«Лапсанг Сушонг»

Михаил Харитонов Лапсанг Сушонг

Lapsang Souchong. Крупнолистовой чай. Один из наиболее известных сортов чая из Южного Китая.

Этимология названия Lapsang Souchong неизвестна. Китайское название — чжен шань сяо чжун («малый вид с горы Чжен»). Известен также как «копчёный чай».

Неповторимый вкус и благоухание этого сорта чая обязаны своим появлением сушке толстых листьев чая над костром из сосновых поленьев.

Родина чая — китайская провинция Фуцзянь. Уже около 1610 года или 1650 года, в горах У И, в деревне Син Ху Чжэнь, в районе Нань Ли, существовало производство чая чжен шань сяо чжун.

Отличается слегка закругленным листом и очень черным цветом. Согласно китайскому чайному канону, высококлассный чжен шань сяо чжун имеет настой насыщенного красно-бордового цвета и красный лист, аромат южных плодов гуйюань и вкус, похожий на вкус цветов корицы. Начинающие обычно сравнивают его аромат с запахом скипидара, лыжной мази и копченой рыбы. Искушённые любители различают нотки дыма и древесины, а также сладкого имбиря, карамели, чернослива и сушёной груши.

Lapsang Souchong поставляется для английского парламента и дома Королевы Великобритании. Популярен среди курильщиков. В частности, потребителем Lapsang Souchong был Уинстон Черчилль. Чай упоминается в сериале о Джеймсе Бонде.

Наиболее распространённые торговые марки производителей: Twinings, Newby, Master Team.

«Большая чайная энциклопедия». М., «Капитель», 2003.

ДО

1973 год, февраль. Подольск.

Магазин был похож на больницу: пустой, гулкий, с кафельными стенами, вдоль которых выстроились бесконечные шеренги пыльных банок с голубцами и овощным лечо. В углу поблёскивали стеклянные конусы с краниками — рыжий и бурый: в рыжем яблочный сок, в буром томатный. Под потолком зло шипела лампа дневного света.

Очереди не было. Саша пробил сыр, два молока и батон белого с поддона. Хлеб был свежий, только привезли. Он сунул тёплый батон в сетку, мучаясь искушением отъесть вкусную горбушку. Саша с детства любил простое: молочко холодненькое да с хлебушком тёпленьким. «Лепота», как говорит мама. Он не знал точно, что такое «лепота», но это было определённо что-то хорошее — из того сказочного раньшего времени, когда в магазинах всё было.

Оставалась ещё Клавдия Львовна.

Саша её побаивался: тётка была склочная и злопамятливая. Подольских она не уважала, поскольку величалась коренною москвичкою — её родители жили на Сухаревке. Однако же все знали, что Клава появилась на свет в селе Плетёный Ташлык под Кировоградом. В столицу она перебралась — она всегда говорила «вернулась», будто там жила — уже после войны, каким-то хитрым нечестным способом. Устроилась в промтоварный, доросла до заведующей, забурела, потом чуть было не села по проверке, но выкрутилась — хотя с заведывания её, что называется, попросили, и из Москвы — тоже. Всплыла в Подольске, где и пригрелась возле продуктового. Место своё понимала и ни во что серьёзное не лезла, промышляя мелким шахер-махером.

«Настоящая торговка» — говорила о тёте Клаве сашина бабуся, — «хамка, наглая такая, без мыла в одно место пролезет». Тем не менее, когда Львовна приходила в гости, бабуся перед ней заискивала, угощала домашней выпечкой и ставила пластинки Шульженко. Семейство Лбовых нуждалось в продуктах и товарах народного потребления.

Ждать Львовну полагалось во дворе, у железной двери, куда подъезжала машина с хлебом.

Саша проторчал там около получаса, разглядывая кривой забор, деревья, ржавый гараж, покрытый наледью. За это время успел-таки скушать полбатона, промёрзнуть до попы и страшно известись насчёт по-маленькому. Когда Львовна наконец явилась, он совсем было засобирался за гаражи.

— Здря-асьте вам, — неприветливо поздоровкалась Клавдия Львовна.

— Здрасьте, — буркнул Саша, кося в сторону гаражей. — Мама просила передать. Он протянул сетку с обёрнутым в газету бумажным кирпичиком.

— Это у нас чего? — прищурилась торговка.

— Мушкетёры и Вознесенский, — вздохнул Саша. — Новый, в супере.

— Передай своей маме, что в прошлый раз супер был рваный, — подпустила сволочного тона тётя Клава. — Внутри бумажкой заклеили. Думали, не посмотрю? За дурочку держите?

— Это букинистическая книжка, — выдавил из себя Саша. — Это не мама сделала. Она не видела, что склеено.

— А надо проверять такие вещи, — набычилась Клавдия Львовна, — это пущай твою маму волнует, как она там чего не доглядела. Вот я ей пакет порватый положу, всё из которого сыплется, а я ей в глаза — пардоньте, Насть Пална, я на складе брала, не посмотрела. Понравится, нет? Ну вот то-то. Я ж не себе книжки читать беру, а лю-дям! — это слово она выговорила она по складам, как китайскую фамилию. — И на фиг мне это надо, чтобы за мою же доброту мне в душу накекекали? А?

— Кто ж вам кекекает, — осмелился возразить Саша, суетливо перетаптываясь на месте.

— Да кто же! Вы все и кекекаете! Интеллигенты называются. Сами ничего не умеете, — съехала торговка на любимую тему, — штаны только просиживать. Мама твоя хоть нормально устроилась, по-людски. И то поставить себя не умеет. Я по доброте своей всем помогаю, кручусь, верчусь, а потом мне же обратно претензии…

Саша почувствовал, как голова сама вжимается в плечи. Было стыдно. За маму-филологичку, которая уже который год сидит в букотделе «Военкниги» и будет там сидеть до пенсии. За папашу из Минсредмаша, не оправдавшем маминых ожиданий и увязшего в мелких дрязгах на своём номерном объекте. И даже немножечко за тётю Клаву, которая называет свои спекуляции «помощью» и «добротой».

Львовна ещё немного побухтела, потом вдруг засобиралась куда-то:

— Заболтал ты меня совсем, а мне пора. На вот, — она протянула Саше сетку со свёртками. — Мясо внизу, — предупредила она, — подтекает. Осторожнее неси, измажешься.

— Мама насчёт чая спрашивала… — выдавил из себя Саша.

— И так четыре пачки каждый раз кладу, нормальным людям на полгода хватает, — предсказуемо застервозничала Львовна, — если экономно. Я вообще не понимаю, вы там что, целый день чаи гоняете? Культурные очень, наверное? А вот ты скажи такую вещь: когда последний раз в театр ходил?

— Мне в следующем году поступать, — нашёлся Саша. — Я в даже кино сто лет не был. Какие там театры.

— Ну и куда поступать будешь без культурного багажа? На инженера, что-ли? — не унималась тётя Клава.

Саша упрямо промолчал. На будущее он имел свои планы, но со Львовной их обсуждать не собирался.

— Инженеров в стране как собак нерезаных, и чего? Чай только пьют. Кстати, не такой уж дефицит, этот ваш чай со слоником. В Москве есть. Ну, поймать можно, — сбавила она тон.

— Это в Москве! — Саша сжал коленки, писать хотелось нестерпимо. — Папа и так каждую неделю ездит.

— А люди каждый день ездят за снабжением, — наставительно сказала Клавдия Львовна, — и ничё, не разваливаются. Вам бы только воду эту хлебать. Нет бы по-человечески: коньячку там, водочки. А то чай, чай. Зайдёшь к вам — и не посидишь. Прям как не по-людски.

Чаёвничанья тётя Клава не одобряла, предпочитая горяченькому горячительное. У Лбовых на такой случай имелся гостевой пузырёк коньяка. Вся беда была в том, что тётя Клава любила клюкнуть не абы как, а именно что по-людски, то есть с разговорчиком. Сашин папа насчёт компании был не очень: всё, что он мог в этом смысле — страдальчески морщась, опрокинуть рюмашку несерьёзного вида. Мама не переносила даже запаха спиртного: в детстве надышалась. Львовна дулась и считала, что Лбовы ею брезгуют.

— Да принесла я, принесла, — снизошла, наконец, тётя Клава. — Держи свой чай, — она протянула коробку из-под обуви. — Со слоником. Ну чего егозишь? — обратила она внимание на приплясывающего подростка. — Обоссался, что-ли, с холодрыги? — мальчик смущённо кивнул. — Беги давай…

Саша, ощущая нечто вроде постыдной благодарности, быстро попрощался и юркнул в щель между гаражом и забором.

Там было почему-то ещё холоднее, чем на улице. Мёрзлые доски пованивали: кто-то недавно сюда уже заходил. Несмотря на неудовольствие жителей соседней пятиэтажки, местечко было общепользуемым.

Саша кое-как уместил сетку и свёрток под мышками и принялся расстёгивать штаны.

— Эй, за гаражами! — загремел откуда-то сверху тяжёлый бас. — Тебе говорю!

Подросток от неожиданности вздрогнул. Свёрток с чаем выскользнул и шлёпнулся прямо в мокрый липкий снег.

— Тебе говорю, пацан! — громыхало из окна пятиэтажки. — Я ща милицию вызову!

Тут переполненный мочевой пузырь не выдержал.

Струя ударила точно в коробку.

1984 год, сентябрь. Москва.

— И чего с тобой дома сделали? — проявила участие Тутусик.

Саша подумал, повспоминал.

— Да ничего, в общем-то, — признал он. — Туда вообще-то немного попало. Папа хотел всё выбросить, говорил, что такой чай пить не будет. Да мама не дала. Выпили. Две пачки слегка подмочило, остальные вроде так, ничего.

— Ну-у. Ничего, значит, не сделали. Неинтересно. — Тутусик сделала обиженную мордаську.

Несмотря на легкомысленное прозвище, Таисия Ивановна всегда интересовалась серьёзными вещами: кто что получил, кто с чем остался и кому чего сделали. Интерес этот был совершенно бескорыстный: для себя лично Туся никакой корысти не искала. Она больше надеялась на других — в том смысле, что кому-то же должно повезти, и этот везунчик, может быть, иногда будет пускать Тутусика в свою интересную жизнь. А может быть, и в вечность: однажды Туся взялась вслух прикидывать шансы разных знакомых вписаться на Новодевичье.

— Люди, — хорошо поставленный голос Модеста Викторовича легко перекрыл помещеньице лаборатории. — У меня есть для вас благая весть. Знаете ли вы, который сейчас час?

— Файв! Ой, то есть как его… оклок, — по-мышиному пискнула Тутусик, мгновенно забыв про Сашу и устремив обожающий взор на Модеста.

— Это значит пора чай пить, — констатировал очевидное Тер, колдующий над горелкой.

— Вы оба правы, дорогие мои друзья, — прогудел тяжёлым бунинским шмелём Модест, величаво поднимаясь от своего места и заполняя собой комнатёнку.

Эм-Ве-Де, он же Модест Викторович Деев, был, что называется, колоритной личностью. Огромный, толстый, чернобородый, он походил то ли на Карла Маркса, то ли на Карабаса-Барабаса. Долговязый Лбов, считавший себя спортивным, вчуже завидовал умению Модеста мягко вписывать свою тушу в любое подходящее пространство. Деев одинаково хорошо смотрелся и в двуспальном кресле, и на вертящемся рояльном табурете. Впрочем, это было наименьшим из достоинств Эм-Ве-Де. Ибо он играл на клавишах и на гитаре, знал наизусть весь репертуар Визбора и кое-что из Галича, а также море анекдотов и тьму историй из жизни. Отлично разбирался в мужской моде и обшивался у личного портного, старика-одессита, который ещё не забыл, как шьют настоящие брюки. Курил вересковую трубку, добывая пристойный табак у знакомых моряков. Вообще имел кучу знакомых по всему Союзу и даже за его пределами. Никогда не назвал симпатичных ему людей словом «товарищ» — и, разумеется, не имел партбилета. Был счастливым обладателем машины «Москвич» морковного окраса, каковую водил с леденящей душу лихостью. Мог принять на грудь пятьсот и после этого поддерживать разговор о театре. По слухам, донжуанский список его много превосходил пушкинский. В общем, Эм-Ве-Де был Личностью с большой буквы, и могучим талантам его было тесно в лаборатории. Но усилий по изменению своего положения он не предпринимал, несмотря, казалось бы, на... — а может, именно потому, что.

— Аристакес, друг мой прекрасный, — продолжал своё выступление Модест, — так что у нас там с кипяточком?

— С кипяточком всё готово, — доложил Тер, закручивая кран горелки. — Можно чайник греть.

— До половины наполните, — напомнил ему Эм-Ве-Де. — И сверху тоже ополосните, дорогой вы наш человек. Чайник должен быть горячим. Ведь это же чайник, а не сердце красавицы, которому по природе положено быть ледяным, как, пардон муа, глетчеру…

— Вот опять, — каркнул со своего места Аркадий Яковлевич.

Модест лениво приподнял мохнатую бровь.

— Дорогой мой человек! К сведению, глетчер — это ледник. А не то, о чём вы подумали.

Тутусик сдавленно пискнула и зашелестела бумажками.

— Про ледник никто не подумал бы. — Аркадий зло зыркнул в сторону Деева. — Но вы ведь употребили слово, напоминающее еврейскую фамилию. И зачем?

— Во имя расширения словарного запаса. Я придаю большое значение непрерывному самообразованию. В наше время учиться приходится всю жизнь. Вы ведь не против непрерывного самообразования, дорогой вы наш?

— Смотря чему учиться, — огрызнулся Цунц. — Расовую теорию некоторые тоже считали наукой.

— О, насколько мне известно, гляциология, трактующая о глетчерах, в этом смысле совершенно безобидна. Льды не имеют национальности.

Цунц демонстративно отвернулся.

Аркадий Яковлевич был несколько нелюдимым, но по-своему толковым и в общем безвредным пожилым дядькой. Единственным неприятным пунктиком у него был еврейский вопрос, в нехорошем интересе к которому он подозревал всех вообще, а Модеста в особенности. При этом непонятно было, шутит он или говорит серьёзно. Эм-Ве-Де предпочитал делать вид, что Цунц шутит. Цунц тоже вроде как делал вид, что шутит, но Саше иногда казалось, что Аркадий Яковлевич если и добавлял в свои реплики юмор, то исключительно для запаха, и было его там примерно как мяса в докторской колбасе. Модест это, видимо, тоже чувствовал, и поэтому был осторожен. Зато в более узкой компании он высказывался более откровенно, обнаруживая знакомство не только с Набоковым, но и с «Протоколами Сионских мудрецов» и другими сочинениями того же свойства. Впрочем, антисемитом Модест себя не признавал, да и над литераторами русского направления иронизировал. «Я почвовед, а не почвенник» — обыкновенно отбояривался он от требований определиться. К почвоведению Модест и в самом деле был причастен: когда-то в молодости он провёл полгода в казахских степях, монтируя аппаратуру для измерения электропроводимости местных лёссов и подзолов. Впрочем, последние десять лет Эм-Ве-Де занимался диодными умножителями.

— Кстати об айсбергах, — продолжал Деев. — Александр Игоревич, друг мой… ах да, вы же предпочитаете сокращённое именование, как писатель Соколов, в наших краях вполне неизвестный… итак, Саша, насколько мне помнится, ответственный за сегодняшнюю дегустацию именно вы. Чего ж нам ждать от жизни в её текущие мгновенья?

— От жизни нам ждать чайно-травяную смесь, — бодро доложился Саша. — Основа — чай чёрный крепкий-настоящий-цейлонский со слоном. Просеян лично ручками Таисии Ивановны. На отдушку — чабрец, мята и зверобой. Травы средней полосы.

— Сколько раз я вам всем говорил: нет таких слов — «чёрный-крепкий-настоящий», — затоковал Модест. — Хороший чай имеет около восьмидесяти различных характеристик, касающихся его внешнего вида, запаха, вкуса, условий хранения и обработки и воздействия на организм. Аристакес, друг мой, дорогой вы наш человек! Не кажется ли вам, что чайник достаточно согрелся? Что у нас там с водой? Надеюсь, вы не кипятите воду заново? Ибо дважды кипячёную воду следует выливать в помойку. Во избежание.

Тер гордо показал на стеклянную кастрюльку, где вершилось таинство нагревания воды. От тончайших трещинок и неровностей на дне тянулись тонкие белые ниточки. Это была стадия «жемчужного кипятка», для заваривания идеальная.

Не найдя к чему придраться, Модест Викторович разочарованно хмыкнул.

— Теперь позвольте мне, дорогие мои друзья, — он неожиданно легко, несмотря на возраст и вес, поднялся со своего места, пересёк пространство лаборатории и занёс над кастрюлькой десницу.

Чайное действо Модест завёл ещё до прихода Саши. Он же принёс на работу пузатый заварочный чайник. Он внедрил в быт лаборатории просеивание чая через лабораторное ситечко на предмет отделения мусора и палочек, правильную ароматизацию лесными травами, а также — дистиллированную воду. Он же торжественно выбросил из окна лаборатории сахарницу и ввёл в употребление сыр и острые закуски. Короче говоря, Модест Викторович превратил пошлую привычку пить чай на работе в изысканный ритуал.

Саша вписался в чайный клуб практически сразу. Он даже принял на себя обязательство снабжать коллектив цейлонским чаем — благо, родители жены, как и она сама, предпочитали кофе, а продуктовые заказы исправно комплектовались жёлтыми коробочками со слоником. Ситечками и просеиванием заведовала Тутусик. Аристакес Тер-Григорян приносил разные травы, включая южные, собранные как положено — с нужного склона в нужное время при нужной погоде, а также суджук и острый козий сыр: вся эта благодать исправно присылалась любящими ереванскими родственниками. От Аркадия Яковлевича тоже была польза: он отвечал за дистиллированную воду.

— Итак, звучат барабаны, — провозгласил Деев, ухватил держалкой кастрюльку, уже полную крохотных, как соль, пузырьков. Занёс над отверстием чайника, наклонил над самым краешком — так, чтобы струя, падая в намокающую заварку, перемешивала её.

В стену стукнули.

Эм-Ве-Де недовольно дёрнул плечом.

Тутусик изобразила пантомимку «задёргали-вы-меня-злые-вы-уйду-я-от-вас» и потрусила к двери — выяснять, что надо.

— Сашу Лбова к телефону! Шеф звонит! — закричала тётка из соседней комнаты, упирая на «о».

Саша вздохнул и поплёлся вон. Как бы то ни было, а первую заварку он пропустил.

1984 год, октябрь. Подольск.

— И вот, представляешь, — Саша чуть поперхнулся, хотя рассказывал уже не в первый и даже не в десятый раз, — я захожу, беру трубку, а это Петров. И он меня так с ходу спрашивает: «В загранку на конференцию поедешь?» Я, конечно, ему: «да», а про себя думаю, что это опять Болгария. Ну, Польша в лучшем случае. А он паузу сделал и говорит: «в Эдинбург». Ну, я тихо фигею, а он: «объективка на тебя готова, вопрос с товарищами согласован, летишь».

— Интересные дела, — протянул отец, затягиваясь, — в капстрану выпускают. Молодого, зелёного. И у тебя двух лет не прошло после Болгарии. А в моё время пять лет выдерживали после первой загранки. Меняется что-то.

— Да не, — махнул рукой Саша. — Просто всё так совпало. Должен был ехать Рябоконь Кирилл Викторович, так у него здоровье. Могли ещё Сапова отправить, но у Сапова Австралия на носу. То есть из наших остаюсь только я. К тому же язык хоть как-то знаю.

— С языком, — нахмурился отец, — выпускать не любят. Чтобы чего лишнего не сболтнул. Или не услышал. Они этого больше всего боятся: что наш советский простой человек лишнее услышит.

— Папа, ну это же просто конференция, пять дней! — начал было объяснять сын, но отец раздражённо махнул рукой: дескать, лучше знаю. Саша, как обычно, решил не спорить и продолжил:

— Так что остаюсь только я. Эм-Ве-Де никуда не выпустят, Аристакеса тоже…

— А его-то почему? Он же вроде не еврей? — поинтересовался отец, трамбуя скуренную до фильтра сигарету в огромной медной пепельнице, подаренной сослуживцами перед пенсией.

— Армянин. Просто у него родственники за границей, — объяснил сын. — В Греции, кажется.

— Плохо, что в Греции. Там чёрные полковники, — тоном знающего человека заметил отец.

— Нету их там уже, полковников.

— Ну, были, им же всё равно. Раз Греция — значит фашисты. Не выпустят. Характеристику тебе уже написали?

— Ну. Я сам писал, — ухмыльнулся Саша.

— А утвердили?

— Папа, ну чего ты так беспокоишься?

— Жизнь знаю, вот и беспокоюсь. Поешь вафли. Мама пекла.

— Вот вскипит, тогда и вафли будем, — Саша покосился на чайник, не подающий признаков жизни. — А мама где?

— Ты же знаешь. У неё макраме, — скривился отец. Увлечение своей супруги рукоделием он крайне не одобрял и даже считал чем-то вроде измены семье. В этом вопросе Саша был с отцом согласен: в конце концов, он сюда мотается из Москвы, тратя практически весь выходной, а она не может пропустить какой-то там кружок. Но Настасья Павловна упорно ходила на занятия, жертвуя ради них визитами сына.

— Главное, на собеседовании не запорись, — затянул своё отец. — Знаешь, у нас вот одну сотрудницу в Болгарию отправляли. Вроде бы курица не птица, Болгария не заграница, анкета чистая, в общем всё в порядке. А на комиссии её спросили, какова площадь территории Болгарии. И не пустили. Вот так.

— Ну, значит, не поеду, — пожал плечами сын.

— С ума сошёл? Это же Англия! Знаешь, я тебе завидую. Всю жизнь мечтал съездить, увидеть... — Саша сжал зубы: отцовский скулёж на эту тему надоел ему хуже горькой редьки, но надо было терпеть. — Так и не выпустили. Вторая форма допуска, вот и сидел как пёс на цепи. Вот настоящий мир и не посмотрел. Хоть ты. Расскажешь потом.

— Папа, если честно, поездочка так себе. Во-первых, Эм-Ве-Де говорил, что Эдинбург этот у них считается дырой. Во-вторых, конференция непредставительная. В-третьих, пять дней. Посмотреть ничего не успеваю. Привезти тоже ничего не смогу. Знаешь, сколько мне денег полагается на обмен? Тридцать пять фунтов на всё про всё. За такие деньги там ничего не купишь.

— Саша, — вздохнул отец, — ты ни фига не понимаешь. Ты в Англию летишь! В Ан-гли-ю! В настоящую страну с настоящей жизнью, а не в соцлагерь сраный! Ты богу молиться должен, чтобы тебя с поездки не сняли. Даже если тебя отвезут на один день в самое ихнее захолустье. Главное — вырвешься.

— Ну и что я там увижу? — сын нетерпеливо поёрзал на табуретке, пристраивая тощий зад на твёрдом сиденье.

— Свободу, — веско сказал отец. — Они свободные люди. Вот что.

— Папа, ну сколько можно. — Саша досадливо закусил губу.

В последнее время папа сильно сдал. Уход на пенсию не пошёл ему на пользу, как и регулярное слушание «Би-Би-Си», к которому он пристрастился года полтора назад.

— Они там вольные, — отца в очередной раз несло, — а мы живём как всегда в этой стране жили. Широка страна родная, а свободы в ней — не было и нет. Мы же воздухом настоящим никогда не дышали. Ни-ког-да. Что начальники нам сверху напукают, тем и дышим.

Саша молча встал, открыл окно. Холодный воздух сунулся было в комнату, но отшатнулся от хлынувшей наружу табачной вони, в которую с торжествующим жужжанием вонзилась огромная муха, бог знает откуда взявшаяся посреди холодного времени года.

— Закрой окно, — тут же среагировал отец. — Продует. Не пройдёшь медкомиссию.

— Дай подышать настоящим воздухом, — не удержался Саша.

— Не умничай, — нахмурился отец. — Закрой.

Саша ещё немного потянул, потом всё-таки закрыл: снаружи и в самом деле была не весна.

Чайник самодовольно фыркнул, плюнул из-под крышки кипятком. Плита негодующе зашипела. В ту же секунду затрезвонил телефон. Папа поднялся было к трубке, но аппарат подавился трелью и затих.

— Пап, а ты не пробовал белый кипяток? Я тебе колбу принесу с работы…

— Дурь всё это, — нахмурился отец. — Вода — она и есть вода. Всю жизнь так заваривал.

— С белым кипятком лучше. И сахара класть не нужно, — в который раз попробовал объяснить Саша. — От сахара диабет.

— Вот сам и пей без сахара. — Отец демонстративно плюхнул в стакан полную с горкой ложку и второй ложкой усугубил.

Напористо жужжала муха и отчаянно металась по потолку. Саша почему-то вспомнил модестову байку про то, что греческие философы сравнивали тело с червяком, а душу с бабочкой. А наши души, подумал он вдруг, после смерти станут мухами. Крылатыми и противными.

— Как у тебя с Валей? — перешёл папа на семейную жизнь.

— Нормально, — пожал плечами сын.

— Ну, хорошо, если нормально, — разочарованно сказал отец. — А вообще-то я тебе вот что скажу… Чужой дом, — это папа выделил голосом, — он и есть чужой дом. Раньше как было? Мужик свою бабу к себе в дом приводил. А наоборот — не дело это.

— Папа, ну зачем Вале ехать из Москвы в Подольск? У меня работа в Москве, у неё тоже…

— Вот пусть от работы вам квартиру дадут! — Отец знал, что это нереально, и поэтому рассуждал смело, как всякий теоретик. — А то как получается? Зятёк-то, знать, примак! — Старинное слово прозвучало веско и основательно. — А к примаку разве уважение? Вот тёща тебя уважает? А тесть?

— Папа, ну я же сто раз говорил. Мы их раз в полгода видим. Нормальные совершенно люди.

— Люди-то, может, и нормальные. А думаешь, им нравится, что ты в их доме живёшь? — Отец гнул своё. — И у нас бывать перестал. Ездишь раз в год по обещанию, разве ж это по-семейному?

— Каждую неделю езжу! И, кстати, на Западе твоём любимом дети от родителей аж в другой штат уезжают, — припомнил Саша слышанное от Модеста. — Для самостоятельности.

— Это кто тебе сказал? На партсобрании, небось? — переключился отец в прежний режим. — Ты им верь больше, пропагандистам. Они всегда врали, и сейчас врут. Враньё на вранье, больше ничего не умеют. И врать-то не умеют ни фига. Своей жене дома, небось, вкрутить ничего не могут.

— Папа, я не партийный, и ты прекрасно это знаешь.

Снова тренькнул телефон и снова заткнулся.

— Предупреждают, — отец показал подбородком на телефон. — Что ж, спасибочки. Только мы пуганые. И не такое видели.

— Кто предупреждает? Ты чего? — Саша снял с подоконника тяжёлую кастрюлю и устроился на её месте сам.

— Слазь, — распорядился отец, — ну что за привычка у тебя, сто раз говорил… Кто надо, тот и предупреждает. Чтоб мы, значит, с тобой языки зря не распускали… Сегодня днём вот тоже звонили. Я радио слушаю, они звонят. Ну я-то ладно, мне они ничего не сделают. Я чего: вдруг у тебя неприятности будут? Ну, что я радио слушаю. Им же наверняка известно. Могут учесть.

— Могут, — нахально заявил сын. — Пап, пока меня не выпустят, не слушай ты эти голоса ихние, а?

Отец пожевал губами, прикидывая масштабы предполагаемой жертвы.

— Посмотрим, — сказал он уклончиво. — Ты чего не куришь-то?

— Не курю, — в который раз признал очевидное Саша, примащиваясь на подоконнике поудобнее.

— И не начинай, — в сотый раз посоветовал папаша, вытрясая из коробка последнюю спичку. — У меня от этого табака внутри всё спеклось.

Чайник жирно булькнул и выплеснул на плиту струю воды, через пару секунд обратившуюся белым вонючим паром.

Телефон снова затренькал — на сей раз настойчиво, неотвязно.

1984 год, декабрь. Москва-Эдинбург.

— Они, оказывается, ещё днём звонили. Папаша радио слушал, трубку не брал. — Саше хотелось разозлиться на отца, но не получалось. — И вот… сообщили. Про маму.

— Ужас какой, — сказала Татусик, давясь сладким зевочком.

— Она прямо на улице умерла. — Саша почувствовал, как снова подступают слёзы. — Шла на это своё макраме… там переулок есть такой, по нему редко ходят… она в лужу упала. Лицом... — Он не выдержал и всхлипнул.

Эта лужа казалась ему чем-то особенно жутким. Ему, конечно, сказали, что Настасья Павловна Лбова умерла сразу, даже не успев ничего почувствовать. Просто в голове порвался какой-то сосудик, чик и всё. Удачная смерть, всем бы нам так… Но Саша не верил. Он почему-то был уверен, что мама захлебнулась в этой проклятой луже. Он почти видел эту бурую ледяную воду и над ней дёргающийся мамин затылок с пучком седых волос.

— У неё было пальто… нам отдали… всё разбухло… воротник… от воды… — давясь словами, проговорил он, придвигая к себе чашку.

Слеза повисла на реснице и бухнулась в чай.

Правильнее всего, конечно, было напиться. Но Саша, как и все Лбовы, на дух не переносил крепкого алкоголя. Даже на поминках он едва-едва заставил себя втолкнуть в нутро положенную стопку водки. Водка пошла клином — он чуть не сблевал. Какая-то тётка из маминых знакомых подсунула ему пузырёк с настойкой пустырника, от нервов. Он набухал в чашку с чаем сразу полпузырька гадости и выпил, удерживая тошноту. Пустырник подействовал: он впал в какое-то эмоциональное отупение, в котором продержался два дня; потом стало чуть полегче.

Похороны ничем не запомнились, кроме каких-то мутных хитрованских харь, грязных рук и грязных слов типа «в Москве за это полста берут, а мы, считай, по-доброму», да передаваемых из рук в руки бумажек и бутылок. И ещё срывающийся шёпот отца: «Саша, Саша, собирайся скорее, у тебя самолёт».

— Ты лучше расскажи, как слетал, — свернула Тутусик на интересное.

— Ну я же рассказывал уже, — попытался отделаться Саша, но Тася была упряма:

— Ну я ничего не поняла. Вообще, впечатления какие?

— Никаких, — честно сказал Саша.

Впечатлений и в самом деле не осталось.

Нет, он что-то помнил — но помнил примерно с тем же чувством, с каким помнят чужой день рождения, на который попадаешь случайно и стараешься как можно скорее уйти. В городе он почитай что и не был — поэтому сведения, почерпнутые из подобранной в вестибюле брошюры о том, что Эдинбург, оказывается, красивейший город Великобритании, окружённый великолепными вулканическими холмами, остались для него чистой теорией. Впрочем, Edinburgh Castle он всё-таки видел: не заметить это сооружение было трудно. Правда, из-за поганой погоды возвышающееся над городом здание выглядело совсем не так величественно, как на цветных фотках в том же буклете… Ещё ему сказали, что в Эдинбургской обсерватории установлены какие-то «часы Шортта», замечательные своей точностью. Часов он тоже не видел, как и самой обсерватории.

Конференция была непонятной. Шла какая-то жуковатая возня, непонятная игра по непонятным правилам. Советские в эти дела не очень совались и вели себя соответствующе — никому под ноги не лезли, экономили деньги и набивали сумки дармовым барахлишком: бесплатными журналами на разных языках, бесплатными шариковыми ручками, ежедневниками с логотипами. У опытных ездунов каждый фунт был расписан заранее. Поэтому, вместо того чтобы, как свободные импортные люди, проводить вечера в гостиничном баре, они сидели у себя в номерах и наматывали на глаз местное телевидение.

Саше было всё равно, поэтому он позволял себе бар. Там он познакомился с пивом «Корона» и господином Прабодхом Чандрой Багчи.

Пиво «Корона» оказалось неожиданно приятным. Господин Багчи научил Лбова класть в него тоненькую дольку лимона, отчего вкусовые качества пива заметно улучшались. Разумеется, Саша предпочёл бы хороший чай, но в баре подавали только кофе-эспрессо из блестящей чёрной кофемашины. Господин Багчи, большой любитель и знаток чая, выразил по этому поводу решительный протест, никем, впрочем, не услышанный.

Прабодх Чандра Багчи уже лет пять как перебрался в туманный Альбион, где подвизался в Эдинбургском университете. Своё положение в этом храме наук он не обозначил никак, а Саша не стал допытываться, почувствовав, что такие расспросы глупы и неприличны. Область интересов индуса — слежение за фронтами огибающей бинарно фазокодированных радиоимпульсов — лежала довольно далеко от занятий Лбова. Зато Багчи понимал сашин «англ. яз.», а Саша, как выяснилось, был способен воспринимать «indlish». К тому же Багчи знал много интересного об Англии и англичанах, и горел желанием поделиться. Например, он сообщил Лбову, что англичане очень консервативны.

— Они все носят чёрные ботинки, Алекс, — кричал он, перегибаясь через столик. — Чёрные! Ботинки! It is terrible!

Саша не понимал, что такого ужасного в ношении чёрных ботинок, но тупо кивал, вливая в себя «Корону». На непривычный к алкоголю организм этот напиток оказывал то же влияние, что и пустырник, то есть анестезировал душу.

— И если ты приходишь куда-то, тебя не пускают, потому что нет чёрных ботинок! — кричал господин Багчи. — Они очень консервативны, Алекс! Очень консервативны!

— Не пускают? — переспрашивал Лбов.

— Face-control! Они не пускают! Стоит человек и не пускает, если нет чёрных ботинок! — кричал Багчи.

Саша пил «Корону» и вспоминал отцовские рассуждения о воздухе и свободе.

По политическим убеждениям жизнерадостный индус был очень левым.

— Socialism! — кричал он. — It’s great experience!

— Experiment, — качал головой Лбов.

— Experience! — настаивал Багчи.

— Big experience? — ворочал языком Саша.

— Great! Great Experience! — вскричал Прабодх Чандра и потребовал себе ром «Бакарди».

В ту ночь господин Лбов вернулся в свой номер поздно и в плохом состоянии. Это не прошло незамеченным: на следующий день один старший товарищ отвёл его в сторонку и объяснил, что близкие контакты с непонятными иностранцами могут закрыть Саше всякие перспективы.

Саша сначала не просёк намёка, и только тупо кивнул.

— Ты парень молодой, — закруглил старший товарищ, — у тебя всё впереди. Тебе нужны последствия? Вот именно. Так что будем считать, что ты обещал. Мне лично. Понял?

Лбов не понял, что именно он обещал, поэтому просто похлопал глазами и что-то промумукал. Через некоторое время до него дошло, и ему стало тошно от себя и своего покорного му-му. Опять вспомнился отец и его рассуждения о свободе. Вечером в припадке самоутверждения он, превозмогая себя, специально спустился в бар, чтобы найти весёлого индуса, но так его и не обнаружил. И почувствовал стыдное облегчение: во-первых, он всё-таки испугался последствий, а во-вторых, на новые посиделки у него попросту не хватало средств. В кармане осталось всего несколько фунтов.

Саша более или менее пришёл в себя только в последний день. Все суетились, паковались, сверялись с какими-то списками, а он тупо сидел в холле и осознавал, что находится в Великобритании, что сегодня он её покинет, что он так и не увидел ничего интересного или хотя бы запоминающегося — разве что пиво «Корона».

Тут-то на него и налетел, орлу подобно, господин Багчи.

— Алекс! — совершенно неприлично заорал он. — Скорее! Вставайте и идём! Это уникально!

Возможно, Лбов всё-таки остался бы сидеть, но индус бесцеремонно ухватил его за пуговицу и потащил за собой. Через некоторое время Саша понял, что бежит.

Легконогий индус вёл — точнее, тащил — Лбова какими-то улочками, прямиком к угрюмому серому зданию, отсечённому от улицы металлической оградой. Широкие ворота были распахнуты, а за ними начиналось то, что Лбов и не чаял увидеть в здешних краях: длиннющая очередь.

Стоять пришлось где-то минут двадцать. За это время индус успел объясниться. Оказалось, что здание было не чем иным, как специализированным чайным складом с полуторавековой историей. Увы, истории пришлось отступить под натиском рыночной стихии: помещение было то ли продано, то ли арендовано, то ли вообще конфисковано — этого индус точно не знал, да и не особенно интересовался. Как бы то ни было, склад следовало очистить за одни сутки. Просчитав стоимость перевозки и хранения, рачительные владельцы решили попросту распродать весь оставшийся товар по символической цене. Прабодх Чандра вовремя вспомнил о чайных пристрастиях своего нового московского друга, и просто не мог оставить его в неведении… Саша перебирал в кармане английские монетки и думал, хватит ли на его долю: насчёт схватить что выбросили он считал себя невезучим. Товар вечно заканчивался прямо у него перед носом.

Из тускло освещённого провала выходили люди, увешанные пакетами и тюками. Выкатилась пожилая леди с проволочной тележкой, доверху заполненной элегантными картонными коробочками и пакетиками. Ещё два пакетика торчали у неё из карманов жакета. Лбов с тоской подумал, что отпускать по два наименования в одни руки они, конечно, не додумались — и тут же себя одёрнул: буржуи торговали себе в убыток именно за тем, чтобы всё поскорее разошлось.

Достоявшись, он увидел что-то вроде прилавка, сложенного из ящиков. За ним в ряд стояли высокие люди в синих комбинезонах. На продавцов они были не похожи, но работали споро: пока один брал деньги и кидал их, не пересчитывая, в коробку, двое других уже выкладывали на прилавок пакеты и упаковки, снимаемые с чёрной ленты транспортёра. На куплю-продажу уходили какие-то секунды — и работал этот конвейер безостановочно.

Перед самым прилавком суета и толчея были как в московском универмаге, когда с трёх прилавков одновременно выбрасывают что-то дефицитненькое. Саша оказался было у самых ящиков, но его оттёр какой-то благообразный джентльмен с породистым лицом. Тут же Лбову наподдали в зад чем-то тяжёлым. Саша машинально повернулся и увидел девушку с льняными волосами, которая целеустремлённо толкала перед собой тяжёлую сумку на колёсиках. Когда он сунулся назад, ряды уже сомкнулись. Лезть дуриком в толпу англичан Лбов не посмел.

Видимо чтобы усугубить облом, из толпы вывинтился улыбающийся Прабодх Чандра Багчи в обнимку со здоровенным коричневым пакетом.

— Алекс! — закричал он. — Вот что я купил! Это очень редкий чай! Очаровательный чай! Пожалуйста, мой друг, — он чуть прикрутил громкость голоса, — подержите это. Я хочу купить этого чая ещё!

Он протянул ему пакет и пропал.

— Купите мне тоже, у меня есть деньги! — только и успел крикнуть Лбов.

1984 год, декабрь. Москва.

— Он так и пропал? — переспросил Модест.

— Именно, — вздохнул Лбов. — Я там двадцать минут топтался с этим пакетом. Как сквозь землю провалился. А времени не было. Все уезжали. Ну вот так получилось. Надеюсь, я его не сильно ограбил.

На самом деле ему, конечно, было неловко брать чужое. Однако, куда деваться?.. В конце концов, он решил, что отнесёт чай не домой, а на работу. Такая жертва — принести не вполне законно присвоенную добычу коллективу — не только успокаивала совесть, но и тонко тешила тщеславие: было приятно думать, как отреагируют сотрудники на заморскую редкость.

— И где же наша добыча? — Модест Викторович вытянул ноги, перегородив тем самым половину комнаты. — Признаться, хотелось бы приступить…

— Может, всё-таки пяти часов подождём? — предложил Лбов.

— Ну конечно, подождём, — благодушно пробасил Эм-Ве-Де. — Саша, дорогой мой друг, вы изрядно повеселили меня своим рассказом. Неужели вы, кхм, избежали соблазнов художественного преувеличения? Не могу себе даже вообразить очередь, состоящую из английских джентльменов и не менее английских леди…

Лбов против воли ухмыльнулся, вспоминая старуху с коляской.

— Однако ж, давайте хотя бы откроем? — вернулся на прежнее Модест. — Два с половиной фунта английского чая. Это где-то кило двести… то есть кило сто тридцать. Поздравляю. Кстати, как называется это чудо? Вон там, кажется, что-то написано?

— Jacksons of Piccadilly, — прочитал Саша.

— Нет-нет, это, кажется, производитель… А название сорта?

— Лапсанг… Лапсанг Соушонг, — неуверенно произнёс Саша, боясь подвоха: он-то знал, что по написанию английского слова отнюдь не следует судить о его звучании.

— Скорее «Сушонг» — авторитетно заявил Деев, вглядевшись в надпись. — Гмм, не знаю такого. Кажется, — Модест задумался, — это что-то ароматизированное… Ладно, давайте открывать. Тер, дорогой мой человек, у нас найдётся что-нибудь вроде ножниц? Больших таких?

Ножницы нашлись в бухгалтерии. Право вскрыть пакет доверили Саше. Он осторожно разрезал коричневую бумагу, под которой обнаружилась белая, вощёная. Примерился и четырьмя решительными взмахами отчекрыжил верхнюю часть пакета. Заглянул внутрь.

В нос ударила вонь.

1985 год, февраль. Москва.

— Вот такую дрянь подсунули англичане, — развёл руками Лбов. — Мы потом подумали… — он умолчал о том, что большая часть умозаключений принадлежала Модесту, — и поняли это так, что у них на складе нарушился какой-нибудь температурный режим. Или пролилось что-нибудь.

— Знаете, Юна, это пахло скипидаром, — вклинился Тер.

— Ну я не верю, — Юника надула губки, отчего стала совсем обалденной, — чай — это ведь трава? Он же сушится? Ну, как сено?

— Чай — не сено, — сердито буркнул Модест. Но было видно, что на самом деле он не сердится.

Сердиться на Юнику было и в самом деле невозможно. Новая сотрудница, недавно пришедшая на работу, интеллектом не блистала. Было непонятно, как она вообще умудрилась закончить Автодорожный. Хотя стати у девушки были таковские, что любое существо мужского пола реагировало на них просто автоматически. Даже суровый Модест с его железным принципом — никогда не блядовать на рабочем месте — и тот, заглядываясь на её ножки, время от времени пускал скупую мужскую слюну… Но дело было не только в статях. Юника вообще была ужасно милой — этаким лесным солнышком, которому всё заранее прощается за пушистость.

— Ну чай ведь это же трава? — Юника хлопнула ресницами.

— Скорее, кустарник, — поправил Модест. — Увы, чайный лист может портиться, как и всё остальное в нашем несовершенном мире.

— А у вас этот чай остался? — Юника потянулась, нечаянно вызвав у Саши гормональную бурю. — Вы его не выбросили?

— Лежит где-то, — вздохнула Тутусик.

— А где? — Ласковые губки выпятились до того сладко, что Саша предпочел отвернуться.

— Юничка, он гнилой, этот чай, ну правда, — защебетала Татусик. — Ну не помню я, куда его заныкали. Кажется, в сейф.

Странным делом, изрядно битая и ломанная жизнью Туська, вопреки всем ожиданиям, не воспылала к Юнике обычной женской ревностью, а, наоборот, взяла под крыло. Видимо, Юнино обаяние действовало на представителей обоих полов.

— Когда папа работал, — объяснила девушка, — ему всегда друзья привозили чай из командировок. Такой специальный английский чай. Мы тоже сначала думали, что он вонючий. А на самом деле он здоровский, когда привыкнешь. Просто он специальный такой… копчёный. А когда папу ушли, все друзья разбежались, — грустно закончила она.

Печальную историю о том, как полковник ракетно-космических войск Марк Кащук был досрочно отправлен в отставку, знали уже все.

— Копчёный чай? — заинтересовался Саша. — А как он назывался?

— Смешное такое название. Вроде как «сучок», — выговорила Юника с лёгкой запинкой.

Солнце выглянуло из-за тучки и ударило со всего маха в стекло длинным тёплым лучом. Луч преломился и попал в глаз Юночке. Та зажмурилась.

— Сушонг? — переспросил Лбов на автомате, подавляя в себе острое желание поцеловать этот закрывшийся глазик.

— О да! — Юна осторожно разожмурилась и наградила его нежным взглядом. — Только папа говорил «сучонг».

— Саша, вы слышали? — поднялся со своего места Модест. — Давайте произведём экспертизу

Пакет нашёлся в сейфе. Кто-то аккуратно замотал горловину изолентой.

1985 год, июнь. Подольск.

— И вы такую муру пьёте? — Отец сморщился и демонстративно отстранился от полной чашки. — Это же шишки еловые.

— Папа, я специально привёз тебе попробовать. Это английский чай. Очень дорогой и редкий. К нему просто привыкнуть надо. Я еле для тебя выпросил у Модеста.

— Я что-то не понимаю. То ты говоришь, что сам привёз. А теперь у какого-то Модеста просишь.

— Ну я не знаю как тебе объяснить… — Лбов-младший задумался. В самом деле, непонятно, почему Эм-Ве-Де опять всем распоряжается? В конце концов, это он, Саша, добыл такую редкость. Но главным хранителем и распорядителем сокровища оказался именно Деев.

Так сложилось не сразу. Сначала вонючий чай пила только Юника. Следующим стал Модест, который, преодолевая отвращение, влил в себя первую чашку. Рожа при этом у него была кислая: похоже, никакого особенного кайфа он не ощутил. Тем не менее, не отступился, и на следующий день, вместо того чтобы наслаждаться хорошо заваренным цейлонским, снова выхлебал вонючую пакость.

— А знаете что, дорогие мои люди, — сказал он задумчиво, — я, кажется, понимаю… Это просто надо распробовать.

Два дня Модест и Юника демонстративно пили английский чай отдельно. На третий день молчаливый Тер-Григорян, бросавший на Юну голодные волчьи взгляды, попросил себе «этого скипидара». Ему потребовалось три чашки, чтобы ощутить смак странного напитка. После этого он был уличён Модестом в довольно смешном грехе, а именно в попытке утащить домой немного заварки. Аристакес, ужасно смущаясь, признал вину. В качестве оправдания он заявил, что домашний чай ему теперь кажется невкусным, а во искупление вины он принёс на работу домашний суджук, присланный любящими ереванскими родственниками.

После этого на «Лапсанг Сушонг» стали подсаживаться и остальные. Последней твердыней традиционного чаепития некоторое время оставался Аркадий Яковлевич, но в один прекрасный понедельник и он, демонстративно морщась и кривясь, налил в чашку тёмно-жёлтой жидкости со скипидарным ароматом. Он морщился всю неделю, пока в пятницу его, наконец, не проняло. В понедельник он явился на работу с новой чашкой — необыкновенных размеров. Эм-Ве-Де, увидев посудину, тонко усмехнулся и отпустил пару двусмысленных шуточек по поводу определённой национальности. Цунц, как обычно, смертельно обиделся, но в пять часов был на месте, со своей лоханью. Ехидно ухмыляющийся Модест налил ему как всем.

К исходу второй недели Деев ввёл жёсткую дисциплину. Чай был объявлен священной и неприкосновенной собственностью лаборатории и в качестве таковой выносу за её пределы не подлежал. Далее, чай разрешалось пить только один раз в день, в пять часов. Распределением заварки и розливом готового продукта заведовал лично Модест. Он же заныкал ключ от сейфа, в котором хранился пакет.

В начале апреля Эм-Ве-Де прихворнул, так что в течение двух дней лаборатории пришлось довольствоваться чаем со слоником. Всем стало так тошно, что после недолгого обсуждения к Модесту срочно отрядили прекрасную Юнику — с целью получения ключа от сейфа. На следующий день она пришла с ключом — и во время обеденного перерыва подозрительно долго шепталась с Тутусиком о чём-то женском.

Модест вышел через неделю и первым делом поинтересовался расходом заварки. Народ смущённо попрятал глаза. Деев прочитал краткую лекцию о вреде невоздержанности, особо напирая на тот факт, что пакет с чаем не резиновый и что растянуть удовольствие следует на максимально возможный срок. После чего вернул себе ключ, символ власти.

Увы, Эм-Ве-Де был прав. Килограмм сто тридцать граммов копчёного чая расходился как-то очень быстро. Во всяком случае, уровень заварки в мешке изрядно понизился. Саша насилу выклянчил у Деева щепотку.

— Нет, сынок, — окончательно решил отец. — Если хочешь, пей сам. Я не буду.

— Папа, ну попробуй. Это просто почувствовать надо. У меня тут на три чашки. С третьей обычно всем нравится.

— Вот поэтому и не буду. Допустим, понравится. Так ведь больше-то я никогда его не попробую. Английского чая, небось, в заказ не положат. Спасибо нашей родной советской власти, уберегла она нас от этаких изысков… Уберегла... — Это слово отец произнёс с застарелой досадой. — От всего она нас уберегла. Так и помрём. Ничего не видели, ничего не пробовали.

— Папа, ты опять… — поморщился сын.

— Ну а чего опять? Чего опять? — Отец стукнул кулаком по столу — осторожно, чтобы не повредить ни стол, ни кулак. — Чего ты мне опятькаешь? Зачем я здоровье угробил, жизнь прожил? Чтобы вот это говно нюхать? Когда в настоящих странах люди по-настоящему живут, где уважение?

— Да какое там уважение, — махнул рукой Саша. — Ты, папа, радио наслушался. Разводят тебя, а ты, прости уж, ведешься как лох.

— Ч-чего? — не понял отец.

Саша смутился. В последнее время он часто ловил себя на том, что в его речи проскакивают какие-то невнятные жаргонные словечки, невесть где услышанные, но липкие и цепкие. Лбов-старший, считая себя интеллигентом старых правил, очень этого не любил — и всегда требовал, чтобы сын выражался литературно.

— Ну, я в том смысле, — начал объяснять Саша, — что ты всему веришь. Там тоже свободы нет. Нигде её нет вообще-то.

— Нет, говоришь? — усмехнулся отец. — А вот скажи: у тебя в жизни ещё будет хоть раз шанс такого чайку хлебнуть? Ну, чего молчишь? Язык проглотил?

Папа тяжело поднялся, подошёл к плите, на которой дремала кастрюля. Снял крышку, понюхал.

— Макароны, — сказал он с отвращением. — Лёклые.

— Это ты к чему? — не понял сын.

— А вот к тому. Что вся наша жизнь — это вот такие макароны. В кастрюле. С запотевшей жирной крышкой. Каждый день. По воскресеньям компот. И чай со слоником. И то поди достань. Это тебе не… как его там? Лапсанг Сушонг.

1985 год, ноябрь. Москва.

— Вот тогда-то я и понял, что он прав. Так жить нельзя, — решительно закончил Саша.

— Ну перестань, — в который раз попросила жена. — Совсем ты меня достал этим своим чаем.

— Ага. А знаешь, когда последнюю порцию пили, так Юна плакала, — зло сказал Лбов. — Этого я им тоже не прощу. К-козлы.

— Ну не надо, пожалуйста, — попросила Валя. Сама-то она считала его чайные пристрастия безобидной блажью, но такое его настроение ей не нравилось.

Лбов упрямо уставился в стену. Ничего примечательно в ней не было: жёлтые обои в мелкотравчатых зелёненьких цветочках, три забитые дюбелями дырки — хотели вешать полочку, но передумали. Он в очередной раз отметил, что вокруг дырок остались следы карандаша, в очередной раз решил, что надо бы их стереть, — и в очередной раз выкинул всё это из головы. Думать о домашних делах не хотелось.

В последнее время Саша постоянно ощущал, что повседневная обыденная жизнь вызывает у него раздражение. Это не было тем обычным фоновым чувством, с которым советский человек рождается и сходит в могилу. Скорее, это напоминало болезненное повышение чувствительности кожи, когда шарф на шее кажется сотканным из иголок. Например, его почему-то смешили окружающие вещи: они все казались ему устаревшими и примитивными, даже если они были решительно новыми. То же относилось к журналам и книгам. Саша бросил читать любимую «Литературку» — настолько глупой и пресной она казалась. Одно время он думал, что дело в навязываемой сверху идеологии, и попробовал, по примеру отца, слушать западные радиостанции. Увы: то, что ему удалось разобрать сквозь треск и посвист глушилок, не стоило трудов. К тому же Сашу не покидало ощущение, что он всё это уже где-то слышал.

— Слушай… а может, эти англичане в чай каких-нибудь наркотиков добавили? Что вы так все по этой гадости вонючей убиваетесь? — догадалась Валя.

— Да ну тебя, — вздохнул он. — Меньше телевизор смотри.

— А чего телевизор? — наивно спросила Валя.

— Да чтобы мозги всякой хренью не полоскать. Запугивают: наркота-шмаркота, социальная ответственность. Электорат ведётся.

Валя с тревогой посмотрела на мужа, который расхаживал по комнате, рубя ладонью воздух.

— Ты это чего?

— А ничего! Есть простая штука. Свобода выбора. Там она есть. А здесь её нет. И не будет никогда. Вот хоть убейся, а такого чая я больше никогда в жизни не попробую. Ни-ког-да. Знаешь, это конкретно ломает.

— Ну можно же пить нормальный чай, как все? — простонала Валентина.

— Вот-вот. Как все. Как быдло. Знаешь, Валька, — неожиданно для самого себя ляпнул он, — хорошо, что у нас детей нет. Представляешь, им ведь тоже всю жизнь хлебать эту гадость со слоном…

Валя плюхнулась обширной задницей на диван и некрасиво, по-бабьи, зарыдала.

1985 год, декабрь. Электропоезд в р-не ст. Балабаново.

— Ну и чего бу-бу-бухтишь? Брось ты эту дуру-ру-ру-ру бабу, — прогудел голос Модеста откуда-то сверху.

Саша понимал, что спит и видит сон — хотя бы потому, что настоящий Модест никогда не позволил бы себе тыкать и называть его супругу «бабой». Но просыпаться очень не хотелось — крепко промёрзший вагон электрички, битком набитый усталыми обозлёнными людьми и негабаритной кладью, был не самым уютным на свете местом. К тому же сон был интересный.

— Брось ты свою бабу-бу-бу, — поднялась в мозгу стайка пузырей.

— Она мне жена, — попытался было возразить Саша. — И площади у меня нет. Однушку делить будем?

Модест сгустился, заодно прояснилась и местность. Они стояли на лестничной клетке в институте, рядом с независимым видом тусовалась Татусик и докуривала длинную коричневую папиросу.

Лбов во сне знал, что Туся его не одобряет, и потому он от нее отвернулся.

— Ну и что? Вот из-за такой ерунды разводиться? — Туся подняла выщипанные бровки. — И куда ты теперь пойдёшь?

— Не знаю. Не могу с ней жить больше, — огрызнулся Лбов.

Сон сконцентрировался, стал ясным: Саша даже припомнил, что такой разговор и в самом деле имел место — не далее как вчера.

— Ненавижу, — повторил он во сне то, что говорил наяву. — И квартиру эту ненавижу. И страну эту ненавижу.

— Бу-бу-бу, — подал откуда-то голос Деев.

— Ну ты совсем плохой, такие вещи говорить, — перебила Туся. — Знаешь, что за это бывает? — Она машинально оглянулась, но в курилке никого не было: Модест куда-то исчез. — А страна-то что тебе сделала?

— А вот то и сделала. В говнище сдохнем, как лошьё позорное.

— Ну вот что... — Туся закрыла рот, обдумывая конец фразы. — Я, положим, нормальная, от меня тебе неприятностей не будет. А вот мне неприятности от тебя не нужны. Так что больше я с тобой на эти темы разговаривать не буду. И тебе не советую. Люди разные бывают. Мой дедушка в своё время анекдот рассказал про колхозы. Потом десять лет в лагере смеялся. Ты как хочешь, а мне здесь жить, — закончила она и решительно раздавила бычок в банке из-под венгерского горошка.

— Не слу-лу-лулушай дуру-ру-ру-ру... — Это снова был Модест, он висел где-то под потолком и подавал Саше знаки. Саша чуял, что Модест понимает в этой жизни больше, чем Татусик, и решил довериться Модесту.

— Полетели-ли-ли-ли! — Модест опустил вниз пухлую руку. — Нам надо-до-до-до подниматься!

«Подниматься» — это было хорошее слово. Саша протянул руку, ухватился за модестову пятерню, и они поднялись вверх.

— Бу-бу-бу-бу, — призрачный Модест пускал пузыри в небо, — полетели в кааба-ба-ба-бак. У тебя бу-бу-бу-бли или ба-ба-баксы?

Во сне Лбов откуда-то знал, что «баксы» — это «зелёные», а «бубли» — это «деревянные». В чём между ними разница, он не очень осознавал, кроме того, что получать надо в «зелёных», а платить — в «деревянных».

— Куда зава-ва-вы-вы-валимся? — не отставал Модест.

— К белым медведям! — крикнул Саша.

Тем временем сашин сосед по лавке доел домашнюю булочку с курагой, встал, с кряхтеньем поднял с пола грязный баул и вклеился в толпу, тщась пробиться к тамбуру. Его место занял огромный мужик в рыжей дублёнке. Мужик поёрзал гузном, крякнул и мощно нажал всем телом, очищая место себе и отжимая соседей. Сашу вдавило в тихо дремлющую приоконную бабусю. Та ойкнула и сразу же выставила остренький локоток.

В этот момент затрыднел чей-то сотовый.

Лбов, всё ещё не прочухавшись, автоматически хлопнул по карману, где должен был лежать его «Сименс». В кармане было пусто.

Сотовый затарахтел снова — «трррыньдзь, трррыньдзь».

— Ой, звиняйте! — просипела бабуся, наклоняясь к сумке в ногах и вытаскивая из её зева пронзительно орущий будильник с красной кнопкой наверху. — Вот же старость не радость! Завела и забыла, представляете? — обратилась она к Саше со смущённым оживлением, радуясь возможности завязать разговорчик со свежим человеком. — А вы с Москвы?

— М-минуточку, — невежливым голосом перебил Саша. Он чувствовал, что вот-вот забудет что-то очень важное.

Бабка обиделась, сложила губы гузкой и отвернулась к окну.

Этой секунды Лбову хватило на то, чтобы ворохнуть в голове стремительно тускнеющие угольки сна.

1986 год, март. Москва.

— Интересно, очень интересно, — заключил Модест, выпуская изо рта клуб табачного дыма. — Это, значит, первый раз у тебя было? — Саша кивнул. — А как у тебя называлась эта штука со звонком?

— Сименс, — повторил Лбов.

— Странно. У меня — «мобильник». Или «мобилка». Судя по нашим описаниям, это одно и то же. А вот Тер рассказывал мне про какой-то «пейджер».

— Это совсем другое, — твёрдо сказал Тер-Григорян. — Не телефон. Это вроде калькулятора. И с него нельзя звонить. На неё звонить можно. Только получается почему-то не звонок, а текст.

— Гм, любопытственно. Я вообще-то слышал про нечто подобное. Один товарищ мне говорил, что в Штатах есть автомобильные телефоны. Но это недешёвое удовольствие.

— А может, сименсы и пейджеры — неуверенно сказал Тер, — это разные варианты?

— Разные варианты чего, друг мой прекрасный? — скосил глаза Модест.

— Будущего, — решился Аристакес. — Мы все видим будущее, правда? А оно может быть разным.

— Боюсь, — вздохнул Модест, — что вы, дорогой мой друг, чрезмерно увлекаетесь творчеством братьев Стругацких.

Тер насупился.

— Вы же всё прекрасно понимаете… — начал он.

— Пока что, — наставительно воздел палец Модест, — я ещё ничего не понимаю. Мы имеем дело с неким, не побоюсь этого слова, экстраординарным явлением, но я бы предостерёг вас, дорогие мои люди, от поспешных интерпретаций. Я, признаться, испытываю определённый когнитивный диссонанс…

— Вот опять, — подал голос Аркадий Яковлевич.

— Что? — Модест с недоумением посмотрел на Цунца.

— Эти слова. Я же вам говорил, — Аркадий Яковлевич осторожно выпрямил спину, но стул опасно заскрипел, и Цунц немедленно сгорбился.

— Н-да, — вынужден был признать Эм-Ве-Де, — и в самом деле.

— А что это такое? Ну, этот… диссонанс, — хлопнула ресницами Юна. — Это ведь что-то из музыки?

— М-м-м… — Деев смущённо повертел в руках трубку. — Сейчас уже не скажу. Вылетело из головы. Но в тот момент мне это выражение казалось уместным…

— У меня все слова сразу забываются, — пожаловалась Татусик. — Типа решето.

— Давайте всё-таки по порядку, раз уж мы начали. — Модест потеребил нос. — Надо как-то свести картинки… гм… сейчас так говорят?

— Кажется, нет, — неуверенно сказал Саша.

— А, как бы это сказать, там? То есть, иными словами…

— Ну я как бы понимаю, про что… — ещё неувереннее ответил Лбов.

— Вот! Опять это «как бы»! — Цунц снова скрипнул стулом. — Это я замечал у всех.

— Кроме вас, Аркадий, — напомнил Модест.

— Может быть, у нас просто разный уровень культуры? — не удержался от выпада Аркадий Яковлевич. — Или… — ему пришла в голову грустная мысль, — я не доживу?

— До будущего, когда эти слова будут в ходу? Это вряд ли. Вы нас всех переживёте, — то ли успокоил, то ли обидел Цунца Модест. — Итак, дорогие мои люди-человеки, надо нам как-то разобраться. Вульгарные версии типа коллективной сложнонаведённой галлюцинации мы, с вашего позволения, отложим в сторонку…

— У меня никаких галлюцинаций, — обиженно сказала Юника.

Это было правдой. Судя по её рассказам, она и впрямь ничего не видела — ни наяву, ни во сне, ни по пьяной лавочке. Зато её расширившийся словарный запас оказался самым волнующим и загадочным. Понять смысл некоторых её словечек и выражений было задачей непосильной. Юна, к примеру, твёрдо знала, что «тарантино это кул», но что такое «тарантино» и «кул», объяснить была не способна. После долгих расспросов она вспомнила, что «тарантину не смотрела, да никто его не смотрит по чесноку», но это было всё. Зато в других юниных словечках эрудированный Модест опознал искажённые названия западных фирм, в основном производителей одежды и косметики. Слово «презики» тоже было совместными усилиями расшифровано, хотя результат девушку смутил. Ещё Юна приобрела манеру кстати и некстати издавать звук «вау!», означающий, судя по всему, восторженное удивление. Модест с его обострившейся склонностью к философствованию, отметил, что «вау», видимо, является парным понятием к исконно-русскому «бля», тоже выражающему удивление, но неприятное.

У прочих дела обстояли примерно так же. Ещё в прошлом ноябре Татусик как-то озадачила Тера вопросом, что означает по-армянски «спонсор» и «рэкет». Аристакес твёрдо заявил, что в армянском таких слов нет. Присутствующий при сём англоговорящий Модест оба термина легко перевёл, напомнив Теру, что как раз он, Тер, последнее время довольно часто употребляет эти слова, — в основном рассказывая о племяннике, имеющем нехорошую привычку клянчить деньги у родни. Тер, в свою очередь, сильно удивился: английского он не знал совершенно, американских детективов не любил, а в школе учил немецкий.

Случались происшествия и интереснее. Татусик, например, поймала Модеста за тем, как он, набивая трубку, бормочет сквозь зубы какую-то песенку. Песенка ей понравилась, особенно про славу Греции твоей и про воду, в которой как тростник, архипелаг пророс. Когда она потом спросила Модеста, тот недоумённо пожал плечами: он ничего подобного не помнил. Настырная Тася села за стол, взяла ручку и начала выписывать запомнившиеся строчки. В конце концов она восстановила самое начало и последний куплет и снова пошла к Модесту. Тот стихи одобрил — но так и не сообразил, чьё это и откуда.

Потом была история с «плазменным экраном» и рецептом коктейля с абсентом, и со всем этим нужно было, наконец, что-то делать.

— Так или иначе, — вещал Эм-Ве-Де, — я предлагаю следующую программу действий. Перед нами два вопроса. Нет, три вопроса… Нет, даже четыре. Во-первых, вопрос «что». Что, собственно, происходит? Во-вторых, вопрос «почему». Почему это происходит именно с нами и именно сейчас? В-третьих, о нашем отношении к происходящему. Как нам нужно себя вести в сложившейся ситуации. И, наконец… нет, всё-таки три вопроса, да. Итак, дорогие мои люди… Тер, ты что-то хотел сказать?

— Да, — немногословный обычно Тер явно выказывал признаки нетерпения. — Я тоже думал. У меня получается вот что. С нами происходит то, что мы научились чувствовать будущее. Мне кажется, достаточно близкое, но доказать не могу. Дальше, почему? В бога я не верю. Значит, это какой-то эксперимент. На нас ставится опыт…

— Почему на нас? — перебил Саша.

— А почему бы и не на нас? — внезапно вступил Модест. — Я уже думал о чём-то подобном. В сущности говоря, дорогие мои друзья, мы все вполне подходим в качестве подопытных кроликов. Кто мы такие? Типические, — это слово он произнёс осторожно, как пробует дорогу идущий по наледи, — н-да, лучше быть попроще… типичные представителей своей социальной страты…

— Чего? — не поняла Юна.

— М-м-м, вот опять… Я хотел сказать, мои дорогие люди-человеки, что мы с вами — типичные представители нашей технической интеллигенции. Опять же, набор персоналий весьма презента… презента… проклятье! — Модест поморщился, как будто съел кислого.

— Презентация? — подсказала Юна.

— А вот это словцо вызывает у меня изжогу, — с неудовольствием сообщил Деев. — Когда-то я очень любил слово «презентабельный», это было хорошее, солидное слово. А «презентация»… К тому же я всё равно не знаю, что это такое. Означающее без означаемого. Ладно, давайте не отвлекаться. Итак, мы — типичные представители своей социальной прослойки. Достаточно разнообразные. Например, мы не все русские. Среди нас есть один армянин и, некоторым образом, один Аркадий Яковлевич…

— Скажите уж сразу — еврей, — мрачно заметил Цунц. — Я этого, знаете ли, не скрываю.

— Интересно всё же, почему на вас это неизвестное нечто не подействовало, — как бы про себя заметил Модест. — Значит, в вас всё-таки есть что-то особенное? Или, наоборот, чего-то не хватает?

— В ком? — Цунц напрягся.

— В вас, Аркадий Яковлевич, — невозмутимо сказал Модест. — У вас одного не наблюдается никаких, так сказать, интересных странностей. Если, конечно, вы ничего не забыли и не сочли нужным скрыть от общественности, — ядовито добавил он.

— Ничего. И очень хорошо, — демонстративно заявил Цунц.

— Да, но всё-таки… Впрочем, не будем сейчас… Так вы что-то говорили, Тер?

— Ну, вот я и говорю, — продолжил ободрённый Тер-Григорян, — над нами ставят опыт. Наверное, нам ввели какое-нибудь экспериментальное вещество. Я про такие вещи слышал… кое-что, — добавил он, понижая голос. — И мы знаем, каким образом его нам ввели.

— Если ты про чай, то я его в Англии купил, — вздохнул Саша. Он знал, что рано или поздно дойдёт до чая. — Что, это ЦРУ на нас опыты ставит?

— Ну зачем же, — опять вступил Деев. — Скорее всего, это наши. Не кажется ли вам, Саша, что ваш рассказ про жизнерадостного индуса и чайную распродажу оставляет почву для неких вопросов? В конце концов, что вы знаете о том индусе? Только то, что он легко понимал ваш школьный английский — что само по себе нетривиально… Потом злосчастный пакет, который он вам презенто… всучил, короче. Западные люди не ведут себя так легкомысленно … А то, что мы так подсели на этот чай… с чего бы?

— Ага, конечно! Валя тоже про наркотики плела, — огрызнулся Лбов.

— Зато когда чай кончился, никого из нас это отнюдь не порадовало, если не сказать больше, — мягко славировал Эм-Ве-Де. — Хотя здесь был бы уместен эксперимент. Раздобыть чай того же сорта…

— Нереально, — вздохнул Тер. — Я в Ереван звонил.

Саша хмыкнул. Ему было немножечко приятно, что вера Аристакеса в неограниченные доставальные возможности ереванской родни оказалась-таки поколеблена.

— Я вот не пойму, чего они добиваются? — сказал он. — Мы же ничего полезного не узнали. Фигня какая-то. Словечки там, песенки-стишки. Иногда какие-то картинки. Никакой конкретики.

— У меня есть идея, — заявил Модест. — Ассоциативный тест.

— Это как? — наивно спросила Юна.

— Я понял, — невежливо встрял Тер. — Это как у Стругацких в «Понедельнике». Там был попугай из будущего. Ему называли разные слова, а он на них реагировал.

— Дорогой мой друг, я не читаю советскую литературу, — перебил его раздосадованный Деев. — Я имел в виду классический рассказ Чапека, где преступник изобличается путём ассоциативного теста. Ну, например, ему говорят — «дорога», а он должен в ответ произнести любое слово, которое придёт на ум. Он говорит — «шоссе». Ему говорят — «спрятать», он отвечает «зарыть». Тем самым выясняется, что он зарыл труп около шоссе. Идея ясна?

— А почему тест в милиции не используют, если он работает? — наивно спросила Юна.

Модест сделал вид, что не услышал.

— Ну давайте я кого-нибудь поспрашиваю. Условия такие, — Модест обвёл глазами присутствующих. — Я быстро называю какое-то слово, отвечающий… кстати, кто будет отвечать? М-м-м… Саша, может быть, вы?

— Ну, — ответил Лбов, чувствуя себя глупо.

— Итак, я быстро говорю какие-то слова, а вы быстро отвечаете. Не думая! Совершенно не думая! Первое, что в голову взбредёт! Тер, вы будете записывать. Вы быстро пишете, вам и карты в руки. То есть карандаш. Тут есть карандаш?

— Вот, пожалуйста, — Цунц протянул Тер-Григоряну шариковую ручку с почерневшим от пасты рыльцем.

Ещё минут пять ушло на поиски бумаги и прочую возню. Наконец, начали.

Сначала Саша думал над словами и путался, а Модест покрикивал и торопил. Через какое-то время, однако, Лбов приспособился, слова начали вылетать легко и свободно, так что Тер не успевал записывать.

— Рыба! — выкрикивал Модест.

— Селёдка! — отбивал Саша.

— Ворона!

— Сыр!

— Месяц!

— Октябрь!

— Мастер!

— Маргарита!

— Окно!

— Дверь!

— Дверь!

— Железо! — Саша даже не успел удивиться: слово выкатилось само.

— Стена!

— Берлин!

— Мусор!

— Мент! (Юна хихикнула).

— Флаг!

Лбов издал какой-то звук и подавился: звук застыл в горле, не желая выходить наружу.

— Это… три… триколор, — наконец, выдавил он из себя, как пасту из тюбика, непривычное слово.

1989 год, июль. Посёлок городского типа «Переслегино».

— Ну это у нас был первый опыт, потом мы ещё проводили, — Саша слегка суетился голосом, ловя внимание девушки, — в общем, картинка сложилась. Интересная, надо сказать, картинка.

— Горбач-то сковырнётся или как? — поинтересовалась Деся.

— М-м… — Саша засмотрелся на её груди под маечкой.

— Так м-м-да или м-м-нет?

— Иди ко мне. — Саша потёрся колючей щекой о нежную шею.

Делать ничего не хотелось. Не было даже обычного в таких случаях суетливого нетерпения — когда же, наконец, родаки свалят в Москву. Он понимал, что дача никуда не денется — огромная, пустая, она ждала их и не могла не дождаться, как в набоковском «Даре».

Он познакомился с ней в подземном переходе на метро «Пушкинская», где продавал литературу, в основном «Свободное слово». Им повезло: он как раз сворачивался. Поэтому через каких-нибудь четверть часа после того, как последний мятый рубль был засунут в пачку под щёлкающую резинку, он уже знал, что её зовут Десислава Недялкова, что её папа — болгарский коммунист, а мама родилась под Конотопом, что она не верит в перестройку, любит рисовать и целоваться взасос, не любит суп и мужа, свободно владеет разговорным польским, а также (это выяснилось в подъезде, куда он её затащил, сопя от возбуждения) подбривает интимные места и знает слова «петтинг» и «минет». Последнее Сашу очень тронуло.

Так начался классический роман давно и прочно женатого мужчины с недавно и неудачно замужней барышней. Они оба впали в детство: радужное, мыльное детство влюблённых. Гуляли по московским улицам, распевая на два голоса «я маленькая лошадка» и «зайка моя»: Деся смеялась как сумасшедшая и говорила, что такой песни просто не может быть, а чтобы её пела Пугачёва — это просто глюки. Стояли в очередях за вкусным гумовским мороженым, которое ели одно на двоих, с обеих сторон. Ходили в кино, чтобы потискаться в задних рядах. И, конечно, уйму времени занимала беготня по общим знакомым и знакомым знакомых в поисках свободной хаты.

На этот раз они весь день бродили по посёлку, по кривым пыльным улочкам, лениво заваливающимися то на правый, то на левый бок, и уже под вечер забрели на местный рынок с ветхими прилавками под открытым небом. Там уже никого не было, лишь полудремлющая бабка, торгующая семечками, пересчитывала выручку, гоняя по замурзанной ладошке грязные пятаки и двадцарики.

— Значит, частную собственность разрешат? — снова начала спрашивать Деся.

— Разрешат. Но, кажется, всё будет как-то сложно. Понимаешь, это версии реальности… Или не версии. Вот, например, как с мобильником. Кто-то помнит, кто-то нет. А флаг у нас будет трёхцветным… сине-красно…

Забор посерел: на него упала длинная косая тень.

— Йё, бля, маасквич, — тихо и опасно шноркнуло в воздухе, — курить есть?

Их было трое — вполне достаточно для того, чтобы сделать тощего парня интеллигентного вида и взять его девку. Впереди стоял бычок в синей ветровке, рядом — его холуй. Ещё один, постарше, держался в отдалении: у него была арматурина. Саша выхватил взглядом наколотый синий перстень на пальце: «от звонка до звонка я свой срок отсидел».

Дальше тело действовало само, без вмешательства разума.

Он развернулся и побежал куда-то в сторону, потешно сутулясь и загребая ногами. Бычок сначала не въехал — по его опыту, московские обычно ведутся на разговорчик. Этот оказался умнее: струсил и сразу бежать. Москвич мог уйти, так что бычок резко дёрнул с места.

Подпустив бычка поближе, Саша резко затормозил, одновременно разворачиваясь в «шаге Вишну» и складывая пальцы правой руки в «клюв Гаруды».

Бычок в ветровке даже не успел закричать, когда ошмётки левого глаза вылетели из раздробленной глазницы.

1990 год, февраль. Ночь.

— Ну и потом чего? — Тер-Григорян вытянулся на кровати, стараясь достать пальцами ноги сбившееся в комок одеяло.

— Того, — Саша вздохнул. — Пришлось нам с Десей оттуда по-быстрому ноги делать. Потом её в ментовку таскали. И меня долго разыскивали. Тот урод… он же умер.

— Так сразу?

— Я же говорю — в глаз бил. После этого приема шансы выжить минимальны.

— А ты где научился?

— Ну… — Саша замялся. — Наверное, всё оттуда же.

— Жалко, я не умею. «Клюв Гаруды», говоришь? Забавно. Индия какая-то?

— Ты когда летишь? — Саша налил полстакана сухого и осторожно выпил.

— Завтра с утра мне надо быть там.

— А когда вернёшься?

— Уже не вернусь, наверное.

Они помолчали.

— Нет, я приеду, конечно, — вздохнул Тер. Было видно, что в это он не верит. — Если жив останусь.

— Значит, война всё-таки будет?

— Ты же знаешь… Ах да, ты не знаешь. Потому что я там буду, а ты — нет.

— Расскажи про войну, — попросил Саша. Ему было грустно, и он налил себе ещё вина. Сухое вино он пить всё-таки научился.

— Война есть война, — вздохнул Тер. — Как расскажешь?.. Тошно мне чего-то... Можно я закурю?

— Я бы и сам, пожалуй.

— Начал? Плохо.

— Жизнь так сложилась, — Лбов не стал уточнять, что курить его научила Деся. — Так ты что-нибудь видел военное?

— Нет. Больше музыка снится всякая. Вот, песню хочешь? В смысле, оттуда откуда-то. Приснилась недавно. Почти все слова. Я вот только сейчас музыку подобрал. Мне понравилось.

Он сел, взял гитару, дёрнул струну. Настроился. Побренчал немножко — так, сяк, наперекосяк. Наконец, нащупал мелодию.

— Кошка хочет курить. У кошки намокли уши. Кошка хочет скулить: ей, как и собаке, хоть кто-нибудь нужен…

Тер ударил по струнам и запел смелее и громче:

— Над кошкой плывут облака, московские звезды щекочут лапы. Хотя бы немного молока, и можно быть сильной, но нужно быть слабой…

В стенку постучали.

— Чёрт!.. — Тер положил гитару. — Я забыл. Там у них ребёнок. Ладно, пускай. Хорошая песня, только очень… женская, что ли.

— Интересно, когда её напишут, — вздохнул Лбов.

— А может, сейчас. Вот представь: кто-то сейчас сидит, сочиняет, а мы уже поём… А может, уже сочинил…

— Ну... — Лбов отпил ещё немного вина. — А мне одна ерунда в голову лезет. В основном кино ихнее.

— Мне, похоже, кино не смотреть ещё долго. Ну хоть что-нибудь приличное снимут?

— Нашего ничего не помню. Один Голливуд. Но там крутые штуки будут. Кстати, «Звёздные войны» появятся новые. В смысле, первые эпизоды.

— О-ох! — Тер заложил руки за голову. — Всю жизнь мечтал.

— Может, останешься? — безнадёжно сказал Лбов. — То есть я понимаю, конечно, война и всё такое…

Аристакес Тер-Григорян протянул руку за вином.

— У вас тоже война будет, — сказал он.

1991 год, август. Москва.

— Да, всё может быть, — парень в камуфляже затянулся сашиной папиросой. — Если сейчас коммуняки не уступят, по всей стране такое начнётся…

— Не дай Бог уступят, — сиплым взрослеющим голосом сказал мальчик с фурункулом на шее. — Россия должна пройти огонь, топор и верёвку… Чтобы очиститься от красной скверны, коммунистов надо вешать на фонарях. С семьями, — мстительно добавил он.

— Дурь какая, — беззлобно сказал Лбов.

Вокруг было темно: недлинная, но густая августовская ночь ползла по Москве медленно и верно. Саша в своей лёгкой куртке уже успел озябнуть.

— Я уважаю ваше мнение, уважайте и вы моё, — вспомнил мальчик подходящую к случаю фразу.

— Ты сам откуда будешь? — почти дружелюбно спросил Саша юного вешателя коммунистов.

— В смысле, то есть? — растерялся мальчик.

— В какой школе учишься?

— В пятьдесят седьмой, — в голосе мальчика прозвучала гордость.

— И вас там на уроках учат, что России нужно пройти… чего там у тебя было?

— Огонь, верёвка, пуля и топор, — набычился мальчик. — Я так думаю. Красная зараза может быть смыта только большой кровью. История учит…

— История, говоришь? Значит, историк, — вздохнул Саша. — Что, интересно, полагается за порчу мозгов подрастающему поколению?

— При чём тут историк, — мальчик обиделся. — У нас даже на математике всё правду говорят.

— Сё-ома! — вдруг раздалось в ночи. — Ты где-е?

— Извините, — сказал мальчик и быстро пошёл в сторону, противоположную той, откуда раздавался голос.

— З-защитничек, — сплюнул камуфляжный. — Крови ему подавай.

— Да ладно, он же маленький... — Саше стало жалко пацана. — Хоть пришёл.

— Если что, будет под ногами путаться, — парень аккуратно задавил бычок тяжёлым носком ботинка. — Чёрт, всё настроение испортил. Мы про чего говорили-то?

— Про войну.

— Так, думаешь, будет?

— Непонятно. Я думаю, что нет. А вот один мой хороший знакомый остался дома. Он уверен, что Белый Дом чуть ли не из пушек расстреляют. Ну и нас, дураков, положат в большом количестве.

Саша очень некстати вспомнил, что видения Модеста Деева отчасти подтвердила Татусик, которая что-то такое помнила про «тысячи погибших защитников Белого Дома» и «кровавый преступный режим, устроивший бойню в центре Москвы». Зато Юника, как и он сам, была стопудово уверена, что Президентом России будет Борис Николаевич Ельцин.

— А как всё хорошо начиналось... — вздохнул парень.

Они помолчали.

— А правда тут из Прибалтики народ? — поинтересовался парень.

— Я не видел, — пожал плечами Лбов.

— Говоря, армяне подъехали из Карабаха. Скоро тут весь Союз соберётся. А кстати, насчёт Союза. Что, трындец тюрьме народов?

— Полный и окончательный, — вздохнул Саша. Он знал наверняка, но это знание его почему-то совсем не радовало.

— Если танки пойдут, от нас мокрого места не останется, — вступил в беседу кантующийся рядом хиппарь с длинным немытым хайром и огромным значком «Я другой ТАКОЙ страны не знаю!».

— Не пойдут, — уверенно сказал парень. — Побоятся против народа идти. Ты Янаева по телевизору видел? Как у них руки тряслись?

— Руки-то руки, а танки-то танки, — не согласился длинноволосый. — Как в Чехословакии. Тоже, небось, руки тряслись. Накатят стограммулечку, поднимут трубочку — и подавят всех на лаваш.

— В Вильнюсе не очень-то подавили.

— Ну ты сравнил! Там народ такой, свободный… Они с советской властью никогда не мирились. Настоящие люди. «Балтийский Путь» помнишь? Я там был. Офигительное дело. Вся республика стояла, за руки держалась. Мужики, бабы, дети — все вышли. А нас здесь сколько? Пипл же наш тупой в массе своей… Помнут танками, как пить дать. Танк — штука страшная. Если чего, все побегут. И ты побежишь, и я побегу. И Ельцин тоже побежит, когда на штурм пойдут.

— Ельцин не побежит, — сказал Саша. — И станет президентом России.

— Да я ничего не говорю, — хайрастый посмотрел на Лбова с равнодушным недоверием. — Может, и станет. Ну да пошло оно нах. Умрём за свободу и демократию. От холода, — добавил он.

— Да тепло же.

— Эх, чайку бы сюда сейчас, — вздохнул хиппан, уговорив ещё одну сашину сигаретку. — Может, костерок развести?

— Нельзя, — вздохнул парень. — Сказано: никакого открытого огня.

— Чайку бы хорошо, — вздохнул Лбов. —Я вот пил английский чай. Лапсанг Сушонг. Это… это такой сорт. В Москве его нет… надеюсь, будет когда-нибудь.

— Если Ельцин победит, в Москве всё будет, — уверенно сказал парень в камуфляже. — Ещё сигаретку не жалко?

— Не жалко, — Саша отдал ему пачку с двумя оставшимися.

— Всё будет. Даже пусть дорого. Денег заработаем, — парень улыбнулся. — Главное коммуняков сковырнуть. Тогда заживём как люди.

ПЕРЕД

18 января 1991 года. Утро.

Он смотрел на государственную границу Советского Союза.

Конечно, Цунц понимал, что зелёная линия — это на самом деле вовсе не граница, пусть даже формально территория аэропорта считается нейтральной. И тем не менее, сейчас, для него лично, это была именно граница. Отделяющая одну жизнь от другой. Вернее — не-жизнь, которую он влачил здесь, от Настоящей Жизни — которая начнётся там, в Стране Израиля.

Перед ним стояла габаритная тётка, с усиками над верхней губой, и судорожно сжимала в кулаке ладошку маленького мальчика — видимо, сына. Мальчик тоже цеплялся за маму: молча, крепко.

Аркадию захотелось сделать какой-нибудь символический жест. Он наклонил голову, как бы разглядывая что-то на полу, и осторожно, чтобы никто не увидел, плюнул — точнее, выцедил слюну на грязный пол. Это было всё, что он хотел сказать советской стране, которую он ненавидел всей душой, всем сердцем, всем сознанием — как Блок революцию. Хотя нет, Блок революцию, кажется, любил. Или заставлял себя любить — как и он, Цунц, как и все приличные люди, терпевшие здесь каждодневные унижения, издевательства, хамство, мерзкую погоду и темноту на улицах.

Ничего-ничего. Больше этого не будет.

Само пересечение границы произошло как-то спокойно и буднично. Хотя Аркадий до последнего момента боялся какой-нибудь накладки, какой-нибудь неправильно заполненной бумажки, из-за которой его тут же схватят и поволокут в органы. Он презирал себя за этот страх и никак не мог от него отделаться. Но всё прошло как по маслу.

По ту сторону турникета было чище и как-то радостнее. Уезжающие олим слегка портили впечатление — они бестолково суетились, не зная, куда деть себя и многочисленные чемоданы с блестящими железными набойками на углах. Цунц смотрел свысока: он уезжал налегке, не желая иметь дело с вещами из прошлой жизни. Всё его имущество уместилось в старую спортивную сумку.

Он пошел вперед — и вдруг замер на месте.

Прямо напротив него был рай.

Это был настоящий рай — такой, каким Аркадий воображал его себе всю жизнь. Стеклянный магазин, сияющий изнутри неземным бело-голубым светом. Сквозь стекло виднелись полки, уставленные коробками, бутылками, разнообразными соблазнительными вещицами. Сыто поблёскивали жестяные бока пивных банок. В углу, у самой стены, скучал понурый выводок матрёшек с лицами Ленина, Сталина и Горбачёва.

Никакой очереди. Более того — стеклянные двери этой пряничной избушки оказались гостеприимно распахнуты. И над всем этим великолепием победно сияет надпись «DUTY FREE».

Цунц вошёл в райские врата, ёжась и недоумевая — может быть, это спецмагазин для работников аэропорта?

Его успокоил вид давешней тётки с мальчиком, которая стояла у витрины и что-то увлечённо выглядывала. Мальчик жался к маме, обвив руками толстую ногу.

Цены были в долларах. Доллары у него были.

Сверившись с ценниками, Аркадий понял, что вполне может позволить себе бутылку «Наири». Потом передумал (долларов было маловато) и приобрёл банку «Туборга». Взгляд зацепился за полочку, где лежала мелочёвка: какие-то цветные коробочки с непонятными надписями.

— Это у нас чай, — проследила за его взглядом продавщица. — Английский, — добавила она. — В пакетиках.

— И что, берут? — поинтересовался Цунц.

— Ну… — девушка дёрнула плечами, — вообще-то как сказать… Мне вот не очень понятно, зачем. В самолёте тем, кто хочет, чай дают обычно.

— А скажите, — прищурился Аркадий, вспоминая давнее, — есть ли у вас английский чай Лапсанг Сушонг? Он, знаете, такой… пахнет копчёным.

— Такого не знаю, — равнодушно сказала девушка.

— И не узнаете, — пообещал ей Цунц, дивясь невесть откуда нахлынувшей смелости. — Никогда не узнаете, никогда. Если только еврей замуж не возьмёт и отсюда вас не вывезет.

— Вы ещё что-нибудь берёте? — скучным голосом спросила продавщица.

— Лапсанг, слышите? — с удовольствием повторил Аркадий Яковлевич. — Лапсанг Сушонг.

4 октября 1993 года. День.

Он лежал на крыше высотки.

ПСО-1 позволял чётко видеть копошащихся внизу человечков.

Винтовка, к сожалению, была не родной. Увы, провезти в Москву любимую СВД было не то чтобы невозможно, но слишком рискованно.

Вообще-то, в Москву Аристакес не собирался — и уж тем более по таким делам: на родине дел хватало с головой. Но после той горной деревушки у него начали трястись руки. Даже не трястись — а так, немножечко не слушаться. Совсем чуточку. Просто когда он ловил в прицеле азера, его скручивала дикая ненависть. Ремесло же снайпера требует определённого абстрагирования от ситуации: на спуск следует нажимать с тем же чувством, с которым гроссмейстер делает правильный ход. А когда хочется рвать врага руками, начинаются проблемы с плавностью спуска и точкой срабатывания.

Командование отнеслось к личным проблемам Тер-Григоряна правильно. Было сделано два звонка, и через неделю Тер-Григорян был отправлен на передержку — подальше от линии фронта. В Москву.

Здесь он впервые ощутил, насколько отвык от мирной жизни. В Ереване война жила в городе, как в своём доме. Москва же была городом мирным, это было видно по всему, начиная от витрин и кончая лицами обывателей. Это раздражало. Раздражало настолько, что он почти обрадовался, когда в одном из новооткрывшихся кабаков увидел азера с характерной посадкой головы и узнаваемыми движениями. Они посмотрели друг на друга, кивнули и пересели за один столик; пили весь вечер, неспешно беседуя о преимуществах и недостатках новой модификации СВД со складным прикладом. После этого случая он почувствовал, что дрожь из рук ушла. Он снова мог убивать этих тварей спокойно и хладнокровно.

Однако мирная жизнь постепенно затягивала. Оживал погребённый в глубинах души прежний Тер-Григорян — замкнутый, наивный, не понимающий своего места в жизни и своего долга перед народом и землёй Армении. Предотъездный Тер-Григорян.

Чтобы не забыться, он стал скрупулёзно соблюдать дисциплину снайпера: носить солнцезащитные очки, каждый день держать на вытянутой руке утюг для укрепления лучезапястного сустава, и так далее. Телевизор он перестал смотреть по тем же причинам, и поэтому пропустил момент, когда всё стало очень серьёзно.

И когда с ним связались хорошие люди, предъявили правильные рекомендации и объяснили задачу, ему пришлось потратить полчаса, чтобы кое-как разобраться в проблеме.

В принципе, всё было понятно. Ельцин из последних сил удерживал Россию от коммунистического реванша, после которого всех хороших людей посадят в лагеря, восстановят тюрьму народов, а Арцах отдадут азерботам. Допустить этого ни в коему случае нельзя. Поэтому засевшие в Белом Доме дураки и провокаторы должны быть нейтрализованы. Некоторое смущение вызывала отведённая ему роль, но Тер-Григорян был не ребёнок — и даже не тот мэ-нэ-эс, который летел из Москвы в Ереван, совершенно не представляя, как будет жить дальше. Теперь Аристакес понимал многое, в том числе и слово «надо» — во всём его мрачном величии.

Он чуть опустил прицел. Подумал, что Т-образную конструкцию шкал углов прицеливания и дальномера в книжках почему-то называют «перекрестием».

В обычной — то есть боевой — ситуации у него был бы один выстрел. Сейчас он мог позволить себе такую роскошь, как три. После этого он должен уйти, пока ОМОН не начнёт работать по крышам. Но три выстрела у него есть. Три выстрела ему обещали точно.

Надо было обязательно подбить мента. Желательно двух. Ранение или смерть сотрудника МВД были совершенно необходимы для того, чтобы ОМОН всё сделал как надо. Третьим выстрелом надо убить кого-то из толпы — женщину или подростка. Аристакес немного гордился тем, что отказался стрелять в детей. А так — что ж, гражданскими иногда приходится жертвовать ради высших государственных соображений…

Теперь нужно было поймать момент между ударами сердца, когда пора нажать на спуск. А перед этим — выкинуть из головы всё и сосредоточиться на чём-нибудь одном. На образе, вещи, или подходящем воспоминании. Ремесло требует определённого абстрагирования от ситуации, да.

У Тера была для таких целей личная мантра. Единственная, пожалуй, ценная вещь, вынесенная им из старой московской жизни.

— Лапсанг, — произнёс он про себя, задерживая дыхание и ловя в прицел фигурку. Руки не дрожали.

Сердце глухо стукнуло, крючок пошёл.

— Су… — подумал он, концентрируясь.

— Шонг! — звякнула пружина УСМ.

Грохнуло.

Аристакес улыбнулся.

— Лапсанг, — повторил он вслух, привычно потирая правое плечо. — Лапсанг Сушонг.

29 мая 1994 года. Ночь.

Она сидела в его кресле и плакала.

— Юника, дорогой ты мой человечек, — в который раз приступил Модест, — давай поговорим как взрослые люди. Ты прекрасно знаешь, что господин Кащук…

— Папа, — глотая слёзы, мотнула головой Юника. — Папа.

— Ну хорошо, хорошо, пусть папа, папа. Твой папа участвовал, выразимся как можно деликатнее, в разных масштабных проектах. Насколько мне известно, к нему были определённые претензии со стороны очень серьёзных людей. Судя по тому, что ты рассказываешь, они…

— Они его убьют, — прошептала Юника. — Они… они могут.

— Девочка моя, — вздохнул Деев, — не буду тебя обманывать. Это вполне возможный вариант развития событий. Вопрос в том, о каких деньгах идёт речь. Они тебе что-нибудь говорили?

— Я не поняла… Они на своём языке говорят, — женщина снова захныкала. — И орут страшно, ничего не понимаю.

Модест вздохнул и принялся набивать трубку. Табак, который он теперь мог себе позволить, был, конечно, несравнимо лучше той дешёвой голландской дряни, которой он пробавлялся в советское время. То же самое можно было сказать о его автомобиле, квартире, а также нынешней подруге. Которая, — подумал Модест с привычным уже раздражением, — вполне способна заявиться сюда без звонка. Разумеется, это ничем ему не грозит: Настя — умная девочка, и не опустится до пошлой ревности. В конце концов, их отношения основаны на прочной базе коммерческого подхода... Почему бабы так быстро стареют? Особенно куколки такого типа? Если бы знать… Впрочем, он и так слишком много знал о будущем.

— Ты совершенно не следишь за собой, — всё-таки сказал он.

— Модест, — Юна подняла голову, глаза у неё были сухие. — Скажи: ты мне поможешь?

— Это зависит от обстоятельств, — снова начал объяснять Деев. — Выражаясь на непонятном тебе языке, я по коммерции, а не по разборкам. Моя крыша — серьёзные люди, но заниматься твоим папой и его проблемами они не будут. Это не по понятиям. Предупреждая твои вопросы и возражения: не бу-дут. Даже если он прав, а они не правы. Кто-то, допустим, его развёл, прокрутил систему — а их, то есть моих, там не было. Кстати, друзья его армейские, они…

— Нет у него больше друзей, — всхлипнула Юна.

— Ну вот… Всё, что реально можно сделать — это выйти на тех, кто крышевал его дела. Но, скорее всего, твой отец это уже сделал сам, если ему дали такую возможность. Должны были дать. Если, конечно, это не беспредельщики, которым все по барабану. Тогда плохо.

— Что — плохо? Его убьют? Замучают? — Юника уселась в кресле с ногами. Модест заценил её ножки и решил, что поторопился с выводами. Конечно, госпожа Кащук уже не девочка — но определённый интерес она представлять могла бы. В другом месте и в другое время.

— А помнишь, — женщина подтянула колени к груди и обхватила их руками, — тогда? Ты ведь у меня был первым. Да-да. Первым мужчиной. Это я не для того… Просто. Чтобы ты знал.

— Что-то я не помню никакой кровавой дефлорации, — усмехнулся Деев.

— Ну вот. Так мне не повезло. У тебя осталась чистая простыня. Или покрывало? Что там было? Кажется, покрывало. А если бы ты знал, что я девушка? Подстелил бы какую-нибудь клеёночку?

— Юна. Прекрати.

Модест и в самом деле разозлился.

— А я всё помню. Я пришла к тебе за ключом. От сейфа. Там чай у нас лежал. Английский. Как он назывался? Сушон… Пушон…

— Лапсанг Сушонг. Юника, чего ты от меня хочешь? Я не могу сделать практически ничего. Пойми — это серьёзные дела. Ты, наверное, просто никогда не думала, откуда твой отец берёт деньги, которые он тебе даёт…

— Так ничего или почти ничего? — переспросила молодая женщина, выделяя голосом «почти».

— Ты меня достала, — сказал Деев. — Хорошо. Сейчас я буду разговаривать с одним человеком. Но предупреждаю — скорее всего, он не захочет меня даже выслушать. Правда, он мне кое-чем обязан… но это было давно, а память у таких людей обычно очень избирательная… Выйди.

— Я останусь здесь, — начала было Юна.

— Выйди из комнаты! — рявкнул Модест.

Он дождался, когда за женщиной закроется дверь — высокая, тяжёлая, из настоящего дерева, — тяжело вздохнул, подтянул к себе телефон и начал набирать номер.

Через пару минут он вышел сам, схватил Юнику за плечи и скомандовал:

— Поезжай домой. Тебе позвонят. Ответишь на все вопросы, которые тебе зададут. Потом сиди и жди. И имей в виду: никаких гарантий. Может быть, что-то получится. Образно выражаясь, — Деев слегка задумался, подбирая слова, — я только что истратил на твоего папашу один заныканный счастливый билетик. Поэтому, если он выкарабкается из-под этой истории, пусть приедет ко мне. Разговор у меня с ним будет. Долгий.

Лицо Юники сразу переменилось, вернуло себе форму. Модест подумалось, что она не так уж сильно поплохела. Если бы не заплаканные глаза…

— Ты, — она легонько поднялась на цыпочки и чмокнула его в висок, — извини. Я тут глупостей наговорила всяких. Я тебя обидела?

— Не успела, — проворчал Деев. — Хотела, но не успела.

— Хотела, — легко согласилась она. — Прости. Я дура. Дура лошадь.

— Я ничего не обещаю, — ещё раз повторил Модест.

— Я поняла. Ты осторожный. Пожалуйста, спаси моего папу. Лапсанг, — улыбнулась она, вспоминая. — Пушонг.

— Сушонг, — поправил он. — Лапсанг Сушонг.

1 апреля 1996 года. Вечер.

Она приходила в себя.

Сознание возвращалось какими-то рывками, как будто там, под черепом, крохотный злой человечек дёргал за верёвку с узелками. Узелки протискивались через трещинку в голове, и это было ужасно больно.

Сначала она поняла, что лежит на полу. Потом — что её зовут Таис. Ещё рывок принёс — Таисия, ещё рывок — Туся. Потом она вспомнила девичью фамилию, потом почувствовала, как саднит рассечённая бровь. И ещё что-то болит, но как-то глухо.

Туся попыталась открыть глаза, но не смогла.

Ещё несколько узелков протиснулись сквозь трещинку. Ей позвонил Лбов. Саша Лбов. Звонил по мобилке. Звал на мероприятие. У Саши что-то выгорело с кредитом. Что-то он такое говорил… Обещал проставиться. Хотя сам только зелёный чай пьёт, а бухло всегда ставит. Дёрг-дёрг, ещё узелок. Модест обещал быть. Купил новый «мерин», хочет показать. Вообще-то в Москве на такой машине лучше не ездить. Могут предъявить — обоснуй. Модест крут, но не настолько. Или настолько? Дёрг, дёрг.

— Вроде не очень битая, — голос прозвучал где-то далеко, наверху.

— Два ребра, нос, гематомы по телу. Фигня, в общем, — другой голос. — Повезло бабе. А вот нам на той неделе привозили бабу, в моё дежурство, тебя не было… Вот это было полное буррито…

— Чего было? — опять тот же голос.

— Ну фигня такая мексиканская. С красным соусом. Неважно.

— Она вроде в себя приходит.

— Сейчас отрубится.

Через дырку в голове продёрнулось ещё два узелка. Мобилка. Дорогая, чертяка. Наверняка притырили. А, ладно, здоровье дороже. Кстати, что у неё со здоровьем? Два ребра? Плохо. Нос? Тоже ничего хорошего. Когда охраннику Пете нос разбили, он ходил в такой смешной штуке на всю рожу… Наплевать. Лишь бы внутри всё было цело. Как же это она так умудрилась попасть-то?

— Как это она так попала? — первый голос.

— Бежала через дорогу. Навстречу «мерин». Ну ты знаешь, как они ездят. Мужик, правда, ничего оказался. Сам привёз. А мог бы и там оставить. Улица пустая.

— Ага. А мог бы и того.

— Не. Мужик нормальный. Говорит, это знакомая его. Заплатил. И ещё, говорит, дам.

Туся застонала: внутри проснулось что-то болючее и начало болеть.

— Ну говорю же, она в сознании.

— А не надо бы. Капни ей это самое… Блин, ну чё ты делаешь, ур-род!

Что-то зазвенело, разбиваясь. Через пару секунд Туся учуяла запах, напоминающий то ли смолу, то ли скипидар.

— Ногами не топчись.

— Извини. Тут по-дурацки всё стоит.

— Сам ты дубак… Ладно. Сделай ей. Только халатом не маши больше.

— Вены у неё хр-реновые… не вижу них-хер-ра…

В руку вползло что-то горячее.

— Вот так. Пусть прокапает.

Запах разлитого лекарства что-то напомнил. Что-то очень старое, из раньшего времени, когда в магазинах ничего не было, а Модест ездил на оранжевом «Москвиче».

— Лап-псанг… — выдохнула Туся. — Су… су… су… чу… су…

— Это она чего говорит?

— А не по фиг?

— Лапсанг Сушонг, — выговорила Таисия Ивановна, прежде чем потерять сознание.

17 августа 1998 года. День.

Он просматривал каталог, отмечая позиции.

Жасминовые чаи, решил он, следует брать по всем категориям. Бергамотовые — тоже. Китайские изыски, всякие там Тайпин хоукуй, или как его там, Дунюань дунбай — пока отставить. Дорого и накладно. Правильные московские люди сейчас такого ещё не пьют. В будущем году, пожалуй, следует вложиться в чайный клуб. Ну о-очень элитный и дорогой. Это даже политически будет правильно. Саша смежил веки и представил себе павильон с красной остроконечной крышей, где правильные московские люди пьют, скажем… надо что-нибудь знакомое, но всё-таки экзотическое, за что не жалко бабла… Что-нибудь а-ля Дарджиллинг, но дорогое… Цихун. Красный чай из уезда Цимэнь — то, что нужно правильным московским людям для полного вува. Да, уже пора.

Саша считал себя везунчиком. Кажется, он оказался единственным — кроме, пожалуй, круто поднявшегося Модеста — сумевшим обратить свои обрывочные знания о будущем во что-то полезное. Во всяком случае, в текущей действительности он ориентировался неплохо. Единственной глупостью, которую он успел сделать, было время, потраченное на изучение дореволюционной орфографии. Канальей оказался твёрдый знак в слове «КоммерсантЪ» — рука сама его выписывала. Лбов тогда сделал поспешный вывод, что новая власть вернёт старые нормы правописания и решил подготовиться… Зато он сумел вспомнить примерное время закрытия «МММ» — что позволило ему снять с этой кучерявой фирмочки кой-какую пенку.

Увы, к большим делам он так и не подобрался, несмотря на то, что выцарапал из головы десяток-другой фамилий и названий контор, с которыми имело смысл завязать контакты. Обида была в том, что ему нечего было предложить — а подцепить важняка без какого-никакого подката было делом нереальным. Но Лбов не унывал: в загашнике у него ещё кое-что оставалось. В последнее время он сумел кривыми путями выйти на одного дядьку из старой партийной гвардии. Дядькою также заинтересовался Модест и обещал помочь. От такого расклада можно было ждать интересных последствий.

Саша потряс головой, разгоняя мечтательность, взял трубку и вызвонил из подсобки Клавдию Львовну.

Старуху он вывез из Подольска самолично — и ни разу о том не пожалел. Несмотря на возраст, Львовна была крепка, как самшитовая палка, и стоила трёх молодых. Она знала наизусть номенклатуру товара, гоняла ленивых девок-продавщиц как сидоровых коз, собачилась с эпидемстанцией и пожарниками, и вообще — затыкала собой все дыры, как тот голландский мальчик. Конечно, годы всё-таки своё брали — однако, и здесь был свой плюсик: старуха понимала, что это её последнее место работы, и другого не будет. Поэтому за сашины «Колонiальныя товары» она держалась всеми оставшимися зубами. Впрочем, зубы-то у неё были ещё вполне ничего. В селе Плетёный Ташлык людей делали на совесть.

Львовна ввалилась в кабинет и с порога начала:

— Ну вот была я у этих. Скажу так: своих денег они не стоят. Бумага у них ничего, печатают тоже красиво…

— За это и платим, — вклинился Саша, — чтобы красиво было.

— Только клей у них я не знаю из каких соплей деланный. Вот так потянешь этикетку ихнюю, она слазит, как мокрая. Они думали, я не посмотрю. За дурочку меня решили держать. Культурные очень, наверное. В институте учились. Думают, старую бабку обделать можно вокруг пальца. Да я…

— Подождите, — Саша вытянул руку, преграждая уста раздухарившейся тёте Клаве. — У нас есть другая типография, которая взялась бы за наш заказ? И за приемлемые деньги?

— Найду, — легко пообещала Львовна. — Три дня мне для этого нужно. Вот те крест.

Лбов не сомневался в том, что Клавдия Львовна и в самом деле на это способна. На его памяти она проявляла чудеса находчивости. Недавно она решила одну важную и спешную проблему, имея на руках только свежий номер газеты «Из рук в руки», свою старую записную книжку и мобильный телефон.

— Хорошо. Ищите, — распорядился он. — Но три дня — самый крайний срок… Да, визитки готовы?

Старуха молча шмякнула на стол сумку, выгребла из нутра упакованную пачку.

Лбов надорвал бумагу и достал одну: полюбоваться. На плотной, чуть шершавой бумаге было оттиснуто чёрным «Саша Лбов. Колонiальныя товары». С другой стороны красовалось то же самое, только по-английски — «Sasha Lbov — Colonial Produce» — и надпись была золотая.

Лбов ещё раз осмотрел визитку и остался в общем доволен. Особенно хорошо смотрелось стильное «Саша». Хоть Модест и пугал, что правильные люди могут принять Сашу за гея, Лбов упёрся: ему не нравилось ни своё русское полное имя, ни вестернизированное «Алекс». В конце концов он сослался на писателя Сашу Соколова.

Лбов положил визитку на край стола и продолжил:

— Теперь вот что. Мы меняем ассортимент чаёв. Расширяем.

— У нас основные деньги на кофе делаются, — напомнила тётя Клава. Это было правдой. Впрочем, Лбов подозревал, что старуха просто не любит возню с чаем.

— Кофе у нас в комплекте, — ответил он, — а вот с чаем напряжёнка. Я хочу заказать кое-что новое.

— Я не понимаю, — вскинулась Львовна, — никому эта херакала зелёная не нужна. Вот этот, как его, каркаде — его спрашивают.

— Для зелёных пока время не пришло. А вот для хороших английских — самое оно. Я тут связался с Ньюбаем… или Ньюби? — Саша до сих пор испытывал сомнения по поводу незнакомых английских слов, несмотря на свой сильно продвинувшийся инглиш. — Короче, это фирма. Думаю брать пакетированный и в жестянках. Дарджиллинг, эрл грей классический…

— Это с бегемотом который? — перебила старуха.

— С бергамотом, — усмехнулся Саша.

— Ну, с бегремотом. Бабы такой любят. Берём, — распорядилась старуха. — Бабы — это насчёт чая самый электорат.

— И Лапсанг Сушонг, — заключил Лбов. — Этого, кажется, пока нигде нет. Будем первыми. Очень своеобразный чай. Пахнет лыжной мазью. Но его будут брать. В конце концов, я…

Он не договорил: запиликала мобилка.

Саша поднёс трубку к уху, послушал. Переменился в лице.

— У нас есть телевизор? — спросил он каким-то помертвевшим голосом.

— Ну, — кивнула Клавдия Львовна, не понимая, что стряслось, — у девок в бытовке есть…

— Идите включите быстро! Кириенко выступает. Похоже, доигрались с ГКО. Рубль теперь не дороже бумаги… А у нас все заказы в долларах.

Львовна поняла — и чуть не села на пол.

— С-сушонг, — выдохнула она. — Вот тебе сушонг.

ПОСЛЕ

10 Тишрей 5760 года (1999 год по григорианскому летоисчислению). Ночь.

В Йом-Киппур жизнь замирает. Ортодоксы к тому же не носят кожаную обувь, не умываются, держат строгий пост. Кажется, им нельзя даже выпить воды. Уроды. Интересно, мне дадут воды? Здесь, в больнице? Вроде бы должны дать. Но не дают. Доктор запретил. Нельзя перед операцией есть и пить. Особенно перед операцией на желудке и потрохах.

Цунцу очень хотелось пить. Просто холодной воды. Или, ещё лучше, чаю. Здесь, в Хайфе, он пристрастился к крепчайшему чёрному кофе. Теперь, наверное, ему будет нельзя. И это в самом лучшем случае. Про худший не думаем, не думаем. Ага-ага.

А здесь холодно. Кондиционер врубили на полную. Так и застудиться можно.

Йом-Киппур — очень неподходящее время для операции. Во всех отношениях. Но они сказали, что тянуть больше нельзя. Что уменьшаются шансы. Хорошо, что они думают про шансы.

Что там они говорили? У него останется какой-то мешочек вместо желудка. Тонкий кишечник порежут, толстый… кажется, от толстого ничего не останется. Гадить придётся через специальную дырку в животе. Такая страшная красная дырка, как открытая рана. Они называют это «стома». По-гречески — «устье». Красивое слово. Говорят, так тоже можно жить. Есть такие специальные мешочки для сбора кала, их надо вставлять в эту дырку и носить на себе. Мешочки, наверное, дорогие. Зато выходит экономия на туалетной бумаге.

Как хочется пить. Почему-то тянет на чай. Странно: сколько здесь живу, и ни разу, кажется, о чае не вспомнил. Только кофе. И вино. Может быть, эта штука у меня от этого? Нет, чушь, здесь живут до старости, и пьют, и едят жирное, копчёное… все. А мне не свезло. Мне всегда не везло, такие дела. Ага-ага.

Копчёное. В Союзе он когда-то пил копчёный чай. Специальный такой английский копчёный чай. Вот чего бы сейчас. Как он назывался? Боже, голова совсем дырявая. Лох ин коп, как говорила бабушка. Дырка в голове. А у меня будет дырка в животе. И это, опять же, в самом лучшем случае. Если я вообще выживу. Они же не знают, что там такое. Сколько там этой дряни на самом деле. Может быть, уже всё сгнило. Переродилось. Канцер. Канцлер. Как будет «рак» на иврите? Не помню… Лох ин коп, дырка в голове. Ага-ага.

Наверное, кофе ему запретят. Вместо желудка мешочек, какой тут кофе. Но чай-то хотя бы можно? О Господи, Творец неба и земли, к Тебе Единому взываю: пусть чай будет можно. Он тогда обязательно пойдёт в хороший магазин и найдёт этот английский чай. С копчёным запахом. И будет его пить каждый день. Будет пить и радоваться, что он живой. Главное, не забыть. Как же он называется?

Когда за ним пришли, он елозил головой по клеёнке, пытаясь вспомнить.

— Лапсанг, — наконец, сказал он, теряя сознание от анестетиков.

И ещё успел подумать: «сушонг».

2 января 2000 года. Около полудня.

Тусе было нехорошо. В последнее время ей всегда было нехорошо, но сегодня было нехорошо по-особенному. На святой праздничек миллениум она, похоже, вылакала что-то не то. Нехорошее она вылакала что-то. Потом… что потом? Первый день нового года она, как обычно, продрыхла без задних ног, к вечеру оклемалась. Преодолевая себя, начала звонить друзьям. Бывшим друзьям, если уж честно. Социальный лифт с девятого этажа в подвал. Или вверх по эскалатору, везущему вниз. Нет, не так — низвергающемуся. Со скоростью свободного падения.

Саше на мобильник она всё-таки дозвонилась. Он почему-то даже взял трубку — в честь святого праздничка, видать.

— Саша, — она решила не тянуть, — у меня ничего не осталось. Подкинь баблосов.

— Это кто говорит? — брезгливо переспросил Саша на том конце провода.

— Туся. Тутусик. Ты ведь меня помнишь. Дай, пожалуйста, денег, мне не на что жить... — Она старалась говорить быстрее, тогда стыдные слова выталкивались из горла как-то легче.

— Туся, извини, но у меня нет денег на тебя. Ты слишком много пьёшь.

— Ты жлоб. У тебя есть деньги. Дай мне. Или возьми на работу.

— Когда ты бросишь пить, приходи. Я тебя устрою.

— Я брошу. Правда брошу. У меня холодильник пустой совсем, Саша... — Слова покатились сами. — Мне нечего есть. Я одна живу, мне кушать нечего. Я все деньги на Новый Год пустила, хотела сделать праздник как у людей, вы вот все празднуете, я раньше тоже праздновала. Я ведь тоже человек, Саша. Дай к тебе зайду. Хочешь, сама приеду. Только ты дай мне на машину. Я вам никому не нужна, Саша. Дай мне денег, пожалуйста, немножко. У тебя есть, я знаю.

— Я сейчас в Париже, — сухо сказал Саша и бросил трубку.

Остальные не отзывались: видимо, тусин номер был забит в чёрные списки.

Она взяла последние деньги — они у неё всё-таки были, самые-пресамые последние, жалкий остаток от модестовой последней подачки — пошла в круглосуточный у метро и купила себе водки. На закуску взяла банку консервированного чеснока, дорогущую как собака. То есть это она выяснила, что банка дорогая, уже на кассе, когда пробивали. Надо было отказаться, но она не смогла — из ложной гордости. Потом шла домой, борясь с искушением выкинуть этот грёбаный чеснок в ближайшую мусорку.

О мусоре, кстати. Надо вынести, что-ли.

Пакет она собрала ночью, в приступе пьяноватой хозяйственности. Потом она вроде бы собралась выбросить всё это с балкона, но в последний момент одумалась: однажды она так сделала и поимела неприятностей: мусор упал на машину крутого человека. Тогда её защитил Модест, всё ещё испытывавший по отношению к ней чувство вины. А теперь её никто защищать не будет.

Лифта пришлось ждать минут десять — кто-то чего-то возил с первого этажа на девятый, а может, на десятый. На десятом обитал какой-то чёрный, вовремя, ещё до настоящих цен, скупивший весь этаж разом. Первым делом он перегородил лестничную клетку решёткой. Хотя её потом сняли — видимо, объяснили, что будет с ним и его семьёй в случае пожара или взрыва. Тем не менее, на десятый люди старались лишний раз не соваться.

Туся всё-таки поймала лифт, спустилась и вышла на улицу.

На вольном воздухе ей чуток полегчало. К тому же солнышко, наконец, чуть забелило свинцовое небо, и лежащий повсюду снег казался даже красивым.

Помойка была переполнена. Похоже, жители дома отмечали Новый Год долго и со вкусом, ни в чём себе не отказывая. Общую сюрную картину завершала расколотая статуэтка какого-то ненашенского божества со множеством рук: похожая на чёрного паука, она торчала в мусорном контейнере как памятник. Тусю передёрнуло от омерзения. В последнее время она стала совсем нетерпимо относиться к таким штукам.

Туся кое-как запихнула пакет в щель между контейнерами, и тут же в спину ей полетело: «Привет, хрычёвка! Чё, в помойке роешься?»

Это был охранник того самого чернопопика-богачика с десятого этажа. Он, насколько было Тусе известно, исполнял там роль прислуги за всё — в том числе возил в школу детей бизнесмена, выносил мусор и даже, говорят, делал черномясому массаж.

— Привет, красавчик, — елейным голоском сказала Туся. — А ты своему мужчине пяточки на ночь чешешь? Или сначала пальчики разминаешь, а потом уже пяточки?

Парень хохотнул.

— Слышь, хрычёвка, подвинь таз, а? Видишь у меня что?

У охранника в руках был огромный пластиковый мешок, набитый разномастной дрянью. Судя по звукам, большую часть объёма занимали пустые бутылки.

— О-гоп! — парень взгромоздил мешок на гору мусора и отошёл полюбоваться.

Любовался он недолго: мешок чуть подвинулся, потом ещё немножко, и аккуратно съехал на асфальт, раструсив по пути часть содержимого.

Прямо под ноги Тутусику шмякнулась аккуратная коричневая коробочка с вызолоченной надписью «NEWBY».

Туся дёрнулась было подобрать интересную вещицу, но успела вовремя выпрямиться: парень смотрел на неё, ухмыляясь во всю пасть.

— Это что, не знаешь? — спросила зачем-то Туся, показывая на коробочку.

— А, это... — Охранник пожал плечами. — Это вроде как хозяину привезли. Чай. Только он плохой. Воняет гадостно. Как рыба вяленая. Мужик втирал, что это такой сорт, а наш послушал-послушал, спасибо сказал, да и выкинул подарок к свиньям. Редкая штука, между прочим. В Россию не поступает. Кстати, хочешь попробовать? Бери.

Туся ещё раз посмотрела на коричневую коробочку и наступила на неё каблуком. Коробочка треснула — показалась серебристая фольга.

— Лапсанг Сушонг, — сказала она. — Понты английские.

— Точно, — сказал охранник. — Так и называется. Тут на коробке написано.

— На заборе знаешь что написано, а там дрова лежат, — неостроумно ответила Туся. — А что, хороша попа у твоего этого… Сушонга Лапсанговича, или как его там?

25 февраля 2002 года. Утро.

Экая всё-таки пошлятина — проснуться в чужой постели рядом с незнакомым мужчиной.

Юна попыталась сформулировать для себя, что её, собственно, так напрягает, и пришла к выводу — эстетика. Сам по себе мужчина был, может, и не плох, и отсутствие душевной близости его не портило. Даже, скорее, украшало. С некоторых пор Юника Кащук старалась избегать старых знакомых. Со старыми знакомыми плохо хотя бы то, что они слишком много слышали от тебя всякой чухни, которую потом тебе же и предъявляют. Ну неужели этим тупым мужланам непонятно, что у женщин есть свои, очень веские причины врать? Скажем, плохое настроение. Или когда нет денег. Или когда есть другой интерес. Или просто потому, что хочется немножко полетать… Настоящий мужчина, — заключила госпожа Кащук, — всегда выслушивает женщину, ей безоговорочно верит, делает всё как она хочет, и тут же всё забывает. С таким мужчиной она могла бы жить… некоторое время. Потому что таких по-настоящему галантных мужчин другие мужчины обычно не уважают. А Юна считала ниже своего достоинства жить с человеком, которого не уважают. Ос-тос-первертос, нету в жизни совершенства, всё-то в ней устроено по-дурацки.

Она перевернулась на другой бочок, чтобы не видеть крепкой спины и бритого затылка незнакомца. Прислушалась к себе. Сердце щемило по-прежнему. И связано это было с какими-то вчерашними обстоятельствами, вспоминать о которых не хотелось.

Хотя почему бы? Юника вроде бы вела себя вполне прилично. Сначала поехали с ребятами в «Самолёт» — покатать шары в боулинге. Немножко посидели в баре — скромненько, без гусарства. Потом ей захотелось суши, и все пошли есть суши. Потом ей стало скучно, и она решила, что для полного «жизнь удалась» ей сегодня не хватает чуть-чуть шоппинга. Потом… потом… кто ж ей звонил-то? Вроде бы какой-то Олег. Хрен его знает, что за Олег. Но тогда она его узнала, и они пошли тусоваться в «Огород». Там было много левого народа, а у Олега была карточка в совсем новое место, из таких элитных, которые в «Не спать» рекламу не размещают… Пили абсент и ещё чего-то. Кажется, это там танцевал гибкий белозубый мальчик в жёлтом тюрбане, весь покрытый узорами от кончика носа до пальцев ног. Потом, уже в «Деванагари» в чилл-ауте она пыталась приставать к некоей блондинке, целовала ей ноги и жаловалась на жизнь, на уродских мужиков, на всё прочее, что понятно только женщинам. Блондинку увели, а она осталась одна. Одинокая и несчастная. В таком состоянии обычно и попадаешь в чужие квартиры с незнакомыми мужиками.

Осторожно перебравшись через сладко похрюкивающую тушку, она выбралась из койки. Быстро нашла ванную комнату, где учинила себе краткое обследование. Та-ак, судя по всему, имел место бурный секс без презерватива. Плохо. На левой груди засос. Очень плохо. Синяки на ногах — это, кажется, от вчерашних танцев?.. Но в целом, — решила она, внимательно оглядев себя в большом зеркале, — всё путяшеньки. Можно полетать ещё немножечко.

Молодая прелесть слезла с Юны, как загар, ещё в те, дорыночные времена. Некоторое время она по этому поводу сильно комплексовала. Потом оказалось, что козлы западают не столько на рожу, сколько на фигуру и движения, а грамотное сочетание доступности со стервозностью бьёт влёт, успевай только подбирать дичь. К тому же папины успехи позволяли Юне быть финансово независимой от козлов — что не мешало ей слегонца стрясать с них положенное, буде в том возникала надобность… Да в общем всё нормалёк. Что ж ей так не по себе?

Мужик меж тем пробудился и отправился на кухню, где уже и начал чем-то стучать и куда-то что-то наливать. Юника мысленно выставила ему плюсик: чувак знает свое место, хорошо.

— Кофе сделай! — закричала она.

Стуки и бряки на кухне прекратились. Через некоторое время козёл явился самолично — показать растерянную небритую рожу.

— Извини, — начал он, — но я тебя не помню…

— Кофе сделай, — повторила Юна, злясь на обычную мужскую бестолковщину, — потом разберёшься.

— У меня кофе нет, — прогундосила рожа. — Я чай пью. Вот чай могу заварить какой хочешь.

— О ёпрст, — сказала Юника, потому что вспомнила.

Это было в пятом часу утра, в каком-то непонятном клубе, где вместо ламп на столах стояли маленькие самовары, стены были украшены старыми индийскими олеографиями с изображением Кришны-Вишны, или Вишни-Кришни, или как их там всех разом, — а вместо вешалок использовались резные деревянные лингамы. Она была уже совсем хорошая, язык заплетался, карманные деньги кончились, нужен был козёл. Козлов нашлось богато. Больше, чем хотелось бы разом. И тогда, соблазнительно раскинувшись в кожаном кресле, Юна сообщила претендентам, что хочет только чашечку крепкого чая, только не зелёного. И готова составить компанию тому, кто ей такое счастье обозначит.

Тут-то этот парень себя и показал, причём с правильной стороны. Взял на руки, легко вынес на свежий воздух, уложил на заднее сиденье тачилы (она смутно припомнила, что тачила была не новая, но шикарная) и дал газу.

Уже у дома она попыталась сбежать — больше для проформы, чем вправду. Парень её поймал очень деликатно, рук не выкручивал, вёл к подъезду, этак пританцовывая-приговаривая — «Сейчас мы придём… я тебя помою… потом будем пить чай… у меня есть Лапсанг Сушонг, тебе понравится». В тот момент она не очень понимала, о чём идёт речь, но сами эти слова — Лапсанг Сушонг — почему-то внушали ей безотчётное доверие. В конце концов она уткнулась носиком в его рукав и расслабилась.

Теперь же, в холодном свете наступающего дня, она поняла, что попалась в примитивную фрейдистскую ловушку. Ну конечно, Лапсанг Сушонг. Тот самый чай, который папа когда-то обожал — это теперь он ничего кроме «Бомбейского Сапфира» не употребляет, а раньше был трезвенником и уважал всякую безвредную травушку — не ту, которая трава, а в хорошем смысле… Потом ещё была ее работа… и снова этот чай, и с ним был связан визит к Модесту Дееву, который впоследствии оказался порядочной свиньёй, сделав её папе предъяву за мелкую услугу: он слегка поспособствовал разруливанию ситуации с кавказнёй, что наехала на папу из-за оружейных дел. Папа ей потом объяснил, что он прекрасно справился бы и сам, ничего бы ему не сделали, Модест лишь всё испортил, а уж потом повёл себя совсем плохо. И зачем она тогда припёрлась к Модесту, устроила истерику, да ещё сказала ему, что он у неё типа был первым?..

Чайку, однако, попить не мешает.

— Ты мне вчера обещал Лапсанг Сушонг, — напомнила Юника неизвестному. — Сделай.

— Лапсанг? Чай, в смысле? — парень явно растерялся. — Сейчас гляну…

Через пару минут с кухни донеслось.

— Эй, как тебя там? Ты прости, я не знаю как тебя звать.

— Зачем звать? — упёрлась Юна. — Чай неси.

— Так… нету его, — донеслось с кухни. — Кажись, выпили. Давай я тебе обычный сделаю, индийский.

Тут Юну пробило.

— Индийский, да? — заорала она. — Всю ночь меня драл, а теперь у тебя для меня чашки нормального чая не найдётся? Обещал! Лапсанг Сушонг, на хрен! Ну какой же ты урод…

— Ты… это, — в голосе парня послышались угрожающие нотки. — Прикрути фитилек-то. А то как бы…

— Пшёл ты, — отмахнулась Юна. — Или нет, лучше я сама пойду. Сиди уж.

Шубка обнаружилась в прихожей. Юна тихо оделась, вышла, захлопнула за собой дверь — и только в холле сообразила, что забыла сумочку. Возвращаться не стала: равно ничего ценного там не было, хотя за саму сумочку стало ужасно обидно.

Когда приехал лифт, дверь распахнулась. Парень, едва одетый, вылетел в холл.

— Эй! Погоди! Я чай нашёл! Этот твой! Лапсанг! Сушонг!

Юна нырнула в лифт, нажала кнопку, издевательски свела ладошки перед лицом и сказала сквозь зубы:

— Сам пей своё пойло вонючее. Л-лапсанг твою маму, суч-чонок.

5 июля 2003 года. День.

Модест понимал, что жить ему осталось минут десять — пятнадцать.

Его это категорически не устраивало, но выбора ситуация не оставляла. Ещё обиднее было то, что за десять минут чайная колба не успеет прогреться до ста градусов и дать жемчужный кипяток. А ему очень хотелось напоследок выпить хорошего чая.

Неделю назад он обнаружил в продаже мастертимовский Лапсанг Сушонг и на радостях купил себе огромную жестяную банку. Однако с дегустацией решил повременить, пока не установят в кабинете новейшую чайную машину с кварцевой колбой и распределённым подогревом. (Назвать это хайтечное изделие «самоваром» Деев просто не мог.) Он как раз собирался опробовать новинку, когда в соседней комнате закричала в голос секретарша, а секунд через десять с грохотом расселась пополам резная деревянная дверь.

К сожалению, разговор в первые же три минуты зашёл в тупик.

— Давайте рассмотрим наши взаимные претензии ещё раз, — Деев покосился на колбу. Вода в ней оставалась спокойной и неподвижной. — Вы хотите получить от меня некий документ, хотя я им не владею. Моя проблема в том, что…

— Ваши проблемы — вы о них и думайте, — заявил белобрысый краснорожий славянин, единственный среди набившихся в кабинет кавказцев. Деев почему-то подумал про себя, что такого количества кавказцев с автоматами он не видел уже много лет — и совершенно не соскучился по этому зрелищу.

— Нам нужен список владельцев Сити. Не липовый реестр, не юрлица. Настоящий список.

— Итак, моя проблема, — нажал голосом Модест, — в том, что, если я не предоставлю вам интересующий вас документ, вы меня пристрелите. Ничего другого вы сделать со мной просто не успеете, не говоря уже о том, что у меня ещё есть некое пространство для манёвра… Но, в конце концов, пуля — это чистая и по существу лёгкая смерть. Зато если я вам означенный список предоставлю, то, скорее всего, проживу подольше — на пару часов или на пару дней. Но в таком случае меня, скорее всего, задушат. Платочком. Знаете, как у них это принято? И они это будут делать куда медленнее, чем вы, и перед этим познакомят меня ещё со всякими пыточными штучками. Теперь вы осознаёте всю сложность моего положения?

— Отдай нам список. Потом хоть застрелись, хоть вешайся, — вполне серьёзно сказал славянин.

— Э, нет, — не согласился Модест. — Мои работодатели — не ангелы. Но они, по крайней мере, не врывались в мой кабинет, чтобы убить меня. Поэтому предоставление вам документов было бы не просто глупым, но и крайне подлым поступком. Боюсь, мне нечего вам предложить.

Он опять скосил взгляд на чайную машину. До стадии жемчужного кипятка осталось совсем чуть-чуть.

— Кипяток? — поинтересовался бандит и тут же сделал характерный жест.

— Ну да, вы можете обварить меня, — заметил Деев, — это, наверное, очень больно. Но таким способом вы выиграете в лучшем случае пару минут. Пару минут я перетерплю. Если учесть, что речь идёт о земельной собственности в центре столицы, на набережной, размерами примерно в тысячу гектар, с планируемой общей площадью зданий около трёх миллионов квадратных метров, то…

— Хватит болтать, — прорычал русский и протянул руку к колбе. Ухватил её за горлышко. Матюгнувшись, отдёрнул лапу.

— Позвольте всё-таки мне выпить чашку чая, — попросил Модест. — Я очень хотел это сделать.

Его предполагаемый убийца механически кивнул. Модест, радуясь маленькой удаче, поставил чашку под выходное отверстие и нажал на кнопку «strong tea». Кипяток с хлюпаньем потек сквозь заварочную ёмкость. Чайная машина вздрогнула и застыла, ожидая, пока таймер даст сигнал к наполнению.

В этот момент на столе Деева затрещал телефон.

— Возьми трубку, — повёл стволом автомата белобрысый.

Модест трубку взял.

— Деев слушает, — автоматически сказал он. Потом недоумённо поднял брови и протянул трубку: — Это, кажется, вас.

Бандит молча указал большим пальцем на Модеста. Наполняющие комнату кавказцы хищно заулыбались.

Разговор продолжался недолго. Когда славянин положил трубку, глаза у него были белые от бешенства.

— Вам очень повезло, — проговорил он, скрипя зубами. — Ваши хозяева нашли способ убедить нас в том, что… Короче, они нашли аргументы.

Чайная машина фыркнула паром и из кварцевой трубки полился чай.

— Чем воняет? Сапогами? — принюхался белобрысый.

— Это такой специальный чай. Лапсанг Сушонг, — очень вежливо объяснил Модест. — у него своеобразный запах и вкус, но мне нравится.

— Как он называется? Ещё раз?

— Лап-санг Су-шонг, — повторил по складам хозяин кабинета.

— Во как, — бандит осторожно снял чашку с чаем с дырчатого поддона. — Сахар в него кладут?

— Нет, — сказал Деев.

— Очень хорошо, что нет. — Белобрысый молниеносным движением выплеснул кипяток в лицо Модеста.

Деев не закричал.

— Надеюсь, в следующий раз у меня будет время слупить кожу с твоего рыла. До скорого свидания. Пейте свой вкусный чаёк. Лапь-сан, — бандит сплюнул он на пол. — Ссу-шёнг.

16 февраля 2004 года. Середина дня.

Маскировка была простейшей: чёрный чулок на голову с дырками для глаз и рта. Фигуру замаскировать было сложнее, поэтому все щеголяли в бесформенных серых балахонах, колыхавшихся при ходьбе. Тер был единственным, кому балахона не выдали. Чулка на голове у него не было тоже.

— Ликвидация Деда бессмысленна и не нужна, — наставал низенький человек с голосом простуженной жабы. Сквозь чулок были видны седые усы. Тер-Григорян догадывался, кто это мог быть, но благоразумно держал свои догадки при себе.

— Так или иначе, Дед сейчас является символом, — ораторствовал другой, повыше. — И гарантом жизнеспособности системы. Он не принимает решений, но без него никакие решения не принимаются.

— Вот именно. Если его не станет, решения будут приниматься те же самые, но быстрее. Мы хотим этого или мы хотим чего-то другого? — вмешался третий. Его узкий вытянутый череп чулок обтягивал, как перчатка обтягивает кулак. — Мы и так потеряли темп.

— То есть вы настаиваете на Старике в качестве основной мишени? Вы уверены, что это как-то повлияет на избранный курс? — это был жабоголосый.

— Мы слишком полагались на то, что Старик не жилец. — Голос был молодой, женский, так что Аристакес невольно напрягся.

— Он не жилец — уверенно заявил широкоплечий крепыш с большой головой. — Во всяком случае, с точки зрения нашей медицины. Говорю как врач, которому приходилось хоронить таких пациентов. То, что он жив и работоспособен, — это либо чудо природы, либо очень специальные методы.

— Вот только про вытяжку из крови младенцев не надо, — заметил обладатель узкого черепа.

Тёмный балахон встопорщился — видимо, его обладатель попытался незаметно почесать себе спину.

— Я теперь допускаю абсолютно всё. В том числе мозги младенцев, кровавые жертвоприношения, мантры, чакры, тонкие энергии, что там ещё есть? Во всяком случае, Старик жив, здоров, летает на самолётах, жмёт руки и подписывает бумаги. Хуже того, он эти бумаги составляет.

— А что скажете вы? — это было обращено уже к Тер-Григоряну.

Тот собрался с мыслями.

— Ничего не скажу, — сказал он. — Покажите мне мишень и дайте денег — столько, сколько это стоит.

— Я думал, вам небезразлична идеальная составляющая, — человек, называвший себя врачом, повернулся к Теру.

— Это так. Я не берусь за работу, которая противоречит моим идеалам. Зато работу, которая соответствует моим идеалам, я делаю тщательно. То есть любой ценой, — пояснил Аристакес. — И жду от заказчика того же.

На самом деле он блефовал. От некогда знаменитой «бригады Аристакеса» осталось около двух десятков бойцов. Старая гвардия, лично отобранная Тером из карабахских ветеранов, была практически полностью выбита безопасниками. Тер-Григоряну пришлось признать, что за последние годы уровень работы ФСБ и особенно ЦСН резко возрос. У него оставалось только преимущество в опыте, кое-какие старые контакты на верхах (изрядно проржавевшие), ну и — репутация.

Теперь оставалось выяснить, сможет ли бригада, широко известная в узких кругах, сделать последнее усилие. В результате которого ему будет обеспечено или место в истории, или камера в какой-нибудь подземной спецтюрьме.

— Всё-таки Старик, — подытожил низенький в балахоне. — Я не согласен, но покоряюсь мнению большинства. Теперь предлагаю обсудить техническую сторону дела.

— Сначала финансовую, — сказал Тер. — И, насколько я понимаю, обсуждать её следует именно с вами?

— А, ну да. Я же говорил, что вся эта игра в конспирацию — ни Богу свечка, ни чёрту кочерга… Да, я коспонсор проекта. Учтите, — обратился он к женщине, — в зависимости от того, что мне скажет наш уважаемый армянский друг, мои, так сказать, аппетиты, — он прихихикнул, — относительно Сити…

— Не будем так мелочны, — прервала его женщина. — Да, кстати, никто не желает чая или кофе? Увы, в силу известных причин мы вынуждены обслуживать себя сами.

— Когда в Великобритании был кризис, — человек с узким черепом, видимо, усмехнулся: чулок на лице задвигался, — Маргарет Тэтчер сама делала для всего кабинета министров горячие тосты. И жарила яичницу.

— Да. Только потом, кажется, она отправила в отставку весь кабинет, — отбрила женщина.

— Это легенда, — выразил своё мнение седоусый. — Её рассказывают и про Индиру Ганди. И про Бхутто. И вообще про всех женщин, управлявших государством.

— Как бы то ни было… — женщина не закончила свою мысль. — Тер, вы будете пить кофе?

— Кофе хорошо пить только из джезвы, — ответил Тер-Григорян, думая о том, сколько времени потребуется на то, чтобы получить с седоусого нужную ему сумму и какая часть её придётся на коспонсоров. — Лучше уж чай.

— Из пакетиков?

— Мне приходилось пить и из лужи. Чай — это просто горячая вода. — Тер-Григорян прошёлся взглядом по столу, на котором стояла кофеварка, лежал кипятильник и теснились разноцветные коробочки с чайными пакетиками. — О! Дайте мне вот это, — он указал на коричневую коробочку в углу. — «Лапсанг Сушонг».

— У него своеобразный такой запах… — начал было седоусый, но Тер мягко улыбнулся:

— Я знаю, как он пахнет. Просто когда-то я любил такой чай. Очень давно. Можно сказать, в другой жизни…

— Ничего себе, — сказала женщина, склоняясь над его чашкой, и поправила маску возле губ. Тер-Григорян невольно отметил, что женщина немолода, но лепка её рта совершенна.

— Дайте-ка сначала я попробую, — попросила она, и, не дожидаясь согласия, взяла чашку прямо из рук Тера. — Действительно, шишками пахнет… И костром. И ещё лыжами. Как интересно. В детстве, в лесу… — Она отхлебнула. — Странный вкус. Наверное, надо распробовать… Это был такой чай… Лапсанг… Ой… Йёёёёй!

Чашка выпала у неё из рук. Через несколько секунд тело женщины рухнуло на пол. — Суш-шв-в-в-в-в-в, — простучали её зубы, прежде чем седоусый выхватил чёрный плоский пистолет и началась пальба.

ТЕПЕРЬ

30 июня 2005 года. Раннее утро.

Солнышко, чуть натужно, поднималось над сонной недовольной землёй, медленно разворачивающей свои зеленя к подателю света и тепла. На чисто выбритом газоне росла невероятного цвета трава — не просто зелёная, а пронзительного морского оттенка, отдающего в ультрамарин. В последний год Саша видел такую траву практически везде. Почему-то на этих новых газонах всякий местный сор — одуванчики, репьи, лопухи — не приживался. Ультрамариновая зелень стояла густо и ровно, жирная, блестящая, масляная. Саше пришло в голову, что газон намазан на землю, как масло на бутерброд. Представил себе стриженый бутерброд. Нет, не смешно.

На улице догребал веточки и щепочки молодой дворник в оранжевом жилете и того же цвета чалме. Увидев Лбова, он заулыбался и уважительно сложил руки перед лицом. Саша вздохнул и прошёл к машине — успев, однако, увидеть краем глаза, что на детской площадке поставили новую скульптуру. Богиня Лакшми улыбалась полными губами, полированную деревянную шею кто-то украсил цветочной гирляндой.

Улицы были относительно пусты. У шлагбаума подрёмывал чёрный гаишник. Саша затормозил, сказал «мне в Сити» и протянул в окошко карточку. Чёрный вежливо сложил руки у лица, ловко открыл ящик, провёл карточкой по прорези. Шлагбаум вздыбился, как лингам Шивы перед апсарой, открывая дорогу в Артха-Сити, деловое сердце столицы.

Эта дорога была, пожалуй, лучшей в Москве, если не в России. Чёрные считали делом чести поддерживать её в таком состоянии круглогодично, умудряясь держать ленту в порядке даже во время густых снегопадов. Впрочем, последний густой снегопад был в две тысячи втором. Перемены принесли с собой тепло.

Лбов проехал мимо пёстрых шатров «Махендры» — интересно, кому пришло в голову дать развлекательному центру такое название? — потом миновал череду старых, ещё допримаковских построек (кажется, их уже приобрёл какой-то расторопный индрус из новых), одолел сложную развязку и вышел на прямой участок, ведущий к коммерческому центру.

Жаль, конечно, кремлёвскую панораму. Теперь с Красной Площади видны огромные розовые скалы Артха-Сити, главного капища Её Высочества Прибыли. Хотя слово «артха» обозначает скорее пользу вообще… что-то там вещал вчера по телевизору этот… ну как его… Субрамуния-свами? Лбов в последнее время пристрастился к каналу «Культура», а откуда все эти седобородые гуру просто не вылезают. Надо отдать им должное: говорить они умеют. Вроде и ничего особенного, но поют гладко, сладко… хочется слушать и проникаться. Во всяком случае, на последнем теледиспуте Субрамуния-свами с диаконом Кураевым поп выглядел бледновато. И даже то, что победу присудили ему, ничего не меняло. Ну, надели на попа гирлянду и провозгласили Украшением Красноречия. Вроде и уважительно, а по сути-то: гирлянда на рясе — это как-то не того…

Ладно, хрен с ним. Надо бы радио послушать.

Ага, новости по «Маяку». Президент Российской Федерации Борис Николаевич Ельцин чувствует себя превосходно, работает с документами, и вчера подписал указ о присуждении российской певице Сарасвати ордена «За заслуги перед Отечеством IV степени». За Евровидение. Ну, положим, баллы девка набрала там не столько голосом, сколько голеньким пузиком да ангельской попкой, но победителей не судят… Говорят ещё, что настоящее имя этой Сарасвати — то ли Енукян, то ли Манукян, ну да кого теперь это волнует.

Так, пошла экономика. Знаменитый примаковский рост ни шатко, ни валко, а продолжается. Премьер по этому поводу повторил своё заявление насчёт удвоения ВВП. Ну, удвоение — это ещё бабушка надвое сказала, но определённые успехи, как ни крути, налицо. Вон как Москву перестроили. Фактически за четыре года — а совсем другой город. С другой стороны, что нам стоит дом построить, если чёрных не жалеть. Хотя и они нас не жалеют… Улыбаются, кланяются, а не жалеют. Так и живём.

Ещё одно выступление Премьера. Ну это как всегда: волосатые напали на мирных кришнаитов, избили. Русский фашизм будем пресекать на корню. Преступность не имеет национальности. Наверное, не имеет. Вот только почему-то все обезьянники забиты чёрными. И никуда ведь от них не деться. Правда, и тут проблемка: если бы не чёрные, у нас кавказцы так на шее и сидели бы, свесив ножки. А эти — тихо, с улыбочками… всех извели под корень. Вот что значит арийцы… Надо, кстати, возобновить занятия калари-пайят. Учитель говорил, что у него неплохо получаются смертельные удары — тот же «клюв Гаруды»… Не дай Шива, пригодится.

Вообще интересно получается. Когда Премьер заключил союз с Индией и Китаем, на это как-то никто внимания не обратил: думали, обычная блажь. Ну, наполовину так оно и вышло. В смысле с Китаем. А вот с Индией получилось, и ещё как получилось. Правда, когда первые двести тысяч расселили в Подмосковье, возникли некоторые проблемы. Однако ничего, притёрлись как-то. Сейчас куда не плюнь — везде чёрный улыбается. Что мусорщик, что бизнесмен — всё они. Правда, нагловато себя вели, но потом пообтесались… или кто-то им что-то шепнул. И даже понятно кто…

Так, что там дальше? Иностранные новости. Ага, как же, иностранные. Первым делом — про внеочередной пленум Бхарата Джаната Партии и выступление господина Ваджпаи. Личного друга нашего Премьера, между прочим. Кстати, а где Премьер? Неужели не заедет? На него не похоже. Ага, вот оно: «… с кратковременным визитом Евгений Максимович Примаков».

Лбов ещё покрутил ручку приёмника и поймал хит Егора Бхарагвалетова, недавно объявившего себя индрусом. Интересно, почему всякие наши националисты так охотно записываются в индрусы? Да и официозное «Единое Отечество», в общем-то, всё больше напоминает БДП. А как ещё? Делать жизнь с кого-то надо? Вот и делают, как умеют…

Когда Лбов увидел голосующего человека, он просто не поверил глазам. Где-где, но на этой дороге такого не бывает. Потом до него дошло, что на обочине скучает серенькая «Индика-Кедр», видимо с какой-то тяжёлой автомобильной хворью. Саша остановился.

Человек оказался чёрным, но ходил без полотенца на голове, и, судя по осмысленному выражению лица и беглому русскому, мог считаться состоявшимся индрусом. Всяких ненужных жестов он тоже не делал, а сразу перешёл к изложению проблемы:

— Простите великодушно, — начал он, — но мне крайне срочно нужно в Сити. Моя машина, к сожалению, повреждена, — он не стал уточнять, да Сашу это и не интересовало. — Если вас это не затруднит, я просил бы вас о помощи: подбросьте меня хотя бы в район Бхакти-Центра. Во имя человеколюбия, — здесь индрус смущённо улыбнулся, — и накопления ваших заслуг.

— Ну, ради заслуг, — Лбов открыл дверь и впустил пассажира, — это, конечно, можно.

Тот быстро и ловко, как это получается у чёрных, втёк на пассажирское сиденье, аккуратно пристегнулся ремнём, а потом спросил:

— Александр Игоревич, вы меня совсем не помните? Однажды, давно, я попросил вас подержать одну вещь.

Саша наморщил лоб, пытаясь сообразить, с кем имеет дело.

— Впрочем, — закончил попутчик, — вы её и так держите. Спасибо. Но теперь я хотел бы получить её назад.

Тот же день. Ближе к полудню.

Личный кабинет доктора Прабодха Чандры Багчи напоминал размерами футбольное поле. При этом место восседания Багчи, хотя и выглядело внушительно — один только стол из красного дерева величиной с БТР мог убить наповал даже закалённого бюрократа — но всё же занимало меньшую и не самую лучшую часть помещения.

— Осторожнее, Александр Игоревич! — Индус заботливо поддерживал Сашу под локоток. — Тут очень скользкий пол. Посмотрите, это полированное дерево разных пород… Красиво, не правда ли?

— Неплохо... — Лбов огляделся, прикидывая, сколько могут стоить такие хоромы. Цифра получалась вкусная.

— Так вам нравится? — не отставал индус.

— Ну, да, — признал очевидное Саша. Вынырнувший невесть откуда знакомец по давно забытой командировке в Эдинбург вёл себя странно, но Лбов привык уважать успех.

— Конечно, сейчас тут бедновато, — извиняющимся тоном сказал индус. — Но я здесь временно, мне хватает стола. Да, собственно, вы сами распорядитесь насчёт мебели и отделки. А вот персонал я рекомендую оставить прежний.

Он дважды хлопнул в ладоши.

Через несколько секунд из двери с противоположной стороны кабинета, появилась юная красотка, закутанная во что-то полупрозрачное.

Доктор ещё раз хлопнул в ладоши, и она, повиливая бёдрами, подошла. На щиколотке у неё был надет браслет с колокольцами, позвякивающими при каждом шаге. Казалось, девушка идёт по ксилофону.

— Это Дэви. Понятлива, расторопна, прекрасно говорит по-русски. Я позволил бы себе рекомендовать вам её… во всех отношениях.

Красотка подняла глаза на Сашу и сделала полупоклон, соблазнительно колыхнув грудями.

— Подождите-подождите... — Лбов запоздало сообразил, что происходит что-то не то. — Вы что, хотите взять меня на работу?

— В некотором роде. Собственно, вы уже на нас работаете, причём давно. Сейчас мы обсуждаем завершение вашего труда… Итак, для начала это здание, кроме одного помещения, переходит в вашу собственность. Ваш друг Модест уже оформил документы. Кстати, он намерен сделать вам несколько интересных предложений по поводу долгосрочной аренды. Мы всё проверили, и я могу с чистым сердцем сказать — соглашайтесь.

— Подождите-подождите. Я ничего не понимаю, — замахал руками Лбов. — Сначала объясните мне, за какую такую работу вы намерены осыпать меня пряниками?

— Ах, ну да. Конечно же, вы правы. Пойдёмте. Или надо сказать «пройдёмте»?

— Пройдёмте, гражданин, — машинально сказал Саша. — Ну-ну.

За второй дверью оказался зал ещё больших размеров. Он был совершенно пуст. Только в центре стоял крохотный столик, покрытый скатертью цвета первого снега. На белой ткани, бликуя боками, уютно пристроился заварочный чайник, рядом — какое-то сложное нагревательное устройство с колбой внутри, сбоку — блюдо с печенюшками. Около столика стоял единственный стул резного дерева на тоненьких козьих ножках.

— Посмотрите под ноги, — посоветовал доктор Багчи.

Саша уже заметил, что пол в зале был выложен разноцветным деревом. Присмотревшись, он понял, что бруски образуют некий сложный узор.

— Янтра, — пояснил Прабодх Чандра. — Знаете, как переводится это слово?

— Нет, — сказал Саша, продолжая разглядывать узор. — Это вроде бы какая-то штука вроде мандалы?

— Янтра — это машина, — строго сказал индус. — Только работает она не с физической, а с кармической энергией. Осторожнее: это работающая машина. Частью которой являетесь вы. А другой частью — я. Идите к столику и садитесь. Ничего-ничего, я постою. Рядом.

По изрисованному линиями паркету почему-то хотелось идти на цыпочках.

— К сожалению, сейчас не пять часов, — виновато улыбнулся Багчи, — но чайку выпить не мешает. Да вы садитесь, садитесь. Ничего страшного, просто хороший чай…

— Я так думаю, — медленно сказал Саша, — что это Лапсанг Сушонг.

— Учуяли по запаху или просто догадались? — поинтересовался Багчи, внимательно оглядывая собеседника.

— Догадался. Тем более, вы упомянули пакет… которой мне тогда всучили.

— Простите мне этот маленький спектакль. Так было нужно… Создать направленную кармическую причину удаётся в одном случае из тысячи, а здесь открылась воистину уникальная возможность. Но к делу. Это место было изначально предназначено для некоего исключительно важного ритуала. Время которому как раз пришло… Позвольте, я кипятильничек включу. Хотя эту штуку лучше назвать самоваром…

— Так вы про ритуал? — напомнил Саша.

— Да-да, просто я немного волнуюсь, потому и отвлекаюсь… Позвольте, я встану вот здесь. — Прабодх Чандра тщательно выбрал какое-то место на полу. — Итак, совсем коротенькая лекция. Вы смотрите по телевизору канал «Культура»?

Саша кивнул.

— Значит, самые азы знаете. В основании индийской концепции мира лежит идея жертвоприношения. Весь мир — это большая жертва. Все вещи — жертвы, жертвенники или жрецы. Люди — жрецы, и, опять-таки, жертвы. И так далее. Тут есть тонкости, но не в них суть… Так вот. Что такое, по-вашему, жертва? В чём её смысл? Зачем мы закалывали на алтарях животных и почему мы перестали это делать потом? Вам интересно?

— Мне бы конкретнее, — попросил Лбов.

— Подождите ещё минуточку… Итак, переступая сразу через десять ступеней объяснения… коротко, совсем коротко. В основе жертвы лежит отказ. Отказ от чего-то такого, от чего отказаться трудно. Больно. Страшно. Отказ от желанного. Жизни. Здоровья. Имущества. Собственного тела. И так далее. Если от чего-то трудно отказаться, значит, есть что-то, что связывает вас и ту вещь, от которой вы отказываетесь. Что это? Мы называем это кармой. Добровольная жертва, отрывая от себя кармически предназначенное нам, освобождает карму. Она превращается в свободную энергию… которой можно потом манипулировать. Не спрашивайте как, это открывается только на высоких ступенях посвящения, и только брахманам… Ну вот и всё, собственно.

— Как я понимаю, — медленно произнёс Саша, — вы говорите о магии?

— Не люблю этого слова, — индус сделал брезгливый жест. — Магия — это либо шарлатанство, либо неправильное использование сиддхи. Я говорю о вещах более высокого уровня, о Великом Искусстве Делания. Об управлении реальностью… К сожалению, желающих с ней управиться всегда хватает. Поэтому по-настоящему красивую комбинацию удаётся провести редко. Но мне это удалось — там, в Лондоне. Почти случайно. Вообразите себе чувства футболиста, который случайно оказался в паре метров от ворот противника, и вдруг он получает пас — невероятный, невозможный пас через всё поле! Я ведь был тогда всего лишь учеником, моих сиддхи не хватало даже на то, чтобы видеть косвенные линии вероятности, но здесь они светились так, что даже слепой бы их увидел! Я ударил. И выиграл. Точнее, мы оба выиграли. Потому что этот прекрасный мир, — индус картинно простёр руки к огромным окнам, — создан нами. Да-да, именно так. Кстати, попробуйте дотронуться до чайника. Только осторожно, осторожно… пальчиком.

Лбов взялся — и отдёрнул руку: чайник казался раскалённым.

В карих глазах индуса мелькнуло что-то вроде удовлетворения.

— Вот, значит, как… Не удивляйтесь, это действует карма. Вы просто не сможете взяться за чайник, пока не будете знать всего. Так слушайте же. Возможно, услышанное покажется вам странным… и неприятным… но вся ваша жизнь была связана с этим чаем. В утешение могу сказать, что про жизнь ещё пятерых человек можно сказать то же самое. Я имею в виду тех, кто пил Лапсанг Сушонг из моего пакета. Модест Викторович Деев. Аристакес Тер-Григорян. Туся… почему-то её фамилию я не могу запомнить… впрочем, она её дважды меняла… Цунц Аркадий Яковлевич, помните такого старого еврея? И Юника Марковна Кащук. Все вы — чистые бхакты, избранные орудия Кармы. Каждый совершил своё жертвоприношение. Кроме, собственно, вас… Рассказать, как это было?

Саша снова взялся за ручку заварочного чайника — и снова затряс пальцами: ручка казалась раскалённой.

— Итак. Вы все пили этот чай и полюбили его вкус. Когда чай кончился, вы возненавидели страну, в которой он не продавался и не будет продаваться. Тем самым вы вписались своей кармой в великое жертвоприношение, которое творили западные страны, принявшие решение уничтожить ваш народ… Об этом я, впрочем, говорить не имею права: пути западных Посвящённых — не наши пути. Важно, что вы в него вписались. И, сами того не зная, получили в своё распоряжение некоторое количество кармической энергии. Как, впрочем, и все, кто ненавидел вашу страну: именно поэтому до двухтысячного года влияние таких людей было несообразно велико… Но об этом я должен молчать, ибо это не моя тайна. Слушайте дальше. Первоначально количество энергии было недостаточно. Но ваши судьбы были встроены в янтру, и янтра работала. Впоследствии каждый из вас совершил нечто во имя любимого чая. Вы этого не сознавали, но каждый из шестерых посвятил чаю некое символически значимое действие и при этом произнес имя напитка. Аркадий Цунц покинул Россию. Тер-Григорян убил человека. Модест Деев использовал свои связи, которыми очень дорожил. Юника Кащук сказала про себя обидную правду. Тусю сбило машиной, но и она успела вспомнить про Лапсанг Сушонг… Это завязало кармические узлы. Последним были вы. Вы заказали памятный чай за границей — в момент дефолта. И разорились на этом. В том же году Бхарата Джаната Партия пришла к власти. Мы победили мощь Индийского Национального Конгресса. И в этом есть толика ваших заслуг.

— Я этого не хотел, — попытался возразить Лбов. — Я же не знал про дефолт. Да, кстати… а почему я о нём не знал? Нет, я не то спрашиваю. Откуда вы вообще знали…

— Ах, это… Весточки из послезавтра. Просто побочный эффект работы кармической машины, что-то вроде наведённого тока в проводах. Но он, в общем-то, безобиден: даже зная клочки будущего, вы всё равно не сможете ничего изменить в целом. Собственно, и знать-то вы можете только то, чего не можете изменить. А насчёт дефолта… Янтра была настроена на вполне определённое время: август 1998 года. Здесь повернулся шарнир. События могли развиваться как угодно. Зато дальше вы, кажется, тоже что-то должны помнить? А, вот кстати: как ваши успехи в калари-пайят? Вы освоили «удар Шивы»?

Саша пожал плечами.

— Удар освоил, а вот «танец Шивы» у меня не вытанцовывается… Но я не понял. Неужели из-за этого дурацкого пакета с чаем в мире могло что-то измениться?

— Вы знаете, что такое резонанс?

— Да. — Саша снова протянул руку к чайнику, но тот пыхнул жаром. — Я знаю, что такое резонанс.

— Так вот, кармический резонанс — страшная вещь. Когда шесть человек приносят аналогичные жертвы на алтарь одного и того же божества… строго одного и того же, понимаете? Вы же все поклонились одному конкретному пакету с заваркой! Западные маги использовали для тех же целей джинсы, но их пришлось делать много… впрочем, неважно, это всё вопросы, касающиеся посвящённых… так вот, когда была принесена шестая жертва пакету с чаем, плотность кармического напряжения стала критической! Образно говоря, вашу коллективную карму стало можно проткнуть и через неё добраться до кармы вашей страны и народа. И мы это сделали. Разумеется, с вашей же помощью.

— Это как? — недоумённо переспросил Лбов.

— Ну вы ведь поняли насчёт жертвы? Так вот, полная и совершенная жертва — это когда человек сначала обладает чем-то… или хотя бы желает этого… потом совершает во имя этого некое тяжкое деяние… а потом — и это очень важно! — добровольно отказывается от той вещи, которая была столь вожделенна. Такой отказ сотрясает мир… Так вот. В девяноста девятом году в Израиле умер Аркадий Цунц. Последним его воспоминанием был этот чай… В том году ваш премьер Примаков окончательно склонился к идее русско-индийско-китайского союза. Разумеется, идея треугольника была смешной и глупой. Индия и Китай не могут быть частью единого блока, у нас слишком разная магия… Однако переговоры начались с новой Индией, управляемой БДП. В частности, индусы получили преимущественное право на миграционные карты и облегчённую процедуру получения гражданства. Тогда же мы начали вывоз в Россию излишка населения и у вас появились первые, как вы говорите, чёрные. В двухтысячном году Туся не стала поднимать коробку с чаем, потому что она была выброшена на помойку. Кармическая энергия, выделившаяся при этом, позволила закрепить положение Примакова при Ельцине, подобно Ришелье при Людовике. Далее, в две тысячи втором Юника Кащук, обидевшись на случайного любовника, также отказалась от чая. Через месяц после этого события был подписан Большой Договор и заключён российской-индийский союз, уже вполне официальный. Тогда же мэр Москвы полностью перешёл к нам на содержание. В две тысячи третьем бандит, нанятый противниками построения Артха-Сити, выплеснул кипящий чай в лицо Модесту Дееву. Модест больше никогда в жизни не сможет пить любимый чай… Соответственно, на этот момент пришлось установление особых отношений между «Единым Отечеством» и БДП, а также начало открытой индуизации России… В две тысячи четвёртом погиб Аристакес Тер-Григорян, участник антипримаковского заговора, и, возможно, главный исполнитель… Заговор был ликвидирован. К сожалению, эта смерть не дала нам нужного потока кармической энергии, но, по крайней мере, контур пролёг через точку… Остались только вы. И теперь от вас требуется сознательное действие.

— И что я должен сделать? — Саша снова потянулся к ручке. На этот раз она оказалась тёплой.

— Всего лишь выпить чашку чая. Знаете пословицу? «Просто, как выпить чашку чая». Ваша задача — замкнуть собой кармическую цепь. Сейчас я прочту мантру, а вы — сделаете глоток. Всего один глоток, этого достаточно. Потом, правда, придётся время от времени повторять ритуал, чтобы закрепить цепь причинности. Но это будет не часто. Раз в несколько лет. Да и то, откровенно говоря, перестраховка. Главное — происходящее здесь и сейчас. Мы выкрутили времени руку, она теперь вывихнута. Нужно поставить сустав на место.

— Хорошо. Что мне за это будет?

— Ваше чаепитие будет оплачено по высшему разряду. Нам сейчас нужно создавать прослойку людей, которые заменят ваших олигархов. По большому счёту безразлично, из кого именно она будет состоять. Почему бы и не пригласить вас, тем более мы вам столь обязаны? Сперва вы получите это здание — всё целиком, кроме комнаты с янтрой. Потом войдёте в состав правления Первого Индрусского Банка. Не беспокойтесь, мы окажем вам всю возможную помощь. Делать деньги — это не так сложно, если их иметь. Из рубля нельзя сделать два, но из миллиарда рублей можно сделать два миллиарда… Мы поставим ваш поезд на золотые рельсы, а вы поедете. Думаю, уедете далеко. И прихватите с собой всех, кого захотите видеть рядом с собой.

— А если нет? Если я сейчас встану и уйду…

— Интересный вопрос… Не знаю. Даже не могу себе представить, что произойдёт. Мы оба, скорее всего, погибнем. Потом рухнет наша реальность. Во времени тоже. Весь исторический процесс, начиная с девяноста восьмого, пойдёт в какую-то другую сторону. Скорее всего, к катастрофе.

Лбов осторожно наполнил чашку заваркой.

— Знаете, — сказал он, — союз с Индией принес нашей стране много пользы. Вы нас избавили от массы проблем. Я вам благодарен за это — как обыватель. Но есть одна штука, о которой я до сих пор предпочитал не думать. Вас миллиард, а нас — сто пятьдесят миллионов. Нет, теперь уже меньше. И я понимаю, что будет с нами хотя бы во втором поколении.

— Что ж, я должен сказать и это... — Индус тяжело вздохнул. — Русский народ должен исчезнуть — так или иначе. Это решили не мы, это решили совсем другие силы, бесконечно более могущественные… Мы предлагаем вам достойный и красивый уход: быстрое растворение в более успешном народе. Альтернатива — медленное мучительное вымирание, нашествие кавказцев, потом и китайцев… Нет, об этом и думать не стоит.

— Вот даже так? — Лбов уставился на чашку. — Значит, предлагаете быстро и сразу? А если помучиться?

— «Белое солнце пустыни», — доктор Багчи опёрся на край столика. — Хороший фильм. Я понимаю ваши чувства. Индрусы сохранят часть русской культуры. Возможно, даже русский язык. Обещать не могу, но мы постараемся. Пейте.

— Значит, нас всё равно добьют, рано или поздно… Ну что ж, это логично. Вы, кстати, Достоевского читали? — Лбов продолжал держать чашку на весу. — У него была такая дилемма: «свету не быть, или мне чаю не пить». И решал он её так: «свету не быть, а мне чтобы чай всегда пить». А может, чаю-то не надо было пить?

— Об этом надо было думать раньше, — серьёзно сказал доктор Багчи.

— Так вроде и сейчас ещё не поздно? — Лбов почесал в затылке. — Что-то мне кажется, что я разлюбил этот напиток…

— Вот этого не надо, — поморщился индус. — Впрочем, если вам так нужно для самоуважения… Что я должен сейчас сделать? Испугаться? Закричать? Попросить у вас прощения? Умолять? Угрожать? Вот видите, вам же самому смешно… Бросьте, Саша, бросьте! Вы не герой и даже не дурак.

— Вы правы. Я не герой, — признал Саша. — И, к сожалению, не дурак.

— Не переживайте, — почти с жалостью сказал доктор Багчи. — Вы всё равно ничего не можете сделать. На самом деле у вас нет выбора. Карма вас держит. Сейчас вы немножко поломаетесь, а потом возьмёте чашку и сделаете глоток.

— В таком случае, — сказал Лбов, — давайте закончим с этим побыстрее. Читайте свою мантру.

Индус выпрямил спину, вытер пот со лба и зашевелил губами.

Лбов молча взял чашку. Отпил.

Вкус копчёного чая внезапно показался ему омерзительным: похоже, он от него отвык.

Саша попытался всё-таки проглотить противную жидкость и поперхнулся.

Фонтан брызг вылетел у него изо рта — прямо на пол.

— Тьфу… дрянь… — только и выговорил он сквозь приступ кашля. — Постучите… по спине…

— Идиот! — только и успел выдохнуть оцепеневший от ужаса Прабодха Чандра, прежде чем всё вспыхнуло белым огнём и кончилось навсегда.

* * *

Незадолго до очередных президентских выборов Президент России Борис Николаевич Ельцин начал осуществлять операцию «Преемник», с успехом завершившуюся передачей власти В. В. Путину.

Блок Лужкова-Примакова «Отечество — Вся Россия» не смог противостоять кремлёвским политтехнологиям и перестал существовать.

Влияние Индии на современную Россию незначительно и ограничивается в основном закупками вооружений. «Треугольник Примакова» остался в истории международной дипломатии как пример несвоевременной и неудачной политической инициативы.

Начиная с 30 июня 2005 года события, описанные в данном тексте, следует считать никогда не происходившими. Все совпадения случайны.

Оглавление

ДО

ПЕРЕД

ПОСЛЕ

ТЕПЕРЬ

Реклама на сайте