«Позови меня трижды…»

ЧАСТЬ 1. ЧТО БЫЛО

Мне говорят, что нет любви в помине, Она мертва, а жизнь — лишь пот и кровь. Но почему безумцы и поныне Творят свою бессмертную любовь? Я вижу их истории начало В улыбке глаз и ветре в волосах, Но надо, чтобы Время зазвучало В наивных и беспечных голосах. Не сочиняют свыше наши встречи, Не оставляют горечь на потом. Мы сами зажигаем cердцем свечи, Чтоб тот огонь нести из Храма в Дом…

В ПОДПОЛЬЕ

— Вот все как договаривались, Макаровна! — сказала полная молодая женщина, выкладывая содержимое кошелки на кухонный стол. За ее подол, качаясь на ножках, цепко держалась годовалая девочка, исподлобья глядя на большую старуху в платке.

— Ой, даже не знаю, как и сказать-то такое, Валя, но сёдни Терех у меня сидит! — решившись, выдохнула Макаровна, будто бросилась в омут.

— Да ты чо? Дык, я-то как? Мне же на работу! Мы ж договорились…

— Я тоже отказать не могла. Мы же по папаше ихнему сродственники. Этого архаровца опять в садик не приняли, вот Дуся перед тобой его и завела. Да ты не бойся, один денек ни чо не будет! Заводи свою прынцессу! Вот какие у нас девочки! Какое платьице! Валь, где такое платье покупала? У меня у подружки внучка чуть помоложе твоей Катерины, гостинец бы собрать… У тебя ни чо не осталось с Катюшки сильно не заношенного?

— Может, и осталось, Макаровна, надо поглядеть, — растерянно сказала Валя. — Как мне сейчас на работу-то идти, если эта сволочь у тебя сидит?

— Да не бери в голову, касатка! Он один, что ли? У меня еще Галины близнецы сидят, ясли у них на карантине. Ну, Галю-то Кондратьеву знаешь? Цельный колхоз у меня! Не пропадет твоя Катерина, вместе им будет еще веселее, — умильно проговорила старуха, подхватывая Катьку на руки. — Давай, мамочка, на работу вали, а мы тут с бабушкой посидим, да?

Валя с грустным лицом пошла к двери, стараясь не оглядываться на Катьку, которая, почуяв недоброе, набрала побольше воздуха для крика и принялась отталкивать вцепившуюся в нее старуху. Уже в подъезде Валю настиг отчаянный крик дочери. Она втянула голову в плечи и, удерживая слезы, побежала к трамвайной остановке.

Макаровна, понимая, что Катькин вой ей все равно не унять, сразу из коридорчика прошла с ревущим ребенком на руках в небольшую комнату. Повернуться там особо было негде. Все пространство занимали шифоньер, огромный кожаный диван с откидными валиками и круглый, во всю комнату стол, покрытый бархатной скатертью.

— Терех! Ты там, а? — спросила старуха.

— А куды я денусь? — рассудительно ответил ей рыжеватый веснушчатый мальчик лет пяти, выглянув из-под стола.

— Мне до телеграфа бы сбегать надо, переговоры у меня с Ленкой… Опять, видно, денег просить станет, — раздумчиво сказала Макаровна. — Ты бы не пялил зенки, как враг народа, а посидел бы с девчонкой тети Вали Савиной, а? Ее Катериной зовут. Валя полкурицы принесла, я тебя крылышком угощу!

— На фиг мне крылышко! Я ножку хочу! — пробурчал Терех.

— Вот и договорились! Вот и поладили! — радостно сказала Макаровна, запуская плачущую Катю под стол. — Ступай-ка, мила дочь, в подполье! Обвыкайся!

Сначала под столом было темно, а потом Катя, всхлипывая и размазывая сопли по щекам, разглядела двух совершенно одинаковых мальчиков, сидевших тихонько в самом углу и спину Тереха. Терех не смотрел на нее, потому что он был очень занят постройкой деревянного домика с окошком из специальных палочек. Маленькие деревянные елочки были расставлены здесь же под столом в улицу, тут же стояли и другие деревянные домики, не разбираемые, из кубиков. По улице уже ехали машинки, а у домиков стояли деревянный милиционер, маленький пластмассовый Буратино и голый резиновый негритенок. Буратино был в коротких штанах, в белой рубашке и красной шапочке, нос у него был обломан, поэтому Катя решила, что это — пионер. Про Буратино она пока еще ничего не знала, а пионеров видела, когда гуляла с мамой. Мама показала ей мальчиков и девочек в таких же штанах и рубашках, которые шли с флагом и барабаном, и сказала: "Вот, Катенька, это пионеры!" Она ткнула пальчиком в Буратино и пропищала сквозь слезы: "Пи!"

— Не, Катька, этого «Пи» тебе нельзя, это бабкин «Пи». А негритоса — бери, пожалуйста! — дружелюбно сказал Терех, отдавая ей в ручки негритенка.

Негритенок был мягкий и гладкий, его было удобно держать в руке, а голова прекрасно влезала в рот. Десны чесались, поэтому Катя с удовольствием принялась его жевать, наблюдая за строительством Тереха. Вдруг близнецы разом накуксились и заревели. Терех оставил игру и с ненавистью сказал Кате: "Вот, Катерина! Ты когда-нибудь видала таких никчемных пацанов? Им уже почти три года, а они молчат, как немцы, до последнего, а потом в штаны напустят и воют! Сколько раз говорено, чтобы выли раньше! Сколько бить-то вас можно!"

Терех щедро раздавал подзатыльники, близнецы орали, и Катя тоже присоединилась к ним. Подошедшая с телеграфа Макаровна крикнула от дверей: "Терех! Катька-то жива?" и, услышав утвердительный ответ Тереха, спокойно пошла на кухню, готовить детям обед из принесенной их родителями снеди.

После обеда Макаровна выставила раскладушку, постелила на нее ватное одеяло, а сверху положила подушку-думку с вышитым пуделем.

— Вот, Терех, обустраивайся! Да проследи ненароком, чтобы близнецы покрывало на диване не обсикали!

— Их уследишь, как же!

— А и то правда! Ладно, что диван кожаный, покрывало я застираю, в случае чего, — умиротворенно сказала старуха, укладывая Катю с собой на большую кровать с горой подушек у самой стенки.

На стенке висел плюшевый ковер, на котором усатый дяденька вез куда-то на коне красивую тетеньку, прижимая к себе. Вокруг них были желтые горы, поросшие кривыми деревьями, а из-за гор торчали странные дома с острыми крышами… Он вез ее и вез, все дальше и дальше…

— Катенька! Просыпайся, радость моя, мамочка пришла! — разбудил ее голос мамы. Макаровна, сонно зевая, сидела в изголовье кровати в большой фиолетовой майке с крестиком на заношенном шнурке. Близнецы спали, обнявшись, а с раскладушки на них пялил зенки Терех.

— Рано ты чо-то, Валь, — сказала Макаровна.

— Меня сегодня пораньше мастер отпустил, — пояснила мама.

— Завтра кушать не носи, завтра Дуся Терехова принесет.

— А он… он опять завтра будет? — осторожно поинтересовалась мама.

— А куды его денешь? — резонно заметила бабка. — Да хорошо они играются, не переживай!

Зайдя в квартиру, Валя спустила дочку с рук на пол, а сама наклонилась расстегивать боты. Катя, не дожидаясь, пока мама разуется, потопала в комнату. Вдруг Валентина вспомнила, что, уходя на работу, она нарочно оставила открытым балкон для проветривания разложенных перин. С опустившимся сердцем Валя заглянула в комнату, Кати уже нигде не было. "Ка-ать…" — позвала она, но горло перехватил сухой спазм. Побелев, Валя опустилась на пол с ботами в руках, стук сердца отдавался в висках. Сквозь него не сразу дошло, что стучатся и в дверь. Валя, держась за сердце, чтобы оно не выпрыгнуло из груди, медленно открыла дверь. Там стояла Дуся Терехова с ихнего участка. Она оставалась за Валю в очереди купить яиц, продававшихся после смены у них в цехе по пропускам, пообещав, что занесет яйца вместе с пропуском после работы.

— Валь, ты чо такая? Терех что-то отмочил? А? — с участием накинулась она на Валю.

— Не-е… Там дверь балкона открытая, Катька туда ушла, пока я боты снимала. Выглянуть боюсь…

Дуся пулей кинулась на балкон, свесилась с него и крикнула Вале: "Валь, нету тут никого! Ты в квартире-то хорошо посмотрела?" Зайдя в комнату с балкона, Дуся, первым делом, приподняла скатерть над круглой столешницей. Под столом, за крестовиной, соединенной фигурной розеткой тихо сидела Катька.

Валя, всхлипывая, прижимала Катьку к себе, а та все молчала, уставившись взглядом в одну точку. Дуся, озабоченно поглядев на них, прошла с кошелкой на кухню.

— Не реви, подруга, все будет путем! Я вечером Тереха старшего пришлю, он тебе балкон стеклотканью затянет. Красота будет! Только ничего ему не давай, а то опять зенки зальет, как враг народа. Он задаром в литейном эту ткань берет, сколько надо. Почти всем знакомым балконы уже обтянул. Она прочная, зараза! Никто не выпадет, не боись. И, главное, ничего из нее больше и пошить нельзя. Я так о таком плаще мечтала! А она колется, зараза! Прямо, чесотка! А Катька твоя после Макаровны все время теперь под столом будет. И, ты знаешь, это Макаровна очень удобно придумала. Там у них домик, игрушки. Сидит себе ребенок смирно, стулья не переворачивает, шали на них не накидывает, паровозы не строит… Нет, Валя тебе очень повезло, что ты девку родила. Вот у меня Татьяна — прямо помощница! Прямо не знаю, чтобы я с этими двумя Терехами делала! Я бы давно по фазе съехала! Я бы коньки на крючок откинула! — в сердцах говорила Дуся, выкладывая яйца на кухне.

Дуся ушла, а Валя с Катей еще долго сидели на диване. Спустя час-полтора пришел мрачный папа Терехов и что-то долго делал у них на балконе. Потом ему кто-то снизу свистнул, он свесился по пояс с балкона и с этим кем-то о чем-то договорился. Мама Валя ничего и дать-то ему не успела за балкон, потому что после разговора он тут же убежал, бросив у них свой инструмент.

Когда стемнело, пришел с работы папа. Он вымыл руки, и они все пошли кушать. Катю взял на руки папа, и она, пытаясь кушать сама ложкой, измазала его кашей. Она видела, что мама продолжает немножко плакать, но уже не так сильно. А лежа в кроватке, Катя слышала, как папа тихо говорил маме: "Ничего, Валюш, не реви. Макаровна — проверенная бабка. Она вон эту свою Ленку-приемыша подняла, она ведь и Валерку Кондратьева вынянчила и Таньку Терехову. Они уже в этом году в первый класс ушли… При ней ведь и Терех — шелковый. Дороговато, конечно, четвертной платить в месяц, да с едой еще, но ведь, когда, помнишь, Катюшка болела, рубаху ведь были готовы последнюю снять! И что меня, лично в ней подкупает, а все родители про это говорят, что она сама не пожрет, а дите покормит. Другие бабки, знаешь, какие! Такие ведь стервы есть! Жрать только могут! Ничего, обвыкнемся!"

Папа через некоторое время громко захрапел, а мама все ворочалась и вздыхала. Катя тоже сопела в подушку, но не спала, она думала. Вот страшно это или не страшно жить у Макаровны под столом? Она вспоминала полумрак, запах бязевого фартука Макаровны и, наконец, решила, что папа прав, как-нибудь она там обвыкнется. Она сложила под правую щеку ручки лодочкой и поплыла навстречу беспамятным детским снам…

* * *

Все неприятности у Вали в жизни начались в июле позапрошлого года, сразу после смены, когда бабы, в раздевалке заприметили округлившийся Валин живот.

— Та-ак, Валька… Та-ак… Значит, с залетом, подруга дорогая! Ну, и чо? Опять нам, бабы, по полторы смены пахать! Говорила же, что годик обождешь! — в сердцах сказала бригадирша.

Счастливая Валя обнимала руками свой живот и виновато глядела на подруг.

— Она ведь замужем все-таки, Ивановна, — осторожно заметила Галя Кондратьева.

— Ой, ты бы, Галина, вообще молчала! Сама-то только с Валеркой расчухалась, только с больничных вылезла, как с близнецами залетела! — отмахнулась от нее расстроенная бригадирша.

— Что, не рожать теперь, что ли? — обиженно протянула Дуся Терехова.

— Да я не про это… План-то ведь не урежут, да и Вальку жалко… Сейчас начнется у нее сплошное веселье. Ладно, Валентина, держись до последнего. На легкий труд не уходи, в складе сквозняки сплошные, на всю жизнь просквозит. И там такой пень старый работает, что нарочно заставляет легкотрудниц самих детали со склада вытаскивать, никого из мужиков цеховых туда не пускает. Мол, не положено! Все ему неймется, все надо над бабами повыкомыривать. Генерал! С нами до срока останешься. В случае чего, я участковую нашу повитуху упрошу тебя на больничный отпустить пораньше. Ты на учет-то встала?

— Нет еще…

— А чего?

— Стесняюся…

— На учет вставать, так она стесняется, а детей делать и план срывать, так и стыда нету чо-то! — удивилась Ивановна. — А срок-то свой хоть знаешь?

— Ага, в начале июня, — прошептала Валя.

— В консультации на три недели раньше скажешь, по задержке, поняла? — строго сказала бригадирша.

Валя кивнула тогда и чуть не заревела, обидевшись на бригадиршу. Но сколько раз потом она была ей благодарна за этот ее указ! Все-таки, какая у них была умная Ивановна, как она все видела наперед! Она действительно заранее жалела Валю, так же на производстве родив когда-то троих детей.

Почти до самого дородового отпуска Валя продержалась на участке, больничный брала только раз, чтобы съездить на покос в деревню. Отпуск перед родами из-за подсказки Ивановны получился большой, и Валя с Васей успели съездить в Москву за одеждой для маленькой. Даже шубу Вале купили, правда, три часа стояли в очереди. С заявлением на ясли Ивановна тоже подсказала. Они с Васей отнесли заявление пораньше Льву Абрамовичу, представителю цеха в месткоме, вместе с поллитрой и банкой меда. Он там, в месткоме, даже не волком, а львом выгрызал бюрократизм, но так, что все у него до самого верха были друзья-приятели. А вот потом действительно началось у нее сплошное веселье. Декретный отпуск — только три месяца, и как отдавать такую крошку кому-то на руки, Валя совсем не понимала. Но деваться было некуда, да и путевка могла пропасть.

Таких крох в яслях звали немцами, потому что они по малолетству, слава Богу, помалкивали, посапывая беспомощными кульками на веранде. И пока Катенька была в группе немцев, она почти не болела. А как она стала ползать, так началось — то одно, то другое. В последний раз они чуть ее не потеряли из-за воспаления легких. В слезах измотанная Валя пришла на участок. Совесть у нее была не только детей делать, но и на работу, но отдавать неокрепшую дочку обратно в ясли она боялась. Тогда Галя и Дуся рассказали ей про Макаровну из цокольного этажа. Двадцать пять рублей — сумма, конечно, значительная, но здоровье дочки было дороже, поэтому Катя отправилась к Макаровне под стол…

* * *

Весь мир теперь представлялся маленькой в вертикальных черточках сквозь шелковую бахрому скатерти. Маму, Макаровну и всех, кто ходил к старухе, Катя видела теперь, в основном, ниже пояса. И со временем она научилась различать их голоса и характеры лишь по походке, штопке на чулках и стрелках на брюках. Но болеть она действительно перестала. Под столом все время было тепло, а Макаровна еще застилала пол половиками и стареньким байковым одеялом. Тереха время от времени брали в садик, и почти всю зиму они сидели только втроем с близнецами до тех пор, пока он снова кого-нибудь там не избивал и не возвращался к ним под стол.

Если мама задерживалась на работе, или им с папой давали билеты в театр, Катя сидела у Макаровны до позднего вечера, потому что ни старшей сестры, как у Тереха, ни брата, как у Саши и Вани, у Кати не было. Но вечером у Макаровны было особенно интересно сидеть под столом. К ней по вечерам приходили разные тетеньки узнавать свою судьбу. До бабки они свою судьбу совсем не знали или очень в ней сомневались, а Макаровна им говорила всю правду по картам.

Кате тоже интересно было узнавать судьбу тетенек, а главное, наблюдать, как их ноги в разных башмаках вели свою обособленную от хозяек жизнь под столом, когда судьба в лице Макаровны раскрывала им свои карты.

— Ой, чо это? А? Опять пустое? — причитали черные полуботинки, безвольно разваливаясь подошвами наружу.

— Сама видишь, касатка, — вздыхали двойные, рыжие носки Макаровны из овечьей шерсти.

— Блондин, червовой масти, — в нетерпении выбивали дробь изящные лодочки.

— Туз трефовый… Пики да пики, да все пиками вниз… Сколько же еще-то можно? — спрашивали не столько Макаровну, сколько саму судьбу стоптанные потертые сапоги, сворачиваясь калачиком.

— Сколько мона, столько и нано! — отрезали виляния в сторону носки Макаровны. — Сколько я тебе говорила, чтобы к королю в казенном доме прислон держала! Любовь-морковь у нее к пустым валетишкам! Сама теперь видишь, кто прав был!

А Катя, глядя на свои подбитые войлоком пинетки, все думала, какая же это страшная штука — любовь-морковь. Она искажала линию судьбы и всегда по картам оборачивалась пустотой. Катя решала, по крайней мере, больше не кушать тертую морковку, чтобы лишний раз не искушать суровую, беспощадную ко всем тетенькам судьбу.

И такими вечерами, когда Макаровна дремала с вязанием в кресле, а под столом сидеть одной было темно страшно, Катя забирала со стола колоду карт и внимательно разглядывала их на диване, пытаясь понять, что же означают эти разрисованные картинки в ее жизни? Макаровна, глядя, как двухлетняя девочка молча сидит, вперившись в даму пик застывшим взглядом, окликала ее и подсовывала книжку с картинками про красавицу-кукурузу, которую от всех напастей спасает молодой комбайнер. Еще у Макаровны была книжка про малютку из хлопка и две книжки про Марью-царевну и гусей-лебедей, да только Катя уже наизусть их знала, даже зажмурившись. Но странное дело, вот на карты она могла глядеть часами. По правде, в нарисованные лица ее заставляла вглядываться тревожная мысль. А почему одна и та же картинка для тетеньки с пятого этажа означает нетрезвого мрачного дяденьку из трамвайного депо, которого Катя два раза видела на улице, а для тети в пушистой горжетке — совсем другого, в фетровой шляпе и синем галстуке? И за каждой засаленной картой со стертыми краями перед ее взглядом выстраивалась вереница людей, как в очереди за хлебом. И Катя думала, кто же вот это решает, кому куда вставать? Макаровна? Или они сами давно уже меж собой разобрались, кому из них в колоде быть валетом трефовым, кому червовым королем, а кому и бубновой дамой?

САМ-ЧЕТВЕРГ

Валет — это, касатка, завсегда одни заботы да хлопоты. Чо-то не припомню от них пользы-то ни какой. А как выпадут все четыре на круг, сам-четверг называется, так и будет у тебя сплошной четверг без субботы и пятницы. Драчки да ссоры. Ты, когда во двор гулять пойдешь, так от мальчиков, которые по четыре собираются, подальше держись, непременно поколотят. Или обидят как-нибудь, точно-точно! Ты до четырех-то сосчитаешь? Нет? Сопля ты, соплей! А вот как они на сердце лягут, так начнутся у тебя одни заботы-заботушки. Не верти головой! И запомни, когда они в короли вдруг выйдут, так следить за ними надо в оба! Что задумано в вальте, то и скажется в короле…

* * *

Валетами были пока близнецы, Терех и сам Валет, которого Катя уже знала по ботинкам с подшитой дратвой подошвой, старший брат Саши и Вани по имени Валерка. А всех Валерок в их дворе так, сколько не помнила Катя за свою короткую жизнь, и выкликали на улицу: "Валет! Валет! Выходи!" Этого Валета Катя почему-то заранее боялась, и когда за близнецами заходил старший брат, всегда пряталась под стол, узнавая его по шаркающему звуку ботинок. Поэтому она и не знала, какой же масти этот Валет? Но какой-то грустный голос в ее маленькой, с кулачок, душе обречено подтверждал ее сомнения, говоря, что там, у дверей переминается с ноги на ногу сам Катькин червовый Валет.

Близнецы, которые уже и Катю достали своими капризами и неизменно мокрыми штанами, были точно бубновой и пиковой мастей. Никакого от толка от них не предвиделось — ни в настоящем, ни в будущем. Никуда от них было не деться, надо было их принимать как неизбежное жизненное обстоятельство.

Так, значит, этот Терех — трефовый валет? Макаровна была душевно расположена только к трефовому парнишке в бархатном берете с жидкими усиками. Она утверждала, что это — верный друг и защитник на всю жизнь. Нет, что-то тут не вязалось, не склеивалось. Терех почему-то не укладывался в обычный трех ярусный пасьянс. Да и по его развязному наглому виду нельзя было сказать, что кто-то мог бы предсказать что-то на счет его Тереховских планов и Тереховской верности. И Катя, торопливо семенившая за Макаровной с вышитой подушкой для Тереха, твердо знала, что его лучше не злить, заразу, а то такого леща даст друг и защитник, что неделю под столом сидеть будет не на чем.

Интересно, а когда мальчики вырастают, то они все сразу становятся королями? И почему для маленьких девочек нет никаких карт, разве можно родиться сразу дамой? Правильно, все для этих мальчиков, весь пасьянс как на ладони! И Катя, стелившая с Макаровной постель с завистью оглядывалась на Тереха, безмятежно жующего плюшку на подоконнике.

* * *

А если честно, то Терех завидовал наоборот Катьке. Ну, если мамка каждый день попрекает, что два Тереха на один дом ни одна баба не сдюжит, так как быть? Ни один Терех, говорит, еще человеком не был. Интересно, а он чо, разве не старался быть человеком? Стараешься, стараешься, а все зря! Из-за ерунды все срывается. Интересно, а как это у близнецов получается? В штаны дуют потихоньку и все равно человеки! А если он вдруг обоссытся, так крику будет на весь дом!

И засыпая, каждый вечер Терех ворочался на бабкином сундуке, выставленном для него мамкой в коридорчик. Сундук уже был маловат, то голова, то ноги свешивались с него в самый неподходящий момент. Уснуть на нем Терех мог, только свернувшись калачиком, засунув в рот большой палец левой руки. И даже в таком положении он все равно завидовал Катьке, которую водили к Макаровне в хорошенькой шерстяной матроске. Ну, почему ему мамка из своей юбки матроску не сшила! Сколько ведь просил! Так Таньке своей кофту пошила. А Катькину матроску он вообще-то померил, когда Макаровна на телеграф бегала. Да голова все равно не пролезла, зараза. Интересно, а вот Катьке она — как раз, главное! Несправедливо.

А по пятницам, как только Терех начинал засыпать, сквозь сон раздавалось знакомое противное скырканье в замочке. Это папка пытался открыть дверь. Терех натягивал одеяло на голову, но и укрывшись с головой, он слышал, как папка опять запинается за порожек, опять делает два больших шага нараскорячку и упирается головой в стенку. Потом, пошевелив задом, он закрывает входную дверь. Сволочь. Сейчас будет сопеть и стараться стянуть ботинки. Интересно, а он хоть раз развяжет спьяну шнурки-то? Не-е, так и не развяжет, гнида, потому как решит, что дело это бесполезное, раз ботинки назавтра снова надевать.

Отвернувшись к стенке, Терех ясно представлял дальнейшие события, поскольку видел их в щелку из-под одеяла неоднократно. Вот мамка заверещала: "От самого перегаром тащит, а туда же еще, лезет, сволочь!" Ага, это папка пытается под ее боком на кровати пристроиться. А все равно свалится на пол, прогремит костями, если не сейчас, так под утро.

Конечно, деньги у него на выпивку имеются, а нет, чтобы сыну матроску купить или черепаху! Сволочь! "Я, — говорит, — сынок, в твои годы уже на рынке мотылем торговал!" И в такие ночи Терех с горечью думал, что ему, конечно, так же вот придется, бедному, всю остатнюю жизнь ползать по ночам в ботинках, потому что его, как папку, никто не любит, и матроски ему, конечно же, не видать.

В одно поганое утро Тереха разбудил дикий мамкин визг: "Терех, Терех! Иди сюда! Иди сюда гаденыш!" Заспанный Терех вышел к мамке на кухню. В облупившейся раковине, нависшей над коробом с картошкой, среди горы не вымытой с вечера Танечкой посуды, сидел кто-то маленький и черненький. Только приглядевшись, Терех понял, что это крошечный мокрый мышонок. Он протянул руку и взял в кулачок дрожащий от холода комочек. Кран папка так и не починил, ледяная вода все капала и капала на замерзавшую мышку. Интересно, а давно он тут бедует? Мамка, увидев глазенки-бусинки из Терехова кулака, окончательно зашлась в визге. К ней присоединилась и проснувшаяся Танька. "Дави его, Терех! Теперь дави его!" — орали они на пару. А мышка только-только согрелась, и чувствовалось, что наконец-то ей впервые стало хорошо за все хреновое утро, потому что из кулака она даже не рвалась, свернувшись в комочек.

— Это же ты проказничаешь, гаденыш, со своим папкой-проходимцем! Терехи проклятые! Это ведь с ваших червей и мотылей така пакость в доме развелась! — кричала на всю Ивановскую мамка. — На балкон не могли свои ящики выставить? Воняют тут еще!

— Гады-ы! — подвывала ей Танька, которой вообще следовало помолчать, раз тарелки не помыла.

Терех сплюнул на орущих баб, которые ничего не понимали ни в червях, ни в мотыле, и пошел собираться к Макаровне. Мыша он спрятал в коробочку из-под витаминов, подстелив ему ватку. Интересно, а Катька орать будет?

Катька не заорала даже тогда, когда на них кинулась огромная кошка Макаровны, смахнув по пути любимую чашку Макаровны. Она только зажмурилась, когда мышонок жалобно заверещал где-то уже внутри кошки высоким резким голоском. Потом она открыла глаза, полные слез и впервые сказала одним предложением: "Сволось ты, Телех!"

А потом она все равно ничего не говорила, только молчала и думала. Даже тогда, когда вернувшаяся с телеграфа Макаровна, взяв ее за ухо, громко допытывалась, кто разбил ее любимую фарфоровую чашку.

Говорить Катя начала много позже, только перед самым садиком — в три года. Родители уже побаивались за нее, мама хотела вести ее по врачам, но Макаровна ей запретила. "Да не хочет дите с вами лалакать! Оставьте ее в покое! Жрать захочет, сама заговорит!" — строго выговарила она маме. И вообще она тогда так душевно успокоила маму, объяснив что Катька — вовсе не дура.

— "Папа-мама" — говорит, «дай» — говорит, "не хочу" — говорит. Все, что в природе человеческой заложено, говорит, — говорила она. — Даже на Тереха у виска пальцем крутит! А как колоду тасует — залюбуешься! Нет, раз не говорит, значит, недостойная вы для Катьки аудитория. Рылом не вышли! А врачи только пакостить умеют. Это все известно! При усатом осетине с ними ведь чуть-чуть не разобрались. Врачи, ети их мать!

А потом у родителей возникли свои проблемы, и, в суете, они забыли немножко про Катю. Поэтому, когда года через полтора Катя заговорила с ними по-взрослому рассудительно, то через неделю все и думать-то перестали, что когда-то Катька не умела говорить.

Но и заговорив, она предпочитала тихонько шептаться с плюшевым мишкой и марлевой подушкой, набитой ватой, устроившись под столом или в уголке за диваном.

У близнецов в яслях все время были карантины, всю зиму. Но с ними иногда было даже весело, когда они играли в те игры, в которые можно было брать девочек. Но, в основном, у них были свои собственные игры с танками и самолетами. Только при Терехе Саша и Ваня по-прежнему замыкались в себе и молча сикались в штаны. А Терех под столом уже откровенно скучал, он умел немножко читать, поэтому к весне он все реже спускался к ним подполье, предпочитая рассматривать подшивку журналов с картинками на широком подоконнике. Близнецы тоже принялись учиться читать по книжке про кукурузу и даже предприняли несколько попыток выйти в свет из-под стола, но Терех сразу же загонял их обратно.

ДЕСЯТКА ПИК

Глянь-ка, сюда, глянь! Ну да, картинки здесь нет. Только, ежели, наберет кто десяточек вот этих черненьких пик, так в и в глазах черно покажется. Это, конечно, если из колоды одну карту скидывать.

В пасьянсе-то с ней по-разному бывает. С королем или дамой — марьяжный интерес, или наоборот несбыточное желание. С тузом пик, видишь, здесь одна пика-то, — неожиданное получение денег. Но во всех других раскладах — никакой радости, одна чернота, одна морока…

* * *

А как-то они пришли с мамой к Макаровне, а она чемоданы укладывает! Мама заголосила, что ей на работу надо, а Макаровна сказала, что всем чо-то надо, а вот ей надо срочно съездить к Ленке на недельку-другую, потому что на Ленку выпала десятка пик. А раз уж она ее подняла, Ленку-то, то, видно, и докармливать ей же до смерти придется. И реветь тут не об чем, Катька с Терехом может посидеть, потому как его опять очень кстати из садика выгнали. Мама сказала, что лучше она коньки на стенку повесит, чем оставит Катю с одним из Терехов. А Макаровна ей ответила, что ничего с ее прынцесой не случиться, да и саму ее не обнимет какой-то Кондратий, если Катька немного посидит с Терехом.

Проходящий поезд на Барнаул, куда закинула судьба непутевую Ленку, шел поздно вечером, поэтому на день Макаровна оставила Катьку себе. Под вечер она, на худой конец, подарила Катьке потрепанную колоду карт, чтобы та иногда ее вспоминала в период отлучки. Катя молча кивнула Макаровне и положила карты в кармашек фартучка, куда тайком складывала за обедом вареную морковку, выловленную из супа.

Деваться маме было некуда, поэтому Катя вместе с близнецами на время переехала к Тереховым. Стола у них не было, а диван стоял, вплотную придвинутый к стене. Катя растеряно встала посреди огромной полупустой комнаты с обшарпанными стенами и не знала, где бы ей расположиться с марлевой подушкой и плюшевым мишкой. Терех, войдя в ее затруднительное положение, от широты душевной показал Танькину железную кровать в соседней комнатушке, под которую Катька тут же залезла почти на весь день.

После обеда, который им разогрела пришедшая из школы Танька, они общими усилиями уложили близнецов на диван, на котором все равно спал, в основном, пьяный папка. А Саша и Ваня перед сном уже задумчиво хмурили брови, как всегда перед тем, как усикаться. Терех спать дома не ложился, осенью ему надо было отправляться в школу, поэтому обычай спать днем он уже считал для себя оскорбительным. Танька пошла к своей подружке Зельке, а Терех великодушно разрешил Катьке тоже не ложиться. Вместо этого он выдернул из обсиканных байковых штанов близнецов резинку и при помощи папкиной бритвы достал из нее тоненькую желтую резиночку — модельку. Потом он натянул ее на никелированные шарики Танькиной кровати и показал Катьке, как надо на ней играть. Ничего подобного Катя еще не видела. Моделька издавала нежный мелодичный звук, она пела и пела до тех пор, пока не лопнула и не ударила Катю по пальчикам больно-пребольно. От боли Катя тут же накуксилась и приготовилась плакать.

— Кать, не вой, молчи, пожалуйста, — горячо уговаривал ее Терех, изо все сил дуя ей на маленькие пальчики. — У меня, когда ты ревешь, все внутри сжимается, просто готов с кого-нибудь шкурку снять, как с картофеля!

Катька испугалась за близнецов и тут же постаралась реветь тихонько, сглатывая слезы. Терех вывалил ей на кровать все свои игрушки, и Катя их перебирала, пока тут же возле них и не уснула. Терех заботливо вытащил у нее из-под беспомощно откинутой головенки деревянную раскрашенную птичку и, со вздохом, сложил все свои игрушки обратно в коробку. Он сел у изголовья кровати и стал смотреть на спящую Катьку. Она была так похожа на трофейную немецкую куклу, которую Таньке купила бабка на базаре! У нее даже ручки были такими же. Щечки у Катьки были розовые, а глазки припухли от слез. А еще Терех ни у кого не видел таких ярких малиновых губ, только на карамельках. Интересно, а как на таких пальчиках тетя Валя ей ноготки стрижет? И матроска, если честно, шла Катьке гораздо больше, чем ему. У нее, когда она смотрела на него, были такие голубые глазки, такие голубые… Разбудил его настойчивый стук в дверь. Протирая глаза, он открыл дверь тете Вале.

— Где Катюша? — спросила она с порога, врываясь в квартиру.

— Спит. Да пусть поспит, я ее вечером заведу, — неожиданно для самого себя сказал Терех.

— А чо это ты такой добрый? — подозрительно осведомилась тетя Валя.

— Да жалко, что ли? — как можно равнодушнее сказал Терех и стал смотреть даже не на кукольное личико Кати, а на стенку, где он еще в прошлом году нарисовал собаку, за которую его побила мамка.

— Ладно, пусть поспит пока. Но смотри у меня, урка! — сказала тетя Валя, поднеся к самому его носу мозолистый рабочий кулачок.

Катька осталась в Танькиной кровати, и Терех опять мог на нее смотреть. Потом она заворочалась, захныкала спросонья, и почему-то у него куда-то упало сердце. Катя открыла мутные спросонья глазенки, а через мгновение уже смотрела на него вполне осмысленно. И Терех стал показывать ей рыбок в трехлитровой банке. Рыбок ему подарила бабка на день рождения еще осенью, а на аквариум так сбиться и не смогла, колхоз ей тогда не дал машину для картошки. Так, блин, картошка и погнила в подполье, бабке столько картошки было не надо, вот и не купила она тогда Тереху аквариум. Половина рыб из-за этого передохла, но оставшиеся поражали своей живучестью и мотыля жрали целыми пригоршнями. Катька уткнулась носом в аквариум, поражаясь бурной жизни, которую вели крошечные рыбки в таком небольшом пространстве…

И уже даже когда Макаровна вернулась от Ленки чем-то сильно расстроенная, Катя стала часто просить знаками маму вечерами отвести ее в гости к Тереховым, плача и колотясь в дверь. Мама была от ее просьб в смятении, когда Терех широко распахивал на их стук двери, она видела полуспущенного на пол с дивана его пьяного в дым папу. Но мама не знала, что спящий папа Тереха был совершенно безобиден и совсем не мешал им играть. Старшие Тереховы так и не смогли согласовать в Горгазе установку газовой колонки, папе Терехову все время было некогда, после работы ему все время свистели со двора, после чего он сразу заваливался на диван. Поэтому в ванной у Тереховых до сих пор стоял огромный титан. И Катя с Терехом могли часами сидеть в ванной при свете веселого огня, поедавшего щепу в чугунном титане, рассматривать Танькины открытки и азбуку с большими, на весь разворот картинками, на которых дяденьки в галстуках улыбались им на фоне земного шара и разлетающихся в разные стороны белых голубей. Тереху сказали в садике, что они с Катькой живут как раз на таком шарике, а он сомневался. Катя задумалась надолго, а потом мысленно согласилась с Терехом. И как сами эти дяденьки с шарика не падают, когда выпьют водки как папа Тереха?

А иногда папа близнецов, дяденька Кондратьев, брал их с собой в голубятню, и они могли часами сидеть в шатком домике на четырех деревянных столбах. Голуби дяденьки Кондратьева были непохожи на тех, что были нарисованы в азбуке. Дяденька Кондратьев говорил, что в азбуке нарисована шелупонь беспородная, за которую на базаре только по шее дадут, а веточки в клювики своим голубям он запретил засовывать Тереху, которому очень хотелось, чтобы голуби полетели в разные стороны с веточками как в азбуке.

Дяденька Кондратьев ходил в замечательных немецких сапогах, которые он сам добыл на войне, и сносу этим сапогам не было. Вот хоть куда в них топай, хоть по деревьям лазай. Он даже в них две реки форсировал — так им хоть бы хрен! А ведь еще неизвестно, где тот немец в них шастал, ну, тот, который носил их до дяденьки Кондратьева. И то, что в их стране таких сапог не производили в массовом пошиве, дяденька Кондратьев видел тайный стратегический умысел. Вон, у них в стрелковом взводе только у старшины были хорошие хромовые сапоги, а у всех остальных — опорки! Смотреть страшно! А ведь когда их из теплушек прямо в первый эшелон ссадили, не май месяц был, однако. И дяденька Кондратьев искренне считал, что они тогда немца помяли и высоту они какую-то на букву «б» взяли, которая две недели переходила из рук в руки, только потому, что всем до зарезу были нужны немецкие сапоги.

И хотя столько нового для себя открыла в мире Катя, выйдя ненадолго из-под стола Макаровны, она чувствовала, что ее мама всем крайне недовольна. Мама говорила папе, что на сердце у нее почему-то так тревожно, что надо срочно отправлять Катьку в садик, а ей самой надо на какую-то другую работу, чтобы хоть немного следить самой за дочерью. Папа вздыхал и говорил, что все изменится, если он все-таки уедет на полгода от Вали. А как жить без Вали в далекой дали, он не знал. И из-за этого у Катьки на душе тоже не было радости, будто она и впрямь выдернула нечаянно из колоды, спрятанной под диваном, десятку пик.

Вот и тете Дусе не довелось долго порадоваться, когда у Тереха неожиданно пропал папка. Перед самой весной, когда лед на реке уже покрылся ноздреватой рыхлой шапкой, Терехов-старший пристрастился заниматься подледным ловом. Рыба шла на на его мотыля словно слепая. Он так увлекался, что приходил домой с полным ящиком, доверху набитым плотвой и подлещиком. Всем домом они тогда жрали Тереховскую рыбу, кошка Макаровны от нее уже морду воротила, а у самого Тереха весь балкон был завешан серебрившимися на солнце трупиками. И тетя Дуся, матерясь, таскала белье с четвертого этажа сушиться в дворовую беседку. Она всем эту рыбу раздавала, потому что она до такой степени замаялась ее чистить, что ей очень хотелось тем же ножиком соскрести с самого старшего Тереха чешую.

И вдруг перед самой Пасхой старший Терех пропал с концами. Очевидцы только говорили, что он, в болотных сапогах, взбирался на непрочный, трещавший уже лед и долго полз с ящиком и коловоротом к подготовленной лунке перед самым ледоходом. Но через два дня его все-таки спасли уже в низовьях реки на вертолете. Он страшно матерился и не хотел забираться в вертолет без бура и рыбы. А потом, допивая водку уже в вертолете, он крыл пилотов как попало, из-за того, что они за ним поздно прилетели, потому что у него что-то там чуть ко льду навсегда не примерзло. Об этом случае даже написали в городской газете с портретом геройского экипажа вертолета и пьяным Тереховым без шапки, и потом его даже стали узнавать на улице.

Но после той рыбалки он, правда, долго болел. Водку тетя Дуся ему из вредности не покупала, а то бы он, конечно, сразу вылечился. Это уже была самая настоящая весна. Первая, которую хорошо запомнила Катька.

И почти до самого мая, всю последнюю перед школой весну, Терех просиживал вечерами с Катькой. В ванной тогда приходилось навешивать на дверь ватное одеяло, но все равно было слышно, как папка выздоравливает, сволочь. Впервые с Нового года он вдруг опять взял в руки трофейный аккордеон. Соседи стучали в стенку, но он продолжал играть, и дом смирился. Ну, что взять с больного человека? Нет, в целом весна была какая-то неудачная. Холода стояли весь апрель, а небо было затянуто плотными тучами, моросящими мелким нудным дождем. А от папкиной музыки три рыбки сдохли.

Перед самыми майскими праздниками Терехова-старшего выперли с больничного, и у него случился большой запой на 9 мая. Он на весь подъезд вспоминал погибших друзей, перед вечной памятью которых все суки, что всю войну жирели у них в подъезде по броне, должны были с благодарностью проблеваться. И Катя все майские праздники сидела дома, потому что, перед тем как уехать в деревню на картошку, тетя Дуся сама сидела на подоконнике в подъезде с Танькой, Терехом и синяком под левым глазом. Потом пришли милиционеры и забрали их папу с собой. Катя слышала, как они все топали по лестнице, как папа Тереха кричал: "В ментовку сдали, суки! Вот дождетесь меня через пятнадцать суток!" А потом, когда тетя Дуся уже выходила из подъезда с собранной наспех сумкой, Катя стояла у окна и смотрела им вслед, потому что тянувшийся за нею Терех все время оглядывался на ее окно.

ДЕСЯТКА ТРЕФ

Ох, Катька, как начали валиться пики, так и трефы не в масть. Вот десяточка треф — перемена, с червями — успех в любви, но про это тебе еще рано сопли-то раскатывать… Да-а… С бубнами — деньги, причем крупные деньги, настоящие. Тебе это тоже пока без надобности. После десятки треф — это, конечно, с одной стороны, выздоровление от болезни… Про ханыгу-Терехова, что ли? Так его только могилка подлечит… Нет, после пик — это только работа, бедность, невеселая трудная жизнь. И даже предвестие скорого отъезда. Видно, к Ленке мне надо все-таки подсобирываться. А что же для тебя эта девятка, касатка? Раз в головах тебе вывалилась, значит, все опасности у тебя от головы. Ты, главное, не молчи больше, язык-то развяжи! Сколь не думай, а все равно обманешься. Карты правду говорят!

* * *

После майских праздников Тереха выперли из садика окончательно, устроив ему на прощание праздник "Здравствуй, школа!". Там ему подарили большую картонную коробку — "Подарок первокласснику". Среди прочего в ней была бутылочка с чернилами, непроливашка и деревянные ручки с перьями. Но в целом настроение у Тереха было поганым. Из-за полета его папы на вертолете у всего ихнего цеха срезали премию, а когда его забрали в ментовку, то отпуска всему коллективу трудящихся назначили только с ноября по февраль. Тетя Дуся ходила все время с мокрыми воспаленными глазами. А на Тереха все соседки тыкали пальцем во дворе: "Вон, гляди, идет еще, сволочь! Вишенка от яблоньки… Враг народа! Такой же стервец будет!"

Они вчетвером опять воссоединились у Макаровны, которая все раздумывала вслух о необходимости длительной поездки в Барнаул и все время бегала на телеграф. А без нее им теперь было очень весело, даже Терех с ними отходил душой. Кошке Макаровны он тут же выкрасил уши чернилами в фиолетовый цвет. Он говорил, что чернила бывают даже зеленые, но почему-то первоклассникам их не дарят, сволочи. Чернильницу они, правда, разбили о стенку, когда проверяли, действительно ли из нее никогда не проливаются чернила, или Танька все брешет, а? Перьями они, конечно, наделали из всех яблок, припасенных Макаровной для Ленкиной посылки, ежиков. Поэтому она, вернувшись с телеграфа, долго била ухмыляющегося Тереха по заднице.

Всех ежиков они съесть не смогли, поэтому их дожрал папка Тереха, которого Катя с Макаровной регулярно навещали все пятнадцать суток. Жратвы ему давали в самый обрез. А кроме них его никто не навещал. Папка Тереха производил самое жалкое впечатление. Он был острижен ментами под Котовского и мел улицы напротив Первомайского исполкома. По всему было видно, что он очень переживает. От его вида Макаровна очень расстраивалась, и от нее резко пахло сердечными каплями. Она вообще не понимала, что они все еще хотят от Терехова? Если вначале человека поят каждый день чистым спиртом и посылают за линию фронта в одной телогрейке брать каких-то языков, и так все четыре года, то чо они вообще-то от него хотят? А сама Макаровна помнила, каким славным парнишкой был Терехов до войны, вылитый маленький Терех! Ну, пакостил, конечно, так на то он и мужичок! Что за мужик-то без проказ? А ведь руками-то он все ведь может! Все! Издеваются над человеком, улицу мести заставили лучшего литейщика! Прямо слов нет на энтих нищебродов! Кто им победу добыл? Медали себе навешали, а под колючую проволоку за них Терехов лазил! Где они все были в сорок первом? В эвакуации! А Терех зубами чо-то там в грязюке соединял, у него два ордена, между прочим! Как народишко испакостился за какие-то полвека. Пьет Терех, видите ли. Между прочим, на свои пьет, и на здоровье у врачей лекарств не просит. Вон, заставь-ка, кого из этих мордоворотов, вона, тех, которые втроем на универмаге висят, три источника — три составные части, которые… Ага, заставь-ка, их на льдине два дня посидеть, так соскребать будет нечего!

И когда Макаровна плевала в сторону красивого плаката с красным знаменем, на фоне которого были нарисованы три бородатые дяденьки, выглядывавшие друг из-за друга, Кате становилось очень их жалко. Но она тоже не понимала, зачем они заставили папу Тереха так долго подметать улицы.

* * *

За прошедшую зиму Катя здорово подросла, а общение с Терехом ее значительно продвинуло в развитии. Макаровна доказывала сомневавшейся маме, что это очень полезно, когда такая сопля сидит под столом в обществе старших по возрасту. За зиму старушка так привыкла разговаривать с упорно молчавшей Катькой, что даже теперь ее уже не спускала под стол к близнецам, а усаживала рядом с собой на диван и раскрывала огромный альбом с фотографическими открытками. К ним тут же переползал с подоконника Терех. Некоторые фотографии были на твердом картоне с узорчатым краем, а на паспарту с полу стертым золотым тиснением красовались фамилии фотографов. Но по голосу Макаровны Катя чувствовала, что ей почему-то не по себе. Да и сама старушка, наглядевшись с ними на фотографии, шла пить капли от сердца, хотя ничего особенного вроде и не было в тех фотографиях.

Вот две молодые девушки в утренних платьях сидят у рояля. Из огромного балконного окна сквозь легкие занавески рассеянный свет падает на их вольно причесанные головки.

— Это в зале у нас. А это подружка моя, покойница, царствие ей небесное, и пожить-то касатке не довелось. Рояль в дом пионеров потом отвезли, там эти пионеры, страшно сказать, что с ним сделали! Играть-то учиться надо, а ножиком чиркать — делов-то! Клавиши были костью крыты, инкрустация была перламутром, черный лак особого политурного состава, а-а, провались все пропадом! — по-старчески шамкала Макаровна дрожащими губами, а по ее лицу пробегал нервный тик. Иногда она вообще молчала и лишь заслезившимися выцветшими глазами впивалась в старые снимки.

— Ой, я этот дом знаю, это же Первомайский исполком, который теперь папка подметает! Мы оттуда с их цехом на демонстрацию ходим! — радостно чирикал возле бабки Терех.

— Да-а, исполком… Без крепкого слова и не скажешь. Дом этот папаши моего был, частная собственность, между прочим. Он восемь лет его строил, извозом промышлял. Наверху он генералу Ивакину квартиру шести комнатную сдавал, но строго предупредил, что как только я замуж пойду, так генерал оттуда съедет. А внизу у нас лавка была "Восточные сладости". Рахат-лукум, шербет… Пряничков — шестнадцать сортов было, мне особенно розовые нравились. Вот скажи, Терех, пролетарский ты сын, чем этим вашим бородатым коммунистам с универмага розовые прянички помешали? И цвет вроде такой, полупролетарский… Каждую весну папаша самолично выходил и камешки на парапете в разные цвета разрисовывал. Издалека казалось, что на фасаде лавки рассыпаны самоцветы! А теперь замазали все в желтый цвет и демонстрации устраивают, нищеброды!

— Вы, Макаровна, прянички кушали, а бедные люди лебеду ели! Вот вам всем за это и произошло. Так у Таньки в книжке написано, а Танька скоро станет пионеркой! Она уже даже газ умеет включать!

— А у нас, а у нас на квартире нынче газ! Не-е, до вас, уважаемый пионеркин брат, никто в здешних краях лебеду не употреблял, брезговали! Это поветрие с пролетариев всех стран пошло! Ты бы видел, какие куличи у нас приказчики на Пасху в загаженном теперь Крестике святили! С марципанами, жареным миндалем и цветным сахаром, без лебеды вовсе! Ты хоть знаешь, что в наших краях самая дешевая колбаса была — рябчиковая! А остальных видов и сортов до вечера не припомнить! А теперь ваши мамки после работы за такой колбасой в цехе в очередях давятся! У нас бы такую колбасу и собаки не скушали. Да чо там! Ты на фото погляди, да с зависти помри! Во как жили! А вот наша гимназия, нас там трем языкам учили! А Таньку твою чему щас там учат, а? Думаешь, я забыла, как она у меня на полу под столом сикалась? А теперь ходит гордая, пионерка! Здоровкаться перестала! Да ваши Тереховы в деревне-то тоже ведь не последними людьми были, а то чо бы вас там два раза бы раскулачивали? Ай, да чо ты поймешь, сопляк!

— Да понимаю я, я ж все ж не Катька! Вас в революцию обобрали, а вы жлобитесь!

Макаровна с силой захлопывала альбом и шла пить капли, а Терех вбирался на подоконник. А Катя тоже тогда уже тоже кое-что понимала. От этих альбомов к ней приходила одна тяжелая мысль, что все взрослые и даже Макаровна, оказывается, были когда-то молодыми, а, может быть, даже маленькими. Значит и ей когда-нибудь придется стать взрослой и все-таки пойти, как Терех, в садик. Но, самое главное, иногда все становятся покойными и остаются только на фотографиях. И когда Катя уставала ждать маму, то ей вдруг начинало казаться, что мама больше никогда не придет, потому что от нее останется у Катьки одна фотография. Тогда она начинала орать так, что соседи стукали Макаровне в стенку.

* * *

Лето — это совсем другой коленкор, это вам не зима. Как усидеть летом под столом, если в окно плещет радостное солнце и тянет, манит на улицу? А в комнате парит тополиный пух, и из полисадника пахнет так, что кружится голова.

Макаровна, зараза, все тянула с отъездом к Ленке. А так бы они опять переехали дневать к Тереховым, пока их родители ударно вкалывали за залеты его папки, и уж точно сбежали бы ловить рыбу. Льдин на реке летом не бывает, поэтому никакой опасности в голубоватой, искрившейся на солнце воде Терех не усматривал.

А потом им стало совсем невмоготу, и они все-таки сбежали, как только Макаровна в очередной раз поперлась звонить Ленке.

Без мамы Катя еще никогда со двора не уходила, и хотя без мамы ей было немножко страшно, но она уже начинала понимать, что самое интересное начинается в жизни без мамы. Удочки Терех старший хранил прямо под лестницей в подъезде, рядом с метлой дворничихи тети Маши. С удочками они захватили какой-то пакетик, наверно, с червячками. Сзади оглушительно засигналила им огромная машина, и близнецы чуть опять не усикались. Но Терех упрямо вел свою команду к лодочному причалу. День был рабочий, заводу, к которому лепились их дома, выдали опять какое-то ответственное задание, поэтому на берегу не было ни души. Зато возле причала торчали из воды, привязанные толстыми веревками к столбикам ограждения, лодки. Терех сказал, что хотя мотыль у него самый лучший, а червей он только с утра накопал, надо все равно плыть на лодке на середину реки для улучшения поклевки.

Терех прошелся по причалу, приглядываясь к лодкам на предмет, какую из них лучше спереть. Взгляд его остановился на голубой лодке, короткую веревку с самым легким узлом ему сразу же удалось развязать. Пока близнецы держали в руках веревку, он аккуратно спустил туда Катьку. Но все же от ее веса лодка резко качнулась, близнецы выпустили веревку и тут же с ревом обсикались. Катька не заревела. Она только ухватилась побелевшими пальчиками за скамейку и расширенными от страха глазами смотрела на удалявшийся от нее причал. Терех заорал: "Катька! Стой! Катька!", он бегал по доскам причала туда-сюда, дергал за веревки, но все лодки были прикручены намертво, а Катька тихо уплывала, и течение медленно выводило ее на середину реки. Она опустила голову и теперь уже даже не смотрела на Тереха, и до него только теперь стало доходить, почему именно эту лодку ему так легко удалось спереть. Лодка неловко качалась на воде, неуклюже заваливаясь носом, и когда Катька подняла на скамейку намокшие ножки, он вдруг дико завыл и бросился в воду, хотя почти не умел плавать.

Ярость и течение рывком вынесли его почти к самой лодке, но она уплывала от него все дальше, а Терех уже начал тонуть. Ничего не видя и не понимая, из последних сил он каким-то образом все-таки ухватился за ее скользкий борт, и лодка тут же стала тяжело переворачиваться в его сторону. Прямо на него хлынула вода, и заскользила по скамейке царапавшая мокрое дерево Катька…

Последнее, что он почувствовал, как кто-то за волосы очень больно тянет его к свету из холодной могильной влаги. Потом он лежал совершенно голый на засаленном бушлате, над его головой вместо неба был дощатый потолок, изъеденный древоточцем, и он навсегда запомнил это внутреннее сопротивление жизни, нежелание жить без Катьки.

У стены стояли костыли, а рядом на лавке клевали носом обессилевшие от рева близнецы.

— Катька… Катька, — в отчаянии застонал Терех. И радость жизни озарила его сознание, когда он тут же услышал ее тихий отклик из другого, невидимого ему угла каморки: "Сволось ты, Телех!"

* * *

Благо, что соседка, развешивавшая белье в беседке, видела, как трое сопляков во главе с Терехом с удочками пошли со двора. Она бы внимания на них не обратила, но среди них семенила крошечная дочка Вальки Савиной из второго подъезда. Но разве белье-то оставишь? Ведь мигом сопрут! А Макаровне как раз телефонной связи с Ленкой не дали, и она скоренько домой пошла. А тут такое… Ну, она даже забегать домой не стала, она сразу к лодочному причалу понеслась на всех парах, потому как ход паскудных мыслей Тереха был ей давно известным. Терех даже не слышал ее, когда она кричала ему уже с причала, Богом заклинала не кидаться в воду. Так нет, прямо на глазах как прыгнет! Хоть бы одну извилину в башке имел! Ведь дураку ясно, что он только лодку потопит. Да хоть бы влево посмотрел, что из-за причала уже бакенщик Жаров плывет! Ведь ему два взмаха весел до Катьки было! Но тут всплывает окаянный Терех и принимается девку топить! Прямо все в глазах темно вдруг стало, а в голове — пустота, потому как ведь знаешь, что Петька Жаров всю жизнь пьяный в дупель, и ног-то у него с войны нет, а жабры пока не выросли как у энтого… Ну, такого… симпатичного… Короче, Жаров-то плавает на вроде топора. Но, все-таки, какой этот Петька ловкий оказался! Ног нету, так он клешнями работает! И при этом все время пьяный! Катьку, главное, почти из воды подхватил и этого засранца уже откуда-то по самое плечо выдернул… На такое посмотришь, так всю остатнюю жизнь будешь ходить, как Галькины близнецы, в мокрых штанах… Ох, какая же сволочь этот Терех!

* * *

Да, в принципе, Катька уже через месяц выздоровела, но ее мамка все равно к ней не пускала. Стоит в дверях и сычом смотрит. "Вали отседова, урка!" — говорит. Разговор такой короткий получается, несодержательный. "Вали! — говорит, — А то я тебе все рыло раскровяню!" Вали от тети Вали, короче. Но все равно, когда тетя Валя не видела, Катька махала ему из окна. Интересно, а она еще пойдет с ним на рыбалку?

К Макаровне Тереха тоже теперь не водили по просьбе общественности подъезда и ее личному настоянию. Из-за Кати Макаровна отложила свой отъезд до конца августа, сказав, что досидит с Катюшкой до садика. А Терех шатался один по двору до самой ночи, или пускал бумажные воронки и самолетики, на которые он извел все тетрадки из подарочного набора. Все самолетики почему-то залетали к Савиным на балкон, и мама Валя ругалась. Близнецов определили обратно в садик.

Мама Валя вышла на работу с больничного по уходу за ребенком. И Катька с Макаровной остались среди лета совсем одни…

Они не скучали вдвоем. Во-первых, Катька, после того случая, начала понемногу говорить, а во-вторых, их объединяла общая страсть — карты. У Макаровны теперь была своя колода, а у Катьки — своя. Клиенток летом было мало, все бежали после работы огороды поливать. А раскладывать пасьянс на счет урожая моркови или смородины народу было неинтересно. Любовь-морковь начинала тревожить народ осенью, как только картошка ссыпалась по ямам, а смородина кисла в банках под пергаментной бумагой.

И однажды, когда мама с тетеньками уехала к тете Дусе в деревню, а папу вдруг взяли куда-то на партийную учебу, Катька несколько ночей провела с Макаровной. И тогда они впервые разложили пасьянс Ленорман, который, по уверениям Макаровны, следовало раскладывать только поздно ночью.

ЛЕНОРМАН

Это французское гадание. Сколько лет этот пасьянс не раскладывала… А ведь в гимназии мы его тайком на нашего красивого молодого педагога по математике всем классом раскладывали. У нас по французскому языку учительница природной француженкой была, она и научила. Нет, вот так, по девять карт в рядок, не запомнишь, наверно. А потом я решила погадать на одного человека, он был кузеном моей самой близкой подруги… И вдруг увидела саму смерть. Лицом к лицу. И лицо у нее было точь в точь, как твое, когда ты цеплялась из всех сил за лодочную скамейку. Упорное, отрешенное и белое-белое… Сколько я таких лиц видела после… Здесь особенно важно, как выпала карта — вверх или вниз острием, важнее, чем в цыганском пасьянсе, да это и честнее, наверно. Еще раз я уж не решусь его разложить, поэтому гадаем, Катерина, на всю оставшуюся жизнь… Господи, сколько же карт собралось над моей головушкой! Валет… Валет — это ребенок, но вот, видишь, как лежит? Не родившийся еще ребенок. Так и знала, что Ленка задумает своего хахаля ребенком удержать. Дура-дурой. Никогда, слышишь, никогда не смей просить в любви! В каждой просьбе привкус тления, запах смерти, что неминуемо настигает любовь, отважившуюся на просьбу… А вмешивать детей в свои личные отношения в наше-то время неприличным казалось. Не при детях, одним словом. Тучи-тучи… Сам темный барин с новой барынею. Не хотелось бы меняться таким образом, да все равно, раз Ленке я, в конце концов, окажусь не нужна… Крысы… медведь… клевер… звезды… Значит, еще раз мы с тобой встретимся. Еще раз сведет нас судьба. А вот и крест. Вот и все. Какая длинная нелепая получилась жизнь…

СЕМЕРКА ТРЕФ

Вот чтобы этой семерке острием вниз упасть? Но карта, вроде, не страшная. Это близкая скорая дорожка, удачная сделка, успех. Опять-таки десятка трефовая на кругу побывала — значит, светит богатство и счастье… Но острие вверх у семерки означает слезы… Да какие твои еще слезы, касатка! Высохнут, не боись!

* * *

Первая Катькина путевка в ясли пропала, а заявление на садик так и не трогалось в очереди. И если на нем не возникла бы резолюция к сентябрю, то было бы совсем неизвестно, куда эту Катьку девать. У них по двору с зимы ходила парочка таких беспризорников из четвертого дома — Бобка и Кузька. С ключами на длинных грязных резинках, с карманами, набитыми сухарями, с соплями, примерзшими к щекам. Как проспятся, так и ползут во двор стекла бить и кошек мучить. Когда на реке сходил лед, так их переправляли на все лето в деревню. Им было уже по пяти годков, а они ни разу не ходили в садик. И к Макаровне их не водили, потому что на дому у них всю зиму дремали свои деревенские бабки, оживавшие только к весне. И когда Валя представляла, что Катька вот так же будет слоняться по окрестным дворам с ключом и соплями, ей становилось дурно.

Вася тоже ничем не мог помочь. Во-первых, из-за коммунизма этого он шесть путевок, выделенных цеху, распределил среди многодетных, а Катьке не взял. А теперь его и вовсе угнали на учебу. И Валя опять-таки полагала, что ничему хорошему Васю там не научат. Вон, эти, многодетные, разве они хотя бы спасибо Васе сказали? Знают ведь, что у самого дочка не пристроенная, так губы поджали и расписываются в ведомости с таким видом, что давно, мол, им Вася должен был с себя отдать, они ведь все давно заработали. Хоть бы по-человечески спасибо сказали, ведь от сердца им путевки оторвали. И зачем деревенскому человеку такой коммунизм? Вася же придурком полным теперь выглядит! Нет, главное, возьми и отдай с себя последнее неизвестно кому!

А Дуся Терехова была такая виноватая перед Валей после той достопамятной рыбалки, что просто не знала, как ей в глаза смотреть. Ее саму эти Терехи так достали, так достали! И всем ведь не объяснишь, что Терехов до войны был самым завидным женихом у них в деревне. И ей, когда она девчонкой за него замуж пошла, а это уже в сорок седьмом году было, все его ровесницы так завидовали, так завидовали, что, видно, все их счастье и сглазили. Но в книжке ранений у него точно никаких контузий не было, вроде, за это Дуся могла перед всем цехом поручиться. Только чо-то там про проникающие и полостные ранения написано было. Ни одного шрама на голове, только вся грудь и живот исполосованы. Вот как тут угадать, что он потом и сам сволочью окажется, и сынка такого же идиота ей сделает. Конечно, когда образования нет никакого, кроме коровника и подойника, так любой Терех девушку обманет.

Перед днем металлурга Дуся съездила в деревню за продуктами, и они опять пошли ко Льву Абрамовичу с нехитрым подношением. Он вздыхал, глядя на связку вяленого леща и банку деревенской сметаны, доставленные Дусей из деревни, скреб лысину, поросшую рыжим пушком. А потом сказал, что, наверно, садик он им устроит, если бабы принесут ему мешок семенной картошки "Красная Роза", названной в честь Розы Люксембург, и литра два самогона. Картошка эта имела вполне пролетарский розовый цвет и была очень рассыпчатой, поэтому Лев Абрамович решил сажать только ее на своих шести сотках, а местный самогон он полюбил просто так, за особый «букет».

Какой замечательный народ евреи! Как их не крути, а коммунизм у них дальше галстука не проникает. А еще наговаривают, что это именно они из подлости коммунизм для деревенских выдумали!

Картошку Дуся взялась достать через знакомого агронома в колхозе, а с самогоном выходила какая-то ерунда. В городской квартире барду особо не поставишь, а аппарат держать было опасно, запросто могли загрести в ментуру. Да и с Дусиным супругом, имевшим особенный нюх на самогон, невозможно было заниматься самогоноварением без тяжких последствий для семьи. Они прикидывали так и эдак, а потом решились сварить самогон как все нормальные люди в Тереховской бане в деревне.

Ну, как только Галя Кондратьева узнала про самогон, сразу за ними увязалась. Вот тоже бабонька шалопутная. Близнецов на старшего сына побросала, у него еще каникулы в школе были, и с ними живенько собралась. Правильно, чо ей по деревням не мотаться, у нее хоть мужика можно на хозяйстве оставить.

Нет, с мужиком Гальке все-таки повезло. Основательный товарищ. Правда, и у него, конечно, эта дурь с голубями сквозь лоб просвечивала, но принципы он соблюдал строго. Как выпьет всего-ничего, так сразу в свою голубятню лезет. И спит себе, укутавшись в одеялко ватное, оставшееся от близнецов. В доме-то его нельзя держать было из-за терпкого запаха мочи, только разве что на балконе. А в голубятне, да с бодуна — красота на свежем воздухе!

И что бы этой Гальке при таком муже жизни не радоваться, так тоже рванула с ними в отгулы. А им-то отгулы как выбивать пришлось! И разве скажешь в завкоме, что отгулы нужны очень, потому как до зарезу надо сварить самогон. Но нашлись все-таки, сказали, что хочут срочно помочь матери Тереховых по хозяйству. Так ведь за сахаром-то сколь стоять пришлось! Здесь Галина пришлась кстати, сказать дурного нечего. Два круга по очередям сделала! А потом вообще выяснилось, что из них троих в самогоне понимала только Галя Кондратьева. Она же достала у кого-то змеевик и через знакомую фельдшерицу запаслась марлей.

Папа жил где-то вдалеке. И пока мама и ее тетеньки гнали в деревне самогон для Льва Абрамовича, Катя почти неделю снова жила у Макаровны.

Без Тереха она все обустроила под столом на свой лад. У стенки поставила железную кроватку с куклой, а над кроваткой налепила пластилином страшную розовую картинку, которую ей подарила из журнала Макаровна.

— Вот, Катерина, гляди, как суетна жизнь, как цепляется ничтожный человек за соломинку, но накатит волна и снесет все наши надежды в адскую бездну! — дала она Кате пояснения по содержанию картинки. Катя ничего в них не поняла, но, на всякий случай запомнила. Под картинкой были буквы, и к трем годам она их уже складывала в слова, но и слова здесь были совершенно непонятные — "Девятый вал". И от того, что все в картине было непонятно, даже слова, на нее можно было смотреть долго-долго…

По ночам Макаровна вздыхала, молилась на богатый иконостас, висевший над изголовьем кровати, потом долго ворочалась, а, наконец, заснув, тихонько со свистом всхрапывала. На стене мужчина кавказской национальности в папахе, верхом на коне похищал красавицу-турчанку, конь его несся все дальше, и в ночной тишине среди посвистывания Макаровны умиротворенно тикали жестяные ходики, на которых были нарисованы мишки в лесу с конфетной обертки…

И как-то уже потом, после ночного гадания, приснился Кате сон с участием всей карточной колоды. Это был самый первый сон, который она запомнила жизни. Перед нею ярусом лежал какой-то неизвестный ей пасьянс, он все не сходился, и Макаровна, раскладывавшая его на столе, уже теряла надежду. А кроме Макаровны за столом сидели мама, тетя Галя Кондратьева и тетя Дуся. Катя узнала их по знакомым зимним башмакам, то выбивавшим нетерпеливую чечетку, то в нерешительности топтавшимся на месте.

Боты тети Гали Кондратьевой вдруг превратились в лодочки, которыми она хвасталась перед мамой недавно. Лодочки потанцевали на изящных шпильках и начали разваливаться на глазах, становясь грубыми рабочими ботинками, а затем и вовсе затрапезными татарскими калошами. По маминым чулкам почему-то пошли стрелки, но обувь на ней менялась явно в лучшую сторону. И совсем не так, как у тети Дуси, грубые туфли которой со следами налипшей грязи, вдруг неожиданно так похорошели, что враз стали легкими белыми бальными туфельками. На ногах у нее так же неожиданно пропали узлы вен и припухлость у голени… И, окончательно проснувшись, Катя поняла, что тетя Дуся совсем скоро станет молодой и красивой…

А утром Катю забрала веселая мама, пахло от нее как от папы Тереха. И когда они поднимались с мамой на свой этаж, то у почтовых ящиков они встретили самого Терехова, он был неожиданно трезвый и очень злой. Он был измучен загадкой, где же мама и ее тетеньки прячут самогон. А мама выкрутила ему фигу. Тогда Терехов совсем рассердился и сказал маме, что он их сам лично сдаст в ментовку, где их, конечно, обреют наголо и пошлют мести улицы. Мама покрутила пальцем у виска и сказала, что он просто гад какой-то. Но бутыль с самогоном дома она, на всякий случай, перепрятала надежнее. Катя немного испугалась за маму и ее тетенек. То, что испытал лично папа Терех, делали иногда даже с тетеньками. Вот когда они его с Макаровной в ментуре навещали, то в его бригаде были как раз такие тетеньки в платочках. Они все время ревели и стреляли папиросы у прохожих, а папа Терех на них цыкал и называл прошмандовками. Но уже перед сном она подумала, что папа Терех никогда не сделает такое с тетей Дусей даже за самогон, и окончательно успокоилась.

Лев Абрамович пить без дам отказался. Они прямо не знали — как это? Долго отказывались. Они же не для себя варили. А потом напились вчетвером в зюзку. Лев Абрамович гладил Валю по широкой спине и говорил, что он, как мужчина, просто не может не помочь такой женщине. Кем надо быть, чтобы не помочь? Какие внутренние усилия надо над собой прилагать, чтобы вот взять и не помочь такой женщине, с такими замечательными пропорциями.

Потом они втроем вынесли Льва Абрамовича через проходную. У проходной их ждала седая еврейка, жена Льва Абрамовича. "Лева! Ты опять? — трагическим голосом спросила она у бесчувственного мужа, — Как же я тебя на третий этаж заволоку?" Женщины намек поняли и донесли Льва Абрамовича до квартиры. Открыв двери, она спросила, не хочут ли они в такое позднее время еще и чаю выпить? Но женщины намек поняли и пошли к себе домой. Их по чистой случайности не загребли в ментовку, когда они, качаясь, с песнями проходили возле Первомайского исполкома. И быть бы им всем Котовскими, да только у милиционера были хлипкие туфли на картонной подошве, а они втроем так и не успели переодеть после работы сапоги. И когда он им засвистел с другого тротуара, то они не побежали от него, не повторили ошибку многих, они забрались в огромную лужу на месте не докопанного строительного котлована. И этот гад побегал вокруг, поугрожал, да так ни с чем и ушел, чуть не утопив подошвы в размокшей глине. Женщины намек поняли и после него осторожно доползли до дома окольными дворами и переулками.

Перед самым садиком домой приехал папа в новых красивых ботинках, в синем костюме в тонкую серую полоску и при шляпе. А в чемодане у него еще был легкий плащ, два новых маминых платья и целое приданное Кате для садика. Катя целый день по очереди надевала платья и подходила к окну. Терех сидел на сломанных качелях. В ее сторону он нарочно не смотрел. И Катя тоже на него не смотрела. Но, торопливо надевая новое платье, она думала, ушел он уже или не ушел? А он так и сидел до обеда на качелях, совсем не замечая ее платьев. Дурак.

После учебы папу поставили кем-то важным в цехе, и он стал приходить совсем поздно, а иногда он долго качался на непослушных ногах в коридоре, снимая ботинки. Поэтому Катя решила, что он теперь после работы тоже варит самогон для Льва Абрамовича прямо в цехе.

Как-то среди ночи Катя услышала громкий разговор родителей. Мама кричала на пьяного папу, что больше не может работать посменно из-за Кати, что хотя папа и не еврей, у него должна же быть хотя бы какая-то деревенская хватка. Папа говорил, что ему не дозволяет ничего сделать для мамы какой-то дяденька по имени Моральный Кодекс. А мама стала ругаться так, что Катя ничего не поняла, а потом она постелила папе на раскладушке, а его подушку вообще сбросила на пол. Папа скрипел раскладушкой всю ночь. А на следующее утро он устроил маму в технический отдел.

Мама теперь приходила с работы рано, пока еще было светло. И она была не такой усталой как раньше. Она вообще стала веселой, купила зеркальный трельяж как у Макаровны и стала каждое утро красить возле него глаза и губы. И в двух новых платьях она стала совсем молодой и красивой. И теперь она стала не просто Валей, а Валентиной Петровной.

Садик после летнего ремонта никак не могли запустить из-за каких-то санитаров. Санитары брали там соскобы, потом пропадали дня на три, в течение которых садик скребли и чистили силами родителей. Потом санитары по телефону опять выкручивали маме и заведующей садиком фигу. Поэтому даже после того, как упирающегося Тереха тетя Дуся и Танька выловили со двора и пинками отвели в школу, Катя так и продолжала сидеть у Макаровны.

Народ после сбора урожая опять косяком попер узнавать судьбу, поэтому Макаровна, откладывавшая все деньги на поездку к Ленке, даже купила себе радио. Оно теперь работало у нее все время, отдыхая только после песни "Союз нерушимый". Макаровна была так рада приобретению, что совсем не замечала Катьку. Она могла часами теперь пить чай с вареньем, которое ей доставляли клиентки, на кухне и разговаривать с радио. "Здравствуйте, товарищи!" — бодро приветствовало ее радио. "И ты здравствуй, товарищ!" — вежливо отвечала Макаровна. Потом она с интересом слушала, как радио говорило о новом ответственном задании, которое получил папкин цех. Макаровна улыбалась радио, а Катька с ненавистью думала, что радио и Макаровне, конечно, все равно, что теперь папка опять будет ходить на работу даже по воскресеньям.

Хотя, из-за радостного, приподнятого настроения мамы, можно было бы, наконец, поверить радио, что вот-вот, мол, проезд в общественном транспорте будет бесплатным, подешевеет масло и возрастет производительность труда, а вокруг наступит счастье всех людей, где каждый отдаст по возможности, а к себе подгребет по потребности! Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Кто-то, а Катя-то уже хорошо знала, что такого не бывает, потому что в картах четыре масти, каждая из которых выпадает в свою очередь, определенную судьбой… Нет, не могла Катька поверить этому радио. Да и как тут поверить, если в неопределенном будущем перед нею маячил пугающий садик. И когда его в очередной раз закрывали санитары, Катя начинала надеяться, что они его в другой раз вообще закроют навсегда.

Но Макаровна в один день собралась и поехала к Ленке, не взирая на санитаров. У мамы тут же лопнули нервы на этих санитаров. Она побежала ко Льву Абрамовичу и нажаловалась на всех санитаров сразу. Лев Абрамович поскреб лысину и отправился к санитарам сам, лично, потому как кошку к ним не пошлешь. Родители собрали ему две авоськи с чем-то, завернутым в газетки, но пахнувшим очень вкусно, а бутылки Лев Абрамович аккуратно сложил в портфель. На следующий день Лев Абрамович на работу не вышел. Приходила его жена и дико извинялась, что у него что-то плохо с самочувствием. К вечеру в садик приходили и санитары, самочувствие у них было еще хуже, чем у Льва Абрамовича. Они, сгоняв заведующую за разливным пивом, так и не смогли взять эти соскобы. Но дело свое санитары знали, и хоть с трудом, но нашли в протоколе о пуске дошкольного воспитательного учреждения в эксплуатацию все нужные строчки.

Кате Лев Абрамович представлялся по рассказам мамы огромным и могучим, как Илья Муромец. Он мог такое, чего никак не мог папа, А санитаров страшно боялся даже папа Тереха. Папа у Тереха всю войну прошел в десантном взводе и в разведке. Ему, в принципе, было что вспомнить, так сказать поделиться с молодежью. И трезвый он один раз сходил к Таньке в школу на пионерский сбор, чем-то там поделился, после чего тетя Дуся орала на него на весь подъезд, что всю их семью скоро в каталажку упекут, а Танька ревела весь вечер. Папа Тереха тогда, конечно, плюнул и ушел по первому свисту со двора. А выпив, он уже ни о чем, кроме санитаров говорить не мог, он еще с зимы запугал их всех этими санитарами. Близнецам скажи — "санитар!", и тю-тю поезд на Воркутю! Тут же штаны меняй. Такие они эти санитары были страшные, а Лев Абрамович их всех один побеждал, вооруженный исключительно авоськами.

Дело в том, что у Терехова-старшего своих, природных зубов после войны осталось очень мало, а оставшиеся очень болели, вот он и лечил их водкой. Зубы папаша Тереха простудил, когда форсировал какую-то поганую речушку в Белоруссии при температуре минус семь. Поэтому весь рот он по случаю выполнил себе в золоте по ветеранской книжке в 57-м году, когда уже Терех родился. Зубы болеть перестали, но привычка к водке осталась. Во всем их доме золотишко блестело только во рту Тереха-старшего. Остальные жильцы вполне обходились пролетарским металлом — сталью, закаливать которую их учили с детства. Поэтому с некоторых пор обладателя золотых зубов стала тревожить неотвязная мысль. Пока еще степень его опьянения позволяла ему шевелить пальцами по трофейному аккордеону, он донимал Тереха родительским наказом ни в коем случае не хоронить его в золоте, а перед моргом лично сковырнуть драгоценный металл плоскогубцами, которые всегда были под рукой в кухонном шкафчике.

— Я, понимаешь ли, сынок, не за этим кровь проливал, — хрипел он, — чтобы какой-то зажравшийся санитар мои зубы, понимаешь ли, на пропой… ну, сам понимаешь…

Вопрос с санитарами вставал ребром каждый раз после получки. Поэтому два раза в месяц Катя, когда ее еще пускали в гости к Тереховым, слушала песни ихнего папы под акомпонемент аккордеона вплоть до торжественного обещания Тереха обобрать мертвого отца.

Папа Тереха пел, в основном, военные песни. Получалось у него душевно. Особенно, когда он тянул со слезой про сожженную врагами родную хату. Катька тогда чувствовала настоятельную необходимость передушить тех врагов голыми руками, поэтому совершенно не понимала, почему Терех рядом скрипит зубами. А когда его папа кричал про набат в Бухенвальде, обращаясь к людям мира, чтобы те встали на минуту, то Катька и Терех всегда слушали эту песню стоя. И даже не потому, что Тереха-старший, не обращая внимания на стучавших в стенку соседей, между куплетами шипел на них: "Кто из вас, сволочи, не встанет, тому назавтра сидеть будет не на чем!" Что-то было в песне такое, что мешало слушать ее сидя.

В опустевшую квартиру Макаровны приходила какая-то бабка включать свет и кормить кошку. Эффект присутствия создавался ею, чтобы стервы из ихнего ЖЭКа не пустили квартирку Макаровны, в период ее длительного отсутствия в связи с переездом в другой город, в переселенческий фонд. Катя сидела теперь до садика совсем одна. После рыбалки Катю окончательно перестали выпускать из квартиры. Мама сказала папе, что их дочь не может общаться с подонками общества. Наверно, это папа Терехов был подонок, а тогда кто еще? Потому что сам Терех, по словам мамы, был урка. Ага, значит, близнецы, как и без мамы догадывалась Катя, тоже были подонками. Катька слушала радио и глядела, как пришедшая с работы мама красит губы перед зеркалом. Общалась она теперь только с плюшевым мишкой и марлевой подушкой. А у Тереховых такая кукла была! Трофейная! С калошами! Скорей бы в садик.

В садике Кате почему-то сразу не понравилось, как только из двери на нее вдохнуло особым спертым воздухом, которым насквозь пропиталось двух этажное здание, а в уши ударил истерический детский плач. На стенах были нарисованы картинки как в больнице, а мальчики в группе сидели прямо на полу и все почему-то по четыре человека. И по их раскладу Катька сразу поняла, что здесь ее будут бить. Даже девочки с обметанными простудой губами не внушали доверия. Катя очень захотела обратно к маме, но маме махнула рукой чужая тетка в белом халате, и мама сбежала. У этой тетки были такие сизые туфли со шнурочками, хотя было непонятно, как она их завязывает, складываясь огромным телом пополам. Плакать было нельзя, потому что тетка сказала: "А тем, кто у нас плачет, я укол в попу ставлю иголкой. Вот такой!"

Большая толстая нянька в разношенных тапках с обрезанными задниками крикнула другой тетеньке воспитательнице: "Савины девчонку от бабки привели, я пока с кастрюлями разберусь, да покормлю ее с ложки, а то голодной останется! Бабкины-то сами не кушают!" Но кормить с ложки Катю не потребовалось, она скушала все сама, а нянька только диву давалась, глядя, как она в обед крошит себе хлеб в суп и молча разминает его ложкой. Катя старалась поменьше обращать на себя внимание няни, она понимала, что если та ее примется кормить, то засунет в рот и морковь, и лук вареный, все то, что Катя тихонько складывала из садиковского супа в кармашек фартука.

В коллектив Катя вписалась, в принципе, без проблем, организовав всеобщие посиделки с куклами и машинками под большим столом, где кушали воспитатели и няньки. Но все-таки она проявила строптивость, отказавшись, решительно и твердо, принимать во внутрь морковные пудинги и вообще морковь в любом виде. Персонал садика счел ее пунктик на счет моркови незначительным, не зная, что на прогулке за верандой Катя всем желающим гадает на картах.

Вообще-то в Катиной группе почти все оказались подонками общества. Во-первых, они там, оказывается, все сикались, как близнецы, шнурки еще не умели завязывать, толкались. А одна девочка как-то раз так укусила Катю за щеку так, что ее только нянька с трудом оторвала. Из щеки текла кровь, мама несла плачущую Катю на плече и всю дорогу ругалась. Эта маленькая кусачая девочка была дочкой няньки из старшей группы. Эта мама ее нарочно в няньки пошла, чтобы такую дрянь в садик взяли. Мест в самой младшей группе вообще не было, и ее сунули сразу в Катину группу, чтобы потом оставить на второй год. Девочка почти не разговаривала, поэтому ей было полезно общаться со старшими, но вот всем остальным… В первый же день она перекусала всех, даже няньку. Понятно, что со временем это у нее пройдет, но ведь пока пройдет, она же всех загрызет! Мама хотела опять пойти жаловаться ко Льву Абрамовичу, но тут им встретился возвращавшийся из школы Терех.

— Здравствуйте! Теть Валь, а чо это Катька воет? — тут же поинтересовался он.

— Здравствуй, Терех! — сказала мама сквозь слезы. — Не видишь, полщеки чуть с мясом ребенку не выдрали! Дряни! Подонки общества!

Терех потоптался в раздумье, глядя им вслед. А Катя перестала плакать, хотя щека нестерпимо болела, при нем почему-то плакать было стыдно. И от того, как Терех засвистел на весь двор, еще почему-то стало страшно за маленькую кусачую девочку — нянькину дочку.

В садике у них был забор из досок. Там была дырка. Некоторые доски отодвигались, и вообще-то можно было из этого садика сбежать. Но маме бы это не понравилось, и Катя оставалась в садике, с тоской глядя на высокий забор. Иногда через забор к ним проникали чужие мальчики с соседних дворов. Они щелкали семечки за верандой, говорили нехорошие слова и громко смеялись, когда воспитательница давала детям картонные рамочки и уговаривала их поверить, что рамочки — волшебные, что через них они сразу же увидят, какой у них замечательный мир здесь, за забором. Кате было стыдно глядеть в рамочку и говорить неправду воспитательнице при тех смеющихся взрослых ребятах, тем более, что, разложив на воспиталку простенький пасьянс, Катя поняла, что скоро для нее самой мир сожмется до размеров картонной рамки. Муж ее бросит, квартиру разменяют, а воспиталке с сыном достанется комната в коммуналке с пьющими драчливыми соседями. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!

И вот на другой день, когда Катя пошла в садик с перевязанной щекой, произошли очень важные события как раз из-за этой дырки в заборе.

Чужие мальчики пробрались к ним за веранду не одни, а с раненым голубем. Катя плакала, читала им стихи, которые успела выучить, но голубя они ей не отдали. Они так и заиграли его до смерти, отдав Катьке его только похоронить в конце прогулки. Катя с девочками долго его хоронили, вырыв совочками глубокую могилку, на дно которой положили пожухлые листья. До самого обеда они надеялись, что голубь оживет, поэтому с погребением не торопились. Все плакали, даже кусачая нянькина дочка. А мальчики все смеялись, смеялись над ними до тех пор, пока через забор к ним вдруг не пролез Терех. Он сразу же начал всех бить. Всех. Катя закрыла лицо руками, потому что такой поднялся шум! Все заревели, девочки сказали, что щеку Катьке вон та девочка откусила. Катя видела через ладошки, как Терех подошел к той девочке и сказал: "Хошь, сопля, сейчас Москву покажу?" Что он сделал дальше, Катя не видела, она зажмурилась, но сопля тут же истошно завизжала.

И когда Терех дернул ее за руку и потащил к забору, потому что к ним уже бежали воспитательница и две няни, то она безвольно дала ему себя увести из этого ужасного места.

Весь день они ловили в холодной запруде какого-то мотыля для продажи, потому что Тереху очень нужны были деньги, чтобы освободить негров Америки. И еще Терех, оказывается знал, как надо добывать мотыля зимой. А зимой рыба вообще клевала только на мотыля. И теперь уже Кате можно пойти с ним ловить рыбу из-подо льда, потому что она уже ходит в садик. Потом они отправились на рынок, чтобы продать мотыля рыбакам, а там их поймали два сердитых милиционера. Они их там нарочно ждали. Из отделения Катю забрала зареванная мама. И Катя ей еще, сдуру, так обрадовалась!

Тетя Дуся прямо в отделении вцепилась Тереху в волосы и очень громко сказала, что дома убьет его окончательно и бесповоротно. У нее что-то такое было на лице, что милиционеры из жалости даже не стали оформлять Тереха на учет в детскую комнату, как обещались, пока они там ждали родителей. Катя так устала за день, так хотела домой! Если честно, она вообще в ментовку идти не хотела, потому что боялась, что ее там тут же обреют под Котовского. Мама так сильно прижимала ее к себе дорогой, и Катя думала, что это замечательно — вернуться, наконец, после такого дня домой. А мама дома взяла папин ремешок и впервые выпорола Катю больно-пребольно.

Боже мой, какой это был день, какой день! Грехи наши тяжкие! А потом, в самом конце этого ужасного дня Катя лежала и думала, что во всем-таки негры виноваты, а они еще для них мотыля хотели продать! И с Терехом ей папа строго-настрого запретил общаться, а у него бабка, между прочим, два аквариума купила! И еще Терех обещал купить подводную жабу. Он на рынке видел, как их дядька немой продавал. Жабы были белые, а немтырь всем на бумажке показывал их название. А Тереху он назло долго бумажку не давал, но Тереху фиг чего не дашь, Терех все равно исхитрился и прочел, что жабу зовут — «Амазонская». И Терех тогда еще так удивился, докудова немтыри за жабами добрались. А теперь из-за папы никогда эту жабу Катьке не повидать.

Попа болит, щека болит, душа болит… И уже в полудреме, Катя подумала, что раз Терех собрался продавать мальков из аквариума на рынке, то надо обязательно взять с него честное слово ни в коем случае не отдавать деньги этим гадким неграм. В принципе, с балкона крикнуть можно, в случае чего…

ДЕВЯТКА ПИК

Потеря это, большая потеря… Как говорится на панихидах, невосполнимая… Плохая карта, лживая. Острие вверх у девятки пик всегда означает, что при любом раскладе ждут тебя слезы. И вот обычно ведь туз червовый, к примеру, хорошая светлая карта. Означает подарок или дружественный дом женатых людей. Тепло означает и радость. А при девятке пик он меняется, при ней все карты меняются. Вот и червовый туз становится вдруг западней, где ждут тебя соблазны, а устоять перед ними сил не останется. И как радуешься выпавшему королю! Ищешь его карту, желая узнать, думает ли о тебе твой король? Думает, думает! Такое ведь удумает, раз тебе, милая, девяточка выпадает… Имеет нескромное желание к даме, как в старых книгах писали. Что ты вылупилась-то, как враг народа? Чашки, иди, мой! Выросла такая большая, в садик уже собирается, а чашки помыть… Нет, удивляюся я тебе, просто поражаюсь даже! От горшка — два вершка, а пасьянс у нее, как, прости ты меня старую, как у… Вот слов даже ведь нет!

* * *

Зима только начиналась, когда Катя впервые самостоятельно вышла во двор гулять. На Кате была надета белая кроличья шапочка и черная цигейковая шубка, из тех старых запасов, что папа и мама покупали в Москве до ее рождения. А валенки-самокатки у нее тоже были белые, их папа купил на рынке. Варежки ей мама связала из кроличьего пуха, и еще у нее были красные санки. Близнецы Саша и Ваня поглядели на нее с самой верхушки деревянной горки с нескрываемым восхищением, поэтому она решила еще немножко постоять на ступеньках подъезда. К ней тут же подбежал Терех и показал кулак. Катя хотела зареветь, но она уже понимала, что все мальчики так просто шутят, и даже обрадовалась ему, потому что ей очень хотелось спросить его про жабу. Хотя она понимала, что мама, которая запретила разговаривать ей с урками, следит из окна. А Тереху было некогда, он тут же подскочил к Бобке, Кузьке и еще одному мальчику с такой же грязной веревочкой от ключа на шее. До четырех Катя уже считать умела, поэтому она решила, что на первый раз хватит, и заторопилась домой, пока ее не побили. Но тот, другой мальчик очень заинтересовался ее санками. Он, не обращая внимания на Тереха, подошел к ней и стал молча тянуть санки к себе. Катя поняла, что мальчик к ним пришел с другого двора на их горку. А Терех как раз чем-то менялся с Кузькой, поэтому совсем не видел, как мальчик дернул санки так, что Катя скатилась по заледеневшим ступенькам. Он только услышал, как она заревела. И очень плохо, что встать она не успела, если бы даже она хотя бы на коленки поднялась, то было бы не так больно, когда этот мальчик сразу же на нее упал. А потом на нее вообще все сверху попадали. Воздуха не хватало, уши заложило от чужого крика и кричать самой было уже невмоготу. А еще мама, встав на табуретку, кричала сверху из форточки, чтобы от Кати отошел этот урка. Но когда Терех ее выдернул из-под того мальчика, Катя поняла, что мама неправа, что Терех очень даже полезный. Она опять начала с ним все равно разговаривать, но в целом разговор не получился, потому что жабу Терех, оказывается, так и не купил.

Они пошли кататься на горку. Без Тереха Катя залезть бы туда побоялась, сверху ее запросто могли и столкнуть. Но когда они подошли на горку вдвоем, то ее никто не толкал, все наоборот ждали, пока она скатится. И Катя каталась и каталась, а потом еще каталась до обеда, и после обеда она тоже каталась, потому что обедать, как не кричала ей мама, она не пошла…

В тот день она увидела Валеру — старшего брата Саши и Вани. Нет, она ведь еще раньше знала, что у них есть старший брат, которого зовут Валера… Но когда она это просто знала, она ни разу не видела его выше стоптанных ботинок. Он вышел из подъезда и оглядел весь их двор, горку. И все тоже сразу же посмотрели на него. Даже Танька Терехова, которая сидела на скамейке со своей подружкой Зелькой. Казалось, что не только Катя, а весь мир посмотрел тогда на Валеру с восхищением. А он спокойно прошелся по двору и залез на торчавшую из-под снега железяку. Из-под сдвинутой на бок шапки выбивались светлые кудри, а сам он был весь такой… такой замечательный… Нет, Макаровна ей рассказывала, что старший брат у Саши и Вани — чисто прынц какой-то! И, увидев впервые Валеру, Катя поняла, что он действительно самый настоящий принц. Она оттолкнула Тереха и бросилась с санками туда, где на засыпанной снегом перекладине для выбивания ковров кувыркался, не обращая внимания на мелюзгу, самый красивый на свете Валера.

Сколько же ему в тот день годов-то вдарило? Дайте-ка, подумать… Валера был старше Таньки на год, а Тереха — на два с небольшим, потому что Терех был моложе Таньки как раз на год с лишним. А Катьке тогда четыре с половиной было, точно! Значит, Валерию на тот момент десять годков натикало. И что уж там говорить, хорош он был необыкновенно. А для такой девицы, как Катерина, которая раньше всех только с башмаков видала, а потом — прижмурившись, потому как ей первой ото всех доставалось, так это был вообще конец света. И, главное, ничего гадкого, в отличие от Тереха, она про Валерия ни разу не слышала. Только самые лестные отзывы о его несравненной красоте. И когда она столкнулась с этой красотой нос к носу, тот час смогла ее оценить по достоинству. Не зря, видать, в садике в ней изо всех сил развивали картонными рамками чувство прекрасного.

И вот тогда ей снова стали сны с картами. Ложась спать, она теперь думала только о Валере. Но и во сне Катя никак не могла понять, какой же масти Валера? Когда-то давно, когда она видела только его ботинки, она это знала, а теперь… До самого утра она все старалась разгадать, да так и не могла понять, кто же он в ее пасьянсе? Он постоянно менялся, улыбаясь ей своей замечательной улыбкой, на которую она не могла не ответить, кувыркаясь на заледеневшем турникете. Вот он поднимается вверх, и она точно видит, что он — валет, но вот он опять перевернулся и стал королем, и она знает, что он обязательно еще перевернется, потому что страстно хочет только одного — стать тузом…

Теперь, когда ей стало можно гулять одной во дворе, Катя распрощалась и с родительским запретом на общение с Терехом. Без него бы Танька и Валера в свои игры ее бы не взяли, хотя они им предлагала почитать стихи, которым ее научили в садике. Они бы и говорить с ней не стали без Тереха. Это Терех, лениво растягивая слова, тогда сказал сестре: "Ты чо, Танька, цепляешься к Катерине? Пускай с нами играется!" И Катьку взяли. Правда, ей теперь все время влетало от мамы, когда она уходила искать секретики за дом или в чужой двор Кузьки и Бобки.

Сам Терех ходил в ту зиму уже в первый класс и, невзирая на малолетство, игрался, с кем хотел, даже с семиклассниками. Да и не столько игрался, сколько дрался, просто ужас как! Чуть что не по нраву, как даст! Легкий пушистый снежок во дворе уже был кое-где в ярко-красных капельках крови, это там уже с кем-то Терех поигрался. Его за это самое так часто раньше и отправляли из садика к Макаровне, а обратно в группу, по просьбам родителей, неделями не принимали. Но из школы-то не отправишь! А когда весной весь двор начал играть в напильники, то Терех стал выходить на прогулку только с огромным, хорошо заточенным рашпилем. По этой причине его боялись даже старухи, сидевшие на лавочках у подъездов, поэтому и звали его просто Терех, из вредности.

Валерка был самым большим, самым красивым и самым умным. Раньше его, конечно, звали Валет, как и всех дворовых Валерок и до него и после. Нет, он уже был даже не Валет, а целый король. И по пшеничным волосам, вившимся волнами, Катя однажды поняла, что он самой настоящей червонной масти.

Мама Валя все ворчала и настраивала Катю против Тереха. Она искренне считала его уркой. Просто уже весной Терех, перевесившись вниз с их балкона, затянутого голубой стеклотканью, срезал все первоцветы для нее у соседки с нижнего этажа. И хотя, по-честному, вовсе не Катя подбила тогда Тереха на хулиганство, а его сестра Танька, которая все шипела, что соседка у них — мещанка, раз столько цветов на балконе развела, но Кате все равно было тогда очень приятно. А мама, после крупного разговора с соседкой, в слезах кричала ей, что из-за этого урки ей пять рублей пришлось заплатить, а на них неделю жить можно! А соседка, ей назло, эту пятерку взяла, да на георгины извела! У нее, дак, георгины будут к осени, а им жрать нынче нечего! Но Катя только улыбалась и представляла, что когда-нибудь цветы, ага, георгины, ей подарит и сам Валера…

Все дома вокруг во дворе были одинаковые, из красного кирпича. Среди них можно было бы потеряться, но как раз их дом можно было определить по цифрам. Сбоку на торце их дома белым силикатным кирпичом были выложены цифры: «1960». Это был год сдачи дома и год рождения Катьки. Она давно поняла, как это плохо быть такой соплей, даже меньше близнецов Саши и Вани, и очень старалась побыстрее вырасти. Для этого она каждый день съедала всю кашу, из-за того, что, когда она не могла без Тереха забраться на ставшую к весне высокой перекладину, Валерка смеялся над ней: "Мало каши ела!" И хотя каша в садике была с комками, на подгоревшем молоке, но, морщась от брезгливости, она съедала ее всю, поскольку каждый вечер боялась, что ребята ее все-таки прогонят и не возьмут с собой висеть вниз головой на турникете…

Неожиданно за все время только к той весне у Тереха все-таки получилось с мотылем! Мотыль весной пошел на рынке со свистом. Папа его ходил на рыбалку теперь редко, только когда тетя Дуся уезжала в деревню. И Катя радовалась про себя, что самому Тереху теперь тоже из-за мотыля ходить на рыбалку некогда. К рыбалке она почему-то относилась с настороженностью, а все равно бы пошла, потому что мама каждый день ей говорила, что если она только еще раз, хотя бы только разок пойдет с Терехом на рыбалку… Обиделась Катерина на мать, короче. Подумаешь, в ментовке день просидела, так сразу ремнем по заднице! А если бы мама знала, сколько раз Терех ее куда звал, а она не пошла, так у мамы бы сразу ресницы накладные отклеились!

Из-за мотыля Тереха все теперь уважали, даже Валерка. Потому что они теперь каждое воскресенье ходили на Тереховские деньги все вместе в кино. Правда, Катя половину в фильме обязательно не понимала, а потом бежала за всеми и всю дорогу спрашивала, что же там, в фильме было по-настоящему. Доставала всех, короче.

"Сыновья Большой Медведицы" ей понравились, но только там тоже было много непонятного. Например, почему дети у этих индейцев ходили по экрану голыми? Некоторые из них были значительно больше Катьки. Стыдно ведь как-то без трусов. Интересно, а этих вот индейцев Терех тоже хотел освобождать? Вначале всем трусы надо бы купить. А то ведь просто стыд сказать кому.

Мальчикам «Мальчиш-кибальчиш» понравился, там кто-то классно прыгал в колодец. Нет, вначале кто-то упал, а другой уже потом на веревке прыгал. Но сперва он, конечно, хотел туда нормально слезть, но потом все-таки пришлось прыгнуть. Мальчикам вообще весь фильм было очень смешно над глупыми буржуинами до тех самых пор, пока не загудели пароходы с паровозами: "Привет, мальчишу!". А Катя весь фильм переживала, что теперь Терех обязательно позовет ее прыгнуть в колодец возле частных домов в переулке Широком.

