«Похоть»

Похоть (fb2) - Похоть 1130K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Николаевна Михайлова

Ольга Николаевна Михайлова Похоть

«Th'expense of spirit in a waste

of shame Is lust in action…»

Шекспир, сонет 129[1]

Глава первая

Страсть вначале — чужой, после — гость, и наконец — хозяин дома.

Талмуд

— Хорошо, дорогая, я поговорю с профессором, — Хэмилтон отключил вызов и опустил телефон в карман.

Стивен был уверен, что Гриффин войдёт в его положение и разрешит вместо поездки на раскопки в Комотини остаться в Лондоне. Самому Хэмилтону ехать тоже не хотелось, гораздо лучше было провести это время с Брэндой на побережье в Брайтоне. Но как всё объяснить? Сказать профессору, что его невеста не желала больше «мириться с неопределённостью» и поставила ему ультиматум, было, конечно, немыслимо. А между тем Гриффин рассчитывает на Стивена и едва ли сможет сейчас, за несколько дней до отъезда, найти другого химика. Хэмилтон в досаде кусал губы. Что делать? Но за всю дорогу до колледжа так ничего и не придумал. Надежда, что Гриффина на месте не окажется, тоже не оправдалась: профессор с утра был в лаборатории. Хэмилтон со вздохом переступил порог, решив сослаться на «личные обстоятельства».

Лоуренс Гриффин, лысеющий шатен неопределённых лет, отпустил весной короткую шкиперскую бородку, но круглые очки в металлической оправе мешали ему уподобиться старому морскому волку: слишком уж много было в тёмных глазах профессора добродушия и какой-то странной наивной искушённости. Сейчас он, заложив руки в карманы и покачиваясь с носков на пятки, болтал с Арчибальдом Тэйтоном, широкоплечим брюнетом с жёстким волевым лицом средневекового монаха, резкие черты которого странно контрастировали, однако, с мечтательными голубыми глазами. Тэйтону не было ещё и сорока, но он, как и Гриффин, считался признанным авторитетом в области археологии. Оба они, увлечённые разговором, не заметили Хэмилтона, в нерешительности остановившегося за стендом с отчётами о прошлых экспедициях.

Стивен прислушался.

— Уверяю вас, Лори, он городит вздор, — Тэйтон закурил и небрежно махнул рукой, отгоняя дым от лица. Движения его были немного нервозны и, несмотря на явную силу мощных запястий, руки едва заметно тряслись.

Гриффин азартно возразил:

— Но его мнение подтвердил и Хьюго Стрэнд, а он эксперт международного класса. Вы что, Арчи, сомневаетесь в его компетентности? — по губам Гриффина промелькнула несколько двусмысленная улыбка.

Тэйтон пожал плечами.

— Если нам мало собственных заблуждений, Лори, мы всегда можем расширить их мнениями экспертов. Но вспомните, кто заказал ему исследования. Гауэр Стрит, Блумсбэри. Я не ставлю под сомнение его компетентность, но он их эксперт и этим всё сказано. — Слова «их эксперт» Тейтон выделил кривой усмешкой и чуть глумливой интонацией.

— Вы убеждённый скептик, Арчи. Почему вы не верите в беспристрастность? Стрэнд не дурак, прекрасное образование… — разговор, казалось, не очень-то волновал Гриффина, он скорее забавлялся, чем спорил, и, похоже, несмотря на свои возражения, был почти согласен с оппонентом.

— А сейчас простого-то дурака днём с огнём не сыщешь, — задумчиво и серьёзно проговорил Тэйтон, но в голосе его по-прежнему плясали чёртики. — Все с высшим образованием. А уж эти так называемые «эксперты»… — Он жёлчно усмехнулся. — Сделайте три верных догадки подряд — и репутация эксперта вам обеспечена.

— Да, — со смехом подтвердил Гриффин, — тут, боюсь, вы правы.

Они заговорили о составе экспедиции. Уже дал твёрдое согласие на участие Франческо Бельграно, доктор Болонского университета, один из крупнейших экспертов по древней сфрагистике и глиптике. К ним, возможно, присоединится и профессор немецкого университета Мартина Лютера Макс Винкельман с супругой. Организационные вопросы возьмёт на себя Спирос Сарианиди, знаменитый бонист и нумизмат. Пока это не точно, но может приехать и Карвахаль с сестрой — сейчас они на раскопках в Египте.

— Я написал ему по электронке и передал ваше приглашение, он тут же отозвался и сказал, что постарается выбраться. Обещал быть и Рене Лану из Парижа, известнейший полиглот, специалист по эпиграфике и некрополистике. Но вот медик…

— Будет мой друг Дэвид Хейфец, он согласился приехать, — торопливо сказал Тэйтон и спросил, едет ли Хэмилтон?

Гриффин ответил, что рассчитывает на это, ведь Винкельман пока не уверен, что сможет приехать. Тэйтон осведомился, достаточно ли предоставленного им финансирования? Лоуренс поспешно кивнул, заверив Арчибальда, что в прошлом году в Турции они на такую же сумму прожили целых три месяца.

Стивен слушал разговор учёных, никак не решаясь прервать их, но тут в глубине огромной лаборатории открылась дверь, которая вела в верхний холл, и оттуда появилось странное видение. На лестничных ступенях Стивен сначала увидел крохотные, совсем детские ножки в серых замшевых туфельках, потом меж балясин задымилось облако нежного полупрозрачного шифонового платья, на котором, как на крыльях бабочки-махаона, искрились разводы белого, чёрного, алого и жемчужно-серого. Мелькнула бледная рука на перилах, и наконец, проступило лицо ангела, обрамлённое густыми тёмными волосами.

Девушка замерла на последней ступеньке и молча взглянула на Гриффина и Тейтона. Стивен теперь рассмотрел, что волосы её не темны, а белокуры, точнее, цвета сигарного пепла, а во всей фигурке, необычайно утончённой и какой-то полупрозрачной, проступало что-то призрачное. Казалось, она могла пройти сквозь стену и, подобно дыму, раствориться в воздухе. «Бесплотность, бестелесность» — наконец нашёл Хэмилтон нужное слово. На него повеяло каким-то милым ароматом, свежим, как утренний цветок, приправленный соком апельсинов и вкусом кисло-сладких ягод винограда, ароматом молодости, непостоянства, юношеской романтики и вечного студенчества.

Стивен очарованно вгляделся в девушку. Такое он видел впервые. У неё было лицо-хамелеон, лицо вне времени, национальности, пола и возраста, лишённое мимики и внутренней страсти, но в этой бесстрастности была своя мистика. Она могла быть египетской Нифертити, подумал Стивен, но белый напудренный парик сделал бы из неё мадам де Помпадур, а короткая стрижка «под мальчика» превратила бы её в прелестного римского отрока. Это было лицо той абсолютной правильности, которое так любят визажисты, из неопределённых очертаний которого поистине можно вылепить что угодно.

Спустилась она, несмотря на каблучки, очень тихо, почти беззвучно, однако Гриффин неожиданно резко обернулся. На мгновение он растерялся, но тут же как-то натужно-приподнято проговорил:

— А вот и Галатея…

Стивен осторожно перевёл дыхание. «Галатея…» Это имя, совсем не английское, прихотливое и даже вычурное, почему-то удивительно ей подходило. Она и вправду казалась ожившей статуей гениального скульптора, воздушной ботичеллиевской Весной, но при этом в ней ощущалось и что-то кукольно-неживое, как в гофмановской Олимпии или восковой фигуре музея мадам Тюссо.

Девушка мотыльком пропорхнула несколько ярдов, — Стивен заметил только движение рисунка на подоле да лёгкий взмах бледных трепетных пальцев, — и оказалась рядом с мужчинами.

— Так мы выезжаем в пятницу, мистер Гриффин? — Её голос оказался удивительно мелодичным контральто и немного привёл Стивена в чувство: в его модуляциях не было ничего потустороннего, напротив, проступал тон мягкой, почти альковной неги, точно в дорогое выдержанное вино золотистой струйкой вливали сочный и густой осенний мёд.

— Да, и надеюсь, найдём нечто интересное и для вас, миссис Тэйтон, — любезно кивнул Гриффин, растянув губы в улыбке. — Например, бусы Персефоны…

— Или ящик Пандоры, — насмешливо поддержал его Тэйтон.

«Миссис Тэйтон…» Господи, так она… жена Арчибальда Тэйтона? Стивен растерялся, а Галатея беззвучной походкой направилась к двери и тут заметила его. Она чуть отпрянула, пахнув на него лёгкими духами с обманчиво-прохладным запахом роз, огромные жемчужно-серые глаза с зеленоватым отливом, казалось, поглотили его, точнее, вобрали в себя, он ощутил затылком холод дверной рамы, потом всё вдруг исчезло, померкло, остыло.

Она ушла. Ушла, оставив за собой один из лучших цветочных ароматов. Яркая, дикая и необузданная роза показалась Стивену эталонным запахом совращения, рисующим в воображении постель из роз, бесстыже-алых и белоснежных, с тёмно-зелёными стеблями и длинными острыми шипами: любовь и боль, неудержимая страсть и страдание. Томительное сладострастное благоухание в конце концов исчезло, истончившись терпкой зеленью и наркотическим мускусным шлейфом.

— Боже мой, Стивен, мальчик мой, вот и вы, — Гриффин, проводивший болезненным взглядом Галатею Тэйтон, теперь заметил и его.

Хэмилтон подошёл к ним.

— Вы ведь знакомы со Стивеном Хэмилтоном, Арчибальд? — учтиво обратился Гриффин к коллеге, при этом в глазах профессора Стивен прочёл какое-то явное замешательство.

Тэйтон, внимательно поглядев на Хэмилтона, уверенно сказал, что они встречались на лондонском симпозиуме палеонтологов в прошлом декабре, и протянул ему руку. Рукопожатие изумило Стивена, он будто стиснул длань манекена: ладонь Тэйтона едва отозвалась на касание, была холодна и тверда, как бронзовый канделябр. От густых волос Тэйтона тоже струился тонкий аромат, неизвестный Хэмилтону, и он ему не понравился. Повеяло ладаном, холодным и пряным, сухой дым божественных воскурений томил и даже изнурял. Откуда-то проступил перец — радиоактивной пылью ядерной катастрофы. Осталась последняя нота — бальзамический запах мирровых смол. Последняя жертва навсегда ушедшим богам.

У Хэмилтона начало колоть в висках. Он был чрезмерно чувствителен к запахам, и сам никогда не выбрал бы подобный.

— Ну, а вы готовы, мой мальчик? — глаза профессора теперь засияли. — Выезжаем двенадцатого. Долетим до Салоник, оттуда Сарианиди обещал довести нас до Комотини. Говорит, снял нам на два месяца прекрасную виллу — представьте, из окон видно море, и цена совсем смешная. И всего в полумиле от раскопа! — Гриффин довольно потёр руки. — А то, как вспомню эти арабские дома в Сусурлуке, дрожь берёт, — он брезгливо поёжился.

— Конечно, профессор, я готов, — Стивен отчеканил эти слова, на миг сам поразившись проступившей в них твёрдой уверенности. Он, всю дорогу сюда подыскивавший слова для отказа и пытавшийся придумать для него уместный повод, теперь даже не вспомнил об этом. — Я подготовлю все реактивы, надо только зарезервировать одно лишнее багажное место.

Гриффин кивнул, сказал, что помнит об этом, и Хэмилтон пошёл к двери. Он взялся за ручку и уже повернул её, когда неожиданно услышал, как Гриффин нервозно, со странным смешком спросил Тейтона:

— А вашей супруге не будет там с нами скучно, Арчи?

Стивен ещё не закрыл дверь, как Тэйтон наклонился к Лоуренсу Гриффину и иронично пробормотал:

— Не волнуйтесь, Лори. Когда у леди правильно вырезано декольте, джентльмены очень быстро замечают, как глубок и разнообразен её внутренний мир, и скучать ей не дадут, — трудно было понять, насколько он шутит, ибо, хоть губы его искривились в усмешке, глаза Тэйтона, ярко-голубые и задумчивые, совсем не смеялись.

Впрочем, Гриффин тоже не смеялся. Вид у него был немного растерянный и жалкий.

* * *

…После этой встречи Стивен три часа лихорадочно бегал по магазинам, докупая необходимые препараты, затем упаковывался и опомнился только после того, как чемоданы были почти уложены, реактивы собраны и впихнуты в ящики. Тут Хэмилтон вспомнил, что в восемь вечера обещала прийти Брэнда, и растерялся. Что он ей скажет? Но эта мысль, которая ещё утром всерьёз его обеспокоила бы, сейчас как-то блёкло пронеслась в мозгу, не задев ни ума, ни сердца. Перед его глазами всё ещё игриво колыхалась шифоновая ткань, мелькала рука на перилах, в дымных глазах с зеленоватой поволокой проступала какая-то завораживающая, щемящая истома. И это видение почему-то вытеснило всё, что занимало его раньше: необходимость успокоить Брэнду, договориться с тьютором и уклониться от поездки.

Вздор это всё. Конечно, он должен ехать.

Вопреки ожиданиям Хэмилтона, его невеста не закатила скандала. Сама Брэнда, чьи рыжие волосы и очаровательные веснушки ещё вчера кружили ему голову, сегодня показалась ему совсем неинтересной, невзрачной и… обыкновенной. Что он находил в ней раньше? При этом, застав его вечером возле уложенного багажа и выслушав отрывистые слова Стивена, что он должен выехать двенадцатого, потому что Гриффин никак не может обойтись без него, она ничего не сказала. Только оперлась плечом о дверной косяк и бросила долгий задумчивый взгляд на Стивена — как смотрят на тяжелобольного, взвешивая его шансы на выздоровление. Даже осторожным полушёпотом спросила, что с ним такое? Что произошло?

Ох уж, эти женщины… Хэмилтон снова повторил, что не может подвести Гриффина, напомнил, сколь многим обязан ему, и не поехать сейчас, когда тот рассчитывает на него, было бы не по-джентльменски. Сказав это, Стивен сразу пожалел о своих словах: ведь он обещал Брэнде, что они узаконят свои отношения до начала лета, и нарушение этого обещания тоже было не больно-то джентльменским поступком. Однако Брэнда не прицепилась к его словам, но продолжала разглядывать так, словно впервые видела. На лице её застыли тревога и недоумение, и она, опасливо спросив, не задержится ли он в Греции дольше июля, и, услышав, что уже первого августа он будет в Лондоне, попрощалась и ушла.

Нрав Брэнды был совсем не викторианским, и в другое время её поведение удивило и насторожило бы Хэмилтона, но сейчас он только обрадовался. Надо же, обошлось без ругани. «А почему?» — спросил он себя. Да потому что в кои-то веки он поступил как мужчина, жёстко настоял на своём, и женщина сразу поняла своё место.

Впрочем, все эти приятные мысли о мужском превосходстве тоже пронеслись в его голове как-то мельком, не затронув души. Хэмилтон вздохнул полной грудью, резко выдохнул, плюхнулся на кровать, заложил руки за голову и задумался.

Он не знал Тэйтона близко и понятия не имел, что тот женат. Как давно? Влюблена ли Галатея в мужа? Странно, но это совсем не читалось. В равной степени Хэмилтон не заметил, чтобы Арчи Тэйтон был сильно увлечён супругой, но это всё могло быть и позой: Хэмилтон и сам не любил демонстрировать свои чувства на публике, а по лицу Тэйтона и вовсе ничего не прочтёшь. Но в его глазах, и Стивен точно помнил это, промелькнуло при последнем вопросе Гриффина о жене что-то странное — едва ли не раздражённое, почти злобное. Возможно, он заметил, как странно вёл себя Лоуренс Гриффин, который явно не остался равнодушен к чарам миссис Тэйтон, и просто насмехался над ним?

Хэмилтон вздохнул. Лори Гриффин — старый знакомый Арчи Тэйтона, и едва ли он позволит себе волочиться за его женой. И с чего бы ей предпочесть Гриффина?

Хэмилтон не без самодовольства подумал, что у него гораздо больше шансов привлечь внимание Галатеи.

Стивен не переоценивал себя, ибо действительно был хорош собой: женщины никогда не обделяли его вниманием, дядюшка же уверял, что его племянник красив, как молодой Хью Грант, а такая рекомендация, всякому ясно, дорогого стоила. Да и сама миссис Тэйтон, Стивен помнил это, бросила на него при уходе очень внимательный взгляд…

Эта последняя мысль заставила его улыбнуться и расслабиться, погрузившись в сладкие грёзы. Он мысленно рисовал себе поразившую его утончённую женственность, какой ещё никогда не встречал, в мечтах наделяя Галатею змеиной гибкостью и загадочностью Цирцеи. С такой женщиной нельзя было поставить рядом никакую другую: она просто убивала саму возможность сравнения. Он прикрыл глаза и совсем расслабился…Вечер, солнце садится, воздух уже прохладен. В этот час запахи особенно насыщены, а свет — необычайно ясен. Пахнет прелым сеном, пыльной землёй, смятой травой, увядающими розами в венке юной девушки, внезапно вспыхнувшим чувством и смущением после случившегося… Где это было? Италия?

В его мысли вдруг вторглось какое-то туманное воспоминание. О чём? Что-то он слышал, причём совсем недавно, просто не обратил внимания, но оно, не задержавшись на матрице его памяти, тем не менее, оставило на ней свой смутный отпечаток. Кто же и что ему сказал? Стивен понимал, что это как-то касалось Галатеи, потому и всплыло именно сейчас. Но что? Хэмилтон почувствовал, что засыпает, но и в полусне продолжал искать ускользавшее воспоминание. Это было… было…

Резкий порыв ветра неожиданно парусом раздул штору на поднятом окне, потом алая ткань тихо опала.

Чёрт! Стивен резко сел на постели. Ну, конечно. Ричард Истли, старый друг их семьи. Ещё в начале года, на премьере в «Олд Вик» он рассказал его дяде, Ричарду Хэмилтону, что Арчи Тэйтон в Кафедральном соборе Животворящей крови сделал крупное пожертвование на рождественский праздник не то в Шрусбери, не то ещё где! Значит, Тэйтон — католик.

Несколько минут Стивен размышлял над этим открытием, но потом пожал плечами. Ну и что? Он не даст жене развода? А причём тут развод? Хэмилтон удивился. С чего он решил, что Галатея хочет развестись? Или… или это он, идиот, уже решил жениться на Галатее? Хэмилтон утомлённо потёр лицо руками и откинулся на подушку. Что он ещё знал о Тэйтоне? Тот, кажется, получил крупное наследство. Да, судя по тому, что это Тэйтон оплатил экспедицию Гриффина, он совсем не беден. Не это ли привлекло к нему Галатею? Или она всё же влюблена в него? И сколько ей лет? Она показалась ему совсем юной, но…

В окне между разогнанных ветром облаков вдруг проступила белая луна, чей мертвенный свет залил подоконник и край постели безжизненной серебристой ртутью. Постепенно мысли ушли, пришло тепло возбуждённого тела и жажда женщины, не отпускавшая его с того самого момента, когда Галатея крохотной ножкой в минуту растоптала всё, чем он жил. Почему эта эфемерная бесплотность эльфа так воспламенила его? Он никогда не обладал подобной женщиной? Но он перепробовал многое и был достаточно искушён. Однако к Галатее его влекло вовсе не женское начало — оно-то как раз и не чувствовалось. Нет-нет, что он говорит? Чувствовалось, ещё как чувствовалось, недаром же Гриффин, не видя её, обернулся, а сам он, как заворожённый, не мог отвести от неё глаз. Просто в ней было что-то ещё, гораздо более серьёзное и колдовское. Но чтобы понять, что именно, он должен был подойти к ней вплотную…

Стивен был уверен, что получит Галатею Тэйтон, сможет получить. Она не казалась недоступной, вот разве что Тэйтон… В глазах Арчи Тэйтона проступало что-то от Минотавра: бесстрастное лицо таило и страстную любовь к жене, и дикую ревность, и угрозу каждому, кто попытается приблизиться к ней.

А ухо ревности слышит всё.

Глава вторая

Здоровая нация не ощущает своей национальности, как здоровый человек не ощущает свои кости.

Джордж Бернард Шоу

До отлёта Стивен не видел ни Галатею, ни Тэйтона, но при погрузке багажа ему удалось переговорить с Гриффином. Стараясь не выдать своего любопытства, Хэмилтон довольно небрежно спросил, давно ли женат мистер Тэйтон и кто его жена? Она англичанка? К его удивлению, Лоуренс Гриффин на глазах помрачнел и с явной неохотой буркнул, что Арчибальд женат уже десять лет, и жена его родом из Дартмура. «Миссис Тэйтон тоже археолог?» — уточнил Хэмилтон. Гриффин вяло ответил, что миссис Тэйтон не имеет отношения к археологии.

Значит, ей уже около тридцати, подумал Стивен, но чем она занимается? Было бы весьма кстати узнать это, чтобы как будто случайно заговорить на интересующую её тему. Сам Хэмилтон считал себя достаточно начитанным и образованным, чтобы поддержать любой разговор: будучи химиком, он интересовался историей и археологией, любил литературу, изучал мифологию, увлекался музыкой и спортом. Но чем увлечена Галатея? Ведь такая женщина никак не может иметь интересы обычной домохозяйки.

Стивен осторожно продолжил расспросы.

— А кто она? Историк?

Гриффин пожал плечами.

— Насколько я знаю, миссис Тэйтон слаба здоровьем. Я не слышал, чтобы она чем-то занималась. Но в свете она когда-то произвела фурор своей внешностью. Да и сегодня она ещё хороша собой.

Стивен бросил осторожный взгляд на Гриффина. Боже мой, что он говорит? Впрочем, тут же спохватился Хэмилтон, чему удивляться? Лоуренсу уже за пятьдесят. Конечно, в такие годы — где уж замечать женскую красоту? Гриффин давно похоронил жену, у него остался сын, который, кажется, тоже учится на историческом.

Стивен понял, что глупо продолжать этот разговор, и умолк.

В самолёте Хэмилтон сидел в хвосте и жадно разглядывал Галатею. Облачённая в дорогой кремовый костюм, миссис Тэйтон замерла рядом с мужем в позе танагрской статуэтки. За три часа полёта она сказала не более десятка слов стюарду, не снимала тёмные очки, и Хэмилтон не видел её глаз. Арчибальд Тэйтон сидел тоже неподвижно, ни разу за весь полёт не обратившись к жене.

Наконец они прилетели. Тэйтон плохо переносил перелёт и при посадке в Салониках был бледен и хмур.

— Спиридон не подведёт нас, Лори? — на лице Арчибальда застыло угрюмое выражение. — Эти восточные люди так необязательны, а к десяти уже стемнеет.

Гриффин покачал головой и успокоил коллегу.

— На Сарианиди всегда можно положиться, Арчи, он не подведёт.

VIP-зал Международного аэропорта «Македония» был полупустым, Стивен бросил взгляд на часы на стене. 18.55. Они прилетели на несколько минут раньше. Поднимаясь сюда, он приметил несколько баров, аптеку, сувенирный и кондитерский магазины и уже хотел спуститься туда, но створки дверей разъехались, пропустив запыхавшегося темноволосого толстяка, похожего на турка, с лоснящимися полными губами и сияющими глазами-маслинами. От выступающего под нелепым длинным жилетом солидного брюшка веяло ароматом каких-то сладких специй, лицо с огромным толстым носом излучало довольство, а в руке был зажат кусок слоёного пирога с орехами, миндалём и корицей. Пузан торопливо дожёвывал его, вертя головой и озираясь. Двигался он, несмотря на избыток веса, необычайно легко и грациозно, как холёный раскормленный кот.

— Спирос! — Гриффин помахал ему рукой, и тот, бросив в урну салфетку от пирога и слегка колыхаясь круглым животом на коротких жирных ножках, обутых в мягкие туфли, поспешно устремился к ним.

— Мистер Гриффин! Как я рад! Мистер Тэйтон, приветствую! — Сарианиди широко улыбнулся и восторженно вскинул вверх пальцы-сардельки. — Я заказал автобус не до Комотини, а прямо до виллы, чтобы добраться без всяких пересадок.

Гриффин пожал руку и даже приобнял Спиридона Сарианиди, а ему представил Стивена Хэмилтона, и Стивен заметил, что ему Сарианиди просто кивнул, почти не заметив его, но сразу выделил глазами миссис Тэйтон, и между бровей его залегла маленькая тёмная морщинка.

— Кто-нибудь уже приехал? — поинтересовался тем временем Лоуренс у грека.

Сарианиди поспешно ответил, что два дня назад появился Франческо Бельграно из Болоньи, а вчера утром прилетел Максимилиан Винкельман из Халле с женой. Немец весь день проторчал на месте будущего раскопа, зато с Бельграно они выпили по стаканчику доброго винца и обсудили висячие металлические печати Византии. Чрезвычайно умный человек. Приехал и Хейфец из Штатов, причём, первым, ещё третьего дня, но сказал, отлучится пока на денёк-другой к родне. Сегодня должен уже вернуться.

— И где его родня? Он разве грек? — полюбопытствовал Гриффин. — Впрочем, у этих американцев никогда не поймёшь…

— Какой грек? — толстые густые брови Сарианиди взлетели на середину лоснящегося лба. — Сказал, на Украину слетает, туда и обратно.

— О, так он украинец? — удивился Гриффин. — Гриффин не интересовался политикой, но слышал, что на Украине недавно была какая-то заварушка.

Сарианиди снова усмехнулся, а Тэйтон, вмешавшись в разговор, снисходительно пояснил коллеге, что Хейфец никакой не украинец, а просто еврей из Одессы, эмигрировавший ещё в детстве с семейством в Штаты, но, как оказалось, Гриффин не очень-то понял сказанного, только уточнил у Арчи, хороший ли тот доктор.

Тэйтон уверенно кивнул.

Сарианиди вывел их из зала и проводил на стоянку, где всех ожидал небольшой удобный автобус на восемь мест. Толстый грек оказался весьма любезным гидом: по дороге, размахивая руками, взахлёб рассказывал о весёлой жизни Салоник. Темнота за окнами ещё не начала сгущаться, но город уже был в огнях. Едва они проехали пару кварталов от аэропорта, Сарианиди ткнул во фронтон, сияющий разноцветными неоновыми бликами.

— Очаровательное местечко. Мы тут флиртуем с симпатичными туристками, а иностранцы пытаются узнать все секреты гречанок. А тут, — он экспансивно махнул рукой в сторону здания с надписью «Nasim», — восточные напевы и самба, карнавалы и шоу. — Автобус миновал ещё пару кварталов, и Спиридон снова оживился. — А это не для слабонервных, — усмехнулся он. — Тут жёсткое техно, публика выглядит очень сурово, кожа, татуировки, как на Хэллоуине. — Гриффин покачал головой, но Сарианиди продолжал, как ни чём не бывало. — А это клуб «Калигула», тут танцуют грациозные вакханки в прозрачных туниках и мускулистые Аполлоны. Отдых на любой вкус.

Хэмилтон, сидевший впереди, осторожно обернулся на миссис Тэйтон. На её лице не было ни интереса, ни отвращения, временами она осторожно массировала виски, казалось, её гложет мигрень. Он не удивился: после перелёта всё они были словно варёные, его самого немного подташнивало и хотелось спать.

Сарианиди же теперь, когда они миновали городские кварталы, рассказывал о вилле, где им предстояло провести два месяца. Трёхэтажная, с удобным садом и бассейном, с современной дизайнерской мебелью, — оживлённо тараторил он, будто читая рекламный проспект, потом сообщил, что на вилле всего десять спален, но спальных мест гораздо больше.

…Вилла на побережье, живописная и фешенебельная, действительно была выстроена всего в сотне ярдов от песчаного пляжа, на высоком горном отроге. При ней был даже крохотный, но тенистый садик на краю обрыва, в глубине которого шумела меж камней впадающая в море речушка. Чуть подальше, на набережной, светились неоном таверны со свежей рыбой и морепродуктами, магазины и кафетерии.

Гриффин обошёл первый этаж, оглядел просторную гостиную с видом на внутренний бассейн, спальные и ванные комнаты, парковку и площадку для барбекю — и остался доволен: всё было уютно и мило: им не раз доводилось, что скрывать, жить в куда худших условиях.

Шофёр закончил выгрузку багажа, и Хэмилтон поинтересовался, какую комнату он сможет приспособить под лабораторию, но профессор порекомендовал ему отложить это до совета с Бертой Винкельман. Возможно, она уже присмотрела подходящее помещение в подвале. Сарианиди проконсультировался с Гриффином о доставке продуктов и представил им старую кухарку-гречанку Мелетию, и тут на лестнице послышались шаги.

Через мгновение перед ними возник загорелый полуголый брюнет в жёлтой бандане, с бокалом чего-то экзотического в руках. Он поспешно снял свой экстравагантный головной убор, и Спиридон Сарианиди представил всем Франческо Бельграно. Эксперт по древней сфрагистике и глиптике, он был хорошо известен в научном мире, но Хэмилтон видел его впервые.

Бельграно ему не понравился. Типичный итальянец: писаный красавчик с белозубой улыбкой. Тёмно-каштановая грива волос с едва заметной проседью на висках и лёгкая небритость придавали ему шик фотомодели. На Бельграно были потрёпанные синие джинсы и кожаные сандалии, на поясе болтались какие-то чехлы, но не для ножей, а, видимо, для каких-то специальных инструментов. Безволосую грудь итальянца украшал чёрный гематитовый крест. Таких типов, подумал Хэмилтон, любят женщины, однако терпеть не могут мужчины.

Надо сказать, что вёл себя Бельграно очень сдержанно и даже чопорно: прежде чем переступить порог, спросил: «Permesso?», пожал всем руки, вежливо приветствовал полупоклоном миссис Тэйтон и любезно осведомился у Гриффина, удобно ли им, что он выбрал себе спальню на нижнем этаже? Услышав, что это им ничуть не помешает, справился о часах совместных трапез, а потом известил Гриффина, что ему звонил его друг Рене Лану, он через пару дней обещал приехать, а с ним, — тут Бельграно сделал лёгкую паузу, — должен прибыть Рамон Карвахаль и его сестра Долорес.

Хэмилтон не понял, почему Гриффин озабоченно потёр переносицу, Тэйтон закусил губу, Галатея пошла пятнами, а Сарианиди криво усмехнулся, но тут Стивен вообще перестал слушать коллег, озабоченный тем, чтобы занять спальню поближе к чете Тэйтон: все они поднялись наверх.

Увы, это ему не удалось: Гриффин и Тэйтоны обосновались на третьем этаже, где было шесть спален, причём, Тэйтон настоял на отдельной смежной с ним спальне для своей супруги, рядом поселился Гриффин, а через коридор от них, оказывается, ещё накануне разместился Винкельман с женой. Ещё две спальни занял для Карвахаля и его сестры Франческо Бельграно — по их просьбе.

Раздосадованному Хэмилтону пришлось удовольствоваться спальней на втором этаже с видом на море, которое его, однако, совершенно не занимало. Впрочем, недовольство Стивена продолжалось недолго: выйдя на балконную террасу, он обнаружил, что в конце её, за углом, небольшая лестница выводила на верхнюю террасу третьего этажа. Он осторожно поднялся по ней и оказался перед спальней Гриффина. Дальше, через арочные проходы следовали спальни Тэйтонов.

Стивен вернулся к себе и глубоко задумался. Почему Тэйтон распорядился выделить своей жене отдельную спальню? Винкельман с женой устроились в одной. Арчибальд, правда, выбрал смежные комнаты, но всё равно это было странно. Хэмилтон только сейчас осознал, насколько нелепым было его поведение. Ведь он совсем ничего не знал о Галатее. Что, если она окажется воплощением викторианской добродетели? Что, если Галатея всё же влюблена в своего мужа? И всё же с наступлением ночи его напряжение нарастало.

В суете расселения мало кто заметил, что на вилле появились новые жильцы, но едва все, распаковав вещи, спустились в гостиную, они приветствовали прибывших.

Макс Винкельман, в отличие от Бельграно, был выбрит до синевы и острижен почти наголо. Немец напоминал благодушного бюргера: в нём не было ничего отталкивающего, кроме въедливого взгляда глаз цвета выдержанного коньяка. Летний костюм в неброскую полоску был наглажен, а тонкий галстук хоть и не стягивал, но всё же подпирал воротник рубашки. Несмотря на годы, а Винкельману было далеко за пятьдесят, на его холёном лице не проступало ни одной морщины, что легко объяснялось явным бесстрастием натуры.

Второй мужчина оказался курчавым брюнетом лет тридцати пяти, на лице которого доминировал нос Жана Рено и чернели глаза Аль Пачино. Взгляд, задумчивый и немного ироничный, был размыт и, казалось, ни к чему конкретному не относился. Это был Дэвид Хейфец, медик экспедиции, только что приехавший. Арчибальд Тэйтон похлопал его по спине и вполне дружески спросил, почему он не отпустил бороду, как собирался? Хейфец ответил, что борода не делает козла раввином, и бросил внимательный, неожиданно сфокусировавшийся взгляд на миссис Тэйтон и склонил голову в лёгком поклоне.

Она тоже кивнула ему, как старому знакомому, но ничуть не обрадовалась.

На бледных щеках Винкельмана, как показалось Хэмилтону, при виде миссис Тэйтон проступил едва заметный румянец, но тут появилась его супруга, светловолосая женщина с волевым подбородком, и немец сразу занял Гриффина и Тейтона специальным разговором об особенностях начатого в прошлом сезоне раскопа. Он долго говорил об обнаруженных жертвенных закладах, выразив надежду, что здесь окажется что-то не менее интересное.

— Ага, диктерион, — насмешливо пробормотал Бельграно. Он незаметно подошёл снизу и сейчас, угнездившись у барной стойки, тянул что-то из высокого бокала.

Сарианиди весело хихикнул. Хейфец тоже улыбнулся.

— Причём тут публичный дом? А вам бы только шутить, Франческо. — Винкельман отмахнулся от наглого замечания итальянца и оживлённо продолжил. — Я заметил, что рядом на раскопе конструкция стен с пилястрами и нишами характерная для Месопотамии, на подобных стенах должны быть следы цветной штукатурки, если мы её обнаружим, это позволит сделать определённые выводы. — Винкельман великолепно говорил по-английски. — Я считаю, что две найденные при снятии верхнего слоя плиты — остатки столов для жертвоприношений, но без химического анализа ничего сказать нельзя.

— Подождите, появится Карвахаль, он вам и без химии всё сразу скажет, — усмехнулся Бельграно. — И наш дорогой Рене добавит.

Бледные губы Винкельмана искривила какая-то странная скептическая улыбка, но он ничего не сказал. Хэмилтон заметил, что при упоминании имени Карвахаля всё археологи не то нервно передёрнулись, не то — вздрогнули, но куда больше его удивило, что при этом имени неожиданно исказилось и лицо миссис Тэйтон.

На нём проступило что-то нечитаемое, но болезненное.

Неожиданно раздался звонок. Бельграно вынул телефон, несколько минут слушал, потом удивлённо спросил: «А не в Каире?», после чего пробурчал «ясно», и сообщил всем, что Карвахаль с сестрой и Рене на Кипре и вылетают сюда утром. Тэйтон и Гриффин кивнули, остальные — промолчали.

Обе женщины — миссис Тэйтон и фрау Винкельман — не принимали участия в разговоре, однако, когда Макс Винкельман заговорил о рентгенофлуоресцентном анализе, его супруга сказала, что спектрометр для анализа сверхнизких концентраций и микрообъектов она установила на нижней террасе, а под лабораторию взяла винный погреб.

— На чём вы работаете, Берта? — с любопытством спросил Тэйтон.

— «Пикофокс», — мгновенно отозвалась фрау Винкельман. — Он удобен, не требует дополнительного охлаждения и подвода газа, я использую его в стационарной лаборатории и вожу к объектам анализа. — Немка чеканила слова, точно зачитывая приговор. — Детектор установлен близко к пробе, эффективность регистрации излучения достаточно высока. Я довольна.

Галатея Тэйтон почти не слушала, временами посматривала за окно, туда, где вдали светились неоном витрины магазинов, и, казалось, была погружена в какие-то свои мысли. Стивен тоже взглянул в окно. Когда они въезжали в деревушку, он заметил следы раскопок и остатки зданий архаической эпохи, что-то вроде булевтерия, а большая постройка на севере могла быть помещением для совещаний. Вдали виднелось скопление античных и византийских руин, рассеянных среди приморских оливковых рощ ниже горной гряды. Сарианиди по дороге как-то назвал их, но Хэмилтон наблюдал за Галатеей и не запомнил. У подножия холма темнел сохранившийся мраморный римский саркофаг, украшенный барельефами, а рядом с ним, неподалёку от Священной дороги, которая вела от древнего города к храму Аполлона, лежали комплекс римских гробниц, руины порта древнего города и кладбища. Стивен представил, как он прогуливается вместе с Галатеей по этим живописным руинам и читает ей стихи Алкея, и вздохнул.

— А вы на чём работаете, молодой человек, вы ведь тоже химик? — этот вопрос Винкельмана застал Хэмилтона врасплох. Он не сразу понял, о чём его спрашивают, но потом, сообразив, что речь идёт о спектрометре, поспешно ответил:

— Я привёз «Артакс», он тоже удобен, собирается за полчаса, питание от электросети, пространственное разрешение до семидесяти микрон, анализ от натрия до урана, образцы неограниченного размера в любом положении, встроенная видеокамера, — механически говорил Стивен.

Но думал он теперь совсем о другом. В круге людей, разместившихся в гостиной и выхваченных блёклым светом абажура, происходило что-то странное, весьма далёкое от химии, спектрометров, раскопок, находок и жертвенных закладов. Берта Винкельман, чуть повернув голову к плечу, внимательно и хладнокровно разглядывала Галатею Тэйтон, не проявляя, впрочем, никакой враждебности. Красавец-Бельграно, надевший к ужину белую рубашку, напротив, смотрел на жену Тэйтона искоса и временами с досадой кусал губы. Врач почёсывал переносицу и осторожно переводил задумчивый взгляд с одного члена экспедиции на другого. Спиридон Сарианиди, ставший под вечер удивительно молчаливым, не отводил глаз от Арчи Тэйтона и во взгляде его читались беспокойство и недоумение. Макс Винкельман вместе с Гриффином тянули на себе бремя разговора, а Арчибальд Тэйтон, утонув в клубах дыма, молчал и задумчиво смотрел на жену.

Вскоре после ужина Галатея Тэйтон, пожаловавшись на головную боль, поднялась в свою спальню. За ней следом разошлись и все остальные.

Глава третья

Меняя свою национальность еврей остаётся с носом.

Еврейская мудрость.

Поднимаясь к себе, Стивен долго не мог отрешиться от навязчивых вопросов. Почему все так странно реагируют на имя неизвестного ему Карвахаля? Он, видимо, всем здесь хорошо известен. Отчего же такая странная реакция? Удивило Хэмилтона и ещё кое-что. Зачем Гриффин настаивал на его, Хэмилтона, поездке, если жена Винкельмана — химик? Впрочем, он тут же вспомнил, что профессор сомневался, сможет ли она приехать. Но почему, несмотря на видимое добродушие, все так напряжены? Правильные ответы получать не трудно, трудно находить к ним правильные вопросы.

Стивен заметил, что Тэйтон весь вечер буквально не спускал глаз с жены. Было очевидно, что он ревнует и никому не даст приблизиться к супруге. Хэмилтон пожалел Арчибальда Тэйтона. Ревность — страх перед сравнением, боязнь превосходства другого, глупый собачий лай, который только приманивает вора. У Тэйтона сложная ситуация: ревновать жену к каждому мужчине — это комплекс неполноценности, но считать, что она любит его одного, — мания величия. При этом для женщины ужасно и недоверие мужа, и его уверенность в ней. Она мстит и за то, и за другое…

Однако Хэмилтон видел, что никто из мужчин в экспедиции и не пытался заигрывать с Галатеей. Все держались в рамках такой викторианской добродетели, что это выглядело по меньшей мере странно. Впрочем, Хэмилтон опасался только Бельграно: этот красавчик явно не прочь был приударить за миссис Тэйтон, но выжидал удобной минуты.

Винкельман, как показалось Хэмилтону, был застенчивым человеком, весьма преданным своей жене. Он говорил о ней со странной нежностью и, если и обращал на кого-то внимание, как на Галатею, взгляд его неизменно таил всё же только академический интерес. Спиридон Сарианиди, как случайно выяснилось из разговора с кухаркой, имел в Афинах жену и двоих сыновей, давно окончивших университет и посвятивших себя банковскому делу. Гриффин вообще, едва приехал, перестал замечать все, не относящееся к археологии, всеми мыслями и разговорами был на раскопах, а врач явно был в полном доверии у Тэйтона.

Хэмилтон вышел на террасу. К юго-западу от виллы в сумерках виднелись следы лестницы из больших каменных плит, уводивших в туманную полосу морского прибоя. Стивен подумал, что это тоже какие-то раскопки. Здесь на каждом шагу были раскопки, вырытые из земли следы прошлого, но мёртвые, не одухотворённые жизнью. А ведь когда-то тут резвились молодые менады — вакханки, шествующие за Дионисом, они совершали обильные возлияния и инициацию юношей. Во время вакхических оргий совокуплялись все со всеми, — радости плоти были близки грекам. А Елисейские мистерии длились целых девять дней. Процессия из нескольких тысяч человек, украшенных ветками мирта, шествовала к морю совершать ритуал омовения и очищения. Частью ритуала были и совокупления. На шестой день процессия шла из Афин в Элизий, неся горящие факелы и колосья нового урожая…

Неожиданно снизу, на внутреннем дворе, раздались голоса. Хэмилтон прошёл до угла террасы и пригляделся. В отдалённом свете фонаря у бассейна он легко разглядел толстяка Сарианиди, а по львиной шевелюре узнал Бельграно. Они говорили негромко, но голоса были отчётливо слышны: стены создавали здесь эффект колодца.

— Но вы же неглупый человек, Спирос. Должны же вы понимать… — голос Бельграно звучал задумчиво и миролюбиво.

— Ничего я не должен, — резко перебил его Сарианиди. — Я должен обеспечить комфорт группе, всех встречать и всем улыбаться. Понимать — это по вашей части, Франческо.

— Но поговорить с Гриффином…

— Гриффин — номинальный руководитель. Финансирует экспедицию Тэйтон, не забывайте.

На несколько секунд воцарилось молчание, потом Бельграно озабоченно спросил:

— А вы хорошо его знаете?

Непонятно было о ком идёт речь, но Спирос, видимо, понял, о ком его спрашивают, задумчиво ответил:

— Тэйтона-то? Сложный вопрос. Работали вместе в прошлом году в Турции.

— И что?

— Да ничего, — пожал плечами Сарианиди. — Добрым малым или там рубахой-парнем я бы его не назвал, но законченным подлецом — тоже. Ничего дурного не делал. Замкнут, молчалив, очень компетентен.

— Я не об этом. Он дурак?

— С чего бы? — откровенно удивился Сарианиди.

— Тогда что он делает? И что делает Карвахаль? Рамон сошёл с ума?

До Хэмилтона донёсся тяжёлый вздох толстяка, похожий на вздох Екклезиаста над суетой мира.

— Вам-то что до этого, Франческо? Не трогай проблему, пока проблема не трогает тебя. Не понимаю, почему люди интересуются тем, что их совершенно не касается.

— В принципе, вы правы, Спиридон, — голос Бельграно был всё так же спокоен и мягок. — Это совершенно не моя проблема. Вот почему это так любопытно.

— Зачем совать нос в чужие дела? — безмятежно и даже как-то примирительно спросил Сарианиди. — Тем более — Карвахаля?

Бельграно отмахнулся.

— Совет не совать свой нос в чужие дела — чистый вздор, Спиридон. Кто из нас настолько эгоцентричен? К тому же, кто знает, как повернётся дело и не станет ли оно моим или вашим. Разнимать-то их, случись чего, боюсь, нам придётся.

— Упаси Бог, — голос Сарианиди прозвучал неожиданно твёрдо. — Я снимаю с себя всякую ответственность.

— А вот это правильно, Спирос, — голос итальянца прозвучал насмешливо и вкрадчиво, и тень Бельграно мелькнула в дверном проёме.

Спирос Сарианиди тоже поторопился уйти.

Хэмилтон зашёл в спальню. Он мало что понял из услышанного разговора, но было ясно, что та напряжённость, что он чувствовал в гостиной, ощущалась не им одним. Бельграно был озабочен каким-то поступком Тэйтона, который казался ему глупым. Но чем именно? О чём говорил Сарианиди? Что называл проблемой? И причём тут этот Карвахаль?

Утомлённый этими недоумениями и намаявшийся за день Хэмилтон неожиданно быстро, едва опустил голову на подушку, уснул. В его путанном сне под утро снова замелькала Галатея, но сон был тяжёл и сумрачен. В нем неожиданно с топором из-за угла выходил Тэйтон, с которым дрался неизвестный ему Карвахаль — похожий на призрака, с бледным безглазым лицом. Оба они сражались за Галатею, а ему, Хэмилтону, надлежало присудить победителю жену Тэйтона в качестве турнирного кубка. Победил призрачный Карвахаль, но Галатея не хотела быть ему наградой и шептала на ухо Стивену, чтобы он спас её.

Проснувшись на рассвете, около восьми, Хэмилтон резко поднялся на постели: ему послышался голос Галатеи.

Он торопливо вскочил.

Почти на том же месте, где накануне ночью стояли Бельграно и Сарианиди, сейчас снова возвышался Франческо Бельграно. Он только что вылез из бассейна и стоял с наброшенным на плечо полотенцем. Галатея Тэйтон явно собиралась окунуться в море: одетая в лёгкий полосатый халатик, она держала пляжную сумку.

Начало разговора Хэмилтон пропустил.

— Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно, — голос миссис Тэйтон звучал холодно, как отказ метрдотеля пустить вас в переполненный зал ресторана.

— Я не хотел вас расстроить, синьора.

— У вас и не получилось.

Дав эту отповедь наглецу, Галатея исчезла, а Стивен неожиданно заметил кривую усмешку, исказившую губы Бельграно и придавшую его лицу очень неприятное выражение. Было ясно, что он попытался приударить за женой Тэйтона и получил от ворот поворот. При этом держался он спокойно и тут же начал вытирать мокрые волосы полотенцем.

Хэмилтон, однако, не имел ни времени, ни желания разглядывать итальянца. Он торопливо вернулся к себе в спальню, набросил на постель покрывало, натянул брюки с футболкой и, схватив банное полотенце, кинулся к морю, рассчитывая либо догнать Галатею, либо найти её на пляже.

До пляжа добрался за считанные минуты и растерянно замер. На узкой полоске песчаной лагуны расположились несколько любителей утренних солнечных ванн, мелькнуло какое-то семейство с худосочной дочерью-подростком, две пожилых дамы и прямо у воды Хэмилтон к своему удивлению на белом шезлонге увидел Дэвида Хейфеца в соломенной шляпе. Врач оказался на редкость хорошо сложенным, но на спортсмена всё равно не походил: задумчивый взгляд его тёмных, почти чёрных глаз рассеяно скользил за облаками, порой уходя за линию горизонта, и это был взгляд философа. Стивен ещё раз оглядел пляж. Галатеи тут не было.

— Ищете кого-то, мистер Хэмилтон? — произношение Хейфеца было американское, и ничего не выдало в нём человека, родившегося где-то на Украине.

Стивен удивился, что Хейфец вообще заметил его. Он растерялся.

— Я… нет, никого. А, кроме вас, никто из экспедиции не приходил?

— Я тут с половины седьмого, уже пару часов, — любезно сообщил Хейфец, — но с виллы никого не было. А вы кого-то ищите? — вежливо поинтересовался он, и взгляд его резко сфокусировался на Стивене и тут же снова расплылся.

Хэмилтон пожал плечами и промолчал. Он понял, что напрасно спрашивать этого длинноносого иудея, мог ли он кого-то не заметить. Он, похоже, замечал всё. Стивен вздохнул и опустился на песок рядом с шезлонгом Хейфеца.

— Вы, я слышал, медик? — спросил он, чтобы сменить тему и поддержать разговор.

— Да, — кивнул Хейфец, — на досуге я занимаюсь медициной.

— На досуге? — переспросил Стивен, ломая голову над тем, куда могла исчезнуть Галатея. — А чем вы тогда занимаетесь на работе?

— Разумеется, изучаю Писание. Евреи всегда изучали Талмуд. Из тех, кто отвлёкся от этого в высшей степени дельного занятия, получились Спиноза, Маркс, Эйнштейн и Фрейд. Не хотелось бы оказаться в этом страшном ряду. — Еврей, казалось, балагурил, но при этом не улыбался. Взгляд его по-прежнему скользил у той черты, где острые лучи восходящего солнца пронизывали клубы розовеющих облаков.

Хэмилтон не знал, что на это ответить, и потому небрежно спросил Хейфеца, знает ли тот мистера Карвахаля?

— Разумеется, — кивнул тот. — Мы знакомы.

Дон Рамон Кристобаль Карвахаль-и-Портокарреро, просветил далее Хейфец Стивена, это известнейший учёный и очень интересный человек. Его работы — академического уровня. Кстати, род Карвахалей восходит к марранам, выкрестам из испанских евреев, дополнил он своё сообщение. Стивен вздохнул. Сказанное ничего не объясняло. Хейфец же поднялся и сказал, что им пора на завтрак.

— Если вы поторопитесь, мистер Хэмилтон, то сами увидите доктора Карвахаля. Он должен уже подъехать.

Хэмилтону не оставалась ничего другого, как вместе с Хейфецем вернуться на виллу. Там все уже были в сборе: выбритый и подтянутый Винкельман с супругой, расслабленный и улыбающийся Бельграно, Гриффин и Тэйтон, завязшие в споре о найме волонтёров, и одутловатый, точно с похмелья, Спиридон Сарианиди. Тут же была и миссис Тэйтон, пьющая кофе из крохотной белой чашечки. Куда она ходила утром и когда успела вернуться — Хэмилтон не знал.

Хейфец и Хэмилтон присоединились к археологам в гостиной как раз в ту минуту, когда у ворот виллы появился тяжёлый жёлтый хаммер, машина вскоре затормозила у самого порога. Двери автомобиля распахнулись сразу с двух сторон.

Хэмилтон жадно разглядывал приехавших.

С водительского места встал невысокий лысоватый мужчина с приятным умным лицом и мягкой, немного меланхоличной улыбкой. Он поспешил обойти капот, чтобы открыть дверь сидящей рядом с ним женщине, но это раньше него успел сделать другой, поднявшийся с заднего сидения. Хэмилтон интуитивно понял, что первый — француз Рене Лану, а второй — тот самый Карвахаль. Но прежде чем Стивен сумел разглядеть Карвахаля, взгляд его упал на женщину и остановился. Повеяло странными духами, точно чернотой напалма, беспросветным и непроницаемым. Он не заволок пространство, не заставил слезиться глаза, а быстро пронёсся мимо и скрылся среди чёрных валунов на взморье. Затем пахнуло камфарой лаврового листа, и, наконец, точно ниоткуда возник ладан, возвышенный и холодный. Он поднялся к тёмным облакам и стал прозрачным, превратясь в луч лунного света среди ночного мрака.

Долорес Карвахаль была иконописно красива. Однако скорее — красотой картины, чем жизни. Таких любят не мужчины, а художники. При взгляде в её бездонные глаза мадонны Хэмилтон почувствовал не возбуждение, а нервное головокружение, возле неё таяли химеры страсти, откуда-то с высот звенел хорал и вдали у храмовых башен развевались алые хоругви. Он бездумно встал и не очень удивился, заметив, что поднялись все мужчины. Долорес Карвахаль подошла к ним под руку с братом, и теперь Стивен мог разглядеть и его.

В Рамоне Карвахале, при явном фамильном сходстве с сестрой, красота проступила завораживающим ликом из колдовской глубины зеркал, духом величия и страдания, околдованным тайной своего одиночества, но явно зревшим Бога. Точнее, он не был красив, но — завораживал, причём, чем именно — сказать было невозможно. Жесты его были неторопливы и размеренны, слова просты и конкретны, улыбка — немного печальна, но приятна.

Хэмилтон странно притих и незаметно отошёл к барной стойке. Отсюда, со стороны, он видел, как обнял Карвахаля и Рене Лану Лоуренс Гриффин, как, точно в восторге от встречи, воздел руки к небу Спирос Сарианиди, как крепко обнялись Рене Лану и Франческо Бельграно. На пальце Лану блеснуло обручальное кольцо. Хейфец крутился повсюду, мурлыкал панегирик сестре Карвахаля, жал руки мужчинам. Немцы тоже улыбались, Винкельман с какой-то старомодной галантностью поцеловал руку синьорине Карвахаль, обмен любезностями и приветствиями продолжался, но в этой движущейся толпе соляным столпом застыл Арчибальд Тэйтон, не сводивший, однако, взгляда с приезжих. Неподвижна была и миссис Тэйтон, смотревшая на толпу взглядом манекена. Показалось ли Хэмилтону, или в этом взгляде промелькнули злость и бешенство?

Карвахаль, крепко пожав руку Винкельману и сопроводив рукопожатие какими-то тёплыми словами о последней статье немца, оказался теперь лицом к лицу с Тэйтоном. На несколько секунд повисло молчание, взгляды обоих скрестились, как шпаги, потом, словно отрепетировав это движение заранее, оба одновременно стиснули друг друга в объятии — коротком, резком, точно истеричном. Подошедшую за братом сестру Тэйтон приветствовал молчаливым поклоном, не произнеся ни слова. Глаза его стали стеклянными.

Хэмилтон подумал, что ему тоже надо бы познакомиться с новыми членами экспедиции, и решил уже подойти к Гриффину и попросить представить его. Но тут произошло нечто странное. Рамон Карвахаль остановился перед миссис Тэйтон, в нескольких шагах от них замерла Долорес Карвахаль, а Арчибальд Тэйтон развернув тяжёлые медвежьи плечи в сторону жены, молча смотрел на супругу. Стивен почти ладонями ощутил напряжённую и наэлектризованную атмосферу, казалось, сейчас в этом квадрате сверкнёт молния и трещинами пойдёт пол. За спиной Долорес Карвахаль мелькнул Дэвид Хейфец с весьма озабоченным лицом.

Но ничего не произошло. Тэйтон сделал короткий шаг к жене и сказал, негромко и размеренно:

— Я думаю, что ты рада увидеть наших дорогих друзей, Галатея, не правда ли?

В его голосе, спокойном и властном, прозвучала такая угроза, что все вздрогнули. У Хэмилтона вспотели ладони, на висках выступила испарина. Тем временем миссис Тэйтон любезно ответила, что счастлива видеть Рамона и Долорес, и лучезарно улыбнулась. В ответ Рамон Карвахаль тоже растянул губы в улыбке, а его сестра дружелюбно кивнула миссис Тэйтон.

К ним подошёл Рене Лану в обнимку с Франческо Бельграно, рядом возник и Дэвид Хейфец. Вид у последнего был всё ещё немного настороженный, француз же по-прежнему обаятельно улыбался. Тэйтон поинтересовался у Хейфеца, что его беспокоит?

Тот пожал плечами.

— Евреи — народ пугливый. Две тысячи лет христианской любви расстроили нам нервы.

Рене Лану поднял руки вверх в молитвенном жесте, словно заклиная прекратить подобные препирательства, Бельграно насмешливо хмыкнул, а Тэйтон философично пробормотал, что у всех народов имеется национальность, но у ирландцев и евреев — психозы. Подскочивший Сарианиди сказал, что они плохо знают турок и армян, в итоге накалённая атмосфера заметно остыла. Сарианиди взял на себя хлопоты по размещению прибывших коллег, а Хэмилтон, проводив глазами Тэйтона и Галатею, тоже поднявшихся на третий этаж, поторопился уединиться в своей комнате.

То, чему он только что был свидетелем, сбило его с толку и даже немного напугало. Было ясно, что многих в экспедиции связывают давние и достаточно сложные отношения, но понять их будет непросто. У него едва ли появится возможность что-то уточнить у Хейфеца или Бельграно: оба они, казалось, вели какую-то свою игру, и глупо было ждать от них откровенности. Лоуренс Гриффин въявь не хотел говорить о взаимоотношениях коллег, Винкельман мало интересовался окружающими, Сарианиди же явно исповедовал принцип «ничего не знаю и знать не хочу». О том, чтобы расспросить Тэйтона или Карвахаля, не могло быть и речи. Оба они равно пугали Хэмилтона.

Понял Стивен и другое. Он поступил на редкость опрометчиво, решив, что завязать интрижку с Галатеей Тэйтон будет достаточно просто. Как бы не так. Её охранял настоящий Цербер, да и Карвахаль, если он подлинно был влюблён в Галатею, был опасным соперником. Но влюблён ли он? Не Бельграно ли осторожно ходил кругами, подстерегая жену Тейтона? И медик… странный дружок Тэйтона… не метил ли и он в любовники Галатеи? В итоге задача усложнялась многократно.

Но чем меньше возможностей встречи с Галатей Стивен видел, тем больше она влекла его.

Днём уже был намечен план раскопа, Винкельман и Сарианиди руководили нанятыми волонтёрами, Тэйтон, Гриффин и Карвахаль молчали, а Рене Лану и Бельграно в его неизменной жёлтой бандане препирались о какой-то стратиграфии, Долорес Карвахаль стояла рядом с братом, миссис Тэйтон — рядом с мужем, а Берта Винкельман осталась на вилле.

В стороне от них Хэмилтон с Хейфецем, развалившись на остатках небольшого колизея, смотрели, как снимается первый слой с земли, оставляя под остриями штыковых лопат волонтёров странные тёмные пятна, разбитые на квадраты. Рамон Карвахаль, подошедший к ним, на вопрос Хейфеца, что это такое, очень вежливо пояснил, что тёмные квадраты — потревоженная земля, место возможных находок и пустился в объяснения по поводу принципа перекрывающих напластований. Из его пояснений Хэмилтон и Хейфец легко постигли, что каждый слой отложений старше лежащего над ним, хотя глубина залегания конкретного предмета не является признаком его древности. Слой, находящийся где-то на глубине ярда может быть древнее того, который в другом месте лежит на глубине двух. Они также узнали, что каждое скопление, впущенное в другое, по принципу прорезания, является более поздним, то есть яма, прорезавшая слой глины, появилась позже глины, в противном случае она не могла бы его прорезать. Также им объяснили, что любой комплекс датируется временем изготовления самого позднего из содержащихся в нём предметов, то есть, проще говоря, могила не моложе найденных в ней артефактов — по принципу terminus, post quem, «время, после которого»…

Ничего сложного тут не было, Карвахаль, несмотря на явную сложность натуры, казался удивительно простым и дружелюбным. Тэйтон иногда бросал на них любопытные взгляды, потом, оставив жену с Гриффином, подошёл и мягко заговорил с Карвахалем о необходимости обеспечить сохранность находок, и Хэмилтон спросил себя, не померещилась ли ему сцена в гостиной? Там ему показалось, что Рамон Карвахаль едва сдерживает гнев, а Арчибальда Тэйтона душит свирепая злоба. Сейчас эти двое выглядели закадычными друзьями.

Сестрица Карвахаля, красотка Долорес, как узнал Стивен от Гриффина, тоже была молодым археологом, причём, подающим большие надежды. Она совершенно на равных препиралась со Спиросом Сарианиди о находках какого-то саркофага на холме Каста возле Амфиполи, где Спирос был два года назад. При этом Карвахаль поддержал сестрицу.

Миссис Тэйтон вскоре пожаловалась на головную боль, и Хейфец отвёл её на виллу. Если Галатею будут постоянно конвоировать супруг и врач, подумал Стивен, где уж тут будет поближе познакомиться… Не для того ли Тэйтон и взял сюда Хейфеца?

Потом Хэмилтон мысленно махнул рукой на свои сомнения и под вечер направился на виллу. Там он застал только Берту Винкельман, возившуюся с реактивами. Она сказала, что миссис Тэйтон пару часов назад ушла на пляж. Известие это удивило Хэмилтона, но на этот раз он никуда не пошёл, решив сначала во всём разобраться. Развалился в кресле и вспоминал произошедшее днём в гостиной. Потом все ушло.

…Обнажённая, Галатея лежала на широкой кровати, и горько-сладкий вкус греха, в который они погружались, ощущался на губах Стивена медовой сладостью. Взгляд его цеплялся то к нежной груди, то к персиковым ягодицам, то к стройным ногам, её дыхание ускорялось, она задыхалась от волнения, тело покрывалось гусиной кожей — и сладкий стыд, слитый с удовольствием, заставлял её по-кошачьи выгибать спину. Он брал её и сам бросался в омут этой мучительной, но животворной страсти…

Глава четвертая

Лучше повстречаться в тупике с девятилетним быком, чем с женщиной, если тебя одолевает похоть.

Библия.

Хэмилтон проснулся с головной болью в девятом часу вечера. Уже темнело, и на набережной зажглись фонари и огни витрин. Все собирались на ужин, однако чета Винкельманов, Карвахали и Лану ужинали у себя. Подумав, Стивен тоже попросил принести ужин к нему в комнату. Виски сжимало, голова кружилась и ныла, есть совсем не хотелось. Он оставил принесённый поднос на столе и вышел на террасу в прохладную ночь. Вздохнул, вспомнив своё вечернее сновидение, такое сладостное и далёкое от всей этой непонятной сумятицы…

Удивительно, но этот сон неожиданно подарил Стивену уверенность в том, что между ним и Галатеей Тэйтон непременно что-то будет. Ему даже показалось, что теперь между ними точно протянулась невидимая нить, связавшая их воедино, ставшая пророчеством, прорицанием грядущего, его обетованием и надеждой.

Ветерок, ласково обдувая его разгорячённую голову, успокоил нервы и утихомирил страсть. Хэмилтон осторожно поднялся по лестнице на третий этаж и тут же отпрянул к стене. Ему хотелось просто бросить хотя бы мимолётный взгляд на окно спальни Галатеи, но там стоял Арчибальд Тэйтон.

Дверь его спальни была приоткрыта, там, кажется, работал телевизор, но звука не было слышно, и только экран через оконное стекло бросал на лицо Тэйтона алые и серые всполохи. Стивен снова испугался: это было лицо демона, лицо Отелло с застывшей на нём гримасой запредельной ревности и боли, спрессованной железной волей в убийственное молчание. Хэмилтон пытался убедить себя, что это просто игра теней, миражи ночи, но побоялся двинуться с места, опасаясь, что Тэйтон заметит его. Тот же, порывшись в карманах, вынул пачку сигарет и щёлкнул зажигалкой. Пламя на несколько мгновений осветило холодное неподвижное лицо, и Стивен подумал, что точно ошибся.

Тэйтон отвернулся к морю, чей шум отдалённо угадывался во тьме, и Хэмилтон хотел было прошмыгнуть вниз, к себе, но вовремя заметил тень внизу и вжался в простенок у колонны. Шаги внизу стали отчётливей, и на ступенях возник Дэвид Хейфец. Он сразу заметил Тэйтона и направился прямо к нему, однако, подойдя вплотную, долго молчал.

Молчание прервал Тэйтон.

— Ты был прав, Дэвид. Не нужно было этого затевать. Я был просто идиотом.

Врач не стал утешать приятеля.

— В истории человечества глупость имеет самые древние традиции, Арчи, а ты всегда был консерватором. Впрочем, дураком я бы тебя не назвал, — примирительно заметил он. — Но количество глупостей, совершаемых рассудочно, боюсь, намного превышает число глупостей, творимых по глупости.

— Да, я сглупил и ещё как… Мне просто казалось…

— На моей бывшей родине в таких случаях советуют осенять себя крестным знаменьем.

— Всё шутишь?

— Дурацкий колпак мозгов не портит. А сглупить каждый может. Просто ты усугубляешь свои проблемы. Но, — Хейфец задумчиво почесал переносицу, — если проблему можно решить деньгами, это не проблема, это расходы. Истинная проблема деньгами не решается. И зовётся иначе — от драмы до трагедии.

Тэйтон вздохнул.

— И что?

Но Хейфец не ответил. Воцарилось долгое молчание. Потом Тэйтон снова заговорил.

— Я думал было поговорить с Карвахалем…

— И что сказать?

— В этом-то и вопрос, — Тэйтон тяжело вздохнул.

Снова повисло молчание. Его прервал Хейфец.

— Идеальный выход из положения настолько невероятен, что и говорить о нём глупо. Но ты можешь поговорить с ней. Не может же она не понимать…

— И что? Я никогда её не отпущу. А раз так, что за смысл в разговорах? — Тэйтон вздохнул. — Но почему, подчинившись голосу дурной страсти на час, ты обречён платить за него годами скорби… — Он склонил голову. — Впрочем, кому я лгу? Какая страсть? Тёмная безмозглая дурь. Но я люблю её и не отпущу, Дэйв. Никогда не отпущу. Как бы дико и чудовищно это не звучало. Я понимаю, что она дорога Карвахалю, но… Постой, но что ты… ты что-то сказал…

Хейфец ничего не ответил, но спросил, нет ли у него коньяка. Было бренди. Еврей поморщился, но согласился. Оба ушли в комнату Тэйтона.

Хэмилтон воспользовался этим, чтобы спуститься на второй этаж и пройти к себе в спальню.

Его трясло. Тэйтон стал ему отвратителен. Стало быть, он, Стивен, с самого начала был прав во всем. Галатея вовсе не любила мужа, но тот из ревности и самолюбия не отпускал её. Конечно, жизнь с таким человеком была адом. Что может быть хуже жизни без любви? Но что толкнуло Галатею на брак с нелюбимым мужчиной? Или любовь давно прошла? Тэйтон, конечно, был страстно влюблён и добивался её, но со временем даже безграничная любовь может вызывать глухое раздражение, если рядом — чужой тебе человек. Стивен понимал Галатею. Вот почему она так склонна искать уединения, вот почему так скупа в словах и жестах. Сдержанность прятала боль.

Но Тэйтон сказал, что Галатея дорога Карвахалю. Стало быть, поэтому Бельграно и назвал Тэйтона дураком? Он привёз жену… к кому? К любовнику? Но Рамон Карвахаль смотрел на Галатею странным, таким оценивающим взглядом, и в этом взгляде не было вожделения. Впрочем, о Карвахале судить было трудно.

На землю давно спустилась глубокая ночь. Небо заволокло тучами, в узких дымных просветах молочно белел тоненький серп ущербной луны. Хэмилтон помрачнел. Но какова же глубина низости человека, который, зная, что нелюбим, не желает дать свободу партнёру, обрекая его пожизненно влачить ярмо ненавистного супружества? Небось, сошлётся на брачные обеты? Вечная сказочка ортодоксов! Они не знают, не понимают, не чувствуют, что свята только любовь. Хэмилтон был взвинчен и явно перевозбуждён. Он твёрдо положил себе завтра во чтобы то ни стало найти возможность поговорить с Галатеей наедине.

В его новом сне она расширенными глазами смотрела, как он раздевался, живот её был взволнован, дрожащие колени силились сомкнуться. Его взгляд останавливался на нежных выпуклых рёбрах, девичьих ключицах, соблазнительно открытой шее, потом он нависал над ней, между бёдрами, насильно раздвинутыми. «Да, да!» — кричала она, и ему приятно было слышать этот стон. Её било, как электрическим током, бедра её шевелились, отвердевали, и она то безумно вскрикивала, то исступлённо рыдала от судорожных волн его любви.

Утром он проснулся поздно, около девяти. На вилле, как сказала ему гречанка-кухарка Мелетия, почти никого не было, кроме фрау Винкельман, француза Рене Лану, возившегося с неполадками в машине в гараже, и миссис Тэйтон. Все остальные ушли на раскопы ещё час назад. Сердце Стивена забилось чаще. Лучшего случая трудно было и представить.

Миссис Тэйтон он нашёл на внутреннем дворике виллы, возле бассейна. Она сидела на шезлонге, глядя, как по лазурной воде разбегаются солнечные зайчики. Края белой шляпки чуть прикрывали лицо, а подолом её голубого платья нежно играл ветерок. Хэмилтон робко приблизился. Сегодня от неё пахло иначе. Древесно-бальзамический аромат, спелый лимон, ломтик свежего имбирного корня и ложка майского мёда — чистое наслаждение. Бодрость верхних нот таяла, и проступало страстное мгновение соития — роза и кардамон. Потом следовал запах сонного воска. Уютный вечер вдвоём: шкура на полу, горящие свечи, бокал коньяка, потрескивающие в огне камина поленья…

— Я не помешаю вам, миссис Тэйтон?

Галатея подняла на него глаза и молча покачала головой. Немое очарование этого сдержанного жеста пленило его. Но на её пальце он вдруг заметил кольцо, и это — напоминанием о её муже — на мгновение смутило его. Он перемолчал неловкость и спросил:

— Вы, как я вижу, любите одиночество?

— Все мечтатели одиноки, — пожала она тонкими плечами.

— Истинное одиночество — это присутствие непонимающего, — осторожно проронил он двусмысленную фразу.

Губы её чуть дрогнули.

— Одиночество вовсе не страшно. Надо только назвать его уединением, — не то согласилась, не то оспорила его она. Он уже где-то слышал эти слова, но в её устах они прозвучали свежо и тонко.

— Как я завидую вашему мужу, миссис Тэйтон, — со вздохом бросил он.

Она рассмеялась.

— Не стоит. Есть только один способ сделать брак счастливым, и все хотели бы его узнать. Но брак не рай. Что делают в раю, никто не знает, зато точно известно, чего там не женятся и не выходят замуж…

— Мне не хотелось бы так говорить, но есть женщины… — он судорожно сглотнул. — Кажется, что с такой женщиной, как вы, не умрёшь, в вас есть вечная жизнь, и, — Стивен смутился, — что-то непреходящее. Когда я вас впервые увидел в лаборатории у Гриффина, я подумал, что вы… существовали всегда. Были прекраснейшей из египтянок Нефертити и царицей Египта Клеопатрой, трепетной Сафо и страстной Мессалиной, мадонной живописцев Джокондой и королевой куртизанок Нинон Ланкло…

Она снова улыбнулась.

— Недурное начало. Мужчины иногда говорят женщинам правду, и тогда надо сделать вид, что всему этому вздору веришь.

Эту фразу Стивен тоже как-то слышал, но то, как к месту она была употреблена, умилило его. Хэмилтон чуть наклонился к миссис Тэйтон.

— Галатея…

В галерее раздались шаги, и он быстро отпрянул. Вошла Берта Винкельман.

— А, мистер Хэмилтон, я вас ищу. Мистер Гриффин прислал сообщение с раскопа. Он спрашивает, можем ли мы объединить масс-спектрометрию и жидкостную хроматографию для идентификации белков? Он прав, это интересное решение. Многовековую ДНК сложно извлечь из-за быстрого разрушения и посторонних загрязнений, а белковые молекулы не разлагаются…

Хэмилтон замер, силясь понять, чего она от него хочет. Неожиданное и бестактное вторжение этой женщины было настолько не ко времени, что он почувствовал досаду и раздражение. Масс-спектрометрия? Жидкостная хроматография? Ему захотелось послать её ко всем чертям, однако упоминание о Гриффине быстро отрезвило.

— Конечно, это вполне возможно, хоть сам я таких анализов никогда не делал, — ответил он и, стараясь скрыть злость, с усилием улыбнулся Берте Винкельман.

Фрау кивнула и ушла со смартфоном в галерею. К его сожалению, миссис Тэйтон тоже поднялась.

— Вы уже уходите?

— Становится жарко.

Ему захотелось задержать её хоть ненадолго.

— Вы околдовали меня, все мои мысли — о вас, Галатея…

Она лишь с лёгким укором покачала головой, улыбнулась ему и исчезла.

Оставшись у бассейна, Хэмилтон чуть успокоился. Несколько минут вспоминал разговор с миссис Тэйтон и понял, что его не отвергли. Впрочем, не особо и обнадёжили, однако, для первой встречи всё прошло совсем недурно. Ему удалось сказать вполне достаточно, чтобы она поняла его. Дальше всё упиралось в возможность встреч. Но где? На вилле постоянно полно народу, раскопы совсем рядом, и любой член экспедиции мог зайти сюда в любую минуту — как некстати появилась сегодня Берта Винкельман. Она к тому же вообще будет постоянно торчать здесь: на раскопках ей и делать-то нечего. Пока снимаются первые слои — там почти нечего делать и Сарианиди, и Лану, да и Тэйтону тоже.

При мысли об Арчибальде Тэйтоне Хэмилтон помрачнел. Галатея твёрдо дала понять, что её брак несчастен, но и Тэйтон при разговоре с Хейфецем тоже пояснил, причём не менее твёрдо, что никогда не откажется от Галатеи. Ещё бы. Но решал всё равно не он. Если бы только была возможность уединиться, — но где? Стивен отчаянно искал выход. Снять комнату на соседней вилле? В местной гостинице? Найти уединённое место среди скал на пляже?

В задумчивости он поднялся к себе и вздрогнул. У перил террасы сидел Дэвид Хейфец и курил какую-то тонкую, почти женскую сигарету. Стивен не знал, когда он пришёл, но если давно, как много он мог услышать из их разговора с Галатеей? А слышимость тут, Стивен помнил это по разговору Сарианиди с Бельграно, как в колодце. Впрочем, на лице Хейфеца по-прежнему проступало выражение той почти запредельной погружённости в себя, которое больше всего запомнилось Хэмилтону при первой встрече с медиком. Да если он чего и услышал — что с того?

За этими мыслями его застали возвратившиеся на ланч археологи. Их разговоры, касавшиеся только раскопок, показались Стивену удивительно скучными. Тэйтон, ввязавшийся в сложный и малопонятный Хэмилтону спор с Карвахалем и Винкельманом, выглядел сегодня моложе и был как-то мягче обычного. Гриффин громко требовал от Винкельмана каких-то ссылок на авторитеты. Зато Рене Лану и Спиридон Сарианиди делились впечатлениями о каком-то греческом блюде, а Бельграно, как всегда, первым делом окунулся в бассейн и затребовал вина.

Тихо с кухни вошла Долорес Карвахаль, в накинутой на голову косынке странно похожая на Богородицу. Все встали, а она сказала брату, что тот просто не понял герра Винкельмана: он переводит на английский немецкое «Kern» как ядро, а имеет в виду нуклеус. Винкельман закивал, после чего спор как-то быстро исчерпался, зато Бельграно снова высказал нахальное предположение, что на втором участке раскопа наверняка окажется блудный дом. Винкельман яростно запротестовал, а Лану заметил, что стена прекрасно сохранилась, и если там будут характерные фрески, то — чем чёрт не шутит? Француз явно относился к подобной перспективе с интересом.

Вошли Берта Винкельман и Галатея Тейтон. Стол вмещал дюжину человек, но Франческо Бельграно сразу галантно уступил место фрау Винкельман, сказав, что уже сыт, а Сарианиди вытащил из-за стола Рене Лану и Рамона Карвахаля и потащил их в ближайшую таверну, пообещав угостить их «настоящим хтаподи ксидато». Что это такое, Хэмилтон не знал.

Остальные трапезовали в столовой. Тэйтон сидел рядом с женой, смотрел в окно и много пил. Винкельманы и Гриффин переговаривались — но только об анализах. Дэвид Хейфец не принимал никакого участия в разговорах, и Стивен снова поймал на себе его странный расфокусированный взгляд, задумчивый и отрешённый, но сам он, бросая искоса взгляд на миссис Тэйтон, пару раз ловил её ответный взгляд, осторожный, но внимательный. И взгляд этот обещал многое…

Весь остаток этого дня прошёл для Стивена впустую. После обеда Тэйтон увёз жену в город. Карвахаль и Лану вернулись на виллу с противоречивыми мнениями: хтаподи ксидато оказался осьминогом в уксусе. Он понравился испанцу, но французу пришёлся не по вкусу, а всё потому, по мнению грека, что запивать его тот решил белым сухим вином, а не, по совету Сарианиди, ципуро, прекрасным греческим самогоном.

Глава пятая

Каждая нация известна в мире главным образом своими пороками.

Д. Конрад

Каждая нация насмехается над другой, и все они в одинаковой мере правы.

А. Шопенгауэр

За прошедшее время между приехавшими чётко проступили личные предпочтения.

Макс Винкельман откровенно преклонялся перед Арчибальдом Тэйтоном, считал его милейшим человеком. Почти немцем. Тэйтон тоже был высокого мнения о деловитости и педантичности Винкельмана, называя его превосходным специалистом. С Бельграно немцев тоже связывало полное взаимопонимание. Эта глубокая и прочная дружба между немцами и итальянцами, пояснил Франческо, была скреплена склоками, вторжениями, перебранками у границ и прочими вековыми формами туризма. Что касается Лану, то Винкельман явно недолюбливал его. Французы, возможно, и жизнерадостнее немцев, поговаривал он, зато немцы куда духовнее. Лану же смотрел на Винкельмана с некоторой долей отвращения, стремясь свести общение до минимума. Хейфец вызывал у немца восхищение своим беспечным прагматизмом, но раздражал совершенно не немецкой несерьёзностью. Что до еврея, то, по его мнению, хорош был тот немец, который находился от него по ту сторону Атлантики, когда он сам — по эту, и наоборот.

Сам Винкельман был скромен, временами — ханжески, как полагал Бельграно, зато не был законченным занудой. Он не любил никому навязываться, считая, что кроме него самого, всё равно никто не сможет понять сложные метания немецкой души. Его супруга неизменно кивала головой, подтверждая любую сентенцию мужа.

Сама Берта Винкельман хотела, чтобы её стремление к истине вызывало уважение, и удивлялась, когда её обвиняли в бестактности. Как же так? «Если я вижу, что вы заблуждаетесь, не мой ли долг поправить вас? Почему я должна делать вид, что мне нравится ваше нелепое мнение о минойской культуре, вместо того, чтобы высказать всё, что я о нём думаю и наставить вас на путь истинный?» Но коллеги не способны были оценить её честность, и Берта всем своим видом выражала мировую скорбь, хотя в душе, как и её супруг, явно гордилась своей непонятостью.

Немцы весьма неодобрительно относились к любым проявлениям легкомыслия. Предположение, что умные идеи могут высказываться людьми, не обладающими соответствующей квалификацией, казалось им невозможным. Демонстрировать свою начитанность и знания не считалось у них дурным тоном, и Берта позволила себе как-то за столом откровенно удивиться, узнав, что Лану не удалось осилить «Критику чистого разума» Канта, в результате чего она преисполнилась к нему жалостью.

Француз же только страдальчески закатил глаза в потолок и чертыхнулся про себя.

Сам Лану был тихим патриотом, считал французов единственной цивилизованной нацией в мире, полагал англичан нелепыми людьми, совершенно не умеющими одеваться. Его приводила в ужас и английская привычка есть сыр после пудинга. И отчего это у них такой испорченный вкус? Столкнувшись с подобным варварством, он тихо скорбел, однако после стаканчика шотландского виски способен был многое им простить.

Винкельманов он недолюбливал, но имел с ними много общего: был педантичен, питал огромное уважение к развитому интеллекту и профессионализму. Рене был страстно привязан к своей семье, гордился детьми и вечерами неизменно целый час беседовал с женой по телефону. Был ревностным католиком, но при посещении Университета виноделия в Шато Сюз-ла-Русс испытывал не меньшее благоговение, чем в соборе Парижской Богоматери. Любил поболтать о литературе, разделяя мысль Пруста, что душа наша — всего лишь скопление воспоминаний, и сожалел, что никто так и не сумел сколь-нибудь прилично перевести для этих бедных иностранцев хотя бы первое предложение первого тома мсье Марселя. По утрам он покупал французскую газету левого крыла правого центра и выражал недовольство, когда её не было.

Хэмилтон считал его просто ограниченным буржуа.

Гриффин и Тэйтон, неизменно вежливые и внимательные, тем не менее, вызывали много нареканий у коллег. Они крайне редко проявляли эмоции, и кухарка жаловалась, что их кулинарные пристрастия понять совершенно невозможно, а некоторым казалось, что их не мешало бы расшевелить. Англичане платили коллегам тем же. Лану казался им излишне возбудимым, немцы — избыточно серьёзными, Бельграно же был, по их мнению, слишком эмоционален. Все восточные народы, включая греков, были в их глазах непостижимы и опасны. Печальный опыт научил англичан всегда ожидать от других худшего, и Гриффин был приятно удивлён, что грек оказался спокоен и ленив, а испанец не дрессировал по утрам быков, когда же его дурные предчувствия оправдывались, он с удовлетворением отмечал, как был прозорлив.

Бельграно был обаяшкой, чей ум и живое чувство юмора, увы, были опорочены непунктуальностью и крайней безалаберностью. Он был привязан к Рене Лану, хоть частенько ругал французов, заполонивших рынок своим посредственным вином, которое ни один итальянец в здравом уме пить не станет. Тейтона и Гриффина он, подобно Лану, жалел: и одеваются кое-как, и едят и пьют чёрт знает что. Любил он поспорить и о превосходстве итальянских мужчин над всеми остальными, суя собеседникам в нос журнал с сообщением о том, что презервативы итальянского производства на полсантиметра длиннее, чем в других странах. К немцам был терпим, пока те не начинали учить его жить, при этом никакую критику не принимал настолько всерьёз, чтобы перевоспитаться, ибо считал это делом безнадёжным и просто бессмысленным.

Рамон Карвахаль был странным. Его мало волновало, что другие думают о нём. Что немцы, что французы, что итальянцы, — испанцу было всё равно. Все они «экстранхерос» и «гиригай», проще говоря, «препротивные варвары». Но он был предупредителен, как француз, пунктуален, как немец, твёрд и основателен в суждениях, как англичанин, в итоге все считали его «просто удивительным». Карвахаль не был честолюбив, завистлив и впечатлителен, но был непредсказуем. Не знающий забот пастух, бредущий за стадом, или пилигрим на поклонении святыне, или дон Кихот, бросающий вызов мельницам, — он казался именно странным, точнее, как думал Хэмилтон, был просто не от мира сего.

Все вместе археологи были достаточно скучны и ординарны. В свободное время они угощались разными сортами нута — турецкого ореха, греческим кофе и национальными десертами: судзук-лукумом и малеби. Съездив разок в Комотини на площадь Иринис, в центр ночной жизни, больше никуда не ездили, предпочитая сидеть и вести нудные споры о датировке каких-то чернофигурных лекифов с изображением Афины, держащей сову. Хэмилтон когда-то заинтересовался рассказами Гриффина об археологии, ходил на его лекции, много читал, но сейчас он совершенно утратил интерес к раскопкам и в итоге откровенно томился в обществе археологов, до зубовного скрежета тоскуя по Галатее.

* * *

Между тем раскоп на двух выбранных Гриффином и Тэйтоном участках углубился уже на пару ярдов, и тут выяснилось обстоятельство, весьма повеселившее Бельграно и Хейфеца, но изрядно шокировавшее Макса Винкельмана. Исследование находок вокруг языческого храма неподалёку от христианской базилики действительно раскрыло среди руин древнего города публичный дом.

Гриффин пожал плечам. Находку трудно было назвать неожиданной: было бы удивительно отсутствие такого заведения в крупном портовом городе. Тэйтон тоже смущён не был: диктерион так диктерион. На втором же участке быстро проступили похоронные урны, ритуальные подношения, десятки погребений всевозможных типов, от кремированных тел и братских могил до захоронения в саркофаге, выточенном из цельного ствола дерева, и выяснилось, что это древний погост. Это привело в восторг Рене Лану, известного некрополиста. Повезло, так повезло. Он почти не показывался на первом участке, но буквально дневал и ночевал на втором.

Хоть Тэйтон с женой на следующий день вернулись, планам Стивена увидеться с Галатеей помешала необходимость быть на раскопе из-за обнаруженной находки. Всё утро Рамон Карвахаль и Франческо Бельграно вместе с Бертой Винкельман тщательно очищали едва заметную фреску на стене крохотного закутка шириной менее двух ярдов. Стивен сначала досадовал на потерю времени, но потом неожиданно увлёкся.

Основой фрески был известковый раствор из песка и гашеной извести с мелкозернистой поверхностью. Фрау Винкельман сказала, что это остатки тончайшей мраморной пыли. Проступивший рисунок изображал молодую пару на ложе любви. Она, утончённая, но с мощными бёдрами, сидела на мужском торсе, нарочито затемнённом, в позе бесстыдной и пылкой, привстав в экстазе страсти, и вся композиция точно дышала зноем, усиленным золотисто-алым фоном фрески. Мужчина, молодой и темноволосый, на переднем плане яростно сжал в порыве страсти руку женщины. Его лицо ещё не было до конца расчищено, лицо же женщины, повёрнутое к зрителю, было обрамлено связанными на затылке волосами, но само не проступало из-за выбоины на стене, однако Карвахаль нашёл части скола. Сама поза буйной белокожей менады, исступленной вакханки, говорила о подлинном неистовстве плоти, и она мгновенно возбудила Хэмилтона. Ему почему-то отчаянно захотелось увидеть её лицо, и он спросил Карвахаля, можно ли восстановить его? Тот уверенно кивнул, пообещав этим заняться. Если все фрагменты на месте, то никаких трудностей не будет.

Короткое каменное ложе, предназначенное для блудных утех в диктерионе, было выщербленным с края, но в остальном — довольно хорошо сохранившимся. Бельграно, воспользовавшись тем, что фрау Винкельман отлучилась за нужными реактивами на виллу, разлёгся на расчищенном ложе, но не уместился на нём из-за роста, и пожаловался Карвахалю, что заниматься любовью, когда невозможно вытянуть ноги, на его взгляд, крайне неудобно.

— Упри ноги в стену и откинься на воображаемую подушку, прислонённую к другой стене, — вот и всё, — просветил его Карвахаль. — Посмотри на эту потаскуху. Видишь, ноги мужчины упираются в край ложа.

— По-твоему, Рамон, это специально и изобразили…

— …чтобы невежды, вроде тебя, Франсиско, знали, как тут разместиться.

— А помнишь знаменитые фрески в Помпеях? — вытаращил глаза Бельграно. — Там неаполитанские путаны страшны, как похмельное утро. Думаю, и тут будут не лучше. Мужик, погляди-ка, кого-то мне напоминает, — он внимательно вгляделся во фреску, — где-то я такого видел. А сюжет — обыкновенная порнуха. Винкельман сказал, это мерзость.

— Порнография не пропагандирует мерзость, а профанирует святое, — поучительным, но ироничным тоном ответил Карвахаль. — Однако порнография — это нарисованное на дешёвой бумаге, но то же самое, изображённое на холсте эпохи Возрождения, уже шедевр живописи, а это, уверяю тебя, назовут ценнейшим артефактом античного искусства.

— До чего же ты умный, Рамон, — с долей иронии бросил Бельграно.

Карвахаль не ответил, разглядывая скол и что-то бормоча себе под нос.

— Интересно, — неожиданно заговорил он куда более серьёзным тоном, — тут пигменты, смотри, под коркой карбоната… семь слоёв. Точно ли это блудилище? И рука, — он, откинувшись, с сомнением оглядел фреску, — посмотри, рука очень опытная. Работая по сырой штукатурке, нельзя внести изменений в процарапанный набросок и судить о красках — тоже. Сырая стена показывают вещь не такой, какой она будет при высыхании.

— Цвет меняется?

— Да, — кивнул Карвахаль, — при полном высыхании краска бледнеет. Писали в те короткие полчаса, пока раствор ещё не «схватился» и свободно впитывал краску. Писать нужно легко и бегло, а как только ход кисти теряет плавность, начинает «боронить», краска перестаёт впитываться и намазывается на стену, надо заканчивать. Всё равно краски уже не закрепятся. Это мастер писал. Посмотри, как выписана задница этой подзаборной каллихэры. Но почему такой шедевр в лупанаре? Для росписей тут, я думаю, нанимали всякий сброд за гроши.

— Может, это всё же и не диктерион? — предположил Бельграно.

Карвахаль пожал плечами.

— Для обычного дома такие клетушки не характерны. Тут восемь кубикул — по четыре с каждой стороны коридора. Типичное устройство греческого лупанара. Всё для удобства блудниц. Но это добротная живопись, будь я проклят. Ничего не понимаю.

Сверху их накрыла тень, археолог сразу умолк, полагая, что это спускается фрау Винкельман. При ней Рамон Карвахаль, как заметил Хэмилтон, никогда не произносил слов «блудница» или «блудилище» и вообще не говорил ничего, не касавшегося археологии. Но к ним спустился исполненный неподдельного любопытства Дэвид Хейфец, привлечённый рассказом Сарианиди, что Карвахалем обнаружены порно-фрески в третьей комнате второго раскопа. В руках врача был Hasselblad H4D-60 с огромным объективом. Хэмилтон удивился: это был лучший профессиональный девайс, и Стивен спросил себя, откуда он у Хейфеца. При этом оказалось, что снимал медик умело, как заправский фотограф. Отщёлкав находку со вспышкой и без неё, Хейфец странно хмыкнул и с любопытством огляделся.

— Тут не особо-то развернёшься, не отель Хилтон, — презрительно обронил он и снова бросил на стену взгляд, ставший вдруг острым и въедливым. — Странно-то как. А куда девалась физиономия этой мессалины?

— Я соберу её, Дэвид. Скол образовался при раскопках, — успокоил его Карвахаль.

— Странно-то как… Она блондинка или крашеная? — полюбопытствовал медик.

— Трудно сказать, — задумчиво отозвался Карвахаль. — В Древнем Риме жрицам любви запрещалось быть брюнетками. Возвращаясь из походов, римляне привозили с собой рыжих или светло-русых пленниц из Европы, которые становились рабынями или проститутками. И даже был издан указ, что все жрицы любви должны красить волосы в яркие оттенки, дабы их не перепутали с порядочными римлянками-брюнетками. Но потом этот цвет понравился римлянкам. Поставщицы блудных услуг в силу специфики работы часто первыми применяют все достижения индустрии красоты.

— И чем же они осветляли волосы?

— Они протирали их губкой, смоченной мылом из козьего молока и золой букового дерева, а затем высушивали на солнце. Рецепты ассирийских травников советуют для окрашивания волос смешение китайской корицы, кассии, и лука-порея. А в Греции использовались составы на основе извести, киновари, талька и буковой золы.

— Подумать только…

Появились Гриффин с Тэйтоном, последний спросил Хейфеца о снимках некрополя, тот ответил, что всё нужное сделал, и тут Тэйтон заметил фреску. Он включил фонарь на смартфоне и осветил картину.

Карвахаль, Гриффин, Бельграно обступили Тэйтона. Воцарилось странное молчание. И тут спонсор экспедиции вдруг резко развернулся и пошатнулся всем корпусом. Его бледное лицо посинело, губы, казалось, совсем пропали с лица. Голова запрокинулась назад, явив в какой-то миг то страдальческое выражение, что проступает на лице святого Себастьяна кисти Гвидо Рени. Смартфон выпал из его ослабевших рук.

Хейфец, растолкав всех, ринулся к Тэйтону, с другой стороны его подхватил подоспевший Карвахаль, Тэйтон тяжело опустился на ложе и тут же, задыхаясь, точно подлинно пронзённый стрелами, начал хватать ртом воздух. Хейфец молниеносно снял с шеи и сунул в руки Бельграно фотоаппарат, подогнул Тэйтону ноги, опустил его голову с ложа, одной рукой вытащил из сумки за спиной аптечку, другой просчитал пульс, зашуршал целлофаном и через несколько секунд уже всадил в плечо обморочного шприц.

— Это солнечный удар, он целый день без головного убора, говорил же я ему, голову нужно прикрывать, — быстро затрещал Хейфец, с необычайной ловкостью упаковывая целые ампулы в аптечку и снова вставая.

Хэмилтона повеселило то, что сам Хейфец, курчавый и черноволосый, не потрудился надеть головной убор, однако на перегрев отнюдь не жаловался. — Ничего-ничего, — продолжал тем временем медик, поворачиваясь к Тэйтону и отточенными движениями слегка разминая тому шею. — Он уже приходит в себя.

Это соответствовало действительности. На лицо Арчи Тэйтона возвращались краски, губы приобрели свой естественный цвет, но глаза под выпуклыми веками всё ещё были закрыты. В эту минуту, несмотря на неприязнь к этому человеку, он показался Хэмилтону удивительно красивым.

Через пару минут Арчибальд Тэйтон окончательно пришёл в себя, смог подняться. Глаза его, правда, выдавали растерянность и неловкость. Хэмилтону показалось, что Тэйтон хочет ещё раз взглянуть на фреску, но не решается. Хейфец крутился вокруг него и продолжал вещать о солнечном ударе.

— Тебе нужно полежать на вилле и немного отдохнуть, — он нахально сорвал с головы Бельграно жёлтую бандану и нахлобучил её на голову Тэйтона, потом забрал у Франческо фотоаппарат. — Лоуренс, помогите мне довести его.

— Конечно, конечно, — Гриффин был бледен и, похоже, всерьёз испуган.

— Напекло голову, — хрипло пожаловался Тэйтон и, опираясь на плечо Гриффина и руку Хейфеца, ушёл с раскопа.

Оставшиеся внизу Карвахаль и Бельграно, не обращая особого внимания на Хэмилтона, возившегося с реактивами, переглянулись. Франческо недоверчиво поглядел на небо, от горизонта выстланное курчавыми белоснежными облаками. Солнце проглядывало сквозь них, но совсем не палило. Карвахаль задумчиво вопросил коллегу:

— И что это, по-твоему, было, Пако? — в тоне его сквозило недоумение.

Бельграно уселся на блудное ложе и задумчиво проговорил:

— Один мой коллега, ты, конечно, знаешь, о ком я говорю, Рамон, недавно объявил, что останки, обнаруженные в безымянной могиле на кладбище старой тосканской церкви в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, с большой вероятностью принадлежат выдающемуся художнику Ренессанса Микеланджело Меризи ди Караваджо. После проведения радиоуглеродных анализов и тестов ДНК учёный выявил комплект костей, которые принадлежали мужчине, скончавшемуся до сорока лет, а Караваджо умер в тридцать девять, и подошли ему по росту и приблизительной дате смерти, сиречь, около тысяча шестьсот десятого. Молекулярно-генетический состав их совместим с генетическими признаками потомков художника, носящих фамилию Меризи.

— Я что-то читал об этом, — небрежно кивнул Карвахаль. Было очевидно, что если что-то подобное ему и попадалось, то прочтено было без особого внимания.

Бельграно это не смутило.

— Так вот тогда же выяснились и таинственные обстоятельства смерти живописца, — бесстрастно продолжил он. — Караваджо умер от солнечного удара. Но как мог тридцатидевятилетний, полный сил мужчина умереть от такого пустяка, спросишь ты?

— Спрошу, — Рамон Карвахаль теперь слушал очень внимательно.

— Я тоже спросил. И мой коллега нехотя уточнил, что Караваджо был просто излишне ослаблен… третичным сифилисом.

Повисло молчание, но вскоре Карвахаль прервал его.

— Ты намекаешь, что наш общий друг Арчибальд… — глаза испанца заискрились.

— …подхватил люэс? Исключено. — Категорично покачал головой Бельграно. — Не та натура. Я лишь подозреваю, что, как и в случае с несчастным Караваджо, подлинная причина обморока скрыта от нас неким фальшивым предлогом. Тэйтону тридцать шесть лет.

— Тут я полностью соглашусь с тобой, Франсиско, — промурлыкал Карвахаль. — Ловкость рук у Дэвида потрясающая, но ей всегда можно противопоставить соответствующую остроту глаз. Никакое солнце макушку Арчи не напекало. Хейфец вколол ему мезатон и на всякий случай держал в руках ампулу с дизопирамидом. Это резкое падение давления. А вот зачем наш дорогой Дэвид на ходу придумал сказку про солнечный удар? И что на самом деле так ударило беднягу Арчибальда?

— Этого слона ударить — только руку отбить, — насмешливо пробормотал Бельграно. — Но что-то странное тут было. Он подошёл сюда, — Франческо сделал шаг к ложу, — потом включил фонарь на телефоне. И что? — он почесал затылок. — Тут только эта картинка с блудливой лахудрой. — Он снова задумался и настойчиво повторил. — Слушай, мужик мне кого-то напоминает, Рамон, ей-богу. Надо получше очистить лицо.

— Берта же пошла за ксилолом. — Карвахаль задумчиво смотрел на фреску, потом пару раз щёлкнул её на свой айфон. — Что это там? — поднял он голову на шум, раздавшийся с дороги.

В раскоп спускались Берта Винкельман с чемоданчиком, Дэвид Хейфец и Долорес Карвахаль. Хейфец отрапортовал, что с Тэйтоном всё в порядке, Берта Винкельман, встретившая Тэйтона с эскортом у входа, подтвердила это. Долорес, немного бледная и запыхавшаяся, сказала, что узнала об их находке и пришла посмотреть.

Брат окинул сестру задумчивым взглядом, потом, видимо, решив не щадить её скромность, молча посторонился. Бельграно, взяв у Берты Винкельман необходимые химикаты и марлевые тампоны, принялся очищать боковой орнамент росписи. Долорес, сощурив свои огромные глаза мадонны, долго рассматривала фреску, потом, бросив внимательный взгляд на брата и его коллегу, спросила, насколько тщательно очищена стена?

— Это грязь? — кончик её пальца упёрся и осторожно потёр тёмную точку на боку гетеры, крохотное пятно, напоминавшее родинку.

Бельграно вытащил из болтающегося на поясе набора инструментов лупу и посмотрел на точку. Потом хмыкнул.

— Пока твёрдо не скажу, синьорина, но, кажется, нет. Это не вкрапление слюды и не грязь. Это пятно находится не сверху, а под слоем карбоната.

— А это? — теперь палец синьорины прикоснулся к ноге падшей женщины на фреске.

Бельграно снова рассмотрел рисунок и тихо ахнул.

— Рамон! Посмотри! Мало того, что мужик будто знаком мне…Мистика.

Карвахаль не заставил себя просить дважды и почти вырвал лупу из рук Бельграно.

— Иисус Мария! — он даже задохнулся, — это надо же…

Хэмилтон не понял его изумления и подошёл ближе. Он заметил родинку на бедре вакханки, но, вглядевшись в ногу женщины на светлом охряном фоне простыней, не увидел там ничего особенного. Нога была обыкновенной, разве что сколы штукатурки кое-где скрадывали кусок щиколотки и мешали разглядеть детали интерьера.

— А что странного-то? — недоуменно спросил он.

— Странно, — неожиданно со вздохом ответил всё это время молчавший Хейфец, — что мужчина под этой потаскухой похож на Хью Гранта.

Глава шестая

Волнение похоти развращает ум незлобивый.

Прем. 4, 12

— Чёрт возьми… о, простите, леди, — Бельграно смутился. — Точно! В кино я его видел.

— Это не он, Франсиско, — спокойно уточнил Карвахаль, — этому три тысячи двести с чем-то лет, как я думаю. Ей — столько же.

Потом он спросил сестру, идёт ли она на виллу. Та, поняв его слова не то как намёк, не то — как приказ, кивнула, и быстро ушла. Карвахаль же снова уселся на ложе и вежливо обратился к фрау Винкельман.

— Фрау Берта, как вы полагаете, не лучше ли провести полную реставрацию после снятия со стены? И как вы порекомендуете это сделать?

Фрау Винкельман порозовела. Она была явно польщена тем, что сам Рамон Карвахаль спрашивает её совета.

— Фреска невелика, можно начать с разметки росписи на два участка, учитывая возраст, по местам худшей сохранности, — зачастила она. — Целесообразно вести разрез на всю толщину штукатурного основания. Края разреза закрепим, обработаем пятнадцатипроцентным ацетоновым раствором полибутилметакрилата, заклеим широкими марлевыми бинтами, а затем после высыхания — двумя слоями марли.

Карвахаль задумчиво слушал, потом спросил:

— Берта, а не лучше ли снять роспись целиком, без разрезов: фрагмент-то небольшой, всего девяносто на шестьдесят. У меня и щит есть метровый.

— При снятии следует учитывать особенности наложения штукатурки, — задумчиво пробормотала фрау Винкельман. — Тут однослойная штукатурка местами глубоко заходит в швы кладки. Ещё перед заклейкой следует отметить участки плотного сцепления, и, если они будут рядом с утратой штукатурки, то, закрепив и оклеив края, следует заранее отделить скальпелем этот участок от стены.

Она ещё долго рассуждала, о возможном закреплении штукатурки пятнадцатипроцентным ксилольным раствором с сушкой в семь суток, однако Карвахаль предложил ограничиться закреплением ацетоновым раствором, который даст дополнительное склеивание трещин и займёт всего день. А он за это время займётся мелкими фрагментами скола, высушит их и очистит. Он надеется, что эти фрагменты при обработке восполнят утраты. Обычно в полевых условиях подборку кусков не делают, но в той прекрасной лаборатории, которую обеспечил им мистер Тэйтон, ему с её помощью стоит попробовать провести предварительную разборку по цветовым оттенкам, рисунку и графье. Как она на это смотрит? Фрау Винкельман не возразила, любезно заметив, что когда за дело берётся такой мастер, как херр Карвахаль, получится даже невозможное.

Когда вскоре к ним подошли Гриффин и Спиридон Сарианиди, Карвахаль сообщил им, что они с фрау Винкельман считают целесообразным провести полную очистку и реставрацию в лаборатории. Гриффин кивнул, и Берта Винкельман начала подготовку фрески к снятию, а Хэмилтона попросили приблизительно определить состав найденных на некрополе арибаллов. Арчи Тэйтон по совету врача оставался у себя в спальне, и Стивен не рассчитывал увидеть Галатею до ужина.

И не увидел. Ему пришлось сидеть в лаборатории вместе с Карвахалем и Бельграно. Этого мало. Хейфец, вернувшийся в обед на виллу, тоже торчал в лаборатории, правда, не мешал Стивену, а сидел за спиной Карвахаля и вместе с Франческо Бельграно наблюдал за тем, как тот чистил кусочки росписи.

В их разговоре один раз промелькнуло что-то странное. Бельграно предложил принести выпивку, сказав, что всегда руководствовался железным принципом: «День без стакана доброго вина — это недобрый день», Карвахаль ответил, что предпочитает жить просто по-божески, а не по принципам, и спросил Хейфеца, есть ли принципы у него.

Тот покачал головой и, разглядывая фреску, пробурчал:

— Нет, принципы есть у Тэйтона, а у меня — только извечное еврейское понимание опасности.

— И ты стараешься избегать её? Разумно, — кивнул Карвахаль. — А что ты полагаешь опасным?

Еврей пожал плечами.

— Опасны танцы на канатах и пляски на гробах, разбрасывание горящих головёшек по чужим крышам и излишнее внимание к чужим жёнам, вождение в пьяном виде и одновременное употребление алкоголя с парацетамолом. Кстати, бегать по улицам от быков — тоже опасно.

— Ты удивительно разумный человек, Дэвид, — Карвахаль надавил марлевым тампоном на серое пятно скола. — А какие принципы у нашего дорогого друга Тэйтона?

— Он мне их как-то изложил, — Хейфец задумчиво почесал подбородок. — По его мнению, недостойно радоваться огорчению другого, проходить мимо чужой боли, давать невыполнимые обещания, пользоваться трудами других и прятаться за чужую спину. Разврат и низость — сугубо недостойны. Позорно отступать перед опасностью, давать волю страстям, лицемерить и терять свое лицо. Нельзя и жалеть самого себя.

— Понятно, — кивнул Карвахаль, никак не прокомментировав услышанное, только выразив надежду, то Арчи скоро станет лучше.

Медик заверил его в этом.

— А у тебя, Пако, — обратился Карвахаль к Бельграно, — есть принципы? Ты, как мне показалось, принципиальный человек! В церкви не был, небось, уже много лет, но, проходя мимо храма, как я заметил в Комотини, ты обязательно снимаешь шляпу.

Бельграно усмехнулся.

— Ну, во-первых, в церкви я был в мае, во-вторых, мой духовник мне говорил, что главное любовь к Богу и к людям, я верю в святость семьи и брака, и в то, что Царство Божие уже сегодня может воцариться «внутри нас». Не нарушай заповеди и спи спокойно — вот мой принцип. И этого вполне достаточно.

— Разумно, — кивнул Карвахаль. — Но ты, как я понимаю, веришь не только в Бога, но и в дьявола. Вчера ты не пришёл на раскоп вовремя, а все из-за чёрной кошки, перебежавшей тебе дорогу.

— Вздор, — отбрил Бельграно, — просто вспомнил, что кисть забыл в лаборатории. Не боюсь я чёрных котов, и меня дома их двое живут.

— А шестипалых, значит, боишься? — тоном провокатора спросил Карвахаль.

Бельграно неожиданно побледнел.

— А это другое дело. Боюсь. Хвостатых и шестипалых боюсь. Ведьмы это.

— А разве от них моральные принципы не спасают?

— Спасают, — чуть вытаращив глаза, кивнул Бельграно. — Когда к тебе подкатит такая шестипалая ведьма, главное, я заметил, имя Господне упомянуть. Я ей и сказал, что мне Господь наш, Иисус Христос, на женщин с вожделением смотреть запретил.

— А она что? — тон Карвахаля был весьма заинтересованным.

— Как имя божье услышала, не поверишь, так и отнесло её от меня, нечисть треклятую. «Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно», ответила. Я ей и говорю: «Не хотел вас расстроить, синьора». А сам думаю: «Иди ты с дьяволу, отродье бесовское» Она мне бросила, что вовсе и не расстроена, и слиняла куда-то.

— Редкий ты моралист, — усмехнулся Карвахаль.

— Не знаю, может, и моралист, но шестипалых боюсь. А ты сам-то не моралист?

— Сознательно отвергая мораль, можно стать философом, — вздохнул Карвахаль, — но отвергая ее неосознанно, можно стать только скотиной. Я могу отступать от морали своей веры, но ни в коем случае не от догмы, на которой она зиждется, а вообще, Пако, мораль гораздо больше нуждается в практиках, вроде тебя, чем в таких, как я, теоретиках.

Хэмилтон усмехнулся про себя. Знавал он подобных моралистов, и они всегда раздражали его. Моральные правила не должны мешать инстинктивному счастью, абсолютная же нравственность запрещает всё. Моралист готов содрать с человека кожу, чтобы только не видеть его голым. Осудить грешника — вот жалкий пафос их величия! Стивен всегда остерегался морально негодующих: им было присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы, а ещё чаще моральное негодование было просто коварнейшим способом мести. И именно местью были, конечно, лживые слова Бельграно. Он представил их встречу с Галатеей так, словно она сама домогалась его, как жена Потифара, а он, как святой Иосиф, пренебрёг ею. А между тем, хоть Хэмилтон и не слышал точно начала их разговора, но прекрасно помнил ледяной тон Галатеи. Бельграно лгал — он сам приставал к миссис Тэйтон, а когда она отшила его, выдумал гнусную историю, да ещё приплёл какой-то вздор про шестипалость и ведьм.

Археологи тем временем начали неспешную, но основательную беседу о закреплении фрески в камере, насыщенной парами ксилола, решали, оставить ли в ней роспись по окончании пропитки на сутки или на двое? Говорили о сушке с замедлением испарения ксилола.

Хэмилтон почти не слушал, механически делал заданные анализы и думал о Галатее. Внезапная болезнь Тэйтона ему тоже показалась весьма странной. В разговоре Карвахаля и Бельграно промелькнул намёк на некую иную, скрытую от других причину обморока Арчи Тэйтона. Между тем Стивен всерьёз сомневался: а не был ли сам обморок притворным? Он заметил, что Тэйтон очень близок с Дэвидом Хейфецем, и если Хейфец, как опасался Хэмилтон, подслушал его разговор с Галатеей и передал его Тэйтону, тот вполне мог принять свои меры. Чего проще? Упасть в обморок от солнечного удара, потом несколько дней не выходить из спальни и одновременно не спускать с жены глаз. Ловко, ничего не скажешь.

Ловко или неловко, но у мерзавца всё получилось: ни в этот день, ни на следующий Тэйтонов почти не было видно. Хэмилтон несколько раз, стоя на внутреннем дворе, пытался разглядеть Галатею на террасе, но там никого не было. Зато его самого разглядел Дэвид Хейфец и вполне серьёзно сказал ему, что охота на чужих жён так же опасна, как игры с акулой, и он поступит умно, если займётся своим непосредственным делом в лаборатории.

Стивен, злясь, посоветовал медику не приписывать ему нелепых намерений.

На самом деле слова Хейфеца не понравились ему и даже испугали. То, что тот понял его намерения, означало, что они достаточно заметны, и Хэмилтон дал себе слово быть осторожнее. Он не сомневался, что Хейфец расскажет о своих подозрениях Тэйтону, а уж сталкиваться с этим человеком Хэмилтону вовсе не хотелось.

* * *

Вечером следующего дня Рамон Карвахаль услышал от Берты Винкельман чудесную новость: до их приезда три недели не было дождя, грунт сухой, и в принципе лучше всего снять фреску до темноты. «Небо в облаках, пояснила она, кто знает, не польёт ли завтра дождь, он прогнозируется, а разворачивать тент над раскопом — по времени дольше, чем снять роспись». Услышав об этом, Гриффин распорядился и начать установку тента, и попытаться отделить фреску от стен.

У Берты всё было готово, по её словам, фрески хорошо держались, однако красочный слой требовал ещё одного основательного закрепления ксилольным раствором по поверхности росписи широкой мягкой кистью. Она нанесла двенадцать покрытий, в промежутках для лучшего впитывания закрывая роспись полиэтиленовой плёнкой. Из-за духоты всё сохло быстро.

Карвахаль с Бертой Винкельман направились на раскоп, за ними увязались Сарианиди, Бельграно и Лану, пошли Гриффин и Хейфец. Хэмилтон, видя, что Тэйтона с ними нет, остался в лаборатории под предлогом, что не успевает с анализами. В одиночестве, предоставленный своим невесёлым размышлениям, он пробыл около двух часов, затем Карвахаль и компания принесли фреску, несколько часов мудрили над ней, напоследок уложили в камеру и разошлись.

Ушёл и Хэмилтон, чувствуя себя обманутым и несчастным, но по пути вспомнил, что не закрыл бутыль с ксилолом. Он вздохнул и поплёлся обратно: не хотелось на следующий день выслушивать упрёки Гриффина и Берты Винкельман. Ксилол — вещь ценная.

К его удивлению из лаборатории доносились голоса, причём, явно звеня на повышенных тонах. Стивен подумал, что это Берта заметила его оплошность, но, подойдя ближе понял, что это вовсе не она. В яростном споре сошлись Долорес и Рамон Карвахаль. Брат не орал на сестру, но явно был накалён до предела. Долорес тоже не кричала, но от её слов, произносимых с нескрываемой злостью, звенел воздух. К сожалению, понять причину гневной перебранки испанцев Стивен не мог: они не утрудили себя переводом своей склоки на английский, а испанского Хэмилтон не знал. Впрочем, заметив его тень на пороге, Рамон Карвахаль мгновенно смолк и моментально перешёл на английский.

— С этой женщиной просто невозможно поладить, — не смущаясь присутствием сестры, пожаловался он, — настаивает на монтировке фрески с помощью воско-канифольной смеси, а ведь любому понятно, что монтировать в таких случаях умнее на плиточный пенопласт! Основа-то лёссовая!

Хэмилтон улыбнулся, пробормотал, что он не очень силён в реставрации, закрутил крышку реактива и торопливо ретировался. На лестнице остановился и покачал головой. Находчивость Карвахаля делала ему честь, однако…»Este falsas esperanzas amor loco!».[2] Он не всё понял из этой последней фразы Карвахаля, но точно знал, что слова «amor loco» означали «сумасшедшая любовь», а вовсе не плиточный пенопласт.

Эта странная сцена добавила ему головной боли. Рамон Карвахаль был необычным человеком изысканной красоты и утончённой простоты. И в то же время в нём было что-то удивительно неясное, не нарочито таимое, а именно нечто колодезное: прозрачная ясность и кристальная чистота прятали бездонную глубину и Бог весть каких подводных чудовищ. И он говорил о безумной любви… К кому?

История его страны была полна мрачными сказаниями о жутковатых перверсиях и чудовищных инцестах, однако сам Карвахаль казался спокойным и добродушным. В его натуре не замечалось никаких душевных искажений или драматичных изломов. Но эта удивительная красота, этот лоб философа, эти экстатические глаза Эль Греко! Этот человек мог полюбить только глубоко и безумно, подумал Хэмилтон. Значит, он влюблён. Но не в Берту же Винкельман, чёрт возьми! Она ему в матери годится. Ну, пусть не в матери… Вздор это всё. Пелена окончательно спала с глаз Хэмилтона. Он всё понял.

Карвахаль влюблён в Галатею Тэйтон. Вот почему Бельграно в ту, первую ночь спросил Сарианиди, что за глупости делает Тэйтон! Вот почему Сарианиди ответил, что это дела Карвахаля, и он не хочет вмешиваться! Значит, глупость Тэйтона в том-то и состояла, что он привёз сюда жену, зная о том, что Карвахаль влюблён в неё! О, да ведь и сам Тэйтон, когда разговаривал с Хейфецем, тоже сказал, что хотел бы объясниться с Карвахалем…

Ну, а что Галатея? Она равнодушна к мужу, но безразличен ли ей Карвахаль? Нет! Совсем нет! Ведь сам он отчётливо помнил то напряжение в гостиной в день приезда Карвахалей и Лану. Галатея была тогда подлинно похожа на статую. Она пыталась скрыть любовь к Рамону Карвахалю, зная, что за каждым её движением наблюдает разъярённый Тэйтон, её ненавистный ревнивый муж!

День на раскопе порядком вымотал Хэмилтона, а это открытие совершенно изнурило. Он не помнил, как добрался до постели и провалился в чёрную тьму.

Следующий день был неотличим от ночи. Впервые за три недели небо затянуло грозовыми тучами, и к десяти часам на землю обрушился ливень. Гриффин ликовал, что они успели вовремя снять фреску и накрыть тентами оба участка, Бельграно залучил к себе Сарианиди и Карвахаля, и с первого этажа то и дело под звуки громовых раскатов слышался звон бокалов и смех. Макс Винкельман, из принципа ни разу не заглянувший на первый участок раскопа, сейчас помогал Лану в классификации найденных на некрополе черепов. Тэйтон был замечен на террасе в компании доктора Хейфеца, а Долорес Карвахаль помогала в лаборатории Берте Винкельман. Галатеи нигде не было видно. Хэмилтон, не зная, куда девать себя, тоже направился в лабораторию.

На душе у него был беспросветный мрак, и всё валилось из рук. Он поработал около часа, но не закончил опыты и ушёл к себе. Вскоре к нему постучались, и на пороге возник Гриффин.

— Ты слышал? Какая неприятность!

Оказалось, телеканал Skai только что сообщил, что проливные дожди и ураганные ветры стали причиной наводнений на севере Греции, в Кавале погибли три человека. В последние сутки погода ухудшилась во многих районах, но основной удар стихии пришёлся на север. Мэр региона сообщил, что вода поднялась на два метра. Блокированными остаются семь посёлков. Ураган обрушился на остров Самотраки, вырывал с корнем деревья, рвал линии электропередачи, дороги превратились в полноводные реки. В среду также ожидаются дожди по всей стране.

Эта новость огорчила Стивена. Всё это означало, что ему придётся невесть сколько дней торчать здесь безвылазно, всё это время оставаясь наедине со своими невесёлыми мыслями. Он покинул комнату, вышел на террасу и неожиданно заметил внизу на внутреннем дворе скопление людей. Гриффин, Бельграно, Лану, Винкельман, Тейтон, Хейфец и Карвахаль громко обсуждали новость, только что по телефону сообщённую Сарианиди. Приятель последнего застрял с сыном по дороге из Маронии в Платанитис и заклинал помочь. Несколько минут ушло на поиски тросов, после чего Сарианиди подогнал свой джип, Лану тоже вывел машину из гаража, и все уехали.

Глава седьмая

Любовь! Что только не прикрывается её именем!

Тут и влечение к нежному телу, и величайшее смятение духа; простое желание иметь семью; исступлённая похоть и единоборство Иакова с ангелом.

Эрих Мария Ремарк

Вилла опустела. Хэмилтон не мог в это поверить. В лаборатории оставалась только эта фанатичка — Берта Винкельман. Долорес Карвахаль тоже была где-то наверху, наверное, на третьем этаже, её комната была рядом с комнатой брата. Или в столовой — с кухаркой. Он заметил как-то, что она по утрам и вечерам беседовала с ней, пытаясь выучить греческий. Но где бы она ни была, — что помешает ему подняться по террасе прямо в комнату Галатеи? Этот выродок Тэйтон и вообразить, наверное, не мог, что он может воспользоваться этими минутами для объяснения с Галатеей. Накануне Хэмилтон хотел только одного: окончания неопределённости. Пусть Галатея сама скажет ему, что любит Карвахаля. Это, конечно, причинит ему боль, но потом, Хэмилтон верил в это, ему станет легче.

Сейчас Стивен ринулся по боковой лестнице на третий этаж, но в эту минуту он почему-то начисто забыл о Карвахале, мечтая о встрече с Галатеей именно как об их первом любовном свидании, и тут увидел её на террасе третьего этажа. На ней был шёлковый персиковый пеньюар, пышные волосы убраны наверх, обнажая изящный поворот шеи и мочки крохотных ушей. Он заметил, что у неё несколько утомлённый вид, и понял, что она смертельно устала от затворничества, на которое обрекал её ревнивый муж.

— Куда все уехали? — голос её звучал немного надтреснуто и хрипловато, точно от долгого молчания.

Он, сбивчиво дыша, нервно рассказал то, что слышал сам. Галатея кивнула и, повернувшись, пошла к себе. Стивен, на минуту растерявшись, всё же последовал за ней. Миссис Тэйтон присела на край кровати, задумчиво глядя в окно. Теперь его настиг аромат её духов: свежесть кедровой древесины, темень пачули и янтарный мёд, замшелый дуб и тонкий, загадочный и радостный ирис — остаток сандаловой сладости — и тишина.

— Марония — это что? — этот вопрос Галатеи заставил его вздрогнуть. Голос её очистился от хрипа, звучал сладко и терпко, как дорогое вино, глаза с зеленоватой поволокой странно искрились.

Он пояснил, что это деревушка в десяти милях отсюда, они проезжали мимо, когда ехали из аэропорта.

— Так там наводнение? — удивлённо спросила она, снимая пеньюар. Она оставила его на краю постели, и он ленивой струйкой сполз вниз на пол. Взгляд её замерцал, Галатея улыбнулась так, что Хэмилтон понял, что зря теряет время, и ринулся к ней. Его тело ломило от желания. За окном из серых перин тяжёлых облаков вдруг снова полыхнула нервная судорога молнии, новый раскат грома сотряс виллу. На него снова повеяло её духами, но запах на разгорячённой коже был иным: калабрийский бергамот, оттенки амбры, роза из Непала. Шум от падающей вниз воды слился с тихим шелестом поцелуев.

…Эта женщина, понял он сразу, знала толк в любви. Губы его отяжелели, плоть напряглась неимоверно — до боли, до крика, судороги пронзали все тело. Кровь пульсирующими толчками била в голову. Несколько сумасшедших минут — и он был, казалась, распят, разбросан по постели, зубы сжаты, мозг напоминал выжженную землю. Мысли путались и разлетались тысячами колючих искр. Где было взять силы вытерпеть это неимоверное наслаждение? Галатея сияла в полутьме приглушенным мерцанием розовой жемчужины, наполненной бальзамическими смолами Ливии и Иордана, женственным ароматом страсти. Шарик Вселенной болтался на ошейнике кота, дитя играло мирами, Мировой дух познавал себя. И поцелуи — то, что осталось от райского языка, её поцелуи точно утоляли жажду бессмертия, дарили вечность.

Она давала куда больше обычных женщин, но она и брала. Как воронка смерча, она закручивала его и колотила о землю. И мозг не выдерживал и взрывался неоновыми всполохами. Его било токами сладострастия, он, судорожно сжимая пылающими пальцами простыню, падал и восставал как феникс из пепла, с лёгкостью приподнимал девичье тело и то укладывал на спину и ласкал раскрывшийся цветок любви, то насаживал её на себя, ловя пробегавшую по её бёдрам частую мелкую дрожь. Он запомнил её крохотные ножки на своих плечах, безудержную любовную скачку. Крики. Извивы змеи. Пароксизм наслаждения. Хищную улыбку хитрой кошечки.

Кончилось всё внезапно.

Она оцепенела в его руках и даже, как ему показалось, потяжелела. Поднялась, как поднимается среди кустарников и камней затемнённого ущелья осторожная кобра. Он тоже вздрогнул, ибо понял, что обеспокоило её: со стороны входа слышался шум мотора, и раздавались голоса.

Вернулись уезжавшие в Маронию.

На секунду он судорожно сжал её, погруженный в неё сзади, взгляд его упал на её ляжку — белую, стройную, с крохотной родинкой на бедре, потом на ногу, почти слившуюся с кремовой простыней. Что-то слабо удивило его, но что — он не понял. Было не до того.

Стивен поспешно вскочил, натянул джинсы и футболку, сунул ноги в теннисные туфли и трусы — в задний карман, схватил вывалившиеся из кармана телефон и ключи, и бросился к двери на террасу. Оказавшись на ней, наклонился, чтобы его случайно не заметили со стороны внутреннего двора, чуть не кубарем скатился вниз на второй этаж и через несколько секунд оказался перед своей дверью. Он успел протиснуться внутрь, закрыть за собой дверь и в изнеможении прислониться к ней, когда услышал в коридоре голоса Гриффина и Тэйтона. Они прошли мимо его двери наверх.

Теперь на него навалилась усталость. Он побрёл в душ и несколько минут просто приходил в себя под тёплыми струями. Постепенно успокоился. Подумав, вымыл голову: ему казалось, что его волосы хранили на себе чудный запах Галатеи, потом вытерся мохнатым полотенцем и завалился на кровать. Его медленно наполняло торжество. Этот сумрачный день принёс ему счастье. Он был победителем.

Победителей не судят, им незачем оправдываться. Никакие предосторожности мерзавца Тейтона, никакие нелепые предупреждения наглеца Хейфеца ничему не смогли помешать. Он добился своего.

Он получил Галатею.

Тут он вспомнил о Карвахале. Забавно, но он сумел обойти его. Теперь, когда Стивен понял, что предпочтён ему, что испанец безразличен Галатее, Рамон Карвахаль не вызывал ревности. Хэмилтон даже готов был признать его стоящим человеком. Неглупым и приличным.

Волосы его быстро высохли, и Стивен подумал, что ему лучше всего сейчас спуститься в лабораторию и заняться анализами. Заодно разузнать, не заметил ли кто чего. Он не был до конца уверен в Долорес Карвахаль. Она тоже жила на третьем этаже и могла бы, случайно проходя мимо, услышать, что в комнате миссис Тэйтон кто-то был. Также наверх могла подняться и Берта Винкельман.

Он почему-то не боялся, что Тэйтон заподозрит Галатею: в ней проступала большая опытность, а такие леди умеют прятать концы в воду. Главное, чтобы никто не заметил его.

Хэмилтон осторожно спустился по боковой лестнице вниз. Возле лаборатории стояли Бельграно и Карвахаль, которых слушали Берта Винкельман и Долорес. Рамон рассказывал, что машину с другом Сарианиди пришлось вытаскивать из оползня. В Маронии в половине посёлка нет света, залито несколько дворов в низине у реки, и часть трассы с десятком машин снесло с насыпи. Нужную им машину они нашли возле заблокированного поваленными деревьями магазина. Тэйтон, силач, привязал себя спасательной верёвкой к автомобилю Спиридона и с тросом пробился сквозь селевые потоки к затопленной машине. Закрепил трос и дал Рене команду двигаться. Их вытащили за пять минут, но с остальными машинами пришлось повозиться. Винкельман во время спецоперации разбил очки, а Лану потерял кроссовку. А вот умный Хейфец догадался надеть болотные сапоги и правильно сделал.

— Сарианиди и Хейфец повезли мальчишку в больницу. По-моему, он просто перепугался, но Хейфец боится переохлаждения.

Женщины охали, расспрашивали о подробностях, однако Карвахаля это происшествие уже не волновало, и он начал новый раунд консультаций с Бертой Винкельман о восстановлении фрески, целомудренно окрещённой им «La pasión»[3]. Ему явно не терпелось приступить к работе.

— Я бы подождала ещё день, херр Карвахаль, начать всё же лучше завтра с утра. Однако как хорошо, что мы успели снять её перед ливнем, — оживилась она, — вы как чувствовали.

С этим Карвахаль не спорил, и всё время до вечера потратил на попытку собрать фреску, получив её точную копию в 3D-формате, он готовил одинаковые элементы орнаментов, восстанавливал отсутствующие части, оцифровывал мелкие детали. Хэмилтон, всё это время определявший состав глины погребальных сосудов и одновременно неживший в памяти своё сладостное соитие с Галатеей, на минуту отвлёкся от воспоминаний, когда увидел лицо Карвахаля. Одухотворённое и возвышенное, оно было сейчас не лицом учёного, но святого.

Он сказал об этом Карвахалю.

Тот усмехнулся.

— Святость — это бунт: святой отвергает мир, принимая на себя все его горе. Я же не свят, а просто искушён.

Берта Винкельман неожиданно рассмеялась. На вопрос, что её так развеселило, процитировала Гёте. Его Мефистофель говорит о себе: «Allwissend bin ich nicht, doch viel ist mir bewu?t…», то есть, «Я не всеведущ, но лишь искушён…»

Карвахаль смутился и закусил губу.

Вскоре вниз спустились Гриффин и Тэйтон. Хэмилтон с некоторой опаской взглянул на спонсора экспедиции, но тот вёл себя совершенно естественно, выглядел немного усталым, но совершенно спокойным. Гриффин беспокоился о том, не затопило ли нижний раскоп, как звал он теперь участок с некрополем, и уговаривал Тэйтона сходить посмотреть. Тот не соглашался: если затопило, значит, ничего не поделаешь, сам он, однако, считал, что тент спасёт раскоп.

Вернулись Хейфец с Сарианиди, подоспели Лану и Винкельман, один — с новыми кроссовками, другой — с новыми очками, и Долорес Карвахаль пригласила всех к ужину. Хэмилтон побледнел: он боялся, что чем-нибудь выдаст себя, увидев Галатею. Она, однако, не появилась, попросив принести её ужин в комнату. Тэйтон мимоходом сообщил, что его супруга неважно себя чувствует.

Все мужчины устали и, как заметил Хэмилтон, после ужина быстро разошлись по своим комнатам, только трое — Рамон Карвахаль, Дэвид Хейфец и Арчибальд Тэйтон — оставались в столовой после того, как все ушли. Карвахаль тихо вернулся в лабораторию, а Хейфец и Тэйтон вышли на террасу на первом этаже. Стивен же хотел окончательно успокоиться, убедившись, что ревнивый супруг ничего не заподозрил. Он стал на втором этаже возле своей спальни и прислушался.

— Сумасшедший день, — пожаловался Тэйтон, — у меня что-то сердце не на месте. И сон какой-то дурной видел под утро. Нервы совсем расшатались.

— Я скоро начну выписывать тебе два счета, Арчи, — Хейфец зевнул. — У тебя явное раздвоение личности. То ты лезешь, как древний Зигфрид, в селевый поток, то жалуешься на нервы. А впрочем, я не прав. Приличному невротику не составляет труда быть одновременно настойчивым и нерешительным.

Тэйтон вздохнул.

— Всё шутишь?

— Ну… не совсем. В наши дни трудно считаться вполне нормальным, если ты хотя бы чуть-чуть не невротик. Так что ты в тренде, Арчи.

— Ну тебя к черту, я схожу с ума, а тебе и дела нет. Я вчера поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.

— Может ли совершенно здоровый человек жить в этом мире и не рехнуться? — задумчиво спросил Хейфец. — Но сумасшедший не тот, кто разговаривает сам с собой, а тот, кто при этом умудряется себя не слушать. Но даже если это безумие, ничего страшного. Мир полон безумцев, если не хочешь их видеть, запрись у себя дома и разбей зеркало.

— Ты неизлечим.

— Ну что ты, со мной все в порядке. Я просто пытаюсь тебя развлечь, а так как ты действительно невротик, то развлечь тебя легко: всё, что нужно, это сидеть и слушать.

— Так, стало быть, ты согласен, что у меня проблемы?

— Невротик обычно следует золотому правилу: ненавидит ближнего, как самого себя, и тревожится о том, что случилось в прошлом, вместо того чтобы, как нормальные люди, беспокоиться о будущем. Это вполне про тебя.

— Мне сегодня показалось…

— О, Иегова! Что ещё?

— В комнате у… моей супруги был странный запах. У невротиков бывают галлюцинации?

— Обонятельные? — врач скептически хмыкнул. — Нечто подобное мерещится иногда при поражения височной доли головного мозга, а также при шизофрении. Тогда больной ощущает едкие и неприятные ароматы. Ты не бился головой об стену, Арчи?

— Нет, хотя впору биться. Но запах был знакомым и приятным. Я его встречал.

— Арчи, — тон Хейфеца, насмешливый и полусонный, явно говорил о том, что он не принимает слова Тэйтона всерьёз. — Выбрось всё из головы. Ты здоров, как бык.

— Кстати… — Тэйтон снова помрачнел, — спасибо тебе за находчивость, с этим обмороком… Я просто обомлел, ей-богу.

— Полно тебе, — отмахнулся медик, и Хэмилтону показалось, что он явно смущён. — Я не мистик, но случись такое…

— Мне почему-то показалось, что сходство полное, свет как-то преломился. И эта нога… Проклятие, — Тэйтон, сидя на краю бассейна, выдохнул всю мощь лёгких. — На фотографиях не так бросается в глаза. Действительно, дурная мистика. Просто не ожидал. Блудница Вавилонская на древнем драконе, через века, миры и судьбы, одна и та же. И знак дьявола, клеймо похоти, — он начал странно раскачиваться из стороны в сторону, точно одержимый. — Ночной демон, суккуб проклятый, мерзкое чудовище…

— Да перестань же, — резко отдёрнул его медик. — Побереги нервы в самом-то деле.

Наконец они ушли. Хэмилтон на цыпочках вошёл к себе, вытащил из чемодана новую туалетную воду «Blue Seduction» со слабым запахом бергамота и мускатного ореха, засунув старую — «Chic For Men» с ароматом амбры и сандала в мусорное ведро, решив, что так будет надёжнее. Он, как и Хейфец, не очень-то верил в неврозы Тэйтона. Даже странный обморок на раскопе ничуть не убедил Стивена в слабости этого человека. У таких слонов неврозов не бывает. А раз так — пусть ничто больше не напомнит Тэйтону того знакомого запаха в спальне Галатеи.

Напоследок Хэмилтон вышел на террасу. Этот день, день его триумфа и счастья, завершался всё тем же мелким слезливым дождём, что весь день лил за окнами. Стивен, ложась спать, отворил окно: воздух струил свежесть скошенной травы, пах арбузом и весенней прохладой, был разбавлен бодрыми нотками лилии, которые сменялись неуловимым, но бодрящим запахом кристальной воды горного родника.

Глава восьмая

Наутро следующего дня Франческо Бельграно в нескольких ярдах от храма Деметры в земляной осыпи обнаружил глиняный сосуд цилиндрической формы, обожжённый до темной терракоты и расписанный коричневым меандровым узором по жёлтому фону, нечто вроде подставки под динос или лекифа. Итальянец заперся у себя и несколько часов колдовал над ним, потом, вечером, когда уже темнело, зашёл в лабораторию, где Хэмилтон заканчивал последние анализы, а Карвахаль пытался восстановить найденную фреску в 3D формате.

— Где ты пропадал весь день, Пако? — не поднимая головы, спросил Бельграно Карвахаль, потом, не услышав ответа, обернулся к итальянцу. — Господи, что с тобой?

Бельграно выглядел осунувшимся и постаревшим. Он сел рядом с Карвахалем и, не замечая Хэмилтона, молча протянул Карвахалю свою находку.

— Похож на сосуд для хранения папирусных книг, — вежливо заметил Карвахаль. — Но что случилось?

Хэмилтон заметил, что сосуд совсем небольшой, с маленькой ручкой — то ли для шнурка, то ли для какого-то иного крепления к поясу.

— Там плотно пригнанная глиняная пробка. Мне удалось открыть его. — Франческо, не забирая из рук Карвахаля сосуд, вынул с торца своей находки ещё один маленький цилиндр, оказавшийся пробкой, потом извлёк оттуда свиток папируса, закреплённый на двух потрескавшихся деревянных палочках с небольшими утолщениями на концах, и протянул его Рамону.

Испанец осторожно развернул свиток. Несколько минут вглядывался, потом вытащил из кармана лупу в серебряной оправе и снова всмотрелся в текст. Он подобрался в кресле, на лице отпечатался явный интерес. Тон голоса стал серьёзнее и жёстче.

— Ну, что же, — откинулся он через пару минут на стуле. — Это charta fanniana, так называемая «фанниевская харта», шириной семь с половиной дюймов. На ней греческий текст Апокалипсиса, хоть, конечно, не весь, — уверенно обронил он и даже прищёлкнул языком в изумлении, — потрясающей сохранности. Древнейшим из греческих манускриптов Апокалипсиса является третий папирус Честера Битти, датируемый серединой третьего века. Там десять листов из тридцати двух, всего же в мире около трёхсот списков этого текста. Если обнаружится, что твоя находка древнее папируса Битти… — его глаза расширились, — это, конечно, будет сенсация.

Слова эти, как ни странно, ничуть не воодушевили итальянца. Франческо был бледен и мрачен, казалось даже, что его лихорадит.

— Ты обратил внимание, — указал тем временем Бельграно на папирус, — там, в конце…

Карвахаль бросил ещё один быстрый взгляд на Франческо и осторожно перемотал свиток. Текст обрывался на третьей главе, но той же рукой, что начертала послание, в конце было выведено, что записано сие рукой Аристида, писца Вукола, под диктовку Иоанна, апостола Христова, в третий год правления Домициана для передачи с Евменом в Пергам.

— Ну и что?

— Как что? — Бельграно вскочил со стула, но тут же остановился, помедлил и сел снова. — Если послание окажется подлинником, это ведь будет означать, что Апостол — автор только послания к семи асийским церквям, а всё остальное Откровение… добавленные, подложные главы? Подделка? — в глазах его промелькнул ужас.

Карвахаль поднял тяжёлый взгляд на итальянца и снова посмотрел на папирус.

— Не понимаю тебя, Пако, — пожал он плечами. — Церковь не всегда признавала Апокалипсис каноничным и Иоанновым, и жившие раньше святого Иустина Климент Римский, Варнава, Ерма, Игнатий, Поликарп и Папий никогда не упоминали об Апокалипсисе, хотя Поликарп — ученик Иоанна, Игнатий — ученик Поликарпа, Папий слушал Иоанна, а Ерма, Климент и Варнава — мужи апостольские. В восемьдесят пятом апостольском правиле Апокалипсиса нет в числе канонических книг, Кирилл Иерусалимский и Григорий Богослов, перечислив канон Нового Завета, тоже не упоминают его. Христиане отделившиеся, несториане и яковиты, не знают Откровения. Дионисий Александрийский сомневается в авторстве Иоанна, а Кай, римский пресвитер конца второго века, считает Апокалипсис произведением еретика Коринфа. Он отсутствует и в списке Лаодикийского собора триста шестьдесят четвёртого года. На рубеже пятого века, однако, возобладало мнение Афанасия Великого о каноничности Откровения. — Карвахаль усмехнулся. — Несмотря на протесты многих отцов, решили, что книга слишком популярна и запрещать её глупо. Возможно, тут истина была принесена в жертву пошловатой практичности. Подход, не свойственный обычно святым, но… Возможно, однако, что Афанасия вдохновила пятая глава, казалось, что пророчества начали сбываться. «Ибо Ты Кровью Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и сделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле…» Гонения прекратились, христианство стало дозволенной, а потом и государственной религией.

— Но ведь… если некто взял и просто присоединил к посланиям Иоанна свои страницы… Это жульничество?

— Ну, не обязательно, хотя, не исключено, — развёл руками Карвахаль, добродушно улыбнувшись. — Это были времена гонений и сумятицы, и некто вполне мог, переписав Послание апостола, добавить к нему свои «пророчества», а потом распространить свиток уже под авторством Иоанна. Разумеется, после смерти евангелиста.

— Но ты, Рамон, — Бельграно тяжело дышал, — что ты сам думаешь об Откровении?

— Мне как-то довелось читать одного историка литературы, — усмехнулся Карвахаль. — изучавшего переписку Франца Кафки и его друга Брода. Он сказал: «Если бы я не знал, что это Кафка и Брод, я сказал бы, что это бред». Я же придерживаюсь иной позиции. Если я считаю, что это бред, мне плевать, что это Кафка и Брод. Строки Апокалипсиса можно читать вдоль и поперёк и в зависимости от буйства фантазии нагородить тьму толкований, но ведь написанное всё равно останется несуразицей.

Бельграно совсем растерялся.

— Так ты не считаешь автором Откровения — Иоанна?

Карвахаль улыбнулся и снизошёл до пояснений.

— У нас нет подлинника, Пако, если не считать таковым твою находку, а филологический анализ позднейших копий мало что даёт. Однако всё равно непонятно, почему автор Откровения пятикратно, с нелепой настойчивостью называет себя Иоанном, но в Евангелии ни разу не упоминает своего имени? Почему в Евангелии запрещено гадать о конце времен, а Апокалипсис наталкивает на эти гадания уже сотню поколений? Почему язык Апокалипсиса отличается от написанного Иоанном Евангелия, а грамматика и вовсе безумна? Ведь ещё со времен Дионисия греческий язык этой книги шокировал. Нарушение правил согласования, употребление именительного падежа вместо всех остальных, неправильное употребление частиц, построение разорванных предложений, мельтешение ненужных местоимений, кривые роды, числа и падежи! Архиепископ Бенсон неслучайно ведь роняет слова о «безграмотной грамматике». Правда, некоторые говорят, что Откровение написано раньше Евангелия — отсюда, мол, обилие ошибок и нелепые обороты речи, Иоанн был неграмотен, а после научился писать, но и это не выдерживает критики. В самом Откровении неоднократно и настойчиво упоминается остров Патмос, а там Иоанн был в конце жизни. Но чтобы человек в юности писал грамотно, а потом разучился — такое возможно только при старческом маразме или инсульте. Однако Иоанн умер в преклонные годы в здравом уме. Так что — не стыкуется. Начало Откровения просто и довольно прозрачно. Послания церквам вполне могли принадлежать Иоанну, я и сам так думал, а хвост, как мне всегда казалось, просто добавлен к посланиям с четвертой главы.

Хэмилтон закончил анализы, и хотел было уйти, но медлил, прислушиваясь к разговору археологов. Апокалипсис не интересовал его совершенно, но он не мог не удивиться эрудиции Рамона Карвахаля.

— И моя находка подтверждает это? — спросил тем временем Бельграно.

Карвахаль уверенно кивнул.

— Если она будет датирована временами Нерона или Домициана — конечно. Ведь вопрос о подлинности любой книги решается на основаниях традиции, сиречь, признавала ли сочинение древность, и на основании смысла самой книги. Но тут древность — против, а косноязычие и сумбурность Откровения слишком контрастируют с прозрачной мудростью Иоаннова Евангелия. Вспомни и свидетельство Дионисия: «Некоторые из наших предшественников совершенно отвергали и всячески опровергали эту книгу. Рассматривая каждую главу ее порознь, они называли ее неосновательною и бессвязною. Говорили, что и надпись ее ложная, то есть будто бы эта книга написана не Иоанном и не есть Откровение, потому что на ней лежит непроницаемая завеса; будто бы писатель сего сочинения не принадлежит не только к числу апостолов, но и к числу святых или вообще членов Церкви. Написал ее, говорили, Керинф, основатель ереси, названной по нему керинфовою, он же дал ей и это заглавие, желая свой вымысел украсить достоуважаемым именем. Главный пункт его учения состоял в том, что тысячелетнее Царство Христово будет земное. Но так как Керинф был человек, слишком плотолюбивый, то, к чему стремился сам, тем выражал свои мечты и о Царстве». Это свидетельство мне кажется правдивым. Уж больно сладострастны описания дюжины драгоценных камней в двадцать первой главе и упование на земное Царство с Христом в двадцатой. Для Иоанна же все земное — грязь подошвенная. А уж откровенное любование гибелью любимого Господом рода человеческого и смакование этой гибели! Да и финал, призывающий сохранять каждую букву оригинала, подозрителен: для Иоанна важно Слово Божье, а словеса людских пророчеств для него суетны. — Карвахаль усмехнулся. — Кстати, будь я жуликом, который хотел бы выдать свои выдумки за откровение от Бога, первое, что я написал, были бы слова: «Проклят каждый хулящий эти строки и блажен читающий и слушающий слова сего пророчества, ибо время близко…» Автор, заметим, так и написал.

Испанец умолк и недоумённо смерил глазами своего собеседника. Бельграно выглядел больным, вокруг глаз залегли тёмные круги, глаза слезились, казалось, его лихорадит. Карвахаль не понял, что с ним, но договорил:

— Но есть и третье основание для сомнений в подлинности этих писаний — «по плодам узнаете их». Эта книга породила не только хилиастическую ересь, учение иохимитов и лютеранство, но и продолжает порождать нелепейшие суеверия и корёжить историю. Это она когда-то внушила мысль, что предстоит некий слом времен, и его надо приближать, именно таковы были толкования Иоахима Флорского. Все реформаторы мира, от Лютера до Маркса, вольно или невольно вдохновлялись этой идеей. А что стоит перманентно возникающая истерия по поводу чисел и печатей? Если представить, что этой книги нет вовсе — всё выровняется.

— Выровняется? — голос Бельграно пресёкся, казалось, он задыхается, как астматик. — Ведь это просто дезавуирует пророчество!

— А с чего ты взял, что оно там было? — брови испанца насмешливо поползли вверх. — Если образы Апокалипсиса понятны лишь после истолкования, то это не пророчество. Пророчество не имеет переносного смысла, оно прямо перечисляет будущие события, а не облекает их в туманные слова. Если же апокалиптические образы имеют точный смысл, то это значит, что все события уже предопределены, как лунные затмения, а такой механицизм противоречит свободе человека. Наконец, на каком основании подставлять под образы Откровения события прошлого или настоящего, если события будущего, возможно, окажутся более подходящими? Но тогда остаётся понимать его буквально? Признавать, что звезды упадут на землю, вода обратится в кровь, а саранча будет величиною с коня? Но такая буквальность опошляет непознаваемую бездну судеб Божиих…

Бельграно молчал, уставившись в пол. Карвахаль продолжил:

— Когда Нострадамус несёт ересь — что с него взять? У Мишеля исполнились от силы сорок катренов из полутора тысяч, метод случайного тыка — и тот даст больше совпадений, — хмыкнул он, — ну и что? Оно для того и наговорено было, чтобы тысячи глупцов веками на досуге состязались в понимании этой нелепицы. Но с Откровением — та же история, вот что настораживает. Может ли пророк Божий ошибаться? И ведь в позднейшие века мы будем все дальше уходить от реалий этих пророчеств…

— Но разве оно не указывает нам направление, путь истории? — с непонятной надеждой спросил Бельграно.

— Общее направление истории понятно и по Евангелиям, Откровение просто избыточно, — Карвахаль пожал плечами. — Слово Божье не может содержать ложь, а тут ложь в первой же строчке. Зачем рабам Божьим, современникам Иоанна, надо было знать, чему надлежит быть «вскоре», коли речь идёт о том, что может произойти, а может и не произойти, — подмигнул он, — через тысячелетия? Для Господа два тысячелетия, разумеется, срок ничтожный, но Откровение было адресовано людям, для которых и полвека — срок немалый. А ненужных знаний Бог не даёт, ненужные и ложные знания — от дьявола. И не удивлюсь, кстати, что автор сих видений и сам мог быть одурачен, прельстившись весьма путанным дьявольским мороком, которое принял за подлинное откровение.

— Но Апокалипсис написан от лица христианина, пользовавшегося высоким авторитетом в Церкви, — с трудом сглотнув, задыхаясь, возразил Франческо. — Трудно приписать его другому лицу, кроме апостола и евангелиста.

— Почему трудно? — удивлённо поднял брови Карвахаль. — Что тут трудного-то? Традиция приписывать свои произведения Авторитету была обычна в античности. Дионисий же именно об этом и говорит. Он, правда, допускает возможность идентификации автора как Иоанна Марка или второго Иоанна в Асии. Подлог ведь мог быть и невольным, объединили два послания двух разных Иоаннов — и сочли их творением одного, особенно, если оба были переписаны одной рукой. Но я в этом сомневаюсь. Писцы были грамотны, а автор Откровения — нет. Нельзя исключать и ещё одну версию, — Карвахаль улыбнулся, — откровенный и продуманный подлог, шалости дьявола. Тогда это, бесспорно, Коринф, и едва ли он был прельщён. Просто выдумал все от первой до последней строчки. Тут надо прямо и честно спросить себя: не будь эта книга написана Иоанном — стали ли мы ее читать? Ответ страшен и чёток — никогда. Всё дело — в авторстве. Мы все приписываем ей смысл только потому, что считаем, что она принадлежит Иоанну. Сама же книга — путана, бессвязна и глупа. В ней нагромождены нечитаемые символы с рогами, головами и вавилонами, и если бы не приписанное ей авторство апостола, все бы сказали, что это бессмыслица. Автор этой зауми это тоже понял и подписал книгу его именем.

Бельграно всё ещё тяжело дышал, глядя невидящими глазами в пол.

— Но для обычного человека высшая математика недоступна, может быть, и в Апокалипсисе заключено то, что не могут вместить профаны!

— Здесь подойдёт, думаю, другая аналогия, — поправил его испанец. — То, чего не могут понять магистры богословия и святые, — не следует предлагать никому. А ведь именно святые отказывались от толкования, смиренно говоря, что она «превышает их разумение», что, переводя на светский язык, означает, что там «ничего не поймёшь».

— Возможно, логика и здравый смысл против, но иные книги надо читать сердцем…

Этот аргумент снова не впечатлил Карвахаля.

— Так ведь как раз сердце-то и неспокойно после этой книги. Она погружает в смущение, брожение ума, какие-то догадки. Непонятный, этот текст ещё и неприятен. Господь тоже ведь говорит в Евангелии о вечных муках грешников. Но Его слова понятны и прозрачны. Да, горькие, да, тяжёлые. Но — понятные и их принимаешь. Но когда о конце мира начинают говорить в туманных аллегориях, это подвигает людей к духовному психозу, к мучительному вниманию к происходящему вокруг, и вместо духовного труда они впиваются глазами в «знаки конца времен».

— Стало быть, ошибка, вековое заблуждение…

— Да. Посеяли еретический Апокалипсис — пожали ересь хилиазма, протестантизм, духовное охлаждение, мечты о земном царствии, кликушество о печатях, бредовые фантазии и сумбурные толкования. Сегодня нездоровая тяга к эсхатологичности становится болезнью: стоило миновать срокам конца света по календарю майя, нашли новое «пророчество» о каком-то «последнем понтифике»… Апокалиптичность в действии. Похоже, человечество просто устало жить и очень хочет кончиться…

— Но это же… — Глаза Бельграно погасли, он наконец выговорил затаённое, — это же значит… что распад мира не будет апокалиптичен! Господи! Не будет печатей и саранчи, не будет и бледных всадников Апокалипсиса!

— Тебя это пугает или радует? — в недоумении вопросил Карвахаль, не понимая тона своего собеседника.

— Это ужасно, — на глаза Франческо Бельграно навернулись слезы. — Я так надеялся, что ещё не всё кончено. Я всегда боялся именно такого конца: когда мир станет просто царством пошлости, когда навсегда исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом, когда люди уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а если и поймут — она будет даже забавлять их. В царстве пошлости всё будет лёгким, это будет новый мир без страданий и скорбей, с презервативами для педерастов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в нём не будет, ибо скука — это всё же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьёзные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви, — Франческо передёрнуло. — И ведь всё это давно с нами, здесь, рядом… Я видел черты распада, но так верил, что это не конец, потому что оставалась надежда на них, на бледных всадников Апокалипсиса… Они не пошлые!

Франческо Бельграно медленно встал, взял у своего собеседника свиток и, пошатываясь, точно пьяный, отошёл к стене. Несколько минут он безумными глазами озирал папирус в руке, что-то шептал и качал головой, казалось, споря с самим собой. Карвахаль молча наблюдал за ним со странной, двойственной улыбкой Мефистофеля. Учёный ли боролся с католиком, дух ли с плотью, сердце ли с разумом? Карвахаль проронил, что видел множество подделок и несколько несомненных подлинников, и, как бы то ни было, Франческо повезло: в этом суетном мире этот папирус будет носить имя Бельграно. И пусть этот мир захлебнётся в своей пошлости, но его-то, Бельграно, ждёт в нём великое будущее.

— А уж научный-то мир как переполошится, о-о-о! — Карвахаль усмехнулся. — Антонио де Симоне лопнет от зависти, Сильвано Винчетти удавится собственной штаниной, Розалия Бонджорно обвинит тебя в подделке, — Карвахаль весело и немного беспутно расхохотался.

Франческо не сказал в ответ ни слова, он закусил губу и не отводил глаз от свитка. Он пару минут тяжело, с хрипами дышал, но потом вынул из кармана зажигалку и щёлкнул ею. Вспыхнуло пламя. Хэмилтон напрягся. Он понимал, что хочет сделать Бельграно, но не верил в это. Как можно, ведь это такая удача! Она же, тут Карвахаль прав, прославит его имя! Он, что, рехнулся?

Карвахаль же не сделал ни малейшей попытки помешать Бельграно, но поднялся и из-за спины Франческо пару минут с интересом наблюдал, как темнеет и корчится в огне папирус.

— Ты, оказывается, Франческо, верующий, — Карвахаль улыбнулся Бельграно. — И ты прав. Неисследимыми путями Господними даже нелепые подделки малограмотных неучей спасают в веках Истину от окончательного падения. Пока мир верит в бледных всадников Апокалипсиса, он не опошлится до конца.

Хэмилтон так растерялся, что почти забыл о Галатее, которая целый день не выходила у него из головы. Он счёл Бельграно и Карвахаля ненормальными.

Глава девятая

Прежде чем начинать молиться о дожде,

Неплохо бы узнать прогноз погоды.

Неизвестный автор

Дождь моросил почти всю следующую неделю. На четвёртый день, озирая серую хмарь за окном, Гриффин не выдержал и в сопровождении Винкельмана ушёл на некрополь. Карвахаль же на эти дни ушёл в затвор, точнее, затворился в лаборатории и одержимо работал.

Освобождённая от защитной заклейки, фреска состояла теперь из отдельных, не скреплённых между собой раздробленных кусков. Тонкие нитевидные щели, паутиной разбегавшиеся по ней, были забиты мелкой штукатуркой. Карвахаль длинными узловатыми паучьими пальцами методично разбирал роспись участок за участком, расчищал щели, стыки, изломы, выправлял деформации, искажающие изображение. Из щелей и трещин кистью и скальпелем удалял загрязнения, предварительно раскрепив его ацетоном, одновременно подклеивал мелкие отколы штукатурки. Изломы и стыки промывал ацетоном и просушивал феном — явно взятым у сестрицы, куски складывал, проверяя соединение, затем склеивал ацетоновым раствором ПБМА.

Руки его напоминали руки скрипача, рот то и дело приоткрывался, и Хэмилтон, который вместе с Бертой Винкельман с утра тоже был в лаборатории, неожиданно задался вопросом, как этот человек будет вести себя в постели? Он страстен или тихо похотлив, склонен ли к изыскам и излишествам? Хэмилтон обычно мог достаточно определённо, глядя на женщину, сказать, какой она будет в любви, иногда мог прочитать и мужчину, но Карвахаля — не понимал и несколько часов размышлял на эту тему.

Карвахаль же тем временем осторожно наносил раствор на стыкующиеся стороны, потом с силой, но нежно соединил стыки, плотно прижав, точно сжимая в объятьях ребёнка. Затем склеивал соседние куски и последовательно соединял их, вставляя на места участки росписи, снятые с основного фрагмента и собранные в завале, заполняя трещины, утраты и щели мастикой. Хэмилтону показалось, что археолог подлинно священнодействовал.

   «Принял Его нагим вертеп,    умер, как умирает зерно,    вот здесь, на столе, вино и хлеб.    Для вечной любви — хлеб и вино…»

Хэмилтон и забыл, когда и где слышал этот напев…

Мастика скрыла щели и выявила изображение, восприятию которого очень мешала частая сетка трещин. Стивен теперь увидел, что принятое им за тени было остатками синей краски, а блеклые потёки черноты прятали зелень. Карвахаль пояснил, что наряду с живописью по сырой штукатурке красками, разведёнными на воде, некоторые части фрески выполнялись в темперно-клеевой технике, связующими которых были яйцо и растительные клеи. Эти слои, зелёные и синие тона, подвергались со временем большим разрушениям, чем фресковые. Стивен разглядывал фреску и улыбался.

За эти дни Хэмилтон, правда, постоянно вздрагивавший, когда, как ему казалось, он слышал голос Тэйтона, совсем успокоился. Арчибальд явно не собирался расследовать свои подозрения, хоть за завтраком Стивен несколько раз ловил на себе его тяжёлый взгляд. Сам он больше всего сожалел, что во время встречи с Галатеей не догадался попросить у неё номер телефона. Если бы он мог послать ей сообщение! Хэмилтон лихорадочно соображал, как узнать её номер или сообщить ей свой. Последнее было проще, но как передать ей его? Тэйтон, одержимый ревностью и не спускавший с жены глаз, не допустит, чтобы он крутился возле его супруги.

О! Ведь можно, как бы случайно проходя мимо, сунуть Галатее записку под дверь.

Все эти мысли мешали Хэмилтону работать, отвлекали и нервировали.

Карвахаль не был похож на обычных испанцев, но сиеста, два часа сна после обеда были для него настолько святы, что всякий, кто от трёх до пяти дня оказывался на ногах, считался им безумцем. В пять же он снова появился в лаборатории, решительно отверг предложение Берты Винкельман о помощи и с осторожностью пчелы, снимающей нектар с цветка, начал промывать собранные фрагменты растворителем, поминутно контролируя, не появляются ли следы краски на марлевом тампоне, работая под бинокулярным микроскопом.

Мысли же Хэмилтона по-прежнему вертелись вокруг Галатеи.

…Подняться на третий этаж по террасе опасно, нужно идти по лестнице внутри дома. Но тут придётся дождаться, пока вернётся Гриффин и найти какой-нибудь повод поговорить с ним. Лоуренс имел дурное обыкновение сразу по возвращении с раскопа приходить в лабораторию и интересоваться результатами анализов. Но это не беда. Стивен запросто мог зайти к нему вечером: обсудить какие-нибудь тонкости. Или попросить заказать какой-нибудь реагент. Повод найдётся. А потом, выходя от Гриффина… Чёрт возьми!

Хэмилтон, нервно дёрнувшись, чуть не выронил черепок. Он не сможет это сделать! С террасы комната Галатеи имела отдельный выход, но с коридора выход был только один — через комнату Тэйтона! Спальня Галатеи — смежная со спальней Арчибальда, и подсунуть записку под дверь со стороны коридора — это сунуть руку в волчью пасть. Хорошо, что он вовремя вспомнил об этом!

Отдышавшись, Хэмилтон снова задумался. Значит, во что бы то ни стало надо пробраться на террасу. Но это опасно. Нормальные люди не ходят в гости через балконы, и едва ли ему удастся списать своё появление там на желание повидать Гриффина. Что же делать?

В лаборатории появился Франческо Бельграно, и спустя минуту втянул Карвахаля и Берту Винкельман в яростный спор. Карвахаль, расчищая фреску, удалил с лицевой поверхности оставшиеся излишки закрепителя. Основная масса закрепления ушла после пропитки тыльной стороны и удаления лицевой заклейки, но некоторые участки красочного слоя были более насыщенными. Выравнивание насыщенности красочного слоя Карвахаль решил произвести кратковременными компрессами растворителем: но каким?

Берта насмерть стояла за ацетон, а Бельграно считал, что в таких случаях идеальна смесь ксилола со спиртом. Карвахаль же предпочитал метилэтилкетон, уверяя коллег, что в результате такой обработки росписи возвращается тональность и матовая фактура фресковой живописи.

Масла в огонь подлили вернувшиеся с раскопа Гриффин и Винкельман, тоже ввязавшись в дискуссию. Гриффин считал, что Рамон — лучший реставратор от Пиренеев до Озёрного края, и пусть делает, как хочет, Винкельман охотно согласился с ним, но по другой причине: лупанарная живопись в его глазах не имела ни художественной, ни научной ценности, испортит — не жалко. Немец имел жестокую честность огласить своё мнение вслух, при этом удивился тому, что все расхохотались.

Лоуренс Гриффин поделился с коллегами радостью: дождь ничуть не повредил ни нижний, ни верхний раскопы, завтра синоптики дают хороший прогноз, циклон прошёл, можно с утра приступать к работе. Карвахаль, однако, пробурчал, что пока не закончит реставрацию, с места не сдвинется. Гриффин пожал плечами. Реставрация никуда не денется, этим и зимой можно заняться, а летом каждый день дорог. Но спорить не стал. Прихоти Карвахаля всем были известны. Пусть работает, в собственном поту ещё никто не утонул.

Хэмилтон же размышлял о том, что нужно записать в блокнот свой номер телефона и незаметно передать его Галатее. Как бы не ревновал Тэйтон, он не сможет следить за женой всё время. Но нет. Блокнот не подойдёт, остановил себя Хэмилтон. Это должна быть женская безделушка вроде тюбика помады или зажигалки. Подать ей его, словно потерянную вещь, когда треклятого Тэйтона не будет поблизости. Эта идея понравилась Хэмилтону. Он почти ничем не рисковал.

На ужине Галатеи снова не было. Не было и Хейфеца, уехавшего, как сказал Тэйтон, за какими-то медикаментами. Карвахаль появился, ел торопливо, заедая мясо бананом и виноградом, и, не дожидаясь десерта исчез. Долорес Карвахаль извинилась за брата и сама отнесла ему кофе. Тэйтон проводил их странно заиндевевшим взглядом, и Хэмилтон подумал, что ему нехорошо.

На следующий день небо очистилось, и за завтраком все, кроме Хэмилтона, были оживлены.

Разговором за столом завладели Винкельман, Гриффин и Рене Лану. Срез почвы показывал у левого угла нижнего раскопа что-то весьма помпезное. Винкельман, который за глаза обзывал Карвахаля фанатиком, сам выглядел не менее одержимым.

— Греческий сосуд с изображением рыб из седьмого квадрата я датирую тысяча трёхсотым годом до нашей эры, — сказал он с такой твёрдостью, что Хэмилтон, будь он даже уверен, что вышеупомянутый сосуд приобретён им самим в лавке сувениров на соседней улице, ни за что не решился бы возражать. Глупо препираться с полубезумным энтузиастом. — Перед началом раскопок я провёл исследование местности георадаром и обнаружил свыше десяти явных захоронений. Это — самое большое. — Глаза Винкельмана горели, как у волка в ночи.

— Да, там что-то есть, — француз согласно кивнул, опрокинул в глотку стакан сухого вина и поднялся.

Тэйтон сказал, что подождёт возвращения Хейфеца, который с утра снова уехал в Комотини, и, может быть, тоже заглянет на раскоп. Хэмилтона эта новость взбодрила. Он у себя в спальне давно уже нацарапал на зажигалке свой номер телефона и опустил её в карман. Он был уверен, что сегодня до ночи у него появится возможность передать безделушку Галатее.

Франческо Бельграно не пошёл на раскоп, но юркнул после завтрака в лабораторию. Хэмилтон, ещё не закончивший анализы, с тоской двинулся следом, но вскоре воспрял духом: на телефон Бельграно поступил звонок Хейфеца. Тот собирался приехать через пару часов и просил передать Тэйтону, который не поднимал трубку, чтобы тот немедленно ему перезвонил. Бельграно нашёл Тэйтона у него в спальне и передал ему просьбу Хейфеца. У Тэйтона разрядился аккумулятор, и он перезвонил Дэвиду с телефона Бельграно.

Хэмилтона всё это порадовало: значит, через пару часов Тэйтон уйдёт на раскоп, и он попытается пробраться к Галатее. Он вздохнул, представив, как должна томиться Галатея с таким ревнивцем. Воистину, ревность — зеленоглазое чудовище, само себя и зачинающее, и рождающее, но ревность по страсти отличается от ревности по обычаю. Одна — всепожирающее пламя, другая же, холодная, страшная, может соединяться даже с равнодушием. Хэмилтон пытался уверить себя, что на самом деле Тэйтоном руководит именно себялюбие и религиозные предрассудки, а вовсе не страсть. Этот человек не казался ему человеком чувства. Это была холодная и бесцельная ревность без любви.

Рамон Карвахаль между тем продолжал работу. К моменту монтировки на новое основание снятый со стены фрагмент был склеен, трещины с обеих сторон заделаны мастикой, тыльная сторона заклеена, поверхность живописи очищена от загрязнения. По-мужски спокойный и невозмутимый, Карвахаль теперь выглядел поэтом, на лице его проступило экстатичное выражение почти молитвенного напряжения. Он начал восстанавливать сколы и убирать следы времени. Бельграно не мешал, но просто рысьими глазами следил за работой Карвахаля, готовый по первому слову подать тому нужное. Разговор коллег Хэмилтон не понял.

— Ты всё же убрал бы… — голос Бельграно упал до шёпота. — От греха подальше.

— Полидактилию? — Карвахаль устало выдохнул. — Нельзя. Берта видела. И Хейфец снял. На его фотоаппарат.

— Скажешь, случайно повредил.

— Бессмысленно, — Карвахаль пожал плечами.

— Слушай, а ты не думаешь, что именно из-за этого он и грохнулся тогда?

— Думаешь, разглядел?

— Слушай, чтобы ты по его поводу не думал, он совсем не профан. Голова у него работает, и глаз отменный.

— С чего ты взял, что я так думаю? Я его ни дилетантом, ни невеждой и не считаю. — Рамон Карвахаль застыл за столом с понуро опущенными плечами. — Да, у него хороший глаз, и он мог это заметить. Но, если он это видел, что за резон убирать? — Карвахаль вздохнул. — Я не мистик вообще-то, но подобное пугает.

Бельграно кивнул.

— Да, странное совпадение. Но послушай, я не понимаю другого. — Франческо наклонился к Карвахалю и заговорил почти шёпотом, — почему ты это терпишь? Одного твоего слова было бы достаточно, чтобы прекратить всё это.

— Ошибаешься. Будь это так, я давно бы его сказал.

— Он поступает непорядочно.

— Он поступает, как может. Не мне его судить. — Карвахаль вдохнул и помрачнел. — Однако хватит болтать, надо заканчивать. Сейчас я займусь лицом, потом подправлю фон и пробелы.

На лице любовника, блестяще восстановленном реставратором, застыло то расслаблено-счастливое выражение, что предшествует излиянию семени. Скол лица женщины, очищенный и, как сказал Карвахаль, почти полностью уцелевший, лежавший в картонной коробочке между слоями ваты, теперь был извлечён и выложен на поверхность росписи. Там было три основных куска и два поменьше. Тончайшим пинцетом Рамон вытащил один из них и безошибочно уложил его на слой клея к верхнему краю скола, у кромки волос.

— Паззлы, — прошептал Бельграно.

— Мозаика, — поправил Карвахаль. — Сейчас мы увидим эту красотку. Я, сколько скол ни разглядывал, так и не смог представить себе её лица. 3D тоже ничего толком не показало.

— Ну, давай.

Кусочки изображения ложились рядом как части головоломки, лицо женщины кривилось из-за клеевой подложки, но вот Карвахаль, точно ювелир, осторожно прижал к собранному лицу марлевый тампон и удалил остатки клея.

Он приподнялся, разминая затёкшие руки, потом убрал марлю, и Бельграно неожиданно грязно выругался.

Хэмилтон, с удивлением подняв глаза на них обоих, выпрямился и замер. Покрасневший Бельграно злобно косился на работу Карвахаля, а тот с оторопелым выражением на умном и тонком лице растерянно мигал, глядя на смонтированный фрагмент.

— Я бы подумал, что ты пошутил, если бы сам не видел… — зло прошипел наконец Бельграно. На его щеках и шее ещё оставались красные пятна. Дышал он через рот.

Карвахаль облизнул пересохшие губы.

— Мистика какая-то…

— Да уж, но когда это увидит Тэйтон, это перестанет быть мистикой и превратится в кошмар.

— Уймись ты, — голос Карвахаля зазвучал как приказ.

Заинтригованный Хэмилтон тихо поднялся, подошёл к ним и из-за спины Карвахаля бросил осторожный взгляд на фреску. Теперь краски росписи проступили во всей своей царственной роскоши. Тускло-алый засиял кармином, синий переливался индиговым, палитра искрилась весенней зеленью и охряной желтизной.

Но невольно проступившее восхищение Хэмилтона вдруг сменилось липким ужасом: на фреске на обессиленном любовнике в экстазе страсти скакала его возлюбленная. Растрёпанные светлые кудри окружали чуть искажённое каким-то вампирическим наслаждением лицо ночного демона, лицо суккуба. На гладком сочном бедре чернела маленькая родинка. Изящная ножка была странно вывернута на ложе, и, теперь Хэмилтон отчётливо видел это, была шестипалой.

Стивен узнал Галатею.

Глава десятая

В мире много странностей, в которые трудно поверить, но нет такой, что не могла бы произойти.

Неизвестный автор

Он покачнулся, но ухватился за край стола, торопливо отступил и снова сел за микроскоп. Мысли остановились, в голове был полный сумбур. Как же это? Как? Карвахаль же датировал фреску невесть каким годом до нашей эры! Мысль же о том, что кто-то мог подшутить, нарисовав подобное в руинах, была и вовсе бредовой: о его связи с Галатеей никто не знал! Да и роспись нашли до того, как им удалось встретиться! Все это было просто нелепым совпадением, случайным дурным сходством. Ведь никто и не заметил, что любовник на фреске похож на него. Он похож на Хью Гранта, актёра! Но если разобраться-то, тот — просто типаж красивого сердцееда с обаятельной улыбкой.

Простая случайность, твердил себе Хэмилтон, простая случайность. И сходство Галатеи с этой вакханкой, конечно же, тоже случайность. Он сам с первой же встречи заметил, как универсально её лицо, но, если вдуматься, она похожа на Линду Евангелисту, тот же типаж. Так что всё это просто вздор. Нечего и беспокоиться.

Тут Стивен, однако, снова смутился. Странно, что родинка у Галатеи была в том же самом месте, что и у этой менады на древней росписи, и пальцы на ноге… Он тогда, поспешно убегая из её спальни, заметил странность её стопы, но это как-то не запомнилось. Было не до того. Но сейчас то, что обе эти женщины, и жившая три тысячи лет назад менада, и его Галатея имели столь много сходства, не столько пугало, сколько интриговало и изумляло Хэмилтона. Вот так и уверуешь в переселение душ…

Между тем Карвахаль неожиданно подтвердил его мысли.

— В мире много странностей, в которые трудно поверить, Франсиско, но нет такой, что не могла бы произойти.

— Но это… — голос Бельграно всё ещё хрипел, — это слишком странно. Не может быть…

Карвахаль усмехнулся.

— Чудес не бывает, и из мухи не стоит делать слона, хотя мы, похоже, именно в этом упражняемся. Просто аберрация восприятия.

— Ты уверен?

— Почему нет? Мы забываем, что из частности, в чём бы она ни заключалась, никакие выводы невозможны, интерпретируем факты, подгоняя их под заранее имевшиеся концепции, и полагаем, что случайности тем более вероятны, чем чаще они происходят. А это всё неверно.

Его разглагольствования неожиданно были прерваны вторжением Дэвида Хейфеца. Тот распахнул дверь, с громким стуком ударившуюся в стену, и нахально спросил, что они тут делают? Голос его был странно приподнят, даже торжественен. Пройдя в лабораторию с видом римского сенатора, он сразу увидел отреставрированную фреску и застыл перед ней.

Карвахаль молча наблюдал за ним. Лицо Хейфеца на минуту потемнело, он с каким-то усталым недоверием покачал головой и повернулся к Карвахалю. Рамон опередил его.

— Только не говори, Бога ради, что это я…

— А я и не собираюсь. Бедняга Арчи понял всё куда быстрее меня. — И продолжил, точно слышал разговор, бывший в лаборатории до него. — Есть масса когнитивных искажений реальности, и одна из самых частых — фильтрация памяти о прошлых событиях сквозь нынешнее знание. При этом события выглядят куда более предсказуемыми, чем они были в действительности. Но он и вправду это знал.

— Потому и… упал?

— Спину перегруженного верблюда сломает любая соломинка.

— Я не хотел бы… — Карвахаль растерялся. — У меня и так с ним сложные отношения.

Хейфец хмыкнул.

— Это могло бы и вовсе тебя не касаться, Рамон. Но сейчас, — Дэвид вытянул вперёд руку, не давая Карвахалю перебить себя и что-то ответить. — Я прошу вас — просушите её и спрячьте. Не показывайте ему. Так будет лучше.

— Ты полагаешь, он не спросит о ней? — со странной улыбкой спросил Бельграно.

Хейфец пожал плечами.

— Он порой кажется мне мазохистом, но не до такой же степени. Он не спросит. Однако, — тут Хейфец снова лучезарно улыбнулся, — вы меня сбили. Есть новости. Винкельман послал в местную таверну за коньяком.

Карвахаль и Бельграно переглянулись. За все годы, что они знали Винкельмана, тот никогда не пил ничего, крепче пива.

— С чего бы?

— Они разрыли правое захоронение. Там что-то фантастическое. Поверх усыпальницы — каменная плита весом полтонны, которой, вероятно, был запечатан гроб, но со временем она рухнула внутрь могилы. В могиле — янтарные бусы из Прибалтики, аметист с Ближнего Востока, сердолик из Египта, и множество ювелирных изделий из золота, серебра и бронзы. Отдельно — доска, как я полагаю, с эпитафией. Есть драгоценные чаши, вазы, кувшины, бронзовый меч с ручкой из слоновой кости и золотыми украшениями, и доска из слоновой кости с выгравированными на ней изображением крылатого грифона — хранителя кладов и сокровищ. Пять бронзовых зеркал, золотые кольца с печатями и три каменных печати с замысловатой резьбой и надписями…

Этого Бельграно не выдержал. Сфрагистика, изучающая печати и их оттиски, была его коньком. В его коллекции были цилиндрические печати месопотамских цивилизаций и Египта, античные печати-щитки, висячие металлические печати Византии и европейского средневековья, а также сотни отпечатков на глиняных табличках клинописных архивов и оттиски печатей на сосудах. Сейчас он просто сделал шаг вперёд, молча, точно стремянку, отодвинул Хейфеца в сторону и выскочил из лаборатории.

Не смущаясь этим, Хейфец крикнул ему вслед, что там есть и две камеи, после чего продолжал вещать:

— Берта на карачках ищет в гробнице остатки растительного происхождения для радиоуглеродного анализа, точной датировки захоронения и причин смерти покойника, а Винкельман собирается пить коньяк с Лану и Гриффином.

— Прекрасно, — Карвахаль тоже оживился.

— Так что, сам понимаешь, Арчи будет чем заняться, — склонившись к нем, негромко закончил Хейфец, — а это просто прибери с глаз долой, О'кей?

— Хорошо, — легко согласился Карвахаль. — Арчибальд уже был там?

— Гриффин при мне позвонил ему с раскопа, я сейчас пойду к нему, и всё решим.

— Смотри, чтобы пресса не пронюхала.

— Волонтёров не было, Сарианиди не вызывал их сегодня. Везёт так везёт. Всё одно к одному.

Хэмилтон, всё это время слушавший Хейфеца без особого интереса, одновременно сожалея, что работы теперь явно прибавится, напрягся. Если все уйдут на раскоп, у него будет возможность увидеть Галатею! А Тэйтон не может не пойти, он же спонсирует экспедицию! Эти мысли оживили и вдохновили его и он, подождав, пока Хейфец выйдет, а Карвахаль займётся упаковкой фрески, неторопливо вышел из лаборатории.

По двору метался растерянно-счастливый Спиридон Сарианиди, который, проскочив мимо Стивена, опрометью пробежал на третий этаж, но оттуда ему навстречу почти незамедлительно спустился Арчибальд Тэйтон, тоже порозовевший и взволнованный. Сарианиди сразу поставил вопрос ребром, заявив, что он не может обеспечить сохранность таких ценностей на вилле. Здесь есть сейф, но уместить туда все находки не получится. Если они хотят обеспечить безопасность хранения — утром надо ехать в Салоники и там арендовать банковский сейф для сохранения экспонатов. До вечера надо всё снять, ночью придётся дежурить посменно, стеречь остальное. Иначе он, Спирос, ни за что не ручается. Тэйтон одобрил его предложение и поспешил на раскоп вместе с Сарианиди и Карвахалем.

Стивен, в восторге от своей удачи, взлетел на третий этаж по внутренней террасе и в изумлении остановился. У перил балюстрады в шезлонге сидел Дэвид Хейфец. Он насмешливо посмотрел на растерянного Хэмилтона.

— Быть может, мы, евреи, сыновья торгашей, но всё же мы и правнуки пророков.

— Что? — Стивен, всё ещё смущённый, не понял Хейфеца.

— Не пробуйте глубину реки двумя ногами и не бегайте за котом — того и гляди, на крышу заведёт…

Хэмилтон почувствовал раздражение. Этот философствующий еврей бесил его.

— Что вы тут делаете?

— Я - врач. Квалификация врача обратно пропорциональна частоте его дежурств, но сейчас я дежурю возле больного пациента.

Хэмилтон удивился.

— Миссис Тэйтон заболела?

— Она простужена. Я наколол ей дормикум.

Стивен удивился, но потом вспомнил, что Галатеи действительно два последних дня не было видно, а во время дождя она могла простудиться.

— Её болезнь не опасна?

— Медицина — это искусство делать выводы о симптомах болезни на основании причин смерти, — снова начал кривляться медик. — Но самая худшая смерть — от глупости. Гораздо легче стать умным, чем перестать быть дураком. Я же говорил вам об осторожности. Не бегайте за чужими жёнами.

— А вы считаете себя умным? — вышел из себя Хэмилтон.

— Да. — Отчеканил еврей, — и как умного меня поражает, что конечным результатом миллионов лет эволюции может оказаться круглый дурак. Это ужасно. Именно эта мысль всегда мешала мне поверить Дарвину. Да, глупость человеческая — вот что являет истинный образ бесконечности. Но самое ужасное — иное. Кто не остановится на первой ступени глупости, дойдёт до последней. Если человек дважды совершил одно и то же прегрешение, оно кажется ему позволительным, гласит Талмуд, — он вынул из кармана пакетик зубочисток. — Жаль, что пить воду не грех. Какой бы вкусной она казалась! Мы же пьём вино. Но вот беда: опьянел от вина — протрезвеешь, хуже, когда опьянел от женщины — трезвым уже не будешь.

— Я думаю, что вы лезете не в своё…

— Я знаю, что вы думаете, — резко и зло перебил еврей. — Надежда на то, что глупцы не думают, — самая опасная иллюзия. Мне не свойственно жить иллюзиями. Беда именно в том, что вы думаете, но думаете одни глупости. Страсти объясняют многое, но ничего не оправдывают. Иногда лишь кара пробуждает чувство вины.

— Вы мне угрожаете? — Хэмилтон не очень-то понимал болтовню Хейфеца, но его уже трясло от злости.

— Жизнь непредсказуема и коварна, как огурец с горькой попкой. И глупцы, ударив по холодному камню, всегда удивляются, что оттуда вылетает горячая искра.

Стивену надоело слушать глупейшие кривляния. Он понимал: если бы Галатея не спала, она уже вышла бы на его голос. Значит, действительно, больна. Оставить же здесь зажигалку так, чтобы Хейфец этого не заметил, было невозможно. Гневный и взбешённый, Хэмилтон слетел к себе на второй этаж.

Ему было немного не по себе, на минуту показалось, что он тоже простыл. Стивен накануне ночью вспотел, потом открыл окно — вот и простудился. Но ничего не болело, просто от разочарования и обиды заболела голова. Однако постепенно он успокоился. Значит, Тэйтон всё же что-то заподозрил, если оставил своего дружка на страже? Что же, надо быть вдвойне осторожным.

Через полчаса Стивен достаточно пришёл в себя, чтобы спуститься в гостиную.

На вилле внизу царил переполох. Метался как сумасшедший Лоуренс Гриффин, что-то кричал, поднимая к небу толстые пальцы-сардельки Спиридон Сарианиди, пошатывающийся Винкельман чуть не висел на супруге, разглядывая всех слезящимися глазами через то и дело запотевающие очки, улыбался Карвахаль, обнимавший сестру. Все ликовали и обсуждали вопрос ночных дежурств около захоронения. Жёлтый хаммер Рене Лану был нагружен упакованными в папиросную бумагу самыми ценными находками.

Хэмилтон стоял у стены. Радость этих людей нисколько не волновала его, однако слова о ночной охране раскопа насторожили. Он понимал, что Тэйтон, спонсор экспедиции, негласно считавшийся и её руководителем, разумеется, не будет дежурить по ночам, но всё же суета и неразбериха на вилле давали ему шанс новой встречи с Галатеей.

— Нет-нет, Макс, это безумие, — ночевать на раскопе в вашем возрасте… — Гриффин остановился, прикусив язык. Он сам был ничуть не моложе.

По счастью, никогда не пивший и сильно разомлевший от коньяка Винкельман не заметил бестактности.

— Нет-нет, мы с Бертой будем там все ночь! Завтра нужно сделать снимки, расчистить левый угол… — Винкельман все время порывался бежать на раскоп.

Карвахаль был вежлив, но твёрд.

— В эту ночь дежурить будем мы: я с Бельграно и Лану. А вы должны выспаться и заступить на дежурство с рассветом.

Берта Винкельман кивнула и принялась уговаривать супруга согласиться. Это стоило ей некоторого труда: Винкельман по-прежнему рвался на раскоп и не соглашался, хоть раскачивался как мачта парусника в штормящем море.

Наконец Берта применила власть.

— Genug, du mußt schlafen[4]!

Эти слова прозвучали приказом фюрера, Винкельман неожиданно согласно и как-то безмятежно кивнул, и супруга отконвоировала его на третий этаж.

— Вот как наводится порядок в идеальной семье, — пробормотал появившийся сверху Хейфец, — немецкая речь — мороз по коже еврея, — ещё тише пробурчал он.

— А как наводится порядок в вашей семье, Дэвид? — поинтересовалась Долорес Карвахаль.

— У меня нет ни жены, ни детей, — сообщил Хейфец.

— И что же, получается, ты имеешь от жизни, кроме сплошных удовольствий? — укоризненно спросил Лану.

Хейфец только вздохнул.

Глава одинадцатая

Похоть — дитя роскоши, изобилия и превосходства.

маркиз де Сад

Утром Хэмилтон ради любопытства сходил на нижний раскоп, где уже с шести утра торчал проспавшийся, но несколько отёчный Винкельман, то и дело прихлёбывавший из литровой бутыли из-под «Фанты» по совету поварихи Мелетии огуречный рассол, и сидели полусонные Карвахаль и Рене Лану. Гриффин тоже был тут, и самолично, стоя на карачках, расчищал скелет. Франческо Бельграно, несмотря на бессонную ночь, был свеж и полон энтузиазма: найденные в захоронении печати, невиданной им ранее формы, должны были стать темой его новой статьи, а две геммы, которыми он в этот момент любовался, озаряли его лицо странным светом.

Хэмилтон посмотрел на геммы. На одной было выпуклое цветное изображение квадриги, а вторая изображала бытовую сценку — ребёнок тянул бледные полупрозрачные ручки к матери, тоже протянувшей руку навстречу мальчику. Стивена поразила сохранность камей — они выглядели так, словно были выточены вчера.

— Как они их делали? — не удержался он.

Бельграно не затруднился.

— Станок с приводом, набор резцов и абразивы, конечно. Минералы, а тут использовали только агат, сердолик, гранаты, гематит и сардоникс, настолько твёрдые, что металлический инструмент не оставлял на них даже царапин.

— И сколько на одну такую уходило времени?

— Дело долгое и кропотливое, — кивнул Бельграно, — но камеи поистине вечны. Разрушительное время над ними не властно.

Винкельман и Гриффин уже проводили съёмку, параллельно переругиваясь. Важной находкой оказался найденный в захоронении египетский скарабей, с вырезанным изображением фараона и надписью «мен-хепер-ра», это было одно из имён Тутмоса III, правившего в середине пятнадцатого века до нашей эры. Но на одном из керамических сосудов с росписями проступило изображение женщины в разукрашенном платье. Изображение Гриффин отнёс к минойской культуре, а значит, роспись была сделана на Крите, но саму вазу привезли из материковой Греции. Он датировал её тысяча четырёхсотым годом, и спор из-за этих разногласий не угасал до ланча.

— Но как здесь могли оказаться скарабеи? — поинтересовался Хэмилтон у сидящего в стороне, пакующего находки и не участвовавшего в споре Карвахаля.

Тот полусонно пояснил, что здесь было налажено производство тирского пурпура — от багряного до пурпурно-фиолетового цвета, извлекавшегося из брюхоногих моллюсков — иглянок. Краситель стоил дорого, и пурпурные ткани ценились на вес золота из-за высокой себестоимости и дефицита красителя. Из килограмма сырца после выпаривания оставалось шестьдесят граммов красящего вещества, а для окраски килограмма шерсти требовалось двести граммов краски, то есть не менее тридцати тысяч моллюсков. В Риме при Августе килограмм шерсти, дважды окрашенной в пурпурный цвет, стоил две тысячи денариев, а при Диоклетиане в трёхсотом году Христовой эры его цена поднялась до пятидесяти тысяч денариев. Пурпурный шёлк стоил ещё дороже — сто пятьдесят тысяч денариев за фунт, или, в пересчёте на современную валюту, двадцать восемь тысяч долларов. Эти ткани можно было стирать и подолгу носить, краска не линяла и не выгорала на солнце. Жители города торговали ими с Египтом, странами Леванта, Месопотамией, с Критом и Грецией. Этим и объясняется наличие в найденном захоронении артефактов из разных регионов Средиземноморья.

Хэмилтона цена просто ошеломила.

— Так дорого?

— Платили за престиж, — пояснил Карвахаль. — У римлян было принято встречать незнакомцев «по одёжке», а точнее, по её цвету. Все «натуральные» цвета, естественные оттенки овечьей шерсти от коричнево-жёлтого до серо-чёрного, воспринимались как признак бедности. А вот оттенки красного, фиолетового, синего и зелёного создавались искусственно, с помощью дорогих красителей, и считались признаком богатства и аристократизма. Особым шиком считалось ношение сиреневой одежды.

— А кто тут похоронен?

— Один скелет мужской. И человек явно не последний. Но рядом с ним в нижнем уровне — женский череп и несколько костей скелета. Доска с эпитафией — из женского захоронения.

К ним подошёл Гриффин, уставший препираться с Винкельманом.

— С ним бесполезно спорить. Ни в чём его не убедишь, — он вздохнул, но продолжил куда веселее. — У нас уже всё готово. Тэйтон сказал, что половину оставим для анализа, а самые ценные находки — пусть пока лежат в банковском хранилище. — Он вздохнул. — Правильно, конечно, подальше положишь — поближе возьмёшь. — Он с немым сожалением проводил глазами запаковываемый Бертой Винкельман меч с золотой рукоятью.

— А кто повезёт находки? — словно невзначай спросил Хэмилтон.

— Я и Арчибальд. Но мы возьмём Франческо и Рене. Для охраны.

— Я не поеду, — Бельграно покачал головой. — Камеи и печати останутся здесь, я за них отвечаю, пусть Винкельман едет.

— И я не хотел бы, — наморщил нос Рене Лану. — Надгробную доску вести опасно, вес-то тридцать фунтов. Упаси Бог, треснет. Я над ней тут помозгую. Золото надо отвезти, я согласен. Пусть Винкельман едет. Или Спиридон. А я посплю сейчас пару часов — и за работу.

— Спиридон уже в Комотини, ждёт нас, улаживает формальности с таможней и полицией. А Винкельман, — понизил голос Гриффин, — явно ещё не в себе. Похмельный синдром для абстинента — это катастрофа.

— Ну, вот и пусть проветрится. Или пусть Хейфец едет. Или Рамон.

Карвахаль пожал плечами, и разговор прервался. Сердце Стивена забилось рывками. Если Хейфец уедет с Тэйтоном — путь к Галатее был бы для него свободен. Но он не верил в такую удачу. Негодяй Тэйтон не настолько глуп, чтобы не оставить с ней охраны.

Однако после обеда, когда Карвахаль продолжил раскопки в диктерионе, Бельграно занялся найденными печатями и камеями, а Лану отсыпался, Тэйтон, к изумлению Хэмилтона, действительно предложил Хейфецу ехать с ними, и тот согласился. С ними должен был уехать и Винкельман. Хэмилтон лихорадочно подсчитывал, сколько времени займёт поездка, и в итоге решил, что не меньше часа.

Он всё ещё думал об этом, когда неожиданно услышал голос Тэйтона.

— Мистер Хэмилтон…

Стивен испуганно обернулся.

— Мне бы хотелось, чтобы к нашему возвращению вы провели анализ сосуда из шестого квадрата. Он возле микроскопа в лаборатории. Меня интересует содержание оксида кальция, оксида марганца, а также оксида титана и меди. Можно ли сделать вывод, что исследуемые образцы светлоглиняных узкогорлых амфор по химическому составу ближе всего к жёлтой синопской глине? Сравните их.

Слова Тэйтона звучали не как просьба, но приказ. Стивен со злостью подумал, не специально ли Тэйтон дал ему это задание, чтобы на два часа приковать к столу? Наверняка. Но деваться было некуда, и Хэмилтон кивнул. Что же, он сделает этот чёртов анализ, на который уйдёт масса времени, но никто не помешает ему передать свой номер миссис Тэйтон. И, едва все загрузились, и джип с хаммером выехали за порог, Стивен устремился к Галатее.

Он взлетел наверх, но в спальне Тэйтона никого не было. Ничего не понимая, он спустился вниз, стараясь не попасться на глаза ни Берте Винкельман, ни Бельграно, ни Лану. На внутреннем дворе её не было. Не было и в гостиной. Он торопливо пробежал по этажам, но вилла была пуста. Где-то хлопнула дверь, он кинулся на звук, но это вернулись Рамон Карвахаль с сестрой.

— Что с вами, мистер Хэмилтон? Что-нибудь случилось? — озабоченно поинтересовался Карвахаль, заметив, как он тяжело дышит.

— Нет-нет, ничего. Просто… миссис Тэйтон потеряла зажигалку. — Он вынул её из кармана и показал Карвахалю. — Я хотел отдать…

— Я видела её на раскопе, — поджав губы, ответила Долорес Карвахаль. — Не знала, что она курит, — ещё тише пробормотала она.

— На раскопе? — удивился Карвахаль. Но тут же и кивнул. — Наверное, мистер Тэйтон рассказал ей о находках, и она решила посмотреть.

— Она была на верхнем раскопе, там, где диктерион, — уточнила сестра. — К нам она не подходила.

Лицо Карвахаля зримо напряглось и отяжелело, словно он проглотил что-то несъедобное. Но мгновение спустя он улыбнулся, причём улыбка была странная, изуверская какая-то.

— Поищите её в диктерионе.

— Спасибо, — Стивен побежал к раскопу.

Брат и сестра переглянулись и пошли на виллу.

Галатею Тэйтон Хэмилтон заметил издали. Она сидела на том самом ложе любви, над которым раньше располагалась фреска с любовниками. Огороженное с трёх сторон невысокими сохранившимися стенами, в вечерних лучах солнца это ложе казалось Хэмилтону сакральным алтарём любви, и Стивен резко подался вперёд.

Она подняла на него глаза. Лицо было в тени шляпки, но платье тут же поднялось выше колен. Хэмилтон торопливо разделся, поспешно опустился рядом, точнее, не желая терять ни минуты, лёг на спину и упёрся ногами в стену, как шутил Карвахаль, и притянул к себе Галатею. Она мгновенно оказалась на нём, и оба они пропали в тенистом сумраке каменных руин.

На низком ложе, словно на алтаре, он, обнажённый, был осёдлан и точно взнуздан. Они, извиваясь в лихорадочных сакральных движениях страсти, были богом и богиней. Их не достигали лучи солнца, но ласкали вечерние тени. Со времён первобогов творимый ими храмовый ритуал был воплощением безумной тяги человека к просветлению и единению с божественным началом. Он чувствовал себя и жертвой, и жрецом, и Богом. Перед глазами его стояла фреска Карвахаля, мистический танец страсти. Пестик толок зерно в ступке, поршень входил в цилиндр, жезл Меркурия тяжелел в руке, посох Моисея вздымался к небу, скипетр Хлодвига расчищал себе дорогу, копье Парсифаля летело в цель. Слияние с этой женщиной, в которой он видел воплощение любовной жажды, было служением богине любви, алкающей соития, жаждавшей отдачи, вожделевшей его вечно, вне времени и пространства, во веки веков…

Никто не может загасить пламя огнём. Голод, жажда — утоляемы. Но никакая вода не освежит иссохших губ любовника, он мечтает лишь о призраке ручья, но терзается понапрасну. Он умирает от жажды среди потока, из которого пьёт. Любовники всего лишь игрушки прихотей Венеры. Наступает миг, когда их счастье кажется близким. В миг, когда Венера благоволит засеять поле женщины, они жадно сливаются воедино, каждый дышит дыханием уст другого. И когда наконец обуревающее их желание извергается наружу, на малое мгновение этот всепожирающий огонь успокаивается. Но скоро он возгорается с новой силою, с новой страстью. Снова и снова Стивен горел стремлением соединиться с женщиной, терзаемой тем же желанием, его мучило немое вожделение, предвещающее наслаждение. Вот что означает «любовь», это тот бальзам, который Венера, капля за каплей, вливала в их сердца перед тем, как оледенить их тоской разлуки.

И вновь стонут любовники, молясь своей владычице: «О, Венера, мать рода Энеева, ты, что под блуждающими знаками неба оплодотворяешь море, несущее корабли, удобряешь землю, рождающую злаки, ибо всякое зачатие исходит от тебя, услышь нас! Богиня, ветры затихают при твоём появлении, облака тают, цветы раскрываются, волны вздымаются, небеса сияют, птицы взлетают ввысь, и взбодряются стада. Моря, горы, бурные реки, зеленеющие поля — все обязано жизнью твоему желанию. Ты способствуешь процветанию и благополучию. Без тебя ничто не может достигнуть божественного берега света…»

И она, увенчанная зеркалом, окутанная просторным чёрным плащом столь глубокой черноты, что от неё исходит сияние, она слышит их. Она — мать всех вещей, повелительница всех стихий, начало и течение времён, первая среди обитателей небес, воплощение всех богов и богинь. Сияние небесного свода, целительное дыхание моря, печальное безмолвие ада — все подчиняется ей…

…Ритуал кончился, и он, кое-как одевшись, поторопился отдать ей зажигалку, объяснив, что это его номер. Когда её мужа не будет, она сможет позвонить ему, и они смогут встречаться у него.

Галатея, торопливо одеваясь, покачала головой.

— Муж отобрал у меня телефон, — она уже таяла в сумерках. — Я не смогу позвонить…

Хэмилтон растерялся, но потом, оглядев пустое ложе их любви, обозлился. Ему и в голову прийти не могло, что такое возможно. Какой мерзавец! Забрать телефон! Подумать только…

Но что же делать? Хэмилтон хотел иметь возможность связываться с ней, ему это было необходимо! Но как? Гнев на Арчибальда Тэйтона туманил ему глаза. Ничего не скажешь, ловко придумано — лишить Галатею контакта с внешним миром. Выродок, тупой ревнивец. Воистину, если у вас растут рога, не спешите обвинять жену. Возможно вы — сами козёл. Стивен понимал Галатею. Лучше уж быть неверной, чем верной против воли. Женской измены не существует. Это либо месть за мужскую низость, либо новая любовь.

Неожиданно Хэмилтон вспомнил слова Тэйтона об анализах, которые ему надлежало сегодня сделать. В глазах его потемнело, новая волна бешенства от этого издевательского приказа накрыла его с головой. На миг ему захотелось бросить в лицо Тэйтону всё, что накипело на душе, но чем ближе он подходил к вилле, тем слабее была его решимость. В конце концов, это была чужая семья и, бросив упрёк Тэйтону в дурном обращении с женой, он только сделает хуже: подставит несчастную Галатея под ругань ревнивца. Арчибальд, разумеется, не преминет рассчитаться с ней за его упрёки. В итоге Хэмилтон осторожно проскочил в лабораторию, где уже работала Берта Винкельман, и занялся анализами. Не нужно спорить с Минотавром. Рогоносцу, в конце концов, есть чем бодаться.

Но сосредоточиться не мог, путался и поминутно ошибался. Отчаявшись сделать правильный расчёт, Хэмилтон попросил Берту Винкельман о помощи, и её дельные советы действительно помогли. Он успел к возвращению группы и всё рассчитал правильно.

Откинувшись на спинку стула, обессиленный и неподвижный, он, тем не менее, ликовал. Ему уже дважды удалось наставить рога Тэйтону, и никто ничего не заподозрил. А, между тем, возникни у них подозрение — все они стали бы на сторону Тэйтона и осудили бы его, Хэмилтона. Мораль и все такое прочее.

Что же, проповедовать мораль легко, да вот только обосновать ее трудно, это вам не перечень поступков и не сборник правил, которыми можно пользоваться, как аптекарскими рецептами. Моралист, провозглашающий господство долга над желанием, обязан доказать правильность своего тезиса, но нет — не может! Их мораль — упрощённое назидание детских книжек вчерашнего дня, потуги бездарных людей, пустая выдумка, иначе весь мир стал бы святым, и вот ведь беда: чем больше читают мораль, тем меньше её потом оказывается.

Однако всё обошлось. Эти узколобые фанатики, неделями копающиеся в грязи, вырывающие из земли осколки глиняных черепков и прочий унылый хлам, делающие с него снимки и описания, — ничего вокруг себя не видели. На этот раз им, правда, повезло, находки, подобные той, что они сделали, Стивен знал это, встречались нечасто. Когда новость обнародуют, их имена будут у всех на слуху. Их начнут замечать, брать у них интервью, они прославятся. Впрочем, все, здесь собравшиеся, и так люди с именами.

Но до чего они ограничены и консервативны, как узки их интересы, как велико их нежелание видеть широту мира, красоту чувства! Они неспособны принять чужие мнения, расширить своё сознание, и вечно глядят на мир сквозь призму своего ограниченного опыта. Как скучна эта унылая Берта Винкельман, как нелеп её фанатик-муж! Даже Карвахаль, притом, что он довольно талантлив, всё равно ограничен. Он совершенно не замечает женской красоты, не видит тайны жизни, которая здесь, рядом, протяни только руку…

Глупцы.

Глава двенадцатая

От вина утомлённый ум становится подобен плохому конюху, который не может повернуть колесницу.

Василий Македонянин

Вернувшиеся из Комотини археологи решили, что праздник лучше отложить до выходных, тем более что в субботу прогноз снова пообещал дождь. В итоге Тэйтон в тот же вечер успел проверить результаты анализов, а кроме того, попросил у Берты Винкельман показать ему фреску, отреставрированную доном Карвахалем.

Самого Карвахаля в лаборатории не было, Берта вынула из шкафа упакованную испанцем работу и сняла с неё ворох папиросной бумаги. Хэмилтон с удивлением наблюдал за Арчибальдом Тэйтоном. Он стоял неподвижно и словно заворожённо, по-бычьи наклонив голову вперёд и жёстко сомкнув губы в тонкую линию. Потом покачал головой, пробормотал что-то неразборчивое и потёр лицо ладонью.

В лаборатории появился Дэвид Хейфец. Медик с порога заметил, что именно рассматривает Тэйтон, и тихо чертыхнулся.

— Некоторых, Арчи, так и тянет потрогать языком больной зуб.

— Он — мастер.

— Ты о живописце или о Рамоне?

— О Карвахале.

Хейфец подошёл и стал рядом с Тэйтоном.

— Да, отлично сработано. Он же учился живописи.

Тэйтон хмуро оглядывал фреску. Хэмилтону показалось, что он говорит совсем не о том, что у него на уме. Речь его была натужна, слова слетали с губ с каким-то незримым, но явным усилием.

— Мне как-то в отрочестве приснился сон, — неожиданно проговорил Тэйтон.

Хейфец хмыкнул.

— В отрочестве всем нам снятся золотые сны.

— Нет, — покачал головой Тэйтон, — лет в двенадцать я видел кошмар. За год до этого умер мой старший брат, и мне приснилось, что на Хэллоуин он пришёл ко мне в гости — скелетом. Из его глаз сыпалась земля, серый пепел, он пытался что-то сказать, но рот тоже был забит землёй.

Хейфец вытаращил чёрные глаза на дружка и поёжился.

— Представляю. Ты сильно испугался?

— Нет, я стал помогать ему освободиться от земли, мне казалось, что он должен сказать мне что-то важное. Однако, как только я очистил его рот, я проснулся. Я потом много лет вспоминал этот сон и даже пытался вызвать его снова. Звал брата перед сном, просил прийти. Но Юджин больше не приходил.

— И ты стал археологом? — изумился Хейфец.

— Да, я не боялся смерти или не очень боялся. Скорее, мне нравилось заглядывать ей в глаза и пытаться узнать, что за ней — полный распад, долина теней, Елисейские поля блаженных или иное небо и иная земля. Но не каждый привет с того света радует.

— С того света? — уточнил Хейфец.

— Угу, — уверенно кивнул Тэйтон, указав на фреску. — Для меня вот это — тот свет. По ту сторону добра и зла начинается дурная фантасмагория, и странные уподобления мёртвых теней живым лицам пугают. Скелет не страшен, это остов жизни, но он не притворяется живым. А это — притворяется настоящим, подлинным, делает вид, что дышит, оно блудит, чудовище шестипалое, бессмертное, ненасытимое и неуёмное, прыгает в похотливом изнеможении и яростно крутит в веках своим распутным задом в вечно неутолимом сладострастии. Из века в век, как прорва, как бездонная бочка Данаид…

— Ты, как я погляжу, поэт, — Хейфец чуть иронизировал, но смотрел серьёзно.

— Боже упаси. Ладно, убери это с глаз долой.

Хэмилтона несколько смутил, но куда больше возмутил этот нелепый разговор. Тэйтон не нравился ему, этот холодный бесчувственный человек ничего не понимал в любви, был примитивен и ограничен. Теперь же он показался Стивену ещё и не совсем нормальным.

* * *

В субботу и вправду полил дождь. Вся экспедиция, опьянённая удачей, субботний вечер провела в гостиной. Поднимались тосты, звенели стаканы. Винкельман, правда, пил только пиво, зато Бельграно, Лану и Карвахаль налегали на коньяк, хотя француз вскоре исчез невесть куда. Захмелел и Гриффин, пивший, правда, только виски, зато уж в избытке. Хейфец потягивал коктейль собственного приготовления, состоявший из русской водки, ликёра «Куантро» и апельсинового сока. Спиридон Сарианиди прихлёбывал из стакана что-то непонятное местного разлива. Ни Долорес Карвахаль, ни Галатеи не было. Хейфец сказал, что миссис Тэйтон неважно себя чувствует, а Карвахаль сообщил коллегам, что у Долорес болит голова.

Хэмилтон тоже выпил — чтобы расслабиться, и незаметно сильно опьянел. На душе снова стало скверно. Все эти люди были чужды ему, и он незаметно ускользнул к себе. В спальне хотел было раздеться, но остановился, поражённый новой мыслью. А что если Галатея вовсе не приболела? Но где она? Под надзором Тэйтона? Хмель придал ему смелости. Он, пригибаясь, промчался в темноте наверх и, удивлённый, замер.

Дверь на террасу приоткрыта, ночник освещал пустую спальню Тэйтона. Значит, он с Галатеей. Странно, но застать любовницу в постели с мужем ему вовсе не хотелось. Нелепо как-то. Однако странная тишина в спальне насторожила его, и он всё же сделал несколько шагов к окну. Там никого не было, только на постели Галатеи лежала её шляпка, та, в которой она была на раскопе.

Но где же она?

Он торопливо бросился на поиски.

У стены виллы в тёмном арочном углублении на скамье сидели двое, но не в объятиях, а рядом, хоть и порознь. Мужчина тяжело упёр локти в колени и судорожно вонзил пальцы в волосы. Женщина задумчиво вертела что-то в руках, кажется, браслет.

— Ты не должен так говорить. Я буду ждать.

— Это бесчестно с моей стороны.

Голос женщины был твёрд.

— Это мой выбор. Я буду ждать.

Мужчина с шумом выдохнул.

— Хейфец вчера сказал, что летящий в бездну с пути не собьётся. Он прав. Но при падении в бездну самым неприятным оказывается то, что у неё действительно нет дна. Я предпочёл ужасный конец этому ужасу без конца. У меня уже просто нет сил.

— А Дэйв не сказал… — она умолкла.

Мужчина не задал вопроса, точно поняв её без слов.

— Он сказал, что заглядывать в будущее чересчур далеко — недальновидно. А для меня каждый день — Гефсимания, и каждая ночь — Голгофа.

— Не говори так.

Мужчина вдруг резко повернулся к женщине.

— Рамон сказал, что она подходила к тебе на раскопе? Это правда?

В голосе женщины промелькнуло удивление.

— Да, она была в соломенной шляпке и синем платье.

Мужчина пожал плечами.

— Как же так? Хейфец при мне дал ей снотворное…

— Она казалась сонной, но…

— Проклятие. Впрочем, не стоит отчаиваться, — мужчина вздохнул. — Худшее ещё впереди.

— Не говори так.

— Рамон сильно злится?

— Нет, — покачала головой женщина. — Он давно махнул на всё рукой.

— Хоть это радует, — проворчал мужчина и поднялся.

Они появились в круглой лужице фонарного света, и Хэмилтон узнал Арчибальда Тэйтона и Долорес Карвахаль. Стивен вжался в куст, и они прошли мимо.

Хэмилтон проводил их долгим взглядом. От обилия выпитого у него всё ещё кружилась голова, а теперь он почувствовал просто дурноту. Думалось с трудом, но Стивену всё же ни на минуту не показалось, что отношение Тэйтона к сестре Карвахаля было легкомысленным. Напротив, этот тяжёлый человек явно был увлечён тяжело и страстно. Значит, Тэйтон сам изменяет Галатее — с Долорес Карвахаль, при этом запирает несчастную жену и держит её на снотворном!

Страшное прозрение ударило Стивена по глазам и едва не ослепило.

Значит, Тэйтон влюблён в Долорес Карвахаль и задумал избавиться от жены. Хейфец — его сообщник. Вот почему так злился Хейфец, когда заставал его, Стивена, на третьем этаже: просто боялся, что весь их чёрный замысел может выплыть наружу. Они медленно отравляют несчастную Галатею, стремясь отправить её на тот свет. А после её смерти вдовец Тэйтон сможет жениться на Долорес. Всё просто.

Стивен знал таких, как Тэйтон, тяжеловесных спокойных мужчин, и предпочитал никогда не иметь с ними дела. Приключения и смена партнёрш претят их натуре. В каждой барышне такие видят потенциальную жену и окружают её усиленной заботой, они навязчиво внимательны, но абсолютно не умеют флиртовать, не чувствуют настроение женщины, не замечают её кокетства. Эти глупцы уверены, что главное достоинство — возвышенное отношение к женщине и предлагают своим подругам вечную любовь в скучном браке.

Мог ли такой человек постичь душу Галатеи? Мог ли он понять, какую глубину таят её чувственные порывы? Разве мог он осмыслить, что такое страсть свободной души и чего жаждет её трепетное тело? Нет, ему недоступно это понимание, и отсюда — ненависть, деланное презрение и явное пренебрежение.

Но такие люди — тяжелы и серьёзны во всем: и в чувствах, и в намерениях, особенно — в дурных. Если Тэйтон решил хладнокровно избавиться от Галатеи — он сделает это безжалостно и беспощадно, но умело и хладнокровно, сто раз всё тщательно продумав. А если принять во внимание этого дьявола-медика, злоречивого и хитроумного Мефистофеля, постоянно крутящегося рядом, то, что против такого тандема может сделать бедняжка Галатея?

Она бессильна. Разгорячённое воображение Стивена нарисовало ему хрупкие плечи и нежные запястья Галатеи, и невесть откуда на него пахнуло тем, приснопамятным ему ароматом необузданных роз, бесстыже-алых и белоснежных, чьи лепестки падали на шёлк простынь, и стебли, стебли с длинными острыми шипами тоже струили запах поцелуя, поцелуя до крови. Запах снова, истончившись терпкой зеленью и наркотическим мускусным шлейфом, возбудил его и расстроил.

Что она может сделать против таких врагов — умных, сильных, неумолимых? Она — сама нежность и слабость, томная женственность…

Высокий женский голос внезапно разорвал тишину на втором этаже, и перед Хэмилтоном промчался, тяжело дыша, какой-то мужчина. Он впотьмах заскочил к себе в спальню на первом этаже, и Стивен услышал, как в двери дважды щёлкнул замок.

Хэмилтон растерялся. Он не понял, кто кричал, и что случилось, и решил вернуться к себе. Хотелось не торопясь обдумать всё, что он сегодня понял. Улёгшись на постель, Стивен задумался. Мысли его сразу вернулись к Тэйтону и Хейфецу. Надо предупредить Галатею. Она должна знать, что задумал её супруг. Должна. Это не остановит Тэйтона, но Галатея хотя бы будет настороже.

Неожиданно дверная ручка повернулась, дверь неслышно распахнулась и на пороге спальни возникла Галатея, как прекрасное видение божественной гармонии. Волосы её были растрёпаны, глаза горели страстью.

Хэмилтон вскочил, пошатнулся, но она поддержала его и опрокинула на ложе.

И вино застолья стало вином любви, обдав пожаром его чресла. Он слизывал сладкий вкус нектара и горький вкус полыни с её боготворимых уст. Мученье и услада, питьё исцеляющее и одурманивающее, являющее выси рая и адские бездны, хмель забытья и настой всеведения — эта женщина околдовывала его. Сладостное вино её любви было виной его помешательства, но оно же всё и оправдывало…

Она показалось ему как-то особенно уязвимой в своей хрупкой, утончённой красоте, ранимой и такой нежной…

Страстная любовь глотает часы, как секунды. Оставив его, обессиленного, на ложе страсти, она исчезла. Придя в себя, он вспомнил, что не сказал Галатее об угрожавшей ей опасности: её внезапное появление и взрыв чувственности заставили его забыть обо всем.

Но теперь мысли об опасности, угрожавшей Галатее, стали навязчивыми. Он попытался уверить себя, что всё это ему могло и показаться, но сердце ныло, а воспоминание о свидании Тэйтона с Долорес Карвахаль, говорило о том, что он, бесспорно, прав в своих подозрениях. Тэйтон любит Долорес, это было бесспорно.

Через полчаса после ухода Галатеи Хэмилтон с трудом поднялся и двинулся вниз по лестнице. Он хотел найти Хейфеца и предупредить, что он всё знает, тогда трусливый жид, Стивен был уверен в этом, не осмелится на подлость. Странно, но идти было трудно: кружилась голова, и шатался пол ногами пол. Его снова сковал хмель, хоть Стивену казалось, что он давно протрезвел. Спотыкаясь и опираясь руками на стену, Хэмилтон спустился на первый этаж. Медицинский кабинет Хейфец оборудовал в крохотном закутке за боковой лестницей, которой редко кто пользовался. Сейчас там явно кто-то был: слышался разговор.

— В дни моего детства эту микстуру принимала тётушка Фима и спала, как убитая. Я сейчас приготовлю.

— Хорошо, спасибо, Дэйв. — Хэмилтон вздрогнул, услышав голос Тэйтона. — Кто там кричал внизу полчаса назад? Берта?

— Нет, я сам не понял, но не она. Я спросил, она удивилась. Карвахаль тоже удивился, говорит, это не Берта, она с ним была, рядом с мужем, когда кто-то завопил на лестнице второго этажа.

— Чёрт знает что. И эта бестия опять пропала. В комнате её нет. — Тэйтон зло рыкнул. — Ладно, приготовишь, налей в ту бутыль и принеси.

Дверь распахнулась, и Тэйтон размашистым шагом двинулся наверх. Хейфец, оставшись в кабинете, что-то торопливо смешивал в большой колбе, потом перелил желтоватый состав в бутыль из-под шотландского виски.

Хэмилтон молча, сжав зубы, следил за негодяем. Но на лестнице снова быстро прошуршали лёгкие шаги, и на пороге кабинета появился Сарианиди.

— Дэйв, вы здесь?

Медик испуганно обернулся.

— Там Рене, надо помочь. Он зашиб ногу о порог, говорит, не сильно…

— Господи, как ты меня напугал, Спирос, — Хейфец покачал головой и взял аптечку. — Сумасшедший дом, ей-богу. Что творится? Пошли.

Они исчезли, а Хэмилтон подбежал к оставленной бутыли, и поспешно, дрожащими руками отлил немного в валявшуюся на подоконнике мензурку, закрыв её первой подвернувшейся пробкой. Руки его сильно тряслись, хоть опьянение уже почти прошло. Чтобы не столкнуться с Хейфецем, он прошёл через гостиную в лабораторию и влил образец в анализатор состава жидкостей. Он ликовал. Теперь у него будет доказательство мерзкого умысла Тэйтона и Хейфеца. Реальная улика.

Анализатор работал быстро, датчик вскоре замигал и выдал результаты замеров. Хэмилтон, массируя болезненно ноющие виски, тупо смотрел на плывущие в его глазах синие буквы на бумажной ленте. «Бензоат натрия 0,2 грамма, бромид натрия 0,2 грамма, вода дистиллированная 200 мл».

Хэмилтон почувствовал себя последним дураком.

Но вскоре он понял, что просто ошибся. Глупо с его стороны думать, что Тэйтон и Хейфец будут действовать столь неосмотрительно. Если Тэйтон действительно решил избавиться от жены, а в этом Хэмилтон ни минуты уже не сомневался, то у него, конечно, хватит ума действовать тоньше. Гораздо тоньше.

Только тут Стивен ощутил, как он устал. На часах была половина первого. За окном лаборатории сияла звёздами южная ночь. Он направился к себе, решив всё обдумать завтра на трезвую голову, но на лестнице снова заметил двоих.

— Кристо, ты говоришь ерунду. С чего мне врать? — голос Долорес Карвахаль звучал гневно. — Я была в саду с Арчибальдом, потом пошла к себе. Ко мне зашёл Рене и спросил о данных по печати из яшмы с изображением льва из микенского раскопа. Хотел сравнить с нынешней находкой. Как только он ушёл, раздался крик. Но кричала, говорю же тебе, не я.

— Я был в это время с Бертой и Винкельманом. Берта тоже не кричала. Я кинулся к твоей комнате, а тебя там не было! Я думал, ты в лаборатории, но там был только Гриффин.

— Правильно, я спустилась посмотреть, кто кричал. Видела… — в её речи проскочила крохотная пауза, — миссис Тэйтон. Но это был не её голос.

— Да, это не она, тембр другой, — спокойно согласился Карвахаль.

— Но и не я, Кристо.

— Последний раз я слышал твой крик, когда я наступил на хвост твоей любимой кошечке, это было десять лет назад, и тембр я забыл, — задумчиво пробормотал Рамон Карвахаль. — Но ни Берта, ни миссис Тэйтон не кричали. А в доме всего три женщины.

— Понимаю, Кристобаль, — уже утомлённо произнесла сестра. — Но если бы я кричала, я бы сказала тебе, что кричала я. С какой бы стати я стала это скрывать?

— Не знаю, сестрица, не знаю…

Долорес махнула рукой и пошла к себе наверх. Рамон Карвахаль, напротив, спустился вниз и растаял в темноте.

Хэмилтон не понял, почему сестра называла Рамона Карвахаля Кристобалем, но это его не озаботило. Он заглянул в кабинет Хейфеца, но тот был закрыт, и врача нигде не было видно. Тут в дом вернулся Карвахаль и столкнулся с Рене Лану. Француз шатался, как пьяный, хромал и то и дело встряхивал головой, точно пытаясь освободиться от дурного видения. Даже в свете фонаря было заметно, что Рене бледен, как стенка. Самым же удивительным было то, что под мышкой француза была мраморная плита, а в правой руке — толстый словарь.

— Иисус Мария, что с тобой, Рене? — Карвахаль внимательно вглядывался в коллегу. — Что-то случилось? Позвонили из дома? Что-то с Николь?

Лану покачал головой, вытер манжетом рукава запотевший лоб и тяжело вздохнул.

— Нет, дома всё в порядке. Я просто устал немного.

Карвахаль задумчиво посмотрел на него и ласково спросил:

— Ты кому врёшь, Рене? — его задушевный тон не позволял обидеться на обвинение во лжи, но голос был твёрд, а взгляд, несмотря на выпитое, проницателен. Он держался на ногах и говорил с такой твёрдостью, точно не пил вовсе.

— С чего это я вру? — тем не менее, горячо возмутился француз. — Говорю, что устал и разнервничался, о порог споткнулся вдобавок, ногу зашиб, вот и всё.

— Ты не из тех, кто нервничает по пустякам, Рене, недаром же выглядишь на десять лет моложе. Что случилось?

Лану развёл руками в стороны.

— А что собственно, могло случиться?

— Это я и пытаюсь понять. Бельграно не открывает дверь, кто-то из дам кричит благим матом на весь дом и не признается, ты похож на больную овцу. Вот я и спрашиваю себя, что, собственно случилось?

Рене Лану окинул Карвахаля утомлённым взглядом.

— Давай завтра днём встретимся и на свежую голову всё обсудим, хорошо? Я отосплюсь, а ты как раз отсиестишься…

— Ладно, — Карвахаль на этот раз оказался сговорчивым, при этом проводил уходящего Лану долгим недоверчивым взглядом.

Стивен дождался, пока уйдёт и Карвахаль, потом прошёл к себе, опустился на постель, которая ещё хранила пряный запах Галатеи, откинул голову на подушку.

Мысли вращались медленно и вязко, в них снова мелькала Галатея, царица любви.

Глава тринадцатая

Если вы просыпаетесь в понедельник и у вас не болит голова, значит, уже вторник.

NN

Вчера вечером кто-то положил слишком много оливок в моё мартини…

Уильям Клод Филдс

Проснулся он с трудом, голова гудела, в глазах плыли мутные жёлто-зелёные всполохи. Вчерашний вечер рисовался неясно и серо, в памяти мелькали какие-то прозрения, которые тут же расползались и таяли, как клочковатый туман над болотом. Потом прорисовался силуэт врача-убийцы Хейфеца, который сменился визжащей Долорес Карвахаль. Но нет, визжала не она. Стивен помнил, что вчера сделал какую-то глупость, но какую именно — не помнил.

Когда он поднялся, голова кружилась, а во рту, казалось, нагадили сто мерзких вонючих котов. Хэмилтон вспомнил, что на кухне могли остаться виски или коньяк и прошёл туда. К его удивлению, там, кроме кухарки, никого не было. Все давно были на раскопе, сообщила та, только мсье французский и синьор из Италии тут — в лаборатории сидят с госпожой из Германии. А мистер Хейфец поехал в город — пополнить запас медикаментов, да мистер Тэйтон — с утра был на раскопе, но сейчас вернулся.

Хэмилтон мрачно выслушал эти новости, потом, дождавшись, чтобы кухарка отвернулась, схватил со стола непочатую бутылку шотландского виски и, сунув её под рубашку, поспешно выскочил из столовой. Несколько глотков в спальне сделали взгляд Хэмилтона более осмысленным и вернули ему способность здраво мыслить.

Он задумался о вчерашнем, но понимания не прибавилось. Сделанный им анализ ничего криминального не содержал. Обычное успокоительное. Но Хэмилтон твёрдо решил встретиться с Галатеей и рассказать ей о своих подозрениях. Однако как же понять, что задумал Хейфец? Впрочем, что было толку гадать? На часах была уже половина второго, он основательно проспал.

Стивен поплёлся в лабораторию, где сидела Берта Винкельман, а также препирались Рене Лану с Франческо Бельграно. Бельграно, занятый спором с другом, похоже, не заметил его, Берта же бросила на него быстрый взгляд и вежливо ответила на его приветствие, однако вскоре ей позвонил муж, и она ушла на раскоп.

Тем временем Франческо Бельграно раздражённо пялился на дружка-француза.

— Ничего не понимаю, разрази меня гром. Почему ты не можешь прочесть эту надпись? — недоумевал он.

Пред ними лежали найденные на раскопе три печати и доска с эпитафией.

— Почему не могу? На первой печати написано «Андронос», на второй — «Засес, сын Энара», а на третьей…

Бельграно перебил дружка.

— Да я про доску тебя спрашиваю. Почему не прочёл?

— Потому что не понимаю, — Лану поспешно отвёл глаза и уставился на третью печать через лупу. — Тут написано «Лавагет Сена». Это фригийская надпись, а «лавагет» — титул царя.

— Ну, а эта? — Бельграно снова ткнул в доску размером с планшет.

Хэмилтон смутно помнил, что именно она была зажата под мышкой Лану вчера ночью.

— А это не понимаю.

— Ты, эпиграфист, и не понимаешь? — ошалело вытаращился на него Бельграно. Он перевёл недоумевающий взгляд на доску. — Это же, кажется, греческий.

— Это не греческий, — покачал головой Лану. — Я на досуге, после раскопок, посмотрю.

Бельграно удивлённо оглядел Рене Лану. Что-то тут с чем-то не стыковалось. Рене вчера удрал с праздничного застолья, как прекрасно понял Франческо, чтобы заняться своим трофеем, доской. И свет в его спальне горел до полуночи, а сегодня он заявляет, что ничего не смог разобрать? Да ещё сидит, как в воду опущенный? Правда, в промежутке кое-что приключилось, но это, в его понимании, сбить Рене с толку не могло.

Однако Бельграно не имел привычки досаждать людям и лезть в душу друзьям. Он занялся сканированием печатей, а когда Лану вышел, растерянно уставился на доску, тщательно очищенную Рене. Надпись, отчётливая и нигде не повреждённая, шла сплошным текстом, без пробелов между словами, буквы были явно греческие, чеканные и ровные. Франческо мрачно рассматривал на исследуемые печати. Шрифт на них походил на надпись на камне, разве что некоторые буквы на доске писались немного иначе.

— Он же свободно читает на восьми языках, греческий знает в совершенстве, а тут — на тебе, прочитать не может… — недоуменно прошептал Бельграно, пожав плечами, зло пялясь на надпись через лупу.

Их позвали на ланч. Стивену было неловко: он пришёл позже всех и снова уходить… Есть ему совсем не хотелось, и он, воспользовавшись паузой, вышел в сад глотнуть свежего воздуха. Потом подумал и, захватив в спальне полотенце, пошёл к морю.

Морская вода освежила его, придала сил. Когда Стивен вернулся на виллу, то увидел Карвахаля, входящего в лабораторию. Он зашёл следом. Там уже снова были Бельграно и Лану. Археологи не обратили на него никакого внимания, ибо, как не раз замечал Стивен, все считали его мальчиком-практикантом Гриффина и никто из них не принимал его всерьёз.

Карвахаль же сразу сел с дружками и сразу взял быка за рога.

— Пока нет нашей дорогой Берты, я хотел бы выяснить пару вопросов, ребята.

Хэмилтон заметил, что и Бельграно и Лану выслушали его без всякого энтузиазма, но испанец умел быть бесчувственным к чужому недовольству.

— Мой первый вопрос касается тебя, Пако, — он повернулся к Бельграно, — вчера в одиннадцатом часу мне показалось, что некая леди на первом этаже орала, как резаная. Я был уверен, что это не Берта Винкельман, ибо она тогда была рядом со мной, а побеседовав с сестрицей, я склонен думать, что это и не она. Это была и не миссис Тэйтон: однажды мне довелось слышать её визг, и могу поручиться, что кричала не она.

Бельграно слушал молча, мрачно озирая стол. Карвахаль же был неумолим.

— И тут я вспомнил прошлый год, когда ты в Каире распевал для нас тирольские песни. И я понял, что орала не женщина. Кричал ты. Фальцетом.

Бельграно отрицательно покачал головой и усмехнулся.

— Не я. Крик я сам слышал, потом дверь рядом хлопнула, но я не кричал. Это кое-кто другой тирольские песни пел, — глаза Бельграно теперь сияли, он чуть не хохота, косясь на Лану.

Карвахаль задумчиво перевёл глаза на Рене Лану. Француз готов был, казалось, провалиться сквозь землю, но не получалось. На его лице промелькнуло вдруг непередаваемое выражение физиономии Упоротого Лиса. Он несколько минут размышлял, потом кивнул головой.

— Да, это я спьяну пел, — признался он. — Просто решил глотку подрать. Я сам из Пьемонта родом, мне они нравятся.

Карвахаль покачал головой.

— Вздор. Я разобрал некоторые слова этой песенки и уверен, что её раньше в твоём репертуаре не было. Случайно ты… не вампира ли увидел?

Лану вздохнул:

— Ну что ты ко мне прицепился? Переводил я текст, потом пошёл на минутку в нужник, выхожу, а тут, невесть откуда, — супруга нашего дорогого друга… сам понимаешь, не Винкельмана. И ко мне. Ну, я человек крайне разумный, примерный муж, мне скандалы не нужны, рога я никому не наставляю, не говоря уже обо всём прочем… Ну и… — он замялся, — испугался я немного. Внезапно всё вышло. Она точно из бездны вынырнула, напугала. Как привидение.

— И ты заорал надтреснутым фальцетом…

— Ты бы тоже заорал, когда увидел бы такое, глаза горят, руки потные, шипит что-то… — не сдавался Лану.

— И ты заперся у себя…

— Конечно. Зачем мне проблемы? — голос Рене обрёл силу. Ему было несколько неловко, но он держался. — Мне бабуля, отважная женщина, всегда говорила: «Не ходи по чужим жёнам, лучше сразу в омут», но почему я должен выбирать между такими крайности? Разумнее избегать и того, и другого.

Карвахаль кивнул, видимо, сочтя объяснения коллеги достаточными.

— Ясно. — Он снова повернулся к Бельграно. — А ты почему весь вечер дверь не открывал?

— Я к себе пришёл, тут слышу вопль в коридоре, высунулся, увидел Рене и привидение и, чтобы не стать жертвой шестипалого фантома, дверь-то и прикрыл на два оборота. Призрак этот около меня тоже неоднократно мелькал, и я подумал, что осторожность не повредит, — рассудительно сообщил Франческо. — А после так и уснул, перебрав малость. Я и не слышал, как ты стучал.

— Ах вот как, — задумчиво протянул Карвахаль. — Ты, стало быть, тоже призраков боишься?

— Я не верю в призраков, — храбро ответил Бельграно. — Но вдруг они верят в меня?

Карвахаль снова кивнул головой, потом повернулся к Рене Лану.

— Ладно, я понял ваши принципы, господа, а теперь выясним твои проблемы, Рене. Ты обещал, что мы все спокойно обсудим. Что вчера после встречи с привидением-то случилось?

— Ничего особенного, заперся я, винца ещё чуток сухого тяпнул, расслабился, успокоился, и за работу принялся, — пробурчал Лану. — Просто эта чёртова надпись… После твоей фрески я почти уверовал в переселение душ, а тут вдруг… Глазам не поверил.

— Перевёл? — догадался Карвахаль, и Бельграно тоже навострил уши.

— Перевёл, конечно, — обречённо согласился француз. — Я подумал, что раз написано бустрофедоном…

— Чем-чем? — спросил Бельграно. — Это, что, язык такой?

Рене со вздохом пояснил, что это не язык, а просто способ письма, при котором направление надписи чередуется в зависимости от чётности строки, то есть если первая строка пишется слева направо, то вторая — справа налево, третья — снова слева направо и так до конца. Это движение напоминает движение быка с плугом на поле, отсюда и название. При перемене направления письма буквы писались зеркально.

— Я боялся, что это фракийский, я не знаю грамматики, на нём остались коротенькие строчки, хоть, конечно, тогда эта находка весила бы в три раза дороже. Но, увы. Это и не фригийский — не подходил по времени. Потом я вычленил из надписи слово пάνημος «панемос», так именовался июнь месяц. Его ещё называли эпидаврским или коринфским. Значит, это микенский язык. Ну, я, признаться, с самого начала так и думал. Он как раз был распространён на материковой Греции с шестнадцатого по девятый века до Христовой эры, ещё до дорийского вторжения. Ну… — Лану вздохнул. — Читаю я его, значит…

— Ну не томи ты… — взорвался Бельграно.

— И что там написано? — вежливо спросил Карвахаль.

Лану вздохнул.

— Дурость какая-то, ей-богу, совпадение просто нелепое, но мне кажется, что бедняге Тэйтону такие совпадения могут дорого стоить.

Бельграно зарычал.

— Оно дорого обойдётся тебе, если ты и дальше будешь тянуть кота за хвост. Читай, чёрт тебя дери…

Карвахаль молчал, но всем своим видом показывал, что тоже надеется наконец услышать перевод.

— Тут написано, — сжалился над ними Лану, — «Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь, и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя — Галатея».

Повисло такое молчание, что стало слышно муху, жужжащую у окна. Потом Карвахаль спокойно поднялся, развернул к себе камень и внимательно посмотрел в конец надписи. Лану не соврал: «Γαλατεια» — имя, и вправду, чётко проступало на конце плиты и легко читалось.

— Мне бы не хотелось огорчать Арчибальда, — повторил Лану. — Из этой надписи можно сделать вывод, что боковое погребение принадлежит женщине по имени Галатея, умерла она не старой и, возможно, из-за какой-то пустой случайности, о чём свидетельствуют слова «злой жребий», а всё остальное — домыслы, нелепые совпадения и, как сказал бы Хейфец, суета сует и всяческая суета.

— Он такого никогда не говорил, точнее, это говорил не он, но ты прав, — рассудительно кивнул Карвахаль. — В таких случаях дурацкий случай всегда подворачивается в самый неподходящий момент. — Он задумчиво пожевал губами и добавил, всё ещё не сводя глаз с эпитафии, — а кто-то сказал, что случай — псевдоним Бога, когда он не хочет подписываться своим именем. Но это всё подлинно странно. И эта фрески, и надпись. Интересно будет посмотреть её череп, я мог бы попытаться восстановить тип лица. Всё это слишком необычно…

— Не выйдет, череп разбит плитой соседнего надгробия и основательно. Лоб проломлен. Впрочем, ты, конечно, соберёшь, коль захочешь, да только стоит ли? — скривился Бельграно. — Хоть интересно, конечно, я бы тоже хотел на неё посмотреть, — лицо итальянца приобрело странное выражение замечтавшейся о сыре лисицы.

— Что делать-то будем? — педантично уточнил Лану, вернув разговор в практическое русло. — Тэйтон уже два раза спрашивал меня об этом чёртовом камне. Надо что-то решать.

Бельграно пожал плечами.

— Скажешь, что при переводе столкнулся с непредвиденными сложностями.

— Хорошо, только вот… — Рене вздохнул. — Сарианиди-то тоже это прочтёт играючи. Для него это почти родной язык, он микенские надписи читает свободно. Надо его предупредить.

— О, ты прав, — согласился Карвахаль, — надо сказать Спиросу, чтобы не уподоблялся нашим немцам и не блистал бы знаниями. Господи, — напрягся он вдруг. — А ведь вчера до нашего застолья Арчи о чём-то спрашивал у Спироса. Они с Сарианиди целый час у компа просидели, а там у него все файлы находок, есть и снимок этой эпитафии. Ну как Сарианиди уже блеснул интеллектом?

Все помрачнели: такое развитие событий не исключалось, но единственное, что можно было сделать, это смириться с неизбежным. Бельграно вздохнул, потом спросил Карвахаля:

— А ты вернёшься на раскоп диктериона? Там работы непочатый край.

— Да, через пару дней, — кивнул тот, — пока Гриффин просил помочь с датировкой этих находок.

Разговор, казалось, исчерпал себя, но они не расходились. Всё были мрачны и нахмурены.

Хэмилтона все трое раздражали. Особенно его бесили Бельграно и Рене Лану. Стивен понял, что ночью Галатея искала его по дому и, не найдя в спальне, спустилась вниз. Там, в потёмках, приняла француза за него, вот и всё. Эти трое, с их двусмысленными и фривольными полунамёками, были ему откровенно неприятны.

При этом хоть хмель и отпустил Хэмилтона, чувствовал он себя дурно: у него сжимало виски и болело горло. К ночи ему неожиданно стало совсем плохо, все тело ломило, и он вынужден был спуститься к ненавистному Хейфецу — попросить что-нибудь от головной боли и простуды.

Там застал Винкельмана — с жутким прострелом поясницы. Немец жалобно охал и требовал, чтобы Хейфец вылечил его немедленно, ну, самое позднее, к утру, а еврей злился и читал немцу длинную нудную проповедь о том, что в годы почтенного херра Винкельмана речь уже не о том, чтобы сохранить здоровье, а о том, чтобы выбрать болезнь по своему вкусу. Немец зло огрызнулся: он почти не пьёт, не курит, катается на лыжах, и здоровье у него отменное, а прострел — потому что просто на раскопе продуло. И вообще, он гораздо чаще встречал старых археологов, чем старых врачей.

Последнее суждение смутило Хейфеца, и он заткнулся.

Простуда Хэмилтона тоже удивила медика, хотя он ничего не сказал, но молча дал ему необходимые лекарства. Температуру аспирин быстро сбил, но вскоре заложило нос, начался кашель, и Стивен понял, что где-то всерьёз простудился. Болеть ему совсем не хотелось, но несколько дней пришлось провести в постели. Эти дни — дни без Галатеи — показались ему совсем пустыми, вычеркнутыми из жизни. Заходил — и часто — обеспокоенный Гриффин, Хейфец заносил лекарства и давал рекомендации. Весьма дельные.

Простуда оказалась тяжёлой, как ангина, с тошнотой и мучительными приступами кашля, с тупой головной болью и воспалением шеи. Ночами Стивен потел под одеялом, но стоило его отбросить — начинал мёрзнуть. Полегчало ему только через неделю.

Когда Стивен смог выйти в гостиную — на вилле, как оказалось, ничего не изменилось, Берта Винкельман всё так же, как и раньше суетилась в лаборатории, делая и свои, и его анализы, работая за двоих. Гриффин с утра до ночи пропадал с давно поправившимся Винкельманом на раскопе, Карвахаль с Бельграно продолжали раскапывать диктерион, Сарианиди и Лану что-то пытались прочесть имя на снимке рукояти меча, а Тэйтон и Хейфец курсировали между третьим этажом, лабораторией и раскопами. Все были заняты и деловиты.

Хэмилтон не знал, перевели ли Тэйтону содержание надгробной надписи, обнаруженной на Нижнем раскопе, или Лану скрыл её от него, но, в принципе, это было ему глубоко безразлично. Ему нужна была только Галатея.

Но она, как сказал Хейфец, снова приболела.

* * *

В четверг Стивен, выйдя утром в гостиную, неожиданно попал на праздник, впрочем, совсем небольшой.

Рамон Карвахаль отмечал в кругу коллег свой день рождения, стол был украшен цветами, несколькими тортами, бессчётным количеством спиртного и какой-то мешаниной, которую приготовила Долорес Карвахаль. Её называли национальным испанским блюдом, но Хэмилтону наложенное ему в тарелку месиво совсем не понравилось, оно было острым и пряным. Миссис Тэйтон не вышла из своей комнаты, сославшись на головную боль, и мир померк для Хэмилтона: он не видел её уже больше недели и умирал от тоски.

Стивен уже не мог жить без её божественного тела, хищной красоты жадного рта и изощрённого умения любить. Мир несколько сузился для него, сконцентрировавшись только на ней, на даримом ею наслаждении и на его собственной опьяняющей страсти. Все остальное было неважно, вторично, неинтересно, всё заполонила собой Галатея. Хэмилтон с тоской слушал тосты, которые произносились в честь испанца, но думал только о той комнате на вилле, где была сейчас Галатея, и мечтал о ней. Однако увидеться или хотя бы — перекинуться взглядом, возможности не было. Тэйтон почти не пил, хотя произнёс восторженный тост за здравие Карвахаля, Хейфеца же нигде не было, и он наверняка, как Цербер у врат Аида, стерёг Галатею.

Хэмилтон, не находя себе места от тоски, ещё слабый после перенесённой простуды, молча пил виски, то и дело подливая себе в стакан. От выпитого становилось легче, напряжение спадало. Мельком он замечал на себе взгляды археологов, мягкие, но несколько озабоченные, однако не обращал внимания. Эти люди были ему безразличны, а их озабоченность раздражала.

Когда все встали из-за стола и собрались на раскоп, к нему в коридоре подошёл Лоуренс Гриффин.

— Мальчик мой, вы так бледны. Может, вы рано поднялись?

Хэмилтон не знал, что на это ответить, просто вяло пожал плечами.

— Я хотел помочь фрау Берте, в лаборатории много работы, — ответил он наконец.

— Мне кажется, она справляется, — довольно заметил Гриффин. — В общем, смотрите сами по самочувствию: если будете себя нормально чувствовать, помогите ей, если нет — полежите ещё денёк.

— Благодарю вас, профессор, — Хэмилтон был действительно рад хоть на сегодняшний день избавиться от необходимости сидеть с Бертой Винкельман в лаборатории. Анализы можно сделать и завтра.

Голова его тупо ныла, хотелось спать. Он был, пожалуй, не пьян, просто его немного кружило, и мучила неизъяснимая тоска по Галатее. Хэмилтон пошёл к себе, лёг, намереваясь просто полежать, но неожиданно уснул. Проснулся, когда за часы показывали уже пять минут шестого. Взгляд его прояснился, стало чуть легче дышать.

Он вышел в коридор и тут увидел, что Тэйтон, Гриффин и Винкельман вернулись с раскопа на ужин. Последний тут же поднялся к себе на третий этаж, а рядом с Тэйтоном и Гриффином очутился Хейфец. Потом Лоуренс тоже поднялся наверх, а Тэйтон с Хейфецом начали негромко, но ожесточённо препираться.

— Объясни, почему оно не действует, Дейв?

— Понятия не имею. Или привыкание, или…

— Или?

— Или она его выплёвывает, чёрт возьми. Или принимает что-то ещё — нейтрализующего действия.

— Зачем?

— Женская логика алогична и неопровержима, — прошипел медик. — В день, когда я постигну её, я женюсь. Но успокойся. Твоя супруга совершенно невыносима, Арчи, я согласен, зато это её единственный недостаток. Впрочем, у нас в Одессе говорили, что «невыносимых людей не бывает — бывают узкие двери».

— Достали меня твои шутки, — с досадой проворчал Тэйтон. — Где её теперь искать, черт возьми? Может, съездить на набережную? Ведь быть беде, ей-богу. Эта бестия непредсказуема.

— Я уже попросил ребят съездить посмотреть там, — утомлённо ответил Хейфец. — Здесь она не появлялась, я бы встретил её. Не пошла ли она в деревню? Хоть, убей меня, не пойму, зачем?

Тэйтон тяжело вздохнул, чуть слышно простонав, и оба ушли в гостиную, где кухарка уже звала всех за стол.

Хэмилтона просто затрясло от злости и ненависти. Негодяй. Какой же негодяй…

Стивен взлетел по лестнице к себе и с силой захлопнул дверь. Взял бутылку виски, стоявшую на столе, но понял, что пить совсем не хочет. Бессилие, беспомощность и его самого, и бедняжки Галатеи перед этим тупым монстром Тэйтоном, перед этим ядовитым и саркастичным негодяем-врачом, который явно замыслил что-то недоброе, неожиданно взбесила его. Он в ярости вышвырнул бутылку в окно и понёсся в лабораторию, — надеясь, что спокойная методичная работа успокоит его разгорячённые нервы.

Глава четырнадцатая

Человек смертен, и это было бы ещё полбеды.

Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Михаил Булгаков

Хэмилтон просидел за анализами около часа, и вправду сумев немного успокоиться. Пришла Берта Винкельман, порадовалась его выздоровлению, и тоже начала свои анализы, рассказала, что делается на Нижнем раскопе. Скелет мужчины вынули из захоронения, и, по счастью, под плечевой пряжкой остались микроскопические частицы пурпурной тоги. Теперь произвести датировку погребения будет совсем просто. Её спокойная монотонная речь подействовала на Стивена несколько успокаивающе.

Неясный шум в коридоре напоминал Хэмилтону шум прибоя, он то нарастал, то спадал. Хэмилтон почувствовал, что не прочь съесть чего-нибудь, и поднялся. В эту минуту дверь открылась, и в лабораторию заглянул озабоченный Хейфец. Он быстро оглядел их и, не говоря ни слова, закрыл дверь и исчез.

У порога виллы послышалось негромкое урчание мотора. Приехал Рене Лану. Хэмилтон не знал, куда он уезжал. Рядом с ним был Франческо Бельграно. Оба тут же подошли к Тэйтону, сидевшему в гостиной с Винкельманом и Гриффином. Через другие двери вошёл Спиридон Сарианиди и издалека покачал головой.

— Там никого нет, мистер Тэйтон, я всё осмотрел.

Тэйтон начал широкими шагами мерить комнату. Вошёл, точнее, вбежал Хейфец.

— Нигде нет, я всё проверил.

Вмешался Винкельман.

— А может, миссис Тэйтон на пляже?

Тэйтон покачал головой.

— Карвахаль уже смотрел там, её никто не видел.

Хэмилтон заметил, что все обеспокоены.

— Стивен, мальчик мой, — Гриффин, напряжённый и взволнованный, повернулся к нему. — Ты не видел миссис Тэйтон?

— Нет, — недоброе предчувствие кольнуло Хэмилтона. — А что… её нет?

Лоуренс Гриффин растерянно развёл руками.

— Около пяти мы видели её, миссис Тэйтон была у Нижнего раскопа, но потом она пошла на виллу, однако Мелетия не видела, как она вернулась. — Хэмилтон понял, что он говорит о кухарке. — Говорит, не проходила госпожа наверх. Однако она сама в погреб за пивом спускалась, говорит, минут на десять-пятнадцать. Но в комнате у себя миссис Тэйтон не появлялась. Мистер Хейфец хватился её, как только вернулся, позвонил мистеру Тэйтону, тот пришёл с раскопа, попросил мистера Карвахаля посмотреть на пляже, но и там её не видели. Мсье Лану и синьор Бельграно поехали к тавернам, но и там её нет. Надо осмотреть всю виллу, мы ведь почти не ходим в боковые гостиные…

— Смотрел там Хейфец, всё обшарил, Лори, — покачал головой Тэйтон.

Гриффин и Хэмилтон вышли в коридор. Мимо них пронёсся Бельграно, столкнулся с Спиросом Сарианиди и развёл руками. Карвахаль тоже вышел с фонарём из подвала и уныло покачал головой. Тэйтон сидел посреди гостиной, тяжело уперев руки в колени.

Неожиданно на улице раздался женский визг.

— Ici! Mon Dieu, plutôt…[5]! — с бокового входа появился Рене Лану, он завизжал и кинулся к Хейфецу. Его немедленно окружили. — La terreur par quel, c'est simplement impossible…[6] — Рене на миг задохнулся визгом, потом продолжил визжать. Il se trouve dans le banc de jardin, son visage était cassé![7]! — он трясся и совершенно недоумевал, почему все столпились около него и ничего не делают. Как оказалось, полиглот Лану в экстремальной ситуации помнил только свой родной язык. Потом он вдруг забился в новой истерике и отчаянно забормотал, схватившись за голову: «De rien la vie revient de nouveau à rien, et un sort méchant soudain supprime en juin la vie fleurissant, et d'elle se trouvant ici, il y a seulement un nom vide – Galatea…»[8]

— Что он говорит? — прорычал Тэйтон.

Ответил Карвахаль, переведя явно не всё услышанное.

— У него шок, но он говорит, что она здесь, в саду, с разбитой головой, вероятно, упала… Où est-elle? nous ramène à René.[9]

Услышав родную речь, Лану заморгал и тут же, развернувшись, рысью понёсся туда, где через французские окна открывался выход в сад. Все торопливо последовали за ним. Хэмилтон тоже поспешил за всеми. Сердце его сжималось дурным предчувствием. Что с Галатей?

Действительность намного превзошла его самые страшные ожидания.

В свете нескольких телефонных фонарей, Галатея лежала, распростёршись на траве. Распахнутый белый атласный халат, обнажавший бедро, был забрызган чёрными пятнами, и разбежавшиеся по плечам потеки тоже казались совсем чёрными. Голова, размозжённая страшным ударом, проломившим череп, была запрокинута вверх, а в руке убитой был зажат странный чёрный предмет — похожий на фонарь. Но на мёртвом лице не было выражения ужаса или испуга: глаза зеркально отражали свет, спокойные черты ничем не искажались.

Лоуренс Гриффин первым пришёл в себя и осмотрелся. Рене Лану тупо пялился на труп и тихо, но надсадно поскуливал, точно пёс с отдавленным хвостом. Франческо Бельграно и Рамон Карвахаль, переглянувшись, перевели взгляд на Тэйтона. Макс Винкельман и Спиридон Сарианиди скептически поджали губы и ждали. Дэвид Хейфец по-хозяйски раздвинул толпу, оглядел убитую, формально сжал запястье, заглянул в глаза трупа и покачал головой. Арчибальд Тэйтон молча, не отводя глаз, следил за ним и наконец хрипло выдавил из себя нелепый вопрос:

— Она ранена?

Хейфец уверенно покачал головой.

— Она мертва, но совсем недавно. Два часа назад. Впрочем, не подпишусь. — Он выпрямился и застыл в позе настороженного суслика. — Может, меньше. Пятен Лярше пока не заметно и глазные яблоки ещё не помутнели. Но она уже остыла.

Заговорил Винкельман.

— Мы поступим правильно, если вызовем полицию, — в тоне немца проступили железные нотки. Было ясно, что если полицию не вызовет никто, это возьмёт на себя он сам.

— Я могу позвонить своему знакомому в Отдел криминалистики, — как-то робко встрял в разговор Сарианиди. — Аманатидис очень разумный человек.

— Думаю, что это правильно, — Гриффин жалобно взглянул на Тэйтона.

Арчибальд Тэйтон ещё несколько секунд разглядывал труп жены странным тупо-полусонным взглядом, и тут был пробуждён голосом Хейфеца.

— Арчи, нам нужно вызвать полицию.

Тэйтон повернулся и ещё несколько секунд смотрел на него. Потом сделал странный жест рукой, точно раздумывая почесать ему лоб, нос или ухо и тут же отрешённо кивнул.

— Вызывайте, конечно, — он попытался поймать взгляд Хейфеца, но тот быстро повернулся к Винкельману и Сарианиди.

— Макс, Спирос, поторопитесь. Надо поточнее определить время смерти.

За его спиной появилась Долорес Карвахаль. Она не издала ни звука, просто молча смотрела на труп. Берта Винкельман, вышедшая в сад явно в поисках супруга, тоже не закричала, но, закусив губу, внимательно оглядывала тело убитой. Тьма, из-за того, что кто-то включил фонарь у входа, как-то особенно быстро сгустилась и в углах сада казалась чернильно-непроницаемой.

Винкельман подошёл к жене и, точно ища её одобрения, сказал:

— Мы сейчас поедем в полицию со Спиридоном, Берта.

— Конечно, поторопись, — уверенно сказала Берта, и Сарианиди с Винкельманом пошли через сад к порогу виллы, освещая себе дорогу светящимися дисплеями телефонов.

Рамон Карвахаль, все это время хранивший гробовое молчание, сейчас подошёл к сестре, взял её под руку и едва ли не силой увёл за собой. Долорес, хоть и взглянула на него изумлённо, подчинилась. Бельграно осторожно оглядев всех, чуть подтолкнул Рене Лану к входу в дом. Тот, продолжая тихо шептать «c'est simplement impossible…» и трястись всем телом, бросил на Франческо растерянный взгляд. У него заметно стучали зубы. Бельграно поспешно увлёк его за собой в дом. За ними ушла и Берта Винкельман.

— Как же это? — Лоуренс Гриффин был расстроен почти до слёз. — Такая удача, такие находки, а тут… вот. И ведь, — он обернулся на ограду виллы. — Ведь это кто-то из нас, да? Чужих же тут нет.

— Ваша способность к анализу делает вам честь, Лоуренс, — сказал Тэйтон, точно проснувшись, — но сейчас, до приезда полиции, нам надо отдохнуть. Думаю, не ошибусь, если скажу, что всем предстоит тяжёлая ночь. — Голос его, вопреки сказанному, неожиданно резко окреп. — Проследите со своим ассистентом за сохранностью экспонатов, Лори. Скажите Берте, чтобы заперла лабораторию. — В тоне Тэйтона проступил истинный руководитель. Он погасил фонарь на телефоне, и сад погрузился в полумрак.

— Да-да, — Гриффин послушно удалился, махнув Хэмилтону.

Стивен двинулся было за ним, но резко свернул от двери в тень и остановился. Он понимал, что этим двоим важно остаться одним. Так и оказалось. Тэйтон мощной дланью резко притянул к себе Хейфеца.

— Забери у неё эту дрянь, немедленно! Слышишь?! — голос его хрипел. Он сам двинулся к трупу.

— Идиот, — разъярённой змеёй зашипел в ответ Хейфец, хватая его за плечо и оттаскивая от трупа. — Не делай больше глупостей, чем допустимо. Здесь, кроме нас, ещё девять человек. Это восемнадцать пар глаз. Ни к чему притронуться я тебе дам. Если ты полагаешь, что кое-что можно скрыть — попытайся, но прятать улики — это глупость, — они вцепились в плечи друг друга.

Тэйтон был на дюйм выше и фунтов на десять тяжелее Хейфеца, но медик повис на дружке и так злобно пялился на него, что Тэйтон ослабил хватку и пробурчал:

— Это не улика.

— Перестать, его видели всё.

— Никто же ничего не понял, поменяй на фонарь. Стыдно же, чёрт побери.

— Мёртвые срама не имут.

— А я-то живой.

— Арчи, прекрати, — утомлённо пробурчал Хейфец. — Я ещё ни разу в жизни не видел пепел человека, сгоревшего со стыда. А если мы испытываем стыд за других, то это только потому, что иногда принимаем чужие дела слишком близко к сердцу. Пошли отсюда.

— Господи, спаси меня и помилуй… Можно же тихонько убрать, заменить, пока не поздно.

— Поздно. Уймись, я сказал. Есть куда более мерзкие вещи, ты просто в шоке, а то бы давно дошло.

Тэйтон остановился.

— Что дошло?

— Её убили, идиот. И это сделал кто-то из наших дорогих коллег.

— Зачем?

— А вот это действительно любопытнейший вопрос, — как-то по-женски нервно рассмеялся Хейфец. — Я, ты уж извини, не намерен помогать следствию, но самое-то главное, что у меня и подозрений-то нет. Кстати, это не ты её замочил, нет?

Его собеседник несколько минут молчал, не отвечая, но потом заговорил.

— Нелепость это всё, конечно, но теперь… — Тэйтон вздохнул всей грудью, — теперь я свободен.

— Я не сомневался, — голос Хейфеца звучал издевательски, — что эта мысль придёт тебе в голову довольно быстро, но если у тебя есть хоть капля мозгов…

— То что? — голос Тэйтона тоже странно помолодел, казался мальчишеским.

— А то, что первый подозреваемый в убийстве жены — это всегда муж, и тебе следует пока выбросить все подобные мысли из головы, по крайней мере — на время следствия. Надеюсь, в этой глухой провинции не найдётся профессионального следователя, и всё можно будет спустить на тормозах.

Хэмилтон видел, как оба прошли мимо него в гостиную, и вернулся к Галатее, точнее к тому, что теперь осталось от неё. Странно, но он точно окаменел и почти не чувствовал потери, в горле стоял ком, мешая прорваться эмоциям. Однако уединившись у себя в спальне, Стивен зарыдал — истерично, по-женски. Все казалось ненастоящим, каким-то зловещим абсурдом, но алогичность случившегося не умеряла гнетущую тоску, сжимавшую его горло. Галатея! На миг ему показалось, что он спит и видит кошмарный сон, но стоит ему проснуться, как он поймёт, что эта смерть не имеет ничего общего с действительностью. Она жива, жива, жива, бормотал он. Но сон не таял, и Стивен никак не просыпался от гнетущего сна, где всё то, что составляло смысл его жизни, теперь было уничтожено, убито, злобно раздавлено.

* * *

Полиция тем временем прибыла, и первое время казалась, что надежды Хейфеца оправдаются. Полицейские сновали по саду и дому, снимали труп со вспышками, даже не задавая вопросов. Следователь, длинноносый грек с миндалевидными глазами, появился четверть часа спустя. Он назвался Эммануилом Аманатидисом, хотя Сарианиди называл его Манолис. Спиридон тихо сказал Гриффину, что это самый лучший следователь в местном Отделе криминалистики, к тому же — его приятель, после чего, хоть грек прекрасно говорил по-английски, Спирос заговорил с ним на родном наречии. Он тараторил, не умолкая, минут десять, то и дело возводя руки к небу и делая удивлённое лицо.

Хэмилтон, услышав сирену полиции, спустился в гостиную, где сразу отошёл к стене и присел на диван. Боль после слёз притупилась, как замороженный зуб, и теперь Стивен был в полном недоумении. По его мнению, Галатею убили Тэйтон и Хейфец, потому что Тэйтон влюблён в Долорес Карвахаль и хотел на ней жениться. Хейфец был его сообщником. Но сама смерть Галатеи была настолько страшной, что Хэмилтон усомнился в этом. Хейфец, в его понимании, был способен на все и легко мог отравить женщину, но размозжить ей голову? Это как-то не вязалось с ним. А вот Тэйтон с его силищей, да, он легко мог в приступе гнева ударить жену, а после умело прикинуться ни в чём не повинным. Но как он мог прокрасться на виллу и проделать всё так незаметно?

Но что Тэйтон пытался убрать? Какую улику? Нет, что ни говори, а это их рук дело. Нет большего бесстыдства, чем выдавать за правду утверждение, ложность которого заведомо известна, но Хейфец на это вполне способен. Актёр он превосходный. Сейчас мерзавец начнёт лгать, утверждая, что ни в чём не повинен.

Тут настроение Хэмилтона резко ухудшилось. Здесь, в экспедиции, все зависят от Тэйтона, он спонсирует раскопки. Никто из них, даже если кто-то сам, своими глазами видел, как Тэйтон разбил жене голову, никогда не скажет об этом: Гриффин покроет его, чтобы избежать скандала в колледже, кроме того, ему самому такие раскопки никогда не оплатить. И ведь находки-то, находки! Они могут прославить их всех, и ради того, чтобы продолжать работу, они покроют убийцу. Покроет его и Карвахаль, ведь Арчибальд явно с ума сходит по его сестрице. Лану и Бельграно, если что и знают, тоже будут молчать. Разве что Винкельманы… но что они знают? Винкельман не вылезал из раскопа с утра до вечера, его жена — тоже вся в науке. Ну а Сарианиди, безусловно, тоже сделает всё, чтобы раскопки продолжались, и виновного не нашли. Он не любит проблем.

Хэмилтон почувствовал, что закипает. Да, продумано всё мастерски, но Тэйтон не учёл только одного: его, Стивена Хэмилтона. И он сделает всё, чтобы раскрыть это злодеяние. Он будет тем единственным, кто расскажет полиции всю правду, чего бы это ему ни стоило.

Стивен кипел от гнева, его снова затрясло, как в лихорадке. Но всё изменилось, как только мимо него на носилках пронесли тело, накрытое простыней. Хэмилтону показалось, что из него уходит жизнь, всё, что было ему подлинно дорого и свято, теперь казалось осквернённым и уничтоженным. И, как только носилки унесли, Хэмилтон стремглав бросился в туалет, заперся на задвижку и снова отчаянно разрыдался.

Глава пятнадцатая

Если бы желание убить и возможность убить всегда совпадали, кто из нас избежал виселицы?

Марк Твен

Истерика вскоре прошла. Опустошённый, точно выпотрошенный, Хэмилтон начал внимательно присматриваться к Аманатидису. Тот четверть часа говорил с каким-то тощим греком лет сорока, руководившим группой экспертов, и не обращал на остальных никакого внимания. Сам он только один раз взглянул на рану на голове убитой и внимательно осмотрел то, что было в руке жертвы преступления. Брови его при этом поднялись, рот на мгновение приоткрылся, но он тут же взял себя в руки.

Затем он спросил о чём-то своих людей, и Спиридон Сарианиди тихо перевёл Винкельману, что Манолис хочет найти орудие убийства. Между тем, и Хэмилтон хорошо помнил это, никакого оружия возле трупа не было. Убийца, это совершенно очевидно, убив Галатею, унёс его с собой. Но что это могло быть? Что-то тяжёлое и неширокое, вроде биты для крикета или молотка?

Следователь перешёл на английский, спросив у Винкельмана, кто обнаружил тело? Узнав, что Лану, попросил пригласить его. Рене появился. От него чуть пахло коньяком, но он заметно успокоился, был вдумчив и собран, и ответил на все вопросы весьма чётко. Почему именно он обнаружил труп? Потому что искал его. Мистер Хейфец не нашёл миссис Тэйтон в спальне и просил их помочь найти её. Они съездили с синьором Бельграно к тавернам на набережную, но там её никто не видел. Потом он решил обойти виллу и, хоть сад совсем маленький, он решил посмотреть там, обошёл его по кромке обрыва и за кустом на траве увидел миссис Тэйтон. Он позвал всех остальных.

— Вы не заметили возле миссис Тэйтон какой-нибудь предмет, которым ей могли нанести такую рану?

— На улице смеркалось, я увидел что-то белое, потом разглядел тело, осветил его дисплеем телефона, сильно испугался и побежал в гостиную. Если возле трупа что-то и лежало, я не заметил. Просто не разглядел. Но там совсем рядом обрыв, и убийца мог легко избавиться от оружия…

Аманатидис кивнул, потом спросил, где супруг убитой леди?

Тэйтон, сидевший с отсутствующим видом в углу, уперев тяжёлые руки в колени, теперь повернулся к следователю.

— Это я, — его голос звучал размеренно и спокойно.

Аманатидис посмотрел на него исподлобья и вежливо поинтересовался, когда он последний раз видел свою жену живой?

— Около пяти вечера она была на Нижнем раскопе, — с готовностью ответил Тэйтон. — Она появилась наверху, спустилась, посмотрела на раскоп и ушла.

— Кроме вас, её кто-нибудь видел? — невинно спросил Аманатидис.

— Конечно, там были Макс Винкельман и его супруга, Лоуренс Гриффин и Спиридон Сарианиди.

Аманатидис повернулся к своему земляку.

— Это так? Ты видел миссис Тэйтон на раскопе около пяти?

— Да, только было не около пяти, Манолис, а где-то без двадцати пять. Или без пятнадцати.

— И вы это подтверждаете? — Аманатидис повернулся к Максу Винкельману.

— Да, конечно, мы весь день работали вместе с мистером Тэйтоном и мистером Гриффином. Мы вынимали скелет из захоронения, нужно было произвести датировку и…

— И вы точно видели миссис Тэйтон на раскопе без четверти пять живой?

— Да, она была в чём-то белом, мелькнула наверху, прошла по доскам к захоронению, но у неё закружилась голова, она быстро поднялась наверх и ушла. Мистер Гриффин ещё сказал, что она странно бледна и будто похудела в последние дни…

— Когда вы закончили работу?

— После пяти, потому что в это время мистеру Тэйтону позвонил мистер Хейфец.

— Минуточку, я хотел бы услышать об этом от самого мистера Тэйтона.

Тот снова кивнул и подтвердил сказанное.

— Мне позвонил Дэйв Хейфец… — Арчи Тэйтон открыл айфон и поискал время последнего звонка, — в семнадцать десять, он… — Тэйтон облизнул губы, — он ездил в город, чтобы пополнить запасы некоторых медикаментов для экспедиции. По возвращении он не нашёл мою жену в комнате и сразу позвонил мне.

— Вы встревожились?

— Вначале нет. Я же видел её совсем недавно и сказал ему, что она была у нас, и ушла минут пятнадцать назад по направлению к вилле. Но я знал, что моя жена неважно себя чувствовала, недавно перенесла простуду, и я подумал, что она после прогулки на раскоп пошла на пляж. И сказал об этом Хейфецу.

— Но вы сами после звонка пошли на виллу?

— Да, мы уже всё закончили. Но, когда вернулись, оказалось, что наша кухарка не видела, чтобы моя жена вернулась сюда. Дэвид попросил по моей просьбе Рене Лану с Франческо Бельграно съездить на набережную, а мистер Карвахаль осмотрел пляж. Спиридон Сарианиди и Рамон Карвахаль по возвращении с раскопа оглядели подвалы и гараж, а Рене Лану по приезде с набережной нашёл тело в саду.

— А что делали вы? — Аманатидис был любезен, — где вы искали жену?

— Нигде, — хладнокровно ответил Тэйтон. — Я сидел в гостиной то с Винкельманом и Гриффином, то с Дэйвом Хейфецем. Понимаете, мы весь день занимались, ну, не скажу что тяжёлой, но очень кропотливой работой, стоя на коленях и работая кистью. Я просто был не в состоянии куда-то бежать, ныла спина, и я был благодарен коллегам, которые, понимая, как мы устали, взяли поиски на себя.

— То есть вы не думали, что она может оказаться в саду?

— В то время — нет, хоть сейчас я вспоминаю, что она часто проводила там время. Ещё — любила сидеть в шезлонге у бассейна на внутреннем дворе.

Аманатидис с любопытством посмотрел на Тэйтона. Ему было ясно, что муж отнюдь не сходил с ума от безумной любви к жене. Но не это волновало следователя.

— Мистер Гриффин, по возвращении с раскопа вы искали миссис Тэйтон?

— Нет, мы были просто обессилены, сидели здесь, потом появился мистер Хейфец. Макс ненадолго поднялся к себе, я тоже пошёл принять душ перед ужином, вернулся минут через десять, мы обсудили, что делать. И тут эта ужасная новость.

Аманатидис поджал губы. Получалось, что Тэйтон ни минуты по возвращению с раскопа не оставался один. Интересно. Он обратился к немцу, который в этой компании вызывал у него наибольшее доверие. Но тот только подтвердил слова Гриффина и Тэйтона.

Следователь прошёл на кухню и обратился к гречанке-поварихе. Мелетия, к его удивлению, по возвращении с раскопа археологов, почти не спускала с них глаз, тоже беспокоясь о пропаже миссис Тэйтон. Да эти трое пришли все вместе в шестом часу, и мистер Арчибальд из гостиной никуда не выходил.

Аманатидис кивнул. Допустим. А что делал мистер Хейфец?

— Эта странная леди часто ускользала из-под его присмотра. Он злился, сторожил её, но она не любила надзор. То на пляж уйдёт, то на набережную.

Из этой реплики Аманатидис вынес две новости, и тут же поторопился внести ясность в обе.

— Почему леди была странной, и зачем её надо было держать под присмотром? — Следователь зримо напрягся.

Мелетия пожала плечами.

— Странность потому и странность, что пойди-пойми её. Но сумасшедшей она не была, разве что взгляд иногда становился каким-то странным. Точно смотрит в тартар и любуется им. А так говорила разумно.

— И мистер Хейфец старался держать её под надзором? В чём заключался надзор?

— Я так понимаю, он ей какие-то медикаменты давал и хотел, чтобы она не напрягалась излишне.

— А она?

— Она, говорю же, вечно норовила то на пристань уйти, то на пляж, то по набережной гуляла. Один раз я её на местном рынке видела.

— Но говоришь, не сумасшедшая? — придирчиво уточнил Аманатидис.

Мелетия покачала головой.

— Себе на уме, но вовсе не безумная.

— А мужу, как я погляжу, было на неё плевать?

— Не поймёшь. Когда она в прошлый раз пропала, он больше волновался, но они тогда нашли её быстро.

Аманатидис насторожился.

— И когда это было?

— Пойди-вспомни, но несколько недель назад. Мистер Тэйтон тогда пришёл к себе, а супруги там не было, врач снова искал её, но она сама вскоре вернулась, говорила, что на Верхнем раскопе была. Это там, за молельней Агиос Мамантос.

— Знаю, — кивнул Аманатидис.

В принципе сейчас, до получения заключения экспертов о времени смерти миссис Тэйтон, он был бессилен. Но он верил словам Спиридона Сарианиди и Макса Винкельмана. Они оба сказали, что видел миссис Тейтон без четверти пять живой. Всё, что пока можно было сделать — разузнать поподробнее о «странностях» миссис Тэйтон, о которых обмолвилась Мелетия. Что же, он тоже заметил некоторую странность в этом деле, но Манолис не любил торопиться. Лучше всего о странностях миссис Тэйтон мог знать мистер Хейфец, видимо, лечащий врач. Его-то и надлежало расспросить.

Врача Аманатидис нашёл в его кабинете. Тот ничего не делал, просто сидел за столом, глубоко задумавшись.

— Мистер Хейфец, я хотел бы побольше узнать о болезни миссис Тэйтон, — с порога заявил он. С порога потому, что в крохотном закутке, которое Хейфец оборудовал под кабинет, и пройти-то было особо некуда.

Медик поднялся.

— Болезни? — вкрадчиво спросил он. — Вы имеете в виду болезни, перенесённые ею за последний год?

Аманатидис кивнул. Медик не затруднился, но бодро затараторил.

— Её здоровье, увы, оставляло желать лучшего. Она была очень хрупка и часто простужалась. При этом была упряма и любила то, что при её здоровье было непозволительно. Обожала мороженое, очень легко одевалась, в итоге только в этом году перенесла три простуды и пневмонию. Я старался помочь ей, но её здоровье чаще было эпизодом между двумя болезнями. Но единственный способ сохранить здоровье — есть, что не любишь, пить, что не нравится, и делать то, чего не хочется, но миссис Тэйтон не хотела этого понимать, — пожаловался врач. — С ней было трудно.

Аманатидис тонко улыбнулся.

— Но, как я понимаю, она была весьма состоятельна, и у неё хватало средств на её прихоти?

Хейфец поджал губы.

— Вас неверно информировали. Насколько я знаю, миссис Тэйтон вовсе не богата. Богат Арчибальд Тэйтон — но сравнительно недавно. Когда он учился, я слышал, ему едва хватало на хлеб и воду, но лет двенадцать назад умер его дядя, и он стал богатым человеком. Получил прекрасное поместье, около трёхсот тысяч фунтов. Неотчуждаемая собственность. Но я не слышал, чтобы у миссис Тэйтон в девичестве были деньги. Впрочем, вам не составит труда это узнать по запросу.

Аманатидис смерил медика долгим взглядом. Не похоже, чтобы тот лгал: такие вещи, действительно узнать довольно просто. Но тогда получается, что, если в этой семейке не осталось никаких чувств, то гораздо больше была заинтересована в этом браке жена. Аманатидис решил пойти напролом.

— Миссис Тэйтон не заговаривала о разводе?

Хейфец покачал головой.

— Мистер Тэйтон — ревностный католик. Ни о каком разводе не могло быть и речи, но миссис Тэйтон, поверьте, никогда о нём и не заговаривала. Подобная инициатива, согласно брачному договору, оставила бы её нищей.

— Миссис Тэйтон любила мистера Тэйтона?

— В Британии таких вопросов не задают, господин Аманатидис, — рассмеялся Хейфец. — Но мне казалось, что мистер Тэйтон заботился о своей жене по мере сил и обеспечивал её всем необходимым.

Полицейский смерил врача внимательным взглядом и мягко проговорил:

— Из опроса мистера Тэйтона и его коллег я понял, что мистер Тэйтон едва ли причастен к убийству своей жены. Но был человек, который находился в доме всё это время, и которому не составило бы труда убить миссис Тэйтон.

Врач ничего не ответил, просто молча ждал продолжения. И Аманатидис продолжил:

— И этот человек — вы, мистер Хейфец.

Глава шестнадцатая

Нечестивый хвалится похотью души своей, во всякое время пути его гибельны

Пс. 9. 24

Аманатидис много ожидал от этого выпада, но не дождался ничего.

— Да, я мог убить миссис Тэйтон, — согласился медик тоном приятной светской беседы. — И надеюсь, вы оцените мою откровенность, если я скажу, что неоднократно, готовя ей нужные лекарства, я бормотал про себя, как мне надоела возня с этой… женщиной. Я даже воображал, что подмешиваю ей цианистый калий. У него ведь прекрасный запах горького миндаля. Да и на вкус, я думаю, тоже никто никогда не жаловался. — Хейфец усмехнулся. — Шучу, конечно. Однако разбить голову… — Глаза Хейфеца округлились, — это как-то… Проще было, поверьте, действительно добавлять ей что-нибудь в питьё.

— И добавляли?

— Нет. Но хотел, — расхохотался врач, — хотя бы слабительное. Она была не очень приятной пациенткой.

Аманатидис внимательно посмотрел на медика. Тот или был абсолютно искренним, или — превосходным артистом. Но у следователя в запасе было ещё два вопроса, и он намеревался использовать их.

— Миссис Тэйтон была очень красивой женщиной, — осторожно начал он и умолк.

Однако Хейфец только любезно улыбался и продолжал внимательно смотреть на следователя. Аманатидису не оставалось ничего другого, как продолжить.

— И может ли быть, чтобы такая красота была не замечена коллегами мистера Тэйтона?

По лицу медика, казалось, пронеслось тёмное облачко, но тут же и растаяло.

— Коллеги мистера Тэйтона — особые люди, мистер Аманатидис, — охотно пояснил он, — они увлечены своим делом и редко замечают что-то вокруг. Кроме того, они глубоко порядочные люди, и никто из них не покусился бы на святость чужого брака. И, наконец, кроме мистера Бельграно, мистера Хэмилтона и мистера Карвахаля, ну и меня, конечно, все прочие давно женаты. У мсье Лану двое детей, мистер Гриффин вдовец, но у него взрослый сын, господин Сарианиди — отец четверых детей, о Винкельманах и говорить нечего.

— Франческо Бельграно холост, Рамон Карвахаль и Стивен Хэмилтон тоже, говорите вы, — следователь сверился со списком. — Разве не могло с их стороны возникнуть чувство к миссис Тэйтон?

Ему показалось, ли врач снова чуть смутился?

— Ох, уж эти разговоры…Глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал! — Хейфец развёл руками, точно сожалея о глупости мира. — Я занимаюсь медициной, и судить о любви могу только в той мере, когда она становиться болезнью. Но я не замечал симптомов этой болезни со стороны мистера Карвахаля. Рамон Карвахаль не влюбится сдуру, поверьте. Любовь не всегда слепа, и он никогда не полюбит человека, недостойного любви. Синьор Бельграно, мне кажется, тоже никем не увлечён, кроме своих печатей и камей. Мистер Хэмилтон — совсем ещё молодой человек, он практикант-химик, и я не возьмусь определять нюансы его душевного равновесия. Что до меня — то я, клянусь Гиппократом, отнюдь не был влюблён в свою пациентку. Однако речь-то не о любви, а об убийстве.

— Это часто связано. — Аманатидис снова посмотрел на Хейфеца. Тот оказался твёрдым орешком. — Но я готов поверить вам, мистер Хейфец. В миссис Тэйтон никто не был влюблён. В неё не был влюблён даже собственный муж.

Хейфец снова никак не прокомментировал услышанное. Просто молча ждал.

— И миссис Тейтон вынуждена была… любить себя сама. В руке убитой был зажат фасцинус, фаллоимитатор из каучука.

Хейфец почесал за ухом, но снова промолчал. Однако лицо его отражало скорее сдерживаемый смех, чем удивление. Медик явно знал, что это такое, и откуда оно там взялось.

— Миссис Тэйтон была… нимфоманкой?

Врач покровительственно улыбнулся полицейскому.

— Нимфоманка — это сложное понятие, мистер Аманатидис. В Британии нимфоманкой зовут женщину, которая вечером желает заниматься любовью, хотя утром сделала причёску. В этом смысле миссис Тэйтон действительно была… несколько уязвима, да. Но в какой мере? Сегодня проблема сексуальных отклонений никому не интересна. Её серьёзно потеснила проблема сексуальной скуки. Никто никому не нужен. В Лос-Анджелесе, я слышал, женятся только геи. Остальным это просто до лампочки.

Аманатидис напрягся. Медик просто так проронил слова о сексуальных отклонениях? Или намекал на что-то? Но в любом случае, этот Хейфец выпутался без труда. Однако Аманатидис, будучи греком, никогда не считал себя глупее еврея. Посмотрим ещё, кто кого.

Следователь покинул кабинет медика и внезапно замер, заметив тень в углу за колонной. Резко бросился туда и увидел мелькнувший на входе зелёный пуловер. Аманатидис был наблюдателен и узнал его. Подслушать его разговор с доктором пытался Стивен Хэмилтон. Что же, это хорошо. Интерес к следствию даром никто не проявляет. Однако следователь полагал, что лучше сначала узнать результаты вскрытия и время смерти, без этого Аманатидис не мог работать продуктивно.

Но тут все эти мысли исчезли из головы следователя: по лестнице, точно богиня Афродита, вышедшая из морской пены, спускалась писаная красавица Она прошла мимо следователя и исчезла на кухне. Аманатидис последовал туда за ней. Красавица сказала что-то Мелетии, та заулыбалась и подала девушке судзук-лукум. Богиня поблагодарила и ушла.

Аманатидис тут же подошёл к Мелетии.

— Кто она?

— Долорес, сестра господина Карвахаля. Очень милая девочка, такая способная, учит греческий язык и делает большие успехи. А как скромна, как себя держит! Просто прелестна.

С последним утверждением Манолис Аманатидис был склонен согласиться. Но эти археологи должны быть слепыми, если не видели у себя под носом такой красоты.

— А эта прелестная девица… замужем?

Мелетия опустила глаза в пол, потом подняла их на следователя.

— Нет, она не замужем.

— А поподробнее? Чего же так? Такие редко остаются старыми девами…

Мелетия поморщилась. Девица явно покорила её сердце, и ей совершенно не хотелось сплетничать.

— Причём тут старая дева? Она правил строгих, и брат за ней следит.

Аманатидис молча ждал.

— Ночевала она всегда у себя, — огрызнулась кухарка на ядовитый взгляд Аманатидиса. — Она не из таких!

Тот понимающе кивнул и спросил:

— Но тот красавчик-итальянец по ней не сох?

— Господин Бельграно ни по ком не сох, хотя был с сестрой господина Карвахаля всегда любезен, — снова на редкость чопорно ответила кухарка, и Аманатидис понял, что и Бельграно ей весьма симпатичен.

— Чудно, — проронил он и направился на второй этаж, где, как ему сказали, квартировал пытавшийся следить за ним мистер Хэмилтон.

Никто не знает, где найдёт, где потеряет. Аманатидис тоже даже не догадывался, какой богатый улов его здесь ожидает. Мистер Хэмилтон не стал скрывать, что наблюдал за мистером Аманатидисом, и понял, что тот настоящий профессионал. Он хочет довериться ему и рассказать обо всём, потому что, кроме него, Хэмилтона, об этом полиции никто не расскажет.

Манолис Аманатидис действительно был умным человеком и потому не очень любил комплименты, ибо сам прекрасно знал себе цену и не нуждался в оценках со стороны. Однако сейчас он вежливо поблагодарил мистера Хэмилтона за столь высокую оценку его достоинств, тонко улыбнулся, удобно расположился в кресле и чуть наклонился вперёд, давая понять собеседнику, что весь внимание.

— Вы хотели поговорить о миссис Тэйтон? — бросил он вводную фразу.

— Да, — Хэмилтона била дрожь. — Я наблюдал за происходящим и знаю, что тут делалось.

— И что же? — Аманатидис чувствовал, что подпихивать юнца ему особенно не придётся.

— На самом деле — всё здесь ложь и обман, — юношу снова затрясло. — Тэйтон обращался с женой просто ужасно. Он постоянно запирал дверь в спальню жены и отобрал у неё сотовый телефон. Следил за ней и никуда не выпускал. Хейфец — его сообщник, он постоянно накачивал миссис Тэйтон снотворным.

— Но зачем им так поступать?

— Тэйтон влюблён в Долорес Карвахаль. Он не может развестись, но хотел медленно убить Галатею — или, доведя до безумия, или сделав её жизнь настолько невыносимой, что она сама покончила бы с собой.

Аманатидис внимательно посмотрел на Стивена Хэмилтона. Умным тот не выглядел: воспалённый взгляд выдавал беспокойство и одержимость. С чего бы постороннему человеку интересоваться делами чужой семьи? Этот юнец явно что-то не договаривал.

— Вы… были влюблены в миссис Тэйтон? — вопрос прозвучал чётко, но не резко, Аманатидис вложил в него скорее сочувствие и понимание, чем осуждение и насмешку.

Хэмилтон тяжело сглотнул, точно проглотил репейник.

— Я… я…никогда… — промямлил он, но потом тряхнул головой и решился. — Да, я любил Галатею. — Он тяжело выдохнул. — Я обожал её и очень жалел, а Тэйтон — откровенный негодяй, он обращался с ней просто ужасно.

— Вы были её любовником? Вы встречались?

— Да, но это редко удавалось. Тэйтон почти всегда возил её с собой, а когда не мог — оставлял медика стеречь её. Жизнь её была ужасна, просто ужасна.

— И вы уверены, что мистер Тэйтон размозжил супруге голову?

Хэмилтон чуть смутился.

— Я не знаю, я… не видел этого, но он был заинтересован в её смерти. Теперь он сможет жениться на Долорес Карвахаль.

— А она отвечает ему взаимностью?

— Да, она сказала, что будет ждать его. Она любит его. — Хэмилтон был напряжён и взволнован. — И Карвахаль… он странно всегда смотрел на Галатею.

— Вот как? А что странного было в его взгляде? Он тоже любил миссис Тэйтон?

Хэмилтон замялся. Ему не хотелось впутывать в эту историю Карвахаля, который, по его мнению, был всё же явно тут ни при чём.

— Нет, он никогда… Но он мог хотеть, чтобы сестра вышла за Тэйтона.

Аманатидис покивал головой. Всё это было весьма любопытным и открывало новые пути расследования. Он сразу заподозрил двоих — мужа и красавчика-итальянца, по опыту зная, что в таких делах всегда замешаны, как правило, муж или любовник, а именно Бельграно он с самого начала определил на роль любовника миссис Тэйтон. Потом в холле мелькнул ещё один красавец, и Аманатидис положил себе узнать, кто он. Этого мальчишку он всерьёз не принял. Выходит, малость ошибся. Ну, ничего.

Однако теперь перед полицейским открывались новые пути расследования убийства. Это могла сделать Долорес Карвахаль, чтобы избавить любимого от ненавистной жены. Это мог сделать и Рамон Карвахаль, чтобы помочь сестрице стать богатой английской леди. Этот глупый влюблённый щенок явно не лгал, хоть и пытался его руками свести счёты с ненавистным мужем. Всё это было понятно без слов и в пояснениях не нуждалось.

Но тут возникал один, не совсем понятный Аманатидису вопрос. Если это мальчишка был любовником миссис Тэйтон, а ему на вид едва ли двадцать два года, то неужто ей было его мало? Зачем ей фасцинус? Почему в момент смерти в её руке был зажат сей, так сказать, символ плодородия? Хейфец, на порядок более умный, чем этот смазливенький тинэйджер, намекнул на нимфоманию. Кто прав? Аманатидис всё же склонен был считать, что еврей мог попытаться одурачить его, этому же щенку такое явно было не под силу. И тем не менее полицейский куда больше доверял суждениям медика.

Аманатидис задумчиво кивнул и задушевно поинтересовался:

— Мистер Хэмилтон, поверьте, я разделяю ваши чувства. Видеть несправедливость и не иметь возможность помешать? Это горько. Но я понял, что вы любили миссис Тэйтон. Скажите, что она была за человек?

Хэмилтон вздохнул. Она столь истово, почти набожно умела удовлетворять вожделение, что казалась ему Богиней.

— Если бы вы видели её живой! — с тоской произнёс он. — Она была совершенством.

Манолис Аманатидис кивнул так, точно понял. Но на самом деле он понял только то, что перед ним дурак.

Нет-нет, Аманатидис не был ханжой и никогда никому не читал проповедей. Но он хотел, чтобы его жена рожала детей только ему и исключительно от него, не любил шлюх, и женщина, найденная в момент смерти без нижнего белья с фаллоимитатором в руках, в его понимании, никак не могла быть совершенством.

Спала ли миссис Тэйтон с этим дурачком, или, что ещё смешнее, он был влюблён в неё платонически? Но задать прямо такой вопрос было немыслимо. Аманатидису ничего не оставалось, как сердечно поблагодарить дурачка за помощь и пообещать, что он во всём тщательно разберётся. В последнем обещании Аманатидис не солгал. Он действительно собирался тщательно разобраться. Дело это, по его мнению, особенно трудным не было, бывали и посложнее.

Он поднялся.

— Помните, все они будут лгать. Тэйтон финансирует экспедицию, они все зависят от него. Правды, кроме меня, вам никто не скажет, — напутствовал его Стивен Хэмилтон.

«Дети и дураки всегда говорят правду», — гласит старинная мудрость. Вывод ясен: взрослые и мудрые люди правду никогда не говорят. Но в жизни, считал Аманатидис, важна не столько правда, сколько нечто иное: кем она высказана, ибо в устах некоторых дураков и правда становится ложью. Этот человек был явно лишён дара видеть истину. Но зато какой искренностью дышала его ложь! А что удивительного? Ведь он и сам верил в то, что говорил.

Но Аманатидис никак не мог сказать, что общение с мистером Хэмилтоном не было полезным.

Глава семнадцатая

Ничто так не ускоряет старости, как неумеренные попойки, необузданная любовь и не знающая меры похотливость.

Эразм Роттердамский

Едва Аманатидис увидел Рамона Карвахаля, он подобрался и сжал зубы. Следователь уже мельком приметил этого археолога в коридоре, счёл редким красавцем, а теперь разглядел вблизи, и то, что увидел, не порадовало. Многоопытные глаза мудреца и лоб философа. Это не Хэмилтон. Тут никому не удастся никого одурачить или запугать. Ладно, попробуем сыграть в открытую. Какой смысл лгать, если того же результата можно добиться, тщательно дозируя правду?

Следователь поприветствовал испанца и сказал, что должен побеседовать с ним. Тот только кивнул и пригласил его сесть напротив.

— Как вы знаете, сегодня была убита миссис Тэйтон.

Карвахаль снова кивнул — без тени сожаления. Да, он об этом знает.

— Кто, по-вашему, мог это сделать?

Испанец пожал плечами.

— Я не видел, как её убивали, — усмехнулся он. — А строить предположения в таком случае всё равно, что пахать волну.

— Был ли у вас повод убить миссис Тэйтон?

— Если бы и был, я бы вам об этом не сказал, — снова усмехнулся Карвахаль, — но повода у меня не было. Тем более что я сегодня именинник. Ознаменовывать собственное тридцатипятилетие убийством — чересчур экстравагантно для меня.

Аманатидис вежливо поздравил Карвахаля и продолжил.

— В убийстве жены, как вы понимаете, первый подозреваемый всегда муж. Мог ли мистер Тэйтон убить свою супругу?

Карвахаль блеснул умными глазами.

— Мистер Тэйтон — далеко не слабак, а чтобы размозжить голову женщине, да ещё столь хрупкой, как миссис Тейтон, — большой силы не надо. Но я спрашивал у моих коллег — Дэвида Хейфеца, Макса Винкельмана и Лоуренса Гриффина, и они говорят, что Тэйтон не покидал гостиную ни на минуту до момента обнаружения тела. Это же говорит и Мелетия. Значит, убить он мог, но не убивал.

— А что вы скажете о Дэвиде Хейфеце? Он мог убить?

— Зачем?

— Чтобы помочь своему другу овдоветь и жениться на вашей сестре, — последовал мгновенный ответ.

Гол забить не удалось. Карвахаль расхохотался.

— Плохо, когда у человека нет чего-нибудь такого, за что он готов умереть. Хейфец, как это не дико звучит, способен собой пожертвовать. Но я не могу сказать — за что? Вообще же, будучи евреем, он скорее одолжит себя на время, чем отдаст навсегда. Танцевать же между петлёй и электрическим стулом он, по моим наблюдениям, не способен. В принципе. Он не продаст душу чёрту. Правда, может сдать её в аренду… — Карвахаль откровенно забавлялся.

Аманатидис вежливо улыбнулся.

— Понимаю, а вы?

Карвахаль неожиданно вздохнул и стал куда серьёзнее.

— Вы не глупы и хорошо действуете. Но ваши подозрения беспочвенны. Долорес боится змей и конца света, но очень мало чего между этими крайностями, и, как и все умные женщины, она влюбилась по глупости. Я не одобрял её увлечения женатым мужчиной, хоть и готов был признать, что ему не повезло. Я жалел Тэйтона, но злился. Однако уговорить сестру порвать с ним не мог. Я говорил и с ним. Англичанин, увы, уважает ваши мнения, но совершенно не интересуется вашими чувствами. Он сказал, что не может отказаться от Долорес, не может развестись с женой, и даже не может пустить себе пулю в лоб. Этого-де не одобряет последняя папская энциклика, — невесело усмехнулся он. — Но, если без шуток, да, я порицал выбор сестры и был зол на Тэйтона.

— В итоге вы отчаялись…

— С чего бы отчаиваться тому, кто ни на что не надеется? — пожал плечами Карвахаль. — Я считал ситуацию безнадёжной, но мне и в голову бы не пришло убить миссис Тэйтон.

— А разве это не было бы решением ваших проблем? Ведь теперь они смогут пожениться?

— Это не мои проблемы, — устало обронил Карвахаль, — и разбивать одной женщине голову затем, чтобы другая могла занять её место — это совсем не по-божески.

Эта последняя фраза странно изумила Аманатидиса, хоть она полностью совпадала с тем, что думал он сам. Он нехотя продолжил допрос.

— Ну а ваша сестра…

— Способна ли она разбить голову сопернице? Нет, за это я ручаюсь. Можете с ней поговорить, но она была удивлена… то есть сильно потрясена этим убийством.

— Я поговорю с ней, а пока мне хотелось бы получить ответ на ещё один вопрос. Только мне хотелось получить или искренний ответ или никакого.

Рамон Карвахаль молча кивнул, обещав, что или промолчит, или будет честен.

— Что из себя представляла миссис Тэйтон?

Карвахаль откинулся на кресло, глаза его заискрились, и Аманатидис понял, что испанец с трудом сдерживает смех.

— Простите, господин Аманатидис, но вы поставили меня в чертовски трудное положение. Мама учила меня никогда не лгать, а отец — не говорить ни об одной женщине дурно.

— Я вас понял, — быстро подхватил Аманатидис, — вы склонны считать миссис Тэйтон дурной женщиной. Но как мог на ней жениться Тэйтон?

Карвахаль снова пожал плечами.

— Наверное, потому, что женился совсем молодым. В молодости мы мало понимаем женщин, и бесчувственность часто принимаем за скромность, тупость — за девичью сдержанность, полнейшую пустоту за милую застенчивость — одним словом, в любой гусыне склонны видеть лебедя. Он, как мне кажется, принял ненасытную чувственность за пылкость души, а очаровательное личико — за полноту личности. Это обычная ошибка: сотни мужчин выбирают красоту, а оказываются мужьями то расчётливых стерв, то ледяных снежных королев, то навязчивых прилипал, то блудных девок, то откровенных дурочек.

Аманатидис мягко поинтересовался:

— Ваша жалость была к нему обусловлена этими обстоятельствами?

— Да.

— Ну, а что вы скажете о синьоре Бельграно и о мсье Лану?

— Франсиско? Пако никогда не стал бы её убивать. Что до Рене… — Карвахаль неожиданно умолк. Он почесал висок, потом махнул рукой. — Недавно нам улыбнулась удача. Очень интересная находка. После все немного выпили. Так вот к подвыпившему Рене в темноте подкралась эта…особа. Он перепугался до смерти и завизжал так, что я был уверен, что кричала женщина. Она приставала и к Бельграно. Он тоже шарахался от неё. На два замка запирался.

— Они голубые?

— Нет, — сделал круглые глаза Карвахаль, — Рене женат, а Франсиско просто итальянец. Он не религиозен, но как-то сам рассказывал, как в дни приезда папы побелил стену своего дома, чтобы непристойные надписи местной шантрапы не смущали его святой взор. А ещё как-то сказал, что вполне может полгода спать один. При этом он вечно ругает своё правительство — даже за дурную погоду, любит вкусно поесть и подрать глотку. Кстати, хорошо поёт. Он человек радости, а такие не убивают.

— Но такие люди редко пугаются, когда встречают в темноте красотку.

— Видимо, она сумела их испугать, — усмехнулся Карвахаль.

— А миссис Тэйтон часто…м-м-м… подкрадывалась к мужчинам в темноте? Например, к вам?

— Я редко ходил один, главным образом… буду откровенен, я боялся за сестру и не спускал с неё глаз. При этом поймите, боялся не того, что Долорес разделается с миссис Тэйтон, а напротив, что миссис Тэйтон решит что-нибудь сделать сестре.

— Вот как? — удивился Аманатидис, — и для этого были основания?

— Я не хотел бы, чтобы об этом стало известно, но однажды перед дверью сестры кто-то нагадил, а позже на двери появилась мерзкая надпись. Мы немедленно все ликвидировали и, думаю, кроме меня и сестры, никто ничего не узнал.

— Значит, миссис Тэйтон знала, что Арчибальд Тэйтон влюблён в вашу сестру?

— Да, — мрачно кивнул Карвахаль и ничего больше не добавил.

— А Рене Лану? Ведь именно он обнаружил тело…

— Рене? Говорю же, он женат и имеет чудесных детишек. Он был так испуган, так испуган, кричал, причём по-французски. У него был шок. Да и зачем ему убивать миссис Тэйтон?

— Я полагаю, вы то же самое скажете и о Винкельманах, и о Сарианиди, и о Лоуренсе Гриффине…

— Да, скажу.

— Но кто-то же её убил…

Карвахаль бросил на него странный взгляд.

— Во всем этом деле именно это меня и удивляет.

— Убийство миссис Тэйтон?

— Да.

Аманатидис поднялся.

Что же, он не зря провёл время. Карвахаль был чертовски умён, но пару раз то ли ошибся, то ли нарочито пытался на что-то натолкнуть его. Первый раз он сказал, что сестра была удивлена убийством миссис Тэйтон. Удивлена. Почему? Он тут же поправился — «потрясена». Что-то тут маячило.

А во-вторых, он намекнул, что Бельграно пусть не педераст, но… Тут именно — «но». Но что из того, что тот мог быть гомиком? Кого этим сегодня удивишь? Скорее, нормальный мужик в диковинку. На что же он намекал? Аманатидис напрягся. Факт: пьяный Рене Лану испугался пристававшей к нему ночью Галатеи Тэйтон. Почему? И почему её испугался пьяный Бельграно?

Было и третье. Почему кричал, увидев мёртвую миссис Тэйтон, Рене Лану? И что кричал?

А зачем гадать? Почему бы напрямую не побеседовать с Франческо Бельграно, доктором Болонского университета, крупнейшим экспертом по древней сфрагистике и глиптике? Почему не встретиться с Рене Лану? Сказано — сделано, но по дороге вниз Манолису позвонили. Наконец проснулись эксперты. Время убийства с семнадцати до семнадцати тридцати, смерть мгновенная. Возможное орудие убийства — небольшой предмет с полукруглым основанием.

— Вам уже сообщили? — перед ним на лестнице стоял Эвангелос Теодоракис, его сотрудник.

— О времени смерти? Да.

— Я тут подумал, — Теодоракис замялся. Он был простой служака, обременённый пятью детьми, но дело своё знал. — В заключении об орудии убийства почти ничего, но что если спуститься в провал речного русла?

Аманатидис понял Вангелиса.

— Да, убийца мог кинуть туда орудие убийства, но один шанс из ста, что он остался в русле. Опять же, если оно в воде — следов не будет.

— Нет, — покачал головой Теодоракис. — Если он не унёс его с собой и не спрятал, то оно там. А уровень воды невысокий, после наводнения вода сильно спала.

— Ну, поищите, — кивнул Аманатидис, — почему нет? Хоть и глупость со стороны убийцы была бы страшная…

— Будь все они умные — я не имел бы даже сержантских нашивок, — резонно ответил Теодоракис.

— Тоже верно, — покладисто согласился с подчинённым следователь.

По-настоящему Аманатидис не рассчитывал на подобную находку. В такие удачи умный человек не верит.

Пока же его интересовал Франческо Бельграно, Рене Лану и красавица Долорес Карвахаль. Тут он вспомнил, что время не просто позднее, а неприлично позднее. Но откладывать на завтра эти допросы ему не хотелось.

Оказалась, что Франческо Бельграно ещё не спит, и не просто не спит, а работает в лаборатории. Подобное поведение отдавало бесчувственностью, или, воля ваша, снова голубизной, но встретил его Бельграно с большим достоинством.

— Я решил не ложиться, думал, понадоблюсь вам, господин Аманатидис, ну и занялся пока находками.

Аманатидис внимательно разглядывал Франческо Бельграно. Красив, знает себе цену, совсем не выглядит дураком. Напротив, взгляд напряжённый и умный. Что ж, ударим сразу наотмашь.

— Почему, встретив недавно в коридоре миссис Тэйтон, вы столь сильно перепугались, что заперлись у себя на два замка?

Бельграно хорошо держал удар.

— О! Как же не испугаться-то было? Ночь, я сильно поддал, и тут из-за угла выскакивает привидение и лезет тебе в штаны. Как я ещё в эти штаны не наложил со страха? И Лану перепугался.

— Сильно испугались? Но вы же в итоге поняли, что это была миссис Тэйтон?

— Понял, — согласился Бельграно.

— Так почему же…

— Потому что мне тридцать четыре года, а не восемнадцать, господин Аманатидис. Как раз в восемнадцать у меня была дурная связь с замужней женщиной, но после того, как пришлось удирать в одних трусах от её разъярённого мужа, и я чуть не сорвался с конька крыши, я навеки зарёкся от таких приключений. А сегодня, вы уж извините, и на крышу-то не взберусь.

— Не любите замужних женщин?

— Женщин — люблю любых, а вот их мужей нет, и перебегать дорогу Арчибальду Тэйтону не стану.

— Почему? Боитесь?

— Я же говорю, я давно не мальчик, — серьёзно глядя Аманатидису прямо в глаза, ответил Бельграно. — По молодости делать глупости простительно, но повторять глупости в зрелости — это чересчур. Сами знаете, «если красавица к тебе бросается, будь осторожен…»

— А какого вы мнения были о миссис Тэйтон?

Итальянец, возможно, от долгого общения в экспедиции с евреем Хейфецем, ответил следователю по-еврейски — вопросом.

— А какого мнения вы будете о женщине, которая возле туалета в гостинице пытается расстегнуть змейку на ваших джинсах?

— Проститутка.

— Вот и я так думал, господин Аманатидис, — точно обрадовавшись сходству их мнений, с лучезарной улыбкой заверил его Бельграно.

Глава восемнадцатая

Каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть.

Иаков 1. 13

Аманатидис понял, что спрашивать доктора Болонского университета ему больше не о чем, а идти к Долорес Карвахаль — неприлично поздно. А вот нанести визит мсье Лану было ещё вполне допустимо. И Аманатидис, предварительно растолкав сонного Спироса Сарианиди и потолковав с ним, направился к Рене Лану. Француз тоже ещё не спал.

Приглядевшись к мсье Лану, Аманатидис подумал, что готов поставить десять против одного, что этот человек не убивал. Слишком интеллигентен. Слишком. Нет, интеллигенты тоже убивают, но — интеллигентно. Это убийство было диковатым для французского мсье.

— Следствие располагает некоторыми данными, согласно которым, вы часто встречались с убитой?

— Нет, — француз покачал головой, — миссис Тэйтон казалась мне особой несколько неуравновешенной и странной, я никогда не искал с ней встреч. Я женат, счастлив в браке, зачем мне такие приключения?

— Вы не искали с ней встреч. А она с вами?

Рене Лану вздохнул.

— Не будем говорить дурно о мёртвых.

— Понятно. Но вы, когда увидели убитую, вернулись в гостиную и закричали что-то о злом жребии. Это слышали все. Почему вы решили, что убийство — злой жребий этой женщины?

Рене Лану выглядел растерянным и смущённым. Он несколько минут мялся, но потом всё же с явной неохотой рассказал Аманатидису, что не так давно им повезло раскопать богатейшее захоронение, которое, однако, накрывало другое. В этом нижнем женском захоронении ими была обнаружена табличка с надписью на микенском языке, одном из диалектов древнегреческого. Это была эпитафия некой Галатее. «Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь, и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя — Галатея». Вот он и вспомнил вдруг об этом. «Злой жребий вдруг уничтожает…»

— Странное совпадение, вы не находите? — осведомился Аманатидис.

Лану это находил. И был весьма изумлён. Но объяснить это совпадение рационально не мог. И ведь странно, что речь в эпитафии идёт об июне, а сегодня как раз тридцатое. Разве не странно?

— И фреска, которую обнаружил на раскопе диктериона дон Карвахаль, тоже очень странная. На ней у женщины — удивительное сходство с миссис Тэйтон. Мы все были в недоумении, — сообщил мсье Лану.

На просьбу мистера Аманатидиса показать ему фреску, Рене сопроводил его в лабораторию. Аманатидис несколько минут рассматривал картину, потом вернул её, ничего не сказав.

А что было сказать-то? Мистические совпадения случались и в жизни Аманатидиса, но он всегда видел в них только случайности. То, что убитая была весьма распутна и при этом похожа на какую-то древнюю шлюху из старого лупанара — ну и что из этого можно извлечь? Ничего. Из земли выкапывается древняя эпитафия — и под неё, как по заказу, находится покойница с таким же редким именем? Слишком фантастично, но чего на свете не бывает? И хотя две случайности подряд порождают некоторое сомнение в их случайности, скорее, в этом проступает какая-то нечитаемая закономерность, но в ведение полиции расследование подобных вещей не входит.

После этого Аманатидис распрощался с Рене Лану и устроился на кушетке в гостиной с паспортами археологов, решив пока поразмыслить на досуге. Он провёл время до полуночи достаточно продуктивно. Завтра надо расспросить Долорес Карвахаль, хоть он теперь ждал от этого разговора меньше, чем раньше. Если сестрица похожа на брата — из неё много не выжмешь. Необходимо поговорить с четой Винкельманов, и с Лоуренсом Гриффином. Но вот беда — о чём? Уточнённое время смерти давало им всем, включая Тэйтона, железобетонное алиби: без пятнадцати пять они видят её живой, а максимум через сорок пять минут она мертва. В начале шестого археологи впятером возвращаются на виллу. Миссис Тэйтон уже мертва? Всё это время её ищет Хейфец, но зайти в сад с другой стороны виллы не догадывается. Тут же мелькают и все остальные, но, как назло, те, кому нужно убить Галатею Тэйтон, имеют алиби, а не имеют его те, кому она и без того совершенно не нужна.

При этом хорошо проступила и личность жертвы Απ' έξω κούκλα κι από μέσα πανούκλα[10]. Бельграно назвал её проституткой, вежливый Карвахаль безмолвно сказал то же самое, интеллигентный Лану тоже не стал плохо говорить о мёртвых, стало быть, ничего хорошего о покойнице сказать не мог. Но мотивы убийства этой блудной дамочки не совпадали с возможностями. Аманатидис задумался. У него было странное чувство, что он уже прикоснулся где-то к истине. Истина… И познаете истину, и истина… сведёт вас с ума. Нет, истина сделает вас свободными. Это евангелие от Иоанна…

Аманатидис проснулся на рассвете. Оказывается, он так и уснул на кушетке в гостиной, хорошо, что Мелетия принесла ему плед, не то он бы замёрз ночью.

Археологи оказались ранними пташками, вилла медленно просыпалась. Бельграно не счёл произошедшее накануне убийство поводом нарушить режим дня и на рассвете бултыхнулся в бассейн, Винкельман, как обычно выбритый до синевы, спустился к завтраку минута в минуту.

Аманатидис внимательно рассматривал подозреваемых при свете дня.

Арчибальд Тэйтон, главный подозреваемый, помолодел на пять лет, выглядел свежим и отлично выспавшимся. Вчера Аманатидис дал ему около сорока, сегодня — чуть за тридцать. Лоуренс Гриффин казался таким же растерянным, как и накануне, Рене Лану явно успокоился. Спиридон Сарианиди был насуплен и препирался с кухаркой по-гречески, Рамон Карвахаль, внешне невозмутимый и безмятежный, всё же бросал порой беспокойные взгляды на сестру. Дэвид Хейфец был точно с похмелья, Стивен Хэмилтон, казалось, не спал ночь. Долорес Карвахаль выглядела точно так же, как вчера, и походила на икону Богородицы, Берта Винкельман тихо беседовала с мужем об анализе костяной пиксиды диаметром четыре дюйма, с рельефными изображениями лошадей, атакованных грифонами.

Аманатидис не стал терять времени и попросил синьорину Карвахаль уделить ему несколько минут. Долорес поднялась и прошла за следователем к дивану. Тут же были и остальные, но следователь попросил никого не мешать ему. Он мог бы увести Долорес в её спальню, но специально не сделал этого.

Начал он спокойно и уверенно.

— Скажите, где вы были, когда убили миссис Тэйтон?

Спина Рамона Карвахаля дрогнула, но на эту удочку Долорес, конечно, не попалась.

— Я не знаю точного времени убийства и не могу вам ответить.

— Простите, я забыл вам сказать. С пяти вечера до половины шестого.

Долорес на минуту задумалась.

— После обеда мы с братом, мсье Лану и синьором Бельграно были на верхнем раскопе. Обычно всё там работают до шести, но вчера приблизительно в пять двадцать брату позвонил мистер Хейфец и попросил нас всех прийти на виллу. Брат сразу сказал мсье Лану и синьору Бельграно, что надо идти, там нужна их помощь. Они ушли.

— Вы остались одна?

— Нет, были ещё два волонтёра. Но брат сказал, что на сегодня мы закончили. После этого я зашла в таверну, сделала покупки и тоже пошла на виллу.

— Какие покупки?

— Сигареты и испанское вино для брата. — Долорес умолкла.

— Что было после?

Долорес Карвахаль пожала плечами.

— Я пришла на виллу. Было уже где-то половина шестого. Тут была неразбериха, все искали миссис Тэйтон, мистер Хейфец был очень обеспокоен и ругался.

— А почему, по-вашему, миссис Тэйтон не хотела оставаться под надзором мистера Хейфеца?

— Я не знаю, — утомлённо проронила Долорес Карвахаль, при этом Аманатидис абсолютно точно понял, что она лжёт. Хейфец поднял на неё глаза и тут же опустил их.

— Она часто уходила из-под надзора?

— Я не могу этого сказать, но несколько раз я видела, что мистер Хейфец искал её.

Долорес Карвахаль держалась с редким достоинством и самообладанием. Что же, придётся несколько смутить её.

— Вы были подругой миссис Тэйтон?

— Нет, мы не дружили.

— А с мистером Тэйтоном — дружили?

Долорес усмехнулась.

— Я люблю мистера Тэйтона.

Арчибальд Тэйтон молча сидел у окна, опустив на колени могучие руки.

— Даже так? — растерялся Аманатидис. Подобного прямого признания он не ожидал. Однако не преминул им воспользоваться. — И давно вы в связи?

— Связи между нами нет, но я люблю этого человека, и теперь надеюсь стать его женой.

— И это несмотря даже на то, что он, возможно, отправил свою жену на тот свет?

Тэйтон не пошевелился. Долорес улыбнулась.

— Это совершенно невозможно. Арчибальд — человек чести, он никогда не смог бы никого убить. Я хорошо его знаю.

Аманатидис несколько минут молча созерцал Долорес Карвахаль. Если человек говорит правду, его трудно вывести на чистую воду. Эта девица не удостаивала лгать. Что же, у неё было умение опираться на факты, но что бы будешь делать, красавица, когда факты кончатся?

— Синьорина, позвольте мне вопрос. Вам, судя по паспорту, двадцать четыре года?

Долорес утвердительно кивнула.

— А мистеру Тэйтону тридцать шесть лет.

Долорес снова кивнула.

— Между вами двенадцать лет разницы, при этом вы любите этого человека и надеялись стать его женой? — голос следователя стал вкрадчив и по-лисьи осторожен. — И вы любили и надеялись и раньше, несмотря на то, что возраст миссис Тэйтон — двадцать девять лет? Простите, синьорина, но на чём была основана ваша надежда? Разве не резонно было предположить, что никаких надежд у вас нет и быть не могло? Мистер Тэйтон — католик, жена его совсем молода. На что вы надеялись? Что переживёте его жену? Или что он переживёт свою жену, которая на семь лет моложе его? Но, согласитесь, разумный человек на такое рассчитывать не может.

— Надежда умирает последней, — Долорес перестала улыбаться и тяжело вздохнула.

— Не морочьте мне голову, синьорина. — Аманатидис встал. — Вы либо всё это время планировали убийство, либо знали некий факт, который бы питал ваши надежды.

— Я его знала.

Тэйтон едва заметно дёрнулся, но головы не поднял, а Дэвид Хейфец побелел.

— И что был за факт?

— Я знала, что Арчибальд любит меня, и готова была ждать годы.

Аманатидис почувствовал, как из полосы света, в которую он вдруг вступил, его вновь втягивают в долину Теней.

Неожиданно в кармане следователя завибрировал телефон. Аманатидис недовольно выхватил его, желая отключить, но замер. Звонил Теодоракис.

— Босс, нужны отпечатки пальцев всей компании. Мы нашли его.

— Что? Шутишь? Орудие убийства?

— Да, он швырнул его с обрыва, но в воду ничего не попало, там отмель, как раз напротив виллы. Йоргос сказал, что отпечатки сохранились!

— Чудеса, — Аманатидис дал отбой и с новым чувством продолжил допрос. — Так, значит, вы удивились, когда увидели миссис Тэйтон мёртвой? — следователь специально употребил то же самое слово, что то ли по ошибке, то ли нарочито произнёс Карвахаль.

Долорес долго молчала, потом кивнула.

— Да, я… очень удивилась.

— Чему? Смерти миссис Тэйтон? Почему?

После долгого молчания Долорес наконец проронила:

— Я не… ожидала, что её могут убить.

Аманатидис беспомощно огляделся. Истина ускользала от него. Но тут его взгляд упал на Стивена Хэмилтона, нервного, напряжённого и натянутого, как струна. Этот человек был глупцом, но его истерика могла быть тем толчком, который был нужен ему. И Аманатидис сыграл ва-банк.

— Мистер Хэмилтон, а как, по-вашему, можно ли было в эти дни ожидать смерти миссис Тэйтон?

Химик вздрогнул и вскочил.

— Да, я видел и знаю это.

— Расскажите, что именно.

— Эти двое — он указал на Тэйтона и Хейфеца, — задумали убить Галатею. Тэйтон забрал у неё сотовый телефон, не давал ей никому звонить и не разрешал ни с кем общаться, а Хейфец выполнял его указания и постоянно медленно травил её. Я знаю это от самой Галатеи Тэйтон. — Собственно, от Галатеи Хэмилтон слышал только, что муж забрал у неё телефон, но Стивен считал, что знает правду.

К удивлению Аманатидиса, это свидетельство сильно шокировало археологов, но не произвело никакого впечатления ни на Тэйтона, ни на Хейфеца. Оба они окинули Хэмилтона одинаковыми брезгливо-утомлёнными взглядами и отвернулись. Точнее, отвернулся Хейфец, а Тэйтон недоумённо пробормотал:

— И где это и когда вы, мистер Хэмилтон, успели обменяться с моей женой мнениями, чёрт вас возьми?

— А вы думали, вам удастся запереть её? Мы встречались, пока вы были на раскопе, и неоднократно.

Эти пустые слова произвели на Тэйтона неожиданное и весьма странное впечатление. Он облизнул губы, резко поднялся и, миновав Аманатидиса и Долорес Карвахаль, подошёл вплотную к Хэмилтону. Крупный, широкоплечий, с суровым лицом и расширенными глазами, он был страшен.

Он склонился к Хэмилтону и сипло прохрипел:

— Что вы сказали, молодой человек? Повторите.

— Я любил Галатею, и она любила меня! И она сказала, как вы обращались с ней. Она всё мне рассказала!

Тэйтон метнул горящий взгляд на Хейфеца. Медик торопливо подошёл к ним и стал рядом. Тэйтон же снова остановил взгляд на Хэмилтоне. Несколько минут дышал через рот, потом тяжело сглотнул и чуть пошатнулся.

— Я, может быть, неправильно вас понимаю? — он схватился за стол и перестал качаться. — Вам просто нравилась моя жена, да?

— Нет, я был её любовником, — Хэмилтон с ненавистью бросил эти слова в потемневшее лицо Тэйтона. — Я наставлял вам рога и ничуть не жалею об этом.

На лице Тэйтона пропали губы. Потом стало исчезать лицо, казалось, разваливаясь на части, как треснувшая амфора. Колени его медленно подогнулись.

Аманатидис растерялся. Муж убитой жены, жаждавший жениться на другой, реагировал на известие, что был рогоносцем, так, словно искренне верил в любовь супруги к нему. Это была пьеска из театра абсурда. Но тут мысли полицейского были прерваны. Хейфец, на ходу доставая что-то из висящей на плече аптечки, резко метнулся к Тэйтону, оттолкнув Аманатидиса и Хэмилтона. Быстрый укол в плечо — и Тэйтон стал приходить в себя.

Но первые же слова, вырвавшиеся из горла пришедшего в себя Арчибальда Тэйтона, были словами яростного проклятия.

— Мудак! Придурок! Слепой баран! Пень с глазами! Лопух! Бездельник! Недоумок! Остолоп! Дятел! Лох! Бестолочь! Кретин!!! — весь этот поток брани, в котором, к тому же встречались порой и вещи совсем уж не для женских ушей, выливался, к изумлению Аманатидиса, вовсе не на голову Стивена Хэмилтона, а на Дэвида Хейфеца, торопливо упаковывавшего в аптечку какую-то ампулу и ищущего там что-то ещё.

Медик, всё ещё под градом площадной ругани, присел к столу, деловито наполнил аптечную пластиковую стопку чем-то жёлтым, и воздухе остро запахло кошачьей травой. Хейфец залихватски опрокинул в себя стопку, скривился, потом, пробормотав: «Господи! Помоги мне встать на ноги — упасть я могу и сам», поднялся и подошёл к Хэмилтону, походя вежливо попросив Тэйтона заткнуться, что тот почему-то моментально и сделал, обессиленно плюхнувшись в кресло, предательски под ним заскрипевшее.

Хейфец впился глазами в Хэмилтона.

— Воистину, есть три способа говорить с дураком. Жаль, что ни один не работает, — дыша валерианой, прошипел он. — Юноша, я ли не говорил вам, что список того, что в жизни можно попробовать, гораздо короче того, что пробовать не следует? — Лицо медика исказилось в злобное рыльце средневековой горгульи, — я ли не говорил вам, чтобы вы не лезли в чужую семью? Я ли не твердил вам, чтобы вы не смели подниматься на третий этаж и не пытались встретиться с миссис Тэйтон? Я ли не уверял вас, что тот, кто пытается наставить рога другому, рискует неоправданно и страшно? — Хейфец взвизгнул, но заставил себя успокоиться. Помолчав минуту, он вздохнул и вяло договорил, вложив в голос толику надежды. — Но, может, я всё же не прав? Может, вы всё же просто солгали? Нет? Вы действительно стали её любовником?

Хэмилтону претил этот дурацкий спектакль, и он просто высокомерно кивнул, ничего не ответив медику.

Тэйтон что-то прорычал, и это явно была новая порция ругани, адресованная Хейфецу.

Тот, игнорируя поношения, склонился к Хэмилтону.

— Ну, пусть так. Но, надеюсь, вы были умны и осторожны? Вы действительно переспали с Галатеей, и… простите, тут дамы… без всякой защиты?

Хэмилтон растерялся. Нелепое представление Тэйтона и Хейфеца сбило его с толку. Медик с досадой продолжал:

— Ой, вэй, чует сердце. Чует беду. И когда успел, а? Парадокс, но самыми изобретательными в любви оказываются именно те, у кого меньше всего ума. Почему так?

Аманатидис осторожно приблизился и склонился к доктору.

— Правильно ли я догадался?

Хейфец обернулся к полицейскому.

— Конечно, у вас понимание на физиономии написано, — грубо кивнул медик и нервно утёр манжетой рубашки потный лоб. — Но каков дурак-то, боже мой…

— Это, конечно, делает надежду синьорины Карвахаль более здравой и осмысленной, — распрямился Аманатидис. — Итак, хрупкое здоровье миссис Тэйтон… Как я понял, страдала она вовсе не от простуд и ангин?

Хейфец какой-то странной, шарнирной походкой поплёлся по гостиной и с размаху плюхнулся на диван. Несмотря на явное раздражение и нескрываемый гнев, вид у него был расстроенный и совсем больной.

— Возможности медицины безграничны, господин Аманатидис. Ограничены только возможности пациентов, — пробормотал он наконец. — Долг врача — продлевать пациенту жизнь, но я продлевал умирание. Миссис Тэйтон была ВИЧ-инфицирована. По моим прикидкам, уже семь лет.

Глава девятнадцатая

Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего.

И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек.

1 Ин. 2

Аманатидис снова с силой сжал челюсти. Что же, кое-что прояснилось. Теперь ему стал понятен намёк Карвахаля. Тот пытался заставить его думать в правильном направлении. Почему удивилась, увидев труп, Долорес Карвахаль? Да потому, что знала, что дни миссис Тэйтон и без того сочтены, и Арчибальду нет никакого смысла убивать её. Проще было подождать. Почему Карвахаль оставил сестру в покое и даже позволил ей встретиться здесь с влюблённым в неё Тэйтоном? Потому что знал, что рано или поздно Тэйтон овдовеет. Почему заорал, встретив на лестнице Галатею Тэйтон, Франческо Бельграно? Не потому ли, что знал о болезни Галатеи? Не потому ли до дрожи перепугался Рене Лану?

Однако так ли? Ситуация порождала новые вопросы, тем более что, услышав Хейфеца, Бельграно побледнел, почесал шевелюру и отрешённо пробормотал:

— Вот тебе и на… Так она… Вот ужас-то. Я еще и смотрю, глаза-то у неё как у дьявола, вроде улыбается, а смотрит так, словно удушить хочет, — он смотрел на край стола, тараща глаза, но явно ничего не видя. — И ведь точно накануне смерти, как чёрную метку, эпитафию ей вырыли. Вот странно-то…

— Чего именно странно? — уточнил полицейский.

— Я только… — итальянец растерялся, бросил жалкий взгляд на Арчибальда Тейтона и умолк.

— Что странного вы тут увидели? — не отставал следователь.

Бельграно всё ещё мялся, не решаясь сказать. Ему помог Рене Лану.

— Франческо говорит об эпитафии, я же вам рассказал, что расшифровал надпись…

Тэйтон поднял голову, нахмурился и растерянно пробормотал.

— Расшифровал? А мне Лори сказал, что ни ты, ни Спирос не могут прочесть.

— Вам не могли прочесть, — вежливо поправил его Франческо Бельграно, — а так, разумеется, прочитали. «Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя — Галатея». Лану, как прочёл это, так сразу, натурально, решил дураком прикинуться.

— Как-как? — Арчибальд Тэйтон резко поднялся. — Прочтите ещё раз! — потребовал он.

Бельграно повторил, демонстрируя отменную память.

— Ты теперь можешь не тратиться на эпитафию, Арчи, — буркнул Хейфец.

— А ты заткнись, слепой крот, у тебя под носом, — снова взвился Тэйтон, — под самым носом… Куда ты смотрел?

— Да причём тут я? — злобно возмутился в ответ Хейфец. — Чего ты от меня хочешь? Не мог же я посадить её на цепь и привязать к кровати, как собаку к будке! А это был единственный способ остановить её.

Аманатидис напрягся.

— Так о её болезни знали все, не так ли? — спросил он у Хейфеца. Он понимал, что близок к тому, чтобы нащупать убийцу, близок, как никогда. Значит, с миссис Тэйтон свели счёты, и это мог сделать тот, кто узнал о её болезни и кого она могла заразить. Но Хэмилтон не знал о диагнозе миссис Тэйтон, значит, был еще один любовник. Итак…

Но Хейфец не подтвердил его версию.

— Нет, — покачал головой медик, — упаси Бог. Вначале о ней знала только Долорес Карвахаль. Ей сказал сам Арчибальд. Но от неё узнал, разумеется, Рамон, иначе он не позволил бы ей приехать сюда. — Он вздохнул и устало пояснил. — Это была дурная идея Тэйтона, полоумное желание безумно влюблённого. Он хотел видеть Долорес. Просто сходил по ней с ума. Свести их вместе — Долорес и Галатею — он вовсе не хотел, думал оставить миссис Тейтон в Лондоне, но она начала сбегала из дома, орала, что не хочет умирать, что заберёт с собою всех, до кого дотянется, — Хейфец зло щёлкнул пальцами. — Пришлось взять её с собой. Всем в экспедиции было сказано, что миссис Тэйтон… несколько нездорова и её лучше не беспокоить. Я говорил Арчи, что лучше, если все будут знать правду, но он считал, что афишировать такое… — Медик развёл руками. — Он стыдился. Я отчасти понимал его: вы просто не сталкивались с этим. Хотим мы того или не хотим, эти люди — прокажённые. Если это случилось в вашей семье — вам даже не сочувствуют, словно ваше горе не заслуживает утешения. Если теряешь близкого от рака, друзья собираются и поддерживают. Если у него СПИД, — люди начинают избегать вас: и больного, и всю семью. Арчи боялся всеобщего остракизма и стыдился её.

Аманатидис повернулся к Тэйтону.

— Но почему она больна, а вы — нет?

— Господи… — содрогнулся Тэйтон, — о чём вы? Я женился на ней одиннадцать назад, пару месяцев спустя понял, какого свалял дурака, а дальше — попал в капкан. Я был в отчаянии: оказался связан с расчётливой бестией, которой были нужны только мои деньги, но это ещё полбеды, она оказалась к тому же откровенной панельной девкой, что было куда хуже, но поделать я ничего не мог. Вернее, всё, что я мог, это выделить ей содержание и дом. Она требовала большего, но я тоже… упрям. — Тэйтон горестно вздохнул. — Она пустилась во все тяжкие, потом Хейфец, он проездом был в Англии, сказал мне, что видел её с Бруно Шеффилдом, а он нездоров. Я не придал этому значения, мне было абсолютно всё равно. Всё, что я хотел, это заняться наукой, я работал по двенадцать часов в день. Просто, чтобы забыть беду. — Тэйтон потёр лицо ладонью, точно стирая следы многодневного наваждения. — Потом — о, благословенный и страшный день, — на форуме в Лондоне я встретил Карвахаля с его сестрой и влюбился, как сумасшедший. Через год Хейфец сказал, что Галатея точно больна, он узнал это по своим каналам, он же иммунолог. Она приехала — и я не узнал её. По-моему, у неё что-то сдвинулось в голове: она стала настоящей ведьмой. Шеффилд тогда уже умер. Поверить в свою болезнь она не хотела, но ей становилось всё хуже. Я трижды в год оплачивал её пребывание в клинике, вызвал Хейфеца из Штатов. Он уже все знал, не надо было ничего объяснять, дальше него это никуда бы не пошло, я уверен. Но она начала выскальзывать из дома, Хейфец то и дело ловил её на панелях. Она говорила, что хочет забрать с собой как можно больше людей, чтобы в аду было веселее. Я решил увести её сюда из Лондона, отобрал телефон, но знал, что она лезла в штаны к любому, до кого могла дотянуться. Хейфец дежурил около неё и следил за ней, но… вот… не уследил. — Тэйтон повернулся к Стивену Хэмилтону, который, онемевший и потрясённый, стоял на том же месте, где услышал роковую весть. — Я не упрекаю вас, молодой человек, что вам эта бестия показалась ангелом с неба, сам когда-то сильно обманулся, но, право, я сделал всё возможное, чтобы обезопасить всех вокруг.

— Вы… — Хэмилтон не мог поверить в услышанное. Его Галатея? ВИЧ? Это… этого просто не могло быть! — Вы лжёте, — прокричал он в лицо Тэйтону. — Лжёте!

Тот изумлённо отпрянул и растерянно заморгал.

Аманатидис повернулся к медику.

— Мистер Хейфец, а сколько лет ей оставалось жить?

— Ну-у-у… — хмыкнул медик, пожав плечами, — сказать точно я не смогу, я — не Бог, но полагаю, — Хейфец почесал за ухом, — что следующая пневмония добила бы её. На неё уже не действовали никакие препараты, я каждую неделю менял дозировку и курсы укрепляющей терапии, но… — он развёл руками. — Да ещё саркома… Думаю, до конца года она бы не дотянула. Впрочем, ваши врачи без труда сами это установят. Когда в руках скальпель, многое становится яснее ясного.

В дверях появился Теодоракис. Аманатидис метнул в него быстрый взгляд.

— Господа, моими подчинёнными обнаружено подобие орудия убийства. Мы хотели бы получить для сравнения ваши отпечатки.

Его удивило, что никто не возразил, только дотошный Винкельман недовольно пробурчал, что уже где-то сдавал их, однако уверенно приложил обе руки к плёнке. Его супруга сделала то же самое. Лоуренс Гриффин, всё это время молчавший, как немой, тоже молча сделал, что требовалось. Спокойно последовали примеру остальных Арчибальд Тэйтон и Дэвид Хейфец, Спирос Сарианиди всем корпусом налёг на стол, оставляя отпечатки толстых пальцев, а Франческо Бельграно проделал всё, как завзятый криминалист. Рене Лану и Рамон Карвахаль подверглись той же процедуре. Совершенно тупо, не вмещая в себя только что услышанного, сдал отпечатки своих пальцев Стивен Хэмилтон. Долорес Карвахаль последней аккуратно приложила пальцы к жёсткой плёнке, Теодоракис подписал на ней её имя и исчез.

Аманатидис методично продолжил с того самого места, на котором остановился перед приходом Теодоракиса.

— Значит, кроме вас троих, никто ничего не знал?

— Как бы не так, — пробурчал Сарианиди. — Я знал.

Аманатидис резко обернулся к соплеменнику. Тэйтон тоже удивлённо воззрился на грека.

— Господи, Спирос, вы-то откуда? Давно?

— Нет. Когда вы приехали, я ничего не знал, но у моего шурина в Комотини аптека. У него Хейфец заказывал для неё лекарства, а фармацевт, хоть и не медик, но, коль не дурак, по рецептам всё поймёт. Я договаривался с таможней о находках, потом зашёл к братцу жены — подзакусить. А он и спросил, для кого это господин Хейфец из нашей экспедиции заказывает AIDSVAX и ALVAC-HIV. Тут я обо всем и догадался.

— И вы кому-то сказали об этом?

— Нет, с какой стати? — вытаращил глаза грек. — Гриффин — тот ничего не знал и ни о чём не догадывался, Винкельманам я тоже ничего не говорил — смысла не было. Лану — примерный семьянин. Ну а по взгляду Бельграно… Франческо, вообще-то, бабник, а от доступных девок шарахается. Я даже думал, что он в курсе, но потом понял, что нет. Он как-то заговорил со мной, и я понял, что он знает, что Тэйтон влюблён в сестру Карвахаля. Он недоумевал, зачем на это идёт Рамон. Но если бы он знал о болезни миссис Тэйтон, думаю, он бы ни о чём не спрашивал.

— Не знал я, — покачал головой Бельграно и размашисто перекрестился. — Просто пугала она меня. Эти шесть пальцев… Жуть.

— Что? — напрягся полицейский.

— У моей жены была полидактилия, шесть пальцев на ноге, — пояснил Тэйтон. — В Средние века говорили, что такие люди — дьявольское отродье. И не ошибались ведь, — пробормотал он полушёпотом.

— А мистеру Хэмилтону вы все — Хейфец, Тэйтон, Карвахаль, Сарианиди — ничего не говорили?

— Нет, в голову не пришло, что он может… — убито покачал головой Сарианиди. — Молодой человек держался в стороне, ни с кем близко не сходился, и я подумал, что есть такие англичане — не подступишься. Так он влип, Дэйв?

Медик завёл глаза в потолок.

— Бога ради, Спиридон, только твоих вопросов мне не хватало. — Он показал глазами на женщин и махнул рукой. — Выясним после. Но я видел, что он кружил возле третьего этажа, искал её то на пляже, то флиртовал с ней у бассейна, то как бы случайно наверху оказывался, однако мне в голову не приходило, что они уже сошлись где-то. Конечно, мартовские коты, вопреки предрассудкам, блудят не только в марте, но я просто забыл об этом… — На лбу его вдруг прорезались две резкие поперечные морщины. — А ведь я обратил внимание — у него лимфоузлы воспалились во время простуды, я и подумал ещё… но счёл случайностью.

— Так ты думаешь, это была не простуда? — Глаза Тэйтона потемнели, а брови скорбно поднялись.

— Теперь — уверен. Он не бывал на раскопках, а где тогда мог простудиться? Не в лаборатории же…

Аманатидис молча рассматривал археологов в гостиной. Его весьма удивляло, что никто из них не проявлял ни малейших признаков страха или беспокойства по поводу взятых у них отпечатков. Никто даже не поинтересовался, каково орудие преступления, никто не задал ни одного вопроса по поводу следствия. Все следили за рассказом медика, и никто даже не вспоминал об убийстве. Впрочем…

К Аманатидису как раз в эту минуту подошёл Макс Винкельман и, заложив руки в карманы, ершисто спросил:

— Я хотел бы, однако, кое-что уточнить.

— Пожалуйста, мистер Винкельман, — Аманатидис навострил уши.

— Как надолго замедлит нашу работу этот печальный инцидент? Мы, что, никуда не имеем право выходить?

Аманатидис пожал плечами.

— Вы не имеете права до конца расследования покидать страну, но в пределах этой местности вы вполне свободны в передвижениях.

Винкельман просиял.

— Значит, мы можем продолжить работу на раскопках? А то мы потеряли уже полдня…

Аманатидис закусил губу и вздохнул. Нет, ну это же надо, а?

— Анализы отпечатков на орудии убийства будут скоро готовы. И тогда мы больше не побеспокоим вас. Пока же прошу вас задержаться, ибо мы потеряем больше времени, когда придётся вновь собирать вас.

Винкельман тяжело вздохнул, но подчинился.

Из угла комнаты тяжело, как-то по-стариковски, поднялся Лоуренс Гриффин и, сильно шаркая ногами по полу, подошёл к Стивену Хэмилтону.

— Стив, но это же неправда, да?

Хэмилтон тоже поднял на него глаза. Вообще-то сейчас ему было совершенно всё равно, что скажет ему или что подумает о нём его учитель. Ему все было всё равно, потому что в голове стучала, как многотонный состав по рельсам, заглушая все остальные звуки, дурная мысль о своей смерти. Он обречён? Это правда? Это может быть правдой? Они не пошутили? Она заразила его? Заразила специально? И сколько ему осталось? Но чего осталось? Пустых дней убийственной болезни — без любви, без наслаждения, без смысла? Как?

Хэмилтон пытался вспомнить, что говорил ему в эти дни Хейфец, но воспоминания плыли в голове, точно туман над болотом, вязкие, несвязные, пустые. Да, кажется, он предупреждал его и даже ругал. Называл дураком. Что же, дураком он в итоге и оказался. Но как? Почему? Ведь он любил Галатею! И она любила его! Почему она так поступила с ним? За что? Неужели Тэйтон прав, и она сделала это из чистой злобы? Но разве в ней было зло?

Между тем Гриффин стоял перед ним и молча ждал ответа. Но на что? Он задал какой-то вопрос? Зачем ему эти вопросы, когда в голове немало своих — и неразрешимых. Кто виноват в случившемся? Галатея? Но разве она — не жертва страшных обстоятельств? Разве она не страдала? Нет, виной всему — Арчибальд Тэйтон и Дэвид Хейфец! Если бы они сказали ему всё напрямик — этого бы не случилось! Он был бы здоров, мог бы прожить годы и годы, но они утаили это, и именно они всему виной!

Хэмилтон, не обращая внимания на Гриффина, ринулся к Тэйтону и Хейфецу.

— Это все из-за вас! Вы должны были всё сказать мне с самого начала!

Тэйтон в недоумении обернулся, нос Хейфеца вытянулся ещё на дюйм, а в глазах блеснула адская злоба. Неудивительно, что ответил Хэмилтону именно он. Причём, с такой яростью, что Хэмилтон отпрянул.

— Да вы осатанели, любезнейший! Вы ещё скажите, что Тэйтон должен просить у вас прощения за то, что вы наставляли ему рога. Вы только посмотрите на него! Он влезает тайком в чужую спальню, развлекается с чужой женой, вместо того, чтобы заниматься своим делом, а виноват во всём незадачливый супруг! Это уже слишком! И этому глупцу ещё достаёт наглости обвинять кого-то. Вели бы себя прилично, как порядочный человек, были бы целы.

— Не смейте орать на меня! — взвизгнул Хэмилтон. Нервы его были на пределе.

— Это надо же!!! Нагадил под дверью, сам наступил в дерьмо, а теперь ещё и упрекает нас, что от него дурно пахнет! Какая наглость!

Тэйтон утомлённо потёр лицо руками и отмахнулся от криков Хейфеца и Стивена.

— Успокойтесь вы оба. — Тэйтон тяжело сглотнул. — Я оплачу ваше пребывание в клинике, молодой человек, и услуги врача, если, конечно, вы заболели. Вы были с ней однократно? Я всё же хочу верить… — Он с робкой надеждой повернулся к Хейфецу. — Неужели… это… совсем без… ничего? — англичанин явно спрашивал о презервативе. — Он же всё-таки мог и не заразиться, Дэйв, а? Вдруг чудо? — в тоне его звучала мольба.

По длинноносому лицу Хейфеца с брезгливо оттопыренной нижней губой и злобно сверкающими глазами, без слов было понятно, что он думает о подобной перспективе. Но ответить ему снова помешал Гриффин.

— Но как же ваша невеста? Стив, ведь вы помолвлены с Брэндой Вудли. Как же вы могли изменить ей?

Хэмилтон несколько секунд тупо смотрел на него. Какая невеста? А… дошло до него. Бренда. Странно, но едва он увидел Галатею, Брэнда просто перестала для него существовать. Он даже ни разу не позвонил ей отсюда. Даже ни разу не вспомнил о ней. А теперь? А что теперь? Теперь он перестанет существовать для Брэнды. Он перестанет существовать. Перестанет.

Все они здесь, эти пустые люди, занятые какой-то древней ерундой, все они переживут его. Его, самого молодого из всех! А он превратится через несколько мучительных лет в прах — такой же, какой находят они в этих допотопных замшелых могилах.

Могила. Чёрный провал в земле.

В голове Стивена разворачивался смерч. Он не хотел умирать, не хотел, не хотел! В этот миг он, как не парадоксально, понял Галатею. Она тоже ненавидела всех, кто оставался, когда она обречена была уйти в тёмное царство полуночных теней, уплыть за пределы мрачного Стикса в ладье неразговорчивого Харона от света солнца, от таинств золотой Афродиты, от древних мистерий любви. Умереть молодой.

Хэмилтон опустил глаза вниз, на свои руки с длинными пальцами и ониксовыми ногтями. Женщинам нравились его руки. Его плечи. Женщины любили их гладить. Его торс, сильные ноги, его лицо, которое заставляло многих девиц оборачиваться ему вслед, — и это всё превратиться теперь в ничто? Как же это?

Глава двадцатая

Если вы исключите невозможное, то, что останется, и будет правдой, сколь бы невероятным оно ни казалось.

Артур Конан-Дойл

Манолис Аманатидис не принимал участия в этой склоке. Она его не касалась. Несчастный Хэмилтон вызывал его жалость, но в натуре следователя было мало сентиментальности. Работа не располагала. Он сразу назвал этого человека неумным, и понял, что не ошибся. Глупец сердится без причины, говорит без нужды, доказывает неизвестно кому — непонятно что, вмешивается в то, что вовсе его не касается, и не умеет различить добра и зла. Можно было добавить — глупец лезет в чужие постели и рискует почём зря. Мальчик всунул ногу в капкан распутницы, а кого это доводило до добра?

Но сам Аманатидис ждал только звонка от Теодоракиса. Если отпечатки совпадут, — дело будет раскрыто. Однако кто же убийца? Он уже не подозревал ни Тэйтона, ни Хейфеца, ни Карвахаля, ни его сестру. Не убивал и Винкельман. Это было несомненно. Его жена тоже явно ни при чём. Этот несчастный Стивен Хэмилтон пока не понял, с кем имел дело, подлинно боготворил эту убитую блудницу. Он не мог её убить. Лоуренс Гриффин? Если так, то причину придётся поискать. Франческо Бельграно? Зачем? Спиридон Сарианиди? С какой стати? Рене Лану? Ради чего?

Аманатидис нервничал. Преступление завело его в тупик, а он не любил тупиков. Нынешняя ситуация была унизительна для него. Он не привык раскрывать преступления по результатам отпечатков пальцев на орудии убийства. Тщательно всё вызнать, сравнить, сопоставить, найти, но чаще — додумать недостающее, и, наконец, положить на плечо преступника тяжёлую руку и произнести сакраментальное: «Именем закона!» — вот что неизменно прельщало его.

Сейчас его немалый ум пробуксовывал. Ему нечего и не у кого было спрашивать. Всё было ясно, но эта ясность, точно завеса, прятала преступление. Но кому нужно было убивать смертельно больную Галатею Тэйтон? Может быть…

Аманатидис задумался.

Может быть, кто-то из них взял на себя роль палача, этакого «разгребателя грязи»? Узнав, что она больна и может при соитии заразить любого, кто-то мог взять на себя «кару блудницы»? Вообразить себя Господом Богом. Такое бывало, и именно такие убийцы — самые твёрдые орешки. И сегодня, сейчас, он сидит здесь среди всех, абсолютно спокойный и безмятежный, стопроцентно уверенный в своей правоте.

Но кто это может быть? По натуре — Макс Винкельман. Гриффин не подойдёт из-за старомодной сентиментальности, Сарианиди — не тот тип, чтобы брать на себя роль Немезиды, Рене Лану не станет вмешиваться в чужие дела. Слишком умный.

Аманатидис не выдержал. Он вышел во внутренний двор, закурил и набрал номер Теодоракиса.

— Что у вас там?

— Тэйтон и Хейфец не подходят. Мы работаем по вашему списку и сначала взяли основных подозреваемых. О! — Теодоракис что-то хмыкнул кому-то, — это не Карвахаль.

— А это точно ли орудие убийства? — с досадой спросил Аманатидис, — а то получиться, что подгоняем пальцы под чужую улику.

Теодоракис не согласился.

— А вот и нет. Георгиос ручается, что удар нанесён именно этим. Совпадает, как паз и засов. Один к одному, и кровь той же группы.

— Вот будет номер, если никто не подойдёт. — Аманатидис помолчал, но всё-таки выдавил из себя, — проверьте Макса Винкельмана. Вне очереди.

— Сейчас, заканчиваем Сарианиди.

— И что, не Спирос ли её замочил?

— Так, точно не он.

Аманатидис сдержанно порадовался.

— Слава Богу, не хотелось бы сажать соплеменника.

Аманатидис ждал анализа Винкельмана. Если его последнее предположение верно, — это он. Но Теодоракис шумно дышал в трубку, явно прихлёбывая кофе, и ничего не говорил. Новые шорохи в трубке. Новое сопение. Наконец Аманатидис услышал:

— Это не Винкельман.

Аманатидис вздохнул. Дело оказалось сложнее, чем он думал. Кто же это тогда, чёрт возьми?

Через несколько минут мучительных ожиданий подозрение было снято с Долорес Карвахаль. Аманатидис удовлетворённо кивнул. Тут, по крайней мере, он не ошибся.

Ещё одна череда пустых минут, ещё одна выкуренная сигарета.

— Француз тоже ни при чём.

Манолис Аманатидис загасил окурок. Ему кажется, или время действительно остановилось? Он поднял голову к небу. Там, в ясной лазури, плыли и дымились курчавые облака. Откуда-то послышался колокольный звон. Ага, звонят в церкви святой Софии. А чего звонят? Надо не забыть, через неделю Мануил Персиянин, мученик Халкидонский, его именины. Позвать Спироса и друзей, посидеть…

— Алло, господин Аманатидис!

— Да! — Аманатидис так сжал телефон, что побелели костяшки пальцев. — Нашли?

— Нет, — виновато ответил Теодоракис. — Но это не англичанин этот, не Гриффин.

— Хорошо, отрицательный результат — тоже результат, — успокоил он не столько Теодоракиса, сколько самого себя. — Ладно, если что — перезвонишь.

А чего он, собственно-то говоря, волнуется? Тем более что волнение ничему не помогает. Аманатидис вздохнул и закурил третью сигарету. Через несколько минут телефон завибрировал снова. Аманатидис решил сказать, чтобы его беспокоили только тогда, когда отпечатки совпадут, но тут трубка хриплым голосом Вангелоса Теодоракиса сообщила.

— Нашли, шеф.

— Ну, черт возьми, не тяни!

— Картинка странная, на ней отпечатки трёх человек, но самые чёткие сверху, причём в нужной нам позиции, однозначно принадлежат Стивену Хэмилтону.

Аманатидиса было нелегко удивить, но у подчинённого это получилось.

— Что? — он едва не поперхнулся. — Как это? Этот щенок… он убил её?

— Абсолютно точно. Георгиос уверен стопроцентно.

— Быстро приезжал сюда с уликой вместе.

Аманатидис растерянно развёл руками и глубоко задумался. Этот мальчишка сумел одурачить его? Но как? Единственный повод для убийства у этого юнца, — если он узнал, что эта бестия заразила его. Но он, судя по его поведению, понятия не имел о болезни Галатеи Тэйтон. Зачем же он её убил? Этот Стивен явно пытался навести его подозрения на Тэйтона и Хейфеца, притом что, обвиняя их, сам втянул себя в это дело и оказался замаран по самые уши. Промолчи он, кто бы и о чём догадался? Свидетельствовать против Хэмилтона мог только сам Хэмилтон, что он и сделал.

Несколько минут Аманатидис вспоминал первую встречу с этим юнцом, припомнил, как тот следил за ним, пытаясь подслушать его разговор с врачом, как нервно разговаривал, как обвинял мужа и врача убитой. Логика отсутствовала. Снова позвонил Теодоракис. Они подъехали. Аманатидис отшвырнул погасший окурок, промахнувшись мимо урны, но поднимать его не стал и направился в гостиную. При его появлении все встали, по его лицу поняв, что их ждут важные новости.

— Мы нашли человека, который разбил голову миссис Тэйтон, — он поднял глаза на всех, но взгляд его фиксировал только одного человека — Стивена Хэмилтона.

Лоуренс Гриффин побледнел и закусил губу. Арчи Тэйтон был спокоен, а Макс Винкельман казался исполненным нетерпения, но скорее желая оказаться на раскопе, чем любопытствуя. Зато Франческо Бельграно слушал с явным интересом, Рене Лану тоже был откровенно заинтригован, Рамон Карвахаль безучастно слушал, чуть склонив голову на бок, Долорес Карвахаль повисла на руке брата, а Спиридон Сарианиди потирал руки и странно чмокал губами. Дэвид Хейфец подался вперёд и не скрывал интереса, а Берта Винкельман вертела в руках пинцет. Удивительно, что Стивен Хэмилтон тоже пожирал Аманатидис воспалённым взглядом и с трясущимися руками ждал сообщения об убийце.

Аманатидис дождался пока в дом вошёл Вангелос Теодоракис с полицейскими.

— Предъявите орудие убийства.

При полном молчании публики Теодоракис извлёк из пакета бутылку шотландского виски. Она не была пуста. Содержимого было две трети бутыли.

— Будь я проклят, — растерялся Арчибальд Тэйтон. — Это моё виски. Я привёз ящик.

— Совершенно правильно, и ваши отпечатки тут есть, — кивнул полицейский. — Есть и ещё одни, — он повернулся к Лоуренсу Гриффину. — ваши.

— Бог мой, я налил себе несколько глотков, но…

— Ваши оправдания никому не нужны, — заверил его Аманатидис.

— Нашли мы и отпечатки кухарки Мелетии Завилопуло. Но поверх их всех были ваши отпечатки, молодой человек, — Теодоракис повернулся к Стивену Хэмилтону.

Хэмилтон растерянно оглянулся и пожал плечами.

— Я… голова болела, я накануне немного перебрал. Я взял бутылку и отнёс к себе. Выпил немного, но мне стало ещё хуже, — пожаловался он и умолк, явно считая, что сказал всё.

— А почему ваши отпечатки расположены на горле бутылки, да ещё вверх ногами? Почему вы держали бутылку за горло?

— Я не держал… — уверенно сказал Хэмилтон и вдруг, побледнев, умолк, вспомнив.

…Тэйтон тогда на лестнице препирался с Хейфецем, они обсуждали Галатею, Хейфец ещё разозлил его, сказав, что супруга Тэйтона совершенно невыносима, но это её единственный недостаток. Его, Хэмилтона, просто затрясло от злости. Он вошёл к себе. Взял бутылку виски, но пить не хотелось. Беспомощность его и бедняжки Галатеи перед этими негодяями, явно замыслившими что-то недоброе, обозлила. Он в ярости выбросил бутылку в окно и понёсся в лабораторию.

Воспоминание обожгло его.

— Да, я выбросил бутылку в окно, — кивнул он. — Просто был не в себе.

Аманатидис подошёл ближе.

— Какое окно?

— В своей спальне на втором этаже.

Аманатидис уже понял.

— Ваши окна выходят в сад над обрывом?

— Да… — внезапно Хэмилтон всё понял и побледнел. — Господи, там внизу… Я… попал…

— Ну, да. Она вышла туда после возвращения с раскопа, не заходя в гостиную, поэтому Мелетия и не видела её. Она уединилась там, чтобы предаться…. м-м-м… свойственным ей забавам, и тут вы случайно разбили ей голову выброшенной из окна бутылкой. Потом бутылка соскользнула вниз с обрыва в речное русло и упала на песчаную отмель.

Аманатидис воспрял духом. Он оказался вовсе не дураком, просто нелепый несчастным случай притворился преступлением. Никто в управлении не возразит, успокоился он. Зачем искать повод для обвинения этого несчастного? Ему не так много лет отпущено на свете, пусть же проведёт их на воле. И Аманатидис с радостью сообщил Стивену Хэмилтону и всем присутствующим, что дела возбуждать он не будет.

Какой в том был бы прок?

Глава двадцать первая

Весы правосудия: темнота против света, жестокость против сочувствия, похоть против любви.

И всегда этот неизменный сокровенный вопрос: «Что ты сделал со своей жизнью?»

Ричард Матесон.

Преступления не было, и полиция откланялась. И тут в полной мере проявили себя бездушие и цинизм Макса Винкельмана, заявившего Лоуренсу Гриффину, что они потеряли полдня и их придётся навёрстывать. Ни шокирующие подробности семейной жизни Арчи Тэйтона, ни трагические перспективы земного бытия Стивена Хэмилтона, ни печальный конец Галатеи Тэйтон — ничто не могло смутить этого одержимого. Он выскочил с виллы и двинулся в сторону раскопа. Как ни парадоксально, не смутили открытия следствия и его супругу. Берта Винкельман, правда, вздохнула, бросила на Хэмилтона жалостливый взгляд и печально покачала головой. После чего торопливо последовала за супругом.

Спирос Сарианиди, с досадой почесав толстую шею и бросив на Стивена Хэмилтона мутный нечитаемый взгляд, тихо двинулся к двери и вскоре догнал Винкельманов. Франческо Бельграно снова обвязав вокруг головы свою жёлтую бандану, нацепил на пояс раскладной нож и сунул в задний карман тюбик с клеем, потом мигнул Рене Лану. Француз завязал шнурок кроссовки, и, поймав взгляд итальянца, устремился за ним на Верхний раскоп.

А вот Рамон Карвахаль никуда не торопился. Он не спускал взгляд с сестры, но та не замечала его, не сводя глаз с Арчибальда Тэйтона. Англичанин же растерянно переминался с ноги на ногу, ломал пальцы и заискивающе заглядывал в глаза Дэвиду Хейфецу.

— Но ведь возможно и чудо, Дэвид? Я сам слышал о таком… Можно и не заболеть.

Медик не разделял его оптимистичных надежд.

— Без шансов, он же переболел только что. Я ещё подумал, что по симптомам необычно, атипичные признаки, лимфоузлы воспалились, но я списал симптомы на перемену климата или на необычность гриппозного штамма. Однако теперь-то… — медик упорно смотрел в пол, не желая встречаться глазами с Тэйтоном. — Боюсь, что эта ведьма утащит его с собой на тот свет.

Долорес чуть приметно вздрогнула, пошевелив губами, но ничего не сказала.

— Я виноват, — Арчибальд Тэйтон запрокинул голову назад, и его лицо снова уподобилось лику святого Себастьяна, пронзённого стрелами.

— Почему вы скрывали её болезнь? — Хэмилтона сильно зазнобило.

— Эта болезнь — проклятие, — Тэйтон явно оправдывался. — Поймите, она сама по себе страшна, но это полбеды. Она изолирует, лишает поддержки и только усугубляет беду. Я не любил эту женщину, гневался и стыдился из-за вынужденной лжи и тех способов, которыми добивался сокрытия тайны, но гнев на неё был хуже всего. Ей приходилось принимать в огромном количестве таблетки и тошнотворные микстуры, бороться с множеством заболеваний, начиная от лишая и заканчивая пневмоцистной пневмонией, а в последний год и саркомой. Она была обречена на постоянные анализы, разговоры о новой вакцине, наблюдение за уровнем лимфоцитов в крови, который неуклонно приближался к роковой отметке. Диагноз на несколько лет опережал смерть, он отсчитал ей точный срок, а связанное с болезнью клеймо делало её переживания чрезвычайно мучительным. Я понимал это, но она была ведьмой, она не хотела смириться и осознать беду, не хотела умирать одна, говорила, что утянет за собой кого только сможет. Я не мог оставить её с сиделкой в Лондоне, просто боялся, что без меня она сумеет найти себе жертву. Но я и помыслить не мог…

— Прекрати, — возмутился Хейфец, — чего ты извиняешься? Я дюжину раз говорил этому сопляку, чтобы он держался подальше от миссис Тэйтон. Я твердил ему, что нечего лезть в чужую семью, что попытка наставить рога другому часто оборачивается тем, что вы остаётесь с носом. Если он предпочитал меня не понимать — тем хуже для него.

— Но Дэвид, так нельзя…

— Это почему?

— Милосердие…

— Уймись ты со своей христианской жалостью! — взвизгнул Хейфец. — Он был безжалостен к тебе, радовался, наставляя тебе рога, и ликовал, что сумел тебя одурачить. Он был к тебе милосерден? В итоге он одурачил самого себя, но глупо думать, что это скорбное событие тяжким бременем ляжет на мою совесть. Я его предупреждал.

— Но мистер Хейфец… — в разговор вмешался все это время молчавший и сидевший в углу Лори Гриффин, — ведь мальчик… Стив просто влюбился. Вы не должны, это жестоко.

— Я не делаю долгов и живу по средствам, — отрезал разозлённый медик, — и никому ничего не должен. Влюбился… — врач зло хмыкнул. — Она же распадалась и гнила заживо, была одержима только одной мыслью — самой дурной и мстительной — утащить с собой на тот свет как можно больше народу, а он, влюблённый, этого, вы хотите уверить меня, не заметил? Если нет, то он просто слеп и глуп. Какая любовь? Что он в этой злобной твари мог полюбить? Круглую задницу с родинкой? С таким же успехом мог заказать себе резиновую куклу — его дурное воображение и её окрасило бы флёром неземной красоты.

— Я всё же должен был ему сказать, что она больна, — пробормотал Тэйтон. — Просто я не замечал его: химик-практикант, совсем мальчик… мне и в голову ничего не приходило. Но если ты замечал, что он кружит вокруг неё, ты должен был…

Хейфец, уверенный в своей правоте, отмахнулся.

— Что должен? Я дал тебе слова никому об этом не распространяться и молчал. При этом она лезла ко всем — к Бельграно, к Лану, полезла бы и к Карвахалю, если бы не ненавидела их с сестрицей, но все они мудро шарахались от неё. А этот… любил он, видите ли… — Хейфец зло скривился и неожиданно как-то спокойно и даже задумчиво добавил. — Мне часто кажется, что наши беды вызваны дурным искажением языка. Некое слово, которое почему-то ушло, забылось или изменило значение, мешает нам понять суть. И я вспомнил его. Это слово — «похоть», оно почти не вспоминается, кажется несуществующим, но оно есть и каждодневно умело прикидывается любовью. Так умело, что и не отличишь. Мальчишку всего-навсего распирает похоть, он становится слеп и глух, перестаёт мыслить здраво, на глазах тупеет, совершает поступки, которых сам стыдился бы, будь он в здравом уме, он превращается в наркомана, зависящего от очередной блудной дозы, а мы говорим, что это любовь? Опомнитесь. Любовь встречается столь же редко, как гений. А это простая похоть, вожделение без любви, со всеми атрибутами любви, но на деле — пустота. Но вот беда, слово… слово ушло, забылось, и вместе с ним исчезло и понимание. Мы теперь и определить-то уже не можем, чем это — неназываемое и ставшее непроизносимым, — отличается от любви? А это — обычное блудное помешательство, наркомания распутства, страстный алкоголизм, но чем опьянение женским телом лучше опьянения вином?

— Господи, Хейфец, что вы говорите? — Гриффин отвернулся, снял очки и начал нервно протирать стекла кончиком рубашки. — Как можно так, ведь он и так наказан. Если он заболел… Зачем усугублять… — Он утомлённо потёр лицо руками и надел очки.

— А я и не усугубляю, Лори, — откликнулся Хейфец. — Я просто не понимаю, почему мистер Хэмилтон обвиняет меня в том, что у него нет ни чести, ни совести, ни понятия о морали, и я пытаюсь объяснить ему, что винить в подобных случаях нужно только самого себя.

— Господи, беда за бедой, — пробормотал Тэйтон. Он обернулся к Долорес. — Что мне делать, Долли? — несмотря на горе, оглушавшее Хэмилтона, он поднял голову на Арчибальда Тэйтона. Тот смотрел на будущую жену и ждал её слов, как приговора. Он выглядел совсем обессиленным.

Долорес ответила со спокойным практицизмом разумной домохозяйки:

— Пообедать, ты с ног валишься, потом забрать тело и приготовить к похоронам. Остальное подождёт.

Карвахаль вмешался и сказал, что тело заберёт он. Долорес кивнула и, взяв Тэйтона за руку, потащила его на кухню, где уже гремела кастрюлями Мелетия. Карвахаль вышел, явно направляясь в полицию, и вскоре во дворе послышался шум мотора.

Хейфец и Хэмилтон остались вдвоём. Это был тет-а-тет, крайне неприятный для обоих, и оба поторопились разойтись: врач — к себе в кабинет, Хэмилтон — в свою спальню.

Но лучше ему там не стало. Стивен сел в кресло, накинул плед и, уставившись в окно, но ничего не видя, вспоминал. Вспоминал первую встречу с Галатеей, её аромат, бесплотность сложения, утончённость. Хейфец говорил вздор. Он, Стивен, сразу влюбился. Разве нет? Разве не стала ему безразлична Брэнда? Безразлична настолько, что он просто забыл о её существовании. Галатея вытеснила для него весь мир, заполонила его собой. Почему Хейфец говорит, что он не знал Галатеи?

Стивен задумался. По правде говоря, он с ней никогда и ни о чём не говорил. Лишь их первый разговор… Да, её речь была обычным набором лёгких светских ни к чему не обязывавших шуток, но ему они казались перлом остроумия. Да, он очень хотел её. Хотел с той минуты, как увидел, но причём тут похоть?

Хэмилтон напрягся. Если правда то, что говорил Тэйтон, и она действительно хотела заразить его… Но нет. Стивен настойчиво гнал от себя мысль, что заразился, ибо просто не верил этому. Этого не могло быть. Галатея, самая светлая любовница, сама страсть, чудо любви… Она не могла любить его так, как любила, зная, что убивает.

Не могла? А почему он так в этом уверен? Он ведь действительно совершенно не знал её. Не знал её вкусов, натуры, взглядов, характера. Она была добра? Любопытна? Весела? Что она любила? Что ненавидела? Ограниченные мещане, вроде Винкельманов, сказали бы, что она была распутна, но что взять с мещан-то? Однако…

Хэмилтона неожиданно окатила волна страха. Она началась с волны жара, прошедшей по всему телу, он вспотел, потом его вдруг затрясло в непонятном ознобе. У него ничего не болело, но ему показалось, что в его внутренности разворачивается и вгрызается огромный червь. Это были пустые фантомы потрясённого и взбудораженного воображения, но они перепугали его всерьёз. Он вспомнил нескольких знакомых, умерших от СПИДа, и ужаснулся.

Смерть от этого недуга — это не просто смерть, но изнурительная, мучительная агония. Она начинается, когда человек впервые узнает о своем диагнозе, который относит его в ту категорию, с которой связаны только самые низменные ассоциации — «…проститутка, наркоман, голубой…» То, что больные молоды, а медицина не способна найти лекарство, усугубляет ощущение, что это неестественная судьба маргинала.

Стивен застонал. Тысячи жутких мыслей, подобно ночным мотылькам, бились теперь о его воспалённый мозг. «…Тебя все оставят, отвернутся, ты потеряешь работу…». Ведь этот недуг мешает утешающим словам, которые, возможно, примирили бы нас с такой смертью, и смерть тут сугубо неумолима, ее безрассудная прихоть подавляют любой протест. Она — танцующая кобра, на которую больной смотрит с заторможённой насторожённостью. Смерть. Эта болезнь просто разжёвывает нас, чтобы смерти было легче глотать.

Но он не хотел умирать! Он привык считать смерть случайным событием, отвлечённым понятием, и как смириться с тем, что это конец твоей жизни? Это чувство невыносимо. Чтобы это произошло лет на сорок, а то и пятьдесят лет раньше, чем он предполагал?

Хэмилтон легко отодвинул в сторону невесту и устремился за призраком, не ведая, что эта поездка станет поворотной точкой в его жизни. Слова диагноза прогремели как смертный приговор без возможности помилования. Приговор. Да, именно приговор, и печаль об умершем от этого недуга сравнима с оплакиванием приговорённого — когда саму жертву осуждают за гибель, когда гибнешь он страшных мук — без сочувствия и помощи.

Хэмилтон поднялся и направился к Хейфецу. Он ненавидел этого человека, но сейчас ему было наплевать и на ненависть. Стивен понимал, что Хейфец скажет ему правду.

Медик удивился, увидев его на пороге, но ничего не сказал. Смотрел и ждал.

— Если я болен… Сколько…

Стивен не договорил, его голос сорвался. Но Хейфец понял.

— Этого никто не знает. Самый короткий путь от заражения до смерти составил семь месяцев. Но есть случаи, когда живут и пятнадцать лет. Это зависит от десятка факторов.

— А она… сколько лет…

Хейфец снова понял, что он спрашивает о Галатее.

— Я не знаю, когда она заразилась, но Арчи говорил, что жаловаться на здоровье она начала пару лет назад. Это был уже переход в прогрессирующую стадию. Надежды на ремиссию не было, нарастали осложнения, она уже не справлялась с повседневными делами. По моим наблюдениям она заболела лет семь назад. — Медик вздохнул. Сейчас он уже не казался агрессивным и нервным, как днём. Взгляд Дэвида Хейфеца снова расфокусировался, приобретя привычную задумчивую отрешённость. — Я вечером возьму ваши анализы. Если вовремя начать лечение, у вас будет шанс протянуть подольше. К тому времени, кто знает, может, будет открыта вакцина — над этим работает весь мир, — голос Хейфеца звучал уже мягко и успокоительно, он уже явно видел в Хэмилтоне своего нового пациента.

Но Хэмилтон не хотел становиться пациентом. Он вышел от врача, заметил, что археологи вернулись с раскопа. Ему показалось, что все они — и Бельграно, и Лану, и Винкельманы — посмотрели на него странно: с той же отстранённостью, что и Хейфец. Они словно уже считали его покойником, но покойником особым — чумным или прокажённым, к которому и приближаться-то опасно.

Долорес Карвахаль и Арчибальд Тэйтон на ужин не пришли, Мелетия сказала, что они ушли на набережную. Карвахаль в углу гостиной о чём-то тихо переговаривался с Лоуренсом Гриффином, прислушавшись, Хэмилтон понял, что они говорят о похоронах миссис Тэйтон. Арчи Тэйтон днём получил в полиции свидетельство о смерти и согласился похоронить жену здесь, в Греции.

— Так для него и лучше, — устало кивнул Гриффин. — В Лондоне скажем, что она стала жертвой несчастного случая, и никто ни о чём не узнает.

Ужин прошёл в молчании. Обычно в застольных беседах археологов мелькали упоминания то найденной в Сузах терракотовой головы сфинкса от акротерия, то камня с посвятительной надписью Акматида-лакедемонянина, победителя в пятиборье, мог возникнуть и спор о каких-то фрагментах бронзовой печати из яшмы с изображением льва, но сегодня все они как воды в рот набрали.

Почему? Почему он молчат? Стивен оглядывал эти уже привычные ему лица. Да, помощь тут невозможна, сочувствие нестерпимо, надежда несбыточна, но их молчание резало ему уши. Стивен покосился на Винкельманов. Что они говорят о нём, пока его нет? Жалеют? Смеются? Презирают? Он перевёл взгляд на Гриффина. Профессор был мрачен, но на него тоже не смотрел. Бельграно то и дело подливал себе местного вина, Сарианиди ел за двоих, Рене Лану молча отщипывал по кусочку местного лаваша, макал его в местный мёд и отправлял в рот. Хейфец пил кофе, заедая его чёрным хлебом с маслом.

Их молчание не нравилось Хэмилтону почти так же, как раньше раздражали их пустые разговоры. Это безмолвие будто окружало его незримой стеной начинающегося одиночества, замыкало в вязком круге тяжёлых мыслей, словно затягивая на его шее невидимую петлю.

Эпилог

Надежда Арчибальда Тэйтона на чудо не оправдалась. Галатея, нёсшая в своих венах смертельный яд, отравила им и Стивена. Узнав об этом, Тэйтон повторил своё обещание финансировать его лечение. При этом, несмотря на явное огорчение из-за случившегося, спонсор экспедиции на глазах хорошел и поправлялся. Уже на похоронах своей супруги он казался свежим и бодрым, выглядел едва ли на тридцать, весь светился, а на следующий день бестактно сообщил коллегам, что собирается снова жениться, и притом немедленно.

Рамон Карвахаль скривился, но ничего не сказал, явно будучи подготовлен к этому заявлению. Бельграно и Лану с улыбками поздравили коллегу, Спирос Сарианиди даже спел какую-то эпиталаму по-гречески. Берта Винкельман обняла Долорес и по-мужски пожала руку Тэйтону, её муж и Гриффин тоже пожелали молодым счастья. И Хэмилтон принудил себя сказать несколько слов поздравления.

После он тихо покинул всех и вышел в сад. Ещё несколько дней назад все было иначе: его жизнь наполняла Галатея, казавшаяся осуществившейся мечтой, воплощением счастья. Но мечта обманула, ангел оказался демоном и теперь скалил из бездны ада свои острые зубы и хохотал, хохотал над его обманом, нелепым просчётом, глупой одураченностью и обречённостью. Да, в мышеловку никто не кладёт горечи и соли, но лакомство.

Хэмилтон понял, что просто, как глупая рыбёшка, клюнул на дьявольскую приманку, легко пожертвовал всём ради страсти, но страсть только прикидывалась наслаждением, а оказалась болотом, которое будет медленно и мучительно засасывать его, пожираемого страшным недугом. Но кто бы мог рассмотреть эти силки?

Впрочем, этот чёртов медик в чём-то прав. Итальяшка миновал их, и французик не попался. Что их спасло? Если разобраться, та самая нелепая мораль, которая, хоть и лишает некоторых сладких удовольствий, всё же надёжно защищает от дурных крайностей. Бельграно говорил, что вполне может спать полгода один. Это не комфортно, да, зато он будет жить. А его великая страсть оказалась велика только глупостью.

Однако эти мысли не волновали Хэмилтона. Его не волновало уже ничего. Он ничего не хотел. Ни просыпаться по утрам с мыслью о Галатее, ни видеть этих людей, ни мучительно долго умирать. И он не будет ничего этого делать.

Хэмилтон неожиданно вздрогнул. Он стоял у самого обрыва, там, где лежало тело Галатеи, им же поверженное, и на зелёной траве остались пятна крови, коричнево-бурые, как грязь. Странно, но понимание того, что именно его рука убила Галатею, тоже ничуть не волновала его. Он просто устал, а ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах. И он не будет ждать этого поезда. Пока нам подвластна смерть, мы никому не подвластны. Никто не может навязать нам мучительную жизнь.

Хэмилтон остановился на краю пропасти и с неожиданной насмешкой подумал, что смерть его будет теперь больше заботить Хейфеца, чем его самого. Медику придётся суетиться, возиться со вскрытием и прочей дрянью. Вот пусть и возится.

А что нужно сделать ему, Стивену? Шаг. Всего один шаг.

Хэмилтон шагнул в бездну.

Примечания

1

«Растрата духа в пустыне стыда — вот что такое похоть…» Шекспир, сонет 129 (обратно)

2

Это пустые надежды безумной любви (исп.)

(обратно)

3

Страсть (исп.)

(обратно)

4

Достаточно, вы должны спать (нем.)

(обратно)

5

Сюда! Боже мой, скорее!… (фр.)

(обратно)

6

Ужас какой, это просто невозможно (фр..)

(обратно)

7

Она лежит в саду у скамейки, её лицо разбито! (фр.)

(обратно)

8

«Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя - Галатея…» .(фр.)

(обратно)

9

Где она? Проводи нас туда, Ренэ. (фр)

(обратно)

10

Снаружи кукла, внутри чума (греч.)

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одинадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg