«Пятое состояние»

Тонкая неподвижная струя воды протянулась от никелированного крана к самому дну белоснежной раковины. Струя застыла. Свет от настольной лампы серебрил одну ее сторону, и казалось, что это не хрупкая нитка воды, твердая стеклянная палочка. Только у самого дна раковины струя разбивалась на мелкие капельки, разлетавшиеся во все стороны с едва слышным шорохом. И еще было слышно, как в углу кабинета торопливо цокали оставленные кем-то на столе ручные часы…

Жизнь – поточное явление. Передо мной застыла струя воды. Кажется, она неподвижна и мертва. А в действительности поток составляет самую суть ее существования… Стоит закрыть кран, и жизнь струи прекратится. И вдруг кто-то протянул руку через мое плечо и резко завернул кран. На моих глазах струя затрепетала, разорвалась на мелкие клочки, затем на капельки и исчезла.

– Сестра, завтра вызовите водопроводчика. С краном что-то не в порядке.

Он повернулся и встал. Передо мной стоял высокий, уже немолодой мужчина в белом халате. Его усталые глаза внимательно смотрели на меня, а руки медленно скручивали и раскручивали трубку стетоскопа.

– Так это, значит, вы и есть Самсонов? – спросил меня доктор.

– Да. Разве вы меня знаете?

– В некотором роде. Мне о вас рассказала ваша подруга.

– Как она себя чувствует? Что у нее? – торопливо спросил я.

– Что у нее, пока неизвестно, а чувствует она себя в общем удовлетворительно. Удовлетворительно для больного, конечно, – поправился он.

– Можно мне ее видеть?

Доктор кивнул головой.

– Только недолго. Поговорите с ней о чем-нибудь э… интересном. О театре, о футболе. Понимаете?

– О работе можно?

Доктор отошел в сторону и посмотрел в окно.

– Только не в философском плане. Вы работаете у профессора Парнова? Я знаю его работы. Они, я бы сказал, очень замысловаты. В общем идите. Она вас ждет. Он снова повернулся ко мне и, тронув за плечо, подтолкнул к двери, за которой лежала Анна. В палате царил полумрак. Окно было распахнуто, и в него проникал свет электрических фонарей из сквера внизу, перед клиникой.

– Ну иди же скорее, – вполголоса позвала Анна.

Я подбежал к кровати и схватил горячую, немного влажную руку.

Мы молчали минуту-другую, не зная, что говорить…

– Как мне здесь надоело! – наконец прошептала она.

– Доктор говорит, что у тебя состояние удовлетворительное.

Она грустно улыбнулась.

– Удовлетворительное?.. Я-то лучше знаю… Впрочем, все это чепуха. Лучше расскажи, что делается за этими стенами. – И я начал беззаботно, почти дурашливо рассказывать ей обо всем, что делается в институте. Я говорил торопливо, говорил, сбивался и больше всего боялся остановиться. Я заставлял себя улыбаться и смеяться, глядя прямо в большие печальные глаза. В этих глазах появилось что-то такое, от чего сжималось сердце всякий раз, когда я умолкал, чтобы перевести дыхание.

Притащили трансформатор. Штука семь пудов весом. Целый день ворочали его рычагами первого и второго рода, пока не установили в углу, возле высоковольтного щитка. И что ты думаешь! Появляется начхоз и заявляет, что именно в этом месте допустима наименьшая нагрузка на пол. По его расчетам, трансформатор неминуемо должен провалиться в кабинет директора. Вот было проклятий! А Мишка Грачев собрал макет радиоспектрографа. Радости-то было сколько! Запустил. И вдруг Бергер делает потрясающее научнoe открытие: все вещества – от куска хлеба до фарфоровой чашки – совершенно одинаково поглощают радиоволны. Оказывается, генератор Грачева вместо трех сантиметров генерировал волны в полтора километра!

Анна слушала, не сводя с меня своих умных, понимающих глаз, и затем положила свою руку на мою. Я умолк.

– Сережа, ты меня еще любишь?

Я склонился к ней и крепко поцеловал ее сухие губы.

– Скажи, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя.

– Значит, ты меня никогда не забудешь, правда?

– Что ты, Анка! Вот только ты вырвешься из этой норы – и… свадьба! Правда?

– А если не вырвусь?

– Это почему же? Ну-ка привстань, я посвечу на тебя. Что-то я не помню, чтобы мой задиристый комсорг говорил таким голосом.

Я обнял ее и приподнял над подушкой. Жесткая больничная рубашка была завязана тесемочками спереди…

– У вас все ходят в таких балахонах? Хочешь, я куплю тебе шелковый…

– Сережа, у меня такое чувство, будто я никогда отсюда не выйду. – У меня перехватило дыхание.

– Это почему же?

Она облизала губы. Я чувствовал, как тяжело ей говорить.

– Уж очень ласково со мной беседует доктор, – почти застонала она и натянула одеяло до подбородка.

Я искусственно захохотал. Это был неуместный смех, но я ничего не мог сделать другого.

– Ему по штату положено быть с больными ласковым.

– Нет, Сережа, не то. Как бы тебе сказать… В его внимательности, в его задушевной теплоте ко мне ощущается что-то неумолимое, страшное. Я боюсь, когда он ко мне подходит… Он садится на край кровати, долго смотрит мне в глаза, гладит мои волосы и каким-то щемящим, ласковым голосом спрашивает о моем самочувствии. И говорит он не то, что обычно говорят больным. А так, всякую всячину. А сам все время смотрит куда-то в сторону… Знаешь, меня ничем не лечат… То есть почти ничем… Я разбираюсь немного в фармакологии. Вон в той бутылке – микстура Бехтерева. А эти пилюли – люминал. И все…

Я встал и прошелся по комнате.