"Сказка о царе Салтане" вообще не понравилась. Катя знала ее наизусть еще до садика, а теперь воспитательница, расстроенная своими личными делами и марьяжным интересом к садиковскому плотнику, только ее почему-то и читала на занятиях. Ничего нового в этом фильме про Салтана не придумали, ни одного нового приключения. Хорошо бы в море у них в бочке дырочка оказалась, а? Весь фильм ей было откровенно скучно и вообще неловко, когда царица, перед тем, как залезть в бочку, почему-то бегала тушить деревья и спасать птичек. Тереху, видно, эта придумка тоже не в кайф пошла, но из педагогических соображений он, зевая, сказал вертевшейся на кресле Катьке: "Вот суки!"

Самый хороший фильм был про Африку. Хотя там тоже бродили дяденьки, одетые как попало, но Катя надеялась, что под такими цветными тряпочками у них все равно надеты трусы. И вообще в тот день Кате впервые стало жалко этих негров. Прямо по экрану они бегали от носорогов, львов, пантер. Пантеры врывались к ним в деревни, в эти их гадкие жалкие дома. А сами пантеры были такие страшные, что, пожалуй, побежишь, от такой, даже без трусов. И еще по Африке ходило множество слонов. Причем ходили они, как хотели, иногда прямо по этим неграм. По дороге домой Катя думала, как же все-таки освободить этих негров с наименьшими затратами для Тереха? Единственный выход для негров она видела в устройстве большого загона с дощатым забором, как у них в садике, и тогда все негры могли бы там спрятаться. А сверху можно будет колючую проволоку натянуть, чтобы пантера через верх не пролезла. Природа там, конечно, хорошая. Так можно дырочку в заборе провернуть, как у них в садике, и любоваться той природой из безопасного места. Но надо бы, конечно, всех негров в рубашки одеть, а тетенькам ихним хотя бы лифчики купить на первое время. Сказать кому…

В конце весны от Ленки приехала Макаровна. Но она стала совсем другой. Это Катька почуяла сразу. Она старалась попасться старухе на глаза, нарочно караулила во дворе. Но Макаровна проходила рядом, глядя сквозь нее, и даже не отвечая на ее "Здрасте!" Катя даже, набравшись храбрости пошла к ней домой, долго стучалась, но ей никто не открыл. От этого росло внутри предчувствие грядущих потерь и земля качалась под ногами…

А вот в начале лета, когда Катя уже успокоилась и решила, что все теперь будет хорошо, солнечным воскресным утром все проснулись от дикого крика тети Гали Кондратьевой. От сердца, прямо даже не проснувшись, умер во сне папа Валерки и Саши с Ваней. Он спал, спал, а потом захрипел и скатился с кровати к столу. Знакомая фельдшерица из соседнего дома прибежала сразу же, потом скорая приехала, но только так ихнего папу и не оживили. А тетенька фельдшерица, которая всегда давала тете Гале марлю, вату и бинтов, сколько хочешь, сказала, что тете Гале надо теперь очень следить за пацанами. Ведь непременно у кого-нибудь из них тоже порок сердца может оказаться. Это может запросто передаваться по наследству. Ей про это военврач знакомый еще в военном госпитале рассказывал. Вот и дяденька Кондратьев прошел все войну, не охнул, а в раз вдруг захрипел, посинел и — каюк! А, оказывается, у него было сердце, так-то! Сроду ведь не подумаешь на такого здоровяка!

Хоронили дяденьку Кондратьева всем домом. Печальный Валерка вел тетю Галю под руку, и от его вида у Кати чуть у самой не порвалось сердечко. Близнецы цеплялись за материну юбку и растеряно озирались по сторонам. Катька и Терех встали вместе с ними, и они тут же успокоились. Все дяденьки надели медали и ордена, только у Катиного папы орденов не было, он был самым молодым папой в ихнем доме и, как утверждал дяденька Терехов, всю войну прессовал поближе к харчам и бабам, хотя Катя этому не верила. Она знала, как у папы болели ноги, простуженные на работе в войну. Но все равно ей было обидно, потому что больше всех орденов почему-то оказалось у папаши Терехова, он понуро нес дешевый гроб, обитый красным сатином, до бортовой машины, которую Валентина Петровна и Дуся Терехова украсили еловыми лапами. И среди мужчин с медалями, скорбно провожавших папу Валеры до кладбища, Катя все высматривала и не могла определить тех, кто раньше отовсюду вызывал старшего Тереха настойчивым свистом.

КОРОЛЬ ЧЕРВЕЙ

Король червей всегда неожиданно из колоды вываливается. Совсем другого ждешь, а он — раз, и уже под сердце подложен. Змеею туда шасть! У него потому и название такое — король червей. Какая разница! Червь — это маленький змееныш! Потому как он все время женатый, все время! Охнуть не успеешь, а он… Вот хоть бы еще один червяк выполз, так это уже был бы успех, а с бубной — деньги. А-а! Небольшие деньги, плевые. Какие тебе деньги от червей? Сама котелком вари. А с пиками и трефами — одни неприятности от этих червей.

* * *

После смерти отца Валерка стал вдруг совсем большим. Но он все равно к ним спускался во двор после их истошных воплей: "Валет! Выходи!"… Катя следовала за ним повсюду, она первая смеялась его шуткам и бросалась выполнять любой его приказ. Правда, большие парни из других подъездов подшучивали над ним, когда она, выждав нарочно на верхушке деревянной горки Валерку, скатывалась с ледышки сзади на него, обхватывая его за шею, и прижимаясь к нему холодным личиком. И время шло, пролетало их время, словно безудержный веселый полет с ледяной горки.

А Танька наоборот с того лета совсем перестала с ними дружить. В принципе, она бы еще выходила к ним, когда Зельки не было, но вот Кузьку она не то, что недолюбливала, терпеть не могла. Кузька все время чем-нибудь менялся. И действительно было как-то неприятно, если вдруг пропадала вещь, которую ему отказывались менять. Да еще такая вещь, как мамины бусы, да еще, если за них долго били, а потом ставили в угол как маленькую. Но ведь никто точно не знал, что это именно Кузька, и потом он был такой веселый!

Изредка Танька к ним все же спускалась во двор, особенно, когда ей надо было похвастать чем-нибудь. Вначале лета она приехала из первой смены пионерского лагеря, и никто, кроме нее из ребят, даже Валерий, там еще не бывал, поэтому все слушали ее рассказы с открытым ртом. А она вспоминала лишь игры в рыбаков и рыбок, где все пары выбирали, конечно, только ее, и в глухую почту, потому что все мальчики только и писали для девочки Тани с длинными косами разные глупости. Катька так мысленно и связала для себя секрет сногсшибательной Танькиной популярности в лагере с ее толстыми блестящими косами. Конечно, у Катьки мама косы не растила, говорила, что сами потом вырастут. Правильно, поэтому все так неудачно и складывается у нее в жизни без кос. А Танька хвастала, что все девочки у них в палате стали мазать волосы у корней репейным маслом, чтобы они поскорее выросли такие же, как у нее. И, между прочим, многим это помогло.

Вернувшись вечером домой, Катя тут же полезла к маме с расспросами, где же ей взять репейное масло. Мама была занята, она готовилась к занятию в университете марксизма, но сказала, что у них в ванной стоит бутыль масла лопуха, а написано на бутылке — «касторка». Конечно, Катя тут же задумала недоброе. В садике был карантин из-за кори, поэтому Катьке предстояло еще много дней отираться одной в квартире или шастать по двору с ключом на шее. А тут представлялась такая возможность! Нет, главное, что никто даже не догадывается! Вот идут они себе, идут, тихо так идут, задумчиво. И вдруг она им встречается, внезапно, с косами!

Когда родители ушли утром на работу, наказав Катьке идти после завтрака к близнецам Кондратьевым дурака валять, она взяла бутыль и, естественно, поднялась наоборот к Тереховым. Терех вышел в застиранной майке очень сонный, он долго не мог понять, что она от него хочет. Танька еще спала. Будить ее не решились, она могла и врезать по первое число.

— Терех, ты не помнишь, что Танька вчера про масло репейное говорила? Куда его льют?

— Кать, так это же касторка, а не репейное масло!

— Я уже читать умею, но мама сказала, что это то самое масло из лопуха. А репьи на лопухах растут?

Терех таких ботанических тонкостей не знал, но предположил, что лить масло надо прямо сверху, тогда волосы будут гуще. Решили опробовать чудодейственное средство немедленно, естественно, в Тереховой ванне, где они почти каждый вечер в темноте поджигали щепу в титане.

Катька наклонилась над ванной, отодвинув от себя таз с замоченными в хозяйственном мыле вонючими штанами папаши Тереха. Плечи Терех закрыл ей простыней, а сверху навьючил еще большое полотенце. Он открыл пузырек и ухнул все содержимое Катьке на голову. Масло было густым и равнодушным, впитываться в корни волос оно не хотело, а лениво сползало в глаза и уши. Терех решил, что его надо немедленно втереть в Катькину голову, иначе оно все в ванну уползет. Катька чуть не взвыла от его усилий, но стоически терпела, ей даже показалось, что ее волосы начинают несколько удлиняться. Потом Терех обнаружил, что втирать вроде бы уже нечего. Что делать дальше, они не знали, но стоять буквой «Зю» над ванной Катька уже не могла. Терех замотал ей голову полотенцем, и они пошли в комнату.

— Вот как ты думаешь, Терех, они прямо сейчас начали расти?

— Не знаю, но ты держи пока полотенце на голове, у меня мать, как таблетками башку красит, так долго в полотенце сидит!

— Только бы не выкрасилось, а то от мамы влетит.

— Да не прокрасится, в нем и цвету-то нет никакого, но вот запашок, Катерина, от тебя теперь, как от дворового Шарика.

Долго высиживать и ждать прироста волос, Кате было невмоготу. Надо было немедленно продефилировать перед Валеркой и намекнуть о скором изменении положения дел. У нее волосы вырастут не до пояса, как у Таньки, а до самых пяток. Танька-то маслом не обливалась! А интересно, к вечеру у нее до куда косы дорастут? Она еще немного поерзала на диване и отправилась от Тереха к Кондратьевым прямо в полотенце.

— Привет, ты мылась что ли, Кать? А кто тебе титан разжигал? Опять огнем с Терехом баловались?

— Не-е, Валет! Это я косы выращиваю! Хочешь посмотреть?

Не дожидаясь утвердительного ответа от ошеломленного Валерки, Катька стянула полотенце с головы. Масло все-таки было репейным, потому что слипшиеся пучки волос торчали в разные стороны, напоминая колючие шапки репьев на помойке за домом. Валерка только выдохнул: "Кать, это кто тебя так?" А потом он заорал на весь подъезд в сторону приоткрытой двери Тереховской квартиры: "Кто сказал этой дуре, что масло надо прямо на башку лить? Ты что, Терех, нарочно, да?.."

Ах, какой замечательный, какой красивый был этот Валерка… Какой он был большой и умный! Самый красивый и самый умный! С этим был полностью согласен даже Терех. Жаль, но косы у нее в тот раз так и не выросли. Но когда она от страха стала реветь, испугавшись, что теперь из-за ее кос с Терехом сделают что-то окончательное и бесповоротное, Валерка впервые сам позвал ее к себе в гости чуток обсохнуть от масла.

В самой большой комнате на стене висел большой портрет его папы с траурной ленточкой в уголке. Катя знала, что этот портрет сделал тете Гале ходивший по квартирам дяденька фотограф, потому что у папы Валерия никогда не было такого красивого костюма. Валерка позвал ее пить чай, близнецы тут же потянулись за ней на кухню без особого приглашения. И Катя, окинув всю кухонную утварь наметанным взглядом, поняла, что кушать у них, кроме выставленной помадки и белой булки нечего. Но она села за стол пить пустой чай без варенья и сахара, думая, под каким бы предлогом пригласить их к себе домой, где были борщ и котлеты.

— Валера! А ты умеешь слоников склеивать? — решилась она, наконец, подать голос. От неожиданности голос оказался сиплым и тихим.

— Ты слона, что ли, раскокала? — насмешливо спросил он.

— Хобот откололся, нечаянно…

— За нечаянно бьют отчаянно. Ладно, чаю попьем, пойду, погляжу.

Близнецы тут же с надеждой посмотрели на Катьку, и она им подмигнула, как учил ее Терех, но цыкать сквозь зубы так же, как он, при Валерке не стала. Они быстренько засобирались, заторопили брата, и Катя поняла, что близнецы кроме чая с утра ничего не ели.

У двери их квартиры сидел мрачный Терех. Он подвинулся, пропуская компанию в квартиру, и вошел вслед за Катькой. Шепотом он спросил ее в коридоре: "Кать, тебе мамка разрешила к себе в гости водить?" Катька утвердительно кивнула репейной головой, чтобы он не волновался.

В тот раз они так наелись, что даже папе жрать потом было нечего. Папа с мамой долго говорили что-то шепотом от Катьки на кухне. До нее долетали только самые громкие мамины слова «уроды» и "подонки общества". На утро холодильник оказался запертым на маленький ключик, который мама унесла с собой. Только на плите стояла каша и две маленьких котлетки, укутанные в полотенце. Близнецам их было мало. Тогда Катя вспомнила, что в темной комнате очень много засахарившегося варенья. А в оцинкованной бочке на балконе у мамы была напасена мука. Деньги на яйца и молоко заняли у Тереха, тем более, что блины он жрал с ними же. Оставшиеся блины близнецы унесли с собой, чтобы мама не узнала. Мама вообще долго чего не знала, весь карантин, она даже не знала, что Катька давно умеет зажигать газ и подливать воду вместо истраченного растительного масла. А потом, когда узнала, то вообще чуть коньки на стенку не повесила, потому что только перед самым садиком обнаружила у Катьки масляный колтун на голове.

И тогда до нее дошло, чего это Катька повадилась дома сидеть и все в платочке, в платочке! Да что же это за подонки-то рядом с ее дитем растут, ведь на карантин оставить ребенка нельзя! Обожрут всю, и башку еще в помои окунут! Сволочи!..

* * *

Садик закончился как-то неожиданно, и сразу же началась школа. Школа стояла недалеко от дома, и Катя пошла в нее вполне самостоятельно, потому что родители в это время были на работе. Мимо на чей-то свист проносился Терех, на бегу весело грозя ей кулаком. Чинно шли Саша и Ваня, хором здороваясь с Катей. Не шла, а лодочкой проплывала мимо Танька, на Катю она даже не смотрела. Но Катя старалась не спешить, потому что после всех в школу бежал Валерка. Он всегда опаздывал, но все равно кричал ей на бегу: "Привет, Катюха!"

Когда Катя пошла в первый класс, Терех уже закончил четвертый. И никто не смел обижать Катю, потому что на этаж младших классов по дороге домой за ней заходил известный всей школе Терех. С ним хорошо было идти и идти, распинывая опавшие листья и блестевшие на солнце стекляшки, думая о своем. С ним даже молчание было не в тягость.

Валерка… Как хорошо было тогда, на карантине. Пусть потом и мама побила, плевать. Только из-за этого садика ей доводилось очень редко встречать Валерия. А Терех рассказывал, что к ним во двор приходили две большие девочки, очень большие. Они интересовались, в какой квартире живет Валерий Кондратьев. Прошмандовки. Но Терех им, конечно, сказал пару ласковых. Бить не стал, но сказать сказал. Заревели еще, дуры.

Почему, Катя и сама не понимала почему, но каждый день ей надо было обязательно увидеть Валеру перед школой. В принципе, хотя в школе тоже было много подонков общества, ей там нравилось. Да и Терех скрашивал ее одиночество, подглядывая иногда в их класс через стеклянную фрамугу двери и строя ей рожи. И хотя мотыль к осени на базаре не шел, а мальки у него все время дохли, он все равно покупал ей пирожки.

Но Валерий… Как долго было ждать конца уроков, как редко он встречался ей днем в школе! От силы раза два в день, не больше.

Девичьи грезы то накатывали, то их смывало беспричинными слезами, Катька росла и росла, понемногу становясь женщиной. Она и не подозревала, что эти ее прогулки украдкой на этаж старших классов, томные вздохи возле школьного признанного красавца Валерия Кондратьева, причем, вовсе не безответные вздохи, стали уже предметом обсуждения в учительской. И прибавьте к этому плотную опеку столь же признанного хулигана Терехова, так что же это?

В сочинении по рассказу Гайдара «Совесть» она написала с множеством грамматических ошибок, что главная героиня не захотела становиться подонком общества, поэтому встала на правильный путь исправления. Но далее шел довольно точный расчет тех денежных средств, которые понадобятся героине, для того, чтобы продолжить поступательное движение по выбранному пути. Среди вещей, признанных предметами первой необходимости, были ручки, тетрадки, "Книга о вкусной и здоровой пище" за 4 рубля 58 копеек, шесть пар трусов хлопчатобумажных по 3 рубля 60 копеек и зубная паста «Мэри» за 27 копеек.

За Катькой стали следить. Педагогический коллектив в школе был крепкий, сплоченный. Мать пока в школу не вызывали, но превентивные меры приняли. Она сама только заметила, что все учителя стараются ее наоборот задержать после уроков с какими-то беседами, общественными поручениями, а ей так надо было домой, к Валерке!

ДЕВЯТКА ТРЕФ

Ну, ты глянь, одна чернота валит! И девятка треф — карта отсутствия и сомнения. А острием вверх — еще и слезы будут, и досада, сплетни будут точно. Нет, если бы тут где-то буби лежали, то можно было бы ожидать наследства. Хотя откуда его ждать, если все, кто мог оставить чо-то на поминки хотя бы, давно уже померли. Причем, не своею смертью. И где ты тут бубей видишь? Вот и я говорю — нет здесь их. Нет. А вот после десятки трефовой, вот если бы сразу только после нее упала бы наша девяточка, так это был бы приятный разговор, причем не в сухую. Но ведь после десятки, сама видишь, фигура падала. И при фигуре девятка означает любовь этой фигуры, но раз не выпала тебе дама, той же масти, что и король, то любовь эта будет короткой. Да, при фигуре девятка — это разлука…

* * *

Летом перед четвертым классом все вокруг стало меняться. Танька совсем потеряла интерес к ним, и более того, начала сторониться Валерия. У нее появились какие-то новые подружки, тащившиеся за нею из школы. С ними она долго хихикала втихомолку от них у подъезда. Валера еще выходил к ним поздними вечерами, хотя стал уже совсем взрослым. Он перешел в десятый класс, поэтому он уже не бегал с ними, а только сидел, посмеиваясь, на лавочке у подъезда.

Все стало рассыпаться на глазах, все вдруг стало так непросто, все оборачивалось пустотой. Нет, не узнавала Катя свой двор. Порушили голубятню, за которой когда-то присматривал Валеркин папа. Не стало маленького домика на подпорках, над которым кружили и кружили белые дутыши. Но и после его разорения Кате часто снилось мягкое любовное воркование… Еще покрывались черной плесенью бельевые веревки в покосившейся беседке, но уже даже жильцы первых этажей опасались вешать на них кипяченые в щелоке простыни. И без этих белоснежных парусов беседка казалась неприлично голой.

Терех, приехал среди лета из деревни один. К Кате даже не зашел, странный какой-то. Неделю лежал в лежку, не ел ничего. Катя достучалась до него все-таки, спросила, что ему покушать принести. Он сказал, что никаких котлет он теперь есть не может, вообще теперь мяса никогда есть не будет, пусть они все со своим мясом в жопу пойдут. Лучше пусть она ему мороженое купит.

Дома как раз висела папина куртка, в ней Катя нашла целый рубль юбилейный. Без колебания она потратила его на мороженое для друга. После второй порции мороженого Терех сказал, что в деревне поросенка кололи, а теперь ему так хреново, что он никогда теперь свинину точно жрать не будет. Мясо, может, будет, потом, а свинину — фиг! Катя ни разу не видела Тереха таким, и ей стало страшно.

Валеркина мама, тетя Галя, перешла на другую работу, очень тяжелую физически, но за нее больше платили. Саша и Ваня стали совсем тихими и редко теперь выходили во двор. А Валерка все время теперь был сердитый, и почему-то даже кричал теперь на Катю, когда они с Терехом заходили к ним в гости. Хотя Катя старалась, как могла. Она всегда брала с собой в гости банку варенья и вообще чего-нибудь пожрать, а за чаем рассказывала сказки. Слушать ее сказки иногда приходила даже Танька. Сказки были длинные-длинные — про джиннов, колдовство, красавиц и нежданное богатство. В этих Катькиных сказках все было непривычно. Любовь почему-то была оборотной стороной предательства, а зло иногда оказывалось сильнее добра, и было очень много других самых невероятных превращений. Например, добро могло запросто оказаться злом, а зло нередко оборачивалось добром. Несметные сокровища в ее сказках не дарили желаемого счастья, а совсем как в жизни приносили лишь душевные муки, мрачные приключения, ставили героев перед трудным выбором. Вот умела она складно, по-взрослому логично повествовать! Когда Катька пошла в школу, учительницы иногда просто собирали несколько младших классов и ставили у доски Катьку. Она рассказывала детям сказки, а училки, наслаждаясь тишиной, пили чай за шкафами в препараторской, обсуждая ее любовные похождения, слушали краем уха ее сказки и хихикали.

Но в какой сказочной истории можно было вообразить, что Валерий вдруг начнет ходить в подвал к Кролику?

У этого гадкого Кролика губа была зашитая, она вообще-то называлась "заячья губа", но почему-то давным-давно его стали звать Кроликом, а он отзывался. Кем был этот спившийся мужчина сорока с небольшим лет, живший у них в цокольном этаже, никто не знал. Он устраивался иногда на работу, четко выдерживая сроки, чтобы не загребли за тунеядство, но через некоторое время из его подвального окошка снова неслись похабные песни под гармошку.

Никакие уговоры и Катькин шепот сквозь слезы не помогали, Валерка стал уходить от них в подвал к Кролику все чаще. У Валеры после смерти отца началась такая трудная жизнь! Он перевелся в вечернюю школу и устроился на работу, а у его младших братьев, Тереховых, Катерины и других детей их двора детство еще не закончилось. Он начинал почти взрослую жизнь, но взрослым его считал только Кролик. Ему уже было мало Катькиных рассказов о чужих приключениях, его уже тянули какие-то свои, взрослые приключения, до которых Катька так и не успела дорасти. Если бы только этот Кролик не зазывал его, давя на мальчишеское самолюбие, то они как-нибудь бы справились с Валеркиной хандрой, перетерпели бы его неожиданно появившуюся грубость.

Как давно и как еще недавно Валет сидел с ними на перекладине! Теперь он даже разговаривать с ними перестал. У подъезда теперь каждый вечер его ожидали друзья по посиделкам у Кролика. Они громко смеялись ломкими голосами, и Валера даже курил с ними иногда, а тетя Галя этого не видела, она все время была на работе. Парни были старше Валерия, и Катя не понимала, почему они сидят с ним на спинке скамейки возле их подъезда, оставляя на сидении грязные подтеки с не чищеных ботинок.

Она боялась проходить мимо них, потому что они как-то странно на нее смотрели. И однажды, когда она возвращалась из магазина, Валера вдруг окликнул ее: "Кать! Катерина! Иди сюда!" Катя подошла, полагая, что у него к ней какое-то дело. Она была вынуждена подойти, хотя он сидел с этими неприятными парнями. Ну, не могла она не подойти к Валерке. А они все смотрели на нее и улыбались. И Кате стало не только неловко, вообще не по себе. Они молчали, молчал и Валера и так же, как его новые друзья улыбался. Катя повернулась и побежала в подъезд, будто кто-то гнался за нею, а вслед ей раздался дружный смех, и среди каркающих голосов она узнала и хрипловатый голос Валерия. Она отдышалась только у своей двери, но лицо горело, и она никак не могла попасть ключом в замочную скважину.

Иногда он, развалившись, молча сидел на скамейке один. В такие моменты он совершенно ее не замечал. А если она старалась все-таки попасться ему на глаза, то он вдруг глядел на нее, как на чужую, с отстраненным интересом. Нехорошим, мужским интересом. Уж какой маленькой и глупой не была Катя, но в ней доставало женской чуткости, чтобы это понять. И слова, такие нужные, такие продуманные вечерами перед сном, застывали кашей и пропадали куда-то. Катя так хотела ему помочь, она чувствовала, что он стоит на пороге страшных перемен, она так хотела его удержать! Но когда он так смотрел на нее, ей было не только неловко и страшно, она чувствовала, что сама меняется под его взглядом. Детство ее стремительно заканчивалось, взгляд Валета пробуждал в ней страсть.

Что-то внутри нее стало меняться. Все слова ей стали казаться пустыми и не нужными, но пока ей еще было достаточно этого его тяжелого мрачного взгляда, под которым она вдруг начинала ощущать свои ноги, руки, губы и, самое страшное, все-все.

А разве она могла доверять Валету, ведь он сам не верил ей, он сам поступал так неразумно со своей жизнью, с ее жизнью? Да, ночами ее стали тревожить сны, в которых у них с Валетом было все как у взрослых, они даже целовались.

Но, кроме кружившейся в тумане головы, у Катьки была привычка читать. Она даже кушать не могла, не вооружившись какой-нибудь книгой. Любой, пусть даже папиным учебником по физике за восьмо й класс средней школы. Только в книжках она находила теперь опору, только с ними она могла говорить, только они могли ответить ей пожелтевшими ломкими языками на мучительный вопрос, который Катя никому не могла произнести вслух: "Как она могла пасть так низко, чтобы полюбить Валета, еще даже не став пионеркой?" И стихи из учебника литературы для десятого класса, который, вместе с другими учебниками остался у папы от тех времен, когда его заставили учиться, утешали и успокаивали ее. Они шептали, что все не так уж и страшно, что это даже хорошо, но вот только однажды всем приходится расставаться… И, окончательно убедившись, что она влюбилась, Катька с новыми силами бросилась спасать Валерку.

Теперь он уже не смеялся, когда она, прихватив для смелости Тереха, подходила к нему и прямо при ребятах не просила, нет, требовала, чтобы он немедленно прекратил свои походы в подвал к Кролику. Валерий злился, кричал на них, но что-то в ее фиалковых глазах лишало его уверенности в собственной правоте. Он так боялся, что ребята за его спиной станут смеяться за эту странную парочку морализирующих сопляков, которые подгребают к ним каждый вечер, когда они ждут прихода Кролика. Но те почему-то не смеялись. Они раздраженно шипели, завидев Тереха и Катю, направлявшихся к ним, они что-то говорили ему, как бы сочувствуя, но Валерий почему-то чувствовал их тоску и зависть к тому, что его, а не их уговаривает не пить водку в подвале голубоглазая девочка.

Катя всегда почему-то очень боялась осени. И не зря боялась. С осени Валеру она уже по утрам не видела, утром он уходил на работу, а вечером — в другую школу на окраине. Школу рабочей молодежи. По утрам теперь уже не бежал, а понуро брел рядом Терех. И если они и говорили, то только о том, как бы отвадить Валеру от подвала. Но чем больше Валерку тянула Катя от Кролика, чем настойчивее таскался за ним молчаливый Терех, тем чаще Валера уходил от них в подвал…

Там же почти все парни с их двора обмывали осенью повестки из военкомата. Валерию стукнуло только шестнадцать, но среди обритых наголо ребят он чувствовал себя не просто взрослым, а членом вечного мужского братства. О том, что случилось потом, Катя знала только по разговору с Валеркой.

В одно прекрасное утро не она, а он встретил ее у двери перед школой. Вернее, ей тогда только показалось это осеннее утро прекрасным, сердце ее забилось, когда Валера вместо обычного приветствия вдруг срывающимся голосом позвал ее: "Катя! Катенька!", зная, что больше и позвать-то ему теперь некого.

Сердце тот час опустилось, когда он сказал ей, что его, наверно, заберут в тюрьму.

Несколько парней, пьяными выйдя от Кролика, на остановке затеяли драку с мужчиной, добивали его уже ногами. Валерка был среди них, водка действовала на него так, что он ничего не помнил, что делал, но, протрезвев, в кармане своего пальто он обнаружил какой-то нож и, самое страшное, часы этого мужчины…

Слушая сбивчивый Валеркин рассказ, Катя все ловила себя на мысли, что уже знала все заранее, все уже слышала в том кошмарном сне, что мучил ее все ночь. И весь тот день, когда сбывался этот кошмар, она старалась и не могла проснуться. Она всегда могла проснуться, но в тот день… Как бы она хотела повернуть время!

Валерка взял ее за руку и повел в фотоателье на углу их улицы. Усталый фотограф с вывернутыми детским параличом пальцами принял у него смятый рубль, долго смотрел на них сквозь камеру, а потом подошел и бесцеремонно наклонил Валеркину голову к Катиному плечу, чтобы два их серых лица с наполненными страхом глазами поместились в кадр. Квитанцию у мастера взяла Катя, а Валерка, шмыгнув носом, отвернулся. Оба они понимали, что ему эта квитанция уже не к чему. Потом они шли по городу, пламеневшему рябиновыми листьями, клены уже облетели, и их путь пролегал по яркому желто-красному ковру. Последним теплом светило мягкое осеннее солнце, и сквозь слезы казалось, что тротуары закиданы роскошными мещанскими георгинами.

Валера даже не подумал, что Катя, шаркающая ногами рядом по прелым листьям, так и не пошла сегодня в школу, чтобы весь последний день быть рядом с ним. Возвращаться домой Валерке было страшно, без Кати он бы и не смог, но, из последних сил держась перед ней, он повернул к их дому. Они молча разошлись у подъезда, и Валерка пошел к себе ждать милицию.

За ним приехали в семь вечера, садясь в машину с зарешеченной задней дверцей, он прощальным взглядом окинул их дом. В окне рыдала мать, к стеклу прилипли носами бледные Саша и Ваня. У самого подъезда стояли только Терех и зареванная Катька, а из окна на втором этаже ее мать истерически орала: "Катька, домой! Домой сейчас же, дрянь такая!".

Тетя Галя ходила по квартирам и собирала подписи на какой-то бумаге, где Валерий характеризовался в целом положительно. Из-за ее вытертого пальто выглядывали близнецы и жалко улыбались Катьке. Мама совала тете Гале какие-то деньги и горячо говорила, что вот кого бы давно следовало посадить, так это они с Галей знают, но чтобы Валерку… Горе-то какое! Общественным защитником на суде был сам Лев Абрамович. Ничего не помогло. Валерку посадили. И выходя утром в школу, Катя даже не могла смотреть на его окна.

* * *

После того, как Валета посадили на шесть лет, их компания распалась, а вечерние посиделки сами собой закончились. Терех с головой погрузился в свои аквариумы. Иногда по воскресеньям он водил Катю в кино в деревянный клуб. Деньги у него были свои от продажи мальков. И она, забывая обо всем на свете, хохотала над всеми приключениями Шурика тоненьким заливистым смехом. По дороге к дому ее смех высыхал, и входили они в подъезд уже совсем мрачные. Терех чувствовал себя очень виноватым за то, что случилось с Валетом, но на самом деле ничего тогда он сделать не мог. Так уж все вышло.

Тереху очень нравилось, когда Катька смеялась, он хотел бы, чтобы смеялась она чаще, но ничем, кроме кино, ему не удавалось ее развеселить, она только пугалась. Жалко ему было маленькую Катьку, короче.

Однажды он купил ей на базаре у нуждающейся старушки маленькую красивую сумочку с вышитой сорокой. Катя снова перепугалась теперь уже за него, и он дал ей честное слово, что эту сумочку он не крал. Но Катя все равно прятала сумочку от мамы. Она взяла с Тереха еще два честных слова: одно про то, что он не будет пить водку до двадцати лет, а второе — про то, что он никогда не пойдет в подвал к Кролику. Она тихонько таскала ему читать мамины «Роман-газеты»: "Убить пересмешника", "Ледовая книга", "Один день Ивана Денисовича", "Сон вначале тумана"… Терех увлекся чтением, это немного успокоило Катю. Но после Валерки, о котором теперь дома нельзя было даже вспоминать, она все равно страшно переживала за Тереха, который так и норовил ввязаться в каждую школьную потасовку.

ПИКОВАЯ ДАМА

Вот и появилась королева пасьянса, вот сейчас она все нам расскажет… Знаешь, мы одно время с Настей спичками торговали на рынке, ты на рынке была? Там, где теперь овощной ряд стоит, две лавки купца Забродина были. Вот мы там с Настей и стояли, в затишке от ветра. А рядом с нами цыганка стояла, гадала за кусок хлеба. Она считала, что дама пик с другими пиками — просто добрая старушка. Ложь во спасение. Столько горя у народа было, столько горя, и редкий пасьянс обходился без такой доброй старушки. Да только чо я-то тебе врать буду? Ну, не молодая она, вернее, может по годам-то и молодой оказаться, но душа у нее старая. С трефами — злодейка, это точно. И вообще несет она в себе размолвку, скуку смертную. Скука — смертный грех, слыхала? И волю дамы пик всегда многократно усиливает вот эта пиковая девятка. Только что скажу тебе, пики — это только пики. Иногда пиками нас сама судьба ведь подталкивает к чему-то. К тому, к чему никакими пряничками бубновыми не заманишь.

Да-а… Все ложь вокруг тебя, все обман, да разве ты поверишь? Не верь, милая, не верь! Крылья есть — лети! А вдруг получится?

* * *

Обещали по радио пятидневку, обещали, да обманули, как всегда. В конце квартала папа с мамой иногда работали и по воскресеньям. И как-то в такое рабочее воскресенье хлеба в доме к вечеру не оказалось, потому что после кино к ним в гости зашел Терех, воспользовавшись Катькиной неприкаянностью, и сожрал весь хлеб с вареньем. Поэтому вечером мама послала Катьку в магазин, пока его не закрыли.

С тяжелым сердцем Катя вышла с хозяйственной кошелкой из квартиры. В темноте у самого выхода из подъезда кто-то копошился. Лампочка была здесь, как всегда, вывернута какой-то хозяйственной сволочью. Танька рассказывала, что однажды ее в темноте поймал дядя Вася из первой квартиры, так она едва от него отбилась. У этого дяди Васи была какая-то справка, по которой он, что хочешь, мог делать. Правда, отпускали его из больницы с этой справкой очень редко, только по праздникам. И хотя день был не праздничный, Катя замерла на площадке, боясь спуститься ниже.

— Не бойся, это я!

Катька с трудом различила в темноте знакомые контуры Макаровны в платке. Она почти не изменилась, но только детей с ней перестали оставлять, потому что мамам с маленькими детьми государство дало большой отпуск до самых ясель. В дворе у них с младенцами наступило некоторое затишье, никто теперь к Макаровне не ходил, а после ее приезда из Барнаула перестала вызывать на переговоры даже Ленка. Поэтому Макаровна частенько стала закладывать вместе с опустившейся пьющей старушкой из их подъезда. Периодически она появлялась у них на первом этаже и долго скреблась в темноте, когда в подпитии не могла найти входную дверь. Катя иногда встречала ее здесь и спящей у стояка центрального отопления, и от нее крепко пахло мочой.

— Кать! Ты не в магазин идешь?

— Ага!

— Возьми мне молока бутылку и хлеба! Денег у меня нету чо-то, у тебя сдача-то будет?

— А я не считала, кассирша, поди, сосчитает!

— Ну, возьми, а? Матери скажешь, что денежку потеряла, а?

— Да, ладно! Но Вы уж не пейте так! Всю пенсию, поди-ка, пропиваете! Старая, а в подъезде иной раз валяетесь обсиканная!

— Ты иди, Катька, быстрее, а то сейчас поругаемся, и я опять буду голодная сидеть!

У Кати в школе были тимуровцы. Она и сама ходила с ними помогать старым одиноким людям. Но ей это очень не нравилось. У одной старушки, которой они мыли полы и стены в кухне, была взрослая незамужняя дочь, она работала в райкоме комсомола и проводила у них в школе большие комсомольские собрания. До этих собраний Катерина, конечно, еще не доросла, но Танька рассказывала, что длились они по пять часов, и как-то она на таком собрании чуть как Макаровна не обсикалась. У Катиных родителей парткомы тоже длились очень долго, но никто к ним с помощью не ходил, целиком полагаясь на Катькину сознательность. Нет, не доводилось Екатерине встретить в тимуровцах людей, действительно нуждавшихся в их помощи. У ветерана войны, для которого она ходила в аптеку, был внук — ученик параллельного класса. Когда Катя с девочками приходили к ним, он громко смеялся и кричал деду: "Дед! К тебе пионерки — всем ребятам примерки пришли! Давай, в магазин их гони, мне некогда!".

А к Макаровне, никто из них не ходил, хотя многие из их двора в ихнее время сами сикались у нее под столом на байковом одеяле. У пионервожатой такой и в списке не было. Может, оно и к лучшему. Все-таки те, к кому они ходили ишачить, были трезвые и сухие.

Катя купила все, что заказывала мама и Макаровна. У нее осталось всего две копейки, а если учесть буханку хлеба за 18 копеек и бутылку молока за 30, то сдать ей для мамы должны были, в аккурат, 50 копеек. Столько у них по понедельникам брали в школе за обеды. Она маме вполне могла сказать, что сдачу на эти обеды возьмет, а учительнице соврать, что потеряла. А с Терехом она все равно голодной не останется.

В их подъезде Макаровны уже не оказалось. Катя забежала к ней и постучалась. Старуха тут же открыла дверь, Катя сунула ей бутылку и хлеб и медленно пошла к себе, думая, что если Макаровна ее не окликнет, то все люди — сволочи.

— Спасибо! Ты, Кать, заходи вечером! Маме скажи, что гулять пошла, — тут же крикнула ей вслед бабка.

— Меня теперь гулять не пускают, — обернулась к ней Катя. — Только на площадке у двери стоять разрешают недолго. К Тереховым-то редко теперь хожу.

— Это из-за прынца нашего? Из-за Валерика? Так ведь не ты же с ножиком дралась!

— Мама боится, что скоро буду.

— Зайди-зайди, а то дожилась, ети твою мать, что словом перекинуться не с кем.

Катя понесла продукты домой, размышляя над тем, что имела в виду Макаровна, вспомнив ее маму. Дома папа спал после работы, а мама перебирала антресоли. Катя сказала, что зайдет перед сном к Таньке Тереховой позаниматься природоведением, она не могла придумать еще чего-нибудь, в чем бы ей могла помочь Танька, с трудом тянувшаяся в десятом классе на гольные тройки. Мама фыркнула и пробурчала под нос: "Так и скажи, что к Тереху пошла на рыб посмотреть! А то Таньку и природоведение приплела! Недолго только, а то не знаешь, что этому урке в голову придет! Все же гад он, этот твой Терех!".

Катька нашла фонарик и отправилась к старухе. Дверь была открыта, Макаровна гремела в кухоньке чайником. В квартире совсем не пахло мочой, чего так боялась Катька. Под лампой с шелковым абажуром с кистями стоял все тот же круглый стол с клеенкой, вокруг него можно было протиснуться с трудом. Потому что здесь же в комнате стояли знакомые Кате с младенчества огромный пузатый шифоньер, резная горка с посудой, разрисованной картинками, огромное трюмо и никелированная кровать с вышитым вручную подзором. На стене над кроватью висел старый плюшевый ковер, который Катя так любила раньше рассматривать. По полу были постелены рябые полосатые половички, вот только у горы подушек на кровати теперь лежала совсем другая кошка. Под стол Катя заглядывать не стала. Она точно знала, что на стене там так и висит ее страшная картинка "Девятый вал", налепленная ею на кусок сливового повидла. Почему-то именно сейчас глядеть на нее она не могла.

— Чо, Кать, баско я живу? Просто — барынька! — вышла из кухни старушка. Она достала красивые чашки, банку вишневого варенья и сушеных яблок, нарезала принесенный Катькой хлеб и стала готовить большой заварочный чайник.

— Здорово живете! Пьете-то только чего?

— Водку пью! Все воспитываешь, Катюха? Одного вон уже довоспитывалась, в тюрьме его воспитание закончат! Видала я, видала, как ты за ним тут шесть лет увивалась!

— А у вас денег на хлеб нету, а на водку хватает!

— У меня, Кать, пенсии-то отродясь не было, а платят мне теперь все водкой. Деньгами, попробуй, нынче возьми, сразу участковый придет, нетрудовой доход оформит. А так он тоже иногда у меня бутылку другую по дешевой цене возьмет. Мне старой много и не надо. Но принять иногда самой приходится, чтобы душу сохранить. Не жизнь получилась, а сплошной девятый вал какой-то!

— А вы на водку-то чем зарабатываете?

— Так я ж, Кать, судьбу ворожу! Аль забыла?

— А мне можете? Можете на картах?

— Да я тебе и так скажу, без карт. Не хотела, да ладно, скажу. Будут у тебя и встречи, и разлуки из тех, которые ты считаешь самыми важными для себя. Да вот как бы пустотой трефовой они не обернулись, впрочем, вам решать, у вас хоть выбор есть… Ну, много тебе сообчение мое ума прибавило? А? То-то! Ты варенье кушай, оно по старому рецепту сварено, нынче так не варят. Гляди-ка, цвет и запах всю зиму сохраняется, само густое, капнешь в чай, капелька так и лежит! Варенье из вишни всегда густым должно быть и терпким.

— У вас огород, что ли, теперь есть?

— Да откуда же, это тоже мне приносит одна вместо водки. Меня ведь когда-то из-за этих ваших домов снесли, а у меня здесь раньше все было — и огородик, и полисадничек, а какой у меня погреб, Катюха, был! В дому — две кладовые! Разорили в конец на старости лет, только и осталось, что в этой конуре уместилось. Больше всего тулуп папашин жалко, вещь основательная, громоздкая — ну, куда теперь с ней! Только и памяти о папочке — иконы эти. У меня и домовина была на чердаке припасена, все под бульдозер пошло. Хоронить-то как меня теперь будете? Да какая разница! Чай, на земле сверху-то не оставите?

— Да, не оставим, конечно! — бодро заверила старуху Катя.

Чай у Макаровны был ненастоящий, на травах. Но с вареньем получалось вкусно. Молоко старушка вылила кошке: "Балую тварь усатую, да нынче пост, Господи прости!".

— А почему к вам Ленка не ездит? Она, случаем, не померла? Если вы совсем одинокая, то я вас к пионервожатой запишу, будем к Вам пионеротрядом ходить.

— Не надо никуда меня записывать и ходить пионеротрядом! А деток-то у меня своих нету вовсе, потому что я, Катька, и в замуже ни разу не была. Это я на вокзале встретила подружку свою в войну. У нее когда-то сынок был, в начале войны женился. Потом похоронка от него пришла, так жена молодая девчонку свекрови бросила, все карточки с собой прибрала и умелась куда-то. У нас до войны-то городишко дыра дырой был, даже детдома не было. Это теперь уже два интерната да детдом, да дом ребенка, а раньше как-то без этого обходились… Почему-то. А я как раз там с гаданием к эшелонам выходила. Какой-никакой кусок хлеба, а не лишний, знаешь ли. Карточка-то у меня иждевенская была. А тут вижу нашу Ларочку в обносках с младенцем на руках. А ведь ей всегда везло, всегда! Она за красного командира замуж вышла, так хорошо устроилась, его до самой войны не сажали, даже авто у них было собственное. И тут такое… В дому у меня и померла, Господи прости. Даже чулок на Ларочке не было! Я все думала, может мамка-то Ленкина опамятует, вернется. Объявления везде развешивала. Да где там! Дурное семя. Вот и Ленка в нее же пошла… Давно уж не звонила. Наверно, решила, что я уже того…

— Чего «того»?

— Да того! Померла уже…

Макаровна шумно пила чай из блюдца с крупными яркими цветами на каемке. Она была действительно очень старая, у нее на лице уже были такие малиновые точки и светло-коричневые пятнышки, как у всех старых людей, щедро раскиданные по правой стороне лица. Из-за них Катя не сразу даже заметила удивительно молодые карие глаза Макаровны, а в них была скрытая насмешка и какая-то мысль, будто старушка не могла что-то решить в отношении ее, Кати. Но почему-то Катя тогда подумала, что, наверно, Макаровна тоже когда-то была молодой. А та, напившись чаю, со вздохом стала растирать ноги, и Катя с острой жалостью увидела бесформенные деформированные старухины ступни.

— Скоро вся такая буду за грехи мои тяжкие, — сказала Макаровна, поймав Катькин взгляд.

— А что вы в замуже не были?

— Да я уж и сама не знаю! Не нравился мне, наверно, никто. Уж лучше одной, когда все не нравятся. Живу себе тихонько, водочкой с Настей и Вероникой из вашего дома балуюсь. Старухи всегда дольше стариков живут.

— Почему?

— Знают больше. Я вот много такого знаю, что тебе и не снилось! Многое теперь могу!

— Как джин?

— Да, нет, как Баба-Яга, скорее. А что, например, — все?

— Да вот хорошо бы, чтобы этот Кролик бы куда-нибудь делся! Валерка в тюрьме сидит, а этот…Чтоб глаза мои его больше не видели!

— А, это-то, это можно! Запросто даже, и греха никого особого здесь нет. Ладно, ты ступай, мила дочь!

* * *

Неделя прошла как обычно. Самыми противными были вторник и пятница — шесть уроков, и даже ни одна учительница не заболела! А еще придумали для пионеров какой-то всесоюзный марш, поэтому у них в школе объявили конкурс песни и строя. После уроков они классом все топали в шеренгу и кричали до одури про веселого барабанщика, которого можно увидеть, только если встанешь пораньше. Катя едва тащила ноги домой. У подъезда курил Терех, она совсем забыла взять с него честное слово про папиросы.

— Здравствуй, Кать!

— Привет! Ты чего тут стоишь?

— А вот на Кролика посмотрел в последний раз. Вот как раз перед твоим приходом его увезли.

— Его забрали, забрали в тюрьму, да? Наконец-то!

— В морг его забрали, повесился он, дверь выломали, он завонял уже, по-человечески уйти не мог. Над ним татары живут, они теперь в деревню на неделю уезжают, чтобы все выветрить. Да разве это выветришь?

Правильно, все было так, как она и просила. Кролик делся куда-то, а глаза ее больше его не увидят. Но даже во дворе чувствовался сладковатый запашок из подвала. Надо было попросить, чтобы этим Кроликом еще и не воняло. Ну, вообще! Знать бы раньше! Ведь и Валерку тогда бы можно было оставить себе!

Катя вприпрыжку побежала домой. Родители еще не вернулись с работы, а еще говорили, что по субботам у них будет день укороченный! В коридоре висели мамины и папины демисезонные вещи. Катя стала лихорадочно обшаривать их карманы. Больше всего она нашла у папы: железный рубль и двадцать копеек мелочью. Вместе с мамиными семнадцатью копейками и сорока копейками из копилки получалась вполне приличная сумма. Катя понеслась в магазин, купила полкилограмма карамели "Дунькина радость", связку баранок с маком, хлеба и молока.

Макаровна долго ей не открывала, только спрашивала больным разбитым голосом чего ей надо.

— Открывайте, Макаровна! Это я, Катя, с помощью тимуровской! Мне что, дверь как у Кролика высаживать?

Макаровна была закутана в два огромных оренбургских платка, Катька отстранила ее в коридорчике и решительно пошла на кухню ставить чайник. Кухня была небольшой, но совершенно замечательной! Катя с минуту стояла с раскрытым ртом, ей нравилось здесь все больше. И ничего такого раньше она у Макаровны не видела. На всех стенах висели полки на которых стояли банки разного калибра с содержимым всех цветов радуги. Вишневое варенье стояло рядом с маринованными змейками и грибками. Некоторые насекомые, которых консервировала запасливая Макаровна, приобретали при этом яркие фосфорические краски, и от иных банок шло слабое рассеянное свечение. С потолка, на который было набито несколько осиновых сучьев, свешивались связки сушеных трав. Пока чайник вскипал, Катя рассматривала банки. Из трехлитровой посудины прямо на нее таращилась выпученными бессмысленными глазами огромная засоленная жаба. Глаза у нее были круглые, поэтому как бы Катя не вставала, она все время оказывалась под их пристальным взглядом. Макаровна, кряхтя, собирала на стол.

— Ой, это же почище, чем в Кунсткамере! А чо-то раньше я такого и не припомню, а?

— Да ерунда все это! Дикость это все, отсталость деревенская. Но для здоровья, для себя — уже не могу без этих маленьких удобств. Все-таки не нами это придумано, а в моем деле — без этого как-то не сподручно. Я ведь нынче не только по картам ворожу, я, сдуру, и еще некоторые вещи делать стала… Ну, как с этим твоим Кроликом… Да я уже теперь даже без унитаза и титана не могу, привыкла, избаловалась. Я тебя спросить все хотела, ты — крещеная?

— Кто бы меня крестил-то? У меня бабок нету, я ничейная внучка, у меня мама и папа — из далекой деревни, они туда теперь даже в отпуск не ездят. А Терех шутит, что они — инкубаторские. У Тереховых бабка в своем дому к Таньке и Тереху попа вызывала, покрестила. Валерку с братьями тоже в деревне окрестили, а у меня все же папа главным коммунистом в цехе работает!

— Это, Катерина, зря они так. Надо было бы все-таки покрестить, знаешь, случаи-то всякие в жизни бывают. Я вот к старости, когда деток ко мне водить перестали, а кушать надо было что-то, этим делом занялась, так теперь понимаю, что Бог-то он есть! Ты вот иначе сможешь объяснить связку такую: я в петелку на воде воск лью, а Кролик твой, тем временем, в другой квартире себе такую же удавку накидывает! Без Бога объяснения этому нету!

— А вы чего вся такая, согнутая?

— А вот болею, сила уже не та. Сейчас, что ни сделаю, сразу болезнь у меня окопная. Старая уже, видно. Да и Бога, видать, наше решение по Кролику не вполне устроило.

— Нашли тоже, из-за кого болеть, из-за Кролика! А Бога нет, это точно.

— Все же какая ты еще дура, Катька! Помру я скоро, Катюша, меня уже предупредили. И ухожу Макаровной, а ведь когда-то была я Маргариткой-Маргаритой, но очень недолго, этого уже и не вспомнит никто, потом я стала Маргаритой Макаровной, а вот теперь… Теперь мне дела земные надо завершать. А кому эти дела-то передавать? Все вокруг комсомолки, пионерки, тимуровки… Все уверены, что жизнь у них теперь другая.

— Конечно, другая! Вы просто очень отсталая, Макаровна! У вас даже телевизора нет!

— Зачем мне телевизер? На чо нынче смотреть-то? Меня старое время тянет сильнее всего. А вы вот игрушкам электрическим больше, чем душе своей верите. Скоро песни петь сами перестанете! А зачем, если радиола есть? И плясать не будете, а по телевизеру будете на других смотреть. А потом, вот ты мне не поверишь, но будет такое время, что люди не будут любить друг друга, а просто картинки неприличные посмотрят или кино с голыми женщинами прямо по телевизеру! Я это в шарик хрустальный видела, да! Ну, это ты, конечно, еще не поймешь…

— Да я уж все это знаю! Мы уже тычинки с пестиками прошли. А у Таньки есть учебник по анатомии, там младенец в животе нарисован.

— Вот! А нас Шопену в твои годы учили! А цветочки нас учили акварелью без карандашного наброска рисовать! И мальчишек этих близко не подпускали!

— И чо хорошего? И зачем мне тогда этот ваш Шопен без мальчишек?

— А какая великая была страна! — покачала головой старуха.

На стол, кроме чашек, вазочек цветного стекла и варенья двух сортов, Макаровна выставила большой пузатый флакон из под духов. Закрывашка у флакона была тоже вроде как стеклянной в виде большого круглого шарика.

— Сейчас чаю напьемся и будем судьбу ворожить, счастья пытать. Бутыль эта настоящего горного хрусталя. У меня много таких вещичек! От тетушки моей досталось, она со странностями старушка была. Я в шар редко смотрю, клиенткам больше на картах гадаю, с них и этого будет! Но, между нами, толку-то от карт не много, они же, иной раз, только желаемое за действительное выдают. Просто узнаешь, чем человек живет, дышит, совет какой от себя дашь. А-а, больно они им нужны, мои советы!

— А вы Валерку можете из тюрьмы вернуть?

— Нет, не могу, да и не хочу, если честно. И тебе вот за каким хреном надо все это, а? Ты душу вначале вырасти, а потом и… Ладно, ты пока шарик вынь, да в руках погрей, а я налью в бутылку елею.

Старуха подошла к иконостасу, отлила из пузырька, что прятался за иконой, бесцветного масла во флакон, а сами иконы накрыла ситцевой занавеской.

— Знаете, Макаровна, я тоже теперь очень хочу стать ведьмой, даже больше, чем контрразведчицей и чилийской коммунисткой! А можно я вашу жабу Тереху покажу?

— Тьфу! Ты как чего-нибудь скажешь, Катя, так хоть стой, хоть сразу падай! Немножко-то думать надо, перед тем, как рот раскроешь! Ставь пробку во флакон! Ну, и дура! Гляди в шарик, пионерка!

— А что вы ругаетесь все время! Ой, там смотрит кто-то на меня!

— Ага! Ну-ка, вынь пробку и уши елеем смажь, может, услышишь чего…

— Не буду я этим уши мазать, мне на пробку-то смотреть страшно! А кто это? Как в тумане все, но я ведь знаю его…

Катя машинально достала хрустальный шарик из флакона, сняла капельку елея с его основания и замедленным сонным движением провела по ушным раковинам, а потом, смежив глаза, и по верхним векам. Тихая комнатка Макаровны наполнилась шепотами, вздохами, голосами. Все расплывалось у Кати перед глазами, но в круглом матовом окошечке все стало удивительно ясным, четким, почти осязаемым, и тихий, смутно знакомый голос того, кто смотрел на нее из дымчатой глубины, трижды с мольбой позвал ее: "Катя, Катенька, Катя-я…"

Она приходила в себя от звука своего голоса, от собственных громких рыданий, от того, что Макаровна, оказавшаяся в действительности очень сильной, пыталась утихомирить ее руки, которые тянули на себя скатерть и пытались сбросить все со стола на пол. Катя утирала залитое слезами лицо и уже ничего не помнила из того, что видела во флаконе, кроме своих последних криков: "Это неправда! Не надо мне так! Я не хочу так!".

Лежать на кровати, утопая в пуховой перине, и слушать тиканье жестяных ходиков с нарисованными на них тремя медведями в лесу, смотреть на колеблющееся пламя свечи, поставленной перед ней Макаровной, можно было долго-долго. Главное, молчать, не говорить ни слова, чтобы мир вокруг опять не взорвался слезами и горем. Старуха поставила перед ней кружку с терпким пахучим травяным чаем, после которого сразу стало легче. Катя встала с кровати и стала собираться домой, грустная Макаровна не удерживала ее.

* * *

После этого случая Катя все не могла заставить себя пойти в соседний дом навестить Макаровну. Ей и так хватало с лишком того, что она теперь видела и слышала и днем, и ночью. Катя знала, что скоро это пройдет, но тянулось это недели две, не меньше. Сквозь лицо классной руководительницы, которая ругала ее за ошибки в неправильных дробях, проступал мертвецки бледный лик с сомкнутыми веками. И Катя знала, что до конца учебного года их учительница, имевшая двух детей, не доживет. Что у ее детей уже в мае будет новая мама, к которой и сейчас ходит их отец, когда Ирина Леонидовна занимается с отстающими по алгебре.

Просто замечательно! Вместо того чтобы наколдовать себе хотя бы пятерку по геометрии, Катя теперь видела сквозь стены, как физрук прижимает к старому расстроенному пианино молодую учительницу музыки и обещает на ней жениться! Как будто ей первой он это обещает! И от этого первое время было совершенно некуда деться, но потом голоса стали затихать, внутреннее зрение затянулось туманом, и Катя перестала бояться смотреть в лица своих одноклассников. Как хорошо, как крепко забывается все в детстве! И она твердо решала, что к старухе больше не пойдет, не надо ей такого колдовства! Сами толком колдовать не умеют, а еще жаб мучают! Но потом она вспоминала, что у Макаровны иногда не бывает денег на хлеб, поэтому зайти все же придется. Рано или поздно.

И перед тем, как окончательно затихли в ней все голоса, приснился Катьке сон. Вокруг было темно, поэтому Катя поняла, что это поздняя-поздняя осень. Снег еще не выпал. И она тряслась в набитом автобусе, но, вроде, не по городу, потому что в окне мутная Луна выхватывала скудные голые перелески. Она думала только о том, как же ей будет холодно выходит из душной влаги автобуса в этом легком светлом пальто. Другие тяжелые навязчивые мысли она прогоняла от себя. Не будет она об этом думать, не будет и все! И вдруг рядом с нею оказалась Макаровна. Катя знала, что такого не может быть, что не должно ее быть здесь. А Макаровна, хоть бы хны, устроилась рядом, согнав с сиденья какого-то нефтяника. Интересно, а кто такие нефтяники? Такие смеющиеся грязные мужики, с которыми можно ездить в таких поганых автобусах. Подонки общества. И почему-то сразу стало ясно, что едут они с Макаровной теперь вовсе не на какую-то лесную поляну, а в деревню варить самогон. По этому случаю в руках у старухи была здоровая клеенчатая кошелка. Потом они вышли из автобуса, и им действительно было холодно, так холодно, что даже сердце замерзло. И по дороге в деревню они собирали какие-то травы, чтобы потом долго сушить их на чердаке, потом почему-то кушали сонных жаб, чтобы из сердца исчезла тоска. В неспешном разговоре, который Катька так и не запомнила, Макаровна рассказывала ей про Ленку, Но совсем про другую, не про свою, про Тереха и, конечно, про Валеру. Да как тут запомнишь, если она все обрывала себя на полуслове, глядя на Катю молодыми насмешливыми глазами. Да, это смешно, конечно, но до деревни они так и не дошли, они все сидели в кустах на какой-то поляне, не решаясь тронуться с места. В кошелке у Макаровны вместо сахара вдруг оказался большой кусок сырого мяса, и Катя со страхом поняла, что это свинина. Замерзающим языком она все-таки спросила тогда, кому же Макаровна его везет из деревни, маячившей за пригорком, хотя прекрасно знала и сама кому именно. Тогда она со слезами стала просить Макаровну сделать так, чтобы тетя Дуся не умирала именно сейчас. Она понимала, как жестока ее просьба. В этом сне почему-то можно было получить все, но надо было только заплатить таким же товаром. Катька знала, что она могла попросить даже любовь, но ей было жалко отдавать за нее свою — глупую и страшно ненужную любовь. А у Макаровны она не постеснялась попросить такое, хотя знала, что именно сейчас той платить абсолютно нечем. Макаровна только закивала головой, ободряюще потрепав ее по плечу. Она даже пообещала проследить, чтобы Катька потом ушла с той поляны живой. И, перед тем как проститься с Катей навсегда, она на миг вдруг стала молодой и красивой, как тетя Дуся в том давнем сне…

Проснувшись, Катя почти ничего уже не помнила. Только по мокрой подушке под щекой она поняла, что плакала всю ночь.

ШЕСТЕРКА ПИК

Поздняя дорожка называется… При фигурах — потеря. Кака у нас фигура-то последней выпадала? Вот, пиковая дама. Значит, уйдет она навсегда своею позднею дорожкой. И при других пиках было бы с этой картой веселье. Неумное, пьяное наше русское веселье с долгим похмельем. Но трефы, что раньше выпали, говорят, что всем фигурам пасьянса лежит неудачная несчастливая дорога, перемена дома. Масть в пасьянсе поменяться должна. Вот если бубны потом пойдут, так эта дорога выйдет за деньгами. Не дорога, погоня. Любит наш народ за деньгой гоняться. Самая бесполезная дорога в жизни. Но опять-таки черви здесь говорят, что и дорога короля к тебе еще не заказана. Вот только дойдет ли он до тебя?

* * *

У родителей в то же самое время на работе опять случился какой-то большой аврал перед приездом какого-то хмыря из Москвы. И сейчас это было очень некстати. Катя почти неделю не видела ни папу, ни маму. Приходили они поздно ночью, усталые. Кушали холодные щи, не разогревая, и падали спать. Поэтому вечера Катя всю неделю проводила с Терехом возле титана в их ванной. Если папка у него тоже был на работе, то Танька приводила домой своих подружек, и Катя с Терехом вынуждены были сидеть на подоконнике в подъезде, а там уже было совсем холодно. Не любили они ее подружек, которые все хихикали над ними и со смехом лезли к ним в ванну. А когда Таньки не было, то и пьяный папка Терехов не мешал им рассматривать журналы с картинками. Про Макаровну Катя ему в общих чертах рассказала почти все, не сказала только про гадание на шарике, про Кролика и, почему-то, про жабу. Но Терех, оказывается, и сам заранее знал, что Макаровна — ведьма старая. А в Катькиной квартире они оба чувствовали себя неуютно, будто там прятался кто-то чужой и страшный. Поэтому Терех, уложив Катьку спать, отправлялся к себе домой, оставляя для подружки свет в коридоре.

И ночью в пятницу, Катя неожиданно проснулась от резкого толчка в грудь. Она медленно отходила от тяжкого, мутного сновидения и со страхом вглядывалась в полоску лунного света на стене. В серебристой пыли, напротив прикрытой двери в спальню родителей, стояла девушка. И почему-то, может быть из-за того хрустального шарика, Катя знала, что именно ее когда-то звали Маргаритой, а иногда просто Маргариткой. Она была молодой и красивой, совершенно непохожей на ту Макаровну, которую при жизни знала Катя. Сначала она была расплывчатой и прозрачной, но постепенно краски проявлялись на ней, последними засверкали стеклянные пуговки на груди, а на губах появилась грустная улыбка.

— Прощай, Катя! Я умерла… Так и не стала ты ведьмой, наверно, теперь будешь контрразведчицей, — с тихим смехом прошептала она. Она прошлась по комнате, тонкими хрупкими пальцами прикоснулась к фарфоровым слоникам, стоявшим по росту на деревянной спинке дивана, шурша длинным пышным подолом платья, покружилась в лунных бликах.

— Маргарита Макаровна…

— Марго! Я теперь просто — Марго!

— А как же я? Я тоже так хочу, и платье такое же!

— Всему свое время. Живи своей жизнью, а в моей — это было единственное дамское платье, да и то очень недолго. Мы его на фунт меда выменяли с Анастасией, когда хотели спасти ее сына, а все равно не спасли, он умер от испанки… А потом мы стали обычными старухами, старыми ведьмами, потому что в контрразведчицы нас по социальным корням не приняли! А теперь это платье опять мое! Ах, какая длинная, несуразная получилась жизнь!

Марго кружилась, смеялась переливчатым нежным смехом, каким смеются только девушки, уверенные, что в жизни их ожидает только счастье.

— Марго! Остановись! Ты мне хотя бы флакон свой принесла, — мрачно сказала Катя. Она видела, что становится совершенно безразлична танцующей красавице.

— Захочешь еще погадать, обратись к Анастасии! Да что гадать напрасно! Жизнь все равно повернет по-своему.

Видение растаяло. Этой разодетой эгоистической барышне, которой оказалась Маргарита Макаровна, было совершенно плевать на трудную Катину жизнь, на ее стремления, переживания. Когда захотела — померла! А Катя, втайне от Тереха, так на нее рассчитывала! Она толком даже не узнала про свою судьбу! То, что Катя увидела в шарике, ее совсем не устраивало, совсем!

До утра она так и не заснула, а с будильником встала злой, раздраженной на всех, которые сначала обещают сделать ведьмами, а потом нарушают свои обещания и еще перед носом в таких платьях скачут, что от зависти помереть можно!

Утром Катя вышла из подъезда, размышляя над тем, как неправильно строители делают в домах подъезды. Идешь в школу, куда идти-то и так мало приятного, а тебе еще при выходе из подъезда ветер прямо в морду шибает. К соседнему дому шли несколько старух в заношенных драповых пальто с большими хозяйственными сумками. Впереди топала высокая мрачная бабка с топором в авоське. Катя с враз опустившимся куда-то сердцем поняла, что это и есть Анастасия. Та махнула старушкам рукой, чтобы они шли пока без нее, а сама подошла к замершей у подъезда Кате.

— Это ты — Катя, подружка Маргошина? Говорят, в шарик видеть можешь?

— Я самая, только я уже ничего не вижу!

— Врешь! Да, ладно… Мы к Марго пошли, обмыть надо, по-людски проводить. Участкового уже предупредили, он каку-то бумажку сделает, чтобы ее на кладбище зарыли. Вот жизнь, без бумажки и в землю не зароют! Попик к обеду отпевать придет. Надо скорее ее схоронить. Ленку ждать не будем, все равно не приедет, крапивно семя. Когда на кладбище у нее будем, здесь такое начнется! Все пьянчуги заводские грабить Маргошку сбегутся, сейчас из-за этой комсомольской стройки столько отребья в город понаехало… Ты домой раньше восьми не ходи, не надо тебе это видеть.

Из подъезда Макаровны вышла сухонькая старушка и крикнула: "Настя! Нам без тебя не отпереть! Колуном надо замок отжать, иди скорее!".

— Щас! Куды спешить-то? Чай, Маргарита не сбежит! Я живу у «Крестика» в доме желтом двухэтажном, старух на лавке спросишь — укажут. Сама приходи, звать не буду! Много чести такой сопле!

— А я не приду!

— Не зарекайся! Иначе, дорога будет тяжкой. Ладно, Катюша, просто я из-за Марго расстроилась. Как это она так? Никого не предупредила, главное! Мы-то в таком возрасте это уж заранее узнаем. Это вы, пока молодые, смерти не чувствуете.

— Она мне говорила… Ну, что Бог есть, и что помрет скоро. Беспокоилась о домовине…

— Совсем тогда непонятно, сдвинулась она, что ли, на старости лет? У меня сон был нехороший, соседке ее позвонила, а та достучаться не смогла… Вот мы и двинули.

Анастасия повернулась к Кате спиной и, бормоча что-то себе под нос, побрела крушить дверь у Маргариты Макаровны.

На занятия Катя не пошла. Она подкараулила Тереха у школьного титана, на этаж старших классов ее уже нарочно не пускали.

— Здорово, Катюха! — сказал запыхавшийся Терех, наливая в алюминиевую кружку воду. Он был вес красный, и Катя подумала, что он, наверно, опять кого-то бил в туалете.

— Терех, я это… Не могу сегодня одна, в класс тоже не могу… Макаровна-то померла ночью, а перед этим… Ты смеяться не будешь?

— Да я вроде с утра дебилом не был. Может, правда, ты чего скажешь, так стану.

— Она приходила сегодня ночью ко мне молодая и красивая. Представляешь, наяву! Мне бы у нее вещи надо кое-какие забрать, но раньше восьми туда нельзя идти, там бичи со комсомольской стройки мародерствовать будут. А темнеет сейчас рано.

— Слушай, я туда не пойду и тебя не пущу! А если на душе из-за этого всего погано, то давай, вали в гардероб. Уборщице скажи, что тетрадку дома забыла, а то пальто не отдаст. Я тебя за углом встречу, и пойдем, пошляемся!

— Нет, я на улицу не хочу, там ветер, погода еще поганей, чем на душе. Пошли на чердак?

— Ладно, я только за пончиками в буфет схожу, там Танька классом дежурит — она отоварит.

Весь день они валялись на тюках пакли на школьном чердаке. После дежурства в столовой к ним пришла Танька, а с физики сбежали еще его одноклассники — Бобка и Кузька. Жили они в соседнем подъезде их дома, поэтому частенько играли с Катей и Терехом во дворе.

Под чердаком были квартиры двух уборщиц и учителя рисования, поэтому они вели себя тихо. У них один раз уже вышла история, когда Терех и Кузька курили, а папиросы плохо затушили, и пакля начала тлеть. Дым повалил через деревянные перекрытия в эти самые квартирки, на чердак сбежался народ. Ребята, сняв с себя пиджаки, лупили ими по пакле. Кузька тогда показал себя у директора героем, он сказал, что курил один, а Терех на его крик тушить прибежал. Иначе Тереха бы точно выгнали из школы, а Кузьку отстоял отец, пригнавший на школьный двор свой бульдозер заровнять спортивную площадку. На чердачную дверь навесили огромный амбарный замок, к которому Терех сразу же подобрал ключ.

Под самый вечер они все пошли домой. За весь день Терех при всех ни словом не помянул причину их повального чердачного разгула. Да и Катя избегала говорить об этом. Танька целиком была поглощена своей почти взрослой жизнью. Она без умолку болтала о каких-то парнях из их класса, которые были ей совершенно безразличны. Просто она поражалась их глупости, смешному поведению на уроках и их запискам. Еще ее очень раздражала одноклассница Зелька, которая из вредности лезла ко всем парням, писавшим Татьяне записки.

А Кузька и Бобка рассказывали анекдоты, но Терех обрывал их, когда они переходили границы приличий и начинали поматериваться.

Бобка неожиданно для их компании стал лучшим барабанщиком их дружины. Катя завидовала ему со страшной силой. Ее почему-то не продвигали никуда по пионерской части, в тимуровцах она себя, по мнению вожатой, не проявила. А в барабанщики запросто попадали самые отпетые двоечники и хулиганы, как Бобка. У них это здорово получалось — барабанить! Они шли впереди дружины, гордые, строгие, в белых перчатках! И вся дружина равнялась только на них, выбивавших упругую ритмичную дробь. Несправедливость с этими барабанщиками была просто ужасной. Каждая дружина гордилась своими барабанщиками, они получали путевки в лучшие пионерские лагеря, они ходили в городской Дом пионеров, где с ними проводили барабанные занятия и показывали кино про контразведчиков. А потом они из этого Дома пионеров выбегали всей барабанщиковской толпой с визгом, барабанами наперевес и без шапок. Тут такое начиналось! Потому что сколько хулигану кино не показывай, белые перчики и палочки клиновые не навяливай, он все равно так и останется дворовой шпаной.

С чердака они спустились по одному. После Тани пошла Катя, домой она бежала сломя голову, начинало стремительно смеркаться. В небе уже висел бледный тоненький месяц.

* * *

Очень плохо, что Терех с ней не пошел. Катя не знала куда себя деть, но чувствовала, что бессонница ей обеспечена. В половине десятого вечера она не выдержала и отправилась к Марго одна.

Катя со страхом вошла в подъезд с вывернутой лампочкой, в темноте она по памяти нашарила незапертую дверь Макаровны. В крошечной прихожей она без особой надежды надавила на кнопку старого выключателя, но тусклый свет загорелся. Правда, в других местах старухиной каморки света не было, потому что висевшие там абажуры были срезаны с кусками проводов. Неверный лунный свет освещал разоренную квартиру Маргариты Макаровны. Большой дубовый шифоньер не удалось сдвинуть с места никому, поэтому у него просто сорвали зеркальные узорчатые дверцы. Все остальное поддалось транспортировке.

Уносили скарб впопыхах, на стене остались клочки от коврика с романтической сценой, пришпиленные крепкими гвоздиками. Было совершенно пусто, с пола Катя подобрала маленькую дорожную иконку и осколки блюдца с синей розой, из которого покойница так любила пить чай. Лучик электрического света из коридора выхватывал кусок внутренней кедровой обивки шкафа, и Катя поняла, что одна из панелей — съемная. Она подошла, отодвинула ее, сунула руку в образованную между шкафом и стеной нишу и достала увесистый докторский саквояж. Потом она прошла на кухню и чуть не упала там, поскользнувшись на раздавленной жабе. Все было побито, порушено, оставаться здесь Катя больше не могла.

У самого выключателя за наружную проводку была заткнута старая пожелтевшая фотка с узорчатыми краями, на которую не польстился никто из мародеров. Катя с дрогнувшим сердцем вынула фото на твердом старинном картоне. С него, прямо ей в душу глянула молодая красивая Маргарита в шелковом дамском демисезоне с пушистой горжеткой и кокетливой шляпке с райскими перьями. Катя сунула снимок за пазуху, к занывшему болью сердцу. Она погасила свет и вышла в темноту подъезда, но теперь, после этого фото, она уже ничего не боялась.

Идти с саквояжем можно было только к Тереховым. Только бы Таньки не было дома! Пусть ее не будет дома! Она ведь не много просит, тем более, что все в жизни идет не так, как надо, поэтому пусть сейчас не будет дома этой Таньки. Ей открыл Терех.

— Таньки дома нет?

— Нет, к подружкам умелась. Зато папаша вот лежит, пьяный в дупель.

— Слушай, мне надо вещи куда-то спрятать, а перед этим надо посмотреть, что я нашла. Там, наверно, альбомы фотографические. Едва приволокла! Картону раньше на это дело не жалели!

— Кать, я спрячу, никто не найдет, даже ты. Но давай бросать это дело, не смотри ты туда, а? Это ты ведь от Макаровны приволокла? Кать, ты ненормальной с этим всем станешь! И я — с тобой в придачу! Мне уже снился сон, что все вокруг — враги, одни мы с тобой самые умные. Первая стадия шизы, между прочим. У меня папка сколько раз в белой горячке в заводской больничке лежал, у него всегда с этого самого и начиналось. Чо в эти карточки смотреть, если наперед знаешь, что после их всех самое малое — раскулачат раза два, а то и расход пустят!

— Да мне сейчас и самой не хочется лезть в этот чемодан, мы с тобой потом вместе все посмотрим, ладно?

— По мне бы, сразу все это в колодец переулка Широкого кинуть!

— Ты чо? А вдруг людей потравим? А ты блюдце склеить можешь?

— Ладно, попробую, давай! Ты в воскресенье в кино пойдешь?

— Ой, Терех! Какое кино! Совсем забыла тебе сказать, что моим родителям за эти авралы квартиру новую дали. Они мне записку оставили, что мы же переезжаем в воскресенье! Прямо, как снег на голову! У самого завода жить будем, чтоб на авралы ходить недалеко было. А там такой дом, что даже двора нет, одна улица и магазины. Зато трамвай рядом.

— Ты вправду говоришь? Не врешь? Ну, и дела! Все, значит, конец нашему двору.

— Терех, ты к нам на помощь приходи, у нас после переезда там новоселье будет. Отец сказал, что там телефон уже стоит, я тебе номер на бумажку запишу. А другие воскресенья так ведь воскресеньями и останутся!

— Да, Кать, только вечеров не будет! Смешно, но в этом сне так и говорилось, что вместе нам побыть не дадут. Какую-то бабу во сне видал, и, главное, плясала всю ночь, представляешь? Ну, счастливо тебе!

— И тебе тоже, Терех!

Ночью в комнате снова кружилась Марго. Катя засыпала, потом просыпалась, а она все танцевала, танцевала… Она стала возникать в зыбкой дорожке лунного света каждую ночь. Облокотившись головой на согнутую руку, Катя смотрела на нее и не понимала, как эта воздушная женщина помещалась раньше в старой пьющей Макаровне.

— Остановись, Марго! Мы уезжаем завтра отсюда! Навсегда!

— Потом, все потом, — смеялась Марго и снова уплывала от нее дивной вальсирующей походкой.

Днем Катя несколько раз пыталась повторить эти движения, ей даже снилось, что она танцует так же, как Маргарита, но то, что с такой легкостью давалось во сне, никак не получалось днем. Почему же их учили не танцам, а дурацким прыжкам ножницами через палку? Помрешь вдруг, и будешь до девятого дня ножницами скакать с барабаном! Катя перед сном часто смотрела на старое Маргаритино фото, она давно уже не встречала таких красивых особенных лиц. Такие лица могли быть только у женщин, которые никогда в жизни не маршировали с барабаном…

Маргарита, Маргарита… Шелк, струящийся волнами. Словно танго «Рио-рита» Проплыла ты между нами. Затихает твоя песня, Чистый звук без тени фальши. День, когда мы были вместе, Уплывает дальше, дальше…

* * *

В воскресенье утром папа ушел за машиной, его не было очень долго. Мама и Катя заканчивали связку тюков, им помогали Танька и тетя Галя, потому что тетя Дуся со старшим Терехом поехала в деревню за продуктами. А на двух табуретах уже сидели новые жильцы, которые ждали от них ключи, чтобы самим не врезать новые замки. Они следили, чтобы Савины не вывернули дверные ручки и оставили после снятых люстр патроны «папа-мама». С праздным любопытством они рассматривали чужой, вывернутый из шкафов и комодов, упаковываемый скарб. Терех тоже заглянул к ним в квартиру, увидев въезжающих вместо Катьки крохоборов, досадливо сплюнул. Наконец, подъехала машина, все стали ее загружать, наверху вещи принимали Кузька и Терех. Бобку поставили следить за новоселами, уже стянувшими двух фарфоровых слонов. Первым делом, чтобы не забыть, мама выдернула из-под них табуреты.

К новому дому, кроме Савиных, в машине отправились Терех, Кузька и Бобка. С собой захватили кошку покойницы Макаровны, которая теперь проживала бездомно у них в подъезде, отираясь на коврике у бывшей квартиры Савиных. В новую квартиру запустили впереди всех кошку, которая сразу же устроилась у кухонной батареи.

После того, как они разгрузились и отпустили машину, мама поставила чай, а папа сбегал в соседний гастроном за бисквитным тортом. Ребята сидели грустные, что-то безвозвратно уходило с переездом мелкой Катьки в эту современную, шумную часть города. Терех переживал больше за саму Катьку, он видел, что в рядах этих белых одинаковых пятиэтажных домов, у которых на торцах номера были написаны ровно и мелко, Катьке совершенно не за что зацепиться душой, что она здесь все время будет путаться и теряться. Она показала глазами ему на дверь, парни тут же засобирались домой. Катя пошла их провожать.

— Ты не переживай, Катька, я все как надо спрятал, в любой момент придешь и получишь свой чемодан. А если Макаровна ночью явится, так тоже — пусть пляшет, я аквариумы отодвину к стене — и на здоровье!

— Я знаю, я о другом… Письма к тете Гале приходят иногда, она раньше мне читала, а сейчас туда к вам не доедешь так просто. Ты приезжай сам, а то я тут совсем заскучаю. И, если тетя Галя разрешит, то привози иногда какое-нибудь Валеркино письмо почитать, а?

— Да без проблем, старуха!

— Ты, Терех, самый клевый чувак!

ДАМА ТРЕФ

Дама эта солидного возраста. У той цыганки, о которой я тебе рассказывала, эта карта наоборот ребенка означала незаконного. Да кто тогда законных-то рожал? Время такое тогда началось беззаконное. Без суда и следствия называется. Но вот при мирной жизни это вполне нормальная дама без особых вывихов. Некоторые, конечно, в пасьянсе в головах и сбоку по две карты кладут, но это неправильно. Надо в первом круге всегда по три карты класть. Иначе кворума не будет. Даже коммунисты ведь без кворума собраний не проводют. А тут такое надо установить… Так чо нам эта карта скажет? Вот ведь как она легла? Ага! Она точно приятельница дамы пик, трефы всегда приятельскую склонность в себе несут, и в тебе я эту склонность вижу, поэтому во взрослом пасьянсе ты, милая, точно трефой будешь. Вот-вот, с девяткой треф она означает, что к тебе эта дама со всем своим расположением будет. Не бойся ее. Но вообще-то — это карта предвестница дурных перемен в жизни. По-хорошему тебя предупреждают, заметь! Только когда ты добрых советов-то слушала, а?

* * *

До революции в их сравнительно небольшом городке было одиннадцать храмов, не считая многочисленных мелких церквушек и часовен. В тридцатые годы их крушили, взрывали, иконы вывозили в лес, сваливали в большие живописные нагромождения, обливали керосином и сжигали. Некоторые церкви все-таки сохранили и приспособили в мирских целях. В одних, снеся колокольню, устраивали кинотеатры, в других — дома предварительного заключения. Колокольня там была очень кстати — готовая сторожевая вышка. Поминальную кладбищенскую часовню уже при Катьке превратили в пожарный пост, хотя дореволюционная пожарная вышка была тоже еще хоть куда. Но с началом комсомольского строительства в городе стало намного больше пьяных пожаров.

А ту церквушку — «Крестик», которую имела в виду Анастасия, переоборудовали в домовую кухню с торговлей спиртным на разлив. У круглых высоких столов там теперь все время стояли небритые дядьки и ждали одиннадцати часов, когда к пирожку с рисом можно было прикупить сто грамм водки. Часов у них не было, поэтому они внимательно прислушивались к орущему из подсобки радио. Когда пикало одиннадцать, они рвались к прилавку без очереди, расталкивая старух, с криками, что они тут давно занимали. Репутация из-за всего этого у заведения была еще та. Поэтому кухню и звали просто «Крестиком» или "У попа".

Рядом с этим Крестиком стоял красивый когда-то, густо населенный двух этажный желтый дом. На втором этаже, очевидно, была раньше ампирная балюстрада, да и много еще чего было раньше. Все это нелепо проглядывало сквозь новейшие трубопроводные усовершенствования, набитые на окнах фанерные посылочные ящики и заставляло с тоской думать о людях, которые здесь когда-то жили основательно налаженным бытом. Конечно, парадное крыльцо с коваными витыми вензелями было заколочено и заметено снегом. И, конечно, новые жильцы ходили с бывшего черного хода. А парадное — будто молчаливо ждало прежних законных владельцев…

Старухи, сидевшие на скамейке возле подъезда, подозрительно оглядывали девочку в пальто с цигейковым воротником, смотревшую с открытым ртом на лепнину над окнами второго этажа их дома.

— Здравствуйте! А в какой квартире тут бабка Анастасия проживает?

— А ты ей кем будешь?

— Знакомой.

— Соплива еще.

— Вот сейчас заору, она услышит меня, так и без вас найду!

— Ори сразу у семнадцатой квартиры на чердачном этаже. Привет передавай. Если приболела она, то из окна крикни чего надо. Она с нами поссорилась, второй день молчит.

— Дык вы, наверно, сами и виноваты! Сидите тут, всех прохожих задираете!

— Ты иди, милая, пока мы тебя костылями не пожаловали!

Катя забралась по шаткой лестнице к квартирке Анастасии на самую верхутуру. Это был когда-то роскошный мезонин. В бликах солнечного света, лившегося через полукруг загаженного итальянского окна, можно еще было различить немецкие обои с крупными выцветшими розами. Любил раньше купчина на Руси роскошный стиль бидермейер. Анастасия открыла дверь сразу же, будто ждала. Катя устало поздоровалась, разделась у старого деревянного поставца и прошла в небольшую светлую комнатку.

— Снилось мне, что ты придешь. Еще приснилось, что ты на новое место переехала, правда?

— Да.

— Ну, и как же тебе на новом месте приживается?

— Вот именно, что приживается! Пойду в булочную, а дорогу домой найти не могу, все дома одинаковые, деревьев даже нет, ни одной знакомой рожи…

— Да, строят нынче, не то, что раньше. По дешевке, как гроб березовый. И надолго ли эти ваши дома? Вот родят еще одного ребенка люди и уже в квартирке не помещаются. А мой папа вот этот дом строил сразу из расчета, что я замуж из своего дома пойду, а два брата мои жен сюда приведут, места на всех бы хватило. Сейчас тут двадцать семь квартир нагорожено! Все стены трубами исколочены, а дому еще сто лет ничего не будет!

— А чего Вам-то одну комнатку только здесь дали?

— Им и этого жалко было, у меня тут четырнадцать метров, а по их подсчетам, мне только девять квадратов положено. Ладно, мы люди не гордые, скоро нам и гораздо меньшего хватит. Я чаек тут собрала, с утра пирожки для тебя пекла, сон мне был, что ты ко мне соберешься. Чай попей, я сахарок уберу, муравьев тут нищеброды эти развели. А пирожки оставлю в кастрюльке, ты не спеши, кушай!

Убрав чайную сервировку, Анастасия выложила перед Катей огромный кожаный альбом для фотографических открыток. Старые фото с узорчатыми краями на твердом картоне были совсем такие же, как и фотографии Магариты Макаровны. В основном, на них были запечатлены молодые Марго и Настя, красивая обстановка, как в фильмах про Тургенева, и разные, совершенно чуждые сегодняшнему времени девушки в длинных платьях. Они были так же нереальны, как и тургеневские барышни. Казалось, что Катя смотрела длинный красивый сон и заранее знала плохой его конец.

— Это нас с подружками кузен мой фотографировал, раньше это было великое искусство. Надо было учесть множество нюансов, как-то сложно высчитать расстояние и освещение, у него негативы были на стеклянных пластинках. Все это побилось потом, конечно. Теперь вот ни людей, ни негативов, одни чудные фото и память, но я уйду, и память моя уйдет вместе со мною. И, по-моему, у них с Марго начинался настоящий роман! Они тогда только стали смотреть друг на друга как-то по-особому, он приглашал нас на святки, вот его дом. В шестнадцатом году его, слава Богу, убили, и он никогда не узнал, во что превратила жизнь его Маргариту.

— Тут же больница теперь кожно-венерическая, у вас там что, и сифилиса не было?

— Может, и был. Но, знаешь, я в твои годы даже слова такого не знала. Да и какой тебе сифилис, если у нас тут семинария в городе была, резиденция владыки, а за городом — монастырь женский! У нас ни одного публичного дома не было! Все девки смирно при господах жили, на улицу-то выйти не смели! Сифилис! Гонорейки, правда, случались, врать не стану. Это, в основном, когда за границу человек по делам выезжал или на воды. Но доктор Резнов это тихо, по-домашнему излечивал. Даже повелось так, приедет кто из Москвы или Германии, сразу к доктору Резнову посылает, а потом к исповеди идет, на этом все венерические истории и заканчивались. Смирно жили, Бога боялись. Правда, скучным это все казалось, а вот посмотришь на фотки теперь и думаешь, что лучше бы так жизнь прожить… Ты лучше пирожок кушай, не расстраивайся. В Крестике тесто приличное ставят, а на весы много масла растительного льют. Я покупаю кило за два раза, а потом на масле, в аккурат, и экономлю. Только с алкашами долго толкаться приходится, на купольную роспись из-за них иногда перекреститься даже не успеваю, и слово может нехорошее вырваться, а там все-таки Николин храм был…

— Да-а, вы хоть с Марго малость пожили, вон платья какие!

— Какая же ты смешная, Катюша! Будто счастье в платьях и богатстве заключено. Я горюю об укладе жизненном. С таким трудом эту жизнь наши деды налаживали, а мы, только заелись чуть-чуть, так позволили ее порушить, не удержали. Вернется все это, попомни мое слово, вернется! Но с такими муками уже для вас, с таким трудом! И ведь никому не объяснишь заранее, что и хорошее и плохое в материальном плане никакого отношения к счастью не имеет.

— А Вы про счастье знаете, да? Вот скажите мне, счастье у меня будет?

— Будет, как у всякого бывает. Только эта штука в руках долго не держится. Да и стоит слишком дорого, главное, что не своим за нее платишь. Ну, что ты глазами хлопаешь? Ясно, что не поймешь!

— Я все равно хочу быть счастливой! А я буду такая же богатая, как вы были?

— Будешь, Катя, еще богаче будешь! Будут еще тебя денежки искушать, как же без этого! И никто из живых пальцем ткнуть не посмеет, осудить, все рабы головы пригнут. Я тут перед тобою картишки раскидывала — все сходится!

Катя ела пирожки, рассматривала открытки, а Анастасия что-то говорила свое, очень глупое. Про малиновые колесницы, ночи страсти греховной, про то, что Катька все время будет спешить, не дожидаясь настоящего зова сердца. А ведь вся премудрость в жизни и заключается в умении ждать… В дверь кто-то робко постучал, прервав бессвязный старухин монолог. Анастасия приоткрыла дверь и насупилась. На пороге стояла одна из давешних старушек.

— Настя! Ты нас прости, мы ведь по глупости, по простоте душевной! Два дня уже маемся!

— Простота — хуже воровства! Они, значит, чистенькие, а мы с Марго — грязные, от нас, значит, надо святой водой брызгать и круги мелом рисовать! Вы бы нас на кострах пожгли, только вот вам коммунисты, которым на все насрать, не дают! Как болячки заговаривать, так вы к Марго бежали, а теперь так вы от ее души неприкаянной открещиваетесь! Ходит она, остановиться не может, потому как срок ей не вышел! Сколько лет ее знаю, поэтому точно скажу, что за кого-то она не свою очередь пошла! Свечи еще жгли на нее, как на ведьму, а какая Маргаритка — ведьма?

— Настя, не будем больше! Вот тебе крест, не будем! За грехи наши нам такое! Только очень уж больно глядеть на нее, а вчера она романсы по-французски пела всю ночь, потом долго говорила что-то, а я давно французский забыла. Какой нынче французский! У меня сосед — слесарь жилуправления, с ним только и говорить по-французски. Как-то надо Маргошу усмирить, мы, может, и не так что сделали, но ходить ей к нам — только души бередить, пустое дело!

— Да вы и при жизни все ее усмирить пытались! Смотри, сама, как помрешь, не шастай! Не будет она к вам больше ходить, скоро срок ее выйдет. Ладно, шушеры старые, вечером заходите на пирожки.

Старушка ушла, а Катя стала собираться домой.

— Пойду я, а то темнеет.

— Ты заходи иногда, мне так без Марго одиноко. На вот, на память ее последнюю предвоенную фотографию, здесь она еще похожа на Марго.

— И все-таки я понять не могу… — запинаясь, сказала Катя, разглядывая фото красивой женщины в потерявшей форму черной шляпке и мешковатом, не раз перелицованном пальто. — Нет, наверно, это все глупо…

— Так ведь и мы, Катерина не от великого ума. Спрашивай, не стесняйся!

— Я не могу понять, как из Марго получилась Макаровна.

— Это, душа моя, надо жизнь прожить, да не легкую, а такую, чтобы ухватить ее суть. Но можно сказать и по-другому: надо без сожалений войти в любой женский возраст, который случится тебе встретить, и в каждое время, в котором тебе доведется жить. В жизни женщины так резко, без полутонов меняются возраста, а в нашей с Марго жизни таким поразительным контрастом отличались друг от друга времена! Чем в твоей жизни различались пятница и четверг? Да ни чем особенным! А у нас…

— Ну, у меня с того времени, как Валеркин отец умер, меняться все стало…

— Это-то еще ничего! Но ты уже взобралась на качели, скоро начнется, поверь. И в этом полете надо успеть увидеть главное. Впрочем, от кого ты это слышишь? И кто, уходя из этого мира, может сказать: "Я теперь знаю главное, самую суть!" Немногие… Ладно, Кать, ты сразу на остановку выходи, да в трамвае, смотри, ни с кем не разговаривай! Не город стал с этим социалистическим строительством, а канава сточная! Всякой твари по паре, никакой благодати! До свидания!

Катя шла домой и, вспоминая Анастасию, все думала и думала, кого же она ей напоминает? Ну, точно! Тонкий профиль Анастасии был неуловимо похож на трефовую даму из потрепанной колоды Макаровны! Ах, как это должно быть замечательно — родиться такой красивой! И лишь Марго все улыбалась со старого снимка грустной всезнающей улыбкой, будто говорила, что совершенно нет никакой разницы, с каким лицом отбывать свой пожизненный срок…

* * *

В новой школе Катя никак не могла приспособиться. Она теперь очень редко встречалась с Терехом, а других ребят из двора не встречала вообще. Терех советовал ей найти какую-нибудь подружку, но Катя совсем не знала о чем говорить с девочками из их класса, которые ходили в школу через ее двор. Они привыкли, что Катя молча идет за ними, не вмешиваясь в их веселое бездумное щебетание. Плохо, что она не знала этих девочек с первого класса, не понимала их разговорных намеков на те события, которые случились у них в классе задолго до того, как к ним пришла Катя. В прежней школе дети относились к ней с подчеркнутой доброжелательностью, так как все знали, что она из одного подъезда с Терехом. Тогда Кате даже приходилось отвергать назойливо предлагаемую дружбу, и она еще не знала, что постороннее равнодушие куда неприятнее простодушной навязчивости.

Но дело еще осложнялось и тем, что события последнего года отдалили ее от беззаботных сверстниц. Странно, но даже призрачная Маргарита, которая не имела никакого отношения к ее старой няне Макаровне, и эта красивая даже в старости Анастасия — были гораздо ближе и понятнее Кате, чем веселые девочки с мышиными хвостиками на затылках. Наверно, дело заключалось в том, что девочки имели своих собственных бабушек, а она — нет. Они нормально, пришли в садик из дома или из ясель, а она — из-под стола, где так и этак прикидывала на картах судьбу на пару с дворовым хулиганом.

Она теперь особенно радовалась воскресеньям, потому что Терех приходил с билетами на четырнадцать десять, и они могли еще погулять перед кино и скушать по пирожному, на которые Кате теперь по воскресеньям давали сорок копеек.

В одно из воскресений Терех, по ее просьбе, с ворчанием принес саквояж. И Катя его тут же при нем открыла. Кроме хорошо знакомых альбомов фотографий, там оказался флакон, полный елея и старая потрепанная колода карт. Дама треф лежала сверху.

* * *

— Здравствуйте, тетя Анастасия!

— Заходи, я знала, что придешь, сон я видала. Пирожков вот тебе напекла. У нас в Крестике тесто приличное ставят и масла много на весы льют…

— Ага, я знаю.

— Ты про Маргаритку все узнать хочешь?

— Да. И про Вас, если можно.

— А как потом жить будешь?

— Не знаю… Как все живут.

— Это правильно.

— Я очень скучаю, и по Макаровне, и по Марго.

— А я всегда видела в Макаровне только Марго, красивую и вечно молодую.

— Она приходит к Вам?

— Нет, теперь уже нет, сороковой день ушел, теперь она напоследок в годину вернется, а там уж ей не до нас будет. Я тоже скоро к ней уйду и, слава Богу! Зажилась!

Катя кушала пирожки с капустой, тесто действительно было очень приличным, немного сладковатым и пушистым. Анастасия тут же за столом раскладывала на больших непонятных картах многоярусный пасьянс.

— Охо-хо-хо, значит и мне скоро в долгий путь. Ну, что же, долгая разлука — скорые проводы. Ладно, дева, слушай! Может быть, что-то и поймешь…

* * *

Перемены в нашей жизни случились, можно сказать, в один день. Страшные перемены. Вот прикинь их на себя! Были мы приятными всем барышнями, дочерьми уважаемых в городе нашем людей. И вдруг раз! Стали непонятно кем! Мы ведь даже в тюрьме сидели, да не в такой, как нынче! Нас там… Дурно с нами обошлись, одним словом. Потом приехал какой-то комиссар молодой. Выпустил нас с Марго, сказал, что это перегибы с нами случились, потому что мы за своих пап были как бы не ответчицы. Если бы он приехал на сутки позже, то нас бы уже расстреляли, как до этого расстреляли наших родителей. Мы в гимназии на французов все удивлялись, когда про ужасы их революции читали. Но чтобы такое могло произойти прямо перед нашим наследственным выпасом, в нашем родном городишке! В каком кошмаре это можно было вообразить?

Однажды ты узнаешь, что такое — потерять все, потерять свой мир, но ты — женщина и должна всегда, как брошенная кошка, приземлиться на все четыре лапы. Ты — земное существо, что в своих снах слушает шаги мужчины, что грезит наяву этим несбыточным счастьем… Ну, что же… Бог в помощь! По мне, так лучше сразу ощутить полное одиночество и покой, да разве ты мне поверишь? Не верь! Живи надеждой, девочка! И без сожаления иди навстречу к тому, кто позовет тебя трижды…

Был у меня когда-то дядя непутевый, мамин брат. Он в столице проживал вместе с двумя девушками стриженными. Знаешь, в семье не без урода. И как-то появляется он в нашем домееще до переворота, в сочельник, — в длиной рубахе без ремешка с бантом у ворота. Пьяный, конечно. А профиль у него такой тонкий, как у Мефистофеля… Не знаешь, кто такой? Вот и хорошо, что не знаешь пока. Потом узнаешь, непременно. И в тот приезд папенька его как всегда быстро выставил, дав денег по маминой просьбе, он успел подарить мне книжку «Саломея» с иллюстрациями Обри Бердслея. Знаешь, будто в душу мне тогда проник сладкий яд… Я тогда, плавясь свечой, вдруг почувствовала себя всю-всю… Я поняла, что на самом деле я такая же, что я даже хочу вот так же, обнаженной… у семи свечей, сбрасывая с себя семь тонких прозрачных покрывала… Ох, Господи прости, грех-то какой! Папа сжег эту книжку, а меня за косы волоком тогда на исповедь отвел. И самое страшное, что исповедываться мне было еще не в чем, а душа уже насквозь была пропитана грехом… Я даже не могла сказать батюшке ни одной греховной мысли! Никаких мыслей греховных, вот тебе крест, не было! У меня тогда поменялся только образ мыслей, способ рассуждать.

