«Смерть в Дрездене»

Андрей Владимирович Аникин Смерть в Дрездене

Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы Астроном, и события жизни человечества были Бы предсказаны в календарях, как и затмения Солнечные.

Пушкин

Всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека.

Лев Толстой

ПРЕДИСЛОВИЕ

Искусство обычно не требует объяснений от автора. Читайте, смотрите, слушайте — и судите сами…

Но жанр этой повести заставляет написать предисловие. Здесь оно входит в текст органической частью, как в драме — список действующих лиц и авторские ремарки.

Читатель должен помнить следующее. События до 28 мая 1812 года (нового стиля), до дня, с которого начинается рассказ, — суть исторические факты. Начиная с этого дня, события имеют вероятностный характер. В двух вариантах рассказывается — что было бы, если бы… Если бы произошла та случайность, которая всегда возможна. Это — крайние варианты. Может быть, читателю покажется, что наиболее вероятным было бы развитие событий, лежащее где-то между ними.

Пять вымышленных персонажей должны быть представлены читателю.

Жак Шасс, 35 лет. Из семьи парижского мебельщика среднего достатка. Капитан французской армии, сотрудник историографического отдела генерального штаба.

Марк Шасс, около 40 лет, его брат. Человек без определенных занятий, в прошлом крайний якобинец.

Шарль Леблан, около 60 лет. Профессор древней истории, в свое время член революционного Конвента.

Николай Истомин, 24 года. Русский дворянин хорошего рода, но с расстроенным состоянием. Служит в комиссии составления законов при государственной канцелярии.

Ольга Истомина, 19 лет, его сестра.

Историческая повесть не может обойтись без исторических лиц. Чтобы читателю не приходилось листать энциклопедии, автор дает краткую справку.

Жозеф (Иосиф) Бонапарт — старший брат императора, посаженный им на королевский трон Испании. По известным отзывам самого Наполеона, человек тщеславный, но бездарный. Наверняка именно таких членов клана Бонапартов имел в виду Стендаль, когда писал: «Для Наполеона было бы гораздо лучше не иметь семьи».

Маршал Бертье, он же владетельный князь Невшательский и князь де Ваграм. Бессменный начальник штаба Наполеона, безупречный исполнитель его воли.

Маршал Даву, он же князь д'Экмюль. По мнению многих историков, один из лучших полководцев Наполеона. В войну 1812 года командовал первым корпусом, составлявшим ядро армии. Солдат до мозга костей, человек суровый и жестокий.

Коленкур, он же герцог де Виченца. Генерал и дипломат, один из самых близких к императору людей. Несколько лет был французским послом в Петербурге.

Маре, он же герцог де Бассано, в 1812 году — министр иностранных дел. Фаворит Наполеона и весьма влиятельная фигура. Многие считали его ловким, но недалеким человеком. Талейран говорил: «Я знаю лишь одного человека, который столь же глуп, как герцог Бассано; это — Маре».

Талейран, он же князь Беневентский, — одна из самых ярких фигур эпохи, не страдавшей отсутствием таких фигур. Тонкий политик, многолетний сподвижник Наполеона. В 1812 году был в немилости и в отставке.

Евгений Богарнэ, принц империи, пасынок Наполеона. См.: Вариант второй, документ № 2.

Михаил Михайлович Сперанский — «русский реформатор», попович, человек безродный, в 1810 — 1812 годах государственный секретарь — своего рода первый министр Александра I. В марте 1812 года отставлен от дел и сослан в Нижний Новгород, а затем в Пермь. По словам Чернышевского, он «действительно был приверженцем той политической системы, которая преобразовала Францию, которая провозглашала равноправность всех граждан и отменяла средневековое устройство». Впрочем, ни на самодержавие, ни на крепостное право Сперанский прямо не покушался.

Князь Александр Борисович Куракин русский посол во Франции. Был «парадным послом», за спиной которого подлинную дипломатию делали доверенные люди царя и Сперанского.

Граф Федор Васильевич Ростопчин главнокомандующий в Москве, то есть лицо, в чьих руках при чрезвычайном положении 1812 года находилась военная и гражданская власть в Москве и Московской губернии.

Нас не должна удивлять эта толпа герцогов, князей и графов. Такова была эпоха. Чем дальше отходил Наполеон от генерала революции, тем большее пристрастие к титулам он приобретал. К 1812 году стало немыслимо быть приближенным к его двору и не иметь, на худой конец, титула барона империи.

Русская знать разного происхождения (допетровского, петровского, екатерининского) заполняла высшие ярусы военной и гражданской службы. Возвышение Сперанского было сенсационным исключением.

Все знают в общих чертах, как фактически развернулись события в 1812 году. Напомню лишь несколько ключевых фактов и дат.

29 мая Наполеон выехал из столицы вассального Саксонского королевства Дрездена к войскам и 24 июня перешел во главе «великой армии» границу России. Русские армии с боями отходили. 18 августа был оставлен Смоленск. 7 сентября — Бородинская битва. Чтобы сохранить армию, Кутузов 14 сентября оставил Москву. Не получив желаемого мира, Наполеон 19 октября вышел из сожженного и разоренного города. Отступление скоро превратилось в бегство и завершилось полным разгромом французов.

В конце октября в Париже республиканский генерал Мале и несколько его сподвижников сделали попытку государственного переворота. Они были схвачены и расстреляны. Известие о заговоре застало Наполеона близ Смоленска. 5 декабря он покинул обломки «великой армии» на произвол судьбы и помчался в Париж. Его сопровождал Коленкур. Командование войсками Наполеон передал неаполитанскому королю маршалу Мюрату, который вскоре самовольно оставил свой пост, «назначив» на него пасынка императора Евгения Богарнэ.

В последние дни года русские вышли к границе. 2 января 1813 года был прочитан по войскам приказ Кутузова, начинавшийся словами: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границе империи. Каждый из вас есть спаситель отечества. Россия приветствует вас сим именем».

Два слова о Таците. Кто такой Корнелий Тацит? Древнеримский историк. Почему составляет он как бы второй план повести?

В начале XIX века Тацит был живой фигурой. О нем спорили, им вдохновлялись, его клеймили. Наполеон воспринимал тираноборство Тацита как личную обиду.

Декабристы видели в нем борца против деспотизма. «Мне кажется, что из всех римлян писавших один Тацит необъятно велик», — сказал молодой Герцен.

Надо ли говорить, что документы и письма, из которых состоит повесть, вымышлены? Они таковы, какими могли быть, если бы случилось предположенное. В тех случаях, где используются подлинные документы, они выделяются курсивом. Новый стиль календаря опережает старый на 12 дней. Если это особо не указано, имеется в виду новый стиль.

Что было бы, если бы… Нетрудно привести народные присловья насчет пустоты этого вопроса. Но все дело в том, как и для какой цели его поставить. Может быть, он не так уж и пуст…

ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ

1. Жак Шасс — Леблану в Париж

Дрезден, конец мая 1812 г.

Мой дорогой учитель! Страшная весть уже, конечно, достигнет вас, когда вы получите мое письмо. Я почти присутствовал при катастрофе. На моих глазах император выехал на эту роковую охоту, и на моих глазах его привезли в придворной карете с пробитой головой, еще живого, но без сознания. Он умер через два часа, не приходя в себя. О, какие это были часы! Итак, заяц, бросившийся под ноги императорской лошади, и большой камень у дороги меняют судьбы Франции и всего мира.

Слова не могут выразить горе и тревогу, которые обуревают меня. Я знаю: в последние годы вы испытывали все больше сомнений насчет императора и его действий. Порой я разделял эти сомнения. Ваш ученик не может верить слепо. Вы учили меня смотреть на все при безжалостном свете разума, и уроки эти не пропали даром.

Но вы же учили меня не подчиняться вашим мнениям, если они противоречат моим убеждениям. Я хорошо помню наши многочасовые споры в вашем уютном кабинете. Как я хотел бы сейчас оказаться там! Вы говорили: Бонапарт погубил революцию. Я отвечал: он спас Францию. Вы говорили: он возродил деспотизм. Я возражал: иначе было невозможно избавить родину от банды предателей и взяточников, которые истинно погубили революцию.

Но что значат наши споры теперь, перед его гробом?

Через несколько дней гроб этот начнет свой траурный путь в Париж. Две недели назад император, полный жизни и мощи, промчался этой дорогой через Германию. Тысячи людей сбегались к дороге, чтобы только взглянуть на человека, чья слава затмила славу Юлия Цезаря и Александра Великого.

Что будет с нами, с империей, с Францией? Годовалый ребенок провозглашен императором, при регентстве императрицы. Вы не хуже меня знаете, что в действительности будет править не она. Но кто?

Кстати, что поделывает ваш старый знакомец Талейран? Боюсь, это как раз тот случай, которого он ждал…

Сегодня ночью, страдая от бессонницы, я открыл подаренный вами том Тацита и прочел слова Тиберия: «Правители смертны — государство вечно». Это так. Но через какие испытания предстоит пройти Франции, чтобы жить вечно?

Легионы императора стоят ныне по всей Европе. Что предпримут полководцы? И главное, что будет с восточным походом, планы которого давно перестали быть секретом? Вся Пруссия и Польша наводнены войсками. Говорят, немцы уже дезертируют сотнями. Теперь боятся, что они побегут тысячами.

За несколько часов до смерти императора прискакал курьер из Вильны. Я имел случай говорить с ним. Александр не начнет первым войны, но воля его непреклонна. Император другого ответа, конечно, и не ждал. Но Александр понимает, что Франция и Европа без императора — совсем новая военная и политическая ситуация. Это, впрочем, понимают и в Дрездене. Сегодня утром Коленкур выехал на север. Мало кто не догадывается, что в Вильну. И здесь и в Париже хорошо известно, что он, рискуя милостью императора, упорно возражал против войны с Россией.

Когда-нибудь люди, пережившие эти дни в Дрездене, опишут их в своих мемуарах. Может быть, они расскажут, как вели себя собравшиеся здесь со всей Европы монархи. Саксонский король, когда ему доложили о несчастье, совсем потерял голову. Все глаза обращены к австрийскому императору и его дочери, молодой вдове, правительнице Франции. Дом Габсбургов ныне царствует в обеих империях! На лице императора Франца — непроницаемая маска… Германские князья шепчутся по углам, как школьники…

Но довольно. Я посылаю с этим же курьером письмо для моего сына. Ведь 18 июня ему минет двенадцать. Поцелуйте его от меня. Не знаю, когда я увижу вас и его. Пока мне приказано оставаться в Дрездене.

Что происходит в Париже? Ради бога, пишите мне. Я так нуждаюсь в ваших советах.

2. Из письма императрицы Марии-Луизы Александру I в Вильну

Государь брат мой! В эти тяжкие для Франции и для меня дни один бог мне опора и надежда. Внезапная кончина императора и супруга возложила на меня вопреки моей воле обязанности верховной власти до совершеннолетия нашего сына. Объятая скорбью Франция ждет, что я выполню священную волю моего покойного супруга. Я знаю, что одним из самых заветных его желаний было сохранить мир и дружественные отношения с Россией, так счастливо установленные несколько лет назад после кровопролитной войны. Мне известно также, что в последнее время между нашими государствами возникли разногласия. Однако моя глубокая вера состоит в том, что эти разногласия могут быть разрешены мирным путем ко благу наших народов и всей Европы. Я надеюсь, что ваш представитель, государь, будет присутствовать при погребении императора в Париже. Мое письмо доставит герцог де Виченца, рекомендовать которого вам нет необходимости. Пользуясь полным моим доверием, он сможет дополнить это письмо беседой…

3. Из мемуаров Коленкура

— Я рад видеть вас снова, — сказал Александр, вставая из-за стола.

— Я хотел бы лишь, ваше величество, чтобы повод для нашей встречи был менее печален, — ответил я.

— Сколько времени мы не виделись?

— Более года, ваше величество.

Он расспросил меня о подробностях смерти императора, несколько раз повторив задумчиво и с глубоким чувством: «Это был великий человек. Да, великий человек…» Царь осведомился о здоровье императрицы и младенца римского короля, спросил об императоре Франце. Однако тон его при этом стал несколько рассеянным.

— Я хотел бы быть с вами вполне откровенным, — сказал царь. Я молча поклонился. — Французская армия и собранные покойным императором со всей Европы войска стоят у моих границ и угрожают мне. Между тем вы прекрасно знаете, что я не давал никакого повода для угроз. Я честно соблюдал наши договоры. Мои требования никогда не выходили за пределы разумного, и они легко выполнимы… Теперь моя армия, как и ваша, стоит близ границы. Если бы я этого не сделал, Россия не простила бы мне легкомыслия. Видит бог, цели мои только оборонительные. Но, как военный человек и политик, вы понимаете, что трудно представить себе более благоприятную обстановку для осуществления моих требований силой…

— Это было бы величайшим бедствием для Европы, государь, — решился я прервать его, но царь продолжал, как будто не слыша:

— Ваши войска в Испании терпят поражения. В Германии неспокойно. Англия тверда, как никогда. Ваши союзники ненадежны. И у вас нет великих полководцев… После двадцати лет смуты и войны вы не можете рассчитывать на твердое соблюдение порядка престолонаследия. Если один из маршалов… или один из членов семьи Бонапартов…

Должен сознаться, я похолодел от ужаса, и мое секундное смущение не укрылось от царя. Как всегда великодушный и безукоризненно вежливый, он тотчас переменил тему.

— Франция не должна навязывать мне меры, гибельные для российской торговли и вызывающие недовольство моих подданных. Но я твердо повторяю вам то, что говорил раньше: я не обнажу шпагу первым. Если Франция действительно хочет мира, она найдет меня готовым к переговорам.

…Через два дня я выехал из Вильны в Париж с новой надеждой на мир. В Майнце я нагнал траурный кортеж.

4. Донесение кн. Куракина Александру I

Париж, июнь 1812 г.

…Уже слухи о смерти Наполеона, распространившиеся дня за два до правительственного манифеста, вызвали в Париже немалое волнение. Живя в уединении близ Севра и будучи болен, о чем я докладывал вашему императорскому величеству, я не мог лично наблюдать эти потрясения, но служащие посольства постоянно осведомляют меня самым подробным образом. Неделю тому назад возбуждение народа достигло крайней степени, так что министр полиции герцог де Ровиго вынужден был принять самые строгие меры. Среди черни парижской распространилась уверенность, что сторонники прежней династии Бурбонов, пользуясь помощью из Лондона, составили заговор. Возбуждению сильно способствуют недостатки и дороговизна, усилившиеся в последнее время. Крестьяне неохотно везут на продажу продовольствие, а правительство бессильно прокормить эту массу людей.

До вчерашнего дня я не имел возможности убедиться в правдивости или ложности слухов о заговоре, поскольку почти никаких сношений с французами после затребования паспортов и моего удаления из Парижа не поддерживал. Однако вчера совершенно неожиданно имел я визит Талейрана, князя Беневентского. С обычным своим искусством вел он речи о нынешних трудных днях, не связывая себя какими-либо твердыми мнениями. Из речей его я все же уяснил, что он считает заговор, подобный упомянутому мною, вполне возможным…

До известия о смерти Наполеона я имел основания думать, что война уже началась или начнется со дня на день. Ныне, однако, я пребываю в неизвестности и сомнениях.

5. Леблан — Жаку Шассу

Париж, начало июня 1812 г.

Мой дорогой мальчик! Надеюсь, ты еще в Дрездене. Господина де Рюффо, который едет в Польшу, я просил уничтожить это письмо, если он не сможет передать его тебе лично. О церемонии погребения не пишу: эти акты современного идолопоклонства самым подробным образом описаны в газетах.

Русского императора представлял на церемонии Куракин. Он вышел из своего добровольного заточения, а от его старческих немощей, кажется, не осталось и следа. Как слышно, императрица австриячка уже дважды принимала его. Все заметнее Талейран. Как ты проницательно заметил, он точно ждал этого случая. Пока он никто, но влияние его растет буквально с каждым часом. Я думаю, он прежде всего использует свое влияние против войны с Россией. Ведь если вблизи границ будет одержана большая победа, то Даву, Мюрат, Богарнэ или еще кто-то из полководцев въедет в Париж триумфатором и может объявить, что в услугах князя больше не нуждается. А в нынешней мутной воде он отлично ловит рыбу.

Что сказать тебе о настроениях в Париже? Наверно, так было в Риме после смерти Цезаря или, скорее, после смерти Нерона. Впрочем, по этому поводу Тацит, которого ты вспомнил, замечает, что едва ли можно говорить об общем настроении у такого множества людей, как население Рима. Тревога — вот, пожалуй, что объединяет настроение многих. Но есть немало людей, притом из совсем разных слоев общества, для которых нынешнее положение означает надежду. Так думает твой брат, который внезапно появился у меня на днях.

Многие боятся гражданской войны, а иные открыто говорят об этом. Правда, кто с кем будет воевать, — неясно. Но ведь и после смерти Нерона это было неясно. Само возвышение Бонапарта показало, чего можно добиться, действуя быстро и безжалостно, сочетая силу и хитрость. В известном смысле теперь узурпатору было бы легче. Ведь, говоря словами Тацита, manebant etiam tum vestigia morientis libertatis.[1] А теперь и следов нет. Что касается имен возможных узурпаторов, то я молчу. Об этом предмете ты можешь судить сам.

Похоже, что главная угроза теперь — сторонники Бурбонов. Они оказались гораздо сильнее, чем можно было думать. Много слухов о волнениях в Бретани, где темные крестьяне до сих пор верят в добрых королей.

Вчера Аннет вернулась с рынка с пустой сумкой. Нет мяса, молока, плохо с овощами. Многие булочники закрыли свои лавки. Аннет сказала, что в фобуре Сент-Антуан народ разгромил булочные. Там настоящий голод. Богатые платят за припасы втридорога, но у бедняков нет для этого денег.

Я ничего не пишу о наших спорах. Время — лучший ментор и судья. Одного я боюсь: деспотизм Наполеона был настолько всеобъемлющим, что его внезапный конец может вызвать катастрофу.

Твой сын становится все больше похож на бедняжку Элизу. Такой же нежный и хрупкий. Это меня немного тревожит: ведь он мужчина. Увидев мальчика в день его рождения, я сразу представил Элизу такой, какой ты привел ее ко мне пятнадцать лет назад. Прости, если эти воспоминания слишком грустны для тебя. Во всяком случае, он здоров и любит тебя больше, чем когда-либо. Надо надеяться, что наши дети будут счастливее нас…

6. Из дневника Николая Истомина

Петербург, май — июнь 1812 г.

…Был вместе со всеми у министра по проекту уголовного уложения. Вышел полный негодования против тех, которые там говорили. И в их-то власти миллионы людей в России!

Нынче сижу дома больной: опять проклятая лихорадка, что в позапрошлом годе ко мне в Вене привязалась. Чувствую тоску нестерпимую. К Петербургу ничто меня не привязывает, лишь NN. Да и ее не видел две недели. Иной раз хочу безумно видеть, а иной — чего-то боюсь. Что у меня за характер, право! Корсаков говорит: брось эту мерехлюндию и сватайся, пока не поздно. Меня от одной мысли обо всем, что это может предвещать, в жар бросает. Но сам в себе не могу ничего понять.

…Думал о Michel-Michel.[2] Можно разное ему в вину поставить, но измену?! И кто обвиняет! Возвышение его делает обществу немного чести, ибо способ оного только при деспотическом правлении возможен. Mais sa chute![3] Все скрыто, все тайно… Ночь, кибитка, жандарм. Кажется, если виноват, судите открыто! Где там… Мысли эти еще больше усиливают тоску. Слава богу, хоть лихорадка отпустила.

…Письмо от маменьки и записка от Оленьки. Напрасно я им написал об NN и о планах моих. Поспешил от восторженного состояния. Маменька в тревоге: такой женитьбой состояния не поправишь. А Оленька прелесть. Повезло мне такую сестру иметь. Послал ей книги.

Читал Tacite по-французски. Сколько в Геттингене латыни ни обучали, а все несвободно читаю. О тираны нынешние! Кто напишет о вас, как написал благородный Тацит?

…Нынче обедал у Корсаковых. Там поразительное известие: Наполеон упал в Дрездене на прогулке с лошади и разбился насмерть. Известие верное: Корсаков-отец получил письмо от нашего посланника, своего кузена. Волнение было необычайное. Патриоты обнимались и поздравляли друг друга как с победой. Только и речи было о Провидении, о воле Всевышнего. Вот какой жребий таила судьба для этого поистине великого человека, хоть и деспота всеевропейского!

Будет ли ныне Россия избавлена от войны, о коей давно все говорят? Много было споров о том. Я тоже говорил, и, кажется, с излишней горячностью. По мне, на любой вопрос надо с пункта зрения эмансипации народа русского глядеть. Если бы от сей войны освобождения крестьян ожидать было возможно, я считал бы и войну благом.

7. Ольга Истомина — брату в Петербург

Владимирская губерния, июнь

Друг мой, милый братец! Вольно тебе думать, что мне не интересны твои служебные дела, а интересны только покойный Наполеон да Андрюша Татищев. Но в делах твоих я все равно ничего не понимаю и не пойму, как ты ни старайся. Мы обе с маменькой молим бога, чтобы ты не прельщался воинской славой, а служил с успехом в гражданской службе. Я хочу еще, правда, чтобы ты сделался писателем. Мне кажется, что и NN этого хочет. Если бы ты знал, как мне не терпится с ней познакомиться! Я уверена, мы с ней сойдемся. По губернии объявили новый рекрутский набор: по одному человеку с двухсот ревизских душ. Неужели война все-таки будет?

8. Николай Истомин — сестре

Ну, хоть ты и не берешься судить о моих делах служебных, на этот раз все поймешь и заинтересуешься.

На прошлой неделе зовет меня князь Григорий Петрович (я тебе словесный с него портрет рисовал) и очень даже любезно говорит:

— А не надоел тебе, братец, Санкт-Петербург?

Я совершенно не понимаю, куда он клонит, но на всякий случай от такой ереси открещиваюсь: «Помилуйте, ваше сиятельство, как можно…»

Смеется. Короче, предлагает мне сверхштатный пост в нашем посольстве в Берлине. «Ты, мол, в Германии учен, couleur locale[4] знаешь. С французами тоже имел дело, тот-то и тот-то о тебе хорошего мнения. Не думай, впрочем, что тебе много с пруссаками возиться придется. Государь велел создать нечто вроде штаб-квартиры дипломатической для решения всех европейских дел». Это значит, конечно, для переговоров с французами. Они теперь переговоров ужасно хотят, воевать с нами отнюдь не собираются. Ехать надо не позже как через две недели. Дал он мне на размышление день. Наутро я согласился. Искренне желаю отечеству полезным быть, но ясно вижу, что в Петербурге это невозможно. Особенно после происшествия со Сперанским. Идея моя об освобождении остается главной целью жизни моей. Но сделать пока ничего не могу, ибо сила у защитников рабства безмерная.

Догадываюсь, сестричка, какой у тебя на языке вопрос: а что же NN?

Скажу тебе честно — сам не знаю. Решительного объяснения не было и до моего отъезда не будет. Они выехали на дачу на островах. Намедни я был у них. Maman сурова и строга, как всегда. NN — ангел. А я — самый несчастный человек на свете… Правда, к стыду своему, дома я уже не чувствовал себя таким несчастным: заботы сборов меня захватили.

Занимаюсь своим гардеробом. Позапрошлый год приехал я из Геттингена бедным студентом, а нынче, шутишь ли, секретарь посольства. К надворному советнику представлен. Деньги все, что были, издержал и в долги залез. У портного и спрашивать страшно. Да не беда: обещают авансом жалованье за полгода вперед.

В лавках здесь можно купить, хоть и недешево, английские сукна знатные и много иного хорошего товара. Посылаю тебе, сестричка, с этой же оказией спенсер бархатный очень модный и garniture de toilette.[5] Все из Англии, все полуконтрабанда. А для маменьки шаль кашемировая индийская. Как император французский ни старался, а торговля что природа: гони ее в дверь, она в окно влезет. В Германии я сам видел, как на площади английские товары жгли. Люди стоят кругом молча, женщины плачут. Одна в истерике закатилась. Инквизиция какая-то. Не знаю, жгут ли теперь…

9. Николай Истомин — сестре

Вильна, 25 июля (6 августа)

Фельдъегерской почтой домчался я сюда за пять дней. Сил моих нет дальше так ехать, второй день отдыхаю. И кого, ты думаешь, я встретил на улице в первый же час? Конечно, Андрюшу Татищева. Сияет, как новенький серебряный рубль, и тебе очень даже кланяется.

Осматривал дворец, где жил государь, и кабинет, в котором он принимал Коленкура. О беседах этих ходят самые невероятные разговоры, кои мне Андрей передавал. За неделю до моего отъезда распространился в Петербурге слух о возвращении Сперанского. Будто государь на балу публично сказал, что его оклеветали. Будто за ним послано и он уже на пути в Петербург. Не знаю, что об этом и думать… Об NN вспоминаю часто и с грустью. Тоскую больше, чем ожидал.

10. «Московские ведомости» в августе 1812 г

Война в Испании производится с невероятным ожесточением. Провинции, в течение трех лет, по-видимому, спокойно сносившие иго, паки подняли оружие. Не токмо мужчины, но даже самые женщины, отчасти вооруженные деревянными кинжалами, поелику у них отобраны и ножи, нападают на французов…

…Из Лондона, 20 июля… Здесь за достоверное почитают, что король Иосиф намерен вовсе из Испании уйти. Из Мадрида вышел он со всей армией, какой располагать мог, и ныне движется по дороге к границе французской. Здесь распространился слух, что король Иосиф потому еще столь быстро к границе бежит, что полагает за трон французский с малолетним королем Римским поспорить.

Из Франкфурта, 25 июля… По дошедшим сюда сведениям, в Париже на прошлой неделе был мятеж противу правительства. Сообщают, что мятежники первоначально успех имели, но к концу второго дня рассеяны войсками. Цель их состояла в свержении царствующей династии и в восстановлении трона Бурбонов. К ним присовокупились толпы народа, недовольного голодом и дороговизной. От ружейного огня много людей погибло. Правительство объявило, что зачинщики мятежа схвачены и будут судимы военным судом.

11. Из донесения кн. Куракина в Петербург

…Вопреки всем ожиданиям, мятеж застал правительство врасплох, чем и объясняется успех его в первые часы. Караулы не были усилены, дома виднейших вельмож плохо охранялись. Правительство, занятое странным поведением короля Иосифа и спорами с маршалами, стоящими в Германии и Польше, упустило из виду, что происходит в Париже.

Спасением своим династия и правительство обязаны распорядительности герцога де Бассано. Ему удалось скрыться в ночь, когда отряды мятежников арестовали в их домах принца Евгения, министра полиции герцога де Ровиго, князя Невшательского, герцога де Виченца, а также некоторых иных лиц. Как в Париже рассказывают, он незаметно вышел из дома в одежде лакея, пока бунтовщики искали его по всему дому. Явившись в казармы гвардии, он именем императрицы приказал войскам окружить Тюильрийский дворец, где она находилась вместе с королем Римским. Промедление погубило мятежников. Когда в утренние часы их отряды приблизились ко дворцу, они были встречены сильным огнем и после жестокой схватки рассеяны.

Враги династии, силы коих насчитывали, как уверяют, до трехсот вооруженных людей, засели во дворце Пале-Рояль. Они были бы, однако, схвачены или умерщвлены в тот же час, если бы не буйство черни парижской. Истинные цели заговора ей вовсе не были известны. Однако, возбужденная стрельбой и видом крови, чернь собралась огромными толпами близ дворца. Командиры войск, не отличив эти толпы от мятежников и полагая намерения их преступными, приказали вновь открыть огонь. По свидетельству очевидцев, кровопролитие было чрезвычайное.

Получив сию неожиданную помощь и ободрение, мятежники, к которым тем временем примкнула часть солдат и офицеров двух армейских полков, вечером того же дня вышли из осады. Произошло новое сражение. Как слышно, в иных местах они имели поддержку от народа, а в иных чернь с войсками правительства заодно была. Великое смятение и кровопролитие усугублено было пожаром. Начавшись в Пале-Рояле, распространился он на многие соседние здания.

К полудню следующего дня исход мятежа еще отнюдь не был ясен, но своевременные действия герцога Бассано решили дело. Посланные им накануне офицеры привели резервную дивизию, войска правительства к темноте истребили и захватили в плен большинство мятежников. Остальные рассеялись вместе с толпами черни. Лица, названные мною, были все освобождены, за исключением герцога Ровиго, который найден мертвым во дворе одного из домов. Князь Невшательский легко ранен и обожжен лицом.

Известно стало от взятых пленных, что заговорщики намерены были императрицу и короля Римского захватить и в заложниках держать, по прибытии же и утверждении ими желаемого короля — в Австрию отпустить.

Вчера дан от императрицы манифест, коим учреждается в помощь ей Регентский совет в составе семи лиц. Председателем оного будет герцог Бассано, а в числе членов названы лишь Бертье и Коленкур. Надо полагать, остальные места для военачальников оставлены.

…Продолжаю донесение после перерыва, вызванного чрезвычайным обстоятельством — визитом князя Беневентского. Зная Талейрана на протяжении нескольких лет, никогда не видел я его столь удрученным и встревоженным. Не могу передать тех бранных слов, какими он поносил руководителей мятежа. Как я, впрочем, понимаю, цели их он если и не разделяет, то отчасти одобряет. Гнев же князя вызван их поспешными и несвоевременными действиями, которые привели к возвышению его злейшего врага и соперника.

«Чего ждете вы ныне от правительства?» — спросил я его. «Падения влияния Габсбургов и усиления влияния Бонапартов». — «Вы имеете в виду короля Иосифа?» — «Если бы я не знал этого дурака пятнадцать лет, я сказал бы, что с его картами можно сыграть теперь прекрасную игру. Но он не сумеет. Нет, усилится влияние не семьи Бонапартов, а партии бонапартистов, особенно людей, которые были при императоре в последнее время».

Я спросил: «Дело старой династии вы полагаете безвозвратно проигранным?» — «Безвозвратна только смерть, князь. Я боюсь, однако, что безрассудные действия сторонников Бурбонов опасно возбудили народ. Имейте в виду: чернь хорошо помнит 89-й и 92-й годы».

Беседа наша продолжалась около часа. Я спросил Талейрана, надо ли считать ее вполне конфиденциальной. Он взял меня под руку и, подведя к окну, указал на двух хорошо одетых господ, по-видимому спокойно беседовавших между собой. «Это шпионы Маре. Через полчаса он будет знать о нашей беседе. Но, надеюсь, не о ее содержании».

12. Марк Шасс — Леблану

Вы понимаете, почему я не появился у вас в условленное время. Я был на площади у Тюильри, я видел пожар Пале-Рояля, я видел, как потоками текла кровь французов, проливаемая французами. Из-за чего? Из-за того, будут ли нами владеть Бонапарты, Габсбурги или Бурбоны! О гнусный авантюризм! О чудовищная жестокость! О страшная слепота народа! Пока жив, не забуду эти дни и ночи. Огненными письменами вписаны они в историю Франции. Но заблуждаются те, кто думает, что народ всегда будет слеп!

Я не могу больше писать. Я задыхаюсь от дыма пожарищ и от слез ярости.

Эту записку доставит вам мальчик, чей отец, бедный рабочий, погиб вчера. Мать его давно умерла. Ему 12 лет, но на вид не более восьми. Таковы дети парижских трущоб. Надо ли говорить, что я прошу хоть на время приютить и приласкать его. Я приду к вам когда смогу.

13. Жак Шасс — Леблану

Дрезден, конец июля

Дни проходят томительной чередой. Меня затягивает болото здешней провинциальной жизни. Бездеятельность в эти роковые дни становится невыносимой. О событиях в Париже сюда доходят противоречивые, иной раз чудовищные слухи. Говорят, при подавлении мятежа погибло до двух тысяч человек, в том числе немало женщин и детей. Неужели это правда? Страшно верить. Я же в это время любуюсь картинами в королевской галерее или игрушечными парадами саксонской армии.

Русский посланник вдруг сделался здесь важной особой. О войне никто, разумеется, не говорит. Войска союзников, часто вопреки приказам наших маршалов, покидают пограничные области. Великая армия императора, которую он готовил два года, перестала существовать за два месяца.

Несколько дней назад промчался через Дрезден Мюрат. Он направляется в свое королевство, откуда получены тревожные известия: об английском десанте близ Неаполя, о мятеже в армии. Как всегда, он похож не то на павлина, не то на индюка: пестрый, пышный, гордый. Кажется, его дела обстоят неважно, что меня, впрочем, не очень огорчает.

Проконсул Германии Даву сидит в Гамбурге в окружении стотысячной армии и выжидает. Уж это он умеет! Может быть, это новый Веспасиан? Не намерен ли он выжидать, пока другие претенденты перебьют или истощат друг друга, чтобы затем со свежими легионами выйти на арену?

14. Манифест Жозефа Бонапарта, данный в Байонне

10 августа 1812 года

Французы!

Чувство долга перед родиной требует от меня в эти дни решительных действий. Правительство в Париже, пытающееся управлять империей от имени малолетнего сына моего покойного брата, теряет остатки контроля над страной, армией и союзными народами. Оно запуталось в бесчестных интригах. Его слабость и двоедушие привели к кровавым событиям, стоившим жизни многим нашим соотечественникам. В решающий момент это правительство может оказаться бессильным перед заговорщиками, которые стремятся вернуть трон низвергнутой волей народа династии.

Необходимо, чтобы сенат, представляющий народ Франции, решил вопрос о верховной власти. Наследие императора должно быть в достойных и твердых руках.

Французы! Оказывайте помощь войскам, которые я возглавляю. Они с честью прошли трудный испанский поход. Они достойны вашего доверия. Я обращаюсь к вам также как законный король союзной Испании и призываю к объединению сил обоих государств во имя величия Франции и процветания Испании.

Французы! Поддержите меня, в этот решающий для родины час. Заставьте правительство признать волю народа.

Король Жозеф

15. Марк Шасс — Жаку Шассу

Париж, август 1812 г.

Брат, с верным человеком посылаю это письмо и прошу тотчас по прочтении уничтожить. Причину ты сейчас увидишь.

Ты, товарищ моих детских игр, единственный брат мой, не можешь чувствовать иначе, чем чувствую я. Наши разногласия теряют ныне свое значение. Я уважаю твои чувства к покойному Бонапарту и не собираюсь говорить о нем. Его нет, и это главное.

Отчаянная борьба идет за власть и богатство между людьми, равно чуждыми французскому народу. Кто лучше — австрийская династия, ничтожество Жозеф, мрачный убийца Даву, наконец — Бурбоны? Бессмысленный вопрос! Власть должна быть возвращена источнику, из которого она исходит, народу!

Мы создали тайное общество друзей свободы. Мы ставим целью вырвать Францию из пучины монархических распрей и восстановить республику 1-го года. Среди нас есть люди, которые вдохновляются идеями Бабефа — героя и мученика революции. Ты знаешь, что я всегда разделял эти цели. Но я понимаю, что ныне мы не можем объединить Францию под этим знаменем. Мы призываем сражаться вместе с нами всех, кому дорога Франция, республика и свобода. Когда мы победим, народ сам решит, в чем конечная цель.

Я призываю тебя, брат, встать в этой борьбе плечом к плечу со мной, как стояли братья Гракхи. И если нам суждено умереть, умрем вместе за счастье Франции.

Податель этого письма объяснит тебе остальное и скажет, как меня разыскать. Во имя народного блага я должен быть невидим для полицейских ищеек.

16. Леблан — Жаку Шассу

Париж, конец августа

Париж полон интригами, слухами об интригах и слухами о слухах. Всех занимает борьба между Маре и Талейраном. За последние недели Талейран отчасти вернул потерянное в июле.

Вчера я вновь встретил его на прогулке. Несмотря на хромоту, он ежедневно отмеряет свой урок по аллеям. Няньки и малые дети посматривали на двух стариков и думали: «Эти-то свой век отжили!» Между тем Талейран, возможно, приближается к своему звездному часу. Я-то знаю, что скрывается за спокойной ленью и снисходительной иронией бывшего епископа. Четверть века наблюдаю я этого человека и не устаю удивляться!

Мы провели два часа в беседе, которая началась с короля Жозефа, а кончилась римлянами и Тацитом. Он один из немногих в Париже, кто может оценить мой труд.

Потом речь зашла о Бонапарте. Он-то терпеть не мог Тацита: неприятные ассоциации! Талейран мне рассказал любопытные подробности о разговоре, который имел Бонапарт с великим Гёте. Талейран присутствовал при этом разговоре: было это в 1808 году, во время эрфуртского свидания императора с царем. Бонапарт ругал Тацита последними словами и недоумевал, в чем причина его популярности. Он, мол, учит правителей бояться народа, а народ — ненавидеть правителей.

Какой народ? Каких правителей? В этом суть.

По поводу дел нынешних князь со мной подозрительно откровенен. К чему бы это?

Не знаю, причастен ли он к памятному мятежу, но ныне выжимает из мятежа и из его поражения все что можно. Вождям эмигрантов он говорит: «Теперь вы видите, что получается, когда ваши люди плохо слушаются меня? Следующий раз будьте умнее и действуйте только с моего благословения!» Императрице и ее австрийскому окружению: «Разве вы не понимаете, куда ведет усиление Маре? Если Римский король ему пока нужен, то Габсбурги вовсе нет. Я — тот человек, который поможет вам сохранить власть». Русскому царю через Куракина или еще через кого-то: «Ваше величество, вам должно быть ясно, что серьезные переговоры можно вести лишь со мной. Помогите мне скинуть Маре и вы останетесь мной довольны».

Вероятно, он что-то говорит также Жозефу, англичанам и Даву, но моей проницательности не хватает, чтобы угадать.

Жозеф пока не решается выйти из Байонны. Похоже, он переоценил магнетическую силу имени Бонапартов. К тому же военная его сила меньше, чем сила Даву.

Неужели западные легионы столкнутся с восточными на полях Франции? Неужели возможна гражданская война?

Ко мне изредка заходят старые друзья. Те из них, кто сохранил силы и боевой дух, восстанавливают республиканские клубы. Пока власти смотрят на это сквозь пальцы. То ли они не видят серьезной опасности, то ли просто заняты другими делами. Возможно, справедливо и то и другое.

Твой брат снова был у меня. Он носит рабочую блузу и пришел ко мне под видом мастерового. Ты бы его не узнал: черная с проседью борода, глаза горят на исхудалом лице. Впрочем, он, по-видимому, здоров и лишь одержим лихорадкой деятельности. Он сказал, что ты знаешь — какой именно деятельности. Первой мерой на случай захвата власти он предусматривает перенесение праха Бабефа в Пантеон. Каково!

17. Талейран — Леблану

Дорогой Леблан! Придя домой, я проверил это место у Светония. Вы оказались правы. Светоний действительно рассказывает, что цезарь Веспасиан при восстановлении Капитолия после пожара подал пример, взявшись своими руками расчищать обломки и выносить их на собственной спине. Этого нет у Тацита.

Остается вопрос, который мы обсуждали: кто из нынешних претендентов способен проделать подобное в Пале-Рояле?

Я завидую вам, оставившему политическую суету ради вечной мудрости древних. Рано или поздно я последую вашему примеру. Что нового у друзей республики? Если завтра вы выйдете на обычную прогулку, то мы встретимся.

18. Жак Шасс — Леблану

Берлин, сентябрь

Ваше письмо нашло меня в Берлине, куда мне приказано было направиться. Я состою при специальной миссии, которая будет вести переговоры с русскими. Из Парижа сюда на днях прибывает герцог де Виченца, а из Петербурга — кто бы вы думали? — Сперанский, которого царь внезапно вернул из ссылки и назначил на особый дипломатический пост!

Со Сперанским я знаком со времен Эрфурта. Император Наполеон был о нем весьма высокого мнения. Однажды он в шутку предложил Александру обменять Сперанского на какое-нибудь королевство. Мне будет интересно встретить его снова.

Пока же я познакомился здесь с одним молодым русским — г-ном Истоминым. Свое дворянство он возводит к XVI веку и говорит об этом не без гордости, хотя, впрочем, и не без иронии. Учился в Геттингене. Очень неглуп и симпатичен. Кажется, мы подружились или подружимся. Глядя на него и на одного из его спутников, я думаю, что в России вырастает новое поколение, совсем непохожее на бояр, каких вы знавали в Париже еще при старом режиме. Дух гражданственности — это что-то новое для русских.

Ваши проницательные замечания о князе меня немало развлекли. Вы не ошиблись и в том, что он имеет частные сношения с Даву. У меня был случай убедиться в этом, когда я сидел за бутылкой вина с одним из моих старых друзей, который служит в штабе маршала. На прошлой неделе Даву наконец вышел из Гамбурга с шестью дивизиями и медленно движется на запад. Никто не знает, что он задумал. Не суждено ли Жозефу сыграть роль злополучного Вителлия в борьбе с этим Веспасианом? Династия Даву — как это звучит, а? Я отлично помню Даву еще с итальянского похода. Над ним тогда смеялись: ему были свойственны осторожность, хладнокровие и упорство — качества не очень частые у французов. Но теперь именно эти качества ему могут пригодиться.

Я получил письмо от моего брата. Волнующая искренность и напыщенный слог странным образом соединяются в нем. Но я не чувствую в себе готовности сражаться и умирать за то, чтобы прах Бабефа попал в Пантеон.

Кто-то сказал, что Берлин, собственно, не город, а лишь место, где собрано множество людей. Среди этих людей немало умных, они-то и образуют духовный мир Берлина. Но эти люди — берлинцы лишь по прихоти географии. Собери их в любом другом городе, и они образуют точно такое же общество. Внешне же Берлин — это втиснутые в одну линию монотонные дома и широкие, проложенные по линейке улицы.

Впрочем, живется мне здесь довольно весело. Благодаря своему положению сотрудника специальной миссии я принят во дворце и в свете. Когда я получаю известия из Франции, то порой думаю, что это веселье на пороховом погребе.

19. Николай Истомин — Ольге Истоминой

Берлин, сентябрь

Милая сестричка, столько событий пронеслось над миром и надо мной за два месяца, что даже не знаю, с чего начать.

Сперанский находится здесь вторую неделю. Я пользуюсь полным его доверием, что мне весьма лестно. Он ведет дело с большим искусством и тактом, хоть испытывает трудности немалые. Главная цель его — добиться от французов мирными средствами всего, чего желает государь: постепенного очищения Польши и Пруссии, свободы торговли и мореплавания, невмешательства их в наши дела с Турцией и Швецией.

Хватит мне, однако, забивать твою головку политикой.

Хоть и просиживаю порой ночи над срочными бумагами, занимаюсь я не только работой. Чуть не каждый день — балы. То-то натанцевалась бы ты здесь вдосталь! Вчера — у прусского вельможи, сегодня — у нашего посла, завтра — во дворце, и так день за днем!

Сознаюсь тебе честно: здесь было бы нетрудно забыть NN с ее прелестными глазками, хоть я и получил от нее письмецо (писанное, как видно, отчасти под диктовку maman). Мой новый друг M-r Chasse, capitaine de l'armee imperiale[6] и умнейший человек, безумно влюблен в даму здешнего общества, а я, кажется, его поверенный в сердечных делах. Шасс бы тебе понравился: человек умный, благородный и чувствительный, хоть, заметь, из мещанской семьи. Он рассказал мне свою жизнь. Какая жизнь! Он на десять лет старше меня, но опыта у него, полагаю, в десять раз больше. Помнит он революцию, был тогда мальчиком, но не ребенком. В 16 лет он в армии, на Рейне. Ранен штыком в ночном бою. Возвращается в Париж и садится за книги. Сам себе университет! Были у него и наставники, коих он ныне с великим почтением поминает.

Он любит девушку, но ее родители не дают согласия на брак. Он увозит возлюбленную, брак заключен против воли ее семьи. Шасс отправляется с Бонапартом в египетский поход, не зная, что она готовится стать матерью. Семья отрекается от нее, она живет с ребенком в нужде. Шасс, чудом уцелев в Египте, попадает в плен, бежит, пойман и едва не казнен ужасной смертью. Снова бежит и попадает в Париж к свежей могиле жены. Сын его теперь воспитывается в закрытом лицее.

Пять лет провел он в странствиях дальних и опасных. Был в Мексике и Бразилии. Вернулся тяжело больной, доктора считали его обреченным. Но он выжил и лишь три года снова в армии. Поэтому он только капитан, хотя его лично знал Наполеон. По-моему, он мог бы командовать хоть корпусом.

…Прости, душа моя, пришли за мной от Сперанского. Поцелуй от меня маменьку. Я посылаю ей несколько фунтов лучшего голландского табаку. Сделал для матушки мой миниатюрный портрет — здесь мастера есть изрядные. Хочу вставить его в табакерку, как она желает, и послать следующей почтой.

20. Из мемуаров Талейрана

В увлечении быстрой сменой событий, тщеславием, ежедневно новыми интересами, в атмосфере войны и политической борьбы, окутавшей Европу, никто не мог внимательно приглядеться к собственному положению: политическая жизнь слишком владела умами, чтобы хоть одна мысль могла обратиться к частным делам. Люди бывали у себя дома только случайно и потому, что где-нибудь же надо отдохнуть, но никто не желал постоянно пребывать в собственном доме.

…Характер Даву сыграл в эти дни роковую роль. Генерал в 24 года, первоклассный военный талант, он сознательно подчинил себя и свою жизнь гению Бонапарта. Он был свободен и от недостатков последнего: несдержанности, недостаточной обдуманности действий. Я уверен, что Даву не увяз бы в трясине пиренейской войны, как это сделал император. В 1812 году ему было сорок лет: прекрасный возраст для военного и государственного мужа, когда еще сохраняется энергия молодости и уже не опасны ее страсти. Смерть императора открыла для него новые возможности.

В беспримерно сложной обстановке этой долгой и теплой осени он один, казалось, сохранял спокойствие. К несчастью, и спокойствие может быть чрезмерным. Мудрость политика, как и полководца, состоит в том, чтобы действовать в должном месте и в должный момент. Сколько прекрасных планов пошло прахом из-за того, что действие осуществлялось чуть-чуть рано или чуть-чуть поздно!

Мы попытались соединить его хладнокровие и мой опыт и были близки к успеху. Но…

21. Из дневника Жака Шасса

Берлин, сентябрь

…Мрачное известие: в Байонне убит Жозеф. Убийца — офицер его собственной гвардии. Король проезжал по улице верхом в сопровождении небольшой свиты. Убийца подъехал вплотную (никто его, естественно, не остановил) и выстрелил в упор. Он пытался ускакать, отстреливался, был смертельно ранен и умер, ничего не сказав. Круг смерти ширится…

Cui prodest?[7] Маре? Даву? Талейран? Англичане? Испанцы?

Все ждут подробностей, но будут ли они? Сульт принял командование над западной армией…

Разговоры с Nicolas. По его просьбе подробно рассказал ему обстоятельства гибели императора. Дальше запишу диалог…

Он. Был заяц, была пугливая лошадь, был камень на дороге. Ведь это величайший заяц в истории зайцев! Но подумайте: заяц мог броситься под копыта лошади Бертье, или Коленкура, или любого офицера свиты. Мог просто пробежать стороной. Почему он попал именно под ноги коня Наполеона? Предположим, он спасался от лисицы. Но если бы лисица не была голодна, она не гнала бы зайца… Ведь этак можно рассуждать без конца. От чего же тогда зависит ход мировых событий?

Я. О вашем парадоксе я уже немало думал, Nicolas. Это бесплодный путь мысли…

Он (все больше увлекаясь). Но, Jacques… Ведь были не только заяц, камень, лошадь. Была задумчивость императора. Была сама его поездка. Ведь он мог передумать, мог поехать другой дорогой, мог удержаться в седле. Как же сцепились все эти бесчисленные звенья в одну роковую цепь? Достаточно было выпасть одному звену, совершенно ничтожному, и не было бы всей цепи, и не погиб бы ваш император… Но тогда, бог мой, мы с вами вернее всего были бы врагами и могли бы встретиться на поле боя… И один из нас мог бы убить другого! Какая мысль!

Я. Это действительно чудовищная мысль. Но продолжайте ваше рассуждение. Мне кажется, я чувствую, куда оно клонится.

Он (задумчиво). Как это, право, странно. Ведь ничья воля не сочетала все эти мелочи, чтобы погубить Наполеона и чтобы мы с вами могли встретиться. А вместе с тем могло ли все это само, стихийно, случайно сочетаться именно таким образом?

Я. Ага, вот мы и добрались до предопределения и еще чего-то сверхъестественного! Ничья человеческая воля не сочетала, а какая-то воля все же сделала это? А я вам предложу другое рассуждение. Каждая из мелочей имела вполне материальные причины и сама по себе никак не была связана с судьбой императора. Заяц был вспугнут кавалькадой и бросился ей наперерез, что соответствует заячьей природе. Поэтому он попал под копыта лошади, на которой впереди всех, как обычно, ехал император. Ехал он на коне, который всегда служил ему для прогулок; я думаю, он был не более и не менее пуглив, чем другие лошади из императорской конюшни. Но Наполеон был неважным наездником. Он не удержался в седле. Между тем дорога там была каменистая…

Он. Как просто это у вас получается! И все же согласитесь: есть нечто называемое судьбой, роком, фатумом. Но если есть рок, то, может быть, есть воля, его определяющая… Вы верите в предчувствия?

Я. Это неожиданный вопрос. Верю, поскольку они имеют под собой некую материальную основу…

Он. Например?

Я (вероятно, несколько неуверенно). Ну, например… В Египте я был одержим дурными предчувствиями в отношении моей жены. К несчастью, они оправдались. Вы скажете: вот доказательство способности человека предчувствовать. Но я скажу иначе. У меня были вполне реальные основания для дурных предчувствий. Во-первых, у Элизы было от природы слабое здоровье, и я это знал. Во-вторых, было весьма естественно, что она оказалась беременна. В-третьих, зная эту семью, я мог предвидеть ее жестокость, а зная мою жену, я мог предвидеть ее гордую нищету, которая легко ведет к болезни… Может быть, это не так романтично и не так мистично, как вам хотелось бы, но это правда.

Он. Мне стыдно, что я вызвал вас на эти грустные воспоминания. Но скажите: Наполеон ничего не предчувствовал?

Я. Затрудняюсь ответить. Многие говорят, что да: накануне он зашел в сельскую церковь, оставив всю свиту снаружи, и пробыл там один или наедине со священником минут пятнадцать. Но я не вижу здесь никакого предчувствия. Утром он был оживлен, весел, энергичен… Да и что он мог предчувствовать: зайца, спасающегося от лисицы?

Он. Вы смеетесь надо мной…

10 октября

…Что же мне еще нужно? Я обладаю женщиной, которая могла бы составить счастье любого смертного. Но дурные предчувствия, над которыми я, кажется, подшучивал в том разговоре с Nicolas, томят меня. Почему? Я не могу обнаружить никакой осязаемой причины… С некоторых пор я перестал быть вполне откровенным с ним. Мне кажется, бедняга не избег ее чар, как ни старался. Прекратились наши чудесные разговоры…

22. Талейран — маршалу Даву

…Не знаю, была ли его смерть заслуженной, но она была закономерной. Жозеф начал игру, для которой не имел ни характера, ни дарований, ни чувства меры. Я заклинаю вас, князь, не медлить больше. Я надеюсь так скомпрометировать Маре, Коленкура и Бертье, что ваша задача будет облегчена. Меня больше беспокоит положение в самом Париже. Помните ли вы: император не раз говорил, что он один остановил революцию, что после его ухода она будет продолжаться. А он часто был весьма проницателен. Брожение может охватить провинции и армию. Старайтесь не давать солдатам свободного времени и возможности общения с чернью.

23. Из дневника Николая Истомина

Берлин, октябрь

…Бал у австрийцев. Шасса нет, он послан ненадолго с миссией в Дрезден. Г-жа фон Г. здесь. Глядя на нее, понимаешь Шасса. Не таких ли женщин из Венеции писал Тициан? За ее уверенностью и свободой обращения мне видится что-то другое… Что? Бог знает.

— Mais ou est votre ami francais?[8]

Я уверен, она знала о поездке Шасса. Мой ответ она, впрочем, едва слышала. Мысли ее были далеко.

Странный конец разговору. Слуга подал ей конверт. Она открыла его и, бегло просмотрев небольшую записку, в нем бывшую, обратилась ко мне:

— M-r Nicolas. (Еще на прошлой неделе она спросила у меня разрешения этак меня звать.) Окажите мне услугу. Возьмите это письмо, пойдите и сожгите его тотчас же. Убедитесь, что все обратилось в пепел.

Я взял конверт, вышел в соседний кабинет, где никого не было, и зажег от свечи конверт вместе с запиской. Вернувшись в зал, я не нашел ее там. Мне сказали, она только что уехала.

…Шасс вернулся. Я рассказал ему о происшествии на балу. И может быть, напрасно. Он что-то шутил, но я его уже достаточно знаю: ему было неприятно. А я, кажется, впервые подумал, что, в сущности, завидую ему и ревную. Это ужасно. Он показал мне письмо из Парижа. Неужели там будет революция? О, как бы я хотел это видеть!

…Кому доверю я то, что происходит в моей душе? Только сим листам, на коих дал себе клятву быть искренним до конца. Сила неодолимая влечет меня к этой женщине. Являюсь в дом всякий день, знаю, что это становится неприлично, но не могу с собой ничего сделать. Иногда мне кажется, что она ко мне расположена.

Думал я, что лишь в романах, и притом в плохих, бывают женщины, ради которых человек готов пожертвовать всем — дружбой, родными, отечеством, самой жизнью. Но ныне, кажется, начинаю верить. И страдаю. Шасс перестал быть откровенен со мной. Разумеется, я тоже молчу о том, что со мной происходит. Но опасаюсь, что он догадывается.

…Опишу вчерашнее происшествие как было. Ибо смысла его я не знаю еще. Верховая прогулка по ее приглашению. Шасс, я и еще трое мужчин, из коих один — ее кузен, г-н фон Крефельд, постоянно (и нередко к моей досаде) ее сопровождающий. Две дамы, ее компаньонки. И, конечно, она… прекраснее, чем когда-либо, в черной с бисером амазонке, розовая от возбуждения и от осенней свежести. Светлые волосы ее с рыжеватым отливом волной спускаются на плечи…

Молодость моя располагает дам к некоторой фамильярности. Они этим слегка забавляются, а что мне остается делать? О холодном достоинстве Шасса я могу только мечтать, да неспособен я к нему и боюсь, не буду никогда способен. Обе компаньонки довольно милы, хоть неопределенного возраста и нации. Последнее, впрочем, относится и к г-же фон Р. Она вдова прусского тайного советника, но сама наполовину итальянка, наполовину француженка. Муж ее умер тому три года, оставив весьма расстроенное состояние.

Погода чудесна, лес весь светится. Парки здесь обширны и отменно содержатся.

Шасс и она опередили нашу группу, остальные тактично оставили их наедине. Ревнивые мысли не давали мне покоя. Чем более я их гнал, тем злее они жалили. Сам для себя незаметно свернул я в боковую аллею и вдруг оказался один, о чем вовсе не сожалел. Издали женский голос: Nicolas-a-a! Я не отозвался. Так прошло, может быть, полчаса. Внезапно слышу шум ветвей позади и оглядываюсь. На полянку вылетает ее жеребец, весь в мыле. Сердце мое замерло, я не знал, что сказать. Она улыбнулась самой своей милой улыбкой, чуть озорной, что ей так к лицу.

— Пусть бедный Альтон немного отдохнет. Пройдемся немного.

Я соскочил с лошади и помог ей. Лицо ее было в двух дюймах от моих губ, прядь волос коснулась меня. Голова моя закружилась, я что-то пробормотал и, уверен, покраснел как рак. Избавлюсь ли я когда от этой слабости? Мы пошли молча рядом, ведя лошадей на поводу.

— Вас не заинтересовала записка, которую вы тогда сожгли по моей просьбе?

— Мадам, вы меня оскорбляете!

— Ах, как мы горды! Это и подобает столбовому дворянину. Кажется, так это у вас называется? А между тем эта записка касалась вас.

— Меня?

— У вас есть бумага и карандаш?

Я достал свою записную книжку, Оленькин подарок. Она положила ее на седло спокойно стоявшего Альтона.

— Вот копия того, что вы сожгли.

Я прочел неровные строчки: «Мадам, я вынужден просить вас срочно приехать ко мне. Я жду вас с делом, не терпящим отлагательства. Простите, но иначе я не могу поступить. И пожалуйста, отделайтесь предварительно от г-на Истомина, который проявляет к вам, мне кажется, излишний интерес».

Подписи не было. Я вопросительно посмотрел на нее.

— Это писал Фредерик.

Кровь бросилась мне в голову. Кузен!

— Но…

— Ах, молчите, Nicolas, молчите! Он имел основания вызвать меня.

— Но…

Она закрыла мне рот рукой. Перчатка пахла тонкими духами и конским потом.

— Не спешите все узнать. Я, например, знаю слишком много и страдаю от этого. И верьте: я никогда не попрошу вас сделать что-либо недостойное. Ах, Nicolas, если бы вы могли понять…

— Я могу, я хочу понять!

— Нет, нет, не теперь! Помогите мне сесть в седло.

Мне кажется, я видел на ее лице замешательство, и страх, и еще что-то. Она ускакала, а я остался на месте, обуреваемый тревогой и сомнениями. Не знаю, сколь долго я там простоял.

…Визит господина Фредерика! Послан ли он ею? Не думаю. Нетрудно понять было, что его беспокоит письмо, сожженное мною.

— Вы должны извинить мою кузину, г-н Истомин. У нее всегда, знаете ли, были странные фантазии.

— Помилуйте, г-н Крефельд, мне не в чем извинять ее.

— Она с детства любит всяческие наивные тайны, легкие интриги и то, что англичане называют practical jokes.[9] Покойный супруг был постоянным предметом ее проделок, вполне невинных, впрочем.

— Г-жа фон Г. очаровательна. Мне доставляло бы искреннее удовольствие быть, как вы говорите, предметом ее проделок.

— Ах, г-н Истомин, я непременно передам эти слова Мари. Она будет очень довольна, я уверен. Но главным образом я пришел извиняться не за нее, а за себя. В злосчастной записке, которую она дала вам прочесть, упоминалось ваше имя.

Я почувствовал, что краснею. Его же лицо оставалось безмятежным.

— Поверьте, у меня и в мыслях не было задевать вас. Мне просто надо было срочно переговорить с Мари по семейному делу и почему-то взбрело в голову, что она может приехать с провожатым, который помешал бы нам говорить. Сам не понимаю, почему я назвал ваше имя…

— Я вполне удовлетворен вашим объяснением, г-н Крефельд (надеюсь, в моем тоне было довольно холодности!). Мне кажется, следует забыть весь инцидент.

— О, я только этого и хочу, г-н Истомин! Я в восторге, что вы меня правильно поняли. Вы благородный человек. Я очень хотел бы быть вам чем-то полезным. Вы не собираетесь посетить Париж?

— Я на службе и, к сожалению, себе не принадлежу.

— О да, я знаю, что г-н Сперанский вас высоко ценит и, несомненно, с полным основанием. Если вам все же придется быть в Париже, мои рекомендации могли бы помочь вам в знакомстве с тамошним светом. Мы с кузиной ведь больше парижане, нежели берлинцы.

— Я непременно воспользуюсь вашей любезностью, если представится случай.

В таком духе разговор продолжался добрых полчаса. Я остался в уверенности, что г-н Фредерик — человек весьма хитрый и, может быть, опасный. Зачем она держит его при себе? По каким семейным делам он ее вызывал и этаким тоном?

Г-ну Фредерику на вид лет тридцать. Он изящный блондин, высок и строен, отлично одет и благоухает парижскими духами. Что скрывается за этим фасадом?

…Tete-a-tete с нею на балу у французского посланника. Дружба к Шассу и почти полная уверенность, что она его любовница, сковывают и мучат меня. Надолго ли хватит моей выдержки? Она сердечна и доверчива. Или это тоже одна видимость? Но нет! Я не ребенок, чтобы так обманываться.

— Г-н фон Крефельд сказал, что звал вас тогда по срочному семейному делу. Надеюсь, ничего плохого?

— Семейному? Ах да, письмо от наших парижских родственников. Дело о наследстве после смерти мужа. Спор с его детьми от первого брака… Но оставим это совсем неинтересное дело. Скажите лучше, вы по-прежнему дружны с капитаном Шассом?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Мне кажется, ваша дружба стала менее тесной. Отчего? Он прекрасный человек. А вы, Nicolas, а вы… Так что же случилось?

— Madame… Marie…

Я осмелился произнести ее имя! Еще одно мгновение, и я бы все сказал: что люблю ее, что ревную ее безумно к Шассу, к Фредерику, ко всему свету. Но она вдруг воскликнула:

— А вот и сам капитан Шасс! Мы говорили о вас и, представьте, оба хвалили.

Шасс поклонился не без иронии. Я молчал. Слова, которые я едва не произнес, жгли мне язык…

24. Жак Шасс — Истомину

Дорогой друг! Я прошу вас быть моим секундантом в поединке с Крефельдом. Это может показаться вам странным и даже оскорбительным, но я не могу теперь открыть причину ссоры. Разумеется, вы вправе отказаться, если мое слово, что это — дело чести, недостаточно. Мы знакомы недолго, но я искренне полюбил вас, Nicolas, и надеюсь, что могу рассчитывать на известную взаимность. Если что-то нас в последнее время разделяло, то это, поверьте, лишь стечение обстоятельств, ни от меня, ни от вас не зависящих. В жизни человека бывают случаи, когда он вынужден поступать вопреки своим принципам, не говоря уж о своих интересах. В таком положении я ныне. Если до трех часов пополудни сегодня я не получу вашего ответа, я буду считать, что вы не сочли для себя возможным принять на себя те обязанности, о которых я пишу.

25. Из дневника Николая Истомина

Все кончено. Фредерик умер от раны. Притом он оказался вовсе не ее кузеном. Шасс под арестом. А она… Итак, она шпион Талейрана, англичан и еще бог знает чей. Весь ее роман с Шассом имел единственную цель завладеть через него важными документами и, передав их английским агентам, скомпрометировать герцога де Виченца и лиц, кои ныне у власти в Париже. Все это только политическая интрига. Сколь жестокий урок для меня! Слишком жестокий!

Самое ужасное то, что я люблю ее и буду любить, кем бы она ни оказалась — сатаной, исчадьем ада, отравительницей. Где она теперь неизвестно.

Благодаря г-же фон Г. в руки негодяя и тех, кто стоял за ним, попали эти документы. Шасс обнаружил пропажу их из кованого ящика, который стоял у него в спальне. Она (она!), возможно, украла ключ, с которого была сделана копия. Шасс дал себе сутки на поиски. Бросившись к г-же фон Г., узнал он, что она уехала неизвестно куда. Кузена не оказалось дома.

Утром следующего дня Шасс является к герцогу с откровенным признанием. Во время разговора докладывают о Крефельде. Герцог просит Шасса перейти в соседнюю комнату, откуда он все может слышать. Негодяй шантажирует Коленкура. Он предъявляет копии украденных документов и советует ему уйти в отставку во избежание скандала. В этом случае дается гарантия, что компрометирующие лично Коленкура документы не будут преданы гласности. Коленкур просит время на размышление. Крефельд соглашается и выходит. Шасс, не возвращаясь в кабинет, прыгает из окна. Он встречает шантажиста у двери и публично дает ему пощечину.

Стрелялись на рассвете. Секундантом Крефельда был какой-то неизвестный мне прусский офицер. Крефельд выстрелил первым и промахнулся. Шасс уложил его пулей в грудь. Он прожил около двух суток. Бред, который слышали врачи и сиделка, не оставляет сомнений, что он был в близких отношениях с г-жой фон Г.

Сразу после дуэли Шасс явился к герцогу и отдал себя в его руки.

26. Из мемуаров Коленкура

…Одним из самых опасных агентов Талейрана была некая госпожа фон Г., молодая вдова прусского вельможи и отчаянная авантюристка. Красота этой женщины была поистине равна ее уму и ловкости. Впрочем, ее авантюры не дали ей счастья. Как я слышал, она внезапно скончалась в Лондоне через несколько месяцев после описываемых событий.

Талейран хотел держать в своих руках нити переговоров с русскими и путем искусного хода показать императору Александру и Сперанскому, что именно он — тот человек во Франции, с которым им следует иметь дело. Вместе с Даву они образовали опасный союз сабли и яда. Талейран упорно искал способ ослабить влияние Маре. Он имел тайную связь с английскими агентами через г-на фон Крефельда, который выдавал себя за кузена г-жи фон Г. Этот Крефельд был мужчина в цвете лет и авантюрист едва ли не больший, чем она. Он имел какую-то загадочную власть над госпожой фон Г.

Будучи в центре интриги, Крефельд и стал первой ее жертвой. Его убил на дуэли французский офицер, весьма дельный и честный человек, у которого он и г-жа фон Г. хитростью выманили или похитили конфиденциальные документы. Этот офицер питал несчастную страсть к г-же фон Г. и сделался невольным орудием в руках негодяев. Он имел мужество признать свою вину и не просить снисхождения.

Между тем беседы наши со Сперанским продолжались. Зная его со времен Эрфурта и Петербурга, я вновь нашел в нем подлинного государственного мужа и здравомыслящего человека. Впрочем, полученные им инструкции, видимо, оставляли ему мало простора для самостоятельных действий. Затрудняла его и недавняя опала. В любой момент мог он ждать курьера из Петербурга с приказом о возвращении. И он не знал бы, что ему предстоит: может быть Сибирь?

Однако первым был отозван не он, а я. Уже с середины октября перестал я получать ответы на мои донесения. Злодейское убийство короля Жозефа и выступление Даву так обострили борьбу партий и замешательство в Париже, что обо мне сначала просто забыли, а вспомнив, дали инструкцию просить об отсрочке переговоров.

1 ноября Даву послал свой ультиматум правительству. Не получив на него в установленный срок ответа, он двинул три дивизии через границу на Рейне. Гражданская война, о которой с ужасом говорили уже несколько месяцев, стала действительностью. Крайние обстоятельства рождают новых вождей. Доселе никому не известный майор Гамлен возглавил разрозненные и обескураженные войска, сохранившие верность правительству. Даву понял, что без сражения и больших жертв он не войдет в Париж, и еще раз предпочел выждать. Но это осторожное решение, которое в других обстоятельствах было бы мудрым и благотворным, имело трагические последствия.

В Париже, где среди простого народа царил голод, возбуждение достигло крайней степени. Его искусно раздували крайние республиканцы, создавшие тайное общество, и, возможно, не одно. Приехав в эти дни в Париж, я впервые услышал имя Марка Шасса, этого нового Бабефа. По странному совпадению, он оказался родным братом офицера, который убил Крефельда.

27. Г-жа фон Г. — Николаю Истомину

Мой милый Nicolas! Я получила известие о смерти бедного Фредерика. Это ужасно. Завтра я еду в Голландию, а оттуда постараюсь перебраться в Англию. Едва ли судьба нас еще раз сведет в этой жизни. Зачем я в таком случае пишу? Вы презираете меня, я заслужила ваше презрение. И все же я не могу исчезнуть из вашей жизни, ничего не объяснив.

Милый Nicolas! Эти два месяца вы были для меня самым дорогим и близким человеком, хотя мы по-настоящему ни слова не сказали друг другу. Но я знаю, что вы это чувствовали. Как я хотела и как боялась, что вы скажете мне слова, которые живут в мечтах каждой женщины! Если бы я принадлежала себе, если бы была свободна в своих чувствах и действиях! Но слишком тяжек груз моих страстей и ошибок.

Да, вы вправе презирать меня. Я сознательно завлекла Шасса и устроила похищение документов. Я не любила и не могла любить его. Нечего говорить, что я не любила и Фредерика, он был лишь предписанный мне помощник. А вас… Не заставляйте меня говорить то, что женщине не свойственно говорить первой. Впрочем, теперь все равно… Поверьте, я не дьявол, я только несчастная женщина, которую судьба лишила простых радостей, доступных другим.

Я не буду больше вам писать и не дам адреса. Мы оба должны идти своим путем. Если бы вы знали, как мне сейчас грустно, как страшно. Страшно жить дальше.

Но что делать? Милый, милый Nicolas! Живите, наслаждайтесь жизнью и вспоминайте иногда бедную Marie. Или не вспоминайте, может быть, так лучше. Пусть вас полюбит другая женщина, достойная вашей прекрасной души. Я никогда не говорила, что мой ребенок, мой единственный сын в руках у людей, которые не поколеблются использовать это, чтобы принудить меня к покорности. Прощайте, храни вас бог.

28. Истомин — Жаку Шассу

Вот копия письма, которое вам, возможно, мучительно будет читать. Но пусть оно будет для вас исцеляющим ножом хирурга. Для меня это письмо сладкий яд, который может убить. Мне нечего добавить: вы сами все видели и понимали. Может быть, самое лучшее будет никогда не упоминать между нами ее имя.

Поговорим о вашем положении. Ваши друзья полагают его трудным, но советуют спокойно ждать. Военным властям теперь не до вас, а герцог наверняка не будет добиваться трибунала. Здесь прошел слух, что он получил инструкцию выехать в Париж.

В моей судьбе тоже произошел поворот, на который я, к счастью, не имею оснований жаловаться. Обязан я этим Сперанскому. Мое участие в дуэли не удалось скрыть, да я и не надеялся на это. Сперанский нашел, что мне неудобно после этого оставаться в Берлине, и посылает меня в Париж. Специальным курьером к князю Куракину! Вы можете представить себе мою радость: быть там в это поистине необыкновенное время!

Известные вам события последних недель отвлекли меня от обычных моих мыслей. Ныне снова надеюсь я быть полезным моему отечеству. Как? Я намерен постепенно и сознательно готовить себя к тому, чтобы наилучшим способом помочь великому делу освобождения рабов в России. Я еще молод. Чтобы собрать людей, готовых отдать себя целиком этому делу, я сам должен еще многое понять, многому научиться. Если мне не удастся ничего сделать, это будет зависеть не от меня, а от обстоятельств.

Вы много рассказывали о вашем старшем друге г-не Леблане. Я был бы вам премного обязан, любезный Шасс, если бы вы написали ему несколько строк обо мне. Полагаю, что его мнения и советы были бы для меня ценными.

Моя сестра, которой я писал о нашей дружбе, шлет вам самые добрые пожелания. Молодой офицер, друг моего и ее детства, сделал ей предложение. Она счастлива. Жизнь идет своим чередом.

29. Из донесения кн. Куракина

Начало декабря

Прибывший намедни с бумагами из Берлина специальный курьер надворный советник Истомин сообщает, что дорогой наблюдал он многочисленные войска маршала Даву, готовящиеся, по всей видимости, идти на Париж. Сам князь находится ныне в Ахене, где образовалось вокруг него некое подобие двора из высших офицеров, а также прибывших из Парижа видных его сторонников и германских государей.

Раскрытие в английских газетах важных секретов переговоров парижского двора с нами, кои вел в Берлине Коленкур, вызвало для правительства немалые затруднения. Влияние герцога де Бассано в регентском совете и в правительстве весьма приметно упало, чему искусно князь Беневентский способствовал. Всеобщее внимание здесь привлекает, однако, новая личность — майор Гамлен, на прошлой неделе сделанный сразу полковником и военным комендантом Парижа. Двор и сенат полагают в нем и его войске защиту как от Даву, так и от черни парижской.

30. Истомин — Жаку Шассу

Париж, середина декабря

Я набит впечатлениями, как мешок разъезжего торговца — всякой всячиной. Ехал я долго и тяжко. Дороги небезопасны от разбойников, дезертиров и бродяг всякого рода. Лошадей достать трудно. Разные власти много раз проверяли мой дипломатический паспорт и задерживали.

Париж гудит, подобно растревоженному улью. Время от времени слышна стрельба. Воздух пахнет дымом, все время где-то что-то горит. Людей в гражданском платье, захваченных с оружием, расстреливают на месте. Новый военный комендант пытается железной рукой навести порядок.

Случилось так, что, зайдя к г-ну Леблану, я застал там вашего брата. Оба они приняли меня с большой сердечностью и расспрашивали о вас. Брат ваш, как мне кажется, находится в центре событий, но со мной был сдержан и говорил мало. Однако я понял: его волнует вопрос, не вмешается ли Россия военной силой, если во Франции начнется революция. Мне пришлось много говорить о характере императора Александра, о том, как делается в России политика.

Брат ваш — замечательный человек, он внушает уважение и, пожалуй, страх. Он не потерял надежду видеть вас «среди наших» (так он выразился). Г-н Леблан с улыбкой сказал, что он в этом сомневается. Должен сказать, я тоже сомневаюсь.

То, что произошло со мной в Берлине, кажется мне сейчас странным сном. Но… я сам предложил вам молчать об этом. Молчу.

31. Из дневника Николая Истомина

…Императрица с сыном выехали в Фонтенбло под охраной полка старой гвардии. Маре лишился власти, но упорно цепляется за остатки ее. Как говорят, Талейран хочет выступить посредником между полковником Гамленом и Даву. Нынче узнал я от верных людей, что он тайно выехал в Ахен. Г-н Леблан сказал: «Старая крыса бежит с корабля. Надо ждать бури». Последние дни подлинно похожи на затишье перед бурей.

…Г-н Леблан выяснил через своих друзей, что офицер генерального штаба повез в Берлин приказ Бертье об освобождении Шасса. Мы оба порадовались и выпили по стакану вина за его здоровье. Сын Шасса живет теперь у Леблана, ибо лицей их закрыли по причине беспорядков среди учащихся.

…Мысли о ней. Ночью лежу с открытыми глазами и перебираю все подробности, встаю, зажигаю свечу и письмо перечитываю. Потом начинаю обдумывать фантазию — я еду каким-то образом в Лондон, нахожу ее там… Этак можно с ума сойти. Я и сошел бы, кабы время было. Но утром меня так захватывают события, что волей-неволей позабываю ночные мысли.

…Новая встреча с Марком Шассом у Леблана. На этот раз у него больше доверия ко мне. Запишу суть разговора.

— Мне кажется, страсти несколько успокоились. Может быть, народ устал и смирился?

— О нет, напротив! Нынешнее успокоение — действие нашей организации. Мы теперь знаем, что народ в Париже поднимется, когда придет время. Агенты наши готовят его к решительному часу. Ныне же мы избегаем столкновений с властями, чтобы сберечь силы. Мы связываемся также с другими городами. В нужный момент…

— Этот момент еще не настал?

(Тут я впервые увидел, как он улыбается. Только глаза улыбнулись. Лицо же, заросшее густой бородой, точно и не шелохнулось. Губ под бородой не видно.)

— Вы не пропустите его, этот момент, даже если бы захотели.

— Вы надеетесь свергнуть династию Бонапарта?

— Мы свергнем монархию и военный деспотизм и восстановим республику 93-го года.

— И террор тоже?

— Если понадобится, и террор.

— Но ведь террор и привел к гибели революции?

— Нет. Не террор, а злоупотребление им. Мы извлечем уроки.

— Ваши планы заканчиваются восстановлением республики?

— Нет, начинаются. Республика должна открыть народу путь к подлинному обществу равных. Равенство на деле, а не на бумаге! Это должно быть общество, какого еще не было. Возможно, многие не смогут сразу принять этот путь. Даже из тех, кто будет сражаться против деспотизма. Чтобы республика не выродилась в господство богатых, надо продолжать революцию.

Когда Шасс ушел (потихоньку, через заднюю дверь), Леблан мне объяснил, что он и его друзья следуют учению некоего Бабефа, который в годы революции принял имя Гракха и погиб под ножом гильотины незадолго до консульства. По Бабефу, полноправными гражданами в его государстве будут те, кои полезным трудом занимаются. Таковым признается труд рукодельный. Что до занятий науками и обучения молодого поколения, то люди этих профессий должны будут доказать полезность своего труда. Но вот вопрос: кто будет судить?

…Кажется мне, что момент, о коем говорил Шасс, настал. Нынче по всему городу ходят прокламации, к восстанию призывающие. Из окна вижу я людей с оружием. О роковые минуты мира! Надеваю шинель (на дворе холодно, дождь со снегом) и иду…

32. Из донесения кн. Куракина

…Власть в Париже находится ныне в руках людей, именующих себя Временным революционным правительством. Оное правительство имеет в составе своем нескольких сенаторов, известных либеральными взглядами и не ладивших с Наполеоном и Регентским советом. Но, по всеобщему мнению, люди эти взяты в правительство лишь для прикрытия, иные, возможно, и не по своей воле. Подлинную власть имеют новые якобинцы крайнего толка во главе с неким Марком Шассом. Имя сие до последних дней никому не было известно. Как говорят, он человек простого происхождения, без всякого состояния, но с образованием и способностями.

Младенец император Наполеон II, его мать-регентша и Регентский совет объявлены низверженными, и провозглашена республика. Посольствам иностранных держав указано с места отнюдь не трогаться и со двором, в Фонтенбло пребывание имеющим, ни в какие сношения не вступать. По договоренности с послом Австрии заявил я новым властям, что мы вынуждены силе подчиняться, но правительство парижское de jure отнюдь не признаем. Около посольского дома со вчерашнего дня выставлена вооруженная стража.

Чины посольства, из своих домов выходившие, сообщают мне, что город от сражений, два дня и две ночи продолжавшихся, весьма пострадал. Трупы убитых свозят на пустыри и там сжигают, отчего распространяется ужасный смрад.

Не думаю я, что какому-либо российскому посольству в иностранной державе такое пережить приходилось. Помимо страха насилия, пожара или чего подобного, терпим мы тяжкие лишения от недостатка съестных припасов. Поелику лошадей кормить нечем, их забили. Мясо лошадиное все в Париже охотно в пищу употребляют. Думаю, что и нам придется так поступать.

Положение мятежников и их правительства весьма затруднительно, о чем они сами в воззваниях своих пишут. Справедливо, что часть войск к ним присоединилась, но у регентского правительства войск существенно больше. Притом, по слухам, к Парижу движутся армии Даву и Сульта.

Чины посольства все живы и свой долг исполняют, за исключением лишь надворного советника Истомина, тому три недели из Берлина от его превосходительства г-на Сперанского прибывшего. Как докладывают мне, Истомин в день 26 (14) декабря, когда вооруженный мятеж начался, из дому вышел и более не воротился.

33. Леблан — Жаку Шассу

Я пишу тебе, мой мальчик, с болью в сердце. Наш молодой русский друг погиб. Не смог я выполнить твою просьбу и уберечь его. Единственное утешение, если это утешение, в том, что погиб он в числе многих сотен, может быть, тысяч людей. Мы, то есть я, твой сын и Аннет, живы и невредимы.

О как дорого обходится свобода! Сколько молодых жизней! Порой мне стыдно, что я, старик, жив, а они погибли.

…Когда его ранило картечью, которую эти негодяи применили против безоружной толпы, в кармане у него нашли мой адрес. Неизвестные люди принесли его ко мне, и через час он скончался. Врача мы не смогли найти, да он бы и не помог. Бедный юноша истекал кровью. За несколько минут до смерти он пришел в себя и стал что-то говорить, надо думать, по-русски. Потом опомнился вполне и очень внятно сказал: «Сообщите матери и сестре». Помолчал и добавил: «И Мари». Возможно, это его невеста?

Мы похоронили его вблизи могилы Элизы. Твой брат, несмотря на его нынешнее положение, пришел на похороны и бросил на гроб первую горсть земли. Накануне неожиданно ударил мороз, земля была твердая. Наверное, такова она зимой на его родине.

Я не знаю, что с нами будет. Поленницы дров, которые в этом году меньше обычного по причине летних смут, охраняют вооруженные патриоты. Охраняют от того самого народа, от женщин и детей, ради которых они сражались и умирали неделю назад. Многие дороги в Париж блокированы войсками старого правительства, и почти нет никакого подвоза съестных припасов. Нужда толкает народ на революцию, а революция обрекает на нужду.

Твой брат и его друзья не теряют мужества. У богатых забирают запасы продовольствия и теплой одежды и раздают беднякам. Посланы отряды, которые закупают (а нередко, как я слышал, забирают) продовольствие у крестьян окрестных деревень. Временное правительство надеется на помощь из других городов.

В эти грозные дни, мой мальчик, ты сам должен найти свое место. Моя старая голова не может дать тебе совета. Я постараюсь лишь сберечь твоего сына.

ВАРИАНТ ВТОРОЙ

1. Из донесения русского посланника в Саксонии

Дрезден, 7 июня (26 мая) 1812 г.

…Внезапная кончина императора французов произвела здесь первоначально большое смятение. Руководствуясь общепринятыми правилами этикета, я на другой день после этого несчастного события явился к герцогу де Бассано и выразил ему свое соболезнование. Я добавил, что беру на себя смелость считать это выражением чувств моего государя. Однако герцог принял меня подчеркнуто холодно. На мой вопрос о возможности аудиенции у ее императорского величества регентши он отвечал уклончиво. Принимая во внимание такое отношение французских официальных лиц, я ограничил самыми необходимым знаками вежливости мое участие в состоявшейся вчера церемонии отправления траурного кортежа.

На седьмой или восьмой день после кончины императора сюда прибыл из армии вице-король Италии принц Евгений, а ранее или одновременно с ним некоторые другие военачальники. В течение двух дней принц до поздней ночи совещался с маршалом Бертье, генералом Коленкуром, герцогом де Бассано и другими лицами. Неоднократно в этих совещаниях принимала участие императрица. Как я имел возможность узнать от верных людей, на совещаниях были большие баталии и дело доходило до громких криков. Надо думать, споры шли о военных приготовлениях покойного императора на границах наших.

Вчера оглашена прокламация о назначении вице-короля командующим всеми войсками к западу от Рейна и об образовании ему в помощь Верховного совета армий из командиров корпусов и прочих видных генералов. Князь Невшательский остается начальником штаба.

Сегодня утром вице-король и князь со свитой отбыли к армии. Уверяют, что они направляются в Кенигсберг. По моему разумению, французы готовятся перейти нашу границу не позднее конца июня, чтобы иметь благоприятные условия для летней кампании.

2. Статья из энциклопедии Ларусса

БОГАРНЭ (Евгений де) родился в Париже в 1781 г. Сын генерала Александра де Богарнэ, гильотированного в 1794 г. по приговору революционного трибунала, и Жозефины Таше де ля Пажери, во втором браке жены генерала Наполеона Бонапарта. Служил в армии под началом Бонапарта, участвовал в итальянском и египетском походах. В 1804 г. — бригадный генерал, в 1805 г. назначен вице-королем Италии, в 1806 г. усыновлен императором с титулом принца империи. В том же году женился на Августе-Амелии, дочери короля Баварии. Со славой участвовал в войне 1809 г. с Австрией. В январе 1810 г. вызван в Париж, чтобы подготовить свою мать к разводу с императором. Повиновался с безмолвной покорностью, чем вызвал в публике немало нареканий…[10]

При формировании Великой армии в 1812 г. сначала командовал четвертым корпусом, состоявшим из французских, итальянских и баварских войск. После внезапной кончины императора Наполеона принял главное командование армией и возглавил несчастный поход в Россию.

3. Воззвание к армии

Солдаты! Вам выпала великая честь осуществить замыслы нашего императора. Слепой рок оборвал его жизнь. Но имя его поведет вас на врага. Россия упорно нарушает условия мира, которые император заключил с ней в Тильзите. Она не желает дать объяснение своим действиям и требует удаления наших войск за Рейн.

Неужели мы оставим на ее произвол наших друзей и союзников в Германии и в Польше? Нет! Меч судьбы занесен над Россией, и ваши руки держат этот меч. Солнце Аустерлица будет освещать нам путь. Вас поведут в бой испытанные полководцы императора. Мы перейдем границу и будем вести войну на земле врага.

Победа в этой войне надежно оградит Европу от посягательств на ее свободу. Эта победа окончательно подорвет положение коварной Англии и покроет французское оружие новой бессмертной славой. Итак, под знаменем, которое дал вам император, вперед — к победе!

Евгений

4. Ольга Истомина — Николаю Истомину в Петербург

Владимирская губ., конец мая 1812 г.

Месяц не писала я тебе, наш милый Николенька. Время в деревне тянется медленно, и кажется, что прошла целая вечность. Маменьке стало лучше может быть, от погоды теплой и сухой. Черемуха отцвела, сейчас дивно цветет вишня. Яблони тоже в цвету. Сад весь белый с розовыми прожилками. Вчера ходили мы с маменькой и няней на папенькину могилку. Все там зелено и мирно. И слезы были светлые, тихие…

А третьего дня заезжал к нам по дороге из города в свое имение г-н Русаков (помнишь его: такой румяный, с черными баками и всегда веселый), сказал, что в столицах все войны ждут. Наполеон, мол, поклялся Россию извести. Оставил нам газеты, маменька делает вид, что их читает. Да что из газет поймешь? Хоть бы ты нам объяснил, к чему дело идет. Приедешь ли летом, как собирался? Я тебя очень жду! Хочется обо всем поговорить. Помнишь наши секретные разговоры у няни в светелке? Маменька нас, бывало, не докличется, а папенька говорил: «Опять военный совет?» Очень мне не терпится, чтобы ты об NN своими словами рассказал, в письмах ведь все как-то не так.

Книжки я твои читаю прилежно. Пробовала Tacite, но очень все это страшно и мрачно. Например, как Нерон устраивал гибель своей родной матери. Не могу такое читать.

Мы совсем не знаем, что думать об отставке Сперанского. Может быть, это нехорошо, но мы с маменькой больше думаем не о нем, хоть нам жаль его искренне, а о тебе и твоей службе. Ты не раз писал, что он желает добра России и ты хотел бы всегда работать с ним. Чем же он мог прогневить государя? Юлия Павловна, вице-губернаторша, была у нас на прошлой неделе и рассказала, что его провезли через Владимир с жандармом. Теперь он в Нижнем. Ты писал, что у него дочь — ангел. Что же с ней? Господи, почему в мире столько зла и жестокости?

Маменька целует тебя тысячу раз и говорит, что в следующий раз обязательно напишет тебе сама, а сейчас ей трудно. Она благословляет тебя снова образом Владимирской божьей матери. Наша Матрена Ивановна тебе кланяется. Старая она совсем стала, и ноги у нее пухнут. А сама исхудала страшно. К маменьке доктор из губернии приезжал, я его попросила Матрену посмотреть. Сказал, долго не протянет. Я поплакала. Внука ее Петра в солдаты забрали. Маменька не хотела, да так мир решил.

А что Андрюша Татищев, mon pauvre admirateur?[11] Если он в Петербурге, вот для него засохшая веточка черемухи, а для тебя сирень и сестринские поцелуи, милый Николенька. До свидания, хочется думать — скорого.

5. Из дневника Николая Истомина

Петербург, июнь — июль 1812 г.

…Война с французами загорелась. Боже праведный и всемогущий! Благослови Россию и Александра! Весь город читает рескрипт государя из Вильны: «Французские войска вошли в пределы нашей империи…» Не могу ничем заниматься — ни службой, ни делами, ни NN. Бродил по городу.

…Какой рок влечет сию нацию? Казалось, воля одного человека толкает ее и к славе и к погибели. Но вот его нет, однако та же неодолимая сила гонит французов на поле брани. Много думал об этом до боли в голове. Известий из главной квартиры нет. Полагают, что сражение или уже было, или должно быть со дня на день. Господи, дай победу нашему оружию!

…Думал о покойном отце. Какой совет он дал бы мне теперь? Служба в комиссии, и ранее меня обременявшая, ныне теряет всякий смысл. Тому две причины: не главная, но существенная — изгнание М. М. С.;[12] вторая, главная, — война.

Делаю повседневные дела, но голова занята другим. Много говорят об ополченцах. Если идут все, то что же я? Думается мне, в сей войне российское воинство не будет разбирать сословий, это война подлинно народная. Может быть, нужна именно такая война, чтобы начать дело освобождения рабов?

…Наконец, наконец! Принято два великих решения: я женюсь и я иду в армию. Вернее, я делаю предложение NN и я прошусь в адъютанты к графу Алексею Борисычу. Конец моих мучительных сомнений отпраздновали пуншем у Корсакова. Что было после пунша и как добрался домой, совсем не помню. Утром проснулся больной, однако вынужден был идти на службу: сегодня записка моя по уголовному уложению отправляется в Государственный совет. Одно утешает, что через неделю или две…

…Может ли быть счастие больше моего? NN меня любит! Голова моя кружится от восторга. Слезы блистали в ее прекрасных очах… Лицо ее, одухотворенное любовью к отечеству и, смею думать, ко мне, было прекраснее греческих богинь. Я еду в армию, она будет ждать меня. Теперь предстоит мне разговор с ее матерью.

6. Николай Истомин — сестре

Петербург, начало августа

Сестра, граф Алексей Борисыч (он — наша дальняя родня по отцу, ты его в детстве видела) берет меня в адъютанты. Ему поручена дивизия, которая теперь собирается в Твери. Я выезжаю вместе с ним через два или три дня. От него поклон маменьке.

Я пишу ей особо и еще раз прошу благословения. Для тебя же вот копия с моего письма к матери NN и с ее ответного. Скажу тебе, что несколько дней после счастливого объяснения я был сам не свой от радости. Если бы ты знала, какой она ангел и умница! Но maman! Как видишь, мы должны ждать ее решения. Сколько ждать? С болью душевной я собираю имущественные бумаги для ее сведения о состоянии моем. И это теперь, когда отечество в огне и в крови, и, бог знает, вернусь ли я с войны. Она не хочет, чтобы мы виделись до моего отъезда. Я вынужден повиноваться, хотя одному богу ведомо, как мне это тяжело. Вот никогда не думал, что я, с моей рассудочной натурой, могу так полюбить.

Поговорим о другом.

Когда говорят пушки, молчат музы. Молчат и реформаторы. Я надеюсь, что после победы час Сперанского настанет, и он вернется оправданный от низкой клеветы. Ведь государь проницателен и добр. Вы, конечно, знаете, с каким восторгом встречал его народ в Москве. Боюсь только, боюсь я за Ростопчина! Тот ли он человек, какой ныне нужен в Москве? Оттуда пишет мне Корсаков, уехавший дней десять назад, что Ростопчин творит жестокие расправы с тамошними иностранцами. Какой-то француз-повар за неосторожное слово высечен публично и отправлен в Сибирь. Другой ожидает кнута. Мне это противно: если хотят внушать народу ненависть к врагам, есть другие средства.

Здесь чуть не каждый день гремят грозы. Суеверные люди гадают, что это предвещает. А военная гроза гремит своим чередом. Никогда еще Россия такой войны не вела! Даже здесь, в Петербурге, где народ по-настоящему увидеть-то трудно, все это чувствуют. Федор (он поедет со мной, чему рад сверх меры) сказывал, что говорят так: мы их и с Наполеоном бивали, а уж без него и вовсе. И то правда: иных генералов, кои на нас идут, еще Суворов бивал. Няньку Матрену жаль мне очень. Сколько раз, уже взрослым человеком, думал я: эх, если б можно было побежать и спрятаться от всех бед и зол у нее на теплой лежанке!

В заключение вот тебе свежий анекдот из дипломатических сфер. Касается он нашего нового союзника — наследника шведского престола Бернадотта. Ты, наверное, слыхала, что он в прошлом бравый французский генерал времен революции, с Наполеоном в походы ходил. Шведы взяли его в наследники к бездетному и полусумасшедшему королю, чтобы угодить Наполеону. А теперь он, вишь, противу французов идет: шведы без торговли с Англией обойтись не могут. Так вот, с некоторых пор весь Стокгольм заинтригован: как наследник ни болен, а врачам не позволяет себя осматривать. Всегда наглухо застегнут до шеи. Стали ходить разные сплетни. Недавно загадка разрешилась. На мужественной волосатой (mille pardons![13]) груди будущего короля неистребимая татуировка — «Смерть королям».

7. Жак Шасс — Леблану в Париж

Ковно, 28 июня

Итак, жребий брошен. Рубикон, то есть Неман, перейден. Война, вызывавшая столько сомнений и толков, началась. Впрочем, выстрелов еще почти нет: русские отошли от берегов без боя. Возможно, большое сражение будет под Вильной.

Зрелище перехода армии через Неман я не забуду до конца дней. Понтонеры за ночь навели три моста. Утром наши колонны, развернув знамена и блистая оружием, вступили на мосты. Думаю, еще никогда в истории не были собраны вместе такие массы войск.

Сегодня месяц после смерти императора. Я постепенно начинаю сживаться с этим и иной раз с горечью наблюдаю, как быстро его забывают. Но империя и армия движутся по пути, который он начертал.

На что надеется Александр?

Говорят, он уже бежал из Вильны. Его армия втрое слабее нашей. Она раздроблена на несколько частей, которые мы разобьем по отдельности. Сам царь, находясь при армии, стесняет Барклая. Возможно, известие о победе обгонит это мое письмо.

Конечно, в главной квартире есть и тревога. Все знают, что против похода до последнего дня возражал герцог де Виченца. Лишь по упорному настоянию вице-короля остался он при армии.

Но он ошибается. Россия — колосс на глиняных ногах. Ее армия, набранная из невежественных крестьян, которые ненавидят своих господ, рассыплется от нашего удара. Дворяне не позволят Александру подвергать страну разорению и заставят скоро подписать мир.

Условия мира могут быть великодушны, ибо мы на стремимся к унижению России. Но ее гибельному влиянию на Европу будет положен конец. Сильная, дружественная нам Польша станет преградой для этого влияния.

Я очень надеюсь быть к рождеству в Париже и обнять вас. Поцелуйте моего сына и расскажите ему, что я выполняю свой долг здесь, на грани цивилизованного мира. Видите ли вы моего бедного брата? Не прошло ли его печальное политическое безумие?

8. Из дневника Жака Шасса

Июль — август 1812 г.

…Черт меня подери, если я в состоянии запомнить, правильно произнести и записать эти варварские названия — литовские, славянские, еврейские и неведомо еще какие. Пески, болота, мрачные леса. Адская грязь после дождей и лошадиная бескормица. На лошадей, которые пали за три недели, можно было бы посадить целую армию.

…Герцог де Виченца удостоил меня разговора. Мы много говорили о России, которую он успел узнать и, как это ни странно, полюбить. Его благородная прямота внушает уважение. Главнокомандующий его высоко ценит, но, мне кажется, стал к нему холоднее.

…Противник уходит, искусно избегая решительного сражения. Что это коварство варваров или обыкновенная трусость? Время от времени слышим о стычках с казаками. Немного постреляв, они уходят на своих косматых приземистых лошадях, и наши кавалеристы не могут их догнать. Эти люди точно родились в седле…

Витебск. Проклятый понос мучает четвертый день. Одно утешение: эта беда у многих, в том числе у князя Невшательского. Плохая вода, жара, грязь. Принц мрачен и молчалив. Даву расстреливает мародеров. К тому же еще удручающие известия из Испании.

…Моя жизнь вчера едва-едва не закончилась в вонючей канаве у дороги, в десяти лье от Витебска. По любезной рекомендации моего генерала я был послан в корпус Удино. Со мной были два драгуна. Надо было спешить, и мы ехали рысью, несмотря на плохую дорогу.

Внезапно мой Султан валится вперед как подрезанный. Я вылетаю из седла и ударяюсь боком так, что темнеет в глазах. К счастью, драгуны поотстали на несколько шагов. Выстрелы, крики, брань. Я выхватываю оба пистолета и стреляю почти наугад в какие-то тени. Кажется, удачно: кто-то вопит. Пуля оцарапала мне щеку. Но, видно, мой час еще не настал. У Султана сломана передняя нога: на высоте фута была туго натянута веревка. Я попросил драгуна пристрелить лошадь, а сам отвернулся. К маршалу мы добрались под утро. Я был весь в грязи, письмо князя намокло. Маршал посмеялся над этим приключением.

…Составил официальное описание Смоленского сражения. Но весь ужас этих дней туда не попал. Город сожжен дотла, жители ушли с армией, погибли или разбежались. Я зашел в уцелевший собор, страшное зрелище мне представилось. На каменном полу, у алтарей, лежали и сидели сотни людей в лохмотьях, изнуренные, слабые, голодные. Многие не двигались, наверняка там были и мертвые. Плакали дети… Все же война — ужасная вещь.

…Пленных так мало, что наши командиры спорят — чьи они. Мы находимся теперь в сердце коренных русских земель. Смоленск — священный для них город. И они сами его уничтожают. Странно.

Две трети людей в России — бесправные рабы. Может быть, надо объявить их свободными? Каково тогда придется Александру? Я слышал, что этот вопрос обсуждался у принца. Но миллионы этих людей неграмотны и темны. Трудно предвидеть последствия.

9. Протокол заседания Верховного совета армий

Смоленск, 23 августа

…Его императорское высочество главнокомандующий отмечает, что перед нами три пути: идти дальше на Москву; остаться в Смоленске и попытаться завязать переговоры о перемирии; вернуться в Вильну и заняться устройством Польши. Он предлагает членам Совета высказать свое мнение.

Маршал Бертье, князь Невшательский докладывает о состоянии войск. Он говорит, что армия понесла большие потери в последних боях и еще более тяжелые от болезней и дезертирства. Боевой дух неизменно высок лишь в гвардии. В армейских частях, особенно германских и итальянских, он серьезно упал. Высказывается по меньшей мере за длительный отдых в Смоленске с целью подтянуть резервы, укрепить коммуникации, улучшить снабжение.

Маршал Ней, герцог д'Эльхинген: «Странная логика! Если время работает на русских, надо разгромить их возможно скорее. Москва — не цель войны. Но если для разгрома русской армии придется взять Москву, возьмем ее». Герцог напоминает, что в подобных ситуациях император стремился быстрыми ударами разрубать узлы, а не ждать. По его мнению, о возвращении в Вильну не может быть и речи.

Маршал Даву, князь д'Экмюль, говорит об усталости армии и необходимости подкреплений. Считает, однако, что надо попытаться в ближайшие дни навязать русским генеральное сражение.

Генерал Коленкур, герцог де Виченца: «Ход войны подтверждает многие опасения, имевшиеся перед ее началом. Короткое русское лето на исходе. Можно ли быть уверенным, что после потери Москвы Александр будет просить мира? Русские могут отступать хоть до Волги и Урала. Для спасения армии, а может быть, и Франции, необходимо вернуться в Вильну и начать переговоры о почетном мире».

Маршал Мюрат, король Неаполитанский, в весьма сильных выражениях говорит о тяжелом состоянии армии, особенно кавалерии. Это горько, но надо остановиться в Смоленске. Маршал Лефевр, герцог Данцигский, командующий старой гвардией, решительно не согласен с двумя предшествующими ораторами.

Следует обмен резкими репликами. По просьбе его императорского высочества говорит князь Понятовский, который высказывается за продолжение войны самыми решительными средствами.

Главнокомандующий благодарит маршалов и генералов и говорит, что окончательное решение будет доведено до их сведения к 7 часам утра следующего дня. Просит соблюдать полную тайну по поводу мнений, высказанных на заседании.

10. Принц Георгий Ольденбургский — Александру I

Ярославль, август

Мой долг, государь, велит мне говорить. Полковник Вельяшев вернулся сегодня из главной квартиры, куда он был послан следить за ремонтом дорог; он доложил мне о состоянии армии. По его словам, генерал Барклай теряет ее вследствие своей нерешительности, и недовольство достигло крайней степени. Я заклинаю вас, исправьте положение, и немедленно: не делайте себя ответственным за гибель вашей империи. Я говорю как человек чести, хороший патриот и истинный друг. Багратиона обожают, армия его желает. Вы его не любите, но дело идет о вашей чести и вашей славе: отзовите министра (Барклая) к себе и доверьте князю Багратиону командование вашими войсками… Я повторяю вам мою просьбу разрешить мне вернуться в армию. Если моей жене придет время рожать, я попрошу разрешения провести с ней первые десять дней. Я у ваших ног сердцем и душой. Георгий.[14]

P. S. Вы знаете, государь, что такое капризы беременной женщины. Катрин умоляет вас прислать к ней одну из ее любимиц. Речь идет о м-ль Невзоровой. Катрин просит вас передать ее желание матери м-ль Невзоровой.

11. Николай Истомин — сестре

Ярославль, конец августа

Вы с маменькой, верно, знаете, что князь Кутузов назначен главнокомандующим, а Багратион будет ему помощник. Ныне Кутузов уже прибыл в армию. Назначение это принято повсюду с великим ликованием. Думаю, и в наших краях также. Выученик Суворова, победитель турков, подлинно вождь народный. Говорят, он под Аустерлицем бит французами. Глупо сие рассуждение. За что мы тогда воевали? За корысть австрийскую. И где? За тридевять земель от России. Что ж тут сравнивать? Теперь же под Москвой за самый живот отечества нашего бьемся.

Что одолеем мы французов, отнюдь чудом не будет. Иного и не полагаю возможным. Я же ныне и в чудеса положительно верить готов. Слушай же.

Вчера приехал я в Ярославль с миссией служебной. Поручено мне пополнение для нашей дивизии здесь собирать. Явился к генерал-губернатору, его высочеству принцу Ольденбургскому. Я миссию свою изложил, он чиновников вызвал, все им указал. Потом говорит: «Вечером у меня небольшое общество, милости прошу».

Я велел мундир, как можно, почистить, себя привел в порядок и отправился во дворец. Вошел в гостиную ее высочества, куда меня провели, и увидел… кого, кого ты думаешь?! NN! Дар речи меня оставил. Она, увидев меня, побледнела, бедняжка, и возглас изумления не сдержала. Ее высочество ко мне обратилась. Запинаясь, изъяснил я, что с m-lle NN имею честь знакомым быть. Но лица наши сказали гораздо больше.

— C'yst dons votre fiance, Anastasie? Oh, comme c'est romanesque! Et bien, presentez le moi.[15]

Первые минуты прошли для меня как в чаду. Я чувствовал себя пьяным, от радости пьяным. Наконец смогли мы уединиться в нише окна. «Вы здесь! Какими судьбами?! Каким образом?» Этими восклицаниями обменивались мы, держась за руки. Здесь она в десять раз милее, чем в Петербурге, если это возможно. И здесь она наконец не NN, а Настенька Невзорова. Отныне снимаю я сие имя скрытное, кое сам ей в переписке нашей дал!

Все легко объяснилось. Великая княгиня просила государя прислать к ней Настеньку. Maman не вполне здорова (ах как я, грешный, рад этому нездоровью), и вот Настенька здесь с теткой своей, весьма добродушной старушкой, ко мне вполне благосклонной. Ее высочество нас скоро отпустила. Гуляли мы с Настенькой допоздна по набережной на Волге. Провинция имеет свои привилегии и допускает вольности, в Петербурге невозможные. Какое счастье!

12. Из дневника Николая Истомина

Жизнь моя вся переменилась и новым смыслом наполнилась. Всякую свободную минуту я с Настенькой. Утром занята она у ее высочества, читает ей по-французски, сопровождает на прогулках. Зато вторая половина дня наша. Мы гуляем, беседуем, музицируем. Иной раз не верится, что война идет. Иной раз стыдно мне здесь время проводить, когда братья мои сражаются. Но близ Настеньки, кажется, все позабываю. Да недолгое это будет счастье. На той неделе выступаем.

…Сейчас два часа о войне проговорили. Настенька о том мало знает. Да и откуда знать? Не таково воспитание у девиц наших. Столько ей рассказывал, что она, бедняжка, устала совсем. Говорит, все в голове перепуталось.

Часто в церкви заходим, коих здесь великое множество. По свечке поставим, перекрестимся и выходим. Попадья, что в церкви Ильи Пророка, нас к себе зазвала. «Ох, вы мои красавчики… Ну чем не пара? Вот отец Никандр мой и обвенчал бы». Настенька краснеет и помалкивает. А я так ее расцеловать хочу, что мочи нет. Вечером и поцеловал в первый раз. Сердце зашлось.

Кажется мне, что я совсем не сплю. Вечером допоздна с Настенькой, а часов в пять утра меня Федор поднимает, ведро холодной воды тащит. Надобно ехать в уезд или в казарму идти или еще какие дела. Ратники собрались, а снаряжения нет, с одеждой плохо. Война войной, а чиновники те же самые остались: воры, взяточники, волокитчики. Сегодня одному военным судом пригрозил, сразу все бумаги нужные выправил.

…Прибегает за мной Настенькина горничная утром в гостиницу: ее высочество зовут-с. Через четверть часа я во дворце. Настенька встречает меня у дверей кабинета, вся сияет и руку жмет. Я не знаю, что думать. Великая княгиня в свободном домашнем платье: она ведь на седьмом или восьмом месяце.

— Я слышала, вы успешно завершаете свои дела здесь и скоро отправляетесь к армии?

— Надеюсь, ваше высочество…

— А тем временем кружите голову прелестной Anastasie?

— Ваше высочество… (кажется, я только мычу в растерянности. Настенька краснеет, но улыбается весьма лукаво).

— Я знаю всю историю вашего сватовства. Вам велено ждать.

— Да, ваше высочество, и это очень тяжело. Особенно теперь.

— Это мудрое решение. Но все решения мудры для одного момента и не так уж мудры для другого…

Она задумчиво смотрит на меня, потом на Настеньку. Я начинаю кое-что понимать, но еще боюсь верить.

— Не могу ли я помочь бедным влюбленным?

— О, ваше высочество…

— Может быть, вы берете назад свое предложение?

— Нет, ваше высочество, я готов повторить его тысячу раз!

…Завтра она станет моей. О мучительная сладость предчувствий! Я целую ее круглые открытые ручки, нежное личико… Завтра! Да здравствует Ольденбургский дом! В добрый час осел он в России!

…Разговор с великой княгиней с глазу на глаз. Она будет просить мадам Невзорову простить непослушных детей. «О, она, конечно, простит. Но напишите ей сами покаяние». Настенька спит, а я пишу покаяние. Это наша третья ночь.

…Вызван к принцу. Получено предписание мне вести немедленно ратников моих в Москву. Враг занял Вязьму и угрожает Москве. Принц доверительно говорит о своих опасениях. Дал мне личное письмо к Кутузову. Завтра выступаем.

…Прощай, жена моя, моя девочка! Ушел я из дому рано, когда она спала еще. Я поцеловал ее в лоб, она едва шевельнулась, что-то сказала в полусне и снова заснула как дитя. Бог да охранит тебя, моя родная!

13. Ростопчин — Александру I

Секретно… Самозванец сей, как мне докладывают, лицом и фигурой с покойным необычайно схож. Объявился он впервые в Рузском уезде в оставленном владельцами имении князей Долгоруких, куда войска регулярные французские не вступили, стороной пройдя. Одет был в партикулярное немецкое платье, при нем два офицера в мундирах гвардии императорской, а помимо того, некий человек, толмачом служивший. Было также вооруженных человек двадцать в русском крестьянском платье, как полагают — переодетых.

По приказу упомянутого самозванца был собран сход крестьянский. Через толмача изъяснил он крестьянам, что он есть подлинно император французов Наполеон, чудом от смерти спасенный. Его-де пытались убить, потому как он намерен был мужикам русским волю дать, чего генералы и министры не желали. От его лица объявлено было, что крестьяне от личной зависимости и всех повинностей по отношению к господам своим освобождаются. Землю, ими обрабатываемую, они сохраняют.

Выслушаны были те посулы крестьянами с недоверием и сомнением немалым. Нашлись люди, однако же, кои крик одобрения подняли и многих других на то соблазнили.

…Ныне в уездах Рузском и Волоколамском смутой охвачено до ста деревень.

14. Из мемуаров Коленкура

…Пожар по-прежнему распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасной силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости. Воздух был так накален, горящие сосновые головни летели в таком количестве, что балки, поддерживавшие железную крышу арсенала (в Кремле), загорелись… Пожар усиливался, и нельзя было угадать, где и когда он остановится, потому что не было никаких средств локализовать его… Показания полицейских солдат, признания полицейского офицера, которого задержали в день нашего вступления в Москву, — все доказывало, что пожар был подготовлен и осуществлен по приказу графа Ростопчина…

В эти дни, после великого пожара, когда армия стала обживать полусгоревший город, я имел несколько памятных бесед с умным и образованным офицером по имени Шасс. Он служил в генеральном штабе в небольшом чине, который мало соответствовал его способностям. В русском походе он выполнял обязанности историографа.

Шасс имел свою теорию этой войны. Истоки ее он видел в разделах Польши во времена Людовика XV и, царицы Екатерины. Эти разделы вывели Россию на арену европейской политической игры и обнаружили угрозу с ее стороны для всех наций Европы. Пруссия и Австрия почувствовали «дружеские» объятия русского медведя. Рано или поздно Европа должна была столкнуться с Россией. Революция во Франции на время отвлекла внимание от этого противостояния. Европа увязла в междоусобных войнах, пока император силой оружия не объединил ее от Лисабона до Варшавы. Тогда исторически неизбежная война стала действительностью. Смерть императора ничего не изменила, потому что положение в главном осталось прежним: впервые за много десятилетий России противостояла объединенная Европа. Представьте себе, говорил он, две грозные тучи. Они не могут разойтись без вспышек молнии. Ничто не может их развести.

«Предвещает ли ваша теория победу Европе в этой войне?» — спросил я Шасса.

«Нет, — отвечал он после минутного раздумья, — это другой вопрос. Победой можно было считать оккупацию польских и литовских земель и создание сильной, союзной нам, Польши. Взяв Москву, мы упустили эту победу».

Я далеко не во всем соглашался с Шассом, хотя мысли его произвели на меня впечатление. «Даже выйдя на Вислу, — говорил я, — Россия едва ли в каком-то прямом смысле угрожала бы Европе. Вся деятельность России направлена внутрь, на освоение ее гигантских просторов. Война не была неизбежной. Русские ее определенно не хотели. На нашей стороне войны хотел император, а не Европа и не Франция. Что касается Польши, то ее можно было восстановить без войны из прусских и австрийских земель».

«Конечно, — отвечал он, — войны хотел император. Очень и очень многие не хотели и опасались ее, притом с полным основанием. Но война все же началась, хотя императора не стало. Видимо, историческая необходимость сильнее воли людей».

Наши дискуссии ни к чему не приводили и не могли привести, но давали возможность приятно провести время, особенно если учесть, что у меня в Москве была неплохая кухня и отличное вино. Так продолжался этот странный пир во время чумы.

Тогда же я узнал о появлении таинственного самозванца. Вокруг него собрался отряд численностью до тысячи человек. Состоял он из всяческого сброда, отколовшегося от нашей армии. Они не воевали ни с нами, ни с русскими или, если угодно, воевали с теми и с другими. Искусно распространяя среди окрестных жителей слух о свободе и наделении землей, этот человек добился, по крайней мере на время, их поддержки. Он добился бы, может быть, и большего, если бы его сторонники не грабили крестьян хуже регулярных французских войск. Действия его внушали, кажется, равные опасения нашему и русскому командованию.

Майор Шасс был послан из Москвы для расследования дела. Я сказал ему: «Имейте в виду: Россия — страна самозванцев. Мне говорили, что едва ли не каждый царь имел после смерти двойника, а иные — несколько. Думаю, и нынешний самозванец — русская, а не французская выдумка. Почему-то ему оказалось удобнее перевоплотиться в Наполеона, а не в Павла».

15. Из дневника Жака Шасса

… - Вы хотели меня видеть?

— После того, как я просидел двенадцать часов в сыром подвале, я действительно страстно захотел этого. Ранее у меня не было такого желания.

— Кто вы такой?

Я представился.

— У вас есть бумаги?

— Ваши люди отобрали их у меня.

— Вас приняли за шпиона. Бумаги… Бумаги здесь…

Пока мой хозяин изучал документы, я имел возможность разглядеть его. Он напоминал грубую ремесленную копию с великого произведения искусства. Сходство, несомненно, было, в чем-то даже значительное. Но никогда я не мог бы принять его за императора. Впрочем, достаточно было услышать несколько сказанных им слов, чтобы не осталось сомнения.

— Вы знаете, кто я?

— Нет, месье.

— Вы не хотите говорить «сир»?

— Я не могу. Я много раз видел покойного императора, он неоднократно беседовал со мной. Кроме того, я собственными глазами видел его в гробу.

— Людям свойственно переоценивать остроту и надежность их органов чувств, майор.

Я невольно пожал плечами. К моему удивлению, он продолжал довольно дружелюбно:

— В этом мире еще много непонятного, майор. Помните, что Гамлет говорил Горацио… Впрочем, это безразлично. Речь идет о другом. Теперь у меня нет ни желания, ни возможности мешать вам вести войну, как бы вы ее ни вели. Правда, я подбираю осколки войск, но у меня они безвреднее для французской армии, чем в ее составе.

Он замолчал. Я воспользовался паузой и спросил:

— Но каковы ваши цели?

— Цели! Разве игра и наслаждение, которое она дает, — не цель? А каковы ваши цели, майор? Стать полковником? Или, может быть, генералом? Выйти в отставку с хорошей пенсией?

— Но при чем тут освобождение крестьян?

— Ах, майор, вы не знаете Россию…

Он запнулся. Ему пришла, должно быть, в голову та же мысль, что и мне: а подлинный Наполеон разве знал ее? Он улыбнулся, махнул рукой и продолжал:

— В России это верный способ устроить большой скандал. Это козырной туз, который ваши начальники без пользы продержали в прикупе. Должен же был найтись игрок, который взял этот прикуп и пошел бы с козырного туза.

Мой собеседник говорил с увлечением, с азартом. При этом он встал, и короткая отяжелевшая фигура вновь живо напомнила императора.

Я спросил напрямик:

— Вы русский?

Он засмеялся, отдал мне мою сумку и молча показал рукой на дверь.

Я вышел из избы, где имел резиденцию «император», и почти столкнулся с русским офицером, которого двое оборванцев в старых гренадерских мундирах вели к нему. Это был совсем молодой человек, блондин с приятным удлиненным лицом. Мы пристально посмотрели в глаза друг другу.

Светило скудное осеннее солнце. Я вздрогнул, вспомнив мерзкий подвал с плесенью на земляных стенах и с возней мышей. Мне вернули коня и оружие…

Лишь наутро наткнулся я на охранные посты частей корпуса Даву.

16. Леблан — Жаку Шассу

Париж, сентябрь

Мой дорогой мальчик! Письмо из Ковно — пока единственное от тебя с начала войны. Но мы знаем, что враг бежит, а вы побеждаете. Я лишь надеюсь, что ваш главнокомандующий хорошо помнит Пирра и не попадет в его положение.

В Париже ничего нового; если не считать того, что мы имеем двух вдовствующих императриц и два двора, причем они не в лучших отношениях между собой. Князь Талейран успешно балансирует между обоими дворами.

О новостях литературы, которыми ты обычно интересуешься, ничего положительного сообщить не могу, поскольку таковых нет. Может быть, правильнее было бы сказать, что нет литературы, а потому нет, естественно, и новостей. Наш император своими победами и мудрым управлением вызвал неожиданные последствия, в частности, исчезновение литературы. Ты, возможно, улыбнешься, но я по этому поводу вспомнил опять-таки Тацита. В первой книге «Анналов» пишет он о временах Августа: вначале не было недостатка в блестящих дарованиях, чтобы описывать его деяния. Но они писали, «пока их не отвратило от этого все возраставшее пресмыкательство перед ним». Не кажется ли тебе, что есть отдаленное сходство? Где теперь дарования в литературе?

Мне жаль твоего брата. У него разливается политическая желчь. Я пытался внушить ему терпение, но напрасно. Он сказал мне, что терпит уже пятнадцать лет и терпению его приходит конец.

Сын твой здоров и ждет, что ты привезешь ему живого медвежонка. Он считает, что это был бы лучший трофей. Аннет тебе кланяется и сожалеет, что не может угостить тебя своей стряпней. Ее сын Антуан, которому едва минуло восемнадцать лет, тоже в России. Он служит в 28-м пехотном полку. Аннет просит тебя присмотреть за мальчиком. У нее, кажется, свои представления о России и войне.

17. Жак Шасс — Леблану

Письмо ваше ожидало меня в Москве. Курьеры делают чудеса, хотя иным из них это стоит жизни: казаки не раз перехватывали почту. В Москву вернулся я после визита к… императору. Чего не породит водоворот войны! Здесь появился человек, выдающий себя за Наполеона. Он цитирует Шекспира, освобождает рабов и говорит языком карточного шулера. Впрочем, положение армии таково, что мой доклад не слишком заинтересовал Бертье и принца.

Имя Пирра навело меня на мысли о некоторых других событиях древности. К тому располагают и прекрасные книги из библиотеки графа Апраксина, в чьем доме мы живем. Его удалось отстоять от пожара, спалившего две трети Москвы. Этой библиотеке вы бы позавидовали. Боюсь, что мне не удастся выполнить желание моего сына, но вам я обещаю несколько великолепных томов. Это не будет ни воровством, ни грабежом. Напротив, таким образом будут спасены ценности, которые в противном случае пошли бы нашим солдатам на топку печей.

Вот что прочел я у Геродота о походе персидского царя Камбиса в Эфиопию:

«Не успело войско пройти пятой части пути, как уже истощились взятые с собой съестные припасы. Вьючные животные были также забиты и съедены. Если бы Камбис, заметив это, одумался и повернул назад, то, несмотря на свою первую ошибку, он все-таки поступил бы как благоразумный человек. Однако царь, ни о чем не рассуждая, шел все вперед и вперед. Пока воины находили еще съедобную траву и коренья, они питались ими. Когда же пришли в песчаную пустыню, то некоторые воины совершили страшное дело: каждого десятого они по жребию убивали и съедали».

Должен сказать, что это очень похоже на наш поход. Людей мы пока не пожираем, но, может быть, это еще впереди?

Чтобы понять Россию, надо побывать в ней. Никакие описания и рассказы здесь не помогут. Может быть, об этом народе сказал Петрарка: там, в северной туманной стране, родится племя, которому умирать не больно. Я не считаю себя трусом, но мне страшно. Это же сказал в разговоре со мной герцог де Виченца. А в его мужестве никто еще не сомневался.

Ваши мысли о французской литературе меня позабавили. С грустью признал я, что вы во многом правы. Писатели наши либо в опале и на чужбине, либо пишут верноподданнический бред. Музы переселились в Германию и в Англию.

Меня беспокоит то, что вы пишете о моем брате. Я знаю Марка. Он может теперь решиться на что-то гибельное и сумеет увлечь своих друзей.

18. Николай Истомин — Сперанскому

Любезный Михайло Михайлович! Наконец имею возможность писать вам, не опасаясь любопытных глаз. О великих и грозных событиях, коих был я свидетель, знаете вы от многих. О счастье своем писал я вам прошлый раз. Ныне поделиться хочу сомнениями, тяжко мне на душе лежащими. Дошел ли до Нижнего слух о самозванце? Так вот, мне известно, кто есть сей самозванец, именем Наполеона крестьянам нашим волю дарующий. Поверите ли: это некто поручик Глинский, игрок и бретер, но, впрочем, добрый и весьма неглупый малый. Я его в Петербурге знавал: он известному вам Андрею Татищеву близкий приятель был. Месяца за два до войны вынужден он был полк оставить после какой-то неблаговидной истории. Вины его, однако, как Татищев уверяет, не было, а лишь стечение обстоятельств.

Представьте же мое положение. Я послан с пакетом, попадаю в руки неизвестных, отведен к их главарю, коего они с и р о м именуют. И вижу в избе близ Волоколамска… живого Наполеона. Не сразу понял я, что со мной происходит. Глинский же меня сразу узнал. Надо сказать, что по причине сходства он еще в пажеском корпусе прозвище Наполеон имел.

Он выходит изменник отечеству. Мой долг убить его аки пса, не глядя на последствия для себя. Он же меня сердечно обнимает, велит подать шампанского…

Как я его убью? Да и оружие у меня отобрано. Но не то главное. А главное то, что этот дуэлянт эмансипацию крестьян, о чем я мечтал лишь, на деле делает! Под именем деспота иноземного, но делает. «А как иначе возможно?» — спросил он меня. Я ему говорю: после войны, после победы… Он смеется, да и я верю ли подлинно?

Но и другое понял я: для Глинского все это игра, авантюра неслыханная, которой он, может, всю жизнь ждал. Натура у него такая: игрок до мозга костей!

До глубокой ночи мы с ним проговорили. Наутро отдал он мне пакет нераспечатанный и велел своим людям на большую дорогу вывести и отпустить.

Теперь сам я отчасти преступник, ибо по начальству, как положено, о приключении не доложил.

Думаю о том днем и ночью. Каковы бы ни были цели у Глинского, а поступки его с крестьянами благородны и могут начало великому делу положить.

А с другой стороны посмотреть: враг в Москве, землю нашу топчет и поганит. Одна ныне цель у народа русского — лютого врага разбить и изгнать. Помогает этому Глинского авантюра? Нет, конечно! Напротив, очень помешать может, распри и смуту породив. Что будет с крестьянами, кои ему поверили?..

19. Николай Истомин — сестре

Приготовься узнать дурную весть, сестра. Андрей Татищев умер вчера у меня на руках от ран, полученных в сражении две недели назад. Жил и умер он как мужественный человек. Ты знаешь, и отец наш, и я лелеяли надежду, что он породнится с нами. Казалось мне, и ты была к нему склонна. Коснеющими устами желал он тебе в жизни счастья… Могилу его на сельском кладбище запомнил я. Если будем живы, придем сюда…

Враг оставил Москву. Молвить — сердце переворачивается: Москвы нет! Есть огромное пепелище. Офицер, приятель мой, который через Москву проехал и мне письмецо от Настеньки привез, поистине страшные вещи рассказывает.

Но горе злодеям! Оставив столицу, бросились французы навстречу армии нашей и получили тяжкий удар. Ныне отступают враги, бросая награбленное добро и раненых своих!

Пишу я тебе из гошпиталя. Не пугайся, душа моя, рана у меня пустяшная, а в гошпиталь попал я только по личному приказу светлейшего. Довелось мне спасителя России увидеть!

В гошпитале у меня общество отменное. Но притом думаю на днях сбежать и своих догонять. Представь себе — странный случай. Ехал я с донесением к светлейшему и нос к носу столкнулся в сумерках с французами. Им там вовсе не полагалось быть. Вишь ты, двое офицеров погулять засветло выехали да заблудились и в наше расположение попали. Началась стрельба. Тут-то я и получил пулю в плечо, но и сам одного француза с коня ссадил. Мой Федор и солдат, с нами бывший, обоих скрутили и в лагерь доставили. Донесение я сдал, и в штабной комнате неладно мне стало. Князь прикрикнул да в гошпиталь послал.

Кого ж, думаешь, я на другой день там встретил? Того самого француза, раненого! Может, моя пуля его и задела, а его — у меня через плечо прошла.

Встреча спервоначалу мне не из приятных показалась: убивец с жертвой чуть не из одного котелка едят. Да притом оба мы и убивцы и жертвы. О том, что они Москву пожгли и отечество наше как на кресте распяли, и не говорю.

Врач мне сказал, что француз сей по особому указанию светлейшего сюда доставлен.

Лежим рядом, молчим. Да ведь долго не умолчишь. Разговорились понемногу. Оказалось, к тому же, что мы с ним однажды видели друг друга в весьма необычных обстоятельствах, о чем не время рассказывать. Я к нему присмотрелся, он ко мне. Лицо открытое, смелое, шрам от сабельного удара на правой щеке. Лоб высокий, в волосах седина пробивается. Держится с достоинством, что в его положении нелегко. Говорит всегда спокойно, раздумчиво. Человек он не простой: historiographe du quartier general, chevalier de la Legion d'Honneur[16] за Смоленск.

Сколько я от него узнал за неделю, что мы вместе провели! О войне откровенно сказал мне он в том смысле, что французам теперь дай бог ноги унести.

Я его спросил: «Как полагаете вы, если бы император был жив и возглавлял армию, пошло бы дело в сей войне иначе?»

Видно было, что он вопросом немало затруднен. Долго помолчав, ответил он: «Теперь думаю я, что сам император был бы здесь бессилен. Я не вижу капитальных ошибок, совершенных принцем, коих император мог бы избежать. Император не остановился бы в Смоленске, чего и Евгений не сделал. Император взял бы Москву непременно, и Евгений взял. Что до пожара, то подлинно знаю: ни император, ни кто другой этому помешать не могли бы».

Не перескажешь всех разговоров наших. Испытывая к нему доверие искреннее и расположение, не скрыл я от него и своих чувств насчет рабского состояния народа нашего. Он меня понял и чувства мои оценил.

20. Из донесения Ростопчина

…Самозванец, более месяца мутивший западные уезды губернии Московской, более не существует. Как мне докладывают, возмутились на прошлой неделе противу него крестьяне сельца Горюны Волоколамского уезда, коих его приспешники неслыханным грабежам и насилиям подвергали.

Окружив ночью дом, где самозванец квартиру имел, перебили они охрану, а самого его хотели живым взять. Самозванец же, изрядной силой и ловкостью отличаясь, сквозь них пробился, в одном исподнем белье в седло вскочил и бегством спастись пытался. Юноша крестьянский, по имени Ефим Зубков, сумел коню беглеца ноги косой подсечь. При падении самозванец расшибся сильно, да и крестьяне его не помиловали.

Труп в неузнаваемом виде доставлен был в Волоколамск. Никаких бумаг на нем не обнаружено. Личность убитого опознать до сих пор не удалось и, как полагают местные власти воинские, едва ли удастся. Мною дано разрешение на погребение тела сего неизвестного человека.

21. Ольга Истомина — брату в армию

Приехал г-н Корсаков и привез твое, милый братец, письмо. У нас смог он пробыть лишь один день. Шутник он и балагур, маменьку очень рассказами своими развлек, а мне с ним шутить тяжко. Бедный, бедный Андрюша! Все перечитываю его единственное письмо из-под Смоленска и плачу… О ране своей пишешь ты как о пустяке. Так ли? Не могу тебе сказать, как мы с маменькой за тебя боимся, как господу молимся. Ты ведь один у нас. Написала бы «береги себя», да знаю, что пользы от этих слов мало.

Все имения по уезду заполнены родственниками, знакомыми и незнакомыми из Москвы. Живут порой целыми семьями в одной горнице. Принимали всех, кто просился, не разбирали, у нас живут Погожевы, семь человек да дворня, и еще две семьи, ты их не знаешь. Дети малые болеют, старушка одна на моих руках третьего дня умерла. Нянька Матрена тоже на прошлой неделе… Страшно. Но я рада, что дело есть, весь день в трудах и заботах. Так легче.

О французе твоем трудно мне судить. Как думаю, что его пуля тебя ранила… Но тебе виднее, я ведь его не знаю. Может, он и хороший человек. Ведь не стали же все французы негодяями. Тоже ведь не своей волей шли. Раньше бы сказали: волей узурпатора и деспота Бонапарта. А теперь? Волей вице-короля Евгения? Да неужто у этого вице-короля, о коем вчера еще никто и слыхом не слыхал, власть и сила такая? Не верится. Но тогда чья же это воля?

Слышала я, что M-r Сперанский по указу государя из Нижнего в Пермь послан. Будто он неуместные какие-то разговоры вел и на него в Петербург донесли.

Напиши Настеньке, что я ее люблю и встречи с нетерпением жду.

22. «Московские ведомости» в ноябре 1812 г

Из Радзивиллова, ноябрь 7. В австрийской газете под названием Oesterreichischer Beobachter, № 511, под статьей из Франции помещено следующее: «Граф Дежан, первый генерал-инспектор инженерного ведомства, назначен быть президентом военной комиссии, которая будет судить трех бывших генералов Мале, Лагори и Гвидаля с прочими виновными. Journal de Paris возвещает, что упомянутые бывшие генералы 23-го числа октября в половине осьмого часа утра отважились на разные насильственные поступки против государственных чиновников, которых попечению в особенности вверена всеобщая безопасность в Париже. Через три четверти часа после того, продолжает упомянутый журнал, бессмысленные те люди были арестованы и приведены в несостояние больше вредить: а через два часа были уже в руках полиции и все те, коих они обольстили к соучастию в их дерзости…»

Хотя по сим французским известиям, сие возмущение представляется неважным, имевшим целию своею токмо грабеж и похищение казны, и почитается прекращенным и утихшим, однако ж небезосновательные слухи утверждают, напротив, что дух возмущения в Париже день ото дня усиливается и распространяется…

23. Из мемуаров Талейрана

Находясь в течение стольких лет в гуще его (Наполеона) планов и, так сказать, в самом кратере его политики, я был свидетелем всего, что делалось и подготовлялось против него…

…Я знавал Мале в его лучшие времена. Он был человек мужественный и решительный, но после любой встречи с ним всегда оставалось какое-то недоумение: на что намерен направить этот человек свою решительность? В 1812 году ему было за пятьдесят лет. Он давно уже был в отставке, и притом не по своей воле. Служа в наших войсках в Италии, он был обвинен в злоупотреблениях, и император, всегда вершивший скорый (но далеко не всегда правый) суд, уволил его в отставку.

Самолюбие Мале было жестоко уязвлено. Никакого другого дела, кроме военного, он не знал, семьи у него, насколько я знаю, не было. Так сказать, от нечего делать он оказался среди республиканских заговорщиков и даже стал их главой, так как им были нужны его военные познания. Выданный одним из сообщников, Мале попал в тюрьму.

После этого он стал профессиональным заговорщиком. Однако полиция легко узнавала о его замыслах через шпионов, которых подсаживали к нему в камеру. В конце концов Мале был признан помешанным и помещен в тюремную больницу. Но безумие это было отмечено следами гениальности. Новый заговор его едва не удался. Имея в начале выступления всего пять или шесть человек, Мале за несколько часов стал хозяином Парижа. Только стечение обстоятельств погубило его план.

Второй по значению фигурой заговора был Марк Шасс, тоже имевший богатое прошлое. В свое время он был близок к Бабефу и лишь случайно избежал наказания. Я впервые увидел его на суде, и его мрачная решимость произвела на меня и на всех присутствующих большее впечатление, чем актерская бравада Мале. Шасс был убежденным якобинцем самого крайнего толка, возможно, он сохранил верность идеям Бабефа.

О заговоре и его провале узнал я хмурым утром, когда ко мне неожиданно явился г-н Леблан. Он был мой добрый знакомый в первые годы революции. Потом пути наши разошлись; я оказался за пределами Франции, а он — в якобинской фракции Конвента. Когда я вернулся, мы встретились вновь. Во многом мы не могли согласиться, но он был своеобразный и остроумный человек, и беседы с ним доставляли мне удовольствие. С годами разговоры наши все менее касались политики, все более — римской истории, которой он был великий знаток. Из появления г-на Леблана в неурочный час и его встревоженного вида я сделал вывод, что случилось нечто необычное. Скоро все объяснилось: он пришел просить моего заступничества за Шасса, с семьей которого его связывали дружеские узы. Я знал, что брат Марка Шасса, офицер генерального штаба, был в каком-то смысле воспитанником г-на Леблана. Этот офицер не вернулся из русского похода.

Несмотря на свою опалу, я пытался ради Леблана спасти от смерти Марка Шасса, но это оказалось невозможным. Я видел Леблана в день, когда заговорщики были расстреляны. Он был очень огорчен. Несколько отвлекся он лишь, когда я заговорил с ним о его любимом предмете — книге о Таците, над которой он тогда работал. Книга эта теперь известна каждому образованному человеку…

24. Марк Шасс — брату

Не знаю, найдет ли тебя в снегах России это письмо, которое обещает переслать Леблан. Ведь правда, там уже снег?

Через два часа я умру. В последние годы мы с тобой мало виделись, малыш. Мне даже трудно вызвать в памяти твое лицо. Все вижу восьмилетнего кудрявого мальчика, которого я защищал от жестоких сорванцов нашего квартала…

У меня немного путаются мысли, дьявольски болит голова, разбитая прикладом. Ударил бравый французский солдат, верный потомству деспота или негодяю Савари, герцогу (!) Ровиго. Ты не представляешь, как хотелось мне ткнуть этого полицейского герцога саблей или чем другим острым в толстое брюхо, когда мы его схватили. Может быть, надо было это сделать. Все равно один конец.

Кому-то, может, даже тебе, гибель моя покажется бессмысленной. Да, я принял участие в деле, цели которого во многом вовсе не разделял. Умру я вместе с людьми мужественными и верными. Но взгляды у нас разные.

Что делать? События складываются не так, как нам угодно. Я не мог больше молчать и терпеть. Здесь же была возможность действовать. Vae victis.[17] Остается лишь надежда, что кровь наша оросит корни древа свободы.

Малыш Жако! Если тебе суждено вернуться из России, воспитай своего сына с любовью к свободе. Прощай и постарайся выбраться оттуда живым. Живые все же нужнее Франции.

25. Николай Истомин — сестре

Завтра выезжаю я в армию, догонять дивизию свою. Рана оказалась немного серьезнее, чем я полагал. Но теперь вполне здоров.

Три недели провел я в каждодневном общении с французом майором Шассом. Скажу без преувеличения: многое мне яснее стало от этих разговоров. Умный и благородный человек в полном смысле слова. Ты скоро сама в этом убедишься, ибо… письмо сие он тебе сам доставит. Прошу я тебя и маменьку отнестись к нему ласково и приютить на время. Разрешение испросил я у здешнего воинского начальника, пленными ведающего. Смело сказать могу, что Шасс другом мне сделался, и одним из ближайших. Не вечна война нынешняя и вражда между народами нашими, величайшими в Европе. Не должно и о том забывать, что Франция нам дорогу к освобождению народа показала. Оставлять его здесь никак нельзя. Человек он гордый и несговорчивый, а плен, душа моя, дело нешуточное. К тому ж зима, пища плохая, болезни кругом.

Война, как слышим повседневно, крайнего ожесточения достигает, так что испанские ужасы перед тем бледнеют. Весь народ поднялся.

Теперь о тревогах моих. Три недели уже нет от Настеньки писем. Верно знаю между тем, что почта из Ярославля была. Знаешь ведь ты, что провел я с нею как с женой моей ровно четверо суток всего. Не променяю я эти четыре дня на четыре года жизни. Но была ли она так же, как я, счастлива? Понимает ли, как люблю я ее?

Брак наш без согласия матери ее заключен. Воля ее высочества для тещи моей, конечно, закон, но что внутри она чувствует? Теща же, как я из последнего письма Настенькиного понял, должна была к ней приехать.

Но довольно! Верю я в жену мою и в любовь ее! Хоть бы скорее война кончилась. Буду тогда в отпуск проситься.

26. Из дневника Жака Шасса

Калуга, ноябрь — декабрь

…Так вот она какова, русская зима, которой мы так боялись. Второй день метет снег, так что города совсем не видно. Ужасно думать, что с моими товарищами там, на западе. Сюда пригоняют все новые партии пленных. Они выглядят так и говорят такое, что волосы дыбом встают. Многие ли уйдут живыми из этой роковой страны?

Как все это случилось? Ведь немало было прозорливых людей, предостерегавших императора против этой войны. К стыду своему, я не был прозорлив. Император не хотел ничего слышать. Или, как мне Коленкур рассказывал, слушал, но делал по-своему. Императору никто не смел противоречить. Но когда его не стало, почему же эти прозорливые люди не подняли свой громкий голос против безумного замысла? Нет, они поднимали голос! Но их опять не слушали, как будто он продолжал повелевать из своего гроба. Значит, это была не воля императора, а что-то несравненно более сильное, непреодолимое?

…Говорим с Истоминым о том, кто виноват. За полгода погибло и еще погибнет, может быть, больше миллиона людей. Бессчетное количество детей сироты, тысячи женщин — вдовы. Кто виноват? Nicolas упорно добивается ответа: неужто это только поступь истории, безличная, непреодолимая, фатальная? Со всем пылом юности восстает он против этого. «Миллион людей погибли, многие притом в страшных мучениях, а виновата, видите ли, госпожа Клио? И уж с нее-то не взыщешь! Хороша философия!»

Затем он начинает искать лично виноватых особ, а я предлагаю ему кандидатуры. Естественно, первым в списке обвиняемых стоит имя императора. Nicolas называет его и вопросительно, с некоторой опаской, смотрит на меня. Я говорю:

— Но как может он отвечать за то, что произошло после его смерти?

— Однако он подготовил войну и стремился к ней!

— Даже если допустить это, намерение — еще не преступление.

— Он дал событиям такое направление, которое уже нельзя изменить.

— Но, Nicolas, какую же роль вы тогда отводите живым людям, которые прямо участвовали в событиях? Роль простых пешек? Покойный император все, а реально действующие люди — ничто? Это противоречит вашему суждению: люди определяют события и должны отвечать за них.

Дискуссия продолжается, но вина императора остается под сомнением. Он надолго задумывается, потом себе и мне задает вопрос: «Принц Евгений?» Я молча пожимаю плечами. Он жадно спрашивает:

— Что вы хотите этим сказать?

— Принц Евгений стал главнокомандующим, потому что это всех устраивало. К тому же он был, как в императорском Риме, усыновлен цезарем. Обычаям тех времен у нас стремятся следовать. Как полководец, маршал Даву был бы больше на месте, но этого никогда не допустили бы Бертье, Мюрат и другие.

— Что из этого? Во власти принца было отказаться, если он был не согласен с войной.

— Возможно. Но можете ли вы всерьез думать, что тогда события пошли бы иначе?

Мы доходим до царя Александра. Чтобы задать такой вопрос, в России нужна немалая смелость. Но Nicolas хочет беспристрастного разбирательства. Я молчу, рассуждает он один. Видно, как близко его сердцу то, что он говорит.

— Что бы вы, Жак, ни толковали об обоюдной подготовке к войне, о судьбах Польши и обо всем прочем, остается главное: Россия подверглась нападению. Во всемирной истории таких примеров хоть отбавляй: нападающая сторона всегда утверждает, что жертва себя плохо вела, поэтому на нее пришлось наброситься. И государь выполнил свой долг. Он дал народу и армии достойных вождей, он отказался от позорного мира. Теперь Россия спасена, и в этом его немалая заслуга. Одно я мог бы поставить ему в вину: скорее не то, что он сделал, а то, чего он не сделал. Десять лет назад он мог без труда дать народу нашему свободу, России — представительное правление. Всеобщее одобрение встретил бы этот шаг юного государя.

Беседа наша завершилась неожиданно. Говорили мы громко, Nicolas живо жестикулировал. Наша французская речь привлекала внимание прохожих, но мы этого не замечали. Опомнились мы в окружении нескольких солдат-инвалидов под командой бравого служаки. Истомин громко расхохотался, потом рассердился. Произошел громкий разговор, из которого я не понял ни слова, хоть о смысле нетрудно было догадаться. Нас все же повели в кордегардию и отпустили лишь после того, как явился туда поднятый с постели офицер. К тому же он оказался знакомым Истомина. Все кончилось хорошей выпивкой на квартире этого офицера. Нашлись даже две бутылки шампанского. Как сказал со смехом офицер, шампанское из обоза неаполитанского короля. Кажется, первый раз я угостился за счет Мюрата.

…Истомин уехал в армию. Еще одно грустное расставание, а их и так слишком много в моей жизни.

Он тяжко переживал в последние дни отсутствие сообщений от его юной жены. Я успокаивал его как мог. Огромные просторы страны и военное разорение делают почту ненадежной. Но боюсь, дело не только в почте. Милый Nicolas считает себя трезвым и хладнокровным человеком, но на самом деле он натура пылкая и увлекающаяся. Из всего, что он мне рассказал, я сделал для себя вывод: он плохо знает свою подругу, с которой его соединили столь романтические обстоятельства и каприз великой княгини. Дай бог, чтобы я ошибся.

27. Ольга Истомина — брату

Николенька, француз твой третьего дня приехал. Но он в жестокой лихорадке. Федор едва его довез. Лошадь у них пала, как с Владимирки свернули. Там он мужика нанял с санями. Больного поместили мы с маменькой в твоей комнате, она до сих пор пустая стояла… Дали ему питье прохладительное, компрессы на голову. Хотели во Владимир за доктором послать, да ехать нельзя: такая метель поднялась, что с саней лошадь не видно. Может, бог даст, и обойдется: сегодня утром в себя пришел. Слабый, как ребенок. Долго понять не мог, где он. Когда понял, благодарить стал и прослезился. Мы с маменькой тоже всплакнули — сразу обо всех и обо всем…

А еще пересылаю тебе Настенькино письмо, что неделю назад пришло. Как она по-французски изящно пишет! Всей душой надеюсь я, что неосновательна тревога твоя. Лишь бы ты ее скорее увидеть мог! Написала ей, очень просила тебе чаще писать и душевнее. Хотела посоветовать ей по-русски писать да постеснялась с такими советами ломиться. Чувство-то на чужом языке плохо выражается, вот я и подумала… Конечно, не то главное, на каком языке…

28. Николай Истомин — сестре

Третьего дня разыскал меня Корсаков и заставил плясать: письмо от тебя! А сегодня приносит еще одно! Вот спасибо, сестра. По сообщению твоему вижу я, что не ошибся в Шассе. Уверен: попади я в беду, он бы для меня то же сделал, а может быть, и больше. Федор же, хоть у нас считается за человека низшего рода, а очень многим высшим пример подать мог бы.

Вот о вопросе твоем: чьей волей они шли. Я так полагаю, что злой волей начальников, всех этих королей, вице-королей, маршалов. Эти себе чести, славы и власти искали, а людей как баранов гнали. Надо бы с них спросить, да боюсь, что не спросят. Конечно, люди не бараны, могли бы возмутиться и не пойти. В этом их вина, поэтому они гибнут по заслугам.

Есть во Франции люди, против нынешней власти восстающие. Партизаны наши перехватили почту парижскую. В ней содержатся сообщения о мятеже, имевшем место в Париже. Власти сих смелых людей схватили и расстреляли. Я наткнулся среди расстрелянных на имя некоего Marc Chasse, штатского лица. Не брат ли это Жака, о коем он мне однажды говорил? Я почти уверен, что так. Попытайся сказать ему об этом осторожно.

Горько слышать мне о новой ссылке Сперанского. Генералов хороших, как ныне выясняется, у нас немало, а вот где мужи государственные? Если после войны дела будут вершить те же люди, которых знал я последние два года в Петербурге, то одно могу сказать: горе России! Сперанский — один из немногих, способных повернуть нас на спасительный путь. Теперь он в Перми. А мог бы оказаться так далеко, откуда и возврата нет.

Может быть, невольно пишу я обо всем этом, чтобы не касаться личных своих дел. Но не хочу от тебя, сестра, скрывать тревоги своей, если не горя. Знаю я почти наверное, что Настенька меня не любит. Ты скажешь, что я ошибаюсь, спешу со страшным заключением своим. Я рад бы ошибиться. Но нет! Несчастье мое слишком очевидно. Суди сама. Два месяца не было мне от нее писем. Как ни трудна доставка почты в армию, а у нее такие возможности были: ведь она при особе великой княгини и принца. Наконец, в тяжкие дни сражений на Березине получаю я письмо. Радость мою представить невозможно. Что же она мне пишет?! Гладким (слишком гладким, это ты верно заметила!) французским языком дает отчет о переезде двора из Ярославля в Тверь и о смерти несчастного принца, заразившегося от больных при посещении гошпиталя.

Я о смерти принца душевно сожалею, и супруге его, едва успевшей стать матерью, искренне сочувствую. Тем более, они были виновниками счастья моего.

Но кроме этого отчета, в письме-то ничего нет! Я не поверил своим глазам, я стал дрожащими руками шарить в конверте… Ничего, кроме нескольких прохладно ласковых слов в начале и поцелуя в конце.

Со слезами ярости и обиды сжег я письмо на костре, у которого мы отогревались в жестокую стужу.

Я ломаю себе голову, что случилось, чем я виноват. Самые невероятные вещи приходят мне в голову. Каково бы ни было влияние ее матери, не мыслю я, чтобы она могла отвратить от меня мою чудесную Настеньку. Представь же себе и мое бессилие.

29. Ольга Истомина — брату

(до получения предыдущего письма)

Страшно мне подумать, милый братец, как вы там, защитники наши, на морозе да в походе. Но верю я: бог не допустит, чтобы с тобой беда случилась.

Что тебе о наших новостях рассказать? Живут у нас теперь еще два французских офицера. Маменька настояла их взять: за мое доброе имя опасается, потому как M-r Шасс у нас совсем вроде члена семьи стал. Если же, говорит, их трое, то ничего.

Он, кажется мне, заметно изменился за последнее время. Болезнь его совсем прошла. Я чувствую, что он и тяготится своим положением, и как-то рад ему. Некоторые слова его меня смущают и тревожат. Сколько он пережил и сколько знает! А я — просто уездная барышня, которая дальше Москвы нигде и не была. О нынешней войне стараюсь я с ним не говорить, вижу, что ему тяжело. Да ведь это и понятно: сколько у него друзей, товарищей близких погибло. Родной брат в Париже погиб. И за отечество свое душой он болеет.

Не проходит дня, чтобы мы с ним о тебе не говорили. Он тебя очень любит. Скажет что-нибудь хорошее, а я и рада еще рассказывать, да так, что слова его подтверждаются. Сулит он тебе большое будущее. Говорит, такие люди, как ты, должны Россию преобразовать и подлинно европейской страной сделать. А мне и радостно, и страшно. Особенно, как о судьбе Сперанского подумаю.

Иногда говорит он так, что и понять мне трудно. Если замечает, тотчас останавливается и другими словами то же самое толкует. Да так делает, чтоб меня не задеть, не обидеть.

По-русски стал учиться, смешно слова выговаривает. Условились мы, что каждый день я один час с ним заниматься буду. Людям дворовым он нравится, а Федор положительно в него влюблен. Всем рассказывает, как во время их поездки Шасс за него перед казаками заступился, хоть сам жизнью рисковал.

Иногда о сыне вспоминает, но долго о нем говорить не любит. Лишь бы, говорит, Леблан был жив: он мальчика не оставит и правильно воспитает.

Такой он сильный, умный, знающий, а мне все же порой так его жаль…

30. Жак Шасс — Николаю Истомину

Ваша сестра сказала мне, что есть возможность послать письмо. Я с большой охотой это делаю.

Дорогой Nicolas, вам, сестре вашей и матушке обязан я жизнью. Лишь неусыпные заботы сестры вашей, расточаемые к тому же врагу ее отечества, вырвали меня из когтей смерти, а затем поставили на ноги.

Несомненно, сообщение из Парижа, о котором вы говорите, касается моего несчастного брата. Я ожидал чего-то подобного, но это не делает удар легче. Он был непримирим и нетерпелив — качества, которые в этом мире жестоко наказываются. Вся его жизнь в последние годы была, собственно, подготовкой к этому концу.

Я с любопытством знакомлюсь с русской жизнью. Гидом служит мне ваша сестра. Я искренне рад за вас и завидую: моя единственная младшая сестра умерла ребенком. Весь облик м-ль Ольги исполнен очарования, которому трудно противостоять. Познания ее далеко превосходят те, что мы видим у французских девиц ее положения и возраста.

Война в России закончена, победа венчает ваше оружие. Вероятно, это письмо застанет вас за границей. Может быть, вам представится случай переслать мое письмо к старшему другу, о котором я говорил. Он связан также с моим сыном. Они, конечно, думают, что я погиб в России. Ради всего святого, берегите себя. Вы так нужны вашей семье. Я уверен, что вы нужны и вашему отечеству.

Я боюсь думать, чем кончится эта война для Франции, но для России она может означать обновление, подъем гражданственности, веяние свободы. Это прекрасное время для ваших либеральных стремлений.

Не знаю, где и когда нам суждено увидеться, но я этого очень хочу и буду ждать. Я смертельно боюсь обидеть вас, но все же должен сказать следующее. Я не хотел бы злоупотреблять гостеприимством вашей семьи. Если я почувствую, что я им в тягость, я с благодарностью покину ваш дом. Во Франции у меня есть некоторые средства, и я попытаюсь тем или иным путем затребовать их.

Я очень надеюсь, что ваша жена здорова и вы любимы, как того заслуживаете. Передайте ей мой поклон.

31. Жак Шасс — Леблану

Дорогой учитель! Я нахожусь в нескольких десятках лье к востоку от Москвы. Я в плену. Снисходительные и благородные люди сделали так, что из пленника я стал гостем. Я здоров и жизни моей ничто не угрожает. Скажите об этом моему сыну.

От русских мне стало известно о судьбе брата. Это еще более укрепляет меня в моем решении.

Я выхожу из игры. Если мне суждено вернуться во Францию, ничто больше не заставит меня жертвовать частной и мирной жизнью ради чьего угодно тщеславия. С меня довольно крови и сражений. Я хочу простого человеческого счастья и покоя. Может быть, я это уже нашел здесь, в России.

P. S. В жизнеописании Агриколы у Тацита есть место, которое в вольном пересказе звучит так: «В это страшное время люди молчали. Они утратили бы и память, если бы забывать было в их власти». Нечто подобное чувствую я теперь. Я молчу. И я охотно многое забыл бы, но, к несчастью, нам это не дано.

Примечания

1

Тогда еще сохранялись следы умиравшей свободы (лат.).

(обратно)

2

Сперанский.

(обратно)

3

Но его падение! (фр.).

(обратно)

4

Местный колорит (фр.).

(обратно)

5

Туалетный набор (фр.).

(обратно)

6

Г-н Шасс, капитан императорской армии (фр.).

(обратно)

7

Кто имеет выгоду? (лат.).

(обратно)

8

Но где ваш французский друг? (фр.).

(обратно)

9

Мистификации (англ.).

(обратно)

10

Подлинный текст сокращен и несколько перестроен.

(обратно)

11

Мой бедный обожатель (фр.).

(обратно)

12

Сперанского.

(обратно)

13

Тысяча извинений (фр.).

(обратно)

14

Принц Георгий Ольденбургский, родственник жены Александра I, был в свою очередь женат на его младшей сестре Екатерине Павловне. В 1812 году он занимал должность главного директора путей сообщения и генерал-губернатора Тверского, Ярославского и Новгородского.

(обратно)

15

Так это ваш жених, Анастасия? Ах, как это романтично! Представьте же его мне (фр.).

(обратно)

16

Историограф генерального штаба, кавалер ордена Почетного легиона (фр.).

(обратно)

17

Горе побежденным (лат.).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ

  1. Жак Шасс — Леблану в Париж

  2. Из письма императрицы Марии-Луизы Александру I в Вильну

  3. Из мемуаров Коленкура

  4. Донесение кн. Куракина Александру I

  5. Леблан — Жаку Шассу

  6. Из дневника Николая Истомина

  7. Ольга Истомина — брату в Петербург

  8. Николай Истомин — сестре

  9. Николай Истомин — сестре

  10. «Московские ведомости» в августе 1812 г

  11. Из донесения кн. Куракина в Петербург

  12. Марк Шасс — Леблану

  13. Жак Шасс — Леблану

  14. Манифест Жозефа Бонапарта, данный в Байонне

  15. Марк Шасс — Жаку Шассу

  16. Леблан — Жаку Шассу

  17. Талейран — Леблану

  18. Жак Шасс — Леблану

  19. Николай Истомин — Ольге Истоминой

  20. Из мемуаров Талейрана

  21. Из дневника Жака Шасса

  22. Талейран — маршалу Даву

  23. Из дневника Николая Истомина

  24. Жак Шасс — Истомину

  25. Из дневника Николая Истомина

  26. Из мемуаров Коленкура

  27. Г-жа фон Г. — Николаю Истомину

  28. Истомин — Жаку Шассу

  29. Из донесения кн. Куракина

  30. Истомин — Жаку Шассу

  31. Из дневника Николая Истомина

  32. Из донесения кн. Куракина

  33. Леблан — Жаку Шассу

ВАРИАНТ ВТОРОЙ

  1. Из донесения русского посланника в Саксонии

  2. Статья из энциклопедии Ларусса

  3. Воззвание к армии

  4. Ольга Истомина — Николаю Истомину в Петербург

  5. Из дневника Николая Истомина

  6. Николай Истомин — сестре

  7. Жак Шасс — Леблану в Париж

  8. Из дневника Жака Шасса

  9. Протокол заседания Верховного совета армий

  10. Принц Георгий Ольденбургский — Александру I

  11. Николай Истомин — сестре

  12. Из дневника Николая Истомина

  13. Ростопчин — Александру I

  14. Из мемуаров Коленкура

  15. Из дневника Жака Шасса

  16. Леблан — Жаку Шассу

  17. Жак Шасс — Леблану

  18. Николай Истомин — Сперанскому

  19. Николай Истомин — сестре

  20. Из донесения Ростопчина

  21. Ольга Истомина — брату в армию

  22. «Московские ведомости» в ноябре 1812 г

  23. Из мемуаров Талейрана

  24. Марк Шасс — брату

  25. Николай Истомин — сестре

  26. Из дневника Жака Шасса

  27. Ольга Истомина — брату

  28. Николай Истомин — сестре

  29. Ольга Истомина — брату

  30. Жак Шасс — Николаю Истомину

  31. Жак Шасс — Леблану

Реклама на сайте