– Это безобразие! – возмутился я. – Нужно учинить скандал!

– Сергей, прошу тебя, не нужно… Значит, так надо. Может быть, всякое лечение бессмысленно… – В это время тихонько отворилась дверь и вошла сестра.

– Молодой человек, больной пора на покой.

Я умоляюще посмотрел на Анну.

– Пора, пора. Прощайтесь. Уже поздно. – Сестра взяла меня за руку.

– До свидания, Сережа, – тихо произнесла Анна и протянула мне руку.

Я поцеловал ее в лоб. Закрывая дверь, я слышал, как сестра говорила:

– А теперь, миленькая, прими эти таблетки и постарайся уснуть. Сон – самое лучшее лекарство.

Я остановился у раковины и посмотрел на кран, из которого теперь падали большие редкие капли воды.

Наша лаборатория. Два вакуумных поста посредине комнаты, на большом физическом столе радиоспектрограф, собранный Мишей Грачевым, установка для парамагнитного резонанса в углу, справа от двери. Слева в стене глубокая ниша. В ней лабораторный электронный микроскоп. Но это еще не все. В соседней комнате налево все для спектрального анализа. Там стоит чудесная саморегистрирующая машина, работающая в инфракрасной области. Георгий Алексеевич Карпов, наш руководитель, «скрестил» этот спектрограф с микроскопом. Он создал гибрид из двух приборов. Теперь можно изучать спектры микроскопически малых объектов.

Химическая группа лаборатории разместилась на противоположной стороне коридора. В ней занимаются анализом и синтезом, хроматографией и ионообменной дистилляцией. Там установлены ультрацентрифуги и ионообменные колонки.

В общем наша лаборатория – это весь четвертый этаж института.

Мой рабочий стол стоит рядом с электронным микроскопом, хотя к нему я не имею никакого отношения. Моя область – парамагнитный резонанс. Я не физик, а биолог, который заражен физическими методами исследования. Я немало потрудился, чтобы вырваться из цепких объятий описательного мышления биолога и научиться думать в терминах строгой, математической науки. В этом заслуга Анны Зориной, с которой я познакомился здесь, в этой лаборатории, год тому назад… Она физик.

Вначале ребята приняли меня в свой коллектив с долей недоверия. Чувствовалось, что про себя они думают: «Вот затесался среди нас лягушатник». Не обошлось и без насмешек. Смеялись над тем, как я путался в элементарных физических понятиях. Но тут на выручку пришла Анна.

– Вот, начинайте с этого, – сказала она спокойно и протянула мне учебник физики.

Анна была строгим педагогом, более строгим, чем те, кому я сдавал физику на втором курсе. Несколько раз меня «отсылали», и я зубрил все сначала. Был случай, когда мне пригрозили поставить вопрос о моей «техучебе» на комсомольском собрании. Анна у нас комсорг! Мне было очень неловко. К тому же я успел влюбиться в белокурого учителя, который любил, прохаживаясь по комнате, повторять:

– Согласно закону Фехтнера-Вебера, даже если раздражение растет в геометрической прогрессии, возбуждение растет только в арифметической. Объясните, почему это так.

Само собой разумеется, что наши занятия происходили после того, как работа в лаборатории заканчивалась. Занятия со мной Анна называла «нагрузкой», ради которой она пропускала уроки художественной гимнастики.

Мое истинное увлечение физическими методами исследования произошло не тогда, когда я сказал Анне, что люблю ее и что не могу без нее жить, а значительно позже, совсем при других обстоятельствах. Нам привезли установку для изучения электронного парамагнитного резонанса. Это был уникальный прибор, созданный экспериментальными мастерскими по проекту профессора Карпова, макетированному Мишей Грачевым. Теперь мы могли исследовать магнитные свойства одной-единственной живой клетки. Прибор установили днем, а вечером я и Анна остались заниматься. И вдруг она сказала:

– Давай испытаем прибор!

– Ты с ума сошла! Испортим что-нибудь.

– Чепуха, не испортим. Я знаю, как он включается.

– Георгий Алексеевич рассердится. – Она мне подмигнула и, совсем как школьница, хихикнула:

– А он и не узнает.

Мы разобрали шнуры, проверили схему, подключили какие-то концы к силовому щитку, вывели изображение под микроскопом на телевизионный экран, а показания магнитометра на осциллограф.

– Теперь давай возьмем какой-нибудь препарат.

– Какой?

– Что-нибудь живое. Что у нас есть живое, Сережа?

– Что угодно. В термостате хранится культура bacila coli.

– Давай твою «Коли».

Пока я устанавливал под микроскопом предметное стекло, Анна включила телевизионный экран и осциллограф. Вскоре на экране появилось изображение бактерии.

– Вот мы и посмотрим, что с ней будет… – говорила Анна взволнованно.

Препарат покрыли колпачком и подключили к нему волновод. Загудел генератор. На бактерию одновременно действовали высокочастотное и постоянное магнитные поля. На осциллографе зеленая точка выписывала странную кривую.

– Ну, а что дальше? – спросил я.

– А я не знаю. Посмотрим. – Мы обнялись и уставились на телевизионный экран. Бактерия постепенно набухала, вытягивалась, ядро заколыхалось.