Но ни в чем это внешне, конечно, не проявлялось. Попробуй раньше чего прояви! Да даже мои кудри маслом конопляным пропитывали, перед тем, как в косу затянуть, чтобы голова была ровной, без греховных кудряшек. Благолепия придерживались. Я тоже старалась, поверь! Но сам русский модерн — стиль, возникший тогда, шептал мне в душу иное. Папаша даже не понимал, что, покупая, к примеру, понравившийся шифоньер с деревянной лепниной, он подталкивал меня к чему-то, от чего я старалась удержаться изо всех сил. А какая мода дамская появилась вдруг! И нам с Марго пошили дамские платья из шелка, греховно ласкавшего кожу…

Вышли мы из тюрьмы с Марго совершенно в другую жизнь. Что-то вокруг нас тогда стало твориться трудно объяснимое, к чему мы были совершенно не подготовлены. У покойного папы Марго был маленький летний домик в вишневом саду на окраине города, только на него и не позарились новые начальники. А вот особняк моего папы пережил много разного. Но из этой маленькой комнатки, бывшей каморки моей няни, меня почему-то не гнали. И нас даже на работу поначалу приняли телефонистками, потому что в тюрьме наши насильники выдали нам справку о перегибах.

Начальником на коммутаторе был у нас совсем молодой человек. Тонкий профиль, ломкие руки, такие сильные в любви! И еще год назад меня бы никто не смог убедить в том, что я стану без брака жить с мужчиной на третий день знакомства.

Но, может быть, я знала его давным-давно, может, именно его я ждала каждую ночь своей юности, звала в своих снах и свернула бы горы, чтобы приблизить нашу встречу. Нет, я бы не смогла выйти замуж за красивого юношу из порядочной семьи, жившей по соседству с нами, хотя с самого детства нас называли женихом и невестой. В тебе я тоже вижу эту слепую силу, способную изменить, изувечить все в размеренной обыденной жизни ради тихого зова, в котором ты надеешься угадать любовь.

Мир отторг нас, он признал нас не просто чужими, все мы по-своему чужие здесь, он назвал нас чужими потому, что у нас были родители, и была прекрасная жизнь до него. И этому миру было все равно, что каждую ночь я отдавалась ему душой и телом, предавая всю свою прошлую жизнь и оскверняя память моих дорогих близких.

… Он был членом партии, и в минуты любви мне даже казалось, что я навсегда приняла этот страшный жизненный поворот, что ради моей любви и происходил этот кошмар вокруг, что только моя любовь служит всему этому оправданием.

Потом и к нам на телеграф пришел приказ о чистке социально чуждых элементов. Я была на пятом месяце беременности, когда мой любимый при всех сказал, что нас с Марго надо гнать поганой метлой, и еще он нас назвал «пережитками». А Марго сказала ему: "Да, мы пережитки! Но только потому, что переживем всех вас!"

Мы ушли в слезах. Я была сердита на Марго, поскольку полагала, что мы совершенно беззащитны перед этими людьми, поэтому нам негоже себя лишний раз распалять, а надо лишь быть готовыми к своей участи. А вот Марго…

Она, видишь ли, большей частью воспитывалась у тетушки в деревне. Представь себе, вот эти Тереховы, что в вашем бывшем доме живут, были их ближайшими сродственниками. И до всех этих социалистических переворотов были они людьми основательными и порядочными. Папаша Марго был ведь из самых простых, но очень работящих людей. Вон, какой домина для Первомайского исполкома за свой счет выстроил! А из деревни он ушел потому, что третьим сыном был в семействе, ему из самых благородных разумных побуждений хозяйство дробить не хотелось… Сколько потом все их родственники крови пролили за это огромное налаженное хозяйство…

И, оказывается, Марго моя узнала от тетушки много такого, чего благовоспитанной барышне знать никак не положено. А я-то так после «Саломеи» страдала! Чувствовала такой себя духовно грязной перед Марго, не зная, что она хранит за своими смеющимися глазками!

После того, как нас выгнали с телеграфа, домой я не пошла. Я боялась возвращаться в свою комнату, где были все мои оставшиеся вещи, а наша подруга с коммутатора тайком сказала мне, что мой прежний возлюбленный привел туда, прямо в комнату моей няни, другую женщину. Марго взяла меня к себе жить, хотя это было крайне неразумно. Вместе нас было удобнее взять обратно в тюрьму. Я пережидала с ней время в ее домике в вишневом саду, жить нам было совсем не на что, и каждую ночь мы ждали громкого стука в дверь. Ты даже не представляешь, как это страшно следить за тем, как садится солнце и сгущаются сумерки… Почему, почему они всегда приходили ночью? Утром с облегчением понимаешь, что и этот день тебе доведется прожить до самых сумерек. Но ночь всегда приходила в свой срок, а с нею раздавался где-то на улице громкий стук, и, слушая чужой плач и бессвязную речь, я ужасалась своей радости, что на этот раз пришли не за мной.

А Марго собирала лягушек и пауков, накипь церковных свечек, копала и сушила коренья, она готовилась на свой лад дать бой этому новому миру. И вот однажды ночью она с радостно блестевшими глазами сказала мне, что она всех их обязательно победит, прямо сейчас!

И началась вокруг нас кровавая карусель! О, только тогда, оказывается, началось самое страшное! Мы пережили с ней ужасные, нелепые в своем кошмаре времена. Только полное разочарование в этой новой жизни уберегло нас от множества простых человеческих ошибок, совершаемых людьми под влиянием вечной, неистребимой надежды о счастье. У нас же этой надежды уже не было. Что заставляло нас жить? Только глубокая вера, внушенная нам в детстве, что мы должны идти своей дорогой до самого конца. Разумная вера. Рядом теряли веру сотни людей, и лишь наша вера осталась непоколебимой. Мимо нас неслись кровавые колесницы слепых героев с красными звездами, они смеялись, глядя на нас, а мы уже видели на их левом плече костлявую цепкую руку.

Людей тогда охватывало новое неизведанное чувство собственной незначимой ничтожности. Их души уже не стремились слиться в общую соборность, их охватывало общее нетерпеливое чувство близкого конца, желания немедленной жертвенной смерти ради высокого идейного смысла существования для других. Так на закате всех языческих религий, имевших в основе мысль об убогости и несовершенстве человеческой натуры, среди людей, покоренных этими верованиями, прокатывалась волна кровавых само пожертвований.

Утром мы, казалось бы, случайно оказались у коммутатора, откуда выводили моего бледного героя и его новую жену. Что-то не то и не так они там сделали, наверно. В тот же день меня приняли назад на работу, а уже вечером я вернулась к себе в комнату. Правда, моих вещей там уже не было, кроме этого альбома. Смешно, но мой безродный герой показывал его всем, как свой собственный. Он действительно был немножко похож на моего брата. Скажи, зачем красному командиру, большевику вдруг рассказывать сказки таким же нищетрепам про то, что ты — "из бывших"? Плебейство какое. Вот только благодаря тому, что отдалась плебею, у меня остался этот альбом.

Мебель-то раньше здесь в комнатке скромная стояла, няня моя была женщиной глубоко верующей, роскоши и излишеств не терпела. Папенька сколько раз ей предлагал обстановку поменять, трюмо поставить, а она наотрез отказывалась. Раньше эта комнатка самой нищей была, поэтому меня сюда и впустили. А теперь вот, видишь, что кругом? Вот этот ореховый комод — управляющего банком, а трюмо-Помпадур, говорят, стояло раньше в прихожей известной в нашем городе девицы, секретер этот владыке нашему принадлежал… С миру по нитке! А гардины у меня парчовые — это же бывшие занавеси царских врат из Крестика, пожертвованные храму купцом третьей гильдии Семяшкиным. Прости, Господи, душу грешную! И вот никогда раньше не было в нашем доме и этого пейзажа живописца Шишкина. Откуда мой любимый его приволок? Кого он пустил в расход перед этим?

Смешно, но я действительно пережила всех, кто участвовал в том собрании. Кто-то погиб на войне, кто-то раньше, а кое-кто позже… А я, ты знаешь, проработала на телеграфе до самой пенсии! Вот только мой сын… Бесплодные отношения, грустная любовь, голодное настоящее, что могут породить они? Слабый отблеск моей страсти, потухший при первом же дуновении холодного ветра… Мой сын умер совсем крошечным от испанки, а с ним, кажется, умерла и я…

И лишь Марго больше не стала устраиваться ни на какую работу. У нее после змеек и пауков совершенно поменялись принципы и вкусы. Может, это произошло несколько раньше, только я не заметила? Не знаю. К ней в ее домик протоптали дорожку одинокие женщины, отчаявшиеся души, любопытные, словом, все жаждущие узнать и по возможности несколько изменить свою судьбу. Потом ей, как я помню, и это надоело. Или, может быть, у нее опять поменялись вкусы? Весь наш полоумный городишко ахнул, узнав, что Марго взяла на вокзале к себе жить старуху с орущей грудной внучкой. А я-то как расстроилась, узнав в нищенке Ларочку Миловидову… И совсем не то получилось у Маргаритки с этой Леночкой, дочкой покойной Ларочки. Плебейская кровь, как ее не разбавляй…

Да и сама Марго как удила закусила! Ничего ведь не боялась! Решила, что сама теперь, как нас прежде, может казнить и миловать! Хотя это ведь с ней случилось, наверно, из-за материализма этого… как его…коммунистического, что ли?

Мир сложнее всякого материализма! Всего, до чего только может додуматься человек! А Маргоша этот материализм как оправдание использовала. Видишь, говорит, я вот иголкой сюда тычу, но ведь не в человека же, а в бумажку. Просто фантазирую, что в него попадает. А если его в это время скорая увозит, так при чем же тут я? Нет на нас коммунистических законов, говорит, и быть не может! А то, что на каждую ведьму закон Божий предусмотрен, так это мимо дум! Как мне душу-то ее отмолить? Успею ли?

Вот, Катюша, и вся наша история… Интересно, какой будет твоя история? Ведь скоро она начнется, твоя история… Мне этого уже не узнать.

* * *

Катя не могла ни переварить, ни понять всего услышанного в тот вечер от Анастасии. Спала она в ту ночь совсем плохо. До утра она видела старух из желтого дома, носившихся по комнате с красным знаменем, с которого сочилась кровь. Они радостно кричали на мотив известного армейского марша странные слова:

Мы проклятые ведьмы, и про нас Былинники речистые сложили сказ! Не прикасайся к пламени И не зови — обманем мы, И каждый вздох в тумане, он о нас!

ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ

Вот как падает первым трефовый валет — гадание верное. Означает, что знакомые твои могут оказаться военными. Ну, такими военными… Ниже офицерского чина. Приятеля означает, друга, заступника. А другой валет появится, значит будущее станет беспокойным и безрадостным. Хлопоты одни. С пиками — никто тебе не поможет, нет заступника при пиках. Отступничество одно. Да, при пиках и трефы не в масть.

* * *

День шел за днем. А поскольку времена не менялись, то и разницы в этих днях Катя не различала. Она ходила в школу, к которой постепенно притерпелась, а еще она посещала музыкальную школу и кружок иностранного языка. Она чувствовала, что многое упускает из того, чему когда-то учили девушек в их городе в Первомайском исполкоме. Поэтому она усердно разучивала вальсы, польки, гавоты и отрабатывала произношение английских и немецких слов.

Череда дней сливалась в сплошную шелковую бахрому, и Кате иногда казалось, что она не живет, а только все так же наблюдает из-под стола за жизнью, не понимая ее сути до конца, потому что видит не лица, а лишь заношенные стоптанные башмаки. Время тикало и тикало внутри старенького будильника. К Крестику Катя больше ни разу не ходила, не довелось. Ночью, спустя неделю после ее последнего похода, появилась Анастасия и сдержанно попрощалась навсегда. И когда оборвалась эта последняя ниточка, время ускорило свой ход, дни слились в неразличимые недели и ничем не примечательные четверти, и года полетели как птицы. Вот только вчера пошла она в пятый класс, но оглянуться не успела, как оказалась в восьмом.

Терех приходил теперь совсем редко, как-то он сквозь зубы сказал, что близнецы поступили в суворовское училище и уехали из дому, чтобы маме было легче их поднимать. Катя расстроилась и долго плакала, потому что он даже не позвал ее на проводы. Но Терех сказал, что проводов не было, у тети Гали денег в обрез хватило сразу двум на билеты. Он почему-то перестал ей смотреть в глаза, в кино уже не звал, но частенько звонил по телефону, ничего не говоря, и только дышал в трубку. Катя знала, что это звонит он, потому что никому больше свой номер не давала. Да ее об этом, в общем-то, никто и не просил.

В один из таких серых зимних дней, Катя, как всегда одна, медленно возвращалась из школы по заметенным снегом дворам. Шла себе, шла и глазела на просвечивающие уже звезды и катившийся следом бледный рожок месяца. Печаль почему-то щемила сердце, а душу — слезливая девичья грусть непонятно о чем. Заходить в дом совсем не хотелось, да больше и идти-то было некуда.

В подъезде было опять накурено. Поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, она услышала с площадки этажом выше, у почтовых ящиков, висевших на стене, тихий голос, позвавший ее: "Катя! Катенька! Поднимись сюда!". Через перила к ней перегнулся худой мужчина с запавшими скулами, затравленным взглядом и совсем седой головой, в нем Катя с трудом узнала мальчика, которого не видела шесть лет. Бросив портфель у двери, она, перепрыгивая через ступеньки, побежала к своему товарищу детства, он стоял перед нею в пальто с каракулевым воротником, побитом молью. На это пальто его мама сбилась перед тем самым страшным вечером, когда его забрали на долгие-долгие годы.

— Валерка! Валерка, милый! Тебя когда выпустили?

— Я месяц уже в городе. Не хотел к тебе приходить в таком виде. Знаешь, ты единственная меня узнала… Никто даже разговаривать не хочет, на работу не берут, прописаться у матери не могу. Вышлют меня, наверно, за тунеядство, — выпалил он, срываясь, сквозь истерическое рыдание.

— А Терех? Он что, тоже не узнал?

— Да причем тут Терех-то, как Терех-то не узнает? Но чем он может помочь? Его самого-то от детской комнаты на работу пристроили. В армию его заберут весной.

— Нет, осенью. У него день рождения в сентябре.

— А ты откуда знаешь?

— Я же к нему каждый год хожу, он за неделю зовет. Таньке, правда, не нравится. Она все на меня шипит: "Сопля, липучка!".

— Сама-то!

Валерий сел на ступеньки, закурил еще одну папиросу.

— Валер, ты есть хочешь? Не бойся, у меня дома никого нет! Ты как адрес-то наш узнал?

— У матери. Твои ей все это время помогали, окна она у вас мыла, помнишь? Я к тебе лучше не пойду, вдруг родители твои придут. Меня сейчас никуда не пускают. К Бобке пришел, у него семья уже, одной дуре из общаги ребенка сделал, так он меня даже в коридор не пустил.

— Пойдем-пойдем! А то соседки подслушают, еще хуже будет! Ты приходи вот так же днем, никого, кроме меня, дома и не будет. А я — не Бобка, в коридоре держать не буду. У нас борщ наварен, пожрем сейчас, пошли, Валет!

Валерий с жадность ел вторую тарелку жирного наваристого борща. Катя сидела напротив, жалостно подперев рукой щеку.

— Ты школу-то хоть закончил?

— Не-а, меня из колонии в лагерь быстро турнули, не успел. Да и числилось за мной в колонии слишком много.

— Терех и то сейчас вечернюю школу заканчивает. Но после этой комнаты милиции ему одна дорога — в армию. Из-за Таньки туда на учет попал, две драки в школе с ее ухажерами учинил. Как тебя забрали в тюрьму, он какой-то стал вспыльчивый, рассеянный. Чуть что не так — сразу в морду! На дневное отделение тебя никуда не возьмут, там анкеты строгие, даже, если пройдешь, потом вышибут.

— А на вечернее или заочное тоже не примут, меня ведь на работу не берут. Вот если бы…

— Да, я все понимаю, о чем ты, Валет! Я сама об этом думаю. Я, конечно, попробую. Деньги твоей матери кто из моих носил?

— Мама твоя, она и окна мыть за деньги приглашала. Но, конечно, вечером ходила, чтобы никто не видал.

— Ну, тогда еще можно попробовать. А то у меня папик без верховного указа пальцем не пошевелит. Не боись, пробьемся! Жри давай, я тебе чаю налью.

— Мне бы хоть какой-то техникум закончить, мне так, Катюха, не подняться!

— Ты только мне пообещай…

— Ничего никому я нынче не обещаю! Но я постараюсь удержаться и думаю, что с этим у меня — концы! Больше я в тюрьму не хочу.

— Валерка, Валерка-а! Что же вы наделали тогда…

— Лучше молчи об этом, Кать… Я тебя с трудом узнал! Надо было очень, вот и узнал. А так, как тебя узнаешь? Ты ведь тогда совсем соплюшкой была… Знаешь, из нашей команды ты единственная оказалась мужиком!

— Ладно, Валет, иди! Ты мне пару дней дай на разгон, а потом — позвони.

— Нет уж, я лучше приду! А то ты по телефону попросишь еще через денек перезвонить…

— Да не боись ты! Что ты меня не знаешь?

— Я, Катя, оказывается, никого не знал раньше! И осталась у меня единственная надежда на Катьку-соплю, если я и эту надежду потеряю, я, Катя, жить с вами не останусь! Ну, вас всех на хрен! — выговорил Валерий с рыданием, давясь булкой.

— Ну, ты, Валет, даешь! Ты не каркай раньше, а то все сглазишь! Иди, давай! Мне надо все обмозговать, да еще случай выждать. Ждать и догонять — это, конечно, самое последнее занятие, но тебе, Валера сейчас это и придется делать. Так что наберись терпения, я не продам.

Валерий прекрасно понимал, что в такой ситуации бывшему тюремщику в их сравнительно небольшом городе мог помочь только Катин отец, который стал уже начальником цеха. Как-то надо было обустраивать свою жизнь, тянуть младших, которым надо было что-то и в казарму из харчей послать. А ведь ему уже стукнуло двадцать два… Если бы только его приняли на работу! Там бы уже можно было подумать обо всем остальном. Только бы Катька сдержала слово!

И Катя его сдержала. Какой уж там случай ей представился, но уже тем же вечером к Кондратьевым в дверь постучалась ее мама.

— Здравствуй, Галина!

— Здравствуйте, Валентина Петровна!

— Ты что же мне не сказала, что у тебя старший вернулся?

— Да как-то так все…

— Где он?

— Да в спаленке… Лер! Выйди-ка сюда! Катина мама зашла!

Из большой темной комнаты, превращенной стараниями Галины еще в одну спальню, вышел заспанный помятый Валерий. Он был в старой отцовской майке и спортивных штанах с вытянутыми коленками. Наколок на нем не было.

— Здрасьте!

— Тебе, Валерий, паспорт-то дали?

— Нет, без устройства на работу не дают. Прописки у меня нет, Валентина Петровна, без прописки на работу не берут, а без работы у матери не прописывают.

— Известное дело, сказка про белого бычка. Ты оденься, проводи меня по темени, а то, не ровен час, шарахнет какой-нибудь такой же варнак.

— Ладно, я сейчас.

Когда Валерий вышел из комнаты, Катина мама украдкой сунула четвертную Галине: "Отдашь, когда сможешь! Бери-бери, тебе сейчас этого лба чем-то кормить надо!"

Они шли по темному переулку, с которым у Валентины Петровны было связано столько всего разного, в этом доме столько пережито, передумано. Вот окна их бывшей квартиры, там и Катька родилась. Господи, что с этой Катькой делать?

— Ты, Валерий, завтра в отдел кадров в заводоуправление иди, мы с Василием посоветовались, он решил тебя на работу взять. В бригаду передовую пойдешь, вкалывать будешь, как бедный йорик.

— А кто такой — йорик?

— А я откуда знаю? Говорят так. Потом они там как-то поручаться за тебя, и ты паспорт получишь. Если ты эту круговерть не пройдешь, сорвешься там, напьешься, то и будет тебе — век свободы не видать!

— Спасибо, Валентина Петровна! Я не сорвусь!

— И вот что еще. К Катьке больше клинья не подбивай! Не порти девке жизнь! У нее совсем другое будет, не твоего она поля ягодка. Не забывай, кто ты есть!

— Да помню я все, Валентина Петровна! Катя ведь не моей ягодкой стала еще до тюрьмы, как отец умер. Мы тогда перестали к вам в гости ходить, а как мать ушла с вашего участка бутылки мыть на пивзавод, так она Галей стала, а Вы — Валентиной Петровной! А ведь она Вас на пять лет старше! Вы не обижайтесь, это я об том, что нас с Катей давно жизнь развела, я Вам за все очень обязан. Не на Вас я, на жизнь в обиде!

— Валера, я очень прошу тебя, не тронь ты Катьку! Может, я, что не то говорю, но я тебя за Катю со свету сживу!

— Да что Вы так? Я же ничего такого не делал, просто встретились случайно…

— Да не ври ты! Что я, Катьку или тебя не знаю?

— А помните, Валентина Петровна, Вы выкатили колясочку в наш двор, Вам на почту идти было с коляской не с руки. Вы меня позвали и сказали: "Покатай, Валерик, там невеста твоя спит!".

— Да это когда было-то, ну, сказала в шутку!

— Это было летом, мне было тогда шесть лет, и отец мой был живой, они с Вашим мужем были мастерами, дружили. Но я Вам обещаю, ничего с Катькой плохого не будет, я обещаю.

— Ой, смотри мне, — и Катина мама сунула маленький кулак Валерию под нос.

Обратно Валерий возвращался пружинистым, бодрым шагом. Вот, молодец Катька! Тут же родителей своих настропалила! Он даже не мог мечтать, что все в его жизни так быстро перевернется. Работать он умеет, а там он сам определит, где и чья ягодка.

Но потом он остановился у фонарного столба, и рыдания мелкой дрожью сотрясли его плечи. Он сердился на себя, но ничего не мог поделать. После тюрьмы, на воле, он иногда не мог совладать со своими совсем расшалившимися нервами. С этими походами по старым знакомым, по объявлениям "Требуется…" и в паспортный стол он совершенно дошел до ручки. Сегодняшний визит к Катьке совсем его доконал. Стыд и горечь мучили его. Хотя все прошло так, как он и рассчитал. Катькин отец примет его на работу. Терех давно советовал ему пойти к ней, но что-то все удерживало его, может быть остатки гордости, не выбитые в тюрьме вместе с зубами?

Он вспомнил сегодняшнюю Катьку. Какой же красавицей она стала! И все та же: "Валерка, милый!". Глаза сияли, смеялась все также и, если бы он только поманил пальцем, кинулась бы ему на шею. Как же ему теперь заставить себя отказаться от нее? Если он еще раз сунется к Катерине, то на будущем можно поставить жирный крест. Да, ладно, ничего в ней и не было такого, чего не было бы у других. Все в норме, он поднимется, он еще такую бабу себе найдет, не чета этой Катьке! Ах, не его она поля ягода! Она еще пожалеет, в ногах валяться будет. А у него других ягодок будет полный кузовок!

* * *

Радость ожидания стала уступать горечи, отчаянию. На третью неделю бесполезного ожидания Катя поняла, что Валера к ней больше не придет. Она перестала кидаться каждый раз к телефону, на каждый звонок в дверь. В сердце возникла пустота, которую нельзя было заполнить ни чем, кроме Валерки. Хуже всего, что после того прихода Валеры сразу же перестал приходить и даже звонить Терех. И Катя осталась совсем одна. Никто ничем ей не мог помочь, она даже карты в руки не брала. Какой смысл знать свою судьбу заранее? И надо было еще ходить в школу, следить, как за огромными окнами класса проходит жизнь: утро сменяется блеклым днем с трамвайными звонками и автомобильными гудками, потом день угасает, зажигаются фонари и неоновые вывески ядовитых, как маринованные жуки, цветов.

С ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ

С приходом Валерки из тюрьмы жизнь в семействе Тереховых несколько оживилась. Возобновились вечерние посиделки, правда, Валерий приходил на них измотанный, усталый. Подтянулись и Кузька с Бобкой-женатиком. Спрос с них и раньше был никакой, все уже повзрослели, поэтому их просто приняли обратно, Терех даже не стал бить Бобика за Валета. Ничего крепче пива они не пили, они там все под гитару пели и резались в карты. Валет здорово научился играть на гитаре на пересылках, не говоря уж о картах. Однажды он, под гитарный перебор и унылую песню об окурочке с красной помадой заговорил с Терехом о будущем.

— Слушай, Терех, у тебя ведь Танька в техникуме секретаршей работает… Может она поговорит с преподавателями, чтобы меня туда взяли, а?

— Нет, она сама-то поступить не может, там директор дурной, он даже преподавательницу одну за кураторство выгнал.

— Терех, мне этот год терять нельзя! Мне надо непременно этот набор не упустить.

— Хочешь честно, Валет? Без Катьки тебе туда не поступить. Она единственная из нас головой варит. Там все письменно сдавать надо. Танька в приемной комиссии сидит, она скажет, в какой аудитории сдача, мы бы туда Катьку с ночи подсадили. Подумаешь, две ночи дома не поспит!

— Да я у Катьки после того раза-то и не был! Откуда я знаю, что у нее на уме? А потом ведь она еще школу не кончила, может она и не знает, чего в техникуме спрашивают.

— Знать-то она должна, там ведь экзамены за восьмой класс, а она — в девятом, но вот то, что ты у нее не был с тех пор ни разу, это уже сложнее. Я-то думал, что у вас все ладом, сейчас и не угадаешь… Ладно, сам схожу, выясню.

— Я бы и сам попробовал все повторить, выучить, не дурак же я, в самом деле, но после того, как наши йорики решили по дополнительной машине бетона принимать в счет помощи молодой кубинской революции, я только до дома доползаю. Меня вчера в трамвае чуть не оштрафовали, я руки из карманов сам достать не мог, а проездной в кармане лежал. Даже в лагере так не вкалывал! А срываться нельзя, иначе характеристику не дадут. К Катьке я идти не могу, я ее матери обещал.

— Ну, не знаю даже… Послать Катька теперь нас может запросто. И я еще не звонил, думал, что вдруг вам помешаю. Ну, ты, между нами, тоже того… Да кончай ты тренькать! Ни спасибо, ни насрать! Вот как теперь к ней соваться? Хотя девка она сознательная, должна понять стремление тюремной молодежи к образованию.

— На скамье подсуди-и-мых… — завопил Валет порядком надоевшую песню про всем известную прокурорскую дочку.

— Заткнись! — резко оборвал его Терех.

— Знаешь, Терех, вообще-то и мать ее, конечно, ни при чем. Надоело мне это все. С Катькой я должен о чем-то жалеть, что-то помнить, каяться, а я не хочу. Пусть будет другая жизнь, все другое! А бегать за Катькой-соплей и слушать то, что ее мама скажет — ну их! Все, проехали! Мне выучиться надо, не стоять же оставшуюся жизнь на лопате. А Катька не взрослеет, все такая же. Да не смотри ты на меня так! Бедный я мальчоночка, да в красной рубашоночке, хорошенький такой! Понадобится, так пальцем поманем — и побежит!

— Ага, побежит, но только в другую сторону!

Терех стоял у старого клена, который рос как раз напротив выхода их Катькиной школы с надписью «Агитпункт». Тополя уже распустили свои клейкие пахучие листочки, а с клена на Тереха сыпалась какая-то липкая ботаническая пакость. Уроки закончились, народ повалил по домам, медленно вышла и Катька. Когда Терех увидел ее скорбное, равнодушное ко всему, кроме какой-то внутренней мысли, личико, ему опять захотелось вмазать Валету промеж глаз. Он решил ни о чем не говорить с ней, пусть этот гад-мальчоночка сам с ней поразбирается. Но когда она таким знакомым движением откинула назад каштановые волосы, поправила светлый берет, он тут же закричал: "Кать! Катька! Поди сюда!".

— Здорово, Терех! Что надо?

— Тебе Валет привет передает.

— Нужны мне его приветы! Пусть свои приветы куда надо засует. И сам иди отсюда!

— Кать, тут ведь дело-то вот какое. Нам твой совет нужен. А мама твоя с Валета слово взяла, что он к тебе больше не придет, если его с работы турнут, он куда пойдет? У него и так вся жизнь поломатая…

— Ага! Сейчас я зарыдаю, жди! Пошли вы все со своими жизнями поломатыми туда, где вам всем место! Я, что ли, вам жизнь ломала? Как водку с Кроликом пить, так этот у меня советов не спрашивал!

— Ты вспомни, сколь тебе лет-то тогда было, советчица! А сейчас вот действительно нам с Валетом позарез нужен твой совет, ты же такая умная, Катерина! Ну, помоги ты, ведь старается человек, не пьет, вкалывает, как твоя мама ему прописала.

— Что надо-то?

— В техникум его надо заочный пропихнуть, где Танька моя работает. Там два экзамена — сочинение и математика, все письменно. Мы тебя с ночи туда подсадим, там столы ярусами, тебя сразу не найдут, ты бы Валету все написала и выползла тихонько.

— У Таньки такие случаи уже были?

— Нет, это мы сами придумали.

— Не пойдет. Если письменный экзамен, то будут ходить по рядам, меня обнаружат под столом скорее всего, и вышибут вместе с Валетом. За стол я сесть не смогу, там по головам всех считают, мне ребята рассказывали.

— Я что-то не думал об этом так, мне казалось, что нам только тебя в аудиторию надо подсадить.

— Нет, так мы Валерку точно завалим. Знаешь, я после восьмого класса в училище педагогическое хотела идти, мне свидетельство и характеристику на руки выдали. Вот если вы шапку в характеристике исправите с педагогического училища на этот ваш техникум, а мне удастся у отцовской секретарши справку о том, что я техничкой у них работаю выпросить, то я могла бы как бы вместе с ним поступать. Первый экзамен мы бы прошли, а второй бы я завалила. А кто узнает, куда я днем-то в каникулы хожу? Матери я скажу, что в школе отрабатываю. А вот если я ночку вне дома проведу, да еще меня в техникуме с Валетом поймают, то придется Валерке лыжи из города вострить. Моя мать тогда ему пропишет хрен с редькой!

— Слушай, Кать! Я, конечно, приплел тут про твои советы, может, краски сгустил, но ты — действительно, голова! Танька вроде взрослая, а совсем башкой не варит. Если бы мы так пошли, то точно бы всех завалили! Спасибо, Катя! А характеристику твою мы мигом выправим, я таких мастеров знаю! Ты-то как живешь?

— Никак.

— Ну, не грусти, Катерина, наплюй на нас! Мы, блин, мальчоночки в рубашоночках, нас только могилка исправит!

* * *

Валерий пришел в день экзаменов чисто выбритый, в отглаженном отцовском костюме. Тюремная пыль за то время, пока она его не видела, уже повыветрилась. Из-за короткой стрижки седина была почти не видна, да и выбитый передний зуб он умудрился уже вставить. Так что выглядел Валет почти роскошно. Катя пробилась к нему сквозь толпу абитуриентов и сухо поздоровалась. Танька оформила их документы по идущим друг за другом номерам, поэтому в аудиторию они вошли вместе и сели рядом. Получив задание, Валет беспомощно посмотрел на Катьку, экзаменатор хищно высматривал малейшее шевеление, а еще одна баба шастала у них за спинами по рядам. То, что предлагали раньше Терех с Танькой, было действительно невозможно даже теоретически. Катька проинструктировала Валета перед экзаменом, и он сосредоточенно что-то писал в черновике. Быстро решив свои примеры, Катя ловко заменила их задания. Преподаватели уже стали уставать, терять бдительность, кроме того, некоторые уникумы пошли сдавать выполненные задания, в аудитории началось хождение, поэтому все остальные полезли за шпорами. Пока женщина придиралась к какому-то побагровевшему парню, требуя отдать ей шпаргалку, Катя передала готовое задание Валерке, которое он стал быстропереписывать. На них, сидевших без разговоров и общения, не шарящих с выпученными глазами и напускным равнодушием по карманам, внимания никто не обращал. Сдав свои работы, Катя и Валера вышли из аудитории.

— Кать, спасибо тебе!

— Пожалуйста.

— Да погоди ты! Давай хоть поговорим!

— Мне некогда, еще к сочинению надо готовиться.

— Кать, ну, не обижайся, не мог я прийти. Да и что бы мы с тобой делали? По дворам бы со свистульками бегать стали? Я уж староват для этого, да и ты выросла уже, у тебя все теперь другое должно быть.

— Почему?

— Потому что все всегда кончается.

— Ну и ладно. Бывай!

Сочинение Валету Катя написала по драме Грибоедова "Горе от ума". Валерка понял, что сделала она это нарочно. Речь там шла о какой-то девке, которую парень бросил и в загранку укатил. А когда обратно приехал, то эта Софья уже по ночам с другим мужиком хороводилась. Саму Катьку выгнала с экзамена толстая баба с красным лицом тогда, когда она, противно шурша на весь класс, вытащила из кармана огромную шпаргалку по своей тезке Катерине из темного царства. Поэтому Валерий уже не смог переговорить с ней после того, как вышел с экзамена.

На следующий день Татьяна рассказывала, что Катька сразу же забрала документы. Преподаватели громко возмущались ее наглым поведением и очень хвалили Валеркино сочинение. Как тонко он описал душевное состояние Софьи! Некоторые фразы даже были построены так, будто пишет не парень, а сама Софья. Полное перевоплощение! Из этого рассказа Терех понял, что Валет передрал Катькину писанину один к одному, даже не поменяв пол Катькиной лирической героини.

В техникум Валет, конечно, поступил и тут же залег на Тереховом диване с гитарою в руках. Терех только морщился, когда он на радостях орал и давнишние блатные песни из Кроликова подвала. И его совсем не волновало, что с Катькой надо было что-то решать. Терех терялся в догадках, как этот баритон без нее собрался техникум заканчивать. Поэтому он собрал на счет Катьки большой совет, пригласив Кузьму, Бобку и даже Таньку.

Сначала они придумали позвать ее в кафе-мороженое, но решили, что она либо опять прилипнет намертво к их компании, либо мама ее все узнает, и что-нибудь с Валетом учудит. Танька, как самая опытная, посоветовала подарить ей духи, да не пузырек, а целую коробку! Духи пошли выбирать вчетвером: к Валету, Тереху и Таньке пристал Кузьма. Выбор парфюмерии в центральном универмаге был слабенький, вернее, никакой. Тогда Кузьма блеснул своим хамоватым обаянием, он стал томно клеить молоденькую продавщицу, сказав ей, что страстно любит свою мамочку, потому что любить ему пока некого, некому дарить духи и другие ценные подарки, а вот маме надо срочно что-то всучить, желательно "Рижскую сирень". Но под прилавком в тот день были только терпкий "Красный мак" с шелковой кисточкой на коробке, "Красная Москва" с двумя флаконами в виде кремлевских башенок и какой-то непонятный «Лель» с пастухом на крышке, причем на морду этот пастух с дудочкой был удивительно похож на Валета.

Танька стояла за "Красный мак", но Терех заявил, что Катька может обидеться на кисточку. Он знал, что маленькая Катька была бы до соплей рада башенкам из мутного стекла. Но кто мог знать, чему теперь радуется большая непонятная Катька? Поэтому он настоял на приобретении вполне нейтрального «Леля». Его же обязали отнести подарок Катьке, да он и не отпирался, зная, что другие из их компании могут отнестись к этому делу менее ответственно, и добытые с бою духи у них могут запросто проваляться полгода, а то и дольше.

Духи он отдал Кате молча. Просто отдал, повернулся и пошел прочь. В отделе парфюмерии и косметики для покупателей стояло круглое зеркало в никелированном ободке, и Терех там впервые, как бы со стороны, увидел свою несуразную рожу. Мимоходом он про себя твердо решил, что с такой рожей он, конечно, Катьке не пара. А еще он заметил, что продавщица выкладывала все из-под прилавка вовсе не ради Кузьмы. Он видел, видел эти робкие покорные взгляды, которые она кидала на повернувшегося к прилавку спиной, равнодушного ко всему Валета. Терех тогда подумал, что равнодушие это напускное, он слишком хорошо знал Валерку. Он не ошибся, потому что перед уходом Валет одарил продавщицу таким взглядом, что она вся покраснела. В сущности, поэтому Терех и посоветовал купить им скромный флакончик без башенок, чтобы глупая Катька напрасно губу не раскатывала.

Никому из них не пришло в голову, что Катя всю ночь рыдала над черной картонной коробкой с тонким рисунком палехского живописца. Изображенный им юноша со свирелью был вовсе не пастухом, как по простоте душевной заметил Терех, а древним славянским богом любви…

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Засыпай, касатка, не думай ни об чем! Я тебе песенку пропою, ты такой песенки никогда и не слыхала. Мне ее нянька пела давным-давно. И придет к тебе сон без сновидений, и наступит день без радости. Засыпай, мила дочь, забывай обо всем, живи, как живется. И о нас забудь крепко-накрепко.

Все было когда-то, и все повторится вновь… Многое видел свет, еще больше увидит. И есть еще на свете тоненькая неприметная травка. По-простому она присуха называется, а как по латыни — забыла. И ведь даже в гербарии гимназическом она у меня была, хотя, конечно, я тогда о силе ее и не догадывалась. Это ведь потом все понимаешь, когда слышать начинаешь. Даже слышишь, как травы растут и зовут умелую руку, и каждая перед тобой своей силой похваляется.

Рвут присуху обычно в середине мая, перед самым цветением. Она, знаешь ли, даже как-то там цветет, но тогда она уже замолкает, вся отдается мелкому невзрачному цветку. А что толку срывать умолкшую, ушедшую в себя травку? Странно, другие в тот момент наоборот стараются, к себе зазывают, а эта — только цветет не поймешь чем, ее разглядеть-то трудно, так бедный стебелек все соки своему цветку отдает.

Сушить лучше всего в амбаре. Там всегда воздух подвижный. Солнца стебель не держит нисколько, силу сразу теряет. Я помню, у тетки моей пучки присухи всегда висели до августа под стрехой на ярких сатиновых тряпочках. Потом она убирала их в марлевые мешки. Иранская марля у нас тогда была в наличии. Смешно было видеть, как тонкий, словно нитка, стебель хранил на себе потемневшие вздувшиеся цветочные почки. Ради этих почек и заваривали травку декабрьскими вечерами. Трава-то под снегом не спит, силу к весне собирает, поэтому силу присухи можно было использовать только до той поры, как новая поросль не подготовится к весне. Так ведь и с озимой рожью бывает. Хлеб-то изо ржицы пекут белый, пушистый, но только до созревания пшеницы. Как уж там ржаная мучица узнает, что начался обмолот пшеницы, только Бог ведает, но с того времени хлеб из нее получается уже черный, с клейким кисловатым привкусом.

Нет, присухой вовсе не присушивали зазноб, как ты подумала, грехом это считалось великим. Любовь — дар Божеский, он на свободной воле как на травах настоен. Кто на это руку поднимет, того никакой пергамент не спасет, и белый свет не удержит. Да только и любовь-то могла несчастьем обернуться, разные ведь житейские обстоятельства могли приключиться. Вот присухой и глушили тоску по своей несбывшейся любви. Жизнь такая была, что не до любви иногда было. Ни к чему она была иной раз, любовь-то эта. И ведь не такое уж это чувство ласковое бывает, зла она бывает без меры, а стрелы ее, как в старину говорили, — стрелы огненные. Вот и пили присуху, чтобы не сжег душу изнутри пламень любовной страсти. Берегли душу-то в старину.

А к чему тебе говорить, где искать ту траву? Хотела бы найти, давно нашла бы, как кошка. Нет в тебе смирения, девка! Страха Божьего на мизинец нету! Раньше страсти-то боялись, знали, чай, что страсти-то с человеком делают. Слаб человек, жизнь в нем — как огонек на ветру, зачем ему только дано такое сильное сердце? Зачем все живет в нем тоска по мимолетной улыбке и взгляду, брошенному прямо в твою душу, словно зерно ядовитого цветка с цепкими жесткими корнями. И что же остается от твоей души, когда увядает тот цветок? А сердце все стучит, и стучит, и стучит… Чем же ему успокоиться, бедному сердцу?..

ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

На проводы Тереха в армию Катя пришла с двумя книжками: "Три товарища" и "Черный обелиск" Ремарка. Терех растроганно поблагодарил, зная, что Катерине пришлось стоять в очереди за этими книжками с номерком полгода, отмечаясь каждую неделю у них в книжном магазине. Танька, конечно, засмеялась, что Тереху в армии и почитать дадут и прикурить заодно.

Катя сидела молча, глядя в тарелку. Терех, остриженный под нуль, был очень смешной, у него неожиданно появились большие серые глаза, которые были раньше скрыты густой приблатненной челкой. Он грустно улыбался Катьке, когда она робко глядела в его сторону. На Валерку она не смотрела, он сидел напротив и не особо обращал на нее внимания. Салат, правда, два раза ей передал и налил шампанского. Отец Тереха, одетый в пиджак и душивший его галстук, мужественно держался без водки, он провозглашал тосты за Тереха, Советскую армию и командиров, которым все всегда виднее, и закусывал кутьей, выложенной по тарелкам.

Проводы совпали с сороковым днем по тете Дусе. Мамы у Тереха больше уже не было.

Хоронили ее всем цехом. Мама очень плакала, а куда деваться? Жизнь Дусе Тереховой досталась не сахарная, зато и смерть была легкой. Странно, но именно последние, относительно сытые времена почему-то совершенно выбили ее из колеи. Умирая, она очень сожалела, что ей так мало довелось пожить теперь, когда хлеб продается без карточек, без очередей и блата, свободно, за сущие копейки…

Но безвылазно сидевшая с ней перед самой кончиной в больнице Танька, провожая мать, без слез сказала Тереху, что так будет лучше для всех. Да Терех и сам это прекрасно понимал. Мама его все-таки умерла в больнице, на чистых простынях. Почти с год она перебиралась из больницы в больницу, а врачи даже не знали, чем ей помочь. Бедное ее сердце вынесло все: и работу в войну, и мужа алкаша, который, когда у них смены совпадали, еще и прикладывал к ней руку. И, если честно, то у мамки ихней не все в порядке было с головой. Терех, как мог, скрывал это даже от Катьки. А в последнее время мамке становилось все тяжелее и тяжелее жить дальше. А голова у нее болела так, что у Тереха даже слезы наворачивались, когда мамка жаловалась, что ей даже на белый свет глядеть больно.

Мамку у них, вместе с молодежью из ихней деревни мобилизовали под конец войны на взрывные работы, мины и снаряды обезвреживать. Две ее подружки остались инвалидками на всю жизнь, одного парня прямо там, у дороги схоронили, собирать было нечего. И, если честно, то мамка ведь всю дорогу кричала по ночам и даже сикалась, а спать нормально при развитом социализме могла только днем. Поэтому она всегда брала ночные смены и повышенные социалистические обязательства, зачастую подменяя и тетю Галю, пока та еще на пивзавод не перешла. Тяжелые житейские заботы, песни папы Тереха под трофейный аккордеон и борьба за кусок хлеба раньше все же отвлекали как-то ее от тех кошмаров. А вот в больничке, да еще на трехразовом дармовом питании с котлеткой ее вновь и вновь убивала взорвавшаяся за спиной граната, которая на самом деле ее почти и не тронула, навсегда искалечив двух ее подружек.

Катька тоже тогда провожала Терехову маму. Она поняла, что почти не знала тетю Дусю в лицо, потому что днем она обычно отсыпалась после ночной смены носом в стенку, либо что-то делала по дому тоже лицом вниз. Да Катька ее и видела только раза три в лицо, но тогда у нее были синяки из-за Терехова папы. Ее ботинки она помнила гораздо лучше, чем лицо. В гробу она, собственно, и увидала впервые тетю Дусю не с ботинок, и удивилась, какое чистое и светлое было у мамы Тереха лицо, наполненное нездешней радостью.

Вместе с Терехом перед девятым днем они даже ездили к ней на могилку. Стояла поздняя осень, и Катька все ловила себя на мысли, что уже видела какой-то сон, смутно напоминавший эти низкие свинцовые облака и тихий мелкий дождичек.

Особой необходимости в их посещении последнего приюта тети Дуси не было, потому что на могилке жены прочно обосновался Терехов папа. Он в рекордные стахановские сроки выстроил там оградку с шариками и цепями, скамейку со столиком и памятник с бронзовыми орлами. Он ведь был не только алкаш, но и лучший литейщик завода. В кладбищенской сторожке у него все были друзья, поэтому он иногда оставался на кладбище с ночевой.

На проводах Тереха, когда все уже помянули тетю Дусю, папа его только ковырялся вилкой в золотых зубах и грустно щурился на люстру. Катя поняла, что он забыл свой аккордеон на кладбище.

И пока мама их лежала по больницам, но помирать еще не собиралась, по Танькиной милости на их квартире воцарился прямо притон какой-то. Это еще до выхода Валета произошло. Из-за обострения маминой болезни Танька так никуда поступать не стала, а пошла в секретарши. На машинке печатать она научилась довольно быстро, в коллективе ее приняли хорошо. Жить бы, вроде и жить. Но что такое для крепкой девки печатная машинка? После школы Танька к бабке ездить в деревню наотрез отказалась, хотя картошку и сало трескала за здоров живешь. А папа Терехов вдруг, как мамка болеть стала, каким-то слезливым сделался. Он все Тереху ныл песни про то, что раз Танька — баба, то все равно жизнь у нее будет тяжелая, поэтому им лучше ее сейчас пожалеть, раньше времени не укатывать. А до преж дал бы ей в ухо, и весь разговор!

И потащились к беспризорной Таньке кавалеры. Терех их бил-бил, бил-бил, а их все больше становилось. И еще Зелька эта, шалопутая, тут же вертелась. Ладно, что с приходом Валета с гитарой этот кошмар в их квартире закончился, но опять Танька что-то тишком кроить стала. И Терех с негодованием думал, что кавалеров она теперь к Зельке водит.

Вот и теперь за столом на его проводах в армию, на поминках, блин, по сороковому дню родной матери, без стыда сидел новый Танькин хахаль! Этот мозгляк все время хватал ее за колени под скатертью, и у Тереха уже играли желваки. У Кузьмы не было жены с ребенком как у Бобки, поэтому его отсрочка от армии уже заканчивалась, он пытался надраться шампанским и зло подглядывал на Катьку, из-за которой Терех не купил водки. Бобка пришел, конечно, со своей женой — крашеной, легкомысленной блондинкой, тут же клюнувшей на безучастного ко всему Валета. Она призывно смотрела на Валерку, оживленно просила его что-то ей подать, подлить и громко смеялась, сука. Бобка, как и его отец, работал экскаваторщиком, пришел он на проводы после работы. К вечеру он уже наморозил сопли в своей жестяной кабинке. От шампанского он сразу осовел и откровенно клевал носом в салат. Поэтому, глянув на Тереха, конца застолья Катерина разумно решила не дожидаться, всякое там еще могло произойти. Провожать ее пошел Терех, которого никто не посмел остановить.

Шли пешком, молча. У ее подъезда они остановились, и Терех посмотрел ей прямо в глаза. Странно, но Катя будто впервые его увидела. В глазах Тереха почему-то стояли слезы, и ей самой тут же страшно захотелось плакать.

— Ты пиши мне иногда, Кать!

— Хорошо.

— Катя, помоги Валету учиться, а? Вышибут ведь его без тебя. Я Таньке накажу, она будет тебе его задания передавать.

— Ладно.

— Ну, не грусти ты, Кать, а то я сам по-волчьи завою!

— Нет-нет, все нормально! Ты только сразу напиши, что там и как. Мне так будет трудно без тебя! Почему, почему ты уезжаешь именно сейчас!

— Я скоро вернусь, Катя! Тебе сейчас будет не до меня. Ты закончишь школу, поступишь в институт, поучишься там немножко, и я уже приеду… Ну, не плачь! Эх, Катя-Катерина…

У ее подъезда Терех повернул ее к себе за плечи и неловко поцеловал в щеку. Катя даже не успела сообразить, что же это было, а он уже быстро шагал по направлению к остановке.

ТУЗ БУБЕН

Здравствуй!

Я получила твое письмо, я рада, что у тебя там все хорошо. Ты только не бей там солдат, а особенно командиров. Ну, и что, что они — мудаки! Кстати, кто такие — «мудаки»? Я послала тебе конфет и блок сигарет «Родопи», ты там за посылкой проследи. У нас выкидывали в гастрономе сигареты, я с мужиками долго в очереди за ними стояла, меня ребята из класса видели. Теперь все просят закурить, поэтому больше я тебе сигарет покупать не буду, извини. Подворотнички я тебе сшила, отдала Таньке, когда она заносила задания Валета.

Вот только как он экзамены сдавать будет — не знаю, но Танька говорит, что он очень старается, а некоторые контрольные уже делал сам. Он перевелся на участок к электрикам, поэтому теперь у него много свободного времени на работе. Если он не сопьется, то закончит техникум как раз к твоему дембелю. Кстати, что такое «дембельнуться»?

Ты спрашивал про моих мальчиков просто так или с воспитательной целью? Я уже из твоих советов и указок выросла! И писать девушке, что если она будет с кем-то целоваться в губы, то ее все шалашовкой считать будут, просто как-то нелепо. Можешь там не переживать, ни с кем в губы я не целуюсь! Почему-то не выходит у меня никакая любовь. Почему, Терех, а? Вот сколько мне еще ждать, как ты думаешь? Может, до девятнадцати? Но ведь я тогда буду уже совсем старая.

Мама говорит, что мне надо поступать на экономический. Там учатся одни девочки, там уж точно меня никто целовать не будет. А потом я буду работать на заводе в планово-финансовом отделе, пить чай с толстыми тетками, кофты вязать, требовать с цеховых мастеров показатели, а они меня будут материть за глаза.

Хотя считать и подсчитывать — это единственное, что у меня получается. Ну, ты знаешь.

Ты меня извини, что я тебя все забывала поздравить с присягой, я сразу ничего у тебя из письма не поняла ни про учебку, ни про сержантскую школу. Ты бы как-то над подчерком поработал, Терех. Но то, что теперь ты уже даже сержант — это, наверно, просто здорово! Я все равно тобой горжусь!

Почему у тебя сменился номер почты? Хотя это, конечно, военная тайна, но ведь это, Терех, не Китай? Я почему-то очень китайцев боюсь. Катя.

Терех!

Как некстати тебя взяли в армию! Я конечно, знаю, что с тобой ничего не случится, я ведь регулярно на тебя пасьянс раскладываю. Но когда только и разговоров, что о цинковых гробах, то поневоле начинаешь беспокоиться. У девочки с нашего потока в институте тоже одного парня прислали в цинковом гробу, у нее, конечно, был другой парень про запас, но ведь у матерей запасных сыновей не бывает. Со двора Бобки и Кузьки в гробу прислали Мишку-маленького. Помнишь, он еще в таких дурацких зеленых валенках к нам на катушку приходил? Господи, как жалко Мишку! И, знаешь, совсем не помню его большим, а вот маленьким — помню. Но почему-то, в основном, с валенок.

Я каждый день думаю, что это просто здорово, что тебя из-за хулиганства в свое время заставили сдать все нормы ГТО. А еще ты на своего военрука ругался, когда он вас заставлял с деревянными автоматами по азимуту ходить! Помнишь? Танька сказала, что он помер недавно с перепою, я ему свечку ходила потихоньку в храм с тете Галей ставить за тебя, что драл тебя, как Сидорову козу. Я думаю, что это тебе поможет, я так верю в это!

Я все только учусь, учусь. Разницы большой между институтом и школой почти не различаю. Из нашего двора почти никого не вижу. Таньку только твою часто встречаю в булочной. Совсем мне грустно, что и Татьяна замуж вышла без тебя. Они квартиру снимают недалеко от нашего дома. Теперь, когда она стала Горбунковой, все ее мужа зовут Горбунком, а саму Таньку — Горбушкой. Ох, и будешь же ты его бить! Вид у нашей царевны замотанный, нездоровый. Ребенка носит, а видно ходит с ним совсем голодная. Я давеча видела, как она булку прямо в очереди к кассе кушала. А муж ее все в нашей газете стихи про любовь печатает. Я заходила к ней с твоим письмом, занесла варенья да по мелочи чего. Там у нее в буфете — шаром покати! Буду теперь к ней ходить как тимуровка, хотя она и одни гадости мне про Валета говорит, будто он ни одну юбку не пропускает. Мне-то, какое дело до его юбок? Будь здоров, Терёха! Катя.

Здравствуй, Терех!

У нас на потоке мальчик есть один, комсорг нашего потока, Володя Карташов. Вот он меня, кажется, давно хочет поцеловать. Но я с ним еще не целовалась, я с тобой хочу посоветоваться. А когда уже ты приедешь?

А недавно я встретила Валета. Он почему-то ждал меня у подъезда, он хотел разобраться с заданием по математике. Какие у него джинсы и кроссовки! Просто, отпад! Даже не скажешь с виду, что он шесть лет сидел в тюрьме и на поселении. Он все надо мною подшучивал, в кино приглашал. А потом почему-то полез целоваться. Мы с ним договорились в субботу встретиться, опять позаниматься, но он даже не позвонил. Как всегда. Видно, сам уже с физикой разобрался, без меня. Вот единственный раз за два года меня и пытался кто-то поцеловать, да и тот — Валет.

Терех, когда ты приедешь, то очень расстроишься. Танька в булочной сказала, что все твои рыбы передохли, потому что твой папа их почти не кормил, а жил на кладбище. А потом он два раза пил из аквариума, и они из-за этого отравились. Танька теперь с мужем к вам в квартиру переехала, раз твоего папы там все равно не бывает. Она говорит, что если ты в институт поступишь, то тебе все равно общежитие дадут.

Знаешь, я вообще твоих советов ждать не буду. У нас в группе все девочки целуются. И если кто-то меня захочет поцеловать, то лично мне не жалко. Катя.

* * *

После этого Катькиного письма, за три месяца до своего дембеля, сильно рискуя, Терех вышел один против хохлов. Что-то они ему сказали наглое, и он, после этого письма, отломил от кровати стальной прут и изметелил шестерых хохлов. Ну, если честно, то ему, конечно, немного армяне помогли, но ни Терех, ни хохлы предпочли тогда об армянах не распространяться.

Конечно, хохлы давно задирались, они с весны в дупель обнаглели. Им стало мало азеров, они еще и на его узбеков хавку разинули. Сколько раз он их предупреждал по-хорошему, что узбеки — под его рукой. А тут ребят из Красноярского края весной дембельнули, так они решили, что сейчас им от Тереха отломится.

Конечно, узбеки — лакомый кусок. Народ исключительно полезный, не чета этим хохлам. Работают много, жрут мало, а из дома им все время урюк и кишмиш посылают. А хохлам — только прогорклое сало и сухофрукты. Над ними даже молдаване животы надрывают.

Вообще-то хохлы никогда особым умом не блистали. Братья-славяне, ети ихнюю мать! Уж на что белорусы забитая нация, но хоть место свое знают. А эти — рожи красные, чуть зенки зальют, так начинают права качать. Худшая нация во всем Союзе! Хуже таджиков, блин! Вот армяне, к примеру. Ссориться с ними нельзя, обязательно ночью прутьями забьют. Но зато днем всегда договориться можно, причем, по-русски. Не говоря уже о грузинах. Грузины — больше братья, чем эти суки! Кому скажи, ведь не поверит! Потому как два года с ними в одной казарме не отирался! Квакают непонятно как, нормальный язык, блин, только уродуют, и чо-то свое, хохлятское, которое хорошо рифмуется со словом на букву «б», при этом замышляют. Сортир после этих сук не отмоешь. Нарочно обосрали, зная, что ему говенных шаров за ихние рожи накатают.

Потом, среди хохлятского говна, Тереху стало так муторно, так плохо, что он сел на крайний вымытый стульчак и завыл по-волчьи, обхватив голову руками. Там его и нашли верные узбеки. Они все утро за него переживали. Хохлы к ним не прикалывались, потому что четверо у них вообще в больничке киповались. Просто, узбеки переживали по-человечески. Армяне знаками объяснили им, что Терех, перед тем как хохлов того самого, письмо какое-то из дома получил. Это, уж понятно, какое письмо, многие из них разные письма получали, кроме узбеков, конечно. Даже эстонцы получали. Неразумно все-таки у Тереха дома жизнь налажена. Чего, казалось бы, проще — заплати за девку заранее, и успокойся! За нею теперь отец с братьями так следить будут, что потом сам не отвертишься! А сортир отмыть — раз плюнуть, главное ведь, чтобы душа за дом не болела!

О РАЗВЕДЕНИИ СЛОНОВ В БЕЛОРУССИИ

Причем, ведь Терех сам настоятельно требовал сообщать ему все подробности довольно скучной Катькиной жизни. И, что характерно, самое главное, что произошло с ней за время его пребывания в армии, она ему так и не написала, по-своему жалея его, считая, что это ему совсем не надо знать. Он уже год был в армии, когда у Кати умер отец, папа Вася. Просто пришел с работы после вечернего заседания партактива, где его много ругали за что-то и грозили отнять партбилет, лег и заснул навсегда. Катя и Валентина Петровна остались одни.

Вот тут-то Валентина Петровна и стала просто Валей. С похоронной суетой, с установкой памятника она поначалу этого не заметила. Начальники цехов, товарищи ее мужа по работе, в этот период озабоченно предлагали помощь, но не ручкались, а с силой хлопали по плечу. Валентине Петровне казалось, что с уходом Васи они все вдруг вспомнили их молодые годы, совместные комсомольские и партийные посиделки, поэтому, из сочувствия к ее горю, они временно сменили подчеркнуто уважительный, даже заискивающий тон и официальное обращение, к которым она привыкла за последние годы, на товарищескую вольность. Она отнеслась к этому с благодарностью, полагая, что в сутолоке рабочих будней все со временем придет в норму. Но прошло несколько дней, и все руководство завода, выше сменного мастера так и встречали ее словами: "Здравствуй, Валя! Привет, Валя!", а еще через пару недель — просто кивками головы. Была она Валентиной Петровной уже чуть не двадцать лет, а тут вдруг стала Валей даже для молоденьких девиц из бухгалтерии. А потом Валентине Петровне напомнили, что с образованием у нее неувязка получается, и перевели из технического отдела, куда ее еще Вася устроил, в диспетчерскую. А там уже никто и не вспоминал, что была она когда-то Валентиной Петровной и работала в техническом отделе.

И если на поминки в заводскую столовую пол завода пришло и все руководство, то на девятый день только пять кадровых рабочих и зашли-то к ним на квартиру помянуть Васю. А на заводе в тот день уж и не вспомнил о Васе никто, хотя столько он там отпахал. Даже премию квартальную не начислили, а зря ведь наехали на него тогда, дал Васин цех план и обязательства дал. А все начальники премию за Васину работу получили, а то, что у нее почти все сбережения на поминки ушли, где все они нажрались до сопель, так это они и не вспомнили. И на девятый день Валентине Петровне так тяжело на сердце было, весь день она ждала, что хоть кто-то скажет теплое слово о Васе, да напрасно, все без толку. Был человек, и нет человека.

Без Гали Кондратьевой трудненько бы в тот день пришлось. Хотя студень и блины они с Катей приготовили с вечера, да только для застолья сделать еще много оставалось. Но, вернувшись с работы, Валентина Петровна и не готовила ничего, Галя, пришедшая раньше ее с первой смены с пивзавода, уже все приготовила. Она и в церковь сходила, панихиду по Васе заказала и какую-то службу. Сорокоуст заказывать было нельзя, потому что Васю закопали не отпетого. Но сама-то Валентина Петровна и этого сделать не могла, как партийная. Сколько они на парткоме разбирали да позором клеймили коммунистов, которые вдруг венчаться или детей крестить решались. А Галя ей молчком из церкви несколько иконок заглавных принесла и утешительных молитв. И Валентина Петровна, втайне от Кати, стала молиться. Ей было легче думать, что Бог есть, что Ленин со Сталиным его не отменили, и что когда-нибудь они снова встретятся с Васей, но тогда уж никаких авралов она не допустит, и у них будет много времени, чтобы хотя бы по-людски поговорить, а не шепотом на парткоме.

И хоть никого не было этих с завода, но так в тот вечер хорошо посидели! Терехов с кладбища зашел с аккордеоном, и они спели все любимые Васины песни. На тебе сошелся клином белый свет! Сошелся, Вась, да весь разошелся…

Только вот Катя весь вечер в своей комнатушке просидела, два раза только к ним ненадолго вышла. Какая-то неловкость ощущалась теперь и в обычные дни в отношениях между матерью и дочерью. Нет, как вести себя с дочерью в качестве Валентины Петровны раньше было понятно, но вот теперь, в качестве Вали… Жаль, конечно, что Катенька одна у них с Васей росла, так уж получилось. Дуся-то Терехова, покойница, и Галя Кондратьева все-таки уже по семнадцати годков имели, когда они в войну круглые сутки в мерзлой земле окопы рыли. А ей-то тогда едва двенадцать стукнуло! У нее, может, месячных после тех окопов до девятнадцати лет не было! Она, может, и эту Катьку-то едва выносила, так-то!

Если бы они остались в своей деревне с Васей, а не поперлись бы на эту стройку, то, конечно, не осталась бы она куковать свой век одна. А уж поминки бы в их деревне как у людей были бы, да, главное, среди своих. Васю-то в деревне все любили. Да без таких парнишечков-недоростков, как Вася, на которых всю войну пахали, все бы бабы в деревнях передохли. Все-таки работа больше, конечно, на мужика рассчитана. А потом вообще такое время наступило, что из деревни надо было бежать. Мать так и сказала, сунув им ночью паспорта, выкупленные у председателя за две бутыли первача: "Тикайте, детки, пока целы!" Вот и знай тогда, чего лучше было бы. Верно, говорят, что от себя не убежишь.

И никто бы не попрекал ее в деревне образованием, а Васю не заставлял бы заканчивать ускоренным образом институт. Сколько ведь не ускоряй то образование, надо же скидку делать человеку, который с семи лет как мужик по шестнадцать часов в колхозе вкалывал. Ускорили образование, называется! Еще и поиздевались над человеком напоследок, что запятые Васенька не знает, где ставить. Английский заставили сдавать! А, может, у них в деревне только немецкому учили! Они, может, ни чо с Васей и не знали, кроме "Хенде хох!" да "Гитлер капут!"

Вот и Галя Кондратьева — своя, деревенская, зла не помнила. Заходить стала чаще, а то прямо хоть вой! И все "Валентиной Петровной" честь по чести навеличивала, пока сама Валентина Петровна ей как-то не сказала: "Кончай, Галя, никакая я теперь не Валентина Петровна, а такая же Валя, как и ты — Галя"

О Валерке речь у них ни разу не заходила, обе женщины старались деликатно избегать этой темы. Катю они на два голоса гнали на танцы и уговаривали завести себе какого-нибудь парня. И Кате было особенно невыносимо слышать это от мамы Валерия.

Терехов тоже стал частенько приходить с бутылочкой. Самим-то вдовам неудобно как-то было в очередях за водкой в гастрономе давиться, еще разговоры бы пошли, город-то у них не Париж все-таки, а большая деревня, народ только злее, завистливей. Телевизор включали редко, только когда фильм про войну показывали. А так они, собственно, и тянули весь вечер три рюмочки — за Васю, Мишу Кондратьева, да за Дусю.

Нет, поначалу все-таки этого Терехова тоже как-то неловко было, так и хотелось ему промеж глаз вмазать. Сколько ведь Дусю-покойницу от него отнимали, сколько она до милиции по чужим квартирам сидела! Но возмущало до глубины души и новое кладбищенское руководство, которое потихоньку стало выживать Терехова с кладбища. Будто никто в городе не знал, как они цветы с могил на базар продавать носят и пироги заместо птичек жрут! Да и конфликт у них с Тереховым только из-за этих бронзовых орлов получился, сперли ведь у Дуси одного орла, а за второго — Терехов с металлическим прутком стал. Ну, и побили его, конечно, он едва дополз к ним с кладбища-то. Орел, правда, целенький остался, но симметрия уже была нарушена. Галя и Валя всю ночь Терехова от этих иродов одеколоном оттирали, потом сидели с ним до самого утра, водкой отпаивали, конечно, чтобы нутро прополоскать.

Катька в то утро еще с ними вообще не разговаривала, надулась, да и на работу Валентина Петровна пришла совершенно разбитая, с опухшим лицом. И тогда ей окончательно перестали даже кивать начальники цехов, но вот работяги и мастера почему-то наоборот стали уважительно обращаться к ней по отчеству — «Петровна».

А Галя Кондратьева все уговаривала Валентину Петровну потихоньку в церковь ходить, не дожидаясь «пензии». Потому как Валентина Петровна объяснила ей, что ходить в церковь сможет, только выйдя на пенсию. Совсем эта Галя не понимала, что у Катьки только одна мать и осталась. И если эту мать в психушку упекут, то и постоять, в случае чего, за девку некому будет. Конечно, Галине просто было рассуждать, она все-таки всю жизнь беспартийной лямку тянула, а ей-то какого? Два раза у них уже в цехе психотерапевт выступал с лекциями о вреде религиозного дурмана. На цифрах статистики он доказывал, что шизофрения и пароноидальная депрессия у его пациентов всегда начинались, казалось бы, с совершенно безобидной вещи — чтения Библии. А все шизики в его отделении, начитавшись Библии, в один голос начинают пугать врачей третьим Армагеддоном, что в развитом социализме только шизику в голову и может стукнуть. Вывод отсюда следовал один — без Бога жить, конечно, очень тяжело, но надо все-таки держаться до пенсии. Если она еще и о сорокоусте, да о церкви в цехе заикнется, то ее, после этих лекций, и из диспетчеров турнут, а двести пятьдесят рубликов в их нынешнем с Катькой положении явно не лишние.

Терехов, как-то незаметно для себя, окончательно прибился к их вдовьей компании На работе начались разговоры, что к Петровне Терехов из литейного ходит, но совсем они не правы были. В сущности, не к Вале, а к Гале принялся Терехов клинья подбивать… Все-таки с Галей они были значительно ближе друг другу даже по возрасту. Да и Миша Кондратьев давно уже помер, Галя за столько лет успела уже без мужика соскучиться.

В квартире Тереховской Танька с мужем жила, ребеночка они ждали. Вернее, ждала одна Танька, и мужик ее, кузнечик своего счастья, все по бабам скакал. Галя с Валей с далеким прицелом лишний раз удерживали по вечерам Терехова с аккордеоном, чтобы смертоубийства не допустить. Да и чо ему дома делать, если Танька сама к ним заходила с какими-то тетрадками, все у Кати в комнатке сидела. Женщины думали, что, может, Танька за ум взялась и после декрета выучиться на человека решила.

У Терехова в деревне дом от матери оставался, они даже туда раза три все вместе в баню ездили, в ванне-то разве отмоешься. Хороший был у него дом, и сараи не соломой, а тесом крытые. Вообще у этого Терехова руки-то были золотые, его вот даже никто на трофейном аккордеоне играть не учил, а ведь любую песню на слух подбирал! Огород был запущен основательно с тех пор, как Дуся перестала сажать тут картошку. Терехов приезжал сюда только рыбачить, да подлатать в дому чего по плотницкому делу.

В городе Терехова держала только Дусина могилка. А Галя в деревне надышаться не могла, да и Валентину Петровну земля тянула. И глядя, как Галя, садясь в автобус, в раз грустнеет и замыкается в себе, Валентина Петровна начинала размышлять, что лучше бы оставить подругу у Терехова в деревне, может быть, он бы даже ее и бить бы не стал. Все-таки после Дусиной кончины у него самого-то репа варить начала. А к Дусе и Мише она бы за них ходила, они недалеко от Васи лежат, в аккурат на главной аллейке.

Но кино по телику с Галей смотреть невозможно было. Тут деревня в ней, конечно, во всей красе сказывалась. Как говорится, можно вышибить петуха из деревни, да деревню из петуха не вышибешь. Она все время переспрашивала, честно стараясь вникнуть в действие. Прям, хуже маленькой Катьки, когда они ее в детстве в кино водили. Так же вот: "А это чо? А он-то чо?" Чокнуться с ней можно было. Нет, главное, в жизни все вроде схватывает, а в кино ни чо понять не может! Даже Терехов с матом просил ее заткнуться. Из-за нее Терехов и Валентина Петровна не смогли даже толком досмотреть "Вечный зов" по второй программе. «Угрюм-реку» эту и "Сердце Бонивура" они и сами, если честно, до конца не ухватили. Но тут-то тема, вроде, знакомая, чо не понять-то? Стога, правда, в той деревне так сметывать и не научились. И тут еще этой Галине каждый раз приходилось пересказывать содержание всех десяти первых серий. Ничего эта Галя запомнить не могла! Как-то Терехов ей даже в сердцах сказал: "Ну, ты, Галина, прямо Дуська моя! Заездили вас смолоду, так ни чо ведь репа не варит!" Галя обиделась, конечно, но виду не подала, кротко глядя перед собой со слезой.

И чтобы больше она не обижалась, телевизор они включали только на старых фильмах про войну, которые Галя глядела еще молодушкой в деревенском клубе. На этих фильмах она молчала, вздыхала и плакала в тему. Ей, видно, объяснили их содержание еще раньше, в деревне. Тогда фильмы все-таки были понятные простому народу, да и чего про войну не понять — горе горькое, можно сразу с надписей плакать начинать, не промахнешься. Поэтому они, в основном, и смотрели "Жди меня", "Девочка ищет отца", посмеиваясь только на "Небесном тихоходе".

И еще был такой фильм про то, как зоопарк в Берлине в войну разбомбили, вот название этого кино сразу не упомнить, хотя простое такое название, что-то про слона. Так в этом зоопарке слон был советский. И как-то это батальон наш советский все же определил. Вроде как это было написано где-то у слона на боку или на ошейнике… Что-то сейчас это уже и не припомнить. Но, короче, решили этого слона из-под бомбежки обратно домой отправить, а в сопровождение к нему дать солдата. И вот как они идут под обстрелами, да по разоренной земле, так сердце переворачивается, деревня родная вспоминается сразу, война… Там, конечно, слезы помимо слона этого льются. И, главное, тоже сразу на ум приходит, как про этого же слона в своей деревне в силосном складе этот фильм глядели. У них тогда почти у каждого двора по две-три похоронки на руках было, забот — не в проворот, и вроде бы совершенно никакого им дела не было до этого слона. Но там был такой момент жутко жалкий, когда слону этому в нищей Белоруссии никто пожрать ничего не дает. А он как давай им представления устраивать, ножку бедное животное давай поднимать, головенкой кивать! Всякому понятно, что животинка жрать хочет. Тут они обычно всей деревней в голос выть начинали, даже и теперь, как вспомнишь, слеза прокатывалась…

И Белоруссию эту тоже было так жалко, так жалко! Самой жрать нечего, от домов — одни трубы торчат, а тут еще слона кормить заставили…

Эх, разучились нынче хорошие фильмы ставить, только на "Зите и Гите" и можно было как следует пореветь.

ТАНЦЫ-ШМАНЦЫ

Ситуация, конечно, сложилась та еще. Скажи кому, так ведь проблюется от умиления! Нет, приползти из армии, и — ни дома толком, ни нормального уклада, блин! Хоть обратно не вали в казарму. К хохлам.

В квартире ихней теперь жила Танька с крошечным племянником. Как увидела брата родного, заревела, дура, стала просить какого-то Горбунка не убивать. Папаша с аккордеоном, оказывается, всю дорогу аккомпанирует дружному хору тети Гали и тети Вали. У Катьки больше нет отца, а ему она даже ничего не написала. И он тогда еще писать бросил, после ее диковинного письмишка про поцелуи. И чо он тогда в бутылку-то полез? Ни чо ведь, главное, у этой Катьки даже не было ни с кем. Ходит, блин, теперь ни на кого не смотрит. И хорошо, что его тогда все-таки армяне от хохлов отбили, а то бы, блин, братья-славяне точно бы ему кое-что оторвали. Как-то надо бы сдерживаться в другой раз. И, главное, к Катьке теперь никак не подкатишь на буланой. Даже не разговаривает, блин.

Но самое отвратительное, что папаша перебрался жить к тете Гале. Так под ручку с аккордеоном от тети Вали к тете Гале и переползает ежедневно. Как там Катька от них с ума не сдвинется? А тетя Галя еще и Таньке с пацаненком водиться помогает. Это у него хохлы чувство реального все-таки отбили, или они все тут без него шизанулись?

Два раза Терех спал дома, в коридоре. Пока прямо к нему домой не заявился какой-то пьяный Горбунок. Танька повисла на нем, обхватив его ноги, поэтому эту сволочь, которую Терех в первый раз в своей жизни увидал, он бить в тот раз не стал. Просто ушел. Долго сидел на лестничной площадке, потом к нему вышел Валет, угостил сигаретой. Ему тоже ситуация эта самая уже под кадыком стояла. Но чо с ними сделаешь? И, главное, больше всего Катьку было жалко. Она после смерти отца вообще ни с кем не разговаривала. А как эти с аккордеоном ее достали, можно было только догадываться. Танька рассказывала, что Катька занимается, надев на голову перовую подушку. Вот, суки, блин!

Валет сказал, что Тереху теперь надо к ним перебираться на старый топчан близнецов. В принципе, сам Валет был не против. Даже рад, между прочим. Хотя папаше Тереху врезать все же не мешало. Вот, может, они по-братски объединятся, да отметелят его по первое число, а? Момент, вроде, в целом, удачный… Ведь даже бабу теперь не приведешь, пока мать во второй смене!

И сейчас Терех мог только с нервным смешком вспоминать свой дикий вой в стройбатовском сортире. И впрямь, смешно! Знать бы, что ждет в будущем, так можно было бы и не надрываться. Дурак, блин.

* * *

Пару раз на огонек вместе с отцом к компании присоединялся и Терех, пришедший из армии. Но Катя тогда вообще в ванной запиралась, поэтому Терех старался не засиживаться. На втором году своей службы, когда он неожиданно перестал ей писать, она так переживала, что же она могла написать ему такое? А потом она на него обиделась. Поэтому, когда он уже дембельнулся, и целых три дня ей даже ни разу не позвонил, Катя вообще решила больше с ним не разговаривать. А потом к ней в ванну мама стучалась и нетрезвым голосом говорила, что как-то так неудобно, раз человек в дом пришел. Ну, она тогда вышла, попыталась с ним поговорить ради вежливости, что-то из общих тем спросила, вроде как про Валерку, ну, как у него дела с учебой. Они ведь раньше хотели вместе на вечерний или там заочный поступать. Планы-то, вроде, такие у них были. Так у Тереха сразу вообще как-то лицо дернулось. Что-то пробурчал в ответ, а потом стал вообще как-то все нехорошо ухмыляться и напряженно смотреть в сторону, будто ждал свистка со двора. Катя совсем не знала, как себя вести с таким повзрослевшим Терехом, который все больше походил на своего придурка-отца.

Он после этого их разговора опять приходить перестал.

И только из застольных разговоров Катя узнала, что Терех с Валеркой вместе поступили на заочное отделение машиностроительного факультета института, где училась и она. Номер его группы Катя знала, она могла бы его найти и так, но зачем? Да и на Валерия там можно наткнуться…

Ребята, конечно, не потянули бы на дневном, а на заочном у них сложилась крепкая дружная группа, которая брала учебу если не умом, то общим натиском. После машиностроительного факультета у Тереха и Валеры был один путь — электромеханический завод, где производили бы какую-то очень важную оборонную технику. Оклады там были высокие, квартиры давали хорошо. Поэтому мама Валерки со слезами радовалась успехам старшенького, который все-таки выправился в жизни. А Тереху, как он только на работу туда устроился, комнату в общежитии дали. Правда, еще там инженера поселили, молодого специалиста, но живут они вообще хорошо, Терех его еще даже ни разу не бил, потому что этот инженер его по сопромату консультирует. Катина мама воспринимала эти новости, конечно, с одобрением, думая, однако про себя, что некоторых только могилка исправит.

Кате надо было еще очень долго, целых три года учиться, а потом еще как-то жить. Ее сокурсницы усиленно подыскивали себе подходящие партии, не забивая голову себе всякими бреднями о детских увлечениях. Они старались поскорее выскочить замуж. Где же после института парней-то найдешь? Будешь потом ударно вкалывать в плановом отделе среди старых баб и на вечера "Двадцать пять плюс-минус пять" изредка наведываться!

Азартом юных охотниц время от времени невольно проникалась и Катя. Она с интересом слушала завистливый шепот девчонок о новой пассии Володьки Карташова, единственного парня на их девичьем экономическом факультете. Девочки считали его очень красивым, и каждая хотела бы быть его подружкой. А раз так считали все, то, значит, так оно и было. Значит, не надо было его отпихивать, когда он после дня первокурсника полез целоваться. Вот считаешь, что парень просто развязный субъект, готовый увязаться за ближней юбкой, а он, оказывается, самый желанный, престижный вариант. Ничего, оказывается, Катя не понимала в парнях, но ей так хотелось быть не хуже однокурсниц!

Поэтому иногда, пересилив какое-то внутренне чувство неприятия большого скопления людей, она выходила и на танцы в городском Дворце культуры. Были у нее и романтические девичьи мечты о каком-то совершенно новом, незнакомом парне. Слишком много душевных сил было вложено в Валерку, слишком долго она его знала, в сущности, всю жизнь, которую она видела не из-под стола. И, наверно, пришла пора поставить на этом точку.

А Терех… Что Терех? Никакого Тереха никогда, на самом деле, и не было. Да, друг детства. А сам потом бросил ее в юности, из армии не писал. Она даже плакала. И теперь вот нужна она этому Тереху, как кобыле пятая нога… Ни одного раза из тех отчаянных случаев, когда он был так нужен, его не было рядом. И как можно было простить то, что они с ней сделали тогда с Валетом только для того, чтобы этот тюремщик в техникум поступил? Катя не знала, почему же так получалось каждый раз в ее жизни, когда что-то, что было гораздо сильнее ее, тянуло ее за сердце прямо к Тереху, он вдруг бросал ее еще хуже Валерки. И тогда она с горечью думала, что это все потому, что она — неудачница. Но, скорее всего, она просто некрасивая, поэтому так у нее все складывается. Вот и Вовка Карташов, как только она ему отказала тогда, вообще теперь к ней не подходит. Конечно, другие девочки его не толкают…

И на танцах ей почему-то совсем не везло. Тетя Галя и мама наперебой рассказывали, какие у них в молодости были танцы, как все их на вальс и танго приглашали. Как они шли в клуб не только потанцевать, но и поговорить с новым кавалером. Они искренне пытались дать Кате какие-то добрые советы на тот случай, если надо будет пошутить с партнером, или, если ее сразу двое пригласят, например, на румбу или фокстрот, то надо с одним пойти, а другого подружке передать или попросить ее на вальс пригласить.

Катя пыталась найти хотя бы какую-то опору в этих давно устаревших советах, как-то использовать их, но почему-то эти советы были совершенно бесполезны на тех танцевальных вечерах, куда она иногда приходила. Изменились времена, поменялись и танцы.

Теперь Катя с подружками просто стояли у стенки в темном зале, где никто не видел лиц партнеров. Оглушительно ревели колонки, и по толпе прокатывались цветные лучи юпитеров. В моду вошла импровизация, танцам учиться уже не было нужды вовсе. Каждый танцевал, как мог, надо было только чувствовать себя раскованно, не обращая внимания на собравшуюся в зале толпу. Редко у кого при этом получалось красиво, и, похоже, сами танцоры это понимали, поэтому смотрели на окружающих не с интересом, а с вызовом. И Катя окончательно терялась в толпе. Нет, ни с кем тут она так и не смогла познакомиться, потому что у всех на лицах было написано высокомерное отчуждение. Конечно, если бы она пришла сюда в душевной компании или со своим парнем, то есть в том случае, когда посторонние люди либо не нужны вовсе, либо нужны только на определенной дистанции, ей было бы здесь хорошо. Но никакого парня у нее не было, а искать здесь кого-то…

И так каждый раз мама и тетя Галя, совершенно не представлявшие специфики современных танцев, будили в ней дремавшую надежду, забыть, наконец, прошлое и найти опору в будущем. И она шла с этой горькой надеждой, пытаясь не растерять ее до этих танцев, чтобы сохранить в себе какой-то кураж, чтобы стоять у стены хотя бы с равнодушной улыбкой. И каждый танцевальный вечер чужими нечищеными ботинками растаптывал в ней эту слабую, нелепую надежду… Кого здесь можно было найти одной? Ее редко приглашали на танец. Она все искала глазами хотя бы одно знакомое лицо, но на эти вечера приходили все разные, незнакомые люди.

Катя удивилась бы, узнав, что Валера с Терехом тоже бывали на этих танцах. И еще более удивительно, что, когда они замечали ее, то почему-то прятались от нее за колоннами зала, а потом обязательно крепко напивались в буфете. Да, очень изменились танцы. Их деревенским родителям таких танцев и не вообразить головой-то. А туда же, с советами…

Танцы у Кати закончились навсегда в декабре на третьем курсе. Ее тогда вдруг пригласил на медленный танец высокий симпатичный парень со старшего курса. Он был, как и все, немного навеселе, но Кате было очень плохо стоять у стенки одной, поэтому она пошла с ним. Да она уже ничего особенного и не видела в подвыпивших парнях, зная, что и девочки с их курса обязательно перед танцами распивают бутылку водки в туалете. Они приглашали выпить и Катю, удивляясь, как она может ходить на танцы совсем трезвая. Катя внутренне соглашалась, что на их дискотеках надо было бы быть под шефе, но вкус водки ей не нравился. Да и пить ее в туалете было как-то негигиенично.

Она почувствовала недоброе, когда ее партнер слишком крепко обнял ее, с силой прижал к ее ягодицы себе. Он почти не двигался и тяжело со свистом дышал ей прямо в лицо. Катя пыталась вырваться, но он держал ее очень крепко, прижимая к своим брюкам. Музыка закончилась, но он ее не отпускал, стараясь прямо среди зала расстегнуть ее юбку. К ним подошли комсомольцы- дружинники и с трудом разлепили их объятия. Катя в этот момент ничего не видела вокруг себя, ей хотелось только умереть. Она не помнила, как дошла домой. Если бы в тот момент хотя кто-нибудь подошел к ней, утешил и помог добраться до дома, ей было бы не так страшно. Но друзья ее детства, как всегда, прятались за колонной. Нет, конечно, если бы Терех был один, без Валерия, то он бы такого не допустил, Ведь кроме Катьки все сразу поняли, что этому гаду от нее надо. Но рядом стоял Валет и жадно глядел на Катькины муки, презрительно скривив губы. Да и, честно говоря, Терех тоже был несколько зол на Катю, а кроме того, он почему-то считал, что при Валете он не имел права бросаться ей на выручку. Какие-то у него были на этот счет предрассудки.

Потом они увидели Катю уже тогда, когда она сквозь толпу пробиралась к выходу. Она прошла рядом с ними, пытаясь трясущимися руками попасть в рукава пальто. Валерию пришлось даже немного потесниться, давая ей дорогу. Она бы, конечно, заметила их, но ее глаза застилали слезы.

Валерий после этого минуту-другую не мог двинуться с места, у него все оборвалось внутри, когда он так близко, почти вплотную увидел плачущую Катьку. Хотя она только выть в таких случаях и может, а где не надо, так она очень смелая… В принципе, их участия уже не требовалось, парень этот куда-то сбежал, но старший оперотрядовец, посоветовавшись с кем-то по телефону, уже послал двух парней отыскать его для составления протокола о нарушении общественного порядка. Валерий знал, что после протокола паренек навсегда покинет стены вуза.

Вдруг он обнаружил, что Тереха уже рядом с ним нет, а в конце коридора позади него затеялась какая-то возня. Туда же неохотно потянулись и дружинники. Валет успел на место раньше их. Там Терех уже ногами добивал парня, танцевавшего с Катькой, а тот, из последних сил, пытался руками прикрыть голову. Валерка оттащил красного, с бешеными глазами Тереха, и они быстро ретировались на второй этаж Дворца культуры.

ЯГОДОК — ПОЛНЫЙ КУЗОВОК!

Сопромат сдал — женись! Очень правильный наказ дали всем студикам-технарям опытные, матерые сдавалы. Поэтому, сдав сопромат, Валерий на домашней студенческой вечеринке, устроенной по этому поводу, совсем по иному уже смотрел на девушек, которые учились с ним в одной группе. Под конец он здорово выпил, и девушки, обнимавшие его перед обязательной в таких случаях фотокамерой, казались ему удивительно красивыми и желанными. Он хотел их всех! Но особенно ему нравилась Наина — с тонкой талией и густыми шелковыми бровями. На ней были облегающие джинсы и черная водолазка с несколькими ниточками бус. Он уже несколько раз приглашал ее на танец. Свет в комнате при медленных парных танцах гасили, и Валера сходил с ума от запаха длинных распущенных волос девушки, в которые он зарывался лицом. Наина и сама прижималась к нему всем телом, и Валера не мог сдержать шедшую изнутри его дрожь.

Он провожал ее до дому тихим зимним вечером по дороге, освещенной Луной и оранжевыми фонарями. Наина была молчалива, она загадочно улыбалась, и сердце Валерия таяло, когда он глядел на девичий профиль Наины и чувствовал этот запах ее волос, ее тела.

Они поженились ранней весной, вместе сдав сессию. Все как-то здорово получалось у них вместе! Близнецы Ваня и Саша к тому времени уже закончили военное училище. Ваня служил в Казахстане, а Саша — в Прибалтике. Саша даже успел уже жениться. Терех практически сразу переехал в общежитие, а мать, за месяц до свадьбы, свалила, наконец, в деревню с новым папочкой, который теперь был у него на пару с Терехом.

* * *

Когда Галина Кондратьева окончательно договорилась со старшим Тереховым переехать к нему в деревню, чтобы не мешать Валеркиному счастью, они, конечно, отметили это событие очередным застольем. Мама грустила, она уже привыкла к ежевечерним посиделкам с аккордеоном. Даже не знала, как же ей теперь обходиться без тех, кого она до Васиной смерти искренне считала подонками общества.

Катя немного переживала за маму, но она так устала за то время, которое старшее поколение посвятило пению хором, что уже с трудом терпела последние дни их пребывания в их квартире. Не девочек к себе пригласить позаниматься, ни день рождения отметить… Кошмар какой-то! Ну, как позвать девочек и ребят с приборостроительного, которые стали приходить к ним в группу, к себе, если знаешь, что при этом папаша этого Тереха будет уговаривать всех спеть под его аккордеон? Так ведь даже в туалет стыдно при них выйти. Почему так дома устраивают, что в туалет надо обязательно проходить сквозь застолье в большой комнате?

В эти последние дни хор ветеранов о чем-то усиленно шептался. Она никак не могла расслышать, о чем же они там говорят. А это тетя Галя после рюмочки со слезой рассказывала всем, что Валера был у нее самым любимым и горьким ребенком! И Наина, которую он выбрал в жены, была так хороша! Ее радовало и то, что Наина была родом из пригородного поселка. Значит, с детства приучена к работе, да и родня новая, которой Галина втайне очень боялась, не слишком будет докучать молодым. Как ни посмотри, а все складывается к лучшему! Вот и у Валерочки, которому и так в жизни досталось, теперь с первого дня будет своя двухкомнатная квартира. У нее прямо сердце радовалось, а Валя все шикала на нее, чтобы радовалась она как-то потише.

* * *

Свидетелем на свадьбе у Валерия был, конечно, Терех. Он почти не пил и гасил в зародыше все обычные пьяные свадебные потасовки. Поэтому свадьба, которая была как у людей в кафе, прошла очень хорошо! Назойливая свидетельница Наины пыталась привлечь Тереха к выполнению ритуального похищения невесты, но он уклонился. Его место было рядом с Валерием. В конце вечера они выпили вместе, и, захмелев, Терех полез с пьяными объятиями к Валерию. Он шептал ему на ухо, что он очень рад, что у него так все хорошо, что Наина — самая красивая невеста, которую только он, Терех, видел в своей жизни. Где он только на невест насмотрелся, никто не знал. Валера, ласково похлопывая Тереха по спине, передал друга Татьяне и ее почти трезвому мужу.

Иногда на Валерия накатывали волны бессонницы. Тогда он долго курил на крошечном балкончике над бывшими Катькиными окнами и думал, что когда-нибудь и для него наступит время, его время.

Они все еще очень пожалеют о том, что его детство было таким убогим, что вся молодость его прошла в тени одной беспамятной ночи, когда ему, конечно же, просто сунули в карман чужой нож… Все должны были в будущем горько пожалеть и о том, что и в институте, и на работе его за глаза называют «тюремщиком».

Этот паршивый город будет лежать у его ног, а женщина, которая спит сейчас рядом, вдруг поймет, что, выйдя за него замуж может быть только из-за городской прописки, она совершила в своей жизни единственно верный поступок.

Он никогда не додумывал эту заветную мысль до конца, иначе вспомнил бы и давнюю детскую обиду и свой обиженный вопль: "Все мамка! Вот я сейчас умру, так ты пожалеешь! Будешь тогда знать, как мокрым полотенцем стегаться! А я нарочно не оживу!"

ПИКОВЫЙ ИНТЕРЕС

— Терех, ты только скажи, это правда?

— Да.

— Тетя Галя маме моей хвалилась, а я не верила… Мне, знаешь, надо ему в глаза посмотреть, я тогда все пойму.

— Катя, он очень любит жену. У них все хорошо! Не надо тебе глядеть ему в глаза! Не увидит он тебя этими глазами.

— А почему он меня не увидит? Вот же я! Почему он… Он даже на свадьбу не позвал…

— Кать, ты пореви, ну, всякое бывает, ты поплачь, не сиди ты так!

— Уйди!

— Нет, я не уйду. Давай тихонько домой пойдем, я тебя отведу. Опять у тебя шея голая, когда ты научишься шарфы носить?

— Я домой не пойду.

— А мы сразу домой не пойдем, мы вначале в кафе зайдем.

— Нет, не хочу никого видеть, тогда уж лучше домой. Приду и помирать лягу.

— Вот ты ляг, а там, может, сразу и не помрешь, может еще все очень хорошо будет, еще лучше. Давай, Кать, пойдем потихоньку!

* * *

Валентина Петровна с растущей тревогой ожидала Катькиной реакции на сообщение Галины Кондратьевой о Валеркиной свадьбе. Валила бы сразу в деревню! Молчком! Так ведь нет, взяла же верх деревенская порода! Надо было Катьке прямо в глаза вылепить. Что ей Катька сделала? Ну, не выходила к ним все два с лишним года, что она у нее же в дому Терехова окручивала! Так на что там смотреть?

Нет, сама она виновата, сама. Привадила подонков общества! Господи, хоть бы Вася был жив! Что делать? Но и с Валетом этим надо было тоже как-то приканчивать. Интересно, как эта Катерина могла себе жизнь с тюремщиком представлять, если у нее от голоса предполагаемой свекрови под аккомпанемент предполагаемого свекра зубы ломило? И что, в сущности, такого сказала ей Галя? Правду! А чего она ждала? Разве это же ей раньше родная мать не говорила? Может, скрывала что от нее? Ну, конечно, так бы в лом бить не стала, пожалела бы… Где Гале это понять, у нее ведь пацаны были, она и не понимает, что с девчонкой-то так было нельзя.

Она знала, что Катя обязательно станет искать этого урку, чтобы узнать все от него. Вот пусть и узнает, раз матери не верит! Но что-то у нее долго с этим Терехом срывалось, тому все было некогда, он все оттягивал встречу. Валентине Петровне хотелось, чтобы Катя узнала сама все как можно скорее, с этой дурью и ночными слезами необходимо было расстаться немедленно. Чего этот Терех тянет? Пришел бы и вмазал бы промеж глаз правду-матку, как его новая мамка. Так нет, всю неделю ведь жилы вытягивал!

Но когда Терех привел домой бледную Катю с перекошенным лицом, Валентине Петровне захотелось солгать, закрыть собой дочь от этой непостижимой для нее правды. Она уже, не помня своей тайной радости по поводу Валеркиной женитьбы, подхватывая от Тереха Катю в полуобморочном состоянии, все никак не могла понять, как же Валерий мог сделать такое?

* * *

На «кашу» Валеркиному сыну Терех принес потрясающей роскоши бегунки. Они были складные, с большим столом, перламутровыми счетами, мягкими пластиковыми шарнирами. Такую красоту можно было купить только у барыги или фарцы. Наина и Валерий просто рты раскрыли! Ничего такого они себе представить не могли! Даже у маленькой Катьки когда-то были бегунки просто треногой из тонких дюралевых трубок, окрашенных зеленой масляной краской. Сатиновые подгузники ей Валентина Петровна сшила для них сама, а Катькина мама только языком в парткоме могла хорошо работать, поэтому на эти сатиновые шаровары было страшно смотреть, когда она вытаскивала маленькую Катьку гулять во двор. А вот в подарке Тереха был даже запасной подгузник! Валеркин сын теперь не будет сидеть в них, как Катька, вечно обсиканный!

На «кашу» пришли, как всегда, Бобка с женой и Кузька, отслуживший к тому времени в армии в стройбате. На минутку по-соседски заскакивала и Танька. Но сидеть она там долго не могла, потому что была со вторым ребенком на сносях. Она теперь с семьей так и жила как раз над квартирой Кондратьевых, а Терех теперь ушел из общаги, снимая угол где-то в центре.

После горячего и горячительного Валерий и Терех вышли на площадку покурить. Валерий был очень рад другу, он беспрерывно что-то говорил и громко смеялся своим шуткам. Терех, напротив, был молчалив, даже несколько мрачен. Не докурив сигарету, он стал тушить ее о подоконник, сломал и, чертыхаясь, выкинул в форточку.

— Катька замуж вышла!

— Самый короткий анекдот, что ли? — засмеялся Валерий.

— Я на регистрации только был, на вечер не пошел. Хотя она звала, рада была очень. Но там все были такие, ну, шибко культурные. Сидел бы я с ними, как лошадь поповская, Катерину бы в глазах молодого мужа ронял. Он и так на меня сычом смотрел.

— А где она его подцепила?

— Да в институте, на факультете своем. Нормальный с виду парень, очень симпатичный, экономист! Мы с тобой с ним рядом как коровы будем оседланные. Свадьба у них там такая, комсомольская.

— Ну и хрен с ней!

— Да я тоже ей сказал: "Молодец, Катька! Будь счастлива!" Улыбается, смешная такая! Она не в фате, в шляпе была, сейчас мода такая для невест. Самая красивая там была. Я еще на вечер, поэтому еще не пошел. Глянул на всех, а глаз-то положить не на кого.

Они вернулись в квартиру, сели за стол и выпили по полной рюмке, не закусывая. Больше о Катьке не говорили, они вообще потом уже только пили и ни о чем не разговаривали. Валеркина мать, приехавшая из деревни поводиться с внуком на период студенческой сессии, решила, что они на площадке подрались ненароком…

ЧАСТЬ 2. ЧТО БУДЕТ

Может, карты не так легли?.. Может, чей-то «недобрый» глаз?.. Как легко мы порвать смогли, Что связало когда-то нас. Все, "что было" — наживка для дур, Две девятки — марьяжный капкан. Затеряйся среди "фигур"! Ведь и жизнь — базарный обман… Задавить, уничтожить мысль И желание крикнуть "Нет!" "Быть, как все!" — это лучший смысл Бытия стандартов и смет. Все смогли, вот и мы смогли Заглушить этот ритм в груди, Словно тихий шепот вдали: "Позови меня, позови!.."

ИГРА МАСТЕЙ

Есть такой пасьянс — "Игра мастей". Очень опасная вещь, если раскладывать его по всем правилам. Для нее необходима полная колода — 52 листа, ну, и свеча, конечно, с зеркалами, если уж делать то, что задумала. Вначале тузы выложи, а потом — четыре игровые карты. Ага, вот так. Нет, вначале просто цвета мастей перекладываются. А потом идет в раскладку вся колода, как обычно. На первый ряд выкладывается второй, на него — третий. Да, обычная игровая перекладка. А вот здесь будь осторожна. Если перекладку второго ряда выполнить вот так, видишь? Да при этом свеча будет стоять слева перед зеркалами, направленными вот так, то ты меняешь собственную масть, понимаешь? Собственную! Ту, которая тебе судьбою определена. Да, при этом можно занять чужое место, но надолго этого, конечно, делать не следует, это лишь еще одна возможность уйти, скрыться на время от судьбы.

На какую масть? А! Да на ту, которая в левой руке у тебя окажется. А что ты спрашиваешь-то так? Масть поменять захотела? А с каких соплей-то? Чем тебе твоя масть не нравится? Знаешь, меня клиентка как-то одна упросила. Так она боялась кое-чего, ну, было ей чего опасаться, короче. Ага. И поменяли мы ее масть. Другой, совсем не ее расклад получился. И в том раскладе все вопросы, которые терзали ее до той поры, оказались решенными. Но потом такое с ней произошло, такое, что едва масть обратно смогли поменять. Успели мы тогда, вроде. Это ведь вообще-то как бы игра. Действует пасьянс только один раз — туда и обратно. А потом уже не действует. Ага. Вот и думай, какая карта у тебя во второй раз окажется. А вдруг совсем не твоя? Так и будешь по чужим судьбам околачиваться, не свои вопросы решать.

