«Рассказы. Часть 2»

Рассказы. Часть 2 (fb2) - Рассказы. Часть 2 [компиляция] (пер. Олег Эрнестович Колесников,Мария Савина-Баблоян,Алексей Юрьевич Черепанов,Марина Павловна Осипова,Светлана Борисовна Лихачева, ...) 1308K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рэмси Кэмпбелл

Рэмси Кэмпбелл РАССКАЗЫ Часть 2

Автор обложки: mikle_69

Из цикла «Дракула. Свободные продолжения»

Превращение

Вы уже неподалеку от дома, когда чувствуете что-то неприятное. В ручье за домом спокойно мерцает лунный свет, а деревья в темноте леса торчат вокруг, словно гнутые гвозди. Дом кажется темным, хотя это не так. Вы появляетесь на поляне, пытаясь разобраться в ощущениях, что именно вас беспокоит.

Вы знаете, что отсутствовали дома слишком долго, из-за затянувшейся встречи с другом. Ваша жена должно быть обеспокоена, а может и напугана, что уже наступила ночь. Вы никогда прежде не оставляли ее ночью одну. Но беседа с другом была так увлекательна, а ваше безразличие сменилось полным его пониманием, а вино было так прекрасно, а искорки из горлышка так веселы, что теперь вы почти ничего не можете вспомнить, за исключением яркого чувства отличной дружеской компании. Но все же вы оставили на ночь свою жену одну посреди лесе, хотя и заперли дверь. Неподалеку стоит домик дровосека: а ведь вы могли хотя бы попросить его жену остаться с вашей. Вы чувствуете себя предателем.

Возможно, именно это и беспокоит вас. Прежде, каждый раз, когда вы возвращались домой, из окон лился свет, освещающий стволы ближайших деревьев, делая их похожими на забор вокруг дома. Теперь ваш дом напоминает давнишние зимние ночи вашего детства, когда вы, лежа в постели, прислушивались к волчьему вою, напоминающему медленное соскальзывание льда в ущелье, и чувствовали вокруг себя горы и леса, продуваемые ветром. Теперь от дома веет холодом, запустением и недоброжелательностью. На какой-то момент вы испытываете удивление, и вам будто бы кажется, что виновата во всем этом ваша жена, и вы уверены, что это более, чем предчувствие.

В любом случае, сейчас вы будете стучать и разбудите ее. Сначала подойдете к окну и заглянете в него. Она лежит в кровати лицом кверху. В темноте от ее лица исходит легкость лунного света, но шея и тело в тени. Искрящиеся слезинки в ее глазах. Нет сомнения, что она плачет, вспоминая свою сестру, карандашный рисунок с изображением которой стоит возле стакана с водой и будто пристально смотрит через кровать. Как только вы взглянули на это, вам вспомнились ваши детские фантазии: будто бы ночью за вами наблюдают ангелы, но не из-за спинки кровати, а через окно; на секунду вы чувствуете себя ангелом вашей жены. Но когда всматриваетесь, ваше горло и живот сдавливает спазм. Вы вспоминаете, как ваше воображение когда-то было обращено в ужас от увиденного мельком белого лица. И вы быстро отскакиваете в сторону, чтобы не напугать.

Вы должны постучать, но не понимаете, отчего медлите. Проходите широкими шагами к двери, и ваша рука замирает в воздухе, будто пронзенная молнией. Смутное влечение и беспокойство, которые вы испытываете, торопят проскользнуть и оказаться по другую сторону двери. Вы чувствуете, что по ту сторону двери ожидает что-то, готовое обрушиться вам на голову.

Вы ощущаете, что ужас сводит ваш живот, и чувствуете себя беспомощным. Вы почти готовы скорее бежать отсюда, чтобы освободиться от пронизывающего страха. Выступает испарина, подобно раскаленной золе, рассыпанной по коже. Но вы не можете оставить свою жену здесь одну потому только, что всяческие кошмары тревожат ваше воображение. Вы заставляете себя успокоиться и вслушиваетесь, пытаясь уловить любой звук, дающий намек на то, что могло бы произойти.

Ваш слух улавливает медленное сонливое дыхание ветра среди деревьев. Страх возрастает, всё сильнее кажется, что кто-то стоит по ту сторону двери, вполне сдержанный и спокойно ожидающий, чтобы предать вас. Вы торопитесь назад к окну, но для вас больше невозможно сдерживать себя, нужно срочно разобраться, что же за дверью. В это время откуда-то снизу поднимается зловоние, забивая вам ноздри. Это так неприятно, что вы отказываетесь задумываться, на что это могло бы быть похожим. Вы кидаетесь назад, ужасаясь теперь, что проснется ваша жена; только ее неподвижность может защитить ее от кого бы то ни было, кто находится в комнате.

Вы никак не можете уговаривать себя вернуться к двери, страх отбрасывает вас от нее, отвращая вас от дома. Но в ваших мыслях — жена, лежащая и не подозревающая о своем бедственном положении. Разгневанный на себя, вы заставляете тело сопротивляться страху. Наконец, дотягиваетесь до двери и пытаетесь коснуться ее. Если же вы не можете сделать этого, говорите вы себе, то вы трус, тварь дрожащая, боящаяся света. Ваша рука давит на дверь, будто испытывает ее на прочность, и дверь приоткрывается.

Вы понимаете, что ваш враг мог войти в дом через дверь, и инстинктивно отступаете назад, но как только первая волна опасения опадает, вновь возвращается страх. Вы можете ощутить его, свисающего как паука, только что попавшего за дверь, и ожидающего, пока вы пройдете внизу: огромный тяжелый черный паук, готовый бухнуться на ваше лицо. Но вы пытаетесь стряхнуть свой страх знанием того, что, возможно, ничто не нравилось вам больше, чем безудержные фантазии. Но что бы там ни было, просачивающееся зловоние словно клещи двинулось к вашему горлу и начинает сводить ваш живот. Не справившись с разыгравшимся воображением, вы отступаете назад, теряя силы.

Затем вы видите грабли. Они стоят, опираясь на угол дома, где вы оставили их после попытки привести в порядок сад. Вы несете их к двери, соображая на ходу. Это вполне способно послужить как оружие, даже если вы не знаете, с кем сражаться. Если ваша жена не проснулась и не привлекла к себе внимание, если ваш враг недостаточно умен, чтобы догадаться, что вы задумали, если вы абсолютно убеждены, где именно над дверью он скрывается… Вы почти готовы бросить прочь грабли, но не можете вынести ощущения, что ваша жена и дальше будет подвергаться опасности. И потому медленно двигаетесь к раскрытой двери. Нет сомнения, что у вас будет только один шанс.

Вы аккуратно дотягиваетесь зубцами грабель до пространства над дверью, затем вы втыкаете их в вашу жертву и стаскиваете ее. Это темная спутанная масса, и вы швыряете ее в сторону леса, не разглядывая; остатки ее падают в дверной проем и лежат, распространяя зловоние. Вы подгребаете их зубцами и выкидываете в лес.

Затем вы понимаете, что остатки есть еще, они свисают по всему дверному проему. Вы подцепляете их граблями и вытираете о ствол дерева. Затем даете себе отдышаться. Вы ослабли, и у вас кружится голова, но вот, пошатываясь, проходите через дверь. Вокруг двери размазаны следы от того существа, и вас тошнит. Вы закрываете рот и нос, и проходите мимо.

Опираясь на грабли, вы смотрите на свою жену. От грабель исходит слабая вонь, и вы отбрасываете их прочь к стене. Она еще спит; нет сомнения, что всю прошедшую ночь она оплакивала свою сестру. Ваши воспоминания затуманились; вы должно быть слишком истощены, потому что вам трудно вспомнить, что было до поединка. Вам приятно, что с ней ничего не случилось. Если бы она пошла к вашему другу вместе с вами, то ничего бы этого не произошло. Вы надеетесь, что сможете пробудить в себе радость общения с другом и поделиться ею с вашей женой. И сквозь затуманенное сознание чувствуете сильное влечение к ней.

Затем вы настороженно останавливаетесь, ощущая, что в комнате есть еще кто-то. Дико оглядываетесь вокруг, и внизу у окна видите существо размером еще больше того, которое вы уничтожили, лежащее подобно разорванной змее. Вы ухитряетесь подцепить его целиком с одного раза и выкидываете вместе с граблями. Затем возвращаетесь к жене. Ваши действия побеспокоили ее, она беспокойно ворочается во сне. А от кровати на вас вдруг повеяло опасением, по сердцу словно растеклась тяжелая жидкость, потому что теперь вам удалось рассмотреть, что приютилось у нее на горле.

Вы не знаете, что это такое; ужас смешивает и затуманивает ваши воспоминания, потому что ничего подобного вы никогда не видели. Оно расположилось на впадине ее шеи подобно спящей летучей мыши и, похоже, в самом деле имеет щетинистые торчащие крылья. Его очертания словно огненным контуром горят в ваших глазах, и вспышка ощутимой враждебности потрясает и слепит вас. Ослепленный, вы отворачиваетесь.

Это намного противнее, чем то, что вы выбросили в лес. Даже если бы вы не пытались бороться за вашу жену, вас бы сковало суеверие. Но все же вы заставляете себя повернуть голову назад и посмотреть. Черты существа расползлись по вашей жене, скрывая ее шею от вас. Но вы, с трудом держа глаза открытыми, видите его, пристроившегося на горле вашей жены так спокойно, будто оно живет там. Гнев переполняет вас, и вы начинаете действовать.

Но даже с закрытыми глазами вы не можете подобраться к нему, потому что вас сковала очень хладнокровная жестокая сила, сдавившая словно мотылька в кулаке. Вы не должны кричать, потому что если ваша жена проснется, эта сила может наброситься на нее. Но борьба все же выдавила из вас стон, и от этого ваша жена проснулась.

Ваши измученные глаза еле различают ее лицо, потускневшее от присутствия существа на ее шее. Возможно, ее скопившиеся слезы вырвались наружу, или может это новые слезы появились на ее глазах; слезы, вызванные ужасом. Ваша голова горит огнем, вы чувствуете, что ваши глаза словно посыпают пеплом, но сражение начинается. Вы понимаете, что жена должна была отпрянуть назад. Однако, она совсем не ужаснулась от присутствия существа на ее шее, она испугалась вас. Она полна сил.

Вы по-прежнему боритесь против злой силы, удивляясь тому, как она отклоняет ваше сопротивление; кроме того, вы контролируете жену, когда она вдруг хватает стакан, стоящий возле кровати. В какой-то момент вы не можете сообразить, что она хочет сделать со стаканом воды. Но это не вода. Это купорос, и она выплескивает его вам в лицо.

Ваше лицо пылает сильнейшей болью. Завывая от страдания, вы бросаетесь к зеркалу.

Разглядывая отражение, вы видите, как в дверях появляется дровосек с мрачным лицом. Тотчас, словно вихрь, в ваших глазах сквозь боль и страдания проносится воспоминание, что днем вы хотели попросить его остаться с вашей женой, но его не оказалось дома, и некому было отговорить вас от дурацкой затеи. И понимаете, почему не смогли сейчас увидеть себя — а только комнату и дверь, через которую вы выбрасывали чеснок; а еще вашу рыдающую жену, сжимающую на шее крестик, и пустой теперь уже стакан из-под святой воды, которую вы принесли домой перед тем как отправиться, чтобы отомстить за смерть ее сестры, в Замок Дракулы.

Перевод: О. Колесников

Из цикла «Франкенштейн. Свободные продолжения»

Иная жизнь

Неужели ослеп? Хотя явно кто-то за ним наблюдает. Смутное мимолетное впечатление, похожее на отголосок сна: ясные подрагивающие очертания головы, а вместо лица мрак. Возможно, именно это видение разбудило его.

Глаза застила тьма, плотная, как чернозем, и тяжкая, словно сон, она явно стремилась смирить разум и заставить плыть по течению. Но он боролся с хаотичным потоком мыслей. И готов был запаниковать, потому что понятия не имел, где находится.

Он постарался успокоиться. Нужно проанализировать ощущения, это наверняка поможет определиться. Только думалось с трудом. Разум растворялся в полной тьме, глубину которой измерить не представлялось возможным. Такое чувство, что его края распадаются, а в самую сердцевину вгрызается небытие. Он бессловесно взвыл.

Хоть тело осталось при нем. Правда, он его не чувствовал. Еще пугало то, что эхо было каким-то глухим и его сразу поглотили стены, расположенные совсем рядом. Да и вопль показался ему чужим, совсем не похожим на его собственный голос.

Если голос не его, тогда чей же? Эту мысль он продолжать не стал. Теперь, когда до некоторой степени вернулось ощущение тела, окрепло и самообладание. Хоть и слабо, но все же конечности он чувствовал: они очень вялые, не шевельнуть ни рукой ни ногой. Очевидно, он еще не оправился от выпавшего на его долю сурового испытания.

Точно, испытание… Теперь он начал припоминать: его понесло и засосало в реку, бурные воды с лихорадочным ревом сомкнулись над его лицом; под жутким давлением толщи воды он пошел на дно, в пучину, где дыхание вырывалось мучительным бульканьем. А потом — тьма, быть может, та самая, что окутывала его сейчас. Не река ли вынесла его сюда?

Абсурд. Вероятно, кто-то его спас и доставил сюда. Но все-таки где он? Зачем сначала спасать, а потом бросать его здесь одного в непроглядной тьме? Почему никто не пришел даже тогда, когда он кричал?

Он подавил подступавшую панику. Нужно ко всему относиться философски — это же его призвание, в конце-то концов. Ах, это тоже всплыло в памяти, что немного успокаивало. Наверное, лежа в ожидании возвращения сил, можно поразмышлять о своих убеждениях. Это его поддержит. Но нахлынувший страх убедил в том, что здесь лучше подобных мыслей избегать. Он нервно затих, чувствуя, как уязвима и обнажена его сущность. В осязаемой тьме лоб покрылся холодным потом.

Нужно смириться, пока не удастся разузнать побольше. Шуметь нельзя, надо подождать, когда вернутся силы. К нему постепенно возвращалась способность ощущать. Казалось, ощущения потихоньку принимают форму, словно он заново воплощается в тело. От этой мысли его передернуло. И на миг он чуть не впал в панику.

Он сконцентрировался на ощущениях. Конечности казались ему чересчур большими и холодными как камень. Пока что непонятно, истинное это чувство или же искаженное следствие болезни. Тревожила угроза неправильно воспринимать действительность, ибо это значит, что ни в чем нельзя быть уверенным. Это угнетало, как и слепящая тьма. Казалось, что мозг и нервы обнаженными парят в вакууме. Неужели он в самом деле ослеп?

Как можно потерять зрение из-за того, что чуть не утонул? Пока он осмеивал это нелепое предположение, мрак налипал на лицо подобно маске. Разве тьма может быть такой всепоглощающей? Припомнилось лицо, которое вроде бы привиделось. Это доказывало способность видеть — если, конечно, оно не было видением подсознания, что вполне вероятно.

Мысль, что он, слепой и лишенный сил, очутился в каком-то незнакомом месте, ужаснула его. Он отверз обрамленный неправдоподобно раздутыми губами рот и снова закричал. Вернется ли здешний страж — если он вообще имеется?

Он слушал, как отзвуки его вопля, глухие и искаженные, наталкиваются на камень. Ему стало жутко. Словно пытаясь вернуть вырвавшийся крик, он бился в безответном теле. Не надо привлекать к себе внимание стража, не нужно давать понять, что он жив и беспомощен. Как ни старался он избавиться от страхов, они громогласно заявляли, что разум-то уже понял, где он находится.

Некоторое время слышался лишь скорый и неровный стук сердца, которое словно смущалось отзвуков собственного биения, наполняя тело суматохой глухих ударов. Вскоре стало ясно, что это приближаются какие-то неясные звуки. Сквозь тьму кто-то, шаркая ногами, медленно приближался к нему.

Он крепко сжал веки и постарался не двигаться. Так же он лежал в детстве, когда ночь окружала его демонами, которые хотели утащить его в ад. Воспоминание ужаснуло его. Он попытался выбросить его из головы, но оно цепко впилось в мозг. Но времени задуматься не было — шаги уже дошаркали и остановились совсем близко.

Раздался резкий скрежет, и его залил свет — оранжевый и трепетный, он наваливался на плотно закрытые веки. Слышалось потрескивание горящего факела, который поднесли совсем близко к глазам, жар так и норовил его лизнуть. Он съежился, отдавшись всепоглощающему страху, и пытался удержать веки и не моргать. Наконец факел немного удалился, и с металлическим скрежетом вновь вернулась тьма. Страж зашаркал прочь и растаял.

Снова ослепнув, он в одиночестве лежал в клетке. По отражавшемуся от камня эху и лязгу смотрового глазка он понял, где находится. Как можно попасть в тюрьму за попытку спасти тонущую девушку? Или же, пользуясь удобным случаем, власти засадили его за убеждения, противные христианским, которые осуждали теологи университета и старый приходской священник? Он задумался и пришел к выводу, что это не так. В данном случае убеждения ни при чем, вовсе нет.

Так просто разум не успокоишь. Выстраивались обрывки мыслей, делались яснее. Скоро он все вспомнит, совсем все. Он уже припомнил почти все, только вдруг осознал, что имени своего не знает. Его снова охватил страх и глубже засосал во тьму, где нет ни звуков, ни времени. Похоже на начало вечности.

Возможно, так и есть. Перед тем как осознать эту мысль и всецело поддаться ужасу, он попробовал пошевелиться. Нужно, по крайней мере, перестать быть беспомощным. Вероятно, можно одолеть стража. Конечно же можно.

Он напрягся. Руки и ноги казались чрезмерно большими и отдельными от него — раздувшимися и окоченевшими, ведь он утонул. Конечно же, они не от этого казались чужими. Причина в том, что он изо всех сил пытался коснуться тела силой разума скорее не с истинной надеждой, а чтобы отвлечься. Мысли терпеливо ждали признания.

Наконец со вздохом, с каким расстаются с жизнью, он беспомощно оставил попытки. Тут же нахлынули мысли. Тело неуправляемо, потому что он мертв.

Это ужасное соображение многое объясняло. И сокрушило его, будто тьма превратилась в камень. Слепота отнимала у разума всякую способность к защите. Когда он пытался размышлять, философия подводила его вплотную к страхам. Он был одиноким ребенком, брошенным в темноте.

Реку он помнил слишком отчетливо, соответственно, обмана тут не было. Он шел по берегу Дуная и увидел, как в воду свалилась девушка. Ей на помощь бросились двое: он и еще один человек. Тот, другой, доплыл до девушки. Но его никто не спас; скрытое течение подхватило его и потащило вниз, все глубже и глубже, слишком глубоко для того, чтобы выжить. Теперь воспоминание затягивало его все дальше и дальше в безжалостную тьму.

Прогуливаясь по берегу Дуная, он обдумывал лекцию, которую собирался читать на следующий день. Пифагор, Платон, Кант. Могло ли это иметь какое-то отношение к тяжелому положению, в котором он оказался? Конечно же нет. Никакого. Но очень страшно узнать, где находишься.

Весьма недостойно. Рано или поздно это выяснится, и он не в силах ничего изменить; нужно смириться. Если бы только он не был таким беспомощным! Пожалуй, если попытаться потихоньку, то можно добиться контроля над своим телом; если он сможет пошевелить хотя бы одной рукой или ногой…

Он постарался прочувствовать конечности. Все четыре казались раздутыми, но ни одна не болела. Все пропитались холодом камня. Спина напоминала плиту стола в морге; разум, должно быть, путал ее с камнем, на котором он лежал.

Нужно сконцентрироваться на правой руке. Она далека и словно отрезана беспроглядной тьмой. Теперь пальцы. Он хотел почувствовать каждый в отдельности, но они были прижаты друг к другу наподобие варежки, словно единый кусок плоти. Они были перевязаны, как и все остальное тело. В панике он попытался поднять руку. Только она, как кусок мяса на прилавке мясника, осталась недвижима.

И вот он снова ребенок в темноте, только еще более одинокий: его покинуло даже время. Он вспомнил, как в детстве лежал во мраке и молился о том, чтобы никогда не потерять веру, ибо тот, кто умрет безбожником, обречен на вечные страдания. И худшее и самое страшное то, что муки-то соответствуют жертве.

Он сопротивлялся охватившему его ужасу. Как можно сдаться, не попытавшись шевельнуть всеми членами? Он действовал разумом на ощупь, словно в загроможденной темной комнате; его окружала груда мертвой плоти, причем его собственной. Наконец очередь дошла до левой руки.

Перевязанная, она безжизненно лежала на камне. Наверное, так лежит рука мумии. Где-то в ней среди мяса были спрятаны нервы и мышцы, только они мертвы и безразличны. Он заставил разум установить связь с рукой. Дыхание участилось. Он скрежетал зубами, и в черепе раздавался скрип костей.

Нужно все-таки дотянуться, ну еще чуть-чуть. Он сможет. Только один палец. Но тьма рассеивала разум, который бесформенно плавал в мясе. Мысль о древней истории побудила вспомнить о Пифагоре, Платоне, Канте, фон Гердере, Гёте. Все они верили… Корчился его разум, пытаясь сдвинуть мысли с места. Навалилась ярость, и виной тому было крушение надежд, и в ответ под путами сжался кулак.

На миг он решил, что ему показалось. Но пальцы все еще двигались, пытаясь освободиться от положения «в варежке». Даже удалось сдержать победный вздох, пока он не долетел до стен. Отдохнув, он приподнял руку, которая в темноте двинулась вверх и коснулась прохладной стены. Вскоре он сам сможет пошевелиться, а затем… Рука поднялась на несколько дюймов, потом задрожала и упала, сотрясая все нервы.

Он все еще очень слаб, не нужно сразу ждать многого, необходимо время. Несколько попыток убедили его в том, что выше руку не поднять, равно как никакую другую часть тела. Рука никак не желала сгибаться и не могла дотянуться до пут, отказывалась подчиняться ему. Разум походил на застойный водоем в массе нераспознаваемой плоти. Более не приходилось сомневаться в том, где находишься.

Терзали его с изысканной жестокостью: для того чтобы подчистую разрушить надежды, сперва позволили испытать видимость победы. Теперь пришло время мучения беспомощного ожидания, как у осужденного, — за исключением того, что страдания его ждут вечные.

Детские страхи оказались правдой. Зря он так некстати позабыл о них. Он осужден за то, что подверг сомнению детскую веру, за убеждение в реинкарнации, за которое он так цеплялся в миг смерти там, в реке. Заново родиться в незнакомом теле для бесконечной пытки — таков его ад.

Его могут заставить ждать целую вечность, и это будет лишь отрезком отведенного на страдания времени. Разум заполонят уготованные для него страдания, продуманные так, чтобы мучился он как можно сильнее. Верно, так и есть. А ведь его беспомощное тело не может даже корчиться от боли. Но они наверняка заставят его чувствовать.

В голове пульсировало, словно она была мощным насосом. В ушах, словно близкое море, оглушительно стучала кровь. И вновь он не сразу осознал, что слышит посторонние звуки. Вернулись шаркающие шаги, а с ними вместе другие — более легкие и решительные. Идут к нему.

Он задержал дыхание. Нужно лежать совершенно неподвижно; ведь они ждут, когда он себя выдаст. Зубы сжаты, губы дрожат. Из-за двери послышалось неясное бормотание. Хотя голоса напоминали человеческие, он был уверен в том, что не дверь виной странным искажениям звука. Должно быть, его обсуждают. Он попытался расслабить лицо.

Заскрежетал металл. Свет факела упал на лицо. На веках плясали отблески огня и бросали вызов: моргнешь или не моргнешь? Дыхание разбухло и камнем застряло в груди. Послышалось бормотание, затем скрежет металла отсек свет. Тут же ужасающе шумно вырвалось дыхание.

Конечно же, они не могли услышать. Само собой, дверной глазок приглушил звук. Но в замке заскреблись ключи. Веки дрожали, лицо неудержимо подергивалось, рот предательски кривился. Дверь с визгом распахнулась, и обе личности безмолвно встали рядом с ним.

Нужно не шевелиться. Они же уйдут когда-нибудь. Тогда придет время отдохнуть и попытаться освободиться. Но лицо превратилось в громадную незнакомую маску, оно гримасничало независимо от его воли. И в это время один из присутствующих торжествующе присвистнул.

Он выдал себя. Больше притворяться не имело смысла, а воображение рисовало такие картины, которые были хуже любой действительности. Но когда веки дернулись и глаза открылись, он даже застонал от ужаса. Освещенное языками пламени, сверху в него вглядывалось согбенное существо. Одна из его голов была обмотана тканью.

Второй, вероятно тоже демон, был похож на человека: худой и довольно молодой, он не сводил с него взгляда обеспокоенных глаз. Он низко нагнулся и пристально всматривался. Затем выпрямился и грустно покачал головой.

Определенно не похоже на реакцию демона. Когда молодой человек жестом попросил посветить ему, лежащий на плите увидел, что тот второй, с факелом, на самом деле был одноголовым и сутулым. При свете он разглядел, что путы на его руках и ногах оказались бинтами.

Значит, его все-таки спасли! Страхи и паралич на самом деле оказались симптомами заболевания! Он поднял руку и держал ее на весу до тех пор, пока она беспомощно не упала обратно. Молодой человек взглянул на эту руку, продолжая обследовать другие конечности и покачивать головой. Тот, что на столе, попытался заговорить. Но срывавшиеся с губ звуки не складывались в слоги и казались совершенно бесформенными.

— Бесполезно. Глупо. Неудача, — пробормотал молодой, очевидно разговаривая сам с собой. — Надеяться, что этот разум у меня в руках! Как же мог я сделать его таким?

Шаркающий спросил, что можно сделать. Даже не взглянув на приговоренную жертву, молодой ответил равнодушно и мрачно. Они вышли, и вновь навалилась тьма.

Шаги стихли, а тот, что лежал на плите, напрягался, силясь двинуть рукой еще хотя бы на дюйм больше, пытаясь произнести три слога и доказать, что наделен разумом. Кто-то вернулся к нему. Лишь три слога — имя, которым горбун называл хозяина: Фран-кен-штейн.

Перевод: М. Савина-Баблоян

Из цикла «Мифы Ктулху. Свободные продолжения»

Откровения Глааки

«Одной из центральных и особенно любимых поклонниками особенностей Мифов Ктулху является библиотека вымышленных гримуаров, которые переходят из рассказа в рассказ. […] Сначала мы представляем совершенно новые тексты священных писаний от самих одержимых писателей, включая Рэмси Кэмпбелла с его до сих пор неизвестным фрагментом „Откровений Глааки“».

— Роберт М. Прайс, предисловие к 23-му номеру журнала «Склеп Ктулху».

«Как и большинство других авторов, которые отважились добавить свои сочинения к Мифам Ктулху Лавкрафта, я тоже изобрёл эзотерические книги, на которые можно было бы ссылаться. Одна из них, „Откровения Глааки“, была написана членами культа под вдохновением бога, которому они поклонялись; впоследствии эти откровения были опубликованы в книге, из которой издатели вырезали многие неординарные фрагменты; теперь это очень редкая книга».

— Рэмси Кэмпбелл, предисловие к сборнику «Обитатель озера и другие менее приятные жители».

«Кто слышал песни мёртвых? Кто видел верёвки из лиц, которые собирались в небе в ту особенную ночь в году? Кто делится этими снами о глазе, который наблюдает за нашей крупинкой космической пыли; кого все видят, но никто не замечает? Не тысячи готических писак с их романами о Цербере, который не охраняет никого, кроме врагов человечества; ибо, как эти пустые люди распространяют свои ложные ужасы, так и Они за пределами края становятся невыразимо сильнее из-за нашего невежества — так что Их хватка уходит корнями глубоко в тайники наших душ…»

Перевод: А. Черепанов

Башня с Юггота

«В то время это очень походило на старт моей писательской карьеры; ныне это больше напоминает период, из которого меня может вызволить только Дерлет. По крайней мере, звучит жутко — сказал бы он, как обычно, — но требуется добавить кудахчущие деревья и ручьи, бормочущие проклятия. Читатель, в конечном итоге, сможет понять, как чувствуют себя сельские жители штата Массачусетс, и как я описываю стиль их речи, когда они дрожат от страха. Если бы я вызвал Лавкрафта к жизни с помощью главных солей, чтобы выслушать его мнение, он, несомненно, указал бы на эти излишества и многие другие недостатки. И следите за этими своеобразными сооружениями в лесу!»

— Рэмси Кэмпбелл. Предисловие к сборнику «Наедине с Ужасами»

I

В последнее время в обществе возобновился интерес к необъяснимым явлениям. Из этого представляется неизбежным, что многих заинтересует и дело Эдварда Вингейта Армитеджа, который был отправлен в больницу Святой Марии в Аркхэме в начале 1929 года, а затем переведён в Аркхэмскую Лечебницу. Сам для себя Эдвард избрал судьбу изгоя и отшельника, ибо большую части жизни вплоть до своего заключения в лечебницу он интересовался оккультными и запретными знаниями. Он предположительно нашёл неопровержимые доказательства присутствия недалеко от Аркхэма существ из местных легенд. Это и стало причиной его безумия, от которого Эдвард так и не оправился. Хотя можно сказать, что Армитедж и до этого был слегка сумасшедшим, и ему не хватало лишь последнего небольшого толчка. Конечно, существовали и до сих пор существуют некоторые геологические аномалии в лесах по направлению к Данвичу. Армитедж с дрожью в голосе рассказывал, что в своей самой высокой точке странные каменные плиты имеют определённое сходство со ступенями для титанов. Однако никаких признаков этих гигантской лестницы обнаружить не удалось. Тем не менее, несомненно, имелось нечто большее, чем огромные ступени, которые заметил Армитедж, поскольку он некоторое время уже знал об их существовании. Есть и другие вещи, связанные с этим делом, которые могут привести не предвзятого исследователя к мысли, что этот случай не так прост, как хотелось бы считать докторам.

Эдвард Вингейт Армитедж родился в начале 1899 года в аристократической семье. Пока он был младенцем, в его жизни не происходило ничего особенного. Каждую неделю он вместе с родителями посещал Конгрегационалистскую церковь; дома он играл, ел и спал как обычно, и в целом вёл себя как нормальный ребенок. Однако, благодаря благосостоянию семейства, в доме естественно имелись слуги. Большинство из них, как это обычно бывает, общались с ребёнком чаще, чем со старшими Армитеджами, и поэтому было отмечено, что трехлётний Эдвард проявил необъяснимый интерес к тому, что прилетело из космоса и упало на ферму Гарднеров в 1882 году. Старшим Армитеджам не раз приходилось напоминать слугам о том, что о некоторых вещах их сыну говорить неуместно.

Несколько лет Эдвард отказывался выходить на улицу, исключением были прогулки с родителями, но однажды всё изменилось. Это произошло летом 1906 года. Он действительно стал уходить из дома, и никто не видел, чтобы Эдвард играл где-то поблизости, хотя слуги часто замечали, как он куда-то выходил, держа под мышкой книгу из домашней библиотеки — той самой, которая частично состояла из книг, оставшихся в наследство от деда. Некоторые из этих книг были посвящены оккультизму и другим жутким вещам, и Эдварда предупреждали не прикасаться к ним — его отец часто думал о том, что книги следует сжечь, поскольку сам он был яростным христианином и ему не нравилось, что такие книги хранятся в доме; но он так и не решился уничтожить библиотеку. Но, казалось, что все книги находились на месте, пока Эдвард куда-то уходил, правда, отец не знал, сколько всего этих книг, и ему никогда не удавалось перехватить сына, когда тот возвращался домой и ставил книги обратно на полку. Эдвард неизменно отвечал, что он «гулял», но в то же время в газетах стали выходить статьи, посвящённые странным знакам, найденным на территории кладбищ, а также некоторым необычным сооружениям и телам различных диких животных, обнаруженным в лесу. Всё это вызывало удивление у родителей Эдварда.

В том же году мальчика почему-то стали избегать все дети, жившие неподалёку. Такое необъяснимое поведение детей началось сразу же после того, как одна девочка решила сопроводить Эдварда, а точнее тайно последовала за ним, когда он отправился на одну из своих прогулок. Она видела, как Эдвард, оказавшись за пределами Аркхэма, вошёл в лесную рощу. Девочка заметила своеобразное расположение камней в центре, они чем-то напоминали монолиты. Дети в те времена были более хладнокровны, поэтому она не закричала, когда Эдвард достал маленькую беспомощную крысу, привязал её к монолиту, и разрезал ей горло перочинным ножом. Когда он начал читать книгу на каком-то неизвестном и пугающем языке, девочке показалось, что жуткая тень пробежала через рощу. Затем раздалось зловещее, приглушённое рычание; зловещее, потому что девочка клялась: рычание последовало за словами, которые выкрикивал Эдвард Армитедж. Его голос и рычание сливались в отвратительное двухголосие. Девочка убежала, позже рассказав об этом друзьям, но не своим родителям. Родители Эдварда спрашивали, почему другие дети не дружат с ним, и родители тех детей интересовались, почему те не общаются с Эдвардом, но не получили никаких ответов. Только слухи, передававшиеся от семьи к семье, позволили нам узнать сейчас о том случае в роще, но мы не знаем, насколько этим слухам можно верить.

Прошли годы, отец Эдварда заболел брюшным тифом, дальнейшие осложнения не позволяли надеяться на его излечение, и в 1913 году он был доставлен в Госпиталь Святой Марии (позже там же окажется ещё один Армитедж), где 12 мая он и умер.

После похорон Эдвард остался на попечении матери. Она лишилась мужа, но у неё остался сын, которому она могла отдать всю свою любовь. Воспитание Эдварда на этом этапе его жизни стало гораздо менее строгим: ему разрешалось брать и читать любые книги в библиотеке; мать не возражала против его интереса к чтению, но ей не нравились частые прогулки Эдварда по ночам, а он не хотел говорить о том, куда ходит. Однажды мать заметила, что после некоторых из ночных прогулок Эдварда из почтового ящика пропадали утренние газеты, но Эдвард, встававший раньше всех в доме, утверждал, что газет в те дни вообще не приносили. Одна служанка, имевшая склонность пересказывать истории о ночных зверствах (именно о них сообщали пропавшие газеты), была уволена после того, как Эдвард сообщил матери о некоторых кражах, которые могла совершить только эта служанка.

В 1916 году Эдвард уехал из родительского дома, чтобы поступить в Мискатоникский университет. Некоторое время он уделял большую часть своего свободного времени изучению математики; но вскоре он получил доступ к закрытому хранилищу университетской библиотеки. Отбросив все другие дела, Эдвард стал лихорадочно читать запретные книги, о которых слышал так много легенд. В частности, его внимание привлёк адский «Некрономикон»; Эдвард часами сидел в библиотеке, делая заметки и копируя отрывки из этой ужасной книги. Преподаватели неоднократно просили юношу посвящать больше времени математике; только благодаря их просьбам он иногда отвлекался от чтения.

Но более вероятно, что Эдвард всё ещё находил время для изучения этих чудовищных книг; свидетельством тому может послужить рассказ преподавателя математики. Однажды он заглянул в комнату Эдварда, когда того не было, и увидел несколько тетрадей, разбросанных на кровати. В одной из тетрадей он обнаружил заметки Эдварда о его ортодоксальных исследованиях; просмотрев их, преподаватель отметил тщательность, с которой они были подготовлены. Вторая тетрадь состояла из отрывков, скопированных из различных источников: несколько на латыни, но большинство — на других, незнакомых преподавателю языках. Рядом с отрывками имелись какие-то чудовищные диаграммы и знаки. Но сильнее всего преподавателя поразили не каббалистические знаки и нечеловеческие надписи, а тетрадь, содержащая определённые размышления и ссылки на обряды, и жертвоприношения, совершаемые студентами в Мискатонике. Преподаватель математики сообщил об этом директору, который решил пока не действовать, но, поскольку в тетради много раз упоминалось об «Акло Сабаоте», который должен был случиться на следующую ночь, директор отправил группу профессоров следить за этим процессом.

На следующую ночь те увидели, как некоторые студенты в разное время покинули свои комнаты и не возвращались; за двумя-тремя из них последовали шпионы, которых директор попросил доложить о том, что будет происходить в ту ночь. Большинство студентов направлялись окольными путями к большой поляне, расположенной в непроходимом лесу к западу от Эйлсбери-Роуд. Эдвард был одним из тех, кто, казалось, председательствовал на этом необычном сборище. Он и ещё шестеро студентов, на груди которых висели странные и зловещие предметы, стояли на большой, грубо обработанной круглой плите в центре поляны. Когда первый луч бледного полумесяца коснулся плиты, семеро, стоявшие на ней, спустились с плиты и встали на землю рядом. После этого они начали бормотать и вопить странные, невразумительные, ритуальные заклинания.

Только один или два из наблюдающих профессоров сочли, что эти призывы на нечеловеческих языках вызвали какой-либо ответ. Несомненно, это было тревожное зрелище. Семь студентов выкрикивали зловещие заклинания, обращаясь к той каменной плите. Остальные выстроились в круг, хором повторяя заклинания. После каждого выкрика семеро понемногу отступали от плиты. Таким образом, мы можем понять, какие чувства испытывали затаившиеся среди деревьев наблюдатели. Вероятно, какой-то обычный атмосферный эффект заставил огромную плиту подниматься медленно и мучительно; и, вероятно, простое нервное напряжение вызвало у одного профессора иллюзию, что он видел, как огромный чешуйчатый коготь поднялся снизу, а следом появилась бледная раздутая голова, которая подталкивала плиту. Должно быть, найденные на следующий день следы принадлежали какому-то обычному животному, иначе преподавателям пришлось бы поверить, что из того когтя росло семь пальцев. От громких криков всех участников сборища облако закрыло луну, и поляна погрузилась в ужасную тьму. Когда свет вернулся на поляну, она оказалась совершенно пустой; плита вернулась на своё место; и наблюдатели осторожно ушли из леса, встревоженные и изменившиеся в душе из-за туманного проблеска нижних сфер.

На следующий день участников этого лесного сборища, включая Эдварда, вызвали на неприятную беседу с директором. Его растерянной матери пришлось ехать в университет через весь город, и после того, как они с Эдвардом посетили кабинет директора, дверь за ними закрылась. Они покинули университет, и больше никогда в него не возвращались. Двум однокурсникам, не из числа декадентов, пришлось выпроваживать Эдварда из кабинета, в то время как он выкрикивал проклятия в адрес невозмутимого директора, призывая на его голову месть Йог-Сотота.

Поездка через весь город была крайне неприятной для миссис Армитедж. Её сын непрерывно бормотал что-то на непонятном языке и клялся, что он ещё «навестит» директора. Тревожное собеседование в Мискатоникском университете вызвало у миссис Армитедж тошнотворное головокружение и усиленное сердцебиение, и тротуар, казалось, горбился и катился под её ногами, в то время как дома, шатаясь, приближались к ней. Едва мать с сыном добрались до своего богатого дома на Хай-стрит, как она потеряла сознание. Эдвард оставил её в передней комнате, а сам заперся в своём кабинете. Казалось, он стремился найти некую магическую формулу, и пребывал в ярости, потому что ни в одной запретной книге из его библиотеки не нашлось нужного заклинания.

Несколько дней спустя Армитедж, которому исполнилось восемнадцать лет, ходил по дому в состоянии болезненного самоанализа. Он что-то бормотал себе под нос, и по отдельным словам можно было догадаться, что Эдвард оплакивал потерю доступа к богохульному «Некрономикону». Его мать, у которой из-за неприятностей в университете начались проблемы с сердцем, предложила сыну заняться исследованием вещей, которые немного ближе к реальности. Проявив сначала презрение к наивному предложению матери, Эдвард, тем не менее, задумался о том, что можно сделать в его положении, и сказал ей, что попытается продолжить свои исследования «немного ближе к дому».

Возможно, ему улыбнулась удача — 17 ноября миссис Армитедж была срочно доставлена в больницу с тяжёлым сердечным приступом. В ту ночь, не приходя в сознание, она умерла.

Освободившись от сдерживающего влияния матери, а до этого — от необходимости проводить долгие часы в университете; получивший большое наследство и не имеющий необходимости работать, Эдвард Вингейт Армитедж начал свои исследования, которые приведут его к раскрытию множества тревожных фактов и, наконец, к его безумию в 1929 году.

II

Рождество 1917 года ознаменовалось окончанием траурного периода в жизни Эдварда Армитеджа. Из денег, полученных в наследство, он позволил себе небольшую роскошь — маленький спортивный автомобиль, и после окончания новогодних каникул прохожие стали часто видеть, как Эдвард регулярно ездит куда-то по Хай-стрит в сторону сельской местности. Обычно это происходило рано утром, а возвращался он только поздно вечером. Те, кому удавалось встретить Эдварда на ухабистых дорогах за пределами Аркхэма, отмечали, что он выжимал из своей машины максимальную скорость. Есть ещё свидетели, вспоминавшие, что Эдвард сворачивал с основной дороги на заросшую травой подъездную дорожку к ветхому, древнему фермерскому дому. Тем, кто был достаточно любопытен, чтобы спросить о владельце этого архаичного дома, рассказывали, что там жил старик, по слухам, обладавший удивительным количеством знаний о запрещённых ритуалах в Массачусетсе и даже имел репутацию участника некоторых из этих ритуалов. Из записей в объёмном блокноте, который Армитедж всегда носил с собой, мы можем реконструировать те события. Поездка через спящую местность, которая не изменилась за невероятное количество тысячелетий до появления цивилизации в Новой Англии, подробно изложена на первых страницах блокнота, как будто Эдвард боялся, что нечто может помешать ему вспомнить маршрут. Точное расположение ответвления с дороги на Иннсмут обозначено на небольшой импровизированной карте.

С этого места биограф может только представить дальнейший путь Армитеджа. Предположительно, он шёл по грязной тропинке к фермерскому дому, между шатающимися, покрытыми мхом деревьями, ветви которых царапали его лицо, и наконец, добирался до покосившегося дома на небольшом холме. Можно только вообразить, как Армитедж поворачивается, чтобы посмотреть на волнообразные поля, теряющие цвет под ярким солнцем, и первый утренний туман. Вдали он мог увидеть колокольню Конгрегационалистской церкви Аркхэма, возвышающуюся над сияющими крышами оживлённого города. В другом направлении, далеко за горизонтом, располагался Иннсмут с его получеловеческими обитателями, которых сторонились обычные жители Аркхэма. Армитедж посмотрел на одинокий пейзаж и, наконец, повернулся к двери фермерского дома перед собой. Хозяин дома, почти глухой Энох Пирс, шаркая по дубовым половицам коридора, подошёл к двери только после неоднократного стука.

Вид этого человека при их первой встрече как-то поразил посетителя. У Пирса была длинная борода, несколько прядей волос упали на его лоб. Он бормотал как старик, но определённый огонь в его глазах опровергал наличие у Пирса старческого маразма. Но больше всего Эдварда поразила аура мудрости и невероятного возраста у этого примитивного деревенского жителя. Сперва хозяин попытался закрыть дверь перед носом чужака, но Армитедж произнёс некоторые слова на дочеловеческом языке, и это, казалось, удовлетворило Пирса. Он пригласил гостя в скудно меблированную гостиную и начал расспрашивать его о причине визита. Армитедж, убедившись, что сыновья старика работают на поле, обратился к старому деревенщине с подготовленными вопросами. Пирс начал слушать с возрастающим интересом, к которому иногда примешивалось беспокойство.

Армитедж, казалось, отчаянно нуждался в определённом металле, которого нельзя было найти нигде на Земле, кроме как подо льдом в некоторых затонувших городах Арктики, но зато этот металл активно добывали на Югготе.

У этого металла имелись особые характеристики, и Эдвард чувствовал, что, если бы он мог обнаружить, где на Земле располагался форпост ракообразных существ из чёрного мира, то Эдварду удалось бы отправиться на Юггот вместе с ними, применив самое сильное заклинание из Рльеха вместе с отвратительным и ужасным именем Азатота. Теперь, потеряв доступ к копии «Некрономикона» в Мискатонике, Эдвард решил сначала объездить окрестности, прежде чем отправиться в Гарвард, и там попытаться просмотреть их копию. У него было ощущение, что, возможно, старый деревенский житель с его репутацией хранителя запретных знаний, мог бы просветить Эдварда, поделиться заклинанием или подсказать расположение форпоста расы с Юггота в Массачусетсе. Может ли Пирс помочь ему?

Старик смотрел невидящими глазами на своего гостя, как будто перед ним внезапно открылась бездонная, тёмная бездна за пределами нашей вселенной. Казалось, он вспомнил что-то неприятное из далёкого прошлого. Наконец, Пирс вздрогнул и, время от времени протягивая костлявую руку, чтобы схватить рукав слушателя, заговорил:

— Послушайте, юный сэр, я не замешан ни в каких ужасных делах. Однажды у меня был друг, который отправился на Лестницу Дьявола, и он клялся, что вскоре его окружили югготианцы, повторяя за ним все слова его молитвы. Он-то думал, что у него есть заклинания, которые помогут ему справиться с этими тварями на лестнице. Но позвольте мне сказать вам, он зашёл слишком далеко. Его нашли в лесу, и он настолько ужасно выглядел, что трое мужчин из тех, что несли его, не смогли остаться такими, как раньше. Грудь и горло моего друга были разорваны, а лицо посинело. Говорили в Аркхэме, что тащить в город его тело — это богохульство. Знающие люди поведали, что существа, обитающие на лестнице, схватили моего друга и полетели с ним в космос, где его лёгкие лопнули. Не спешите, юный сэр. Слишком опасно идти и искать их на Лестнице Дьявола. Но есть что-то в лесу у Эйлсбери-Роуд, оно может дать вам то, что вы ищете, возможно, и оно не так сильно ненавидит людей, как те из Юггота. Возможно, вы бывали там — оно под каменной плитой, и Акло Сабаот может пробудить его. Просто вы, наверное, не думали обратиться к нему с вопросами. Его легко сдерживать, вам даже не понадобятся заклинания из книги Альхазреда. И оно может добыть для вас что-нибудь с Юггота. Стоит попробовать в любом случае, прежде чем вы займётесь тем, что может убить вас.

Армитедж остался недоволен тем, что не смог получить больше информации о форпосте на Лестнице Дьявола — той огромной геологической аномалии за пределами Аркхэма. Он покинул ферму в состоянии неуверенности. Через несколько ночей после этого Эдвард записал в своём блокноте, что он сходил к огромной плите в лесу к западу от Эйлсбери-Роуд. По-видимому, инопланетный ритуал оказался малоэффективен и требовал большего числа участников; во всяком случае, Эдвард слышал какие-то звуки под плитой, словно там шевелилось огромное тело, но не более того.

Следующее путешествие, отмеченное в блокноте — Гарвардский университет, куда Эдвард приехал посмотреть на другую копию ужасной, богохульной книги Альхазреда. Но издание в библиотеке Гарварда либо являлось неполным, либо Армитедж ошибся, думая, что страшное заклинание находится именно в этой книге. Он пришёл в ярость, убедившись, что ему остро не хватает Текста Рльеха, единственный экземпляр которого, как он знал, находился в Мискатоникском университете.

Эдвард вернулся на следующий день в Аркхэм и снова направился в дом Эноха Пирса. Старый фермер с беспокойством слушал отчёт Армитеджа о его неудачной попытке разбудить демона под плитой, и о бесполезной поездке в Гарвард. Отшельник, казалось, ещё больше изменился с тех пор, как Эдвард видел его последний раз, потому что сначала он даже отказался помочь искателю пробудить демона в лесу. По словам Пирса, он сомневался в том, что сможет снабдить Эдварда необходимыми заклинаниями для подчинения ракообразных с Юггота; он также не верил, что даже вдвоём они будут способны расшевелить демона под плитой. Кроме того, Пирс совершенно откровенно признался, что не по душе ему все эти дела. В отличие от Армитеджа старик не хотел связываться с югготианцами, даже косвенно. И, наконец, он может сказать Армитеджу, где достать заклинание.

Эдвард, однако, был непреклонен. Он хотел вызвать демона из-под плиты возле Эйлсбери-Роуд, и он попытался бы это сделать, прежде чем следовать более сомнительным рекомендациям почтенного деревенского жителя; и поскольку маловероятно, что кто-то ещё может сопровождать его в этом ритуале, ему требуется помощь Пирса. Когда старик продолжил возражать, Армитедж произнёс несколько слов, из которых понятным было только отвратительное имя Йог-Сотот. Но Пирс (так Эдвард записал в своём бесценном блокноте) побледнел и сказал, что подумает над этим предложением.

Акло Сабаот полезен только для вызова демонов по ночам во время первой фазы луны, Армитедж и Пирс должны были ждать этого почти месяц. 1918-й стал годом туманов и ураганов в Аркхэме, так что даже полная луна выглядела как белёсое пятно в мартовском небе. Но Армитедж понял необходимость отсрочки ритуала только когда ночи в первой четверти месяца стали безлунными, что определённо указывало на неблагоприятное положение.

Эти неподходящие метеорологические условия продолжались фактически до начала 1919 года, когда Армитеджу исполнилось двадцать лет. Немногие из соседей понимали, что в таком молодом возрасте он уже приобрёл чудовищную мудрость, читая запретные книги в своей библиотеке и в Мискатонике. И те, кто знали настоящий возраст Эдварда, почему-то не осмеливались говорить об этом. Вот почему никто не смог остановить его, когда однажды вечером в апреле 1919 года он в сумерках покинул свой дом.

Ветер завывал над деревней, когда спортивный автомобиль Эдварда остановился на подъездной дорожке у фермы Пирса. Сельская местность в зловещем свете за горизонтом, со слабыми нитями тумана, поднимающимися с заболоченного поля, напоминала пейзаж отвратительного Ленга, что в Центральной Азии. Более впечатлительный человек, возможно, чувствовал бы себя неспокойно в этой угрюмой, жуткой местности; но Армитеджа это не трогало, поскольку то, что он собирался увидеть в ту ночь, могло оказаться намного ужасней, угрожающим и здравомыслию, и мировоззрению. Прошептав какие-то слова в сторону ещё не поднявшегося клочка луны, Эдвард постучал в дубовую дверь.

При виде гостя старик что-то пробормотал и попытался прогнать его мольбами о чём-то неотложном, что Пирсу надо сделать в эту ночь. Гость напомнил Пирсу про обещание, данное им более года назад, и старику пришлось выйти из дома. Эдвард сопроводил Пирса к ожидающей их спортивной машине, на которой они поехали через мрачный, первозданный пейзаж. Вскоре они свернули на Эйлсбери-Роуд. Дорога по ней была кошмарной: вплотную к полуразрушенным кирпичным стенам, мимо поросших травой прудов и тёмных лужаек, мимо чахлых деревьев, скрученных в гротескные фигуры, которые скрипели на пронзительном ветру и пугающе наклонялись над дорогой. Но какой бы отвратительной ни была эта поездка, вряд ли Пирс испытывал облегчение, когда машина свернула с дороги возле особенно густой части леса.

Путь Армитеджа и Пирса по тропинке между высокими деревьями мы можем только вообразить. Преодолев переплетающиеся корни и светящиеся грибы, они вскоре вышли на очищенную поляну — страшно даже представить, что это место уже существовало за много миллионов лет до появления человечества. Армитедж нетерпеливо ждал, когда тонкие лучи луны начнут просачиваться на поляну. Он настаивал на том, чтобы Пирс встал у огромной плиты, которая когда-то была вытесана из гигантского минерала, и старик теперь дрожал, наблюдая, как проклятая луна ползёт к зениту.

Наконец, когда первый луч бледного света ударил по круглому камню, Эдвард начал выкрикивать те самые милосердно запрещённые слова на языке Акло, а перепуганный фермер стал повторять их. Поначалу не было слышно ни звука, кроме каких-то движений далеко среди деревьев; но по мере того, как лунные лучи продвигались по изрытой поверхности плиты, до Армитеджа и его встревоженного спутника стали доноситься какие-то шумы из-под земли, как будто какое-то огромное тело ползло вверх из неизведанных бездн. Некое существо жутко царапалось в какой-то чёрной яме под землей, и звук его был настолько приглушённым, что только когда плита начала ужасно скрипеть, наблюдатели поняли, что инопланетный ужас уже близко. Энох Пирс повернулся, чтобы убежать, но Армитедж закричал, чтобы тот держался, а сам повернулся лицом к тому чудовищу, которое могло вылезти из ямы. Сначала появились когти и руки, и когда Пирс увидел количество рук, он чуть не закричал. Затем, когда руки укрепились в почве, существо стало подниматься из ямы; появилась голова, которая давила на невероятно тяжёлую плиту из неизвестного минерала. Раздутая, чешуйчатая голова, с непотребно широким ртом и одним смотрящим глазом, была видна лишь мгновение под лунным светом, потому что одна из рук внезапно схватила несчастного Пирса и метнулась обратно в черноту. Каменная плита рухнула на место, и жертва в ужасе закричала под ней, но через секунду крик резко оборвался.

После этого, однако, Армитедж, потрясённый ужасный картиной, но всё ещё помнящий о своей миссии, произнёс окончательный призыв к Сабаоту. До поляны донеслось ужасное карканье, которое звучало словно из невероятной космической пропасти. Существо говорило не на человеческом языке, но Эдвард отлично его понимал. Он произнёс еще несколько заклинаний, призывающих мощный список сил из пространства и времени, и начал объяснять свою миссию, прося мерзкое существо дать ему совет.

Именно на этом этапе в блокноте Эдварда Вингейта Армитеджа все комментаторы замечают атмосферу недоумения. Эдвард описывает как с растущим недоверием и определённым беспокойством он объяснил существу под плитой, что хотел бы узнать, как звучит длинный призыв к силам Азатота. При упоминании этого чудовищного и чуждого имени, существо в закрытой яме начало шевелиться, как будто его потревожили, и безобразно запело в каком-то космическом ритме, как бы отгоняя опасность или зловещую силу. Армитедж, поражённый демонстрацией мощи этого потрясающего имени, сказал, что причина его желания узнать нужное заклинание заключалась в необходимости защитить себя при встрече с ракообразными существами с чёрного Юггота на краю. Но при упоминании ракообразных, из-под земли раздался пронзительный крик ужаса, и Эдварду стало ясно: скрежет и скольжение быстро угасают в глубине.

Затем на поляне воцарилась тишина, если не считать хлопанья и плача неизвестно откуда взявшейся стаи козодоев, пролетавших в этот момент над головой Эдварда.

III

О том, чем занимался Эдвард Вингейт Армитедж в следующие несколько лет, информации мало. Есть записи, касающиеся его путешествия в Азию в 1922 году; Эдвард, по-видимому, посетил древнюю заброшенную крепость, которую обходили стороной местные крестьяне, так как она находилась где-то на краю некоего аномального, среднеазиатского плато. Он пишет об одном помещении в башне, кто-то содержался там, в заключении; и о пробуждении того, что всё ещё сидело на резном троне перед дверью. Некоторые комментаторы находят упоминания о путешествии Эдварда домой. Он вёз какую-то плотно закрытую коробку, запах от которой был настолько отталкивающим, что по просьбе других пассажиров ему пришлось держать её в отдельной каюте. То, что он привёз домой в коробке, так и осталось неизвестным, и можно только предполагать, что стало с ней и её содержимым; хотя возможно существует какая-то связь между этой коробкой и одним случаем. Однажды обеспокоенный хирург, работающий в госпитале Святой Марии, вызвал группу профессоров из Мискатоника в дом Армитеджа. Они что-то нашли там, вывезли это в уединённое место за Аркхэмом, облили керосином и ждали, когда их находка сгорит до конца.

В начале 1923 года Армитедж отправился в Австралию, где сохранились легенды, которые он хотел проверить. Об этом путешествии Эдвард записал мало, но, похоже, он не обнаружил ничего, кроме легенд об одном страшном месте в пустыне, где под песком находился город, когда-то построенный инопланетянами. Совершая поход в то место, он заметил, что там часто без видимой причины возникают завихрения из песка, и они часто скручиваются в своеобразные и тревожные формы. Часто из пустого пространства раздавалось странное улюлюканье — флейтоподобный свист, который казался почти осмысленным, — но никакое заклинание Эдварда не смогло что-то вызвать из клубящихся облаков пыли.

Летом 1924 года Армитедж переехал из своей резиденции на Хай-стрит в дом на менее населенном конце Эйлсбери-Роуд. Возможно, он возненавидел город и вечные толпы людей на улицах; хотя более вероятно, что он просто не хотел, чтобы кто-то видел, чем он занимается. Эдвард отмечал в блокноте свои частые поездки к той аномальной плите в лесу; но, по-видимому, нехватка участников делала ритуал бесполезным, и на его вызовы никто не явился. Пару раз Эдвард пробовал применить более страшные ритуалы, но прежде чем он действительно отправился на Лестницу Дьявола, чтобы узнать её чудовищные секреты, он всегда раскаивался в своей безрассудности. Тем не менее, он пребывал в отчаянии из-за того, что никак не мог раздобыть металл, в котором нуждался. Лучше не думать о том, какими могли быть действия и судьба Эдварда, если бы он, наконец, не обнаружил, как ему раздобыть то запретное заклинание, что он так долго искал.

В марте незабываемого 1925 года, Армитедж вспомнил слова Эноха Пирса, сказанные им перед той последней, ужасной апрельской ночью на зловещей поляне. Возможно, Эдвард перечитывал свои заметки; во всяком случае, он вспомнил, как в 1918 году Пирс говорил, что он сможет рассказать Армитеджу, где добыть заклинание. В то время Эдвард счёл, что старик лгал, чтобы отложить ужасный ритуал под светом луны; но теперь он задумался: может, в этом что-то и было, ведь старик знал многих людей, обладавших редкими оккультными знаниями. Наверное, кто-то из них может поделиться нужным заклинанием.

На следующий день Эдвард поехал в фермерский дом, который теперь выглядел ещё более разрушенным и покосившимся, чем он помнил. Жена Пирса умерла, в доме жили только двое его сыновей; они получали скудный доход от жалкого стада коров и нескольких домашних птиц. Братья совсем не обрадовались визиту Эдварда. Они подозревали, что необъяснимое исчезновение их отца было вызвано тем, что Армитедж «призвал из космоса»; но страх перед Эдвардом пересиливал их ненависть, так что братья пригласили его в гостиную, хотя постоянно о чём-то перешёптывались друг с другом. Младший сказал, что ему нужно вернуться к стаду, извинился и вышел; старший с беспокойством остался слушать вопросы Эдварда. Кто из друзей их отца мог быть связан с колдовством, черной магией и т. п.? Кто из них ещё жив? Где они живут? И, самое важное, кто из них знает больше, чем Энох Пирс?

Сын отвечал так же медленно, как и его отец. Большинство из тех, кто помогал Пирсу в поиске запретных знаний, уже умерли. Был один человек, пришедший только после того, как отец совершил определённые ритуалы и произнёс незнакомые слова, и этот человек однажды упомянул, что был повешен во время того самого гонения на ведьм в Салеме, в 1692 году. Подавляющее большинство остальных друзей отца также необъяснимо исчезло после того, как он не вернулся, и его сын, похоже, считал, что они были такими же, как тот беглец из Салема. Однако тот, кто приехал из Портсмута, имел дом недалеко от Данвича или должен был жить там. Но старший сын Пирса считал, что даже этот человек, скорей всего был мёртвым, его дух пребывал в Данвиче, когда исчезнувший Пирс призвал его, чтобы помочь с книгами.

Армитеджа охватило волнение. Человек, приехавший из Портсмута, вероятно, переместился в свой новый дом с помощью безумного колдовства в 1692 году, если воспринимать буквально специфическое упоминание о его смерти до встречи того с Пирсом. Пирс обладал поразительным количеством знаний, но если он призвал того человека себе на помощь, значит тот был ещё мудрее. И ссылки на многие книги в доме за пределами Данвича — да, эта частная библиотека может даже включать в себя безымянную мудрость Текста Рльеха! Эдвард так сильно разволновался, думая о давно забытых перспективах, которые могли открыться перед ним, что даже поблагодарил явно враждебно настроенного сына Пирса, прежде чем побежать к своей машине.

Но в конце безумной поездки в Данвич его ожидало разочарование. Эдвард достаточно легко нашёл дом портсмутского беженца, тот находился на гребне холма, или точнее говоря, там были лишь останки дома. Буквально три дня назад он сгорел. По какой-то особой причине группа людей, будучи недалеко от этого дома, не вызвала пожарников; и древний дом со всем его легендарным содержимым был уничтожен. Остался только негорючий скелет. Но из всего скелета на человека был похож только череп, а остальная часть выглядела настолько неземной, что только одежда могла позволить когда-то живому существу притворяться человеком.

Армитедж вернулся в свой дом возле Эйлсбери-Роуд в горьком разочаровании. Он начал искать в книгах из своей библиотеки ещё какое-нибудь подходящее заклинание. Ничего не найдя, Эдвард впал в депрессию, порождённую отчаянием.

Он начал принимать наркотики — на это указывают те комментаторы, которые хотят увидеть разумное и полезное объяснение тому последнему событию в лесу между Данвичем и Аркхэмом в начале 1928 года. Раньше у него не было надежды найти нужный ритуал; теперь, будучи безрассудным из-за наркотической зависимости, он решил осуществить план, внезапно пришедший ему в голову — пробраться в Мискатоникский Университет и украсть нужную книгу. Это следовало сделать в тёмную ночь, но даже в марте того года ночи были феноменально светлые. Эдварду пришлось терпеть и ждать до октября, но затем вдруг начались сильные ливни и наводнения по всему региону. Погода улучшилась только в декабре; но за день до планируемого вторжения в университет Эдвард случайно купил газету «Аркхэм Адвертайзер», и таким образом началась цепочка событий, которая в итоге привела его к ужасному финалу.

Текст, который привлек внимание Эдварда, находился на внутренней странице газеты; наверное, редактор посчитал, что статья слишком безумна, и на неё всё равно не обратят внимания. В статье рассказывалось о знакомом Эдварду холме в районе Данвича, там произошло стихийное бедствие. Нижняя часть холма оказалась в зоне наводнения, а когда вода ушла, землю размыло, и взору людей открылся туннель во внутренние глубины. Туннель привёл к двери в скальном основании холма. Дверь была плотно закрыта, так что вода не проникла внутрь. Жители окрестностей, казалось, боялись приближаться к этому месту; и репортёр с юмором написал: маловероятно, что кто-нибудь из Аркхэма будет заинтересован в исследовании этого туннеля, он так и останется загадкой. Эта ироничная статья для Армитеджа оказалась откровением — он тут же понял, что может находиться за той дверью под холмом. Эдвард тут же помчался в Данвич.

Он остановился на боковой дороге, которая вела к холму, но в нижней части всё ещё была подтоплена. Оставив машину на сухом месте, Армитедж далее пошёл пешком. Достигнув холма, он нашёл туннель, который теперь полностью освободился от воды. Дверь в конце туннеля распахнулась от простого прикосновения, хотя и выглядела плотно закрытой. На самом деле она была сбалансирована тем же способом, что очень часто использовался у различных дочеловеческих цивилизаций.

За дверью стояла тьма, и Эдварду пришлось включить фонарик, который он захватил с собой. Он увидел небольшую комнату со стенами из голого камня и три книжных шкафчика. У входа лежали большие коробки необычной формы, покрытые мхом, обугленной землей и другими, менее поддающимися описанию веществами. На верхней полке шкафчика у левой стены валялось большое количество бумаг и конвертов. Но Армитедж не долго смотрел на них, потому что на другой полке оказались редкие книги, и среди них — копия древнейшего Текста Рльеха. Эдвард взял книгу с полки, отметив, что она кажется такой же толстой, как экземпляр в Мискатонике, и отнёс книгу в свою машину. Опомнившись, он вернулся за бумагами и письмами, ибо личные документы такого мудрого человека могли представлять интерес для искателя опасных знаний, каковым являлся Эдвард. Никто не видел, как он сел в машину и уехал, даже те рабочие, что через несколько минут прибыли с динамитом, чтобы сравнять колдовской холм с землёй, о чём позже напечатали в сатирической заметке в «Эдвертайзере».

Вернувшись на Эйлсбери-Роуд, Эдвард расположился в библиотеке и начал изучать свои находки. Сначала он просмотрел Текст, пытаясь найти заклинание, которое искал столько лет. Эдвард легко его обнаружил — оно было подчёркнуто, и бывший владелец книги написал рядом с ним: «для ведения дел с Югготом». Это действительно оказалось правильное заклинание, и Эдвард сам задрожал от отвратительных интонаций и ритмов, которые отзывались в его голове.

Он обратился к документам и письмам. Эдвард обнаружил, что написал их человек по имени Саймон Фрай, и сразу стало ясно, что его подозрения о времени смерти Фрая были правильными. В первом письме, написанном архаичным почерком, стояла дата — 1688, и среди всех остальных Эдвард не увидел писем позднее 1735 года. Одно, судя по адресу, было обращено к кому-то в Англию, но осталось не отправленным, с датой 1723, и оно так поразило Армитеджа, что он нарисовал над пожелтевшим посланием большую звезду. Не будет лишним, если мы процитируем его полностью.

Брат в Азатоте,

Ваше письмо я получил несколько дней назад, но я находился в таком волнении, что не мог сразу ответить и сообщить вам о своей удаче. Как вы, должно быть, знаете, я страстно желаю получить этот Текст. Мой получеловеческий соратник прислал мне из Азии копию той Книги Ужаса, и если бы она была в моем распоряжении, когда Коттон Мэзер пытался уничтожить наш колдовской круг, я бы призвал какую-нибудь тварь на его голову! Но я хочу пойти на Лестницу Дьявола, что недалеко от Данвича и вызвать тех из Юггота. Поэтому я благодарю вас за пузырек с порошком Ибн Гази, который вы вложили в письмо, и надеюсь, что тот ящичек, что я отправил вам некоторое время назад, поможет вам призвать Йог-Сотота, и ничто не выдаст вашего занятия.

Азатот Пвнафн Огфрод С. Фрай

Второе послание было подрезано Армитеджем, и можно предположить, что оно дало ему другой взгляд на предстоящее дело. Последнее письмо было датировано тем же 1723 годом, то есть прошло несколько месяцев после первого, и, поскольку оно пришло из Азии, можно предположить, что написал его тот самый «получеловек-соратник» Фрая.

Брат в Азатоте,

Я пишу вам это как предупреждение, и надеюсь, что отправляю письмо не слишком поздно. Вы знаете, что мой Отец является одним из тех, кто пришёл сюда из чёрного мира, который вы ищете, и вы должны знать как много мерзостей прибыло на Землю с Юггота. Но для того, чтобы превзойти Ужас и Злонамеренность, такие тела-раковины являются самыми подходящими. Хотя мой Отец действительно был одним из тех, кого призвали давным-давно, и моя Мать жила слишком близко к тому ужасному Плато Ленг, я всегда избегал тех тварей, что прибывают с той Сферы на Краю. Я ходил с Мерзостями, которые выходят из Тьмы под той Пирамидой, и имел дела с теми, кто сошёл со Звёзд вместе с великим Ктулху, но те чудовища из Юггота — сами по себе ужас космоса, и даже Ктулху поначалу не хотел посещать эту планету. Я бы позволил им увести вас в эту пропасть из-за моего Отца; но ни один человек не должен иметь с ними дело, и я предупреждаю вас: не ходите на ту лестницу или в какое-либо другое место, о котором известно, что там находится Форпост Юггота.

Азатот мгви'нглуи кфайяк Джеймс М.

Но более поздние документы Фрая показывают, что он действительно отправился на Лестницу Дьявола, хотя непонятно почему это случилось только в 1735 году, после чего о нём больше ничего не слышали. Тут мы можем вспомнить ссылку Пирса на его друга, который «поднялся по Лестнице Дьявола». А также описание его ужасной смерти во всех подробностях.

Художник может вообразить, как Армитедж затем смотрел в окно на далёкие крыши Аркхэма, и закат делал его похожим на какой-то сказочный город, который можно увидеть издалека в красных сумерках хрустального сна. На минуту, возможно, он почти захотел вернуться к странным пейзажам Новой Англии и приятной взору архитектуре, которую он привык видеть из своего окна на оживленной Хай-стрит. На короткое время, он, возможно, почувствовал ненависть и отвращение к ужасным делам, в которых участвовал, и к аномалиям, которые он призывал из космоса и из-под земли. Но страшный Текст Рльеха лежал перед Эдвардом открытым, и он подумал о легендарных силах металла, которые он получит, если договорится с транс-пространственными сущностями. Предупреждения «Джеймса М.» не возымели никакого действия почти два столетия назад, и тем более они ничего не значили для современного колдуна.

IV

Именно в день воющих ветров и зловещих небес Эдвард Вингейт Армитедж покинул свой дом на Эйлсбери-Роуд и направился в район Данвича к Лестнице Дьявола. Святки и новогодние праздники не подходили для Эдварда, потому что слишком многим людям, возможно, вздумается поехать в тихий район Данвича, и они могут помешать Эдварду незаметно добраться до самой уединённой и таинственной части леса. По этой причине Эдвард отложил свой замысел до начала января 1929 года.

Бесценная до этого момента информация в записной книжке Армитеджа на этом обрывается, потому что он был не в состоянии что-то записывать после того, как прошёл через ужасные испытания в тот последний катастрофический день. Мы не знаем точно, что привело Эдварда к безумию, и почему он оказался в лечебнице. Теперь мы можем полагаться лишь на бредни сумасшедшего, чтобы выведать что-нибудь о поездке Эдварда к Лестнице Дьявола и последствиях этого. Эдварда обнаружили прохожие, которые услышали странные звуки из его дома на Эйлсбери-Роуд. Но ему удалось уничтожить большую часть книг из своей библиотеки, включая сказочный Текст Рльеха. Осталось всего несколько малозначительных книг, а также документы Саймона Фрая и, конечно же, блокнот Армитеджа. Эдвард лепетал о чудовищном месте, где происходит активность существ из внешнего измерения. Он кричал, что знает, как мерзости из той чёрной сферы на краю перемещаются между Землёй и своим ужасным домом. Его удалось успокоить с помощью уколов, и он начал рассказывать свою историю чуть понятней. Стало очевидно, что Эдвард безнадёжно безумен; и не стоит особо верить тому, на что он намекает в своём бреду.

Что касается самой его поездки, то она достаточно последовательна, и никто бы не подумал, что произошло что-то аномальное. Эдвард говорил о приближении к Данвичу, где деревья гремели и страшно кудахтали, а по дороге текли смоляные ручьи, которые исчезали в невидимых и неописуемых безднах. Ветер, который внезапно затих, и стая козодоев, летающая в тревожном молчании вблизи ужасной Лестницы Дьявола, заставили Эдварда забеспокоиться. Но это было не более чем обычное расстройство сознания путешественников в этом регионе, известном своими легендами о колдовстве.

Когда Эдвард подъехал к перекрестку близ Данвича, где когда-то было похоронено несколько человек с кольями в груди, он вышел из машины и пошёл вдоль ручья, бормочущего проклятья, в глухой лес. С одной его стороны пролегала едва видимая тропинка, ведущая к аркам из переплетённых виноградными лозами деревьев; с другой — огромные скалы, возвышавшиеся до невероятных высот, со странными знаками, вырезанными то здесь, то там. Эдвард пару раз чуть не упал в дьявольский ручей, и казалось, прошла вечность, прежде чем он увидел необычный искусственный туннель, в котором исчезал ручей. Тропа перешла в болотистую землю, и взору Эдварда открылась Лестница Дьявола, ведущая в туман. Казалось, она касалась мрачного, нависающего неба.

Когда Армитедж пересёк болотистый участок земли перед лестницей, он заметил на мягкой земле какие-то подозрительные отпечатки. Если это были следы, значит, они принадлежали существам, о которых лучше не думать.

Цепочка следов тянулась взад и вперёд, но часто казалось, что они исчезают в ручье, а большинство из них заканчивалось на таинственных ступенях. Но Армитедж, решив, во что бы то ни стало, найти то, что находилось на вершине этой циклопической лестницы, и с помощью страшного заклинания преодолеть все препятствия, не колебался ни секунды. Он добрался до первого пласта неизвестного минерала и начал подниматься с помощью альпинистского молотка. В его воспалённом уме осталось только болезненное воспоминание о том бесконечном восхождении в космос, где единственными звуками были стук его молотка и болезненное журчание воды далеко внизу. Его разум, должно быть, был полон догадок о том, что он увидит, когда достигнет вершины скрытого плато. Возможно, перед ним появится какой-нибудь инопланетный храм из оникса или целый город без окон, принадлежащий этой транс-пространственной расе. Возможно, в центре бескрайнего пространства там находится озеро, скрывающее какое-то ужасное водное божество, или, возможно, перед Эдвардом может внезапно появиться целое скопище югготианцев. Мы никогда не узнаем, как долго он взбирался наверх и о чём думал в тот момент. Но, несомненно: увиденное им оказалось совсем не похожим на то, что он себе представлял. Эдвард бормотал, что, когда его голова возвысилась над краем последней ступени, он ахнул от изумления и, возможно, немного от отвращения. В любом случае, это один из последних эпизодов, которые он может вспомнить довольно чётко.

В центре покрытого лишайником горного плато стояли близко расположенные друг к другу каменные башни без окон. По счастливой случайности всё вокруг здесь было покрыто неизвестным видом растительности, совершенно не похожим ни на что земное — серые грибовидные стебли и длинные скручивающиеся гнилые листья, которые наклонялись в сторону Армитеджа и трепыхались, когда он карабкался по краю плато.