– Что это с ней? – удивленно спросила Анна.

– Сейчас наступит митоз, – сказал я.

– Что это такое?

Я посмотрел на нее насмешливо.

– Знаешь, после твоего курса физики я займусь с тобой по биологии!

– Не рано ли! – воскликнула она и рассмеялась. И вдруг она схватила меня за руку и зашептала: – Гляди, гляди, что творится на осциллографе!

По мере того как протекал процесс деления клетки, кривая на осциллографе начала резко меняться, стала четче, выпуклее, и в тот момент, когда ядро бактерии разделилось пополам, электронный зайчик ярко вспыхнул и взметнулся за пределы экрана, оставив после себя сияющий зеленый след. Деление клетки закончилось, и зеленая точка вернулась на прежнее место.

– Здорово! – восхищенно прошептала Анна. – Подождем еще, пока повторится митоз.

Мы терпеливо ждали, пока бактерия претерпела еще несколько делений, и всякий раз, когда ядро клетки раздваивалось, на осциллографе происходила странная пляска электронного луча…

В тот памятный вечер никто не мог сказать, что же происходило. Но про себя я решил, что вызубрю физику до последней точки. И во что бы то ни стало докопаюсь до объяснения странного явления. Самое поразительное явление жизни деление клетки каким-то образом сопровождалось всплеском напряжения на осциллографе, который измерял магнитные свойства живой материи… Тогда мне казалось, что, если найти разгадку этого явления, будет открыта великая тайна жизни, самая ее сокровенная сущность, над которой поколения ученых бесплодно ломают голову.

И вот сейчас, когда проделаны сотни опытов, когда исследован не только парамагнитный резонанс клетки на всех этапах ее жизни, когда исследована тончайшая химическая и физическая структура живой материи, когда все содержимое клетки – ядро, цитоплазма, митохондрии, оболочка проанализированы до мельчайших деталей, до последнего фермента, когда все составные вещества, входящие в живую клетку, выделены в чистом виде и для нас нет никаких структурных загадок химического строения живого вещества, проблема жизни стала еще более темной, туманной, неясной…

На лице Георгия Алексеевича Карпова появился налет усталости. В начале исследования он с таким энтузиазмом говорил, что все дело в структуре, в точном анализе. Сейчас все это мы знаем…

Я проходил по многочисленным группам нашей лаборатории и видел, как кропотливо и упорно трудились люди. Биохимики воссоздавали микроскопическое строение из тех же элементов, из которых оно состояло, когда было живым. После того как конструкция клетки заканчивалась, ее переносили в питательную среду, но жизнь не возрождалась…

Биофизики терзали кроликов и морских мышей, вставляли в их живые тела электроды и записывали на магнитную ленту электрические импульсы управления. Потом в сотый раз убеждались, что никаких электрических сигналов, так обильно сопровождавших процессы жизни, в искусственных клетках нет…

– Черт возьми! – кричал Аркадий Савко, наш ведущий биолог. – Мы же ничего искусственно не делаем! Мы же берем все готовое, природное. Мы все это складываем точно так, как в живой клетке. И какого черта она не живет! Вы можете мне объяснить такое хамство?

Синтез не получался. Что-то самое могучее и самое таинственное ускользало.

– Такое впечатление, будто виталисты правы, – как-то с горечью заявил профессор Карпов. – Мало построить клетку. Нужно еще вдохнуть в нее жизнь. Что значит вдохнуть в нее жизнь?

После посещения Анны меня встретил Володя Кабанов, биолог из группы Савко, наш парторг.

– Ну как она, поправляется?

Я ничего не мог ответить, потому что сам ничего не знал. Воспоминание о том, что она мне говорила, заставляло больно сжиматься сердце.

– У нее плохое настроение, – сказал я. – Очень плохое. Она не знает, в чем заключается ее болезнь. Ей упорно об этом не говорят. Мне тоже не сказали…

– Может быть, обратиться в больницу официально, через дирекцию?

– Пожалуй, это идея, В конце концов, может быть, попросим для нее каких-нибудь других врачей…

– Хорошо, – сказал Володя, – сегодня я поговорю с директором. А ты нос не вешай. При Анне ты должен быть бодрым и веселым, как никогда! Понял?

– Володя, что вы думаете о нашей работе? Такое впечатление, будто она зашла в тупик, – спросил я.

Он улыбнулся и почесал затылок.

– По-моему, мы упускаем какую-то непредвиденную закавыку, очень существенный пустячок…

Я вернулся в свою комнату и уселся у комбинированного потенциометра-магнитометра. Кто-то оставил на предметном столике микроскопа живую культуру нервной ткани с электродами, фиксированными на ядре и протоплазме клетки.

На экране осциллографа плавали электронные зайчики, точно повторяя одни и те же циклы жизни: малый, средний, большой…

«В чем же этот секрет жизни? Как тщательно она хранит тайнy от самой себя! Жизнь и ее вершина – человеческий разум спрятали в область, недосягаемую познанию, свою собственную сущность. Вот они, два электронных пятнышка диаметром в несколько микрон, бегают друг за дружкой как ни в чем не бывало. И мы знаем, почему это происходит…»

На официальный запрос о состояния здоровья Анны Зориной ответа из больницы не последовало. Просто через несколько дней к нам в институт приехал сам лечащий врач, доцент Кирилл Афанасьевич Филимонов. Вначале он разговаривал один на один с директором, а после они вызвали Володю Кабанова, профессора Карпова и меня.