Ну, как бы объяснить-то тебе? Вот, к примеру, девушка замуж не может выйти. Всякое ведь в жизни бывает, я вот тоже, к примеру, не смогла. Ну, что я сделаю? Ага, так эта девушка берет, и масть свою меняет. И в раз перед нею, как на скатерти-самобранке, все! Ты сказку такую знаешь? Вот, точно так же. Вдруг ее желание выполняется сразу же. Ну, уж как оно выполняется, дело-то десятого расклада. Тут ведь что получается? Судьба, она ведь не сама по себе злодейка, она просто отражение того пути, который тебе надо пройти только самой, в одиночестве. Для чего? Да ведь каждому из нас урок дается. Какой мой урок? А вот хрен поймешь, какой же мне-то урок был даден… И, в самом деле, а я-то для чего жизнь прожила? А?

Знаешь, я думаю, что после одного дня мы с моей подругой уже не свою жизнь доживали. Вот до того, как нас расстрелять все вдруг захотели, мы своею жизнью жили, а после этого — уже не наша масть, не наша жизнь была, поэтому и спрос с нас никакой.

Да не были мы немецкими шпионками! Вот наслушаешься радио, так ведь, что попало, лепишь! Так пасьянс сложился, туда сложился, а обратно — уже никак. Ой, давай лучше про девушку на примере! Какой я тебе пример-то? Меня ведь все равно никто замуж не возьмет, даже если я вдруг самой примерной стану.

Ага. Меняет эта девушка масть и сразу же находит мужа. А тот для другой масти предназначен, каковой она, на самом деле, не является. Это вот как Ларочка Миловидова наша вдруг вышла замуж за красного командира. Тоже ведь другой мастью прикинулась. Так пока его перед самой войной не расстреляли, нахлебалась она с ним по самые ноздри! А все учить его манерам пыталась! Да чему можно мужика сиволапого выучить? Да еще того, с которым спишь по ночам? Ну, это я тебе, конечно, лишнего прибавила.

Самое главное, что карты твоего настоящего расклада здесь тоже лягут, но уже под другими мастями. Как это? Да так это! Вот гадаешь ты на парня, он для тебя только хороший друг, приятель. А для другой девушки он же — любимый. А к тебе она просто расположена душевно. Так вот если ты вместо ее фигуры под ее мастью встанешь, ведь и она масть поменяет, поняла? Чо ты чешешься? Чо вертишься-то? Вот тут сразу же и возникает у тебя злодейка. Да, сиди ты и слушай!

Да, так вот никакой радости от этого не бывает. Как правило, никому. Это только из нехороших чувств можно над собою сделать. Зависть там, ненависть, страх… Любовь? А ты где это ты, милая, про любовь-то слыхала? Под столом? Вот новости… Да-а… А знаешь, самое смешное, что в человеке ведь все от любви — и плохое, и хорошее. Даже не так. Я вообще не припомню на своем веку случая, кому бы любовь впрок пошла. Хочешь верь, а не хочешь — не верь! Мне-то все равно. В конечном счете, все плохое от любви. Потому как любовь ведь человека греховными страстями наполняет.

Об чем это я? Ага. Меняешь ты свою масть, и вдруг из другой совсем судьбы видишь, что не надо было этого делать. Ведь внутри-то ты прежняя. И твоему нутру, оказывается, то, что к тебе вдруг приходит само собою, вовсе и не надо. Вот и девушка эта понимает, что нутро-то ее было с предназначением молиться до конца дней своих о женихе небесном, о спасении души, а не… Куда тебе опять бежать надо? Я ей сурьезные вещи рассказываю, а ей сразу в туалет!

Чо ты там говоришь? Нет, главное, заберется в туалет и орет оттудова! Как мы масть Ларочке Миловидовой меняли? Да никак! Я тебе ведь не о пасьянсе, а о смене мастей рассказываю. Ведь есть люди такие, ну, одномастные… Им, чтобы масть поменять, и нужны подпорки вроде "Игры мастей". А в нормальном человеке все четыре масти природой заложены, как времена года, как возраст у женщин. У мужчин какие возрасты? Чо это ты все мужчинами интересуешься? Какое тебе дело до их возрастов? Некоторые из них вообще до восьмидесяти лет в мальчиках скачут! А женщине на ихние глупости глядеть нечего, ей надо скоренько поворачиваться, за своим возрастом поспевать. Раз-два, и ты уж девушка на выданье, как только чуть с замужеством не успела, вот и лучшее время для первого ребеночка прошло… Это потом для тебя время горьких раздумий и сожалений нагрянет, тогда и подумаешь, и пожалеешь…

Нет, только сам человек определяет, какой мастью ему в колоде лежать. Нормальный человек, который головою думает. Ага. И вот вдруг удумывает этот человек сам по себе, без всяких пасьянсов поменять масть… Вот… А с Ларочки Миловидовой, да с нас какой спрос? Мы под своею мастью жили тихо мирно до того, как нам сказали, что мы — кровопивцы, что стрелять нас надо. И ведь разницы нет никакой — на самом деле тебя стрельнули, или так, пугнули хорошенько. Ты-то уж тогда знаешь, что под старой мастью тебе житья никто не даст… Чо ты прыгаешь-то все? Как блоха ведь, ей Богу! Прыгает еще! Об чем это я? Тьфу ты, забыла!

ДАМА БУБЕН

Это лживая женщина, потому и звать ее на букву «б». Знаешь уже все буквы? Ах, ты моя умница! Все-то буковки она уже знает! Ни чо, гулять во двор пойдешь, так и слова все выучишь! Дурное дело нехитрое. Ага. Это молодая женщина, такая как бы никому не верная. Просто, сама по себе женщина, со своими коротенькими мыслями на уме. Больших высот с таким умом не достигнешь, но своего непременно добьешься. Служанка она, привратница. Впускает в пасьянс гостей. При валете ее масти или при десятке пик, которая нам уже вывалилась, придет неприятный гость, надолго останется. К вам в гости никто с ночевой не приходил? Ага. Вот точно так же. С вечера пьянка, потом храпит всю ночь, а наутро бегай, ищи, чем ему опохмелиться. Единственное спасение здесь — черви, потому как пики и трефы только этой дамочке на руку. Ага. Самое лучшее — девятку бы червей вынуть. Тогда эта дама означает для мужчины воровство, а для женщины — перемены к лучшему. Они ведь, те, которые на букву «б», неплохо, в принципе, к бабам относятся. Жалеют. Как бы.

* * *

…Это шло откуда-то изнутри, и было гораздо сильнее всех разумных доводов. Какое дело было Валерию, напившемуся в тот день, до Катерины? До того, чем она занимается, за кого выходит замуж? И у жены Валерия, которую он любил и желал до этого больше всех Кать вместе взятых, на переносице залегла первая складка, а уголки губ жалко поникли, когда он, проводив Тереха, сидел полночи под почтовыми ящиками в подъезде и не хотел заходить в квартиру. Никакой логики в этом не было. Ну, женился человек. Живет с женой человек. Хотел бы человек жениться на Катьке, на ней бы тогда и женился. Так почему же человек вдруг впервые начинает чувствовать, что у него тоже есть сердце? Странно, а до этого он его и не чувствовал вовсе.

А ночью ему снова приснился сон, который он гнал от себя, потому что этот сон заставлял его о чем-то жалеть, в чем-то сомневаться… А что ему было жалеть? Да ничего такого никогда не было с этой дурой, о чем бы можно было вспомнить с сожалением! Но, видно, лег он с вечера как-то не так, потому что, когда перед ним во сне опять побежала мокрая маленькая Катька с волосами, блестевшими на солнце капельками влаги. А как только она закричала: "Догоняй, Валет, догоняй!", у него снова сжало сердце и сразу стало нечем дышать.

* * *

И вот тогда, когда глаза совершенно опухли от слез, Катя решила сделать им так больно, чтобы они на всю жизнь запомнили Катьку-соплю! О! Она знала, как это сделать. Ведь внутри каждой женщины на любой случай имеется несколько коротеньких советов, без которых ее сама Природа в жизнь не пускает. Потому что и сама Природа — мудрая женщина, и ей хорошо известно, без чего именно ни одной бабе свой век в рядок с мужиком до конца дней не протянуть. Потому как ведь и мужичок — ее же порождение, дикое и несуразное.

Никто Катерине никогда этого не объяснял, никто этому не учил. Она просто знала, что худшую боль испытывает мужчина лишь тогда, когда брошенная им женщина вдруг расцветает на его глазах в объятиях другого мужчины. Особенно, если последний — не остатнего разбору. И уж, конечно, она откуда-то изначально знала как именно, тонко и деликатно расцвести в самый нужный момент, и как при этом невзначай попасться на глаза.

Вот дело-то какое. Решила тогда Катерина свою масть поменять. Ага, просто взять и поменять. Девочки бы в ее группе просто рты бы все раскрыли. И сразу бы все перед ней легло, как на скатерти самобранке!

Нет, она не стала сидеть ночью перед зеркалами со свечою и с картами. Она решила эту масть вынуть у себя изнутри, прямо из души вынуть. Ведь должна же была быть и у нее такая же масть! Чем же она-то хуже тех, с которыми они танцуют, которым звонят, на которых потом женятся?

Хотя как эту масть взять вдруг и изменить, если за спиной ничего у нашей Кати-то кроме прыжков ножницами да всесоюзных маршей в душу вложено не было? Ах, да! Еще бухгалтерский учет на предприятиях общественного питания, несколько пьес, выученных когда-то на расстроенном фортепиано и пара-тройка фраз на иностранном языке. Не сподручно было бы с таким багажом масть-то менять, но извернулась все же Катька, как-то исхитрилась.

Пошла она в районную библиотеку, решив, что книжку ту, которую расстрелянный папа Анастасии с дуру в печке пожег, там отыскать можно будет. Рассуждения у нее при этом были самые бубновые. Анастасия книжку эту почитала, так тут же к ней, а не к Марго, к примеру, дядечка с тонкими руками страстью проникся! Вон, сколько хороших вещей к ней тут же в квартиру натаскал. А то, что потом ничего с ним не вышло, так это уж, конечно, последствия тех перегибов, которые с ними в тюрьме случились. Катя даже помнила, что Макаровна ей вроде этого когда-то намекала. Что-то такое. Вроде как из-за всех неприятных происшествий они одну масть на другую поменяли.

А вот она — дудки! Она себе такую масть выберет, такую! А потом она себе еще мужа выберет и будет его любить, а не этих… Не будет она эту новую масть менять вовсе, с такою и проживет! Вот только найти бы эту книжечку… Интересно, когда буржуев с перегибами реквизировали, куда книжки-то ихние сдавали? Неужели тоже по своим шалавам растащили? Ох, как же она будет всех этих красных командиров презирать, если сейчас эту книжку не найдет! Ведь должны же они были хоть что-то для народа оставить! Для кого же они тогда революцию делали?

Книжку она так и не нашла. Но в областной библиотеке ей выдали старый томик Оскара Уайльда с пьесой «Саломея». Такой старый, истрепаный, а все слова там твердым знаком заканчивались. И уже сама главная библиотекарша вынесла ей журнал со статьей о творчестве Обри Бердслея. В принципе, даже не о нем, а о немецкой шпионке Мата Хари, которая, оказывается, тоже решила однажды свою масть поменять. Ага. И про Саломею она начиталась именно с этими картинками. И вроде, подумаешь, всего пару раз и сплясала-то перед всеми, как эта самая Саломея, но сразу, бац, стала немецкой шпионкой!

Ну, Катерине-то, это было совсем для другого нужно. Это же совсем другой случай. И что-что, но любовь-то к Родине ей загвоздили крепко. В этом она даже не сомневалась. Не, немецкой шпионкой она не станет. Да и что у них в городе немцам-то шпионить?

До темноты, включив настольную лампу, Катя сидела в читальном зале и смотрела картинки. Еще читая пьесу она поняла, что много, очень много теряет потому, что не видит, каким орнаментом этот Бердслей оформил каждую страничку маленькой пьесы. Она знала, что ей надо только внимательно вглядеться в изломы линий тех цветов, которыми были в оригинале украшены заглавные буквы, и она обязательно почувствует их сладкий аромат, пропитанный ядом страсти.

В рисунках не было перспективы, там все было неправильным, как на древних иконах в школьных учебниках истории. Она вглядывалась в обнаженную женщину с высокой прической и не понимала, почему эти двое представили ее с такой современной им женской прической? Ее история, ее имя были древними, как мир. И ничего, кроме стоявшего возле нее голого мальчика-раба, не напоминало в этой нарисованной изящными линиями женщине, о ее возрасте. Ничего, кроме полузакрытых глаз, в которые Кате никак не удавалось заглянуть Но, когда Катя, шепотом произнося ее слова, наполненные желанием и страстью, в последний раз постаралась заглянуть в узкие как щели глаза, картинки на мгновение приобрели четкость, наполнились движением, закипели жизнью, а женщина вдруг с усмешкой поглядела на нее, и в глазах ее сияла вечность…

Она не помнила, как шла домой в свете фонарей, хотя обычно дорога по нечищеным тротуарам давалась ей с трудом. Она пришла домой, и мама, взглянув на нее, почему-то ничего не стала ей говорить про письмо из деревни от Гали. Катя зашла в ванну, а там почему-то даже была горячая вода. И Валентина Петровна впервые за две недели услышала счастливый смех дочери, который почему-то ее испугал. А это просто Катенька подумала, что если бы горячей воды не оказалось, то как было бы славно, снять с виновного раба кожу!

А ночью, в исполнение ее забытых желаний, ей приснился Валера. Как, оказывается, она хотела этого, как ждала все последние годы! Но сон почему-то получился неприятным и тяжелым. Он был совсем не из тех тревоживших страстью снов, которые она видела про него в детстве. Сейчас ей некогда было взглянуть в его глаза, искрившиеся когда-то смехом, она даже не ждала с истомой, пронизывающей тело мелкими искорками, прикосновения его рук и губ. Этот странный сон был совсем не про то. Вернее, и про это тоже, но совсем не так. Сон был до краев заполнен мучительной суетой, где-то там была и любовь, которую так ждала Катя, но даже самой Кате в том сне было совершенно не до любви. Всю ночь она спасала Валеру непонятно от кого. А у Валеры почему-то на затылке росло что-то такое, что посторонним совсем пока еще было не заметно, потому что это что-то сзади прикрывали его густые вьющиеся волосы. Но во сне они были так близки, что Катя не могла не увидеть это. И она до утра пыталась сделать так, чтобы это самое не смогли увидеть другие. Нужна была какая-то операция. А на операцию даже во сне нужны были большие деньги, которых, как и в жизни, у Катьки там, во сне не было.

Утром Катя проснулась с металлическим привкусом во рту и решила никогда больше не смотреть снов про Валеру. Вот так, взяла и решила с мягкой улыбкой, всласть потянувшись в постели. Какая же гадость может присниться! Она встала, прошлась по комнате, взглянув на себя в зеркало. И впервые за многие годы она понравилась своему отражению. Она радостно расхохоталась так, что в соседней комнатушке Валентина Петровна испуганно перекрестилась, не дожидаясь пенсии.

Девочки в ее группе просто рты раскрыли, когда пришла их тихая Катя на занятия, и, вместо того, чтобы сесть мышкой за свою первую, конечно, парту, вдруг прошлась, покачивая бедрами между рядами. Да, рот раскрывался сам собою, потому что у Кати взгляд стал каким-то рассеянным. Будто бы ей стало совсем безразлично, дадут ли ей пригласительный на комсомольский вечер отдыха, или не дадут. Сдаст ли она политэкономию строгому преподавателю, заместителю декана, или завалит, как все девочки ее группы. Ей точно стало все равно. Даже спрашивать нечего, сразу видно, что она только рассмеется в лицо. Какое дело может быть этой Кате до таких пустяков? А какие вдруг у нее глаза-то стали! С томным, тягучим блеском. Такие, бубновые глазищи, если, конечно, не сказать круче на ту же букву.

И Володя Карташов сразу же пересел от Марины Голубевой поближе к Кате. И она бы даже обрадовалась этому раньше, но не теперь. Теперь ей было все равно. Она просто оглянулась на покрасневшего Володю и равнодушно улыбнулась ему глазами, налитыми грозовой синью.

В тот день ее Терех случайно встретил. Караулил в их корпусе всю неделю, но что-то никак подкараулить не мог. А мать ее по телефону говорила, что у Катьки нагрузка большая, книжка ей для учебы какая-то нужна, так даже в районной библиотеке ее не оказалось. Хотя могла бы сейчас по вечерам дома сидеть заниматься, никто ведь теперь не мешает. И, главное, как ни позвонит Терех, так мать ее говорит, что, мол, за книжкой Катерина по библиотекам ездит. Терех с Валентиной Петровной не стал распространяться, что Катька из-за этой книжки даже занятия задвигает. Он решил ее все-таки сам подкараулить, поговорить. Спросить, вдруг книжка ей какая нужна.

Но когда Катя вышла из аудитории, то заговорить с ней он так и не смог. Другая это была Катя, совсем не его. Она прошла в двух шагах с какой-то странной улыбкой, а его даже не заметила. Почему-то от этой ее улыбки Тереху стало страшно. Он почувствовал, что ей не нужны все слова, которые он собирался сказать, и которые та, другая Катька, конечно же, поняла. Обед заканчивался, он развернулся и побежал на работу, спиною чувствуя те жадные мужские взгляды, которые равнодушно собирала новая Катька, проплывая по коридору с бездумной улыбкой.

БУБНОВЫЙ ВАЛЕТ

А чо это? Где же король-то бубновый? Вот те нате, хрен в томате! Ой, ты это не слушай, это я так, про себя. Нету у меня хрена томатного, не ройся там! Дверцу закрой!

При короле бубновом валет означает его мысли. И король этот не такой уж паршивый, положительный, в принципе, молодой человек. Причем, холостой человек. Но, сразу хочу предупредить. Как и дама его масти, король бубен лишь предвестник настоящей любви. Ну, что кто-то тебя любит очень сильно. Чо ты делаешь-то? Я же сказала, что никакого хрена в томате там не лежит! Я-то знаю, чо куда кладу!

С ума последнего с тобой сойду скоро. Проснусь утром, а оказывается, что я уже из ума выжилась, можно опять спать продолжать. Я ведь для пользы твоей стараюсь, дубина стоеросовая! Тут бы на шею этому королю бы не кидаться! Это главное. Потому как бубны — вся масть какая-то не сурьезная. Вот и король этот — похотливый, как кролик. Сам любовное свидание означает, а сам тут же… Нехорошо себя ведет тут же. А чо это я? Где король-то у нас? Вот те нате…

И все равно валет — это доверенная особа короля, посланник короля бубен. Ага. Теперь понятно. А тебе чего не понятно? Так вот, милочка, чтобы было понятно, надо было не по шкафам рыться, с полок все сметать, а сидеть и слушать!

* * *

На регистрацию в загс Терех пришел в новом костюме. Кате тогда было совсем не до него, она очень переживала, как она получится на свадебной фотографии. Очень переживала, так сильно, что на Тереха даже и не посмотрела. Он, конечно, преувеличил немного Валету, не пошел он тогда на саму регистрацию. Потоптался рядом с ней в зале, да и развернулся на выход. Цветы, главное, его Катька тут же Валентине Петровне отдала. У той букет для фотографии был неважный. Спасибо, что хоть не свидетельнице, для свидетельницы он букета не припас. И единственное, что запомнилось, как Валентина Петровна, которую в этот момент осаждала новая Катькина свекровь с каким-то гарнитуром для молодых, на него посмотрела. Не так, как Катька, а просто, по-человечески. Мол, не совсем ты, урка, Терех. Насрать. Слушать еще, как Катька этому козлу будет «да» говорить. Без него поддакнет. Махнул рукою и пошел. А тут еще девчонки из ее группы за руки его хватать стали, давай от имени невесты остаться на свадьбу просить. Но он, улыбнувшись, от чего девочонки сразу разулыбались ему в ответ, сказал, что смена у него вторая в заводе. Соврал, конечно. Он эту смену еще на той неделе заменил. Так и ушел, не оглядываясь.

Но если бы Терех все-таки оглянулся, то увидел бы, как Катя проводила его пристальным взглядом. От ее внимания не ускользнуло и то, как ее однокурсницы заглядывали этому Тереху в глаза. И когда за ним закрылась дверь, она отвернулась с равнодушной улыбкой к своему жениху.

Два дня у них в квартире толкались девочки с их потока со своими парнями. Марина только Голубева без парня пришла почему-то. Потом, выпив водки, она громко плакала в туалете, девочки стучали к ней, чуть всю свадьбу не испортили. Стенки с новыми обоями исколотили гвоздиками со свадебными плакатами. Конечно, все кричали: "Горько!" и "К нам пришла телеграмма…" У Володи были холодные влажные губы. Все кричали, что Володе надо поставить рекорд и зажимать ей рот поцелуем еще дольше, но Кате было плохо дышать, и во время поцелуев она тихонько отталкивала пьяного податливого мужа от себя. Интересно, купил все-таки себе Терех ту амазонскую жабу? Сейчас и не спросишь, блин.

После свадьбы Валентина Петровна, взяв отгулы, уехала проведать Галину в деревню. Заранее списавшись, они запланировали вернуться в город вместе. Галине надо было завести деревенских гостинцев Валерке, да и внука повидать тоже надо было. Валентина Петровна словом не обмолвилась ей о Катькиной свадьбе, к чему еще свадьбу-то сюда приплетать? Им, может, и дела-то нет до их свадеб. Теперь она читала неровные Галины строчки о семейных делах Тереховых и Кондратьевых спокойно, без внутренней тревоги за Катю. Хотя, конечно, раньше так и тянуло ей Галине свою новость припечатать. Да умом-то она все-таки понимала, что как только Галя сообщит это двум своим сынкам — старому и новому, вся их затея со свадьбой еще может неизвестно чем обернуться. Но время от времени, она про себя думала, как Галина вдруг невзначай про свадьбу узнает, ну, потом. И на ее лице появлялась легкая улыбка, точно такая же, как та, что так сильно испугала ее когда-то в Кате.

Медовый месяц пришелся на зимние каникулы. Это были две первые недели февраля, самого короткого месяца в году. Катя была рада, что они подгадали с заявлением в загс так, чтобы свадьба совпала с началом каникул. Ей оказались необходимы эти две недели, чтобы свыкнуться с мыслью, что Володя теперь будет жить все время с ней, и даже спать рядом на ее диванчике ночью. Он теперь не пойдет к себе домой, проводив ее, а она не сможет закрыться от него в маленькой комнатке. По правде, говоря, ее это «открытие» несколько озадачило, будто в глубине души она еще искренне считала, что все это понарошку. Она понимала, что должна как-то настроить себя на замужество, которому завидовала добрая половина студенток их института. Ей было так легко думать об этом, слушая мамины рассказы, когда они лепили пельмени для свадьбы. Ей казалось, что и у нее с Володей будет все так же, как у мамы с папой — немного скучно, но зато как у всех. Главное, чтобы как у всех. А теперь Володя лежал на диване у телевизора, и Катя почему-то думала, что мама уехала в деревню напрасно. Она не знала, что теперь делать с Володей, которого, оказывается, совершенно не знала до этого. Все-таки в институте так и не успеваешь узнать человека по-настоящему. Тревожило и то, что ей совершенно не хотелось узнавать его по-настоящему.

Днем к ним, в отсутствие Валентины Петровны, приходила Володина мама, чтобы проведать молодых, помочь по хозяйству. Володя со своей мамой не разговаривал, читая книжку, а никакого хозяйства в двухкомнатной квартире, в котором требовалась бы помощь его мамы, не было. Катя сидела возле новой свекрови, слушала ее подробный рассказ, о каком-то румынском гарнитуре, и думала, думала, думала. Почему бы им к себе не уйти, а? Вдвоем. Нет, такое она боялась даже подумать, она старалась думать об этом гарнитуре, мысленно подсчитывая, по какой же смете накрутили румыны на свой гарнитур такую цену?

Но вообще-то с медовым месяцем все удачно получилось. Володя заболел. Мама его сразу ходить перестала, ей потому что никак нельзя болеть было. Да и Володя сам был виноват. Все-таки не май месяц был, когда он после регистрации шампанское на морозе со свидетелем пил.

У Володи вдруг стала такая высокая температура! Три раза приходила замотанная врачиха участковая. Она каждый раз спрашивала Катю: "А Вы кто больному будете? Жена?" И поэтому Катя потихоньку начала привыкать, что она чья-то жена. Она даже для себя повторяла: "Я стою в очереди за курицей. За курицей для больного мужа. У меня муж заболел". Поэтому она так спокойно и сказала то же самое одной женщине с маминой работы, которую встретила на базаре. Вообще-то она знала, что ничего на том базаре не увидит после двух часов дня, что дома ее ждет больной муж, но решила сходить все-таки на базар, проверить. Народ в это время через базар на остановку проходил. Так один мужик сказал старушкам, торговавшим семечками: "Бабки! Чем задаром сидеть, так хоть бы креветками торговали! Вы бы хоть к остановке креветок вынесли!" Бабки заполошились, застеснялись. Какие еще креветки в их-то возрасте?

Кате тоже стало неловко, она-то тогда что тут делает? И, главное, у нее муж дома больной лежит. Она сразу пошла домой, а тут у павильона, где их с Терехом менты с мотылем загребли, как раз ту женщину с маминой работы и встретила. Та ей, конечно, советы разные стала давать, объяснять, чего с больными мужьями делают. И после этого Катя побежала домой со спокойным сердцем, все-таки не у нее одной муж, да больной еще, не одна она такая, как-нибудь с ними управятся. Только бы мама скорее приехала.

Уже начались занятия, а Володя все еще болел. И когда девочки Катю спрашивали в институте про Володю, они всегда ей говорили: "Кать, а муж-то твой где?" И еще преподаватели, проводя перекличку или опрос, тоже так же Катю спрашивали. У них во втором семестре по пять пар почему-то было. И уже за первый день занятий Катя так привыкла, что Володька Карташов теперь ее муж, что даже пугаться перестала, когда ее спрашивали о каком-то муже.

А потом он все-таки выздоровел, и случилось то, чего так ждала Катя. Она стала женщиной. Володя уже спал, он практически сразу уснул, а Катя не спала. Она прислушивалась к его ровному дыханию, и отчего-то никаких перемен в себе не замечала. И это то, о чем шептались девочки из их группы? Нет, в принципе, ничего особенного, вытерпеть можно. И, наверно, потом будет не так больно. Но вот если бы это был не Володя… И даже вообразить себе невозможно, даже закрыв глаза, что с тобой кто-то другой, а не Володя. Потому что Катя не смогла бы представить, что этот другой вдруг бы отвернулся от нее к стенке, оставив ее одну, сделав женщиной. Хотя в ее случае это, наверное, лучше. Она так давно не была одна. И Катя поняла, что этому можно научиться — оставаться одной и в постели с мужем.

Та женщина в ней уже умерла, или только заснула? Почему, почему она оставила ее перед самой свадьбой? Или ей только кажется, что все масти вернулись на свои места? Но как бы они вернулись, если она стала женщиной с бубновым валетом? Вдруг смешок стал подниматься из глубины души, нелепый, искрящийся смех. Она потянулась всем гибким телом и сорвала с мужчины, спящего рядом, одеяло. Он заворочался недовольно во сне. А Катя, захлебываясь смехом, упала рядом на подушки. Боже, он уже успел надеть сатиновые трусы! Она умирала, она ждала ласки, она ждала признаний в любви, а он прятал трусы под подушкой! Под ее подушкой!

Володя испуганно сел в постели. Одеяло упало на пол, а Катька хохотала рядом. Она была совершенно голая.

— Ты чего, Кать? — спросил он спросонок.

— Ничего, — давясь смехом, ответила она ему.

Действительно, ничего, ведь и не было, не произошло совсем ничего, ровным счетом. Катя прошлась по комнате, а Володя со страхом глядел на нее. Она обернулась к нему и сказала с улыбкой, которую он узнал в мягких сгустках ночной тьмы: "А ты спи, Володя, спи себе!"

Нет, эта женщина жила в ней, неистребимо слившись с ее натурой. Ночами она кружилась во сне между свечами и масляными плошками. Тени от ее рук и срываемых с гибкого тела покрывал казались крыльями взлетающих со стен темных птиц. А люди, что сидели под ними возле стен, раскачивались в такт музыке, шепотом помогая удерживать ритм ее танца. Но вспыхивавшее пламя, выхватывая их лица из тьмы, делала их неузнаваемыми, лишенными глаз, будто у них были только рты, шептавшие: "Хочу! Хочу! Хочу!"

А днем, после снов, наполненных страстью, Катя со смехом неожиданно для себя находила множество положительных моментов в своем замужестве. Она со временем притерпелась и к постоянному присутствию Володи Карташова в своей жизни, и даже с уверенным спокойствием стала откликаться на эту свою новую фамилию. Донимавшее ее раньше одиночество, неуверенность в себе, страх времени (вот-вот она станет старой и никому не нужной) куда-то ушли. Многое теперь куда-то ушло из ее жизни с появлением тонкого золотого колечка на безымянном пальце. Теперь Катя ощущала себя к месту и в библиотеке, и в столовой, и в очереди за колбасой. Более того, с этим колечком она теперь обращала на себя внимание самых прилично одетых мужчин, и не развязное, как раньше, а уважительное и ровное внимание.

И будущее выстраивалось перед нею чередой лет, неразличимых между собой, слившихся в бесконечную шелковую бахрому. Но что-то тут же восставало внутри нее против их мирного неспешного течения. И по тому, как начинали неметь кончики пальцев, а коже прокатывался холодный озноб, она чувствовала приближение других времен, холодных времен, согреваемых лишь ее желанием.

Ночная женщина больше не желала делить ее с дневными разумными заботами, она захватывала ее всю. И Катю все меньше задевала жизнь, протекавшая мимо, и все, о чем она раньше думала с горечью, приходило к ней само собою, не принося даже покоя. Покой ее душе дарили только ночные танцы при полной розовой Луне. Нет, уже не ее танцы. Теперь она стояла в общей толпе, лишенная страсти. И душу окутывал прозрачным сари покой. Мертвый покой. И женщина, скользившая сквозь нее смуглым гибким телом, смотрела на нее с нескрываемой насмешкой.

* * *

Все стало у Кати на свои места, все теперь приходилось кстати. Даже беременность, которая пришла сразу, избавив от решения многих проблем, отодвинув на потом все вопросы, наполнила дни смыслом. И наконец-то у них с мужем появилась общая забота, а Володя вдруг действительно почувствовал себя будущим отцом, мужем, хотя Катя ему сказала, что совсем не хочет теперь, из-за ребенка, конечно.

Машка у них родилась в ноябре, и на сессию Катя не вышла. Поэтому Володя закончил институт на год раньше. Его взяли в экономический отдел завода по рекомендации комитета комсомола их факультета. В отделе работали одни женщины, поэтому Владимир начал быстро расти, через год он уже занял место ушедшего на пенсию начальника планового отдела. По общественной линии он тоже быстро выдвинулся, войдя к концу года членом заводского бюро ВЛКСМ. На комсомольской работе Володя вообще хорошо продвигался. Он как-то умел не ссориться с людьми, а только заводить полезные связи и знакомства. Катя отстала в учебе из-за академического отпуска от мужа, который, к моменту ее окончания вуза, перешел в райком комсомола.

Жили молодые хорошо, не ссорились, но с переходом Володи в райком комсомола они перестали вместе ходить в кино и в гости. Володя теперь иногда возвращался домой очень поздно. Он отвечал за какую-то развлекательную комсомольскую жизнь и постоянно устраивал вечеринки комсомольских активов предприятий и учреждений города. Иногда он приходил, сильно выпивши. Валентина Петровна только головой качала от такой работенки зятя. Но она была уверена, что Володя после райкома ВЛКСМ сможет перейти в партийные органы. А уж там такой человек не потеряется!

Маша частенько болела, и Катя дважды лежала с ней в больнице. Володя в это время стал приходить почти ежедневно заполночь. Навещая внучку и дочь в больничке, Валентина Петровна, как могла, скрывала это от Кати. Стирая рубашки зятя, она как-то увидела, что воротничок одной из них запачкан губной помадой. А перед самым выходом Кати из стационара Володя вообще две ночи не ночевал дома, сказав, что был у родителей. Валентина Петровна не стала проверять слова зятя, опасаясь, что он лжет.

Встретить жену и крошечную дочку из больницы Володя тоже не смог, потому что его срочно отправили в командировку вместе с ярко накрашенной комсомолкой в сельские районы — проверял стройотрядовские агитбригады. Валентина Петровна попыталась дома мягко предостеречь дочь, но Катя только равнодушно повела плечами.

Через четыре месяца после этого Володе дали двухкомнатную квартиру, молодая семья получила собственное жилье, и Катина мама перестала волноваться, потому что поняла, что пришли какие-то новые времена, чем были у них с Васей, когда ценили, прежде всего, работу, а не умение организовывать пьяные молодежные сходки. Володя был современным человеком и гораздо больше понимал в этой новой жизни.

Навещая Катю в новой квартире и помогая водиться с внучкой, Валентина Петровна все больше удивлялась, глядя на дочь. Катя стала такой спокойной, ровной, поздние комсомольские посиделки мужа ее совершенно не трогали, лицо озарялась внутренним светом только тогда, когда она глядела на дочь.

Больше всего Валентину Петровну в нынешней Катькиной жизни раздражали два волнистых попугайчика, подаренных мужем на Катькин день рождения. На замечания Валентины Петровны, что у младенцев на этих крикливых тварей бывает аллергия, Катя равнодушно пожимала плечами: "Мне их что, придушить?" Попугаи жили в большой клетке, подвешенной над подоконником, и умудрялись обосрать сверху полкомнаты. Купил их Володя не от большого ума, и теперь они визжали на разные голоса до тех пор, пока на клетку не накидывался старый платок, в котором они пытались проколупать новые дырки. Иногда Валентина Петровна даже решала, что лучше бы зять завел рыбок, как Терех, рыбки хотя бы молчали и гадили в строго ограниченной зоне.

Через полтора года после рождения дочери Володя впервые ушел от жены почти на целый месяц. Когда он вернулся с повинной, Катя даже не устроила ему скандала, ей вообще было некогда, она готовилась к защите диплома. Только теперь молодые спали порознь, потому что Машка стала очень беспокойной, кричала ночами, и Катя спала с ней одна на широкой супружеской кровати. Володю вполне устраивал раскладной диванчик в гостиной, с которого он стал пропадать иногда на недельку-другую.

* * *

Маша росла, а Катю, похоже, не беспокоило, что Володя вел свою, обособленную от семьи комсомольскую жизнь, не докучая особенно ни жене, ни дочери. И даже Валентина Петровна свыклась с особенностями его автономных заплывов. Весной она вышла на пенсию и помогала дочери, защищавшей диплом, водиться с Машей. После декретного отпуска Катя устроилась в сметно-экономический отдел большого проектного института, девятиэтажное стильное здание которого украшало центр города.

КАЗЕННЫЙ ДОМ

Это туз треф, касатка. Острием вниз — успех, острием вверх — неуспех. Ложный слух иногда означает, но здесь — казенный дом. А теперь будь внимательна, если сейчас следующим король выпадет — все ясно! Чего тебе-то ясно? Туз этот наш такого казенного, военного направления. Раз пасьянс дамский, то при выпадающем короле он по-военному четко выявляет его тайные намерения по отношению к даме. Ну, какие у короля могут намерения? Нескромная любовь, конечно. И не спорь со старшими! Да! Любовь должна быть скромной! А та, которая сразу руки распускает, нескромная которая, так она не по картам другим словом называется!

* * *

Домой после работы Катя ехала только потому, что там с мамой сидела маленькая Машка. Она стала уже что-то лепетать, и Катя, обнимая ее, чувствовала себя такой одинокой… Ничего в жизни не менялось, как тянулись дни до замужества, так и сливались в неразличимую бахрому с неунывающим, женихающимся по комсомольским посиделкам, Володей. На все случаи жизни у него был припасен подходящий анекдот, но какая-то внутренняя усталость и тяжелая тоска мешали весело рассмеяться шуткам мужа.

Проектный институт, в который устроилась Катерина, и изнутри выглядел замечательно и уютно. Институт работал на всю их область, были и общесоюзные заказы. Поэтому руководство не пожалело денег на представительскую отделку здания, тем более, что дизайн выполнили свои же молодые архитекторы за бесплатно в качестве комсомольского поручения. Больше всего Кате понравился огромный витраж цветного стекла в центральном холле со знаками Зодиака. И когда она каждое утро поднималась в свой отдел на девятый этаж, то в любую погоду на этом витраже сияло лохматое Солнце с глупыми вытаращенными глазами и большим масляным ртом. Из просторной столовой шел аромат выпечки, придававший даже вахтерской тетке с пистолетом на боку почти домашний вид.

Когда архитекторы вваливались в столовую, шумно приветствуя друг друга и сшибая рубли до зарплаты на пончики, Кате становилось жаль, что она не архитектор. Они гоготали на весь зал над замечаниями старших товарищей к их творчеству, и никто не смел их одернуть. Предостережения на них не действовали, зато и в партию их, конечно, не принимали, да только все этим архитекторам было, как с гуся вода. Все равно к ним, а не к ведущим специалистам института обращались в тот момент, когда надо было выполнить интересный фасад, оформить входную группу или холл партийных комитетов, органов исполнительной власти города и других очагов культуры. Но каждый раз с ними возникали проблемы, когда надо было вписать в интерьер доски с передовиками производства и повышенными социалистическими обязательствами.

Отдел… Их отдел располагался на верхнем этаже. Лифт часто не работал, поэтому приходилось медленно подниматься в редеющем к девятому этажу людском потоке. Растительности в их отделе было удивительно много: пальмы разных видов стояли в шести деревянных кадках, со стен сползали лианы, и на каждой тумбочке цвели в свое время экзотические лилии, хризантемы и орхидеи. За растениями ухаживали две дамы под пятьдесят — Наталия Георгиевна и Ксения Леонидовна.

Приходили они на работу раньше всех, уходили после всех, а в обед оставались ухаживать за пальмами и орхидеями. Сметчицы они были средние, несколько раз Катя слышала, как их ругала начальница, обзывая агрономшами, но без них и их буйной растительности трудно было бы представить сметный отдел. Все знали, что ни мужей, ни детей у них никогда не было, вся их жизнь проходила на работе. Никто не удивлялся, что они выполняют все профсоюзные поручения в отделе, даже путевки в пионерские лагеря распределяли именно бессемейные агрономши, но всех это устраивало, потому что дамы делали это совершенно бескорыстно. Вот, пожалуй, одевались они только как-то подчеркнуто старомодно: кружавчики, побрякушки какие-то, бусики. И звали они друг друга странно, по-девчоночьи: Натуся и Ксюша. Не удивительно, что и весь отдел стал звать их за глаза так же. Из косметики они предпочитали яркие помады и карандаши для бровей, поэтому казалось, что губы и брови у них приклеены. Веки были у них густо покрыты серыми тенями, это придавало лицам подруг со следами девичьей красоты нарочито скорбный и утонченный вид. Поэтому их никогда долго не ругали за срывы сроков, начальство по их макияжу чувствовало, что дамы переживают еще больше ихнего.

Поскольку ходили Натуся и Ксюша всегда вдвоем под ручку, синхронно ахали над новыми нарядами товарок и все ведомости заполняли одинаковым подчерком с одинаковыми ошибками, а носы у обеих от постоянного наклона над документацией приобрели некоторую спелость, их в шутку прозвали "графини Вишенки".

Праздники и чествования в отделе не только не игнорировались, а даже значительно пополнялись за счет сдач проектов, выдач почетных грамот, детских именин. На все праздники, начиная со Дня строителя, Дня экономиста и Дня взятия Бастилии, графини приносили огромную эмалированную кастрюлю пирожков. Пирожки были гораздо вкуснее столовских, но тесто они ставить сами ленились и покупали его в их столовой в стираные целлофановые пакетики. У практичной Натуси при этом была маленькая хитрость: она покупала вначале полкилограмма сама, а за ней по пятам с пакетиком шла Ксюша. Потом они, хихикая, сваливали тесто в один мешок и радовались, глядя на масляные комочки. Так их научила поступать какая-то мудрая бабушка, жившая когда-то с кем-то из них в одном доме. Они уверяли, что после подмолаживания теста выпекать его уже можно совершенно без масла. В безденежные дни архитекторы любили сидеть и подъедаться у графинь под пальмами жалкими остатками праздничных пиршеств сметного отдела.

В начале ноября архитекторы, в предвкушении дармовой закуски, выразили желание отметить пролетарский праздник вместе со сметным отделом. Сметчицы стали суматошно готовиться к приходу мужчин. Натуся сказала, что одного килограмма теста на всех не хватит, поэтому на закупку важного ингредиента им от отдела выделили и Катьку.

В столовой была предпраздничная сутолока, они назанимали очередей в шести местах. Вначале у них шло достаточно гладко, только когда по второму разу подошли Натуся и Ксюша, повар-армянин начал тихо вскипать. И когда во второй раз Катя стала брать полкило теста, то вся столовка заорала, что этому сметному отделу масло надо на башку лить.

Катя тихо шла по лестнице с залитым маслом пакетом, в котором плавали ошметки теста. Почему-то она так долго ничего не вспоминала, жила себе и жила, будто оглохнув. А при криках распалившегося армянина она сразу увидела их двор, Таньку, Тереха и Валета, который кричал: "Кто же этой дуре маленькой сказал, что масло надо прямо на башку лить?" Память ветром врывалась в ее душу, становилось больнее и больнее, но впервые за многие месяцы Катя почувствовала себя живой.

ДУЭТ

Вот уж как выпали дама пик и дама бубен, ищи и возле себя такую же парочку рядом. Это в пасьянсе дуэтом называется. С виду особы они совершенно безобидные, но пойдут от них разговоры и сплетни. А, это наперед ведь не скажешь, какой пустой разговор, а какой — нет. Знают много, через них многое откроется. Как привяжутся в пасьянсе, так до конца и падают. Что значит плохие? Ты где, милая, плохих и хороших-то видела? Я хороших пуще плохих боюсь, не знаешь, что они плохого выкинут. А это дамы достойные, в летах, все-таки каких-то основ придерживаются. Не зли только их, глядишь, полюбят тебя еще. Ты таких слов от Тереха, архаровца, нахваталась? Что, значит "на кой мне их любовь"? Она, знаешь ли, никогда лишней не будет. Да!

* * *

Вечер с архитекторами на красный день календаря прошел соответственно. Вначале творческие работники сосредоточенно налегали на выставленную сметчицами еду и принесенную с собой выпивку, потом немного потанцевали и долго курили на лестнице со сметчицами помоложе. Катя не курила, поэтому она с графинями осталась разбирать стол. Когда все во второй раз уселись к застолью, то Катя увидела, что во время перекура народ как-то уже определился по парам, обстановка стала непринужденнее, а разговоры громче. Катя почувствовала себя неловко, тем более что она почти не пила. И когда графини решили незаметно покинуть сборище, она сразу тихонько собралась с ними домой.

Она немного выпила водки, думы от которой становились только тяжелее, а душу вновь стал бередить ветер надежды, уже не раз обманывавший ее в юности. А перед этим вечером что-то произошло, вновь потянуло туда, куда и возврата-то не было, боль стала острой, невыносимой, и радовало только то, что раз терпеть это было уже невозможно, значит, все скоро закончится, войдет в свою колею, и, наконец, станет легче дышать сухим морозным воздухом.

Состояние это ее депрессивное было связано с еще одним странным сном, увиденным ею накануне. Ей приснилось, будто все в ее жизни сложилось не так, и нет у нее никакого мужа Вовы Карташова, и с Валеркой, вроде бы, все сложилось, наоборот, хорошо. Он даже, похоже, не сидел шесть лет ни в какой тюрьме. И вот там непонятно как так получилось, но Машка была, а никакого Вовы не было, а главное, с нею, с Катей, прямо в их нынешней квартире, жил вовсе не Вовчик, а Валерка. И все бы было чудесно, даже замечательно, если бы не одна маленькая пакость. Причем, как это и бывает в снах, Катя воспринимала эту пакость вполне естественно, можно сказать, непринужденно. Но эту пакость надо было все время скрывать от окружающих, а она, как водится в снах, все время вылезала наружу.

Дело в том, что у Валеры, оказывается, на затылке росла вторая голова. Она была маленькая, какой-то отросток с бессмысленными белесыми глазами и запавшим ртом с недоразвитой нижней челюстью. Это был какой-то атавизм, который Валерка тщательно прикрывал волосами. Вид у этой его второй головы был достаточно неприятный, что, естественно, не способствовало росту имиджа ее обладателя. А если прибавить, что в большой, непрерывно жующей пасти этой головенки располагались в два ряда мелкие щучьи зубки, то совсем понятно, почему ее надо было прятать. И вот они с Валерой, вместо того, чтобы наслаждаться счастьем, все прятали и прятали ее до самого утра…

В тот год осень пришла в город почти без обычных ветров, с тихим редким снежком и прозрачными осколками лужиц. Машу забрала на ночь Валентина Петровна, потому что Катя сказала, что придет поздно. Володя третий день не ночевал дома, и на праздники Катя его не ждала. Сцепившись друг с другом, рядом скользили графини.

Жаль, конечно, что не смогла она подружиться с этими архитекторами, она даже знала, с кем именно из них было бы особенно здорово переброситься шуткой в столовой, все произошло как-то не так. Одним словом, Катьке было очень грустно, что архитекторы совершенно ее не заметили и, конечно, в первую очередь потому, что она к этому вечеру даже не накрасилась. Почему-то она не смогла даже подвести глаза, хотя планы у нее были самые выдающиеся — вплоть до того, чтобы покрасить волосы в ярко рыжий цвет, чтобы не видно было тонких седых ниточек, которые и выдергивать уже бесполезно. Вот если бы она смогла хотя бы этим вечером так легко смеяться их незатейливым шуткам, закидывая голову и томно глядя в глаза, как их секретарь Леночка! Но тогда ей что-то тоже мешало вести себя так, а сейчас уже поздно жалеть.

— Эта Лена сегодня совершенно неприлично липла к молодым людям, в наше время девушки себя так не вели, — категорично изрекла недовольным тоном Натуся.

— И так ярко не красились, — строго добавила Ксюша, которая к ноябрьскому вечеру покрасила волосы в ярко-фиолетовый цвет.

"Ага, поэтому вы и остались в девках сидеть!" — ехидно подумала про себя Катя и не почти не удивилась, когда ей тут же назидательно вслух ответила Натуся: "Мы, конечно, замуж не вышли, но зато все другие наши сверстницы сделали очень хорошие партии! Леночка не только себя роняет, она всех женщин выставляет побрякушками, портит мужчин, и это обязательно скажется на вашем поколении. В наше время были строгие правила, зато и по отношению к нам мужчины раньше многих вещей позволить не могли. Это ведь всегда связано: достоинство и сдержанность — с одной стороны, уважение и внимание — с другой. Хотя крашенные девицы и в наше время водились… Да, Бог с ними! Прощай, Катюша! Завтра не опаздывай на демонстрацию! Не шали!"

Катя пошла к своей остановке на пятачок, чувствуя, что графини сказали ей что-то важное, что ускользало от ее внимания раньше. Слишком занята она была своими неразрешимыми проблемами, своими встречами и разлуками. Ну, конечно, времена уже поменялись, а она пропустила, проглядела эту перемену, как частенько не замечала и перемен в природе. И, оступившись на тонком люду, некрепко стянувшем лужу с бурой тяжелой водой, Катя вдруг почувствовала всю непрочность, хрупкость своего времени. Она поняла, что сегодняшний вечер — только начало больших роковых перемен…

ВОСЬМЕРКА ПИК

Плохая карта. Да не расстраивайся ты, плохие вынешь, значит, хорошие на подходе. Восьмерка пик — это неудача, болезнь, печаль, разговор. И если при ней же семерка пик выпадает, то не следует гадать в этот день, а гадание тут же желательно оборвать. Ну, нет пока семерки, и ладно. Вот с этой девяткой треф она означает несчастье, известие о смерти близких людей или знакомых. С шестеркой вон той — поздняя дорожка да с печальным концом. Нехорошая карта.

* * *

Вот и конец поздней дорожки. Катя с облегчением сняла боты и прошла в комнату. Ее квартиру, как всегда по ночам, через окно заливал яркий свет. Это был не лунный мягкий свет, а бессердечный неоновый свет от фонаря, прикрепленного прямо на наружной стене их дома. "Хорошо придумано, — в который раз машинально прикинула сметную часть Катя, — на столбах и проводке до 28 процентов сэкономили". Но настроение у нее резко упало, когда она, обернувшись, увидела себя в этом голубоватом свете в трюмо, стоявшем напротив. С беспощадной насмешкой над уходящим временем зеркало отражало ее полноватую, сутулую спину. Во всем был виновен этот нелепый свет наружного фонаря. Но Катя подумала, что, наверно, надеяться уже поздно. Отражение будто говорило ей: "Если ты не была нужна ему молодой и красивой, то что толку надеяться с этими ранними морщинками под глазами, скорбными складками у рта? Не надейся, живи, как живется! Вот мы живем и живем, хотя живы только отраженным светом."

Катя вдруг поняла, что за многие годы она оказалась этой ночью совершенно одна. Она резко встала с дивана и открыла дверцы антресолей шкафа. Достав оттуда потертый саквояж, она открыла его и осторожно вынула пыльный флакон, увенчанный хрустальным шариком. Замедленным движением она провела капелькой масла по смеженным векам, мочкам ушей, вглядываясь в туманную поверхность шарика…

Вначале ничего не изменилось. Она все так же сидела в своей комнате, залитой неоновым светом, тикал красный будильник возле изголовья Володиного дивана, а из крана на кухне капала вода. В голове была пустота. Собственно, ничего не происходило только потому, что Катя и сама не знала, что же должно произойти. Никаких вопросов, на которые она могла бы увидеть ответы, внутри ее не было.

Наверно, таких ночей впереди у нее еще будет много-много. Мама так любит Машу, так надеется, что Катя наладит свою жизнь! Она все время пытается перетащить Машу жить к себе. Мол, без Маши Катя легче сможет наладить отношения с Володей. Будто Маша — помеха. Нет, если отношения не смогло наладить даже появление Маши, то никаких отношений уже нет вовсе.

И так еще долгие-долгие годы она будет встречать праздники в своем отделе, и до самой пенсии ничего не изменится. Разве что, их отдел все-таки завоюет переходящее красное знамя обкома партии, регулярно перевыполняя план. Со сцены актового зала их перед каждым праздником будут вот так же поздравлять, как сегодня… А пальмы станут еще больше, еще выше, и ухаживать за ними, после ухода графинь на пенсию, вплоть до своей пенсии станет она.

Вот тут-то что дрогнуло вокруг нее, медленно, с неохотой туман начал рассеиваться. Нет, такого не может быть… Но ведь даже если она сошла с ума, то она все равно бы не смогла вообразить такого! Это чья-то чужая, дикая, невозможная фантазия…

Вначале в уши ударил резкий женский крик. Похоже, кричала их плановичка: "Что же это, Господи? Да как это меня сократить? Я же на работу в отдел раньше всех пришла, мне до пенсии семь лет осталось! У меня же двое детей! Куда я пойду? Что же это? Господи!"

А вокруг все менялось… Менялось время, менялись знакомые очертания их отдела и всего проектного института. Она не верила своим глазам, чувствуя, что все в ней отказывается верить, сопротивляется чьей-то нечеловеческой логике. Да, несомненно, логика в этом была, но вот только чья?

Вначале пропали пальмы, и она увидела, что их отдел стал без них неприлично пуст. А потом она увидела сцену актового зала. Только сегодня, в четыре часа дня здесь состоялось заседание партийного актива города, посвященного 68-й годовщине Великой Октябрьской социалистической Революции. Но сейчас здесь плясали голые по пояс девушки. На заднике сцены, где всегда висел красный профиль Ленина, теперь маленькими цветными лампочками от елочных гирлянд было выведено странное изречение: "Топлес всегда с тобой!" И вроде раньше она ничего такого не конспектировала у классиков марксизма. Среди обнявшихся в канкане девушек Катя заметила их секретаршу Леночку с бледным лицом и голой цыплячьей грудкой.

Все это, конечно, было полной ерундой. Но потом она оказалась на третьем этаже, где еще только сегодня был вычислительный центр. Теперь здесь в ряд стояли обычные бытовые швейные машинки «Чайка», за ними сидели все проектировщицы из второй мастерской, все, чьи фотографии еще сегодня украшали доску почета. Они шили пододеяльники! А второй административный этаж института, где она только неделю назад проходила по красной ковровой дорожке в местком просить путевку в садик для Маши, вдруг превратился в нечто среднее между борделем и складом колониальных товаров! Здесь располагались пивные, закусочные, магазины электрических чайников, утюгов, обоев… Но каких чайников, каких обоев! Никакой фантазии даже у их архитекторов не было и в помине, чтобы только вообразить такую роскошь. Она бродила по всем магазинчикам и не могла наглядеться. Вдруг она замерла перед магазином джинсовой одежды, располагавшимся в бывшей канцелярии института. На вывеске сверху была написана фамилия Володи, но почему-то инициалы были не "В.А.", а просто — «ЧП». Может, он поменяет имя? Может, и поменяет… И все вдруг разом стало меняться, как в калейдоскопе: девушек на сцене вдруг заменили какие-то странные мужчины, одетые в пышные, прозрачные платья с блестками… Магазинчики все меняли и меняли своих хозяев на вывесках до тех пор, пока на всех не оказалась надпись "ЧП Карташов", а в швейной мастерской вдруг началась перестрелка… И только тихо, как в замедленной съемке падала на большой письменный стол Лидия Сергеевна из генпланового отдела…

А архитекторы? Где их бородатые архитекторы, такие интересные и талантливые, которые только сегодня пили вместе с ними? Катя быстро поднималась к ним на четвертый этаж, чувствуя, что время уходит… На их этаже было темно и пусто. Никого не было, даже столов и кульманов. Но краем глаза она увидела какие-то небольшие комнаты, что-то вроде их сегодняшних творческих мастерских. Картинки менялись быстро, не давая ей осмыслить до конца происходящее. Из этих картинок она поняла только то, что архитекторы вроде бы станут вдруг не придурками Царя небесного, как нынче, а большими фигурами, и даже будут иметь собственные мастерские, а весь институт будет почитать за счастье им прислуживать! Смешно! Но все это тоже будет ненадолго. Потом архитекторы вдруг перессорятся со всеми и между собой, правда, до перестрелок у них не дойдет. А вот потом наступит время, когда они будут унижено благодарить, получая заказ на проектирование огромного универсама… Катю… Да, именно ее. Только в очень красивом костюме, который сошьет ей мужик в короткой блестящей юбочке…

Она ничего не хотела знать дальше, ее душа просила только об одном — чтобы это закончилось. Никого не было рядом, чтобы вырвать ее из этого кошмара. Ни к чему, из того, что видела Катя, она не была готова… А вокруг уже падал, искрился мягкий снег, на дороге он таял и превращался в бурую вязкую кашицу, он не таял только на таком знакомом лице с радостной, счастливой улыбкой…

Она плакала, вцепившись в подоконник, засыпанный тополиным пухом, и это еще было там, она никак не могла вернуться обратно. Но ведь все гадания завершаются одной фразой: "Чем сердце успокоится?" А чем же ей успокоить сейчас свое сердце? Оно рвется на части и ничего не может понять, ее глупое сердце… За подоконником кто-то все выкликал Валета, разрывая ей сердце, а она шептала кому-то: "Ну, позови же ты меня, наконец, позови… Ведь ты же можешь!"

Все реже становились гулкие удары сердца, все вокруг вновь затягивал туман… Странно, но ее сердце действительно затихало и успокаивалось, потому что за дверью комнаты, где висели в воздухе пушинки тополиного пуха, стоял он… И у Кати вновь дрогнуло сердце и покатилось куда-то от жалости к нему, преодолевая всю застарелую тоску и накопившуюся за годы одиночества ненависть…

…Она не представляла, сколько времени она пролежала в беспамятстве возле стола с опрокинутым флаконом. Масло безвозвратно испортило ковер — подарок Вовиной мамы на свадьбу. Того масла, которое Катя неловким движением собрала со стола обратно в пузырек, хватило бы еще на один раз. Но этого раза ей было просто не выдержать, поэтому она завернула пузырек с шариком в какую-то бумажку, лежавшую тут же на столе, и выкинула его в помойное ведро в туалете.

Из туалета она, цепляясь за стены, с трудом добралась до дивана в большой комнате. Засыпая, она чувствовала в себе одну пустоту, никаких мыслей, кроме горячего желания немедленно наложить на себя руки…

Никогда в жизни ни до того, ни после Кате не довелось танцевать так, как в ту ночь. Этот дикий чувственный танец сладкой истомой пронизывал гибкие руки и заставлял острее ощущать биение крови в жилах. Катя была по пояс голой, с одним прозрачным сари на бедрах, но танцевала она все же не в институтском актовом зале. Как ни странно, но там, в огромном зале, украшенном ткаными золотом занавесями и гирляндами цветов с пьянящим ароматом, освещенном слабо потрескивающими факелами, ее нагота была вполне уместной. Кожа у нее была темно-коричневой и вся покрыта маслом, пахнувшим удивительно нежно. А на голове — такая небольшая диадема… Боже мой, опять эти головы…

Восхищенные ее танцем люди рукоплескали ей сидя на подушках, вольно раскиданных возле столиков на низких гнутых ножках. Они пили красное густое вино из плоских, больше похожих на блюдечки, чашек… И, конечно, на золотом подносе, с которым она танцевала до утра, гася покрывалом витые свечи, лежала та самая гадкая запасная головка Валеры с кровавой пеной у страшного рта.

СЕМЕРКА ЧЕРВЕЙ

Семерка червей — перемена в жизни, мысли червонной дамы, прочитанные королем. Где дама червонная? Так ведь и тебе когда-то доведется ею стать, поэтому она здесь, на оси пасьянса лежит. А что будет с тем, кто мысли читает? Бог его ведает, а впрочем… Да вот с этими десятками этому читателю падает приятное уединенное свидание… Это по книжке старой так называлось красиво. Нынче так сказать не умеют. Так ведь грязно скажут про это, язык без костей! Да оно, может, и вернее по сути-то…

* * *

Володя зашел домой только чтобы перед зеркалом отрепетировать свою речь о проблемах молодежного стройотрядовского движения в свете перестройки и новой экономической программы партии. На торжественное заседание актива в город должны были приехать гости из Центрального комитета ВЛКСМ, поговаривали, что будет раздача орденских планок. Как хотелось Володе получить орден! Он жестоко завидовал двум парням из афганского комитета, имевшим ордена. Это был высший знак причастности и неприкасаемости. Правильно, этим афганцам раздавали ордена все, кому не лень, а попробуй получить их тут! Хотя еще надо бы разобраться, где шла настоящая война. Нет, орден Володе был очень нужен, поэтому он заранее придавал своему лицу проникновенное, одухотворенное выражение, прищуривал глаза, вглядываясь в грядущие свершения социализма с человеческим лицом. Интересно, а какое лицо было у социализма до перестройки? Не брякнуть бы где вслух такое, надо изживать ненужные вопросы даже из подсознания. Главное, что его физиономия на орден очень даже тянула, гораздо больше тянула, чем рожи этих афганцев.

На столе он оставлял Екатерине записку с более или менее подробным описанием своих передвижений в праздничные дни. Но, зайдя с дороги в туалет, обнаружил свою записку смятой в помойном ведре. Прямо так это и выглядело — смятая бумага со словами "Дорогая моя Катюшка!", расплывшимися от какого-то масла, лежали среди использованной туалетной бумаги, яичной скорлупы, картофельной кожуры и куска заплесневевшего хлеба. Володя почувствовал, что все его лучшие порывы, его любовь, его мысли о совместном будущем скомканы грязными масляными руками и брошены в помойное ведро, к гниющим остаткам подмороженной картошки. Дрожащими руками он вынул записку из ведра, но из нее выпал необыкновенной красоты флакон с хрустальной пробочкой в виде шарика. Флакон был весь в каком-то масле, Володя поднес палец его к лицу и ощутил сложный нежный аромат. Наверно, это было какое-то Катькино средство для лица. Никаких морщинок у нее вообще не было, очевидно, как раз из-за этого средства. А Володе приходилось все время улыбаться на ветру и пить на закрытых вечерах, которые, с введением антиалкогольной компании, стали устраиваться активом почти каждый день. Он вороватым движением стал торопливо размазывать остатки масла по мелкой сеточке морщин на веках и глазами, по рикордиям возле рта… И будущее обрушилось на него, придавливая своей мощью и неотвратимостью, не давая собраться, увернуться, избежать мелькавшей перед ним в матовом окошечке череды событий. Он очнулся там же, в туалете. На метлахской плитке валялся флакон и расколотый шарик, который, видно, в последний момент выпал у него из рук. Володя встал, застегнул штаны, оделся и, даже не пройдя в квартиру, вышел из дома. Твердым шагом он направился к остановке. Теперь он хорошо знал, что ему делать. Он понял, что без Ларисы Викторовны из отдела пропаганды этого самого, того, что показалось ему в туалете, ему не пережить. Ну, и пусть, что Ларочка старше его на пять лет, не шибко сильно и изработалась, не вагонетки разгружала. А вот с Катькой ему явно не по пути. Потому что последнее, из того, что увидел Володя в шарике, касалось как раз его благоверной. Катька была в старом облезлом пальто. Она когтями царапала ему лицо и истошно кричала: "Гнида ты, Карташов, мерзкая гнилая гнида! Да ты пальца этого педика не стоишь, понимаешь, мизинца! Тварь!"

Пусть все живут, как хотят! Пусть ходят в задрипанных пальто, пусть ругаются, как сапожники, пусть ненавидят всех, только от него подальше. А он уж сам разберется кто гнида, а кто педик…

Свою речь Володя сократил почти вдвое. Самые звучные слова, самые яркие выражения он почему-то теперь не мог произнести вслух. Его почти не слушали, откровенно скучали, и все, что не говорил теперь Володя, он говорил через силу. Доклад стал сухим и ломким, ни одну цифру, ни один показатель Володя не увеличил, как хотел в самом начале. В общем, не доклад получился, а совхозная сводка по осеменению рогатого скота, как выразился один из московских гостей. Но какой смысл был теперь Володе вдохновенно врать, если он твердо знал, что все присутствующие в самом ближайшем времени будут не просто говорить, кричать обратное! Он вглядывался в лица, запоминая на будущее, в каком банке будет работать каждый из его отдела. Он понимал, что ему надо торопиться, он чувствовал, как память затягивает какой-то плотный туман. Поэтому Володя даже сделал тайком для себя некоторые записи.

После совещания он, неожиданно для всех сослуживцев, подарил с барского плеча по коробке духов двум невзрачным инструкторшам из школьного отдела. Он-то теперь знал, кем они будут через два-три года! Они дружно восторженно ахнули, с восхищением глядя на него. Пусть поглядят, а, главное, запомнят на будущее.

По службе он продвигался вперед, будто ведомый чьей-то твердой, жесткой рукой. И сама собой у него появилась естественная мысль о тихой скупке зеленых бумажек — долларов, которые он приобретал понемногу у своих выездных товарищей, у мелких нервных жуликов в подворотнях, пахнувших водкой и потом. Его коллеги разыгрывали в лотерею носки, шапки-ушанки, телевизоры, сапоги, записывались в очереди на стиральные машины и хрустальные вазы. Каждый день в райкоме давали все новые квоты на распределение вещей. Володя мог бы купить сейчас очень много вещей, при его азарте он мог бы выгодно их обменять. Но ему не нравилось, что в этой карусели талонов и вещей не он задает тон, а кто-то другой за него решает, какие вещи он может приобрести. Он сам должен был управлять потоком вещей! Нет, доллар — вот универсальный ключ к миру вещей. Поэтому никакие вещи теперь не привлекали Володю так, как влекли к себе зеленоватые, со старинными портретами бумажки, издававшие слабый нежный хруст. Только с ними он чувствовал покой и уверенность перед подсмотренным им будущим. Будущее дается в руки только тому, кто хорошо знает его цену.

* * *

Безденежье тяготило Катю. Она даже с тоской думала иногда, что было бы славно иметь чуть больше материальной свободы. Хотя, даже если бы у нее были деньги, то потратить их было особенно не на что. Но ведь женщине, чтобы не сойти с ума окончательно надо хотя бы иногда что-то себе покупать, пусть даже не очень нужное, но что-то надо купить. Почему партия, начавшая перестройку, об этом не догадывается?

Володя стал все реже приносить зарплату, наборы из буфета, но путевки "Мать и дитя" в профилакторий им с Машкой оплачивал. Иногда он вдруг появлялся дома, жил на своем диване неделю-другую, и Катя даже начинала раздумывать, как бы с ним переговорить о том, чтобы он нашел другую работу, где платят нормально, а люди могут спокойно жить семьей. Но как только она собиралась с мыслями, он неожиданно исчезал.

Однажды вечером он появился опять. Нетрезвый, в испачканной куртке. Машка радостно рванула к нему на шею, но он, шаркая ногами, не обращая внимания на дочь, тут же пошел к своему дивану. Катя пыталась вычистить его куртку, где-то он здорово приложился к меловой стене. Решив замыть рукав, она вынула все содержимое из потайного кармана. В руках у нее оказалась пачка из семи сотен сто долларовых бумажек. Катя тупо смотрела на эти деньги. Володя давно уже не отдавал ей зарплату, кушали они на то, что зарабатывала она. В обед ее подкармливали пирожками графини. Сколько же стоит сейчас один доллар? Люди с портретов насмешливо улыбались ей. О, они еще подарят Вовке то, что не смогла дать она!

Катя еще раз встряхнула куртку и тихонько положила деньги в ее скрытный карманчик. Она поняла, что Володю ей уже не вернуть.

СЕМЕРКА БУБЕН

Ну, свидание это вроде, а в то же время десятка пик указывает, что это не деловое свидание, а как бы неожиданное предложение. Хотя это почти всегда хлопоты, дела. Неверность это основных фигур пасьянса. Сама смотри на фигуры-то, не маленькая, чай. Раньше эта карта для дамы означала подарок из золота или из серебра, да где нынче таких дарильщиков-то взять? А при бубновой даме — это ее мысли. Вот-вот, те самые коротенькие мысли. И вообще это карта двусмысленная, да, на твое благо, десятка пик при фигурах означает бурное происшествие с выпивкой и мордобоем, которое все-таки закончится почти хорошо на твое счастье. Повезет, короче, на этот раз.

* * *

И покатились деньки, покатились. И жаль их было, ведь были это не просто чьи-то, а ее золотые деньки. Замелькали, зарябили в глазах недели, месяца, сливаясь в неразличимые годы. И многим женщинам, с которыми Катя работала вместе, проводя с ними самую большую и значительную часть жизни, тоже было жаль своих лет, да только куда деваться? Их институт в городе прозывался- "Женский монастырь". Замуж здесь почти никто не выходил. Сюда можно было только попасть замужней, можно было развестись, а вот почему-то найти себе мужа здесь было нельзя. Хорошо еще, что Катя вышла замуж в институте, хотя ничего хорошего она уже в этом не видела.

В дамской курилке собирались и некурящие, даже графини туда заходили. Из всего сметного отдела курила только одна Ленка, поэтому в курилке, расположенной на их этаже, она была как бы главной, у нее и ключ от этой комнатки лежал в столе. Она притащила туда с архитекторами списанный диванчик и обшарпанный журнальный столик из красного уголка. Правда, по вечерам там с комфортом располагалась курящая уборщица, у которой были ключи от всех помещений, поэтому каждое утро Ленке приходилось с площадной руганью за ней прибираться.

Катя немного побаивалась, что с этих посиделок с Ленкой у нее скоро начнется бронхит курильщика от пассивного вдыхания сизого дыма, но уже не могла обходиться без общения накоротке в маленькой подсобке. Больше они любили послушать рассуждения водоканала Розалии Львовны Бибикус. Рослая черноглазая женщина чуть-чуть за сорок пользовалась вниманием со стороны мужчин. И, судя по ее же словам, пользоваться этим вниманием она умела на всю катушку. Бибикус была разведена и давно, дочь она лет пять назад выдала замуж, в партии КПСС не состояла, поэтому никаких моральных табу в половом вопросе не имела. Когда она рылась в своей сумочке в поисках зажигалки, на пол вместе с ключами, шариковыми ручками и помадой валились пачки индийских презервативов. Отечественную продукцию Розалия Львовна не признавала, утверждая, что в ней имеются такие маленькие дырочки, такие маленькие, что разглядеть их могла только Бибикус. Она заявляла, что настоящая женщина всегда должна быть готова к сексу. И этот секс Розалия Львовна умудрялась находить даже у них в институте.

И если лысый конструктор из седьмого отдела проектирования металлических конструкций, казалось, никогда не поднимавший головы от расчетов подкрановых балок, вдруг ни с того, ни с сего подходил к ним в столовской очереди и развязно осведомлялся насчет меню, то все заранее угорали, ожидая рассказа Бибикус. Елки-палки, балки-шпалки! Они едва сдерживали смех, представляя, как немолодой Иван Борисович "по шпалам, опять по шпалам" бежит домой от водоканала Бибикус. А когда на профсоюзном собрании кого-то вдруг ставили в пример и выдавали премию за сверхурочный труд, а среди называемых фамилий была и Бибикус, то вся обширная женская часть их коллектива просто умирала от хохота.

И Розалия Львовна, как передовик и сверхурочник, щедро делилась опытом с молодежью. Рядом с ней все чувствовали себя мобилизованными и призванными бойцами невидимого фронта. Розалия Львовна и у члена партии могла тут же за углом запросто проверить членство. Иногда оплывшие фигуры работников умственного труда ставили в тупик даже Бибикус. И ее глубокомысленные рассуждения о том, какая позиция с таким товарищем будет конкретнее — спереди или сзади, только добавляли веселья в курилке.

Катя смеялась вместе со всеми. Втайне она восхищалась жизненной стойкостью Розалии Львовны, которая и после таких встреч могла посмеяться, в первую очередь, над собой, над своими простыми, и на этот раз несбывшимися надеждами.

— Я вот с вами смеюсь, девочки, а потом у меня неправильная жизненная позиция вырабатывается, — как-то заявила им Бибикус. — Однажды, совершенно случайно, я увидела Михаила Васильевича, нашего парторга, без штанов. И тут, совершенно некстати меня разбирает вот этот наш дурацкий смех. И я не могу настроиться! У меня пропадает секс эпил, а у Михаила Васильевича падает все, что еще только могло привстать! И я не могу сдержать смех, потому что вдруг представила всех наших мужчин без штанов! Вдруг как представила! Если бы они здесь без штанов ходили бы — их бы сразу с работы выгнали! Их бы в партию не приняли!

Слава Богу, мужчины у них в институте пока ходили в штанах. Но информация, сообщаемая Бибикус, делала их многограннее, по-человечески интереснее. Сама Розалия Львовна предавалась сексуальным приключениям, скорее всего, не от избыточной потенции, а от чувства некоторой неполноценности. Как-то она несколько стеснительно, что в обиходе для нее было несвойственно, спросила Катю: "Слушай, Карташова, а какая у тебя фамилия до замужества была?"

— Савина, — несколько озадаченно проговорила Катя.

— Ну, конечно, тоже приличная фамилия! — искренне позавидовала Розалия Львовна. — А у той вон Людки, конструкторши, — Владимирова! Это же все равно, что не иметь никакой фамилии вовсе. Сколько я из-за своей фамилии вынесла, ты даже представить себе не можешь! Меня до девятого класса в комсомол не принимали! В институт с такой фамилией можно было только на водоснабжение и канализацию поступать. Личную жизнь вообще никак не наладишь. Папаша у меня, видите ли, Бибикус был, пока не сплыл. А мама тоже — Гребенкина! А, знаешь, кто у меня муж по фамилии был? Пестриков! И тогда я, сдуру, подумала, что уж лучше я останусь Бибикус по папе. У тебя никого нет в паспортном столе, что бы фамилию совсем поменять, а? А то я столько раз заявления писала, такие фамилии себе придумывала, а они разрешают только буквы менять. И кем я стану? Бабикус? Или Бибикс? А теперь мне говорят, что если я фамилию поменяю, то мне пенсию не начислят. А, может, я замуж выйду? Бывает ведь в жизни всякое…

* * *

Однажды в столовке архитектор по имени Олег что-то тайком сунул под столом Ленке, и она заторопила Катю на рабочее место. Поднимавшейся с ними начальнице отдела она пояснила, что пакет у нее под мышкой — почта для плановиков с седьмого этажа, и, не заходя в отдел, потянула Катьку в курилку.

— Нет, ты подумай, что за шалава! Опять эта поломойка две штуки сперла, — сказала Ленка, доставая пачку сигарет из-за батареи.

Она закурила и принялась разворачивать сверток, переданный Олегом. В нем оказался яркий заграничный журнал с очень красивой девушкой на обложке. Девушка была одета в черные трусики, эсэсовскую фуражку и высокие черные сапоги. В руках она держала хлыст и как-то нехорошо улыбалась. Больше на ней, конечно, ничего не было. Катя с опаской развернула первый в своей жизни порнографический журнал.

— Ты вообще-то как относишься к небольшому разврату? — спросила Ленка, с улыбкой глядя на вытянувшееся Катькино лицо.

— Ну-у, если небольшой разврат…

— Маленький, — уточнила Ленка.

— А Олег давно тебе это носит?

— С прошлого лета, вернее с сенокоса, чтобы было яснее. Нас, секретарей к архитекторам пристегивают, когда их на сельхозработы гоняют. Но ничего, мы там по-своему отрываемся. Нет, большого разврата нет, так, маленький: вино, гитара, костерок…

— Здорово! Знаешь, мне бы тоже небольшого разврата можно… Я бы — не против!

— Ой, да какие проблемы-то? Кто против-то, Кать? Все — «за»! Воздержавшихся — тютю, как на выборах в районные Советы! Голосовало девяносто восемь процентов! Мы ведь с архитекторами и на выборах пашем, ходим, как проклятые по всем подвалам и общагам, у нас ведь тут сплошные общаги!

— На, Лен, я посмотрела.

— Ну, ты, подруга, даешь! Это же смаковать надо! Деревня! Аккуратно разворачиваешь страничку и вперед!

В тот же день Ленка позвала ее с собой после работы, как она выразилась — "на промысел". Тогда точно была весна, снег уже в городе сошел, значит, это был апрель. И, наверно, из-за весны что-то такое шевелилось в душе. Или из-за журнала? Что-то такое, в духе Розалии Львовны Бибикус. Машку как раз в тот день забирала мама, а Володя уехал в районы, кажется. Поэтому до следующего утра Катя была совершенно свободной.

Не так уж много у них в городе было злачных мест. И, в сущности, Катя нигде не была со дня своей свадьбы. Они тогда со свидетелями заезжали в это небольшое кафе на окраине. Но когда Ленка предложила туда пойти, у нее была какая-то нехорошая мысль, но, в принципе, больше и пойти-то некуда было. Они захватили с работы туфли, заняли у графинь по два чирика до зарплаты и пошли. В кафе «Былина». И еще ладно, что их пустили, места-то они не заказывали. Но они специально чуточку пораньше с работы вышли, поэтому до шести места еще были. Немного испортил настроение гардеробщик, который принялся ворчать на них и швейцара, спавшего на стуле у входа, что, мол, заведение у них приличное, комсомольско-молодежный коллектив у них трудится, и одних дамочек без кавалеров они не пускают. Но Ленка сунула ему трешку, и он заткнулся. И непонятно вообще, чего он выступал, если почти за всеми столами сидели одинокие дамы. Почти за всеми, кроме некоторых. А за теми, другими столами, в тот же вечер обмывала диплом группа Валеры и Тереха. И еще там же, но как бы в отдельном кабинете, то есть за невысокой перегородкой заседал комсомольский актив вместе с Вовой, который говорил, что уезжает за триста километров от города. Катю они все, кажется, не замечали. Ленке она ничего не сказала, потому что еще в институте уже отдала ей деньги на банкет.

Ленка заказала мясное ассорти, салатики и бутылку водки. Катя, прикрывая лицо меню, потихоньку рассматривала их всех. Вова, не ожидая встретить ее здесь, сидел, развалившись, сложив крылья на плечи боевых подруг. Валера, в основном, ухаживал за красивой молодой женщиной, сидевшей рядом, но почему-то перешучивался, перемигивался и танцевал только с юркой скуластенькой брюнеткой. И та красивая дама совершенно спокойно на это смотрела и кушала нарезанные дольками апельсины.

Терех был в кожаном пиджаке и джинсах, сквозь небрежную прическу у него уже начинала просвечивать лысина. Но Ленка почему-то именно на него сразу сделала стойку. Терех тоже как-то весь встрепенулся и начал крутить головой в разные стороны. А разговаривать с девушками за своим столом он вдруг стал преувеличенно громко. Катя повернулась от них корпусом к сцене, где играл вокально-инструментальный ансамбль, делая вид, что с огромным интересом внимает их творчеству. Музыканты действительно с некоторым подъемом исполняли композиции из журнала с гибкими пластинками «Кругозор» на плохом английском языке. Ясно, что ни в кружок иностранного языка, ни в музыкальную школу они не ходили, с трудом закончив обычную десятилетку.

Нашаривать вилкой рулет и корейку в мясном ассорти, повернувшись к тарелке боком, было трудно, но после работы очень хотелось есть. А вот кушать салат в таком положении вообще было невозможно.

— Кать, ты глянь, какой мужик! Глянь, он на нас смотрит! — зашептала Ленка, обдавая ее хмельным дыханием.

И только Катя осторожно развернулась к еде, как тут же столкнулась взглядом с радостно улыбающимся Терехом. Не ответив на его улыбку, она молча выпила рюмку водки, налитую ей напарницей.

— Он, похоже, на тебя запал, — разочарованно протянула Ленка, тоже выпив водки.

— Нет, мы просто с ним давно знакомы, друзья детства.

— Ну, понятно, какие вы друзья. Он весь извертелся! И только ты на него посмотрела, так весь засветился, как юбилейный гривенник. А я-то, дура, подумала, что это он ко мне интерес проявляет. А еще говоришь, что никого у тебя нет, что с мужем спите через стенку, что муж…

— Да вон, полюбуйся на моего мужа! Сидит при двух мымрах! Вон, за перегородкой!

— У, блин!

Они выпили еще, а потом сразу еще, а потом у них закончились салат и водка. Ленка стала махать официанту. Он подошел, но не один, а с полным усатым азербайджанцем.

— Какие дэвушки, а? — спросил их азер.

— Дэвочка, пильсинка хоч? — ответила ему Ленка. — Отвали! Принесите нам еще того же самого.

— Принэси, Саша, как дэвушки говорят, — сказал чучмек, по-хозяйски присаживая к ним за столик.

— Ты чо прилип? Тебе места мало, Фрунзик? — удивилась его наглости Ленка.

— Заткнись, шалава, ё…сь, что ли? — сказал ей тихо официант, наклонившись к самому уху и нежно обняв их с Катей за плечи. При этом он вежливо и радушно улыбался. Улыбался и азер, глядя на них.

Со стороны могло показаться, что к двум снимающимся девицам подошел уважаемый всеми клиент, Все, в принципе, улыбаются, делают заказы, ну, а девкам, конечно, немного неловко. Понятное дело, ломаются.

Официант быстро, но с достоинством вышел на кухню, откуда почти мгновенно выкатил трехэтажную колясочку с многочисленными закусками. Вокруг было тихо, мирно. Пока. Катя сидела, опустив голову. Ситуация изменилась кардинально. Минуту назад она была обманутой женой, достойной женщиной. Сейчас, возле толстого азербайджанца в глазах общественности она запросто могла стать наоборот недостойной женой и матерью. На себя ей было плевать, но как это воспримет мама? И как еще это может вывернуть ее блядовитый Вовик?

— Мэня, дочка, нэ Фрунзик, а Тураб-Баба-оглы зовут. Можешь звать просто — дедушка Бабай, — добродушно сказал Ленке азер.

— Это чо такое-то, Кать? — немного пришла в себя Ленка. — Слушай, дед, ты пойми, мы сюда на последние деньги шли и меньше всего хотели знакомиться за наши деньги именно с тобой!

— Сколько я тэбе должен?

— Да нисколько ты мне не должен! Ты свалить отсюда должен!

— Опять хамишь, сучка! — ласково прошептал склонившийся к ней официант, расставляя приборы.

— Шашлычок принес, Саша?

— А как же, товарищ Вахитов! И все, как обычно.

— Абична у тэбя бивает хорошо, Саша!

— И сейчас хорошо будет, товарищ Вахитов!

— Нет, не будет, чебурек! — с пьяной настойчивостью сказала вдруг Катя. — Не будет тебе сегодня хорошо!

Она даже не хотела его как-то обидеть, хотя и личность товарища Вахитова была несколько своеобразной, просто Катя женской интуицией почувствовала, что именно сегодня дедушке Бабаю будет хреново.

— Какая ти злая, дэвушка! — огорченно сказал Вахитов, отмахиваясь от заступничества официанта Саши. — Кушай шашлычок! Кушай салатик! Пей водочку, дэвачка! Нэ сэрдись только! Чего она такая злая? — спросил он у Ленки.

— А вон ее муж с двумя бабами вожжается! — брякнула захмелевшая Ленка.

— Вай мэ! Какой падлес! — привстав с места, сказал Вахитов в сторону перегородки.

Сесть дедушке Бабаю не довелось, потому что стул из-под него выбил подскочивший Терех. И началось. Оказывается, товарищ Вахитов ходил по злачным местам не один, а с солидной группой поддержки из соплеменников. Поэтому к драке подключился весь зал. Даже комсомольско-молодежный коллектив кафе, с гордостью носивший звание коллектива коммунистического труда, разделился на два враждующих лагеря. Когда разбили два витринных стекла и цветной витраж при входе, приехал наряд милиции. И как раз перед тем, как Катю, вцепившуюся в черные кудри какого-то лица кавказской национальности, ударил подносом по голове официант Саша, она увидела, что комсомольский актив города по главе с ее супругом бочком по стенке спешно покидает поле боя.

В дежурку кроме них с Ленкой забрали, конечно, Тереха, одного азербайджанца, особенно жестоко орудовавшего горлышком разбитой бутылки, и двух постоянных посетителей кафе «Былина» и дежурки.

— Блядей в угловую посади! — крикнул вслед сопровождавшему их милиционеру усталый лейтенант, снимавший с них допрос.

В камере было темно, и Катя сразу же за что-то зацепилась ногами и чуть не упала от тычка милиционера, хорошо, что Ленка подхватила. Потом, когда глаза привыкли к полутьме, в лунном свете, лившемся сквозь маленькое зарешеченное оконце, они нашли нары. Катя даже не думала, что нары будут такими. Они были похожи на многоярусный подиум для народного хора. Некоторое время она ходила в детстве в такой народный хор. И тогда ее еще удивляло, что их руководитель вначале репетиции всегда им орал: "Кончай базар! Давай на нары!" А теперь она подумала, что он, наверно, тоже в ментовке ночевал. Хотя бы разок.

Господи! Что мама подумает, когда узнает, до чего она докатилась! Какая все-таки умная ее мама! Ну, вот как она могла еще давным-давно знать, что Терех — урка, и что с ним она непременно сядет на нары?

Катя тихо присела на нары. Рядом всхлипывала Ленка. В полоске лунного света перед ними валялось помятое загаженное ведро, о которое Катя запнулась при входе. Она поняла, что это и есть параша. Вот до чего она докатилась, достукалась, короче. И тут сразу в стенку кто-то стал негромко стучать. Терех, конечно. Хоть бы его этот азер пришил за ночь. И ведь хотели они еще выучить азбуку Морзе, а времени тогда что-то не было, а кроме того, Катя твердо тогда решила никуда не ходить с Терехом в такие места, где бы ей эта азбука Морзе могла пригодиться. Нет, тогда у нее ума было все-таки больше. Не будет она больше этого гада слушать, пусть хоть застучится тут. А если он еще где-то рядом окажется, то она тут же уйдет, тут же!

Она залезла на самый верхний ярус нар и приложила ухо к стенке, откуда шел стук. Прямо в ухо ей раздался гулкий голос Тереха: "Катюха! Как дела?" Голос имел металлический отголосок, и Катя поняла, что Терех приложил к стене какую-то металлическую банку. Интересно, где он ее взял? Она обшарила камеру глазами, но ничего похожего у них в камере не было. Ничего, кроме параши. Ну, уж нет, туда он говорить ее не заставит!

— Ленка, давай ведро! — отрывисто скомандовала она навзрыд ревущей Ленке.

До утра она, зажимая нос, слушала через парашу, как Терех уговаривает ее не расстраиваться. Какая же все-таки сволочь, этот Терех!

Утром с милиционером в камеру вошел бледный, суровый Володя. Катя уже подумала, что его тоже замели, но он срывающимся голосом сказал: "Так-то ты воспитываешь нашу дочь, Катя!"

— Без Ленки и Тереха я никуда не пойду! — спокойно сказала Катя.

— Я тебя родительских прав лишу! Проститутка! — заорал Володя.

— А я тэбя зарэжу! Не тронь ее, гнида! — застучали в стенку из соседней камеры азербайджанец и Терех.

Милиционер подбежал к вертухаю их камеры и заорал: "Заткнитесь, суки драные! Я вам сейчас слона устрою, падлы!"

— Если я когда-нибудь услышу что-то про этого Тереха, то ни меня, ни Машу ты больше не увидишь, — ткнул кулаком в сторону соседней камеры Володя. — Я имею возможность это тебе устроить, поверь, дорогая. Все слышали? А теперь пойдем. Одни пойдем, без эскорта!

Катя, виновато взглянув на Ленку, стала собираться. Пиджак костюма был безнадежно испорчен. Кто-то в драке ее пытался оттащить за борта и рукава, а блузка спереди была вообще порвана в клочья. Поэтому Катя просто одела расходившийся по швам пиджак прямо на черную комбинацию. Сумки ее не было, а плащ с непроницаемым видом держал в руках Вова. Выходя из отделения, Володя расписался в какой-то бумаге и пожал руку сонному лейтенанту.

Они вышли из отделения, и Катя с наслаждением вдохнула свежий утренний воздух. Денек обещал быть погожим.

— Мне, Катя, сегодня вообще некогда было, а тут еще твои фокусы, — сдержанно сказал Володя. — Вот тебе запасные ключи от дома, съезди, переоденься. Еще успеешь на работу. Только перед этим в зеркало не забудь посмотреться! Я буду дома дня через два, и вот тогда у нас с тобой будет серьезный разговор.

Вова повернулся от нее и быстрым шагом пошел к служебной машине — обкомовской «Копейке». Катя и слушала его в пол уха, да и вслед ему уже не смотрела, потому что к стоянке перед отделением подъехала черная «Волга». Дождавшись, когда Володя сядет в машину и вырулит на дорогу, из нее вышел товарищ Вахитов. Он церемонно поклонился Кате и, знаком попросив ее подождать, важно отправился в дежурку. Как и вчера, он был одет в элегантный костюм, но уже другой, не вчерашний. На правой щеке у него был узкой полоской наклеен лейкопластырь, а костяшки пальцев правой руки — аккуратно забинтованы. Чувствовалось, что предыдущий вечер он прожил не так, как ему хотелось.

У самой Кати тоже саднила шишка на голове, и подозрительно чесался правый глаз. Веко над ним было каким-то тяжелым и вспухшим, поэтому смотреть на занимавшийся день можно было только прищурившись. По колготкам поехали не только стрелки, почти на коленке красовалась самая крупная дыра. Обычно Катя носила одну и ту же незатейливую прическу, подплетая венчиком косу, но теперь она только могла предполагать, что за венчик у нее на голове. После драки они с Ленкой даже не умывались, а накрасились перед кафе основательно. Ясно, что макияж размазался по всему лицу, ведь ночью они с ней еще и ревели в камере. Какая же сволочь этот Карташов, если бросил ее тут в таком виде! Фашист! Хуже азера!

Вахитов вышел вместе с сонно щурившимся Терехом, помятой Ленкой и молодым бодрым азербайджанцем, который поцеловал его свободную от бинтов руку и, низко поклонившись, побежал на трамвайную остановку. Терех тоже пожал Бабаю руку, а тот покровительственно похлопал его по плечу. К Кате Терех не подошел, видно он хорошо слышал слова Володи о Машке, он только махнул рукой и как-то скривился ей типа — "Здрасте!" Потом он повернулся и пошел вслед за молодым азербайджанцем к остановке. Вахитов подошел к «Волге», распахнул заднюю дверцу и пригласил: "Садытэсь, дэвачки!"

Ленка беспомощно посмотрела на Катю, но Катя решительно направилась к машине.

— Вот, дэвачки, угощайтэсь! — сказал Вахитов, подавая им огромную коробку шоколадных конфет. — Я с себя вины нэ снимаю, но все ваш знакомый нэправильно понял! Зачем так било горящиться? Сволощ! Только начали хароший разговор… Я всегда стараюсь исчерпать ин-син-дент, дэвачки!

С последней фразой он подал Лене черную короткую каракулевую шубку в целлофане, а Кате две каких-то длинных коробочки.

— Не-е-е! Да вы чо-о! — принялась совать обратно шубку Ленка.

Дело явно шло к лету, поэтому инцидент с Вахитовым ей хотелось исчерпать как можно быстрее, без шубы и "Продолжение следует…"

— Спасибо, Тураб Бабаевич! Мы прямо в восторге! — вдруг сказала Катя, засовывая коробочки в карманы плаща, и втихомолку одернула подругу: "Сиди тихо, дура! Мы на него сейчас Бибикус натравим!"

Часы на панели управления «Волги», между прочим, показывали без двадцати минут восемь, поэтому они попросили Вахитова подбросить их прямо к институту. Володя-подлец прекрасно знал, что она никак бы не успела к началу рабочего дня в свой режимный институт на общественным транспорте. И уж тем более не смогла бы заехать домой. При этом у нее все деньги и проездной остались в украденной сумке, а часы разбились во время драки. Они кое-как с Ленкой привели себя в порядок в салоне машины, а Вахитов достал им из бардачка по паре новых колготок. Там же у него оказался тональный крем «Жеме», которым Ленка замазала Кате синяк под правым глазом. Еще раз поблагодарив, они рысью побежали к проходной, а Вахитов им крикнул вслед, что в пять часов он будет стоять на этом же «мэсте». Но еще в машине они честно сказали ему, что придут с подругой, чему Вахитов нисколько не расстроился.

— Молодцы, девки! Я вам без пяти минут поставлю! — сказала пожилая вахтерша в берете. — Из ментовки на вас уже звонили, товарищеского суда требовали. Прямо, молодцы! Честно говоря, от вас не ожидала! Изметелить пятерых черножопых — это, прямо, не знаю что! Вот что значит, молодость! Эх, мне бы ваши годы…

Начальница сметного отдела была в меньшем восторге от культурного похода подчиненных. Но теперь она смотрела на них с явным интересом и опаской. В обед они все-таки пошли в столовку отлавливать Бибикус. Ее они в столовой не встретили, зато по одному, стервятниками к ним начали слетаться архитекторы.

— О, Ленок! Наше вам! А это, кажется, Катя, — приветствовал их большой бородатый мужик. По давнему празднованию победы социализма Катя его почти не помнила, потому что он как-то очень быстро заснул после трех стаканов водки.

— Привет, Леха! А Олег где?

— А-а, подтянется… А ты, Кать, откуда такая, с попойки? — проявил нарочитую неосведомленность Алексей.

— Чо ты к девке пристал-то? Ты мне рубль должен, купи нам пирожков с капустой и соку.

— Лен, а за что это вы вчера азеров в «Былине» били? И витражи подпортили? Нам уже заказ дали на монолитные барельефы, без всяких витражей. Что-то про дружбу народов. Как тебе, Кать, дружба народов?

— Ты что прикалываешься? Чо, озабоченный? Кать, тресни ты его, он же к тебе ближе сидит! За пирогами вали, Казанова!

Алексей ретировался за пирогами, а Ленка тихонько выговаривала Кате, что держаться в коллективе надо как-то попроще, тогда к ней потянутся люди так же, как к ней, Ленке. Им все-таки с этими людьми жить и жить, да еще и суд товарищеский проходить. Катя поперхнулась смехом, Ленкина нотация до тошноты напомнила ей вчерашние тирады официанта Саши. Подошел Алексей с пирогами и соком. Он все посмеивался, глядя на Катю, и подсовывал ей пирожок. Пиршество было в разгаре, когда подошел Олег и еще два архитектора. Пиджак у Кати на спине лопнул по шву, а правый глаз был еще несколько заплывшим, поэтому ее вид в целом располагал к простоте общения. Все подшучивали над ней и спрашивали Ленку, как им спалось в дежурке. А Ленка просила архитекторов передать Бибикус, что у них смета на водопровод почти готова, кроме нескольких деталей, которые может уточнить только она. Ну, и в таком виде они, конечно, к богатым водопроводчикам сами пойти никак не могли. Архитекторы смеялись и пытались у них узнать, что же за детали им должна срочно прояснить Бибикус. Кате тоже было очень весело, но настроение испортила Ленка, прошептав ей на ухо, что все эти архитекторы женатые-переженатые.

— Ну, бывай, Катерина! — хлопнул ее по плечу Алексей, отчего сразу отвалился рукав пиджака. — Заходи к нам, как выпить захочешь! Только не бей! По машинам! По кульманам!

* * *

Еще до обеда в курилке они обнаружили в одном Катькином футляре толстую золотую цепочку с большим рубиновым кулоном, а в другом — золотые часы с витой браслеткой, украшенной небольшими рубинами такого же оттенка. Катя приложила золотые украшения к себе перед зеркалом и поразилась тому, с каким тонким вкусом они были подобраны. Цвет камня точно совпадал с естественным оттенком ее губ, рубин будто сгущал краски лица, незаметно преображая его. Ей даже показалось, что она стала какой-то загорелой, смуглой. Смутно похожей на кого-то, кого она стала уже забывать.

— Боже мой, как же это тебе идет! — с восхищением выдохнула Ленка. — Ни за что не отдавай обратно! А придурку своему, Карташову, скажи, что мама подарила!

— Нет, Лен, пока я с ним не разойдусь, никому это показывать не буду!

— Правильно! — горячо выдохнула Ленка.

Сама она стояла в расклешенной каракулевой шубке с огромным стильным воротником. Каракуль был мягкий, шелковистый, он радостно блестел в лучах солнца, падавших через окошко.

— Ну и пусть, что он это где-то украл из социалистической собственности, — простонала Ленка. — Я теперь больше не смогу жить без этой шубы! Пусть я — дрянь, пусть у меня развился вещизм и мещанство, пусть у меня нет принципов! Боже мой, какая я гадкая! Ты знаешь, я уже ничего в нем плохого не вижу, ничего! Особенно, если его обезвредит Розалия Львовна… Хорошо бы он, по правде, был мой дедушка, а? Кать, а за что мы били-то его?

— Ты совсем уже, что ли? Ты что, в самом деле, думаешь, что если бы мы ему морду не поцарапали, он бы нам такое принес? Что-то я у него в «Былине» никаких шуб с собой не видела!

— Правильно Бибикус говорила, что эти мужики все идиоты. Чем больше бьешь, тем больше любят!

В курилку Бибикус прибежала сразу после обеда. Она помогла им аккуратно подшить Катин пиджак. С утра она сдавала объект, и, конечно, с самого утра к ним рвалась, но никак не могла, никак. Она вся измучилась в неизвестности, потому что про них уже гудел весь институт, и только она была не в курсе. В общих чертах они ей рассказали все, упустив некоторые детали про Карташова и тщательно припрятанные подарки Вахитова. Про Вахитова они сказали, что избили его, в общем-то, зря. Никакой опасности для их общества он не представлял, а теперь отношения у них из-за этого конфликта стали натянутыми и как-то не заладились. Но вот она, Розалия Львовна, может поиметь для себя из этого знакомства много положительных моментов, только не надо его бить. Они намекнули, что Вахитов сказочно богат, но никакой пользы для себя они из этого факта извлечь не могут, в силу их малой опытности и общей неустойчивости психики.

В принципе, именно это и хотела услышать от них Бибикус, которая, из-за сдачи двух горевших синим пламенем объектов, уже пару месяцев была на голодном пайке. Еще Ленка ей сказала, что действовать с азербайджанцем надо наверняка, упускать его нельзя ни в коем случае. Сложность задач не смущала Розалию Львовну. Завершать дополнительную ведомость по канализационным отверстиям она ушла в глубокой задумчивости. Потом она заглянула к ним перед самым концом рабочего дня и заговорщески подмигнула. Глядя на нее, ахнул весь сметный отдел. Графини так и застыли с открытыми ртами. За три часа ударного труда она из жгучей шатенки превратилась в платиновую блондинку. Катя поняла, что потерявшего бдительность товарища Вахитова с их стороны ожидает коварный удар ниже пояса.