Испытывая лёгкую тошноту, Эдвард отступил от грибов и чуть не упал в одну из нескольких ям, выдолбленных так глубоко в скале, что их дно терялось в мрачной черноте. Эдвард предположил, что это шахты ракообразных с Юггота. Никаких признаков движения не наблюдалось, хотя где-то далеко в темноте раздавались металлические звуки. В других ямах Армитедж также ничего не увидел, и он понял, что должен искать в другом месте, а точнее — в тех запретных чёрных башнях в центре плато.

Он начал искать путь через заросли грибов, изо всех сил стараясь не задевать их, потому что ему казалось очень противным прикосновение этих слепых серых ветвей. Армитедж испытал облегчение, когда последнее из ненавистных кивающих растений оказалось за его спиной, и вокруг каждой башни он увидел обширное очищенное пространство. Эдвард решил войти в центральную башню; хотя все три казались похожими, каждая была около девяти метров высотой, без окон, как на их родной неосвещённой планете. Дверной проём находился под особым углом, открывая вид на лестницу, ведущую вверх, в полную темноту. Армитедж, однако, имел при себе фонарик, и, освещая проём, заставил себя войти в ужасное строение, постоянно напоминая себе о заклинании. Шаги человека глухо зазвенели на резной лестнице, казалось, пронзая безграничные пространства. Тьма, которая преграждала ему путь вперёд и смыкалась за его спиной, казалось, имела почти осязаемое качество, и Эдварду не нравилось, как тьма словно двигалась и крутилась за пределами луча от его фонарика. Он знал, что башня не имела окон только потому, что во всех зданиях на тёмном Югготе их тоже не было, но разум Эдварда упорно гадал, какие богохульные аномалии может скрывать в себе эта башня. Никто не мог знать, что окажется за поворотом на этих головокружительных, спиральных ступенях, а иероглифы и грубые рисунки на стенах, изображающие сказочные сферы, никак не утешали его в темноте.

Эдвард уже некоторое время поднимался по тёмной лестнице, когда вдруг почувствовал нечто странное, как будто ему предстояло пережить какое-то ужасное психическое замещение. Не имелось никакой видимой причины, почему он должен был представлять себе такие жуткие вещи, но ему казалось, что его вот-вот вытащат из тела или он упадет в какую-нибудь бездонную яму. Эти странные иероглифические символы, казалось, указывали на что-то невидимое вокруг этой спиральной лестницы. Было ли это просто игрой света или иллюзией, что выше определённой точки ступени как бы исчезали в абсолютно тёмном пространстве, которое не мог рассеять даже свет фонарика? Эдвард в испуге отступил, но его любопытство снова оказалось сильней беспокойства, и он продолжил подниматься по лестнице. Достигнув этой аномальной стены темноты, он невольно закрыл глаза и поднялся ещё на одну ступеньку в невидимую часть прохода за барьером.

Армитедж вскрикнул, когда упал на ступеньки с другой стороны. Как будто его тело за мгновение разорвали на атомы и так же моментально объединили вместе. Агония, которую он перенёс, не сохранилась в его памяти, но он имел воспоминание о невыразимой психической пытке, напоминающей сцену из какой-то другой жизни. Теперь он лежал на лестнице, которая казалась продолжением ступеней по другую сторону барьера, но существенно отличалась от них. Ступени здесь оказались голыми и истёртыми, и покрытыми минеральной пылью. Стены тоже были покрыты небольшими блестящими грибами, явно не такого типа, который можно было увидеть в нормальных местах нашего мира. А вот чуждые, пугающие иероглифы исчезли.

Оправившись от неописуемого ощущения, Армитедж продолжил подниматься по лестнице. Хотя ему казалось, что он каким-то невидимым образом изменился физически, он заметил, что фонарик, который в это невыносимое мгновение был в его руке, всё ещё работал, нужно было лишь нажать на кнопку. Когда Эдвард вытянул руку с фонариком перед собой, луч света оказался на высоте в полтора метра. Когда Армитедж огибал очередной поворот лестницы, внезапно в свете фонарика он увидел лицо.

На что оно было похоже и какому телу принадлежало, Эдвард не осмелился сказать. Есть некоторые вещи, о которых лучше не знать здравомыслящему человеку. Если бы вся истина о существовании особых связей в космосе и о значении существ, обитающих в некоторых сферах, стала бы известна миру, весь человеческий род завопил бы в ужасе, моля о том, чтобы ему даровали способность всё забыть. Армитедж наконец-то увидел одно из тех отвратительных ракообразных существ, что пришли через космос из мира на краю, одного из таких космических ужасных существ. Но даже, несмотря на то, что его разум сжался внутри черепа от невыразимого вида твари, что смотрела на человека и прыгала перед ним в свете фонаря, у Армитеджа осталось достаточно самообладания, чтобы выкрикнуть то самое заклинание, которое он так долго искал. Казалось, ракообразное существо съёжилось, хотя это слово мало совместимо с движением такого гротескного и одновременно аномального тела; тем не менее, оно с грохотом покатилось вниз по ступенькам. Когда существо достигло чёрного барьера на лестнице, оно словно стало бесконечно огромным и чем-то ещё более чудовищным, после чего оно сжалось до бесконечно малой точки на чёрном занавесе и исчезло совсем, стихли и звуки его когтей.

Прислонившись к покрытой лишайником стене, Армитедж попытался забыть ту мерзкую тварь, что выскочила на него из-за угла. Когда его разум пришел в равновесие после пережитого, он снова начал подниматься, не думая о том, что ещё может скрываться в верхних областях башни. Темнота теперь казалась ещё более материальной, готовая в любой момент сжать в своих объятиях несчастного путешественника.

Примерно в то время, когда Армитедж начал понимать, что он поднялся уже намного выше, чем на девять метров, он увидел потолок башни. Ему показалось сначала, что лестница упирается в скалу без возможности выхода, но затем он всё же разглядел странный угол люка там, где сходились последняя ступень и потолок. Эдвард остановился в крайней нерешительности. Почему люк открывается на круглую крышу, в девяти метрах над землей, и почему он такого небольшого диаметра? Какой безымянный ужас может ожидать Эдварда после открытия люка? Но, зайдя уже так далеко, он не хотел снова проходить через тот барьер агонии, не увидев того, что находится выше. Поэтому он толкнул люк плечами и выбрался на крышу.

Даже в своём безумии Армитедж не претендовал на правдоподобное объяснение некоторых вещей в своей фантастической истории. Он настаивал на том, что тот барьер в проходе был не таким бессмысленным, как это могло бы показаться, и он думает, что на самом деле это портал между точками, находящимися в миллионе миль друг от друга; другими словами это какое-то ужасное вмешательство в структуру космоса. Эдвард, кажется, предполагает, что барьер изменил его телесно — иначе, согласно его рассказу, обстоятельства, в которых он оказался, привели бы его к удушью и разрыву лёгких при первом же вдохе, который он совершил по ту сторону барьера. Он объясняет, что мерзости на плато не захватили его, потому что он непрерывно кричал заклинание, нырнув вниз на лестницу в башне, а затем он лихорадочно спускался по Лестнице Дьявола. Ничто из этого не может быть опровергнуто; а что касается тех тревожных намёков Эдварда на «телесные изменения», рентгенологические исследования тела выявили странные изменения его лёгких и других внутренних органов, и врачи не могут это объяснить.

Забравшись на крышу, Армитедж задавался вопросом, не расстроился ли его разум от встречи с тем чахлым ужасом на лестнице? Как он мог не заметить эти башни, которые луч его фонаря выхватывал со всех сторон, куда мог дотянуться свет? И почему вокруг чёрная ночь, если он добрался до Лестницы Дьявола задолго до полудня? Его фонарь, освещавший боковую часть башни, выявил чёрные улицы, где среди отвратительных садов из сероватых раскачивающихся грибов и огромных чёрных башен без окон двигались отвратительные богохульные создания.

Смущённый и испуганный Эдвард смотрел на чёрную пустоту пространства, которая простиралась в бесконечную даль, и на кристаллические, искажённые звезды, мерцающие в бездне. И тут к нему пришло ужасное понимание того, почему созвездия находятся в таком странном положении. Потому что такими их никогда не видели с Земли; и Эдвард Вингейт Армитедж осознал в тот катастрофический момент, что эти улицы с грибовидными садами, каменные башни без окон, место, в которое он попал благодаря порталу между измерениями, было не чем иным, как Югготом.

Перевод: А. Черепанов

Лицо в пустыне

Что бы читатель не слышал о «Некрономиконе» и его богохульном авторе, он должен понимать, что безрассудный всеведущий араб Абдул Альхаздред, написавший эту книгу, был разорван в клочья невидимыми демонами на глазах множества свидетелей. Он точно не мог быть обычным человеком. Настолько запретное знание никогда не сможет вынести любой психически здоровый человеческий разум. Содержание книги Альхазреда беспокоит большинство читателей, но совершенно определённо, что он знал гораздо больше, чем даже осмеливался двусмысленно намекать на страницах своей книги. Его телом, должно быть, на время овладела чужая сила, и я убежден, что смогу в своём рассказе раскрыть для общественности историю о том, как с ним произошла эта чудовищная одержимость.

Я отправился в Аравию в 1955 году, когда впервые услышал об этой легенде. Конечно, я подразумевал и исследования сверхъестественного, и поиск ключей к малоизвестным космическим знаниям, но эта поездка замышлялась в первую очередь для собственного удовольствия, вместе с изучением некоторых легендарных достопримечательностей, идолов и мест. Я видел святыни рептилианского Себека и безликого Ньярлатхотепа, а однажды увидел засохшее существо, которое было вложено в мумию. Мне сказали, что это один из разумных шипов Глааки. Мне хотелось увидеть немного экзотического Востока, и с этой целью я избегал городов после наступления темноты. Я бродил по пустыням и спал в палатке под открытым небом, хотя ночные температуры делали это занятие опасным. Но именно в городе, название которого я забыл, старый погонщик верблюдов заметил, что я иностранец, и начал рассказывать мне причудливую местную легенду о том, почему жители избегают посещать странную и угрюмую пустыню на западе.

Конечно, он говорил на чужеземном диалекте, но я понял, что он поведал примерно следующее:

— Видите эту пустыню на западе? Вот где находится Ирем, или, вернее, мне рассказывали, что он находится там. Конечно, люди здесь очень суеверны, не такие как вы или я, но они говорят, что город, который там расположен, не имеет названия. Они верят, что это и вправду Ирем. Говорят, что миф о Себеке зародился здесь — из-за призраков существ-аллигаторов, которые, как предполагают, населяют тот город. Здесь Абдул Альхазред сочинил своё двустишье, как вам известно. Полагаю, вы должны знать, что я имею в виду? Да, хорошо, всё это общеизвестно, но у здешних людей имеются собственные легенды об Альхазреде. Вы пришли сюда в поисках странностей, так что, возможно, вам будет это интересно.

Альхазред не пошёл прямо в этот безымянный город, так здесь говорят. Сначала он отправился в паломничество, да такое, что изменило его личность очень необычным образом. В конце концов, в те дни это была странная земля, и местные жители не говорят толком, кому они тогда поклонялись и чем занимались, поэтому, возможно, вокруг них происходили такие вещи, которые вы сейчас пытаетесь понять. Что-то было там, в той пустыне на западе — нечто, поведавшее Альхазреду то, о чём он никогда не смел упоминать в «Некрономиконе», что-то столь же нечестивое, как его книга! Легенда не говорит, что это было, хотя… лишь нечто, очень старое и, вероятно, не из этого мира.

— Звучит весьма интригующе, — заметил я. — Возможно, я мог бы немного исследовать то место, пока ещё светло.

— О нет, — запротестовал старик, казавшийся встревоженным. — Я всего лишь поведал вам легенду и не подразумевал, что могу сопроводить вас в ту пустыню.

— Почему бы мне не пойти, — сказал я, — если там нечего бояться? Если это всего лишь легенда, то не может быть никакой опасности посреди пустыни.

— Возможно, это не такая дикая история, как все прочие, — признался погонщик верблюдов. — Люди здесь никогда не приближаются к той пустыне, иможет быть не зря. Я не суеверен, но полагаю, что лучше прислушаться к легендам и не рисковать своей жизнью. Кроме того, не только местные жители боятся того места.

— Кто же ещё? — спросил я, удивившись новому повороту истории.

— Англичанин, турист, как и вы, — ответил старик. — Ох, я не знаю всей истории, но он пришёл сюда посмотреть на достопримечательности и попросил показать их. Когда местные отказались сопроводить его на запад, он смеялся над ними, пока ему не рассказали то же самое, что я вам поведал сейчас. И, конечно же, тот англичанин захотел сам всё тут осмотреть. Никто не ждал, что он вернётся, но через час он прибежал в город. Он рассказал тем, кто пожелал его выслушать, о том, что видел в пустыне, но это было так давно, что не будет никакой пользы от того, что я скажу вам, что сообщил тот человек. Местные, конечно, указали англичанину на сходство его истории с Абдулом Альхазредом, прежде чем он ушёл, так что они предупредили его; но вы не поймёте этого, даже если выживете в той пустыне. Сейчас никакого сходства с Альхазредом не осталось.

Я пытался убедить старика.

— Что ж, если вы даже не можете сказать мне, что тот человек предположительно увидел, я определённо собираюсь пойти туда, чтобы увидеть это лично. Это должно быть что-то действительно ужасное, если оно напугало англичанина и свело с ума араба. Я хотел бы взять камеру и сфотографировать того монстра или кого угодно, и, вернувшись, показать вам фотографии, но несколько миль назад у меня закончилась плёнка. Вы точно уверены, что не хотите ничего больше рассказать мне?

Но моё предложение не произвело эффекта на старого погонщика верблюдов. Он потряс головой и ушёл от меня. Я не смог ничего больше узнать об этой легенде у людей, что ходили между античных зданий и по извилистым, тускло освещённым аллеям. Я ощущал себя как в городе на какой-то странной и враждебной планете, среди существ, язык которых был непонятен слуху человека. Даже безмолвное, первобытное пространство к западу от города казалось более дружелюбным, чем клаустрофобное, освещённое лишь наполовину скопление зданий; и поэтому я стал бродить среди зыбучих песков, высматривая что-нибудь неизвестное.

Раньше я часто гулял по пустыне, но это место выглядело как пейзаж из сновидения, вызванного гашишем. Солнце над моей головой имело зловещий медный цвет, и его форма была больше похожа на разбухшее яйцо, нежели на диск. Небо на горизонте странно потемнело, хотя облаков не было видно. Выглядело это так, словно из ткани неба вырвали полосу. Я чувствовал, что если бы на пустыню можно было посмотреть сверху, то можно было бы увидеть, что эти холмы и впадины воспроизводят форму чужого тела, погребённого прямо под поверхностью песка. Мои ноги казались ужасно отяжелевшими, и пару раз я подумывал повернуть обратно. Но я отошёл так далеко, что не хотел второй раз совершать подобную прогулку, и мне не нравилась мысль о возвращении в этот удушливый город.

Солнце уже прошло примерно две трети пути по мрачному небосводу, когда я впервые увидел что-то на горизонте. Эта тревожная тень была всё той же ширины, чем бы она ни являлась, но я впервые осознал, что полоса тени не была видна, пока я не достиг этой избегаемой местными жителями пустыни. Но увидел я совсем не тень. Ибо, очерченное в той чёрной области, выделялось то, что я сперва принял за кольцо столбов, установленных подобно кругам из монолитов — таких, которые можно увидеть в местах, где практикуются запрещённые обряды. Я долго смотрел на эти колонны, задаваясь вопросом, для какой цели их там разместили.

Только приблизившись, я понял, что это за объекты на самом деле. Простоявшие в пустыне в течение неисчислимых эонов и отшлифованные песчаными бурями до невероятной гладкости, эти колонны оказались статуями, чем-то вроде необычных идолов острова Пасхи. Они были вырезаны из какого-то странного полупрозрачного материала, который светился белым, если смотреть на него с одного угла и казался чёрным с другого. Главной частью каждой статуи был подобный столпу пьедестал, который, должно быть, отличался невероятной прочностью, если смог простоять так же долго, как ходят легенды об этом месте. Он был гладким и не имел никаких надписей на своей поверхности. Но на этом всё сходство колонн со статуями острова Пасхи и другими аналогичными фигурами заканчивалось. Я никогда не видел такого бесчисленного множества космических монстров, даже в печально известном музее Роджерса[1] в Лондоне, потому что на каждом пьедестале была установлена скульптура, изображающая что-то совершенно ужасное. У двух столпов, однако, на верхушке имелось по придатку в форме луковицы, которые, очевидно, изображали головы, но совершенно безликие; в то время как третья колонна выглядела как некое существо, которое среди всех этих чудовищ было мне совершенно непонятным. Слава богу, по крайней мере, я рассматривал эти скульптуры только как творения болезненного воображения какого-то гениального, но безумного скульптора.

Всего насчитывалось двенадцать возвышающихся столпов, каждый около двадцати футов высотой. Два из них были увенчаны, как я уже сказал, просто безликими объектами, которые, возможно, скульптор позднее собирался превратить в головы. Другие фигуры, однако, были гораздо более детальными и ужасными. Среди них была желеобразная тварь с конечностями осьминога, покрытыми множеством разверстых глоток. Далее я увидел существо, похожее на человеческую голову с глазами, ушами, носом и выпуклой короной. На самом деле она была почти человеческой, если бы не её непристойные белёсые щупальца, которые торчали из открытого рта. На следующем столпе стояло что-то вроде головы крокодила, но слепое, потому что на месте глаз у него были длинные щупальца со множеством сочленений. На соседнем столпе располагался ещё один объект, похожий на человеческую голову, но на уровне верхней части ушей весь череп превращался в углубление. Отступив назад, я увидел в нём маленькое гуманоидное существо. Даже не осмеливаюсь думать о том, каким образом оно питается. Другие чудовища были ещё более аномальными. Но последний столп нёс на себе полностью человеческую голову — голову араба с выражением отвращения и ужаса на лице. Я почему-то подумал, что включение этой фигуры в пантеон никак не облегчает ужас от вида остальных. Человеческое лицо среди адского сонма чудовищ пробудило во мне подсознательный страх, и я почувствовал, что если пойму смысл добавления человека в эту композицию, то обнаружу истину, которую наполовину уже ощущал. Возможно, предположил я, скульптор намеревался выразить, что сам человек — такая же великая аномалия, как эти гибридные ужасы? Но даже эта мысль казалась разумной и возможной по сравнению с той, что пыталась выползти из глубины вязкой ямы в моём сознании. Я предположил, что эти космические монстры не были вырезаны из неизвестного минерала, но застыли здесь благодаря какому-то колдовству. Примерно в это же время я заметил надписи на основаниях статуй. Я стоял лицом к безглазому крокодильему богохульству, и солнечный свет, сияющий за моей спиной, попал на нижнюю половину пьедестала и явил моим глазам символы, начертанные на ней. Правильнее было бы говорить о тех забытых буквах, как вырезанных в камне, потому что, когда я подошёл поближе, я увидел, что буквы на самом деле были начертаны глубже поверхности камня. Я говорил о надписи как о забытой, но теперь я должен признать, что, как ни парадоксально, я инстинктивно знал, что резные символы, которые были неполными, оказались как бы частично стертыми в ходе бесчисленных эонов. Я не пытаюсь объяснить это, но с содроганием предполагаю, что у меня появилось подтверждение некоторых идей, которые неизбежно возникли в моей голове после того, что впоследствии произошло со мной.

Увидев, что эти буквы принадлежали чуждому алфавиту, и чувствуя, что они были полустёртыми, я наклонился поближе, чтобы рассмотреть надпись на очередном пьедестале. Нет необходимости описывать моё лихорадочное исследование каждого символа; мне нужно только рассказать о том, как я обнаружил, что каждый из них полустёрт, за исключением надписи, что находилась на основании одной из безликих статуй — точнее, рядом со столпом, на котором возвышалась голова араба. Даже слова на этой безликой фигуре являлись какими-то неполными; но я считаю, что это было не потому, что они стёрлись от времени, а потому, что они не станут ясными, пока их не нужно будет прочесть.

Я сразу же прочитал эти строки, благодаря какой-то смутной расовой памяти зная как их произносить. Я мог бы описать их фонетически, если бы осмелился; но хотя я не знаю точного значения этих слов, я понимаю, что лучше, если эти плоды мудрости извечной сферы не будут общеизвестны. Возможно, первые два слова — шлаакс-менис — могут передать что-то ученому; хотя, если читатель опознает их, я не хочу, чтобы он связался со мной и поведал мне об их реальном назначении.

Когда странные ритмы стали пульсировать в моей голове, своеобразные и тревожные видения промелькнули перед моим внутренним взором. Я увидел ту самую безликую статую, стоящую в одиночестве посреди огромной равнины, над которой вращались туманности и галактики, а сферы и солнца взрывались или качались вокруг какого-то чёрного безжизненного шара. У статуи теперь было лицо, и я хотел, чтобы одна из быстро разрушающихся планет осветила образ, вырезанный на вершине столпа. Но на это невидимое лицо не падал свет, и через несколько секунд вся сцена соскользнула в тёмное забвение.

Полагаю, вполне естественно, что мне хотелось повторить эти надписи на чужом языке. Мне не нравится думать о том, что произошло бы, если бы моё чтение не было прервано таким чудовищным образом; и я не чувствую себя полностью в безопасности, поскольку я не завершил чтение надписи до конца. Теперь я знаю, что автор «Некрономикона», вероятно, был одержим кем-то из-за пределов космоса, когда он покинул эту ужасную святыню. Страшная действительность заключалась в том, что столбы были живыми, и скульптурные существа всегда были готовы завладеть теми, кто приходил и будил их, повторяя эти начертанные заклинания на основаниях каждого столба. Я полагаю, что Альхазред был последним, кто стал одержим одной из мерзостей; другие твари, которые порабощали пришедших ранее, должно быть, жили на этой планете задолго до человечества — те, что возвышались на вершине каждого столпа. Я тоже мог стать одержимым злым духом, если бы не то, что увидел в конце.

Так вот, я начал повторять эти милосердно забытые чуждые слова. Произнося их, я заметил, как что-то огромное и чёрное появилось на горизонте. Я смотрел в том направлении и увидел, что странная чёрная полоса на краю пустыни медленно вытягивает щупальце поперёк неба. Возможно, это было каким-то образом связано с тем, что существо из колонны тянулось к моему телу, но даже это не объясняло бурного сердцебиения, которое я испытывал. Именно то, что я увидел мгновение спустя; и стало причиной того, что я внезапно прекратил повторять ужасные слова. Я не знаю, остаётся ли во мне часть того, что скрывалось в звездообразной колонне, ибо временами я испытываю тошнотворные изменения перспективы и каждый день ощущаю чудовищные намёки на истины, лежащие за пределами нашего мира.

Это произошло, когда я поднял глаза на верхушку столба, узрев окончательный ужас. И как ответ на один страшный вопрос — куда уходили жизненные силы одержимых тел при подмене? — мне явилась истина, которая раздавила меня. Ибо, когда я проводил этот ужасный ритуал, скульптура на столбе стала приобретать иную форму. Когда я посмотрел наверх, я увидел мерзкую и отвратительную копию, материализующуюся в центре полупрозрачной луковицы — страшное, но узнаваемое подобие моего лица!

Перевод: А. Черепанов

Церковь на Хай-стрит

…Пастух, стерегущий у секретных врат, кои имеет, как известно, каждая могила, и он же питается тем, что из той могилы произрастает…

Абдул Альхазред, «Некрономикон»

Если бы я не стал жертвой обстоятельств, то никогда бы не поехал в древний Темпхилл. Но в те дни у меня было очень мало денег, и, вспомнив приглашение друга из Темпхилла занять должность его секретаря, я понадеялся, что вакансия, открытая несколько месяцев назад, все еще свободна. Я знал, что другу вряд ли удастся найти кого-нибудь, кто пожелал бы остаться с ним надолго; немногим придется по вкусу место, пользующееся столь дурной репутацией, как Темпхилл.

Размышляя таким образом, я сложил в чемодан немногие имевшиеся у меня пожитки, погрузил его в маленький спортивный автомобиль, позаимствованный у другого друга, который отправился в длительное морское путешествие, и в ранний час, когда движение в столице еще не достигло своего обычного пика, покинул Лондон и крошечную каморку в почерневшем, ветхом здании на задворках.

Я много слышал о Темпхилле и его обычаях от своего друга, Альберта Янга, который провел в этом умирающем городке в Котсуолде несколько месяцев, изучая разные немыслимые суеверия в качестве материала для своей книги о ведовстве и связанной с ним фольклорной традиции. Хотя сам я не суеверен, мне было тем более интересно, неужели вполне здравомыслящие люди и впрямь избегают лишний раз проезжать через Темпхилл — если верить Янгу — не столько из-за того, что им не по душе этот маршрут, сколько из-за странных слухов, которые то и дело просачиваются из города и его окрестностей.

Может быть, оттого, что я слишком долго думал об этих сказках, пейзаж по мере приближения к месту моего назначения показался мне тревожным. Вместо плавных складок холмов Котсуолда с укрывшимися в них деревушками и их коттеджами с деревянным вторым этажом и соломенными крышами вокруг раскинулась мрачная, угрюмая равнина, почти необитаемая, где даже из растительности присутствовала лишь жухлая, серая трава и редкие, покрытые лишайником дубы. Некоторые места меня даже напугали: к примеру, тропа, сворачивавшая от дороги к ручью, в медлительной, поросшей зеленой ряской воде которого проезжавший мимо автомобиль отражался, как в странном кривом зеркале; объездной маршрут, проложенный прямо через болото, где деревья смыкались надо мной так плотно, что я ехал, почти не видя жижи по бокам дороги; а еще почти отвесный склон одного лесистого холма, нависший над самой дорогой так, что ветви тянулись к проезжавшим внизу, как костлявые узловатые руки леса, который, казалось, рос тут всегда.

В письмах Янга часто встречались оговорки о том, что он узнавал, читая разные старинные книги; например, о «цикле забытых суеверий, которые лучше оставить в покое»; и странные, чужеродные имена, а в одном из последних писем — прошло уже несколько недель, как я не получал от него вестей, — намекнул на культ неких потусторонних существ, которым все еще поклоняются в Кэмсайде, Бричестере, Севернфорде, Гоутсвуде и Темпхилле. В его последнем послании шла речь о храме Йог-Сотота, сосуществующем с церковью в Темпхилле, где раньше проводились чудовищные ритуалы. Этот жуткий храм, как полагают, и дал название городу — Темпхилл как искаженное «Темпл Хилл», — выросшему вокруг церкви на холме, где позабытые ныне чуждые заклинания открывали «врата» в другой мир и пропускали на землю древних демонов из иных сфер. Есть одна особенно страшная легенда, писал он, о цели, ради которой они приходят сюда, однако он воздержался от ее пересказа, по крайней мере, до тех пор, пока лично не побывает на месте земного расположения враждебного храма.

Едва выехав на первую улицу древнего города, я начал сожалеть о своем поспешном решении. Если окажется, что Янг уже нашел секретаря, то мне, учитывая мои обстоятельства, будет не так-то легко вернуться в Лондон. Моих средств едва хватит на то, чтобы снять какое-нибудь жилье здесь — о местной гостинице я не хотел и думать, такое отвращение внушило мне ее покривившееся крыльцо, осыпающаяся штукатурка и престарелый швейцар, бессмысленно уставившийся в пространство за моей спиной, когда я проезжал мимо. Другие кварталы города также оптимизма не внушали, и меньше всего лестница, которая вела от позеленевших кирпичных развалин к черной церкви, чей шпиль вздымался среди бледных могильных камней.

Но хуже всего оказался южный конец города. На Вуд-стрит, входившей в Темпхилл с северо-запада, и на Мэнор-стрит, примыкавшей к лесистому склону холма слева от города, дома были кирпичные, основательные, в более или менее приличном состоянии; но почерневшую гостиницу в центре окружали сплошные развалюхи, у одной трехэтажки, первый этаж которой занимал магазин с надписью «Супермаркет Пула» на замызганной витрине, и вовсе провалилась крыша. За мостом, позади центральной Рыночной площади, начиналась Клот-стрит, торчавший посреди нее высокий необитаемый дом под названием Вул Плейс скрывал поворот на Саут-стрит, где Янг жил в небольшом трехэтажном доме, который он купил по дешевке и даже смог отремонтировать.

Состояние зданий на другой стороне реки, за костлявым мостом, внушало еще большие опасения, чем дома в северной части. Серые склады на Бридж-лейн скоро сменились домиками с фронтонами, в которых за окнами с выбитыми стеклами и кое-как подлатанными некрашеными фасадами жили люди. Здесь редкие неухоженные дети покорно смотрели с запыленных крылечек или играли в луже оранжевой грязи на пятачке ничейной земли, а обитатели постарше скрывались в полутемных комнатах, и атмосфера этого места в целом показалась мне такой гнетущей, как если бы я попал на развалины города, населенные призраками.

Я выехал на Саут-стрит между двумя трехэтажными домами с фронтонами. Номер одиннадцатый, дом Янга, стоял в дальнем конце улицы. однако его вид вызывал дурные предчувствия — ставни были закрыты, проем незапертой двери зарос паутиной. Я свернул на подъездную дорожку сбоку от дома, проехал по ней и остановился. Пройдя через серый, заросший грибами газон, я поднялся по лестнице. При моем прикосновении дверь качнулась внутрь, и я увидел слабо освещенный холл. Я постучал, потом позвонил, но ответа не было, и я еще некоторое время мешкал на пороге, не решаясь войти. На пыльном полу не было видно никаких следов. Вспомнив, что Янг писал мне о беседах, которые он вел с владельцем номера восьмого, через дорогу, я решил обратиться к нему за информацией о моем друге.

Я перешел через дорогу и постучал в дверь номера восьмого. Мне открыли почти сразу, но так тихо, что я даже испугался. Обитатель номера восьмого оказался высоким мужчиной с белыми волосами и сверкающими темными глазами. Он был одет в поношенный твидовый костюм. однако удивительнее всего была витавшая вокруг него аура древности, как будто он был обломком давно минувшего века. одним словом, его наружность вполне соответствовала портрету педанта Джона Клотье, обладателя несметных знаний о разного рода древностях, о котором писал мне мой друг.

Когда я представился и объяснил ему, что ищу Альберта Янга, он побледнел и ненадолго замешкался, но потом все же пригласил меня в дом, бормоча, что он знает, куда исчез Альберт Янг, но я вряд ли ему поверю. Из темного холла он провел меня в большую комнату, слабо освещенную лишь одной масляной лампой, горевшей в углу Там он жестом показал мне на стул у камина. Потом вытащил трубку, закурил, сел напротив и как-то торопливо заговорил.

— Я дал клятву ни с кем об этом не говорить, — начал он. — Вот почему я мог лишь предостеречь Янга, посоветовать ему уезжать и держаться подальше от… того места. Но он не послушал, вот вы его и не нашли. Не смотрите на меня так — это правда! Мне придется сказать вам больше, чем я сообщил ему, иначе вы станете искать его, а найдете — кое-что другое. один Бог знает, что будет теперь со мной — став одним из Них, нельзя говорить об их месте с чужими. Но не могу же я просто смотреть, как другой идет путем Янга. Вообще-то я не должен вам мешать, ведь я поклялся, но Они все равно заберут меня со дня на день. А вы уезжайте, пока еще не слишком поздно. Вы знаете церковь на Хай-стрит?

Несколько секунд я не мог опомниться, но потом ответил:

— Если вы про ту, что на центральной площади, то да, я ее знаю.

— Ею больше не пользуются как церковью — сейчас, — продолжал Клотье. — Но в давние времена там проводили кое-какие ритуалы. Они оставили свой след. Может быть, Янг писал вам о храме, существующем на том же месте, что и эта церковь, только в другом измерении? Да, по вашему лицу я вижу, что писал. Но известно ли вам, что ритуалы, проведенные в определенное время, до сих пор открывают врата и пропускают сюда тех, с другой стороны? Это правда. Я сам стоял там и видел, как посреди церкви в пустоте открылся портал и в нем возникли видения, которые заставили меня визжать от ужаса. Я сам принимал участие в молебне, который свел бы с ума любого непосвященного. Видите ли, мистер Додд, почти все жители Темпхилла по сей день ходят в церковь в определенные ночи.

Почти уверенный в том, что Клотье спятил, я нетерпеливо спросил:

— Какое отношение имеет это все к местонахождению Янга?

— Самое прямое, — продолжал Клотье. — Я предупредил его, чтобы он не входил в церковь, но он пошел туда ночью, да еще в год завершения обряда Юла, так что Они наверняка следили за ним. После этого его задержали в Темпхилле. Они знают, как свернуть пространство в точку — не могу объяснить точнее. Он не мог уехать. Целыми днями он сидел в том доме и ждал, пока придут Они. Я слышал его крик — и видел цвет неба над крышей его дома. Они забрали его. Вот почему вы никогда его не найдете. И вот почему вам лучше уехать прочь из города, пока еще есть время.

— Вы искали его в доме? — спросил я, не веря своим ушам.

— Нет такой причины, которая заставила бы меня войти в тот дом, — сознался Клотье. — И никто другой туда тоже не пойдет. Теперь это их дом. Они увели его Наружу, но кто знает, какие ужасы остались там, внутри?

Он встал, давая понять, что сказать ему больше нечего. Я тоже поднялся, радуясь возможности убраться из полутемной комнаты, да и из самого дома. Клотье проводил меня до дверей и немного постоял на пороге, со страхом оглядывая улицу, точно ждал появления невесть каких ужасов. Потом он скрылся в доме, не интересуясь тем, куда я пойду.

Я направился к номеру одиннадцатому. Входя в до странности темный холл, я вспомнил, что рассказывал мне друг о своей жизни здесь. У Янга была привычка читать определенные старинные тома устрашающего содержания, делать записи касательно своих открытий и предаваться разным другим штудиям именно в нижнем этаже дома. Комнату, служившую ему кабинетом, я нашел без затруднений; стол, покрытый листами писчей бумаги, книжный шкаф, наполненный томами в кожаных переплетах, нелепая настольная лампа — все говорило о том, для чего одно время предназначалась эта комната.

Смахнув со стола и стоявшего рядом стула толстый слой пыли, я включил лампу. Ее свет успокаивал. Я сел и взялся за бумаги. Стопка, первой попавшаяся мне на глаза, была подписана «Подтверждения и доказательства» и содержала информацию, типичную, как я скоро понял, для коллекции моего друга. В нее входили разрозненные на первый взгляд записи, касавшиеся культуры майя Центральной Америки. Поначалу я не находил в этих записях никакого смысла и связи. «Боги дождя (духи воды?). Хобот-большой нос (им. отнош. к Древним). Кукулькан — Ктулху?» И так далее в том же духе. Но я не оставлял попыток, и постепенно перед моими глазами начала складываться жуткая в своей многозначности картина.

По всей видимости, Янг искал объединяющие черты различных мифологических циклов, чтобы связать их с одним центральным, который, если его записям можно было верить, был древнее, чем сам человеческий род. Откуда он черпал свою информацию, если не из старинных томов, выстроившихся на полках вдоль стен комнаты, я боялся даже подумать. Я часами вглядывался в составленный Янгом список мифических циклов о чудовищах и пришельцах — в легенды о том, как Ктулху явился из неописуемого пространства, расположенного за самым дальним пределом нашей вселенной — о полярных цивилизациях и отвратительных нечеловеческих расах с черного Юггота на краю, — о страшных Ленгах и их верховном жреце, полумонахе-полупленнике, скрывавшем то, что считалось его лицом — и о бесчисленных ересях, слухи о существовании которых сохранились лишь в богом забытых уголках нашего мира. Я читал о том, каким был Азатот, прежде чем у этого чудовищного сгустка атомной энергии отняли разум и волю, о многоликом Ньярлафотепе, о формах, которые мог принимать крадущийся хаос и которые люди никогда не решались даже упоминать — о том, как разглядеть дхола и что при этом видно.

Мысль о том, что подобные жуткие верования могут считаться правдой в каком-либо уголке разумного мира, потрясла меня. Но обращение Янга с собранным им материалом указывало на отсутствие скепсиса. Я отодвинул пухлую стопку бумаг. Вместе с ней отползла промокашка, под которой обнаружилась тонкая пачка листков, озаглавленных «Легенда церкви на Хай-стрит». Вспомнив предупрежеднне Клотье, я подтянул ее к себе.

К первой странице были прикреплены степлером две фотографии. Подпись под одной из них гласила «Фрагмент мозаичной римской мостовой в Гоутсвуде», под другой «Репродукция гравюры со стр. 594 „Некрономикона“». На первом снимке не то послушники, не то жрецы в капюшонах клали какое-то тело перед присевшим на корточки монстром; на второй то же существо изображалось в больших подробностях. Его ни на что не похожие черты вызывали истерический ужас и не поддавались описанию; больше всего он напоминал мерцающий бледный овал без лица, но с вертикальным щелеобразным ртом, окруженным похожими на рога выступами. Никаких видимых членов у него не было, однако нечто в нем заставляло предположить его способность сформировать любой по собственному желанию. Вне всякого сомнения, существо было лишь порождением больного мозга какого-нибудь мрачного художника, но тем не менее оба изображения вызывали странную тревогу.

На второй странице знакомым почерком Янга была записана местная легенда о том, что римляне, положившие эту самую мостовую в Гоутсвуде, придерживались древних верований, считавшихся мертвыми уже в их время, и что в обычаях более примитивных, чем они, обитателей окрестностей до сих пор сохранились остатки их ритуалов. За этим следовал абзац перевода из «Некрономикона»: «Пастыри могил не даруют милостей тем, кто им поклоняется. Силы их невелики, ибо они могут лишь расстраивать пространство в отдельных областях и делать ощутимым исходящее от мертвых в других измерениях. Они властны там, где в нужное время поют гимны Иог-Сотота, и притягивают к себе лишь тех, кто по собственной воле открывает их врата в склепах. В этом измерении у них нет тел, но они могут вселяться в оболочки земных обитателей и питаться через них в ожидании времени, когда звезды займут нужное положение и врата вечности падут, дав волю Тому, Что Скребется у Границы». К этому Янг добавил собственную загадочную надпись: «Ср. с легендами Венгрии, австралийских аборигенов. — Клотье о церкви на Хай-стрит, дек. 17», побудившую меня обратиться к дневнику Янга, который я отверг, оказав предпочтение его бумагам.

Я перелистывал страницы, проглядывая записи, не имевшие отношения к интересовавшему меня вопросу, пока не нашел запись от 17 декабря. «Клотье рассказал еще кое-что о легенде церкви на Хай-стрит. Он говорил о прошедших временах, когда там встречались почитатели темных, чуждых человечеству богов. Говорят, что под церковью есть подземные тоннели, связывающие ее с ониксовым храмом, и т. д. По слухам, те, кто проползали по этим тоннелям на молитву, не были людьми. Указания на проходы в иные пространства». И так далее, в том же духе. Я ничего не понял. И продолжал листать.

Под датой 23 декабря я нашел другую запись: «Рождество напомнило Клотье новые легенды. Он говорил что-то о любопытном святочном обряде, практиковавшемся когда-то в церкви на Хай-стрит — что-то о пробуждении существ из подземного некрополя под церковью. По его словам, ритуал исполняют и сейчас, но сам он никогда этого не видел».

На следующий вечер, если верить записям Янга, он пошел в церковь. «У лестницы на улице собралась толпа. Фонарей ни у кого не было, вся сцена освещалась плававшими в воздухе сферическими объектами, которые удалились при моем появлении. Я не смог понять, что это было такое. Собравшиеся, поняв, что я пришел не для того, чтобы присоединиться к ним, обратилась ко мне с угрозами. Я бежал. Что-то преследовало меня, но что именно, я не знаю».

Несколько дней прошли без относящихся к делу записей. И вдруг, 13 января, Янг написал: «Клотье наконец признался, что и его заставили участвовать в определенных ритуалах Темпхилла. Он упрашивал меня покинуть Темпхилл, говорил, что мне никак нельзя ходить в церковь на Хай-стрит ночью, а то меня увидят, а потом за мной придут — но не люди! Похоже, он тронулся умом».

В течение девяти месяцев ничего относящегося к делу в дневнике не появлялось. Потом, 30 сентября, Янг написал о своем намерении посетить церковь на Хай-стрит ночью того же дня, после чего, 1 октября, нацарапал в дневнике каракули, — видимо, в большой спешке. «Что за аномалия, что за космическое извращение! Чудовищно, разумные люди на такое не способны! До сих пор не могу поверить, что я на самом деле видел содержимое того склепа, куда привели меня ониксовые ступени — скопление кошмаров!.. Я пытался уехать из Темпхилла, но все дороги вели к церкви. Неужели я тоже тронулся умом?» На следующий день снова — неразборчивые каракули: «Кажется, я не могу покинуть Темпхилл. Сегодня все пути ведут к номеру И — это работа тех, Снаружи. Может, поможет Додд». И тут же отчаянные слова телеграммы на мое имя и адрес, которую он, видимо, собирался отправить в тот же день. «Немедленно приезжай Темпхилл. Нужна твоя помощь…» Последнее слово заканчивалось длинной чернильной линией, протянувшейся до самого края листа, как будто писавший протащил ручку через всю страницу.

После этого ничего не было. Только Янг исчез, испарился, и единственный намек о его местопребывании, который мне удалось отыскать в его записях, указывал на церковь на Хай-стрит. Может быть, он там, в какой-нибудь потайной комнате запертый? В таком случае мне, возможно, удастся его освободить. Движимый этим желанием, я вышел из комнаты и из дома, сел в машину и поехал.

Повернув направо, я поехал по Саут-стрит к Вул Плейс. Других машин на улице не было, не заметил я и людей, прогуливающихся по тротуарам; страннее всего было то, что дома, мимо которых я проезжал, были темны, а заросший травой клочок земли в центре, окруженный давно не крашенными перилами и залитый светом луны, круглившейся над белыми фронтонами, выглядел заброшенным и непокойным. Лежавший в руинах район Клот-стрит был еще менее привлекателен. Раз или два мне показалось, что в дверях домов, мимо которых я проезжал, возникали какие-то силуэты, но они были настолько неясными, что я принял их за продукт своего напряженного воображения. Надо всем висело жуткое ощущение заброшенности, особенно сильное в кривых темных проулках, разъединявших неосвещенные, заколоченные досками дома. Наконец на Хай-стрит луна сверкнула над шпилем, оправленной в склон холма церкви, точно диадема, но стоило мне направить машину в ложбинку у лестницы, как ночное светило нырнуло за черный шпиль, как будто церковь норовила стащить спутника Земли с неба.

Поднимаясь по лестнице, я заметил, что в стену на всем ее протяжении вделаны железные перила, а вырубленные из грубого камня ступени растрескались и пауки сплели в трещинах паутину, склизкий зеленый мох покрыл камни, затрудняя продвижение. Ветки голых деревьев свисали над головой. Горб растущей луны, плывущей в безднах пространства, освещал здание церкви, а дряхлые могильные камни, увешанные мерзкой разлагающейся растительностью, отбрасывали странные тени на поросшую грибами траву. Любопытно, что церковь, столь очевидно заброшенная, сохраняла жилую атмосферу, и, входя внутрь, я почти ожидал увидеть кого-нибудь — сторожа или молящегося.

Я взял с собой фонарь, рассчитывая, что он поможет мне обыскивать темное здание, но какое-то свечение, вроде радуги, наполняло помещение изнутри, как будто лунные лучи проникали в него сквозь витражные окна. Я шел по центральному проходу, освещая фонарем все скамьи по очереди, но, судя по нетронутой толще пыли, на них давно никто не сидел. Пожелтевшие стопки сборников гимнов, сложенные у одной колонны, напоминали всеми забытые коленопреклоненные существа, скамьи тут и там обрушились от старости, в застоявшемся воздухе мускусно пахло склепом.

Добравшись наконец до алтаря, я увидел, что крайняя слева скамья перед ним странно наклонилась в моем направлении. Я еще раньше замечал, что многие скамьи покосились от небрежения, но теперь увидел, что доски пола под первой скамьей тоже задрались, обнаружив темную бездну внизу. Я оттолкнул скамью — благо следующая стояла от нее на значительном удалении, — и мне открылся прямоугольный черный колодец. Желтый луч фонаря осветил лестницу, которая, извиваясь, спускалась вниз меж сырых стен.

Я помешкал на краю бездны, бросая тревожные взгляды в темные углы церкви. Потом начал спускаться, стараясь не шуметь. Уходящий в глубину тоннель был тих, только капала со стен вода, невидимая за пределами луча моего фонаря. Освещая винтовую лестницу передо мной, он выхватывал из тьмы то повисшие на стене капли сырости, то ползучих черных тварей, которые прятались по щелям так быстро, точно свет мог их уничтожить. Погружаясь все глубже, я заметил, что ступени под моими ногами уже не каменные, а земляные и из них растут грибы с отвратительно раздутыми, пятнистыми шляпками, да и крыша тоннеля, поддерживаемая редкими непрочными опорами, тоже внушала мне опасения.

Сколько я так полз под шаткими сводами, не знаю, но вот наконец под очередной аркой возникла необычная лестница, совсем не затронутая временем, с острыми, как в первый день, ступенями, хотя и покрытыми грязью, принесенной сверху множеством ног. Фонарь показал мне, что эта лестница уже не закручивалась спиралью, как прежде, а значит, конец спуска был близок, и мысль об этом вселила в меня странную тревогу и неуверенность. Я остановился и снова прислушался.

Снизу не доносилось ни звука, сверху тоже. Справившись с напряжением, я смело шагнул вперед и, поскользнувшись на ступеньке, скатился с лестницы к самому подножию гротескной статуи в рост человека, которая ухмылялась в свете моего фонаря, пялясь на меня невидящими глазами. Таких статуй оказалось шесть, они стояли в ряд вдоль одной стены, а от стены напротив на них глядел точно такой же мерзкий секстет, выполненный неизвестным скульптором столь искусно, что статуи были как живые. С трудом оторвав от них взгляд, я поднялся и посветил фонариком во тьму перед собой.

О, если бы милосердное забвение стерло из моей памяти то, что открылось тогда моему взгляду! — ряды за рядами серых каменных плит уходили в темную бесконечность, разделенные лишь катастрофически узкими проходами, и на каждой лежал укутанный в саван труп и смотрел невидящими глазами в черную, как эбонит, крышу над собой. А поблизости в стенах были еще арки, отмечавшие начала проходов, которые вели вниз, на невозможную глубину; их вид наполнил меня неизъяснимым холодом, усилившим страх от кладбищенского видения, открывшегося передо мной. Мысль о том, что придется искать останки Янга среди этих плит, наполняла меня содроганием, — но то, что он где-то там, среди них, я чувствовал интуитивно. Я долго собирался с духом, чтобы пойти дальше, а когда наконец сделал первый робкий шажок к центральному проходу, возле которого я стоял, внезапный звук заставил меня застыть на месте.

Сначала это был свист, он исходил из тьмы передо мной, медленно нарастая, потом к нему присоединились удары, похожие на взрывы, они становились громче, словно приближаясь, как приближался ко мне и самый их источник. Пока я, напуганный, не мог оторвать глаз от точки, из которой, как мне казалось, шел звук, раздался продолжительный треск, и внезапно в темноте возник рассеянный зеленоватый свет: он не имел источника и проникал в подвал сквозь небольшой кружок с ладонь размером. Едва мой взгляд остановился на нем, как он погас. Но уже через несколько секунд круг появился вновь, причем раза в три увеличившись в диаметре, — и в следующее мгновение я увидел иной, чуждый пейзаж, точно передо мной распахнулось окно в другое, не похожее на наше измерение! Я отпрянул — световой круг погас — тут же вернулся, засияв еще ярче, — и против моей воли показал мне сцену, отпечатавшуюся в моем мозгу навеки.

Над странным пейзажем дрожала звезда, овальные вытянутые облака ползли по небу. Звезда, которая и была источником того зеленоватого света, освещала землю с черными треугольниками крупных скал, тут и там торчавших среди гигантских металлических зданий круглой формы. Похоже, что почти все круглые дома стояли в руинах, так как из их нижних полушарий были вырваны металлические пластины, а через отверстия виднелись перекрученные железные балки, частично расплавленные какой-то невообразимой силой. В изгибах балок зеленовато поблескивал лед, а крупные ярко-красные снежинки оседали на землю или проскальзывали в трещины в стенах, медленно падая из глубин черного неба.

Мгновение картина была неподвижна и вдруг ожила, когда бесформенные студенистые белые силуэты возникли неведомо откуда на переднем плане. Я насчитал тринадцать и, холодея от ужаса, продолжал смотреть, как они подползли к самому окну и вывалились из него прямо в подвал, где стоял я!

Отступив назад, к статуям, я смотрел, как близятся к ним жуткие силуэты и как лица статуй дрожат и оживают, словно во сне. Вдруг одна из бесформенных тварей быстро покатилась прямо ко мне. Что-то холодное, как лед, тронуло меня за лодыжку. Я завизжал — и милосердное забвение унесло меня в собственную ночь…

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на камнях между двумя могильными плитами, довольно далеко от того места, где упал, лицо у меня горит, а во рту жуткий горький вкус и сухость такая, как будто я ел шерсть. Сколько я пролежал так, не знаю. Мой фонарь остался там, где я выронил его из рук, батарейки еще не сели, и кружок рассеянного света позволил мне оглядеться. Зеленоватое свечение исчезло — кошмарное окно закрылось. Быть может, мой обморок был вызван тошнотворными запахами и страхом от пребывания в склепе? Но вид особенно тошнотворных грибов, раскрошенных на полу и на моей одежде, — их не было здесь раньше, откуда они взялись, я не знал и не хотел даже думать об этом, — наполнил меня таким ужасом, что я вскочил, подхватил свой фонарь и кинулся в темный проход, который привел меня в эту пропасть кошмаров.

Я мчался вперед, как одержимый, то и дело натыкаясь на стены, поскальзываясь на ступенях и спотыкаясь о препятствия, которые материализовывались из ниоткуда. Как я добрался до церкви, не помню. Пробежав по центральному проходу, я отпихнул скрипнувшую дверь и со всех ног бросился по затененной лестнице вниз, к машине. Я дергал дверцу до тех пор, пока не вспомнил, что запер ее, уходя. Тогда я стал шарить по карманам — напрасно! Связка со всеми моими ключами исчезла — наверняка я потерял ее в адском склепе, из которого сам только что спасся. Значит, машины у меня больше нет — ничто на свете не могло бы заставить меня вернуться в подземелье или хотя бы ступить под своды проклятой церкви.

Я бросил машину Я выбежал на улицу, свернул на Вуд-стрит, желая оказаться в соседнем городе, в чистом поле, где угодно, только не в забытом богом Темпхилле. Вниз по Хай-стрит, на рыночную площадь, освещенную неполной луной и одним ущербным фонарем, через площадь на Мэнор-стрит. За ней лежала окаймленная лесом Вуд-стрит, один поворот, и все, Темпхилл останется позади. С удвоенной скоростью я мчался по улицам, не замечая тумана, который поднялся и заволок лесистый склон, мою заветную цель, и весь пейзаж позади нависших над тротуарами домов.

Я бежал вслепую, дико размахивая руками — но загородные холмы не приближались, — внезапно я с ужасом узнал неосвещенный перекресток и рассыпающиеся дома Клот-стрит — а ведь они давно должны были остаться позади, за рекой — в следующую секунду я был уже на Хай-стрит, у той же лестницы, ведущей к отталкивающей церкви, и у машины, брошенной рядом с ней! Ноги мои подкосились, я прислонился к придорожному дереву, в голове был хаос. Потом я повернулся и побежал снова, всхлипывая от страха и ужаса, с колотящимся сердцем пересек Маркет-сквер, потом мост, ведущий за реку, и тут ощутил кошмарную вибрацию и жуткий приглушенный свист, ставший столь хорошо знакомым мне в последнее время, понял, что меня преследуют…

Я не сразу заметил автомобиль и успел лишь откинуться назад, чтобы избежать прямого удара. Тем не менее меня отбросило на тротуар, и я погрузился во тьму.

Очнулся я в госпитале в Кэмсайде. За рулем сбившей меня машины был врач, он возвращался в Кэмсайд прямым путем через Темпхилл. Он и забрал меня, контуженого и со сломанной рукой, из этого проклятого города. Выслушав мою историю — ту ее часть, которую посмел рассказать, — он вернулся за моей машиной в Темпхилл. Ее там не оказалось. Как не оказалось и никого, кто видел бы меня или мою машину. В доме номер 11 по Саут-стрит, где жил Альберт Янг, также не было ни книг, ни записей, ни дневника. И о Клотье не было ни слуху ни духу — владелец смежного дома сказал, что тот отсутствует уже много времени.

Возможно, врачи правы, и я просто страдаю от затянувшейся галлюцинации. Возможно, и это была иллюзия, а не реальность, когда, приходя в себя после анестезии, я слышал, как перешептывались врачи и как доктор сказал, что я выскочил перед его машиной, как бешеный, и, хуже того, мою одежду, руки, лицо и даже рот покрывали какие-то наросты, вроде грибов, и вид у них был такой, точно они не прилипли, а и впрямь росли на мне!

Все возможно. Но чем они объяснят то, что теперь, месяцы спустя, содрогаясь от отвращения и ненависти при одной мысли о Темпхилле, я чувствую, как меня влечет и тянет туда, словно этот проклятый, призрачный город есть некая мекка, куда я во что бы то ни стало должен проложить свой путь? Я молил их запереть меня — в тюрьме — где угодно — но они лишь улыбались и успокаивали меня, твердя, что «все пройдет» — скользкие, самодовольные слова, которые не обманывают меня, ведь они пусты в сравнении с магнитом Темпхилла и призрачным свистом, который я слышу теперь не только во сне, но и в часы бодрствования!

Я сделаю то, что должен. Лучше смерть, чем этот невыразимый ужас…

Из папки с отчетом полицейского констебля Уилларса по делу об исчезновении Ричарда Додда, 9 Гэйтон-террас, Дабл-ю 7. Рукопись написана почерком Додда, найдена в его комнате после исчезновения.

Возвращение ведьмы

Мало кто из живущих в других районах Брайчестера забредал в Мерси-Хилл в конце Первой Мировой войны, поскольку это место было печально известно своей преступностью, и дороги через него не вели ни к чему важному. Это район из узких улиц и высоких домов из красного кирпича, их обитатели враждебно смотрят на чужаков, которые, попадая сюда, могли бы отчасти заметить, что улицы, ведущие к вершине холма и огибающие госпиталь, выглядят более безлюдными и грязными; но это и всё. Вряд ли кто заметил, как опустела Виктория-Роуд, которая раньше была оживлённой улицей, а из стоящих на ней зданий пропали арендаторы; но, конечно же, они были чужаками. Никто из живущих на Мерси-Хилл, не стал бы так беспечно ходить по Виктория-Роуд. Ибо все в этом районе знали, что Глэдис Шоррок, которая жила в доме № 7 по этой улице, была ведьмой.

Она приехала сюда в конце 1910-х годов вместе со своим сыном Робертом, и вскоре после того, как они обосновались в унылом доме из красного кирпича, все жители узнали, кем она являлась. Вначале никто не заметил более мелких подробностей жизни этой парочки, они приобрели важное значение позже; соседи не обратили внимания и на то, как ставни в окне на первом этаже дома № 7 распахнулись и в течение первой недели не закрывались. Люди даже старались не замечать, как в саду возле дома № 7 кусты менее чем за месяц выросли из состояния семечка до метровой высоты. Также никто не прислушался к настойчивой миссис Хэнкок, жившей по соседству, которая утверждала, что «у Шорроков в саду идёт дождь, в то время как земля вокруг него везде сухая!»

Но ошибку совершил сын ведьмы, Роберт Шоррок. Позже люди говорили, что его мать, должно быть, поняла, что сын должен где-то работать, чтобы избежать подозрений, которые возникли бы, если бы они вдвоём жили без внешнего заработка. Роберт был не особо умён и не сумел толком скрыть свои попытки творить колдовство. Он отправился работать на реконструкцию улицы у подножия холма и мог бы стать грамотным рабочим, если бы владелец соседнего дома не пожаловался, что его чёрная кошка исчезла. И Роберт Шоррок в итоге признался, что это он замуровал её в стену, подражая древней церемонии крещения улиц. Строители не стали разрушать стену, так как Роберт намекнул о возможных недобрых последствиях такого поступка, тем не менее его тут же выгнали с работы.

После этого вокруг жильцов дома № 7 стало ходить много историй, многие из них, вероятно, были преувеличены; но соседи Шорроков теперь состояли только из тех, кто смеялся над колдовством. Такие люди, конечно, вряд ли способны выдумывать дикие легенды. Все видели, что вокруг дома из красного кирпича творится что-то неладное и соскабливали символы под своими окнами, которые до сих пор были нужны только на несколько ночей в году. В 1924 году Роберт умер, и гробовщик, который приехал из Камсайда, чтобы лично присутствовать на похоронах, внезапно оставил свою профессию и стал алкоголиком. Ужас, которого все ждали, охватил Мерси-Хилл.

Кульминация случилась в 1925-м году. В тот год люди рассказывали о многих вещах: как над крышей дома № 7 хлопали чьи-то крылья, но это были не птицы; как виноградные ветки, взобравшиеся на ту стену, качались туда-сюда безветренными ночами; а однажды кто-то увидел, как Глэдис Шоррок покидает дом, что-то бормочет, и ворота сами по себе открываются и закрываются позади неё. К концу октября истории о ведьме стали совсем безумными, особенно отличился один мужчина, который смело последовал за ней в сторону Севернфорда, а затем ему пришлось бежать от гигантской светящейся фигуры, которая шагала за ним через лес. Жители Мерси-Хилл были уверены, что ведьма что-то готовит, и с содроганием ждали исхода.

Это произошло, когда 31 октября Глэдис Шоррок умерла. Должно быть, была именно эта дата, потому что жильцы из дома напротив увидели, как она садится лицом к окну, её губы шевелились; она смотрела на улицу и периодически бросала взгляд наверх — там была комната с окном, закрытым ставнями. На следующее утро люди увидели, что ведьма сидит в той же позе, а 2 ноября прохожий заметил её остекленевшие глаза и вызвал доктора. Она была мертва уже два дня, но доктор, прибывший из Брайчестера, не стал спрашивать, почему его не позвали раньше. Он просто диагностировал у покойницы сердечную недостаточность, ведь в конце концов у неё были все соответствующие симптомы, и организовал быстрые похороны.

4 ноября двое мужчин вошли в дом Шорроков. Будучи смелей остальных, они решили посмотреть, что находится внутри; но вскоре поспешно покинули дом. В передней комнате нечему было напугать их; большинство книг в шкафу имели незнакомые названия, и искатели не обладали достаточными знаниями, чтобы бояться тщательно отшлифованных объектов странной формы в стеклянных ящиках, расставленных по комнате. На лестнице что-то шмыгнуло в тень; но один из мужчин сказал, что это просто мышь, хотя его спутник видел признаки чего-то менее приятного. Но они не смогли вынести вида запертой двери наверху лестницы, и не могли заставить себя взломать эту дверь, потому что она вела в комнату с окном, плотно закрытым ставнями.

Вскоре ужас снова возник во всём доме. Те, кто оказывался на улице поздно вечером, стали обходить стороной Виктория-Роуд, а иные начали ходить другой дорогой даже в дневное время. Ужас сосредоточился вокруг этого закрытого окна над улицей, и почти все проходили по другой стороне дороги, стараясь не смотреть на дом № 7. Те, кто осмелился подойти поближе, говорили, что, хотя ведьма может и мертва, что-то живёт в этом доме; потому что, если стоять под окном, можно услышать глухое бормотание за ставнями.

Таким образом, дом № 7 пришёл в упадок. Ни один человек из Брайчестера не хотел селиться в нём, а чужаков район Мерси-Хилл не привлекал. Мало кто входил в этот дом даже тридцать лет спустя; и его история постепенно забывалась, за исключением того, что его всё равно следует избегать.

Так было до 1 февраля 1960 года, пока в Брайчестер не приехал Норман Оуэн.

Он был романистом, которому стало скучно жить в Саутпорте, что в графстве Ланкашир, и он жаждал перемен. Ему понравился Северн, и после того, как Оуэн прочёл объявление в «Еженедельнике Брайчестера», он сразу же купил дом № 7 на Виктория-Роуд. К сожалению, поезд из Саутпорта прибыл в Нижний Брайчестер, а не на станцию Мерси-Хилл; и прохожие, казалось, тоже не знали, как Оуэну добраться до места назначения.

— Виктория-Роуд, пожалуйста, — обратился Оуэн к одному таксисту.

— Извините, не могу сказать, что знаю, где это, — ответил водитель. — Мерси 'илл? Там нет улицы с таким названием, насколько я знаю.

— Простите, вы сказали, что искали Виктория-Роуд?

Оуэн повернулся и увидел мужчину средних лет в твидовом костюме, который положил свою руку на дверь машины.

— Да, на самом деле я купил там дом, но этот человек кажется не знает, где это.

— Что ж, я еду на Мерси Хилл, — ответил мужчина Оуэну, — и могу взять вас, если вы хотите подняться на холм.

Пока Оуэн садился в машину, водитель пробормотал:

— Но на Виктория-Роуд нет пустых домов за исключением…

Они выехали с железнодорожной станции, и Оуэн видел, как множество сходящихся улиц поднимаются вверх, чтобы встретиться возле серого госпиталя. Он повернулся, когда мужчина возле него заметил:

— Я лучше представлюсь. Меня зовут Стэнли Нэш, я работаю доктором в этом госпитале. Я прав, думая, что вы купили дом № 7?

— Ну, я — Норман Оуэн, писатель, и вынужден признать, что вы правы насчёт адреса. Но как вы угадали? Вы живёте где-то по соседству или что-то в этом роде?

— Нет, — ответил Нэш, — я живу в Гладстоун Плейс, у подножия холма. Просто дом, который вы купили, имеет особую репутацию, достаточно известную здесь. Видите ли, не так давно он принадлежал ведьме.

— В самом деле?! Ну, здесь я точно напишу что-нибудь стоящее!

— Я бы не стал шутить насчёт этого дома, — упрекнул попутчика водитель. — Знаете, в этих историях есть что-то истинное.

— Полагаю, вы были там доктором, — предположил Оуэн.

— Думаю, вам следует принять во внимание то, что говорят об этом доме, — ответил ему Нэш. — Редко бывает, чтобы такие истории были полностью выдуманы, и существует широко распространённый страх перед закрытой комнатой, смотрящей на улицу. Советую вам помнить об этом. Эта комната никогда не открывалась с тех пор, как Глэдис Шоррок, бывшая ведьмой, умерла. И зачем кому-то понадобилось запирать комнату и её окно ставнями, с тех пор как они приобрели этот дом?

— Всё просто. Либо она была сумасшедшей, либо она была умнее, чем вы думаете. Возможно, она хотела, чтобы её считали ведьмой. В конце концов, её никто не беспокоил… О, это оно?

Оуэн заметил здание, которое показалось ему почему-то отталкивающим. Унылые красно-кирпичные стены, тёмные виноградные листья, плохо окрашенные оконные рамы и двери, — всё это выглядело угнетающе. С другой стороны, он купил этот дом почти даром, и может быть внутри дом выглядит получше. Но хотя комнаты выглядели чистыми и хорошо освещёнными, как только Оуэн вошёл в дом, тень уныния упала на него. Возможно, это было вызвано рядами книг и викторианской мебелью, но они не имели ничего общего с длительным воздействием.

— Почему тут нет пыли? — спросил Оуэн.

— Думаю, агенты по недвижимости из более просвещённой части города прибрались тут, — ответил Нэш. — Я прихожу сюда время от времени сам… ну, мой брат работает в агентстве и даёт мне ключ. Меня интересуют книги, так что я буду бестактным и спрошу: можно ли мне иногда заходить к вам?

Оуэн и Нэш дошли до второго этажа.

— Приходите, когда угодно. Я тут никого пока не знаю. А это, полагаю, та знаменитая запертая комната?

Оуэн так долго смотрел на дверь, окрашенную коричневой краской, наверху лестницы, что доктор Нэш сказал:

— Ну, мне пора уходить. Вы установите телефон? Так вы сможете поддерживать связь со своими друзьями. В таком случае я позвоню вам через несколько дней.

Оуэн не заметил, как доктор спустился по лестнице. Он искал в связке ключей тот, что подошёл бы к этой двери, но агенты не прислали ему нужного ключа. Какая-то полубессознательная нетерпеливость заставила его бить ногой по замку, пока дверь не распахнулась вовнутрь. Оуэн шагнул вперёд и заглянул в комнату; но свет не проникал сквозь ставни, и большая часть пространства пребывала в темноте. Он нащупал выключатель и щёлкнул им.

Доктор Нэш открывал дверь своей машины, когда услышал какой-то звук. Некая тень со свистом пронеслась мимо него и влетела в дом. Нэш ничего не разглядел, но у него возникло впечатление какой-то овальной, крылатой формы, тем не менее имеющей сходство с человеком. Доктор захлопнул дверь машины и побежал вверх по лестнице. Оуэн стоял, облокотившись на дверную раму взломанной комнаты, видимо, поддерживая себя, но выпрямился, когда его позвал доктор.

— Что… должно быть у меня на мгновение закружилась голова, — объяснил Оуэн своё состояние. — Всё потемнело, и я кажется стал падать.

— Я говорил вам не открывать эту дверь.

— Я купил этот дом, — напомнил доктору Оуэн, — и не хочу, чтобы у меня были комнаты, в которые я не могу войти. В любом случае дело сделано. Но что вы думаете об этом?

Доктор Нэш заглянул внутрь. В комнате всё ещё стояла темнота, хотя выключатель сработал. Доктор вытащил из кармана зажигалку и осторожно вошёл. Свет замелькал на голых стенах и полу, а затем выхватил то, что свисало с потолка. Оно напоминало неоновую трубку, изогнутую в форме пентаграммы, и было окружено зеркалами так, что никакой свет не проходил в комнату, словно эта конструкция излучала темноту. Доктор видел что-то подобное в одной из книг в комнате на первом этаже, но не мог вспомнить назначения этой пентаграммы. Но он понял, что она устроена так, что любой, кто войдёт в комнату, активирует её с помощью выключателя, и осознал, что какая-то сила только что была приведена в движение.

— Ну, что это такое? — спросил Оуэн, стоящий позади Нэша.

— Я не уверен, — ответил доктор, — но у меня такое чувство, что вы запустили какой-то механизм.

Доктор внимательно посмотрел на Оуэна и пришёл к выводу, что тот не получил никаких травм.

— Вы выглядите хорошо, но не стесняйтесь звать меня, если почувствуете себя плохо. Конечно, вы не сможете позвонить отсюда, но ничего, я иду в сторону агентства, и, возможно, смогу поторопить их с установкой телефона. Вот моя визитка с номером.

После того, как доктор Нэш ушел, Оуэн закрыл дверь на лестничной площадке и отправился за продуктами. Вернувшись после наступления темноты, он снова был подавлен видом дома, чёрного на фоне почти безлунного неба. Он посмотрел на окно, закрытое ставнями; от него не доносилось никаких звуков, но у Оуэна возникло странное убеждение, что в комнате кто-то есть. В доме мало что можно было сделать; Оуэн мог прочитать одну из книг, оставшихся от прежнего жильца, но предпочёл поспать после своей поездки.

Обычно он не видел снов, но сегодня было всё по-другому. Оуэну снились путешествия сквозь космос к мёртвым городам на других планетах; снились озёра, окаймлённые скрученными деревьями, которые двигались и скрипели без ветра, и, наконец, ему приснился странный изогнутый край мира, миновав который, Оуэн перешёл в полную темноту, в которой он не ощущал ничего живого. Приходили и менее ясные сны, и он часто ощущал трепетный ужас при взгляде на закрытую комнату среди причудливых пейзажей и гниющих тварей, которые вырывались из могил, откликаясь на эхо какого-то голоса, не имеющего источника.

Оуэн с радостью проснулся на следующее утро. После завтрака он попытался поработать над своим новым романом, но дело двигалось очень медленно. Примерно в одиннадцать часов его отвлекла бригада рабочих, которые пришли устанавливать телефон, и Оуэн даже обрадовался их компании. Они казались слегка обеспокоенными, и Оуэн старался не говорить о самом доме. Рабочие ушли около трёх часов дня, и Оуэн позвонил доктору Нэшу, чтобы поблагодарить его. Во время разговора Оуэн упомянул, что он хотел бы больше времени находиться вне дома, но не любил ходить пешком.

— Хорошо, вы можете одолжить мою машину, — предложил доктор Нэш. — Я всегда могу взять другую в автопарке нашего госпиталя, когда мне будет нужно, свою машину я использую только по выходным. Если вы подождёте, я подъеду к вам около шести часов.

Доктор приехал в 18:15. Они оставили машину на улице, так как в доме № 7 не было гаража.

— Нет, я в полном порядке, — ответил Оуэн на вопрос доктора. — А вы ожидали, что со мной что-то не так?

Вскоре после этого Оуэн заметил, что хочет спать. Доктор Нэш был озадачен таким его желанием, но не увидел в этом ничего зловещего. Оуэн выждал несколько минут после ухода доктора и поспешил наверх в свою спальню. Он не боролся с этим желанием сна, но удивлялся ему, потому что совсем не чувствовал усталости.

Он мгновенно заснул и погрузился в сновидения. Что-то шевелилось под землёй, настойчиво призывая его, и в своём сне он встал, оделся и спустился вниз к машине. Но перед этим он захватил лопату из сада, находящегося с обратной стороны дома, и положил её на заднее сиденье. Затем он поехал по направлению к этому безголосому зову.

Он ехал вниз вдоль полуосвещённых улиц, мимо случайных прохожих, идущих по тротуарам, мимо других машин, водители которых не интересовались Оуэном, и достиг улицы у подножья холма, одна сторона которой была ограждена забором из металлических прутьев. Он приспустил боковое стекло и выглянул наружу. Убедившись, что на улице никого нет, Оуэн взял лопату и вышел из машины. Просунув лопату сквозь прутья, он перелез через забор и спрыгнул на кладбищенскую землю.

Во сне он не сомневался, что знает, куда идти. Он нашел тропу среди покосившихся камней и крестов, ведущую к заросшей кустарником и травой могиле у дальнего конца кладбища. Оуэн выдернул траву, содрогаясь от маленьких существ, которые катились по его руке, и начал копать.

Прошло несколько часов, прежде чем лопата наткнулась на твёрдый предмет. Он сбросил в яму верёвку, которую привёз с собой, привязал её к ручкам гроба, затем вылез наверх и потянул верёвку. Гроб поднимался довольно легко, словно кто-то помогал снизу, и вывалился на край могилы. Каким-то образом Оуэн протащил гроб через всё кладбище и перебросил его через забор, затем перелез через него сам. Он положил гроб на заднее сиденье машины и поехал обратно в дом на Виктория-Роуд. На улицах было мало людей в это время, и они не заметили, что Оуэн везёт что-то с кладбища.

Виктория-Роуд была полностью пустынна, и в домах не горел свет. Оуэн открыл переднюю дверь, вернулся, чтобы перетащить гроб в дом и бросил его в гостиной. Он нашёл на кухне молоток и стал выколачивать гвозди из крышки. Наконец, Оуэн приподнял её и заглянул внутрь.

Из гроба вырвалось ужасное зловоние. Во сне Оуэн не ощущал ужаса от серой твари, которая смотрела на него, но, когда странный гипноз, под которым он находился, стал ослабевать, он почувствовал тошноту. Затем он услышал движение в гробу, и гниющая рука высунулась наружу. Оуэн закричал, когда труп встал и с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на него жёлтыми глазами. Потрескавшиеся губы дёрнулись, и из горла трупа прозвучало слабое болезненное карканье.

На мгновение труп застыл в этом положении. Затем нижняя челюсть отвалилась от головы с отвратительным звуком разрываемой плоти, голову сильно перекосило, она сорвалась с шеи и ударилась о дно гроба. Безголовый труп поколебался мгновение, затем тоже схлопнулся в чёрный клубок, уже начавший разжижаться. Внезапно гипноз снова захватил Оуэна, и он просто взял крышку, и начал приколачивать её на место.

Не так много времени ушло у него, чтобы обратно закопать могилу, и вскоре он приехал в дом № 7 и вернулся в свою спальню. В этот момент сон закончился, и дальше Оуэн спал без сновидений.

На следующее утро он проснулся, сонно перекинул ноги с кровати на пол и недоумённо уставился на них. Повернувшись к высокому зеркалу, Оуэн увидел, что он полностью одет, вплоть до ботинок, которые были все в грязи. Он помнил, что лёг спать раздетым, но отказался принять объяснение, которое предлагал его разум. Инстинктивно он спустился, чтобы осмотреть машину, и застыл на месте, увидев нечёткую, длинную, прямоугольную вмятину на заднем сиденье.

Единственное, что смог сделать Оуэн — это поехать по маршруту из своего сновидения. Он старался не думать о том, что ни один сон не может указывать путь в районе, который он никогда не посещал, но не мог не заметить, что кладбище было тем самым, что ему снилось. Он вошёл через ворота и стал ходить вдоль надгробий. Он нашёл нужный могильный камень достаточно легко; и, хотя надпись была высечена небрежно — «Глэдис Шоррок — умерла в 1924 году: Дай бог, чтобы она оставалась мёртвой» — на могиле не росли сорняки, а землю недавно раскапывали.

Несколько часов спустя доктор Нэш прибыл в дом № 7 в ответ на телефонный звонок Оуэна и выслушал его рассказ.

— Я не совсем понимаю, что вы сделали, — сказал ему доктор. — Если бы я смог просмотреть эти книги… Нет, вы читайте газету или что-нибудь в этом роде. Эти книги не годятся для чтения в вашем состоянии.

Пролистав одно издание из девяти томов, Нэш поднял глаза.

— Думаю, я нашёл, — заявил он. — Но вам это покажется неприятным и, может быть, очень неправдоподобным.

— Хорошо, давайте покончим с этим, — предложил Оуэн.

— Похоже, что с того момента, как вы вошли в ту запертую комнату, душа, дух, или, если вам больше нравится такое понятие, как жизненная сила, стала жить в вашем теле.

— Что? — недоверчиво воскликнул Оуэн. — Но этого не может быть! Я…. я не чувствую себя как-то по-другому!

— Это единственное, что объясняет и эти «сны», и тот пентакль в комнате. Я думаю, что это влияние относительно слабо в дневное время, но ночью оно более мощное и, кажется, активно использует вас. Теперь ведьма должна обнаружить, что вы плохой хозяин, в конце концов, ваши решения противостоят ей, и теперь она ищет другое тело. Глэдис Шоррок хочет вернуться, сначала она попыталась воскресить своё тело, но оно слишком сильно разложилось.

— Но как, чёрт возьми, это может быть правдой? Никто не знает, как это сделать!

— Помните, Глэдис Шоррок была ведьмой, — заметил доктор Нэш. — Она знала много из того, что мы даже не можем себе представить. Видите ли, я просмотрел эти её книги и прочитал о некоторых местах, которые она посещала. Она подходила к озеру в лесу, в нескольких милях отсюда, и наблюдала… издалека… что происходит в Гоутсвуде… Были также и другие места, такие как остров из белого камня за Севернфордом, который никто не посещает; и она знала секрет зловещего священника в том городе. Вот откуда она получила знания, чтобы сделать это — вернуться.

— Если это правда, то что её жизненная сила будет делать сейчас?

— Ну, она не может использовать своё собственное тело и, похоже, не считает вас очень любезным, поэтому, очевидно, ей придётся найти другое.

— Но тогда что мы можем… что мы должны сделать?

— Я думал разбить эту пентаграмму, но считаю это не лучшей идеей. В «Откровениях», в книге, которую я читал, не сказано, что произойдёт, и это может навредить вам, как любое большое потрясение. Но ведьма, скорее всего, снова отправит вас куда-то по делам, поэтому мне лучше забрать свою машину. Не думаю, что поблизости есть что-то, где может быть скрыто ещё какое-нибудь тело.

— О, нет, не забирайте, — возразил Оуэн. — Я хочу иметь возможность быстро выбраться отсюда, если понадобится. Если, конечно, вы не останетесь со мной… но вы не можете делать это каждую ночь.

— Боюсь, я не могу остаться даже сегодня, — сказал доктор. — Вечером я должен отправиться в Камсайд, кроме меня никто не может поехать туда, и я, конечно, не поеду обратно ранее девяти часов. Хотя можем договориться так: как только я вернусь, то сразу позвоню вам, и, если вы не ответите, я тут же приеду. Чёрт! Посмотрите на время, я должен идти уже прямо сейчас. Увидимся позже, возможно, а до тех пор я бы посоветовал вам выпить столько чёрного кофе, сколько сможете.

Оуэн стоял у окна, наблюдая, как доктор Нэш поворачивает за угол, и подавлял в себе желание позвать его обратно. Вдруг включились уличные фонари, и Оуэн осознал, насколько близко уже наступление ночи.

Он вошёл на кухню и заварил чашку чёрного кофе. Затем вернулся в гостиную, сел в кресло и попытался поставить чашку на ближайший столик. Его рука дрогнула, чашка разбилась об пол, но Оуэн чувствовал себя слишком усталым, чтобы поднять осколки. Он смог лишь откинуться на спинку кресла, закрыв глаза.

Вскоре он встал, завёл машину и поехал прочь от холма. Оуэн добрался до большого здания, которое, как он догадался, было госпиталем, и повернул направо. После этого дорога повела его в сельскую местность, через колонны деревьев и между зелёно-белыми холмами под бледным полумесяцем. Затем, инстинктивно, Оуэн остановил машину между тёмным деревом и холмом. Взяв фонарь из бардачка, он стал подниматься на холм.

Он достиг грубого прямоугольного входа в пещеру примерно на полпути вверх, внутри стояла темнота. Оуэн взглянул без отвращения на ужасную горгулью, высеченную над входом, включил фонарь и вошёл внутрь. Некоторое время он шёл по тоннелю, заметив, что вход не остался за поворотом, а просто исчез из его поля зрения; и что грубо высеченные символы на стенах указывали вверх, как будто тоннель прорывали снизу.

В конце концов Оуэн добрался до ниши в стене и увидел, что в ней стоит запертый, круглый сундук. Он сдвинул сундук, за которым обнаружилось гнездо пауков. Они пробежали по рукам Оуэна и исчезли в темноте. Сундук был чуть меньше метра в диаметре, и тяжелее, чем казался; но Оуэн легко поднял его и быстро перенёс по тоннелю, затем вниз по холму и разместил на заднем сиденье машины, а затем вернулся на Виктория-Роуд.

Под бледной луной Оуэн взял деревянный сундук и поспешил с ним в гостиную. Он начал поворачивать странный шарнирный рычаг на крышке таким образом, который был для него каким-то образом очевидным; но напряжение, которое он претерпел, принесло свои плоды, и рычаг встал на нужное место.

В этот момент зазвонил телефон, и Оуэн проснулся.

Итак, это был сон! Затем в глазах у него прояснилось, и он обнаружил себя стоящим в гостиной рядом с телефоном и близко к круглому деревянному сундуку.

На данный момент Оуэн мог только броситься к телефону, который внезапно стал его единственной опорой для сохранения рассудка, хотя что-то ненадолго попыталось удержать его. Оуэн схватил трубку.

— Оуэн? Итак, всё-таки вы в порядке? — произнес облегчённый голос доктора.

— Нет, не в порядке, — выдавил из себя Оуэн. — Это снова случилось… принёс что-то обратно… теперь в комнате…

Будучи неспособным сказать что-то ещё, Оуэн бросил трубку.

Внезапно он почувствовал желание подойти к круглому сундуку, поднять крышку и посмотреть, что лежит внутри. Одна его рука уже дёргалась в ту сторону. Оуэн яростно ударил кулаком по столу, вызвав такую боль, что она заглушила позыв идти к сундуку.

Он сконцентрировался на пульсирующей руке, но его прервал нетерпеливый стук во входную дверь. Оуэн поплёлся в прихожую и неповрежденной рукой открыл дверь доктору Нэшу.

(Посмотри на этого ублюдка! Он говорит, что ты одержим, но ведь ты знаешь, что он на самом деле имеет в виду, не так ли? Что ты шизофреник… Выгони его, быстро! Не позволяй ему лезть тебе в голову!)

— Скорее… наверху, ради бога! — закричал Оуэн. — Разбейте тот пентакль, что бы ни случилось!

Доктор Нэш помедлил немного, уставившись на Оуэна, потом пригляделся повнимательнее. Что он увидел, Оуэн так и не узнал, но доктор оттолкнул его и побежал наверх. Раздался звук бьющегося стекла, и что-то как будто вышло из Оуэна; тень, которая вспорхнула к потолку. Бормоча, она постепенно растаяла. Оуэн почувствовал сильную усталость, и желание открыть сундук исчезло.

Доктор озабоченно поспешил в прихожую.

— Где та… вещь, которую вы привезли?

Оуэн отвёл Нэша в гостиную, и они встали перед сундуком.

— Что нам с ним делать? — спросил Оуэн.

— Полагаю, его нужно сжечь, — ответил Доктор Нэш. — И я не думаю, что будет лучше, если мы откроем его, хотя не знаю, что внутри.

— Да, — согласился Оуэн, содрогнувшись, и потащил сундук в прихожую. — Что-то было вырезано над ним там, где я его нашёл. Не совсем паук, не совсем змея, и у него было лицо. Давайте, ради бога, вытащим его отсюда.

Они вынесли сундук в сад за домом, облили бензином и подожгли, встав наготове с кочергами в руках на тот случай, если кто-то будет вырываться из пламени. Но из сундука выпала только длинная белая конечность, когда крышка изогнулась, а затем содержимое стало пузыриться. Нэш и Оуэн наблюдали за костром до тех пор, пока ничего не осталось, кроме пепла, который сдуло ночным ветром. Затем они поехали в Гладстон Плейс и боролись со сном, пока не настало утро.

Оуэн покинул Виктория-Роуд на следующий день, и теперь пишет свои романы в комнате, выходящей на пляж Саутпорта. Он не забыл, однако, те кошмары; и когда ночью на море бушует шторм, он вспоминает грубо высеченную надпись на надгробье и повторяет: «Дай бог, чтобы она оставалась мёртвой».

Перевод: А. Черепанов

Рудник на Югготе[2]

Эдварду Тейлору было двадцать четыре года, когда его впервые заинтересовал металл, добываемый на Югготе[3].

До этого момента он вёл необычную жизнь. Тейлор родился вполне здоровым, в протестантской семье, в Центральной больнице Брайчестера в 1899 году. С раннего возраста он предпочитал сидеть в своей комнате и читать книги, а не играть с соседскими детьми, но такое поведение тоже не редкость. Большинство книг, которые он прочитал, тоже были заурядными, хотя Эдвард, как правило, уделял внимание самым необычным деталям; после прочтения Библии, например, он удивил своего отца, задав вопрос: «И как же колдунья из Аэндора вызвала дух покойного?» Кроме того, его мать, конечно, заметила, что ни один обычный восьмилетний ребёнок не читал «Дракулу» и «Жука»[4] с такой жадностью, как Эдвард.

В 1918 году Тейлор закончил школу и поступил в университет Брайчестера. Здесь и началась странная часть его жизни; преподаватели вскоре обнаружили, что научные исследования Эдварда часто сменяются менее общепринятыми практиками. Он возглавлял ведьмовской культ, члены которого собирались вокруг каменной плиты в лесу у дороги на Севернфорд[5]. В культ входили такие люди, как художник Невил Крогэн и оккультист Генри Фишер. Все участники впоследствии были разоблачены и изгнаны. Некоторые из них отвергли колдовство, но Тейлор оказался единственным, кто стал ещё больше интересоваться этой темой. Его родители умерли; благодаря наследству Тейлору не нужно было работать, так что он мог тратить всё своё время на исследования.

Но хотя Тейлор собрал много знаний, он всё ещё не был удовлетворен. Он позаимствовал у другого оккультиста «Откровения Глааки»[6] и дважды посетил Британский Музей, чтобы скопировать фрагменты из «Некрономикона». В его библиотеке имелась чудовищная безымянная книга Йоханнеса Хенрикуса Потта, которую отвергли издатели Йены[7], и это была книга, благодаря которой у него и возникло последнее увлечение. Эта отталкивающая формула бессмертия, написанная Поттом, была более чем наполовину верной, и когда Тейлор сравнивал некоторые из необходимых ингредиентов со ссылками Альхазреда, он собрал доселе несоединённую серию подсказок.

На Тонде[8], Югготе, иногда и на Земле бессмертия достигали с помощью таинственного способа. Мозг бессмертного пересаживался из одного тела в другое с интервалами в тридцать пять лет; если такая операция была невозможна, то использовался контейнер из ток'ла, в который помещали лишённый оболочки мозг на время, необходимое для поиска нового тела. Ток'л — это металл, широко используемый на Югготе, но на Земле он не встречается.

«Ящерицы-ракообразные[9] прибывают на Землю через их башни», — говорит нам Альхаздред. Не в их башнях, отметил для себя Тейлор, но через них, используя метод сворачивания пространства на себя, который был утрачен для людей со времён Джойри[10]. Это было опасно, но Тейлору требовалось найти форпост отродий Юггота и пройти там через барьер в транспортной башне. Опасность состояла не в путешествии к Югготу; барьер должен изменить внешние и внутренние органы тел, проходящих через него, или иначе ящерицы-ракообразные никогда не смогут жить в своих форпостах на Земле, где они добывают те металлы, которых нет на их планете. Но Тейлору были не по душе эти инопланетные шахтёры; однажды он увидел гравюру в «Откровениях Глааки» и испытал сильное отвращение. Это не было похоже на всё, что он видел раньше; тело югготианца на самом деле не было ящерицей, и его голова не слишком напоминала голову омара, но это были единственные сравнения, которые Тейлор мог сделать.

До этого времени он не мог бы отправиться к отродьям Юггота, даже если бы нашёл один из их форпостов. Но ссылка на странице в «Откровениях» привела его к следующему месту в «Некрономиконе»:

«Пока Азатот правит теперь, как он делал это в своей двустворчатой форме, его имя подчиняет всё, от инкубов, которые населяют Тонд, до слуг Й'голонака. Мало кто может противостоять силе имени Азатота, и даже призраки самой чёрной ночи Юггота не могут сражаться с силой Н…, его другого имени».

Таким образом Тейлора вновь заинтересовала возможность путешествия на Юггот. Ящерицы-ракообразные уже не казались ему опасными, но порой, размышляя о некоторых намёках в «Откровениях», Тейлор чувствовал прилив беспокойства. Иногда упоминалась яма, которая находилась рядом с одним из городов. Мало кто из ящериц-ракообразных уделял ей внимание, но все избегали проходить мимо этой ямы в определённые периоды года. Не было никакого описания того, что находилось в той яме, но Тейлор наткнулся на слова: «В это время года ящерицы-ракообразные радуются темноте Юггота». Но намёки были настолько расплывчаты, что Тейлор обычно игнорировал их.

К сожалению, «другое имя» Азатота не указывалось в «Некрономиконе», и к тому времени, когда у Тейлора возникла нужда в этом имени, разоблачение их ведьмовского культа привело к тому, что книга «Откровения Глааки» оказалась за пределами его досягаемости. В 1924 году Тейлор начал искать людей, обладавших полным изданием «Откровения». Однажды он случайно встретил Майкла Хиндса, одного из бывших членов их культа, у которого не было копии, но он предложил Тейлору посетить фермерский дом возле дороги, ведущей в Козлиный Лес.

— Это жилище Дэниеля Нортона, — сказал ему Хиндс. — У него есть полное издание и ещё много чего интересного. Нортон не очень смышлён, хотя… помнит все углы Тагх-Клатура, но он доволен тем, как живёт и поклоняется богам, и не использует свои знания ради личной выгоды. Я не особо люблю его. Конечно, он слишком глуп, чтобы навредить тебе, но меня все эти его знания пугают и раздражают.

Таким образом, Тейлор пришёл к Дэниелю Нортону. Этот человек жил со своими двумя сыновьями в старом фермерском доме, где им удавалось выживать с небольшим стадом овец и несколькими курицами. Нортон был туг на ухо и, как сказал Хиндс, не слишком умён, так что Тейлор раздражал сам себя, говоря медленно и громко. Фермер проявлял нервозность, пока Тейлор говорил, и оставался беспокойным, отвечая ему:

— Послушайте, юный сэр, это звучит так, будто я замешан в ужасных делах. Однажды у меня был друг, который спустился по Лестнице Дьявола, и он клялся, что вскоре его окружили югготианцы, повторяя за ним все слова его молитвы. Он-то думал, что у него есть заклинания, которые помогут ему преодолеть югготианцев на Лестнице. Но однажды мы нашли его в лесу, и это было так ужасно, что те, кто нёс его тело, больше никогда не были такими, как прежде. Его грудь и горло были разорваны, а лицо было всё синее. Те, кто знал, говорили, что существа, обитающие на Лестницах, схватили моего приятеля и полетели с ним в космос, где его лёгкие разорвались.

Подождите минутку, сэр. Это опасное дело — ступать на Лестницу Дьявола. Но есть нечто за лесом, если идти по дороге на Севернфорд, что может дать вам то, что вы хотите, может быть; и оно не так сильно ненавидит людей, как те с Юггота. Вам, возможно, следует сходить туда — это под плитой или камнем, и ритуал Вуула пробудит его. Но вы думаете о том, чтобы спросить, что вам понадобится? Это проще простого, вам даже не нужен Альхазред, чтобы произнести правильные слова, и оно может доставить вам это с Юггота.

— Вы говорите, что у них есть форпост на Лестнице Дьявола? — настаивал Тейлор.

— Нет, сэр, — ответил фермер, — это всё, что я скажу, пока вы не последуете моему совету.

Тейлор ушёл недовольный, и спустя несколько ночей сходил к исполинской плите в лесу к западу от дороги на Севернфорд. Но ритуал требовал, чтобы в нём участвовало больше одного человека; Тейлор слышал, как что-то огромное шевелится под его ногами, но не более того.

На следующий день Тейлор снова поехал на ферму возле Козлиного Леса. Нортон не скрывал своего недовольства, открывая гостю дверь, но разрешил ему войти. Тень Тейлора металась по сидящему фермеру, пока тот говорил:

— Вы же не думали, что я оставлю вас в покое, если оно не проснётся, не так ли?

— Какая была бы польза, если бы я пошёл к нему с вами? Если один человек не сможет его пробудить, не смогут и двое. В любом случае, может вам нравится вмешиваться в дела тех существ с Юггота, но мне не нравится. Они скажут, что отвезут вас на Юггот и дадут вам то, чего они боятся. Я не хочу приближаться к чему-то, что может привести к ним. На самом деле, я хочу, чтобы всё оставалось так, как есть.

— Что-то, чего они боятся? — повторил Тейлор, вспоминая, что не слышал о таком.

— Это в «Откровениях Глааки», — объяснил фермер. — Вы видели мою…

— Да, в этом есть смысл, — перебил его Тейлор. — Если вы действительно собираетесь отказаться от колдовства, вам больше не понадобится эта книга. Боже, я совсем забыл об этом! Дайте мне эту книгу, и, возможно, я никогда вас больше не побеспокою!

— Можете взять её, и не стоит благодарностей, — сказал Нортон. — Вы серьёзно? Будете ли вы держаться подальше и избавите меня от необходимости иметь дела с существами Извне?

— Да, да, — заверил его Тейлор, взяв кучу пыльных книг, которые фермер сунул ему в руки, и попытался не выронить их, садясь в машину. Он поехал домой и обнаружил, что книга содержит именно то, что он искал. Она также содержала другие соответствующие отрывки, и Тейлор перечитал тот, который ранее был у него в сокращённом варианте:

«За Зоной Тринадцати Ячеистых Колоссов находится Юггот, где обитают жители многих внеземных миров. Чёрные улицы Юггота знают поступь уродливых лап и прикосновение бесформенных придатков, и невидимые формы ползают посреди его неосвещённых башен. Но мало кого существа из мира-на-краю опасаются так же, как молодых югготианцев, что побывали в яме за пределами одного из городов и уцелели. Таких выживших мало кто видел, но легенда ракообразных повествует о городе зелёных пирамид, который висит над уступом глубоко в темноте. Говорят, что ни один рассудок не выдержит зрелища, что происходит на этом уступе в определённые сезоны».

(Но ничто не может сразиться с силой другого имени Азатота.)

Дальше Тейлор не стал читать; и через два дня он поехал с альпинистским снаряжением на скальное образование за пределами Брайчестера. Образование это растянулось на две сотни футов вверх серией ступеней, ведущих к плато, таким образом создавая иллюзию гигантской лестницы; и легенда гласила, что Сатана пришёл с неба, и спустился на землю по этим ступеням. Но когда Тейлор припарковался на дороге, возле которой начинался подъём лестницы, он увидел, насколько они грубые и как легко, кажется, по ним подняться. Он вышел из машины, остановился на мгновение и начал карабкаться вверх.

Подъём в действительности оказался утомительным и тяжёлым. Иногда ноги Тейлора соскальзывали, зависая над пустотой. Один раз, на высоте в сотню футов, он оглянулся на свою машину, и всю оставшуюся часть восхождения пытался забыть пятнышко металла далеко внизу. Наконец, он зацепился рукой за край, подтянулся и выбрался на ровную поверхность. Затем Тейлор посмотрел вверх.

В центре плато стояли три каменные башни, соединённые узкими мостиками из чёрного металла на уровне крыш. Башни окружали грибы неземного вида: серые стебли были покрыты скрученными листьями. Они не могли быть полностью растительной природы, поскольку, когда Тейлор поднялся на плато, стебли наклонились в его сторону, и листья развернулись к нему.

Тейлор стал пробираться через грибную аллею, сжимаясь, когда липкие листья касались его и, наконец, поспешил в очищенное пространство вокруг центрального шпиля. Башня была около тридцати футов высотой, без окон и с необычным угловатым дверным проёмом, открывавшим его взору лестницу, ведущую в черноту. Однако, у Тейлора был с собой фонарь, и он стал освещать себе путь на лестницу. Ему не нравилось, что темнота словно перемещалась за светом фонаря; он предпочёл бы случайное окно, чтобы оно напоминало ему, что он ещё не достиг Юггота. Но мысль о ток'ле, дарующем бессмертие, заставляла Тейлора двигаться дальше.

Поднимаясь в течение некоторого времени по лестнице, он заметил иероглифы на стенах — все, очевидно, указывали на что-то, находящееся за поворотом коридора. Тейлор повернул за угол и увидел, что ступеньки заканчивались в нескольких футах выше — не на стене или твёрдом барьере; но свет фонаря не проникал дальше. Должно быть, это было то самое место, где ящерицы-ракообразные соединяют Землю с Югготом; и с другой стороны находился сам Юггот.

Тейлор бросился к барьеру, погрузился в него, закричал и упал. Казалось, что его тело было разорвано на атомы и перестроено; осталось только воспоминание о том, что он не был уверен в пережитом. Тейлор лежал несколько минут, прежде чем смог встать и осмотреться.

Он был на крыше башни, возвышающейся над городом. Направив вниз луч фонаря вниз, он увидел, что на гладкой стене нет никаких ступенек; но, вспомнив мостики, он догадался, что здания в конце каждого ряда могут иметь какие-нибудь пути для спуска. Это казалось единственным способом, которым ракообразные могли спуститься, поскольку гравюры из «Откровения» не показывали никакого метода их полёта. Тейлор был расстроен бездной под мостиком, но не мог осветить её своим фонарём.

Ему предстояло преодолеть пять узких металлических мостиков. Тейлор не замечал их странной формы, пока не вышел к первому. Мостик был слегка выпуклым в разрезе, и рифлёные секции под углом выступали наружу через одинаковые промежутки. Тейлору было очень трудно перейти от равновесия на выпуклых участках к равновесию на наклонных плоскостях. Часто он скользил в сторону, но, наконец, добрался до конца мостика, окружённого зияющей чернотой в центре крыши. Отсюда Тейлор отправился к следующему мостику. Набравшись опыта, он уже меньше поскальзывался.

Одно его беспокоило — полная тишина ночного города. Звон его шагов нарушал тишину, они звучали словно камешки, падающие в какое-то подземное море. Не было слышно даже отдалённых звуков, но казалось невозможным, чтобы такой густонаселенный мир оказался настолько тихим. Даже если предположить невероятное, что все жители города были сейчас на Земле, наверняка какой-то звук должен иногда доноситься издалека. Всё было похоже на то, что жители бежали от какого-то кошмарного вторжения в город.

Когда Тейлор добрался до центра пятого мостика, позади него раздалось хриплое карканье. Тейлор пошатнулся и ударился о металлический выступ. Цепляясь за углы, он добрался до последней крыши и оглянулся.

Звук исходил из динамика, вибрирующего поверх металлического пилона. Карканье казалось бесцельным, если только это не было предупреждением или объявлением о его собственном прибытии. Тейлор проигнорировал это как предупреждение, не желая возвращаться на Землю после того, как зашёл так далеко; и даже если югготианцы узнают о его присутствии, они будут бежать от имени Азатота. Тейлор подошёл к краю крыши и стал высматривать спуск вниз.

Спуск состоял из ничем не ограждённой лестницы, которая вилась спирально по внешней стене башни, круто опускаясь к улице. Когда вопящий динамик затих, Тейлор стал спускаться и понял, что ступени были расположены под тупым углом к стене, так что только их изъеденная поверхность мешала ему сорваться вниз. Через десять футов камешек скользнул под ногой Тейлора, и если бы он не схватился за верхнюю ступеньку, то упал бы в темноту. Его сердце колотилось, и оставшуюся часть пути он двигался медленнее.

И вот Тейлор, наконец, добрался до тротуара из восьмиугольных вогнутых чёрных камней. Он осветил улицу слегка приглушённым фонарём. Чёрные шпили тянулись по обеим сторонам в ночь, а слева от Тейлора располагался перекрёсток. Все здания были установлены в центрах отдельных квадратов с длиной стороны в десять ярдов[11], через которые прорезались дорожки из чёрного полупрозрачного минерала и на них росли точно расположенные линии тех полуживотных грибов, которые он видел на плато. Когда Тейлор вышел из башни, его фонарь осветил развилку на дороге, на пересечении которой стояло приземистое чёрное здание в форме усечённого конуса, и путешественник решил пойти по левой ветви этой развилки.

Металл, который он искал, был настолько хрупким, что не использовался для строительства в городе. Чтобы собрать образцы, он должен был посетить настоящие рудники, которые обычно располагались рядом с поселениями ракообразных. Но Тейлор не понимал планировки города. Ничего не было видно с крыш, потому что фонарь не светил далеко, и путешественник не знал, на сколько миль простирается заселённая территория. Даже «Откровения Глааки» не давали карт городов на Югготе, так что единственный план Тейлора состоял в том, чтобы наугад пройти по какой-нибудь улице. Однако, как правило, такие города были окружены рудниками с интервалом в четверть мили, так что, как только Тейлор достигнет края города, он окажется довольно близко к одному из рудников. Там в основном добывали чёрный камень, используемый для строительства, но определённый процент руды извлекался из камня и очищался на заводах вокруг рудников.

Пройдя пятьсот ярдов по левой стороне развилки, Тейлор заметил, что окрестности изменились. Хотя на одной стороне улицы всё ещё находились башни, пилоны справа теперь уступали место открытому пространству, простирающемуся вдоль улицы на протяжении двухсот ярдов и заходящими на пятьдесят ярдов внутрь улицы. Это пространство было заполнено объектами странной формы из полу-эластичного пластика тёмно-синего цвета. Несмотря на их причудливую форму, Тейлор мог видеть, что они предназначены в качестве сидений; но он не мог понять приспособлений в форме дисков, которые поднимались на металлических стержнях с каждой их стороны. Он никогда не читал о таком месте и предположил, что это может быть подобием кинотеатра у ракообразных. Тейлор увидел, что пространство усеяно тонкими шестиугольными листами из синего металла, покрытыми выпуклыми разноцветными символами. Тейлор взял с собой несколько листов. Казалось, что недавно и в спешке все посетители покинули это место. Данная картина в сочетании с предупреждающей сиреной могла бы намекнуть Тейлору об опасности; но он лишь продолжил идти по улице.

Однако открытое пространство заинтересовало его. Диски могут быть какой-то формой приёмника, и в этом случае радиопередача может дать ему представление о направлении к рудникам. Возможно, ракообразные обладали способностью передавать мысленные образы, так как некоторые легенды об их форпостах на Земле говорили о том, что они используют гипноз на большом расстоянии. Если диски работали на каком-то схожем принципе, их энергия не должна была навредить человеку, поскольку, проходя через барьер, его тело изменило способ обмена веществ на такой же, что и у ракообразных. Во всяком случае, у Тейлора осталось три батареи для фонаря, и он мог позволить себе потратить немного времени, поскольку имел возможность защитить себя с помощью пугающего имени, если на него нападёт кто-нибудь из горожан.

Тейлор погрузился в пластик одного из тёмно-синих сидений. Он откинулся на спинку, положив фонарь на землю рядом с одной из батарей, которая выпала из его кармана. Он немного посидел в кресле, и его голова оказалась между металлическими дисками. Диски оглушительно затрещали, и до того, как Тейлор смог пошевелиться, яркая оранжевая искра вспыхнула на одном диске и перескочила на другой, пройдя через его мозг.

Тейлор вскочил, и оранжевый луч исчез. Из его левого кармана, в котором лежали две запасные батареи, потянуло запахом металла. Тейлор сунул руку в карман, и она покрылась тускло-серой жидкостью; очевидно, это было всё, что осталось от батарей. Фонарь и одна батарея, которая не соприкасалась с его телом, всё ещё лежали рядом, и лампочка по-прежнему горела. Но, несмотря на то, что луч сделал с батареями, Тейлор не пострадал. Он очень хотел вернуться на сиденье, поэтому выключил фонарь для экономии заряда батареи и сел обратно на пластик. Ибо этот луч обладал свойством формировать образы в его уме; и в этот момент, сидя между дисками, Тейлор мимолётно увидел странную картину — ржавые металлические ворота, стоящие одиноко в центре пустыни, освещённые зелёной луной. Он не знал, что это было, но ворота имели вид определённого и непознаваемого назначения.

Луч начал проходить ещё до того, как голова Тейлора оказалась между дисками, и в его уме сформировался образ, который сразу же исчез и уступил место другому. Ряд несвязанных видений проходил перед Тейлором и размывал окружающую тьму. Змееподобное существо пролетело через небо медного цвета, его голова и хвост свисали вниз с живота, где вращалось одно крыло летучей мыши. Большие, покрытые паутиной твари выкатывались из зловонных пещер в центре фосфоресцирующего болота, их рты чавкали, когда они спешили туда, где кричала чья-то фигура, застрявшая в грязи. Ряд гор, их вершины, покрытые льдом, доходили почти до неба; и, пока Тейлор наблюдал за ними, целая линия пиков взорвалась, и в поле зрения появилась белая безликая голова.

Тейлор, скорее встревоженный, подумал, защищаясь от мыслеобразов: «Клоака какая-то! Зря трачу время!», и начал вставать с сиденья.

Сразу же при слове «клоака» сформировалась новая картина. Появился крупный план одного из ракообразных, и то, что он делал, было тошнотворно очевидным даже с его непривычной формой. Что было необычно, так это то, что он выполнял этот акт в саду у одной из башен, возле вездесущего гриба. Когда ракообразный закончил, он встал и отошел, а Тейлор внимательно посмотрел на картину, что осталась позади. Пока он смотрел, оцепенев от ужаса, листья близлежащего гриба согнулись и покрыли фекалии, а когда лист разогнулся, земля в этом месте была пуста. Теперь он увидел назначение этих грибных аллей.

Более важным, однако, как понял Тейлор, было то, что он только что открыл метод обращения к знаниям, хранящимся в этой библиотеке. Он должен подумать о каком-то ключевом слове — поэтому «клоака» вызвало такое досадное видение. Теперь, сдержав тошноту, Тейлор сказал мысленно: «Рудники, связанные с этим городом».

Перспектива, которая теперь явилась ему, представляла собой вид на город с высоты птичьего полёта. Город полностью был во тьме, но каким-то образом Тейлор ощущал очертания зданий. Затем точка обзора стала снижаться, пока Тейлор не оказался смотрящим прямо на библиотеку; у него возникло странное головокружение, когда он увидел самого себя, сидящего на пластиковом кресле. Кто бы ни транслировал это, изображения начали двигаться по улице, граничащей с библиотекой, пересекли прямую дорогу, вывели к её расширению и показали Тейлору яму в нескольких ярдах дальше.

Передатчик, однако, теперь работал как будто независимо от воли человека. Сейчас он вернулся обратно на шестьсот ярдов или около того по дороге, к перекрестку с более широкой улицей справа. Тейлор понял, что нужно следовать к чему-то важному. Его вели по извилистой улице, и он увидел, что через несколько ярдов здания закончились, оттуда более грубая дорожка тянулась к краю ямы, намного большей, чем первая. Передатчик сдвинулся вперёд, остановившись у края зданий. Тейлор хотел, чтобы он подошёл поближе, но передатчик оставался на одном месте. Когда видение продолжилось, громкий шум заставил Тейлора вздрогнуть; это была только часть передачи — не похожая на голос, она напоминала стеклянные поверхности, вибрирующие вместе, но формирующие определённые узоры. Возможно, это был голос, но его послание не имело смысла — что могла означать фраза ксада-хгла-сорон? Как бы то ни было, фраза повторилась семь раз, затем изображение исчезло.

Озадаченный, Тейлор слез с сиденья. Он не смог получить какой-либо дополнительной информации от дисков. Более крупная яма находилась дальше, но она могла содержать больше минералов, и здания находились не так близко к ней, поэтому опасность того, что Тейлору там помешают, была менее вероятной. Он решил пойти туда.

Когда путешественник добрался до перекрёстка, он некоторое время простоял в нерешительности, вспомнив приземистые чёрные башни, которые окружали ближайший рудник, и повернул направо. Его ботинки звенели на чёрном тротуаре и хрустели на камнях ведущей далее тропы. Луч фонаря задрожал на осыпающемся краю, и Тейлор остановился возле ямы, посмотрев вниз.

Сначала он ничего не увидел. Пылинки, поднимающиеся снизу, окрасили луч фонаря полупрозрачным зелёным цветом, но он ничего не выявил, кроме колеблющегося круга чёрного камня на противоположной стене. Круг рос и тускнел по мере снижения, но темнота окончательно очертила края отложения, выступающего из скалы, и то, что стояло на нём.

Нет ничего ужасного в группе высоких опустевших пирамид, даже когда эти пирамиды построены из бледно-зелёного материала, который блестит и, кажется, движется в полусвете. Что-то еще заставляло Тейлора зачарованно смотреть вниз — способ, которым изумрудные конусы поглощали свет его фонаря, пока лампочка заметно тускнела. Он смотрел вниз, ожидая чего-то, что, по его мнению, должно было случиться.

Лампочка вспыхнула и погасла, оставив его в полной темноте.

Ничего не видя, Тейлор отвинтил крышку фонаря и позволил мёртвой батарее выпасть и удариться о поверхность скалы далеко внизу. Вытащив последнюю батарею из кармана, он вслепую нащупал кусочки металла, щурясь во тьме, и увидел в своих руках фонарь. Он был слабо освещён сиянием, идущим снизу, и становился всё более отчётливым, пока Тейлор смотрел на фонарь. Теперь он мог видеть дальнюю сторону ямы, и, услышав скрежещущий металлический звук, который начал звучать где-то ниже, Тейлор посмотрел вниз в зелёный свет.

Что-то поднималось к нему по поверхности скалы; нечто сияюще-зелёное выскользнуло из уступа. Оно было огромное и такое же зелёное, как скалы, отчего сливалось с камнями, но оно имело форму, и именно это заставило Тейлора бежать из глубокой ямы, грохоча ногами по тротуарам, и не включать фонарь, пока он не натолкнулся на чёрный шпиль за пределами расширяющегося радиуса зелёного света. Тейлор не останавливал свой бег, пока не добрался до здания в форме усечённого конуса, которое он запомнил, и башни рядом с ней. Он опрометчиво поднялся по внешним ступеням, полз на четвереньках, качался на мостиках и так добрался до последней крыши.

Последний раз он мельком взглянул на другие башни, затем поднял люк и спустился вниз по неосвещённым ступенькам, сквозь жгучий барьер, через проход, и с грохотом вывалился в ослепительный дневной свет, наполовину скатившись по Лестнице Дьявола, и, наконец, добрался до своей машины. Где-то там существо, которое он мельком узрел, всё ещё двигалось — эта зеленовато-лучистая форма, которая вздымалась и пульсировала над шпилями, опрокидывала их, и выдвигала светящиеся конечности, чтобы поглотить бегущие карликовые формы…

* * *

Когда прохожие позвонили в полицию Брайчестера, услышав необычные звуки из дома на Саут Эбби Авеню, оказалось, что только несколько документов в этом доме не были уничтожены Тейлором. Полиция вызвала врачей из Мерси Хилл, которым оставалось только отвезти Тейлора в больницу. Он взбесился, когда врачи отказались исследовать Ступени Дьявола, но когда они попытались успокоить его обещаниями, что съездят туда, он так демонстративно протестовал, что его перевели в Дом Камсайда для душевнобольных. Там он мог только лежать, лихорадочно повторяя:

«Вы, дураки, почему бы вам не остановить их, поднявшись по ступенькам? Они будут унесены в космос — лёгкие лопнут — синие лица… И предположим, что Оно не разрушило весь город — предположим, что Оно было разумно? Если бы Оно знало о башнях в других частях космоса, Оно могло бы найти дорогу к лестнице — Оно спускается вниз по лестнице через барьер — Оно пробирается через лес и в город. За окном! Оно поднимается над домами!»

Дело Эдварда Тейлора всё ещё вызывает разногласия среди докторов и является предметом преувеличенных спекуляций в воскресных газетах. Конечно, журналисты не знают всех фактов; если бы они их знали, их тон, безусловно, был бы другим, но доктора сочли неразумным раскрывать всё, что произошло с Тейлором.

Вот почему рентгеновские снимки тела Тейлора тщательно спрятаны в архивах госпиталя. На первый взгляд снимки казались нормальными, и неспециалист мог не заметить никаких аномалий даже после тщательного их изучения. Требуется опытный доктор, способный заметить, что лёгкие Тейлора, хоть и функционируют прекрасно, ни в коем случае не похожи на лёгкие человека.

Перевод: А. Черепанов

Насекомые с Шаггаи

I: Местонахождение конуса

Возможно, было бы лучше, если бы я максимально потратил ближайшие несколько часов на веселье, но почему-то я чувствую себя обязанным записать некоторые объяснения для моих друзей, даже если они не поверят в это. В конце концов, я не совсем подавлен — только потому, что я не должен быть живым после захода солнца, когда перережу себе вены на запястьях. Конечно, определённо мой читатель будет испытывать недоверие, но истина в том, что моё дальнейшее существование может представлять опасность для всего человечества. Но уже нет. Я расскажу свою историю с самого начала.

Когда я пью, то, как правило, становлюсь хвастливым и нетерпимым, так что, остановившись в отеле, что расположен в центре Брайчестера, я решил следить за собой и по мере возможности держаться подальше от бара. Но один из местных — учитель средних лет, который много читал — слышал о Рональде Ши и очень любил некоторые из моих фантастических рассказов. Таким образом, он привел меня в бар, обещая, что расскажет мне все легенды долины Северн, которые могли бы стать сюжетами для моих будущих рассказов. Первые несколько историй помогли мне войти в лёгкое состояние алкогольного опьянения, а затем учитель внезапно начал рассказывать то, что не было похоже на обычную историю о ведьмах. К концу этой истории я был вынужден признать, что она, по крайней мере, оригинальна.

— В лесу возле Гоутсвуда, — начал мой собеседник, — деревья растут очень густо ближе к центру. Конечно, не так много народу ходит туда, хотя существует слишком большое количество историй о самом Гоутсвуде, и это привлекает чужаков, но в середине леса есть одна поляна. Должно быть, это место очистили римляне для храма в честь какого-то их божества: думаю, что для Великой Матери, но я не пытался выяснить это. Во всяком случае, примерно в 1600-х годах нечто, похожее на метеорит, однажды ночью упало на эту поляну. В ту ночь произошло довольно много необычных событий — радуги из света в небе, и луна покраснела, согласно книгам, которые я видел. Падение этого метеорита было слышно на многие километры вокруг, но никто не отправился посмотреть на него; были какие-то попытки собрать поисковые партии в Брайчестере и Камсайде, но дело заглохло.

Вскоре после этого на ту поляну начали ходить люди, но люди не обычные. Эта поляна стала местом встречи и шабаша ведьм; в ритуальные ночи они совершали там Чёрную Мессу и кровавые жертвоприношения, и вскоре сельские жители стали говорить, что ведьмы больше не поклоняются Сатане; они поклоняются метеориту. Конечно, местные священники сказали, что этот метеорит, вероятно, был прислан из ада. Никто не мог сказать, что самолично видел эти обряды на поляне, но многие всё еще говорили, что нечто вышло из метеорита в ответ на молитвы ведьм.

Затем кто-то пришёл на эту поляну спустя много лет после того, как Мэтью Хопкинс обнаружил шабаш и казнил всех собиравшихся там ведьм. Это был молодой человек, который посетил поляну при дневном свете, поспорив с кем-то, что сможет сделать это. Он не вернулся до наступления темноты, и другие люди стали беспокоиться. Молодой человек не возвращался до рассвета следующего дня, когда он прибежал в Брайчестер, крича что-то совершенно бессвязное, и местные жители не смогли ничего из него выудить.

— И на этом месте, полагаю, история заканчивается, — прервал я учителя. — Кто-то видит безымянный ужас и больше не может никому рассказать о том, что он увидел.

— Вы ошибаетесь, мистер Ши, — возразил учитель. — Этот парень постепенно успокоился, так что через несколько дней он стал настолько тихим, что мы уже испугались, что он превратился в немого. В конце концов, он успокоился достаточно, чтобы отвечать на вопросы, но многое так и осталось без объяснений. Конечно, как вы говорите…

Очевидно, парень продирался через самую густую часть леса, когда услышал, что нечто идёт за ним по тропинке. Он сказал, что это были очень тяжёлые шаги, они издавали некое подобие металлического звука. Ну, он обернулся, но в этом месте тропа делала поворот, и парень не смог увидеть преследователя. Однако солнце освещало тропу, и нечто, находящееся прямо за поворотом, отбрасывало тень. Никто толком не понял, что там парень увидел, он сказал только, что оно было высокое как дерево, но не дерево, и двигалось в его сторону. Полагаю, что через мгновение молодой человек увидел бы его, но он не стал ждать. Он побежал по тропинке в другую сторону. Он бежал, должно быть, некоторое время, так я думаю, потому что тропинка закончилась на той призрачной поляне. Это было совсем не то место, где он хотел бы оказаться.

Именно эта часть истории заинтересовала меня больше всего. Солнце клонилось к закату, и, может быть, это придавало сцене дополнительную жуткость. В любом случае, на этой просеке в лесу парень увидел металлический конус, стоящий в центре. Он был сделан из серого минерала, который не отражал свет солнца, а высота его составляла более девяти метров. На одной стороне конуса имелось некое подобие круглого люка, а на другой были высечены барельефы. Предположительно, парень сначала испугался этого конуса, но, наконец, решился подойти к нему. На краю поляны также находился длинный камень с прямоугольной лункой, выдолбленной в верхушке. Камень был окружён человеческими следами, а в лунке парень заметил высохшую кровь.

Боюсь, в этом месте история снова имеет пробелы. Он не смог описать эти барельефы на конусе, сказал лишь, что некоторые из них напоминали то, что он почти увидел на тропе, а другие — прочих существ. Молодой человек, так или иначе, недолго рассматривал барельефы, но обошёл конус, чтобы взглянуть на люк. Казалось, что у люка нет никакого замка, непонятно было и то, как он открывался, и парень продолжил изучать его. Затем на него упала тень. Он поднял голову.

Это было всего лишь солнце, опускающееся за горизонт, но оно отвлекло внимание парня от люка. Когда же он повернулся обратно к конусу, люк был открыт нараспашку. И пока парень дивился новой картине, он услышал пульсирующий шум где-то над своей головой, в верхушке конуса. Он поведал людям, что изнутри доносился какой-то сухой шелест, который становился всё ближе. Затем парень увидел фигуру, вылезающую из темноты люка. Вот и вся история.

— Что вы имеете в виду? Это всё? — недоверчиво спросил я.

— Более или менее, да, — согласился учитель. — После этого рассказ молодого человека стал слишком бессвязным. Все, что я смог узнать, — нечто выползло из конуса и рассказало парню о своей жизни, и о том, чего оно хочет. Легенда намекает на то, что с парнем произошло нечто большее, на самом деле, говорят, его утащили с Земли в другие вселенные, но я ничего не знаю об этом. Он, должно быть, узнал историю жизни этих существ из конуса, и некоторые события, попавшие в легенду, примечательны своей необычностью. На рассвете Дневные Хранители — так их называют в истории — выходят, чтобы предостеречь людей от посещения поляны или наоборот заманить их туда. Я точно не знаю. Хранители — этот тот вид существ, которые отбрасывают тень, которую видел тот парень на тропе. И наоборот, когда наступают сумерки, из конуса выходят другие его обитатели. Тому парню много чего рассказали, но всё это очень смутно.

— Да, это действительно смутно, не так ли? — сказал я многозначительно. — Слишком расплывчато — ужасы, которые слишком ужасны для описания, да? Скорее всего, тот, кто придумал эту байку, не имел достаточно воображения, чтобы описать тех существ, когда придёт время. Нет, извините, я не смогу использовать это в своих рассказах, мне придётся слишком много дописывать. Дело даже не основано на факте; очевидно, это выдумка кого-то из местных. Вы можете видеть несоответствия — если все так боялись этой поляны, почему этот парень вдруг встал и пошёл туда? К тому же, почему всё было так ясно, пока история не дошла до конкретного ужаса?

— Ну, мистер Ши, — заметил учитель, — не критикуйте меня. Спросите Сэма, он один из местных жителей, которые знают больше об этих вещах; на самом деле, это он рассказал мне легенду.

Учитель указал на деревенского старика, сидящего с пинтой пива возле барной стойки; я уже замечал его, он наблюдал за нами, пока мы разговаривали. Теперь он поднялся с табурета и подсел за наш стол.

— Ах, сэр, — возразил наш новый собеседник, — вы же не хотите глумиться над историями, которые у нас тут рассказывают, — сказал старик. — Я, как вы слышали, смеялся над тем, что наши сплетники рассказали тому парню. Он не верил в призраков и дьяволов, но это было до того, как он отправился в лес… Я не могу рассказать вам больше о том, что тот парень получил от твари из конуса, потому что они, как известно, хранят об этом молчание.

— Это не единственное, что касается поляны в лесу, — вмешался учитель. — У тех ведьм, которые проводили там собрания, были свои причины. Я слышал, что они получали определённую выгоду, посещая поляну — какое-то экстатическое удовольствие, как от приёма наркотиков. Связано ли это с тем, что случилось с парнем, когда он перешёл, знаете ли… когда он словно перешёл в другую вселенную? Ничего не могу вам сказать, кроме того, что есть.

Ходят и другие истории, но они ещё более расплывчаты. Один путешественник, который забрёл туда однажды в лунную ночь, увидел что-то похожее на стаю птиц, взлетающих с поляны; но когда он снова посмотрел на них, существа размером с крупных птиц были уже чем-то другим. Затем немало людей видели огни, двигающиеся между деревьями, и слышали некую пульсацию вдали. А однажды люди нашли кого-то мёртвым на лесной тропе. Это был пожилой человек, поэтому не удивительно, что он умер от сердечной недостаточности. Но он выглядел так странно. Его глаза выражали ужас, смотря в сторону того, что ранее находилось на тропе. Нечто пересекло путь перед покойником, и что бы это ни было, его должно было быть достаточно, чтобы остановить сердце человека. Оно сломало ветви на высоте более пяти метров от земли.

Мы втроём так долго разговаривали, что я не осознавал, как сильно опьянел. Конечно же алкоголь придал мне храбрости, я встал из-за столика, и двое моих собеседников уставились на меня в изумлении. У двери к лестнице я повернулся и бездумно объявил: «Я пробуду здесь несколько дней, и я не намерен смотреть, как вы все напуганы этими глупыми суевериями. Я пойду в лес завтра днём, и когда я найду это каменное образование, которого вы так боитесь, то отколю от него кусочек и принесу сюда, чтобы его можно было выставить в баре!»

На следующее утро небо было безоблачно, и до полудня я радовался, что погода не может быть истолкована как дурное предзнаменование хозяином гостиницы или подобными лицами. Но около двух часов дня туман начал покрывать район, и к двум тридцати солнце приняло вид подвешенного шара из раскалённого металла. Я должен был выйти в три часа, иначе я бы не дошел до поляны до наступления темноты. Я не мог отступить от своей намеченной цели, не выставив себя дураком перед теми, кто слышал моё хвастовство; завсегдатаи бара, несомненно, подумают, что довод об опасности похода в тумане будет лишь попыткой скрыть свою трусость. Поэтому я решил пройти немного вглубь леса, а затем вернуться и соврать, что не смог найти поляну.

Когда я добрался до леса, выжимая максимальную безопасную скорость из своего спортивного автомобиля, солнце стало просто мерцающим круговым свечением в аморфно дрейфующем тумане. Намокшие деревья растягивались расплывчатыми колоннадами вдаль по обе стороны изрезанной колеями дороги. Однако учитель детально описал мне направление, и, не слишком сильно колеблясь, я вошёл в лес между двумя капающими деревьями.

II: Тварь в тумане

Между извилистыми арками из ветвей пролегала тропа, хотя она и не была ясно видна. В скором времени гнетущая атмосфера туннеля, искажённая стенами тумана, в сочетании с незнакомыми звуками, которые иногда проникали в звенящую тишину, вызвали у меня тревожное чувство благоговейного ожидания. Я не мог сказать, чего ожидал, но мой разум был полон намёков на какое-то надвигающееся событие ужасного значения. Мои глаза напрягались от усилий пронзить серую стену перед собой.

Незадолго до этого устойчивое дурное предчувствие стало невыносимым, и я сказал себе, что настало время вернуться в гостиницу с заранее подготовленным оправданием, и нужно успеть до темноты. Тропа не пересекалась с другими тропинками, так что я легко мог найти обратный путь, даже в тумане. Это случилось, когда я развернулся, чтобы пойти назад, и остановился в нерешительности.

Мне показалось, что я почти столкнулся с деревом серого металлического цвета. Невысокое по сравнению с обычными деревьями этого леса, оно было около пяти метров в высоту с очень толстыми цилиндрическими ветвями. Затем я заметил, что его ствол разделён на два цилиндра у самой земли, а нижние концы этих цилиндров далее разделялись на шесть плоских круговых выступов. Это могло быть естественным искажением, и такая гипотеза была способна также объяснить странное расположение ветвей, повторяющихся кругом на верхушке ствола. Но я не мог придумать естественного объяснения, когда те ветви, что были ближе ко мне, внезапно вытянулись в мою сторону, словно пытаясь схватить меня, а с вершины того, что я принял за ствол, поднялся безликий овал, который наклонился ко мне, показывая открывающееся отверстие на верхушке.

Туман кружил вокруг меня, когда я бежал вслепую по тропинке, которая скользила под моими ногами и искривлялась в непредсказуемых местах. Я представлял себе, как этот гигант тяжело ступает по лесу, пытаясь догнать меня, его щупальца раскачиваются в предвкушении жертвы, рот в верхней части этой безликой головы жадно открывается. Безмолвие леса раздражало меня; возможно, чудовище не преследовало меня, и в этом случае впереди меня должна была ожидать какая-то ещё более худшая судьба. Сколько таких существ может обитать в лесу? Как бы то ни было, они не являлись известными науке видами. А что если они поджидают меня в тихой засаде? Туман эффективно маскирует их, и размытое пятно, похожее на столб, может быть просто другим деревом.

Отчаяние следовало за моим перепуганным воображением, и, наконец, я прижался к стволу серого дуба, ожидая нападения любой формы ужаса. Изнурение, вызванное моим безумным бегством, притупило остроту страха, и довольно скоро я перестал в ужасе оглядываться на каждый звук, доносящийся из леса. Мои мускулы болели от этой сумасшедшей погони, физическая слабость вскоре объединилась с общей усталостью, и я внезапно упал и провалился в беспокойный сон. Вскоре я проснулся. Мне снилось, что лес, такой же, как был вокруг меня сейчас, превратился в армию титанов с овальными головами; но сон продолжался достаточно долго, чтобы освежить мои силы.

Однако я не чувствовал себя благодарным за всё остальное. Туман почти улетучился; и из-за этого я мог видеть, что солнце уже близко к закату. Мне нужно было быстро выйти из леса; сон не избавил меня от воспоминаний о том, что я недавно видел, и в ночное время мой разум не мог бы выдержать напряжения от одиночества рядом с таким блуждающим безумием. Но я быстро понял, что больше не знаю, где выход из этого лабиринта ужаса, хотя окрестности были хорошо видны. Если бы я пошёл в неправильном направлении, я бы не узнал этого до темноты, когда все затаившиеся призраки леса могли приблизиться ко мне.

Однако было ещё более очевидно, что, поскольку никакая сосредоточенность не укажет мне правильный путь, я не должен больше тратить время на бесполезные раздумья, но идти в одном направлении, молясь, чтобы оно вывело меня из кошмара, в который я погрузился. Смутная интуиция подсказала мне, что путь налево приведёт меня к первоначальному маршруту, и я поспешно двинулся в ту сторону, пытаясь заглушить слабые предчувствия. Идя по лесу, я нигде не видел узнаваемых ориентиров, хотя раз или два мне показалось, что искривлённый дуб имеет знакомую форму; но, учитывая, что путешествие вглубь леса было всего лишь ужасным бегством, неудивительно, что я ничего не помнил. Иногда отчаяние настигало меня, и я был уверен, что безликие деревянные колоссы никогда не позволят мне сбежать; но я как мог отбрасывал такие мысли.

Вскоре моя надежда усилилась. Если деревья начали редеть, а растительность стала реже, значит ли это, что я приближаюсь к краю леса? Если смотреть на положение солнца, то осталось совсем немного до наступления темноты, не более пятнадцати минут. И разве это не моя машина виднеется вдали между деревьями? В самом деле, что-то мерцало вспышками тусклого металла там, где тропа, казалось, заканчивалась, хотя пока я не мог разобрать никаких деталей. Я поспешил к тайному свечению на дороге — и вместо этого оказался на поляне.

Металлический конус высотой в девять метров, который возвышался на открытом пространстве, отражал свет только потому, что был покрыт влагой. Сделанная из тусклого минерала, его поверхность была покрыта ямками и рубцами от невообразимых нагрузок. Пока я не мог видеть ту сторону конуса, что покрывали барельефы, передо мной не было ничего, кроме кругового выступа, очевидно, того самого люка из легенды. Но хотя эти нечестивые барельефы были скрыты от меня, то, что я мог видеть на всеми избегаемой поляне, было достаточно тревожным. На противоположной стороне стоял прямоугольный камень, верхняя поверхность которого была выдолблена и окрашена в тёмный цвет, и пятна на ней выглядели свежими, что не поддавалось логическому объяснению, хотя я не подходил к камню, чтобы проверить ужасную идею, которая пришла мне в голову. Никаких следов ног или чего-либо другого не было на грязной земле; не знаю, каких неестественных отпечатков я ожидал, но их отсутствие не успокоило меня. Я знал, что некоторые виды существ скрываются здесь на призрачной поляне; но кто может ходить, не оставляя следов?

Хотя мой страх был огромен, когда я наткнулся на это тайное место в лесу, любопытство в сочетании с определённым фатализмом побуждало меня исследовать конус. В конце концов, скоро наступит ночь, ещё задолго до того, как я найду путь к краю леса; бесполезно спасаться от существ, ожидающих моей попытки бегства. В течение нескольких минут, которые мне оставались, я решил посмотреть, что было вырезано на противоположной стороне конуса; и поэтому я обошёл вокруг объекта, заметив слабый сухой шелест, который доносился откуда-то с поляны.

Я сразу же увидел изображения на изрытой серой поверхности и пожалел о своём желании рассмотреть их. Я могу описать их вместе с действиями, которые были показаны на барельефе. Из этого я сделал выводы, которые вскоре получили ужасное подтверждение. Но ни одно описание не способно передать явную ненормальность и чуждость этих изображений, ибо человеческий разум не может представить себе космическую неестественность, пока ему не покажут конкретные доказательства, которые он не сможет отрицать.

На барельефах было изображено пять различных рас существ. Наиболее часто встречался вид насекомых с определёнными инопланетными характеристиками, что означало их неземное происхождение. Часто показывалось, что эти существа манипулируют своеобразными цилиндрическими приборами, которые, похоже, проецировали тонкие лучи, уничтожающие всё на своём пути. Другой инструмент — кристалл в виде коробочки, испускающий мерцающее лепестковое поле, — использовался для того, чтобы покорить противников — безликих существ с овальными головами, которые, по-видимому, были расой порабощённых тружеников, используемых для выполнения задач, требующих силы, которой не было у относительно слабой расы насекомых.

Это были не единственные существа, изображенные на поверхности конуса, но какая польза описывать их в этом месте истории? Вскоре после этого я увидел таких существ в их естественной среде, и такой опыт был бесконечно хуже, чем простое изображение кошмара. Достаточно сказать, что скульптуры были настолько грубы, что скрывали более отвратительные детали этих существ, зато воспроизведение их окружения было более подробным. Два солнца, которые беспрестанно вращались над сценами, были невероятно реалистичными, хотя ввиду их явной чуждости даже такая картина не могла сравниться с реальной сценой. Царапающие небо пилоны и пугающие своей формой купола городов, маячащих в отдалении, показывались только снаружи, и если где встречалось изображение конуса, то также не изображалось, что находится внутри него.

Примерно тогда я заметил, что становится всё труднее видеть фигуры на поверхности конуса, и вздрогнул от ужаса, когда понял, что слишком увлёкся созерцанием барельефов, а солнце уже зашло за горизонт. Поляна стала пугающе тихой, подчёркивая шуршащий звук, который все ещё исходил откуда-то поблизости. Этот сухой звук, казалось, исходил сверху, и внезапно мне пришло в голову, что это был шум чего-то, спускающегося внутри конуса.

Внезапно шуршание прекратилось, и я напрягся, ожидая существо, что в любой момент могло появиться в районе изогнутого металлического круга. Я не сомневался, что это будет создание, выгравированное на металлических барельефах; вероятно, один из представителей всемогущей расы полунасекомых. Но какие ещё детали этого существа могут свести меня с ума, прежде чем оно увидит меня?

И именно в этот момент я услышал звенящий звук с противоположной стороны — звук открывающегося круглого люка.

III: Насекомые из конуса

Этот глухой звон исцарапанного люка, находящегося за пределами моего поля зрения, долгое время отдавался эхом, но когда он прекратился, из-за края конуса никто не появился. Всё, что можно было услышать, — шорох невидимого обитателя; теперь этот шорох смешивался со скребущим звуком, который неуклонно приближался.

Наконец, появилась фигура, хлопающая кожаными крыльями над землёй. За тварью, которая летела по направлению ко мне, следовала группа других, их крылья били по воздуху с невероятной скоростью. Несмотря на то, что они летели так быстро, я мог с усиленным восприятием ужаса разобрать гораздо больше деталей, чем хотел. Эти огромные, лишённые век глаза, которые глядели на меня с ненавистью, сочлененные усики, которые, казалось, скручивались на голове в космическом ритме, десять ног, покрытых чёрными сияющими щупальцами и сложенные в подбрюшье, и полукруглые ребристые крылья, все в треугольных чешуйках — это описание не может передать душераздирающий ужас формы, которая метнулась ко мне. Я видел, как, истекая слюной, двигались три её рта, а потом тварь оказалась возле меня.

Я подумал, что ей как-то удалось пролететь над моей головой несмотря на то, что её ужасно плоское лицо мгновение назад почти столкнулось с моим; но я не ощутил никакого удара. Но когда я оглянулся, вокруг не было никаких признаков существ-насекомых, и пейзаж выглядел пустым. Другие твари из конуса не пытались напасть на меня, но хлопали крыльями на дальних деревьях. Мысли закрутились в моей голове, я наблюдал за их полётом, пытаясь понять, куда пропала главная тварь.

В следующий момент весь пейзаж, казалось, запульсировал и растаял, словно линзы моих глаз искривились в мучительном искажении. Затем я почувствовал его — то существо каким-то ужасным образом превратилось в паразита, и в тот момент, когда оно оказалось возле моего лица — оно вошло в моё тело и стало ползать внутри моего мозга. Именно из-за этого у меня исказилось зрительное восприятие.

Теперь, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю своё первое ощущение чего-то, ползающего как червь по коридорам моего мозга, с несколько более высокой степенью объективности, я могу только предположить, что существо не могло быть исключительно материальным, оно было построено из какой-то инородной материи, которая позволяла своим атомам существовать вместе с атомами моего тела. Но тогда я не мог думать ни о чём, кроме как о страшном паразите, который ползал там, куда мои царапающие пальцы не могли добраться.

О других событиях той ночи я могу только попытаться рассказать с некоторой степенью согласованности, поскольку мои впечатления после этого стали несколько запутанными. Должно быть, мой разум уже привык к чужеродному объекту в моём черепе, потому что, как ни удивительно, очень скоро я стал думать об этом состоянии, как о совершенно нормальном. Существо воздействовало на мои мыслительные процессы, и даже когда я стоял перед конусом, это насекомоподобное создание передавало мне свои воспоминания. Ибо пейзаж растаял вокруг меня, и я начал испытывать видения. Я словно плавал над сценами, как во сне курильщика гашиша, в таком же теле, как у этого ужаса из конуса. Миры выплыли из тьмы того, что казалось вечностью; я видел неописуемой отвратительных существ и не мог закрыть глаза, чтобы не смотреть на них. И когда это существо овладело моим разумом, я начал видеть реальные сцены из жизни того экземпляра, который проник в меня.

Моему взору предстала местность из зелёных туманов, сквозь которые я летел, махая крыльями, над бескрайней поверхностью бурлящей воды. В какой-то момент туманы стали отплывать назад, и я поднялся над ними; зелёная разжиженная дымка раздувалась вокруг меня. Вдалеке высокий расплывчатый цилиндр упирался в невидимое небо; приблизившись к нему, я увидел, что это каменная колонна, выступающая из колеблющейся воды, выращенная твёрдыми, похожими на ракушки растениями. На каждой стороне колонны через равные промежутки имелись выступы странной формы. Казалось, не было никакой причины для ужаса, который бурлил во мне при виде этой колонны, но я намеренно облетел вокруг этого объекта на большом расстоянии. Когда туман снова стал скрывать колонну, я увидел огромную кожаную руку с длинными бескостными пальцами, высунувшуюся из воды, а следом за ней появилась рука со множеством суставов. Я увидел, что мышцы руки напряглись, как будто всё, из чего росла эта рука, готовилось вытащить себя из моря. Я отвернулся и полетел в туман, потому что не хотел видеть, что появится над поверхностью.

Сцена растворилась и сменилась другой. Я полз по тропинке, которая пролегала между прозрачными алмазоподобными камнями. Тропа вела в долину, на дне которой располагалось странное чёрное здание, необъяснимо светящееся под пурпурным ночным небом той далёкой планеты. Здание с его безумно наклонной крышей и многогранными башнями не отличалось узнаваемой архитектурой, и я не знал, почему так целенаправленно приближался к нему. Мои когти громыхали по усыпанной камнями поверхности, которая стала чёрным мозаичным тротуаром перед зияющим входом в чёрное здание. Я вошёл туда. Мне пришлось пройти много извилистых коридоров, прежде чем я добрался до того, что искал — того, о чём на Шаггаи говорили, что оно такое могущественное, — и мне не нравилось то, что свисало с потолков в тёмных углах; но, наконец, я добрался до комнаты без окон в высокой чёрной башне. Я взял странный кусок металла, что лежал на центральной плите, и повернулся, чтобы покинуть комнату. Затем дверь в противоположной стене распахнулась, и я вспомнил легенду, что шептали у нас — о хранителе этого оружия потерянной расы. Но я знал, как использовать всю мощь оружия, и на этом куске металла я сфокусировал умственные волны, чтобы разорвать в клочья многоногую пушистую тварь, которая выбежала из открытой двери. Его отвратительные усохшие головы качались на тощих волосатых шеях. Затем я с ужасом выскочил из неосвещённой башни, сжимая металлическое оружие, потому что, оглядываясь назад, я видел тварь со множеством голов; все её ноги на одной стороне тела сгорели, но всё еще тянулись ко мне.

Видение снова запульсировало и изменилось. Я стоял на высокой плите из какого-то красиво отполированного пластика, окруженный рядами самых тошнотворных существ, которые только можно вообразить. Они были овальными двуногими карликовыми тварями, высотой едва ли в полметра, без рук или головы, но с зияющим влажным серым ртом в центре тела из густой белой мякоти. Все они распластались передо мной, словно поклоняясь, на поверхности гриба, из которого, казалось, состояла земля. На их стороне плиты гриб затвердел, как желатиновый лист. Моя сторона являлась голой скалой, покрытой огромными приземистыми зданиями из того же тёмно-изумрудного материала, что и плита. Эти здания, как я знал, были построены расой, отличной от мясистых белых тварей, и, вероятно, предшествовала им; существа, которые поклонялись моей твёрдой форме, не могли работать с таким материалом или даже касаться его, но жили в отталкивающе влажных норах внутри грибов. Действительно, пока я наблюдал, одно из существ слишком близко подошло к помосту, на котором я стоял, и тем самым оторвало мокрую, как губка, часть своего тела, которая быстро сгнила там, где упала.

Ещё одна сцена мелькнула передо мной. Я скользил над равниной, покрытой колоссами, изображающими обнажённые человекоподобные фигуры в разных развратных позах, каждая статуя высотой не менее тридцати метров; и вокруг каждой располагались какие-то отвратительные детали, которые я не мог классифицировать. Мне не нравились огромные следы, которые виднелись между фигурами, но ещё больше не нравились и тревожили обглоданные кости огромных животных, которые были разбросаны по равнине, ибо я чувствовал, что мог бы понять причину этих ужасов и почему эти колоссы такие анормальные, если бы смог определить, что это такое. Затем поразительно близко за своей спиной я услышал неуклюжие шаги; когда я повернулся и увидел, что топало по полю нечестивых фигур, я узнал ответы на оба вопроса. Это был гуманоид — почти — он был словно заточён в лабиринте статуй, но возвышался над тридцатиметровыми фигурами. Чудовищной вещью, которую я увидел, когда помчался из этого святилища в неизвестный космос, были безглазость живого колосса и то, как волосы на его голове росли из впадин, где должны были быть глаза.

По мере того, как всё больше видений стало овладевать мной, они приобрели более определённую связь, и довольно скоро я понял, что то, что возникало в моей голове, было в своём роде историей расы насекомых. Возможно, самой ужасной частью этого действа было то, как я рассматривал события и сцены, показываемые мне сейчас, не с ужасом и отвращением, как здравомыслящий человек, но с таким же бесстрастным наблюдением, как у насекомого-паразита. По мере того, как хроники расы проходили через мой разум, я был для всего этого насекомым, которое стало частью меня. Я пишу это сейчас с гораздо большим волнением, нежели когда переживал воспоминания того существа, и эта мысль наполняет меня более сильным ужасом, чем сами воспоминания.

Вот таким способом я узнал историю расы насекомых, и поэтому записываю теперь то, что видел. И ужас по-прежнему одолевает меня, когда я думаю о том, что ещё насекомые из Шаггаи могут делать на нашей земле.

IV: Исход из бездны

Насекомые, как я узнал, изначально зародились на Шаггаи — планете, лежащей далеко за пределами досягаемости всех земных телескопов. Их мир вращался вокруг двойной звезды на краю Вселенной. На этой планете они построили свои города, полные сферических жилых куполов и пилонов из того серого металла, из которого был сделан и конус. Почти все главные здания являлись шарами, на верхушке каждого располагалось отверстие без двери, через которое могли влетать и вылетать насекомые; но имелось одно важное здание, которое было не шаровидным, а пирамидой — храм в центре каждого города. И мысли моего существа стали странно сдержанными на тему этого храма, куда все жители ходили на поклонение в ритуальные часы; ибо я так и не смог коснуться воспоминаний о том, чему насекомые поклонялись внутри этой серой, металлической пирамиды. Единственный факт, очевидный мне, заключался в том, что, как ни удивительно, обитатель храма был единым живым существом, которое каким-то образом находилось одновременно в каждом храме.

Жизнь насекомых из серых городов не сопровождалась определёнными закономерностями, за исключением некоторых ритуалов. Они покидали свои купола, когда ослепительный изумрудный свет двух солнц вставал над горизонтом, и в то время, когда группа жрецов, которых обычно все избегали, летела к храму, остальные жители занимались своими делами. Никому не нужно было питаться — они жили за счёт фотосинтеза зелёных лучей двойной звезды — и поэтому они посещали другие планеты, ища новые аномалии, которыми насекомые, в своём извращении, могли бы эстетически наслаждаться. Во время рождения моего информатора раса, не нуждавшаяся в труде, погрузилась в ужасное состояние упадка. В то время как на Шаггаи они ради удовольствия мучили рабов из других миров, на других планетах они искали самые ужасные, одержимые духами места, чтобы посмотреть на тамошние ужасы — такое времяпровождение пробуждало у насекомых забытые воспоминания. Ещё одно занятие насекомых тогда не было полностью раскрыто мне, но оно, казалось, было связано с тем, что они участвовали в культе ведьм в своём форпосте на Земле.

Во всяком случае, насекомые создали форпосты и построили города во многих внешних мирах, на случай, если по какой-либо причине Шаггаи станет непригодным для жизни; потому что у них к тому времени уже был опыт — что угодно может переползти край Вселенной и завоевать их мир. Поэтому они были в какой-то степени подготовлены, когда катастрофа действительно разрушила их мир, за много эонов до их прибытия на Землю. Даже в то время, когда я посетил их храм, у насекомых было очень слабое представление о том, что в действительности разрушило Шаггаи; они с самого начала наблюдали, как это происходило, но могли лишь приблизительно объяснить причину; взглянув на картину того, что они видели, я не удивился их недоумению.

Это случилось на рассвете одного из тех изумрудно-освещённых дней, когда жители Шаггаи впервые заметили в небе неизвестный объект. Над двойным диском на горизонте, медленно приближаясь к их планете, появилась странная красная сфера. Края её были размыты, а центр являлся чётко обозначенной точкой малинового огня. В то время приближение сферы было настолько незаметно, что лишь некоторые жители города обратили на неё внимание; но, когда наступил третий рассвет, объект находился уже намного ближе, и учёные расы начали изучать его. После долгих размышлений они решили, что это не звезда или планета, но какой-то вид небесного тела, что состоит из неизвестной материи; спектр его был совершенно неизвестен, и вещество этой сферы должно было происходить из области, где условия отличались от тех, что характерны для нашей вселенной. Из-за этой неопределённости в идентификации объекта учёные не знали о его вероятном воздействии на свою планету, поскольку тело направлялось непосредственно к Шаггаи и должно было достичь её через три рассвета.

На третий день сфера превратилась в огромное красное свечение на небе, затмив зелёные солнца и освещая Шаггаи малиновым пламенем; но от него не исходило тепла, и, кроме кроваво-красного света, насекомые не замечали никаких других признаков его существования. Жителям было непросто, так как угрожающая сфера на небесах очень тревожила их, поэтому многие насекомые часто посещали треугольный храм, чтобы помолиться своим богам. Существо, проникшее в моё тело, было одним из тех частых посетителей, и его жизнь спасло то, что оно находилось в храме, когда случилась катастрофа. Оно вошло через сводчатый портал, который закрывался листом из прозрачного минерала, защищая посетителей храма от любой угрозы снаружи. Когда насекомое собиралось покинуть храм после того, как исполнило обряд перед обитателем пирамиды, оно увидело продолжительную малиновую вспышку в небе, быстро приближающуюся к земле, и в то же время защитный лист быстро перекрыл выход. Около сорока других существ, которые также участвовали в богослужении, с топотом побежали смотреть сквозь прозрачный минерал на то, что происходило в городе.

Когда красное свечение медленно исчезло, здания снова стали видимы, как и существа на улицах. Жители и дома каким-то образом изменились во время катаклизма — они светились тем же малиновым светом, вытекающим изнутри каждого. И свет становился всё ярче, меняясь от красного до оранжевого, затем от ослепительно-жёлтого до белого, пока насекомые корчились и царапали себя в беспомощной агонии.

То, что храм был укреплён таким минералом, спасло тех, кто находился внутри. Излучение от взорвавшейся сферы почти не повлияло на насекомых в храме, и у них осталось достаточно сил. С помощью какого-то непонятного способа телепортации насекомые переместились вместе с храмом на ближайшую планету, где у них была колония — мир безликих цилиндрических существ, называемый его обитателями Ксицлотл. Когда опустошённый мир Шаггаи за пределами защитного листа стал удаляться, существа-насекомые увидели, как вращаются здания и в мгновение ока взрываются жители. И их последнему взгляду предстали лишь шары света — вот и всё, что осталось от повелителей Шаггаи, когда они погрузились в землю, заполненную малиновым излучением.

По прибытии на Ксицлотл насекомые призвали остальную часть своей расы с других планетарных колоний присоединиться к ним. Безликие ужасы планеты были порабощены новой правящей расой; из-за своей большой физической силы и слабого разума местные обитатели были вынуждены выполнять все задачи по строительству нового города для насекомых на Ксицлотле. Эти существа были покорены одним из инструментов, фокусирующих ментальную силу насекомых, который вызывал неприятные нервные импульсы. Сами по себе безликие были плотоядными и, если бы их не поработили таким способом, они могли бы съесть любое медленно движущееся насекомое. Однако было довольно легко заставить их трудиться, и благодаря их усилиям город быстро принял нужную форму.