Директор института сидел за столом угрюмый и задумчивый, а Филимонов долго откашливался, прежде чем начать сбивчивое и взволнованное объяснение.

– Мы здесь поговорили с Александром Александровичем, решили, что… э… нужно вас обо всем проинформировать. Понимаете ли, дело очень сложное… Редкий случай в медицинской практике…

– Анна будет жить? – спросил Кабанов.

Водворилась тишина. Директор института тяжело вздохнул. У меня по спине поползла холодная капелька пота.

– Нет. Наверное, нет…

Филимонов отвернулся. Он засунул руку в карман, послышался треск спичечной коробки.

– Вы не имеете права так говорить! – закричал я, задыхаясь.

Он печально улыбнулся.

– Молодой человек, вы думаете, мне легко это говорить? Зорина вот уже три месяца в больнице. Два месяца я знал о летальном исходе ее болезни, и два месяца я молчал. Я мог молчать до конца. Но ваше письмо, ваше замечательное письмо от имени всех товарищей… Знаете, я больше не выдержал… я мог бы ответить так, как требует врачебная этика. Состояние тяжелое, но надежда есть. Ведь всегда надежда есть, правда? Но я сам коммунист…

У него задрожали губы, и спичечная коробка в кармане трещала еще более неистово.

– Что у нее? – уже робко спросил Кабанов.

– Нарушена сигнальная система, регулирующая питание сердца. Вначале я думал, что повреждены нервы. Но, оказывается, они совершенно целы. Однако… Они не способны регулировать жизнедеятельность клеток сердечной мышцы…

– А какова причина? – спросил профессор Карпов.

– Зорина четыре месяца тому назад ушибла третий позвонок. Именно в нем оканчиваются нервные волокна, регулирующие сердечную мышцу. Ушиб оказался фатальным…

– Разве ничего нельзя сделать?

– Я консультировался с ведущими нейрохирургами. Все они в один голос утверждают, что эти нейроны спинного мозга не регенерируют…

Я не помню, как покинул кабинет директора, как вышел из здания института и очутился на улице. Я шел долго-долго и оказался перед зданием клиники, где лежала Анна. Когда я начал подниматься по ступеням к главному входу, кто-то положил руку на мое плечо. Это был Володя Кабанов.

– Вы хотите, чтобы я к ней не шел? – спросил я злобно.

– Ты пойдешь к ней. И я тоже…

Мы стали подниматься, а ноги будто налились свинцом… На секунду мы остановились.

– Ты не знаешь самого главного, – задыхаясь, произнес Володя.

– Что?

– Анна знает все… Какая-то дура, ее подруга из медицинского института, принесла ей курс сердечных болезней… Там она нашла свою болезнь… Она в упор спросила доктора Филимонова, что у нее, и потребовала, чтобы он сказал ей правду. «Я понимаю, почему вы так тщательно изучаете мой третий позвонок…»

– И он подтвердил?

– Он просто ничего не ответил. Он ушел. Он говорит, что ему стало страшно встречаться с этой девушкой.

Мы вошли в вестибюль больницы и надели халаты. Вот он опять, этот проклятый длинный коридор с натертым до блеска паркетным полом. Ноги подкашивались…

– Только не нужно говорить о болезни, – взволнованно сказал Володя. – Если она… Она первая не будет говорить о смерти… И мы не будем. Мы будем говорить о работе, слышишь! О том, как успешно идет наша работа! Она идет чертовски успешно! Не сегодня-завтра тайна жизнедеятельности клетки будет раскрыта! Это будет революция в науке, революция более важная и более светлая, чем овладение атомной энергией. Понимаешь? И еще мы будем говорить, какие замечательные у нас люди и как все ее любят. И ты, особенно ты, должен говорить, как ты ее любишь. Ведь это сущая правда. Наберись мужества. Ты идешь не на похороны, не оплакивать, не жалеть. Ты идешь вселить человеку самое важное – веру в могущество человеческого гения, веру в его разум, в силу его благородных устремлений. Ты идешь к своей любимой девушке, чтобы передать ей частичку огромного мужества, которым полон наш народ. Пойми, Сергей, это не просто посещение больной. Нет! Ты несешь ей бессмертную веру в будущее… Будет такой момент, когда я вас оставлю вдвоем. Это будет для тебя самым страшным моментом. Но ты не должен думать о смерти… Тверди про себя: «Она будет жить, она будет жить». Сам поверь в эти слова. И тогда все будет хорошо.

Анна лежала, забросив руки за голову, и, когда я вошел, прежде всего увидел ее глаза. На исхудалом, мертвенно-бледном лице они казались огромными, удивленными. Я долго, не отрываясь, целовал её щеки, лоб, губы, прежде чем произнес первые слова:

– Здравствуй, моя дорогая.

– Здравствуй… О, и Владимир Семенович пришел…

– Здорово, курносая. Ты что же это так долго бездельничаешь? Нехорошо, нехорошо, милая дочка.

Володя был всего на два-три года старше меня, но он иногда называл нас сынками и дочками.

– Ну-ка, дай пульс, – сказал Володя и достал Анкину руку из-под одеяла. Смотри, какой хороший пульс. Штук двадцать ударов в минуту!

– Да вы что, Владимир Семенович! У Наполеона был самый медленный пульс. Говорят, сорок ударов. А у нормального человека шестьдесят-восемьдесят.

– Правда? – неподдельно удивился Володя. – А я и не знал.

Водворилось минутное молчание. Я заметил, что бледные губы Анны были плотно сжаты, как будто бы она решила ни за что на свете никому не говорить что-то такое, что знала только она…

– Так вот, Аннушка, – начал я. – Прежде всего всеобщий привет и многоголосые пожелания скорейшего выздоровления.

– Спасибо…

– Во-вторых, твоей подружке Вале Грибановой присвоили почетное звание биоювелира. Правда, знание это еще правительством не утверждено, но она на него, бесспорно, имеет право. Девчата, которые собирают дамские часики в колечках, не идут с нашей Валей ни в какое сравнение. Она из отдельных молекул собирает клетку любой бактерии, от ядра до оболочки. Ты представляешь, что это за искусство?

– Здорово, – восхищенно шептала Анна. – И откуда это у нее…

– Она до поступления к нам в институт кончила курсы рукоделия, – серьезно вставил Кабанов.

Анна тихонько засмеялась.

– И все же в таких тонких делах девушки незаменимы, правда? – спросила она.

– Безусловно, – заметил Володя.

Я крепко сжал худенькие плечи Анны. «Это никогда не случится, никогда», пронеслось у меня в голове.

– Ну и что получилось после того, как Валя собрала бактерию?

– Видишь ли, – начал за меня отвечать Кабанов, – во время сборки, наверное, потерялся какой-то маленький винтик. Знаешь, как это бывает с часами, вот машинка пока и не работает…

– А может быть, не винтик, а пружинка? – весело опросила Анна.

– А может быть, и пружинка. Но мы ее обязательно найдем. Наверное, недели через две-три, вот шуму-то будет, а? Как ты думаешь?

– Скорее бы, – поворачиваясь на бок, прошептала Анна. – Мне так хочется, чтобы это было скорее. Между прочим, Сережа, я здесь прочла несколько медицинских книжек, главным образом по нейропатологии. Советую почитать и тебе. Там есть много интересных исследований нервных клеток. По-моему, кое-что может пригодиться в работе.

– Обязательно прочту, Аннушка. А тебе, говорят, читать нельзя.

– Чепуха, – теребил меня Кабанов. – Читай все, что интересно и полезно. Придешь в лабораторию и поможешь Грибановой найти ту самую пружинку. А теперь разрешите откланяться. Я понимаю, у вас тут свои разговоры есть. Только ты того, не сильно докучай девчонке!

Володя поцеловал Анкину руку и сильно тряхнул меня и плечо.

Мы остались вдвоем.

– Твое замечание о пружинке мне нравится, – сказал я, думая совсем о другом. Я смотрел в усталые, но ровно сияющие, спокойные глаза, и мне казалось, что я никогда не любил их так сильно, как сейчас.

– Странная вещь жизнь. – Анна откинулась на спину. – Я много в последние дни думала о сущности жизни. Почему она такая? Почему движение составляет ее незыблемую сущность? И я пришла к парадоксальному выводу, который в формальной логике называется тавтологией. Жизнь потому и есть жизнь, что она означает вечное движение. В физике мы говорим, что не существует вечного двигателя и что построить его нельзя. А жизнь как раз и есть пример вечного двигателя, начавшего работать миллионы лет тому назад и не прекращающего своего движения ни на секунду.

– Да, – я прижал голову к ее груди.

– А смерть – это только условность… Это не прекращение движения вперед. Это только этап бесконечной эстафеты.

– Да…

Я слышал, как отчаянно билось её храброе сердце…

– И еще у меня появилась одна интересная мысль. Знаешь, какая? Физика знает четыре состояния вещества. Самое простое – газообразное, более сложное жидкое, еще более сложное – твердое и затем такое странное четвертое состояние – плазменное. Мне кажется, что жизнь – это есть какое-то другое, сложное, пятое состояние материи. Науке понадобились многие годы, чтобы выяснить причины, почему одно состояние материи отличается от другого. А сейчас вы, то есть мы, штурмуем пятое состояние…

– Это так здорово, то, что ты говоришь…

– Я почему-то уверена, когда ученые раскроют тайну пятого состояния, Человек не будет знать старости. Ведь познать сущность жизни – это значит управлять ею. Ты согласен?

– Да…

– Мне представляется, что сейчас, в данный момент, и у нас в лаборатории, и во всех других лабораториях мира, где изучают живую материю, ученые ворвались в незнакомый мир, и им кажется, что все можно объяснить только местными четырьмя состояниями. Наверное, поэтому ученые не замечают чего-то очень существенного, что составляет интимную природу пятого состояния…

Анна стала быстро и мелко дышать…

– Подними меня, пожалуйста, чуть-чуть…

Я приподнял ее и прижал к груди.

– Сережа, вот что мне еще кажется. Жизнь как-то должна быть тесно связана с постоянным движением чего-то… Не перебивай… Всем известно, что в организме постоянно циркулируют по нервным волокнам электрические сигналы регулирования. Такие же сигналы циркулируют в виде электрохимических потенциалов и в одной-единственной клетке. Мне кажется, что, если бы как-то втолкнуть в искусственно созданную клетку вот эти самые законы ее самоуправления, она стала бы жить…

Я отодвинулся от Анны и внимательно посмотрел в ее огромные глаза.

– Повтори, что ты сказала, – прошептал я.

– Я говорю, в искусственно созданную клетку нужно как-то втолкнуть сигналы регулирования…

– Как ты себе это представляешь?

– Не знаю, Сережа… Я только уверена, что пятое состояние вещества – это такое состояние, когда материя становится вечной хранительницей информации о своей сущности, вечным вместилищем законов своего бытия… Я только не знаю, как это нужно сделать… О, если бы я знала…

– Анна, дорогая! Когда я слушаю тебя, мне начинает казаться, что вот сейчас, сию минуту, мы касаемся пальцами чего-то самого тонкого, самого главного и таинственного. Пятое состояние, вечное хранилище информации… Милая моя, любимая, как ты до всего этого додумалась? – Довольная, радостно и гордо она откинулась на подушку.

– Кому, Сережа, как не мне, думать о смысле и содержании жизни… Да и времени у меня для этого более чем достаточно… Было… – добавила она, едва шевеля губами. В это мгновение мы оба думали об одном и том же, но один из нас ни единым дыханием не выдал своих мыслей…

Пятое состояние, пятое состояние… вечное хранилище законов своего собственного бытия… Анка умрет… Что такое жизнь? Вечное движение электронных точек на экране осциллографа?.. Четыре известных состояния вещества и пятое неизвестное?..

Это была страшная ночь после посещения Анны. Я видел в темноте ее прекрасные глаза, знающие все-все, до последней точки. В полумраке больничной палаты она упорно искала истину, и, может быть, в этих поисках скрывалась смутная надежда… Пятое состояние… Мне казалось, что я сойду с ума. Как можно ввести в искусственную клетку информацию, как? В живой клетке она есть. Это показывают приборы. Любой момент её жизни сопровождается потоком информации. Ее можно точно измерить, записать, нарисовать. А как ввести? Неужели нет никакого пути спасти Анну? «Летальный исход», – эти страшные слова произнес доктор Филимонов, и я не мог, я отказывался понимать их смысл… Анна – физик. Но она идет дальше того, что известно, она ищет новые пути, она не пережевывает термодинамику и квантовую механику. Она понимает, что мир построен не только на них, что он шире, богаче, сложнее, диковиннее! Мы знаем все винтики, из которых построена жизнь… А вот…

Вдруг я вскочил с кровати! Меня охватил ужас. Не помню, когда я заметил, что часы в моей комнате остановились, мысль о том, что их нужно завести, то и дело приходила мне в голову. Сейчас она возникла у меня снова, и я заржал, как в лихорадке. Я ощупью приблизился к старинным часам, открыл дверцу и вставил заводной ключ в гнездо. Пружина затрещала, и часы медленно начали отстукивать секунды…

«Не может этого быть… – про себя шептал я, – я, наверное, схожу с ума… Не может этого быть…»

Часы медленно тикали, а я смотрел в темноту и видел…

«А если это так и есть… Что, если это так и есть…»

Другой голос говорил:

«Чепуха. Это не так просто…»

«Но ведь никто не пробовал…» – возражал я сам себе.

«Значит, ты считаешь, что пружинка не потеряна?»

«Может быть, нет… А может быть, и да…»

«Тогда, как же ее завести?» – спрашивал внутренний голос…

«Ага, понимаю… Нужно немедленно действовать. Понимаешь, немедленно!»

Я включил свет и быстро оделся. За окном было еще темно, но мне было все равно. Нужно действовать!

На улице моросил дождь. Ни автобусов, ни троллейбусов. Одинокие электрические фонари. За углом, у «Гастронома», телефон-автомат.

Ответа долго не было. Затем послышался сонный женский голос:

– Вам кого?

– Мне профессора Карпова.

– Боже, да он спит. И вообще, товарищ…

– Мне немедленно нужно поговорить с профессором Карповым. По очень срочному делу.

– Разве дело не терпит трех-четырех часов?

– Ни одной секунды! – отчаянно закричал я.

– Ну, если так…

Мучительно долго тянется время. Я дрожу от холода. Наконец голос профессора:

– Я вас слушаю.

– Георгий Алексеевич, это говорит Сергей Самсонов.

– Слушаю вас, Сережа, что случилось?

– Случилось нечто очень важное. Вы бы могли сейчас прийти в институт?

– Сейчас? – удивился профессор. – А что там стряслось?

– В институте ничего… А вот со мной… То есть я сегодня был у Ани Зориной. Она высказала мысль… И мне кажется, что…

– Ну, если речь идет о мыслях, то давайте сохраним их до утра.

– Я не могу, Георгий Алексеевич… До утра я сойду с ума… Это точно… – Профессор кашлянул и затем сказал:

– Может быть, вы мне сообщите эту мысль по телефону?

– Хорошо, слушайте, вы когда-нибудь видели, чтобы хороший, исправный автомобиль сам, без завода, взял и поехал? Или чтобы ваш телевизор включился и начал работать по собственной инициативе?

Карпов долго ничего не отвечал. Затем я услышал:

– Хорошо. Я иду в институт. Жду вас там.

Карпов жил рядом с институтом, и, когда я пришел, он уже сидел в своем кабинете и грел руки над электрической печкой. Я упал в кресло и плотно зажмурил глаза.

– Я уверен, что мы правильно воспроизвели структуру живой клетки. Теперь ее нужно только запустить!

– Как?

– В нее нужно ввести информацию.

– Как?

– Точно теми же путями, какими мы ее выводим из живой клетки. Нужно запустить искусственно построенный биологический механизм электрическими сигналами от естественной, живой клетки. При помощи микроэлектродов мы выводим импульсы самоуправления на осциллограф, чтобы их видеть. Давайте эти самые импульсы при помощи тех же микроэлектродов введем в наше искусственное микроскопическое создание… Помните научно-популярный фильм «Сердце лечит сердце»? Электрические сигналы здорового сердца по проводам передаются больному сердцу… И оно, больное сердце, обретает нормальный ритм жизни…

– Пошли в лабораторию.

То, что происходило в период с пяти часов утра до девяти, невозможно описать. Это был взрыв энергии, яростный поток, проломивший брешь в плотине, исступление двух фанатиков. За все время мы не произнесли ни единого слова, хотя каждый из нас в любой момент понимал, что нужно делать. Карпов извлек из термостата образцы искусственных клеток. Я рядом поставил живой препарат. Он установил стекло на предметном столике телемикроскопа, я приладил микроэлектроды. Он посмотрел мне в глаза. Понятно! Нужно вывести потенциалы живой клетки через усилитель. Есть усилитель. Напряжение? Есть напряжение. Включить экран телевизора? Есть экран. Ток? Есть ток…

Мы уставились в темные контуры безжизненной клетки. Я увеличил яркость экрана. Вот она, серая лепешка с искусственно воссозданной структурой. Комочек грязи, кусочек неподвижной слизи… Два микроэлектрода касались ее оболочки и ядра.

Карпов положил дрожащую руку на верньер усилителя и начал подавать на безжизненный комок потенциал, тот самый, который непрерывно, цикл за циклом, возникал в живой клетке…

Нет, это было не чудо. Это было именно то, чего ждали тысячи умов, верящих в возможность искусственно созданной жизни. Именно так должна была вначале глубоко вздохнуть просыпающаяся клетка. Именно так должны перераспределиться внутри темные и светлые зерна. Ядро обязательно должно округлиться. Возле него сама по себе должна возникнуть ажурная ткань митохондрий. Оболочка должна стать более тонкой и прозрачной…

Клетка оживала не наших глазах. Да, это правильное слово. Оживала под воздействием ритма, введенного в неё извне. Искусственно построенная машина заводилась от машины живой…

Когда клетка стала совершенно прозрачной и задвигалась, профессор Карпов выдернул из нее микроэлектроды. Теперь она существует без посторонней помощи. Существует!

Я быстро капнул на нее теплый бульон. И она стала расти! Набухать! Митоз! Ура!

– Смотрите, делится… – услышал я шепот сзади себя. Мы не заметили, как в лаборатории стало совсем светло и как вокруг нас собрались сотрудники. Они долго молча следили за нашей работой, понимая ее сокровенный смысл. И теперь, когда искусственно созданное микроскопическое существо зажило своей собственной жизнью, они не выдержали:

– Ребята, смотрите, делится! Живет! Живет самым настоящим образом!

До этого я никогда не видел, чтобы ученый плакал… По-моему, сейчас плакали все. Валя Грибанова плакала навзрыд. Крупные слезы ползли по щекам серьезного и сосредоточенного Володи Кабанова. Кто-то из ребят протянул мне носовой платок.

Опыт был повторен несколько десятков раз, и каждый раз успешно. Его проделал каждый, потому что каждый хотел собственными руками создать кусочек жизни.

На следующий день после знаменательного события, когда я проходил сквозь толпу институтских работников, меня остановил Володя Кабанов.

– К Анне собираешься?

– Немедленно! А как же! Ведь это ей мы так обязаны!

– Никуда ты не пойдешь.

– Не понимаю, Володя.

– А тут и понимать нечего. Ей меньше всего нужны сейчас твои цветы и поздравления. Она очень плоха. Пошли в кабинет директора, там заседание ученого совета.

На ученый совет, кроме сотрудников нашего института, прибыли два представителя Академии медицинских наук и доктор Филимонов. Заседание открыл директор:

– Товарищи! О событии, которое совершилось вчера в этих стенах, мы еще поговорить успеем. Время терпит. Речь идет о другом. Необходимо сделанное открытие срочно использовать для спасения человеческой жизни. Сообщение по этому поводу сделает профессор Карпов. Прошу вас, Георгий Алексеевич.

– Мы сейчас располагаем средствами создать нейроны спинного мозга, поражение которых обусловило фатальное состояние Анны Зориной. Меня поправят специалисты, но мне дело представляется следующим образом. Нам нужны точные гистологические и цитологические данные о клетках, которые составляют основу нервного центра, регулирующего питание сердечной мышцы. Затем мы должны иметь материал для изготовления этих клеток. Мы должны точно знать, какую информацию эти клетки посылают к сердцу. Хирург должен произвести операцию и трансплантировать в нужном месте искусственно созданную нервную ткань.

Карпов сел. Сразу же после него выступил представитель академии.

– Точные гистологические и цитологические данные мы вам представим немедленно. Сложнее с информацией, которая регулирует деятельность сердечной мышцы. Кто согласится на такую операцию, как введение электродов? Это должна быть девушка, максимально похожая по биологическим признакам на Зорину.

– А как это узнать?

– Нужно произвести тщательные анализы и выбрать из многих такую, которая больше всего подойдет по группе крови, группе ткани и так далее.

В час дня, когда из Травматологического института прибыла спинномозговая ткань и точные микроскопические снимки клеток регулирующего центра, Володя Кабанов собрал открытое партийно-комсомольское собрание.

– Жизнь нашей подруги, молодого ученого Анны Зориной, в опасности. Разработан новый метод ее лечения. Необходима девушка, которая бы добровольно решилась на одно неприятное медицинское исследование. Вот все.

Несколько секунд тягостного молчания. Затем к столу подходит молоденькая лаборантка из отдела физиологии растений.

– Я.

– И я.

Это была секретарь-машинистка директора.

– Запишите меня тоже, – сказала наша буфетчица, Нина Савельева.

– Да что говорить, девчата, все пойдем, правда?

– Правда. Зачем терять время на какие-то записи? Куда идти?

Через минуту в зале никого не было.

А в это время в нашей лаборатории кипела работа. Пели центрифуги, гудели генераторы, аналитики пропускали жидкости через ионообменные и хроматографические колонки, выделялись вещества. И все это в стерильных кварцевых боксах передавалось главному исполнителю работы, Вале Грибановой.

Вооружившись мощным бинокулярным микроскопом, она при помощи электронного биоманипулятора по микрокапле строила одну клетку за другой, в точности повторяя структуру, изображенную на микрофотографии, на которой были нанесены формулы и цифры, показывающие, куда какое вещество необходимо ввести и сколько его надо.

Это был адский труд, до предела напряженный, но всех охватило страстное желание во что бы то ни стало его выполнить, назло тем временам, когда жизнь человека спасти было нельзя…

В шесть часов вечера из Института аналитической медицины приехал усталый, но возбужденный профессор Карпов.

– Ну как, отобрали?

– Да, вот лента с записью сигналов.

– Кто была эта девушка?

– Ей-богу, не помню! Какая-то наша девушка. Нужно торопиться.

Половина девятого. Валя Грибанова оторвала воспаленные глаза от окуляров микроскопа.

– Все… – прошептала она.

– Ты уверена, что ты сделала все, как полагается?

– Уверена. Дайте попить воды. Покройте препарат цистеином.

Я капнул на драгоценную структуру каплю защитного коллоида.

– Информация получена. Давайте вводить…

Не дыша мы перенесли препарат в соседнюю комнату.

– Контролировать будем?

– Обязательно. Включайте экран.

Медленно завертелись диски магнитофона, забегали зайчики на экране. Карпов ввел электроды в клетки. И повторилось то, что мы уже много раз видели. Но это были клетки человеческой нервной ткани, ромбовидные, с заостренными иглами, с тонкими, как шипы, отростками – аксонами. В них была заключена жизнь человеческого сердца.

Когда препарат начал жить независимой жизнью, его перенесли в микротермостат, наполненный физиологическим раствором.

– Теперь в клинику.

Как странно теперь выглядела жизнь! Еще вчера казалось фантастичным, что в лаборатории можно создать живую материю, а сейчас на огромной скорости мчался автомобиль по улицам города, и я сжимал в руках живое вещество, нужное для того, чтобы билось сердце моей любимой.

Клиника… На этот раз мы не шли длинным коридором с блестящим паркетом. Лифт поднял нас на девятый этаж, где под огромным стеклянным куполом помещалась операционная.

– Она уже на столе, – прошептал встретивший нас доктор Филимонов.

– Вот ткань.

– Я сейчас позову нейрохирурга Калашникова.

Вышел профессор Калашников, высоко подняв руки.

– В каком состоянии ткань?

– Она свободно плавает в физиологическом растворе.

– Хорошо. Наверное, ее можно поддеть микропинцетом. Какие у нее размеры?

– Полмиллиметра на миллиметр.

– Ого, сделали с запасом! Примерно на три такие операции.

– А вы сумеете сами отрезать нужный кусочек? – не выдержав, спросил я.

Калашников был выше меня ростом и раза в два шире. Он с интересом посмотрел на меня сверху вниз.

– Мой юный друг, современный хирург должен уметь разрезать волос вдоль его оси на десять равных частей. Понятно?

Мне очень понравилось, что он, как Горький, окал, особенно в слове «понятно». Почему-то я вдруг стал очень спокойным.

Десять минут, пятнадцать минут. Я и Карпов медленно шли по кольцевой галерее вокруг операционной. Прошло еще полчаса, после еще столько же. Странно, как спокойно я себя чувствовал. Я просто знал, что это очень тонкая и сложная операция и что она требует времени…

После я бродил уже целыми часами не по галерее, а по площади вокруг клиники, поглядывая на окна четырнадцатой палаты на пятом этаже.

В один из ярких солнечных дней, когда после работы я пришел сюда, чтобы совершить свою обычную прогулку, одно из окон пятого этажа внезапно распахнулось, и в нем показалась фигура полной женщины в белом халате. Она помахала мне рукой и указала на входную дверь клиники. Как на крыльях, я взлетел наверх.

Вот и палата. Несколько секунд я в нерешительности стоял перед дверью. Вдруг она сама отворилась, и появилась веселая, добрая сестра.

– Анне только что разрешили немного походить. Иди к ней, пока нет дежурного врача.

Я смотрел в смеющиеся, радостные глаза Анны, боясь к ней прикоснуться.

– Ну! – капризно произнесла она. – Чурбан ты какой-то! Поцелуй меня скорее, а то сейчас придет Филимонов.

Мы медленно пошли вдоль стен. Я поддерживал ее за талию и в такт с ее неуверенными шагами шептал:

– Раз-два, раз-два…

После мы вышли в соседнюю комнату, обошли ее и становились у раковины. Из крана протянулась неподвижная струйка воды, застывшая, как стеклянная палочка. Для меня она стала символом вечной жизни.

Внезапно вошедший доктор Филимонов сделал вид, что нас не замечает. Ворчливо, по-стариковски он сказал:

– Сестра, когда же, наконец, вы пригласите водопроводчика починить кран?