Они дождались, пока здание института покинули архитекторы и генплановый отдел, больше известный своими длинными языками, чем производственными успехами. С Бибикус они встретились в холодном тамбуре на выходе, пройдя вахту порознь, и рванули от здания института карьером к назначенному Вахитовым «мэсту». Верный своему слову кавказский мужчина уже ждал их на черной «Волге».

Когда на переднее сидение с ним села обесцвеченная Розалия Львовна, ласково глядя на него бархатными восточными глазами, доставшимися ей от папы помимо фамилии, и он растаял как эскимо на палочке. Накануне в «Былине», даже с учетом того, что Ленка от природы была русоватой блондинкой, он все-таки сохранял в глазах некоторую твердость и жесткость. По крайней мере, тогда у него на лице уж точно не было этой робкой собачьей покорности. Он повез их прямо по главной улице Ленина, как они догадались, к самому роскошному ресторану «Жемчужина», а Розалия Львовна, обернувшись, снова им подмигнула.

* * *

Ту весну в целом они провели хорошо. Бибикус и Вахитов еще несколько раз возили их в рестораны. Но когда Баба-оглы из гостиницы переехал жить к Розалии Львовне на квартиру, они вдруг совсем одомашнились, а Бибикус принялась вить гнездо. Из легкой на подъем дамы она превратилась в пристойную до тошноты матрону вроде Натуси и Ксюши. Больше того, она теперь с ними принялась покупать тесто в столовке в два приема, экономя на растительном масле, и, похоже с трудом бросала курить.

МАМИНЫ ЗАБОТЫ

Весной Валентина Петровна ездила с Машей в деревню к Тереховым. Там они с Галей совместно разбирались с огородными посадками. Это было не слишком утомительно, поскольку Терехов приводил от соседа лошадь и вспахивал на ней весь огород. Он натягивал парники, растаскивал навоз, правил грядки, приносил им из озера огромных щук и каждый вечер налаживал баню. Валентина Петровна зимой выстаивала в городе в очередях за пленкой и семенами овощей в пакетиках. Она даже привезла им с сельскохозяйственной выставки две пары породистых кроликов. Только кур породистых ей тогда не хватило, и на подворье бегали невзрачные белые куры, помеченные Тереховым синей масляной краской.

Для Тереховых Валя была не просто своей. Еще с похоронных посиделок по Васе она стала им близкой родней. По деревенской привычке сбиваться гуртом они, незаметно для себя, объединились в какое-то подобие общей семьи, чтобы так, совместно "ломать жизнь".

Галя ничего особенного не говорила о том, как они живут тут без нее, она сообщала только незначительные бытовые факты: "Вчера ездили в райцентр на базар. Летом купим мотоцикл. Ягоды в этом году будет много". Но в этих кратких замечаниях Валя чувствовала больше довольства жизнью и покоя, чем в многословных заверениях. А Терехов, по своему обыкновению, больше помалкивал, но все время что-то делал руками. Валя с удовлетворением обнаруживала каждый приезд плоды этой неуемной деятельности: резную калитку, мощеные дорожки, беседку с деревянной кружениной, летнюю кухонку… Двух коз завел — Пашу и Дашу, мастеровой мужик! Вот только почему-то поросят брать отказывался, все говорил, что Терех этого не потерпит. И что было на этого урку ссылаться? Он даже к отцу родному не ездил, в бабки родной дом! Даже с сенокосом или картошкой помочь не ездил!

А Машке-то там какое раздолье было! С весны в большой дом съезжались двое Танькиных парнишек, Валеркин пацан и дочки близнецов Саши и Вани. Что они там только не творили, что только не выделывали! И всему потакал молчаливый Терехов. Он им и дом построил на старой березе, и секретную базу на сеновале организовал. Девочки близнецов, приезжавшие из военных городков, всё базы секретные, заслоны и тайники строили, а мальчиков учили карате. Честно говоря, с этими комиссаршами Маша бы чувствовала себя не в своей тарелке, но Егорка, Валеркин сын, так хорошо с ней водился, так нянчился! Всё: "Машенька! Айда на базу! Не плачь, Машенька, сейчас в дозор пойдем!" Умильный такой пацанчик, жаль только, что вишенка от яблоньки недалеко катится…

И после дневных забот, после баньки, уложив детишек, как славно было посидеть на косогоре с бутылочкой. Терехов играл им на аккордеоне, а они с Галей пели на два голоса. И когда Валя пела, она со щемящей тоской понимала, что только здесь, в деревне им было с Васей место. Где-то ты теперь, Васенька?

На родительские субботы Терехов и Галя накануне всегда приезжали в город, останавливаясь у Вали. С утра обязательно шли на разросшееся кладбище. Чо-то при доброй кормежке народ стал как-то особенно скоро перекидываться на тот свет. Раньше-то до восьмидесяти уж по всякому жизнь-то ломали, а тут все молодые помирать начали. Смотришь, человеку-то всего ничего было, пятьдесят-то — какие еще года! Поэтому Вале было почему-то очень неуютно одной ходить на кладбище, а с Тереховыми, вроде, ничего. И как только этот Терехов тут жил один со сторожами?

Сердце только что-то стало пошаливать. Валентина Петровна даже сходила к доктору за таблетками от сердца, и у нее обнаружилось несколько повышенное артериальное давление. А как тут сердца не будет, как на эту Катьку поглядишь, на всю ее жизнь? Тут и печень и почки появятся, не говоря уж о голове! И говорить-то с ней было бесполезно. И как только вспомнишь безучастное, равнодушное ко всему, что не касалось Маши, лицо дочери, так начинало почему-то болеть сердце.

Из-за сложного графика работы Кати и Володи, отпуска у них никак не совпадали. Катя с Машей иногда отдыхали в лесном профилактории института в смену матери и ребенка, а Володя один выезжал в молодежные лагеря, где, по его словам, совмещал отдых с напряженной общественной работой. Валентина Петровна все-таки несколько раз пыталась предостеречь дочь, разговаривала и с зятем на эту тему, но Катя однажды резко ей ответила, что ее отпуск — это отдых не только от работы, но и от Володи. Спасибо, что не заявила, что и от матери. Ничего, все когда-нибудь отдохнут от своих назойливых мамок! Ведь только об этой Катерине все мысли, только ведь у нее с бытом наладилось, а у них с Васей — девять лет своего угла не было! А какую зять два года назад мягкую мебель купил, какую стенку! И рожа, вроде, у него не бандитская! Вон, Машка, какая славненькая получилась! Зубами за мужика-то держаться надо! Сколько уж можно этого тюремщика вспоминать? И почему же зять ходит, словно, слепой? Порхает все по жизни, крылышками шелестит. И, вроде, его вполне такой расклад удовлетворяет…

Где же оно счастье? Раз оно — не в мебели, то где-то же ведь оно должно быть? Бедная, бедная Катька! Видно, все саднит сердечко, но ведь прошлого не воротишь…

Иногда у матери и дочери происходили достаточно громкие разговоры на эту тему и на многие другие темы тоже. И как-то ночью, думая о Кате, Валентина Петровна вдруг ощутила, как стыд и сожаление сжали ей сердце. Удивительно, но ей в этот миг показалось, что в странной пустой жизни дочери виновата почему-то и она сама.

Утром все вставало на свои места, но утра надо было еще дождаться. А ночью ей иногда приходили тяжелые сны. И в особенности ее почему-то донимал один сон, будто они все переезжают на старую квартиру. Этот сон повторялся в разные года жизни с поправками на изменившиеся обстоятельства, но всегда перед какими-то переменами. А какие у человека перемены могут быть после пятидесяти лет? Только самые никудышные перемены…

До смерти Васи они в ее сне переезжали всегда втроем, и Валентина Петровна до утра ломала голову, как же разместить в старой квартире их разросшийся скарб? И перед самой Васиной смертью этот же сон снился. Но тогда ее заботило другое. Лил дождь, машина с вещами мокла под дождем, а они с Катькой не могли уехать из квартиры, потому что ждали Васю с работы. Но его все не было, а они ждали, ждали…

И частенько теперь она вновь переезжала по ночам в старую квартиру, но только уже с Машей и Катей, соображая, как войдет мягкая мебель и стенка дочери в их однокомнатную клетушку, которая ждала их в старом доме. Никакого зятя в тех снах у Валентины Петровны даже в воображении почему-то не было. Вещи, матерясь, таскали отец и сын Тереховы, но тронуться с места даже первым рейсом они не могли, потому что до утра все ждали и ждали теперь откуда-то Катю…

КОРОЛЬ ПИК

Король пик — это, касатка, солидный человек. Но по жизни он почти всегда враг, дурной человек, соперник. Фигура, прежде всего, в пасьянсе с фигурами соотносится. А уж из фигур, надо пары выбирать. Вот у тебя пара: дама и валет треф. По ним король пик обещает тебе ненависть и горе. С валетом и дамой бубен ты, однако, получаешь сердечное расположение самого этого короля. Что тут скажешь? Ну, будет король, много зла принести тебе может, но пока ты среди бубен, ничего он с тобою не сделает.

* * *

Катю Алексей поймал на выходе из столовки, в руках он держал тоненькую трубочку чертежей.

— Кать! Ты мне шабашку небольшую не сделаешь, а? Я тебе пятнадцать рублей подарю!

— А разве так можно?

— Здрас-с-се! Колхоз Прилученский просит быстро-быстро, платит наличными, а у нас, сама же знаешь, — планов громадье на долгие годы вперед. Сметку обсчитаешь?

— Обсчитаю…

— Вот, гляди, два чертежика, все как обычно. Ленка напечатает, а распишешься сама. Это у нас как комсомольская помощь пройдет, а денежка — как ихняя премия за агитбригаду. Когда сделаешь?

— Это тут все? Ну, через час…

— Ну, ты могёшь!

Сначала было овощехранилище в Прилученском колхозе, потом — крытый ток в совхозе "Путь к коммунизму", а потом — павильон для Потребсоюза, а еще потом — подстанция к базе Обувьторга… А потом Катьку, Алексея и двух проектировщиков разбирали на парткоме и срезали все премии. После разборки Алексей курил у бумажных бобин возле отдела комплектации и плакался Катьке в жилетку.

— Нет, Кать, если бы я с ними не делился! Если бы не они сами мне эти заказы подсыпали! Ведь мы работали с тобой, Кать! В поте лица трудились! Сами же говорят про то, что тем, кто не работает — жрать не положено! А теперь — про нетрудовые доходы песни поют! Ладно, вечером заходи с Ленкой — выпьем…

Кате тоже было очень обидно, она впервые ощутила некоторую свободу в деньгах, хотя пахать за них приходилось даже ночами. Пусть и купить-то особо на них было нечего, но можно было дать маме, которой пенсии хватало только в большой притык. Потом можно было даже два раза сходить с Ленкой в ресторан, где их даже чуть-чуть опять не сняли. Пусть чуть-чуть, как утверждала Ленка, и не считается, но Катя, в рубиновом колье и золотых часиках, все-таки здорово повеселилась и впервые почувствовала свою женскую силу и привлекательность. Поэтому она с тяжелым чувством пошла с Леной вечером напиваться на четвертый этаж к Алексею. Что этим партийным от них надо? Что они лезут в их жизнь? Помогли бы лучше шабашки найти, они-то ведь делиться не отказываются!

В большом зале кроме Алексея никого уже не было, лампы дневного света были притушены, оставался освещенным только уголок, ограниченный столом и кульманом, где работал Алексей. Ленка по-хозяйски достала водку и закуску из холодильника, нарезала соленые огурцы, разложила капусту и черствые столовские пироги. Пить начали молча, Алексей на Катю практически не смотрел, в упор глядя на Ленку.

— А Олег уже ушел?

— Ушел, Лена, ушел!

— Ну, так и я пойду.

— Иди, милая, прими на посошок и вали!

— Лен! Ты чего? А я как пойду, если напьюсь? — заволновалась Катя.

— Так ведь не в пустыне же остаешься, Алеха на плече донесет, в случае чего.

— Нет, Лен, я с тобой, — сказала Катя, приподнимаясь с места, но властная мужская рука уже усадила ее обратно, и она только беспомощно наблюдала, как скоренько собирается Ленка…

* * *

На другой день Ленка ничего не спрашивала, хотя призывно смотрела на Катю в курилке, но Катя почему-то ничего ей и не рассказывала. Ленка успокоилась и, как настоящая подруга, вопросами не донимала. Это было хорошо, просто отлично, потому что Катя и сама не знала ответы на Ленкины вопросы.

Нет, она бы все равно не стала, не смогла бы рассказать Ленке про тот разговор в глухой рекреации на этаже архитекторов. Не ее разговор. Но о ней. Нет, не смогла бы.

Слишком долго у нее, оказывается, не было мужчины. Так долго, что ей было все равно, где он ласкает ее голые плечи. Запрокинутое ее лицо глядело в высокий потолок с зияющими отверстиями перфорированной плитки, будто прошитой неровной автоматной очередью. Она повернула к себе его лицо с закрытыми глазами, потянулась к нему губами, и сердце ее уже было готово дрогнуть и покатиться ему под ноги, позови он ее сейчас… не позвал…

Она сразу узнала этот смешок Алексея и его вздох-выдох. Странно, мужчина даже не замечает, что фразу он заканчивает так же, как… Странно и смешно. Особенно смешно было его собеседникам. Смеялись над ней, как она в первый же вечер… Ну, что она говорила ему, о чем просила. Смешная она была в тот первый вечер, одним словом. Как бы они рассмеялись, если бы узнали, что она, не выдержав, сама с утра отправилась к ним на этаж, чтобы увидеть его. Что ночью она ни о чем не жалела, только о том, что его не было рядом.

Какие они молодцы, архитекторы, все-таки. Как замечательно они продумали этот коридор. Можно забиться в угол и стоять. И никто тебя не заметит, даже проходя со смеющимися друзьями на расстоянии вытянутой руки. И штукатурку-шубу на стенах они тоже хорошо придумали. Недорого, главное, 1 руб.48 коп за метр квадратный. Стекляшки только царапают ладони до крови, если цепляться за стены руками. Но можно прижаться к стене спиной, и она сама будет тебя держать сзади, за кофту. Ноги-то так сразу не удержат. Вдох-выдох, вдох-выдох. Смешно.

* * *

Интересно, а как мужчины чувствуют, что женщина уже знает? Они ведь чувствуют. Не бесчувственные же они совсем? Ведь почему-то Алексей ни разу ей не позвонил по внутреннему телефону. Значит, он понял, что она могла слышать тот разговор. Ну, и хорошо. Это очень хорошо, что сейчас никто к ней не лезет. Хорошо.

Но вдруг с вопросами к Кате полезли графини.

— Кать! Ты талоны на водку отоварила?

— А у меня мама ходила, ей еще какие-то ветеранские дают. За три месяца у ветеранов поллитра набирается.

— В обед сгоняй домой, бутылку в отдел принеси.

— А какой праздник-то, Наталия Георгиевна?

— Здрас-сте! День рождения твой справлять будем. Два раза уже зажала, на этот раз не выйдет. Мы с Ксюшей пирожков напекли с капустой и яйцом.

— Точно! У меня же день рождения сегодня! Я тогда побегу… А кто будет-то?

— Архитектор твой не придет. Он тебе журнальчик в подарок передал.

— Похабный?

— Да нет, мы бы такой не взяли. Приличный архитектурный журнальчик с домами и фасадами.

— Жалко.

— Ты дуй, давай, за водкой. Если к матери пойдешь, капустку у нее квашеную и огурчики захвати. Очень мне соленья твоей мамы нравятся, чувствуется, что женщина она с понятием.

Катя пару раз на праздники в отделе захватывала из дому заготовки, которые мама привозила из деревни. Но говорить графиням, что ими занимался исключительно Терехов, не допуская женщин к этому тонкому делу, она не стала.

Выпив, графини вдруг достали старую, трепаную колоду карт.

— Кать, у тебя рука-то легкая, ну-ка, раскинь нам картишки! Мы тут с Натусей такого себе нагадали, что в головах не помещается.

— Может не надо, Ксения Леонидовна, а? — жалобно попросила Катя.

— Кать! Да ты чо? Давай-давай! — радостно заверещала Ленка.

Катя поняла, что отвертеться ей не дадут. Но за столом сидела зашедшая случайно на огонек Людка Владимирова, конструкторша из соседнего отдела. В курилке за ее спиной поговаривали, что она давно запала на Алексея, и что Катька встала между ними очень некстати. Люда усмешливо смотрела на карты и презрительно щурилась в сторону. Катя понимала, что зашла она к ним в отдел, отлично зная о ее дне рождении. Более того, она знала о нем еще вчера, поэтому одета была гораздо лучше именинницы, напрочь запамятовавшей о своем возрасте. Вот это Катю и заело. Она молча взяла колоду в руки и стала привычно тасовать ее так, что восхищенно присвистнула даже Ленка.

— Ты, Кать, сейчас лет на десять вперед глянь, что-то нас все вокруг тревожить стало. Мы тут кости кидали, так не поверишь, почему-то выходило, что хлеб две тыщи стоить будет! А кто ж его такой кушать станет? Чо-то мы уже к восемнадцати-то копейкам привыкли, забаловались. И многое еще там нам показалось. Да видишь, кости-то новенькие, врали, наверно. Глянь-ка, а?

Раскладывая карты по первым триадам, Кате вдруг на минуту показалось, что она сидит не в своем сметном отделе, а куда-то мчится в ночи на огромной малиновой машине. Галлюцинация была настолько реальной, что доводы разума о том, что таких машин не бывает, даже в обкоме таких нет, в расчет не принимались. Прямо ей в лицо смеялся из первой тройки червонный король.

Катя начала вынимать одну за другой карты, что-то было хорошо знакомое в складывающемся пасьянсе. Что было… что будет…Графини сидели поникшие, вслед за Катей они следили за раскладом и уже не хуже ее видели все один к одному. Ей вдруг впервые стало жаль двух подруг. Даже тихой старости, освещенной солнцем дачных участков, при таких картах ждать нечего. Так ведь и не было у двух дам ничего, кроме пустых хлопот о чужих детях и никому, оказывается, не нужных проектах. Только они решили, что жизнь налаживается, только, в который раз, все рассчитали до пенсии, как чье-то горячее Желание рушило вокруг них Время и Пространство и открывало перед ними, такими разумными, бездонную пропасть. И мысли их, лежавшие в головах, были теперь лишь о том, что именно теперь надо начинать копить папиросы и спички на черный день.

Кате почему-то было очень стыдно, она пыталась осознать причину этих чувств, но суть ускользала, вернее, была слишком громоздкой для восприятия. Что-то ведь слышала она раньше про Время и Желание… Но то, что желание, заветная мечта одного человека может что-то изменить в жизни других, и далеко не в лучшую сторону, с этим она никак не могла согласиться. Выходит, что и пожелать-то ничего нельзя? И все желания — лишь мутные ледышки, что, растаяв, оставляют только грязный след на ладони? Неужели это все сбудется? Неужели это придет? Нельзя этого допустить! Но как же можно от этого отказаться! Это лицо, его лицо… Значит, он все-таки позовет, по-настоящему позовет… Пусть все будет так, а вот снега того она не допустит, ведь если только он придет, то будет вечное лето, и никакого снега больше никогда в ее жизни не будет.

Пустые хлопоты, неприятности от казенного короля, марьяжный интерес… Но вот выпали и встали в круг четыре дамы. И каждая из них несла в себе свою жизнь, свои надежды, свои обиды, все то, что называется в пасьянсе одним словом — сплетни. Возле Кати в ближнем кругу сидело как раз четверо: Графини, Ленка и презрительно скривившаяся Люда. Остальные участницы застолья особого интереса к камланию не проявили. Из-за навязчивых идей графинь, с которыми они, оказывается, всех достали за последнее время, практически у всех сметчиц отпала охота заглядывать в будущее. Тем более, что на другом конце стола под дружный хохот разглагольствовала Розалия Львовна Бибикус, ощущавшая в себе явную тягу к магометанству.

Ленка и Люда практически не следили за картами, они в них мало что понимали. Краем уха они прислушивались к эмоциональной речи Розалии Львовны и уже начинали улыбаться. А Катя неотрывно глядела, как начинает меняться расклад как только в нем оказался валет пик. С напряженными лицами за картами вместе с ней следили только графини. И ждать развязки долго не пришлось. Возле двух дам — червонной и крестовой могильными надгробьями легли восьмерка треф и пиковая семерка. Уж, это точно графиням было не в масть, не их это были карты, но Катя не успела даже ничего сказать, как Натуся, ловко передернув карты, подставила под удар судьбы свою и Ксюшину масти, с жалостью взглянув на молоденьких соседок, давившихся смехом. Катя уронила последнюю карту, и пасьянс сошелся. Только тогда они втроем оторвали свой взгляд от выложенного предсказания и посмотрели друг на друга.

— Свидание со смертью, — с растерянной улыбкой прошептала Натуся.

— Все с нею свидимся, — печальным эхом откликнулась Ксюша.

И Катя подумала, что когда-то эти увядшие в пыльных бумагах женщины были так же красивы, как хороши были фигуры дам пик и бубен на стертых картах колоды…

* * *

Домой после дня рождения Катя пришла поздно. Маша с бабушкой гостили в деревне, но на диванчике спокойно посапывал Володя. Устроившись в постели, она до глубокой ночи рассматривала в мягком свете ночника журнал, подаренный ей Алексеем. Катя сразу поняла, что он подарил его ради статьи о творчестве Обри Бердслея. Текст, сообщавший о трагическом пути художника, только в конце жизни осознавшего, чьей страстной мелодии он внимал и чьим танцем он любовался жаркими летними ночами, она даже не читала. Она смотрела на гравюры к пьесе Уайльда «Соломея», казавшиеся ей верхом совершенства, и узнавала нагую красавицу с жемчугом на груди, сидевшую перед овалом зеркала, которое держал перед ней раб. Может быть, он тоже видел это в своих снах? Интересно, а мужчины когда-нибудь видят сны? Или они спят до утра, погруженные в немую темноту?

На минуту ей показалось, что красавица усмехнулась ее мыслям, и в то же мгновение Катя поняла, что знает, о чем думает та, глядя на себя в зеркало. Ни о чем таком, что понравилось хотя бы одному мужчине. Неожиданно для себя Катя вдруг рассмеялась, она вообразила Алексея таким вот рабом с зеркалом и подумала про него так же, как Саломея: "Хорошо бы выколоть ему глаза!" И когда она представила себя совершенно голой, играющую в догонялки с ним, слепым, среди столов и кульманов мастерской, она радостно, по-детски рассмеялась.

В соседней комнате заворочался Володя и заворчал: "Господи, сколько можно?" Странно, но это ее только развеселило. Она только представила его лицо с закрытыми глазами, будто лишенное глаз вовсе, и искрящийся смех стал подниматься откуда-то с самого дна души. Как же она любила, когда в ней просыпалась эта женщина, способная рассмеяться даже над смертью, не стыдящаяся танцевать в ее снах совершенно голой…

…голая смуглая женщина с пустыми потухшими глазами лежала на шелковом диванчике с низкими гнутыми ножками, а раб, с изуродованным плетью лицом, натирал ей распухшие от бесконечного ночного танца ноги. Делал он это крайне неловко, будто опасаясь каждого своего движения, причиняя резкую боль уставшей женщине, рука которой уже нетерпеливо хватала рукоять плети. Она презрительно молчала, не глядя на обливающегося потом раба, не желая даже скрывать от него свою наготу. Нет, плеть ей ни к чему! Только он закончит втирать эту мазь, как она ударит его ногой прямо в лицо, а потом она прикажет выколоть ему глаза! Пусть посмотрит напоследок! Как забавно будет за ним наблюдать потом!

Женщина раскинулась во всей медовой роскоши тела и, не смотря на боль в ногах, по-детски радостно рассмеялась. Возле диванчика рассыпался крупный розовый жемчуг, мелко сотрясавшийся до утра в дробном ритме ее танца. Ах, даже нитка из буйволовых жил не выдержала ее страсти и желания!

Часть жемчужин, затерявшихся в трещинах красноватых плит яшмового пола, было уже не собрать. Поэтому ужас застыл на окровавленном лице раба. Больше всего он боялся, что красавица, танцем которой он любовался всю ночь из-за колонны, не будет, как всегда, наказывать его сама, а отдаст старшему рабу. Он пытался смягчить смесью масел и настоев трав ее опухшие ступни, но втайне ждал от своей нагой повелительницы только стона боли…

Наутро Кате все равно было очень хорошо от того, что накануне хоть кто-то вспомнил о ее дне рождения. Интересно, а ее муж помнит, сколько ей лет? Она посмотрела на Володю, свернувшегося клубочком на диване в гостиной, и еще раз удивилась своей радости в тот день, когда она выходила за него замуж. А какой это был день? Это точно было в конце января, но какого числа? Странно, но это сейчас так мало значило для нее. Но та ночная женщина еще не заснула, она еще бодрствовала в ней. Поэтому она растолкала Володю, бурчавшего, что ему сегодня совсем не надо идти на работу, и строго сказала, едва сдерживая рвавшийся наружу смех: "Вот что, Карташов, если собрался посетить дом в мой день рождения, то нечего опустошать мой холодильник! Где цветы, шампанское, подарки? Я больше не потерплю твоих хамских ночевок! Уматывай отсюда!"

Володя глупо таращил на нее глаза, будто увидел впервые. А она перед зеркалом, улыбнувшись своему отражению, надела удивительной красоты рубиновый кулон и застегнула золотой браслетик часов.

— Мама подарила, — со смехом пояснила она пораженному Вове. У него было такое лицо! Такое смешное лицо! Держи он сейчас зеркало в руках, он бы его точно разбил, точно! И тогда с него бы пришлось снимать кожу… Как же это все смешно!

Ничего такого он тогда в туалете не видел. О Кате в хрустальном шарике он практически не видел ничего, кроме последней неприятной сцены. Но он и не хотел ничего о ней видеть, и без шарика ему все было ясно со своей унылой привычной женой. Он даже вообразить не мог, что она вдруг станет какой-то другой, совсем другой… И эти ее золотые вещи, нагло выставлявшие свою цену показным блеском. Значит, у милой тещи, Валентины Петровны, где-то денежки припрятаны? Значит, лгали, когда отказали его маме гарнитур покупать румынский? Значит, мы блат имеем в ювелирном магазине? Значит, мы просто обо всем этом помалкиваем! Вот какое имеет право эта самая Катенька лишать Машу отца!

* * *

Перед днем строителя Ленка закупила колбасы, и, наряжаясь после работы в курилке, спросила насмешливо молчавшую Катю: "А ты чо, не остаешься? Там же и Алексей будет…"

— Я знаю, ты скажи, что у меня ребенок заболел, что мне некогда.

— Кать, что случилось? Что-то было не так? Ты что ребенком-то прикрываешься?

— Да просто я с ним больше не могу. Я с ним теряю себя.

— А зачем самоедством заниматься, Катя?

— Не занимаюсь я самоедством. Самое страшное, что мне просто все смешно! И еще. Если он только ко мне сунется, то я с ним что-нибудь нехорошее сделаю. Например, глаза выколю. Очень хочется. И мужу хочется, и еще кое-кому… А Алексея мне еще так хочется бить и бить хлыстом прямо по лицу!

— Но он же нравился тебе, дура!

— Ага, когда-то нравился… Но он не будет владеть мною, не может он мною владеть, я знаю это точно. Я не потерплю, чтобы ра… чтобы он смеялся надо мною!

— Да не кипятись ты так! Нет, так нет! Но куда деваться-то, Кать? Где ты других-то видела? У меня ведь уже крыша едет от твоих внутренних монологов. Живи, дорогая, как корова совхозная — раз в год! А твоего Алексея Людка Владимирова, конструкторша из седьмого отдела, подберет, надолго такой мужик не заваляется!

— Я ей не позавидую, Лена, Бог с ней! Есть в нем что-то, сама не знаю что… Он — раб! А такие женщину за самую грань завести могут. И со своим я тоже разобралась. Выгнала я Вовика своего окончательно.

— Да ну? А… Тогда понятно.

— Скажи Алексею чего-нибудь там… Пусть не обижается.

— Да хрен с ним! Говорить еще ему чо-то… О тебе ведь разговор!

ПЯТЬ КНИГ С ПРЕДИСЛОВИЕМ

Очень старый пасьянс… Для него две полные колоды требуются, 104 листа. Большая колода получается, длинная, как жизнь. Берешь первую карту и кладешь ее вот так, рубашкой вверх. Это и будет заглавием твоей книги. А вот следующие тринадцать карт составят предисловия. Пять колонок — четыре равных, а одна поменьше. Так и у каждой женщины получается — четыре женских возраста, да один — недомерок, на то время, пока она еще не сознает себя женщиной…

О чем предисловия к возрасту будут? Так ведь известное дело, касатка, о желании. Ко мне за чем клиентки ходят? Думаешь, про судьбу гадают? Нет! Их волнует только желание. И пока жив человек, он желает, желает… Вот и получается, что, не зная предисловия к своему возрасту, бедной бабе приходится страдать обо всем дважды, а то и больше. Ну, жизнь — это вообще весьма болезненная штука! Как их утешить? Утешения всегда слабые, если есть от чего утешать.

Есть ведь установленный порядок вещей. Да, гаданием с этим пасьянсом можно нарушить и его, теряя что-то из будущего безвозвратно. Хотя, знай я раньше свое будущее, я бы кое-что из него с удовольствием потеряла. Да вот поздно уж теперь. Это подруга моя, Анастасия, все о Времени и Желании мне что-то говорила, да я мимо себя это пропускала, так же, как ты думала. Мол, совсем это в жизни ни к чему. Я ведь всерьез полагала, что имея какие-то возможности, чуть-чуть превышающие обычные человеческие способности, ты становишься мудрее Творца и Провидения. Ан, нет! Ты еще больше становишься человеком, а в чем-то даже слабее и незащищеннее других…

Смешно, но люди до сих пор думают, что исполнение их Желания — самое высокое и чистое колдовство. Ни одно человеческое Желание из тех, что я держала в руках в то время, когда сама уже навсегда перестала желать, не было чистым и исполненным глубинного смысла. Все они были похожи на мутные ледышки, что, растаяв, оставляют грязный след на ладони. Да не гляди ты на меня так! Уж, поверь, я-то знаю, о чем говорю!

Ты думаешь, я твоих мыслей прочитать по этому раскладу не могу? Дудки! Мыслишь ты в целом правильно, да все не в ту сторону. Ты думаешь про то, с кем же ты останешься, когда я к Ленке в Барнаул свалю! Правильно? Вот! Но при этом ты даже не видишь тех, кто с тобою рядом. Да как это, нет с тобой никого! Куды подевалися-то? Мир полон людей, Катюха, не надо их искать с фонарем среди белого дня, как поступают некоторые. Нет, это не значит, что впотьмах лучше! Хотя… Как ведь у кого выходит. Вот по этому предисловию, меня потом впотьмах встретишь. Что? Да, и потеряешь тоже впотьмах.

Знаешь, чего бы я для тебя хотела? Чтобы ты испытала другой полет, чем полет отчаявшейся женщины, жизнь которой течет уже по иным, не людским законам. Ты ведь так хочешь, так ждешь этот роковой полет! Как тебя увидела в первый раз, когда твоя мамка тебя привела, я ведь сразу все о тебе поняла. Эх, жаль-то как, что не могу я отнять это глупое желание у тебя! Но потому, что мне дано уже иное зрение, я вижу тщету твоих устремлений. Желание — вот что разрушит тебя изнутри! Весь твой мир порушит вокруг тебя. Какой мир выдержит такое желание? Уж точно не нынешний. Кто тебя остановит? Может, время? Может, одумаешься с его ходом, а?

Ты спрашивала, почему я для деток других книжек не держу, сказочек разных? А по мне так про кукурузу самая безобидная из всех книжонок. Ей даже младенчики не верят. Правильно, кстати, делают. Не верь сказкам, девочка, самый страшный заговор, самое страшное проклятие замешано только на том, что оно уничтожает временной отрезок между возникновением Желания и его исполнением! Такой заговор не дает человеку вполне осознать то, что он задумал, и отказаться от своего Желания. На мой взгляд, это и есть высшая мудрость.

Ага! Сейчас я скатерть самобранку у судьбы просить стану, да об лампочке Аладина размечтаюсь! Запомни, все сказочные чудеса — это лишь кувалда, разрушающая изнутри!

Да разве ты поверишь? Не знаю, как вас нищетрепы эти воспитывают? Веры нет, вместо нее — бородачи с универмага. Об жизни понятия совершенно неверные. И еще полный винегрет из сказочек народов мира! Да к тому же ты, как Танька, пионеркой скоро будешь. Но ведь природу твою женскую никакой коммунизм не отменит! И желание любовного полета в коммунизме не предусмотрено!

Вот в нас когда-то этот коммунизм мгновенно уничтожил женскую суть, убил молодость, погубил все наши надежды и мечты. И я тогда вспомнила, чему меня тетенька в деревне учила. И стала я тогда уже, Катенька ведьмой. Да какие с этим знанием желания-то можно исполнять? О чем можно мечтать, если все твои мечты сбываются через мгновение? На что ты можешь надеяться, если твои надежды оправдываются до того, как ты успела их выпестовать и облелеять? Нет, милая, самое страшное заклятие, которое готовилось на жабьей коже, касалось как раз того, чтобы желания проклятого тобою человека сбывались немедленно. Любо было поглядеть, как они сами потом, коммунисты эти материальные, расправлялись с собой не мерянной силой собственных Желаний! Как они крушили, рвали на части себя изнутри! Я для этого и жаб-то квасила с весны. Они весной дурные, едва шевелятся.

Что, значит, пожелать-то ничего нельзя? Нет, тут все сложнее, оно и обратно прилететь может! Помнишь, у меня этой весной бородавки страшные были, и руки все подагрой повело? Так вот я бабе одной партийной сделала такое на лягушачьей коже. Достала она одну мою клиентку! Но тут очень важно, какое же первое Желание выскажет жертва. Обычно все, кому я это дело устраивала, желали что-то меркантильное или глупое, человечье. Одна, например, пожелала, чтобы ей все завидовали. В этих случаях мне все сходило с рук, заговор мой прилипал намертво! А тут эта обкомовская шалава то ли пьяная была, то ли нашло на нее что-то после собрания партийного, но она вдруг пожелала, чтобы все малообеспеченные дети нашего района получили бы от завода железобетонных изделий по паре ботинок. Вот тогда меня и шарахнуло! Едва ведь оклемась! Вот и думай, что надо желать, а с чем бы обождать…

Вот так колдуешь, колдуешь, все думаешь о людях как о сволочах последних, а на последней сволочи, раз, и споткнешься! Так что не думай о них плохо заранее, хрен знает, чего о них думать… А твой суженный получит все то, что хотел! Только кто же когда радовался-то этому? А?

ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

Вот сама глянь, валет пик на сердце. Я в пасьянс его пока не беру, но ведь он уже на круг вышел. Тяжелые хлопоты, пустые все, главное. Бъешься, бъешься… Ага! С бубновой дамой — это хлопоты близких о тебе. Мать, наверно, хлопочет, известное дело. Только пустое, все пустое… О чем пустые? Обо всем, но, в первую очередь, о деньгах. Вообще, по пасьянсу — это приход дурного или черноволосого человека, да с компанией, такие по одному не бролят. Видишь, он с другими пиками, их верный союзник. Ссора, драка, дурная весть, дурные мысли — что это. И все через сердце пропустить доведется. А у тебя еще и мелкой трефовой масти полный коробок! Хотя бы король выпал, так нет! Значит, придут к тебе ложь, зависть, сплетня. Придут, не прогонишь! Н-да, с гостями Вас, Екатерина Васильна!

* * *

C Алексеем у Кати установились ровные теплые отношения. Он совершенно спокойно отнесся к ее нежеланию продолжать вечерние встречи, полностью переключившись на Люду Владимирову. Из-за этого он даже сам какое-то время сторонился Катерины. А Люда бегала по этажам института счастливая, к ним в курилку она уже не заходила. Ей было неловко Кати. Поэтому предостеречь ее Катя подсылала Ленку. Но, конечно, все их предостережения Люда воспринимала, как попытку вновь захомутать Алексея. Катя очень хорошо понимала ход ее теперешних мыслей. В свое время ей тоже казалось, что замужество решит все ее проблемы. Более того, Катя знала, что Алексея не слишком сковывает семья — жена и две дочери. Она сама была у него явно не первым служебным романом, но с настороженной агрессивностью он воспринимал все ее расспросы на эту тему. Поэтому они с Ленкой пытались внушить Люде, что все ее мечты о замужестве совершенно беспочвенны, они только хотели, чтобы Люда была осторожнее, чтобы она не решилась завести ребенка, полагая, что этим она навсегда привяжет Алексея к себе.

А дома у Кати стало совсем неспокойно. Катин бубновый кураж прошел, и почувствовавший это Володя начал настырную борьбу за место на диване. Неожиданно для всех он перешел из обкома комсомола в какую-то новую структуру, снимавшую часть Дворца молодежи для показа заграничных видеофильмов. Вообще-то всем знакомым он сообщал о разочарованности в молодежной коммунистической идее и о том, что он очень обижен тем, что его обошли с каким-то орденом Дружбы народов. Но на самом деле он ушел, потому что, конечно, знал, что надо уходить, уходить немедленно, как до него ушли две незаметные инструкторши.

Перемены в своей жизни и Катину холодность Володя воспринимал без внутренних трагедий, органично. Он часто улыбался и громко, на всю квартиру хохотал. Поднимаясь с Машей по лестнице, Катя, из-за плохой звукоизоляции стен, заранее узнавала дома ли муж по этому страшному своей неуместностью смеху.

Постепенно в доме все собиралось одно к одному. Вначале сломался унитаз, и Катя выставила в туалете ведро с водой, потому что чинить было некому, а с работы для ожидания сантехника в этот момент уволиться было никак нельзя. Потом стали протекать краны в кухне, и Катя перекрыла там воду, таская теперь из ванной кастрюли с горячей водой. Потом сломался выключатель в коридоре, и Кате показалось, что на ее мир надвигается темнота. Плитка в ванной стала неожиданно отпадать, меловой сединой на волосы крошился руст в гостиной, Машка без конца болела, без конца ворчала сидевшая с ней мать, но Катю это уже не удивляло.

Плохо было одно, что Володя теперь избегал оставаться с нею наедине, приводя домой своих компаньонов по видиобизнесу. С собой они приносили только водку, по-свойски шарясь в холодильнике и кухонных шкафчиках. При чужих людях Катя не могла высказать свое недовольство мужу, хотя иногда им с Машей было нечем позавтракать.

Разговоры Володи и его друзей сводились только к тому, что им очень надо собрать деньги. Что сейчас капусту не рубит только ленивый, что они — не из тех дураков, которые спускают деньги по кабакам и по бабам. А иногда они громко ругались. Катя с Машей тихо сидели в крошечной спальне, ожидая, когда коллеги помирятся за бутылкой водки. Машка прижималась к ней худеньким тельцем, и по шибко бьющемуся сердечку Катя чувствовала, как она боится сиплых мужских голосов. Никаких денег Володя ей не давал, продуктов тоже не приносил. Поэтому на вечерние посиделки уходила вся ее зарплата и те продукты, которые отоваривала по талонам ее мама. Но потайной карман его неизменной куртки уже неприлично выпирал как раз напротив того места, где когда-то у Вовки было сердце.

Почему-то в это время у Кати совсем пропал сон. Теперь, чтобы заснуть, ей надо было читать старые институтские учебники по бухгалтерскому учету предприятий общественного питания или по нормированию труда и научной его организации. Но когда Володя перешел в другой кооператив, возивший из соседней области цистерны со спиртом, даже эти учебники перестали помогать. Володя теперь часто уезжал по глухим деревням области скупать ваучеры и иконы у старух, и Катя совсем не знала, что ответить матери, спрашивающей иногда о зяте. Он объяснял, что все у них будет хорошо, как только он соберет необходимую сумму денег. Но известкой с потолка на голову рушился мир, и она хорошо знала, что его не спасут ни Володины деньги, ни ее работа.

* * *

Иногда вместе сходятся весна и осень, лето и зима, молодость и старость. О чем могут они рассказать друг другу? Наверно, многое… Они часто засиживались допоздна за остывшей чашкой чая. Валентина Петровна все говорила, говорила, она так мало говорила в последнее время. А Катя слушала маму, и ей было стыдно, что в это самое последнее время, когда мама ее была так несчастлива, у нее почему-то совсем не было времени для нее. Мама все поражалась, что жизнь, которую они с комсомольским задором строили с Васей, оказалась совсем не такой, как они когда-то думали. Хорошо, что Вася так вот этого всего и не увидел. По правде, говоря, некоторые события в жизни и Катю радовали только тем, что ее слишком правильному отцу уже не доведется о них узнать. Она и сама не понимала, куда ее несет вместе с окружавшим ее миром. И, вся отдавшись этому ощущению, она взяла себе за правило никогда больше не задумываться о собственном будущем и ни о чем больше не жалеть. Монотонная мамина речь успокаивала, прогоняла тревогу. Вообще все тревоги надо запивать чаем с малиновым вареньем. А ее мама даже находила в себе силы смеяться над тем, что происходило вокруг.

— Кать, давай по рюмочке выпьем?

— Так ведь это вредно, мама…

— Ну, ты чо, не пьешь, что ли?

— Пью иногда.

— И я иногда. Все пьют, иначе талоны бы не выдавали. На мыло выдают — выдают! На мясо выдают — выдают! Это только у нас в деревне секта была верующая, они мясо не ели, не пили совсем и не мылись, второго пришествия ждали. Их потом в катажку упекли, чтобы народ не смущали. Давай, выпьем! Второго пришествия не жди, никто к нам не придет! Дураков нынче нету!

Мама стала совсем седая. Глаза только остались прежними.

— Кать, спросить боялась, ты ведь с Вовкой-то не живешь?

— Разойдемся мы, мама, скоро. Да уж было совсем разошлись, а он опять вдруг вернулся, наверно, жить ему негде.

— Понятно. За квартиру его не держись, у вас с Машкой есть, где жить. Давеча видела твоего Валерку в деревне.

— Никакой он не мой.

— Конечно, не твой. Завозил он Егорку своего к Гале на побывку. Не поверишь, пацаненок — вылитый Валерка маленький. До того умильный! Все к Машке нашей салазки вострит: "Машенька, я тебе конфетку привез! Машенька, давай я тебе книжку почитаю!" Мягкий больно, не в папашу. Тяжело ему будет в колонии.

— Да как его в колонию? Его что, в колонию отправляют? В семь лет?

— Да никуда его не отправляют кроме деревни. Пока. Просто, сама ведь знаешь, что яблонька от вишенки обычно падает недалеко.

— Мам!

— Я уж тридцать лет как «мам»! И я вообще не об этом! Знаешь, кто его до деревни подвез? Терех! Вот как Галя с его отцом сошлась, первый раз был. Танька приезжала, а он — ни в какую! Тоже урка тот еще! Но машина у него, не поверишь, «Восьмерка»! Галя сказала, что Терехову за Отечественную войну талон на нее дали. Им в деревне и мотоцикл — выше ноздрей, а деньги на тот момент были только у Тереха. Представляешь? И одет так солидно. Валерка-то твой только мастер сменный, а Терех уже зам начальника цеха! Вот!

— И что это ты мне рассказываешь?

— Да просто новостями делюсь.

— Нет, а к чему ты мне это говоришь-то все?

— А чо, мне уж тебе и сказать ничего нельзя, да? Удивляюсь я жизни, вот что! Валерка-то твой в заношенной рубашонке, застиранной! А этот — с иголочки! На восьмерке! И неженатый! Либо у него баба тайная живет, либо — мы обе с тобой — дуры дурами!

Странные они вели с мамой разговоры, странные. Но вокруг них изменялось все, темы разговоров — тоже. Даже в самом страшном сне не могла Катя предположить, о чем станут вслух говорить люди в транспорте, еще злее стал народ в очередях. И как-то еще три года назад Катя впервые решила не идти на осеннюю демонстрацию вовсе. Для нее навсегда сложилось, что праздник, естественная смена времен года — это всегда демонстрации, на которые они всегда ходили всем двором вместе с родителями. В детстве ее искренне удивляло, что на Новый год не бывает демонстраций. И было так интересно узнать, что же этой демонстрацией повезут пятитонки с электро-механического, и какие фигуры придумают для своей колонны строители. Кто-нибудь из их дома обязательно брал гармошку, и, обнявшись, их родители проходили с песнями по двум главным улицам города.

А теперь грустные пожилые люди с красными бантами в поредевших колоннах несли лозунги: "Долой продажные шкуры!", "Вешать воров и демократических проституток!", "Мафия не пройдет!" А с тротуаров им вслед свистели подростки в кожаных куртках: "Не пройдет мафия, так проедет! На джипах, с ветерком!".

Раньше после демонстрации у кого-нибудь дома собирались шумные застолья за огромным круглым раздвижным столом, под которым так удобно было сидеть, слушая взрослых. Те говорили, в основном, о работе. Трудовой настрой буден пронизывал и праздники. И даже в демонстрацию у них на работе обязательно случался прорыв, и к разгоревшемуся застолью подъезжала аварийная машина, собирая их нетрезвых родителей, спешно натягивающих кирзу и телогрейки.

* * *

В конце ноября проектный институт проводил на пенсию директора и нескольких именитых проектировщиков. Это была не просто команда, а целая эпоха самого начало индустриального строительства в городе и области. На прощальные подарки и велеречивые здравицы не скупились. А в коллективе, перебирая возможные варианты, ждали «парашютистов» на освободившиеся вакансии. Поэтому никто не удивился, что из обкома комсомола на руководящие должности пришли совсем еще молодые ребята из отдела, занимавшегося стройотрядовским движением в области. Раньше таких молодых, а им еще не исполнилось и сорока, никто и рекомендовать бы не взялся. Все-таки крупный институт, а ребята у кульманов штаны не потерли, ни одним проектом не руководили.

Но это было время, когда даже партийный комитет института решил, что им просто необходим свежий ветер перемен, комсомольский задор молодости и крутой поворот к новым формам хозяйствования. Только Катя с непонятным холодком ощущала неуместность этих назначений.

Когда в жизни женщины мало любви, она ищет ее где угодно, даже на работе. Пусть должностная влюбленность — вещь нестойкая, но, очевидно, женщина слишком слабое создание, чтобы не обманывать себя. Излишне говорить, что все сотрудницы института испытывали по отношению к новым руководителям разную степень влюбленности: от пылкого обожания до снисходительной доброжелательности. Всех радовал приход в их "женский монастырь" молодых комсомольских мужчин — раскованных, подкованных, с хорошо подвешенными языками.

Кто-то, а Катя хорошо знала цену этой раскованности. Она неоднократно пыталась в той же курилке сформулировать свои неясные сомнения. Но дамы слушать ее не желали, они ждали от этих перемен только светлого и доброго, как, в свое время, и Люда Владимирова. Она сейчас с трудом дохаживала нелегкую беременность, а Алексей вообще ушел из института и отношения с ней не поддерживал. Сняв в Союзе архитекторов небольшую мастерскую, он приглашал иногда женщин на шабашки. Приглашал многих, всех, кроме Кати и Люды.

Молодые руководители целый месяц ходили по отделам, демократично знакомились с персоналом, изучали специфику работы вверенных подразделений. Даже графиням было приятно после сосредоточенных строгих физиономий старого начальства видеть молодые, приветливо улыбающиеся лица…

В жизни очень мало таких совпадений, а точнее — не бывает вообще! Для Кати приход новых людей, которые ничего не знают о проектировании зданий и сооружений, к ним в институт означал лишь то, что им позволено сюда прийти. Значит, близится время перемен, но вовсе не тех перемен, которых с восторгом ждали ее подруги, а тех немыслимых перемен, которые она когда-то увидела в хрустальном шаре, доставшимся ей от Макаровны. И пусть она давно забыла даже думать об этом, но эта, казалось бы, незначительная для ее жизни деталь — давно ожидаемая смена их руководства, вдруг вновь указали ей, что она снова проглядела смену времен, что они уже все, незаметно для себя, начали жить в каких-то других, холодных временах. И все, что когда-то казалось ей дикой фантазией, бредом, здесь постепенно обретает реальные очертания, становится привычным, а все они навсегда переменятся, поменяются местами и мастями, лягут совершенно в другой пасьянс, как карты в затертой колоде.

* * *

В январе у них прошли по всем отделам дискуссии о переходе института в новое юридическое качество. На них присутствовали и новые руководители. Оказывается, они могли не только весело шутить с народом, но и серьезно, аргументировано доказывать, как это выгодно для каждого — быть частью открытого акционерного общества, акционером, владея совместно с сослуживцами и зданием в центре города, и профилакторием в пригородном лесу, работая при этом только на себя! Где там додуматься до такого их прежнему руководству, те все больше план гнали, да за переходящими знаменами гонялись. Ничего от них нельзя было дождаться кроме срезания прогрессивки за опоздание на работу. А комсомольские вожаки сделали плавающий график прихода на работу с учетом утренней загрузки общественного транспорта. Катя записалась во второй поток и теперь ездила на работу не к восьми, а к девяти утра. Все равно приходилось задерживаться на работе после пяти вечера. Теперь и все переработки строго учитывались, за них начислялась дополнительная оплата труда, поэтому весь институт сидел теперь до девяти вечера, до хрипоты рассуждая, какое количество акций получит каждый из них. Поэтому даже Катя вдруг устыдилась своих дурных мыслей о новом руководстве. Ленка говорила, что впервые по утрам ее ноги сами несут теперь на работу. Так стало интересно жить! Зарплату повысили, присвоив новые разряды… Но в Кате опять на минутку шевельнулось это тоскливое чувство, когда она получила в зарплату четыреста пятьдесят рублей. Огромные деньги! И кто-то внутри нее тихо сказал, что скоро они будут получать целыми тысячами, но этого даже на хлеб хватать не будет…

Будущее стояло за дверью. То самое, которое она когда-то звала. Ни спрятаться, ни скрыться. Чем теперь становились их огромные для прежних времен деньги? Они стремительно обесценивались, из будто уходила сила, магическая притягательность их власти. Гипсовый профиль Ленина на них был все тот же, но что-то неуловимо в них менялось…Или, может быть, деньги просто меняли хозяев?

ДЕЖА ВЮ

— Что же это, Господи? Да как это меня сократить? Я же на работу в отдел раньше всех пришла, мне до пенсии семь лет осталось!

— Никто Вас без работы не оставит, но, в связи с сокращением объемов работ, мы вынуждены так поступить!

— Вы, как руководители нашего акционерного общества, должны были думать над объемами, а не я!

— Вы, как акционер, будете получать свои дивиденды, а как работник должны были раньше думать, чтобы продукция института была конкурентно способной! Мы-то тут при чем? Сами раньше работали абы как, теперь зарплату выдавать не чем! Вот мы и должны принимать непопулярные решения, хотя, поверьте, у самих сердце кровью обливается. Но разве мы виноваты в ситуации на рынке? Вот по нашим маркетинговым данным сейчас постельное белье пользуется гораздо большим спросом, чем проекты промышленных гигантов! Вам же лучше будет, зарплата больше, а ответственности никакой! Строчи, знай, пододеяльники да наволочки! Поймите, это временные трудности, всем сейчас тяжело, страна переходит к рынку!

— У меня совсем денег нет, у меня же дети… Думаете, мне на рынок ходить не надо? Кто меня в мои годы на работу-то приличную примет?

— В профкоме можете реализовать свой ваучер и акции, получите выходное пособие, на первое время хватит. Не ревите, поймите, всем сейчас трудно, не надо замыкаться на себе!

— Но почему меня? У меня стаж двадцать три года! Ни одной рекламации!

— У Мерзляковой ребенку нет восьми лет, а у Шепелевой на руках двое иждивенцев! Вы — человек или зверь? Если человек, то уйдите по-хорошему, и Вас трудоустроят. Так, на этом — все! И еще раз напоминаю несокращенным, что переехать в коридор на шестой этаж вам надо до пятницы, плотники вам уже рекреацию огородили. В выходные здесь будет дератизация, а в понедельник въедут арендаторы.

Катя тихонько отошла от дверей планового отдела, где они с Ленкой подслушивали производственное совещание по поручению трех мастерских. Катя никак не могла избавиться от мысли, будто все происходившее за дверями планового отдела она уже видела. Только вот где? Во сне, наверно. В самом дурном, кошмарном сне.

* * *

Подготовка к первому сокращению длилась два месяца. За это время все возненавидели всех. То, что сама процедура близится, народ понял по стремительному отдалению от масс начальников отдела. Только в одном из многочисленных отделов на требование подготовить кандидатуры на сокращение начальник сам подал заявление на расчет. Люди старались зацепиться за место работы, потому что на всех крупных предприятиях города шло массовое сокращение ИТР, устроиться на работу было сложно. Но оставшимся обещали повысить оклады за счет сокращенных. Ошибок в проектах становилось больше, чем обычно, люди засиживались допоздна, но работа почему-то не ладилась.

Конечно, женщин в институте было большинство, поэтому и в списках на сокращение, содержание которых все почему-то узнавали мгновенно, стояли фамилии практически одних женщин. Но ведь раньше именно они и тянули всю работу института. Всех акционеров предупредили, что их обществу надо срочно избавиться от балласта. Но, передавая шепотом фамилии намеченных к сокращению, женщины не понимали, как ведущие конструкторы с огромным стажем и опытом могут стать вдруг балластом. Каждая знала за собой несколько просчетов, ошибок, в любой момент их могли признать чем-то несовместным с работой в институте. Поэтому фамилии женщин из списков наводили на печальные размышления. Все чувствовали, что и их очередь придет очень скоро.

Конечно, в женском коллективе, долгие годы обделенном мужским обществом, случались раньше разные истории и с косвенным участием мужчин. Их старались замять и не предавать особой огласке. Теперь все они мутной пенной волной всплывали наружу.

И все понимали, за что включена в список Марина Владимировна Попова, скорой замены которой в расчетах свайных фундаментов не предвиделось. А уровень грунтовых вод в городе повышался год от года, как будто теми огромными заводскими сооружениями, возводимыми здесь столько лет, из земли выдавливалась сама ее кровь. И в душе у женщин возникала пустота и сомнение, а в голове были одни вопросы, на которые они боялись искать ответ. Как же их руководители собираются проектировать дальше здания без свайных фундаментов? Без Маринки Поповой, родившей когда-то ребеночка от начальника электротехнического отдела? Да и что вспоминать-то ту историю, если ребеночку этому скоро в армию двигать?

Сами кандидатки, узнав свою участь, уходили теперь с работы с полными сумками, молчаливо подбирая скарб, накопившийся за годы работы. Дни рождения, чаепития, праздники, сдачи проектов оставляли после себя в столе массу милых пустячков, прикосновение к которым заставляло сжиматься сердце.

Второсортные проектировщицы, стоявшие всю дорогу на подхвате, не вылезавшие из-под контроля, нуждавшиеся в нем, бегали теперь по этажам, ломали руки и падали ниц перед мужчинами, с которыми у них что-то когда-то было. Некоторым это помогало. Но элита уходила молча, оставляя завоеванные долгими невеселыми годами позиции без боя.

Все ждали чего-то такого от Бибикус, но она только стала больше курить, безмолвно глядя бархатными черными глазами куда-то во внутрь себя. Удивительно, но лишь водопроводчица Комелькина попыталась дать отпор. Истерика с ней случилась неожиданно для всех, поэтому никто даже толком ничего не понял, когда она вдруг бросилась на начальника отдела со слезами и матом, порвав ему галстук и выдрав две пуговки с мясом от рубашки. С работы она ушла тут же, не дожидаясь обеда, взяв с собой только косметичку. И выгребая из ее стола программки новогодних вечеров, почетные грамоты и пустые пузырьки от духов, женщины понимали, что элита права, воевать уже поздно. Они упустили время. Мужчины давно предали их, молчком объединившись за их спинами. Удивительно, но этот вывод как-то неожиданно успокоил и отрезвил многих. Хождения со слезами по начальству тут же прекратились, проектировщицы с застывшими улыбками принялись наводить порядок в столах на случай неожиданного нервного срыва. Перед самым сокращением на всех навалилась непонятная апатия.

Графинь в первый раз не сократили. У них в отделе убрали только одну Ленку, которая опрометчиво бросила осенью учебу в ВУЗе. Студенток-вечерниц и молодых специалистов в тот раз еще не сокращали. Катю тоже не тронули еще и из-за маленькой Машки.

На их последних посиделках в курилке Катя даже не пыталась утешить Лену, Ленка и сама понимала, что оставаться без нее Катерине, может быть, еще хуже, чем ей уходить. Если бы Ленка сама взяла и ушла! Как давно это надо было сделать! А нынче ей припомнили все промахи пятилетней давности и уволили по статье. Сколько она в эти колхозы картошку из мерзлой земли выковыривать ездила за эти пять лет! Ясно, что сделали это только чтобы не парить себе репу над Ленкиным трудоустройством.

Лена ревела, глаза у нее совершенно распухли. В швейную мастерскую ее тоже не взяли, в конце концов, ее пожалел один из бывших комсомольских вожаков, с которым она тоже когда-то ездила в колхоз на сенокосы. Он арендовал в вечернее время их столовую под ресторан с варьете и принял Лену то ли официанткой, то ли еще кем, Лена из его путанных объяснений толком не поняла. Катя высказала мысль, что Лене надо хотя бы бухгалтерские курсы закончить, и тогда новый трактирщик ее сразу главбухом поставит.

* * *

Все думали, что после сокращения станет чуть легче морально, но стало только невыносимо глядеть на пустые столы и осиротевшие кульманы. Поэтому отделы безропотно снимались с мест и переезжали на уплотняемые верхние этажи. На войне как на войне. Сметный отдел был на самом верху, и его долго не уплотняли, поэтому только их кабинеты еще долго сохраняли прежний вид. Сначала Катя не поняла, почему к ним в отдел стало заходить так много народа на чаек с пирожками ласково сюсюкающих графинь, но, очевидно, ностальгия проектных акционеров по неспешным институтским чаепитиям прежних времен давала себя знать. Люди старшего поколения даже прозвали их отдел "На графских развалинах". И только дураки подсчитывали свои будущие акционерские дивиденды и прибыль от прежних и грядущих сокращений, только самые последние дураки твердо знали, что они-то останутся несокращенными.

Графини теперь каждый день уходили с работы с купленными в обед сигаретными блоками, хотя раньше они, вроде бы, не курили. Но к их чудачествам относились с сочувственным, с виноватым вниманием, все в отделе уже знали, что следующего сокращения им не пересидеть.

Разливая чай гостям из рекреаций, Катя с горечью выслушивала жалобы подавленных происходящим коллег. Но, в основном, жаловались мужчины, до которых тоже дошла очередь. По сути, они выражали только удивление перед короткой памятью людей власти, их поразительной неблагодарностью. Ведь в свое время они сами помогли сократить почти тридцать процентов персонала института, даже не предполагая, что может наступить и их черед! Хотя жизнь должна была уже научить их тому, что никому и никогда не помогало смирение перед властью. Рабская покорность всегда рождает желание ударить плетью и непередаваемое ощущение слепой, немерянной силы…

В новое сокращение людей намеренно старались вынудить уйти "по собственному желанию". В красивом когда-то здании, обвешанном теперь рекламными щитами с импортными магнитофонами и утюгами, было много уютных закутков по ходу коридоров, где раньше можно было спокойно поболтать в обеденный перерыв. Но сейчас Катя боялась проходить мимо них, потому что из темных аппендиксов неосвещенного из-за экономии электричества коридора нередко доносились чьи-то безутешные рыдания.

* * *

В этой жизни лучше ничего не чувствовать. Жить себе и жить до того момента, когда ни желания, ни жизни в тебе уже не останется. Графинь не просто сократили, их, как и Ленку, уволили по статье за "систематические опоздания и срывы сроков проекта". Работа давно валилась у них из рук. Из милости их пристроили на время в пододеяльную мастерскую, хотя все знали, что они не удержатся долго и там. Катя поливала пальмы, но острые кончики листьев после ухода Натуси и Ксюши стали стремительно подсыхать.

Странно, но только после третьего сокращения из холлов института убрали старые стенды, на которых расписывались достижения проектировщиков на ниве социалистического строительства и висели выгоревшие от солнца портреты вождей. Времена изменились.

Зарплату им вначале задерживали, ссылаясь на то, что в банках перебои с наличностью, а потом вообще перестали платить. Хотя все руководство вдруг пересело с черных «Волг» на красивые заграничные машины. И жалкие остатки их сметного отдела провожали машины внимательными сосредоточенными взглядами, как при контрольном обмере.

Денег из пенсии иногда подкидывала мама. И тут как раз из дома с концами исчез Вова. Катя знала, что у него она могла бы хотя бы занять денег, потому что, судя по оттопыренным карманам перебоев с наличностью у Карташева не было. Она даже звонила его маме, но та сухо ответила, что сын у нее не появлялся давно.

И, пересилив себя, она дважды ходила в мастерскую к Алексею и просила дать ей какую-нибудь работу, но он, конечно, ей отказал. Спасибо, что не посмеялся. Хотя его пространные рассуждения, что сейчас нормальные люди работают не по сметам, а по договорной цене, можно было посчитать и насмешкой.

Все складывалось, как в неприличной поговорке, которую любил повторять Терех, о том, что кое-что всегда всплывает на самый верх. Где-то теперь этот Терех? Помнит ли он еще о тех временах, когда они вместе строили с ним жизненные планы на помойке за домом? Интересно, какие теперь у него планы? Ау, Терех!

ОРУЖЕНОСЦЫ

Можно было до конца жизни вкалывать посменно на заводе, сознавать свою необходимость, ответственность за все. Можно было по звонку с матом срываться среди ночи на аварию. Можно было еще долгие годы только за стаканом водки задумываться над тем, чему же посвящен этот самоотверженный труд. И можно посмеяться над словами пьяного токаря, проработавшего здесь всю жизнь и сказавшего Тереху по случаю ухода на пенсию: "Знаешь, мы в мирное время делаем эти железки, которые приносят только горе и смерть. Как-нибудь все проклятья на нашу же голову и соберутся. Никуда от этого не деться…"

Но становится не до смеха, когда Валерка, твой сменщик и друг, занимает у тебя десять тысяч на молоко для сына до зарплаты, и ты знаешь, что отдать он все равно не сможет. Когда, чтобы расчистить площади, арендованные торгашами, сжигают секретные фонды оборонной технической документации. А вдруг нападет кто? О чем же эти жопы-то думают? И совсем хреново становится, когда простаивающие смены кадровых рабочих отправляют на строительство коттеджей для руководства, не вылезающего из пьяных попоек с бабами. И еще парятся, блин, прямо в их сауне в цехе. Работяги голодные, а они с полными сумками среди дня в баню прутся, колбасой воняют. А вокруг такая срань, а ты ждешь зарплату за сданную вовремя ракетную установку и поражаешься, почему же тебе еще ни одна б… не заплатила, если из твоей продукции уже кончили не одну сотню душ?

Все оседало вокруг, как кусочек сахара, брошенный в кипяток. И однажды Терех, промучавшийся без сна ночь до утра, сказал Валерию: "Баста, Валет, надо сваливать! Лучше водкой торговать, чем по полгода зарплаты ждать, а с этих самоходок мы с тобой все равно ничего не поимеем. Надо было на механический идти, там хоть по частям можно было бы автомат вынести и на базаре толкнуть, а танк в домашних условиях все равно не соберешь. Это утопия".

* * *

Как удалось Тереху выпросить на заводе старый списанный киоск «Союзпечать», торчавший на задках их цеха, Валера так и не понял. С мужиками они за литру вывезли его на ближайшую трамвайную остановку. Терех две недели чистил и ремонтировал киоск один, пока Валерка бегал по инстанциям с документами и «масленкой». В масленку пошли и обручальные кольца Валерки и Наины, ее сережки и цепочка, здоровая золотая печатка Тереха, а кое-что им подкинули соединившиеся на лоне природы родители. Первый скудный товар им дали в долг под залог восьмерки Тереха и мотоцикла Валерки.

Сидеть в окошке на первое время попросили Наину. Терех осуществлял наружное наблюдение и прикрытие неподалеку.

Неожиданно красавица Наина стала пользоваться оглушительным успехом у жаждущих спирного соотечественников. К ней на огонек стали собираться даже от соседних раскрученных киосков, останавливались и приличные машины с солидными людьми за рулем.

Покупатели долго выбирали товар, с удовольствием общаясь с улыбчивой дамой в окошке. Наина придала всему предприятию почти светский шарм. Со своей стороны она вдруг потребовала, чтобы Терех снабжал ее не паленой водкой и «Примой», а фруктовыми ликерами, шоколадными наборами и американскими сигаретами. Она явно почувствовала коньюктуру ночного хмельного разъезда. Оптовых складов, где бы все это можно было взять на реализацию, в городе пока не было, все вывозилось из Москвы чуть ли не в заплечных мешках, из чего Терех сделал соответствующие выводы и тут же нанял пустующие склады фабрики музыкальных инструментов. Там была даже небольшая подсобка, где Терех пил в обед чай с двумя палочками хрустящего печенья, то есть делал паузу и кушал «Твикс»…

В хлопотах и переживаниях прошел месяц, потом другой. Не то, чтобы все шло у них гладко, но жизнь заполнялась конкретными, вполне решаемыми задачами. Наездов на них шибко больших пока не было, потому что Терех снискал на стрелках достаточную известность благодаря неукротимости своей натуры, а про Валерку все знали, что он оттянул ха-ароший срок по мокрухе.

* * *

Через месяц к Тереху пришли два татарина с Восточного рынка и попросились под крыло. Татары были ребята самостоятельные, имели, кстати, КАМАЗ, в отличие от того же Тереха. Поэтому что им от него было надо, он даже в толк взять не мог. На стрелку татары пришли с обожженными, забинтованными руками. Из разговора Терех понял одно — верный помощник КПСС, комсомол, вышел на передовые позиции. Где-то, значит, и сама КПСС промышляет поблизости. Восточный рынок брал под свою руку Катькин муж, Вовик Карташов. Нет, кликуха у него была не Вован, как можно было бы подумать, а Карташ. Чего-чего ждал от жизни, но чтобы такое… Катька с голубыми глазками и перламутровыми ноготками станет Карташихой — женой комсомольского авторитета Карташа. Умеют же устроиться некоторые!

…Карташ не был рэкетиром в обычном бандитском смысле этого слова. Ему ничего не надо было даже вот от этих чисто конкретно взятых татар. Ему надо было, чтобы они свалили, и все! Двух продавцов он спалил в киоске с кассетами. Товар-то огнеопасный. Он, может, и не хотел… Но когда все вспыхнуло, едва соседние киоски потушили, а ребят — не спасли. Дверь у них железная была, изнутри заперлись.

Не, они, главное, смотрят, он гравий начал завозить чо-то, возле киосков сваливать. Они подошли к нему, с бумагами из Администрации, главное, подошли… Ну, то да се… "Чо это ты делаешь-то, гад? Как народ к киоскам-то теперь ходить будет, сука?" — нормально так спрашивают. А он как выхватит ствол! Между прочим, слепых нету, среди татар их вообще процент минимальный. Они, главное, глядят, а это — не пукалка, между прочим! У, блин, вкалываешь, вкалываешь, а этот дуло в рыло сует! Вываливайте, говорит, без непоняток!

Ну, они так решили, е…ся товарищ. Решили назавтра с масленкой в Администрацию идти, чтобы мудака этого приструнить малость. А ночью… Он полный отморозок, полный! И главное, у него и всех его быков — алиби железное, и, сучье племя, бумаги в порядке! Когда выправить-то успел, если у них аренда была до февраля проплачена! Дык, они, оказывается арендную плату повысили, всем объяву по почте разослали заказными, а что никто не получил, так ведь кого это не канает? Кончилась у них аренда! Как раз перед тем, как эта сука гравий того…

Место у них есть, конечно, на примете. Чтобы у татарина да заначки не было, да ты чо, в натуре? Но ведь эта гнида где угодно достанет! Вон Микрюков с двумя «Купавами» от него второй раз съезжает! Правильно. Человек место обживет, народ прикормит, и тут же Карташ с гравием подъезжает. У Микрюкова от переездов штаны на заднице не держатся!

Кто алиби им делает? Ну, соседи там… Не, они проверяли. Все чисто, главное. Татары, понимаешь ли, и в милиции случаются. Да какая еще в жопу у Карташа жена? Он в «Пингвине» живет на втором этаже. Нет, ну, все это знают… На рынке, по крайней мере. Нету у него жены. Еще, блин, жены не хватало! Ходила там с ним сука какая-то белобрысая, в пальто вот таком, на каблуках! Стройкой командовала. Они там какой-то клуб будут сооружать в жопу. Ну, элитный. А хрен нынче поймешь, кто нынче эта элита… И такая, блин, жизнь, что, блин, как в Дании — один на мне, другой в ожидании…

ВОСЬМЕРКА БУБЕН

Мечты это, приятные сновидения. Ага. А как проснешься, да намечтаешься, так ждут тебя круговая ненависть да разговоры о деньгах. Поэтому восьмерка бубен раньше за неприличную карту почитали. Так как же почему? Мечтать следовало о Боге, с опаской и раскаянием, хотя… Ну, так считалось. А говорить о деньгах — избави Боже! Среди приличных людей — ни-ни!

* * *

В коммерческих магазинах, а главным образом, на рынке вдруг стало очень интересно бывать. Появились заграничные, невиданные товары, которые вынимали из огромных сумок сумрачные толстые тетки в тренировочных штанах с пузырями на коленках. Несокращенные женщины с Катиной работы полюбили ходить на рынок и глазеть на красочные иностранные наклейки. "Мечтать не вредно!" — говорили они, захватывая с собой и Катьку. Мечтать приходилось, продираясь сквозь плотную толпу зевак, настоящих покупателей было мало. Людской поток плавно перетекал из одного конца рынка в другой. По заплеванному семечками асфальту рядом с Катей мимо платяных вешалок и деревянных лотков медленно плыли торговки пирожками, молоденькие карманные воришки и гнусавые профессиональные нищие.

А Катя, разглядывая пушистые китайские кофточки с бусинками, все удивлялась, что прожила целую женскую жизнь без такой красоты. Денег у нее, конечно, на кофточку не было, но появилась ясная, осязаемая цель в жизни. И почему еще совсем недавно, когда работы было очень много, и им даже платили заработную плату, этого всего не было? А теперь работы становилось все меньше, а товаров — все больше, и в свете туманного грядущего красивые базарные одежки были, скорее, не стимулом, а искушением…

У одного из прилавков, где лежали связки женских трусов и бюстгалтеров, Катя заметила продавщицу, которая была ей смутно знакома. Она точно видела ее раньше у них в старом дворе, помнила ее стандартную короткую химию на протравленных до белизны волосенках. Но рассмотреть поближе ее Катя не могла, потому что даже в магазинах стеснялась подходить к этим прилавкам, и нижнее белье ей всегда покупала мама. По дороге с рынка она мучительно думала о той продавщице, а потом вспомнила давно сказанную жеманную фразу: "Валера, а подайте мне того салатика!". Это была Бобкина жена. Образ этой женщины вновь возник перед ее глазами: сигарета без фильтра в руке, агрессивный макияж, не скрывающий усталый взгляд много повидавшего человека. Интересно, какой же стала она сама, если Бобкина жена была всего на два года старше? И, если бы Катя была по внимательней, то за спиной жены она бы, конечно же, разглядела бы и суетливого Бобика в накинутой на плечи мутоновой женской шубке, которую он назойливо предлагал смеющейся моложавой татарке.

* * *

За основную работу им в институте практически ничего не платили, говоря, что раз институт оплачивает коммунальные услуги и не берет с работников за аренду помещений, то на хлеб себе проектировщики должны заработать сами. Вот они и работали направо и налево. Начальники других отделов бегали к ней с множеством шабашек. Мама, как всегда, выручала с Машкой. И иногда Кате совсем не удавалось повидать дочь в будни. Что-то, наверно, и было хорошее в жизни, но Катя почему-то тогда отмечала для себя только отдельные недостатки. Например, очень плохо стал ходить общественный транспорт, особенно, в вечернее время, а возвращаться пешком по городу вечером становилось все страшнее.

Жизнь снова потекла мимо ее окон, она изменяла очертания знакомого с детства городка, появились новые вывески, новые магазины. Только ничего не менялась в ее жизни. Существование в институте, где все только и старались сделать вид, что ничего не произошло и ничего не происходит, стала ее тяготить. Дико было вдруг стать одной из "оставшихся в живых". Да-да, так их и называло руководство. Катя слышала, как новый начальник отдела сказал кому-то по телефону: "Я этот заказ не потяну, у меня всего пять человек в живых осталось!"

Машка пошла в первый класс, а Катя даже этого не заметила. В сентябре она еще дважды по привычке заходила за дочкой в садик. Это уже, наверно, что-то такое было у нее с головой.

И в один из мозглых осенних вечеров, когда душевный дискомфорт усугублялся природой, придя с работы, она застала мужа дома. По пути Катя встретила Машку из школы, но даже не в силах была воспринимать ее веселую болтовню. Машка сразу ринулась в туалет, а Катя прошла в комнату. Володя собирал вторую сумку своих вещей. Окинув комнату взглядом, Катя поняла, что он уже упаковал и серебряный кофейный сервиз, подаренный ее мамой на свадьбу, и позолоченные подсвечники из ее приданного, и фарфоровые фигурки, купленные ею по случаю еще в студенческие годы. На полу лежали тряпки, вываленные им из шкафов. Он отбирал только самые добротные вещи, еще не вышедшие из моды. Почему-то он отобрал и ее кожаную куртку и замшевые полусапожки. Проследив ее взгляд, Володя сказал вместо «здрасте»: "Это, Катя, я на свои деньги покупал!"

— Ты все собрал? Уже на совсем уходишь?

— Кать, насовсем из своей квартиры я уйти не могу. Не скрою, мне есть, где жить, выселить меня на улицу тебе не удастся.

— Да кто тебя выселяет-то, Вов?

— Не надо! Жизнь у нас не сложилась, но не будем выяснять отношений. Когда я захочу, тогда и я вернусь. Но чтобы к моему приходу, а предупрежу за неделю, вас здесь не было. Всю мебель, которую я покупал, я отметил. Остальное можешь понемногу вывозить.

— Там Машка в туалете. Ты при ней, пожалуйста, не чуди, ладно? Ты забирай все, но уходи скорее, хорошо? Мне когда съезжать?

— Ладно, Катя, хорошо, что ты это так воспринимаешь, без скандалов. Ты живи пока здесь вместо охраны, квартира-то без сигнализации. Но, если я квартиранта найду, то извини — подвинься!

— Слушай, учебный год ведь идет. Не трепи Машке нервы хотя бы до лета, все-таки первый класс, ей втянуться надо, а я на алименты подавать не буду.

— Какие алименты? Ты докажи вначале, что она — моя дочь!

— Вова! Тише, прошу тебя! Деньги будут — отдам я тебе все, но при Маше тише пожалуйста! Уходи, вот еще слоники фарфоровые, ложки серебряные, я знаю, ты такие штучки любишь — бери, только уходи!

— Ах, какие мы гордые, а благородство — прямо из ушей прет! Учти еще вот что: только ты куда рыпнешься, я Машку у тебя судом отберу. Да-да, не смотри так на меня! У меня биография — не подкопаешься, и деньги на самых лучших адвокатов имеются. А доказать, что ты — личность аморальная, блядовитая и сдвинутая по фазе, мне будет не сложно. Протокольчик из дежурки и вашего институтского товарищеского суда у меня в надежном месте. Я уже проконсультировался, в течение двух лет, пока Машке девять не стукнет, я это тебе могу устроить. Достала ты меня, милая!

Володя ушел, Катя сидела совсем тихо. Слышно было только тиканье настенных часов, гулом раздававшееся в ее пустой голове. Что, Машка в туалете заснула, что ли? Сколько раз говорила, чтобы не сидела долго. Опять старые журналы там рассматривает! Почему же все так плохо? Почему?

Маша, выйдя из туалета, недоуменно оглядела разгром, царивший в квартире.

— Мам, нас ограбили?

— Нет, у нас красть нечего.

— А почему все так разбросано?

— Я делаю уборку.

— А эти вещи?

— Собираю для бедных.

— А мы богатые, мама?

— А сейчас, доча, не поймешь. Кушать есть чего — и ладно.

Катя пошла на кухню и удивилась, что шмон, уcтроенный Володей, коснулся и ее. Из холодильника исчезли четыре банки тушенки, импортная мороженая курица, банка сгущенки и две пачки спагетти. Из ящиков муж забрал немецкий набор ножей, электрическую мясорубку, скушал оставленный Катей на вечер гуляш. Еще парочка таких набегов и ее скромный бюджет дрогнет под натиском комсомольского затейника.

Но потом дни шли за днями, а Володя как в воду канул. От него не было никаких вестей, очевидно, он внял ее просьбе и оставил их в покое до лета.

Мама восприняла уход зятя спокойно. Ушел и ушел, скатертью дорога, попутного ветра и перо в одно место. Хотелось как лучше, да вышло как всегда. Пилить дочь не стала, и так не сладко. Но, втайне от Кати, она теперь стала регулярно ходить в церковь. С грустным смехом она вспоминала, как Галина когда-то убеждала ее: "На пензию, Петровна, выйдешь, так ты в церкву ходи. Без Бога жизнь прожила — радуйся, легкая, значит, жизня была. Вот ты и ходи под закат, смерти легкой проси!" Валентине Петровне не приходило в голову просить чего-то легкого для себя, даже смерти. Просила, конечно, за Катю и Машу. Дочь казалась ей такой слабой, беспомощной, беззащитной. А времена-то волчьи настали, Господи…

Добрые люди рассказывали Кате, что ее муж, с которым она так и не удосужилась развестись, пошел в гору. В новом Восточном микрорайоне города он отгрохал шикарный элитный ночной клуб. Его постоянными клиентами были самые богатые и известные люди города. Словно в насмешку на ней, он снял несколько помещений у них в институте на втором этаже под магазины. На вывесках он не постеснялся огромными буквами писать свою фамилию. И все как-то узнали, что этот Карташов — ее муж. Поэтому через некоторое время с Катей перестали разговаривать практически все ее немногочисленные коллеги, откровенно считая ее гнидой, поскольку она на все их просьбы неизменно отвечала, что у нее нет денег.

Говорили, что Карташов создает и сеть ресторанов, хотя Катя не могла представить, для кого он это делает, поскольку у всех ее знакомых не всегда хватало денег и на домашнюю еду. В самые голодные вечера ей приходила в голову безумная мысль пойти и попросить у него что-нибудь из оставшейся от ресторанов еды, но она боялась, что он может подумать, что она решила рыпаться. Раньше перед сном она ежедневно поила болезненную дочь теплым молоком, но сейчас Катя старалась растянуть бутылку молока на два-три дня, подавая Маше на ночь чай с молоком. Ну и что? Раньше даже англичане были уверены, что чай без молока — яд, сто лет так и пили с молоком, не померли же.

Володя заходил за вещами еще несколько раз, а два раза даже давал деньги, немного, правда. Но Катя не могла отказаться даже от самых незначительных сумм. Он приходил и без нее, как будто что-то настойчиво искал. Она даже догадывалась что именно, но искал он напрасно. Цепочку с камнем и часики она надежно спрятала у мамы. Хотя ей уже было невмоготу без этих вещичек, с которыми она срослась душою. Только приложив к обнаженной груди золотой рубиновый кулончик, она еще чувствовала в себе слабое биение жизни.

В глубине души Катя очень страдала, что у Володи все получилось, а она никак не могла найти себя в новых экономических условиях. Совсем не знала, что делать. Еще Катя боялась сокращения и иногда даже плакала вечерами, чувствуя свою беспомощность. Больше работу ей никто не предлагал, да и почему-то становилось страшно что-то менять в жизни. Впереди она ждала только перемен к худшему.

Нежданными к ней вдруг вернулись сны, в которых в семи покрывалах, у семи подсвечников до утра танцевала обнаженная женщина… И она перестала бояться будущего. Она стало ей так же безразлично, как и настоящее. Плевать!

ПОД ПАЛЬМАМИ

По институтским отделам в то время уже стали ходить бывшие проектировщицы, работавшие теперь в швейной мастерской в подвальном этаже, с пакетами пододеяльников и простыней. С первого сокращения они успели настрочить множество постельных комплектов, и как при настоящем капитализме у них наступило даже некоторое перепроизводство продукции. Но по бывшим коллегам они бродили зря. Хотя многим из них совсем не мешало бы сменить бельишко, никто из них не мог полноценно поддержать коммерческую инициативу прежних товарок, хотя после недели таких хождений представители смежного производства значительно сбавили цену.

Графини с бельем не ходили. Все-таки свое сокращение они воспринимали достаточно болезненно. В мастерскую к ним она тоже еще ни разу после сокращения не заходила. Поэтому, когда Катя заглянула к ним как-то в обед и увидела две гладко причесанные головки, склоненные к швейным машинкам, они, конечно, очень обрадовались ей, разулыбались, раскраснелись.

— Катюша, здравствуй! Ну, как там наши пальмы поживают? Ты их хоть поливаешь, как обещала? Надо бы зайти, поглядеть на них, — с плохо скрытой горечью сказала Ксюша.

— Они теперь в столовой на первом этаже. У нас главный инженер еще один ресторан там открыл с варьете, ему они для интерьера понадобились. Он нам деньги за них заплатил! А не продали бы — так бы взял. Мы будем пить завтра после работы на эти деньги, вас тоже приглашаем. Ленка придет и Бибикус.

— Спасибо, что не забыли нас, — безапелляционно брякнула Натуся.

— Как работается, Катюша? — спросила ее Ксюша.

— Не жизнь это и не работа. Трясемся все, слухи опять разные о новых сокращениях ходят, о том, что всех, в конце концов, разгонят. Начальство придирается, но сейчас все терпим.

— Кать, мы придем, конечно, но на пироги у нас теперь денег нет. Нам тут тоже плохо платят. И знаешь, начальник наш на машины швейные и материал денег у кого-то из своих друзей занял, а отдавать не хочет. Сам прячется, приезжает только под вечер пьяный, все деньги у бухгалтерши забирает будто бы для отдачи долга, а к нам уже сюда два раза приезжали, его искали, дома он тоже не ночует. Натуся! Ты куда строчишь-то? Опять ведь брак будет! Бухгалтером у нас Лидия Семеновна из генпланового отдела, женщина очень ответственная. Она начальника все просила разобраться, пыталась деньги с пододеяльников ему на пропой не давать, а он ее прямо по лицу ударил и по всякому обозвал. Мы тут сидим все как на бочке с порохом. Думать даже боимся, чем тут все закончится! — загоревала Ксюша.

— Не переживайте, мы всю закуску сами купим, только приходите!

— А кто за водкой у вас пойдет? — озабоченно спросила Натуся.

— Бибикус.

— Ладно, это ничего, она в спиртном толк понимает. Водки я, Кать, хочу, душа просит. Только, чтобы сивухи поменьше.

— Само собой, Наталия Георгиевна.

* * *

На вечерний огонек, посвященный успешному расхищению социалистической собственности, в сметный отдел кроме графинь пришли почти все старые сокращенные работницы. Прибыла и Ленка в хорошо знакомой Кате каракулевой шубке. Она произвела впечатление, поскольку раньше этой шубки на ней никто ней не видел. Ленка беспрерывно курила, а под красивыми когда-то глазами залегли желтоватые круги. Работала она теперь не у них в ресторане, а в открывшемся в Доме политпросвещения казино. Женщин удивило, что Ленка была из них самая голодная, она торопливо уписывала всю еду, заботливо выкладываемую ей на бумажную тарелку. Катя сидела возле нее и с любопытством разглядывала синюю наколку на голом Ленкином плече.

— Кать, ты курсы-то бухгалтеров закончила, как мне советовала?

— Закончила… Да у нас и в институте это читали, но только один семестр. А что?

— В казино у нас бухгалтершу застрелили, место вакантное, могу посодействовать.

Катя вопросительно посмотрела на графинь, но графини, осовев от водки, сидели задумавшись о своем. Давать положительный ответ на такое предложение при графинях было неловко, и Катя даже на мгновение пожалела, что их позвала. Вот если бы она была сейчас одна, то в счет бесплатного отпуска, который у них давали всем желающим, можно было бы ненадолго выйти и узнать, наконец, все о вертепах разврата! А при графинях Катька, из соображений ложной скромности, начала осторожно привередничать.

— А как я там должна одеваться? Мне не во что, Лен.

— Да там можешь вообще голой ходить.

— Лен, давай лучше я тебя научу бухгалтерии, там сложного ничего нет, принцип соединяющихся сосудов: сколько с кредита одного счета слилось, столько на дебете другого появилось.

— А сама?

— Да что-то мне страшновато в казино.

— Другие наоборот рвутся.

— Мне арендаторы иногда балансы подкидывают, бывший муж иногда немного денег дает, прожить можно, ты кушай, кушай.

— Муж ей немного дает! — презрительно хмыкнула Ленка. — Да у нас с мужика за вечер, знаешь, сколько взять можно?

— Сколько?

— Ты, Ленка, к Катерине клинья не подбивай, — неожиданно вступила в разговор встрепенувшаяся Наталия Георгиевна. — Ты ведь почему к Катерине липнешь, сама чувствуешь, что для тебя это уже нелепость, а Катька тебя на три годика постарше будет! Решила, что с ней вам вдвоем будет так ходить сподручнее. Нужны-то вы там кому! Попомните, девочки, мое слово: либо спалят это ваше казино, либо вас всех перестреляют! Еще бы нас с Ксюшей пригласила!

— А вы-то куда пойдете? У хозяина вашего, я слышала, дела аховые, — устало спросила Ленка.

— Нас, милая душа, никто теперь не возьмет. Спрос с нас невелик — ни титек, ни задницы! Мы уж нынче сами как-нибудь. Вы о нас не думайте, девочки, дальше пробивайтесь, мы вам не подмога. А по таким местам шататься заканчивайте! И ты, Катерина, хвост прижми! Иж, как глазенки загорелись! — как всегда прямолинейно крыла Натуся.

Ксюша подытожила культурную часть программы: "Девочки! Разговор у нас какой-то неприличный получился. Давайте выпьем за то, чтобы жизнь не подталкивала нас совершать вещи, которые так трудно обсуждать с подругами за столом! Будем приличными дамами, милые!"

Хотя все были рады встрече, веселье не получилось. Даже Бибикус сидела непривычно тихая, она перестала красить волосы, и среди огненно-рыжих прядей, протравленных хной, торчали пегие седые волосенки. Водоснабжение и канализацию в институте сократили в первую очередь, но даже при переходе к рыночным отношениям народ не перестал справлять нужду. Катя подсела к Розалии Львовне и предложила выйти к ним на шабашки. Но Бибикус с грустью сказала ей, что она — отработанный пар. Нет, Бабай ее не оставил, но азеров здорово прижали в городе, разрешив им только торговать бананами. Простояв зиму за прилавком на свежем воздухе, Розалия Львовна обнаружила, что не помнит сортамента и даже не может читать простейшие чертежи, все отморозило в голове начисто.

Особняком сидела приглашенная Катей конструкторша Люда Владимирова. Ее сократили второй волной, когда она сидела в декретном отпуске с дочкой. На ее лицо было страшно смотреть. Она не ела, она просто сосредоточенно глядела на еду. Катя, все поняла и собрала ей два пакета пирожков, колбасы и сыра с собой. Только после этого Люда скушала бутерброд с килькой.

Люда приехала в их город по распределению, никого, кто бы сейчас мог ей помочь, у нее не было. Еще в социализме ей дали однокомнатную квартиру. В принципе, Люда бы продержалась одна с ребенком, если бы у нее был какой-то кусок хлеба. Она бы даже не рассчитывала на Алексея, ей, в принципе, нужен был ребенок, пора уже. Но вот так получилось все… Женщины старались не спрашивать друг друга о делах, и так было все ясно. Общество держалось только на шуточках над Ленкиной наколкой.

Разошлись все по домам до десяти вечера, не так, как раньше. Ничто уже не держало их вместе, странной силой разбрасывало по разным сторонам.

ДЕСЯТКА БУБЕН

Веселая карта, «бубенчик»! Десятка бубен — получение денег. Деревня, подарок, свидание. Хорошая карта! А еще и прибыльная работа! С валетом треф бубенчик означает полный успех в денежных делах.

* * *

А в тот же вечер, с такой же жадностью давно голодавшего человека Бобка ел турецкие шоколадки в Тереховской подсобке, рассказывая о своем житье. Бобка был совсем плох. Рубашка на нем, правда, была чистенькая, но с выношенными до тонкой махры рукавами. Под глазами залегли темные круги, и Терех сделал вид, что не заметил, как Бобка сунул в карман джинсов две плитки шоколада со стола. Как бы запамятовав, Терех сходил на склад и вынес Бобику пакет с двумя пачками сосисек и упаковкой супов быстрого приготовления. От неожиданности здоровый голодный мужик чуть не расплакался.

— Терех, у меня дети. Меня любая работа устроит.

— Совсем хреново, брат?

— Хуже не бывает. Ничего из меня не вышло. Я ведь раньше хорошо получал, до революции. Сварщиком-паспортистом работал, жена — в садике, с младшеньким нашим. Квартира у меня хорошая, мебель стояла импортная, у нас на предприятии распределяли. В первую очередь все рабочему классу шло, после начальства, конечно. У меня даже видик был. Потом, когда работы не стало, я по шабашкам пошел, тоже хорошо шло поначалу. Но тут почему-то меня техника возненавидела. Вся! Просто, мистика какая-то! Мне бы подумать тихонько над всем, оглядеться, ну, когда у меня дома телик взорвался. Нет, главное, лежу на диване, только на лентяйку даванул, как он ба-бах! Ладно, пожар потушил, даже телик новый Райка купила. А где-то через месяц на меня машина папкина чуть с домкрата не съехала. Я ведь опять тогда чудом в живых остался! И видишь, к Кузьке техника нормально относится, а тут, прямо не знаю чо! Телик перед этим Кузька полдня смотрел — ни чо! И под машиной он же помогал ковыряться. Хоть бы чо! Прямо, мистика какая-то! Вот ты бы придал значение такому делу, а? То-то! И я ни о чем плохом не подумал.

И действительно, положение Бобкиных дел к дурным мыслям его тогда не располагало. Он научился класть печки, камины, очаги и прочее барбекю. Заказов у него было — море. А Рая, после сокращения из садика, торговала женскими колготками и нижним бельем. Первое время Рая сама ездила за границу за товаром. Да какая там особо заграница… Так. В Китай — да обратно. Оттуда она привозила огромные брезентовые сумари с барахлом. Постепенно она тоже здорово развернулась, обзавелась богатой клиентурой, на глазок определяя самые интимные дамские размеры. Через некоторое время она уже не ходила сама с сумками по учреждениям, а выдавала товар на реализацию безработным подружкам. В свободное время она даже занималась творчеством — из ярких лоскутков шила платьица для кукол Барби и Синди, а Боб их упаковывал в целлофан под Китай.

И тут началось, черт его знает что! Вначале присоединился к нему Кузька, его сократили с работы, или еще чо-то такое… Короче, стал его Бобка брать с собой на шабашки. И когда они пилили кирпичи на камин начальнику ГАИ, сорвался круг, гнилым оказался. Ну, конечно, его Кузька на барахле покупал, экономить для их же пользы старался. И садануло Бобика прямо в живот. С виду-то ни чо, а кишку порвало. Ладно, что недалеко тогда от города были, успели в больницу, но перитонит уже начался. Месяц на койке провалялся, наверно. У Раи все деньги ушли, на которые она за границу ездила, но точку на рынке она сохранила. И еще это, машину батькину пришлось спустить. Кузька сам с врачами договаривался, они перед операцией сказали, что надо в кишки им-план-танд какой-то вшивать, дорогущий, как фиг знает что! Ладно, что Кузьке удалось быстро продать машину Бобкиного отца, в деньгах потеряли, конечно, но деваться было некуда. Райка тут же все денежки через того же Кузьку врачам и передала. Кузька выручал, конечно. Рая-то с детьми, да на точке, да с бульонами к нему куриными все ездила. Вот Кузька и выручал… А на бульон тоже ведь деньги нужны, вот тогда огород отцовский пришлось продать, а там дом был двухэтажный, баня, гараж, практически в городе огород-то был, от трамвая десять минут ходьбы. Ладно, что Кузька с покупателем подсуетился…

Ну, вшили ему, значит, этот… Ну, куда машина ушла и все остальное, короче. Пошли они тогда с Кузькой на другую шабашку. И вначале там надо было всего-то пару брусьев на циркулярке пропустить. Он ведь, Бобик, все делать может из того, что руками делается. Вернее, мог раньше. И, главное, до этого Кузька на той же циркулярке хлыст пропустил — ничего! А Бобику все пальцы на левой руке оттяпало! Ладно, что Рая из Китая сумку-холодильник раньше еще привезла. Она в нее им с Кузькой обеды складывала, так вот они пальцы туда сложили, да опять к тем же докторам! А те через Кузьку передали Рае, что эти самые здорово подорожали, а иначе пальцы не подошьешь без этих самых…

У Раи и денег-то тогда уже не было. Но как без пальцев? Тоже никак! Сейчас он хоть чо-то делать может, если только без техники. Даже перфоратор в руки не берет! Средний палец только не гнется. Но, с другой стороны, чо его загибать-то? Короче деньги на операцию в банке занимать пришлось. Ладно, что Кузька быстро договорился…

Перед самой скорбной частью своего рассказа Бобка стрельнул у Тереха сигарету и жадно, в три затяжки ее выкурил. Кузька в это время, доев шоколадный батончик, уже шнырял по всему складу и о чем-то, посмеиваясь, тихо шептался с дальнобойщиками. И почему-то самоотверженный Кузька Тереху в этой истории активно не понравился, но он никак не мог понять почему. Может быть потому, что он никак не мог поймать его прямой взгляд? Хрен его знает.

Квартира у Бобика была хорошая. По нынешним временам — элитная, сталинское барокко! Бобик с папой родственный обмен на нее сделал. В центре города у него квартира была. Пришлось в хрущебу на окраине сваливать. Банк этот, где Кузьке так легко дали кредит, содержал на кошту самых лучших вышибал в городе. Одинокий Кузька тогда надолго ударился в бега, да, в принципе он был тут как бы не при чем… А вот оседлый Бобка пришел к Тереху не только нищим с подшитыми кишками и пальцами, но и без некоторых зубов.

— Боб! Бобка! Ты чо? Бросай выть! Успокойся, я сейчас водку открою. — с пониманием сказал Терех.

— Нет, ты не открывай! Дай мне ее тоже, я Рае домой отнесу. Ей надо больше моего выпить, она совсем у меня сникла. А куда я без нее с двумя хвостами? А хлеба у тебя нет?

— Ну, ты дожил, друг. У тебя и на хлеб нету? Ты чо раньше не шел-то?

— Так я, Терех, только недавно из больницы. И сказать еще тебе хотел, да почти сразу в больницу попал. Я перед последней шабашкой, когда на точке Рае помогал полгода назад, вроде, там Катьку твою видел. Потом уже понял, что это она — в куртке старой, школьной еще. Так что не одному мне туго сейчас.

— А что с Катькой? Где ты ее видел?

— Да на базаре она с бабами какими-то шаталась. Не покупала, а так… У нас точка возле гастронома была, ладно, что я за полгода вперед заплатил, еще держались благодаря этому некоторое время, а потом сразу ко дну пошли. Да она, видно, в институте проектном до сих пор работает. Эти бабы из института с ней были. Райка им раньше бюстгальтера носила, пока у них деньги еще давали, она лучше знает. И гастроном шестой, он как раз напротив института. Я Райке скажу, она адрес выяснит.

— Трудно тебе, Боб, работу-то подыскать, чтобы совсем без техники, если, конечно, тут дело действительно в этом. Ты меня, прости, но руки-то у тебя были с детства золотые. Ты ведь даже барабанить ими мог. Что-то мне с трудом верится, что Кузю техника вдруг полюбила, а тебя — нет. Именно в сопоставлении тебя и Кузи странность. Чуешь?

— Терех, мы ведь с Кузькой с детства на пару, у нас же квартиры на одной площадке были. А он мне, ей богу, вот так помог, поддержал… К вам вот идти я бы не решился… Стыдно как-то. А Кузьма говорит: "Брось, ребята выручат!"

— Да все правильно он говорит, но не по себе мне от него. С тобой бы я мигом решил, а с Кузькой… Это уже надо с Валетом советоваться. И чо вы с ним до сих пор на пару бродите? Вроде кончилось детство золотое. Давай так, Раю пришлешь прямо завтра, я ее вместо Валеркиной жены в ларек посажу. Там у Валета с женой непонятки разные… Не нашего ума дело, короче. А с вами решать будем.

— Спасибо, Терех, большое спасибо!

— Рано пока, Боб, спасибо говорить, на вот пока, бери деньги, возьми-возьми!

* * *

Райка ревностно взялась за работу. Правда, продавщицей в киоск Терех поставить ее не решился. Уж больно она была того… Облезлая какая-то. Он как бы поставил ее выше, кем-то типа товароведа у себя на оптовых складах, она даже возгордилась немножко. Серьезность на рожу напустила, так еще страшнее стала, блин. Но уже через неделю Терех не представлял, как он мог обходиться без нее раньше. Поговорить с Валетом о Бобике и Кузе пока не представлялось случая, но Райка на него не давила.

Раису Терех видел раньше от силы раза два. Поэтому теперь, глядя на худую, рано постаревшую женщину, с готовностью хватавшуюся за любую работу, которая иной раз была по плечу разве что матерому мужику, он никак не мог понять, что же такое сделала жизнь со смешливой легкомысленной блондинкой? Он откровенно жалел Раису, поэтому она, относившаяся к Тереху по старой памяти с опаской, неожиданно для себя стала частым гостем в его каморке. Правда, ссорились и ругались они частенько, но, полаявшись с утра, они неизменно обедали вместе. Терех при этом всегда проявлял присущую ему широту натуры: даже после взаимного мата он первый приглашал сварливую Райку пить чай.

Честно говоря, Рая была «ракушкой». Так звали девушек, которых некоторое время назад выпускало городское училище речного флота в качестве радисток. На это отделение поступали только самые романтические деревенские девки. Ни одна городская девушка не одела бы на себя безобразный черный бушлат и толстую тельняшку до колен. Летом они выезжали на судовую практику чуть ли не до Астрахани. А зимой, при вынужденной непривычной городской праздности и склонности к этой самой романтике, ракушки быстро спивались, поэтому их общежитие имело самую дурную славу в городе.

Кузьма и Бобка повадились лазить в окна их общежития еще с девятого класса. Родители у них были среднего достатка, поэтому у мальцов всегда имелась денежка на бутылку сладкого портвейна. Бобика женили на Райке-ракушке, после визита к его родителям пожилого начальника училища во флотской форме с начищенными до зеркального блеска пуговицами. Перед скорой свадьбой жениха солдатским ремнем отлупил отец, поэтому на своей свадьбе Боб только танцевал с располневшей в талии Раисой, сидеть ему было не на чем.

Но это было когда-то очень давно. А нынче Райка вызывала у Тереха только глубокое уважение. Хлипкая на вид, она могла запросто на пару с мужиком разгрузить КАМАЗ перед ночными сменами в киосках. Она на память знала всю номенклатуру товара, в любой момент могла отследить малейшее его продвижение. Рая обладала деревенской практичностью и врожденным прагматизмом. Даже не зная такого слова, как маркетинг, она на тетрадке в косую линейку из каких-то глубоких внутренних умозаключений составила Тереху заявку для всех точек на месяц вперед. Более того, она прошлась по соседям и доказала им, что пользоваться их базой им выгоднее. А как аккуратно она заделала все русты на потолке его каморки! Теперь известка уже не сыпалась ему за шиворот.

Нет, Райку было за что уважать. Хотя бы за то, что она нисколько не мешала дружбе Кузьки и Бобки, подобно другим женам, усиленно разбивавшим после свадьбы холостяцкий мужской кружок супруга. А ведь это было достаточно накладно для семейного бюджета. Бобыль Кузька и теперь по неделям пропадал у них в нынешней халупе на окраине. Он даже свою раскладушку у них имел. Нет, выдержать Кузьму, по мнению Тереха, могла только золотая баба.

МАРЬЯЖНЫЙ ИНТЕРЕС

— Терех! Впусти!

— Ты чего?

— Я переночую у тебя.

— Называется: "Вернулся муж из командировки"…

— Ты знал?

— Знал, конечно. Ты лучше спроси, кто не знал.

— Ты почему молчал, сука?

— А я в такие дела не суюсь. Я ему морду два раза бил. Я виноват, что не помогло?

— Ну, и как я тебе, с рогами?

— Да ни чо, нормально. Не надо, Валер, не пей! Завтра день тяжелый. Все образуется у вас, у тебя сын растет. С кем не бывает? Ты сам-то в гостинице в простое был, что ли?

— Да не помню я там ничего, я пьяный был очень.

— Вот ты завтра жену спроси, она тоже ничего не вспомнит.

— На кого бы не подумал никогда, так это на Наину. На Таньку твою разбитную, шуструю сто раз думал, а про Наину — никак не мог!

— Вот у Таньки-то как раз дальше разговоров никогда не шло. А Наину, извини, понять можно. У тебя сколько баб было за последние два месяца? Ты полагаешь, ей народ, по доброте душевной, не сообщал о твоих залетах? Ты наивный, в корягу, хлопец! И про Лорку из нашей старой группы она знала, у нас ведь душевный народ. Сам после с женой разберешься, без меня.

— А ты что не женишься, Терех?

— Я очень часто езжу в командировки, Валера, особенно в последнее время. Да и твоя семейная жизнь наводит на грустные размышления. Ладно, кончай базар, ложись.

* * *

Валерий проснулся утром еще до сигнала будильника. Он огляделся в квартире Тереха. Ни за что бы он не подумал, что Терех может здесь жить. Нет, так-то все было в норме, просто из каждого угла лез какой-то старушечий уют: старый комод, на нем — зеркальный трельяж, сервант с резной горкой, шкаф с зеркальной дверцей. И всюду разные салфеточки, вывязанные крючком, которыми торговали бомжирующие старухи на остановках. Даже его неизменные аквариумы были прикрыты такими салфетками! Это была роскошь начала шестидесятых. У них в доме такое было тогда только у Катькиных родителей. Точно! Терех даже над кроватью не нормальный ковер повесил, а детский коврик, как у Катьки над кроваткой! Поверх него еще и картинка какая-то висела… Ага! "Девятый вал" живописца Айвазовского.

Здоровый мужик, мог бы себе итальянскую белую спальню изобразить, да мало ли чего мог себе позволить теперь Терех! Он еще бы половички настелил! Но, конечно, на полу у него лежал огромный пушистый ковер во вкусе Валентины Петровны. Если бы отец у Тереха так не пил, то, может, и у них бы такие ковры были. Но, сколько не помнил Валерий, Терех и Танька жили скудно, домой к себе звали редко. Да там и смотреть было не на что кроме голых стен с облезлыми обоями и аквариумов. Раньше Валера считал, что Терех держит рыб только из-за денег, которые он зарабатывал продажей мальков. Но, где бы не селился Терех, а он за последние два года въезжал в третью квартиру, он всегда первым делом тащил свои аквариумы.

А у Катьки они собирались частенько. К ней рвались все. У нее, по крайней мере, всегда был хлеб с вареньем. Но Валерий даже не мог предположить, что тихий уют, ревностно создаваемый Валентиной Петровной, так травмирует психику Тереха. Блин, у трельяжа на салфетке стояли слоники разных размеров и две маленькие шкатулки-пудреницы. Картина Тереховского мещанства была бы не полной без памятных фоток. В зеркало шкафа у него была воткнута одна такая. Валет встал с дивана и, подтянув хлопчатобумажные трусы, подошел к зеркалу. На фотографии стояла улыбающаяся Катька в шляпе с молодым красивым парнем под ручку. На фото размашистым Катькиным подчерком было написано: "Милому Саше на добрую память!". Валет посмотрел в зеркало на свою злую, помятую со сна физиономию и с трудом вспомнил, что вообще-то Тереха зовут Александром.

* * *

Да, именно так и звали Тереха до одного случая, когда он совсем маленьким заработал свое суровое прозвище. Бобка и Кузька прибились к ним после драки с большими мальчишками. Целыми днями они бродили по чужим дворам с бутыкой кефира и четвертинкой буханки хлеба на весь день. А маленький Терех как раз плевал семечки в фортку и ждал мамку с базара, когда увидел, как ребят бьют прямо перед его окнами. Выйти из дому он, по правде сказать, побоялся. Могло прилететь и самому, что уже бывало не единожды. Поэтому он избрал партизанский метод борьбы. Сначала он, улюлюкая и строя рожи, метко швырял в обидчиков увесистыми клубнями картошки из корзины, стоявшей прямо под окном, потом в ход пошли яйца, лежавшие в картонной коробке с надписью «Скороход». Липкая яичная жижа, стекавшая за шиворот, вынудила гадов ретироваться. А потом Сашку жестоко били вместе мать и Танька. Жрать было нечего, только хлеб. Картошку-то можно было притащить на себе из бабкиного огорода, но кур бабка почему-то не держала, какая-то непруха была тогда на счет коров и кур в пригородах с налогами. Поэтому яйца они доставали на заречной птицефабрике. Денег на паром и яйца у матери Тереха не было, поэтому он тогда на своей шкуре испытал все остервенелое отчаяние замученной нуждой женщины. "Терех поганый! Терех!" — кричала его мама. "У, Терех!" — царапалась Танька.

А на следующее утро, когда мамка повела его к Макаровне, уже и ранние бабки возле подъезда спрашивали у пацана с заплывшими глазами: "Что, Терех, влетело? Будешь знать, как огородиной швыряться! Яички он бьет! Мало тебе мать всыпала, Терех поганый!"

И даже в воскресенье, когда Тереха выпустили погулять во двор, бабки не забыли этого прозвища. Как только вышел, так они хором заголосили: "Терех! Терех поганый!" Но, выглядывавший из-за угла, Бобка сказал с нескрываемым восхищением: "Ну, ты, Терех, молоток! Тебя ведь Терехом зовут? Нас бы в порошок смололи без тебя! Да плюнь ты на этих бабок! Пошли играться! Бери мой пистолет насовсем и шарики бери! Гляди, какие здоровские!"

Они отбежали на безопасное расстояние и, показав бабкам кукиши, долго потом в тот день играли в войну и пристенок за домом. Пистолет и стеклянные шарики Терех вечером любовно сложил под подушку и навсегда усвоил простую жизненную истину, что вчера может и было так плохо, что прямо по морде, а зато назавтра у тебя может появиться отличный товарищ, пистолет и целых три шарика. Один даже можно дать Катьке — хорошо!

* * *

— Валет, ты вставать собираешься? — заорал с кухни Терех.

Валерий втянул носом вкусный аромат жареной яичницы с колбасой и заторопился на кухню. Почему теперь он опять не мог взять в толк, как Терех может быть еще каким-то Сашей? Может, он с этими салфеточками и ковриками даже обижается, что все его зовут Терех? Конечно, Саша к салфеткам больше подходит. Нет, видно, поздняк метаться! Надо было предупреждать раньше. А, кроме того, сейчас у всех погремухи, у всех! Когда ему звонят из Смоленска и говорят: "Валет, товар держим еще неделю, но ты не будь сволочью, гони деньги!", он ведь не обижается! Да и звонит-то ему не какой-нибудь Торопов, а просто — Топор. И чо бы он Топора вдруг тоже стал Вовой звать, как по паспорту?

После завтрака Терех не стал брать свою восьмерку со стоянки, не теряя времени, они сели в Валеркину машину и поехали проверять базы. И только выжав сцепление, Валерий все-таки мельком с сожалением подумал, что Катька на той фотке была необыкновенно хороша.

Притормозив у светофора, Валерий озабоченно посмотрел на часы. Если они так будут у каждого перехода тормозить, то могут и не успеть. Он с раздражением глядел на толпу людей, которые торопились перейти улицу. Валерий досадливо поморщился, когда на дорогу выскочила женщина с маленькой девочкой. Она пыталась догнать других пешеходов, опасливо косясь на газующие в нетерпении машины, но девочка не поспевала за матерью, тянувшей ее за руку. Женщина повела взглядом на его девятку, и хотя он понимал, что она его, конечно, не видит, он машинально отклонил голову от ветрового стекла, будто пытался спрятаться, скрыться. Дорогу перед ним пересекала Катя.

Терех сидел на заднем сидении. Валерий знал, что Терех все и всегда видит. Прикидываться было бесполезно.

— Чуть, блин, на Катьку сейчас не наехал! Думал, вот баба наглая! Светофор уже мигает, а она с ребенком прется! А это — Катька!

— Да видел я, как ты сейчас затылком чуть подголовник не свернул.

— Что-то не густо нынче живет интеллигенция!

— Когда она густо-то жила? А ты что, Валет, Катерину в интеллигенцию записал? Катька крутится больше нас с тобой, просто она — баба, да и не везет ей. Муж от нее ушел недавно, говорят.

— Вот этому нисколько не удивляюсь, странно, как вообще на ней кто-то женился!

— Почему странно? Между прочим, многие к ней в женихи набивались.

— Шубейка на ней дерьмовая.

— Да-а, не то, что у твоей Наины! У тебя Наина — царица по сравнению с Катькой!

— Терех, ты, случаем, не знаешь, где она живет?

— Я-то, случаем, знаю, но ты, Валет, больше Катьку не тронь, а? Ну, и так ведь уже, а? Валет, сколько можно бабу мордовать?

— Трепи, что хочешь, а адресок дай! Муж, говоришь, ушел?

* * *

А Катя в тот момент торопилась на похороны. Вынос тела Лидии Семеновны, застреленной в пододеяльной мастерской, был назначен на двенадцать, а еще и проститься не мешало, у гроба посидеть… Но перед этим надо было забежать на рынок. Она бегом отвела Машку к маме и рванула к рынку. Графинь она заметила сразу у южного рыночного въезда. По ее лицу они поняли, что случилось что-то нерядовое, и сразу начали упаковывать семечки и сигареты в картонные коробки, служившие им прилавком. Катя помогла связать коробки и установить их на тележку с колесиками. Так с тележкой они и покатились домой к покойной Лидии Семеновне. Всю дорогу Катя про себя думала, что очень еще повезло, что накануне напившийся хозяин сорвал свой гнев на графинях и выгнал их на улицу. Что поделаешь, строчки у них действительно получались неровные, "по фазе косые" — как орал на них хозяин. Интересно, а у нее-то, Катьки, какие будут строчки, в случае чего?

Ксюше на прощании стало плохо с сердцем, на кладбище она не поехала, побежав готовить поминальное застолье на собранные тут же у подъезда деньги. На кладбище выехал весь старый генплановый отдел, поехали и почти все сокращенные женщины, прошедшие в свое время через пододеяльную мастерскую. У Лидии Семеновны остались две девочки четырнадцати и семнадцати лет. Они стояли у могилы молча, не плакали. Похороны устраивал суетливый нетрезвый мужчина — хозяин мастерской. В его присутствии на всех накатывал столбняк, никто не мог толком даже сказать прощального слова. Ладно, что Ленка позвала попа, который отстранено мотал кадилом у могилы, вырубленной в еще мерзлой весенней земле. После того, как два кладбищенских мужика подняли крест и уложили надгробье, батюшка сел в черный джип «Чероки» и, помахав прощально Ленке рукой, уехал. Женщины, подхватив друг друга под руки, тоже потянулись по размокшей весенней тропке к выходу. Никто не хотел возвращаться автобусом, нанятым бывшим хозяином Лидии Семеновны.

Натуся потащила весь бывший сметный отдел к себе на поминки. Старшая девочка по дороге к машине сквозь слезы расспрашивала ее, как они торгуют сигаретами, и сколько стоит место на трамвайном кольце.

Катя хотела извиниться перед Натусей и на поминки не ходить, ей вообще с самого утра надо было повыть вволю одной. Но еще у могил на центральной аллее ее взяла под руку Люда Владимирова. В чужой отдел ей одной идти на поминки было неловко, да и спросить она хотела что-то, поэтому Катя, утерев слезы, пошла вместе со всеми.

Было несколько машин родственников, в которые все с трудом разместились. Катя с Людой и еще тремя швеями поехали на видавшем виды «Жигуленке» Ленки, которая, резко выруливая на поворотах, без устали материлась.

Заговорить с Катей Люда решилась только по дороге домой от графинь, наложивших ей с собой поминальных пирогов и кутьи. Запинаясь, каким-то мертвым голосом, без эмоций она рассказала, что девочка у нее родилась с пороком сердца. Операция стоит дорого, а в очереди стоять времени у них нет. Она, конечно, понимает, что у Кати таких денег нет, но не знает ли она что-то про Алексея? И как она думает, поможет ли он ей? Правильно она, конечно, тогда ее предупреждала, но Аленка такая чудесная! Она, Люда, прямо не знает, как бы она жила без нее, и теперь совсем не знает, как будет жить, когда Аленки не станет…

Люде надо было срочно домой, с Аленкой сидела ее соседка, бывшая библиотекарша. Она своих детей не имела и тоже очень любила Аленку, но злоупотреблять ее добротой не стоило. А к Кате надо было тоже ехать очень далеко. Поэтому они зашли в ближайший подъезд, и в свете тусклой лампочки Катя разложила пасьянс на подоконнике. Без карт в последнее время она уже из дому не выходила.

Получалось не так уж безнадежно. Аленка, вроде бы, должна была остаться с Людой. А Алексей, про которого они загадали, что он — крестовый король, тоже получался для Люды не совсем бесполезным. У них с Людой должна была состояться встреча, и Люде по этой встрече даже лежали какие-то деньги, если это не бумаги, конечно. Но, вроде, и деньги, и бумаги вместе, так в их профессии и получалось, но если и так, то деньги небольшие, потому что бубновый туз не выпадал. Он лег только потом, через какой-то марьяжный интерес еще и при поздней дорожке.

— Ты хочешь сказать, что мы… Что мы опять сойдемся с Алешей, да? Ему можно звонить?

— Не знаю, Люда, всю правду ведь говорю! Похоже, касатка, что он — отрезанный ломоть. Видишь, дальше тебе крести нигде не падают, но и хрен с ними! Ты, глянь-ка, чернота уходит, у тебя весь расклад красненьким становится, и Аленкины буби тоже хорошо ложатся.

— Это что значит, Кать?

— А это означает, что Алексею ты позвони, да губки не шибко раскатывай! А дальше принимай все, что не повалит, любую карту, любой масти… И в тот момент, не о себе думай, не о том, что о тебе кто-то что-то скажет, а вот об этих двух девятках — бубновой да трефовой, Аленкиной болезни. Потому как, лапушка, времени у тебя, в самом деле, нет!

ГОРИ-ГОРИ ЯСНО!

Подвернулся случай, и Тереху удалось купить еще один киоск, потом еще. Райка покрыла их белой корабельной эмалью, и они стали похожи на угловатые неуклюжие катера.

И, хотя работы у самого Тереха тоже прибавилось, он стал лично дежурить по ночам попеременно в каждом киоске.

Всю прибыль по оптовой торговле они вкладывали в организацию доставочной сети. Конечно, приходилось много ездить по соседним областям и районам, но за товаром предпочитал ездить сам Валерий, которому командировки, по правде сказать, приносили и некоторые дополнительные мужские радости. Терех стал чувствовать, что их дело понемногу налаживается. Появилась какая-то стабильность, уверенность. Обороты росли, персонал увеличивался, вот только количество часов в сутках почему-то оставалось прежним.

С циркуляркой или кофемолкой там были у Бобика проблемы, но, с приходом двух неразлучных друзей к ним на работу, проблемы возникли у всех.

Через день продавщица, принятая вместо Наины просигнализировала, что к ней подходили какие-то непонятные типы. Вроде, по личности — не инспектора налоговые, а всем интересуются, кругом нюхают. Потом две было драки у киоска в выходные. Нервы у девушки после этого были на взводе, а тут еще ее стали по матери через каждого ханыгу посылать. Хотя, куда деваться, если решили делать бизнес на общественных пороках? Но от этого стали появляться нехорошие мысли и предчувствия.

Нет, не от этого возникло неприятное чувство пустоты под ногами. Не это было вначале. Началось все с приглушенных Кузькиных шепотков на ухо Валету, готовность отворить дверку у машины и подать сигаретку. Выискался тоже, друг ситный! И уж совсем западло было то, что именно Кузька первым стал называть Валета — Валерием Сергеевичем. Новый контингент, подобранный и вышколенный Терехом и Раей, воспринял инициативу Кузьки с пониманием. Нет, главное, его так все — от шоферни до товароведок зовут Терехом, а Валета — по имени отчеству! Но потом, вслед за всеми, навеличивать Валерку принялись и Рая с Бобкой. Бобка-то понятно, он из мистической боязни любой техники и циркулярную пилу в последнее время был готов Валерием Сергеевичем называть, но Райка…

Бобка был всегда душой нараспашку, ума только Бог не дал. А вот от Кузьмы с ранних годков попахивало гнильцой. И что-то этот прохиндей потом на Тереха окрысился. Да, известно чего, левым табачком, видно, промышлял, хотя за одного умника могли замести всех. Но все руки не доходили проверить его и поставить на место, а потом вообще не до того стало.

Говорят, беда не приходит одна. А еще говорят: "Пришла беда, отворяй ворота!" В одну ночь у них сожгли все киоски, расположенные в районе, который Терех уже искренне считал своим. Продавцы даже пикнуть не посмели, еще и благодарили, что им двери снаружи не подперли. Как назло, Терех в момент поджогов отлучился к Татьяне, жившей неподалеку от первого киоска, а тут и наехали эти ребятки с крепким комсомольским прошлым и прекрасным капиталистическим будущим.

В неверном пламени пожара Райка в одном из бойцов опознала бывшего комсорга из ее училища. Она в истерике колотила кулаками в грудь молчаливому Бобке и кричала, что больше никогда в жизни не подойдет ни к одному киоску. Поднятые Терехом по тревоге Валерий, Кузьма и весь небольшой персонал рождающейся в боях фирмы тушили пожары всю ночь, пытаясь спасти товар. Да ладно, что из-за оптовых планов Тереха в киосках было сравнительно немного товара, все было на складах. Но деревянные киоски сгорели почти дотла.

Терех сидел на обугленных ящиках и курил. Что он только не вытворял в молодости, но ни разу ему не пришло в голову сжечь киоск «Союзпечать»! Впустую прошла жизнь. Только он почувствовал, что совершенно независим от всех этих партюков, навроде того, за которого вышла замуж Катька, как они напомнили, что живы, что бродят неподалеку.

Честно говоря, Терех опасался, что после поджогов их бизнес рухнет, как песочный замок. Их должны были затушить и задушить. По всем признакам должны были. Он бы это понял правильно. И за то спасибо, что дали полгода пожить, не ограничивая себя в еде.

Не вязались концы у Тереха, не сходились. Он понимал, что лучше в это дело не лезть. Слишком мягко были поставлены все точки так, что возникали лишь сплошные многоточия. Сожгли киоски после страховки, в аккурат, когда он до сестры посрать отлучился. Товара в палатках было на кошкины слезки. А он, по случаю, металл на новые ларьки закупил. Или он полный идиот, или его за такого держат. И откуда у Валеры, который в последнее время больше бабами интересовался, появились накладные на партию дешевого спирта с само вывозом? И только спросил Валерку, так он сказал, что это старые накладные, что никакого спирта и нет.

Правила бизнеса были простые, как задница: создают дело одни, а работают в нем другие, в деле нет понятия дружбы, а есть понятие пользы. С этого пожара круто изменился и весь расклад в их фирме. Вдруг всем стало ясно, что пусть не глава, но коренники в ней отнюдь не Терех с Раей, а Валерий Сергеевич Кондратьев и Михаил Васильевич Кузнецов, которых все они когда-то знали как Валета и Кузьку.

* * *

Верность, преданность… Кому они к едрене фене нужны? Дружба… Тоже самое, мать ее так и раз эдак. Терех сидел у себя дома и выпиливал лобзиком деревянные кружевные наличники на подновленный отцом деревенский дом. К отцу он поехал сразу после пожара, и, самое интересное, что даже как-то немного отдохнул от всего душой. Тетя Галя суетилась вокруг него, хлопотала с пирогами. А отец, конечно, молчал. Он давно уже не пил, говоря, что все, из того, что было отмерено ему на роду, выпил давно, при Дусе-покойнице. Жаль мамку только, ей отец достался другим. Да и она сама бы не отказалась доживать свой век на природе.

Раньше тут жила их бабка, у которой они проводили с Танькой почти каждое лето. От бабки и достался тот сундук с барахлом, на котором Терех спал чуть ли не до седьмого класса. Пока сюда не переехал отец с Валеркиной матерью, бабкин дом долго стоял с заколоченными окнами. Бабка померла, когда он учился в пятом классе. А от сундука так и пахло деревней бабкой, и накатывали самые поганые воспоминания. Бабка у Тереха была еще тем цветочком аленьким. Рука у нее была тяжелая, как жизнь. Еще работая на заводе, папка потихоньку восстанавливал ее домишко, а, выйдя на пенсию, стал пропадать там целое лето. С тетей Галей отец завел там кур, кроликов, но свиней, слава Богу, с того случая не держал. Стайки, где раньше у бабки жили свиньи, стояли пустыми, и ветер почти разметал над ними камышовую крышу.

Когда-то в детстве Терех любил здоровенного хряка Мишку. Была у них взаимная душевная расположенность. Мишка всегда довольно хрюкал, завидев Тереха, и плутовато косил маленькими хитрыми глазками. Терех всегда его нарочно выпускал, и они убегали на заливные луга к речке. Мишка был умный, гад, ну, прям, как собака, на свист шел! Спина широкая — как раз под девятилетнюю Тереховскую задницу. Бабка лаялась, что свинью надо в стайке держать, сало копить, а Терех все равно не мог удержаться от соблазна покататься на Мишке среди кочек жесткой осоки.

Резали Мишку на ноябрьские отец и дружок его деревенский — Петька-однорукий. Без руки с войны пришел, без левой. А правая была, даже прирезать мог кого угодно. Напились, конечно, в усмерть. Шары залили и Мишку резать пошли, а Тереха бабка картоху чистить засадила. Сама-то она чистила она картоху огромным обоюдоострым ножиком, вот ему ножик этот сунула и к тазу с картохой приставила. А все равно что ни делай, деваться от Мишкиного визгу было некуда. Тут бабка ему и говорит: "Ступай, Сашок, глянь, чо они там делают? Когда они бедного хряка дорежут? Как бы сами друг друга не порезали, глянь-ка там."

Терех пошел как был — в майке и с ножом. Прямо к нему бросился окровавленный Мишка, наверно, за спасением. И Терех всадил ему нож под самую рукоятку, Мишка шумно вздохнул и превратился в кучу измочаленного мяса. Детство кончилось с уходом Мишки, а Терех никогда потом уже не ел свинины.

А в тот вечер, когда бабка увидела, что он не съел выложенную ему на тарелку котлету, она погладила его по голове и сказала: "Дурак ты, Сашка! Верный дурак… Нашей дурацкой породы. И чо мы за дураки? Убить можем, а предать — нет…"

Как в давних детских Катькиных сказках пришли к Тереху сокровища. Не такие уж несметные, как показывает жизненный опыт, но все же. Воплотив в жизнь мечту о собственной квартире, обставленной, согласно задуманного с детства плана, когда он долго не мог заснуть на огромном бабкином сундуке в коридоре, он понял, что для жизненной программы загадал явно маловато. Где же оно счастье? Почему же ему мало одних денег, мало теплого податливого женского тела? Ведь все же есть для того, чтобы не болела от пустоты душа и не просилась на жесткий бабкин сундук. Как он мог не дать адрес Кати, добытый с таким трудом через Раю, Валерке! И как он мог его отдать?

ШЕСТЕРКА ЧЕРВЕЙ

Ну, вот она, наконец-то шестерка червивая! Путь короля червей к даме. Ага. Какая-то задержка в делах… Препятствие… Вот тут бы десятку червей и можно сказать точно, что это дорога к сердечному свиданию. Кать, кошку не тронь! Иди руки мой после кошки! Нет, главное, заберется в туалет и орет! Не знаю я, какое свидание, не знаю! Сядь. Но семерка червей была? Падала, а с червой это путь к дорогой особе. Так-то!

* * *

Было уже поздно, когда в ее двери тихо постучали. Катя укладывала дочку в спаленке. Видно опять пришел Володя забирать оставшиеся вещи. Он уже унес и видик, и пленки, но раньше он старался приходить, когда дочери не было дома. Вообще-то Маше Катя говорила, что папа в командировке, а что видик она продала на еду. Спали они вместе и, поднимаясь с постели, Катя невольно потревожила дочку, и та недовольно захныкала. В халате поверх застиранной ночнушки она пошла открывать дверь.

— Кто там?

— Это я, Катя, открой, — ответил из-за двери приглушенный голос Валерия.

— Проходи, ты чего так поздно-то? Случилось, что ли, что-нибудь?

Из спальни раздался плаксивый сонный голосок: "Мама! Кто там? Иди ко мне, мама! Мне страшно! Ма-а-ма…"

— Случилось, случилось… Ты пойди, дочь успокой, а я пока тут побуду. У тебя чего глаза опухшие? Из-за мужа что ли?

— Да насрать мне на моего мужа! Буду я из-за него реветь, как же! Женщину мы тут с работы хоронили одну, жалко очень, две девочки остались.

— Ладно, не реви, иди к дочке.

Дождавшись, когда Машка снова погрузилась в сон, Катя вышла к Валерию.

— Ну, что случилось-то, Валер? Если тебе денег занять надо, то у меня сто тысяч есть.

— Себе оставь. Я к тебе пришел.

— Че-го?

— К тебе, говорю, пришел, жить.

— А тебе что, жить негде теперь?

— Да почему негде, просто я с тобой хочу жить.

— Ты что ли меня из-за того, что меня муж бросил? Пожалел, что ли? Так он сегодня бросил, завтра назад придет, он из таких, которые никак остановиться не могут. Так до старости и будет болтаться, как в проруби.

— Да не из жалости я, тьфу, черт! Ну, захотел вот и пришел.

— А почему ты раньше не приходил?

— А ты почему меня не звала?

— Так ты же женился, как это я могу звать какого-то чужого мужа? Я и сейчас тебя, Валера, не звала… И вообще это все странно! В одиннадцать часов ночи заваливается мужик, прости, Господи, и заявляет, что он жить пришел, без меня не может! Мы с тобой сколько не виделись? Тебе ведь до этой ночи-то как-то жилось?

— Ну, да! Я — со странностями, признаю! А вот ты — душа нараспашку! К тебе стучит в одиннадцать ночи чужой муж, ты его свободно пускаешь и даже деньги суешь! В аккурат на опохмелку хватает! Ладно, обои мы дураки, Катька, не прикидывайся. Пошли, я на кухне стол накрыл.

Катя зашла на кухню и ахнула, стол был завален мудреной заморской снедью. Целый день, оплакивая Лидию Семеновну, Катька втайне жалела, что не захватила как Люда пирожков графинь, хотя они ей предлагали. С уходом Володи еды стало совсем мало, Машу она давно кормила только хлебом с маслом и чаем, рассчитывая на школьные завтраки и бабушкин прикорм. Последние сто тысяч надо было растянуть на подольше, потому что зарплату не обещали вообще в далеко обозримом будущем.

Она как-то не обратила внимания, что Валерий вошел с двумя объемистыми баулами. Один из них стоял под кухонным столом пустой, а второй — у батареи, он был закрыт и пузырился тайной.

— А там у тебя что, Валер?

— Да, бритва, брюки домашние, тапки, ну, мелочь всякая… Вроде ерунда, а как подумаешь, все надо. Придется за второй партией идти.

— Куда?

— Домой.

— А Наина знает?

— Знает. Правда, я сказал, что если ты меня выгонишь, то приду обратно, но ты ведь не выгонишь?

— Это все как-то хреново выглядит со стороны…

— Да ты что? Все свежее, сам сегодня только брал! Давай, бокалы неси, я шампанское открою.

Катя принесла бокалы. Она молча следила за хлопотами Валерия, хоть бы он ее заранее предупредил. У нее даже не было времени осмыслить происходящее. События последних дней совершенно выбили ее из колеи. Графини с семечками на рынке, пьют одеколон за ларьками вместе с Бибикус… Иначе, говорят, вымерзнут. Бибикус уже при них два раза за недостачу бил опустившийся товарищ Вахитов. Ленка матерится, Лидия Сергеевна — в могиле, две сиротки остались с бабушкой. А у дочки Люды — порок сердца… Куда же деваться-то, Господи! А весь день ее донимала Машка своими капризами. С уходом Володи девочка совсем стала отбиваться от рук. Да еще стала требовать, чтобы мама ее, как маленькую, спать укладывала. Хотя, восемь лет — еще не возраст. А в одиннадцать ночи приходит этот, с двумя чемоданами. Внутри Кати была одна усталость и пустота. Какая же гадость, эти маслины! За что только деньги дерут? И надо же было сразу две штуки с голодухи в рот сунуть. Интересно, как это он будет с ней жить? Просто все смешно и глупо. Старый друг Валерик жить пришел! Хоть бы ушел скорее, и она просто бы уснула до завтрашнего дня, который, ради Бога, пусть будет таким же серым и неуютным, как раньше! Только не черным, как почти все дни этой весной! А светлые дни, если они есть, пусть все достанутся дочке. И как-то еще надо умудриться дожить жизнь так, чтобы Маше не пришлось торговать сигаретами на рынке у трамвайного кольца…

Шампанское кружило голову, салями почему-то совсем не пережевывалась, а на ветчине для чего-то была надета резинка, которая все не хотела от нее отдираться. Персики не выковыривались из банки, и Катя опять начала реветь. До выходных было еще целых два дня! Валерий глядел на голодную плачущую женщину со спутанными волосами и поймал себя на дикой в этой ситуации мысли, что наконец-то он — дома.

— Ладно, Кать, ты посиди, а я постель постелю.

— Белье в шкафу, сразу, как откроешь.

— Найду. Я лягу, а ты, если хочешь, ко мне приходи.

Валерий, взяв второй баул, пошел устраиваться в Катькиной жизни. Она вошла в комнату, где горел один ночник, диван был разложен, и Валерий лежал с открытыми глазами, заложив руки за голову.

— Валер, если бы ты раньше хоть пришел, а сейчас я даже не знаю, не помню, что вот это все такое. Я уже все забыла, мне теперь кажется, что я даже никогда не была молодой, что это был только сон. Мне теперь, видишь ли, надо выживать с чисто материальной стороны, поэтому кажется, что без всего этого только лучше. Я к Машке спать пойду, мы уж так привыкли. Да и с мужем мы вот так же давно жили. Он спал здесь, а я — с маленькой.

— Он что, тебя совсем не хотел?

— Наверно.

— У него был кто-то?

— Знаешь, мне это было совершенно неинтересно. Мне проще было жить самой по себе, Володя тоже жил всегда так, будто меня не было с ним рядом. А потом он совсем от нас отошел.

— И ты привыкла?

— Скорее, смирилась, впрочем, мне и не хотелось с ним. Давай спать, Валера, я сейчас до кучи не в состоянии обсуждать проблемы моего супруга. И я с трудом соображаю даже, кто ты такой. Прости. Спокойной ночи, малыши!

Утром она проснулась от того, что Валерий потрепал ее за плечо и сунул чашку с кофе в руку. Дочь уже была одета и завтракала на кухне. Катя встала с постели и с трудом припоминала события предыдущего вечера.

— Кать! У тебя есть второй ключ от квартиры? Ты дай мне, я замок вечером сменю, чтобы твой платонический муж не пожаловал.

— Ты что, в самом деле, здесь жить решил?

— А то! У тебя какие-то возражения по этому поводу?

— Ой, мне, Валера, давно уже на все плевать. Можешь хоть с Наиной своей переезжать! Ключ у зеркала. Что у вас всех такая страсть к переездам-то? Ветер перемен не туда поддул что ли?

Они тряслись с дочкой в трамвае. Машка сосредоточенно молчала, а потом спросила Катю в полголоса: "Мама! А у нас теперь все время чужие дядьки жить будут?". Катя поперхнулась, горячая волна стыда закрасила лицо, она с трудом кинула взгляд на окружавших ее людей, не слышал ли кто из них этого вопроса.

— Нет-нет! Не бойся! Все будет хорошо! Мне этот… э-э… товарищ по хозяйству помогает просто, пока папы нет.

— А когда папа вернется?

— Он закончит свою работу и вернется!

Всю дорогу она косилась на дочь и силилась понять, как это она пропустила, что ее девочка стала такой большой. Машка тут же успокоилась и развеселилась. А у Кати весь день на душе из-за этого разговора был тяжелый, мутный осадок. За работой все забылось, потом надо было бежать в школу, потом они снова ехали в трамвае с замершими стеклами, на которых Катя раньше рисовала маленькой Маше кошек и собак. Вот весна-обманщица! То слякоть, то вдруг подморозит, и с тротуара из-за гололеда надо переходить на газон с оголившейся землей… Катин ключ к двери не подошел, там уже стоял другой замок, поэтому пришлось долго отчаянно стучаться. Открыл Валерий, он был в махровом банном халате с мокрыми зачесанными назад волосами.

— А вы что не звонили-то? Я звонок починил. Вы кушать хотите? Пошли, Машка, мороженное есть! Кать, ты раздевайся сама, а мы уж тут с Марьей разберемся.

* * *

Валерий по-хозяйски обустраивался в Катькиной квартире. Из-за всех предыдущих событий своей жизни и разных нервных переживаний Катя полностью запустила свой дом. А Валера любил, чтобы вещи имели свое место. Он терпеть не мог ее привычки сбрасывать с себя одежду на спинки стульев и кресел. Поэтому он решил самостоятельно завести в доме тот порядок, который затем можно было не только поддерживать, но так же строго требовать и с Катерины. Он обнаружил массу лишнего барахла: сломанных игрушек, старых книг, ненужной одежды, вышедшей из употребления утвари. С утра до вечера он перебирал все это в шкафах, антрессолях, темной комнате. И вся Катина жизнь лежала перед ним, как на ладони. За стопкой белья на верхней полке в платяном шкафу он обнаружил узелок, развязав концы смутно знакомого ему платка, он нашел в нем круглую коробку от духов «Лель» с пустым флаконом матового стекла, детскую сумочку с вышитой длиннохвостой птичкой и пачку писем с расплывшимися буквами. Письма были написаны детским подчерком Тереха, и каждое из них начиналось со слов "Дорогая Катя!". Терех писал от его имени будто бы из тюрьмы. Письма были короткие, малосодержательные, речь в них шла только об их прошлых приключениях, играх и о том, как плохо сидеть в тюрьме. В конце каждого письма он призывал Катю хорошо учиться, слушаться папу и маму. Конвертов у писем не было, оставалось только догадываться, как верный Терех доставлял их Катьке. Пятна на письмах, очевидно, были высохшими слезами адресатки. Интересно, а она-то поддерживала этот почтовый роман? И столько лет Терех об этом ни гу-гу. Отдельно лежала пачка писем самого Тереха уже из армии. Подчерк на этих конвертах был уже иным, более жестким и без всяких завитушек. Читать эти письма Валерий не решился, он сразу отложил их в сторону. И еще раз он вспомнил непроницаемый взгляд друга, когда Терех застал его врасплох, спросив: "Ну, как Катька живет? Ее с работы не сократили?".

Потом Валерий достал Катькин пакет с фотографиями и долго вглядывался в ее детские фото. Наивный прямой взгляд, неуверенная улыбка. Нет, к сожалению, старые снимки не могли донести до него Катькин детский смех, ее бесстрашие и неизменное дружеское расположение. Как потешно она бежала за ними маленькая! Все пыхтела, старалась догнать, часто падала, и коленки у нее были вечно в ссадинах. Он-то всегда держался с ней подчеркнуто сухо и высокомерно. Как он боялся, что кто-нибудь станет дразнить его за этот его вечный хвост — Катьку! На нее он и кричал больше всех. И сейчас он с острым сожалением вспоминал, как пугалась она его крика, и только через много лет на него накатил стыд, что каждый раз, когда Катька стояла поодаль с жалкой просительной улыбкой, не он, а именно Терех всегда с напускным равнодушием говорил: "Да брось ты, Валет! Пускай с нами идет!"

МАШЕНЬКА

— Здравствуйте, Екатерина Васильевна! Хорошо, что зашли. Присаживайтесь. Нет-нет, садитесь. Во-первых, зашли вы не на минуточку, все-таки из-за родной дочери в школу не каждый день вызывают… Вот и я вас три месяца не тревожила, честно говоря, жалела. Я все понимаю, все! Но у меня тоже силы-то на исходе! И последнее. Это все читать сидя нужно, желательно, со стаканом воды. Я сейчас чайник поставлю, а вы располагайтесь…

"Я очень люблю свою маму. Она у меня замечательная. Только дядя Терехов, который в деревне живет, сказал мне по секрету, что моя мама — дура набитая. И поэтому мне иногда так ее жалко бывает. Она уверена, что папа у нас уехал делать какую-то работу. А мой папа — известный авторитет Карташ. Вот когда на рынке кричат: "Карташи идут! Карташи!", это про моего папу кричат. А моя мама ему тоже платит, чтобы он меня к себе жить не забрал. А где мне у него жить, и куда он меня заберет, если сам живет у съемной шалавы или в ресторане «Пингвин»? Он, конечно, раскрутится, но тогда у него все будет новое, как у каждого нового русского. Новый дом, новая машина, новая жена и новые дети. И я даже не знаю, как это объяснить моей маме, которая совсем запуталась в жизни. Это у нее от института с головой получилось. Так тетя Галя в деревне мне рассказывала. А я думаю, что это еще ее и папа мой довел, и начальники по работе. Поэтому я, когда окончу школу, в институт не пойду. Хрен им от меня отколется! Я на них ишачить не пойду! Или возьмут еще, да и сократят после этого института, как Наталию Георгиевну и Ксению Леонидовну перед самой пенсией. Ходи потом с семечками по углам, лапу соси. На фиг мне такой график.

Вот тогда я к папе пойду на работу устраиваться. Но как мамина подружка тетя Лена Воробьева в стриптиз-баре я танцевать не хочу. Тетя Лена говорит, что наш народ еще не созрел до этого. Поэтому она вчера заходила с синяком на скуле. У нас ведь как в Польше, тот пан у кого х… больше. Я хочу быть вышибалой в ресторане, как Вадик Петров из 3 «б». Он сказал, что за вечер столько можно насшибать, что моей маме хватит и на сапоги, и на новую куртку.

А то завела себе хахаля крутого, а на себя прикинуть нечего. Спит со мною, а он — на диванчике. Конечно, кто с такой обдергайкой спать будет? Он приходит вечером, от него водкой пахнет. Маму с собой никуда не берет, потому что ей надеть на себя нечего. Мама говорит, что это он нам по хозяйству помогает. А у самой хозяйства на чирик осталось.

Я когда вырасту, бабок насшибаю, маму в Турцию свожу. Отдохнуть чтобы. А оттуда мы с ней столько курток приволокем, столько бабок насшибаем!"

— Не расстраивайтесь так, Екатерина Васильевна! Вот корвалол, мы его для себя тут держим. Ну-у, плакать-то так зачем? Вы бы почитали, что другие пишут! Я детей почти тридцать лет учу, но когда такое было, чтобы малыши, почти повально, начинали все фразы со слова «обосраться»? Вот этот Вадик Петров, о котором ваша Машенька пишет, он мне ответил на мой вопрос о домашнем задании буквально следующее: "Обосрался я этих котят с поросятами считать! Что я, совсем обосрался, даже бабки на толчке не сосчитаю?" Причем, родители у Вадика такие приличные, на джипе до школы подвозят. На него даже пятиклассницы внимание обращают, а он, вы знаете, как-то к вашей Машеньке тяготеет. И я ценю эту дружбу. Я считаю, что Вадик стал намного мягче и обходительнее.

Вот вчера, например. Пошел он арендную плату из первых классов выколачивать. Ой, я же не сказала вам. Я ведь вас, собственно, из-за этого вызвала. А вы подумали из-за сочинения? Что вы! У вас дома где-то месяца три назад деньги не пропадали? Как не считали? Ах, папа Машенькин заходил… Понятно. Вот тут дело-то какое. Машенька вас на сто тысяч в общей сумме обчистила, а Вадик и Колян из шестого класса с ней капиталы сложили. Купили Барби с комнатками и машинками. Куколка такая Барби… Не видели? Ну, правильно, они это все дома не держат. Они же это в аренду малышам сдавали. Те водички напустят в ванну, радуются. А в конце месяца Колян и Вадик приходят за платой, кто не платит — бьют, конечно. Но не так, чтобы… Я там всех тонкостей не знаю, дети молчат. Сейчас такие молчаливые дети… Пока не спросишь с пристрастием, ничего ведь не скажут. Вот. Так я с Машенькой поговорила, она пообещала мне беспределы прекратить. И прямо — как рукой сняло! Ни драк, ни Коляна. Уж очень этот Колян страшный. Барби я эти все изъяла, конечно, как только тему просекла. Извините. Я себе тоже корвалола накапаю. Не знаю, как вы будете эти игрушки с матерью Коляна делить… Вадик, конечно, сказал, что обосрался он в куклы играть.

В целом я испытываю такую тревогу… Не из-за сочинения, нет. Что сочинение? Что тут сделаешь? Научить выражать свои мысли прилично, я могу. Но свои-то мысли я им в голову не вложу! Да и какие у меня мысли? У меня голова от всего кругом! И неплохое сочинение, не ревите. В нем чувствуется острота мысли, правдивость, даже стиль есть такой, современный… Ритм! Точно, ритм! И любовь к вам ощущается такая… современная.

Я ведь про другое. Я, Екатерина Васильевна, тридцать лет детей учу. Но ваша Машенька меня пугает иногда. Понимаете, этот ужасный Колян, он ведь, если она ему мигнет, из окна выпрыгнет! Я не про это! Не ревите! Она их держит в руках, вот так! Понимаете? Она всех держит в руках! Я не знаю, что это такое — Машенька! Тихая, смирная. Но что она сделает завтра, я даже предположить не могу! Да я бы вам и сочинение ее не показывала, что зря расстраиваться-то. Но ведь какая не детская наблюдательность! Поверьте, по нынешним временам не плакать бы нам, а радоваться надо, но где силы-то взять для такой радости?

БУБНОВАЯ ДЕВЯТКА

Девятка бубен, как и почти все карты этой масти, означает деньги, денежные хлопоты, Но еще это любовь, старая любовь, которая, как известно, долго помнится. А тут тебе еще и шестрерка пик справа… Это вовсе означает какую-то неудачу, неприятный случай при поздней дорожке. Вот тебе и вся любовь!

* * *

Время от времени на Люду накатывало нестерпимое отчаяние. Это было что-то вроде приступа острой боли. В этот момент она понимала, что ее и Аленкина жизни никому не нужны, всем они только мешают. Люда внезапно вспоминала все свои долги и то, что за квартиру она не платила уже год, а за электричество — два года. Раньше она испытывала такие приступы раз в месяц, а потом — почти каждую неделю. Хуже всего, что приходили они ночью, когда для Аленки горела настольная лампа и жгла неоплаченное электричество. Люда рыдала и кусала подушку, умоляя всех богов как-то заступиться за них.

Раньше ее знакомая, с которой они, до обострения Аленкиной болезни, водили детей в садик, помогала ей получать какое-то пособие в отделе социальной защиты исполкома. Но потом туда столько женщин за пособием стало ходить, и столько стали требовать справок, что Люда, которой было совсем некогда собирать справки и сидеть в очередях, была вынуждена оставить этот промысел.

Дело было даже не в деньгах, а в полном отсутствии надежды. За телефон Люда не платила уже два месяца, номер могли снять в любой момент, а в их ситуации это было недопустимо. Аленке становилось все хуже, долги росли, и помочь Люде было совершенно некому. И хотя та смешная Катеринка из сметного отдела нагадала ей кое-что, позвонить Алексею мешала гордость. А потом уже ни гордости, ни сил, ни твердости не осталось. И на какой-то последней грани после очередного ночного приступа у Аленки она позвонила Алексею.

Алеша, наоборот, неплохо устроился в жизни, имея свою проектную фирму и гарантированный кусок на государевой службе. В сущности, почти всех немногих заказчиков, кто обращался к нему по службе как к начальнику архитектурно-строительного контроля города, он протаскивал через свою фирму.

— Алеша… Здравствуй… Мне срочно нужны деньги прямо сейчас. Учти, если ты мне сейчас откажешь, я что-нибудь с собой сделаю… Не говори ничего… Может, дашь какой-нибудь расчет? Ведь у тебя нет конструктора, Алеша. Дай мне работу! — задыхаясь, проговорила она в трубку.

Нет, она не кричала и не плакала. Она говорила, как всегда, негромким, ровным голосом, но что-то в ее голосе было такое, от чего у Алексея в миг похолодела спина. Ему показалось, что перед ним на миг бездонной зияющей пропастью раскрылась могила, и дохнуло сырой прелой землей.

— Люда, ты чего так расстраиваешься? Какие проблемы-то, Люда? Заходи сегодня ко мне в офис часам к восьми, я приеду туда после работы. Я ведь до позднего вечера работаю, столько работы! Балочку мне небольшую рассчитаешь? Нагрузка там плевая, да и расчетная схема… Консоль, в общих чертах. Тут до тебя один деятель звонил, лоджию ему надо выдвинуть. Дом кирпичный, пятый этаж. Справишься?

— Смеешься, что ли? Конечно, приду.

До вечера она еще успела сделать компоновку сечения и кое-какие проверки. Вроде все получалось из того проката, что рекламировался в каждой газете… Но вот только одеть на встречу с Алексеем ей оказалось абсолютно нечего. Если он увидит ее в том, в чем она сейчас бегала по магазинам, за лекарствами, на временные заработки, больше заказов он ей не даст. Раньше она об этом не задумывалась. Некогда ей было об этом думать. Но теперь она поняла, что ей совершенно уже не в чем выйти из дому. Зареванная, она постучала к соседке, которая всегда ее выручала. Та, молча выслушав, тяжело вздохнула и вынесла Люде единственный свой выходной костюм.

Как раньше просто жили люди, ни модных журналов, ни иномарок с женщинами, одетыми по заграничной моде, раньше у них не водилось. В прежние времена в ее родном городе все как-то разом узнавали, что нынче следует доставать, прилагая к тому недюжинные усилия. Если жена секретаря райкома и дочки кладовщика базы Райпотребсоюза вдруг начинали ходить в одинаковых заграничных вещах, то это означало, что в город пришла новая мода. Какая страстная, изматывающая, много комбинационная мода была когда-то на японские кашмилоновые кофты! А на летние платья-гофре! Нет, еще до того, как Люду вообще начала тревожить какая-то мода, в их городе случались и другие разные моды: на брюки-клеш или, наоборот, в обтяжку, на мужские болгарские полупальто, на нейлоновые рубашки, капроновые плащи, китайские термоса, искусственные шубки… А в ее молодости очень долго держалась мода на кримплен. Что только из него не шили! Даже зимние пальто! Но пиком моды тех канувших в Лету сезонов были вот эти арабские трикотажные костюмы джерси с люрексом, что бережно вынесла ей соседка. Такой костюм Люда видела когда-то только на директриссе их школы. В нем можно было пойти и в театр, и на областной съезд партактива. Белые лилии были вытканы на черном фоне, и от этого его цвет приобретал благородный стальной оттенок, а фасон костюма, Люда еще помнила это из какой-то ушедшей жизни, назывался «Шанель».

Раньше бы этот костюмчик на Люде даже не застегнулся, а теперь он стал ей не только впору, но даже немного свободным. Аленка, следя с кровати за сборами мамы, радостно шептала: "Ты такая красивая, мамочка!"

Люда решила, что если у Алексея будет еще какая-нибудь любая работа, кроме балки, то она возьмет и все сделает до утра. Поэтому она попросила соседку остаться с Аленкой на ночь. С собой она собрала все СНиПы и кое-какие книжки. Сумка получилась увесистой. Соседка, критически осмотрев Люду, вынесла ей еще лакированные черные туфли и сумку, в которую вошли только СНиПы. Колготок не оказалось ни у Люды, ни у соседки, но погода стояла теплая, днем в костюме бы было даже жарко, а вечером — в самый раз даже без колготок.

Алексея она ждала у подъезда, где в квартире на первом этаже был его офис, часа два. Она уже начала терять надежду, но он подъехал. Почти без разговоров, не глядя на нее, он взял ее листочки, сунул ей бумажку в пятьдесят тысяч и тут же уехал. Люда рассчитывала хотя бы на триста тысяч, от девочек, подрабатывающих на шабашках, она слышала, что консоли, в зависимости от сложности расчетной схемы, нынче тянут и на шестьсот. Поэтому на остановку своего автобуса она пошла медленно, в полном разочаровании и опустошении.

Автобус, конечно, ушел перед самым носом. И Люда с опустившимся сердцем поняла, что сейчас у автобусников начнется перерыв, а потом вообще смена закончится. Почему она пошла учиться не на автобусника? Сейчас бы ее точно не сократили… Говорят, они по полтора миллиона получают… Обедают, когда хотят… Вон сколько народу стоит, всем автобус нужен.

Так она и стояла с народом часа полтора, а потом в ней вспыхнуло какое-то внутреннее беспокойство, и она села в попутный автобус, идущий до пятачка, где можно было пересесть и на трамвай, и на автобус, шедшие в ее сторону. Все-таки две возможности добраться до дому гораздо лучше, чем только одна, да и у трамвайщиков было намного меньше перерывов.

Выйдя на пятачке, Люда, оглядываясь, медленно пошла к трамвайной остановке, ведь и ее автобус мог подойти в любой момент. Народ на пятачке стоял, значит, время еще не такое позднее, и транспорт еще ходит. Люда с облегчением увидела, что мужиков на пятачке практически нет, одни женщины, и с ними было намного спокойнее. Женщины, наверно, возвращались из кино или театра, одеты они были не буднично. Хорошо, все-таки, стал народ одеваться! Все стояли немного поодаль остановки прямо на проезжей части, чтобы, видно, вовремя заметить и автобус, и трамвай. Люда встала вместе с ними, с любопытством рассматривая, в чем же нынче ходит народ на праздники. Юбки были, пожалуй, для нее немного коротковаты. Жаль, что эта мода пришла так поздно, в студенческие годы она бы тоже с удовольствием надела такую блестящую юбку с черной бахромой по неровно обрубленному краю. Короткие бархатные жакетики, топики, косметика… Как, оказывается, не хватало всего этого Люде в ее нынешней жизни! Вдруг она поняла, что девушки тоже пристально рассматривают и ее. Но в люрексовом костюме и лакированных туфлях она нисколько не тушевалась. Вскоре Люда поняла, что они старались твердо держать дистанцию. Люда, по причине позднего времени, жалась к ним, по старой советской привычке сбиваясь в подобие стада, но девушки тут же делали шаг от нее. Наверно, она для них выглядела слишком шикарно. Ну, и ладно, черт с ними!

Время от времени к пятачку подъезжали попутные машины. Девушки, после коротких переговоров, садились в них и ехали домой. Нет, она этого себе позволить не может, она не будет менять бумажку в пятьдесят тысяч! Но все равно с этой бумажкой у Люды немного улучшилось настроение. Вечер был теплый, костюм прекрасный, и на Люду все смотрели с легкой завистью, а в карманчике сумочки, набитой строительными нормами и правилами, лежали пятьдесят тысяч…

Машина остановилась прямо возле нее. Какая красивая большая машина! Возле девушек таких за все время не тормознуло ни разу! Медленно опустилось темное стекло, и водитель строго спросил ее: "Сколько?" Но Люда небрежно махнула ему рукой, чтобы он проезжал дальше, и, отвернувшись от него, сказала: "Нисколько! Я с вами не поеду!" Смешно было тратить последние деньги на этот роскошное авто. Но ночной бомбила не рванул с места, ничего не сказал другим девушкам, а вдруг ни с того, ни с сего заорал на всю улицу: "Петрович! Петрович! Ты чо тут блядей расставил с выбором, что ли?"

Из ближних кустов к пятачку уже бежал невысокий плотный мужчина в добротном костюме, вытирая на ходу вспотевшую лысину. У Людки подогнулись колени, и до нее, наконец, стало доходить, где она встала. Она машинально достала очки. Действительность приобрела четкие контуры. Блядский разъезд уже наложил на всех ее товарок несмываемую, неприметную близорукому взгляду печать. На лицах молоденьких девушек явственно читались родная деревня, городское ПТУ и их теперешняя ночная жизнь. Немного лучше выглядели женщины постарше, они были почти ее ровесницами, и только одна полная женщина в ярко-желтом костюме с искрой и черной отделкой по канту была явно значительно старше Люды.

Подбежавший Петрович крепко ухватил Люду за локоть и, подталкивая к машине, сказал: "Ты чо, милая, непонятки тут устраиваешь? Тебя постоять пустили, по-человечески к тебе подошли, вошли в твое положение, никто тебя отсюдова не выгнал, а ты вдруг ломаться начала? Извините, Владимир Сергеевич! Сейчас все будет путем! В норме все будет!"

— Да вы что, в самом деле? Я трамвая жду! — пытаясь вырваться от Петровича, крикнула Люда.

— Все тут трамвая ждут! — строго оборвал ее водитель, открывая дверцу машины.

— Я устала, я с работы еду, — в отчаянии проговорила Люда.

— Все устали, все работают! Девочки вон уже по три ходки сделали! Все до утра работать будем, — басом сказала старшая по команде. Она подошла к ней, сунув в руку какой-то пакетик, и шепнула: "Не бойся, езжай! Владимир Сергеевич не обидит, он очень достойный товарищ!"

Люда не помнила, как оказалась внутри огромной машины, пристегнутая ремнем безопасности. В руке у нее оказался подаренный желтой теткой презерватив в упаковке, а вслед машине радостно махали руками девки с пятачка.

Владимир Сергеевич дал триста пятьдесят тысяч. Он даже подвез ее обратно к пятачку. У разъезда никого не было, но из кустов выскочил Петрович и замахал ей руками. Опустив голову, Люда пошла к нему. В кустах оказался небольшой ларек с открытой дверью. Внутри горел свет, возле прилавка работал телевизор, а на небольшом столике в стеклянной банке, стоявшей на двух кирпичах, Петрович грел воду кипятильником. Возле стола на табуретке сидел пожилой милиционер с картами в руках.

— Ты, девушка, видно, совсем себе цены не знаешь! — проворчал Петрович, вынимая себе из Людкиных денег пятьдесят тысяч. — Я Владимиру Сергеевичу все скажу! Нельзя так с людьми обращаться! Ладно, чаю попьем, да я тебя домой отвезу. Садись.

— Петрович, ты же опять меня обставил в чистую, шельма! Голова у тебя — прямо наш исполком! А я ведь не последний в нашем наряде по покеру… В тюрьме с такой головой ты быстро в паханы выйдешь!

— Ты меня не пугай, Шестаков. Куда мне в тюрьму-то с моим радикулитом? Ладно, Гриша, чаю попьешь, да к себе в будку иди, у тебя смена через двадцать минут заканчивается, застукают еще, — ответил милиционеру Петрович, складывая ему в пакет блок сигарет и бутылку водки.

— Вот, Петрович, на счет чая я тебе скажу! Купи ты себе чайник, наконец! Нельзя в твоем сарае работать с кипятильником! Поверь мне! А это кто у вас? Новенькая, что ли? Что-то я тебя тут раньше не видел…

— Новенькая она, сегодня прибилась. Давай, садись. Звать-то как?

— Люда.

— Ну и ладненько. Садись. Завтра выйдешь, Людочка, к девяти часам вечера. Свиристелки-то наши с шести выходят, но ты, Людмила, и впрямь цветок ночи какой-то. Смотрела фильм такой по телеку? Нет? Ну, теперь по ночам уже телек уже не посмотришь, некогда будет. Ты личность-то набок от нас не вороти! Я ведь тоже не на помойке найденный! Я почти двадцать лет сменным мастером на литейном производстве отработал. Ко мне все здесь с уважением, вот хоть у Гриши спроси! Просто у нас в заводе перед акционированием такой голод с разрухой начальство устроило, что я сам чуть, грешным делом, в петлю не залез… И, главное, заказов было море, а они только по заграницам ездили, опыт собирали и ни один договор нарочно не подписывали! Только бартеры и взаимозачеты! Веришь, Шестаков, в самом деле, ведь чуть-чуть тогда не удавился!

— А что ты хотел? Когда электротехническое производство перед акционированием банкротили, так мы с нашим нарядом заколебались по ихним инженерам ходить! Как похоронная команда, блин! Повадились каждое дежурство ментовку вызывать! Много радости-то их было из петли вынимать? Работяги-то тут же пристроятся, а эти… Кому они нужны без производства? Все понимаю, Петрович, все вижу, ни чо сделать только толком не могу! Ладно, бывайте тут без меня, не кашляйте! Ты, Людочка, не кисни, никаких законов, против вашей нетрудовой вахты у нас нету, — сказал Шестаков, допивая чай и заглядывая в собранный пакет.

— Петрович! Не пожадничай, дай еще пару «Сникерсов» ребятишкам! Нам зарплату третий месяц не дают. Вот спасибочки! Бывайте!

Петрович пододвинул Люде бутерброд с колбасой, но кушать она не хотела, Владимир Сергеевич накормил ее шашлыками. Она так и сказала Петровичу. Он неодобрительно покачал головой: "Больше ничего с ночных лотков у азеров этих грязных не ешь! Бьют их, бьют, а они… На вот, на всякий случай, прими таблетку от живота!"

Он достал из аптечки со стены упаковку какого-то импортного лекарства и дал ей выпить с чаем.

— Если клиент не везет тебя в кафе или ресторан, то на киоски и летние забегаловки не разменивайся, мы всегда покормим. Главное, в нашем деле — не терять себя! Ты с Ларисы Викторовны пример бери. Ну, которая тебе резинку сегодня дала… Без резинок тоже не выходи. И вообще с ней пообщайся на счет всяких женских тонкостей. Да я не про Камасутру тебе впариваю, зачем она тебе тут? С кем в нашем городе Камасутру-то устраивать? Опаску надо иметь, о здоровье беспокоиться. Кремы там какие, таблетки… У нас кое-что всегда при себе имеется, но и самой думать надо. Береженого бог бережет! Пей чай, остынет.

Люда молча пила чай, на душе ее была пустота. Ей только очень хотелось домой, к Аленке. Петрович, собирая ей пакет, что-то тихо, успокаивающе гудел себе под нос. Странно, но интонация его голоса и то, что он говорил, удивительно напоминали Люде графинь из сметного отдела.

— Лариса Викторовна — соседка моя по огороду. Она, ты знаешь, старшим воспитателем в садике была, пока его под коммерческую структуру не закрыли. Попросила меня сюда на защиту ихнюю выйти. А я, как про это узнал, морали ей не читал и рыло свое на бок не сворачивал. У нее двое детей, их кормить и на ноги ставить надо. Мужа у нее посадили за то, за что сейчас во всех газетах только за предприимчивость хвалят и в депутаты избирают. Он ведь в самый последний тюремный набор попал! Жизнь перевернулась, и нас с той опрокинула. А гордыня, Людочка, смертный грех! Молодец, что не сдрейфила, правильно. Нечего тут бояться. И поторопись, милая, годик-другой и ты в тираж выйдешь. У тебя ведь свой клиент — пожилой, бережный, стеснительный. А вон на девчат этих молоденьких качки из рэкета западают, да извращенцы, так ведь не приведи Господи! И в хвост и в гриву им достается! То густо, то пусто! А то и побить могут… Язык не поворачивается им что-то за их копейку сказать. Принимай жизнь такой, как она есть, Людочка! Радуйся, что народное хозяйство перестроилось до того, как годики еще твои чуть-чуть было совсем не ушли. Хоть передком на хлеб заработаешь!

Дома Люда долго плакала с соседкой на кухне, стараясь, чтобы Аленка ничего не услышала. В конце концов, горестно молчавшая соседка, проработавшая до пенсии главным библиотекарем городской филармонии, сказала ей: "Да-а, Людочка… Я ведь к тебе, как к дочке отношусь, никогда бы не подумала, что такое могу сказать, но, похоже, это сейчас для тебя единственный выход. И, знаешь, вроде там, на пятачке, коллектив гораздо приличнее подобрался, чем был в вашем институте! Ничего я тебе подсказать в этом отношении не могу, я ведь даже замужем не была, хотя по французской литературе получается, что ничего в этом зазорного нет. Дамы полусвета! Ничего я уже не понимаю, да и никто ни в чем сегодня не понимает. Так что иди-ка ты, действительно, на этот пятачок, пока годы твои позволяют. Может человека там встретишь… Хотя, где они теперь, эти человеки-то?"

Через две недели к Людке заскочила Катя. Она, наконец, собралась с деньгами вместе с графинями и Бибикус и купила фруктов для Аленки, окорочков, крупы гречневой, да еще чего по мелочи… С трудом поднявшись с сумками на четвертый этаж, она долго звонила в дверь. Минут через пять открыла заспанная Люда с косметической маской на лице, в новом красивом халате и молча впустила ее в дом…

— Людочка! Как здорово! Ты на работу устроилась? После смены, наверно, а я без звонка…

— Устроилась, ага… На пятачке я нынче по ночам стою. Слыхала, поди, про наш пятачок? Сама ведь мне марьяжный интерес нагадала. Проходи, давай! — сказала Люда, снимая перед огромным зеркалом в старинной раме бигуди.

— Шутишь, что ли? А где Аленка?

— Аленку в больницу на операцию положили без очереди, за деньги. Петрович в долг дал. Сегодня проведывать ее иду, фрукты твои ей отнесу, спасибо дорогая! Как расскажу ей, что ты заходила, так она обрадуется! Я ей о тебе рассказала. Ну, что ты нам ее выздоровление нагадала… Давай, присаживайся, чайку попьем!

— Ты что, на самом деле, на пятачке?

— Да, Катя, на пятачке.

— Люда! Ты что? Совсем, что ли? Навсегда?

— Не знаю, Катя. Может быть, пока долги не отдам. Да и что-то немного хоть подкопить надо. Аленку еще после операции лечить сколько… Я ее с тетей Лерой, соседкой моей из 54-й квартиры, в санаторий через месяц отправляю. Деньги — очень нужны! Алексей тут звонил, работу предлагал расчетную. Он в дупель уже охамел. Зажрался. Мы, конструкторы, конечно, сейчас копейки стоим. Но предлагать за проект реконструкции металлического каркаса большого цеха полтора миллиона, хотя сам за весь проект взял пятьсот миллионов, это уж вообще! А там ему работы-то — два фасадика. И на отмывку девочку посадил после техникума, чертежницу. Да я за две ходки могу больше взять! Что поделаешь, если мой передок, как говорит наш главный Петрович, нынче стоит гораздо больше моей головы.

Катя видела, что читать морали в этом доме неуместно. Чем могли здесь помочь морали? Она обняла нахохлившуюся Людку и сказала: "Как вышло, так и вышло, Людочка, не переживай! Просто будь осторожна! И не верь шальным деньгам, сохраняй каждую копейку, все-таки мы ведь уже не молоденькие!"

Катя шла домой, и голова ее после Людки тоже шла кругом. Стоял теплый летний вечер. Куда-то спешили плотным потоком машины, а у обочин им сигналили совсем молоденькие девчонки. Другими глазами теперь смотрела на них Катя. Раньше бы она точно подумала, что девчата просто голосуют, но сейчас, глядя, как некоторые их них выскакивают на проезжую часть дороги, расставляя руки крестом, все пыталась представить и не могла, как на такой же разъезд выходит ночами отчаявшаяся Людка.

ЧАСТЬ 3. ЧЕМ СЕРДЦЕ УСПОКОИТСЯ

Как прост и непонятен разговор. Полунамеки, шепот полутайный Двух голосов, сплетенных жизнью в хор, Безудержный, беспечный и печальный. Как прост и непонятен разговор. Им дела нет до нашей суеты, До наших взглядов и до осужденья. Нет слов древнее: "Только я и ты", Все звуки исчезают на мгновенье, И разум слепнет, и слова пусты Пред этой безыскусной простотою. Им дела нет до нашей суеты. Нет слов древнее: "Я живу тобою…"

ПЕЧАЛЬ И РАДОСТЬ

Тоже старый пасьянс… Но, пожалуй, единственный, из салонных пасьянсов, очень похожий на цыганское гадание. Также две полные колоды берут, выкладывают на стол ряд из десяти карт. Ну, так считают, что полный ряд до десяти — это все возможные расклады и повороты самой судьбы. И тузы, конечно, образуют базовый ряд. На них, в восходящем порядке, собирают все остальные карты. У них, у цыган, вообще очень важна стоимость карты. Вот и туз — это высшая степень счастья или несчастья, радости, горя, неожиданности… Гипертрофированный народ. Чего? Ну, к фатальности склонный. Да не ругаюсь я! Конечно, таких слов от Терехов ты не узнаешь… Он тебе бы проще сказал, что они — сдвинутые по фазе придурки. Хотя во всем ведь есть какая-то доля… Ага. И окончательное значение по цвету определяли. Это и самой догадаться не сложно. Народ они удивительно простой, а простой народ все, знаешь ли, к красненькому склоняется. Вот и цыгане считали, что черное — это печаль, а красное — так это непременно радость. Откуда я про них знаю? А чо мне цыган-то не знать? Тут их столько было всяких… Ага. Вот красненькие пошли, видишь? И если примитивно, по-цыгански рассуждать, так это, девка, тебе счастье само привалило. Но жизнь, она не цыганский расклад, тут обязательно сопоставление должно быть с предыдущими картами.

Рассуждаешь ты сейчас, как самая дикая цыганка. Вот было, вот ушло! А куда оно уйдет, ежели оно уже было? Нет, касатка, что было, все при тебе так останется! Ага. С собою носи, милая! Дальше тяни по жизни.

Знаешь, если честно, я совсем жить не хочу. Нет, не из-за Ленки. Да все нормально, пускай живет, как знает, а я не могу. Понимаешь, скучно жить без людей, с которыми с самого начала предполагала прожить всю жизнь. Это Настя куда-то все с юности рвалась, а я ведь нет… Просто, я очень хорошо знаю, что люди, с которыми я могла бы прожить свою жизнь так, как мне всегда хотелось ее прожить, давным-давно ушли, что больше их никогда не будет. Тяжело без своих-то. Теперешние? Да почему не люди-то? Люди… Только вот для меня они как картинки нарисованные — карточные фигуры. Нет, их жизнь я ни понять, ни принять не могу…

Где я научилась гадать? Не-е, не в тюрьме! Когда там гадать-то было? Сидишь, трясешься, не знаешь, что с тобою еще сделать удумают. Какие карты в той тюрьме! Да и не сидели в той тюрьме так подолгу, как потом-то…

В наше-то время карты не считались чем-то зазорным. Это сейчас в кинах мазурика какого или пахана с наколками покажут, так непременно с картами в руках. У нас в доме раньше взрослые вообще играли вечерами с детьми в Акулину, Пексесо, Мушку… Фокусы на именинах показывали. Даже учителя из гимназии, когда в концертах любительских индийских магов изображали, так обязательно с карточными фокусами. А как же без этого? Развлечение было. Ведь раньше людей в доме принимали, особенно, если там девушки на выданье были. И сами в гости ездили. За картами и беседу завязать проще. Столики специальные выставляли ломберные. Вот иногда приедешь, а чувствуешь, что не твой день сегодня, танцевать тоже ведь каждый день не станешь. Сядешь к какой-нибудь даме в партнерши, а она о многих присутствующих тебе за картами расскажет, совет хороший даст, пасьянс какой-нибудь покажет. Странно сейчас вспоминать, но я еще застала время, когда из-за границы не только наряды и ноты ждали, но и раскладку новых пасьянсов. Уже выезжала тогда… Как быстро пролетела жизнь… А какая нескладная вышла… Да, вот так ярусами собираешь. Русские пасьянсы тоже были, конечно. "Переход через реку Березину", например. Патриотическая вещь.

К гаданию, правда, с опаской относились, но все равно гадали. Время для этого даже было в церковном календаре — перед самым Рождеством Христовым. Мы-то, в основном, тогда на суженого гадали. "Суженый, ряженый, приди-покажись!" Сейчас смешно вспоминать-то даже.

Но потом я так была благодарна этому умению! В войну с Настей только этим и кормились. Да, где гадали? К теплушкам на вокзал выходили. А как не верили-то? Все верили. А кому еще оставалось верить-то? Куда головушку-то девать? Вот за веру нам и платили. Там и Ларочку Миловидову с Ленкой встретили. Ее как раз из лагеря в войну отпустили…

С нами цыганки ходили. Но у них, как я тебе уже рассказывала, немного другая система чтения была, несхожая с нашей салонной. У цыганок, главное дело, цвет масти, и очень было важно, какой в конце расклада цвет верх возьмет. А клиент-то каждую их заминку ловит, клиент-то в войну был такой, с обостренными нервами. И даже не знающему карт человеку быстро становилось все понятно, как только цыганка раскидывала свои замызганные картишки. Били их часто, сердешных. У них рука тогда почему-то была очень тяжелая. Да не у клиентов, а у цыганок. У клиентов, впрочем, тоже… Особенно зимой с 42 года на 43 год такие у всех тяжелые руки были! Я даже одну такую битую на вокзале утешала. Меня-то? Да тоже доставалось иной раз… А тут вижу — сидит в углу, возле урны с песком с ребятенком за пазухой, личность вся малиновая, как сыроежка, раскидывает себе карты и ревет. Вот мне под глаз дай — синяк будет, а у них морда так необычно устроена, что все побои малиновыми кажутся. Разный ведь народ бывает. Ага. Вслух, значит, воет. Понятное дело. У нас тут, знаешь, сколько эвакуированных было! Все какие-то карточки получали, хоть иждивенческие, да получали. А этим чо-то совсем ничего не давали… Ага. Да и кто ихнего гулящего брата за так эвакуировать-то станет? Вот и оставались многие из них под немцем. Ненадолго. Ну, это тебе еще рано знать, конечно.

Хотя в армию ихних мужиков подгребали хорошо… Мужики-то у них выносливые, сметливые. Так правильно, другие в цыганах долго и не проживут.

Все ФЗО цыганятами были под завязку набиты. Такие школы были, вроде колоний при заводах военных — ФЗО. А что? Да цыганята эти, между прочим, по металлу, да по литейному делу еще бы пару очков самому Терехову папаше дали бы! Работали они хорошо. Они ведь металл вообще по запаху чуют. Одного парнишку-цыганенка, правда, у нас весной 43 года в проволоку горячую насмерть замотало. Ну, проволоку-то в заводе раньше цыганятами тянули. Пустят такого пострельца бегом, он и бежит с проволокой, тянет. А тут мастер замешкался чо-то, и цыганенок, как на грех, с недосыпу споткнулся. Тут его и замотало. Хоронить нечего было. Все цыганки с рынка, с вокзала, с пересылки тогда собрались… Ревут, кричат! Милицией их разгоняли. Ага. После милиции рожи у всех, конечно, малиновые сделались… Что ты говоришь? Да ни чо мастеру не сделали, кто ему за безродного цыганенка чо сделает? У них и паспорта-то толком не было. А паспорта нет, значит, и человека нетути.

Пересылка? Да тюрьма пересыльная. Ну, где сейчас главпочтамт, почту где сортируют! Вот. Там раньше врагов народа сортировали и дальше отсылали. Тоже вроде главпочтамта было. А о некоторых арестантах — ни слуха, ни духа! Никто из начальства ничего не сообщает, только угрожают посадить, если от окошка не отойдешь. Вот тут-то цыганкам клиентура была самая богатая, на все готовая. Не-е, я туда не ходила. Не-е… Я там надежды никакой не чуяла. Все-таки карты ради надежды достаешь…

А, та-то? Цыганка-то, которая? Да откуда я помню, как ее зовут? Подошла я к ней тогда, объяснила, что раз такая карта ей полезла, то и брать ей в руки колоду нечего. Только на личность цвет малиновый собирать. Она за голову хватается, не знает, как кормить своих попрошаек. У нее еще трое на рынке воровством и нищенством до ФЗО перебивались. Ну, я ей и посоветовала по руке гадать, там ведь что хочешь можно наплести. А ее тогда ноги не несли чо-то. Ну, я ее под руку брала, и мы тихонько шли вдоль составов.

Охрана, как нас увидит, сразу всем своим кричит: "Гадалки идут! Мужики, вылазь! Гадалки тащатся!" И все эти мужики двери сразу начинают двигать. Ага. И стали мы так вдвоем теплушки обходить, а девчонка ее с дитем малым возле вокзального титана сидела. С собою уж не брали. Мороз ведь, да и подруга моя чо-то тогда совсем на ногах не стояла. Ага. И пока я карты кидаю, напарница моя соколикам брильянтовым из очереди по руке всякое рассказывает. Хорошо получалось. Нас даже милиция не трогала. Сами только без очереди лезли, рожи ментовские. Ну, и что, что партийные? А чо им партия-то хорошего скажет? А мы все-таки старалися, зря в душу человеку не харкали… Не-е, она, как Украину освобождать начали, так со своими засобиралась из наших краев. Простились мы с ней очень тепло. Она все надеялась, что, может, кого в живых там из своих встретит. Да где уж там! Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие… Раз такая карта пошла…

БИЗНЕС С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Нет, они, видите ли, будут без дела сидеть, электричество страны жечь, зарплату ждать! Им детей кормить нечем, но они сидеть будут, суки! А пятьдесят тысяч кровных, от сердца оторванных в день, им, сукам, мало, оказывается!

Терех очень жалел, что не взял с собой автомат. Ведь, главное, был у него автомат! А тут поехал, блин, на металлобазу своего родного завода, давшему ему в рыло путевку, блин, в жизнь, и почему-то не взял! Оно, конечно, сдерживаться как-то надо, но этим чудакам в прохудившихся ватных брюках, забивавших козла и сидевших четвертый месяц без работы, очень была бы кстати автоматная очередь поверх маковок. Сидит, главное, такая жопа и рассуждает, чего для него Ельцин еще не доделал! Где же упустили народ? Или он сразу, у мамкиной титьки был недоделанным?

В подсобке встревоженная Райка ждала его уже с горячим чайником наперевес, но Терех только досадливо махнул ей рукой. Переживала за него, значит. Действительно, нервы стали просто ни к черту. Особенно после поджогов. Достал было водки, но Райка отбирать кинулась.

Выложил ей, конечно, как есть. Райке хрен чего не выложишь. Такая ведь замечательная задумка была! Хотя и ноги не несли на родное предприятие. Вот чо-то заранее душа не лежала. И еще так подумалось: "А может, все-таки взять автомат?" Есть еще чутье-то, видать. Но ведь, думал как человек, завести туда весь лист, уголок и рифленку для ларьков, и чтобы эти мученики киоски прямо тут же, на своей базе в рабочее время и сварили! Делать-то им совсем нечего! С начальством бы он, конечно, договорился. Так ведь даже башки от домино не повернули! Двух пальцев для «здрасте» не подали! Сидят, зарплаты ждут, суки! Кто будет им зарплату-то перед акционированием завода раздавать? Кто им заказы перед этим делом возьмет? Каким местом люди вообще-то думают? Прям, щас, разбегутся и дружно станут их зазывать стать акционерами! Ну, станут, может, ненадолго… Нет, какие же суки, а?

Рая, слушая его дикую ругань, думала, что он еще больше расстроится, если узнает, что Кузька тихонько работает в коллективе против них с Терехом. Приедет, как красно солнышко, побеседует с народом, порастыкает у Тереха за спиной, сигаретками все угостит, и нет его. А им с персоналом работать! Нехорошо Кузьма себя ведет, не по-товарищески. Скоро в этой подсобке из-за такой политики им на голову гадить начнут. Конечно, Рая понимала, что Кузьма так просто никакую политику не начнет, не получив руководящего указания.

Всю ночь Раиса думала сама с собой, потому что Бобка после конфликта с техникой вообще думать боялся, во всем полагаясь на жену. И решила Рая, что вот такая близость к народу, которая наблюдается у них с Терехом в подсобке, до добра их не доведет. Нельзя с народом до таких случайных связей доходить. Только сели чай пить, колбасу на стол выложили, а тут дальнобойщики вваливаются. Они, видите ли, только из рейса! И масляными руками хвать по три куска! Да она сама этой колбасы не пробовала, детям не дала, решила Тереха за все добро колбасой угостить, а тут такая лапа волосатая, шесть дней немытая… На салфетку даже масло машинное капнуло.

Тереху это все сообщать Рая считала бесполезным. Он поймет, что это шутки друга Валерия, и замкнется в себе. Плечи только до ушей поднимет, и станет благородство изображать. Достал ведь уж, блин, с этим благородством! Засунул его себе куда подальше. Ей вот не до благородства, когда на ее распоряжения народ стал матом огрызаться.

Рая крепко приглядывалась, как у них в городе другие фирмы бизнесом занимаются. Думала даже. Она поняла, что спасти их с Терехом от народа может только офис, или контора по-старому. Выдали путевки, поставили диспетчера, а главное, проверили исполнение — и все! Никакого народа! Только сунулся кто в офис в грязных штанах, так его вневедомственная охрана только хвать за ремешок! Еще, главное выступали в печати пару лет назад против посреднических фирм. Нет, господа-товарищи! С нашим народом без посредника нельзя!

Рае так понравилась ее собственная мысль с офисом, что она в выходные весь центр города обошла. Кое-что приглядела, конечно. И, подкладывая Тереху несъеденную дальнобойщиками колбасу, выискивала момент вставить словечко про офис.

Ну, в начале он как-то ее мысль не оценил. Но когда они проехались на его восьмерке по намеченным Раей адресам, вроде даже сам загорелся. Хотя и он, и Рая предполагали здесь некоторые сложности.

Даже Рая прекрасно знала, что офис для любого бизнеса всегда был коренным, переломным этапом его становления. Мало было перевести в контору бумаги из заваленной товаром и счетами за телефон квартиры или деревянной подсобки. Надо было пережить сам этап возникновения и становления этого значительного явления обновленной действительности — офиса! Пугало оформление квартир через чиновничьи заграждения и засады, которое могло вымотать любого самого крепкого паренька. Даже Тереху было довольно страшно выходить на такой резкий виток в торговле из прокуренной подсобки на музыкальной фабрике. Это означало, что теперь все будет иначе! Никакой паленой водки, минимум левого товара, максимум правды в текущей отчетности. На их шею государство придумало новую напасть — налоговую инспекцию. Все письма, которые им слали оттуда с просьбой встать на учет, Терех просто выкидывал. Но в офис эти тети могут и ножками притопать! И у Раи, и у Тереха возникали опасения, вызванные печальным опытом некоторых фирм, которые просто не смогли выжить после переезда в новенький офис. Разные там возникали обстоятельства. Сразу и не рассказать какие именно.

Неделю они с Раисой судили, рядили и, наконец, решились. "Пока еще можно брать по дешевке, надо брать!" — такой тезис выдвинул Терех относительно офиса на общем собрании с Валерием и Кузьмой. В сущности, собрание было у них втроем, даже Раю попросили в коридор выйти. Но там она села на табурет у вентиляционной решетки и все слышала. Тереху даже материться не пришлось. В его тезисе слова "пока еще", "можно брать", "по дешевке" сломили решимость его оппонентов.

Решено было приобрести пару квартир на первом этаже в центре города. Подъезд и дом выбрали, конечно, из Раиного списка. Валерию, блин, Сергеевичу понравилось местоположение дома и сама стоимость приобретаемых квартир. Оказывается, они давно с шакалом Кузькой об офисе думали! И Терех только головой крутил, когда этот любимец техники тут же запел песни Валету, что в бизнесе надо ставить высокие цели, например, депутатство в городской Думе! Но с Терехом, вроде, Валерий держался по-прежнему, и служебный взлет в их шаражке на давнюю дружбу не повлиял.

При устройстве в жилом доме магазина или конторы на первом этаже, требовались подписи всех жильцов верхних этажей. В основном, у них в городе жильцы ставили подписи за бутылку, изредка просили затянуть решеткой окна или балконы второго этажа от бандитствующих соотечественников. Такой установленный рэкет и назывался учетом общественного мнения граждан и их объединений. Понятно, что сводился этот учет к быстрому спаиванию всех жильцов по одиночке, до того, как им придет в голову против тебя объединиться.

Раиса одна провела предварительную работу по сбору общественного мнения у старух возле дома. В этом подъезде бабки объединились сразу, они слезно попросили Раю ихних мужиков зазря не поить, а решить техническую проблему с горячим водоснабжением дома. Нет, горячая вода в доме была, но что-то там было сделано так, что из подвала парило неимоверно. Куда только жильцы не писали и не жаловались, все равно в подъезде стоял смрадный влажный воздух. Зараженная грибком масляная краска стен вздувалась причудливыми пузырями, и только на ощупь можно было найти дорогу на лестницу, потому что в клубящемся пару лампочки работали не более трех часов. Пробираться через парилку к будущему офису и без общественного мнения было затруднительно. Поэтому на замену нескольких труб они наняли двух шабашников с материалом, но те, умудренные производственным опытом, сами наотрез отказались изолировать их минеральной ватой в темноте. Как самый геройский член экипажа, на амбразуру пошел, конечно, Терех. С собой он прихватил Бобку, поклявшись, что ни с какой техникой, кроме минеральной ваты и плоскогубцев, в подвале тот не столкнется.

Неделю они в темноте ползали по подвалу, переодеваться в относительно сухое белье их пускала старуха со второго этажа, в пустых купленных квартирах к вечеру от влаги коробило даже сапоги. Валерий с Кузькой бегали по всему городу, выполняя заказы Тереха. Рубероид купили почти сразу, а алюминиевую фольгу и минеральную вату пришлось красть ночью с механического завода, заплатив перед этим и мастеру, и работягам.

После работы с минеральной ватой Терех и Бобка чувствовали себя ежиками, вывернутыми наизнанку, во внутрь иголками. Проходя с изоляцией трубы, в полумраке подвала Бобка нашел спрятанный возле запорной арматуры «Вальтер». Терех ничего не нашел, зато его два раза укусили крысы.

После героического штурма подвала все бумаги на переоборудование жилого помещения в нежилое были подписаны Валерием и Кузьмой за три недели. И за эти три недели Терех с Бобкой, Райкой и тремя продавщицами ударно крушили стены и делали из запущенных квартир самый настоящий офис. Отечественное слово «контора» не могло до конца раскрыть их мечты о красивой жизни.

Терех выбрал в офисе небольшую комнатенку без окон и оклеил ее сам, на свой собственный вкус. Вроде и ничего там особенного не было кроме стола, крашенного сейфа и старого кресла-вертушки, но вновь, к огромному неудовольствию Раисы, ревностно следившей за благополучием Тереха, почти весь состав фирмы дружно набивался в его неказистую комнатенку пить чай с дармовыми шоколадками.

* * *

За подбор персонала всегда отвечал Терех, и претензий к нему не было. Поэтому именно ему строго, без скабрезностей было дано руководящее указание срочно принять на работу секретаря, мать ее, референта. А то, видите ли, Райка как-то по-базарному на звонки отвечает: "А-а?" да "Чо?". И вообще у нее имеется свой, ответственный участок работы. Бегать самому по городу девок снимать господину Кондратьеву, по отчеству Сергеевичу, было решительно несолидно.

Но и доверил Валерий Сергеевич это дело Тереху зря. Во-первых, Терех почему-то тут же подмигнул любопытной Райке, торчавшей тут же, а та захихикала. Во-вторых, потому, что однажды утром у дверей своего кабинета Валет Серёгович, как тайком звали его подчиненные, обнаружил улыбающуюся Таньку, с трудом взгромоздившуюся на хрупкий секретарский стульчик. Вначале он решил, что это — просто шутка какая-то или редкостная подлянка. Одно из двух. Но Татьяна вдруг подпрыгнула на тонко взвизгнувшем стульчике и со всем уважением отрапортовала: "Здрасте, Валерий Сергеевич! Меня два месяца назад в техникуме сократили, так Терех к Вам на работу взял!"

— Здравствуй, Татьяна! Ты мне по телефончику лицензионный отдел исполкома набери, Зотова там спросишь, — осторожно сказал Валерий.

— Сейчас-сейчас, мне Терех дал все телефоны и проинструктировал, Вы к себе в кабинет идите, там чай на столе горячий с ватрушками, я с утра пекла.

Уплетая пышные свежие ватрушки, Валерий не без удовольствия, медленно, со смаком расставался с погубленной мечтой о востроносенькой длинноногой секретарше, смиряясь с неизбежной реальностью.

* * *

Не сказать, чтобы Танька, принятая Терехом на работу секретаршей, очень обрадовала Кузьму и даже Бобку. Даже у Райки иногда отвисала челюсть при виде ее наглой безмятежной физиономии. Над ребятами она с детства хихикала с этой Зелькой своей, она всегда была взрослой, она такой родилась! И потом в ней очень рано появилось что-то такое, отчего все большие ребята относились к их компании уважительно, а некоторые даже заискивали. Круглое, смешливое Танькино лицо и толстая пшеничная коса вызывали тогда у ровесников неизменный интерес. Но времена те ушли безвозвратно, и не виновата была Танька в том, что нынче было принято сажать перед собственным кабинетом тоненькое длинноногое крашенное существо с хищной заносчивой мордашкой. А Танька, как была красавицей конца шестидесятых, так дальше и не продвинулась с пьянчугой-мужем, двумя огольцами — Тереховскими племяшами и шестью сотками огорода. Но работу она знала, печатала без ошибок. А когда, после двух получек, Танька приоделась на стихийно возникшем вещевом рынке, ее стало не стыдно посылать в любую инстанцию, да и вообще хоть куда. Чиновные мужики в возрасте просто оживали при виде пышнотелой улыбчивой блондинки, с трудом удерживающей равновесие на французской шпильке. Все вокруг Таньки расцветало и одомашнивалось. Китайские пластиковые цветочки, которыми Рая пыталась наладить уют, она выставила в туалет, а в конторе зацвели розы, калы и лилии нескольких сортов. Фирма стала регулярно пить чай с сухариками и Танькиным печеньем. Курить Татьяна разрешала не ранее двенадцати часов дня и только в самом конце коридора. Постепенно все привычно подчинились Танькиному диктату, как когда-то привычно по ее приказу мыли руки и шли домой сушиться, если все-таки падали в огромную лужу с покрытым коркой льда дном, в которой они любили бездумно бродить друг за другом по кругу ранней весной…

ЧЕРВОННЫЙ ТУЗ

Это обычно дом женатых людей. Или почти женатых. При девятке пик кутеж, а в семейном дому — это, знаешь ли, драма. Хотя десятки и указывают на страсть, наслаждение. В общем раскладе этот туз читается еще и как свидание, почти деловое, и важный разговор.

* * *

Валерий проснулся среди ночи. Рядом тихо спала Катя, которую ему все-таки удалось перетащить к себе на диванчик. Лицо у нее было грустное даже во сне, время от времени она как будто всхлипывала. А какое веселое, чудесное лицо было у нее только что в его сне! Это был старый сон, его сон, который он всегда считал счастливым. Этот сон касался давнего случая, когда они все, еще в старом дворе, поливали друг друга из шланга. Маленькая Катька бегала плохо, но в тот раз, когда она обрызгала его водой и, бросив шланг, побежала, он вдруг увидел, что догнать ее уже будет трудно. Катька, захлебываясь счастливым смехом, кричала: "Догоняй, Валет, догоняй!" И в этот момент все внутри него переворачивалось, и он понимал, что она уже не ребенок, а маленькая женщина…

И каждый раз, когда Валерий видел этот сон, ему крупно везло наяву. Один раз его не убили, он остался жить, это было еще в тюрьме, а второй раз — пришел груз, который они с Терехом в отчаянии считали пропавшим.

Глядя на спящую рядом женщину, доверчиво прижавшуюся к нему обнаженным телом, он все думал, что же сделала с этой бабой жизнь? Лаская желковистую кожу, женственную роскошь тела, он был готов завыть от обиды на то, что не его ребенок развернул ее бедра и плечи и материнскими соками наполнил ее грудь. Ни одна женщина за всю его жизнь не обняла его так, как Катька. Та самая Катька, что кричала когда-то под окнами: "Валет, выходи!" Все в ней было его, все было родное. Он чувствовал, как что-то огромное заполняет его душу. Что-то такое, чего он не в состоянии ни вместить в себя, ни осознать до конца… От чего вдруг сжимало сердце и каленым песком щипало глаза.

* * *

— Кать! Ты о чем думаешь?

— Ни о чем.

— Может, мне уйти?

— Ну, что ты, Валер, я действительно так устала сегодня… Не бери в голову, ешь. У меня ведь жизнь такая… Одна усталость от нее. Неинтересная жизнь, говорить не о чем.

— А что тебе вообще интересно?

— Ничего. Да не расстраивайся ты! Мне на все плевать. Это ведь не смертельно, но так гораздо проще. Начальник орет — плевать, зарплату не платят — плевать, сокращением грозят — плевать! Только и на все другое плевать приходится, потом все заплеванным кажется…

— Слушай, мы фирмой в офис переехали. Раньше ведомости и кассу Райка с Терехом вели, а тут какой-то отчет в налоговую требуют, бухгалтер нужен. Так, может, ты оставишь это свое производство по плевкам в длину, ты ведь — экономист?

— Ну?

— Баранки гну! Ты бухучет знаешь?

— Ну?

— Ты пойдешь ко мне бухгалтером? Кать, слушай, с этим ведь чо-то делать надо!

— Я боюсь тебя подвести.

— Так и не подводи! Сдай отчеты, трудно станет, возьмем кого-то в помощь, а не захочешь дальше работать, так тоже проблем нет. Ты меня понимаешь?

— Да понимаю я тебя, Валера. Просто я не понимаю, зачем я тебе? Если мне работу по новому объекту не дадут, то я пойду. Я в институте отпуск за свой счет возьму. У нас там всем на это плевать… Я, конечно, приведу бухгалтерию в порядок, отчет сдам, а там — сам решай.

— Вот, просто выйдешь, отчеты поделаешь, хоть от своих проблем отдохнешь.

Валерий легко говорил с Катей о бухгалтерии, хотя эта самая бухгалтерия становилась для него серьезной проблемой, из налоговой инспекции ему уже прислали два строжайших предписания. И, даже искренне стараясь помочь Катькиной депрессии, он не мог забыть об этой занозе в заднице. Валерий стал уже вполне деловым человеком. Он уже привык связывать несколько проблем таким образом, чтобы одна из них сама, без его участия решала другую. А, кроме того, он ни сколько не сомневался, ни в ее способностях, ни в ее лояльности по отношению к нему.

Но в целом, отношения его с этой Катькой не вдохновляли. Это оказалось не легкой интрижкой, задуманной в пику зарвавшемуся деловому Тереху и предавшей его Наине, Катька поглотила его целиком. Если бы он знал, что с ней будет все так не просто… Катерина казалась ему снежной королевой из какой-то страшной не детской сказки. Ну, не в смысле красоты неземной, а в смысле общего обморожения верхней конечности. Она как-то шепотом сказала ему, что если бы он пришел раньше, то все, может быть, было по-другому.

Почему-то ему не приходило раньше в голову, что Катя будет сидеть с ним молча, сложив руки на полных круглых коленках, не кинется радостно ему на шею, как Анютка из шестого киоска или Маришка из Смоленска… Даже ее, Катино тело, такое мягкое и податливое уже не приходилось отогревать. В ней словно отдельно от навсегда потухших глаз жила какая-то незнакомая ему женщина с кошачьими повадками, жадная и щедрая в любовных ласках. В постели он не гасил ночник, потому что ждал и не хотел пропустить, когда на миг из черт его любовницы проступало девичье личико с доверчиво распахнутыми ему глазами…

Но до ночи надо было еще дожить. А как жить с этой женщиной, сосредоточенно глядящей мимо него на стенку, завешенную ковром, он не знал.

* * *

Через неделю уговоров Валерий преодолел Катькино вялое сопротивление. Работы по новому объекту ей все равно не дали. Единственной из отдела. С ней тут же перестали разговаривать начальники соседних отделов, чтобы она не вздумала просить их замолвить за нее словечко. Катя забрала косметичку из стола и пошла оформлять отпуск без содержания. Дали без проблем. Это было выгоднее прямого сокращения. Выходя из института, она оглянулась на девятиэтажное здание. Странно, у нее возникло щемящее чувство, что сегодня она была в своем отделе, где прошло столько лет ее жизни, в последний раз. Плевать!

Как хорошо, что она действительно немного отдохнет от всего этого, может быть, даже забудет кое-кого, ей столько всего надо бы забыть… А там Танька, Терех… И Валере не надо тратиться на бензин, заезжая за ней в институт в другой конец города.

На своем огромном малиновом джипе Валера несколько раз катал ее за город, на заправку. Пока он выходил из машины платить к окошечку заправки, Катя внимательно изучала показания спидометра, рассматривала щиты со стоимостью бензина и, морща лоб, привычно подсчитывала траты Валерия. Привыкнув в последнее время к жесткой экономии на себе, сократив все желания до несущественного минимума, она испытывала неловкость от того что даже ее передвижение до дома стоит Валерию немалых денег.

КАТЬКИНЫ КАНИКУЛЫ

Татьяна с утра немного задержалась, но, зная, что Валерия с утра не будет, а все остальные часов до одиннадцати будут принимать товар, решила, что ничего в этом страшного нет. На вахте она привычно взяла телефонную трубку, чтобы снять кабинет Валерия с ночной охраны. Но сидевший в углу сторож, молодой парень в пятнистой форме сказал, что ему пришлось сделать это самому, поскольку к Валерию Сергеевичу уже пришла посетительница. В углу приемной на скромном приставном стульчике, с которого только вчера Таня выставила на солнце розовый куст, действительно сидела женщина. Она дремала, прислонившись к стене.

— Катя… — прошептала Татьяна, и, схватившись за сердце, опустилась в кресло.

Точно, Катьку-то она в последний раз видела больше десяти лет назад, когда она задания Валерке для техникума делала. И тогда она была не шибко веселой, но ведь не такой! Погрустит, пообижается, понятное дело, но потом-то они даже всегда смеялись, шутили. А теперь перед ней сидела женщина, которую уже ничем не могла удивить жизнь. С острой болью Татьяна представила, как от этой доходяги Валерий почти каждый вечер отправляется с красочными приглашениями на городские званные вечера… Как с Кузьмой он выезжает в закрытые бани "решать вопросы", как с какой-то Маришкой договаривается по телефону о билетах «туда-обратно»… Да если бы Тереху такое подфартило, разве бы он хоть на минуту оставил бы ее одну? И всю жизнь эта дурочка ломилась в закрытые двери, со слепым упрямством минуя гостеприимно распахнутые перед нею…

— Здравствуй, Таня, — ровным тихим голосом сказала Катя.

— Вот и я говорю, что здравствуй, — сухо сказала Татьяна, распаленная своими мыслями о Катиной глупости. — Какими судьбами? Валерия Сергеевича до обеда не будет.

Она чуть было мстительно не добавила, где именно будет Валет, но осеклась, потому что ресурс у этой Катерины был явно на исходе.

— Ага… Он говорил что-то, — равнодушно сказала Катя. — Он меня послал бухгалтерию у вас привести в порядок и отчеты сдать за прошлый квартал и за этот.

— Так-так… А зарплату он какую тебе, милая, положил, если не секрет? Я не из любопытства спрашиваю, если ты за прошлый квартал чо-то там, так мне сегодня тебя в ведомость надо включить… До обеда! Вот!

— Он ничего не сказал, он просил так, по-дружески… Чтобы я от института отдохнула, отвлеклась. Но, наверно, сколько-то заплатит. Но это будет уже в будущем месяце, ты не беспокойся. Он приедет, скажет.

— Понятно… — тяжело вздохнула Татьяна. — Давай, располагайся, плащ снимай. Я тебя к Тереху в каморку посажу. Чаю с ним сейчас попьешь. Идем!

Если бы Катя сейчас за ее спиной еще и зашаркала ногами, Татьяна бы не выдержала. У нее тоже свой ресурс был на исходе. Про эту бухгалтерию она прекрасно знала, что все бухгалтерши, с которыми разговаривали Терех и Валерий требовали крепкие деньги. Знакомые Валерия им на фирму каждый день звонили и сообщали, что вот только сегодня освободилась одна замечательная девочка, умница, что долго она на воле не проходит, потому что она — прямо, звезда бухгалтерии. Она, конечно, тут же устроится, но они из чисто дружеских побуждений могут ее подослать… Более того, пара таких стырвочек и сами являлись в приемную, без звонка. Но даже у Кузьмы хватало ума проявить осторожность к таким казачкам засланным. Но садить забитую жизнью Катьку без твердо оговоренных денег, чтобы иметь ее под рукой на любой случай… Это тоже не помещалось в голове. Татьяна знала, что с головой у Кати все в полном ажуре. Она мигом просчитает и бухгалтерию и самого Валерия. И она не представляла, как эти дополнительные открытия скажутся на душевном здоровье Екатерины. Нет, если бы только Катя не знала Валета с детства, если бы не глядела на него как на божничку… Тогда бы еще все было путём…

— Вот, заходи, Катюша, сюда, садись. Сейчас Терех явится, я ему на мобильный скину, — сказала Татьяна, отпирая Терехову каморку. Она с надеждой подумала, что у Тереха хватит ума сделать так, чтобы Катя еще долго не расчухала особенности их бизнеса, и тогда действительно все могло сойти своим путём.

Валерий не постеснялся. До обеда он вообще не появился. Но когда Татьяна с Райкой зашли к Тереху якобы попить чайку, Катерина, заваленная накладными, счетами, ведомостями, уже даже неуверенно улыбалась, а на ее лице явственно проступал легкий румянец.

— Мать чесная! — потрясенно прошептала за спиной Рая, толкнув Татьяну кулаком в спину.

— Я же тебе говорила, — шепотом ответила ей Татьяна. Но ей еще кое-что надо было выяснить для полноты картины.

— Катя, там камазники подъехали. Окорочка привезли, вакуум, паштеты… Сумку давай, мы с Раей возьмем на тебя! — сказала она нарочито бодро и оптимистически.

— Н-нет… — все так же неуверенно улыбаясь, сказала Катька. — Мне не надо. Да у меня и сумки с собой нет…

— Я, прям, проблююсь от умиления! — зашипела в Танькину спину Раиса.

Татьяна тут же захлопнула дверь, чтобы отдышаться в коридоре. Продуктовые наборы Валерий прекратил брать где-то с месяц назад, когда окончательно ушел от жены и снял в центре города квартиру с правом выкупа. Его шофер рассказывал, что шеф с новой бабой в магазины заезжают очень редко. Вообще, судя по спидометру, почти никуда не ездят. До заправки, да домой. Если бы в ресторан поехали или хоть пива выпить — Валерий Сергеевич его бы не отпускал. На приемы и в рестораны он всегда ездил с шофером.

Вслед за Татьяной в коридор вышел Терех.

— Тань, ты чо? Разведка боем? Ты сразу сама не видишь, что у нее не только сумки, но и денег нет? К какому хрену ей сумка-то?

— Терех, я же тебе говорю! У меня это вообще в башке не укладывается!

— Ладно, только тихо давай, не ори. Возьми за мой счет всего там, я хоть матери ее завезу.

* * *

Как здорово было снова встретить ребят! Правда, все они уже были с определенными сдвигами — все-таки возраст другой и немалые по нынешним временам деньги. К проявлениям разных чудачеств, связанных с материальной свободой, Катя уже была подготовлена общением с Валерой и эксцентричным поведением некоторых заказчиков в институте. В принципе, по этой части она ожидала даже большего. В обед Таня и Рая накрыли у Тереха богатый стол, видно, в ее честь, и за смехом и разговорами Катя узнала о старых друзьях много нового.

И когда после обеда Валерий зашел в офис, он обнаружил раскрасневшуюся, улыбающуюся Катю в новой Тереховской подсобке, Она энергично стучала пальчиками по калькулятору и компьютеру одновременно, а Терех почему-то крутился рядом. Проходя коридором, Валерий слышал, что она буквально только что над чем-то хохотала так, как ни разу не смеялась с ним за весь последний месяц.

Дома она впервые за весь месяц приготовила более-менее сносный ужин, но потом долго разговаривала о чем-то с Валентиной Петровной по телефону. Раньше этого не наблюдалось, поэтому Валерий вообще терялся в догадках, как общаются между собой мать и дочь. И когда за ужином она вдруг рассмеялась каким-то своим мыслям, Валерий решил, что выделит под бухгалтерию комнату, в которой теперь заполняли путевки дальнобойщики. Не так-то уж они часто бывают в офисе, а занимается ими Терех, вот пусть он и похихикает вместе с шоферней!

* * *

Катя быстро освоила небольшие магические фокусы с исчезновением накладных на пропитый населением товар. Был товар — была накладная, выпили товар — и накладной нету. А зачем она теперь? Ее аккуратный женский подчерк придавал документации скромное обаяние хорошо поставленного дела. Простаивающий у них в офисе компьютер Катерина использовала на благо общего дела. Теперь Терех и Валерий могли знать теперь в любой момент буквально обо всех точках, о состоянии банковских и бухгатерских дел.

Катя без зазнайства могла простым языком объяснить самую суть любой проводки, и Терех, чувствовавший, что финансы — это недоступная для его умишка область, вдруг начал немного разбираться в бухучете. Считать деньги, дать им вырасти, обласкать каждый рублик — это, по искреннему убеждению Тереха, было гораздо увлекательнее, чем их тратить. Катя его отчасти понимала и находила ответы на все его мучительные из-за незнания финансовой части дела вопросы, а он наконец-то мог откровенно с кем-то поговорить обо всем, получить квалифицированную справку.

* * *

— Валер, ты чо, в самом деле? Она за три года бухгалтерию поднимает, все в порядок приводит, до одиннадцати вечера здесь сидит.

— Раз сидит до одиннадцати, значит, до шести ни хрена не работает.

— Ты думаешь, она сама не знает, сколько это стоит? Валера, она же сметчица!

— Во-первых, Терех, Катька в своем институте получает в три раза меньше, она все-таки у нас не на полную ставку и, я думаю, временно. Во-вторых, окружающие могут подумать, что я ей плачу вовсе не за бухгалтерию. А кроме прочего — она, сам знаешь, чья жена, пока. И я еще не знаю, во что это выльется. И если взять оптимистический расклад, то в данный момент деньги ей не нужны, они ей при разводе будут только помехой. Себе заработную плату я до бесконечности повышать не могу, но мне тоже надо и о Наине с Егором подумать. Поэтому я считаю такой порядок оптимальным, если учесть те продуктовые наборы, что ты возил Валентине Петровне.

— Ты знаешь, я ведь и ей кое-что из продуктов давал.

— Правильно. Так что поимела она неплохо.

— Слушай, у нее ведь получилось меньше, чем у шофера твоего.

— Так и работа-то у нее — бумажки перебирать, не мешки ведь с цементом ворочать!

— Не знаю, я так не могу.

— А я могу, поэтому я руководитель, а ты — исполнитель. Поэтому и в голову не бери! Не твоего это ума дело!

Дважды при ней Таня всем разносила конверты из кабинета Валеры. Катя привыкла, что ей конвертов не дают. Да, наверно, было бы неловко, чтобы и ей тоже давали… Она ведь, в принципе, по-дружески. Заканчивался июнь, а с ним и квартал, у Кати начинались горячие денечки сдачи отчетов. Балансов надо было делать сразу три: один — для налоговой, второй — по «черной» наличке, а третий — сводный, который бы содержал анализ общего положения дел, динамику продаж по каждой из многочисленных точек и клиентов-оптовиков. Катя теперь подолгу засиживалась на работе. Валера уезжал раньше, и теплая мысль, что он ждет ее дома, скрашивала одинокие вечера за компьютером.

Потом Таня, как-то хмыкнув, тоже подала ей конверт. Катя удивилась, в конверте был расходный ордер, который надо было заполнить, и вполне приличная сумма. Она даже обрадовалась. Но когда она дошла до возросших оборотов текущего года, она поняла, что реальная зарплата у всех выше на порядок. Почему-то Валера не подумал, что все ордера подшивать к ведомости Рая будет под ее руководством. Нет, она не обиделась, она понимала, что эти обороты создавала не она, поэтому то, что ей выдали, для нее было очень хорошо. Просто она испытала горечь того, что Валера не считает ее способным работником и, очевидно, полагает, что все у них не надолго.

В сущности, она трезво оценила ситуацию и сделала однозначный вывод: ее просто используют. Это-то и пытался объяснить Терех непреклонному Валерию, он искренне старался предостеречь друга. Но когда Валерий упирался в деньгах, переубедить его было невозможно. Кстати, это помогало фирме выйти пусть с минимальной, но прибылью из самых безнадежных сделок. И даже искренняя привязанность к Кате не смогла перевесить деловое стремление Валерия еще раз воспользоваться ее бескорыстием. Зря он вспомнил институт и ее зарплату в нем при Терехе. Да даже подумал об этом зря. Другим, дескать, можно, почему же мне нельзя так же? После конвертика Катя привычно достала из стола карты, и институтское мерило тут же всплыло в грубом разговоре крестового и червонного королей бубновой девяткой.

Валера зря считал, что она умеет только плакать. Каждая женщина к ее годам умеет таить в своей душе и любовно выращивать самые причудливые цветы зла. Тот путь, который прошла Катя, навсегда отучил ее связывать все надежды с мимолетно брошенным взглядом. Конвертик позволил ей трезво и точно определить отведенный ей срок.

Сколько же слез было ею пролито по милому другу Валерочке. И она знала, что он искренне хочет ее сейчас, что он, быть может, просто заблуждается в своей воображаемой способности легко разорвать с ней отношения в любой момент. Она безошибочным женским чутьем понимала, что нужна ему, как воздух, и помимо бухгалтерии, что именно это его и пугает в ней. Но всего этого она смогла добиться, только навсегда отказавшись от мечты о нем. Он пришел к ней только тогда, когда она уже его не ждала, когда ни он, и никто другой уже не был ей нужен. Потому что тогда, когда ей было тяжелее всего, когда все умирало в ее душе, никого из них с ней не было рядом.

Поразмыслив как следует, Катя решила работать с еще большим рвением и держать ушки на макушке. В деле она оказалась весьма способным финансистом, склонным к аналитике, и что-то мстительное, горькое заставляло ее бороться за каждую копейку Валеры в финансовых отчетах.

Любой бухгалтер знает, что если возникает кредит, то он непременно закрывается дебетом того же самого или совершенно иного счета. С Катькой, в общих чертах, произошло вот что. Она попалась на удочку. Ей ведь раньше было совершенно плевать на все. И это действительно было удобно! Валерий вдруг к ней пришел — плевать, в фирму она его навороченную-раскрученную пришла — плевать. И какая-то мелочь — конвертик со смешной, в принципе, суммой выбил ее из колеи. Дед бил-бил, не добил, баба била-била, не добила, а маленькая мышка вдруг раз! И вдребезги!

И Катя открыла кредит Валерию. Она была отличным бухгалтером, она вспомнила все детали, она просчитала все его слова и поступки. Причем, Валерий бы удивился, если бы узнал, что в этот кредит пошло все приблизительно с двухлетнего Катиного возраста. Кредит рос, но появлялся и дебет. И ни один мужчина не поймет, что за дебет вдруг появился в Катиной душе.

Ей стало не все равно, ей стало не плевать, поэтому горькой отравой в ее душе проснулась детская любовь к Валерию. Она была острой и жалила душу ревностью, она не была уже слепой, поэтому обжигала бедную Катину душу стыдом. Она будила сожаления, воспоминания, обращала внутренний взор в прошлое, поэтому лишала будущего. Несчастливая любовь.

Странно, но этот момент они оба, каждый на свой манер любили друг друга, но ни надежды, ни покоя, ни счастья не дарила такая любовь.

ДЕРЕВНЯ! СЕЛЬПО!

В деревню бабушка с внучкой собирались всегда молча. Каждая знала, что ей сложить в большую пластиковую сумку, которые продавали на рынке челноки. Обе тяжело вздыхали. Но куда деваться-то? Жизнь такая пошла, что поневоле надо держаться вместе. Даже с подонками общества.

Валентина Петровна, в принципе, за Машу была спокойна. Машу в деревне плотно опекал Егорка Кондратьев. До того он был хорошенький, до того умильный! И по тому, как он сосредоточенно помогал своей матери таскать картошку из подполья к машине ее нынешнего хахаля, как хозяйским взглядом присматривал, что бы еще утянуть из продуктов для матери от родной бабки, чувствовалось, что мужика Наина воспитывает неплохого. Да и что эта Машка еще понимает? Какие еще ее годы? Пускай повеселится, отдохнет! На свежем воздухе ребенку все равно надо бывать, а путевки пионерские нынче кусаются. Да и для семейного бюджета было очень полезно бывать на свежем воздухе. Хотя сам деревенский быт в одной колоде с Тереховыми-Кондратьевыми начал неимоверно доставать и саму Валентину Петровну.

Даже Галя немного репой думать стала, когда Валерий от Наины к Катьке ушел. Наивная такая! Прям, сельпо какое-то! Говорит, главное, в бане, когда они втроем барду самогонную ставили: "А чо это теперь будет, а? Зачем это Валерик с Катей так сделали? А я думала, что Катя теперь должна за Сашку выйти!" Прям, так и вылепила! Сельпо! Задолжал ей кто-то! Даже Терехов только крякнул на нее. Ну, чо тут скажешь? Еще ведь столько лет в городе жила! Деревня косая!

Неудобно как-то получилось, конечно. И сердце подсказывало, что добром это не кончится. Ну, какое уж тут может быть добро? Терехов даже тихонько сказал, когда они картошку копали, а Галька мешок поперла на сушку в сарайку: "Не расстраивайся, Валь, держись! У Катьки ведь никого кроме тебя нету!" А как держаться-то, если так иной раз голова болит, так болит! Как о Катьке подумаешь, так и болит. Даже песни не помогали. Да и Терехов с этой перестройкой совсем перестал брать в руки аккордеон.

Какая все-таки Машка умница растет! Вот недавно говорит: "Бабушка! Ты сапоги в целлофановый пакетик складывай. Ты их в газетку не заворачивай. Газетки дядя Терехов все собирает будто бы на растопку, а сам их в бане читает, я видела. Потом он вашу барду после газеток пьет, а вам туда воды подливает!" Какая глазастая! Конечно, расстраивался Терехов от газеток. Жизнь прожил человек, войну прошел, на производстве столько вкалывал… А теперь что получается? Кровь проливал, чтобы какие-то страну разворовывали. Ихнее, мол, все! Они, дескать, нынче самые умные! Да, с другой стороны, пускай так думают. Потом одумываться тяжелее будет. Такая ведь страна получилась, прости Господи, что в карман-то ее не положить.

Да, за Машку можно не переживать, но как еще Катьке бедовать придется… Все думалось, что им с Васей просто не повезло, что раз у них тяжелая жизнь была, то у Кати уж точно лучше будет. Да, видно, всегда она одинаковая, жизнь-то…

* * *

— Маш! Ты чего такая?

— Какая?

— Ну, такая… Молчишь все.

— Я рада, что ты, Егор, в норме, силы есть говорить еще чего-то. Как только ты это все терпеть можешь…

— Ты что имеешь в виду?

— Я, братик, ничего не имею в виду. Сестрички наши двоюродные сказали, что у них в гарнизонах тоже все папы и мамы поменялись между собою. Но они, может, к этому привыкли…

— А ты про это… Маш, я свою мать осуждать не могу, она, знаешь, сколько пыталась как-то жизнь наладить? А потом этот Толик стал ей с киоском помогать. Он постоянно из соседнего дома к киоску за сигаретами приходил. Отец как уедет в рейс, дядя Терех с тетей Раей за всем ведь тоже уследить не могут… А мама как чувствовала. Собирается в ночное, в киоск этот долбанный, плачет… А я не могу, когда она плачет. Меня еще с собой брала. А тут Толик этот к ней стал приходить. Уважительный. И на мать смотрел, как отец ни разу не посмотрел! Он только себя видит! Он и тетю Катю тоже не видит! Нет, я на мать обиды не держу, она терпела, сколько могла. И ты на мать не обижайся. Бабка говорит, что она за папкой с соплюшек бегала.

— Я не обижаюсь, мне просто очень ее жалко. Вот почему ей так не везет, а? И зачем она меня родила! Я же чувствую, что теперь ей только мешаю… С бабушкой Валей хорошо, но я так скучаю по маме!

— Ты, Маш, не реви! Не надо! Ну, не плачь, а? У меня папа такой чудак, что это у него ведь не надолго…

— Да уж полгода тянется!

— Тянется, да… Не знаю, прямо, как сказать…

— Ты чего? Говори!

— Короче, у них с твоим настоящим папой бизнес…

— Да я в курсе. Ребята на разведку ходили. Вадик Петров из нашего класса через своего папу-отморозка многое прокачал. Мать жалко.

— Да не переживай, найдет она еще кого-нибудь! Вот моя тоже каждую ночь раньше плакала, а теперь ходит по квартире, песни поет. А у нас сейчас и денег нет, а она все равно веселая. Толик обещал огород продать, у него их два, послать нас с матерью в Анталию.

— А разве твой отец вам не дает денег?

— Он мамке и развод не дает почему-то. А на шмотки мама сама себе зарабатывала.

— Слушай, так он и моей маме денег не дает. Даже зарплату толком не платит. Вадик сказал, сколько в таких фирмах бухгалтера получают…

— Вот! Совсем забыл! Я тут разговор Толика и матери слышал, мать у меня вовсе не дура, учти! Так вот она сказала, что как только твоя мама первичку по бухгалтерии в порядок приведет, самую грязную работу выполнит, ее из фирмы выгонят, а на ее место какую-то девушку от твоего настоящего папы поставят.

— Ну, все. Интересно, она в петлю полезет или топиться начнет?

— Кто?

— Мамка моя.

— Не-е! Я знаешь, чего думаю, она с дядей Тереховым сойдется. Он на нее давно глаз положил. Я от тети Тани слышал.

— Ой, Егор! Какой ты дурак!

— Да вот ей Богу, слышал!

— Я не про это. Это уж вообще смешно будет. Какие-то основы в обществе должны быть, а?

— Маш! Да он ведь неплохой мужик! Ты что, Маша! Гораздо лучше, чем наши с тобой папы!

— Егор. Моей маме тридцать два года!

— Ну и что?

— А то! Где этот хороший дядя был раньше? Поблизости отирался! Когда мой папа у нас вещи шмонал, когда твой папа на ее получку подъедался! У нас в большой комнате диванчик этими папами протертый! И сейчас туда еще дядю Тереха запустить? Пошли вы все со своей деревней! Сельпо!

— Маш! Маша! Ну, не обижайся! Маш, погоди!..

* * *

И вернувшись в очередной раз от Тереховых, занеся сумки и мешки в квартиру, бабушка с внучкой, не сговариваясь, за чаем решили больше не ездить ни в какую деревню. Обосралась им деревня ихняя! Пошли они все! Сельпо!

ОСОБЕННОСТИ УЧЕТА ДЕНЕЖНЫХ СРЕДСТВ

Когда к Кате после конвертика с деньгами неожиданно вернулись чувства и горьким комом встали в горле, она вдруг острее стала видеть все вокруг. Вот Рая в заштопанной кофте выкладывает к чаю банку с пенками от варенья, а Татьяна, о чем-то посмеиваясь про себя, тайком примеряет новые туфли. Вот заскочил проведать их Терех, а в глазах у него — беспокойство и понимание. Приехал с оптовых складов Бобка и тут же кинулся к маленькой щуплой Райке доложиться, как к родному мамкиному подолу. Бочком, ни на кого не глядя, проскользнул в кабинет Валерия Кузька. И раньше бы она даже не заметила этот острый взгляд, брошенный им только на нее. Много чего бы раньше она пропустила мимо ушей, но теперь она не пропускала ни одного разговора. В ее положении была дорога каждая мелочь.

Рая за чаем сказала, что под кабинет Валеры они объединили коридор, кухню и огромный совмещенный санузел одной из квартир, и что Терех с Бобкой так и не смогли до конца заделать отверстие вентканала. Ладно, мол, что догадались в приемной сделать нишу для хранения швабры и ведер уборщицы. Катя тут же потребовала выставить эти ведра из ниши в туалет, а в нишу, не торопясь, стала складывать старые документы. Старых накладных-то у них — море… Ладно, ладно, ладненько. Неплохо было слышно, только надо было на цыпочки вставать на тумбочку, которую по ее просьбе поставил сюда Терех.

Теперь она слушала практически все разговоры Кузьмы и Валета, а телефонные переговоры — через селектор Татьяны, когда та выходила из приемной. Татьяна, может, о чем-то и догадывалась, но к ней в душу не лезла. И когда что-то у Кати совершенно не вязалось с ее представлениями, приходилось раскидывать картишки.

Странные это были пасьянсы, странные. Катя чувствовала, что ни одну из фигур, которые выступали сейчас перед нею с вереницами собственных интересов, разговоров, свиданий, деловых встреч, она не может сопоставить с реальными людьми, окружавшими ее. Причем, это были близкие ей люди, люди которых она знала столько, сколько помнила себя. Нет, себя-то она все-таки помнила, себя она без труда узнала в печальной червонной даме, грустно улыбавшейся ей со старой потертой карты. Такой уж масти, видно, она и останется. Но масти и истинное значение других фигур, плотным кольцом обложивших даму червей, ей были впервые совершенно не ясны. Боже мой! Сколько лет она жила полумертвой! Когда в последний раз она интересовалась собственной судьбой? Ведь носила же она с собою карты, почти все время носила. А гадала-то о чем? О каких-то пустяках, на которые и падали ей пустяковые номера пустяковых мастей. Точно! В последний раз она раскладывала полный пасьянс Люде в темном, холодном подъезде на марьяжный интерес…

Катя долго соображала, а потом решила выполнить совершенно небывалый трех ярусный пасьянс. До такого бы додумался лишь не совсем вменяемый финансист. Раз ничего в своей судьбе она не видит, то и глядеть туда больше нечего. В данный момент ее интересуют приземленные финансовые вопросы. И, мысленно сосредоточившись на Валеркиной фирме, как на денежной бумаге со многими подписями и гербовыми печатями, она выложила на ось пасьянса не фигуру, а туз бубей.

Хорошенько перетасовав карты, она выполнила все магические обряды, подсмотренные ею из-под стола у Макаровны. Поплевала через левое плечо три раза, перекрестила карты левой рукой, подумав, погрела их у сердца над левой грудью. Вздохнула и выкинула веером первый ярус. Вначале она зажмурилась, а потом все-таки взглянула на карты. Все фигуры из ее пасьянса были уже здесь, они вышли так, как это и должно было выпасть по жизни. Ведь в фирме они все работали до нее. И тогда ей впервые пришла в голову нелепая мысль, что все, кто ее окружал долгие годы, уже давно и окончательно поменяли собственные масти…

* * *

Катя нравилась Рае все больше. Она напоминала ей себя, прежнюю, когда она пришла в фирму из полного безденежья и безнадежности. Кроме того, Рая, в отличие от скептически настроенной Татьяны, считала, что все эти расходные ордера — только для отвода глаз. Ведь у Кати с Валерием Сергеевичем все должно быть хорошо. Так уж они решили, чтобы персонал фирмы не раздражать. И из самых лучших чувств Рая относилась к Кате подчеркнуто уважительно, как к будущей жене директора фирмы, относясь к издевательским приколам Татьяны со стоическим терпением. К утреннему чаю Рая выкладывала Катерине взбитые сливки и свежую булочку с изюмом, за которой заходила специально с утра в пекарню по дороге на работу. С душой готовила чай. Заметила она за Катей одну очень понятную ей особенность — Катя совсем разучилась кушать для удовольствия. А какие еще в жизни удовольствия? И когда Катя ела ее булочку, Рая радовалась напротив ее, жалостно подперев щеки руками.

И как-то, в приливе самых нежных чувств, она брякнула при Кате одну вещь, которая все время вертелась у нее на уме, когда она думала про подругу. Ну, сказала, не подумав, конечно. И зачем только сказала? Вырвалось просто. Даже не заметила. Сказала, что зря все-таки Терех Валерию Сергеевичу адрес Катин отдал. Рая так старалась для него самого этот адрес раздобыть, а он вдруг взял, да отдал. А как бы хорошо было бы, если бы вот они бы, такие хорошие бы сейчас вместе бы… Нет, она, конечно, хорошо к Валерию Сергеевичу относится! Но вот если бы еще лучше получилось…

Булочка застряла у Кати в горле, она закашлялась. А потом сидела такая вся какая-то. Не расстроенная, а такая… Глаза потемнели, а взгляд повернулся в себя. Казалось, что в ее глазах колышется темная ледяная вода. Даже Рае стало не по себе. А тут еще Терех зашел некстати… Довольный, главное. Чай, наверно, хотел выпить с булочкой. И Катя взглянула на него очень внимательно этими самыми глазами. Он такого взгляда, конечно, не выдержал. Да какой мужик выдержит такой взгляд? Терех вопросительно уставился на Татьяну, а она только усмехнулась как-то тоже так… Ну, он, конечно, вышел сразу. Какой мужик после таких взглядов чай пить будет? Ох-хо-хо!

Ну, конечно, потом Катя отошла. К разговору этому больше ни она, ни Таня не возвращались. Таня только в туалете сказала Рае тихонько, покачав головой: "Райка! Ты совсем простая, как советские три рубля, или прикидываешься? Больше на эту тему ни гу-гу, Рая! Я и без карт своей битой шкурой чувствую, что все эти Катюхины непонятки еще в такое нам выльются! Я эту Катю с рождения знаю. Они еще от нее кровавые сопли подтирать будут! Они думают, что у нее голова варит только на то, чтобы сделать им мягко и удобно. И мы еще с тобою слезами обольемся, когда эта Катенька начнет все вокруг крушить, как только они ее достанут!" Рая потом долго еще в туалете стояла. Думала даже. Чего Таня так про Катю думает? Как все-таки могут заблуждаться люди!

А Татьяна, жалеючи нескладную Раису, не рассказала ей, как Катя, когда Рая вышла мыть чашки, прошептала ей помертвевшими губами: "Слушай, Таня… Как ты думаешь, почему я не родилась амазонской жабой? Ведь тогда бы твой братик никому бы меня не отдал… В аренду и лизинг бы не сдавал… Он бы тогда, наверно, и относился бы ко мне по-человечески, а?"

* * *

Лучше бы она эту Катю не видела вовсе. Таня испытывала сложные чувства, когда одной из первых узнала о том, что Валерий сошелся с Катькой-соплей. Хотя и для нее было полной неожиданностью Райкино сообщение о том, что именно Терех дал Катькин адресок Валерию.

Дурой Таня никогда не была. Ей не повезло с замужеством, как не повезло практически всем ее подругам. Но, царапаясь из-за детей по жизни, стараясь удержаться на ее сколькой поверхности, она не забывала ни плохое, ни хорошее. Она была благодарна Тереху, позвавшему ее среди полного безденежья на посильную работу, и Валерию, не согнавшему ее с секретарского стульчика ради какой-нибудь крашеной девицы, готовой на все. Но будто бы она не замечала легкого презрения и пренебрежения во взгляде бывшего тюремщика! С какой стати, она бы вдруг позабыла, как этот Валерий Сергеевич получал "путевку в жизнь" и образование, благодаря, отчасти, и ей. Будто бы она, на своем секретарском стульчике не прикидывала так и этак, что этот господин не голодает нынче лишь за счет предприимчивости и оборотистости ее брата, за счет денег ее отца, который по-человечески живет сейчас со старухой Кондратьевой. И, выкладывая свежие ватрушки к утреннему кофе господина Кондратьева, она в последнее время не раз подумывала с некоторым злорадством, что только Катька-сопля может по нитке размотать весь клубок их противоречивых отношений, что только она может причинить невыносимую боль этому потерявшему ценность обычных людских ориентиров господину.

Но, увидев Катю, гораздо дальше зашедшую за грань допустимого пренебрежения к собственной и чужой жизни, она впервые по-настоящему испугалась. Она знала, на что та может оказаться способной в своем отчаянии. Таня поняла, что после того, как Катя искренне позавидовала участи амазонских жаб, господам Терехову и Кондратьеву в равной мере придется поставить крест на многих надеждах на обозримое будущее.

БОНЖУР, МАДАМ! ПАРДОН, МЕСЬЕ!

Нас, детей, с этой игры и начинали к картам приучать. Садились все, бывало, в кружок, за столом после чая. Карты раздавали всем поровну. Смотреть в них нужды не было. Каждый брал из своей стопочки одну в раскрытом виде и приветствовал ее. Ага. Очень весело было. На семерки наш папенька так забавно хрюкал! На шестерку мы все пищали мышкой, восьмерки были лягушками, полагалось квакать. Королю отдавали честь, а даме говорили так тихонько, с придыханием: "Бонжу-у-ур, мадам!" Туза выкидываешь, надо по нему успеть хлопнуть ладошкой раньше брата. Валет, конечно, и был месье. Как перепутаешь что, так и сидишь со всеми открытыми картами в обнимку. Но взрослые этого не допускали, папа с мамой нарочно сами все путали. Папа хрюкал на короля, а мамочка квакала на даму. Как мы смеялись! Как смеялись!

Папа маму Неточкой называл. Мне вот даже дико представить, что папа мог когда-нибудь выпить водки и поставить своей Неточке синяк под глаз. Немыслимое дело! А маменька папу всегда по имени-отчеству, на «Вы». Как это было уважительно!

Что эти нынешние папы о любви-то знают? Ага. Знает твой папа, как же! А что же твоя мама меня погадать на него просила? Да ко мне половина мам из нашего дома за этим приходит! Что б вот этим папам самим не сказать что-то хорошее своим Неточкам, чтобы Неточки по чужим старухам не шастали? Так нет, гадости говорить они быстро выучиваются, а вот настоящие слова… Не знают они слов на каждый день. Вот я даже не помню, чтобы мои папа с мамой ссорились. Но ведь они же ссорились? Как без этого? Но там все равно были другие слова… Да-а, какие слова были! А под эти нынешние слова ссориться-то бессмысленно, как услышать друг друга под такие слова?

Видишь ли, сказать один раз про любовь тогда, когда особенно хочешь, чтобы тебе поверили, это у всякого получится. Но вашим папам почему-то не под силу каждый день проводить с женщиной так, чтобы она не кричала на весь подъезд, как Дуся Терехова, про охренелую сволочь. Чтобы хоть детей лишний раз не пугала. Что? Мамы сейчас такие? Та-ак. Карты обратно в стол складываем и топаем в подъезд. Раз мамы сейчас такие, то и ты, как будущая мама, такая же. Как не будущая мама? Ты про восьмое марта слыхала по радио? Вот! Там всех мам настоящих и будущих поздравляют, поскольку папы восьмого марта поголовно бухие и лыка не вяжут. Ну-у… Лыко такое бывает… Не про лыко речь! Сейчас пойдем в подъезд, и ты крикнешь: "Сволочь ты, Терех!" Как будущая мама.

Я-то? Не-е, я кричать такое не стану. Я вообще не мама, и никогда ею больше не буду. Чо я такое орать-то возьмусь? Такое вообще папе надо кричать, с кем деток наделала, жизнь прожила. Но раз такое само по себе уже в маме присутствует, раз мамы просто такие нынче пошли, то попробовать-то и смолоду можно, а? Ради восьмого марта и трудящихся женщин всех стран? Не получится? А знаешь, почему? Ты уверена, что у тебя будет такой папа для твоих деток, от которого ты услышишь самые лучшие, самые заветные слова… Ну-ну! Жди! Только от кого этому папе тем словам было научиться-то? Сам по себе придумает? Так на это у них ни души, ни придумки не хватит… На день-два, кто же спорит? А на каждый день… Бонжур, мадам! Пардон, месье!

ДЕСЯТКА ЧЕРВЕЙ

Девятка червей — это, касатка, любовь. Неожиданная любовь. И вот с этой девяткой треф читалось раньше очень красиво — "Любимая отдаст свое сердце!" Как объявление на столбе. Ветер рвет листочек, залитый слезами дождя, но кто решиться взять такую ношу, как чье-то сердце? Сколько вас тут сидело под столом, я таких что-то не приметила.

Да, это мольба, просьба о любви. Напрасная просьба. В каждой просьбе привкус тления. Но как удержаться и не попросить? И когда слова твоей молитвы живому богу уносит ветер, ты уже видишь зарево конца. Бедное сердце, держись, сколько сможешь. В любви нет жалости, ибо стрелы ее — стрелы огненные. Не проси, никто не откликнется и не поймет, что ты просишь не ради себя, а только лишь для того, чтобы сохранить, не расплескать затухающий огонек на ветру. Одна, совсем одна. И как только погаснет твой огонек, так сердце твое погрузится во тьму отчаяния… Чем же ему успокоиться, бедному сердцу?

* * *

По окончании месячного отпуска за свой счет, Катю вызвали в институт. Втайне она лелеяла надежду, что ей дадут хоть какую-то работу, чтобы под благовидным предлогом она смогла немедленно покинуть фирму Валеры. Она чувствовала, что непрерывные подсчеты каждого его финансового шага не объединять их, а лишь сеют холод и недоверие.

Но вызвали ее в институт с одной маленькой просьбой — написать заявление по собственному желанию. Заведующая отделом кадров с нескрываемой завистью сказала, что немногие у них из института сумели устроиться так, как Екатерина. Это же надо! Одновременно иметь мужа Карташа и любовника — самого Валета!..

* * *

Кровавыми каплями на белый снег скатерти ложились перед ней червонные хлопоты, слезы и свидания. А сквозь бубновые квадратики с усмешкой глядели на ее терзания соперницы, и почему-то благожелательной крестовой дамой в пасьянсе всегда всплывала Наина, хотя Катя изначально загадывала ей переменчивую бубновую масть… Ни облегчения, ни надежды не давал ни один из ее раскладов.

Дожидаясь Валерия с очередного "культурного мероприятия", Катя доставала карты и горестно спрашивала саму себя: "Валерочка, любишь ли ты меня? Скажи! Ну, что тебе, жалко, да?"

Как же ей нужны были эти слова! Как ей надо было, чтобы он позвал ее! Ведь тогда бы все было не напрасно и ей не надо было бы делать то, на что она никак не могла решиться… Всем многолетним одиночеством, давившей душу невыносимой горечью, она выпрашивала эти слова, допытывалась и в минуты близости. Изголодавшееся сердце устало ждать. Оно ждало, пока были силы. И ее настойчивый шепот тянул Валерия из блаженной истомы после длинного, длинного дня. Ему хотелось просто уснуть на ее плече, а она, выворачиваясь, с новой силой кидалась к нему с ласками и глупыми вопросами. И что-то внутри восставало против ее настойчивости, что-то не позволяло ему окончательно поддаться мягкой неге ее тела. Что-то мешало до конца слиться с ней, назвав ее всеми именами, которые звучали в нем, придумать ей новые и сказать о любви. Это означало бы отказаться от слишком многого в наступившей для него жизни. Для этого нужно было бы и кое-что признать из того, о чем Валерий предпочитал не вспоминать в постели с Катей.

Нет, не удержалась Катерина. Она знала, знала, что нельзя даже намеком выдать, показать Валерию степень своей теперешней зависимости от его слов, улыбки. Но слабость женского сердца выдала ее с головой. Ей хотелось ласкать его, прижимаясь всем телом, шептать безумные слова, понятные только им двоим. Ей хотелось возместить все, в чем до нее обделила его судьба. И она в наивности своей полагала, что весь мир вокруг должен был перемениться, озаренный светом и смыслом ее неожиданно проснувшейся любви. Горькой, как полынь, любви.

Жадная страсть в Валерии уступала место снисходительности, а потом и привычке. Она была в его безраздельной власти, но кто мог научить его пользоваться этой страшной, отчаянной властью над прилепившейся к нему душой? Он до сих пор считал Катьку той милой девочкой, вышедшей когда-то в начале зимы к ним во двор в белых как снег валенках. Сколько лет прошло с тех пор, но в отношении к ней он так и не повзрослел. Он давно, очень давно забыл, что именно она поменяла его судьбу, помогла в самых его первых шагах на воле. И он так и не понял, что теперь имеет дело уже со зрелой женщиной, не с наивной девочкой, придавленной условностями девичьего этикета и комплексами. По мужской привычке он считал, что всему, чего он достиг в жизни, он обязан только себе, и по той же самой привычке Валерий спокойно занес Катю в список своих мужских побед, как только она, со стоном раскинулась перед ним в своей беззащитной наготе.

Конечно, Катя и раньше была немного со странностями. Ну, не в этом смысле. Просто, для нее и раньше-то было гораздо проще почитать "Справочник бухгалтера-аудитора" и "Финансовую газету", чем, к примеру, что-то из любовной лирики Александра Сергеевича Пушкина. А если влюбленная женщина целыми днями подсчитывает выручку своего любимого, узнает о нем все новые подробности, открывает для себя все новые грани характера, качаясь на цыпочках в нише возле вентиляционного отверстия, то считать она уже не перестанет и в постели с милым. Обычная женщина, ничего особенного. Поэтому и ей было нестерпимо больно, когда в ней начала умирать страсть. Счет оказался не в ее пользу. А этого не простит ни одна женщина. И тот, кто сказал: "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей", был мужчиной. Никчемным мужчиной.

Пламень страсти угасал. Оставалась одна тоска и горечь. Как хотелось Кате задержать в себе это блаженное состояние, как хотелось любить, любить, ни о чем не задумываясь, но Валерий ни чем ей не помог.

И ничего он так и не понял, ничего не почувствовал, когда она вдруг перестала его умолять, просить рассказать ей ночную сказочку о любви. Лишь легкое беспокойство шевельнулось в его душе, когда он, войдя на кухню, увидел в темном проеме окна стоявшую к нему спиной Катю, а она даже не повернулась на звук его шагов.

— Кать, у тебя все в порядке? — спросил тогда он.

— В порядке, — обычным тоном ответила она. — Суп и котлеты в холодильнике. Разогреть?

— Нет, я на работе поел, — сразу успокоившись, сказал Валерий.

— Понятно, — так же спокойно протянула Катя, так и не повернувшись к нему.

Но с этой ее успокоенностью, отрешенностью пришло и что-то другое, что неясно беспокоило Валерия. Она больше не отвечала с готовностью всем телом, когда он брал ее, и в руках ее уже не было той сладкой дрожи, которая и его, ответной волной пронизывала желанием. Но и тогда он не понял, что из их отношений навсегда ушла страсть. Рядом с ним лежала равнодушная, уставшая за день женщина. Добрая женщина, умевшая приготовить борщ и выстирать рубашку, делавшая все с сосредоточенным серьезным выражением, участливо осведомлявшаяся о самочувствии. Но он уже не мог обмануться, потому что теперешняя, спокойная Катька слишком сильно отличалась от той, которой еще недавно он не мог насытиться. Припоминая все, стараясь не пропустить момента, где же он упустил эту бабу, а в глубине души неясно ощущал, что где-то Катьку он упустил, его сознание все время натыкалось на эти дурацкие, не высказанные им слова, на эти ее просьбы. И этого он решительно не мог принять. Он живет с ней, ложится с ней в койку, делает это так, как она хочет, а она мордочку из-за каких-то слов воротит? Нет, этого он решительно принять не мог.

В постели он стал настойчивее, изобретательнее, он вдруг начал использовать весь свой арсенал многочисленных приемов, почерпнутых за времена доступной любви на дальних трассах. Даже то, что раньше почему-то при ней не решался продемонстрировать. Но это не разжигало Катьку, как разжигало всех до нее.

Он чувствовал, как ее пугает его внезапно проснувшаяся сексуальность, но давал этому объяснение на свой лад. Он понял, утвердился окончательно, что у нее кто-то есть, кроме него. И простить этого Валерий Катьке никак не мог. Сердце сжимало холодной рукой, но, растравляя себя, он все вспоминал и вспоминал, как они голодали после смерти отца. Как Валентина Петровна с барского плеча совала матери красненький червонец за то, что мать, выстоявшая две смены, вымыла ночью за нее окна в подъезде в ее очередь. И теперь он с жадностью бросался к ложившейся рядом с ним Катьке, но уже не любил, а насиловал ее за все, что ему пришлось увидеть в жизни худого.

Но именно этим он уже не мог ни обидеть, ни растоптать женщину, имевшую до него большой опыт по части того, как оставаться одной в постели с мужчиной. Валерий и представить не мог, как далека сейчас от него Катя. Да и какой бы мужчина вообразил, что женщина, с которой он только что был близок, которая прижимается к нему теплой спиной под одним одеялом, спокойно продумывает все сводки финансовой отчетности, мысленно ищет лазейки в законодательстве о малых предприятиях, перебирает всевозможные варианты, чтобы полной мерой воздать ему за любовь и ласку. Попутно, сонно потянувшись гибким телом, эта женщина не забывает помянуть перед сном и другого своего старинного приятеля. И, отдаваясь спокойным грезам с чувством выполненного долга, она, словно в сошедшемся пасьянсе, сводит личный дебет с кредитом из амазонских жаб, нищенских расходных ордеров и долгих, долгих лет пустого ожидания валета червонной масти…

НА ГРАФСКИХ РАЗВАЛИНАХ

Однажды за чаем Рая озабоченно сказала Тане и Кате: "Не могу нормальных баб в Кузькины киоски на выезд подобрать. Далековато, а номенклатура товара там большая, там котелком соображать надо. Покупатели злятся, когда продавец долго возится. Не знаю, кого искать. Все считают, что раз киоски далеко, то и воровать можно! А там самая высокая ставка! Я бы и премию за реализацию назначила помимо Кузьмы! Вот испакостился народ! За деньги уже работать не хочет!"

Катя тут же ей сказала, что найдет ей людей. И Райка, намазывая ей на булку взбитые сливки, ответила ей, что кого она приведет, того в те киоски и посадят. У Кати давно болела душа о неприкаянных Ленке и Люде. Бибикус уже вместе с Бабаем контролировали несколько фруктовых лотков, и на открытом воздухе Розалия Львовна сама уже не стояла. Но как бы хорошо помочь девчонкам! В этот момент зазвонил телефон, Таня взяла трубку и с удивлением передала ее Кате: "Кать, это тебя!"

Звонили графини. Несколько раз она их видела торгующими семечками на кольце, но не остановилась поговорить ни разу. Как они узнали ее телефон? Но вспомнила, что оставила этот телефон, на всякий случай, на старой работе, значит, графини уже успели позвонить и туда.

Графини дрожащими голосами бурно радовались за нее, желали ей счастья, удачи, и Катя поняла, что они уже выпили. Твердо, назвав их по имени-отчеству, она приказала им явиться завтра с утра в офис для оформления на работу в качестве киоскеров. Только положив трубку, она почему-то с тревогой вспомнила тот вечер, когда они пропивали их пальмы. Что-то там было очень важным…дежа вю…

Теперь, после смены в Кузькином киоске, графини иногда звонили ей засвидетельствовать свое почтение. Танька при этом кричала: "Кать, к телефону! Бомжихи твои звонят!" Торговать в ларек Натуся и Ксюша ходили вместе. Воровать они, конечно, не воровали, но часто после смены надирались теперь сладенькими дешевыми спиртовыми настойками. Катя с огорчением слушала их бессвязные ласковые голоса по телефону. После выпивки их теперь все время тянуло кому-нибудь позвонить. Они сообщали какие-то нелепости про инкассаторов, которых долго ждали на ветру, про мальчишек из «крыши», которые их прозвали «кошелками», про ящики, которые им надо срочно сжигать на пустыре, про то, что они справляются только вдвоем, потому что никак не успевают пересчитывать деньги и скручивать их в пачки. Катя поняла, что графини допились до белой горячки, и решила проверить их как-нибудь перед работой после ночной смены.

Валере она сказала, что уходит пораньше проводить Машу в школу. Он сонно промычал что-то невнятное в ответ. Естественно, она не собиралась рассказывать ему про спивающихся подруг, которых сама же навязала в его фирму.

Кузькины киоски стояли почти на выезде из города. Сюда редко наведывались санитарные и налоговые инспектора, полагая, что взять с этих киосков нечего. Но Кузьма не был дураком, разместив свой бизнес в таком месте. Основная выручка поступала здесь ночью, когда в киосках заправлялись горючим КАМАЗы дальнобойщиков и бандитские джипы. Невдалеке стояли и шесть высотных общежитий нефтяников, у которых всегда хватало на водку.

От хозяйственного двора общаг с огромными мусорными мульдами тянуло свежей гарью, видно, общежитские ребятишки подожгли мусор с вечера.

В киоске, обклеенном неприличными фотками, ее встретила улыбающаяся Ксюша в телогрейке и перчатках с обрезанными пальцами. По утрам было еще довольно холодно, печка работала плохо. Ксюша обматывала пачки денег газетными полосками бесплатных приложений о продаже жилья и ловко закрепляла их твердым клеем. Она сказала, что прошедшая ночь была довольно спокойная, никто из стриженых ежиком малолеток за данью не приезжал, а к утру, когда начинают работать разные там фискальные органы, у них уже все готово.

Катя обессилено присела на один из стульев, привинченных к полу, с тайником под сиденьем, из которого Ксения Леонидовна уже вынула всю ночную выручку. Потом в киоск протиснулась Наталия Георгиевна с обветренным лицом, утирая руки от въевшейся копоти. Она действительно жгла какие-то ящики из-под спиртного возле мусорных мульд на пустыре за киоском. Графини предложили выпить вместе с ними, пока не приехали инкассаторы за деньгами. Ни одна из сигаретных пачек в киоске не имела характерной голубой акцизной наклейки. Женщины наперебой стали уверять, что у них все шито-крыто, что ничего Катьке не грозит, пусть не боиться, они все сделают как надо, что никто ничего от них не узнает, что с накладными у них полный порядок!

На фанерном столике, накрытом выцветшей клеенкой с прожженными сигаретным пеплом дырками, лежала месячная выручка двух Кузькиных киосков, которую он показывал только по черной кассе. Кате не составило труда выяснить, какой оборот прошел через руки Ксюши с криво подстриженными ногтями за последние две недели. Графини помнили каждую мелочь, даже полное сближение с народом у трамвайного кольца не вытравило в них острой памяти профессиональных сметчиц.

Ждать «инкассаторов» Катя не стала, и так было ясно почти все. Она вышла из киоска, ветер ударил ей в лицо. Ей было страшно за двух провожавших ее женщин. К остановке она шла медленно, с тягостным предчувствием приближающейся беды. От бессилия она чуть не разрыдалась посреди улицы. Так бывает в кошмарном сне, когда вдруг обнаруживаешь себя балансирующей на краю бездонной пропасти.

* * *

Катя молча смотрела перед собой. Она даже не слушала Татьяну, старавшуюся как-то вывести ее из явного ступора, в котором бывшая сопля явилась на работу. Рая, раскладывавшая варенье и булочки к чаю, с удивлением отмечала про себя, что начинает испытывать к Кате что-то вроде страха. Таня совершенно запугала ее рассуждениями, что они все дождутся от Кати чего-то ужасного. А Катя, тяжко задумавшись, вспоминала давнюю сцену, подсмотренную ею когда-то, совсем случайно, в окно школьного гардероба. Кузька опасливо шарит по карманам заношенных драповых пальтишек с цигейковыми воротниками. Она тогда еще подумала, что Кузьку кто-то из ребят попросил принести что-нибудь из их карманов, все равно Кузька прогуливает географию! И никогда потом ей почему-то не приходило в голову, что и мамины янтарные бусы, пропали далеко не случайно. Терех все помойки и закоулки прочесал в поисках этих бус. И много еще чего пропадало бесследно по мелочи. А случайно ли за банковский кредит били одного Бобку и грабили только его квартиру? Катя решила это выяснить немедленно. Если ее подозрения оправдаются, необходимо немедленно выяснить юридическую принадлежность фирмы. При недавней сдаче баланса с подтверждением юридических данных в налоговую инспекцию отправился Кузьма. И даже Терех уклонялся от ее прямого вопроса о том, кто же является учредителем фирмы, в которой она восстанавливала бухгалтерский учет.

— Ты когда, Раиса, сменишь эту кофту, на локтях драную? И ведь баба ты еще молодая, сама шьешь даже, вкус, говоришь, есть, а своим видом только фирму позоришь! Меня мелкий опт с Северного рынка вчера спросил про тебя, мол, кто такая тут шастает? А я ему говорю — уборщица! — выговаривала Татьяна Райке.

— А мне, Танюш, ведь не как тебе, хороводиться не с кем! У меня муж пока не объелся груш.

— А вот поостереглась бы зарекаться, правда, Кать? Того и гляди, твой начнет с Кузькиным табором разъезжать!

— Не, Кузька просто к нам приходит. Я им всегда говорю: "Лучше дома посидите! Здесь и соленья свои и закуска! А в ресторанах — ни покушать, ни на диване полежать! Только деньги дерут!" Слава Богу, квартира сейчас позволяет… Мы, Кать, все-таки из халупы той съехали, хотя сейчас такой ремонт делать надо… Нет, дома оно дешевле и спокойнее!

Раньше бы Катя и слова бы не вставила в Райкину трепотню о проблемах с ремонтом новой квартиры. Плевать ей раньше было на все. Но сейчас она молча взяла калькулятор и тихонько принялась производить расчеты, время от времени, задавая наводящие вопросы: "Сколько раз в неделю вас Кузьма посещает? Водку-то, какую пьете? Огурчики — свои, говоришь? А сельдь — иваси? Рубахи грязные стираешь? А постельное белье в прачечную сдаешь? Они на кухне сидят? А в большой комнате на скатерку накрываешь? И почем нынче одноразовые скатерти? Прямо на ковер наблевал?!" Полученная сумма ошарашила даже Татьяну. Потрясенная Рая вслух тут же перевела деньги по курсу в газовые акции и облигации Сбербанка.

— Чо же делать-то? Пашешь ведь, как сволочь! А этот присосался клещом…

— Слушай, Рая, а почему вышибалы тогда Кузькину квартиру не ломанули? Он ведь кредит-то на себя, говоришь, брал? — невинным тоном вернулась Катя к давешнему повествованию Раисы о том, как вся техника возненавидела ее Бобика.

— Дык ведь он прятался, а у нас дети — не спрячешься. Он тогда все-таки помог, грех обижаться! Я тогда на него все бумаги и доверенность у нотариуса оформила, почти на все имущество… По той доверенности и вышли на нас… А чо спрашивашь-то?

— А когда киоски жгли, Кузька в котором сидел? — вдруг спросила побледневшая Татьяна, понимающе переглянувшись с Катей.

— Да в том, который у твоего старого дома стоял. Тебе Терех-то что, не сказал? Он же от Кузьки тогда к тебе посрать зашел. Кузька ту продавщицу заменял. Ну, помнишь, Тань, ее раньше всех вместо Наины приняли. Она полгода назад уволилась. А вопрос-то в чем, Тань? А ты чо молчишь, Катя?

— Ничего, Рая, ничего особенного. Просто не будь дурой, выстави-ка ты этого подлеца из дому. От греха подальше, — откусывая булочку, спокойно сказала Катя.

— Тань, ты чо? Кать, ты сразу говори! Ты что…

Видно у Раи с головой было в норме, потому что она медленно осела на стул, лицо ее жалко искривилось и покрылось мелкими красными пятнами. Она не заплакала, а только устало сказала: "Он же потом приходил, кушал у нас… У меня младший до сих пор после тех ночей во сне орет и писается, в летний лагерь послать парня не могу…"

Лучше бы Райка заревела, баба она была горячая, поэтому Таня и Катя, уже пожалев о сказанном, с растущей тревогой ждали ее реакции. Едва Катя успела закрыть дверь, как на Райку нашло. Она вскочила со стула, схватила его за спинку, занесла над головой и заорала: "Убъю, суку!" Танька навалилась на нее сзади, а Катя отбирала стул из безвольно опускающихся под истерическими рыданиями Райкиных рук. Танька обхватила Райку и, прижимая ее к себе, покачивая, шептала: "Тихо, Рая, тихо-тихо, тихонько Раечка… и домой отсюда, быстро-быстро!"

Собрав сумку бессильно воющей Раисы, Татьяна раздраженно сказала Кате: "Посиди тут на телефоне за меня, пока твой не подъехал. Я Раису хоть до остановки доведу. Никого сейчас не найти до дома ее отвезти!"

Катя только утвердительно кивнула. Она заметила, что на столе Татьяна оставила ключи от кабинета Валерия. На окнах там были металлические жалюзи, дверь в приемной стояла бронированная, так что кабинет был, по сути, довольно вместительным сейфом. Ключ от него Татьяна не доверяла ни Кате, ни Тереху, не говоря уж, о всех прочих. Даже полы мыла по указанию Валеры только сама. Катя осторожно открыла дверь в комнату, где еще ни разу не была без Валерия. Там, в итальянской выдвижной тумбе стола она нашла, наконец, уставные документы. Учредителем фирмы, за честь и процветание которой она ударно сражалась полтора квартала, являлась гражданка РФ Наина Фанильевна Кондратьева.

Рядом лежали пустые бланки и чистые листы с подписью Наины. Так вот на какие денежки Наина, отправив Егора пожить лето в Тереховской деревне, уехала на бархатный сезон в Анталию! Ничего-ничего! Катя, совершенно машинально, почти мимо дум тяжких, прихватив несколько необходимых бланков и чистых листов, подписанных коварной разлучницей, спокойно вышла из кабинета, аккуратно щелкнув импортным замком. Ключи она вернула на стол, бланки надежно спрятала в сумочку и, скромно присев на крайний стул для посетителей, спокойно стала ждать Татьяну.

ВОСЬМЕРКА ТРЕФ

Восьмерка треф — досада и слезы в доме солидных людей. Трефам выйдет помощь от дамы. Вот теперь ясен смысл и десятки треф. Это богатство, скорое получение наследства, приобретение недвижимости, как раньше говорили. Ой, да какая нынче недвижимость? Вот раньше какая была недвижимость! Залюбуешься!

* * *

Неясный свет брезжил сквозь задернутые легкие летние занавески. Катя открыла глаза от острого внутреннего толчка, сердце сжала тянущая боль, которая, оказывается, давно была рядом и только ждала такого вот промозглого дождливого утра. Она заботливо закрыла одеялом голую спину спавшего рядом Валеры и тихонько встала с кровати. Стараясь не шуметь, она осторожно сняла с его брюк печать и, промокнув ее в припасенную заранее австрийскую подушечку со штемпельной краской, аккуратно прошлепала оттисками все подписи Наины на спрятанных под Машкиными книгами бумагах. Когда Катя снова легла под теплое одеяло рядом с Валерой, он недовольно заворочался во сне, потому что ноги и руки у нее были совершенно ледяными.

Весь этот день боль не отпускала Катино сердце. Хорошо, что на нее свалилось столько работы по сдаче отчета. Сдавать в налоговую окончательный уточненный отчет ее повез сам Валера, сказав, что шофер нынче в отгуле. Катя ни сколько не удивилась, что он тут же пошел сам на сверку адресных и юридических данных фирмы, не выпуская из рук уставные документы. Понятно, что Кузьма на этот раз на сверку поехать не мог, они почему-то до драки повздорили с Бобкой, что было неожиданностью для всех, знавших об их многолетней дружбе.

В принципе, ничего уже Катя не боялась, ей, собственно, снова стало на все наплевать. Даже интересно было, под каким именно предлогом Валера выставит ее из своей бухгалтерии после отчетов в налоговой, поскольку она уже даже знала имя девицы, с которой он накануне, смеясь и заигрывая, договаривался по телефону о выходе на работу в качестве бухгалтера.

Сдав отчет, она попросила Валеру дать ей отгул на вторую половину дня, чтобы побыть с Машей. Валера с каким-то облегчением согласился, и Катя поняла, что с девицей этой он встретится именно сегодня. Она смотрела на разворачивающийся Валеркин джип, и ей вдруг так захотелось побежать вслед за ним, остановить его, уткнуться в его грудь с таким знакомым родным запахом, признаться во всем, уговорить, упросить его никогда больше не уходить от нее…

После того, как вишневый джип скрылся за поворотом, Катя вошла в расположенное неподалеку здание районной Администрации, бывший исполком, в качестве Наины Фанильевны Кондратьевой исправлять учредительные документы частного индивидуального предприятия «Трейтинг-Продакшн» согласно изменениям действующего законодательства.

После нервного напряжения, испытанного в момент перегистрации, Катя долго сидела в скверике возле Первомайского исполкома, где они когда-то с Макаровной навещали папашу Терехова в кутузке. Сквозь листву просвечивало солнце. За сводками и ведомостями она так и не увидела лета, а уже вплотную подступила осень. Скоро окончательно облетят листья и укроют асфальт пышным мещанским ковром, как в ту осень… Она думала, что если бы Валера не ушел тогда в тюрьму, то вся ее жизнь сложилась бы иначе. Не было бы пустых вечеров, одиноких ночей… Хотя, кто знает? Почему-то в самые последние дни их романа, а то, что это последние дни, она не сомневалась, все чаще ей вспоминался нетрезвый Валет, сидящий с дружками на скамейке возле подъезда… "Кать, Катька! Иди сюда! Кому говорят!.."

Она разорвала на мелкие кривые кусочки корешок приходного кассового ордера, по которому некий гражданин Терехов А.В. будто бы погасил задолженность по учредительскому взносу. В руках у нее остался только паспорт Тереха, который ей пришлось стащить из его стола для регистрации. Паспорт Наины ей не понадобился, поскольку ни одного процента этой сучке Катя не оставила. Она смотрела на лицо молоденького Тереха на фотографии в паспорте: с растерянной ухмылкой, с криво подстриженной челкой… Он почти не изменился. Злобный кураж против Тереха, поддерживавший ее все эти дни, внезапно прошел. Только болезненная горечь, презрительная жалость… Она все думала, думала… А потом решила, что, конечно, не обрадуется, когда два ее бывших приятеля будут убивать друг друга, разнимаемые соседями и милицией, как накануне насмерть дрались Бобик с Кузьмой, но и расстраивать из-за них она больше не станет.

Она поправила рубиновый кулончик, для какой-то цели надетый ею перед сдачей отчета, с улыбкой взглянула на золотые часики и решительно направилась к выходу из сквера, где никак не могла избавиться от ощущения, что вдруг посредине жизни к ней вернулся все тот же бесконечный день, когда она провожала друга в тюрьму.

КОРОЛЬ БУБЕН

Король бубен это холостой человек, молодой человек. Сама по себе эта карта уже означает любовное свидание, знакомство с будущим милым. С десяткой бубен это еще и поддержка в будущем, а для червей — перемена жизни, забвение прошлого, веселье. Не знаю только, сможет ли наш бубен через черноту проскочить…

* * *

Раз уж так все удачно складывалось в тот день, грех было не использовать его до конца, отложив завершение дел на неопределенный срок. Душа ее требовала немедленной определенности.

В офис она вошла уже под вечер, привычно выгребла из стола пудреницу, косметичку и подаренный Раей китайский калькулятор. Из-под двери каморки Тереха выбивался свет. А какая, собственно, разница? Будто он не догадается, кто ему устроил кровавую баньку!.. И, на минуту представив, как два ее друга детства, торговавшие ею по-большому и по-маленькому, начнут грызть друг другу глотки и душить, в ней вдруг пеной поднялся почти неукротимый смешок… Жаль, что она этого не увидит. С кривой улыбкой она открыла дверь.

— Катя?.. Катя! — поднялся с места Терех, меньше всего сейчас ожидавший увидеть на пороге радостно улыбающуюся Екатерину.

— Да, Сашенька, это я, — почти ласково сказала Катя, ловко выкидывая ему паспорт на стол.

— Ты чего, Катя? Ты зачем?..

— За хлебом! — отрезала Катя. — В отличие от тебя, я всегда знаю, зачем и для чего что-то делаю!

Она явно была не в себе. На шее каплей крови болтался какой-то камушек. Губы искрились нехорошей усмешкой, а глаза смотрели внимательно, без улыбки.

— Катя, давай я тебя домой отвезу, — нерешительно предложил Терех.

— Нет, мне еще в одно место надо заскочить, — деловито оборвала его Катя. — А ты работай, Саша, трудись!

Катя аккуратно закрыла за собой дверь, и Терех, машинально засовывая паспорт в карман брюк, думал не над тем, для какой цели его паспорт понадобился Катьке, а почему впервые за всю жизнь она назвала его, как чужая. Потом он вспомнил, что так она подписала и свадебную фотку, которую когда-то передала ему через Таньку… И у него нехорошо засосало под ложечкой…

Сделав полдела, Екатерина отправилась в ресторан «Пингвин». Сунув швейцару десять баксов, которыми она предусмотрительно разжилась накануне у того же Тереха, Катя попросила его проводить в кабинет господина Кондратьева. Швейцар замялся, но Катя твердо представилась бухгалтером Валерия Сергеевича, пояснив, что вопрос очень срочный и крайне деликатный.

Войдя в зашторенный тяжелыми гардинами кабинет, где господина Кондратьева с дамой обслуживали две молоденькие официантки топлес, Катя абсолютно ровным голосом сказала: "Валера, верни, пожалуйста, ключ от квартиры! Иначе я сейчас мужу пожалуюсь!"

* * *

Катя вышла из трамвая у пятачка и стала пристально выглядывать Людку. Зябко кутаясь в плащ, она пожалела, что не надела пальто. Холодновато будет в плащике до утра на пятачке отираться. Вообще-то она назначила себе два исхода. Но на первый вариант — покончить с собой, наглотавшись таблеток, у нее не хватило решимости. Поэтому она вышла на пятачке.

— How are you, Kate? — радостно спросила ее Люда, неожиданно подкрадываясь сзади. — Ты откуда так поздно, Катя?

— А я решила тоже на пятачок выйти, Люда. Сама себя решила продавать. Самой-то выгоднее продавать, как ты считаешь?

— Катя, ты чего? Дура, что ли?

— Наоборот. Слишком резко поумнела. А ты чего на английский перешла? Тут иностранцы ходят, что ли? — опасливо спросила Катя.

— Нет. Я, Катя, мужа себе по интернету нашла. В центральном гастрономе, в бывшем отделе заказов интернет-клуб открыли. Меня один клиент по блату во всех каталогах разместил. Я выбрала одного порядочного человека из Атланты, он к нам в гости приезжал. Хороший человек. Американец. Мне мальчики из интернет-клуба сразу объяснили, как надо выбирать. Думаю, не ошиблась. Да и пятачок уже выучил, Катюша, сходу в ихнем брате разбираться. Тетя Лера с Аленкой поехали к нему, а я квартиры продавать осталась. Английский вот учу… А здесь Петрович попросил постоять неделю, пока он картошку в деревне на зиму прибирает.

Люда действительно выглядела как-то иначе — строго и подтянуто. До Катьки начало доходить, что только что натворила. Раз у Люды теперь дела складывались неплохо, так она-то зачем столько дней крушила все вокруг себя? А вдруг бы и у нее все было хорошо?..

— И ты уже тоже будешь американкой?.. — вдруг с тревогой спросила Катя. — А как же… ну…родина?

— Я, Кать, не стану говорить, как некоторые чиновные мужики, "эта страна". Но ведь и об Аленкином будущем надо подумать. Кто я здесь? Когда меня блядью перед Аленкой выставят? Майк все обо мне знает, удивляется только, как я руки на себя не наложила. У него детей нет, он не понимает. Я 14 лет проектировала алюминиевые и металлургические комбинаты, а что с этого имела? Хрущебу однокомнатную? А как дочку решила родить, так меня чуть со свету не сжили… А ты видела, кто нынче владеет этими комбинатами? Вон, как-то передачу смотрела про них. Алюминием заведует тип с уголовной рожей — все руки в наколках, двух слов связать не может, а туда же!..

В этот самый момент на пятачке возле них появился кое-кто еще. Вернее, не появился, а вывалился. А точнее, за их спинами прямо в лужу возле остановки с Катиной стороны какую-то девку выкинули из большой черной машины с оглушительно ревевшей магнитолой.

Девушка встала посреди лужи на огромных каблуках, показала средний палец вслед машине, притормозившей у светофора, и громким резким голосом крикнула: "Мудаки-и-и!". От ее вопля вздрогнула даже привычная ко всему Людкина команда, стоявшая неподалеку. Катя тут же отвернулась, но, подходя к остановке, девушка на минуту больно ухватила Катю за руку, вцепившись в нее наманикюренными ногтями. Другой рукой она сняла с левой ноги модельную лодочку, вылила из нее воду под ноги оторопевшей Людке и пошла вдоль пятачка как ни в чем ни бывало.

Катя пристально рассматривала девушку, которая, оправив на себе мокрую юбку с черными блестками, решительно направилась назад, к Людке, безошибочно определив в ней разводящую.

— Ты здесь — мамочка? А? Я теперь к ва-а-ам… Ой, колготки па-арвала-а… Вот сволочь! — выпалила она, поправляя чашечки бюстгальтера.

Что-то в ней было не то. Людка взглянула на Катю с недоумением, но та и сама сразу не могла понять, что именно было с этой фифой не то. Может, макияж слишком яркий? Так все тут наштукатурились, для этого самого на пятачок и пошли… Парик? Не то… Почему она тут? Слишком шикарна она для этого пятачка, и какая-то вообще слишком…

— Людка! Да это же мужик! — басом сказала бывшая воспитатель детского сада.

— А ты чего, мужика не видала, шалава старая? — беззлобно огрызнулась новенькая.

Людка поманила ее за собой в кусты, к закутку Петровича, Катя пошла за ними.

— Как к Вам обращаться? — сухо спросила Людка.

— Ну-у… Людочка… Или просто — Люсиль.

— Тезка, значит.

— Ой, как интересно! Вы тоже, оказывается, Людочка! Как это мило!

— Ты эти шутки брось!

— Понял.

Люсиль вынул из сумочки сигарету и закурил. Деловито и без эмоций он сообщил о себе следующее. В кукол он в детстве не играл, в платья не наряжался и операций по пересадке членов не делал. Просто как-то в результате сильного опьянения было у него там с одним того. По началу он вроде как перепутал, а потом втянулся. Но он по натуре вообще такой — незлобивый, отходчивый. И нашим, и вашим, короче. Душа компании, одним словом. Только пусть Люда не думает тут чего лишнего, потому что он и ее хоть сейчас вот тут, в этих самых кустах… Истерика на Люсиль накатила совершенно неожиданно. Он выскочил в своей сверкающей юбочке прямо на проезжую часть, встал на трамвайных путях и завизжал на торгующихся клиентов: "Я вас всех сейчас зае…!"

"Безлошадные" мужики бросились врассыпную, а водилы — к своим машинам, которые тут же рванулись с места.

Люся нервно курил, слушая строгую Людкину нотацию: "Слушай меня, сука драная! На первый раз тебе это с рук сойдет, но впредь я за такие номера беспощадно по морде бить тебя буду, лично. Хочешь работать — хрен с тобой. Но клиентов материть я тебе не позволю!"

— А мне теперь и жить негде, — нагло заявил Люська и задумчиво уставился в потемневшее небо, где к ночи собирались свинцовые дождевые тучи.

Конечно, какие-то новые методы работы, наверно, пятачку не помешали бы. Но неизвестно еще как отнесется консерватор Петрович к этому вывалившемуся из машины чуду. Люда видела, что на озабоченных лицах женщин, уже договаривавшихся с клиентами, тоже было написано только одно: "Гнать эту стерву надо немедленно, а то прилипнет еще!"

Людка беспомощно поглядела на Катю, и та, опустив глаза, сказала: "Пойдем ко мне домой, Люсиль. Людка, ты зайди после смены с утра ко мне, ладно? Обмозгуем, что с этим выродком делать". Людка радостно кивнула головой и благодарно шепнула Кате: "Спасибо, Катюха, уводи его немедленно, пока менты из будки не нагрянули! See you soon!"

У женщин не бывает таких огромных ртов, и рты эти не могут улыбаться столь многообещающе. Это все мужики должны были понимать, которые радостно пялились на Люську в трамвае. У женщин не могут быть такие длинные мускулистые ноги и широкие плечи. И если женщина выше на полголовы, то какая-то опаска должна же зародиться в твоей глупой мужской душе? И вообще душа-то у мужиков бывает? Нет, если нормальная приличная женщина с грузом душевных проблем, после трудного дня, лишившись всех иллюзий на будущее, входит в трамвай, ей место не уступают. Ее просто не замечают. Но стоит только в трамвай влезть мужику с бритыми ногами на шпильках и в сверкающей юбочке, так они все вдруг вспоминают, что они — мужчины, которые должны усадить девушку непременно у окошечка.

До Катиного дома они доехали молча, рядом с Люськой Катя из принципа не села, а всю дорогу пыталась делать вид, что совсем его не знает. Как ни странно, но Люсиль все понял и дорогой держался от нее на некотором расстоянии, бочком просочившись в ее подъезд.

Дома, помня о вынужденном купании в луже, Катя снабдила Люську необходимыми принадлежностями и отправила его в ванну. Забота о Люське отодвинула от Кати необходимость делать выбор немедленно, и она с облегчением принялась сосредоточенно думать о простых житейских вещах, радуясь возможности мысленно отвлечься от всего, что было делано ею за день. Этого голенастого мужика надо было еще чем-то накормить, во что-то одеть… Костюм его был испорчен безвозвратно, никакой мужской одежды, кроме тапочек Валерия в ее доме не оказалось, поэтому она просто дала ему свою ночнушку и махровый халат. С едой тоже было негусто. Поужинав чаем с хлебом, они пошли спать.

— А ты, Катя давно с мужем-то развелась? — неожиданно спросил ее Люсиль, снимая Валеркины тапочки и укладываясь на диван в большой комнате.

— Давно, просто у меня любовник потом жил, это его тапочки.

— Долго жил-то?

— Да, месяца четыре где-то. А ты женат?

— Нет, хотя женщин у меня тоже много было раньше. Но почему-то никак не мог ни с одной из них ужиться. Да и профессия эта моя к семейной жизни не располагала…

— А ты кто по профессии?

— Артист погорелого театра. В Щуку поступал несколько раз, так не взяли. Куда только не поступал… Потом в Саратове учился, но не до конца… Так, в разных провинциальных труппах околачивался… Типаж у меня не тот, не в то время родился. Внешность у меня, как видишь, транссексуальная или просто сексуальная. В шоу бродвейском я был бы, наверно, кстати, а в советских пьесах про сталеваров мой типаж был не востребован. Мне даже гестаповцев и вредителей народного хозяйства играть не доверяли. По мелочи только, почти без слов… Я костюмером всегда подрабатывал. У меня большой вкус к одежде и чувство стиля тоже имеется, поверь. В последнее время, правда, театры пьесы американских авторов стали ставить. Вот там у меня было несколько ролей. Я даже, когда из театра в театр переходил, в анкете вместо амплуа писал: "Американский подонок".

— А как ты на панели-то оказался?

— Да говорю же, по чистой случайности и легкомыслию. Пили мы много в театрах, особенно на гастролях. Так много пили… С этого все и пошло. Всякое там бывало, на гастролях. Неразборчивость в связях, ха-ха! Мне так в одной характеристике и написали, когда я с нашим главрежем не захотел. Он тоже в спектаклях играл. У него еще амплуа было — "Отец семейства". Как он морали со сцены читал! У-у, мудаки!

— Ладно, спи, Люся. А тебя, может, другое имя есть?

— Ой, Кать, не надо, а? И штаны я больше не надену, мне туфли на шпильках нравятся, их даже не все бабы носить могут, а я привык! Туалет у меня только вечерний, конечно. Костюмчик бы какой по проще, зелененький, например… Или в крупную клетку, что ли… Да-а… Пропали все мои шмотки… Гад один сжег из ревности. А у тебя, подруга, и позаимствовать нечего. Гардероб у тебя какой-то старушечий, я краем глаза глянул, фу-у! У тебя машинка швейная есть, а?

— Есть, она на антресолях, поэтому еще в доме осталась. У меня все муж бывший забирает, это ведь его квартира, он ее на своей работе получал. У меня еще была куртка кожаная и сапоги, костюм был с меховым воротничком, но он в счет оплаты за квартиру забрал. Мы в последнее время с дочкой очень скромно жили, а у женщин от скудости средств вкус со временем пропадает.

— Ну, не скажи! Наоборот, минимум средств предполагает максимум фантазии. Не переживай, я в этом направлении поработаю.

— Люсь, спросить хотела… Только ты не обижайся, ладно?

— Почему я ношу женскую одежду? Потому, дорогая, что мне все по фиг! Мне на всех насрать! Ты можешь это понять?

— Честно говоря, до такой степени, нет. Как-то не укладывается…

— Правильно. Я у тебя в шкафу, подружка, ни одной короткой юбочки не нашел! Не знаю, какие там у тебя были сапоги, но обувь-то какая-то должна быть? А косметика? Где твоя косметика? Ты же не девочка, а? Ведь даже любовник у тебя какой-то был! Ты сама не обижайся, но никакая ты не женщина! Я — больше женщина, чем ты! Но я и мужчина! Не сомневайся! Как-нибудь я тебя пожалею, так мало тебе не покажется! Муж у нее был с любовником! Так вот и они — никакие не мужики, если у тебя даже дубленки в шкафу нет! Духами французскими вещи не пахнут! А вид у тебя — затраханый, везде книжки по организации производства лежат… Их, почему-то, твой муж в счет квартплаты не принимает! Она — женщина, а они — мужчины! Вы сами-то по половому признаку сначала рассортируйтесь!

— Не ори на меня!

— Прости, вырвалось. Ничего, Катенька, понемногу, помаленьку мы со всем этим разберемся. Я тут у тебя поживу немного, осмотрюсь… По магазинам поброжу…

— Люсь, не хочу тебя заранее огорчать, но денег у меня нет на магазины. Безработная я, Люся. С сегодняшнего дня. У меня и накоплений практически не осталось. Тут до вчерашнего дня Валера жил, все на еду уходило… А я все работала, даже не заметила, что вещи-то свои он раньше унес…

— Ой, Катюша, какие пустяки! Столько разных мудаков неощипанных по улицам бродит, не бери в голову! Если денег нет у тебя, то это значит, что они — в карманах у других. И эти другие обязаны с тобой поделиться, по-божески.

— Ага, я вот с мужем при разводе обязана поделиться по-божески. У него машину сегодня видела перед «Пингвином», так она стоит — как эти две квартиры. А он мне на днях какой-то акт оценки по почте прислал на пять тысяч… Долларов! А у меня и денег нет, чтобы своего оценщика нанять. Ну, не может же эта хрущеба столько стоить, если еще и Машкину долю учесть.

— А Машенька у нас кто?

— Она, Люся не у нас, она у меня дочка! Так вот. И не дожидаясь суда, ее папа приходит и уносит вещи. А в ментовку обращаться бесполезно. Во-первых, мы еще не разведены…

— А во-вторых?

— Во-вторых, он — Карташов по фамилии. Слыхал? Вот и я о том же. И как с ним разводиться, даже не знаю. Я понимаю, что он меня запугивает. Но это значит, что он побаивается моего интереса на счет его имущества. И еще это означает, что все это самое имущество было записано в период брака либо на нем, либо даже на меня! Если бы у него был супер надежный подставной человечек, он бы так не переживал и чайники электрические из дома не утаскивал и маме бы моей по телефону гадости не говорил.

— Ой, какой мудак! И как ты это терпишь, бедненькая? А, кстати, ты-то у нас кто по профессии? Уж больно ты, Катюша, хорошо в этом деле сечешь! Ты не из ментовки?

— "Финансы и кредит" — у меня специальность была. И, если бы у нас после нее народ в ментовку шел, то таких, как Карташов на воле бы очень мало оставалось.

— А почему ты сама никакой банк там не открыла? Ну, раз ты такая умная?

— Я, Люсь, не мотор. Мне бы вот спину крепкую мужскую, да денег на первое время. И потом я ни за что не буду некоторыми делами заниматься. Например, страховым бизнесом… Или еще подобными штучками, ты понимаешь?

— А любовник этот твой помочь тебе не мог? Живешь-то ты скудненько.

— Н-нет… И мне неудобно было как-то…

— А-а… неудобства разные… Понятно. Не расстраивайся, это пустяки! Две недели удачной работы, в сущности. Людочка эта с пяточка — твоя знакомая? Она приличная девочка?

— Она очень хорошая! Ей на лечение дочки деньги были нужны, вот и пошла туда. Мы раньше в проектном институте вместе работали, она у нас отличным конструктом была!

— Вот после этого ты мне, пожалуйста, даже не говори, что ты вообще видела в жизни каких-то мужчин, кроме меня. И что я — не такой мужчина, как все, и должен быть каким-то другим. Скажи мне, разве нормальный мужчина позволил бы женщине-конструктору в ее лучшем конструкторском возрасте уйти на панель? Что, в нашей стране уже и конструировать нечего? И как она ребеночка заимела? Папа у этой больной девочки имеется? Или как? Нет, что ты мне не говори, все они — мудаки! И пусть не обижаются, если я их немножко ограблю для нашей пользы.

— Ты не прав, не все мужчины такие, вот мой папа был не такой, он очень много работал!

— Твой папа был ишаком? Не обижайся! Мой папа был главным врачом областной клинической больницы. Я с трудом вспоминаю его лицо, я очень редко с ним общался, ему было не до меня. Сначала был садик-пятидневка, а потом, с четвертого класса — школа-интернат. Недолго, правда, до восьмого класса. И там днем надо было только дождаться ночи, потому что только во сне я чувствовал себя свободным. И в этих снах я бывал в разных временах, и мужчины там одевались очень разнообразно. А в брюки — редко, да, в общем-то, практически никогда! Юбки, балахоны разные, драпировки такие по талии, роскошные… Но не брюки! Я полагаю, что брюки вообще мужчине вредно носить. Для здоровья. Кать, ты спишь, что ли? Ладно, спи.

Утром Катю разбудил запах кофе и табачный дым, на минуту она подумала, что к ней опять вернулся Валера. Но, с трудом вспомнив вчерашний вечер, поняла, что на кухне хозяйствует Люсиль. Он действительно сидел в ее халате на кухне, положив длинные стройные ноги на подоконник, пил кофе и курил.

— С добреньким утречком, дорогая! Я решил тебя не будить, очень вид у тебя был во сне жалостный. Чо спросить-то хотел… У тебя мама-то где с дочкой проживают?

— У мамы в ее квартире, где же еще.

— Ты прости мне мою бестактность, Котенок, но ты тоже не могла бы там недельку-другую пожить?

— Ты вообще с катушек съехал, или как? Притон тут организовать решил, да? Выездные гастроли?

— Ну, не хами! Ремонт я тут сделать решил, вот что! Гляжу, здесь даже потолки обшарпанные, черные все. Твои мужчины по потолкам ходили, что ли?

— Спасибо, конечно, но ты тут жить не будешь! Это — без комментариев! Вдруг муж бывший за чем-нибудь придет, а? Меня же здесь двенадцать лет все знают!

— Ой, да перетопчутся они все! И мужа я твоего как надо встречу, часть долга хотя бы натурой выдам. Ой, не делай такие глаза! Может, я шучу! У меня триста баксов с собой в колготках было… Или в трусах? — задумчиво сказал Люська, потушив сигарету. Он встал и принялся легонько подталкивать Катю в коридор.

— Да ведь Люда сейчас должна зайти после смены! Чо ты меня, как зайца из избушки лубяной толкаешь-то!

— Вот я с ней и поговорю без ненужных посредников. В мамочки, что ли, ко мне набиваешься?

— А что я своей мамочке-то скажу?

— Скажешь, что от мужа скрываешься. Достойных вещей у тебя тут практически нет, караулить нечего. И почему ты вообще с мамой не съехалась после развода? У нее какая квартира?

— Такая же, двухкомнатная.

— Поменяли бы на пяти комнатную, отделали бы по евростандарту… Какие же вы непрактичные. С мужем бы хоть расплатилась!

— Я… В общем, я Валеру, наверно, ждала. Всю жизнь, — сказала Катя, засовывая в целлофановый пакет зонтик. — А мама моя его терпеть не могла. Правильно, наверно.

— С мамой твоей я испытываю большую солидарность. Вот и поживи с ней, наберись ума!

— Не дави на меня! Я с тобой вчера познакомилась, а сегодня ты у меня пожить решил! Без меня! Я тебя даже не знаю! У меня от твоих наездов все из рук сыпется!

— А ты их сладкими слюнями помажь, к ним все липнуть начнет. Бери пример с меня! Я тоже тебя практически не знаю, но почему-то испытываю глубокое доверие. Заранее полагаюсь на твою порядочность! Успокойся, ничего плохого не будет, я ведь здесь намерен перезимовать, так что подводить тебя не буду, все будет наоборот — тип-топ! Навещать меня лучше по утрам. По утрам я всегда дома. Ладно, выпей кофе перед уходом. Да не суетись ты, сумочку я тебе уже собрал. Платьице твое выстирал, оно в ванной висит. Я его оставлю пока себе, ладно? Да не буду я в нем по улице ходить, я не до такой степени извращенец! Выкройка мне у него понравилась, и на тебе оно хорошо сидит. А ткань — дерьмо какое-то! И длина — совершенно не твоя! Я его распорю, посажу на клеевую, и будет оно у меня вместо выкройки-основы. Нет, кроме шуток! Я считаю, что твою чудную грудь надо непременно рельефами подчеркивать, — с этими словами Люсиль медленно подошел к Кате и нежно провел тыльной стороной руки по ее груди так, что у нее подогнулись колени.

Потом он обнял ее за талию, прижал к себе и тихо прошептал в шею, покрывшуюся мурашками: "Ты не бойся, глупенькая! Я ведь на твоей стороне! Так будет лучше, Котенок, поверь!"

И Катя полностью согласилась с его доводами, потому что на прощание он опять ласково обнял ее у дверей и с чувством поцеловал ее так, что у нее на улице потом долго кружилась голова. И почему-то ни Вова, ни Валера ни разу ее не поцеловали вот так… А тот хмырь и целоваться-то, наверно, так и не научился… Зачем ему?…

Валентина Петровна, увидав дочь на пороге, вопреки Катиным опасениям, ничего ей не сказала, ни о чем не спросила, а только молча пошла накрывать на стол, выставив, первым делом, чекушку водки.

ШЕСТЕРКА ТРЕФ

Шестерка треф — дорога с печальными размышлениями о несовершенстве устройства мироздания. Бесполезные сожаления. Все размышления бесполезны. Размышляй, не размышляй, а потерянного не вернешь…

* * *

Деться было настолько некуда, что на выходные, затарив с Раей все точки, Терех отправился к отцу в деревню. Да, может, и не поехал бы, но Татьяна зло, сквозь зубы сказала, что звонил с районного узла отец, просил помочь перекрыть баню.

Дела не шли. Рая ходила с красными глазами, молчаливая. Бобка на работу не выходил. А в офисе Кузька, которому все драки и разборки были, как с гуся вода, вовсю стелился перед новой бухгалтершей, взятой вместо Катерины.

Странно было видеть на месте Катьки у компьютера совершенно чужую бабу. Пусть молодую и симпатичную, доброжелательную и деловитую, но весь хрупкий невзрачный мир, установившийся вокруг затраханной жизнью Катьки, исчез. И даже дальнобойщики зябко поводили плечами, сдав авансовый отчет новой девице. Заливавшаяся румянцем при каждом слове тихая Катька была не только своей. С ней даже работяги чувствовали какую-то основательность и надежность, хотя непонятно как в самой еще жизнь держалась. О том, что с Валетом ей особо не светит ничего, догадывались все. Хотя бы потому, что разумный мужик Валет не рвался вкладывать в нее деньги. И понять его было можно. Новая бухгалтер Алина Вячеславовна, одетая с иголочки, аккуратно причесанная и подкрашенная — была гораздо более к месту в офисе за компьютером. Да и соображала она, наверно, гораздо больше Катькиного, но Терех почувствовал, как все нитки налаженного им дела уходят из рук. Он больше ничего не значил. Еще недавно переживая с приходом Катериной какой-то подъем, строя планы на будущее, он внезапно увидел, что стал лишь затрапезной пешкой в чужой игре.

Он не реагировал на легкие подколы Алины, частенько ловившей его на неверном толковании основ бухгалтерского учета, как не реагировал и на ее явный кокетливый интерес. Занимало его нынче другое. Татьяна неожиданно перестала разговаривать с ним вообще. А Рая едва шевелилась на работе, полностью утратив интерес к производственным застольям. В туалете горой томились грязные чашки, никто и не думал их мыть. И каждый раз в этом гребаном туалете Терех, глядя на брошенную Катькой кружку с синим мишкой и следами ее помады, вспоминал, как кривились эти карминовые губы, когда презрительно цедили ему: "А ты работай, Саша, трудись!.."

В доме была одна тетя Галя. Отец с утра ушел проверять морды на речку. Тетя Галя, накрыв на стол, терлась рядом. Сказать толком, как всегда, ничего не могла, а, видать, чем-то хотелось поделиться. Помявшись у кухонного шкафчика, она вдруг без всякого вступления брякнула: "Валя с Машенькой не ездиют. Отец звонил им с района… Гусей хотели к октябрьским резать… А Маша…" Тетя Галя поднесла фартук к лицу и сквозь слезы промычала, что Машенька послала старшего Терехова трехэтажным матом, сообщив, что мать с бабкой болеют, поэтому им всем обосралась ихняя деревня.

Чувствуя уже шкурой, что не баню его крыть позвали, Терех весь ощетинился, услыхав, как отец загремел цинковым ведром в сенях. Но когда тот вошел, виновато взглянув на сына и тут же спрятав глаза, гнев на него почему-то ушел, уступив место жалости. Отец стал совершенно старым. Закашлявшись, он сел с другого края большого стола, сделанного им для летних заездов ребятни, и, опустив ложку в поданную женой миску с борщом, тихо сказал: "Ты, Галинка, сходи рыбу в сенях прибери, мне с сыном поговорить надо…"

Терех опять напрягся, хотя даже не представлял, о чем с ним будет говорить отец. Если о Савиных, так там и говорить нечего, он-то тут при чем?.. Хотя проведать Катерину хотелось, но, представив, как она, наверно, начнет расспросы про своего «Валерика», как начнет величать его «Сашей», так все желание видеть ее пропадало.

— Я, сынок, мамку твою очень любил, — ни с того, ни с сего вдруг с рыданием в голосе сказал отец. — А жизнь, сам видишь, какая получилась. Ладно, что Валя с Галей пропасть не дали, поняли. Только щас вот спать начал спокойно. А раньше?.. Сколько в литейном не вкалываешь, измотаешься, как сволочь, а домой придешь, глаза кроешь — опять мины рядом рвутся…

Он с шумом хлебнул борща, но тут же грохнул ложкой об стол.

— Таня на днях приезжала. Я ее просил как-то поговорить с тобой. Отказалась. Даже говорить с тобой не хочет. Дак, ты же всегда ее за дуру считал. Как я Дуську по глупости… А поговорить надо. Кто тебе еще скажет, если не я? Ну, сам ведь понимаешь… Внуков еще увидеть от тебя хочется… Сын ведь ты у меня! А из Терехов — на весь свет один остался! Нас тут полдеревни было! У меня семь братьев было! Всех извели… Вспомнить как — жить не захочется… Но ты-то остался! Я до сих пор не могу опамятовать, как такую жизнь мамке твоей учудил… Так война была! А у вас какая нынче война?.. Ты-то что своей Катьке за жизнь сотворил? Разве бы я свою Дуську какому партюку отдал?.. Или бы дружку лучшему на время подарил?.. Ведь ты же моей матерью в этом дому крещеный! Сынок! Ведь ты единственный у меня! — последние слова Терехов старший проговорил сквозь какой-то скулеж, будто хотел зарыдать, а слез не было.

Из сеней на его вопли прибежала всполошившаяся тетя Галя с заплаканным лицом, но взглянув на отца и сына, махнула рукой и тихо вышла…

Отец и сын сидели молча по разные стороны стола, обхватив головы руками. Высмаркиваясь в рукав, старик с натугой проговорил: "Ты же мне простить мамку не мог!.. Ты же сюда приезжал, как красное солнышко, два раза за все время! Адрес Катюшкин через какую-то бабу узнавал! Мне Танька все донесла! Про все твои подлости! А ты б сюда приехал! У меня бы спросил! Чо у меня-то не спросил? Зазорно у отца-то родного спрашивать? У бабы чужой сподручнее? У отца-то спросишь, так ведь и он в ответ чо-нибудь спросить с тебя может, да? А я бы не спросил! Нет! Я бы только рассказал, как Катька на танцы смолоду разок сходила — вся истисканная пришла, так больше из дому носу не казала. Как лежала после этого носом в стенку неделю. А тебе ведь, сынок, нравилось тогда на танцы ходить, да? Я-то думал, что, может ты там ее позвать на танец догадаешься, не все же охотных девок тискать… В весенние каникулы детишки тут еще были, они нынче и не приедут, поди… В летние каникулы-то из-за ваших разборок почти друг с другом не игрались… Весной я, случаем, разговор подслушал Егорика Валеркиного и Машутки, которая намедни меня, старого, на три буквы послала по всем правилам. Утешала тогда Егорушку, от которого папа к ее маме ушел: "Ты, — говорит, — Егорка, не расстраивайся! Мамка со мной спит, как при папке! Моя мамка вообще с мужиками спать не умеет, она только работать может!"

Терех слушал отца и все восставало в нем гневом против его слов. А когда отец интересовался его мнением? Им вообще? Он что, помнил все это время о нем?.. Кто он такой, чтобы навешивать на него какую-то ответственность за разговоры Машки и Валеркиного пацана? Хотя только теперь Терех вдруг осознал, что отец жил на кладбище, не только из-за неизбывной вины перед матерью, но и чтобы дать возможность Таньке устроить свою жизнь… Старый дурак! А как с ним жила его мать? Но почему-то в данный момент он не мог вспомнить ничего подходящего, кроме давней сцены…

…Мать с отцом выходят вместе с бабкиной бани, довольные, умиротворенные, а отец с улыбкой придерживает мать в ситцевой ночнушке за широкую задницу. Мамка вдруг оборачивается к нему всем телом, и Терех не понимает, как она может прижиматься лицом к отцу, буянившему накануне на весь их подъезд: "За Родину! За Сталина!.."

Но с глубины души, из самых дальних ее закутков вдруг выдиралась давняя мечта сходить вот так же в баню с той Катькой, которую он поцеловал когда-то почти случайно… И чтобы не было других бань… С Кузькиными визгливыми девками, готовыми на все.

Возвращаясь домой с потрошеными гусями и пухом на подушку для юной матершиницы Марии, Терех проклинал все на свете. Но больше всего он проклинал свою дурацкую уверенность, будто мужская дружба завсегда выше какой-то Катьки. Проезжая мимо ее дома, он с удивлением отметил в окнах свет. И, обрадовавшись, что сможет отдать гусей ей, а не хмурой Валентине Петровне, не Машеньке, которая, как он уже начинал понимать, имеет много оснований его обматерить, решительно свернул во двор ее дома. В принципе, он был уже готов и к «Саше», и к «Валерику», тем более что только обратной проселочной дорогой до него, наконец, дошло, зачем бабы заглядывают мужикам в паспорт…

УРОКИ ДЛЯ УРОК

Резко выбившись из напряженной, почти круглосуточной работы в полное безделье, Катя впала в странное оцепенение. Никому она была не нужна, никто не звонил. Все, кто еще неделю назад беспрерывно дергал и отвлекал ее на рабочем месте, теперь забыли про нее вовсе. С глаз долой — из сердца вон! У Маши начались занятия, Валентина Петровна затеяла белить потолок в кухне, только Катя не знала, куда себя девать. Целыми днями она лежала на своей узкой девичьей койке, бросаясь к телефонной трубке, срываясь на каждый стук в дверь. Потом острота ожидания спала и навалилась аппатия.

Телефон зазвонил в пятом часу, с забившимся сердцем Катя взяла трубку. Но сердце разом упало, когда незнакомый женский голос с непонятным волнением спросил: "Это Катя? Или это ее мама? Мне Карташову, пожалуйста! Катю!"

— Я слушаю.

— Это Наина Кондратьева. Валерий Сергеевич не у вас?

— Нет, вам лучше знать, где он.

— Катя, я с вами женские разговоры вести не намерена. Я спросила, потому что наш разговор он не должен слышать. А мои разговоры он всегда, понимаете, всегда подслушивал по параллельному телефону!

— Меня это не касается.

— Вы так наивны! Впрочем, я вас такой себе и представляю — бесхитростной умницей. Так… Значит, его с вами нет… Где же он может быть? С чего начать? Мне все ваши дела… или отношения, не знаю, как сказать… Одним словом, мне все равно, что у вас там было или будет с Валерой! У меня давно другой человек, он прекрасно к Егорушке относится… Но Валера не давал развода, потому что его фирма для удобства… когда она регистрировалась то… даже не знаю, как сказать…

— Я в курсе.

— Как неприлично получилось, да? Я, правда, не при чем! Так это… вы?

— Я.

— Мне, конечно, все равно. Хотя я вас вообще не понимаю. Во-первых, потому что… В общем я совершенно не понимаю, как за столько лет вы не разобрались в своих чувствах к Валере. Хотя это, конечно, не мое дело, но я вас как женщина не понимаю! Мне, например, Терех был всегда гораздо более симпатичен, еще со студенческих лет. Он весь забавный такой, надежный…

— Для вас — надежный, а для меня — что он, что Валера… Мне все одинаковые.

— Это у вас от депрессии. Это пройдет. Вот… Мы развелись на прошлой неделе, Валера так решил… Ну-у, вот. Пошли фирму его перерегистрировать, причем, вместе с такой неприятной женщиной. Нет, она красивая, но какая-то вся такая… деловая! И одета прекрасно. Я подумала вначале, что это — вы. Я же вас ни разу не видела, и, признаюсь, мне было любопытно. Но мне говорили, что вы неважно одеты… Я почему-то все не то говорю!

— А потом? Что было потом?

— Ой, суп с котом! Я сидела в коридоре. Валера с этой девицей зашли в кабинет. Потом Валера так там и остался, я только слышала его голос глухой, сдавленный: "Неужели ничего нельзя сделать? Исправить это можно? Так ведь печать пока действительна, можно это отменить как-то?" Он культурно там, в кабинете с юристом общался. А эта девушка выскочила с мобильным и стала кричать какому-то Вове: "Вова! Этих сук надо мочить, она на своего Терехова всю фирму записала, никаких долей никому не оставили, даже взнос Кузьмы не выделили! Сейчас без бумажки от Терехова ничего назад вернуть нельзя!"

— А какой взнос Кузьмы, он ведь все деньги присваивал! Он ни одной копейки не вложил!

— На него похоже, но это не главное. Валера в исполкоме мне заявил, что он — "ляжет на дно"! До Вас вот дозвонилась… По справочнику нашла. А Тереха я даже не знаю, как предупредить! Мобильный у него отвечает, что он вне зоны досягаемости. Может, он номер поменял, или вообще отключился… Господи!

— А там-то, в исполкоме, чем закончилось?

— Теперь это называется районной Администрацией, но неважно… За этой Алиной другая машина приехала с такими неприятными типами. Но к этой Алине они — со всем уважением! Она дверь у юриста открыла и сказала Валерию: "Ну, держись теперь, гнида!" Представляете? И эти противные бритые мальчики туда в кабинет зашли… Дверь закрыли. Юристка клялась, кричала громко, что я приходила лично и перерегистрацию на Тереха делала. А Валера молчал, только слышно было — бух, бух! Ногами… Я так перепугалась! Но мальчики вышли и меня не тронули, потому что я этой их Алине Вячеславовне сказала, что в это время в Анталии была. Меня мой муж будущий… Ну, это неважно… Паспорт я этой Алине показала заграничный! Она паспорт с собой взяла, но мальчикам кивнула, и они меня не били… Юристке потом скорую вызывали с сердцем. Валера из кабинета на меня прямо кинулся, но я ему тоже про Анталию напомнила… Они его били! Но при них он, правда, молчал! А мне он сказал так: "Это Катька! Это она мне за все отомстила!"

— Не столько ему… — сквозь слезы прошептала Катя.

— Жаль, я думала, что вы это нарочно для моего бывшего сделали. Как-то вся заранее к вам расположилась душевно… Ой, я, наверно, не то все говорю! А вы сами будете смотреть презентацию нового клуба своего бывшего мужа по кабельному? Говорят, там такой шик! Вы при разводе хоть что-то с него получите? Хорошо бы этот клуб! Я бы там вам помогла… О чем это я? Ах, да! Я сегодня ждала Валеру на его новой квартире… Вы там, конечно, не были? Понятно… Так вот. Совершенно случайно включила автоответчик, думала, что он, может быть, мне сообщение оставил… Он ведь меня тогда в исполкоме бросил, уехал куда-то к себе на дно. Я на трамвае домой добиралась. В полном смятении!

— Наина!

— Ах, да!.. Они ему назначают стрелку!

— Кому?

— Валерию! Сказали, что скинут сообщение и на мобильный и на пейджер, везде! И еще сказали, что этого застранца уже предупредили!

— Кого?

— Да Тереха, конечно! Вы бы как-то посоветовали Тереху к ним не ездить… Им его паспорт нужен… А сам он — нет! Он им вообще вреден сейчас. Я же Вам сама лично тоже не понадобилась! Какое смешное у нас делопроизводство!

— Что?

— Порядок, говорю, с этой регистрацией смешной. Я так полагаю, что Валера на стрелке и не появится, он дождется, пока Тереха того… Хорошо бы было наоборот, а?

— Я понимаю, что Вам было бы очень удобно, чтобы сейчас Валерия — того!

— Вы меня в цинизме обвиняете? Ради Бога! Но, уверяю Вас, это и для вас лично было бы удобнее, тем паче, что ситуацию эту создал не Терех, а наш с вами общий Валерочка на Тереховские деньги. Это ведь сейчас фирма — лакомый для всех кусок, но, строго говоря, начинал ее вообще Терех! Валера тогда ходил в каком-то заторможенном состоянии, он спиваться начал! Я же с ними работала, я помню! И, если хотите, я зла на Валеру, и на это у меня веские причины. А в последнее время он еще и заставил меня жить в страхе. Мне смешно, что сейчас он у себя "на дне" сидит, поджав хвост. Простите… Как Вы думаете, меня не тронут?

— Когда назначена стрелка?

— Завтра в восемь. Вечера, конечно. Но нынче рано темнеет…

— А где?

— Ну-у… Где обычно! Ладно, все доброго! Учтите, я Вам не звонила!

ВАЛЕТ ПИК

Валет пик — дурной или черноволосый человек. Жди через него ссору, драку, дурную весть. Но то, что несет с собой валет пик, является тайным помыслом пикового короля. С трефой означает лгуна, завистника, сплетника. А ты видишь, сколько треф ты собрала? С восьмеркой пик, которая откроется, вызовет большие неприятности между влюбленными.

* * *

— Отойди от двери, мудак, слышишь? — сказал странный голос из-за Катькиной двери. Терех еще раз глянул в записную книжку — номер квартиры совпадал.

— Просите, а Катю можно? — сказал он неуверенно.

— Щас такую Катю получишь, говно! — прозвучал ответ. Дверь была в выбоинах, со следами огромных мужских ботинок. Возле замка кто-то явно поковырялся финкой. — Ты думаешь, у меня мобильника нет, мудак? Можешь телефонные провода напрасно не дергать! Я сейчас всех педиков из Центра вызову! Они тебя во все дырки дюймовым патрубком оприходуют! Я тебе щас устрою вечерний звон!

— Да я… — растерянно проговорил Терех. — Я гусей Кате привез…из деревни.

— Ну, смотри у меня! — строго сказал кто-то из-за двери, отодвигая запоры. — "Вот моя деревня, а вот, блин, мой дом родной!" Если опять какие-нибудь мудаки на площадке прячутся, я за себя не отвечаю! Нет, чтобы с утра с гусями-то прийти! Ладно, что я сегодня в простое… После вчерашнего. Заходи, родной!

Перед ошарашенным Терехом на каблуках стоял высокий мужик в кожаной юбочке. Поверх стильной клетчатой рубашки, кокетливо расстегнутой до третьей пуговички, на цветном шнуре у него действительно болтался мобильник. В уголке аккуратно накрашенного рта тлела сигарета, в руках он держал металлическую палку для выбивания ковров.

— Ты Катюше-то кем приходишься? А, деревенский?.. — бесцеремонно спросил мужчина Тереха. — Обувь снимай, гусей заноси, только давай договоримся сразу, выносить из Катюшкиной квартиры больше ничего не дам! Что за мудацкие у вас здесь привычки? Близость к деревне, что ли, сказывается?

— Да я ничего выносить и не собирался, вроде… — заносчиво ответил Терех. — Я друг Кати. С детства.

— А-а… Как мило! — равнодушно протянул мужик. В нервном возбуждении он довольно угрожающе помахивал перед Терехом палкой. — Так ты в курсе дел ее скорбных, да? Представляешь, милый, только тут для Катеринки ремонт затеял, раскрутился, денежек подзанял, приползает вчера Карташов этот — широко известный в определенных кругах мудак. Приперся вечером, в неурочное время с сумками, крохобор хренов! Решил с меня потребовать пять тысяч как бы за аренду помещения, причем, без всяких расписок. Как увидел ремонт, стал повторной оценкой грозиться для Катерины. На меня с кулаками полез… Охрана с лестницы в дверь колотится — просто ужас! А я с ним толком поговорить-то не смог, у меня как раз тогда клиенты были. Я — на шпильках, весь в образе, делаю характер, а тут два бугая дверь высаживают! Кое-как вместе с клиентами отбились. Теперь надо, конечно, другую дверь с домофоном ставить, но полностью это вопроса не решает. Ты гусей в холодильник складывай. Я Катюшин холодильник на шведский заменил… Катюшу до слез жалко! А у меня и денег сейчас нет, только долги. Деньги мне одолжил надежный человечек…. Сам понимаешь, дорогой, за такой короткий срок даже я не могу натрахать четыре тысячи, вложенные, в общей сложности, в эту квартирку. Обидно, только дело так хорошо наладилось! И мой кредитор прекрасно знал, что я ему эти его три тысячи до настоящих холодов верну! А идти еще пять тысяч просить для жлоба-Карташова — это же несерьезно. И, главное, в ясном уме и твердой памяти — непонятно за что их ему отдавать? Может, этот Карташев еще по разделу имущества нам с Катюшкой тысяч триста останется должен! А? Вы там, в деревне у себя не прикидывали ненароком? Как обидно, черт возьми! Как дожди со снегом пойдут, так ведь и я смогу, в лучшем случае, только 150 зеленых на постоянной клиентуре вытягивать, да и то не каждый день…

Терех сосредоточенно складывал гусей в огромный холодильник, с трудом соображая, что творится вокруг него. Мужик тараторил, делая перерерыв лишь на неглубокие затяжки, стряхивая пепел в стильную хрустальную пепельницу в виде морской ракушки.

— А ты-то сам давно здесь клиентов принимаешь? — почти спокойно спросил его Терех.

— Вторую неделю, милый! Меня Катюша по просьбе своей подруги Людочки, разводящей с пятачка, приютила. Видишь, как тут все теперь цивильно! А ты раньше в этой халупе бывал, деревенский? Я предложил этому Карташову забрать диван, стенку… Все равно выкидывать! Так ведь в микроволновку вцепился — чуть не уронил мудак. Нет, главное, только нашел приют на зиму!

— Ты чо тут зиму перекантоваться решил? — зло спросил его Терех.

— Знаешь, я тебя понимаю, милый, понимаю. Хотя мне ваши деревенские привычки…

— Да чо ты заладил «деревенский», да "деревенский"! — начал закипать Терех.

— Короче, братишка, если вас это больше устроит, я женюсь! — решительно заявил ему мужик в юбке, затягиваясь.

— На ко-ом?

— На Катюшке! Она такая нервная, такая несчастная, какая-то по-деревенски беззащитная… Прости, если опять сделал тебе больно!

— Я щас тебе сделаю больно! Жениться он собрался! Зимовать! С пятачка его подобрали! Ну, дела! Как сажа бела!

— Послушай, милый…

— Да какой я тебе «милый»? Жених он!

— Я в ваши… местные дела еще вникнуть не успел, но чувствуется, у тебя тоже к Катюшке какой-то интерес. Учти, я ее счастью мешать не собираюсь! Хотя глубокого эстетического впечатления ты меня не производишь! Не приближайся! Щас так тресну! Я в депрессии! Стой, где стоял! Скачет еще тут! А где ты раньше был, деревенский?

— Не твое дело! Ты себя со стороны видел? Ты вообще мужик или кто?

— Или кто. Или супер мужик! Уж, на крайний случай, не такой мужик, как тутошние! Она со мной хоть жизнь увидит! Думаешь, я ей сам не могу гуся купить? У вас же, деревенских, и куплю. Но я того гуся и приготовить могу и подать!.. Ты хоть знаешь, как гуся подают?.. Стой на месте! Не собираюсь я твоего гуся жрать! Слушай, у меня к тебе чисто деловое предложение. Не приближайся! Я за себя не отвечаю!..

Мужик отскочил от разъяренного Тереха к окну и выпалил скороговоркой: "Слушай, мне надо срочно как-то этого Карташева убрать!"

— Чо? Как это убрать? — опешил Терех.

— Так, чтобы чисто стало. Убрать чисто. Понимаешь, я здесь новенький… А тех, кого знаю… Ну, они не слишком… решительные, что ли. И потом им тоже деньги нужны. Вот в тебе я вижу что-то такое… И лицо у тебя сейчас… сам-то себя в зеркало видел? Вот! Думаю, Карташевым там не кончится. Ты помогаешь мне убрать их всех, я спокойно отрабатываю долги, зимую, а потом мы ставим перед Катюшей вопрос ребром. Пускай решает женщина! — заявил мужик поправляя замочек на юбочке. — Хотя в этом случае намечается явная несправедливость! Ведь ты мог бы и раньше сообразить, как реорганизовать жизнь своей подружки, без меня! Впрочем, что от вас еще ждать… Не надо так напряженно сверлить меня взглядом! Что ты меня так смотришь? Я вообще имею полное право потребовать, чтобы ты оставил нас с Катенькой в покое! Кто ты такой? По ее схеме здесь был муж-подонок и какой-то любовник, после которого у женщины флакона духов не осталось. Хорошо-хорошо! Пускай у нее есть еще, оказывается, друг с гусями… Если после всех вас она, разменяв четвертый десяток, еще и целоваться не умеет… А-а! Получай, гад! Мудак!

* * *

Вернувшись домой, Терех сразу пошел в ванную комнату. Сняв порванную рубашку и вымыв лицо, он стал обрабатывать глубокие царапины от ногтей. Он так измотался душевно после разговоров с отцом и драки с этим диким мужиком у Катьки в квартире, что с оставшимися гусями даже не заехал к Татьяне. Гусей он мстительно бросил в прихожей, разозлившись на весь белый свет. Катька, видно, совершенно с катушек съехала. И раз этот педик что-то такое говорит о ее муже, значит, у них там давненько разговоры идут про то, чтобы Карташа убрать. До чего они все докатились!

Он посмотрел на себя в зеркало — по лицу проходили глубокие борозды царапин. Уголки рта, которые тоже пытался порвать этот гад, саднило. Терех на секунду представил, как эти жуткие ногти пытаются прямо по морде добраться до его глаз, и с силой зажмурился. И тут его осенило, почему именно так не понравилась ему Катька в тот последний вечер, когда назвала «Сашей». К выходу она повернулась с тем же спокойным и отрешенным лицом, с каким судорожно цеплялась за скамейку в лодке, куда он сам спустил легкое невесомое тельце.

В три часа ночи он проснулся. В голове все звучал этот Катькин голосок: "Сволочь ты, Телех!", а неловко кренившаяся лодка с ней уплывала все дальше…

ВОСЬМЕРКА ЧЕРВЕЙ

Восьмерка червей это дом червонной особы, удовольствие, легкая дорожка, веселый разговор. Глянь-ка, а ведь с бубенчиком это получение большого наследства. Ну, это в будущем. А сейчас, как раньше говорили, уединенное свидание, неожиданное счастье, сердечный разговор.

* * *

Запасные ключи мама оставила соседке. Как ни обосралась им эта деревня, а только там сейчас они могли надежду на спасение. Катя с Валентиной Петровной подхватили сумки и впопыхах уже кинулись к двери, пытаясь успеть, но не успели, раздался звонок в дверь.

— Катерина! Если ты немедленно не откроешь, я двери высаживаю! Слышишь? — раздался с площадки голос Владимира.

Катя мигнула маме, и та, схватив Машку за руку, побежала запираться в ванной. В глазок она увидела, что Вова явился со своими охранниками. Она приоткрыла дверь и сказала через цепочку Карташову: "Можешь зайти, Вова, но только один, без быков. Дело у нас все-таки семейное, давай без чужих!"

— Ах, как она разговаривать начала! — сказал Карташов, кивнув бойцам, чтобы те отошли от двери.

Катя впустила его в квартиру одного. Он вошел, озираясь по сторонам. Катя подумала, что он ищет Машку, но он, хмыкнув, сказал: "А чо здесь еще ремонт не сделала? Мало зелени натрахала? А педик твой, значил, решил бабки от меня закроить…"

— Ты зачем, Вова, посторонним людям врешь, что я тебе что-то должна? Ты же меня всю обобрал! Для суда приготовь список всего своего имущества, приобретенного за время нашего брака! Я с тобой развожусь! Список моему адвокату на суде отдашь! Машину вписать не позабудь!

— Так, значит, этот педик — посторонний? Или он у нас адвокат?

— Я не интересуюсь личной жизнью своих жильцов. Он — мой квартиросъемщик, — встала грудью за Люську Катя. И представив, что мог вытерпеть беззащитный Люська от этого Валеры и его дружков, заорала: "Ты у меня сам за хамство заплатишь по суду! Какое право ты имеешь приставать к незнакомым людям!.."

— Какая же ты дура! Не дергайся! Сядь! Я-то подумал, что у тебя впервые действительно что-то получаться начало… Даже я бы не додумался в нашей квартире такой роскошный бордель организовать! При полной звукоизоляции! Ты хоть раз там сама-то была? Ведь туда целыми компаниями народ заезжает, со своими же девками, при полном самообслуживании все сами себя трахают, а этот твой педрилка, только разрисованным телом всех зажигает у шеста под цветомузыку! Это — золотое дно! Где ты только такого артиста откопала? Ведь он — настоящий артист! Даже я, пока он меня за грудки не поднял, не понял, что он — не баба. И хочешь ты того, или, судя по твоей кислой роже, не хочешь, но платить вашей милой шайке придется мне. Не пудри мне мозги, милая моя супруга! Я — занимаюсь такими вещами в нашем районе, поняла? Я! Будешь выступать — Машку отниму!

Услышав про Машку, Катя, заревев от отчаяния, впервые кинулась на него с кулаками, но Владимир, схватив ее за кисти рук, с шипением выговаривал ей уже прямо в лицо: "Пять тысяч зеленых внесешь — расписку дам, это в фонд развития пойдет. Все дают, и ты дашь. А потом будешь платить каждую неделю 700 баксов. Не бойся, простоя не допущу. Сам клиентов доставлю и сам прослежу, чтобы этот твой педерас не отлынивал от самого интересного. Я вас сам трахать буду, обоих! Поняла?"

Он отпустил ее руки, и Катя безвольно упала на пол. Карташев вышел, хлопнув на прощание дверью. После его ухода долго было тихо-тихо, очень тихо, а потом из ванной к Кате вышли зареванные мама и Машка.

* * *

Под самое утро, когда его все-таки сморил сон, в дверь застучали. Ему очень хотелось рявкнуть, как Катькиному жильцу, что только мудаки колотятся в дверь в шесть утра, но, услышав придушенные Танькины всхлипы, накинув халат, побежал отпирать запоры. На площадке стояла растрепанная Танька, поодаль, прямо на лестнице сидела спиной к нему сгорбившаяся Райка. Вдвоем с Татьяной они втащили Райку в квартиру. С виду она была будто пьяная, но запаха алкоголя не было.

— У тебя ничего выпить нет? — с надеждой спросила Татьяна.

Терех молча принес начатую бутылку мартини. Райку пришлось отпаивать Татьяне, у той тряслись руки, крупная дрожь начала утихать только после третьего глотка.

Женщины молчали, собираясь с мыслями, и Терех тоскливо подумал, что они, конечно, по своей бабской привычке, приперлись клепать на Алину. Уговаривать его пришли, чтобы он Катьку назад вернул, надавил на Валерия…

Перед выходными, не желая сталкиваться с Алиной, Терех занимался затовариванием дальних торговых точек. В офисе не был, последних новостей не знал. Да и предчувствия у него были перед встречей с папашей неприятные, поэтому он решил лишними проблемами не грузиться. Свидание же с Катькиным жильцом вообще выбило его из колеи настолько, что он даже позабыл про дела и заморочки их малого предприятия. Честно говоря, он уже тоже стал прикидывать разные варианты, что неплохо бы Катьке вообще нигде не работать… А уж чтобы еще раз заговорить о ней с Валерием — этого от него больше никто не дождется!

Также молча он вынес сеструхе пакет с гусями из коридора.

— В деревне был? У наших?.. — устало спросила Танька, Терех кивнул. — Я тоже не могу уже ездить к ним, как Катькина Машка. Мать нашего Валерия Сергеевича как спросит: "А Валерик когда приедет?", так ведь едва сдерживаюсь в последнее время! А тут еще говорит мне еще: "Танечка! Как дочку прошу! Сходи в церковь, поставь за Валерика свечку! Я знаю, что дела у него неважные! Знаю! Мать не слушает, может его Господь надоумит!" Представляешь? Да этот ее Валерик еще всех нас похоронит…

Танька стала тереть глаза, глядя на нее, немедленно завыла Райка, не забывая слить себе в стакан остатки мартини. Терех с удивлением смотрел на сестру. Она здорово постарела, стала до жути напоминать мать. Он вдруг вспомнил, что действительно не разговаривал с Татьяной около двух месяцев вообще. За это время она ни разу не обратилась к нему со своими вечными проблемами с племянниками. Неужели отец прав — Танька не хотела с ним разговаривать?..

— Что случилось-то, Таня? — тихо спросил он сестру, вздрогнувшую от неожиданности.

— Не знаю… сама не знаю… Страшно только очень, Сашка! — ответила Татьяна и посмотрела на него так, что Терех вдруг ощутил холодок на спине.

— Я давно заметила, где Катя разговоры ваши подслушивает… Да! Я знала! И думала, что ей лучше знать о вас все! Ты же сам, из-за своей дурацкой гордости, запутал дела до крайности… Но тебе-то что? Ты — один! Ты ведь о других не думаешь, а у Кати дочка! Смотри, смотри на меня, сделанного не воротишь! Тебя ведь сразу после Катьки из офиса выперли. На совещания уже ни разу не приглашали. Думаешь, мне не обидно было?

Перед тем, как ты вначале на точки, а после в деревню свалил, Валерка приказал мне найти Наину. Это родную-то жену! Ну, нашла. И Валерий с Алиной поехали к ней домой, потом, как я подслушала, они зачем-то должны были все вместе в исполком ехать. Так, поверишь ли! Я после этой поездки Валерия уже ни разу не видела. Алина приехала одна, злая… Да она всегда, конечно, змеей подколодной была, а тут два дня на меня даже не смотрела! Приказывает как пустому месту: "Принесите кофе! Подготовьте сводки! Наберите Комитет по управлению Госимуществом!" Ну, это неважно… Как сказать-то, не знаю… Помнишь тех старух, что Катька в ларьки Кузьки устроила? Убили их вчера. В самом конце смены. Милиция была, да что милиция?.. Менты на нас смотрят, будто не понимают ничего! В киоске все переломано, тайник вскрыт, а дверь цела! Ясно, что «хозяин» за выручкой приходил! Они бы другому не открыли! Еще в двух Кузькиных палатках продавцы разом уволились, разговаривать не хотят, на огороды сваливают. Это перед ноябрьскими-то! Думаю, старух из-за Катьки так "рассчитали".

— При чем здесь Катька? — спросил Терех осевшим голосом.

— А я думаю, что Катьку первой из нас пришьют! — с дурацким смешком брякнула захмелевшая Райка.

— Рая, молчи! Договаривались ведь, — осадила ее Татьяна. — Ты ведь и сам понимаешь, что не случайно на Бобика циркулярка набросилась… И имплантант мог бы дешевле, зараза, стоить. Сколько я ни высматривала, так никакого имплантанта на пальцах у Бобки не заметила. Да и Райка в животе у него тоже ничего на пятьдесят миллионов в тех деньгах не нащупала.

— Он, Терех, наврал все нам. Мы как тогда с Катей поговорили, я поняла, что ни хрена Кузька и врачам не отдавал, — уже без всякого смеха сказала Рая, протягивая Тереху какие-то бумаги.

— Катя со старухами своими установила, что у Кузьмы был свой оборот в фирме, — перебила ее Таня. — Ведь ты помнишь, родители ему ничего после перестройки не дали, а квартиру он купил сразу, как в фирму перешел. С каких средств? Бобку с Раей обобрал! И посмотри, через кого! А ты еще после поджогов голову ломал, откуда у Валеры деньги? Откуда договора с Дагестаном? Почему чиновники эти Валере кланяются? Нас ведь Валерик вместе с Кузькой за придурков держали всю дорогу…

Терех смотрел тупо на договора займа. На каждом листочке перед неровной Райкиной распиской стояла уверенная подпись Катькиного мужа — Владимира Карташова. Он начал медленно возвращаться к былому и, как часто с ним бывало в жизни, вдруг начал жалеть, что неосмотрительно накинулся на вчерашнего мужика в юбке с кулаками.

— Тут самое интересное, — понизила голос Татьяна. — На фирму оформлено несколько продуктовых магазинов бывшего райпищеторга в центре города. И еще несколько земельных участков. На них собирались бензиновые заправки строить. Чуешь? Сама эти документы у Алины на столе видела, она куда-то уезжала, так я туда-сюда молнией. Чиновники из исполкома сказали Алине, что спиртным скоро запретят в ларьках торговать, только в магазинах можно будет. Она кому-то по телефону докладывалась, а я по селектору слушала. Поэтому, с учетом завтрашнего дня, на фирму оформлено целое золотое дно. Но хозяева у этого дна тоже имеются. Катька-то три баланса делала, а Алина пришла четвертый баланс делать для серьезных людей. И по всем ее расчетам, чувствуется, Валерик им многовато должен за все остался. Но, наверно, не без Кузькиного участия. Кузя, наверно, Валерику денежки так же, как Райкиным докторам отдавал. Я вот думаю, что вначале Кузьма мог киоски старушечьи обчистить, а потом эти пришли… Не знаю уже, голова кругом!

— Так… — протянул Терех задумчиво. — А сам-то Кузьма нынче где?

Вот слушай. Перед тем, как Валерий пропал, накануне его поездки в исполком, вечером приехали какие-то люди. Быки. Вызвали и Кузьму У них было совещание, вела его Алина. Я кое-что услыхала, но потом Алина вышла и меня домой выгнала. Думаю, вопрос у них встал там ребром. Валерку, когда еще он тут был как бы за главного, еще раньше два раза вечером в кабинете допрашивали. Да, чуть не забыла! Перед совещанием Алина заставила наших дальнобойщиков автогеном Катькин сейф вскрыть! И единственное, что из сейфа взяли — ее диаграммы с выручкой только по Кузькиным киоскам. Она их зачем-то вела, ей старухи каждое утро звонили…

— Катьку точно первой кокнут! — оптимистически заявила Райка.

— Заткнись вообще! Без тебя тошно! — взвилась на нее Татьяна. — Домой Кузьма сразу после отправился в сопровождении двух секьюрити. Такие мордовороты, прости Господи! Он в машину с ними садился, я с остановки видела. А я еще, грешным делом позавидовала ему, что, мол, в должности его повысили. Впрочем, нам всем на них сейчас наплевать. Ты был в деревне, Катька дома носом в стенку лежала, нас тоже соседи видели — за старух не заметут. Менты считают, что их общежитские уделали, которые, мол, с ними раньше пили. Такая у них версия. А вот мне нехорошо, что-то…

— Катьку, наверно, первой… — заикнулась, было, Райка, но Терех с Татьяной синхронно заорали на нее матом.

* * *

Телефон ни у Тереха, ни у Тани не отвечал. У Раи к телефону кто-то все-таки подошел, трубка долго молчала в ответ на Катины заполошные крики: "Рая! Это я! Ответь!"

— Раи нет дома, — сказал Бобка сломленным голосом. Желая отомстить всему свету, Катя не подумала, что ее месть коснется и бывшего юного барабанщика.

— Бобка, это я, Катя! Где Рая? Давай срочно! — закричала ему Катя.

— Они с ночью поехали в морг на опознание, — безжизненно ответил ей Бобка. — Потом они поехали с Таней к Тереху. Потом Терех приказал нам сваливать к родителям. Я детей к отцу отправил, а сам тут остался… Я, Катя, Раю жду…

Катя положила трубку и поняла, что за гадость всем она сделала накануне. Кого-то уже убили. Наверно, Кузьку… Которого никогда и не жалко было. Вроде бы. Но вот когда это делают напрямую из-за тебя, то земля уходит из-под ног, хотя точно знаешь, что мама с Машей уже трясутся на автобусе по дороге в деревню…

Катя села у старого круглого стола, обхватила голову руками и стала просто ждать. А потом, когда раздался звонок в дверь, она просто настежь открыла ее и рухнула на руки, едва успевшему подхватить ее Тереху…

ВАЛЕТ ЧЕРВЕЙ

Валет червей означает мысли червонного короля. Но король почему-то далеко… Его почему-то не видно даже. Зато нам раскрыты все выпавшие восьмерки, они до конца раскрывают значение этой карты для пасьянса. Восьмерка пик возвещает скорую смерть близкого человека, восьмерка треф — очень неприятный разговор, а восьмерка бубен это подтверждает и уточняет, что разговор денег касаться будет. Видишь, эти три восьмерки почти соединились, значит, говорят об одном и том же. Ну, и как такое понять? Будет грубый разговор, в ходе которого, кто-то из близких как бы потеряет близкого человека или даже нескольких… Может, сам потом руки на себя наложит? Чо-то я с таким раньше не сталкивалась… Да! Вот эта восьмерка червей, лежащая в сторонке, с червонным валетом означает сердечный разговор, а туз червей говорит, что это будет объяснением в любви.

* * *

— Боже мой, как все переплелось, как все запуталось! И теперь вы, господин Терехов, у нас, оказывается, богатый мужчина! Прошу прощения за вчерашнее, — ворковал Люська, стряхивая пепел в вазу, подаренную Валентине Петровне на пятидесятилетний юбилей.

— Слушай, давай без подъебов! — крикнул ему раздраженный Терех, уже пожалевший, что пригласил этого козла на толковище.

Рая с Катькой сидели на диване, Татьяна устроилась рядом с Терехом за столом. В доме пахло сердечными каплями, поэтому о старухах Кате решили пока не говорить.

— Надо нам приехать к этому мудаку на его презентацию с надежными людьми! — безапелляционно заявил Люська. — Другого пути просто нет! И устроить им мочилово, пока они не устроили его нам! Но… Вам всем там показываться просто нельзя. Вас узнают. За зимовку у Катюшки я обязуюсь таких людей отыскать! Не надо на меня так пялиться, молодой человек! А то глаза выдеру, станешь обычным безглазым мудаком! Но нужны деньги! А у меня денег нет, я на ремонт потратился! Вот господин Терехов мог бы за услуги Екатерине Васильевне подкинуть. Все-таки не каждый день с ее легкой руки владельцами таких фирм становятся.

— Ты зачем это сделала, Катя? — зло спросила упорно молчавшую Катьку Татьяна. — Ты всех нас подставила, всех! Хотела, поди, Валерочку от тюрьмы освободить в случае проверки? Ты ведь у нас всю жизнь за Валерочку держалась! Ты за свою жизнь решила Тереху отомстить!

Терех посмотрел на Катьку, — лицо у нее было совершенно как в его сегодняшнем сне. Потом он вспомнил, что она вообще удивительно мало говорила за все время, которое он ее знал. Катя подняла на него заплаканные глаза, и он понял, что не Валерика она спасала, а топила именно его, как когда-то чуть не утопил ее он. Терех растер виски и, рубанув, по столу ребром ладони, рявкнул: "Хватит! Кончай базар! Три тыщи баксов у меня есть!"

— Ну-у, — разочарованно протянул Люська. — Три тысячи это совершенно несерьезно!..

— Так у нас ведь не Москва все-таки, а Карташов — не депутат, — рьяно включилась в торговлю Раиса. — Тысяч пять зелеными, наверно, и стоит-то всего! В трамвае слышала, что за директора обогатительной фабрики всего три тысячи взяли, а за директора рынка, женщина там была, вроде, четыре тысячи, но это вместе с шофером. Начальника КРО вообще, говорят, задаром пришили. Я полторы тысячи добавлю — так что должно хватить, даже, если за срочность попросят! Что зазря людей в заблуждение вводить!..

* * *

Пятеро странных мужчин пытались как можно комфортнее разместиться в старенькой белой «Копейке». Каждый, прежде чем залезть в машину, совал в нее свой огромный черный баул, а те, кто разместился там до него, начинали нетерпеливо и возмущенно стонать и повизгивать.

Катя стояла вместе с Люськой и приземистым импозантным мужичком у замызганной машины. Терех курил поодаль у забора, зло глядя на Катьку, по своей давней привычке тут же прилипшую к ним.

— Мы, Люсенька, взяли эту старушку, потому что нас у «Тьери» Владленчик будет на мерсе ждать. А Белоснежку придется бросить врагам, — сказал мужичок, надевая светлые лайковые перчатки. — Мальчики! Не ссорьтесь! Все надеваем перчатки, чтобы не было отпечатков! На переднем сидении сядет Олежек, он в прошлый раз сидел в серединке! Ах, Люсенька, какой же ты отчаянный! — подозрительно дрогнул у него командирский голос, — Всем говорил, что заводишь, чуть ли не семейную жизнь, а тут же схлестнулся с мафией. Ну, давай простимся перед боем.

Мужик поправил шелковый нашейный платочек, обнял Люсю, привстав на цыпочки, и приник к нему губами. Из машины ему тут же закричали: "Жан! Ну-у, я тебя умоляю! Сколька-а можна-а! Ты ведь уже простился! Не тяни время, Жано!"

Жано с повлажневшими глазами оторвался от Люси и, церемонно поклонившись Кате, пошел к машине, поправляя кобуру из гладкой оранжевой кожи подмышкой.

— Люся, ты уверен, что они смогут что-то сделать с Карташовым? Может, не надо, а? Они ведь камикадзе, мы же их на смерть посылаем! — зашептала Катя Люське.

— Поворкуйте, голубки! Пока! — выгнув с заднего сидения, крикнул какой-то странный парень с фиолетовой головой и темно-коричневыми губами.

— Пока-пока! — радостно завизжал Олежек с переднего сидения. С красной головой и в желтой рубашке он был необыкновенно похож на яркую жизнерадостную морковку.

Жано надел черные очки, включил зажигание и, сосредоточенно кивнув Люське, начал выруливать с пустыря. За ним, радостно вереща, очки надела вся его команда. Но очки у всех были веселенькими — желтенькие, розовые, с тонкими металлическими дужками. Окна в машине были открыты, и все, кроме Жано, с улюлюканьем высунули из машины руки в колечках и перстнях с воинственными жестами. У Кати на миг закружилась голова, и ей представилось, что она смотрит какой-то идиотский цветной фильм про итальянскую мафию. Настроение у нее было невыносимо ужасное. Только что они с Люсей собрали эту фантастическую команду, чтобы порешить ее мужа. И почему-то она тогда подумала, что вот Маша окончательно вырастет и, конечно, узнает, почему ее папа уже никогда не вернется из командировки, она такая дотошная… Интересно, а она после этого разговаривать с ней навсегда перестанет?

— Люся! Это же кошмар какой-то! Я даже не представляла, что такие в нашем городе водятся!

— Катенька, они и раньше водились, только теперь к ним прикалываться перестали, вот они и не маскируются под разных ублюдков.

— Они же придурки!

— Они — неисправимые оптимисты-беспредельщики, — сказал Люся, вынимая из сумочки какой-то толстый пистолетик с коротким дулом. Потом он им как-то щелкнул, из пистолетика выкатился барабанчик с дырочками, Люся порылся в сумочке и достал патроны к нему и засунул себе в рот. Потом он начал крутить этот барабанчик и вкладывать патроны изо рта в отверстия.

— Ты же сам-то туда не пойдешь, а? — в накатывающей дурноте спросила Катя.

— Надо поддержать Жано, он меня всегда поддерживал. А теперь ему так трудно психологически… когда я переехал с его дачи.

— Если ему трудно психологически кого-то мочкануть, то зачем брать пять тысяч? — пытаясь хотя бы казаться бесстрастной, спросила Катя.

— Ты не поняла, я про нас с тобой говорю. Он все понял, — дергая какой-то деталькой в пистолете, тихо ответил Люська.

— А что он такое понял?.. Что ты такое ему сказал? — краснея, спросила Катя.

— Наверно, что-то почувствовал, — процедил Люся. — Знаешь, в тот момент, когда обрывается связь, все чувства обострены… Ладно, я пошел к Владлену. Подъедем туда на мерсе с тыла. Что-то у меня тоже нехорошо на сердце. Наверно, из-за Жано.

— Люсь, а зачем им очки? Для маскировки или как цветовой фильтр? Они у них специальные, как в кино? Темно же! — на ходу спрашивала его, увязавшаяся за ним Катя.

— Для понта! — обрезал Люся, на ходу рисуя на щеках белой перламутровой помадой полосы и стрелки. — И зачем Олежек так наширялся?

"Господи! Господи! Господи!.." — подумала про себя Катя.

Но додумать она не успела, потому что Люська повернулся к Тереху и крикнул: "Слушай, деревенский! Забирай Катерину! И не смейте там маячить, слышите? Ты помни наш уговор, деревенский! Решает женщина!.."

* * *

Татьяна и Рая в Катиной квартире смотрели по кабельному презентацию недавно открытого элитного клуба «Тьери». На экране этот ее муж, Вовка Карташов, выходил из своего Мерседеса в роскошном смокинге на ковровую дорожку под руку с немолодой, холеной дамой в белом сверкающем платье. Возле дорожки были расставлены пальмы и секьюрити. На пальмах светились маленькие лампочки, а мордовороты-секьюрити были в смокингах. Проход от машины был небольшой, гораздо меньше, чем на кинофестивале в Каннах, но чуть больше, чем на церемонии присуждения Оскара.

Потом изображение задергалось, будто телеоператора кто-то резко ткнул в затылок, камера, похоже, упала вместе с оператором на ковровую дорожку. По экрану пробежало несколько пар лакированных черных мужских ботинок, проскакали белые лодочки со сломанным левым каблуком… Потом на дорожку стремительно выпрыгнули модерновые корочки на толстой каучуковой подошве, попружинили на месте, и скакнули вслед за ботинками… Танька на минуту почувствовала себя маленькой и глупой, наблюдающей жизнь по чьим-то подошвам из-под стола Макаровны. У камеры, поврежденной при падении, снова включилась звукозапись, и раздалось несколько выстрелов. Райка заткнула руками уши и заревела. Татьяна кинулась к шкафчику Валентины Петровны, где приметила еще днем водку, налив полный стакан, вначале выпила сама, а потом понесла водку к Рае, но так и застыла перед телеэкраном с вытянутой рукой. Рылом вниз перед телекамерой на ковровой дорожке лежал Катькин муж с дыркой во лбу, а сверху на него сыпались гильзы, как маскарадное конфетти. Изображение тут же прервали по техническим причинам с пояснением, что какими-то злоумышленниками было совершенно покушение на известного бизнесмена Владимира Карташова. Налетчикам, переодетым в коверных клоунов, удалось скрыться на поджидавшей их за углом иномарке темного цвета. Жигули первой модели, на которых бандиты нагло въехали прямо в толпу у входа в клуб, не смотря на милицейское заграждение, они бросили на месте преступления. Господин Карташов в тяжелом состоянии доставлен в больницу. Работает оперативная группа, действуют несколько оперативных планов по перехвату злоумышленников…

Под утро притащились измученные Катя и Терех. Ни на какие вопросы они не отвечали. Не глядя на встревоженных Таню и Раю, они прошли в смежную комнатку, где стояла узкая девичья Катькина кровать. Таня стояла в проеме двери и молча смотрела, как ее брат и Катька-сопля, скинув верхнюю одежду, валетиком устраиваются спать с измученными, безучастными ко всему лицами…

Всю ночь до самого утра перед ней падал на бегу хрипевший Люська. Жано, заламывая руки кричал: "Люська! Люсенька! Люсиль!", а на губах Люси выступали розовые пузыри… И еще она помнила, как, оттолкнув Тереха от себя, неслась к упавшему Люське… Потом она почему-то хватала его сумочку со смешным пистолетиком. Еще она помнила дергавшийся пере глазами лоб Карташова. Карташов бежал прямо к ней, рыча на ходу: "Хулиганы! Педики! Презентации мне срывать, да? Мочи этих сук, педерасов мочи!" Она тоже кричала: "Гнида ты, Карташов, мерзкая гнилая гнида! Да ты пальца этого педика не стоишь, понимаешь, мизинца! Тварь!" Да, кричала. И могла поклясться, что только трясла этим пистолетиком, что вообще ничего не нажимала, но видела, как на лбу Вовы расцветала маленькая кровавая дырка…

Потом их с Терехом, державшим ее за плечи, выталкивали где-то далеко на пустыре из машины, и Олег-Морковка со слезами кричал, чтобы больше они к ним близко не подходили и чтобы вообще шли в жопу со своими сраными деньгами… И они шли, шли, все куда-то шли дворами почти до самого утра, прячась в подворотнях от любой машины. А в голове Кати звучала какая-то странная песенка:

"Люська, Люсенька, Люсиль, Без тебя мне нету силь… Без тебя в глазах темно, Без тебя не жизнь — дерьмо…"

* * *

В отличие от нее, Терех почти не спал. Вначале он не понимал, почему вдруг его размеренная, налаженная жизнь полетела вверх тормашками? А потом в его голову пришло давнее толкование карт, подслушанное им в детстве у Макаровны, о том, что если уж карта выпала, то, даже если она потом уйдет из пасьянса, она оставит свой след… Взять хоть вот этого несчастного Люську… Знал он его меньше двух суток, Катька вообще клялась и божилась, что видала его только два раза в жизни. Еще сутки назад он бы многое дал, чтобы Люська этот навсегда сгинул… И вот Люська сгинул, а на душе такая хренотень, что пол ноги бы своей отдал, чтобы этот гад опять прыгал рядом в юбочке и строил планы на ближайшую зимовку…

Катя во сне два раза принималась пинаться ногами, сбрасывая с них одеяло. Когда она чуть не свернула ему пяткой скулу, он осторожно перевернулся и лег рядом, как все нормальные люди, закутав ее одеялом. Райка с Татьяной устроились на диване, к ним он выходить не хотел. Они точно не спят, Райка с вечера допила всю водку и могла брякнуть такого, чего ему уже не вынести. Не хотел он сейчас бить Райку, короче.

Волосы у Катьки пахли точно также как в детстве. Интересно, а они у нее подросли бы после репейного масла, если бы ее мамка их тогда почти наголо не остригла? Терех просунул под Катькину голову руку, сонная Катька вдруг заворочалась, повернулась к нему лицом, уткнувшись в грудь, обхватила за шею и всхлипнула. Она спала. А у Тереха в ушах гулко стучало сердце. Перед глазами расплывался огонек ночника и багрово-коричневые узоры маленького настенного коврика, который он помнил столько, сколько помнил Катьку…

* * *

Утром Танька всех позвала завтракать. Райка сидела на телефоне, уговаривая своего Бобика не плакать, а ехать сразу к отцу. Она, мол, сегодня на стрелку не пойдет, раз все вчера удачно получилось, поэтому тоже сразу рванет от Катьки к родителям. Танька резко надавила на рычаг телефона и зло ее оборвала: "Ты вообще дура или как, подруга дорогая? Кто такие вещи по телефону сообщает? Идиотка!"

За завтраком Татьяна сказала, что ни на какие стрелки нынче вообще никому ездить не надо. Печать у Валерки, пускать подавится. А о паспортных данных и отписках надо не на стрелках договариваться, а хотя бы в бане, как это делают все приличные люди у них в городе. Пускай теперь Валерик за ними побегает, раз так подло с ними поступил. В этой связи она заявила, что Райке с Бобкой надо пересидеть у родителей, которые должны им обеспечить алиби, а всем прочим надо немедленно выметаться в деревню. Но внимания к себе привлекать не стоит, поэтому расходиться все будут по одному. После этого все, не сговариваясь, выразительно посмотрели на Райку. Та, отложив яичницу, обиженно сказала, что ей вечно даже пожрать не дают, но Татьяна нетерпеливо постучала ложкой по столу. Рая быстро собралась и, сумрачно попрощавшись с компанией, вышла, тихонько, без скрипа притворив за собой дверь.

— Теперь я уйду, так разумнее всего будет, — сказала Татьяна. — Но вы, голубчики, смотрите! Тоже не засиживайтесь! Ты, Саш, где машину бросил?

— Так у дома… В гараж поставить не успел… С вечера ноги не несли, а утром — вы притащились, — растерянно ответил Терех.

— Вот и забери ее тихонько. А то никто ведь не поверит, что ты в деревню на автобусе уехал, когда у тебя машина под домом стояла, — встревожено сказала Таня. — В Пыжовке Катьку подождешь, чтобы ей три километра по грязи не тащиться. Пересидим у отца недельку, а через неделю никто ничего и не вспомнит. Еще кого-нибудь шлепнут. У нас это запросто! Ладно, я тоже пошла. И смотрите у меня, пацанва! — зло погрозила им напоследок Татьяна.

Закрыв за Татьяной дверь, Терех повернулся и столкнулся нос к носу с подкравшейся Катькой. Страх полностью изменил ее осунувшееся личико, на него глядела прежняя Катька, которую он больше не хотел отдавать никому. Он обнял ее, потом взял это лицо в руки, по нему тут же горошинами закапали слезы, сердце его опять куда-то покатилось, и подхватив на руки бесчувственную Катю, он понес ее к кровати, еще хранившей их тепло.

— Катенька, я не могу сейчас, не могу, но все будет, только не реви — шептал он ей, целуя волосы, нос, щеки. — Ты сейчас уедешь, правда, ведь? Уедешь? Я приеду потом…завтра. Обещаю!

И с силой прижимая ее к себе так, что у Катьки перехватило дыхание, он прошептал ей то, что, оказывается, давно растеряв все надежды, она ждала всю жизнь: "Я больше никому тебя не отдам!.."

Терех ушел, а Катя безутешно плакала на своей кровати, видевшей много ее слез. Но разве те слезы сравнить с нынешними? О чем только не плакала она на этой кровати… О чем?.. Никогда она еще не плакала над своими исполнившимися желаниями. Да, все ее желания исполнились именно так, как она их загадала, только вот сердце ее почему-то отказывалось принять такой расклад…

СЕМЕРКА ПИК

Семерка пик — это обман, неожиданность, касатка. И раз выпал острием вверх, так будут тебе и слезы, и ссора, а еще потеря друга… А глянь-ка, линия идет по валету треф! С валетом треф — несчастье от врагов. Да переживете! Тут видишь, дама бубен почему-то рожки кажет. С нею неприятности в доме, горе в родне. Но король пик уже приобретает иное значение. Здесь он показывает богатого человека со связями. От него приходит по этому раскладу через десятку пик неожиданное известие о перемене обстоятельств. Поняла, значит? Как только через треф тебя пики и буби долбить начнут, ты сразу к главному копейщику беги, запомнила?

* * *

Наина сказа, что стрелка назначена, "где обычно". Обычно у них в городе столбили стрелку на поляне в перелеске на восьмом километре от города. Это для всех было удобно. Победители успевали смотать удочки по кольцевой трассе, а к поверженным в прах еще до критической потери крови с воем сирен доезжали городские машины скорой помощи. Ну, конечно, в том случае, если у сторон не было более серьезных резонов для встречи.

Катя знала, что и Терех частенько выезжал на эту полянку. Обычно он возил туда зарвавшихся дальнобойщиков выколачивать наличку, которую у них, по их утверждениям, воровали из кабин на бензоколонках. В дальнобойщики брали только семейных и, желательно, детных мужиков. Но все равно проблемы возникали постоянно. Иногда эти засранцы задерживались в пути, делая на бензине фирмы левые ходки аж в соседние области. Пропажа двух-трех коробок с товаром считалась обычным делом. Когда пропадало больше, на полянку ехали однозначно. Поэтому поляна перед хилым сосняком была плотно утрамбована.

Она почувствовала это, садясь в рейсовый автобус нефтянников. До полянки доехать можно было только этим автобусом. Машину ей брать не хотелось. Кожей она ощущала чей-то внимательный взгляд, будто кто-то шел по ее следу, пытаясь увидеть ее незрячими, пустыми глазницами.

Взявшись за поручень у грязной двери автобуса, Катя поняла, что уже видела это не однажды, что она хорошо знает, что будет дальше. Ей вдруг захотелось убежать, скрыться, но в спину ее с хохотом пихали веселые мужики в промасленных робах, и она вошла в салон.

Ее она заметила сразу. Она сидела на первом сидении, не оборачиваясь, неотрывно глядя в ветровое стекло, и место рядом с нею не занимал никто.

Катя остановилась в середине салона, ее настойчиво толкали, но проходить дальше она не могла. Рядом тряслись громогласные небритые мужики, и Катю всю трясло от дорожных ухабов и холода. Она смотрела прямо перед собой, на свое отражение в темном стекле и думала, что стрелки, никакой, скоре всего, и не будет, раз смешной мальчик Вова Карташов, который хотел только одного — что-то значить в своей и ее жизни, уже мертв. Еще вчера, когда она собиралась на войну с Вовой, он казался ей таким большим и страшным. И, конечно, не стоило вспоминать его внезапно помолодевшее, удивленное лицо, будто он вдруг что-то вспомнил и изо всех сил пытается ей это сказать. Не стоит вспоминать и многое другое, которое было, да вот ушло, и как же быть с тем, что оно все-таки было…

Но там, за спиной у водителя, в исполнение давнего сна и забытых желаний сидела Марго. Сколько же лет утекло сквозь пальцы с тех пор? И вот сейчас… Разве теперь это может чем-то помочь? Не надо ей такого! Ничего ей уже не надо! Ведь должна же она понять! Не могла она до сих пор желать такого!

В автобусе стоял натужный гул старого, выработавшего ресурс двигателя, поэтому Катя сорвала голос, пытаясь докричаться до водителя об остановке на восьмом километре. Мужики сами постучали в плексигласовое стекло кабины и добились остановки, сказав, что очередную бухгалтершу вызвали на поляну. Всю дорогу перед этим они со смехом выпытывали у упорно молчавшей Катьки, много ли она украла, и почему она едет на всем известную поляну на автобусе, а не, как приличные бухгалтерские телки, на «Мерседесе», не в кожаном плаще?

Когда Катя с опаской спускалась из притормозившего автобуса в придорожную канаву, из салона вслед ей кричали веселые пропитые голоса: "Бухгалтерия! Ты все сразу отдай! Может тебе подсобить? Ни пуха тебе, бухгалтерия!" Оглянувшись, она увидела, что Марго в автобусе уже не было.

На поляне Катя присела за кусты с облетавшими листьями, начинал моросить дождь, быстро темнело. Двигаться не хотелось, хотя она понимала, что ей, наверно, надо было подождать у разворота восьмерку Тереха, подъехать другим путем от шоссе к поляне было невозможно. От сырости и холода Катя начала засыпать, и, проваливаясь в сон, она со счастливой улыбкой думала, что такого, конечно, просто не может быть.

Ей снилось, что, на самом деле, она вовсе никогда не ждала и не любила Валета, который оказался всего лишь пустым валетом, что это лишь она выкрашивала своей кровью масть, а всю жизнь любила и звала вовсе не его… Что сейчас ее желание наконец не сбудется, потому что не могла она желать, чтобы Валерка и Терех, к которому, оказывается она бы и хотела прижиматься все свои ночи, который пообещал ей надежду, перегрызли друг другу глотки… Потом, прямо во сне, она вспомнила, как Терех, проверив тот смешной пистолетик Люськи, подтвердил, что, конечно, это вовсе не она убила Вову… И ей сразу захотелось, чтобы хотя бы в ее сне Люсю вовсе не убили, а только ранили, чтобы он спокойно перезимовал у нее в квартире, а потом уже делал, что ему взбредет в голову… А тут же рядом с ней оказалась Марго, но она, вроде, все время рядом. Она стала настойчиво предлагать Кате немедленно скушать соленую жабу, чтобы ее точно никто не нашел. Катя отказывалась, а Марго спрашивала ее старым, надтреснутым голосом Макаровны, подумали ли она, что будет с ней в тюрьме? Что будет с Машей, с мамой? Она была, как всегда, права, и перед тем как съесть эту жабу, Катя аккуратно сняла с нее тонкую кожицу в пупырышках, и почему-то еще ей показалось, что с ними сидят графини и непривычно молчаливый Люська…

Она спала, сжавшись от холода в небольшой бежевый кулек, подоткнув под себя старое пальто, когда на полянку подъехали три машины. От их горящих фар на поляне сразу стало светло. Катя очень плохо разбиралась в марках машин, но восьмую модель «Жигулей» она знала, потому что у Тереха была такая же. Две машины были вроде как восьмерки, но чуть красивее, а третья была какая-то иномарка, похожая на джип, только черного цвета. Там, видно, и сидел кто-то самый главный, потому что из тех двух машин к джипу побежали на совещание молодые коротко стриженые ребята. Значит, стрелка все-таки будет.

Чуть позже подъехал Терех. Он вышел из машины и уверенно направился к джипу, но на его пути встали стеной два дюжих молодца, которые стали пихать Тереха на освещенную фарами середину поляны и хватать за грудки. Разозленный Терех вначале уворачивался от ударов, а потом стал отвечать. Один из парней упал на землю, получив в ухо. На подмогу к побежали еще четверо, а трое, вооружившись какими-то железяками, направилось к Тереховой машине. Короткими стальными прутьями братва принялась крушить Тереховскую восьмерку. Удивительно, что можно сделать с машиной в такой короткий срок! Шины, вспоротые стальными лезвиями, висели лохмотьями, провалились во внутрь склеенные тонкой пленкой стекла, ребята весело разбивали ходовую часть. Терех держался гораздо дольше радиатора «Жигулей», по крайней мере, даже после двух пропущенных ударов в пах он еще качался на ногах.

Катька поняла, что Тереха сейчас кончат, и даже не заметила, как ноги сами понесли ее на середину поляны. Она слышала дикий, режущий уши бабий визг, и сторонним, шестым чувством еще отметила для себя, что это визжит как раз она. Ей оставалось добежать совсем немного, когда Терех, беспомощно прикрывая голову руками, упал под ноги братков, обутых в крепкие, прошитые свинчаткой ботинки.

Катя со слезами пыталась оттащить парней, без жалости пинавших свернувшегося в какой-то обмякающий на глазах комок Тереха. Несколько раз ей попало и по лицу, губы вспухли, с подбородка закапала теплая кровь. Катька подхватила камень с земли и кинулась на них, к ней обернулся один из парней, но из джипа послышался резкий свист, такой знакомый ей по тем временам, когда она по этому свисту бросала все дела и срывалась во двор…

Она бежала за маневрирующей машиной, пытаясь заглянуть в окошко. Но даже днем ничего не было видно через тонированные стекла джипа. Машины разворачивались и уезжали. Кроме водителей, все кричали Тереху что-то в открытые окна, свистели, метко плевали в их сторону и швыряли светящиеся в темноте окурки. Катя не слышала, что они кричали, она все думала о том, что это неправда, что никак не мог сидеть на заднем сидении черного джипа их Валера. Вот сейчас они дотянут с Терехом до дома, а там даже может они узнают, что эти Карташовские отморозки Валеру похитили, что может, Валеру просто мучили эти гады, избивая на его глазах Тереха.

Они шли, спотыкаясь, по изрытому трещинами асфальту к городу. Терех был совсем плох, он беспрерывно кашлял, похоже, ему сломали пару ребер. Быстро он идти не мог, все останавливался, но не для отдыха, а для того, чтобы глубоко вздохнуть. Он качался, левый глаз у него совсем затек, но он упорно отталкивал Катькины руки, когда она пыталась его поддержать. На подходе к частным домикам пригорода он совсем выбился из сил, отошел на обочину и, обхватив росшую рядом криво ствольную березу, сипло, с кровавым кашлем зарыдал.

— Ну, и гнида же ты, Катька! Какая же ты гнида! У меня же всю жизнь из-за тебя наперекосяк пошла! Уйди от меня! Не трогай! Не могу больше, не могу! Я же любил тебя всю жизнь! Господи, за что же это? За что? Что же ты меня ссученным-то выставила? Я когда сукой-то был? Катька, Катька…

У Тереха подогнулись колени, и он, кашляя и рыдая, повалился на пожухлую, покрытую предутренней изморосью траву. Катя громко ревела рядом, когда вконец обессилевший Терех встал и сказал: "Ладно, Катюха, не плачь, пошли, только тихонько, грудь болит…"

Он оперся на Катькины плечи и, медленно ступая разбитыми, гудящими от боли ногами, тихо побрел рядом. Засеял мелкий колючий снежок, у Кати на пальто не осталось ни одной пуговицы, но холода она совсем не чувствовала, наоборот, от внутреннего жара стучало в висках. Город встретил их темными окнами домов, улицами с потухшими фонарями, и с неба им не светило ни одной звезды.

ПИКОВЫЙ ТУЗ

Знаешь, туз в обычном пасьянсе означает время года, суток, дня, а уж потом какое-то событие. Туз пик — это, сперва наперво, ночь, зима, снег. И только уж потом — удар, испуг, потеря и раскаяние. При короле острием вверх — проснувшаяся страсть короля отношению к даме. Эту карту иногда называют просто — "чужой дом", потому что главная фигура пасьянса переходит куда-то в чужой богатый дом И глянь, как десятка пик тут маячит. С нею фигура получает неожиданные деньги… Но тут же выпала десятка бубен по боку от твоей карты. Ну, что это значит? Ссора из-за денег. Знаешь, так обычно при дележе наследства бывает. Когда деньги неожиданные, да еще ссора из-за них…

* * *

— Директора нет на месте. Мадам, я Вам это уже говорил. Шли бы Вы отсюда в этом своем пальте драном, мадам! Пардон, конечно.

— "Бонжур, мадам! Пардон, месье!" — с пьяным смешком сказала Катя официанту кафе "Тройка".

— Что?

— Ничего. Скажи Жано, что я письма оставила, если он сейчас меня не примет, они уйдут. Поял?..

Жано подошел к ней в цивильном пиджаке из рыхлой дорогой ткани. В нем не было ничего от того, ночного Жано, страстно прижимавшегося к Люське. Он сел на стул напротив нее и вопросительно посмотрел прямо в глаза.

— Здрасте, — сказала Катя, криво улыбаясь.

— Давно не виделись, — прошипел ей в ответ Жано, украдкой оглядывая полупустой утренний зал.

— Ага, целую неделю.

— Как только у некоторых совести хватает… Нет, главное, заваливает, значит, с утра, просит водки и директора! Ну, и бабы пошли!

— Как тебя тут называть, Жано?

— Евгений Львович. И на «Вы».

— Понимаешь, Евгений Львович, мне больше идти некуда. Ты последняя остановка, Жано.

— Мне так тяжело тебя видеть! Невыносимо! Как ты не понимаешь? Думай, что хочешь, я любил его! — горячо прошептал сквозь слезы Жано, наклонившись прямо к ее лицу через солонку.

— Понимаю, — ответила шепотом Катя, обдав его крепким спиртным перегаром. — На вот, выпей! Послушай, Люси ведь всегда к тебе обращался?

— Да! Он всегда обращался ко мне! — ответил ей Жано. Лицо его передергивала мучительная гримаса, и, заговорив с ней, он не мог уже сдерживать слез. — "Жано! Мне нужны деньги! Я снял квартиру, нужен ремонт, нужен прикид… Ах, Жано, миленький, а твои ребята не могли бы решить одну крошечную проблемку с одним человечком?" Вот я вам для чего был нужен! А мне нужен был только он!

— Понимаю…

— Ты это только сейчас поняла! А я так жил от одного его набега до другого пять лет. Самых лучших лет! Я радовался, что ему от меня что-то нужно… И вот я беседую с тобой, и теперь тебе тоже что-то нужно! Сергей! Принесите чистый стакан! И еще по сто пятьдесят!

— Я — Екатерина Карташова.

— О чем-то таком я, конечно, догадывался. Чутье у меня есть. Но Люся так уверял, что это надо для него лично и каких-то высоких заинтересованных людей…

— Деньги мне друзья дали. Но один друг сейчас в больнице, в тяжелом состоянии, а все другие пока скрываются. Сам знаешь, милиция пока стрелка не нашла…

— Вот оно что. Значит, Люсеньки больше нет, Олежке пол задницы оттяпали, а Гнус чуть заражение крови не схватил из-за семейной интрижки? И вся романтика? Майн Гот, в какой дыре прозябаем! У тебя дети есть?

— Дочь. Хотя, даже она сейчас не держит. Ничего не держит. Я жить не хочу.

— Ничем не могу посодействовать. Сам живу, можно сказать, из вредности. Светлые моменты бывают, конечно. Ищи позитив, не цикли на негативе. Чо пришла-то? Еще водки хочешь?

— Не-ет, не хочу больше, — с отвращением замотала головой Катя.

— С бодуна, значит, — почти мирно проговорил Жано. — Сколько?

— Что? А ты про деньги? Нет, деньги мне не нужны… Вернее, нужны, наверно, надо маму спросить… Это не главное. Мне нужна крыша.

— Деловой разговор. Для чего? Кому ты нужна? Господи! Ты на себя сегодня в зеркало смотрела? Ты когда-нибудь видела, чтобы Люся выходил из дома с не накрашенными ресницами, с обломанными ногтями… Вот Люсеньке нужна была крыша! Нужна! Но он…Ты хотя бы ванну с утра принимала?

— Нет, не принимала. Я в цехе арматурном нынче ночевала, я только под утро веревочку развязала. У них наручники почему-то не расстегивались. Я уже думала, что ничего не будет, а вот видишь… Через неделю после убийства меня почему-то туда поволокли… И Вова с Люсей еще в морге… Даже не знаю, к кому на похороны идти.

— Никуда не ходи, дура! Так-так… Арматурный у нас под Карташами… Тебя светленький такой с красноватым лицом брал, а с ним татарчонок такой маленький был, лет двадцати?

— Вроде… Не помню. Утром должен был нотариус приехать с завещанием мужа…

— Нет, с твоим завещанием. Вряд ли Карташ стал бы завещание писать перед презентацией. Он ведь у нас решил жить вечно. И какое завещание, когда следствие не закончено? Думай головой-то! Тебя колоть, наверно, сама Лариса должна была приехать. Мне рассказывали, она такие штучки обожает. Я почему-то одно время полагал, что они расписаны с Карташом… Достали они уже всех! И меня достали, и кое-кого кроме нас с тобою. А тут еще Люся так просил… Мне, в принципе, терять было нечего. Слушай, а ты из арматурного сразу сюда поперлась?

— А куда бы я поперлась?

— Ну, в принципе, верно… Прямой резон. Ты Ларису теперь мочить будешь? Деньги у тебя есть? Туда только братья Болотины теперь пойдут. Карташ их с Восточного рынка выбил, бабу у старшего брата замочил вместе с шофером. Она директором этого рынка работала.

— Ой, Жано, не надо, пожалуйста! И не говори уже ничего про это! Я не могу это слышать! Если бы только было возможно, без этого… Как-то… Ну, есть же какое-то в стране законодательство, а? Ну, может, оно иногда соблюдается, а? В порядке исключения хотя бы?

— Ну-у, если только в порядке исключения… Но это ведь стоит значительно дороже. У тебя есть такие деньги? Что-то совсем тебя развезло, они тебе что, водки дали?

— Да, на ночь, чтобы не замерзла. Тот черненький, когда они меня били, сказал, что со мною надо осторожнее, а то блондин этот вот так вдруг, как за горло как схватит! У меня чуть глаза не вылезли!

— Это мелкота. Блондин — сын директора молочного комбината по кличке «Сырок». А у татарчонка даже погремухи пока нет. Пока ты для Ларисы совершенно убогая несерьезная фигура.

— Я им часы золотые отдала и кулончик рубиновый, чтобы они… ну… того. Надо же, болтались вещи без дела, а вот пригодились… Тогда они стали между собой советоваться, что еще неизвестно, как со мною обернется. Пока юридически хозяйка-то всего я! Поэтому, наверно, у Сырка и наручники сломались. На этой Ларисе почему-то ничего нет, она всю недвижимость и всякие бумаги на Володю оформляла. Любила, наверно.

— Что оформляла? Давай конкретнее.

— Вот. Список почти полный. Я дома у дочери в дневнике нашла. Она за папой следила.

— Какая здравомыслящая, юная особа!

— Вот. Кстати о ней. Я по телику видала, что когда так же за нефтяную компанию народ дрался, то сын и жена одного покойного владельца компании были вынуждены уехать в Америку, так и не вступив в права наследования, а здесь даже мать его убили.

— А-а! Помню этот сюжет. Правильно, наследники первой очереди. Ты точно больше водки не будешь? Нет? А что родители твоего мужа?

— У него только мать, она все на меня подписала за какие-то отступные. Одну копию мне вчера вечером принесла, в дверях сунула, я даже не поняла, что это… И тут же за нею эти двое вошли. А она, главное, шмыг! Представляешь! Меня по морде бьют, а бывшая свекровь даже не осталась помочь по хозяйству!

— Ты потише ори! А лучше вообще помолчи! Та-ак… Даже бензиновые заправки, станция перекачки. Смотри-ка, значит, Карташ вовсю к бензинчику присосался…

— Да! А у меня как раз денег на Америку совсем нет.

— Слушай, а ведь богатое наследство-то! Это даже интересно. Выходит, ты — единственная наследница, раз маму Лариса уже купила, нам тратиться не надо… Я начинаю относиться к тебе более терпимо. Как будешь делиться?

— Я, Жано, хоть и полудохлая, хоть и битая, и пьяная, но я все-таки финансист. Финансы и кредит, слыхал про такое?

— Да, по твоему виду этого не скажешь.

— Про тебя тоже с роду не подумаешь.

— Ну-ну, будет! Нам теперь государственное прикрытие нужно. Крепкие связи с администрацией, прокуратурой, ментурой…

— Слава Богу! А то я уж подумала, что ты Гнуса и Морковку собрался задействовать!

— Во-первых, я — еврей. В семье, знаешь ли, не без урода. И поэтому делаю только разумные конструктивные предложения. А во-вторых, что ты знаешь про нас? Ничего? Вот и не знай дальше!

— Ладно, проехали. Мне-то теперь куда? В милицию?

— Да упаси Бог! Зачем людей зря тревожить? Пойдем-ка, в кабинет мой. Я пару звоночков сделаю. Тебя баиньки уложу. К дочке твоей надо охрану приставить. Ой, ты совсем поплыла…Девчонку твою, говорю, пронырливую, искать начнут. Ты ее хоть спрятала, надеюсь?

— Да, они все сейчас в деревне… Только Танькиным пацанам и Машке в школу надо… Им надо учиться… учиться и учиться, как завещал великий… А Тереху пока совсем плохо, он даже меня не узнает… Мне ночью Люська снился, говорил, что это не мы Вовку пришили…

— Ладно, молчи, пошли отсюда! Боже, какого человека потеряли! — патетически воскликнул Жано, осторожно оглядываясь по сторонам, и, бодро одернув пиджак, поправив прическу, важно зашагал в свой кабинет.

* * *

Тереху стало немного лучше. Он даже слабо улыбался, когда Катя выкладывала ему соки. Ему надо было много пить. В коридоре возле его палаты появилась странная длинноногая сиделка с аккуратным маникюром и тщательно уложенным макияжем на выбритом лице. Таню с Валентиной Петровной и детьми из деревни вывез на огромном мерсе всю дорогу сумрачно молчавший Морковка. А Валентина Петровна, поднимаясь по лестнице, каждый раз пугалась, видя у почтовых ящиков хищную личность Олежки. Только и радости осталось на старости лет слушать, как этот Олежка в сиреневом платке на шее тихо говорит кому-то за ее спиной в мобильник: "Объект прошел. Все чисто!"

В первый же вечер после возвращения, устроив Катьке допрос, Татьяна долго думала, а потом сказала: "Да, Катерина, всю дорогу тебя наши мальчики недооценивали. Еще бы чуть-чуть и писец бы пришел Тереху… Это же надо быть такой гнидой, чтобы объявление в газетку подать о том, что печать недействительна, еще и заяву в ментовку накатать об утрате этой долбанной печати от имени Наины… Да-а, сильна подруга!.. Ладно! Что было — то прошло! Чем вот только теперь сердце успокоится?.. Одни вопросы без ответов! Вот на какое дно твой любимый Валерик ушел? И в какую жопу Кузьма задевался?.. Офис не работает, палатки дальнобойщики с оптовых складов по привычке сами затаривают, с Райкой по телефону советуются… Все еще на авторитете Тереха держится. На соплях, то есть. Что врачи-то говорят?"

— Ему лежать сейчас надо, у него только восстановление на поправку пошло, — сквозь слезы прошептала Катя.

— Надеюсь, ты ему про арматурный цех ничего не говорила?

— Нет, он меня вообще в те дни не узнавал…

— Лучше бы он вообще тебя не узнавал, сучка окаянная! — в сердцах устало сказала Таня, собираясь домой.

После разговора с ней Катя крепилась два дня. А потом, прямо из больницы, от Тереха вдруг решила ехать к себе домой, хотя возвращаться в свою квартиру Жано ей запретил, там вполне могла ее дожидаться Карташовская Лариса. Машину с Морковкой она отпустила сразу. Морковке надо было еще встречать Машу, которую задержали в школе.

Сквозь плотные шторы в кухонном окне пробивался свет, и, радостная, она взлетела на свой этаж. Почему-то у нее возникла твердая уверенность, что там сидит и спокойно красит ногти обманувший смерть Люська… На кухне работал телевизор, она осторожно заглянула… Сердце сразу оборвалось. Чудес не бывает. На кухонном диванчике, развалясь, сидел Валерий Сергеевич Кондратьев.

— Вот и хорошо, что появилась, Катеринка! Понимаешь, я ключи запасные сделал, как чувствовал, что пригодятся! Ну, какие новости? Кузьму уже взяли?

Катя присела на табурет и только смогла выговорить: "Валера, за что же ты с Терехом так?.."

— А ты что думала? "Сделал дело — гуляй смело"? Неужели ты думаешь, что я поверю, будто он не знал, что ты собираешься сотворить? Ему было западло самому подойти и попросить свой процент! Ему надо было на все хайку раззявить!.. И вообще… Раз уж влезла в это дело из-за своего дружка детства, должна была понимать, что касается это не только Тереха и меня. Терех подставил меня перед людьми… Большими людьми.

— Перед Карташами!

— Ты-то, зачем туда поперлась, Катя? Что ты все лезешь в мужские дела? Ты, в конце концов, женщина или нет? Ты вот в фирму мою пришла, а ты знаешь, как все это достается?..

— Вижу! Можно лучшего друга под циркулярку подставить, другого — обобрать подчистую, даже процента в его деле не дав…

— Ах, ты!.. Она тут еще возникать будет! А ты знаешь, сколько твой Володя с меня сдирал за нас с тобой? Я ему все время платил, чтобы сюда не совался, так он еще с меня и за аренду твоей квартиры потребовал!

— Не надо, Валера. За меня ты ему не платил. И когда будешь клеймить меня позором, учти, что я всю первичку твою как свои пять пальцев знаю, а все твои разговоры слушала регулярно. Платил ты ему не за "нас с тобой", за другое…

— Что, с Карташом мою фирму решила прибрать? Когда ты в буфете обкомовском жрала, я на заводе мастером сменным вкалывал!

— Терех тоже.

— Да что ты заладила: "Терех! Терех!" Терех как был Терехом, так им и останется. Подлюка! Всю жизнь прикидывался! Не успел только печать спереть! Нет, разговор у нас с ним еще будет крупный. Ничего! Ввыйдет из больницы, вернет, что положено, и будет жить.

— Слава Богу.

— Кать, я думал, что, по крайней мере, ты меня поймешь. Ну что ты молчишь? Ну, дался тебе этот Терех! Пар выпустили ребята, но не замочили ведь? А на нем, как на собаке, все заживет. Впредь умнее будет, осторожнее. Ну, давай закончим с этим. Иди ко мне… Ну, сколько можно? Столько проблем теперь, голова кругом, два месяца как проклятый вкалывал, бумаги на фирму выбивал, а тут вы еще с Терехом…

— Валера, мы не виделись с тобой столько… И если я в ресторан зашла, то уже и видеться незачем. Ну, отсиживаешься ты здесь — твое дело. Зачем ты мне сейчас? Меня несколько дней назад в арматурном избивали… А где ты был? Почему тебя не били вместе со мной? Мы с тобой сколько не живем?.. Да ты с Кузькой чаще виделся, чем со мной!

— Кстати, ты не ответила, Кузьму взяли? Это ведь он Карташа шлепнул! Тот его на счетчик поставил. И старух твоих в ларьке пришил… Его взяли? Чем у нас милиция занимается? Только зарплату зазря получают! У меня дел столько, а я тут сижу, как идиот… Взяли Кузьму?..

Катя молча смотрела на него. Но смысл сказанного Валерой уже плохо доходил до нее, как только она догадалась, про каких старух говорит Валера. В ее памяти вдруг возник давний нудный сон, когда у Валеры вдруг вырастает вдобавок совсем другая голова, и еще неизвестно, какая же из них настоящая… Валера всегда теперь, как и ее бывший муж, будет с властью и деньгами. Потому что деньги доверили им эту власть. И ничего тут не изменить, да и кто все это сможет изменить?..

Валера шагнул к ней и стал почему-то толкать из кухни. Катя удивленно озиралась в квартире, где была в последний раз, когда Люська еще бы л живой, поэтому не сообразила, что Валера тянет ее в постель… И что-то даже к нему, оказывается, не до конца умерло в ней. Или ей просто сейчас надо было чтобы ее обняли, защитили чьи-то знакомые руки от разверзшейся перед ней пропасти… Но когда от его жадных глубоких поцелуев опять заболела разбитая в арматурном нижняя губа, Катя, неожиданно для себя, заплакала. Валера по-своему понял ее плач и взял ее так жестоко, что Катя тут же затихла, захлебнувшись его неожиданной к ней злостью. Когда он отпустил ее, она осторожно пыталась отодвинуться как можно дальше от него. Тело не слушалось ее, она спрятала лицо в смятое одеяло и, пачкая белье сочившейся из губы кровью, старалась подавить в себе нервную икоту. Прижимая одеяло к порванной блузке, она уставилась на дверь, тупо сображая, как бы ей доползти и запереться от Валеры в ванной…

— Ну, не плачь! Прости меня, прости… Сама виновата, сколько можно доводить-то? Слушай, а все-таки лихо ты все завинтила! С мужем она не живет, а как я ушел, так и ремонт с Вовкой сделали и мебель поменяли. Ну, ничего! Когда твой Вова меня подмял, он же не думал, что я потом тут вот буду на его мебели… Тебе, Кать, в театре надо выступать! В тебе же талант пропадает! Слушай, а когда ты ко мне на бухгалтерию пошла, ты тогда уже на Вовку шпионила? А тогда зачем на Тереха документы перевела? Мать чесная! Так это же ты с ним… Вот сука! А я-то вначале не понял, что за дела… Ремонт они еще сделали! Вот сука! Ты куда? Сидеть! Слушай, это же ты Вовку пришила! Точно! Все решила под себя загрести! А Терех, понятное дело, он же у тебя как собака верная! Ну, ты сука! Ничего-ничего, Катя все образуется. Мы поженимся, Кузьку поймают… С Карташовским наследством ты без меня не справишься. Ладно, все будет путем. Лежи.

Валерий откинулся на спину и только тут увидел зеркальный потолок, устроенный для понта неисправимым оптимистом-беспредельщиком Люськой. Почему-то этот потолок в бывшей обшарпанной Катькиной квартире стал для Валерия последней каплей. Больше он не владел собой, на него накатила давно сдерживаемая истерика.

— Нет, какой же я дурак! Ведь я же любил тебя! Любил! Правильно мне говорили, что только дурак любовницу в бухгалтерах держит! Я любил тебя, а ты, оказывается, еще и под себя гребла! — тряс он полубесчувственную Катю за голые плечи. — Ну, что вышло-то у тебя? Тонко было придумано, да порвалось невзначай? Что получилось-то? Нет, милочка, от меня ты так легко не избавишься, как от Карташа! Я докажу, что это ты Кузьму наняла! Ты все на меня переведешь, иначе пойдешь вместе с Кузькой баланду хлебать, усвоила?

Он отпустил ее, и она молча легла, укрывшись с головой одеялом. Злость у Валеры почти прошла, но стала накатывать новой волной, как только он понял, что Катя пытается под одеялом заткнуть уши, чтобы больше ничего не слышать. Ему захотелось, как следует вдарить по этому цветному мягкому комку, под которым от него пряталась Катька.

Но в этот момент ему что-то показалось. На какое-то мгновение… Будто что-то очень знакомое промелькнуло перед ним… Вместо злости сразу нахлынула усталость, и почему-то сразу захотелось уйти отсюда. Убежать.

Одеваясь, Валерий бессвязно говорил еще что-то обидное, но уже не так громко, повторяя после каждой фразы: "Ты слышишь? Ты слышишь?" Катя прислушалась и действительно услышала, что в ней навсегда умирает тянувшая ее с детства безыскусная мелодия. И раскачивающимся колоколом в ней звучали чьи-то слова: "Убейте эту женщину!"

— Слышу, — эхом пищала ему Катя из одеяла каким-то дурацким голосом, — пожалуйста, перестань! Я все слышу…

Остановившись у светофора, Валерий опять увидел ее. Как всегда, она стояла у бровки проезжей части и даже не глядела на него. Но он хорошо знал, что стоит она здесь только ради него. Месяц назад ехали они вот также с Карташом, так тот ее вообще не видел. Валерий понял это по тому, как Вовчик продолжал быстро говорить о том, что всем городским гнидам скоро будет полный венец, торопливо считать вслух причитающиеся ему с Валерия деньги, глядя пустыми глазами прямо сквозь женщину, стоявшую у края дороги. Но тогда она не посмотрела на них.

Странно, она была совсем молодой, не такой, какой он ее еще смутно помнил. Больше Катькиных лет он бы ей не дал. И каждый раз, проезжая мимо светофора, он, холодея всем телом, радовался, что она вновь не взглянула на него.

А сейчас ему вдруг захотелось, чтобы она, наконец, повернула свое лицо к нему. Страх давно исчез, он уже хотел этого нестерпимо, страстно, как никогда еще ничего не хотел в жизни. Но изумрудом зажегся светильник рядом с женщиной, сзади ему уже сигналили другие машины, и, проезжая мимо, он почувствовал, что она с усмешкой взглянула ему прямо в глаза…

У второго после Катькиного дома светофора ее уже не было, но Валерий почувствовал, как чья-то властная ладонь сжала его сердце. Холодная волна боли стала сворачивать вокруг него время, он с трудом припарковал свой джип у бортового камня за светофором. Последним усилием он отстегнул почему-то душивший его ремень и уронил голову на руль. Прямо перед его глазами бежала маленькая мокрая Катька, ее волосы блестели на солнце, она кричала ему, смеясь: "Догоняй, Валет, догоняй!", а он все никак не мог ее догнать…

Инспектор ГАИ увидел спавшего за рулем джипа крутяка, остановившегося в неположенном месте. Он с опаской подошел к машине и осторожно постучал полосатой палкой в запотевшее окно. Тут могло ждать его все, что угодно: и взятка в зеленых, и дуло в рыло. Но человек за рулем не шевелился, инспектор потянул ручку двери, которая свободно ему поддалась, и водитель выпал прямо на грязный асфальт. В воздухе кружились ранние снежинки, но окоченевший инспектор весь вечер надеялся, что это ненадолго, ведь должна же еще быть в их краях оттепель в начале зимы. На лице мертвого водителя застыла счастливая улыбка, снежинки на нем уже не таяли, а тусклые фонари отражались в залитых слезами мертвых глазах…

ШЕСТЕРКА БУБЕН

Шестерка бубен — самая счастливая карта в колоде. Ладно, что напоследок осталась. Она смягчает даже дурное значение туза пик. Означает исполнение желаний, главное ведь, не разучиться желать. С девяткой пик, видишь, перекликается. Это смерть близкого человека. Вообще-то, шестерка — это всегда дорога. А бубновая дорожка должна увести с собой все печали, привести к радости и веселью, как в сказке… Так что же ты загадала? К какой радости ты решишь двигать, касатка?..

* * *

Мертвых, оказывается, любить гораздо проще, чем живых. Задумываясь над этой простой истиной, иногда с оторопью понимаешь, что у многих из нас будут довольно ухоженные могилки.

И можно, оказывается, в жизни умирать не однажды. Можно умирать столько, сколько самым близким нам людям будет угодно нас убивать. После того, как вначале графинь, а потом еще и Валеру закопали в мерзлую землю, Катя стала умирать в который уже раз. Но жизнь все продолжалась вокруг нее, а бедное ее сердце все продолжало жить.

Странно, она почти ничего не помнила из того вечера, когда к ней в последний раз приходил Валера. Жаль, ведь о чем-то они говорили тогда, наверно, о чем-то важном… Она лежала в на своей кровати, молча смотрела на ковер. Узоры на нем переплетались все так же… Ничего не менялось вокруг.

Она молчала и была благодарна маме и Маше, которые не лезли к ней, никуда не звали, не приставали, но главное, никого не пускали к ней с пустыми с разговорами.

На кладбище провожать из всех погибших этой осенью, она не ходила, всех похоронили без нее, и поэтому все так и оставались для нее живыми. Разум ее все пытался и никак не мог осмыслить происшедшее. В ее голове все так же сворачивалась оборотная ведомость сложных многоходовых проводок ее отношений с Валерием, Вовой, графинями… Росла солидная кредиторская задолженность Валерки и Вовы за все предыдущие кварталы до того, и каким дебетом она могла покрыть всю их несуразную жизнь и еще более нелепую смерть? Почему она так и не смогла никому объяснить, что счастливым быть так просто?.. Вот какой кредит она выставит себе теперь без них?.. Без Ксюши и Натуси? Без зимующего теперь в мерзлой земле Люськи? На почве этих душевных бухгалтерских проводок Катя стала тихо сходить с ума.

Через неделю после последних похорон мама тихо пропустила в ее комнату кого-то, пахнущего морозом и мандаринами. Катя обернулась от бесконечных замкнутых узоров ковра, на стул рядом с кроватью устраивался Терех.

— Ну, Катерина, здравствуй! Ничо пока грандиозного не надумала устроить? Лежи-лежи!

— Здравствуй…

— А я из офиса еду, мы все уже, кроме тебя, вернулись, тебя только не хватает! Ты не бойся! Никто ничего не знает, мы сказали ментам, что он из другого города возвращался. Хотя даже Наина знает, откуда Валерка возвращался, когда помер. Ее тоже по допросам таскали, она тебя пожалела.

— А что в фирме говорят?

— Кто что. Наши молчат, а дальнобойщики не стесняются, говорят, что бывшая бухгалтерша затрахала генерального насмерть, — сказал Терех, глядя в потолок.

— Скажи, чтобы заткнулись.

— Уже сказал, — Терех рассматривал свои пальцы. Потом он защелкал ими. Катя поняла, что сейчас он начнет свистеть, поэтому сказала: "Валера… он меня… ну, того… и бил еще. Больно было. Он подумал, что мы с тобой раньше договорились… А это я сама. Одна придумала!"

Странно, только теперь она начала припоминать, что собственно было тем вечером. Она приподнялась на подушках и силилась что-то сказать Тереху, но точно она не помнила… Что-то важное ускользало из памяти.

— Я все знаю, успокойся. Тебя Гнус с Морковкой нашли. Благо Валет дверью только хлопнул.

— Тебе документы нужны? Они тут, в столе были!

— Да не волнуйся ты! Машка давно все документы нашла, Татьяне отдала. У нас сейчас суды начинаются. Жано здорово выручает. Он юрист оказывается, а не только… ну, неважно.

— И я еще болею тут…

— Да болей на здоровье! Только когда выздоровеешь, не чуди больше, лады? Хорошо, что до годового баланса еще не скоро. Новый год скоро встречать будем!

— С какой это рожей я к вам на работу пойду и еще Новый год встречать… Сам же тогда у березы мне кричал про то, какая я сука.

— Так я ведь о другом кричал, о сугубо личном, не в производственном плане… Ты сама-то когда придешь, госпожа учредительница? Да-да, я, как учредитель решил все доли поделить!

— Как король Лир, что ли?

— Не… Я тебе и себе шестьдесят процентов оставлю, остальные на Таньку, Бобку с Райкой и Наину записал. Наина мне за это джип вишневый отдает!

— А на кой он ей, у нее теперь черный есть!

— А ты это знаешь откуда?

— От верблюда.

— Это ты на стрелке высмотрела, глазастая наша? Теперь, Катерина, я тебя буду на этом джипе по ночам возить на заправку, с музыкой! — заржал Терех.

— Дурак! Я в этот джип больше не сяду. Морковке подари, — обиделась Катька.

— А чо не сядешь-то? Да в самый раз! В смысле здорового образа жизни! Еще такую вещь Морковкам дарить! Нам что, теперь всю жизнь виноватиться, что в одну колоду с кем не надо с малолетства затесались? Ты теперь можешь не переживать, ментовка все же докопалась, кто тогда дырку во лбу твоему благоверному сделал. А мы, как были клоунами, так и в этом раскладе с клоунами оказались.

— Точно! Мне же это тоже тогда Валерка говорил! Но он сказал, что меня вместе с Кузькой посадят…

— Не посадят. Теперь не посадят. Его, видно, Лариса Вовкина раньше ментов нашла… Похоронили уже.

— Всех похоронили, значит, — заскулила Катька, — во всем я виновата…

— Похоронили, Катюха! Мы ж не какие-нибудь! Никого на поверхности еще не оставили. А пока сами не померли, вкалывать надо, башли зашибать. Иначе хоронять будет не на что! Вот тогда кругом виноват окажешься. Короче, шиза пройдет, на трудовую вахту чапай! Из нас же никто в финансах не петрит, кроме тебя. Даже Жано. Давай, не хандри! Жду, короче! — бодро заверил ее Терех, поднимаясь. Пожимая ее руку на прощание, он вдруг притянул ее в одной ночнушке к себе и, обнимая, сказал в ухо: "Как шизеть перестанешь, ко мне жить поедем, ладно? В твоей квартире Жано с Гнусом теперь живут, извини… В память о Люське. Поедешь ко мне жить?"

— Отстань, — отпихнула его Катерина. — Не поеду.

— Дура! — сказал ей Терех и, добавив с задумчивой улыбкой: "Точно! Дура и сука!", вышел.

Но Катя успела ему все крикнуть: "От такого же слышу! От дурака и су. су.." Она немного замешкалась, соображая, как будет «сука» в мужском роде, удивляясь, что, оказывается, все суки — женского рода…

"Ссу! Ссу!" — со смехом передразнил ее Терех, выталкиваемый в дверь рассерженной Валентиной Петровной.

Когда дверь за ним захлопнулась, Катя зарылась в подушку, наскозь пропитанную ее горькими, беспомощными слезами, и, окончательно зашизев, громко рассмеялась.

* * *

Терех ушел, и Катя подумала, что еще утром ошибалась, когда решила, что раз все живут без нее, то и разговаривать ей с ними больше не о чем, пускай, мол, теперь без нее живут, раз им так хочется.

Сложив ноги калачиком, она перебирала фотографии, которые вывалила на постель из целлофанового пакета. Она все собиралась купить альбом, хранить их как полагается, да все как-то было недосуг. У многих фоток уже обломились уголки. Конечно, надо бы хранить их в альбоме. Вот они все: шестилетняя Катька и двенадцатилетний Валерка стоят в обнимку у них во дворе, а сзади маячит мертвый теперь Мишка, оседлав заветную Катькину мечту — велик «Пионер»… Вот все они у полуразрушенной голубятни. Терех стоит со своей вечной ухмылкой, а Кузька и Бобка, естественно, с ключами на шее.

А здесь Кате уже десять, и Валерка повел ее в настоящее фотоателье, где сказал мастеру, что она — его сестра. На фотографии они оба сидят как истуканы, и уже вечером Валерку заберут от нее на долгие годы. Он вернется к ней, но каким? Сколько она ждала, что он ее позовет… Как долго ей казалось, что только он, мальчик с золотистыми кудряшками, и сможет ее позвать так, чтобы мир вокруг поменял свое лицо и наполнился счастьем. Что же плохого было в ее мечтах, если все получилось так?

Вот этот конверт со свадебными фотографиями. Странно, вроде бы она была очень даже ничего. Но никто из них ее не позвал, даже Вова, который был так близко… И Катя, растравляя себя, заплакала изматывающими, смывающими все печали, бабьими слезами. В изнеможении она поднесла к лицу припасенное для такого случая полотенце. Рядом зашуршала, очевидно, оставленная Терехом газета "Городские ведомости" с броским заголовком — "Дело закрыто". В ней сообщалось, что клоуны-злоумышленники, выместившие свою злобу на известном предпринимателе Карташове за то, что в городской Думе он всегда последовательно боролся с чиновничьей коррупцией и мздоимством, были просто хулиганскими отморозками, которых развелось, в последнее время, немало. Но вот роковой выстрел, описанный в одноименной статье, оказывается, произвел под шумок ближайший друг и соратник Карташева — Михаил Васильевич Кузнецов. Однако пережить ему этот некрасивый проступок было настолько трудно, что он, не смирившись с горечью утраты, повесился в пролете недостроенного арматурного цеха. Как он без специального снаряжения поднялся на 28-метровую высоту, для следствия осталось загадкой…

ВМЕСТО МНОГОТОЧИЯ

Вынуты все карты из колоды. Неровными стопочками лежат они перед нами. Ах, да! Две фигуры остались — король и дама. Кинуть их или обождать? Сойдется ли весь пасьянс, если их кинуть? Что будет? Чем сердце успокоится? Да какая разница… Все равно, что было, только то и останется с нами…

Вот и пришло новое лето. Всю зиму пришлось трудиться, не поднимая головы. Жарким июньским вечером в бывшем кабинете господина Кондратьева, обитом панелями под черный велюр, в кожаном итальянском кресле сидел наголо бритый мужчина в английском костюме из пропитанного хлопка. Возле него крутились две полные дамы — одна повыше и постарше, другая ниже и, соответственно, помоложе. Одеты дамы были…качественно. Чувствуется, старались соответствовать и отделке кабинета и внушительному виду своего начальника.

Подвесной потолок отсвечивал тонированной бронзой, мужчина вынул распечатку из принтера и передал ее даме постарше. Дама посмотрела на листок и просительно сказала: "Евгений Львович с «Пингвином» подмогу просит, ты вечером не выедешь туда сам, а?.." Дама помоложе тут же затараторила: "Эта Лариса совсем с катушек съехала! Заявление прокурору накатала, и подписалась "гражданкой Ларисой Викторовной Карташовой". Юродивая! Все знают, что и клуб и ресторан теперь наши! А они с Карташом не расписаны были. Чо она пасть-то на чужое разевает?"

— Раиса Ивановна, не надо горячности! А что у нас с Восточным рынком? — поднял на нее глаза мужчина.

— А что? — испугалась Раиса Ивановна.

— Ну-у, братья Болотины приходили, говорили, что хорошо бы его назад вернуть… Дела у них нынче совсем неважные.

— Так и они с нами не делились, когда у нас дела были неважные.

— Угрожали, что за последний кусок драку начнут. Нам до кучи можно и надорваться. Карташа они боялись, а нас могут и смять.

— Да вот еще! Драться с братьями Болотиными! — пожала плечами дама постарше. — Да мы даже ментовку вызывать не будем. Со вчерашнего дня там аренда снижена на 20 %, гибкая оплата, возможен бартер. Слыхал по радио? А Болотины там всех податями задавили. И неизвестно еще, Вова ли Карташов ихнюю бабу мочканул! А нечего было народ злить! Да там 43 % мест не занято, а проходимость там, как на Красной площади! Так и нечего этим придуркам возле хорошего дела тереться! На восточном рынке директор-то кто у нас? — заглянула она в бумаги. — А, Морковка! Пардон, э-э-э… Михаил Валентинович Поройков. Он в курсе, народ за него, охрана там веселая, все свои, такие же клоуны. Поэтому и Болотины к тебе, Терех, поперли, заметь, не к Морковке Валентиновичу! А Катька твоя…

— Татьяна, договаривались вроде! — досадливо поморщился мужчина. — "Мочкануть, Райка, Катька, Морковка"!

— Ну, и хрен с ними со всеми!

— И я о том же. Меня, бензовозы беспокоят. Почему с нами контракт на поставку не пролонгируют? Построй в шеренгу юридический и финансовый отделы, с Жано, то есть с Евгением Львовичем завтра ситуацию прокачайте!

— Да я слежу за этим, Терех. Жано стрелку им назначил. Да не бойся! Не с автоматом, а в «Пингвине». Там сейчас все очень цивильно, без порнухи. Слушай, ты сам в «Тьери» к Наине позвони, узнай, как дела!

Дама помоложе стала с тревогой поглядывать на окно. Потом не выдержала и брякнула: "Слушай, Терех, щас Катька твоя…"

— Екатерина Васильевна! — поправил ее Терех с едва ощутимым укором.

— Поехали-ка, Терех, сами проверим сейчас "Тьери"! — сказала с тревогой Татьяна. — А то у нашей Екатерины Васильевны опять истерика будет.

Они разом взглянули на окно, на стекле которого налипли тополиные пушинки. Окно офиса выходило прямо в старый городской дворик, где в летней благодати праздновали свободу от учебников и тетрадок ребятишки. С тревогой прислушиваясь к их крикам, они быстро засобирались к выходу. Терех привычно сгреб в стол разложенные у компьютера бумаги.

— Опять двадцать пять! — огорченно пробурчал он себе под нос.

— Надо съезжать отсюда к едрене фене, а то все тут скоро шизиками будем! Давайте в центр выедем! Я такое место присмотрела! — трещала на ходу Райка.

* * *

Можно было, конечно, выехать давно, но куда скроешься от себя? "Валет, Валет, выходи!". И вот она стоит у окна, растирая защипавшие глаза, верно, тушь потекла. А там, за стеклом бежит уже чужое, не их детство, и не вернуть, не повернуть вспять время. Давним эхом всех прожитых лет к ней пришли ее прежние горькие мысли: "Ну, что же ты? Как же ты мог? Ведь меня надо было только позвать! Ведь ты же знаешь как! Позови меня, позови…" И будто в ответ из коридора донеслись громкий Райкин смех и голос Татьяны: "Катька! Екатерина Васильна-а! Шабаш! Перерыв на обед! Пошли в машину! Терех зовет!.."

Оглавление

ЧАСТЬ 1. ЧТО БЫЛО

  В ПОДПОЛЬЕ

  САМ-ЧЕТВЕРГ

  ДЕСЯТКА ПИК

  ДЕСЯТКА ТРЕФ

  ЛЕНОРМАН

  СЕМЕРКА ТРЕФ

  ДЕВЯТКА ПИК

  КОРОЛЬ ЧЕРВЕЙ

  ДЕВЯТКА ТРЕФ

  ПИКОВАЯ ДАМА

  ШЕСТЕРКА ПИК

  ДАМА ТРЕФ

  ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ

  С ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ

  НОЧНОЙ РАЗГОВОР

  ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

  ТУЗ БУБЕН

  О РАЗВЕДЕНИИ СЛОНОВ В БЕЛОРУССИИ

  ТАНЦЫ-ШМАНЦЫ

  ЯГОДОК — ПОЛНЫЙ КУЗОВОК!

  ПИКОВЫЙ ИНТЕРЕС

ЧАСТЬ 2. ЧТО БУДЕТ

  ИГРА МАСТЕЙ

  ДАМА БУБЕН

  БУБНОВЫЙ ВАЛЕТ

  КАЗЕННЫЙ ДОМ

  ДУЭТ

  ВОСЬМЕРКА ПИК

  СЕМЕРКА ЧЕРВЕЙ

  СЕМЕРКА БУБЕН

  МАМИНЫ ЗАБОТЫ

  КОРОЛЬ ПИК

  ПЯТЬ КНИГ С ПРЕДИСЛОВИЕМ

  ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

  ДЕЖА ВЮ

  ОРУЖЕНОСЦЫ

  ВОСЬМЕРКА БУБЕН

  ПОД ПАЛЬМАМИ

  ДЕСЯТКА БУБЕН

  МАРЬЯЖНЫЙ ИНТЕРЕС

  ГОРИ-ГОРИ ЯСНО!

  ШЕСТЕРКА ЧЕРВЕЙ

  МАШЕНЬКА

  БУБНОВАЯ ДЕВЯТКА

ЧАСТЬ 3. ЧЕМ СЕРДЦЕ УСПОКОИТСЯ

  ПЕЧАЛЬ И РАДОСТЬ

  БИЗНЕС С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

  ЧЕРВОННЫЙ ТУЗ

  КАТЬКИНЫ КАНИКУЛЫ

  ДЕРЕВНЯ! СЕЛЬПО!

  ОСОБЕННОСТИ УЧЕТА ДЕНЕЖНЫХ СРЕДСТВ

  БОНЖУР, МАДАМ! ПАРДОН, МЕСЬЕ!

  ДЕСЯТКА ЧЕРВЕЙ

  НА ГРАФСКИХ РАЗВАЛИНАХ

  ВОСЬМЕРКА ТРЕФ

  КОРОЛЬ БУБЕН

  ШЕСТЕРКА ТРЕФ

  УРОКИ ДЛЯ УРОК

  ВАЛЕТ ПИК

  ВОСЬМЕРКА ЧЕРВЕЙ

  ВАЛЕТ ЧЕРВЕЙ

  СЕМЕРКА ПИК

  ПИКОВЫЙ ТУЗ

  ШЕСТЕРКА БУБЕН

  ВМЕСТО МНОГОТОЧИЯ