Насекомые прожили на Ксицлотле не более двухсот лет, за это время мой информатор достиг зрелости. Он не особо задумывался над тем, почему насекомые покинули эту планету, но это было как-то связано с безликими рабами и их несколько примитивной религией. Местные жители верили в легендарную расу растений, которая обитала на дне ямы с отвесными стенами где-то за пределами страны, в которой находился их город. Религия расы этой планеты требовала, чтобы время от времени среди них выбирались жертвы и бросались в пищу богам-растениям в яме. Насекомые не возражали против этой практики, до тех пор, пока она не унесла слишком много существ, которых насекомые использовали в качестве рабочей силы; по крайней мере, пока группа насекомых не решила проследить за одной из жертв до самой ямы. После этого, однако, история, которую поведали вернувшиеся насекомые, заставила более суеверных существ, включая моего информатора, снова телепортировать храм вместе с некоторым количеством рабов из местной расы Ксицлотла в качестве рабочих на планету в центре соседней галактики. Насекомое, которое передавало свои воспоминания в мой мозг, на самом деле не видело, что произошло в яме, так что эта картина не была ясной, как обычно; но то, что оно помнило и слышало, конечно, вызывало тревогу. Вернувшаяся группа разведчиков видела, как безликое существо прыгает с края ямы и падает в ужасную темноту нижних областей. Затем послышался всплеск в этой темноте, и из неё поднялся огромный фиолетовый влажный цветок; его лепестки жадно открывались и закрывались. Но самой большой аномалией того, что выплеснулось из ямы, были зелёные щупальца, имевшие на своих кончиках руки со множеством пальцев нечестивой красоты, которые цветок жадно тянул к тому месту, откуда жертвы бросались вниз.

На новой планете в соседней галактике насекомые построили храм рядом с центром города; это была необитаемая планета, которую колонисты назвали Туггон. Насекомые пробыли здесь меньше года, поскольку через десять месяцев заметили неуклонное снижение числа рабов на планете и выяснили, что те исчезали после наступления темноты, хотя никто никогда не видел, как они уходили. Когда в последующие ночи исчезли также двое существ-насекомых, была организована поисковая экспедиция; и в нескольких милях от колонии они обнаружили огромный участок болотистой земли, в центре которого лежала огромная каменная башня, от которой свежие следы их сородичей вели к чёрному объекту на краю болота. При ближайшем рассмотрении чёрный объект оказался аккуратной кучей, состоящей из отрубленных голов насекомых вместе с их телами, и поисковики увидели, что вся плоть высасывается через зияющие раны на месте голов; тогда группа не замедлила вернуться в город и потребовала скорейшего переноса храма с Туггона.

После ухода с Туггона насекомые обосновались на планете, которую местные жители называли Л'ги'хкс, а для нас, землян, это — Уран. Этот мир служил домом для насекомых на протяжении многих веков, поскольку коренная раса кубовидных многоногих металлических существ не была открыто враждебной, но позволила гостям построить их обычный форпост, используя труд существ с Ксицлотла. Их старый храм обветшал из-за такого большого числа путешествий, поэтому насекомые построили новый, в форме конуса, тщательно сконструировав многомерные ворота, которые должны были существовать в каждом храме, чтобы позволить войти тому, кого мой информатор описал как «Тот, Кто Снаружи». Город процветал, и существа-аборигены Л'ги'хкса постепенно приняли насекомых в качестве расы, управляющей планетой наравне с ними. Единственным, что не нравилось аборигенам, было то, что насекомые поклоняются отвратительному богу Азатоту. Сами они поклонялись относительно незначительному божеству Лроггу, которое приносило пользу своей пастве и требовало лишь ежегодной жертвы в виде удаления ног взрослого уранийца. Кубовидным существам не нравились туманные рассказы о зверствах, практикуемых на всё еще живых жертвах в коническом храме Азатота, и когда мятежная кучка аборигенов начала посещать город насекомых, чтобы поклоняться там, старейшины Л'ги'хкса посчитали, что следует предпринять шаги для предотвращения такого нежелательного вторжения в их теологию. Но, покуда не испытывая страха перед оружием расы насекомых, они не хотели навлечь на себя гнев бога-идиота и, наконец, решили ничего не делать. Прошло несколько лет, в течение которых произошли две основные последовательности событий. В то время как у большинства насекомых росла устойчивая ненависть к непристойным ритуалам Азатота, и возникло стремление к простым ритуалам, предписанным почитателям Лрогга, повстанцы, появившиеся среди аборигенов, неуклонно становились более пылкими в своем поклонении новому божеству и их ненавистью к своему родному идолу. Наконец, эти два чувства одновременно стали достоянием общественности. Это двойное откровение наступило, когда особенно ярая группа аборигенов-почитателей Азатота разрушила местный храм, разбив все статуи двуглавого божества-летучей мыши Лрогга, убив при этом трёх жрецов. После того, как в мозги преступников залили кислоту, первосвященники Лрогга заявили, что храм Азатота должен быть полностью удалён с планеты вместе со своими почитателями из насекомых, хотя те, кто будет исповедовать религию их планеты, могут остаться, если захотят. Кубовидные аборигены, которые стали адептами культа Азатота, в качестве примера рассматривались так же, как и первые преступники.

Лишь около тридцати членов расы с Шаггаи остались привержены своей вере, но, сосредоточив силы, они смогли телепортировать храм на ближайшую планету — Землю. Они сотворили несовершенную материализацию на поляне возле Гоутсвуда, оставив большую часть храма под землей, и только девять метров выступали над поверхностью. В верхней части конуса жили насекомые, в то время как в центральной части находились камеры для существ из Ксицлотла; в нижней двенадцатиметровой части сохранилось то, чему они поклонялись в храме. В дневное время насекомые поклонялись обитателю тайной части храма, но после наступления темноты они коварно выбирались на поверхность, чтобы загипнотизировать избранных людей и заманить их на поляну.

Из этих привлечённых сформировался декадентский ведьмовской культ, выросший вокруг храма на поляне. Члены культа не просто посещали поляну, чтобы поклоняться насекомым и совершать на алтаре человеческие жертвоприношения; они отправлялись туда, чтобы испытать непристойное удовольствие. Сектанты позволяли насекомым внедрять чужеродные воспоминания в свои мозги, и наслаждались ими так же, как наркоманы, получающие удовольствие от бреда, порождённого их собственным умом. И в этот момент, помоги мне Бог, я испытывал те же ощущения и ничего не делал, чтобы избавиться от них.

По мере того как рос ведьмовской культ, насекомые начали составлять план. Поначалу они просто заманивали людей в своё убежище, чтобы получать удовольствие от извращения их подсознания, но постепенно насекомые пришли к выводу, что, если они будут правильно обращаться со своими жертвами, то станут новыми правителями планеты. Сначала они могли бы поработить жителей близлежащей местности, а затем, по мере своего размножения, — всю планету. Люди могут быть либо уничтожены полностью, либо сохранены в качестве вспомогательной рабочей силы, в то время как новоявленная раса насекомых будет строить города и храмы, и, наконец, возможно, построит огромные многомерные врата, которые сами по себе позволят Азатоту войти в эту вселенную в своей первоначальной форме.

Таким образом, определилась окончательная цель культа. Для насекомых стало большим ударом, когда местный культ стали преследовать за колдовство, и всех его членов казнили. Хуже того, стало известно, что поляна была нечестивым образом связана с этим колдовством, так что те, кто жил где-то рядом с ней, быстро переехали в более здоровую обстановку. Насекомые могли бы телепортироваться, если бы не какая-то составляющая атмосферы, которая мешала этому; это же препятствие не позволяло существам летать на большие расстояния. Поэтому они отказались от идеи телепортации храма и стали использовать существ из Ксицлотла для охраны поляны в дневное время, когда насекомые поклонялись своему богу. Этих ксицлотлиан они на своём языке называли «дневными стражами» и поручили им загонять на поляну неосторожных путников, забредших в лес. Немногих удалось им заманить в конус, который насекомые пытались использовать в качестве основы для нового культа, что они предварительно планировали создать, но безуспешно. Тот молодой человек, попавший на поляну, о которой рассказывала легенда, был первым за многие годы, и оказался таким нерасположенным к общению субъектом, что попытки заставить его подчиниться привели лишь к его полному безумию. После его визита единственным человеком, который действительно был захвачен одним из насекомых-паразитов, стал я.

Вот таким образом история насекомых из Шаггаи дошла до нынешнего момента. На минуту я задумался о том, какие воспоминания, загруженные в мой мозг, проявятся дальше, но почти сразу же после этого я узнал, что это будет. Насекомое решило сделать высшее откровение — оно собиралось раскрыть одно из своих тайных воспоминаний о посещении нижних частей храма.

И тут же существо оказалось в верхней части конуса, лёжа на серой металлической плите в своей комнате. В тот момент оно проснулось, почувствовав восход солнца снаружи, а затем вытянуло ноги и соскочило с плиты, направившись к раздвижной двери. Оно вставило кончик своей ноги в одну из ямок на двери и отодвинуло её, обернувшись, чтобы посмотреть на пустую полукруглую камеру и мигающий свет над плитой, установленной там, чтобы гипнотизировать жильца и быстро вводить его в сон.

Насекомое присоединилось к ритуальной процессии своих собратьев, которые готовились спуститься в нижние помещения. Идущие во главе процессии несли длинные заострённые стержни из всё того же серого металла, в то время как остальные держали части трупа уроженца Ксицлотла. Казалось, стержни вынуждали тайного обитателя вернуться на место, когда он слишком жаждал жертв; единственное, что сейчас могли предложить насекомые, было бы расчленённое безликое существо из рабочих, которое стало слишком слабым, чтобы быть и далее полезным.

Приспосабливая своё оружие, руководители процессии двинулись вниз по наклонному спиральному коридору. Моё существо, пристально глядя вперёд, как предписано, последовало за ними, неся несколько отрубленных щупалец, как подношение. Они прошли по серому коридору, не замечая на стенах барельефы, изображающие обитателей пещер и руин на дальних мирах. Они также не стали обходить стороной клетки с рабочими ксицлотлианцами, даже когда те бились об двери и в беспомощной ярости вытягивали свои щупальца, ощущая части своего товарища-раба. Проходя через комнату воспоминаний, где насекомые хранили безглазый труп одного экземпляра от каждой расы, подчинённой им, процессия тоже не стала оборачиваться. Первая остановка в их ритуальном шествии состоялась у резных дверей внутреннего святилища храма, над которыми были изображены определённые картины. Перед дверьми каждый участник процессии обернул своё туловище крыльями и на мгновение простёрся ниц. Затем стоявшее впереди существо-насекомое вытянуло свои сложенные усики и схватилось за выступ на поверхности двери. Поколебавшись мгновение, согласно ритуалу, оно всеми тремя ртами произнесло в унисон три незнакомых слова и затем открыло дверь.

Первым объектом, который появлялся в поле зрения, когда входная дверь сдвигалась в сторону, была приземистая шестиметровая статуя, отвратительно детализированная фигура, которая не напоминала ничего даже отдалённо похожего на гуманоида. В мой мозг тут же пришла информация, что этот объект представлял бога Азатота — Азатота, каким он был до своего изгнания Вовне. Но глаза моего информатора быстро отвернулись от чуждого колосса к огромной двери позади него — дверь была окаймлена миниатюрными изображениями насекомых, все указывали на что-то за этой дверью. Вожди подняли своё остроконечное оружие и подошли к последней двери, а за ними последовали остальные, глядя прямо вперёд.

Один из лидеров теперь причудливым жестом поднял свой жезл, в то время как другие пали ниц полукругом перед окаймлённой дверью, вращая своими усиками в согласованных и странно тревожных ритмах. Затем, когда распростёртый полумесяц существ снова поднялся, другой лидер выдвинул свои усики и прижал их к дверному выступу. Он открыл дверь без колебаний.

V: За последней дверью

Я лежал в одиночестве на поляне, на покрытой росой траве перед конусом. Вокруг не было признаков каких-либо живых существ, кроме меня, не было даже того насекомого, которое, как я уверенно почувствовал, только что покинуло мой мозг. Вся поляна была такой же, как и была, когда я пришёл сюда, за исключением одной важной разницы — солнце ещё не взошло. Ибо это означало, что жители конуса всё равно будут отсутствовать; они заняты поиском жертв; и это означало, что я могу войти в опустевший храм и открыть ту окаймлённую фигурками дверь, на открывании которой память насекомого закончилась.

Если бы ничто не мешало мне думать, я бы сразу понял, что память закончилась в этот момент просто потому, что это был хитрый способ заманить меня в подземное святилище. Менее вероятно, что я тогда бы догадался, что к этому меня направляет существо, которое всё ещё населяло мой мозг. Но я всё ещё цеплялся за возможность того, что мне снилось. Был только один способ узнать: я должен войти в конус и посмотреть, что находится за той последней дверью. Поэтому я направился к круглому люку в серой стенке конуса.

За коротким проходом внутрь люка начинался наклонный металлический коридор, ведущий то вниз, то вверх. Вверху, как я догадывался, размещались полукруглые комнаты насекомых, куда я не хотел идти; а внизу был расположен собственно сам храм. Я пошёл вниз, делая всё возможное, чтобы не смотреть на ненормальные барельефы, покрывающие стены.

Проход освещался менее ярко, чем это было в памяти моего информатора, так что сначала я не заметил, что барельефы закончились, и начался ряд дверей с тяжёлыми решетками. Только когда серое металлическое щупальце, просунувшись меж прутьев решётки, дрогнуло в паре сантиметров от моего лица, я понял, что здесь был проход мимо клеток с рабочей силой Ксицлотла. Содрогнувшись, я прижался к противоположной стене и двинулся вдоль неё, подёргиваясь от частых разгневанных ударов безликих существ по дверям их клеток. Мне хотелось побыстрей закончить это путешествие. Наконец я миновал последнюю закрытую дверь и продолжил движение вниз по спиральному пандусу.

Память о внедрённых воспоминаниях насекомого-существа уже затуманивалась, так что я едва мог объяснить предчувствие, которое возникло у меня чуть дальше. Я ахнул от шока, когда обогнул стену и увидел стоящую безглазую фигуру с костлявыми руками, тем более отвратительную, что, хотя труп был человеческим, он вытянул три руки. Непоколебимая поза, которую сохранял труп, придала мне смелости подойти к нему, так как я вдруг вспомнил видение комнаты, где насекомые хранили образцы тел своих подданных. Я не стал думать, какая сфера породила этого человека, и не задержался, чтобы осмотреть труп, но быстро пробежал мимо других образцов. Я попытался не смотреть по сторонам, но мои глаза продолжали сбиваться и видели то ласты лягушки, прикреплённые к усатой руке, то безумно расположенный рот, так что я с большой радостью покинул эту комнату.

Когда я подошел к двери храма и увидел, что она открыта, я замешкался в сомнениях. Наконец, я прошёл через неё, мельком взглянув на склеенные воедино металлические головы, которые злобно смотрели на меня. Я остановился, поскольку память об огромном изображении Азатота потускнела. Я недолго смотрел на него; иначе с каждым взглядом видел бы все худшие подробности, достаточно того, что и первый раз был неприятным. Я не буду долго описывать его; но в основном Азатот состоял из двустворчатой раковины, стоящей на множестве пар гибких ног. Из полуоткрытой раковины поднимались несколько сочленённых цилиндров, покрытых полипообразными придатками; и мне показалось, что в темноте внутри раковины я увидел ужасное, зверское, безжалостное лицо с глубоко запавшими глазами, и оно было покрыто блестящими чёрными волосами.

Я почти повернулся и убежал было из храма, думая о двери, которая находилась за статуей, и, размышляя, на что теперь может быть похож бог-идиот. Но я дошёл досюда невредимым и, заметив заострённые стержни, прислонённые к основанию идола, решил, что кто бы ни находился за дверью, он не сможет ничего со мной сделать. И поэтому, подавив своё отвращение от вида статуи Азатота, я взял одно из орудий и направился к той двери. Потянувшись к выступу на скользящей серой панели, я замер, так как услышал странный звук внутри потайной комнаты — словно волны моря бились о чёрные сваи. Звуки немедленно прекратились, но в течение нескольких минут я не мог заставить себя открыть дверь. В какой форме Азатот проявит себя? Могла ли существовать какая-то причина, по которой насекомые поклонялись ему только при свете дня? Но всё это время моя рука тянулась к выступу, как будто другая рука помимо моей направляла её; так что, когда она потянула дверь святилища, я сражался со своей рукой и пытался остановить её. Но к тому времени дверь была полностью открыта, и я стоял, уставившись на то, что находилось за ней.

Длинный проход из вездесущего серого металла простирался на три метра или около того, а в противоположном конце располагалась, на первый взгляд, пустая стена. Тем не менее, стена была не совсем пуста — чуть выше находилась треугольная металлическая дверь с засовом, установленным в скобах поперёк двери. В коридоре было безлюдно, но из-за треугольной двери доносился звук, о котором я уже говорил, — похожий на движение воды.

Я должен был узнать секрет храма и поэтому подкрался к двери и поднял засов, который слегка скрежетал. Я не открыл дверь, но отступил назад по коридору и встал на другом конце. Волновой звук стал громче, как будто что-то приближалось с другой стороны. Затем треугольная дверь затрещала в проёме и начала медленно поворачиваться на шарнирах.

И когда я увидел, что металлический треугольник смещается под давлением с другой стороны, волна ужаса охватила меня. Я не хотел видеть, что находится за ней, повернулся и захлопнул наружную дверь, не дав себе времени подумать. Пока я это делал, в коридоре раздался скрежет, и треугольная дверь распахнулась. Когда я закрывал наружную дверь, сквозь щель я заметил, как что-то просочилось в коридор — бледно-серая форма, расширяющаяся и сверкающая, она блестела и содрогалась, пока её неподвижные частицы свободно опускались на пол; но это был только проблеск, и после этого только в кошмарах я представляю себе, как вижу полную форму Азатота.

Затем я убежал из конуса. Уже наступил день, и над деревьями чёрные фигуры хлопали крыльями, направляясь домой. Я погрузился в коридоры из деревьев, и в одном месте существо из Ксицлотла собралось преградить мне дорогу. Но ещё хуже было то, что когда я приблизился к нему, оно отпрянуло в сторону.

Хотя некоторые из моих личных вещей остались в номере, я так и не вернулся в отель Брайчестера, и, несомненно, среди местных жителей всё ещё ходят разговоры о моей ужасной смерти. Я думал, что если сбегу подальше, то насекомые не смогут навредить мне, но в первую ночь после пережитого на поляне я снова почувствовал ползанье в своём мозгу. С тех пор я часто ловил себя на том, что ищу людей достаточно доверчивых, чтобы их можно было заманить на поляну, но всегда мог воспротивиться таким побуждениям. Я не знаю, как долго я смогу продолжать эту борьбу, и поэтому собираюсь использовать единственный способ, чтобы положить конец этой нечестивой охоте на мой разум.

Теперь солнце опустилось ниже горизонта, оставив только лучезарное свечение, которое сияет на бритве, лежащей на столе передо мной. Возможно, только воображение заставляет меня чувствовать беспокойное, ослепляющее шевеление в моём мозгу; во всяком случае, я больше не должен колебаться. Может быть, инопланетные насекомые в конечном итоге одолеют мир; но я сделаю всё возможное со своей стороны, чтобы предотвратить высвобождение той формы, которую я мельком увидел, и которая с нетерпением ждёт открытия многомерных врат.

Перевод: А. Черепанов

Камень на острове

Вернувшись домой поздно вечером, Майкл Нэш поначалу ничего не заподозрил: ему показалось, что отец решил немного вздремнуть.

Доктор Стэнли Нэш, его батюшка, сидел, откинувшись, в своем привычном кресле посреди гостиной. На столике рядом с креслом стоял пустой стакан, а к стакану прислонен был запечатанный конверт. А рядом лежала книга из библиотеки. Все это выглядело настолько обыденно, что Майкл одарил отца лишь мимолетным взглядом — и отправился на кухню. Ему хотелось кофе. Четверть часа спустя молодой человек попытался разбудить старика — и понял, что могло содержаться в ныне пустом стакане.

Сердце Нэша словно окаменело, так что страшные события последних дней уже не вспоминались с такой болью. Он прекрасно понимал: никакие слова и аргументы не смогут отвратить полицейских от раз принятой версии, однако вердикт «самоубийство на почве психического расстройства» внушал Майклу чувство вины; он то и дело опускал руку в карман и дотрагивался до конверта — однако так и не решился достать его свет божий. А позже дом наполнился соболезнующими личностями — а как же, кто же откажется уйти с работы под таким благовидным предлогом: ах, скончался великий врач! Ах, доктор Нэш, нам будет так не хватать вас! Над гробом пробормотали невнятные молитвы, по деревянной крышке застучали комья земли — и вскоре Майкл оказался дома совершенно один.

Неотложные дела не позволили ему просмотреть отцовские бумаги сразу же — Майкл принялся разбирать их лишь 27 октября 1962 года. Он бы и дальше оттягивал эту неприятную заботу, однако предсмертная записка отца содержала недвусмысленные инструкции, которым пришлось последовать. И вот Майкл сидит за письменным столом, в окнах Гладстон-Плейс отражается алый закатный свет, вскрытый конверт лежит перед ним, а содержавший внутри лист бумаги развернут на столешнице. Читай, Майкл.

«Мое последнее исследование, — бежали перед глазами строчки, — завело меня в области, опасность пребывания в коих не сразу представилась мне очевидной. Ты достаточно знаешь о пребывающих в сокрытии силах, с коими я беспощадно боролся, — и также знаешь, что в некоторых случаях смерть представляется единственным выходом из невыносимого положения. Нечто не из нашего мира меня настигло — однако я наложу на себя руки прежде, чем оно достигнет пика своего могущества. Это прискорбное событие связано с островом в виду Севернфорда, о котором я не стану распространяться здесь, ибо в дневнике и заметках уже содержится достаточно сведений, чтобы составить полное представление о деле. Ежели ты имеешь желание продолжить дело моей жизни, обратись к иным силам и извлеки урок из моей трагической кончины».

Вот и все. Несомненно, многие, прочитав подобную бессвязицу, предпочли бы порвать письмо и забыть о нем. Не то Майкл Нэш — молодой человек прекрасно представлял себе основу верований и убеждений своего родителя, более того, — полностью разделял их. Сызмальства он черпал сведения из редких книг, собранных в отцовской тайной библиотеке, и эти знания пробудили в нем чутье, которого лишено большинство смертных. Контора, где он работал, находилась в современном здании в самом центре Бричестера, среди оживленных улиц, но даже там Майкл ощущал присутствие тварей, незримо проплывающих среди не ведающих об их существовании человеческих толп. Также он был хорошо осведомлен о тайных силах, избравших местом сосредоточения дом на Виктория-роуд, разрушенную стену у подножия Мерси-Хилл, а также на первый взгляд ничем не примечательные городки Клоттон, Темхилл и Гоутсвуд. Вот почему он не только не подверг сомнению сказанное в предсмертной записке отца, а, напротив, немедленно принялся разбирать частные бумаги в его кабинете.

В ящике стола Майкл обнаружил документы, могущие пролить свет на тайну, — они лежали внутри папки, явно позаимствованной из его конторы. Среди бумаг нашлась и фотография острова за Севернфордом — сделанная при дневном свете, расплывчатая. Снимали явно с берега Северна… Была там и другая фотография — ее сделал член Общества естествоиспытателей: она запечатлела остров и плавающие над ним тусклые белые овалы. Конечно, их незамедлительно объявили отражением света в линзах фотоаппарата не могли же эти пятна иметь отношение к неким психическим феноменам? Тем не менее явление оказалось достаточно загадочным и даже заслужило внимание «Бричестерского еженедельника». В папке также хранилось несколько листков бумаги, расписанных чернилами разных цветов. Их-то Майкл и принялся читать.

Записи описывали остров и связанные с ним события.

«Приблиз. 200 футов в поперечнике, практически круглой формы. Растительности мало, лишь невысокий травяной покров. Развалины римского храма, посвященного неизвестному божеству, — в центре острова (на вершине пологого холма). С другой стороны холма, противоположной Севернфорду (длина склона прим. 35 футов), — углубление, имеющее рукотворное происхождение, шириной около 10 футов. На дне углубления — камень».

«Религиозные обряды отправлялись на острове со времен глубокой древности. Возм. культ божества, имеющий доримское происхождение (камень датируется временем, предшествующим римскому завоеванию); на месте прежнего храма построен римский. В Средние века, по преданию, на острове жила ведьма. В 17 в. здесь собирался шабаш, призывали элементалей воды. Во всех случаях обряды не затрагивали камень. Около 1790 г. ковен распался, на остров приезжали отдельные последователи культа».

«1803 г. Джозеф Нортон приезжает на остров с целью паломничества. Вскоре его находят в Севернфорде со следами тяжелых увечий. В бессвязном бреду он упоминает, что „слишком близко подошел к камню“. Умер в тот же день».

«1804 г. Повторяющиеся слухи о некоем бледном свечении над островом — парящий объект овальной формы. Вызывает у видевших его приступы необъяснимой тревоги».

«1926 г. Невилл Рейнер, священник из Севернфорда, отправляется на остров „очистить паству от этой скверны“. Найден в церкви день спустя — живым, но изувеченным».

«1856 г. Неизвестный бродяга украл лодку и переправился на остров с целью заночевать там. В спешке вернулся в Севернфорд, бормоча, что нечто „налетело на него“, как только он попытался причалить к берегу».

«1866 г. Проститутка задушена и выброшена на острове. Однако девушка выживает, приходит в себя. С острова ее подбирают рабочие дока, она поступает в Бричестерскую центральную больницу. Два дня спустя обнаружена, изувеченная и мертвая, в больничной палате. Личность убийцы так и не была установлена».

«1870 г. и до настоящего времени: бледные шары над островом видит все большее количество людей».

«1890 г. Алан Торп, исследователь местных обычаев, отправляется на остров. Забирает с него камень и отвозит в Лондон. Через три дня найден смертельно раненным — а камень оказывается на прежнем месте».

«1930 г. Студенты из Бричестерского университета отправляются на остров на прогулку. Один из них проводит там ночь — его, шутки ради, „забывают“ забрать товарищи. Утром его находят в истерическом состоянии, бедняга лепечет, что видел что-то ужасное. Через четыре дня выбегает, отчаянно крича, из больницы на Мерси-Хилл и попадает под машину. Умирает от увечий, не все из которых могли быть нанесены сбившим его автомобилем.

С этого времени поездки на остров прекращаются — публика старается благоразумно держаться от него подальше».

Итак, фактический материал обнаружен — теперь дело за тем, чтобы отыскать отцовский дневник. Нэш полагал, что записи смогут пролить свет на тайну этого грустного мартиролога. Однако дневник как сквозь землю провалился: его не оказалось ни в кабинете, ни во всем доме — сколько Майкл ни искал. А ведь он так толком ничего и не узнал об острове! Однако прочитанное не внушило ему особенных опасений. В конце концов, отец мог «подойти к камню слишком близко» — что бы это ни значило. А он, Майкл, воздержится от подобных опрометчивых действий. На всякий случай он возьмет несколько пятиугольных камней, хранившихся в кабинете в шкафу за стеклом. Ну и — на крайний случай — есть ведь Ритуал Сааамааа, помогающий устранить самую грозную опасность. Одно очевидно: нужно ехать туда. Тварь с острова довела отца до самоубийства, принудила принять яд — кто знает, на что она еще способна. Ее нужно остановить. Сейчас уже темно, и переправляться на остров в темноте было бы неблагоразумно. Однако на следующий день Нэш твердо намеревался нанять лодку и отправиться туда.

На следующий день на краю примыкающего к докам квартала Майкл отыскал крохотную хижину («Возьмите в прокат лодку и любуйтесь красотами Северна!»). Там он заплатил семь шиллингов и шесть пенсов за сомнительное счастье прокатиться на протекающей и весьма облупленной посудине с кашляющим мотором. Майкл запустил двигатель и помчался вперед, лодка с шипением пены рассекала волны. Он правил вверх по течению. Вскоре показался остров, стремительно вырастая по мере приближения. На вершине холма еще виднелась полуобрушенная стена римского храма, но более ничего примечательного разглядеть не удавалось — обычное пологое всхолмье, поросшее зеленой травкой. О берег тихонько поплескивали волны, и остров лежал в воде, словно тучная дама в ванне. Майкл повернул руль, и земля осталась по правому борту. Лодка обогнула круглый берег, молодой человек выключил мотор, завел посудину на мелководье и вытащил ее на берег. Затем посмотрел вверх. Там, поблескивая в тени распадка, его ждал камень.

Его вырубили из какой-то беловатой породы, придав форму шара на невысокой колонне. Нэш тут же приметил, что камень испускает слабое свечение — по его поверхности бежали словно бы тусклые искры, то появляясь, то снова исчезая из виду. Однако вид у этого древнего монумента был совершенно бесполезный и безобидный. Над склоном холма на мгновение зависло что-то призрачно-бледное, однако более пристальный взгляд не различил там ничего.

Ладонь Нэша сомкнулась на пятиконечной звезде, лежавшей в кармане, — однако доставать ее молодой человек не стал. Им вдруг овладело тревожное чувство, возбраняющее приближаться к камню! Майкл осознал, что физически не в состоянии сдвинуться с места. Даже шагу ступить не может! Приложив немыслимое усилие, он сумел пошевелиться. Затем силком заставил себя идти к камню — силы воли хватило на то, чтобы оказаться в футе от странного сооружения. Тем не менее, хотя расстояние и позволяло, Майкл не мог заставить себя дотронуться до камня. Рука не подымалась — хотя он пытался, изо всех сил и дрожа от напряжения, вытянуть ее. Наконец палец его уткнулся в твердую поверхность камня. Вверх по руке пробежал холодок — и все. Более не произошло ничего.

И тут же пришло осознание: он поступил неверно. Остров мгновенно погрузился в тень и холод, и где-то далеко-далеко Майкл расслышал тихое шебуршание. Повинуясь смутному предчувствию, Нэш резко отступил от камня и, спотыкаясь, заспешил к лодке. Дрожащими руками он завел мотор, резко выкрутил руль влево и, мгновенно набрав скорость, понесся прочь — и не сбавлял обороты, пока остров полностью не скрылся из виду, а берег не оказался совсем рядом.

— …Ох, ты уже здесь! Зачем же так спешить, мы тебя так рано на работу не ждали!

— Да, да, — покивал Нэш. — Но здесь я по крайней мере отвлекусь, все лучше, чем дома сидеть…

И прошел к своему столу. С неудовольствием отметив, что неразобранной почты накопилось порядочно, Майкл также увидел, что кто-то попытался ему помочь — кипа невскрытых конвертов могла бы оказаться гораздо более внушительной. Глория, не иначе. Он принялся раскладывать и сортировать бумаги. Так, это от Амброза Диккенса, это от Ф. М. Доннелли, вот Г. Дик, а вот корреспонденция от Эрнста Эрла. Разложив письма по соответствующим папкам, Майкл снова уселся. Первое дело потребовало от него всего лишь заполнения формы — однако у него не оказалось нужного бланка.

— Задери тебя Ваал, — отсутствующе пробормотал он обращение к какому-то вредному божеству.

Ибо у Глории формы тоже не было. Тотальный обыск конторы вознаградил его от силы шестью бланками — а сколько их еще понадобится в течение дня?

— Похоже, надо вниз идти, — сообщил он Глории.

— Не сегодня, — парировала она. — Ах да, тебя же не было! В общем, вышло новое распоряжение: если что-то понадобилось, заносишь в список, а в среду кто-то один идет вниз и забирает все необходимое. А по остальным дням склад закрыт.

— Потрясающе, — обреченно проговорил Нэш. По нескольку дней они, что ли, предлагают нам дожидаться? А еще что случилось?

— Ну, у нас новенькая — вон там сидит. Ее Джеки зовут. Ну и на четвертом этаже тоже кое-кто новый появился. Имя я не запомнила, но ему нравятся иностранные фильмы, так что Джон, естественно, сразу с ним языками зацепился…

— Джеки… — протянул Майкл. — О черт! Чуть не забыл! Хорошо, имя напомнило! Мне же Джеку Первису нужно позвонить! Сегодня он в Кэмсайде работает! Он мне денег должен!

— Ну и что ты намерен делать?

— Ну, как что… Наверное, отпрошусь после обеда…

И Майкл принялся заполнять график своего присутствия на рабочем месте. Потом он прогулялся мимо стола новенькой, которую безуспешно пытался заинтересовать европейским кино Джон («Нет-нет, произносится „Инг-ма-ааар“»), потом вступил в безобидную перепалку с мистером Фейбером («Только пришли и уже уходите, Нэш!»), которая, тем не менее, окончилась в его пользу: Майклу позволили покинуть контору после обеда из уважения к постигшей его недавно утрате.

Так что во второй половине дня он успешно забрал деньги в Кэмсайде и успел на автобус, шедший в направлении его дома. К тому времени, как они подъехали к подножию Мерси-Хилл, стемнело, и улицы опустели. Он шел вверх по улице, и его шаги отдавались от стен трехэтажных домов. Пару раз Майкл оскользнулся — мостовые схватились первым ледком. В витражных окнах Гладстоун-Плейс, многократно преломленный, дрожал серп месяца. Когда Нэш открывал дверь, ущербная луна взблеснула в ее стекле и съехала в сторону. В прихожей Майкл снял и повесил пальто, собрал с коврика у двери нападавшую за день почту и, вскрывая первый попавшийся конверт, вошел в гостиную и включил свет.

И тут же увидел между портьерами лицо, внимательно наблюдающее за его движениями.

На мгновение Нэш замер, не зная, что предпринять. Можно было развернуться и сбежать — но тогда родительское гнездо осталось бы на милость вломившегося сюда молодчика! К тому же Майкл не любил показывать спину опасности. Что же делать? Телефон в кабинете — не добраться. Сообразив, наконец, как нужно поступить, Майкл стряхнул с себя оцепенение, быстро схватил каминную кочергу и медленно подошел к портьерам — не отводя глаз от лица злоумышленника.

— Выходи, строго сказал он. — Или я тебе голову проломлю! Выходи, кому говорят!

Взгляд вперенных в него глаз оставался неподвижным, а за занавесками ничего не пошевелилось.

— Не выйдешь сейчас же… — угрожающе процедил Нэш.

Бесполезно выждав пару мгновений, он размахнулся и ударил по месту, где под занавесками должен был находиться живот незваного гостя. В лице того не дрогнула ни единая черточка, зато от окна раздалось треньканье разбитого стекла. Растерянный Нэш вскинул кочергу и другой рукой резко распахнул портьеру.

И пронзительно закричал.

Лицо повисело в воздухе еще несколько мгновений и улетучилось сквозь разбитое стекло, растворившись в ночном воздухе.

На следующее утро, промаявшись бессонницей целую ночь, Нэш решил все же выйти на работу и направился в контору.

В автобусе о событиях прошлой ночи ему напомнило отражение бледного лица кондуктора в стекле — увидев его, Майкл подскочил на месте, и ужасные воспоминания снова принялись терзать его память. Сомневаться не приходилось, события вчерашнего вечера каким-то образом связаны с островом. Похоже, он действительно совершил там некий опрометчивый шаг, однако теперь Майкл будет вести себя предусмотрительнее. Он будет очень, очень осторожен — вот почему сегодня он вышел на работу. Он не позволит свести себя с ума галлюцинациями. В кармане Нэш нащупал камень в форме пятиконечной звезды — выходя из автобуса, он все еще сжимал его в ладони.

Лифт мгновенно вознес его на четвертый этаж. Майкл машинально отвечал на приветствия, когда шел мимо столов сослуживцев, однако так и не сумел выдавить из себя ни одной улыбки. Наверняка коллеги думали про себя: «Что это с нашим Майклом? Не с той ноги встал?» Вешая пальто, он посмотрел на чайник и припомнил, что на этой неделе пришла их с Глорией очередь заваривать чай.

Многие папки на столе, к сожалению, требовали заполнения того самого улетучившегося из запасов бланка. Пришлось плестись на третий этаж, выпрашивать бланки там. На обратном пути он краем глаза заметил незнакомую фигуру — человек стоял спиной к Майклу, так что лица увидеть не удалось. Наверное, новенький, сообразил Нэш, и пошел к лифту.

— Ну, — к нему подскочила исполненная энтузиазма Глория, — я пошла за чашками?

Нэш подхватил чайник и пошел за ней следом. В комнате в конце коридора слышалось бульканье кипятка в баке, а из открытой двери выглядывала бессветная чернота. Мысли Майкла немедленно обратились к камню в кармане, и он быстро включил свет. Наполнив чайник, они разлили чай по чашкам.

— Я начну разносить с той стороны, — сказал он и, аккуратно придерживая поднос, пошел к столам.

С той стороны окна на него смотрели два приплюснутых к стеклу лица.

Майклу удалось удержать равновесие и не опрокинуть поднос, но одна чашка все-таки соскользнула и залила стол мистера Фейбера.

— О, простите, простите мою неловкость, я сейчас же вытру это, простите, — бормотал он.

Лица отвратительно колыхались под порывами ветра.

В голове все смешалось: призраки за окном, пентакль в кармане, недовольно ворчащий мистер Фейбер — бедняга, теперь вся корреспонденция чаем залита, наверняка клиенты будут недовольны. Майкл быстро протащил поднос по всем столам и, наконец, водрузил их с Глорией чашки на специально выставленные подставочки.

Потом некоторое время сердито разглядывал вытаращившиеся с той стороны стекла мерзкие зенки. На крыше дома напротив сидел голубь, и Майкл повернулся к Глории:

— С этим голубем что-то не так или мне мерещится? — и уставил дрожащий палец в направлении птицы.

Если Глория увидит прилипшие к окну физиономии, она не заметит птицы — лица полностью ее закрывали.

— Вон с тем вот, что ли? Да вроде все с ним в порядке… — беспечно пожала плечами Глория, глядя прямо сквозь мерзкие хари.

— Мнэ… ну… мне показалось, он… мнэ… болен, вот, — промямлил Нэш, не зная, что сказать дальше («А что, если я сошел с ума?!»).

И тут зазвонил телефон.

Глория посмотрела на него вопросительно, потом сняла трубку — Доброе утро, чем могу быть полезна? — спросила она и что-то нацарапала на клочке бумаги.

— Ваши инициалы, пожалуйста… Так, одну минуточку, вот теперь говорите… Ага. Дж. Ф. И. Дикман — твой клиент, Майк?

— Что?.. Ах, да… — и он извлек нужную папку и, все еще поглядывая на зависших за окном молчаливых соглядатаев, подошел к своему столу.

Хорошо, что они хоть просто смотрят и ничего не делают…

— Алло? Мистер Дикман?

— Мой… …недавно женился… — Голос в трубке с трудом пробивался сквозь гул голосов сослуживцев за спиной.

— Не могли бы вы говорить погромче? Я вас плохо слышу!

Лица за окном заколыхались и переехали точно туда, куда был направлен его взгляд.

— Мой сын Дэ…

— Не могли бы вы повторить имя вашего сына?

Он посмотрел в другую сторону, и лица послушно передвинулись туда.

— Что вы сказали?

— Я сказал, повторите!

Да оставьте же вы меня, наконец, в покое, чертовы ублюдки!

— Мой сын Дэвид, я сказал! Черт побери, если бы я знал, что вы туги на ухо, я не поленился бы прийти в вашу контору лично!

— Ах так! Тогда уж, будьте добры, перед визитом не сочтите за труд взять несколько уроков у учителя дикции! Алло? Алло?.. — и он бросил трубку на рычаг.

Лица, словно по команде, затрепетали на ветру, сорвались с места и замелькали над крышами домов — фюить, и нет их!

Глория растерянно сказала:

— Майк, что ты наделал?

Остаток утра прошел быстро и не сказать, чтобы очень приятно. Мистер Фейбер долго занудствовал на предмет того, как надлежит разговаривать с клиентами, несколько человек подошли к столу Нэша и выразили свою солидарность: мол, хотели бы и они хоть раз набраться храбрости и отбрить грубияна-клиента подобным образом.

— Похоже, все и думать забыли, что у тебя отец недавно умер, — мрачно заметила Глория.

Но вскоре подошло время обеда, и Майкл пошел в буфет. Он продолжал вскидываться на каждое новое отражение в стекле раздаточной витрины, однако тревога быстро отпустила: выйдя из конторы, молодой человек увлекся поисками нового Лоуренса Даррелла в ближайших книжных лавках. К тому же карман приятно оттягивал пятиугольный камушек — это тоже добавляло уверенности в себе.

К двум Майкл вернулся в контору. В три они снова разносили чай, и на этот раз переноска подноса со стола на стол не ознаменовалась никакими неприятными происшествиями. В четыре в контору ворвался разъяренный мистер Дикман — правда, Майкл об этом не знал. В четыре тридцать господин Дикман покинул здание, сменив гнев на милость. А несколько минут спустя на столе у Нэша зазвенел телефон. Мистер Миллер вызывал его к себе в кабинет.

— Вот так так, мистер Нэш, — проговорил мистер Миллер, устраиваясь поудобнее в своем мягком кресле. — Я слышал, сегодня утром имел место небольшой конфликт. С мистером Дикманом, если я не ошибаюсь. Вы были с ним немного… эээ… нетерпеливы.

— Боюсь, вы правы, — покаянно склонил голову Нэш. — Дело в том, что он говорил неразборчиво, я не мог понять ни слова, а когда попросил повторить погромче, мистер Дикман на меня накричал.

— Ах вот оно что, — покивал мистер Миллер. — Однако, я слышал, вы сказали господину Дикману кое-что еще. Ну… всякие бранные слова, к примеру Поймите меня правильно, порой я и сам чувствую, что готов выбранить и даже оскорбить своего собеседника, да, мне вполне знакомо такое ощущение, однако же это не повод… Мистер Нэш? Что-то не так? — И он проследил устремленный в окно взгляд Майкла, а потом снова повернулся к молодому человеку: — Что-то случилось?

— Н-нет… Нет-нет, нет, все в порядке, совершенном порядке…

Их что же, теперь трое?! Боже ты мой, сколько их там всего, этих рож, подстерегающих его за окном?

— Так вот, как я и говорил, есть правильный способ общения с клиентом — и неправильный! Да, я понимаю, фраза «клиент всегда прав» может показаться избитой — и к тому же не всегда соответствующей истине, — однако мы просто обязаны всеми силами избегать прямой конфронтации. Обиды, оскорбления — все это оставляет неприятный осадок, и никому — поверьте! — не идет на пользу. Вот и сегодня мне пришлось выдержать крайне неприятный разговор с мистером Дикманом, и мне было очень трудно убедить его изменить свое отношение к нашей конторе. Я надеюсь, что мне больше не придется делать этого…

— Да-да, я понимаю, что вы должны сейчас чувствовать, — быстро проговорил Нэш, не отрывая воспаленного взгляда от окна, — но вы должны войти в мое положение.

— В какое положение, мой юный друг?

— Мой отец скончался — совсем недавно. А самое главное, он ушел из жизни столь…

— Ну же, молодой человек, я все понимаю. Но, видите ли, это не может служить оправданием всем вашим поступкам!

— Да что вы, в конце концов, несете!

Мистер Миллер поднял взгляд, но ничего не сказал.

— Хорошо, хорошо, — устало проговорил Нэш. — Мне очень жаль, я погорячился, я…

— Безусловно, — ледяным тоном прервал его мистер Миллер. — В следующий раз, будьте добры, держите себя в руках.

Перед оконным стеклом прыгало вверх-вниз что-то белое. Попрыгало — и улетело с ветром.

Этой ночью, несмотря на дневные треволнения, Нэш спал как убитый. А проснулся, как вынырнул, — из странных снов, в которых то и дело являлся камень, а отец страдал от увечья. Какого — Нэш так и не смог вспомнить после пробуждения. Садясь на автобус, он весь передернулся, когда нахлынули воспоминания о заоконном наваждении. Однако более всего беспокоило то, как легко оказалось вывести его из равновесия во время пребывания в конторе. В конце концов, если эти лица продолжат просто являться и висеть за стеклом — что ж, даже к этому можно привыкнуть. Ну да, они выглядели до отвращения чуждо, и на них смотреть было противно, однако если бы неведомые существа могли атаковать физическое тело, они уже бы давно воспользовались таким шансом.

Лифт, гудя, поехал вверх — шестьдесят футов от первого этажа до четвертого. Нэш прошел к своему столу через гардеробную и обнаружил, что папка с делами Дикмана все еще лежит на видном месте. Мстительно сморщившись, он закинул ее подальше. И принялся разбирать кипу папок, терпеливо ожидающих заполнения соответствующих форм. Потом невольно кинул взгляд на окно.

— Да ты не волнуйся, — заметила Глория, устраиваясь поближе к батарее. — Сегодня принесут целую кучу этих бланков.

В десять мистер Фейбер оторвал взгляд от подноса с чаем и сказал:

— Не могли бы вы спуститься вниз и забрать положенные нам канцелярские принадлежности?

В начале одиннадцатого — десять минут он провел, смакуя собственный чай — Нэш встал, одарил Глорию кривой улыбкой и поплелся к лифту, который помчал его вниз. Похоже, на складе никого не было, кругом копилась тягостная тишина.

Однако дверь оказалась открытой, и Нэш вошел и принялся собирать означенные в списке предметы. Подтащив лестницу, он полез за неуловимыми бланками. Перегнувшись через полки, он посмотрел вниз и увидел четвертое лицо — оно смотрело на него из темноты параллельного прохода.

Он убрал руку от полки и уставился на бледную физиономию. С мгновение стояла полная тишина — а затем губы существа задвигались и рот приоткрылся.

Нэш понял: звука голоса этой твари он не вынесет. И того, что она собирается сказать, тоже слышать не хочет. Он отвел назад ногу и с силой ударил глядящего на него в глаз. Снова отвел ногу — и снова ударил. Лицо исчезло из темного проема, и Нэш услышал глухой звук удара с другой стороны стеллажа.

В душе заскреблось нехорошее предчувствие. Он проворно спустился с лестницы, обошел стеллаж и дернул за шнур выключателя. С мгновение Майкл молча стоял над распростертым телом, мрачно вытаращившись на лопнувшее глазное яблоко. Наконец он смутно припомнил, кто это мог быть: да, точно, Глория же говорила о новеньком в конторе на третьем этаже. А затем Нэш развернулся и побежал прочь. Распахнул дверь в дальнем конце комнаты, пошатываясь, спустился по ступенькам черной лестницы, вышел из задней двери и вскочил в первый попавшийся автобус — прочь, прочь из Бричестера! Конечно, нужно было спрятать тело — эта запоздалая мысль посетила его, когда он расплачивался за проезд, ибо кто-то (Боже, сделай так, чтобы это была не Глория!) непременно спустится на склад в поисках Нэша или того новенького и обнаружит труп — но теперь уж поздно, сделанного, точнее, не сделанного, не воротишь. Оставалось лишь проехать до конечной остановки и где-нибудь переждать. Нэш обернулся — словно так он смог бы оценить обстановку в покинутой им в спешке конторе — и увидел четыре белесых лица, неторопливо перелетающих от автобуса к автобусу. Физиономии явно охотились за ним.

На конечной Майкл огляделся и понял, что автобус привез его в Севернфорд.

Он снял очки — мир сразу потерял четкость. Зато так его сложнее узнать. Некоторое время он шел вперед с каменным лицом, не подавая виду, что видит лишь размытые очертания предметов. Ему приходилось читать, что желающий спрятаться понадежнее должен оставаться у всех на виду. Следуя этой теории, он принялся переходить из одной книжной лавки в другую. В двенадцать он направился к Харрисон-отелю — за ним уже начинались доки. Три с половиной часа пронеслись быстро — правда, он едва не поссорился с одним любителем игры в дартс, который искал партнера и никак не мог взять в толк, почему Нэш решительно не может разглядеть доски на стене. Майкл вдруг припомнил, что нельзя привлекать к себе внимание — и вышел из гостиницы.

Кинотеатр на другой стороне улице привлек к себе его лихорадочный взгляд. Почему бы не зайти туда? И Нэш принялся экзаменовать содержимое кошелька. Наверное, здесь он в безопасности, можно и очки надеть. Водрузив их на нос, он охнул и метнулся в сторону: у кинотеатра стоял полицейский и о чем-то болтал с кассиршей.

Куда бежать? Где спрятаться? (А завтра? Что он будет делать завтра?) Майкл быстрым шагом пошел прочь от кинотеатра — нужно найти книжную лавку, а лучше даже библиотеку. Через два перекрестка он буквально уперся в закопченное здание библиотеки, вошел и принялся бродить среди стеллажей с книгами из свободного доступа. Сколько удастся избегать внимания библиотекаря? Он ведь непременно подойдет, поинтересуется, не нужна ли помощь — и запомнит его лицо! А потом все расскажет полиции! Однако часы показали половину шестого, а к Майклу так никто и не подошел — хотя на выходе Нэш изрядно перетрусил: он как раз проходил мимо библиотекаря, а тот, видя уходящего с пустыми руками человека, мог заподозрить вора — вдруг посетитель умыкнул фолиант и спрятал его под пальто.

Однако ничего такого не случилось, и Майкл продолжил бесцельно бродить по улицам, придерживаясь, тем не менее, одного направления. Фонари стали попадаться реже, стены домов сдвинулись, мостовые явно нуждались в починке. На ночной реке ревели сирены пароходов, где-то неподалеку слышался детский плач. Прохожих почитай что и не было, хотя время от времени Майкл чувствовал на себе вялые взгляды — смотрели из окон, да еще стоявшие на перекрестках люди оборачивались.

Дома лепились все теснее, улицы сменились узкими проулками, уходящими в темноту под арками, фонари все чаще оказывались либо разбитыми, либо поврежденными. Однако Майкл продолжал упрямо двигаться вперед — пока, с дрожью в коленях, не обнаружил себя на холме, за которым улицы сходили на нет. Все, город кончился. Идти ночью в поля он не решился — пока не решился — и развернулся в сторону открывающегося слева проулка. Там его встретил мигающий свет красных фонарей, мелькали смутные тени, бродили люди, затянутые в черную кожу. Нет, нет, сюда он не пойдет. Нэш нырнул в другой переулок, прошел мимо двух газовых фонарей и неожиданно обнаружил себя на берегу Северна.

Черная вода шла рябью под ледяным ветром, качались и вытягивались по течению водоросли. Фонарь за его спиной погас, плеснула вода, и из реки поднялись пять белесых лиц.

Трепеща на адски холодном ветру, они медленно подлетали, а Нэш стоял и смотрел, не в силах пошевелиться. Лица рассыпались в полукруг, потом закружились в хороводе, все приближаясь и приближаясь с тихим шорохом. Майкл вскинул руку, чтобы отбросить от себя бледные призрачные личины, и левая ладонь коснулась чего-то холодного и мокрого — словно мазнув по коже разложившегося трупа. Тут он вскрикнул, сорвался с места и побежал, но лица смыкали круг все теснее, и вот одно из них залепило ему глаза, следом спикировало еще одно, и клейкая отвратительная пленка залепила и нос, и рот — он не мог даже крикнуть, и все это продолжалось, пока они не закончили свое дело.

Когда полиция Севернфорда нашла его, Майкл мог только кричать. Попервоначалу они даже не заподозрили, что бедняга может иметь какое-то отношение к зверскому убийству, подозреваемого в котором разыскивал Бричестерский комиссариат. А когда тамошние полицейские идентифицировали личность, ни о каком судебном процессе речи, конечно, уже и быть не могло.

— Я в жизни не видел ничего подобного, — заявил инспектор Дэниэлз, представлявший Бричестерскую полицию.

— Видите ли, мы, конечно, делаем все возможное, чтобы держать преступность в прилегающих к докам кварталах под контролем, — сказал инспектор Блэквуд из Севернфордского отделения. — Но, конечно, время от времени случаются прискорбные инциденты — побои, ограбления… Однако… конечно, ничего подобного этому случаю… Однако вы можете быть уверены — мы найдем чудовище, совершившее это преступление.

Однако и по сей день они никого не нашли. Поначалу инспектор Блэквуд заподозрил, что это дело рук маньяка, но в округе не случалось похожих преступлений. Однако сама мысль о том, что севернфордские бандиты способны на такую жестокость, внушала инспектору отвращение. В конце концов, говорил он, только законченный и умелый садист способен целым куском снять с лица жертвы всю, абсолютно всю кожу.

Перевод: М. Осипова

Поющая равнина

«Воистину, немногое известно об иных мирах, открывающихся за вратами, на страже коих стоит Йог-Сотот. О существах, проникающих через врата и устраивающих себе обиталище в нашем мире, и вовсе никто не знает. Впрочем, ибн Шакабао утверждает, что твари, выползающие на свет из Залива С’глуо, опознаются по издаваемым ими звукам. В Заливе звук стал словом, наша материя там — не более, чем запах. Звуки свирелей и флейт нашего мира в С’глуо производят на свет формы как прекрасные, так и уродливые до мерзости. Ибо время от времени по неизъяснимой случайности стена между нашими мирами источается, и до слуха доносятся множественные звуки, словно бы не имеющие источника, — это и есть обитатели С’глуо. Для живущих на земле они безвредны, ибо более всего сами боятся, чтобы какой-либо звук, произведенный в нашем мире, не принял бы в их стране уродливой и неприятной формы».

Абдул Альхазред. «Некрономикон»

Когда Фрэнк Наттолл, Тони Роулз и я добрались наконец до севенфордского трактира, обнаружилось, что тот закрыт.

Стояло лето 1958 года, и, переделав все возможные дела, составлявшие наши занятия в Бричестерском университете, мы решили отправиться на пешую прогулку. Я предложил пройтись до Гоутсвуда — городок славился старинными преданиями, — однако Тони воспротивился моему плану: некие недавно достигшие его слуха сведения свели на нет его приязнь к этому месту. Тогда Фрэнк рассказал нам об объявлении в годичной давности номере «Бричестерского еженедельника», в котором упоминался расположенный в центре Северн-форда трактир — «один из старейших в Англии», писала газета. Отправившись в путь утром, мы смогли бы дойти до него в разумное время и, утолив вызванную долгой прогулкой жажду, сесть на автобус до Бричестера — в случае, если обратный путь пешком покажется нам слишком утомительной затеей.

Тони, тем не менее, не разделил нашего энтузиазма.

— Тащиться в такую даль ради обычной пьянки? — сердито вопрошал он. — Помилуйте, даже если этот кабачок действительно такой старый, припомните: объявление-то вышло с год назад! За год всякое могло случиться, а вдруг трактир развалился и вместо выпивки мы найдем там одни руины?

Однако Фрэнк был полон решимости осуществить свой план, и мы большинством голосов приняли решение идти в Севернфорд.

А между тем, лучше бы мы прислушались к протестам Тони: двери и окна трактира оказались заколочены, а на вкопанном неподалеку знаке читалось: «Заведение временно закрыто для посетителей». Оставалось лишь направиться в ближайший паб, счастливо располагавшийся чуть выше по улице. Затем мы немного побродили по городу и убедились, что смотреть в Севернфорде особо и нечего: достопримечательностей — раз, два и обчелся, и к тому же все рядом с доками. Словом, не пробило и двух часов, а мы уже занялись поисками автобусной остановки. Та, тем не менее, упрямо не находилась, и нам пришлось прибегнуть к помощи владельца местного газетного киоска.

— Авто-ообус? До Бриче-еестера? Так с утра ж ушел! — пожал плечами добрый малый. — А вы, небось, университетские будете?

— Так на чем же нам добираться обратно? — обескураженно спросил Тони.

— А чего там добираться? Ножками и пойдете, — доброжелательно покивал киоскер. — А кстати, чего вам тут занадобилось, а, молодые люди? Ах, на тракти-иир пришли поглядеть… Ну, в трактир вы то-ооочно не попадете! Молодежь нынче пошла такая, знаете ли, бедовая, скоко эти поганцы мебели покрушили, да, и не сосчитать, так что теперь указание городского совета вышло, что в трактир — ни ногой, а ежели кому надо, то пусть выправляет особое разрешение, вот оно как! А что, правильно, я считаю, только вы не подумайте, господа хорошие, что я что-то против вас имею, я ж так, просто поворчать, да, а вот в Бричестер-то, в Бричестер вам попасть надо, это да, это точно, а я как раз знаю короткий путь.

И он принялся снабжать нас весьма подробными указаниями, то и дело повторяя, куда повернуть и на что ориентироваться, однако толку от его монолога было чуть — мы так и не поняли, куда идти. Наконец Фрэнк вынул блокнот и карандаш и со вздохом запротоколировал сведения о маршруте. Не знаю, кому как, но мне эта путаная карта совершенно не помогла сориентироваться, и в результате я просто промямлил:

— Ну, в конце концов, потеряемся — спросим. Нам ведь подскажут куда идти, правда?

— Да ну что-ооо вы! — замахал руками наш штурман. — Где ж тут потеряться, не потеряетесь, главное ж с дороги не сворачивать, вот!

— Ну и отлично. Огромное вам спасибо, — захлопнул блокнот Фрэнк. — И тем не менее, если мы и впрямь повернем не туда, там же будут прохожие, правда? Мы сможем спросить у них?

— Я бы на вашем месте не стал спрашивать, — сухо ответил киоскер, отвернулся и принялся перекладывать газеты на полке. — Мало ли кто навстречу попадется.

Нам не удалось вытянуть более ни слова из доброго малого. Что ж, в путь! Мы вышли на улицу и повернули направо к Бричестеру. Надо сказать, что, едва выйдя из центра города, все еще сохраняющего несколько домов старинной архитектуры, путешественник оказывается среди краснокирпичных домов довольно неказистого вида. Смотреть в новых кварталах нечего, к тому же рядом доки — что не добавляет городу привлекательности. Даже выйдя за пределы Севернфорда, усталый путник вряд ли обрадуется окружающему пейзажу — он так же непригляден. А кроме того, дорога оказалась в крайне запущенном состоянии, хотя, возможно, мы ошиблись и свернули прочь с торной тропы. Одним словом, где-то через час мы поняли, что сбились с пути.

— Где-то в миле от города будет указатель, у него повернуть налево — вот что здесь написано, — пробормотал Фрэнк. — Милю мы точно отшагали — так где, спрашивается, указатель?

— Ну так что? Вернемся, и пусть заново расскажут? — предложил Тони.

— Тащиться обратно в такую даль? Ну уж нет! Слушай, Лес, — обратился Фрэнк ко мне, — у тебя же компас при себе, да? Ты же с ним не расстаешься! Бричестер находится к юго-востоку от Севернфорда. Если идти строго в том направлении, мы в конце концов выйдем к городу.

Мы стояли на дороге, идущей с востока на запад. Свернув с нее и оказавшись на пересеченной местности, мы могли сверяться лишь с компасом — и вскоре обнаружили, что без него нам пришлось бы весьма туго. Однажды, взобравшись вверх по довольно крутому склону, мы обнаружили перед собой довольно дикий лес — и нам пришлось его обходить, чтобы не потеряться окончательно среди стволов и густых темных крон. А после леса потянулись поля — безлюдные и совершенно незаселенные. Через два с половиной часа мы вышли к поросшим травой холмам, а затем принялись преодолевать, то спускаясь, то выбираясь наверх, неглубокие распадки. Углубившись в холмы где-то на полмили, мы были полны сил, чтобы идти дальше, однако Тони вдруг жестом призвал нас замолчать и прислушаться.

— Я слышу только реку, — сердито сказал Фрэнк. — А что, надо развесить уши и услышать что-то еще? Лес, что скажешь?

Мы и впрямь только что переправились через довольно быструю речку, и треньканье воды заглушало остальные звуки, в особенности доносившиеся издалека. Однако, напрягши слух, я уловил какое-то жужжание — судя по всему, механического происхождения. Жужжание становилось то громче, то тише — словно где-то неподалеку проезжала машина. Однако из-за шума реки я не мог ничего сказать с уверенностью.

— Не знаю, — пробормотал я. — А не похоже ли это на трактор?..

— Вот и я о чем, — кивнул Тони. — Перед нами кто-то едет на машине. Будем надеяться, что водитель сможет сказать нам, куда идти. Если, конечно, он не из тех людей, которые так напугали нашего киоскера, ха-ха!..

Звук мотора стал отчетливее, когда мы перевалили через два холма и вышли на полосу ровной земли, что тянулась вдоль подножия длинного невысокого водораздела. Я первым добрался до гряды, вскарабкался к гребню и встал на нем во весь рост. Однако, едва голова моя показалась над вершиной холма и я увидел то, что открывалось за ним, шаги мои замедлились и стали гораздо менее решительными.

С другой стороны водораздела лежала равнина почти правильной четырехугольной формы, окруженная четырьмя одинаковыми холмистыми грядами. Размеры пустоши не превышали четырехсот квадратных ярдов, в дальнем ее конце я различил одноэтажное строение. Кроме одинокого домишки, на равнине не было ровным счетом ничего — она казалась неестественно голой, и это меня более всего удивило в увиденном. Ибо от пустой бесплодной земли поднимался оглушающий вал звуков. Я понял, что передо мной находится источник механического жужжания — оно то опадало, то мощно поднималось к небесам, бесконечно проигрывая три заунывных ноты. Кроме него, раздавались и другие звуки; на границе слуха пульсировало басовитое гудение, прерываемое присвистами и резкими дребезжаниями, словно где-то рядом рвались струны — то ближе, то дальше.

Тони и Фрэнк уже тоже взобрались наверх и теперь стояли рядом со мной, зачарованно глядя вниз.

— Ни за что не поверю, что гудит в домике, — рассудительно проговорил Фрэнк. — Это не трактор, понятное дело, но и домик маловат для такого оркестра! Вы только послушайте это бренчание!

— А может, из-под земли слышно? — осторожно предположил Тони. — Ну, мало ли, может здесь шахты или что-то подобное…

— Короче, господа, — строго сказал я. — Идем к домику и там спрашиваем, как выйти на дорогу в Бричестер.

Тони, однако, меня не поддержал.

— Ну не знаю, — растерянно пробормотал он. — А вдруг здесь опасно? Помните, что про склонную к проседанию почву пишут? По ней нельзя ездить! А вдруг здесь копают, а мы пойдем и провалимся?

— Они бы расставили предупреждающие об опасности знаки, — успокоительно похлопал я его по плечу. — Да и сам-то посуди — куда нам еще обратиться за помощью? Не спросим — так и останемся блуждать в этой глуши до темноты!

Мы спустились с гряды, вступили на равнину и прошли ярдов двадцать.

Ощущения были такие, словно в нас ударила приливная волна. Звук плескался повсюду, оглушающий, всепобеждающий — он накатывал сразу со всех сторон, и мы, обессиленные, лишенные воли к сопротивлению, бултыхались в нем, как в густом желе. Терпение мое истощилось мгновенно: я закрыл уши ладонями и проорал: «Вперед, бегом — марш!» И помчался через равнину, едва ли не подбрасываемый гулкими волнами звука, который мои ладони, конечно, не скрадывали и наполовину. Наконец я добрался до домика с другой стороны пустоши.

Он оказался не таким уж и хлипким, хотя издалека смотрелся сущей хижиной: добротное строение из бурого камня, с высокой аркой входа и двумя низкими, не занавешенными окнами по обеим сторонам от двери. Снаружи можно было лишь разглядеть, с одной стороны, обстановку, выдававшую в левой комнате гостиную, а в правой — спальню. Окна настолько заросли грязью, что дальнейшие изыскания не представлялись возможными — но комнаты пустовали, это точно. Заглянуть в окна на задней стороне дома нам не пришло в голову. Ни звонка, ни дверного молотка у двери мы не обнаружили, и Фрэнк попросту заколотил по дереву.

Ответа не последовало, и наш друг постучал громче. Со второго удара дверь резко распахнулась, и нашим глазам открылась гостиная. Фрэнк заглянул внутрь и осторожно спросил:

— Эй! Кто-нибудь дома есть?

Никто не ответил, и приятель развернулся к нам.

— Ну что, войдем внутрь? — задумчиво поинтересовался он. — Предлагаю подождать, вдруг хозяин объявится. Ну или в самом доме что-нибудь найдется — должны же они куда-нибудь отсюда ходить…

Тони осторожно заглянул внутрь поверх моего плеча:

— Фрэнк, оно, конечно, хорошо — хозяина подождать и все такое, только что-то подсказывает мне, что здешний домовладелец немного запустил хозяйство…

Приглядевшись, мы поняли, что он хотел сказать. Высокие деревянные стулья, стол, книжные полки, потрепанный ковер — все покрывал густой слой пыли. Мы еще немного потоптались на пороге, ожидая, что кто-нибудь проявит решительность и войдет первым. Этим кем-то оказался Фрэнк. Он протопал внутрь, остановился и молча показал на пол. Мы заглянули ему через плечо и поняли: густой слой пыли не хранил ни единого отпечатка человеческой ноги.

Мы растерянно огляделись. Фрэнк закрыл дверь — сводящее с ума гудение тут же прекратилось, а Тони, наш присяжный библиофил, подошел к стеллажам и принялся рассматривать корешки книг. Я заметил газету на столе и, движимый праздным любопытством, заглянул в нее.

— У хозяина дома любопытный вкус… «La Strega» Пико делла Мирадолы, — громко прочитал Тони, — «Указатель к обнаружению ведьм», «Красный дракон», а тут — ба! — да это же «Откровения Глааки»! Разве не эту книженцию университет все никак не может заполучить для закрытого каталога? А вот и дневник, кстати. Толстый! Но что-то мне неохота к нему прикасаться…

Развернув газету, я обнаружил, что это был «Кэмсайдский наблюдатель». Более пристальное изучение страницы заставило меня удивленно вздохнуть и подозвать друзей:

— Вы только посмотрите! Восьмое декабря тысяча девятьсот тридцатого года! Да уж, хозяин и впрямь человек странноватый — газете уже двадцать восемь лет, а он ее не выбрасывает!

— Пойду-ка я осмотрю спальню, — решительно сообщил Фрэнк.

И постучал в ведущую из гостиной дверь в соседнюю комнату. Мы подошли к нему и встали рядом, и Фрэнк толчком отворил ее. Обстановка спальни поразила своей аскетичностью: платяной шкаф, зеркало на стене да кровать — вот и вся мебель. Кровать, как и ожидалось, оказалась пуста, однако вмятина, какую оставляет спящий человек, просматривалась прекрасно — хоть и была, как и все остальное, присыпана пылью. Мы подошли поближе — на полу, как и в гостиной, не было ни одного человеческого следа; наклонившись над постелью, я заметил что-то помимо пыли в углублениях, оставленных среди разметанных простыней, — на кровати зеленовато поблескивало что-то похожее на мелкие осколки стекла.

— Да что же здесь могло произойти? — В голосе Тони слышалась некоторая нервозность.

— Наверняка ничего особо примечательного, — рассудительно ответил Фрэнк. — Может, в доме есть еще один вход. Мало ли, может, хозяину опротивел этот странный шум, и он переселился в спальню на другой половине дома. Смотрите — дверь! Наверняка за ней хозяйская спальня!

Я прошел через всю комнату и отворил ее — однако за ней обнаружилась весьма непритязательная уборная.

— Хм… подождите-ка! Мне кажется, я видел еще одну дверь — рядом с книжными полками! — вдруг припомнил Тони.

Он быстро прошел обратно в гостиную и открыл ту самую дверь. Мы подошли поближе и услышали его обескураженный возглас:

— Батюшки! Это что еще такое?!

Четвертая комната оказалась длиннее остальных, но Тони поразил не ее размер, а то, что в ней находилось. Неподалеку от нас на голом полу стояло что-то вроде телевизионного экрана, фута два в диагонали. За ним висела лампочка — синяя, странной, уродливой формы, вся опутанная толстыми проводами. Другая пара проводов протянулась к громкоговорителю в форме мегафона. А у противоположной стены выстроился целый ряд причудливых аппаратов: кристаллы, катушки проволоки, трубы — все обвешанные проводами, явно предназначавшимися для присоединения к другим устройствам. В дальнем углу потолок просел, и капли дождя падали прямо на деку с дюжиной натянутых струн, длинный рычаг и мотор, шестернями соединенный с покрытым плектрами цилиндром. Одолеваемый любопытством, я подошел и тронул струну — получившийся звук оказался настолько дисгармоничным, что мне пришлось торопливо прижать струну ладонью.

— Что-то здесь странное творится, — пробормотал Фрэнк. — Других комнат в доме нет, так где же ему спать? Пыль кругом, газета эта старая, а теперь еще и лаборатория — признаться, мне не приходилось видеть ничего подобного…

— А может, нам все-таки заглянуть в дневник? — робко предложил Тони. — Не похоже, что хозяин скоро вернется, а я не прочь узнать, что же здесь на самом деле произошло.

И мы прошли обратно в гостиную, а Тони снял с полки увесистый том. Последняя запись была датирована восьмым декабря тысяча девятьсот тридцатого года. «Если мы будем читать все вместе, это затянется надолго», — задумчиво пробормотал он.

— Давайте так: вы садитесь и слушайте, а я буду зачитывать самые важные вещи.

И он в молчании пробежал взглядом несколько страниц. Потом прочитал:

— Профессор Арнольд Хирд, Бричестерский университет… хм, никогда о таком не слышал, наверное, преподавал курсам постарше…

Снова молчание.

— Ага. Вот:

«3 января 1930 года. Сегодня переехал в новый дом (хотя, сказать по правде, разве это дом?). Звуки и впрямь странноватые — полагаю, только из-за крайней суеверности местных жителей никто еще не обратился к исследованию этого примечательного феномена. Я намереваюсь досконально изучить удивительное явление. Начну с метеорологических условий — вполне возможно, ветры, дующие над водоразделами, производят в камнях вибрации, и те издают звуки. Завтра планирую осмотреться, сделать измерения, посмотреть, не сможет ли что-нибудь остановить звук. Любопытно, что тот на определенном расстоянии слышится как оглушающий — а потом сразу стихает. Нет постепенного перехода в громкости».

«4 января. Спал плохо — снились непривычные сны. Город на высокой горе — пересекающиеся под причудливыми углами улицы, спиралевидные шпили и конусы. Обитатели странно выглядят: ростом выше человека, с чешуйчатой кожей, бескостными пальцами — но, как ни странно, не вызывают отвращения. Похоже, они ждали моего прихода, даже подходили, чтобы поприветствовать. Но я каждый раз просыпался — и так несколько раз за ночь».

«Прогресс отсутствует. Экраны на вершинах водоразделов не препятствуют распространению звука; ветер также не оказывает никакого воздействия на его громкость. Результаты измерений: северо-западный водораздел — 423 ярда…»

— В общем, здесь полно такого.

— Ты уж, пожалуйста, постарайся не упустить важные вещи, — предостерег Фрэнк.

Тони продолжил листать страницы дневника.

«6 января. Снова снилось это: город, ждущие меня существа. Главный подошел и говорил со мной телепатически: я уловил мысль — „Не бойся нас, мы звуки“. Затем все растаяло в тумане.

Никакого прогресса. Не могу сосредоточиться на исследованиях — отвлекают сны.

7 января. Возможно, это выглядит безумным — но завтра я еду в Британский музей. Ночью во сне мне было сказано: Посмотри в Некрономиконе — там формула. Помоги нам, мы хотим тебе кое-что показать. Даже страницу назвали! Надеюсь, это ложная тревога — сны положительно изматывают меня. Но что, если на странице и впрямь написано что-то важное? Я никогда не любил заниматься тем, чего нельзя поверить научным знанием…

9 января. Вернулся из Лондона. Обряд Мао — на той самой странице — прямо как описывали во сне! Не знаю, чем все это кончится, но сегодня ночью я его проведу и узнаю. Странно, в поездке сны меня не тревожили. Возможно, они приходят только здесь?

10 января. Проспал до полудня. Сны пришли сразу после того, как я провел обряд и уснул. Даже не знаю, что и думать. Неприятны обе альтернативы. Либо мой мозг и впрямь принимает сообщения извне, либо подсознание изобретает все эти сюжеты. Кто в здр. уме и тверд. памяти будет действовать подобным образом?

Если и впрямь сообщение извне, вот что узнал.

Здешние звуки эквивалентны материи в другом измерении. То измерение накладывается на наше в этой местности и в некоторых других. Город и его обитатели во сне не выглядят, как у себя в мире, а принимают образ, как если бы были материальны. Разные звуки соответствуют в том измерении разным предметам: жужжание — столпам и конусам, низкое гудение — почве, другие, меняющие тональность, звуки — это жители города и другие движущиеся объекты. Материю нашего мира они воспринимают как запахи.

Обитатели способны передавать понятия телепатически. Главный попросил не производить звуков в некотором радиусе от точки сообщения с их миром. Наши звуки проходят туда. Мои шаги — большие кристаллы на мостовой. Мое дыхание — какое-то живое существо, мне не показали. Убили на месте.

Обитатели заинтересованы в контакте с нашим измерением. Не во сне — в передаче — частое использование ритуала Мао опасно. Нужно построить переводчик на этой стороне: переводит звуки в зрительные образы на экране, как во сне — ничем не грозит. Когда они построят такой же аппарат, связь станет устойчивой — переход между измерениями. К сожалению, их переводчик сильно отличается от нашего, пока не работает. Главный сказал: „Посмотри в Откровениях Глааки, там планы“. Еще сказал, какой номер страницы и где взять экземпляр.

Я должен заполучить этот экземпляр. Если нет плана, все это совпадение, возвращаюсь к нормальной работе. Если план, машину делаю, патент на связь с другим измерением!»

— Хм… — вдруг прервал я Тони. — Я тут вспомнил — Арнольд Хирд. Это не тот ли профессор, которого попросили уволиться из университета, потому что он напал на оппонента в дискуссии? Он еще сказал, что вернется и всех ошарашит новым открытием. Но так и не вернулся…

— Не знаю, — отрезал Тони.

И продолжил чтение:

«12 января. „Откровения Глааки“ у меня в руках. Досталась с большим трудом. План на месте — книга девятая, стр. 2057–9, времени займет много, но того стоит. Подумать только — они рядом, знание у суеверных, а я расскажу, докажу!»

— Хммм… что-то ничего интересного больше не находится… Только ремарки вроде «сегодня удалось сделать немногое» или «экран установлен» или «был сегодня в Севернфорде — нужно было купить струны в музыкальном магазине. Идея не нравится, но вдруг пригодятся».

— В общем, все понятно, — подытожил Фрэнк, поднимаясь. — Мистер сошел с ума, а мы ознакомились с документальными свидетельствами его безумия. Неудивительно, что его попросили на выход из университета…

— Что-то не похоже… — пробормотал я. — Дело далеко не такое простое, Фрэнк…

— Стойте! — вдруг воскликнул Тони. — Здесь есть еще одна запись. «7 декабря».

Фрэнк смерил его хмурым взглядом, но уселся обратно.

«7 декабря. Получилось! Связь установил. Изображение бледное, но контакт есть — они меня слышат и видят. Показали мне незаконченный переводчик на своей стороне — там еще работать и работать. Несколько дней на совершенствование изображения, потом пишу статью.

8 декабря. Нужна уверенность насчет оружия, которое собрано. „Откровения“ обосновывают, зачем, но очень страшная смерть. Не понадобится — точно уничтожу. Сегодня узнаю — Алала будет на связи».

— Ну, Фрэнк, что скажешь? — торжествующе воскликнул я, когда Тони положил дневник на полку и принялся обшаривать стеллаж. — Может, он и безумец — но звуки-то, звуки-то и в самом деле существуют! И он действительно вызвал что-то такое непонятное той ночью, и дневник обрывается на ней, и еще вся эта странная стеклянная крошка по всей кровати…

— Но как узнать, что здесь произошло? — спросил Тони, снимая с полки книгу.

— Ну как, как? Да подключить всю эту аппаратуру, а потом посмотреть, что вылезет на экране!

— Ну не знаю, — пробормотал Тони. — Я бы сначала заглянул в «Откровения Глааки» — кстати, вот она, книжка. А вот насчет того, чтобы всю эту инженерию запустить… ну не знаю… мне кажется, не стоит. Вы же слышали — он был очень, очень осторожен. И что из этого всего вышло? То-то.

— Так, ладно, что там в книге написано? — нетерпеливо перебил Фрэнк. — Попытка не пытка, давайте прочитаем.

Тони раскрыл фолиант и положил его на стол. Мы внимательно изучили приведенные на странице диаграммы, со скрупулезным примечанием: «экран устанавливается в середине всего, и на него устремляются взгляды, а приемник оборачивают в сторону звука перед присоединением». Источник энергии представлялся излишним, ибо «самое звуки, прилетая, приводят инструмент в движение». Чертежи оказались грубыми, но вполне аккуратными, и вскоре мы с Фрэнком были готовы к эксперименту. Но тут Тони указал на абзац в конце главы:

«Намерения обитателей С’глуо неизвестны. Те, кто дерзнет обустроить аппарат-переводчик, поступят мудро, установив подле себя деку со струнами, ибо звук струн — единственное оружие, способное уязвить С’глуо. Ибо когда труды по собиранию в целое переводческого аппарата завершатся с их стороны, кто знает, что они принесут с собой? Они искусны в сокрытии намерений во время сновидческих визитов, и доска со струнами да будет использована при любом намеке на враждебность с их стороны».

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Тони. — Эти твари враждебны! Книжка предупреждает об этом!

— Ничего подобного, — уперся Фрэнк. — И вообще, что за чушь! Живые звуки — это же бред! Но предположим, это все правда — тогда мы установим связь и запатентуем открытие! В конце концов, в книге написано, что с этим… оружием… нам ничего не грозит. Да и куда нам спешить, правда? Мы все равно здесь застряли.

Мы принялись спорить, но кончили тем, что открыли двери и вытащили инструменты наружу. Я пошел за декой со струнами и обнаружил, что металлические детали покрыты изрядным слоем ржавчины, а Тони принес увесистый фолиант «Откровений». Мы встали у границы области, где звуки начинали слышаться наиболее отчетливо, и поставили приемник на полпути. Экран мы установили, как и положено, в середине аппарата, и последним присоединили провод, шедший от экрана, к устройству.

С минуту или около того ничего не происходило. Экран оставался пустым, катушки и провода не подавали признаков жизни. Тони посмотрел на деку со струнами. И тут вибрации изменили тональность — словно отвечая нашему нетерпению, голубая лампа замигала, и на экране медленно возник размытый образ.

О, это был роскошный, подлинно сновидческий пейзаж. Вдали поблескивали ледяные реки ледников и снежные шапки гор, а на их склонах высились рвущиеся в небо башни. Вокруг шпилей порхали прозрачные фигурки. Однако ближе к нам изображение обретало большую четкость: перекрещивающиеся под немыслимым углом улицы, спиралевидные башни и конусы, поддерживаемые рядами колонн — несомненно, мы видели город, целый город на вершине покрытой льдом горы. Улицы города тонули в странном голубоватом свечении, которое не имело видимого источника, а перед нами на мостовой высилась огромная машина, вся состоящая из трубок и кристаллов.

Когда в экран заглянула высокая фигура, мы инстинктивно отшатнулись. У меня по спине пробежал холодок ужаса — то был один из обитателей нездешнего города, и существо это отнюдь не походило на человека. Слишком высокое и худощавое, с большими глазами, не имеющими зрачка. Кожу существа покрывали тонкие шевелящиеся чешуйки, а пальцы вовсе не имели костей внутри. Когда взгляд белесых глаз обратился в нашу сторону, меня передернуло от отвращения. Но в то же самое время разум подсказывал: это разумное существо, и его намерения необязательно враждебны.

Обитатель чуждого мира извлек из складок своей просторной, блестящей, как металл, мантии тонкий жезл, поднял его и пару раз дотронулся до него — как до струны. Не знаю, возможно, то послужило своеобразным призывом — ибо через несколько мгновений улица заполнилась толпой такого же чешуйчатого вида. Они встали вокруг расположившегося на мостовой устройства. Затем случилось нечто, что, по-видимому, отвечало их намерениям вступить в общение, но меня привело в ужас: существа подняли руки, и их пальцы вытянулись на немыслимую длину — целых два фута! Постояв так, сплетясь конечностями, они разошлись, а у машины осталась лишь маленькая группа этих существ.

— Ты только посмотри на этот аппаратище, — пробормотал Тони. — Как вы думаете…

— Да подожди ты! — воскликнул Фрэнк. Его, похоже, не на шутку увлекло происходившее на улице странного города. — Что я думаю! Я не знаю, что делать! Выключить это все или бежать в Университет! Черт, нет, давайте смотреть дальше! Подумать только — мы открыли окно в другой мир!

Существа вокруг машины явно приводили ее в движение, и вдруг нашим глазам представилась конструкция из трех труб, направленная в нашу сторону. Один из стоявших рядом с устройством подошел к пульту и длинные, гибкие, как паучьи лапы, пальцы оплели рычаг. Тони открыл было рот, но я уже понял, что он хотел сказать.

— Фрэнк! — заорал я. — Это их передатчик! Они хотят установить с нами связь!

— Ну так что, выключаем аппарат?

— А вдруг уже поздно? — взвыл Тони. — Вдруг они сейчас полезут на нашу сторону? Мы же не знаем, чего они хотят! Помнишь, что в книге? Оружие, используйте оружие, аааа!..

Его истерическое состояние передалось всем нам. Фрэнк кинулся к деке со струнами и ухватился за рычаг. Я не отрывал взгляда от существа около машины — начатый им процесс уже подходил к концу. До открытия пути в наш мир оставались считаные мгновения!

— Ну же! Быстрее! — заорал Тони на Фрэнка.

Тот крикнул в ответ:

— Не могу провернуть железяку! Она заржавела! Лес, быстрее, помоги мне!

Я подскочил к деке и принялся ножом сковыривать ржавчину с шестеренок. И вдруг лезвие соскочило и ударило по струнам. Те отозвались тягучим звуком.

— Что-то вылезает! Я точно не вижу, что! — слабо вскрикнул Тони.

Фрэнк налегал на рычаг с такой силой, что я опасался — вдруг сломается. И тут рычаг дернулся и пошел вниз, шестерни пришли в движение, цилиндр с плектрами завертелся, и мир заполнил звук струн — на редкость противный. В наши барабанные перепонки заскреблись тысячи коготков, мерзкая какофония терзала уши и перекрывала все остальные звуки. Я бы не смог выдержать это и минуту долее.

И тут Тони издал пронзительный крик. Мы резко развернулись к нему — наш друг опрокинул экран и яростно топтал провода, все еще отчаянно вереща на высоких нотах. Фрэнк попытался окликнуть его — он повернулся, и мы увидели, что челюсть его беспомощно отвисла, а на подбородок струится слюна.

В конце концов нам пришлось запереть его в задней комнате дома и отправиться за помощью в Бричестер. Мы сумели отыскать дорогу туда и рассказали докторам, что Тони потерялся, а когда мы его нашли, бедняга был уже совершенно безумен. Когда несчастного выводили из дома, Фрэнк воспользовался случаем и выдрал из «Откровений Глааки» пару страниц. Возможно, именно поэтому медицинские светила Бричестера оказались беспомощны и так и не сумели помочь Тони. Что до Фрэнка и меня, то можете быть уверены, что ноги нашей больше не будет в том злосчастном доме — нам хватило и того, что мы там увидели и услышали в тот злосчастный вечер.

Но, конечно, сильнее всего пострадал бедный Тони. Он совершенно безумен, и врачи не скрывают, что его состояние безнадежно. В тяжелые периоды его речь становится совершенно бессвязной, и он набрасывается на всех, кто отказывается понимать издаваемые им звуки. Но в моменты просветления он также избегает упоминать то, что свело его с ума. Похоже, Тони увидел на том экране нечто — но он никогда не говорит, что это было.

Иногда наш друг пытается описать то, что, как он полагает, предстало его глазам. С годами выяснилась масса деталей внешности существа, абсолютно чуждого нашему миру. Однако, конечно, можно предполагать, что из душевного равновесия его вывело и что-то другое. Тем не менее бедняга говорит о «рожках, как у улитки», «линзах из голубого стекла», «оживших воде и пламени», «отростках в форме колокольчиков» — ну и об «общей голове на комке слипшихся тел».

Однако периоды просветления длятся недолго. Заканчиваются они всегда одинаково: лицо Тони застывает в гримасе ужаса, тело каменеет, и несчастный принимается выкрикивать слова, смысл которых он так и не смог никогда объяснить:

— Я видел, что он отбирает у своих жертв! Я видел, что он отбирает у своих жертв! Я видел!..

Перевод: М. Осипова

Обитатель озера

После того как мой друг Томас Картрайт в поисках подходящей обстановки перебрался в долину Северн, чтобы работать там над своими мрачными картинами, нашим единственным способом общения осталась переписка по почте. Обычно он писал только для того, чтобы сообщить мне о банальных событиях, происходящих в сельской местности в десяти милях от ближайшего жилого дома, или для того, чтобы рассказать мне, как продвигается его последняя картина. Затем произошло что-то вроде отступления от привычного хода вещей, когда он написал мне о некоторых событиях, которые по его признанию казались хоть и обыкновенными, но всё же загадочными, что привело к серии неожиданных откровений.

Картрайт ещё с юности интересовался внушающими страх преданиями, и когда он начал изучать живопись, его работы сразу же показали чрезвычайно поразительную, болезненную технику. Вскоре образцы были показаны перекупщикам, которые высоко оценили его картины, но сомневались, что такое нездоровое художество понравится обычному коллекционеру. И всё же с тех пор картины Картрайта получили признание, и многие поклонники теперь ищут оригиналы его ярких этюдов с чуждыми пейзажами, на фоне которых искривлённые гиганты шагают по затянутым туманом джунглям или выглядывают из-за влажных камней какого-то друидического круга. Достигнув некоторой известности, Картрайт решил поселиться в каком-нибудь месте с более подходящей атмосферой, нежели на гудящих улицах Лондона, и, соответственно, отправился на поиски жилья в район Северн. Иногда я сопровождал его, если имел такую возможность, и в одну из наших совместных поездок случилось так, что агент по недвижимости в Брайчестере рассказал Картрайту о шести пустующих домах возле озера в нескольких милях к северу от города, эти дома могут быть интересны тем, что там, по слухам, обитают привидения.

Следуя указаниям агента мы достаточно легко нашли это озеро, и в течение нескольких минут стояли, глядя на окружающую сцену. Чёрные глубины неподвижной воды были окружены лесом, который тянулся вдоль нескольких холмов и стоял у края озера, как дожившая до наших дней доисторическая армия. На южной стороне озера располагался ряд трёхэтажных домов с серыми стенами. Они стояли на серой мощёной улице, начинавшейся возле первого из домов, а другой её конец уходил в кромешные глубины. Некое подобие дороги окружало озеро, она ответвлялась от этого участка улицы и на дальней стороне присоединялась к дороге на Брайчестер. Большие папоротники выступали из воды, пышная трава росла среди деревьев и на краю озера. Несмотря на полуденный час, мало света доходило до поверхности воды или касалось фасадов домов, и всё это место пребывало в сумерках, более удручающих, если вспомнить о солнечном свете за его пределами.

— Похоже, это место поразила чума, — заметил Картрайт, пока мы шли по дороге, усыпанной галькой. Мне тоже пришла в голову мысль о чуме, и я подумал, не повлияла ли на меня болезненная черта характера моего друга. Конечно, запустение этого района, охраняемого деревьями, не вызывало в моём воображении миролюбивой картины, и я почти представлял себе близлежащие леса как первозданные джунгли, где великие ужасы преследовали и убивали своих жертв. Но хотя я испытывал те же чувства, что и Картрайт, мне не нравилась мысль о том, чтобы заниматься здесь рисованием, что, вероятно, он и собирался делать. И меня по большей части пугала идея жить в таком необитаемом районе, хотя я не мог сказать, почему я испытывал тревогу, глядя на эти пустующие дома.

— Можно начать с этого конца улицы, — предложил я, указывая налево. — В любом случае, насколько я вижу, всё равно, откуда начинать. Как ты решишь, какой из домов выбрать? Удачливые цифры или что? Если ты найдёшь, что выбрать, конечно.

Мы достигли первого здания слева, и, пока мы стояли возле окна, я мог только смотреть и повторять «если найдёшь». Сквозь окно мы увидели зияющие дыры в дощатом полу и потрескавшийся камин, покрытый паутиной. Только противоположная стена, казалось, была оклеена обоями, но пожелтевшая бумага отслаивалась большими полосками. Две деревянных ступеньки, ведущие к входной двери с висящим на ней косым молотком, тревожно прогнулись, когда я поставил ногу на лестницу, и я недовольно отступил.

Картрайт пытался протереть стекло, но теперь он отошёл от окна и приблизился ко мне, поморщившись.

— Я говорил ему, что я художник, — проворчал он, — но агент, должно быть, подумал, что я хочу жить в лесу или что-то в этом роде! Боже мой, сколько лет прошло с тех пор, как кто-то проживал хоть в одном из этих домов?

— Может другие получше? — высказал я надежду.

— Послушай, ты же видишь как здесь всё плохо, — пожаловался Картрайт.

Его жалоба была совершенно справедливой. Дома выглядели на удивление очень похожими, хотя казалось, что их строили в разные годы, но при этом по одному образцу; у всех имелись неприглядные каменные крыши и признаки того, что они когда-то были покрыты деревом. Каждый дом имел какое-то эркерное окно, выходящее на улицу, и к двери каждого вели скрипящие, деревянные ступени. Хотя когда я отступил назад и окинул взглядом весь ряд домов, третий слева показался мне не таким уж недружелюбным, как остальные. Деревянные ступени кто-то заменил бетонными, и вместо испорченного молоточка я увидел дверной звонок. Окна этого дома выглядели не такими мрачными, хотя стены были такими же посеревшими и влажными, как у всех других. С того места, где я стоял, тусклое отражение озера на стекле мешало мне рассмотреть, что находится внутри дома.

Я указал на него Картрайту.

— Этот выглядит не так уж плохо.

— Я не вижу большой разницы, — проворчал он, но со скучающим видом пошёл к дому.

— Ну, агент дал тебе ключ, и по его словам только один дом здесь заперт. Наверное, это он и есть.

Дом действительно был закрыт на замок, и ключ оказался именно от него. Дверь легко открылась, что удивило нас, поскольку на других домах замки выглядели ржавыми. С другой стороны, дверь не была неокрашенной или грязной; просто искусственные сумерки делали всё серым. Тем не менее, мы не ожидали увидеть чистые обои в коридоре, а тем более — абажуры и ковёр на лестнице. Картрайт коснулся выключателя за дверью, в прихожей загорелся свет, разогнавший сумерки, и, когда я посмотрел на лестницу, мне показалось, что я вижу что-то необычное через дверь открытой спальни наверху.

— Смотри, как тут много всего! — воскликнул он, заглянув в первую комнату от прихожей. — Ковёр, стол, стулья… что, чёрт возьми, случилось? Что могло заставить кого-то оставить всё это здесь — или оно включено в цену?

— Агенту следовало бы сказать «меблированный дом», — прокомментировал я.

— Даже так…

Теперь мы стояли уже на кухне, где рядом с кухонным шкафом обнаружилась печь. Оттуда мы поднялись наверх, и нашли, как я и думал, кровать, которая всё ещё стояла на месте, хотя и без одеял. Весь дом, несмотря на его вид, был почти таким же, что и любой дом в Брайчестере, словно его жильцы только что ушли.

— Конечно, я арендую его, — сказал Картрайт, когда мы спускались по лестнице. — Интерьер очень приятный, а окружающая среда именно та, что мне нужна для вдохновения. Но сперва я намерен разобраться, почему здесь осталась вся эта мебель.

Картрайт не рискнул ехать по скользкому булыжнику, где существовала вероятность соскользнуть в озеро; его автомобиль был припаркован в начале дороги, ведущей в Брайчестер. Он завёл двигатель, и мы неспешно поехали обратно в город. Хотя обычно мне нравится бывать за городом вдали от цивилизации, я был очень рад, когда мы добрались до телеграфных столбов, и дороги между отвесными скалами и лесистыми склонами холмов остались позади. Каким-то образом вся эта местность имела ауру запустения, которая преследовала нас до тех пор, пока мы не начали спускаться с холма над Брайчестером, и я обрадовался виду краснокирпичных домов и шпилей, которые окружают центральное, белое здание университета.

Агентство недвижимости располагалось среди множества подобных зданий в западном конце Болд-стрит. Когда мы входили в офис, я заметил, что открытка с рекламой домов у озера была практически спрятана в верхнем углу окна. Я хотел сказать об этом Картрайту, но решил подождать.

— О, да, — сказал мужчина, оторвавшись от брошюр на столе. — Вы, двое джентльменов, ездили смотреть на озерную недвижимость… Ну… заинтересовало?

По глазам агента было понятно, какого ответа он ожидает, и вопрос Картрайта «Да, где нужно расписаться?» явно поразил его. На самом деле он, наверное, подозревал, что его разыгрывают.

— Я полагаю, что 500 фунтов — это цена за отремонтированный дом, — продолжал Картрайт. — Если нужно что-то ещё согласовать, я поселюсь в нём, как только вы скажете. Не могу подтвердить, что в этом доме есть привидения, даже если цена зависит от них, тем не менее, если это так, я получу больше вдохновения, да, Алан?

Картрайт повернулся ко мне, а мужчина за стойкой сказал:

— Я оформлю все бумаги, и позвоню вам, когда они будут готовы.

— Спасибо. О, только один вопрос: кто оставил всю мебель?

(По лицу агента пробежала тревога, словно клиент передумал).

— Другие жильцы. Они выехали около трёх недель назад и оставили всё.

— Ну, три недели — это немного, — признал Картрайт, — но разве они не могут вернуться?

— Я получил от них письмо примерно через неделю после того, как они съехали, — объяснил агент, — знаете ли, они покинули дом ночью и сказали, что не вернутся туда за своими вещами даже при дневном свете! Во всяком случае, они были очень богаты; не знаю, почему они хотели взять дом в таком месте…

— Они объяснили, почему так спешили? — перебил я агента.

— О, какой-то бессмысленный вздор, — сказал мужчина, помявшись. — У них был ребёнок, знаете ли, и они говорили много о том, что он будил их ночами, крича о чём-то «выходящем из озера» и «заглядывающем в его окно». Ну, я полагаю, что всё это было немного неприятно, даже если ребёнку просто снились кошмары, но это не то, что отпугнуло тех жильцов. Через две недели после того, как они поселились в том доме (их хватило только на такой срок), жена человека, написавшего письмо, заметила, как тот вышел из дома около одиннадцати часов вечера, и обнаружила мужа возле озера. Он смотрел на воду. Он не видел её и почти упал в обморок, когда жена коснулась его руки. Затем он просто загрузил всё, что было в комнате, и они уехали. Муж так и не объяснил жене, почему они уезжают.

На самом деле он и мне тоже ничего не сказал. Всё, что он разъяснил мне в письме, состояло в утверждении, что он увидел нечто на дне озера — оно смотрело на него и пыталосьвсплыть… Посоветовал мне как-нибудь засыпать озеро, и снести дома, но, конечно, моя работа — продать место, а не уничтожить его.

— Значит то, что вы делаете, не очень хорошо, — заметил я.

— Но вы сказали, что предпочли бы иметь дом с привидениями, — запротестовал агент. Он выглядел теперь так, словно кто-то обманул его.

— Конечно, да, — успокоил его Картрайт. — Керни просто немного обидчивый, вот и всё. Если вы сообщите мне, когда всё будет готово, я с удовольствием перееду.

Картрайт не планировал возвращаться в Лондон, и поскольку я хотел вернуться домой в тот же день, он предложил подвезти меня через город на станцию Нижнего Брайчестера. Когда мы проезжали между магазинами и приближались к железной дороге, я глубоко задумался о том, как мой друг будет жить один там, в сумерках, в безлюдном месте в десяти милях от Брайчестера. Когда мы подъехали к стоянке такси, я не мог не воскликнуть так громко, что эхо моего голоса донеслось до станции:

— Конечно, ты не хочешь ещё поискать другие места для жительства, прежде чем поселиться в том доме? Мне не очень нравится, что это место так далеко от всего — оно может начать охотиться на твой разум через несколько недель.

— Господи, Алан, — возразил Картрайт, — это ты настаивал на том, чтобы осмотреть все дома, тогда как я хотел уйти. Что ж, теперь у меня есть этот дом, а что касается охоты на мой разум, думаю, это именно то, что мне нужно для вдохновения.

Казалось, мой друг обиделся, потому что он хлопнул дверью машины и уехал, не попрощавшись. Мне оставалось только зайти на железнодорожную станцию и попытаться забыть эту святыню запустения, слушая бессмысленные голоса пассажиров.

В течение нескольких недель после этого я вообще не видел Картрайта, а моя работа в налоговой службе была настолько суровой, что я не мог выделить время, чтобы позвонить ему домой. Однако в конце третьей недели дела в моём офисе замедлились, и я выехал из Ходдесдона, где живу, чтобы посмотреть, не переехал ли уже Картрайт на новое место. Я успел вовремя, потому что две машины были припаркованы возле его дома на Элизабет-стрит; в одной находились Картрайт и несколько его картин, а в другую его приятель Джозеф Балджер загружал мольберты, краски и некоторую мебель. Они были готовы тронуться в путь, когда я приехал, и Картрайт остановился, чтобы поговорить со мной несколько минут.

— Я избавился от большей части мебели в том доме, — сказал он мне. — С тем же успехом я мог бы использовать то, что осталось от семьи, но пару их вещей я решил сохранить. Что ж, жаль, что ты больше не сможешь звонить по выходным, в любом случае, ты можешь как-нибудь приехать на Рождество или в другой праздничный день. Я напишу тебе, как устроюсь.

И снова прошло несколько недель, в течение которых я не получал от своего друга никаких вестей. Когда я встретил Балджера на улице, он сказал мне, что Картрайт проявил все признаки удовлетворения, когда остался в доме на берегу озера. Он объявил о своём намерении начать рисовать в ту же ночь, если получится. Балджер в ближайшее время не ждал от Картрайта сообщений; как только художник начинал работать над картиной, ничто не могло отвлечь его от работы.

Примерно через месяц Картрайт впервые написал мне. В его письме не содержалось ничего удивительного, но, оглядываясь назад, я вижу намёки на грядущие события почти во всём.

Томас Картрайт,

Лейксайд Террэйс,

через Почтовое отделение на Болд-стрит,

Брайчестер, Глостершир.

3 Октября, 1960

Дорогой Алан,

(Обрати внимание на адрес — почтальон даже близко не посещает мой район, и я должен каждый раз идти до Болд-стрит и забирать письма, после того, как их отсортируют).

Итак, я обустроился здесь. Место очень уютное, за исключением того, что немного неудобно иметь туалет на третьем этаже; кто-то так сильно перестроил дом, что если я когда-нибудь внесу свои изменения, никто не заметит. Моя студия тоже наверху, но я сплю на первом этаже, как обычно. Я решил убрать стол в подсобку, и нам вдвоём с Балджером удалось перетащить кровать в переднюю комнату, из которой открывается вид на озеро.

После того, как Джо уехал, я отправился на прогулку. Заглянул в другие дома… ты не представляешь, как привлекательно выглядит моё жилище, когда свет горит посреди этих заброшенных лачуг! Я не могу представить, чтобы кто-то снова поселился в них. В один прекрасный день я действительно должен пойти и посмотреть, что я смогу тут найти — возможно, крыс, которых все принимали за «привидения».

Но в этом деле есть нечто, что меня поразило. Та семья сказала, что они увидели здесь первый намёк на сверхъестественное в том, что другие дома очень ветхие. Хорошо, что это место так далеко от всего, но как ты сам видел, изменились дома справа и слева от моего. Конечно, в своё время их часто арендовали, так почему же люди перестали приезжать? Надо выяснить у агента по недвижимости.

Когда я закончил осматривать дома, я почувствовал себя как на прогулке. Я нашел нечто похожее на тропинку позади дома, ведущую в лес, поэтому я пошёл по ней. Я не буду повторять это снова в спешке! Там практически отсутствовал свет, деревья просто уходили вдаль, насколько я мог видеть, и если бы я пошёл гораздо дальше, я бы, конечно, заблудился. Ты можешь представить себе это — спотыкаясь в темноте, ничего не видя, кроме деревьев, окружающих меня со всех сторон… Подумать только, те люди привезли сюда ребёнка!

Только что закончил свою новую картину. На ней изображены эти дома, озеро на переднем плане и раздутое тело утопленника возле самого берега. Думаю назвать картину «Безжалостная Чума». Надеюсь, им она понравится.

Твой Томас

P.S. В последнее время мне снятся кошмары. Никогда не могу вспомнить, о чём они, но я всегда просыпаюсь в поту.

Я ответил Картрайту несущественным письмом. Написал, что сожалею о мрачном характере его последней работы, как я делал всегда, хотя, как обычно добавил: «Несомненно, она будет оценена за свою технику». Я предложил купить всё, что он, возможно, не сможет достать в Брайчестере, и добавил несколько скучных наблюдений о жизни в Ходдесдоне. Кроме того я, кажется, заметил: «Значит, тебе снятся кошмары? Помни, что история с последними владельцами дома началась со снов их ребёнка».

Картрайт ответил:

10 Октября, 1960

Ты не представляешь, как тебе повезло иметь почтовый ящик почти на пороге дома! Ближайший ко мне ящик находится почти в четырёх милях, и я добираюсь до него только по дороге в Брайчестер по понедельникам и субботам; это означает, что я должен писать письма в понедельник утром (как я делаю сейчас) или в воскресенье, и забирать ответные в субботу на Болд-стрит.

В любом случае, это не то, о чём я хотел тебе написать. Когда я переезжал, я оставил несколько эскизов в шкафу, в моей студии на Элизабет-стрит, и хочу спросить: не мог бы ты съездить туда и как-нибудь приехать ко мне с ними? Если у тебя нет возможности привезти эскизы, ты можешь обратиться к Джо Балджеру и попросить его привезти их сюда. Прости, что доставляю столько хлопот, но без них я не могу сделать ни одной картины.

Твой Томас

Моя работа снова потребовала всех моих сил, и я ответил, что в ближайшие несколько недель не смогу уехать из города. Я не мог отказаться от обращения за помощью к Балджеру, и в среду вечером по дороге домой с работы я повернул к его дому. К счастью, он не ушёл на свою еженедельную прогулку в кино и пригласил меня войти, предложив выпить. Я бы остался подольше, но моя работа отнимала даже свободное время, так что я сказал:

— На самом деле это не светский визит. Боюсь, я передаю тебе работу, которая была поручена мне. Видишь ли, Картрайт хочет, чтобы я забрал несколько рисунков из шкафа в его лондонской студии, но мне не позволяет работа… Ты знаешь, как это бывает. Так что, если бы ты мог сделать это для меня, привезти их поездом…

По лицу Балджера было видно, что он не особо хочет этим заниматься, но он только сказал: — Хорошо, я постараюсь сохранить твою репутацию. Я надеюсь, что Картрайту эти эскизы не так уж срочно нужны. Я смогу доставить их в течение недели.

Я встал, чтобы уйти. У двери я заметил:

— Лучше уж ты, чем я. У тебя могут возникнуть небольшие проблемы на Элизабет-стрит, потому что какой-то новый жилец уже переехал туда.

— Ты не говорил мне этого раньше, — запротестовал Балджер. — Нет, всё в порядке, я всё равно съезжу, хотя мне не очень нравится идея ехать к тому озеру.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Тебе там что-то не нравится?

Балджер пожал плечами.

— Ничего такого, на что я мог бы указать пальцем, но я, конечно, не хотел бы жить там в одиночестве. Есть что-то в тех деревьях, растущих так тесно, и в этой чёрной воде — как будто там какие-то существа наблюдают и ждут … но ты, должно быть, думаешь, что я сумасшедший. Однако есть один момент — почему эти дома были построены так далеко от всех населённых пунктов? И возле этого озера тоже; я имею в виду, что если кто-то решил построить несколько домов, то это место было бы последним, которое он бы выбрал. Кто захочет жить там?

Пока я ехал обратно в Ходдесдон, я думал об этом. Никто, кроме тех, кто ищет нездорового вдохновения, как, например, Картрайт, не захочет жить в таком месте. И, конечно, таких людей очень мало. Я планировал упомянуть об этом в своём следующем письме; возможно, он узнает что-то о том, почему дома стали непригодными для жилья. Но так получилось, что меня опередили, как я узнал из его письма в следующее воскресенье.

16 Октября, 1960

Что ж, Джо приехал и уехал. Сначала он не мог попасть в мою студию — новые жильцы подумали, что он сочинил историю про рисунки, чтобы проникнуть в дом и украсть серебро! Впрочем, Уолкеры из соседней квартиры знали Балджера, поэтому он, наконец, получил мои эскизы.

Он задавался вопросом: прежде всего, зачем эти дома были построены? Я тоже не знаю — раньше я не удивлялся этому, но теперь задумался. Нужно когда-нибудь выяснить это. Может быть, я спрошу об этом у агента, когда ещё раз окажусь на Болд-стрит. Возможно, удастся понять, почему эти дома такие обветшалые. Есть идея, что группа убийц (или каких-нибудь разбойников) могла обосноваться здесь, чтобы грабить постояльцев, как в «Красном Отеле».[12]

Джо ушёл сегодня днём… Извини за перерыв, но на самом деле я просто отвлёкся от письма, мне показалось, что снаружи доносится какой-то шум. Конечно, я ошибся. Никого не могло быть там в это время (11 часов вечера) — прошло почти 7 часов, как Джо ушёл, но я мог бы поклясться, что несколько минут назад кто-то кричал вдали; я ощутил какую-то высокочастотную пульсацию, словно включили некий двигатель. Мне даже померещилось, как что-то белое… ну, несколько белых объектов движется на другой стороне озера; но, разумеется, на улице было слишком темно, чтобы видеть кого-то на таком расстоянии. Примерно в это же время в озере начались множественные всплески воды. Они стали утихать только сейчас, когда я вернулся к письму.

Я всё еще хочу, чтобы ты приехал ко мне на несколько дней. Рождество приближается… может быть…?

Твой Томас

Я был обеспокоен тем, что Картрайт должен воображать звуки в такой безлюдной местности, о чём и написал ему. Хотя мне, как и Балджеру, не нравилась идея ехать к этому лесному озеру, которое находится в полутени, я подумал, что мне лучше посетить Картрайта, когда смогу, чтобы он мог поговорить со мной и забыть о своей зоне отчуждения. Теперь у меня стало меньше работы в налоговой службе, но я смогу навестить его только через несколько недель. Возможно, приезд Балджера может немного избавить Картрайта от самоанализа, хотя судя по его последним фантазиям, это вряд ли поможет. В своём письме в тот четверг я рассказал Томасу о своём предложении остаться с ним.

Его ответ, который я получил 25-го числа, я считаю первым реальным намёком на несчастья, которые Картрайт невольно навлёк на себя.

24 Октября, 1960

У меня ещё не было времени добраться до Болд-стрит, но я всё сильнее хочу узнать историю этих домов.

Тем не менее, это не совсем то, о чём я хотел написать тебе. Помнишь, я говорил о кошмарах, которые никогда не мог вспомнить? Прошлой ночью я видел серию длинных снов, которые я вспомнил, когда проснулся. Они, конечно, были ужасающими, неудивительно, что я продолжал просыпаться в поту, и немудрено, что ребёнок прежних жильцов кричал ночами, если он видел такие же сны! Но то, о чём я говорю, вряд ли возможно, да?

Прошлой ночью я лёг спать около полуночи. Я оставил окно открытым, и заметил множество брызг воды на поверхности озера. Оно выглядело неспокойным. Забавно, что после 6 часов ветер почти отсутствовал. Тем не менее, я думаю, что мои сны были вызваны этим шумом.

В своём сне я очутился в прихожей. Я выходил через парадную дверь — кажется, помню, как прощался с кем-то, кого я не знаю, и видел, как дверь за мной закрылась. Я спустился по ступенькам и пересёк тротуар вокруг озера. Не могу себе представить, почему я прошёл мимо своей машины и начал подниматься по Брайчестерской дороге. Я хотел попасть в Брайчестер, но не торопился. У меня было странное чувство, что кто-то собирался отвезти меня туда… Если подумать, это — то же самое, что Джо чувствовал на прошлой неделе! Ему пришлось идти пешком до Брайчестера, потому что у меня закончился бензин, а ближайший гараж находится в нескольких милях вниз по дороге.

В нескольких метрах от просеки я заметил тропинку, ведущую в лес слева от дороги. Это прямой путь в Брайчестер — по крайней мере, мог бы им быть, если бы тропа продолжалась в своём первоначальном направлении, тогда как автодорога имела много поворотов. Вначале я не спешил, не понимая, зачем мне идти дальше, чем нужно, поэтому я свернул с дороги на тропинку. Я чувствовал себя немного неловко, бог знает, почему — как-то необычно. Деревья стояли очень близко друг к другу, и мало света пробивалось через них, так что, возможно, это также повлияло на мои ощущения. Было очень тихо, и когда я задел ногой камешки на земле, их стук поразил меня.

Полагаю, что я прошёл уже около пятидесяти метров, когда понял, что эта тропа не приведёт меня обратно в Брайчестер, если я продолжу идти по ней дальше. Фактически, тропа изгибалась обратно к озеру или, по крайней мере, шла вдоль берега. Я предположил, что между тропой и озером находится полоса деревьев шириной около двадцати метров. Я сделал ещё несколько шагов и убедился, что тропа определённо изгибалась вокруг озера. Я развернулся, чтобы пойти обратно, и увидел голубое свечение немного впереди себя. Я не знал, что с этим делать, и мне не особенно нравилась идея приближаться к свечению; но я мог сэкономить время, так что я подавил свой иррациональный страх (которого я обычно никогда не чувствовал) и пошёл вперёд.

Тропа немного расширилась, и в центре небольшого участка я увидел прямоугольный камень. Размерами около двух метров в длину, двух в ширину и трёх в высоту он был вырезан из какого-то фосфоресцирующего минерала, который излучал синий свет. На вершине камня были вырезаны какие-то слова, слишком истёртые, чтобы их разобрать, а у подножия кто-то грубо нацарапал имя «Thos. Lee».[13] Я не был уверен: твёрдый этот камень или нет — в двух дюймах от вершины его опоясывала канавка, которая могла означать крышку. Я не знал, что это такое, но сразу же понял, что на этой тропе будут и другие камни. Решив увидеть, правда ли это, я пошёл по тропе, но к моей решимости примешивался странно непривычный страх от того, что я делаю.

Когда я прошёл примерно двадцать метров, мне показалось, что я услышал позади себя звуки — сначала словно что-то скользило по земле, затем — шаги, размеренно следующие за мной. Я с содроганием оглянулся, но тропа только что сделала поворот, и деревья перекрыли мне обзор. Кто-то там шагал не особо быстро; я поспешил дальше; как ни странно, но я не хотел видеть, кто меня преследует.

Через семьдесят или восемьдесят метров я вышел на второй очищенный участок леса. Когда я заметил светящийся камень в центре, меня охватил ужас, но я продолжал смотреть на него. Глухо заскрежетал камень, а затем крышка этой каменной конструкции начала сдвигаться, и я увидел руку, пытающуюся откинуть крышку! Хуже того, это была рука трупа — бескровная, как у скелета и с невероятно длинными, потрескавшимися ногтями… Я повернулся, чтобы убежать, но деревья росли настолько тесно, что я не мог петлять между них достаточно быстро. Я начал спотыкаться и услышал рядом с собой те ужасные неторопливые шаги. Когда из-за дерева появилась рука с жёлтыми ногтями, сжимающая ствол, я безнадёжно закричал и проснулся.

Через минуту я решил встать и заварить кофе. Обычно сны не влияют на меня, но этот был ужасно реалистичным. Однако прежде чем я решил удерживать глаза открытыми, я снова заснул.

И сразу погрузился в очередной кошмар. Я как раз выходил на берег озера из-за деревьев — но не по своей воле, меня вели. Один раз я взглянул на руки, удерживающие меня, а затем стал смотреть прямо вперёд. Но это тоже не успокаивало. Немного лунного света пробивалось сквозь деревья за моей спиной, и он отбрасывал тени на землю, на которую я смотрел. Это усилило мою решимость не оглядываться по сторонам. Позади меня было больше фигур, чем моих похитителей, но эти двое были достаточно плохими — отвратительно тонкими и высокими; у идущего справа имелась только одна рука, но я не имею в виду, что другая рука заканчивалась на запястье.

Они толкнули меня вперёд, чтобы я мог смотреть вниз, в озеро. Папоротники и вода выглядели необычно подвижными сегодня, но я не понимал, что заставляло их двигаться, пока мокрый глаз не поднялся над поверхностью и не посмотрел на меня. За ним последовали ещё два глаза и, что хуже всего, ни один из них не находился на лице. Когда вслед за глазами из воды стало вздыматься тело, я закрыл глаза и начал звать на помощь — не знаю кого; у меня возникла странная мысль, что кто-то находился здесь в доме и мог мне помочь. Затем я почувствовал разрывающую боль в груди, нейтрализованную онемением, которое распространилось по всему телу. И я стал смотреть на существо, поднимающееся из озера, без какого-либо ужаса. Но в тот момент я снова проснулся.

Почти как эхо от моего сна, из озера за окном доносился плеск воды. Мои нервы, должно быть, оказались на пределе, потому что я мог бы поклясться, что слышал слабый звук прямо под окном. Я вскочил с кровати и распахнул окно, чтобы выглянуть наружу. Ничто не двигалось в поле моего зрения, но на мгновение мне показалось, что кто-то пробежал вдоль линии домов. Кажется, что я даже услышал, как тихо закрывается дверь, но не могу быть в этом уверен. Лунный свет дрожал на поверхности озера, как будто кто-то только что погрузился в воду.

Сейчас я смотрю на озеро средь бела дня, и всё это довольно странно, но именно тогда мне показалось, что всё это имеет дополнительное значение — я почти ожидал, что чудовищная форма из моего сна сейчас поднимется из воды и сядет на корточки передо мной на улице. Полагаю, тебе интересно, опишу ли я то, что видел. Ты не представляешь, как это будет сложно; может быть, я сделаю это темой своей следующей картины. Я только мельком видел то существо, хотя и этого мне хватило, чтобы разглядеть все ужасные детали. В любом случае, будет лучше не описывать его сейчас, чтобы не потерять вдохновение.

Твой Томас

Я не доставил бы Картрайту удовлетворения, зная, что он заинтриговал меня; я не стал ссылаться на его сны о привидении из озера. Вместо этого я посоветовал ему связаться с агентом и выяснить первоначальное назначение этих домов. Может быть, предположил я, он узнает о каком-то ужасном событии, которое оставило после себя следы. Я не добавил, что тем самым надеюсь, что Картрайт найдёт что-то совершенно прозаическое, что разрушит власть этого неблагополучного места над ним и освободит его от такой болезненной атмосферы. Я не ожидал, что Томас узнает что-то необычное, и был поражён его ответом.

30 Октября, 1960

В прошлую пятницу я специально съездил на Болд-стрит и узнал довольно много о своём доме возле озера. Агент не особо обрадовался моему визиту, и, казалось, удивился, когда я сказал ему, что вернулся не за своими деньгами. Он всё ещё опасался много говорить, хотя немного рассказал о том, что дома «строились по заказу группы частных лиц». Было похоже, что из агента не вытянуть ничего полезного, а потом я упомянул, что видел сны, похожие на кошмары предыдущих жильцов. Не успев подумать, он выпалил:

— Тогда это сделает некоторых людей немного счастливее.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я, чувствуя какую-то тайну.

Что ж, он немного подстраховался и наконец-то объяснил:

— Это связано с «привидениями» из вашего озера. Среди сельских жителей ходит история, и она распространяется даже до пригородов вокруг Мерси-Хилла, который находится ближе всего к вам: что-то живёт в озере и «насылает кошмары», чтобы заманить людей к воде. Несмотря на то, что эти кошмары ужасают, говорят, что они обладают гипнотическим эффектом. С тех пор, как это место стало необитаемым, люди, а особенно дети в районе Мерси-Хилла стали видеть сны, а один или два ребёнка были госпитализированы в местную больницу. Неудивительно, что им там снятся кошмары — раньше на этом месте стояла виселица, как вы знаете, а больница раньше была тюрьмой; потом какой-то шутник назвал это Мерси-Хиллом — Холмом Милосердия, и название прижилось в народе. Говорят, что сны — это работа того, кто обитает в озере — оно голодает, и поэтому забрасывает свои сети всё дальше. Конечно, это всё суеверие; Бог знает, кто это по их мнению. Во всяком случае, если вы начали видеть сны, они бы сказали, что ему больше не нужно беспокоить сельских жителей.

— Ну, хоть один вопрос прояснился, — сказал я, пытаясь использовать своё преимущество. — Теперь другой — зачем же на самом деле были построены эти дома? Что это за таинственная «группа частных лиц»?

— Без сомнения, это прозвучит безумно, — извинился агент. — Эти дома были построены около 1790-го года, несколько раз реконструировались или достраивались по указанию той группы, состоявшей примерно из шести-семи человек. Все эти люди исчезли около 1860-го или 1870-го года, по-видимому, переехали в другой город или ещё куда-то, во всяком случае, больше о них никто здесь не слышал. Так как от той группы долго не было никаких вестей, в 1880-м или около того, дома стали сдавать в аренду. По многим причинам люди никогда не оставались там надолго. Вы знаете: расстояние от города и пейзаж тоже, даже если именно эти причины привели вас туда. Я слышал от сотрудников, работавших здесь до меня, что озеро, кажется, даже повлияло на умы некоторых людей. Я был на этом же месте, когда пришёл последний арендатор. Вы слышали о семье, которая проживала ранее в вашем доме, но есть вещи, о которых я не сказал вам. Подумайте, когда вы пришли, вы сказали, что вам нужны привидения. Вы уверены, что хотите узнать об этом?

— Конечно, хочу, я ради этого и пришёл, — заверил я агента. Откуда мне было знать, что это может лишить меня вдохновения для работы над своей новой картиной? (Что напоминает мне — я работаю над картиной из своего сна; она называется «Существо в озере»).

— Правда, многого сообщить не могу, — предупредил меня агент. — Он пришёл сюда в девять часов утра, когда мы открывались, и он сказал мне, что половину ночи ждал меня снаружи, в машине. Он не объяснил мне, почему съезжает, просто бросил ключи на стойку и посоветовал мне снова продать дом. Пока я разбирался с бумагами, он много бормотал. Я не мог расслышать всего, но то, что я понял, было довольно странным. Какой-то бред о «шипах» и «вы теряете свою волю и становитесь его частью», ещё он много рассказывал о «городе среди водорослей». Кто-то «должен был храниться днём в ящиках» из-за «зелёного разложения». Тот жилец постоянно упоминал кого-то по имени Гларки или что-то в этом роде, и также он говорил что-то о Томасе Ли, но я не расслышал, что.

Имя Томас Ли показалось мне немного знакомым, и я спросил о нём. Я до сих пор не знаю, откуда это имя пришло мне в голову.

— Ли? Ну, конечно, — немедленно отреагировал агент. — Он был лидером той группы людей, которые построили дома. Этот человек вёл все переговоры…. И на самом деле это все факты, что я могу вам сообщить.

— Факты, да, — согласился я. — Но что ещё вы можете мне рассказать? Полагаю, у здешних жителей должны быть свои легенды об этом месте?

— Я мог бы сказать вам, чтобы вы пошли и сами всё выяснили, — ответил агент. Полагаю, он имел право немного устать от меня, видя, что я ничего не покупаю. Однако он продолжал:

— Тем не менее, вам повезло, что в пятницу у нас мало клиентов. Ну, говорят, что озеро возникло из-за падения метеорита. Много веков назад метеорит блуждал по космосу, и на нём располагался город. Все существа, жившие в том городе, умерли во время этого путешествия через космос, но что-то оставалось живым, и оно из своего дома глубоко под поверхностью управляло приземлением метеорита. Бог знает, из чего нужно было построить город, чтобы он выдержал падение, если бы это было правдой!

Что ж, этот кратер от метеорита заполнялся водой на протяжении веков. Говорят, что некоторые люди знали, что в озере есть что-то живое, но не имели информации о том, куда оно упало. Одним из них был Ли, но он использовал вещи, которые никто не смел трогать, чтобы найти местонахождение метеорита. Он привёл других людей к озеру, когда узнал, что там находилось. Они все пришли из Гоутсвуда — и вы знаете, что позади этого города есть холм, из которого кто-то выходит, и суеверные люди ему поклоняются. Насколько я могу судить, Ли и его друзья встретили на озере нечто большее, чем они ожидали. Они стали слугами того, что сами пробудили, и говорят, эта группа людей до сих пор находится там.

Это всё, что я смог выжать из агента. Я вернулся в дом, и могу сказать тебе, что я смотрел на него немного иначе, чем когда уходил! Бьюсь об заклад, ты не ожидал, что я узнаю что-то интересное о доме, а? Конечно, теперь окружающая обстановка стала для меня более интересной, возможно, новая информация вдохновит меня.

Твой Томас

Признаюсь, я долго не отвечал Картрайту, наверное, потому, что мой план разрушить власть озера над ним пошёл наперекосяк. Сожалею, что я был так резок, ибо письмо, дошедшее до меня 8-го числа, стало последним его письмом.

6 ноября, 1960

…Ты видел Джо в последнее время? Я не слышал о нём с тех пор, как он ушёл отсюда около трёх недель назад, и мне интересно, что с ним случилось — раньше он писал мне так же регулярно, как и ты. Однако может быть, он сильно занят.

Но на самом деле это неважно. Столько всего произошло здесь, и я ещё не всё понимаю. Некоторые из событий, возможно, вообще не имеют значения, но теперь я уверен, что это место является центром чего-то непредвиденного.

Работая до трёх часов ночи 31-го числа, я закончил свою новую картину. Я думаю, что это моя лучшая картина, никогда прежде мои работы не вызывали у меня такого чувства чужеродности. Я лёг спать около 3:30 и не просыпался до пяти вечера, когда стемнело. Что-то разбудило меня, звук снаружи окна. Громкие звуки любого рода здесь редкость, и раньше я не слышал ничего подобного. Пронзительный пульсирующий крик, частота вибраций которого всё ускорялась, пока не возникал диссонанс, после чего вибрация падала до первоначальной частоты, и цикл повторялся вновь. Я ничего не видел, но мне пришла в голову странная мысль, что этот звук исходит из озера. На его поверхности тоже пульсировала странная рябь, и свет из моего окна играл бликами на воде.

Итак, 1-го числа я сделал то, что я всё время обещал сделать (и здесь начинается самое интересное), а именно — исследовать другие дома вдоль улицы. Я вышел около трёх и решил осмотреть дом, что слева от меня. Ты осознаёшь, что входная дверь, должно быть, была приоткрыта, когда мы приезжали в первый раз? А нет, ты не настолько далеко доходил. Дверь действительно стояла приоткрытой, и как только мне удалось преодолеть те шаткие ступени, я с лёгкостью проник в прихожую. Повсюду лежала пыль, обои свисали полосками, и, насколько я понял, электрического освещения не имелось. Я вошёл в гостиную, окна которой смотрели на озеро, но ничего не увидел. Половицы были голыми, камин украшала паутина, мебель отсутствовала, в комнате царила почти полная тьма из-за грязных окон. Вообще не на что смотреть.

Следующая слева комната выглядела почти также плохо. Я не знаю, для чего она использовалась, настолько она была пустой. Но когда я повернулся, чтобы уйти, я заметил что-то торчащее между половицами, и, пройдя чуть вперёд, я увидел, что это страница из какой-то записной книжки; выглядела она так, словно её вырвали и втоптали в щель. Она была грязной и мятой, и на первый взгляд не представляла никакой ценности, но я всё равно её поднял. На странице обнаружился рукописный текст, он начинался с середины одного предложения и обрывался также на середине последнего. Я собирался выбросить листок, но одна фраза привлекла моё внимание. Когда я присмотрелся, то понял, что эта запись действительно интересная. Я вернулся с ней в свой дом, где я мог получше разглядеть текст, мне также пришлось разгладить страницу и очистить её от грязи. Я скопировал её для тебя, посмотри, может, выскажешь своё мнение.

«…закат и подъём на поверхность того, что внизу. Они не могут выйти в дневное время — на них появится Зелёная Гниль, и это будет довольно неприятно, но я не смог уйти достаточно далеко, чтобы они не поймали меня. Они могут призвать толпу мертвецов из склепов под Темп-Хиллом, и те заставят меня повернуть по дороге обратно к озеру. Жаль, что я ввязался во всё это. Нормальный человек, приехавший сюда, возможно, сможет избежать силы, завлекающей его во сне, но так как я баловался запрещёнными практиками в Университете Брайчестера, я не думаю, что будет какая-то польза от попыток сопротивления. В то время я был так горд, что понял, на что намекал Альхазред, говоривший про „лабиринт из семи тысяч кристаллических структур“ и „лица, которые смотрят из пятимерной бездны“. Ни один из других членов культа, понявших моё объяснение, не смог пройти через три тысячи триста тридцать третью структуру, где мёртвые рты раскрываются и глотают. Думаю, это потому, что я миновал тот барьер, где сон так сильно удерживал меня. Если кто-то читает мои записи, значит, появились новые арендаторы. Пожалуйста, поверьте мне, я утверждаю, что вы в ужасной опасности. Вы должны уехать отсюда прямо сейчас, и засыпать озеро камнями, пока он не стал достаточно сильным, чтобы покинуть это место. К тому времени, как вы прочтёте это, я буду… не мёртвым, но чем-то в этом роде. Я превращусь в одного из его слуг, и если вы присмотритесь, то сможете найти меня на моём месте среди деревьев. Я бы не советовал это; хотя средь бела дня они могут подвергнуться Зелёной Гнили, они могут выйти днём в сумрак между деревьями. Вам, несомненно, понадобятся доказательства; хорошо, в подвале…»

На этом запись обрывалась. Как ты, наверное, догадываешься, я не придумал ничего лучше, чем спуститься в этот подвал. Я предположил, что речь скорей всего идёт о подвале в том доме, где я нашёл записку. Но я чувствовал себя особенно голодным, и к тому времени, как я приготовил еду и съел её, стало довольно темно. Фонарика у меня нет, и было бы бесполезно идти в подвал после наступления темноты в надежде что-то там найти. Поэтому мне пришлось ждать до следующего дня.

Той ночью мне приснился странный сон. Это не могло быть чем-то иным, кроме сна, но всё выглядело очень реалистично. В том сне я лежал в постели в своей комнате, как будто только что проснулся. Под окном звучали голоса — странные голоса, хриплые и шипящие, словно кому-то было больно говорить, но их заставляли силой. Первый сказал: «Возможно, в подвале. В любом случае они не понадобятся, пока притяжение не станет сильнее». Второй медленно ответил первому: «Его память тускнеет, но второй новый должен это исправить». Возможно, снова первый голос или какой-то другой произнёс: «Очень скоро появится дневной свет, но завтра вечером мы должны спуститься». Затем я услышал неторопливые, тяжёлые шаги. Во сне я не мог заставить себя встать и посмотреть, кто стоял под окном; а через несколько минут это сновидение сменилось другим, таким же неспокойным.

На следующее утро, второе, я снова посетил тот дом. Дверь в подвал находилась на кухне, как и в моём доме. Прямо за окном рос кустарник, из-за чего на кухне царил полумрак. Когда я приспособился к такому слабому освещению, я разглядел каменные ступеньки, ведущие в большой подвал. Я сразу увидел то, что хотел, больше не на что было смотреть — маленький книжный шкафчик такого типа, что открывается сверху и спереди. Он был заполнен пыльными пожелтевшими книгами, а с боков у него свисали обрывки шнура, который служил ручкой для удобства переноски. Я подобрал этот шкафчик и поднялся наверх. Ещё одна вещь показалась мне странной: арка в другом конце подвала, за которой находился крутой лестничный пролет, но насколько я мог видеть, ступени вели вниз.

Когда я вернулся домой, я очистил книги от пыли и осмотрел их корешки. Я обнаружил, что это были разные тома одной и той же книги, всего их насчитывалось одиннадцать; книга называлась «Откровения Глааки». Я открыл первый том и обнаружил, что он представлял собой старый тип тетради с отрывными листами, страницы, покрытые архаичным почерком. Я начал читать, и к тому времени, когда я оторвал глаза от пятого тома, уже стемнело.

Я даже не могу рассказать тебе, что я вычитал. Когда ты приедешь на Рождество, может быть, ты сможешь прочитать некоторые из этих томов… ну, если ты начнёшь читать, то будешь так очарован книгой, что тебе придётся прочитать всё до конца. Я лучше кратко расскажу тебе историю этой книги и фантастические мифы, о которых она повествует.

Судя по примечаниям, эти «Откровения Глааки» где-то ещё печатались, или правильней сказать, переиздавались подпольно. Это, однако, единственное полное издание; человек, которому удалось скопировать книгу и «убежать», чтобы издать её, не осмелился опубликовать весь текст. Эта оригинальная рукописная версия полностью отрывочна; она написана разными членами культа, и там где один человек обрывал свои записи, другой начинал совершенно новую тему. Культ возник около 1800 года, и его членами почти наверняка являлись те, кто построил эти дома. Примерно в 1865-м году было опубликовано пиратское издание, но поскольку в книге часто упоминались другие подпольные общества, им приходилось быть осторожными с распространением книги. Большая часть экземпляров очень ограниченного издания попала в руки членов этих культов, и в настоящее время существует очень мало полных изданий всех девяти томов (по сравнению с одиннадцатью в версии без сокращений).

Культ поклоняется чему-то, что живёт в озере, как сказал мне агент. Там нет описания самого существа; оно состоит из какого-то «живого, переливчатого металла», насколько я мог понять, но реальных фотографий нет. Иногда встречаются сноски, например «сравни с рисунком: „Thos. Lee pinxit“»[14], но если такой рисунок и существовал, то его скорей всего вырвали. Есть многочисленные ссылки на «разумные шипы», и авторы подробно рассказывают об этом. Это связано с посвящением новичка в культ Глааки, и авторы книги объясняют в собственной суеверной манере легенды о «метке ведьмы».

Ты слышал о ведьминой метке — месте на теле ведьмы, которое не кровоточит, когда его колют иглой? Мэтью Хопкинс[15] и ему подобные пытались найти такие метки, но не всегда успешно. Конечно, они часто ловили невинных людей, которые никогда не слышали о Глааки, а затем инквизиторам приходилось прибегать к другим средствам, чтобы доказать, что эти женщины — ведьмы. Но те, кто входил в секту, безусловно, должны были иметь настоящие ведьмины метки. Это были длинные, тонкие шипы, которые, как предполагается, покрывают тело их бога Глааки. В церемонии посвящения новичка приводили (иногда с его согласия, иногда нет) на берег озера, в то время как Глааки поднимался из глубины. Он вгонял один из своих шипов в грудь жертвы, а когда в тело вводилась жидкость, шип отделялся от тела Глааки. Если бы жертва смогла сломать шип до того, как жидкость попала в его тело, он, по крайней мере, умер бы человеком, но, конечно, его похитители не позволяли этого сделать. Как бы то ни было, от острия шипа по телу жертвы распространялась сеть каналов, а затем шип отпадал в точке вхождения в тело, оставляя область, которая никогда не будет кровоточить, если в неё воткнуть что-то острое. Благодаря испусканию импульсов, возможно, электромагнитных, из мозга Глааки, человек продолжал жить, но он практически полностью контролировался этим существом. Жертва приобретала все воспоминания Глааки; человек также становился его частью, хотя и был способен выполнять незначительные индивидуальные действия, такие как написание «Откровений», когда Глааки не излучал специфических импульсов. Примерно через шестьдесят лет такой полу-жизни на жертве могла появиться «Зелёная Гниль», если бы тело подвергалось воздействию слишком интенсивного света.

Есть некоторая путаница относительно самого появления Глааки на нашей планете. Культ считает, что он достиг Земли только когда упал метеорит, образовавший озеро. С другой стороны, в книге упоминаются «еретики», которые настаивают на том, что шипы можно обнаружить в египетских захоронениях, в особых мумиях-гибридах, и говорят, что Глааки пришёл раньше — через обратные углы Тагх-Клатура, о чём знали жрецы Себека и Карнака. Есть предположения, что зомби на Гаити создаются благодаря ужасному экстракту, полученному из ранних членов культа, которые попали под солнечный свет.

Что касается того, чему учился новичок — что ж, есть ссылки на «48 разоблачений Акло» и предположение, что «49-й придёт, когда Глааки возьмет с собой каждого». Глааки, похоже, явился из какой-то внешней сферы, он пересёк нашу вселенную, останавливаясь в таких мирах, как Юггот[16], Шаггаи[17] и даже Тонд[18]. На нашей планете он иногда привлекает новых членов в культ «притягивающего сна», о котором я слышал раньше. В наши дни, однако, озеро оказалось настолько далеко от людских жилищ, что использование «притягивающего сна» требует времени, а без жизненной силы, как говорят, Глааки становится слишком слабым, чтобы завлекать в свои сети новичков и проецировать сны на любое расстояние. Сектанты не могут выйти при свете дня, так что единственное, что остаётся — это люди, которые случайно приезжают пожить в этих домах. Как я!

Это не всё, что есть в книге, во всяком случае; культ верил во многие другие вещи, но некоторые из них настолько невероятны и нетрадиционны, что они просто звучали бы смешно, если бы я их записал. Но мне они почему-то не кажутся идиотскими, и стиль письма в «Откровениях» довольно прост, возможно, потому, что они написаны абсолютно верующими людьми. Ты должен прочитать некоторые из этих томов в ближайшее Рождество. Ты даже не можешь себе представить, что именно, по версии этих сектантов, вызывает извержения вулканов! И их упоминание об атомной теории; что смогут увидеть учёные, когда изобретут микроскоп, который даст действительно детальное представление об атоме! Есть также и другие вещи: раса, по сравнению с которой Валтум[19] просто ребёнок; источник, откуда появляются вампиры; и бледные, мёртвые существа, которые ходят по чёрным городам на тёмной стороне Луны…

Но нет смысла продолжать в том же духе. Ты увидишь всё это через несколько недель, а до тех пор мои намёки мало что будут значить для тебя. Я обещал тебе какую-нибудь цитату, так что я скопирую отрывок наугад:

«Много ужасов на Тонде, сфере, которая вращается вокруг зелёного солнца Йифне и мёртвой звезды Баальбло. Мало кто похож на людей, потому что даже правящая раса яркдао имеет втягивающиеся уши на своих гуманоидных телах. У них много богов, и никто не смеет прерывать ритуал жрецов Чига, который длится три с четвертью года или один „пуслт“. Огромные города из синего металла и чёрного камня построены на Тонде, а некоторые яркдао говорят о городе из кристалла, живущие в нём существа ходят не так, как что-либо живое. Мало кто из людей нашей планеты может видеть Тонд, но те, кто знают секрет кристаллизаторов снов, могут ходить по его поверхности невредимыми, если голодный страж кристаллизатора не учует их».

На самом деле это не лучшая цитата для примера; другие гораздо менее расплывчаты, но не так впечатляют, если вырвать их из контекста. Теперь ты действительно должен приехать на Рождество, хотя бы для того, чтобы прочитать книгу.

Твой Томас

Я не отвечал на его письмо до 12-го числа. Я намеревался написать ему раньше, хотя бы для того, чтобы отвлечь его от последних нездоровых мыслей, но на этой неделе у меня случился завал работы в налоговой службе. Так вот, около десяти часов я сел за стол, чтобы написать Картрайту. Я хотел сказать, что всё, о чём он размышляет, — просто суеверия, и он обнаружил всего лишь доказательства суеверных убеждений некоторых сумасшедших.

Я выводил дату в письме, когда зазвонил телефон. Я не ждал ни от кого звонков и сначала подумал, что кто-то, наверное, ошибся номером. Когда телефон прозвонил трижды, я лениво встал, чтобы поднять трубку.

— Алан? Слава Богу! — раздался истеричный голос на другом конце провода. — Бросай всё и садись в свою машину, и ради Бога, сделай это быстро!

— Кто это? Кто говорит? — спросил я, потому что не был уверен, что узнал голос звонившего.

— Томас! Томас Картрайт! — нетерпеливо закричал он. — Слушай, нет времени на объяснения. Ты должен немедленно приехать сюда на своей машине, иначе станет темно, и я никогда не выберусь отсюда. Я в телефонной будке на дороге в нескольких милях от озера, и я останусь здесь, пока ты не приедешь. Ты не пропустишь эту будку, просто езжай по дороге из Брайчестера к озеру; это не так далеко, вот и всё.

— Но зачем я должен приезжать? — упорствовал я раздражённо.

— Потому что они сломали двигатель моей машины. — Картрайт становился всё более нервным; я заметил это по дрожанию его голоса. — Я узнал намного больше с тех пор, как написал тебе письмо, и они знают, что я всё это знаю. Они даже не потрудились спрятаться.

— Я не знаю, о чём ты, чёрт возьми, говоришь, но почему ты не можешь вызвать такси вместо того, чтобы тащить меня туда?

— Я не могу вызвать такси, потому что не знаю номер! — завизжал Картрайт. — И почему я не могу посмотреть в телефонную книгу? Потому что прошлой ночью они, должно быть, побывали в этой будке до меня — они забрали справочник. Я бы пошел в Брайчестер пешком, не думаю, что их влияние простирается дальше, но даже если они не вызовут толпу мертвецов из-под Темп-Хилла, чтобы развернуть пространство назад, древесные существа в нескольких милях вверх по дороге могут принять свои реальные формы, и, чтобы справиться с ними, потребуется объединение силы воли двух человек. Теперь, ради Бога, ты приедешь сюда на своей машине, или ты хочешь, чтобы Глааки вновь поднялся из озера? Возможно, это придаст ему сил для продвижения его мыслей дальше. И тут же раздался щелчок — Картрайт повесил трубку.

Некоторое время я просто стоял у телефонного столика. Я не мог позвонить в полицию, потому что бесполезно было посылать их к Картрайту только для того, чтобы найти его в обстановке, указывающей на его сумасшествие. Конечно, его бред о них не следует воспринимать всерьёз. С другой стороны, если озеро так сильно влияло на его сознание, я конечно должен сразу же ехать в Брайчестер. Так я и поступил.

Я был на озере всего один раз и, добравшись до Брайчестера, совсем забыл дорогу. Никто из прохожих не знал, где озеро; по выражениям их лиц я был почти уверен, что кто-то из них может мне помочь, но почему-то не делает этого. В конце концов, я попросил полицейского направить меня на Болд-стрит, где агент по недвижимости мог бы подсказать мне путь к озеру.

Агент поднял глаза, когда я вошёл, но, похоже, не узнал меня.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил он.

— По поводу Лейксайд Террэйс… — начал я.

— Лейксайд Террэйс? Нет, это не наш дом, сэр.

— Нет ваш, это один из ваших домов, — настаивал я. — Вы продали его моему другу несколько недель назад — мистеру Картрайту, это дом, в котором якобы обитали привидения. Послушайте, вы должны помнить, мне нужно увидеть его как можно скорее.

Некоторое нервное нетерпение Картрайта повлияло на меня, и продолжающееся озадаченное выражение лица агента заставило меня подумать, что и он не может мне помочь.

— Значит, вы будете на озере после наступления темноты?

Его бессмысленный вопрос взбесил меня, тем более, что у меня не было однозначного ответа.

— Пока не знаю. Возможно, да. Чёрт побери, вы знаете дорогу к озеру или нет? Я больше не могу терять время. Уже 3:20, и я должен быть уже там.

Когда я выезжал с Болд-стрит, я всё ещё удивлялся внезапному решению агента направить меня. Я с облегчением отъехал от небольшого здания агентства, потому что меня странно беспокоила непривычная медлительность его речи и жёсткость его конечностей; особенно когда агент ударил себя в грудь пальцем и вздрогнул. Я до сих пор не могу себе представить, зачем ему спрашивать, буду ли я на озере после наступления темноты.

Через несколько минут я добрался до вершины Мерси-Хилла. Когда автомобиль замедлился на повороте, который проходит мимо серого здания больницы, я мог видеть дорогу и впереди, и позади себя; и я чуть не повернул назад. Дома из красного кирпича выглядели гораздо привлекательнее, чем крутые склоны холмов, между которыми пролегали дороги, окаймлённые лиственными деревьями. Я вспомнил, что говорили жители Мерси-Хилла: кто-то обитал в озере. Но я приехал, чтобы избавить Картрайта от его суеверной болезни, и не мог этого сделать, пока сам страдал суевериями.

Когда я миновал поворот, и телефонная будка оказалась в моём поле зрения, её дверь распахнулась, и Картрайт выбежал на дорогу. Он побежал рядом с машиной, когда я сбросил скорость, и крикнул через открытое окно:

— Открой дверь с этой стороны! Продолжай ехать, я могу запрыгнуть на такой скорости.

Я не хотел, чтобы он пострадал, и остановил машину.

— Может ты перестанешь себя вести как киногерой и всё объяснишь?

— Хорошо, я согласен, — заверил меня Картрайт. — Теперь давай съездим к озеру.

— К озеру? — повторил я удивлённо.

— Ты едешь по дороге, которая ведёт к нему, я подумал… ох, ладно, если ты так торопишься.

Когда я запускал двигатель, я услышал, как Картрайт, сидящий рядом, что-то бормотал. Многое ускользнуло от меня, но я понял следующие фразы: «….пытался позвонить в полицию, но не смог дозвониться… провода, должно быть, оборвались. Наверно, случайность. Это не могло быть их работой… они никогда не могли так далеко уйти под солнцем. Зелёная Гниль… это в „Откровениях“… Они могут?»

Я проигнорировал это, и, не поворачиваясь, спросил:

— Послушай, Томас, мне нужны объяснения. Я думал, ты хочешь сбежать с озера до наступления ночи? Что там произошло, что тебя так внезапно напугало?

Он ответил не сразу и пропустил мой второй вопрос.

— Я определённо должен уйти до наступления ночи, но я хочу забрать с собой «Откровения». Если я оставлю дом без присмотра сегодня вечером и вернусь завтра, они войдут и заберут книгу. Мы можем съездить туда до четырёх часов и захватить книжный шкафчик. Успеем вернуться в Брайчестер до темноты. Древесные существа вдоль дороги могут стать более активными в сумерках, но есть ритуал, который я могу повторить, чтобы подчинить их, если смогу опереться на твою сознательность. Как только мы окажемся в Брайчестере, мы должны выйти из-под их влияния.

— Но раньше ты не был таким. Возможно, ты верил во всё это, но не боялся. Отчего твои чувства переменились?

Картрайт поёрзал немного на кресле и затем сказал:

— Один из них, возможно, был сном, но другой… Что касается существа, которое я увидел во сне, это случилось около часа ночи. Я пребывал в полусонном состоянии… мне снились странные вещи: тот чёрный город посреди водорослей на дне, с какой-то фигурой под хрустальным люком, и дальше к Югготу и Тонду… и это не давало мне уснуть. В тот момент, о котором я говорю, я держал глаза полуоткрытыми; у меня было ощущение, что кто-то наблюдает за мной, но я никогда никого не видел. Затем я начал замечать что-то бледное, что, казалось, плавало на краю моего видения. Я понял, что оно находится возле окна. Я быстро повернулся и увидел лицо, смотревшее в комнату. Это было лицо трупа; и даже хуже того — лицо Джо Балджера.

Мы достигли последнего участка дороги к озеру, прежде чем Картрайт продолжил свой рассказ.

— Он не смотрел на меня; его глаза были устремлены на что-то возле противоположной стены. Всё, что находилось там — книжный шкафчик, содержащий одиннадцать томов «Откровений Глааки». Я вскочил и подбежал к окну, но Балджер уже отходил, двигаясь теми самыми ужасными, медленными шагами. Хотя я увидел достаточно. Его рубашка была разорвана, и на груди у него виднелся ярко-красный след, расходящийся радиальной сетью линий. Затем Балджер затерялся между деревьев.

Я остановил машину в начале тротуара на берегу озера. Когда я подошёл к дому, Картрайт всё еще бормотал позади меня:

— Они взяли его и привели к Глааки, очевидно это он плескался в воде в ту ночь. Но это случилось в одиннадцать часов, а Джо ушёл около четырёх. Боже мой, что они делали с ним последние семь часов?

Я отошёл, чтобы Картрайт смог открыть входную дверь; он даже нашёл где-то дополнительный висячий замок, которым усилил защиту дома. Когда мы вошли в гостиную, я заметил в углу картину, покрытую тряпкой. Я начал поднимать её, но Картрайт остановил меня.

— Пока нет, это часть другой. Я хочу показать тебе кое-что ещё, затем ты увидишь эту картину.

Он подошёл к книжному шкафчику, который стоял на полу напротив окна, и взял крайний том.

— Когда… Джо… ушёл, я наконец-то взглянул на эти книги. Я понял, что он смотрел на этот шкаф неспроста, но решил убедиться сам. Каким-то образом я задел шкафчик ногой, и он опрокинулся. К счастью, он не сломался, но одиннадцатый том упал так, что его обложка оторвалась. Когда я попытался приладить обложку обратно, я заметил, что задняя корка сильно выпирала наружу. Я присмотрелся и нашёл вот что.

Он передал мне том, который выбрал. Открыв его, я увидел, что на внутренней стороне обложки имелось нечто вроде кармана, а в нём я нашёл сложенный кусочек холста и открытку.

— Не смотри пока на них, — приказал Картрайт. — Помнишь, я рисовал Существо в Озере из своего кошмара? Вот оно. Теперь давайте сравним его с этими двумя.

К тому времени, как я развернул холст, он открыл картину. Кусочек холста тоже оказался картиной, а открытка — фотографией. Фон каждой из работ выглядел по-разному; Картрайт изобразил озеро, окружённое чёрным тротуаром посреди пустынной равнины; на картине с подписью «Thos. Lee pinxit», которую я держал в руках, были нарисованы полужидкие демоны и многоногие ужасы, в то время как фотография просто показывала озеро таким, как оно выглядело сейчас. Но фокусом во всех трёх случаях являлась одна и та же совершенно чуждая фигура, и больше всего меня беспокоила фотография.

В центре каждой картины, очевидно, находилось существо, известное как Глааки. Из овального тела торчали бесчисленные тонкие, заострённые шипы из разноцветного металла; на более округлом конце овала круглый, с толстыми губами рот образовывал центр губчатого лица, из которого росли три жёлтых глаза на тонких стеблях. На нижней части тела этого существа имелось множество белых пирамид, предположительно используемых для передвижения. Диаметр тела составлял около трёх метров, по крайней мере, в ширину.

Меня беспокоило не только совпадение фотографий, но и полная ненормальность этого существа. Тем не менее, я попытался сделать вид, что меня это не убеждает, и заметил:

— Послушай, ты сам сказал, что видел его лишь во сне. Что касается остального, в чём смысл всего этого? Несколько кошмаров и документы суеверного культа, чьи верования совпадают с твоими снами. Конечно, фотография очень реалистична, но в наши дни можно состряпать что угодно.

— Ты всё ещё думаешь, что это моё воображение? — спросил Картрайт. — Конечно, ты не сможешь объяснить, зачем кому-то понадобилось подделывать такую фотографию, а потом оставлять её здесь. Кроме того, вспомни, что я нарисовал эту картину из своего сна ещё до того, как увидел эти две. Это Глааки из озера посылал мне свой образ.

Я всё ещё искал, что ответить ему, когда Картрайт посмотрел на часы.

— Боже правый, уже больше четырёх часов! Нам лучше поспешить, если мы хотим убраться отсюда до темноты. Иди заводи машину, я принесу книжный шкаф. Не думаю, что они прикоснутся к моим картинам, кроме последней, её я тоже возьму с собой. Завтра, возможно, мы сможем вернуться из Брайчестера и забрать остальные картины.

Когда я сел в водительское кресло, я увидел, как Картрайт в одной руке несёт шкафчик, схватившись за его верёвочную ручку, а в другой держит картину. Он проскользнул на заднее сиденье, когда я повернул ключ зажигания.

Из двигателя не донеслось ни звука.

Картрайт выпрыгнул из машины и открыл капот. Затем он повернулся, чтобы посмотреть на меня, его лицо побледнело.

— Теперь ты, чёрт возьми, уверуй! — закричал он. — Полагаю, это моё воображение сломало твой двигатель!

Я вышел посмотреть на множество разорванных проводов. Картрайт не заметил, слушаю ли я, и продолжал кричать:

— Они сделали это, но как? Здесь ещё не стемнело, и они не могут перемещаться при свете дня… но они, должно быть, сделали это…

Этот феномен, казалось, беспокоил его даже больше, чем испорченный двигатель. Затем Картрайт в отчаянии сел на край капота.

— Боже мой, конечно, Джо только что присоединился к ним, а Зелёная Гниль не влияет на них в течение шестидесяти лет или около того. Он может выйти на свет… он может следовать за мной… он теперь часть Глааки, так что он не пощадит меня…

— Что нам теперь делать? — перебил я Картрайта. — Ты говорил, что идти куда-то в сумерках — безумие.

— Да, — согласился он. — Мы должны забаррикадироваться. Верхние этажи не так важны, но каждое окно и дверь на первом должны быть заблокированы. Если ты думаешь, что я сумасшедший, смейся сколько хочешь.

Оказавшись внутри, нам удалось закрыть окно в передней комнате, перевернув кровать. Окно задней комнаты мы укрепили шкафом. Когда мы передвигали его, Картрайт на минуту оставил меня, выйдя в другую дверь.

— Тут где-то валялся топор, — объяснил он, — лучше ему находиться при нас — он может быть полезен как оружие, а иначе они завладеют им.

Картрайт принёс топор и поставил его у стола в прихожей.

Он помог мне забаррикадировать заднюю дверь, которая открывалась из кухни; но когда мы подтолкнули к ней кухонный шкаф, он велел мне отдохнуть.

— Ты пока завари кофе, — предложил он. — Что касается меня — осталось несколько минут дневного света, и я хочу взглянуть на озеро, чтобы увидеть, что там внизу. Я возьму топор на всякий случай, если… Джо придёт. Как бы то ни было, они не могут двигаться очень быстро — их конечности вскоре становятся полужесткими.

Я хотел спросить, какие средства защиты есть у меня, но Картрайт уже ушёл.

Он так долго отсутствовал, что я начал волноваться, когда услышал, как он стучится в заднюю дверь. Я крикнул «У тебя короткая память — обойди спереди». Но поскольку ответа не последовало, я начал отодвигать шкаф от двери. В этот момент позади меня раздался крик:

— Что ты делаешь?!

Под рукой у меня находился чайник, я повернулся, приготовившись швырнуть его, но увидел Картрайта. Я сказал так спокойно, как только смог:

— Кто-то стучится в заднюю дверь.

— Это они, — закричал он и толкнул шкаф обратно к двери. — Быстрее, возможно это только один Джо, но если уже достаточно стемнело, придут и другие. В любом случае, нужно заблокировать входную дверь… Что там есть?

В прихожей не имелось никакой мебели, кроме маленького столика.

— Придётся взять шкаф из моей спальни.

Когда мы прибежали в прихожую, то услышали шум. Скользящий звук снаружи дома доносился до нас с нескольких сторон. Также мы слышали приглушённую дисгармоничную пульсацию, плеск воды поблизости, и шаги кого-то медленно приближавшегося к дому. Я подбежал к щели между окном и перевёрнутой кроватью. Уже стемнело, но я смог разглядеть, как тревожно колышется вода у самого берега под окном.

— Помоги мне, ради всего святого! — крикнул Картрайт.

Пока я отворачивался от окна, я увидел, как что-то движется снаружи. Возможно, я только воображал себе ту сверкающую форму, которая вздымалась из воды, с длинными стеблями, извивавшимися над телом; но пульсация определённо стала ближе, и скрипящий, скользящий объект уже двигался по тротуару.

Я поспешил к Картрайту и помог ему подтолкнуть шкаф в сторону двери.

— Там что-то живое снаружи! — ахнул я.

На лице Картрайта отразилось наполовину облегчение, наполовину отвращение.

— Это существо с картины, — сказал он, затаив дыхание. — Я видел его раньше, когда выходил на улицу. Нужно смотреть в озеро под определённым углом, иначе ничего не увидишь. Внизу на дне, среди водорослей — стоячая вода, всё мертвое, кроме… Там внизу город, всё чёрное, спиралевидные шпили и стены с улицами образуют тупые углы. Мёртвые создания, лежащие на улицах… они умерли во время путешествия через космос… они ужасные, твёрдые, блестящие, все красные и покрытые гроздьями трубчатых тварей… А прямо в центре города находится прозрачный люк. Под ним Глааки, пульсируя, смотрел вверх… я видел, как ко мне приближаются стебли с глазами…

Картрайт внезапно замолчал.

Я проследил за его взглядом. Он смотрел на парадную дверь; и я увидел, как она прогибается внутрь от давления снаружи. Шарниры отрывались от дверной коробки. И тот странный пульсирующий крик зазвучал как-то триумфально.

— Быстро, наверх! — выкрикнул Картрайт. — Мы не можем сейчас тащить тот шкаф, беги наверх, я за тобой.

Я находился недалеко от лестницы и метнулся к ней. На полпути я услышал позади себя грохот, и, обернувшись, с ужасом увидел, что Картрайт не последовал за мной. Он стоял у стола в прихожей, сжимая топор.

Через парадную дверь ворвались мёртвые слуги Глааки, их скелетообразные руки вытягивались, чтобы схватить Картрайта. А за ними возвышалась фигура, пульсирующая и дрожащая в оглушительной вибрации. Всего пара метров отделяла мертвецов от Картрайта, когда он бросился им навстречу. Их руки медленно качались в безуспешных попытках остановить его. Картрайт достиг входной двери, но в этот момент один из мертвецов преградил ему путь. Картрайт не остановился; взмахом топора он отбросил врага в сторону.

Теперь он оказался за пределами медленно реагирующих трупов, и бросился на туловище пульсирующего Глааки. Навстречу Картрайту выскочил шип. Остриё пронзило его насквозь, но Картрайт успел отрубить своим топором шип от тела Глааки. Пульсирующий крик превратился в беспорядочный, и овальная форма в агонии свалилась обратно в озеро. Мёртвые создания некоторое время совершали бесцельные движения, а затем направились к деревьям. Картрайт, тем временем, упал на тротуар и больше не двигался. Я не мог устоять на месте и бросился в первую комнату наверху, заперев за собой дверь.

На следующее утро, когда я убедился, что уже светло, я вышел из дома. На улице я поднял тело Картрайта и оставил его на переднем сиденье автомобиля. Я не оглядывался на то, что лежало у входной двери — это был ходячий труп, которого мой друг уничтожил. Мертвец подвергался воздействию дневного света. Меня не тошнило, пока я не добрался до машины. Прошло некоторое время, прежде чем я смог дойти до Брайчестера.

Полиция не поверила ничему из того, что я им рассказал. Книжный шкафчик из багажника машины пропал, и ничего не было видно среди деревьев или в озере, хотя большая глубина не позволяла исследовать его дно. Агент по недвижимости на Болд-стрит ничего не мог сказать полиции о «привидениях» из озера. Однако в машине нашлась картина, которая с тех пор считается самой сильной работой Картрайта, — но это всего лишь продукт воображения художника. Конечно, в его груди нашли металлический шип, но это могло быть хитроумное орудие убийства.

Я попросил профессоров из Брайчестерского Университета исследовать этот шип, однако, результаты получились противоречивые. В газетах этот случай замяли; и пока профессора ещё не получили разрешения на засыпку озера, они согласны со мной в том, что той ночью в долине произошло что-то очень странное. Ибо шип с проходящим сквозь него каналом был сформирован не только из совершенно неизвестного на Земле металла, но и сам этот металл недавно состоял из живых клеток.

Перевод: А. Черепанов

Разрывающий Завесы

Была полночь. Последний автобус до Брайчестера уже ушёл. Дождь лил как из ведра. Кевин Джиллсон с горечью думал, что ему до утра придётся стоять под навесом близлежащего кинотеатра, но сильный ветер сдувал капли дождя в сторону Джиллсона, так что навес не давал ему никакого укрытия. Он поднял воротник своего плаща, когда вода начала течь по его шее, и медленно двинулся вверх по холму прочь от автобусной остановки.

Улицы были практически пусты; несколько автомобилей, промчавшихся мимо Джиллсона, не отреагировали на его сигналы. Он прошёл мимо множества домов, но мало где горел свет в окнах; ему было грустно идти по мокрому чёрному тротуару, отражавшему неровный свет уличных фонарей. Джиллсон встретил лишь одного человека — молчаливую фигуру, склонившуюся в тени дверного проёма. Только красный огонёк сигареты убеждал Джиллсона, что там вообще кто-то был.

На углу улиц Гонт и Ферри он увидел приближающуюся машину. Наполовину ослеплённый сиянием фар, он понял, что это такси, выехавшее на улицы ради последнего ночного пассажира. Кевин помахал водителю размокшим журналом «Камсайдский Обозреватель», который он всё ещё сжимал в руках, и такси остановилось рядом с ним.

— Вы ещё берёте пассажиров? — крикнул Джиллсон через боковое окно.

— Я собирался домой, — отозвался водитель. — И всё же, если вам есть куда идти, я бы не советовал вам бродить по улицам в такую ночь. Куда ехать?

Джиллсон ответил: «Брайчестер» и сделал попытку сесть в машину. Однако в этот момент он услышал рядом голос, крикнувший что-то; и, повернувшись, увидел фигуру мужчины, бегущего сквозь дождь к такси. По сигарете в его пальцах и стороне, с которой тот появился, Джиллсон понял, что это тот самый человек, которого он заметил в дверном проёме.

— Подождите, пожалуйста, подождите! — кричал незнакомец. Он шлёпнул ногами по луже, обрызгав Джиллсона. — Вы не против, если я сяду вместе с вами в это такси? Если вы торопитесь, это не важно, но если из-за меня вам придётся проехать дольше, я выплачу вам разницу в цене. Я не знаю, как мне ещё вернуться домой, хотя живу недалеко отсюда.

— Где вы живёте? — с опаской спросил Джиллсон. — Я не тороплюсь, но…

— На Тюдор-Драйв, — ответил мужчина с нетерпением.

— О, это на пути к Брайчестеру, не так ли? — с облегчением выдохнул Джиллсон. — Конечно, садитесь, мы оба заболеем пневмонией, если простоим здесь ещё хоть минуту.

Забравшись в такси, Джиллсон сказал водителю куда ехать и откинулся на спинку кресла. Ему не хотелось разговаривать, и он решил почитать книгу, надеясь, что другой пассажир поймёт, что Джиллсона не нужно беспокоить. Он достал из кармана экземпляр «Колдовства в наши дни», купленный утром в книжном киоске, и немного полистал страницы.

Едва Джиллсон начал читать первую главу, как услышал голос попутчика.

— Вы верите в эту чушь?

— Вы про это? — обречённо предположил Джиллсон, постучав пальцем по обложке книги. — В некотором смысле, да. Я полагаю, эти люди верили, что танцы голышом и плевки на распятия принесут им пользу. Скорее ребячество, хотя, конечно, все они психопаты.

— Я бы сказал, что в таких аляповатых книгах о другом и не пишут, — согласился незнакомец.

На несколько минут воцарилось общее молчание, и Джиллсон решил вернуться к своей книге. Он вновь открыл её и прочитал подходящую к названию яркую рекламу на внутренней стороне обложки, но тут струйка воды стекла по его рукаву на открытую страницу. Джиллсон протёр её носовым платком и в раздражении отложил книгу в сторону.

— Но знаете ли вы, что стояло за этими ведьмовскими культами? — вновь услышал он голос.

— Что вы имеете в виду? — спросил Джиллсон, забыв на мгновение о промокшей книге.

— Вы знаете что-нибудь о настоящих культах? — продолжал незнакомец. — Не о средневековых слугах Сатаны, а о тех, кто поклоняется богам, которые существуют?

— Это зависит от того, что вы подразумеваете под «богами, которые существуют», — ответил Джиллсон.

Мужчина, похоже, не обратил внимания на это замечание. — Они создали эти культы, потому что они что-то искали. Возможно, вы читали некоторые из их книг, которые не купить в тех киосках, где вы приобрели своё «Колдовство», но эти книги сохранились в нескольких музеях.

— Ну, я когда-то был в Лондоне, и взглянул на то, что у них имелось в Британском музее.

— «Некрономикон», я полагаю. — Незнакомец казался почти удивлённым. — И что вы подумали о нём?

— Я нашёл эту книгу довольно тревожной, — признался Джиллсон, — но не такой ужасной, как мне о ней говорили. Но тогда я не мог всего понять.

— Лично я подумал, что «Некрономикон» смехотворен, — прокомментировал слова Кевина таинственный попутчик, — так туманно… Но, конечно, если бы автор детально описывал то, на что лишь намекал, то ни один музей не стал бы хранить у себя эту книгу. Думаю, самое лучшее, если об этом будут знать лишь немногие из нас… Простите меня, вы, должно быть, считаете меня странным. Подумайте об этом, вы даже не знаете, кто я такой. Я Генри Фишер, и полагаю, вы могли бы назвать меня оккультистом.

— Нет, пожалуйста, продолжайте, — сказал Джиллсон. — То, что вы рассказываете, очень интересно.

— Как насчёт людей, которые что-то ищут? Почему вы что-то ищете? — спросил Фишер.

— Не то, чтобы ищу, просто у меня была какая-то стойкая убеждённость с самого детства. Не о чем беспокоиться, на самом деле — просто некая идея, что ничто из того, что мы видим, не является реальностью: если бы существовал какой-то способ видеть вещи, не используя глаза, всё выглядело бы совсем по-другому. Странно, не так ли?

Когда ответа не последовало, Джиллсон отвернулся от собеседника. В глазах Генри Фишера появилось странное выражение; взгляд удивлённого триумфа. Заметив недоумение Джиллсона, он, казалось, взял себя в руки и заметил:

— Удивительно, что вы говорите такое. Меня довольно долго преследовали такие же мысли, и я часто был на грани того, чтобы начать искать пути доказательства своей теории. Видите ли, есть способы видеть, не используя глаза, даже если вы их держите открытыми, но только это может быть опасно, и требуется участие двух человек для этого. Нам может быть интересно попробовать… Ну, вот и моя остановка.

Такси остановилось перед многоквартирным домом. За капающими деревьями тянулась бетонная дорожка, над которой возвышались окна, в некоторых горел жёлтый свет, другие зияли темнотой.

— Моя квартира на первом этаже, — заметил Фишер, когда выходил из машины и расплачивался с водителем.

Джиллсон опустил боковое стекло.

— Подождите, — сказал он. — Что вы подразумеваете под видением вещей такими, какие они есть на самом деле?

— Вам интересно? — Фишер наклонился и заглянул в такси. — Помните, я сказал вам, что это может быть опасно.

— Я не возражаю, — ответил Джиллсон, открывая дверь и выходя из машины. Он махнул водителю, чтобы тот уезжал, и только когда они с Фишером стояли, наблюдая за гаснущими вдали задними фонарями такси, он вспомнил, что оставил свою книгу на сиденье.

Хотя с деревьев всё ещё падали капли, дождь прекратился. Двое мужчин шли по бетонной дорожке, и ветер кружился вокруг них; казалось, он дул с замёрзших звёзд. Кевин Джиллсон почувствовал радость, когда они закрыли за собой стеклянные двери и вошли в фойе, оклеенное цветистыми обоями. Лестница вела вверх к другим квартирам, но Фишер повернулся к ещё одной стеклянной двери, находящейся слева.

Джиллсон не ожидал ничего особенного, но то, что он увидел за этой дверью, поразило его. Это была нормальная гостиная, современная обстановка, модернистские обои, электрическое освещение; но некоторые объекты в ней выглядели не совсем обычными. Репродукции картин Босха, Кларка Эштона Смита и Дали создавали аномальное настроение, которое дополняли эзотерические книги, занимающие целый шкаф в одном из углов комнаты. Но такие картины и книги можно найти где угодно; а вот некоторые из других вещей Джиллсон никогда раньше не видел. Он не мог понять, что за объект яйцевидной формы лежал на столе в центре комнаты и издавал странный, прерывистый свист. Он также не узнавал очертания чего-то, что стояло на пьедестале в углу, завешенное холстом.

— Возможно, я должен был предупредить вас, — вмешался Фишер. — Полагаю, это не совсем то, что вы ожидали, будучи снаружи. Во всяком случае, садитесь, а я приготовлю вам кофе и немного объясню суть дела. И давайте включим магнитофон, я хочу, чтобы он работал до самого конца и мог записать наш эксперимент.

Фишер ушёл на кухню, и Джиллсон услышал грохот кастрюль. Сквозь этот грохот Фишер начал громко рассказывать:

— Знаете, я был довольно своеобразным ребёнком, очень чувствительным, но странным образом сильным и терпеливым. После того, как я однажды увидел горгулью в церкви, мне приснилось, что она преследует меня, а в другой раз, когда собаку возле нашего дома сбила машина, все соседи заметили, как я жадно смотрел на неё. Мои родители как-то вызвали доктора, и он сказал, что я «очень болезненный, и они должны держать меня подальше от всего, что может повлиять на мою психику». Как будто они могли!

Итак, это случилось в школе, точнее в кабинете физики, именно там мне пришла в голову эта мысль. Однажды мы изучали структуру глаза, и я задумался. Чем дольше я смотрел на эту схему сетчатки, хрусталика и линз, тем больше убеждался в том, что то, что мы видим с помощью такой сложной системы, должно каким-то образом искажаться. Всё это очень хорошо демонстрирует, что проекция на сетчатке глаза — просто изображение, не более искажённое, чем то, что получается в телескопе. Это было слишком сложно для меня. Я почти встал, чтобы высказать учителю свои мысли, но понял, что надо мной будут смеяться.

Я больше особо не думал над этим, пока не поступил в университет. Затем как-то раз я разговорился с одним из учеников — его звали Тейлор, — и, едва с ним познакомившись, я сразу присоединился к их ведьмовскому культу. Не к вашим голым декадентам, а к тем, кто действительно знал, как использовать элементарные силы. Я мог бы многое рассказать вам о том, чем мы занимались, но некоторые из вещей слишком долго объяснять. Сегодня вечером я хочу попробовать провести эксперимент, но, возможно, позже я расскажу вам о том, что знаю. О таких вещах, как неиспользуемая часть мозга, и о том, что похоронено на кладбище недалеко отсюда…

В любом случае, через некоторое время после того, как я присоединился к культу, он был разоблачён, и всех выгнали. К счастью, меня не было на той встрече, за которой следили шпионы, поэтому я остался. Тем не менее, некоторые из участников культа решили полностью забросить колдовство; и я убедил одного из них отдать мне все свои книги. Среди них были «Откровения Глааки», и именно в этой книге я прочёл о процессе, который хочу попробовать проделать сегодня вечером. Я читал о нём.

Фишер вошел в гостиную с подносом, на котором стояли две чашки и кофейник. Затем он пересёк комнату, в которой на пьедестале стоял какой-то объект, закрытый холстом, и когда Джиллсон наклонился вперёд, Фишер отдёрнул холст.

Кевин Джиллсон мог только вытаращить глаза. Объект был не бесформенным, но настолько сложным, что человеческие глаза не могли определить, что он из себя представляет. Он состоял из полушарий и блестящего металла, его части соединялись длинными пластиковыми стержнями. Стержни были тусклого серого цвета, так что Джиллсон не мог разобрать, какие из них располагались ближе; они сливались в единую массу, из которой выступали отдельные цилиндры. Пока он смотрел на это, Джиллсона преследовало странное ощущение, что между стержнями блестели глаза; но в какое место конструкции он бы ни глядел, он видел только промежутки между стержнями. Самым странным было ощущение, что эта конструкция является образом чего-то живого из иного измерения, где такой образец аномальной геометрии мог бы обитать. Когда он повернулся, чтобы поговорить с Фишером, то увидел краем глаза, что конструкция увеличилась и заняла почти всю ширину комнаты, но когда Джиллсон качнулся назад, вся картина, разумеется, оказалась прежнего размера. По крайней мере, он был уверен, что это так, но Джиллсон даже не мог понять, насколько высоким объект был изначально.

— Значит, вы видите иллюзии размера? — Фишер заметил недоумение гостя. — Это только из-за трёхмерного расширения исходного существа. Конечно, в его собственном измерении оно выглядит совсем не так.

— Но что это? — нетерпеливо спросил Джиллсон.

— Это изображение Даолота — Разрывающего Завесы, — объяснил Фишер.

Он подошёл к столу, на который ранее поставил поднос. Налив кофе, он передал чашку Джиллсону, который затем отметил:

— Вы должны будете объяснить это через минуту, но пока вы были на кухне, я тут подумал кое о чём. Я бы упомянул об этом раньше, только мне не хотелось спорить, находясь в разных комнатах. Легко говорить о том, что всё, что мы видим, искажено. Скажем, этот стол в действительности совсем не прямоугольный и не плоский. Но когда я касаюсь его, то чувствую плоскую прямоугольную поверхность. Как вы это объясните?

— Простая тактильная галлюцинация, — объяснил Фишер. — Вот почему я говорю, что это может быть опасно. Поймите, вы на самом деле не ощущаете здесь плоской прямоугольной поверхности, но только потому, что ваши глаза видят такую форму, ваш ум вводит вас в заблуждение. И вы думаете, что чувствуете то, что соответствует вашему видению. Только иногда я задаюсь вопросом — почему разум создал такую систему заблуждения? Может быть, из-за того, что, если бы мы видели себя такими, какими мы являемся на самом деле, это могло бы стать для нас тяжёлым бременем?

— Послушайте, если вы хотите увидеть неискажённое существо, — сказал Джиллсон, — то я тоже хочу. Ради бога, не пытайтесь отговорить меня сейчас, на самом интересном месте. Вы назвали это Даолотом. Что это значит?

— Ну, мне придётся начать свои объяснения издалека, — извинился Фишер. — С того момента, как вы вошли в комнату, вы время от времени всё смотрели на эту конструкцию яйцеподобной формы; вы, должно быть, читали о ней в «Некрономиконе». Помните те ссылки на кристаллизаторы Сновидения? Это одно из них — устройство, которое проецирует вас во сне в другие измерения. К этому нужно немного привыкнуть, но за несколько лет я научился входить почти в каждое измерение вплоть до двадцать пятого. Если бы я только мог передать вам ощущения той последней плоскости, где есть пространство, а материя не может существовать! Кстати, не спрашивайте меня, где я взял кристаллизатор, — до тех пор, пока я не буду уверен, что его хранитель не явится за ним. Я никогда не должен говорить об этом. Но неважно.

После того, как я прочитал в «Откровениях Глааки» о том, что моя идея о реальности имеет под собой основание, я решил провести некоторые опыты. Это были, в основном, пробы и ошибки; но, наконец, однажды ночью, я обнаружил себя материализовавшимся в месте, где я никогда раньше не был. Там имелись такие высокие стены и колонны, что я даже не мог увидеть, где они заканчивались, а посреди пола находилась огромная трещина, бегущая от стены к стене, неровная, как от землетрясения. Пока я смотрел на трещину, её очертания казались тусклыми и размытыми, и из неё что-то вылезло. Я говорил вам, что существо выглядит совсем по-другому в своём измерении… Ну, я видел живой аналог. Думаю, вы поймёте, что я даже не буду пытаться его описывать. Оно несколько мгновений стояло, покачиваясь, а затем начало расширяться. Через несколько минут оно поглотило бы меня, но я не стал этого ждать и побежал между колоннами.

Прежде чем я смог отбежать достаточно далеко, передо мной появилась группа людей. Они были одеты в металлические одежды и капюшоны, и несли маленькие изображения того, что я только что видел, так что я понял, что это жрецы того существа. Идущий впереди остальных жрец спросил меня, зачем я пришел в их мир, и я объяснил, что надеялся призвать Даолота, чтобы он помог мне увидеть то, что находится за завесами. Жрецы обменялись взглядами, и один из них передал мне изображение, которое он нёс.

— Тебе это понадобится, — объяснил он мне. Это служит каналом связи, в своём мире ты нигде не встретишь такого.

Затем вся сцена исчезла, и я оказался в своей постели, но в моих руках было изображение, которое вы видите там.

— Но вы мне так и не сказали… — начал Джиллсон.

— Я уже подхожу к этому. Теперь вы знаете, где я получил этот образ. Тем не менее, вам интересно, как это связано с сегодняшним экспериментом, и кто такой вообще этот Даолот?

Даолот — это бог, чуждый бог. Ему поклонялись в Атлантиде, где он считался богом астрологов. Предполагаю, что именно там был установлен способ поклонения ему на Земле: его никогда нельзя увидеть, ибо глаз пытается следовать за извилинами его формы, и это вызывает безумие. Вот почему не должно быть света, когда его призывают — когда мы сегодня чуть позже станем вызывать Даолота, нам придётся выключить все лампы. Нам непременно понадобится копия образа бога, пусть и неточная.

Что касается того, зачем нам призывать Даолота — на Югготе и Тонде он известен как Разрывающий Завесы, и этот титул имеет большое значение. Там его жрецы видят не только прошлое и будущее — они могут видеть, как объекты простираются в последнее измерение. Поэтому, если мы призовем Даолота и удержим его с помощью Пентакля Плоскостей, мы сможем получить от него помощь в устранении искажений восприятия. Пока это всё, что я могу вам объяснить. Уже почти 2:30 ночи, и мы должны быть готовы к 2:45; вот когда отверстия выровняются… Конечно, если вы не хотите знать, что будет дальше, пожалуйста, скажите мне об этом сейчас. Но я не хочу, чтобы всё встало на свои места просто так.

— Я останусь, — ответил Джиллсон, бросив беспокойный взгляд на образ Даолота.

— Хорошо. Помогите мне здесь, пожалуйста.

Фишер открыл дверцу шкафа, стоящего рядом с книжным. Джиллсон увидел несколько больших, аккуратно сложенных ящиков, помеченных цветными символами. Он поднял один ящик, и Фишер вытащил другой, находящийся под ним. Закрывая дверцу шкафа, Джиллсон услышал, как хозяин поднимает крышку ящика; а когда он повернулся, Фишер уже раскладывал содержимое на полу. На свет явилось множество пластиковых пластин, которые собирались в искажённую хрупкую пентаграмму; за ней последовали две чёрные свечи, изогнутые в непристойные фигуры, металлический стержень с идолом на одном конце и череп. Этот череп вызвал беспокойство у Джиллсона: в нём имелись отверстия, в которые можно было установить свечи, но даже по форме и отсутствию рта Джиллсон мог предположить, что череп не принадлежал человеку.

Теперь Фишер начал расставлять эти предметы. Сначала он сдвинул стулья и столы к стенам, а затем собрал пентаграмму на полу в центре комнаты. Когда он вставил свечи в череп и зажёг их, а затем разместил всё это внутри пентаграммы, Джиллсон, стоя за спиной Фишера, спросил:

— Вы, кажется, говорили, что у нас не должно быть света, а как насчёт этого?

— Не волнуйтесь, они ничего не будут освещать, — объяснил Фишер. — Когда придёт Даолот, он вытянет из них свет — это облегчит выравнивание отверстий.

Когда Фишер повернулся, чтобы выключить освещение, он заметил через плечо:

— Он появится в пентакле, и его твёрдая трехмерная материализация будет оставаться там всё время. Тем не менее, он выдвинет двумерные конечности в комнату, и вы можете почувствовать их, так что не бойтесь. Видите ли, он возьмёт немного крови у нас обоих.

Рука Фишера приблизилась к выключателю.

— Что?! — воскликнул Джиллсон. — Вы ничего не говорили…

— Всё в порядке, — заверил его Фишер. — Он берёт кровь у любого, кто его призывает; кажется, Даолот таким способом проверяет их намерения. Но он берёт немного. У меня он возьмёт больше крови, потому что я жрец, вы здесь только для того, чтобы я мог использовать вашу жизненную силу, чтобы открыть ему путь. Конечно, будет не больно.

И, не дожидаясь дальнейших протестов, Фишер выключил свет.

За окном находился гараж с неоновой рекламой, но шторы почти не пропускали её свет в комнату. Чёрные свечи тоже очень слабо освещали пространство, и Джиллсон ничего не мог разглядеть за пределами пентаграммы, находясь возле книжного шкафа. Он вздрогнул, когда хозяин ударил стержнем с идолом по полу и начал истерично кричать.

— Утгос плам'ф Даолот асгу'и — приди, о Ты, кто сметает завесы в сторону и показывает реальности за их пределами.

Фишер говорил многое, но Джиллсон особо не вникал в его слова. Он наблюдал за светящимся туманом, который, казалось, исходил как от него, так и от Фишера, и перетекал в деформированный череп в центре пентакля. К концу чтения заклинания вокруг обоих мужчин и черепа появилась определённая аура. Джиллсон зачарованно смотрел на неё, а затем Фишер умолк.

В течение минуты ничего не происходило. Затем извивающийся туман исчез, остался только огонь свечей; но теперь они горели ярче, и неясное свечение окружало их. Пока Джиллсон смотрел на свечи, двойное пламя начало гаснуть и вдруг пропало. На мгновение ему показалось, что пламя каждой свечи заменяет чёрное пламя — своего рода негативный огонь, но и он так же быстро исчез. В тот же миг Джиллсон понял, что они с Фишером уже не одни в комнате.

Он услышал сухой шелест из пентакля и почувствовал, что какая-то фигура движется там. Его сразу же окружили невидимые создания. Сухие, невероятно лёгкие существа коснулись лица Джиллсона, и что-то скользнуло между его губами. Ни одной точки на его теле не трогали достаточно долго, чтобы он мог понять, что это такое; так быстры были их движения, что Джиллсон ощутил не прикосновения, а скорее воспоминания о них. Но когда шорох вернулся в центр комнаты, во рту Джиллсона появился привкус соли, и он понял, что щупальце, входившее в его рот, укусило его за язык, чтобы взять каплю крови.

Фишер воззвал на фоне шороха:

— Теперь Ты вкусил нашей крови, Ты знаешь наши намерения. Пентаграмма Плоскостей будет удерживать Тебя до тех пор, пока Ты не сделаешь того, что мы желаем — раздвинешь завесу веры и покажешь нам реальности настоящего существования. Покажешь ли Ты это, чтобы освободиться?

Шуршание усилилось. Джиллсону захотелось, чтобы ритуал поскорее закончился; его глаза привыкли к свету от рекламы гаража, и сейчас он мог почти видеть в темноте тусклую извивающуюся фигуру.

Внезапно раздался дисгармоничный металлический скрежет, и весь дом затрясло. Звуки растаяли в темноте, и Джиллсон понял, что обитатель пентакля исчез. В комнате всё ещё было темно; пламя свечей не возвращалось, и зрение Джиллсона ещё не могло проникнуть в черноту.

Фишер, находящийся возле двери, сказал:

— Что ж, он ушёл, а эта фигура построена так, чтобы Даолот не мог вернуться, не сделав того, что я попросил. Так что, когда я включу свет, вы увидите всё таким, каково оно есть на самом деле. Теперь, если вы можете нащупать шкаф, вы найдёте повязку на глаза, она лежит наверху. Наденьте её, и вы ничего не сможете увидеть, — если не хотите пройти через это испытание. Затем я смогу включить свет и увидеть всё, что я хочу увидеть, а затем использовать идола, чтобы свести весь эффект к нулю. Вы хотите так поступить?

— Я проделал весь этот путь с вами, — напомнил ему Джиллсон, — не для того, чтобы испугаться в последний момент.

— Хотите увидеть всё прямо сейчас? Вы понимаете, что как только вы увидите реальность, тактильные заблуждения никогда больше не смогут обманывать вас. Вы уверены, что сможете жить с этим?

— Ради всего святого, конечно! — ответ Джиллсона был едва слышен.

— Хорошо. Я включаю свет… сейчас!

Когда полицейские прибыли в квартиры на Тюдор-Стрит, куда их вызвал истеричный жилец, они увидели сцену, которая ужаснула даже наименее брезгливых из них. Один квартиросъёмщик, возвращаясь с поздней вечеринки, увидел труп Кевина Джиллсона, лежащего на ковре — он был заколот до смерти. Однако полицейских тошнило не от этой картины, а от того, что они нашли на лужайке под разбитым окном; там лежал мёртвый Генри Фишер, его горло было разорвано осколками стекла.

Всё это казалось очень необычным, и не помог раскрытию дела даже магнитофон, найденный в комнате. Полицейские поняли, что тут определённо проводился какой-то ритуал чёрной магии, и догадались, что Джиллсон был убит острым концом стержня с закреплённым на нём идолом. Оставшаяся часть магнитофонной ленты была заполнена эзотерическими разговорами, которые к концу записи стали совсем бессвязными. Часть ленты, записавшей события после щелчка, включившего свет, больше всего озадачивает слушателей; пока никто не нашёл разумной причины, по которой Фишер убил своего гостя.

Когда любопытные детективы включают запись, они слышат голос Фишера:

— Там… чёрт, я не могу видеть после этой темноты. Теперь, что…

Боже мой, где я? И где вы? Джиллсон, где вы? Где вы? Нет, держитесь подальше, Джиллсон, ради Бога, уберите свою руку. Я вижу, как что-то движется во всём этом… но Боже, это не должны быть вы… Почему я не слышу вас?… но этого достаточно, чтобы поразить любого до потери речи… Теперь подойдите ко мне… Боже, эта тварь — вы… расширяется… сжимается… первичное желе, формируется и изменяется… и цвет… Убирайтесь! Не подходите ближе… вы с ума сошли? Если вы осмелитесь прикоснуться ко мне, вы наткнётесь на этого идола… он может ощущаться мокрым и губчатым, и выглядеть ужасно… но он одолеет вас! Нет, не прикасайтесь ко мне, я не могу этого вынести…

Потом раздаётся крик и глухой стук. Взрыв безумного вопля прерывается разбивающимся стеклом, и ужасный захлёбывающийся звук вскоре затихает.

Удивительно, что двое мужчин, казалось, обманули сами себя, думая, что они изменились физически; но дело было именно так, ибо два трупа выглядели совершенно обычно, за исключением их увечий. Ничто в этом деле не может быть объяснено безумием двух мужчин. По крайней мере, есть одна аномалия; но начальник полиции Камсайда уверен, что это только брак на плёнке — в некоторых местах записи слышен громкий сухой шелест.

Перевод: А. Черепанов

Перед грозой

Над городом солнце напряглось в серой пустоте; из-за горизонта с грохотом приближалась гроза. По всей Уолтон-Стрит люди вырывались на открытое пространство, чтобы отдышаться, тщетно пытаясь избежать жары в своих офисах. Ослепляющее солнце словно застыло над зданиями.

Внезапно он понял, что ещё до того, как в город ворвётся гроза, жара высвободит жизнь, шевеление которой где-то в темноте он ощущал даже сейчас. Куда он мог спрятаться? Следует выбраться из толпы покупателей, самое лёгкое прикосновение которых вызывало у него мучительную боль; но как он мог покинуть раскалённую улицу? Мужчина повернулся, чтобы посмотреть на размытые здания, и сумел сфокусироваться на входной двери слева. Он нырнул в низкий вестибюль, задев банку с деньгами, которые рассыпались на столе газетчика, и увидел лифт.

Стены были безликими, за исключением ряда кнопок перед его лицом. Инстинктивно он нажал пылающим от боли пальцем на самую верхнюю кнопку. Двери закрылись, и лифт поехал наверх, незанятые ничем руки мужчины безвольно опустились. Его бегающие глаза упёрлись в потолок; ему показалось, что нечто маленькое и круглое столкнулось с крышей. Он пополз через пещеру, потолок которой находился всего в тридцати сантиметрах над ним. Здесь не было света, но он как-то мог видеть пауков, которые роились над его головой, покрывая всю крышу. Периодически пауки мягко падали на него. Затем появился конец пещеры: изогнутая стена от пола до потолка, отсекающая все пути к бегству. Раздалось громкое шуршание. Мужчина перевернулся на спину и увидел, как шаровидные тела падают с потолка и мчатся к нему через пещеру, кусаясь. Его охватило безысходное отчаяние, когда пауки стали пробираться в его рот.

Его пылающая рука ударилась об открытую дверь лифта. Он упал в пустой вестибюль. Окна сияли впереди него, но, по крайней мере, солнечные лучи уже не светили прямо в помещение. Нарисованный на стене указательный палец с неразборчивыми словами над ним направил мужчину в нужную сторону. Здесь было лучше, чем на улице; через одно открытое окно даже немного дул ветер. Мужчина повиновался пальцу и захромал по короткому коридору, в конце которого он последовал указанию другого светящегося табло. Оно привело его в комнату, похожую на приёмную.

Справа он увидел дверь, которая приглашала его войти. Слева открылась перегородка, и лицо качнулось в окошке. Имелось ли какое-нибудь укрытие в том направлении? Нет, окошко было слишком высоко, чтобы в него можно было пролезть, и мужчина отвернулся, его голова закружилась, и, спотыкаясь, он прошёл через правую дверь.

У него не было чёткого представления о комнате за этой дверью, но его это не беспокоило. У него сложилось впечатление, что рядом с ним стоят шкафы, длинная, высокая комната, и вдалеке кто-то переговаривается шёпотом. Только одна вещь имела значение: стул впереди, возле стола. Мужчина пошатнулся и мучительно опустился на стул. Затем он закрыл глаза. Но тут же спохватился и открыл их; но всё же на мгновение его затянуло вниз на изрытую ямами равнину с разрушенными башнями, из которых высовывались робкие руки. Лихорадочный жар прожигал мужчину. Он в отчаянии моргнул и обнаружил молодого человека, сидящего рядом за столом, возможно, из множества людей он находился ближе всех. Мужчина крикнул, как мог, и увидел, как молодой человек вопросительно смотрит на него, медленно встаёт, подходит, постепенно вырываясь из жидкой дымки.

— Кто это?

— О, извините, — добавила Джоан, поняв, что Боб отвечает на телефонный звонок. Молодой человек что-то подтвердил и взял другую трубку, дав ей сигнал, что он открыт для обращений.

— Просто похоже, что кто-то странный пришёл на собеседование, — сказала она. — Вон там, возле стола для приёма. Он выглядит очень больным.

— Да, мне сообщили по коммутатору. Кажется, он проигнорировал девушку в окне справочной и пришёл прямо сюда. Выглядит как налогоплательщик, у которого проблемы. Пусть с ним поговорит кто-то другой. Если найдётся кто-нибудь. Я не провожу консультации.

— Ну, ты же не думаешь, что я буду им заниматься! Во всяком случае, — заметила она, — похоже, что он закреплен за Берни.

Это будет сложно и неприятно, подумал Бернард Коэн, садясь за стол. По крайней мере, стол являлся барьером между ним и мужчиной напротив. Бернард видел, как тот вошёл; было бы невозможно не заметить его появления, так как ботинки мужчины неловко стучали по полу в смехотворно кривоногой походке. Неприязнь Бернарда усилилась, когда мужчина подошёл ближе. По городу ходит много небритых людей, но они выглядят несомненно лучше, чем этот мужчина; пальто пришельца было грязным; всё его тело было бледным и раздувшимся, как у утопленника, а в его выпученных глазах полопались капилляры. Он, казалось, находился на последней стадии какой-нибудь гадкой болезни.

— Вы за справкой о подоходном налоге? — спросил Бернард.

И он увидел, что беседа будет хуже, чем он ожидал. Рука мужчины поднялась и слегка хлопнула по уху; он открыл рот, и нижняя челюсть его повисла. Бернард с удивлением подумал: умственно неполноценный? Затем рот мужчины задвигался, и из него понеслись громкие звуки. «Уа-уу… эээ» разнеслось по офису. Сотрудники стали удивлённо оглядываться по сторонам. Бернард ничего не мог понять.

Он попробовал снова обратиться к посетителю.

— Не могли бы вы сказать мне своё имя? Это помогло бы.

Но теперь углы рта у мужчины повернулись вниз, а руки дико затряслись. Он снова начал издавать звуки, хриплые, более раздражающие. Бернард кашлянул.

— Простите, — сказал он и поспешил выйти из комнаты.

Оставшись в одиночестве, изолированный стенами из оптического тумана, мужчина положил подбородок на руки; даже от этого действия у него закололо в локтях. Его одежда сморщилась до состояния второй кожи и свободно оттопыривалась всякий раз, когда он двигался. Мужчина огляделся, напрягаясь от неопределённости. Впереди и слева от него был недавно освобождённый стол, усыпанный образцами заявлений; рядом с ним устало висели закрытые шторы. Его голова качнулась вправо; глазам удалось распознать металлический шкаф с высокими двойными дверцами. Высокие двойные двери — как в том доме…

Он поверил, когда его впервые вовлекли в Сообщество однажды ночью в пабе; весь его скептицизм испарился, когда возле одного из маленьких близлежащих городов они повели его вниз по ступенькам в яму; и к тому времени, когда он поднялся из этой ямы, испытав прикосновения и шёпот невидимых обитателей чёрных озёр внизу, он был отгорожен от любого вида мирского знания. Поэтому, когда он спустился по Саут-Стрит в ту ночь и пришёл в дом за дорогой, он принял в качестве истины легенды, на которые намекали местные жители — об огромных лицах, которые выглядывали из окон этого дома; о формах, видимых на его крыше в свете луны. Ведь этот дом служил резиденцией ведьмы, которая однажды десять лет назад с криком выбежала из дома, стряхивая фигуры, копошащиеся на её теле, и исчезла в близлежащем лесу. Но если бы он ушел с сомнениями в голове, то такие сомнения исчезли бы при виде дома. Искривлённая остроконечная крыша и шаткая дымовая труба вырисовывались на фоне почерневшего неба, передняя дверь висела открытой на скрученных шарнирах, окна смотрели в небо; дом словно поджидал гостей.

Мужчина прошёл под навесом со странными резными символами. Всё выглядело так, будто он перевернул камень в каком-то тёмном влажном месте; он почувствовал, что вещи оживают и отступают в темноту. Его охватил страх, который он подавил только вспомнив о сделке, на которую согласился. Место было живым — мужчина почувствовал, что жизнь пульсировала и смотрела на него из каждой неосвещённой комнаты. Когда он прошёл мимо железной балюстрады лестницы, что-то переместилось над его головой в отфильтрованном лунном свете, и он подумал, что видит объект, похожий на хвост чего-то огромного, что быстро исчезло за изгибом лестницы. Двери в зале за балюстрадой были закрыты; возможно, их закрыли только что, потому что из одной комнаты раздалось хлопанье, словно кто-то расправлял крылья. Дверь последней комнаты зияла темнотой; мужчина поспешил пройти мимо неё, но не мог не заметить кровать в глубине комнаты и бледную неподвижную фигуру, сидящую на кровати. Теперь мужчина оказался перед высокими двойными дверьми в конце зала. Он стоял в нерешительности, но вдруг услышал, как что-то тяжёлое стало с грохотом стало спускаться по лестнице. Мужчина распахнул двери и прыгнул вперёд.

Он провалился в полную темноту и закричал, когда одна его нога машинально выдвинулась, чтобы избежать падения, и не нашла пола для опоры. Казалось, что падению никогда не будет конца. Он тщетно пытался отдышаться, когда невидимые порывы ветра завыли над ним. Он летел вниз по туннелям, покрытым мягким веществом, и ему не хотелось знать, что это за вещество. Но, наконец-то, он ударился о дно: круговую область из какого-то резинового материала. От неё мужчина отполз вниз по проходу, ощущая формы в темноте, которые пульсировали и отскакивали от его рук. Он вышел в огромный склеп с арочным потолком; сюда вели бесчисленные проходы и все они сходились на тёмном колодце в полу. Мужчина похолодел при виде этого колодца, и, пока он стоял в нерешительности, то увидел, как из проходов к краю колодца выскользнули белые существа. Он понял, что это те самые, которые вытолкнули его из его убежища. Затем что-то зашевелилось на стене. Из темноты вылез раздутый побледневший овал, который поддерживали бесчисленные бесплотные ноги. В студенистом овале сформировались глаза и посмотрели на мужчину. И он поклонился, как ему сказали, и обратился к ужасу по имени — Эйхорт — и под арочной крышей посреди ночных туннелей сделка была заключена.

Он снова почувствовал стол перед собой, сиденье под ним, голоса, которые стихли, и жар, который мучал его, — всё это так же внезапно появилось, как и исчезло до этого. Он старался держаться, но это было не воспоминание о колодце и туннелях, а реальность.

Он пробирался по спиральному пандусу из какого-то сверкающего металла, и не знал, с какой целью. Он подтянулся к краю, его тело реагировало на незнакомые движения и на одну головокружительную секунду он выглянул наружу. Пандус поднимался по внутренней части башни, которая простиралась вниз и вверх намного дальше, чем он мог видеть. Пытаясь разглядеть, что находится в самом низу, мужчина заметил фигуру, которая с ужасающей скоростью по спирали поднималась к нему. В слепом ужасе он отпрянул назад. В стене не было ни одного окна, и он был почему-то даже рад тому, что не видит мира снаружи, потому что в своём бегстве он проносился мимо фресок, изображающих городские башни, которые поднимались из болота — город, по улицам которого ходили высокие скелеты, лица которых всегда были закрыты. Слабая надежда вновь подтолкнула мужчину к краю, чтобы посмотреть наверх, но крыша всё ещё находилась за пределами его поля зрения, и когда он повернул назад, металлическая поверхность отразила его и то существо, что мчалось к нему снизу, но теперь оно стояло в одном шаге позади него. Мужчина вскрикнул.

Бернард отвёл глаза от Джоан и Роберта, которые жаловались ему:

— У нас тут псих какой-то.

Мистер Видалл поспешил к ним.

— Что случилось с тем парнем? Кто им занимается?

— Я, но я не мог с ним справиться, — ответил Бернард.

— Ну, кто-то же должен иметь возможность иметь дело с ним! Боже! — прошипел мистер Видалл. — Что подумают налогоплательщики за другими столами? Чей это клиент?

— Я даже не выяснил этого… или скорее, не смог…

— Кажется, вы работаете в нашем отделе достаточно давно, чтобы справиться с такой процедурой. Хорошо, я сам поговорю с ним.

Видалл направился к дальнему концу комнаты, оглядываясь, пока сотрудники не разошлись по своим местам, и подошёл к столу. Но глаза сидящего человека были словно стеклянные и ничего не выражали. Это был очень больной человек, решил мистер Видалл, и коснулся его запястья, чтобы пробудить посетителя, но тут же с тревогой отдёрнул свою руку, потому что кожа мужчины пульсировала, как будто под ней ожили все нервы и мышцы.

Ночное небо было не таким, как на Земле. Чёрный город вокруг него был разрушен; его столбы лежали на каменных лестницах; стены с маленькими окнами покрылись ледяными сосульками. Какова бы ни была миссия мужчины, ему не следовало входить в эти лабиринты улиц; чем более мёртв город, тем больше жизни он скрывает. Что-то выглядывало из-за столба; позади мужчины послышался шорох мусора, и он обернулся, чтобы увидеть, как к нему приближается фигура в лохмотьях и капюшоне. Пока он беспомощно стоял, фигура скользнула ближе, капюшон наполовину раскрылся и под ним оказалась голова из летающей паутины. У мужчины не было шанса закричать, когда голова прижалась к его лицу.

Рука на его запястье пробудила картину из стола и стула. Напротив него всплыло видение человека; он что-то выспрашивал у него. Это не походило на предыдущий опрос; манеры этого человека были слишком официальными. Человек наклонился ближе и спросил шёпотом, который пронзил мужчину насквозь:

— Скажите, пожалуйста, что случилось?

Может быть, это слуга Эйхорта или, возможно, член какого-то культа? Если это так, он может вытащить его из тени на солнце — он должен тянуть время. Объяснить. Но его горло словно сжалось, и он не мог выдавить из себя ни звука. Он резко повернулся в кресле и увидел стол, обрывки бумаги, разбросанные шариковые ручки. Рукой, которая свисала, как вырванный зуб, он нащупывал их так отчаянно, что в конце концов сгрёб всё перед собой.

Его кожа зудела, но он не осмеливался прикоснуться к ней. Боль в руке подавила все другие ощущения. Мужчина теребил ручку и пытался думать о том, какие вещи из его памяти помогут описать его бедственное положение. Но совсем другие образы теснились в его голове, то, что он видел, места, которые он посетил: колоссы охраняли чёрные каналы на Югготе — свистящие головы — звуки рога, которые преследовали его в лесах Тонда — гигантский глаз, выглядывающий из-за деревьев — лицо, которое изрекало слова в бездне за краем — мёртвые существа на орбите вокруг миров за пределами Шаггаи — закрытые потайные склады в портовом городе — последнее откровение у озера Глааки — выгоревшие на солнце здания забытого города, на стенах которого пульсировало слово «ТРАК», и в углах которого белые фигуры слабо двигались…

Мистер Видалл был непонимающе встревожен. Мужчина перед ним начал писать, его лицо скривилось от напряжения, затем его глаза потускнели, и он застыл от паники. Почти ритмично ручка в его руке боролась с бумагой, медленно выписывая слова:

«Заключил сделку с Эйхортом, Богом Лабиринта. Дал мне другие жизни. Жизнь торговца бумагами не имела значения, потому что я мог перейти в другие тела, оставляя своё, чтобы оно продолжало работать. Но люди сказали мне, что я не всё знаю о сделке. Никто не делал этого больше, ведь те, кто долго занимался перемещением своей души, использовались Эйхортом, для чтобы отправлять Своих детей в наш мир. Теперь я не могу контролировать свои перемещения. Когда Его слуги умирают, они входят в моё тело и заставляют меня входить в их тела и умирать там. Не смогу контролироватьЕго детей, когда они придут, есливы не позволитемне остаться…»

Ручка дрогнула; больше нечего было сказать, и опухшая рука положила её на стол.

Мистер Видалл перечитывал криво выписанные буквы, которые темнели на фоне наступающей грозы, и не видел в них никакого смысла. Он был уверен, что мужчина и физически, и психически нуждается в медицинской помощи, и что его следует сопроводить из офиса, так или иначе, и как можно скорей. Он наклонился к мужчине и сказал: «Думаю, теперь я понимаю. Подождите, я свяжусь с тем, кто сможет вам помочь».

Таким образом, он был одним из слуг Эйхорта и призвал других начать вторжение. Мужчина вскочил на ноги, чувствуя, как боль разрывает его конечности. Он должен уйти, разыскать другое убежище. Комната становилась темнее, как будто кто-то поглощал стены. Спотыкаясь, он добрался до двери и распахнул её. Болезненно качаясь, он вышел через приёмную в вестибюль. Сзади зазвучал голос. Куда идти? Лифтам потребуется время, чтобы отреагировать на нажатие кнопки. Мужчина увидел дверь справа, бросился к ней, его ноги отяжелели и закипели.

— Не туда! — крикнул мистер Видалл.

Выйдя из офиса с папкой, Роберт увидел, что произошло. Он не упал в обморок, но бросился обратно в приёмную и рывком открыл дверь кабинета. Джоан уже выходила, но он толкнул её назад и каким-то образом уговорил её и остальных сотрудников не подходить к двери. Наконец, появился мистер Видалл, очень бледный, пытаясь успокоить людей, сказав им, что вызвал скорую. Он не позволил никому выходить из комнаты.

Но вскоре он дал Роберту знак рукой, чтобы тот вышел из кабинета, и позвал обыскивать открытые комнаты, лестницы и залы здания на предмет чего-то, что он не уточнил. Струи дождя извивались на окнах, пока они обыскивали комнаты; гром торжествующе грохотал над зданием. Они ничего не нашли. Тем не менее, мистер Видалл устроил себе переезд в другой офис, а Роберт убедил его переместить также себя и Джоан. Оставшиеся сотрудники не нуждались в переезде, они даже не заметили объект, от которого врачи из скорой помощи отводили глаза, когда поднимали его с пола вестибюля. Роберт не любит думать о том, что может угрожать людям, работающим в этом высоком офисном здании, особенно после наступления темноты.

Ибо хромой посетитель распахнул дверь, несмотря на предупреждение мистера Видалла, и оказался лицом к крышам города, видневшимся за пожарной лестницей. В дверной проём ворвался застоявшийся воздух, и в мужчину ударил последний чистый луч солнца, настолько точно, что это казалось преднамеренным. Луч поймал мужчину, который издал ужасный вой и развернулся к Видаллу и Роберту; его голова безумно тряслась. Позже мистер Видалл заболел, а Роберт вернулся к рассудку и тому, что он когда-то принимал за повседневность.

Возможно, он не видел того, что пытался забыть всю оставшуюся жизнь: лицо человека разорвалось от виска до подбородка, щека повисла; но крови не было, только что-то бледное, как у существа, которое никогда не видело солнца, что-то стекающее по телу мужчины, который рухнул на пол. Конечно, Роберт не мог успеть разглядеть, как поток жидкости разделился на движущиеся объекты, которые катились вниз по лестнице вглубь здания, но это было воспоминание, которое он всегда старался отбросить; ибо какой-то инстинкт подсказывал ему, что если он когда-нибудь вспомнит ясно, что он тогда видел, это будет чем-то ещё более худшим, чем полчище огромных, толстых, белых пауков.

Перевод: А. Черепанов

Черным по белому

…Ибо даже приспешники Ктулху не смеют называть имя И’голонака; однако ж наступит время, когда И’голонак придет из бездны вечности и вновь объявится меж людьми…

«Откровения Глааки», том 12

Сэм Стратт лизнул пальцы и обтер их носовым платком — подушечки посерели от снега со столба на автобусной остановке. Бережно вытащил книгу из полиэтиленового пакета на соседнем сиденье, вытащил из книги автобусный билет, переложил вплотную к обложке, чтобы руками не заляпать, и погрузился в чтение. Как оно часто случается, кондуктор решил, что билет — именно на эту поездку; Стратт не стал его разубеждать. Снаружи снег заметал тротуар, ложился под колеса сторожких автомобилей.

Стратт вышел у Бричестерской центральной; жидкая слякоть плеснула ему в ботинки. Спрятав пакет под пальто для вящей сохранности, он, давя под ногами свежевыпавшие снежинки, протолкался к книжному киоску. Стеклянные панели были закрыты неплотно; снег проникал внутрь и припорашивал глянцевые журналы.

— Вы только гляньте! — пожаловался Стратт юноше, что стоял рядом и беспокойно озирал толпу, втягивая шею в воротник, точно черепаха. — Просто возмутительно! Никому и дела нет!

Юнец, вглядываясь в мокрые лица, рассеянно кивнул. Стратт перешел к соседнему прилавку, где продавец выдавал газеты.

— Послушайте! — окликнул его Стратт.

Продавец, отсчитывая покупателю сдачу, жестом велел ему подождать. Сквозь запотевшее стекло над книгами в мягкой обложке Стратт видел, как юнец кинулся вперед, обнял какую-то девушку, ласково обтер ей лицо платком. Стратт скользнул взглядом по газете в руках у покупателя, ожидающего сдачи. «Зверское убийство в разрушенной церкви» — прочел он; накануне ночью в стенах лишенной крыши церкви в Нижнем Бричестере обнаружили труп; когда же мраморно-недвижное тело очистили от снега, взгляду открылись чудовищные увечья — овальные, похожие на… Покупатель забрал газету и сдачу и вышел. Продавец, улыбнувшись, обернулся к Стратту:

— Извините за задержку.

— Да-да, — отозвался Стратт. — А вы сознаете, что вон те книги снег засыпает? Может, их кто-нибудь купить захочет, знаете ли.

— Вот вы — хотите? — парировал продавец.

Стратт, поджав губы, вышел навстречу шквалам снежной пыли. И услышал, как за его спиною стеклянные панели со звоном сдвинулись вплотную.

«Книги на автостраде» — вот и укрытие; укрывшись от хлещущего дождя со снегом, Стратт критически оглядел ассортимент. На полках новые поступления гордо демонстрировали обложки, прочие — развернулись корешками. Девицы хихикали над комическими рождественскими открытками; какой-то небритый верзила — занесло его сюда порывом снежной метели — застыл на пороге, недоуменно озираясь. Стратт поцокал языком: в книжные магазины не следует пускать бродяг, они, чего доброго, книги запачкают. Искоса поглядывая в его сторону, не станет ли этот проходимец отгибать обложки или ломать корешки, Стратт медленно шел между полок, но того, что нужно, не находил. Кассир болтал с продавцом — тем самым, что на прошлой неделе порекомендовал Стратту его тогдашнюю покупку, «Последний поворот на Бруклин»,[20] и терпеливо выслушал весь список недавно прочитанных Страттом книг, хотя названия, похоже, ничего ему не говорили. Стратт обратился к продавцу:

— Здравствуйте. Нет ли на этой неделе еще чего-нибудь интересненького?

Продавец озадаченно поднял взгляд.

— Еще чего-нибудь?..

— Ну, знаете, книг в таком вот духе?

Стратт поднял повыше полиэтиленовый пакет, демонстрируя серую обложку издательства «Алтимейт-пресс»: «Мастер порки» Гектора Кв.

— А, нет. Не думаю. — Продавец потеребил нижнюю губу. — Разве что… Жан Жене?[21]

— Кто? А, Дженнет? Нет, спасибо, это ж тоска зеленая.

— Тогда мне очень жаль, сэр, но боюсь, я не в силах вам помочь.

— А!

Стратт почувствовал, что ему дают от ворот поворот. Продавец его словно не узнал — или, может, притворялся. Стратт и раньше встречал ему подобных — и те относились к его литературным предпочтениям с молчаливой снисходительностью. Стратт снова оглядел полки, но ни одна из обложек не привлекла его внимания. В дверях он украдкой расстегнул рубашку, чтобы спрятать книгу понадежнее, и тут на плечо его легла рука. Грязные пальцы скользнули к его руке, коснулись пакета. Стратт сердито стряхнул с себя руку и возмущенно обернулся к бродяге.

— Минутку! — прошипел незнакомец. — Вы ищете вот такие же книги? Я знаю, откуда они берутся.

Такой подход оскорбил Стратта в его лучших чувствах: да, он читал и будет читать книги, которые никто не имеет права запрещать или изымать из продажи! Стратт выхватил пакет из жадных пальцев.

— Значит, тебе они тоже нравятся?

— Ага. У меня таких полным-полно.

— Например? — провокационно уточнил Стратт.

— О, «Адам и Эван», «Бери меня как хочешь», все приключения Гаррисона, ну, сами знаете, много их есть…

Стратт был вынужден признать, что незнакомец и впрямь знает, о чем говорит. Продавец у кассы не сводил с них глаз; Стратт вызывающе встретил его взгляд.

— Хорошо, — отозвался он. — Ну и где он, этот твой магазинчик?

Бродяга подхватил его под руку и нетерпеливо увлек под косой снег. Плотнее запахивая воротники, пешеходы пробирались между машинами, которые ждали, пока эвакуируют забуксовавший впереди автобус; дворники размазывали снежинки по углам лобовых стекол. Незнакомец протащил Стратта сквозь рев и визг гудков, затем — между двух магазинных витрин, за которыми самодовольные девицы наряжали безголовые манекены, и увлек в переулок. Стратт узнавал этот район, его он тщетно прочесывал в поисках нелегальных магазинчиков: удручающие ниши с подборками мужских журналов, то и дело накатывающая волна жаркого, пикантного аромата кухни, машины под снеговыми шапками, шумные пабы — островки тепла среди непогоды. Проводник Стратта нырнул в дверной проем уличного бара отряхнуть пальто; белая глазурь пошла трещинами и осыпалась на пол. Стратт последовал примеру незнакомца и пристроил поудобнее пакет с книгой, спрятанный под рубашкой. Потоптался на месте, сбивая снежную корку с ботинок, но тут же остановился, когда спутник его в свою очередь поступил так же: ему не хотелось уподобляться незнакомцу даже в таком пустяке. Стратт с отвращением глядел на бродягу, на его распухший нос, которым тот то и дело шмыгал, втягивая сопли; на щетину, что топорщилась и шевелилась, когда, раздувая щеки, бродяга сморкался в ладонь. Подобная неряшливость вызывала у Стратта брезгливый ужас. Снаружи снег уже понемногу заметал их следы.

— Больно быстро мы идем, мне бы горло промочить после такой пробежки, — проговорил бродяга.

— Ах вот, значит, в чем фокус?

Но впереди ждала книжная лавка. Стратт первым вошел в бар и взял две пинты пива у пышнотелой барменши, на груди которой топорщились гофрированные оборки: она колыхалась туда-сюда, переставляя стаканы, и залихватски управлялась с пивными кранами. Старики посасывали трубки в полутемных нишах, радио изрыгало марши, завсегдатаи с кружками играли в дартс, с развеселой небрежностью промахиваясь и по мишени, и по плевательнице. Стратт встряхнул пальто и повесил его рядом, бродяга раздеваться не стал — просто сидел и пялился в свое пиво. Твердо вознамерившись в беседу не вступать, Стратт разглядывал мутные зеркала, где отражались бурно жестикулирующие компании за замусоренными столами, которые в поле видимости не попадали. Но со временем молчаливость соседа стала его удивлять: такие типы, думал Стратт, обычно куда как словоохотливы, их еще не вдруг замолчать заставишь! Это просто невыносимо: торчишь тут непонятно зачем в душном баре на задворках, а ведь мог бы быть уже в пути и книгу читать, — надо что-то делать! Он одним глотком допил пиво и с глухим стуком водрузил кружку на подставку. Бродяга вздрогнул, затем, заметно смешавшись, принялся потягивать пиво маленькими глотками — ему отчего-то было явно не по себе. Наконец стало очевидно, что он лишь тянет время и на дне не осталось ничего, кроме пены, и бродяга отставил стакан и отрешенно уставился на него.

— По-моему, пора идти, — заметил Стратт.

Незнакомец поднял взгляд — глаза его расширились от ужаса.

— Господи, да я насквозь промок, — пробормотал он. — Я вас лучше туда свожу, когда снег перестанет.

— Ты мне эти свои фокусы брось! — заорал Стратт. В глубине зеркал все глаза обратились к нему. — Я тебе пиво поставил не просто так! И не затем я тащился в такую даль…

Незнакомец заерзал на месте — он понимал, что загнан в угол.

— Да ладно, ладно, не кипятитесь — просто я, чего доброго, в такую метель магазина не отыщу.

Отговорку столь нелепую Стратт даже ответом не удостоил. Он встал, застегнул пальто и вышел под заснеженные своды, свирепо оглянувшись через плечо на своего спутника — не отстает ли?

Последние несколько магазинных витрин, за которыми громоздились пирамиды жестяных банок, украшенные безграмотными рекламными плакатами, уступили место рядам стыдливо занавешенных окон в монотонной череде краснокирпичных домов; за оконными стеклами, точно погребальные венки, повисали рождественские украшения. Через дорогу, в обрамлении оконной рамы, женщина средних лет задернула занавески спальни, полностью закрыв от взглядов мальчишку-подростка за ее плечом. «О-ё, опять за своё», — подумал, но не сказал Стратт; ему казалось, он вполне способен управлять своим спутником, идущим впереди, даже не обращаясь к нему; в любом случае, ему совершенно не хотелось заговаривать с бродягой, когда тот останавливался, дрожа всем телом — несомненно, от холода, — и вновь прибавлял шагу, едва Стратт, на дюйм выше его пяти с половиной футов и крепче сложенный, воздвигался за его спиной. В какое-то мгновение, когда налетел снежный вихрь и снежинки заплясали перед глазами, превращая пейзаж в передержанный кадр, и впились в щеки хрупкими ледяными бритвами, Стратта вдруг потянуло на исповедь — рассказать о ночах, когда он лежал без сна у себя в комнате, слушая, как наверху, в мансарде, дочку домохозяйки избивает ее отец, и напрягал слух, пытаясь различить в скрипе пружин иные приглушенные звуки: этажом ниже жила супружеская пара. Но мгновение это прошло, словно его и не было, улетело на крыльях метели. Улица закончилась, разделилась «островком безопасности» на две дороги, густо занесенные снегом: одна, извиваясь, затерялась между домами, вторая, покороче, влилась в кольцевую развязку. Теперь Стратт знал, где находится. Несколькими днями раньше он заметил из окна автобуса знак «держитесь левой стороны» — беспомощно опрокинутый навзничь на «островке безопасности»: видать, кто-то пнул его в сердцах.

Стратт и его спутник перешли развязку, опасливо прошли по осыпающемуся краю колеи, наполненной обманчиво-льдистыми озерцами, — там, где прошел бульдозер, согласно проекту реконструкции застройки, и двинулись дальше сквозь кружащееся белое крошево к пустырю, где снег сжирала одинокая жаровня. Проводник Стратта нырнул в переулок, Стратт поспешил следом, стараясь не отстать, сбивая по пути снег с крышек мусорных баков и шарахаясь от дверей черного хода, за которыми рычали и царапались собаки. Бродяга свернул налево, затем направо, петляя в узком лабиринте стен, между домов, чьи резкие, острые края иззубренных оконных рам и косо посаженных дверей не мог смягчить даже снег, более милосердный к зданиям, нежели к людям. Последний поворот — и провожатый вышел на тротуар перед полуразвалившимся магазинчиком: зияющая пустотой витрина обрамляла несколько брошенных винных бутылок под плакатом: «Хайнц 57 видов». С костяка навеса сорвался и упал снежный ком — и канул в сугроб внизу. Бродяга затрясся всем телом, но под испытывающим взглядом Стратта в страхе указал на противоположную сторону дороги:

— Вон там — вот я вас и привел.

Шлепая по лужам и забрызгивая слякотью брюки, Стратт бегом пересек дорогу, мысленно отмечая, что, в то время как провожатый попытался сбить его с толку и запутать след, сам он уже вычислил, где лежит основная дорога — ярдах в пятистах отсюда. Надпись над магазином гласила: «Американские книги: купля-продажа». Стратт взялся за оградку перед темным окном ниже уровня улицы (под ногти тут же забилась влажная ржавчина). И оглядел выставку в витрине: «История розги»[22] — ей-же-ей, прескучная книжица! — втерлась в ряды научной фантастики и гордо выпячивалась среди томов Олдисса,[23] Табба[24] и Гаррисона,[25] что стыдливо прятались за сенсационно-аляпистыми обложками; «Садизм в кино»,[26] «Вуайерист»,[27] «Обед нагишом»[28] — ровным счетом ничего сто́ящего, решил Стратт.

— Ну что, пошли внутрь.

Стратт втолкнул провожатого в дверь и, скользнув взглядом по окну подвального этажа — краснокирпичную кладку стены источила непогода, а в раму взамен одного из разбитых стекол впихнули зеркало от туалетного столика, — вошел следом. Бродяга снова замешкался, и на неприятную долю секунды пальцы Стратта коснулись его пропахшего плесенью пальто.

— Ну же, где тут книги-то? — потребовал он и, оттолкнув своего спутника, шагнул в помещение.

Желтый дневной свет, просачиваясь сквозь загроможденную книгами витрину, становился еще более мутным; с внутренней стороны стеклянной двери висели журналы в стиле пин-ап; пылинки лениво повисали в рассеянных лучах. Стратт задержался, чтобы проглядеть названия книжек в бумажных обложках, распиханных по картонным коробкам на одном из столов, но там обнаружились лишь вестерны, да фэнтези, да американская эротика за полцены. Поморщившись при взгляде на книги, что топорщились страницами точно зацветающие бутоны — лепестками, Стратт проигнорировал тома в твердых обложках и, сощурившись, заглянул за прилавок. Закрывая за собой дверь под безъязыким колокольчиком, он словно бы услышал где-то поблизости короткий вскрик, тотчас же и оборвавшийся, — и теперь это его слегка беспокоило. Впрочем, в здешних трущобах такое на каждом шагу встречается, подумал он и повернулся к своему спутнику:

— Я не вижу того, за чем пришел. Тут вообще работает кто-нибудь?

Бродяга широко открытыми глазами пялился на что-то за спиной у Стратта; Стратт, в свою очередь, обернулся — и увидел дверь матового стекла; отбитый угол стеклянной филенки был заклеен картоном, черным на фоне тусклого желтого света, просачивающегося внутрь. Офис книготорговца, надо думать, — уж не услышал ли хозяин последнее замечание? Стратт вызывающе развернулся к двери, уже изготовившись к нелюбезному приему. Но тут бродяга, оттолкнув его, метнулся за прилавок; лихорадочно покопавшись, открыл застекленный книжный шкаф, битком набитый томами в грубых серых суперобложках, и наконец извлек из тайника в углу полки сверток в оберточной бумаге. Сунул его Стратту, бормоча: «Вот вам, вот, берите», — и выжидательно застыл, наблюдая, как тот вскрывает упаковку, — лишь кожа под нижними веками судорожно подергивалась.

«Тайная жизнь Уэкфорда Сквирса».[29] Ага, отлично! — одобрил Стратт, на миг позабывшись, и потянулся за бумажником, но сальные пальцы вцепились в его запястье.

— В следующий раз заплатите, — взмолился бродяга.

Стратт заколебался: ему и вправду сойдет с рук, если он уйдет с книгой, не заплатив?

В это самое мгновение по матовому стеклу скользнула тень: безголовая фигура тащила что-то тяжелое. По всей видимости, головы не видно из-за матового стекла и сгорбленной позы, решил про себя Стратт. И тут же подумал, что книгопродавец наверняка связан с издательством «Алтимейт-пресс» и не следует ставить это полезное знакомство под угрозу кражей книги. Стратт стряхнул с себя цепкие пальцы и отсчитал два фунта; бродяга попятился назад, в паническом страхе вытянув перед собою руки, скорчился у офисной двери, за стеклом которой промелькнул и исчез силуэт, — и едва не рухнул прямо на грудь Стратту. Стратт с силой оттолкнул его и положил банкноты на освободившееся место на полке, где некогда стояла книга, а затем снова накинулся на провожатого:

— Как насчет завернуть? Впрочем, нет, не надо, я лучше сам.

Громыхая рулоном, Стратт отмотал широкую полосу оберточной бумаги, оторвал выцветший край. Пока он заворачивал книгу, выпутываясь из брошенной на пол ленты, что-то с грохотом обрушилось на пол. Это бродяга, пятясь в сторону выхода, зацепился широким обшлагом за угол картонной коробки с дешевыми изданиями. Книги разлетелись во все стороны, бедолага застыл, разведя руки, открыв рот, придавив ногою раскрытый роман — точно расплющив бабочку. Повсюду вокруг него пылинки вплывали в лучи света, испещренные просеянным снегом. Где-то щелкнул замок. Стратт резко выдохнул, заклеил сверток липкой лентой и, брезгливо обойдя своего провожатого, открыл дверь. Ноги обдало холодом. Стратт поднялся вверх по ступеням, спутник его кинулся было следом. Он уже ступил на порог, когда сзади послышались тяжелые шаги. Бродяга обернулся — и дверь с лязгом захлопнулась. Стратт подождал; затем ему пришло в голову, что неплохо было бы поторопиться — и оторваться от провожатого. Он поднялся на тротуар; ветер пополам со снежным крошевом жалил ему щеки, стирая затхлую пыль книжной лавки. Стратт отвернулся, сбил корку инея с заголовка отсыревшей газеты и зашагал к главной дороге, что, как он знал, проходила неподалеку.

Стратт проснулся, весь дрожа. Неоновая вывеска за окном его квартиры, шаблонная, но неумолимая, как зубная боль, слепяще-ярко вспыхивала в ночи каждые пять секунд, и по ней, равно как и по сквознякам, Стратт понял, что на дворе раннее утро. Он снова закрыл глаза, но, хотя веки его отяжелели и пылали огнем, в мыслях по-прежнему царила сумятица. За пределами памяти затаился сон, его разбудивший; Стратт неуютно заерзал на кровати. Отчего-то вспомнился отрывок из книги со вчерашнего вечера: «Адам уже шагнул было к двери, как вдруг ощутил железную хватку Эвана: тот заломил ему руку за спину, повалил на пол…» Стратт открыл глаза, успокоения ради поискал взглядом книжный шкаф; да, вот она, книга, в целости и сохранности, при надежной обложке, аккуратно поставлена в ряд с остальными. Он отлично помнил, как однажды вечером вернулся домой и обнаружил, что «Мисс Роззга, гувернантка старой школы» втиснута в «Префектов и „шлюшек“», просто-таки оседлана ими. Хозяйка объяснила, что, должно быть, ненароком сместила книги, закончив стирать пыль, но Стратт-то знал: она нарочно повредила переплеты — из чистой мстительности. Он купил шкаф с замком, а когда хозяйка попросила ключ, ответил: «Благодарю, но о своих книгах я сам позабочусь». В наши дни друзей завести непросто. Стратт снова закрыл глаза; комната и книжный шкаф, что возрождались в неоновом свете на пять секунд и гибли с той же частотой, наполнили его своей пустотой, напомнили, что до начала следующего семестра еще не одна неделя — не скоро встанет он перед своим первым классом утром спозаранку и добавит: «Ну, теперь вы меня уже знаете» в придачу к своему традиционному вступительному слову: «Как вы со мной, так и я с вами». Рано или поздно всегда находился мальчик, готовый проверить, а так ли это, — тут-то он Стратту и доставался; ему так и представилось туго обтянутое белыми спортивными шортами седалище — до чего ж отрадно с силой пнуть по нему ногой в кроссовке! Стратт расслабился и вскоре заснул — убаюканный эхом топочущих по деревянному полу ног, лихорадочной дрожью шведской стенки, по которой мальчишки карабкались к самому потолку, а он стоял и смотрел снизу вверх…

Часто и тяжело дыша, Стратт сделал утреннюю зарядку — все упражнения, без дураков! — затем залпом выпил фруктовый сок: с него он всегда и начинал, когда хозяйская дочка приносила поднос с завтраком. Мстительно громыхнул стаканом по подносу, стекло треснуло (ничего, скажет, что случайно вышло; он за квартиру платит достаточно, чего б и не доставить себе маленькое удовольствие — за свои-то деньги!).

— Что, к Рождеству небось подготовились — мало не покажется! — промолвила девушка, обводя взглядом комнату.

У Стратта руки чесались ухватить ее за бока да усмирить дерзкую кокетку — чтоб знала, кто тут главный! Но она уже ушла — взметнулись и опали складки юбки, и живот ему свела жаркая судорога предвкушения.

Позже Стратт прогулялся в супермаркет. Из палисадников тут и там доносился зубовный скрежет лопат — это расчищали снег; он затихал — и словно в ответ раздавалось хрусткое поскрипывание снега под ботинками. Стратт вышел из супермаркета с охапкой банок; метко брошенный снежок просвистел у самой его щеки и ударил в окно; по стеклу растеклась полупрозрачная борода — точно сопли под носом у тех мальчишек, на которых чаще всего обрушивалась ярость Стратта: он словно задался целью выбить из них всю эту мерзостность, это уродство. Стратт свирепо заозирался, ища обидчика: ребятенок-семилетка вскочил на трехколесный велосипедик, изготовившись к бегству. Стратт непроизвольно шагнул в его сторону: перебросить бы поганца через колено да отшлепать бы хорошенько! Но на улице было людно, да и мамаша негодника, в широких брюках-слаксах и в косынке поверх бигудей, хлопнула мальчишку по руке:

— Я тебе сто раз говорила, нельзя так делать! Извините, пожалуйста, мне страшно неловко, — крикнула она Стратту.

— Неловко тебе, как же, — прорычал он и поплелся обратно к себе.

Сердце его неистово колотилось в груди. Ему отчаянно хотелось поговорить с кем-нибудь по душам, как он прежде беседовал с понимающим книгопродавцем на окраине Гоутсвуда: тот умер в начале года, и Стратт ощутил себя брошенным на произвол судьбы — во враждебном, затаившем недобром мире. Может, владелец нового магазинчика окажется столь же отзывчив? Стратт от души надеялся, что вчерашнего его провожатого на месте не окажется, — впрочем, даже в противном случае от него наверняка удастся отделаться: книготорговец, имеющий дело с издательством «Алтимейт-пресс», наверняка родная душа и тоже не прочь будет потолковать о том о сем наедине и чтобы никто не мешал.

В придачу Стратту нужно было запастись книгами на рождественские праздники, ведь «Сквирса» надолго не хватит, а в канун Рождества магазин вряд ли закроется. Окончательно укрепившись в этой мысли, он выгрузил консервы на кухонный стол и опрометью кинулся вниз по лестнице.

Выйдя из автобуса, Стратт окунулся в безмолвие: рокот мотора быстро заглох среди громоздких домов. Снежные сугробы застыли в ожидании хоть какого-нибудь звука.

Разбрызгивая грязную жижу, Стратт прошлепал через машинные колеи и выбрался на тротуар, тусклую поверхность которого испещрили бессчетные перекрывающиеся следы. Дорога преподло петляла туда-сюда; как только главная магистраль скрылась из виду, боковая улица показала свое истинное лицо. На фасадах домов снег лежал тонким слоем — тут и там проступали пятна ржавчины. В одном-двух окнах виднелась рождественская елка: пожухлые иголки осыпались, на ветках болтались аляпистые потрескивающие лампочки. Стратт, однако, ничего этого не замечал — он не отрывал глаз от тротуара, пытаясь не ступить в пятна в окружении собачьих следов. Один раз он поймал взгляд какой-то старухи, что неотрывно смотрела из окна вниз в одну точку — по всей видимости, здесь заканчивался предел ее внешнего мира. Стратта пробрало холодом; он пустился бежать, за ним — женщина, судя по содержимому коляски, родившая стопку старых газет, и наконец остановился перед магазином.

Хотя оранжевый отблеск небес вряд ли освещал внутреннее помещение, из-за журналов ни луча электрического света не пробивалось; за грязным стеклом просматривались останки оборванного объявления — наверняка там значилось «ЗАКРЫТО». Стратт медленно сошел вниз по ступеням. Коляска проскрипела мимо, на газетах оседали запоздалые снежинки. Стратт смерил взглядом любопытную владелицу коляски, повернулся — и едва не рухнул в разверзшийся темный провал. Дверь открылась — и на пороге воздвиглась фигура.

— Вы ведь не закрыты? — заплетающимся языком выговорил Стратт.

— Может, и не закрыты. Чем я могу вам помочь?

— Я уже был здесь вчера. Купил книгу издательства «Алтимейт-пресс», — отвечал Стратт.

Лицо незнакомца находилось на одном уровне с его собственным — и притом пугающе близко.

— Ах да, конечно, я вас помню. — Незнакомец непрестанно раскачивался туда-сюда, точно спортсмен на разминке, а голос его странно варьировался от фальцета до баса. — Ну что ж, заходите, пока снегом не замело, — пригласил он и с грохотом захлопнул за гостем дверь, аж безъязыкий колокольчик потусторонне звякнул.

Книгопродавец — а это наверняка был он, решил про себя Стратт, — оказался выше гостя на целую голову. Внизу, в полумраке, среди размыто-угрожающих угловатых столов Стратт почувствовал смутную потребность самоутвердиться.

— Надеюсь, вы нашли деньги за книгу, — заявил он. — Ваш помощник, кажется, не хотел брать с меня платы. Кое-кто этим бы непременно воспользовался.

— Сегодня его с нами нет.

Книгопродавец шагнул в офис, щелкнул выключателем. На свету его морщинистое, одутловатое лицо словно бы увеличилось в размерах: глаза тонули в провисших звездчатых складочках, щеки и лоб выпячивались из провалов, голова словно парила полунадутым воздушным шаром над плотно набитым твидовым костюмом. Под лампой без абажура стены смыкались все теснее, окружая видавший виды письменный стол; беспорядочную гору захватанных экземпляров «Букселлера» оттеснила в сторону черная, забитая грязью пишущая машинка, и тут же лежала палочка сургуча и открытый спичечный коробок. У стола напротив друг друга стояло два стула, а позади виднелась закрытая дверь. Стратт уселся за стол, стряхнул пыль на пол. Книгопродавец прошелся по офису из конца в конец и внезапно, словно вопрос только что пришел ему в голову, осведомился:

— Скажите, а почему вы читаете эти книги?

Тот же самый вопрос Стратту частенько задавал в учительской преподаватель английского, так что Стратт поневоле бросил читать любимые романы на переменах. Неожиданное любопытство книгопродавца застало его врасплох, и Стратт не нашел ничего лучше, как прибегнуть к доброй старой отговорке:

— Что значит, почему? А почему бы и нет?

— Я вас нисколько не осуждаю, — поспешил заверить книгопродавец, нетерпеливо кружа вокруг стола. — Мне действительно искренне интересно. Я как раз хотел предположить, что вам, в определенном смысле, хотелось бы осуществить то, о чем вы читаете, на самом деле?

— Очень может быть.

Разговор принимал крайне подозрительное направление; Стратту отчаянно хотелось одержать над собеседником верх, но все его слова словно бы падали в одетое снегом безмолвие внутри затхлых стен и тотчас же исчезали, не оставляя никакого следа.

— Я вот что имею в виду: когда вы читаете книгу, вы разве не прокручиваете в голове происходящее? Особенно если сознательно пытаетесь зримо представить себе, как все было; впрочем, это неважно. Вы, разумеется, можете и отбросить книгу. Знавал я одного книгопродавца, который занимался этой теорией; в нашей области свободного времени, чтобы быть самим собою, к сожалению, немного, но при каждой возможности он над теорией работал, да, хотя так и не сформулировал… Минутку, я вам кое-что покажу.

Он отскочил от стола и нырнул в магазин. Стратт размышлял про себя, что там за второй дверью позади стола. Он уже приподнялся было проверить, но, оглянувшись, увидел, что хозяин уже возвращается сквозь скользящие тени с неким томом, извлеченным из подборки трудов Лавкрафта и Дерлета.

— На самом деле вот это тоже имеет некое отношение к вашему любимому «Алтимейт-пресс», — сообщил книготорговец, захлопнув за собою дверь офиса. — В следующем году издательство планирует опубликовать труд Иоганна Генриха Потта, насколько мне известно, а там тоже речь идет о запретном знании, как и здесь; вы наверняка весьма удивитесь, если я скажу, что редакторы подумывают оставить некоторые фрагменты Потта без перевода, на латыни оригинала. Вот это непременно вас заинтересует; единственный экземпляр, между прочим. Вы, надо думать, незнакомы с «Откровениями Глааки» — это своего рода Библия, записанная под руководством сверхъестественных сил. Всего было одиннадцать томов, а этот — двенадцатый, продиктованный автору во сне, на вершине холма Мерси. — Голос его то и дело срывался. — Не знаю, откуда он вообще взялся; может, родственники автора после его смерти обнаружили эту книгу где-нибудь на антресолях и решили на ней подзаработать, кто знает? Этот мой знакомый книгопродавец — так вот, он был знаком с «Откровениями» и сразу понял, что книге цены нет, но не хотел, чтобы продавец осознал всю уникальность находки и чего доброго отнес ее в библиотеку или в университет, так что он, так и быть, согласился взять книгу в числе прочих разрозненных вещиц на перепродажу, сказал, может, для записей пригодится. Когда же он ее прочел… Есть там один фрагмент — для проверки его теории просто-таки дар божий. Вот. Смотрите.

Книгопродавец снова обошел Стратта кругом, положил книгу ему на колени, накрыл ладонями его плечи. Стратт поджал губы, неодобрительно вскинул глаза на лицо собеседника — но отчего-то ему недостало силы воли, чтобы укрепиться в своем нежелании, — и книгу он в итоге открыл. То оказался старый гроссбух, пружины его полопались, неровные строки, выведенные бисерным почерком, испещрили пожелтевшие страницы снизу доверху. Вступительный монолог Стратта несколько озадачил, но теперь книга лежала перед ним — смутно напоминая те пачки отпечатанных под копирку листов, что в его время подростки передавали из рук в руки в туалетах. «Откровения» подразумевали что-то запретное. Заинтригованный, Стратт открыл книгу наугад. Здесь, в Нижнем Бричестере, голая лампочка высвечивала каждую чешуйку шелушащейся краски на двери напротив, и властные руки лежали на его плечах, но где-то внизу, под землей, его преследовали чьи-то шаги — гигантские, но неслышные; он обернулся — над ним нависала раздувшаяся, светящаяся фигура… Это еще что такое? Левая рука крепче сжала его плечо, а правая переворачивала страницы; и вот наконец палец подчеркнул фразу:

«За провалом в подземной ночи туннель выводит к стене из массивного кирпича, а за стеной пробуждается И’голонак — и служат ему истрепанные, безглазые призраки тьмы. Долго проспал он за стеною, и те, что переползают через кирпичи, резвятся на его теле, не ведая, что это И’голонак; но когда имя его будет произнесено либо прочитано, он восстанет — дабы ему поклонялись, и утолит голод, и примет обличье и душу тех, кем питается. Ибо которые читают о зле и взыскуют образа его в мыслях своих, они призывают зло, и так сможет И’голонак вернуться, и ходить среди людей, и ждать того часа, когда очистится земля, и Ктулху восстанет из своей гробницы среди водорослей, и Глааки распахнет хрустальную потайную дверь, и племя Эйхорта рождено будет в солнечный свет, и Шуб-Ниггурат воспрянет и разобьет вдребезги лунные линзы, и Биатис вырвется из своей темницы, и Даолот развеет иллюзию и явит сокрытую за нею реальность».

Ладони на плечах Стратта беспокойно шевелились и ерзали, пальцы то напрягались, то ослабляли хватку.

— Ну и что вы об этом думаете? — осведомился текуче-изменчивый голос.

Чушь собачья, решил про себя Стратт, но в кои-то веки храбрости у него недостало, и он неловко отговорился:

— Ну, как вам сказать… таких книг в продаже не встретишь.

— А вам интересно? — Голос зазвучал ниже и глубже — всеподчиняющим басом. Хозяин магазина резко развернулся, вдруг показавшись еще выше: головой он задел лампочку, так что во всех углах всколыхнулись тени, и снова затихли, затаились, и снова украдкой выглянули наружу. — Вас это заинтересовало? — Лицо его дышало напряженным ожиданием — насколько удавалось разглядеть, ибо в углублениях и впадинах свет растревожил тьму и казалось, будто кости черепа тают на глазах.

В полутьме офиса в душу Стратта закралось нехорошее подозрение. Разве не доводилось ему слышать от дорогого и, увы, ныне покойного друга, гоатсвудского книгопродавца, что в Бричестере существует культ черной магии: группа молодежи во главе с каким-то Франклином или Франклайном? Уж не пытаются ли его туда завербовать?

— Я бы не сказал, — парировал он.

— Слушайте. Был один книгопродавец, он прочел этот текст, и я сказал ему: вы можете стать верховным жрецом И’голонака. Вы призовете призраков ночи, дабы те поклонялись ему в положенные времена года; вы сами падете ниц перед ним — а взамен вам сохранят жизнь, когда землю очистят к приходу Властителей Древности; вы уйдете за окоем к тому, что рождается из света…

— Это вы обо мне, что ли? — не подумав, выпалил Стратт. Он внезапно осознал, что находится в одной комнате с сумасшедшим.

— Нет-нет, я про книгопродавца. Но теперь предложение переходит к вам.

— Прошу меня простить, я человек занятой. — И Стратт приподнялся было, чтобы уйти.

— Вот и он тоже отказался. — Тембр голоса резал слух. — Так что мне пришлось убить его.

Стратт застыл на месте. Как там полагается вести себя с душевнобольными? Психа надо во что бы то ни стало успокоить, подыграть ему!

— Ну полно вам, полно, погодите минутку…

— Что проку в сомнениях? В моем распоряжении больше доказательств, чем вы в состоянии вынести. Вы станете моим верховным жрецом — или не выйдете из комнаты.

Тени промеж шероховатых, гнетущих стен задвигались медленнее, точно в предвкушении. Впервые за всю свою жизнь Стратт постарался обуздать эмоции: умерить страх и гнев, призвав на помощь спокойствие:

— Прошу простить, у меня важная встреча…

— Какие встречи — если самоосуществление ждет вас здесь, в этих стенах? — Голос словно загустевал, звучал все ниже. — Вы знаете, что я убил книгопродавца, — об этом ваши газеты писали. Он бежал в развалины церкви, однако я настиг его, схватил вот этими самыми руками… А потом оставил книгу в магазине, чтобы ее прочли, но единственный, кто взялся за нее по ошибке, — так это тот человек, что привел вас сюда… Глупец! Он сошел с ума и в страхе забился в угол, едва завидев пасти! Я сохранил ему жизнь: подумал, он приведет сюда своих друзей — тех, что погрязли в плотских извращениях и утратили истинное знание, ибо пределы эти для духа запретны. Однако ж этот несчастный нашел лишь вас и привел вас сюда, пока я ел. Иногда пища находится: мальчишки, что втайне от всех заходят сюда за книгами, — а уж они-то позаботились, чтобы ни одна живая душа не прознала, какую литературу они читают! — и их удается убедить взглянуть на «Откровения». Идиот! Впредь он уже не предаст меня своей неуклюжестью, но я знал, что вы вернетесь. Теперь вы — мой.

Стратт молча стиснул зубы — так, что челюсти едва не сломались. Встал, кивнул, протянул собеседнику том «Откровений», внутренне сжавшись для броска: как только рука собеседника ляжет на гроссбух, он метнется к офисной двери.

— Да вы отсюда не выйдете: дверь заперта. — Книгопродавец покачивался взад-вперед, но подходить не спешил; тени немилосердно расступились, пылинки повисали в безмолвии. — Вы не боитесь — взгляд у вас уж больно оценивающий. Может ли быть, что вы до сих пор мне не верите? Ну что ж… — Он взялся за ручку двери позади стола. — Хотите взглянуть на остатки моей трапезы?

В сознании Стратта распахнулась дверь — и он в ужасе отшатнулся от того, что ждало его внутри.

— Нет! Нет! — взвизгнул он.

А за невольным проявлением страха тут же накатила ярость: эх, будь у него палка, уж он бы показал насмешнику, где раки зимуют! Судя по его лицу, под твидовым костюмом бугрятся отнюдь не мышцы, а жирок: если дело дойдет до драки, Стратт, конечно же, выйдет победителем.

— Хватит с меня ваших игр, понятно? — заорал он. — Немедленно выпустите меня отсюда, или я…

И Стратт заозирался в поисках оружия. Внезапно он осознал, что по-прежнему держит в руках книгу. Он схватил со стола спичечный коробок, книготорговец по-прежнему наблюдал за ним с пугающим бесстрастием, не трогаясь с места. Стратт чиркнул спичкой, зажал переплет между большим пальцем и указательным, встряхнул страницы.

— Я сожгу эту книгу! — пригрозил он.

Хозяин магазина напрягся; Стратт похолодел от страха, не зная, чего от него ждать. Он поднес спичку к бумаге, страницы скрутились в трубочку и сгорели так быстро, что Стратт успел заметить только яркую вспышку пламени да громоздящиеся по стенам зыбкие тени, а в следующий миг уже стряхивал пепел на пол. Мгновение собеседники, застыв недвижно, глядели друг на друга. После слепящего света в глаза ударила тьма. И в этой темноте твид громко затрещал по швам, а фигура разом выросла и увеличилась в размерах.

Стратт всем телом ударился в офисную дверь — она устояла. Он замахнулся рукой — и словно со стороны, со странной вневременной отрешенностью наблюдал, как кулак его крушит матовое стекло; это действие его словно обособило, как бы приостановило любые внешние события. Сквозь острые ножи осколков, на которых поблескивали кровавые капли, он видел, как в янтарном свете кружат снежинки — далеко, бесконечно далеко — помощи не дозовешься. Накатил ужас: а вдруг нападут сзади? Из глубины офиса донесся какой-то звук; Стратт крутнулся на месте и зажмурился, страшась оказаться лицом к лицу с источником такого звука. А когда открыл глаза, то понял, почему вчера тень за матовым стеклом была безголовой — и завопил в голос. Нагая громада в лохмотьях твидового костюма отпихнула стол в сторону — и последней мыслью Стратта было: неужели все это происходит потому, что он прочел «Откровения», кто-то где-то хотел, чтобы с ним все это произошло? Нечестно, несправедливо, он ничего дурного не сделал! Но не успел он протестующе вскрикнуть, как дыхание его прервалось — жадные руки легли на его лицо, и в ладонях открылись влажные алые рты…

Перевод: С. Лихачёва

Безумие из подземелий (финальная версия)

Под городом Дерд на планете Тонд находится лабиринт из подземелий, происхождение которых остаётся неясным. Люди из расы Яркдао, построившие новый город, не могли интуитивно объяснить существование этих подземелий и не поощряли жителей Дерда исследовать обрывочные легенды о почти бесконечных проходах, связанных между собой таким образом, что это бросало вызов картографии. Яркдао предположили, что подземелья выполняли какую-то герметическую функцию в жизни неизвестных обитателей этого разрушенного города пирамид, на фундаменте которого они собирались построить Дерд, поэтому они пренебрегали дальнейшими размышлениями на эту тему. В период расцвета Дерда некоторые яркдао предпочли погребение в склепах вместо того, чтобы страдать от забвения на вершине горы Лиота, что возвышалась над городом, но такие бунтари были редкостью. Множество людей избегали проходов в подземелья, которые зияли на некоторых улицах Дерда. Их отпугивала легенда, что в определённые ночи сохранившиеся внизу трупы выбираются из своих ниш наружу, и с лицами, обращёнными к мёртвому, бледному солнцу Баальбло, бродят по городу.

На закате своего существования Дерд пребывал под тиранической властью своего последнего правителя Опойоллака. Он издал закон, что человек, виновный в любом преступлении, должен быть брошен в подземелье. Склепы в самых бедных кварталах города заполнялись трупами жителей, налоги с которых обогатили одежды правителя — он украсил их мерцающими чёрными амулетами. В то же время более богатые яркдао могли только плакать, когда их особняки рушились под постоянно растущими хрустальными змеями, украшавшими дворец Опойоллака. Новорожденные в Дерде больше не получали имён после многодневного ритуала крещения; имена им по своей прихоти давал сам Опойоллак, который, таким образом, гарантировал себе, что никто не сможет похвастаться таким же звучным именем, как у него, и тем самым удерживал свою власть над городом. Право говорить определённые слова, фразы и использовать особые обороты речи имелось только у Опойоллака, так как язык Тонда обладает особой силой. Ходили слухи, что правитель может приказать построить храм в свою честь, и никто не осмеливался размышлять о возможной судьбе тех девственниц, которых вызывали в его дворец; хотя некоторые говорили, что в такие моменты хрустальные змеи становятся красными на фоне зелёного солнца. И некоторые девушки, действительно, старались лишний раз не прихорашиваться.

Итак, Опойоллак правил в мифическое время, и Дерд погрузился в упадок. Губы правителя украсились кровью от пыток, а город пребывал в апатии. Тем не менее, на рассвете одного дня, когда Опойоллак завтракал под полупрозрачной крышей, изготовленной из найденной в пустыне раковины, к нему явился слуга. Он раздвинул занавески из лиловой кожи, которые закрывали вход в обеденный зал, и представился, поклонившись Опойоллаку в ноги.

— О всемогущий и доброжелательный Опойоллак, — простонал слуга. — Всемогущий…

— Твои похвалы, сколь бы они ни были полны и радостны, — произнёс Опойоллак, — мешают мне есть. Прекрати это и найди оправдание своему присутствию. Но сначала покажи мне свой язык. Да, он выглядит нежным, и если твоё объяснение покажется мне неудовлетворительным, я могу перенести твой язык на свою тарелку.

— Да будет так, милостивый Опойоллак, — ответил дрожащий слуга. — Снаружи ждёт один яркдао, он говорит, что должен немедленно поведать вам о какой-то опасности для вашей великолепной личности.

— Мне показалось, что я услышал причастие, — сказал Опойоллак хриплым голосом и безрадостно засмеялся. — Будь осторожней со словами. Пусть яркдао войдёт, напомни ему, что он не может видеть меня иначе, как отражением. Что касается твоего языка… возможно, я могу извлечь выгоду из того, что он может немного дозреть.

Почти сразу же появился одетый в лохмотья яркдао, он поклонился один раз и без изящества.

— О правитель, — сказал он, — на Улицах Удовольствия лежит мёртвый яркдао…

Но Опойоллак безразлично рассмеялся.

— Я жив, — воскликнул он, — и из этого следует, что такие смерти меня не волнуют. Поскольку искатели удовольствий не беспокоят меня, мне нет дела до их методов выбивания денег. Слуга, отрежь этому незваному гостю всё, кроме последнего слога его имени, и брось его в подземелья.

Опытный слуга, живший во дворце Опойоллака, сумел одновременно поклониться и схватить негодяя, а Опойоллак вернулся к своей еде. Но случилось такое совпадение, что Бив Ланпбив, главный управляющий Опойоллака, должен был в тот день собирать налоги на Улицах Удовольствия; и в то время, как Опойоллак играл на своей коллекции музыкальных инструментов, управляющий попросил принять его.

— Играй для меня, — приказал Опойоллак, — и рассказывай новости.

Управляющий взял лютню, настроенную на четверть тона, содрогнувшись от вида пятен на её корпусе, и вспомнив, как Опойоллак приобрёл этот инструмент. Но эта лютня являлась любимой игрушкой правителя, и Бив Ланпбив своим искусством настолько заискивал перед Опойоллаком, что ему не нужно было кланяться. Поэтому, пока диссонансы лютни касались окаменевших деревьев, служивших столбами в зале, Бив рассказывал:

— О благодетельный, я проходил через Улицы Удовольствия и собирался покинуть их с северной стороны, когда встретил толпу местных жителей. От вашего имени я призвал их отойти в сторону, что, конечно, они сделали быстро; но всё же я заметил, что люди жались к ульям на той стороне улицы, подальше от входа в подземелье. Под зелёными лучами Йифне мне показалось, что в проходе что-то движется, но не мог различить что именно. Когда я подошёл поближе, то увидел следы неизвестного существа. Кажется, нечто, обладавшее множеством конечностей, появилось из подземелья и затем вернулось обратно. Я повернулся к тому, что лежало на земле, но тут я мало что мог сделать. Похоже, это была чёрная бескостная масса, затоптанная в землю, длиной больше чем яркдао во весь рост, и эта масса кишела насекомыми. «Что это за помёт? — Крикнул я от вашего имени. — Кто осквернил улицу?» Из-за одной из зарешеченных дверей послышался женский голос, сообщивший, что это месиво на улице недавно было мужем одной из них.

— Несомненно, это месть колдуна, — высказал Опойоллак своё мнение, но нахмурился. — Тем не менее, только я обладаю властью в Дерде, а не кто-то другой. Ступай, отправь шпионов и поспеши сообщить мне побольше таких историй.

Проходили дни, и Опойоллак продолжал ходить в зал музыки, где он пытался извлечь из своих инструментов мелодии, которые ранее при жизни пели забальзамированные певцы, подвешенные теперь на деревьях. Но у правителя ничего не получалось, и каждый день до него доходили новые слухи о неизвестной опасности, которая преследовала жителей города. Наконец, Бив Ланпбив снова взял лютню и рассказал Опойоллаку о своём расследовании.

— О добрый тиран, кажется очевидным, что из подземелья выбрался забытый монстр. Многие говорили о призраке, который появляется из проходов и прыгает на свою добычу из тени. Вы должны знать, что те отверстия, из которых он выбирается на охоту, оказываются всё ближе и ближе к вашему дворцу, и что есть одно, расположенное рядом с вашими воротами. Единственное, что мы можем сделать — это попросить совета у защитников нашего мира, Сфер Хаккту.

— На этот раз твоя мудрость равна моей, — сказал Опойоллак. — Тогда иди и посоветуйся с ними.

— Сжальтесь, только не я, — завопил Бив Ланпбив, побледнев, — вряд ли они проявят снисходительность к моим жалким речам. Они раздавят меня; только у вас есть язык для общения с ними.

Опойоллака беспокоило то, что его отношение к городу Дерд может не найти поддержки у неумолимых Сфер, но он нехотя признал, что его управляющий действительно не справится с этой задачей. Поэтому он приготовился, надев мантию, похожую на шкуру из зеркал для похода по пустыне, и вышел из зала. Оглядываясь назад, Опойоллак увидел, как Бив Ланпбив о чём-то размышляет среди чёрных ветвей и бледных безмолвных певцов в зале.

Медленно Опойоллак прошёл среди невысоких особняков, поглощённых сиянием его дворца, а затем между коричневыми ульями более бедного квартала. Мало кто из яркдао попадался ему на глаза, он не слышал караваны торговцев, и, казалось, повсюду зияли входы в подземелья. Наконец, недалеко от края города, Опойоллак подошёл к одному из отверстий. Тёмные шершавые стены уходили далеко вглубь, во мрак, капли влаги блестели в тени. На границе полной темноты Опойоллак увидел чей-то образ в нише; правитель разглядел туловище без конечностей, увенчанное изогнутой, уродливой головой, плоской, как у змеи; её широкий рот и глубоко посаженные глаза застыли в бессмысленной улыбке. Правитель вспомнил смутные легенды, возникшие во времена постройки Дерда, но лишь пожал плечами и поспешил в пустыню.

Он уже видел на фоне ослепительно белого песка разбитые тотемные столбы, обозначающие путь к Хаккту. Опойоллак добрался до столбов и двинулся по тропе из оплавленного и трескающегося песка, и пока он быстро шёл, пустыня слепила ему в глаза. Вскоре ему стало трудно различать своё окружение, а также убеждать себя в реальности того, что он видит. Однажды правителю померещилось, что из разрушенного янтарного купола на горизонте выскочили тонкие изодранные фигуры и жадно поманили его, а спустя некоторое время он увидел огромную зубчатую голову, изо всех сил пытающуюся поднять своё тело из песка.

Наконец, тропа пошла под наклон, и Опойоллак понял, что приближается к Хаккту. Он сделал паузу, чтобы стряхнуть с лица пыль и пот, и зеркала нестерпимо вспыхнули на его руках. Через некоторое время он разглядел в вездесущей белизне гигантское облако пыли, которое непрерывно вздымалось из какой-то впадины в пустыне. Опойоллак призвал к себе всю силу своего языка и поспешил вниз по неустойчивой дорожке, чтобы встать у края впадины.

Он словно чувствовал, как катятся огромные ржавые поверхности в беспокойном песочном облаке, сиявшем ярче, чем его дворец. Наконец, он услышал тихий непрерывный грохот, похожий на размышления металлического колосса. Опойоллак упал ниц, выкрикивая ритуальное заклинание, и обратился к Сферам.

— О нестареющие Сферы, что движутся с момента возникновения Тонда и которые до рождения моего бедного мира были рады прокатиться по невообразимым глубинам космоса, по самым большим и мудрым планетам, услышьте моё прошение! Знайте, что чудовище восстало из подземелий под Дердом и оно жаждет власти над миром, что принадлежит только вам!

Последовали минуты молчания, затем Опойоллак осмелился взглянуть на Хаккту. После чего он вновь пригнулся к земле, поскольку увидел гигантский ржавый рот, раскрывшийся в пыли над ним. Сначала Опойоллак услышал только шёпот пыли, но затем над ним раздался голос, похожий на скрежет громоздких шестерёнок.

— Ты хорошо сделал, что донёс эту новость до разума Хаккту. Слушай внимательно наше распоряжение. У нас, Сфер, имелся лабиринт под пирамидами, созданный, чтобы запереть аватара Азатота, скрывавшегося внизу. И всё же мы знали, что тот, кто гниёт там, должен однажды запомнить все ходы в лабиринте, пусть даже на это уйдут тысячелетия, и аватар выйдет наружу, чтобы принести на Тонд хаос. Поэтому, мы создали дополнительную защиту. Теперь отправляйся в подземелье, касаясь стен на расстоянии вытянутой руки, и свет будет охранять, и защищать тебя. Над ямой в самом глубоком склепе есть в стене рычаг. Потянув его, ты сдержишь аватара Азатота. Теперь иди и не бойся.

Когда Опойоллак снова поднял голову, он увидел только клубы пыли; и поэтому отправился обратно через тускнеющую пустыню к Дерду. Молчание пустыни проникло и в город, Опойоллак не встретил ни одного человека на улицах. Двери в ульи и особняки пребывали без охраны, и Опойоллак увидел, что его город опустел.

Пока ветер из пустыни тихонько пел в раковинах, прикрывающих его дворец, Опойоллак проклинал предателей и помышлял сбежать. Затем перед ним предстала грустная картина — дворец оказался разграблен и заселён существами из окружающей город пустыни. Рядом зиял вход в подземелье. Опойоллак подошёл к нему и, протянув трясущуюся руку, коснулся внутренней стены. Едва он сделал это, как из-под его пальцев вырвалась полоса света. Она понеслась вдоль стены во тьму. Это был тёплый свет, похожий на огонь полуночных костров в пустыне, и поэтому Опойоллак доверился божественной защите и направился в подземелье.

Казалось, что он шёл несколько часов. Стены были изрыты, как древняя плоть, по которой катился чёрный пот. Время от времени пол резко опускался, и Опойоллак скользил по дорожке света под низко нависающим потолком из чёрного камня. Часто проход превращался в развилки, и свет не позволял увидеть другие тоннели, где толпились тени, кивая в сторону правителя, а светящаяся дорожка мчалась дальше. Однажды, далеко в поперечном проходе, Опойоллак увидел большое плоское пятно, среди которого, казалось, мерцало лицо преступника, отправленного им ранее в подземелье. Иногда свет пронизывал глаза трупов, стоявших в нишах, подобно мрачным слугам; иногда свет тревожил скопления круглых бледных фигур, поспешно удалявшихся в стены; иногда он прыгал через устья других проходов, слабо освещая промозглые глубины, и Опойоллак в панике бежал за светом.

Много времени прошло с тех пор, как Опойоллак перестал считать ответвления, и вот он остановился на развилке. От ковыляния его ног в подземелье воцарилась тишина, и всё же Опойоллак мог поклясться, что слышал, как в коридорах, которые он только что покинул, послышался долгий, бесплотный вздох. Всё его тело качалось, как у напуганной рыбы. Однако звук не повторился, и через некоторое время Опойоллак поспешил дальше за полосой света, ведущей его вперёд.

Через несколько минут он снова услышал чьё-то дыхание в неосвещённом коридоре слева. Теперь оно звучало громче, и Опойоллак в ужасе вглядывался в беспросветные глубины, где с потолка капала невидимая вода. И снова он поспешил за полосой света, которая изгибалась всё дальше и дальше. Опойоллак чувствовал головокружение и клаустрофобию, ему казалось, что он попал в гигантскую подземную раковину из камня. Он бежал, голова его плыла, и внезапно перед его глазами вспыхнул свет. Опойоллак, наконец-то, достиг центра лабиринта.

Полоса света вышла из туннеля и кружилась в куполообразной комнате. Смесь пыли и влаги стекала по её стенам, а с потолка свисали дрожащие капли. Внутри петли света правитель увидел круглый колодец, его обод треснул и покрылся грязью, а с другой стороны колодца, прямо напротив выхода, где остановился Опойоллак, из стены торчал ржавый рычаг.

Поколебавшись, Опойоллак вошёл в комнату. Проход между стенами и колодцем был достаточно широким, чтобы Опойоллак мог добраться до рычага, но он не мог заставить себя заглянуть в колодец. На самом деле он шёл с полузакрытыми глазами, и, дотянувшись до рычага, правитель потянул его вниз.

В течение нескольких секунд Опойоллак не слышал никаких звуков и не видел каких-либо признаков, что от движения рычага что-то изменилось. Затем из глубины колодца до него донеслось громкое клокочущее дыхание.

Опойоллак посмотрел вниз. Глубоко в сером колодце с ржавыми стенками стояла фигура. В тусклом свете Опойоллак воспринимал её как колоссальную версию изваяния, охранявшего вход в подземелье — туловище без конечностей, на котором располагалась плоская голова, как у рептилии, растянутый рот в бессмысленной улыбке. Бусинки грязи струились по лицу статуи, а с её губ свисала паутина. Опойоллак присмотрелся, ему показалось, что на веках статуи лежат тусклые капли влаги. Затем он понял, что это не так: сами глаза статуи открылись и смотрели на него.

Правитель закричал от ужаса и, прижимая руки к стене за своей спиной, начал отступать к выходу. Тут он увидел, что на плечах фигуры в колодце формируются серые почки. Опойоллак находился уже в нескольких шагах от выхода, когда почки внезапно распухли, и из них выскочили длинные узловатые пальцы. Когда он достиг прохода, огромные, бескостные руки разной длины отделились от плеч и поднялись из колодца.

Крича, спотыкаясь, падая на стены, Опойоллак мчался через туннели. Он выбрался из центральной спирали и, притянутый непоколебимым светом, направился вперёд. Его не преследовали звуки, но в параллельных коридорах он замечал тусклые серые фигуры, которые, казалось, двигались с такой же скоростью, как Опойоллак.

В конце концов, он остановился, задыхаясь. Из развилки, на которой он стоял, несколько проходов вели в подземную черноту; но нить света оставалась с правителем, готовая направлять его. Он прислонился к стене, чтобы собраться с силами, и зеркала на его мантии глухо загремели. Затем в тёмном коридоре напротив себя он увидел движение, похожее на быстрое разворачивание бледного гриба. Опойоллак повернулся, чтобы убежать, и заметил, что в проходе, из которого он недавно вышел, погас свет, и к нему потянулась серая скребущая рука. Когда он попятился, рука двинулась к развилке, и подобно слизи стёрла полосу света. Душу Опойоллака вывернуло наизнанку, пока он смотрел, как две руки без тела ощупывают развилку; они растягивались во тьме. Правитель вскрикнул и убежал.

Наконец, он вырвался на улицы Дерда. На мгновение он обернулся, чтобы взглянуть на свой дворец; затем побежал к пустыне по извилистым улицам, которые приобрели теперь зеленоватый оттенок. Тут Опойоллак понял, что освещение и тишина слишком подозрительны; и, посмотрев наверх, он увидел причину этого. Сферы Хаккту следовали своему долгу. Действие рычага действительно остановило аватара Азатота; ибо огромный прозрачный купол накрыл весь город Дерд.

Опойоллак стучал кулаками по стене купола, выкрикивая проклятия в адрес своего народа, в адрес Сфер Хаккту и мерзости из подземелий. Но купол не отвечал на его мольбы; и пока Опойоллак бросался всем телом на прозрачную поверхность, две огромные тени рук разной длины поднялись к куполу, а потом спустились к правителю.

Такова легенда, что рассказывают по ночам Сферы Хаккту, которым была поручена защита планеты Тонд.

Перевод: А. Черепанов

Голос пляжа

1

Я встретил Нила на станции.

Конечно, я могу её описать, надо лишь пройти по дороге и взглянуть, но незачем. Это не то, что я должен вытащить из себя. Это не я, оно вне меня, оно поддаётся описанию. На это уйдёт вся моя энергия, всё внимание, но, возможно, мне станет легче, если я вспомню, как было раньше, когда всё казалось выполнимым, выразимым, таким знакомым, — когда я ещё мог смотреть в окно.

Нил стоял один на маленькой платформе, а я теперь понимаю, что всё-таки не осмелюсь ни пройти по той дороге, ни даже выйти из дома. Неважно, я всё отчётливо помню, память поможет мне продержаться. Нил, должно быть, отшил начальника станции, который всегда рад поболтать с кем угодно. Он смотрел на голые, заточенные июньским солнцем рельсы, которые прорезали лес — смотрел на них, как, наверное, самоубийца смотрит на опасную бритву. Он увидел меня и отбросил волосы с лица за плечи. Страдание заострило его лицо, туже обтянуло его побледневшей кожей. Я хорошо помню, каким он был раньше.

— Я думал, что ошибся станцией, — сказал он, хотя название было на виду и читалось вполне отчётливо, несмотря на цветы, увившие табличку. Ах, если бы он и впрямь ошибся! — Мне столько всего надо поменять. Но ты не обращай внимания. Господи, до чего приятно тебя видеть. Ты выглядишь чудесно. Наверное, это от моря. — Его глаза засияли, голос наполнился жизнью, которая словно брызнула из него потоком слов, но ладонь, протянутая им для рукопожатия, походила на холодную кость. Я заспешил с ним по дороге, которая вела к дому. На солнце он щурился, и я подумал, что надо скорее вести его домой; по-видимому, среди его симптомов значились головные боли. Дорога сначала состоит из гравия, кусочки которого всегда умудряются попасть к вам в туфли. Там, где деревья заканчиваются, точно задушенные песком, в сторону сворачивает бетонная дорожка. Песок засыпает гравий; на каждом шагу слышна их скрипучая перебранка и ещё — раздумья моря. За дорожкой полумесяцем стоят бунгало. Наверняка это и сейчас так. Но теперь я вспоминаю, что бунгало выглядели нереальными на фоне горящего голубого неба и зачаточных холмиков дюн; они походили на сон, выставленный на пронзительный июньский свет.

— Ты, наверное, хорошо зарабатываешь, раз можешь позволить себе такое. — Голос Нила звучал безжизненно, зависть проскользнула в нём лишь постольку, поскольку он считал, что её ожидают. Ах, если бы так продолжалось и дальше! Но, едва войдя в бунгало, он начал восхищаться всем подряд — видом из окна, моими книгами на полках книжного шкафа в гостиной, моей пишущей машинкой с вложенной в неё символической страницей, на которой красовалась символическая фраза, репродукциями Брейгеля, служившими мне напоминанием о человечестве. Внезапно, с угрюмым пылом, которого я не замечал в нём раньше, он сказал:

— Взглянем на пляж?

Ну, вот я и написал это слово. Я могу описать пляж, я должен его описать, я только о нём и думаю. У меня есть блокнот, который я брал с собой в тот день. Нил шагал впереди меня по гравийной дорожке. Там, где обрывалась ведущая к бунгало бетонная дорожка, почти сразу заканчивался и гравий, поглощённый песком, несмотря на ряды кустарников, посаженных специально для того, чтобы не давать ему расползаться. Мы нырнули в кусты, которые, казалось, преисполнились решимости во что бы то ни стало преградить нам путь.

Продравшись сквозь них, мы ощутили ветерок, волнами прокатывавшийся по песчаному тростнику, которым щетинились дюны. Волосы Нила разлетались, такие же выгоревшие, как трава на песке. Дюны, по которым мы тащились, замедляли его шаг, несмотря на всю его энергию. Соскользнув вниз, к пляжу, мы услышали море, оно рывком приблизилось к нам, как будто мы его разбудили. Ветер бил крыльями у самых моих ушей, шелестел страницами моего блокнота, пока я записывал вдруг возникший образ пробуждения моря и с потрясающим невежеством думал: а вдруг пригодится. Теперь нас со всех сторон отгораживали от мира дюны: безликие груды в лохматых травяных париках, белизной почти не уступавшие солнцу.

Уже тогда я чувствовал, что пляж словно существует отдельно от всего окружающего: сосредоточен на самом себе, подумал я, помнится. Мне казалось, что в этом виновата подвижная дымка, которая парила над морем, но которую мне не удалось ни разглядеть как следует, ни прикинуть расстояние от берега до неё. Если глядеть от замкнутой сцены пляжа, бунгало казались до смешного назойливыми, анахронизмами, которые отвергало геоморфологическое время моря и песка. Даже остатки машины и другой мусор вблизи прибрежной дороги, наполовину проглоченный пляжем, и тот казался не таким чуждым. Таковы мои воспоминания, надёжнее которых у меня ничего не осталось, и я должен продолжать. Сегодня я обнаружил, что отступать дальше уже не могу.

Нил, сощурившись от блеска, рассматривал пляж, который начинался у прибрежной дороги и скрывался из виду за горизонтом.

— Сюда что, никто не приходит? Может, тут загрязнение?

— Смотря кому верить. — Пляж часто вызывал у меня головную боль, даже когда он не блестел, не говорю уж о том, как он выглядит по ночам. — По-моему, люди в основном ходят на курортные пляжи, дальше по берегу. По крайней мере, других причин не вижу.

Мы шли. Подле нас край сверкающего моря двигался в нескольких направлениях сразу. Мокрый, атласно-гладкий песок устилали ракушки, складываясь в узор, который менялся быстрее, чем мой глаз мог за ним уследить. Зеркально блестящие песчинки вспыхивали и гасли с такой скоростью, словно передавали что-то морзянкой. По крайней мере, судя по моим записям, так казалось.

— А твои соседи никогда сюда не ходят?

Голос Нила заставил меня вздрогнуть, так я был зачарован узорами песка и ракушек. На мгновение мне показалось, что я не могу оценить ширину пляжа: несколько шагов или несколько миль? Чувство перспективы вернулось, но возникла и головная боль, нудной неосязаемой хваткой давившая на мой череп. Теперь я понимаю, что это значило, но мне хочется вспомнить свои ощущения до того, как я всё узнал.

— Очень редко, — сказал я. — Некоторые считают, что здесь зыбучие пески. — Одна старая леди, вечно сидевшая в своём саду и глазевшая на дюны, как Кнуд[30] на песок, рассказала мне, что предупреждающие таблички постоянно тонут. Сам я никогда здесь зыбучих песков не встречал, но на всякий случай всегда выходил с палкой.

— Значит, весь пляж будет в моём распоряжении.

Я воспринял это как намёк. По крайней мере, он не будет ко мне приставать, если мне захочется поработать.

— В бунгало живут в основном пенсионеры, — сказал я. — У тех, кто обходится без инвалидных колясок, есть машины. На мой взгляд, песок им надоел, даже тем, из кого он ещё не сыплется на ходу.

Однажды чуть выше по пляжу я наткнулся на компанию нудистов, которые, прикрываясь полотенцами и соломенными шляпами, пробирались к морю, но Нилу говорить о них не стал — пусть сам узнает. Теперь я даже не знаю, видел я их на самом деле или просто чувствовал, что так положено?

Слушал ли он меня? Его голова была наклонена, но не ко мне. Он замедлил шаг и вглядывался в складки и борозды пляжа, который лизало своими языками море. Внезапно борозды напомнили мне извилины мозга, и я схватился за записную книжку, но тут же почувствовал, как кольцо вокруг моей головы стало уже. Пляж как подсознательное, говорится в моих заметках: горизонт как воображение — на краю мира вспыхнул корабль, зажжённый солнечным лучом, образ, который поразил меня своим ярким, но неопределённым символизмом, — мусор как воспоминания, наполовину погребённые, наполовину осознанные. Но что же тогда такое бунгало, торчащие над дюнами, словно шкатулки, вырезанные из ослепительно-белой кости?

Я поглядел вверх. Ко мне склонялось облако. Точнее говоря, оно словно неслось от горизонта к пляжу с устрашающей скоростью. Может, это было не облако? Оно казалось массивнее корабля. Небо опустело, и я сказал себе, что это эффект, вызванный дымкой — увеличенная тень чайки, к примеру.

Мой испуг оживил Нила, который вдруг начал болтать, как телевизор, по которому стукнули кулаком.

— Одиночество здесь пойдёт мне на пользу, мне надо привыкать быть одному. Мэри с детьми нашла себе другой дом, вот в чём дело. Конечно, денег он зарабатывает, сколько мне за всю жизнь не увидеть, ну и пусть, раз им этого надо. Он, видите ли, владелец издательства, ну и пусть, раз им так нравится. Я-то всё равно не смогу быть таким, как он, сколько ни старайся, особенно теперь, с моими нервами.

Его слова до сих пор звучат у меня в ушах, и, полагаю, я понимал тогда, что с ним такое. Теперь это просто слова.

— Вот почему я столько болтаю, — сказал он и поднял спиральную ракушку — как мне показалось, чтобы успокоиться.

— Эта слишком маленькая. Ты в ней ничего не услышишь.

Прошло несколько минут, прежде чем он оторвал её от уха и протянул мне.

— Нет? — сказал он.

Я приложил к ней ухо, но не мог понять, что слышу. Нет, я не зашвырнул ракушку подальше, я не растоптал её ногой; да и разве я мог сделать то же самое со всем пляжем? Я напрягал слух, стараясь расслышать, чем шум этой ракушки отличается от обычного шёпота остальных. Может, в нём был ритм, который не поддавался определению, или он казался тихим оттого, что доносился издалека, а не только был заключён в крохотное пространство ракушки? Я замер в ожидании, околдованный: именно это ощущение я так часто стремился передать в своей прозе, как мне кажется. Что-то нависло надо мной, протянувшись от горизонта. Я вздрогнул и уронил раковину.

Передо мной не было ничего, кроме солнечного блеска, ослепительно отражавшегося от поверхности волн. Дымка над морем сгустилась, на миг закрыв собой свет, и я убедил себя в том, что именно это и видел. Но, когда Нил подобрал следующую раковину, мне стало не по себе. Кольцо невыносимо давило мой череп. Пока я созерцал пустые пространства моря, неба и пляжа, моё ожидание стало тягостным, в нём появился оттенок неизбежности, и оттого пропало всё удовольствие.

— Я, пожалуй, пойду назад. Может, и ты со мной? — сказал я, подыскивая объяснение, которое прозвучало бы естественно. — А то вдруг здесь и правда зыбучие пески.

— Ладно. В них во всех одно и то же, — сказал он, протягивая мне совсем маленькую раковину, которую только что слушал. Помню, я тогда подумал, что его наблюдение настолько самоочевидно, что попросту лишено смысла.

Когда я повернул к бунгало, блеск моря всё ещё стоял у меня перед глазами. Пятна света плясали среди мусора. Они двигались, пока я старался разглядеть их очертания. Что они напоминали? Символы-иероглифы? Конечности, изгибающиеся стремительно, как в ритуальном танце? Из-за них казалось, будто мусор тоже движется, крошится. Стадо безликих дюн подалось вперёд; чей-то образ склонился надо мной с неба. Я закрыл глаза, чтобы унять их штучки, и подумал, не следует ли мне серьёзнее относиться к разговорам о загрязнении.

Мы приближались к путанице следов, ведущих сквозь дюны. Нил оглядывал сверкающий пляж. Он впервые представился мне сложной системой узоров, и, может быть, это означало, что было уже слишком поздно. При свете солнца он выглядел искусственно, точно при свете рампы, и я даже усомнился, так ли нога ощущает настоящий пляж.

Бунгало тоже выглядели неубедительно. И всё же, пока мы, упав в кресла, давали отдохнуть глазам в относительной полутьме, а наши тела впитывали прохладу, как воду, я умудрился забыть о пляже совсем. Мы выпили два литра вина на двоих, поговорили о моей работе и о том, что Нил без работы с самого выпуска.

Позже я порезал дыню, салат, достал кубики льда. Нил следил за мной, очевидно смущённый своей неспособностью помочь. Без Мэри он казался потерянным. Ещё одна причина, чтобы не жениться, подумал я, поздравляя себя.

Пока мы ели, он не сводил с пляжа глаз. Корабль застыл в янтаре заката: мечта о побеге. Этот образ я чувствовал не столь глубоко, как те метафоры, что посещали меня на пляже; он был не столь гнетущим. Обруч, давивший мне на голову, исчез.

Когда стемнело, Нил подошёл вплотную к окну.

— Что это? — спросил он.

Я выключил свет, давая ему увидеть. За тусклыми горбами дюн светился пляж, его мутноватое сияние напоминало луну в тумане. Неужели и другие пляжи светятся ночью?

— Из-за этого люди говорят, что пляж загрязнён, — сказал я.

— Я не о свете, — сказал он нетерпеливо. — Я о другом. Что это шевелится?

Я сощурился, глядя в окно. Сначала я не замечал ничего, кроме тускловатого свечения. Наконец, когда у меня уже защипало глаза, я разглядел силуэты, тонкие и угловатые, как вороньи пугала, которые рывками меняли позы. Если долго смотреть, наверняка увидишь что-нибудь подобное, и я решил, что это тёмные пятна от спутанных, едва различимых в темноте кустов, проступают на сетчатке глаз.

— По-моему, надо пойти и посмотреть.

— Я бы не стал ходить туда ночью, — сказал я, внезапно осознав, что никогда не ходил на пляж в темноте и испытываю явное, хотя и необъяснимое отвращение к подобной прогулке.

Наконец он пошёл спать. Несмотря на долгий путь, проделанный днём, ему понадобилось напиться, чтобы уснуть. Я слышал, как он распахнул окно своей спальни, выходившее прямо на пляж. Сколько мне ещё предстоит написать, со скольким справиться, а что мне в этом сейчас проку?

2

Я приобрёл это бунгало, как сказано в одной из немногих записей моего дневника, чтобы дать себе возможность писать, не отвлекаясь на городскую жизнь — вопли телефона, звонки в дверь, вездесущий шум, — но, едва оставив всё это позади, я обнаружил, что городская жизнь и есть моя тема. Однако писательство было моей манией: если я не писал несколько дней подряд, то впадал в депрессию. Писать для меня значило преодолевать депрессию, вызванную невозможностью писать. Теперь я пишу потому, что у меня нет другого способа сохранить остатки своего «я», отсрочить конец.

На следующий день после приезда Нила я напечатал несколько строк пробной главы. Вообще-то я не особенно люблю этот приём — вырывать главу из ткани ещё не созданного романа. Но пляж меня смутил, и я чувствовал, что мне надо поработать над сделанными на нём заметками, придать определённость заложенным в них образам. Я надеялся, что из них возникнет какая-нибудь история. Пока я перебирал заметки в её поисках, Нил сказал:

— Пойду затеряюсь ненадолго в окрестностях.

— Угу, — буркнул я, не поднимая глаз.

— Ты, кажется, говорил, что здесь есть брошенная деревня?

Пока я объяснял, как её найти, ниточка моих мыслей порвалась. Хотя она и так вся была в узелках и потёртостях. Раз уж я всё равно неотрывно думаю о пляже, это всё равно, как если бы я был там. Я всё ещё могу писать так, словно не знаю конца, это помогает мне отвлечься от сказанных мною слов: «Я иду с тобой».

Погода была неровной. Архипелаги облаков низко плыли в затянутом дымкой небе, над морем; огромные кляксы вставали из-за сланцевых холмов, точно выбросы жидкого камня. Пока мы лезли через кусты, над дюнами согнулась какая-то тень, приветствуя нас. Едва моя нога ступила на пляж, как я задрожал от сырости и прохлады, под песком словно крылось болото. Но тут свет солнца пролился над ним, и пляж как будто совершил прыжок в совершенную ясность.

Я шёл быстро, хотя Нилу, кажется, хотелось потянуть время. Не тревога заставляла меня торопиться; в конце концов, твердил я себе, может пойти дождь. Сверкающая мозаика песчинок неутомимо мелькала вокруг меня, не складываясь в чёткий узор. Неправильной формы пятна, плоские аморфные призраки, растянутые в длину, проскальзывали по пляжу и замирали, дожидаясь следующего ветерка. Нил, не отрываясь, смотрел на них, как будто хотел понять их форму.

Через полмили пути по пляжу дюны начали оседать и выравниваться. Со всех сторон вставали сланцевые холмы. Не они ли дышали холодом? Возможно, всё дело было в сырости; влага заполняла мои следы, как вода колодец. Расплывчатые сырые пятна словно не имели никакого отношения к отпечаткам моих ног, и это меня пугало. Когда я оглянулся, мне показалось, что это кто-то огромный подражал моей походке.

Влажность была почти удушающей. Напряжение сдавило мне виски. Ветер продолжал порывами гудеть у меня в ушах, даже когда я не чувствовал ни малейшего дуновения. Рваный ритм сбивал с толку, так как уловить его было невозможно. Серое облако затопило небо; оно, холмы и густеющая дымка над морем словно взяли пляж в полон. Мне казалось, что на краю моего поля зрения извилины пляжа шевелятся, пытаясь сложиться в узор. Его настойчивый блеск изводил моё сознание.

Я уже начал задаваться вопросом, не принял ли влияние жары и влажности за воображаемое загрязнение, — я раздумывал, не пора ли поворачивать назад, пока ещё не кружится голова и меня не тошнит, — и тут Нил сказал:

— Это она?

Я уставился вдаль, щурясь от солнечных бликов на волнах. В четверти мили перед нами холмы полностью вытеснили дюны. На фоне игольчатого сланца несколько вертикальных скал торчали из пляжа, словно стоячие камни. Сквозь дымку они тускло отсвечивали медью; их покрывала песчаная корка. Вряд ли это была деревня.

— Да, это она, — сказал Нил и устремился вперёд.

Я последовал за ним, так как деревня должна была находиться дальше. Завеса дымки раздвинулась, нагие вертикальные скалы сверкнули, и я замер, поражённый. Никакой песчаной корки на скалах не было; они были из сланца, такого же серого, как холм, на котором они возвышались над пляжем. Хотя сланец был весь иззубрен, некоторые отверстия в нём сохранили правильные очертания: окна, двери. Тут и там стены ещё складывались в углы. Как могла дымка до такой степени запутать меня?

Нил карабкался по грубым ступеням, вырезанным в склоне сланцевого холма. Внезапно, пока я стоял, смущённый обманом зрения, я вдруг почувствовал себя совершенно одиноким. Тусклая дымка окружала меня со всех сторон, я тонул в ней, как насекомое в чашке с молоком. Сланец, или что-то ещё более массивное и тёмное, нависло надо мной. Калейдоскоп раковин вот-вот должен был сложиться; пляж готовился изогнуться, явить свой узор, стряхнуть свою ненатуральность. Тёмная масса склонится и…

Я вздрогнул, как от внезапного пробуждения. Сланцевый стол передо мной был пуст, не считая руин нескольких строений. Ветер гоготал так, будто у него был огромный рот, с которым он никак не мог справиться.

— Нил, — позвал я. Потрясённый тем, как тихо звучит мой голос, я закричал:

— Нил.

Раздался звук, похожий на бряцанье кольчуги — сланец, разумеется. Серые стены безжизненно светились, провалы в них напоминали глазницы черепа; зияющие окна демонстрировали отсутствие лиц, комнат. Потом из-за половины стены вынырнула голова Нила.

— Да, поднимайся, — сказал он. — Здесь странно.

Пока я карабкался по ступеням, песок скрипел под моими подошвами, как сахар. Песок невысокими кучками лежал вдоль стен; сверкающими заплатками покрывал небольшое плато. Неужели эти кучки и есть та песчаная корка, которую я видел издали? Нет, это из-за жары, сказал я себе.

Меня окружали рухнувшие стены. Они вспыхивали, как дождевые тучи в грозу. Они складывались в лабиринт, центром которого была пустыня. Этот образ пробуждал другой, слишком глубоко засевший в моём сознании, чтобы его можно было вспомнить. Это место было не лабиринтом, но головоломкой, сложив которую можно увидеть узор, разрешить главную тайну. Я понял это тогда; так почему же я не бежал?

Полагаю, меня удержала тайна деревни. Я знал, что в холмах над ней раньше были каменоломни, но что послужило причиной её опустошения, так и не выяснил. Возможно, её убило малолюдье — я насчитал остатки не более чем, дюжины домов. Рядом с пляжем она казалась карликовой; единственный след присутствия человека, поглощаемый песком, не выдерживал напора стихий. Я обнаружил, что деревня лишает меня мужества, заражает свей безжизненностью. Что делать: остаться с Нилом или рискнуть бросить его здесь одного? Не успев решить, я услышал шелест сланца и его слова:

— Это интересно.

В каком смысле? Он шарил по вскрытому погребу, среди обломков сланца. Неизвестно, что это был за дом, но стоял он дальше всех от моря.

— Я не о погребе, — сказал Нил. — Я вот о чём.

Без всякой охоты я посмотрел туда, куда он указывал. В противоположной пляжу сланцевой стене погреба был вырублен примитивный альков. В глубину он был около ярда, но так невысок, что человек мог поместиться в нём, лишь встав на четвереньки. Нил уже вползал внутрь. Я слышал, как трещит под ним сланец; его ноги торчали из темноты. Разумеется, они вовсе не задёргались в конвульсиях, но нервозность заставила меня отпрянуть, когда он глухо спросил:

— Что это?

Обратно он вылез задним ходом, словно терьер с добычей. Его трофеем была старая тетрадка со слипшимися от сырости страницами.

— Кто-то прикрыл её кусками сланца, — сказал он, словно надеясь пробудить мой интерес.

Не успел я его остановить, как он уже сидел на краю пляжа и аккуратно расклеивал страницы. Я вовсе не боялся за судьбу ценного исторического документа, — скорее, мне просто не хотелось читать то, что было найдено в погребе. Почему я не послушался своих инстинктов?

Он осторожно освободил первую страницу, потом нахмурился.

— Тут всё начинается с середины. Должна быть ещё одна тетрадь.

Вручив эту мне, он снова отправился рыться в погребе. Я сел на край сланцевого стола и бросил взгляд на первую страницу. Тетрадь и сейчас лежит передо мной на письменном столе. Страницы с тех пор порядком искрошились — желтеющая бумага всё сильнее напоминает песок — но почерк ещё разборчив, дрожащие прописные буквы выдают грамотного человека, который впал в маразм. Никаких знаков препинания, только кляксы иногда разделяют слова. Под беспощадным светом в заброшенной деревне выцветшие чернила казались нереальными, едва видимыми.

С ПЛЯЖА ВСЕ УШЛИ ТЕПЕРЬ КРОМЕ МЕНЯ ЭТО НЕ ТАК ПЛОХО ДНЁМ ТОЛЬКО Я НЕ МОГУ ХОДИТЬ А ПО НОЧАМ Я СЛЫШУ КАК ОН ТЯНЕТСЯ К (тут слово скрыл нарост плесени) И ГОЛОСА ЕГО ГОЛОС И СИЯНИЕ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ОНО ПОМОЖЕТ МНЕ УВИДЕТЬ ОТСЮДА КОГДА ОН ПРИДЁТ

Тут я перестал читать; мои внезапно дрогнувшие пальцы едва не порвали страницу. Лучше бы мне было разорвать её тогда; меня измучила борьба между сырой прохладой сланца и пляжем, меня бил озноб. Слова, на которые я смотрел, касались почти забытых впечатлений, полувоспоминаний. Если я подниму голову, останется ли пляж прежним?

Я слышал, как шуршит сланцем Нил, переворачивая кусок за куском. Я по опыту знал: пусть лихо лучше лежит тихо. Наконец он вернулся. Я тупо глядел на искрящийся пляж, не в силах оторвать от него глаз; мои пальцы сжимали закрытую тетрадь.

— Ничего не могу найти, — сказал он. — Придётся вернуться ещё раз. — Он взял у меня тетрадь и принялся читать, бормоча: — Что? О господи! — Он аккуратно высвободил следующую страницу. — Ещё страннее, — прошептал он. — Что это за мужик был такой? Представляю, что у него творилось в голове.

Как он узнал, что это был мужчина? Я уставился на страницы, чтобы не дать Нилу прочесть их вслух. Это избавляло меня от необходимости смотреть на то, что вытворял пляж, ползущий, как медленное пламя, но потаённые блуждания слов вызвали у меня тревогу.

ОН НЕ МОЖЕТ ДОТЯНУТЬСЯ СЮДА ПОКА НЕ МОЖЕТ НО СНАРУЖИ МЕНЯЕТСЯ СНАРУЖИ ЧАСТЬ УЗОРА Я ЧИТАЮ УЗОР ВОТ ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ УЙТИ Я ВИДЕЛ ОНИ ТАНЦЕВАЛИ УЗОР ОН ХОЧЕТ ЗАСТАВИТЬ МЕНЯ ТАНЦЕВАТЬ С НИМИ ОН ЖИВОЙ НО ОН ТОЛЬКО СОСТАВНОЙ ОБРАЗ

Нил в изумлении широко открыл глаза. Лихорадка сжимала мой мозг, я не ориентировался в пространстве; мне было так плохо, что я не мог двигаться. Раскалённая дымка, должно быть, опускалась: на краю моего поля зрения всё было в движении.

КОГДА УЗОР БУДЕТ ГОТОВ ОН ВЕРНЁТСЯ И ВЫРАСТЕТ ОН ЖАЖДЕТ БЫТЬ ВСЕМ Я ЗНАЮ КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ ПЕСОК ПО НОЧАМ ДВИЖЕТСЯ И ЗАТЯГИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА ИЛИ ЗАСТАВЛЯЕТ ИДТИ ТУДА КУДА ЕМУ НУЖНО ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ (клякса съела несколько слов) КОГДА СТРОИЛИ ЛЬЮИС ПОТРЕВОЖИЛИ СТАРЫЕ КАМНИ МОЖЕТ ЭТО ОНИ ДЕЛАЛИ ЕГО МАЛЕНЬКИМ ТЕПЕРЬ ОН ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ПЛЯЖ

На следующей странице буквы куда крупнее и корявее. Может, свет стал меркнуть, или автор отодвинулся от его источника — входа в погреб? Я не знал, что хуже.

НАДО ПИСАТЬ РУКИ ДРОЖАТ ОТ РЫТЬЯ ТУННЕЛЯ И ЕДЫ НЕТ ОНИ ПОЮТ СЕЙЧАС ПОМОГАЮТ ЕМУ ДОСТИЧЬ ПЕСНОПЕНИЯ БЕЗ РТОВ ОНИ ПОЮТ И ТАНЦУЮТ УЗОР ЧТОБЫ ОН ДОСТИГ

Теперь слов на странице совсем мало. Буквы подскакивают так, словно руку писавшего то и дело сводило судорогой.

СВЕЧЕНИЕ ИДЁТ ОНО УЖЕ СНАРУЖИ ТЕПЕРЬ ОН СМОТРИТ НА МЕНЯ НО НЕ СМОЖЕТ ОВЛАДЕТЬ ПОКА Я ПИШУ ОНИ ХОТЯТ ЗАСТАВИТЬ МЕНЯ ТАНЦЕВАТЬ ЧТОБЫ ОН ВЫРОС ХОТЯТ ЧТОБЫ Я

На этом всё обрывалось.

— Ага, влияние Джойса, — кисло прокомментировал я. Оставшиеся страницы пусты, не считая грибка. Я умудрился встать; вместо головы у меня как будто был накачанный газом шар.

— Мне надо возвращаться. По-моему, у меня что-то вроде солнечного удара.

Ярдов через сто я оглянулся на остатки деревни. Льюис, так она, кажется, называлась. Каменные руины колебались, точно силились принять иную форму; дымка окрашивала их в медный цвет, и казалось, будто они покрыты песочной коркой. Мне страшно хотелось убраться подальше от этой жары.

Ближе к морю я почувствовал себя лучше — но шёпот песка, влажное бормотание волн слились в один настойчивый хорал. Повсюду на пляже были разбросаны узоры, которые требовали, чтобы их прочли.

Нил сунул тетрадь под мышку.

— Что ты об этом думаешь? — пылко спросил он.

Меня разозлило его безразличие к моему здоровью, а значит, и сам вопрос.

— Он был псих, — сказал я. — И неудивительно, поживёшь здесь — чокнешься. Может, он перебрался сюда уже после того, как все ушли. Пляж и здесь наверняка светится. Это его, должно быть, и доконало. Ты же видел, какое он пытался вырыть укрытие. Оно всё объясняет.

— Ты так думаешь? Не знаю, — сказал Нил и поднял раковину.

Пока он держал её возле уха, выражение его лица стало таким замкнутым и непроницаемым, что я ощутил приступ ужаса. Что это — симптом его нервного расстройства? Он стоял, словно часть разрушенной деревни — как будто это раковина держала его, а не наоборот.

Наконец он забормотал:

— Вот оно, вот что он имел в виду. Песнопение без ртов.

Я взял раковину, но очень неохотно; кровь прилила к моей голове. Я прижал раковину к уху, хотя грохот крови оглушал меня. Если раковина и бормотала что-нибудь, я всё равно не мог вынести её рваного ритма. Он не столько раздавался у меня в ушах, сколько отдавался глубоко внутри черепа.

— Ничего подобного, — чуть ли не прорычал я и сунул раковину ему в руку.

Теперь, когда различить бормотание можно было, лишь прислушиваясь, я не мог избавиться от него; оно чудилось мне повсюду, в звуках ветра и волн. Я брёл вперёд, полуприкрыв глаза. Сырость выступала из-под моих ног; блестящие контуры вокруг моих следов выглядели более крупными и отчётливыми. Приходилось напрягать мысль, чтобы вспомнить свою форму и размер.

Когда мы приблизились к дому, я не увидел бунгало. Казалось, что кругом только пляж, огромный и ослепительный. Наконец Нил услышал звук отъезжающей от полумесяца машины и повёл меня по нашим осыпавшимся следам.

В бунгало я лёг, изгоняя из-под опущенных век световые пятна и узоры. Присутствие Нила меня не утешало, хотя он просто сидел и разглядывал тетрадь. Он принёс в дом целую горсть раковин. Время от времени он брал одну из них, подносил к уху и бормотал:

— И здесь то же самое, слышишь? Действительно, похоже на песнопения.

Я хотя бы различаю симптомы болезни, подумал я с раздражением, но беда в том, что из-за этой горячки меня так и тянет соглашаться с ним. Мне казалось, я почти слышал, во что пытался оформиться этот звук.

3

На следующий день Нил снова пошёл в заброшенную деревню. Его не было так долго, что я, даже несмотря на свои расстроенные чувства, начал беспокоиться. Следить за ним я не мог; когда я пытался, раскалённый добела пляж начинал вибрировать, трястись, и меня бросало в дрожь.

Наконец он вернулся, но без второй тетради, которую так и не нашёл. Я надеялся, что этим всё и кончится, но неудача нисколько не расхолодила его, а только расстроила. Своим раздражением мы действовали друг другу на нервы. Он накромсал какой-то салат, которого я немного поел. Пока сумерки приливом накатывали со стороны горизонта, он сидел у окна и смотрел то в тетрадь, то на пляж.

Вдруг ни с того ни с сего он заявил:

— Пойду пройдусь. Можно взять твою палку?

Я догадался, что он собирается идти на пляж. Если он заблудится там в темноте, я не в состоянии буду прийти ему на помощь.

— Лучше не надо, — вяло ответил я.

— Не бойся, не потеряю.

Я слишком устал, чтобы объяснять. Развалившись в кресле, я через открытое окно слышал, как он топает прочь — песок глушил звук шагов. Скоро из всех шумов осталось лишь смутное бормотание моря, неспешно, ощупью накатывающего на пляж и удаляющегося снова, и слабый шелест песка в кустах.

Полчаса спустя, несмотря на всё прибывающую боль в голове, я встал и заставил себя взглянуть на белёсый пляж. Всё его пространство поблескивало, точно пронизанное призраками молний. Я пригляделся. Казалось, пляж покрыт мусором, который танцует под эти вспышки. Из-за них мне пришлось ещё сильнее напрягать глаза, но ни следа Нила я не увидел.

Я вышел наружу и встал между кустов. Чем ближе к пляжу я был, тем сильнее мне казалось, что на нём идёт какая-то непонятная возня, — однако эти ощущения могли хотя отчасти быть объяснены моим состоянием, ведь уже через пять минут у меня заломило виски, я чуть не потерял равновесие, и мне пришлось возвращаться в дом, подальше от жара.

Хотя я не собирался спать, но, когда Нил вернулся, я дремал. Проснувшись, я увидел, что он стоит у окна и смотрит наружу. Стоило мне открыть глаза, как пляж, сверкая, рванулся вперёд. Теперь он казался совершенно пустым, вероятно, потому, что мои глаза отдохнули. Что такое видит там Нил?

— Ну, как прогулка, понравилась? — сонно спросил я.

Он обернулся, и на меня повеяло тревогой. Его лицо застыло в сомнении; в глазах сквозило беспокойство, задумчивые морщины пересекали лоб.

— Он не светится, — сказал Нил.

Я лишь подивился тому, как сильно его нервозность влияет на восприятие. Пляж горел ярко, как никогда.

— Ты о чём?

— О пляже у деревни — там он не светится. Больше не светится.

— А, понятно.

Вид у него стал обиженный, почти презрительный, хотя я не мог понять, почему он решил, что эта новость меня взволнует. Он снова погрузился в созерцание тетради. Впечатление было такое, будто он пытается решить насущную проблему.

Возможно, будь я здоров, мне удалось бы отвлечь Нила от его мании, но я и носа не мог высунуть наружу без того, чтобы не почувствовать головокружение; оставалось только сидеть в бунгало и ждать, когда мне полегчает. Ни у кого из нас не было раньше солнечного удара, но Нил, казалось, знал, что делать.

— Пей больше воды. Укройся, если тебя начнёт лихорадить. — Он не возражал против того, чтобы я оставался в доме, — казалось, ему не терпится пойти бродить одному. Ну что же? На следующий день он собирался всего лишь в библиотеку.

Самочувствие плохо влияло на мои мысли, но я и при полном здоровье не мог бы представить, какой у него будет вид, когда он вернётся: взволнованный, довольный, заговорщический.

— Я принёс тебе историю, — сказал он сразу же.

В большинстве случаев такое начало предвещало длинное и нудное продолжение.

— Правда? — осторожно сказал я.

Он сел и подался вперёд, словно для того, чтобы заразить меня тревогой.

— Та деревня, в которой мы с тобой были, — она называется не Льюис. Она называется Стрэнд.

Ну, и что он молчит — ждёт, что я раскрою от удивления рот или захлопаю в ладоши?

— Вот как, — без всякого энтузиазма сказал я.

— Льюис — это другая деревня, дальше по берегу. Тоже заброшенная.

Похоже, в этом и была вся соль его рассказа. Мельтешение узоров под моими веками сделало меня раздражительным.

— И что, это весь твой рассказ? — обиженно спросил я.

— Нет, это только начало. — Когда его молчание вынудило меня открыть глаза, он сказал: — Я читал книгу о местных нераскрытых тайнах.

— Зачем?

— Знаешь, если не хочешь слушать…

— Продолжай, продолжай, раз уж начал. — Незнание может оказаться ещё более губительным для нервов.

— О Льюисе там почти ничего нет, — продолжал он, помолчав: возможно, дал себе время подумать.

— А так вообще много?

— Да, конечно. Хотя может показаться иначе. Никто не знает, почему люди ушли из Льюиса, но и про Стрэнд этого тоже никто не знает. — Наверное, я как-то выказал своё нетерпение, потому что он вдруг заспешил: — Я хочу сказать, что те, кто уехал из Стрэнда, не хотят объяснять почему.

— А их кто-то спрашивал?

— Женщина, которая написала книгу. Ей удалось разыскать кое-кого. И она заметила среди прочего, что они все поселились как можно дальше от моря. И все страдали чем-то вроде нервного расстройства. Когда их расспрашивали о Стрэнде, они начинали нервничать ещё больше, как будто боялись, что от их слов что-то случится или их кто-то услышит.

— Так говорит автор?

— Да.

— А как её зовут?

Неужели он услышал в моём голосе сомнение?

— Боже мой, — фыркнул он, — я не знаю. Какое это имеет значение?

Никакого значения это, конечно, не имело, по крайней мере, для меня. От его рассказа мне стало только хуже. Вокруг моего черепа точно затягивалась верёвочная петля, сумеречный пляж кишел тенями и вибрировал. Я закрыл глаза. Заткнись, проревел я ему. Уходи.

— И вот ещё что, — настаивал он. — Один человек сказал, что ребятишки всё время ходили на пляж ночами. Родители делали всё, что могли, лишь бы не пустить их. Некоторые расспрашивали своих ребятишек, но те словно не могли остановиться. Почему, как ты думаешь? — Когда я отказался отвечать, он вдруг добавил: — Всё это было в тридцатые.

Я терпеть не мог, когда детей называли ребятишками. Меня корёжило, когда он повторял это слово: просторечие действовало на мой мозг, как пытка водой. И я никогда не встречал такой бездарной последней фразы. Неуклюжесть рассказа взбесила меня; он даже материал организовать не умеет. Я был уверен, что никакой книги он не читал.

Немного погодя я взглянул на него из-под полуопущенных век, надеясь, что он подумал, будто я уснул. Он опять сидел над тетрадью, полностью уйдя в себя. Хотел бы я, чтобы публика и критики читали с таким вниманием мои книги. Он то и дело потирал лоб, словно желая взбодрить мозги.

Я задремал, а когда открыл глаза, он уже ждал. И сунул мне тетрадь, будто хотел что-то продемонстрировать.

— Слушай, извини, — сказал я, нимало не стараясь, чтобы мой голос звучал соответственно. — Я не в настроении.

Он немедленно ушёл в свою комнату, откуда появился уже без тетради, но с моей палкой.

— Я иду гулять, — объявил он хмуро, как после ссоры с женой.

Я был ему за это благодарен и погрузился в сон: лихорадка усилилась, голова была словно набита песком, и песчинки со скрипом тёрлись друг об друга. Точнее, я весь был из песка. Конечно, моё тело состоит из мельчайших частиц, и я решил, что моя болезнь нашла этому метафорическое выражение. Но песчинки, проплывавшие перед моим внутренним взором, были не кусочками кварца и не атомами. Некая конечность, тёмная и расплывчатая, тянулась к ним. Я пытался проснуться; мне не хотелось разглядывать её форму, ещё меньше мне хотелось знать, что она намерена делать с частицами — ведь пока конечность всасывала их в себя, поглощая их способом, который я отказывался постигать, я увидел, что песчинки были звёздами и мирами.

Я проснулся дрожа. Тело казалось чужим и своевольным. Я позволил ему трястись в своё удовольствие, — выбора у меня всё равно не было, — а сам начал искать ответ на вопрос, почему я проснулся, вскинув голову, как сторожевой пёс. Что меня разбудило?

Возможно, только ветер и море: оба шумели громче, настойчивее. Мои мысли вплелись в их ритм. Я понял, что был ещё один звук. Кусты скреблись, словно обросшие песком. Может, Нил вернулся? Спотыкаясь, я пошёл в его комнату. Она была пуста.

Пока я стоял у открытого окна, напрягая слух, мне показалось, будто я слышу его голос, размытый тусклым рокотом волн. Я выглянул наружу. Из-за низко пригнувшихся кустов на меня бросился дрожащий свет пляжа. Мне пришлось зажмуриться, я не мог понять, где пляшут беспокойные тощие фигуры — на песке или на сетчатке моих глаз; впечатление было такое, что и там, и здесь. Когда я открыл глаза снова, мне показалось, что я вижу Нила.

Или это был не он? Мигающий приглушённый блеск ещё сильнее искажал моё видение. Что это за предмет на песке, новый кусок плавника? Его форма озадачивала; мой мозг снова и снова видел в нём символ, напечатанный на беловатом листе. Из-за свечения казалось, будто он движется, рывками меняя позу, как будто ища нужную. Из-за света — а может, это глаза подводили меня — казалось, будто вокруг него всё пляшет.

Может, мне изменило чувство перспективы, и я неправильно судил о размерах, то ли фигуры, то ли пляжа? Да, это была фигура, какой бы огромной она ни казалась. Она двигала руками, как висящая на нитках марионетка. И была наполовину зарыта в песок.

Я свесился из окна, зовя Нила, но тут же отпрянул. В небе, должно быть, висела грозовая туча; она душила меня своей массой, огромная, как скала, готовая обрушиться и раздавить. Я заставил себя выйти к кустам, хотя кровь стучала у меня в висках и голова превратилась в сплошной сгусток боли.

Почти сразу я услышал, как кто-то шлёпает по дюнам. Кровь оглушала меня; шаги казались далёкими, словно топало какое-то огромное существо. Я вглядывался в тёмную тропу. За ней настойчиво мерцал пляж. Неизмеримая тьма парила надо мной. Вдруг невероятно близко из темноты вынырнула раздутая свечением голова. На миг мне казалось, что череп мой лопнет от напряжения. Потом Нил заговорил. Вой ветра не давал разобрать слов, но голос был его.

Пока мы шли к освещённым домам, угроза бури миновала, и я списал всё на своё плохое самочувствие.

— Конечно, я в порядке, — раздражённо ворчал он. — Просто я упал и от этого вскрикнул, вот и всё. — Зайдя в дом, я сразу увидел доказательство: песок покрывал его брюки до самых колен.

4

На следующий день он почти не говорил со мной. Рано ушёл на пляж и оставался там весь день. Не знаю, что это было: одержимость или уязвлённое самолюбие. Возможно, он просто не мог находиться вблизи меня; бывает, что больные находят общество друг друга невыносимым.

Я то и дело поглядывал, как он бродит среди дюн. Он ходил, точно по замысловатому лабиринту, и пристально рассматривал пляж. Искал ли он ключ к таинственной тетради? Или следы загрязнения? Пока найдёт, кисло подумал я, и сам заразится.

Я был слишком слаб, чтобы вмешаться. Пока я наблюдал за Нилом, мне показалось, что он периодически куда-то исчезал; стоило мне отвести взгляд, и я на несколько минут терял его из виду. Пляж белел, точно кость, и всё время шевелился. Я больше не мог объяснять свои зрительные аберрации исключительно дымкой и жарой.

Когда Нил вернулся, уже далеко за полдень, я попросил его позвонить доктору. Он явно был поражён, но всё-таки сказал:

— Кажется, телефон есть у станции?

— Кто-нибудь из соседей наверняка даст тебе позвонить.

— Нет, я лучше пройдусь. Они и так уже, наверное, дивятся, что за лохматый придурок поселился у тебя в доме.

Он вышел, осторожно потирая лоб. Теперь я часто замечал за ним такой жест. Это, да ещё его озабоченность тетрадкой безымянного психа были дополнительными причинами, по которым я хотел вызвать врача: я чувствовал, что и Нилу не повредит медицинский осмотр.

Пока его не было, наступили сумерки. На горизонте в море дотлевал закат. Свечение пляжа уже двигалось; в последние дни оно стало, кажется, ещё интенсивнее. Я сказал себе, что у меня развилась гиперчувствительность.

— Доктор Льюис будет завтра. — Нил помешкал, потом продолжал: — Хочу прогуляться по пляжу. Пойдёшь со мной?

— Господи боже, нет. Я болен, ты что, не видишь?

— Знаю. — Он едва сдерживал нетерпение. — Прогулка может пойти тебе на пользу. Солнце зашло.

— Я не двинусь из дома, пока не поговорю с врачом.

Ему явно хотелось затеять ссору, но нетерпение гнало его прочь. Он ушёл, всем своим видом проклиная меня. Болезнь ли вызывала в нём нетерпимость к моему недугу, или он почувствовал, что я отверг попытку примирения?

Мне было слишком плохо, чтобы следить за ним из окна. Бросая редкие взгляды, я не всегда видел Нила и не мог понять, что он делает. Мне показалось, что он медленно ходит, пробуя моей палкой почву. Я подумал, что он, наверное, нашёл зыбучие пески. И снова его маршрут напомнил мне лабиринт.

Я дремал куда дольше, чем хотелось бы. Доктор навис надо мной. Глядя прямо в глаза, он тянулся ко мне. Я сопротивлялся, как мог: заглянув в его глазницы, пустые и безжизненные, как пространство меж звёзд, я увидел в них бездну. Не надо мне вашего лечения, со мной всё в порядке, только оставьте меня в покое, пустите. Но он проник в самую глубь меня. Я чувствовал себя лопнувшим пузырём, чьё содержимое перетекало в него; я чувствовал, как бескрайняя пустота впитывает мою сущность и моё «я». Смутно я понимал, что это вовсе не пустота — просто мой ум отказывался осознавать, какая жизнь в ней бурлила, настолько чужеродной и пугающей она была.

Светало. Лился приглушённый свет. Пляж пульсировал. Я задохнулся от удивления: на нём был человек, он съёжился так, что его нельзя было узнать. Он встал, опираясь на мою палку, и зашагал наобум. Я сразу понял, что он ночевал на пляже.

После этого я не сомкнул глаз. Я не представлял, что творится у него в голове, и опасался спать в его присутствии. Но когда, несколько часов спустя, он вернулся в дом и совершил набег на кухню в поисках сыра, он меня почти не заметил. И всё время бормотал себе под нос одно и то же. Пляж точно ослепил его, безумные глаза запали.

— Когда обещал прийти доктор?

— Позже, — буркнул он и бросился на пляж.

Я надеялся, что он пробудет там до прихода врача. Время от времени я поглядывал, как он вышагивает по какой-то замысловатой траектории. Дрожание раскалённого воздуха деформировало его силуэт; его тело выглядело зыбким, готовым потерять форму. Каждый раз, когда я бросал взгляд на пляж, он словно бросался мне навстречу, пугающе живой. Светлые трещины рассекали море. Пучки травы приподнимались, словно дюны вставали на цыпочки, следя за Нилом. Больше пяти минут у окна я не выносил.

День пожирал время. Всё кругом было безжизненно и вяло, как в четыре утра. Доктор не появлялся. Напрасно я высматривал его через парадную дверь. Ничто не двигалось внутри полумесяца коттеджей, кроме намёков на присутствие пляжа, которые приносил ветер.

Наконец я решил позвонить. Хотя раскалённый тротуар обжигал даже сквозь обувь, день выдался сносный; только дёргающая боль в голове время от времени давала о себе знать. Но ни в одном доме никого не оказалось. Щеголеватые бунгало озарял вечерний свет. Стоило мне попытаться дойти до телефонной будки, как мою голову сжало, точно петлёй.

В холле своего дома я вздрогнул, так резко Нил распахнул дверь гостиной, когда я вошёл. Он был красен и зол.

— Где ты был? — требовательно спросил он.

— Я же не лежачий больной. Пытался позвонить доктору.

Непонятно почему, он вдруг успокоился.

— Я сейчас схожу и позвоню.

Пока он ходил, я наблюдал, как погружается в сумерки пляж. Это было единственное время суток, когда я мог на него смотреть, — время, когда все очертания теряют чёткость и могут обернуться чем угодно. Возможно, из-за этого ужимки пляжа становилось легче выносить, они как бы обретали естественность. Пляж походил тогда на облака, плывущие перед лунным диском; он менялся медленно и прихотливо. Если я задерживал на нём взгляд, он вздрагивал, как от вспышки молнии. Неизмеримая громада ночи наплывала с горизонта.

Я не слышал, как вошёл Нил; наверное, меня заворожил пейзаж. Обернувшись, я увидел, что он смотрит на меня. И снова вид у него был довольный — оттого, что я оказался на месте?

— Он скоро придёт, — сказал он.

— То есть сегодня вечером?

— Да, вечером. Почему бы и нет?

Немного я знал докторов, готовых на ночь глядя идти к пациенту, страдающему — как ни прискорбно, но всё же приходится признать, — довольно заурядным недугом. Возможно, в провинции всё иначе. Нил уже направлялся к задней двери, к пляжу.

— Может быть, посидишь со мной до его прихода? — спросил я, нащупывая повод, чтобы удержать его в доме. — На случай, если мне станет хуже.

— Да, верно. — Его взгляд был непроницаем. — Мне лучше побыть с тобой.

Мы ждали. Тёмная громада накрыла бунгало и пляж. Краем глаза я видел ночное свечение на горизонте. Бросая на пляж беглые взгляды, я замечал лихорадочные движения расплывчатых фигур. Я словно расплачивался за свою недавнюю завороженность, ибо теперь едва различимые узоры проступали на стенах комнаты.

Где же доктор? Нил тоже проявлял нетерпение. Монотонный звук его шагов и прерывистый голос моря нарушали тишину. Он всё смотрел на меня, как будто хотел заговорить; время от времени его губы кривились. Он был похож на ребёнка, который и хочет в чём-то сознаться, и боится.

Хотя он вызывал у меня тревогу, я попытался придать себе ободряющий вид, проявить интерес к тому, что он может мне сказать. Вышагивая туда-сюда по комнате, он всё ближе подбирался к задней двери. Да, кивнул я, расскажи мне, поговори со мной.

Он прищурился. За его опущенными веками шла какая-то мыслительная работа. Вдруг он сел напротив меня. Его губы скривились в подобии смущенной улыбки.

— А у меня есть для тебя ещё одна история, — сказал он.

— Правда? — голосом я постарался показать, что сильно заинтригован.

Он взялся за тетрадь.

— Я ее отсюда вычитал.

Итак, мы снова вернулись к его мании. Пока он рывками переворачивал страницы, его ноги всё время двигались. Губы тоже шевелились, точно твердя какой-то текст. Мне слышался рокот моря.

— Предположим вот что, — сказал он, наконец. — Заметь, я говорю только «предположим». Этот парень жил в Стрэнде один. Наверное, как ты и сказал, на него это подействовало — смотреть на пляж каждую ночь. Но что, если он не сошёл с ума? Что, если это повлияло на него и он начал всё видеть яснее?

Я скрыл своё нетерпение.

— Что — всё?

— Пляж. — Его тон напомнил мне что-то, некую разновидность простодушия, которой я никак не мог подобрать названия. — Конечно, мы только предполагаем. Но, судя по тому, что ты прочёл, не кажется ли тебе, что есть места, ближе стоящие к другой реальности, к иному измерению, пространству, как ещё сказать?

— Ты имеешь в виду, что пляж в Стрэнде — как раз такое место? — спросил я, только чтобы подбодрить его.

— Вот именно. Ты тоже это почувствовал?

Его энтузиазм напугал меня.

— Мне стало там хуже, вот и всё. Мне и сейчас плохо.

— Разумеется. Да, конечно. В конце концов, мы ведь только предполагаем. Но посмотри, что он пишет. — Казалось, он обрадовался возможности погрузиться в тетрадь. — Всё началось в Льюисе, там, где были старые камни, потом перешло вверх по берегу к Стрэнду. Разве это не доказывает, что то, о чём он говорил, не похоже на что-либо нам известное?

Он умолк, с открытым ртом ожидая моего одобрения; его лицо стало пустым, бессмысленным. Я отвёл глаза, моё внимание привлекло трепещущее сияние у него за спиной.

— Не понимаю, о чём ты.

— Это потому, что ты не читал её как следует. — Его нетерпение обернулось грубостью.

— Смотри, — потребовал он, тыча пальцем в слова, словно это было библейское пророчество.

КОГДА УЗОР БУДЕТ ГОТОВ ОН ВЕРНЁТСЯ.

— И что это, по-твоему, значит?

— Я скажу тебе, что это, по-моему, значит… что это значило для него. — Его голос спотыкался, как будто теряясь в ритмах пляжа. — Видишь, он всё время говорит об узоре. А что, если когда-то не было ничего, кроме этой другой реальности? Потом появилась наша и заняла часть её пространства. Мы не разрушили её, — её нельзя разрушить. Может, она просто потеснилась и стала ждать. Но оставила что-то вроде отпечатка, своего закодированного образа в нашей реальности. И этот образ есть в то же время растущий эмбрион. Видишь, тут сказано, что он живой, но составной образ. Всё становится его частью, и так он растёт. По-моему, именно это имелось в виду.

Тут я почувствовал умственное утомление и испуг. Неужели он настолько спятил? Против воли, я сказал немного насмешливо.

— Понять не могу, как ты из этой тетрадки столько всего вычитал?

— Кто тебе сказал, что я всё вычитал?

Его горячность потрясла меня. Надо было срочно ослабить напряжение, поскольку огонь в его глазах стал таким же противоестественным и нервным, как свечение пляжа. Я подошёл к другому окну поглядеть, не идёт ли доктор, но его не было.

— Не волнуйся, — сказал Нил. — Он придёт.

Я стоял и смотрел на неосвещённую дорогу, пока он не спросил нетерпеливо:

— Разве ты не хочешь дослушать до конца?

Он подождал, пока я сяду. Его напряжение подавляло, как низко нависшее небо. Мне показалось, что он не сводил с меня взгляд несколько минут; петля вокруг моих висков продолжала затягиваться. Наконец он сказал:

— Как, по-твоему, на что похож этот пляж?

— Он похож на пляж.

Нил только отмахнулся.

— Видишь ли, автор этих записок понял: то, что вышло из старых камней, двигалось к населённым районам. Так оно прибавляло в размерах. Вот почему оно перешло из Льюиса к Стрэнду.

— Всё это чепуха, конечно. Бред.

— Нет. Не бред. — Вне всякого сомнения, в его тихом голосе звучала с трудом контролируемая ярость. Та же ярость, что бушевала в ревущей ночи, в вое ветра и грохоте волн и грозном небе. Пляж настороженно трепетал. — А теперь оно придёт сюда, — пробормотал он. — Так должно быть.

— Если ты этому веришь, то конечно.

Его щека дёрнулась; моё замечание было для него всё равно что назойливая муха — такое же банальное.

— Узор можно прочитать там, снаружи, стоит только приглядеться, — бормотал он. — На это уходит весь день. Тогда начинаешь понимать, что это может быть. Оно живое, хотя не в том смысле, в каком мы понимаем жизнь.

Мне оставалось сказать первое, что пришло в голову, чтобы задержать его до прихода врача.

— А ты как это понимаешь?

Он ушёл от прямого ответа, но только выказал этим всю глубину своей одержимости.

— Разве насекомое признало бы в нас форму жизни?

Внезапно я понял, что он произносил слово «пляж», как жрец произносит имя своего бога. Значит, надо убираться от него подальше. Теперь уже не до доктора.

— Слушай, Нил, я думаю, нам лучше…

Он перебил меня, взблёскивая глазами.

— Ночью оно всего сильнее. Думаю, оно впитывает энергию на протяжении всего дня. Помнишь, тут сказано, что зыбучие пески появляются только ночью. Они движутся, понимаешь, заставляют тебя следовать изгибам узора. И море ночью другое. Из него выходят такие штуки. Они как символы, только живые. Думаю, их создаёт море. Они помогают оживлять узор.

Ужаснувшись, я мог лишь вернуться к окну и высматривать огни докторской машины или любые другие.

— Да, да, — продолжал Нил, не столько нетерпеливо, сколько успокаивающе. — Он идёт. — Но я заметил, как тайком от меня торжествующе усмехнулось в стекле его отражение.

Собравшись с силами, я сказал, обращаясь к этому отражению:

— Ты ведь не звонил доктору, правда, Нил?

— Нет. — Он улыбнулся, и его рот ожил, словно зыбучий песок. — Но он идёт.

Мой желудок стал медленно сжиматься; то же происходило с моей головой и с комнатой вокруг. Теперь я боялся стоять к Нилу спиной, но, когда я обернулся, мне было ещё страшнее задавать вопрос.

— Кто?

На миг мне показалось, что он не снизойдёт до ответа; он повернулся ко мне спиной и пристально смотрел на пляж — но я не могу больше писать так, будто у меня есть ещё сомнения, будто я не знаю конца. Ответом был пляж, его внушающее трепет преображение, хотя я не понимал, что вижу. Раздулся ли он, словно накачанный прерывистыми вздохами моря? Или кишел неясными силуэтами, паразитами, которые приплясывали на нём, погружались в него, всплывали, извиваясь, на его поверхность? Содрогался ли он от края до края, словно светящееся желе? Я пытался поверить в то, что это лишь эффект нависшей тьмы — но она лежала так густо, словно во всём мире не осталось никаких огней, кроме этого пульсирующего свечения.

Нил склонил голову к плечу и запрокинул ее назад. Мерцание в его глазах очень походило на свечение за окном. Слюна паутинкой повисла между его оскаленных зубов. Ухмылка его была знаком ужасающего благородства: он решил дать на мой вопрос прямой ответ. Его губы двигались, как и при чтении. Наконец я услышал то, о чем всеми силами старался не подозревать. Он производил тот самый звук, который я пытался не слышать в раковинах.

Что это было, заклинание или имя, о котором я его спрашивал? Я знал одно — этот звук, нечеловеческий и текучий, почти нечленораздельный, вызывал у меня тошноту, и я не мог отделить его от буйных голосов ветра и моря. Казалось, он наполнял всю комнату. Удары крови в моей голове пытались подхватить его ритм, непонятный и невыносимый. Я начал бочком, вдоль стенки, двигаться к входной двери.

Его тело повернулось ко мне рывком, точно марионетка, которую держат за шею. Его голова смеялась, если, конечно, чавканье, похожее на возню в грязи, можно назвать смехом.

— Ты что, пытаешься смыться? — закричал он. — Да он завладел тобой ещё до моего приезда, точно тебе говорю. У тебя нет против него ни одного шанса, ведь мы же принесли его в дом, — и он подобрал раковину.

Стоило ему повернуть ко мне отверстие раковины, как головокружение мгновенно захлестнуло меня, швырнув вперёд. Стены сияли, тряслись, покрывались сонмами мелких тварей; мне показалось, что огромная туша замаячила за окном, загородив свет. Губы Нила двигались, но тошнотворный гул шел точно из глубокой пещеры или из раковины, шёл издалека, но становился всё ближе и чётче — голос чего-то текучего и громадного, постепенно обретающего форму. Возможно, так было потому, что я слушал его, но выбора я не имел.

Внезапно свободная рука Нила обхватила его лоб. Она походила на щипцы, отчаянным усилием пытающиеся извлечь что-то из его черепа.

— Оно растёт, — то ли всхлипнул, то ли экстатически выкрикнул он. Когда он говорил, текучее пение не унималось. Не успел я понять, что он затеял, как он уже распахнул заднюю дверь и был таков. Словно в кошмаре, сложные конвульсивные содрогания его тела напоминали танец.

Как только дверь с грохотом распахнулась, рёв бурной ночи хлынул внутрь. В этом внезапном всплеске было что-то жадное, ненасытное. Я стоял, парализованный, и слушал, но не мог сказать наверняка, похоже ли это на его заклинание. Я слышал его шаги, мягкие и плавные, когда он перескакивал с дюны на дюну. Через несколько минут до меня долетел слабый вскрик, который тут же стих.

Я сполз на пол и прислонился к стулу. Облегчение, опустошение, безразличие. Звуки вернулись на пляж, туда, где им полагалось быть; комната вновь стала неподвижной. И тут меня охватило отвращение к себе. Что, если Нил ранен или попал в зыбучий песок? Я дал его истерии временно одержать верх над моим искажённым болезнью восприятием, так неужели я воспользуюсь этим предлогом и даже не попытаюсь его спасти?

Наконец я принудил себя выйти наружу. Во всех бунгало было темно. Пляж мерцал, но не сильно. В небе тоже всё было в порядке. Только головокружение да стук крови в висках грозили исказить моё восприятие.

Я заставил себя протиснуться меж кустов, шипевших, как змеи, чьи пасти забиты песком. Из-за мешанины следов я то и дело спотыкался. В песке гремели пики тростника. На краю дюн поджидала тропа, готовая спустить меня вниз, к пляжу.

Пляж был забит. Я щурился, разглядывая прибрежный мусор. Мои глаза привыкли к полумраку, но следов Нила не различали. Я стал смотреть ещё внимательнее. Что это там, в песке, сандалии? Не дожидаясь, пока приступ головокружения швырнёт меня вниз, я сам соскользнул на пляж.

Да, это были сандалии Нила, и цепочка следов босых ног вела от них к куче мусора. Я осторожно тронул сандалии, жалея, что не взял с собой палку, — но место, где они лежали, наполовину засыпанные, выглядело вполне надёжным. Зачем же ему понадобилось их закапывать?

Я шёл за ним, постепенно привыкая к темноте. Я избегал ступать в его следы, потому что они петляли, образуя сложные узоры, которые против воли запоминались и вызывали у меня головокружение. Он шёл неровно, словно танцующий калека. Должно быть, он стал марионеткой на нитках собственных нервов, подумал я. Мне было немножко страшно встретиться с ним лицом к лицу, но попытаться я считал своим долгом.

Вращение его следов привело меня в самую гущу мусора. Приземистые расплывчатые силуэты окружили меня со всех сторон: из зазубренного обрубка торчали металлические щупальца, которые принялись шарить в воздухе, стоило мне подойти ближе; торчащий из песка автомобильный корпус, ржавый и бесформенный, походил на рисунок, сделанный неловкой детской рукой; в складном верхе от коляски сверкал, точно плешь, песочный ком. Я обрадовался, выбравшись из этого лабиринта: предметы будто шевелились в темноте, мне даже почудилось, будто плешивый ком вот-вот откроет осыпающийся рот.

Но на открытом пляже были свои помехи. Рябь и узоры на песке стали яснее и как будто беспокойно вибрировали. Я то и дело оглядывался на море, не потому, что оно меня тревожило — хотя его настойчивый неритмичный плеск мне мешал, — но из-за неотступного ощущения, будто волны движутся всё медленнее, становясь вязкими, как патока.

Я споткнулся и обернулся поглядеть, что подвернулось мне под ногу. На мерцающем пляже лежала рубашка Нила, та её часть, которую ещё не успел похоронить песок. Ошибки быть не могло; я узнал рисунок. Пляж подсвечивал её снизу, казалось, что нейлон испускает собственное сияние.

Его танцующие следы вели назад, в мусор. Господи, помоги мне, даже тогда я продолжал думать, что он играет со мной в какую-то мерзкую игру — спрятался где-нибудь и ждёт момента, чтобы выскочить и напугать меня, а затем насладиться впечатлением. Я в ярости направился туда и тут же пожалел. Все предметы светились собственным светом и не отбрасывали теней.

Теперь у меня не осталось сомнений: свечение пляжа нарастало. Из-за него следы Нила казались очень большими: их контуры расплывались у меня на глазах. Спотыкаясь, я бросился назад, на чистую половину пляжа, и налетел на торчащий из песка автомобильный остов.

Это и был миг, когда кошмар стал реальностью. Конечно, я мог сказать себе, что это ржавчина съела машину, и та стала хрупкой, как раковина, но в тот момент я уже перестал обманываться. Я сразу понял, что всё на этом пляже было не тем, чем казалось, ведь врезавшись рукой в машину, я не только не почувствовал боли, но ощутил, как её крыша прогнулась, и вся конструкция сложилась и упала на песок, с которым немедленно слилась.

Я выбежал на открытый пляж. Но и там было не легче, ибо он весь зловеще мерцал, как болото, в котором тонет луна. Среди мусора я заметил обрывки одежды Нила, наполовину засосанные песком. Стремясь выбраться, я видел его следы впереди — они росли, менялись, делались неузнаваемыми, а потом терялись у большого бесформенного тёмного пятна.

В ужасе я начал озираться. Бунгало не было видно. Несколько минут спустя я разглядел тропинку, вернее, мешанину следов, пересекающую дюны. Медленно и осторожно, чтобы пляж или нависшее небо меня не заметили, я зашагал вперед.

Но дюны отступали. Кажется, тогда я завизжал — почти шёпотом, потому что чем быстрее я шёл, тем дальше оказывались дюны. Кошмар занял всю перспективу. Теперь я бежал, хотя чувство было такое, будто я стою на месте. Пробежав несколько шагов, я подскочил: песок так энергично хватал меня за пятки, что только губами не причмокивал. Несколько минут назад никаких зыбучих песков здесь не было, я ещё мог видеть свои следы. Я застыл на месте, меня неудержимо трясло, а мерцание пляжа нарастало, и тёмное небо как будто опускалось на меня, — и я почувствовал, что пляж меняется.

Одновременно с этим я ощутил нечто ещё худшее: менялся я сам. Круживший в моей голове смерч внезапно стих. Лёгкое помутнение сознания ещё осталось, но в остальном я чувствовал себя нормально. Я вдруг понял, что никакого солнечного удара не было. Возможно, причиной всему был внутренний конфликт: уехать я не мог, а выйти на пляж не решался, так как подсознательно чувствовал, что там должно произойти.

И вот оно произошло. Пляж победил. Может быть, Нил придал ему силы. Не смея оглянуться, я знал, что море остановилось. Выброшенные им на берег объекты, сложные символы, состоящие из чего-то похожего на плоть, копошились у его застывшей кромки. Окружавший меня шум, все эти песнопения и клокотание, шёл не от моря: слишком он был членораздельным, хоть и заунывным. Он шёл и из-под ног, этот голос пляжа, шёпот, слетавший с такого множества уст, что стал оглушительным.

Я почувствовал, как заёрзали подо мной песчаные гребни. Они были достаточно плотными, чтобы держать мой вес, но на песок совершенно не походили. Они заставляли меня переминаться с ноги на ногу. Ещё минута, и я бы заплясал, подражая тем дергунчикам, которые больше не выдавали себя за мусор, и присоединился бы к ритуалу тех существ, которые толпились на краю сгустившегося моря. Всё искрилось в дрожащем свете. Я подумал, что моё тело засветилось тоже.

Вдруг голова моя закружилась, как никогда в жизни, и я на мгновение выпал из кошмара. Я словно увидел себя со стороны: крошечная фигурка, невзрачная, как насекомое, перепуганная насмерть, истерически пытается подражать танцу кишащего жизнью пляжа. Этот миг тут же прошёл, но мне он показался вечностью. Потом я вернулся в своё неуклюжее тело, старательно выплясывавшее на пляже.

И тут же похолодел от ужаса. Меня затрясло, как от удара током, ибо я понял, чью точку зрения разделил только что. Оно всё ещё смотрело на меня, безразличное, как открытый космос, — всё небо было полно им. Подними я тогда голову — и заглянул бы в его глаза, или глаз, если у него, конечно, было что-то подобное. Мурашки бежали у меня по шее, и я смотрел вниз, но знал, что мгновение спустя подниму голову, ведь я чувствовал, что лицо, или что там ещё у него было, приближается, склоняясь надо мной.

Если бы мне не удалось прорваться сквозь удушающую панику, меня раздавили бы в ничто. Но мои зубы впились в губу, и я завизжал. Освобождённый, я вихрем понёсся вперёд, забыв о зыбучих песках. Дюны расползались при моём приближении, кишащий пляж мерцал, свечение мигало в такт пению. Меня пощадили, не сожрали, — но когда я всё же добрался до дюн, или мне позволили до них добраться, тёмное давящее присутствие ещё висело надо мной.

Я ползком карабкался вверх по тропинке. Рыдающие всхлипы наполняли мой рот песком. У моего дикого бегства не было никаких видимых причин. Я бежал от глубоко укоренившегося и неизбежного сознания того, что присутствие, затмившее собою небо, было лишь удобной метафорой. Как бы оно ни устрашало, на самом деле это была лишь версия, доступная моему восприятию, — большего мне нельзя было показывать, иначе я сошёл бы с ума.

5

С тех пор я больше не видел Нила — по крайней мере, в узнаваемом обличье.

На следующий день, выпив за ночь всё спиртное в доме в надежде заглушить свои страхи и панические мысли, я обнаружил, что не могу уехать. Я врал самому себе, будто иду на пляж в поисках Нила. Но тут же началась возня; узор пришёл в движение. Отупело глядя на него, я чувствовал, как что-то ворочается у меня в мозгу, точно мой череп стал раковиной.

Вполне возможно, что я простоял несколько часов, вперившись в пляж. Меня отвлекло движение: взлетал сорванный ветром песок. Я увидел, что он похож на гигантскую маску, изорванную и крошащуюся. И хотя её глаза и губы не могли удержать форму, она всё же пыталась подражать лицу Нила. Как только она, шелестя, двинулась ко мне, я со стоном бросился прочь, к дюнам.

В ту ночь он пришёл в бунгало. Я не осмелился лечь спать; дремал в кресле, то и дело вздрагивая и просыпаясь. Может быть, это во сне мне привиделось огромное лицо, которое, извиваясь и меняясь беспрестанно, вылезло из стены? Я определённо слышал слова, хотя его голос превратился в тот нечеловеческий хор, который терзал мои уши на пляже. Хуже того, когда я открыл глаза и увидел то, что могло быть лишь тенью, но никак не бесформенной массой, ушедшей в плотную поверхность стены, голос продолжал звучать ещё несколько секунд.

Каждую ночь, после того, как лицо погружалось в поверхность стены, словно в зыбучий песок, голос звучал на несколько секунд дольше, и каждую ночь, пытаясь вырваться из оков кресла, я всё лучше понимал его откровения. Я пытался убедить себя, что это лишь моё воображение, как оно в каком-то смысле и было. Явления Нила были только приемлемыми метафорами того, чем стал он, и чем становился я. Мой ум отказывался постигать истину, как она есть, и всё же я был одержим головокружительным и тошнотворным искушением узнать правду.

Какое-то время я боролся. Уехать я не смог, так, может, смогу писать. Обнаружив, что, как я ни бьюсь, мои мысли всё равно лишь о пляже, я написал это. Я надеялся освободиться, но, разумеется, понял, что чем больше думаешь о пляже, тем крепче становится его хватка.

Теперь я провожу на пляже почти всё время. Эти страницы я писал несколько месяцев. Иногда я вижу, как люди смотрят на меня из своих домов. Спрашивают ли они себя, что я там делаю? Узнают, когда придёт их срок, — узнают все до единого. Наверное, Нил его отчасти удовлетворил; теперь он не так торопится. Но это ничего не значит. У него своё время.

С каждым днём узор становится чётче. Помогают мои шаги. Стоит раз его увидеть, и он будет притягивать опять и опять. Я чувствую, как он растёт у меня в голове. Чувство ожидания всеохватно. Разумеется, это не я жду. Это ждёт голодный пляж.

Моё время близко. Большие влажные следы вокруг моих отпечатков становятся всё чётче — это следы того, чем я стану. Он просачивается во всё, хитрый и незаметный. Сегодня, взглянув на бунгало, я увидел, что они изменились, — стали похожи на окаменелости. Стали похожи на сны пляжа, в которые рано или поздно превратятся.

Голос теперь всегда со мной. Иногда сгустившаяся дымка принимает форму рта. В сумерках дюны выдвигаются вперёд, чтобы стеречь пляж. В темноте я вижу других, которые тоже вышагивают по пляжу. Только те, к кому прикоснулся пляж, могут их видеть; их силуэты расплывчаты — некоторые больше напоминают кораллы, чем плоть. Зыбучие пески заставляют нас повторять узор, а оно склоняется из бездны позади неба и смотрит. Море кормит меня.

Теперь я часто вижу что-то вроде сна. Я вижу то, чем стал Нил, — лишь фрагмент отпечатка, которым оно воспользуется, чтобы вернуться в наш мир. Каждый раз, когда мне уже почти удаётся вспомнить своё прозрение, я просыпаюсь. Мой мозг меняется, стараясь подготовить меня к концу. Скоро я стану тем же, что и Нил. Я весь дрожу, меня охватывает смертный страх, мой разум отчаянно хочет не знать. И всё же я смирился. В конце концов, даже если мне удастся уйти от пляжа, расти он не перестанет. Я понял достаточно и знаю: он всё равно проглотит меня, когда станет миром.

Перевод: Н. Екимова

Победитель

Пока Джессоп вел машину по набережной, он думал в основном о ветре, гнавшем залитые лунным светом тучи. Когда его «мини» оставила позади последнее из пустых конторских зданий, он увидел корабли, кренившиеся, как городские высотки при землетрясении. Машины круто разворачивались перед въездом на паромный причал. Несколько минут Джессон мрачно боролся с баранкой руля, подводя машину к воротам против ветра, всем весом отбрасывавшего ее назад. У самой эстакады с ним разминулась «тойота», набитая вопящими детишками, втиснутыми во все промежутки между багажом.

— Дублин не принимает, — сказал ему водитель с сильным ольстерским акцентом. Джессопу приходилось напрягаться, чтобы понять его. — Говорят, приезжайте через три часа.

— Я так и не поужинал! — возмутился один из сыновей, а его сестра недовольно добавила:

— Могли бы остаться у дяди!

Джессоп подумал, что и он мог бы на денек отложить поездку, но теперь уже забрался так далеко на юг, что не стоило поворачивать обратно. А мог бы вылететь из Лондона этим утром и обогнать непогоду, если бы не вздумал сэкономить. Он послал слова благодарности по ветру вслед «тойоте» и принялся выискивать убежище на предпортовой улице. Пивных хватало, но перед ними не было мест для парковки, не было и указателей на соседние стоянки. Джессон искал отель, где можно неторопливо перекусить и посидеть часок-другой, но сообразил, что все отели остались за пределами портового терминала.

Проскочив очередную пивную и доехав до другого конца переулка, Джессон резко развернулся под аккомпанемент возмущенных гудков. Он втиснул машину в узкий проезд между двумя ветхими домами с террасами, выходившими прямо на тротуар. Два ряда столь же унылых жилищ, с оконцами узкими, как дверные проемы, теснили ряд стоящих машин. Он заметил несколько табличек «Продается». Джессоп припарковался перед «Мореходом», под единственным уцелевшим уличным фонарем, и, прежде чем запереть машину, достал с заднего сиденья свой портфель.

В дальнем конце улочки виднелись открытые катера, плясавшие вокруг якорных канатов. Из пивной доносился невнятный гул голосов. Оконные стекла были мутными, но сквозь них читались налепленные изнутри плакатики: «НЫНЧЕ НОЧЬЮ. ПОЕМ ВСЮ НОЧЬ. НОЧЬ ВЕСЕЛЫХ КОНКУРСОВ». Он предпочел бы обойтись без подобного веселья. Впрочем, надо думать, найдется там укромный уголок, где можно поработать. Лампа и луна отбросили тень от его руки, когда он толкнул толстую исцарапанную дверь.

Сумрачное, задымленное помещение словно запуталось в сетях. Те, что наверху, слишком ярко блестели желтоватыми отблесками лампы, зато те, что в углах, напоминали непомерно разросшуюся паутину. Джессоп как раз убеждал себя, что и жалкая нищета может быть трогательной, когда дверная створка закачалась на ветру и, протолкнув его внутрь, захлопнулась.

— Прошу прошения, — обратился Джессоп к бармену и дюжине пивших и куривших за черными чугунными столиками.

Ответа не последовало, зато, пока он шел по обшарпанному деревянному полу к стойке, все провожали его взглядами. У человека за стойкой маленькие глазки, нос и рот уместились на тесном пространстве, оставленном на лице длинным подбородком. Он выглянул из-под провисшего куска сети и объявил:

— Один есть!

— Это ты, скажу тебе, прав, кэп, — проворчал мужчина, выигравший бы конкурс на самые крупные габариты у любых соперников.

— А и будь он не прав, ты сказал бы то же самое, Джо, — не вынимая из зубов сигареты, прокаркала его подружка, не многим уступавшая ему в размерах, и загремела браслетами, похлопав его по руке.

— Прошу прощения? — удивился Джессоп.

Она подняла руку — поправить падавшие на плечи рыжие пряди.

— Мы бились об заклад, что вы не попали на паром.

— Надеюсь, заклад был большой.

— Это он к тому, чтоб ты побольше выиграла, Мэри, — пояснил Джо. — Он тебе проиграть не желает.

— Верно, — согласился Джессоп и повернулся к бармену. — Что вы мне посоветуете?

— Ничего, пока я вас не знаю. Мы тут беремся угодить на всякий вкус, мистер.

— Джессоп, — ответил Джессоп и только тогда догадался, что его имени не спрашивали. — Для начала попробуем «Капитанское».

Пока бармен возился со скрипучим краном, он рассматривал облупленную, липкую стойку бара. Миниатюрная афишка призывала: «ВЫИГРАЙ ПУТЕШЕСТВИЕ В НАШЕМ КОНКУРСЕ», а вот меню нигде не было видно.

— У вас кормят? — спросил он.

— Жалоб в последнее время не было.

— Что вы готовите?

— А вы заказывайте.

— Карри можно? Что-нибудь в этом роде.

— А чего у вас на юге в него кладут?

— Все, что съедобно, — ответил Джессоп, чувствуя себя все более неловко. — На то оно и карри, верно? Тем более корабельное.

— Матросское рагу не желаете?

— Никогда не пробовал. Если оно готово, попробую.

— Храбрый парень, — кивнул бармен и подтолкнул к нему кружку с коричневой жидкостью. — Поглядим, как вы это осилите.

Джессоп как мог изобразил удовольствие от глотка пресного напитка с металлическим привкусом. Полез было за бумажником, но бармен его остановил:

— Расплатитесь перед отходом.

— Мне здесь подождать?

— Это чего же? — спросил бармен и тут же улыбнулся всем, кроме Джессопа. — А, вы про свою миску. Садитесь уж, мы вас найдем.

В этом Джессоп не сомневался, потому что никто здесь даже не пытался скрыть взглядов, провожавших его с портфелем в единственный свободный угол, дальний от двери. Когда он примостился на рваной кожаной табуретке и прислонился к отслоившимся обоям под сетью, дополненной паутиной, женщина, которая могла бы сойти за натуральную блондинку, если бы не темные усики над верхней губой, заметила:

— Хороший будет вечер, я вам скажу.

— Спорить не стану, Бетти, — сказал ее спутник, мужчина, у которого на груди лежала то ли спящая крыса, то ли борода, которую он и наставил на Джессопа. — Она права, Джессоп?

— Зовите меня Пол, — предложил Джессоп, хотя ему от этого не стало уютнее. — Часа два точно.

— Два часа — не вечер, Том! — фыркнул мужчина, у которого под рукава старого бурого свитера заплывали вытатуированные на запястьях рыбы и не столь миловидные морские жители.

— А что ж тогда, Дэниель?

— Не спорьте из-за меня, — попросил Джессоп, словно обращался к паре школьников. — Вполне может быть, что вы оба правы. Вернее, любой может оказаться прав.

Наверное, от обиды Дэниель ткнул корявым пальцем в сторону человека, накрытого черной помятой кепкой:

— Он уже Пол. Еще имена есть, чтоб уж нам знать, кто есть кто?

— Другими я не пользуюсь.

— Уж окажите любезность, откопайте ради нас.

Так выразилась Мэри, с хрипотцой в голосе, объяснявшейся, по всей вероятности, курением. Короткое молчание, и Джессоп услышал собственное смущенное бормотание:

— Десмонд.

— Матросское рагу, — объявил бармен, непонятно, к кому обращаясь. Может, он повторял заказ, а может, и нет.

Чтобы не приходилось поднимать голову, Джессоп, щелкнув, открыл портфель. Он выкладывал на столик бумаги, когда уличная дверь широко распахнулась, впустив только ветер. Ему пришлось прихлопнуть листки ладонью, пока бармен шел к двери и подпирал ее табуретом. Остальные продолжали рассматривать Джессопа.

— До сих пор студент, а, Дес? — поинтересовалась Бетти.

Он втайне ненавидел это имя с тех пор, как узнал, что оно ему принадлежит, но сокращение оказалось еще хуже. Дес Джессоп — такое имя учитель презрительно цедит сквозь зубы. Он почувствовал себя низведенным до чьего-то представления о себе и ощутил угрозу стать незначительным в собственных глазах. В то же время он ответил:

— Надеюсь, вечный студент.

— Хотите до самой смерти жить за наш счет? — с полной уверенностью предположил Джо.

— Я хочу сказать, всегда остается, чему еще учиться. Я бы сказал, это верно для всех.

— Мы уж всякого повидали, — буркнул Дэниель. — Насмотрелись.

— Простите меня, если со мной иначе.

— Это ни к чему, — заявила Мэри, — тут у нас всепрощающих не водится.

— И не надоест вам столько читать? — спросила Бетти.

— Совсем наоборот.

— Я из книг ничего не узнала, — объявила она, закончив хихикать над его словами. — Но и вреда они мне не сделали.

— А вот почитала бы чего-нибудь, так знала бы, что два часа — не вечер, — уколол ее Джо.

— Отвали от моей девчонки со своими шуточками, — предостерег его Том.

Все, кроме Джессопа, почему-то взвыли от смеха. Джессопу показалось, что нервная усмешка появилась у него на лице оттого, что губы крючками растянули к ушам. Он неуверенно поднимался на ноги, когда бармен крикнул:

— Не давай нам себя спугнуть, Дес! Прости, им надо повеселиться.

— Я просто… — Джессоп подозревал, что любое выражение, какое он выберет, непременно спровоцирует всеобщее веселье. — Где у вас…

— Корма, она всегда у тебя позади, скажешь, нет? — торжествующе, но не без издевки объявила Бетти.

Он оглянулся, еще не зная, считать ли это шуткой. На расстоянии вытянутой руки за ним располагалась дверца, столь неприметная, что он принял ее за кусок стены. Когда Джессоп толкнул ее, тусклый свет выявил два лица, вырезанные из дерева: резьба была такой грубой, что женское лицо отличалось от мужского только копной волос. Двери разделяло пустое пространство, оказавшееся, когда он обнаружил болтавшийся на проводе выключатель, коридором. Светящаяся гнилая груша лампочки высветила короткий проход, ведущий к выходу, заставленному ящиками с пыльной пустой тарой. Перегороженная дверь содрогалась от порывов ветра и, к его изумлению, от невнятного говора телевизора. У него не было времени на любопытство. В каждой стене имелась дверь, украшенная пародией на лицо, и он уже отвернулся от мужского, когда изображение на противоположной двери предупредило его, что длинные волосы на голове мужчины были пучком черной грибницы. Стараясь прикасаться как можно меньше, он толкнул дверь мужского туалета.

Выключатель в коридоре, как видно, включал все лампочки разом. Под чешуйчатым потолком трещала лампа дневного света, изливая бледное мерцающее сияние. В комнатушке едва уместились два забитых писсуара, где плавали размокшие окурки, и одна кабинка, напротив пегой от грязи склизкой раковины. Стена за писсуарами густо поросла зеленой плесенью. Символическое оконце рядом с кабинкой было забрано ржавой решеткой, колыхавшейся от старой паутины. Джессоп ногой отворил дверцу кабинки.

Водянистый звук стал громче — он решил, что неравномерные всхлипы издает бачок. Он заставил себя устроиться на пьедестале без сиденья. Едва он опустил взгляд, только отвращение к заляпанным грязью стенам помешало ему ухватиться за них. Что бы ни пялилось на него из черной воды разинутой пастью, оно наверняка было мертво: то ли утоплено кем-то, то ли выплыло по трубам из канализации. И конечно, не его предчувствия, а колеблющийся свет заставлял жадно шевелиться бледную глотку и серые толстые губы. Он натянул на руку рукав и дернул рычажок шаткого бачка. Когда поток мутной воды унес пасть в глубину, Джессоп отступил к первому писсуару и, зажав ладонью рот и нос, наполнил грязный фарфоровый овал до нижней кромки.

Он вывалился из мигающей комнаты и был уже почти у двери в бар, когда его заставил остановиться затихающий взрыв сердитых голосов. Он оборвался стуком мебели, и хриплый голос, принадлежавший, кажется, Бетти, приказал:

— Вот здесь и сиди!

Установилось неприятное молчание, и он осторожно приоткрыл дверь.

Бар выглядел более пустым, чем Джессоп его оставил. Двоих занимавших немалое пространство мужчин, сидевших прямо перед ним, на месте не оказалось. Табуретка, подпиравшая дверь, стояла как раньше. Не могут ли они подстерегать его, притаившись по сторонам двери? Он успел разозлиться на себя за нерешительность, но тут его заметил бармен.

— Еда сейчас будет, — объявил он.

Мэри появилась в поле зрения, придерживая рукой волосы, и обнаружила Джессопа:

— Вы чего не выходите? Прятки затеяли?

Когда смущение выгнало Джессопа из укрытия, он увидел, что Дэниель просто пересел. Его притиснули в угол двое, оставившие свободный столик, и выглядел он встрепанным, будто попал в ловушку.

— Он хотел влезть в ваши бумаги, Дес, — объяснила Бетти.

— Господи боже, да я вовсе не против. Там ничего важного.

— Для нас важно.

Когда Джессоп вернулся в свой угол, Том спросил:

— У вас на борту милашка? Сладенькая?

— Его красотка живет за океаном, — уверенно вмешалась Мэри и стала напевать.

— Ничего подобного! — огрызнулся Джессоп, обращаясь, впрочем, лишь к самому себе и занимаясь кружкой, которую в его отсутствие наполнили доверху. Когда хор умолк, он осторожно проговорил: — Нет, они все здесь.

— Все — это сколько? — заинтересовался Джо. — Вы, похоже, любитель женщин?

— По девушке в каждом порту, — вставил Том.

— Собственно говоря, ни в одном, — возразил Джессоп, рискнув засмеяться в надежде, что никто не усомнится: он смеется над собой.

— И у нас то же самое, — сказал Дэниель, снисходительно посматривая на остальных.

Микроволновка за баром звякнула, возвестив конец работы, и Джессоп с облегчением перевел взгляд на бармена, который нагрузил поднос и подал ему ужин. Когда серое варево в тарелке перестало колыхаться, Джессопу пришлось развернуть рваную салфетку, чтобы достать завернутые в нее вилку и ложку. Он выловил ложкой какой-то черноватый комок, и Бетти спросила:

— Что вы об этом думаете, а, Дес?

Ее вопрос показался Джессопу последним, но не первым из неуместных.

— А вы что думаете?

— Да мы уже ели. Так и заглотили.

— Наворачивайте, Дес, — посоветовал Дэниель. — Там, куда вы направляетесь, такого будет много.

Значит, это ирландское блюдо? Джессопу ничего не оставалось, как поднести ко рту капающий соусом комок. Вероятно, неизвестный овощ или мясо, разварившиеся до полной неузнаваемости в общем котле.

— Вкусно? — спросила Мэри.

Все наблюдали за ним.

— Гм… — По крайней мере набитый рот избавлял его от необходимости давать внятный ответ.

Он проглотил комок целиком, как устрицу, и тут же задумался, сколько повторений на бис потребуется, чтобы опустошить тарелку. Он жевал кусок, над которым пришлось серьезно поработать челюстями, когда Джо объявил:

— Раз вы не студент, ручаюсь, что вы учитель!

Джессопу наконец удалось проглотить и удержать в себе жесткую порцию пищи.

— Лектор, — поправил он.

— А какая разница?

— Я бы сказал, некоторая разница есть.

— Все равно учите, не так, что ли? Все равно живете за счет работяг.

— Брось, Джо, — вмешалась Мэри, — не то наш новый приятель не захочет с нами остаться.

Джессоп мог бы сказать ей, что это уже случилось. Он раздумывал, сколько можно оставить в тарелке, чтобы с достоинством удалиться и поискать другое убежище от урагана, и обязан ли он еще соблюдать вежливость, когда Том резко спросил:

— И что у вас за лекции, Дес?

«Для студентов!» — мог бы огрызнуться Джессоп, но вместо этого показал на партитуру Бетховена, приготовленную для вступительной лекции:

— Мой предмет — музыка.

Он стал нашаривать ложкой последний кусок, когда Мэри спросила:

— И какую отметку вы поставите за наше пение?

— Я вообще-то не оцениваю выступлений. Я скорее теоретик.

Том не удовлетворился пренебрежительным фырканьем Джо и спросил:

— Должны же вы отличать хорошее от плохого, раз вы этому учите?

— Шесть, — сказал Джессоп, чтобы покончить с темой, но тем самым привлек к себе все взгляды настороженных глаз, — Семь, — поправился он, — Добрые семь. Это из десяти. Отметка, которой порадовались бы многие профессионалы.

Бетти рассмеялась, ясно дав понять, почему остальные сидят с насмешливым видом.

— Вы ведь нас еще не слышали, Дес. Надо послушать.

Пока она готовилась начать, Джессоп успел понадеяться, что ему предстоит вытерпеть выступление хора. Бетти, пошатываясь, поднялась на ноги, выпятила грудь, укрепив в нем неприятное ощущение разницы в размерах ее молочных желез, и пошла на приступ мелодии. Что она предлагала сделать с пьяным моряком? Ее дикция и голос, достаточно надтреснутый, чтобы называться фальцетом, делали загадку неразрешимой. Джессоп позволил себе большой глоток «Капитанского» в надежде, что напиток сделает его более снисходительным. Бетти, задыхаясь, опустилась на место.

— О, — поспешно сказал он, — мне кажется…

— Еще рано говорить, — возразил Дэниель. — Прежде надо послушать всех.

Джессоп склонил голову — не в последнюю очередь ради того, чтобы не видеть Мэри. Кривобокость Бетти теперь представилась ему знамением злой судьбы. Слушать Мэри было достаточно тяжелым испытанием — голос ее звучал еще пронзительнее, чем у подружки, а ответ на вопрос песни остался еще более невразумительным.

— Ну вот, — сказала она, добравшись до слишком далекого конца, — кто следующий?

Пока Джо вставал, притопывая, возможно, чтобы привлечь взгляд Джессопа, тот набрал полную ложку матросского рагу, оправдывая свое внимание к тарелке.

Едва ложка попала ему в рот, стало ясно, что ее содержимое слишком упруго, чтобы разжевать, и слишком обильно, чтобы проглотить. Не успел еще Джо прореветь первую строку, когда Джессоп, пошатываясь, поднялся на ноги. Он отчаянно помахал ладонью на раздутые щеки и ввалился в дверь туалета.

Перспектива посещения мужской уборной заставила его зажать рот ладонью. Открыв локтем вторую дверь, он обнаружил, что женская выглядит не более заманчиво. Обломки почерневшей мраморной раковины валялись на неровном бетонном полу под ржавым протекающим краном на перекрученной зеленоватой трубе. Джессоп бросился в первую из двух кабинок, плечом толкнув дверь. Рваная дыра в блестящей асфальтовой заплате отмечала место, где располагался пьедестал. Что он должен был думать о странной субстанции, медузой раскинувшейся по ее краю? Не успел он рассмотреть ее в неровном свете, как масса съежилась и ускользнула в темную глубину. Этого зрелища хватило для того, чтобы заставить его выплюнуть в дыру все, что было во рту, и отступить в коридор. Отчаянно выискивая на стене менее заляпанный участок, чтобы к нему прислониться, Джессоп услышал голоса — продолжение телевизионной трансляции из-за задней двери, и более отчетливо — разговор в баре:

— Не пора уже сказать Десу?

— Бетти права, скоро надо будет.

— Мне не терпится увидеть его лицо!

— Я еще помню, какое было у тебя, Мэри.

Не только слова заставили его похолодеть — хуже было другое: быть может, утомленные пением, оба голоса перестали притворяться. Он наверняка принял бы их за мужские, не сбей его с толку прежние имена. Если ему случилось попасть в заведение такого рода — ему здесь совершенно не место. Постаравшись изобразить на лице полную невинность, для чего ему пришлось проглотить застрявший в горле комок, он смело вошел в бар.

Обстановка изменилась больше, чем он думал. Джо перенес свою тушу на табурет, загораживавший уличную дверь. Джессоп притворился, что не заметил, и тут же понял, что обрек себя притворяться, будто это не имеет значения. Он продолжал старательно притворяться, собирая партитуру и укладывая ее обратно в портфель.

— Ну, — выговорил он настолько непринужденно, насколько позволяли ставшие непослушными губы, — мне, пожалуй, пора.

— Погодите еще малость, Дес, — сказал Джо, всем весом привалившись к двери. — Послушайте-ка!

Джессоп не понял, относится ли это к новому порыву ураганного ветра или к словам.

— Мне нужно кое-что взять из машины.

— Скажите нам что, и мы вам принесем. Вы одеты не по погоде.

Джессоп пытался найти слова, которые позволят ему уйти, и решал, каким тоном их следует сказать, когда Дэниель заметил:

— Все ваше пение отпугнуло Деса и от нас, и от ужина.

— Тогда давайте послушаем вас, Дес, — слишком настойчиво предложил Джо. — Ваша очередь петь.

Может, им больше ничего и не нужно? Джессоп поймал себя на том, что бормочет:

— Я не знаю, что исполнить.

— А то же, что и мы, — отозвался Джо.

Джессоп сжал за спиной потные ладони и втянул побольше воздуха, надеясь, что это поможет удержать внутри воскресший вкус съеденного. Он повторил вопрос про моряка, и его ослабевший голос вернулся к нему, а слушатели покачивались из стороны в сторону, видно желая его поддержать. Бармен обнаружил очередной стакан, который стал тереть с особой страстью. Когда Джессоп закончил, всей душой желая, чтобы уже действительно настало утро, когда он окажется на пароме, голос его сорвался.

— Чудесно! — прокричала Бетти, поправив упавшую грудь, — Еще!

— Я больше ничего не помню. В сущности, я не разбираюсь в подобной музыке.

— Научитесь, — пообещал Дэниель.

— Уведи его повидаться с ней, — напела Бетти, — и он протрезвеет враз.

— Дай послушать ему, как она поет, и он больше не станет пить, — добавила Мэри, кажется с торжеством в голосе.

Они просто подсказывают строчки, убеждал себя Джессоп. Может быть, те самые, что они пели. Эта мысль не помогла ему продержаться под множеством глаз, глядящих из темноты, что сочилась сквозь сети. Ему почудилось, будто его заманили в пещеру, где в темноте невозможно даже защищаться. Вокруг виднелись и все более беспокойно шевелились тяжелые тени. Мэри пальцами расчесывала свои рыжие пряди, словно подумывала с ними расстаться.

— Давай, Дес, — произнес Джо таким тоном, что Джессоп на мгновение поверил — его направляют на выход. — Не стоит чураться компании.

— У нас всего одна ночь, — добавил Том.

— Так что нам придется всех устроить, — сказал Дэниель.

Джессоп только и понимал, что не желает понимать. Его пробил озноб, так что чуть не разошлись стиснутые ладони. Дрожь лишила его остатков самообладания — и тогда он увидел, возможно, свой последний шанс.

— Вы правы, Джо, — сказал он, позволив им заметить, как он дрожит. — Я одет не по погоде. Надо переодеться.

Держа перед собой портфель в доказательство своих намерений, он устремился к двери туалета. Мэри пропищала:

— Не стесняйся, Дес. Переодевайся прямо здесь.

— Спасибо, лучше не надо, — пробормотал Джессоп, собрав последние остатки уверенности и заковыляв по коридору.

Как только дверь захлопнулась, он подпер ее портфелем. Даже если он решится расстаться с вещами, дверь это не удержит. Он на цыпочках, шатаясь, пробежал в конец коридора и опустил на грудь верхний ящик. Вернулся обратно, стараясь не звенеть бутылками. Подставил ящик под петли углом и унес с собой портфель. Не слушая смутного бормотания телевизора из-за двери, снял следующий ящик. Сколько он успеет переставить, пока кому-то покажется, что его слишком долго нет? Возвращаясь за третьим ящиком, услышал возню у дверей в обоих концах коридора.

Еще хуже смутной настойчивости представлялось то, что двери толкали в унисон, словно щупальцами одного существа, протянувшимися… откуда? Снизу или снаружи бара? Любая мысль могла лишить его остатков сил. Чтобы не думать, он набросился на следующий ящик — единственный из окружающих его предметов, который еще внушал уверенность в своей реальности. Он громоздил ящик за ящиком у стены, а последний отволок в сторону, звеня бутылками. Подхватив портфель и уже не скрываясь, он ударился всем телом в железную решетку двери.

Схваченная ржавчиной, она не подавалась. Он уронил портфель и вцепился в дверь двумя руками, навалившись каждой унцией своего веса. Решетка скрежетнула, обнаружив присутствие по ту сторону двери кого-то, равного Джессопу по силе. Это был ветер — и он ослабел, позволив Джессопу и двери медленно продвинуться вперед. Вставив в щель ботинок, он потянулся за портфелем. Снаружи оказался темный переулок на задах улицы. Шум и нечто более вещественное, хлынули на него — ветер нес гомон голосов и музыку. В конце переулка, всего в двадцати футах, его ожидали трое.

Впереди стоял Пол, словно свитый из проволоки, по сторонам — Том и Джо. Пол надвинул свою мятую шапчонку до самых бровей, а мышцы у него на руках дергались, как толстые палки в прибое.

— Ты не уйдешь теперь, когда мы дали тебе имя, — сказал он.

Вспышка ярости, а скорее паники, заставила Джессопа выкрикнуть:

— Мое имя Пол!

— Я с тобой за него подерусь, — сказал Пол, прыжками приближаясь к нему.

— Я больше не играю ни в какие игры.

— И мы тоже. Ты выиграл.

— Выиграл, едва вошел в дверь. — Том, видимо, полагал, что Джесеопу будет приятно это услышать.

Джессоп вспомнил объявление о конкурсе. Ему мгновенно стало ясно, что, сколько бы он ни отбивался, получения приза не избежать.

— На тебя играли, — сообщил ему Пол, а Том и Джо одновременно качнулись вперед.

Джессоп развернулся и сломя голову бросился к главной улице. Темнота казалась почти твердой, и в ней запутались ветер и звуки. Грозный шум несся из домов, от телевизоров и музыкальных центров, включенных на полную громкость. От этого Джессоп чувствовал себя отверженным, хотя, конечно, это должно было означать, что помощь рядом, стоит только позвать. Он пробивался сквозь беспощадный ураган к далекому проходу, который словно издевался над его усилиями, раскачиваясь взад и вперед. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Пол со своими приспешниками быстро шагает следом. Мимо разрыва впереди промелькнула машина, словно манила его вперед, пока Джессоп боролся с ветром, заталкивавшим его в боковую щель между домами. Или свернуть туда, пусть даже это уведет его дальше от главной дороги? Страх заблудиться, не избавившись от погони, заставил его миновать развилку — и тут дорогу преградили Бетти и Мэри.

Они и сейчас были в платьях, хлопавших на ветру, но их широкие плечи не оставляли надежды на спасение. Ветер подхватил пряди Мэри, и они крабьими клешнями вцепились в лицо Джессопу.

— Кое-кто из нас старается больше походить на нее! — прорычала Мэри, то ли оправдываясь, то ли угрожая. — Старается ей угодить.

— Многие старались! — примерно тем же тоном добавила Бетти. — Просто мы первые, у кого на борту оказались такие, как она.

— Не удивлюсь, если ее сестры теперь тоже захотят увидеть мир.

— Она не только берет, — еще более отчаянно доказывала Бетти. — Она обо всем заботится.

Все это время Джессоп пятился назад — и от их слов, и от своего понимания, но затхлый вкус своего ужина он не мог оставить позади. Снова очутившись на развилке, он уже не противился урагану. Порыв ветра втолкнул его в проход и погнал бегом в темноту, пока не удалось повернуть. Дома, стеснившиеся вокруг него, были ветхими, нежилыми, но шум с обеих сторон свободно доходил до его ушей, — возможно, обитатели жилых зданий включили звук еще громче. Почему в проходе становится все темнее? Он не хватился полоски освещенного луной облака, пока не осознал, что его больше не видно. В то же время его шаги стали отдаваться звонче, что можно было объяснить эхом между стен, но его слух прикипел к другому звуку — к пению.

Песня звучала высоко и сладостно, и в ней не было ничего человеческого. Она, казалось, могла избавить его от всех мыслей, даже от мимолетной фантазии, будто содержала в себе все мелодии. Все потеряло смысл, кроме одного: следовать за ней к ее источнику, — и он даже не заметил, что пол под ногами вдруг накренился, отбросив его к стене. Вскоре ему пришлось расстаться с портфелем, чтобы придерживаться за металлические стены коридора. Он слышал, как топают за ним завсегдатаи «Морехода», и, оглянувшись, увидел, как откатываются назад ветхие дома за спинами Мэри и Бетти. Все это не имело для него никакого значения, кроме только кашля двигателя, который, опасался он, мог прервать пение. Кто-то открыл для него крышку люка и показал, как перехватывать руками по трапу, уходившему вниз, в сырой неосвещенный трюм.

— Вот что слышит моряк, — сказал один из членов экипажа, в то время как нога Джессопа повисла в воздухе, и он задумался, относится ли это к мощному шуму волн под ним или только к песне.

На миг, слишком короткий, чтобы мысль задержалась в его мозгу, ему почудилось, что он постиг природу певицы. «Только так и можно петь, если так выглядишь», — пришла последняя мысль. Она показалась Джессопу совсем пустой, и он забыл о ней, когда древняя песня увлекла его в огромную колыбель тьмы.

Перевод: Г. Соловьёва

Примечания

1

Музей Роджерса — отсылка к рассказу Г. Ф. Лавкрафта «Ужас в музее». (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

2

«Рудник на Югготе» входит в сборник, который почти весь состоит из рассказов для межавторского цикла «Мифы Ктулху. Свободные продолжения». На русский язык из него до сего момента была переведена только «Поющая равнина».

(обратно)

3

Юггот — название Плутона в мифологии Г. Ф. Лавкрафта.

(обратно)

4

«Жук» — очевидно, имеется в виду роман Ричарда Марша, 1897 года, по жанру похожий на «Дракулу» Брэма Стокера.

(обратно)

5

Севернфорд — вымышленный город в Великобритании, в котором (и вокруг него) происходит действие многих рассказов Кэмпбелла.

(обратно)

6

«Откровения Глааки» — книга, придуманная самим Кэмпбеллом для «Библиотеки Мифов Ктулху» (в которую входят «Некрономикон», «Книга Эйбона», «Сокровенные Культы» Фон Юнцта, «Пнакотические рукописи» и многие другие.).

(обратно)

7

Йена — Йенский университет имени Фридриха Шиллера (Германия).

(обратно)

8

Тонд — некий мир, о котором у Кэмпбелла есть цикл фантастических рассказов (ни одного не переведено на русский).

(обратно)

9

Ракообразные — Грибки с Юггота, о них подробней в повести Лавкрафта «Шепчущий во тьме». Однако у Лавкрафта Грибки пересекали космос на своих крыльях, а не с помощью телепортации (насколько я помню).

(обратно)

10

…со времён Джойри — отсылка к циклу «Джирел из Джойри» Кэтрин Мур.

(обратно)

11

Ярд — английская мера длины, равная 0,91 м.

(обратно)

12

«Красный отель» — Р. Кэмпбелл подразумевает историю, которая имела место во Франции в 1830-е годы. Хозяева «Красного отеля», бывшие фермеры Пьер и Мария Мартены были признаны виновными в том, что грабили и убивали своих постояльцев. Их казнили на гильотине во дворе собственной гостиницы. Эта история вдохновила Оноре де Бальзака на одноименный роман, выпущенный в 1831 году. Его книга также была дважды экранизирована — в 1910-м Камилем де Морлоном и в 1923-м Жаном Эпштейном.

(обратно)

13

Thos. — сокращение имени Thomas. Томас Ли.

(обратно)

14

«Thos. Lee pinxit» — pinxit — «писал красками Томас Ли». Это один из видов сокращённой подписи на средневековых картинах и гравюрах, подробнее о них можно прочитать здесь http://art-con.ru/node/216.

(обратно)

15

Мэтью Хопкинс (ок. 1620 — 12 августа 1647) — английский охотник на ведьм, /Хопкинс, Мэтью.

(обратно)

16

Юггот — название, придуманное Г. Ф. Лавкрафтом для планеты Плутон. См. его рассказ «Шепчущий во тьме», а также рассказ Рэмси Кэмпбелла «Рудник на Югготе».

(обратно)

17

Шаггаи — погибшая планета где-то на краю вселенной. Подробней о ней написано в рассказе Р. Кэмпбелла «Насекомые с Шаггаи».

(обратно)

18

Тонд — ещё одна планета, придуманная Кэмпбеллом. Там живут люди, немного отличающиеся от землян, их миром правят чёрная магия и тёмные боги. Есть цикл из нескольких рассказов о Тонде, см., например, «Безумие из подземелий».

(обратно)

19

Валтум — инопланетный бог из одноимённого рассказа Кларка Эштона Смита.

(обратно)

20

«Последний поворот на Бруклин» («The Last Exitto Brooklyn», 1964) — роман Хьюберта Селби, вызвавший крайне неоднозначную реакцию в связи с откровенным изображением табуированных тем и предметов, таких как наркотики, групповое изнасилование, гомосексуальность, трансвестизм и т. д.

(обратно)

21

Жан Жене (1910–1986) — выдающийся французский писатель, поэт и драматург, автор, в частности, автобиографического романа «Дневник вора»; известен намеренно эпатажным изображением гомосексуальности и жизни преступного мира.

(обратно)

22

«История розги» («History of the Rod») — по всей видимости, имеется в виду книга преп. У. М. Купера «История розги во всех странах мира, с древних времен до наших дней» (1869).

(обратно)

23

Брайан Уилсон Олдисс (р. 1925) — английский писатель и писатель-фантаст, в 1960 г. избран президентом Британской Ассоциации научной фантастики, а в 1968 г. признан лучшим писателем-фантастом Великобритании.

(обратно)

24

Эдвин Чарлъз Табб (р. 1919) — британский писатель, автор научно-фантастических романов и повестей, фэнтези и вестернов.

(обратно)

25

Гарри Гаррисон (р. 1925) — американо-ирландский писатель, прославившийся в жанре научной фантастики.

(обратно)

26

«Садизм в кино» («Le Sadisme аu Cinema») — книга Жоржа де Культре (1865).

(обратно)

27

Ален Роб-Грийе (Alain Robbe-Grillet, 1922–2008) — французский писатель, один из основателей движения «Новый роман»; публикация его романа «Вуайерист» («Voyeur», 1953) сопровождалась громким скандалом в связи с оскорблением общественной нравственности.

(обратно)

28

«Обед нагишом» («Naked Lunch», 1959) — роман Уильяма Берроуза, одно из центральных произведений культуры бит-поколения. Многие эпизоды книги носят намеренно провокационный, эпатажный характер: размышления на тему гомосексуальности, порнографические описания извращенного секса и т. д.

(обратно)

29

Уэкфорд Сквирс — персонаж романа Ч. Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби» (1839), директор школы для мальчиков под названием Дотбойс-Холл, прославившийся жестоким обращением с учениками и приверженностью к телесным наказаниям.

(обратно)

30

Кнуд Великий (ок. 995–1035) — король Дании, Англии и Норвегии, владетель Шлезвига и Померании.

(обратно)

Оглавление

Из цикла «Дракула. Свободные продолжения»

  Превращение

Из цикла «Франкенштейн. Свободные продолжения»

  Иная жизнь

Из цикла «Мифы Ктулху. Свободные продолжения»

  Откровения Глааки

  Башня с Юггота

    I

    II

    III

    IV

  Лицо в пустыне

  Церковь на Хай-стрит

  Возвращение ведьмы

  Рудник на Югготе[2]

  Насекомые с Шаггаи

    I: Местонахождение конуса

    II: Тварь в тумане

    III: Насекомые из конуса

    IV: Исход из бездны

    V: За последней дверью

  Камень на острове

  Поющая равнина

  Обитатель озера

  Разрывающий Завесы

  Перед грозой

  Черным по белому

  Безумие из подземелий (финальная версия)

  Голос пляжа

    1

    2

    3

    4

    5

  Победитель Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg