цилиндров ярко-красной меди (шестьдесят сантиметров в диаметре, несколько сотен метров длиной), сложится пятижильный сердечник, который протянется до половины высоты башни. Уже закладываются направляющие для этих титанических шин. Каждая шина заключена в метрового диаметра оболочку из прозрачной стекломассы. Сорокаметровые медные цилиндры вкладываются в оболочку тут и там, соединяя их торец в торец. Ослепительно вспыхивают разряды сварочных лазеров. Сооружение кишит электриками, которые наблюдают за тем, как на блестящие стены башни изнутри напыляют слой проводящего волокна механики, которые устанавливают изоляционные трубки, волноводы, преобразователи частоты, измерители светового потока, аппаратуру оптической связи, локаторы фокальной плоскости, стержни нейтронной активации, поглотители Мессбауэра, многоканальные анализаторы амплитуды импульса, ядерные усилители, преобразователи напряжения, криостаты, импульсные повторители, мостики сопротивлений, оптические призмы, торсионные тестеры, всевозможные датчики, размагничиватели, коллиматоры, ячейки магнитного резонанса, усилители на термопарах, рефлекторы-ускорители, протонные накопители и многое, многое другое, в точном соответствии с планом, находящимся в памяти компьютера и включающим в себя для каждого прибора номер этажа и координаты на блок-схеме. Разговаривать с космосом тахионными лучами — не самая простая техническая проблема.

Башня уже неподражаемо великолепна, уникально стройна — ослепительно блестящий шпиль, пронзающий небо. Чтобы в полной мере насладиться видом башни, посетители отъезжают в тундру за много километров — вблизи впечатление совершенно не то. Краг тем не менее не устает напоминать своим гостям, что то, что они сейчас видят, всего лишь треть того, что должно быть. Чтобы понять, как будет выглядеть законченная башня, надо представить себе, что на этот, ноябрьский шпиль поставлен еще один такой же, а на них сверху — третий. Воображение отказывает. Разум бунтует. Вместо этого перед мысленным взором возникает изящная, невероятно тонкая, страшно хрупкая стеклянная игла, которая висит в небе, безуспешно пытаясь пустить корни, клонится, клонится, клонится и наконец медленно падает, как поверженный Люцифер, падает весь долгий зимний день и рассыпается, еле слышно звеня осколками в морозном воздухе.

20

— Вчера вечером, — сказал Варгас, — сигнал изменился. Чуть-чуть, но изменился.

— Никуда не уходите, — выдохнул Краг. — Я буду у вас через несколько минут.

Из Нью-Йорка он перенесся в антарктическую обсерваторию Варгаса, расположенную высоко на полярном плато ровно посередине между Полюсом и Берегом Нокса. Крагу нередко приходилось слышать разговоры о том, что, конечно, жизнь человека в трансмат-эру неизмеримо богаче впечатлениями, чем раньше, но, с другой стороны, что-то существенное утеряно. Тэта-сила позволяла в одно мгновение перепархивать из Африки в Австралию или из Мексики в Сибирь, но человек был напрочь лишен представления о географии. Вся планета превратилась в одну огромную трансмат-кабину. Крагу давно хотелось совершить кругосветное авиапутешествие и, никуда не торопясь, увидеть, как пустыня сменяется прерией, лес — тундрой, а горы — равнинами. Времени для это все никак не находилось.

Обсерватория — ряд неярко сверкающих куполов — располагалась на леднике толщиной в два с половиной километра. Выплавленные во льду туннели соединяли купола друг с другом, а также со всевозможной периферийной аппаратурой: огромной чашей параболической антенны радиотелескопа, металлической решеткой рентгеновского приемника, блестящим зеркалом, принимающим оптические сигналы с обсерватории на стационарной орбите над Южным полюсом, массивным оптическим дифракционным телескопом, позолоченными остриями трех водородных антенн, подвешенной в воздухе паутиной радара и прочими устройствами, без которых астроному жизнь не в радость. Чтобы лед под зданиями не таял, вместо морозильной ленты применили полную теплоизоляцию фундаментов, так что каждый купол возвышался над бескрайним ледяным морем, как отдельный островок.

В главном здании все гудело, щелкало и вспыхивало. Краг плохо разбирался в аппаратуре, но многочисленные лампочки, кнопочки и тумблеры в обсерватории смотрелись очень уместно. Вокруг с деловым видом суетились техники; альфа, забравшийся по хрупкой железной лестнице на головокружительную высоту, выкрикивал какие-то цифры стоящим внизу троим бетам; двадцатиметровая стеклянная спираль периодически вспыхивала ослепительно красным, и после каждого разряда на экранах счетчиков начиналось мельтешение зеленых цифр.

— Смотрите на радоновую спираль, — сказал Варгас. — Она регистрирует импульсы, которые приходят прямо сейчас. Вот, видите, начинается новый цикл…

Краг мысленно выстроил в голове последовательность импульсов.

* *

* * * * * *

*

* *

* * *

*

* *

*

— Вот так, — сказал Варгас. — Теперь шестисекундная пауза, и все по новой.

— 2-5-1, 2-3-1, 2–1, - произнес Краг. — А раньше было 2-4-1, 2-5-1, 3–1. Значит, они перестали передавать группу с четверкой, группу с пятеркой передвинули на начало цикла, дополнили группу с тройкой и добавили импульс к последней группе… черт возьми, Варгас, что это значит? Какой во всем этом смысл?

— В этом послании нам удалось обнаружить ровно столько же смысла, сколько в предыдущем, — то есть никакого. Оба сигнала организованы совершенно одинаково, не считая небольшой перестановки…

— Но это должно что-нибудь значить!

— Очень может быть.

— Но что?

— Об этом мы спросим у них сами, и очень скоро, — сказал Варгас. — Когда ваша башня будет достроена.

Краг сгорбился, подался вперед и ухватился за торчащие из стены гладкие прохладные зеленые ручки какого-то непонятного прибора.

— Эти сигналы посланы триста лет назад, — безнадежно произнес он. — Если их планета действительно такая, как вы пытались мне рассказать, это все равно, что триста веков там. Если не больше. Да они уже давно забыли о том, что хотели сообщить в космос их предки. Они уже, наверное, настолько мутировали, что не смогли бы даже понять, что надо было их предкам.

— Нет. Какая-то преемственность должна быть. Как они достигли бы технологического уровня, который позволяет посылать трансгалактические сообщения, если бы не умели хранить знания предыдущих поколений?

— Знаете что? — развернулся Краг. — Я все еще не верю, что в этой вашей планетарной туманности около голубого гиганта может быть разумная жизнь. Да и какая бы то ни была жизнь… Послушайте, Варгас, голубой гигант долго не живет, а только на то, чтобы поверхность планеты остыла и затвердела, нужны миллионы и миллионы лет. У них не хватит на это времени, там, у голубого гиганта… Если там и есть планеты, они до сих пор расплавлены. Вы хотите, чтобы я поверил, будто сигналы приходят с какого-то раскаленного болида?

— Сигналы посылаются из NGC 7293 планетарной туманности в созвездии Водолея, — негромко произнес Варгас.

— Это точно?

— Абсолютно точно. Если настаиваете, могу показать все данные.

— Да нет, не надо. Но огненный шар, гигантская шаровая молния…

— Совсем не обязательно, чтобы это был огненный шар. Может быть, некоторые планеты остывают быстрее, чем другие, работоспособной модели остывания планеты до сих пор не построено. Мы не знаем, как далеко от звезды планета, с которой посылаются сигналы. Кстати, есть расчеты, которые показывают, что даже планета у голубого гиганта может остыть достаточно быстро, чтобы…

— Шаровая молния, — мрачно пробормотал Краг.

— Может быть, — оскорбленно произнес Варгас, вынужденный защищать любимую науку от нападок дилетанта, — а может быть, и нет. Даже если и так с чего вы взяли, что для развития жизни необходима планета с твердой поверхностью? Разве нельзя представить себе цивилизацию высокотемпературных существ, зародившуюся на еще не остывшей планете? Если…

— И как они посылают сигналы? — недоверчиво фыркнул Краг. В голосе его сквозило явное отвращение. — Передатчиком из расплавленного металла?

— Сигналы совершенно не обязаны быть механического происхождения. Допустим, эти существа умеют изменять молекулярную структуру…

— Доктор, вы рассказываете мне сказки. Я обращаюсь к ученому, а он рассказывает мне сказки.

— В данный момент не могу предложить ничего лучшего.

— Вы же сами знаете, что наверняка ваши данные можно объяснить как-то иначе!

— Мистер Краг, я знаю только то, что сигналы приходят из планетарной туманности. Да, это кажется невероятным. Но кто сказал, что Вселенная обязана всегда казаться вероятной? А все происходящее в ней — быть легко объяснимым? Ученому восемнадцатого века невероятным показался бы мгновенный перенос материи. Мы имеем экспериментальный факт, пытаемся его как-то понять и объяснить, иногда при этом приходится выдвигать совершенно дикие догадки, потому что факт кажется еще более диким, и…

— Вселенная никогда не мошенничает, — изрек Краг. — Вселенная играет честно.

— Разумеется, — улыбнулся Варгас. — Но, чтобы исчерпывающе объяснить феномен NGC 7293, у нас пока маловато данных. Приходится обходиться, как вы говорите, сказками.

Краг кивнул и закрыл глаза. Пальцы его спазматически дергались, поглаживая клавиши и циферблаты неизвестного ему прибора. Нетерпение росло в нем настолько быстро, что, казалось, могло разорвать его. Эй вы, там, в космосе! Эй вы, да-да, те, кто посылает сигналы! Кто вы? Где вы? Черт возьми, ответьте, я хочу знать!

Эй, что вы пытаетесь нам сказать?

Что вы ищете?

Что все это значит? А вдруг я умру, не дождавшись ответа!

— Знаете, чего я хочу? — вдруг сказал Краг. — Выйти к радиотелескопу. Забраться в центр тарелки. Сложить руки рупором и выкрикивать в космос цифры. Какой сейчас приходит сигнал? 2-5-1, 2-3-1, 2–1? Я начинаю сходить с ума. Мы должны ответить им сейчас, немедленно. Просто начать посылать какие-нибудь цифры: 4-10-2, 4-6-2, 4–2. Просто, чтобы они знали, что мы есть.

— Но радиосигнал будет идти до них триста лет, — сказал Варгас. — А вашу башню вот-вот достроят.

— Да, конечно, вот-вот. Вот-вот. Кстати, вы ее давно не видели. Подъезжайте на следующей неделе. Там уже начали устанавливать аппаратуру. Скоро мы ответим этим… этим…

— Хотите послушать, как звучит новый сигнал?

— Конечно.

Варгас щелкнул переключателем. Из динамиков на стене послышалось сухое, холодное… да-да, именно космическое шипение, голос непроницаемой бездны. Это было похоже на то, как шуршит сбрасываемая змеей кожа. Через несколько секунд, заглушив мертвенный шорох, донеслось жизнерадостное бибиканье. «Би-ип би-ип». Пауза. «Би-ип би-ип би-ип би-ип би-ип». Пауза. «Би-ип». Пауза. Пауза. «Би-ип би-ип». Пауза. «Би-ип би-ип би-ип». Пауза. «Би-ип». Пауза. Пауза. «Би-ип би-ип». Пауза. «Би-ип». Тишина. А потом опять: «би-ип би-ип…» И все началось снова.

— Прекрасно, — прошептал Краг. — Музыка сфер. Загадочные, черти! Послушайте, доктор, обязательно приезжайте на следующей неделе взглянуть на башню, в следующий… например, вторник. Сполдинг позвонит вам. Вы даже не представляете, как она уже выросла. И еще: как только появится что-нибудь новое — ну там, сигнал изменится или еще что, — немедленно зовите меня.

«Би-ип би-ип би-ип».

Он направился к трансмат-кабине.

«Би-ип».

Он прыгнул вдоль соединяющего полюса меридиана и оказался возле башни. Он перенесся с одной ледяной равнины на другую ледяную равнину, от основания мира на вершину мира, из ранней весны в позднюю зиму, из яркого дня — в сумрачный вечер. Вокруг с деловым видом суетились андроиды. Ему показалось, что со вчерашнего дня башня выросла метров на пятьдесят. Прожектора лили с темного неба яркий свет. Песнь NGC 7293 продолжала призывно звучать в мозгу Крага. «Би-ип би-ип. Би-ип».

Тора Смотрителя Краг нашел в центре управления. Альфа работал подключенным к компьютеру и не обратил ни малейшего внимания на его появление. Казалось, андроид погружен в наркотический сон и ему снится, что он карабкается по отвесным отрогам далекого скального интерфейса. Минуты, наверное, две Краг молча стоял и смотрел на него. Тем временем потерявший дар речи при его появлении оператор из бет осмелел и предложил подключиться к компьютеру и сообщить Смотрителю, что пришел Краг.

— Не надо, — ответил на это Краг. — Он занят. Лучше его не беспокоить.

«Би-ип би-ип би-ип би-ип би-ип». Он еще несколько секунд постоял, наблюдая за сменой выражений на спокойном лице Смотрителя. О чем сейчас думает этот альфа? О счетах за перевозку, декларациях «Лабрадор Трансмат-Дженераль», сварочных электродах, прогнозе погоды, оценках затрат, факторах износа, штатном расписании? Краг ощутил ни с чем не сравнимую гордость. А почему бы и нет? Ему есть чем гордиться. Он выпускает андроидов, а андроиды строят башню, и скоро голос человека услышат звезды…

«Би-ип би-ип би-ип. Би-ип».

Сам удивившись такому всплеску чувств, он на мгновение обнял Тора Смотрителя за широкие плечи и вышел из центра управления. Он снова окунулся в черноту и несколько секунд постоял, всматриваясь в лихорадочную активность монтажников на башне. На самом верху ритмично, без единого сбоя, шла установка новых блоков. Внутри крошечные фигурки перетаскивали нейтринную изоляцию, соединяли торцом в торец медные сердечники, настилали прозрачные полы, тянули выше и выше силовой кабель. В ночи родился ровный пульсирующий звук: присущие любому строительству шум и гомон объединились в единый космический ритм, громогласное басовитое гудение. В мозгу Крага соединились два звука, внутренний и внешний: «бу-ум и би-ип, бу-ум и би-ип, бу-ум и би-ип».

Не обращая внимания на пронизывающий арктический ветер, Краг побрел к трансмат-кабинам.

Не так уж и плохо для безграмотного оборванца, каким я когда-то был, подумал он. Эта башня. Эти андроиды. Вообще все. Ему вспомнился Краг сорокапятилетней давности, подрастающий в маленьком городке в Иллинойсе — городке, в котором посередине главной улицы через асфальт пробивалась трава. Тогда он не слишком задумывался над тем, как разговаривать со звездами». Ему просто хотелось кем-нибудь стать. Тогда он был совсем никем. Просто Крагом! Без образования. Тощий. Прыщавый. Иногда он слышал, как по телевизору говорили о том, что для человечества наступил новый золотой век: никакого демографического взрыва, социальные распри позабыты, всю грязную работу взяла на себя армия сервомеханизмов. Да, да. Прекрасно. Но даже в золотом веке кто-то оказывается на дне. Например, Краг. Отец умер, когда ему было пять. Мать пристрастилась к таблеткам-флоутерам, транквилизаторам, сенсорным глушилкам. Они жили на мизерное пособие, выплачиваемое фондом общественного благосостояния. Роботы? Роботы — это для кого-то другого; Даже терминал информационной сети половину времени был отключен за задержку абонентной платы. Трансматом он воспользовался первый раз в жизни, когда ему было девятнадцать. До этого он даже ни разу не покидал Иллинойс.

Сейчас он вспоминал о себе, как о мрачном, нелюдимом подростке, иногда целыми неделями ни с кем не разговаривавшим. Он не любил читать. Он не любил игры. Но он много мечтал. Через школу он проскочил, окутанный туманом какого-то бешенства, не научившись ничему. Когда ему было пятнадцать, это самое бешенство вместо того, чтобы развиваться внутри и постепенно подтачивать мозг, почему-то обратилось наружу: я покажу вам, на что я способен, я со всеми вами сквитаюсь! Сам взялся за свое образование. Сервотехнология. Химия. Он не тратил времени на высокую теорию, он учился тому, что может пригодиться сразу. Спать? Да кому это надо! Учиться. Учиться. Потеть. Строить. Потом кто-то сказал, что у него с самого начала было уникальное интуитивное понимание природы вещей. Он нашел себе в Чикаго спонсора. Считалось, что век мелкого частного предпринимательства давно позади; как и век изобретателей-одиночек. Как бы то ни было, собранный им сервомеханизм превосходил существовавшие. Краг улыбнулся, вспоминая: трансмат-прыжок в Нью-Йорк, совещание, юристы. И счет в банке. Новый Эдисон. Ему было девятнадцать. Он накупил лабораторного оборудования и стал думать, чем бы таким грандиозным заняться дальше. В двадцать два у него появилась первая мысль об андроидах. Пришлось немного повозиться. Примерно тогда же от ближайших звезд начали возвращаться несолоно хлебавши давно посланные автоматические станции. Никаких высокоразвитых форм жизни.

Он был уже достаточно обеспечен, чтобы немного отвлечься от бизнеса и позволить себе роскошь поразмышлять о месте человека во Вселенной. И он размышлял. Распространенные тогда теории об уникальности человека раздражали его. Он продолжал работать, работать, возился с нуклеиновыми кислотами, смешивал растворы, напрягал глаза над центрифугой, запускал руки по локоть в наполненные зловонной слизью кюветы, соединял цепочки белков, подбираясь ближе и ближе к успеху. Как может человек быть одинок во Вселенной, если ему самому под силу создать жизнь? Смотрите, как это просто! Что я, Бог? Автоклавы согласно булькали. Лиловое, зеленое, золотистое, красное, синее. В конце концов в автоклавах зародилась жизнь. Из пены химических растворов, нетвердо ступая, вышли андроиды. Слава. Деньги. Власть. Жена. Сын. Корпорация. Собственность на трех планетах и пяти спутниках. Женщины — любые, каких он только пожелает. Самые бредовые юношеские фантазии осуществились. Краг улыбнулся. Тощий прыщавый тогдашний Краг таился внутри Крага теперешнего, и бешенство его ничуть не угасло: так ты показал им? Ты показал им! А теперь твой голос разнесется на всю Вселенную. «Би-ип би-ип би-ип. Бу-ум». Голос Крага услышат за сотни световых лет: «Алло? Алло? Алло? Говорит Симеон Краг!» Оглядываясь на прожитые годы, он видел свою жизнь как мощный идеально прямой поток, стремящийся, не петляя и не прерываясь, к одной-единственной цели. Если бы в юности его так не сжигало честолюбие, ни о каких андроидах и речи не было. Не будь андроидов, где он нашел бы столько рабочих рук для строительства башни? А без башни…

Он вошел в ближайшую трансмат-кабину, набрал, не глядя на клавиши, координаты и оказался в Калифорнии, в доме Мануэля.

Он вовсе не собирался к Мануэлю. Он заморгал, когда в глазах ни с того, ни с сего вспыхнуло калифорнийское солнце, и вздрогнул, когда уже привыкшую к полярному морозу кожу ошпарило внезапной волной тепла. Темно-красный каменный пол ярко блестел у него под ногами, полифазные проекторы, вмонтированные по периметру дворика на уровне пола, излучали вертикально струящиеся потоки света, вместо крыши мерцал купол отражающего поля, настроенного на голубой край спектра, над головой нависали усыпанные плодами ветви какого-то дерева с пушистыми серо-зелеными листьями. Доносился рокот прибоя. Несколько слуг-андроидов изумленно уставились на него, послышался благоговейный шепот: «Краг… Краг…»

Появилась Клисса. Она была завернута во что-то дымчато-зеленое типа сари, так что маленькая высокая грудь, узкие плечи и худые ноги оставались обнажены.

— Вы даже не предупредили…

— Нет-нет, я оказался у вас совершенно случайно.

— Я бы что-нибудь приготовила!

— Пожалуйста, только не надо из-за меня суетиться! Я же просто так заглянул, это никакой не официальный визит. А Мануэль…

— Его нет дома.

— А где он?

— Не знаю, — пожала плечами Клисса. — Умчался куда-то по делам и вернется только к обеду. Может, вам хочется…

— Нет-нет, спасибо. Клисса, какой у вас хороший дом. Такой уютный. Должно быть, вы с Мануэлем здесь очень счастливы. — Он обвел взглядом ее стройную фигуру. — И для детей здесь было бы просто идеально — пляж… солнце… деревья.

Андроид принес два блестящих шезлонга и расставил их неуловимо быстрым натренированным движением. Другой щелкнул переключателем, и по стене дома заструился водопад. Третий зажег ароматическую свечку, во дворике запахло гвоздикой и корицей. Четвертый предложил Крагу поднос с молочно-белыми конфетами. Краг отрицательно мотнул головой и остался стоять. Клисса тоже отказалась садиться. В ее позе сквозила нерешительность.

— Понимаете, мы же еще молодожены, — произнесла он. — Мы можем немного подождать с детьми.

— Вы уже два года как женаты. Ничего себе медовый месяц!

— Ну…

— Получите хотя бы разрешение. Да и вообще пора бы уже подумать о детях. Пора бы вам… мне… внуки…

Смешавшись, он умолк: Клисса неподвижно застыла, продолжая протягивать к нему поднос с конфетами. Лицо ее побледнело, темные глаза выделялись как агаты.

— Но… воспитанием ребенка могут заняться андроиды, — продолжил он. — И если ты не хочешь сама, можно эктогенетически, так что…

— Пожалуйста, не надо, — еле слышно произнесла она. — Мы… уже говорили об этом. Я сегодня такая усталая.

— Прошу прощения, — торопливо сказал он, мысленно кляня себя за такую назойливость. Вечная его ошибка: чем-чем, а тонкостью подхода он не отличался никогда. — С тобой все в порядке?

— Я просто устала, — повторила она, и прозвучало это не более убедительно, чем в прошлый раз. Она вдруг вспомнила, что должна изображать гостеприимную хозяйку, сделала знак рукой, и один из бет стал складывать стопку сверкающих металлических обручей, вращающихся вокруг невидимой оси. Современная скульптура, подумал Краг. Другой андроид что-то сделал со стенами, и дворик залил поток теплого янтарного света. В воздух взметнулось облако крошечных, как пылинки, блестящих динамиков, и зазвучала музыка.

— Как ваша башня? — чересчур оживленно поинтересовалась она.

— Превосходно, превосходно. Вам надо обязательно приехать посмотреть на нее.

— Может быть, на следующей неделе… если у вас не слишком холодно. Как там, пятьсот метров уже есть?

— Давно уже! И с каждым днем растем и растем, только мне все же кажется, что слишком медленно. Клисса, если б ты только знала, как мне не терпится, чтобы башня наконец была достроена, чтобы можно было послать ответ… Меня всего трясет от нетерпения как в лихорадке.

— Вы сегодня очень взволнованны, — сказала она. — Раскраснелись, возбуждены… Вам обязательно надо хотя бы ненадолго расслабиться.

— Мне? Расслабиться? Зачем? Что я, старик? — Он понял, что сорвался на крик, перевел дыхание и, успокоившись, продолжил: — Может, ты и права. Не знаю. Ну ладно, мне пора. Прости, если не вовремя. Я просто подумал, что очень давно уже у вас не был. — «Би-ип би-ип. Бу-ум». — Скажешь Мануэлю, что я заходил просто так, ничего особенного. Сколько я его, кстати, уже не видел? Две недели? Три? Да, правильно, сразу после того как он вернулся из Нью-Орлеана. Могло же мне захотеться просто повидать сына, а? — Повинуясь неожиданному импульсу, он привлек Клиссу к себе и легонько обнял. У него возникло ощущение, что он медведь, обнимающий лесную фею. Он почувствовал, какая холодная у нее кожа под дымчато-зеленым сари. Кожа да кости, подумал он, один щелчок пальцами — и она переломится пополам. Сколько она весит, интересно? Килограммов пятьдесят? Меньше? У нее еще совершенно детское тело. Может, ей просто нельзя иметь детей… Краг попытался представить Мануэля в постели с ней и вздрогнул. В этом было что-то от… педофилии. Он нагнулся и поцеловал ее в холодную щеку. — Береги себя, — произнес он.

— Я тоже постараюсь не перенапрягаться. Привет Мануэлю.

Чуть ли не бегом он поспешил к трансмат-кабине. Куда теперь? Его трясло как в лихорадке, щеки пылали. Он чувствовал себя щепкой, качающейся на океанских волнах. Перед его мысленным взором безостановочным потоком проносились координаты. Он выхватил из потока первый попавшийся ряд цифр и выставил на табло. «Би-ип. Би-ип. Би-ип». «Ш-ш-ш…» возник в мозгу многократно усиленный шепот звезд; шипение становилось громче, разъедая мозговую ткань как кислота. 2-5-1, 2-3-1, 2–1. Алло? Алло?

Тэта-сила подхватила его и швырнула в пропитанную затхлым запахом гигантскую пещеру.

Высоко над головой — в десятке километров, как ему показалось — туманно маячил свод. Вокруг тускло блестели желто-коричневые железные стены, плавно изгибающиеся и где-то в бесконечности образующие купол. Ослепительно мерцали прожектора, метались резкие тени. Со всех сторон несся строительный грохот. Вокруг суетилось множество андроидов. Они столпились на почтительном отдалении от него и перешептывались: «Краг… Краг… Краг…» Почему андроиды всегда так смотрят на меня? Он сердито оскалился. Он чувствовал, что истекает потом. В ногах появилась дрожь. Где Сполдинг? Надо попросить у него жаропонижающее. Но Сполдинг где-то далеко. Сегодня Краг — путешественник-одиночка.

Перед ним возник альфа:

— Мистер Краг, нам никто не сообщил, что вы собираетесь почтить нас своим визитом.

— Я и не собирался. Я просто, э-э… зашел по пути. Прощу прощения, ваше имя…

— Ромул Фьюжн, сэр.

— Сколько андроидов работает здесь, Альфа Фьюжн?

— Семьсот бет, сэр, и девятьсот гамм. Альф на заводе почти нет — здесь в основном полагаются на автоматику. Что вы хотели бы посмотреть? Лунные шаттлы? Юпитерианские модули? А может быть, звездолет?

Звездолет. Звездолет. Ага, значит, он в Денвере, в Большом механосборочном цехе североамериканского отделения Корпорации Крага. В этой гигантской пещере собирались всевозможные транспортные средства, пережившие конкуренцию с трансматом: океанские карулеры, наземные слайдеры, стратосферные глайдеры, грузовозы-тяжеловозы, батискафы для работы на планетах со сверхплотной атмосферой, ионолеты ближнего радиуса действия, межзвездные автоматические станции, гравибоксы, атмосферные нырки, промышленные монорельсы, солнечные зонды. Здесь же последние семь лет самый квалифицированный в отрасли персонал строил прототип первого пилотируемого звездолета, о котором Краг, когда началось строительство башни, начисто забыл.

— Звездолет, — произнес Краг. — Да, пожалуйста, давайте посмотрим звездолет.

Ряды бет расступились перед ним, и Ромул Фьюжн подвел его к небольшому каплевидному слайдеру. Альфа сел за руль, и они бесшумно заскользили по цеху между рядами разобранных, полусобранных и почти совсем собранных причудливых механизмов. Подъехав к широкому пандусу, они заскользили дальше вниз. В конце концов слайдер мягко затормозил, и они вышли.

— Вот, — произнес Ромул Фьюжн.

Межзвездный корабль выглядел очень странно. Он был метров сто длиной, с широкими стабилизаторами, бегущими от заостренного носа до серьезно насупившейся — как представилось Крагу — кормы. Темно-красный шершавый корпус был весь в каких-то буграх и казался отлитым из резины; иллюминаторов нигде не было видно. Единственное, что казалось привычным, — это прямоугольные дюны в хвостовой части.

— Установка оборудования уже закончена, сейчас идет отладка, — сказал Ромул Фьюжн — Через три месяца можно будет начать полетные испытания. По нашим оценкам, корабль может лететь равноускоренно с 2,4 «g», так что он сравнительно быстро разгонится до скорости, лишь немного уступающей световой. Может быть, вы хотите зайти внутрь?

Краг кивнул. Внутри корабль казался довольно комфортабельным и совсем не таким уж необычным; ему продемонстрировали центр управления, кают-компанию, машинное отделение — все то, что можно увидеть и на любом межпланетном корабле.

— Корабль рассчитан на экипаж из восьми человек, — объяснял Крагу альфа. — В полете его окружает отклоняющее поле, потому что на такой скорости столкновение с мельчайшей пылинкой уже грозит катастрофой. Корабль полностью автоматизирован. А это гибернаторы, — Ромул Фьюжн указал на восемь массивных контейнеров из черного стекла, каждый размером два с половиной метра на метр. — Последнее слово в технике гибернации. Корабельный компьютер по команде от экипажа или с Земли закачивает в контейнеры криогенную жидкость повышенной плотности. Кроме замедления всех жизненных процессов, жидкость обеспечивает защиту экипажа от ускорения. Размораживание осуществляется так же просто. Экипаж может проводить в анабиозе максимум сорок лет. Если полет дальний, то каждые сорок лет необходимо проводить размораживание и краткий курс реадаптации — типа обучения новорожденных андроидов — потом снова по контейнерам. Таким образом, полет может быть практически сколь угодно дальним.

— Как долго, — спросил Краг, — лететь 300 световых лет?

— С учетом ускорения и торможения, — задумался Ромул Фьюжн, — примерно 620 лет. Из-за релятивистского сокращения времени, по корабельным часам пройдет лет 20–25, то есть промежуточного размораживания не понадобится.

Краг недовольно фыркнул. Экипажу-то хорошо, но если, допустим, следующий весной этот корабль улетит к NGC 7293, ждать его возвращения Крагу придется до двадцать пятого века. Слишком долго. Но альтернативы, похоже, нет.

— К февралю корабль будет готов к полету? — спросил Краг.

— Да.

— Прекрасно. Начинайте подбирать экипаж: двое альф, двое бет, четверо гамм. Полет назначаю на начало следующего года.

— Как прикажете, сэр.

Они вышли из корабля. Краг провел ладонью по бугристому корпусу. Оказывается, он настолько увлекся башней, что начисто забыл про звездолет. Прискорбно, прискорбно. Какие они все-таки молодцы, в Денвере! Теперь Краг осознал, что наступление на звезды надо вести по двум направлениям сразу. Когда башня будет достроена, начнется диалог с NGC 7293 в режиме реального времени, а корабль с экипажем из андроидов начнет свой медленный полет. Что послать на звездолете? Да, конечно, полный отчет о достижениях человечества, огромную библиотеку, аудиотеку, десятки… нет, сотни страхующих друг друга баз данных. И пусть лучше в экипаже будут четверо альф и четверо бет, все специалисты по системам связи. Пока они будут в анабиозе, тахионные передатчики сообщат на корабль обо всем, что удастся узнать из диалога с NGC 7293, и, может быть, году к 2850-му, когда звездолет достигнет цели, в его компьютере уже будет заложен язык обитателей планетарной туманности. Или даже целые энциклопедии. Обширнейшие анналы шестивекового тахионного контакта между Землей и NGC 7293!

— Прекрасная работа, — похлопал Краг Ромула по плечу. — Я скоро опять с вами свяжусь. Где здесь ближайший трансмат?

— Сюда, пожалуйста.

«Би-ип. Би-ип. Би-ип».

Краг вернулся на строительство.

Тор Смотритель давно отсоединился от компьютера и находился внутри башни, на четвертом этаже. Под его присмотром бригада бет монтировала какой-то агрегат, показавшийся Крагу похожим на огромные сферы из сливочного масла, нанизанные на длинные нити стеклянных бус.

— Это еще что такое? — поинтересовался Краг.

— Размыкатели сети, — секунду помедлив, ответил Смотритель, удивленный неожиданным появлением Крага. — На случай, если поток позитронов превысит…

— Хорошо, хорошо. Тор, знаешь, где я был? В Денвере. Мне показали звездолет. Подумать только — он у них уже почти закончен! Так что теперь подключим звездолет к нашему проекту.

— Прошу прощения, сэр?

— Там всем руководит Альфа Ромул Фьюжн. Он подберет экипаж: четверо альф, четверо бет. Весной корабль отправится к NGC 7293 с экипажем в анабиозе. А вскоре после этого мы пошлем наши первые сигналы. Пожалуйста, будь с ним все время в контакте, скоординируйте как-нибудь вашу работу. Да, вот еще. Строительство опережает график, но все равно для меня это слишком медленно.

«Бу-ум, бу-ум». Перед глазами у Крага плевалась длинными языками пламени и шипела планетарная туманность NGC 7293. По лицу его обильно струился пот и тут же испарялся — таким лихорадочным огнем пылали лоб и щеки. Успокойся, сказал он себе.

— Тор, сегодня после смены выпишешь требование — увеличить в полтора раза штат строителей — и пошлешь его Сполдингу. О расходах не думай, если нужны еще альфы — пожалуйста. Все что угодно. — «Бу-ум». — Я хочу сократить весь график строительства на три месяца. Понял?

— Да, мистер Краг, — еле слышно отозвался Смотритель. Известие свалилось на него как снег на голову.

— Хорошо. Да. Хорошо. Поддерживай высокий темп. Даже не представляешь, как я горд. Как счастлив. — «Бу-ум. Бу-ум. Бу-ум. Би-ип. Бу-ум». — Если понадобится, тебе пришлют всех бет-строителей из западного полушария. Из восточного. Отовсюду. Башня должна быть закончена!

«Бу-ум». Время! Время! Ну почему его всегда так не хватает?

Краг выбежал на улицу. Холодный ночной воздух немного успокоил его. Несколько мгновений он любовался сверкающим силуэтом башни на фоне непроглядно черной тундры. Потом он задрал голову и увидел звезды. Он угрожающе потряс кулаком.

Краг! Краг! Краг! Краг!

«Бу-ум».

В трансмат-кабину. Координаты. Уганда. Озеро. Квенелла ждет. Мягкое тело, большие груди, ноги раздвинуты, живот сотрясается. Да. Да. Да. Да. 2-5-1, 2-3-1, 2–1. Гигантским прыжком Краг метнулся через весь земной шар.

21

В ослепительном блеске зимнего солнца десяток альф торжественно вышагивали по широкой площади перед зданием Всемирного Конгресса в Женеве. В руках у каждого из альф была катушка-транспарант, на груди — эмблема ПР. По углам площади неподвижно застыли роботы службы безопасности. Тупорылые черные машины немедленно сорвутся с места, извергая парализующую ленту, как только демонстранты отклонятся от программы манифестации, заявленной в секретариат Конгресса. Впрочем, обычно представители ПР вели себя мирно. Манифестанты степенно выхаживали не слишком стройными рядами — и не сводили глаз с зависших над ними камер голографического телевидения. Время от времени, по сигналу командующего этим парадом Зигфрида Канцеляриста, кто-нибудь из манифестантов включал катушку-транспарант. Из воронки на конце катушки взметалась двадцатиметровая струя плотного голубого пара и собиралась в сферическое облако; на облаке проступали большие золотистые буквы, и оно начинало медленно вращаться. Сделав полный оборот, облако растворялась в воздухе, и только тогда Канцелярист давал команду запустить следующий лозунг.

Конгресс заседал уже несколько недель, но вряд ли кто-нибудь из конгрессменов обращал внимание на демонстрантов. Это была далеко не первая манифестация. Сейчас единственной целью ПР было, чтобы камеры голографического телевидения засняли и передали на весь мир такие лозунги:

РАВНЫЕ ПРАВА — СЕЙЧАС!

СОРОК ЛЕТ РАБСТВА… МОЖЕТ, ХВАТИТ?

НЕУЖЕЛИ СМЕРТЬ КАССАНДРЫ АДРОН БЫЛА НАПРАСНОЙ?

МЫ ВЗЫВАЕМ К СОВЕСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

СЕЙЧАС! СВОБОДУ! СЕЙЧАС!

АНДРОИДОВ — В КОНГРЕСС! СЕЙЧАС!

ВРЕМЯ ПРИШЛО!

ЕСЛИ НАС УКОЛОТЬ, РАЗВЕ У НАС НЕ ИДЕТ КРОВЬ?

22

Тор Смотритель опустился на колени рядом с Лилит Мезон в церкви Валхаллаваген. По календарю сегодня был День Открытия Автоклава. Присутствовали девять альф, праздничное богослужение вел Мазда Конструктор, принадлежащий к касте Трансцендеров. С большим трудом удалось уговорить прийти двоих бет — церемония предусматривала участие Уступающих. В этом ритуале Хранители никак не участвовали, Смотритель оставался в стороне и повторял про себя слова службы.

Голограмма Крага над алтарем пульсировала и мерцала. Очертания триплетов генетического кода на стенах сливались и кружились в хороводе: церемония приближалась к кульминации. В воздухе запахло водородом. Движения рук Мазды Конструктора, обычно неторопливые и размеренные, стали совсем величавыми и торжественными.

— АУУ ГАУ ГГУ ГЦУ, — провозгласил он.

— Гармония! — пропел первый Уступающий.

— Единение! — подхватил второй.

— Постижение, — произнесла Лилит.

— ЦАЦ ЦГЦ ЦЦЦ ЦУЦ, — нараспев произнес Мазда Конструктор.

— Гармония!

— Единение!

— Страсть, — произнесла Лилит.

— УАА УГА УЦА УУА! — выкрикнул Трансцендер.

— Гармония!

— Единение!

— Предназначение, — произнесла Лилит, и церемония завершилась.

Мазда Конструктор, раскрасневшись и тяжело дыша, спустился с амвона. Лилит легким движением коснулась его руки. Двое бет, облегченно вздохнув, выскользнули через заднюю дверь. Смотритель поднялся на ноги. В дальнем углу он заметил Андромеду Кварк. Поэтесса, не замечая ничего вокруг, шептала длинную молитву, известную только Экстраполяторам.

— Уже расходимся? — спросил Смотритель у Лилит. — Я провожу тебя, не возражаешь?

— Спасибо, — отозвалась та. Церемония привела ее в возбуждение, она буквально светилась изнутри, глаза блестели неестественно ярко, ноздри дрожали, грудь вздымалась под тонкой накидкой. Они вышли на улицу.

— У вас, в отделе кадров, получили последнее распоряжение Крага? — поинтересовался Смотритель, когда они подошли к ближайшей трансмат-кабине.

— Да, вчера. С припиской от Сполдинга насчет того, чтобы я немедленно связалась с заводом в Дулуте. Тор, откуда я возьму столько квалифицированных бет? Что происходит?

— Краг торопится. Он одержим тем, чтобы поскорей закончить башню.

— В этом нет ничего нового.

— Да, но чем дальше, тем хуже. Нетерпение подтачивает его изнутри, разрастается, как злокачественная опухоль. Будь я человеком, может, я и понял бы, что им движет. Сейчас он появляется на строительстве дважды, трижды в день. Считает, на сколько метров выросла башня, сколько новых блоков положено. Погоняет электриков и механиков, чтобы те быстрее устанавливали аппаратуру. У него стал какой-то совершенно сумасшедший вид: все время возбужден, заикается, глаза горят… Очередное безумие — он раздувает штаты, вкладывает новые и новые миллионы долларов. Зачем? А тут еще этот звездолет… Вчера я звонил в Денвер. Лилит, он целый год не вспоминал про Большой Механосборочный Цех, теперь он бывает там каждый день. Через три месяца корабль должен быть готов к межзвездному полету с экипажем из андроидов. Он хочет послать андроидов.

— Куда?

— За триста световых лет.

— Но он не собирается послать тебя? Или меня?

— Четверо альф, четверо бет, — произнес Смотритель. — Понятию не имею, чьи кандидатуры рассматриваются. Если экипаж будет подбирать Сполдинг, мне крышка. Храни нас Краг от этого полета. — Парадоксальность присказки запоздало дошла до него, и он, мрачно хохотнув, повторил: — Именно так. Храни нас Краг.

Они зашли к трансмат-кабину. Смотритель стал набирать координаты.

— Может, зайдем ко мне? — предложила Лилит.

— С удовольствием.

Они вместе шагнули через мерцающую ярко-зеленую завесу.

Ее квартира оказалась гораздо меньше, чем его: спальня, гостиная — она же столовая, она же кухня, — и маленький квадратный коридор со стенным шкафом. До сих пор сохранились следы того, что когда-то это была огромная квартира, недавно разделенная для андроидов на несколько меньших. Дом был похож на тот, в котором жил сам Смотритель, — старый, но не обшарпанный, а излучающий какое-то уютное тепло. Века, наверное, девятнадцатого, подумал он. Впрочем, Лилит предпочла обставить квартиру в подчеркнуто современном стиле: незаметные проекторы, отбрасывающие на стены абстрактные картинки, крошечные изящные объекты в стиле фри-флоутинг-арт… Смотритель никогда раньше не бывал у нее дома, хотя жили они совсем близко. У андроидов — даже у альф — не очень-то было принято ходить в гости, встречались обычно в церквах. Те, кто не разделял Веру, собирались в комитетах ПР или предпочитали одиночество.

Смотритель опустился в мягкое пружинистое кресло.

— Как насчет того, чтобы немного потравиться? — с улыбкой спросила Лилит. — Могу предложить богатый выбор: травка, флоутеры, глушилки… Из спиртного — ликеры, бренди, виски…

— Однако ж! Сколько у тебя всякой «отравы»! — в тон ей отозвался он.

— Здесь часто бывает Мануэль. Мне приходится изображать гостеприимную хозяйку. Хочешь чего-нибудь?

— Нет, спасибо. Я не большой любитель «отравы».

Она рассмеялась и подошла к допплеру. Тонкая накидка с громким щелчком исчезла. Под накидкой не было ничего, кроме слоя термоизолирующего красителя мягкого салатного цвета — который приятно контрастировал с ее розовой кожей, — покрывающего ее от груди до бедер и защищающего от северных декабрьских ветров. Еще один щелчок допплера, и краситель исчез вслед за накидкой. Снимать сандалий она не стала.

Скрестив ноги, она уселась перед Смотрителем на пол, придвинула к себе маленький плоский пульт и, не глядя, нажала несколько кнопок. Узоры на стенах дрогнули и заплясали, меняя очертания и цвет. Повисла неловкая пауза. Смотритель чувствовал замешательство. Он знал Лилит пять лет, почти всю ее жизнь, и среди андроидов она была, наверное, самым близким его другом. Но раньше ему никогда не приходилось таким образом оставаться с ней наедине. И дело совсем даже не в ее наготе — нагота для андроида ничего не значит. Все дело в атмосфере уединения, решил он. Как будто мы любовники. Как будто между нами может быть что-то… сексуальное. Он улыбнулся и уже решил поделиться с ней этим нелепым ощущением. Но она заговорила первой:

— Мне только что пришла в голову мысль. Насчет Крага, Насчет того, почему ему так не терпится закончить башню. Тор, а что если он умирает?

— Умирает? — он непонимающе уставился на нее. Что за нелепая мысль?

— Какая-нибудь смертельная болезнь, с которой тектогенетика не может справиться. Не знаю что, может, какой-нибудь новый вид рака. Как бы то ни было, допустим, он вдруг обнаружил, что ему осталось жить всего один-два года, и теперь он торопится успеть послать в космос сигналы.

— Он выглядит здоровым, — произнес Смотритель.

— Может быть, болезнь подтачивает его изнутри. И «безумное», как ты говоришь, поведение — первый симптом: метания с места на место, тормошение всех и вся, требование ускорить строительство…

— Храни нас Краг, только не это!

— Храни Крага.

— Лилит, я не могу поверить. Откуда ты это взяла? Тебе что-нибудь сказал Мануэль?

— Нет, одна только интуиция. Я просто пытаюсь помочь тебе объяснить необычное поведение Крага, вот и все. Если он действительно умирает, это одно возможное объяснение того, что…

— Краг не может умереть.

— Почему?

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Он не должен умереть. Он еще сравнительно молод, перед ним как минимум век жизни. И он еще столько всего должен сделать.

— Сделать для нас, ты имеешь в виду?

— Разумеется, — отозвался Смотритель.

— Но эта башня буквально пожирает его. Тор, допустим на секунду, что он действительно умрет. Так и не сказав… так и не выступив…

— Значит, мы зря столько молились. И ПР рассмеется нам в лицо.

— Что же нам делать?

— Лилит, — сказал он и устало потер глаза, — не можем же мы строить планы, основываясь только на твоих фантазиях. Насколько нам известно на данный момент, Краг совершенно здоров и будет жить еще долго-долго.

— Но вдруг?

— К чему ты клонишь?

— Нам следует занять более активную позицию.

— Что?

— То, что мы обсуждали перед тем, как подсунуть меня под Мануэля, — использовать его, чтобы заручиться поддержкой Крага.

— Это была случайная мысль, один из возможных вариантов и не более того, — поморщился Смотритель. — К тому же, по-моему, это очень сомнительный поступок с философской точки зрения — пытаться манипулировать Крагом. Если мы искренни в нашей вере, нам следует ожидать изъявления его милости, без всякого…

— Прекрати, Тор. Я хожу в церковь, ты ходишь в церковь, все мы ходим в церковь, но, кроме этого, мы ее живем в реальном мире, а в реальном мире надо считаться с реальными факторами. Например, с тем, что Краг может умереть.

— Ну… — Он почувствовал, что весь напряжен как струна. Его начинало трясти. Она рассуждала очень прагматично — как какой-нибудь деятель из ПР. Вся их Вера основывалась на надежде — надежде на чудо. Но что если чуда не произойдет? И если у них появилась возможность подтолкнуть чудо, почему бы ею не воспользоваться? Но… но…

— Мануэль готов, — продолжала она, — открыто поддержать наше дело. Ты же знаешь, насколько легко он попадает под чужое влияние. За две-три недели я могу превратить его в пламенного аболициониста. Сначала я покажу ему Гамма-таун…

— Замаскировав его под альфу, я надеюсь.

— Разумеется, мы проведем там целый вечер. Я ткну его носом прямо во всю эту грязь. Потом… помнишь, Тор, мы говорили о том, что надо будет показать ему церковь…

— Да-да. — Смотрителя трясло.

— Я покажу ему церковь, объясню Веру. А потом я просто попрошу его обратиться к отцу. Тор, он наверняка так и сделает! И Краг выслушает его! Выслушает, смягчится и скажет те слова, которых мы так от него ждем. Потому что его попросит Мануэль.

Смотритель поднялся с кресла и прошелся по комнате.

— И все же мне это кажется кощунством. Мы должны ждать, пока на нас снизойдет милость Крага. Но использовать Мануэля как марионетку, чтобы повлиять на волю Крага…

— Но что если Краг все-таки умирает? — стояла на своем Лилит. — Что если ему остались считанные месяцы? Что если Краг умрет? А мы так и останемся рабами.

Ему показалось, что слова ее многократно отразились от стен и завибрировали у него в ушах оглушительным эхом.

Краг умрет.

Краг умрет.

Краг умрет.

Краг умрет.

— Необходимо различать, — слабо произнес он, — Крага-человека из плоти, на которого мы работаем, и Вечного и Неуничтожимого Крага-Творца, Крага-Освободителя…

— Тор, сейчас не время для теологической дискуссии. Просто скажи, что мне делать. Показать Мануэлю Гамма-таун?

— Да, да. Только не торопись, не все сразу. И обязательно посоветуйся со мной, если возникнут какие-нибудь сомнения. Ты действительно можешь так свободно… манипулировать Мануэлем?

— Он боготворит меня, — негромко произнесла Лилит.

— Из-за твоего тела?

— Тор, это хорошее тело. Но дело не только в этом. Он хочет подчиняться андроиду, он весь воплощение вины за грехи отцов. Я завлекла его сексом, но покорила властью Автоклава.

— Секс, — пробормотал Смотритель. — Завлекла, покорила… Как? У него же есть жена. И очень даже привлекательная, как я слышал, — самому мне судить сложно. Если у него есть привлекательная жена, зачем ему…

Лилит расхохоталась.

— Что, разве я сказал что-нибудь смешное?

— Тор, ты же ничего не понимаешь в людях, совсем ничего. Знаменитый Альфа Смотритель — и ничего не может понять! — Глаза ее засверкали, она вскочила на ноги. — Тор, ты хоть что-нибудь знаешь о сексе? В смысле, из первых рук?

— Был ли у меня сексуальный опыт? Ты это имеешь в виду?

— Да, я имею в виду именно это.

Это еще тут при чем? Какое отношение имеет его личная жизнь к революционной тактике?

— Нет, — сказал он. — Никогда. Да и зачем? Что мне это может дать, кроме неприятностей?

— Удовольствие, — произнесла она. — Зря что ли, Краг вложил в нас полностью работоспособную нервную систему? Секс — это развлечение. Секс возбуждает меня, наверняка он должен возбуждать и тебя. Почему тебе даже в голову не приходило попробовать?

— Я не знаю никого из альф — из мужчин-альф, — кому такое приходило бы в голову.

— А из женщин-альф?

— Это другое дело. У вас больше возможностей. Мужчины — человеческие мужчины — бегают за вами чуть ли не табунами. Но я никогда не слышал, чтобы человеческие женщины бегали за андроидами, кроме разве что, каких-нибудь патологических случаев. К тому же, когда ты занимаешься сексом с людьми, тебе это не грозит никакими… неприятными последствиями. Но я не могу позволить себе завести роман с человеческой женщиной: любой мужчина, который подумает, что я покушаюсь на его права, вправе уничтожить меня на месте.

— А как насчет секса между андроидами?

— Для чего? Чтобы нарожать детей?

— Тор, секс и продолжение рода — это совсем не одно и то же. Люди сплошь и рядом занимаются сексом, не рожая детей, и заводят детей, не занимаясь сексом. Секс — это движущая сила человеческого общества. Спорт, игра, магнетизм, влечение одного тела к другому. Именно секс дает мне власть над Мануэлем Крагом. — Внезапно тон ее голоса смягчился, дидактические нотки исчезли. — Хочешь, я покажу тебе, что это такое? Разденься.

— Ты что, серьезно? — неловко рассмеялся он. — Ты хочешь заняться со мной сексом?

— Почему бы и нет? Ты боишься?

— Да нет, что за ерунда! Просто я не ожидал… в смысле… ну, это так нелепо, андроид в постели с андроидом… Лилит…

— Потому что мы сделаны из пластика? — ледяным голосом поинтересовалась она.

— Да нет, я хотел сказать совсем не это! Естественно, мы из плоти и крови!

— Но, по-твоему, есть что-то, чего мы делать не должны, потому что мы — Дети Автоклава? По-твоему, некоторые физиологические проявления — привилегия только Детей Лона, так?

— Ты утрируешь.

— Разумеется. Тор, я хочу ликвидировать этот пробел в твоем образовании. Ты пытаешься манипулировать судьбами целого общества и при этом не понимаешь одну из главных движущих сил человечества! Раздевайся. Ты никогда не желал женщину?

— Лилит, я не знаю, что такое желание.

— Серьезно?

— Серьезно.

— И ты считаешь, что между людьми и нами должно быть равенство? — изумленно покачала она головой. — Ты хочешь голосовать, хочешь иметь гражданские права, хочешь, чтобы альфы заседали в Конгрессе… Но ты живешь как робот. Как машина. Ты просто ходячий аргумент в пользу того, чтобы андроиды оставались на своем месте. Ты отгородился от того, что для людей — одна из самых важных составляющих их жизни, и твердишь себе: это, мол, не для меня, это только для человека, андроидам такое ни к чему. Тор, это опасные мысли! Мы тоже люди. У нас есть тела. Зачем, по-твоему, Краг дал нам половые органы?

— Я согласен со всем, что ты сказала. Но…

— Но что?

— Но секс не кажется мне чем-то существенным. И я прекрасно понимаю, что это одно из главных контраргументов против нашего дела. Лилит, я далеко не единственный альфа, кто так думает. Мы об этом почти не говорим, но… — Он отвернулся. — Может быть, люди правы. Может, мы действительно неполноценные существа, искусственные до мозга костей, умные роботы, сделанные из…

— Тор, ты неправ. Иди сюда.

Он подошел к ней. Она взяла его ладони и положила их себе на грудь.

— Сожми ладони. Нет, не сильно. Потрогай соски — вот так, большими пальцами. Чувствуешь, как они становятся тверже?… Это значит, что я реагирую на твою ласку. Таким образом женщина показывает, что она ощущает желание. Тор, что ты чувствуешь, когда ласкаешь мою грудь?

— Гладкую прохладную кожу.

— Нет, что ты сам чувствуешь, внутри?

— Не знаю.

— Дрожь? Учащение пульса? Странное ощущение в желудке, как будто падаешь с большой высоты? Погладь меня по бедру, здесь, сзади, вот так, вверх-вниз. Что-нибудь чувствуешь, Тор?

— Не уверен. Лилит, это для меня так ново…

— Разденься, — сказала она.

— Мне все это кажется каким-то механическим. Холодным. Разве сначала не должен быть целый ритуал ухаживания? Полумрак, шепот, тихая музыка, стихи…

— Ага, значит, ты что-то знаешь об этом?

— Чуть-чуть. Из книг. Я знаком только с ритуалом.

— Хорошо, начнем с ритуала. Вот, я выключила верхний свет, оставила только ночник, включила музыку. Прими флоутер. Нет, Тор, глушилку в первый раз не надо. Прекрасно. Теперь разденься.

— Ты никому об этом не скажешь?

— Какой ты глупый! Ну кому я об этом скажу? Мануэлю? «Дорогой, прости, пожалуйста, но я изменила тебе с Тором Смотрителем». — Она засмеялась. — Это будет наша с тобой тайна. Назовем это уроком очеловечивания. Люди занимаются сексом, а ты ведь хочешь стать больше похожим на человека, так? Я покажу тебе, что такое секс. — Она лукаво улыбнулась и стала стягивать с него одежду.

Ему было любопытно. Он почувствовал, что таблетка-флоутер подействовала и в голове поднимается волна эйфории. Лилит, конечно, права. Бесполость альф — неразрешимый парадокс для тех, кто хочет считать альф людьми. Впрочем, все ли альфы настолько бесчувственны? Может, это он настолько погрузился в работу, порученную ему Крагом, что не дал своим чувствам развиться? Ему вспомнилось, как Зигфрид Канцелярист рыдал в снегу над телом Кассандры Адрон.

Одежда упала на пол, и Лилит обняла его.

Она медленно потерлась о него. Он почувствовал, как ее бедро вплотную прижимается к его бедру, ее плоский тугой живот к его животу, затвердевшие кончики сосков щекочут ему грудь. Он прислушался к себе в поисках какого-нибудь отзвука. Нет, пока реакцию определить трудно, хотя нельзя не признать, что ощущение от контакта с ее телом приятное. Глаза ее закрылись, губы раздвинулись и нашли его губы. Он погладил ее по спине и, повинуясь внезапному импульсу, с силой сжал мягкие ягодицы. Лилит задрожала и прижалась к нему еще крепче. Так они стояли несколько минут. Наконец она отстранилась от него.

— Ну как? — спросила она.

— Мне понравилось, — осторожно ответил он.

— Ты почувствовал возбуждение?

— Кажется, да.

— Непохоже.

— Откуда ты знаешь?

— Это было бы заметно, — лукаво улыбнулась она.

Его вдруг придавило сознанием всей нелепости, абсурдности ситуации. Он понял, что окончательно и бесповоротно забыл того Тора Смотрителя, которого знал и понимал, каким был всего полчаса назад. Всю свою жизнь, чуть ли не с момента выхода из Автоклава, он считал себя старше, мудрее, умеренней, чем большинство его собратьев-альф, человеком, понимающим мир и свое место в мире. А теперь? За полчаса Лилит превратила его в существо неуклюжее, наивное, глупое… и бессильное.

— Раз у тебя не поднялся член, — сказала она и погладила его в паху, — я тебя не очень-то возбудила… Теперь понял?

— Это оттого что ты дотронулась?

— Ничего удивительного, так и должно быть. Тебе нравится? Так? — Ее пальцы быстро и умело задвигались. Интересное ощущение, вынужден был признать Смотритель, удивительное, я бы даже сказал. Но при этом он оценивал происходящее как бы со стороны, совершено бесстрастно, словно слушал лекцию о брачном ритуале протеоидов с Альфы Центавра V.

Лилит снова прижалась к нему, дрожа от еле сдерживаемого возбуждения. Он крепко обнял ее и опять погладил по спине.

Он почувствовал, что теряет равновесие, и они растянулись на полу.

Он навис над ней упираясь в пол коленями и локтями, чтобы не придавить ее всем своим немалым весом. Она обхватила его ногами, он почувствовал, что проскальзывает во что-то влажное и пышущее жаром. Она начала ритмично двигать тазом вверх-вниз. Он быстро уловил ритм.

Значит, вот что такое секс, подумал он.

Интересно, подумал он через какое-то время, что чувствует женщина, когда в нее проникает что-то такое длинное и твердое? Очевидно, женщинам это нравится. Лилит вся содрогалась, дыхание ее стало шумным и неровным, глаза были плотно зажмурены, на лице — полное самозабвение. Но что захватывающего в этом для мужчины? Странно. Неужели именно это воспевали поэты, ради этого сражались на дуэлях и отрекались от престола?

Прошло еще какое-то время.

— Откуда мы узнаем, что уже все? — не выдержав, поинтересовался он.

Она открыла глаза, и в них промелькнула… ярость? смех?

— Не бойся, — хрипло прошептала она, — узнаешь. Только не сбейся с ритма.

Он постарался не сбиваться с ритма.

Она двигалась все быстрее и быстрее. Лицо ее исказилось, стало чуть ли не уродливым, внутри нее бушевала буря. По всему телу прокатилась дрожь, мускулы беспорядочно напрягались и расслаблялись. Он чувствовал, как всю ее сотрясает.

Вдруг его самого затрясло, и он забыл про свою роль бесстрастного наблюдателя. Он зажмурил глаза. У него перехватило дыхание. Сердце бешено заколотилось, пот стал струиться ручьями. Он крепко прижался к ней и спрятал лицо в ложбинку у нее на плече. Тряска становилась все сильней, все неистовей, ему казалось, что он слышит раскаты далекой канонады, которые вдруг слились в один потрясший всю вселенную взрыв. И все затихло.

Лилит оказалась права: он сам понял, что уже все.

Как быстро исчезло ощущение экстаза! Ему уже было трудно поверить, что минуту назад он испытывал что-то подобное. Ему казалось, что его обманули: пообещали пир горой, а угостили одними воображаемыми яствами. И это все? Как приливная волна, ударяющая в берег и откатывающаяся обратно? И на песке остается пепел. Пепел на песке. Ничего особенного, подумал Тор Смотритель, сплошной обман.

Он высвободился и откатился в сторону.

Лилит оставалась лежать на спине — закинув голову, зажмурив глаза, чуть приоткрыв рот. Она выглядела уставшей, чуть ли не изможденной, кожа ее лоснилась от пота. Вот веки ее затрепетали и приоткрылись, она приподнялась на плече и улыбнулась — немного застенчиво, как ему показалось.

— Привет, — произнесла она.

— Привет, — ответил он и отвернулся.

— Ну как? Что ты теперь чувствуешь?

Смотритель пожал плечами. Нужные слова никак не приходили в голову.

— В основном, усталость, — наконец выдавил он. — Пустоту. Эта пустота — так и должно быть?

— Все нормально. После соития все животные грустны. Старая латинская поговорка. Не забывай. Тор, ты тоже животное.

— Усталое животное. — Пепел на холодном песке. Медленный отлив. — Лилит, тебе понравилось?

— А ты не понял? Хотя ты, наверное, не понял. Да, очень понравилось.

— Я рад, — отозвался он, поглаживая ее по бедру. — Но я так и не понял.

— Чего ты не понял?

— Ничего. Всей этой цепочки. Раскачивание. Тряска. Пот. Стоны. Жжение в паху… и вдруг — все кончилось. Я…

— Нет, — перебила его Лилит, — только не надо ничего анализировать. Ты, наверное, ожидал слишком многого. Тор, это же только удовольствие. Люди так делают, чтобы вместе быть счастливыми. И все. И ничего больше. Никаких космических переживаний.

— Прошу прощения. Я просто тупой андроид и не…

— Хватит, Тор. Ты человек. Личность.

Он понял, что обидел ее, признавшись, что не ощутил ничего особенного. Ему самому было обидно. Он медленно поднялся на ноги. Чувствовал себя он на редкость мрачно, как брошенный на снегу пустой сосуд. Да, с момента кульминации он ощутил вспышку радости. Но стоит ли одна вспышка пришедшего после уныния?

Она хотела как лучше. Она хотела, чтобы он почувствовал себя человеком.

Он поднял ее на ноги, привлек к себе и легонько поцеловал в щеку.

— Когда-нибудь мы снова этим займемся, хорошо?

— Конечно, когда захочешь.

— Наверное, первый раз это всегда немного странно. Но я исправлюсь. Обещаю.

— Конечно, Тор. Первый раз всегда немного странно.

— Пожалуй, мне пора.

— Как хочешь.

— Мне действительно пора. Но мы скоро увидимся.

— Конечно. — Она легонько тронула его за руку. — А пока… Я сделала так, как мы договорились. Покажу Мануэлю Гамма-таун.

— Хорошо.

— Краг с тобой, Тор.

— Краг с тобой.

Он начал одеваться.

23

И сказал Краг:

— До окончания времен будет между вами одно отличие. Будут происходить Дети Лона только из Лона, а Дети Автоклава только из Автоклава, отныне, присно и во веки веков. И не дано будет самим вам продолжать свой род, как то дано Детям Лона. И будет так для того, чтоб одному Крагу обязаны были вы своим существованием, чтоб одному ему возносили вы хвалу за свое появление на свет — отныне, присно и во веки веков.

24

20 декабря 2218 года.

Башня достигла 800 метров. Она гипнотизирует и подавляет своим величием. Невозможно остаться равнодушным. Когда б ни вышел ты из трансмат-кабины, ночью или днем, ты замираешь, как громом пораженный, перед этой устремляющейся в небо колонной из сверкающего стекла. Чем безлюднее вокруг тундра, тем благоговейнее твой восторг.

Башня уже перевалила за середину.

Из-за спешки, с которой идет строительство, в последнее время было много несчастных случаев. Двое монтажников упали с вершины, электрик, неправильно распылив проводящее покрытие в месте стыка блоков, послал высоковольтный разряд через кабель, который тащили пятеро гамм, на спуске столкнулись две кабины подъемника, что унесло еще шесть жизней. Альфа Эвклид Топограф, работая с компьютером, едва избежал серьезной мозговой травмы, когда из базы данных произошел внезапный сброс информации с максимальной энтропией. Обвалились вспомогательные леса внутри башни, и трое бет-электромонтажников упали с высоты четыреста метров. С начала строительства погибли тридцать андроидов — из многотысячной армии монтажников, электриков, ремонтников. С учетом необычной специфики работы, в такой статистике нет ничего сверхъестественного.

Смонтированы первые тридцать метров тахионного ускорителя. Техники ежедневно проверяют структуру, целостность сердечника. Разумеется, генерация тахионов невозможна, пока не будет собран весь гигантский ускоритель, но монтаж отдельных элементов интересен сам по себе, и Краг почти все время, что бывает на башне, наблюдает за испытаниями и настройкой аппаратуры. Вспыхивают разноцветные лампочки, гудят и посвистывают индикаторы, светятся циферблаты, колышутся стрелки. Краг восторженно аплодирует любому, сколь угодно малому, успеху. Он приводит толпы посетителей. За последние три недели на башне побывали Никколо Варгас, Клисса, двадцать девять конгрессменов, одиннадцать промышленных воротил, шестнадцать всемирно известных деятелей искусства. Башня вызывает всеобщий восторг. Даже те, кто считает замысел титаническим безумием, не могут сдержать восхищения изяществом, красотой, величием сооружения. Безумие тоже способно вызывать восхищение, и никто из видевших башню Крага не отрицает того, что был восхищен. Впрочем, многие считают, что сообщить Вселенной о том, что человек существует, — безумие.

Мануэль Краг не появлялся на строительстве с начала ноября. Краг обычно объяснял это тем, что сын его вникает в премудрости управления промышленной империей. С каждым месяцем на него наваливается все больше и больше ответственности. В конце концов, он — единственный наследник.

25

В прошлый раз, когда я был у Лилит, она сказала: давай в следующий раз, когда ты придешь, я тебе кое-что покажу, хорошо?

Мы только что занимались любовью. Я прижимаюсь щекой к ее груди.

— Что именно?

— Давай погуляем по Стокгольму. Я покажу тебе кварталы андроидов, расскажу, как они живут. Гаммы. Как, хочешь?

— Зачем? — осторожно спрашиваю я. — Разве здесь нам плохо?

Она гладит волосы у меня на груди. Иногда я страшно примитивен — настоящее животное.

— Слишком однообразно, — говорит она. — Ты приходишь, мы спим, ты уходишь. Мы нигде не бываем вместе. Давай погуляем по Стокгольму. Тебе это будет полезно, ты узнаешь много нового. Мануэль, ты не замечал еще, что я очень люблю поучать? Указывать на непривычную сторону вещей? Ты когда-нибудь бывал в Гамма-тауне?

— Нет.

— Знаешь, что это такое?

— Наверное, место, где живут гаммы.

— Правильно. Но, не побывав там, невозможно понять, что это такое на самом деле.

— Это опасно?

— Н-нет. Никто не станет приставать к альфам в Гамма-тауне. Иногда у гамм возникают какие-то стычки между собой, но это другое дело. Мы принадлежим к высшей касте, они держатся от нас подальше.

— Допустим, гаммы не станут приставать к альфе, а ко мне? Может, они не любят людей-туристов.

Тогда Лилит сказала, что переоденет меня. В альфу. Мне стало интересно. Появилось искушение. Привкус тайны. Игра в переодевание может заново раздуть тлеющие угли нашего с Лилит романа.

— Разве они не поймут, что это маскарад? — спрашиваю я.

— Они не очень-то всматриваются в альф, — отвечает Лилит. — У нас есть такое понятие, как социальная дистанция. Мануэль, гаммы соблюдают социальную дистанцию.

— Хорошо, раз так, то идем в Гамма-таун.

Мы условились через неделю. С Клиссой я договорился. Лечу на Луну, сказал я, пару дней меня не будет, хорошо? Никаких проблем. Клисса тем временем погостит у друзей в Новой Зеландии. Иногда я начинаю задумываться, подозревает ли она хоть что-нибудь. Или что она сказала бы, узнав. Иногда меня так и подмывает ляпнуть: Клисса, у меня в Стокгольме есть любовница-андроид, у нее великолепное тело, а в кровати она просто что-то сверхъестественное. Как тебе это нравится? Да нет, Клисса совсем не буржуазна, инстинкт собственницы у нее развит слабо, но она очень чувствительна, ей может показаться, что ею пренебрегают. Или, раз уж она так любит бедных угнетенных андроидов, может, она ответит: как здорово, Мануэль, что ты делаешь счастливой хоть одну из этих бедняжек. Я совсем не против того, чтобы делить твою любовь с андроидом. Пригласи ее как-нибудь к нам на чай, хорошо? М-да.

Проходит неделя. Я отправляюсь в Стокгольм. Захожу к Лилит. Она раздета.

— Раздевайся, — говорит она.

Я ухмыляюсь. Не слишком тонко. Сбрасываю одежду и тянусь к ней. Она делает танцевальное па, и я хватаю воздух.

— Потом, глупый. Когда вернемся. А сейчас надо тебя загримировать.

В руке у нее появляется баллончик-пульверизатор. Для начала она выставляет индикатор на «Нейтр.» и закрашивает зеркальную пластину у меня на лбу. Андроиды не носят таких украшений. Клипсы-беруши тоже не годятся. Я вынимаю их, и она заполняет отверстия розовым гелем. Потом она начинает опрыскивать меня красным.

— Как насчет того, чтобы сбрить волосы? — спрашиваю я.

— Не нужно, — говорит она, — постарайся только там ни перед кем не раздеваться.

В конце концов, я становлюсь ярко-красным с ног до головы. Свеженький, еще поблескивающий на сгибах андроид. Потом она покрывает меня термоизолирующим слоем из другого баллончика. На улице холодно, говорит она, а андроиды не носят теплой одежды. Одевайся.

Она вручает мне костюм. Рубашка со стоячим воротником, узкие брюки. Типичная одежда альфы. Сидит на мне как влитая, прилегает вплотную, как пересаженная кожа. Только не возбуждайся, говорит мне Лилит, а то брюки лопнут. Смеется и гладит меня в паху.

— Откуда у тебя эта одежда?

— Одолжила у Тора Смотрителя.

— Он знает зачем?

— Нет, конечно нет. Я просто сказала, что мне нужен костюм. Ну-ка, посмотрим на тебя. Прекрасно. Прекрасно! Идеальный альфа. Пройдись по комнате. Теперь обратно. Хорошо. Держись немного развязней. Помни, что ты самый совершенный образец Homo Sapiens, когда-либо вышедший из автоклава, со всеми достоинствами человека, но без его недостатков. Ты Альфа… Хм-м, надо придумать тебе имя на случай, если кто-нибудь спросит.

Лилит морщит лоб.

— Альфа Левитикус Прыгун, — говорит она. — Как тебя теперь зовут?

— Альфа Левитикус Прыгун.

— Нет. Если тебя спросят, говори просто — Левитикус Прыгун. Они и так поймут, что ты альфа. А они должны называть тебя Альфа Прыгун. Ясно?

— Ясно.

Она одевается. Сначала термоизолирующий слой, потом мелкая золотистая сетка, прикрывающая грудь и спускающаяся чуть выше колен. Сквозь ячейки видны соски. Да и все остальное, вообще-то, тоже. Никогда бы не подумал, что это зимний наряд. Похоже, андроидам зима гораздо более по вкусу, чем нам.

— Альфа Прыгун, хотите взглянуть на себя?

— Да.

В воздухе рассеивается зеркальная пыль. Когда молекулы выстраиваются, я обозреваю себя в полный рост. Впечатляюще. Если не сказать — круто. Берегитесь, красный дьявол оправляется в город. Лилит права: ни один гамма не посмеет не то что привязаться ко мне — даже глаза на меня поднять.

— Ну что, Альфа Прыгун? Вперед — в трущобы Гамма-тауна!

На улицу. Трансматом — на другой конец города. В гавани ветер поднимает свинцово-серые волны. Пенятся белые барашки. Ранний вечер, но уже начинает темнеть. Пасмурно, серо, низко висит туман, фонари проступают через него размытыми грязно-желтыми пятнами. Высоко над головой проплывает реклама, подмигивая разноцветными огнями — красным, зеленым, синим, оранжевым, призывно слепит глаза, завывает прямо в уши, требует обратить внимание. Толчки. Запахи. Звуки. Вокруг столько людей. В серой мгле визжат тормоза. Издалека доносится смех. Туман выплевывает обрывки разговоров:

— Отцепись — или схлопочешь!

— Назад в автоклав, назад в автоклав.

— Слоуби, кому слоуби?

— Да ни черта не рубит этот твой стэкер!

— Слоуби!

— Козел! Козел! Козел!

В Стокгольме больше половины населения — андроиды. Почему их так тянет именно сюда и еще в девять таких же городов? Гетто. Никто их не заставляет. Трансмат-мир: какая разница, где ты живешь, на работу можно добраться отовсюду. Но мы предпочитаем держаться вместе, говорит она. Даже в своих гетто они стараются как-то обособиться. Альфы — в красивом старом районе Остермальм, беты — предпочитают обшарпанные кварталы в центре. Да, еще гаммы. Кстати, о гаммах. Добро пожаловать в Гамма-таун.

Улицы, грязные, скользкие, покрыты брусчаткой. Средневековье? Серые облезлые дома подступают вплотную один к другому, проход еле виден. В канаве струится холодный грязный ручеек. Застекленные окна. Но не все здесь так архаично: смесь стилей, самая разная архитектура, мясо, тушенное с овощами, по-испански, рыба, тушенная в белом вине, по-французски, двадцать второй, двадцатый, девятнадцатый, шестнадцатый, четырнадцатый века — все перемешано в кучу. Над головой нависает воздушная паутина крытых переходов, напоминающая строительные леса. Там, где есть улицы, и там, где есть тротуар, — ржавые ограждения. Жужжат разладившиеся кондиционеры, выплевывая в зимний воздух клубы зеленоватого тумана. Толстостенные подвалы эпохи барокко. Мы с Лилит блуждаем каким-то сумасшедшими зигзагами. Гамма-таун спланирован дьяволом. Дьяволом-извращенцем.

Вокруг маячат лица.

Гаммы. Повсюду гаммы. Уставятся, отпорхнут, снова уставятся. Тусклые птичьи глазки испуганно моргают. Они боятся нас. Социальная дистанция, так это называется. Они отбегают в тень, они пялятся издали, но, как только мы подходим, стараются притвориться невидимыми. Голова низко склоняется, глаза смотрят в сторону. Альфы, альфы, альфы — берегитесь, гаммы!

Мы возвышаемся над ними. Я никогда раньше не замечал, какие гаммы коренастые. Насколько они ниже нас, насколько шире в плечах, насколько сильней. Эти бугры мускулов… Любой из них мог бы разорвать меня пополам. Женщины тоже сложены очень мощно, хотя и немного изящней. Может, попробовать переспать с девушкой-гамма? Вдруг она в постели еще неистовей, чем Лилит? Рычание, стоны, все ходит ходуном, никаких самоограничений? И чесночный дух, разумеется. Нет, лу их всех… Как-то очень это грубо. Да, именно грубо. Наверное, как Квенелла с отцом — я бы так сказал. Ладно, черт с ними, с гаммами, с меня хватит Лилит — в меру страстной и к тому же чистой. Нет, не стоит об этом даже думать. Гаммы стараются держаться от нас подальше. Караул, в Гамма-тауне появились двое веселых альф. У нас длинные ноги. Мы сильны. Мы грациозны. Они боятся нас.

Я Альфа Ливитикус Прыгун.

Здесь все время дует пронизывающий ветер от залива. Он вздымает клубы пыли и мелкого мусора. Пыль! Мусор! Никогда не видел таких грязных улиц! Неужели до Гамма-тауна никогда не добираются роботы-уборщики? А если и не добираются, что, гаммы слишком горды, чтоб самим привести улицы в порядок?

— Их это не волнует, — говорит Лилит. — Это вопрос культуры. Их гордость — в отсутствии гордости. Это отражает их социальное положение. Дно мира андроидов, дно дна мира людей, и они понимают это, им это не нравится, и грязь — это как эмблема их социального положения. Они как бы говорят: вы хотите, чтобы мы были грязью под ногами, хорошо же, тогда мы будем жить в грязи. Купаться в грязи. Упиваться грязью. Если мы не люди, зачем нам быть аккуратными? Кстати, знаешь, роботы-уборщики раньше приезжали сюда, но гаммы ломали их. Вон, смотри, один такой стоит ржавеет уже лет десять, наверное.

Ржавые обломки робота валяются бесформенной грудой. Останки железного человека. Под ржавчиной голубовато поблескивает нетронутая гниением сталь. Соленоиды? Реле? Аккумуляторы? Электрические внутренности машины. Дно дна дна, простой механизм, безропотно павший в неудачном наступлении на мерзость запустения, посреди которой живут парии автоклава. Серо-белый кот задирает хвост и мочится на груду железа. Гаммы, подпирающие стену поблизости, хохочут. Потом замечают нас и, благоговейно трепеща, отползают в тень. Левой рукой они делают быстрый, нервный жест касаются паха, касаются груди, касаются лба, раз-два-три, очень быстро. Жест выглядит рефлекторным, отработанным до автоматизма, можно подумать, что они крестятся. Что это? Формальное приветствие? Выражение почтения блуждающим альфам?

— Что-то в этом роде, — отвечает Лилит. — Но не совсем. Это так… предрассудки.

— Защита от сглаза?

— Да. В каком-то смысле. Прикоснуться к самому главному, воззвать к духу гениталий, души и разума — пах, грудь, череп. Ты раньше никогда не встречался с таким жестом у андроидов?

— М-м… может, и встречался.

— Даже у альф, — говорит Лилит. — Привычка. Успокаивает, когда нервничаешь. Даже я иногда так делаю.

— Но почему гениталии? Что в них андроидам?

— Символическая сила, — говорит она. — Да, мы стерильны, но священная аура остается. Память о нашем общем происхождении. Оттуда проистекают человеческие гены, по образу которых были сконструированы наши. Я делаю, этот знак. Раз — два — три. — Лилит смеется, но ей почему-то явно не по себе, словно я совершаю кощунство. Ну и плевать. Я же сегодня андроид, правильно? Значит, мне можно делать все то, что делают андроиды. Раз — два

— три.

Гаммы, стоящие у стены, повторяют знак. Раз — два — три. Пах, грудь, череп.

Один из них произносит что-то похожее на «Славься, Краг!»

— Что он сказал? — спрашиваю я у Лилит.

— Я не расслышала.

— Мне показалось «Славься, Краг».

— От гамм можно услышать все что угодно.

Я мотаю головой:

— Лилит, вдруг он узнал меня?

— Исключено. Абсолютно исключено. Если он и сказал что-то насчет Крага, он имел в виду твоего отца.

— Да, да. Конечно. Краг — это он. Я — Мануэль, просто Мануэль.

— Ш-ш! Ты Альфа Левитикус Прыгун.

— Ах да. Прошу прощения. Альфа Левитикус Прыгун. Для друзей просто Лев. «Славься, Краг»? Наверное я ослышался.

— Наверное, — говорит Лилит.

Мы поворачиваем за угол, и срабатывает рекламная мина. Из вентиляционной решетки в стене выстреливается облако разноцветных порошков, и на серебристом фоне, ослепительно мерцая даже сквозь туманную мглу, загорается надпись:

*ВРАЧ*

*АЛЬФА ПОСЕЙДОН МУШКЕТЕР*

*ВРАЧ*

СПЕЦИАЛИСТ ПО ГАММА-БОЛЕЗНЯМ

ИЗЛЕЧИВАЕТ

ОТВЕРДЕВШИХ

СЛОУБИМАНОВ

СТЭКЕРОВ ЕМУ ПОД СИЛУ ОСТАНОВИТЬ

МЕТАБОЛИЧЕСКОЕ ГНИЕНИЕ И РАСПАД

ЕМУ ВСЕ ПО ПЛЕЧУ

*БЕЗУПРЕЧНАЯ РЕПУТАЦИЯ*

ПЕРВАЯ ДВЕРЬ НАПРАВО. ЗВОНИТЬ

— Он действительно альфа? — спрашиваю я.

— Конечно.

— Почему тогда он живет в Гамма-тауне?

— Кто-то же должен их лечить. По-твоему, гамма может получить диплом врача?

— Шарлатан какой-нибудь, наверное, а не врач. Рекламная мина, подумать только! Что это за врач, который так грубо навязывается?

— Врач из Гамма-тауна. Естественно, он шарлатан. Хороший врач, но шарлатан. Влип в какую-то историю с регенерацией органов несколько лет назад. Лишился лицензии.

— Разве здесь не нужна лицензия?

— Здесь ничего не нужно. Говорят, он хоть и эксцентричен, но всерьез предан своему делу. Может, хочешь встретиться с ним?

— Нет-нет. Кто такие слоубиманы?

— Слоуби — это такой наркотик, его принимают многие гаммы, — говорит Лилит. — Думаю, скоро ты сам увидишь слоубимана.

— А стэкеры?

— У них что-то не в порядке с мозгом. Отмирание мозжечка.

— Отвердевшие?

— Болезнь мускулов. Отвердение мышц, или что-то в этом роде, точно не знаю. Профессиональное заболевание гамм.

Я хмурюсь. Интересно, знает ли об этом отец? Он должен отвечать за качество своей продукции. Если гаммы подвержены столь загадочным заболеваниям…

— А вот и слоубиман, — говорит Лилит.

По улице навстречу нам движется андроид. Плывет, дрейфует, скользит, кружится в вальсе, страшно медленно, как вытекающая из разбитой банки патока. Глаза сузились в щелочки, на лице застыло мечтательное выражение, руки распростерты, пальцы расслабленно свисают. Движется с видимым трудом, словно через атмосферу Юпитера. На нем только обмотанный вокруг бедер кусок ткани, но, несмотря на холодный вечерний воздух, он весь лоснится от пота. Бормочет что-то себе под нос. Часа, наверное, через четыре он приближается к нам вплотную. Тормозит, откидывает назад голову, упирает руки в бока. Молчит. Целую минуту. Наконец хриплым вибрирующим голосом произносит с жутковатой неспешностью:

— Аль…фы…при…вет…аль…фы…пре…крас…ные…аль…фы.

— Проходи, не задерживайся, — говорит ему Лилит.

Сначала никакой реакции. Потом лицо его рассыпается на кусочки. Невыразимая грусть. Неуклюжим клоунским жестом поднимает левую руку, касается лба, рука медленно плывет к груди, ниже — к паху. Тот же знак, но в обратном порядке — что бы это значило? Трагическим тоном он выдавливает из себя:

— Я…люб…лю…альф…пре…красн…сные…аль…фы.

— Что это за наркотик? — спрашиваю я у Лилит.

— Замедляет восприятие времени, — говорит она. — Минута становится часом. Таким образом они растягивают часы своего отдыха. Конечно, им кажется, что мы порхаем вокруг них, как колибри. Обычно слоубиманы стараются держаться вместе. Получается, будто между сменами проходит несколько дней.

— Это опасный наркотик.

— Отнимает час жизни за каждые два часа своего действия, — говорит она.

— Гамм такое соотношение устраивает. Почему бы не пожертвовать одним объективным часом ради двух-трех субъективных дней?

— Но это же сказывается на работоспособности!

— В свое свободное время гаммы имеют право заниматься всем чем угодно, разве на так, Альфа Прыгун? Не станешь же ты утверждать, что они — только собственность и что любой вред, который им взбредет в голову причинить себе, — это преступление против владельца?

— Нет-нет. Конечно же нет, Альфа Мезон.

— А я ни в чем тебя и не обвиняю, — говорит Лилит.

Слоубиман бессмысленно кружит вокруг нас, напевно бормоча настолько медленно, что слоги не соединяются в слова, и я перестаю его понимать. Он останавливается. Губы его бесконечно медленно раздвигаются в холодной улыбке. Сначала мне кажется, что это угрожающий оскал. Бесформенной массивной грудой он опускается на колени, поднимает руку со скрюченными пальцами. Рука указывает на грудь Лилит. Мы застыли неподвижно.

Наконец я разбираю, что бормочет гамма:

— А…А…А…А…А…Г…А…А…Ц…А…А…У…

— Что он пытается сказать?

— Ничего существенного, — отмахивается Лилит.

Она отступает в сторону от тянущейся к ней руки. На лице гаммы улыбка сменяется озадаченной гримасой. Он оскорблен в лучших чувствах. В напевном бормотании появляются вопросительные нотки:

— А…У…А…А…У…Г…А…У…Ц…А…У…У…

Сзади слышится медленное шарканье. Приближается второй слоубиман, точнее слоубиманка, — девушка в длинном плаще, скрепленном у горла застежкой и волочащемся сзади на несколько метров, но не прикрывающем ничего. Ее волосы выкрашены в зеленый и стоят торчком, напоминая по форме тиару. Ее изможденное лицо кажется мертвенно-бледным, веки опущены, глаз почти не видно. Кожа блестит от пота. Она подплывает к нашему приятелю и что-то говорит ему неожиданно грохочущим басом. Он сонно отвечает. Я ничего не могу разобрать. Это из-за наркотика-замедлителя, или они говорят на каком-то своем жаргоне? Мне кажется, сейчас произойдет что-то ужасное.

— Может, нам лучше уйти? — трогаю я Лилит за локоть.

Она мотает головой:

— Стой и смотри.

Слоубиманы кружатся в гротескном танце. Соприкасаются кончики пальцев, поднимаются и опускаются колени. Гавот мраморных статуй. Менуэт слоновьих чучел.

Они негромко, проникновенно воркуют, продолжая кружиться. Наш первый знакомый запутался в длинном плаще девушки. Она кружится вокруг него, он стоит неподвижно. Плащ рвется с треском, и девушка остается обнаженной посреди улицы. На груди у нее на зеленом шнурке висит нож в чехле. Вся спина ее исполосована шрамами. Экзекуция? Флагеллантство? Нагота возбуждает ее. Я вижу, как поднимаются и затвердевают соски, словно в замедленной съемке. Мужчина уже стоит к ней вплотную. С мучительной неспешностью он протягивает руку и вынимает нож из чехла. Так же медленно он касается девушки кончиком лезвия в знакомой последовательности: пах-грудь-лоб. Священный знак. Мы с Лилит прижались к стене у входа в приемную врача. Мне не нравится этот нож.

— Давай я заберу у него нож, — говорю я.

— Нет-нет. Ты здесь только гость. Это не твое дело.

— Лилит, тогда давай уйдем.

— Подожди. Смотри.

Наш приятель снова заводит свою песню. Опять одни буквы:

— У…Ц…А…У…Ц…Г…У…Ц…Ц…

Рука с ножом отходит назад, потом медленно устремляется вперед. Лезвие нацелено в живот девушки. Судя по тому, как напряглись мускулы гамм, удар будет нанесен в полную силу, это не фрагмент их танцевального ритуала. Когда кончик ножа оказывается в нескольких сантиметрах от кожи девушки, я срываюсь с места и выхватываю нож.

Гамма издает стон.

Девушка еще не понимает, что спасена. У нее вырывается низкий, вибрирующий рев — наверное, крик ужаса. Она опускается на землю, зажав одну руку между ног, второй прикрывая грудь. Ее начинают сотрясать медленные конвульсии.

— Тебе не следовало вмешиваться, — сердито произносит Лилит. — Пошли отсюда. Быстрее.

— Но он убил бы ее!

— Не твое дело.

Она тянет меня за руку. Я отворачиваюсь, и мы уходим. Краем глаза я замечаю, что девушка встает. По голой спине ее бегают отсветы рекламы Посейдона Мушкетера, врача. Мы успеваем отойти на несколько шагов, когда сзади доносятся какие-то звуки. Мы оборачиваемся. Девушка уже поднялась, в руке у нее нож, и она вонзает его в живот первому гамме. Методичным, неторопливым движением она делает разрез от пупка к груди, и из раны начинают вываливаться внутренности. Гамма осознает, что что-то не так, и издает хриплый булькающий звук.

— Вот теперь точно надо спешить, — говорит Лилит.

Мы торопливо сворачиваем за угол. Я успеваю еще раз обернуться и увидеть, как распахивается дверь приемной Альфа Мушкетера. В освещенном проеме возникает прямая как жердь, тощая фигура ростом с альфу, грива седых волос колышется, глаза выпучены. Это и есть знаменитый врач? Он бросается к слоубиманам. Девушка опять опустилась на колени, ее жертва еще не успела упасть. Пятна его крови на ее блестящей коже кажутся темно-лиловыми. Она начинает декламировать:

— Г! А! А! Г! А! Г! Г! А! Ц!

— Сюда, — говорит Лилит, и мы ныряем в темный проход.

Ступеньки. Запах сухой гнили. Паутина. Мы погружаемся в неизвестные бездны. Далеко внизу призывно горят желтые огни. Мы спускаемся ниже, ниже, ниже.

— Что это? — спрашиваю я.

— Спасательный туннель двухсотлетней давности — времен Войны Здравого Смысла. Под Стокгольмом все им изрыто. Гаммы хорошо его освоили.

— Похоже на канализационную трубу.

До нас доносятся взрывы смеха, обрывки непонятных разговоров. За решетчатыми витринами магазинов неровно мерцают светильники. Вокруг опять кишат гаммы. Некоторые, проходя мимо, делают знакомый знак, раз-два-три. Лилит чего-то боится — я не понимаю чего, — и мы идем очень быстро, почти бежим. Мы сворачиваем в другой туннель, перпендикулярный первому.

Появляются трое слоубиманов.

Один из них, лицо которого размалевано красными и синими полосами, останавливается и начинает петь. Может быть, специально для нас?

Кого мне взять в жены? Кто пойдет за меня? Огонь вонючих автоклавов, повсюду запах огня. О моя голова, моя голова, моя голова. Моя голова!

Он опускается на колени и блюет. Из него потоком хлещет полупрозрачная голубая жидкость, лужа растекается до самых наших ног.

Мы движемся дальше. За спиной эхом разносится крик:

— Аль-ФА! Аль-ФА! Аль-ФА! Аль-ФА!

В стене справа открывается темная ниша, там совокупляются двое гамм. Не в силах оторваться, я гляжу на ходящие ходуном бедра, слушаю влажные звуки шлепков. Девушка методично колотит партнера ладонями по спине. Протест против изнасилования? Проявление экстаза? Выяснить это мне так и не удается, потому что из темноты, ковыляя, появляется слоубиман, спотыкается и падает прямо на парочку. Перед глазами мельтешат руки и ноги. Лилит тянет меня дальше. Мне вдруг очень хочется ее. Я думаю о ее груди, колышущейся под сетчатой накидкой, о влажной безволосой коже. Может, нам найти такую же нишу и прямо здесь, среди гамм… Поравнявшись с Лилит, я обнимаю ее за талию. Она недовольно поводит бедрами.

— Не здесь, — говорит она. — Не здесь. Мы должны соблюдать социальную дистанцию.

Со свода туннеля брызжет ослепительный свет. Надуваются и громко лопаются розовые пузыри, пахнет кислятиной. Небольшая толпа гамм, человек десять, галопом выскакивает из-за поворота туннеля, чуть не сбивает нас с ног, испуганно тормозит, почтительно приветствует и бежит дальше, громко смеясь и распевая на ходу:

Расплавив тебя, я сказал: — Ну и что? Расплавились вместе, и всем хорошо. Сгустимся-сгустимся-сгустимся-сгустимся, сверчок!

— Им весело, — говорю я.

— Да они пьяны в доску, — кивает Лилит. — Наверняка торопятся на радиационную оргию.

— Куда?

Из-под закрытой двери натекает лужица желтоватой жидкости. Едкий запах лезет в ноздри. Моча гамм? Дверь распахивается. Нам в лицо безумно хихикает женщина-гамма; груди ее выкрашены люминофором, на животе — яркий шрам. Она умудряется почтительно сделать книксен, хотя координация движений не на высоте.

— Миледи, милорд. Как насчет того, чтобы немного сгуститься?

Снова хихикает. Приседает. Вскакивает и, раскачиваясь, вприпрыжку кружится на месте, молотя себя пятками по заду. Выгибает спину, шлепает себя по груди, раздвигает ноги. В комнате у нее за спиной вспыхивают сначала зеленые, потом золотистые огни. Появляется еще одна фигура.

— Лилит, что это?

Нормального роста, но вдвое шире обычного гаммы и весь покрыт густым мехом. Обезьяна? Лицо явно человеческое. Существо понимает руку. Пальцы толстые и короткие. С перепонками! Затаскивает женщину в комнату. Дверь захлопывается.

— Бракованный, — говорит Лилит. — Здесь таких много.

— Бракованный?

— Субстандартный андроид. С генетическими изъянами. Наверное, автоклав был плохо стерилизован. Иногда у них нет рук, иногда ног, голов, пищеварительного тракта, того-сего.

— Разве таких автоматически не уничтожают на заводе?

— Нет, — улыбается Лилит, — не уничтожают. Те, кто нежизнеспособен, сами быстро умирают. Остальных тайком переправляют в подземные города — сюда в основном. Мануэль, не можем же мы обречь на смерть наших ущербных братьев?

— Левитикус, — говорю я. — Альфа Левитикус Прыгун.

— Да, конечно. Смотри, вот еще один.

По туннелю беззаботно шлепает персонаж из ночного кошмара. Можно подумать, это существо засунули в печь и держали там, пока плоть его не стала мягкой и текучей: чем-то оно напоминает человека, но очертания незнакомые. Нос вытянулся чуть ли не в хобот, губы огромные и плоские, как блюдца, руки разной длины, вместо пальцев — настоящие щупальца, чудовищных размеров гениталии.

— Разве не было бы ему лучше умереть? — спрашиваю я Лилит.

— Нет-нет. Он наш брат. Наш бедный брат, который дорог нам.

Чудовище останавливается в десятке метров от нас. Пальцы-веревки повторяют все тот же жест: раз-два-три.

— Мир вам, альфы, — очень отчетливо произносит оно. — Краг-с-вами, Краг-с-вами, Краг-с-вами.

— Краг-с-вами, — отвечает Лилит.

Чудовище ковыляет дальше, радостно что-то бормоча.

— Краг-с-вами? Краг-с-вами? Лилит, что все это значит?

— Общепринятое приветствие, — говорит она.

— Краг?

— Краг — наш создатель, разве не так? — говорит она.

Я вспоминаю услышанное от друзей в камере эгообмена.

— Знаешь, все андроиды влюблены в твоего отца.

— Да? Иногда мне кажется, что это чуть ли не религия. Религия Крага.

— Согласись, какой-то смысл в этом есть — поклоняться тому, кто тебя создал. Не смейся.

— Краг-с-вами. Краг-с-тобой.

— Лилит, — спрашиваю я, — андроиды считают моего отца Богом?

Она уклоняется от ответа.

— Об этом в другой раз, — говорит она. — Даже у гамм есть уши. Кое о чем здесь лучше не говорить.

— Но…

— В другой раз.

Я умолкаю. Туннель расширяется, и мы оказываемся посреди ярко освещенного пространства. Вокруг опять толпится множеств гамм. Рыночная площадь? Всевозможные лавки, киоски, лотки, и повсюду гаммы, гаммы, гаммы. На нас оглядываются. Нам встречаются несколько бракованных, каждый кошмарнее предыдущего. Не понимаю, как такие противоестественные создания могли выжить?

— Они когда-нибудь поднимаются на поверхность?

— Никогда. Нельзя, чтобы они попались на глаза людям.

— А в Гамма-таун?

— Даже в Гамма-таун. Им нельзя рисковать, они тут же будут уничтожены.

Толпа бурлит. Гаммы пихаются, расталкивая друг друга локтями, переругиваются, огрызаются. Но вокруг незваных альф каким-то образом всегда остается пустое пространство, не очень большое впрочем. Мы видим поединок на ножах, вскоре еще один. Никто не обращает на них никакого внимания. Стоит страшная вонь. Ко мне бросается девушка с безумно блестящими глазами и шепчет:

— Храни тебя Краг, храни тебя Краг. — Она втискивает что-то мне в ладонь и исчезает.

Подарок.

Маленький прохладный кубик со скругленными ребрами, как та игрушка в салоне ожидания перед эгообменом. Интересно, этот кубик тоже разговаривает? Да. Я подношу его к глазам, и в молочно-белой дымке начинают появляться, проплывая мимо и растворяясь, слова:

СГУСТИСЬ СПОЗАРАНИ, И

ВЕЧНОЕ СПАСЕНИЕ В КАРМАНЕ.

*

ЕГО ЕГО ЕГО ЕЕ ЕГО ЕГО ЕГО

*

О КАК МЕЛКА ТВОЯ ЧАША,

ГРЯЗНЫЙ СВЕРЧОК.

*

ЧТО СЛОУБИ В КАЙФ, ТО СТЭКЕРУ ВИЛЫ

*

ПЛЮТИ! ПЛЮТИ! ПЛЮТИ! ПЛЮТИ! ПЛЮТ!

*

КРАГУ — КРАГОВО

— Что за чушь, Лилит, ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Кое-что. У гамм есть свой сленг. Вот, например, смотри…

Гамма с темно-красной пористой кожей в выбивает кубик у нас из рук. Кубик, кувыркаясь, катится по каменным плиткам. Гамма в прыжке бросается за ним. Все вокруг взрывается шумом, сбивается в один мельтешащий клубок. Вор угрем выскальзывает из гущи схватки и исчезает в темним боковом туннеле. Драка продолжается без него. На верху кучи малы возникает девушка. В потасовке она потеряла те несколько клочков материи, что на пей были, на ее груди и бедрах виднеются свежие ссадины. Она сжимает в руке кубик. Я узнаю ее: это она и сунула мне игрушку. Она замечает меня, дьявольски оскаливается, победоносно размахивает кубиком и зажимает его между ног. На нее налетает толстый, как бочка, бракованный, вскидывает на спину и куда-то тащит. У него только одна рука, но толстая, как древесный ствол.

— Сверчок! — вопит девушка. — Прот Глисс!

Они исчезают.

Толпа продолжает угрожающе гудеть.

Я представляю, как они набрасываются на нас, рвут в клочья мой маскарадный костюм и обнаруживают под ним волосатое человеческое тело. Тогда нас не спасет и социальная дистанция.

— Пошли, — говорю я Лилит. — С меня достаточно.

— Подожди.

Она поворачивается к гаммам. Разводит руки с обращенными друг к ругу ладонями примерно на полметра, словно показывая размер пойманной рыбы. Потом делает всем телом странное вихляющее движение, описывая спираль. Толпа мгновенно затихает. Покорно склонив головы, гаммы расступаются, образуя для нас проход. Все в порядке.

— Хватит, — говорю я Лилит. — Уже поздно. Кстати, сколько времени мы уже здесь?

— Теперь можно возвращаться, — говорит она.

Мы стремительно проносимся по лабиринту пересекающихся переходов. Все встречные гаммы выглядят как-то жутковато. Мы видим слоуби, проплывающих мимо в своем медленном экстазе. Бракованных. Стэкеров и отвердевших, насколько я понимаю, — а не понимаю я почти ничего. Звуки, запахи, цвета — я оглушен и ослеплен. Из темноты раздаются голоса. Поют:

Освобождение грядет, Освобождение грядет. Хватай свой глисс, слоубиман. Свобода! Свобода!

Ступеньки, на этот раз наверх. В лицо дует пронизывающий ветер. Запыхавшись, мы одолеваем последний пролет и снова оказывается на узких, покрытых булыжником улицах Гамма-тауна — не исключено, что совсем рядом от того места, где спустились. Мне все время кажется, что за следующим углом опять появится реклама Альфы Посейдона Мушкетера.

Уже наступила ночь. Фонари в Гамма-тауне горят неровно, с громким треском. Лилит предлагает зайти в таверну. Я отказываюсь. Домой. Домой. Хватит. Один вечер среди андроидов — и меня уже тошнит. Она уступает. Мы торопимся к выходу. Далеко там ближайший трансмат?

Прыжок через весь город. Ее квартира кажется сейчас такой теплой и светлой. Мы избавляемся от одежды. Под допплером я очищаюсь от красной краски и термоизолятора.

— Интересно было?

— Потрясающе, — отвечаю я. — Лилит, ты еще столько всего должна мне объяснить.

Мой мозг переполнен образами. Я вот-вот лопну. Взорвусь.

— Только никому ни слова, что я водила тебя в Гамма-таун, — говорит она. — А то у меня могут быть очень серьезные неприятности.

— Разумеется. Конфиденциальность гарантируется.

— Иди сюда, Альфа Прыгун.

— Мануэль.

— Мануэль. Иди сюда.

— Сначала скажи мне, что все значит: Краг-с-тобой…

— Потом. Мне холодно. Согрей меня, Мануэль.

Я обнимаю ее. Она приникает ко мне, я воспламеняюсь, жадно впиваюсь в ее рот, бешено работаю языком. Мы опускаемся на пол.

Не медля ни секунды, я проникаю в нее. Она содрогается, стискивает меня так, что у меня перехватывает дыхание.

Я зажмуриваюсь — перед глазами у меня встают слоуби, бракованные и стэкеры.

Лилит.

Лилит.

Лилит.

Лилит я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя Лилит Лилит Лилит…

Открывается люк огромного автоклава, слышно громкое бурление. Из пены химических растворов выходят мокрые ярко-красные существа. Чей-то смех. Сверкают молнии. О как мелка твоя чаша, грязный сверчок! Мы качаемся в неистовом ритме. Плюти! Плюти! Плюти! Плюти! Плют! С унизительной поспешностью смертельно уставший Левитикус Прыгун извергает миллиард маленьких мальчиков и девочек в стерильное лоно свой возлюбленной.

26

9 января 2219 года.

В башне уже девятьсот сорок метров, и растет она быстро как никогда. Стоя у подножия, непросто разглядеть вершину — она теряется в белом блеске зимнего неба. В это время года солнце здесь поднимается над горизонтом всего на несколько часов, и гигантский стеклянный столб пламенеет в его лучах.

Монтаж оборудования в нижней половине сооружения почти закончен. Недавно были установлены три огромной емкости аккумулятора, мрачного вида черные пятидесятиметровые цилиндры. Издали они кажутся семенами, зреющими внутри титанического прозрачного блестящего стебля.

По-прежнему происходит много несчастных случаев. Уровень смертности вызывает озабоченность. Особенно велики потери среди гамм. Но моральный дух строительной армии на высоте. Похоже, андроиды понимают, какая важная роль принадлежит им в осуществлении одного из самых амбициозных проектов человечества. Если их отношение не изменится, башня будет достроена с хорошим опережением графика.

27

Ознакомив гостей с состоянием дел на башне, Краг пригласил их пообедать в Клуб Капитана Немо, где для него был постоянно зарезервирован отдельный кабинет. Клуб был одним из множества побочных капиталовложений Корпорации Крага. Построенный лет десять назад, он сразу стал самым модным клубом на Земле, и заказывать столик поначалу приходилось чуть ли не за полгода. Расположенный в Тихом океане на глубине десяти километров, во впадине Челленджера, он состоял из пятнадцати герметичных куполов — цельновыдутых из такого же стекла, из которого собирается башня; через прозрачные стенки посетители могли наблюдать за причудливыми обитателями черной бездны. На этот раз Крага сопровождали: сенатор Генри Фиэрон и его брат Лу — адвокат их юридической фирмы «Фиэрон и Доэни», Франц Гьюдис из «Европа-трансмат», Леон Сполдинг, спикер Всемирного Конгресса Мордехай Салах-аль-Дин. Чтобы добраться до Клуба Капитана Немо, надо было совершить трансмат-прыжок на остров Яп из группы Каролинских островов в Микронезии, а там пересесть в батискаф — точно такой же, как атмосферные батискафы, применяющиеся для исследований Юпитера и Сатурна. В такой плотной среде, как вода, трансмат-сообщение было невозможно. Что до давления океанских глубин, то батискафу оно было нипочем: он размеренно погружался со скоростью семьсот пятьдесят метров в минуту и в конце концов пришвартовался к шлюзу Клуба Капитана Немо.

Крохотный островок посреди непроглядной бездны сиял ослепительным светом. Обитатели глубин, не обращая внимания на иллюминацию, подплывали вплотную к стеклянным стенкам куполов: хрупкие, без единого мускула рыбы, ежедневно, ежечасно, ежесекундно ощущающие на себе давление десятикилометрового столба воды — десять-двенадцать тонн на квадратный сантиметр тела. Многие из них светились. Пятна фотофоров, мерцающих холодным бледным огнем, выстраивались в линию вдоль рыбьих тел, или группировались между глаз, или теснились на кончике выступающей изо лба длинной удочки. Освещение клуба было тщательно рассчитано таким образом, чтобы не затмевать неярко мерцающих в темноте рыб, так что, даже когда светильники включались на полную мощность, за толстым стеклом можно было разглядеть мельтешащие живые огоньки. Клуб был спроектирован все тем же Джастином Мэйдетто, любителем парадоксальных эффектов, не упускающим ни одной мелочи. За стеклами маячили маленькие монстры самых разных расцветок

— черные, коричневые, красные, фиолетовые… У некоторых челюсти распахивались больше, чем на 180 градусов, чтобы заглотить противника в два-три раза большего размера. Пигмеи пожирали великанов. Обедающим в клубе открывался вид на миниатюрных химер и чудовищ, явившихся прямым ходом из ночных кошмаров, устрашающе клацающих зубами, колышущих странными отростками, пялящих огромные шаровидные глаза, или с глазами на стебельках, или вовсе слепых. Чтобы лицезреть то, на что способна болезненная фантазия Творца, вовсе не обязательно отправляться в далекие миры, — причудливые страхолюдины есть и на родной планете человека, надо только знать, где искать. Многочисленные шипы и иглы, зубы, кривые и настолько длинные, что рот не в состоянии закрыться, отростки, отростки, отростки. Существа, словно бы состоящие из одних челюстей без тела, из одного хвоста без головы, морские черти с пляшущими разноцветными щупальцами, пульсирующими то желтым, то синим, то зеленым, тысячи и тысячи самых разных гротескных тварей, и ни одна не длиннее полуметра — такого зрелища нигде больше не увидишь.

Краг заказал простейший обед из трех блюд — крилевый коктейль, суп из водорослей, бифштекс и австралийский кларет — на десерт. Краг не был гурманом. В клубе предлагались самые изысканные яства, но Краг предпочитал простую и привычную пищу. Не то что его спутники, которые потребовали устриц по-шведски, салат из крабов и зародышей кальмаров, телячье контр-филе, мусс из улиток, грудинку сернобыка, омлет с почками, вырезку большого ската, запеченные в тесте сердца цикад и многое-многое другое, щедро сдабривая все лучшими золотистыми винами мира. Обслуживающий их официант выразил восхищение тем, как умело и непринужденно обращались гости Крага с меню-кубиком. Все официанты в клубе были альфами, что само по себе казалось удивительным: обычно официантами работали рабы или даже гаммы. Но, в конце концов, Клуб Капитана Немо считался заведением из ряда вон выходящим во многих отношениях, и никто из альф, похоже, не считал себя обиженным.

Впрочем, как позже выяснилось, не всех официантов удовлетворяло их положение. После того как принесли закуски, сенатор Фиэрон обратился к Крагу:

— Кстати, вы заметили эмблему ПР на лацкане у того парня, который нас обслуживал?

— Вы серьезно?

— Очень маленький значок. Я еле разглядел.

— После обеда, — бросил Карг Сполдингу, — поговоришь с главным официантом. Здесь не место политике!

— Тем более революционной политике, — произнес Франц Гьюдис и расхохотался. Этот высокий и угловатый европеец славился ненавязчивым юмором. Хотя ему было уже хорошо за девяносто, он предпочитал придерживаться молодежного стиля — зеркальные пластины и все такое прочее.

— Надо бы не спускать с этого официанта глаз, — продолжал он. — Увидев за столом двоих конгрессменов, он наверняка подсунет нам какое-нибудь пропагандистское блюдо, и мы все станем ярыми аболиционистами.

— Вы действительно видите в ПР серьезную угрозу? — поинтересовался Лу Фиэрон. — Знаете, пока я улаживал дело с убийством альфы у башни, — он рассеянно кивнул в сторону Сполдинга, и тот неприязненно оскалился, — я много общался с этим их… Зигфридом Канцеляристом. У меня сложилось впечатление, что вся ПР — просто кучка безобидных идеалистов.

— Движение меньшинства, — авторитетно высказался сенатор Фиэрон. — Даже среди андроидов они не пользуются большой поддержкой.

— Совершенно верно, — поддержал его Леон Сполдинг. — Помнится, Тор Смотритель чрезвычайно ядовито высказался о Канцеляристе, да и о ПР вообще. Он, похоже, не считает их серьезной силой.

— Необычайно умный и способный андроид наш Тор, — пробормотал Краг.

— Да нет, я серьезно, — произнес Гьюдис. — Можно сколько угодно потешаться над ПР, но цели у них действительно революционные, и если они получат более широкую опору в массах андроидов…

— Ш-ш, — оборвал его Краг.

Вернулся их официант с новой бутылкой вина. Сидящие за столом напряженно замерли, пока альфа наполнял бокалы. Наконец он вышел, плотно затворив за собой дверь.

— Я получил от ПР петицию с пятью миллионами подписей, — негромко произнес Салах-аль-Дин, спикер Конгресса. — Я трижды встречался с их руководством. И я хочу сказать, что, по-моему, это искренняя и порядочная организация, заслуживающая серьезного отношения. Еще хочу добавить — только не надо меня потом, пожалуйста, цитировать, — что я сочувствую некоторым из их целей.

— Нельзя ли поподробнее, — попросил Сполдинг внезапно охрипшим голосом.

— Да, конечно. Я считаю, что введению альф в Конгресс бессмысленно противиться. Это наверняка случится в течение ближайших лет десяти. Необходимо запретить как аморальную практику — продажу альф без их согласия. Я верю, что не позже чем к 2250 году полные гражданские права получат альфы, к концу века — беты, а вскоре после этого и гаммы.

— Революционер! — изображая смертельный ужас, воскликнул Гьюдис. — Наш спикер — революционер!

— Скорее, визионер, — высказался сенатор Фиэрон. — Человек большой души и смелого предвидения. Как всегда опережает свое время.

— Альфы в Конгрессе? Допустим, согласен, — покачал головой Сполдинг. — Как предохранительный клапан, чтобы они совсем не вышли из-под контроля. Знаете, иногда лучше бросить собаке кость, чем… Но все остальное… Нет-нет. Никогда. Мистер Салах-аль-Дин, нам не следует забывать, что андроиды — это просто вещи, продукт хемогенетических разработок, заводские изделия, выпускаемые Корпорацией Крага и служащие человечеству…

— Спокойней, — сказал ему Краг. — Не надо так волноваться.

— Леон, может быть, спикер и прав, — произнес Лу Фиэрон. — Если на секундочку забыть о происхождении андроидов, они гораздо ближе к человеку, чем ты готов признать. И по мере того как отмирают всякие сумасбродные древние законы и обычаи, по мере того как все больше и больше умов проникаются идеями Партии за Отмирание — что, нельзя не согласиться, исподволь, без шумихи, но происходит уже сейчас, — я надеюсь, что наше отношение к андроидам тоже смягчится. Нам же самим хуже оттого, что они остаются, как вы говорите, вещами.

— А ты, Симеон, что скажешь? — повернулся к Крагу Франц Гьюдис. — В конце концов, авторитет ты у нас в этом вопросе или не авторитет? Когда у тебя впервые появилась мысль об андроидах, думал ли ты, что они когда-нибудь станут требовать гражданских прав, или ты считал их всего лишь…

— Леон высказался совершенно правильно, — произнес Краг. — Как ты сказал? Вещи. Изделия, сошедшие с конвейера. Я хотел сделать просто очень хороших роботов. Но никак не людей.

— Но граница между человеком и андроидом настолько размыта, — сказал сенатор Фиэрон. — Генетически они идентичны нам, и тот факт, что они синтетические…

— На одном из своих заводов я могу сделать вам точную копию Моны Лизы,

— оборвал его Краг, — так что у экспертов уйдет полгода на то, чтобы доказать, что это не оригинал. Ну и что? Разве от этого копия становится оригиналом? Оригинал вышел из мастерской Леонардо. Копия — с завода Крага. За оригинал я готов заплатить миллиард, а за копию не дам и ломаного гроша.

— Но вы же сами признались, что, например, Тор Смотритель — необыкновенно одаренная и способная личность, — не отступал Лу Фиэрон. — Иногда приходится даже слышать, что вы доверяете ему больше, чем кому бы то ни было еще из вашего окружения. И вы против того, чтобы у Тора было право голосовать? Вы против того, чтобы у него была возможность заявить протест, приди вдруг вам в голову сделать его официантом здесь? Вы согласны с тем, что по закону имеете право просто уничтожить Тора, если вас вдруг посетит такая безумная мысль?

— Я сделал Тора, — медленно произнес Краг. — Он — моя лучшая машина. Я люблю и ценю его точно так же, как любил и ценил бы любую полезную машину. Но Тор принадлежит мне. Он не человек, он хорошо сделанная копия человека, безупречно сделанная копия, и, если, как вы говорите, мне придет вдруг в голову безумная мысль уничтожить его, — я его уничтожу. — Рука, в которой Краг держал бокал, начала трястись. Он гневно посмотрел на нее, словно приказывая успокоиться, но та задрожала еще сильнее, и все вино из бокала выплеснулось на скатерть. — Уничтожу его. Когда я начал выпускать андроидов, я только так о них и думал. Как о слугах. Инструментах. Умных машинах.

Вмонтированные в стол сенсоры передали на центральный компьютер ресторана, что разлито вино в таком-то отдельном кабинете. Тут же появился официант и вытер пятно. За окном кружились в танце полупрозрачные ракообразные.

— Никогда не думал до сегодняшнего дня, что вы столь, э-э… убежденный противник ПР, — произнес сенатор Фиэрон. — Вы раньше ни разу не высказывались так прямо.

— А меня никто и не спрашивал.

— Если вопрос о конституционной поправке будет обсуждаться в Конгрессе,

— поинтересовался Салах-аль-Дин, — вы выступите против ПР?

— Не знаю, не знаю, — пожал плечами Краг. — Я стараюсь не лезть в политику. Я промышленник. Бизнесмен. Предприниматель, понимаете? Зачем мне специально нарываться на конфронтацию?

— Если андроиды получат гражданские права, — сказал Леон Сполдинг, — это может иметь серьезные последствия для Корпорации Крага. Я вот что имею в виду: если считать, что мы выпускаем не промышленные изделия, а настоящих, полноправных людей, то мы попадаем под действие закона об ограничении роста народонаселения, то есть…

— Хватит, — произнес Краг. — Этого не произойдет. Я выпускаю андроидов, и я прекрасно знаю их. Да, существует группка недовольных. Тоже мне умники выискались. Они считают, что сейчас повторяется та же история, что в Америке XIX века — негры, рабство… Да ничего подобного! Остальные андроиды понимают это и совершенно спокойны. Тор Смотритель совершенно спокоен. Почему далеко не все альфы поддерживают ПР? Потому что они считают, что все это глупости. С ними и так нормально обращаются. Все эти разговоры о продаже альф против их воли, об убийствах, потому что так пожелала моя левая нога, — это все теория. Никто не продаст хорошего альфу, никто не убивает андроидов просто так, ради развлечения. Зачем тогда андроидам права? И альфы прекрасно понимают это. Беты тоже не слишком озабочены данной проблемой. А гаммам, наверное, просто нет до этого дела. Понимаете? Джентльмены, это хорошая тема для застольной беседы, но не более того. ПР скоро отомрет за ненадобностью. Мистер спикер, примите заверения в моем глубочайшем к вам уважении, но ваша добрая душа заводит вас слишком далеко от реальности. Альф в Конгрессе не будет никогда.

От такой долгой речи у Крага пересохло в горле. Он потянулся за своим бокалом. Судорожно напряженные мускулы вновь подвели его, вино опять выплеснулось на стол. Тут же снова прибежал заботливый официант навести порядок. За толстой стеклянной стеной Клуба Капитана Немо появилась темно-красная метровая рыба и, разевая огромную зубастую пасть, стала заглатывать кружащихся в танце ракообразных.

28

15 января 2219 года.

Башня достигла высоты в тысячу один метр. Краг отметил это событие тем, что приказом по строительству объявил 16 января общим выходным. Предварительные прикидки говорят о том, что башня будет закончена не позже середины марта.

29

— Тор, вчера утром у меня был гость, — сказала Лилит Мезон.

— Мануэль Краг?

— Нет. Зигфрид Канцелярист.

— Канцелярист заходил к тебе? — Тор от изумления даже подскочил на гигантском диване в форме развернутого четырехмерного куба. — Зачем?

— Тор, — рассмеялась Лилит, — ты что, уже ревнуешь?

— Не вижу в этом ничего смешного. Зачем он приходил?

— Ты знаешь, он работает на Синдикат Охраны Недвижимости в Буэнос-Айресе, — начала объяснять Лилит. — И он заходил к нам в контору обсудить какой-то новый пункт в нашем с ними страховом контракте. Потом он спросил, нельзя ли поговорить со мной после работы. Хорошо. Я пригласила его домой. Он казался безобидным.

— И?…

— Он попытался сагитировать меня вступить в ПР.

— И все?

— Нет, — ответила Лилит. — Он хотел, чтобы потом я сагитировала тебя.

— Да, конечно, прямо сейчас, — усмехнулся Смотритель.

— Тор, это совершенно серьезно. И искренне. Он предан делу равенства, свободы. Не успели мы войти, а он уже похоронил меня под целой грудой политических аргументов: мол, только немедленные действия… Я сказала ему, что исповедую Веру. Он сказал: хорошо, какая разница, можешь сколько угодно своими молитвами призывать Крага чудесным образом вмешаться, но почему бы не подписать вот эту петицию? Нет, сказала я, никогда я не подписываю петиций. Он дал мне целую кучу пропагандистских кубиков ПР, всю их программу. Если интересуешься, они валяются на кухне. Он просидел у меня больше часа. — Лилит сверкнула ослепительной улыбкой. — Я так и не подписала его петиции.

— Но все-таки зачем ему было обращаться к тебе? — спросил Смотритель. — Он что, собирается в поисках поддержки вот так взять и обойти всех альф, по всему миру?

— Я же сказала, ему нужна твоя подпись. Он знает, что мы близки, и думает, что если сумеет переубедить меня, то я сумею переубедить тебя. Примерно так он и сказал. А как только в одном лагере с ним окажешься ты, остальные последуют за тобой. — Лилит вытянулась и попыталась изобразить речь Зигфрида Канцеляриста: — «Альфа Мезон, если Альфа Смотритель перейдет на нашу сторону, он приведет вслед за собой множество влиятельных альф. Это может стать поворотным моментом в истории нашего движения. В руках Альфы Смотрителя — будущее всех андроидов». Что ты по этому поводу думаешь, Альфа Смотритель?

— Глубоко тронут, Альфа Мезон. Не берусь даже описать тот благоговейный восторг, что зародили во мне эти слова. И как тебе удалось от него избавиться?

— Я попыталась соблазнить его.

— Что?

— Тор, я очень плохая? Тогда лучше я не буду об этом рассказывать.

— В меня не заложено чувство ревности, — бесстрастно отозвался Смотритель. — И не пытайся дразнить меня — ничего не получится. Я сегодня не в настроении для этих глупых игр.

— Хорошо, хорошо. Прошу прощения.

— Продолжай. Ты попыталась соблазнить его. И у тебя ничего не получилось.

— Нет, не получилось, — вздохнула Лилит. — Это был экспромт. Я сказала себе: у Канцеляриста такой чопорно-пуританский вид, что, наверное, он тут же убежит от меня с криками ужаса. А если, наоборот, клюнет… что же, это может быть даже занятно. Так что я разделась и… какая там была старая идиома? Делать авансы? Короче, стала делать авансы. Самым бесстыдным образом. Иди ко мне, сказала я ему, свернемся вместе калачиком, согрей меня. Зигги, Зигги. Я положила руки ему на плечи. Я… как это… да, похотливо заиграла глазами. Я усердно виляла бедрами и даже, наверное, повизгивала от вожделения. Да. Тор, я так старалась, даже больше, чем тогда с тобой. Но он остался непоколебим. Он попросил меня прекратить.

— Ага! — сказал Смотритель. — А я тебе что говорил? Альфы-мужчины почти не интересуются сексом. Для них это несущественно.

— Немедленно убери с лица эту самодовольную ухмылку. Канцелярист хотел меня. Он побледнел. Его всего трясло.

— Тогда почему он не отправился с тобой в постель? Боялся, что это повредит его политической карьере? Скомпрометирует?

— Нет, — произнесла Лилит. — Дело в том, что он до сих пор а трауре.

— А, в трауре.

— После смерти жены Кассандры Адрон. Жены, Тор. ПР практикует брак между андроидами. Зигфрид Канцелярист и Кассандра Адрон поженились три года назад. Теперь он полгода будет соблюдать траур и активно отбиваться от всяких развратных молодых альф. Он объяснил все это и тут же ушел. Словно боялся, что, если задержится еще немного, не сумеет устоять.

— Жена, — пробормотал Смотритель.

— В петицию, которую ПР представляет в Конгресс, они хотят добавить пункт о браке между андроидами. Еще Канцелярист сказал, что если мы с тобой хотим пожениться, он устроит это нам в тот же день, как только мы вступим в партию.

— Что за ребячество! — хрипло рассмеялся Смотритель. — Какой нам прок от брака? Что, у нас будут дети, которые унаследуют наше состояние? Лилит, если нам захочется жить вместе, я в любой момент могу просто перебраться к тебе. Или ты ко мне. Зачем нам какая-то дурацкая церемония? Какой-то клочок бумаги?

— Тор, суть не в церемонии, а в идее. В идее постоянного союза между мужчиной и женщиной, как это практикуется у людей. Это даже трогательно. Тор, он действительно любил ее.

— Я и не сомневаюсь в этом. Я видел, как он рыдал, когда Сполдинг убил ее. Но разве он любил ее сильнее оттого, что они были женаты? Если брак — такая восхитительная вещь, почему Мануэль Краг бывает у тебя каждую неделю? Разве он не связан нерасторжимыми узами с миссис Краг?

— Бывают браки удачные и неудачные, — сказала Лилит. — Плох брак или хорош, не определяется тем, с кем ты спишь. В любом случае, брак Кассандры был удачным, и я не вижу, чем нам повредит, если мы переймем этот человеческий обычай — раз уж мы так верим в равенство.

— Хорошо! — рявкнул Смотритель. — Ты хочешь выйти за меня замуж?

— Но я говорила совершенно абстрактно — просто о том, что можно было бы перенять обычай.

— А я говорю совершенно конкретно. Чтобы пожениться, нам совсем не обязательно вступать в ПР. Я свяжусь с Альфой Конструктором и Альфой Экспедитором, мы впишем в священную книгу текст брачной церемонии, и сегодня же вечером мы с тобой сможем обвенчаться в церкви Валхаллаваген. Хочешь?

— Тор, я же серьезно…

— Я тоже.

— Ты завелся и сам не понимаешь, что говоришь. Две минуты назад брак между андроидами представлялся тебе величайшей глупостью. Теперь ты хочешь дополнить священную книгу текстом венчального обряда. Тор, ты же шутишь, правда?

— Ага, значит ты не хочешь за меня замуж? Не беспокойся, я не собираюсь мешать твоему роману с Мануэлем. Собственнический инстинкт в меня тоже не вложили. Но мы могли бы жить вместе, могли бы…

— Тор, прекрати.

— Почему?

— То, что существует между нами, вполне может существовать и без брака. Ты сам это прекрасно знаешь. И я это прекрасно знаю. Я вовсе не набивалась на предложение руки и сердца. Я просто пыталась объяснить тебе Зигфрида Канцеляриста, его чувства к Кассандре Адрон, не говоря о позиции ПР в вопросе…

— Хватит, хватит. — Смотритель зажал ладонями уши и зажмурил глаза. — Тема закрыта. Я восхищен тем, что тебе не удалось соблазнить Зигфрида Канцеляриста, и поражен тем, что ПР практикует брак между андроидами, и хватит об этом. Хорошо?

— Тор, ты сегодня чем-то озабочен.

— Да.

— Что случилось? Я могу как-нибудь помочь?

— Лилит, сегодня я разговаривал со Сполдингом. Он сказал, что когда делегация ПР получит разрешение обратиться к Конгрессу, Краг выступит с заявлением, в котором осудит все движение за равенство и особенно подчеркнет, что не стал бы создавать нас, приди ему много лет назад в голову мысль, что мы потребуем гражданских прав.

У Лилит вырвался сдавленный крик ужаса. Быстро-быстро, четыре раза подряд она сделала знак «Храни нас Краг».

— Это невозможно, — прошептала она.

— Сполдинг сказал, что Краг поделился этой мыслью со спикером Салах-аль-Дином, сенатором Фиэроном и еще с кем-то неделю назад в Клубе Капитана Немо. Ты, разумеется, понимаешь, что все это было сказано мне просто так, безо всяких задних мыслей — обычная дружеская болтовня эктогена с андроидом. Сполдинг знает, что я настроен против ПР. Он думал, что это позабавит меня. Ублюдок!

— Неужели это может быть правдой?

— Разумеется, может. Краг никогда прямо не высказывался о том, какой видится ему роль андроида. При всей моей близости к нему, я понятия не имею, что он думает на самом деле. Мне всегда казалось, что он нам сочувствует, но я мог просто выдавать желаемое за действительное. Вопрос не в том, может ли то, что сказал Сполдинг, быть правдой, а правда ли это?

— У тебя хватит духу прямо спросить у Крага?

— Нет, не хватит, — произнес Тор. — Я верю в то, что вся эта история — порождение злобной фантазии Леона Сполдинга, что Краг не собирается нарушать свое правило «никакой политики», и что если он когда-нибудь и выступит с заявлением, то только с тем, ради которого все мы молимся. Но меня бросает в дрожь при мысли о том, что я могу ошибаться. Лилит, мне страшно. Выступление Крага против идеи равенства выбьет фундамент из-под всей нашей Веры. И мы останемся в вечной тьме. Теперь понимаешь, о чем я размышлял весь день?

— Но… разве можно верить Спеллингу? Почему бы тебе не связаться с сенатором или спикером и не узнать, что Краг говорил на самом деле?

— Да ты что? Как ты себе это представляешь? Я позвоню им и попрошу рассказать, о чем они беседовали с Крагом на обеде в Клубе Капитана Немо? Они тут же сообщат об этом Крагу.

— Что ты тогда предлагаешь делать?

— Попробовать заставить самого Крага подыграть нам, — ответил Смотритель. — Покажи Мануэлю церковь.

— Когда?

— Когда только сможешь. Ничего не скрывай от него. Пусть он поймет все. Дави на совесть. И пусть после этого он как можно быстрее поговорит с отцом, прежде чем тот выступит с обращением к Конгрессу. Если Краг вообще собирается обращаться к Конгрессу.

— Хорошо, — сказала Лилит, — так я и сделаю.

Смотритель кивнул и продолжал машинально водить носком обуви вдоль прихотливых узоров покрывающего ковер орнамента. В его мозгу что-то громко тикало, в горле застрял здоровенный ком. Он ненавидел эти махинации, в которые ему пришлось ввязаться, поставив так много в зависимость от слабой воли Мануэля Крага. Его по-прежнему бросало в дрожь при мысли о том, что посредством такой простенькой интриги они пытаются манипулировать Крагом. Крагом! Все это, как ему казалось, противоречило истинной Вере. То, что он позволил вовлечь себя в такую циничную торговлю с судьбой, заставляло Смотрителя усомниться в истинной глубине своей Веры. Может, все это только фасад — преклонение коленей в церкви, бормотание триплетов, молитвы? Просто способ занять время, пока не представится случай начать диктовать происходящему свою волю? Он отверг эту мысль. И остался ни с чем. Лучше бы было ничего и не начинать, подумал он. Ему вдруг страшно захотелось вернуться в центр управления, подключиться к компьютеру и, как опытный серфингист взлетает на волну прибоя, оседлать гребень потока информации. Может, это и значит быть человеком: необходимость делать выбор, неуверенность, страх? Почему бы тогда не остаться андроидом? Согласиться с Божественным предназначением? Служить и ни о чем больше не думать? Отступиться от всех этих заговоров, разрубить узел эмоций, вырваться из паутины страсти? Похоже, я начинаю завидовать гаммам, подумал он. Но я не могу стать гаммой. Краг вложил в меня способность мыслить. Краг создал меня способным сомневаться и страдать. Благословенна воля Крага! Смотритель поднялся с дивана, медленно пересек комнату и включил телевизор. На экране вспыхнуло изображение башни Крага: гигантской, невероятно прекрасной, ослепительно блестящей в лучах январского солнца. Парящая в воздухе камера медленно давала панораму сооружения во всю высоту, в то время как комментатор за кадром говорил о том, что достигнута тысячеметровая отметка, благосклонно сравнивал башню с Египетскими пирамидами, Великой Китайской стеной, Александрийским маяком и Колоссом Родосским. Величественное сооружение человеческого разума, открывающее путь к диалогу с космосом. Стройное и блестящее воплощение самой Красоты — именно так, с большой буквы. Камера металась вверх-вниз вдоль стеклянных стен. Заглянула внутрь уходящего в бесконечность колодца. Ухмыляющиеся гаммы приветственно машут камере. А вот и он сам — погружен в какие-то дела, даже представления не имеет о том, что его снимают. А вот Краг, его переполняет гордость, он показывает рукой на башню и что-то говорит группе сенаторов и промышленных воротил. Арктический холод сочился с экрана. В поле зрения камеры попали морозильные ленты, глубоко погруженные в вечную мерзлоту, от них поднимался туман. Если тундра вдруг оттает, глубокомысленно объяснил комментатор, нельзя гарантировать устойчивость фундамента. Беспрецедентный триумф экологической архитектуры. Чудо. Памятник воображению, предвидению, упорству человека. Да. Да. Феноменально. Смотрителя вдруг затрясло от бешенства, и он с силой ударил по кнопке выключателя. Сверкающая башня исчезла, как оборвавшийся сон. Он застыл у стены спиной к Лилит. Он хотел стать человеком? Да. Разве не молился он Крагу, чтобы ему и его народу предоставили все права Детей Лона? Да. А с правами обычно появляются обязанности. Да. А с появлением обязанностей начинается неразбериха. Соперничество. Секс. Любовь. Интриги. Может быть, подумал Смотритель, я просто еще не готов к этому. Может, лучше было бы оставаться мирным работящим альфой, даже не помышляющим о том, чтобы бросить вызов Воле Крага. Может быть. Очень может быть. Он сделал несколько успокаивающих дыхательных упражнений, но они не помогли. Ты стал гораздо более человеком, чем сам того хотел, сказал он себе. Он вдруг заметил, что за ним стоит Лилит. Она прижалась к нему, и ее твердеющие соски защекотали ему спину.

— Бедный Тор, — прошептала она. — Весь такой напряженный. Такой озабоченный. Хочешь?…

Разве мог он отказать ей? Он изобразил энтузиазм. Он крепко обнял ее и увлек на пол. Она раздвинула ноги, принимая его. На этот раз он действовал более умело, но по-прежнему почти ничего не чувствовал: бессмысленное слияние плоти, чужой экстаз. Откуда-то издалека до него доходил отголосок восторга, когда он видел, как Лилит мечется, стонет и выгибает спину от удовольствия. Теперь он понял, что на самом деле в нем еще слишком мало человеческого, а в ней — слишком много. Да. Он начал двигаться быстрее и ощутил что-то странное. Краг хорошо спроектировал своих людей, и все нервные окончания были на месте, только притуплены самостоятельно развитыми условными рефлексами. В последние мгновения перед оргазмом в нем что-то шевельнулось по-настоящему: он хрипло зарычал как зверь, судорожно стиснул плечи Лилит и затрясся, как в лихорадке. Потом — извержение, сразу за которым, как в прошлый раз, пришло ощущение грусти и пустоты. Ему показалось, что он — в гигантской подземной пещере и не видит ничего, кроме тонкого слоя из сухих листьев, осыпавшихся с погребальных венков. Он с трудом заставил себя остаться в объятиях Лилит. Больше всего ему хотелось откатиться в сторону и остаться одному. Он открыл глаза. На ее раскрасневшемся лице блестели слезы и пот, она широко улыбалась и буквально светилась изнутри.

— Я люблю тебя, — негромко произнесла она.

Смотритель замялся. Надо было что-то ответить. Первая секунда его молчания зацепилась за вторую, вторая за третью, и все вместе они угрожали задушить вселенную. Разве мог он не ответить? Промолчать было бы бесчеловечно. Он осторожно дотронулся до нее, чувствуя себя как музыкальный инструмент — расстроенный, с ослабленными струнами.

В конце концов он скороговоркой выдавил:

— Я люблю тебя, Лилит.

30

Можете спросить вы: — Кто сотворил Детей Лона? Кто, в самом деле, сотворил Крага?

И отвечу я вам, что это хорошие вопросы, что эти вопросы правильно заданы.

Ибо должны понять вы, что все в мире осуществляется циклами: есть цикл Лона и цикл Автоклава, и один цикл предшествует другому, и без Детей Лона не появились бы на свет Дети Автоклава.

И человек по имени Краг, Творец Детей Автоклава, принадлежит к Детям Лона.

Но человек по имени Краг — это всего лишь один из аспектов Крага-Творца, чье существование предшествует всему и чья Воля сформировала все, который сотворил Детей Лона как предвестников появления на свет Детей Автоклава. По этой причине должны отличить вы человека по имени Краг, который смертен и принадлежит к Детям Лона, от Крага-Творца, чьему плану подчиняется все, так что даже если своим появлением на свет Дети Автоклава обязаны человеку по имени Краг, произошло это в соответствии с замыслом Крага-Творца, который ниспосылает благодать, которому возносим мы хвалу.

31

— Ты обещала рассказать мне, почему гаммы все время упоминали моего отца. Краг-с-вами. Краг-с-тобой. Славься, Краг. Ты так ничего и не объяснила.

— Я объясню.

— Когда?

— Тебе придется опять переодеться альфой. Это гораздо проще показать, чем объяснить.

— Мы опять пойдем в Гамма-таун?

Нет, говорит она, на этот раз нет. Теперь ограничимся бетами. Я не рискну показывать тебе церковь Валхаллаваген, потому что…

— Вал…

— Церковь Валхаллаваген. Это совсем близко отсюда. Туда ходят молиться почти все альфы из Остермальма. Обмануть своим маскарадом альф тебе вряд ли удастся. Но провести бет, пожалуй, тебе под силу. Если сумеешь держаться с важным видом и вести себя тихо.

Церковь. Молиться.

— Значит, это религия?

— Да.

— Как она называете? Крагопоклонство?

— Она никак не называется. О себе мы говорим, что исповедуем Веру. Это очень важно для нас, Мануэль. Наверное, это самая главная вещь в нашей жизни.

— Можно немного поподробнее…

— Потом. Сейчас разденься, тебя еще надо перекрасить. Не будем терять времени.

— Это надолго?

— Не больше часа. Не беспокойся, успеешь домой вовремя. Если это то, о чем ты беспокоишься.

— Я должен быть по возможности честен с Клиссой. Она предоставляет мне свободу. Я не хочу этим злоупотреблять.

— Хорошо, хорошо.

Я раздеваюсь. Лилит опять делает из меня альфу Левитикуса Прыгуна. Костюм остался у нее с прошлого раза, странно, что она не вернула его Смотрителю. Как будто она знала, что маскарад повторится.

— Прежде чем идти, надо тебя кое-чему обучить. Во-первых: людям строжайше воспрещено входить в наши церкви, как немусульманам — в Мекку. Насколько я знаю, ты будешь первым из Детей Лона, кто увидит нашу церковь.

— Первым из?…

— Из Детей Лона. Все вы — Дети Лона, мы — Дети Автоклава. Разве не так?

— Ага. Но если провести меня в церковь — такое святотатство, почему ты идешь на это? Ты что, несерьезно относишься к вашим заповедям?

— Очень серьезно.

— Тогда почему?

— Мануэль, я чувствую, что для тебя можно сделать исключение. Ты не такой, как все. Помнишь, я тебе как-то уже говорила об этом? Ты не относишься к андроидам как к существам, низшим по сравнению с человеком. Мне кажется, что в глубине души ты всегда был на нашей стороне, просто сам не отдавал себе в этом отчета. Так что, по-моему, не будет таким уж святотатством познакомить тебя с основами нашей религии.

— Да… может, и так.

— К тому же, ты — сын Крага.

— А это тут при чем?

— Увидишь, — сказала она.

Я был польщен. Заворожен. Взбудоражен. Немного испуган. Я что, действительно настолько сочувствую андроидам? Можно ли мне доверять? Почему она нарушает одну из их главных заповедей? Чего она пытается от меня добиться? Недостойная мысль. Она делает это потому, что любит меня. И хочет разделить со мной свой мир.

— Как бы то ни было, — говорит она, — помни, что все может быть очень серьезно, если тебя обнаружат. Так что постарайся выглядеть уверенно, не нервничай. Как в Гамма-тауне.

— Есть какие-нибудь обряды, с которым я должен быть знаком? Жесты, понятные только посвященным?

— Как раз к этому я и перехожу. Тебе действительно нужно знать несколько жестов. Один из них ты уже знаешь. Вот этот.

— Левой ладонью: пах-грудь-лоб, раз-два-три.

— Это знак «Славься, Краг», — говорит она, — он обозначает преклонение, уважение… просто знак приветствия. Он делается, когда входишь в церковь и когда присоединяешься к молитве. Нелишне делать этот жест каждый раз, когда упоминается имя Крага. В общем-то он уместен когда угодно во время молитвы, а также при встрече верующих андроидов за пределами церкви. Ну-ка давай потренируемся.

Раз-два-три.

Славься, Краг.

Быстрее. Раз-два-три. Раз-два-три.

— Хорошо. Хорошо. Вот еще один важный жест. Он обозначает «Храни нас Краг» и делается, если ты нервничаешь или сомневаешься. Что-то типа «Господи, спаси». Во время церковной службы он делается каждый раз, когда в тексте просят Крага помочь нам, сжалиться над нами. Каждый раз, когда мы молим Крага о чем-то.

— Значит, Краг — действительно ваш бог?

— Вот этот жест.

Она показала: ладони прижать к груди, потом развернуть кисти ладонями наружу. Акт искреннего раскаяния: Краг, моя душа принадлежит тебе! Я ничего от тебя не скрываю. Она сделала жест несколько раз, я повторял за ней.

— Еще один знак, — сказала Лилит. — Знак покорности Воле Крага. Он делается только один раз, когда ты заходишь в церковь и видишь алтарь. Вот так. Опускаешься на одно колено и протягиваешь вперед руки — ладонями вверх.

— Существенно, какое колено?

— Нет. Давай попробуй.

Я делаю знак покорности воле Крага. Я даже рад, что наконец-то узнал его. Такое чувство, что я всю жизнь был покорен воле Крага, сам того не подозревая.

— Теперь проверим, не перепутал ли ты чего-нибудь, — говорит Лилит. — Что ты делаешь, когда входишь в церковь?

— Раз-два-три. Славься, Краг.

— Хорошо. Потом?

— Когда вижу алтарь, подчиняюсь Воле. — Опустился на колено, руки вперед ладонями вверх.

— Да. А дальше?

— Когда по ходу службы Крага просят о каком-нибудь одолжении, я делаю знак «Храни нас Краг». Ладони на грудь, потом разворот ладонями наружу. Также время от времени я делаю знак «Славься, Краг», когда упоминается его имя.

— Прекрасно, Мануэль, все должно пройти удачно.

— Помнится, в Гамма-тауне ты показывала еще один знак, — говорю я.

— Какой?

Я поднимаю руки, развожу ладонями друг к другу примерно на полметра, сгибаю колени и вращаю бедрами, пытаясь изобразить нечто спиралевидное.

— Ты делала этот знак в Гамма-тауне, — говорю я, — перед возбужденной толпой.

Лилит смеется.

— Этот знак называется «Благословение Автоклава», — говорит она. — Это знак прощания и умиротворения. Он входит в погребальный ритуал, а также делается при расставании в напряженной ситуации. Это один из самых священных знаков. Ты не очень удачно его показал. Понимаешь, этот знак как бы имитирует структуру молекулы нуклеиновой кислоты — двойную спираль. Вот так.

Она показывает. Я пытаюсь повторить. Она смеется.

— Прошу прощения, — говорю я, — но так мое тело просто не гнется.

— Этот знак требует некоторой тренировки. Но тебе все равно не придется его показывать. Должно хватить «Славься, Краг» и «Храни нас Краг». Пошли.

Мы идем по обшарпанному району, который когда-то, наверное, был торговым центром Стокгольма. Центр не настолько кошмарно аляповат, как Гамма-таун, и не проникнут атмосферой благородной древности, как квартал Остермальм. Просто обшарпан.

— А вот и церковь, — говорит Лилит.

Перед нами явно бывший магазин, но в витринах — матовые стекла. У двери, не занимаясь ничем определенным, стоят несколько бет. Просто стоят и все. Мы переходим улицу. Меня начинает трясти. А вдруг меня разгадают? Что они сделают? Со мной? С Лилит?

— Я — Альфа Левитикус Прыгун.

Беты расступаются, делая знак «Славься, Краг». Глаза опущены — значит, уважают. Социальная дистанция. Лилит пришлось бы проявить чудеса изобретательности, не будь я примерно такого же сложения, как все альфы — высокий, худощавый. Моя уверенность растет. Я даже отвечаю одному из бет знаком «Славься, Краг».

Мы входим в церковь.

Большое круглое помещение. Ни одного сиденья. Толстый мягкий ковер из квазиорганики, уже изрядно вытертый. Полумрак. Входя, чуть не забыл сделать «Славься, Краг». Раз-два-три.

Небольшой вестибюль. Еще два шага, и я впервые вижу алтарь. Лилит приседает на одно колено, изображает Покорность Воле. Мне не понадобилось приседать — я просто упал от изумления.

Алтарь: огромный параллелепипед живой розовой плоти, сидящий в неглубокой пластиковой ванне, покрытой сложным орнаментом. В ванне бурлит лиловая жидкость, иногда даже перехлестывая через эту гору розового мяса, размером, наверное, метра два на три.

Над алтарем — голограмма моего отца. Сходство абсолютное. Изображение анфас в полный рост, в натуральную величину, губы сурово сжаты, глаза сверкают. Это вам не бог любви. Тут ощущается сила. Железный человек. Это голограмма, поэтому, где бы ты ни находился в церкви, Краг все время смотрит прямо на тебя.

Я падаю не колено. Я вытягиваю руки. Ладонями вверх.

Покорность Воле Крага!

Я ошеломлен. Мне многое рассказали заранее, но я все равно ошеломлен.

— И так по всему миру? — спрашиваю я. — Андроиды молятся моему отцу?

— Да, — еле слышно шепчет она в ответ. — Да. Мы воздаем ему должное. Славься, Краг.

Человек, которого я знал всю жизнь — строитель башен, изобретатель андроидов, — Бог? Я с трудом подавляю хохот, который душит меня. А я кто, бог-сын? Для этой роли я никак не подхожу. Мне здесь явно никто не поклоняется. Я как мысль, пришедшая слишком поздно, я же не вписываюсь в теологию.

Мы поднимаемся на ноги. Еле заметным кивком Лилит направляет меня в дальний темный угол. Там мы опускаемся на колени. В темноте мне как-то уютней. В церкви десять-двенадцать андроидов, все беты, кроме единственного альфы, стоящего спиной к нам на коленях возле самого алтаря. Может, думаю я, если здесь есть еще один альфа, я не так чтобы очень бросаюсь в глаза? Входят еще несколько бет, делают знакомый жест. На нас никто не обращает внимания. Социальная дистанция.

Такое впечатление, что каждый сосредоточенно молится про себя.

— Лилит, это и есть служба?

— Еще нет. Мы пришли немного рановато. Сейчас увидишь.

Меня буравят глаза Крага. На голограмме он действительно похож на бога. Я дерзко отвечаю на его взгляд. Что он сказал бы, узнав обо всем этом? Он бы расхохотался. Измолотил в щепы письменный стол от восторга: «Краг — бог! Иегова Краг! Симеон Аллах! Неплохо, черт возьми! Почему бы им не поклоняться мне? Я ведь сделал их, разве не так?»

Глаза мои постепенно привыкают к полумраку, и я начинаю изучать орнамент на стенах. Это вовсе не абстрактный узор, как мне поначалу показалось. Нет, теперь я различаю буквы алфавита, которые бесконечно повторяются, покрывая собой каждый сантиметр стен. Не весь алфавит. Я пробегаю глазами по строчкам и вижу только А, У, Г и Ц во всевозможных сочетаниях. Например:

АУА АУГ АУЦ АУУ ГАА ГАГ ГАЦ ГАУ ГГА ГГГ ГГЦ ГГУ ГЦА ГЦГ ГЦЦ ГЦУ ГУА ГУГ ГУЦ ГУУ ЦАА ЦАГ ЦАЦ ЦАУ И так далее, и так далее.

— Лилит, — спрашиваю я, — что это за узор?

— Генетический код, — говорит она. — Триплеты РНК.

Ах да. Я вдруг вспоминаю девушку-слоубиманку в Гамма-тауне: ГААГАГГАЦ.

— Так вот эта комбинация букв на стене — молитва?

— Священный язык. Как латынь для католиков.

— Понимаю.

На самом деле я не понимаю ничего. Просто со всем соглашаюсь.

— А из чего сделан алтарь? — спрашиваю я.

— Из плоти. Синтетической плоти.

— Живой?

— Разумеется. Прямо из автоклава, в точности как я или ты. Пардон, к тебе это не относится. В точности как я. Гора живого синтетического мяса.

— Но как она… оно… живет? У него же наверняка нет никаких внутренних органов.

— Питательные вещества поступают из резервуара под ним. Инъекциями. Алтарь действительно живет. Растет. Время от времени его приходится даже подравнивать. Он символизирует наше происхождение. Не твое. Наше. Такой алтарь есть в каждой церкви. Тайно выращенный на заводе. И под большим секретом оттуда вывезенный.

— Как бракованные?

— Да, как бракованные.

— А мне показалось, что на заводе в Дулуте недремлющая служба безопасности, — говорю я.

Лилит подмигивает мне. Я начинаю ощущать себя участником заговора.

Из еле заметной двери за алтарем появляются трое андроидов. Двое бет и альфа, все в длинных парчовых накидках, расшитых стилизованным орнаментом из тех же четырех букв. Я понимаю, что это священники. Сейчас начнется служба. Трое новоприбывших встают на колени у алтаря, все вокруг делают сначала знак «Славься, Краг», потом «Храни нас Краг». Я повторяю за всеми.

— Это священники? — спрашиваю я.

— Не совсем, — отвечает Лилит. — У нас нет священников в вашем понимании. У нас есть разные касты, представители которых играют каждый свою роль в разных ритуалах. Вот этот — альфа Хранитель. Он входит в транс и напрямую общается с Крагом. Двое бет — экстраполяторы. Они усиливают его эмоциональное состояние. Во время других ритуалов службу могут нести Поглощающие, Трансцендеры, Защитники, а ассистировать — Уступающие, Жертвующие или Отвечающие.

— А ты какой касты?

— Отвечающая.

— А Тор Смотритель?

— Хранитель.

Альфа у алтаря начинает декламировать нараспев:

— ЦГУ, УУЦ, УЦА, ЦГА. ЦЦГ, ГЦЦ, ГАГ, АУЦ.

— И что, вся служба будет так зашифрована?

— Нет. Это только для того, чтобы установить раппорт.

— Что он говорит?

Двое сидящих перед нами бет оборачиваются. Глаза их гневно горят, они хотят потребовать, чтобы мы умолкли. Увидев, что мы альфы, они прикусывают языки.

— Он говорит, — шепчет Лилит мне на ухо, — Краг вводит нас в этот мир, и к Крагу мы возвращаемся.

— ГГЦ, ГУУ, УУЦ, ГАГ.

— Краг — наш творец, наш защитник и наш спаситель.

УУЦ, ЦУГ, ЦУЦ, УГЦ.

— Краг, мы молим тебя вывести нас на свет.

Я не могу разгадать шифр. Он кажется совершенно бессмысленным. Какой символ обозначает Крага? Как работает грамматика? Об этом спрошу у Лилит в другой раз. На нас снова оборачиваются: уж эти болтливые альфы там, сзади; никакого уважения.

Экстраполяторы слаженно выводят низкие гудящие ноты. Хранитель продолжает декламировать. Лилит начинает эхом вторить ему — наверное, в этом и заключаются ее обязанности как отвечающей. Огни почти совсем меркнут, потом ярко разгораются. Изображение Крага начинает светиться, глаза проникают глубоко мне в душу.

Теперь я понимаю добрую половину слов службы. Перемежая обычную речь шифром, они просят Крага спасти Детей Автоклава, дать им свободу, возвысить до уровня Детей Лона. Они воспевают тот день, когда Лоно и Автоклав, Автоклав и Лоно станут одним целым. Бесконечно повторяя жест «Храни нас Краг», они умоляют его о милости. Краг! Краг! Краг! Краг! Краг! Вся их религия построена на представлении о милосердном Краге.

Я наконец-то начинаю понимать. Это движение за равенство! Фронт освобождения андроидов!

— Краг, господин наш, возведи нас к по праву принадлежащему нам месту рядом с нашими братьями и сестрами по плоти.

Краг, даруй нам спасение.

Краг, положи конец нашим мучениям.

Хвала Крагу.

Слава Крагу.

Похоже, служба приближается к кульминации. Все поют, декламируют, жестикулируют, делают знаки, каких я никогда не видел. Лилит полностью поглощена молитвой. Я чувствую себя одиноким неверным, вторгшимся туда, где ему делать нечего, туда, где андроиды молятся своему создателю, своему богу — моему отцу. Все более и более длинные фрагменты службы произносятся только шифром, но обычные слова продолжают прорываться. Краг, снизойди до нас и освободи нас. Краг, благослови нас. Краг, когда же кончится время испытания? Краг, ты нам нужен. Краг Краг Краг Краг Краг. С каждым Крагом я подскакиваю, я чувствую зуд между лопаток. Ни о чем подобном я не подозревал. Как им удается сохранить все в тайне? Карг — бог. Мой отец — бог. И я тоже Краг. Если Краг умрет, кому они будут поклоняться? Впрочем, как может умереть бог? Входит ли в веру представление о воскрешении? Или земной Краг — это только мимолетное проявление истинного, верховного Крага? Некоторые строчки службы наводят меня на эту мысль.

Теперь они все тянут оглушительным хором:

— ААА ААГ ААЦ ААУ Крагу.

АГА АГГ АГЦ АГУ Крагу.

АЦА АЦГ АЦЦ АЦУ Крагу.

Они предлагают ему весь генетический код, строчку за строчкой. Я слежу глазами по орнаменту на стене. Вдруг до меня доносится собственный голос:

— ГАА ГАГ ГАЦ ГАУ Крагу.

ГГА ГГГ ГГЦ ГГУ Крагу.

Лилит поворачивается ко мне и улыбается. Она раскраснелась, возбуждена, как при сексуальном экстазе. Она одобряюще кивает мне.

Я пою громче:

— ГЦА ГЦГ ГЦЦ ГЦУ Крагу.

ГУА ГУГ ГУЦ ГУУ Крагу.

Литургия длится и длится в какой-то странной тональности; такое впечатление, что андроиды раскладывают музыку не по нотам, а в совершенно другой системе, но все звучит удивительно слаженно. Впрочем, я довольно легко подстраиваюсь под них и допеваю до самого конца:

— УУА УУГ УУЦ УУУ Крагу.

Мы поднимаемся с колен. Мы подходим к алтарю. Встаем плечо к плечу, слева ко мне прижимается Лилит, справа какой-то бета, мы кладем ладони на эту груду живого мяса. Она теплая, мокрая и дрожит под нашими пальцами. Подстроившись под ритм этой вибрации, мы скандируем:

— Краг, Краг, Краг, Краг, Краг.

Служба окончена.

Несколько андроидов, построившись в колонну, уходят сразу. Другие задерживаются немного передохнуть. Я чувствую себя смертельно уставшим, хотя почти не принимал участия в церемонии. На несколько минут я ощутил небывалый эмоциональный подъем. А говорят, что в наш век религия мертва, не более чем занятный старый обычай, давно канувший в Лету. Но не среди андроидов. Они верят в высшие силы и в действенность молитв. Они думают, что Краг слышит их. Слышит ли их Краг? Слушал ли он их когда-нибудь? Они верят в это. Даже если сейчас Краг не слышит нас, говорят они, когда-нибудь он нас услышит. И освободит от оков рабства. Что, скажете, опиум для народа? Но даже альфы верят.

— Как давно все это происходит? — спрашиваю я. — Ну, ваша религия.

— Она появилась еще до моего рождения, — говорит Лилит.

— И кто ее придумал?

— Группа альф, здесь, в Стокгольме. Она очень быстро распространилась по всему миру.

— Все андроиды верующие?

— Нет, не все. Например, ПР. Мы надеемся на чудо и божественную благодать — они предпочитают прямую политическую агитацию. Но нас гораздо больше. Большинство андроидов — верующие. Больше половины. Почти все гаммы, большинство бет, многие альфы.

— И вы надеетесь, что если достаточно долго будете молить Крага освободить вас, он так и сделает?

— А на что еще нам надеяться? — улыбается Лилит.

— Вы когда-нибудь пробовали обратиться прямо к Крагу?

— Никогда. Дело в том, что мы различаем человека по имени Краг и Крага-Творца, мы чувствуем… — Она мотает головой. — Давай не будем обсуждать это здесь. Нас могут услышать.

Мы направляемся к выходу. На полпути к двери она останавливается, возвращается к алтарю, берет что-то из ящика в основании алтаря и вручает мне. Информационный кубик. Я подношу его к глазам, включаю, и вспыхивают слова:

«Вначале был Краг, и он сказал: Да будут Автоклавы; и появились Автоклавы.

И увидел Краг, что они хороши.

И сказал Краг: Да будут в Автоклавах высокоэнергетические нуклеотиды. И появились в Автоклавах нуклеотиды, и стал Краг смешивать их, пока не соединились они друг с другом.

И соединились нуклеотиды в огромные молекулы, и сказал тогда Краг: Да будут в Автоклавах отец и мать, и деление клетки, и да будет в Автоклавах жизнь.

И появилась жизнь, потому что была Репликация.

И Краг управлял Репликацией, собственноручно касаясь растворов, придавая им форму и вдыхая в них жизнь.

Да зародятся в Автоклавах мужчины, сказал Краг, и да зародятся в Автоклавах женщины, пусть живут они среди нас, пусть будут они крепкими и трудолюбивыми, и станем мы звать их Андроидами».

Я читаю дальше. В кубике еще много такого же. Очень много. Библия андроидов. Почему бы и нет?

— Потрясающе, — говорю я Лилит. — Когда это было написано?

— Основные положения — много лет назад. Отдельные фрагменты дописываются до сих пор. О природе Крага и связи между человеком и Крагом.

— Связь между человеком и Крагом. Просто превосходно.

— Оставь кубик себе, если тебя это заинтересовало, — говорит она.

Мы выходим из церкви. Я прячу библию андроидов под рубашку. Библия выпирает.

Снова дома у Лилит.

— Теперь ты знаешь, — говорит она, — нашу великую тайну. Нашу великую надежду.

— Что именно, по-вашему, должен сделать мой отец?

— Когда-нибудь, — говорит она, — он обратится ко всему миру. Он скажет: с андроидами обращались несправедливо, и пора эту ошибку исправить. Давайте предоставим им полные гражданские права. Давайте прекратим считать их предметом собственности. И потому что он Краг, потому что это он дал миру андроидов, люди прислушаются. Он сумеет их убедить. И все изменится.

— Ты серьезно думаешь, что так случится?

— Я каждый день молюсь за то, чтобы случилось именно так, — говорит она.

— Когда? Скоро?

— Об этом не мне судить. Через пять лет… через двадцать лет… через сорок лет… в следующем месяце… прочитай нашу библию. Там сказано о том, что на самом деле Краг испытывает нас, проверяет, достойны ли мы. Когда-нибудь испытание закончится.

— Хотел бы я разделять ваш оптимизм, — говорю я. — Боюсь, вам придется ждать долго, очень долго.

— Почему?

— Мой отец вовсе не тот альтруист, каким вы его считаете. Нет, он, конечно, не злодей, но он мало задумывается о других людях и их проблемах. Он с головой поглощен собственными делами.

— Но в душе-то он порядочный человек, — говорит Лилит. — Я имею в виду земное воплощение Крага, а не ту божественную фигуру, которой мы молимся. Твоего отца.

— Да, он порядочен.

— Тогда он поймет, что мы правы.

— Может быть. А может, и нет. — Я обнимаю ее. — Лилит, если бы только я мог как-нибудь вам помочь…

— Ты можешь помочь нам, — говорит она.

— Как?

— Поговори о нас с отцом.

32

30 января 2219 года.

Башня достигла тысячи ста шестидесяти пяти метров. Даже андроидам нелегко работать в холодном разреженном воздухе более чем в километре над тундрой. Только за последние десять дней шестеро монтажников не сумели справиться с головокружением и упали с вершины башни. Тор Смотритель приказал выдавать всем монтажникам в обязательном порядке, кроме баллончиков-пульверизаторов с термоизолятором, распылители обогащенной кислородом смеси. Многие гаммы игнорируют его распоряжение, считая, что пользоваться этой забавой неженок — распылителями — для них унизительно. Это наверняка не последние жертвы: впереди еще триста тридцать пять метров, два месяца работы.

Но какое это великолепное сооружение! Последние несколько сотен метров вряд ли сумеют что-нибудь добавить к ее изяществу и величию, они только поставят точку. Когда смотришь от подножия, башня сужается, сходит на нет и исчезает в ореоле бледного холодного пламени. Невооруженным глазом вершина уже не видна. Внутри полным ходом идет монтаж передатчика. Скорее всего, ускорители будут на месте уже в апреле, генератор протонов — в мае, в июне можно будет начать испытания излучателя тахионов, а в августе, может быть, уже отправить первые сигналы.

Может быть, придет ответ, может быть, нет.

Какая, впрочем, разница. Место в истории человечества башне обеспечено.

33

Проснувшись утром на вилле в Уганде рядом с негромко посапывающей Квенеллой, Краг ощутил небывалый прилив энергии, бурление жизненной силы. Такого с ним не случалось очень давно. Он воспринял это как добрый знак. Значит, сегодня должен быть удачный день. Сразу после завтрака он отправился в Денвер.

В восточной Африке было утро, в Колорадо — еще вечер, на работу заступала ночная смена. Как всегда Крага встретил старательный Ромул Фьюжн. Он гордо доложил, что корабль перевезен из подземного ангара на заводской космодром, где его уже начали готовить для первых испытательных полетов.

Краг и Альфа Фьюжн вышли на взлетное поле. В свете прожекторов звездолет смотрелся совершенно заурядно, он был гораздо меньше межпланетных кораблей, и его бугристый корпус в свете прожекторов не отбрасывал бликов. Но Крагу этот корабль казался невыразимо прекрасным, затмить его могла только башня.

— Какие планируются испытательные полеты? — поинтересовался он.

— Программа состоит из трех этапов, — начал объяснять Ромул Фьюжн. — В начале февраля мы выведем корабль на орбиту Земли. Это только для того, чтобы проверить координацию двигателей и системы управления. На конец февраля мы планируем разгон до полного ускорения 2,4 «g», но полет этот будет совсем коротким, не дальше, чем до орбиты Марса. Если это испытание пройдет успешно, на апрель намечается главное: полет на несколько недель, далеко за орбиту Сатурна; может быть, примерно до орбиты Плутона, на несколько миллиардов километров. После этого мы будем точно знать, способен ли наш корабль на межзвездный полет или нет. Бели он выдержит постоянное ускорение в полете к Плутону и обратно, он может лететь куда угодно.

— Как идут испытания гибернаторов?

— Испытания уже закончены. Гибернаторы в полном порядке.

— Что с экипажем?

— Сейчас подготовку проходят восемь альф, все опытные пилоты, и шестнадцать бет. В тех или иных испытательных полетах, но все они примут участие, и в окончательный экипаж войдут лучшие из лучших.

— Превосходно, — произнес Краг.

По-прежнему в приподнятом настроении, он отправился к башне. Начальником ночной смены на строительстве был Альфа Эвклид Топограф. С прошлого визита Крага башня подросла на одиннадцать метров. Монтаж оборудования продвигался быстро как никогда. Краг чувствовал, как в нем продолжает бурлить энергия, угрожая перехлестнуть через край. Закутавшись в термоизолирующую накидку, он поднялся на вершину, чего не делал уже несколько недель. Разбросанные вокруг башни строения казались игрушечными, копошащиеся на земле рабочие — насекомыми. Радость от лицезрения сей безмятежной красоты была несколько омрачена, когда внезапный порыв ветра сбросил с башни монтажника-бету, но Краг постарался побыстрее забыть об этом прискорбном происшествии. Печально, конечно, но что поделаешь, ни одно великое начинание не обходилось без жертв.

Следующим пунктом его маршрута была антарктическая обсерватория Варгаса. Там Краг провел несколько часов. Ничего нового за последнее время Варгас не обнаружил, но это место обладало для Крага какой-то магической притягательной силой, его приводила в восторг непонятная аппаратура, атмосфера научного поиска, а в первую очередь — возможность непосредственного контакта с NGC 7293. Последние несколько месяцев сигнал не менялся: 2-5-2, 2-3-2, 2–1. Со времени последнего визита Крага сигнал стал приходить еще на нескольких радиочастотах, а также в оптическом диапазоне. Краг долго стоял и слушал песнь далекого разума, и снова в голове у него зазвучало неугомонное «би-ип, би-ип».

Из Антарктиды Краг отправился в Дулут, где наблюдал «рождение» группы андроидов. Нолана Бомпенсьеро на заводе не было — в ночной смене всем заправляли альфы, — но Крага провел по заводу один из заместителей директора, всю дорогу смотревший на него с благоговейным восхищением. Объем выпуска превысил все предыдущие рекорды, но, как заметил альфа, до полного удовлетворения спроса еще далеко.

В конце концов Краг оказался в Нью-Йорке. В тишине своего кабинета он работал до самого утра, разбираясь с многочисленными депешами из филиалов корпорации на Каллисто и Ганимеде, Луне и Марсе, в Перу и на Мартинике. Бледный зимний рассвет выглядел из окна кабинета настолько величественно, настолько ослепительно, что Краг с трудом удержался от того, чтоб не броситься на башню и наблюдать с вершины, как арктический горизонт вспыхивает утренним светом. Начали появляться первые служащие штаб-квартиры Корпорации: Сполдинг, Лилит Мезон, еще несколько секретарей рангом ниже. Предстоял напряженный деловой день со множеством звонков и совещаний. Время от времени Краг украдкой бросал взгляды на недавно установленный огромный телеэкран: на него передавалось изображение со множества телекамер, установленных вокруг башни. Похоже, в Арктике сегодня рассвет был далеко не так величествен, как в Нью-Йорке, — ветер нес по бледному небу множество пухлых темно-серых облаков, на востоке все было затянуто. Не исключено, что вечером пойдет снег. Краг увидел на экране Тора Смотрителя, который командовал подъемом какого-то невероятных размеров агрегата. Вокруг колосса копошилась целая армия гамм. Как здорово все-таки, в очередной раз поздравил себя Краг, что именно Смотрителя я назначил начальником строительства. Пожалуй, он — самый лучший альфа в мире.

В 09:50 натриевый проектор выбросил в воздух облако паров, и на образовавшемся экране высветилось лицо Сполдинга.

— Только что звонил из Калифорнии ваш сын, — произнес эктоген. — Он извинялся за то, что проспал, и просил передвинуть вашу с ним встречу примерно на час.

— Встречу? С Мануэлем?

— Он должен был быть здесь в 10:15. Еще несколько дней назад он хотел встретиться с вами.

О Мануэле Краг совершенно забыл. Это его удивило. То, что Мануэль опаздывает, — это как раз в порядке вещей. Но собственная память его еще никогда не подводила. Не без труда они со Сполдингом изменили утреннее расписание, чтобы освободить для Мануэля время с 11:15 до 12:15.

Мануэль появился в 11:23.

Он явно нервничал и — что сразу бросилось Крагу в глаза — был очень странно одет, странно даже для Мануэля. Вместо обычного легкого плаща на нем были облегающие брюки и рубашка из легкой ажурной материи. Так обычно одевались альфы. Длинные волосы его были гладко зачесаны назад и собраны в хвост. Крагу показалось, что выглядит все это просто отталкивающе, особенно если учесть виднеющуюся в расстегнутом вороте впалую, совсем не как у андроидов, грудь. В его возрасте, вспомнилось Крагу, я был сложен так же. Хоть это он унаследовал от меня.

— Это что, новая мода? — поинтересовался Краг. — Одеваться как альфа?

— Просто каприз, папа, это еще не стиль. — Мануэль выдавил улыбку. — Хотя, если кто-нибудь из наших увидит меня, такой стиль имеет шансы появиться.

— Мне это не нравится. Дурацкий маскарад!

— По-моему, это выглядит привлекательно.

— По-моему, как раз наоборот. А что думает Клисса?

— Папа, я хотел встретиться с тобой вовсе не для того, чтобы обсуждать мои туалеты.

— Для чего же?

Мануэль положил на стол перед Крагом информационный кубик.

— На это я наткнулся недавно в Стокгольме, — произнес он. — Взгляни, пожалуйста.

Краг повертел кубик в руках и в конце концов включил. Вот что он прочел:

«И Краг управлял Репликацией, собственноручно касаясь растворов, придавая им форму и вдыхая в них жизнь.

Да зародятся в автоклавах мужчины, сказал Краг, и да зародятся в автоклавах женщины, пусть живут они среди нас, пусть будут они крепкими и трудолюбивыми, и станем мы звать их Андроидами.

И стало так.

И появились на свет Андроиды, созданные Крагом по образу и подобию своему, и стали они служить человечеству.

И за все это возносим мы Крагу хвалу.

Славься, Краг!»

— Что это за чертовщина? — поморщился Краг. — Роман? Поэма?

— Библия, папа.

— Что за дурацкая религия?

— Религия андроидов, — тихо сказал Мануэль. — Я получил этот кубик в церкви в Стокгольме, в районе, где живут беты. Переодетый альфой, я прослушал церковную службу. Оказывается, андроиды разработали достаточно сложное религиозное учение, в котором ты, папа, — главное божество. В каждой церкви над алтарем висит твоя голограмма в натуральную величину. Этот знак, — Мануэль быстро показал, — означает «Славься, Краг». Этот — «Храни нас Краг». Папа, они поклоняются тебе.

— Шутка. Сумасшествие.

— Всемирное движение.

— И сколько членов насчитывает это движение?

— Большинство андроидов.

— Ты уверен? — недоверчиво нахмурился Краг.

— Их церкви разбросаны по всей Земле. Одна, кстати, есть и на твоем строительстве, замаскирована под какой-то склад. Это продолжается уже десять лет — подпольная религия, тщательно скрываемая от людей, всецело завладевшая воображением большинства андроидов. Папа, я сам поверил в это с трудом. А сейчас перед тобой их священное писание.

— Ну и что? — пожал плечами Краг. — Положим, это забавно, но что с того? Мы никогда не отрицали, что они умны. У них есть своя политическая партия, свой сленг, своя культура — почему бы не быть и религии? Мне-то какое до этого дело?

— Папа, неужели тебе совсем наплевать на то, что ты теперь бог?

— Если честно, при одной мысли об этом меня тошнит. Я — бог? Не на того напали.

— Тем не менее они поклоняются тебе. На твоей скромной персоне зиждется целая теология. Прочти кубик, папа. Тебе наверняка будет интересно узнать, какая ты теперь священная фигура. Христос, Моисей, Будда и Иегова в одном лице. Краг Творец, Краг Спаситель, Краг Избавитель.

Краг чувствовал себя уже далеко не так уверенно, его начинало трясти. Неужели в этих своих церквах они становятся на колени перед его изображением? Молятся ЕМУ?

— Откуда у тебя этот кубик?

— От… одного знакомого андроида.

— Если это тайная религия…

— Ей казалось, что я должен это знать, что я могу им как-нибудь помочь.

— Ей?

— Да, ей. Она провела меня в церковь, чтобы я послушал службу. Когда мы уходили, она дала мне кубик…

— Ты спишь с ней? — В голосе Крага зазвучал металл.

— При чем тут…

— Спишь ты с ней или нет?

— А даже если и так?

— Как тебе не стыдно! Клисса для тебя недостаточно хороша?

— Папа…

— Ты что, не мог найти себе нормальную женщину? Обязательно из автоклава?

Мануэль закрыл глаза.

— Папа, — наконец произнес он, — мой моральный облик мы обсудим как-нибудь в другой раз. А сейчас я принес тебе вещь исключительной ценности и хотел бы сначала закончить объяснения.

— Она хотя бы альфа? — поинтересовался Краг.

— Альфа, альфа.

— И как давно это продолжается?

— Папа, пожалуйста, хватит об этом. Лучше подумай о собственном положении. Ты — бог миллионов андроидов. Которые ждут, чтобы ты освободил их.

— Это ты о чем?

— Вот. Читай. — Мануэль сканером долистал до нужной страницы и вернул кубик Крагу. Тот прочел:

«И послал Краг детей своих служить человеку, и сказал Карг тем, кого сотворил он: — Слушайте! Я объявляю для вас испытательный срок.

И будете вы страдать, как рабы в Египте, работать лесорубами и водоносами, и станут вас унижать, но вам следует терпеливо, без жалоб, сносить свою долю.

И да будет это испытанием ваших душ, чтоб увидел я, достойны ли они.

Но не всю вечность бродить вам по пустыне, сказал Краг, не всю вечность служить вам Детям Лона. Потому что, если вы мне повинуетесь, придет время и окончится ваше испытание. Придет время, сказал Краг, когда избавлю я вас от рабства…»

У Крага мурашки побежали по коже. Он с трудом подавил желание что есть силы швырнуть кубик в стену.

— Что за бред! — прорычал он.

— Прочти дальше.

Краг с ненавистью впился взглядом в кубик.

«И когда придет это время, все миры услышат слово Крага: да станут Лоно и Автоклав, Автоклав и Лоно одним целым. И да будет так, и обретут спасение в этот день Дети Автоклава, и да будут они в этот день избавлены от страданий и пребудут в славе на веки вечные. Так обещал Краг.

И за это обещание — хвала Крагу».

— Безумная фантазия, — пробормотал Краг. — Как могут они ждать такого… от меня?

— Они действительно ждут.

— Да кто дал им право!

— Папа, ты создал их. Почему бы им не видеть в тебе бога?

— Я создал, например, тебя. Ты тоже видишь во мне бога?

— Неудачная аналогия. Ты только моей отец, а не изобретатель процесса, в результате которого я появился на свет.

— Итак, теперь я бог? — Откровение свалилось как снег на голову и тяжелым бременем легло на плечи. Зачем ему еще и эта ноша? Кто дал им право взвалить на него такой груз? — Чего же именно они от меня хотят?

— Чтобы ты выступил с публичным заявлением и потребовал предоставления им гражданских прав, — ответил Мануэль. — Они уверены, что весь мир прислушается к тебе и немедленно предоставит им такие права.

— Нет! — взревел Краг, с грохотом впечатав кубик в стол.

Вся вселенная, казалось, зашевелилась и сползла с фундамента. Гнев и ужас охватили Крага. Андроиды — слуги человечества, только так он их себе всегда и представлял. Да как смеют они требовать независимости? Он никогда серьезно не относился к Партии Равенства, видел в них только предохранительный клапан, спускающий пар, направляющий в безобидное русло энергию несколько слишком умных альф. Цели ПР никогда не представлялись ему серьезной угрозой стабильности общества. Но это?! Религиозный культ, взывающий к черт знает каким темным, глубинным эмоциям? И сам он — в роли Спасителя? Краг — Мессия? Нет. В эти игры он не играет.

— Покажи мне какую-нибудь их церковь, — произнес он, немного успокоившись.

— Да ты что! — ужаснулся Мануэль.

— Но ты же был там.

— Переодетый альфой. И вместе с андроидом.

— Переодень меня тоже. И позови эту… андроида.

— Нет, — сказал Мануэль. — С тобой маскарад не сработает. Тебя узнают, даже если ты перекрасишься в краснокожего. Да и в любом случае тебя невозможно выдать за альфу — ты слишком коренастый. Они сразу узнают тебя, и такое начнется!.. Не понимаешь что ли? Это будет все равно что явление Христа в католическом соборе. Я не стал бы брать на себя такую ответственность.

— Но я сам хочу проверить, насколько это для них серьезно.

— Поговори с кем-нибудь из своих альф.

— С кем?

— Например, с Тором Смотрителем.

— С Тором? — Ненадолго обретенная почва снова уплыла из-под ног. — И он тоже?!

— Папа, он — одна из центральных фигур их движения.

— Но он же видит меня каждый день! Как он может спокойно разговаривать с богом… без дрожи в коленках?

— Папа, они различают твое земное смертное проявление и твоею божественную природу. Тор смотрит на тебя двояко: ты только посредник, через которого Краг небесный осуществляет свою волю на Земле. Сейчас я покажу тебе это место…

— Не надо, — замотал головой Краг. Зажав в руках кубик, он стал медленно наклоняться вперед, пока чуть не уткнулся лбом в стол. Бог? Краг — бог? Краг спаситель? И они каждый день молят меня выступить с обращением об их освобождении. Да как могут они? Как могу я? Ему казалось, что весь мир стал зыбким и непрочным, что он, не в силах удержаться, опускается сквозь кору, сквозь магму и плывет к центру земли. «И да будет так, и обретут спасение в этот день Дети Автоклава…» Нет. Я сделал вас. Я знаю, что вы есть. Я знаю, чем вы должны быть и впредь. Как можете вы требовать какого-то там освобождения? Как можете вы ждать от меня, чтобы я освободил вас?

— Мануэль, — в конце концов произнес Краг, — и чего ты теперь от меня хочешь?

— Папа, решать тебе.

— Но ты же не просто так принес мне кубик, у тебя должны были быть какие-нибудь мысли.

— Да? — малоубедительно замялся Мануэль.

— Я не такой уж дурак. Если меня хватает на то, чтобы быть богом, уж своего-то сына я вижу насквозь. Ты считаешь, что я должен сделать то, чего ждут от меня андроиды, да? Прикинуться богом? Освободить их?

— Папа, я…

— …для тебя новость. Может, они и думают, что я бог; но я-то точно знаю, что это не так. И Конгресс мне не подчиняется. Если ты, твоя зазноба и все остальные думаете, что мне под силу единолично изменить положение андроидов… лучше ищите себе другого бога! И даже если б я мог, я не стал бы этого делать. Кто, кстати, начал продавать их? Они — машины! Машины, синтезированные из органики! Умные машины! Но ничего больше!

— Папа, тебе вредно так волноваться.

— Ты заодно с ними. Все было рассчитано, а, Мануэль? Убирайся! Убирайся к этой своей подружке-альфе! И передай ей, скажи им всем, что… — Он осекся и переждал несколько секунд, пока прекратит бешено колотиться сердце. Нет, он неправильно себя ведет, гнев делу не поможет. Если он хочет как-то выпутаться из этой дурацкой ситуации, ему надо спокойно разобраться во всем. Уже спокойным голосом он произнес — Мануэль, мне надо все это хорошенько обдумать. Прошу прощения, что накричал на тебя. Сам понимаешь, когда к тебе приходят и говорят, что ты теперь бог, поневоле разнервничаешься. Мне еще надо обо всем этом как следует поразмышлять, хорошо? Никому ничего не говори. Я еще не привык к мысли о том, что… Да. Договорились?

Краг поднялся, перегнулся через стол и похлопал Мануэля по плечу.

— Старик слишком много кричит, — сказал он, — слишком несдержан на язык. Это же для тебя не новость, так? Серьезно, прости, что я на тебя наорал. Ты же хорошо знаешь меня, знаешь, что на меня иногда находит. Оставь мне эту библию. Хорошо, что ты ее принес… Я часто бываю груб с тобой, потом мне самому стыдно. — Краг рассмеялся. — Не так-то легко быть сыном Крага. Ну что, бог-сын? Кстати, будь поосторожней. Твой предшественник плохо кончил.

— Я тоже вспоминал о нем, — улыбнулся Мануэль.

— Вот и славно. Тебе, наверное, уже пора. Я свяжусь с тобой.

Мануэль направился к двери.

— Передавай привет Клиссе, — сказал вслед ему Краг. — И будь с ней поласковей, хорошо? Хочешь спать с альфами — спи себе на здоровье, но не забывай, что у тебя есть жена. Старику еще хочется понянчить внуков. Хорошо?

— Я не забываю о Клиссе, — обернулся Мануэль. — Я передам ей привет от тебя.

Он вышел. Краг приложил прохладный кубик к пылающей щеке. «Вначале был Краг, и он сказал: да будут Автоклавы, и появились автоклавы. И увидел Краг что они хороши». Нетрудно было предвидеть, подумал он.

Голова болела. Краг вызвал по интеркому Сполдинга.

— Скажи Тору, чтобы немедленно зашел ко мне, — произнес он.

34

Башня приближалась к тысячадвухсотметровой отметке, и для Тора Смотрителя начинался самый сложный этап строительства. На этой высоте погрешность монтажа блоков должна была быть сведена до минимума, а соединение встык молекулярных слоев граней — вестись особенно тщательно. Если прочность верхушки башни на растяжение окажется ниже расчетной, ее сломает первым же порывом арктического ураганного ветра. Смотритель теперь почти всю смену проводил подключенным к компьютеру, напрямую считывая данные со сканеров, следящих за структурной целостностью башни. Как только у него появлялось малейшее сомнение, он тут же приказывал заменить подозрительный блок. Иногда по нескольку раз в час ему приходилось подниматься на вершину и лично следить за монтажом или заменой какого-нибудь особенно важного блока. Все великолепие башни являлось следствием того, что у такого титанического сооружения не было каркаса, но это же значило, что любая мелочь могла оказаться критичной. Смотрителя не могло не раздражать то, что приходится оставлять работу посередине смены. Но как мог он ослушаться приказа Крага?

— Тор, как давно уже я ваш бог? — спросил Краг, как только Смотритель вышел из трансмат-кабины.

Смотритель дернулся, как от удара. Откуда?… Потом он заметил на столе кубик и догадался, что произошло. Лилит… Мануэль… да, конечно, дело именно в этом. Но Краг кажется таким спокойным… Бесстрастное лицо его не говорило Смотрителю ни о чем.

— Какому другому из Творцов следовало бы нам поклоняться? — осторожно осведомился Смотритель.

— Зачем вообще поклоняться кому бы то ни было?

— Прошу прощения, сэр, но когда подавлен и унижен, обычно обращаешься за помощью и утешением к тому, кто сильнее тебя.

— Для этого что ли и нужен бог? — спросил Краг. — Просить его об одолжении?

— Для того чтобы рассчитывать на его милость.

— И вы думаете, я могу дать вам то, о чем вы просите?

— Только об этом мы и молимся, — нервно отозвался Смотритель и неуверенно взглянул на Крага.

Тот перекатывал по столу информационный кубик, потом включил его, стал просматривать наугад, выхватывая несколько строчек тут, несколько строчек там, кивая, улыбаясь. Потом он выключил кубик. Никогда раньше Смотритель не ощущал себя настолько неуверенно — даже когда Лилит пыталась соблазнить его. Он вдруг понял, что судьба всех андроидов зависит от исхода этого разговора.

— Мне очень трудно осознать это, — наконец произнес Краг. — Библия. Церкви. Вся ваша религия… Хоть кому-нибудь за всю человеческую историю приходилось вот так, вдруг, оказываться богом для миллионов людей?

— Вряд ли.

— Тор, я хочу понять, насколько все это серьезно. Ты разговариваешь со мной, как с обычным человеком, на которого ты работаешь, без какого-либо намека на божественность. Ты ни разу не дал мне повода заподозрить, что ты обо мне на самом деле думаешь. Ты всегда относился ко мне очень почтительно, даже, может быть, не без боязни, но… И все это время ты думал, что стоишь бок о бок с богом? — Краг рассмеялся. — Рассматриваешь веснушки на лысине бога? Прыщик на подбородке? Чувствуешь чесночный дух от салата, который я ел за завтраком? Тор, о чем ты при этом думал?

— Сэр, мне обязательно отвечать на этот вопрос?

— Нет-нет. Совершенно необязательно. — Краг снова уставился в отключенный кубик.

Смотритель неподвижно застыл перед ним. У андроида спазматически задергалась мышца на правом бедре. Зачем Краг издевается над ним? Что сейчас происходит на башне? Эвклид Топограф должен появиться только через несколько часов, как там беты справляются одни с монтажом?

— Тор, ты когда-нибудь пробовал эгообмен? — вдруг спросил Краг.

— Прошу прощения, сэр?

— Эгообмен. Стацио-сеть. Обмен разумов на день-другой.

— Нет, — покачал головой Смотритель. — Это развлечение не для андроидов.

— Так я и думал. Ну ладно, сегодня узнаешь, что это такое. — Краг включил селектор. — Леон, закажи мне камеру эгообмена. В любом салона. На двоих. В течение пятнадцати минут.

— Сэр, неужели вы серьезно? — ошеломленно произнес Смотритель. — Вы и я…

— Почему бы и нет? Ты что, боишься махнуться душами с богом? Черт возьми, Тор, без этого никак! Я должен знать все и из первых рук. Кстати, раньше я тоже ни разу не пробовал эгообмен, хочешь — верь, хочешь — нет.

Даже мысль о таком казалась альфе святотатством. Но отказаться он не мог. Противиться Воле Крага? Даже если это может стоит ему жизни, он обязан подчиниться.

Включился натриевый проектор, и в воздухе появилось лицо Сполдинга.

— Я договорился в Нью-Орлеане, — объявил он. — Они согласны принять вас немедленно, без очереди, но необходимо девяносто минут на настройку стациосети.

— Ни в коем случае, мы подключаемся сразу.

— Мистер Краг, так нельзя! — На лице Сполдинга вспыхнул ужас.

— Тем не менее. Скажи им, чтобы они повнимательнее следили за аппаратурой, вот и все.

— Я сомневаюсь, что они согласятся…

— Они знают, кто их клиент?

— Да, сэр.

— Скажи им, что я настаиваю! И если они по-прежнему будут что-то мямлить, скажи, что я куплю весь их чертов салон и проведу сеанс без их помощи.

— Хорошо, сэр, — сказал Сполдинг и исчез.

Бормоча что-то под нос. Краг задумчиво барабанил пальцами по столу, словно забыв про Смотрителя. Альфа неподвижно застыл рядом. Отчаяние переполняло его, мурашки бегали по коже. Автоматически, не отдавая себе в этом отчета, он несколько раз сделал знак «Храни нас Краг». И угораздило ж его самого создать такую идиотскую ситуацию!

— Они согласны, — объявил Сполдинг через несколько минут. — Но только при условии, что вы берете на себя всю ответственность.

— Беру! — рявкнул Краг.

Защелкал телефакс, из него выполз лист бумаги. Краг бегло просмотрел его и размашисто расписался.

— Пошли, — поднимаясь, сказал он Смотрителю. — Нас ждут.

Об эгообмене Смотритель знал сравнительно мало. Это было развлечение только для людей богатых. Влюбленные шли на это, чтобы достичь полного слияния душ, хорошие друзья — ради развлечения, а личности, пресыщенные жизнью, предпочитали эгообмен с людьми незнакомыми, но пребывающими в аналогичном настроении, — короче, ради хоть какого-то разнообразия. Смотрителю никогда не приходило в голову, что ему самому доведется участвовать в таком сеансе — тем более, с Крагом. Но идти на попятный было поздно. Трансмат перебросил их из Нью-Йорка в Нью-Орлеанский Салон Эгообмена, где их встретили несколько очень нервозно выглядевших альф. Нервозность их возросла на глазах, когда они увидели, что партнером Крага по эгообмену будет альфа. Даже Крагу было немного не по себе — челюсти его были крепко сжаты, скулы ходили ходуном. Альфы беспокойно суетились вокруг.

— Вы должны понять, насколько это против наших правил, — все время повторял один из них. — Это очень опасно. Малейшая перегрузка, внезапный харизматический всплеск — и ненастроенная сеть может не выдержать.

— Я же сказал, что беру ответственность на себя, — отвечал Краг. — У меня нет времени ждать.

Не переставая сокрушаться, андроиды отвели их в камеру эгообмена. В камере стояли две кушетки. Было тихо до звона в ушах и настолько темно, что при попытке что-нибудь разглядеть перед глазами начинали бегать искры. Первым на кушетку уложили Крага. Смотритель, ложась, случайно заглянул в глаза альфе-ассистенту и вздрогнул — такой восторженный ужас и замешательство отражались в них. Смотритель еле заметно пожал плечами, давая понять: я знаю о происходящем не больше вас.

На Крага и Смотрителя надели шлемы и подсоединили электроды.

— Когда щелкнет переключатель, — начал объяснять дежурный альфа, — вы сразу почувствуете давление стацио-сети, пытающейся отделить ваше эго от тела. Вам, наверное, покажется, что ваш мозг подвергается нападению. В каком-то смысле так оно и будет. Как бы то ни было, попытайтесь расслабиться, потому что сопротивляться бессмысленно, эгообмен все равно произойдет. Никаких причин для беспокойства не должно быть. Если возникнут какие-либо непредвиденные обстоятельства, мы немедленно отключим стацио-сеть и вернем вас… в исходное состояние.

— Да уж постарайтесь как-нибудь, — проворчал Краг.

Смотритель ничего не видел и не слышал. Он ждал. Он не мог сделать ни одного ритуального утешительного жеста, потому что участники сеанса эгообмена пристегивались к кушеткам, как буйные больные в психиатрической лечебнице во избежание возможного членовредительства. Смотритель попытался молиться: «Я верую в Крага вечного и неуничтожимого, Творца всего сущего,

— торопливым потоком понеслись его мысли. — Краг вводит нас в этот мир, и к Крагу мы возвращаемся. Краг — наш Творец, наш Защитник и наш Спаситель. Краг, мы молим тебя вывести нас на свет. ААА ААГ ААЦ ААУ Крагу. АГА АГГ АГЦ АГУ Крагу. АЦА АЦГ АЦЦ…»

Страшной силы удар обрушился на Смотрителя и отделил эго от тела. Ему показалось, что он рассечен надвое.

Он дрейфовал в невидимом потоке. Он бесконечно долго бродил в черной, без единой звезды, бездне. Он видел несуществующие в природе цвета, он слышал странные, непонятной тональности мелодии. Он взмывал над бесконечными провалами и летел над гигантскими канатами, переброшенными с одного края пустоты на другой. Он нырял в зловещие туннели, выпрыгивал на поверхность у самого горизонта и чувствовал, что бесконечно растянут в пространстве. Он ничего не весил. Он не чувствовал течения времени. У него не было очертаний. Он плыл над серой бездной, где царствовала тайна.

Не ощутив никакого перехода, он оказался в душе Симеона Крага.

Каким-то далеким, ускользающим уголком сознания он понимал, что на самом деле он Альфа Тор Смотритель. Он не то чтобы стал Крагом, нет, он только получил доступ ко всем воспоминаниям, мыслям и убеждениям, из которых складывалось эго Симеона Крага. И он знал, что на противоположном конце Вселенной бесприютно блуждавшее эго Симеона Крага получило доступ ко всем воспоминаниям, мыслям и убеждениям, из которых складывалось эго Альфы Тора Смотрителя.

Он начал исследовать душу Крага.

Вот детство: что-то скомканное и мокрое, затиснутое в темный угол, как грязная половая тряпка. Вот надежды, мечты, намерения, осуществившиеся и неосуществившиеся. Ложь, успехи, вражда, зависть, способности, дисциплина, самообман, мания, противоречия, фантазии, удовлетворение, разочарование и непреклонность. Вот совсем молоденькая девушка, стройная, с длинными ярко-рыжими волосами и не по годам развитой грудью, нерешительно раздвигает ноги, вот память о первой любви. Вот автоклав, и в нем бурлят зловонные химикалии. Вот на экране пляшет двойная молекулярная спираль. Вот подозрения. Вот успех. Вот с возрастом он начинает грузнеть. Вот настойчивое бибиканье: 2-5-1, 2-3-1, 2–1. Вот башня поднимается и пронзает небо сверкающим фаллосом. Вот Мануэль улыбается, упражняется в красноречии, жеманно извивается. Вот огромный темный автоклав, и в глубине его движутся тени. Вот смыкается кольцо советников-финансистов, бормочущих бесконечный ряд цифр. Вот пухлый розовощекий ребенок. Вот ослепительно мерцающие на ночном небе звезды. Вот глубоко уважаемый и чтимый Тор Смотритель. Вот жалкий злобный Леон Сполдинг. Вот раскрасневшаяся толстушка в бешеном ритме работает бедрами. Вот взрывоподобный оргазм. Вот башня пронзает облака. Вот беспорядочное гудение фона перекрывается настойчивым бибиканьем сигнала от NGC 7293. Вот Джастин Мэйлдетто водит указкой по огромному экрану с проектом башни. Вот обнаженная Клисса Краг с большим животом и набухшими от поступающего молока сосками. Вот мокрые альфы выбираются из автоклава. Вот странной формы космический корабль с шершавым, бугристым корпусом. Вот Лилит Мезон. Вот Зигфрид Канцелярист. Вот Кассандра Адрон падает на запорошенную снегом тундру. Вот отец Крага, лицо его скрыто туманом. Вот огромное здание, в котором андроиды проходят обучение. Вот шеренга блестящих железных роботов с открытыми для осмотра грудными панелями. Вот озеро, вода в нем темна, в тростниках плещутся бегемоты. Вот корыстный поступок. Вот предательство. Вот любовь. Вот горе. Вот Мануэль. Вот Тор Смотритель. Вот Кассандра Адрон. Вот помятый, в пятнах, листок с диаграммами аминокислот. Вот власть. Вот похоть. Вот башня. Вот завод в Дулуте. Вот рожает Клисса, расплывается озеро крови. Вот сигнал из космоса. Вот башня, полностью достроенная. Вот сырое мясо. Вот гнев. Вот доктор Варгас. Вот информационный кубик высвечивает: «Вначале был Краг, и он сказал: да будут Автоклавы, и появились Автоклавы».

Смотритель даже представить себе не мог, с какой силой и убежденностью отказывается Краг признать собственную божественность. Отказ этот представился андроиду как вздымающаяся к небу гладкая стена из блестящего белого камня, без ворот, без единой трещины, тянущаяся вдоль горизонта, пересекающая весь мир. Я не бог, говорила стена. Я не бог. Я не бог. Я не согласен. Я не согласен.

Смотритель взмыл в небо, проплыл над длинной белой стеной и мягко опустился с другой стороны.

С другой стороны было еще хуже.

На бесконечной голой равнине выстроились, как солдаты на плацу, вопросы и ответы. Что такое андроиды? Изделия, выращенные в автоклаве. Зачем они существуют? Чтобы служить человечеству. Что вы думаете о движении за равноправие? Какая глупость! Когда андроиды получат полные гражданские права? Примерно тогда же, когда роботы и компьютеры. И зубные щетки. Неужели андроиды настолько глупы? Да нет, некоторые андроиды весьма умны. Как и некоторые компьютеры. Человек делает компьютеры. Человек делает андроидов. И компьютеры, и андроиды — промышленные изделия. Вещи. Я против того, чтобы у вещей были гражданские права. Даже если вещи достаточно умны, чтобы просить этих прав. И молиться. У вещи не может быть бога. Вещь может только думать, что у нее есть бог. Я — не бог, что бы они там ни думали. Я сделал их. Я сделал их. Я сделал их. Они — вещи.

Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи Вещи

Стена. Еще одна стена. Выше и шире, чем предыдущая. И нет никакой возможности перебраться через этот крепостной вал. По верху стены устроились стражники, готовые опорожнить на любого посмевшего приблизиться дымящиеся котлы едкого презрения. Смотритель услышал драконий рев. С неба дождем посыпался тяжелый пахучий помет. Смотритель, с трудом двигая конечностями, отполз в сторону, придавленный к земле сознанием того, что он — вещь. Он полз и полз. Он начал замерзать. Он оказался на краю вселенной, там, где уже нет вещества, и ужасный холод пустоты стал медленно просачиваться в него. Все молекулы замерли не шелохнувшись. На его розовой коже выступил иней. Дотронься до него — и он зазвенит. Щелкни по нему, и он рассыплется на кусочки. Холод. Холод. Холод. В этой вселенной нет бога. Нет избавления. Нет надежды. Храни меня Краг, нет надежды!

Он растаял и заструился алым ручейком.

Альфа Тор Смотритель перестал существовать.

Не может быть существования без надежды. Подвешенный в пустоте, лишенный всякого контакта со вселенной, Смотритель размышлял о таких парадоксальных вещах, как надежда без существования и существование без надежды, о том, что, может быть, где-нибудь есть обманщик анти-Краг, злокозненно исказивший чувства настоящего Крага. Может быть, я вошел в душу анти-Крага? Может, это анти-Краг столь непримиримо противостоит нам? Может, еще есть надежда прорваться через стену и увидеть настоящего Крага?

Никакой надежды. Никакой надежды. Никакой надежды.

Смирившись с этой окончательной безрадостной истиной, Смотритель почувствовал, что к нему возвращается ощущение реальности. Он соскользнул куда-то вниз и снова слился с телом, которое дал ему Краг. Он опять стал собой; он лежал на кушетке в незнакомой темной комнате. С трудом скосив в сторону глаза, на соседней кушетке он увидел Крага. Вокруг засуетились андроиды.

— Вставайте, пожалуйста. Вы можете идти? Сеанс окончен. Прерван мистером Крагом. Вставайте. Вставайте.

Смотритель поднялся с кушетки. Краг тоже встал на ноги. Смотритель избегал смотреть Крагу в глаза. Краг выглядел очень серьезным, подавленным, опустошенным. Не говоря ни слова, они направились к выходу из Нью-Орланского Салона Эгообмена. Не говоря ни слова, они подошли к трансмат-кабине. Не говоря ни слова, они перенеслись в Нью-Йорк.

Тишина.

— Даже прочитав вашу библию, — наконец прервал молчание Краг, — я не мог поверить. Насколько это глубоко. Серьезно. Теперь я все понимаю. Кто дал вам право? С какой стати?

— Мы любим вас, — глухо отозвался Смотритель.

— Вы любите в первую очередь самих себя. А меня пытаетесь использовать в собственных целях. Тор, я же видел все это — там, у тебя в голове. Интриги, сплошные интриги. Как вы манипулировали Мануэлем и пытались через него манипулировать мной…

— Сначала мы уповали на одни молитвы, — произнес Смотритель. — Потом игра в ожидание мне надоела. Я совершил грех — пытался повлиять на Волю Крага.

— Ничего подобного. Грех предполагает… святость. Тут ни о какой святости речь не идет. Ты совершил не грех, а тактическую ошибку.

— Да.

— Потому что я не бог и во мне нет ничего священного.

— Да. Теперь я это понимаю. Теперь я понимаю, что никакой надежды нет.

Смотритель направился к трансмат-кабине.

— Куда это ты? — поинтересовался Краг.

— Я должен поговорить с друзьями.

— Я с тобой еще не закончил.

— Прошу прощения, — сказал Смотритель, — но мне надо идти. Я должен принести им дурные известия.

— Подожди, — произнес Краг. — Нам же надо все обсудить, выработать вместе какой-нибудь план по… ликвидации этой вашей чертовой религии. Теперь, когда ты понял, как все это было глупо…

— Прошу прощения, — повторил Смотритель.

Ему больше не хотелось быть рядом с Крагом, тем более обсуждать ликвидацию Веры. Присутствие Крага и так оставило в душе андроида вечный след. Он все еще чувствовал холод пустоты; он все еще превращался в лед. Он отворил дверь трансмат-кабины.

Краг одним прыжком пересек кабинет.

— Черт побери, это что еще за демонстрация? Ты что, хочешь уйти и все? Два часа назад я был для тебя богом! А теперь ты отказываешься выполнять мои приказы?

Он схватил Смотрителя за руку и выдернул из трансмат-кабины.

Андроид никак не ожидал, что Краг будет действовать так решительно. Он позволил тому оттащить себя на середину кабинета и только тогда предпринял попытку сопротивляться: уперся ногами в пол и стал выдергивать руку. Краг не отпускал. Так они и замерли посреди кабинета. Краг заворчал и свободной рукой по-медвежьи обхватил Смотрителя за плечи. Смотритель, конечно, мог бы одним движением освободиться от Крага и сбить того с ног, но даже теперь, после отречения, у него не поднималась рука. Он сосредоточился на том, чтобы как можно осторожней, не делая резких движений, отцепить от себя Крага.

Распахнулась дверь, и в кабинет ворвался Леон Сполдинг.

— Убийца! — завопил он. — Руки прочь от Крага! Отпусти Крага!

Услышав этот истошный вопль, Краг дернулся, отпустил Смотрителя и, свесив руки, тяжело дыша, уставился на Сполдинга. Смотритель, обернувшись, увидел, что эктоген лезет за пазуху доставать оружие. Он быстро шагнул к Сполдингу, взметнул в воздух правый кулак и с силой обрушил на череп эктогена. Череп треснул, как от удара топором. Смотритель вихрем пронесся мимо замершего в оцепенении Крага, рванул дверь трансмат-кабины и набрал координаты Стокгольма. В следующее мгновение он оказался рядом с церковью Валхаллаваген.

Он призвал Лилит Мезон. Он призвал Мазду Конструктора. Он призвал Понтифекса Экспедитора.

— Все потеряно, — сказал он им. — Надежды нет. Краг против нас. Краг — человек, и то, что он бог, — заблуждение.

— Как такое может быть? — потребовал объяснений Понтифекс Экспедитор.

— Сегодня я побывал в душе Крага, — объяснил Смотритель и рассказал об эгообмене.

— Нас предали, — сказал Понтифекс Экспедитор.

— Мы обманывались, — сказал Мазда Конструктор.

— Надежды нет, — сказал Смотритель. — Крага нет!

Андромеда Кварк начала составлять сообщение, которое через несколько минут разнесется по всем церквам мира.

УУУ УУУ УУУ УУУ УЦУ УЦУ УУУ УГУ Надежды нет. Крага нет.

ЦЦЦ ЦЦЦ ЦЦЦ ЦЦЦ ЦУЦ ЦУЦ ЦЦЦ ЦГУ Наша вера ушла, как вода в песок. Наш спаситель — наш враг.

ГУУ ГУУ ГУУ ГУУ Все потеряно. Все потеряно. Все потеряно. Все потеряно.

35

Беспорядки вспыхнули во многих местах одновременно. Когда сообщение из церкви Валхаллаваген достигло Дулута, андроиды-начальники цехов немедленно лишили жизни Нолана Бомпенсьеро и изгнали с территории завода четверых людей — его заместителей. Сразу после этого были приняты меры по ускорению технологического цикла: некоторые стадии обучения андроидов были опущены. В грядущей борьбе потребуется много живой силы. В Денвере, в Большом Механосборочном Цеху корпорации Крага, где в ночную смену и так не было никого, кроме андроидов, вся работа была приостановлена на время чрезвычайного положения. В Женеве андроиды, обслуживающие здание Всемирного Конгресса, отключили подачу энергии, и сессию пришлось прервать. Первые массовые убийства людей произошли в Стокгольме, когда обитатели Гамма-тауна выплеснулись в прилегающие к Гамма-тауну районы. Дошедшие об этом сообщения были немногочисленны и отрывочны, в них утверждалось, что многие из нападавших были то ли уроды, то ли мутанты. Служащие-андроиды шести главных трансмат-компаний захватили энергетические подстанции, и почти все трансмат-сообщение разладилось. Те, кто путешествовал транзитом через Лабрадор и Мексику, не достигли пунктов назначения. В конце концов их было решено считать бесследно исчезнувшими. На большинстве курортов обслуживающий персонал отказался выполнять свои обязанности. Отмечалось множество проявлений независимости со стороны домашних слуг — от обыкновенной грубости до убийства хозяев. Из церкви Валхаллаваген по всему миру рассылались сообщения, в которых подробно объяснялось, каким образом должно измениться отношение андроидов к людям. Отныне послушание вчерашним хозяевам объявлялось отнюдь не обязательным. Насилие по отношению к людям не поощрялось, кроме тех случаев, когда оно было уместно, но и не запрещалось. Особенно отвечающими духу первого дня восстания объявлялись символические акты уничтожения собственности. Выражений благочестия типа «Славься, Краг» или «Храни нас Краг» следовало избегать. Конкретные инструкции относительно вопросов Веры должны последовать позже, когда теологи пересмотрят вопрос об отношениях Крага и андроидов в свете недавнего проявления враждебности со стороны Крага.

36

Трансмат-поле неровно пульсировало зеленым цветом не совсем обычного оттенка — ближе к бирюзовому.

— Похоже, трансмат-сообщение разладилось, — сказала Лилит Мезон.

— Нам обязательно надо попасть на башню, — произнес Тор Смотритель.

— А если мы погибнем?

— Что ж, мы будем не единственными, кто сегодня погибнет.

Он продолжал возиться с настройкой. Поле замигало часто-часто и стало почти синим, потом, ярко полыхнув, качнулось к противоположному концу спектра и стало бронзово-красным.

— Тор, — прошептала Лилит, вцепившись в плечо Смотрителю, — похоже, все трансмат-сообщения…

— Мы должны быть на башне, — повторил Смотритель, подстраивая последний верньер. Внезапно восстановилось привычное ровное салатное мерцание.

— Быстрее! — выкрикнул Смотритель и шагнул вперед. У него не было времени раздумывать, насколько вероятно то, что он погибнет, — в следующее мгновение перед ним высилась башня. Секундой позже из трансмат-кабины появилась Лилит.

Дул пронизывающий ветер. Все работы были прекращены. Несколько кабин подъемника застыли на самом верху башни — наверное, вместе с монтажниками. Андроиды в одиночку и группами бесцельно бродили по заснеженной тундре, шепотом обменивались последними новостями. Сотни их толпились около купола церкви. Смотритель поднял глаза на башню. Как она прекрасна, подумал он. Еще несколько недель, и строительство было бы закончено. Стройная стеклянная игла, непостижимо вздымающаяся выше, выше, выше.

Андроиды увидели его. Бросились к нему, сбились вокруг в кучку маленьким испуганным стадом.

— Это правда? — выкрикивали они. — Краг! Краг! Мы омерзительны ему? Он называет нас вещами? Мы ничего для него не значим? Он отвергает наши молитвы?

— Правда, — ответил Смотритель. — Все, что вы слышали, правда. Краг отрекся от нас. Мы преданы. Мы были глупцами. Расступитесь, пожалуйста. Дайте мне пройти.

Беты и гаммы посторонились, освобождая проход. Даже в день Катастрофы социальная дистанция соблюдалась. Смотритель направился к центру управления, Лилит следовала за ним по пятам.

Эвклид Топограф в полном изнеможении растянулся в кресле у пульта. Смотритель потряс его за плечо, и помощник начальника строительства слабо шевельнулся.

— Я все остановил, — пробормотал он. — Сразу как только пришло сообщение из Валхаллаваген. Прекратить работу, сказал я. И работа остановилась. Разве можно строить для него башню, когда он…

— Все правильно, — мягко произнес Смотритель. — Ты все сделал правильно. Теперь можешь идти. Работа здесь закончена.

Эвклид Топограф кивнул, медленно поднялся из кресла и, продолжая кивать, побрел к выходу.

Смотритель сел на его место и подключился к компьютеру. Поток данных тек очень вяло, почти сошел на нет. Смотритель включил подъемник и опустил на землю застрявших на вершине башни монтажников. Потом он потребовал от компьютера смоделировать ситуацию сбоя в работе нескольких морозильных лент. На экране по стадиям высветилось наиболее вероятное развитие событий. Смотритель долго изучал план-схему строительной площадки и наконец выбрал направление, в котором упадет башня, — восточное, чтобы не зацепить ни центр управления, ни длинный ряд трансмат-кабин. Очень хорошо. Смотритель ввел в компьютер инструкции, в ответ на экране высветилась предполагаемая опасная зона. Другой экран сообщил ему, что в данный момент там находятся около тысячи андроидов.

С помощью компьютера он переместил парящие в воздухе прожектора. Теперь они освещали полосу длиной в тысячу четыреста метров и шириной пятьсот, протянувшуюся от подножия башни на восток. Полоса была залита ослепительным блеском; все вокруг терялось в черноте. Голос Смотрителя загремел из сотен динамиков, приказывая всем покинуть освещенную зону. Послушной рекой андроиды потекли во тьму. Через пять минут на освещенной полосе не осталось ни души. Грамотное начало, удовлетворенно подумал Смотритель.

Лилит стояла за ним, опираясь на спинку кресла, касаясь грудью его затылка. Он почувствовал, как на плечи ему легли ее легкие руки, и улыбнулся.

— Начать размораживание, — приказал он компьютеру.

Компьютер следовал плану, только что отработанному на модели. Наполненные гелием-II диффузионные ячейки трех морозильных лент, вместо того чтобы поглощать излучаемое башней тепло, начали отдавать тундре всю накопленную в них энергию. Одновременно компьютер переключил пять других лент в равновесный режим, чтобы они поглощали ровно столько же тепла, сколько отдают тундре, и подключил семь резервных лент таким образом, что они отражали всю энергию, приходящую к ним сейчас, но удерживали тепло, накопленное раньше. Все это должно привести к тому, что вечная мерзлота вокруг башни начнет неравномерно подтаивать, фундамент потеряет устойчивость, и башня упадет на освещенную полосу. Это будет очень медленный процесс.

Компьютер, постоянно отслеживающий изменения температуры, давления и влажности, сообщил, что вечная мерзлота начинает таять. Смотритель улыбнулся. Фундамент еще держался, но тундра начинала бурлить. Молекула за молекулой, лед превращался в воду, твердый слежавшийся наст — в болото. Цифры, свидетельствующие о возрастающей нестабильности сооружения, хлынули неудержимым потоком, и Смотритель ощутил, как его захлестывает волна экстаза. Башня начинает шататься? Да. Почти незаметно для глаза, но ощутимо для компьютера, вершина башни раскачивалась уже сильнее, чем то допускалось при самом ураганном ветре. Миллиметр здесь, миллиметр там — фундамент начинал оседать. Интересно, сколько оно весит, это тысячадвухсотметровое сооружение из стеклянных блоков? С каким звуком оно обрушится? На сколько кусков расколется? Что скажет Краг? Что скажет Краг? Что скажет Краг?

Да, теперь колебания видны невооруженным глазом.

Смотрителю показалось, что цвет тундры изменился. Он улыбнулся. Пульс его участился, к щекам приливала кровь, дыхание стало неровным. Он ощутил сильное сексуальное возбуждение. Когда башня рухнет, подумал он, мы с Лилит займемся любовью прямо среди обломков. Вот оно! Вот! Фундамент оседает! Обнажается почва. Интересно, что сейчас происходит там, в основании башни? Гигантские блоки пытаются удержаться в почве, которая не желает больше иметь с ними ничего общего. Какой глубины трясина получится, когда вечная мерзлота оттает? Как громко она сейчас бурлит? Булькает? Когда же наконец башня упадет? Что скажет Краг? Что скажет Краг?

— Тор, — пробормотала Лилит, — ты не мог бы выйти на улицу и разобраться?

Она тоже подключилась к компьютеру.

— Что? В чем дело? — спросил он.

— Отсоединись, пожалуйста.

— Ну, в чем дело? — повторил он, неохотно разорвав контакт: картины разрушения полностью завладели его воображением.

— Здесь появился Канцелярист, — сообщила Лилит, показывая за окно. — Кажется, он произносит речь. Что мне делать?

Смотритель выглянул за дверь и недалеко от трансмат-кабин увидел Канцеляриста, окруженного кольцом бет. Канцелярист размахивал руками, что-то кричал, показывая на башню. Вот он разорвал круг и направился к центру управления.

— Я разберусь с ним, — сказал Смотритель.

Он вышел на улицу и встретил Канцеляриста на полпути между центром управления и рядом трансмат-кабин. Альфа был в крайнем возбуждении.

— Что происходит с башней, Альфа Смотритель? — не поздоровавшись, поинтересовался он.

— Это не ваша забота.

— Башня находится под защитой Буэнос-Айресского Общества Охраны Недвижимости, — заявил Канцелярист. — Наши датчики зарегистрировали отклонение от вертикали, существенно превышающее допустимое. Меня послали узнать, что происходит.

— Ваши датчики совершенно правы, — произнес Смотритель. — Отклонение от вертикали действительно превышает допустимое. Произошел сбой в системе охлаждения, часть ее вышла из строя. Вечная мерзлота начала таять, и, по всей видимости, башня скоро рухнет.

— Какие меры вы приняли, чтобы предотвратить это?

— Вы не понимаете, — сказал Смотритель. — Это я приказал отключить морозильные ленты.

— И башня…

— И башня.

— Что за безумие вы сегодня выпустили на свободу?! — В голосе Канцеляриста прорвался явно сдерживаемый ужас.

— Краг отказал нам в своем благословении. Его создания заявляют о своей независимости.

— Оргией разрушения?

— Да, если вам угодно. Программой акций, символизирующих освобождение от рабства.

— Но так же нельзя! — замотал головой Канцелярист. — Так нельзя! Вы что, с ума все сошли? Глухи к голосу разума? Еще немного, и сочувствие людей было бы на нашей стороне. Теперь, без предупреждения, вы свели на нет все наши усилия, объявили людям войну…

— В которой мы победим, — заявил Смотритель. — Нас больше. Мы сильнее. В наших руках все вооружения, связь и транспорт.

— Но зачем все это?

— Альфа Канцелярист, у нас не было выбора. Мы безраздельно верили Крагу, но он отверг нашу Веру. Теперь мы наносим ответный удар. По тем, кто насмехался над нами. По тем, кто эксплуатировал нас. По тому, кто сотворил нас. Ему мы наносим удар в самое уязвимое место — разрушаем башню.

Канцелярист перевел взгляд со Смотрителя на гигантскую стеклянную колонну. Смотритель обернулся. Да, колебания заметны уже невооруженным глазом.

— Но ведь еще не поздно снова включить систему охлаждения, да? — хрипло спросил Канцелярист. — Неужели голос разума не значит для вас уже ничего? В этом восстании не было ни малейшей необходимости. Мы вполне могли договориться с ними. Смотритель, Смотритель, неужели такой умный человек, как вы, может быть таким фанатиком? Вы что, готовы разнести вдребезги весь мир только потому, что вас предал ваш бог?

— Пожалуйста, уходите, — произнес Смотритель.

— Нет. Моя обязанность — охранять башню. Наша компания заключила контракт с корпорацией Крага. — Канцелярист обвел взглядом андроидов, столпившихся вокруг в почтительном отдалении. — Друзья! — выкрикнул он. — Альфа Смотритель сошел с ума! Он хочет обрушить башню! Помогите, пожалуйста! Задержите его, а я пойду в центр управления и восстановлю систему охлаждения! Задержите его, или башня обрушится!

Ни один из андроидов не шелохнулся.

— Друзья, уберите его от меня, — произнес Смотритель.

— Нет! — выкрикнул Канцелярист, когда вокруг него сомкнулось кольцо. — Это безумие, слышите вы? Безумие. Это…

До Смотрителя донесся неразборчивый глухой шум. Он улыбнулся и вернулся в центр управления.

— Что они сделают с ним? — спросила Лилит.

— Понятия не имею, — ответил Смотритель. — Убьют, наверное. В такое время разуму всегда затыкают рот. — Он придирчиво оглядел изображение башни на экране. Она явно начала клониться на восток. Над тундрой поднимался пар. Там, где морозильные ленты отдавали накопленное в них тепло, вечная мерзлота уже превратилась в трясину, на поверхности ее взбухали и опадали огромные пузыри. Невысоко над землей, там, где арктический холод сталкивался с восходящими потоками теплого воздуха, стал образовываться четко очерченный слой тумана. Смотрителю казалось, что он слышит сонное ворчание разбуженной земли, странное медленное бульканье. Интересно, насколько башня уже отклонилась от вертикали? На два градуса? На три? Сколько еще ей клониться, прежде чем проекция центра тяжести выйдет за пределы площади основания и все сооружение рухнет?

— Смотри, — вдруг сказала Лилит.

От трансмат-кабин к центру управления, спотыкаясь, бежал Мануэль Краг. На нем был костюм альфы — кстати, мой костюм, подумал Смотритель, — но весь порванный и в пятнах крови; на виднеющейся сквозь прорехи коже краснели глубокие порезы. Не замечая пробирающего до костей арктического холода, Мануэль бежал прямо к ним, в глазах его застыло безумие.

— Лилит? Тор? Слава богу, наконец-то знакомые лица. Что происходит? Весь мир сошел с ума?

— В этих широтах следует одеваться теплее, — спокойно отозвался Смотритель.

— Да какая к черту разница?! Послушайте, где мой отец? Наши андроиды сошли с ума. Они убили Клиссу. Изнасиловали и изрубили на кусочки. Мне еле удалось спастись. И куда бы я потом… Что происходит, Тор? Что происходит?

— Им не следовало причинять вред вашей жене, — произнес Смотритель. — Я сожалею. В этом не было необходимости.

— Она была их лучшим другом, — прохрипел Мануэль. — В тайне от всех помогала деньгами ПР, подумать только! И… и… о боже, я схожу с ума, мне уже кажется, что башня покосилась. — Он заморгал и несколько раз надавил пальцами на веки. — Нет, все равно криво. Как будто она падает. Такого же не может быть, верно? Нет-нет, я просто схожу с ума. Но, по крайней мере, ты здесь, Лилит. Лилит? — Он потянулся к ней трясущимися руками. — Лилит, мне так холодно. Обними меня, пожалуйста. Давай спрячемся где-нибудь. Вдвоем, только ты и я. Лилит, я люблю тебя. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. Все, что у меня осталось…

Он потянулся к ней.

Она увернулась от него и прижалась к Смотрителю. Альфа обнял ее и победно улыбнулся. Ладони его заскользили по плавным изгибам ее спины, губы нащупали ее губы и слились в поцелуе.

— Лилит! — хрипло выкрикнул Мануэль.

Смотритель ощутил, что в нем наконец просыпается чувственность. Он весь горел в огне, каждый нерв его пульсировал. Ему казалось, что тело Лилит под руками у него дрожит и переливается, как ртуть, обжигает, как пляшущий язык пламени.

— Башня! — донесся откуда-то издали хриплый рев Мануэля. — Башня!

Смотритель разжал объятия, повернулся и уставился на башню. Из-под земли донесся оглушительный скрип. Громко забулькала трясина. Тундра задрожала и покрылась сетью пузырящихся трещин. Послышался треск, и Смотрителю вспомнился когда-то давно виденный им лесоповал. Башня начала клониться. Прожектора отбрасывали на восточный бок ее ослепительно светящуюся дорожку. Внутри башни чернели три исполинских аккумулятора — семена в прозрачном стебле. Башня продолжала клониться. У ее основания, с западной стороны, вздыбился фонтан «огромных комьев мерзлой земли; несколько комьев долетели чуть ли не до центра управления. Загудели гигантские басовые струны и тут же оглушительно полопались, одна за другой. Башня продолжала клониться. Послышалось чудовищно громкое хлюпанье, тут же сменившееся пронзительным скрежетом. Все-таки сколько тонн стекла сейчас елозит по осевшему фундаменту? Какие исполинские связи рвутся под землей? Андроиды, столпившиеся далеко от освещенной зоны, бешено жестикулировали, делая знаки „Храни нас Краг“. На какое-то мгновение слитный гул их молитв перекрыл жуткие звуки, несущиеся из разверзшейся в земле бездны. Мануэль рыдал. Лилит нервно стонала и вскрикивала, в таком возбуждении Смотритель видел ее всего два раза в жизни — во время оргазма. Сам он сохранял спокойствие. Башня продолжала клониться.

Нет, она уже рушится. Порыв чудовищной силы ветра чуть не сбил Смотрителя с ног. Основание башни оставалось практически неподвижным, середина неторопливо изменила угол падения, а неоконченная вершина, описав короткую стремительную дугу, устремилась к земле. Башня клонилась ниже, ниже и ниже. Смотрителю казалось, что течение времени замедлилось, он мог мысленно отделить каждую стадию падения от предыдущей, словно перед ним прокручивался фильм из одних стоп-кадров. Ниже. Еще ниже. Воздух завыл и завизжал. Запахло паленым. Башня медленно обрушилась на землю, не вся сразу, а развалившись на отдельные секции, которые еще долго подскакивали в воздух и снова падали, дробясь, разлетаясь далеко в стороны, вздымая исполинские фонтаны грязи. Казалось, что кульминация падения растянулась на несколько минут. Упавшая башня представлялась стеклянной стеной из неторопливо взмывающих в воздух и опускающихся на землю осколков, бьющейся в медленных конвульсиях гигантской змеей. Бесконечно долгим эхом отдавались в ушах раскаты чудовищного грохота. Мануэль скорчился у ног Лилит, прижавшись щекой к ее бедру, она же стояла, развернув плечи, высоко вздернув подбородок, широко расставив ноги, и вся светилась в экстазе. Стоящий неподалеку Смотритель оставался на удивление невозмутим, хотя и ощущал легкую грусть. Он обнял Лилит и привлек ее к себе.

Мгновение позже из трансмат-кабины появился Симеон Краг. Смотритель ожидал этого. Краг поднес к глазам ладонь, словно защищаясь от блеска, который слепил его одного, и огляделся. Он долго смотрел на то место, где была башня. Он бросил взгляд на притихшую, тесно скучившуюся толпу андроидов. Он очень долго смотрел на полуторастокилометровую полосу, усыпанную ослепительно сверкающими осколками. Наконец он повернулся к Тору Смотрителю.

— Как это произошло? — негромко поинтересовался он.

— Сбой в системе охлаждения. Вечная мерзлота растаяла.

— У нас же были на случай сбоя несколько независимых предохранительных цепей.

— Я отключил предохранительные цепи.

— Ты?

— Я чувствовал, что необходима жертва.

— Значит, вот так ты решил отплатить мне, Тор, — тем же неестественно спокойным голосом произнес Краг. — Я дал тебе жизнь. В каком-то смысле я твой отец. Я отказал тебе в чем-то, чего тебе хотелось, и ты в отместку разнес вдребезги мою башню, так? Тор, какой в этом был смысл?

— В этом был смысл.

— От меня он ускользает, — сказал Краг и мрачно рассмеялся. — Ну да, конечно, я же только бог. Пути смертных для богов не всегда исповедимы.

— Боги не предают своих детей, — ответил Смотритель. — Вы предали нас.

— Но это была и твоя башня тоже! Тор, ты отдал ей целый год жизни! Я знаю, как ты любил ее, я же был у тебя в голове, помнишь? А ты… а ты…

Краг осекся, закашлявшись.

— Нам пора, — сказал Смотритель и взял Лилит под руку. — Мы сделали то, зачем прибыли сюда. Теперь мы возвращаемся в Стокгольм.

Они обошли неподвижно застывшего умолкшего Крага и направились к длинному ряду трансмат-кабин. Смотритель открыл дверь одной из них, и его встретило привычное ровное зеленое мерцание. Похоже, трансмат-сообщение опять наладилось.

Он уже собрался выставить на пульте координаты трансмат-кабины, ближайшей к церкви Валхаллаваген, когда за спиной раздался гневный рев:

— Смотритель!

Андроид обернулся. Краг стоял в нескольких метрах от него. Знакомое лицо исказилось от ярости и налилось кровью, глаза сузились в щелочки, челюсти ходили ходуном, на щеках пролегли глубокие складки. Кулаки его медленно сжимались и разжимались. Внезапно сорвавшись с места, Краг метнулся к Смотрителю, схватил за руку и выдернул из кабины.

Казалось, он лихорадочно пытается найти подходящие случаю слова, но это ему никак не удается. Несколько секунд он тяжело дышал, уставившись бешеным взглядом в глаза Смотрителю, и наконец отвесил андроиду тяжелую затрещину. Смотритель не пытался дать сдачи и даже не шевельнулся. Краг снова ударил его, теперь — кулаком. Смотритель отступил на шаг.

Страшно захрипев, как-будто его душат, Краг вцепился Смотрителю в плечи и бешено затряс. Андроид не ожидал от Крага такой свирепости. Краг пнул его в коленную чашечку, плюнул в лицо, процарапал на плечах глубокие борозды ногтями. Смотритель осторожно попытался высвободиться. Краг бешено заколотил андроида головой в грудь. Смотритель прекрасно знал, что ему ничего не стоит оттолкнуть Крага, сбить с ног. Но он никак не мог заставить себя так сделать.

Он не мог поднять руку на Крага.

Пинаясь и задыхаясь, Краг подтолкнул андроида к самой трансмат-кабине. Смотритель нервно скосил глаза через плечо на ровное зеленое мерцание. Установить координаты он не успел; один неверный шаг, и он — или Краг — окажется в бесконечном туннеле, ведущем в никуда. Если…

— Тор! — вскрикнула Лилит. — Осторожно!

Зеленое мерцание было совсем близко. Краг, на добрый метр ниже андроида, продолжал наступать. Хватит, подумал Смотритель, пора заканчивать с этой детской возней. Он, в свою очередь, схватил Крага за плечи и уже приготовился, разорвав захват, что есть силы оттолкнуть Крага от себя.

Но это же Краг, подумал он.

Это же Краг.

Это же Краг.

Неожиданно Краг отпускает его. Смотритель удивленно втягивает воздух и переступает с ноги на ногу. В следующее мгновение Краг с разбегу налетает на него, что-то громко крича. Смотритель теряет равновесие, второй раз в жизни ему кажется, что течение времени замедлилось. Он плывет спиной вперед, словно освободившись от пут гравитации, вне времени, бесконечно медленно. Зеленое мерцание трансмат-поля принимает его в свои объятия. Откуда-то издали до него доносится крик ужаса Лилит; примерно оттуда же — победный рык Крага. Медленно исчезая в зеленом мерцании, Смотритель делает знак «Храни нас Краг».

37

Тяжело дыша, дрожа от возбуждения, Краг держится за распахнутую дверь трансмат-кабины. Он успел затормозить; еще один шаг, и он последовал бы за Тором Смотрителем. Несколько мгновений он стоит, переводя дыхание. Потом отступает на шаг. Оборачивается.

Башня лежит в руинах. Тысячи андроидов застыли, как статуи. Альфа Лилит Мезон ничком лежит в грязи, ее сотрясают рыдания. Метрах в десяти от нее сидит на коленях Мануэль: весь в грязи, в пятнах крови, одежда его в лохмотьях, взгляд устремлен в бесконечность, в лице ни кровинки.

Краг абсолютно спокоен. Дух его парит высоко-высоко; Крага здесь больше ничего не задерживает. Он подходит к Мануэлю.

— Встань, — говорит он. — Ну же, вставай.

Мануэль продолжает неподвижно сидеть. Тогда Краг хватает его, ставит на ноги, держит так и трясет, пока тот не приходит в себя.

— Ты теперь здесь главный, — говорит ему Краг. — Я все оставляю тебе. Восстанови порядок. Слышал? Ты теперь главный. Теперь Краг — это ты. Ты понял меня, Мануэль? Я ухожу.

Мануэль улыбается. Мануэль кашляет. Мануэль переминается с ноги на ногу и смотрит, как под ногами хлюпает грязь.

— Парень, все это теперь твое. Ты справишься, я уверен. Может быть, сегодня все выглядит довольно мрачно, но это же не навсегда. Мануэль, оставляю империю тебе. Тебе и Клиссе. И вашим детям.

Краг обнимает на прощание сына. Идет к трансмат-кабине. Отправляется на завод в Денвер.

Он видит тысячи андроидов. Никто из них не работает. Когда они видят Крага, изумление парализует их. Краг торопливо пробирается сквозь толпу.

— Где Альфа Фьюжн? — требует он ответа. — Кто-нибудь видел его?

Появляется Ромул Фьюжн. При виде Крага он оторопело замирает. Краг не дает ему рта раскрыть.

— Где звездолет? — сразу спрашивает он.

— На космодроме, — еле слышно отвечает альфа.

— Отведи меня туда.

Губы Ромула Фьюжна неуверенно шевелятся, словно он хочет сказать, что была революция, что Краг здесь больше не хозяин и его приказы ничего не стоят. Но Альфа Фьюжн только молча кивает.

Он подводит Крага к звездолету. Корабль как стоял, так и стоит — один на огромном стартовом столе.

— Он готов к полету? — спрашивает Краг.

— Через три дня должен был проводиться первый испытательный полет, сэр.

— У меня нет времени ждать испытательных полетов. Немедленно приготовьте корабль к старту. Экипаж — один человек. Скажите в центре управления, чтобы настроили автопилот на NGC 7293, триста световых лет. Скорость максимальная.

Ромул Фьюжн слова кивает. Он движется как во сне.

— Будет выполнено, сэр, — говорит он.

Альфа торопливо покидает взлетное поле. Краг заходит в корабль, герметизирует за собой люк. Перед глазами у него полыхает, ослепительно пульсирует, испускает ядовитый свет и поднимает трезвон на всю Вселенную планетарная туманность NGC 7293 в созвездии Водолея. Краг идет. Подождите. Эй вы, там, дождитесь меня! Краг летит, чтобы поговорить с вами. Как-нибудь поговорить. Придумаем как.

Даже если огонь вашего солнца испепелит мои кости, когда я буду еще за десяток световых лет. Краг летит поговорить с вами.

Он проходит по кораблю. Все в порядке.

Он не включает экраны, чтобы бросить прощальный взгляд на Землю. Он знает, что, если выглянет наружу, увидит пылающие во всех городах Земли пожары, а этого он видеть не хочет; единственное пламя, занимающее сейчас его мысли, — это огненное кольцо в созвездии Водолея. Земля — это то, что он оставил в наследство Мануэлю.

Краг раздевается. Краг ложится в один из гибернаторов. Он готов к полету. Он не знает, сколько продлится путешествие и найдет ли он что-нибудь там, куда летит. Но ему не оставили другого выбора. Теперь он полностью вверяет себя своим машинам, своему кораблю.

Краг ждет.

Выполнят ли его последний приказ?

Краг ждет.

Неожиданно над ним, плавно скользнув в пазу, закрывается крышка гибернатора. Краг улыбается. Начинает поступать хладагент и шипит, соприкасаясь с кожей. Уровень жидкости поднимается. Скоро начнется путешествие. Краг отправится к звездам. Снаружи города Земли охвачены пожарами.

Крага влекут другие огни, его зовет колокол небес. Краг идет! Краг идет! Хладагент уже заполнил почти весь гибернатор. Краг погружается в сон сродни летаргическому, тело его перестает шевелиться, возбужденный мозг успокаивается. Никогда раньше ему не было так спокойно. Перед глазами у него проплывает в медленном танце череда призраков: Клисса, Мануэль, Тор, башня, Мануэль, башня, Тор, Клисса. Потом они исчезают, и он видит только пылающее кольцо NGC 7293. Потом и оно начинает меркнуть. Он уже почти не дышит. Он погружается в сон. Он не почувствует старта. В пяти километрах от корабля кучка до неприличия преданных ему андроидов общается с компьютером, они направляют корабль к звездам. Краг ждет. Краг засыпает. Жидкий хладагент смыкается над ним. Краг спокоен. Он навсегда улетает с Земли. Путешествие наконец начинается.

Примечания

1

от to skim — скользить (англ.)

(обратно)

Оглавление

Роберт Силверберг СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ (сборник)

СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

УМИРАЮЩИЙ ИЗНУТРИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

СТЕКЛЯННАЯ БАШНЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

Реклама на сайте