«Собрание сочинений. Девушка из золотого атома»

Собрание сочинений. Девушка из золотого атома (fb2) - Собрание сочинений. Девушка из золотого атома [антология] (пер. А. А. Баранов) (Антология фантастики - 1993) 1773K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пол Андерсон - Филипп Баршофски - Эдгар Райс Берроуз - Фрэнсис Флагг - Хьюго Гернсбек

Рэй Каммингс Девушка из золотого атома

Вселенная в атоме

— Таким образом, вы хотите сказать, что не существует даже самой маленькой частицы материи? — спросил Молодой Человек.

— Да, коль вам угодно, — ответил Химик. — Но если объяснить иначе, я считаю, что все предметы могут становиться бесконечно малыми и наоборот — бесконечно большими. Астрономы говорят нам о безграничности пространства. Я пытался размышлять о пространстве как о некоей завершенной конечной субстанции. Нет, поверьте, это невозможно. Каким образом можем мы представить себе границы пространства? За его пределами должно находиться еще нечто или ничего, но все равно образующее некое иное пространство!

Химик улыбнулся и продолжал:

— Итак, если не существует пределов в огромном пространстве, почему мельчайшая частица все же должна иметь границы? И как вы можете утверждать, что атом нельзя расщепить? Увеличьте данную материю в тысячу раз, в десять тысяч раз, и кто знает, что вы увидите?

Химик обвел взглядом людей, собравшихся в комнате и внимательно слушавших его. Это был еще довольно молодой мужчина с резкими чертами лица, носивший крупные очки в роговой оправе, одетый в твидовый костюм английского покроя, плохо сидевший на худощавом Химике.

Банкир допил содержимое стакана и позвонил в колокольчик.

— Весьма интересно, — заметил он.

— Не будьте глупцом, Жорж. Можно подумать, вы не понимаете, что все рассуждения господина Химика лишены всякого смысла, — сказал Бизнесмен.

Доктор пересел в более удобное кресло и тоже вступил в дискуссию:

— Позвольте нам узнать, что же необычайное открыли вы в безгранично малых материях? Вы расскажете нам об этом, не правда ли?

— Да, если вы настаиваете, — сказал Химик. — Итак, господа, утверждая, что мне удалось обнаружить нечто удивительное в ином мире — мире малых субстанций, вы правы лишь в известном смысле. Да, я мог бы увидеть нечто удивительное, но упустил случай. Не сомневаюсь, что вы не поверите мне, но это не имеет для меня никакого значения, — сказал Химик, бросив мимолетный взгляд на банкира. — Я расскажу историю, происшедшую с вашим покорным слугой.

Бизнесмен наполнил стаканы всех присутствующих, а Химик продолжал:

— Для начала я собрал самый мощный микроскоп из известных современной науке. Я отлично помню, что испытал, когда собрался впервые направить свой взгляд в иной мир, неизвестный и незнакомый, куда еще не проникал человеческий взор.

Что я увижу? В какие области этого загадочного мира смогу заглянуть я, первый представитель человечества? Сердце мое готово было выскочить из груди, когда я сел за микроскоп и установил окуляр. Затем я стал искать вокруг подходящий для исследования предмет. На руке я носил золотое кольцо — обручальное кольцо моей матушки — и решил воспользоваться именно им. Кстати, оно и сейчас при мне.

Химик легко снял с безымянного пальца обычное золотое кольцо и положил на стол для всеобщего обозрения.

— Вы увидите на внешней стороне кольца легкую метку. Это именно то место, которое я исследовал под микроскопом.

Все присутствующие подошли к столу и наклонились, чтобы лучше рассмотреть маленькую царапину.

— И что же вы обнаружили? — не скрывая своего нетерпения, спросил Бизнесмен.

— Господа! — сказал Химик. — То, что я увидел, поразило мое воображение. Дрожащей рукой я положил кольцо под окуляр, готовый изучать небольшую царапину. В течение некоторого времени мне не удавалось что-нибудь увидеть. Я походил на человека, блуждающего в темной комнате, но знающего, что где-то совсем рядом находится огромное ослепляющее солнце. Я знал, что в поле моего зрения, несомненно, что-то происходит, однако мои глаза пока не реагировали ни на что и не давали никаких сигналов мозгу. Потом я понял, что прошло слишком мало времени и глаза мои не адаптировались к новой форме света. Я терпеливо ждал. Постепенно в темноте стали проявляться предметы определенной формы. Господа, я хотел бы, чтобы вы ясно отдавали себе отчет о своеобразном восприятии всего увиденного в микроскоп. Это сугубо субъективное восприятие.

Мне показалось, что я очутился в огромном гроте. Я отчетливо его видел. Стены грота были неровные и растрескавшиеся, со странным фосфоресцирующим светом, исходящим из заполненных чернотой многочисленных расселин. Я говорю о фосфоресцирующем свете потому, что данный термин наиболее точно описывает его природу… Странное излучение, абсолютно отличающееся от отраженного света, к которому мы все привыкли.

Я уже упоминал, что углубления на стенах грота были черны. Но это была не чернота, образующаяся при отсутствии света, обычная для нашей вселенной. Нет, это был мрак, который, однако, излучал некий свет, если такое вообще можно себе представить. Мрак, который был не пустым, а скрывавшим свое содержимое за пределами, не доступными моему зрению.

Пока мои глаза расплывчато видели лишь потолок и пол грота. Но спустя несколько минут пол стал вырисовываться намного четче. Казалось, что он был из черного мрамора, гладкий, блестящий и полупрозрачный. Вблизи почва казалась жидкой субстанцией. Создавалось впечатление, что поверхность почвы находилась в каком-то постоянном движении.

Другой странностью, поразившей меня, было то, что контуры всех представших перед моим взором предметов изменялись. Когда я долго смотрел на них, мне казалось, что они дрожали. Нечто похожее можно наблюдать, если глядеть на предмет в воде, но, естественно, без какого либо искажения. Скорее, это похоже на предметы, которые мы видим в морских волнах.

С другой стороны грота не наблюдалось ничего особенного. Только в одном месте струилось слабое излучение. Не знаю, сколько времени я глядел на эту сцену, но не меньше нескольких часов. Я, очевидно, очутился в некоем гроте или пещере, но, как ни странно, не чувствовал себя запертым в ограниченном пространстве. Напротив, через некоторое время у меня создалось впечатление, будто пространство передо мной было безграничным. Может быть, так случилось потому, что световая дорожка тянулась очень далеко. Дорожка напоминала мне хвост падающей кометы или свет Млечного пути, проникающего в самые дальние космические просторы. Возможно, я заснул или настолько погрузился в собственные мысли, что не заметил, в какой момент картина перед моими глазами изменилась. На переднем плане внезапно появилась расплывчатая форма, сливавшаяся с окружающим. По мере того как я старался рассмотреть загадочную форму, она становилась все отчетливей, и вскоре я с удивлением пришел к заключению, что данная форма представляет особый силуэт молодой женщины, сидящей на берегу водоема. Если не принимать во внимание постоянное изменение всех контуров, что являлось характерной чертой того мира, и необычайное фосфоресцирующее освещение, женщина имела обычную для нашей планеты внешность. Согласно общепринятым канонам, ее можно было назвать красивой. Длинные иссиня-черные волосы, заплетенные в мелкие косички, тонкие черты лица, красивые алые губы. Но должен признаться, я скорее чувствовал все цвета, нежели видел их. На девушке была лишь короткая туника, как мне показалось, из серого непрозрачного стекла, а ее белоснежная кожа, как перламутр, переливалась в лучах таинственного света. Создавалось впечатление, что женщина пела, но я, естественно, не слышал ничего. В следующий момент она склонилась к водоему и, задорно смеясь, зачерпнула руками воду.

Господа! Не могу выразить все чувства, овладевшие мной, когда я вспомнил, что сижу за микроскопом. Меня настолько поглотило наблюдение за девушкой, что я совсем забыл об этом. С внезапно охватившим меня испугом я вдруг осознал до глубины души, что все увиденное мной происходило внутри обычного золотого кольца. На какой-то миг важность сделанного открытия повергла меня в неописуемый ужас и привела в замешательство. Когда я вновь посмотрел в окуляр микроскопа спустя некоторое время, необходимое для адаптации зрения к новой форме света, перед моим взором снова, как и в первый раз, появился грот, но девушки на этот раз не было.

В течение почти двух недель в одно и то же время по вечерам я садился за микроскоп и опять переносился в пещеру. Девушка приходила каждый вечер, садилась на берегу водоема. Все происходило, как и в первый раз. Однажды она даже танцевала с неподдельным очарованием дикой лесной нимфы, кружась и порхая, как легковесная пушинка. В десятый вечер и случилось нечто необычное. Я уже довольно долго ждал появления девушки, и наконец она пришла, незаметно выскользнув из тени. Но когда она наклонилась над водоемом, я заметил, что на этот раз девушка непривычно задумчива и грустна. Неожиданно раздались ужасный треск и грохот, произошел настоящий взрыв, и я оказался лежащим навзничь на полу. Когда сознание вернулось ко мне, я почувствовал довольно сильную боль в месте ушиба. Однако самочувствие волновало меня гораздо меньше того факта, что мой драгоценный микроскоп разбился вдребезги. Повсюду в комнате были разбросаны осколки его самой большой увеличительной линзы. Не знаю, как и почему я не погиб и остался жив. Золотое кольцо, нетронутое и неизменившееся, лежало на полу. Стоит ли говорить о том, что значила для меня потеря микроскопа. Я с горечью понял, что никогда не смогу заменить разбитую линзу или, по крайней мере, мне понадобится для этого несколько лет.

И к тому же, господа, я почувствовал нечто более ужасное: я осознал, что мое научное открытие мало значило для меня.

Но девушка!.. Надо такому случиться, что единственное существо, которое я смог бы полюбить, жило в своем собственном мире, в своей Вселенной, в атоме золотого кольца.

Химик замолчал и обвел взглядом напряженные лица слушателей.

— Почти невероятная история, — задумчиво произнес Врач.

— Но что послужило причиной взрыва? — спросил Молодой Человек.

— Я не знаю, — признался Химик. (Он обернулся к Врачу, лишь одному из присутствующих серьезно воспринимавшему рассказ Химика). — Я думаю, что молекулы увеличительной линзы расщепились под длительным воздействием излучения неизвестной природы, которое я подробно вам описал. А в тот злополучный вечер я засиделся за микроскопом дольше обычного.

Врач утвердительно кивнул головой, видимо, соглашаясь с высказанной гипотезой. Недоверчивый Банкир, пораженный против собственной воли рассказом Химика, налил себе немного коньяка и, слегка подавшись вперед в мягком кресле, задал мучивший его вопрос:

— Вы действительно полагаете, что в данный момент девушка по-прежнему находится внутри золотого кольца?

— А я утверждаю, что все это абсурд, — запротестовал Бизнесмен.

— У меня совершенно противоположное мнение, — сказал Химик. — Я уверен, что любая частица нашей вселенной содержит в себе другую вселенную, не менее сложную и полноценную, которая достаточно просторна для обитателей. Я думаю, что и наше межпланетное пространство, и солнечная система, и даже самые далекие звезды являются атомами другой гигантской вселенной, точно так же, как наша планета кажется колоссальной по сравнению со вселенной золотого кольца.

— Боже мой! — прошептал Молодой Человек.

— В подобных условиях ощущаешь себя маленькой песчинкой, — заметил Бизнесмен.

Химик улыбнулся:

— Существование отдельного индивида, целой нации или вселенной не имеют никакого значения.

— Так значит, возможно, — вмешался в спор Врач, — что наша огромная вселенная, частью которой мы являемся, представляет собой лишь атом другой вселенной, еще более колоссальной? И так до бесконечности…

— В этом и состоит суть моей теории, — подтвердил Химик.

— И в любом атоме скалы грота в золотом кольце может содержаться иной мир, еще более малых размеров?

— Я не вижу причины сомневаться в этом, — спокойно сказал Химик.

— Но, черт побери, у нас нет никаких доказательств, чтобы мы могли поверить в правдоподобность теории уважаемого Химика, — заявил Банкир.

— Я представлю вам убедительные доказательства, — заметил невозмутимый Химик.

— Как вы думаете, — спросил Врач, — все эти бесчисленные миры, самые большие и самые малые, заселены живыми существами?

— Я думаю, что большинство миров являются таковыми. Существование жизни — один из самых фундаментальных законов бытия, таких же, как и существование неживой материи, — ответил Химик.

— Можете ли вы объяснить, каким образом попала девушка в золотое кольцо? — спросил Молодой Человек.

— Но больше всего меня удивило то, — продолжал Химик, игнорируя вопрос, — что девушка была похожа на представителей человеческой цивилизации. Я долго размышлял по этому поводу и мучительно искал ответ. И наконец пришел к убеждению, что живущие во всех малых и огромных мирах в той или иной степени походят на нас, на людей. Наш внешний облик тождествен, хотя некоторые различия должны существовать. Посмотрите, ведь золотое кольцо находится в той же атмосфере, что и мы с вами. На него воздействуют силы нашей вселенной. Но если бы это кольцо было создано, например, на Марсе, я уверен, что мир, содержащийся в нем, был бы заселен существами с внешностью, подобной внешности марсиан, если, конечно, существуют сами марсиане.

Естественно, за пределами нашего бытия, без сомнения, происходят большие или меньшие изменения, которые возрастают пропорционально степени удаленности от мира, в котором мы живем.

— А я хотел бы все же знать, как могла девушка попасть сюда? — сказал Молодой Человек, пристально глядя на обручальное кольцо.

— Девушка никак и не попадала внутрь кольца, — возразил Врач, — она живет там и могла быть рождена, как вы или я.

— Да, я разделяю ваше мнение, — с благодарностью посмотрев на Врача, спокойно сказал Химик. — И все же есть нюансы, на которые я пока не в состоянии дать ответ. Девушка была точно уменьшенной копией земной женщины.

— Ну, а все же, каким способом вы рассчитываете доказать жизнеспособность вашей гипотезы? — спросил Банкир, не изменяя и на этот раз здравому смыслу, что все время раздражало находящихся в комнате.

Химик взял кольцо и надел себе на палец.

— Господа! Я постарался изложить вам факты, а не голословную теорию. Все, что я наблюдал в сверхмощный микроскоп, — научный факт, а не теория. А отвечая на ваши вопросы, я изложил лишь предложение, требующее, безусловно, научных доказательств.

— Вы совершенно правы, — сказал Врач, — но я надеюсь, что мы услышим, каким образом вы думаете добыть эти доказательства?

У присутствующих создалось впечатление, что Химик решился на продолжение разговора только после некоторых колебаний:

— Я расскажу вам, господа, что было дальше. Когда мой микроскоп разбился, я стал похож на странника, сбившегося с правильного пути. Я не представлял себе, как продолжать свои научные исследования. Несколько недель я бился над решением столь внезапно вставшей передо мной проблемы. Наконец, я принял решение возобновить опыт в прямо противоположном направлении, опираясь на теорию… Я удивлен, что вы до сих пор не догадались об этом сами.

Химик замолчал и многозначительно посмотрел на своих друзей. Но никто из них не сказал ни слова.

— Я не готов представить вам необходимые доказательства сегодня вечером. Но не согласитесь ли вы поужинать со мной здесь, в нашем клубе, ровно через неделю в восемь часов вечера?

Все присутствующие выразили согласие.

— Вот и чудесно. Встретимся в семь часов, — сказал Химик, вставая с кресла.

— И все же, что представляет собой теория, о которой мы должны были догадаться? — спросил Молодой Человек.

Положив руки на спинку кресла, Химик улыбнулся:

— Единственно возможный путь разрешения данной проблемы — это найти средство, способное уменьшить меня до таких размеров, чтобы я смог проникнуть в неизвестный мир. И это средство я нашел! Ровно через неделю в вашем присутствии, господа, я собираюсь проникнуть внутрь кольца именно через то место, где его поверхность слегка поцарапана.

Путь в кольцо

Ужин подходил к концу. Все закурили ароматные сигары, когда Врач затронул вопрос, занимавший мысли всех присутствующих.

— У меня есть тост, господа, — сказал Врач, поднимая бокал. — Я предлагаю выпить за великого Химика, исследователя больших и малых вселенных. И пусть удача сопутствует ему в сегодняшнем предприятии.

Химик поклонился в знак благодарности:

— Сначала я хотел бы рассказать вам о том, чем занимался два года. Я постараюсь не усложнять мою теорию, а изложить основные тезисы в доступной для всех форме. У вас есть возможность сделать собственные выводы. Итак, вы помните о возникшей передо мной дилемме после того, как разбился микроскоп. Потеря микроскопа и невозможность его замены подтолкнули меня к решению более смелому, нежели просто визуальное наблюдение за микроскопическим миром. Как я уже говорил, благодаря физической близости, однородности окружения, если можно так выразиться, невидимый для нас крохотный мир должен содержать в себе жизнь, тождественную жизни на Земле. Существовало лишь единственное препятствие между мной и микроскопическим миром — различие размеров. Дистанция, разделяющая нашу Вселенную от мира, заключенного в кольце, или бесконечно велика, или бесконечно мала. Все зависит от того, с какой точки зрения смотреть на проблему. Сейчас, сохраняя свои реальные размеры, я нахожусь лишь в нескольких метрах от золотого кольца, лежащего на столе. Но от некоего жителя иной вселенной мы так же далеки, насколько удалены от нас небесные светила и звезды.

Химик прервал на секунду свою речь и жестом попросил официанта оставить их в комнате одних.

— Изменение размеров тела обусловлено сокращением тканей. Моя задача состояла в том, чтобы найти практически безвредный химический состав, действующий на клетки тела так, что их размеры уменьшаются, а сама структура не изменяется. В этом случае все части тела должны уменьшаться пропорционально во избежание непредвиденных деформаций. После относительно недолгих исследований я столкнулся с препятствием, казавшимся неразрешимым. Как вы знаете, господа, наше тело полностью контролируется духовной субстанцией, так называемым «сознанием». В любой момент подсознание посылает импульсы и влияет на жизнедеятельность каждой клетки человеческого организма. После смерти данная субстанция также отмирает, клетки, оставшиеся без контроля, погибают, и в конце концов тело полностью разлагается.

Итак, я понял, что не смогу воздействовать отдельно на каждую клетку, так как все они находятся под влиянием сознания. Но с другой стороны я отдавал себе отчет в том, что не могу обойтись без сознания, иначе бы я умер.

В течение нескольких месяцев я ни на йоту не продвинулся в своих исследованиях. Затем мне удалось все же найти решение проблемы. Я пришел к выводу, что после смерти тело не сразу начинает разлагаться. Этого времени было достаточно для уменьшения размеров клеток. Я старался разработать химический состав, способный отключить подсознание на период уменьшения размеров клеток, подобно тому, как подавляется сознание посредством гипноза.

Я не буду утомлять вас пересказом подробностей многочисленных химических опытов, которые я провел. Большей частью я экспериментировал на кроликах. По прошествии скольких-то недель мне удалось на несколько часов полностью погасить жизненные процессы у одного из них. Это был не транс, не кома, а скорее состояние, близкое к клинической смерти. При оживлении у кролика не было никаких побочных явлений. Сам процесс уменьшения размеров клеток был очень трудоемким, мои исследования я закончил чуть менее шести месяцев назад.

— И все же вам удалось сделать животное очень маленьким? — спросил Бизнесмен.

Химик мягко улыбнулся:

— На прошлой неделе я отправил четырех кроликов в неизвестность. Я сам рассчитывал проникнуть в неизвестный мир, достигнув необходимых для этого размеров, но вскоре понял, что нужный мне результат нельзя получить, если я буду находиться в бессознательном состоянии. Только за счет последовательного введения доз моего препарата и эффекта замедления, на котором я остановлюсь чуть позже, я мог надеяться на достижение желаемых размеров тела. Необходимо было выполнить еще одно наиважнейшее условие — проникнуть в кольцо через точно выбранное мной место и сделать это за один раз, когда мои размеры будут подходящими для этого.

— Вы решили эту проблему? — спросил Банкир. — Я горю нетерпением увидеть все своими глазами!

Химик извлек из своего портмоне два бумажных пакетика:

— Эти химические препараты — результат моих исследований. Один из них способен вызывать уменьшение размеров клеток, другой наоборот — увеличение. Принимаемые вместе, препараты не производят никакого эффекта. Небольшое количество одного препарата нейтрализует действие другого.

Химик вскрыл пакетики и достал из них два стеклянных пузырька.

— Как видите, я держу в руках маленькие таблетки, каждая из которых содержит совсем незначительное количество химического препарата. Так вот, я рассчитываю достигнуть необходимых размеров, последовательно принимая таблетки неравными дозами, чередуя противоположные по воздействию препараты.

В разговор вмешался Врач:

— Есть деталь, о которой вы так и не упомянули. Пузырьки с таблетками будут изменяться в своих размерах одновременно с вами?

— В ходе моих экспериментов я установил, что любой предмет, находящийся в тесном контакте с живым сокращающимся телом, сокращается в таких же пропорциях. Вы можете убедиться в непреложности открытого мной закона, наблюдая за моей одеждой. Что касается таблеток, то я положу их себе под мышки.

— А если вы умрете, если вас убьют, сокращение клеток прекратится? — спросил Врач.

— Да, почти мгновенно. Очевидно, я и буду действовать, управляемый импульсами подсознания, заторможенного под воздействием таблеток. Но когда смерть разрушит ментальную субстанцию, препарат уже не будет действовать на клетки, их уменьшение или увеличение станет невозможным и прекратится сразу же после моей гибели.

— Вы намерены принять таблетки сегодня вечером? — хладнокровно поинтересовался Бизнесмен.

— Да, если вы захотите помочь мне в этом.

Химик не спеша закурил сигару и продолжал:

— Я сделал все необходимое. Клуб предоставил комнату в наше полное распоряжение на сорок восемь часов. По вашему требованию, господа, в любое время здесь для вас будет сервирован стол. У меня есть к вам единственная просьба — обязательно сменять друг друга, чтобы вести наблюдения и охранять золотое кольцо все сорок восемь часов.

— Итак, согласны ли вы выполнить мои просьбы? — спросил Химик.

— И вы столь опрометчиво решаетесь на это? — спросил в свою очередь Врач.

— Я поступаю так, чтобы убедить вас в моей абсолютной искренности. Именно поэтому я посвятил вас в свою сокровенную тайну. Ну что же, начнем, пожалуй, наш рискованный эксперимент. Хорошо ли заперты двери?

Молодой Человек запер все двери на ключ.

— Спасибо, — сказал Химик и начал снимать с себя одежду.

Вскоре он остался лишь в тонком нижнем белье. С помощью узких ремешков под мышками были закреплены два шелковых мешочка. В них Химик положил по флакону, предварительно достав из каждого пузырька четыре таблетки. В этот момент Банкир поднялся из-за стола, прошел в глубь комнаты и сел в мягкое кресло. Дрожащей рукой он провел по лбу, на котором выступили капельки пота.

— Я почти уверен, — снова заговорил Химик, — что моя одежда и это «снаряжение» начнут уменьшаться одновременно с моим телом. Но если все же кожаные ремни будут «сопротивляться», мне придется держать пузырьки с таблетками в руке.

Химик расстелил на ковре черный шелковый платок и положил на него обручальное кольцо. Затем взял маленькую чайную ложечку и протянул ее Врачу.

— Слушайте меня внимательно, от этого зависит успех предпринятого нами эксперимента, да и моя жизнь тоже будет полностью зависеть от ваших действий в ближайшие минуты. Вы прекрасно понимаете, что наступит момент, когда я приму такие размеры, что вы не сможете услышать мой голос. Именно поэтому я хочу сейчас объяснить вам, к чему вы должны приготовиться. Когда мой рост будет приблизительно в двадцать пять сантиметров, я встану на черный шелковый платок. На черном фоне вы легко сможете различить мою белую майку. Как только мой рост уменьшится до двух сантиметров, я подойду к кольцу совсем близко. И, наконец, когда, по моим расчетам, я смогу уменьшиться до размеров чуть более полсантиметра, я взберусь на кольцо и по-прежнему буду идти по поверхности, пока не найду место, где на кольце есть царапина.

Так вот, я хочу, чтобы вы внимательно следили за моими перемещениями. Я рискую все-таки ошибиться в своих расчетах и уменьшиться быстрее, если у меня не хватит сил взобраться на кольцо. Или случится так, что я неожиданно упаду с кольца. И в том, и в другом случае подставьте мне ложечку, и я смогу по ней подняться. Постарайтесь учесть все мои просьбы. Все ли вам понятно?

Врач утвердительно кивнул головой.

— Вот и великолепно! Ваша основная задача — наблюдать за мной, пока я буду находиться в поле вашего зрения. Если произойдет что-либо непредвиденное, я приму таблетки, вызывающие рост клеток, и снова окажусь среди вас. Вы должны быть готовы к этому в любой момент в течение ближайших сорока восьми часов. Что бы ни случилось, если останусь живым, я вернусь до того, как истечет указанный срок.

И последнее, господа. Я заклинаю всех вас не прикасаться к обручальному кольцу в ближайшие двое суток. От этого также будет зависеть моя безопасность. Я могу рассчитывать на ваше благоразумие, господа?

— Ну конечно, — ответили все хором.

— Когда я начну принимать таблетки, — снова заговорил Химик, — я не скажу больше ни слова, если только в этом не будет крайней необходимости. Я не собираюсь описывать вам свои ощущения, хотя и буду внимательно контролировать их. Именно поэтому я должен находиться в полной тишине.

Химик погасил все лампы в комнате, оставив лишь один светильник, свет от которого падал прямо на черный платок и золотое кольцо. Он обвел внимательно взглядом своих друзей.

— До свидания, господа! — сказал исследователь и пожал руку каждому из собравшихся в комнате. — Пожелайте мне удачи!

Без колебаний Химик положил в рот четыре таблетки и запил их водой. В комнате воцарилась тишина. Тем временем Химик сел на пол и обхватил голову руками. Все присутствующие хранили молчание, прерываемое лишь тяжелым дыханием Банкира, развалившегося в кресле.

— Но, Боже мой, посмотрите, он действительно начинает уменьшаться, — испуганно прошептал Бизнесмен, поворачиваясь к Врачу.

Химик приподнял голову и улыбнулся им. Он не спеша встал и оперся на стул. Теперь его рост составлял чуть более одного метра. Тело Химика постепенно уменьшалось под взглядами оцепеневших наблюдателей. Экспериментатор сделал знак, указывающий на то, что он хочет что-то сказать Врачу. Врач присел на корточки рядом с Химиком.

— Все прекрасно! До свидания! Помните о ваших действиях! — произнес Химик тоненьким голосом.

Затем он встал на черный платок, расстеленный на полу. Врач присел на пол совсем рядом с платком, держа в руке ложку. Все, за исключением Банкира, последовали его примеру. Неподвижная фигурка Химика, походившая на деревянную игрушку, была теперь менее двух сантиметров.

Подняв руку и улыбнувшись, маленькая фигурка начала быстро двигаться, а затем бежать по направлению к кольцу. И когда наконец, запыхавшись, она добралась туда, размеры тела Химика были лишь в два раза больше ширины обручального кольца. Легко вспрыгнув на кольцо, он сел на его ребро, крепко держась двумя руками. Затем осторожно встал, стараясь не потерять равновесия, и, имитируя движения канатоходца, стал перемещаться по окружности кольца к тому месту, где находилась царапина.

Бизнесмен положил руку на плечо Врача и сделал попытку улыбнуться, чтобы как-то скрыть охватившее его волнение:

— Однако, молодец! Он не ошибся в расчетах.

И словно в ответ Бизнесмену, едва видимая фигурка помахала руками. Все присутствующие уже плохо различали белую крохотную точку на золотой поверхности кольца.

— Я уже не вижу его, — растерянно прошептал Молодой Человек.

— Он подошел совсем близко к царапине, — ответил Врач, наклонившись к платку. — А вот теперь Химик исчез.

Врач поднялся с колен и воскликнул:

— Как же мы не догадались взять микроскоп?!

— Я не подумал об этом, — признался Бизнесмен. — Это дало бы нам возможность наблюдать за Химиком намного дольше. А теперь он исчез, и нам ничего не остается, как только ждать его возвращения.

Молодой Человек тяжело вздохнул:

— Я надеюсь, что Химику удастся встретиться с девушкой, поющей у реки.

Сорок восемь часов спустя

Банкир громко храпел, удобно расположившись на мягком кожаном диване, стоявшем в углу комнаты. Рядом с ним в кресле, забросив ноги на стол, безмятежно спал Молодой Человек. Бизнесмен и Врач сидели на полу около черного платка, на котором по-прежнему лежало обручальное кольцо.

— Сколько времени прошло с тех пор, как он отправился в свое путешествие? — спросил Банкир.

— Ровно сорок часов, — ответил Врач, взглянув на часы. — Он сказал, что сорок восемь часов — это предел. Я думаю, наш друг вернется к десяти часам.

— А я мучаюсь вопросом, вернется ли он вообще, — пробурчал Бизнесмен.

Некоторое время они молчали. Затем Бизнесмен снова возобновил разговор:

— Вам необходимо отдохнуть. Постарайтесь заснуть, у вас усталый вид. А я буду продолжать наблюдение.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Врач. — Надо разбудить мальчишку, а то он ничего не делает, только спит.

— Не надо, пускай спит. Я буду бодрствовать. Располагайтесь здесь.

Врач послушался совета. А Бизнесмен, взяв диванную подушку, устроился на полу поудобнее и продолжил несение караульной службы.

Врач заснул мгновенно, не произнеся больше ни слова. Бизнесмен не отводил беспокойных глаз от кольца, наклоняясь иногда к нему совсем близко. Каждые десять-пятнадцать минут он сверял время по своим наручным часам. Прошел час. Молодой Человек проснулся. Позевывая, он с недоумением озирался по сторонам.

— Они вернулись? — спросил он сонным голосом. Бизнесмен, слегка удивленный, шепотом уточнил:

— Кто это они? О ком вы говорите?

— Мне приснилось, что Химик привел с собой девушку из кольца.

— Будет лучше, если вы опять уснете. Впереди еще семь часов ожидания, — любезно предложил Бизнесмен.

Молодой Человек поднялся с кресла и прошелся по комнате.

— Нет, я тоже хочу внести посильную лепту в общее дело, — решительно заявил юноша, садясь рядом с Бизнесменом на пол. — Сколько сейчас времени?

— Без пятнадцати три.

— До десяти еще много времени. А я горю нетерпением увидеть девушку.

Бизнесмен поднялся с пола и подошел к накрытому столу:

— Черт побери, я хочу есть. Я так увлекся, что забыл о еде.

Он приподнял серебряную крышку. Наверно, то, что увидел Бизнесмен, показалось ему аппетитным, потому что он придвинул стул и с довольным видом принялся за еду.

Молодой Человек закурил сигарету.

— Если Химик не вернется, это будет трагедией всей моей жизни.

Бизнесмен улыбнулся. Он заканчивал трапезу и собирался тоже закурить сигарету, когда услышанное заставило его вдруг выскочить из-за стола.

— Идите скорее сюда! — кричал юноша, склонившись над кольцом. Дрожащей рукой он указывал на золотое украшение. — Смотрите, совсем рядом возле царапины лежит Химик. Я вижу его.

— Позвольте и мне взглянуть, наконец, — с раздражением сказал Бизнесмен. Он склонился над кольцом, а затем поспешил разбудить Врача.

Врач с любопытством посмотрел на золотое колечко, не скрывая всей гаммы охвативших его чувств. Бизнесмен разбудил Банкира.

— Но он не увеличивается в размерах. Он просто лежит. А может быть, он мертв? — спросил Молодой Человек.

— Что же мы можем предпринять в данной ситуации? — задал вопрос Бизнесмен. Он уже протянул руку, чтобы взять кольцо, но Врач решительно помешал ему сделать это.

— Не смейте! Вы хотите погубить нашего друга?

— Он медленно поднимается, а значит он жив. Смотрите же! — радостно воскликнул Молодой Человек.

— Он, должно быть, пришел в сознание, — предположил Врач, — и сейчас начнет принимать свои таблетки.

— Его тело увеличивается. Смотрите же, — проговорил нетерпеливый юноша.

Почти крошечный человек сидел теперь на ребре кольца, свесив ноги. С каждым мгновением размеры его тела заметно увеличивались. Вскоре он спрыгнул с кольца и упал на шелковый платок.

— Да он ранен, весь исцарапан, — взволнованно сказал Молодой Человек, не отрывавший взгляда от движущейся белой точки.

Рост человека все увеличивался, и можно было различить суровое лицо Химика.

— Взгляните на его ноги, — прошептал Бизнесмен. Действительно, ноги их друга были покрыты ранами, синяками и кровоподтеками. Заметно было, что они сильно распухли.

Врач наклонился и заботливо поинтересовался:

— Чем я могу вам помочь?

Химик покачал головой. Когда он достиг высоты в двадцать пять сантиметров, Химик поднял голову и замахал руками, призывая Врача наклониться к нему поближе.

— Коньяк, прошу вас, налейте мне коньяка! — едва слышно прошептал Химик.

— Он хочет коньяка, — закричал Врач, — быстро принесите кто-нибудь!

Молодой Человек тотчас же вскочил, быстро открыл дверь и вышел.

Когда он вернулся, рост Химика составлял примерно метр. Он сидел на полу, опираясь спиной на колени Врача.

— Держите, — с улыбкой сказал Молодой Человек, протягивая Химику рюмку.

Тот одним глотком выпил коньяк. Заметно приободрившись, он встал с пола:

— Можно подумать, что я перестал расти. Поскорее покончим с этим. Я должен поспешить обрести мой нормальный рост.

Врач помог ему извлечь пузырьки с таблетками. Химик положил в рот две из них, затем снова лег на пол, закрыл глаза и прошептал:

— Этой дозы должно хватить.

В течение десяти минут никто не проронил ни слова. Постепенно тело Химика росло, что заставляло Врача много раз изменять положение, чтобы в любую минуту быть готовым оказать помощь. Наконец, Химик, казалось, почти достиг своих реальных размеров.

Первым заговорил Банкир:

— Все произошло так, как вы и предполагали?

— Даже в большей мере, — спокойно отозвался Химик. — Я расскажу вам все по порядку. После первых четырех таблеток у меня внезапно возникло головокружение, сопровождавшееся сильной тошнотой. Но вскоре это чувство прошло.

Химик замолчал и закурил сигарету.

— Вы помните, что я сидел на полу, закрыв глаза. Когда я снова их открыл, ощущение головокружения несколько смягчилось, но теперь на меня навалилась дремота, от которой невозможно было отделаться.

Моим первым ощущением было оцепенение при виде вас, таких огромных. Когда я стоял, опершись на стул, и вы, доктор, склонились надо мной, вы возвышались, словно четырехметровый гигант. Мне казалось, что комната со всем ее содержимым медленно поднимается. Меня клонило в сон, но мое самочувствие оставалось нормальным. Я не ощущал никаких перемен в моем организме, но зато все, окружавшее меня, приобретало чудовищные пропорции.

Можете ли вы представить человеческое существо высотой в тридцать метров? Именно такими вы мне казались, когда я встал на шелковый платок и попрощался с вами.

Справа от меня располагалось кольцо. Я довольно медленно направился к нему, но кольцо в моих глазах становилось все больше и больше, расстояние между ним и мной не сокращалось, а все больше увеличивалось. Тогда я побежал и, когда мне удалось достигнуть кольца, без особых усилий подпрыгнул и зацепился за его край.

Я физически ощущал, как с каждой секундой кольцо увеличивалось в размерах. Затем мне удалось вспрыгнуть на поверхность кольца, и я осторожно, стараясь соблюдать равновесие, направился к месту, где на кольце была царапина. Я заметил, что перемещаюсь по узкой дороге, которая постепенно расширяется. Почва под моими ногами напоминала бугристый желтоватый кварц. У подножия выпуклой части простиралась черная блестящая равнина. Вершины окаймлявших ее хребтов загадочно светились. С одной стороны черная равнина доходила до горизонта, а с другой она представляла собой некую долину, окруженную желтой блестящей стеной.

С каждым шагом почва становилась все более бугристой, что представляло для меня определенные трудности. Мне приходилось постоянно наклоняться вправо, чтобы не упасть. Я ускорил шаг и вдруг с удивлением обнаружил тропинку, выложенную из камней. Пройдя по ней совсем немного, я убедился, что она ведет к расселине, через которую я мог проникнуть внутрь кольца.

Щель тянулась приблизительно метров на тридцать. Итак, моя первая цель была достигнута. Я находился внутри золотого кольца. Но это было лишь начало моего путешествия. Я сел на край пропасти и внимательно изучил расселину, которая на моих глазах становилась все шире и глубже. Мне необходимо было спуститься вниз, если я хотел достигнуть самого дна. Почти шесть часов я спускался по довольно крутому склону. Предметы, окружавшие меня, перестали увеличиваться и расти в моих глазах, из чего я сделал единственно верный вывод, что действие таблеток прекратилось. Размеры моего тела уже не изменялись. Небесный свет едва проникал в каньон. Над головой я видел лишь узкую полоску тусклого голубого цвета. Но больше всего меня поразило то, что, хотя в расселине царила почти полная темнота, меня окутывало странное свечение, исходящее от скал, камней, почвы.

Я не сказал вам, господа, что, выбирая кольцо как предмет изучения под микроскопом, на месте царапины я сделал дополнительное углубление. Именно в это место я направлял каждый вечер окуляр моего микроскопа. Теперь моей задачей было отыскать эту выемку. К счастью, мне не составило большого труда найти ее. Это была почти круглая впадина со светящимися стенками, диаметр которой составлял семь-восемь километров. Я не представлял себе, каким образом смогу спуститься туда.

Теперь к мучившей меня сонливости добавилась и естественная физическая усталость. Силы мои были на исходе, и я не в состоянии был противостоять натиску окутывающего меня сна. Мне казалось, я прилег лишь на секунду, но, очевидно, мгновенно потерял сознание и проспал очень долго. Отчетливо помню отвратительное ощущение скольжения, мучившее меня во сне. Мне казалось, что в течение многих часов я скольжу вниз головой. Поверьте, это было жутко и страшно. Я хотел проснуться, но все мои попытки так и не увенчались успехом. Затем наступило полное забвение.

Когда я вновь пришел в себя, то обнаружил, что лежу на незнакомой поверхности, усыпанной гладкими и блестящими камешками. С головы до ног я был покрыт кровоточащими ранами, синяками, порезами. У меня был еще более жалкий вид, чем после возвращения сюда. Усилием воли я заставил себя подняться и осмотреться. Почва склона, по которому я спускался во сне, представляла собой гладкую субстанцию, напоминающую черный мрамор, и отличалась разнообразием. Она была то ровной и блестящей, как поверхность металла, то бугристой и волнообразной. Вдалеке тянулась длинная цепочка гор. Превозмогая боль, которая охватила все тело, я решил двигаться в выбранном направлении. Я шел по местности, бывшей некогда густым лесом, но теперь почему-то полностью опустошенной. Иногда на пути изредка попадались уцелевшие деревья, но в основном повсюду были видны лишь стволы сломанных, раздавленных, вырванных с корнем деревьев, наполовину засыпанных землей. Не могу вам передать, господа, впечатление сверхъестественной мощи подобного явления. Никакие бури и молнии или другая природная стихия не могли бы породить и частично разрушение, которое я наблюдал перед собой.

Я осторожно взобрался на поваленный ствол. Отсюда, с высоты, можно было отлично обозревать всю панораму. В трехстах метрах от меня начинался густой девственный лес. За моей спиной приблизительно на километр простиралась полоса леса, уничтоженного таинственной силой.

Через час, а это был самый изнурительный час за все время моего путешествия, мне удалось выйти на опушку густого леса. На одном из деревьев я заметил вьющееся по стволу растение с серыми ягодами, напоминавшими мне по виду и по вкусу черную смородину. Чтобы подкрепить силы, мне пришлось съесть достаточно большое количество этих ягод.

Поначалу мне показалось, что в лесу нет никаких признаков жизни. Но прислушавшись, я различил звуки, издаваемые насекомыми, а затем увидел и несколько пролетевших над моей головой птиц.

Возможно, господа, я описываю вам привычный земной пейзаж, но вопреки своей воле. Вы помните, что над моей головой не было голубого неба, кругом царили темнота, мрак. И тем не менее, благодаря таинственному свечению, о котором я уже неоднократно упоминал, у меня создалось впечатление, что все происходит при привычном дневном свете. Рассматривать и изучать окружавшие меня предметы не представляло ни малейшего труда. По отношению к моему росту деревья казались невероятно большими, с ровными стволами. За исключением самого верха, ветки отсутствовали на всем протяжении ствола. Многие из них, серо-голубого цвета, были обвиты уже упомянутыми мной растениями с серыми ягодами. Доминирующим цветом в лесу был голубой, а отнюдь не зеленый, как в привычном для нас мире. Землю покрывал ковер из сухих листьев и мягкого серого мха. Мне попадались и серо-голубые грибы, но я остерегался их пробовать. Пройдя в глубь леса около трех километров, я неожиданно вышел на берег реки, серебряная поверхность которой излучала характерное фосфоресцирующее свечение. Вода в реке была чистая и свежая, и я с огромным удовольствием утолил мучившую меня жажду. После длительного и изнурительного путешествия я чувствовал себя уставшим и не способным продолжать путь. Удобно расположившись на мягком сером мху на берегу, я заснул глубоким и крепким сном.

Лильда

Я проснулся от того, что кто-то ласково гладил мое лицо и волосы, мгновенно вскочил и протер глаза, еще не отдавая себе отчет, где нахожусь. Когда я смог, наконец, полностью прийти в себя и окончательно освободиться от сна, то увидел лицо девушки, сидящей на земле напротив меня. Вы, наверно, догадались, господа, что я тотчас узнал ее. Да, это была она, девушка, за которой я наблюдал в микроскоп. Она не испытывала страха или удивления при моем внезапном появлении. Об этом свидетельствовал ее спокойный и безмятежный вид. На девушке была та же одежда. Меня поразила ее хрупкая красота, но теперь она показалась мне еще более привлекательной и очаровательной. Бросалась в глаза и другая деталь — молодая женщина выглядела значительно старше. Казалось, она постарела на несколько лет с тех пор, как я видел ее в последний раз. Однако, вне всякого сомнения, это была та прекрасная девушка, за которой я наблюдал через увеличительное стекло микроскопа.

Несколько секунд в тишине мы внимательно разглядывали друг друга. Потом она ласково улыбнулась мне и протянула руку, что-то говоря на непонятном языке. У нее был мягкий и мелодичный голос, а ее слова казались мне прозрачными; мне трудно подобрать более точное описание. Я ничего не понял из сказанного девушкой потому, что то ли слова были не известны мне, то ли интонация ее речи не походила ни на какую, ранее мне знакомую. Однако разделявший нас языковой барьер не стал непреодолимым препятствием. Вообразите, не я, а она впоследствии легко овладела нашим языком.

Молодой Человек облегченно вздохнул. А Химик, выпив еще одну рюмку коньяка, продолжал свой рассказ:

— Мы сразу стали добрыми друзьями. И по ее отношению ко мне было видно, что девушка догадалась, откуда и зачем я проник в ее мир. Наша первая попытка общения вызвала у нас смех. Но иногда по жестам, мимике она догадывалась о значении непонятных для нее слов и тогда радостно взмахивала руками, напоминая расшалившегося ребенка. Мне удалось понять, что девушку зовут Лильда и что живет она довольно далеко отсюда. Наконец Лильда с видом собственника, что доставило немалое удовольствие мне, взяла меня за руку и потащила куда-то.

Когда мы прошли несколько сот метров по лесу, я заметил, что Лильда подвела меня ко входу в грот или туннеля, идущего вниз под углом около двадцати градусов.

Мы находились на глубине пятнадцати метров среди кристаллических скал. Вокруг я не заметил никакого источника искусственного света, однако все вокруг в пещере было хорошо освещено. Это объяснялось тем, что от каждой минеральной частицы здесь исходило фосфоресцирующее излучение, природа которого для меня оставалась пока тайной. Мы шли по многочисленным подземным туннелям. На своем пути мы встречали мужчин и женщин — жителей мира золотого кольца. Все они были одеты так, как и Лильда. Мужчины носили волосы до плеч. Позже я смог заметить, что кожа у них была более серой и грубой, чем кожа женщин, отличающаяся прозрачностью и перламутровым оттенком. По своему телосложению мужчины казались несколько худощавыми, но были стройными, с отлично развитой мускулатурой.

Все, кого мы встречали на своем пути, вызывали у меня чувство симпатии. Они, не скрывая жгучего любопытства, рассматривали меня с головы до ног. Очень часто нас останавливали небольшие группы забавных людей. Бледность моей кожи, напоминавшей мел и разительно отличавшейся от привычной им, веселила их и одновременно смущала. Но все они относились ко мне с подчеркнутым уважением и почтительностью. Позже я догадался, что этому способствовала Лильда, представлявшая меня своим друзьям и объяснявшая цель моего визита.

Наконец мы добрались до одного из обширных подземных перекрестков, заполненного огромной толпой. В стороне, в нише скалы, местный оратор, страстно жестикулируя, выступал с речью перед народом. Мы обогнули толпу, чтобы пройти в другой туннель, еще дальше уходивший в глубь земли. Я настолько был поглощен необычностью всего увиденного, что даже не чувствовал усталости, хотя мы с Лильдой прошли большое расстояние. Я не испытывал также ни малейшего страха. Искренность и любезность всех этих людей, дружеская и наивная непосредственность моего гида очаровали меня.

Едва Лильда и я успели зайти в туннель, как за нашими спинами раздались глухой грохот барабанов, резкая музыка, крики и овации. Нас с радостными криками догоняла толпа. Лильда, крепко сжав мою руку, стремительно бросилась бежать, увлекая меня за собой. Толпа вокруг становилась все больше, люди давили и толкали друг друга.

Однако я быстро понял, что намного физически сильнее местных жителей. Мне без особых усилий удалось растолкать любопытных и расчистить проход для нас с Лильдой. Они не сердились на меня и не выражали своего неудовольствия, несмотря на решительность моих действий. Должен признаться вам, господа, что еще никогда мне не доводилось встречать у людей такого благодушия и чувства юмора.

Вскоре толпа образовала вокруг нас такое плотное кольцо, что мы ни на шаг не могли продвинуться вперед. Тогда Лильда, хлопнув три раза в ладоши, произнесла несколько слов твердым и властным голосом. Довольно быстро люди расступились, а мы с девушкой поднялись по узкой каменной лестнице и очутились на созданной самой природой площадке, в пяти-шести метрах над головами людей. На площадке торжественно восседали несколько важных сановников. Лильда приветствовала их. Нам уступили место напротив парапета. Осмотревшись, я понял, что мы находимся у поперечного прохода, намного более широкого, чем те, которые мы с Лильдой уже пересекли. И здесь мне пришлось испытать настоящее потрясение. К этому туннелю торжественным маршем шли солдаты, которых толпа встречала несмолкающими овациями. Воинственный пыл жителей и то, что он в себе таил, вызвали у меня настоящий шок. До сих пор я был свидетелем лишь дружеской любезности миролюбивого народа, чья жизнь казалась лишенной той жестокой борьбы за существование, которой полностью подчинен наш с вами мир, господа.

Я был почти уверен, что этот мир достиг того золотого возраста, когда общество смогло избавиться, наконец, от страха, ненависти и зла. Казалось, все это исчезло здесь давно, если вообще когда-нибудь существовало. Разочарование мое было безграничным.

Когда солдаты скрылись в просторном туннеле, толпа стала рассеиваться. Сановники, восседавшие на площадке, собрались уже уходить, когда Лильда подвела меня к одному из них. Вельможа был приблизительно одного роста со мной и носил обычную тунику, предназначавшуюся для обоих полов, но богато украшенную разноцветными жемчужинами. На груди у него висел загадочный, слегка выпуклый каменный талисман — видимо, некий отличительный знак.

После объяснений Лильды он подошел ко мне вплотную, с улыбкой положил руки на плечи и произнес слова приветствия. Потом сановник протянул мне руку, показав ладонью некий знак, как и Лильда при нашей встрече. Я точно повторил этот жест, приветствуя его в свою очередь. Таким же образом Лильда представила меня двум другим важным лицам. Мы спустились с каменной лестницы и вошли в незнакомый мне, но такой же огромный, как и все остальные, туннель, где я увидел нечто похожее на повозку. Это средство передвижения было сделано из дерева, а куча сухих листьев заменяла подушки. Кивком головы Лильда предложила мне сесть в повозку и села сама. Это транспортное средство имело полозья, одно из которых, шириной в полметра, было из шлифованного камня, а два других, более узких и коротких, находились с обеих сторон повозки в задней ее части.

Два каких-то животных, похожих на наших северных оленей, но серого цвета и без рогов, были впряжены в это своеобразное средство передвижения. Слуга почтительно приветствовал Лильду низким поклоном. Он тоже сел в повозку, устроившись на небольшой скамейке. Наше путешествие длилось больше часа. Основание туннеля было гладким, и мы легко, с большой скоростью скользили по склону подземного прохода. Сопровождавший нас поддерживал равновесие, пересаживаясь то на одну, то на другую сторону, когда повозка сильно наклонялась.

Наконец, туннель кончился и мы очутились на свежем воздухе. Перед моим взором появился привычный земной пейзаж. Мы вышли на берег спокойного озера. Вдали была видна холмистая равнина, заросшая деревьями. Чуть ближе, на берегу озера, я заметил группу низких домиков с плоскими крышами. Один из них, самый большой, располагался на высоком холме.

Над нами простиралось безоблачное небо. И я различил на небосклоне несколько тусклых звездочек, отражавшихся на гладкой поверхности озера.

Мир в кольце

Химик прервал рассказ и закурил новую сигару.

— Может быть, господа, у вас возникли ко мне вопросы?

Врач, сидевший, задумавшись, в кресле, первым прервал молчание:

— У вас уже, наверно, есть гипотеза о строении того мира. Например, когда вы вышли из туннеля, вы находились в нем или вне его?

— И вы увидели то же самое небо, что и в лесу? — спросил в свою очередь Бизнесмен.

— Нет, все было так, как вы наблюдали в микроскоп? нетерпеливо спросил Молодой Человек.

— Все ваши вопросы можно свести в один. Но это будет вопрос вопросов. Нет, друзья мои, у меня еще нет никакой стройной теории. Надо сначала упорядочить и систематизировать свои наблюдения. Но одна деталь, отпечатавшаяся в моем сознании, указала мне признак, позволивший понять данную вселенную. Я могу дать объяснение того, что составляет веру местного народа.

— Что же? — спросил Молодой Человек.

— Когда я изучал окружающее меня, я заметил, что отличает этот мир от всего виденного мной раньше. Как вы прекрасно знаете, господа, на нашей планете горизонт представляет собой прямую линию на границе неба и земли. Мы находимся на выпуклой поверхности. Когда же я смотрел на тот пейзаж, несмотря на отсутствие лунного света, мой взгляд простирался на многие километры. У меня было ощущение, будто я нахожусь в центре огромной неглубокой впадины. Земля поднималась вокруг меня. Линия горизонта отсутствовала, все терялось в каких-то сумерках. Таким образом, я был на вогнутой поверхности внутри, а не вне мира.

Ситуация, как я сейчас ее понимаю, была следующей: если считать тот микроскопический рост, которого я достиг, за метр восемьдесят, обычный мой рост, то с момента моей встречи с Лильдой мы опустились с ней на несколько тысяч километров. А, кстати, где кольцо?

— Вот оно, — сказал Молодой Человек, протягивая его Химику.

— Оно теперь мне еще дороже, — мягко улыбнувшись, произнес Химик и надел кольцо на безымянный палец.

— Еще бы, конечно! — воскликнул Молодой Человек.

— Вы легко поймете, каким образом мне удалось преодолеть такое расстояние, если обратите внимание на тот факт, что в первые часы моего пребывания в кольце я все-таки сохранял относительно большой рост. Сначала я пересек засушливую пустыню, созданную из того, что мы называем золотом. Затем я проник в еще не исследованную область во внутренней части атома кольца. От того места, где я впервые увидел лес, как мне позже объяснили, местность была заселена на сотни километров. Со всех сторон ее окаймляла пустыня, через которую никто и никогда до меня не проходил.

Эта поверхность представляла собой внешнюю часть Ороиды, как называли свою страну жители кольца. Здесь между внутренней и внешней частями страны всего лишь несколько километров.

В городе Арит, куда Лильда привела меня сначала и где я впервые увидел внутреннюю поверхность, кривизна последней немного больше, чем на Земле, но, как я уже говорил, имеет противоположное направление.

— Каков размер неба и пространства, заключенных в этой чаше, как вы думаете? — спросил Врач.

— Судя по кривизне поверхности, в Арите он составляет около десяти тысяч километров в диаметре.

— А внутренняя часть полностью исследована жителями золотого кольца? — поинтересовался Молодой Человек.

— Нет, лишь небольшая территория. Жители Ороиды не склонны к приключениям и не любят подвергать себя риску. В стране живут только две национальности общей численностью около двенадцати миллионов. И ни одна из них никогда не испытывала недостатка в территории.

— Ну, а звезды? — рискнул задать вопрос Молодой Человек.

— Я думаю, что они формируют солнечную систему, подобную нашей. Существует центральная звезда — солнце, вокруг которой вращаются остальные. Но вы, надеюсь, понимаете, что миры, заключенные в звездах, бесконечно малы, если сравнивать их с Ороидой. А жители звезд — столь же крошечные по сравнению с жителями золотого кольца, как малы последние по сравнению с нами.

— Ради всего святого! — воскликнул Банкир. — Остановитесь, я вас умоляю!

— Расскажите нам о Лильде, — взмолился Молодой Человек.

— Вы проявляете слишком откровенный интерес, — засмеялся Химик. — Итак, причудливая повозка доставила нас прямо в Арит. Низенькие домики с одинаковым архитектурным решением были построены из полированного камня. Этим же камнем были вымощены улицы города. Все блестело чистотой. Первое впечатление от города было таким, будто его строили из недавно отполированного, но непрозрачного стекла.

Вокруг нас собрались дети, с любопытством разглядывавшие незнакомца. Лильда ласково, но властно велела им разойтись и не мешать нам. В этот момент мы подходили с ней к зданию, похожему по своей архитектуре на замок или крепость. Я догадался, что Лильда скорее всего была дочерью знатного и влиятельного господина и придворной дамой.

— Так там существует монархия? — удивился Бизнесмен. — Я никогда бы не подумал!

— Лильда называла правителя страны королем. Но правильнее было бы назвать его президентом, так как он избирается народом на срок, соответствующий нашим двадцати годам. Во время пребывания в Ороиде мне посчастливилось получить много разносторонних сведений об этой республике.

Пища жителей не отличается особым разнообразием; она состоит из незнакомых нам овощей и фруктов. Лильда приходила ко мне каждый день, и я понял вскоре, что в глубине души жду, когда король соблаговолит принять меня. Всего за несколько дней девушка достигла такого стремительного прогресса в языке, что я с облегчением отказался от мысли выучить язык жителей кольца. Теперь мы с Лильдой прекрасно общались на нашем с вами языке.

Лильда рассказала мне простую и трагическую историю своего народа, вечную историю попрания прав людей, драму доверчивого народа, наивно полагавшего, что все другие народы придерживаются тех же правил и живут по законам справедливости. В течение тысячелетий, с того момента, когда творец жизни спустился со звезды, чтобы населить их мир мыслящими существами, жители Ороиды вели мирное и безмятежное существование, не опьяняемые жаждой заманчивых приключений, жаждой познания неосвоенных земель, в изобилии окружавших их страну. Никакие дикие и хищные звери не обитали в лесах. Плодородная и благодатная земля, мягкий климат — все способствовало тому, чтобы жители питали друг к другу самые нежные и благородные чувства. Жизнь была такой счастливой, такой приятной и легкой, что почти отпала необходимость в составлении кодекса многочисленных законов. Нарушение установленного радостного и счастливого уклада жизни было просто невозможным. Удивительный и не доступный для нашего понимания факт, господа, — никто из жителей не стремился к власти над другими. В стране царило равноправие и равенство. Ею управляли мудрые и заслужившие авторитет старейшины, почитаемые и любимые народом.

И вдруг наступило страшное пробуждение после векового мирного сна!

Из неизвестности внезапно пришла другая нация, чтобы покорить людей Ороиды. Легко ранимый, как несправедливо наказанный ребенок, народ Лильды начал уступать натиску пришельцев. Похищение большого количества женщин, что, казалось, и было основным стремлением завоевателей, явилось достаточным раздражителем. В душах миролюбивых мужчин Ороиды впервые проснулся гнев, и все они в едином порыве окунулись в тот ужас, что называют войной.

После победы над малитами в стране снова наступил мир и покой. Но коренные жители Ороиды не извлекли из войны никакого урока. Их сердцами опять овладело чувство, свойственное детям, что жизнь — всего лишь приятная и безобидная игра. В отношениях между ороидянами и малитами произошли изменения: малиты со временем все больше и больше расширяли границы своего государства за счет Ороиды. Между двумя соседними народами установились торговые отношения. Однако малиты, ослепленные инстинктивным стремлением к власти, желанием покорять других, считали себя высшими существами и по-прежнему ненавидели простых и миролюбивых ороидян.

О дальнейшем ходе событий вы можете легко догадаться, господа. Лильда совсем мало рассказывала мне о малитах, но ее нежелание вести разговор на эту тему и плохо скрываемое отвращение были гораздо красноречивее слов.

Четыре года назад, согласно летосчислению жителей кольца, малиты совершили вероломное нападение, и сегодня их войска развернуты в полном боевом порядке всего в нескольких стах километрах от Арита. Вот в таких условиях протекает жизнь обитателей золотого кольца. Согласитесь, господа, ситуация не отличается оригинальностью.

— Да, весьма любопытно, — задумчиво заметил Врач. — Все-таки, как с этой точки зрения влияет на внутренний мир кольца окружение планеты Земля?

— На третий день моего пребывания я удостоился чести получить аудиенцию у короля.

Мы с Лильдой застали монарха сидящим на троне в маленькой комнате, выходившей на широкий двор, где собралась и томилась в нетерпении толпа верноподданных.

Должен вам признаться, господа, что Лильда видела во мне мессию, пришедшего, чтобы спасти ее народ от уничтожения. Она принимала меня за сверхъестественное существо, но, если хорошо призадуматься, так ведь оно и было в действительности.

Несколько недель подряд, до того дня, когда Лильда впервые нашла меня спящим на берегу реки, она ежедневно приходила сюда, как фанатичная паломница в святое место. По словам девушки, уже не один год у нее было предчувствие нашей встречи, а научные предположения отца девушки привели ее к мысли, что ждать моего появления необходимо на внешней стороне их мира. Прелюбопытная деталь, господа, — Лильда прекрасно помнит, при каких обстоятельствах у нее впервые возникло таинственное предчувствие мессии. Рассказывая мне об этом, девушка с поразительной точностью описала сцену в гроте, происшедшую в тот самый день, когда разбился мой микроскоп.

Король милостиво принял меня и посадил справа от себя на верхней ступеньке лестницы, ведущей к трону. Девушка же села на полу возле наших ног. На вид королю было около пятидесяти лет. Длинные черные волосы волнами падали на его плечи. Он носил обычную тунику, украшенную различными металлическими предметами. На королевском поясе, расшитом жемчужинами и рубинами, висел меч. На ногах Его Величества были надеты кожаные сандалии.

Наш разговор длился около часа. Лильда прекрасно справлялась с ролью переводчика, но должен признаться, что иногда наш разговор заходил в тупик. К счастью, нас выручали природный ум и сообразительность девушки, которая помогала себе и нам жестами и мимикой. Очарование и благородство Лильды, естественность ее поведения, духовное богатство и красота придавали девушке все те качества идеальной женщины, с которой мы так часто спорим.

Да, друзья мои, Лильда очаровала меня и красотой, и умом. Хотя дальнейшее продолжение моего авантюрного путешествия может быть связано с опасностью… Но теперь Лильда — самое главное в моей жизни, и как только будет возможность, я вернусь туда, чтобы разыскать девушку.

— Браво! — воскликнул Молодой Человек. — Но почему же вы не привели ее с собой на этот раз?

— Юноша, позвольте ему завершить свой рассказ, — запротестовал Врач. Молодой Человек разочарованно вздохнул.

— Во время нашего разговора я понял, что Лильда сказала королю, что именно я — тот человек, который поможет разгромить всех врагов, угрожающих независимости Ороиды. Улыбнувшись, король сообщил мне, что восхитительная переводчица заверила его в этом. Переведя мне последние слова, Лильда покраснела. В эту минуту она была так обворожительна, что я не удержался — обнял и поцеловал девушку. Столь смелое и своеобразное мое поведение очень удивило короля, а еще больше саму Лильду. Очевидно, ни Его Величество, ни Лильда не знали о значении поцелуя, но девушка догадалась (я это заметил по ее реакции), какие чувства владели моим сердцем.

В самых простых выражениях, чтобы Лильда могла перевести мои слова, я объяснил королю, что готов помочь ороидянам и сделаю это с радостью. Рассказал я королю и о своей способности изменять размеры своего тела за несколько секунд. Поначалу это было выше понимания короля, но наконец он понял меня или сделал вид, что понял. А может быть, просто поверил мне на слово.

Вскоре мы приступили к обсуждению практической стороны вопроса. Я не особо задумывался о каких-либо деталях, мне казалось, что смогу справиться с порученной мне задачей. Достаточно, чтобы мой рост достиг тридцати метров, и я легко расшвыряю вражеские войска, как безобидные детские игрушки.

Король поинтересовался, каким образом я собираюсь реализовать свои необыкновенные замыслы. Я, как мог, описал наш мир, рассказал о Земле и о том, как мне удалось проникнуть в кольцо. Мне пришлось продемонстрировать свои таблетки. Именно они убедили Его Величество в моей искренности. Король встал с трона и вышел на балкон.

Собравшиеся во дворе верноподданные радостными криками приветствовали появление монарха. Он терпеливо дождался окончания бурной овации, затем поднял правую руку и начал говорить. Взявшись за руки, мы с Лильдой оставались вне поля зрения толпы. Речь Его Величества длилась около десяти минут и часто прерывалась восторженными возгласами и аплодисментами. Затем король сделал повелительный жест в нашу сторону, и мы с Лильдой заняли место рядом с ним на балконе. При нашем появлении толпа не скрыла своего восторга и какой-то исступленной радости.

Несколько позже я познакомился с отцом Лильды, одним из самых умных и образованных людей страны. Он проявил живой интерес к моей скромной персоне и моей истории… Именно отец девушки объяснил мне основные принципы физического строения мира кольца. А я в свою очередь рассказал ему о строении нашей солнечной системы.

В ту ночь шел проливной дождь, это был настоящий тропический ливень. Лильда и я прекрасно понимали друг друга. Мы больше не скрывали своих чувств. Я назвал ей истинную причину своего появления в стране ороидян. С красноречием, на которое раньше не считал себя способным, я описывал Лильде красоты нашего мира, умоляя девушку пойти со мной и разделить мою жизнь. Когда я замолчал, Лильда протянула ко мне руки, словно желая обнять меня. Опьяневший от счастья, я бросился к ней и крепко прижал девушку к своей груди.

За окном по-прежнему лил дождь. Взяв за руку, Лильда подвела меня к окну. Картина ночи, представшая перед нами, поражала своей красотой и необычностью, которые невозможно описать никакими словами. Озеро, окутанное покрывалом серебристого тумана, переливалось мириадами огоньков. На его поверхности были мерцающие блики лунного света. Я взглянул на Лильду, которая, задумавшись о чем-то, любовалась ночным пейзажем. Свет, проникавший в окно, еще больше подчеркивал полупрозрачность ее кожи. В этой загадочной обстановке я был еще раз поражен странной и необычной красотой Лильды. Лицо девушки светилось от счастья, она ласково улыбалась мне.

Химик неожиданно замолчал и погрузился в свои мысли. Потом, как бы очнувшись от сна, он неторопливо продолжил свой рассказ:

— Да, друзья мои. До конца своих дней я не забуду того дождливого вечера, когда мы с Лильдой стояли у окна. На следующий день мне предстояло выдержать бой с малитами. Всю ночь мы разговаривали с Лильдой, и она согласилась идти со мной и покинуть свою страну. Утром дождь прекратился. По извилистой дороге, ведущей к фронту, двигалась вереница машин. Когда они проходили под нашими окнами, я заметил, что они были заполнены ранеными и убитыми солдатами. Лильда дрожала от страха, она крепко прижималась ко мне и умоляла помочь ее многострадальному народу.

Моему выходу из дворца предшествовала торжественная церемония. Я шел по правую руку Его Величества, за ним следовала Лильда. С обеих сторон нас сопровождал почетный караул, марширующий под звуки фанфар. На улицах жители города приветствовали нас радостными криками. Многие забрались на крыши домов, чтобы лучше видеть дворцовую церемонию. Наконец мы вышли за пределы города. Я выбрал подходящее место для того, чтобы на глазах у сотен тысяч ороидян, застывших в ожидании у холма, совершить чудо превращения в великана.

Неожиданно меня охватил жуткий страх. Я вдруг представил свое положение: я был всего лишь чужак в почти незнакомом мне мире, самонадеянно взявший на себя роль мессии-спасителя. Для этого в моем распоряжении имелись химические препараты. Напомню вам, друзья мои, что действие препарата, вызывающего увеличение роста, я еще не успел опробовать на своем организме.

Я осмотрелся. Король терпеливо ждал обещанного подвига. Когда я обратил свой взор к Лильде, ее счастливое лицо, влюбленные глаза окончательно развеяли неуверенность и страх в моей душе. Не обращая внимания на собравшихся, я обнял и поцеловал свою возлюбленную. Затем, сделав королю знак рукой, что готов приступить к эксперименту, я принял совсем небольшое количество препарата. И точно так же, как это делал здесь, в комнате, сел на землю и обхватил голову руками. Я испытывал ощущения, которые уже описывал вам. Подняв глаза, я увидел, что все детали окружавшего меня пейзажа уменьшались так же стремительно, как некогда увеличивались вначале. Теперь Лильда и король едва достигали щиколоток моих ног. По толпе пронесся гул, в котором слышались страх и радость. Я посмотрел вниз и увидел тысячи людей, в панике разбегавшихся в разные стороны.

Все по-прежнему уменьшалось, но уже не столь быстрыми темпами. Вскоре действие таблеток прекратилось. С предельной осторожностью, чтобы не раздавить никого из людей, я опустился на колени. Через несколько минут я отыскал Лильду и короля. Теперь это были крошечные создания ростом, едва достигавшим двух сантиметров. В их глазах я был стопятидесятиметровым колоссом. Я положил на землю ладонь, и Лильда при помощи двух солдат взошла на нее. Я осторожно поднес ладонь к лицу и нежно погладил Лильду мизинцем другой руки. Но, увидев, что она испугана и дрожит, я вернул ее на землю.

В нескольких шагах от моих ног были чудесное озеро и сам город Арит. Теперь я видел также другой берег озера и длинную цепь гор. Смогу ли я точно описать вам противоречивые чувства, овладевшие мной? У меня сложилось впечатление, что я с воздушного шара обозреваю знакомую мне местность. Я чувствовал себя гигантом, попавшим в мир хрупких игрушек.

Я отправился по дороге в путь. Каждый шаг мой превращался в трудноразрешимую проблему, так как повсюду были рассыпаны мелкие деревушки, дома; я не хотел губить лес и наносить вред возделанным полям. Так прошел я около трех километров. Накануне этот же путь казался мне длиной в пятьдесят-шестьдесят километров. Постепенно местность становилась все более необжитой. Мне пришлось пройти еще немного, чтобы увидеть удивительную картину. Перпендикулярно к дороге, по которой я двигался, равнину пересекала извилистая река. На правом берегу раскинулся маленький городок в обрамлении цепочки холмов. Мое внимание привлекло темное пятно на другом берегу. Видимо, это был лес. Оттуда вылетали маленькие камешки, обстреливавшие город. Я осмотрелся и сообразил, в чем дело. Город был осажден, и малиты подвергали его бомбардировке камнями с помощью катапульт. Я сделал всего несколько шагов в сторону леса, и дождь булыжников прекратился. Я склонился над городом, превращенным в руины под градом камней. Улицы были заполнены неподвижными телами. Осторожно приподнял я двумя руками крошечную фигурку. Она оказалась страшно изуродованным телом женщины, которая была мертва. И мне ничего не оставалось, как положить ее опять на землю.

Легкая боль в ноге заставила меня выпрямиться. Булыжник попал в мою берцовую кость. Я поднял камень с земли. Размером он был с ядро ореха, но в глазах Лильды камень был диаметром около четырех метров. Волна неудержимого гнева охватила меня при воспоминании о возлюбленной. Я с силой бросил камень на другой берег. Перепрыгнув одним махом реку, я мягко опустился на лес, словно под ногами находились не деревья, а ковер из папоротника и мха. В порыве ярости я топтал лес ногами, потом, наклонившись, я разбросал в разные стороны сломанные стволы деревьев. Малиты, раздавленные, как насекомые, валялись по всему лесу. Эта жуткая картина вызвала у меня приступ тошноты. Ведь все-таки передо мной лежали люди, хотя и с ноготь на моем мизинце. Я сделал несколько шагов. Крошечные существа, охваченные паникой, разбегались во все стороны. Некоторое время я колебался, не зная, что делать. Но, вспомнив о скором возвращении в наш мир с Лильдой и о своей клятве королю, в которой обещал вернуть независимость ороидянам, я решительно отбросил все терзавшие меня сомнения и угрызения совести. Завоеватели должны быть уничтожены и стерты с лица земли, как грязная нечисть.

Еще в течение двух часов я топтал ногами эту территорию, уже не всматриваясь в то, что происходит у меня под ногами.

Завершив свою жестокую расправу, я вернулся в Арит, терзаемый разными мыслями. Меня приветствовала восторженная толпа. Ороидяне перестали бояться меня из-за моего гигантского роста и совсем потеряли бдительность. Я боялся раздавить ликующих жителей, поэтому каждый шаг давался мне с трудом. Мне потребовалось две дозы препарата, чтобы вернуть себе прежний рост. Я был окружен плотным кольцом ороидян. Каждый из них стремился дотронуться до меня или пожать руку. Радостная весть о моей победе распространилась уже по всему городу. К энтузиазму и чувству благодарности теперь добавилось чувство почти ритуального обожания, словно я был неким божественным существом.

Король и Лильда встречали меня у входа в город. Девушка бросилась в мои объятия, плача от счастья и от того, что она вновь видит меня.

Не стану останавливаться на подробностях торжественной церемонии в честь победы, одержанной над малитами. Жители страны, как мне показалось, не придают особого значения помпезным публичным церемониям и разного рода манифестациям. Король с балкона произнес весьма краткую речь. Ну а вечером народ пировал и встречал возвращавшихся солдат.

Химик подошел к столу и выпил стакан воды. Затем он продолжил свой удивительный рассказ:

— Да, друзья мои, я могу с уверенностью сказать, что в тот незабываемый день я был счастлив безмерно. Просто восхитительно сознавать, что ты — спаситель целого народа.

При этих словах Врач, едва не опрокинув кресло, подбежал к столу и ударил кулаком по нему так, что зазвенели стаканы.

— Вы представляете… вы отдаете себе отчет в том, что вы значите теперь для нашей цивилизации?! — закричал он.

На лице Банкира отразилось крайнее удивление столь странным поведением обычно хладнокровного Врача.

— Каких-нибудь несколько пилюль, — возбужденно продолжал Врач, — и вы сможете уничтожить одним ударом ноги все города и дома любого неприятеля.

В комнате установилась тишина. Присутствующие беспокойно переглядывались, пораженные теми безграничными возможностями, что открывались перед ними.

«Я должен вернуться…»

Фантастическая, немыслимая перспектива спасения человечества, собственного мира благодаря гениальному открытию их друга занимала мысли всех собравшихся в комнате. Однако спустя некоторое время, оправившись после своего рода потрясения, друзья Химика попросили его продолжить рассказ.

— Последний вечер я провел с Лильдой, мечтая о нашем возвращении и строя планы на будущее. Должен признаться, господа, что за все время моего пребывания в мире кольца меня не покидали страх и беспокойство. Я пытался представить, как все должно произойти, и чем больше я думал об обратном путешествии, тем более опасным оно мне представлялось.

Вы должны понимать, что в первый раз, когда мой рост уменьшился, я должен был спускаться, скользить или катиться вниз. Но теперь, при возвращении, мне необходимо было подниматься вверх. Воображение рисовало мне тягостную картину мира, который готов раздавить меня, навеки похоронить под обломками скал, прежде чем я смогу достичь необходимых размеров.

Обсуждая все волнующие меня проблемы с Лильдой, я осознавал, какой опасный путь нам предстоит. Любуясь изящной фигурой девушки, я понимал, что не имею права подвергать ее тяжелым и рискованным испытаниям. Мысль о том, что с Лильдой может что-то случиться по моей вине, была невыносима. Помимо этих сомнений, меня мучил еще один весьма важный вопрос. Прошла неделя, как я расстался с вами в этой комнате, а вы по нашей договоренности должны были ждать меня два дня. Я предполагал, что время здесь течет быстрее и, вероятно, назначенный срок еще не истек, но полной уверенности у меня в этом не было. Чем это грозило мне, вы понимаете. Могло случиться и так, что я окажусь на поверхности кольца в тот момент, когда кто-то из вас будет прогуливаться по улице с кольцом на пальце. Нет, я был не в состоянии представить нас с Лильдой в подобной ситуации. И тогда я попытался поделиться с девушкой мучившими меня сомнениями. Удалось убедить ее, что будет лучше, если она останется и дождется меня. Я обещал моей возлюбленной, что обязательно вернусь. Она долго ничего не отвечала, а только внимательно слушала и смотрела на меня большими лучистыми глазами. Внезапно девушка бросилась ко мне, уже не пытаясь скрыть своих слез. Прижавшись ко мне, она рыдала, а я едва сдерживал слезы, готовые брызнуть из моих глаз. Я успокаивал ее, такую хрупкую и нежную, похожую в своей печали на земную женщину и вместе с тем такую загадочную и удивительную в своей таинственной красоте. Постепенно Лильда успокоилась, перестала плакать и вот уже ободряюще улыбнулась, надеялась утешить и себя, и меня.

На следующее утро я покинул город. Через все туннели меня провела Лильда. Она сопровождала меня до самого берега той реки в лесу, где мы впервые с ней встретились. Здесь мы расстались. И я еще долго смотрел на удаляющийся от меня маленький силуэт моей возлюбленной. Я принял решение возвращаться той же дорогой и пошел к опустошенному лесу, лишь один раз сделав небольшой привал, чтобы восстановить силы. Кругом в изобилии росли ягоды, о которых я уже упоминал раньше. Вскоре я достиг леса, где повсюду валялись стволы сломанных деревьев. Здесь, в лесу, я принял первую дозу препарата. И через несколько минут огромные стволы деревьев превратились в маленькие веточки под моими ногами.

Теперь мне нужно было отыскать крутой склон, с которого я спускался. Через несколько часов я, наконец, дошел до того места, где обломки скал указывали, что я был здесь прежде. Скалы казались мне намного больше, чем в первый раз. А это значило, что еще не достиг нужных размеров.

Охваченный паникой, я выпил сразу двенадцать пилюль, что вызвало у меня приступ ужасной, дурманящей тошноты. Я впал в забытье. Когда же я открыл глаза, мне показалось, будто горы надвигаются на меня, но, слава Богу, они все-таки уменьшались, а склон укорачивался сам собой. Прямо передо мной появилась вершина возвышенности. Земля дрожала под ногами. Мне приходилось часто лавировать, чтобы не споткнуться о камни, сыпавшиеся на меня и крошившиеся под ногами, Я все время должен был отступать от надвигавшегося на меня склона. Когда я обернулся, жуткий страх сковал мою волю: черная зловещая стена окружала меня. Она возвышалась над моей головой примерно на двести метров. С дрожью во всем теле я наблюдал, как она все больше наклоняется в мою сторону, чтобы навеки похоронить меня под своими обломками. Обезумевший, не отдающий себе отчета в том, что происходит, я судорожно оглядывался по сторонам, пытаясь найти спасительный выход. Но повсюду на меня надвигалась только черная скалистая стена. В отчаянии я готов был плакать. Наверно, я потерял сознание. Тем не менее, когда я пришел в себя, окружавший меня пейзаж совсем не изменился. Я лежал на дне глубокой расселины. Черная стена, перпендикулярная ко дну, не исчезла. Я не знал, как выбраться наверх по гладкой и блестящей стене. Действие пилюль затормаживалось, поэтому теперь все вокруг перестало качаться и прыгать у меня перед глазами. Это, безусловно, позволило мне сориентироваться.

Постепенно сковывавший мою волю страх отступил. Теперь я прекрасно ориентировался в пещере и мог определить все необходимые мне расстояния. Приняв еще две пилюли, я решил дождаться окончания их действия и не предпринимать никаких попыток выбраться из злосчастной пещеры. После привычных ощущений тошноты и слабости, которые быстро прошли, у меня появилось достаточно сил и энергии, чтобы продолжить свой путь.

Теперь высота стены, окружавшей меня, составляла лишь около пятнадцати метров. Несколько шагов… и я смог уже коснуться руками гладкой стены. Поверьте мне, господа, насколько ужасающе это чувство — находясь на дне колодца (а пещера похожа именно на колодец), видеть, как на тебя, словно под действием непреодолимых сил, надвигаются скалы, готовые в любую минуту сомкнуться. После того как я принял последние пилюли, выход из пещеры приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки. Я подпрыгнул и зацепился за край колодца. Собрав последние силы, я подтянулся и навзничь упал на землю. Теперь я оказался на самом дне царапины на кольце, похожей на узкий длинный проход шириной в двадцать метров. Подняв глаза, я увидел над собой белое, залитое светом небо. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что это не что иное, как потолок нашей комнаты. Чтобы выбраться из царапины на поверхность кольца, я должен был принять еще одну дозу препарата, что я и сделал.

За час подъема мои кожаные сандалии порвались, везде на теле появились раны и ссадины. Я поднимался еще несколько часов. Мне пришлось еще два раза принять препарат, так как стены были настолько гладкими, что при небольшом росте мне трудно было найти точки опоры. Наконец, закончив подъем, обессиленный, я выбрался на поверхность золотого кольца. Ну а все остальное, друзья мои, вы знаете. Через несколько минут я был уже среди вас.

Химик замолчал и посмотрел по очереди на каждого из своих друзей:

— Теперь вы знаете все подробности моего путешествия. Что вы думаете об этом, господа?

— Жаль, что вы не смогли привести с собой Лильду, — пробормотал Молодой Человек.

— Было бы ужаснее, если бы я взял девушку с собой и подверг ее жестоким испытаниям, — спокойно возразил Химик. — К тому же я дал ей клятву вернуться.

— И когда вы предполагаете отправиться обратно? — поинтересовался Врач.

— Немедленно, как только это будет возможным. Думаю, через два или три дня, — ответил Химик.

— Но как же вы решитесь на это? Наша цивилизация нуждается в вашем открытии, это же настоящий переворот в современной науке. Вы не имеете права покидать нашу планету, — сказал Бизнесмен.

— Но ведь и Лильда нуждается во мне, — возразил Химик. — Я дал ей клятву, а вы совсем не принимаете в расчет мои чувства. Поймите же меня, господа! Я не уклоняюсь от борьбы за демократию и справедливость. Это было бы абсурдным. Но мой долг найти Лильду, а через восемь дней я с ней вместе вернусь.

— Но эти восемь дней могут стоить жизни тысячам людей, тогда как в вашей власти спасти их. Вы задумывались над этим?

Химик покраснел.

— Друзья мои, я отдаю себе отчет в важности спасения целого народа. Но если передо мной стоит необходимость выбора между жизнью тысяч людей, чуждых мне, и жизнью Лильды, которая зависит только от меня, я выбираю последнее.

— Господа, пожалуй, наш друг прав, — спокойно заметил Врач, и Молодой Человек тут же согласился с этим.

Два дня спустя в том же клубе вновь собрались друзья Химика. Ужин проходил в молчании. Первым его нарушил Химик.

— На этот раз, господа, я прошу ждать меня ровно неделю. Вас четверо, а это значит, что каждый должен будет вести наблюдение по шесть часов в день. Да, в этот раз я предполагаю пробыть в мире кольца неделю. Ведь может случиться, что я уже больше не попаду туда. Поэтому в интересах науки я хочу узнать и увидеть как можно больше. Мой первый визит был таким кратким, удивительным и необычным. Мне практически ничего не удалось узнать. Я рассказал вам немного об истории Ороиды. Но у меня нет никакого представления об искусстве, науке, философии, экономических и социологических проблемах мира кольца. Без сомнения, уровень развития ороидян ниже, чем нашей нации. И все-таки жители золотого кольца владеют секретом, которым мы не обладаем, а может быть, и не обладали никогда. Секрет совсем простой, но пока не доступный для нас — всепрощающая любовь к людям, себе подобным, великое милосердие. Да, друзья, их мир, этот мир заслуживает внимания!

Банкир погрузился в свои мысли. Сегодня он выглядел как никогда озабоченным.

— А ваши формулы, хранящие секрет состава химических препаратов, где они? — спросил Банкир.

— Формулы здесь, — улыбнувшись, сказал Химик и показал на свой лоб. — Они у меня в голове.

— А вам не кажется, что будет лучше, если вы оставите формулы нам? В путешествии вы подвергаете себя опасным испытаниям… Непредвиденные случайности… И никто не знает… — запнулся на полуслове Банкир.

— Друзья мои, я очень хочу, чтобы вы поняли, — вновь заговорил Химик, заметно волнуясь, — я не в праве оставить разработанные мной формулы, если от них зависит моя жизнь и жизнь Лильды, Здесь вы еще не ощущаете различий между жизнью индивидуума и существованием народа. Я прекрасно знаю всех вас, но при знании формул в вашей власти будет уничтожить целые нации, установить безграничное господство над вселенной, завладеть всеми сокровищами мира. Моим препаратам можно найти применение как в великих целях добра и справедливости, так и для удовлетворения самых низких желаний. Оставить формулы — это значит взять на себя слишком большую ответственность. Я могу рисковать собственной жизнью, но жизнью целых народов — никогда!

— О, я знаю, что бы я сделал, владея этими, поистине волшебными формулами! — воскликнул Молодой Человек.

— Но, к сожалению, я так и не узнаю этого, — спокойно возразил Химик. — Надеюсь, вы разделяете мое мнение?

Из присутствующих лишь Банкир не поддержал Химика и по-прежнему настаивал на том, чтобы ученый раскрыл формулы препаратов.

— Господа! Осталось совсем мало времени до моего отправления. Прежде чем мы снова расстанемся, вы, наверно, хотите еще что-нибудь сказать мне на прощание? — спросил Химик и начал снимать с себя верхнюю одежду.

— Очень вас прошу, передайте Лильде, что я горю нетерпением познакомиться с ней, — смутившись, произнес Молодой Человек. Все присутствующие в комнате громко рассмеялись.

Когда мебель была расставлена по углам, в центре комнаты расстелили черный шелковый платок и положили на него золотое кольцо. Химик попрощался с каждым из друзей, пожав им руки.

— До встречи через неделю!

Затем он принял пилюли. Все происходило точно так же, как и в первый раз. Не случилось ничего непредвиденного. Затем наступили бесконечные дни томительного ожидания. Каждый из друзей Химика бодрствовал по шесть часов в день, наблюдая за маленьким кольцом на черном платке. Наступил пятый день ожидания, и все надеялись, что Химик появится с минуты на минуту. Но день прошел, а ученый так и не появился. Шестой день тягостного ожидания. Наконец, наступил последний день обещанного возвращения Химика. Четверо друзей в тревоге следили за платком. Напряжение в комнате достигло апогея. Минуты казались часами. Настенные часы пробили полночь, как бы подводя черту под ожиданиями друзей, но они не теряли надежды и наблюдали за кольцом еще целую неделю. На четырнадцатый день они собрались, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Теперь все свидетели эксперимента находились в плену страха и ужаса перед неизвестностью судьбы Химика.

Первым заговорил Врач и сказал то, в чем уже не сомневался никто:

— Я предполагаю, господа, что мы напрасно теряем время. Наш друг не вернется.

Он замолчал и пристально посмотрел на кольцо.

— Друзья мои, кольцо представляет огромную ценность и заслуживает того, чтобы к нему относились внимательно и осторожно. Я не могу даже представить, какие события протекают внутри кольца, зато отлично знаю, что происходит в нашем мире и что значит для нашей цивилизации возвращение Химика. Именно поэтому в сложившихся обстоятельствах я не хочу и не могу отказаться от возможности вести за кольцом постоянное наблюдение. Я собираюсь поместить его в музей и внести средства, необходимые для того, чтобы оно постоянно, день и ночь находилось под наблюдением. Согласны ли вы поддержать мои планы? — спросил Врач, поворачиваясь к Бизнесмену.

— Нет, нас будет трое, — громко сказал Банкир.

И сегодня, если у вас возникнет желание увидеть собственными глазами золотое кольцо, вы можете прийти в музей Американского общества биологических исследований. В самом центре третьего зала вы без труда найдете кольцо, размещенное на черном шелковом платке и накрытое стеклянным колпаком. Воздух под колпаком постоянно обновляется. У платка круглосуточно бодрствуют два служителя музея. И вот вы наклоняетесь, стараясь хорошо рассмотреть кольцо, и при этом невольно думаете о прекрасном мире, заключенном в его атомах. Возможно, вы испытываете священный трепет при мысли о бесконечности и скоротечности жизни, о незначительности и божественном всемогуществе каждого из нас…

Хьюго Гернсбек Смертельный разряд

1 марта

Вчера, сам того не подозревая, Линденфельд подписал себе смертный приговор. Это началось несколько лет тому назад, в университете. Я сносил все его скрытые оскорбления, все обиды. А он всегда выходил победителем. Всегда выигрывал. Я же неизбежно оказывался побежденным, разбитым наголову. В каждом матче, в каждом соревновании он клал меня на лопатки. Так что к концу учебы мы с ним стали заклятыми врагами.

Но благодаря забавному стечению обстоятельств на этом все не кончилось, так как оба мы обосновались в Боуфорде; и благодаря еще одному капризу фортуны, этой безответственной богини, управляющей нашими жизнями, оба почти одновременно стали заниматься одним и тем же делом. Каждому из нас хватило нескольких недель, чтобы заметить друг друга, а потом было уже слишком поздно. Гордость запрещала мне пускаться в какое-либо другое предприятие, поэтому пришлось выдержать удар. За год Линденфельд довел меня до банкротства. Однако это еще можно было бы «проглотить», но только не последнее, самое страшное оскорбление.

Вчера он увел у меня невесту. Этим он подписал себе смертный приговор. Из огромного потока обид, оскорблений и унижений эта пощечина должна стать последней. Чем скорее мир избавится от этого монстра, тем будет лучше.

Пусть только вернется, я убью его собственными руками, но таким изощренным способом, таким изощренным, что только одному ему будет известно, кто убийца. И никто не догадается, как он умер.

Поскольку я ученый, для меня это не составит большого труда. Я использую совершенно новый метод, нечто неслыханное в истории криминалистики. Способ простой. И вместе с тем хитроумный. Весьма хитроумный. И полиция никогда не раскроет, каким образом это было совершено, так как я убью Линденфельда, находясь от него на большом расстоянии.

Вот мой план. Снимаю небольшое чердачное помещение в густонаселенном квартале восточной части города. Постепенно завожу туда техническое оборудование: генератор в пять киловатт, трансформатор в 350 тысяч вольт, конденсаторы и разные другие электроприборы, рассчитанные на высокое напряжение. Как только все будет готово, подсоединяю трансформатор к телефонной линии. Затем звоню Линденфельду, чтобы удостовериться, что разговариваю именно с ним и что он дома один. Мне это несложно сделать, позвоню ему несколько раз. А потом, как только он ответит, мне достаточно бросить трубку и включить ток напряжением в 350 тысяч вольт. Смертоносный ток устремляется по телефонному проводу к дому Линденфельда. Между принимающим и передающим устройствами телефонной трубки возникает продолжительный разряд, а так как голова Линденфельда будет находиться между ними, он будет тут же убит током, но не раньше, чем услышит мой голос.

15 марта

Все готово. Установка на месте. Действует великолепно. Разумеется, я снял эту комнатку на чердаке под вымышленным именем, к тому же изменил внешность. Меня ни в чем не заподозрят, даже если узнают, как убили это животное. Большинство преступников пренебрегают какой-нибудь незначительной деталью. Только не я. У меня все рассчитано. На научном уровне. Тщательно. Добросовестно. Пять минут назад я позвонил по телефону и, изменив голос, спросил госпожу Линденфельд, свою бывшую невесту. Он, собака, ответил, что она вышла.

Набираю «Ривер 26–40». Отвечает он. Я ему говорю:

— Вы знаете, кто я?

Короткая пауза, а затем презрительный смех.

— Конечно! Мой уважаемый старый друг Джон Бернард. Чем заслужил честь?..

Я прерываю его криком:

— Получай, чудовище!

И опускаю рубильник. Ослепительная вспышка, и ток из трансформатора устремляется в телефонную линию. Я убил Линденфельда!

22 марта

Боуфордская Телефонная Компания Боуфорд, Нью-Йорк, 21 марта, 1929

Г-ну Джону Бернарду 16, Лоукаст Авеню Боуфорд, Нью-Йорк

Уважаемый сэр!

Мы получили Ваше интересное письмо, а также рукопись под названием «Смертельный разряд». Вы спрашиваете, можно ли убить человека по телефону, как Вы это описываете в своем ловко придуманном рассказе.

Мы счастливы заверить Вас, что считаем этот метод неэффективным.

Если и имели место отдельные случаи смертельного исхода в результате поражения электрическим током высокого напряжения при замыкании телефонных и электрических линий, то крайне редко.

Причиной тому является тот факт, что ток высокого напряжения, не пройдя и тридцати метров по телефонному кабелю, уходит обычно в землю.

В случае, описанном в Вашей истории, этот воображаемый Линденфельд несомненно слышал в телефонной трубке громкие потрескивания, но ничуть от этого не пострадал.

С уважением

Боуфордская Телефонная Компания

22 марта

(Статья, помещенная в вечернем выпуске «Боуфорд Игл»)

Джон Бернард, 26 лет, житель города, холостой, конструктор электроаппаратуры, был найден сегодня мертвым в одном из чердачных помещений дома 627 на Ист Уортстрит. Его страшно обезображенное тело опознал г-н Генри Линденфельд, который, как мы узнали, является хозяином чердака.

Судя по запечатанному письму, содержавшему рукопись и адресованному Боуфордской Телефонной Компании, становится ясно, что жертва намеревалась убить Генри Линденфельда посредством подключения источника тока напряжением в 350 тысяч вольт к телефонной линии. Позвонив своему недругу, злоумышленник, вероятно, привел в действие ручку трансформатора для того, чтобы поразить электротоком г-на Линденфельда.

Между тем Дж. Бернард вовремя не получил ответа телефонной компании, в котором сообщалось, что его план убийства неосуществим, как это на деле и произошло. Вчера, в 21.30 Дж. Бернард позвонил г-ну Линденфельду и, начав свою речь с угроз, закончил ее следующими словами: «Получай, ничтожный…» На этом разговор оборвался. Линденфельд положил трубку и пошел спать.

Стоило Бернарду включить рубильник, как тут же взорвались сто килограммов опасного взрывчатого вещества, хранившегося этажом ниже. Это случилось, вне всякого сомнения, в результате мощного электрического разряда, пронесшегося по всему проложенному в доме телефонному кабелю. Бернард оказался погребенным под обломками здания и стал, так сказать, жертвой собственной махинации. Похороны состоятся завтра, похоронное бюро «Левитов».

7 апреля

Редакция журнала «Удивительные научные истории»

Г-ну Дэвиду Фрэндли

119, У. 46 Авеню

Спрингфелд, Иллинойс

Уважаемый сэр!

Мы сожалеем о том, что вынуждены возвратить Вам рукопись под названием «Смертельный разряд».

Сюжет занимательный и довольно оригинальный, хотя имеется определенное количество недочетов, которые должны быть устранены до того, как мы сможем рассмотреть вопрос о публикации. Например, самым уязвимым местом во всей этой истории является то, что вряд ли Бернард стал бы писать телефонной компании и сообщать ей о своем замысле и намерении покончить с Линденфельдом. Это неминуемо привело бы к его аресту. Кроме того, история неправдоподобна, потому что Бернард, будь у него хоть чуточку здравомыслия, не написал бы черным по белому, что он убил Линденфельда. Если бы Вы смогли переработать эти отдельные места, мы, возможно, приняли бы Ваш рассказ. С уважением

О. Ютис Зам. главного редактора журнала «Удивительные научные истории»

Филипп Баршофски Доисторическая ночь

С оглушительным грохотом, изрыгая пламя и оставляя за собой искрящийся след, из-за туманного горизонта вынырнул и устремился к большому изрезанному острову огромный, напоминающий торпеду предмет. Яркие лучи полуденного солнца играли ослепительными бликами на поверхности металлического болида. Они также высветили на странном визитере оранжево-зеленые отличительные знаки. У громыхавшего корабля было четыре закругленных «плавника», отчего он походил на гигантскую стрелу. Крылья начинались у приплюснутой носовой части и заканчивались на стенках корпуса. Абсолютно прозрачные концы их служили, видимо, своего рода наблюдательными пунктами.

В кормовой части летательного аппарата находилось множество сопел. От вырывавшихся из них с адским грохотом струй газа приходила в волнение океанская гладь. Из центра носовой части под корпусом выходило несколько труб — реактивных двигателей, служивших для управления космическим снарядом.

Окруженный бездной воды остров, куда направлялся корабль (так как это был единственный на планете участок суши), покрывала гигантская, тянувшаяся к огромному багровому солнцу растительность. Поверхность острова содрогалась под тяжелыми стопами совершенно примитивных тварей, являвших собой как бы результат опасных экспериментов Природы.

С чудовищным грохотом корабль-ракета спикировала к лесу и срезала верхушки деревьев. Достигнув открытого пространства, где деревья-папоротники окаймляли круглую песчаную площадку, она, выпустив сноп огня, что смягчило ее посадку, приземлилась.

Во внезапно наступившей после отключения двигателей тишине тотчас раздались другие звуки. Странная какофония, которую заглушал грохот корабля, слышалась во влажной атмосфере. Со всех сторон доносились крики и шипение чудовищных рептилий, тварей, которые уже миллионы лет населяли этот мир и господствовали в нем. Миллионы лет тому назад, в юрский период, жили эти пресмыкающиеся… отрезок времени, равный приблизительно шести процентам общей продолжительности жизни на Земле.

В результате приземления тяжелого космического корабля заколебалась почва. Вскоре на опушке леса под исполинскими деревьями появился любопытный аллозавр. Относительно короткими, но сильными передними лапами, редко касавшимися земли, он, чтобы удержать равновесие, ухватился за вершину высокого дерева и стал с опаской разглядывать этот странный предмет.

Плотоядное пресмыкающееся будто нисколько не беспокоила широкая рана на боку, из которой хлестала кровь. Время от времени оно, точно птица, поворачивало голову, осматривая неровную местность, словно ожидало, что земля непроизвольными своими содроганиями подскажет ему о приближении какого-либо существа, которое рептилия могла понять лучше, чем эту громадную яйцеобразную штуку. На мгновение внимание исполинского стража привлек крик археоптерикса, раздавшийся в небе, которое наполовину скрывал поднимавшийся с нагретой земли туман. Не зная, что делать, пренебречь страшной жарой, вызванной огнем корабля-ракеты, или оставить в покое неподвижно сверкавший предмет и пойти охотиться в другое место, чудовище на минуту застыло в нерешительности.

Вдруг голодный аллозавр почуял, как затряслась земля под тяжестью сражавшихся где-то поблизости за жизнь или добычу доисторических тварей. Это все и решило. Узколобая рептилия мгновенно забыла о металлической штуковине и устремилась к месту боя. Легкое дуновение ветерка донесло до нее аппетитный запах свежей крови.

Земля содрогалась под ногами полчищ тварей, ринувшихся со всех сторон к месту сражения. Вскоре туманная атмосфера пробуждавшейся планеты наполнилась криками и визгом голодных монстров.

Некоторое время спустя на узкой полоске пространства, избранного для боя незадачливыми воинами, уже толпились и теснили друг друга животные чуть поменьше. Множество мелких существ были затоптаны и задавлены массивными ногами их исполинских собратьев во время этого нашествия на пищу, которой в результате стало намного больше. Так, обезумевшая рептилия растерзала стащившего у нее кусок мяса небольшого грифа и тем самым внесла разнообразие в свой повседневный рацион. Но сверху на нее обрушились чьи-то мощные челюсти и отхватили голову. Таким образом, количество съедаемого мяса все росло и росло.

Чаще всего мелкое зверье овладевало куском падали и тут же убегало с ним, боясь, что его отберет у них животное побольше, тогда как уверенные в своей силе громадные твари не сдавали своих позиций. По мере того как усиливался этот шум и гам, голодные пасти пожирали, а пустые желудки наполнялись.

Постепенно кроваво-красное солнце зашло, покинув влажные девственные леса с населявшими их неуклюжими динозаврами. Величественная луна слабо освещала неподвижно лежавшее странное металлическое тело. Как только померк дневной свет, в конце корабля над самой землей открылась круглая дверца и из нее вышло невероятно маленькое существо; дверца за ним тут же захлопнулась. Шестилапый пришелец, не имевший никакой видимой защиты, едва ли мог утолить голод самого мелкого из бродивших вокруг гигантских плотоядных существ.

От глубоко посаженных под широким лбом двух зорких глаз до короткого плотного затылка голову его закрывал оранжевый шар. Две пары рук и пара ног указывали на то, что существо это происходило, по всей вероятности, от шестиногой твари. Под тонким металлическим панцирем зеленого цвета скрывалось тело. Два массивных крюка, закрепленных на широком черном поясе, удерживали короткие трубки, и одна из четырех худых рук постоянно была наготове, чтобы их выхватить. Будто все чувства маленького существа были мобилизованы на отражение любой внезапной атаки.

Оно издало какой-то свист, который означал:

— Выходите. Сейчас прохладнее, чем когда светило солнце.

Дверца снова открылась, и медленно, нерешительно из корабля вышли два таких же существа. Все трое застыли в молчании, не осмеливаясь отойти от космического аппарата и устремив взгляд на сиявшую в небе, словно алая жемчужина, планету Марс. Одно из них — то, что вышло первым, просвистело:

— Наша родная планета. Смотрите, как она смотрит на нас своим жгучим глазом.

— Отсюда мы не можем видеть отчаяние на лицах нашего народа, — ответило второе существо.

— Однако, — снова заговорило первое, — наш мир скоро станет не пригодным для жизни, и, если бы мы не обнаружили эту обитаемую планету, он погубил бы весь наш род.

— Ученые были правы, когда объясняли нам, что эта планета не будет для нас слишком жаркой, тогда как все полагали, что мы здесь изжаримся. Дневная температура не намного превышает ночную, поэтому этот мир нам подходит.

Воцарилась тишина. Ее нарушало лишь доносившееся издалека шипение рептилий, на которое эти существа не обращали ни малейшего внимания. Каждое из них было погружено в свои мысли, в необычные мысли. Агонизировал мир, и отчаявшаяся раса искала более безопасное место. И вот обнаружена крохотная уютная планета, которая предоставит им надежное убежище. Но что за форма жизни обитает на этой планете?

Тотчас довольным посвистыванием отозвалось третье существо:

— Атмосфера чистая и ничем не отравленная в отличие от нашего мира, где в результате многолетних бесполезных войн произошло сильное загрязнение. Воды океана могут быть использованы для работы наших двигателей, а постоянно выделяющийся пар можно улавливать и конденсировать в питьевую воду, так как по своему составу он нам подходит. Почва очень активна. А что касается повышенной гравитации, то специальные черные пояса существенно снизят ее до привычного нам уровня.

На восходе солнца мы посадим семена чудесного дерева куанги и еще некоторых других деревьев и посмотрим, дадут ли они на этом грунте такие же сладкие и сочные плоды, какие дают на Марсе. Вскоре мы построим здесь укрепления, потому что, кто знает, какие существа населяют этот мир. И в первые же часы рассвета наш корабль отправится на нашу планету, чтобы сообщить радостную весть. Но мы оставим здесь небольшую колонию для подготовки места к приему всей нашей расы. Я слышал, как об этом говорил командир корабля старшему пилоту после приземления и взятия первых проб.

Устав смотреть на звезды, пришельцы огляделись, прислушиваясь к темному лесу, откуда доносились пронзительные крики и шипение животных, а потом первый уверенно просвистел:

— Зачем нам бояться примитивных тварей? Мы хорошо вооружены и наверняка сможем защититься от глупых животных.

Он погладил прикрепленные к антигравитационным поясам трубки-пистолеты.

— Ну пошли, пора будить остальных. Пусть начинают строить укрепления.

В течение всей ночи, не смолкая, гудели внутри летающего снаряда механизмы. Работа шла также и вне металлического монстра-чужака. Вокруг песчаной поляны, где было совершено приземление, натянули проволоку, по которой пустили электрический ток напряжением в несколько тысяч вольт. Верхняя проволока находилась в семи-восьми метрах от земли и крепилась на металлических стойках, разряжаемых по команде со спутника.

Под фундамент металлического форта вырыли огромные круглые ямы. Бригады странных пришельцев работали слаженно, несмотря на явные трудности. Охрана с беспокойством прислушивалась к непонятному копошению за электрической оградой. Там суетились здешние существа, но их жизнь не так зависела от них самих, как это было с отчаявшимися марсианами.

И вот уже на металлические сваи зеленого цвета, торчащие из глубоких круглых ям, установлена тонкая металлическая платформа, на которой у огромной электронной пушки стоит охрана. В двух металлических домиках хранятся оборудование и концентрированные продукты. Третий домик еще собирают. Три громадных прожектора освещают удивительную картину. Высокая круглая постройка, состоящая из множества ячеек, видимо, будет служить жилищем для немногочисленной колонии намеревающихся остаться здесь марсиан.

Три землечерпалки вырыли глубокие скважины, и несколько пришельцев с небольшими сосудами в руках, повернув крохотные ручки и рычажки на черных антигравитационных поясах, погрузились в них, чтобы провести химический анализ грунта.

Недалеко от них группа разумных чужеземцев срезала ветки и траву и исследовала их с помощью различных приборов. Каждая удачная находка сопровождалась довольным посвистыванием. Насекомые и даже маленькая рептилия не могли укользнуть от их любопытных взглядов. После скрупулезного осмотра внешнего вида существ они их вскрывали. Лишь изворотливость рептилии вызвала у них некоторое затруднение.

Работа велась так планомерно, будто к ней готовились заранее; каждый марсианин знал, что ему делать. Пришельцы без устали суетились, торопились превратить эту зарождавшуюся планету в свой дом согласно плану, противоречившему законам Природы.

С удивлением инопланетяне восприняли вибрацию земли: она происходила не от работы их механизмов. Подземные толчки усилились; очевидно, к ним приближалось создавшее колебания почвы какое-то существо.

Не отрываясь от дела, труженики все чаще поднимали головы, а вооруженная охрана пришла в боевую готовность. Их трехпалые руки вцепились в стволы пистолетов, стрелявших тепловыми лучами.

Из-за деревьев показались змеиные голова и шея, а за ними огромная массивная туша. Яркий свет упал на гору шишковатой грубой плоти. На невиданных существ из другого мира смотрели крохотные глаза, размещавшиеся на смехотворно маленькой головке, которая парила метрах в десяти от земли. Бронтозавр двинулся навстречу пришельцам. На голове одного из марсиан загудело какое-то устройство, затем после поворота ручки умолкло.

— Неразумное, — просвистел тот, кто его носил.

Это послужило сигналом, по которому были приведены в действие теплолучевые пистолеты. На сорокатонное тело рептилии обрушился град ослепительных фиолетовых молний. На бугорчатой коже появились сотни черных ожогов. Шипя от боли, пресмыкающееся двинулось на проволочную сетку.

Охранник на металлической платформе тотчас издал пронзительный свист и при этом воткнул в щель на боковой поверхности своей головы что-то мягкое и волокнистое. Все остальные марсиане последовали его примеру. Не успели они это сделать, как прогремела пушка, так как тепловые лучи, видимо, нисколько не повлияли на продвижение рептилии и защитная сетка — эта жизненная необходимость — оказалась под угрозой.

С ужасным грохотом, от которого задрожал весь окрестный лес и попадали на месте сотни тварей, из жерла пушки хлынул невидимый поток электронов, поразив исполинского бронтозавра в момент, когда он чуть было не опрокинул хрупкую сетку безопасности. Туша его изменилась и приняла зеленоватый оттенок. Он забился в конвульсиях. Затем грозное пресмыкающееся исчезло; от него осталась лишь огромная куча, кишевшая червями зеленого цвета.

Это превращение заставило замолчать электронную пушку, и внезапно установившаяся тишина показалась неестественной. И снова послышалось шипение рептилий.

Треск, храп, какая-то зеленая масса рухнула на сетку, и ослепительное пламя, освещая лес, взметнулось высоко в небо. Электрические провода сразили причудливую зеленую плоть и превратили ее в кучу сероватого пепла, из которой стали выползать омерзительные черви.

Стрелявшая электронным потоком пушка вызывала в организмах существенные молекулярные изменения, которые полностью трансформировали мишень, дробя зачастую, если орудие было как следует отрегулировано, целостный организм на множество мелких. Неорганические соединения также претерпевали изменения в результате облучения этой удивительной пушкой, но только при достаточном увеличении мощности стрельбы.

Посыпавшиеся черви повредили некоторые провода, и от этого чуть не возникло короткое замыкание.

Марсиане сразу же принялись за ремонт сетки. Один из рабочих просвистел с отвращением:

— И стоило нам облетать три четверти этой планеты, чтобы приземлиться в таком скверном месте.

Случайно он порезал себе одну из рук, и теперь из глубокой раны струилась синяя жидкость.

На Марсе воздух был такой разреженный, что его жителям, чтобы услышать друг друга, приходилось пересвистываться, громко и пронзительно. После многовекового развития их органы слуха полностью приспособились к высоким нотам, так что более умеренные земные звуки почти не воспринимались марсианами.

Никто не прореагировал на замечание раненого, так как все знали, что оно вызвано болью. И все же один из пришельцев посчитал необходимым выразить свое мнение.

— Однако это самое лучшее, что мы смогли обнаружить. Мы уже не надеялись найти такой подходящий для нашей жизни мир. В нем даже есть в избытке мясо, хотя растительность не пригодна для употребления в пищу. Здесь мы избежим смерти и наши дети вырастут счастливыми. Это ведь лучше, чем медленная гибель на Марсе, не так ли?

Один из ремонтировавших сетку весело просвистел:

— Ну конечно, лучше, да еще как. Создадим на этой планете первую колонию, а потом и весь народ переселится сюда. Тогда и моя немногочисленная семья прибудет и все наладится… Здесь мы будем в безопасности, дальше от смерти. Разве это не стоит самых отчаянных усилий?

Перезаряжавший лучевой пистолет охранник перевел разговор на другую тему:

— Интересно, какая участь постигла разведчиков, отправившихся на две другие планеты?

Так как все марсиане были заняты делом, никто не ответил на этот вопрос, и работа продолжалась в тишине. Отовсюду из темноты доносилось отвратительное шипение рептилий. Большинство марсиан не слышали его, потому что пушка так прогрохотала, что они частично или полностью оглохли. Однако это совсем не отразилось на их восприятии, так как многие могли легко уловить малейшее колебание почвы, предупреждавшее их о приближении какой-либо твари. Но животные были обеспокоены новыми необычными для их существования физическими условиями.

И опять земля сообщила о приближении какого-то чудовищного гостя, и снова марсиане пришли в боевую готовность. На опушке леса появился монстр чуть поменьше. Мыслеулавливатель еще раз просигналил, что вновь прибывший принадлежит к классу примитивных.

Пятнадцатиметрового морозавра не интересовали чужаки с шестью конечностями, которых он принимал за мелких пресмыкающихся. Им следовало при одном только его приближении почтительно убираться с дороги. Внимание его привлек странный космический аппарат, круглый и блестящий. Может быть, это яйцо? Наверно, съедобное!

Марсиане, ничуть не боясь подобных чудовищ, надеялись, что любопытная рептилия уйдет или по меньшей мере не станет досаждать им. Было неразумным расходовать боеприпасы на существ, которые не причиняли никакого вреда. Но охрана смотрела в оба и держала руки на пистолетах, готовая стрелять в случае, если любознательность морозавра перейдет границы.

— Смотри-ка, — просвистел один из марсиан, — голова у него большая, а тело меньше, чем у того. Неужели ему тоже захочется посетить наше гнездышко?

Неожиданно на песчаную поляну выскочили одновременно две твари, но появились они с разных сторон. Морозавр так загипнотизировал марсиан, что только благодаря бдительности одного из охранников они и заметили появление новых гостей. Теперь все взгляды устремились на них, чтобы выявить признаки бесконтрольного любопытства, угрожавшего «гнездышку» марсиан.

У визитеров были разные намерения. Аллозавр почуял морозавра и хотел утолить голод его мясом. Причудливый стегозавр, спеша на свое излюбленное пастбище, имел привычку пересекать эту поляну.

Чудовища-рептилии, похоже, никогда не отдыхали. Исходившие от теплой земли ночные испарения не давали им спать, а жгучее дневное солнце заставляло их еще больше двигаться. Они отдыхали, если только случалось, там и тогда, где и когда это желание ими овладевало.

Издав крик, голодный аллозавр бросился на морозавра, который повернулся, чтобы защитить свое длинное туловище. Голова его поднялась, мощные челюсти сомкнулись на груди изголодавшегося плотоядного существа и вырвали кусок плоти. Издавая вой, обе твари пригнулись, выискивая слабое место противника. Их топот гулким эхом отзывался в рыхлом грунте. Марсиане в оцепенении следили за этой смертельной схваткой.

Произошло это в самый разгар битвы. Не успела охрана и глазом моргнуть, как на электрическую сетку налетел испуганный какой-то тварью стегозавр. Оборвав при падении несколько проводов, он тотчас превратился в груду пепла.

Отключив ток, некоторые марсиане тут же принялись заделывать образовавшуюся в их цитадели брешь, в то время как другие с интересом наблюдали за сражением двух исполинов, полагая, что те не приблизятся к ограде.

Даже в самых бредовых снах марсиане не видели подобных монстров. Они знали, что против таких тварей, если они нападут сообща, их оружие будет бессильным и что сами они будут уничтожены без малейших колебаний этими грозными пресмыкающимися. Имея одну лишь электронную пушку, они были готовы ко всему. Пушка была единственным мощным оружием в борьбе против чудовищных рептилий.

Подумав об этом, один из марсиан прерывисто свистнул. От толпы зевак отделилась небольшая группа и поднялась в корабль-ракету, где находилось все необходимое для монтажа второй пушки.

Крик стегозавра заставил морозавра повернуть голову. Улучив момент, голодный аллозавр набросился сбоку на травоядное животное. Пока морозавр поворачивался, аллозавр с воем прыгнул и чуть было не переломил ему хребет.

Затаив дыхание, инопланетяне продолжали следить за битвой гигантов. Земля была вытоптана и изрыта, растительность вырвана с корнем точно так же, как это могли делать их машины. Но самым опасным следствием боя было то, что он привлек полчища вечно голодных плотоядных и насекомых, которые собрались прямо за оградой.

Земля содрогалась под тяжестью прибывавших тварей, желудки которых просили пищи и предвкушали мясо умиравшего морозавра. В агонии травоядный великан, сделав несколько резких прыжков, с противником победителем на спине ворвался в «гнездо», ограда которого все еще была обесточена из-за незавершенных ремонтных работ.

Увлеченные поединком и, следовательно, застигнутые врасплох, ошеломленные марсиане ожидали, что морозавр вот-вот упадет замертво, хотя бы из-за потери крови. Но оба воина, став единым целым, ринулись к космическому кораблю и опрокинули его на бок.

Видя перед собой космический аппарат и полагая, что это тоже мясо, аллозавр с жадностью набросился на него. Он смял стенки корпуса и разбил заменявший стекло прозрачный металл. В какой-то момент рептилия походила на взгромоздившегося на небоскреб Кинг Конга.

Плотоядный победитель зацепился за ракетные двигатели, хотя тепловые лучи оставляли на его теле черные ожоги. Снова прозвучал сигнал тревоги, и снова инопланетяне заткнули органы слуха, предвидя выстрел из электронной пушки, который прогремел второй раз за ночь.

Если не считать бронтозавра, пушка еще никогда не стреляла по такой громадной ограниченной мишени. Мишенями ей всегда служили вражеские космические корабли или марсианский грунт, который следовало превратить в какой-нибудь полезный металл, но поражать такую гору плоти ей никогда не приходилось.

Как только аллозавр превратился в кучу копошащихся зеленоватых червей, тепловые лучи испепелили и эти омерзительные останки. Тогда на песчаную поляну со всех сторон хлынул чудовищный поток сбежавшихся со всего леса животных. У ненадежной ограды их собралось около сотни. Марсиане встревожились не на шутку. Они засуетились, готовясь к массовому уничтожению чудовищ.

Голодные, всевозможных размеров, последние словно обвиняли пришельцев в попытке отобрать у Природы не принадлежащий им мир. Твари не теряли ни секунды. Все разом они бросились на штурм.

Их появление было вызвано не только сопровождавшими борьбу звуками. Всю ночь их тревожил подземный гул, источник которого они никак не могли определить. Поэтому после напрасных поисков его на протяжении нескольких часов многие из них стали еще прожорливее. Разумеется, это сражение привлекло много голодных тварей.

Шипя и рыча, они столпились у туши морозавра. После предупредительного сигнала электронная пушка выстрелила снова. Грохот пушки заглушил все другие звуки, так что казалось, будто рептилии разевали пасти молча.

Обесточенная защитная сетка была снесена в один миг. Если бы у голодных тварей мозг был побольше, а желудок поменьше, они в панике разбежались бы при зловещем громыхании пушки. Но, будучи тем, чем они были, животные бесстрашно ринулись вперед, нещадно давя друг друга.

Как по волшебству, среди них появились и закопошились мерзкие зеленоватые черви, на которых мгновенно напали голодные, привлеченные запахом крови насекомые. Упал навзничь марсианский часовой, когда ему в шею вонзились длинные узкие челюсти гигантского жука. Мелкая плотоядная рептилия схватила одного марсианина за ногу, откусила ее, а затем унесла, оставив корчиться на земле свистевшего от боли чужеземца. Прожекторы погасли, и лишь свет луны и звезд освещал царивший хаос.

Вопли, предсмертные крики, свист инопланетян, тяжелый топот — все утонуло в грохоте электронной пушки, которая избрала мишенью исполинское существо и тотчас же его трансформировало. На счастье голодных тварей вторую пушку не смогли смонтировать, так как космический корабль перевернулся под натиском морозавра и работа механизмов была нарушена.

Тепловые пистолеты извергали молнии, резали, кромсали, сжигали и убивали, но этого было недостаточно. Пушка вдруг замолкла: какое-то насекомое, усыпив бдительность канонира, исследовало ее внутреннее, устройство и, соскользнув в механизм пушки, вывело его из строя. Стоило пушке замолчать, как торжествующие рептилии перешли на дикий визг.

Какой-то обезумевший марсианин, затерявшийся среди животных, был разорван на куски, и тучи насекомых впились в его тонкую кожу. Вскоре тело его представляло собой кровавое месиво, на которое набросились другие твари. Огромная куча омерзительных червей шлепнулась сверху и придавила рой насекомых, с остервенением пожиравших мелких пресмыкающихся.

Рев животных и свист разумных существ сливались в единый гул. То, что еще недавно было посадочной площадкой, теперь покрывал ковер извивавшихся тел. Рептилии сражались с другими рептилиями и марсианами.

Пришельцы предприняли попытку добраться до корабля, но она закончилась их смертью, внезапной и милосердно безболезненной. Даже безучастная луна едва подавила крик охватившего ее ужаса.

Последняя группа марсиан образовала каре, окруженное прожорливыми горами живой плоти. Прижавшись друг к другу и стоя лицом к врагам, они создали слепящий занавес из теплового излучения. Оборону марсиан сокрушила какая-то свалившаяся на них сверху тварь, жаждавшая крови.

После гибели на Земле последнего разведывательного корабля марсианской расе предначертано было считать, что третья от Солнца планета необитаема, но она так и не смогла узнать почему.

Приходили еще животные и затевалось еще не одно сражение вокруг непонятного металлического чудовища, прибывшего из другого мира. Раненые убегали, давая возможность сравнительно немногим тварям насытиться мясом вдоволь. По кишевшим червями останкам ползали разнообразные насекомые.

Солнце, как всегда, взошло и с присущим ему достоинством осветило своими великолепными лучами теплую землю. Там, где находилась электрическая сетка инопланетян, виднелись лишь груды костей и горы трупов животных, свидетельствующие о дикости жителей зарождавшейся планеты. То тут, то там лежали круглые черепа марсиан. Черепа, напоминавшие о разумных существах, предсказывающие возникновение расы, которая через миллионы лет будет господствовать на Земле.

Глупые земные твари сохранили мир земного разума, который появится во мраке грядущих времен.

Лесли Ф. Стоун Завоевание Голы

— Полно, доченьки мои, — вздохнула мать-старейшина, — все это чистая правда. Я — единственная из оставшихся в живых на Голе, кто помнит о нашествии с Детаксала. Я — единственная из своего поколения выжила и ясно помню, что происходило в те далекие времена. И будет лучше, если вы сядете поближе и послушаете эту историю.

Ах! Как сейчас помню этот удивительный час, когда из тумана, который окутывает наш очаровательный мир, внезапно появился тот первый огромный и блестящий цилиндр детаксальцев. Длиной он был в пятьдесят тасов и сверкал, и серебрился так же, как земля нашей планеты. Управляли им полулюди, которые на Детаксале главенствуют точно так же, как мы главенствуем здесь, на Голе.

В то далекое время, как и сейчас, Голу покрывали облака и туманы, защищавшие нас от ужасных лучей большой звезды, которая, словно злой дух, сверкает там, во мраке пустоты. Лишь когда поднимается сильная буря и разрывает пелену небесного тумана, мы можем наблюдать дивные красоты огромной вселенной. Но это нам не мешает, благодаря замечательным телескопам, которые достались нам по наследству от далеких предков, знать о том, что находится за пределами этих мрачных морей внешнего мира.

Таким образом, мы знали о существовании девяти планет, вращающихся вокруг большой звезды и подчиняющихся ее законам. Мы хорошо изучили поверхность этих планет и поняли, почему их жители считают Голу убежищем, а наше туманное покрывало — надежной защитой от нестерпимого жара и ослепительных лучей огромного светила.

И нас совсем не удивило то, что жители Детаксала, третьей от солнца планеты, прибыли в наш мир с единственным в душе желанием — переселиться в него и закончить дни свои вдали от испепеляющих лучей, которые стали настоящим бедствием на их планете.

Мы давно уже могли, как и они, осваивать другие миры, другие галактики, но зачем? Разве мы не счастливы здесь? Мы, достигшие самой высокой ступени развития в пределах нашего блистательного мира. Имея такое мощное оружие, как лучи непобедимой силы, мы могли бы покорить всю вселенную, но зачем?

Разве мы не довольны нашей жизнью, нашими прекрасными городами, жилищами, девушками и нежными супругами? Зачем тратить физическую энергию на борьбу за то, чего мы не желаем, когда мыслью своей мы уносимся дальше, за пределы желания завоевать какие-то участки жизненного пространства?

На Детаксале дело обстоит иначе. Там живут отвратительные существа мужского пола, которые занимаются лишь физическим самосовершенствованием, возложив заботу о развитии естественных и философских наук на кучку избранных. Большинство из них учатся лишь воевать, разрушать, драться и, подобно животным, бороться за никчемный клочок территории. Легко понять, почему они хотят переселиться на Голу с ее сокровищами. Но мы благодарим Провидение и самих себя, что им не удалось нас «коммерциализировать», как они это сделали с остальной галактикой, образовав свою гнусную Федерацию.

Так вот! Как сейчас, помню, они проникли незаметно сквозь туман и обследовали то, что за ним скрывалось. Мы, голянки, ничего и не подозревали, когда два цилиндра летали прямо над Толой, в то время самым крупным городом, который сегодня весь лежит в руинах. Но они поплатились за это разрушение, поплатились жизнью тысяч, десятков тысяч своих людей.

Мы узнали об их появлении, когда поступивший с Толы сигнал тревоги распространили все крупные лучевые станции, призывая население к отражению атаки. В ту пору царицей Голы была Гебле, моя мать, и я находилась рядом с ней на Морке, этом чудесном курорте, куда я скоро вернусь, чтобы снова погрузиться в его молодящие воды.

С нами были четверо из мужей Гебле. Милые и очень кроткие самцы, которые доставляли Гебле большое удовольствие, когда она освобождалась от государственных дел. Но стоило нам узнать о вторжении инопланетян в наш родной город Толу, как все другое забылось. Взяв меня с собой, Гебле поспешила на лучевую станцию. Там с помощью преобразователя материи мы отправили свои физические тела во дворец Толы, а мгновение спустя уже смотрели на два необычных предмета, выделявшихся на фоне облаков.

Вскоре мы узнали, почему выжидали детаксальские корабли. Не понимая назначения наших лучевых станций, командиры кораблей полагали, что город лишен всякой защиты, и советовались между собой, как овладеть им без кровопролития.

Мы прибыли в Толу незадолго до того, как один из кораблей стал спускаться на большую дворцовую площадь. Гебле молча наблюдала за ним, в то время как ее могучий разум исследовал сознание тех, кто скрывался в громадной машине. Я стояла рядом с ней, и она с презрительной насмешкой передала моему мозгу лишь одну мысль:

— Варвары!

Но вот корабль сел посреди площади, и спустя несколько мгновений на его боковой поверхности открылась круглая дверца, и из нее вышли четыре детаксальца. Кроме них и корабля, на площади никого не было. Мы видели, что они рассматривают великолепные здания. Детаксальцы как будто догадались, что перед ними дворец, и все вместе направились в нашу сторону.

Тогда Гебле отошла от окна, у которого мы стояли, и открыла дверь на выходивший на площадь широкий балкон. При виде ее грациозной гибкой фигуры инопланетяне остановились и, сняв свои странные головные уборы, поклонились.

И снова Гебле презрительно усмехнулась, так как в нашем мире только самцы склоняют голову, и она теперь знала, что это за гости. Всего-навсего презренные самцы — и ничего больше! Ну и создания же, я вам скажу! Гуманоиды, разумеется, но до чего безобразные!.. Представьте себе плоское, довольно короткое тело на длинных костлявых ногах. Посередине тело очень узкое, а вверху страшно широкое. Из верхней части туловища торчат две такие же длинные, как ноги, руки. Короткая и массивная, точно колонна, шея отделяет яйцевидную голову от тела, и только на этой голове находятся органы зрения, слуха и обоняния. Будто с тоски, Природа взяла и слепила кое-как их тела.

Да-да, доченьки мои, как бы странным вам это ни показалось, но практически все способности этих существ заключены в маленькой непропорциональной голове, а каждый орган вынужден выполнять сразу несколько функций. Например, ноздри для дыхания служили у них также для обнаружения ароматов. Этот орган не мог устранять неприятные запахи и вынужден был одновременно сообщать мозгу и об отвратительном запахе, и о благоухании.

И еще у них был рот, размещавшийся прямо под носом, и здесь мы опять сталкиваемся с примером органа, выполняющего двойную роль, так как существо пользовалось ртом не только для принятия предназначавшейся телу пищи, но и для испускания ужасных звуков, из которых состоит их речь.

Никогда еще не видела так примитивно организованного тела, никак не похожего на наш высокоразвитый организм. До чего приятно заставлять работать по своему желанию любой орган и избавляться от него, если в нем нет надобности! А этим несчастным детаксальцам приходится всегда носить их, поэтому поверхность их тела постоянно повреждена.

Однако это всего лишь часть их уродства и только одно из доказательств их низкого происхождения, потому что, в то время как наши прекрасные тела поддерживаются развитыми мышцами, эти существа должны постоянно укреплять мышцы, чтобы сохранять свою странную форму.

Представьте себе скелет, нечто похожее на леса, с помощью которых мы строим здания, взгромождая на эти помосты щебень и цемент. Этот скелет находится внутри тела и покрыт плотью, мышцами и кожей. Он является системой хрящевых устройств, состоящих из тяжелых, твердых, костистых элементов. Даже руки, ноги и голова существ крепятся на этих костях, тьфу! В целях исследования мы подвергли одного вскрытию, и перед нами предстало ужасное зрелище! От одной мысли об этом меня пробирает дрожь.

Но это еще не все. Было в их облике нечто куда пострашнее. Это то, что покрывало их. Рассматривая детаксальцев впервые там, на площади, мы обнаружили, что некоторые участки их тела — часть головы, которую они называют лицом, и костлявые руки — были совершенно голые, не защищенные. Ни шерсти, ни перьев, одна розовато-желтая кожа. Будто их только что ощипали.

Впоследствии мы заметили, что у отдельных особей нижняя часть лица покрыта чем-то вроде меха, но такие экземпляры встречались редко. А когда они сняли свои головные уборы, которые мы вначале приняли за естественный покров, мы увидели, что верх голов их украшен негустой, длиной с два пальца шерстью.

Не сразу разобрались мы и в той странной зелени, что покрывала тела четверых существ. Как оказалось, это было искусственное вещество, но об этом мы узнали позже. Мы также обнаружили, что лишены шерсти были не только лицо и руки, но и все их тело, если не учитывать легкий, едва видневшийся пушок на туловище. Неудивительно, что несчастные покрывают себя этой стесняющей их одеждой. Мы пришли к выводу, что отсутствие у них шерсти вызвано тем, что они постоянно подвергаются воздействию обжигающих солнечных лучей. От этого шерсть их ссохлась и выпала.

Размышляя над всем этим теперь, я думаю, что и мы сами показались детаксальцам довольно странными существами. Как они, должно быть, завидовали нашей великолепной золотистой шерстке, нашим подвижным глазам, нашей способности обонять, слышать, осязать любой частью тела, принимать пищу и пить самым удобным в данный момент участком туловища. Вам, конечно, смешно, но эти удивительные детаксальцы, несомненно, смотрели на нас, как на чудо природы. Но вернемся к нашему рассказу.

Считая наших гостей такими, какими они были на самом деле, — простодушными самцами, Гебле была недовольна тем, что они отнимают у нее время. Гебле пыталась связаться с ними на уровне мыслей, но — любопытная вещь! — эти индивиды не улавливали ничего. Напротив, совсем не понимая дружественных проявлении со стороны Гебле, их начальник заговорил с ней самым невероятным образом, выворачивая красные губы и строя неприличные гримасы. При этом он издавал звуки, которые так неприятно поражали наш слух, что мы тотчас закрыли уши. Не сказав ни слова, Гебле повернулась и позвала секретаря Танку.

Танке было приказано принимать детаксальцев, а Гебле удалилась в свои покои и созвала совет. Когда члены совета прибыли, она обсудила с ними проблему добычи из вод большого озера Нотаух драгоценного теникса. О появлении детаксальцев не было сказано ни слова, потому что Гебле выбросила их из своих мыслей, как существа, не достойные ее внимания.

Между тем Танка вышла навстречу этим четверым, которые, естественно, не могли с ней говорить. Согласно приказу царицы, она повела их в менее роскошный зал для приемов и распорядилась, чтобы подали угощения, которые, судя по остаткам еды на столе, гостям, должно быть, пришлись очень по вкусу.

Идя по комнатам первого яруса дворца, она старалась показать все, что их интересовало. Они покорно все осматривали, но такой прием их, видимо, раздражал.

Существа предприняли даже попытку, как-то примитивно жестикулируя руками, выразить свое отношение к тому, что они видели, но Танка была такой же гордой, как и ее госпожа. Когда она сочла, что они посмотрели достаточно, она вывела их на площадь, подвела к дверце летательного аппарата и попрощалась.

Но мужчины и не помышляли расставаться. Напротив, они попытались объяснить Танке свое желание встретиться с царствующей особой Голы. Не обращая никакого внимания на их глупую и непонятную жестикуляцию, Танка прочитала то, что происходило в их головах, и поняла, о чем они говорили. Она покачала головой и жестом приказала им сесть в корабль и возвращаться на свою планету.

Раз десять детаксальцы пробовали объяснить то, что они хотят, полагая, что Танка их не понимает. Наконец, ей удалось довести до их примитивного разума, что им ничего не остается делать, как улететь. Раздосадованные ее отношением, гости сели в аппарат, захлопнули за собой массивную дверцу, взлетели и присоединились ко второму кораблю. Прошло несколько минут и, воздав должное небу, мы увидели, как они пронеслись над городом.

Узнав об этом, Гебле рассмеялась.

— Подумать только, какие-то полулюди осмелились навязать себя нам! И куда это катится вселенная?! Интересно, о чем это думают тамошние женщины, посылая их к нам? Наплодили столько самцов, а нам думай, куда их девать? — воскликнула она.

— Действительно, очень странно, — заметила Йабо, член совета. — А что ты обнаружила в сознании этих гнусных существ, о Небесная Аугуста?

— Ничего интересного. Крайне низкий интеллект, скажу я вам.

— Но чтобы построить такие корабли, необходимо обладать разумом.

— Никто из находившихся на борту не строил их. Уверена, что корабли для них смастерили матери в качестве игрушек; ведь мы тоже дарим своим «малышам» игрушки, верно? Насколько я помню, много эр тому назад наши предки тоже создавали космические аппараты.

— У этих самцов, может быть, нет матерей; они сами могли построить корабли. Может быть, они представляют сильный пол своего мира.

Тот, кто это сказал, был Суики, пятый супруг Гебле. Хорошенький, довольно юный самец. Никто не видел, как он вошел в зал, и теперь все были возмущены его словами.

— Быть такого не может! — воскликнула Йабо. Но Гебле лишь посмеялась над тем, что произнес юноша.

— Суики — великий мыслитель, — с улыбкой сказала она и привлекла его к себе для поцелуя.

На этом дискуссия о детаксальцах закончилась. Тем не менее она возобновилась спустя несколько часов, когда мы узнали, что вместо того, чтобы раз и навсегда покинуть Голу, корабли летали вокруг нашей планеты и были замечены в разных городах.

Это вносило определенное беспокойство, так как жизнь в городах замирала, когда люди, бросая работу и учебу, спешили поглазеть на цилиндры. И потом это сказывалось на настроении самцов, так как, узнав, что в обоих кораблях находились только существа, представлявшие их пол, они стали завидовать им и захотели иметь такие же игрушки.

Ограниченные, не способные понять сути наших наук и нашей мысли, кроткие самцы — любители удовольствий — постоянно грезили новыми забавами, а эта придуманная детаксальская игра им очень понравилась.

Именно тогда и решила Гебле взяться за дело сама. Никто не знал, где находились в тот момент корабли, но с помощью обнаруживающего луча нам не составило труда определить их местонахождение, а затем притягивателем доставить их в Толу. По прошествии одного оуса нас охватила радость: мы увидели приближавшиеся к городу корабли. Как только они оказались в его воздушном пространстве, сила притяжения заставила их сесть на площадь.

И опять Танку послали к детаксальцам. Она велела командирам двух кораблей следовать за ней к царице. Сознавая тщетность попыток вести с ними беседу без технической помощи, Гебле распорядилась принести три старинных механических трансформатора мыслей, которые у нас служат лишь музейными экспонатами, но еще работают. Гостям было приказано надеть их на голову. Гебле надела третий. После этого она приказала существам немедленно покинуть Голу, сказав, что ей надоели их игры.

Наблюдая за лицами этих двух индивидов, я увидела, как они стали гримасничать и трясти головами. Я, естественно, могла читать их мысли так же хорошо, как и Гебле, без помощи трансформаторов, которые принесли из музея только ради инопланетян. Поэтому я слышала весь разговор, но достаточно, если я донесу вам лишь его суть.

— У нас нет ни малейшего желания улетать с вашей планеты, — возразили существа.

— Вы нарушаете спокойствие нашей жизни, — ответила Гебле, — и теперь, когда вы видели все, что можно было увидеть, вам нет смысла оставаться здесь дольше. Я настаиваю на том, чтобы вы улетели немедленно.

Я заметила, как один мужчина улыбнулся, и с этой минуты произносил слова только он один (говорю «произносил», потому что это именно то, что он делал, артикулируя каждое слово; мы же понимали его мысли по мере того, как они формировались в его примитивном, таком не похожем на наше, сознании).

— Послушайте, — улыбаясь, воскликнул он, — я действительно вас не понимаю. Мы прилетели на Голу (он употребил странное слово, но я, разумеется, предпочитаю использовать наше название) с решительным намерением исследовать ее и извлечь из этого пользу. Мы прибыли как друзья. У нас уже заключен союз с Дамином (и опять название четвертой планеты нашей системы было другим, но я называю ее так, как это у нас принято), налажены с ним торговля и взаимный обмен, и теперь мы готовы дать вам шанс мирно присоединиться к нашей Федерации.

У нас сложилось благоприятное впечатление о том, что мы увидели в этом мире. Для торговли здесь есть превосходные возможности, и я не вижу никаких причин, по которым вы не смогли бы принять участие в какой-нибудь торговой сделке с нами или с даминянами. У вас намного больше того, что можно предложить туристам, чем на Дамине. Если исключить облака, то планета ваша станет настоящим раем, который захотят посетить все мужчины, женщины, дети Детаксала и Дамина, и, конечно же, с помощью наших новейших туманорассеивателей мы быстро очистим вашу атмосферу. Ручаюсь, в первый же год вы наживете целые состояния!

Вот так. А теперь позвольте побеседовать обо всем этом с вашим главой, царем или как там еще его. Женщины — это прекрасно, когда они на своем месте, но только мужчина может понять все преимущества такого, как это, предприятия, и… э!.. вы ведь женщина, не так ли?

Начало его пространной речи для нас, конечно, было совершенно непонятным. Со всеми этими россказнями о коммерческих сделках, обменах, туристах, преимуществах, облакорассеивателях и еще неизвестно о чем. Но от последних слов у меня даже дух захватило, и можете себе представить, какое впечатление они произвели на Гебле. Я тут же заметила, как она очень рассердилась, и было на что! По выражению лица этого глупого субъекта я догадалась, что она изо всей силы хлестнула его своей мыслью. Он стал вдруг переминаться с ноги на ногу, а на лице его появилась глупая улыбка.

— Извините, если я вас обидел, — сказал он. — Я не знал, я думал, что мужчина занимает здесь такое же место, как на Детаксале и Дамине, но мне кажется, что женщина может так же управлять миром, как это делают мужчины в других местах.

Конечно же, это еще больше усилило гнев Гебле. Сорвав с себя трансформатор мыслей, она тут же покинула зал. Однако через несколько мгновений появилась Йабо с трансформатором на голове. Йабо не обладала красотой моей матери, которая была изящной и стройной, как тростник, а Йабо была толстухой и ее тучное тело походило на огромную кучу йата, покрытого волосатой кожей и как бы затянутого в корсет. Переваливаясь с боку на бок, она бесцеремонно и решительно подошла к детаксальцам и принялась бранить их, точно они были ее мужьями.

— Пора кончать, молодые люди, — бросила она. — Поразвлекались — и хватит. Возвращайтесь-ка к своим матерям и женам. Неужели вам не стыдно рассказывать о себе такие небылицы? Ох, как хочется мне отвести вас к себе домой на пару денечков и поставить на место! Мужчины — а так ведут себя! Никогда бы не подумала!

Я считала, что детаксальцы вот-вот заплачут, разрыдаются, но они расхохотались, издавая при этом такие ужасные звуки, которые я никогда и не слышала на Голе. И вместо того чтобы отключить свой слух, я в оцепенении внимала этому гоготу, пока они не замолкли и говоривший ранее инопланетянин не обратился к Йабо.

— Вижу, мирным путем мы никогда не придем к соглашению, — сказал он. — Очень жаль, что вы принимаете нас за развлекающихся детей, что привычно мужчинам такого низкого интеллекта, каких, по всей видимости, вы имеете здесь.

Я вам уже давал возможность принять наши условия без применения силы. Но, так как вы отказываетесь, я буду вынужден, повинуясь приказам Федерации, заставить вас подчиниться, ибо мы решили, что Гола станет одной из наших планет, нравится вам это или нет. Вот тогда вы и узнаете, что мы не дети, как вы вообразили.

Идите к своей высокомерной царице и передайте ей, что мы даем вам ровно десять часов на эвакуацию из города, так как по истечении этого времени мы разрушим его. А если будет нужно, мы уничтожим и все остальные города на планете. Не забудьте! Ровно десять часов!

Он снял с головы трансформатор мыслей и швырнул его на стол. Товарищ его сделал то же самое. Затем оба существа вышли из зала, направились к летательному аппарату и сели в него. Он взлетел высоко над Толой и завис в небе. Йабо поспешила к Гебле и сообщила ей о том, что сказал детаксалец. Гебле возлежала на ложе и даже не потрудилась подняться.

— Детские глупости, — заявила она, убирая красные глаза на подвижных стержнях в полости и оставив без внимания угрозы мужчин с Детаксала.

Я же не могла оставаться такой спокойной, как моя мать, опасаясь, что в конечном итоге все окажется не детскими глупостями. Не понимая, что могли представлять собой эти десять часов, я не выдержала, быстро поднялась на дворцовую лучевую станцию и отрегулировала диски так, чтобы все здание и как можно большая часть прилегавшей к нему территории попали под защиту силового поля.

Как я сожалела, что нельзя еще больше увеличить мощность луча! Но он ведь был задуман не для обороны, а для перемещения материи и других мирных целей. Мне представился случай доказать, что он являлся к тому же надежным оборонительным оружием, потому что не прошло и двух оусов, как парившие в небе корабли привели в действие разрушительные силы (тяжелое взрывчатое вещество), которые полностью уничтожили Толу с миллионами ее жителей, оставив в целости лишь чудесный царский дворец.

Разбуженная ужасным грохотом взрывом, Гебле подбежала к окну и чуть не обезумела от увиденного. Тяжелая скорбь охватила ее. Тем не менее она поняла, что надо срочно действовать, как и догадалась о том (мне не нужно было ей об этом говорить), что я сделала в целях защиты дворца. И, если она никак и не выразила своего одобрения, я знала, что она прониклась ко мне большим уважением, чем к остальным многочисленным ее дочерям. Позже я стала ее любимицей, дочерью-наследницей.

Гебле побежала на лучевую станцию. И я следом за ней. В мгновение ока мы обе оказались в Тубии, в тогдашней второй метрополии. Нас уже не могли еще раз застать врасплох, так как Гебле дала приказ всем лучевым станциям выбросить силовое поле. Сама же она контролировала самый мощный в Тубии луч, направляя его на излучения детаксальских кораблей. Не прошло и одного оуса, как летательные аппараты были обнаружены в тумане. Они направлялись к Тубии. Сначала меня охватил страх, но осознав, что они у нас в руках и что притягиватели оказывают парализующее воздействие на все живое, я успокоилась и стала наблюдать, как корабли подлетают к городу и как луч притянул их к земле.

Он буквально приковал детаксальцев. Спустившись на площадь, Гебле потребовала «Луч С» и, как только подвезли установку, сама стала руководить работами по вырезанию в боку корабля отверстия, а потом первой проникла в него. Как всегда, я следовала за ней по пятам.

Мы были поражены обилием всевозможных механизмов внутри корабля. Но для Гебле достаточно было одного взгляда, чтобы понять принцип их работы. Ее интересовали только люди, застывшие в положениях, в которых их настиг луч. Лишь глаза этих существ выражали ужас. Бедняги, они были не в силах даже пошевелить волоском, когда мы ходили между ними, обезоруженными лучом благодаря могуществу нашей мысли.

Они могли бы побороться с этой силой, если бы знали как, но их ограниченный ум был слишком примитивен для этого.

Присматриваясь к одеревеневшим телам, которых было с тысячу, Гебле отобрала самцов для исследований, предпочитая тех, кто представлял собой лучшие экземпляры, у кого на лице росло много шерсти и кто был ростом повыше. Она велела следовавшим за нами рабочим унести их, и мы ушли.

За пределами действия луча оцепенелость «экземпляров» поддерживалась с помощью небольших лучевых фонариков. «Образцы» перенесли в то крыло здания, которое Гебле превратила в лабораторию. Мать отдала приказ полностью уничтожить корабли, и мы вошли во дворец.

Так закончилось первое вторжение детаксальцев. В лаборатории мы провели тщательную проверку психического и физического состояния тридцати захваченных нами в плен детаксальцев и узнали о них все, что можно было узнать. Прослышав об уничтожении кораблей, большинство этих индивидов перепугались и покорились нам. Что касается строптивых, то они отдали свои жизни во имя прогресса голянской науки.

После всестороннего исследования этих существ, которое ничего нового нам не дало, мы потеряли к ним всякий научный интерес. Гебле, однако, получила некоторое удовольствие от того, что, держа в своих покоях троих из жалких созданий, могла по своей прихоти зондировать их мозг. Остальных она раздарила своим фавориткам.

Она и мне отдала одного в рабство, но вскоре я потеряла к нему интерес, тем более что достигла совершеннолетия и получила право иметь собственного мужа и, следовательно, производить на свет дочерей.

Я назвала своего раба Ионом и предоставила ему в своем доме полную свободу. Если бы мы предвидели, что будет дальше, мы бы всех их немедленно уничтожили! Я была довольна, что Ион учит наш язык и ладит со всеми домашними. Он подружился с моими ограниченными мужьями. Но, как уже было сказано, я почти не обращала на него внимания.

Вот так, спокойно и без больших перемен, проходила наша жизнь после гибели детаксальских кораблей. Но это не означает, что мы не готовились к другим визитам. Гебле говорила, что вскоре появится много кораблей, стоит только детаксальцам понять, что два первых не возвратятся. Тогда-то, несмотря на определенные неудобства, и установили мы над всеми городами силовые зоны.

И Гебле оказалась права, так как наступил день, когда на Голу опустились десятки летательных аппаратов. Но на этот раз силовые поля их не остановили, потому что бездействовали.

И ничто нас не могло предупредить, так как при их посадке наш мир спал, поверив в надежность силовых зон. Первое подозрение об угрозе возникло у меня, когда я проснулась и увидела склонившегося надо мной презренного Иона. Удивившись (он не имел привычки меня будить), я вскочила и оказалась в его объятиях. До чего же он был силен! В ту минуту меня охватило какое-то волнение, так как впервые я познала чувство наслаждения, которое можно испытать лишь в объятиях сильного мужчины. Но чувство это было недолгим, так как по выражению голубых глаз своего раба я догадалась, что он уловил мое смятение: на какое-то время он вдруг стал ласковым.

Впоследствии воспоминание о том, как он смотрел на меня, приводило меня в бешенство: в его глазах было столько сострадания ко мне, сколько жалости!.. Но жалость угасла в его глазах, он рассмеялся и вдруг привязал меня крепкой веревкой к ложу. С Гебле, я позже об этом узнала, поступили таким же образом, как и с членами совета да и всеми женщинами Голы.

Вот что с нами произошло из-за того, что мы разрешили своим мужчинам наравне со всеми посещать существа с Детаксала, так как в примитивный разум легко заронить семя бунтарства, а Детаксальцы заронили этих семян немало, обещая власть низшим существам Голы.

Между тем это было всего лишь частью заговора детаксальцев. Они решили не только отомстить за тех, кого мы убили, но и завладеть нашей планетой. Втайне они построили аппарат, передававший звуки точно так, как мы передаем мысли, и с его помощью наладили связь со своим миром, сообщив о том благоприятном для нападения часе, когда вся Гола спит. Это была искусно проведенная операция, только они не догадывались о мощи разума Голы, намного более древнего, чем их разум.

Связанная и дрожащая от страха, я через окно увидела, что на Тубию спускается полдюжины детаксальских кораблей, и поняла, что то же самое происходит и в других городах. Безумие овладело мной, ибо я была молодой и не обладала разумом Гебле. С ужасом смотрела я, как из кораблей выходили целые полчища иноземцев и к ним присоединялись тысячи наших мужчин.

Вышедшие из-под контроля, «ограниченные» не знали удержу, и надо было видеть, как они, пританцовывая, выбегали из домов и зачастую мешали продвижению детаксальских чудовищ, которые захватывали наш город.

Прошел целый оус, я лежа наблюдала за происходившим, со страхом ожидая того, что с нами сделают детаксальцы. Я вспоминала о нашей счастливой, красивой жизни до этого и с дрожью представляла себе, как детаксальцы отравят наше существование коммерцией и обманом, туризмом и другими неблаговидными делами. Тут я и получила послание Гебле, ясное и четкое, как получили его и все женщины планеты, и в душе моей воскресла надежда.

И тогда началась жестокая война, грандиозное сражение, величайшая битва, в результате которой мы одержали победу над слабыми ограниченными существами, осмелившимися в своем самомнении пытаться нас покорить. Первые признаки воздействия нашей мысленной концентрации под руководством Гебле проявились, когда мы увидели, как некоторые наши самцы прекратили свой безумный танец свободы. Они пробовали нас отталкивать, но мы знали, что в силах их вернуть к себе.

Сначала детаксальцы не обратили на это никакого внимания. Они не понимали, что происходит, но вскоре самцы сдались и разбрелись по домам, из которых убежали. Тогда только, начиная осознавать происходившее, уже побежденные захватчики предприняли попытки удержать их словами и жестами, но, разумеется, мы были сильнее. Наши самцы освободили нас.

Только детаксальцы не разгадали смысл всего этого, не поняли, что точно так же, как мы покорили своих мужчин, мы можем покорить и их. Пока они суетливо превращали наш город в свой, учреждая повсюду, где им вздумается, свои всесильные офисы, мы начали гипнотизировать их, заставляя убраться в летательные аппараты.

Вскоре они почувствовали наше воздействие. Сначала самые слабые ощутили, как затормаживается их мышление. Командиры, будучи чуть поумнее, сразу ничего и не заподозрили, но наша страшная психическая сила, соединенная воедино, стала одолевать и их, и они заметили, что люди уходят от них, дезертируют и возвращаются в корабли. Тогда командиры стали уговаривать их, побуждать к действию силой. И мы стали сосредотачивать свою силу на их начальниках. Сильные и волевые, они уклонялись от нас, вступали в бой — разум против разума. Но напрасно. Их разум был не готов к такому испытанию, и через три оуса борьбы мы, голянки, увидели рождение победы.

Наконец командиры сдались. Улицы опустели. Все детаксальцы находились в кораблях, удерживаемые нашей единой силой воли, не способные ни бороться, ни двигаться. Тогда мы легко набросили на них силовое поле и лучом-аннигилятором уничтожили всех людей и все корабли, обратив их в ничто. Тысячи, сотни тысяч погибли в тот день, и Гола, бесспорно, была отомщена.

Вот так и закончилось второе нашествие на Голу.

Да, не раз еще прилетали с той планеты с желанием узнать, что случилось с их кораблями и людьми. Но мы на Голе действуем решительно: еще не показались из тумана — а уже уничтожены. В конце концов Детаксал отказался от захвата нашего подоблачного мира. Быть может, в будущем они попытаются снова, но мы всегда готовы к встрече с ними, а наши мужчины… да что тут говорить, все те же немощные бездари, доченьки мои…

Джоанна Расс Больше никаких сказок…

Я часто наблюдала, как наша гостья читает, сидя в гостиной под торшером возле нового радиоприемника: длинные-длинные ноги вытянуты, круг света на страницах почти не освещает лицо; смуглая, черты лица такие резкие, что она выглядит почти уродливой, а волосы, черные с рыжеватым отливом, жесткие, будто из той штуки, которой мама чистит пригоревшие кастрюли и сковородки. В то лето она много читала. Если я рисковала высунуться из ниши, наблюдая за ней, она часто поднимала лицо и улыбалась мне молча, перед тем как снова вернуться к книге, и ее кожа вдруг удивительно сияла, когда по ней скользил свет. Когда она вставала и с журавлиной грацией шла на кухню, чтобы поесть, она едва проходила под потолком: ноги у нее были словно паучьи, руки длинные при очень маленьком туловище — странные пропорции для такого роста. Она смотрела с высоты, такой огромной, на мамины блюда и тарелки, заметно сосредоточенная; задав мне несколько вопросов, она нагибалась над тем, что выбрала, несколько секунд размышляла, как жирафа, затем, опять возносясь в стратосферу, брала тонкой рукой тарелку и уплывала в гостиную. Она опускалась в кресло, которое всегда оказывалось слишком маленьким, пристраивала поудобнее ноги — как я хорошо помню их, длинные, твердые, совершенно неженские — и начинала читать снова.

Она часто спрашивала: «Что это? А что это? А вот то?», но только поначалу.

Моя мама, которой она не нравилась, говорила, что она из цирка, и мы должны понять это и быть к ней добрыми. Мой отец отшучивался. Он не любил больших женщин и коротких стрижек — все это было ново для местечек вроде нашего — или читающих женщин, хотя ему нравилось, когда она интересовалась его столярным искусством.

Но в ней было шесть футов четыре дюйма, и происходило это в 1925 году.

Мой отец был счетоводом, мебель была его хобби; еще у нас была газовая плита, которую он починил, когда она сломалась, а на заднем дворе он сделал своими руками стол и скамейки. До приезда нашей гостьи я все время проводила там, но с тех пор, как мы встретили ее на вокзале и они с папой пожали друг другу руки, — мне кажется, ему было больно при этом — я все время хотела смотреть, как она читает, и ждала, что она заговорит со мной.

— Ты заканчиваешь школу? — спросила она. Я стояла в арке, как всегда.

— Да, — ответила я.

Она снова посмотрела на меня, потом на книгу и сказала: «Это очень плохая книга». Я ничего не ответила, она взглянула на меня и улыбнулась. Не удержавшись, я встала на ковер так неохотно, будто пересекала Сахару; она убрала ноги, и я села. Вблизи ее лицо выглядело так, будто каждая раса мира оставила в нем свою худшую черту: так мог выглядеть американский индеец, или шведоамериканец, или маорийская принцесса с подбородком славянки. Внезапно мне пришло в голову, что она, наверно, негритянка, но больше об этом никто не говорил, скорее всего потому, что никто в нашем городе сроду не видел негров. У нас их не было. Мы говорили «цветные».

Она сказала: «Ты некрасива, правда?»

Я встала.

— Мой папа считает, что вы уродина, — ответила я.

— Тебе шестнадцать, — сказала она, — садись. Я снова села, скрестив руки на груди; ведь она у меня такая большая, прямо как воздушные шары. Тогда она сказала:

— Я читаю очень глупую книгу. Забери ее у меня, ладно?

— Нет, — ответила я.

— Ты должна, — сказала она, — или она меня отравит, клянусь Богом.

Она взяла с колен «Зеленую шляпу» М. Арлена — золотые буквы на зеленом переплете, бестселлер прошлого года, который я поклялась никогда не читать, и протянула его мне. Я подумала, что она сумела бы обхватить баскетбольный мяч. Я не взяла книгу.

— Давай, — сказала она, — возьми, иди и читай.

Я вдруг обнаружила, что стою в проходе на ступеньках и держу в руке «Зеленую шляпу». Я повернула ее так, чтобы заголовок не был виден. Она улыбнулась мне и сложила руки за головой.

— Не переживай, — сказала она. — Твоя фигура будет в моде к началу будущей войны.

Я встретила маму на верху лестницы и едва успела спрятать книгу; мама сказала: «Бедная женщина!» Она несла простыни. Я ушла в свою комнату и читала почти до утра. Потом спрятала книгу в постели, когда закончила. Во сне я видела «испаносюизы», подвитые волосы и трагические глаза; женщин с накрашенными губами, их любовные интрижки. Они жили, как хотели, делали аборты в дорогих швейцарских клиниках; мне снились полуночные купания, отчаяние, деньги, греховная любовь, красивые англичане и поездки с ними в такси, у меня на голове серебряный тюрбан вроде тех, что я видела на страницах светской хроники нью-йоркских газет.

К несчастью, лицо нашей гостьи все время упорно всплывало в моих снах, и это здорово портило все.

Мама обнаружила книгу на следующее утро. Я ее увидела у своей тарелки за завтраком. Ни мама, ни отец словом не обмолвились о ней; только мама накрывала стол с какой-то доброй, вымученной улыбкой. Наконец, мы уселись, и отец придвинул мне джем, булочки и ветчину. Затем он снял очки и, сложив, положил их рядом со своей тарелкой. Откинувшись в кресле, он скрестил ноги. Потом взглянул на книгу и сказал тоном насмешливого удивления: «Ну, что это такое?..»

Я ничего не ответила. Только смотрела в свою тарелку.

— Мне кажется, я это видел уже, — сказал он. — Да, конечно, видел. — Тут он взглянул на маму. — А тебе приходилось это видеть?

Мама сделала неопределенное движение головой. Она намазала маслом гренок и положила его на мою тарелку. Я знала, что она меня дрессировать не будет, но вот отец…

— Ешь яйцо, — сказала она.

Отец, продолжавший глядеть на «Зеленую шляпу» с тем же выражением удивления, сказал наконец:

— Та-а-к! Не слишком приятно обнаружить такое в субботнее утро!

Я опять ничего не сказала и все глядела в свою тарелку. Мама обеспокоенно сказала: «Она не ест, Бен», а папа придержал стул за спинку, чтобы я не смогла встать из-за стола.

— Конечно, ты сможешь это объяснить, — сказал он. — Не так ли?

Я ничего не ответила.

— Конечно, она может, — сказал отец. — Правда, Бесс? Не следует так огорчать маму, воруя книгу, которую тебе нельзя читать и по очень понятной причине. Ты знаешь, что мы тебя не накажем. Мы с тобой поговорим. Мы постараемся объясниться. Не так ли?

Я кивнула.

— Отлично, — сказал он. — Откуда взялась эта книга?

Я что-то промямлила.

— Моя дочь сердится? — спросил отец. — Она становится строптивой?

— Да она тебе все сказала! — взорвалась я. Отец побагровел.

— И ты смеешь так говорить о своей матери?! — закричал он, вскочив. — И ты смеешь говорить о своей матери таким образом?!

— Нет, Бен, — попыталась вмешаться мама.

— Твоя мать — самоотверженная душа, — сказал отец, — и не забывай об этом; твоя мать заботится о тебе со дня твоего рождения, и, если ты не ценишь этого, ты чертовски…

— Бен! — умоляла шокированная мама.

— Извините, — сказала я. — Мне жаль, мама.

Отец сел. У него усы, а волосы расчесаны посередине и набриолинены; сейчас одна прядь отклеилась, а посеревшее лицо дрожало. Он уставился на свою чашку. Мама подошла и налила ему кофе. Затем налила мне молока, села рядом и спросила:

— Дорогая, зачем ты читала эту книгу?..

— Да-да, — сказал отец с другого конца стола.

С минуту стояла тишина. Затем «Доброе утро!»

И опять: «Доброе утро!»

— Доброе утро! — весело сказала наша гостья, двумя шагами перемахнув столовую и аккуратно укладывая себя в кресло у стола. Она дотянулась до «Зеленой шляпы», подвинула ее к своей тарелке и принялась читать с подчеркнутым вниманием. Затем она взглянула на нас.

— У вас такая современная библиотека, — сказала она, а затем добавила:

— Я позволила себе вольность порекомендовать эту восхитительную книгу вашей дочери. Вы сказали мне, что прочли ее с удовольствием. Вы ведь даже посылали заказ на нее в Нью-Йорк, да?

— Я не… нет… не совсем, — сказала моя мама, отодвигаясь от стола. Она дрожала с ног до головы, а на лице ее застыло странное выражение. Наша гостья посмотрела на маму, затем на отца с величайшим интересом. Она спросила:

— Надеюсь, вы не возражаете, что я пользуюсь вашей библиотекой?

— Нет-нет, — пробормотал отец.

— Ем я почти за двоих, — скромно продолжала наша гостья, — но из-за моих размеров. Не возражаете?

— Нет, разумеется, нет, — ответил отец, постепенно приходя в себя.

— Отлично. Все это войдет в счет, — сказала гостья, глядя на моих потрясенных родителей; оба они принялись поспешно за еду, избегая ее взгляда. Она добавила:

— Я позволила себе еще одну вольность. Убрала из книги рисунки, которые… э-э-э… не имеют отношения к тексту. Не возражаете?

Родители поспешно ушли — мама на кухню, отец вспомнил, что опаздывает на работу. Она помахала им вслед. Я вскочила, как только они вышли.

— Там нет никаких рисунков! — шепотом сказала я.

— Тогда мы их сделаем.

Она достала из сумочки карандаш и разрисовала концовки глав; все было зло и очень смешно. Затем она нарисовала белую мышь, красящую губы, выходящую замуж за другую белую мышь, и их венчание в церкви, леди-мышь с громадным животом, где двое мышат играют в шахматы, а затем целое семейство на пикнике под лозунгом «Я вырастила моих детей, и они никогда не знали табака». Я остолбенела. Она засмеялась и нарисовала мышь, которая с зонтиком преследовала мою маму. Я схватила рисунок и некоторое время рассматривала, затем порвала его в клочья.

— У вас нет ни малейшего права. — Я замолчала. Она смотрела на меня, и это был не гнев и даже не предупреждение, но я села. И заплакала.

— Ах! Вот вам результаты практической психологии, — сказала она сухо, подбирая обрывки рисунков. Достав из сумочки спички, она ссыпала кусочки в блюдце и подожгла их.

— Вы не смеете так обращаться с моими родителями! — сказала я, всхлипывая.

— А ты не смела рвать мои рисунки, — спокойно возразила она.

— Почему? Почему?! — кричала я.

— Потому что они стоят денег, сказала она. — Кое-где. Не буду больше рисовать. — Она пошла с блюдцем на кухню, и вскоре я услышала, как она говорит с мамой голосом, от которого даже камень прослезился бы; но о чем, я так и не узнала.

Я много раз проходила тем летом мимо комнаты, снятой нашей гостьей, комнаты, окна которой выходили в сад. Электричество по вечерам горело небывало ярко. Мама сшила белые шторы и купила на распродаже бюро с мраморной доской, шкаф, тумбочку и старый патефон. На кровати лежала открытая книга. Я часто стояла в тени напротив двери, глядя на голый деревянный пол, скользкий, как море, навощенный и сияющий под лампой. На дверце шкафа висело черное платье, внизу стояли туфли вроде маминых: т-образная уздечка и массивные каблуки. Мне было любопытно, нет ли в шкафу серебряных вечерних туфель. Иногда книга на кровати была уэллсовской «Машиной времени», и тогда я заговаривала, глядя через темное окно на черные ветви деревьев, что двигались за ним:

— Мне только шестнадцать.

— А выглядишь на восемнадцать, — ответила она.

— Я знаю, — сказала я. — Если бы вправду… уехать в колледж. В Радклифф, например.

Она не сказала ничего: удивилась, наверно.

— Вы читаете Уэллса? — спросила я тогда, прислонясь к дверной раме. — Наверно, это смешно. В этом городе никто не читает, все ведут лишь светскую жизнь. Я вот читаю много. Хочу больше знать.

Тут она улыбнулась.

— Однажды я сделала смешную шутку. — продолжала я. — Прочитала «Машину времени» и стала спрашивать всех, кто они, элои или морлоки? Всем это нравилось.

— А вы кто? — добавила я, но она только потягивалась и улыбалась. Оперев подбородок на ладони длинной-длинной руки, она ответила своим странным хриплым голосом:

— Первой это должна сказать ты.

— Думаю, — сказала я, — что вы из морлоков.

Сидя в снятой у моей мамы комнате с раскрытой книжкой «Машина времени», она ответила:

— Ты совершенно права. Я из морлоков. Я морлок на каникулах. Я только что с последней встречи морлоков, проходившей меж звезд в большой чаше с золотыми рыбками, так что все морлоки висели на стенках, словно стая черных летучих мышей. Нас, морлоков, полтысячи, но мы правим звездами и мирами. Мой черный мундир висит в шкафу.

— Так я и знала, — сказала я.

— Ты всегда права, и остальное ты тоже знаешь. Ты знаешь, какие мы убийцы и как жутко мы живем. Мы ждем большого «ба-бах!», когда разлетится все и даже морлоки погибнут; а пока я дожидаюсь тут сигнала и кладу записочки за раму любительской картинки, что нарисовала твоя мама, — вашей Главной Улицы. Она-то попадет в музей и когда-нибудь мои друзья найдут их. В остальное время я читаю «Машину времени».

Тогда я спросила: «А можно мне с вами?»

— Без тебя все просто рухнет, — мрачно сказала она и достала из шкафа черное платье, сверкающее звездами, серебряные туфли на высоких каблуках.

— Они твои. Их носила моя прапрабабушка, основавшая Орден. Во имя Непреходящей Военной Власти.

И я надела все это. Какая жалость, что она не отсюда.

Каждый год в середине августа Кантри-Клаб устраивал танцы не только для богатых семейств, его членов, но и для некоторых добропорядочных жителей города. На этот раз это должно было быть в новом четырехэтажном особняке из красного кирпича с красивым двором. Но за день до этого заболел отец, и маме пришлось остаться дома и поухаживать за ним. Он полулежал на подушках кушетки в гостиной, чтобы видеть, чем занимается в саду моя мама, и время от времени звать ее. Ему была видна также дорожка к парадной двери. Он уверял маму, что она все делает неправильно. Я даже и спрашивать не стала, можно ли мне пойти на танцы одной. Отец сказал:

— Почему ты не выйдешь и не поможешь своей маме?

— Она не хочет, — сказала я. — Лучше я побуду здесь.

— Бесс! Бесс! — вдруг сердито закричал он и начал давать маме инструкции через окно.

Мама трудилась в саду под кухонным окном; стоя на коленях, она выпалывала сорняки. Наша гостья рядом, дымя сигаретой, подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:

— Мама, ну можно мне пойти, ну можно?

Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась, обращаясь к отцу:

— Да, Бен?

— Ну почему мне нельзя?! — спросила я. — Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему ты им не позвонишь?..

— Да не так! — прогремело из окна гостиной. Моя мама только вздохнула и весело улыбнулась.

— Да, Бен, — ответила она равнодушно, — я слушаю. Отец снова принялся давать ей наставления.

— Мама, — в отчаянии сказала я, — почему ты не можешь…

— Твой отец этого не одобрит, — сказала она и снова улыбнулась милой улыбкой, и снова что-то ответила отцу.

Я побрела к сиреневому кусту, где наша гостья в своем неописуемом черном платье складывала сухие ветки в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами, затем втоптала ее в землю, двумя руками подняла огромную охапку мусора и перебросила ее через забор.

— Папа говорит, в августе нельзя подстригать деревья, — пробурчала я.

— Да? — сказала она.

— Им от этого больно.

— Вот как. — На ней были садовые рукавицы, которые явно были малы. Она снова взяла секатор и начала. срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки. Это делалось быстро и умело.

Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.

— Но мама Руфи и мама Бетти… — начала я.

— Я никуда не выхожу.

— Вам не надо будет там оставаться, — сказала я, чуть не плача.

— Никогда. Никогда и ни за чем, — сказала она, отсекла особенно толстую, серебристую ветвь и отдала ее мне. Она стояла, глядя на меня: и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стали очень суровыми и неприятными.

Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, чти ей довелось видеть бои Великой Войны, может быть, даже сражаться самой. Я спросила:

— А вы были на Великой Войне?

— На какой великой войне? — спросила наша гостья. — Нет, я никуда не выхожу.

И она снова принялась подрезать деревья.

Вечером того дня, когда должны были состояться танцы, мама велела мне одеться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее, оно все смягчало: в нем я словно висела в черном пространстве, а мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди были завиты, как на самых лучших фотографиях. Я поняла, что она красива на самом деле, вся черно-серебряная в платье парижского или лучшего нью-йоркского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, в серебряных туфлях на каблуках с одним ремешком на подъеме.

Она сказала:

— Ах! Ну разве ты не прелесть!

Затем, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью, добавила:

— Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.

— Ну, — сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости, — надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться.

Я надеялась, что она не оставит меня одну и что никто не будет над ней смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.

— Твой папа ляжет в десять, — сказала мама. — Возвращайся к одиннадцати. Желаю счастья. — И она поцеловала меня.

Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучала какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, а только слышала сплетни о ней, воскликнула:

— Твоя подруга просто прелесть!

Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:

— Должно быть, скучно сидеть все время дома.

Она ответила:

— О да. Конечно, да.

И опустила довольно длинную, тонкую, элегантную кисть руки на его плечо, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики на аллее.

— Руфь хочет стать циркачкой! — смеясь, воскликнула ее мать.

— Не хочу! — возразила Руфь.

— Да ты и не сможешь, — сказал отец.

— Я сделаю то, что мне захочется, — сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.

— Нет! — рассерженно сказал отец.

— Папа, ты знаешь, что я так и сделаю, — сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она растаяла и была неприятно приторной.

— Чудо, правда? — шепнула Руфь.

Кантри-Клаб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей его с трех сторон, не очень большой газон, дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми — и дальше по аллее — светились цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял столик для пунша, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было не похоже, но все было чудесно. На веранде были расставлены небольшие кресла. Я решила, что это мило. За столиком для пунша начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и что-нибудь выпить, хотя руководство клуба притворялось, что ничего об этом не знает. Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра.

У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и пили пунш; пока она расспрашивала о нашей гостье, а я то и дело врала ей.

— Да ты ничего не знаешь, — сказала Руфь.

Она замахала каким-то своим друзьям; потом я видела, как она танцует перед оркестром с каким-то мальчиком. Танцевали юноши постарше, их родители и другие взрослые пары.

Я оставалась возле столика для пунша. Взрослые, знавшие моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я ответила, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с любовником в кафе и курящей сигарету в длинном мундштуке. Так было в «Зеленой шляпе».

Я вышла на веранду. Наша гостья сидела на перилах, вытянув длинные ноги, и читала журнал с помощью маленького фонарика. Цветы вокруг веранды были едва различимы в свете декоративных лампочек, и, лишь когда она переворачивала страницу, в дрожащем свете вспыхивали белые петунии. Я решила, что сейчас и мне было бы неплохо выкурить сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости. И чтобы он блестел при луне. Луна уже вставала над лесом у края лужайки, но ночь была облачной, и там виднелось лишь смутное свечение. Было тепло.

Наша гостья перевернула еще страницу. Я подумала, что она чувствует мое присутствие. Я как раз снова подумала о любовнике Айрис Марч, выходящем за мной на террасу, когда кто-то похлопал меня по плечу: это был отец Руфи. Он взял меня за запястье и подвел к нашей гостье, оглянувшейся и рассеянно улыбнувшейся нам в темноте под цветными фонариками. Отец Руфи сказал:

— Вы знаете? Там вас ждет родственник!

Ее лицо словно отвердело. Она все еще улыбалась, но из этой улыбки исчезло все.

— Как чудесно, — сказала она. — А кто это?

— Я не знаю, — ответил отец Руфи, — но он высокий и выглядит почти как вы, прошу прощения. Он сказал, что он ваш кузен.

— Рог nada, — ответила наша гостья и, встав, оперлась на руку отца Руфи. Мы втроем вернулись в зал. Журнал и фонарик она оставила на стуле: они скорее всего принадлежали Клабу. Отец Руфи поднялся с нами по ступенькам на галерею, где нас ждал гость. На нем был смокинг, между тем как половина мужчин на вечере были в обычных костюмах. Он был не очень похож на нее: его лицо было более смуглым и плоским; когда мы подошли к нему, он встал. До потолка ему оставалось совсем немного. Это был гигант. Он и наша гостья не обменялись рукопожатием. Оба посмотрели на отца Руфи, и он оставил нас. Затем незнакомец вопросительно посмотрел в мою сторону, но наша гостья уже опустилась в кресло, вся гибкость и грация. Они выглядели прекрасной парой. Незнакомец достал из брючного кармана оправленную в серебро флягу; взяв со стола стакан воды, он добавил туда виски из фляги, но наша гостья не притронулась к нему. Она отодвинула стакан пальцем и сказала мне:

— Садись, малыш.

Я подчинилась. Потом она сказала:

— Кузен, как ты меня нашел?

— Par chance, кузина, — сказал незнакомец. — Повезло.

Он ловко завернул флягу и спрятал ее в карман. Взболтав напиток, он положил деревянную мешалку с эмблемой клуба на место.

— Мне пришлось потерпеть, — сказал он, — уж очень меня раздражает этот тип, с которым ты говорила. Здесь нет ни одного специалиста: все они недоумки, тупые и разболтанные.

— Он добрый и умный человек, — сказала она. — Преподает математику.

— Дважды дурак, — сказал чужак, — если думает, что это математика! — Он выпил свою смесь. Затем сказал:

— Думаю, что нам пора домой.

— Ха! С кем? — спросила моя подруга, полупрезрительно и полушутливо скривив губы. — Только не с ним!

— Почему, кто меня знает? — спросил чужак.

— Потому, — ответила наша гостья и, отвернувшись от меня, что-то зашептала ему на ухо. При этом она не отрывала глаз от танцующих — половина гостей в обычных костюмах, половина уже пожилых пар, Руфь, Бетти, студенты на каникулах. Оркестр играл фокстрот. Лицо чужака изменилось. Оно потемнело. Допив свой стакан, он повернулся ко мне.

— Она выходит из дому? — спросил он резко.

— Ну?.. — лениво протянула гостья.

— Да, — сказала я. — Да, она выходит. Каждый день.

— В машине или пешком?

Я взглянула на нее, но она никак не помогла мне. Ее указательный и большой пальцы образовали окружность.

— Не знаю, — ответила я.

— Пешком? — настаивал он.

— Нет, — вдруг буркнула я. — Нет, на машине. Всегда на машине!

Он откинулся на спинку стула.

— Ты сделала все, — спокойно сказал он. — Все, что можно.

— Я? Я еще не посвящена. Я могу и передумать.

После секундного молчания он сказал:

— Поговорим.

Она пожала плечами.

— Дома у девочки, — сказал он. — Я выйду через пятнадцать минут после вас. Дай руку.

— Зачем? — сказала она. — Ты же знаешь, где я живу. Я не буду прятаться в лесу, как животное.

— Дай мне руку, — повторил он. — Ради старой дружбы.

Она протянула через стол руку. Их пальцы сплелись, и она вздрогнула. Затем они встали. Она взяла меня за руку, и мы пошли по лестнице, а чужак сказал нам вслед, как будто ему нравились эти слова:

— Ради старой дружбы! Здоровья тебе, кузина! Долгой жизни!

Оркестр заиграл рэгтайм-марш. Она остановилась поговорить с пятью-шестью гостями, среди них был и отец Руфи, и дирижер оркестра, и Бетти, которая пила пунш с мальчиками из нашего класса. Бетти шепнула мне:

— Твои маргаритки вот-вот отвалятся.

Мы прошли мимо припаркованных машин, пока не увидели одну, понравившуюся нашей гостье. Все они не были закрыты, а в некоторых владельцы даже оставили ключи: она села в машину и запустила мотор.

— Но это не ваша машина! — сказала я. — Вы не можете…

— Садись!

Я скользнула к ней.

— Еще только десять часов, — сказала я. — Мы разбудим отца.

— Молчи!

Я подчинилась. Она вела машину очень быстро и плохо. На полпути к дому она сбавила скорость. Затем вдруг громко расхохоталась и очень доверительно сообщила, но как будто не мне, а кому-то другому:

— Я сказала ему, что создала Нейлсенову петлю вокруг этого места, что вывело половину графства Грин из фазы.

— Что такое Нейлсенова петля? — спросила я.

— Путай вчера, путай сегодня, но никогда не путай сегодня и завтра, — процитировала она кого-то.

— Что такое… — начала я энергично.

— Я уже сказала тебе, бэби, — ответила она, — и не дай тебе Бог узнать больше.

Машина свернула в наш двор с таким визгом, который разбудил бы и мертвого. Выйдя из машины, наша гостья метнулась на кухню, словно зная, что отец и мама спят или пребывают в гипнотическом трансе, как в рассказах Эдгара По. Затем она приказала принести кочергу из мусоросжигателя на заднем дворе, попробовала, горяч ли еще ее конец, потом сунула его в пламя газовой плиты. Из-под раковины она достала мамину бутыль «Чистого Растворителя».

— Это страшная штука, — сказала я. — Если он попадет в глаза…

— Налей немного в стакан. На две трети. Прикрой блюдцем. Возьми другие стакан и блюдце и поставь на стол. Налей воды в мамин кувшин, накрой его и поставь тоже на стол.

— Вы собираетесь это пить? — в ужасе воскликнула я.

Она оттолкнула меня. Я притащила к столу три стула и выключила газ. Она поставила меня так, чтобы я заслоняла собой плиту со стороны окна и двери, и сказала:

— Малыш, что особенного в горячем железе?

— Что? — переспросила я.

— Ты знаешь это, малыш, — сказала она. — Что?

Я молча смотрела на нее.

— Но ведь ты знаешь это, малыш, — сказала она. — Ты знаешь это лучше меня. Ты знаешь, что твоя мама жгла мусор и что кочерга еще горячая. И ты поостережешься трогать ее, когда она только что из огня, как и железные кастрюли на плите, хотя газ уже выключен, потому что железо долго нагревается и долго остывает, правда?

Я кивнула.

— Ну, тогда ты знаешь больше многих. — Посмотрев на мою ладонь, она скорчила гримасу. — Он идет. Встань перед плитой. Когда он прикажет тебе выключить газ, выключи. Когда я скажу тебе «сейчас», ударь его кочергой.

— Я не могу, — шепнула я. — Он слишком большой.

— Он не тронет тебя, — сказала она. — Делай, как я сказала.

— Что вы собираетесь делать?

— Когда я скажу «сейчас», — строго повторила она, — стукни его кочергой.

Сев к столу и дотянувшись до баночки со всякой всячиной, которую мама держала на подоконнике, она принялась подравнивать ногти пилочкой. Прошло две минуты. Ничего не случилось. Я стояла, держа в руке холодный конец кочерги, пока не почувствовала, что могу говорить.

— Отчего вы сморщились? Вам стало больно?

— Заноза в ладони, — спокойно ответила она.

— Почему вы ее не вытащите?

— Она разнесет весь дом.

Чужак шагнул в открытую дверь кухни. Без слов она положила на стол обе руки ладонями вверх, и тоже без слов он вытащил черную ленточку из кармана своего смокинга и положил на ее запястья. Ленточка тут же начала стягиваться, облепляя руки гостьи и часть стола, словно черная изолента, и сжимая их с такой силой, что дерево заскрипело. Кончиком пальца он тронул ее ладонь, где пульсировала маленькая черная точка. Точка исчезла. Он засмеялся и велел мне выключить свет, что я и сделала.

— Убери это, — сказала она.

— Если бы ты пряталась похуже, у тебя было бы и оружие.

И тут край стола треснул, словно выстрелил, — он отодрал черную ленту от ее рук и спрятал в своем костюме.

— Теперь, когда я воспользовался этим, все знают, где мы, — сказал он и уселся на кухонный стул, высоко задрав колени.

Тогда она сказала что-то, чего я не поняла. Сняла блюдце с пустого стакана и налила в него воды; прошептав опять что-то неясное, протянула стакан ему, но он отстранился. Она пожала плечами и выпила воду сама.

— Мухи, — сказала она и положила блюдце обратно.

Несколько минут они сидели молча. Я не знала, что делать: я помнила, что надо ждать команды «сейчас» и тогда стукнуть его, но никто ничего не говорил. Кухонные часы показывали без десяти одиннадцать. Где-то прямо у окна звенел сверчок. Я боялась, что чужак почувствует запах растворителя. У меня затекли ноги, наша гостья сожалеюще вздохнула и кивнула.

Чужак поднялся, осторожно отодвинул стул и произнес:

— Отлично. Я вызову их.

— Сейчас? — спросила она.

Я не могла ничего сделать. Я держала кочергу перед собой обеими руками и стояла, не зная, как сделать это. Чужак — он пригибался, чтобы не задеть наш потолок — только взглянул на меня, будто я не стоила большего, и снова сосредоточил внимание на ней. Она оперла подбородок на ладони и прикрыла глаза.

— Положи это, пожалуйста, — устало сказала она.

Я не знала, что делать. Она приоткрыла глаза и сняла блюдце со второго стакана.

— Положи это сейчас же, — она поднесла стакан с растворителем к губам.

Я неловко ударила его кочергой. Смутно помню, что было потом: по-моему, он засмеялся и успел поймать кочергу за раскаленный конец, а затем взвыл и сбил меня с ног, потому что помню, что стою на четвереньках, глядя, как она сбивает его с ног. Когда он упал, она пнула его в висок. Затем отступила и протянула мне руку; я подала ей кочергу, которую она взяла сложенной тряпкой, перехватила за холодный конец и с жуткой силой обрушила не на голову ему, как я ждала, а на горло. Когда он замер, она надавила раскаленным концом кочерги на разные точки его костюма, провела им по его поясу и швам ботинок. Потом она сказала мне:

— Уйди.

Я вышла, но успела увидеть, как она снова ударила его в горло, уже не кочергой, а каблуком туфли, серебряной туфли.

Когда я вернулась, там уже никого не было. На сушилке стоял чисто вымытый и вытертый стакан, а кочерга пристроена в уголке раковины под струю холодной воды. Наша гостья стояла у плиты, заваривая чай в коричневом мамином чайнике. Она стояла как раз под матерчатым голландским календарем, который моя мама, не отставая от моды, повесила на стенку. К нему она прикалывала записки для памяти, на одной стояло:

«БУДЬ ОСТОРОЖНА. КРОМЕ ВАННОЙ, БОЛЬШЕ НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ ПРОИСХОДИТ ЛИШЬ В КУХНЕ».

— Где… — проговорила я, — г-г-где…

— Сядь вот сюда. — Она пододвинула ЕГО стул. Но ЕГО нигде не было. — Не слишком задумывайся.

Тут в кухню из гостиной вошла моя мама с пледом на плечах и, глуповато улыбаясь, сказала:

— Боже, я, кажется, уснула!..

— Чаю? — спросила наша гостья.

— Просто-напросто уснула, — сказала мама, усаживаясь.

— Я забыла, — сказала наша гостья и добавила: — Мы же одолжили машину. Позвоню им по телефону.

Она вышла в холл, где нам установили телефон одним из первых в городе, и через несколько минут вернулась.

— Все в порядке? — спросила мама. Чай мы пили молча.

— Скажите мне, — наконец произнесла наша гостья. — Как работает ваше радио?

— Безупречно, — с некоторой обидой ответила мама.

— Это хорошо, — сказала наша гостья, — потому что вы в мертвой зоне, понимаете, слава Богу, в мертвой зоне!

Моя мама встревожилась:

— Простите, я не…

— Извините меня, — сказала гостья, — мне нездоровится.

Она со стуком поставила чашку на блюдце, встала и вышла из кухни. Мама ласково дотронулась до моей руки.

— Никто ее не… обидел на танцах? — тихо спросила мама.

— О нет, — ответила я.

— Ты уверена? — настаивала мама. — Ты точно знаешь? Никто не говорил о ее росте или внешности, ну что-нибудь скверное?

— Руфь говорила, — соврала я. — Сказала, что она как жирафа. — Мама, успокоенная, встала и стала убирать чайную посуду в шкафчик. Потом вытерла стакан, который держала наша гостья, тот, где был растворитель.

— Бедная женщина, — говорила мама, протирая его, — несчастная женщина.

Потом не было ничего особенного. Я начала готовить учебники к школе. Голубые васильки буйно расцвели вокруг дома, и отец, выздоровев, скосил их все. Мама вырастила несколько гибридных васильков на задней клумбе, в два раза выше диких; она объясняла мне, почему они крупнее, но я позабыла.

Наша гостья познакомилась с мужчиной, не очень подходящим, потому что он был поляк и работал в гараже. Она не выходила, а встречалась с ним по вечерам на кухне. Это был коренастый, крепкий парень, светловолосый, с настоящей польской фамилией, но все звали его Богалуза Джо, потому что пятнадцать лет он провел в Богалузе, штат Луизиана (он выговаривал «Люзьяна») и все время вспоминал об этом. У него была теория, что цветные совсем как мы и что через сто лет все так перемешаются, что не различишь. Мою маму очень заинтересовали его взгляды, но она никогда не позволяла мне говорить с ним. Он был очень уважителен: звал ее «мэм» и никогда не ругался, но в гостиную ни разу не зашел. С нашей гостьей он всегда встречался на кухне или в саду за домом. Они пили кофе и играли в карты. Иногда она просила его:

— Расскажи мне что-нибудь, Джо. Я люблю истории поинтереснее.

И он рассказывал, как прятался от кого-то или от чего-то среди негров целых три года, и они давали ему работу и заботились о нем. Он говорил: «Цветные — такие же, как все», «Негры умнее. Им так нужно. Их никто не одурачит. У меня была негритянка, так она была умнейшая женщина в мире. Красивая; не по-белому, по-своему».

— Дайте нам сто лет, — добавлял он, — и мы перемешаемся.

— А может быть, двести? — спросила наша гостья, наливая кофе. Опершись локтем на стол, она улыбалась ему. Ложечкой она помешивала кофе. С минуту он молча смотрел на нее, потом тихо сказал:

— Черная женщина, самая умная в мире… Ведь ты черная, не так ли?

— Отчасти, — сказала она.

— Красивая женщина, — продолжал он. — И никто не знает?

— В цирке знают. Но им все равно. Сказать, что думают о вас в цирке?

— О ком? — удивленно спросил он.

— О всех вас, — сказала она. — О всех, кто не в цирке. О всех, кто не может того, что мы можем, кто не самый сильный или не самый лучший, кто не может убивать голыми руками или за шесть недель выучить новый язык, рассечь другому сонную артерию за тридцать шагов перочинным ножом или взобраться в здание Национального банка графства Грин с первого на шестой этаж без снаряжения. Все это я могу.

— Черт возьми! — прошептал Богалуза Джо.

— Мы вас презираем, — сказала она. — Вот так. Мы думаем, что вы болваны. Отбросы. Удобрение для мира, Джо, вот что вы такое.

— Тебе просто скучно, — сказал он. — Вечер, и тебе грустно. — Он протянул ей через стол руку, но не так, как в кино, и не так, как в книгах: такого лица, как у него сейчас, я раньше никогда не видела ни у мальчишек, когда они ухлестывают за девчонками, ни у взрослых, даже у невест и женихов. Он выглядел бесконечно добрым, бесконечно участливым. Она отдернула руку. С той же слабой, безучастной улыбкой, которая была на ее губах весь вечер, она отодвинула стул и встала.

— Да, я все это могу! Ну и что? — Она пожала плечами. — Завтра я уезжаю.

Он тоже встал и обнял ее за плечи. Мне показалось это смешным, потому что он был ниже ее на пару дюймов.

Он сказал:

— Дорогая, тебе не надо уезжать.

Она глядела в сад, как будто стараясь увидеть что-то очень далекое от нашего огородика или маминых гибридных васильков, что-то, чего никто не мог увидеть.

Он повторил настойчиво:

— Милая, посмотри…

Когда она уставилась ему в подбородок слепыми глазами, он обхватил ее лицо своими широкими ладонями механика.

— Дорогая, ты можешь остаться со мной. — Он приблизил свое лицо к ее лицу. — Выходи за меня замуж, — сказал он вдруг.

Она засмеялась. Я никогда не слышала, чтобы она так смеялась. Затем раскашлялась. Он обнял ее, и она приникла к нему, закрыв лицо руками. Только через несколько секунд он понял, что она плачет, и очень встревожился. Так они и стояли — она плакала, он подавленно молчал, а я, спрятавшись, наблюдала за ними. Потом они медленно пошли к выходу в сад. Когда они вышли и погасили за собой свет, я прокралась за ними к качалке, которую устроил мой отец под большим деревом: подушки и пружины выдерживали четверых. Кусты скрывали ее почти целиком. Хотя керосиновый фонарь, вкопанный там отцом, не горел, я видела их почти отчетливо. Несколько минут они сидели, молча глядя во тьму.

Качалка чуть поскрипывала. Наконец Богалуза Джо, механик из гаража, спросил:

— Завтра?

— Завтра, — ответила она.

И они поцеловались. Мне понравилось: это было здорово, я такое уже видела. Она откинулась на подушки, вытянув ноги и разбросав руки. Я видела все, что было потом, весь поединок не на жизнь, а на смерть. Слово «эпилепсия» билось в моем мозгу. Они оделись и закурили. Теперь я ничего не слышала. Я скорчилась в кустах, сердце мое бешено колотилось.

Я была страшно напугана.

Она не уехала ни на следующий день, ни на второй, даже отдала маме платье и спросила, нельзя ли где-нибудь его переделать.

Мои школьные вещи вывесили во двор проветрить, чтоб не пахли нафталином. Я обернула все учебники.

Однажды утром я спустилась спросить у мамы кое-что, но ее нигде не было — ни в кухне, ни в холле, и я пошла в гостиную. Но не успела я пройти и половины коридора, как кто-то сказал:

— Остановись.

Я увидела, что мои родители сидят на стульях возле входной двери, руки на коленях, неподвижные, как зомби.

— Ой, ради Бога, что вы… — начала было я.

— Стой тут, — сказал тот же голос.

Родители не шевелились. Мама улыбалась своей любезной улыбкой-для-гостей. В комнате больше никого не было. Я ждала, но родители оставались мертвыми. И тогда, откуда-то из угла, где был наш новый радиоприемник, появилась наша гостья в мамином весеннем пальто, бесшумно ступая по ковру и подозрительно заглядывая во все окна гостиной. Она улыбнулась, увидев меня, и постучала по крышке приемника. Поманив меня жестом, она сбросила пальто и накинула его на приемник.

С головы до ног она была в черном.

Я подумала «в черном», но это было не то слово: надо было сказать «чернота», «тьма», ослепляющий мрак, что-то, чего нельзя даже вообразить, мрак без деталей, бликов, складок, ничего, только ужасная, головокружительная тьма, в которой ее тело — эта штука сидела плотно, как трико акробата или костюм водолаза — исчезало совсем, сохраняя лишь внешний контур. Ее голова и кисти рук словно плавали в воздухе.

— Красиво, правда? — Она села возле радио, скрестив ноги.

— Пожалуйста, задерни шторы.

Я сделала это, обойдя моих оцепеневших родителей, а затем остановилась посреди комнаты и сказала:

— Я сейчас упаду.

Мгновенно очутившись возле меня, уже в мамином пальто, она подхватила меня и отвела к кушетке, обняв и массируя мне спину.

— Твои родители спят. Ведь ты уже понимаешь кое-что, раз вмешалась в это дело? Помнишь — морлоки, Непреходящая Военная Власть?..

Я выдавила «ой-ой-ой…», и она снова принялась растирать мне затылок.

— С тобой ничего не будет. С твоими родителями тоже. Подумай, как это здорово! Подумай! Мятеж! Восставшие морлоки, революция в Непреходящей Военной Администрации!..

— Но я… я…

— Мы с тобой друзья, — сказала она, взяв меня за руку. — Мы настоящие друзья. Ты помогла мне. Мы этого не забудем.

Сбросив мамино пальто, она отошла и встала перед дверным проемом. Прикрыла рот рукой, потерла шею, нервно кашляя. Повернулась, чтобы в последний раз посмотреть на меня.

— Ты спокойна? — спросила она.

Я кивнула. Она улыбнулась мне.

— Не волнуйся. Sois tranquille. Мы друзья. — Она снова повернулась к проему.

Проем превратился в зеркало. Оно затуманилось, затем прояснилось, как облако светящейся пыли, затем стало похожим на занавес. Потом снова стало зеркалом, в котором отражались только я и наша гостья.

Затем вошел первый морлок.

Потом второй.

Потом третий.

Потом все остальные.

Гостиная была набита гигантами! Они были похожи на нее всем — лицом, сложением, ростом, черными униформами; мужчины и женщины всех земных рас, все огромные, как мамины гибридные цветы, на целый фут выше нашей гостьи. Стая черных воронов, черных летучих мышей, черных волков, рассевшихся на нашей мебели, на нашем приемнике, на стенах и на шторах, как будто они могли летать, как будто были в космосе.

Правящие миром.

В зеркале появились и двое ползущих; на них были водолазные костюмы и шлемы, как круглые аквариумы, — мужчина и женщина, толстые, как тюлени. Они лежали на ковре (я различила струйки, бьющие вниз и вверх из странных ошейников, подобно пыли, оседающей в воздухе) и смотрели снизу вверх на остальных. Их костюмы раздувались. Один из морлоков что-то говорил одному из «тюленей», а тот отвечал, указывая на штуковину, закрепленную у него на спине. Затем принялись говорить все.

Даже если бы я знала тот язык, все равно это было бы слишком быстро для меня: очень быстро, очень жестко, напористо, как переговоры между землей и пилотом или что-то вроде, словно какой-то код, известный им всем, — передать сведения как можно быстрее. Только «тюлени» говорили медленно, булькая и воняя, как запущенный пляж. У них даже морды не двигались — только маленькие круглые рты, похожие на рыбьи.

Наверно, я заснула ненадолго (или меня усыпили) и не видела, что сделал один из «тюленей», почему к нему присоединился один из морлоков у радиоприемника, а затем еще один, и вот уже вся комната гудит, а моя подруга ведет яростный, бескомпромиссный спор с одним из морлоков. Все были заняты своим делом, но все время оглядывались на меня… Это было жутко, и я словно онемела: мне хотелось опять заснуть или заплакать, потому что я не понимала ни слова. Моя подруга вдруг закричала. Она кричала, а не говорила, отчаянно кричала о чем-то, стуча кулаком по ладони; лицо ее искажено, видимо, речь шла не просто о деловых вопросах. Другой морлок, часто дыша, побледнел от гнева. Он прошипел что-то, очевидно, очень язвительное. Достав откуда-то из черной униформы серебряный кружок, он сказал на чистейшем английском, опять глядя на меня:

— Во имя войны против Непреходящей!..

Она набросилась на него. Я вскочила; мне было видно, как она сжала его пальцы вокруг серебряного кружка. Затем все скрутилось в один клубок на полу, пока они не расцепились, отскочив друг от друга как можно дальше. Ясно, они ненавидят друг друга. Она сказала отчетливо:

— Я настаиваю.

Он пожал плечами, сказав что-то резкое. Она вытащила нож — только нож! — и медленно обвела взглядом комнату и каждого в ней. Никто не шевелился. Она подняла брови.

— Ссс!.. Грозишь?.. — прошипела с пола женщина-«тюлень». Она не встала, упакованная в свой жир.

— Ты? Ты пачкаешь ковер.

Женщина-«тюлень» снова зашипела. Моя подруга медленно двинулась к ней; остальные наблюдали. Она не нагнулась, как я ждала, а как-то метнулась к «тюленихе». Каблук ее вонзился в скафандр на животе — она явно пыталась прорвать его. «Тюлениха» поймала руку с ножом и пыталась ударить им мою подругу, держа другой «ластой» ее за шею. Она старалась удушить ее. Затем все опять слилось в одно пятно. Раздавалось шипение, громкий стук, лязг. Затем из клубка показалась наша гостья, уронила нож и прижала руку к левому глазу. «Тюлениха» перекатывалась с боку на бок, по ее телу пробегала крупная дрожь. В ее шлеме были пузыри воздуха. Второй «тюлень» не двигался. Пока я смотрела, из шлема «тюленихи» ушла вся вода, и теперь там был только воздух. Очевидно, она умерла. Моя подруга, наша гостья, стояла посреди комнаты, с ее рук стекала кровь; она стонала от боли, но никто в комнате не двинулся, чтобы ей помочь.

— Жизнь… за жизнь, — выдохнула она и упала на ковер.

«Тюлениха» открыла глаз. Два морлока бросились к ней и подняли ее нож; когда они тащили ее к зеркалу, она прохрипела что-то.

— К черту твои расчеты! — крикнул морлок, с которым дралась наша гостья. — У нас война: Транс-время сидит у нас на хвосте, поэтому нам не до дилетантства! Ты говоришь, что это твоя прабабушка! Мы деремся за свободу пятидесяти миллиардов, а не за твои подсчеты!..

Он повернулся ко мне.

— Ты! — рявкнул он. — Не смей говорить об этом. Ни с кем!

Я съежилась.

— Не пробуй потрясти кого-нибудь этими историями, — презрительно добавил он. — Тебе повезло — живи!

Он шагнул сквозь зеркало, которое тут же исчезло. На ковре осталась кровь — в нескольких дюймах до моих ног. Опустившись на колени, я коснулась ее кончиками пальцев и поднесла их к своему лицу…

— Вернись, — сказала вдруг моя мама. Я повернулась к ним, восковым манекенам, не видевшим ничего.

— Кто задернул шторы, черт возьми! — воскликнул отец. — Я говорил тебе, что мне не нравятся эти штуки, и если бы не твоя мама…

— О, Бен, Бен! У нее кровотечение из носа! — закричала мама.

Потом они рассказали мне, что я упала без сознания. Несколько дней я пролежала в постели, потом мне разрешили встать. Мои родители считали, что у меня началась анемия. Еще они рассказали, что проводили нашу гостью этим утром на вокзал и видели, как она села на поезд; высокая, лохматая, некрасивая, одетая в черное, на журавлиных ногах; все ее пожитки уместились в небольшую дорожную сумку, «Поехала в свой цирк», — сказала мама. В комнате ничего не осталось от нее, даже отражения в окне, у которого она часто стояла, ярко светившегося в темноте ночи, ничего на кухне, ничего в Кантри-Клабе, ничего на чердаке.

Джо больше никогда не приходил к нам. За неделю до школы я просмотрела все свои книги от «Машины времени» до «Зеленой шляпы». Потом я проверяла каждую книгу в доме, но там тоже ничего не было. Меня пригласили на вечеринку; мама не позволила мне пойти.

Однажды пришла Бетти, но быстро соскучилась.

В один скучный полдень в конце лета, когда по пустому дому гулял ветер снизу доверху, родители были на заднем дворе, соседи справа уехали купаться, остальные спали или заперлись или вообще исчезли — кроме кого-то, подстригавшего, я слышала, газон, — так вот, в этот полдень я решила разобрать и проверить всю свою обувь. Я занималась этим перед большим зеркалом, вделанным изнутри в дверь моего платяного шкафа. Перебирая и примеряя заодно и свои зимние вещи, я случайно взглянула на дверцу.

В зеркале стояла она. Позади нее все было черным, словно завешено бархатом. На ней было что-то черное с серебром, полуобнажающее ее; лицо ее было в морщинах, словно изрезанное или покрытое паутиной; у нее был один глаз. Второй сверкал каким-то блеском. Она сказала:

— Хотелось ли тебе когда-нибудь позаботиться о себе чуть-чуть? Дать тебе совет?

Я не могла ничего ответить.

— Я — не ты, — сказала она. — Но мне хотелось того же, и сейчас я вернулась на четыреста пятьдесят лет назад. И мне нечего тебе сказать. Что можно сказать в таких случаях? Жаль, но это, без сомнения, естественно.

— О, пожалуйста! — шепнула я. — Останьтесь!

Она поставила ногу на край зеркала, словно это был дверной порог. Серебряная сандалия, которую она надевала на танцы в Клаб, выдвинулась — толстый каблук, плоская, уродливая, как смертный грех; новые линии разбежались по ее лицу и по всей обнаженной коже, похожие на странный орнамент. Потом она отступила: довольная, мертвый глаз потускнел, снова рассыпался искрами и исчез, открыв пустую глазницу, уродливую и страшную.

— Ха! — сказала она, — моя прабабушка хочет дать этому миру, слишком мягкому и глупому, но милому, нечто очень твердое; но сейчас это глупо и плохо, а твердое стало слишком твердым, мягкое — слишком мягким, а моя прабабушка — ведь это она основала Орден — уже умерла. Но это не имеет значения. Видишь ли, ничто не кончается. Просто продолжается и продолжается…

— Вы же не видите! — воскликнула я. Она тронула висок, и глаз появился снова.

— Смешно, — сказала она. — Интересно. Притягивающе. Для совсем слепого. Я расскажу тебе о моих набросках.

— Но ведь вы не… — заикнулась я.

— Первый, — морщины на ее лице стали глубже, — это элой и развлекатель; жирный лысый человечек в тоге, накидке и башмаках, каких ты не видела, с хрустальным шаром на коленях, от которого идут провода, вживленные в его глаза, ноздри, уши, голову, словно в ваши лампы. Это элой и развлекатель.

Я заплакала.

— Второй, — продолжала она, — это работающий морлок; здесь я сама, держащая череп, как в «Гамлете», только если ты вглядишься в череп внимательнее, то увидишь весь мир с такими смешными штучками, торчащими из полюсов и океанов, и он битком набит людьми. Просто битком. И таких миров к тому же слишком много.

— Если вы не перестанете!.. — закричала я.

— Они выталкивают друг друга, — продолжала она, — они нападают в море, что печально, но совершенно естественно, и, если ты приглядишься к элоям поближе, то увидишь, что каждый держит тот самый хрустальный шар или бежит следом за механизмом, движущимся быстрее его, либо глазеет на другого элоя на экране, который выглядит поумнее и попривлекательнее, ты поймешь, как эти женщины и мужчины умирают.

А третий рисунок — очень-очень маленький — изображает гигантский аквариум, где полно людей в черном. За ним другой аквариум с людьми в черном, за ним третий, четвертый и так далее, а может быть, и один в одном — так экономичнее. А может быть, все так горько потому, что я потеряла глаз.

Я была так близко, что могла дотронуться до нее. Она скрестила руки на груди и посмотрела на меня, потом сказала тихо:

— Милая моя, мне хотелось бы взять тебя с собой, но это невозможно. Прости меня.

И, взглянув на меня в первый раз серьезно и с нежностью, она исчезла в искрящемся вихре.

Теперь я смотрела на себя. Недавно я тайно смастерила униформу Транс-времени, такую, какой представляла ее себе: черная туника на черной блузе и черные чулки-трико. Они остались от прошлогодней школьной постановки, а прочее я выкроила из подкладки от старого маминого пальто. Так я и была одета сегодня. Еще я привязала шнурком к запястью серебряную спираль от утюга. Подняв одну ногу, словно собираясь вступить на порог, из зеркала на меня уставилась девчонка в черных тряпках. Она повернулась и отчаянно искала в комнате рисунки, записки, пылинки серебряной пудры, хоть что-нибудь. Затем уселась на мою кровать. Она не плакала. Она сказала мне:

— Дорогая, ты выглядишь просто дурой.

Снаружи все подстригали газон — скорее всего мой папочка. Мама, наверно, вскапывает, окучивает, выдирает сорняки, она никогда не останавливается. Когда-нибудь я поступлю в цирк, полечу на луну, сочиню роман: ведь, кроме всего прочего, я уже помогла убить человека. Я была кем-то. Все это чепуха.

Я сорвала спираль и швырнула ее на кровать. Затем я разделась и сложила свой костюм на кровати. Идя к двери, я обернулась, чтобы взглянуть на коллекцию старых одежек и на себя в зеркало — в последний раз. На секунду что-то двинулось в зеркале или мне это показалось, что-то позади меня или сбоку, что-то угрожающее, полуслепое, тень теней, что-то небрежно рассыпающее серебряные монетки. Я стояла, стиснув кулаки, едва не плача: пусть оно выйдет из зеркала и убьет меня… Если у меня нет защитника, пусть будет чудовище, мутант, ужас, смертельная болезнь, что угодно, что-нибудь, с чем можно никогда больше не быть одной.

Не появилось ничего. Ни хорошего, ни плохого.

Я слышала, как тарахтит газонокосилка. Придется идти и снова видеть багровое лицо отца, его сердечные приступы, его скверный нрав и отвратительную настойчивость. Видеть слабую улыбку матери, выглядывающей из зарослей клумбы, которую она пропалывает, и слышать прежде, чем спросят: «Ах бедная женщина, бедная женщина!»

Совсем никого.

Больше никаких сказок!

Кларк Эштон Смит Город поющего пламени

Предисловие

Два года назад внезапно исчез Джайлз Энгарт. К этому времени нас уже связывала с ним более чем десятилетняя дружба, и я знал его настолько хорошо, насколько это было возможно. Между тем событие это показалось мне не менее таинственным, чем другие подобные происшествия, и до сих пор остается загадкой.

Одно время я, как и все, полагал, что он и Эббонли все сами подстроили и столь грубо пошутили, что они еще живы и где-то потешаются над одураченным их исчезновением миром. До того как я наконец решил посетить Кратер Ридж, чтобы попытаться отыскать там две скалы, упомянутые в рассказе Энгарта, никто как не обнаружил ни малейшего следа пропавших, так и ничего не слышал о происшедшем. Всему этому делу, казалось, было уготовано остаться весьма странной и необъяснимой загадкой.

Энгарт, слава к которому как к писателю-фантасту уже пришла, проводил то лето в Сьеррах и жил там один, пока к нему не приехал художник Феликс Эббонли. Этот человек, с которым я никогда не встречался, был известен своими многочисленными фантастическими картинами и рисунками и уже иллюстрировал не один роман Энгарта.

Когда соседи-туристы, обеспокоенные длительным отсутствием двух друзей, исследовали их хижину в надежде найти хоть какой-нибудь след, они обнаружили на столе лишь адресованный мне пакет; я получил его вскоре после того, как прочел в газетах множество гипотез относительно этого исчезновения. В пакете была небольшая тетрадь в кожаной обложке, на форзаце которой Энгарт написал:

Дорогой Хастейн,

Вы можете опубликовать когда-нибудь этот дневник, если захотите. Люди примут его за мое последнее и самое безумное произведение… если только не подумают, что автором его являетесь Вы. Как в одном, так и в другом случае это будет в равной степени славно. Прощайте.

Преданный Вам

Джайлз Энгарт.

Не будучи уверенным в том, что дневник действительно получит предполагаемый Джайлзом прием, и не зная, правдива эта история или выдумана, я со дня на день откладывал его публикацию. Сегодня, благодаря личному опыту, я убежден в правдивости дневника и наконец издаю его вместе с рассказом о своих собственных приключениях. Быть может, эта двойная публикация, начинающаяся с возвращения Энгарта, позволит взглянуть на всю историю не как на только вымысел.

Вопреки всему, когда я вспоминаю о своих сомнениях, я задаюсь вопросом… Но позволим читателю составить собственное мнение. И поначалу предлагаем дневник Джайлза Энгарта.

Потустороннее измерение

31 июля 1938

У меня никогда не было привычки вести дневник, большей частью потому, что моя жизнь довольно однообразна и в ней практически никогда ничего такого, что заслуживало бы описания, не происходило. Но то, что случилось сегодня утром, так до безумия странно, так далеко от обычных законов и сравнений, что я вынужден это записать, полагаясь на свои память и разум. Постараюсь изложить все подробности и, возможно, продолжение моего приключения. Я, конечно, ничем не рискую, так как, если когда-нибудь и прочтут эту историю, никто ей не поверит…

Однажды я отправился на прогулку на Кратер Ридж, что находится в одном-двух километрах от моей хижины близ Саммика. Это одно из моих любимых мест, совсем не похожее на обычный местный пейзаж. Совершенно открытое и унылое известняковое плато с редкой растительностью, горными подсолнухами, кустами дикой смородины, несколько чахлыми пихтами и гибкими лиственницами.

Геологи отрицают его вулканическое происхождение; однако крутые изрытые известняковые склоны и нагромождения камней свидетельствовали об извержении лавы. По крайней мере, на мой, ненаучный взгляд. Будто из какой-то гигантской печи еще до появления человека были выброшены обломки и шлаки, которые затем остыли и затвердели, приняв самые разнообразные причудливые очертания.

Среди камней попадаются такие, которые напоминают собой обломки первобытных барельефов, миниатюрные фигурки древних идолов; другие же словно вытесаны в виде утерянных букв нерасшифрованной письменности. Приходишь в изумление, когда у самого края длинного безводного хребта наталкиваешься на горное озерцо, глубину которого никто никогда не измерял. Сама же гора являет собой странную интерлюдию между плато, гранитными ущельями и заросшими сосновыми лесами лощинами и оврагами.

Утро было ясное и безветренное, и я часто останавливался, чтобы полюбоваться великолепной пестрой панорамой: гигантскими склонами Касл Пик, тяжелыми нагромождениями Доннер Пик с заросшим цикутой узким ущельем, ослепительной синевой Невадских гор вдалеке и свежей зеленью ивовых зарослей у моих ног. Молчаливый надменный край. Лишь изредка в кустах раздавалось стрекотание цикад.

С минуту я петлял, а затем, достигнув одной из каменистых площадок на гребне горы, стал всматриваться в нее в надежде отыскать какой-нибудь причудливый камень, достойный того, чтобы его хранить как диковину. Во время прежних прогулок я часто находил такие. Вдруг я вышел на открытое почти круглое пространство среди груд щебня, где ничего не росло. В центре его на расстоянии полутора метров друг от друга возвышались удивительно схожие по форме две скалы.

Я принялся рассматривать их. Тусклый зеленовато-серый камень как будто отличался от всего того, что находилось поблизости. И тут у меня возникла странная и фантастическая идея: они являются основаниями колонн, разрушенных временем, миллиардами лет настолько, что от них остался лишь выступающий из земли фундамент. Безукоризненная округлость и схожесть скал, без сомнения, делали их необычными, и я не мог определить вид гладкого, блестящего камня, хотя и неплохо разбираюсь в геологии.

Воображение мое разыгралось, и я стал строить действительно фантастические гипотезы. Самая безумная из них была лишь совершеннейшей банальностью в сравнении с тем, что произошло, едва я сделал шаг и оказался между скалами. Постараюсь описать это как можно лучше, хотя в нашем языке нет слов, способных точно передать события и ощущения, выходящие за пределы человеческого опыта.

Ничто так не приводит в замешательство, как нерассчитанный шаг при ходьбе. Итак, представьте себе: иду я спокойно по ровной открытой местности и вдруг — под ногами пустота! Ощущение такое, будто я лечу в бездну. Одновременно в вихре разорванных образов исчез окружающий пейзаж и все покрылось мраком. Лютый холод пронзил меня, и я почувствовал неописуемые головокружение и тошноту, вызванные, без всякого сомнения, резким нарушением равновесия.

То ли от стремительности падения, то ли по другой причине у меня перехватило дыхание.

Мысли и ощущения до ужаса смешались, какое-то время мне казалось, что я падаю скорее вверх, чем вниз, или что я лечу горизонтально либо по склону. Вдруг мне показалось, что я делаю сальто-мортале… и вот уже снова стою на твердой земле, целый и невредимый. Пелена мрака спала с моих глаз, но по-прежнему кружилась голова и в течение нескольких секунд возникшая передо мной картина ничего не значила для меня.

Когда в конце концов я полностью пришел в себя и смог достаточно осознанно разглядеть окружающее, мной овладело смятение, подобное тому, какое испытал бы человек, перенесенный без предупреждения на неизвестную планету. Такое чувство растерянности и помутнения разума, такое, доходящее до умопомрачения, замешательство, ощущение ужаса, когда тебя лишают привычных деталей обстановки, которые придают цвет, форму и особый смысл нашей жизни и даже характеризуют нашу личность, наверно, испытывают люди в подобных случаях.

Передо мной был пейзаж, ничем не напоминающий Кратер Ридж. Большой, пологий склон, покрытый фиолетовой травой и усеянный валунами всевозможных форм и размеров, уходил от меня к обширной равнине с причудливыми лужайками и величественными лесами, где преобладали фиолетовый и желтый цвета. Равнина словно обрывалась у подножия какой-то преграды, стены из непроницаемого золотисто-коричневого тумана, который призрачными клубами исчезал в сверкающем янтарном небе, где не было солнца.

На первом плане этой ошеломляющей сцены, километрах в пяти, расположился город, башни и массивные крепостные стены которого, выложенные из красного камня, были возведены представителями явно неизвестной цивилизации. Благодаря нагромождению стен, гигантским колокольням, шпилям и минаретам город был как бы устремлен ввысь и упирался в небесный свод, сохраняя строгость и торжественность прямолинейной архитектуры. Он как будто подавлял зрителя и даже угрожал неминуемо раздавить его.

Глядя на город, я забыл о своих растерянности и расстройстве, приведших меня в смятение. Мной овладел завораживающий страх, к которому примешивался настоящий ужас. Одновременно я испытывал непонятное, но сильное чувство, какой-то таинственный восторг. Вскоре ощущение космической отчужденности и растерянности, вызванное моим невероятным положением, вернулось ко мне, и я почувствовал непреодолимое желание убежать от гнетущей причудливости этого сводящего с ума места в свой обычный мир. Чтобы подавить волнение, я пытался понять, возможно ли то, что со мной произошло.

О путешествиях в другие измерения я прочитал немало рассказов, даже сам написал один или два, и часто думал о возможном существовании других миров или материальных субстанций, которые, невидимые и неосязаемые, могут сосуществовать в том же пространстве, что и наш мир. Разумеется, я сразу же осознал, что попал в одно из таких измерений. Без всякого сомнения, стоило мне шагнуть в пространство между скалами, как меня засосало в пространственную «дыру» или «трещину»… в совершенно чуждый мне мир.

В некотором смысле это казалось довольно простым, но modus operandi оставался непостижимой тайной. Пытаясь взять себя в руки, я стал более внимательно изучать окружавший меня пейзаж. На этот раз я отметил про себя расположение валунов, о которых уже говорил.

Большинство из них отстояли друг от друга почти на одинаковых расстояниях и в виде двух параллельных рядов спускались с вершины холма. Они словно окаймляли какую-то старую дорогу, которую скрывала фиолетовая трава.

Повернувшись, я увидел позади себя две колонны, удаленные друг от друга на то же самое расстояние, из того же серо-зеленого блестящего камня, что и странные скалы Кратер Ридж. Столбы имели метра три в высоту, но, видимо, были еще выше, так как верх у них был обломан и разбит. За ними горный спуск исчезал из поля зрения в густой пелене того же самого золотисто-коричневого тумана, который заволакивал край равнины. Но валунов там не было, дорога словно упиралась в две колонны.

Я, конечно, задал себе вопрос относительно связи между столбами в неизвестном мне измерении и двумя скалами из моего мира. Их сходство, конечно, не было простой случайностью. А что, если встать между колоннами, может быть, я снова вернусь к людям благодаря обратному процессу «всасывания»? Но в таком случае какие немыслимые существа из неведомого времени и пространства воздвигали эти столбы-скалы для перехода из одного мира в другой? Кто пользовался этими воротами и с какой целью?

Голова у меня шла кругом от бесчисленного множества догадок и гипотез. Однако больше всего меня занимала проблема возвращения на Кратер Ридж. Человеческие нервы не выдерживали всей странности чудовищных стен города, необычности цвета и форм этого невероятного пейзажа, и я чувствовал, что сойду с ума, если останусь в подобном месте дольше. Кроме того, не исключена была и встреча с какими-нибудь враждебно настроенными силами и существами.

Склон, как и равнина, выглядели совершенно безжизненными, но громадный город наводил на мысль, что в нем должна быть жизнь. В противоположность героям моих произведений, стремящимся попасть в Пятое Измерение или в миры Алгола и действующим с безукоризненным хладнокровием, я потерял всякий интерес к приключениям и, охваченный инстинктивной боязнью и отвращением к неизвестному, отступил. С опаской посмотрев на высившийся город и широкую равнину с пышной растительностью, я повернулся и шагнул в пространство между колоннами.

Все то же мгновенное и слепое погружение в ледяной мрак, все то же неопределенное вращение и падение сопровождали мою «высадку» в другое измерение. Наконец, дрожащий и обессиленный, я снова оказался в том самом месте, где стоял до того, как оказался между серо-зелеными скалами. Кратер Ридж кружился вихрем вокруг меня, словно бился в судорогах землетрясения, и мне пришлось на минуту-две присесть, прежде чем я восстановил равновесие.

Я возвращался в хижину, как лунатик. То, что пришлось пережить, казалось и все еще кажется мне невероятным и нереальным; и все же это приключение будоражит мой разум, владеет всеми моими мыслями. Я только и думаю о нем. Возможно, описывая его, я смогу взять себя в руки. Ничто и никогда не сбивало меня так с толку, и окружающий мир видится мне сейчас почти невероятным и кошмарным, как и тот, в котором я случайно оказался.

2 августа

Вот уже несколько дней я подолгу думаю о происшедшем и чем больше я задаю себе вопросов, чем больше пытаюсь понять, тем загадочнее мне все кажется. Допустим, это дыра в пространстве, которая, наверно, представляет собой абсолютный вакуум и куда не проникают ни воздух, ни эфир, ни свет, ни материя. Как же я угодил в нее? А попав туда, как мне удалось из нее выбраться… из среды, которая не имеет никаких явных связей с нашим миром?

В конце концов теоретически второй процесс, по-видимому, происходит так же легко, как и первый. Основное возражение состоит в следующем: как можно перемешаться в абсолютном вакууме вверх или вниз, вперед или назад? Все это выходит за рамки эйнштейновского учения, и я не могу считать, что даже приблизился к верному решению.

Кроме того, я боролся с искушением еще раз вернуться туда, чтобы убедиться в том, что все со мной произошло в действительности. А в конце концов почему бы и не вернуться? Мне выпал случай, который не представился ни одному человеку, и чудеса, которые я увижу, тайны, которые я узнаю, будоражат мое воображение. Своим нервным перевозбуждением я непростительно напоминал ребенка…

Город-гигант

3 августа

Сегодня утром, вооружившись револьвером, я туда вернулся. Не знаю, почему, совершенно не думая о возможных последствиях, я не встал в самый центр между скалами. Поэтому, без всякого сомнения, падал дольше и стремительнее, чем в первый раз, то и дело совершая спиралеобразные кульбиты. Несколько минут понадобилось мне, чтобы прийти в чувство после такого головокружительного полета и понять, что я лежу на фиолетовой траве.

На этот раз я смело спустился с холма и под покровом диковинных желто-фиолетовых растений направился к величественному городу. Кругом стояла мертвая тишина; ни малейшего дуновения ветра среди экзотических деревьев, которые своими прямыми, громадными стволами и горизонтальной листвой, казалось, копировали строгие архитектурные линии циклопических строений.

Пройдя еще немного, я вдруг вышел на лесную дорогу, выложенную огромными камнями, каждая из сторон которых составляла метров семь. Она вела в город. Сначала я подумал, что дорога совершенно пустынна и, возможно, заброшена, и даже осмелился пойти по ней, но вскоре услышал за собой чьи-то шаги. Обернувшись, я увидел какие-то создания. В ужасе я бросился в сторону и спрятался в чаще, откуда и стал наблюдать за этими существами, опасаясь, что они заметили меня. Очевидно, моя тревога была напрасной, так как они даже не посмотрели в сторону моего укрытия.

Мне трудно описать эти существа и даже представить их теперь, потому что в них все отличалось от того, что мы привыкли считать свойственным человеку или животному. Рост их был метра три, а то и больше. Они двигались гигантскими шагами и вскоре исчезли за поворотом. Тела их блестели, чуть ли не светились, словно были закованы в какие-то доспехи, а из голов торчали длинные кривые отростки, которые покачивались при ходьбе, как фантастические султаны, хотя могли быть и антеннами или каким-нибудь органом чувств.

Дрожа от страха и изумления, я опять стал пробираться сквозь разноцветные заросли. По пути я впервые заметил, что нигде не было тени. Свет струился отовсюду с золотистого, лишенного солнца неба, мягко и равномерно освещая каждый предмет. Все было неподвижным и молчащим; ничто не указывало на присутствие в этом фантастическом мире птиц, насекомых или каких-либо животных.

Но стоило мне оказаться в километре от города (насколько я мог судить о расстоянии там, где сами размеры были совсем иными), как вдруг я уловил нечто, показавшееся мне вначале скорее вибрацией, чем звуком. В нервах моих возник своего рода резонанс. Появилось тревожное ощущение какой-то силы. Что-то неведомое наполнило все мое существо. Это продолжалось с минуту, пока я не услышал музыку, которую мой слух воспринимал как вибрацию.

Едва уловимая, она, казалось, исходила из самого центра гигантского города. Нежнейшая мелодия порой напоминала полный неги женский голос. Между тем ни один человеческий голос не имеет такого сверхъестественного тембра, такого возвышенного звучания, которое непостижимым образом наполняет тебя светом далеких звезд и миров, выраженным звуками.

Вообще-то я не очень разбираюсь в музыке; меня даже упрекали в том, что я не умею наслаждаться ею. Но стоило мне совсем немного пройти, как вдруг я заметил, что приглушенные звуки удивительно завораживают мои разум и чувства, как будто чары невидимой сирены влекли меня, заставляли забыть о необычности моего положения и возможных опасностях; это пение словно усыпляло рассудок и чувства.

Не знаю, как и почему, но музыка вызывала мысли о космосе и огромных высотах, необычной свободе. Она, казалось, обещала мне все те причудливые красоты, которые смутно рожала моя фантазия…

Лес кончался почти у стен города. Из зарослей я увидел уходившую в небо громадную крепостную стену и заметил безукоризненность стыков между исполинскими блоками. Я находился у большой дороги, которая вела к распахнутым и столь высоким воротам, что в них прошли бы голиафы. Стражи не было видно, а пока я рассматривал все это, несколько светящихся существ промчались мимо и исчезли за воротами.

Из моего укрытия я не мог видеть, что было за воротами, так как стена была поразительной толщины. Музыка лилась из этого таинственного входа нескончаемым потоком, звуча все громче и невообразимо маня, увлекая меня своей странной красотой. Мне стоило большого труда собрать всю свою волю, чтобы повернуться спиной. Я пытался думать об опасности… но не мог.

Наконец, я пошел назад, опять медленно и как бы неохотно. Даже когда музыки уже не было слышно, чары ее продолжали действовать, словно наркотик. Мне хотелось вернуться обратно и вслед за светящимися гигантами войти в город.

5 августа

Я опять посетил новое измерение. Решил, что смогу устоять перед околдовывающей музыкой, и даже взял с собой вату, чтобы заткнуть уши, если музыка будет сильно действовать на меня. На том же месте, что и раньше, я услышал странную мелодию и был так же очарован. На этот раз я вошел в открытые ворота!

Сомневаюсь, что смогу описать этот город.

Я чувствовал себя муравьем, ползающим по его гигантским тротуарам среди невообразимого нагромождения домов, улиц и арок. Повсюду строго вертикально стояли колонны, обелиски и пилоны, рядом с которыми архитектурные сооружения Фив и Гелиополиса выглядели бы игрушечными. А жители этого города! Как описать эти существа, как назвать их?

Думаю, что увиденные мной в первый раз светящиеся создания — не коренные жители, а лишь гости, явившиеся из другого мира или измерения, как и я. Горожане — тоже исполины, но передвигаются медленно, величественно. Их смуглые тела обнажены, а конечности мощные, как у кариатид. Не хочу описывать их слишком подробно, так как боюсь создать впечатление о непривлекательности и даже уродстве этих существ, хотя на самом деле это не так. Просто они развивались иначе, чем мы, согласно факторам и условиям другого мира.

Не знаю почему, но я не испугался их вида. Может быть, музыка так очаровала меня, что я потерял всякий страх. Стоявшая у портала группа, кажется, не обратила на меня никакого внимания, когда я проходил мимо. Непроницаемые огромные черные глаза были так же безучастны, как у изваянных сфинксов, а с невыразительных прямолинейных уст не слетало ни единого звука. Быть может, у них отсутствует слух, так как на их забавных прямоугольных головах нет ничего, что походило бы на уши.

Я пошел на звуки музыки, которая по-прежнему доносилась издалека. Вскоре меня настигли несколько созданий из уже встреченных мной на лесной дороге. Они быстро обогнали меня и скрылись в лабиринте конструкций. За ними проследовали другие, не таких гигантских размеров и без сверкающих пластин и доспехов. Затем надо мной пролетели и исчезли вслед за остальными два существа с длинными полупрозрачными кровавого цвета крыльями, прожилки которых составляли сложный орнамент. Их лица, на которых располагались органы непонятного назначения, не были похожи на морды животных, и у меня появилась уверенность, что это создания, достигшие весьма высокой степени развития.

Я видел сотни величественных и медлительных темнокожих гигантов, которых считал коренными жителями города. Ни один из них как будто и не заметил меня. Вероятно, они привыкли встречаться с еще более странными и необычными формами жизни. По пути меня обогнали десятки невиданных существ, направлявшихся туда же, куда и я, словно их тоже манила волшебная мелодия.

Влекомый этой далекой дурманящей музыкой, я все больше и больше углублялся в джунгли чудовищной архитектуры. Вскоре я ощутил нечто вроде звуковых приливов и отливов, чередовавшихся почти каждые десять минут. Постепенно музыка зазвучала нежнее и ближе. Интересно, подумал я, как ей удается просочиться за городские стены сквозь этот лабиринт строений…

Мне пришлось пройти не один километр в нескончаемом полумраке нависавших надо мной прямоугольных конструкций, поднимавшихся на головокружительную высоту к золотистому небосводу. Наконец я достиг сердца таинственного города. Преследуемый несметным количеством химерических существ, я вышел на широкую площадь, в центре которой возвышалось огромное здание. Из входа со множеством колонн исходила властная, пронзительно громкая музыка.

Проникнув в залы этого Храма, я испытал волнение, как всякий, кто сталкивается со святая святых какого-нибудь таинства. Прибывшие из многих миров и разных измерений существа вошли вместе со мной и проследовали дальше вдоль рядов гигантских колонн, на которых были высечены не поддающиеся расшифровке письмена и загадочные барельефы. Темнокожие исполины, жители города, сновали взад и вперед, занятые своими собственными делами. Ни одно из этих существ не вошло в контакт ни со мной, ни с себе подобными. Если кто-либо и бросал на меня рассеянный взгляд, то мое присутствие, казалось, не удивляло никого.

Нет слов, чтобы передать необыкновенную прелесть всего, что я видел. А музыка?! Описать ее тоже почти невозможно. Это было похоже на чудесный эликсир, превращенный в звуковые волны, эликсир, дарующий нечеловеческую жизнь и величественные картины, которые тешат взор языческих богов. По мере приближения к скрытому источнику музыки она все сильнее опьяняла меня.

Не знаю, что побудило меня заложить уши ватой, прежде чем сделать еще один шаг. По-прежнему слыша музыку и ощущая ее удивительные пронизывающие вибрации, я стал меньше поддаваться ее влиянию, и вскоре звуки исчезли. Вне всякого сомнения, жизнь моя была спасена благодаря такой простой и банальной предосторожности.

Ряды колонн вскоре закончились, и на некотором расстоянии от меня появился какой-то мягкий свет, осветивший пол и столбы. Вдруг он ослепительно вспыхнул, словно тысячи гигантских ламп зажглись в храме, и нервы мои еще с большей силой затрепетали в такт вибрациям таинственной музыки.

Галерея заканчивалась огромным залом, потолок и стены которого терялись во мраке. В центре его, в полу, выложенном исполинскими блоками, находилось круглое углубление. Над ним полыхал огонь в виде фонтана, струи которого устремлялись ввысь. Это пламя было единственным источником освещения. Оно являлось также и единственным источником сверхъестественной музыки. Я был заворожен и пленен пронизывающей нежностью чудесного пения и испытал головокружительный восторг.

Я тотчас осознал, что это место является святилищем, а окружавшие меня существа — паломниками. Их было десятки, быть может, сотни. Космическая необъятность зала подавляла их. Они приближались к Пламени и принимали разнообразные позы поклонения, опуская свои экзотические головы или делая таинственные жесты и знаки своими нечеловеческими конечностями. Голоса некоторых из них низкие, как барабанная дробь, или пронзительные, как стрекотание гигантских насекомых, можно было различить в пении фонтана.

Завороженный, околдованный музыкой и величественным Пламенем, я не обращал внимания на обычных спутников, так же, как и они на меня. Фонтан продолжал расти до тех пор, пока его огонь не осветил фигуры и лица восседавших в глубине на тронах огромных статуй, изображавших героев, богов и демонов начальных периодов неведомых и чуждых эпох и застывших во мраке непостижимой тайны.

Пламя было ослепительно зеленым и чистым, как огонь в центре звезды, и, когда я отвел глаза, все вокруг предстало в виде тонкого разноцветного кружева, узоры которого то и дело менялись, а бесчисленные цвета переливались. Такую картину не доводилось видеть ни одному человеку. И я почувствовал, как возбуждающая теплота пронизывает меня и наполняет животворной силой…

Притяжение Пламени

Музыка росла вместе с Пламенем, и теперь мне были понятны ее приливы и отливы. Когда я смотрел и слушал, мне пришла в голову безумная мысль, мысль о том, что было бы чудесно, упоительно броситься и нырнуть головой в этот поющий огонь. Музыка будто говорила мне, что в миг огненного распада я познаю все радости и победы, весь блеск и восторг, обещанные ею издалека. Она так умоляла меня, так взывала своей сверхъестественной мелодичностью, что искушение было почти непреодолимым.

Однако мелодия не лишила меня рассудка полностью. Вздрогнув от ужаса, как человек, испытавший соблазн броситься в бездонную пропасть, я отступил. Потом я заметил, что то же страшное притяжение ощутили и некоторые из моих спутников. Два уже упомянутых мною существа с ярко-красными крыльями держались чуть в стороне от группы. Вдруг, громко захлопав крыльями, они взмыли вверх и полетели на Пламя, словно две ночные бабочки на огонь свечи. На краткий миг свет покраснел из-за заслонивших его полупрозрачных крыльев, пока они не исчезли в брызнувшем искрами Пламени, которое лишь на секунду вспыхнуло и опять обрело свое обычное свечение.

Затем другие создания, представители самых различных форм жизни, ринулись вперед и принесли жертву, предав себя огню. Были там и существа с просвечивающимися телами, и крылатые исполины, и передвигающиеся огромными шагами гиганты, а также нечто с атрофированными бесполезными крыльями, которое едва плелось, чтобы найти, как и другие, один и тот же конец. Но среди них я не увидел ни одного жителя города.

Я заметил, что фонтан огня стал угасать. Пламя уменьшалось равномерно, но медленно, пока не достигло обычной высоты. В это время не было ни одного самопожертвования, а находившиеся рядом со мной создания внезапно повернулись и удалились, будто преодолев губительные чары Пламени.

Какое-то громадное существо в доспехах протрубило в мой адрес несколько слов, в которых ясно слышалось предупреждение. Все еще кружась в водовороте противоречивых чувств, я последовал за ним. Чувства безумия и бреда, навеянные музыкой, сражались во мне с инстинктом самосохранения. Несколько раз я едва не повернул назад. Мой путь домой был путанным и долгим, как блуждания находящегося в трансе курильщика опиума. А музыка пела за моей спиной, нашептывая об упущенном блаженстве, о растворении в Пламени, краткий миг которого стоил большего, нежели целые века смертной жизни…

9 августа

Пытался заставить себя записать еще одну историю, но не получается. Все, что могу представить или выразить словами, кажется мне слишком наивным по сравнению с непостижимо таинственным миром, в котором я побывал. Искушение вернуться туда, как никогда, огромно, зов той незабываемой музыки нежнее голоса любимой женщины. И я все время испытываю муки от того немногого, что довелось ощутить и познать.

Что это за силы, с существованием и притяжением которых я соприкоснулся? Кто жители этого города? А существа-паломники, слетевшиеся на пламя алтаря? Какие легенды влекут их из неведомых миров и далеких планет к этому месту непредвиденных опасностей, к гибели? И что представляет сам фонтан, в чем секрет его соблазна, его губительного пения? Эти вопросы порождают массу гипотез, но какого-либо разумного ответа на них пока нет.

Намереваюсь вернуться туда, но не один. На этот раз кто-нибудь должен сопровождать меня, чтобы стать свидетелем всех этих чудес и опасностей. Я хочу, чтобы кто-нибудь из людей подтвердил то, что я видел, чувствовал и переживал. И потом этот человек, быть может, поймет, о чем я лишь догадываюсь.

Кого взять? Необходимо пригласить кого-нибудь из внешнего мира, эстетически и интеллектуально высокоодаренного человека. Может быть, связаться с коллегой Филипом Хастейном, писателем-фантастом, как и я? Боюсь, что он слишком занят. Но есть же калифорнийский художник Феликс Эббонли, иллюстрировавший несколько моих фантастических романов… Эббонли как раз и будет тем человеком, который увидит и оценит другое измерение, если только сможет приехать. Поскольку он склонен к необычному и сверхъестественному, картина той равнины и города, вавилонских зданий и сводов, Храм Пламени приведут его в экстаз. Сейчас же напишу ему в Сан-Франциско…

12 августа

Эббонли здесь; загадочные намеки в моем письме на новые в его вкусе сюжеты картин были чересчур соблазнительными, чтобы он устоял. Теперь я ему все объяснил и подробно пересказал все свои приключения. Вижу, что он не очень верит, но не могу на него сердиться. Ведь это скоро пройдет, так как завтра мы вместе отправимся в Город Поющего Пламени.

13 августа

Надо сконцентрировать все свои способности, подобрать слова и все обстоятельно изложить. Это будет последняя страничка моего дневника, самая последняя запись. Как только закончу, запечатаю тетрадь в конверт и отправлю ее Филипу Хастейну, который поступит с ним, как посчитает нужным.

Сегодня я водил Эббонли в другое измерение. Две скалы на Кратер Ридж поразили его так же, как когда-то меня.

— Похожи на разрушенные основания колонн, воздвигнутых еще языческими богами, — заметил он. — Теперь я начинаю вам верить.

Я попросил его идти первым, показав место, где он должен был остановиться. Эббонли, не колеблясь, повиновался, и я получил исключительную возможность увидеть мгновенное растворение человека в полнейшем небытии. Вот он стоит передо мной, а секунду спустя я вижу лишь голый скалистый грунт и далекие черные хребты, которые он заслонял собой. Я последовал за ним и застал его застывшим в оцепенении на фиолетовой траве.

— Это, — сказал он, — из рода вещей, о существовании которых я до сих пор и не подозревал. Такое мне никогда не удавалось изобразить даже в самых фантастических рисунках.

Мы говорили мало, пока спускались вдоль ряда валунов к равнине. Вдали, за высокими величественными деревьями с пышной листвой, золотисто-коричневый туман рассеялся, и показался нескончаемый горизонт. Поверх него в глубь янтарного неба уходили наслоения сверкающих кругов и всполохов. Будто занавес отгораживал этот неизвестный нам мир.

Мы пересекли равнину и оказались в пределах слышимости колдовской музыки. Я предупредил Эббонли, чтобы он заложил ватой уши, но тот отказался.

— Не хочу притуплять новые ощущения, которые могу испытать, — заявил он.

Мы вошли в город. Мой товарищ приходил в настоящий экстаз при виде исполинских зданий и существ. Я также заметил, что музыка овладела его сознанием: взгляд его стал неподвижным и рассеянным, как у почитателей опиума.

Вначале он без конца толковал об архитектуре и обгонявших нас разнообразных существах, обращая мое внимание на незамеченные до этого детали. Однако по мере приближения к Храму Пламени его интерес слабел. Замечания его стали реже и короче, и, казалось, он даже не слышит моих. Было видно, что мелодия окончательно обворожила его.

Как и во время моего последнего посещения, к святилищу спешили толпы паломников, а оттуда возвращались лишь единицы. Большинство этих созданий принадлежали к эволюционировавшим видам, которые я уже видел. Среди неизвестных мне помню одно дивное существо с небесно-голубыми, отливающими золотом крыльями, похожими на крылья гигантского чешуекрылого насекомого, и сверкающими, как две жемчужины, глазами, которые, похоже, были созданы для того, чтобы отражать великолепие какого-то райского мира.

Как и в прошлый раз, я ощутил опьяняющее и завораживающее порабощение, постепенное отключение мыслей и чувств, между тем как музыка действовала на мозг, словно неуловимый сильнейший яд. Приняв обычные меры предосторожности, я был меньше подвержен этому влиянию, чем мой спутник, но позабыл о некоторых вещах, в частности о моем беспокойстве, когда Эббонли отказался применить тот же метод защиты, что и я. Я перестал думать о подстерегавшей нас опасности, а если и думал, то как о чем-то отдаленном и не материальном.

Улицы напоминали бесконечный, чудовищно запутанный лабиринт. Но музыка неумолимо направляла нас, появлялись все новые и новые паломники. Словно подхваченные стремительным потоком, мы неслись к своей цели.

Когда мы шли вдоль гигантских колонн вдоль зала, приближаясь к обители пылающего фонтана, я на мгновение осознал нависшую над нами угрозу и снова попытался предупредить Эббонли. Но все мои предостережения и протесты были напрасными: он оставался глух, как механическая кукла, и воспринимал лишь звуки смертоносной музыки. Выражение лица и движения его были, как у лунатика. Даже когда я его схватил и изо всех сил встряхнул, он и бровью не повел.

Толпа паломников была побольше, чем в мое первое посещение. Когда мы вошли, фонтан чистого голубоватого пламени поднимался равномерно и распевал с неистовым жаром звезды, одиноко горящей в ночном небе. Очаровательной мелодией он опять воспевал прелесть кончины в величественных языках Пламени, радость и торжественность мгновенного единения с его примитивной сущностью.

Пламя достигло апогея, его гипнотическое притяжение было почти непреодолимо. Многие из наших спутников не устояли, и первым принесло себя в жертву огромное чешуекрылое насекомое. За ним бросились четыре других существа, принадлежавших к разным эволюционировавшим видам.

Находясь частично в зависимости от музыки и стараясь не поддаться ее смертельным чарам, я почти забыл о Эббонли. И было уже слишком поздно даже для того, чтобы подумать о его спасении; внезапно он устремился вперед огромными прыжками, будто выполняя первые па какого-то священного танца, и бросился вниз головой в Пламя. Огонь охватил его, ослепительно вспыхнул, и — все.

Медленно, словно исходящее из оцепеневших нервных центров, ощущение страха достигло моего сознания, помогая избавиться от опасного месмеризма. Я отвернулся, в то время как многие создания следовали примеру Эббонли, и бросился вон из святилища и города. Не знаю почему, но чем дальше я удалялся, чем быстрее рассеивался мой страх, тем все настойчивее я ловил себя на мысли, что завидую участи моего товарища, что мне интересно, какие чувства испытывал он в тот момент горения в языках Пламени…

Теперь, когда пишу об этом, спрашиваю себя, почему я вернулся в мир людей. Словами невозможно выразить все то, что я видел и узнал, ту перемену, которая произошла во мне в результате действия непостижимых сил, свойственных миру, которого никогда не видел ни один смертный. Литература — лишь тень. Жизнь с вереницей однообразных монотонных дней нереальна и не имеет значения именно сейчас, когда сравниваю ее с дивной смертью, которую мне предстоит познать, тем славным концом, который меня ожидает.

Я не способен бороться с этой музыкой, настойчиво звучащей в моей памяти. Да, кажется, и нет основания для этого… Завтра же вернусь в город…

Третий гость

Даже после того, как я прочитал дневник моего друга Джайлза Энгарта и перечитал его столько раз, что знал почти наизусть, я, Филип Хастейн, все еще сомневался и не понимал, были изложенные события вымышлены или реальны. Путешествия Энгарта и Эббонли в иное измерение, Город Пламени с его необычными паломниками и жителями, самопожертвование Эббонли и возвращение в Город с той же целью самого рассказчика, о чем он намекал на последних страницах своего дневника, — все это было в духе Энгарта, придумавшего, вероятно, нечто подобное в одном из своих фантастических романов, благодаря которым он и приобрел столь широкую известность. Добавьте к этому явно странный и необычный характер самого повествования и вы легко поймете мои сомнения относительно его правдивости.

Вместе с тем оставалось по-прежнему неразрешенная загадка исчезновения двух этих людей. Оба были известны, один — как писатель, другой — как художник; оба жили в полном достатке, обеспеченно, ни в чем не нуждаясь. При внимательном рассмотрении трудно было объяснить их исчезновение, основываясь на менее необычной или экстраординарной побудительной причине, чем та, о которой говорилось в записях. Вначале, как я уже упоминал в начале этой истории, мне показалось, что все дело наверняка задумано как несколько утонченная шутка; но эта гипотеза становилась все более и более уязвимой по мере того, как проходили недели, месяцы, затем минул год, а предполагаемые шутники все не появлялись.

Теперь наконец-то я могу подтвердить правдивость всего, о чем писал Энгарт… и даже более того. Потому что я тоже побывал в Идмосе, Городе Поющего Пламени, и также познал необыкновенную прелесть и блаженство Внутреннего Измерения. И пока видение не потускнело, я обязан обо всем вам рассказать, к сожалению, не совсем умело и простыми человеческими словами, ибо подобного ни я, ни кто-либо другой никогда больше не увидит.

Сам Идмос теперь лежит в руинах; Храм Пламени разрушен до основания, а источник поющего огненного фонтана иссяк. Словно лопнувший мыльный пузырь, Внутреннее Измерение исчезло бесследно в результате большой войны, развязанной против Идмоса Правителями Внешних Владений…

Захлопнув, наконец, дневник Энгарта, я никак не мог избавиться от поставленных в нем необычно острых вопросов. Запечатленные в рассказе и наводящие на определенные мысли картины назойливо и слегка таинственно возникали в моем воображении. Меня тревожила вероятность какого-то огромного мистического значения всего этого, вероятность какой-то космической действительности, покрова которой коснулся рассказчик. Со временем я заметил, что думаю об этом постоянно, что мной овладевает чувство непонятного пленительного восхищения, ощущение, которое не под силу придумать ни одному фантасту.

В начале лета 1939 года, только что закончив свой новый роман, я впервые нашел в себе силы использовать все свое свободное время для осуществления плана, который часто приходил мне на ум. Приведя в порядок все свои дела и дописав незаконченные рассказы и письма на случай, если не вернусь, я покинул свой дом в Оберне якобы на неделю отпуска. В действительности же я ехал в Саммит с намерением тщательно исследовать те места, где, по мнению смертных, исчезли Энгарт и Эббонли.

Испытывая странное волнение, я посетил на юге Кратер Ридж заброшенную хижину, в которой жил Энгарт, и увидел грубый светлого дерева стол, за которым мой друг писал свой дневник и на котором оставил его готовым для отправки по моему адресу.

В хижине было как-то странно пусто и уныло, будто в ней поселились какие-то нечеловеческие существа. Перед распахнутой настежь дверью высились снежные сугробы, а пол был устлан занесенными сюда ветром сосновыми иголками. Не знаю почему, но чем дольше я оставался в ней, тем больше верил причудливой истории, словно какой-то тайный знак того, что случилось с ее обитателями, все еще хранился в этой хижине.

Ощущение загадочности еще более обострилось, стоило мне подняться на Кратер Ридж, чтобы отыскать среди множества каменистых нагромождений псевдовулканического происхождения две скалы, похожие на основание разрушенных колонн и так ярко описанные Энгартом. Шагая по ведущей на север тропинке, по которой он, наверно, ходил всякий раз, покидая свою хижину, и стараясь идти по его следу, петлявшему по нескончаемому голому хребту, я исследовал всю местность от края до края, вдоль и поперек, так как мой друг не указал точное местонахождение скал. Через проведенные таким образом — безрезультатно — два дня я был готов оставить свои поиски и считать обломки колонн из удивительного серо-зеленого камня самым загадочным вымыслом Энгарта.

Только благодаря какому-то интуитивному чувству я возобновил поиски на третий день. На этот раз после часового блуждания по хребту среди кустов дикой смородины, в которых раздавалось стрекотание цикад, и подсолнухов, росших на пыльном склоне, я наконец обнаружил голое, круглое, окруженное скалами пространство, совершенно мне не знакомое. И как это я его раньше не заметил?! Это и было то самое место, которое описал Энгарт. Сердце забилось, когда я увидел в самом центре площадки две округлые выветренные скалы.

Приближаясь к диковинным камням, я дрожал от волнения. Наклонившись и не осмелившись встать между ними, я коснулся их и ощутил нечто необычно гладкое и мягкое, а также какую-то необъяснимую прохладу, если учесть, что вот уже несколько часов эти скалы и вся окружавшая их местность находилась под воздействием палящего августовского солнца.

В это мгновение я убедился, что рассказ Энгарта — не выдумка. Трудно сказать, откуда взялась такая уверенность, но мне показалось, что я стою на пороге какой-то неземной тайны, на краю бездны. Я смотрел на знакомые долины и окружавшие меня горы, удивляясь тому, что этот пейзаж все еще сохранял обычность своих очертаний и оставался неизменным, несмотря на соседство с неведомыми мирами и яркими прелестями волшебных измерений.

Как только я убедился в том, что действительно обнаружил проход между мирами, меня стали одолевать странные мысли. Что представляет собой и где находится эта неизвестная область, куда удалось проникнуть моему другу? Может быть, она совсем рядом, подобная тайной комнате в этом космическом доме? Или на расстоянии миллионов световых лет на какой-нибудь планете, расположенной по ту сторону галактики?

В конце концов нам практически ничего не известно об истинной природе космоса; и возможно, что каким-то непостижимым для нас образом бесконечность местами изгибается в виде пространственных петель и складок, образуя тем самым кратчайшие пути, где расстояние до Альжениба или Альдебарана равно лишь одному шагу. Возможно также, что существует не одна бесконечность.

Космическая «дыра», в которую провалился Энгарт, вполне могла являть собой нечто вроде сверхизмерения, заполняющего космические промежутки и соединяющего один мир с другим.

Однако именно в силу уверенности в том, что обнаружил межпространственные ворота и могу следовать за Энгартом и Эббонли, если того пожелаю, я и не решался подвергнуть себя этому испытанию. Я осознавал опасность мистических чар, которым они поддались. Я сгорал от любопытства и всепоглощающего желания созерцать чудеса этого экзотического мира, но не намеревался становиться жертвой наркотических сил и очарования Поющего Пламени.

Я долго колебался, разглядывая необычные скалы и бесплодную, усыпанную камнями землю, открывавшие путь к неизвестности. В конце концов я отступил, решив перенести на следующий день свою затею. Должен признаться, что мне стало страшно, когда я представил себе странную смерть, на которую другие шли совершенно добровольно и даже с радостью. Вместе с тем мной овладело чувство фатального искушения, которое испытывают путешественники в дальних странах… а может быть, и нечто большее.

В ту ночь я спал плохо: нервы и разум были напряжены до предела из-за неясных предчувствий и догадок о немыслимых опасностях, о великолепии и необъятности запредельного мира. На следующий день, рано утром, едва только солнце поднялось над горами Невады, я возвратился на Кратер Ридж. С собой я захватил охотничий нож, револьвер, полностью набитый патронтаж, рюкзак с бутербродами и термос с кофе.

Прежде чем отправиться в путь, я заложил уши ватой, пропитанной новейшим анестезирующим раствором, слабоконцентрированным, но эффективным, который оглушил меня на несколько часов. Таким образом, думалось мне, я буду защищен от деморализующего воздействия музыки огненного фонтана. Я задержал взгляд на отдаленной панораме и пологих вершинах гор, спрашивая себя, увижу ли я их когда-нибудь снова. Затем, с бьющимся сердцем, но решительно, как человек, бросающийся с отвесной скалы в бездонную пропасть, я встал между двумя серо-зелеными камнями.

В целом мои ощущения оказались схожими с ощущениями Энгарта, описанными им в своем дневнике. Будто некий порыв ветра или стремительный поток подхватил меня, швырнул во мрак и безбрежную пустоту и закружил вихрем. Какое-то время, которое мне трудно определить, меня несло куда-то по спирали. Я задыхался и был не в силах перевести дух в этом царстве небытия, пронзившем меня до костей своим холодом. Мне почудилось, что я вот-вот потеряю сознание и погружусь в бездну смерти и забвения.

Но вдруг что-то невидимое прервало мой полет, и я почувствовал, что недвижим, хотя и не знал толком, каково мое положение — вертикальное или горизонтальное — относительно преграды, в которую упирались мои ноги. Затем, словно гонимое ветром облако, мрак постепенно рассеялся, и я увидел заросший фиолетовой травой склон, двойной ряд спускавшихся к равнине каменных глыб и рядом две серо-зеленые колонны. А вдали — гигантский, стремящийся ввысь краснокаменный город, царящий над высокой пестрой растительностью.

Все выглядело так, как описал Энгарт, и тем не менее с первой же минуты я уловил не поддающиеся первому определению отличия, специфические детали и атмосферные элементы, к восприятию которых его рассказ меня не подготовил. Но в эти мгновения я был крайне потрясен возникшим видением и не мог задавать себе вопросы относительно характера этих отличий.

По мере того как я всматривался в город с его нагромождениями крепостных стен и башен и множеством высоченных шпилей, меня пронизывали невидимые нити какой-то скрытой притягательной силы и охватывало настойчивое желание познать тайны, которые заключали в себе эти массивные стены и несметное количество конструкций. Вдруг как бы вследствие какого-то импульса, природа и источник которого остались для меня загадкой, мой взгляд оторвался от равнины и устремился к высокому горизонту.

Так как, вероятно, у меня сложился очень ясный и четкий образ картины, нарисованной моим другом, я был изумлен и даже несколько взволнован, словно обнаружив в ней ошибку или неточность, когда заметил вдалеке сверкающие башни того, что являло собой еще один город, о котором Энгарт не сказал ни слова. Башни возвышались плотными рядами, простиравшимися на многие километры, подобно необычному вогнутому образованию, и четко выделялись на фоне темных туч, расходившихся по ярко-золотистому небу в виде мрачных зловещих фигур.

В отличие от привлекательных башен ближнего города эти далекие сверкающие шпили вызывали какую-то тревогу и отвращение. Я видел, как они вздрагивали и зловеще поблескивали, как нечто живое и подвижное, и вместе с тем у меня была уверенность в том, что это всего-навсего оптический эффект, вызванный необычностью атмосферы. А потом на какое-то мгновение черная туча позади них раскололась и ее щупальца превратились в наводящие ужас огненные дорожки.

Багровый свет погас, туча, как и прежде, оставалась неподвижной и мрачной, но из поднебесья, что над самыми высокими башнями, словно копья, нацеленные на равнину, вдруг брызнули красные языки пламени. Они жгли ее не менее минуты, а затем бесследно исчезли. Теперь между башнями я различил множество ослепительных движущихся точек, похожих на армию воинствующих атомов, и мне подумалось, а не живые ли это существа? Не покажись мне эта мысль столь невероятной, я мог бы поклясться в тот момент, что далекий город изменил свое положение и приблизился по равнине к другому.

Дорога к смерти

Если бы не сверкание между тучами, языки пламени, вырывавшиеся из башен, и какое-то необычное дрожание, принимаемое мной за результат преломления лучей, весь пейзаж казался бы удивительно спокойным. В странной янтарной атмосфере над травами пурпурных оттенков и высокомерно пышной листвой неведомых деревьев витал тот дух спокойствия, который предшествует чудовищным судорогам земли. Тяжелое небо было как бы пропитано предчувствием какой-то космической угрозы и отягощено смутным отчаянием.

Встревоженный этой пугающей атмосферой, я обернулся и посмотрел на два столба, которые, по словам Энгарта, указывали обратную дорогу в человеческий мир. На мгновение мной овладело искушение повернуть назад. Когда же я снова окинул взглядом новый город, оно пропало в захлестнувших меня любопытстве и восхищении. Я испытал необычный восторг от грандиозности величественных сооружений; сами линии этих конструкций, благозвучие торжественной архитектурной музыки зачаровывали меня до безумия. Я не забыл о том, что побудило меня вернуться на Кратер Ридж, и стал спускаться с холма к городу.

Вскоре ветви желто-фиолетового леса сомкнулись надо мной в виде свода гигантского собора, дрожавшая на фоне роскошного неба листва напоминала великолепные арабески. Время от времени за деревьями показывались стены цели моего путешествия. Но обернувшись и взглянув в сторону другого города на горизонте, я заметил, что его мечущие огненные молнии башни исчезли.

Между тем я видел, как огромные тучи все выше и выше поднимаются в небо и снова начинают багроветь, словно накаляемые космическими тепловыми излучениями. И если я ничего не слышал своими заложенными ватой ушами, то ощущал, как под ногами дрожит земля. В этих колебаниях было нечто странное, что действовало мне на нервы и не давало покоя своей назойливостью, такой же мучительной, каким бывает звук, когда царапаешь пальцем по стеклу или издаваемый каким-либо орудием пытки.

Как и Энгарт, я вышел на гигантскую мощеную дорогу. Я шел по ней в тишине, нарушаемой лишь раскатами неслышимого грома, и уловил другую вибрацию, более высокую, исходившую, наверно, от Поющего Пламени из возвышавшегося в центре города храма, она будто успокаивала меня, воодушевляла и подталкивала вперед, сглаживая своим нежным действием боль, возникающую в нервах после каждого мучительного удара грома.

На дороге мне никто не встретился, меня не обогнал ни один из межпространственных пилигримов, встреченных Энгартом. Когда над верхушками деревьев появилось нагромождение стен, я вышел из леса и увидел, что огромные городские ворота закрыты настолько плотно, что даже не было ни одной щели, через которую мог бы проникнуть даже такой пигмей, как я.

Потерпев такое поражение, как во сне, переходящем в кошмар, я осмотрел мрачные ворота, сделанные, по-видимому, из цельной гигантской плиты тускло-черного металла. Затем устремил взгляд на верх стен, нависающих надо мной, как скалы, и увидел, что на них никого нет. Неужели город покинут его жителями, хранителями Пламени? Неужели он уже закрыт для паломников из внешних земель, прибывающих сюда, чтобы поклониться Пламени и принести себя в жертву?

Глубоко разочарованный, я несколько минут стоял в каком-то оцепенении, а затем повернулся, чтобы пройти назад. В это время черное облако приблизилось и, приняв форму грозных крыльев, закрыло ими полнеба. Это представлялось страшным и зловещим. Затем туча опять озарилась грозными молниями, тотчас мой притупленный слух потряс взрыв огромной разрушительной силы, который, казалось, превратил в прах все мое тело.

Я колебался, опасаясь, что гроза настигнет меня до того, как я добегу до межпространственного портала, так как понимал, что на открытой местности рискую попасть в круговерть необычного характера и неистовой силы. Вдруг в воздухе перед быстро надвигающимся облаком возникли два крылатых существа, которые я мог бы сравнить лишь с гигантской молью. Размахивая яркими блестящими крыльями, выделяясь на фоне черных, как ночь, туч, предвестников грозы, они стремительно летели ко мне и наверняка разбились бы о запертые городские ворота, если бы с удивительной легкостью не приостановили свое быстрое движение.

Плавно взмахнув крыльями, они опустились возле меня на забавные тонкие лапы, из сочленений которых торчали усики и подвижные щупальца. Их крылья отливали цветом перламутра и гиацинта, опала и апельсина, голову окружал ряд выпукло-вогнутых глаз и обрамляли какие-то органы, похожие на винтообразные рога, из полых концов которых выбивались легкие волокна. Вид их привел меня в замешательство и оцепенение; тем не менее благодаря какой-то малопонятной мне телепатии я чувствовал, что они настроены ко мне дружелюбно.

Я знал, что они хотят проникнуть в город и что им понятно мое затруднительное положение. Грациозно, с молниеносной быстротой одно из этих существ опустилось на мою правую руку, а другое — на левую. Затем, пока я гадал об их намерении, они обволокли мое тело и конечности своими длинными щупальцами, связавшими меня, подобно крепким канатом, и, подхватив, как соломинку, взмыли в воздух и полетели к величественным стенам.

Во время легкого стремительного взлета стена под нами будто отхлынула, как волна расплавленного камня. В головокружительном полете я увидел, как быстро удаляются исполинские глыбы. Мы поднялись на высоту широких дозорных путей, пролетели над парапетами без охраны и над похожим на глубокое ущелье местом, неуклонно держа курс на громадные прямоугольные здания и бесчисленные квадратные башни.

Едва мы перелетели через крепостные стены, как возникшие перед нами здания озарились каким-то необычным подрагивающим светом очередного взрыва огромной тучи. Твари-насекомые не обратили на это ни малейшего внимания и продолжали лететь над городом, устремив свои диковинные физиономии к невидимой цели. Но, повернув голову, чтобы наблюдать за приближением грозы, я стал свидетелем поразительно жуткого зрелища. За городскими крепостными стенами, словно в результате колдовства или по воле духа, возник новый город, а его высокие башни стремительно приближались под куполом красневшего раскаленного облака.

Присмотревшись, я отметил, что эти башни, как две капли воды, похожи на те, что я видел издали на равнине. Пока я шел по лесу, они преодолели не один километр благодаря неизвестному двигателю и сейчас окружали Город Пламени. Пытаясь разгадать тайну этого перемещения, я стал внимательно рассматривать их и обнаружил, что они снабжены не колесами, а короткими массивными ногами, похожими на гибкие металлические столбы, отчего своей походкой напоминали неуклюжих великанов. Каждая башня имела шесть и более ног, а на верхушке ее, будто глаза, располагались огромные отверстия, через которые выбрасывались, как я уже упоминал, струи красно-фиолетового пламени.

Разноцветный лес был сожжен этим огнем дотла до самых стен, а между подвижными башнями простиралась лишь черная дымящаяся пустыня. Затем прямо у меня на глазах длинные огненные лучи устремились на штурм могучих стен, и под их воздействием самые верхние парапеты превратились в раскаленную лаву. Это было грандиозное и страшное зрелище, но через мгновение его заслонили здания, между которыми мы теперь лавировали.

Несшие меня огромные насекомообразные существа продолжали лететь со скоростью орла, ищущего свое гнездо. Во время этого полета я был лишен воли и способности мыслить, пребывая в головокружительно легком воздушном движении над лабиринтом гигантских каменных строений или скорее в состоянии левитации во сне. С трудом я осознавал то, что видел с этой ошеломляющей вавилонской высоты, и лишь потом, в более спокойной обстановке, смог придать связную форму и определенное значение большинству своих впечатлений.

Размах и необычность всего увиденного притупили мои чувства. Я лишь смутно догадывался о жестоком разрушении, которому подвергался город за нашей спиной, и о бедствии, от которого мы спаслись. Я догадывался, что не поддающиеся представлению враждебные силы, используя сверхъестественные оружие и технику, развязали войну с непонятной для меня целью, но в моих глазах все это имело неясные хаотические очертания какой-то ужасной космической катастрофы.

Мы все больше и больше углублялись в город. Под нами мелькали огромные крыши и террасы, а где-то внизу, словно ручейки, печально струились улицы. Нас окружали и над нами возвышались суровые башни и мрачные угловатые монолиты. На отдельных крышах мы замечали темнокожих атлантов, жителей города, неторопливо расхаживавших взад и вперед или стоящих группами в позах, выражавших непонятное смирение и отчаяние. Взгляды их были устремлены на сверкавшее облако. Никто из них не имел оружия, и я не заметил никакой военной техники, которую обычно используют в случае защиты при вооруженном нападении.

Мы летели с огромной скоростью, но разраставшаяся туча двигалась быстрее. Мрачная туча поглотила уже часть города, тогда как легкие нитевидные отростки тучи собирались вместе и грозили закрыть другую сторону горизонта. Дома погрузились во тьму и освещались теперь лишь на мгновение молниями. Я ощущал во всем своем теле мучительную пульсацию, вызванную ударными волнами.

Смутно, с каким-то безразличием я осознавал, что несущие меня с обеих сторон крылатые существа летели на поклонение Пламени. Я все больше и больше постигал силу влияния, исходившего из храма звездной музыки. Ощущал нежные успокаивающие вибрации, которые, казалось, поглощали и сводили на нет мучительную дисгармонию неслышимого грома. Я почувствовал, что мы влетаем в зону таинственного убежища или небесно-звездной безопасности, ибо мгновенно мое болезненное состояние сменилось чувством бурного восторга.

Роскошные крылья исполинских насекомых несли нас вниз. На некотором расстоянии под нами в гигантском здании я тотчас узнал Храм Пламени. Мы стали снижаться над огромной площадью, а затем влетели через высокие, всегда открытые ворота в высокий зал с тысячью колонн. Нас окружила напоенная странным благоуханием атмосфера таинственного полумрака. Мы как бы оказались в древнейшем, доисторическом месте зазвездной необъятности, словно проникли в глубь пещеры с мириадами столбов, ведущей в самое сердце какой-то самой далекой звезды.

Казалось, что мы — единственные оставшиеся странники, что стража покинула храм, так как в испещренном колоннами сумраке не было видно ни души. В какой-то момент тьма рассеялась, и мы оказались в лучах света в просторном зале, в центре которого бил фонтан зеленоватого огня.

Я увидел лишь затемненное мерцание пространства, затерянный в синеве бесконечности свод, взирающую на меня с гималайских высот исполинскую статую и струю яркого пламени, олицетворение явно божественного восторга, бившую из углубления в полу. Но все это длилось лишь мгновение. Вдруг я заметил, что несущие меня существа летят прямо на Пламя.

Внутренняя сфера

В ошеломляющем хаосе ощущений не осталось места для страха и беспокойства. Я был потрясен тем, что совсем недавно пережил, к тому же на меня действовали усыпляюще чары Пламени, хотя его роковое пение не доносилось до моего слуха. Кажется, я сделал попытку вырваться, у меня появилось чувство гадливости от прикосновения обволакивающих меня щупальцевидных конечностей. Но «бабочки» никак на это не реагировали. Было ясно, что они воспринимали только разгоравшийся огонь и его пленительную музыку.

Помню, однако, что при приближении к пылавшему фонтану не было какого-либо ощущения теплоты вопреки ожиданиям. Напротив, всем своим существом я познал такое упоение, будто сквозь меня прошли волны небесной энергии и божественного экстаза. И вот мы погрузились в Пламя…

Как и Энгарт до меня, я, естественно, предполагал, что участью всех бросавшихся в огонь была мгновенная, хотя и безмятежная, смерть. Я надеялся на быструю смерть в этом огне, за которой следует полнейшее небытие. То, что произошло со мной, превосходит фантазии самого безудержного воображения, а язык человеческий слишком беден для того, чтобы передать хоть приблизительно мои ощущения.

Пламя окутало нас, и зеленый занавес скрыл из виду просторный зал. Затем меня будто подхватило каким-то потоком неописуемого восторга и в ослепительном сиянии унесло в занебесную высь. У меня было такое ощущение, что я со своими спутниками совершил дивное единение с Пламенем, что вознеслись все атомы наших тел и мы взлетели с эфирной легкостью.

Мы как бы перестали существовать, став единой божественной сущностью, парившей над пределами времени и пространства и летевшей к невообразимым рубежам. Несказанной была радость и безгранична свобода этого вознесения, в результате которого мы взлетели выше самой далекой звезды. А когда мы вместе с Пламенем поднялись к его вершине, достигли его высшей точки, то замерли.

Восхищение лишило меня чувств, сияние огня ослепило. Представший перед моим взором мир напоминал огромную мозаику неведомых форм и чарующих оттенков какого-то другого спектра, нежели тот, к которому привыкли наши глаза. Он кружился передо мной, словно лабиринт из гигантских жемчужин, нанизанных на спутанные сверкающие лучи. Не сразу мне удалось успокоиться и привести в порядок бушующий хаос чувств.

Все вокруг меня представляло собой бесконечные улицы из опала и суперпризматического гиацинта. Арки и столбы были из драгоценных ультрафиолетовых камней, чистых сапфиров, внеземных рубинов и аметистов, радужно сиявших. Мне казалось, что я иду по сокровищам, а небо надо мной усыпано драгоценными камнями.

В конце концов, восстановив равновесие и приспособившись к невиданной гамме красок, я стал различать реальные детали пейзажа. По-прежнему зажатый с двух сторон двумя насекомообразными существами, я стоял на пестревшей цветами траве среди деревьев райского происхождения, форма плодов, листвы, цветов и ветвей которых выходила за рамки трехмерной жизни. Грациозность гибких ветвей, чеканных пальмовых листьев, их контуры и линии нельзя передать земными словами; полупрозрачные, в лучах неземного света они казались отлитыми из чистейшей эфирной субстанции, что и объясняло мое первое впечатление от восприятия неведомого мира сокровищ.

Я вдыхал воздух, подобный нектару, а под ногами чувствовал невыразимо мягкую и упругую почву, словно состоящую из какой-то высшей материи. Мои физические ощущения создавали впечатление сверхлегкости и возвышенного блаженства без какой-либо усталости или тревоги, как будто я окунулся в волшебный сказочный мир. У меня ни разу не возникло чувство раздвоения или помутнения разума. Я не мог распознавать не знакомые мне цвета и неэвклидовы формы, но приобрел необычную способность касаться дальних предметов.

В лучезарном небе сверкало множество разноцветных светил, подобных тем, которые, возможно, освещают мир какой-либо многоплановой звездной системы, но их сияние стало более мягким и рассеянным, а в результате опустившихся сумерек блеск травы и деревьев постепенно померк. Ничто уже не приводило меня в восторг в этой беспредельной таинственности и ничто, казалось, уже не увидит. Но если что и могло ошеломить меня, потрясти мой рассудок, так это человеческое лицо, лицо моего пропавшего друга Джайлза Энгарта, выходившего в эту минуту из поблекших сокровищниц леса. За ним следовал другой человек, в котором благодаря фотографиям, виденным ранее, я узнал Феликса Эббонли.

Они появились под ветвями развесистых деревьев, а потом направились прямо ко мне. На них была одежда из блестящей, тоньше восточного шелка ткани, неизвестного, неземного покроя. Их лица выражали радость и имели полупрозрачность, которая была свойственна эфирным цветам и плодам.

— А мы вас искали, — сказал Энгарт. — Мне пришла в голову мысль, что после того, как вы прочтете мой дневник, у вас наверняка возникнет желание испытать то же самое, чтобы хотя бы убедиться в правдивости моего рассказа. Познакомьтесь. Феликс Эббонли. Думаю, вы его видите впервые.

Я был изумлен тем, что так отчетливо слышу его голос, и удивлен столь быстрым прекращением действия анестезирующего средства. Между тем такие мелочи выглядели сущим пустяком в сравнении с ошеломляющей встречей с Энгартом и Эббонли и с тем, что они, как и я, уцелели после дивных чар Пламени.

— Где мы? — спросил я в ответ на его слова. — Признаюсь, что теряюсь в догадках и не в силах понять происходящее.

— Мы находимся в так называемом Внутреннем Измерении, — стал объяснять мне Энгарт. — Это пространственная энергетическая материальная сфера более высокого порядка, чем та, в которую мы проникли с Кратер Ридж и единственным выходом откуда является Поющее Пламя Идмоса. Внутреннее Измерение порождено пылающим фонтаном, зиждется на нем, и бросающиеся в Пламя возносятся благодаря ему на этот высший вибрационный уровень. Внешний Мир перестает для них существовать. Природа самого же Пламени неизвестна. Известно только, что это источник чистой энергии, бьющий из центральной тверди под Идмосом, со свойствами, находящимися за пределами человеческих знаний.

Он замолчал и внимательно посмотрел на крылатые существа, все еще находившиеся по обе стороны от меня. Затем продолжил:

— Я здесь не настолько долго, чтобы многое узнать об этом, но открыл для себя некоторые вещи. И Эббонли, и я установили своего рода телепатическую связь со всеми прошедшими Пламя существами. Большинство из них не имеют ни разговорного языка, ни органов речи, а их способы передачи мысли коренным образом отличаются от наших вследствие специфичности развития органов и условий, присущих мирам, из которых они прибыли. Но нам удалось передать им несколько образов.

Сопровождающие вас особы пытаются что-то сказать мне. Кажется, они и вы — последние паломники, появившиеся в Идмосе и достигшие Внутреннего Измерения. Властители Внешних Владений объявили войну Пламени и его стражам из-за того, что огромное количество их подданных были очарованы поющим фонтаном и ушли в высшую сферу. В эту самую минуту их полчища держат Идмос в осаде и, испуская из мобильных башен энергетические молнии, разрушают его крепостные стены.

Больше разбираясь теперь в том, что казалось мне непонятным, я рассказал Джайлзу обо всем, что видел. Он с серьезным видом выслушал меня и сказал:

— Этой войны опасались уже давно. Во внешних владениях ходит много легенд о Пламени и о судьбе тех, кто не устоял перед силой его притяжения, но истинного положения дел никто не знает. Большинство полагают, как, впрочем, и я вначале, что конец представляет собой полное уничтожение. А те, кто догадывается о существовании Внутреннего Измерения, клеймят его и рассматривают как нечто, уводящее мечтателей в сторону от реальности. Оно считается пагубной тлетворной химерой, обыкновенной мечтой или своего рода наркотическим сном.

Можно говорить и говорить о Внутренней Сфере, о законах и условиях жизни после их изменения под воздействием вибрации атомов Поющего Пламени. Но в данный момент у нас нет времени продолжать об этом разговор, так как, вполне вероятно, страшной опасности подвергаемся и мы, и само существование Внутреннего Измерения, которому угрожают вражеские силы, разрушающие сейчас Идмос.

Находятся такие, которые утверждают, что Пламя неодолимо, что его чистая сущность выдержит воздействие примитивных лучей и стрелы-молнии Внешних Владык не достигнут его источника. Но большинство боятся поражения и готовятся к тому, что фонтан иссякнет, как только Идмос будет сокрушен и сметен с лица земли.

Ввиду неминуемой опасности нам нельзя медлить ни секунды. Есть выход, позволяющий перейти из Внутренней Сферы в иной, более дальний Космос в другой бесконечности. Космос, о котором и не помышляли наши астрономы, а тем более астрономы из расположенных вокруг Идмоса миров. Большинство паломников после некоторого пребывания здесь переходят в миры этой новой вселенной, и мы с Эббонли попросту ожидали вас, прежде чем отправиться вслед за ними. Нам надо спешить, иначе мы пропадем.

Не успел он закончить, как два крылатых существа, будто доверив охрану моей персоны моим друзьям-людям, поднялись в сверкающую атмосферу и полетели над райскими улицами, теряющимися где-то далеко в ярком сиянии.

Энгарт и Эббонли встали рядом со мной. Один взял меня за левую руку, другой — за правую.

— Попробуйте вообразить, что вы летите, — сказал мне Энгарт. — В этой сфере благодаря силе воли можно летать, и вы скоро приобретете эту способность. Мы будем вас поддерживать и направлять на первых порах, пока вы не привыкнете к новым условиям и сможете обходиться без нашей помощи.

Я подчинился этому приказанию и представил себя летящим. Меня ошеломили четкость и явная достоверность образа-мысли, а еще больше то, что этот образ становился реальностью. Почти без усилий, но с теми же ощущениями, которые испытывают при полете во сне, мы втроем оторвались от усыпанной бриллиантами поверхности и легко и стремительно взмыли в сверкающий воздух.

Любая попытка описать это приключение была бы обречена на провал, так как мной владела целая гамма неведомых доселе чувств, для которых нет названий в языке людей. Я не был уже Филипом Хастейном, а более сильной, более свободной сущностью, отличающейся от той, кем я был, как отличалась бы личность от ее проявления под воздействием наркотика или алкоголя. Доминирующим было чувство несказанной радости и свободы, к которому примешивались осознание необходимости спешить и потребность бежать в другие миры, где радость длится вечно.

Во время парения над ослепительно сверкавшими лесами мое зрительное восприятие давало мне огромное эстетическое наслаждение. Это намного превосходило обыкновенную радость, доставляемую приятной картиной, так как формы и цвета того мира отличались от всего того, что известно человеческому глазу. Любой подвижный образ вызывал истинный восторг, и этот восторг усиливался по мере того, как весь пейзаж снова обретал блеск и сияние, которые я сразу увидел, как только оказался в этой сфере.

Разрушение Идмоса

Мы летели на большой высоте, созерцая под собой нескончаемые леса, пышные луга продолговатой формы, сладострастно округлые холмы, роскошные дворцы, реки и озера с прозрачной и чистой, как в саду Эдема, водой. Все, казалось, вздрагивало и трепетало, будто блестящая эфирная сущность, а в сиянии небес от светила к светилу словно шли волны радостного восхищения.

Во время нашего полета я снова отметил частичное смягчение света, печальное потускнение красок, а затем опять экстатический блеск. Замедленный ритм этого процесса напомнил мне возгорание и затухание Пламени, о котором Энгарт писал в своем дневнике. Едва я об этом подумал, как почувствовал, что со мной говорит Энгарт. Хотя не совсем понятно, он говорил или его мысли доходили до меня как-то иначе, а не благодаря органам слуха. Как бы там ни было, но я понял, что он говорил:

— Вы правы. Колебания фонтана и его музыки ощущаются во Внутреннем Измерении в виде помрачения и просветления всех зримых образов.

Мы полетели быстрее, и я заметил, что мои спутники мобилизовали всю свою психическую энергию, чтобы увеличить скорость полета. Пейзаж под нами превратился в водопад сверкающих красок, в море блеска, и мы ринулись вперед, словно звезды в пылающей атмосфере. Восторг от бесконечного полета, беспокойство в связи с нашим поспешным бегством от неведомой беды я никогда не забуду, как и сознание невыразимой общности и понимания, объединявших нас троих. Память об этом живет где-то глубоко во мне.

Вокруг нас, над нами, под нами летали пилигримы из скрытых миров и оккультных измерений. Они, как и мы, направлялись в неизвестный Космос, и Внутренняя Сфера была лишь его преддверием. Эти создания выглядели странно и комично, но я не думал об их причудливости, а испытывал к ним братское чувство, как к Энгарту и Эббонли.

Во время полета мои спутники, кажется, рассказывали мне о многом, сообщали непонятным образом все, что узнали в своем новом воплощении. С какой-то серьезной торопливостью, будто у нас оставались считанные минуты на то, чтобы поделиться информацией, они излагали и передавали мысли, которые я никогда не понял бы в земных условиях. Непостижимые вещи, объясненные мне с помощью пяти чувств или философских и математических символов, были понятны мне как буквы алфавита.

Между тем в переводе на наш язык некоторые из этих сведений понимаются и трактуются грубо. Спутники рассказали мне о постепенном процессе посвящения в жизнь нового измерения, о способностях, даруемых новорожденному в период адаптации, разнообразных эстетических наслаждениях, испытываемых благодаря слиянию и умножению чувств, о возможности контроля над силами природы и над самой материей, как и о том, что лишь одним усилием воли можно сшить одежду и построить дом.

Я также узнал о законах нашего перехода в последующий Космос и о том, что этот переход труден и опасен для того, кто не прожил определенное время во Внутреннем Измерении. Узнал также, что нельзя вернуться обратно, на наш нынешний уровень из вышестоящего Космоса или вернуться назад и возвратиться в Идмос через Пламя.

Как сказали мне Энгарт и Эббонли, они прожили во Внутреннем Измерении достаточно долго и имеют право перейти в другие миры. Они считали, что я тоже мог бы уйти с их помощью, хотя еще не добился необходимой пространственной устойчивости, чтобы преодолеть межсферный путь и его опасные бездны. Мы могли бы достичь беспредельных неожиданных областей, примыкающих друг к другу планет и галактик и бродить там свободно до бесконечности среди их красот и чудес. В этих мирах наше сознание находилось бы в полном согласии с высшими всеобъемлющими научными законами и индивидуальными состояниями, превосходящими законы и состояния нашей обычной пространственной среды. Не имею ни малейшего представления о длительности нашего полета, ибо чувство времени у меня полностью изменилось. Мы могли лететь часами, но мне показалось, что мы вторглись в какую-то область чудесного царства, на преодоление которой потребовались бы годы, а возможно, даже целые века.

Еще до того как мы заметили свою конечную цель, в моем сознании (несомненно, благодаря неведомому способу передачи мыслей) возник очень четкий образ. У меня было ощущение, что я вижу необычную горную цепь с возвышающимися над хребтами, пиками и расположенный выше земных кучевых облаков альпийский луг. Над головами господствовала темно-синяя вершина, терявшаяся в хлопьях бесцветного облака, которое будто спускалось с невидимой стороны небес. Я узнал, что дорога во Внешний Космос скрывалась за этим высоким облаком…

Мы летали и парили без устали. Наконец, вдали на горизонте показалась черная цепь гор, и я увидел темно-синюю вершину в ослепительном ореоле кучевых облаков. Мы подлетали все ближе и ближе. И тут мы заметили блестящих странников, направлявшихся впереди нас в подвижные облака.

Небо и пейзаж ослепительно сияли тысячью цветов, так что внезапно наступившее затмение показалось еще более угрожающим. Прежде чем я осознал всю опасность случившегося, до меня донеслись крики отчаяния моих друзей, которые благодаря какому-то более тонкому чувству еще раньше ощутили приближение беды. Над обширным пастбищем, к которому мы направлялись, я заметил стену мрака. Чуть подрагивая, она росла угрожающе быстро, вздымаясь со всех сторон, словно чудовищная волна, готовая обрушиться на радужное солнце и блистательную панораму Внутреннего Измерения.

Мы неуверенно парили в сумрачной атмосфере, беспомощные и отчаявшиеся перед надвигавшейся катастрофой, и видели, как мрак сгущается над миром и надвигается на нас со всех сторон. Он затмил небосвод, поглотил светила, а широкие проспекты, над которыми мы пролетали, сузились и съежились, как сгоревшая бумага. На какое-то страшное мгновение мы оказались одиноко висящими в центре быстро меркнущего света, на который стремительно надвигалась тьма.

Центр уменьшился и превратился в точку, а потом мрак объял нас, как ужасная бездна, и раздавил, будто рухнувшая гигантская стена. Мне показалось, что вместе с обломками разрушенных миров я лечу в ревущем море пространства и неведомых сил на дно какой-то зазвездной пучины, в которой находились осколки преданных забвению светил и систем. После полета, длившегося вечность, я ощутил сильный удар, когда рухнул среди этих обломков, покоившихся на дне вселенской тьмы…

Мало-помалу, ценой невероятных усилий, будто на меня давил чудовищный груз, я пришел в сознание, лежа под неподвижными сумрачными руинами галактик. Мне понадобилось колоссальное усилие, чтобы приподнять веки. Тело мое, конечности налились тяжестью, словно их превратили в нечто более плотное, чем человеческая плоть, или будто на меня подействовало притяжение какой-то более крупной, чем Земля, планеты.

Я не мог думать ни о чем, но в конце концов увидел, что лежу на развороченном полу среди гигантских каменных глыб. Вверху, между рухнувшими стенами, которые больше не поддерживали исполинский купол, проступала полоска мертвенно-бледного неба. Возле себя я увидел дымившуюся яму, от которой шла глубокая причудливой формы трещина, возникшая скорее всего в результате землетрясения.

Я не сразу узнал это место, но потом с трудом понял, что нахожусь в разрушенном храме Идмоса и что яма, из которой поднимались сероватые едкие пары, была тем самым углублением, из которого било Поющее Пламя. Теперь передо мной предстала картина хаоса и ужасного опустошения. Обрушившийся на Идмос гнев поверг все до единой колонны, все опоры Храма. Я смотрел на выцветшее небо из-под живописных руин, рядом с которыми развалины Она[1] и Ангкора выглядели лишь кучей камней.

Мне понадобилось поистине геркулесово усилие, чтобы отвернуться от дымившейся ямы, места, откуда когда-то било и пело зеленоватое Пламя и из которого теперь грациозно, как по спирали, поднимались легкие завитки дыма. Недалеко от меня лежал без сознания Энгарт, а чуть подальше я увидел бледное искаженное лицо Эббонли, нижняя часть тела которого была прижата к земле массивным цоколем рухнувшей опоры. Я попытался сбросить с себя свинцовый груз оцепенения, с трудом поднялся, добрел до Эббонли и склонился над ним. Энгарт, как я уже упоминал, не был ранен, а придавленный каменной глыбой Эббонли быстро угасал, и даже с помощью десятка крепких мужчин я не смог бы вызволить его из заточения. Мне и не под силу было облегчить его агонию.

Когда я наклонился над ним, на лице его появилась мужественная улыбка, вызвавшая во мне и уважение, и жалость.

— Бесполезно, — прошептал он, — я ухожу. Прощай, Хастейн… и попрощайся за меня с Энгартом…

Истерзанные губы его обмякли, веки сомкнулись, а голова упала на каменный пол Храма. С каким-то необъяснимым безразличием я понял, что он умер. Изнеможение было настолько сильным, что я не мог себе позволить о чем-либо думать и что-либо ощущать; это напоминало первую реакцию, которая следует за пробуждением после бурной ночи с наркотиками и развратом. Нервы мои походили на перегоревшие провода, мышцы были вялы и непослушны, как разжиженная глина, разум превратился в пепел, словно в нем бушевал и затем погас неистовый огонь.

Спустя некоторое время мне удалось невесть каким образом привести Энгарта в чувство. Он встал и растерянно огляделся. Когда я ему сообщил о гибели Эббонли, мои слова, как мне показалось, не произвели на него никакого впечатления, и на мгновение я усомнился, понял ли он меня. Наконец, явно с трудом приходя в себя, он посмотрел на тело своего друга и как будто стал осознавать весь ужас сложившейся ситуации. Думаю, что, если бы я не взял инициативу в свои руки, он так бы и стоял в полнейшем отчаянии и в изнеможении до скончания века.

— Послушайте, — сказал я решительно. — Нам надо отсюда уходить.

— Куда уходить? — прошептал он потухшим голосом. — Источник Пламени иссяк, и Внутреннее Измерение больше не существует. Мне жаль, что я не умер, как Эббонли… А может быть, и умер, судя по моим ощущениям.

— Мы должны попытаться вернуться на Кратер Ридж, — заявил я. — Может быть, мы доберемся туда, если не уничтожены межпространственные ворота.

Энгарт, похоже, не слышал меня, но послушно пошел за мной, когда я, взяв его за руку, стал искать среди разрушенных галерей и колонн выход из Храма.

Воспоминания о нашем возвращении расплывчато туманны. Помню, как я вернулся к Эббонли, мертвенно-бледному, покоившемуся под массивной опорой, служившей ему как бы вечной стелой. Помню также величественные руины города, в котором, казалось, мы были единственными живыми существами. Идмос представлял собой пустыню, нагромождение камней, прокаленных и оплавленных глыб, где потоки раскаленной лавы все еще стекали в огромные трещины или с грохотом обрушивались в образовавшиеся в грунте бездонные пропасти. Запомнились и лежавшие среди обломков обгоревшие трупы тех самых темнокожих исполинов, жителей Идмоса и стражей Пламени.

Оступаясь, задыхаясь от ядовитых испарений, пошатываясь от усталости, мы двигались, словно потерянные, по гигантской провалившейся дороге. Разум мутнел от наступавших на нас со всех сторон волн раскаленного воздуха. Дорогу преграждали развалины зданий и обломки рухнувших башен и крепостных стен, сквозь которые мы пробирались с великим трудом. Зачастую нам приходилось отклоняться в сторону и огибать уходившие вглубь и, казалось, достигавшие самых основ мироздания гигантские трещины.

Когда мы карабкались по бесформенным блокам, некогда составлявшим крепостные стены Идмоса, армия Внешних Владык с их мобильными башнями уже отступила и исчезла в бескрайних просторах равнин, оставив после себя лишь выжженную, еще дымившуюся землю, на которой не сохранилось ни единого деревца, ни единой травинки.

Мы пересекли эту страшную пустыню и отыскали на краю равнины холм, поросший фиолетовой травой и избежавший огненных стрел захватчиков. Там, среди дымившейся пустыни на развалинах Идмоса по-прежнему ровными рядами стояли монолиты, воздвигнутые народом, имени которого нам не суждено было узнать. Там наконец мы увидели стволы серо-зеленых колонн, являвших собой ворота в другой мир.

Абрахам Меррит Три строчки на старофранцузском

— Война оказалась исключительно плодотворной для хирургической науки, — закончил Хоутри, — в ранах и мучениях она открыла неисследованные области, в которые устремился гений человека и нашел пути победы над страданием и смертью, — прогресс, друзья мои, невозможен без чьей-то крови. Но мировая трагедия указала еще на одну область, в которой будут сделаны еще более грандиозные открытия. Для психологов это была удивительная практика, лучшая, чем для хирургов.

Латур, великий французский медик, выбрался из глубин большого кресла; красные отблески камина падали на его проницательное лицо.

— Это верно, — сказал он. — Да, это верно. В горниле войны человеческий мозг раскрылся, как цветок под лучами солнца. Под воздействием примитивных животных сил, захваченные хаосом физической и психической энергии, — хоть сам человек породил эти силы, они закрутили его, как лодку в бурю, — все те тайные, загадочные области мозга, которые мы из-за отсутствия достоверных знаний называем душой, и смогли проявиться с куда большей мощью… Да и как могло быть иначе — когда мужчины и женщины, охваченных лютым горем или солнечной радостью, раскрыли глубины своего духа, — как могло быть иначе на фоне этого фантастического крещендо эмоций?

Заговорил Макэндрюс.

— Какую психическую проблему вы конкретно имели в виду, Хоутри? — спросил он.

Мы вчетвером сидели в каминном зале Научного клуба: Хоутри, руководитель кафедры психологии одного из крупнейших колледжей, чье имя почитается коллегами во всем мире; знаменитый Латур, француз; Макэндрюс, американский хирург, чей труд во время войны вписал новую страницу в летопись науки; и я. Имена всех троих — вымышленные, но читатель наверняка догадается, кто скрыт за псевдонимами.

— Я имею в виду проблему внушения, — ответил психолог. — Реакция мозга, проявляющая себя в видениях: случайная кучка облаков становится для перенапряженного воображения наблюдателей небесным войском Жанны Д’Арк; лунный свет в разрыве облаков кажется осажденным огненным крестом, который держат руки архангела; отчаяние и надежда трансформируются в легенды о лунных лучниках, призрачных воинах; клочья тумана над ничейной землей преобразуются усталыми глазами в фигуру самого Сына Человеческого, печально бредущего средь мертвых тел. Знаки, предзнаменования, чудеса, целый сонм предчувствий, призраки любимых — все это граждане страны внушения; они рождаются на свет божий, когда выходит на поверхность подсознание. В этой сфере, даже если будет собрана лишь тысячная доля свидетельств, психологов ждет работа лет на двадцать.

— А каковы границы этой сферы? — спросил Макэндрюс.

— Границы? — Хоутри был явно озадачен.

Макэндрюс некоторое время молчал. Потом достал из кармана желтый листок телеграммы.

— Сегодня умер молодой Питер Лавеллер, — сообщил он без видимой связи с предшествующим разговором. — Умер там, где хотел: в засыпанной траншее, прорезанной через древнее владение сеньоров Токелен, близ Бетюна.

— Он умер там? — Хоутри был предельно изумлен. — Но я читал, что его привезли домой; что это один из ваших триумфов, Макэндрюс!

— Он уехал умирать туда, где хотел умереть, — медленно повторил хирург.

Так объяснилась занимавшая прессу уже несколько недель странная скрытность семьи Лавеллеров: они никак не хотели сказать, что сталось с их сыном-солдатом. Молодой Питер Лавеллер был национальным героем. Единственный сын старшего Питера Лавеллера — как вы понимаете, и эта фамилия вымышлена, — он был наследником миллионов старого угольного короля и смыслом его существования.

В самом начале войны Питер отправился добровольцем во Францию. Связей и денег отца было бы достаточно, чтобы обойти французский закон, по которому каждый должен был начинать армейскую карьеру с самых низов, но молодой Питер и слышать не хотел о протекции. В нем горело благородное пламя мушкетеров и крестоносцев.

Привлекательный, голубоглазый, шести футов роста, двадцатипятилетний мечтатель поразил воображение французских солдат. Они очень любили Питера. Дважды он был ранен, и когда Америка вступила в войну, его перевели в экспедиционный корпус. При осаде Маунт Кеммель он получил еще одну рану, которая вернула его домой, к отцу и сестре. Я знал, что Макэндрюс сопровождал его в Европе и полностью излечил — во всяком случае, все так считали.

Но что с ним случилось потом и почему он отправился умирать во Францию? Макэндрюс положил телеграмму в карман.

— Есть границы, Джон, — обратился он к Хоутри. — Лавеллер был как раз пограничным случаем. Я вам расскажу. — Он поколебался. — Может, я поступаю неверно, но мне кажется, что Питер не возражал бы… он считал себя открывателем. — Он снова помолчал, потом принял решение и повернулся ко мне.

— Меррит, можете использовать мой рассказ, если сочтете его интересным. Но если решите использовать, измените имена и, пожалуйста, постарайтесь, чтобы по описаниям нельзя было никого узнать. Важна, в конце концов, суть случившегося — а тому, с кем это случилось, теперь все равно…

Я пообещал; вам судить, насколько я сдержал свое слово. Теперь я расскажу эту историю так, как тот, кого я назвал Макэндрюсом, рассказывал нам ее в полутемном каминном зале…

* * *

Лавеллер стоял за бруствером первой линии траншей. Была ночь, ранняя апрельская ночь северной Франции, — те, кто бывал там, поймут, о чем идет речь.

Рядом с Питером стоял траншейный перископ. Ружье лежало рядом. Ночью перископ практически бесполезен; поэтому Питер всматривался в щель между мешками с песком, разглядывая трехсотфутовой ширины полосу ничейной земли.

Он знал, что напротив, в такую же щель в немецком бруствере, другие глаза напряженно следят за малейшим движением.

По всей ничейной полосе лежали причудливые груды, и когда осветительные снаряды заливали полосу белым светом, они, казалось, начинали двигаться: вставали, жестикулировали, протестовали… И это было ужасно, потому что шевелились мертвецы: французы и англичане, пруссаки и баварцы — отходы работы красного винного пресса войны… На проволочном заграждении — два шотландца. Один был прошит пулеметной очередью, когда перелезал через заграждение. Взрыв перекинул его руку на шею товарища, который погиб в следующее мгновение. Так они и висели, обнявшись; и когда загорались и угасали осветительные снаряды, казалось, что шотландцы раскачиваются, пытаясь выпутаться из проволоки, убежать…

Лавеллер дико устал. Сектор ему достался тяжелый и нервный. Почти семьдесят два часа он не спал, потому что несколько минут оцепенения, прерываемые сигналами тревоги, были еще тяжелее, чем бодрствование.

Артиллерийский обстрел продолжался почти непрерывно. К тому же, еды в дивизии мало, а доставлять ее очень опасно. За ней приходилось ходить за три мили под смертельным огнем.

И постоянно нужно было восстанавливать бруствер, соединять разорванные провода, все снова и снова приходилось проделывать ту же утомительную работу, потому что был приказ: удержать сектор любой ценой.

Сознание Лавеллера почти отключилось, сохранялась только способность видеть. И зрение, повинуясь его сжатой в кулак воле, из последних сил исполняло свой долг: Лавеллер будет слеп ко всему, кроме узкой полоски земли, пока его не сменят с поста. Тело его онемело, земля уходила из-под ног, иногда ему казалось, что он плывет… — как те два шотландца на проволоке!

Почему они не могут висеть неподвижно? Какое право имеют люди, чья кровь давно вытекла и стала черным пятном, плясать и выделывать пируэты под аккомпанемент разрывов? Черт их возьми — хоть бы какой снаряд похоронил их, сбросил с проволоки, смешал с землей…

Выше по склону, примерно в миле находился старый замок — шато, вернее то, что от него осталось. Там глубокие подвалы, куда можно забраться и хорошо выспаться. Он знал это, потому что несколько столетий назад, впервые оказавшись на этом участке фронта, он уже ночевал там.

Каким счастьем было бы вползти в эти подвалы, прочь от войны, прочь от безжалостного дождя; снова спать в доме с крышей над головой.

— Я буду спать, и спать, и спать — и спать, и спать, и спать, — бормотал Питер и действительно чуть не заснул: мерный ритм повторения сыграл роль колыбельной.

Осветительные снаряды вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли; потом послышался треск пулемета. Сначала он решил, что это стучат его зубы, пока остатки сознания не подсказали ответ: какой-то нервный немец изрешетил беспокойных мертвецов.

Послышались чавкающие шаги. Нет необходимости оборачиваться: это свои. Иначе они не прошли бы часовых на повороте. Тем не менее его глаза невольно скосились на звук, и он увидел трех рассматривающих его человек.

Над головой плыло не менее полудюжины огней, и в их свете он узнал подошедших.

Один из них — знаменитый хирург, который приехал из базового госпиталя в Бетюне, чтобы посмотреть, как заживают раны после проведенной им операции; рядом — майор и капитан. Они, несомненно, направляются к подвалам. Что ж, кому-то должно быть хорошо. Питер отвернулся к щели.

— Что-то не так? — это майор обратился к гостю.

— Что-то не так… что-то не так… что-то не так? — слова мелькнули в мозгу, разгоняя сон.

Действительно, что не так? Все в порядке! Разве он, Лавеллер, не на посту? Измученный мозг гневно бился. Все в порядке. Почему они не уйдут и не оставят его в покое?

— Ничего, — сказал хирург. И опять слова забились в ушах Лавеллера, маленькие, шепчущие, шустрые, как мыши: «Ничего — ничего — ничего — ничего».

Но что говорит хирург? Почти не понимая смысла, он ловил обрывки фраз:

— Идеальный пример того, о чем я вам говорил. Этот парень — абсолютно истощенный, вымотанный, уставший. Все его сознание сосредоточено на одном — на бдительности… сознание истощилось, так что высвобождается подсознание… сознание реагирует только на один стимул — движение извне… но подсознание так близко к поверхности, что почти не удерживается… что оно… если его совсем освободить…

О чем это они говорят? Питер прислушался к шепоту.

— В таком случае, с вашего разрешения… — это опять хирург… О чем они? Разрешение на что? Почему они не уходят, почему не перестанут его беспокоить? Ему так трудно смотреть, а теперь еще приходится слушать. Что-то промелькнуло перед его глазами. Он совсем перестал понимать, что происходит. Должно быть, затуманилось зрение.

Он поднял руку и потер глаза.

Небольшой светлый кружок вспыхнул прямо перед ним на бруствере. Луч карманного фонарика. Что они ищут? В круге появилась рука, рука с длинными гибкими пальцами. В ней листок бумаги, на нем что-то написано. Хотят, чтобы он еще и читал? Не только смотрел и слушал, но еще и читал! Он приготовился возражать.

Прежде чем застывшие губы смогли произнести слово, он почувствовал, как кто-то расстегнул верхнюю пуговицу его шинели, чья-то рука сунула что-то в карман рубашки, как раз над сердцем.

Кто-то прошептал:

— Люси де Токелен.

Что это значит? Это не пароль.

В голове у него загудело — как будто он погружался в воду. Что за свет слепит его даже сквозь закрытые веки? Он с трудом разлепил глаза.

Лавеллер смотрел прямо на золотой диск солнца, медленно садившегося за строем благородных дубов. Он опустил взгляд. Он стоял по щиколотку в мягкой зеленой траве, усеянной маленькими голубыми цветами. Над их чашечками жужжали пчелы. Парили маленькие желтокрылые бабочки. Дул мягкий ветерок, теплый и ароматный.

Ему тогда это не показалось странным — нормальный домашний мир — мир, каким он и должен быть. Но он помнил, что когда-то был в другой жизни, совсем не похожей на эту, в мире несчастий и боли, кровавой грязи и холода, в мире жестокости, где ночи — мучительный ад раскаленных огней и яростных смертоносных звуков, в мире измученных людей, которые ищут и не находят отдыха и сна, в мире танцующих мертвецов. Где это было? Неужели действительно может существовать такое? Или это сон? Теперь ему совсем не хотелось спать.

Он поднял руки и посмотрел на них. Загрубевшие, исцарапанные и грязные. Обнаружил, что одет в грязную рваную шинель. На ногах ботинки с высокими голенищами. Рядом с ботинком полураздавленный букетик голубых цветов. Он почти застонал от жалости и наклонился, чтобы поднять раздавленные цветы…

«Слишком много мертвых, слишком много», — прошептал он и смолк, удивленный собственными словами. Он на самом деле пришел из того кошмарного мира? Как иначе он мог попасть в этот рай в таком отвратительном виде?

Где он теперь? Как мог добраться оттуда сюда? Ах, да, был пароль… Какое-то имя...

Он вспомнил: «Люси де Токелен».

Лавеллер произнес это вслух, все еще стоя на коленях.

Мягкая маленькая рука коснулась его щеки. Низкий сладкий голос ласкал истосковавшийся слух.

— Я Люси де Токелен, — сообщил этот голос. — А цветы вырастут снова. Но это очень мило, что вы о них горюете.

Он вскочил на ноги. Рядом с ним стояла девушка, стройная девушка лет восемнадцати, с туманным облаком волос вокруг маленькой гордой головки; ее большие карие глаза, устремленные на него, были полны нежности и жалости.

Питер стоял молча, насыщая свой голодный взор: низкий широкий белый лоб, красные, красиво изогнутые губы, округлые белые плечи, светящиеся сквозь шелковую паутину шарфа, стройное сладкое тело в облегающем платье необычного покроя с высоким поясом.

Она и так была достаточно хороша, но для жадных глаз Питера она казалась чем-то большим: источником, бьющим в безводной пустыне, первым прохладным ветерком сумерек после иссушающего дня, картинами рая для души, только что освободившейся от столетнего ада. Под его горящим восхищенным взглядом она опустила глаза, слабая краска появилась на ее белом горле, поползла по лицу…

— Я… я мадемуазель де Токелен, мессир, — прошептала она. — А вы…

Он заставил себя обрести дар речи.

— Лавеллер… Питер Лавеллер… так меня зовут, мадемуазель, — запинаясь, выговорил он. — Простите мою грубость… но я не знаю, как оказался тут… и не знаю, откуда пришел… из мира, совсем не похожего на ваш. А вы… вы так прекрасны, мадемуазель!

Ясные глаза на мгновение задержались на нем, в них промелькнула шаловливая улыбка. Потом она снова опустила веки.

Он, казалось, весь ушел в свой взгляд. Но потом к нему вернулось недоумение.

— Не скажете ли, что это за место, мадемуазель, — Питер по-прежнему запинался, — и как я здесь оказался, если вы… — Он замолчал. Откуда-то издалека, из других времен и пространств на него надвигалась огромная, тяжелая усталость. Он чувствовал ее приближение… все ближе и ближе… она коснулась его, прыгнула на него, он повалился на землю…

Две мягкие теплые руки схватили его. Его тяжелая голова упала на них. Сквозь тесно прижатые маленькие ладони в него вливалась сила. Усталость как-то сжалась, начала медленно отступать… исчезла…

Но возникло непреодолимое, неконтролируемое желание плакать… плакать от облегчения, что усталость ушла, что дьявольский мир остался где-то далеко, что теперь он здесь, с этой девушкой. Его слезы покатились на ее ладони.

На самом ли деле голова ее склонилась к нему, губы ее коснулись его волос? Или это ему показалось? Он тряхнул головой и встал.

— Не знаю, почему я плакал, мадемуазель… — начал он; и тут увидел, что ее белые пальцы переплелись с его — избитыми, почерневшими. Он выпустил ее руки.

— Простите, — пробормотал он. — Я не должен был вас касаться.

Она сделала быстрое движение, схватила его ладони, крепко сжала их.

Глаза ее сверкнули.

— Я вижу их не так, как вы, мессир Пьер, — ответила она. — И даже если бы я видела пятна, разве это не пятна крови из сердец храбрых сынов, воевавших под знаменами Франции? Считайте их боевой наградой, мессир.

Франция — Франция? Да, так назывался мир, который он оставил за собой; мир, где живые люди тщетно ищут сна, а мертвецы пляшут.

Мертвецы пляшут — что это значит?

Он бросил на нее тоскливый взгляд.

С коротким жалостливым возгласом она на мгновение прижалась к нему.

— Вы так устали. Вы голодны, — прошептала она. — Ни о чем не думайте, ничего не старайтесь вспомнить, мессир, пока не поедите, не напьетесь и не отдохнете немного.

И тут Лавеллер увидел невдалеке шато. Увенчанное изящными башенками, величественное, безмятежное, из серого камня, благородное, со шпилями и вымпелами, устремившимися к небу, словно плюмаж на шлеме гордого воина. Взявшись за руки, как дети, мадемуазель де Токелен и Питер Лавеллер пошли по зеленому газону к замку.

— Это мой дом, мессир, — сказала девушка. — А вон там, среди роз, нас ждет моя мать. Отца нет, и он расстроится, что не встретился с вами. Но вы с ним увидитесь, когда вернетесь.

Он вернется? Это означает, что — для начала — он отсюда уйдет. Но куда он отправится и откуда вернется? На мгновение взгляд его затуманился; потом вновь прояснился. Он шел среди роз; тонул в розах; розы были повсюду — большие, ароматные, раскрытые цветы, алые и шафрановые, розовые и совершенно белые; они росли гроздьями и полосами, взбирались на террасы, образуя у основания шато ароматный прибой.

По-прежнему рука об руку они прошли с девушкой между розами и оказались у стола, накрытого белоснежной скатертью и бледным фарфором. Стол стоял в беседке.

За ним сидела женщина. Она совсем недавно миновала расцвет своей дамской прелести, подумал Питер. Волосы ее напудрены, щеки розовые и белые, как у ребенка, глаза сверкают, они тоже карие, — как и у мадемуазель, и добрые, мягкие. Знатная дама старой Франции.

— Мама, — сказала мадемуазель, — представляю тебе сэра Пьера Ла Валье, очень храброго и достойного джентльмена, который почтил нас своим недолгим присутствием.

Ясные глаза женщины внимательно рассматривали его. Потом она чуть склонила величественную белую голову и протянула над столом тонкую руку.

Питер понял, что должен поцеловать руку, но не решался, помня о том, насколько он грязен.

— Сэр Пьер видит мир иначе, чем мы, — девушка рассмеялась ласковым, золотым смехом. — Мама, можно он увидит свои руки так, как мы?

Беловолосая женщина улыбнулась и кивнула, и взгляд ее, заметил Лавеллер, был полон той же доброты и жалости, что была в глазах девушки, когда она впервые на него посмотрела.

Девушка слегка коснулась глаз Питера и взяла его ладони в свои — они теперь были белые, изящные, чистые и даже красивые.

Он с огромным трудом подавил удивление, поклонился, взял в свою руку изящные пальцы дамы и поднес их к губам.

Она позвонила в серебряный колокольчик. Сквозь розы прошли два высоких человека в ливреях, приняли у Лавеллера его шинель. За ними последовали четыре негритенка в алой, вышитой золотом одежде. Они принесли серебряные тарелки — мясо, белый хлеб, пирожные, фрукты — и вино в высоких хрустальных флаконах; все это чуть не свело Питера с ума.

Лавеллер вспомнил, как он голоден. Он не удержал в памяти подробностей этого пира. Помнил только, что был счастлив больше, чем когда-либо за свои двадцать пять лет.

Мать говорила мало, но мадемуазель Люси и Питер Лавеллер болтали и смеялись, как дети. Они нравились друг другу и упивались друг другом.

И в сердце Лавеллера росло восхищение этой девушкой, встреча с которой была так удивительна. Сердце, казалось, не может вместить его радость. А глаза девушки, когда они останавливались на нем, становились все мягче, все нежнее, они полны были обещанием счастья, а гордое лицо под белоснежными волосами наполнилось бесконечной мягкостью, как лицо мадонны.

Наконец мадемуазель де Токелен, подняв голову и встретив в очередной раз его взгляд, вспыхнула, опустила длинные ресницы и очи долу; потом снова храбро вскинула глаза.

— Ты довольна, мама? — серьезно спросила она.

— Да, дочь моя, я довольна, — улыбаясь, ответила та.

И тут произошло невероятное, ужасное — похожее на руку гориллы, протянувшуюся к груди девственницы, на вопль из глубин ада в разгар ангельских песнопений.

Справа, среди роз, замелькал свет — судорожный порывистый свет, он разгорался и гас, разгорался и гас… И две фигуры… Одна обнимала другую рукой за шею; они наклонились, казалось, выделывая уродливые пируэты, стараясь вырваться, побежать вперед, вернуться… — они танцевали!

Танцующие мертвецы!

Мир, где люди ищут и не находят отдыха и сна, где даже мертвые не заслужили света и покоя, но должны танцевать под аккомпанемент осветительных снарядов.

Он застонал, вскочил на ноги, он дрожал каждым нервом. Девушка и женщина проследили за его смятенным взором, посмотрели на него глазами, полными жалости и слез.

— Успокойтесь, — сказала девушка. — Успокойтесь. Садитесь, там ничего нет!

И снова коснулась она его век, и мертвенный свет и пляшущие мертвецы исчезли. Но теперь Лавеллер понял. В его сознание устремился поток памяти — памяти о грязи, о вони, о яростных убийственных звуках, о жестокости, страхе и ненависти; памяти о разорванных людях и искалеченных мертвецах; памяти о том, откуда он пришел, — о траншее.

Траншея! Он уснул, и все это только сон! Он уснул на посту! Товарищи доверили ему, а он уснул! А эти две ужасные фигуры среди роз — это два шотландца, явившиеся напомнить ему о воинском долге, они пришли за ним. Он должен проснуться! Должен!

Он отчаянно попытался вырваться из этого иллюзорного сада, вернуться в родной дьявольский мир, который этот час очарования затуманил в его сознании… А женщина и девушка смотрели на него — все с той же бесконечной жалостью, со слезами на глазах.

— Траншея! — выдохнул Лавеллер. — Боже, разбуди меня! Я должен вернуться! О Боже, позволь мне проснуться! Я должен!

— Значит, я только сон?

Это голос мадемуазель Люси, слегка жалобный, слегка удивленный.

— Я должен вернуться, — простонал он, хотя сердце от ее вопроса просто замерло в груди. — Позвольте мне проснуться!

— Я — сон? — Теперь в ее голосе звучал гнев. Мадемуазель вплотную придвинулась к нему. — Я не реальна?

Маленькая ножка яростно топнула, маленькая рука сильно ущипнула его над локтем. Он почувствовал боль и с глупым видом потер пострадавшее место.

— Вы думаете, я сон? — спросила она и, подняв руки, прижала ладони к его вискам, притянув к себе его голову так, что его глаза смотрели прямо в ее.

Лавеллер тонул в их густой глубине, и по-прежнему не ощущал сердца, и мозг его плыл куда-то в тумане… Ее теплое сладкое дыхание касалось его щек. Что бы это ни было, где бы он ни был — она не сон!

— Но я должен вернуться назад, в траншею! — Солдат, сидевший в нем, продолжал цепляться за свой долг…

— Сын мой, — негромко произнесла мать, — сын мой, вы в траншее.

Лавеллер изумленно смотрел на нее взглядом одураченного ребенка. Она улыбнулась.

— Не бойтесь, — сказала она. — Все в порядке. Вы в вашей траншее, но в другом времени. За два века от нас — по вашему летоисчислению. Мы тоже так считали когда-то…

Холодок пробежал по его телу. Кто-то сошел с ума? Они или он? Рука его случайно коснулась теплого плеча; это его чуть-чуть успокоило.

— А вы? — наконец спросил он.

Он заметил, что женщины переглянулись, и мать в ответ на невысказанный вопрос коротко кивнула. Мадемуазель Люси взяла лицо Питера в свои нежные руки, снова взглянула ему в глаза.

— А мы… — мягко сказала она, — мы были… — тут она заколебалась… — вы называете это… Мы были мертвыми… для вашего мира. Это было двести лет назад.

Но прежде чем она произнесла это, Лавеллер понял, что именно происходит. На мгновение он почувствовал во всем теле ледяной холод, который тут же исчез, исчез, как изморозь под палящим солнцем. Если это реальность, правда — значит, смерти не существует! А это правда!

Это правда! Он был полон уверенности, у него не осталось даже тени сомнения, — но, может быть, это его страстное желание верить стало причиной такой убежденности?

Он посмотрел на шато. Конечно! Именно его руины вырывали из темноты вспышки осветительных снарядов, именно в его подвалах он хотел уснуть. Смерть — о, глупые, трусливые люди! — и это смерть? Это солнечное чудо, полное мира и красоты — это смерть?

И эта удивительная девушка, чьи карие глаза смеются в лад его самым сердечным желаниям! Смерть? Он чуть не расхохотался.

Еще одна мысль пришла ему в голову, пронеслась, как ураган. Он должен вернуться, вернуться в грязную траншею и открыть остальным великую истину, которую он только что обнаружил. Он похож на посланца погибающего племени, случайно разгадавшего сокровенную тайну: и теперь их лишенный надежды, трижды оплаканный мир вновь начинает играть всеми красками жизни. Больше не нужно бояться глупых снарядов, сжигающего огня, жалящих пуль, сверкающей стали. Какое они имеют значение, когда это — это — истина? Он должен вернуться и все рассказать. Даже эти два несчастных шотландца успокоятся на своей проволоке, когда он шепнет им… то, что узнал.

Он был возбужден, полон радостью, вознесен до небес, — полубог, носитель истины, которая освободит одолеваемый демонами мир от всяческой нечисти; новый Прометей, который подарит людям более драгоценное пламя, чем его мифологический предшественник.

— Я должен вернуться! — воскликнул он. — Должен рассказать людям о том, что мне открылось! Как мне попасть туда?

Но в этот миг чело его омрачилось тенью сомнения.

— Но они не поверят, — прошептал он. — Нет, мне нужно доказательство. Я должен принести что-нибудь, чтобы они поверили…

Леди Токелен улыбнулась. Взяла со стола маленький нож и срезала букет роз. Аккуратно вложила ему в руку.

Прежде чем он сжал стебли, девушка перехватила цветы.

— Подождите, — прошептала она. — Я дам вам другое послание.

На столе вдруг появились перо и чернила, и Питер удивился, откуда они взялись? Впрочем, что значит среди такого количества чудес еще одно маленькое чудо?

В руке мадемуазель Люси возник и листок бумаги. Она склонила головку и принялась писать; потом подула на бумагу, помахала ею в воздухе, чтобы просушить; вздохнула, улыбнулась Питеру и обмотала послание вокруг стеблей роз. Положила на стол и взмахнула рукой, словно фея.

— Ваш плащ, — сказала она. — Он вам понадобится. Теперь вам пора вернуться в траншею.

Она помогла ему одеться. Она улыбалась, но в ее больших карих глазах стояли слезы, рот, напоминающий розу, горестно искривился.

Теперь встала старшая женщина, снова протянула руку. Лавеллер склонился и поцеловал ее.

— Мы будем ждать вас, сын мой, — негромко сказала она. — Возвращайтесь, когда настанет час.

Он протянул руку за розами с обернутой вокруг стеблей бумагой. Девушка опередила его, взяла букет, подала ему.

— Вы не должны читать, пока не уйдете, — сказала она. И снова розовое пламя вспыхнуло на нежных щеках.

Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту, где недавно встретились. Там они остановились, внимательно глядя друг на друга. И еще одно чудо произошло с Питером Лавеллером и потребовало, чтобы Питер в нем признался.

— Я люблю вас! — прошептал Питер — такой живой — так давно умершей мадемуазель де Токелен.

Она вздохнула и бросилась в его объятия.

— О, я знаю! — воскликнула она. — Дорогой, я знаю… — Я так боялась, что ты уйдешь, не сказав мне об этом.

Она подняла свои сладкие губы, прижала их к его губам; страстно откинулась назад.

— Я полюбила тебя сразу, как только увидела здесь, — сказала она, — с первого взгляда. Я буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти, любимый. Но подожди…

Он почувствовал, как рука ее пробралась в карман его рубашки, что-то прижала к сердцу.

— Возьми это, — сказала она. — И помни: я жду. Я обещаю ждать тебя вечно. Я, Люси де Токелен…

В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в грязной военной траншее, но в ушах его еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки. Рядом стоят и смотрят на него три человека.

У одного из них в руке часы. Это хирург. Зачем он глядит на циферблат? Неужели Питер так долго отсутствовал?

И тут Питер вспоминает, какое он принес известие! Усталость его как рукой сняло, он чувствовал себя преображенным, торжествующим; душа его пела гимны. Забыв о дисциплине и об уставе, он устремился к хирургу и двум офицерам.

— Смерти нет! — воскликнул он. — Мы должны сообщить об этом по линии — немедленно! Немедленно, понимаете? Скажите всем: у меня есть доказательство… того, что смерти нет!

Он запнулся и подавился своими словами. Трое переглянулись. Майор поднял электрический фонарик, посветил Питеру в лицо. Потом быстро встал между юношей и его оружием.

— Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам об этом поподробнее, — попросил он.

Они явно ему не верили. Ну, ничего, сейчас он им расскажет! Они узнают!

И Питер рассказал им о своем путешествии, опустив только то, что произошло между ним и мадемуазель: ведь это, в конце концов, их личное дело. Они серьезно и молча слушали. Тревога в глазах майора усиливалась.

— И тогда — я вернулся, вернулся быстро, как мог, чтобы помочь нам всем, забыть все это, — рука его взметнулась в жесте отвращения, — потому что все это неважно. Когда мы умираем, жизнь продолжается! Когда мы умираем, начинается истинная, прекрасная жизнь!

На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.

— Отличный пример! Лучше, чем я надеялся! — сказал он майору. — Замечательная штука — человеческое воображение!

В голосе его звучало благоговение.

Воображение? Питер был поражен и возмущен до глубины души.

Они ему не верят! Он им сейчас покажет!

— Но у меня есть доказательство! — воскликнул он.

Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его нащупали клочок бумаги. Ага, сейчас он им покажет!

Он вытащил цветы и протянул им.

— Смотрите! — Голос его звучал торжественной трубой.

Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему они смотрят ему в лицо, а не на то, что он им показывает? Он сам взглянул на букет, потом недоверчиво поднес его к своим глазам, и вселенная будто перевернулась, а сердце перестало биться. Потому что в руке своей он обнаружил не те свежие и ароматные розы, что срезала для него в саду мать кареглазой мадемуазель.

Нет — пучок искусственных цветов, грязных, рваных, потрепанных, выцветших, старых!

Оцепенение охватило Питера.

Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора, чье лицо стало теперь не только тревожным, но и строгим.

— Что это значит? — прошептал Питер.

Неужели это был сон? Нет и не было прекрасной Люси, — неужели она лишь порождение его сознания? Нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?

Ученый сделал шаг вперед, вытащил из его разжавшихся пальцев фальшивый букетик. Бумага соскользнула, осталась в руке Питера.

— Вы, несомненно, имеете право узнать, что именно с вами произошло, — вежливый, интеллигентный голос едва пробивался сквозь его оцепеневший слух, — вы отлично себя проявили в нашем маленьком эксперименте. — Хирург весело рассмеялся.

Эксперимент? Эксперимент? Тупой яростный гнев загорелся в Питере. О чем говорит этот ученый болван?

— Мсье! — умоляюще сказал майор своему почетному гостю.

— О, с вашего разрешения, майор, — продолжал хирург, — этот молодой человек несомненно умен и образован. Вы слышите, как хорошо он говорит. Он поймет.

Майор не был ученым. Но он был французом, человеком, и к тому же тоже обладал некоторым воображением. Он пожал плечами, но на всякий случай чуть ближе придвинулся к упавшему ружью Питера.

— Мы, ваши офицеры и я, — продолжал ученый, — обсуждали сновидения, которыми мозг пытается объяснить прикосновение, незнакомый звук или что-нибудь другое, пробуждающее его ото сна. Допустим, рядом со спящим разбито окно. Он слышит звук, сознание стремится объяснить услышанное, но оно уступило контроль за происходящим подсознанию. И подсознание охотно приходит на помощь. Но оно вполне безответственно и может выражать себя только в образах…

Оно берет этот звук — и сплетает вокруг него некую романтическую историю. Увы! В лучшем случае это только фантастическая сказка, и как только сознание пробуждается, оно тотчас все понимает.

Подсознание производит свои образы невероятно быстро. Оно может в долю секунды прокрутить перед вами целую серию событий: в реальной жизни они заняли бы часы… или дни. Вы следите за моей мыслью? Возможно, вы понимаете, о каком эксперименте я веду речь?

Лавеллер неуверенно кивнул. Горький, всепожирающий гнев его все усиливался. Но внешне он оставался спокоен. Он выслушает, что проделал с ним этот самодовольный дьявол, а потом…

— Ваши офицеры не согласились с некоторыми моими выводами. Я увидел вас здесь, страшно усталого, сосредоточенного на своих воинских обязанностях, в полугипнозе-полубреду от перенапряжения и постоянных вспышек снарядов. Вы представляли прекрасный клинический случай, непревзойденный лабораторный материал…

Сможет ли он удержать свои руки вдалеке от горла хирурга, пока тот не завершит свою подлую речь? Люси, Люси, фантастическая сказка…

— Спокойно, mon vieux, — прошептал майор.

Да, он должен ударить быстро, офицер слишком близко. Но майор должен смотреть в щель вместо него. Когда Питер прыгнет, майор должен смотреть туда.

— И вот, — хирург говорил в лучшей академической манере, словно стоял на университетской кафедре, — и вот я взял веточку искусственных цветов, которую нашел между страниц старого молитвенника, подобранного в развалинах этого замка. На листочке бумаги написал по-французски строку из баллады об Окассене и Николетт:

«И вот она ждет, когда кончатся дни…»

— На страницах молитвенника было написано имя, несомненно принадлежавшее его давно покойной владелице — Люси де Токелен…

Люси! Гнев и ненависть забыты, и сердце вновь задыхается в странной тоске.

— Я провел веточкой цветов перед вашими невидящими глазами… Я хочу сказать, что слепо было ваше сознание и был уверен, что подсознание ничего мимо себя не пропустит. Показал вам строку из баллады — и ваше подсознание почувствовало и верную любовь, и разлуку, и ожидание. Я обернул бумагой цветы, сунул их вам в карман и прямо в ухо прошептал имя Люси де Токелен.

Проблема заключалась в том, что сделает ваше «альтер эго» с этими четырьмя вещами: цветком, содержанием строки, прикосновением и именем — захватывающе интересная ситуация! И не успел я отнять руку, не успело еще остыть на моих губах имя Люси, — вы повернулись к нам с криком, что смерти не существует, и вдохновенно изложили вашу замечательную историю… все, что создало ваше незаурядное воображение…

Питер сорвался: терпению его пришел конец. Он молча кинулся к горлу хирурга. Перед глазами его мелькали вспышки — красные, колеблющиеся языки пламени. Он умрет сам, но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь человека из ада, раскрыть перед ним райское небо, а потом швырнуть обратно в ад, ставший во сто раз более жестоким… И никакой надежды на вечную жизнь.

Но прежде чем он успел ударить, сильные руки скрутили его. Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось, что он снова слышит нежный золотой шепот:

— Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я! Смотреть моими глазами…

Офицеры крепко держали Питера с обеих сторон. Они мрачно молчали и глядели на бледного хирурга с холодным недружелюбным выражением.

— Мой мальчик, мой мальчик… — самообладание хирурга исчезло, он дрожал, он был растерян. — Я не думал… простите… я и не думал, что вы воспримете это так серьезно…

Лавеллер спокойно сказал офицерам:

— Господа, все прошло. Не нужно держать меня.

Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу. Опять глянули на своего гостя с тем же холодным неодобрением.

Лавеллер Неуверенно повернулся к брустверу. Глаза его были полны слез. Мозг, сердце, душа — все сплошное опустошение. Ни тени надежды. Ее письмо, его священная истина, с помощью которой он собирался открыть измученному миру рай, — всего лишь сон. Обман. Сказка.

Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала слова любви, — фантом, пробужденный словом, прикосновением, строчкой, искусственными цветами.

Он не мог поверить в это. Он не хотел верить. Он все еще чувствовал ее золотой поцелуй, дрожь ее мягкого тела… Она сказала, что он вернется, и обещала ждать.

Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты стебли роз, проклятая бумага, с помощью которой этот холодный дьявол поставил свой эксперимент.

Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть в темноту.

Но что-то остановило его руку.

Он медленно развернул листок.

Офицеры и гость увидели, как на лице его появилось сияние. Как будто душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль мира — исчезли. Перед ними снова был мальчик, верящий в рай.

Он стоял с широко открытыми глазами. Он не мог пошевелиться.

Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.

Непрерывно рвались осветительные снаряды, траншея была залита их дергающимся светом, и при этом свете майор долго всматривался в прыгающие буквы.

Когда он поднял лицо, на нем было выражение благоговейного ужаса. Капитан протянул за бумагой дрожащую руку… Поверх слов, написанных хирургом, было еще три строчки — на старофранцузском:

Не печалься, сердце мое, не бойся кажущегося:

Наступит время пробуждения.

Та, что любит тебя. Люси.

* * *

Таков был рассказ Макэндрюса. Наступившее молчание первым нарушил Хоутри.

— Эти строчки, конечно, уже были на бумаге, — сказал он, — вероятно, они были слишком бледны, и ваш хирург их просто не заметил. Шел дождь, и влага проявила их.

— Нет, — ответил Макэндрюс, — их там не было.

— Откуда вы знаете? — возразил психолог.

— Потому что этим хирургом был я, — негромко произнес Макэндрюс. — Листок я вырвал из своей записной книжки. Когда я заворачивал в него цветы, он был чистым — только те слова, что написал я.

Более того, Джон… Почерк, которым были написаны три строчки, был очень похож на почерк из найденного мною молитвенника. И подпись «Люси» была точно та же самая, изгиб за изгибом… причудливый старомодный наклон.

Вновь повисло долгое молчание. Вновь его нарушил Хо-утри.

— Что стало с листком? — спросил он. — Сделали экспертизу чернил? Было ли…

— Мы стояли в недоумении, — прервал его Макэндрюс, — и вдруг резкий порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки. Лавеллер смотрел, как его уносит; но не сделал даже попытки схватить.

— Пусть летит. Теперь я знаю… — сказал он и улыбнулся мне прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. — Простите, доктор. Вы мой лучший друг. Вначале я решил, что вы сделали со мной то, чего ни один человек не сделал бы другому… теперь я знаю, что это действительно так.

Вот и все. Он прошел всю войну, не ища смерти, но и не прячась от нее. Я полюбил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммель. Он очень хотел попрощаться с отцом и сестрой, и я залатал его невероятные раны. Он попрощался, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного шато, где его нашла кареглазая мадемуазель…

— Зачем? — нервно спросил Хоутри.

— Он думал, что оттуда он сможет вернуться… быстрее.

— Для меня это совершенно произвольное заключение, — раздраженно, почти гневно сказал психолог. — Должно существовать какое-то естественное объяснение.

— Конечно, Джон, — примирительно ответил Макэндрюс, — конечно. Скажите нам, каково же оно.

Но Хоутри только махнул рукой.

Стенли Вейнбаум

Марсианская одиссея

Ярвис устроился с максимальным комфортом, который позволяла тесная каюта «Ареса».

— Какой воздух! — ликовал он. — После этой разряженной дряни снаружи будто суп хлебаешь! — И он взглянул на марсианский ландшафт за стеклом, плоский и унылый в свете ближайшей луны.

Остальные трое разглядывали его с сочувствием — инженер Путц, биолог Лерой и астроном Гаррисон, он же капитан экспедиции. Дик Ярвис был химик этого знаменитого экипажа экспедиции «Арес», того самого, члены которого первыми из всех людей ступили на почву ее таинственного соседа — планеты Марс. Конечно, это было давным-давно, всего около двадцати лет спустя после того, как этот сумасшедший американец Догени ценой собственной жизни решил проблему ядерного двигателя, а не менее сумасшедший Кардоза с помощью такого двигателя добрался до Луны. Эти четверо с «Ареса» были настоящие первопроходцы. Если не считать полудюжины экспедиций на Луну и злополучного полета де Ланси в сторону заманчивой Венеры, этим людям первым пришлось ощутить гравитацию, отличную от земной, и, уж разумеется, им первым удалось вырваться за пределы трассы Земля-Луна. И они заслужили это счастье, если учесть все трудности и неудобства, которые им пришлось перенести: месяцы, проведенные в камере акклиматизации на Земле, когда они привыкали дышать в атмосфере, сходной с разреженной атмосферой Марса, затем вызов пространству в крохотной ракете с примитивным двигателем двадцать первого столетья, и самое главное — встреча с абсолютно неизвестным миром.

Ярвис потянулся и потрогал саднящий и шелушащийся кончик носа, обожженный морозом. И снова довольно вздохнул.

— Ну, — вдруг взорвался Гаррисон. — Мы когда-нибудь услышим, что произошло, или нет? Ты отправляешься честь честью в подсобной ракете, мы о тебе целых десять дней ничего не знаем, и вот наконец Путц извлекает тебя из какой-то идиотской муравьиной кучи, а за приятеля у тебя какой-то дурацкий страус. А ну, голубчик, шпарь!

— Шпарь? — изумленно протянул Лерой. — Кого шпарь?

— Он хочет сказать «шпиль», — рассудительно объяснил Путц, — «spiel» — означает ковори, расскасофай. Играй свой пластинка.

Ярвис взглянул на развеселившегося Гаррисона без тени улыбки.

— Все правильно, Карл, — мрачно обратился он к Путцу. — Сейчас проиграю свою пластинку.

Он удовлетворенно хмыкнул и начал свой рассказ.

— Как было приказано, — сказал он, — я проследил как Карл стартовал в северном направлении, затем взобрался в свою душегубку и отправился к югу. Помнишь, капитан, приказ был не приземляться, а только разведать, где что есть интересного. Я включил обе камеры и шлепал на приличной высоте, так около двух тысяч футов. Во-первых, так больше обзор у камер, ну и, кроме этого, в этом вакууме, который почему-то здесь называют атмосферой, если лететь ниже, двигатели поднимают ужасную пылищу.

— Мы все это знаем от Путца, — буркнул Гаррисон. — Хотя пленку ты бы лучше сохранил. Она бы окупила твою эту прогулочку. Помнишь, как публика ломилась на первые фильмы, снятые на Луне?

— Пленка цела, — отпарировал Ярвис. — В общем, — продолжал он, — как я уже сказал, шлепал я довольно быстро. Как вы и предполагали, при скорости выше ста миль в час подъемная сила плоскости крыльев в этой атмосфере невелика, и мне пришлось подключить аварийный двигатель.

В общем, из-за скорости и высоты видимость была не очень хорошей. Однако достаточной, что бы разобрать, что я лечу точно над такой же серой равниной, как та, что мы изучали целую неделю после высадки. Такая же пузырчатая растительность и такой же вечный серый ковер этих ползучих растений — животных, которые Лерой зовет биоподами. В общем, я летел и каждый час, по инструкции, сообщал свое местонахождения, хотя понятия не имел, слышите вы меня, или нет.

— Слышал я, — огрызнулся Гаррисон.

— Ста пятьюдесятью милями южнее, — невозмутимо продолжал Ярвис, — равнина сменилась чем-то вроде плато, сплошь пустыня и оранжевый песок. Я прикинул, что мы были правы, когда предположи, что эта серая равнина, — Киммерийское море, а тогда эта оранжевая пустыня — то, что мы называем Ксантус. Если это так, то через пару сотен миль должна была появиться еще одна серая равнина, море Хрониум, а затем еще одна пустыня, Тайль I или II. И так оно и было.

— Путц уточнил наше местонахождение еще десять дней назад, — пробурчал капитан, — давай ближе к делу.

— Уже близко, — ответил Ярвис. — В Тайле я через двадцать миль пересек канал!

— Путц их сфотографировал сотню. Давай что-нибудь поновее!

— А город не видел?

— Целых двадцать. Если, конечно, можно считать эти кучи мусора городами.

— Ну ладно, — продолжал Ярвис, — теперь я вам расскажу кое-что, чего Путц не видел. — Он потер свой зудящий нос и продолжал:

— Я знал, что в это время года светло бывает шестнадцать часов, так что через восемь часов — отсюда восемьсот миль — я решил возвращаться. Я был еще над Тайлем I или II, не знаю, но не больше чем милях в двадцати пяти от границы пустыни. И именно в этом месте драгоценный мотор Путца отказал.

— Как отказал? — забеспокоился Путц.

— Ядерная тяга ослабела. Я сразу же начал терять высоту и шмякнулся прямо в песок. И нос разбил об иллюминатор! — И он горестно потер пострадавший орган.

— Можеть быть, пытался мыть камера сгорания мит серная кислота? — осведомился Путц. — Иногда свинец тает вторичная радиация…

— Ну да, — сказал Ярвис с отвращением. — Никогда бы не подумал… ну, во всяком случае, не больше десяти раз! Кроме того, от удара сплющило шасси и смяло аварийный двигатель. Даже если бы мне удалось запустить двигатель — что дальше? Выхлоп прямо из дна. Да через десять миль пол бы подо мной расплавился! — Он снова потер нос. — Счастье, что фунт здесь весит только семь унций, а то бы меня в лепешку расшибло.

— Я б мок бы чиниль! — воскликнул инженер. — Тержу пари, это не быль серьесно.

— Может, и нет, — саркастически усмехнулся Ярвис. — Только летать все равно было нельзя. Ничего серьезного, только мне нужно было или ждать, пока меня найдут, или пытаться идти обратно пешком восемьсот миль, а до отлета только двадцать дней! Сорок миль в день! Ну, — заключил он, — я предпочел не сидеть на месте. Шансов, что найдут, столько же, зато при деле.

— Мы бы тебя нашли, — сказал Гаррисон.

— Не сомневаюсь. Как бы то ни было, я смастерил из пристежных ремней лямки и привязал на спину бак с водой, взял обойму и револьвер, часть продуктов из неприкосновенного запаса и отправился.

— Бак с водой! — воскликнул Лерой. — Да он же весит четверть тонны!

— Неполный. Двести пятьдесят фунтов земного веса, значит, восемьдесят пять. Кроме того, мои собственные двести десять фунтов на Марсе весят только семьдесят, так что вместе с баком на пять фунтов меньше, чем я обычно вешу на Земле. Я как раз на это и рассчитывал, когда решил делать в день по сорок миль. Да и, конечно, я захватил спальный термомешок, ночи-то на Марсе прямо зимние.

Ну и поскакал я довольно-таки быстро. За восемь часов дневного света можно пройти не меньше двадцати миль. Это было довольно-таки утомительно — топать по пустыне с грузом, а вокруг никого и ничего, даже ползучих лероевских биоподов. Примерно через час я добрался до канала — просто сухая канава футов четыреста шириной, прямая как рельс.

Но в ней когда-то была вода. Канава была покрыта чем-то зеленым, вроде как лужайка. Только когда я подошел поближе, лужайка уползла из-под ног.

— Как? — спросил Лерой.

— Да-да, это были родственники твоих биоподов. Я поймал одного — маленькая такая былинка с палец длиной и две тонкие суставчатые ножки.

— Он есть где? — загорелся Лерой.

— Он есть там! Мне нужно было идти, так что я потащился дальше, а живая трава расступалась передо мной, а потом смыкалась. А потом я опять очутился в оранжевой пустыне Тайль. Я все топал и топал и отчаянно ругал песок, из-за которого так трудно было двигаться, и, между прочим, Карл, твой идиотский двигатель. Как раз перед сумерками я добрался до края пустыни и стал рассматривать это серое море Хрониум, которое лежало внизу. И я знал, что мне предстоит пройти еще семьдесят миль по нему, а затем миль двести через Ксантус, а затем, наверное, еще столько же через Киммерийское море. Думаете, приятно? И я стал ругать вас всех за то, что вы меня не находите!

— Но мы же пытались, ты, чучело! — сказал Гаррисон.

— Но от этого было мало толку. Ну я подумал, что, пока еще светло, можно спуститься со скалы, граничащей с морем. Я нашел удобный спуск. Море Хрониум — точно такое же место, как и вот это, — дурацкие растения без листьев и куча ползучих тварей. Я только взглянул на них и вытащил свой спальный мешок. До этого мне, понимаете, не приходилось видеть в этом полумертвом мире ничего такого, из-за чего можно было бы беспокоиться, ну ничего опасного.

— Ничего? — осведомился Гаррисон.

— Ничего! Ты об этом услышишь, когда я до этого дойду. Ну я уже совсем собрался в него залезть, когда вдруг услышал какой-то дикий тарарам.

— Что такое тарарам? — спросил Путц.

— Он хочет сказать «Та дерар зеню», «Tasde rares ennuis», — объяснил Лерой. — Это значит «просто не знаю какой ужас».

— Верно, — согласился Ярвис. — Я не знал, какой ужас, и вылез посмотреть. Шум был такой, как будто стая ворон расправляется с канарейками: свист, кудахтанье, карканье, щелканье, все что хочешь. Я обогнул кучу обломков. Тут-то я и увидел Твила.

— Твила? — повторил Гаррисон.

— Тфила? — повторили Лерой и Путц.

— Этот чудной страус, — объяснил рассказчик. — По крайней мере точнее мне связно произнести не удается. Он это произносил так что-то вроде «Т-р-р-р-в-и-и-р-р-л-л-л».

— А что он делал? — спросил капитан.

— Не давал себя есть. И визжал, конечно, невероятно.

— Есть? Кому?

— Я это понял позднее. В тот момент мне удалось разглядеть только клубок черных щупалец, обвившихся вокруг чего-то, что, как вам Путц правильно сказал, было похоже на страуса. Естественно, я не собирался вмешиваться. Если обе твари опасны, одной останется меньше.

Но эта штука, похожая на птицу, дралась отлично и между воплями наносила приличные удары своим длинным, дюймов в восемнадцать, клювом. И кроме того, мне удалось разглядеть, что было на конце этих щупалец. — Ярвис содрогнулся. — Но решающим доводом было то, что я заметил на шее у птицы маленькую черную сумку, или футляр. Это было разумное существо! Или ручное, может быть. Так, или иначе, это помогло мне. Я вытащил свой пистолет и выстрелил в клубок щупалец.

Щупальца всплеснулись, хлынула какая-то черная мерзость, и чудовище с отвратительным свистом скрылось в норе вместе со щупальцами. Второе существо испустило какие-то трескучие звуки и, шатаясь, повернулось ко мне — ноги у него были толщиной с палки для гольфа. Я держал оружие наготове, и мы оба уставились друг на друга.

Марсианин на самом деле не был птицей. Он даже и не был похож на птицу, разве что с первого взгляда. Клюв-то у него был и что-то вроде перьев, но это был не настоящий клюв. Он был вроде как бы гибкий. Видно было, что кончик медленно изгибается то в одну, то в другую сторону; что-то среднее между клювом и хоботом. На ногах по четыре пальца, и четырехпалые такие штуки — можно назвать их руками, и маленькое округлое тело с длинной шеей, а на конце крохотная головка и этот клюв. На дюйм выше меня и… ну, Путц его видел!

— Ja, я видал!

Ярвис продолжал:

— Итак, мы разглядывали друг друга. В конце концов эта тварь затрещала, защебетала и протянула руки, пустые. Я решил, что это признак дружелюбия.

— Может быть, — предположил Гаррисон, — увидев твой нос, она решила, что ты ее родственник?

— Ха! Тебе обязательно открывать рот, что бы сойти за умника. В общем, я спрятал пистолет и сказал что-то вроде «ах, что вы, не стоит благодарности», и эта тварь подошла поближе, и мы познакомились.

К этому времени солнце стояло уже совсем низко, и было ясно, что пора или развести огонь, или влезть в спальный мешок. Я предпочел развести огонь. Я выбрал местечко у подножия скалы, с которой спустился, чтобы тепло отражалось от скалы и попадало мне в спину. Потом начал ломать куски этих сухих марсианских растений. Мой компаньон понял, в чем дело, и принес целую охапку. Я полез за спичками, но марсианин покопался в сумке и вынул какую-то штуку, похожую на тлеющий уголек. Он только прикоснулся к веткам, и пламя запылало — а вы ведь помните, чего нам стоило развести огонь в этой атмосфере!

А эта его сумка! — продолжал рассказчик. — Это было, друзья, не кустарное изделие. Нажмешь сбоку — открывается, нажмешь в середине — она закрывается так плотно, что и не видно, где было открыто. Лучше всякой «молнии».

Ну смотрели мы, смотрели на огонь, и я решил попробовать с марсианином пообщаться. Я показал на себя и сказал: «Дик». Он понял сразу же, протянул свою когтистую лапу и повторил: «Тик». Затем я показал на него, и он издал свист, который я обозначил «Твил», потому что не мог усвоить его произношения. Дело шло на лад; что бы закрепить достигнутое, я повторил «Дик», а затем, указывая на него, — «Твил».

Тут-то мы и застряли! Он защелкал вроде бы отрицательно и произнес что-то вроде «П-п-про-от». И это было только начало; я всегда был «Тик», но что касается его — иногда он был «Твил», иногда «П-п-про-от», а остальное время — еще целых шестнадцать разных трескучих названий.

Мы просто не могли найти общих точек. Я пробовал «камень», и «звезда», и «дерево», и «огонь», и бог знает что еще, и, как я не пытался, я не мог добиться от него ни единого названия. Ни одно название не повторялось два раза подряд, и если это называется языком, то тогда меня можете звать алхимиком. В конце концов я потерял терпение, стал звать его Твилом, и вроде бы сошло.

Но Твил некоторые мои слова понял. Несколько из них он усвоил, и я считаю, что это большое достижение, если вы привыкли к языку, в котором названия придумываются на ходу. Но я не мог его понять: то ли я чего-то основного не мог уловить, то ли мы просто думали по-разному. Думаю, последнее вернее.

У меня есть основания так думать. Через некоторое время я бросил это дело с языком и попробовал математику. Я нацарапал на земле «дважды два — четыре» и продемонстрировал это на камешках. И снова Твил понял, в чем дело, и сообщил мне, что трижды два — шесть. Опять дело пошло на лад.

Теперь, когда я выяснил, что у Твила есть хотя бы среднее школьное образование, я начертил на земле кружок, обозначающий Солнце, перед этим указав на него. Затем нацарапал Меркурий, Венеру, матушку-Землю, Марс, а затем, указав на Марс по схеме, провел рукой вокруг себя, показывая, что сейчас мы находимся именно там. Я собирался как-нибудь дать ему понять, что мой дом на Земле.

Твил, будьте уверены, отлично понял мой чертеж. Он ткнул в него клювом и с кудахтаньем и щебетанием добавил к Марсу Деймос и Фобос, а к Земле пририсовал Луну!

Вы понимаете, о чем это говорит? Это говорит о том, что его раса использует телескопы, у них цивилизация!

— Необязательно, — фыркнул Гаррисон. — Луну отсюда видно как звезду пятой величины. Ее вращение можно видеть невооруженным глазом.

— Луну да, — сказал Ярвис. — Ты меня не понял. Меркурий не видно. А Твил знает о Меркурии, потому что он нарисовал Луну у третьей планеты, а не у второй. Если бы он не знал о Меркурии, он бы сделал Землю второй планетой, а Марс не четвертой, а третьей. Понятно?

— Хм! — произнес Гаррисон.

— В общем, — сказал Ярвис, — я продолжал урок. Все шло хорошо, и мне казалось, что я смогу объяснить ему свою мысль. Я показал на Землю на своей схеме, затем на себя, затем, чтобы было убедительнее, на себя и на нашу Землю, которая светилась ярко-зеленым почти в зените.

Твил так раскудахтался, что я был уверен, что он понял. Он подпрыгнул, потом указал на себя, потом на небо, потом опять на себя и опять на небо. Потом себе на живот, а затем на Арктур, потом на Спику, потом себе на ноги и еще на полдесятка звезд, а я смотрел на него в изумлении. Потом ни с того ни с сего он подскочил. Ну и прыжок это был, скажу я вам! На семьдесят пять футов в высоту, ни дюйма меньше. Я увидел его силуэт на фоне неба, затем он перевернулся и свалился вниз головой, клювом в землю, как стрела. Вонзил клюв прямо в центр моей схемы, как в мишень!

— Чушь, — сказал капитан, — просто чушь!

— Я тоже так подумал. Пока он вытаскивал голову из песка и становился на ноги, я смотрел на него разинув рот. Потом я подумал, что он меня не понял, и начал объяснять всю эту ерунду с самого начала, а закончилось все это точно так же, и Твил опять лежал, уткнув нос в центр моей картинки.

— Может, это религиозный обряд? — предположил Гаррисон.

— Может быть, — сказал Ярвис с сомнением. — Ну вот так оно все и было. Мы могли обмениваться идеями до определенной степени, а затем — фьють! — что-то такое было у нас разное, несовместимое. Я уверен, что Твил считал меня таким же чудным, как я его. Просто наши разумы видят мир с разных точек зрения, и, может быть, его точка зрения так же верна, как и наша. Но мы не могли найти общий язык, вот и все. И все же, несмотря на все эти сложности, мне Твил нравился, и у меня какая-то странная уверенность, что я ему тоже.

В конце концов мы подошли к подножию утесов Ксантуса, когда день уже был на исходе. Я решил, если возможно, ночевать на плато. Я считал, что если поблизости и бродит какое-либо опасное существо, то скорее в зарослях моря Хрониум, чем в песках Ксантуса. Не то чтобы я видел вокруг какой-либо призрак опасности, ничего не было, кроме того черного чудовища с веревками-щупальцами, которое схватило Твила, а оно явно красться не умело и как-то завлекало свои жертвы. Меня оно завлечь не могло, пока я спал, тем более, что Твил, по-моему, вообще не спал, а терпеливо сидел поблизости всю ночь. Мне хотелось узнать, каким образом эта тварь могла завлечь Твила, но спросить его об этом я не мог. Позже я и это узнал, и это было просто жутко.

Пока что мы бродили вокруг подножия утесов, ведущих на Ксантус, в поисках более удобного подъема. По крайней мере я. Твил легко мог туда прыгнуть, потому что утесы были гораздо ниже, чем Тайль, так футов шестьдесят. Наконец я нашел удобный путь и стал взбираться, чертыхаясь оттого, что на спине у меня был привязан бак с водой. Он мешал мне только при подъеме. Как вдруг я услышал звук, который показался мне знакомым: вы уже знаете, как в этом разреженном воздухе искажаются звуки. Выстрел звучит как выхлоп пробки из бутылки. Это было явно гудение ракеты. И точно, милях в десяти к западу, между мной и заходящим солнцем летела наша вторая подсобная!

— Это пыл я, — сказал Путц. — Искать тебя.

— Ну да. Я это знал, но что толку? Я уцепился одной рукой за утес и орал, и махал свободной рукой. Твил ее тоже увидел, и раскудахтался, и вспрыгнул на вершину утеса, а потом в воздух. Но машина, жужжа, скрылась в южном направлении.

Я вскарабкался на вершину утеса. Твил все еще возбужденно щебетал, подпрыгивал и зарывался клювом в песок. Я указал на юг, потом на себя, и он сказал: «Да-да-да»; но каким-то образом я все же понял, что он считает этот летающий предмет чем-то вроде моего родственника, может быть, даже родителем. Возможно, я недооценил его интеллект; сейчас я именно так и считаю.

Я ужасно расстроился, что не сумел просигнализировать. Вытащил спальный термомешок и залез в него, потому что ночной холод уже давал о себе знать. Твил сунул клюв в песок, подобрал ноги и руки и выглядел ну точно как вот этот голый куст. Наверное, он всю ночь так и просидел.

— Защитная мимикрия! — заликовал Лерой. — Вот видите! Это существо из пустыни!

— Утром, — продолжал Ярвис, — мы снова отправились в путь.

Я устал и был расстроен тем, что Путц меня не заметил, а кудахтанье Твила и его прыжки действовали мне на нервы. Так что я просто молча шагал час за часом по этой однообразной пустыне.

Ближе к вечеру мы увидели на горизонте темную линию. Это был канал, я его пролетал в ракете. И это означало, что мы прошли только третью часть Ксантуса. Приятная мысль, да? И все-таки я шел, как наметил себе.

Мы медленно приближались к каналу. Я вспомнил, что по краям этого канала есть широкая полоса растительности и что именно там этот город — куча мусора, как вы его назвали.

Как я уже сказал, я порядком устал. Шел и мечтал о вкусном горячем ужине, а затем я стал думать о том, что после этой сумасшедшей планеты даже на Борнео будет приятно и уютно, а потом мои мысли перескочили в старый милый Нью-Йорк, а потом я вспомнил о знакомой девушке, которая там живет, — Фэнси Лонг. Знаете ее?

— Которая по телевизору выступает? — спросил Гаррисон. — Видел я ее. Приятная блондинка. Танцует и поет в программе «Ерба Мэйт».

— Она самая, — сказал Ярвис. — Я ее хорошо знаю. Просто друзья, понимаете? Хотя она нас и провожала, когда мы улетали на «Аресе». Ну, думал я о ней и чувствовал себя ужасно одиноко, и в это время мы подходили все ближе к линии кустарника.

И затем я сказал: «Какого черта?» — и вытаращил глаза. И она была там — Фэнси Лонг. Стоит себе как ни в чем не бывало под этими идиотскими деревьями, улыбается, рукой машет — ну точно как я ее видел в последний раз, когда мы улетали.

— Ну, теперь ясно, ты тоже рехнулся, — заметил капитан.

— Старик, я и сам так подумал! Я смотрел и смотрел, и ущипнул себя, и глаза закрыл, и снова посмотрел — и все время она там стояла, Фэнси Лонг, улыбается и рукой машет! Твил тоже что-то увидел. Он защебетал и закудахтал, но я его почти не слышал. Я двигался к ней по песку, настолько пораженный, что ни о чем себя даже не спрашивал.

Я был от нее уже футах в двадцати, когда Твил нагнал меня этим своим летающим прыжком. Он схватил меня за руку и пронзительно закричал: «Нет-нет-нет!». Я пытался его стряхнуть — он легкий, как бамбук, но он вцепился в меня когтями и вопил. И в конце концов разум вроде бы ко мне вернулся, и я остановился футах в десяти от нее. Она стояла там ну совершенно наяву, ну как ты сейчас, Путц!

— Наяфу? — спросил инженер.

— Она улыбалась и махала, махала мне, и улыбалась, а я стоял там дурак дураком, как вот Лерой, а Твил пищал и кудахтал. Я знал, что этого не может быть, но она же была!

В конце концов, я позвал: «Фэнси! Фэнси Лонг!». А она все улыбалась и махала мне совершенно наяву, как будто не осталась на Земле, в 37 миллионах миль отсюда.

Твил вытащил свой стеклянный пистолет и прицелился в нее. Я схватил его за руку, но он пытался меня оттолкнуть. Он указал на нее и сказал: «Нет тышит! Нет тышит!». И я понял, что он хочет сказать, что эта штука, которая Фэнси Лонг, не живая. Голова у меня шла кругом! И все-таки мне было не по себе, когда он в нее целился. Я не знал почему, я стоял и смотрел, как он тщательно целится, но я стоял. Потом он сжал рукоятку своего оружия, появилось маленькое облачко пара, и и Фэнси Лонг исчезла! Вместо нее там была та ужасная извивающаяся тварь вроде той, от которой я спас Твила!

Бредовое чудовище! У меня голова закружилась. Я стоял и смотрел, как оно умирает, а Твил щелкал и свистел. Наконец он дотронулся до моей руки, показал на эту корчившуюся тварь и сказал: «Ты один-один-два, он один-один-два». После того как он повторил это раз восемь, десять, до меня дошло. А до вас?

— Oui! — закричал Лерой. — Moi — je le comprends! Он сказал — ты думать о что-то, эта зверь знает, и ты видишь! Un chien — голодная собака, она бы видеть кость с мясом! Или чуять — нет?

— Верно, — сказал Ярвис. — Эта бредовая тварь использует желания своих жертв и заманивает их в ловушку. Птица весной увидела бы себе пару, лиса на охоте увидела бы беззащитного кролика!

— Как это он делает? — спросил Лерой.

— Почем я знаю? Как на Земле змея завлекает себе в пасть птицу? И потом есть какие-то глубинные рыбы, они тоже завлекают жертву прямо в пасть. Господи! — Ярвис содрогнулся. — Вы понимаете, насколько это чудовище коварно? Мы уже предупреждены, но отныне мы не можем доверять собственным глазам. Вы можете увидеть меня, а я одного из вас — и это может оказаться такая вот черная пакость!

— Откуда твой приятель это знал? — резко спросил капитан.

— Твил? Сам не знаю. Может, он думал о том, что меня явно не могло заинтересовать, и, когда я побежал, он сообразил, что я увидел что-то другое, и все понял. Или, может быть, эта тварь может проецировать только одно изображение, а Твил увидел то, что видел я, или вообще ничего не видел. Я не мог его спросить. Но это только лишний раз доказывает, что он равен нам по разуму, а может быть, и выше нас.

— Он просто ненормальный, говорю я вам, — сказал Гаррисон. — Почему ты думаешь, что его интеллект не ниже, чем у человека?

— Я не мог усвоить ничего из его языка, а он из моего усвоил слов шесть-семь. А ты представляешь себе, какие сложные мысли он сумел выразить с помощью этих нескольких слов? Одной фразой он сумел мне объяснить, что передо мной смертельно опасный гипнотизер. Это как, по-вашему?

— Хм, — сказал капитан.

— Хмыкай, хмыкай! Ты бы сумел это сделать, зная только шесть слов по-английски? А смог бы ты пойти еще дальше, как Твил, и сообщить мне, что еще одно существо обладает разумом, настолько отличным от нашего, что взаимопонимание невозможно — еще менее возможно, чем между Твилом и мною?

— Да? Это еще что?

— Потом. Я хочу сказать, что Твил и его раса достойны нашей дружбы. Где-то на Марсе — и вы увидите, что я прав, — существуют цивилизация и культура, равные нашим, а может быть, и больше, чем равные. И между ними и нами возможна коммуникация, Твил это доказал. Может быть, понадобятся годы терпения, потому что их разум, который мы встретили, разумеется, если это был разум.

— Встретили? Кого еще встретили?

— Люди из этих грязевых городов на каналах. — Ярвис нахмурился, затем продолжал: — Я думал, что невозможно представить себе что-либо более странное, чем это чудище из пирамиды и бредовая тварь, но я ошибался. Эти существа еще более чужды нам, их еще меньше можно понять, найти с ними общий язык, чем с Твилом, с которым можно дружить, а если иметь терпение, то и обмениваться мыслями.

Ну, — продолжал он, — мы оставили черное чудовище умирать у его норы и пошли вдоль канала. Там был этот зеленый ковер живой травы, которая расступалась перед нами, и когда мы дошли до берега, то увидели, что по дну течет желтая струйка воды. Город, который я заметил с ракеты, лежал справа в миле от нас, и мне было любопытно взглянуть на него.

Когда я его впервые увидел, мне показалось, что он заброшен, ну а если там кто-нибудь есть, мы с Твилом оба вооружены. Кстати, его стеклянный пистолет — интереснейшая штука. Я его разглядел после того случая с черным чудовищем. Он стреляет стеклянными шипами, наверное отравленными, и там их в обойме не меньше сотни. А вместо взрывчатки — пар. Просто пар!

— Пар? — повторил Путц. — А откуда?

— Из воды, разумеется. Через прозрачную рукоятку ее видно, и около пинты какой-то другой жидкости, желтоватой и густой. Когда Твил сжимал рукоятку, курка там не было, в барабан просачивалась капля воды и капля желтой жидкости, вода испарялась — п-ш-ш! — это несложно. Мы бы тоже могли создать оружие по такому принципу. Концентрированная серная кислота нагревает воду почти до кипения, и негашеная известь тоже, и натрий, и калий…

Конечно, его оружие не так далеко стреляет, как мое, но в этом разреженном воздухе оно действовало бы совсем неплохо и в нем большая обойма — как у ковбойского пистолета в вестерне. И он эффективный, по крайней мере для марсианских условий. Я его попробовал на одном чудном растении, и будь я проклят, если это растение не испепелилось. Разлетелось на мелкие куски. Поэтому я и думаю, что стеклянные шипы отравленные.

Ну, шли мы, шли к городу, и я стал размышлять о том, зачем строители города выкопали каналы. Я показал на город, потом на канал, и Твил сказал: «Нет-нет-нет!» — и указал на юг. Я это понял так, что каналы выкопала какая-то другая раса, может быть, соплеменники Твила. Я не знаю, может на планете есть еще одна разумная раса, а может, и десяток. Марс — очень странное местечко.

Мы вышли на дорогу и наткнулись вдруг на фантастических тварей. Представьте только себе — на четырех ногах топает бочка, а у этой бочки еще четыре не то руки, не то щупальца. Головы нет, зато туловище опоясано цепью глаз. Да еще эта бочка толкает перед собой тележку. Вслед за ней показалась вторая, точно такая же.

На нас они не обратили никакого внимания. Так что когда появилась третья, я просто встал перед ней, вытянув руки вперед, и сказал: «Мы друзья». И что же, по-вашему, эта тварь сделала? Неожиданно проревела: «Мы тр-р-рузья», — и толкнула тележку прямо на меня. Я еле успел отскочить. Через минуту показалась следующая тварь. Она не остановилась, а пробарабанила на ходу: «Мы тр-р-рузья», — и понеслась дальше. Может быть, все эти существа общались между собой? Может, они часть какого-то общего организма? Не знаю, но думаю, что Твил знает.

Ну эти твари пронеслись мимо, и каждая нас приветствовала той же самой фразой. Это становилось забавно, я никогда не думал, что найду столько друзей на этом богом забытом сборище. В конце концов я обратился к Твилу и жестом выразил удивление, думаю, он понял, потому что сказал: «Один-один-два — да! Два-два-четыре — нет!». Дошло?

— Ну конечно, — сказал Гаррисон. — Это марсианская колыбельная.

— Ну да! Ладно. Я уже немного привык к его способу выражаться, и я это понял так: «Один-один-два — да!» Существа разумны. «Два-два-четыре-нет!» Значит, их разум не такой, как у нас, что-то иное, и логика совершенно иная, не дважды два — четыре. Может быть, он хотел сказать, что у них мозг более примитивный, что они могут понимать только простые вещи — «Один-один-два — да!», но более сложные вещи — «Два-два-четыре — нет!» Но из того, что мы увидели дальше, я думаю, верно первое предположение.

Через несколько минут эти твари стали возвращаться: сначала одна, потом вторая. Их повозки были полны камней, песка, кусков местных деревьев и прочей подобной ерунды. Они прогудели свое дружеское приветствие, которое было не таким уж и дружеским, и помчались дальше. Третья показалась мне той, с которой я пытался завязать знакомство, и я решил с ней еще поговорить. Я опять остановился у нее поперек дороги и стал ждать.

И вот она приблизилась, бубня свое «мы тр-р-рузья», и остановилась. Я поглядел на нее. Четыре или пять глаз глядели на меня. Она снова пустила в ход свой пароль и толкнула было тележку, но я стоял твердо. И тогда это чертова тварь протянула одну из своих рук, и две клешни, похожие на пальцы ущипнули меня за нос!

— Ха-ха! — захохотал Гаррисон. — Должно быть, у этих штуковин есть чувство прекрасного!

— Смейся, смейся, — проворчал Ярвис. — А у меня и так уже на этом треклятом носу и шишка была, и ожог. Короче, я завопил: «Ой-ой ой!» — и отпрыгнул, а эта тварь умчалась. Но с этого момента они все приветствовали нас так: «Мы тр-р-рузья! Ой-ой-ой!» Странные существа!

Мы с Твилом шли по дороге до ближайшей кучи. Эти твари приходили и уходили и, не обращая на нас никакого внимания, таскали свой груз. Дорога уходила прямо в глубину по откосу, похожему на заброшенную шахту, и эти люди-бочонки сновали взад и вперед, приветствуя нас этой своей вечной фразой.

Я заглянул вниз. Там, где-то в глубине, был свет, и мне захотелось увидеть, что это такое. Это не было похоже ни на костер, ни на факел, как вы понимаете, а скорее какой-то искусственный свет, и я подумал, что, может быть, удастся что-нибудь разузнать о степени развития этих тварей. Ну и я стал спускаться вниз, а Твил за мной, хотя, однако, не обошлось без щелканья и кудахтанья.

Свет был странный. Он брызгал искрами и переливался, как наше северное сияние, но исходил из единственного черного стержня, укрепленного в стене коридора. Несомненно, это было электричество. Эти твари, следовательно, были достаточно цивилизованы.

Затем я увидел еще огонь, отражавшийся в чем-то блестящем, но, когда подошел поближе, оказалось, что это куча сверкающего песка. Я повернул к выходу, и черт меня побери, если он не исчез!

Наверное, в коридоре был поворот, или же я свернул в боковой ход. Короче, я пошел обратно в направлении, откуда, как мне казалось, я пришел, но увидел всего лишь еще один плохо освещенный коридор. Это был настоящий лабиринт! Вокруг не было ничего, кроме запутанных и пересекающихся переходов, местами освещенных, а порой мимо сновали эти твари, иногда с тачками, иногда без.

Ну, вначале я не очень-то обеспокоился. Мы с Твилом ведь совсем недалеко ушли от входа. Но с каждым шагом мы, казалось, уходили все глубже и глубже. Наконец я попробовал было пойти за одной из этих тварей с пустой тачкой, думая, что она выведет нас из этой чепуховины, но она слонялась совершенно бесцельно из одного перехода в другой. Когда она стала носиться вокруг столба наподобие челнока, я наконец потерял терпение, швырнул бак с водой на пол и уселся.

Твил был так же растерян, как и я. Я поднял палец, и он сказал: «Нет-нет-нет!» — как-то очень уж беспомощно, и от этих туземцев помощи нельзя было добиться никакой. Они не обращали на нас внимания, только заверяли нас, что они — друзья, ой-ой-ой!

Господи! Я и не знаю, сколько часов или сколько суток мы там бродили. Я два раза спал, потому что вконец измучился. Твилу сон вроде бы вообще был не нужен. Мы пытались идти только по тем коридорам, которые вели вверх, но они сначала шли вверх, а потом вниз. Температура в этом идиотском муравейнике была постоянная. Нельзя было отличить день от ночи, и, после того как я в первый раз уснул, я уже не знал, проспал я час или тринадцать часов, потому что по часам не мог определить, день это или ночь.

Мы видели очень много странного. Там были какие-то машины, они ездили по коридорам, но вроде бы ничего не делали — просто колеса крутятся. И несколько раз я видел двух этих бочкообразных тварей с маленькой, которая росла посередине, прикрепленная сразу к обеим.

— Партеногенез! — возликовал Лерой. — Партеногенез почкованием, как les tulipes!

— Пусть так, французик, — согласился Ярвис. — Эти штуки нас вовсе не замечали, если не считать, как я уже говорил, их приветствия: «Мы тр-р-рузья! Ой-ой-ой!» У них вроде бы нет никакой домашней жизни, слоняются себе со своими тележками и тащат всякую чепуху. И тут я обнаружил, что они с ней делали. Нам наконец немного повезло — мы нашли коридор, который довольно долго поднимался кверху. Я чувствовал, что мы, должно быть, уже близко к поверхности, и наконец проход вышел в пещеру с куполом первый раз. И — братцы! — я чуть не заплясал, когда увидел через трещину в крыше что-то похожее на дневной свет. В пещере было что-то… что-то вроде машины, такое громадное колесо, и оно медленно поворачивалось, и одна из тварей как раз бросала свой мусор под него. Колесо все это с треском размололо — песок, камни, растения, все в порошок, и он куда-то ссыпался. Пока мы смотрели, пришли другие и делали то же самое, и вроде бы больше ничего. Никакого ритма, никакой цели у этого всего, но для этой сумасшедшей планеты это очень типично. И было кое-что еще, во что и поверить трудно.

Одна из тварей, опустошив тележку, с шумом отодвинула ее в сторону и спокойно нырнула под колесо! Я смотрел, как ее размололо, ошарашенный настолько, что не мог издать и звука, а минуту спустя еще одна сделала то же самое! И у них был даже в этом какой-то порядок: тварь у которой тележки не было, брала освободившуюся.

Твил вроде бы не удивился. Я указал ему еще на одно самоубийство, а он только пожал плечами, совсем по-человечески, как будто хотел сказать: «Что же я могу с этим поделать?» Наверное, он кое-что знал об этих существах.

Затем я увидел кое-что еще. За колесом было что-то блестящее, вроде бы как на низком постаменте. Я подошел поближе. Это был маленький кристалл, размером с яйцо, и он испускал яркое сияние. Его свет обжигал мне руки и лицо, прямо как заряд статического электричества, и затем я заметил еще что-то странное. Помните, у меня на левой руке была бородавка? Глядите! — Ярвис вытянул руку. — Она высохла и отпала, только и всего! А мой бедный нос! Боль моментально исчезла, как по волшебству! У этой штуки свойства жестких рентгеновских лучей или гамма-лучей, только лучше. Она уничтожает больную ткань, а здоровую оставляет нетронутой.

Я подумал о том, какой это будет подарок матушке-Земле, как вдруг начался ужасный шум, мы побежали к другой стороне колеса и увидели, что перемалывается тележка. Наверно, какое-то самоубийство было слишком небрежным. И вдруг все эти твари зашумели и загудели вокруг нас, и шум был явно угрожающий. На нас надвигалась целая толпа. Мы отступили в проход, который, как мне показалось, был тот самый, через который мы вошли, а они с грохотом помчались за нами, с тележками и без тележек. Бешеные твари! Поднялся громкий хор: «Мы тр-р-рузья! Ой-ой-ой!» Это «ой-ой-ой» мне не понравилось. Звучало как-то угрожающе.

Твил вытащил свой стеклянный пистолет, я сбросил бак и достал свой. Мы отступали по коридору, а эти бочкообразные за ними — штук двадцать. Странная вещь — те, которые входили с полными тачками, проходили мимо нас, не обращая внимания.

Твил, должно быть, это заметил. Неожиданно он выхватил свой уголек-зажигалку и прикоснулся к лежащим на тележке стволам растений. Пфф! Всю тележку охватило пламя, а эта безумная тварь продолжала двигаться все с той же скоростью. Однако среди наших «тр-р-рузей» это вызвало некоторое смятение — и затем я заметил, что дым втягивается где-то сзади нас, и точно: там был выход!

Я схватил Твила, и мы помчались наружу, а за ними два десятка преследователей. Дневной свет был совершенно божественным, но я сразу заметил, что солнце садилось, и это было плохо, потому что марсианской ночью я не мог существовать без своего термомешка или, по крайней мере, без огня.

А дело становилось все хуже. Они загнали нас в угол между двумя кучами, и там мы и стояли. Я не стрелял, и Твил тоже, потому что ни к чему было дразнить этих тварей. Они остановились поблизости и начали галдеть насчет друзей и ой-ой-ой.

Затем стало еще хуже! Появился еще бочонок с тележкой, они все кинулись к ней и стали вытаскивать медные дротики около фута длиной, острые на вид — и вдруг один просвистел мимо моего уха — дзинь! И тут, хочешь не хочешь, пришлось стрелять.

Некоторое время мы справлялись хорошо. Мы выбирали тех, кто был рядом с тележкой, и нам удавалось свести количество дротиков до минимума. Но вдруг послышалось громовое «тр-р-рузья» и «ой-ой-ой», и из дыры поползла их целая армия.

Братцы! Нам пришел конец. Это было ясно! И вдруг я понял, что для Твила это было не так. Он легко мог перепрыгнуть кучу, у которой мы стояли. Он оставался из-за меня! Ей-богу, если бы у меня было время, я бы прослезился. Мне Твил нравился с самого начала, но способен ли я был сделать то, что делал он… ну конечно, я спас его от первого бредового чудовища — но ведь и он меня тоже, правда? Я схватил его за руку и сказал: «Твил!» — и указал вверх, и он понял. И ответил: «Нет-нет-нет, Тик», — и опять пустил в ход свой пистолет.

Что я мог поделать? Мне бы все равно пришел конец после захода солнца, но я не мог ему это объяснить. Я сказал: «Спасибо, Твил! Ты настоящий человек!» И подумал, что это не такой уж комплимент. Человек! Мало кто из людей способен на такое.

Ну и я продолжал стрелять из своего пистолета, а Твил из своего, а бочонки швырялись стрелами, и готовились до нас добраться, и бормотали, что они друзья. Я уже совсем отчаялся, как вдруг прямо с небес спустился ангел в образе Путца, и его двигатель размолол бочонки на мелкие части!

Ух! Я завопил и кинулся к ракете. Путц открыл дверь, и я ввалился внутрь, и смеялся, и плакал, и вопил. О Твиле я вспомнил только в следующий момент. Я оглянулся и увидел, что он перепрыгнул через кучу и исчез. Как я уговаривал Путца последовать за ним! Пока ракета поднялась, уже стемнело. Вы же знаете, как здесь темнеет — как будто повернули выключатель.

Мы поплыли над пустыней и пару раз снижались. Я орал «Твил!» не менее сотни раз. Мы не смогли его найти. Он путешествует как ветер. И ответом мне было — или мне только показалось? — слабое щелканье и кудахтанье откуда-то с юга. Он ушел, проклятье! А лучше бы… Лучше бы не уходил.

Четверо с «Ареса» молчали, даже насмешливый Гаррисон. Наконец маленький Лерой нарушил тишину.

— Я хотел бы смотреть, — пробормотал он.

— Да, — сказал Гаррисон. — И это лекарство от бородавок. Жаль, что тебе не удалось его раздобыть. Может, это и есть то самое средство от рака, которое уже полтора столетия не могут найти!

— Ах это, — мрачно пробормотал Ярвис. — Из-за этого все и началось! — Он вытащил из кармана сверкающий предмет. — Вот оно!

Лихорадка

— Идиоты! — взвыл Грант Кальторп. — Дураки, полоумные дебилы!

Высказать что-либо более вразумительное он оказался не в состоянии, и поэтому дал выход своему раздражению со злостью пнув корзину с мусором, стоящую на земле.

Удар получился слишком злой; он опять забыл, что сила тяжести на Ио в три раза меньше нормальной, и Грант пролетел в направлении удара над поверхностью футов двенадцать.

Он шлепнулся на землю и четыре шизика захихикали. Их огромные, идиотские головы, больше всего напоминавшие раскрашенные под клоунов надувные шарики, которые продают детям по воскресеньям, закачались в унисон на шеях длиною в футов пять, таких тонких, как запястья Гранта.

— Прочь! — вспыхнул он, с трудом поднимаясь. — Пошли вон, катитесь, убирайтесь! Нет шоколада. Нет конфет. Нет, пока вы не запомните, что мне нужны листья фервы, а не хлам, который вы прихватываете по дороге. Проваливайте!

Шизики — Lunae Jovis Magnicapites, или буквально «большеголовы с луны Юпитера» — поплелись назад, заунывно хихикая. Без сомнения, они считали Гранта полным идиотом, так же как и он их, и были абсолютно неспособны понять причин его злости. Но они, конечно же, поняли что сладостей, за которыми пришли, они не получат, и в их хихиканьи послышались нотки острого разочарования.

Действительно острого, потому что глава этой маленькой группы, искривив нелепое голубое лицо в слабоумной усмешке, дико хохотнув напоследок, бросился головой на дерево с блестящей каменной корой. Его компаньоны небрежно подобрали тело и поплелись дальше; голова шизика волочилась по земле за ними, словно тюремное ядро на цепи.

Грант протер рукой лоб и устало повернулся к своей лачуге сложенной из стволов каменного дерева. Пара крошечных сверкающих красных глаз привлекли его внимание, шести-дюймовый шмыгун — Mus Sapiens — перескочил через порог дома, унося под своей крошечной, тощей ручкой что-то очень похожее на медицинский градусник Гранта.

Грант завопил, схватил камень и бросил не целясь. На краю полянки шмыгун повернулся своим получеловеческим крысиным лицом, пропищал что-то невнятное, потряс микроскопическим кулачком в почти человеческом гневе, и исчез, кожная мантия, такая же как у летучих мышей, развивалась на нем словно накидка. Шмыгун и в самом деле, был очень похож на черную крысу одетую в плащ.

Это была ошибка, Грант знал, что нельзя было кидать в него камень. Теперь крошечные бесы не оставят его в покое, а их маленькие размеры и почти человеческий разум сделают их чертовски опасными врагами. Однако ни эти размышления, ни самоубийство луника не обеспокоили Гранта особенно; он довольно часто наблюдал подобные события, и, кроме того, чувствовал, что вот-вот должен начаться второй приступ белой лихорадки.

Он вошел в хижину, закрыл дверь и уставился на своего любимого паракота.

— Оливер, — пробурчал он — ты тоже хорош. Какого черта ты не смотришь за шмыгунами? Для чего ты здесь?

Паракот поднялся на своей единственной, мощной задней ноге, цепляясь передними лапами за колени Гранта.

— Червовый валет на пиковую даму, — спокойно заметил он. — Десять шизиков кого угодно сведут с ума.

Грант легко рассортировал оба утверждения. Первое, конечно же, было эхом от его последнего вечернего солитера, а второе — от вчерашней встречи с шизиками. Кальторп неопределенно хмыкнул и потер ноющую голову. Опять белая лихорадка, без всяких сомнений.

Он проглотил две таблетки ферверина и вяло присел на край кровати, раздумывая, будет ли этот приступ «бланки» сопровождаться бредом.

Грант проклинал себя за глупость, что взялся за эту работу на третьем обитаемом спутнике Юпитера — Ио. Крошечный мир был совершенно сумасшедшим, ни пригодным ни для чего, кроме выращивания листьев фервы, из которых земные химики делали столько же эффективных алкалоидов, как когда-то из опиума.

Конечно, они неоценимы для медицины, но ему-то что от этого? Какая разница, если, даже при самой щедрой оплате, после года работ в экваториальном районе Ио, он вернется на Землю бредящим маньяком. Грант твердо поклялся, что когда самолет из Юнополюса прилетит в следующем месяце за фервой, он отправится в полярный город на нем, хотя его контракт с Нейланом Драгом заключен на полный год, и он не получит ничего, если нарушит его. Но что толку психу от денег?

Вся маленькая планета была сумасшедшей — шизики, паракоты, шмыгуны и Грант Кальторп — все безумны. По крайней мере, всякий, кто рисковал выбраться из двух полярных городов — Юнополиса на севере и Гераполиса на юге — был сумасшедшим. Там человек мог не бояться белой лихорадки, но где-то ниже двадцатой параллели было хуже чем в джунглях Индокитая на Земле.

Грант развлекал себя воспоминаниями о Земле. Всего два года назад он жил там счастливо, известный как богатый, популярный спортсмен. Именно таким он и был; до двадцати одного года Грант охотился на ножевиков и ниточных червей на Титане, и на триопов и безногов на Венере.

Так было до «золотого» кризиса 2110-го года, который разбил его удачу. Ну что ж, если он хотел работать, то казалось логичным использовать его межпланетный опыт, чтобы добывать средства к существованию. И Грант с настоящим воодушевлением связал себя с Нейланом Драгом.

Раньше он не бывал на Ио. Этот дикий маленький мир с идиотскими шизиками и злобными, смышлеными, крошечными шмыгунами не интересовал спортсменов. На лихорадочной маленькой луне, купающейся в тепле гигантского Юпитера на расстоянии только в четверть миллионов миль от него, охотиться было не на кого.

Если бы случилось побывать здесь раньше, говорил себе Грант печально, он никогда бы не взялся за эту работу; он представлял себе Ио похожим на Титан — холодный и чистый.

А здесь оказалось жарко как на Горячих Землях Венеры, из-за собственного тепла и полудюжины различных форм парящего дня — солнечный день, юпитерианский день, день Юпитера и Солнца, день Европы, и иногда настоящая, мрачная ночь. И все это сменяло друг друга во время сорокадвухчасового вращения Ио, совершенно безумная пляска света. Грант ненавидел головокружительные дни, джунгли и Идиотские Холмы, поднимавшиеся за его лачугой.

В данный момент, был день Юпитера и Солнца, и это было хуже всего, потому что далекое Солнце добавляло свою капельку жара к юпитерианскому. И в довершение всего, приближался приступ белой лихорадки. Грант выругался, когда голову пронзила ноющая боль, и проглотил еще одну таблетку ферверина. Он заметил, что его запасы таблеток истощились, надо не забыть заказать еще, когда самолет… нет, он же улетит с ним.

Оливер потерся о его ногу.

— Идиоты, дураки, полоумные дебилы… — заметил паракот нежно. — Зачем я поехала на эти дурацкие танцы?

— А? — сказал Грант. Он не мог припомнить, говорил ли что-нибудь о танцах. Должно быть, решил он, что-то из последнего лихорадочного бреда.

Оливер скрипнул, словно дверь, затем хихикнул, как шизик.

— Все будет хорошо, — заверил он Гранта. — Папа наверняка скоро придет.

— Папа! — эхом отозвался Грант. Его отец умер пятнадцать лет назад. — Откуда ты этого набрался, Оливер?

— Наверное это лихорадка, — безразлично заметил Оливер. — Ты красивый котик, но как бы я хотела, чтобы ты понимал, что говоришь. И что бы папа пришел. — Он закончил сдержанным бульканьем, что могло означать рыдание.

Грант потрясенно уставился на него. Он никогда не говорил ничего подобного; в этом он был уверен. Паракот, должно быть, услышал это от кого-то еще. Кого-то еще? Где здесь в радиусе пяти сотен миль есть кто-нибудь еще?

— Оливер! — взревел он. — Где ты услышал это? Где ты это слышал?

Испуганный паракот попятился назад.

— Папа — это идиоты, дураки, полоумные дебилы, — повторил он взволнованно. — Червовый валет на красивый котик.

— Иди сюда! — зарычал Грант. — Чей папа? Где ты ус… Иди сюда, чертенок!

Он рванулся к зверьку. Оливер согнул свою единственную заднюю лапу и мигом забросил себя на трубу дровяной печки.

— Наверное это лихорадка! — взвыл он. — Нет шоколада!

Он прыгнул словно трехлапая молния в открытый дымоход. Оттуда раздалось скрежетание когтей по металлу и паракот вырвался наружу.

Грант вышел из лачуги. Голова заныла от напряжения, все еще здоровой частью сознания он понимал, что весь этот эпизод был несомненно лихорадочным бредом, но все же побрел за животным.

Он двигался как в кошмаре. Длинные шеи шизиков раскачивались над высокой травой-кровопуской, их идиотское хихиканье и дурацкие рожи усиливали общую атмосферу безумия.

Облачка вонючих, несущих лихорадку испарений вырывались при каждом шаге из топкой почвы. Где-то с правой стороны пищали и бормотали шмыгуны; Грант знал, что у них там крошечная деревенька, однажды он увидел мельком опрятные маленькие постройки, сложенные из отлично пригнанных камешков, совсем как игрушечный средневековый город, вплоть до башенок и укреплений. Говорили, что они даже воюют между собой.

Голова Гранта гудела и кружилась от воздействия таблеток и лихорадки. Начался приступ «бланки», и Кальторп понимал, что только полоумный псих мог уходить сейчас от дома. Он должен лежать на койке; сама лихорадка не так страшна, люди гибли на Ио в бреду, ведомые галлюцинациями.

Теперь это началось у него. Он понял это, как только увидел Оливера. Оливер безмятежно взирал на привлекательную молодую леди в эффектном вечернем платье в стиле второй половины двадцать второго столетия. Совершенно очевидно, что это — галлюцинация, поскольку девушкам нечего делать в тропиках Ио, а если уж по воле какого-то дикого случая она и появилась бы тут, то конечно же не в вечернем платье.

У галлюцинации, по-видимому, была лихорадка, ее лицо было бледным до белизны, откуда и взялось название «бланки»[2]. Серые глаза совершенно без удивления наблюдали как Грант подошел через траву-кровопуску.

— Добрый день, вечер или утро, — заметил он, бросив беглый взгляд на поднимающийся Юпитер, и заходящее солнце. Или, может быть, просто здравствуйте, мисс Ли Нейлан.

Девушка пристально посмотрела на него.

— Знаете, — сказала она, — вы первая из галлюцинаций, которую я не узнала. Тут были все мои знакомые, а вы — первый незнакомец. Ведь мы незнакомы? Вы знаете как меня зовут — значит вы, должны быть моей галлюцинацией.

— Не будем спорить о том, кто из нас галлюцинация, предложил Грант. — Давайте попробуем так. Кто первым исчезнет, тот и есть иллюзия. Держу пари на пять долларов, что вы.

— А как же я их получу? — удивилась она. — Со своих видений.

— В самом деле, — нахмурился он. — Но это моя проблема, а не ваша. Я-то знаю, что я реален.

— Откуда вы знаете мое имя? — поинтересовалась девушка.

— О! — пояснил Грант. — Из-за регулярного чтения светской хроники в газетах, которые привозит грузовой самолет. На самом деле я даже вырезал одну из ваших фотографий и приклеил ее над своей лежанкой. Наверное, поэтому вы мне видитесь сейчас. Хотел бы я встретиться с вами в действительности.

— Какая галантная реплика для привидения! — воскликнула она. — А кто же в таком случае вы?

— Ну, я-то Грант Кальторп. Работаю на вашего отца, торгуюсь с шизиками за ферву.

— Грант Кальторп, — повторила девушка. Она прищурила затуманенные лихорадкой глаза, словно наводя на Гранта резкость. — Как, это вы!

Ее голос дрогнул на секунду, и она потерла рукой бледный лоб.

— Почему вы вынырнули из моей памяти? Это странно. Три или четыре года назад, когда я была романтичной школьницей, а вы знаменитым спортсменом, я в вас безумно влюбилась. И даже клеила в альбом ваши портреты — Грант Кальторп в походном снаряжении на охоте за ниточным червем Титана — Грант Кальторп рядом с гигантским безногом, убитым возле Гор Вечности. Вы… вы действительно лучшая галлюцинация, из тех что были у меня так долго. Этот бред был бы… приятным, она снова прижала руку ко лбу, — если бы голова не болела так!

«Вот здорово! — подумал Грант. — Хотел бы я, чтобы это было правдой, насчет альбома. Это как раз то, что психологи называют видением осуществленного желания».

Капля теплого дождя шлепнулась ему на шею.

— Надо пойти лечь, — сказал он вслух. — Дождь вреден при «бланке». Надеюсь увидеть вас во время следующего приступа.

— Спасибо, — с достоинством ответила Ли Нейлан. — Взаимно.

Грант склонил голову, которую немедленно пронзила боль.

— Эй, Оливер, — позвал он задремавшего паракота. — Пошли?

— Это не Оливер, — сказала Ли. — Это — Полли. Она два дня составляла мне компанию, и я назвала ее Полли.

— Род не тот, — пробормотал Грант. — В любом случае, это мой паракот, Оливер. Правда Оливер?

— Надеюсь увидеть вас, — сказал Оливер сонно.

— Это Полли. Так ведь, Полли?

— Держу пари на пять долларов, — сказал паракот. Он поднялся, потянулся и прыгнул под куст. — Наверное это лихорадка, — сообщил он, исчезая.

— Наверное, — согласился Грант и повернулся. — До свидания, мисс… или я могу называть вас Ли, все равно ты ненастоящая. До свидания, Ли.

— До свидания, Грант. Только не ходи туда. Там в траве деревня шмыгунов.

— Нет. Она вон там.

— Она з д е с ь, — настойчиво повторила Ли. — Я наблюдала как они строили ее. Но они ведь не смогут ничем повредить тебе, так? Даже шмыгун не повредит привидению. До свидания, Грант. — Она устало прикрыла глаза.

Дождь усилился. Грант пробирался через кровопуску, и ее красный сок собирался кровавыми каплями на сапогах. Надо было поскорее вернуться в хижину, пока лихорадка и вызванный ею бред не сбили с пути. Надо было принять ферверин.

Неожиданно он резко остановился. Прямо перед ним трава была расчищена, и на маленькой полянке, стояли башни, высотой по плечо Гранта, и укрепления деревни шмыгунов — новой деревни, потому что половина домиков были недостроенные, и шестидюймовые фигурки в капюшонах трудились таская камни.

Шмыгуны запищали и затараторили. Грант попятился, дюжина крошечных копий просвистели возле него. Несколько вонзилось в сапоги, но, к счастью, не одно не царапнуло кожу, наверняка они были отравлены. Грант отступил быстрее, но все вокруг в густой, мясистой траве уже шуршало, пищало и оглашалось проклятиями.

Грант развернулся. Шары-головы шизиков торчали над кустами. Они хихикали от боли, когда шмыгуны кусали или кололи их. Грант свернул к группе шизиков, надеясь запутать крошечных злодеев в траве, и самый высокий шизик с пурпурным лицом, изогнул длинную шею, хихикая и показывая костлявыми пальцами в какой-то узел под рукой.

Грант проигнорировал его и свернул к хижине. Похоже, что он ускользнул от шмыгунов, поэтому он упрямо побрел дальше, ему надо было срочно принять таблетку ферверина. Но вдруг он остановился, нахмурившись, повернулся и пошел обратно.

— Не может быть, — бормотал он. — Но она сказала мне правду о деревне шмыгунов. Я не знал, что она там. Как же галлюцинация могла рассказать мне о том, чего я сам не знаю?

Ли Нейлан сидела на стволе упавшего каменного дерева, там же где ее оставил Грант, и Оливер был возле нее. Она сидела с закрытыми глазами, а два шмыгуна резали длинный подол ее платья крошечными, сверкающими ножами.

Грант знал, что их всегда привлекал земной текстиль; видимо, они не смогли воспроизвести очаровывающий блеском атлас, хотя эти бесы со своими крошечными ручками, были чертовски умелыми. Когда он приблизился, они оторвали лоскут от бедра до лодыжки, но девушка не пошевелилась. Грант крикнул, и злобные маленькие создания, посылая Гранту невыразимые проклятия, бросились прочь, прихватив шелковистую добычу.

Ли Нейлан открыла глаза.

— Опять ты, — произнесла она невнятно. — Только что был папа. Теперь ты. — Она побледнела еще больше; белая лихорадка брала свое.

— Твой папа! Так вот где Оливер услышал… Послушай, Ли. Я нашел деревню шмыгунов. Я не знал, что она там, но я нашел ее точно там, где ты сказала. Понимаешь, что это значит? Мы оба реальны!

— Реальны? — тупо спросила она. — Багряный шизик скалится за твоей спиной. Прогони его. Меня от него тошнит.

Грант оглянулся; точно, шизик с пурпурной рожей стоял позади него.

— Послушай, — повернулся Грант, хватая девушку за руку. Ощущение ее гладкой кожи стало еще одним доказательством. Идем в дом за ферверином. — Он поставил ее на ноги. — Ты понимаешь? Я — настоящий!

— Нет, не настоящий, — сказала она изумленно.

— Послушай, Ли. Я не знаю, как черт возьми, ты оказались здесь и зачем, но я знаю, что Ио пока еще не свела меня с ума. Ты настоящая и я настоящий. — Он крепко встряхнул ее. — Я н а с т о я щ и й! — крикнул он.

Слабая тень мысли отразилась в ее изумленных глазах.

— Настоящий?.. — прошептала она. — Настоящий! О, Боже! Тогда забери меня из этого кошмара!

Она покачнулась, упорно пытаясь взять себя в руки, затем упала прямо на Гранта.

Конечно на Ио ее вес был намного легче — в три раза легче — чем на Земле. Грант подхватил девушку на руки и понес к хижине, держась подальше от обоих поселений шмыгунов. Вокруг него раскачивались возбужденные шизики, и то и дело показывался пурпурнолицый, а может другой, такой же как он, хихикающий и жестикулирующий.

Дождь усиливался, и теплые ручейки сбегали по шее, и вдобавок к общему безумию, он по ошибке прошел возле жалящих пальм, и их колючие плети больно ужалили через рубашку. Эти уколы были опасны, если он не успеет вовремя продезинфицировать их; ведь именно из-за этих жалящих пальм люди вместо сбора фервы зависели от шизиков.

Солнце спряталось за низкие дождевые тучи, и воцарился рыжий день Юпитера, который придал искусственный румянец щекам бессознательной Ли Нейлан, отчего ее черты стали еще более прекрасными.

Возможно, Грант слишком пристально смотрел ей в лицо, потому что внезапно снова очутился среди шмыгунов; они пищали и плевались, а пурпурный шизик подпрыгивал от боли, когда шипы и дротики вонзались в его ноги. Но, конечно же, у шизиков иммунитет к яду.

Крошечные дьяволы теперь носились под ногами. Тихо ругаясь, Грант пинал крысоподобные тельца, посылая их футов на пятьдесят в воздух. У него был и огнемет и автоматический пистолет, но не мог ими воспользоваться по нескольким причинам.

Во-первых, палить из пистолета в эти полчища, все равно что стрелять в тучу москитов; если пуля убьет одного, двух или дюжину, это не произведет впечатления на оставшиеся тысячи. А применить огнемет — то же самое что прихлопнуть муху из «Большой Берты». Пламя изрыгаемое им конечно же испепелит всех шмыгунов на своем пути, вместе с травой, деревья и шизиками, но и это не произведет большого впечатления на выжившие орды, а потом трудоемкая перезарядка оружия с установкой другого черного алмаза и другого ствола.

Еще были газовые гранаты, но они остались в хижине, и, кроме того, у него не было запасной маски, а ни один химик еще не смог синтезировать газ, убивающий шмыгунов и не причиняющий вреда человеку. И, наконец, он не мог использовать любое оружие прямо сейчас, потому что не посмеет выпустить Ли Нейлан из своих рук.

Впереди показалась полянка на которой стояла хижина. Все пространство вокруг кишело шмыгунами, но в саму хижину они попасть не могли, по крайней мере на то время, пока бревна каменного дерева сопротивлялись их крошечным инструментам.

Но Грант различил что группа крохотных дьяволов собралась возле двери, и внезапно он понял их намерения. Они накинули веревочную петлю на ручку и пытались повернуть ее!

Кальторп взвыл и бросился вперед. Когда он был в полусотне футов от домика, дверь распахнулась и толпы шмыгунов хлынули в хижину.

Грант ринулся следом. Внутри был настоящий погром. Маленькие фигурки в капюшонах полосовали одеяла на койке, запасную одежду, мешки, которые Грант надеялся наполнить листьями фервы, тащили кухонную утварь и все, что могли утащить.

Грант зарычал и бросился в самую гущу. Поднялся дикий визг и писк, создания скакали и бегали вокруг него. Злодеи были достаточно разумны, чтобы понять, что человек ничего не может сделать, пока его руки заняты. Они увертывались от его пинков, и, пока Кальторп нападал на группу у печки, толпа других раздирали одеяла.

В отчаянии он бросился к кровати. Взмахнул руками на которых лежала бесчувственная девушка, разгоняя шмыгунов, опустил ее на койку и схватив веник стал расчищать домашнее хозяйство. Широкими взмахами он раскидывал шмыгунов, и боевые визги грабителей перекрылись криками и хныканьем от боли.

Несколько шмыгунов прорвались к двери, волоча награбленное добро. Грант обернулся вовремя, что бы увидеть, как десяток бестий суетятся возле Ли Нейлан, срывая ее одежду, часы с руки и атласные вечерние туфельки с маленьких ног. Взревев проклятия, Грант отбросил их прочь, надеясь, что ни один зараженный кинжал или ядовитый зуб не успел поцарапать ее кожу.

Он начинал выигрывать схватку. Большинство созданий заворачивались в свои черные накидки и бежали за порог со своей добычей. Наконец, взвизгнув последний раз, шмыгуны, нагруженные и с пустыми руками, прорвались и побежали спасаться, оставив дюжину пушистых вялых телец убитых или раненых.

Грант вымел их вслед за убегающими, закрыл дверь перед шизиком, который сунулся в проем, задвинул засов, чтобы шмыгуны не повторили свой трюк и в ужасе уставился на разграбленное жилище.

Консервы укатили или утащили. Оставшиеся вещи были захватаны грязными лапами шмыгунов, а одежда Гранта лохмотьями висела на крючке вешалки. Но крошечные грабители не сумели открыть тумбочку и ящик стола, где оставалась еда.

Шесть месяцев жизни на Ио сделали Кальторпа философом: он выругался в сердцах, обреченно пожал плечами и достал из шкафчика пузырек с ферверином.

Его собственный приступ лихорадки закончился так внезапно и окончательно, как это бывает только с «бланкой», но девушка не принимавшая ферверин, была белой, как бумага и недвижимой. Грант взглянул на пузырек: оставалось восемь таблеток.

— Ну, я всегда могу пожевать листья фервы, — пробормотал он.

Это было менее эффективно, чем сам алкалоид, но помогало, а таблетки сейчас нужнее Ли Нейлан. Грант растворил две штуки в стакане с водой и приподнял голову девушки.

Ли была без сознания, но могла глотать, и он влил раствор между ее бледных губ, затем устроил ее как мог удобнее. От ее платья остались только шелковистые лохмотья, и Грант укрыл ее одеялом, которое было не меньше излохмачено. Затем он продезинфицировал уколы пальм, составил два стула и растянулся на них, чтобы вздремнуть.

Он подпрыгнул от цоканья когтей по крыше, но это был только Оливер, осторожно проверявший не горяч ли дымоход. Через минуту он протиснулся внутрь, потянулся и заметил:

— Я настоящий, и ты настоящая.

— Неужели! — проворчал Грант сонно.

Когда он проснулся, светили Юпитер и Европа, что значит, что он спал около семи часов. Он встал и посмотрел на Ли Нейлан, которая крепко спала; румянец на ее лице был не только от рыжего дневного света. «Бланка» проходила.

Кальторп растворил еще две таблетки в воде, потом потряс девушку за плечо. Мгновенно ее серые глаза открылись, теперь совершенно ясные, и она поглядела на него без удивления.

— Привет, Грант, — промурлыкала она. — Это снова ты. Все же лихорадка не так плоха.

— Может быть, я должен был позволить тебе оставаться в лихорадке, — усмехнулся он. — Ты говорила такие милые вещи. Просыпайся и выпей это, Ли.

Она стала осознавать окружающее.

— Как… Где это? Все, как… настоящее!

— Так и есть. Выпей ферверин.

Она подчинилась, затем откинулась на кровать и пристально поглядела на него:

— Правда? — спросила она. — И ты настоящий?

— Думаю — да.

Нахлынувшие слезы затуманили ее глаза.

— Значит… я уже не там? Не в том жутком месте?

— Ну конечно же. — Он видел признаки, что ее облегчение может перейти в истерику, и поспешил отвлечь ее. — Ты не могла бы рассказать, как оказалась там — да еще в шикарном вечернем платье?

Девушка взяла себя в руки.

— Я собиралась на прием. Вечер… вечеринка в Гераполисе. Но я-то была в Юнополисе, понимаешь.

— Не понимаю. Прежде всего, что ты вообще делаешь на Ио? Каждый раз когда я слышал о тебе, это было связано с нью-йоркским или парижским обществом.

Она улыбнулась.

— Значит, не все было бредом, так? Ты говорил, что у тебя есть одна из моих фотографий… о, вот она! — Ли нахмурилась взглянув на вырезку. — В следующий раз, когда фоторепортер захочет сфотографировать меня, я вспомню что не надо ухмыляться так… так как шизик. Ну а как я очутилась на Ио — прилетела с папой, который ищет возможность выращивать ферву на плантациях, вместо того, чтобы зависеть от торговцев и шизиков. Мы здесь уже три месяца, и я страшно скучала. Я думала, на Ио будет интересно, но нет — до недавнего времени.

— А при чем здесь танцы? Как ты все же оказалась здесь, в тысяче миль от Юнополиса?

— Ну, — медленно протянула она. — В Юнополисе мне все надоело. Ни представлений, ни спорта, ничего кроме редких танцев. Меня это не устраивало. Когда были танцы в Гераполисе, я летала туда. Это четыре-пять часов на скоростном самолете. А на прошлой неделе — или когда там — я собралась лететь, и Харви — папин секретарь — должен был меня отвезти. Но в последнюю минуту он понадобился папе и он запретил мне лететь одной.

Грант почувствовал сильную неприязнь к Харви.

— Ну? — спросил он.

— Я полетела сама, — закончила Ли потупившись.

— И разбилась, да?

— Я летаю не хуже других, — отпарировала она. — Просто я полетела другим путем, и внезапно впереди появились горы.

Грант кивнул.

— Идиотские Холмы, — сказал он. — Мой грузовой самолет дает крюк в пятьсот миль, чтобы обогнуть их. Они невысокие, но высовываются над атмосферой этой безумной планетки. Атмосфера здесь плотная, но мелкая.

— Знаю. Я знала, что не смогу пролететь над горами, но подумала, что перепрыгну через них. Понимаешь, набрать полную скорость и кинуть самолет вверх. Он герметичен, и сила притяжения здесь слабая. И кроме того, я видела, такое несколько раз, особенно на ракетных конструкциях. Реактивная струя помогает удержать самолет даже после того, как крылья не опираются на атмосферу.

— Чертовски глупый трюк! — воскликнул Грант. — Конечно, это возможно, но тут надо очень ровно войти в атмосферу с другой стороны. Можно врезаться так, что костей не соберешь.

— Так я и поняла, — печально сказала Ли. — Я почти выровнялась, но не совсем, и врезалась в гущу жалящих пальм. Наверное удар их оглушил, потому что я успела выбраться до того, как они начали хлестать кругом. Но я не могла попасть обратно на самолет, и это… я помню только первые два дня, но это было ужасно.

— Так и должно было быть, — сказал Грант мягко.

— Я знала, что если не буду есть и пить, то есть шанс избежать белой лихорадки. Не есть я еще могла, но вот не пить… ну, в конце концов я сдалась и напилась из ручья. Меня уже не волновало что случится если я сейчас же не избавлюсь от этой пытки жаждой. А после этого все смутно и неясно.

— Надо было жевать листья лихры.

— Я не знала об этом. Даже не знаю как они выглядят, и кроме того, я все еще ждала, что появится папа. Он наверное уже начал поиски.

— Наверное, — согласился Грант иронично. — А ты не думала о том, что маленький Ио — тринадцать миллионов квадратных миль поверхности? И ежу понятно, что ты могла потерпеть аварию на любой из этих квадратных миль. Когда летишь с северного полюса на южный, нету кратчайшего маршрута. Ты можешь пересекать любую точку планеты.

Ее серые глаза начали расширяться.

— Но я…

— Более того, — продолжил Грант, — здесь, возможно, последнее место, куда заглянут спасатели. Они подумают, что никто, кроме шизика, не полезет на Идиотские Холмы, и в этом я полностью соглашусь с ними. Так что, очень похоже, Ли Нейлан, что ты застряла здесь до очередного грузового самолеты, который прилетит в следующем месяце.

— Но отец с ума сойдет! Он подумает, что я погибла!

— Без сомнения, он уже так думает.

— Но мы не можем… — Она замолчала и обвела взглядом единственную комнатку маленькой хижины. Потом покорно вздохнула, улыбнулась и мягко сказала: — Да, Грант, могло быть куда хуже. Постараюсь отработать свое содержание.

— Прекрасно. Как ты себя чувствуешь, Ли?

— Совершенно нормально. Готова приступить к работе. Она сбросила изодранное одеяло, села и спустила ноги на пол. — Я приготовлю обе… О, Боже! Мое платье!.. — Она рванула одеяло к себе.

Грант усмехнулся.

— Мы тут немного побегали с шмыгунами, пока ты была без сознания. С моим запасным гардеробом примерно тоже самое.

— Оно рассыпается! — всхлипнула девушка.

— Нитка с иголкой могут помочь? Они, по крайней мере, остались, так как лежали в ящике стола.

— Как? Из этого и нормальный купальник не сделаешь! отмахнулась она. — Может, что-нибудь из твоих вещей?

Отрезая, латая и заштопывая она в конце концов ухитрилась придать одному из костюмов Гранта приличный вид. В мужской рубашке и брюках девушка выглядела еще прелестней, но Грант обеспокоился тем, что внезапно бледность вернулась к ней.

Это была «рибланка», второй приступ лихорадки который обычно следовал вскоре за первым. Кальторп посерьезнел, когда протянул на ладони две из последних четырех таблеток ферверина.

— Прими их, — приказал он. — И мы попробуем раздобыть где-нибудь немного листьев фервы. Самолет забрал все мои запасы на прошлой неделе, и с тех пор мне что-то не везет с моими шизиками. Они не приносят ничего кроме сорняков и мусора.

Ли сморщила губы от горечи лекарства, затем прикрыла глаза из-за кратковременного головокружения и тошноты.

— А где ты найдешь ферву? — спросила она.

Грант в затруднении покачал головой, наблюдая заходящую массу Юпитера, с его пылающими полосами кремового и коричневого, и Красное Пятно кипящее возле западного края. Около него сиял бриллиантовый маленький диск Европы. Внезапно Грант нахмурился, бросил взгляд на часы и потом на календарь на внутренней стороне дверцы шкафчика.

— Европа будет светить еще пятнадцать минут, — пробормотал он, — и через двадцать пять минут — настоящая ночь первая настоящая ночь за полмесяца. Интересно…

Он задумчиво посмотрел в лицо Ли. Грант знал где растет ферва. Никто не отваживался проникать в джунгли сам, где жалящие пальмы и стрельчатые лозы и смертоносные зубчатые черви делали такое рискованное мероприятие самоубийством для всех кроме шизиков и шмыгунов. Но он знал где растет ферва…

В редкую настоящую ночь Ио, даже открытая поляна может таить опасность. И не только из-за шмыгунов; Грант знал достаточно хорошо что во тьме из джунглей выползают создания, которые иначе оставались бы в вечной глубокой тени — зубастые пулеголовые лягушки, и несомненно много неизвестных болотных, ядовитых, чудовищных существ, которых никогда не видел человек. О которых болтают в Гераполисе и…

Но он должен достать ферву, и он знает, где она растет. Хотя даже шизик не пытается собирать ее там, но в маленьком саду или огороде вокруг крошечных городов шмыгунов росла ферва.

Кальторп включил свет, разгоняя собирающиеся сумерки.

— Я ненадолго выйду наружу, — сказал он Ли. — Если бланка опять нагрянет, возьми еще две таблетки. В любом случае они тебе не повредят. Шмыгуны утащили мой градусник, но если почувствуешь головокружение — прими таблетки.

— Грант! Где…

— Я скоро, — прервал ее он, закрывая за собой дверь.

Шизик, лиловый в синеватом свете Европы, покачивался протяжно хихикая. Грант отшатнулся в сторону и осторожно прокрался в соседнюю деревню шмыгунов — старую, потому что другим было бы тяжело обработать почву за такое короткое время. Он подкрадывался осторожно через траву-кровопуску, но он знал, что его скрытность чистейшей воды оптимизм. Он был в точности таком положении, как если бы стофутовый гигант пытался приблизиться к человеческому городу незаметно трудная задача даже под покровом кромешной темноты.

Грант достиг края поляны шмыгунов. Позади светила Европа, двигаясь так быстро как секундная стрелка на часах, отвесно падая за горизонт. Он замер на мгновение пораженный видом прелестного маленького городка, раскинувшегося в ста футов за крошечными квадратными полями, удивленный светом мерцающим в окошках шириной в ладонь. Грант не знал что шмыгуны используют свет, но свет был — крошечные подсвечники или возможно маленькие масляные лампы.

Он метнулся во тьму. Второе из десятифутовых полей выглядело как… это была ферва. Грант лег, подполз и достал рукой до мякоти, белых листьев. И в этот момент раздался пронзительное хихиканье и треск травы позади него. Шизик! Идиотский пурпурный шизик!

Кто-то пронзительно закричал. Грант сорвал полные горсти листьев, вскочил и бросился к светящемуся окну своей хижины. Он не хотел столкнуться с ядовитыми колючками или зараженными зубами, а шмыгуны конечно же проснулись. Они кричали хором что-то неразборчивое; земля казалась черной от них.

Грант добежал до лачуги, ворвался внутрь, захлопнул и защелкнул дверь.

— Достал! — усмехнулся он. — Пусть теперь побегают там.

Они бегали. Их невнятные крики походили на треск изношенной машины. Даже Оливер открыл свои сонные глаза прислушиваясь.

— Наверное это лихорадка, — заметил паракот безмятежно.

Ли уже не бледнела; рибланка медленно проходила.

— Ух, — сказала она, прислушиваясь к смятению снаружи. — Я всегда ненавидела крыс, а шмыгуны еще хуже. И сварливее и злобнее крыс, да еще и дьявольски разумны.

— Ладно, — сказал Грант задумчиво, — я не представляю, что они могут сделать. Во всяком случае они этого так не оставят.

— Судя по крикам они уходят, — сказала девушка, прислушиваясь. — Шум стихает.

Грант выглянул в окно.

— Они все еще тут. Только перешли от проклятий к планированию, и хотел бы я знать что они придумают. Однажды, если эта маленькая безумная планета станет заслуживать человеческой колонизации, интересно было бы посмотреть на то что здесь будет твориться между людьми и шмыгунами.

— Ну? Они недостаточно цивилизованы, чтобы представлять действительно серьезное препятствие, и, кроме того, они такие маленькие.

— Но они учатся, — сказал Грант. — Они учатся быстро, и размножаются как мухи. Предположим они сумеют использовать газ, или, допустим, придумают арбалеты для своих отравленных дротиков. Это возможно, потому что они работают с металлами уже сейчас, и они знают огонь. Тогда они практически сравняются с людьми, так как против шестидюймовых шмыгунов не годятся наши гигантские пушки и реактивные самолеты? А быть просто в равных условиях с ними может оказаться для нас смертельно; один шмыгун для одного человека может быть адом торговли.

— Ну, это не наша проблема, — зевнула Ли. — Я проголодалась, Грант.

— Хорошо. Это значит, что бланка проходит. Мы покушаем и затем поспим, еще пять часов будет темно.

— А шмыгуны?

— Я не вижу, что они могут сделать. Они не смогут прогрызться через каменное дерево за пять часов, да и Оливер предупредит нас если кто-то ухитрится проскользнуть сюда.

Было светло когда Грант проснулся. Он потянулся распрямляя мышцы, затекшие после сна на двух стульях. Что-то разбудило его, но он не понял точно — что. Оливер нервно расхаживал рядом, и выглядел озабоченно.

— Мне что-то не везет с моими шизиками, — сообщил паракот заунывно. — Ты красивая кошечка.

— Это ты, — сказал Грант, задумчиво. Что-то разбудило его, но что?

Потом он понял, это началось снова — ощутимая вибрация пола, сложенного из стволов каменных деревьев. Грант нахмурился в замешательстве. Землетрясение? Не на Ио, крошечный шарик потерял внутреннее тепло бессчетное число лет назад. Тогда что?

И тут он догадался. Грант вскочил с таким диким криком, что Оливер бросился вбок, безумно взвизгнув. Испуганный паракот прыгнул на печь и исчез в дымоходе. Оттуда донесся его вопль.

— Наверное это лихорадка!

Ли приподнялась на кровати, хлопая заспанными серыми глазами.

— Наружу! — взревел Грант, ставя ее на ноги. — Выходи отсюда! Быстро!

— Ч-ч-что… зачем…

— Выходи!

Он толкнул ее к двери, потом завертелся хватая портупею и оружие, мешок с листьями фервы, упаковку шоколада. Пол вздрогнул опять, и Кальторп рванув дверь, бешено прыгнул к ошеломленной девушке.

— Они подкопали ее! — задыхался он. — Эти дьяволы подкопали…

Он не успел сказать больше. Угол хижины внезапно осел; каменные бревна заскрипели, и вся конструкция разрушилась словно детский домик из кубиков. Грохот стих и в тишине только лениво поднимался дымок испарений, и несколько черных крысоподобных фигур суетились в траве, а пурпурный шизик раскачивался возле руин.

— Грязные дьяволы! — злобно ругался Грант. — Проклятые маленькие черные крысы!..

Дротик просвистел так близко, что слегка коснулся его уха и затем дернул локон Ли взъерошив коричневые волосы. Хор писклявых криков прозвучал из травы-кровопуски.

— Быстрее! — крикнул Грант. — Сейчас они набросятся на нас. Не сюда. К холмам. Там меньше джунглей.

Они смогли обогнать крошечных шмыгунов довольно легко. И через несколько минут, оставив позади пискливые голоса, остановились уныло глядя назад на опавшее жилище.

— Теперь, — сказал Грант несчастно, — мы оба в таком положении с которого начала ты.

— О, нет. — Ли подняла глаза на него. — Теперь мы вместе, Грант. И я не боюсь.

— Мы справимся, — сказал он, придав голосу самоуверенности. — Мы поставим где-нибудь временную хижину. Мы…

Дротик воткнулся в его ботинок с отчетливым «блюп». Шмыгуны догоняли их.

Они снова побежали к Идиотским Холмам. Когда, наконец, они остановились, то глядя вниз со склона холма, увидели руины хижины, и опрятные, шахматные поля и башни ближайшего городка шмыгунов. Но едва беглецы восстановили свое дыхание, как визг и писк донеслись из кустов.

Люди бежали в Идиотские Холмы, область так же неизвестная человеку, как и ледяные пустыни Плутона. Похоже, что крошечные бесы, преследующие их, решили что в этот раз их враги, гигантские топтуны и грабители их полей, должны быть уничтожены окончательно.

Оружие было бесполезным. Грант не мог даже различить отдельные фигуры преследователей, скользящих как укутанные в плащи крысы между растениями. Что толку от пули, даже если она пробьет шмыгуна? Или огнемет? Его сверкающий поток испепелил бы тонны кустов и кровопуски, но не более чем небольшую часть орды мучителей. Единственное оружие, которое могло хоть что-нибудь сделать — газовые гранаты — были потеряны в развалинах хижины.

Грант и Ли уходили все выше. Они поднялись на тысячу футов над равниной. Воздух здесь был разреженным. Зато вместо джунглей только большие области заросшие кровопуской, в которой виднелись несколько шизиков, покачивающих головами на длинных шеях.

— К вершине! — с трудом выдохнул Грант, теперь мучительно вдыхая. — Возможно мы можем оставаться в более разряженной атмосфере, чем они.

У Ли не было сил ответить. Она тяжело дыша упорно шла рядом с Грантом, теперь они брели по голым камням. Перед ними возвышались два утеса, как столбы ворот. Блестящие, черные. Грант заметил мелькание крошечных черных фигур на открытой площадке, и в гневе выстрелил туда. Один шмыгун забился в конвульсиях, его накидка трепыхалась, но остальные бежали дальше. Похоже их были тысячи.

Вершины приближались, оставалось не более нескольких сотен ярдов. Они были отвесные, гладкие.

— Между ними, — пробормотал Грант.

Между утесами зиял голый и узкий проход. Пики близнецы были из одной эпохи; когда-то вулканическая конвульсия расщепила скалу, оставив узкий каньон между скалами.

Грант обнял Ли, помогая идти. Из-за усталости и высоты она тяжело, прерывисто дышала. Мелькнувший дротик зазвенел на камнях когда они достигли площадки перед пиками, но оглянувшись назад, Грант увидел только пурпурного шизика плетущегося вверх и несколько вправо от них. Они побежали прямо в пятидесятифутовый проход, который перешел внезапно в значительных размеров долину — и там, встали как вкопанные.

Там лежал город. Сначала Грант подумал, что они ворвались в огромную метрополию шмыгунов, но присмотревшись, понял, что это не так. Это был не средневековый город из каменных блоков, а поэма в мраморе, классическая по красоте, из человеческих и нечеловеческих пропорций. Белые колонны, величественные арки, совершенные изогнутые своды, архитектурные линии которые моги бы родиться в Акрополе. Хватило секундного взгляда, чтобы увидеть, что город мертв, покинут, разрушен.

Даже падая с ног от усталости, Ли была поражена его красотой.

— Как… как прекрасно! — сказала она задыхаясь. — Это заставляет забыть об этих… шмыгунах!

— Но они не забудут о нас, — пробормотал Грант. — Спрячемся где-нибудь. В каком-нибудь здании.

Но они не сделали и нескольких шагов от входа в долину, как невообразимый шум остановил их. Грант обернулся и замер изумленный. Узкий каньон был наполнен орущими ордами шмыгунов, как будто там постелили тошнотворный, вздымающийся черный ковер. Но они не шли дальше края долины, потому что усмехаясь, хихикая и раскачиваясь, тяжело перебирая трехпалыми ногами, загораживали проход четыре шизика!

Это была битва. Шмыгуны кусались и кололи кинжалами жалких защитников, в чьих пронзительных криках слышалось больше боли, чем хихикания. Но с решимостью и целеустремленностью совершенно чуждой шизикам, их когтистые ступни топали методично вверх, вниз, вверх, вниз.

— Будь я проклят! — воскликнул Грант. Потом идея пришла к нему. — Ли! Они запечатали каньон, весь дьявольский выводок за ними!

Грант бросился ко входу. Он втиснул свой огнемет между тощими ногами шизика, нацелил его прямо вдоль каньона, и нажал спуск.

Адский взрыв. Маленький алмаз, дающий всю свою энергию для единственной вспышки, выстрелил зазубренным потоком огня, который накрыл каньон от стены до стены и извергся из него, веером, сжигая кровопуску на склоне.

Идиотские Холмы отозвались ревом, и когда дождь из обломков успокоился, в каньоне осталось только несколько кусков плоти, да голова несчастливого шизика, все еще подпрыгивала и катилась.

Три шизика выжили. Пурпурнолицый дергал рукой, усмехаясь и хихикая в дебильном веселье. Грант отшатнулся от него и повернулся к девушке.

— Слава Богу! — сказал он. — Во всяком случае, мы избавились от них.

— Я не боялась, Грант. Ведь ты был рядом.

Он улыбнулся.

— Возможно мы сможем найти пристанище здесь, — предположил Грант. — Лихорадка менее докучает на этой высоте. Но… это, наверное, был центральный город всей расы шмыгунов в древние времена. Я не могу представить дьяволов создавших такую прекрасную архитектуру как эта… и такую большую. Эти строения такие колоссальные в сравнении с размерами шмыгунов, как небоскребы Нью-Йорка для нас!

— Но так прекрасны, — сказала Ли мягко, обводя взглядом величественные руины. — За одно это их можно почти простить… Грант! Взгляни туда!

Он проследил за ее жестом. На внутренней стороне портала каньона были вырезаны гигантские изображения. Поражало то что было там изображено. Там, возвышаясь далеко по сторонам утеса, были фигуры не шмыгунов, а… шизиков! Изысканно вырезанные, улыбающиеся более чем усмехающиеся, и улыбающиеся где-то грустно, с сожалением, жалостью — и все же, несомненно шизики!

— Боже правый! — прошептал Грант. — Ты видишь, Ли? Это должно быть город шизиков. Ступени, двери, здания, все в их масштабе и размерах. Как-то, когда-то, они должно быть достигли цивилизации, а потом деградировали из великой расы.

— И, — добавила Ли, — вот почему те четыре шизика заблокировали проход, когда шмыгуны пытались пройти сюда: они все еще помнят. Или возможно, они в действительности не помнят, но хранят традиции прошлой славы, или, еще более вероятно, у них сохранилось суеверное чувство, что это место священно. Они позволили нам пройти, потому что, во всяком случае, мы более похожи на шизиков, чем шмыгуны. Но удивительная вещь, что они все еще обладают даже такой смутной памятью, потому что этот город должно быть лежит в руинах столетия. А может быть даже и тысячи лет.

— Но представить, что шизики могли иметь разум для создания такой культуры, — начал Грант отшатнувшись в сторону от пурпурного шизика, раскачивающегося и хихикающего. Неожиданно он умолк, обратив пристальный взгляд на создание с новой точки зрения. — Это он преследовал меня последние дни. Хорошо старина, чего тебе?

Пурпурный растянулся болезненно забрызганный соком кровопуски и изогнулся, идиотски хихикая. Его нелепый рот скривился; глаза захлопали в мучительном усилии умственной концентрации.

— Феты! — захихикал он победно.

— Имбецил! — вспыхнул Грант. — Полоумный! Идиот! — он оборвал себя, затем улыбнулся. — Не принимай это всерьез. Я думаю ты заслужил их. — Грант бросил упаковку шоколада трем восхищенным шизикам. — Вот ваши конфеты.

Пронзительный крик Ли испугал его. Она вовсю махала руками, а над гребнем Идиотских Холмов ревел ракетный самолет, заходя на посадку в долину.

Дверь открылась. Оливер выступил степенно, заметив к месту:

— Я настоящий и ты настоящая.

А за паракотом вышли люди — два человека.

— Папа! — закричала Ли.

Некоторое время спустя Густав Нейлан повернулся к Гранту.

— Я не могу отблагодарить вас, — сказал он. — Если есть что-нибудь, чем я могу выразить свое уважение к…

— Есть. Вы можете аннулировать мой контракт.

— О, вы работаете на меня?

— Я — Грант Кальторп, один из ваших торговцев, и я по горло сыт этой безумной планетой.

— Конечно, если вы так хотите, — сказал Нейлан. — Если это вопрос оплаты…

— Вы можете заплатить мне за шесть месяцев, которые я тут проработал.

— Если вы позаботитесь остаться, — сказал старик, — вам не придется долго заниматься меновой торговлей. Мы способны выращивать февру около полярных городов, и я предпочитаю плантации ненадежным расчетам на шизиков. Если бы вы отработали ваш год, мы могли бы предложить вам плантацию в качестве оплаты к концу этого времени.

Грант встретился взглядом с серыми глазами Ли Нейлан и смутился.

— Спасибо, — сказал он медленно, — но меня уже тошнит от этого. — Он улыбнулся девушке, затем повернулся обратно к ее отцу. — Могли бы вы рассказать мне, как вам посчастливилось найти нас? Это самое невероятное место на планете.

— В том то все дело, — сказал Нейлан. — Когда Ли не вернулась, я понял, что дело серьезное. В конце концов, я решил, зная ее, что обыщу самые маловероятные места в первую очередь. Мы были на берегах Лихорадочного Моря, а потом Белая Пустыня и, наконец, Идиотские Холмы. Мы задержались у развалин хижины, а на обломках был этот малый, — он указал на Оливера, — который сказал нам: «Десять шизиков кого угодно сведут с ума». Ну, полоумная часть звучала очень похоже в отношении моей дочери, и мы стали кружить там, пока рев вашего огнемета не привлек наше внимание.

Ли надула губы, потом обратила серые серьезные глаза на Гранта.

— Помнишь, — сказала она нежно, — что я говорила тебе там, в джунглях?

— Я мог бы не упоминать об этом, — ответил он. — Я знаю, что ты тогда бредила.

— Ну, может быть и нет. Может ли дружеская поддержка облегчить отработку твоего года? Я имею в виду — например если ты полетишь с нами в Юнополис и вернешься назад с женой?

— Ли, — сказал Грант хрипло, — ты знаешь, что это совсем другое дело, хотя я не могу понять почему ты мечтала об этом.

— Наверное, лихорадка, — предположил Оливер.

Очки Пигмалиона

— Так что же такое реальность? — спросил маленький человечек, похожий на гнома.

Широким жестом руки он указал на окружавшие Сентрал Парк высотные здания со множеством окон, сияющих, словно костры в пещере Кро-Маньон.

— Все это — сон, мечта, все — иллюзия. Я — ваше видение, а вы — мое.

Стараясь прояснить мысли, затуманенные парами алкоголя, Дан Берк непонимающе смотрел на крошечный силуэт своего спутника. Он уже сожалел о том, что ушел с вечеринки, чтобы немного подышать свежим воздухом в парке, где и наткнулся на этого чудаковатого старика. Но сбежать ему все-таки надо было, так как он чувствовал, что перебрал. Даже присутствие Клер с ее стройными ножками не удержало его. Страшно хотелось вернуться к себе, не в отель, а домой, в Чикаго, или оказаться в относительно спокойной обстановке Торговой палаты. Впрочем, на следующий день он должен был уезжать.

— Вы пьете, — продолжало подобие бородатого эльфа, — чтобы сделать мечту явью, не так ли? Чтобы вам показалось, что то, чего вы добиваетесь, уже принадлежит вам, или то, что ненавидите, уже побеждено. Вы пьете, чтобы убежать от реальности, и самое смешное состоит в том, что сама реальность и есть мечта, призрак.

«Псих», — опять подумал Дан.

— По крайней мере, так говорит философ Беркли, — заключил попутчик.

— Беркли? — переспросил Дан.

Ясность ума постепенно возвращалась к нему; вспомнились лекции по философии.

— Епископ Беркли?

— Так вы его знаете? Философ-идеалист… не так ли?.. Тот, который утверждает, что мы предмет не видим, не слышим, не осязаем, не обоняем, не различаем на вкус; у нас просто возникает ощущение, что мы его видим, слышим, обоняем, осязаем, различаем на вкус.

— Я… кажется, припоминаю.

— То-то! Но ощущения — это психические явления. Они существуют в нашем сознании. В таком случае, как мы можем узнать, существуют ли предметы не только в нашем сознании? Он снова указал рукой на залитый огнями небоскреб. — Вы лишь испытываете ощущение, имеете зрительное впечатление. А остальное вы истолковываете сами.

— Вы занимаетесь тем же, — возразил Дан.

— Откуда вам это известно? Даже если бы вы знали, что то, что я называю красным, не может быть зеленым, могли бы вы видеть моими глазами? Даже если бы вы это знали и были уверены в том, что я тоже не ваше видение?

Дан расхохотался:

— Разумеется, никто ничего не знает. Через поры пяти органов чувств мы просто получаем информацию, а потом догадываемся… За ошибку расплачиваемся…

Он уже протрезвел, лишь слегка побаливала голова.

— Послушайте! — сказал он. — Можно без конца спорить, говорить, что реальный предмет — всего лишь призрак, это легко. Но если ваш друг Беркли прав, почему нельзя взять да и превратить мечту в реальность? Если это действует в одном направлении, то должно действовать и в обратном.

Бородач разволновался, блестящие глаза гномика как-то странно сверкнули.

— Все художники этим занимаются, — прошептал старичок.

Дану хотелось выразить свою мысль по-другому, но нужные слова не приходили на ум.

— Неправда, — пробормотал он. — Любой человек может отличить картину от действительности или кино от жизни.

— Но чем достовернее, тем лучше, не так ли? — сказал собеседник. — А что если сделать кино предельно достоверным, как вы на это смотрите?

— Да не удастся это никому!

И снова странный блеск в глазах старика.

— А я могу, — выдохнул он. — Я сделал!

— Что вы сделали?

— Превратил мечту в реальность. Дурачье! — воскликнул незнакомец, приходя вдруг в ярость. — Представляете, приношу я свое изобретение в «Вестман» (это киностудия такая), и что, вы думаете, мне говорят? Не доработано… Оно, мол, рассчитано только на одного человека. Слишком дорогое удовольствие, видите ли. Дурачье! Болваны!

— Что?

— Послушайте! Меня зовут Альберт Людвиг, профессор Людвиг!

Так как Дан молчал, старичок продолжал:

— Это вам ни о чем не говорит? Тогда слушайте… В фильме есть изображение и звук. Теперь представьте, что к ним я добавляю вкус, запах, даже осязание, если интрига пробуждает в вас интерес. Представьте, что я ввожу в действие и вас. Вы разговариваете с призраками, а призраки разговаривают с вами. Действие разворачивается не на экране, а вокруг вас, и вы сами участвуете в нем. Разве это не превратит мираж в реальность?

— А как же вы это сделаете?

— Как? Как? Да очень просто! Вначале — моя позитивная жидкость, а потом уж — мои волшебные очки. Снимаю историю в жидкости с примесью светочувствительных хроматов. Приготовляю сложный раствор… представляете? Химическим способом придаю ему вкус, а электрическим привношу звук. И как только история записана, вливаю раствор в мои очки… мой кинопроектор. Подвергаю раствор электролизу. Разбиваю очки. Самые старые хроматы исчезают первыми. И затем уж возникает история: изображение, звук, запах, ощущение вкуса…все!

— А осязание?

— Если у вас появится интерес, ваше сознание даст это ощущение, — заверил старичок. — Не желаете ли посмотреть, господин?..

— Берк, — сказал Дан и при этом подумал: «Нашел дурака!..»

И вдруг среди улетучивавшихся паров алкоголя сверкнули искры любопытства и смелости.

— А почему бы и нет, — буркнул он.

Он встал. Стоявший рядом Людвиг едва достигал его плеча. «Чудак, гном», — думал Дан, следуя за человеком в одну из гостиниц в квартале.

В номере Людвиг порылся в сумке и достал оттуда предмет, напоминавший собой противогаз. Он был снабжен огромными очками и резиновым шлангом. С нескрываемым любопытством Дан стал его рассматривать, в то время как бородатый профессор-карлик размахивал перед ним пузырьком с бесцветной жидкостью.

— Вот она! — ликовал он. — Моя позитивная жидкость, та самая. Снимать очень трудно, адски трудно, поэтому и сюжет самый что ни на есть заурядный. Утопия, только два персонажа, да вы, зритель. А теперь наденьте очки. Наденьте их и скажите, какие болваны эти люди из «Вестмана»!

Он налил немного жидкости в маску, размотал скрученный провод и подключил его к стоявшему на столе аппарату.

— Ректификатор, — пояснил он. — Для электролиза.

— На это у вас пойдет вся жидкость? — полюбопытствовал Дан. — А если использовать только часть, увидишь только часть фильма? Тогда, какую часть?

— Каждая капля содержит в себе всю историю, но сначала надо заполнить очки.

И едва Дан натянул маску на лицо, старичок, запинаясь, спросил:

— Ну! Что вы сейчас видите?

— Абсолютно ничего. Окно да огни на той стороне улицы.

— Вполне естественно. Ну а теперь мы приступим к электролизу. Начали!

Паракосм.

На мгновение Дан замешкался. Жидкость перед его глазами вдруг побелела, и он услышал гул множества голосов. Он поднял было руку, чтобы сорвать маску, но тут в дымке стали возникать какие-то силуэты, что вызвало в нем любопытство. Какие-то гигантские твари ползали и извивались.

Картина стабилизировалась; дымка рассеялась, словно летний туман. Не веря своим глазам, судорожно вцепившись в подлокотники невидимого кресла, Дан созерцал лес. Да еще какой лес! Невероятный, сверхъестественный, величественный! Гладкие стволы деревьев поднимались в ослепительно яркое небо. Своей причудливостью растительность напоминала леса каменноугольного периода. На головокружительной высоте покачивалась листва, и можно было различить ее зеленовато-коричневый цвет. Пели птицы. По крайней мере, Дану казалось, что он слышит удивительный, очаровательный щебет, хлопанье крыльев (хотя вокруг не было ни одного существа), тихий свист, будто где-то играли на волшебной дудочке.

Его охватило оцепенение, парализовало. Но тут его уха коснулись звуки какой-то мелодии; они как будто состояли из чудесных, вызывавших восторг у слушателя, музыкальных осколков, которые то металлически позвякивали, то нежно замирали. На мгновение Дан забыл о кресле, подлокотники которого сжимал руками, о жалком гостиничном номере, о старике Людвиге, о головной боли. Он представил себя среди этой восхитительной растительности.

— Эдем, — прошептал он, и музыка отдаленных голосов ответила ему. Частично вернулось сознание: «Иллюзия!»

«Хитроумные оптические приборы, — подумал Берк, — это не реальность». Он пошевелил ногами и отметил еще одну странность: смотришь на землю — под ногами зеленеющий мох, дотронешься — старый гостиничный ковер.

Тихо играли волшебные дудочки. Дан почувствовал легкий, удивительно приятный запах. Он поднял голову и увидел, как на соседнем дереве распускается огромный красный цветок, а в небе появилось красноватое солнце. Волшебный оркестр заиграл громче, музыка вызывала в нем чувство невыразимой тоски. Иллюзия? Если так, то из-за нее реальность становилась невыносимой.

Дану хотелось верить, что где-то, в каком-то месте по ту сторону грез действительно существует пейзаж такой удивительной красоты. Преддверие рая? Возможно.

А потом вдали сквозь легкий туман он уловил какое-то движение. Нет, это было не покачивание листвы, а серебристое посвечивание. Нечто более осязаемое, чем дымка. Что-то явно приближалось. Он разглядел силуэт, который то появлялся, то исчезал за деревьями, а немного погодя, увидел, что это силуэт человека. И только когда он почти вплотную приблизился к нему, Дан понял, что это совсем еще юная девушка, почти девочка.

На ней было платье из легкой серебристой полупрозрачной ткани, ослепительно яркой, как свет звезды; узкая серебристая лента удерживала на лбу черные блестящие шелковистые волосы. Никакой другой одежды или украшений на ней не было. Она стояла в шаге от него с широко раскрытыми темными глазами. Снова послышалась музыка, и девушка улыбнулась.

Дан попытался собрать воедино свои разрозненные мысли. А это существо — тоже… иллюзия? Она так же призрачна, как красота леса? Он уже хотел что-нибудь сказать, когда чей-то незнакомый и возбужденный голос зазвучал в его ушах.

— Кто вы?

Неужели это произнес он сам? Голос его звучал как-то по-другому, будто в бреду. Девушка снова улыбнулась.

— Английский, — удивительно нежным голосом произнесла она. — Я немного говорю на этом языке. Меня научил… (тут она запнулась) отец моей матери, его зовут Седой Ткач.

В ушах Дана опять раздался все тот же незнакомый голос:

— Кто вы?

— Меня зовут Галатея, — ответила девушка. — Я пришла за тобой.

— За мной? — переспросил голос, который был похож на голос Дана.

— Левкон по прозвищу Седой Ткач велел мне, — улыбаясь, объяснила девушка. — Он сказал, что ты пробудешь у нас до второго полудня, начиная с сегодняшнего.

Она взглянула на бледное солнце, стоявшее теперь прямо над лужайкой, и подошла ближе.

— А как зовут тебя?

— Дан, — прошептал он и опять не узнал своего голоса.

— Какое странное имя! — воскликнула девушка, протягивая обнаженную руку. — Пойдем!

Дан взял ее руку и не без удивления ощутил живое тепло розовых пальчиков. Он уже забыл о парадоксах иллюзий, для него это была не иллюзия, а сама реальность. Ему показалось, что он идет за девушкой по покрытой мхом земле, которая слегка проседала под его ногами, тогда как Галатея почти не оставляла следов.

Он заметил, что на нем тоже серебристая туника, а ноги босые. Внезапно он всем телом почувствовал дуновение ветерка, а под ногами ощутил влажную землю.

— Галатея, — позвал его голос. — Галатея, где я? На каком языке ты говоришь?

Она, смеясь, обернулась.

— В Паракосме, где же еще. И говорю я на своем языке.

— Паракосм, — тихо повторил Дэн. — Пара… косм!

Странно, но он еще помнил кое-что из греческого, который в течение года изучал в университете лет десять назад. Паракосм! Запредельный мир.

В глазах Галатеи заиграли искорки:

— А что? Реальный мир кажется необычным после твоего царства теней?

— Царства теней? — повторил ошеломленный Дан. — Вот этот — тень, а не мой!

Улыбка девушки сделалась иронической.

— Ложь! — сказала она, очаровательно надув губки. — Выходит, что призрак я, а не ты? Разве я похожа на призрак?

Она рассмеялась. Дан промолчал; он задумался, странные вопросы волновали его, пока он шел за своим стройным проводником. Дорога стала шире, а диковинные деревья попадались реже. Ему показалось, что они прошли с километр, когда хрустальное журчание воды приглушило эфирную музыку. Путники вышли на берег быстрой чистой речушки, которая вытекала из сверкавшего водоема, плескаясь стремительными серебряными струйками и искрясь в лучах бледного солнца. На берегу Галатея встала на колени, зачерпнула воды и стала пить. Дан последовал ее примеру. Вода показалась ему необычайно свежей и вкусной.

— А как мы переберемся? — спросил он.

Сопровождавшая его лесная нимфа показала на искрившуюся брызгами отмель под небольшим водопадом.

— Можно там перейти вброд, но мне нравится здесь.

Она с минуту стояла на зеленом берегу, потом серебряной стрелой нырнула в воду. Дан сделал то же самое. Вода подействовала на него, как шампанское. За два-три гребка он оказался в месте, где вынырнула Галатея, ослепив его своими белоснежными ногами, ничем не хуже ног Клер. Мокрая одежда облегала ее тело, как металлический чехол. При виде его у Дана захватило дух. Но каким-то образом серебристая ткань оказалась сухой (капельки стекали с нее, как с промасленного шелка). Они пошли дальше.

Диковинный лес кончался у реки. Теперь они шли по лугу, пестревшему крохотными цветами в виде звездочек. Неземная музыка сопровождала их. Она звучала то громче, то тише, обволакивая их своей мелодичностью.

— Галатея! — спросил вдруг Дан. — Откуда исходит эта музыка?

Девушка посмотрела на него изумленно. Затем рассмеялась.

— Грос бета! Цветы такие! На, послушай!

Она сорвала фиолетовую «звездочку» и поднесла к его уху. И действительно, из чашечки цветка лилась нежная печальная мелодия. Галатея бросила цветок ему в лицо и пошла дальше.

Перед ними возникла роща, где росли не гигантские лесные деревья, а кусты с разноцветными цветами и плодами. Ее пересекал веселый ручеек. Здесь и находилась конечная цель их путешествия — белокаменное, словно из мрамора, строение — низкий дом, покрытый вьющимися растениями, с широкими без стекол окнами. По тропинке, выложенной блестящими камешками, они дошли до сводчатого входа. Там на скамье из резного камня сидел седобородый почтенный старик. Галатея обратилась к нему на каком-то мелодичном языке, напоминавшем Дану музыку цветов, затем обернулась.

— Это Левкон, — представила она старика. Тот встал со скамьи и заговорил с Даном по-английски.

— Мы с Галатеей счастливы принять тебя, так как гости радуют нас своим посещением крайне редко, а уж из царства теней — тем более.

Дан невнятно поблагодарил старика, тот кивнул головой и снова уселся на резную скамью. Танцующей походкой Галатея вошла в жилище, а Дан после минутного колебания сел на другую скамью. И опять его мысли закружились в водовороте. Неужели все это действительно только иллюзия? Может быть, он сидит в заурядном гостиничном номере, глядя сквозь волшебные очки, которые воспроизводят этот мир? А может быть, перенесясь каким-то чудом, он и в самом деле сидит здесь, среди этого чарующего пейзажа? Дан погладил скамью: из камня, твердая и прочная, шероховатая на ощупь.

— Левкон, — раздался его голос, — как вы узнали о моем появлении?

— Мне сказали об этом, — ответил старик.

— Кто вам сказал?

— Никто.

— Но… Кто-то ведь должен был вам об этом сообщить!

Седой Ткач покачал красивой головой.

— Мне сказали.

Дан прекратил допрос, радуясь тому, что может насладиться окружавшей его красотой. Но тут вышла Галатея, неся хрустальное блюдо с диковинными плодами. Они лежали в живописном беспорядке: красные, фиолетовые, оранжевые и желтые, напоминающие формой груши, яйца, виноград, фантастические и нереальные. Дан выбрал бледный прозрачный фрукт в форме яйца, откусил и тотчас был весь облит брызнувшей из плода сладковатой жидкостью, что необычайно развеселило девушку. Она, смеясь, взяла такой же фрукт. Надкусив плод с одного конца, она выжала в рот его содержимое. Дан взял еще один, фиолетовый и терпкий, как рейнское вино, потом еще один со съедобными зернышками, по вкусу напоминавшими миндаль. Галатея не переставала смеяться, видя его изумленное лицо. Даже Левкон позволил себе улыбнуться. Дан бросил в протекавший рядом ручей кожуру, и та, как бы пританцовывая, стремительно поплыла к реке.

— Галатея, а ты когда-нибудь бываешь в городе? — спросил он. — Какие города есть в Паракосме?

— В городе? А что такое город?

— Место, где люди живут очень близко друг от друга.

— А?! — произнесла она, нахмурив брови. — Нет. Здесь нет городов.

— Но где же жители Паракосма? У вас же должны быть соседи?

Девушка, казалось, была удивлена.

— Там, за ними, живут мужчина и женщина, — сказала она, указывая на ряд синих холмов у горизонта. — Далеко-далеко за ними. Один раз я туда ходила, но нам с Левконом больше нравится эта долина.

— Но Галатея! — возразил Дан, — разве вы с Левконом одни в долине? Где же… Что стало с твоими родителями? Твоими отцом и матерью?

— Они ушли. Туда… где всходит солнце. Когда-нибудь они вернутся.

— А если не вернутся?

— Грос бета! Что же может помешать?

— Дикие звери, — сказал Дан, — ядовитые насекомые, болезнь, наводнение, буря, преступники, смерть!

— Никогда не слышала этих слов, — ответила Галатея. — Этого здесь нет… какие-то преступники! — презрительно фыркнула она.

— Даже… смерти?

— А что такое смерть?

— Это… в общем, это вроде как заснуть и никогда не проснуться. Это то, что случается со всеми в конце жизни.

— Никогда не слышала о конце жизни! — решительно заявила Галатея. — Такого не бывает!

— Тогда, что же происходит, когда становишься старым? — не сдавался Дан.

— Да ничего, глупый! Никто не стареет, если только сам того не захочет. Как Левкон! Человек достигает нравящегося ему возраста — и все. Это закон!

Дан растерянно посмотрел в красивые темные глаза Галатеи.

— А ты достигла любимого возраста?

Темные глаза опустились. От смущения у девушки запылали щеки. Она повернулась к Левкону, который, сидя на скамье, задумчиво качал головой, затем снова посмотрела на Дана.

— Нет еще, — прошептала она.

— А когда ты его достигнешь, Галатея?

— Когда у меня будет ребенок, на которого мне дано разрешение. Понимаешь… — (Она потупила взгляд). — Нельзя… иметь детей… после.

— Разрешили? Кто разрешил?

— Закон.

— Закон! Ведь не все регулируется законом! А случай, шанс, несчастья?

— А что это? Случай? Несчастья?

— Непредвиденные вещи. То, чего не ожидают.

— Ничего нет неожиданного, — уверенно сказала Галатея. И медленно повторила:

— Нет ничего неожиданного.

В ее голосе он уловил тоску. Левкон приподнял голову.

— Хватит, — сказал он и повернулся к Дану.

— Мне знакомы слова, которые ты употребляешь. Случай, шанс, болезнь, смерть. Они не годятся для Паракосма. Оставь их для своей мифической страны.

— Но где же вы их слышали?

— От матери Галатеи, которая переняла их от твоего предшественника, призрака, посетившего нас до рождения Галатеи.

Дану почудилось лицо Людвига.

— Как он выглядел?

— Как ты.

— А звали как?

Старик вдруг сжал губы.

— Мы не говорим о нем, — ответил он и вошел в жилище, не проронив больше ни слова.

— Сейчас примется за работу, — пояснила Галатея.

— А что он делает?

— Вот это, — ответила она и погладила серебристую ткань туники. — Он ткет с помощью металлических гребенок на очень умной машине. Я не знаю как.

— А кто построил машину?

— Она здесь была.

— Но… Галатея! Кто же построил дом? Кто посадил эти фруктовые деревья?

— Они здесь стояли. Дом и деревья были здесь всегда, — уверяла она его. — Я же тебе сказала, что все уже было предусмотрено от начала вечности… все. И дом, и деревья, и машины были приготовлены для Левкона, родителей, меня. Есть место и для моего ребенка, который будет девочкой, и место для ее ребенка, и так всегда.

Дан на минуту задумался.

— Ты родилась здесь?

— Не знаю.

Вдруг он с испугом заметил, что в глазах Галатеи засверкали слезы.

— Милая Галатея! Почему ты несчастна? В чем дело?

Девушка качнула своими каштановыми локонами и улыбнулась.

— Пустяки! Все прекрасно! В Паракосме никак нельзя быть несчастным.

Она встала и взяла его за руку.

— Давай нарвем фруктов на завтра!

Как серебристый вихрь, она устремилась вперед и скрылась за домом. Дан побежал за ней. Грациозно, как балерина, она подпрыгнула, чтобы достать до ветки, уцепилась за нее и, смеясь, бросила ему большой золотистый шар. Как только руки Дана наполнились яркими плодами, она послала его за оставленным на скамье хрустальным блюдом. Когда он вернулся, разноцветные шары укрыли уже всю землю. Розовыми пальчиками ног девушка подталкивала их, и они скатывались в ручей. Это ее веселило, тогда как Дан смотрел на нее с гнетущей тоской. Потом вдруг повернулась к нему лицом, и они, застыв, долго смотрели друг другу в глаза. Наконец, она отвернулась и пошла к дому. С фруктами в руках Дан пошел за ней. Сомнения и растерянность опять овладели им.

Солнце уже садилось за деревьями громадного леса, и длинные тени рождали прохладу. В сумерках ручеек казался лиловым, его радостное журчание по-прежнему сливалось с музыкой цветов. Наконец, солнце скрылось; тьма спустилась над лугом; внезапно умолкли цветы, и лишь ручей продолжал петь в этом мире тишины. Так же молча Дан переступил порог дома.

В просторном зале, где пол был выстлан черно-белыми плитами, повсюду стояли скамьи, искусно высеченные из мрамора. В глубине, склонившись над поблескивающей машиной, сидел старый Левкон. Когда Дан вошел в комнату, старик вытянул из машины длинный кусок серебристой ткани; свернул его и отложил в сторону. Дан отметил про себя одну необычную деталь: несмотря на раскрытые окна, ни одно ночное насекомое не порхало вокруг светящихся шаров, размещенных в нишах стен.

Слева от него, опершись в усталости о дверной косяк, на пороге одной из комнат стояла Галатея. Дан поставил на скамью блюдо с фруктами и подошел к ней.

— Твоя, — сказала она, кивнув в сторону комнаты.

Он увидел уютную спальню. В квадрате окна мерцали звезды. На стене слева висела мраморная голова, изо рта которой била струйка воды, бесшумно падавшей в широкий бассейн. Меблировку комнаты дополняла такая же изящная, как и в зале, скамья, покрытая серебристой тканью. Помещение освещал свисавший на цепи с потолка единственный шар. Дан повернулся к девушке, глаза которой оставались чересчур серьезными.

— Лучше не бывает! — воскликнул он. — Но как мне погасить свет, Галатея?

— Погасить? Надо его прикрыть. Вот так.

Тень улыбки мелькнула на ее лице, когда она опускала металлический колпак на сверкавший шар. В темноте они замерли в каком-то напряженном ожидании. Дан ощущал близость девушки. Затем свет вспыхнул снова. Галатея устремилась было к двери, но остановилась и взяла Дана за руку.

— Милая тень, — чуть слышно прошептала она. — Надеюсь, сны твои будут музыкой.

И убежала.

Дан застыл в нерешительности. Потом заглянул в зал, где Левкон по-прежнему сидел, склонившись над машиной. Седой Ткач поднял руку, но ничего не сказал. Дану очень не хотелось быть его молчаливым компаньоном, и он вернулся в свою комнату, чтобы подготовиться ко сну.

Тень

Рассвет наступил как бы мгновенно, и все вокруг мелодично зазвучало. Веселое красноватое солнышко бросало через всю комнату длинные лучи. Дан проснулся с полным осознанием всего происходящего, будто и не спал совсем. Бассейн соблазнительно манил его свежей водой, и он с наслаждением выкупался. Затем вышел в зал. Удивленный тем, что шары по-прежнему горели, соперничая с дневным светом. Дан нечаянно коснулся одного из них: шар был холодный, как металл, и не имел опоры. Дан подержал в руках сверкавшую сферу, затем вышел в нарождавшийся день.

Галатея танцевала в аллее и при этом ела такой же розовый, как ее губы, плод. Она снова была веселой, снова была той встретившей Дана счастливой нимфой. И когда он выбрал на завтрак сладкое зеленое «яйцо», она ослепительно улыбнулась ему.

— Пойдем к реке! — крикнула она и направилась танцующей походкой к диковинному лесу. Дан последовал за ней. Смеясь, они прыгнули в водоем и плескались в нем до тех пор, пока Галатея не вышла на берег, порозовевшая и запыхавшаяся. В голове Дана возник вопрос, который он еще ни разу не задавал.

— Галатея, — сказал его голос, — а кого ты возьмешь в спутники?

Она серьезно посмотрела на него.

— Не знаю. Он будет мне назначен. Это закон.

— И ты будешь счастлива?

— Конечно, — ответила она и как будто смутилась. — А разве не все счастливы?

— Там, где я живу, не все.

— Должно быть, это очень странное место, твое царство теней. Страшный мир.

— Возможно, да, — признался Дан. — Я хотел бы…

Он замолчал. Чего он желал? Разговаривая с призраком, видением, миражом, Дан внимательно рассматривал девушку, ее блестящие черные волосы, глаза, белоснежную кожу. Он улыбнулся и протянул руку, чтобы коснуться обнаженной руки Галатеи, но она, взглянув на него серьезно и как-то удивленно, резко поднялась.

— Пойдем! Я покажу тебе свою страну.

Она побежала вдоль ручейка, и Дан нехотя последовал за ней.

Какой чудесный день! Они шли вдоль реки, которая то звонко журчала, то вдруг умолкала, а вокруг них раздавались негромкие сладкоголосые трели цветов. За каждым изгибом реки возникали новые великолепные картины, с каждым мгновением новое чувство радости. Они то заводили беседу, то вдруг замолкали. Если им захотелось пить, река предлагала свою холодную воду; стоило им захотеть есть, как плоды сами просились в руки. Когда они уставали, всегда находилось глубокое русло с мшистым бережком, а после отдыха их манили новые красоты. Невероятные деревья бесчисленных фантастических видов представали перед ними, а вдоль реки простирался луг, по-прежнему усыпанный цветами-звездочками. Галатея сплела Дану венок из ярких бутонов, и в дальнейшем его шагам аккомпанировала тихая благозвучная песня. Незаметно красное солнце опустилось за лес, и день подошел к концу. Когда Дан обратил на это внимание, они повернули обратно.

Галатея стала напевать какую-то странную мелодию, грустную и нежную, как журчание реки и музыка цветов.

— Что это за песня? — спросил Дэн.

— Ее пела другая Галатея — моя мать. Сейчас я переведу ее тебе, — сказала она, взяла Дана за руку и запела:

Среди цветов лесных поет ручей, звеня, О возвращеньи, о любви, о тех счастливых днях… О тех счастливых днях, что впереди их ждут. «И через сто веков они, — поет, — придут!» Лишь папоротника вздох и робкий шелест трав Слышны ему в ответ. Они твердят: «Не прав! Оставь, ручей, звенеть, нас будущим маня. Былого не вернуть, увы… уж никогда».

Голос ее дрогнул; воцарилась тишина, которую не осмеливались нарушить даже вода своим журчанием и цветы своей музыкой.

— Галатея…

В ее печальных глазах стояли слезы.

— Это очень грустная песня, Галатея, — прошептал Дан. — Почему твоя мать была грустной? Ведь ты говорила, что в Паракосме все счастливы.

— Она нарушила закон, — ответила девушка безжизненным голосом. — Это неизбежный путь к скорби… Она полюбила призрака! Он явился к нам из твоего царства теней, жил здесь, а затем ушел. А когда к матери пришел назначенный спутник жизни, было уже поздно, понимаешь? Но в конце концов она примирилась с законом, хотя на всю жизнь осталась несчастной и теперь скитается по свету… Я никогда не нарушу закон, — с вызовом сказала Галатея.

Дан взял ее за руку.

— Я не хочу, Галатея, чтобы ты была несчастной. Я хочу видеть тебя всегда счастливой.

Она покачала головой.

— Но я и так счастлива, — сказала она с ласковой, но безрадостной улыбкой.

По дороге к дому они больше не обмолвились ни словом. Тени гигантских деревьев падали на другой берег реки. Некоторое время они шли, взявшись за руки, но у выложенной сверкающей галькой тропинки Галатея вырвалась и побежала. Дан бросился за ней. Когда он добежал до дома, Левкон сидел на скамье у входа, а Галатея стояла на пороге. Ему показалось, что в глазах девушки стояли слезы.

— Я очень устала, — сказала она и исчезла в доме.

Дану хотелось броситься вслед, но старик поднял руку, чтобы удержать его.

— Друг теней, — промолвил он, — выслушай меня.

Дан не без колебаний присел на соседнюю скамью.

Чувство тревоги охватило его: он не ожидал услышать что-либо приятное.

— Я должен сообщить тебе кое-что, — продолжал Левкон, — скажу это, ничуть не желая тебя огорчить, если только фантомы способны огорчаться. Так вот. Галатея любит тебя, хотя мне кажется, что она пока сама об этом не догадывается.

— Я люблю ее тоже, — сказал в ответ Дан.

Седой Ткач устремил на него изумленный взгляд.

— Не понимаю. Субстанция, разумеется, может любить тень, но как тень может любить субстанцию?

— Я люблю ее, — повторил Дан.

— Тогда горе вам обоим! Потому что в Паракосме это невозможно, это противоречит законам. Галатее уже назначили супруга. Возможно, он вот-вот явится.

— Законы! Законы! — процедил Дан сквозь зубы. — Чьи законы? Не мои, не Галатеи!

— Но они есть, — настаивал Седой Ткач. — Не нам их критиковать… только вот интересно, какая сила их отменила и позволила тебе явиться сюда!

— Я не признаю таких законов.

Старик внимательно посмотрел на Дана в сумерках вечерней зари.

— А разве так можно?

— В моей стране — да.

— Безумцы! — воскликнул Левкон. — Жалкие законы, созданные кучкой людей! Какая людям польза от законов, которые предусматривают исключительно наказания, придуманные опять же людьми? Может быть, никакой? Неужели такие, как вы призраки — принимают законы, запрещающие ветру дуть с запада, и разве ветер подчинится?

— Да, принимаем, — с горечью признал Дан. — Может быть, они и глупые, но более справедливые, чем ваши.

— Наши законы, — с гордостью сказал Седой Ткач, — это незыблемые законы Вселенной, законы Природы. Их попрание всегда приводит к несчастью. Я видел и познал это на примере матери Галатеи. Но Галатея сильнее ее… Ты здесь ненадолго, и прошу, не поступай дурно. Прояви милосердие; не заставляй ее страдать еще больше.

Старик встал и вошел в дом. Когда минуту спустя Дан последовал за ним, тот уже доставал из своей машины серебристый лоскут ткани. Дан грустно побрел в свою комнату, где звенела, словно отдаленный колокольчик, водяная струйка.

Когда Дан проснулся на рассвете, Галатея опять появилась с блюдом фруктов. Она поставила еду, чуть грустно улыбнулась и посмотрела на него так, точно ожидала чего-то.

— Пойдем со мной, Галатея, — сказал он.

— Куда?

— К реке. Поговорим.

Они молча шли к любимому месту Галатеи. В окружавшем его мире Дан заметил какую-то незначительную перемену. Очертания предметов стали расплывчатыми, эфирная музыка цветов еле доносилась, и даже пейзаж как-то колебался, будто дымка. Странное дело: когда он привел сюда девушку, чтобы поговорить с ней, то не знал, что сказать, и лишь скорбно молчал, не сводя глаз с очаровательного лица.

Галатея показала на восходившее багровое солнце.

— Так мало времени осталось до того, как ты вернешься в свой мир призраков, — прошептала она. — Мне будет грустно, очень грустно… Милая тень, — сказала она едва слышно, касаясь кончиками пальцев его щеки.

— А если я не уйду? — неуверенным голосом спросил Дан. — Вот захочу — и не уйду! — вдруг закричал он. — Останусь!

Тихая печаль девушки внезапно успокоила его. Он осознал всю смехотворность такой борьбы с неизбежным финалом сновидения.

— Если бы я устанавливала законы, ты бы остался. Но нельзя, мой добрый друг. Нельзя!

И забылись слова Седого Ткача!

— Я люблю тебя, Галатея!

— И я тебя тоже, — шепнула она. — Видишь, милая тень, я нарушаю тот же закон, что и моя мать, и я счастлива, что не боюсь грозящей мне беды. Левкон очень мудрый, — добавила она, ласково беря его за руку, — и я должна его слушаться. Но это — выше его мудрости, он так поддался старости… Поддался старости, — медленно повторила она.

Глаза девушки светились странным блеском. Она встала и повернулась к Дану.

— Добрый друг! То, что происходит со стариками… это смерть, о которой ты говорил… А что потом?

— После смерти? Кто знает?

— Но… Но нельзя же просто исчезнуть! — возразила она дрожащим голосом, — должно же когда-нибудь наступить пробуждение!

— Кто знает? — повторил Дан. — Некоторые думают, что мы просыпаемся в лучшем мире, хотя…

Он покачал головой.

— Наверно, так. Именно так и должно быть! — воскликнула Галатея. — Для тебя наверняка есть другой мир, лучший, чем тот безумный, о котором ты рассказывал. Милый мой друг, — прижавшись к Дану, зашептала она, — предположим, приходит ко мне назначенный возлюбленный, а я отказываюсь от него. Предположим, у меня нет детей и я поддаюсь старости, старею больше, чем Левкои, до самой смерти. Встречусь ли я тогда с тобой в том лучшем мире?

— Галатея! — в смятении воскликнул Дан. — Дорогая моя! Какая ужасная мысль!

— Ужаснее, чем ты думаешь, — все также прижимаясь к нему, шептала она. — Это больше, чем обычное нарушение закона. Это мятеж! Все запланировано, все предусмотрено, только не это. А если у меня не будет ребенка, его место будет пустовать, и места его детей, и детей их детей, и так до тех пор, пока в один прекрасный день весь огромный Паракосм не рухнет и не сможет выполнить своего предназначения. Это — разрушение, но я люблю тебя так, что не боюсь… смерти!

Дан взял ее на руки и прижал к себе.

— Нет, Галатея! Только не это! Обещай мне!

— Я могу пообещать и не сдержать обещанного, — она привлекла к себе его лицо; их губы сомкнулись, и он ощутил в ее поцелуе запах и привкус меда. — Во всяком случае я назову тебя именем, под которым буду любить. Филометрос! Мера любви моей!

— Именем?

В голову пришла фантастическая идея: доказать себе, что все это реальность, а не просто страница, которую может прочитать всякий, кто носит магические очки Людвига. А что если Галатея произнесет его собственное имя? Возможно, тогда он останется, мелькнула дерзкая мысль, но он от нее отказался.

— Галатея! — воскликнул он. — А мое имя ты помнишь?

Не сводя с него грустных глаз, она молча кивнула головой.

— Тогда произнеси его! Скажи, дорогая!

Девушка печально взглянула на него.

— Скажи, Галатея, — умолял Дан. — Имя, милая, только имя!

Она, побледнев, приоткрыла было рот, и Дан мог бы поклясться, что его имя дрожало на ее губах.

— Не могу, любимый! Не могу! Закон запрещает.

Вдруг она встала, бледная, как полотно.

— Левкон зовет, — сказала она.

По каменистой дорожке Дан устремился за ней, но Галатея оказалась проворнее; у входа он увидел лишь стоявшего Седого Ткача, сурового и холодного. Увидев Дана, тот поднял руку.

— У тебя мало времени. Иди и подумай о зле, которое ты причинил!

— Где Галатея?

— Я отправил ее далеко.

Старик загораживал собой вход. В какое-то мгновение Дан чуть было его не ударил, чуть было не оттолкнул, но что-то удержало его. Он повернулся и окинул луг безумным взглядом… Там! Серебристая молния за рекой, на опушке леса. Он бросился вперед. Седой Ткач, не шелохнувшись, хладнокровно смотрел ему вслед.

— Галатея! — звал Дан. — Галатея!

Он перебрался через реку и мчался теперь среди колоннады деревьев, которые кружились вокруг него, словно клубы дыма. Весь мир погрузился в туман. Паракосм вокруг него расплывался. В этом хаосе возникла вдруг девушка, но, приблизившись, Дан ничего не обнаружил и опять стал отчаянно ее звать.

— Галатея!

Казалось, прошла вечность. Он перестал кричать. Что-то знакомое в пейзаже бросилось ему в глаза. В то самое мгновение, когда багровое солнце достигло зенита, он узнал место, где оказался, проникнув в Паракосм. Ощущение пустоты охватило Дана, когда лишь на миг перед ним возникло невероятное видение… повисшее в воздухе темное окно, за которым светились ряды электрических огней. Окно Людвига!

Возвращение

Окно исчезло, но очертания деревьев исказились, небо потемнело, и Дан почувствовал головокружение. Вдруг он заметил, что сидит посреди поляны и руки его цепляются за что-то гладкое и твердое… подлокотники этого чертового гостиничного кресла. И только тогда, наконец, прямо перед собой он увидел ее!.. Галатею, ее печальное лицо и полные слез глаза, смотревшие на него. Дан сделал величайшее усилие, чтобы встать на ноги, и вдруг упал, ослепленный мириадами искрящихся огней.

Он с трудом приподнялся и встал на колени. Вокруг были стены комнаты Людвига. Видимо, он упал с кресла. Рядом валялись волшебные очки. Одно из стекол было разбито, и из него вытекала жидкость, теперь уже не бесцветная, а белая, как молоко.

— О Боже! — прошептал Дан. Он чувствовал себя надломленным, больным, разбитым. Горькая скорбь мучила его. Ужасно болела голова. Комната выглядела жалко и отвратительно. У него было лишь одно желание: поскорее убежать из нее. Машинально он взглянул на часы: четыре часа… вероятно, просидел здесь часов пять. Вдруг он заметил отсутствие Людвига. Обрадовался этому и, тяжело передвигаясь, вышел и вызвал лифт. Но кабина не пришла: видимо, была занята. Дан спустился по лестнице и вышел на улицу. Вскоре он был уже у себя в отеле.

Теперь Дан понимал, что было заключено в имени девушки. Согласно древнегреческому мифу, Галатея — статуя, изваянная Пигмалионом, которую оживила Афродита. А его Галатея — живая, теплая, очаровательная — должно быть, навечно останется безжизненной, ведь он не Пигмалион, не Господь Бог.

На следующий день Дан проснулся поздно и стал бессознательно искать фонтан и бассейн Паракосма. Понемногу память вернулась к нему. До какой степени, до какой степени происшедшие накануне события реальны? До какой степени они являлись результатом действия алкоголя? Или прав был Людвиг, и реальность от сна ничем не отличалась?

Дан снял измятую одежду, переоделся и пошел гулять. Набрел на гостиницу Людвига и узнал, что профессор-коротышка уехал, не оставив адреса.

Ну и что же? Ведь даже Людвиг не мог дать ему то, что он искал, — живую Галатею. Дан обрадовался, что тот исчез. Он ненавидел маленького профессора. Профессора? Гипнотизеры тоже выдают себя за профессоров! Он бродил весь день и всю ночь и на следующий день возвратился в Чикаго.

Как-то в середине зимы, находясь в центре города, Дан заметил впереди себя крошечный силуэт. Людвиг? Окликнуть его? Крик вырвался из него сам:

— Профессор Людвиг!

Гном обернулся, узнал его, улыбнулся. Они укрылись под навесом какого-то магазина.

— Мне очень жаль ваш аппарат, профессор. Хочу рассчитаться с вами за причиненный ущерб.

— А, пустяки… подумаешь, стекло треснуло. А что с вами? Болели? Вы так плохо выглядите!

— Нет-нет, все в порядке, — ответил Дан. — Не фильм — чудо, профессор. Просто чудо! Мне так хотелось сказать вам об этом, но когда он закончился, вы уже ушли.

Людвиг пожал плечами.

— Ходил в магазин за сигаретами. Пять часов с восковым манекеном, как-никак.

— Просто чудо! — повторил Дан.

— Сама реальность? — с улыбкой спросил собеседник. — Только потому, что вы участвовали. Тут определенно был самогипноз.

— Все было так реально, — угрюмо процедил сквозь зубы Дан. — Непонятно только… такая удивительная страна, такая красивая…

— Деревьями были мох и лишайник, увеличенные с помощью лупы, — принялся объяснять Людвиг. — Все это лишь фототрюки, но объемные, как я уже вам об этом говорил, трехмерные. Фрукты — из каучука, дом — летний павильон в студенческом городке… северного университета. А голос был мой. Вы совсем ничего не говорили, только вначале назвали свое имя: для этого я оставил место. Так вот, я проигрывал вашу роль. Расхаживал с закрепленным на голове фотоаппаратом, чтобы точка фотографирования всегда была такой же, как у наблюдателя. Понимаете?

Он лукаво улыбнулся и добавил:

— К счастью, я маленького роста, а то вы бы выглядели великаном.

— Постойте! — воскликнул Дан, у которого все в голове перепуталось. — Вы говорите, играли мою роль. В таком случае Галатея… Выходит, она тоже настоящая?

— Гала действительно существует, — признался профессор. — Это моя племянница, студентка третьего курса Северного университета. Обожает театр. Она мне и помогла снять эту историю. А что? Вы хотите с ней познакомиться?

В ответ Дан что-то пробормотал, чувствуя себя на седьмом небе. Боль ушла, печаль развеялась. До Паракосма, наконец, было рукой подать!

Френсис Стивенс Остров — друг

Впервые я встретил ее в порту, в одном из убогих маленьких чайных салонов, посетителями которых в основном были самые бедные матросы второго класса. Роскошные здания Женского союза авиаторов не предназначались для людей подобного рода.

Трудно определить возраст женщины с сильно обветренным лицом и недоброй усмешкой, но я сразу догадался, что передо мной бывалый морской волк, переживший эпоху турбин и двигателей внутреннего сгорания, живой свидетель тех далеких времен, когда женщины только установили господство над мужчинами и, чтобы подчеркнуть свое превосходство, вели себя сурово, даже если в этом не было никакой необходимости.

Улыбчивые и кокетливые молоденькие особы, механики и пилоты огромных алюминиевых лайнеров в безукоризненных голубых брючках и кофточках с золотыми нашивками бросали любопытные взгляды на реликтовое создание с грубыми чертами лица, сидящее у входа в салон. Что касается меня, то я не обращал внимания на подобные взгляды, адресующиеся также и ко мне. Если я, простой самец, дерзнул появиться в районе господствующего пола, то ничто уже не могло вызвать большее раздражение у представительниц прекрасной половины человечества.

Я заказал полный чайник ароматного чая и вазочку с миндальным печеньем. С самым непринужденным видом я внимательно рассматривал свою соседку. Мой искренний интерес и нескрываемое восхищение были той хитростью, на которую обычно попадались. Так случилось и на этот раз. А может быть, прекрасное миндальное печенье и чай развязали язык старухе. Во всяком случае она сразу отвечала на мои осторожные вопросы, охотно пускаясь в живописные и подробные воспоминания:

— Когда я была совсем еще девочкой, я доверилась старой прожженной морской волчице в резиновых ботах. Вы бы никогда не рискнули выйти в море на нашей развалюхе. Тогда мы ходили, используя солярку и бензин. В случае неудачи нашей последней надеждой оставались резиновые спасательные круги и морские волны.

Она намекала на архаичную практику бросать терпящим бедствие спасательный круг, если вдруг случалась жуткая и маловероятная в наши дни катастрофа, называвшаяся некогда «кораблекрушением».

— Во времена моей молодости, — продолжала словоохотливая собеседница, — в составе экипажей еще были достаточно храбрые мужчины. Мне известны случаи, когда благодаря силе и мускулам этих отважных и дерзких парней было спасено много женщин, уже готовившихся стать едой для акул. Я ничего не имею против мужчин, как вам может показаться. Но о чем я сокрушаюсь, так это о том, что они слишком избалованны. Теперь часто рассказывают тем, кто хочет это слышать, что мужчины ни на что не пригодны, кроме как ходить за покупками и работать в детских домах. На мой взгляд, а я прожила долгую жизнь, мужчина, не обладающий смелостью женщины, не достоин не только иметь детей, но даже заниматься их воспитанием. Но сейчас вопрос не в этом. Мое время прошло, его не вернешь, и я прекрасно знаю это, иначе не болтала бы тут с вами, дружок, тем более перед пустым чайником.

Я с рвением услужливого школяра заказал еще чая и быстро наполнил чашки. Моя собеседница с задумчивым и довольно отрешенным видом надкусывала четырнадцатое по счету миндальное печенье.

— Я никогда не забуду одно путешествие, даже если проживу такую же долгую жизнь, как и славный капитан «Shouter» Мэри Бернэкл. Это было последнее путешествие корабля «Shouter» и капитана Мэри.

Жизнь изрядно потрепала мисс Бернэкл, но с благословения небес она наконец обрела вечный покой в священной морской воде. Достойная кончина для морской души. Я буду помнить мое путешествие не только потому, что нашим капитаном была Мэри, но главным образом потому, что именно тогда едва не вышла замуж. Мой избранник обладал чертовской смелостью и дерзостью, он был лучшим из всех мужчин, которых мне довелось повстречать в моей жизни. И если бы не один маленький случай, обнаруживший его мужскую натуру, презираемую нами, женщинами, то, возможно, сегодня я была бы в его власти.

Наш корабль, нагруженный сатиновыми нижними юбками, покинул порт Фриско и взял курс на Брисбен. Мэри имела слабость почему-то именно к нижним юбкам, хотя за кожаные брюки и женские юбки-брюки платили больше, так как они пользовались огромным спросом. Но капитан Мэри, владевшая тремя четвертями капитала, заявляла, что дамочки, никогда не ступавшие на борт корабля, покупают и юбки, а если и не покупают, то лишь от того, что Господь Бог наградил их весьма скудным разумом.

Стояла отличная погода, когда «Shouter» вышел из порта, а это был прекрасный знак. И вообще тогда по воле всевышнего погода и море считались с нуждами людей. Мы пробыли в море только два дня, когда погода резко ухудшилась. Море штормило; корабль несколько раз чуть было не перевернулся под порывами шквального ветра. Но надо сказать, что наша посудина была надежным и крепким судном. Не хочу даже сравнивать его с вашими скорлупками из всяких сплавов, с газовым освещением, хрупких, как бумага, легких, как гусиное перо. Корабль «Shouter» был весь от кормы до носа сделан из добротного алюминия. Мощная турбина позволяла идти ему со скоростью 45 узлов, а в те времена это была приличная скорость для грузового судна.

Глухой ночью, когда наш корабль, разрезая носом зеленые волны, шел вперед, случилось нечто неожиданное. Я находилась в его носовой части, где пыталась найти потерявшуюся золотую шпильку, которую обронила еще днем. Во времена моей юности золото было редкостью и ценилось высоко. Вдруг я почувствовала, как наш старик «Shouter» сильно качнулся у меня под ногами, словно самолет в воздухе, пораженный снарядом. Еще в течение нескольких секунд корабль дрожал, как живое существо, испытывающее страх. Неожиданно до моего слуха донеслись жуткий грохот, треск; меня подбросило в воздух. Едва ли мне удалось понять сложившуюся ситуацию, я будто оказалась в зубах дьявола. Погружаясь в злые волны, я услышала совсем рядом характерный шум упавшего предмета, хотя и находилась глубоко под водой. Оправившись от страшного потрясения и вынырнув на поверхность моря, я в изумлении увидела, что в нескольких метрах от меня качается на волнах совершенно новая, герметично закрытая холодильная камера. Пустая и не пропускающая воду, она была тем спасительным средством, о котором женщина, попавшая в подобные обстоятельства, могла только мечтать. Ее огромные размеры, десять на двенадцать футов, позволяли ей спокойно плыть по бурному морю. Мне легко удалось забраться на верх камеры, ухватившись за ручку. Я оглядывалась в надежде увидеть кого-нибудь из моих несчастных друзей. Но меня окружали лишь безмолвные беспокойные волны. По только Богу известной причине «Shouter» взорвался и пошел ко дну, а вместе с ним бедная Мэри, обожаемые ею нижние юбки и все остальное.

— Но что же все-таки вызвало взрыв? — осторожно спросил я.

— Я же сказала, лишь Всевышний и капитан Мэри смогли бы пролить свет на эту тайну, — с некоторым раздражением ответила рассказчица. Она молчала несколько минут, думая о чем-то сокровенном.

— Помимо горючего для турбин, на корабле находились большие запасы топлива для дополнительных моторов. Возможно, это и послужило причиной внезапной катастрофы. Я благодарна провидению за его бесценный подарок в виде плавучего холодильника. Распластавшись на нем, я плыла, послушно воле океана. Утром следующего дня шторм прекратился, взошло теплое солнце. Я высушила свои длинные волосы, а затем собрала их в пучок. Боже мой, я была тогда совсем юной и, смею вас заверить, хороша собой. Мне не хотелось умирать, так же, как и вам в ваши годы. Мысль о возможной смерти была мучительной для меня. Я неистово молилась о спасении. И вот ближе к вечеру мои зоркие глаза различили черное пятнышко, появившееся на горизонте. Вначале я приняла его за газовое судно, но затем поняла, что это небольшой одинокий остров посреди безграничного пространства Тихого океана.

«Вот так удача», — сказала я себе и покинула свой плавающий холодильник. Поскольку он был пуст, а возможность отыскать лед в этих широтах казалась мне сомнительной, я не слишком сожалела о подобной потере.

Я добралась до острова вплавь, проплыв одну или две мили, и впервые за три дня ступила на твердую землю. «Неплохое местечко, жаль только, что безлюдное и пустынное, как арктический айсберг», — подумалось мне. Я была на белом песчаном пляже, окаймленном экзотическими пальмами. Вдали тянулась цепочка высоких зеленых гор, напомнивших мне мою родину в Мэне у озера Кукунгомок. Мне казалось, что все на острове улыбалось, приветствуя мое появление здесь. Под легкими порывами ласкового бриза пальмы слегка покачивались и наклонялись, словно говоря мне: «Располагайся поудобнее и отдыхай. Мы давным-давно ждем тебя». Безмятежная природа привела меня в неописуемый восторг. Я чуть не расплакалась от счастья и такого гостеприимства. Тогда, а молодости, я была чувствительна к тому, как ко мне относятся люди. Вы смеетесь, но подождите и вы убедитесь, обманчиво ли было мое впечатление от острова.

Я высушила остатки моей одежды, привела в порядок волосы, тогда их у меня было гораздо больше, чем сейчас. Пройдя в глубь острова, я обнаружила небольшую извилистую тропинку, ведущую в дикий лес. Наличие тропинки в лесу могло означать одно: остров не был необитаемым. Но кто жил здесь: цивилизованные люди или дикари? И все-таки я решила двигаться вперед, не сворачивая с тропинки. Тропинка неожиданно оборвалась возле зеленых деревьев, образовавших своеобразный круг. Совсем рядом я заметила родник с прозрачной водой. Увидев воду, я почувствовала, как сильно мучает меня жажда. Лишь напившись всласть, я смогла перевести дух. Вдруг мой взгляд остановился на доске, прибитой гвоздями к одному из деревьев. Вероятно, доска была оторвана от упаковочного ящика. На ней я обнаружила наскоро сделанную каким-то жирным карандашом надпись.

«Кем бы вы ни были, небо поможет вам. Этот остров подозрителен. Я попытаюсь покинуть его вплавь. Вы правильно поступите, если будете действовать таким же образом. Прощайте. Нельсон Смит», — вот что я прочитала на доске. Что представляло особый интерес, так это орфография. Вероятно, надпись была сделана недавно, за несколько часов до моего появления на острове.

Ознакомившись со странным предупреждением, я почувствовала сильный озноб, словно у меня поднялась температура, несмотря на жаркое тропическое солнце. Что же могло так напугать этого Нельсона Смита, если он сбежал с уютного острова в открытое море? Я осторожно и с недоверием рассматривала все вокруг, но не видела ничего устрашающего. Мне по-прежнему дружелюбно и миролюбиво улыбались пальмы, зеленая трава и цветы. «Располагайся, как у себя дома», — вот что было как бы написано повсюду буквами более разборчивыми, нежели каракули Нельсона.

И вскоре в этой безмятежной тишине мои страхи ушли. Наверно, этот Смит — необычный человек, не переносящий одиночества. У страха глаза велики. Перепуганному, ему мерещилось то, чего на острове нет. Жаль, что он уплыл, не дождавшись меня, но, может быть, я нашла бы его скучнейшим типом. Судя по его посланию, он не блистал образованностью. Приняв решение воспользоваться гостеприимством острова, я неделями наслаждалась его красотой. Рядом с родником находился сухой, как коробка для бисквитов, грот. Дно его было усыпано мелким белым песком. В гроте в изобилии имелись свидетельства пребывания там Нельсона: пустые консервные банки, порванные газеты и другой мусор. Мысленно я поначалу называла моего предшественника Нельсоном, потом Нелли и задавала себе вопрос: высок он или нет, блондин или брюнет? Что с ним произошло? Какие страшные события заставили его покинуть это место? Как бы там ни было, я сделала в гроте капитальную уборку, уничтожив все следы пребывания в нем Нельсона. Он съел все свои консервы. Бог знает, где он их вообще раздобыл. Но меня мало волновало отсутствие консервов. Кокосовые орехи, заполненные молоком, сладкие ягоды, черепашьи яйца составляли мое ежедневное меню.

Почти три недели я жила на острове. Сверкало солнце, ласково щебетали птицы, прыгали непоседливые обезьяны. Мы жили единой и дружной семьей. Чем больше я узнавала остров, тем больше мне нравилась наша компания. Остров простирался приблизительно на десять миль, каждый его клочок был ухоженным, словно я гостила в чьем-то частном владении.

С вершины горы я видела безграничное пространство голубого океана, окаймлявшего остров со всех сторон. Ни единого признака газового судна, ни даже маленького катерка не появилось на горизонте. В то время государственные катера ходили по всему океану, открывая новые морские пути и составляя маршруты для больших кораблей. Но я знала, что если остров располагается в сотне миль от принятых маршрутов, то могли пройти годы, прежде чем меня найдут и спасут. Взобравшись впервые на вершину горы, я увидела, что она представляла собой кратер старого вулкана. Итак, остров был вулканического происхождения. Подобные острова встречались между районами Каприкорна и Кансе[3].

Повсюду в горах и джунглях я находила большие обломки скал, скатившиеся когда-то с потухшего вулкана. Если во время его извержения и изливалась огненная лава, то она уже давно покрылась зеленым ковром растительности. Проверить это без лопаты было невозможно, а ее у меня, разумеется, не было. Поначалу я испытывала чувство безмятежного счастья, совершая прогулки по своим владениям, карабкаясь по горам, купаясь, шлепая по мокрому песку, расчесывая свои длинные волосы. Вы не поверите, но у меня остались гребешок и золотые шпильки. Но затем мне стало скучно, одиноко. Часами я смотрела на голубую гладь в ожидании проходящего корабля. Трудно такое представить, но именно в тот момент, когда настроение мое окончательно упало и я находилась на грани истерики, погода, так радовавшая меня всегда, резко ухудшилась. С утра до вечера небо застилали отвратительные тучи. Солнце спряталось. Теперь большую часть дня на острове царили сумерки. Даже мои единственные друзья — непоседливые обезьяны — утратили веселость, попугаи перестали трещать на своем забавном языке. Создавалось впечатление, что все живое заболело, провалилось в летаргический сон. Однажды я проплакала весь день, не замечая, что вымокла до нитки под дождем. Дождь на острове шел впервые. Так и не высушив до конца свою одежду, я все же заснула в ту ночь, хотя и тревожным сном.

Утром следующего дня я проснулась, злая на себя и на весь мир. Выйдя из грота, я увидела ужасную картину. Небо окутывали черные траурные облака. Завывал дикий ветер, старавшийся вырвать пальмы с корнями. Вдруг, едва ли не на голову мне, с ветки упала отвратительная маленькая обезьянка. Я со злостью зашвырнула в кусты ни в чем не повинное безобидное животное. В ту же секунду вспыхнул ослепительно яркий свет, оглушительно загремел гром, раздался треск, как будто взорвалась целая флотилия таких кораблей, как наш «Shouter». Обезумевшая от охватившего меня страха, я бросилась в грот. Через некоторое время, придя в себя и успокоившись, я поняла, что это была молния. Выйдя из укрытия, я в самом деле увидела вырванную с корнем крупную пальму, в которую попала молния. Упавшая пальма придавила несчастную обезьянку. При виде этой безвинной жертвы мне стало стыдно за свои страхи. Присев на расколотое дерево, я решила еще раз проанализировать сложившуюся ситуацию. К чему приведет моя депрессия? Я должна благодарить благосклонную судьбу за посланный мне божественный остров с готовыми едой и водой. Ведь я могла быть выброшена на безводные голые скалы! Чем больше я размышляла, тем тверже приходила к заключению, что остров — подарок судьбы, улыбка фортуны. Я успокоилась, я уже улыбалась и могла бы петь и танцевать от счастья.

Вскоре впервые за мрачную неделю из-за туч выглянуло ласковое солнце и перестал завывать ветер. Теперь волны не ударялись яростно о берег, а лишь бесшумно накатывались на него, напевая лишь им одним понятную мелодию. Все это было странно: внезапная перемена в погоде и в моей душе. Солнце сменило бурю, и тут же пришел покой в мое сердце. Я поднялась, полная решимости проверить нелепое предположение: может быть, в этом царстве света и безмятежности воскресла и маленькая обезьянка? Но увы! Прекрасные чудеса кончились! Я похоронила несчастное животное под корнями дерева. Внезапно, словно под влиянием некоего импульса, я сделала открытие, ни на мгновение не подвергнув сомнению свои выводы. Вполне возможно, что долгая жизнь в одиночестве на необитаемом острове обострила во мне женскую интуицию и чувствительность. Я стремительно подбежала к пальме, оторвала дощечку с посланием Нельсона Смита и бросила ее в море, желая, чтобы оно унесло доску как можно дальше. Эта ненавистная деревяшка наносила оскорбление моему острову своим присутствием.

Бывалая морячка прервала свой рассказ, закрыла глаза и, казалось, отрешилась от всего — от меня, от чая и от миндального печенья.

— Но почему же все-таки вы пришли к такому выводу? спросил я, чтобы вернуть ее на землю. — Каким образом остров мог быть оскорблен? — Женщина вздрогнула, поспешно налила себе еще чашку чая и протянула руку к вазочке с миндальным печеньем.

— Потому, — произнесла, наконец, старуха, — что этот остров имел сердце. Когда я была весела, он радовался вместе со мной и был залит солнечным светом. Остров испытывал счастье от моего появления и заботился обо мне, как о дочери. Так продолжалось до тех пор, пока со мной не случилась истерика. И когда я подло набросилась на бедное животное, остров опять поддержал меня раскатами грома и ударами молний в моем безрассудном гневе, убив свое родное дитя, чтобы доставить мне удовольствие. И снова вернул мне свою улыбку и благосклонность, когда я поняла, что поступила скверно. Нельсон Смит не имел никакого права утверждать, что остров подозрительный. Нет, это было лучшее место из тех, где я была в моей жизни. Едва я забросила предательскую дощечку в море, все птицы нежно защебетали. Кокосовые орехи падали с деревьев со всех сторон. И только обезьяны оставались немного грустными. Но в этом не было ничего удивительного! Поймите, их родная мать отвернулась от одной из них ради меня.

Я назвала мой любимый остров Анитой, так как не знала его настоящего названия, если оно вообще было. Теперь мы понимали друг друга с полуслова. Но утомительно быть все время веселой и жизнерадостной, петь целый день, как неутомимая канарейка. Я делала все это ради своего блага. Однако, несмотря на признательность и нежность, которые я питала к Аните, постоянное общение с островом, даже с таким милым, не было достаточным для меня. Я прекрасно чувствовала себя одна на острове, и все-таки были дни, когда на голубом небе сгущались мрачные тучи. Но я должна сказать, что больше у нас с Анитой не было больших столкновений. Безвозмездно предлагая мне все свои блага, остров пытался помочь мне, и я это понимала. Но, несмотря на его гостеприимство, должна признаться, однажды мое сердце едва не выскочило из груди, когда я заметила движущуюся черную точку на горизонте. Точка приближалась, и я могла рассмотреть, что это было.

— Наверно, корабль, впоследствии спасший вас? — в нетерпении спросил я.

— Нет, это был не корабль, — с некоторым раздражением отозвалась рассказчица. — Позвольте мне рассказать до конца мою историю и не перебивайте меня своими глупыми вопросами и замечаниями. Приближающаяся точка представляла собой не больше и не меньше, как… другой остров. Вот вы даже подскочили от изумления. В ту минуту я испытала такое же чувство и подпрыгнула выше вас. В ту минуту я не обладала такими знаниями, какими обладаете вы, современные образованные молодые люди. Вы должны знать, что иногда встречаются «кочующие» острова. В нижней части острова переплелись корни и старые лианы. А поверхность покрывали молодые зеленые растения. Иногда под порывами шквального ветра подобные острова отрываются от земли и отправляются в бесконечное путешествие по океану. Плавающий остров, приближавшийся ко мне, был просто огромным — больше двух миль. На нем росли пальмы и жили животные, как и на любимой мной Аните. Я даже часто спрашивала себя потом — не являлся ли плавающий остров частью Аниты? Ну, если хотите, ее дочерью…

Когда плавающий остров приблизился к Аните, я услышала крик и увидела мужчину, который танцевал и прыгал на пляже, как сумасшедший. В следующую минуту он бросился в узкий водный коридор, разделявший нас, и быстро приплыл ко мне. Ну, конечно, это был Нельсон Смит! Я поняла это, как только увидела мужчину. Сейчас у него был вид благоразумного, уверенного в себе человека, не способного написать оскорбительное для Аниты послание и предпочитавшего умереть в открытом океане, чем оставаться на благородном острове. Его глаза светились счастьем возвращения на Аниту. На плавающем острове заметно иссякли запасы кокосовых орехов, не говоря уже о черепашьих яйцах. Я знаю только одно верное средство, которое лечит всех от страха перед неизвестностью, — отсутствие пищи.

Нельсон Смит был аэронавтом. В то время аэронавт разительно отличался от современного летчика.

Опасности подстерегали и в воздухе, и в море. Бак с горючим дал течь, и аэроплан Нельсона упал в океан рядом с Анитой. Ему удалось спасти лишь два ящика с провизией. Обломки затонули почти мгновенно. Вы, наверно, догадались, я горела нетерпением узнать, что же так напугало Смита на острове, что заставило его бежать отсюда без оглядки? Он рассказал мне историю своего появления на острове, совпадающую с моей. Но едва дойдя в своем рассказе до самого страшного места, Смит неожиданно замолчал. Он заупрямился и не хотел больше говорить ничего. Подобное часто случается с вами, мужчинами. Отбросив всякую надежду узнать истинную причину страха Нельсона, я отнесла его на счет глупого мужского упрямства. Мы, однако, остались союзниками и решили детально разработать план нашего спасения.

Во время обсуждения нашего плана Анита немного дулась на нас. Я хорошо понимала чувства, которые она испытывала. Но я объяснила ей, что мы должны вернуться к людям, а оставшись здесь навсегда, закончим тем, что будем мяукать, как кошки, или убьем друг друга из-за обычной человеческой ненависти. После нашего разговора с Анитой она перестала сердиться. Мне даже показалось, что теперь она спешила избавиться от нас. Мы привязали плавающий остров к Аните при помощи длинного каната, сплетенного из пальмовой коры. Необходимо было запастись провизией, достаточной для длительного путешествия на плавающем острове. Анита устроила настоящий дождь из кокосовых орехов. За один день Нельсон нашел черепашьих яиц больше, чем я обычно собирала за неделю. Без сомнения, Анита очень торопилась помочь нам.

Я полюбила Нельсона, храброго и сильного, отличного товарища. Не обладая мужеством, он никогда не смог бы стать аэронавтом. Эта профессия уже тогда считалась трудной даже для женщины, а тем более для мужчины. Нельсон не блистал образованностью, но был скромен и никогда не говорил о вещах, о которых не знал ничего или знал слишком мало. Ведь большинство мужчин хвастаются, когда у них нет даже малейшего повода для бахвальства. Да, Нельсон и я были на волосок от того, чтобы, покинув наши стихии, небо и море, поселиться вдвоем в маленьком спокойном городке, где-нибудь в Новой Англии. Но произошло одно событие, ставшее для меня уроком на всю жизнь. Никогда я не испытывала такого горестного разочарования поведением мужчины — ни раньше, ни после.

Все уже было готово к нашему отплытию, и однажды утром Анита преподнесла нам прощальный подарок: подул ласковый и легкий бриз. Погода стояла восхитительная. Мы, возбужденные и счастливые, побежали к берегу, боясь, что порывы даже несильного ветра могут порвать канаты, прикрепленные к плавающему острову. Мы мчались к острову Смита, наши руки были полны кокосовых орехов. Вдруг Нельсон попал ногой на заостренный камень и рухнул на землю, рассыпав орехи. Но я не заметила его падения, так как бежала впереди и продолжала стремительно мчаться к острову.

Неожиданно земля задрожала у меня под ногами, воздух наполнился страшными стонами и скрипами, словно земле причинили невыносимую боль.

Я обернулась. Нельсон сидел на земле, зажав руками кровоточащий палец и ничего не видя вокруг. Слышен был только поток таких гнусных и омерзительных ругательств, которые не осмелилась бы произнести или слушать ни одна даже самая грубая женщина. Я крикнула ему, чтобы он немедленно замолчал, но было уже слишком поздно. Остров… или нет, Анита, была все же женщиной. Да, она имела мягкое сердце, хотя и знала, как себя вести, когда ее оскорбляли. Из кратера с ужасным ревом вырвался огромный столб пламени и дыма, поднявшись высоко в небо. Теперь Анита разговаривала с нами языком огня и грома, выражая гневный протест против нашего общения с тобой.

Схватив за руку грубого безумца, я потащила его к берегу. Чтобы догнать нашу последнюю надежду — уплывающий остров, мы должны были развить скорость моторной лодки. Без сомнения, никакие канаты не могут удержать остров, когда Анита находится в яростном гневе. Когда мы бежали к берегу, справа и слева с гор скатывались обломки скал. Дико завывающий ветер едва не сбивал нас с ног. Небо покрылось черными тучами. Несколько минут из-за темноты мы с Нельсоном не видели друг друга. Анита так рассердилась, что бросала в нас камни. Но надо сказать, у нее были все основания для подобного обращения с нами. Когда, наконец, мы достигли безопасного места и очистились от пепла, я обратилась к моему спутнику: «Так вот что повергло тебя в страх и вот почему ты покинул свой лагерь. Своим грубым поведением ты вывел из себя мою Аниту, и она вышвырнула тебя!»

Смит раздраженно возражал мне, но я предпочла бы видеть его более смиренным в сложившейся ситуации. Он проявлял обычное мужское упрямство, свойственное ослам. Он постоянно твердил одно и то же: «Черт побери! Откуда я мог знать, что этот дрянной остров — женщина!» Поступки говорят о большем, чем слова. Как можно было догадаться по поведению Аниты, так могла вести себя только изысканная и утонченная дама. Ну разве хоть у одного мужчины есть такие душевная тонкость и интуиция?

Но Смит по-прежнему проявлял тупое упрямство:

— Разве извержение вулкана и выброс горячих камней можно отнести к достоинствам изысканной дамы? Однажды я порезал палец, открывая консервную банку. В сердцах я выругался. И тут же из всех дыр, расселин и даже из родника выползли… как ты думаешь, кто?.. Змеи! Как тебе это нравится?! Большие, маленькие, зеленые, красные и даже ярко-малиновые. Что бы ты сделала на моем месте? Я предпочел бы утонуть, чем быть съеденным мерзкими тварями. Разве могло мне прийти в голову, что змеи выползают из скал, потому что я сквернословил?

Конечно, он не мог догадаться. Змеи были предупреждением, достаточно пока любезным и мягким. А он не мог отдать себе в этом отчет. «Стыдись, Нелли! — сказала я ему сурово. Такой остров, как нежная Анита, старался подружиться с тобой, а ты оскорбил его в самых лучших чувствах. И ты был справедливо наказан».

Больше я никогда не встречалась со своей Анитой. Может быть, она взорвалась и исчезла под водой в гневе из-за вульгарного и отвратительного языка Нельсона Смита. Я не знаю. Мы провели несколько дней на нашем плавающем острове. Вскоре нас подобрало торговое судно из Новой Англии. Я рассталась с Нелли сразу же после прибытия во Фриско. Верьте, он преподнес мне бесценный урок. Мужчины грубы по своей натуре. И даже самый лучший из них не достоин того, чтобы женщина приносила ему в жертву себя и свою чувствительную душу. А потом нужно всю жизнь выносить присутствие рядом мужчины. Нельсон расстроился, узнав, что мы расстаемся. Он извинился, но что мне его извинения! Я никогда не смогла бы терпеть его рядом с собой, поскольку слышала, как он разражался непристойной бранью передо мной и такой почтенной и благородной дамой, как моя бедная Анита!

Меня всегда интересовали морские легенды любых времен. Я с упоением и завистью слушал интригующие рассказы бывалых морских волков, перебиравших в своей памяти самые удивительные случаи из своей жизни. Так было до тех пор, пока представительницы «слабого пола» не свергли мужчин с их почетного пьедестала и не взяли власть в свои руки. Потом мне ничего не оставалось делать, как читать о дальних путешествиях славного Улисса. Я преклонялся перед Гулливером и с благоговейным вниманием знакомился с путешествиями некоего барона Мюнхаузена. Да, это были настоящие мужчины! А теперь женщины взяли первенство во всех областях, ссылаясь на свою утонченную душевную организацию.

Я опустил голову и предался своим невеселым мыслям. Когда я осмелился поднять глаза, старуха уже бесшумно исчезла, предоставив мне возможность только сокрушаться об утраченных мужских идеалах. На столе лежал счет за чай и миндальное печенье в столь необычной пропорции печенья к чаю, что я легко поверил в правдоподобность только что услышанной истории.

Фрэнсис Флагг Супермен доктора Джукса

Это был худощавый, среднего роста человек, холодно-синие глаза которого резко контрастировали со смуглым лицом и черной, как смоль, шевелюрой. Отец его был итальянским эмигрантом, а мать вела свой род от «смуглых ирландцев», сыновей и дочерей старой Эйре (Ирландии), в жилах которых текла испанская кровь, кровь членов экипажа «Непобедимой армады», посланной королем Филиппом на завоевание Елизаветинской Англии и поверженной Дрэйком и Фробишером, в результате чего ее жалкие остатки оказались выброшенными штормом на негостеприимное побережье Шотландии и крутые склоны Гренландии.

Он вырос в Чикаго и был известен в Городе Ветров как «Майк-убийца». В сущности он убивал только исходя из интересов дела, но никогда ради простой забавы. Еще молодой — менее тридцати — и приятный в общении, он сохранил признаки хорошего воспитания. Но когда Шеф, телохранителем у которого он служил, попробовал его «прижать к ногтю», он немедленно покинул Чикаго. В своих руках Шеф держал весь преступный мир, и пытаться открыто, без его покровительства, жить и действовать было равносильно самоубийству.

Понимая, что длинная рука бывшего босса могла достать его где угодно, чтобы покончить с ним, Убийца ударился в бега. С востока добрался до Бостона, а оттуда пароходом до Галифакса. Там некоторое время он дышал спокойно, но однажды вечером у его уха просвистела пуля. Тогда скрытно он укатил в Монреаль. Потом тайком пересек границу и очутился в Детройте. Из Детройта он, петляя, отправился на запад, а затем в Аризону, чтобы затеряться в многолюдной толпе безработных, разъезжавших без билетов в товарных поездах. К этому времени он лишился денег и остатков порядочности, носил потрепанные брюки и жалкий свитер. Валяясь однажды на траве возле входа в тусонское метро на Четвертой авеню, он ждал, что его вот-вот окликнет полицейский, как вдруг с ним заговорил пожилой господин с явно выраженным еврейским носом.

— Полагаю, сейчас крайне трудно найти работу, — сказал человек.

— Да, — сознался Убийца.

По вполне понятным причинам он остерегался незнакомых людей, но беглый осмотр убедил его, что этот ничего общего с доверенным лицом Шефа не имел. На нем была одежда хорошего покроя и качества, но носил он ее как-то небрежно, будто она для него почти ничего не значила.

— Видимо, труднее всего тем бедолагам, у кого на руках жена с детьми.

— Я — холостяк, — уточнил Убийца.

— Но вы, кажется, хотите работать?

— До смерти хочу.

Старый господин посмотрел на него задумчиво.

— Меня зовут Джукс, — сказал он. — Доктор Джукс. Вам что-нибудь говорит это имя?

— Нет.

— Что? Признаться, его знают в научном мире. Я — известный физик. Мои сообщения относительно…

Он вдруг замолчал, а затем продолжал:

— Я хотел сказать, что интересуюсь некоторыми опытами, для которых мне нужен человек. Заметьте, никакой опасности; в общем, обычная производственная необходимость. Но имеющая все же определенное значение… Готов платить молодому человеку, как вы, сорок долларов в неделю в течение одного, самое большее — двух месяцев, включая расходы на еду и одежду. Во время опытов вы, разумеется, будете вести под моим наблюдением затворнический образ жизни. Что вы на это скажете?

Убийца сразу взвесил все. Представлялась возможность на некоторое время исчезнуть, обрести для отдыха подходящее убежище и при этом малость наполнить кошелек. Старик, конечно же, лгал, в опытах наверняка заключался определенный риск, но по крайней мере не риск умереть от чрезмерной дозы свинца.

— Отлично, — ответил он. — Вы меня наняли.

Доктор Джукс благосклонно улыбнулся.

— А вас зовут?..

— Браун, — выпалил Убийца без колебаний.

— Прекрасно, Браун. Не угодно ли проводить меня до машины?

Убийца отрицательно покачал головой. Похоже, за ним не следили, но как знать.

— Дайте мне ваш адрес, — сказал он. — Я приду попозже.

Доктор Джукс жил на Сент-Мэри-Роуд в отрогах Тусонских гор. На огороженных высокой сеткой двух с половиной гектарах находилось четыре здания. Доктор Джукс впустил Убийцу в одно из них, являвшееся крылом основного корпуса и соединенное с ним единственным крытым проходом. Эта пристройка представляла собой ряд комнат, не роскошных (а Убийца был приучен к некоторой роскоши и изысканности), но достаточно уютных.

Имелись спальня, ванная и небольшая гостиная, выходившая окнами в несколько квадратных метров в сад, который окружали более чем двухметровые стены.

— Думаю, что вам здесь будет хорошо, — заявил доктор.

Молчаливый слуга неопределенного возраста наполнил ванну водой, приготовил туалетные принадлежности и принес чистое белье, а также белый полотняный костюм, который пришелся Убийце впору. «Откуда такая одежда?» — подумалось ему, но если бы он знал ответ, то был бы весьма обеспокоен.

Он расслабился и за превосходной едой с любопытством осмотрел гостиную. Ему бросилось в глаза, что высокие окна тщательно зарешечены, а когда лакей уходил, оставив ему журнал и сигареты, дверь за ним автоматически защелкнулась. Но эти детали нисколько не смутили Убийцу. Очевидно, доктор не мог позволить кому бы то ни было свободно разгуливать по его апартаментам. Убийца обрадовался, что нашел такое надежное убежище.

На следующее утро от сделанного ему в руку укола он почувствовал недомогание.

— До завтра все пройдет, — пообещал доктор Джукс.

Но процедура повторялась каждый день, и только через неделю самочувствие его нормализовалось. И удивительным образом он поправился. Жил спокойно. Гулял в садике, читал, принимал солнечные ванны. Иногда его навещал и записывал результаты состояния здоровья ассистент Джукса, доктор Бердоу, тучный и раздражительный человек неопределенного возраста. Бывший однокашник доктора Джукса был всецело предан его делу. Он как-то сказал об этом Убийце в непринужденной беседе.

С каждым днем Майк все больше и больше чувствовал в себе прилив жизненных сил. Мысли его будто прояснились. Он представил себе тысячи способов избавления от Шефа и был удивлен тем, что они раньше не приходили ему в голову. К тому же зрение его сильно обострилось — не глаза, а микроскопы, подумалось ему. Собственное тщеславие его рассмешило. Он подмечал все: ящерок, бегавших по стенам, снование мошкары, наблюдая за ними целыми часами. Странным образом развился и слух. Он слышал скрип пола, вздохи ветра, шуршание полчищ копошившихся и протиравших свои крылышки букашек. Все это не вызывало в нем тревоги, так как он знал, что все это было следствием уколов доктора Джукса. Ассистент расспрашивал его об этих симптомах и делал какие-то записи.

Однажды в саду Убийца повернулся к нему лицом с проворством пантеры. Движение это было легким и молниеносным.

— Боже мой! Я чувствую в себе силы! — напрягая мышцы, воскликнул Убийца. — Кажется, мне не составит труда поднять вас.

Он тут же схватил доктора Бердоу и к своему великому удивлению (ассистент весил килограммов сто) поднял его, словно перышко, и закружил. Оказавшись снова на ногах, ассистент как-то нервно рассмеялся.

— Вы действительно необычайно сильны.

В тот же вечер Бердоу очень долго беседовал с доктором Джуксом, который в конце одобрительно кивнул головой.

— Эксперимент во всем удался и продолжать его нет надобности. Завтра утром дайте ему успокоитель.

Ассистент застыл в нерешительности.

— Такой замечательный парень! Было бы жаль…

— Ну-ну, Чарльз, — с улыбкой сказал доктор. — Только без этой дурацкой сентиментальности. Завтра у меня встреча с Асбури, поэтому поручаю вам дать успокоитель.

Убийца был возбужден, в голове его рождались тысячи идей. Впервые он был недоволен тем, что вынужден проводить ночи взаперти. Он слегка дернул одну из решеток на окне, и та осталась у него в руке. С кошачьей грацией он скользнул в проем и спрыгнул на землю. В саду было прохладнее, чем в комнате. От удовольствия защекотало в носу. В ночном воздухе стоял пьянящий аромат, слышался шепот листвы и какие-то легкие звуки.

Он немного прогулялся по саду, и внезапно ему в голову пришла мысль — посмотреть, что скрывается за окружавшими его стенами. По ту сторону находились лаборатория и апартаменты ассистента. А почему бы не нанести визит Бердоу? Он легко перепрыгнул стену. К несчастью, ассистент в этот вечер ужинал не дома. Сгорая от любопытства. Убийца зажег спичку. Он увидел глубокое помещение идеальной чистоты. Вдоль стен располагались белые фарфоровые раковины, а также полки и шкафы, на которых стройными рядами стояли пробирки, банки и бутылки с химикатами и микроорганизмами.

Дальше была еще одна комната, и, когда он толкнул дверь, что-то ухнуло и с пронзительным визгом промчалось мимо. За спиной раздался грохот. Обернувшись, он заметил, что существо — громадная розовая крыса — опрокинув банки, забралось на одну из полок над раковиной. Убийца приблизился, крыса соскочила с полки и исчезла в темноте за открытой дверью. Ни одна банка, к счастью, не разбилась. Он поставил их на место, выровнял и, несколько устыдившись содеянного, вернулся в свою комнату и лег спать.

Все банки были одинаковые, с бесцветной, как вода, жидкостью и различались лишь шифрами, написанными над нишами, в которых они были размещены. На этикетке каждой склянки стоял тот же шифр, но большинство надписей было сделано очень мелкими, почти неразличимыми буквами.

Еще как следует не проснувшись, позевывая (он лег спать за полночь, гораздо позже обычного), ассистент, почти не глядя, взял с полки флакон и наполнил шприц не смертельным составом, а чистым раствором, который в ничтожных количествах прописывал пациенту ежедневно в виде инъекций доктор Джукс… Этот раствор он и впрыснул Убийце в руку.

Успокоитель

В расположенном в центре города офисе Джошуа Джукса известного врача и ученого, сидели два человека. Одним из них был сам доктор Джукс. Худой, с широко расставленными глазами, высоким лбом и голым черепом. Другой был не менее известной личностью. Винсент Асбури, министр обороны. В определенных кругах ходили слухи, что он человек Фраццини. Врач или не знал этого или не принимал во внимание. Он ведь был ученым, а не политиком, и преследовал вполне ясные цели. Джошуа Джукс сообщил министру о своем открытии, предложил ему за определенное вознаграждение формулу, а относительно прочего…

Винсент Асбури был цветущий мужчина лет пятидесяти с лукавыми глазами. Когда он вставал, в его высокой фигуре чувствовалось благородство.

— Вы хотите сказать, доктор Джукс, что такое возможно?

— Конечно.

— Но ведь это чудо!

— Несомненно, и не подлежит огласке. В интересах моего отечества прежде всего…

— Да-да, вашего отечества, — тщательно скрывая улыбку, подтвердил Асбури. — И если вы сможете продемонстрировать свое открытие, ваша страна вас щедро вознаградит. Но как оно действует?

— Непосвященному это довольно трудно объяснить. Вы знакомы с гландулярной теорией?

— Смутно.

— Так вот, это делается благодаря, разумеется, инъекции экстрактов. Некоторые железы, лишенные выводного канала, выделяют недавно подвергнутые анализу секреты, которые попадают непосредственно в кровь. Такой секрет и является тем веществом, что поддерживает в нормальном здоровом состоянии нервную систему. Установлено, что слишком малое его количество вызывает депрессию, ишиас, ревматизм, в то время как чрезмерное провоцирует анормальное состояние, определяемое как гениальность или безумие. Уолтерс в Англии и Гротсбах в Германии сделали в этой области важные открытия. Их экстракт «фол-фос» уже используется для лечения некоторых видов психических нарушений. То, что я вам сказал, известно любому ученому в любой стране.

— Ну а другая сторона? — с мучительным беспокойством спросил Асбури.

— Она состоит в следующем. Вам, конечно, известно, что последние десять лет своей жизни я посвятил тем же исследованиям, которые ведут Уолтерс и Гротсбах. Некоторые любопытные аспекты работы желез, лишенных выводного канала, с самого начала привлекали мое внимание. Часть своих открытий я опубликовал в научно-медицинских журналах, а часть оставил для себя. Во-первых, потому, что не имел на руках реальных доказательств, и потому, что не хотел навести на путь своего открытия других. Но в результате опытов я получил огромных, как коты, крыс, огромных, как крысы, мышей и еще кое-что, о чем мне лучше не упоминать. Собаки превращаются в чудовищные существа, недополучившие чуть-чуть магния кролики полностью утрачивают материнский инстинкт, даже желание и способность размножаться! Но хватит! Понимаете, я работал, я ничего не жалел ради продвижения в своих исследованиях. Даже, — холодно добавил ученый, — людей.

— О Боже!

— Что поделаешь? Некоторые, конечно, умерли, а другие сошли с ума и их пришлось убрать. Но верность выводов надо проверять на человеческом материале, других средств нет. Несчастные мученики науки, если угодно. Как бы там ни было, они способствовали тому, чего я успешно добился в конце концов.

Асбури никак не прокомментировал это заявление, но был весьма смущен. Хотя Джукс прав. Придаваемая человеческой жизни этическая ценность — весьма проблематичное понятие. По неизвестным им и даже, возможно, не зависящим от них причинам, он в случае войны пошлет на смерть миллионы солдат и не будет испытывать никаких угрызений совести.

Ученый продолжал говорить:

— Если бы только можно было овладеть процессом, который вызывает повышение упомянутых мною секреций! Может быть, это ускорило бы работу всего человеческого организма? Поначалу я воспринимал это, как бредовую идею. Но, учтите, человек является творением своих нервов. Чувственные восприятия, рефлексы, даже скорость мышления зависят от нервной системы. Железы влияют на работу нервов, нервы же — на способности и чувствительность человеческого организма, включая сознание, а разум, воздействуя в свою очередь на нервы и железы, еще раз обостряет каждое чувство и активизирует органы человеческого тела.

Я и работал, основываясь на этом. Неудач было множество, но они лишь упрочили мою решимость достичь цели. В конце концов я добился некоторых успехов в опытах над животными. Тогда я стал использовать и использую до сих пор людей. Не хочу подробно останавливаться на всех моих неудачах и успехах. Даже совсем недавно необходимо было умерщвлять подопытных. Вижу, вам это не по душе, но подумайте, мог ли я предавать огласке свои опыты? После стольких лет труда победа опьянила меня. Видите этот пузырек? Достаточно десяти капель его содержимого, чтобы удесятерить нормальные способности здорового человека. В нем, разумеется, есть «фол-фос», определенная доза адреналина, а также… ну да ладно, это уже мой секрет!

Известный ученый вновь обрел прежнее спокойствие. Он осторожно поставил пузырек на стол и внимательно посмотрел на министра обороны.

— Итак, уважаемый сэр? — спросил он.

Винсент Асбури прошептал:

— Я думаю…

И тут он представил себе целый корпус тщательно отобранных солдат с предельно развитыми физическими возможностями. Какая сила могла им противостоять? Глаза его сощурились.

— Если вы можете доказать, что это секреция…

— Могу.

— Тогда вот что…

Встреча с Винсентом Асбури оставила у доктора Джукса чувство, что все идет наилучшим образом. Он недолюбливал Асбури, но его деньги позволяли приступить к новым научным исследованиям, и они были как раз кстати, ибо остатки его средств почти иссякли. Он быстро вернулся домой.

— Ну что, Чарльз?

Ассистент взглянул на настенные часы: «В 9.30 я ввел ему успокоитель и впервые увидел, как человек мгновенно теряет сознание. До вашего возвращения я оставил его на кровати».

Доктор Джукс одобрительно кивнул:

— Посмотрите его до обеда.

Он шел к себе, думая: «Отличный денек, но уж очень жаркий». Ничто не предвещало того, что он размышлял о дожде и хорошей погоде в последний раз.

Какова была сила секрета ускорения, ошибочно впрыснутого в руку Убийцы, этого никто никогда не узнает, но, должно быть, фантастическая. Если бы организм постепенно не привык к возраставшим с каждым днем дозам, исход был бы смертельным. Из-за внезапного ускорения работы сердца и легких он уже и так находился на грани смерти.

Сознание его померкло. Будто по голове стукнули молотом. И он рухнул замертво. Ассистент пощупал пульс, но биение было таким учащенным, что даже не чувствовалось. Между тем Убийца не умер, а на несколько часов впал в своего рода кому, в то время как весь его организм подвергался необыкновенным превращениям. Сознание вернулось к нему так же внезапно, как и покинуло его. Он вгляделся в потолок. Кружилась голова и тошнило, но вскоре это прошло. В комнату вошел доктор Джукс и склонился над ним. Первое, что поразило ученого, была исходившая от якобы мертвого тела теплота и гибкость приподнятого им запястья.

— О Боже! — выпрямившись, сказал он. — Чарльз! Парень-то не умер! Вы, наверно, не давали ему успоко…

И тут он замолчал навсегда. Взметнувшаяся, словно тень, рука Убийцы схватила его за горло. Раздался хруст ломающихся позвонков. В то же мгновение тело пулей пролетело через всю комнату и расплющилось о стену в ее глубине. Убийца встал. Он слышал слова ученого и понял, в какой ситуации оказался.

— Так он хотел убить меня, вонючая крыса!

Движение тела доктора Джукса удивило его. Оно перемещалось со скоростью улитки, хотя полет его длился всего две секунды. Но для Убийцы все в пространстве и во времени претерпело изменения. Убегавший ассистент напомнил ему человека из фильма, снятого с помощью скоростной съемки. Поднятие ног, сгибание колен — все движения этого бега были мучительными, замедленными и размеренными. Можно было разглядеть любую деталь.

Убийца уже видел в кино бежавших таким образом животных. Длинноногих жирафов, грациозно плывших среди африканских пейзажей, быстрых ланей, замедливших свой бег настолько, что публика могла до подробностей изучить способ их передвижения. На миг он оцепенел, затем с быстротой молнии его разум нашел объяснение. В течение нескольких недель они ускоряли его телесную систему и теперь…

Он сделал движение. Оно было совершено с такой скоростью, что ее можно было сравнить со скоростью движения атома или электрона, которые, как утверждают, меняют свое положение без каких-либо воздействий. Он увидел ассистента с поднятой ногой и прикоснулся к нему. Ему показалось, что он опрокинул манекен или дотронулся до летящего перышка. Затем с непокрытой головой, в одних брюках и легкой рубашке Убийца покинул владения доктора Джукса и оказался на дороге.

Со скоростью тридцати километров в час к нему подползал автомобиль. Такси. Настал момент испытания: его сила против силы движущейся машины. Он смело загородил ей дорогу. Заметив возникшего внезапно на дороге худощавого смуглого человека, шофер закричал. Точно безумный, он жал на тормоза, пытаясь свернуть в сторону, но машина остановилась так неожиданно, так резко, что его бросило на руль, а сидевший на заднем сиденьи побледневший пассажир упал ему на плечи. Убийца небрежно придерживал рукой неподвижное такси, мотор которого работал под содрогавшимся капотом, а колеса тщетно пытались найти сцепление с укатанной землей.

Два убийства

После встречи с доктором Джуксом Винсент Асбури вернулся в свои апартаменты элегантного «Грин-отеля» и отпустил секретаршу и лакея.

— До ужина, Роббинз, вы свободны, — сказал он слуге. — В вашем распоряжении весь день.

Асбури был в Тусоне инкогнито, и, кроме одного-двух доверенных лиц, никто об этом не знал. Убедившись, что никого нет, он поставил на стол темную шкатулку, во многом напоминавшую футляр портативной пишущей машинки, и приподнял крышку; в шкатулке действительно находилась машинка, но не пишущая.

С первого взгляда ее можно было принять за радио; это и было радио, но только не простое. На самом деле машинка представляла собой «последний крик» радиотелевизионной аппаратуры, изобретение знаменитого ученого. Внутренняя темная поверхность поднятой крышки служила экраном. Соединив аппарат с розеткой при помощи удлинителя, Асбури повернул диск на передней панели.

Комната тотчас наполнилась потрескивающими звуками. «302 М-96», — отчетливо произнес Асбури. Потрескивание усилилось, а затем утихло, смолкло. Он наклонился, и его лицо оказалось в голубоватом свете лампы. Темный экран подернулся дымкой, затем прояснился, и на нем возникли очертания человека.

— Алло! — послышался невероятно далекий голос.

— Алло! Говорит Номер Два. Да, Два. Шеф у себя?

— У себя, — ответил слабый голос. — Он ждал вашего вызова. Оставайтесь на месте.

Картинка исчезла, и минуту спустя на экране появилось лицо человека, которое выражало не терпящую возражений властность. Глаза его с тяжелыми веками были широко раскрыты, и даже на этом экране, который передавал изображение только черно-белым, угадывалось, что они были зеленые. Толстощекий, с полными, но хорошо очерченными губами и широким, похожим на старый ожог шрамом во всю щеку.

В газетах всего мира уже была фотография этого человека, ее печатали иллюстрированные журналы и показывали в киноновостях. Это было лицо, известное всей стране, столь же знакомое, как и лицо президента Соединенных Штатов или какой-нибудь кинозвезды… лицо Фраццини, миллионера, короля рэкетиров. Оно любезно улыбалось, демонстрируя ряд ослепительно белых и очень ровных зубов.

— Это вы, Винсент?

— Да. Звоню из Тусона.

— Как дела?

— Я встречался с доктором Джуксом по поводу того открытия, которое он предложил правительству… через своего посредника — (Асбури хихикнул). — Он, конечно, воображает себе, что ведет переговоры с дядей Сэмом.

— А что за открытие?

— Потрясающая штука! Представляете, Фраццини, один укол — и наши парни непобедимы.

Асбури рассказал чуть подробнее и заключил:

— Действие, правда, со временем прекращается, но зато пока оно длится…

— Вы ему что-нибудь предлагали?

— Миллион долларов в чеках плюс сто тысяч ежегодно на исследования. Он понимает: сделка совершается секретно… в интересах государства, ха-ха!

Фраццини холодно проговорил:

— Сейчас же поезжайте к доктору и скажите, что завтра его посетит одна важная правительственная особа в сопровождении двух агентов секретной службы. Они хотят взглянуть на его открытие в действии. Я немедленно выезжаю с Ланди и Кокочетти. Забронируйте для нас номера в своем отеле. Понятно?

— Да. На верхнем этаже, полагаю? По прямой до Чикаго две тысячи километров. Вы, наверно, будете…

— Через двенадцать часов, самое малое. Займитесь всем. До встречи.

С задумчивым видом Винсент Асбури отключил аппарат и закрыл шкатулку. Закурив сигарету, он подошел к окну и невидящим взглядом уставился в него. Фраццини мог сделать его президентом Соединенных Штатов… и обязательно сделает. Тем не менее он был в руках главаря банды, и это его злило. При удобном случае он раздавит его… вот так! Ну, а пока ему был нужен сам Фраццини и его организация.

Поглощенный этими мыслями, Асбури позвонил в бюро обслуживания, заказал такси и забронировал номера. Стояло лето, поэтому проблем с местами не было. Затем он спустился, сел в такси и назвал адрес доктора Джукса. Откинувшись на спинку сиденья, он закрыл глаза. Машина помчалась по Конгресс-авеню, свернула направо, потом налево. Вдруг она резко затормозила, и его швырнуло на спину шофера. Асбури чуть было не сломал себе шею.

— В чем дело? Что произошло? — придя в себя, крикнул он водителю и замер при виде бесстрастного смуглого лица и холодных серых глаз.

Майк-убийца стоял, поигрывая мускулами. Постепенно, почти неощутимо усиливалось действие чудовищной вакцины. Невозможно было определить, с какой скоростью совершались процессы в его организме. Он разразился громким истерически-язвительным хохотом.

— Ха-ха! Неужели это Номер Два?!

В те секунды, когда останавливалась машина, а Асбури был погружен в свои думы, Убийца и услышал мысли последнего. Именно услышал, потому что для него Винсент Асбури как бы думал вслух. Некоторые утверждают, что рассудочная деятельность человека сопровождается ее вокализацией. Проще говоря, когда мы мыслим, мы проговариваем все про себя. Этот процесс вокализации в виде звуков и был воспринят слухом Убийцы.

Он услышал, что министр обороны упомянул имя Шефа, ученого, подумал о приезде Фраццини, поразмыслил о своих планах — и все это в какую-то долю секунды, которая показалась Убийце бесконечной. Потерявший сознание в результате удара, шофер такси пришел в себя и, ругнувшись, убрал ногу с акселератора.

— Эй, ты! — заорал он, бросаясь к Убийце с намерением схватить его за шиворот. — Что за шутки?!

Убийца равнодушно наблюдал за ним. Боже, до чего же неповоротливым был этот тип! Он будто плыл в пространстве. Доли секунды показались минутами. Майк небрежно отшвырнул его в сторону и смотрел, как тот лениво падает навзничь, распластывается и замирает. Но для министра все произошло с неимоверной быстротой. Он узнал Майка-убийцу, так же, как и Майк узнал его. Асбури было известно, что Убийца приговорен Шефом и дни его сочтены.

В тот самый момент, когда Асбури протягивал руку, чтобы выхватить пистолет и выстрелить, глаза Убийцы уловили этот жест. Без малейшего труда он уклонился от пули и двинул кулаком. Не успев даже увидеть, что его ударило, Винсент Асбури повалился назад.

И снова Убийца разразился смехом, каким-то демоническим смехом, и исчез так мгновенно, что оцепеневший хозяин подержанного «бьюика», остановившегося позади такси, и сидевший в придорожной лавке продавец рассады заметили лишь колебание воздуха и больше ничего.

— Что это? — протирая глаза, воскликнул водитель «бьюика».

Он вышел из машины, подошел к такси и заглянул внутрь. Крик ужаса вырвался у него из груди. Прибежал и продавец.

— Что произошло? — запыхавшийся, выдохнул он.

— Что произошло, то произошло… Не видите, что ли?! — закричал владелец «бьюика», показывая на залитое кровью лицо таксиста и изуродованную голову министра обороны. — Вот что произошло! Преступление! Двое убиты!

Но всего этого Убийца не слышал. Он исчез, как призрак, и теперь будто парил среди застывшего вокруг мира. Человеческий запах действовал на него угнетающе, но больше всего его угнетал запах, исходивший от Асбури. Дух последнего витал в воздухе в виде зловонной дорожки. От него несло тем, с иронией подумал Убийца, чем несет обычно от изворотливых и скользких людей, каким, впрочем, и был Асбури. Это нетрудно было проверить. Через две минуты Убийца уже входил в отель.

Дежурный администратор его не заметил, так же, как и выстроившихся в ряд военных в парадной форме. Спускавшийся по лестнице толстяк, которому врач предписал ежедневный моцион, не мог понять, что это его задело и чуть было не сбило с ног. Он мог бы поклясться, что кто-то невнятно извинился, но рядом никого не было. Потрясенный, он засеменил к лифту и нажал на кнопку. К черту врачей! Было слишком жарко, и излишняя ходьба могла погубить этого добряка.

Идя по следу, Майк достиг нужной двери и одним толчком открыл ее. Радиотелевизор был на месте. Убийственная улыбка появилась на его лице. Он чувствовал себя на седьмом небе. Это его-то приговорить к смерти! Ничто не могло теперь его сразить, ничто, ни человек, ни пуля, а стоит ему захотеть…

Быстрым движением он приподнял крышку шкатулки-телевизора.

…В преступном мире Америки о нем говорили намеками, друзья — с восхищением, враги — с желчью и бранью. Ходили слухи, что он начал карьеру в доме терпимости. Когда Тим-верзила был хозяином, он был у него любимым телохранителем. Когда же Арн-малыш испортил Тиму-верзиле костюм, наиболее осведомленные поговаривали, что он тоже приложил руку. Если дело и обстояло так, то это нисколько не помешало ему как-то проехаться мимо цветочной лавки Арна-малыша и нашпиговать его свинцом. Он был карьеристом, наглецом и умелым организатором. В результате, пока другие главари банд отправлялись на кладбище или покидали родину, он создал гигантское подпольное предприятие, которое приносило ему ежегодно сорок миллионов долларов прибыли. Он держал своих людей железной хваткой, подавляя конкуренцию с помощью подкупа… или автомата. Он был королем, деспотом, единственным мастером рэкета — Фраццини, или же Шефом, самым могущественным и опасным человеком в стране.

Его резиденция в Чикаго напоминала крепость. Она занимала все верхние этажи небоскреба. Подступы к крыше тщательно охранялись. Фраццини, как никто, знал, что завистливые души желали его смерти, одни — из мести, другие — рассчитывая занять его место.

Итак, перед нами Шеф собственной персоной в ту самую минуту, когда он только что закончил разговор по радиотелевизору. Высокий, плотный, широкоплечий мужчина лет сорока.

— Свяжись немедленно с мальчиками, — приказывает он своему адъютанту, — и передай им, что через час мы отправляемся на запад. Подготовь самолеты.

Джим Ланди кивает головой и выходит из комнаты. Он молчун.

Некоторое время спустя Фраццини услышал шум запускаемых двигателей авиеток, построенных специально по его заказу. Благодаря приводным винтам последней конструкции, они могли взлетать с площадки длиной всего в пятнадцать метров, приземляться со скоростью двадцать километров в час и перевозить в своих комфортабельных кабинах двенадцать пассажиров. Несколько мгновений Фраццини сидел в нерешительности, затем нажал на кнопку звонка и сухо произнес:

— Передайте моей жене, что я хочу ее видеть.

Она появилась через минуту, особа царственного вида в длинном платье со шлейфом, с блестящими черными волосами и очень бледным лицом.

— Что случилось? — спросила она бесцветным голосом.

— Ничего, — сказал он. — Просто подумал, что лучше, если ты будешь знать… Но в конце концов, черт побери, чего ты сердишься?

— Я сержусь?

— Ты прекрасно меня понимаешь.

Она пренебрежительно взглянула на него, а он продолжал с раздражением:

— Это я должен сердиться. Кто тебя подобрал в дансинге? Кто тебя сделал такой, какая ты сейчас есть?

— Так что? За это благодарить? Постой-ка, а кто я теперь?

— Ты моя жена.

— Ах да! Твоя жена. Нашел чем удивить! Какая честь — жена короля порока!

— Ты со мной так не говорила, когда я просил тебя выйти за меня замуж.

— Я жестоко ошибалась.

Он прошелся по комнате.

— Глория, — произнес он уже немного спокойнее, кладя руку на плечо жены, — когда-то ты меня немного любила. Неужели все прошло?

Движением плеча она сбросила его руку.

— Прошу тебя, не прикасайся ко мне. У тебя грязные руки.

— Потому что я занимаюсь контрабандой спиртного?

— Ты знаешь, о чем я. До спиртного мне нет дела. Я имею в виду другие твои делишки.

— Клянусь тебе…

— Не лги, — с презрением сказала она. — Ты уже не в первый раз лжешь мне. Я узнала…

Он поджал губы.

— От этого подлого предателя Майка-убийцы! Но больше уж он секретов не выдаст!

— Что ты с ним сделал?

— Ха-ха! Что, задел за живое? Боишься за любовника?

— Ты ведь знаешь, что это неправда.

— Ладно-ладно, — проворчал он. — Верю. Если бы я не верил тебе…

Он со страстью обнял ее.

— Глория, Глория! Взгляни на меня! Ты же моя жена, понимаешь? И ты вопреки своей воле любишь меня. Да-да, любишь. Я порочный, дурной, но все же ты меня любишь. И я должен продолжать начатое, как ты не понимаешь? Я не могу останавливаться, а Майк-убийца встал у меня на дороге. Не из-за того, что он тебе говорил… Это я мог бы и забыть… Но ведь он замышлял против меня заговор!

Он выпустил ее из рук, отступил и потряс кулаком:

— Замышлял заговор, чтобы внести разлад в организацию и занять мое место. Разве я могу допустить это? Мне надо поступить с ним так, чтобы другим неповадно было. Я приговорил Майка-убийцу… Что там еще?

В комнате раздалось громкое потрескивание радиотелевизора. Фраццини подошел к нему, опустил рычажок, встав при этом так, что лицо его оказалось в свете лампы, и устремил пристальный взгляд на темный, вделанный в стену экран.

— Алло, Фраццини слушает. Это вы, Асбури?

Из аппарата послышался дьявольский хохот.

— Нет, — произнес металлический голос, доносившийся будто с того света. — Это не Асбури. Это…

Жена Фраццини негромко вскрикнула. Из глубины черного экрана выступило смуглое лицо, невозмутимое, со сверкавшими ледяным блеском глазами.

— Майк-убийца! — воскликнул Фраццини.

— Он самый, — ответил металлический голос, и комната снова наполнилась зловещим смехом. — Ты уже больше никогда не увидишь живого Асбури. Мне пришлось его убрать. Понимаешь, Фраццини? Я его приговорил… имею намерение покончить и с тобой! Нет, я не сумасшедший, не чокнутый, как ты думаешь… Я могу читать твои мысли, Фраццини. Ты сейчас намереваешься позвонить в полицию и попросить, чтобы с меня не спускали глаз до твоего приезда. Ну и хитрец же ты, Фраццини! Но не хитрее меня! Не хитрее Сверхчеловека!

В пустыне

Репортажами о сенсационном убийстве в машине, о насильственной смерти знаменитого доктора Джукса и его ассистента пестрели первые полосы всех газет. Не прошло и часа после случившегося, как в продажу поступило полдюжины спецвыпусков. «Загадочное убийство на Сент-Мэри-Роуд» кричал один заголовок; другие же подпевали: «Тайна дьявольских преступлений», «Полиция в растерянности».

Приводились показания двух свидетелей убийства в такси. «Такси резко остановилось, вдруг встало, и все, — рассказывал водитель подержанного «бьюика». — Мне пришлось тоже резко затормозить, чтобы не врезаться в него». А другой утверждал: «Да, я смотрел из окна своей лавки и все видел. Какой-то человек стоял у дверцы такси, но я так и не понял, как он там вдруг появился».

Оба свидетеля заявили, что человек этот был среднего роста, в летней рубашке и белых брюках. Как совершалось убийство, никто из них не видел. Один находился слишком далеко от места преступления, поле зрения второго заслонял багажник такси.

Слуга доктора Джукса засвидетельствовал, что человек, отвечающий всем этим приметам, являлся пациентом его хозяина.

Но самой крупной сенсацией оказалось то, что в одном из убитых опознали тело Винсента Асбури. Это подтвердили его лакей Роббинз и личная секретарша. «Да, — свидетельствовала последняя, — сэр Асбури приезжал в Тусон инкогнито для заключения интересующего правительство соглашения». Нет, она, конечно же, не знала, какого соглашения, но оно касалось его министерства и какого-то открытия, сделанного доктором Джуксом в области химии.

«Военная тайна — причина убийства министра обороны» — вот что вынесла в заголовок одна из газет. Возбуждение достигло апогея, когда начальник полиции получил от чикагских властей телеграмму следующего содержания: «Согласно конфиденциальным источникам информации, министр обороны Асбури убит или ранен. Арестуйте немедленно Майкла Флиани (он же «Майк-убийца»), известного гангстера. Особые приметы: 1 м 77 см, 75 кг, смуглый, волосы черные, глаза зеленые. По происхождению итальянец. Офицеры полиции прибудут самолетом. Просим подтвердить».

— Итак! Что вы на это скажете? — спросил начальник полиции.

Он был слишком хитер, чтобы давать прессе какие-то комментарии относительно телеграммы. На следующее утро с неба бесшумно опустилась и села на плоскую крышу «Грин-отеля» огромная авиетка.

Из нее вышел Фраццини и сразу направился в заказанный Асбури номер. Его окружали сурового вида телохранители с пистолетами наготове. Он прибыл в сопровождении одного важного лица из криминальной полиции Чикаго, являвшегося в действительности человеком Фраццини. Этот инспектор довел до сведения начальника местной полиции свое желание встретиться с ним. Но эта настоятельная просьба исходила от самого Шефа. Начальник полиции с почтительной опаской смотрел на короля рэкетиров, который говорил:

— Понимаете, Майк-убийца был членом моей организации. Но он доставил нам неприятности, и я выгнал его. Зачем ему понадобилось убивать Асбури, для меня остается загадкой — (на этот счет начальник полиции имел свое собственное мнение; он был в курсе того, что говорили о министре и сидевшем перед ним человеке). — Я хочу, чтобы мои люди сотрудничали с властями в розыске Убийцы, и через вас предлагаю награду в пять тысяч долларов за его поимку. Надеюсь, мы поймем друг друга.

Начальник кивнул головой: он понимал.

— Скоро прилетит еще один самолет с моими людьми. Он должен быть здесь через час. Надо арестовать этого Майка. Он…

В комнате раздался приглушенный смех.

— Что это? — воскликнул Фраццини.

Выхватив пистолеты, насторожились телохранители.

— Ха-ха-ха-ха!

Фраццини обернулся. Позади него у стены стоял человек в белых полотняных брюках и легкой рубашке. За секунду до этого его там не было; никто не видел, как он входил, и все же он прошел по коридору, заполненному вооруженными людьми, и переступил порог этой комнаты.

— Ха-ха-ха-ха!

Это смеялся Убийца. Он видел, как медленно, словно с ними обращались паралитики, поднимались пистолеты гангстеров. Убийца лениво уклонялся от подплывавших к нему пуль, но для ошарашенных стрелков он как будто испарялся в одном месте и внезапно материализовывался в другом. Пули застряли в стенах. Посыпалась штукатурка, в соседних номерах кто-то испуганно вскрикнул.

— Не тратьте силы, ребята, — сказал Убийца. — Пули меня не берут.

Побледневшие от страха телохранители попятились. В сущности все они были суеверными. Эти люди не знали ничего о вакцине-ускорителе доктора Джукса, и поэтому феномен, свидетелями которого они стали, мог иметь лишь одно объяснение. Убийца умер. Они сражаются с его призраком.

Но Фраццини все понимал. Майк-убийца пользовался чудесным открытием доктора Джукса. Все его чувства, все способности получили ускорение.

— Так ты ухватил суть, — проскрежетал Убийца. — Да, способности мои возросли. Я даже могу слышать твои мысли. Рядом со мной обычные люди походят на черепах. Я могу обогнать любо… О нет! Только без этого!

Взмах руки, и более хорошо сложенный, чем его товарищи, инспектор из Чикаго отлетел в сторону, упал, как подкошенный, и больше не пошевелился.

— Как я предупреждал, Фраццини, я ждал тебя, чтобы свести с тобой счеты. Но не здесь. Сначала прогуляемся.

И он протянул руку. С грохотом упали стулья и кресла. Раздался выстрел. Послышался сдавленный крик, а потом, схваченный мертвой хваткой и поднятый на необычайную высоту, король рэкетиров лишился чувств.

Странные чувства владели Убийцей. С ношей в руках он, словно тень, растворился во мраке ночи. Сначала он шел на север, к пустыне, затем на северо-запад. Он был Майком-убийцей, всемогущим Боссом, главой всего преступного мира. И не только этого мира, всей Америки, всего света. Он засмеялся, и его злорадный смех эхом отозвался в ночи. Останавливались и прислушивались прохожие.

— Койот, — прошептал кто-то.

— Койоты так не воют, — возразили другие.

Власти Тусона были взбудоражены. Создавались патрули. Но Убийца все шел и шел. Происходило ускорение не только работы всех органов чувств и развитие его способностей, не только каждого атома и каждой молекулы; под одеждой закипала его плоть, она расширялась, по мере того как увеличивались орбиты вращения атомов и молекул. Становилось невыносимо жарко.

На ходу он сбросил стеснявшую его движения одежду. У дороги, ведущей в Оракл, Майк остановился в нерешительности, и проезжавшие мимо водители замечали огромный силуэт обнаженного великана, стоявшего в задумчивости под звездами. Этот великан был безжизненным телом человека. Путешественники сообщили об увиденном в полицию. Но когда вооруженные автоматами и газовыми гранатами полицейские прибыли на место, Убийца бесследно исчез.

Было четыре часа утра, когда он прибыл в Оракл. Все восемьдесят девять жителей этой горной деревушки еще спали крепким сном, никто не заметил его появления.

Идя наугад, он преодолел сотни километров. Как-то он даже забрался на вершину горы и долго смотрел на Тусон, видневшийся далеко-далеко внизу под его ногами. Преодолев холмы и горы, он подошел к Ораклу с южной стороны и, достигнув скалистого отрога близ деревни, положил свою ношу.

Фраццини не умер. Он пришел в себя на рассвете, лежа на каменистой земле, заросшей чахлой травой. Перед его ошеломленным взором предстали небо, дикий пейзаж, далекая синева гор. Приподнимаясь, он заметил Убийцу. Неужели это был Майк-убийца, этот обнаженный великан ростом более двух метров двадцати сантиметров, серебристое тело которого будто колыхалось, бурлило? Фраццини был человеком мужественным и, бесспорно, обладал большой физической силой, но в данной ситуации он столкнулся с таким странным, с таким фантастическим и ужасным явлением, что кровь его застыла в жилах, сердце содрогнулось в груди, и впервые в жизни он понял истинное значение слова «страх».

В свете нарождавшегося дня мимо проезжал на ослике молодой мексиканец. Он боязливо взглянул на два силуэта, видневшиеся на вершине холма, и воскликнул:

— Madre de Dios!

Босыми ногами он пришпорил животное, и оно помчалось быстрее. В километре от того места, где узкая тропинка пересекалась с грунтовой дорогой, он увидел машину с сидевшими в ней вооруженными мужчинами и женщиной.

— Si, Senores, — сказал он, отвечая на их вопросы. — Я видел двух hombres — (он благоговейно перекрестился). — Один из них голый. Наверно, сам дьявол во плоти. А второй…

Но вооруженные люди и женщина уже бежали по тропинке, по которой он пришел.

Галлюцинации (а может быть, и реальные картины, вызванные обостренностью видения, превосходящей обычную остроту зрения) мучили Убийцу. Ускорение работы органов чувств и всех других процессов в организме приближалось к своему апогею. Небо и земля стали покачиваться и преображаться. Мысли Фраццини нестерпимо жужжали в ушах. Кто такой Фраццини? Фраццини — его враг. Но почему весь мир в его глазах содрогается? Его негодующий взгляд встретился со взглядом врага.

— Молчи, — приказал он.

Фраццини молчал. Даже мысли его умолкли. Убийца обрадовался тому, что избавился от неимоверного треска испуганного разума своей жертвы, этих тревожных, кружившихся вихрем мыслей.

В наступившей тишине он вдруг забыл о существовании Фраццини: Фраццини исчез; крутой холм, коричневый пейзаж, уходивший уступами до реки и снова поднимавшийся на многие километры до Мамутовых гор, тоже растаяли, и он увидел иной мир, иное измерение! Это была какая-то неземная страна, страна неописуемой красоты. Далеко-далеко в лучах изумрудного солнца сверкали башни и купола таинственного города. Благодаря прозрачному, как кристалл, свету в западной части неба в момент, когда солнце уже скрылось за призрачными горными вершинами, а ночной покров еще не окутал пустыню, этот город походил на узор, такой недосягаемый и далекий… хрустальный город в опаловом мире.

Неужели это было творение безумствующего разума? А может быть, он действительно существовал на одну-две октавы выше вибрации земной материи? Если так, то лишь зрение овладевало той достаточно высокой нотой, позволяло видеть его. Потому что он жил по-прежнему в ритме плоти, который приковывал его ноги к земле.

Напрасно пытался Убийца подлететь к стенам этого мистического города, напрасно пытался увидеть небесные создания божественной красоты и несказанные чудеса, напрасно пытался проникнуть в пространство, где они находились, чтобы там блуждать. Все это оставалось просто… пространством и только. Иногда химеры возникали под ним, иногда над ним, иногда окружали его. Но где бы они ни появлялись, он не мог их коснуться, не мог пощупать, не мог проявить свою сущность, и в конце концов они растаяли. Как только влияние ускоряющего эликсира достигло своего удивительного апогея и пошло на спад, все последующее произошло с молниеносной быстротой. Гигантское тело сжалось, огонь в глазах погас. Разыскивая исчезнувшее видение — мистический город у горизонта, голодный, жаждущий и безумный, он пошел куда глаза глядят в пустыню. Он долго бродил и, наконец, споткнувшись о бугорок, упал и уже не смог подняться.

Фраццини нашли сидящим на холме. Онемевшим.

Великий Шеф смотрел на появившихся людей непонимающими глазами.

— Что с вами, патрон? — с тревогой спросили его подчиненные. Он не ответил.

Его жена, прилетевшая в Тусон вторым самолетом, подошла к нему и, забыв свои обиды, обняла.

— Тони, — рыдала она. — Тони! Дорогой, ты меня не узнаешь?

Эти потускневшие глаза уже никогда никого не узнают, в них никогда уже не мелькнет проблеск ума. Гений порока, который почти превратил даже правительство Соединенных Штатов в придаток своей преступной империи. По иронии судьбы другой человек, который силой воли положил конец деятельности этого разума, этого гения, и который только и был в силах его воскресить, к этому времени уже забыл все и теперь представлял собой второго безумца.

Но если Фраццини обнаружили, то Убийцу так никогда и не нашли. За его поимку была обещана не одна награда. Исследовали всю пустыню, напрасно. Однажды группа искателей остановилась у лачуги старой мексиканки. Было это у границы с Нью-Мехико. Нет, сказала им старуха, она с сыном пасет здесь овец и никого не видела.

Но она ничего не сказала о значительном событии, происшедшем в ее жизни, не рассказала, что неделю назад сын ее умер от укуса змеи и что, пребывая в печали и одиночестве, она просила Деву Марию вернуть ей его. Как не рассказала она и того, что ей приснилось, будто молитва ее услышана, и как пришла она на могилу и обнаружила лежащего на ней человека. Правда, он не был похож на ее сына, но она стара, суеверна и убеждена в том, что произошло чудо. Так что для нее сын воскрес из мертвых, и Убийца стал этим сыном. Но в глубине затуманенного сознания этого человека все еще жило воспоминание о неземном городе (не понимавшая английский язык и слушавшая его бормотания старая женщина думала, что он рассказывает о рае, который покинул для того, чтобы вернуться к ней) и всякий раз, охраняя овец, он пристально всматривался в синеву горизонта. Порой старой матери приходилось идти за ним и приводить его домой.

Больше он не помнил ничего.

Эдгар Берроуз Большой Джим

Честь обнародовать эту историю принадлежит Пату Моргану, хохочущему, отчаянному, черноволосому потомку славных ирландских забияк.

Она и посвящена Пату Моргану, бывшему пилоту, лейтенанту американских ВВС, бывшему изобретателю, боксеру-любителю, а главным образом великолепному собутыльнику.

Я встретил Пата Моргана в баре загородного клуба совершенно случайно. После третьего хайболла мы звали друг друга по имени. После шестого мы выволокли наши фамильные секреты и принялись вытряхивать из них пыль. Чуть позже мы уже рыдали на плече друг у друга; так все и началось.

Мы здорово подружились тем вечером, и позже наша дружба стала расти. Мы подолгу разговаривали, когда он сажал свой самолет в том аэропорту, где я держал свой. Его жена умерла, и по вечерам ему было очень одиноко, поэтому я часто забирал его к себе на ужин.

Он был совсем юным, когда началась война, но сумел пробраться во Францию на фронт как раз перед концом войны, и сбил три вражеские машины, хотя был совсем мальчишкой. Я узнал об этом от другого летчика; Пат никогда не говорил об этом. Но он был просто набит анекдотами о других пилотах и собственном потрясающем опыте работы в кино, чем он и занимался в последние годы.

Все это имеет мало общего с самой историей, разве что объясняет, что я достаточно хорошо знал Пата Моргана, чтобы держать себя в руках, когда он рассказывал мне удивительную историю о своем полете в Россию, об ученом, победившем время и о человеке из пятидесятого века до рождества Христова по имени Джимбер Джо.

В тот день мы должны были обедать вместе в «Вандоме». Я дожидался Пата в баре, обсуждая вместе с прочими исчезновение борца-профессионала по прозвищу Скала. Без сомнения, все помнят его стремительный взлет и как спортсмена, и как высокооплачиваемой кинозвезды. Его исчезновение занимало всех не меньше десяти дней. Мы пытались решить, похищен ли Скала или полученные письма с требованием выкупа — дело рук какого-нибудь психа, когда вошел Пат Морган с экстренными выпусками «Гералд» и «Экспресс», которыми размахивали газетчики на улице.

Я пошел с Патом к нашему столику; он выложил газеты. Кричащий заголовок занимал чуть ли не полстраницы.

— Так его нашли! — воскликнул я.

Пат Морган кивнул.

— Полиция нашла не только его, но и меня. Я только что из главного управления. — Он пожал плечами, нахмурился и не спеша стал рассказывать.

— Мне всегда нравилось возиться со всякими изобретениями. Когда жена умерла, я старался забыться, сосредоточившись на лабораторной работе. Это была плохая замена тому, что я потерял, но думаю, все же меня спасло.

Я работал над новым горючим, куда дешевле и компактнее, чем газолин, но обнаружил, что оно требует радикальных изменений в устройстве двигателя, а у меня не было денег, чтобы перевести синьки в металл.

Почти тогда же умер мой дед и оставил мне приличное состояние, большая часть его ушла на экспериментальные модели, и, наконец, я отладил одну. Штучка вышла — просто блеск.

Я купил корпус и установил в нем двигатель; затем попытался продать и двигатель, и горючее государству, но не тут-то было. Как только я доходил в официальных переговорах до некоей точки, я словно упирался в невидимую каменную стену и застревал намертво.

Я так никогда и не узнал, кто или что тормозило меня. Затем я обозлился и начал игру с русскими. В Европе снова задули ветры войны, и советские товарищи заинтересовались новой авиационной техникой. Им было чем платить и распоряжались они этим так, что это импонировало уязвленному самолюбию отвергнутого изобретателя. Наконец, они сделали мне роскошное предложение привезти мои планы и формулы в Москву и наладить для них производство горючего и двигателей. Вдобавок в качестве приманки они предложили мне солидную надбавку, если я проверю свое новое изобретение во время перелета.

Я, конечно, с радостью согласился, получив прекрасный шанс выставить дураками тупиц-бюрократов из Вашингтона. Я им покажу, чего они лишились…

В ходе переговоров я встретил доктора Стэйда, тоже контактировавшего с русскими. Профессор Марвин Стэйд, таковы были его титул и имя, был парнем что надо. Здоровяк, плотного сложения, холерического темперамента и с такими пронзительными синими глазами, какие мне не доводилось видеть. Вы наверняка читали в газетах об экспериментах доктора Стэйда с замороженными собаками и обезьянами. Он замораживал их в камень на дни и недели, затем оттаивал и возвращал к жизни. Он осуществил также уникальные исследования по части гипнотического обезболивания при операциях. Но Ассоциация хирургов и Министерство здравоохранения вдребезги разнесли его программу, поэтому он был в ярости. Мы с ним были два сапога пара, оба озверевшие, и у нас были к этому все основания. Один Господь знает, насколько честно мы боролись за наше дело: он — за победу над болезнями, я — за прогресс воздухоплавания.

Красные приняли доктора с распростертыми объятиями. Они согласились не только дать ему возможность вести эксперименты как угодно широко, но и финансировать их. Они даже пообещали разрешить ему употреблять людей в качестве подопытных.

Когда Стэйд узнал, что я планирую перегнать самолет в Москву, он спросил, нельзя ли и ему со мной. Он любил рекламу в той же мере, как и науку, известность ему совсем не претила. Я сказал, что риск слишком велик и что я не хочу брать на себя ответственность ни за чью жизнь, кроме своей собственной. Презрительно фыркая, он своим бычьим голосом отвергал каждое мое возражение. Наконец я пожал плечами и сказал: «О'кей».

Не буду утомлять вас деталями полета. Жаль, что вы не могли прочитать об этом в газетах, потому что просочись по официальным каналам хоть что-нибудь, нам оказали бы очень холодный прием. Пресса закрыла всю информацию о нас, и точка. Были трудности с паспортами, отказы зарегистрировать самолет и все такое прочее. Но мы справились.

Двигатель работал отлично. Горючее тоже. Все было отлично, включая мои навигационные навыки, пока мы не оказались над самой забытой Богом частью планеты — где-то в Северной Сибири, по моим картам. Именно там мой только что изобретенный карбюратор и забарахлил.

К тому времени мы набрали высоту в десять тысяч футов, но пользы от этого было мало. Приземлиться было негде. Насколько я мог видеть, вокруг были только леса и реки — множество рек.

Я планировал при хвостовом ветре, рассчитывая, что мы пролетим больше, чем в спиральном спуске, и ежесекундно выискивал точку, самую крошечную, где можно было бы сесть и ничего не повредить. Я знал, что, если разобью машину, нам не выбраться из этого бесконечного леса никогда.

Мне всегда нравились деревья — по натуре я любитель природы, но, глядя вниз на тысячемильную глушь, я чувствовал холодок страха и что-то похожее на ненависть. Во мне было только чувство пустоты и одиночества. Они стояли там взводами, дивизиями, армиями, способные схватить нас и спрятать навек…

И тут я увидел крошечное желтое пятно впереди. Сверху оно казалось не больше моей ладони, но было чистым — крохотное святилище в самом сердце неприятельского лагеря. Мы сближались, и оно росло, пока не превратилось в несколько акров красновато-желтой земли, свободной от деревьев. Это был самый чудесный пейзаж из всех виденных мной раньше!

Когда машина остановилась на поразительно ровной земле, я обернулся и поглядел на доктора Стэйда. Он закуривал сигарету. Спичка догорела, он ухмыльнулся, и я понял, что он в порядке. Смешно, но никто из нас не заговорил с тех пор, как смолк мотор. Да и что было говорить?

Мы вылезли из самолета и огляделись. Неподалеку маленькая речка бежала на север, чтобы в конце концов достичь Ледовитого океана. Спасший нас клочок земли находился к западу от изгиба реки. На восточной стороне был виден крутой утес, поднимавшийся над рекой футов на триста. Нижний его слой выглядел как грязное стекло. Над ним был слой конгломератов и осадочных пород. Мрачный лес, венчающий все, угрожающе скалился нам в лицо.

— Странная скала, — прокомментировал я, указывая на нижний слой.

— Лед, — сказал Стэйд. — Друг мой, вы смотрите на остатки позднего ледникового периода, который произвел ужасающие разрушения, вторгшись в плейстоцен. Чем мы, кстати, собираемся питаться?

— У нас есть ружья, — напомнил я.

— Очень предусмотрительно было с вашей стороны получить разрешение на оружие и боеприпасы. Но что вы собираетесь подстрелить?

Я пожал плечами.

— Что-нибудь здесь есть. Для чего тогда деревья? А кроме того, у нас есть сэндвичи и пара термосов горячего кофе. Надеюсь, горячего…

Я взял дробовик и пошел вверх по течению реки. Попался заяц, кожа да кости, и стайка птиц, похожих на куропаток. Когда я вернулся в лагерь, погода ухудшилась, с севера на нас шел дождь. Видны были молнии, слышен был глухой гром. Мы уже откатили самолет на западный, самый высокий участок прогалины и загнали его под укрытие деревьев так глубоко, как только смогли. Больше ничего нельзя было сделать.

Когда мы приготовили и съели ужин, зарядил дождь. Долгие северные сумерки были стерты сердитыми тучами, что катились низко-низко с севера. Гром потрясал нас. Молнии рассыпали бриллианты вокруг. Мы заползли в кабину и расстелили подстилки и одеяла на полу за сиденьями.

Дождь все лил. То, что он когда-то сделал с древней Арменией за сорок дней и сорок ночей, с безымянной рекой где-то в Сибири он сделал за одну ночь. Никогда не забуду этот потоп!

Не знаю, сколько времени я спал, но когда проснулся, лило не просто как из ведра, а как из бочки. Я выглянул в окно. Очередная вспышка молнии озарила реку, бурлившую в нескольких футах от самолета.

Я растолкал доктора Стэйда и обратил его внимание на наше опасное положение.

— Черт! — сказал он. — Подождем, пока поплывем. — Он перевернулся на другой бок и снова заснул. Конечно, это же не его машина, да и пловец он, наверно, сильный. Я — нет.

Всю ночь я пролежал без сна. Поток поднялся почти на фут стойки переднего шасси; потом вода начала спадать.

На следующее утро вода бежала по новому руслу в нескольких ярдах от самолета, а утес отступил по крайней мере футов на пятьдесят к востоку. Верхняя часть его обрушилась в реку. Нижний слой был чистым сверкающим льдом.

— Это интересно, — сказал доктор. — Там случайно не осталось зайца или куропатки?

Мы прикончили их остатки. Затем я принялся за карбюратор. Стэйд изучал хаос, устроенный бурей.

Спустившись к реке до утеса, он вдруг громко позвал меня. Я никогда не видел, чтобы профессор проявлял столько энтузиазма, разве что когда он честил своих неприятелей-медиков.

Ничего столь уж восхитительного я сначала и не увидел.

— Что это вас так взволновало? — поинтересовался я.

— Иди сюда, ирландец тупой, и погляди на человека пятидесяти тысяч лет отроду, а то и постарше! — Стэйд наполовину немец, наполовину шотландец, только этим и объясняется его жуткий юмор.

Я подумал, что это, возможно, жар, но у него не было жара. И действием высоты это тоже не могло быть; поэтому я решил, что это наследственность.

— Гляди! — сказал он. Его палец указывал на утес за рекой.

Я взглянул — и точно. В массивном льду виднелось тело человека. Он был одет в меха и оброс могучей бородой. Человек лежал на боку, подложив руку под голову, словно крепко спал.

Стэйд был в экстазе. Он стоял, выкатив глаза, и таращился на тело.

— Ты сознаешь. Пат, что мы смотрим на человека, жившего пятьдесят тысяч лет назад, человека каменного века?

— Это подарок для тебя, док, — сказал я.

— Для меня? О чем ты?

— Ты можешь оттаять его и вернуть к жизни.

Стэйд посмотрел на меня безучастно, словно не понял, о чем это я. Губы его некоторое время бесшумно двигались, потом он покачал головой.

— Боюсь, этот экземпляр промораживался слишком долго, сказал он.

— Пятьдесят тысяч лет, конечно, это срок, но почему бы не попытаться? По крайней мере будешь занят, пока я чиню двигатель и пытаюсь вытащить нас отсюда.

Он снова уставился на меня пустыми глазами. Они были так же холодны и безжизненны сейчас, как тот далекий утес.

— Ладно, Падди, приятель, — сказал он наконец. — Но тебе придется помочь мне.

Мое предложение было шуткой, однако Стэйд был убийственно серьезен, когда принялся за дело. От меня толку было немного, потому что через пару дней я свалился от странной комбинации простуды и лихорадки, отчего большую часть времени был слегка не в себе. Но когда мог, я работал.

Две недели у нас ушло на постройку грубой хижины из молодых стволов, скрепленных глиной. Там были очаг и скамья для принадлежностей, захваченных с собой Стэйдом. Еще две недели мы вырубали нашего пещерного человека изо льда. Мы вынуждены были быть очень осторожными: была опасность расколоть его.

Я дал ему имя. Во льду, облаченный в шкуры, с мохнатым лицом, он был похож на громадного мордатого медведя-гризли, которого я видел однажды в Йеллоустоуне. Звали того гризли Джимбер-Джо, так же я окрестил и наше открытие. Лихорадка меня шатала — я чувствовал себя словно после недельного загула.

Так или иначе мы вырубили нашего замороженного, оставив его заключенным в небольшой кусок льда. Затем переправили его через реку и доволокли до «лаборатории» на специально сделанных грубых санях.

Все время, что мы работали над ним, мы здорово ломали себе головы. Я по-прежнему считал это шуткой, но Стэйд был с каждым днем все серьезнее. Он работал со свирепой энергией, которая захватывала и меня. Ночами у огня он снова и снова говорил о той памяти, что заключена в промерзшем мозгу. Что видели эти скованные льдом глаза в дни, когда мир был юн? Что за любовь, что за ненависть кипела в этой могучей груди?

Вот оно, существо, жившее в дни мамонтов, саблезубых тигров и громадных летающих монстров. Он выжил наперекор всему, с каменным копьем и кремневым ножом в мире хищников, и только холод великого ледника смог сковать его…

Стэйд сказал, что он, наверно, охотился и попал в метель. Окоченевший, он свалился прямо на лед, поддавшись непреодолимому желанию заснуть, которое охватывает всех замерзающих. Никем не потревоженный, он проспал пятьдесят тысяч лет.

Когда пришло время последнего испытания, я уже совсем выдохся. У меня резко подскочила температура, и все утро я шатался, как лунатик. Но Стэйд настаивал на моем присутствии, и мне пришлось остаться на ногах. Напичкав меня хинином и виски, он добился того, что я стал как новенький. Вспомнились даже слова песен, которые я давным-давно позабыл.

Именно поэтому я превосходно помню одни моменты этого дня и совершенно не помню другие.

Стэйд развел в очаге огонь, и наша хижина-лаборатория нагрелась, как духовка. Пропеллер с самолета, медленно вращаясь, обеспечивал циркуляцию воздуха сквозь проделанное для этой цели отверстие в стене. Я помог установить ледяную глыбу с нашим подопытным перед огнем, затем, окончательно отупев, свалился, предоставив возможность завершить все прочее Стэйду. Это был его праздник.

Он продолжал переворачивать Джимбер-Джо с одного бока на другой перед огнем, пока весь лед не стаял. Затем начало оттаивать тело.

Мое отупение отступило, и я стал понимать происходящее. Предвидя, что скорее всего через положенное время наш доисторический экспонат посинеет и начнет «благоухать», я почему-то не мог заглушить растущий восторг. Напряжение Стэйда передалось мне. Громадный доктор старался выглядеть хладнокровным и собранным ученым, однако ему это плохо удавалось. Его глаза сверкали, а могучее тело было каменно-напряженным. Когда он зажигал сигарету, его пальцы тряслись, а полуулыбка на губах выглядела примерзшей к ним нервной гримасой.

Я рассмеялся.

— А если он оживет, док? — спросил я. — Об этом ты думал? Ты подумал, что значит для бедного Джимбера проснуться за пятьдесят тысяч лет от всех своих друзей? И что он сможет сделать с нами?

Это было забавно, и я захохотал.

— Интересно, что за люди жили в каменном веке? — продолжал я. — Мы дали ему медвежье имя, и он внешне его оправдывает. Он выглядит парнем, у которого свои понятия насчет чужаков, что будят людей, не будучи с ними знакомыми, — людей, мирно проспавших пятьдесят тысяч лет. Представляешь, что он натворит?

Стэйд пожал плечами. В его глазах загорелся дьявольский огонь.

— Ты что, и вправду уверен, что он оживет, Пат? — прошептал он.

— Ты доктор — тебе и знать.

Он кивнул головой.

— Теоретически это возможно…

Остальное я помню довольно смутно. Сначала Стэйд сделал Большому Джиму переливание крови. Донором был я. Потом сделал ему инъекцию адреналина. Склонившись над обмякшим телом, доктор время от времени посматривал на меня. В его глазах горел огонь. Внезапно он рванулся к своему пациенту, и я услышал его сдавленный вскрик.

Джимбер-Джо открыл рот и зевнул!

Словно все великаны мира дали мне затрещину. Дыхание остановилось, и с минуту я ничего не видел. Никогда в жизни я не чувствовал такого груза ответственности. Почему, черт возьми, он не умер пятьдесят тысяч лет назад? Теперь, когда он стал подавать признаки жизни, мы должны были продолжать. Не закончить начатое было бы убийственным, и помню, что я подумал: «Нехорошо убивать человека, родившегося так давно…»

Стэйд ввел ему полторы унции вытяжки передней доли гипофиза. Большой Джим сморщился и зашевелил пальцами. Он определенно оживал, и это меня испугало. Я чуть не разрыдался. Мы словно бы вмешались в дела, вершить которые положено лишь Богу.

Стэйд набрал в шприц вытяжку задней доли гипофиза и вкатил ее нашему открытию. В первую секунду не произошло ничего. Затем человек из каменного века попробовал сесть. Стэйд рявкнул на него, а я ощутил, что все больше слабею. Словно в полусне, я видел и слышал, как Стэйд мягко укладывает его обратно и говорит что-то успокаивающе. Затем он ввел ему порцию половых гормонов и ликующе повел плечами. Он подошел ко мне со сверкающими глазами, и с этой минуты я уже ничего не помню.

Было темно, когда я пришел в себя. У меня сильно болела голова, рука ныла, как обожженная, но в общем я был в порядке. Приступы лихорадки у меня имели свойство исчезать быстро и бесследно. Стэйд сидел у стола в расстегнутом жителе, у его локтя видна была бутылка.

— Долго я был без сознания? — спросил я.

— Два-три часа.

Он нахмурился.

— Что такое, Пат? Ты что, совсем расклеился?

Я сел и увидел фигуру на скамье. Значит, это все-таки не дурной сон. Видимо, Стэйд содрал с него грязные шкуры, и сейчас он мирно спал, завернутый в одно из наших одеял. Я подошел к нему и тихонько тронул за плечо — настоящая плоть. Видно было, как поднимается и опускается его грудь, слышалось ровное дыхание. Медленно вернувшись к самодельному креслу, я опять уселся в него, спрятал лицо в ладони и стал думать. Наконец я поднял голову и встретил спокойный взгляд Стэйда. Он пожал плечами и кивнул.

Мы сотворили чудо.

Большой Джим оказался отличной особью мужского пола, шесть футов три дюйма, красивая мускулатура. Лицо под бородой оказалось привлекательным, хотя челюсть была несколько тяжеловата. Стэйд сказал, что ему лет двадцать с небольшим.

Часа через два гость огляделся, будто ища оружие. Но его не было. Стэйд проследил за этим. Гость попытался встать, но был еще слишком слаб.

— Не огорчайся, приятель, — сказал я ему, когда он принял прежнее положение. Он следил за нами; глаза его были большими, спокойными и по-звериному внимательными. Затем он снова уснул.

Болел он долго. Мы побаивались, что он не выкарабкается. Все это время мы нянчились с ним, как с младенцем; затем, когда он начал поправляться, то стал доверять нам. Он больше не хмурился, не шарахался и не тянулся за оружием, когда мы оказывались поблизости: теперь он улыбался нам, и это была щедрая привлекательная улыбка.

Сначала он бредил: все время говорил на странном языке, в котором ни слова было не разобрать, с плывущими «л» и долгими гласными. Одно слово он повторял в бреду чаще других «лилами». Иногда оно звучало как молитва, иногда с мукой и отчаянием.

Карбюратор я починил. Ничего серьезного с ним не произошло: просто слегка засорился. Мы могли лететь, ведь наводнение ушло; но был Джимбер-Джо, которого мы для краткости стали называть Джимом. Нельзя же было оставить его умирать, а для полета он был еще слишком слаб, поэтому мы и застряли. Мы даже не слишком спорили по этому поводу, просто приняли как само собой разумеющееся, что ответственность на нас, и все.

Стэйд был, разумеется, в восторге от первого практического применения своей теории. Не думаю, что можно было оттащить его от Джима даже бычьей упряжкой. Но шли дни, и славный доктор все глубже уходил в свои мысли. Подготовка к полету и прочие дела целиком легли на меня.

То, что мы не могли разговаривать с Джимом, раздражало меня. Хотелось задать ему очень много вопросов. Только подумайте! Перед нами был человек из каменного века, который мог бы рассказать массу интересного о своей жизни, а я не могу обменяться с ним ни одной мыслью. Но мы принялись исправлять это положение.

Как только он достаточно окреп, начались уроки английского. Поначалу все шло невыразимо медленно. Но Джим оказался способным учеником и, несмотря на отсутствие каких бы то ни было основ, быстро продвигался. У него была превосходная память. Он никогда ничего не забывал — если что узнавал, то запоминал навсегда.

Слишком долго пришлось бы рассказывать о неделях его выздоровления и обучения. Он полностью поправился и научился превосходно говорить по-английски, потому что Стэйд — высокообразованный человек. Это хорошо, что Джим учился английскому не у меня — казармы и ангары не то место, где можно приобрести академическое произношение.

Если Джим был интересен нам, вообразите, кем были для него мы. Однокомнатная хижина, выстроенная нами, казалась ему чудом архитектуры. Он рассказал, что его народ жил в пещерах, и он все думал, какую странную пещеру мы нашли, пока мы не объяснили ему, что построили ее сами.

Заинтриговала его и наша одежда, а уж оружие было постоянным источником восхищения. Когда я впервые взял его на охоту и подстрелил зайца, он остолбенел. Может быть, он был просто напуган шумом, дымом и мгновенной смертью добычи, но если и так, то не показал вида. Джим никогда не выказывал страха, возможно потому, что он его никогда и не ощущал. В одиночку, вооруженный лишь копьем с каменным наконечником и каменным ножом, он охотился на большого красного медведя, когда его настиг ледник. Он рассказал нам об этом.

— За день до того, как вы меня нашли, — сказал он, — я охотился на красного медведя. Дул ветер, снег и дождь хлестали меня. Ничего не было видно. Непонятно было, куда идти. Вскоре я устал. Я знал — если я лягу, то усну и никогда не проснусь. Но в конце концов не выдержал и лег. Если бы вы не появились на следующий день, я бы умер.

Как было ему объяснить, что его «вчера» — это пятьдесят тысяч лет назад?

В конечном счете мы все же продвигались вперед, хотя я сомневаюсь, что он воспринял громадный промежуток времени с момента, когда он покинул родную пещеру для охоты на большого красного медведя.

Когда он впервые понял, где оказался и что тот день и его время никогда не вернутся, он снова выдохнул знакомое «лилами». Теперь это было почти рыдание. Я и не знал, что столько сердечной боли, столько жажды можно вложить в единственное слово.

Я спросил его, что оно значит.

Отвечать ему пришлось долго. Он старался справиться со своими чувствами, что было совсем неожиданным. Обычно казалось, что у него нет эмоций.

— Лилами — это девушка, — говорил он, — то есть была девушка. Она должна была стать моей подругой, если бы я вернулся с головой большого красного медведя. Где она сейчас. Пат Морган?

— Старайся не думать о ней, друг, — посоветовал я. — Ты никогда больше не увидишь Лилами снова.

— Нет, увижу, — ответил он. — Если я не умер, не умерла и Лилами. Я найду ее.

Самолет настолько не отвечал представлениям Джима, что он даже не задавал о нем никаких вопросов. Думаю, что другой человек при схожих обстоятельствах перепугался бы. Треск пропеллера, грохот выхлопов, дикий крен при взлете должны были испугать Джима, но он никак этого не показал. У него была физиономия вполне современного и весьма пресыщенного молодого человека.

Я дал ему свой старый костюм — брюки, горные ботинки и кожаную куртку. Он был гладко выбрит. Наблюдая, как мы скоблим свои подбородки, он настоял, чтобы и его побрили, а затем научился делать это сам. Трансформация была впечатляющей — из пещерного человека в Адониса посредством нескольких движений ножницами и безопасной бритвы!

Я смотрел на него и думал о цивилизации, с которой ему вот-вот придется столкнуться. Очень скоро, думал я, Лилами для него станет лишь воспоминанием. Но я не знал еще Большого Джима…

Мы наконец добрались до Москвы и здесь чертовски дорого заплатили за неожиданного пассажира. Никто не верил в нашу историю. Я их в общем и не виню. Но что меня доконало, так это их настойчивое желание доказать, что мы все шпионы, контрреволюционеры, фашисты, капиталисты и все остальные, кого в Советской России предали анафеме.

Конечно, паспорта у Джима не было. Мы старались объяснить, что в плейстоцене паспортами не пользовались, но это ни к чему не привело. Они собирались нас расстрелять. В конце концов на помощь пришел американский посол, и они в качестве компромисса согласились выпереть нас из страны. Это меня устраивало по сравнению с тем, что могло бы быть. В одном наш «русский опыт» пригодился: Стэйд и я решили держать язык за зубами относительно родословной Джима. Это было предложение Стэйда, и, признаюсь, я удивился, услышав его. Добрый доктор никогда не отказывался от рекламы, а здесь он получил бы отменный шанс постучать в барабан.

Однако Стэйду все это было не интересно, так он сказал. Он внезапно стал со мной застенчив и кроток — начал говорить о трудностях с установлением абсолютной научной истины и все такое прочее. Предложил подождать немного — пусть наш гигант сориентируется сам. Он бы оставил Джима ненадолго на мое попечение, его же ждут неотложные дела в Чикаго…

Я пожал плечами и согласился.

Мы прибыли в Америку и предпочитали молчать. Фактически Джима ввезли в США контрабандой, и нам приходилось об этом помалкивать. А что мы могли еще сделать? В конце концов квота на плейстоценцев еще не введена.

Когда мы вернулись домой, я забрал его к себе на Биверли Хиллс: соседям было сказано, что это мой старый друг Джим Стоун из Скенектади.

Города, особенно большие, потрясли Джима. Он считал, что небоскребы — это большие горы с пещерами. Как ни смышлен он был, но представить, что человек может построить нечто столь колоссальное, Джим не мог.

Таскать его повсюду было просто подарком. Кино, например, для него было такой же реальностью, как смерть или налоги. Однажды мы смотрели сериал про пещерных людей, и Джим аж подпрыгивал на месте, ему было очень трудно сдержаться. Он просто изнемогал от желания влезть в одну из этих отличных пещер! А уж когда злодей схватил ведущую актрису за волосы и поволок через декорацию. Большой Джим выскочил в проход и помчался к экрану. Я поймал его за фалды пиджака. Да, повеселились мы с Джимом…

Как-то вечером я взял его на борцовский матч в «Олимпик». У нас были места в партере. Одинокий Волк и Маленький Скелет наносили друг другу увечья за канатами ринга. Это взвинтило Джима.

— И это, по-вашему, «великие воины»? — спросил он. Затем, прежде чем я успел что-либо предпринять, перелетел через канаты, схватил и швырнул борцов в третий ряд.

Одинокий Волк и Маленький Скелет пострадали, однако публика и устроители были на стороне Джима. До конца вечера менеджеры подписали с ним контракт на встречу с победителем, и неделей позже наш пришелец из каменного века ступил на ринг перед Маленьким Скелетом.

Вспоминая этот вечер, я смеюсь до сих пор. Скелет известен своим дурным характером, а также тем, что владеет всеми грязными трюками, которые знают и другие борцы, но изобрел еще несколько своих. Но испробовать их на Джиме он не успел. В ту секунду, когда они сошлись на ринге, человек из времен мамонтов схватил его, добежал с ним до канатов и швырнул теперь уже в четвертый ряд.

Фокус этот к восторгу публики был проделан трижды, после чего Скелет остался навсегда среди зрителей. До сих пор никому не удается уговорить его выйти на ринг.

Почти то же случилось и в боксе. Я дал Джиму кое-какие предварительные наставления в мужественном искусстве делать из ушей цветную капусту. К тому времени он уже был известен как борец. Каждый вторник он приходил в «Олимпик» и сокрушал нескольких завсегдатаев, швыряя в них противников. Он никогда не дрался, не строил рож, но и никогда не давал противнику шанса. Он просто хватал его и вышвыривал с ринга. Однажды ко мне обратился менеджер.

— А боксировать это чудо не может? — спросил он.

— Не знаю. Бороться он не умеет, однако всегда выигрывает. Почему бы не попробовать? Ставлю тысячу долларов, что он отключит любого из ваших «Великих Белых Надежд».

— Принято, — сказал менеджер.

В следующую среду был бой. Я предостерег Джима.

— Не забудь, — наставлял я его, — что надо боксировать, а не бороться.

— Я должен бить? — поинтересовался Джим.

— Да, бить, и покрепче.

— Порядок. Давай его сюда!

Они пожали друг другу руки и разошлись по углам: гонг. Белая Надежда бросается вперед, начинает размахивать руками… Это его не спасло. Большой Джим выдал один жестокий удар правой, перенятый, верно, у пещерного медведя, и Белая Надежда повисла на верхнем канате. Это был конец боя. Другие кончались так же…

И тут Джима заметили киномагнаты.

Однажды, когда мы только обсуждали наш контракт с кино, нам довелось попасть на просмотр. Лорна Даунс играла главную роль. Как только она появилась на экране, Джим вскочил.

— Лилами! — закричал он. — Это я, Колани!

В это время злодей как раз издевался над Лорной. Джим подскочил к экрану… Черт с ним, с экраном, однако Джима попытался удержать управляющий. Это была его ошибка. После того как управляющего принесли с тротуара, пришлось употребить все красноречие, чтобы поладить с ним и уберечь Джима от тюрьмы. Когда мы вернулись домой, я спросил, что все это значит.

— Это была Лилами, — сказал он.

— Это не Лилами, это Лорна Даунс. А то, что ты видел, даже не сама Лорна — это ее движущееся изображение.

— Это Лилами, — мрачно сказал этот верзила. — Я тебе говорил, что найду ее.

Лорна Даунс совершала тогда рекламное турне со своей последней картиной. Джим собрался отправиться за ней. Я объяснил, что он подписал контракт на съемки и должен выполнять условия. Еще я сказал ему, что Лорна Даунс через несколько недель вернется в Голливуд, и он, хотя и очень неохотно, согласился подождать. Вскоре мы освоились в киномире. Это был новый период в жизни Джима. Вдруг он стал светским львом. Мужчинам он нравился, а женщины просто сходили по нему с ума.

Когда мы впервые пошли в «Трокадеро», он повернулся ко мне и спросил:

— Что это за женщины?

Я объяснил ему, что благодаря их славе и богатству они и есть сливки избранного общества.

— У них нет стыда, — сказал он. — Они ходят перед мужчинами почти нагишом. В моей стране их бы таскали за волосы и отлупили — мужья, конечно.

Мне пришлось признать, что некоторые наши мужчины были бы рады сделать то же самое.

— На что годятся ваши женщины? — спрашивал он. — Их не отличишь от мужчин. Мужчины курят — женщины тоже курят. Мужчины пьют — женщины тоже пьют. Мужчины ругаются — женщины тоже ругаются. Они играют, рассказывают непристойные истории, уходят на всю ночь и не годятся для того, чтобы на следующий день заниматься пещерой и детьми… В моей стране таких женщин убивали.

Этика, стандарты и философия каменного века совсем не способствовали тому, чтобы Джим мог наслаждаться современным обществом. Он перестал выходить по вечерам, разве что в кино да на бои. Он ждал возвращения Лилами.

— Она совсем другая, — говорил он.

Я жалел его. Я не знал Лорну Даунс, но готов был держать пари, что не такая уж она и другая…

Наконец, Лорна вернулась. Я был с Джимом, когда они встретились. Это было на съемке в студии, посередине эпизода, но когда он увидел ее, то выскочил из кадра и побежал… Никогда прежде я не видел столько счастья и любви на мужском лице.

— Лилами! — сказал он и потянулся к ней.

Она отпрянула.

— Эй, парень, в чем дело? — поинтересовалась она.

— Ты не узнаешь меня, Лилами? Я Колани. Вот я и нашел тебя, и теперь мы можем уйти вместе. Долго же я искал тебя…

Она поглядела на меня.

— Вы его опекун, мистер? — спросила она. — Если так, верните его в школу, и пусть его запрут понадежнее.

Я отвел Джима в сторону и поговорил с нею. Я ей сказал достаточно для того, чтобы она поняла, что Джим не сумасшедший, что он славный парень и что он и в самом деле верит, что она и есть девушка, которую он знал в другой стране.

Он стоял поодаль; она села и смотрела на него несколько секунд; затем сказала, что будет к нему добра.

— Это будет интересно, — добавила она.

После этого они почти все время были вместе. Очень было похоже, что и кинозвезда влюбилась в пещерного человека. Их можно было увидеть вместе и на просмотрах, и в тихих ресторанчиках, и на долгих автомобильных прогулках…

А потом однажды вечером она отправилась на вечеринку с коктейлями без него. Куда идет, не сказала; но он разыскал ее и около семи приехал туда.

Лорна сидела на коленях у какого-то типа, и он целовал ее. Разумеется, для них это ничего не значило. На вечеринке девушка может целовать кого угодно, конечно, кроме собственного мужа. Но для Джимбер-Джо из пятидесятого тысячелетия до рождества Христова это очень даже имело значение.

В два прыжка он перелетел комнату. Не сказав ни слова, он просто сгреб Лорну за волосы и повалил ее на пол, затем схватил парня и бросил его через всю комнату. Вот теперь это был настоящий пещерный человек, без всякого сомнения!

Лорна вырвалась из его рук и залепила ему пощечину.

— Пошел вон, дурак!.. — завизжала она. — Ромео несчастный! Кончено! Все!..

Пальцы Джима сжались в кулак, но он ее не ударил. Плечи его опустились. Без звука он повернулся и побрел прочь. Больше его никто не видел до сегодняшнего утра.

Пат Морган поднял руку, чтобы заказать официанту еще пару хайболлов.

— Вот и вся история Джимбер-Джо, — сказал он. — Понимай, как хочешь. По твоему лицу я вижу то, о чем и сам не раз думал: ты считаешь, что Стэйд воспользовался моим состоянием, а может, и загипнотизировал меня, чтобы внушить, что я видел то, чего никогда не было в той сибирской хижине… Вполне возможно. Подобрал какого-нибудь беглого, одичавшего до потери цивилизованного облика кулака… Чушь все это!

Он постучал по газете, где под крупными заголовками рассказывалось о взлете Джима к славе, о его исчезновении, об обнаружении его этим утром, о возможном самоубийстве.

— Здесь не все, — сказал Пат Морган. — Полиция вызвала меня опознать тело, и это был точно Большой Джим. Они обнаружили его в камере холодильника продуктового склада — видимо, он был там уже не первую неделю. Лежал на боку, руки сложены под щекой. Более спокойного человека — живого ли, мертвого — я не видел. К лацкану его пиджака была приколота записка, адресованная мне. Полиция ничего не могла из нее понять, а вот мне она сказала все.

Вот она:

«Я иду искать настоящую Лилами. И не оттаивайте меня снова».

Эдмонд Гамильтон Остров безумия

Начальник Города 72, 16-го Северо-Американского отделения, оторвал взгляд от стола и вопросительно посмотрел на своего помощника.

— Следующее дело — Аллана Манна, регистрационный номер 2473Р6, — доложил Пятый заместитель Начальника. — Обвиняется в безумии.

— Арестованный здесь? — спросил Начальник и, получив утвердительный ответ своего подчиненного, приказал: «Введите!»

Первый заместитель вышел и вскоре вернулся. Следом за ним вошел в сопровождении двух охранников заключенный, молодой человек в форменной одежде — рубашке без рукавов и белых шортах, с квадратной синей эмблемой отдела механики на плече.

Он бросил нерешительный взгляд на просторный кабинет, клавиатуру огромных вычислительных машин, телеэкраны, на которых виднелись изображения расположенных на краю света городов, на широкие окна, за которыми высились громадные металлические здания-кубы Города 72.

Начальник громко зачитал лежавший перед ним документ.

— Аллан Манн. Регистрационный номер 2473Р6. Арестован два дня назад. Обвиняется в безумии.

В обвинении, в частности, говорилось, что Аллан Манн, работавший в течение двух лет над созданием нового атомного двигателя, отказался передать свое дело Майклу Рассу, регистрационный номер 1877Р6, как приказал ему руководитель. Свой отказ он не смог разумно обосновать, разве только тем, что два года работал над двигателем и хочет завершить эту работу сам. Так как данные действия представляют собой типичный случай безумия, была вызвана полиция.

Начальник в упор посмотрел на арестованного.

— Аллан Манн, у вас есть что-либо сказать в свою защиту?

Юноша покраснел.

— Нет, сэр. Просто хочу сказать, что понимаю теперь свою ошибку.

— Тогда почему вы взбунтовались против приказа руководителя? Разве он вам не говорил, что на завершающем этапе работы Майкл Расе квалифицированнее вас?

— Да, говорил, — ответил Аллан Манн. — Но я так долго работал над этим двигателем, что хотелось самому довести до конца эту работу, даже если бы на это ушло больше времени… Понимаю, что с моей стороны это было неразумно…

Начальник положил на стол обвинительный акт.

— Вы правы, Аллан Манн. С вашей стороны это было неразумно. Поступив безрассудно, вы посягнули тем самым на устои нашей цивилизации.

Он поднял тонкий палец и громко, отчетливо произнес:

— Благодаря чему, Аллан Манн, из множества воевавших между собой наций возникло нынешнее Всемирное государство? Благодаря чему из этого мира ушли навсегда войны, страх, бедность, нищета? Человека возвысил разум. Он поднял его с прежнего животного уровня на нынешнюю ступень. Представьте, в былое безумное время на земле, где построен наш город, стоял другой, называвшийся Нью-Йорком, в котором люди в одиночку боролись с трудностями и безрассудно воевали друг с другом, напрасно теряя при этом свое время и силы.

Все изменилось благодаря разуму. Мы избавили людей от прежних мыслей, которые их будоражили и сводили с ума, и теперь внемлем лишь спокойному голосу разума. Разум вывел нас из варварского состояния XX века, и поэтому любой отказ от разумных действий является тяжким проступком и квалифицируется как преступление, направленное на подрыв Всемирного государства.

Во время этой речи Аллан Манн не знал куда деваться.

— Понимаю, сэр, — сказал он. — Но надеюсь, что нарушение моего ума будет рассматриваться как простое временное расстройство.

— Я так и рассматриваю его, — заявил Начальник. — Уверен, что сейчас вы осознаете всю серьезность вашего неразумного поведения. Но подобное объяснение вашего поступка нисколько не оправдывает его. Факт остается фактом: вы совершили преступление против разума и должны понести наказание согласно закону.

— А какое наказание? — спросил Аллан Манн.

Начальник внимательно посмотрел на него.

— Аллан Манн, вы не первый совершаете это. Не только вы поддались иррациональному настроению. Этот атавистический переход к безумию наблюдается все реже и реже, хотя еще и имеет место.

Нами давно разработан план по исправлению этих, как мы их называем, безумцев. Мы их не наказываем в прямом смысле слова, так как наказание таких людей было бы само по себе актом безумия. Мы просто пытаемся их излечить. Посылаем на так называемый остров безумия.

Это небольшой островок в несколько сотен квадратных километров по эту сторону океана. Туда отправляют всех безумных. На этом острове нет никакого правительства. Там живут только безумцы. И нет никаких жизненных удобств, созданных человеческим разумом. Эти люди вынуждены жить, полагаясь лишь на самих себя, как в первобытные времена.

Мы не вмешиваемся, когда они дерутся между собой или нападают друг на друга. Нас не интересует, обворовывают они друг друга или нет, ибо, ведя такой образ жизни в месте, где нет никакого разумного порядка, они скоро начинают понимать, что представляют собой общество, лишенное разума. Это не забывается никогда. А после отбытия наказания те, кто вернулся, а их большинство, рады прожить с умом остаток дней своих. Неисправимые же безумцы остаются на острове до самой смерти.

Именно на этот остров и ссылают всех тех, кто обвиняется в безумии. Таким образом, как того требует закон, я должен приговорить вас к этой ссылке.

— На остров безумия? — воскликнул ошеломленный Аллан Манн. — А на какой срок?

— Тем, кого ссылают туда, мы никогда не оглашаем срок их наказания, — сказал Начальник. — Мы хотим, чтобы они почувствовали, что провели на острове целую жизнь. От такого урока больше результатов. Как только вы отбудете свой срок, охранник-пилот, доставивший вас туда, заберет вас обратно. Возражения есть? — спросил он, вставая.

Аллан Манн после некоторых колебаний сказал приглушенным голосом:

— Нет, сэр. Единственное разумное решение — это наказать меня согласно обычаю.

— Я рад, что вы уже поправляетесь. Надеюсь увидеть вас совершенно здоровым сразу же после отбытия наказания.

Рассекая воздух, как утонченной формы серебристая торпеда, самолет стремительно летел над серым океаном все дальше на восток. Прошло уже несколько минут, как исчез из вида берег, и теперь в лучах полуденного солнца виднелись лишь белые барашки на простиравшейся до самого горизонта поверхности моря.

С возрастающей тревогой Аллан Манн глядел на них через иллюминатор. Выросший, как и все члены цивилизованного общества, в крупном городе, он испытывал врожденное чувство отвращения к одиночеству. Аллан попытался завязать беседу с двумя охранниками, которые вместе с пилотом составляли экипаж самолета, но обнаружил, что они совсем не расположены к общению с безумцем.

— Через пару минут появится, — ответил один из них на его вопрос. — Видимо, слишком уж скоро для вас.

— Где вы меня высадите? — спросил Аллан. — Есть там какой-нибудь город?

— Город? На острове безумных?! — воскликнул охранник. — Конечно, нет. Эти безумные не могут долго работать вместе, чтобы построить город.

— Но там есть хоть какое-то место для нормальной жизни?! — с тревогой в душе упорствовал Аллан.

— Никакого. Если только сами себе не отыщете, — безжалостно развеял его надежды охранник. — У некоторых есть что-то вроде деревни из шалашей, ну а остальные просто бродят, как дикари.

— Но они ведь должны где-то спать! — возразил Аллан с твердой, глубоко укоренившейся в таких, как он, верой в вездесущность кровати, еды и туалетных пустячков, которыми снабжало их родное управление.

— Думаю, спят где придется! — сказал охранник. — Питаются фруктами, ягодами. Убивают мелких животных и едят их…

— Едят животных?! — воскликнул Аллан Манн.

Он принадлежал к пятому поколению вегетарианцев в мире и поэтому подобное откровение настолько потрясло его, что он не произнес больше ни слова. Наконец пилот объявил:

— Виден остров!

Аллан с тревогой смотрел в иллюминатор, когда самолет, описывая круг, заходил на посадку.

Остров был не очень большой: всего-навсего продолговатый участок земли, покоившийся на бескрайней поверхности моря, словно уснувшее морское чудище. Его низкие холмы и неглубокие ущелья покрывала густая растительность, простирающаяся до песчаного берега.

Аллану Манну он показался диким, первозданным, угрожающим.

На западной оконечности острова он заметил поднимавшийся тонкими колечками дым, но этот знак присутствия человека отнюдь не успокоил его, а лишь испугал. Этот дым клубился от примитивных костров, на которых люди, наверно, поджаривали плоть живых существ для того, чтобы потом ее съесть…

Самолет спикировал, стремительно пролетел над побережьем и приземлился. При этом от реактивных сопел вздыбился песок.

— Выходите! — бросил старший охранник, открывая дверцу. — У нас нет времени засиживаться здесь.

Прыгая на обжигавший песок, Аллан Манн ухватился за дверцу, как за последнюю частичку цивилизации.

— Вы прилетите за мной, когда я отбуду наказание? — прокричал он. — Найдете меня?

— Будешь на острове — найдем. Не расстраивайся, но тебя, кажется, приговорили пожизненно быть здесь, — ухмыляясь, ответил старший охранник. — Если не так, то обязательно разыщем. Только бы какой-нибудь безумный тебя не прикончил.

— Не прикончил? — взволнованно переспросил Аллан. — Вы хотите сказать, что они убивают друг друга?

— Конечно, и еще с каким удовольствием! — подтвердил охранник. — Советую убраться с побережья, пока тебя не заметили. Не забывай, ты теперь живешь не с разумными людьми!

При этих словах он захлопнул дверцу, двигатели взревели, и самолет, как ракета, взмыл вверх. Аллан Манн не спускал с него глаз, а тот, взлетев к солнцу, развернулся, будто сверкающая чайка, и устремился на запад. В душе Аллана что-то перевернулось, когда исчез самолет, возвращавшийся туда, где люди были разумны и жизнь текла спокойно и уверенно, без каких бы то ни было опасностей, которые подстерегали его здесь.

Аллан Манн даже вздрогнул при мысли, что подвергает себя еще большей опасности, оставаясь на этом пустынном берегу, где его мог увидеть любой скрывавшийся в лесу человек. Ему было непонятно, почему кто-то захочет его убить, но он опасался худшего и поэтому побежал под укрытие деревьев.

Ноги увязали в горячем песке, и хотя Аллан, как и все люди современного мира, находился в отличной физической форме, ему казалось, что он продвигается с трудом. Каждую секунду он ожидал появления орущей банды безумных. Он совсем забыл о том, что сам является осужденным за безумие, и считал себя единственным представителем цивилизации, оказавшимся в результате кораблекрушения на этом негостеприимном острове.

Он добежал до леса и, едва переведя дух, оглядываясь по сторонам, ринулся в кусты. В лесу было душно и тихо. Тут царил зеленый полумрак, который нарушали лишь косые солнечные лучи, проникавшие сквозь щели в лиственном своде. Отовсюду слышались щебет и пение птиц.

Аллан подумал о своем скверном положении. Ему придется прожить на острове неизвестно сколько времени. Может быть, месяц, может быть, год, а может быть, и годы. Теперь он понял, почему осужденным не оглашали срок их наказания — от этого они страдали еще больше. А он даже может, как сказал охранник, провести на этом острове всю жизнь!

Аллан попытался убедить себя в том, что это маловероятно и что его наказание окажется менее суровым. Но каков бы ни был срок, ему надо готовить себя к здешней жизни. Главным было найти крышу, еду и избежать встречи с людьми. Он решил отыскать укромное место, чтобы построить себе какое-нибудь убежище, а уже потом поискать ягоды и фрукты, о которых говорил охранник. При одной мысли о мясе его мутило.

Аллан Манн осмотрелся. В лесу было тихо, спокойно, но в каждой его травинке он видел затаившуюся опасность. Из-за каждого куста за ним следил чей-то недобрый взгляд. Надо было найти безопасное место, поэтому он пошел лесом, решив не приближаться к западной оконечности острова, над которой видел дым.

Не успел Аллан сделать и десятка робких шагов, как что-то заставило его остановиться и обернуться. Из зарослей на него что-то надвигалось.

Охваченный паникой, он не успел даже подумать о бегстве, когда из ближних кустов кто-то выскочил и тут же, увидев его, попятился назад.

Это была девушка в рваной тунике. Ноги у нее были загорелые, черные волосы коротко острижены. Когда она в испуге отступила, в руке у нее сверкнул короткий дротик, который в любой момент мог быть брошен.

Малейшее движение по направлению к ней — и копье наверняка пронзило бы Аллана, но он словно оцепенел и стоял дрожащий, ошеломленный, как и она. Постепенно, пока они глядели друг на друга, девушка поняла, что он не опасен, и во взгляде ее исчезло выражение ужаса.

Не сводя с него глаз, она осторожно отступала, пока не уперлась спиной в заросли кустарника. Чувствуя за собой надежное укрытие, она стала рассматривать Аллана.

— Ты что, новенький? — спросила она. — Я видела, как прилетал самолет.

— Новенький? — непонимающе повторил Аллан.

— Новенький на острове. Они же тебя оставили, так?

Аллан кивнул головой. Он все еще дрожал.

— Да, оставили. Меня обвинили в безумии…

— А в чем же еще?! Мы все находимся здесь по той же причине. Эти старые идиоты-начальники отправляют сюда кого-нибудь через каждые два-три дня.

Столь еретическое мнение о начальниках разумного мира привело Аллана в негодование.

— А почему и не отправлять? — возразил он. — То, что они исправляют безумцев, вполне справедливо и нормально.

Блестящие черные глаза девушки округлились.

— А ты ведь говоришь, как разумный человек, — осуждающе сказала она.

— Надеюсь, нет. Я разрушил свой разум, но признаю свою вину и сожалею о содеянном.

— А-а-а, — разочарованно протянула она. — Тебя как зовут? Меня — Лита.

— Мое имя — Аллан Манн. Регистрационный номер…

Он запнулся. Где-то вдали раздался пронзительный крик птицы, девушка как будто опомнилась и снова выглядела испуганной.

— Нам лучше уйти отсюда, — быстро произнесла она. — Вот-вот появится Хара… Он преследует меня.

— Преследует вас?

Аллан вспомнил предупреждение охранника и взволнованно спросил:

— А кто такой Хара?

— Хара — главный на острове. Он здесь пожизненно. Прибыл сюда лишь пару недель назад, а уже одолел самых сильных мужчин.

— Вы хотите сказать, что они дерутся, чтобы узнать, кто станет предводителем? — воскликнул Аллан.

Лита кивнула головой.

— Конечно. Это же не цивилизованный мир, в котором самые великие умы занимают самое высокое положение. Понятно? А теперь Хара ищет меня.

— Он хочет вас убить?

— Да нет, что вы! Он хочет, чтобы я была его, а я отказываюсь. Ни за что не соглашусь!

Ее черные глаза сверкнули. Аллану Манну показалось, что он попал в какой-то странный, неведомый мир. Он нахмурил брови.

— Его?

— Ну да! Здесь ведь нет Евгенического Совета для подбора пар, поэтому, чтобы совокупиться, местные мужчины просто дерутся за обладание подругой. Хара хочет меня, а я его не хочу. Сегодня он разозлился и заявил, что возьмет меня силой. Но я убежала из деревни, и, когда он и несколько мужчин бросились за мной в погоню, я уже… Слышишь?

Лита замолчала. И Аллан услышал звуки тяжелых шагов, хруст веток, чей-то хриплый голос и голоса, отвечающие ему.

— Они уже здесь! — крикнула она. — Бежим!

— Но не могут же они…

Больше он ничего не успел произнести. Она увлекла его за собой, и они побежали.

В зарослях, куда они бросились, ветки рвали его шорты, а колючки царапали ноги. Лита бежала в глубь острова, и Аллан старался не отставать.

Физически он был хорошо развит, но только сейчас понял, что бежать от опасности по лесу — это совсем не то, что бежать в лучах прожекторов по беговой дорожке какого-нибудь стадиона. К горлу подступил комок, холодок пробежал по спине, когда он услышал позади себя чье-то сопение.

Не замедляя бега. Лита, бледная, несмотря на загар, обернулась. Аллан Манн подумал, что у него нет никаких причин бежать вместе с этой преследуемой девушкой, что этим он рискует навлечь на себя неприятности. Но не успел он осмыслить ситуацию, в которой оказался, как они оказались на поляне и столкнулись лицом к лицу с выскочившим им навстречу человеком.

Тот, словно бык, издал победный рев. Аллан Манн увидел, как этот коренастый, огненно-рыжий, с волосатой грудью и багровым лицом человек схватил Литу за руку. Другой рукой она пыталась уцепиться за Аллана.

— Это Хара! — шепнула она, тщетно пытаясь высвободиться.

— Ну что, убежала? — как зверь, прорычал рыжий.

Тут он заметил Аллана Манна:

— И с кем?! С этой белой овцой! Сейчас посмотрим, хватит ли у него сил, чтобы отобрать у Хары девчонку!.. У тебя, я вижу, нет оружия, поэтому драться будем руками!

Он бросил на землю дубину и дротик и, сжав кулаки, двинулся на Аллана.

— Что вы хотите этим сказать? — в изумлении спросил Аллан.

— Сейчас будем драться — вот что! — рявкнул Хара. — Ты хочешь эту девчонку, значит, должен отбить ее у меня.

Аллан Манн быстро понял, что одолеть этого зверя ему не под силу. Поэтому надо употребить разум, единственное, чем человек превосходит животное.

— А я не хочу! — воскликнул он. — Не хочу за нее драться!

Хара опешил, и Аллан увидел, как темные глаза Литы обратились к нему, огромные и непонимающие.

— Ты не хочешь драться? — закричал рыжий. — Так проваливай отсюда, крыса!

И с презрительным ворчанием повернулся, намереваясь забрать девушку. В эту минуту Аллан нагнулся, поднял увесистую дубину и ударил ею Хару по голове. Тот рухнул, как мешок с песком.

— Бежим! — крикнул Аллан Лите. — Бежим, пока он не пришел в себя… Быстрее!

Они бросились в заросли. Оба слышали какие-то крики, которые со временем становились все приглушеннее.

Беглецы остановились, чтобы перевести дух.

— Что значит проявить смекалку! — ликовал Аллан. — Раньше, чем через час, в сознание не придет.

Лита глянула на него осуждающе.

— Это было не по правилам! — сказала она.

Аллан Манн чуть не задохнулся от негодования.

— Правилам?! — почти закричал он. — Но вы же сами хотели убежать от него… Неужели вы думали, что я буду с ним драться?.. С моими-то кулаками…

— Это было не по правилам, — упорствовала она. — Ты ударил его, когда он стоял к тебе спиной, а это подло!

Если бы Аллан Манн не был сверхцивилизованным, он бы непременно выругался.

— А что в этом плохого? — с возрастающим негодованием спросил он. — Прибегнуть к хитрости в противовес его силе, разве это не разумно?

— На этом острове нам не очень-то по душе разумное, и тебе следует это знать, — возразила она. — Хотя бои у нас происходят по правилам.

— Тогда в следующий раз убегайте от него в одиночку! — закричал он в бешенстве. — Безумцы! Вы…

И тут у него возникла мысль:

— Кстати, а почему сослали сюда вас?

Лита усмехнулась.

— Меня сослали сюда навечно. Так же, как Хару и большинство других, живущих в деревне.

— Навечно? А что же вы такое натворили, за что вам вынесли такой приговор: провести жизнь в этом ужасном месте?

— Ладно, расскажу. Полгода назад Евгенический Совет моего города определил мне супруга. А я от него отказалась. Тогда Совет обвинил меня в безумии, и, так как я упорствовала в своем несогласии, меня приговорили к пожизненной ссылке…

— И неудивительно, — вынес свое суждение Аллан Манн. — Отвергать супруга, которого вам назначает Совет… До сих пор ничего подобного не слышал! И зачем вы это сделали?

— Не нравится, как он смотрит на меня, — ответила Лита, как будто это все объясняло.

В недоумении Аллан Манн покачал головой. Ему было не под силу уловить ход мыслей этих безумных.

— Нам надо уходить, — заметила Лита. — Хара вот-вот объявится, а он зол и захочет рассчитаться с тобой.

При этой мысли у Аллана кровь застыла в жилах. Он представил себе громадного взбесившегося Хару и, видя себя во власти этих волосатых рук, содрогнулся от ужаса. Когда они с Литой встали, он с опаской огляделся вокруг.

— В какую сторону? — спросил он шепотом. Она показала кивком головы в глубину острова.

— Туда, в лес. Надо обойти деревню.

Они вошли в лес. Впереди, держа наготове дротик, шла Лита. Спустя несколько минут Аллан поднял с земли огромный увесистый сук, который при случае вполне мог бы заменить дубину. В пути это оружие то и дело выскальзывало у него из рук.

Они углубились уже в самую чащу. Перед Алланом предстал совершенно неведомый им мир. Он видел лес только в иллюминатор самолета, зеленую массу, простиравшуюся между крупными городами. Теперь Аллан шел через него, был его частью. Птицы и насекомые, зверьки в зарослях — все было для него необычным. Лита неоднократно просила его быть более осмотрительным, когда он невзначай наступал на сухие ветки. Девушка же кралась между деревьями бесшумно, как кошка.

Они поднялись на холм. На вершине Лита задержалась, чтобы показать на западном краю острова поляну, на которой располагалась деревня — около двадцати прочных бревенчатых хижин. Из их труб поднимался дым, Аллан видел мужчин, женщин и играющих детей. Деревня весьма заинтересовала его, но Лита повела его дальше.

Теперь лес стал совсем густым, и Аллан почувствовал себя в безопасности. Теперь он шел уверенно и почти бесшумно. Внезапно он вздрогнул. У него из-под ног выскочил кролик и помчался к спасительным кустам. В воздухе, словно луч солнца, сверкнуло короткое копье Литы. Кролик два-три раза перевернулся через голову и замер.

Девушка подбежала, подняла его и, повернувшись, гордо помахала добычей. «Нам на ужин», — объявила она. Аллан в упор посмотрел на нее, не веря своим ушам. Ее поступок возмутил его так, как убийство человека возмутило бы его предков. Он попытался скрыть от Литы свои чувства.

Когда они дошли до овражка в глубине леса, Лита остановилась. Солнце садилось, и мрак стал сгущаться над лесом. Лита объяснила, что ночь они проведут здесь, и принялась строить из веток два небольших шалаша.

Под ее руководством Аллан наломал веток деревьев и стал укладывать их. Она не раз поправляла его, он же чувствовал себя до смешного неумелым. Как только у них появились два относительно уютных убежища, созданные почти из ничего, Аллан впервые почувствовал уважение к девушке.

Он наблюдал, как она не спеша с помощью камня и кусочка железа, который достала из прикрепленного к поясу мешочка, высекала огонь. Способ выбивания искр буквально заворожил его. Вскоре уже горел костер, но не настолько большой, чтобы дым мог подняться над чащей и быть увиденным издалека.

Затем Аллан с отвращением смотрел, как Лита спокойно снимала с кролика шкуру. После разделки она занялась его поджариванием и протянула Аллану наколотый на сук кусок мяса с тем, чтобы он сам его изжарил.

— Никогда не смогу съесть! — запротестовал он, испытывая приступ тошноты.

Лита с улыбкой смотрела на него.

— И я была такой, как ты, когда попала на остров. Мы все были такими, но в конце концов полюбили мясо.

— Полюбить есть плоть другого живого существа?! — воскликнул Аллан. — Мне это никогда не понравится!

— Увидим, когда проголодаешься, — спокойно возразила она и стала дожаривать кролика.

Видя, как Лита поглощает покрывшееся золотистой корочкой мясо, Аллан почувствовал сильный голод, так как с утра ничего не ел.

Он сравнил завтрак в Пищевом Диспансере — автоматическое обслуживание, продукты повышенной усвояемости — с этой едой.

Было слишком темно, чтобы искать ягоды. Аллан взглянул на жующую девушку. Запах жареного мяса, который вначале вызвал у него тошноту, не казался уже таким отвратительным.

— Ну попробуй, — сказала Лита, протягивая ему хрустящий кусочек. — Даже если это и неприятно, разумнее будет съесть его, чем умереть с голоду, не так ли?

Лицо Аллана засияло, и он утвердительно кивнул головой. И, действительно, разум диктовал: ешь в случае необходимости то, что есть под рукой.

— Не знаю, смогу ли, — процедил он сквозь зубы и с опаской откусил золотистое мясо.

При мысли, что у него во рту плоть существа, которое было совсем недавно живым, его чуть не вывернуло наизнанку. Но он превозмог себя и проглотил кусочек.

Мясо было горячим и не таким уж противным. Чем-то напо… нет, совершенно отличалось от продуктов Пищевого Диспансера. Он нерешительно потянулся за другим куском.

Со скрытой улыбкой следила Лита, как он съел еще один кусок, а потом еще… Жевать было непривычно трудно, и от этого тяжкого труда у него заболели челюсти. Но желудок отзывался удовлетворением. Аллан успокоился лишь тогда, когда покончил со всем кроликом, подобрав брошенные косточки, чтобы основательно их обглодать и обсосать.

Наконец, он перевел взгляд со своих жирных рук на Литу, заметил загадочное выражение на ее лице и покраснел.

— Разумно было разделаться с ним до конца, раз следовало его съесть, — сказал он в свое оправдание.

— Он тебе понравился?

— Понравился? А какое это имеет отношение к питательным свойствам продукта?

Лита рассмеялась.

Они погасили костер и забрались каждый в свой шалаш: Лита, захватив с собой копье, а Аллан — свою дубину. Лита показала ему, как заделать вход в шалаш изнутри.

Некоторое время Аллан Манн лежал в темноте с открытыми глазами на ложе из веток, которое для него приготовила Лита. Он находил его крайне неудобным и не мог удержаться от сравнения с опрятной постелью в спальне общежития Города 72. Сколько времени пройдет, пока он опять окажется в ней? Сколько времени?..

Когда Аллан проснулся и протер глаза, он увидел, что сквозь щели в шалаше на него падают яркие солнечные лучи. Он все же спал на ветках, и даже очень крепко. Однако, когда Аллан встал и вылез наружу, он почувствовал тупую боль в затекшем теле.

Солнце уже пригревало, хотя было еще совсем рано. Соседний шалаш пустовал, и Литы нигде не было видно.

Беспокойство внезапно овладело Алланом. Может быть, с его спутницей что-нибудь случилось?

Он отважился было позвать ее, как вдруг за его спиной раздвинулись кусты; он резко повернулся и увидел выходившую из них пропавшую подругу, которая несла полные пригоршни ярко-красных ягод.

— На завтрак, — улыбнулась она. — Все, что нашла.

Они съели ягоды, и Аллан спросил:

— А теперь что будем делать?

Лита нахмурила брови.

— Я боюсь пока возвращаться в деревню: возможно, там Хара. И тебе туда идти нельзя после всего, что ты сделал.

— А мне ничуть и не хочется, — заверил он ее.

У него, конечно же, не было ни малейшего желания встречаться с безумными.

— Самое лучшее — по-прежнему скрываться в лесу, — сказала Лита. — Мы можем какое-то время в нем жить.

И они тронулись в путь — девушка с копьем в руке и Аллан с примитивной дубиной.

Аллан чувствовал, как исчезают одеревенелость и боль в мышцах. В этой прогулке по залитому солнечным светом лесу он даже находил какое-то удовольствие.

Ничто не говорило об опасности преследования, поэтому они позволили себе немного расслабиться. И это было их ошибкой; Аллан это понял в тот момент, когда почувствовал сильный удар по левой руке. Он обернулся и увидел выскакивающих из зарослей с дикими воплями двух оборванцев.

Один из них метнул в Аллана палку, намереваясь убить его. Другой же бежал на него с поднятой дубиной, чтобы довершить то, что не удалось сделать его товарищу. У Аллана не было ни малейшей возможности убежать или предпринять какой-либо маневр. Тогда в слепом отчаянии затравленного зверя он изо всех сил швырнул в нападавшего свою дубину.

Он услышал, как вскрикнула Лита. Теперь им овладела ярость, и он продолжал молотить противника, но уже кулаками. Вдруг Аллан заметил, что тот, оглушенный, упал у его ног и больше уже не двигался. Второй из нападающих бежал, чтобы подобрать брошенную им дубину.

Лита метнула в него копье и промахнулась. Но не успел тот пригнуться и вытянуть руку, как Аллан что было сил запустил в него свою дубину.

Она пролетела мимо и врезалась в землю с такой силой, что оборванец, оставив свое оружие, побежал к лесу и через мгновение скрылся в чаще.

— Хара! — вопил он на бегу. — Хара, они здесь!

Лита бросилась к задыхающемуся Аллану.

— Не ранен? Ты же победил их обоих! Вот здорово!

Захлестнувшее Аллана бешенство внезапно прошло, и им снова овладел страх.

— Сейчас он вернется с Харой и остальными! — прокричал он Лите. — Нам надо бежать…

Девушка подобрала копье, и они устремились дальше в лес. Позади послышались крики преследователей.

— Чего бояться, если умеешь так драться! — сказала на бегу Лита, но Аллан в ответ только покачал головой.

— Не знаю, что делается! Ужасное место!.. Постоянные драки, суета, полнейшее безрассудство… Вот и я, как другие, начинаю вести себя так же неразумно! Скорее бы кончилась ссылка…

Они побежали, так как голоса были слышны теперь совсем близко. Преследователей, казалось, было человек десять.

Аллану послышался бычий рев Хары. При мысли об этом рыжем великане он сжался.

Они спустились по лесистому склону и вдруг оказались на берегу синего моря.

— Они загнали нас на восточное побережье, — простонал Аллан. — Дальше дороги нет! Мы у них у руках!

Лита остановилась. Казалось, она вдруг нашла решение.

— Нет, ты можешь идти, — с убежденностью сказала она. — Я останусь здесь, на берегу. Когда они меня увидят, то побегут ко мне. А ты сможешь скрыться в лесу.

— Но не могу же я вот так взять и уйти, отдав вас в руки Хары! — возразил Аллан.

— Почему же? Совсем неразумно оставаться тебе здесь для встречи с ним, не правда ли? Ты ведь знаешь, что он с тобой сделает!

Аллан в смущении кивнул головой.

— Да, неразумно, потому что вам лично это не сможет помочь — но даже если это и глупо, мне неприятно уходить…

— Уходи же! Уходи быстрее! — крикнула Лита, толкая его в сторону темного леса. — Они с минуты на минуту будут здесь.

Аллан Манн неохотно пошел к лесу и скрылся в зарослях. Он видел стоявшую на берегу Литу. Затем послышался топот бежавших преследователей.

Аллан смутно осознавал какой-то пробел в своих рассуждениях, какое-то несоответствие. Однако ему так и не удалось обнаружить в своем поведении что-либо неразумное. До вчерашнего дня он никогда не встречал эту девушку — она была безумной и приговоренной к пожизненной ссылке. И совершенно нерационально было бы подвергать себя опасности ради нее и подставлять себя под удары Хары-дикаря. И все же…

В кустах рядом с тем местом, где прятался Аллан, послышался невообразимый треск, и из них вылез неуклюжий приземистый человек. Тут же раздался победный рев Хары, увидевшего на берегу Литу. Не успела она пошевелиться, как он схватил ее за руку, вырвал у нее копье и отшвырнул его в сторону. В то же мгновение Аллан, забыв обо всем и чувствуя, как от нарастающего бешенства в его жилах закипает кровь, бросился к песчаному берегу.

— Отпусти ее! — закричал он и, потрясая дубиной, кинулся на Хару.

Рыжий великан повернулся, выпустил девушку и, когда Аллан собирался нанести ему сокрушительный удар, хватил своей палкой по его дубине с такой силой, что оружие Аллана разлетелось в щепки, а сам он упал спиной на песок.

— Так это ты? — проскрежетал Хара, выпустив из рук палку и сжав кулаки. — Давай, поднимайся! Уж на этот раз ты получишь по заслугам!

Какая-то страшная сила поставила Аллана на ноги и бросила на Хару.

Сквозь пелену, закрывавшую глаза, он увидел грубое багровое лицо. Когда туман рассеялся, Аллан ощутил резкую боль в руке. Он понял, что нанес Харе сильнейший удар кулаком в лицо.

Хара взвыл. Аллан принял удар, который чуть было его не сразил, и снова ринулся в атаку, хотя по его щекам струилась какая-то теплая жидкость.

Как только он занес было кулаки, чтобы оглушить Хару, что-то твердое, как камень, сильно ударило его в грудь, и берег, синее море, небо вихрем закружились у него перед глазами.

Спустя мгновение кружение исчезло, и он увидел злое лицо Хары, его поднятые кулаки, различил за ним других оборванцев, которые что-то кричали, глядя на них. И опять обжигающий спину песок напомнил ему о том, что его сбили с ног. Хара тормошил его, чтобы поднять для новой схватки.

Аллан ткнул рукой в красную пелену, в центре которой плясала физиономия Хары. Что-то застилало его глаза и мешало ясно видеть, но ему показалось, что лицо Хары заливает кровь.

От удара по голове он упал на колени, но тут же вскочил и принялся работать кулаками. Наряду с гневом, во взгляде Хары появилось изумление, он попятился, а Аллан, не помня себя, все наносил и наносил удары.

Силы его скоро иссякли. Но он опять приготовился к бою, выбросив кулаки на уровне пояса. Ощущая град посыпавшихся на его голову ударов, Аллан вдруг услышал сдавленный крик и увидел мертвенно-бледного Хару, лежащего на боку.

Тотчас ему показалось, что сверкающий песок вздыбился и хлестнул его по лицу. Как будто издалека до него доносились вопли людей и крик Литы.

Он ощутил, как ее руки подхватывают его, как они вытирают ему лицо… ее руки…

Внезапно ее руки стали сильными и грубыми. Он открыл глаза и вместо Литы увидел склонившегося над ним охранника в белом.

Аллан осмотрелся. Вместо морского берега он увидел интерьер небольшой летательной машины. Различил спину пилота, сидевшего в носовой части самолета, и услышал доносившийся снаружи рев моторов.

— Наконец-то очнулся! — сказал охранник. — Полчаса пролежал без сознания.

— Где… почему?..

— Не помнишь? — продолжал охранник. — Неудивительно, когда мы прилетели, ты как раз потерял сознание. Понимаешь, тебя наказали лишь на один день. Мы за тобой вернулись и увидели, что ты занят выяснением отношений с каким-то идиотом. Но мы тебя все же забрали. Сейчас мы уже подлетаем к Городу 72.

Ошеломленный Аллан Манн встал на ноги.

— А Лита! Где же Лита?

Охранник вытаращил глаза.

— Ты имеешь в виду ту безумную девчонку? Так она, естественно, там осталась. Она ведь будет там пожизненно. Ну и скандал же она учинила, должен заметить, когда мы забирали тебя.

— Но я не хочу оставлять там Литу! — закричал Аллан. — Я не хочу с ней расставаться, понятно?

— Не хочешь с ней расставаться? — повторил оторопевший охранник. — Послушай, да ведь ты потерял разум! Будешь продолжать в том же духе, снова отправим на остров. И, клянусь тебе, уж на этот раз больше, чем на день!

Аллан взглянул на него, прищурившись.

— Вы хотите сказать, что я веду себя довольно неразумно и меня сошлют на остров… навечно?

— Еще как сошлют! — заверил охранник. — На этот раз тебе крупно повезло, что отделался лишь одним днем!

Аллан Манн не произнес больше ни слова, пока они не достигли пункта назначения и он не предстал перед Начальником.

Начальник посмотрел на его распухшее лицо и усмехнулся.

— Итак, — сказал он, — всего один день пребывания на острове, кажется, показал вам, что значит жить неразумно.

— Да, показал, — ответил Аллан.

— Я рад, — продолжал Начальник. — Теперь вы понимаете, что, посылая вас туда, я преследовал лишь одну цель: избавить вас от безумных мыслей.

Аллан кивнул головой.

— Возмущаться тем, что вы делаете для того, чтобы меня вылечить и помочь, было бы с моей стороны самым неразумным на свете поступком, не так ли?

Довольный Начальник расплылся в улыбке.

— Так-так, мой мальчик. Это было бы безумием высшей степени.

— Я так и думал, — прошептал Аллан Манн все тем же смиренным голосом. И замахнулся кулаком…

Охранник не проявлял к Аллану Манну никакого сочувствия, когда самолет второй раз летел к острову.

— Сам виноват, что тебя приговорили к пожизненной ссылке на остров, — повернулся к нему старший охранник. — Что за безумство — убивать своего Начальника?!

Но Аллан не слушал его; он жадно смотрел в иллюминатор.

— Вон он! — радостно закричал он. — Остров!

— И ты радуешься, что возвращаешься сюда?

Охранник отказывался понимать его.

— Из всех идиотов, которых нам пришлось сопровождать, ты самый отвратительный.

В лучах жаркого полуденного солнца самолет взмыл вверх, развернулся и, сделав круг, приземлился на прибрежный песок.

Аллан спрыгнул на землю и побежал к лесу. Он не слышал, что кричал ему вслед охранник. И на этот раз он не провожал самолет взглядом, когда тот исчезал из виду. Он торопился к западной части острова.

Аллан Манн выбежал на поляну, где располагалась деревня. Повсюду сновали люди. Вдруг какая-то фигурка отделилась от них и с радостным криком бросилась к Аллану. Это была девушка… это была Лита!

Они встретились вновь, и Аллан нашел вполне естественным обнять ее, когда она бросилась ему на шею.

— Сегодня утром тебя забрали! — плача и смеясь, говорила она. — Я думала, что ты больше никогда не вернешься…

— Я вернулся навсегда, — сказал Аллан. — Теперь я тоже здесь пожизненно.

Он произнес это почти с гордостью.

— Пожизненно?

Аллан тотчас рассказал ей о том, что натворил.

— Я не захотел оставаться там. Мне здесь нравится больше, — сказал он в заключение.

— Так это ты опять! — раздалось возле них рычание Хары.

Аллан выругался и резко обернулся.

Но на распухшей физиономии Хары сияла широкая улыбка; он подошел и протянул Аллану руку.

— Я рад, что ты вернулся. Ты первый, кто меня одолел, и ты мне нравишься!

Аллан растерянно заморгал глазами.

— Но разве именно поэтому я могу вам нравиться? Это неразумно…

Взрыв хохота собравшихся мужчин и женщин прервал его.

— Не забывай, парень, что ты на острове безумия! — сказал Хара.

— А Лита? — воскликнул Аллан. — Вы не заберете ее… вы…

— Успокойся, — смеясь, посоветовал Хара и кивнул хорошенькой белокурой малышке, которая тут же подбежала и прижалась к нему.

— Посмотри-ка, что твой самолет оставил здесь! И тоже тут пожизненно! Стоило ее увидеть, и я забыл Литу, не так ли, милая?

— Да, и советую больше не вспоминать, — сказала она. Потом, улыбнувшись Аллану, добавила:

— Сегодня вечером мы поженимся.

— Поженитесь? — переспросил тот, а Хара кивнул головой.

— Конечно же, со всеми соответствующими церемониями, как у нас водится. Среди нас есть священник, которого осудили, так как религия — это тоже безумие; он совершит обряд.

Аллан Манн повернулся к девушке; в голове у него родилась какая-то мысль.

— В таком случае, Лита, мы с тобой…

В тот вечер после двойной свадьбы, когда все жители деревни пировали и были безумно радостны, Аллан с Литой и Хара со своей молоденькой женой взобрались на возвышавшийся над прибрежной косой холм, чтобы полюбоваться последними лучами багрового заката.

— В один прекрасный день, — сказал Хара, — когда безумцев будет намного больше, мы вернемся туда, завладеем миром и сделаем его снова безумным, неустойчивым, человеческим.

— В один прекрасный день, — прошептал Аллан…

Говард Филипс Лавкрафт Ночь кошмаров

Где, в каких запредельных и мрачных краях пребывает сейчас Деннис Бэрри? Не знаю. В ту ночь, когда он последний раз находился среди людей, я был неподалеку от него и слышал, как за ним пришли, слышал его душераздирающие крики.

Крестьяне и полиция графства Мет не нашли ни Бэрри, ни остальных, хотя искали долго и упорно. Я же после всего случившегося содрогаюсь от ужаса всякий раз при кваканье болотных лягушек или если в безлюдном месте на меня вдруг хлынут потоки лунного света.

Хорошо зная Денниса Бэрри еще по Америке, где он разбогател, я радовался, когда он выкупил свой родовой замок у болот в сонном местечке Килдерри. Там были его корни, и ему хотелось пожинать плоды своего богатства среди родных стен. В давние времена его предки владели Килдерри, построили там замок и счастливо жили в нем, но все это было и быльем поросло. Много воды утекло с тех пор, замок пришел в полное запустение. Вернувшись в Ирландию, Бэрри часто писал мне, рассказывая, как постепенно — башня за башней — возрождается древняя постройка, по ее стенам снова, спустя много веков, побежал плющ, а крестьяне не устают благодарить его за то, что он вкладывает капиталы в процветание родных мест. Но потом все изменилось, крестьяне перестали благословлять моего друга, а, напротив, бежали от него прочь, как от зачумленного. Тогда-то Деннис и послал мне письмо с просьбой навестить его: он очень одинок в своем замке, даже поговорить не с кем, разве что с новыми слугами и рабочими, выписанными им с севера страны.

Когда я приехал, Бэрри сказал мне, что всему виной близлежащие болота. В Килдерри я прибыл на закате; заходящее летнее солнце еще золотило зелень холмов и рощ, а также синеву болота, освещая диковинные древние руины на отдаленном островке. Закат был прекрасен, но крестьяне в Баллилоу уже успели отчасти обратить меня в свою веру, заверив, что Килдерри проклят, и я с опаской взирал на пылающие в вечернем золоте башенки замка. Я приехал из Баллилоу на посланной за мной машине, поскольку Килдерри находится в стороне от железной дороги. Крестьяне, старавшиеся держаться подальше и от автомобиля, и от его водителя-северянина, видя, что я еду в Кильдерри, все же не удержались и предупредили меня об опасности. А вечером, уже в замке, Бэрри рассказал мне, в чем дело.

Крестьяне покинули Килдерри из-за того, что Деннис Бэрри решил осушить большое болото. Несмотря на всю любовь к Ирландии, американские уроки не прошли для него даром, и ему претила мысль, что прекрасная земля пропадает под водой зря — ведь и торфяник, и саму землю можно использовать с умом. Связанные с болотом легенды и поверия он не принимал всерьез, его лишь позабавило, когда крестьяне сначала отказались участвовать в работах, а потом, увидев его упорство, прокляли своего хозяина и ушли в Баллилоу, захватив только самое необходимое. Тогда Бэрри пригласил работников с севера, а когда замок покинули и слуги, ему опять пришлось выписывать новых людей. Теперь его окружают одни чужаки, оттого-то, почувствовав себя одиноко, он и вызвал меня.

Услышав в подробностях, чего испугались жители Килдерри, я от души посмеялся вместе с моим другом: очень уж нелепыми казались их страхи, связанные с поверьем о болоте и его угрюмом страже, дух которого якобы жил в тех самых древних развалинах, которые я видел на закате. Ходили также толки о пляшущих в темноте огоньках, о ледяных порывах ветра в теплую ночь, о призраках в белом, парящих над водой, и каменном городе, сокрытом под зеленой ряской болота. Крестьяне были убеждены: человека, который осмелился нарушить покой этих мест или осушить бескрайнюю топь, ждет возмездие. Некоторых тайн, говорили крестьяне, касаться нельзя. Эти тайны существуют с незапамятных, легендарных времен, когда детей Партолана постигло несчастье. В «Книге завоевателей» говорится, что эти сыны Греции погибли в Толлате, но старики из Килдерри утверждали, что один город был все же спасен покровительствующей ему богиней Луны, которая укрыла его в лесной чаще на холмах и тем спасла от немедских завоевателей, прибывших на тридцати кораблях из земель скифов.

И такие вот басни заставили крестьян покинуть Килдерри! Теперь меня более не удивляло намерение Денниса Бэрри не считаться с этими бреднями. Сам он, кстати, испытывал глубокий интерес к древности и после осушения болота собирался тщательно исследовать эту местность. Он часто посещал руины на острове: возраст их был, очевидно, солиден, архитектурой они отличались от других древних сооружений, но из-за нынешнего ужасающего их состояния трудно было понять, что представляли они собой в период расцвета. Работы по осушению должны были вот-вот начаться, и приезжие с севера готовились очистить таинственное болото от мха и красноватого вереска, уничтожить крошечные, полные ракушек ручейки и спокойные голубые глади, заросшие камышом.

После всех перипетий дня я устал и хотел спать. Была уже глубокая ночь, и я с трудом дождался, когда Бэрри закончит наконец рассказ. Слуга проводил меня в отведенную мне комнату в одной из отдаленных башенок. Из ее окон просматривались деревня, поляна на краю болота, а дальше и само болото. В лунном свете я видел спящие дома, в которых коренных жителей сменили наемные рабочие с севера, церквушку со старинным шпилем, а вдали, за сонной топью, таинственно поблескивали древние руины на островке. Погружаясь в сон, я услышал — или мне почудилось? — слабые, отдаленные звуки свирели, диковатую, какую-то первобытную мелодию. Эта музыка странно растревожила меня, войдя в мои сны. Однако, проснувшись утром, я понял, что музыка была порождена самими снами, столь удивительными, что в сравнении с ними потускнели даже эти таинственные звуки свирели. Видимо, под влиянием рассказанных Бэрри легенд мне приснилось, что дух мой витал над величественным, утопающим в зелени городом, где вымощенные мрамором улицы, виллы и храмы, статуи, резные орнаменты и надписи — все говорило о былом величии Греции.

Мы посмеялись с Бэрри над этим сном, но мой смех звучал громче: друг был обеспокоен поведением рабочих с севера. Они уже шестой день подряд вставали очень поздно, двигались вяло, как в полусне, вот и сегодня выглядели совсем неотдохнувшими, хотя накануне легли рано спать. Все утро я бродил по залитой солнцем деревне, заговаривая с рабочими. Никаких особых дел у них не было — Бэрри заканчивал последние приготовления перед началом работы — но на душе у всех было неспокойно из-за неясных, тревожных снов, которые наутро забывались. Я тоже рассказал им о своем ночном видении, однако оно оставило их равнодушными. Оживились они, только когда я упомянул о диковатой музыке: им, помнится, тоже что-то такое слышалось.

Вечером за обедом Бэрри объявил, что работы начнутся через два дня. Меня обрадовало это сообщение, хотя стало мучительно жаль всех этих мхов и вереска, ручейков и озер. Но очень уж хотелось проникнуть в вековые тайны, которые могли скрываться в толще торфяников. Этой ночью мне снова снился сон о поющих свирелях и мраморном городе, но он оборвался резко и пугающе. Я увидел, как на город в зеленой долине надвигается беда — чудовищный оползень обрушился на него и похоронил под собой все живое. Не пострадал от жестокой стихии только стоявший на высоком холме храм Артемиды, где престарелая жрица Луны, Клеис, лежала холодная и безмолвная, с короной из слоновой кости на убеленной сединами голове.

Как я уже говорил, мой сон резко оборвался. Непонятное беспокойство не отпускало меня. Некоторое время я не понимал, сплю или бодрствую: звуки свирели продолжали звучать в ушах. Однако, увидев на полу холодные блики Луны, изрешеченные тенью готического окна, я понял, что все-таки нахожусь в замке Килдерри. Когда же где-то вдали часы пробили раз и другой, мне стало окончательно ясно, что я не сплю. Но монотонное звучание свирели все же продолжалось — странная, древняя музыка, вызывающая в воображении танцы сатиров на далеком Меналусе. Она не давала спать, и я, поднявшись с кровати, стал в беспокойстве бродить по комнате. По чистой случайности я подошел к северному окну и бросил взгляд на спящую деревню и на поляну у края болота. Я вовсе не собирался глазеть в окно, смертельно хотелось спать, но звуки свирели так измучили меня, что надо было как-то отвлечься. Однако увиденное, как громом, поразило мое воображение.

На освещенной луной просторной поляне разыгрался спектакль, который, раз увидев, не позабыл бы ни один из смертных. Под громкие звуки свирелей, эхом разносящиеся над болотом, по поляне безмолвно и плавно двигались странные фигуры. Поначалу мерно раскачиваясь, они постепенно достигали такого экстаза, какой охватывал в давние времена сицилийцев, исполнявших посвященный Деметре танец в ночь полнолуния перед осенним равноденствием неподалеку от Киана. Открытая поляна, сверкающий лунный свет, танцующие призраки, резкий, однообразный звук свирели — все это вместе произвело на меня почти парализующее действие, и все же я отметил, что половину этих неутомимых танцоров составляли наемные рабочие, которые, по моим представлениям, давно должны были уже спать, другую же — странные призрачные существа в белом, при некотором воображении их легко можно было принять за наяд, живущих в озерцах, питающих болота. Не знаю, сколько времени я простоял у окна, глядя на это зрелище, только в какой-то момент вдруг погрузился в глубокий, полуобморочный сон без сновидений, из которого меня вывел только яркий свет солнца.

Моим первым порывом при пробуждении было пойти и поделиться потрясшим меня сновидением с Деннисом Бэрри, но при свете солнца все выглядело иначе, и мне удалось внушить себе, что это был лишь сон. Возможно, я стал подвержен галлюцинациям, но ведь не настолько же, чтобы потерять контроль над собой и полагать, что видел все это наяву. Я ограничился тем, что расспросил рабочих, но, как и следовало ожидать, они, хотя и проспали опять дольше обычного, ничего особенного не припоминали, кроме разве звуков музыки. Я долго размышлял об этих странных звуках, гадая, не сверчки ли это завели свою осеннюю песню раньше положенного срока, смущая по ночам честных людей. Днем я видел, как Бэрри еще раз просматривает свои чертежи перед началом работ. Итак, утром рабочие примутся за дело… Впервые у меня от страха екнуло сердце, и я понял, почему крестьяне бежали отсюда. По непонятной причине мне тоже была невыносима мысль, что кто-то потревожит это старое болото с его сокрытыми от солнечного света тайнами; под многовековым слоем торфа мне представлялись поразительные картины. Не следует так вот необдуманно выставлять на всеобщее обозрение то, что таилось там столько веков… Мне хотелось найти удобный повод, чтобы покинуть замок и саму деревню. Я даже пытался заговорить на эту тему с Бэрри, но быстро осекся, смущенный его издевательским смешком. В молчании наблюдал я, как заходящее солнце раскрашивает яркими красками дальние холмы и заливает Килдерри таким ослепительным кроваво-золотым светом, что это казалось дурным предзнаменованием.

Во сне или наяву происходили события наступавшей ночи, не знаю. Во всяком случае, самая изощренная фантазия не смогла бы породить большего. Я, например, не в силах представить каких-либо разумных объяснений тому, куда после этой ночи исчезли люди из замка и деревни. Я рано отправился в свою комнату, но, полный тяжелых предчувствий, никак не мог заснуть. Меня томила и зловещая тишина, царящая в этой отдаленной башне. Хотя небо очистилось, ночь все же стояла темная: луна в те дни шла на убыль и всходила совсем поздно. Я лежал и думал о Деннисе Бэрри и о том, что случится с болотом, когда придет утро, и, наконец, довел себя до такого состояния, что был готов сорваться с места, взять машину хозяина и помчаться в Баллилоу, прочь из этого проклятого места. Но, не успев прийти к определенному решению, я уснул, а во сне снова увидел город в долине — мрачный и оцепенелый от нависшей над ним смертельной угрозы.

Возможно, меня снова разбудили громкие звуки свирели, однако после пробуждения не музыка занимала мои мысли. Я лежал спиной к окну, выходящему на восток, где должна была взойти луна, и поэтому ожидал увидеть на противоположной стене ее отсвет. Но увидел я совсем другое. На стене были блики, но не те, что дает луна. Я со страхом понял, что ярко-красный свет льется сквозь готическое окно. Он заполнял всю комнату мощным невиданным сиянием. Мое поведение было странным, и неудивительно — только в книгах герой ведет себя в такой ситуации расчетливо и разумно. Вместо того чтобы взглянуть на болото и понять наконец, откуда взялся новый источник света, я, даже не обернувшись к окну, стал торопливо натягивать на себя одежду, смутно надеясь поскорее отсюда удрать. Помню, захватил с собой револьвер и шляпу, но они мне не пригодились; я потерял и то и другое, так и не выстрелив из револьвера и не надев шляпу. И все же любопытство мое пересилило страх, я подкрался к окну, чтобы взглянуть на непонятное алое сияние, высунулся наружу, и в эту минуту оглушительно запели свирели, наполняя своими звуками замок и деревню.

Поток яркого, зловеще-алого света струился над болотом, исходил он из загадочных руин на островке. Руины, однако, странно изменились. Мне трудно описать, в чем было дело, может быть, я сошел с ума, однако мне показалось, что храм снова стоит во всем своем великолепии — не тронутый временем, в окружении колонн, на мраморе его антаблемента, взметнувшегося ввысь, горели отсветы пламени. Запели флейты, застучали барабаны, и, пока я как зачарованный взирал на это зрелище, на освещенных мраморных стенах появились темные силуэты танцующих. Выглядело все это невероятно, эффект был поразительный. Я застыл на месте, не в силах отвести глаз от удивительной картины, а тем временем слева от меня громко зазвучали свирели. В непонятном возбуждении, охваченный тягостными предчувствиями, я пересек круглую комнату и подошел к северному окну, из которого просматривались деревня и поляна. Уже то, что я видел прежде, мой разум отказывался постичь, но теперь у меня просто глаза на лоб полезли: по залитой кроваво-красным светом поляне двигалась процессия, которая могла привидеться разве что только в кошмарном сне.

То скользя по земле, то плывя в воздухе, медленно двигались по направлению к тихой заводи и дальше, к руинам, болотные призраки, укутанные в белое, двигались, образуя сложные фигуры, словно исполняли древний ритуальный танец. Их бесплотные руки покачивались в такт режущей слух мелодии невидимых флейт, увлекая за собой наемных рабочих, которые тянулись чередой, слепо и покорно, как собаки, словно повинуясь какой-то дьявольской силе. Когда наяды достигли болота, из замка, пошатываясь, нетвердой походкой вышли новые жертвы. Они появились из двери, расположенной под моим окном, прошли как во сне через двор, затем по деревенской улочке и присоединились на поляне к колышущейся веренице рабочих. Несмотря на разделяющее нас расстояние, я тотчас понял, что это прибывшие с севера слуги, и даже признал в одной из самых уродливых и неуклюжих фигур кухарку, ее обычные неловкие движения казались мне почти трагическими.

Флейты по-прежнему издавали какие-то немыслимые звуки, а со стороны острова снова послышался зов барабанов. И тут наяды медленно и грациозно вступили в воды древнего болота, а идущие за ними люди, не замедляя хода, тоже стали погружаться и вскоре скрылись под водой. В красном зареве на поверхности болота с трудом различались расходящиеся по воде пузырьки воздуха. Последней пучина поглотила вызывавшую во мне жалость толстуху кухарку. Когда скрылась и она, флейты и барабаны умолкли, померк и слепящий глаза свет, излучаемый руинами; деревня снова замерла в мирном свете только что взошедшей луны.

Я был в полном смятении. Схожу ли я с ума? Сплю? Наяву ли все это произошло? Думаю, спасло меня от общей участи то оцепенение, в которое я неожиданно погрузился. Кажется, я молился — Артемиде, Латоне, Персефоне и Плутону. Словом, всем, кого вспомнил из классической литературы, — пережитый ужас сделал меня суеверным. Я понимал, что стал свидетелем гибели всей деревни, — сомневаться не приходилось: в замке остались только мы с Деннисом Бэрри, чье безрассудство и привело к беде. При мысли о нем меня снова обуял такой страх, что ноги мои подкосились и я упал на пол, хотя сознания не потерял. Внезапно я почувствовал ледяной порыв ветра с востока, где взошла луна, и услышал в нижнем этаже замка отчаянные крики. Вскоре они перешли в такой истошный вопль, что мне и сейчас становится страшно при одном лишь воспоминании о нем. Могу сказать только, что это был вопль моего друга.

Видимо, ледяной ветер и страшные крики заставили меня подняться, потому что, насколько помню, я долго бежал по темным комнатам и коридорам, пока не выбрался наружу. Меня нашли на рассвете недалеко от Баллилоу. Я брел как потерянный, что-то бормоча, в полном беспамятстве.

Последнее, что я увидел в Килдерри, доконало меня. Картина была столь чудовищна, что мне не забыть ее до конца дней своих. Она всегда встает у меня перед глазами, если я оказываюсь лунной ночью неподалеку от болота.

Итак, покинув проклятый замок, я мчался вдоль берега, как вдруг услышал какие-то новые звуки — ничего примечательного, но здесь, в Килдерри, я их прежде не слышал. Стоячие воды, в которых не водилась никакая живность, ожили, кишмя закишели множеством крупных лягушек, которые громко и непрерывно квакали. Лунный свет поблескивал на их раздувающихся зеленых боках, но свет струился еще из одного источника, в его-то сторону они, казалось, с интересом глазели. Я проследил за взглядом одной особенно жирной и уродливой лягушки и увидел такое, от чего окончательно потерял голову.

От загадочного сооружения на островке протянулся к молодой луне слабо мерцающий луч, не отражавшийся в водах болота. А на этой мертвенно-бледной тропе я с замиранием сердца разглядел извивающуюся фигуру — неясную тень, сопротивляющуюся невидимым демонам, которые тащили ее за собой. Возможно, я сумасшедший, но этот силуэт — дикая, чудовищная карикатура — до странности напомнил мне того, кто был Деннисом Бэрри.

Роберт Силверберг Оседланные

От меня остались только куски. Пласты памяти оторвались и уплывают, как дрейфующие айсберги. Это всегда так, как только Наездник оставляет тебя. Никогда не знаешь, что делает твое тело, отнятое у тебя. Остаются лишь тянущиеся следы, оттиски.

Как песок, налипший на выброшенную волной бутылку.

Как боль в ампутированной ноге.

Я встаю. Волосы всклокочены: я их причесываю. Лицо, отекшее от слишком короткого сна. Во рту кислятина. Он что, дерьмо ел моим ртом, мой Наездник? Мог. Они все могут.

Уже утро.

Серое, неясное утро. Я всматриваюсь в него, потом, вздрогнув, затемняю окно. Моя комната в беспорядке. Здесь была женщина? В пепельницах полно. Покопавшись в окурках, нахожу несколько испачканных губной помадой. Была.

Я трогаю простыню. Еще теплая — чужим теплом. Обе подушки смяты. Итак, она исчезла, и мой Наездник исчез, я один.

Как долго это будет?..

Я поднял трубку и набрал номер Центрального:

— Какое сегодня число?

Компьютер безразличным женским голосом отвечает:

— Пятница, четвертое декабря.

— Время?

— Девять пятьдесят одна восточного стандартного времени.

— Прогноз?

— Предполагается повышение температуры с тридцати до тридцати восьми градусов. В настоящее время — тридцать один градус. Ветер северный, шестнадцать миль в час. Вероятность осадков невелика.

— Что посоветуете при похмелье?

— Диета или лекарство?

— Что угодно… — отвечаю я.

С минуту компьютер пережевывает это. Затем решается на оба варианта и включает мою кухню. Кран выдает порцию холодного томатного сока. Шипит яичница. Из аптечки выдвигается флакончик розоватой жидкости. Центральный компьютер всегда так заботлив. Интересно, а у него Наездники есть? Что они испытывают? Уж, конечно, куда восхитительнее присвоить разум миллиона компьютеров, чем торчать неделю в ненадежной, измученной душе изношенного человеческого существа!..

Четвертое декабря, сказал Центральный. Значит, Наездник не слезал с меня трое суток.

Я выпиваю розовую дрянь и наудачу копаюсь в памяти, как в нагноившейся ране.

Утро вторника я помню. Работа шла плохо. Ни одна программа не шла правильно. Управляющий раздражался: Наездники трижды за пять недель садились на него, в результате его сектор в совершенном развале, а на рождественские премиальные нельзя рассчитывать. Хотя за промахи, случившиеся из-за Наездников, сейчас не наказывают, управляющий все время был несправедлив к нам. Время было скверное. Пересматривали задание, мудрили с программами, десятки раз проверяли исходные данные. Наконец, мы получили свое — детальный прогноз изменения цен на кое-какие товары с февраля по апрель. В полдень мы должны были встретиться и обсудить, что у нас вышло.

Полдень вторника я уже не помню.

Должно быть, тогда Наездник у меня и появился. Наверно, прямо на работе: скорее всего там, в зале, отделанном красным деревом. На конференции. Удивленные лица вокруг. Я кашляю, шатаюсь, валюсь с кресла. Они печально качают головами. Никто не бросается ко мне. Вмешиваться опасно: когда у человека появляется Наездник, есть шанс, что второй Наездник где-то рядом, свободный, ищет, кого бы занять. Поэтому меня сторонятся. Я выхожу из здания.

А потом, потом?..

Сидя в своей комнате хмурым декабрьским утром, я жую свой омлет и пытаюсь восстановить события трех потерянных суток.

Разумеется, это невозможно. В период захвата Наездником почти все воспоминания тоже уходят. Остается лишь осадок, толстая пленка слабых и противных воспоминаний. Оседланный однажды уже больше никогда не будет тем же. Даже если он не способен в деталях вспомнить свое переживание, все равно оно его чуточку меняет.

Я стараюсь вспомнить.

Женщина? Да: на окурках помада. Следовательно, в моей комнате занимались сексом. Молодая? Старая? Блондинка? Брюнетка? Все в тумане. Что делало мое тело? Хорош ли я был в постели? Когда я сам по себе, я стараюсь. Форму я держу. В тридцать восемь лет выстою три сета тенниса в летний полдень. Могу заставить женщину пылать так, как это свойственно женщине. Не хвалюсь — просто формулирую. У всех свои таланты. У меня — эти.

Но мне говорили, что Наездники получают особенное удовольствие, извращая наши лучшие качества. Мог ли мой Наездник наслаждаться тем, что нашел мне женщину и заставил меня терпеть с ней крах за крахом?

От этой мысли меня тошнит.

Понемногу из сознания уходит муть. Прописанное Центральным лекарство действует быстро. Ем, бреюсь, стою под вибродушем, пока кожа не становится чистой и упругой. Делаю зарядку. Интересно, упражнял ли Наездник мое тело в среду и в четверг? Скорее всего нет: меня на это надо мобилизовать. Я ведь уже ближе к среднему возрасту — тонус восстанавливается трудно.

Двадцать раз касаюсь пола, ноги прямые.

Делаю махи ногами.

Тело отзывается, как бы над ним до этого ни измывались. Первый светлый миг в моем пробуждении: как все внутри оживает. Свежий воздух — вот что мне нужно теперь. Быстро одеваюсь и выхожу. Звонить на службу нет нужды. Там знают, что с полудня во вторник я был под Наездником; но что в пятницу на рассвете Наездник отбыл, им знать необязательно. Пусть у меня будет выходной. Пройдусь по городским улицам, разомну конечности. Я вхожу в лифт. До земли пятьдесят этажей.

Надо мной небоскребы Нью-Йорка.

По улице течет река машин. Неизвестно, в какой момент оседлают водителя ближайшей машины, а когда Наездник садится, на секунду нарушается координация движения. Так мы потеряли много жизней на улицах и скоростных шоссе — но ни одного Наездника.

Иду без всякой цели. Пересекаю Четырнадцатую стрит, слышу мощный рокот электрических двигателей. Вижу юношу, пляшущего на мостовой, и понимаю — он оседлан. На углу Пятой и Двадцать второй мне попадается цветущий толстяк — галстук набок, сегодняшняя «Уоллстрит джорнэл» свешивается из кармана пальто. Он хихикает. Он высовывает язык. Оседлан. Оседлан. Я обхожу его. Быстро дохожу до перехода, по которому транспорт сворачивает под Тридцать четвертую стрит и Куинз и секунду медлю, видя двух девочек на самой бровке пешеходной дорожки. Одна — негритянка, глаза выкачены от ужаса. Другая толкает ее все ближе к ограждению. Оседлана. Но Наездник не убивает — он просто наслаждается. Негритяночку отпускают, и она падает, как мешок, и дрожит. Потом вскакивает и убегает. Другая девочка начинает жевать длинную прядь блестящих волос. Понемногу приходит в себя. Она словно одурманена.

Я отвожу взгляд. Не принято смотреть, как приходит в себя товарищ по несчастью. Такова мораль оседланных: в эти мрачные дни у нашего племени появилось много новых обычаев.

Я начинаю идти быстрее.

А куда я так тороплюсь? Уже прошел больше мили. Я словно движусь к некоей цели, будто мой Наездник все еще прячется в моем черепе, понукая меня. Но я знаю, что это не так. По крайней мере в этот момент я свободен.

А как в этом убедиться?

«Cogito ergo sum» больше не подходит. Мы продолжаем думать, даже когда нас оседлают, и продолжаем жить в тихом отчаянии, не в силах остановить себя на пути к неизвестно какой мерзости, неизвестно насколько разрушительной… Я уверен, что могу отличить, когда несу Наездника и когда свободен. А может быть, и нет. Может быть, мне достался особо дьявольский Наездник, который меня вообще не оставляет, а просто забирается на время куда-то в мозжечок, даря мне иллюзию свободы и направляя меня в то же время к неведомой цели.

Было ли у нас что-то большее, чем иллюзия свободы?

Меня тревожит мысль, что могу быть оседлан и не знать этого. Меня прошибает пот и совсем не от ходьбы. Стоп. Остановись. Зачем тебе идти дальше? Ты на Сорок второй стрит. Вот и библиотека. Тебя никто не толкает дальше. Подожди, говорю я себе. Отдохни на ступеньках библиотеки.

Я сажусь на холодный камень и говорю себе, что решил это сам.

Так ли? Старая проблема — свободная воля против предопределенности гнуснейшей формы. Детерминизм больше не философская абстракция: это холодные чужие щупальца, проникающие сквозь черепные швы. Наездники появились три года назад. С тех пор меня захватывали пять раз. Наш мир стал абсолютно другим. Но мы приспособились даже к этому. Мы приспособились. У нас новая мораль. Жизнь продолжается. Правительство правит, законодатели заседают, биржа ведет обычные операции, а мы находим способ компенсировать наши потери. Этот единственный способ. А что еще мы можем сделать? Оплакивать поражение? Перед нами противник, с которым воевать нельзя; лучшее, что мы можем, — противопоставить ему терпение. Вот мы и терпим.

Каменные ступени холодны. Мало кто в декабре тут сидит.

Я говорю себе, что прошагал столько по собственному желанию, что остановился по собственному желанию, что сейчас в моем мозгу нет никакого Наездника. Может быть. Вполне возможно. Не могу себе позволить поверить, что я не свободен.

Может ли быть, думаю я, чтобы Наездник еще и закодировал меня — дойти сюда, остановиться здесь? Это тоже возможно. Оглядываюсь на других, кто стоит или идет по ступеням библиотеки.

Старик с пустыми глазами сидит на сложенной газете. Мальчик лет тринадцати с раздувающими ноздрями. Толстая женщина. Неужели они все захвачены? Похоже, вокруг меня сегодня просто роятся Наездники. Чем больше я смотрю на оседланных, тем больше убеждаюсь, что я, по крайней мере сейчас, свободен. Последний раз у меня между захватами было три месяца свободы.

Говорят, что некоторых вообще не отпускают. Их тела просто нарасхват, и им достаются лишь обрывки свободы день, неделя, час. Нам никогда не удавалось определить, сколько Наездников в нашем мире. Миллион? Или пять? Кто скажет…

Серое небо роняет снег. Центральный говорил, что вероятность осадков мала. Что, они в это утро и Компьютер оседлали?

Я вижу девушку.

Она сидит по диагонали от меня, ступенек на пять выше, в сотне футов; черная юбка, поднявшаяся на коленях, открывает очень красивые ноги. Она молода. У нее каштановые волосы насыщенного оттенка. Глаза светлые; на таком расстоянии мне трудно различить цвет. Одета просто. Ей меньше тридцати. На ней темно-зеленое пальто, помада пурпурная. Губы полные, тонкий нос с легкой горбинкой, глаза умело накрашены.

Я знаю ее.

Я провел три прошлые ночи в своей комнате с ней. Она. Та самая. Захваченная, она пришла ко мне; захваченный, я спал с ней. В этом я уверен. Завеса в памяти приоткрылась, я вижу ее стройное тело нагим в моей постели.

Как я могу это помнить?

Слишком сильное впечатление, чтобы быть иллюзией. Ясно, что мне позволено помнить это по не известным мне причинам. Я помню и больше. Помню, как она тихо постанывала от наслаждения. Я знаю, что мое тело не предало меня в эти три ночи, и я не обманул ее желаний. И даже больше. Воспоминания о плывущей музыке; запах от ее волос; шелест зимних деревьев. Каким-то образом она вернула меня в пору невинности, пору, когда я был молод, а девушки загадочны, пору вечеринок, танцев и тайн.

Теперь меня тянет к ней.

Для таких вещей тоже есть этикет. Дурным вкусом считается приставать к тем, кто встречался тебе захваченным. Это не дает никаких преимуществ: незнакомец есть незнакомец, что бы вы ни делали и что бы ни говорили во время вашего принудительного соединения…

И все равно меня тянет к ней.

Зачем осквернять табу? Зачем нарушать этикет? Прежде я так не делал. У меня были предрассудки.

Но сейчас я встаю и иду по ступени, на которой сидел, пока не оказываюсь напротив нее; поднимаю взгляд, и она бессознательно сдвигает и подгибает ноги, словно почувствовав нескромность позы. По этому я различаю, что и она сейчас свободна. Наши взгляды встречаются. У нее ярко-зеленые глаза. Она красива, и я ищу в памяти другие детали.

Я поднимаюсь по ступенькам и встаю перед ней.

— Здравствуйте, — говорю я.

Она равнодушно смотрит. Она явно не узнает меня. Глаза у нее затуманенные, какие бывают у тех, кого только что отпустил Наездник.

— Здравствуйте, — отвечает она сухо. — Не думаю, что я знаю вас.

— Нет. Вы — нет. Но у меня чувство, что вам сейчас не хочется быть одной. И мне тоже. — Я стараюсь всем своим видом убедить ее, что намерения у меня добрые. — Какой снег… Можно отыскать место и потеплее. Мне хотелось бы поговорить с вами.

— О чем?

— Пойдемте куда-нибудь, и я вам скажу. Меня зовут Чарлз Рот.

— Хелен Мартин. — Она поднимается. В своей холодной отстраненности она подозрительна, ей неловко. Но по крайней мере она готова идти со мной. Хороший признак.

— Сейчас не слишком рано для крепких напитков? — спрашиваю я.

— Не знаю. Я вообще не знаю, который час.

— Еще нет двенадцати.

— Все равно, давайте выпьем, — говорит она, и мы улыбаемся.

Мы заходим в коктейль-бар на другой стороне улицы. Сидя лицом к лицу в полумраке, мы потягиваем из стаканов: она дайкири, я — «кровавую Мэри». Она немного расслабляется. Я же спрашиваю себя, что мне от нее нужно. Составить мне компанию в постели? Но это удовольствие у меня уже было — целых три ночи, хотя ей это неизвестно. Что-то другое. Но что?

Глаза у нее покраснели. В эти трое суток спать ей пришлось немного.

Я говорю:

— Вам было очень неприятно?

— Что?

— С Наездником.

Судорога пробежала по ее лицу.

— Откуда вы знаете, что у меня был Наездник?

— Знаю.

— Об этом не принято говорить.

— У меня широкие взгляды, — говорю я. — Мой Наездник оставил меня ночью. А оседлали меня в среду утром.

— Мой исчез два часа назад. — Ее щеки розовеют. Ей явно хочется поговорить об этом. — Меня накрыло вечером в понедельник. У меня это в пятый раз.

У меня тоже.

Мы вертим в пальцах стаканы и понимаем друг друга без слов. Наши недавние переживания с Наездниками сближают нас, хотя Хелен не знает, насколько близки наши переживания.

Мы говорим. Она художник, оформляет витрины. У нее маленькая квартира в нескольких кварталах отсюда. Живет одна. Спрашивает меня, чем занимаюсь я.

— Аналитик, ищу способы обезопасить бизнес от потерь, — отвечаю я. Она улыбается. Зубы у нее безупречные. Теперь я убежден, что это та самая девушка, что была в моей комнате, пока я был захвачен.

Зерно веры прорастает во мне. Нас опять свел вместе счастливый случай, после того как мы расстались. Счастье и то, что она еще удержалась в моей памяти.

Теперь я хочу прийти к ней наяву и начать наши отношения заново, сделав их на этот раз реальными. Это нехорошо: ведь я покушаюсь на то, на что у меня нет никакого права, кроме того, что мы оба оказались под Наездниками. Но она нужна мне. Мне нельзя без нее.

И я ей нужен, хотя она не знает, кто я. Но ее удерживает страх.

Я боюсь напугать ее. Может быть, она уведет меня к себе, может быть, нет, но я не спрашиваю. Мы условливаемся опять встретиться на ступеньках завтра. Моя рука на секунду касается ее руки. Потом она уходит.

В эту ночь я заполняю три пепельницы. Снова и снова размышляю, насколько разумно я поступаю. Ну почему бы не оставить ее в покое? У меня нет права преследовать ее. Наш мир стал таким местом, где мудрее всего держаться порознь.

И все же что-то подстегивает меня, когда я думаю о ней. Полузабытые сожаления об утраченном: девичий смех, украденные поцелуи, чай с пирожными. Я вспоминаю девушку с орхидеей в волосах, другую в сверкающем платье и ту с детским лицом и взрослыми глазами — все так давно потеряно. И я говорю себе, что эту я не потеряю. Я не позволю отнять ее у меня.

Приходит спокойное субботнее утро. Я иду к библиотеке, не надеясь найти ее там, но она стоит на ступеньках. Она выглядит усталой и встревоженной. Видимо, тоже больше думала, чем спала. Мы идем по Пятой авеню. Она шагает рядом, но под руку меня не берет.

Я собираюсь предложить пойти к ней, а не в коктейль-бар. В эти дни, пока нас не захватили, надо спешить. Но я знаю, что нельзя думать об этом как о тактической уловке. Грубая поспешность может оказаться роковой, принести только заурядную победу, в которой прячется поражение. В любом случае ее настроение ничего мне не обещает. Я смотрю на нее и думаю о музыке и о новых снегопадах, а она смотрит в серое небо.

Она говорит:

— Я чувствую, что они все время следят за мной. Кружат над головой, как стервятники, и ждут, ждут. Готовы наброситься.

— Но можно отбиваться. Мы должны жить, пока они не смотрят.

— Они ВСЕГДА смотрят.

— Нет, — говорю я ей. — Их не может быть столько. Иногда они смотрят в другую сторону. И когда это так, двое людей могут попробовать поделиться теплом.

— Но зачем?..

— Вы слишком пессимистичны, Хелен. Они иногда не вспоминают нас месяцами. У нас есть шансы. Есть.

Но пробить панцирь ее страха я не могу. Она парализована близостью Наездников, не желая начинать ничего, что достанется нашим мучителям. Мы подходим к ее дому, и я надеюсь, что она уступит и пригласит меня войти. Секунду она колеблется, но только секунду — взяв мою руку, она улыбается, улыбка гаснет, и она уходит, оставив мне только слова: «Встретимся завтра, снова на ступеньках, в полдень…»

Ее пессимизм отчасти проникает этой ночью и в меня. Кажется, тщетно стараться что-нибудь уберечь. Даже больше: скверно преследовать ее, позорно предлагать ей торопливую любовь, когда в любую минуту… В этом мире, повторяю я себе, нужно держаться порознь, чтобы не вредить друг другу, когда нас ловят и седлают.

Утром я не иду на встречу с ней.

Так лучше, убеждаю я себя: у нас не может быть ничего общего. Я представляю ее на ступеньках библиотеки, думающую, почему я опаздываю, нетерпеливую, затем рассерженную. Она будет сердиться, что я нарушил обещание, потом ее гнев утихнет и она быстро забудет меня.

Наступает понедельник, и я иду на службу.

О моем отсутствии никто не вспоминает. Будто я не уходил. Новости в это утро отличные. Работа затягивает, и к полудню я едва вспоминаю о Хелен. Но, вспомнив, уже ни о чем другом не могу думать. Моя трусость — не пойти. Ребяческие мысли в воскресную ночь. Почему я должен принимать судьбу так пассивно? Зачем сдаваться? Я хочу драться, чувствовать себя в безопасности. Я чувствую, что это можно сделать.

К тому же Наездники могут больше нас никогда не тронуть. А эта ее улыбка, тогда, в воскресенье у ее дома, эта мгновенная искорка — да ведь я обязан был понять, что по ту сторону страха она верит в то же самое! Она ждала, что я поведу ее. А я вместо этого остался дома.

В обед я иду к библиотеке, думая, что напрасно. И все же она здесь.

Я подхожу к ней.

Мгновение она молчит.

— Привет, — произносит она наконец.

— Простите за вчерашнее.

— Я долго ждала.

Я пожимаю плечами:

— Я решил было, что идти ни к чему. Но передумал.

Она вроде бы сердится. Но я знаю, что ей приятно видеть меня — иначе зачем бы она пришла сегодня? Ей не удается скрыть этого. Мне тоже. Я показываю через улицу на коктейль-бар.

— Дайкири? — предлагаю я. — За мирное соглашение?

— Хорошо.

Сегодня в баре полно людей, но мы находим свободную кабинку. Ее глаза сияют, как никогда раньше. Я ощущаю — в ней рушатся какие-то барьеры.

— А ведь вы меньше боитесь меня, Хелен.

— Я вас никогда не боялась. Я боялась того, что может случиться, если мы рискнем…

— Не надо. Не бойтесь…

— Я стараюсь. Но порой все кажется таким безнадежным. С тех пор, как они явились…

— Мы все равно можем пытаться жить по-своему.

— Наверно.

— Это нужно. Давайте заключим пакт, Хелен. Не надо больше мрака. Не надо больше бояться ужасов. Хорошо?

Молчание. Затем моя рука ощущает ее холодную ладонь.

— Хорошо.

Я опускаю в щель кредитную карточку, и мы выходим. Мне хочется, чтобы она попросила меня забыть о работе в этот день и пойти с ней. Теперь она обязательно позовет меня, и лучше раньше, чем позже.

Мы проходим квартал. Она не просит ни о чем. Я чувствую, как она борется с собой. Проходим еще один квартал. Ее рука в моей, но она говорит лишь о своей работе, о погоде, и все это пока разделяет нас… На следующем углу она, не дойдя до дома, почти бежит обратно к бару. Я стараюсь быть терпеливым.

Сейчас уже нет нужды торопить события, говорю я себе. Ее тело для меня не секрет. Все было у нас наоборот и плоть была вначале: время, чтобы добраться до той самой трудной ступени, которую некоторые зовут любовью.

Но она, конечно же, не знает, что мы уже настолько знакомы. Ветер швыряет снег нам в лица, эти холодные уколы будят мою совесть. Я знаю, что должен сказать. Я должен уничтожить свое несправедливое преимущество.

Я говорю ей:

— Когда меня захватили на той неделе, Хелен, у меня дома была девушка.

— Ну и зачем об этом говорить сейчас?

— Надо, Хелен. Это были вы.

Она останавливается. Она поворачивается ко мне. Мимо спешат люди. Ее лицо побледнело, на скулах пылают багровые пятна.

— Это не смешно, Чарлз.

— И не должно быть, Хелен. Вы оставались со мной с вечера во вторник до раннего утра пятницы.

— И как вы это узнали?

— Узнал. Память осталась. Что-то остается, Хелен. Я видел вас всю.

— Перестаньте, Чарлз.

— Нам было хорошо вдвоем, Хелен, — говорю я. — Мы, наверно, порадовали наших Наездников, так мы были хороши. Увидеть вас снова — все равно, что очнуться от сна, понять, что он явь, что девушка…

— Нет!

— Начнем все сначала.

— Вы намеренно гнусны, не знаю зачем, но не надо портить все сразу. Была я с вами или нет — вы не можете этого знать, и если даже была, то лучше всего…

— У вас родимое пятно величиной с монету, — говорю я, — дюйма на три ниже левой груди.

Она всхлипывает и бросается на меня прямо на улице.

Длинные серебристые ногти едва не впиваются в мои щеки. Она бьет меня. Я ловлю ее руки. Она пинает меня коленями. Никто не обращает на нас внимание: идущие мимо думают, что нас оседлали, и отворачиваются. Ее переполняет ярость, но я крепко держу ее, так что она может лишь извиваться; но ее тело рядом с моим, напряженное, сопротивляющееся.

Тихо, настойчиво я говорю:

— Мы сомнем их, Хелен. Мы докончим то, что они начали. Не деритесь со мной. Не стоит. Мы принадлежим друг другу…

— Отпус-с-стите…

— Ну пожалуйста. Прошу. Зачем быть врагами? Я не хочу вам зла. Я люблю вас, Хелен. Помните, как подростки играют в любовь? Играл я и вы, наверно, тоже. Но игра кончилась. У нас так мало времени, пока мы на свободе, надо поверить, открыться…

— Напрасно…

— Нет. Глупо, что двое людей, которых свели Наездники, должны избегать друг друга. Нет, Хелен… Хелен…

Что-то в моем голосе задевает ее. Она перестает бороться. Ее напряженное тело обмякает. Она смотрит мне в глаза, и ее залитое слезами лицо словно оттаивает, глаза затуманиваются.

— Верьте мне! — прошу я. — Верьте мне, Хелен!..

Она медлит, затем улыбается.

В ту же секунду я чувствую холодок в затылке, словно стальная игла проходит сквозь кость. Я застываю. Руки мои разжимаются. На мгновение я теряю сознание, и, когда туман расходится, все совсем другое.

— Чарлз… — говорит она. — Чарлз?!

Я поворачиваюсь, не обращая на нее внимания, и иду назад, в бар. В одной из передних кабинок сидит юноша. Его черные волосы блестят от помады; щеки гладкие. Наши глаза встречаются.

Я сажусь. Он подзывает официанта. Мы не разговариваем.

Моя рука ложится на его запястье и остается там. Бармен, смешивая коктейли, косится на нас, но ничего не говорит. Мы допиваем и ставим пустые стаканы.

— Пойдем, — говорит юноша.

Я иду за ним.

Мюррей Лейнстер Вот что неприятно

Всем было гораздо спокойнее, если бы у мистера Тэда Биндера было чуточку больше самолюбия, или если бы ему чуточку меньше везло, или, может быть, если бы его лучший друг мистер Медден не промахнулся, погнавшись за ним с выброшенной на берег палкой. К несчастью, уйдя на пенсию из одной электрической компании, Биндер занялся исследованиями. Он читает Аристотеля, Пуанкаре, Рона Хаббарда и Парацельса. Он вычитывает из книг идеи и пробует осуществить их. А нам было бы спокойнее, если бы у себя в кухне он стряпал бомбы. Одна из них могла бы взорваться. Больше ничего. А теперь…

Однажды он занялся проблемой взаимопроникновения. Есть такая философская идея о том, что два предмета могут занимать одно и то же место в пространстве одновременно. Не правда ли, это выглядит довольно безобидно? Но когда Биндер добился своего, то не только он, но и другие люди — более 70 — оказались заброшенными по времени в середину по меньшей мере третьей недели, которая еще не наступила.

Это было безвредно, конечно, но ждать неприятностей неприятно. Никто не может угадать, чем Биндер займется в следующий раз. Даже его лучший друг, мистер Медден, стал подозрительным.

Медлен тоже ушел в отставку: он был шкипером наемной рыболовной шхуны. Теперь шхуну водит его сын, и он сыном недоволен. Однажды Медден пришел к Биндеру и позвонил. Биндер открыл ему.

— А, Джордж! — радостно сказал он, увидев опаленную солнцем физиономию Меддена. — Джордж! Войди, я хочу показать тебе кое-что.

— Стоп! — сурово возразил Медден. — У меня неприятности, и мне нужно утешение, но я не сделаю в этот дом ни шагу, если ты намерен хвастаться своими научными успехами.

— Это не успех, — запротестовал Биндер. — Это неудача. Это только кое-что, чего я добился, работая с мыльными пузырями.

Медден подумал и сдался.

— Если только мыльные пузыри, — подозрительно сказал он, — то оно может оказаться безвредным. Но у меня неприятности. Я не гонюсь за новыми. Не нужно мне никаких противоречий! Я их не терплю!

Он вошел. Биндер весело провел его в кухню. Там на окнах были занавески, оставшиеся с тех пор, когда он еще не был вдовцом.

Биндер освободил один стул, сняв с него хлебную доску, ручную дрель и чашку с кофе.

— Тебе понравится, — заискивающе сказал он. — Я заинтересовался мыльными пузырями, а это привело меня к поверхностному натяжению, а это… Ну, словом, Джордж, я сделал то, что можно назвать вакуумом. Но новым сортом вакуума — твердым.

Медден прочно уселся, развалясь и расставив колени.

— Ну, этим меня не удивить, — согласился он. — Вакуум бывает в электрических лампочках и всяком таком. И есть еще чистый вакуум, хотя я не знаю, кто бы мог думать о грязном вакууме.

Биндер рассмеялся. Медден оттаял при такой оценке его остроумия, но продолжал уныло:

— У меня неприятности с моим парнем. Он водит старуху «Джезебель», на которой я возил рыболовов двадцать лет подряд. А он поставил ее на стапеля в верфи. На стапеля, понимаешь? И говорит, что ей нужно новую машину. Она слишком медленная, он говорит. А рыболовам скорость не нужна. Им нужна рыба!

Биндер предложил ему угощение, зажег газ под кастрюлькой на плите, положил в стакан меду, корицы, мускатного ореха и хороший кусок масла. Все это он математически точно залил большой меркой темной жидкости из черной бутылки, долил стакан горячей водой и преподнес результат Меддену. Медден взглянул на стакан уже не так строго. Он снял шляпу и пиджак, ослабил подтяжки, расстегнул пуговицу на поясе брюк и тогда уже взял стакан.

— Сам старый дьявол Ром! — снисходительно сказал он. — Ты подкупил меня, чтобы заставить слушать. Ладно, я тебя послушаю. А потом я тебе расскажу о том, что мой парень требует у меня тысячу двести долларов на новую машину для «Джезебели». Возмутительно!

Биндер просиял. Он подошел к верстаку, разжал тиски и взял деревянную палочку длиной дюймов шести. Один конец палочки слабо поблескивал. Биндер показал ее Меддену.

— Ты никогда не догадываешься, Джордж, — весело сказал он, — но на конце этой палочки вакуум. Попробуй — ветер!

Он поднес ее к обветренной щеке Меддена. С конца палочки дул заметный ветерок. Медден хотел было взять ее, но Биндер быстро спрятал палочку.

— Не сейчас, Джордж, — сказал он извиняющимся тоном. — Ты можешь повредить себе, если не поймешь некоторых вещей.

— Тогда убери ее, — мрачно ответил Медден. — Я допью стакан и уйду.

Биндер запротестовал:

— Посмотри, Джордж! Вот что она делает!

Он схватил хлебную доску, поднес к ней блестящий конец палочки: раздался слабый щелкающий звук. Появилось слегка туманное пятнышко, и деревянная палочка прошла сквозь доску, оставив в ней аккуратную круглую дырочку. Медден разинул рот. Биндер схватил кусок листового железа. На этот раз звук походил больше на икоту, чем на щелканье, — палочка прошла насквозь, оставив круглую дырочку. Биндер схватил пустую бутылку — деревянная палочка прошла сквозь нее, оставив круглую дырочку.

— Ну вот! — воскликнул заинтересованный Медден. — У тебя получилось замечательное сверло! Чем оно режет?

— Тем, что я назвал вакуумом, — скромно ответил Биндер. — На самом деле поверхностное натяжение здесь такое высокое, что оно ничего не подпускает к себе. Оно все отталкивает. В стороны. Даже воздух! Вот почему я назвал его вакуумом.

— Вакуум так вакуум, — снисходительно изрек Медден. — Что ты с ним хочешь делать?

— Ничего не могу, — с сожалением ответил Биндер.

— Гм, оно должно на что-нибудь годиться.

— Я просто покрасил им конец палочки, — сказал Биндер. — Вакуум очень легко сделать. Я думал предложить его военному ведомству. Для непробиваемой одежды, знаешь ли… Его можно накрашивать на ткань.

Медден замигал глазами.

— Представь себе, что это пуля, — вздохнул Биндер. Он взял линейку и ткнул ею в конец палочки. Раздался звук, появилась дымка. Но линейка не ткнулась в палочку. Палочка пробила ее насквозь, и в линейке появилась дырка.

— Если пуля ударяется в ткань, покрытую твердым вакуумом, то отбрасывает ее в сторону в виде пыли, — пояснил Биндер. — Если человек одет в покрытую вакуумом одежду, то в него можно стрелять из пулемета, даже из пушки, и с ним ничего не будет.

— Ага! — обрадовался Медден. — Прекрасное патриотическое изобретение! Что сказало правительство?

— Не стоит показывать правительству, — с сожалением сказал Биндер. — Человек в одежде из твердого вакуума не сможет сесть.

Медден взглянул вопросительно. Биндер указал на блестящий конец палочки:

— Пусть это будет «кормой» его штанов. — Он притронулся предполагаемой «кормой» чьих-то штанов к сиденью стула. Палочка прошла насквозь. Осталась дырочка.

— Гм, — произнес Медден. — Придется ему сидеть на полу.

Вместо ответа Биндер прикоснулся блестящим концом к полу. Конец прошел насквозь. Биндер сказал, все еще согнувшись:

— У меня не хватает духу выпустить ее из рук. Она уйдет до центра Земли. Наверно, уйдет.

Изобретатель вакуума выпрямился и зажал палочку в тиски.

— Я думал, тебе это будет интересно, Джордж. Ну, в чем у тебя неприятности?

Медден отмахнулся от вопроса. Ему представился некто в одежде, поблескивающей, как конец деревянной палочки. Некто сел, и Медден увидел, как некто проваливается сквозь стул, сквозь землю, сквозь скалы, все вниз и вниз, без конца. По-видимому, в качестве одежды твердый вакуум не годился. Но тут Медден хлопнул себя по колену.

— Вот что! Дай им, — авторитетно сказал он, — «корму» на штанах обыкновенную. Людей туда, во всяком случае, не часто ранят.

Но Биндер покачал головой и вздохнул:

— Человек может споткнуться. Если он упадет ничком, будет все равно, что есть на… словом, как обычно, Джордж. А в сражении человек делается невнимательным и не смотрит, куда ступает.

— Это верно, — согласился Медден.

Он отхлебнул из стакана. Биндер махнул рукой и сказал:

— В чем у тебя дело, Джордж?

Медден откашлялся. Неприятности у него были. Но Биндер задал ему задачу, а Медден был не такой человек, чтобы оставить умственную задачу нерешенной. Он поднял руку.

— Все ясно, — строго сказал он. — Как же ты не догадался? Ты можешь накрасить эту штуку на ткань. Возьми зонтик и выкрась в твердый вакуум. Потом возьми его за ручку и открой ты полетишь. Закрой зонтик — и опустишься.

Но Биндер опять покачал головой.

— Иногда самолеты переворачиваются колесами кверху, — рассудительно заметил он. — Такое бывает. А если он ударился оземь, перевернувшись… И потом, Джордж, куда можно повесить такой зонтик? Нет, Джордж, это просто одно из тех изобретений, которые по идее хороши, но непрактичны. — Тут он вздохнул и прибавил ободряюще: — Что у тебя на душе, Джордж? Ты говорил, что у тебя неприятности?

Медден вздохнул в свою очередь.

— Да все мой парень, — сказал он. — Поднял старуху «Джезебель» на стапеля и говорит, будто нужна новая машина. Захотелось ему истратить тысячу двести долларов! Надо, видишь ли, быстрее возить людей на рыбные места! И я должен взять деньги из банка, чтоб тратить на машины!

Биндер утешал своего друга чем мог, но Медден оплакивал тысячу двести долларов и был безутешен. В конце концов Биндер сказал неуверенно:

— Джордж, я могу предложить кое-что. Мой твердый вакуум не годится ни для самолетов, ни для коктейлей. Но это хороший вакуум. Я могу накрасить его на носу «Джезебели», и он потащит ее. Он заставит ее бегать быстрее, да еще сэкономит бензин.

Медден замигал.

— И это должно быть безопасно. Корабли и лодки ни на что обычно не наезжают. И вакуум будет только на носу, а все остальное его уравновесит, так что он не умчится в небо. И корабли вроде не переворачиваются. И потом я могу накрасить его на парусину, а не на доски, чтобы его можно было снять. Давай попробуем, Джордж!

Придя к другу, Медден был подавлен, но теперь он воспрянул духом. Он был огорчен, но теперь утешился. И он был скуповат, а предложение Биндера могло сэкономить ему деньги.

Друзья поехали в такси, в ногах у них стояли две жестяные банки с материалами для нанесения твердого вакуума на нос рыбачьей шхуны. Медден так радовался, что громко пел, отбивая такт деревянной палочкой с вакуумом.

— Ну, Джордж, — сказал ему Биндер, — не нужно принимать все близко к сердцу. Мы можем попытаться, но в этом мире много разочарований. Может случиться что-нибудь, о чем мы не подумали.

— Чепуха! — возбужденно воскликнул Медден. — Признаюсь, я не ожидал, чтобы один из моих друзей оказался гением, но я должен был догадаться! Я не удивлюсь, если «Джезебель» с твоей штукой на носу будет делать десять узлов. Покрась ее всю, ладно?

— Лучше не надо, — возразил Биндер. — Может быть, придется его снимать.

— Прочь эти мысли! Думать так возмутительно! С твердым вакуумом на носу старуха «Джезебель» станет как новая да еще сэкономит кучу бензина.

Их машину обогнал грузовик. Клубок газов влетел в окно такси. Медден закашлялся. Биндер одобряюще похлопал его по спине. Мидден уронил деревянную палочку с блестящим концом. Он не заметил этого, Биндер тоже.

Но палочка упала на пол концом вниз. Она слегка щелкнула и прошла насквозь. Она упала на дорогу, снова блестящим концом вниз, пронизывая асфальт. Вязкие материалы, вроде асфальта, устойчивее к поверхностному натяжению, или вакууму, чем крепкие. Но палочка исчезла под поверхностью, оставив аккуратную круглую дырочку. Она жужжала, пронизывая каменную наброску под асфальтом. И весело запела, пробираясь сквозь четырехфутовый слой утрамбованной глины к стальной трубе под ним. Труба оказалась газопроводом высокого давления. Твердый вакуум зачирикал и вгрызся в нее. Природный газ из центра Техаса только и ждал этого. Его давление, конечно, не вытолкнуло палочку. Оно не могло: на конце палочки был вакуум. Палочка углубилась в газопровод, и тогда раздался грохот, словно от гейзера. Под давлением в 14 тысяч фунтов на квадратный дюйм газ устремился в дырку, оставшуюся после палочки. Он вырвался на улицу, увлекая за собой песок, глину, каменную наброску и асфальт. В несколько секунд здесь образовалась дыра диаметром в фут, и она все разрасталась.

Дыра образовалась под старым грузовиком, везшим кур в деревянных клетках. Камешки застучали снизу по кузову машины. Грузовик яростно загремел выхлопами. Он поднялся на передних колесах и рванулся вперед, как женщина, спасающаяся от мышей. Но он убегал не от мышей. Выхлопы воспламенили струю газа. Взрыв! К небу поднялся столб яркого пламени. Водитель грузовика в ужасе обернулся и… наехал на водяную колонку. Раздался треск. Все деревянные клетки поломались, куры захлопали крыльями и начали в панике разлетаться во все стороны. Из сломанной колонки вырос огромный и красивый фонтан.

А деревянная палочка продолжала свой путь. Струя газа, вырвавшись, отстранила ее верхний конец, она вышла из газопровода наклонно. Пройдя два фута, палочка встретила водопроводную магистраль и весело вонзилась в нее. Ее сравнительно обтекаемая форма снова сказалась. Палочка повернула и пошла в воде вдоль трубы. Идя, она отбрасывала воду в стороны с большой силой. Давление в трубе резко увеличивалось. Труба затрещала. Носительница твердого вакуума хлопотливо мчалась вперед. Труба лопнула вдоль, вода вылилась в грунт под мостовой, стала искать выход, нашла его и вышла в погреба. Мостовая вздулась, а в погреба пошли потоки холодной чистой воды.

Палочка пошла дальше. На трубе был изгиб, которого она не заметила, прошла сквозь него, снова сквозь желтую глину, нашла трубу с телефонными и пожаросигнальными линиями. Палочка издавала музыкальные звуки, пробираясь сквозь них. За нею последовала вода, желавшая узнать, что она может здесь сделать. Все пожарные сигналы в городе зазвучали сразу. Все телефоны вышли из строя. Палочка, жужжа, пробираясь дальше, нашла бетонную стену подземелья, прошла сквозь нее, перевернулась в воздухе — видимо, от радости — и угодила вакуумным концом вниз, в паровой высокого давления котел на электростанции. Однако, пронизав котел насквозь, она очутилась в топке. И тут ее карьера закончилась. Биндер утверждал, что твердый вакуум может справиться с любым твердым веществом, но с нагреванием он справиться не мог. 1800-градусный нагрев в топке уничтожил вакуумную оболочку. Когда вода хлынула из котла и залила топку, деревянная палочка была просто обуглившейся деревянной палочкой, и только.

Описанные события следовали друг за другом очень быстро. Прошло всего лишь тридцать секунд между моментом, когда Медден задохнулся от выхлопных газов, и ревом пара на электростанции. За это время такси завернуло за угол, Медден перестал кашлять, а Биндер перестал хлопать его по спине.

Потом Медден сказал сентиментально:

— Знаешь, чем больше я думаю, тем больше радуюсь, что у меня есть такой друг, как Тэд Биндер.

Мало кто знал об этом.

«Джезебель» была старая коренастая посудина длиной футов в 40 и шириной больше 12. Она стояла на стапелях наклонно, кормой к берегу. Вокруг нее пахло конопатью, краской, старой наживкой, морским илом и всякими отбросами. Лодка вполне соответствовала своему окружению. Биндер нанес первый из двух слоев на старый парус, прибитый к форштевню «Джезебели» кровельными гвоздями. Когда слой высох, он смазал его особым реактивом с твердым вакуумом. Биндер остерегался класть слой твердого вакуума до самых гвоздей (на случай, если парус понадобится снять). Медден же сидел на палубе под остовом навеса.

И когда Биндер вскарабкался по лестнице, прислоненной к борту «Джезебели», приятель весело приветствовал его:

— Ну что, можно пробовать?

Биндер очень осторожно протянул руку над реллингом. Он явственно ощутил ветерок, дующий снизу вверх: это воздух отталкивался во все стороны от слоя твердого вакуума. Если бы он протянул руку сбоку, то почувствовал бы, что ветерок дует к корме; если бы попробовал снизу, то почувствовал бы ветерок и там. Вакуум не разбирался, в какую сторону отталкивать. Он отталкивал во все стороны, избегая любого оскверняющего прикосновения. Это относилось и к воздуху. Это должно относиться и к воде.

Биндер перешел на корму и кивнул:

— Думаю, что пробовать можно, Джордж.

Потом сошел на берег. Пошел в контору. Добился того, чтобы осторожно наклонили гнездо, в котором стояла «Джезебель», пока ее нос не коснулся воды. Снова взобрался на палубу. Вошел в штурвальную будку, торчащую на палубе, как больной палец, и махнул рукой.

Рабочий у лебедки небрежно протянул руку и отвел собачку из зубчатки. Зубчатка завертелась, и «Джезебель» заскользила по наклонной дорожке к воде.

— Держите ее! — закричал Медден. — Потише! Легонько!

«Джезебель» скользила все быстрее. Медден выкрикивал слова команды. Они были совершенно бесполезны. «Джезебель» плюхнулась в воду. Маленькие волны жадно кинулись играть в пятнашки с ее рулем. Вода пыталась прикоснуться к обитому парусом форштевню, но была с силой вытолкнута и разлетелась во все стороны тонкой, быстро мчащейся пленкой. Когда «Джезебель» встала на воду, перед ней выросло что-то похожее на жидкое колесо высотой в двадцать футов. Это была вода, убегающая от форштевня и оставляющая там вакуум. Природа ненавидит вакуум. Ненавидела его и «Джезебель». Она стремилась войти в вакуум, заполнить его собою. Но вакуум уходил от нее. «Джезебель» ускорила ход, разбрасывая воду все шире и все выше. Вакуум тянул все быстрее, так как был прибит к ее носу.

«Джезебель» выскочила из стапеля, словно летучая мышь из преисподней. Раньше она никогда не делала больше восьми узлов: нос у нее был тупой и неуклюжий, и на преодоление его сопротивления уходило много мощности. Но теперь сопротивления не было. Впереди не было ничего.

С самого начала, делая меньше 50 узлов, она была похожа на пожарный катер при полной работе всех шлангов. Правда, пожарные катера никогда не ходят так быстро. Между 50 и 60 узлами «Джезебель» получила еще более внушительный вид. Пена и брызги, разлетающиеся от ее форштевня, поднялись стеной на высоту 60 футов и более — это высота шестиэтажного дома — и летели во все стороны. Вокруг ее форштевня теперь было сколько угодно воды, и каждая капля ее летела куда-нибудь. Некоторые капли устремлялись вниз, к морскому дну. Другие летели к корме. Но большинство взлетало кверху. На каждую милю своего пути «Джезебель» выбрасывала в воздух около шести тысяч тонн воды в виде мельчайших летучих капелек. И сколько же было этих миль!

Когда шхуна налетела на пикник воскресной школы, она уже делала 80 узлов. Пикник был устроен на большом старинном колесном пароходе, и все старались там выглядеть кроткими, кроме маленьких мальчиков, ускользнувших от наблюдения и дравшихся под спасательными шлюпками или рисовавших картинки на белых стенах.

Вдруг ниоткуда, но очень быстро появился столб летящей воды шириной с половину городского квартала и высотой с шестиэтажный дом. Он накинулся на пикник воскресной школы и поглотил его. Пароход был залит шумящими волнами. Когда волны прошли, пароход беспомощно покачивался среди густого непроницаемого тумана. Все, кто старался выглядеть кротко, промокли. Некоторые даже произносили некрасивые слова. Пароход качался так сильно, что девочки то и дело заболевали морской болезнью. Все на пароходе были мокрыми, жалкими и испуганными, кроме маленьких мальчиков, дравшихся под спасательными шлюпками.

Такова внешняя картина подвигов «Джезебели» за первые несколько секунд ее деятельности. Но из штурвальной будки ничего не было видно. «Джезебель» была слепа. Она была окружена стенами бушующей воды, разбрасываемой твердым вакуумом у нее на форштевне. И вздымающиеся струи имели такую большую скорость, что разбивались на мелкие, еще более мелкие и мельчайшие частицы, пока они не становились настолько мелкими, что не могли даже упасть. Они становились частицами тумана. Они плавали в воздухе, как пресловутые ниагарские туманы.

Как назло, навстречу лодке плыл буксир, таща длинный хвост бревенчатых плотов. Столб белого пара ударил в него, словно молния. «Джезебель» столкнулась с плотами. Форштевень у нее зарычал. Твердый вакуум на форштевне «Джезебели» загудел густым басом, отбрасывая от себя дерево, пытавшееся войти с ним в соприкосновение. Буксир убежал, но плоты были разрезаны и остались в тумане. Прямолинейный ход «Джезебели» вел ее прямо на верфи.

Медден заставил лодку свернуть, лихорадочно, наугад крутнув штурвал.

— Выключи ее! — вопил Медден. — Останови ее, Тэд! Надо ее остановить!

— Мы не можем!

Друзья были отрезаны от всего мира стенами тумана. Потом мир вокруг них почернел. Не потому, что они потеряли сознание. Просто «Джезебель» вошла в мелкую воду и мчалась вдоль самой дороги и нарядной приморской части города. Она мчалась сквозь ил со скоростью 90 узлов ярдах в 15 от берега. Она подбрасывала густой ил кверху. Ил летел над дорогой на берегу; он покрывал деревья, кусты, дома, окна и нарядных, изящных прохожих.

Медден не переставал бороться со штурвалом и вопить Биндеру о том, что нужно выключить вакуум. Тем временем «Джезебель» выписывала по воде круги, восьмерки и другие прелестные арабески. Она металась, как ненормальная, туда, сюда, повсюду оставляя за собой огромные массы тумана. Все движение в гавани остановилось. Корабли бросили якоря и включили аварийные гудки. Паромы свистели. На мелких судах звонили в колокола, гавань превратилась в сумасшедший дом.

Биндер пополз на корму и добрался до штурвальной будки.

— Выключи eel — взвыл Медден, когда бугшприт парусника, стоявшего на якоре, вынырнул из тумана, воткнулся в окно будки, оторвав одну стенку и потащил ее куда-то. — Останови ее! Выключи! Сделай что-нибудь!

Биндер сказал кротко:

— Вот что я хотел сказать тебе, Джордж. Мы тонем. Наверно, когда она была на стапелях, ей вскрыли дно, чтобы спустить воду, и теперь она заполняется.

Потом он добавил жалобно:

— Это меня беспокоит. Если мы спрыгнем за борт, то при такой скорости мы разобьемся и утонем. А когда она начнет погружаться, то скорее всего встанет носом вниз и уйдет к центру Земли. А мы не сможем выйти.

Рот у Меддена открылся. Глаза вышли из орбит. Потом он лишился чувств.

Когда он очнулся, кругом было тихо. Солнце ярко блестело. Где-то ласково плескались волны. Пели птицы.

Он услышал странный звук, словно кто-то рвал более или менее гнилую холстину. Звук повторился. Медден почувствовал, что «Джезебель» стоит совершенно неподвижно. Она не качалась, в ней не было даже того слабого живого движения, какое есть у всякой лодки.

Медленно, недоверчиво, нетвердо Медден поднялся. Ему не пришлось выходить из штурвальной будки через дверь. Можно было удобно выйти там, где раньше была стена.

Он несмело огляделся. «Джезебель» стояла, выброшенная на плоский песчаный берег. Кругом не было ни следа цивилизации, если не считать ржавой жестянки, полузарытой в соленый песок. Медден узнал эти места. Их забросило на один из береговых островов, в 40 милях от гавани, где «Джезебель» побила все рекорды по скорости и по устройству беспорядка. Звук рвущейся ткани раздался снова. Медден заковылял по палубе «Джезебели». На песке стоял Биндер и рвал парусину, покрытую слоем вакуума. Оторвав порядочный кусок, он поджег его спичкой. Он обращался с парусиной очень осторожно — притрагивался к ней только с неокрашенной стороны. Медден ощутил запах горящей ткани и химикалий. Он прохрипел:

— Эй!

Биндер взглянул вверх и широко улыбнулся ему:

— А, Джордж! Хелло! Все в порядке, как видишь. Когда ты упал в обморок, я взялся за штурвал. Похоже, что мне повезло: удалось выйти из гавани в море. А когда «Джезебель» замедлила ход, я рассмотрел, где мы находимся, и направил ее соответственно.

— Замедлила ход?

— Да, — кротко подтвердил Биндер. — Я не сразу понял, что нам очень повезло. Когда «Джезебель» начала тонуть, вода перегрузила ее кормовую часть. Нос начал выходить из воды. Вакуум вышел на свободу. В воде его осталось меньше, и он уже не так сильно действовал. Так что наш ход замедлился.

Медден протянул руку и взялся за что-то, чтобы удержаться. Он чувствовал на себе липкий холодный пот. Биндер оторвал еще кусок парусины и сжег его. Форштевень «Джезебели» почти совсем лишился этого украшения.

— Я шел вдоль берега, — пояснил Биндер, — пока ход не замедлился. Тогда я повернул к берегу. Мы почти затонули, помнишь, нос едва касался воды. Я вовремя сбавил ход и посадил посудину на мель довольно удачно. Нам придется вызвать буксир, чтобы снять «Джезебель» отсюда, но я не думаю, чтобы она была повреждена.

Медден закрыл глаза. В отчаянии он благодарил судьбу за то, что остался жив. Но вызывать буксир за 40 миль, чтобы снять «Джезебель» и вести ее 40 миль обратно… Он содрогнулся.

— Кажется, лучше снять парусину, — сказал Биндер извиняющимся тоном. — Кто-нибудь может прийти и дотронуться до нее, не зная, что это такое. Но я сделал интересное открытие, Джордж! Я думаю, оно тебе понравится. Видишь ли, мой твердый вакуум сам по себе не годится для того, чтобы двигать «Джезебель», но я придумал для тебя кое-что получше.

Медден поднял глаза к небу, потом исступленно оглядел берег. Он увидел у кромки воды довольно толстый обломок дерева.

— Вот что я скажу, — продолжал Биндер. В руке у него был кусок парусины с окрашенной верхней стороной. Он очень осторожно сложил его вдвое. — Видишь?

Медден промолчал.

— Твердый вакуум, — продолжал Биндер, — не хочет прикасаться ни к чему. Трение возникает только там, где два предмета соприкасаются. А твердый вакуум отбрасывает от себя все, что к нему прикасается, но другого твердого вакуума не может отбросить! Потому что они не соприкасаются! Понимаешь? Если у меня будут две поверхности, покрытые твердым вакуумом и если я потру их друг о друга, то у меня будет скольжение без всякого трения!

Он широко улыбнулся Меддену, принимая его неподвижность за внимание.

— Я тебе скажу, Джордж, — весело произнес он, — все, что нужно для получения твердого вакуума, находится на борту. Ты пойдешь и достанешь буксир, чтобы снять «Джезебель», и велишь откачать ее и заткнуть в ней дыру. А пока тебя не будет, я разберу машину на части. Я покрою твердым вакуумом цилиндры изнутри, а поршни снаружи, покрою подшипники и то, что в них вращается. И тогда машина будет работать совершенно без трения. Тебе не понадобится новая, ты сэкономишь деньги…

Тем временем Медден медленно спустился с палубы «Джезебели» на песок и направился в сторону от Биндера.

Он подобрал тяжелую палку, валявшуюся у кромки воды, и двинулся на Биндера. Палка не попала в Биндера — она пролетела очень близко, но все-таки мимо…

Если оставить гуманность в стороне, то об этом можно только пожалеть. Сейчас Биндер занят идеей, если 2 да 2 равны четырем, то это выведено лишь из длинного ряда наблюдений, которые могут быть простыми совпадениями. Он исследует теоретическую возможность того, что 2 да 2 когда-нибудь дадут атавистическое 5. Это звучит безобидно, но никто не может угадать, чего только Биндер может добиться.

Ожидать неприятностей — вот что неприятно.

Пол Андерсон Царица небес

Последний отсвет заката держался почти до середины зимы. Дня больше не было, и северные земли возликовали. Пышно зацвел огневик, голубизной засиял сталецвет, дождевик укрыл все холмы, засветилась в низинах стыдливая белизна нецелуйки. Бабочки носились повсюду на переливающихся крыльях; коронованный олень встряхивал рогами и призывно трубил.

Небо горело пурпуром, сгущавшимся до мрака. Обе луны стояли в зените почти полные, в их морозном свете рельефно выделялись листья. Тени, рожденные ими, размывало северное сияние, охватившее огромным колеблющимся световым занавесом полнеба. А дальше, за солнцем, вставали самые ранние звезды.

Юноша и девушка сидели на Холме Воланда, венчавшего местность. Их волосы, спадавшие до лопаток, были прямыми и выгоревшими до белизны, как в летнюю пору. Их тела, еще темные от загара, сливались с землей, кустарником, скалой; на них были одни лишь венки. Он играл на костяной флейте, она пела. Они только что стали любовниками. Было им лет по шестнадцать, но они не знали об этом, потому что были безразличны ко времени, не помня ничего или очень мало о том, как некогда они жили среди людей. Почти уже не люди…

Холодноватые тени его музыки сплетались с голосом девушки:

Заклятье сложи, И крепче свяжи Землей, росой, Звездой и собой…

Ручей у подножия, переливающий лунный свет в полускрытую холмом реку, вторил им серебряными перекатами. Стайка чертокрылов скрылась в волнах света. Тень появилась на Облачном Лугу. У нее было две руки и две ноги. Ноги были длинны, ступни когтисты, а конец хвоста и широкие крылья покрывали перья. Лицо было почти человеческим, но больше благодаря глазам.

Девушка поднялась.

— Он идет с ношей, — сказала она. Ее зрение не годилось для сумерек так, как зрение аборигенов, но она научилась распознавать каждый сигнал, доходящий до органов чувств. Вот и сейчас она сразу поняла, что паак не летит, как обычно, а идет, медленно и тяжело.

— И он появился с юга! — Ликование юноши было яростным, как зеленое пламя созвездия Лиры. Он сбежал вниз. — Эй, Айоук! — крикнул он. — Это я, Пасущий Туман!

— И Тень Сна! — Смеясь, девушка последовала за ним.

Паак остановился. Его дыхание было громче шуршания травы под ногами. Запах смятой йербы поднимался оттуда, где стоял он.

— Приятного начала зимы… — просвистел он. — Помогите мне отнести это в Кархеддин.

Он приподнял то, что нес. Глаза его сияли. «Это» шевельнулось и захныкало.

— Ребенок! — сказал Пасущий Туман.

— Ты был точно таким же, даже ты!.. Ха-ха, ну и дело у меня вышло! — похвалялся Айоук. — Их было много в лагере у Гнилого Леса с оружием, и, кроме сторожевых устройств, у них еще были громадные мерзкие собаки, бегавшие вокруг. А я атаковал их, и пригоршня пыльцы дурманника…

— Бедняжка… — Тень Сна взяла малыша и прижала его к своей юной груди. — Еще спит, да?.. — Не открывая глаз, ребенок принялся искать сосок. Она улыбнулась под покрывалом своих волос. — Нет, я еще слишком молода, а ты уже совсем большой. Пойдем — там, в Кархеддине, когда ты проснешься, мы попируем.

— Йо-хааа… — очень тихо просвистел Айоук. — Она здесь, она слышит и видит. Она явилась! — Он упал, сложив крылья. Секундой позже упал на колени Пасущий Туман, а затем и Тень Сна; однако ребенка она не выпустила из рук.

Высокая фигура Царицы заслонила обе луны. Какоето время она молча смотрела на этих троих и их добычу. Шум леса и воды исчез, и вот уже им стало казаться, что они слышат шорох северного сияния…

Наконец Айоук шепнул:

— Правильно ли я сделал, о Мать Созвездий?

— Если ты украл ребенка из лагеря, где полно машин, сказал дивный голос, — то это были люди с юга; они не снесут этого так безропотно, как фермеры.

— Но что они могут сделать, о Мать Созвездий? — спросил паак. — Как они выследят нас?

Пасущий Туман поднял голову и с гордостью добавил:

— К тому же они боятся.

— А он такой славный, — сказала Тень Сна. — Ведь нам нужны такие, правда, Госпожа Небес?

— Это следовало сделать во тьме, — согласилась возвышавшаяся над ними. — Возьми его с собой и заботься о нем. Этим знаком… нарекаю его Живущим.

Их радость была безгранична. Айоук покатился по траве, пока не докатился до звондерева. Тут он взлетел на ствол, затем на ветку и радостно заквохтал. А юноша и девушка понесли ребенка в Кархеддин, двигаясь легким бегом, рассчитанным на дальние переходы, при котором он мог играть на свирели, а она — петь:

Вайя, вахайя! Валайя, лэей!.. Крылья по ветру, В небе высоком, В голосе птичьем, В струях потоков, В громе и в тучах, В прохладных лунных тенях деревьев, Стань одной плотью с быстрой волной озера, Где утонул лунный луч…

Комната была неприбрана. Журналы, кассеты, пленки, старинные рукописи, папки и исписанные листы валялись на всех столах. Пыль осела на полках и в углах. У стены выстроилось лабораторное оборудование — микроскопы и приборы для анализов, вполне компактные и современные. Однако, если это жилище, зачем это здесь? Кроме всего прочего, сильно пахло реактивами. Ковер был протертый, мебель обшарпанная…

Барбро Каллен была смущена и встревожена. Неужто это ее последний шанс?..

Вошел Эрик Шерринфорд.

— Здравствуйте, миссис Каллен, — сказал он. Тон его был сух, пожатие твердо. Чуть виноватая улыбка тронула его губы.

— Простите за холостяцкое запустение. На Беовульфе мы держали для этого машины, так что полезных привычек я не приобрел. А здешняя прислуга запросто приведет в беспорядок мои приборы. Кроме того, здесь удобнее работать: не надо нанимать отдельное помещение. Не присядете ли?

— Нет, спасибо, — пробормотала она.

— Как угодно. Но, извините, в расслабленном состоянии мне лучше думается.

Он уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Достал трубку, набил ее. Барбро подумала: почему он пользуется табаком так несовременно? Разве Беовульф не ушел по сравнению с Роландом далеко вперед? Да, конечно… И все же старые обычаи живут. Они всегда живут в колониях, ей приходилось читать об этом. Люди потому и устремились к звездам, что понадеялись сохранить такие вышедшие из моды вещи, как родной язык, конституционное правление или разумную цивилизацию…

Шерринфорд помог освободиться Барбро от мимолетного смущения.

— Вам следует рассказать мне о деталях вашего дела, миссис Каллен. Вы сказали мне только, что ваш сын был похищен и что местные власти по этому поводу не сделали ничего. Правда, я знаю еще некоторые очевидные вещи. Например, то, что вы скорее вдова, чем разведены. Что вы дочь поселенцев с Земли Ольги Ивановой, которые, несмотря ни на что, держали телесвязь с Кристмас-Лэндинг. Еще — что вы занимаетесь какой-то отраслью биологии и что у вас был перерыв, несколько лет, в полевой работе, однако недавно вы вернулись к ней.

Она смотрела на него — высокоскулого, черноволосого, с орлиным носом и серыми глазами. Щелкнула зажигалка, и пламя, казалось, озарило всю комнату.

— Откуда вы знаете все это? — услышала она свой собственный голос.

Пожав плечами, он ответил прежним, слегка снисходительным тоном:

— Моя работа зависит от умения замечать мелочи и связывать их между собой. Более чем за сотню лет жизни на Роланде люди в силу привычки сходиться по признаку происхождения или образа мыслей стали говорить на диалектах. У вас четкий ольгинский выговор, за исключением гласных, что предполагает продолжительное воздействие речевых традиций метрополии. Вы были в составе экспедиции Мацуямы, о чем сами сказали мне, и взяли с собой туда сына. Обычному лаборанту этого бы не позволили; значит, вы были достаточно ценным специалистом. Группа проводила экологические исследования. Отсюда следует, что вы должны заниматься наукой о жизни. Из этого же следует, что у вас есть опыт полевых исследований. Но кожа у вас светлая, без следов огрубения, возникающего при длительном воздействии солнца. Следовательно, до вашего злосчастного путешествия вы оставались большую часть времени в помещении. А насчет вдовства — вы еще ни разу при мне не упомянули о муже, но, очевидно, в вашей жизни был мужчина, которого вы ценили так высоко, что до сих пор носите подаренное им обручальное кольцо…

Она почти плакала. Последние слова будто вызвали в ее памяти Тима — огромного, румяного, смешливого и нежного. Ей пришлось отвернуться.

— Да, — едва смогла сказать она, — вы правы…

Комната находилась в доме, что стоял на вершине холма над Кристмас-Лэндинг. Вниз уходил город — крыши, стены, архаичные трубы и освещенные фонарями улицы, блуждающие огоньки экипажей с ручным управлением. Еще ниже во всем своем великолепии раскинулся Залив Риска, откуда уходили суда к Солнечным островам и в дальние воды Бореева океана, сверкавшего, словно ртуть, в отсветах Шарлемана. Оливье быстро поднимался все выше, сплюснутый оранжевый диск, усеянный пятнами; ближе к зениту, которого никогда не достигал, он начинал светиться ледяным блеском. Альд, видимый наполовину, висел тонким полумесяцем около Сириуса, который — она знала — рядом с Солнцем. Но без телескопа Солнце не разглядеть…

— Да, — сказала она, преодолевая спазм в горле, — мой муж умер четыре года назад. Я носила первого ребенка, когда его убил испуганный единорог. К тому времени мы были женаты три года. Встретились во время учебы в Университете. Вы же знаете, что Центральная Школа дает лишь базовую подготовку… Мы создали свою группу экологических исследований, работали по контрактам. Сохраняется ли природный баланс при заселении зоны, какую культуру выращивать, какие затруднения, в общем все эти вопросы… Потом довелось поработать в лаборатории рыбачьего кооператива в Портлондоне. Но монотонность, замкнутость… все это грызло меня. Профессор Мацуяма предложил должность в группе, созданной им для исследования Земли Посланника Хоуча. Я подумала: Джимми там будет хорошо. Я бы не вынесла такой долгой разлуки с ним, он ведь был еще совсем маленький… Мы всегда могли проследить, чтобы он не выходил из лагеря. А что с ним могло случиться в нем? Я не верила росказням о том, что аутлинги крадут человеческих детей. Считала, что родители стараются не признаваться самим себе в том, что они были небрежны и невнимательны, что они позволили детям потеряться в лесу или попасться стае дьяволов, или… Ну, а теперь я знаю это сама, мистер Шерринфорд. Сторожевых роботов они как-то сумели обойти, а собак усыпили. Когда я проснулась, Джимми исчез.

Эрик рассматривал ее сквозь табачный дым. Барбро Энгдал Каллен была крупной женщиной лет тридцати (год на Роланде, напомнил он себе, это девяносто пять процентов земного), широкоплечей, длинноногой, полногрудой, стройной; широкоскулое лицо, прямой нос, зеленые глаза, тяжелый, но подвижный рот; светло-каштановые волосы, коротко подстриженные, хрипловатый голос, одежда — простой городской костюм. Чтобы хоть немного успокоить ее, он скептически спросил:

— Так вы верите в аутлингов?..

— Нет. Сейчас я уже не так уверена. — Она мельком взглянула на него. — Но мы находили следы…

— Осколки окаменелостей, — кивнул он. — Несколько артефактов неолитического типа. Но достаточно древних, будто изготовители вымерли столетия назад. Интенсивные поиски не дали возможности подтвердить реальными доказательствами их существование в наши дни.

— Насколько интенсивными эти поиски могли быть во время летних ураганов и зимней тьмы в зоне Северного полюса? возмутилась она. — Когда нас к тому же всего миллион на целой планете, и половина сгрудилась в одном городе?

— Но остальные расселились на континенте, — напомнил он.

— Арктика занимает пять миллионов квадратных километров, — возразила она. — Арктическая Зона — четверть Арктики. У нас нет промышленной базы, чтобы наладить спутниковое наблюдение, построить летательные аппараты, которым можно доверять в этих условиях, провести дороги через эти проклятые зоны мрака и создать постоянные базы, чтобы обнаружить кого-то или что-то. Господи, целые поколения отселенцев рассказывали сказки о Сером Плаще, а до прошлого года никто из толковых ученых это существо и в глаза не видел!

— Значит, вы продолжаете сомневаться в реальности аутлингов?..

— В конце концов можно предположить существование среди людей тайного культа, порожденного изоляцией, невежеством и заброшенностью, когда при случае воруют детей для… — Голова ее поникла. — Но вы-то считаетесь специалистом!

— Из того, что вы сообщили мне по видеофону, я понял, что портлондонские власти сомневаются в точности доклада вашей группы, считают, что большинство из вас были в истерическом состоянии и что вы пренебрегли должными предосторожностями, а ребенок просто ушел и заблудился.

Его сухая речь привела ее в чувство. Покраснев, она сказала:

— Нет. Я ведь не просто била тревогу. Я проверила по Банку Данных. Не слишком ли много случаев с подобным объяснением? А почему мы должны не обращать внимания на пугающие истории возвращений? Когда я пришла к ним с фактами, они просто от меня отмахнулись. Я думаю, не потому, что у них не хватает людей. Просто они тоже боятся. Стражников набирают из деревенских парней, а Портлондон лежит на самом краю изведанного.

Ее энергия внезапно иссякла.

— На Роланде нет центральных полицейских сил, — утомленно закончила она. — Вы — моя последняя надежда…

Эрик сосредоточенно наполнял сумерки облаками дыма, медленно таявшими; через некоторое время вновь зазвучал его голос, более мягкий, чем прежде.

— Пожалуйста, не слишком полагайтесь на эту надежду, миссис Каллен. Я лишь одинокий частный расследователь на этой планете, не имеющий никаких ресурсов, кроме своих, да к тому же пришелец.

— Сколько вы уже здесь?

— Двенадцать лет. Едва достаточно для того, чтобы ознакомиться только с относительно цивилизованным побережьем. А ведь люди здесь живут уже век или чуть больше — и что они знают даже о внутренней Арктике?..

Шерринфорд вздохнул.

— Я берусь за ваш случай, но не слишком надеюсь на удачу. Скорее ради опыта, — сказал он. — Но только если вы станете моим проводником и помощником, как бы больно вам не было…

— Конечно! Страшно только сидеть и ждать. Но почему я?..

— Нанимать кого-то, столь же квалифицированного, было бы непозволительно дорого, тем более на едва заселенной планете, где у каждой пары рук сотня срочных дел. Кроме того, у вас есть мотивация. А мне именно это и нужно.

Световой год — не слишком много по галактическим меркам. Но для человека… К сожалению, звезды по соседству, в пределах девяти световых лет, оказались лишь на один процент пригодны для обитания людей. Да и лететь до них… Небольшую помощь оказывало релятивистское сокращение времени, а также гибернация. Замедлить время в полете можно, но ведь история на родной планете все равно идет своим чередом…

Потому-то путешествия от солнца к солнцу предпринимались редко. Колонистами становились те, у кого были очень веские причины для отъезда. Они брали с собой яйцеклетки домашних животных и ткани растений для ускоренной экзогенетической культивации, и человеческие клетки тоже, для того чтобы население могло расти достаточно быстро, не опасаясь генетического вырождения. Помимо прочего, переселенцы надеялись и на иммиграцию. Два-три раза в столетие прибывал корабль из другой колонии. Не с Земли — Земля давным-давно стала им чужой. Колония, пославшая корабль, была обычно старым поселением. У новых же не было возможностей организовать межзвездные экспедиции.

Само их выживание, не говоря о дальнейшем совершенствовании, было под сомнением. Отцы-основатели вынуждены были обходиться лишь тем, что можно было получить от окружающей среды, не слишком приспособленной для человека.

Яркий пример такого типа колоний — Роланд. Он оказался одной из редчайших счастливых находок — там могли жить люди, там можно было дышать, есть пищу и пить воду, ходить раздетым, если хотелось, собирать урожай, пасти скот, добывать минералы, строить дома, растить детей и внуков… Стоило лететь за три четверти светового года, чтобы сохранить свои ценности и пустить новые корни в новую землю.

Плохо было то, что звезда Шарлеман принадлежала к классу Ф9 и была на сорок процентов ярче Солнца, главным образом за счет предательского ультрафиолетового излучения. К тому же она обрушивала на планету потоки заряженных частиц. У планеты тоже была особенность — эксцентрическая орбита. Посередине короткого, но буйного северного лета, когда планета приближалась к светилу, уровень солнечного излучения составлял две земные нормы; долгой же северной зимой он составлял меньше ее половины.

Жизнь здесь была удобной. Но, нуждаясь в машинах и не имея возможности подготовить достаточное количество специалистов, человек мог пока заселять только территории по верхней долготе. Десятиградусный наклон оси вращения и вытянутая орбита означали, что северная часть Арктического континента на полгода остается без солнечного света. Вокруг Южного полюса лежал только океан.

Другие отличия от Земли тоже были весьма существенны. У Роланда было две луны, маленьких, но вызывающих бурные приливы. Период обращения составлял тридцать два часа, что, хотя и почти неощутимо, влияло на организмы, тысячелетиями приспосабливавшиеся к более быстрому ритму.

Однако человека и в самом деле можно считать человеком, если он понимает, что его истинное предназначение — не специализироваться. Имевшие то и дело в истории место попытки «вморозить» себя во всеобщий образец культуры или идеологии, как правило, заканчивались крахом. Дайте человеку прагматическое занятие для выживания, и он обычно прекрасно справится с ним. Он приспосабливается, и в очень широких пределах.

Эти пределы зависят от потребности человека в солнечном свете, его желания войти частью в окружающую среду и ощущения себя существом, обладающим душой…

Портлондон имел пристани, суда и склады в Полярном проливе. Чуть выше громоздились бетонные стены, штормовые заграждения и высокие черепичные крыши жилищ пяти тысяч постоянных жителей города. Ярких красок не было в свете ламп: город лежал за Полярным кругом.

Однако Шерринфорд заметил:

— Славное местечко, правда? Вот почему я приехал на Роланд.

Барбро не ответила. За дни в Кристмас-Лэндинг, пока они готовились к отъезду, она вымоталась. Глядя в окно такси, увозившего их, она решила, что он имел в виду изобилие лесной зелени и лугов по обочинам дороги, красочность и аромат цветов в садах, трепет крыльев над головами. Не в пример земной северной флоре арктические растения каждый световой час используют для того, чтобы расти и копить энергию. Пока летняя лихорадка не уступит место мягкой зиме, они будут цвести и плодоносить; тогда животные, впавшие в спячку, покинут свои норы, перелетные птицы вернутся на гнездовья…

Внезапно она ощутила, что такси стоит и что они с Шерринфордом уже у отеля. Город был вторым по размерам после столицы, я Эрик скорее всего уже бывал здесь. Улицы были шумными и переполненными, горели рекламы, из лавок, таверн, ресторанов, спортивных центров, дансингов доносилась музыка. Машины перемещались со скоростью текущей патоки; многоэтажные административные здания сияли огнями.

Портлондон соединял громадные пространства переселенцев с остальным миром. Вниз по реке Глория сплавляли лес, доставляли урожай с ферм, чьи владельцы мало-помалу подчиняли жизнь на Роланде себе, везли мясо, ценную кость, меха, добытые охотниками в землях за Горой Троллей. В реку входили из моря грузовые и рыболовные суда, товары с Подсолнечных островов — добыча целого южного континента, где искали удачи отважные люди. Все кричало в Портлондоне, смеялось, сверкало, смотрело сквозь пальцы, чванилось, воровало, проповедовало, напивалось, трудилось, мечтало, вожделело, строило, разрушало, умирало, рождалось, упивалось счастьем, сердилось, печалилось, жадничало, грубило, любило, заносилось и… было человечным. Ни солнечный жар, ки полгода сумерек, ни полный мрак в середине зимы — ничто не останавливало человеческий дух.

По крайчей мере, так говорилось.

Говорилось всеми, кроме тех, кто отселился в сумрачные земли. Барбро привыкла считать само собой разумеющимся, что там складывались любопытные обычаи, легенды и верования, которые умрут, как только край сумрака будет нанесен на карты и освоен.

Погруженная в свои мысли, она едва помнила, как они вышли из такси, разговаривали с портье, как ее проводили в скудно меблированный номер. И только разложив свои вещи, она вспомнила, что Шерринфорд предложил ей встретиться и поговорить.

Она спустилась в холл и постучалась в его дверь.

Он жестом пригласил ее сесть в углу. Она различила на экране видеофона лицо начальника охраны Доусона. Шерринфорд, наверно, позвонил ему и теперь специально посадил ее вне поля зрения камеры. Она нащупала стул и села; ногти впились в колени.

Худой детектив сидел в кресле.

— Прошу прощения за паузу, — сказал он. — Человек ошибся номером. Пьяный, судя по всему…

Доусон хохотнул:

— У нас их тут хватает… — Он погладил бороду, отпущенную так, словно он был отселенцем, а не горожанином. Обычно вреда от них нет. Им просто нужно «разрядиться» после недель и месяцев в глуши.

— Мне кажется, что такое окружение — чужеродное в миллионах больших и малых аспектов для того, кто был рожден человеком. Мне кажется, что оно странно влияет на личность. Продолжая начатый разговор, Шерринфорд набил свою трубку. Вам, конечно, известно, что моя работа касалась городских и пригородных зон. Изолированным группам редко нужны частные детективы. Теперь ситуация, по-моему, изменилась. Я позвонил, чтобы попросить вашего совета.

— Рад помочь, — сказал Доусон. — Я не забыл, какую услугу вы оказали нам в деле, касающемся убийства де Тахо. Но все же изложите вашу проблему подробнее.

Шерринфорд щелкнул зажигалкой. Табачный дым перебивал запах зелени даже здесь, в двух километрах от ближайшего леса.

— Тут скорее научная миссия, чем розыск беглого должника или промышленного шпиона, — ответил он. — Я держусь двух вероятностей: что некая организация, преступная или религиозная, или еще какая-то, действует уже в течение долгого времени, похищая детей; либо аутлинги из сказок существуют.

— А?.. — На лице Доусона Барбро прочла столько же смятения, сколько удивления. — Да вы шутите!

— Какое там! — улыбнулся Шерринфорд. — Материалы, накопившиеся у нескольких поколений, не следует отбрасывать. Особенно когда они говорят о явлении, становящемся намного более массовым с течением времени, а не наоборот. Не можем мы проигнорировать и засвидетельствованные пропажи маленьких детей, чьи следы даже не были обнаружены. Да и находки, говорящие о том, что Арктику некогда населяла раса разумных существ, которая, возможно, еще рыщет по ней, тоже нельзя сбрасывать со счета.

Доусон подался вперед, словно собирался влезть в экран.

— Кто вас нанял? — грозно спросил он. — Эта самая Каллен? Нам ее, конечно, жаль, но она несет чепуху, да еще и сопровождает это оскорблениями…

— Разве ее коллеги, уважаемые ученые, не подтвердили то, что она рассказывала?

— Да там и подтверждать нечего. Послушайте, ведь у них вся территория была окольцована детекторами и сигнализацией, и они держали мастифов! Стандартная мера в местах, где легко может попасться голодный зауроид или что-то вроде. Ничто не могло проникнуть туда незамеченным.

— По земле. А как насчет летуна, приземлившегося в середине лагеря?

— Человек на ранцевом вертолете разбудил бы всех.

— Крылатое существо могло сделать это куда тише.

— Живой летун, уносящий трехлетнего мальчишку? Таких просто не существует!

— Вы хотели сказать, не числится в научной литературе. Вспомните Серое Крыло; вспомните, как мало мы еще знаем о Роланде, о планете, о целом мире. На Беовульфе такие птицы есть и на Рустаме, я читал. Я сделал подсчет исходя из плотности воздуха здесь и уровня гравитации, и вышло, что здесь это почти вероятно. На небольшое расстояние ребенка можно было унести, прежде чем машущие мышцы ослабнут и существу придется идти по земле.

Доусон фыркнул:

— Сначала оно приземлилось и пробралось в палатку, где спали мать и сын. Потом оно вышло и побежало с украденным, когда не смогло лететь дальше. Очень похоже на хищную птицу! А жертва даже не пикнула, и собаки не лаяли!

— На самом деле, — сказал Шерринфорд, — именно эти несоответствия стали самыми интересными и убедительными деталями всего происшествия. Вы правы, трудно представить похитителя детей, оставшегося незамеченным, если он человек. Да и некоего гигантского орла, действующего подобным образом, тоже вообразить невозможно. А если это — мыслящее крылатое существо? Мальчика могли усыпить. У собак ведь наблюдались отчетливые признаки усыпления!

— У собак обычно наблюдаются лишь признаки лени. Их ничто не беспокоило, в том числе и разгуливавший ребенок. Нам известно только, что он проснулся — это первое; второе сигнализация была установлена небрежно. Ведь никто же не думал об опасности изнутри лагеря! Вот он и прошел. И третье, хотя мне тяжело это говорить: мы должны принять как неизбежное, что бедный мальчик умер от голода или был убит…

Доусон помолчал, прежде чем добавил:

— Будь у нас побольше народу, мы бы могли покопаться в этом деле. Мы и так провели поиски с воздуха, рискуя жизнью пилотов, и применяли приборы, которые засекли бы мальчика даже в пятидесяти километрах, если бы он был жив. Вы знаете, насколько чувствительны наши термоиндикаторы. В итоге — полный нуль. У нас есть дела поважнее, чем искать чьи-то останки.

Закончил он убежденно и резко:

— Если миссис Каллен вас наняла, мой совет — найдите предлог отказаться. Для нее так тоже будет лучше. Ей следует примириться с реальностью.

Барбро едва смогла подавить готовый сорваться вопль.

— Это всего лишь последнее исчезновение в ряду подобных ему, — сказал Шерринфорд. Она не могла понять, как ему удается сохранять этот легкий тон, когда речь шла об исчезновении Джимми! — Описано оно тщательнее, чем прежние, но и задуматься заставляет поглубже. Обычно семьи отселенцев оставляют душераздирающие, но не слишком подробные описания того, как их дитя исчезло и, должно быть, было украдено Древним Народом. Много времени спустя они иногда клялись, что видели нечто вроде ребенка, больше не похожего на человека, мелькнувшего в тумане или заглянувшего в окно и наславшего на них порчу. Как вы сказали, ни у властей, ни у ученых нет людей и ресурсов, чтобы провести тщательное расследование. Но я считаю, что этот случай заслуживает расследования. Может быть, человек вроде меня сможет разобраться в этой чертовщине.

— Многие из наших охранников выросли в отселении. Мы не просто патрулируем и отвечаем на срочные вызовы: мы ведь бываем там на всех праздниках и встречах. Если бы какая-нибудь банда, на счету которой человеческие жертвы, объявилась, мы бы знали.

— Верю. Но я знаю и то, что народ, от которого вы происходите, имеет распространенную и укоренившуюся веру в нелюдей, со сверхъестественными способностями. Многие совершают ритуалы и приносят дары, чтобы умилостивить их.

— Понимаю, куда вы клоните, — насупился Доусон. — Слышал я это и прежде от сотен охотников за сенсациями. Дескать, аутлинги и есть аборигены. Я о вас думал лучше. Видно, побывали в двух-трех музеях, почитали литературу о планетах с туземцами…

— Подумайте, — продолжал он. — Что мы на деле открыли? Несколько осколков обработанного камня; несколько мегалитов, они могут быть искусственными; царапины на камне, которые могут изображать растения и животных, хотя и не так, как это делала любая из известных человеческих культур; следы огня и расколотые кости; другие фрагменты костей, выглядевшие так, как будто они могли заключить в себе мозги или быть внутри пальцев. Считается, что никем, кроме человека, их владельцы быть не могли. Или ангелом — в вашем случае. Ничего подобного! Все антропологические реконструкции, которые я видел, давали существо, похожее на двуногого крокодила!..

Подождите, я закончу. Эти сказки об аутлингах — о, я их понаслышался. Верил в них мальчишкой… эти, знаете ли, разные создания, одни крылатые, другие нет, одни полулюди, другие совсем как люди, разве что слишком уж красивые… Это просто опять древние земные сказки. Не так ли? Мне однажды стало интересно, и я зарылся в микрофильмы Библиотеки Наследия; будь я проклят, если там не нашлось подобных баек, рассказанных за века до космических полетов! Ничто из этого не сочетается с теми реликтами, о каких мы что-нибудь знаем, и с тем, что ни одна территория размером в Арктику не могла бы дать сразу несколько разумных видов, или… да сгори я, неужели вам простой здравый смысл не подсказывает, как вели бы себя аборигены, когда тут появились люди?

Шерринфорд кивнул.

— Да-да, — сказал он. — Правда, у меня меньше, чем у вас, уверенности, что здравый смысл негуманоидов в точности таков, как наш с вами. Да и у человека порядком отклонений. Но признаюсь, аргументы у вас сильные. Немногочисленные ученые Роланда заняты более существенными делами, чем, как вы это формулируете, установление истоков средневековых предрассудков.

Он зажал трубку в ладонях и стал разглядывать ее.

— Самое для меня интересное, — тихо сказал он, — то, почему через пропасть столетий машинной цивилизации и совершенно противоположного взгляда на мир — ведь ни одна традиция не продолжена! — почему крепкие рассудком, технологически организованные, разумные и отлично образованные колонисты здесь выкапывают из могилы веру в Древний Народ?

— Смею предположить, что если университет, как они все время говорят, откроет психологический факультет, кто-нибудь непременно напишет на эту тему диссертацию… — Доусон проговорил это скрипучим голосом и нервно сглотнул, когда Шерринфорд ответил:

— Я предполагаю начать сразу. На Землях Посланника Хоуча — ведь именно там и произошел последний инцидент. Где я могу нанять транспорт?

— Гм, это не очень…

— Стоп, стоп. Новичок я здесь или нет, но я знаю: в условиях предельной экономии мало кто владеет тяжелым оборудованием. Если оно нужно, его всегда можно арендовать. Мне нужен вездеход с жилой кабиной, приспособленный для любого рельефа. И еще мне надо установить в нем оборудование, которое я привез с собой, а на крыше — купол с пулеметной установкой, управляемой с места водителя. Оружие я найду. Есть свои винтовки и пистолеты, я договорился о предоставлении мне кое-какой «артиллерии» из полицейского арсенала Кристмас Лэндинг.

— Бог мой! Да вы и точно собрались воевать — с мифом?!

— Лучше сказать, что я обеспечиваю гарантии, — нe слишком разорительные, осуществления отдаленных вероятностей. Кстати, кроме вездехода, как насчет вертолета для поисков с воздуха?..

— Нет. — Теперь Доусон говорил тверже, чем прежде. — Это кончится крушением. Мы сможем доставить вас большим самолетом до лагеря, когда будет хороший прогноз погоды. Но пилоту придется немедленно вернутья, пока погода не испортится опять. Метеорология на Роланде не слишком развита; в это время года атмосфера особенно коварна, а мы еще не слишком обеспечены, чтобы делать самолеты, выдерживающие любой сюрприз. — Он перевел дыхание. — Вы не представляете себе, как быстро налетает смерч, какой град может обрушиться с чистого неба, какое… Раз вы попали сюда, так считайтесь со здешней природой, приятель. — Он помедлил. — Это та самая причина, по которой наши сведения о новых землях и их обитателях так скудны.

Шерринфорд засмеялся:

— Ну, если все это так и обстоит, я все равно туда поползу!

— Потеряете время, — сказал Доусон. — Не говоря уже о деньгах клиента. Я не могу запретить вам гоняться за тенями, но…

Дискуссия тянулась почти час, когда экран погас, Шерринфорд встал, потянулся и пошел к Барбро.

— Извините, что потревожил вас так неожиданно, — сказал он. — Не ждал, что выйду на него сразу. Насчет его занятости — сущая правда. Но, наладив контакт, я не хотел его перегружать упоминаниями о вас. Ведь он бы заморозил все, устроил бы любые препятствия, пойми он, как решительно мы настроены.

— Ему-то какая забота?.. — с горечью спросила она.

— Боязнь последствий — худшее, что он скрывает. Боязнь последствий, тем более ужасающих, что они непредсказуемы. Шерринфорд взглянул на экран, а затем посмотрел в окно, где ледяной голубизной пульсировало северное сияние. — Полагаю, вы заметили, что я говорил с испуганным человеком? Глубоко под своей официальностью и ворчливостью он прячет веру в аутлингов — о да, он в них верит…

Ноги Пасущего Туман взлетали над йербой и буреломом. Рядом, темный и бесформенный, скакал никор Нагрим; от его сотрясающего землю топота во все стороны летел сок раздавленной травы. Позади дымкой стлался урайф Моргарел.

Здесь Облачный Луг прерывался цепью холмов и рощь. Воздух был спокоен, лишь время от времени раздавался далекий рев зверя. Было темнее, чем обычно в канун Рождения Зимы, луны закатывались, полярное сияние мерцало слабее над северным пределом мира. Но звезды от этого сверкали еще ярче, усеяв небо от края до края, и Дорога Духов блестела между ними, словно усыпанная росой, как листва над их головами.

— Та-а-мм!.. — рявкнул Нагрим. Все его четыре ручищи указали вниз. Отряд встал на гребне холма. Далеко впереди задрожала искра. — Хо, хо! Потопчем их, что ли, а может, раздерем?!..

«Ни то, ни другое, костяная башка!» — сверкнул в их головах ответ Моргарела. «Если они не нападут на нас — а они не нападут, пока не знают, что мы здесь; Ее воля — разузнать их намерения».

— У-у-хх-рррр… Знаю я их цели. Свалить деревья, плугами землю изодрать, засеять ее пр-р-роклятым зерном. Покуда мы их не загоним в трясину и как можно скорее, они будут сильными…

— Уж не сильнее Царицы! — возразил оскорбленный Пасущий Туман.

«Однако они владеют новой мощью», напомнил ему Моргарел. «Надо проверять их очень осторожно».

— А можно я оч-ч-чень осторожно на них наступлю? спросил Нагрим.

Его вопрос заставил улыбнуться даже удрученного Пасущего Туман. Он хлопнул Нагрима по чешуйчатой спине.

— Не болтай, ты, — посоветовал он. — У меня уши болят. И не думай, от этого у тебя голова заболит. Давай вперед, ну!

«Полегче!..» — осадил его Моргарел. — «В тебе многовато жизни, рожденный от людей…»

Пасущий Туман скорчил гримасу в ответ на упрек урайфа, но подчинился и стал пробираться через заросли медленнее. Он добирался сюда во имя Прекраснейшей, чтобы узнать, что привело двух смертных на поиски…

Может быть, они искали того мальчика, что украл Айоук? Он продолжал плакать и звал маму, хотя все реже и реже, по мере того как чудеса Кархеддина входили в него. Мертвая птица оставила их повозку в опустевшем лагере, откуда они начали поиск по расширяющейся спирали. Но когда следов детеныша не обнаружилось, они не попросили забрать их обратно. Нет, вместо этого они двинулись к горам Лунного Рога. Их путь приведет их через несколько жилищ отселенцев к пределам, куда не ступала нога человека…

Значит, это был совсем необычный поиск. Тогда что?..

Пасущий Туман понял теперь, зачем Та, Кто Царит, заставляла приемышей, рожденных людьми, учить неуклюжий язык своих предков. Он ненавидел эту зубрежку, совершенно чуждую обычаям Живущих. Но Ей повинуются, и со временем становится ясно, как мудра она.

Теперь он оставил Нагрима за скалой — никор был полезен только в схватке — и полз от куста, пока не оказался на расстоянии своего роста от людей. Кто-то склонился над ним, укрыв его обнаженное тело мягкими листьями, одев его во мрак. Моргарел скрылся в кроне дерева, и лепечущие листья совсем скрыли его. От него тоже сейчас было мало толку. И это было самым тревожным. Урайфы способны ведь не только читать и посылать мысли, но и создавать иллюзии… Но на этот раз Моргарел сообщил, что его сила отражена незримой ледяной стеной, окружившей вездеход.

Ну конечно. Иначе они выставили бы и приборы охраны, и сторожевых собак. Видимо, были уверены, что это не понадобится, пока они спят в длинной повозке, что доставила их сюда. Разве можно вытерпеть такое презрение к власти Царицы?

Металл слабо поблескивал в свете лагерного костра. Они сидели по сторонам его, кутаясь в одежды от вечернего холода, который нагому Пасущему Туман казался легкой прохладой. Мужчина пил дым. Женщина смотрела в сумрак, казавшийся ее ослепленным огнем глазам густой тьмой. Но пламя делало ее лицо чудесно живым. Да, судя по рассказу Айоука, она и есть мать нового детеныша.

Айоук тоже хотел пойти, но Чудеснейшая запретила. Пааки не годятся для таких дел.

Мужчина попыхивал своей трубкой. Он неприятно походил на хищника, готового напасть.

— Нет, Барбро, повторяю, у меня нет теории, — говорил он. — Когда фактов недостаточно, теоретизировать в лучшем случае смешно, а в худшем — опасно.

— Все равно, у вас должна быть мысль, руководящая вашими действиями, — сказала она. Было видно, что они уже обсуждали это. Ни один Живущий не был бы так настойчив, как она, и так терпелив, как он. — Ведь вы взяли с собой приборы — ну вот хотя этот генератор…

— У меня были две рабочие гипотезы, на их основе я мог предположить, какое оборудование взять.

— Почему вы не хотите сказать мне, что это за гипотезы?

— Я сам пока еще нащупываю путь в лабиринте. И пока не вижу шансов собрать все в стройную картину. Фактически генератор защищает нас только от так называемого телепатического воздействия…

— Что? — Она вздрогнула. — Вы хотите сказать… эти легенды о том, что они угадывают мысли… — Слова падали, а взгляд ее по-прежнему был устремлен поверх него, будто искал что-то во мраке.

Он нагнулся.

Голос его утратил четкость, но обрел искренность и теплоту:

— Барбро, вы напрасно себя терзаете. Это не поможет Джимми, если он жив, а вам силы еще будут нужны. У нас впереди долгий путь, и вам лучше свыкнуться с этим.

Она кротко кивнула и закусила губу. Он улыбнулся, не выпуская изо рта трубки.

— Верю, что вам это удастся: вы не выглядите трусихой, нытиком, и вы не из той породы людей, кому нравится страдать.

Она сжала рукоять пистолета, висевшего на поясе. Голос ее изменился, стал жестким и злым:

— Когда мы найдем их, они поймут, кто я. Кто такие люди…

— А гнев надо оставить, — возразил мужчина. — Мы не можем позволить себе эмоции. Если аутлинги существуют, как я говорил вам раньше, они сражаются за свою землю. — Помолчав, он добавил: — Мне думается, что, найди первые разведчики живых аборигенов, люди не стали бы заселять Роланд. Но сейчас уже слишком поздно. Мы не можем отступить, даже если захотим. Это война не на жизнь, а на смерть, против настолько искусного врага, что он даже скрыл от нас сам факт ведения войны.

— В самом деле? Неужели тайные вылазки, кража детей…

— Это часть моей гипотезы. Подозреваю, что все это — не изматывание противника, то есть нас, а тактика, определяемая искусной и изощренной стратегией.

Костер трещал и рассыпал искры. Мужчина некоторое время курил, размышляя, потом заговорил снова:

— Не хочу будить в вас напрасные надежды. Вы ведь ждали этого, в Кристмас-Лэндинг, потом в Портлондоне? Сначала мы пытались уверить себя, что Джимми был унесен от лагеря дальше, чем смог бы уйти сам… Теперь ясно, что все это — иллюзии. Я детально проработал все имеющиеся материалы по… по Древнему Народу. Я делаю это, стараясь выяснить все возможности, даже абсурдные. Никакого результата, кроме окончательной неопределенности, я не ждал. Но просмотрел все — находки, анализы, исторические труды, отчеты журналистов, монографии; я говорил с отселенцами, появлявшимися в городе, с учеными, хоть чуть-чуть интересовавшимися предметом. Я работаю быстро. И теперь льщу себя надеждой, что стал экспертом не хуже любого, хотя здесь не в чем особенно разбираться. Далее — я, сравнительно новичок на Роланде, мог взглянуть на проблему свежим глазом. И вот какая гипотеза у меня сложилась.

Если аборигены вымерли, почему они почти не оставили следов? Арктика невелика и годится для жизни. Она могла бы прокормить народ, чьи артефакты накапливались бы тысячелетиями. Я читал, что на Земле десятки тысяч каменных топоров эпохи палеолита чаще попадались случайным людям, чем археологам.

Ладно. Допустим, что следы этой цивилизации были убраны намеренно, между отлетом первого исследовательского корабля и прилетом первых колонистов. Мне удалось найти некоторые факты в поддержку этой идеи в журналах первых экспедиций. Они были слишком заняты исследованиями, чтобы каталогизировать все примитивные памятники. Однако их заметки показывают, что они видели куда больше, чем позднейшие экспедиции. Значит, то, что нашли мы, — это то, что не заметили устранители следов. Аборигены.

Это и заставляет меня думать об изощренном мышлении, способном заглянуть вперед, рассчитать ходы. Получается, что Древний Народ — не просто охотники на оленей или земледельцы палеолита.

— Но ведь никто не видел здесь домов, машин или чего-то похожего… — возразила Барбро.

— Нет. Скорее всего они не пошли по знакомому нам пути индустриальной эволюции, а сделали иной выбор. Их цивилизация могла начаться, а не кончиться, биотехнологией. Она могла развивать возможности нервной системы, которые у их вида, вероятно, мощнее человеческих. У нас самих они тоже есть, вы это знаете. Лозоходцы, например, ощущают тончайшие изменения магнитного поля, вызванные подземными водами. Однако у людей эти таланты дьявольски редки и неустойчивы. Поэтому мы направили наши силы на другое. Кому нужен телепат, если есть видеофон?

— Но ведь они могли явиться к людям, вступить с ними в контакт, — сказала Барбро. — Почему они не сделали этого?

— Тому может быть сотня причин. Например, им не повезло в первую встречу с межзвездными странниками в ранние периоды их истории. Ведь вряд ли мы единственная раса космонавтов… Однако я уже сказал вам, что стараюсь не обгонять фактов теорией. Будем считать, что Древний Народ, если он существует, нам враждебен.

— Факты… Достаточно ли у нас фактов для этого?

— Я признаю, что все это очень субъективно. — Он прищурился и посмотрел на нее сквозь пелену дыма от костра. — Вы явились ко мне, Барбро, настаивая на том, что ваш ребенок похищен, но ваша речь о секте похитителей младенцев была просто смешной. Почему вы так не хотите признать реальность негуманоидов?..

— Несмотря на то, что от этого может зависеть жизнь Джимми?.. — вздохнула она. — Наверно, просто не смею.

— Итак, я не сказал ничего, что не обсуждалось бы в печати, достаточно подтверждений тому, что Древний Народ есть нечто большее, чем предрассудок. Несколько человек, правда, заявили, что разумные туземцы могли уцелеть где-нибудь в глуши…

— Я знаю… — заверила она. — Так что же заставило вас принять эти доводы всерьез?

— Ну, когда я начал думать над этим, мне пришла в голову любопытная мысль. Отселенцы Роланда — это ведь не изолированные средневековые издольщики. У них есть книги, средства связи, энергоемкие инструменты, транспорт; к тому же у них вполне современное научное образование. Почему они стали суеверными? Что-то должно вызывать суеверия? — Он помолчал. Лучше мне не продолжать. Мои идеи идут и дальше. Но, если они верны, излагать их вслух опасно.

Пасущий Туман ощутил, как у него свело живот. Да, опасность была — в этой голове. Увенчанную надо предупредить. С минуту он размышлял, не отдать ли Нагриму приказ убить их обоих. Если никор прыгнет, их пистолеты не помогут. Но нет. Они скорее всего предупредили своих, или… Он снова прислушался. Тема разговора была уже другой. Барбро спросила:

— Почему вы остались на Роланде?

Эрик ответил ей скупой улыбкой.

— Жизнь на Беовульфе не требовала от меня многого. Хеорот есть — или был, все же прошло десятилетие, помните, — Хеорот густо населен, хорошо организован и дьявольски скучен. Это можно было выносить благодаря неосвоенным землям, этакому предохранительному клапану, через который отсеивались все недовольные. Но я не мог приспособиться к повышенному содержанию двуокиси углерода, чтобы спокойно жить там. Готовились экспедиции, чтобы установить контакты с иными колонизированными мирами, особенно с теми, куда не доходила лазерная связь. Они собирались обогатить науку, искусства, социологию, философию — все ценное. Боюсь, что на Роланде они не особенно обогатились новыми идеями, по сравнению с Беовульфом. Но я, получивший место в корабле по знакомству, решил, что Роланд мне подходит.

— Там вы тоже были детективом?

— Да, государственной полиции. Это семейная традиция. Должно быть, здесь сказывается кровь чероки, если это вам что-то говорит. По боковой линии я веду род от одного из первых известных частных агентов, еще там, на Земле, до эры космоса.

Она огляделась.

— Здесь не бывает утра…

Они вошли в вездеход. Пасущий Туман встал и осторожно вернул мышцам гибкость. Перед возвращением он рискнул заглянуть в окно машины. В мешках бок о бок лежали люди. Но мужчина не дотрагивался до женщины и ничто из происходившего раньше не давало повода думать, что он собирается что-то предпринять.

Странные они, эти люди. Совсем холодные, как глина.

Отдать им этот буйный, прекрасный мир? Пасущий Туман даже сплюнул от отвращения. Этого не будет. Та, Кто Царит, не допустит.

Земли Уильяма Айронса были необъятны. Главным образом потому, что они были ему необходимы. Надо было кормить семью, скот на местных культурах, обработка которых была еще не очень понятна. Выращивал он и земные растения — на солнечном свету и в теплицах. Однако это была уже роскошь. Настоящим завоеванием северной Арктики было сено из йербы, древесина базирхизы, перикуп и гликофиллон. Со временем, когда с ростом населения и промышленности разовьется рынок, можно будет поставлять калкантемум для городских торговцев цветами и шкурки роверов, выращенных в клетках, для городских меховщиков.

Но все это в будущем, до которого Айронс не рассчитывал дожить. Шерринфорда интересовало, верил ли старик, что вообще кто-то доживет?

В комнате было тепло и светло. Дружелюбно потрескивал камин. Свет от флюоропанелей поблескивал на разных шкафах, стульях и столах, высвечивал яркие драпировки и красивые блюда на полках. Отселенец величественно восседал в своем кресле — крепко сбитый, с окладистой бородой, ниспадавшей на грудь. Его жена и дочери внесли кофе, чей аромат дополнил еще витавшие запахи отличного ужина — для него, его гостей и сыновей.

Снаружи ревел ветер, вспыхивали молнии, рычал гром, дождь молотил по крыше и стенам, клокоча по булыжнику двора. Деревья стонали; казалось даже, что в мычание испуганных коров вплетается чей-то злорадный смех. Град забарабанил по черепице крыши.

Уильям Айронс был сильным человеком. Но сейчас в его голосе звучал страх.

— Вы в самом деле хотите идти к Горе Троллей?

— Вы имеете в виду барьеры Ханстейна? — отозвался Шерринфорд, скорее с вызовом, чем отвечая.

— Ни один отселенец не зовет это место иначе, чем Гора Троллей, — сказала Барбро.

— Как могло возродиться это имя из темных веков Земли здесь, за столетия и световые годы от нее?..

— Охотники, поисковики — вы зовете их рейнджерами проходят по этим горам! — заявил Шерринфорд.

— По некоторым частям, — сказал Айронс. — Это разрешено соглашением, заключенным между человеком и Царицей, после того как он вылечил духа гор, которого ранил дьявол. Там, где растет «белое перо», людям проходить можно, если они положат на жертвенник городские товары в уплату за то, что забирают у земли. В других местах… — рука на подлокотнике сжалась в кулак и вновь обмякла, — …ходить неразумно.

— Но ведь это случалось, не так ли?

— О да. Некоторые благополучно возвращались, во всяком случае по их словам, но я слышал, что им больше никогда не везло. А некоторые исчезали. Кое-кто из вернувшихся болтал о чудесах и ужасах. Они не приходили в себя до конца дней своих. Мало кто отваживался нарушить старый договор и переступить границы. — Айронс смотрел на Барбро почти умоляюще. Его жена и дети смотрели точно так же, хотя и молча. Ветер выл за стенами и сотрясал ставни окон. — И вам не надо…

— У меня есть основания считать, что мой сын там, — ответила она.

— Да. Вы говорили об этом, и мне очень жаль. Может быть, что-то удастся сделать. Не знаю что, но я был бы рад. Хотя бы положить двойное приношение на Унварском Кургане этой зимой и вырезать кремневым ножом на торфе нашу мольбу. Может быть, они тогда его вернут… — Айронс вздохнул. — Правда, на памяти людей такого не случалось. Но ведь с ним могло случиться чтонибудь и похуже. Я сам видел их, мчащихся, как безумные, в сумерках. Они выглядят счастливей нас. Возможно, теперь и не стоит возвращать вашего мальчика домой…

— Как в песне про Арвида, — сказала его жена.

Айронс кивнул:

— Угу-м. Или в других…

— Это вы о чем? — спросил Шерринфорд. Острее, чем прежде, он ощутил себя чужаком. Дитя города и техники, он обладал прежде всего скептическим разумом. В этой семье веровали. Тревожно было видеть мелькнувшую искру согласия в медленном кивке Барбро.

— На Земле Ольги Ивановой поют эту же балладу, — сказала она, и голос ее был тревожнее слов. — Одна из традиционных неизвестно, кто ее сложил, — под которые танцуют на лугу.

— Я приметила литару в вашем багаже, миссис Каллен, сказала жена Айронса. Она явно старалась увести разговор от опасной темы, рисковавший оскорбить Древний Народ. Вечер песни мог здесь помочь. — Не хотели бы вы доставить нам удовольствие?

Барбро отрицательно покачала головой; ноздри ее побелели. Старший мальчик тотчас сказал, понимая важность происходящего:

— Я бы мог, если наши гости хотят послушать.

— Буду только рад этому, спасибо… — Шерринфорд откинулся в кресле и набил трубку. Если бы этого и не произошло, он привел бы разговор к тому же исходу.

Прежде ему не доводилось подробно изучать фольклор отселенцев, не было возможности читать скудные ссылки на него, пока Барбро не пришла к нему со своей бедой. Однако он все более убеждался, что должен достичь понимания — не совершить антропологическое исследование, а извлечь саму суть — через постижение отношений между отселенцами и освоителями Роланда и теми, кто преследовал их.

Началась суета, все рассаживались, чтобы слушать песни, разливали кофе и бренди. Мальчик объяснил:

— Последняя строка поется хором. Все вступают, хорошо?..

Он тоже явно надеялся разрядить обстановку. Катарсис через музыку? Шерринфорд подумал и ответил сам себе: «Нет. Заклинание бесов…»

Девочка заиграла на литаре. Мальчик запел, и мелодия победила рев бури:

Арвид-охотник шел с холмов, Домой с холмов спешил, Той темной ночью меж цветов, Среди звенящих рилл. А медленный танец льется… Как запах трав пьянит, легко Полночный ветер пел. Стояли луны высоко, Росою склон блестел. А медленный танец льется… Он пел, как девушка его Под солнцем ждет, любя, Но увидал он звездный свет И погубил себя… А медленный танец льется… Там, где до самых лун встает Курган, укрывший прах, Плясал Невиданный Народ В хрустальных башмаках. А медленный танец льется… Огни, и ветры, и поток Плясали в свете лун, Струн ледяных звенел рывок, Неутомимых струн. А медленный танец льется… Она к Арвиду подошла Сквозь дивный тот балет, Царица Воздуха и Тьмы, В чьем взоре звездный свет. А медленный танец льется… Таил любовь, мечту и страх Ее бессмертный вид. Царица Воздуха и Тьмы Арвиду…

— Нет!.. — Барбро вскочила с кресла. Кулаки ее были сжаты, слезы катились по скулам. — Вы не можете… не притворяйтесь! Они украли Джимми!

Она выбежала из гостиной и помчалась наверх, в свою комнату.

И все же она сама допела эту песню. Случилось это семьдесят часов спустя, на привале в тех равнинах, куда не забредали еще даже рейнджеры.

Она и Шерринфорд ничего не ответили семейству Айронсов на их мольбы оставить в покое запретные земли. Отправившись на север, они поначалу мало разговаривали. Однако вскоре он стал расспрашивать ее о том, как она живет. Она почти повеселела, вспоминая о семье и друзьях-соседях. Это привело и к другим открытиям: оказалось, что он, несмотря на свою профессиональную сдержанность, лакомка, любитель оперы и вполне может оценить женскую привлекательность, а она все еще может смеяться и находить очарование в дикой природе вокруг. С долей раскаяния она поняла, что в жизни остались еще надежды, кроме надежды отыскать сына, которого ей дал Тим…

— Я убедил себя, что он жив, — сказал детектив. Он помрачнел. — Честно говоря, я жалею, что взял вас. Мне казалось, что это будет лишь поездка за фактами… но оборачивается все это большим. Если мы имеем дело с реальными существами, похитившими его, они могут нанести и реальный ущерб. Мне следовало бы вернуться к ближайшему посту и вызвать для вас самолет…

— Черта с два это вам удастся, мистер, — сказала она. Вам нужен кто-то, кто знает отселенцев и здешние условия, а уж я в этом разбираюсь.

— М-мм… да ведь это и задержит нас, правда? Кроме того, мы не сможем соединиться с аэропортом, пока не утихнет солнечный шторм…

На следующую «ночь» Шерринфорд устанавливал оставшееся оборудование. Кое-что она узнала, например термодетектор. Другое было ей незнакомо: по его заказу эти приборы скопировали с совершеннейшей аппаратуры его родного мира. Он мало что объяснял ей.

— Подозреваю, что те, кого мы ищем, имеют телепатические способности… — сказал он, словно извиняясь. Глаза ее расширились:

— То есть это может быть правдой — что Царица и ее народ могут читать мысли?..

— Это часть ужаса, окружающего легенду о них, не так ли? Ничего необычного в этом явлении нет. Оно было изучено и определено века назад, еще на Земле. Есть даже материалы в ваших микрофильмах. Вы, роландцы, просто не сумели их отыскать…

— А как оно действует?

Шерринфорд подумал, что она спрашивает, чтобы успокоиться, поэтому ответил намеренно сухо:

— Организм генерирует очень длинные волны, которые в принципе может промодулировать нервная система. На практике слабость сигнала и низкий уровень передачи информации не позволяют зафиксировать их и расшифровать. Наши предки полагались на более надежные чувства — зрение и слух. Телепатические способности у людей — пока исключение. Но исследователи обнаруживали внеземные расы, которым эволюция дала возможность развиться в этом отношении. Они вполне могут улавливать слабые излучения человека и заставлять примитивные наши органы чувств резонировать в ответ на свое сильное излучение.

— Ведь это многое объясняет, правда? — прошептала Барбро.

— Сейчас я поместил наш вездеход в экранизирующее поле, — сказал Шерринфорд, — но оно составляет лишь несколько метров. За ним их разведчик может получить из ваших мыслей представление о моик намерениях, если вы будете точно знать, чего я хочу. Моя подкорка натренирована и проследит, чтобы я думал только по-французски. Ведь чтобы общаться, нужно знать струкуру языка, а у этого языка совершенно иная структура, чем у английского. Английский — единственный язык людей на Роланде. И если Древний Народ существует, он его знает…

Он рассказал ей об общем плане, который был вполне очевиден и не стоил того, чтобы его скрывать. Задачей было установить контакт с чужими, если они существуют. Если же они обладают способностью вызвать галлюцинации, им очень легко скрыться от любой большой и хорошо оснащенной экспедиции, проходящей по их территории. Но два человека, нарушившие все запреты, имеют шанс. Они выглядят не настолько опасными, чтобы не приблизиться к аборигенам. И… тогда это будет первая экспедиция людей, не только исходящая из уверенности, что аутлинги есть, но и снабженная новейшей, инопланетной полицейской техникой.

В эту «ночь» ничего не произошло. Шерринфорд сказал, что и не надеялся на что-либо. Древний Народ до сих пор был осторожен. Но в своих собственных владениях должен быть храбрее.

Следующей «ночью» машина стояла уже в низине. Они вышли. Барбро приготовила еду на походной печке, пока он собирал хворост — хотел порадовать себя костром. Он часто поглядывал на свое запястье. Часов там не было — вместо них был надет датчик, показывающий то, что регистрировали приборы внутри вездехода.

— Здесь чудесно, — сказал Шерринфорд. Они закончили ужин и еще не успели разжечь свой костер.

— И странно… — тихо ответила Барбро. — Интересно: вдруг все это и в самом деле только для нас… Если бы можно было надеяться…

— Человек попадал в места куда более странные.

— Да? Наверно, это просто что-то, оставшееся от моего детства, но вы поймете. Стоя под звездами, я не могу думать только о шарах раскаленного газа, чью энергию можно измерить, по чьим планетам ходят обычные ноги.

Нет… они маленькие, холодные и волшебные: когда мы умрем, они будут шептать над нашими могилами. — Барбро взглянула на него. — Понятно, все это чушь… В сумерках ей было видно, как отвердело его лицо.

— Ничуть, — сказал он. — С точки зрения эмоций физика не меньшая чушь. В сердце своем человек не рационален. Он может перестать верить в науку, если почувствует, что она неверна.

Он помедлил.

— Та баллада, что не допел мальчик… — сказал он, не глядя на нее. — Почему она вас так задела?

— Не могла слышать, как их, этих… восхваляют. Или так мне показалось. Извините.

— Думаю, что эта баллада — одна из очень многих.

— Я никогда их не считала. Антропология культуры — это то, чем у нас на Роланде нет времени заняться, или, точнее, нам это не приходило в голову при всех наших делах… Но сейчас, когда вы сказали… да, удивительно, что очень многие песни и истории несут этот сюжет, об Арвиде.

— Вам не тяжело будет продекламировать ее?

— Я могу и спеть, если хотите. Позвольте мне достать литару и подготовиться…

Она опустила на этот раз гипнотизирующую строку, оставив ее лишь в самом конце.

…Арвиду говорит: «Скорей отбрось, мой Арвид, Цепь человечьих уз, Тебе они без нужды, Ведь это тяжкий груз». А он посмел ответить: «Ведь должен я бежать: Под солнцем деве милой Пришлось так долго ждать. Друзья меня заждались, И много разных дел. Я дал вернуться слово, Сдержать же не сумел. Сними свое заклятье Или обрушь свой гром. Убить меня ты можешь, Не сделаешь рабом». Царица Тьмы и Ветра Стояла перед ним, А он глаза не поднял, Ее красой томим. И зазвенел, как арфа, Ее чудесный смех: «И без моих заклятий Ты стал несчастней всех… Тебя я отпускаю, Но помни о луне, О музыке волшебной, Росе и обо мне… И будет тенью память Днем за тобой бежать, А кончен день — в кровати Вблизи тебя лежать. В досуге ли, в работе Скорбь ранит, как кинжал: Ты вдруг поймешь, чем мог ты Стать нынче, — и не стал. А глупую девчонку, Смотри, не обижай. Ступай домой, мой Арвид; Ты — человек, прощай». И в щебете и в смехе Пропал Чужой Народ… И до рассвета Арвид Рыдает и зовет. Но медленный танец льется…

Она отложила литару. Ветер зашелестел в листьях. После долгого молчания Шерринфорд сказал:

— Эти песни стали частью жизни отселенцев?

— Можно сказать и так, — ответила Барбро. — Хотя не все они полны сверхъестественного. Некоторые о любви или о подвигах. Традиционные темы.

— Не думаю, что эти традиции возникли сами по себе. Большинство ваших песен и историй вряд ли сочинены человеческими существами.

Они рано легли спать.

Несколько часов спустя их разбудил сигнал тревоги.

Жужжание было тихим, но оно мгновенно подняло их. Они спали в комбинезонах, чтобы быть готовыми к неожиданностям. Шерринфорд вылез из своего мешка, надел ботинки и пристегнул к поясу пистолет.

— Оставайтесь здесь, — скомандовал он.

— Что там?.. — Ее сердце колотилось. Он посмотрел на индикаторы приборов и сверился со светящимся диском на запястье.

— Трое животных… — сосчитал он. — Не те, что попадались, не дикие… Одно большое, с формами человека, судя по инфракрасному изображению, но отражающее короткие волны. Другое… гм, низкая температура, рассеянное и нестойкое излучение, похоже на… на скопление клеток, как-то координированное… Третье почти рядом с нами, в кустах. Это по всем признакам человек…

Она видела, что он дрожит от возбуждения.

— Собираюсь его поймать, — сказал он. — Тогда нам будет кого допросить… Встаньте и будьте готовы мгновенно впустить меня, но не рискуйте, что бы ни случилось. Держите это на взводе. — Он вручил ей заряженное тяжелое ружье.

Он немного помедлил возле двери, а потом с силой распахнул ее. Воздух ворвался внутрь — холодный, полный ароматов и шелеста. Луна Оливье теперь тоже взошла, теперь они сверкали нереальным светом. Северное сияние горело белым и льдисто-голубым светом.

Шерринфорд снова бросил взгляд на свой указатель. Он должен был дать направление, в котором прятались среди густой листвы посетители. Промчавшись по холодному пеплу костра, он исчез в чаще. Руки Барбро стиснули приклад ружья.

Вспыхнула ракета. Двое боролись посреди луга. Шерринфорд схватил, как в тиски, человека поменьше. В серебряном и радужном блеске она смогла различить, что тот обнажен, мужского пола, длинноволос, юн и строен. Он дрался бешено, кусаясь и царапаясь, воя, как дьявол.

Догадка пронзила ее: приемыш, украденный в детстве и выращенный Древним Народом!.. Это существо — то, во что они превратят Джимми!

— Ха! — Шерринфорд точно попал выпрямленными пальцами в солнечное сплетение противника. Юноша задохнулся и обмяк. Шерринфорд поволок его к машине.

Из леса выбежал гигант. Он был словно дерево, громадное и мохнатое, несущее четыре огромные ветвируки. Земля дрожала и гудела под ним, а его хриплый рев сотрясал небо и черепа людей.

Барбро взвизгнула. Шерринфорд обернулся. Он выдернул пистолет, выстрелил, еще и еще. Свободной рукой он прижимал к себе пленника. Тролль только дернулся от этих выстрелов. Выпрямившись, он помчался снова, хотя и медленнее и осторожнее, заходя так, чтобы отрезать людей от машины. Эрик не мог двигаться быстрее, не бросив пленника, а тот был, возможно, единственной нитью к Джимми…

Барбро кинулась вперед.

— Нет! — крикнул Шерринфорд. — Ради Бога, будьте там!

Чудовище зарычало и повернулось к ней. Она нажала на курок. Колосс зашатался и упал. Но тут же снова вскочил и, шатаясь, пошел на нее. Она отступила; снова выстрел, еще один… Чудовище зарычало. Кровь струилась по нему, текла на землю, смешиваяь с росой. Оно повернулось и, ломая ветки, потащилось прочь, во тьму, наполнявшую лес.

— Уйдите в укрытие! — кричал Шерринфорд. — Вы вышли за экран!

Дымка заструилась над ее головой. Она едва заметила ее, потому что у края поляны появилась новая тень.

— Джимми! — вырвалось у нее.

— Мама… — он протянул к ней руки. Лунный свет сверкал в его глазах. Она бросила оружие и побежала к нему.

Шерринфорд метнулся наперерез. Джимми бросился в кустарник, Барбро устремилась следом за ним, цепляясь за когтистые ветки. Ее вдруг схватили и понесли.

Перешагнув через пленника, Шерринфорд сделал так, чтобы наружный свет попадал в салон. Юноша зажмурился.

— Ты будешь говорить, — сказал человек. Лицо его было перекошено, но он говорил спокойно.

Юноша глядел на него сквозь спутанные волосы. Ссадина багровела на его подбородке. Он сумел почти удрать, пока Шерринфорд гнался за женщиной и упустил ее. Вернувшись, детектив едва поймал его, и было не до вежливостей: подкрепление аутлингов могло нагрянуть в любую минуту. Шерринфорд оглушил юношу и приволок его в вездеход. Теперь тот сидел, привязанный к креслу.

— Говорить с тобой, туша мяса?! — Пот стекал с его лица, глаза без конца скользили по металлу, ставшему клеткой для него.

— Скажи, как тебя зовут?

— И дать тебе заклясть меня?

— Мое имя — Эрик. Если ты не даешь мне выбора, я буду звать тебя… м-мм… Черт лесной.

— Что?.. — Как он ни агрессивен, все равно это только подросток. — Ладно. Пасущий Туман. — Певучий акцент в его английской речи лишь подчеркивал озлобленность. — Но это не имя, а только значение. Только кличка, не больше.

— А ты скрываешь имя, которое считаешь настоящим?

— Она дала мне его. Я сам не знаю какое. Она знает истинные имена всего сущего.

— Она?..

— Та, Кто Царит. Да простит Она, что не могу сделать знак почтения к ней со связанными руками. Некоторые из захватчиков называли ее Царицей Воздуха и Тьмы.

— Вот как… — Шерринфорд достал табак и трубку. Молчание затянулось, пока он не раскурил трубку. — Признаю, что Древний Народ застал меня врасплох. Не ожидал я, что у вас есть такие экземпляры. Все, что я смог узнать, говорит о том, что здесь действуют на мой род — и на твой тоже! — воровством, обманом, морочеством.

Пасущий Туман дернулся в свирепом рывке:

— Она создала первых никоров совсем недавно! Не смей считать, что Она кого-то обманывает!

— Не считаю. Однако пуля со стальной рубашкой тоже хорошо работает, верно?

Медленно и тихо, словно только для себя, Щерринфорд продолжал:

— Думаю, что эти ваши никоры и весь ваш получеловеческий род предназначен скорее на показ, а не для дела. Способность создавать миражи должна быть весьма ограниченной по силе и масштабу, да и число умеющих это делать невелико. Иначе Она делала бы все это тоньше и искуснее. Ведь даже за пределами экрана Барбро, моя помощница, могла бы сопротивляться, могла понять, что все увиденное нереально. Не будь она так потрясена, не находись в таком отчаянии, не желай она того, что ей привиделось…

Шерринфорд покачал головой, разгоняя дым.

— Не имеет значения, что испытал я, — сказал он. — Для нее это все равно выглядело по-другому. Думаю, мы просто получили приказ: «Вы видите то, чего хотите больше всего на свете: оно убегает в лес!» Конечно, далеко она не убежала, ее схватил никор… Выследить их я не надеялся: я не арктический охотник, да и подстеречь меня в засаде было легче легкого. Вот я и вернулся за тобой… — Он заключил мрачно: А ведь ты — главное звено на пути к вашей повелительнице…

— Ты полагаешь, что я приведу тебя в Звездную Пристань или Кархеддин? Попробуй, заставь меня, глыба тупая!

— Предлагаю сделку.

— Я знаю, что ты захочешь многого.

— Да, ты прав. Тому есть причины. Барбро Каллен и я не запуганные отселенцы. Мы ведь из города. У нас есть регистрирующая аппаратура. Мы будем первыми, кто расскажет о встрече с Древним Народом, и доклад этот будет детальным и исчерпывающим. Он вызовет определенное действие.

— Ты видишь, я не боюсь умереть, — заявил Пасущий Туман, хотя его губы все еще чуть подрагивали. — Если я позволю вам прийти и использовать ваши человеческие штучки против своего народа, мне незачем будет жить.

— Не надо так бояться, — сказал Шерринфорд. — Ты просто наживка. — Он сел, спокойно глядя на юношу. — Подумай получше. Твоя повелительница сама не даст мне уйти, увозя с собой пленника, и рассказать о ней. Ей придется как-то это пресечь. Я могу расчистить дорогу — моя машина оснащена лучше, чем ты думаешь, но этим я никого не освобожу. Но я не двигаюсь с места. Ее новые силы прибудут со всей возможной быстротой. Полагаю, что на пулемет, гаубицу или фульгуратор они не станут лезть, очертя голову. Сначала они попробуют пойти на переговоры, честные или нечестные. Вот так я осуществлю контакт, которого добиваюсь.

— И что ты станешь делать?.. — голос звучал неуверенно.

— Сначала вот это, в качестве приглашения… — Шерринфорд щелкнул выключателем. — Готово. Я ослабил защиту против чтения мыслей и рождения иллюзий. Надеюсь, что, по крайней мере, вожди поймут, что ее нет. Это укрепит их доверие.

— А потом?

— Потом посмотрим. Хочешь есть или пить?

В течение всего последующего времени Шерринфорд старался разговорить Пасущего Туман, узнать что-нибудь о его жизни. Ответы, полученные им, были скупыми. Он убавил внутренний свет. Так прошло несколько долгих часов.

Затем вопль радости, наполовину рыдание, вырвался у юноши. Из леса показался отряд воинов Древнего Народа. Некоторые из них были видны яснее, чем позволял свет звезд и Северного сияния. Один впереди был верхом на белом олене, с украшенными гирляндой рогами. Он был похож на человека, но совершенно неземной красоты, с серебристо-русыми волосами, падавшими из-под шлема, с холодным гордым лицом. Плащ трепетал за его спиной, словно крылья.

За ним, справа и слева, ехали двое с мечами, на которых мерцал огонь. Над ним носились какие-то твари, трепеща и хлопая крыльями. Те, что стояли дальше за вождем, среди деревьев, были едва различимы. Но двигались они, словно ртуть, под звуки арф и труб.

— Владыка Луигхейд!.. — Гордость и торжество звучали в голосе Пасущего Туман. — Сам Узнающий…

Никогда Шерринфрду не доводилось испытать столь большой соблазн — нажать пусковую кнопку генератора защитного поля… вместо этого он опустил секцию верхнего купола, чтобы слышать голоса пришельцев. В лицо ему ударил порыв ветра, принесший аромат роз, как из сада. За его спиной в глубине машины Пасущий Туман рвался из веревок, чтобы увидеть наступающих.

— Позови их, — сказал Шерринфорд. — Спроси, хотят ли они говорить со мной.

Непонятные, похожие на флейты слова перелетели туда и обратно.

— Да, — перевел юноша. — Владыка Луигхейд будет говорить. Но я должен сказать, что уйти тебе никогда не позволят. Не сражайся с ними, уступи. Выйди. Ты ведь не знаешь, что значит жить, пока не побываешь в Кархеддине под горами…

Аутлинги приблизились.

Джимми исчез. Сильные руки прижимали Барбро к широкой груди. Казалось, под нею бежит лошадь. Здесь их держали очень немногие, для спорта или из любви. Она ощущала, как ветки хлещут по ее бокам, шелестят, расступаясь, листья, как гулко ударяют о землю копыта; тепло и запах жизни клубились в темноте вокруг нее.

Тот, кто держал ее, мягко сказал:

— Не бойся, дорогая. То было видение. Но он ждет нас, мы едем к нему…

Ей казалось, что она должна чувствовать ужас или отчаяние или что-то похожее на них. Но в памяти это было где-то далеко; сейчас ее охватило ощущение, что ее любят… Покой, покой, дремота в тихом предчувствии радости…

Лес расступился. Они пересекли поляну, где громоздились серые валуны, в лунном свете их тени колебались, отражая переливы Северного сияния. Порхлики танцевали, как крохотные кометы, над растущими у валунов цветами. Впереди маячил пик, вершиной упиравшийся в облака.

Барбро посмотрела вперед. Она увидела голову лошади и со спокойным изумлением подумала: «Боже, да ведь это Самбо, который был у меня в детстве…» Взглянув вверх, она увидела и мужчину. На нем был черный плащ, под капюшоном едва угадывалось лицо. Полушепот, полукрик вырвался у нее: «Тим…»

— Да, Барбро.

— Я похоронила тебя…

Его улыбка была бесконечно нежной.

— Не думай, что мы лишь то, что покоится в земле… Бедное, истерзанное сердечко. Та, что позвала нас, — Целительница Всех. А теперь отдыхай и смотри сны.

— Сны… — сказала она и попыталась повернуться, приподняться. Но это усилие было слишком слабым. Почему ей надо верить древним сказкам об… атомах и энергиях, сказкам, никогда не доходившим до ума… когда Тим и лошадь, подаренная отцом, несут ее к Джимми?.. Ведь тогда все прочие вещи злые выдумки, а это, неужели это ее первое пробуждение?

Как будто прочитав ее мысли, он прошептал:

— В стране Древнего Народа есть песня. Это Песня Мужей:

Парус мира Невидимый ветер надует. Поплывет, разрезая свет. Пробуждение во тьме…

— Мне не понятно, — сказала она.

Он кивнул головой.

— Тебе придется понять многое, дорогая, и мне нельзя будет встретиться с тобой снова, пока ты не поймешь некоторых истин. Но в это время с тобой будет наш сын.

Она попыталась поднять голову, чтобы поцеловать его. Но он удержал ее.

— Не сейчас, — сказал он. — Ты еще не принята в число подданных Владычицы. Мне не следовало приходить за тобой, но она оказалась очень милостивой и не запретила. Лежи, лежи…

Время летело. Лошадь неутомимо мчалась вверх, в горы. Один раз Барбро различила несущееся мимо войско и подумала, что они движутся на битву против… кого? Того, кто там, на западе, лежит, закованный в печаль и железо? Потом она спросила себя, как имя того, кто привел ее в страну Древней Правды?

Наконец меж звезд показались высокие шпили, меж звезд волшебных и неярких, чей шепот утешает нас после смерти. Они въехали во двор замка, где горели свечи, шумели фонтаны и пели птицы. В воздухе стоял густой аромат брока и перикуп, руты и роз, потому что не все, что пришло с человеком, было плохим. Ровно и красиво плыли вверху пааки; мелькали дети; веселье оттеняло легкую грусть музыки.

— Мы приехали… — Голос Тима неожиданно изменился. Барбро так и не поняла, как он спешился, не выпуская ее из рук. Она стояла перед ним и видела, что он шатается от усталости.

Ее охватил страх.

— Как ты?.. — Она взяла его руки в свои. Они были холодными и шершавыми. Куда исчез Самбо? Ее взгляд скользнул под капюшон. Здесь, при более ярком свете, она могла ясно видеть лицо своего мужа. Но оно размывалось, теряло отчетливость, менялось… — Что случилось, что?

Он улыбнулся. Эту ли улыбку она так любила? Невозможно припомнить…

— Я-яя… я должен… идти… — прошептал он так тихо, что она едва расслышала. — Еще не время для нас… — Он высвободился и повернулся к фигуре в плаще, появившейся рядом. Туман закружился над их головами. — Не смотри, как я уйду… — попросил он ее. — Снова в землю… Для тебя это смерть. Когда придет наше время… Вот наш сын!

Упав на колени, она раскрыла объятия. Джимми влетел в них, как теплый, увесистый снарядик. Она ерошила его волосы, она целовала его шейку, она смеялась, плакала и несла глупости; это был не призрак, не украденный у нее кусок памяти. А когда она огляделась, садов уже не было. Но это ничего уже не значило.

— Я по тебе так скучал, мама. Ты не уйдешь?

— Я тебя увезу домой, мой маленький.

— Оставайся. Здесь здорово. Я покажу! Только оставайся.

Песня зазвучала в сумерках. Барбро встала. Джимми вцепился в ее руку. Они были лицом к лицу с Царицей.

В одеждах из северного сияния стояла она, прямая и высокая в сверкающей короне, убранная бледными цветами. Ее облик напомнил Барбро Афродиту Милосскую, чьи репродукции ей часто доводилось видеть; но она была куда прекраснее и величавее, и глаза ее были темно-синими, как ночное небо. Вокруг вставали сады, замок Живущих, тянущиеся к нему шпили.

— Добро пожаловать навсегда, — певуче сказала она. Поборов страх, Барбро сказала:

— Дарящая Луну, позволь нам уйти…

— Это невозможно.

— В наш мир, маленький и любимый, — просила Барбро, — который мы построили для себя и бережем для своих детей…

— В тюремные дни, ночи бессильного гнева, к труду, что крошится в пальцах, к любви, каменеющей, гниющей, уносящейся с водой, утратам, горю и к единственной уверенности в конечном ничто? Нет. Ты, чье имя отныне Стопа Идущая, тоже будешь праздновать день, когда флаги Древнего Племени взовьются над последним из городов и человек станет по-настоящему Живущим. А теперь иди с теми, кто научит тебя.

Царица Воздуха и Тьмы подняла руку в призыве. Но никто не отозвался на ее зов.

Фонтаны и музыку заглушил мрачный гул. Дрогнули огни, грянул гром. Ее духи с визгом разбегались перед стальной тучей, с ревом мчавшейся от гор. Пааки исчезли, подняв крыльями вихрь. Никоры бросались тяжелыми телами на пришельца, пока Царица не приказала им отступить.

Барбро прикрыла собой Джимми. Башни качались и исчезали, как дым. Горы стояли обнаженными под ледяным светом лун, и их убранством были теперь лишь скалы, утесы, а далеко впереди — ледник, в чьих расселинах свет сияния накапливался как синяя влага. В скале темнело устье пещеры. Туда устремилось все племя, ища спасения под землей. Одни были человеческой крови, другие — гротесками вроде пааков, никоров и урайфов; но больше всего было тонких, чешуйчатых, длиннохвостых и когтистых, не похожих на людей аутлингов.

На мгновение, даже когда Джимми ревел у ее груди — потому, что распадалось волшебство, или потому, что испугался, — Барбро пожалела Царицу, одиноко стоявшую поодаль. Потом скрылась и она, и мир Барбро распался, сотрясаясь.

Пулеметы умолкли; взревев, машина остановилась. Из нее выскочил юноша, кричавший дико: «Тень Сна, где ты?!.. Это я, Пасущий Туман! Иди, иди ко мне!..» Он вспомнил, что язык, на котором взращен, не для людей. Он закричал на нем, и из подлеска вышла девушка. Они посмотрели друг на друга сквозь пыль, дым и лунное сияние. Она бросилась к нему.

Незнакомый голос прогремел из машины:

— Барбро, скорее!

Кристмас-Лэндинг дождался дня, короткого в это время года, но солнечного, с синим небом, белыми облаками, сверкающими водоемами, соленым ветром на шумных улицах и деловым беспорядком в жилище Эрика Шерринфорда.

Он долго пристраивал ноги, растягиваясь в кресле, пыхтел трубкой, словно устанавливая дымовую завесу:

— Вы уверены, что выздоровели? Не стоит рисковать и перенапрягаться.

— Я здорова, — ответила Барбро Каллен, хотя голос ее был вял. — Утомлена — да, без сомнения. Нельзя пройти через такое и вылечиться за неделю. Но я прихожу в себя. Я должна знать, что случилось, что будет дальше, прежде чем я смогу прийти в себя.

— А с другими вы на этот счет беседовали?

— Нет. Визитерам я просто говорила, что слишком устала и мне не до бесед. И не слишком лгала.

Шерринфорд вздохнул с облегчением.

— Умница. Можете себе представить, какая будет сенсация. Власти согласились, что нужно время для изучения фактов, размышлений, дебатов в спокойной атмосфере: выстроить разумную политику, чтобы что-то предложить избирателям, которые поначалу устроят истерику. Далее, вашим с Джимми нервам нужно отдохнуть, прежде чем на вас обрушится журналистский шквал. Как он?

— Отлично. Продолжает изводить меня упреками, что я не осталась поиграть с его друзьями в Чудесной Стране. Но в его годы выздоравливают легко — он забудет.

— Он все равно может встретить их потом.

— Что? Но мы не будем… — Барбро выпрямилась в кресле. Я тоже уже забыла. Не помню почти ничего из последних часов. Вы привезли обратно кого-нибудь из похищенных детей?

— Нет. Потрясение и так было для них слишком сильным. Пасущий Туман, весьма сообразительный юноша, заверил меня, что они приспособятся, хотя бы в том, что касается выживания, пока не состоялись переговоры. — Шерринфорд помолчал. Не уверен, что соглашение будет достигнуто. Да и другие тоже не уверены, особенно сейчас. Но непременно будет включено условие, что люди — особенно те, кто еще малы, — снова должны присоединиться к человеческой расе. Хотя своими в цивилизованном обществе они себя уже не будут чувствовать. Может быть, это и к лучшему. Нам ведь понадобятся те, кто хорошо знает Живущих.

Его рассудительность успокаивала. Барбро спросила:

— Очень я наглупила? Помню, что кричала и билась головой об пол…

— Да нет, не очень… — Он подошел к ней и положил руку на плечо. — Вас заманили и поймали искуснейшей игрой на ваших самых потайных инстинктах. Потом, когда раненый монстр уносил вас, видимо, подключилось другое существо, которое смогло держать вас в поле нейрофизического воздействия. В довершение всего мое вторжение, резкое отключение всех галлюцинаций, все это оказалось сокрушительным. Ничего странного, что вы кричали от боли. Вы очень разумно устроились с Джимми в вездеходе и ни разу не помешали мне.

— Что делали вы?

— Ну, я помчался как можно быстрее. Через некоторое время появилась возможность связаться с Портлондоном и настоять на срочном авиарейсе. Теперь враги не могли остановить нас. Они даже не пытались…

— Я догадалась, что все так и было. — Барбро поймала его взгляд. — Нет, я хотела узнать, как вы разыскали нас в глубине страны?

— Меня вел мой пленник. Не думаю, что я убил кого-то из Живущих, нападавших на меня. Надеюсь, что нет. Машина просто промчалась сквозь них, дав два предупредительных выстрела. Сталь и бензин против плоти — неравные силы… Только у входа в пещеру мне пришлось пристрелить нескольких этих… троллей. Но я не слишком этим горжусь.

Он замолчал, затем сказал:

— Но ведь вас захватили. Я не был уверен, что вас пощадят. Я не хочу больше насилия.

— Как вам удалось… с юношей… склонить его?

Шерринфорд отошел к окну, где стал вглядываться в океан.

— Я отключил экранирование, — сказал он. — Я дал возможность их отряду подойти вплотную во всем своем блеске миража. Затем снова включил поле, и мы увидели их истинное обличье. Когда мы мчались на север, я объяснил Пасущему Туман, что он и его род были обмануты и принуждены жить в мире, которого на самом деле никогда не было. Я спросил его, хочет ли он и кто-либо из близких ему жить, как домашние животные, до самой смерти? Да, конечно, свободно бегая по горам, но всегда возвращаясь в конуру грез… — Его трубка задымила. Да не увижу я больше такого горя… Ведь его научили верить, что он свободен.

Все затихало. Шарлеман клонился к закату, восток уже начал темнеть.

Наконец Барбро спросила:

— Вы узнали, почему?..

— Почему детей уводят и растят такими? Отчасти потому, что это стереотип, по которому созданы Живущие; отчасти, чтобы изучать и экспериментировать на людях — на умах, не на телах; отчасти потому, что у людей есть особые свойства, которые полезны, — к примеру, способность переносить полный дневной свет.

— Но в чем конечная цель всего этого?..

Шерринфорд ходил взад и вперед по комнате.

— Ну, — сказал он, — разумеется, истинные мотивы аборигенов не ясны. Можно только догадываться, как они мыслят, не говоря о том, как они чувствуют… Но наши идеи все же вписываются в факты. Почему они прячутся от людей? Подозреваю, что они или скорее их предки — они ведь не эльфы, теперь мы знаем — поначалу были просто осторожнее земных туземцев, хотя, без сомнения, и они тоже медленно привыкали к чужим. Наблюдение, подслушивание мыслей. Живущие Роланда, должно быть, поняли, насколько люди отличны от них и насколько они могущественнее, они поняли, что корабли будут все прибывать и приносить новых колонистов. Им не пришло в голову, что они сохранят свои земли. Возможно, они еще яростнее привержены своим родным местам, чем мы. Они решили сражаться, но на свой лад. Смею думать, что как только мы начнем проникать в это мышление, наша психология переживет шок гигантского открытия.

Энтузиазм захватил его:

— Однако это не единственное, что мы узнаем, — продолжал он. — У них должна быть своя наука, наука негуманоидов, рожденная не на Земле… Ведь они изучили нас так глубоко, как едва ли мы сами себя: они создали план, для завершения которого понадобился бы век или больше. Ну а что еще они знают? Как им удается поддерживать свою цивилизацию без видимой агрокультуры, наземных сооружений, шахт и прочего? Как им удается создавать новые разумные расы и распоряжаться ими? Миллионы вопросов — и десятки миллионов ответов!

— Сможем ли мы узнать все это от них? — тихо спросила Барбро. — Или просто сломим их страхом?

Шерринфорд помедлил, опершись на камин, вынул изо рта трубку и сказал.

— Надеюсь, что мы проявим больше великодушия, чем полагается, к разбитому врагу. Они были врагами. Они пытались покорить нас и проиграли, и теперь в каком-то смысле они обязаны покориться нам, если не найдут способ заключить мир с машинной цивилизацией, не дожидаясь, пока она проржавеет и распадется, как они хотели бы. Но ведь они не причинили нам такого жестокого ущерба, какой наносили мы своим же собратьям в прошлом. И еще раз повторю: они могут научить нас чему-то, как только они перестанут быть нетерпимыми к другим формам жизни.

— Наверно, мы сможем отвести им резервацию, — сказала она и не поняла, почему он ответил так резко:

— Оставьте им то, что они заслужили! Они сражались, отстаивая мир, который отличался от нашего. — Он указал на город за окном. — Возможно, и нам самим стоит от него держаться подальше…

Однако думаю, что победи нас Древний Народ, люди на Роланде в конце концов мирно и даже счастливо исчезли бы.

Барбро покачала головой:

— Боюсь, что не понимаю вас.

— Что? — удивленно оглянулся он, позабыв всю свою меланхолию. Затем расхохотался. — Я сглупил, знаете, объясняя это Бог знает какому количеству политиков, ученых, послов и еще неизвестно кому, я позабыл, что вам-то я ничего не объяснил. Эта весьма сырая идея возникла у меня во время нашего путешествия, а я не люблю преждевременных выводов. Теперь, когда мы видели аутлингов и знаем, как они действуют, я тверже в ней уверен.

Он набил трубку.

— В известной мере, — сказал он, — я и пользовался архитипами в своей профессиональной деятельности. Детектив-рационалист. Явление не такое уж необычное. Мы часто встречаем людей, в разной степени напоминающих Иисуса, Будду, Мать-Землю или, скажем, в менее строгом смысле, Гамлета, Д'Артаньяна. Исторически, в воображении или в мифах такие фигуры кристаллизуют основные черты строения души человека, и, когда мы встречаем их в реальной жизни, наша реакция глубже идущей от сознания.

Он снова помрачнел.

— Человек тоже создает архитипы, которые не ограничены индивидуальностью. Душа, Тень — и вот, кажется, Внешний Мир. Мир магии, очарования, происходящих от волшебных чар, насылаемых полугума. йоидами. Кто-то был Ариэлем, кто-то Калибаном, но каждый был свободен от печалей и хрупкости смертных и, может быть, чуть жесток в своей беззаботности, чуть более коварен; обитатели туманов и лунного света не боги, а подданные правителей, у которых достаточно могущества, чтобы быть загадочными. Да, наша Царица Воздуха и Тьмы отлично знала, что показывать людям, какие грезы насылать на них время от времени, какие песни и легенды создавать… Интересно, что она и ее помощники извлекли из земного фольклора, что досочинили, а что люди сами пересоздали заново, когда ощутили, что значит жить на краю мира…

Тени потянулись по комнате. Стало прохладнее, стих шум транспорта. Барбро спросила еле слышно:

— И что же это давало?

— Во многих смыслах, — ответил Шерринфорд, — отселенец живет в средневековье. У него мало соседей, мало новостей из-за горизонта, приспособлеий для выживания на земле, которую он понимает лишь отчасти, которая в любую ночь может наслать на него невообразимые беды. Машинная цивилизация, приведшая сюда его предков, оказывается тут хрупкой. Он теряет ее, как народы средних веков потеряли Грецию и Рим. И вот над ним работают — долго, мощно, утонченно, с помощью архитипов Внешнего Мира, пока в его плоть не войдет вера в то, что могущество Царицы больше, чем сила машин: сначала будет вера, а за ней последуют и дела. О, это будет не скоро. В идеале это будет до незаметности медленным, особенно для самодовольных горожан… Но когда в конце концов вернувшиеся к древней вере отвернутся от них, как они смогут выжить?.. Барбро вздохнула:

— Она сказала мне, что когда их флаги взовьются над последним из наших городов, мы объединимся…

— Думаю, что и вправду к тому времени… — согласился Шерринфорд. — Тем не менее я верю, что каждый выбирает судьбу сам.

Он встряхнул плечами, словно сбрасывая давивший его груз. Вытряхнул пепел из трубки и потянулся, расправляя мышцы.

— Да, — сказал он, — но еще не настало время…

Она посмотрела ему в глаза.

— Благодаря вам…

Краска смущения появилась на его щеках.

— Со временем все равно кто-нибудь… Куда важнее то, что мы будем делать дальше. Это слишком важное решение, чтобы доверить его индивидууму или даже целому поколению.

Она встала: — Если бы я могла помочь вам…

— Я надеялся, что мы еще увидимся.

— Конечно, Эрик!

Айоук сидел на Холме Воланда. Волны Северного сияния почти закрыли ущербные луны. Опадали цветы огневки; некоторые еще горели кое-где. Пахло дымом. Воздух был теплым, хотя на небе уже не было солнца.

— Прощайте, счастливого странствия! — закричал паак. Пасущий Туман и Тень Сна оглянулись. Они уходили все дальше, к человеческому лагерю, огни которого сверкали, словно новая, режущая глаз звезда на южном небе.

Джордж Аллан Энгланд Мрак и рассвет

Пробуждение

Точно так же, как проясняется утреннее небо, долгое время подернутое дымкой тумана, на безжизненном лице девушки стали появляться признаки сознания. Она лежала навзничь на пыльном полу, закрыв лицо ладонями. С ее губ сорвался легкий вздох.

Вновь слабое дыхание всколыхнуло ее роскошную грудь, куда медленно возвращалось тело жизни.

Жизнь… жизнь возвращалась! Чудо из чудес становилось реальностью.

Сейчас девушка тихо дышала, ее сердце начало робко биться. Она повернулась, застонала, еще не в силах отогнать от себя демона, погрузившего ее в этот фантастический сон без сновидений.

Пошевелила руками. Длинные точеные пальцы сплелись с роскошными волосами. Веки ее дрогнули. Через некоторое время Беатрис Кендрик сидела, ошеломленная и растерянная, увидев вокруг себя самую странную картину, когда-либо виденную живым существом со времени сотворения мира. И она была выше ее понимания.

От той комнаты, которую она знала до того, как ее глаза охватила внезапная непреодолимая дремота (Боже, как это было давно!), остались лишь стены, потолок и пол из ржавой стали и потрескавшегося цемента.

Вся штукатурка исчезла как по волшебству. Тут и там видны были кучки белесой пыли, покрывавшей какие-то обломки.

Исчезли все картины, карты и планы, которые всего какой-то час назад, как ей казалось, украшали кабинет Аллана Штерна, инженера-консультанта, на сорок восьмом этаже Метрополитен Тауэр.

Не осталось никакой мебели. Толстый слой паутины мешал свету пробиться сквозь уцелевшие кое-где оконные стекла, заменяя таким образом прежние шторы.

Беатрис протерла глаза.

— Что? — прошептала она. — Я сплю? Как все необычно! Только бы мне не забыть это, проснувшись. Из всех моих снов этот самый странный. Но такой реальный и живой! Я могла бы поклясться, что проснулась, но все же…

Вдруг тень беспокойства пробежала по ее лицу, глаза округлились, и дикий страх охватил Беатрис, страх, рожденный полным непониманием окружающего.

Что-то подсказывало ей, что все это не сон, а ужасная действительность. Слабо вскрикнув, она поднялась.

В следующее мгновение Беатрис испустила вопль ужаса, увидев скорпиона с поднятым хвостом, готового ужалить и тут же исчезнувшего в зияющей пустоте коридора через проем, где еще недавно была дверь.

— О! — воскликнула она. — Где я? Что случилось?

Ошеломленная, не в силах вымолвить больше ни слова, в оцепенении придерживая руками лохмотья одежды, Беатрис смотрела вокруг себя. Ей казалось, что за спиной у нее происходит что-то чудовищное и отвратительное. Она хотела закричать, но не смогла.

Беатрис сделала несколько робких шагов к двери, и платье, если так можно сказать об этих лохмотьях, упало на пол. Это привело ее в бешенство. Она попыталась найти что-нибудь и прикрыть свою наготу. Но ничего не нашла.

— Но… где же мой стул и где мое бюро? — воскликнула Беатрис, подходя нерешительными шагами к окну, где когда-то была мебель. Ее голые ноги бесшумно ступали, утопая в толстом слое пыли, которая покрывала все. — А моя пишущая машинка? Это невозможно? Господи! Но что же случилось? Может быть, я сошла с ума?

Везде были видны следы ржавчины, валялись стружки и опилки, одна или две матрицы. Резиновые элементы на последних еще можно было разглядеть, а вот буквы уже почти стерлись.

Окутанная роскошной мантией блестящих волос, девушка присела, чтобы лучше разглядеть этот странный и непонятный феномен. Она хотела было поднять одну маленькую литеру, но та рассыпалась в ее пальцах, превратившись в мелкую белую, почти неосязаемую пыль. Вскрикнув дрожащим голосом, Беатрис отпрянула, охваченная ужасом.

— Боже мой! — прошептала она, — что все это значит?

Несколько мгновений девушка стояла ошеломленная, не в состоянии шевелиться и о чем-либо думать. Почти не дыша, в изумлении созерцала она спектакль в этом театре смерти.

Беатрис бросилась к двери. В коридоре посмотрела направо и налево, повернула голову к обвалившейся лестнице, покрытой, как и все вокруг, пылью и паутиной. Громко крикнула:

— Эй! На помощь! На помощь!

Ответа не было.

Только эхо глухо отозвалось, что еще больше укрепило ее в сознании полного и жуткого одиночества.

Как? Ни единого живого звука? Даже самого маленького? Ничего!

С когда-то шумных и оживленных улиц города сейчас не доносилось ни малейшего звука.

Только свинцовая тишина, из которой, казалось, была слеплена эта удушающая атмосфера. Тишина, окутывавшая Беатрис саваном смерти.

Ошеломленная, пораженная всеобщим хаосом, дрожащая, вбежала она в кабинет. Вдруг ее нога задела какой-то твердый предмет, погруженный в пыль.

Беатрис нагнулась, подняла его, осмотрела.

— Моя стеклянная чернильница! Как? Только такие предметы еще и сохранились?

Это был не сон, а реальность. Она начала, наконец, понимать, что случилась какая-то огромная, немыслимая катастрофа, что трагическое бедствие обрушилось из космоса на Землю.

— А моя мама! — воскликнула Беатрис, — моя мать… мертва, сейчас мертва? Но как давно?

Беатрис не плакала, а лишь застыла в ужасе. Вскоре она начала дрожать от холода, ее зубы стучали.

Девушка стояла опустошенная, не зная, что делать и куда идти. Случайно ее блуждающий взгляд упал на дверь, ведущую в кабинет Штерна, его лабораторию и комнату для консультаций. От двери осталось лишь несколько гнилых досок, свисающих на ржавых петлях.

Шатаясь, Беатрис направилась туда. Роскошные развевающиеся волосы делали ее похожей на средневековую леди Годива. Горячие слезы обжигали лицо. С трудом передвигаясь, она крикнула сдавленным от страха голосом:

— Мистер Штерн! Эй, мистер Штерн! Вы тоже умерли? Это невозможно! Это более чем ужасно!

Нерешительно, боясь увидеть новые ужасы, Беатрис попыталась разглядеть что-либо, несмотря на слепящую пыль. Страшное предчувствие тисками сжало ее сердце при мысли о том, что она может увидеть, но еще больший страх испытывала она перед тем опустошением, что царило позади нее.

На мгновение она остановилась на развалившемся пороге, опираясь левой рукой на сгнившую дверную раму. Затем с криком устремилась вперед, и в этом крике страх уже уступил место радости, а отчаяние — надежде.

Беатрис забыла, что была совсем голая, если не принимать во внимание мантию распущенных волос. Она забыла про разрушение и хаос.

— Слава Богу!

Там, в кабинете, среди различных обломков, которые почти превратились в прах, ее удивленные глаза различили мужской силуэт — тело Аллана Штерна.

Он был жив!

Штерн пристально вглядывался в нее, но не видел; потом неуверенно протянул руку.

Он жив!

Она была не одна среди этих руин.

Разговор

Пока Беатрис смотрела на него, радость в ее глазах погасла. Он ли это?

Да, это он. Она узнала его, несмотря на жуткие лохмотья, на длинную рыжую, покрытую пылью бороду и фантастические усы, несмотря на неподвижный бессознательный взгляд.

Но какая немыслимая метаморфоза! В памяти всплыл совершенно иной облик этого человека, бывшего когда-то ее шефом: чисто выбритого, уверенного в себе, элегантного и остроумного, способного одновременно решать тысячу сложнейших вопросов и руководить многочисленными работами.

Теперь этот человек был неподвижен и совершенно беспомощен. Но, услышав голос Беатрис, он вдруг пробудился и протянул к ней дрожащие руки. Затем замер и пристально посмотрел на девушку.

Он еще не успел привести в порядок свои мысли, овладеть собой.

Беатрис увидела страх в его покрасневших моргающих глазах.

Но вскоре инженер сумел взять себя в руки. Под взглядом едва переводящей дух молодой женщины, стоящей на пороге, он прогнал свой страх. Она вновь увидела его столь же смелым, как и прежде.

Беатрис видела состояние души мужчины по его лицу и почувствовала себя увереннее.

За то долгое время, когда мужчина и женщина разглядывали друг друга, как дети, очутившиеся на страшном и темном чердаке, когда ни одно слово не сорвалось с их уст, между ними установилось безмолвное понимание.

Подчиняясь внутреннему инстинкту, девушка подбежала к Штерну. Позабыв о приличиях и своей наготе, она схватила инженера за руку и спросила дрожащим, прерывающимся голосом:

— Что это? Что все это может означать? Скажите мне!

Она просто вцепилась в него.

— Скажите мне правду и спасите меня! Это действительность?

Глядя на нее, Штерн грустно улыбнулся. Затем он осмотрелся. Губы его дернулись, но он не вымолвил ни слова. Штерн сделал очередное усилие и заговорил хриплым голосом, будто многолетняя пыль мешала ему нормально выговаривать слова:

— Там, там… Не бойтесь. Должно быть что-то произошло, пока мы… пока мы спали. Я узнаю это. Нет причин для беспокойства.

— Но… Но посмотрите!

В отчаянии она показала на окружающий их хаос.

— Да, я вижу. Но это неважно. Вы живы, я тоже жив. Нас как минимум двое. Может быть, где-то есть еще люди. Вскоре мы это узнаем. И что бы ни случилось, мы все преодолеем.

Он повернулся и, придерживая истлевшие лохмотья того, что еще недавно было строгим городским костюмом, пробрался через обломки к окну.

Если вам когда-либо приходилось видеть старое огородное пугало, согнувшееся под порывами ветра, у вас будет полное представление о внешнем виде инженера Штерна. Ни один бродяга не мог бы представлять собой столь потрясающее зрелище.

Спутанные, покрытые толстым слоем пыли волосы спадали ему на плечи, а всклокоченная борода доходила до пояса. Даже его брови, обычно редкие, были похожи на небольшие пучки соломы.

Однако внешний вид мало беспокоил Штерна. Быстрым движением инженер разорвал толстую сеть паутины с запутавшимися в ней мертвыми насекомыми, густо оплетавшей зияющий проем окна.

Он посмотрел вдаль.

— Боже мой! — воскликнул мужчина, машинально отступив от окна.

Она подбежала к нему и спросила:

— Что там такое?

— Я… Я еще не знаю. Но это нечто необычное. Жуткое! Это… Нет, нет, лучше не смотрите туда. Пока…

— Я все должна знать! Дайте мне взглянуть!

Она стояла сейчас рядом с ним и тоже видела огромный мегаполис, раскинувшийся под лучами жаркого солнца. Воцарилась тишина. Слышалось лишь жужжание попавшей в паутину обезумевшей мухи и дыхание людей.

— Все… разрушено? — выдохнула наконец Беатрис. — Но… как же…

— Разрушено? Да, кажется именно так, — ответил инженер, сумевший невероятным усилием воли побороть волнение. — Будем откровенны, лучше всего приготовиться к самому худшему. Ничего другого нам и не остается.

— К худшему? Вы хотите сказать…

— Я говорю лишь о том, что находится перед нами. Вы должны были бы понять это и сами.

Вновь воцарилась тишина. Молодые люди стояли, терзаемые чувствами, которые невозможно выразить словами. Инстинктивно инженер положил свою руку на плечо девушки и притянул ее к себе.

— Последнее, что я помню, — пробормотала та, — это то, что сразу после того… сразу после того, как вы перестали мне диктовать отчет о Тонтонском мосте, я вдруг почувствовала себя… а, мне вдруг захотелось спать! Я захотела на минутку прикрыть глаза, чтобы передохнуть, и затем… затем…

— Это?

Она кивнула головой.

— Со мной было то же самое. Кто же мог сделать подобное с нами? С нами и со всем миром? Вы говорите о ваших проблемах! Счастье еще, что вы живы и здоровы и… и…

Он вдруг замолчал и снова посмотрел на немыслимый пейзаж.

Окно выходило на запад, к устью реки и территории, которая еще недавно или уже давно называлась Лонг Айленд Сити и Бруклином. В иное время ничто не показалось бы Штерну более прозаичным, но как фантастически изменилось все!

— Все уничтожено, стерто, все в руинах, — прошептал Штерн, взвешивая каждое слово. — И это не галлюцинация.

Его глаза под мохнатыми бровями ощупывали горизонт. Он машинально приложил руку к груди, но тут же в удивлении вздрогнул:

— Что это? Но… это же борода, чуть не в метр длиной! И это у меня, который всегда говорил…

Штерн рассмеялся. Он теребил свою бороду с какой-то особой радостью, которая неприятно действовала на нервы девушки, но вдруг опять стал серьезным. Кажется, только сейчас он заметил наготу своей компаньонки.

— О, какая катастрофа! Черт побери, необходимо что-то сделать! Вы не можете выйти отсюда в таком виде, мисс Кендрик. Надо найти что-нибудь из одежды. Господи, что за ситуация!

Он хотел передать ей пиджак, но тот упал, рассыпавшись в прах. Девушка остановила инженера.

— Неважно, — сказала она спокойно и с достоинством. — Мои волосы достаточно прикрывают меня. И если мы двое — последние люди, оставшиеся в живых в этом мире, нет необходимости заниматься подобными пустяками.

Он посмотрел на нее и молча кивнул головой.

— Простите, — пробормотал он, положив руку на ее плечо. Затем повернул голову и снова посмотрел в окно. — Итак, все исчезло… Уцелело лишь несколько небоскребов… И мосты… и острова… все изменилось. Ни одного признака жизни, ни звука… Мертвый мир, если… если все на планете такое же, как и здесь! Все мертвы, кроме вас и меня!

Молча они застыли у окна, стараясь понять сущность катастрофы. В глубине своей души Штерн уловил смутное предчувствие будущего, от которого приятно защемило сердце.

На верху небоскреба

Вдруг девушка встрепенулась. Действительность, столь угнетающая ее, не может быть реальностью.

— Нет, нет, нет! — воскликнула она, — эта неправда. Все это невозможно. Здесь какая-то ошибка, но я не знаю где. Это просто сон! Если весь мир мертв, как могло случиться, что мы остались живы? Откуда мы знаем, что все умерли? Разве мы можем отсюда все разглядеть? Нет, ведь это лишь небольшая частичка планеты. Возможно, мы узнаем все, если нам удастся рассмотреть побольше.

Мужчина кивнул головой.

— Я подозреваю, что мы не узнаем ничего нового, даже если сможем разглядеть то, что происходит вдали. Во всяком случае будет лучше, если поле нашего зрения расширится. Ну что же, давайте поднимемся вверх, на площадку. Чем быстрее мы узнаем, что нам предстоит, тем лучше. Ах, если бы у меня была подзорная труба!

Он на мгновение задумался, затем отошел от окна и направился к груде обломков, туда, где находился ящик с его измерительными инструментами.

Штерн опустился на колени; лохмотья его одежды рвались при каждом движении, подобно мокрой бумаге.

Заросший волосами, покрытый вековой пылью человек лихорадочно рылся в груде обломков.

— О! — победно воскликнул он. — Слава Богу, кожух и линзы еще не превратились в пыль!

Он выпрямился, и девушка увидела в руке Штерна зрительную трубу.

— Видите мой «нивелир»? — сказал инженер, показывая на трубу. — Деревянного штатива уже нет. Металлические скобы теперь не будут мне мешать. Так же, как и уровень с воздушным пузырьком. Но главное, сама зрительная труба не повреждена. Так, сейчас посмотрим.

Продолжая говорить, он протирал остатками своей одежды объектив.

Беатрис заметила, что кожаные звенья трубы, хотя и покрытые пятнами окиси меди, были еще достаточно прочными. Линзы, после того как Штерн протер их, сверкали, словно новые.

— Ну что же, идите теперь за мной, — сказал он. Штерн вышел в коридор. Беатрис с плывущим за ней шлейфом пышных волос последовала за ним.

Осторожно ставя ноги на полуобвалившиеся ступеньки, лавируя между грудами осыпавшейся штукатурки, мужчина и женщина медленно поднимались по лестнице.

Наверху толстый слой паутины преградил им дорогу, и ее пришлось убрать. Летучие мыши с визгом поднялись в воздух, словно протестуя против пришествия непрошеных гостей.

В глубине темной ниши сидел маленький взъерошенный белый филин, внимательно смотревший на них своими огромными желтыми глазами. В конце лестницы они вспугнули стаю ласточек, которые удобно устроили свои гнезда по всей длине перил.

Наконец, несмотря на все препятствия, молодые люди достигли верхней площадки на высоте трехсот метров.

Через проем двери, когда-то вращавшейся, они вышли, предварительно проверив крепость конструкции. Площадка, уложенная красной плиткой, была относительно узкой.

Там изумление их еще больше возросло. Они увидели, что время и ужасная тайна оставили на всем свой след.

— Смотрите! — сказал инженер, указывая рукой. — Мы еще не знаем, что все это означает. Никто не может сказать, сколько времени это длится. Но теперь ясно, что катастрофа случилась раньше, чем я предполагал. Видите, даже плиты потрескались и рассыпались. Обычно керамику считают очень прочной, но и от нее не осталось никаких следов. Стыки плит заросли травой. И… Вот! Молодой дубок пустил свои корни, раскрошив десяток плит!

— Ветер и птицы занесли сюда семена и желуди, — прошептала Беатрис. — Сколько же времени прошло… Много лет. Но скажите мне, — добавила она, в недоумении подняв брови, — скажите, как смогли мы прожить так долго? Я не понимаю. Мы не умерли ни от истощения, ни от холода зимой. Как же такое могло случиться?

— Ну что же, отнесем это к временному прекращению жизненных процессов, пока нам не удастся установить истину, если, конечно, мы ее когда-нибудь узнаем, — ответил Штерн, с удивлением глядя на окружающее. — Вы, наверно, знаете, что жабы могут иногда жить целый век, спрятавшись в скале? Замороженные рыбы могут быть оживлены. Итак…

— Но ведь мы же люди!

— Знаю. Но пока неизвестные нам силы природы могли воздействовать на нас, как на примитивные организмы, не млекопитающие и слабо организованные. Пусть на сегодняшний день это вас не волнует. Честное слово, у нас сейчас слишком много дел, чтобы заботиться о всяких «зачем» и «почему». Определенно точно мы знаем только то, что прошло очень много времени, тем не менее мы живы.

— Сколько времени, по вашему мнению?

— Не могу сказать. Но, должно быть, много. Без сомнения, даже больше, чем можно себе представить. Вот, например, смотрите, каким огромным погодным воздействиям подверглось ограждение лестницы. От него почти ничего не осталось.

Действительно, часть ограждения упала на площадку, отрезав от них ее южную часть огромной кучей каменных блоков.

От бронзовых балясин, которые Штерн отлично помнил, с обеих сторон придерживали перила, теперь остались лишь тонкие ржавые стержни, печально торчащие из каменных блоков, над которыми трава и разные вьющиеся растения продолжали свою разрушительную работу.

— Внимание! — предупредил Штерн. — Не опирайтесь в этом месте.

Он крепко взял девушку за руку и потянул назад.

— Не подходите к краю. Здесь все такое ветхое и хрупкое! Стойте здесь, возле стены.

Инженер поглядел на девушку.

— Каменная облицовка почти полностью раскрошилась, — сказал он, — но несущая стальная конструкция еще достаточно прочная. Сопоставив известные нам факторы, я, без сомнения, смогу вскоре более или менее точно определить нынешнюю эпоху. Но сейчас будем считать, что идет «год X».

— Год X, — выдохнула Беатрис. — Господи, неужели я так же стара, как и все это?

Штерн ничего не ответил, а просто прижал девушку к себе, как бы желая оградить ее от возможных бед. Теплый летний бриз гнал мелкую волну на огромном пространстве сияющего залива, которого не коснулось влияние всеобщего краха.

Ветер бестактно приподнял тяжелое покрывало девичьих волос. Молодой человек почувствовал их шелковое прикосновение на своем полуобнаженном плече, его сердце забилось сильнее, кровь прилила к лицу.

Оцепенение и замешательство постепенно ушли, и Штерн не чувствовал себя больше ни надломленным, ни слабым. Наоборот, никогда в жизни кровь не пульсировала с такой энергией в его жилах, как сейчас.

Близость молодой девушки немного волновала его, но он, крепко сжав губы, заставил себя не думать об этом. Лишь рукой он машинально еще крепче прижимал к себе гибкое и податливое тело Беатрис. Девушка не отталкивала Штерна. Она нуждалась в его защите. И еще никогда ни одной женщине в мире не был так необходим мужчина, как ей.

Что бы ни случилось, ничто и никогда не заставит ее забыть силу и отвагу Штерна. Но, несмотря на это, она была неспособна, по крайней мере сейчас, изгнать затаившуюся в глубине ее сердца грусть.

За те короткие минуты, что прошли с момента пробуждения, между ними исчезли отношения подчиненной и шефа.

Сдержанный, учтивый, но недоступный инженер исчез. Сейчас под той же внешностью жил и дышал просто человек, молодой крепкий мужчина в полном расцвете сил. Все остальное, казалось, унесла невероятная метаморфоза.

Она тоже стала другой. Неужели эта крепкая отважная женщина, с жадным любопытством глядящая на окружающее, была когда-то тихой маленькой стенографисткой, которую заботили лишь пишущая машинка, отчеты и папки для бумаг? Штерн боялся верить в такое превращение.

Чтобы немного отвлечься от тяжелых мыслей, инженер вновь настроил свою зрительную трубу.

Опершись спиной на стену, он рассматривал огромный мертвый мир, раскинувшийся далеко под ними.

— Это действительно правда. Беатрис! Все разрушено! Ничего не осталось… ни малейшего признака жизни! Везде, где мне позволяет видеть зрительная труба, нет ничего, кроме бесконечных развалин. Мы одиноки в этом огромном мире. Только вы и я, и все принадлежит нам!

— Все? Все… нам?

— Да, все! Даже будущее… Будущее человечества!

Вдруг Штерн почувствовал, что она дрожит, прижавшись к нему. Он опустил глаза, и его охватила огромная, ранее неизвестная ему нежность. На ее глазах появились слезы.

Беатрис прижала к лицу ладони и опустила голову. Мужчина смотрел на нее, испытывая необычные для него чувства.

Наконец, молча, сознавая неуместность слов в подобной ситуации, он обнял ее обеими руками и еще крепче прижал к себе.

Стоя вместе с девушкой над разрушенным миром, Штерн вдыхал чистый морской воздух и смело смотрел в неизвестное будущее.

Город смерти

Вскоре Беатрис успокоилась. Страх и тоска тяжело давили на сердце, но она понимала, что не время поддаваться слабости. Так много надо сделать, если они хотят жить.

— Знаете, — тихо сказал Штерн, — я хочу, чтобы у вас было полное представление о том, что произошло. Отныне мы все будем делать вместе.

Взяв Беатрис за руку, Штерн повел ее по опасно раскачивающейся площадке. Сохраняя предельную осторожность, они исследовали окружающее со всех сторон.

Их взгляды скользили над немыслимым мавзолеем цивилизации. Время от времени они прибегали к помощи зрительной трубы.

Как инженер и предполагал, нигде не было ни малейшего признака жизни. Ни звука не доносилось, ни одной струйки дыма не поднималось в небо.

Мертвый город покоился между рекой и заливом, где ни один парус не белел на солнце, ни один усталый буксир не выбрасывал клубы пара, ни один пакетбот не покачивался у причала.

Вся территория — Джерси, Полисейд, Бронкс и Лонг Айленд — была покрыта густыми хвойными лесами и дубовыми рощами, над которыми то тут, то там возвышались скелетоподобные остатки стальных конструкций.

Искусственные острова также покрывала растительность. При виде Статуи Свободы с погасшим факелом Беатрис издала легкий крик скорби и отчаяния. Подарка Франции больше не существовало, на ее месте покоилась лишь темная бесформенная масса.

Окаймляющие берег моря мертвые остатки доков и дамб представляли собой беспорядочное нагромождение бетона и металла, среди которых можно было различить огромные каркасы судов. Яркий зеленый ковер растений покрывал даже обломки пакетботов. Все деревянные суда, баржи и шлюпки исчезли.

— Смотрите, — сказал Штерн, — стены почти всех зданий рухнули вниз или в сторону улиц. Как много обломков! Сейчас трудно сказать даже, в каком месте был парк. Все полностью завоевано растительностью, и невозможно определить, ни где он начинался, ни где заканчивался. Природа все же отомстила человеку.

— Природа взяла свое, — произнесла Беатрис. — Эти более светлые зеленые линии, как мне кажется, были некогда проспектами. Глядите, как они тянутся вдаль, словно зеленые велюровые ленты. Везде, где только можно, мать-природа снова подняла свои стяги. Послушайте! Что это?

Они напряженно прислушались. Издалека донесся приглушенный, но ужасающий звук.

— О! Неужели все-таки остались еще люди? — воскликнула девушка, схватив инженера за руку.

— Вовсе нет, — со смехом ответил тот. — Я вижу, вам совсем не знаком вой волков. Я тоже впервые услышал его возле Гудзонова залива прошлой зимой… то есть последней зимой перед годом X. Не слишком приятно, не правда ли?

— Волки! Но как же… есть…

— Почему нет? Вполне возможно, что разнообразная живность на острове сохранилась и сейчас. С чего вы решили, что подобное невозможно? Ну, ну, не волнуйтесь. Пока мы ничем не рискуем. А чуть позже можно будет устроить охоту. Давайте перейдем на другую сторону и посмотрим, нет ли там для нас чего-нибудь нового.

Девушка кивком головы согласилась. Вместе они добрались до южной стороны башни, продвинувшись настолько, насколько это позволяло полуобвалившееся ограждение. Осторожно переставляя ноги, они боялись, что в любое мгновение карниз может обвалиться, увлекая их за собой в смертельную бездну.

— Смотрите! — воскликнул Штерн, указывая рукой. — Эта длинная зеленая линия была некогда Бродвеем. А сейчас это вполне респектабельный Арденский лес, не правда ли… Видите там внизу вдалеке эти странные железные клетки, сверкающие на солнце? А мосты, поглядите-ка!

Картина полного разрушения ужасала. Только башни Бруклинского моста стояли на своем обычном месте.

Другие постройки, более новые и мощные, казались нетронутыми безжалостным временем, но даже на расстоянии Штерн мог видеть невооруженным глазом, что Вильямсбургский мост прогнулся, а мост Блэкуэл Айленд превратился в руины. «Как все это ужасно и трагично! — думал инженер. — Но даже сейчас, превратившиеся в обломки, как великолепны творения рук человеческих!»

Его, восхищенного, охватило неистовое желание восстановить эти руины, заставить работать все машины мира.

Но, сознавая свое бессилие, он грустно улыбнулся. Казалось, Беатрис разделяла его чувства.

— Возможно ли, — произнесла она, — что вы и я, мы останемся единственными наблюдателями, как Маколей, перед разрушенным Лондонским мостом? Неужели мы действительно видим то, что предрекали философы и поэты? «Могучее сердце остановилось» раз и навсегда? Сердце мира перестало биться?

Штерн лишь кивнул головой, не переставая думать. Действительно ли он и Беатрис — единственные живые представители рода человеческого? Той цивилизации, для которой он когда-то так много работал, нет? Возможно ли, что оба они станут единственными читателями последней главы славной Книги человечества?

Инженер вздрогнул и еще раз посмотрел вокруг. Его разум еще не привык к страшной реальности. И чтобы не сойти с ума, не нужно делать слишком глубокий анализ происшедшего, надо постараться какое-то время совсем не думать об этом.

Солнце мягкими лучами согревало голубое небо.

Вскоре над Гудзоном появились золотые и пурпурные нити. Сумерки осторожно окутывали разрушенный город, голые проемы окон, обвалившиеся стены, тысячи зияющих отверстий, камни, кирпич, город, по которому когда-то катила большая и разноголосая человеческая волна.

Штерн и девушка стояли ослепленные, зачарованные спектаклем солнечного заката над миром, лишенным людей, не в силах что-либо понять и сказать.

Над джунглями Юнион Сквер, заросшей зеленью бывшей 23-й Улицей, лесом Мэдисон Сквер, они слышали биение своих сердец. Их дыхание стало слитным. На полуобвалившемся карнизе над ними щебетали несколько ласточек.

— Поглядите-ка на Флэтирон Билдинг! — воскликнула вдруг Беатрис. — Какие жуткие развалины!

Она взяла из рук Штерна зрительную трубу и с интересом стала разглядывать груду металла и камней. Стальной каркас был хорошо виден во многих местах. Крыша провалилась внутрь, полностью уничтожив верхние этажи, где виднелись лишь изуродованные балки. Взгляд девушки задержался на некоторых этажах здания, когда-то ей хорошо знакомых.

— О! Я могу даже заглянуть внутрь кабинета на восемнадцатом этаже! — воскликнула он. — Вот, поглядите! Возле угла. Я… я знаю.

Вдруг она замолчала и опустила дрожащую руку. Штерн заметил, что девушка побледнела.

— Пойдемте вниз, — проговорила она. — Я не могу больше выносить это. Не могу! Этот разрушенный кабинет! Сделайте так, чтобы я этого больше не видела!

Мягко, как испуганного ребенка, инженер повел Беатрис по площадке к двери, затем по шаткой лестнице к пыльному хаосу, бывшему когда-то его собственным кабинетом. И там, положив руку на плечо девушки, попытался ее успокоить:

— Послушайте меня, Беатрис. Попробуем все проанализировать. Попробуем решить проблему, как два мыслящих существа. Не будем пока принимать в расчет то, что произошло в действительности; мы все равно не сможем узнать это с достоверностью, пока не проведем небольшую разведку. Мы не знаем даже, какой сейчас год. Не знаем, остался ли еще кто-нибудь в живых на этой планете. Но, вероятно, сможем это узнать, если выработаем рациональный план своего существования. Если все стерто с лица земли, подобно буквам с грифельной доски, наше счастливое избавление от смерти просто поразительно и загадочно.

Штерн сжал ладонями лицо Беатрис и посмотрел в ее глаза, как бы желая проникнуть ей в душу и понять, способна ли девушка на предстоящую им борьбу.

— Наверно, мы сможем найти ответы на все вопросы. Когда-нибудь, если удастся проанализировать все стороны этого явления, я пойму, что произошло в действительности.

Девушка с доверчивостью улыбнулась ему сквозь слезы, стоявшие в ее глазах. В последних лучах заходящего солнца, пробивающихся сквозь запыленное стекло, ее глаза засверкали, как алмазы.

Разведка

Наступил вечер, а они все продолжали строить свои проекты, сидя среди развалин кабинета. Желание узнать правду было настолько сильным, что подавляло голод и все другие чувства.

Не было ни стульев, ни даже метлы, но Штерн оторвал мраморную ступеньку лестницы и с ее помощью расчистил угол комнаты. У них появилось, таким образом, место, где можно было расположиться и решить, чем заняться в ближайшее время.

— Это здание, — сказал инженер, — будет пока нашей штаб-квартирой. На мой взгляд, произошло следующее. Смертельная чума или что-то иное разрушительное сошло на Землю. Может быть, это было мгновенное фатальное появление какого-то микроорганизма, который с невероятной быстротой в один день уничтожил все живое на планете, сделав свое черное дело до того, как люди смогли оказать сопротивление. Или некий токсичный газ вытек из расселины земной коры. Возможны и другие гипотезы, но хватит и этих. Пока мы знаем, что здесь, в этом кабинете на большой высоте, мы избежали смерти за счет замедления жизненных процессов на длительное время. На какое время? Один Господь знает это!

— Черт побери, — сказала Беатрис, — даже на первый взгляд для подобных изменений понадобилось бы как минимум сто лет. Боже мой! Неужели мне сейчас сто двадцать четыре года? Возможно ли такое?

— Я думаю, вы не совсем правы. Но это не так уж важно. Мы не можем сейчас разгадать всю тайну. Как и не можем знать, что произошло с Европой, Азией и остальным миром, постигла ли та же участь Лондон, Париж, Берлин, Рим и другие столицы. Но у меня сложилось впечатление, что скорее всего живые люди остались лишь в этой комнате. Иначе они уже вернулись бы сюда, в Нью-Йорк, где, кажется, столько неисчислимых сокровищ…

Он замолчал. Издалека вновь донесся приглушенный вой. Люди застыли в оцепенении. Что это все-таки могло быть? Рухнувшая стена или голодное животное, почувствовавшее добычу? Трудно сказать. Штерн улыбнулся:

— Сначала после того, как мы найдем еду, нам необходимо разыскать какое-либо оружие. Ружье или пистолет. Мне кажется, что можно неплохо поохотиться в джунглях Бродвея или Пятой Авеню. Вы, безусловно, умеете стрелять? Нет? Ну что же, я вас научу. Нам обоим придется многому учиться…

Он поднялся, подошел к окну и некоторое время смотрел в темноту ночи. Затем резко обернулся.

— Но что это я? — воскликнул инженер. — Нельзя больше оставаться здесь и заниматься пустой болтовней, когда у нас столько дел. Мне необходимо отыскать еду, одежду, оружие, инструменты и тысячи других вещей. И прежде всего воду. А я все вспоминаю о прошлом. Ну и глупец же я!

— Вы… вы ведь не покинете меня? Прямо сейчас? — с мольбой в голосе спросила девушка.

Штерн, казалось, не слышал ее вопроса, настолько всепоглощающим было его желание действовать. Он ходил туда и сюда, то и дело спотыкаясь о кучи мусора, производя впечатление дикаря из-за лохмотьев, неимоверно длинной бороды и волос.

— Среди всех этих развалин, — говорил он как бы про себя, — среди этих безграничных руин, бывших некогда Нью-Йорком, должно остаться достаточное количество нетронутых временем вещей, способных удовлетворить наши скромные запросы. Мы могли бы продержаться на этих припасах некоторое время, пока не выберемся за город, куда-нибудь в деревню, и не начнем сами выращивать овощи и находить другую растительную пищу.

— Не уходите, — настаивала Беатрис, поднявшись и протягивая к нему руки. — Прошу вас! Мы можем подождать и до утра, во всяком случае я!

— Нет, нет, это не выход. Кто знает, что можем мы найти там внизу, в магазинах или домах…

— Но у вас нет оружия. И на улицах, вернее, я хотела сказать, в лесу…

— Послушайте, — сказал инженер резко, — сейчас не время для колебаний и проявлений слабости. Полагая, что некоторую долю трудностей и страданий вы можете выдержать, я все-таки так или иначе должен заботиться о вас. Сейчас мне необходимо раздобыть воду и пищу. Я должен сориентироваться. Вы, может быть, думаете, что я могу оставить вас даже на одну ночь голодной и на голом цементном полу? В таком случае вы ошибаетесь! Нет, дайте мне один или два часа. Этого времени должно хватить, чтобы начать…

— Один час!

— Ну, лучше два. Обещаю вернуться не более чем через два часа. Увы! Я не такой уж смельчак! — продолжал настаивать он. — До завтра я не отважусь выйти отсюда. Мне кажется, что здесь, в здании мы сможем отыскать немного еды и воды. Это ведь тоже своего рода город. Офисы, бюро, магазинчики, кафе — здесь есть все. Мне нужно спуститься вниз и хорошенько поискать. Теперь, немного оправившись от шока нашего воскрешения, мы не можем оставаться одетыми столь… столь примитивным образом.

Молча смотрела Беатрис на его неясный силуэт. Потом сказала просто:

— Я пойду вместе с вами.

— Лучше будет, если вы останетесь. Здесь вам ничто не угрожает.

— Нет, я хочу быть с вами.

— Но если там нас подстерегает опасность?

— Неважно. Дайте мне руку.

Штерн подошел и молча пожал ее маленькую ладонь. На мгновение инженер задумался, затем тряхнул головой.

— Итак, прежде всего нам нужен свет, — произнес он.

— Свет? Но разве это возможно? Во всем мире вряд ли осталась хоть одна спичка!

— Я знаю, но есть ведь другие вещи. Надеюсь, мои бутыли с химикатами и пробирки остались невредимыми. Ведь стекло практически не подвергается разложению. И, если не ошибаюсь, они должны быть где-то в этой куче хлама, возле окна.

Он оставил девушку в замешательстве и принялся рыться в углу. Через некоторое время инженер извлек оттуда металлические ржавые обломки и гнилые деревяшки, бывшие некогда его ящиком для хранения химикатов. Вдруг он воскликнул:

— Один! А вот и второй! Это действительно удача. Интересно, что бы я делал, если бы не нашел это?

Один за одним Штерн извлек из-под обломков около двадцати флаконов из толстого стекла. Некоторые флаконы разбились при падении шкафа, но большинство из них были целы. Среди них он отыскал два самых необходимых. В темноте инженер смог различить выгравированные на них буквы Р и S.

— Фосфор и сера, — прошептал молодой человек. — Что еще нужно? А вот и спирт. Неплохо, а?

Во взгляде девушки читались любопытство и восхищение. Штерн немного подумал и принялся за работу.

Сначала он взял кусок металлической балки примерно сорока сантиметров длиной, хотя и разъеденный коррозией, но подходящий для задуманного им. Оторвав несколько лоскутов от рукава, он смял их в комок размером с добрый кулак и обернул металлической лентой так, чтобы она удерживала тряпки.

С трудом удалось Штерну вывернуть стеклянную пробку из бутыли со спиртом, в котором он затем смочил тряпку. Потом он высыпал на свободное пространство на полу немного фосфора и серы.

— Это более практично, чем добывать огонь только с помощью трения, — заметил он радостно. — Я делаю так уже не в первый раз, хотя лишь в романах удавалось белому человеку добывать огонь подобным образом. Но, как вы вскоре убедитесь, это достаточно просто.

От интенсивного трения кусочков дерева, взятых из сломанной двери, воспламенился фосфор. Штерн бросил на него несколько кусочков серы и, кашляя от едкого дыма, поднимавшегося от мерцающего голубоватого пламени, поднес к огню будущий факел, смоченный в спирте.

Факел сразу же вспыхнул бесцветным пламенем, дающим хоть и небольшой свет, но достаточный для того, чтобы разогнать тьму.

Причудливый большой силуэт бородатого, оборванного Штерна, склонившегося над огнем, плясал на полуразрушенной стене.

Глядя на него, Беатрис испытала чувство радости и облегчения. Сейчас она была уверена в том, что, даже если весь мир превратился в руины, инженер сможет защитить ее и сделать смелее.

Штерн поднялся, держа в одной руке факел, а в другой бутыль со спиртом.

— Ну что же, теперь можно идти, — сказал он. — Вы все еще хотите сопровождать меня?

Вместо ответа она утвердительно кивнула головой. Глаза ее блестели в мерцающем свете факела.

Вдвоем, Штерн впереди, Беатрис сзади, они двинулись на разведку, к неизвестности.

Охота за сокровищами

Никогда они не представляли себе, что такое сорок восемь этажей. Все их понятия о такой высоте были связаны лишь с бесшумными лифтами, которые за несколько секунд доставляли их в нужное место.

Этой ночью, находясь на полуразрушенной лестнице, проходя по темным коридорам, которые не мог в полной мере осветить факел, они полностью осознали сложность своего положения. Каждые несколько минут пламя уменьшалось, и Штерну приходилось добавлять спирт, держа флакон высоко над пламенем во избежание взрыва.

Они еще не достигли первого этажа, как девушка почувствовала себя полностью обессиленной, охваченная необъяснимым страхом. Каждый зияющий дверной проем, казалось, отражал всемогущество царящей вокруг смерти. Каждый угол, каждая ниша напоминали о прошлом и таинственной драме, в результате которой человечество полностью исчезло с лица Земли.

Штерн шел молча, лишь иногда предупреждая Беатрис о новых препятствиях.

Он был не поэтом, а человеком с абсолютно практичным умом, который понимает, на что способен. Иначе ему удалось бы, пожалуй, создать Эпопею смерти, о чем не мог мечтать даже Гомер и не сделал Вергилий.

Время от времени в коридорах и на лестнице им попадались небольшие кучки пыли причудливой формы. Движимый любопытством, Штерн наклонился над одной из них, потрогал рукой и сразу же выпрямился, непроизвольно вскрикнув.

— Что это? — спросила Беатрис.

Пораженный своим открытием (он увидел человеческий зуб в золотой коронке), Штерн слегка подтолкнул девушку вперед и попытался улыбнуться:

— Ничего. Совсем ничего. Пойдемте, нам нельзя терять времени. Если мы хотим найти все необходимое до того, как иссякнет спирт, нужно действовать.

Все ниже и ниже, все дальше и дальше спускались мужчина и женщина в мрачный лабиринт руин, где не слышно было даже эха их шагов. Босые, подобно призракам, бесшумно брели они среди хаоса и полного разрушения. Наконец, бесконечно уставшие и обессиленные, подошли они к руинам знаменитой аркады, которая некогда соединяла Мэдисон Авеню с площадью.

— Боже мой, какой ужас! — воскликнула Беатрис, отступая назад, когда с последних ступеней лестницы увидели они всевластие смерти.

Слабый, подобный сказочно блуждающему огоньку во тьме ночи, затухающий факел позволял путникам иметь лишь самое общее представление об окружающем. Они с трудом продвигались вперед, взбирались на груды обломков, обходя небольшие кучки пыли, о содержимом которых Штерн предусмотрительно избегал говорить с Беатрис.

— Прежде всего нам необходим огонь, — произнес инженер. — Мы должны разжечь большой костер.

Довольно быстро им удалось собрать достаточное количество обломков деревянных дверей и некогда роскошных оконных рам. Штерн поднес факел к сухому дереву, и огонь вспыхнул, отбросив на стены веселые отблески.

Почему-то многие витрины не были повреждены. В ярком свете их стекла сияли. Мужчина и женщина начали осторожно двигаться по проходу.

— Смотрите, — воскликнул Штерн. — Все маленькие магазинчики разрушены! Почти все, что в них есть сейчас, должно быть, уже ни на что не пригодно. Но, надеюсь, нам удастся разыскать там что-нибудь полезное для нас. Подумайте о миллионах слитков золота и серебра, хранящихся в сейфах города, в банках и бронированных комнатах! Миллионы! Миллиарды долларов! Драгоценности, бриллианты, неисчислимые сокровища. Но для нас они сейчас бесполезны. Немного воды, хлеба, мяса, кофе, соли, две кровати, оружие и несколько инструментов вот, что нужно нам с вами.

— И одежда тоже. Я, пожалуй, отдала бы сейчас миллион за кусок обычной хлопчатобумажной ткани!

— Верно. А я даю целый буассо бриллиантов за ножницы и бритву, — заявил Штерн, ласково поглаживая свою длинную бороду. — Но вперед, нам некогда мечтать! Нужно приниматься за работу.

Так, при свете костра и бледнеющего факела, начались их поиски необходимого для жизни.

В десяти или двенадцати магазинах они тем не менее не нашли ни одежды, никакого куска материи. Везде был только тлен, распадавшийся при малейшем прикосновении.

Найдя магазин меховых изделий, Штерн и Беатрис с надеждой ринулись туда. Несколько съеденных молью кусков кожи висело на ржавых распорках. Казалось, и они тоже вот-вот рассыплются.

— От них нам никакого проку, — заметил инженер, — но, может быть, мы найдем здесь что-нибудь еще.

С особой тщательностью рылись они в пыли хаоса, который никак не вязался с некогда шикарной надписью на золотой вывеске над витриной:

«Адель, импортные товары,

Последние новинки».

На полу Штерн увидел и три кучки останков неизвестных людей исчезнувшей расы. Что общего было у него с ними? Эти останки не вызывали у Штерна даже отвращения.

Неожиданно у Беатрис вырвался крик радости:

— Смотрите! Сундук!

Большой кедровый ящик, весь потрескавшийся, на вид был еще достаточно прочен. Сохранились кожаные стяжки и замки, хотя и с пятнами окиси меди. Одним усилием крепких рук инженер опрокинул сундук. Последний развалился при падении на множество мелких гнилых щепок. На пол вывалилось большое количество шкур, черных и рыжих, пятнистых и полосатых: шкур медведя гризли, леопарда, пантеры, королевского бенгальского тигра.

— Ура! — воскликнул молодой человек, перебирая шубы, накидки, пелерины. — Почти нетронутые! Хотя и есть кое-где дефекты, но это не столь уж важно. Сейчас у нас есть одежда и кровать… я хотел сказать кровати. Что вы говорите? Несколько тепловато для нынешней поры, но это не самое страшное. Поглядите-ка, как она вам нравится?

Говоря это, он набросил на плечи девушки тигровую шкуру.

— Бесподобно!

Штерн отступил на шаг и поднял факел выше, чтобы лучше видеть. Одетая столь странным образом девушка была похожа на королеву варваров. Ее чистые и глубокие глаза сверкали в мерцающем свете факела. Великолепные волосы тяжелой копной спадали на полосатую шкуру, создавая с последней ослепительный контраст. Полуприкрытое тело, восхитительное, словно тело лесной нимфы или языческой дриады, возбуждало в молодом человеке давно забытое желание.

Штерн не осмелился долго разглядывать Беатрис и снова склонился над разбитым ящиком. Его внимание привлекла шкура белого медведя. Он выпрямился и набросил ее на себя:

— Пойдемте. Наш факел скоро погаснет. Необходимо отыскать воду и еду до того, как иссякнет спирт…

Первая удача приободрила путников. Среди развалин небольшого, когда-то престижного бакалейного магазина они нашли ящик консервов в стеклянных банках. В металлической таре продукты давно бы сгнили, но стекло, почти не подверженное разложению, сохранило овощи и фрукты в великолепном состоянии.

Но самое главное им удалось найти бутылки с минеральной водой. Ящик давно превратился в пыль, но сами бутылки были целы.

— Возьмите три или четыре, — попросил инженер Беатрис, — и несколько банок с консервами… Так. Завтра мы вернемся и заберем все остальное. А сейчас нам достаточно и этого. Пора подниматься к себе наверх.

Покинув столь мрачное место, они начали изнурительный подъем.

Прнадобилось по крайней мере полтора часа, чтобы они, наконец, смогли добраться до кабинета Штерна. Где-то на половине пути Штерн вылил на факел последнюю каплю спирта, и остаток пути путешественники прошли на ощупь, напрягая глаза, чтобы разглядеть ступени в бледном свете луны, пробивавшемся в здание через проемы окон и огромные трещины в стенах.

Всему когда-нибудь приходит конец. И наши герои, запыхавшиеся и обессиленные, вошли, наконец, в свое убежище. Завернувшись в шкуры, они принялись утолять голод, наслаждаясь едой.

Аллан Штерн, инженер-консультант, и Беатрис Кендрик, стенографистка-машинистка, а ныне король и королева всего мира сидели у небольшого костра, руками доставая пищу из банок и запивая ее водой прямо из бутылок. Гипотезы, предположения и планы, о которых они говорили, заставляли их сердца биться чаще и тревожнее.

Так прошел час. Ночь начала уступать место рассвету, костер постепенно погас. Завернувшись в свои шкуры, молодые люди попытались уснуть: Аллан — в приемной, а Беатрис — в кабинете.

Несмотря на то что они совсем недавно вышли из состояния длительного транса, огромная усталость, как тяжелые гири, опутывала их тела. И долго еще после того, как Беатрис провалилась в глубокий сон, Аллан Штерн продолжал размышлять, пытаясь найти объяснение всему происшедшему.

Внешний мир

На рассвете инженер поднялся и принялся за работу. При свете наступающего дня, имея перед собой тысячи нерешенных проблем, Штерн, будучи человеком практичным, выбросил из головы пока неосуществимые мечты и желания и занялся самым неотложным.

«Беатрис ничем не рискует здесь и может побыть пока одна, — подумал он, глядя на спящую девушку, завернувшуюся в тигровую шкуру и похожую на ребенка. — Меня не будет здесь не больше двух-трех часов. Надеюсь, она не проснется за это время. А если проснется… Как быть?»

Подумав мгновение, Аллан склонился к потухшему костру, взял уголек и большими буквами написал на стене: «Скоро вернусь. Все отлично. Не бойтесь».

Инженер спустился вниз. На рассвете разрушенный мир казался еще более страшным. Здоровый, с крепкими нервами, Штерн все же не смог подавить в себе дрожь, видя везде многочисленные признаки внезапной смерти.

В кучах пыли блестели то зуб, то кольцо, то кусочек украшения. Они были везде: на ступеньках, в разрушенных комнатах и кабинетах, в обломках обвалившейся аркады.

Но времени для раздумий не было; жизнь, работа, чувство долга перед другим человеком звали его, и некогда было скорбеть по погибнувшей цивилизации.

Прокладывая себе путь среди руин, инженер держал совет сам с собой.

«Прежде всего — вода! Мы не можем ограничиться лишь ящиком с минеральной водой. Есть, конечно, еще и Гудзон, но он слишком уж соленый. Нужно отыскать иной источник пресной воды. Это первая жизненная потребность… За счет консервов и дичи, которую мне, возможно, удастся убить, мы сможем прожить, но более всего нам нужна питьевая вода».

Будучи осторожным и думая больше о Беатрис, чем о себе самом, он решил, что не стоит углубляться слишком далеко без оружия в этот чужой теперь мир. И в надежде отыскать какое-либо оружие или то, что сможет его заменить, Штерн принялся копаться в обломках.

— Прежде всего мне необходим топор, — сказал он громко, — в условиях дикой природы это первое, что нужно человеку. Где я могу его найти?

Он немного подумал.

— А! В подвалах! Может быть, мне попадется котельная или склад с инструментами…

Сбросив медвежью шкуру, инженер стал обыскивать все попадавшиеся ему подвалы. Через полчаса он с трудом нашел нужное ему место. Лестницы не было, и Штерну пришлось спускаться, цепляясь руками за торчащие балки и трещины в бетонных стенах. И вот он, наконец, в сводчатом, вонючем, мрачном, затянутом паутиной подвале.

Было уже достаточно светло, чтобы более или менее верно ориентироваться в этих пахнущих плесенью помещениях, имеющих еще более ужасный вид, чем аркада. В первом погребе не было ничего достойного внимания, но вскоре инженер нашел место, где раньше был небольшой машинный зал. Там отыскал он батарею из четырех элементов, маленький насос и электрический коммутатор из потрескавшегося мрамора, где часть проводов была еще в хорошем состоянии.

При виде машин, которые съедала ржавчина, сердце инженера горестно сжалось. Он обожал механику. Обслуживание разного рода механизмов входило в содержание его работы. Сейчас эти мрачные останки технического прогресса угнетали его больше, чем вид кучек пыли, обозначавших места, где человеческие существа нашли свою ужасную и таинственную смерть.

Однако Аллан Штерн не стал предаваться долгим размышлениям.

— Инструменты! — громко сказал он, оглядываясь. — Инструменты, мне нужны инструменты! Если они не найдутся, я буду бессилен что-либо сделать.

Продолжая поиски, Аллан нашел молоток. Хотя и сильно заржавленный, он мог пригодиться. К счастью, дубовая рукоятка почти не пострадала. «Мореное дерево, без всякого сомнения, — подумал он, вороша молотком кучу обломков, бывших некогда станком. — Ага! Вот резец! А вот английский ключ! Коробка со старыми ржавыми гвоздями!»

Радостно разглядывал инженер найденные сокровища.

— Для меня они имеют большую ценность, нежели все золото, которое есть между этим городом и тем, что осталось от Сан-Франциско!

Не видя больше ничего, достойного внимания, Штерн собрал свои находки, выбрался из подвала тем же путем, каким и спустился в него, и направился к аркаде.

«А сейчас посмотрим, что стало с миром».

Крепко держа в руке молоток, он прокладывал себе дорогу среди полного хаоса. Хотя все рассыпалось, разложилось в течение неисчислимых лет, он узнавал некоторые места. Там стояли телефонные кабины… А там внизу было справочное бюро, где всегда сидел служащий в униформе…

Стойка превратилась в прах, а от человека осталась лишь кучка серой пыли. Штерн вздрогнул и двинулся дальше.

Продолжая свой путь, инженер заметил, что трава и вьющиеся растения укоренились среди мраморных плит, выломав даже некоторые из них.

Дверной проем почти полностью был закрыт огромной норвежской елью, растущей у самого фасада и загораживающей выход, через который раньше ежедневно проходили тысячи мужчин и женщин, работавших в здании.

Более или менее удачно Штерну удалось преодолеть это препятствие. Он продолжал двигаться вперед, постукивая молотком по земле, боясь провалиться в какой-нибудь угольный подвал. Наконец, он вышел наружу, живой и невредимый.

— Но… тротуар! — воскликнул Аллан. — Улица… площадь? Где они?

Ошеломленный, стоял он, раскрыв рот. Вид с крыши небоскреба, хотя и давал представление о происшедшем, не мог подготовить его к непосредственному восприятию того же. Перед ним в останках цивилизации возвышалось несколько домов, памятников бывшего здесь некогда мегаполиса. Но почти ничто не указывало на центр огромного города.

Среди стволов деревьев, густо росших у обвалившихся стен Метрополитен, он заметил обломки, к югу от которых находилась некогда 23-я Улица. Но от самой улицы не осталось ни тротуаров, ни проезжей части, никаких следов. Удивительно было также и то, что руины Флэтирон Билдинг сейчас полностью скрывал густой лес.

Толстый слой почвы поглотил разрушенный город. Огромные дубы и ели теснились, как в глухих лесах Мэн. Среди них видны были также березы и ясени.

Штерн стоял рядом со зданием, стены которого обвивал плющ, а из каждой трещины в бетоне пробивались папоротники и кустарники. Его ноги утопали в мягком ковре пахучих еловых иголок. Клены, вязы, тополя, все представители лесов Америки тесно сгрудились на месте бывшего города. При виде молодых зеленых листочков, едва появившихся из почек, Штерн решил, что сейчас должна быть приблизительно середина мая.

Огромные каменные блоки, упавшие, по всей видимости, с небоскреба, беспорядочно лежали на земле. Разрушенные холодом и корнями растений, они были покрыты толстым слоем мха.

— Сколько же времени прошло? — воскликнул инженер. — Сколько лет?

Внезапно страх сжал его сердце, так как это всеобщее царствование природы поразило его больше, нежели все, что он видел до сих пор. Аллан огляделся. Испуганный, охваченный благоговейным трепетом, в лохмотьях, со шкурой белого медведя на плечах он неподвижно стоял среди деревьев.

Должно быть, точно с таким же видом давным-давно какой-нибудь варвар с удивлением созерцал руины города, покинутого римлянами.

Крик белки, прыгавшей по веткам над его головой, вернул инженера к действительности. Несколько кусочков коры и желудь упали к его ногам. Невдалеке крохотная малиновка пела свою утреннюю песню. Необыкновенно храбрая птичка бесстрашно прыгала менее чем в десяти метрах от Аллана. Штерн понял, что она никогда еще в своей жизни не видела человека. Его глаза следили за птицей, перелетавшей с одной березы на другую. Инженер глубоко вздохнул и, запрокинув голову, молча смотрел на обрывки голубого неба, видневшегося сквозь листву.

— Что бы ни случилось на Земле, мир природы всегда остается неизменным. Слава Богу! — прошептал Аллан Штерн, словно вознося горячую молитву к безмолвным небесам.

Знак опасности

Слабость, а именно так Штерн оценил свое душевное состояние, прошла через минуту. Еще больше осознав необходимость немедленного действия, он крепко стиснул рукоятку молотка и двинулся в лес Мэдисон Сквер.

Его шаги встревожили маленького кролика. Змея, шипя от злости, проползла в зарослях папоротника. Желто-коричневая бабочка уселась на освещенную солнцем ветку и раскрыла веер своих крыльев.

«Гм, — подумал инженер, — вот, без сомнения, представитель danaus plesippus. Но странно изменившийся. Наверно, какой-то эволюционный вариант. Вероятно, прошло бесконечно много времени, пока мы спали; гораздо больше, чем я представлял вначале. Вот проблема, которую мне нужно решить».

Но сейчас у него были дела поважнее. Раздвигая руками густые заросли, инженер углублялся в лес. Он не прошел еще и сотни метров, как сделал радостное открытие.

— Вода! Вода! Что? Источник? Так близко? Целый бассейн на расстоянии вытянутой руки? Вот это удача!

Здесь, так близко от здания, тень которого падала на Штерна, перед инженером весело журчал маленький ручеек, столь же восхитительный, как и фонтаны в садах Гесперид. Под деревьями, окруженный папоротниками и фиолетовыми цветами, жил родник. Пенясь, среди тростника и диких цветов, наполняя воздух своим прелестным журчанием, ручей бежал к небольшой — примерно пять на шесть метров — заводи.

— Вот так находка! — воскликнул инженер. — А это что? Следы косули? Восхитительно!

Опьяневший от счастья, Штерн опустился к ручью, наклонился, опустил лицо в холодную воду и стал пить ее большими глотками.

Утолив жажду, он встал, оглянулся вокруг и вдруг счастливо рассмеялся.

— Но черт меня побери! — воскликнул он. — Ведь этот бассейн не что иное, как бывший фонтан в Мэдисон Сквер! Но какая перемена! Вот великолепный сюжет для статьи в каком-нибудь научном журнале… если бы, конечно, для него нашлись читатели.

Инженер спустился к бассейну, размышляя: «Штерн, мальчик мой, вот где ты наконец-то можешь принять ванну».

Минуту спустя, он с наслаждением плескался в холодной прозрачной воде. Растеревшись с ног до головы мелким песком, Аллан почувствовал себя заново рожденным. Несколько секунд он с отвращением разглядывал свои лохмотья, затем пинком ноги отбросил их в сторону.

«Я прекрасно могу обойтись и без них, — сказал инженер про себя, — медвежьей шкуры мне вполне хватит».

Он поднял тяжелый молоток и направился к небоскребу.

— Ах, как все-таки хорошо жить! — воскликнул Штерн. — Я чувствую себя помолодевшим на десять лет. Десять лет? Десять лет? Х минус Х равно… — Вновь став серьезным, он ступал ногами по мягкому мху и еловым иголкам, теребя свою длинную бороду. «Сейчас, возможно, мне удастся постричься и побриться… Черт побери, а почему бы и нет? Какой будет сюрприз для нее!»

Охваченный этой идеей, инженер ускорил шаг и вскоре очутился перед огромной норвежской елью. Повернув направо, пройдя через заросли, преодолев каменные блоки и спугнув куропатку, Штерн очутился наконец там, где когда-то была 23-я улица.

Никакого тротуара, никаких плит — повсюду лишь руины зданий. Пробираясь среди обломков Метрополитен, он искал глазами то, что могло остаться от магазина скобяных товаров. Он увидел его руины, лишь перейдя через бывшую Мэдисон Авеню. Цепляясь руками за покрытые зеленью груды металлического лома, откуда торчали два колеса, и предусмотрительно обойдя зияющую яму, инженер проник, наконец, внутрь магазина.

«Здесь я уж точно что-нибудь найду, — подумал Штерн, оглядываясь. — Если я не попал в магазин «Курье и Броун», то пусть все провалится к черту! Хоть что-нибудь здесь должно было остаться!»

— О! — вскрикнул он вдруг и бросил большой камень в гремучую змею, лежавшую на обломках стойки и уже начавшую трещать своей «погремушкой».

Змея ускользнула в одну из многочисленных щелей, а камень, отскочив от стены, разбил витрину. Штерн издал крик радости, увидев в глубине магазина еще одну витрину и холодный блеск металла в ней.

С бьющимся от волнения сердцем инженер пересек магазин и подошел к витрине. Там, словно древние египетские реликвии в музее, хранились бесценные сокровища. Чувство огромного счастья охватило молодого человека. Разбив молотком остатки стекла и дрожа от возбуждения, он выбирал самое необходимое, бормоча себе под нос:

— Я понимаю теперь, почему новозеландцы взяли у капитана Кука только металлические обручи с бочек и отказались от денег. Я понимаю! Все деньги мира не стоят в моих глазах этого ржавого ножа…

Штерн поднял заржавевший нож за роговую ручку, пожелтевшую от времени, и продолжил свои поиски. Через четверть часа инженер стал владельцем пары ножниц, двух небольших расчесок, еще одного ножа, двух револьверов (один из которых был автоматическим), большого количества пуль к ним и термоса.

Он сложил это в ветхую дорожную сумку, найденную в углу, где на стекле мерцала надпись: «Сумки, портфели».

Довольный, как если бы он наткнулся на алмазную жилу, инженер сказал себе, что на данный момент находок пока хватит. Радостный, словно школьник, у которого карманы набиты выигранными шарами, Штерн вышел из магазина, вернее, того, что от него осталось, и направился к своему убежищу, горя желанием поскорее увидеть Беатрис.

Но, сделав едва ли две сотни шагов, инженер внезапно остановился и вскрикнул в удивлении и тревоге. Под его ногами, чуть прикрытый мхом, но отчетливо видимый, лежал так взволновавший его предмет. Уронив молоток, он поднял его и стал разглядывать со все возрастающим удивлением.

— Что? Что?! — бормотал он. — Господи! Как…

На его дрожащей ладони лежал широкий кремниевый наконечник стрелы!

Борьба с бедствиями

Штерн смотрел на встревоживший его предмет с таким удивлением, как будто увидел товарную упаковку с надписью «Сделано на Марсе». Почти полминуты он не находил слов, не мог сосредоточиться ни на одной мысли, а лишь стоял пораженный, держа в одной руке покрытую плесенью сумку, а в другой — наконечник стрелы.

Инженер собрался было зашвырнуть находку в кусты, но передумал.

— Нет, это было бы глупостью, — сказал он. — Если находка действительно то, на что она похожа, если это не просто камень, который с течением времени приобрел столь удивительную форму, значит… Боже мой, что это может значить?

Он вздрогнул и боязливо огляделся. Все его предположения, все планы теперь не годились. Штерн еще раз внимательно посмотрел на кремниевый наконечник. Он лежал на его ладони ощутимый, великолепный экземпляр работы неизвестного резчика по камню.

Наконечник был не более семи сантиметров длиной и трех — шириной. Углубление, предназначенное для древка, было хорошо видно. Небольшой, хорошо обработанный предмет. В другое время и в другом месте инженер был бы счастлив завладеть подобным предметом, но сейчас…

— Однако, — сказал Штерн громко, как бы стараясь убедить себя самого, — это лишь кусок камня. Что он может доказать?

Но что-то говорило ему: «Точно так же Робинзон Крузо обнаружил на песке человеческий след. Не питай иллюзий».

Еще некоторое время Штерн стоял, погруженный в свои мысли, а затем воскликнул:

— Э, какая разница! Если опасность существует, пусть она появится. Если бы случаю не было угодно подбросить мне эту находку, я оставался бы в неведении.

Он бросил кусок кремния в сумку к остальным своим находкам. Подняв молоток, Аллан Штерн пошел к ручью, где тщательно промыл термос и наполнил его водой для Беатрис. Затем вернулся к зданию Метрополитен, накинул на себя медвежью шкуру, застегнул ее с помощью гвоздя и начал утомительный подъем. На втором этаже в кабинете слева от лестницы он спрятал молоток.

— Мне не так нужен молоток, как топор, — бормотал он. — После обеда я опять схожу в тот магазин и поищу. Если не будет топорища, я вырежу его из дерева. С топором и двумя револьверами, пока мы не отыщем винтовки, можно чувствовать себя спокойно и не слишком опасаться визита тех, кому может принадлежать найденный мной наконечник.

Штерн окинул взглядом помещение. Когда-то здесь был, по всей видимости, просторный и роскошный кабинет. Сейчас он имел довольно мрачный вид. Что-то блеснуло в пыли под окном. Это был осколок зеркала. Штерн схватил его и жадно стал смотреться в него.

— Неужели это я? Но нельзя же мне оставаться в таком виде!

Инженер установил осколок зеркала на подоконник и достал из сумки ножницы. Десять минут спустя лицо Аллана Штерна уже напоминало то, каким оно было раньше. И хотя волосы, подстриженные неровной лесенкой, особенно на затылке, брови, так и оставшиеся неровными, и острая борода были далеки от совершенства, облик дикого человека стал более цивилизованным. Наброшенная на плечи медвежья шкура еще больше подчеркивала эту перемену. Штерн удовлетворенно улыбнулся и спросил себя: «Что подумает и скажет она?»

Он взял сумку и пошел дальше. Задыхаясь (ведь у него совсем не было времени передохнуть), инженер добрался, наконец, до кабинета. Прежде чем войти, он крикнул:

— Беатрис! Эй, Беатрис! Вы уже проснулись?

— Да, входите! — ответила она радостно, появившись на пороге.

Девушка протянула инженеру руку с улыбкой, от которой его сердце забилось еще сильнее. Он засмеялся от смущения и радости при виде происшедшей в ней перемены.

Его глаза пристально смотрели на Беатрис. Только что проснувшаяся, свежая и полная сил молодая женщина казалась восхитительной. Утреннее солнце осветило волшебным светом ее прекрасные волосы, рассыпавшиеся золотым дождем на шелковистой шкуре, скрепленной на шее и талии металлическими спицами, заимствованными из остатков пишущей машинки.

Штерн тут же пообещал ей отыскать для подобных нужд сколько угодно золотых брошей и цепочек в магазинах Пятой Авеню, пока им не удастся отыскать настоящую одежду.

Когда Штерн взял Беатрис за руку, тигровая шкура соскользнула с ее округлых мягких плеч. Глядя на них, на копну великолепных волос, в глубокие серые глаза девушки, молодой человек почувствовал, что его охватывает желание. Отвернувшись, чтобы Беатрис не смогла прочитать это в его глазах, он начал быстро говорить… О чем? Вряд ли он и сам сознавал это. Обо всем, заставляя себя успокоиться.

Только сейчас он осознал, что еще ни разу за свою жизнь, будучи холодным аналитиком и эгоистом, он не ощущал столь внезапного и полного счастья. Мягкая и ласковая рука Беатрис сняла все его тревоги. Мысль, что отныне он будет трудиться для нее, защищать ее, делала его счастливым.

— Мне очень повезло, — сказал он. — Посмотрите, что я нашел!

Он показал ей свои сокровища, все содержимое сумки, кроме наконечника. Затем протянул термос, предлагая утолить жажду, что она с благодарностью и сделала, пока он рассказывал ей о том, как ему удалось найти родник.

— Нехорошо, что вы его монополизировали, — выразила девушка свой протест. — Если вы покажете мне это место и подождете меня где-нибудь поблизости в лесу, я пожалуй…

— Вы хотите принять ванну?

— О да! Подумайте, ведь я не мылась Х лет!

— Ну что же, я к вашим услугам! — объявил инженер.

Они замолчали. В тишине раздавались лишь крики ласточек, парящих высоко в небе. В глубине души Штерн начал немного побаиваться леса и того, что могло быть связано с найденным им каменным наконечником стрелы. Усилием воли он попытался подавить страх.

— Пойдемте же, — сказал Аллан, — а то будет поздно. Но прежде я хотел бы еще раз посмотреть с крыши здания на окружающее нас.

Девушка согласилась. Рука об руку, обсуждая вопросы дальнейшего своего существования, они пошли наверх. Стоя опять на облицованной красными плитами площадке, поросшей кое-где сорной травой, мужчина и женщина молча смотрели на простирающуюся перед ними панораму смерти.

Инстинктивно девушка подняла вверх свои обнаженные руки. Одетая лишь в тигровую шкуру, Беатрис напоминала сейчас жрицу Парси, воспевающую солнце с вершины пирамиды. Штерн зачарованно смотрел на нее.

Возможно ли, что это та молоденькая девушка, которую он когда-то принял на работу во времена, когда жизнь его была наполнена рутиной и скукой, приказами и спецификациями?

Звонкая песня ручейка разносилась в кристально чистом воздухе. Птицы порхали у своих гнезд внизу под ними, в позолоченном небе носились стремительные ласточки.

Очень далеко над речной гладью виднелась белая точка молчаливая чайка свободно парила, широко раскинув крылья. Штерн вздохнул и правой рукой обнял девушку за талию.

— Пойдемте, — сказал он, вновь обретая свой практицизм. — Ванна для вас, завтрак для нас двоих, а затем надо приниматься за работу. Ну, вперед!

Страх

К полудню первые приготовления их к обустройству уже продвинулись вперед. Работая вместе в духе полного и открытого товарищества, забыв о том, что произошло и отложив на будущее разговоры о том, что будет, Аллан и Беатрис полдня работали над обеспечением собственной безопасности.

За эти несколько часов интенсивной работы мужчина и женщина смогли понять, что, несмотря на непредвиденные случайности, вдвоем у них больше шансов выжить, нежели поодиночке. Хорошо понимая также, что вести хозяйство на сорок восьмом этаже не слишком удобно из-за больших потерь времени на подъем и спуск, они решили перебраться пониже.

На пятом этаже Штерн выбрал несколько бывших кабинетов, выходящих окнами на зеленый лес Мэдисон. За час они прогнали оттуда летучих мышей, убрали паутину и обломки, стерли пыль. Теперь помещение имело довольно приличный вид.

— Ну что же, неплохое начало, — с удовлетворением заметил инженер, разглядывая дело их рук. — Я вижу, что мы можем достаточно комфортабельно разместиться здесь на некоторое время. Не слишком высоко, но все же можно не бояться медведей, волков… или других тварей.

Инженер улыбнулся, но воспоминание о найденном наконечнике стрелы несколько омрачило его радость.

— Через день или два я постараюсь соорудить здесь какую-нибудь дверь или подобие завала. Но для этого мне необходимо отыскать топор и другие инструменты. Вы можете обойтись без меня какое-то время?

— Я предпочла бы пойти с вами, — сказала девушка, стоя у окна.

— Нет, не в этот раз, прошу вас! Сначала я поднимусь наверх и заберу свои химические препараты. Затем я отправлюсь на поиски посуды, лампы, керосина и не знаю чего еще. Соберитесь с силами, оставайтесь здесь и займитесь домашними делами.

— Как вам будет угодно, — грустно сказала Беатрис, — но я прекрасно могла бы пойти и с вами.

— Может быть, после обеда. Но не сейчас. Я скоро вернусь.

Он направился к двери, но что-то заставило его вернуться обратно.

— Знаете, — сказал Штерн, — если бы мы могли сделать некое подобие кобуры, я взял бы с собой один из револьверов. С помощью ножниц и кожи от сумки, надеюсь, мне удастся смастерить что-то похожее.

Он отрезал ножом кусок кожи от сумки, а Беатрис определила длину ремешка, которым кобура должна была крепиться к талии. Результат их труда, хотя и довольно примитивный, удовлетворил Штерна.

— Когда я возвращусь, мы соорудим такую же для вас, — пообещал молодой человек, беря автоматический пистолет и пригоршню патронов.

Штерн быстро зарядил пистолет. Хотя патроны были зелеными от окислившейся меди, а на оружии виднелись пятна ржавчины, когда Аллан подошел к окну, прицелился и нажал на курок, раздался сухой выстрел и несколько листьев слетели с дуба.

— То, что надо, — воскликнул он, смеясь. — Видите, порох и гремучая смесь хорошо сохранились, находясь в гильзе. Давайте-ка я заряжу и ваш пистолет. Если вам пока нечем заняться, можете попрактиковаться в стрельбе по вот той сухой ветке, видите? И не жалейте патронов… И все это для нас с вами!

Инженер улыбнулся и, передав девушке заряженный револьвер, ушел. Он еще не добрался и до шестого этажа, когда услышал негромкие нерегулярные щелчки и понял, что это стреляет Беатрис.

«Ей может понадобиться умение владеть оружием. Скоро нам обоим это пригодится», — подумал Штерн.

Эта мысль, навеянная появлением наконечника стрелы, так тяжело давила на сердце, что после обеда он должен был найти новую отговорку, чтобы не брать Беатрис с собой в лес.

Эта отговорка была очень правдоподобной. Штерн поручил Беатрис новую работу: изготовление подходящей одежды и обуви. Сейчас, когда у них были ножницы, эта задача казалась посильной. Аллан притащил большую охапку шкур и мехов, заимствованных из некогда шикарного магазина. Таким образом, у Беатрис было чем занять себя.

Послеобеденное время инженер посвятил обследованию квартала от 6-й авеню до 3-й авеню и от 27-й улицы до Юнион Сквер.

С револьвером в левой руке и ножом в правой, расчищая себе проход в густом кустарнике, Штерн медленно продвигался вперед. Он пытался выследить крупную дичь, но видел лишь следы лани на пересечении Бродвея и 19-й улицы. Огромная полосатая рысь с высокой ветки зарычала на путешественника. Но одного револьверного выстрела оказалось достаточно, чтобы обратить ее в бегство. Инженер с удовлетворением отметил про себя, что ее путь окрашивали яркие кровавые пятна.

«Как видно, я еще не растерял свой талант стрелка в течение этих долгих Х лет», — сказал он себе, разглядывая путь беглянки. — «Это мне пригодится».

Уже более осторожный и внимательный, Штерн продолжал свой путь. Он понял, что город практически перестал существовать. «Только следы улиц и жуткие руины, зарастающие все больше…»

Все деревянные здания превратились в пыль. Домов из камня и кирпича практически не было. Лишь стальные щупальцы еще висели над городом, но находились также в плачевном состоянии. Кроме нескольких бетонных конструкций, не было ничего, чего бы не коснулось разрушающее дыхание времени. Инженер испытал настоящую гордость, увидев, что здание на 17-й улице сохранилось лучше всех. «Моя работа», — подумал он и снова двинулся в путь.

На 18-й улице Штерн с трудом спустился в метро по заросшей папоротником лестнице. Воздух здесь пропах плесенью, на бывших путях были огромные лужи. Местами рельсы исчезли, кое-где от них остались лишь небольшие ржавые куски железа. С покореженной рамы на Штерна смотрела огромная жаба.

Человеческой пыли, подобной виденной им наверху, здесь не было. За многие годы от людей не осталось ничего. Инженер вздрогнул, это мрачное место угнетало его больше, нежели все, виденное до сих пор.

— И они тщеславно гордились творениями, которые должны были пережить века, — прошептал Аллан Штерн, охваченный страхом. — Все эти финансисты, священники, коммерсанты, которые кичились своими заведениями, своим городом, своей страной. А сейчас…

Наконец, потрясенный увиденным, он отправился в разрушенные магазины на поиски того, что могло бы им пригодиться. Сейчас, когда волнение его немного улеглось, Штерн впервые почувствовал страх одиночества.

— Никого нет! Кроме Беатрис, не с кем поговорить! — закричал Штерн во всю силу своих легких. (Звук собственного голоса показался ему странным на этой мертвой лесной улице). — Все исчезло! Господи, что бы я делал, если бы у меня не было ее? Смог бы тогда и не сойти с ума?

Эта мысль его ужаснула. Инженер попытался прогнать ее, принявшись за работу. С неистовостью он стал искать нужные им вещи. Это занятие мало-помалу избавило Аллана от подсознательного страха за девушку и за себя, страха, что смерть одного из них станет трагедией для другого.

На Бродвее Штерн отыскал множество полезных вещей и собрал их в полу своей медвежьей шубы. Это были всевозможные предметы, которые могли бы им пригодиться в дальнейшем. Штерн нашел глиняную трубку (все деревянное уже давно рассыпалось в прах) и стеклянную банку с табаком. Это было поистине необыкновенное сокровище. Ему попались также банки с консервами, хорошее вино, кофе, соль. Среди развалин маленького французского магазинчика серебряной посуды он отыскал чашки, тарелки, блюда и лампу в хорошем состоянии. Как ни странно, в ней плескалось еще немного керосина. Герметично закрытая жидкость не испарилась.

Наконец, когда длинные тени деревьев дали знать о наступлении вечера, тяжело нагруженный находками инженер отправился по чуть заметной тропинке к убежищу в небоскребе Метрополитен.

«Как она, наверно, удивится, — думал он, терпеливо поднимая по ступенькам свою ношу. — Что скажет, когда увидит все эти сокровища?»

Он ускорил шаг, но, добравшись только до третьего этажа, услышал крик и выстрелы. Встревоженный, инженер остановился.

— Беатрис! — закричал он. — Беатрис?

Прогремел выстрел.

— Ответьте! Что происходит?

Быстро сбросив свою ношу, охваченный страхом, Штерн ринулся вверх по полуразвалившейся лестнице. Через несколько мгновений он ворвался в их убежище, все время выкрикивая имя девушки.

Никакого ответа!

Побледнев, Штерн замер посреди комнаты.

Девушка исчезла!

Восемь веков

С гулко бьющимся сердцем, охваченный отчаянием, которое не испытывал еще ни разу за тридцать лет своей жизни, инженер стоял, не зная, что предпринять.

Однако вскоре он вышел из оцепенения, и его громкий крик разнесся под сводами пустынного здания. Внезапно позади себя Аллан услышал негромкий смех. Он обернулся, дрожа и вытянув вперед руки. Тяжело дышащая и смеющаяся девушка, еще более красивая, чем обычно, спускалась с верхнего этажа. Тигровая шкура только подчеркивала ее красоту.

— Как? Вы испугались? — спросила она, становясь серьезной при взгляде на его бледное лицо. — Но что могло со мной здесь случиться?

Вместо ответа Штерн схватил девушку в свои объятия, шепча ее имя. Та поспешила высвободиться.

— Нет! Не нужно! Я не хотела вас тревожить. Я даже не слышала, как вы пришли!

— Но эти выстрелы… я вас звал… Вы не ответили, тогда…

— Я вас не слышала, — повторила она. — Но это ведь не страшно.

— Что произошло? — спросил инженер, входя в комнату. — Расскажите мне побыстрее.

— По правде говоря, это сплошной абсурд.

— Что же?

— Ну ладно, — ответила она, снова смеясь. — Я готовила еду, когда ястреб или что-то на него похожее влетело в окно. Он полетал вокруг меня и набросился на наш последний кусок говядины! И хотел с ним удрать!

Штерн облегченно вздохнул:

— Это все? А выстрелы? А ваше отсутствие?

— Я его ударила. Он увернулся. Я встала возле окна, через которое он, без сомнения, намеревался вылететь. Решив ему помешать, я схватила револьвер и выстрелила.

— А потом?

— Он испугался и вылетел в коридор. Я помчался за ним. Ястреб вылетел на лестничную клетку. Я гналась за ним два этажа, но птице удалось ускользнуть в какую-то брешь в стене. И теперь у нас нет ни кусочка мяса! — грустно закончила девушка свой рассказ.

— Неважно, там внизу достаточно еды. Скажите, вы его ранили?

— Боюсь, что нет, — ответила она. — Но одно или два пера остались на лестнице.

— Браво! — весело сказал инженер. (Радость, что он нашел ее живой и невредимой, погасила все его страхи.) — Я прошу вас больше не подвергать подобному испытанию мою нервную систему, хорошо? А сейчас наберитесь терпения и подождите меня здесь, не вступая в борьбу с дикими животными, пока я не спущусь вниз и не принесу свои последние находки. Ваша храбрость мне по душе, но я не хочу, чтобы вы пускались в погоню неизвестно за кем в этом разваливающемся здании. Только Господь Бог знает, в какую яму вы можете здесь провалиться и какое несчастье еще может произойти. До скорой встречи.

Невозможно описать и десятую часть той работы, что проделали Беатрис и Штерн за последние четыре дня. Простой перечень того, что они отыскали, превратил бы эту главу в настоящий каталог. Оставим это в стороне. День за днем, когда один, когда с помощью Беатрис, инженер, подобно титану, трудился на развалинах Нью-Йорка.

Хотя огромная часть богатств города безвозвратно погибла, а ценность оставшихся значительно упала, в Нью-Йорке было еще много полезных им вещей. Аллан и Беатрис приносили свои находки в убежище по лестнице, которую Штерн постарался укрепить с помощью необработанных бревен.

Сейчас у него был топор, найденный им среди остатков магазина «Курье и Броун», заточенный о плоский камень на берегу ручья и насаженный на отличное крепкое топорище. Этот инструмент придал Штерну еще больше уверенности. В его глазах он обладал большей ценностью, чем тысячи тонн золота.

Тот же магазин «снабдил» его ведром и несколькими эмалированными блюдами, тремя ножами, множеством гвоздей и другими инструментами. Штерн отыскал также охотничье ружье и карабин, которые после тщательной очистки и смазки выглядели, как новые. Что же касается боеприпасов, то инженер не сомневался, что найдет их в неограниченном количестве.

— С помощью железа, — сказал Штерн, — и кремневого наконечника стрелы я в любой момент смогу разжечь огонь. Дров тоже достаточно, и, таким образом, мы сделаем первые шаги к цивилизации. Когда есть огонь, становится возможным и все остальное. А через некоторое время я, без сомнения, смогу сделать спички. Но пока обойдусь фосфором и кремнием.

Беатрис, как истинная женщина, с головой окунулась в работу по превращению кабинетов в жилые помещения. Ее энергию можно было сравнить с энергией молодого человека. И вскоре помещения стали даже уютными.

Из ивовых веток и кожаного ремешка Штерн смастерил метлу и насадил ее на длинную палку. Последние остатки паутины исчезли, как туман под утренними лучами солнца.

Чтобы как-то дополнить их рацион, состоящий большей частью из консервов, инженер охотился на кроликов, белок и куропаток. Металлическая посуда, как правило, из чистого золота, найденная в магазинах на 5-й авеню, стала занимать все больше места на самодельном столе. Золото в данном случае не являлось средством удовлетворения их эстетических потребностей. Просто этот металл лучше, чем что-либо, смог противостоять разрушительному влиянию времени.

Среди руин богатого магазина бижутерии на 31-й улице Штерну попалась на глаза бронированная комната, стальные двери которой почти полностью съела ржавчина. Внутри были разбросаны алмазы, большие и маленькие, ограненные и необработанные, но инженер не взял ни один из них. Сейчас они были не дороже обычного булыжника. Однако Аллан выбрал все же массивную золотую брошь для Беатрис, с помощью которой она смогла бы закалывать свою тигровую шкуру, а также несколько колец и других, некогда дорогостоящих безделушек. Ведь в любом случае Беатрис оставалась дочерью Евы.

Мало-помалу у них собралось множество приобретений, включая зубные щетки, которые были найдены ими в плотно закупоренном стеклянном флаконе, и другие предметы туалета из золота. Главным требованием оставалась их пригодность к употреблению. Требование красоты и элегантности вещей уступило место требованию их практичности.

Через некоторое время в углу их «квартиры» была уже груда инструментов и домашней утвари. Одни из них можно было сразу же использовать по назначению, другие требовали ремонта и чистки. Появилось также два грубо сколоченных стула.

Северная комната, служившая им кухней, стала вскоре и кузницей. Возле окна, куда мог выходить дым, Штерн устроил круглый очаг. Беатрис царствовала среди котлов и медных кастрюль, заимствованных в маленьком магазинчике на Бродвее. Здесь же Штерн мечтал соорудить пару кожухов для нагнетания воздуха и установить настоящую кузнечную печь.

Оба они благодарили небо за кулинарное мастерство Беатрис. Она поражала инженера разнообразием блюд, которые ей удавалось приготовить из консервов и дичи, и салатами из одуванчиков, собранных недалеко от ручья.

Эти яства, за которыми обычно следовал черный кофе, доставляли им истинное удовольствие.

— Я чувствую, что начинаю толстеть, — со смехом заявил инженер после обеда на пятый день их новой жизни, раскуривая трубку от горящего уголька. — Моя медвежья шкура уже становится мне тесноватой. Вам придется подыскать мне шкуру побольше или не кормить меня столь восхитительными обедами.

Девушка улыбнулась, помешивая кофе золотой ложкой. Ласковый майский ветерок нежно перебирал ее волосы, в лесу слышалось радостное пение птиц. Молодой человек чувствовал себя почти счастливым, отдыхая после утомительной работы в обществе прелестной девушки.

— Мне кажется, наша жизнь не так уж и плоха, — произнесла Беатрис, глядя на остатки пиршества. — Консервированный зеленый горошек и язык, жареная куропатка, отличный кофе, мне кажется, могут удовлетворить любой вкус. Но все же…

— Что же?

— Я мечтаю о тостах, сахаре и сливках для моего кофе!

Штерн рассмеялся.

— Вы действительно мечтательница! Но, терпение, удача приходят к тому, кто умеет ждать. Не делайте из меня волшебника. За четыре дня я не видел ни одного потомка коровы. Я еще не вырастил сахарный тростник. Не смог отыскать зерно, смолоть его и сделать вам подарок в виде мешка пшеничной муки!

Эта шутка немного задела Беатрис. На какое-то время воцарилось молчание. Инженер дымил своей трубкой, не сводя глаз с девушки. Затем с отсутствующим взглядом, стараясь говорить медленно и как бы безразлично, произнес:

— И все-таки, Беатрис, я считаю, что для древних стариков мы не так уж плохи. Да, для очень древних стариков…

Она подскочила на месте, глядя на него изумленными глазами:

— Древних стариков? — воскликнула она. — Так вы знаете, сколько времени прошло?

— Мне кажется, да. Но я думаю, вы не должны волноваться, когда узнаете это в свою очередь.

— Но… Почему я должна волноваться? — удивилась девушка.

— Потому что, видите ли, мы спали слишком долго. О, да. Я сделал кое-какие подсчеты. Сначала я ориентировался по пыли в закрытых помещениях, делая расчет по предполагаемой скорости ее накопления. Затем степень разрушения кирпича и стали указали мне поправочный коэффициент. Наконец, вчера вечером я наблюдал в зрительную трубу Полярную звезду… Эта древняя звезда, несомненно, сменила свое местоположение. К тому же я заметил кое-какие эволюционные мутации у животных и растений, которые нас окружают.

— И… И каково ваше заключение?

— Ну что же, я могу ответить на этот вопрос, хотя и очень приблизительно. Естественно, это лишь предположение, или, если хотите, гипотеза. Но различные признаки, проанализированные вместе, позволяют мне установить дату с точностью до ста лет. Это неплохой результат, если учесть, что я делаю это, не прибегая к специальным инструментам.

Беатрис широко раскрыла глаза. Золотая ложечка выскользнула из ее пальцев и упала на тщательно подметенный пол.

— Что? С точностью до ста лет, вы говорите? Вы что же, считаете, что прошло больше века?

Инженер улыбнулся.

— А вот попробуйте сами угадать, чтобы узнать ваш реальный возраст. Вы ведь выглядите моложе своих лет. Ну, так как?

— Может быть, лет двести. Уж точно я не старше этого возраста! Это и так слишком ужасно!

— Слушайте. Если я прибавлю двадцать четыре года, возраст, в котором вы уснули, то сейчас вам…

— Ну?

— По крайней мере вам сейчас должно быть восемьсот двадцать четыре года! Достаточно почтенный возраст, как мне кажется!

И, видя ее неподдельное изумление и огорчение, Штерн добавил:

— Но что еще вернее, так это то, что сейчас вы самая прелестная девушка в мире.

Сближение

Шли дни, дни, наполненные тяжелой работой, щедрой на удачу, исследованиями, счастьем и мечтами о будущем. Беатрис сшила для них кое-что из одежды. Ворс со шкур предварительно был острижен ножницами, чтобы одежда больше соответствовала сезону. Благодаря холодным ваннам, отличному питанию и работе на свежем воздухе Беатрис и Штерн чувствовали себя в отличной форме.

Домашние хлопоты не отнимали у Беатрис слишком много времени. Часто предпринимались вылазки, которые они называли «пиратскими набегами», к мрачным руинам дока, к некогда оживленным и богатым магазинам Бродвея, в Сентрал Парк или в районы двух основных вокзалов Нью-Йорка.

Остатки железной дороги причиняли Штерну большую боль, нежели все остальное. Разрушенные пути, страшные обломки локомотивов и великолепных пульмановских вагонов, поросшие сорной травой, руины залов Пенсильванского вокзала, где каждый день когда-то суетились миллионы людей, спеша по своим делам, нагоняли на молодого человека грусть. Он был рад покинуть эти места и оставить их навечно джунглям, птицам и диким животным.

— Sic transit gloria mundi, — прошептал он, глядя на грустные останки величественных колонн, уже давно рухнувших на землю, на руины арок и осколки стекла. — А говорили, что все это построено, дабы бросить вызов времени!

Именно во время одной из подобных экспедиций инженер нашел и без ведома Беатрис спрятал вещь, приведшую его в замешательство. Это была кость, по всей видимости, не слишком старая, сломанная и обглоданная. На ней отчетливо виднелись следы зубов. Штерн наткнулся на нее случайно среди развалин мэрии.

Молодой человек ясно видел, что кость раздробили, стараясь добраться до костного мозга. Вид столь ужасного предмета снова нагнал на него страх, так как молодой человек сразу же узнал кость человеческого бедра или по крайней мере бедра человекоподобного существа, хотя до сих пор Штерну не попалось ни одного доказательства присутствия горилл в лесах Манхэттена.

Отныне инженер пускался в путешествие, только имея при себе ружье и револьвер с большим запасом патронов. Беатрис также всегда была вооружена, к тому же она стала столь прекрасным стрелком, что могла подстрелить белку, сидящую на вершине ели, или летящую цаплю.

Однажды, прогуливаясь в густых зарослях там, где раньше размещался Грэмси Парк, молодые люди увидели оленя. Беатрис тотчас же выстрелила и ранила животное.

Пуля Штерна, выпущенная почти одновременно, пролетела мимо. Олень успел скрыться в лесу. Молодые люди бросились в погоню, с трудом продираясь сквозь густые джунгли Ирвинг Плас. В двухстах метрах к югу от парка они нагнали животное. Одним выстрелом девушка прикончила его.

— Браво! — воскликнул инженер, вытаскивая свой нож из кожаных ножен, которые сделала для него Беатрис.

Таким образом, вечером они лакомились зажаренным на углях сочным свежим мясом.

Большую часть мяса они закоптили и засолили на будущее. Штерн решил выдубить шкуру в маленьком бассейне, который он вырыл рядом с ручьем. В воду он положил кору дуба и каштана, чернильный орешек и большое количество сумаха.

— Должно получиться, — сказал он, погрузив туда шкуру и придавив ее камнями. — Похоже на рецепт старых деревенских врачей — всего понемножку… и если не станет лучше, то хуже во всяком случае тоже не будет.

Сейчас, когда все ушло в небытие, Штерн начал обращать внимание на те проблемы, которые когда-то обременяли человеческую цивилизацию, но были абсолютно не знакомы лично ему. Большей части его индивидуализма и консерватизма, которыми он так гордился восемь веков назад, теперь, перед лицом дикой природы, уже не было.

Сейчас ни ему, ни Беатрис нельзя было терять времени. Каждую минуту необходимо было чем-то заниматься, и каждый новый день казался загруженным больше, нежели предыдущий.

Во время еды, а особенно по вечерам, когда молодые люди сидели при свете лампы в своем обиталище, им нравилось строить гипотезы. Они часто говорили о катастрофе и своем загадочном возрождении. Штерн рассказывал Беатрис о проведенных некогда опытах, во время которых путем резкого замораживания животных удавалось почти полностью прекратить в них жизненные процессы. Эти исследования давали ответ на вопрос, почему они сами не умерли от холода во время многочисленных зим.

При мерцающем уютном свете очага подобные разговоры зачастую затягивались за полночь. Для Штерна эти часы были самыми счастливыми в жизни. В эти мгновения взаимопонимание и близость между молодым человеком и девушкой казались абсолютными и такими интимными, что инженер чувствовал, как любовь к прекрасной девушке берет в плен его сердце. Ему казалось также, что это чувство не было безответным.

— Я ни на мгновение не сомневаюсь, — сказал он как-то во время их беседы, — что мы с вами сейчас единственные живые, полагаю, цивилизованные люди на всей Земле. Если бы кто-нибудь еще остался в живых, будь то в Чикаго или Гонконге, он несомненно постарался бы связаться с Нью-Йорком. Ведь это главный финансовый и индустриальный центр мира.

— Но представьте, что есть и другие люди, может быть, их очень мало. Возможно, они еще не вышли из сна или это произошло с ними совсем недавно, как с нами. Могут ли они в таком случае знать, что мы также живы?

Штерн с сомнением покачал головой:

— Да, такое возможно, но только не в этой части света. В нашем раю нет никого, кроме вас и меня. В таком случае я Адам. А вы… А вы — Ева. А где же дерево греха? Его мы пока еще не отыскали.

Девушка бросила на него быстрый взгляд и опустила голову, чтобы Штерн не мог видеть ее лицо. Но молодой человек заметил, как покраснели ее шея и щеки до самых висков. Он совсем позабыл о своей трубке. Аллан смотрел на девушку, не видя больше ничего вокруг себя.

Воцарилось глубокое молчание. Но где были их мысли…

Большой эксперимент

Мысль, что они не единственные, кому удалось выжить в катастрофе, то и дело приходила в голову девушки. На следующий день она вновь затронула эту тему:

— Предположим, что есть и другие люди, может быть, двадцать или сто, разбросанные по всей Земле. Если они будут просыпаться поодиночке и умирать от голода, то их положение не столь удачно, как наше. А может быть, их даже тысячи, проснувшихся и умирающих от голода и холода!

— Мы не можем узнать это точно, — веско сказал инженер. — Хотя такое вполне возможно. В самом деле, люди, находившиеся, подобно нам, на большой высоте, например на Эйфелевой башне или в горах, могли остаться в живых. Но сейчас мы можем лишь задавать себе вопросы и…

— Но если есть и другие люди, — перебила Штерна Беатрис, — неужели нельзя войти с ними в контакт? Зачем ждать, что они начнут нас искать? Почему мы сами не можем пойти к ним? Если даже в каждой стране осталось лишь по два живых человека, все вместе мы можем создать единую колонию… Как вы думаете?

— Вы хотите сказать, что различные языки, искусство и все, что осталось от человеческой цивилизации, могут быть сохранены? Что колония будет разрастаться и через определенное число поколений человечество вновь вступит во владение Землей? Да, конечно, такое возможно. Но даже если мы с вами остались последними жителями этой планеты, не стоит отчаиваться.

— Но почему бы не попробовать узнать это? — настаивала Беатрис. — Если есть хоть один шанс, пусть даже самый маленький…

— Вы правы! — воскликнул инженер, охваченный новой мыслью. — Я попробую! Как? Этого я пока не знаю. Такая возможность существует, мне необходимо лишь ее отыскать.

После обеда Штерн возвратился на Бродвей, направляясь мимо разрушенного магазина скобяных товаров к бывшему телеграфу в Флетирон Билдинг. С трудом пробравшись внутрь здания, Штерн опять увидел мрачную картину смерти и разрушения, царящих там, где некогда всегда толпились люди. Не было больше ни стоек, ни столов. Страшно изуродованные аппараты трудно было распознать среди царившего повсюду хаоса.

Но в заднем зале Штерн обнаружил много медных проводов. Огромные деревянные бобины и изоляция превратились в тлен, но сами мотки проводов остались почти невредимыми.

— Отлично! — проговорил инженер, собирая провод. — Однажды, когда я перетащу все это в Метрополитен, я смогу сказать себе, что первый шаг к успеху сделан.

Начинало смеркаться, когда Штерн собрал уже достаточное количество проводов для предварительных опытов. На следующий день Аллан и Беатрис обыскали руины станции беспроволочного телеграфа, находившегося на крыше самого высокого здания на Мэдисон Авеню.

Выбраться на крышу они смогли через окно в западной части башни с помощью лестницы, которую Штерн сделал из прочных веток.

— Смотрите, здесь почти все осталось прежним, — сказал инженер, оглядываясь. — Лишь несколько упавших камней проделали несколько дыр. Через них легко можно попасть в нижние комнаты! Давайте, идите за мной. Я попробую. Если крыша меня выдержит, то вы ничем не рискуете.

Через некоторое время они благополучно проникли на маленькую станцию. К счастью, здание, построенное из бетона, почти не пострадало. Они вошли через вращающуюся дверь. За прошедшие века ветер унес все следы того, что осталось от оператора.

Однако аппараты, находившиеся там, ржавые и опрокинутые, по мнению практичного Штерна, все же могли пригодиться для осуществления задуманного им плана. В течение часа он тщательно осматривал, протирал их и убедился в правильности своего предположения.

Беатрис и Аллан с ожесточением принялись за работу.

Сначала с помощью девушки инженер размотал медный провод от вымощенной плитами площадки до крыши телеграфной станции. Затем соединил отремонтированные аппараты с этой антенной и, убедившись, что все нормально, спустил провода с крыши, чтобы подвести их к находящимся в подвальном помещении генераторам.

Все это потребовало двух с половиной дней тяжелой работы, которую они прекращали лишь на время еды и для выполнения неотложных дел. Наконец, работа была закончена и инженер сказал:

— А теперь — электричество!

Держа в руке лампу, Штерн спустился еще раз, чтобы осмотреть генераторы и убедиться, что он не ошибся и один или два из них можно запустить. Три машины не годились ни на что: их почти до основания съела ржавчина, и они не подлежали восстановлению. К счастью, четвертая, находившаяся ближе всех к 23-й улице, была покрыта почти полностью сгнившим брезентом, который, однако, долгое время защищал машину.

Почти неделю Штерн возился с инструментами, которые он смог найти или изготовил сам, как например гаечный ключ большого размера. Он разобрал генератор, вычистил, смазал, отшлифовал и исправил каждую деталь.

Переключатель имел плачевный вид, щетки также сильно проржавели. Но инженер, будучи мастером на все руки, с помощью своих нехитрых инструментов смог привести их более или менее в порядок и, наконец собрал машину, надеясь, что она заработает.

«Теперь необходим пар», — сказал себе Штерн, после того как подключил генератор к телеграфной станции. Шел уже восьмой день с того момента, как инженер начал свой изнурительный опыт.

Осмотр котельной, куда он смог добраться, лишь расчистив себе проход в обломках двери, еще больше воодушевил Аллана. Стоя с лампой в высоко поднятой руке, он понял, что удача пока сопутствует ему.

Здесь, в глубоком подземелье, словно в большой пирамиде Гизы, время, казалось, утратило свою разрушительную власть. Инженер отыскал котел, показавшийся ему еще достаточно крепким, и занялся поисками угля. Достаточное количество его находилось в погребе. После обеда Штерн возил уголь на металлической тачке из подвала к котлу.

Он не знал, где конец трубы дымохода и в каком она состоянии, но решил положиться на случай.

При виде лишенных асбестовой оболочки паровых труб и других ржавых труб, прохудившихся в местах соединений на всем протяжении от котельной до генераторного зала, на лице Штерна появилось недовольство, однако он продолжал работу, несмотря ни на что. Что-то все время подгоняло его. Ведь он был инженер и к тому же американец!

Теперь с помощью двух ведер необходимо было заполнить котел водой. Это заняло еще три дня.

Итак, после одиннадцати дней тяжелейшей работы в мрачном подземелье, работы, казавшейся еще более тяжелой без некоторых инструментов, голый, покрытый потом и угольной пылью, обессиленный инженер был готов к проведению, пожалуй, самого странного опыта за всю историю человечества.

С помощью сухих дров молодой человек развел огонь в топке, затем положил в нее уголь. В течение полутора часов его сердце вздрагивало от страха и возбуждения всякий раз, когда он видел небольшие клубы сначала белого, а затем легкого голубого пара, с шипением вырывавшегося из всех отверстий в длинном паропроводе.

— Нет ни малейшей возможности измерить давление, — чертыхнулся инженер. — Только Господь Бог знает, отправлюсь я в ад сегодня или еще похожу немного по грешной земле!

Он немного отодвинулся от слепящей, жарко пышущей топки и вытер пот, струившийся по лицу.

— Да, вся надежда лишь на Бога, — повторил он. — Но, черт побери, я пошлю этот сигнал или умру!

Движущиеся огоньки

Задыхающийся от усталости и возбуждения, Штерн вернулся в машинный зал. Наступил критический момент, когда он взялся рукой за проржавевший маховик, чтобы запустить генератор. Но колесо оставалось неподвижным. Проклиная все, Штерн схватил длинный гаечный ключ, просунул его между спицами маховика и навалился на него всем телом.

Скрипя, мертвое железо уступило силе человека, колесо повернулось. Инженер удвоил свои усилия.

— Давай! — кричал человек. — Давай же! Вертись!

С жутким скрипом, словно протестуя против пробуждения после многовекового сна, машина завелась. Она все больше дрожала по мере того, как увеличивалась скорость вращения вала. С отчаянным гудением, скрипя, стуча, свистя, издавая что-то похожее на жалобный стон, машина начала работать.

При виде этого невероятного воскрешения инженер (вся жизнь которого была посвящена любовной заботе о различных механизмах) испытал странное грустное чувство. Он без сил опустился на пол, держа лампу в дрожащей руке. Несмотря на покрывавшие его пот, угольную пыль и ржавчину, Аллан Штерн почувствовал себя счастливым, как никогда в жизни.

Он понял, что сейчас не время бездействовать. Нужно успеть еще много сделать. Инженер принялся за работу.

Сначала он убедился, что генератор работает нормально и провода прочно закреплены. Затем бросил в топку еще немного угля и оставил ее дверцу открытой так, что она могла пропускать столько воздуха, сколько было необходимо для поддержания постоянной температуры в топке.

Закончив работу, Штерн возвратился на телеграфную станцию, где его с нетерпением ждала Беатрис. Он вошел, задыхаясь, пошатываясь от усталости, его совершенно черные от угольной пыли руки выделялись на фоне белой медвежьей шкуры.

— Получилось! — крикнул он. — У меня есть электричество… во всяком случае, пока. Так… сейчас попробуем!

Некоторое время инженер стоял, опершись на бетонную стену, возле которой были аппараты. День клонился к вечеру. Лучи заходящего солнца заливали золотой краской горизонт, а над Полисейд поднималась легкая дымка тумана.

Вдруг инженер загадочно улыбнулся:

— Ну что же, попробуем связаться с оператором Эйфелевой башни!

Уже в сумерках он еще раз проверил стоящие перед ним аппараты.

— Я надеюсь, что получится, — пробормотал он, надевая наушники.

Аллан положил руку на телеграфный ключ и отбил несколько точек и тире. Беатрис смотрела на него, не в силах произнести ни слова. В момент соединения контактов появились с легким треском маленькие зеленые искры, подобные крохотным лесным светлячкам.

В своей руке, лежащей на ключе, Штерн опять почувствовал силу и уверенность, столь необходимые человеку в условиях дикой природы. Его глаза странно блестели, дыхание учащалось по мере того, как он погружался в свою работу. Его левая рука лежала на переключателе. Не спеша, переходил он с одних волн на другие: на средние, затем на длинные до полутора тысяч метров, затем на короткие. Он опробовал все доступные аппарату волны.

В наступающей ночи, в пустоте мертвой планеты инженер посылал свой отчаянный зов. Черты его лица стали жесткими.

— Ну как, что-нибудь есть? Хоть один ответ? — тихо спросила Беатрис, положив свою дрожащую руку ему на плечо.

Инженер отрицательно покачал головой и опять быстро застучал ключом. Он вновь бросал в эфир свой зов, в котором слились воедино отчаяние, надежда, предупреждение — последний крик одинокого человека одинокому человеку, последнего нью-йоркца любому другому человеческому существу, которое случайно может услышать его среди руин какого-нибудь города, какой-нибудь страны, «SOS! — шептал зеленый огонек. — SOS!.. SOS!»

Наступила ночь, а они все продолжали звать, ждать, слушать. Двое одиноких людей на крыше огромного небоскреба среди нескончаемых руин молили землю и небо услышать их призыв… Но тщетно!

Прошло еще полчаса. Мрачный, как смерть, инженер продолжал работать ключом.

— Все еще ничего?! — воскликнула наконец Беатрис, которой уже невмоготу стало молчать. — Вы уверены, что…

Она запнулась.

Внезапно далеко под ними, словно из необъятных недр земли, раздался приглушенный треск.

Огромное здание вздрогнуло всеми своими израненными частями, всеми проржавевшими балками. Где-то с грохотом рухнула стена. Сильный шум волной прокатился повсюду, переходя постепенно в шипящий свист.

— Котлы! — в отчаянии воскликнул Штерн.

Он сдернул с головы наушники, встал и схватил девушку за руку.

Когда они выходили из помещения, огромный камень внезапно свалился с небоскреба и пробил перекрытие в нескольких шагах от Беатрис. Увлекая за собой тучи мусора, он продолжал лететь вниз, пробивая этаж за этажом с легкостью пули, выпущенной в газетный лист.

Невыносимый грохот заставил людей зажать уши.

Перекрытие ходило под ними ходуном, подобно хрупкому льду на весенней реке. В самом низу что-то громыхнуло в последний раз, и все замерло.

Они были уверены, что здание вот-вот рухнет, как карточный домик, и придет конец их мучениям. Небоскреб и в самом деле покачнулся, задрожал, но выстоял.

Штерн опять взял Беатрис за руку.

— Пойдемте! Смелее, не бойтесь! — крикнул он.

Эхо от падения последних обломков затихло. Облако пара и дыма медленно поднималось вверх, и ветер унес его в темноту ночи.

— Пожар? — предположила Беатрис.

— Нет! Здесь нечему гореть. Идемте, нам нельзя здесь оставаться. Все кончено!

Молча, с предельной осторожностью, чтобы не провалиться в какую-нибудь дыру, пересекли они шаткое перекрытие.

Для Штерна взрыв был почти бедствием. После двух недель тяжелой работы эта проклятая неудача его разозлила.

Они достигли стены небоскреба. Штерн поднял упавшую лестницу и вновь приставил ее к окну, через которое им предстояло выбираться. Девушка уже хотела поставить ногу на первую ступеньку лестницы, как вдруг громко вскрикнула. Штерн почувствовал, как ее пальцы вцепились в его запястье.

— Что случилось, черт побери?

— Смотрите! Смотрите!

Застыв от удивления и страха, она указывала рукой на восток в сторону Гудзона.

Штерн посмотрел в ту же сторону.

Ему тоже захотелось закричать, но он смог произнести лишь несколько бессвязных слов.

Там вдали, хотя и крохотные, но прекрасно различимые на темном фоне океана, двигались сотни, тысячи маленьких светящихся точек.

Угроза войны

Некоторое время Беатрис и Штерн оставались у подножия лестницы, не в силах привести в порядок хаос, царивший в их мыслях.

Вдруг девушка рухнула на колени, издав нечленораздельный крик. Она обхватила лицо руками, слезы радости текли у нее меж пальцев.

— Спасены… мы спасены! — воскликнула она. — Люди… они идут к нам!

Штерн с удивлением смотрел на нее молча, нахмурив брови. Его губы шевелились, однако ни один звук не вырвался из его груди. Затем вдруг безрадостно рассмеялся. Он как бы вновь увидел кремниевый наконечник стрелы, раздробленную берцовую кость со следами чьих-то зубов на ней.

Дрожь пробежала по спине Штерна, он почувствовал, как шевелятся волосы на его голове. Инстинктивно рука инженера потянулась к револьверу. «Итак, — сказал он себе, — нужно преодолеть и это. Таким образом, все мои предположения и уверенность в том, что человечество стерто с лица Земли, не более чем вздор? Ну что же, это интересно! Посмотрим. Теперь уже недолго ждать».

Молодая женщина повернула к нему сияющее лицо.

— Как это великолепно! Какое счастье! Мы увидим людей? Можете вы себе такое представить?

— С трудом.

— Но что с вами? Вы говорите так, будто мы вовсе не спасены?

— Простите. Должно быть, это от неожиданности.

— Идемте! Нужно подать им сигнал, разжечь огонь на крыше. Я помогу вам принести дрова. Нужно торопиться! — Возбужденная Беатрис встала и торопливо схватила Аллана за руку. Он удержал ее.

— А не думаете ли вы, что это неосторожно? Может быть, лучше будет немного подождать?

— Почему?

— Ну… мы ведь не можем точно знать… э…

— Но они идут к нам на помощь! Это точно. Не знаю как, но они получили наше послание. И вы хотите, чтобы мы чего-то ждали? Чтобы они не заметили нас?

— Вовсе нет. Но сначала… Мы должны быть уверены. Повторяю, уверены… что они действительно цивилизованные. Вы понимаете?

— Но это и должно быть так, ведь они смогли принять нашу передачу!

— Вы так думаете? Это только ваше предположение. Мы не можем полагаться лишь на это. Нет, не нужно спешить. Подождем, посмотрим, что будет дальше.

Штерн старался говорить спокойно и уверенно, но чуткое ухо Беатрис уловило в его голосе тревожные нотки. Она замолчала. Пляшущие огоньки, подобно армии светлячков, приближались медленно и неотвратимо.

— Вы можете посмотреть в зрительную трубу? — спросила девушка.

— Бесполезно. Это же не прибор ночного видения. Я все равно ничего не увижу.

— Но все же эти огни означают, что там находятся люди, ведь так?

— Конечно. Но пока мы не поймем, что они из себя представляют, мы останемся здесь. Я с радостью приму гостей, если у них мирные намерения. В противном случае здесь найдутся порох, пули, камни!

Беатрис некоторое время смотрела на Штерна, пока смысл сказанного не дошел до нее.

— Вы… не хотите ли вы сказать, что это могут быть дикари?

Штерн прямо-таки подскочил на месте.

— Что натолкнуло вас на эту мысль? — спросил он в надежде успокоить девушку.

Она задумалась, тогда как созвездие светящихся белых точек медленно приближалось к берегам Манхэттена.

— Скажите мне, это дикари?

— Почему вы решили, что я знаю это?

— Не нужно быть ясновидцем, чтобы понять, что у вас есть свое мнение. Вы ведь думаете, что это дикари, не так ли?

— Я думаю, что это возможно.

— И в таком случае… что?

— Что? Гм, если они не окажутся любезными и миролюбивыми, в этом древнем городе будет жарко. И кое-кто рискует быть раненым или убитым. Но это не относится к нам!

Беатрис не задавала больше вопросов, но инженер почувствовал, как крепко сжала она его ладонь.

— Я буду вместе с вами до самого конца, — npoлепетала девушка.

Вновь наступило тяжелое молчание. Тихий ночной ветер перебирал роскошные волосы Беатрис, донося до Аллана их теплый аромат. Штерн задышал глубже, его голова закружилась, как после стакана крепкого вина на голодный желудок. Влечение к Женщине готово было поглотить его, но Мужчина сопротивлялся. И глядя на девушку при свете мерцающих факелов, он заговорил. Боясь собственных мыслей, он говорил скорее для себя самого, нежели для Беатрис.

— Есть, конечно, шанс, самая крохотная вероятность того, что эти каноэ, эти лодки принадлежат белым людям, избежавшим, подобно нам, катастрофы. Есть маленькая надежда на то, что эти люди цивилизованные, хотя бы отчасти. Что же касается того, почему они пересекают Гудзон глубокой ночью, мы с вами не сможем узнать, равно как и их цели и намерения. Нам остается лишь ждать, наблюдать и… быть готовыми ко всему.

— Ко всему! Вы же видели, как я стреляю! Вы знаете!

Он пожал ее маленькую теплую руку. Они замолчали, продолжая пристально вглядываться во мрак ночи. Так прошла четверть часа, пока Штерн, наконец, не воскликнул:

— Смотрите! Огни, кажется, погасли. Должно быть, лодки достигли острова, и теперь деревья мешают нам видеть их. Эти существа, кем бы они не были, сейчас уже высаживаются на берег.

— А потом?

— Подождем.

Им пришлось проявить все свое терпение. Дыхание Беатрис участилось. Инженер тоже почувствовал, что его сердце бьется сильнее и тревожнее.

Вдали на востоке, над развалинами Лонг Айленд, горизонт стал серебристо-пепельным, на небе появились легкие перистые облака. Показалась бледная луна. Ветер качал верхушки деревьев в лесу Мэдисон. Словно призрак, мелькнула и исчезла среди деревьев летучая мышь. Грустно заплакала сова. Беатрис вздрогнула.

— Они скоро будут здесь, — прошептала она. — Может быть, нам стоит вооружиться и спуститься вниз? В случае…

— У нас еще есть время. Подождем немного.

— Послушайте! Что это?! — воскликнула вдруг девушка.

С северной стороны едва слышно доносились приглушенные, беспокоящие, ритмичные и совершенно дикие звуки.

— Господи! — закричал Штерн. — Боевые барабаны? Тамтамы, черт возьми!

Битва дикарей

— Тамтамы? Тогда это точно дикари! — воскликнула Беатрис. — Как нам быть?

— Пока не знаю. Итак, перед нами два племени, одно — с факелами, другое — с барабанами. Два различных народа. Они пришли сюда для переговоров, войны или еще чего-то. Кто бы ни стал победителем, наше положение от этого не улучшится!

— Что вы предлагаете?

— Ничего. Наверно, мы можем оставаться здесь, пока все не закончится, что бы там ни было. Но если они отрежут нас от источника воды, тогда…

Он закончил фразу приглушенным ругательством, от которого у девушки прошла по телу дрожь.

— Сейчас они должны быть где-то возле Сентрал Парк, те, с барабанами, как вы думаете? Это на каком расстоянии, по вашему мнению?

— Километра три. Пойдемте отсюда.

Они молча вскарабкались по шатающейся лестнице на небоскреб в свое жилище.

Первым делом Штерн зажег лампу и поставил ее за шкурой, натянутой, подобно шторе, на окно. При рассеянном, но вполне достаточном свете инженер осмотрел оружие. Он тщательно зарядил его и остался доволен запасом патронов. Коробки с пулями Штерн расставил возле окон, выходящих на Мэдисон, перед дверью и на лестнице. Затем погасил лампу.

— Два револьвера, винтовка и карабин, — сказал он. — Только это. Но, надеюсь, мы сможем удержать дикарей на почтительном расстоянии, если они сунутся сюда. Не слишком страшно, Беатрис?

— Совсем не страшно, — заверила его девушка.

— Браво, малышка! — произнес инженер, протягивая девушке винтовку.

Затем Штерн подошел к окну, чтобы слышать, что делается снаружи. Беатрис сделала то же самое.

— Они приближаются. Вы слышите?

Молодые люди напряженно слушали. Тамтамы звучали громче, все более угрожающе. Ветер донес неясный многоголосый гул, похожий на гул огромного летящего пчелиного роя.

— Куда они могут идти, как вы думаете? — прошептала Беатрис.

— К лесу Мэдисон. Смотрите!

Он указал на восток. Очень далеко, там, где начиналась лесная тропинка 14-й улицы, среди деревьев показался яркий свет, затем еще один. Вскоре весь лес заполнился мерцающими движущимися огнями.

Мужчина и женщина видели темную, движущуюся под плотным покровом листвы, массу, освещаемую светом дымящих факелов.

— Похоже на жутких светлячков, ползущих среди деревьев! — прошептала Беатрис. — Отсюда они представляют собой хорошую мишень, но мне кажется, что лучше пока воздержаться от боя!

— Тише… Подождем…

Другая толпа двигалась с северной стороны, воинственные крики, доносящиеся оттуда, были отчетливо слышны. Тамтамы застучали быстрее, наполняя воздух однообразными ритмическими звуками. Вдруг они смолкли, послышалась грустная многоголосая песня, то затихающая, то еще более громкая и пронзительная.

С площади возле самого дома донесся громкий, почти животный крик. Холодная дрожь пробежала по спине инженера. «Килограммов пятьдесят динамита или баррель нитроглицерина были бы мне сейчас весьма кстати. А лучше даже дюжина бутылок изобретенной мной взрывчатки, моего «пульверита»! Я бы мигом решил все проблемы! Это все равно, что иметь на руках четыре туза. Черт побери, а почему бы мне его не приготовить здесь? Из тех химикатов, которые у меня есть, я смогу сделать полулитр или даже литр. Налью его в бутыли, и тогда посмотрим, на чьей стороне сила!»

— Боже мой! Они ведь совсем черные! — воскликнула вдруг девушка. — Посмотрите!

Она показала рукой в сторону ручья. Штерн видел приближающиеся в темноте тени. Затем ему показалось, что среди деревьев он видит держащую факел руку и почти человеческое тело. Это видение быстро исчезло, но инженер успел его разглядеть.

— Да, чернокожие! А вы заметили их рост? Не выше обезьяны! О Господи!

Он непроизвольно вздрогнул. Сейчас те, в руках которых были факелы, подобно стае жутких кошмарных существ, заполнили лес у подножия Метрополитен. Движущаяся орущая дикая толпа растянулась от ручья до 5-й Авеню. Все казалось темным и мрачным, без малейшего проблеска.

Черные тела, как призраки, сновали взад и вперед; иногда в красном свете факелов появлялись рука, спина, короткая мохнатая нога.

Вдруг инженер увидел ужасную бесформенную руку, сжимавшую стрелу. Но едва появившись, она тотчас исчезла.

— Как будто некий сумасшедший скульптор выбрал бесформенные человеческие члены и слепил из них этих проклятых бестий, — прошептал Штерн.

Девушка не ответила, зачарованно глядя жуткий спектакль. Приглушенное бормотание еще доносилось до испуганных зрителей. С северной стороны раздавалась все громче и громче боевая песня нападающих. Внезапно вновь забили тамтамы. Раздался пронзительный, леденящий кровь смех и постепенно замер среди развалин 28-й улицы. Едкий запах смолы от горящих факелов доходил до Аллана и Беатрис. Разбуженные птицы кружили над лесом, встревоженно крича. Одна из них ударилась о стену дома неподалеку от окна и упала. Выругавшись, Штерн взял револьвер, но Беатрис удержала его за руку.

— Пожалуйста, не сейчас! — попросила она.

Он повернулся к ней. В бледном лунном свете и сиянии мириадов звезд лицо молодой девушки казалось высеченным из мрамора. Мертвенно-бледное и озабоченное, оно тем не менее говорило о том, что Беатрис сохранила присутствие духа. Волна нежности охватила Штерна. Он обнял девушку, и она благодарно прильнула к его груди.

Но только на мгновение!

В лесу раздался жуткий рев, существа с факелами ринулись вперед с воплями и какими-то, похожими на обезьяньи, криками. Под многолетними деревьями разгоралась первобытная битва.

Решение Штерна

Штерн и Беатрис не знали, сколько времени длилось сражение, почему и каковы его детали. Во мраке, с довольно большой высоты определить исход примитивной войны оказалось невозможным.

Их не интересовала, впрочем, причина битвы, безразлично было, кто победил или проиграл. Они не слишком внимательно следили за танцами факелов, назойливым ритмом тамтамов, криками убийц и их жертв.

Время шло, барабаны смолкали один за другим, но факелы продолжали гореть. Когда на востоке стало проясняться небо, началась кульминация сражения, когда победители без пощады добивают поверженных врагов.

Со своего места мужчина и женщина с трудом могли разглядеть воюющих, убивающих и умирающих, орущих в триумфе и бьющихся в агонии.

— Дикая война, — сказал инженер, дрожа от отвращения. — Отойдите от окна, Беатрис. Становится светло, нас могут заметить.

Она позволила увести себя, как бы очнувшуюся от жуткого кошмара. Беатрис села на свою кровать из шкур и обхватила руками голову. Рука Штерна вновь потянулась к револьверу. «Мне нужно было, пожалуй, спуститься вниз во время боя. Это ночное первобытное побоище просто оскорбительно для мира, даже мертвого. К тому же мы рискуем быть отрезанными от источника воды и продовольствия, от всего…»

Странный гортанный крик, раздавшийся в лесу, прервал мысли инженера, он повернулся и выглянул в окно.

Все изменилось. Шум битвы сменился приглушенным гулом победного хора и приготовлений к погребальному обряду.

Возле ручья уже горел небольшой костер. Штерн видел, как в него подбрасывают дрова. Огонь разгорался, в его ярком свете факелы все больше бледнели.

На берегу инженер увидел группу занимающихся чем-то существ. Раздался крик боли, перешедший затем в стон, который резко оборвался. Еще один крик, третий. Вот нечто темное и бесформенное брошено в огонь, и вновь раздались нечеловеческие крики.

Штерну показалось, что он слышит пронзительную жалобную песню. Неожиданно тамтамы вновь застучали, но уже в ином ритме.

— Послушайте! Должно быть, те, у которых были факелы, истребили противника и завладели их тамтамами! Сейчас они сами бьют в них, но это у них не слишком хорошо получается!

— Вот свиньи! — выругался инженер. — Я доберусь до вас, когда приготовлю литр или два моего пульверита!

Он еще продолжал говорить, когда в лесу неожиданно воцарилась тишина. Расступившись, победители подталкивали кого-то к огню.

Дым от костра стелился по земле. Над деревьями с жалобным плачем кружила какая-то птица. Вновь раздался крик, скорее даже длительный пронзительный вой, от которого стыла кровь в жилах. Затем послышался хрип, сухой, похожий на щелчок, звук, и все смолкло.

Барабаны вновь начали оглушающе стучать в диком, все более ужасающем ритме.

— Скоты, — бормотал Штерн. — Подонки! Чем скорее у меня будет пульверит, тем лучше.

Решив действовать без промедления, инженер отвернулся от окна. Его охватили ужас и отвращение, пот выступил на лбу. Но он заставил себя улыбнуться и склонился над Беатрис. С облегчением Аллан увидел, что девушка спит.

Изнуренная долгим напряжением и усталостью в последние тридцать шесть часов, Беатрис прилегла на кровать и уснула, положив руки под щеку. Она была похожа сейчас на красивую маленькую девочку. С минуту Штерн любовался ею, охваченный теплым трепетным чувством.

Но при мысли, что беснующиеся внизу могут найти и захватить их, он стиснул зубы и сжал кулаки. Сейчас его вид мог внушить ужас и почтение любому противнику.

Он еще раз склонился к девушке и тихо поцеловал ее. Когда он выпрямился, его лицо не предвещало ничего хорошего тому, кто осмелился бы обидеть это юное спящее создание!

— Ну а сейчас за работу! — проговорил Штерн.

Он быстро прошел в другую комнату, где находились его инструменты и химикаты. Прежде всего он отыскал чайник, отобрал необходимые составляющие своей секретной взрывчатки.

«Теперь нужна вода!» — сказал про себя Штерн, беря в руку кастрюлю. Он подошел к ведру с водой и вдруг замер, удивленно сдвинув брови.

— Как? — воскликнул он. — Не может быть! Всего полулитр? Вот это да!

Теперь он вспомнил, что накануне, полностью отдавшись работе на телеграфе, не смог сходить за водой. Он проклинал свою беспечность, но делу это помочь, разумеется, не могло.

— Полулитр, — повторял в отчаянии инженер. — А мне как минимум нужно четыре или пять. К тому же нам еще нужно пить! А эти дьяволы расселись вокруг! Черт!

Он принялся ходить взад и вперед по комнате, стараясь что-нибудь придумать. Черты его лица еще больше ожесточились. Наступал новый день, но почему-то пения птиц не было слышно. В лесу продолжалась кровавая оргия, будто там пировал целый сонм вампиров. Штерн снова громко выругался.

Взяв себя в руки и приняв решение, он сказал вслух:

— Я спущусь вниз! Пойду посмотрю, что там творится!

Главный вопрос

Сейчас, когда он знал, что нужно делать, Штерн чувствовал облегчение. Любой риск, любая опасность были лучше полного бездействия здесь, в этом здании, окруженном дикой стаей.

Как и в первое утро, когда он уходил один в лес, Штерн написал Беатрис коротенькую записку, чтобы ока не волновалась. При помощи кусочка древесного угля он нацарапал на кусочке кожи:

«Мне необходимо пойти за водой и посмотреть, что произошло. Это абсолютно необходимо. Не бойтесь, я вооружен и смогу прийти к вам на помощь в любой момент. У вас есть карабин и винтовка. Ждите здесь и ничего не бойтесь. Вернусь, как можно быстрее.

Аллан».

Он положил это незамысловатое письмо возле девушки так, что она не могла его не заметить. Проверив оружие, инженер положил также рядом с Беатрис винтовку и карабин, засунул в кобуры оба револьвера и бросил последний взгляд в окно. Затем, взяв ведро, Аллан быстро, по-кошачьи бесшумно спустился по лестнице.

Он останавливался на каждой лестничной площадке, прислушиваясь и только потом продолжая свой путь. На третьем этаже Штерн без особого удивления увидел, что взорвавшийся котел почти полностью разрушил лестницу. Пользоваться ею стало невозможно.

Тогда молодой человек решил поискать другой путь. Он исследовал несколько боковых коридоров, пока, наконец, не наткнулся на другую лестницу, казавшуюся почти невидимой. Он спустился по ней, держа в одной руке ведро и револьвер в другой, готовый к любой неожиданности.

Наконец, он очутился среди руин Мраморного двора, некогда широко известного. Позолоченные скульптурные колонны упали, балюстрада исчезла, однако у Штерна не было ни времени, ни особого желания глядеть на эти грустные перемены. Он ускорил шаг и с трудом добрался до аркады.

Взрыв сильно повредил все вокруг. В земле образовалась огромная воронка, свалившиеся сверху массивные каменные блоки почти полностью завалили проход, все витрины были разбиты, а копоть окрасила все в черный цвет. Пепел и строительный мусор дополняли зловещую картину, однако Штерн не казался огорченным. «В случае нападения, — сказал он себе, — здесь можно устроить превосходную ловушку для этих проклятых каннибалов и всех их уничтожить!»

С мрачной улыбкой инженер двинулся по проходу в сторону леса Мэдисон и выхода, загороженного огромной елью. Чем ближе подходил Штерн к своей цели, тем сильнее напрягались его нервы, а рука все тверже сжимала револьвер.

У самого входа в аркаду молодой человек бесшумно пробрался в развалины небольшого бюро, наружная стена которого была сильно повреждена. Он надеялся найти там какой-нибудь проем или трещину, через которые он, оставаясь незамеченным, мог бы наблюдать за незваными гостями.

Поставив на землю ведро, стараясь бесшумно ступать по грудам мусора и даже дышать, инженер опустился на колени и двинулся вперед. Кое-где в стене виднелись трещины, через которые пробивался бледный свет. Штерн проскользнул между гранитным обломком и ржавой балкой, вокруг которой вилась виноградная лоза.

Он стал медленно оглядываться. И тотчас застыл от ужаса, едва сдержав готовый вырваться крик.

Хотя с высоты их жилища и при свете факелов у инженера и сложилось некоторое представление о неизвестных существах, он, однако, не был готов к тому, что увидел сквозь ветви кустарника, растущего возле самой стены. Аллан не мог поверить своим глазам. «Это какая-то галлюцинация, — подумал он. — Я, наверно, сплю!»

Бледный, с застывшим взглядом и открытым ртом, пораженный до крайности, молодой человек долго оставался неподвижным, не в силах что-либо предпринять. Он, белый человек, живущий в XXVIII веке, был сейчас свидетелем сцены, подобной которой не было за всю историю существования цивилизации.

Даже в видениях, преследовавших Де Куинси, в затуманенном наркотиками сознании По не могли бы родиться такие образы. Франкенштейн, Орля, рожденная пером Мопассана, все другие литературные монстры прошлого казались добродушными гоблинами из детских сказок по сравнению с теми, кого видел сейчас инженер Штерн, человек науки и холодного ума.

«Но кто они такие? — спрашивал себя Штерн, содрогаясь от страха. — Что это? Люди? Животные? Кто эти существа?»

Неизвестная раса

Штерн ожидал увидеть нечто отталкивающее, ужасное и гротескное, но его мозг не в состоянии был представить все уродство этих, теперь уже хорошо видимых существ. Инженер понял, что столкнулся с неожиданной проблемой, которой он даже не мог предвидеть. Перед ним находились невероятные существа, продукт неких сил, которые его разум не в силах был понять.

«Мне поначалу казалось, что это небольшое племя потомков тех немногих счастливцев, которым удалось выжить во время катастрофы. Но это…»

Зачарованный жутким спектаклем, он снова посмотрел в щель.

Некоторые из пришельцев (он назвал их так за неимением лучшего термина) сидели на корточках, другие лежали или ходили взад и вперед буквально в десятке шагов от инженера. Костер на берегу ручья почти погас. Очевидно, оргия закончилась, и каннибалы отдыхали, пресыщенные, без всякого сомнения, сырым мясом и кровью поверженных врагов.

Штерн мог легко просунуть ствол револьвера в отверстие и перестрелять большое количество пришельцев. Искушение было велико, но осторожность все же взяла верх. «Бесполезно, — подумал молодой человек. — Сейчас это ничего не даст. Но однажды, когда представится случай…»

Инженер внимательно разглядывал пришельцев, и его в наибольшей степени поразило то, что было самым зловещим и анормальным. Это был цвет пришельцев.

— Они не черные и не коричневые, как мне показалось вчера вечером, — прошептал человек, — но при дневном свете все кажется совсем иным. Они и не красные. Какой же это цвет, а?

Он не мог его определить; в хроматическом ряду такого цвета не существовало. Некоторые существа казались темнее, другие, видимо, более юные, светлее, однако сам цвет нельзя было описать. К тому же их кожа казалась болезненной и отталкивающей на вид, как у мексиканской собаки. Так же, как у собак, кожа незнакомцев была покрыта белесоватой шерстью. У некоторых на спине были шишкообразные бородавки с пучками шерсти, делавшие их похожими на огромных жаб. Штерн обратил внимание на то, что шерсть на загривке у одного существа вздыбилась, как у разъяренного животного. Раздался самый настоящий звериный рев, когда сосед случайно ударил его.

Внимание Штерна привлекло еще одно существо, находившееся ближе всех к инженеру и лежавшее на боку спиной к нему… Аллан отчетливо видел узкие плечи и длинные худые когтистые руки, одна из которых лежала на мху. Скрещенные короткие, толстые и цепкие, похожие на обезьяньи ноги время от времени слегка подергивались. Непропорциональная голова, гораздо большая, чем необходимо для такого тела, была покрыта легким вьющимся пушком грязно-желтого цвета.

«Отличная мишень! — подумал инженер. — С такого расстояния я, почти не целясь, могу проделать в нем хорошую дыру, которую обычно оставляет пуля 38-го калибра».

Вдруг одно из существ приподнялось, отбросило погасший факел и зевнуло, издав при этом странное, похожее на собачье лаянье. Штерн мог отчетливо видеть острые зубы, выдвинутый вперед подбородок, покрытые засохшей кровью тонкие губы и длинный морщинистый язык.

Затем существо выпрямилось с копьем в руке, покачиваясь на своих коротких кривых ногах. Увидев его лицо, Штерн отпрянул назад. «Я видел дикарей. Я знаю их. Я знаю, что такое животное. Но это существо… О, черт побери!»

И поняв, что видит перед собой и не человека, и не животное, Штерн почувствовал, как у него начали дрожать руки, и в отвращении отвернулся.

Сейчас он уже знал, что перед ним неизвестная ему раса полулюдей, отличающихся от всех тех, которых он когда-либо видел. Не дикость этих существ вызывала в нем такое огромное отвращение, а скорее их полное перерождение. От какой расы они произошли? Это невозможно было определить. Ему показалось, что он видит монгольские черты в глазах, скулах, контурах того, что в известной мере еще можно было назвать лицом. Присутствовали также и негроидные черты. Но цвет? Откуда у них мог быть такой цвет? А пропорции тела? Уж они-то точно были обезьяньими.

Аллан посмотрел еще раз. Один из дикарей, с отвисшим животом и мохнатыми коленями, ковырял длинными черными ногтями свою бородавчатую шкуру. Он поднял голову и, вытянув вперед нижнюю челюсть, издал крик. Штерн увидел даже его коренные зубы, но странно (и инженер не преминул отметить это про себя), они были не плоскими, а заостренными, как у собаки.

«Сказать, что они травоядные, можно лишь с большой натяжкой, — подумал ученый, — скорее всего они питаются лишь мясом… того, кто попадет им в руки».

Он попытался разрешить возникшую проблему. Сейчас Штерн уже знал, что перед ним неизвестная человеческая раса, стоящая по своему развитию гораздо ниже, чем известные всем австралийские аборигены, которые не могли считать даже до пяти. Но странно, однако, что им знакомы огонь, тамтамы, изделия из кремния, копья; по набедренным повязкам можно судить также, что им доступно также ремесло дубления кож.

«Хуже, чем неандертальцы, если судить по форме их головы, — сказал про себя Штерн, — хуже, чем люди с острова Ява, и даже чем pithecanthropus erectus! И я, я вижу их собственными глазами!»

Услышав легкий звук за спиной, инженер застыл на месте с гулко бьющимся сердцем. Его палец лег на курок револьвера. Он резко обернулся, готовый выстрелить в любой момент.

Его глаза округлились, а рука медленно опустилась.

— Вы! — выдохнул он. — Вы… Здесь!

На пороге разрушенной комнаты стояла Беатрис с винтовкой в руке.

Любопытство Евы

Беатрис мельком взглянула на Штерна, чтобы удостовериться, что он не ранен, затем со вздохом облегчения подбежала к нему. Ее обутые в сандалии ноги по щиколотки погружались в груды мусора, поднимая облака пыли.

— Не приближайтесь! Отойдите назад! Быстрее! Какого черта вы здесь делаете?!

— Я… я проснулась и увидела, что вы ушли, — пробормотала она.

— Вы что, не читали мое письмо?! Здесь вам не место!

— Я обязана была прийти. Как я могла оставаться там наверху, когда вы… о, Господи! Может быть, в опасности… может быть, я нужна вам!

— Идемте, — сказал инженер, беря девушку за руку. — Идемте, мы не можем здесь оставаться. Это слишком… это слишком близко…

— К чему? Что там, Аллан? Вы видели их? Вы знаете, кто они?

Несмотря на свое волнение, инженер обратил внимание, что впервые Беатрис назвала его по имени. Даже опасность ситуации, в которой они находились, не смогла подавить радость, вспыхнувшую в его сердце. Но он сказал только:

— Нет, я не знаю, как их назвать. У меня нет ни малейшего соображения на этот счет. Я видел их, но сказать, что это такое, не могу. Одному Богу это известно!

— Позвольте мне тоже посмотреть! — попросила девушка. — Можно через ту щель?

Со сверкающими от любопытства глазами она уже подходила к стене, когда Штерн взял ее за плечи и задержал.

— Нет, нет, малышка, — прошептал он, — не нужно. Это слишком уж отвратительно!

Беатрис смотрела на него, не в силах что-либо сказать или думать. Их взгляды встретились. Штерн начал говорить, видя в ее глазах многочисленные вопросы.

— Я предпочитаю, чтобы вы не смотрели… пока. Честно говоря, невозможно понять, что это такое.

— Вы хотите сказать…

— Идемте к аркаде, менее вероятно, что там нас услышат, и мы сможем поговорить. Идемте!

Девушка повиновалась. Они добрались до внутреннего дворика, где на земле стояло пустое ведро.

— Видите, — сказал Штерн, — я не смог пройти к ручью. И не вижу пока, как это сделать, если ничего не изменится. Я полагаю, неизвестные нам существа расположились здесь после битвы для большого пира. Мне кажется, что эта местность древнейшее место проведения подобных церемоний. А грохот нынешней ночи указывает, что идет постоянная война за обладание данной территорией.

— Но что мы будем делать, если они застрянут здесь надолго? Вода нужна нам как воздух.

— Да. И поскольку мы не можем пить соленую воду и не знаем, где есть другой источник, нам придется или подружиться с этими типами или просто перебить их. Но мы добудем воду, это я обещаю вам. Сейчас, прежде чем действовать, мне нужно как-то сориентироваться. Мне кажется, что они отдыхают сейчас после вечернего пира. Если к тому же все они спят, моя задача существенно упрощается.

Девушка внимательно посмотрела на инженера:

— Что бы ни случилось, вы не должны идти один! Я запрещаю вам! Но скажите, кто они такие?

— Я бы очень желал, чтобы тени Дарвина, Геккеля или Клодда помогли мне ответить на этот вопрос!

— Но у вас есть какие-либо соображения?

— Что ж. Возможно, мы с вами действительно последние люди на планете.

— Да, но как в таком случае…

— Как они пришли сюда? Ну, может быть, они продукт совсем другой формы развития жизни на Земле? Некий вид животных в изменившейся окружающей среде сам изменился под воздействием мутации. Может быть, сейчас на Земле рождается новая раса полулюдей, которым вновь предстоит ее покорить?

Некоторое время Беатрис молчала, стараясь понять услышанное ею.

— Через миллион лет, — продолжал инженер, — их потомки, возможно, станут людьми или кем-то в этом роде. Собственно говоря, вам не кажется, что мы присутствуем при рождении нового человечества? Разве они не являются обычными pithecanthropi erecti, теми существами с бронзовой кожей и красноватой шерстью, которые смотрят на нас со страниц учебников по биологии?

Девушка ничего не ответила, но глаза ее загорелись непреодолимым любопытством.

— Дайте мне самой посмотреть! Так нужно. Я так хочу!

Штерн не успел что-либо сообразить, как Беатрис помчалась в комнату, которую они недавно покинули.

— Нет, Беатрис! Нет! — попробовал было остановить инженер девушку.

Но она не слушала его.

Легко, словно лань, бежала Беатрис по грудам мусора. Когда Штерн догнал ее, девушка уже прильнула лицом к отверстию в стене и жадно смотрела в сторону леса.

Ева становится амазонкой

Штерн обнял девушку за плечи и попытался оттащить ее назад. Он считал, что подобный спектакль не для нее. Но она быстро высвободилась из его объятий, как бы желая сказать: «Я не ребенок! У нас с вами равные права и я должна видеть все». Инженер сдался, тоже прильнув глазами к отверстию.

Снаружи произошли некоторые изменения. Тепло утреннего солнца и порывы свежего ветра понемногу разогнали предрассветный туман. Теперь двое наблюдателей могли видеть больше, глядеть в глубь леса Мэдисон. Большинство непрошеных гостей спали в густой траве. Лишь несколько приземистых силуэтов на полусогнутых обезьяньих ногах сновали вдалеке.

Среди тех существ, что находились ближе всех, бодрствовало лишь одно. Остальные лежали на земле. Дикий храп, вырывавшийся из их жутких глоток, доносился до ушей Аллана и Беатрис.

— Идемте, — прошептал инженер на ухо своей соседке. — Вы уже увидели достаточно и даже более того.

Но та покачала головой:

— Нет. Как это ужасно! И все же притягательно.

И вдруг произошло достаточно банальное событие, которое повлекло за собой тем не менее столько ужасных последствий!

Стараясь занять наиболее удобное положение, Штерн оперся правой рукой на стену выше своей головы. Небольшой кусочек мрамора выпал из облицовки и с сухим стуком ударился о металлическую балку, на которой стояли мужчина и женщина.

Звук был не сильнее того, который издает сломанный в руке карандаш, однако в то же мгновение трое пришельцев подняли свои огромные головы и с видимым неудовольствием стали прислушиваться. Очевидно, их органы чувств были развиты больше, нежели у человека.

Пришелец, который не спал, резко обернулся и сделал один или два шага к зданию. Аллан и Беатрис отчетливо видели его среди берез. С согнутой спиной, короткими кривыми ногами и качающимися руками он имел обезьяноподобный вид.

Ощетинившись и не переставая прислушиваться, существо вытянуло вперед большую голову и открыло рот, обнажив острые клыки.

На его лбу появилась глубокая складка. Штерн и Беатрис видели, как жадно существо вдыхало воздух, как бы стараясь почувствовать запах опасности. Оно подняло вверх руку с зажатым в ней копьем и издало пронзительный крик, который, пожалуй, мог разбудить и мертвого.

Тотчас же весь лес оживился. И хотя Штерн с девушкой могли видеть лишь относительно небольшой участок леса, они поняли, что сигнал тревоги услышали все.

И тут, и там раздавались крики. Ближняя группа существ тоже поднялась, они что-то ворчали себе под нос.

Всеобъемлющий страх парализовал Беатрис. Сейчас она впервые осознала неизбежность их гибели и сожалела о своем безрассудном любопытстве.

Девушка обернулась, бледная и подавленная; дрожащей рукой она старалась на ощупь найти руку инженера. Тот все еще продолжал смотреть в сторону леса, загипнотизированный ужасом разворачивающейся перед ним картины. Вдруг появилось еще одно существо.

«Самка!» — подумал он, — и на этот раз уже не смог вынести охвативший его страх. Издав приглушенный крик, Штерн схватил Беатрис, и, молча, как тени, они помчались в сумрачную аркаду.

Люди понимали, что какое-то время здесь они будут в безопасности. Пути через Мраморный двор и дальше по лестнице больше не существовало. Оставался лишь один вход, который наполовину был закрыт гигантской елью. Проникнуть через него кровожадные пришельцы могли лишь поодиночке. Отбить их атаку не представляло труда, во всяком случае до тех пор, пока не кончатся боеприпасы.

Штерн и девушка понемногу приходили в себя. Лесной гвалт здесь был еле слышен. У них было время, чтобы продумать свои дальнейшие действия.

— О, Аллан! — произнесла Беатрис. — Это ужасно! Это моя ошибка! Господи, зачем мне нужно было на них смотреть?! Простите!

— Тише! Сейчас это уже неважно. Теперь необходимо решить, будем мы ждать их здесь или атакуем сами?

— Атакуем? Сейчас?

— У меня нет желания подниматься наверх без воды. Мы умрем от жажды раньше, чем я смогу приготовить пульверит. Вода нам совершенно необходима. Если бы вас здесь не было, я, не колеблясь, бросился бы на них, и еще неизвестно, на чьей стороне будет удача. Но рисковать вами я не могу…

— Идемте! — воскликнула Беатрис. Взяв инженера за руку, она повлекла его к двери. — Если мы с вами не способны противостоять этим, с позволения сказать, животным, у нас нет права на жизнь! Вы не забыли, как я теперь стреляю! Вперед!

Огонь войны зажегся в ее глазах, войны за свободу, за саму жизнь. Ее щеки разрумянились. Никогда еще Штерн не видел девушку столь гордой и восхитительной в желто-черной тигровой шкуре, скрепленной на ее плече большой золотой брошью.

Внезапно какой-то импульс пробежал по телу Аллана. Он обнял девушку. Беатрис подняла сияющее лицо, и молодой человек мягко поцеловал ее в лоб.

— Спасибо тебе. Господи, за такого товарища и… друга! — произнес он.

Боги!

Через несколько минут плечом к плечу молодые люди подошли к двери, которая выходила прямо к дикой толпе. Более ослепительная, чем обычно, Беатрис сжимала в руках винтовку. Один из револьверов Штерна висел у него на поясе, другой он держал в правой руке, тогда как в левой было драгоценное ведро, так жизненно необходимое им для осуществления задуманных планов.

В туго стянутой на поясе шкуре, с сандалиями на ногах, широкоплечий, ростом более шести футов мужчина был великолепен. Огромная борода и усы придавали ему несколько дикий вид, который только подходил Аллану Штерну. Однако он был зол и взбешен.

Страдающая от жажды Беатрис также не являла собой борца за мир. Мысль, что из-за этих окружавших их отвратительных созданий они не могут попасть к ручью, ожесточала и злила ее. Что касается Аллана, то он не боялся ничего. Все его мысли были заняты лишь Беатрис. Медленно и осторожно прокладывая дорогу среди обломков, он следил за тем, чтобы никакая опасность не смогла застигнуть их врасплох.

Штерн знал, что, если произойдет сражение, это будет борьба до смерти, без пощады, до самого конца. Но на размышления времени не было. Они находились совсем близко к двери, через которую с обеих сторон от застрявшего в ней могучего дерева пробивались солнечные лучи. Из леса Мэдисон доносились крики встревоженной толпы.

— А сейчас тише, — прошептал Штерн, — они ни о чем не должны догадаться, пока мы не возьмем их на мушку. Кто знает, может быть, если мы застанем их врасплох, они сразу бросятся наутек? Но не стреляйте, пока в этом не появится необходимость. Пока…

— Я знаю, — в ответ прошептала девушка.

Вскоре Штерн и Беатрис выбрались через дверь наружу. Их ноги утопали в мягком ковре еловых иголок. Заросшие мхом тропинки скрывались в лесу, где повсюду царил ужас.

— О! — воскликнула Беатрис.

Инженер остановился. Его рука еще сильнее сжала рукоятку револьвера. Лицом к лицу с противником они почти минуту стояли в изумлении.

Ни он, ни она не воспринимали четко детали своего первого впечатления. Даже долгое наблюдение через узкую щель в стене не смогло подготовить их к тому эффекту, который производит огромное количество дикарей с кривыми ногами. Только сейчас люди поняли, что они бросились в авантюру, исход которой трудно предсказать, что перед ними опасность неизмеримо более серьезная, чем можно было себе представить. Они считали, что перед ними до пяти сотен этих существ…

Ночью факелов было несколько больше, но только сейчас, при свете дня, Аллан и Беатрис увидели, что факельщики составляли лишь относительно небольшую часть племени. Везде, куда бы они ни посмотрели, их взгляды натыкались на копошащуюся, кишащую, издающую невообразимые крики и стоны массу, занимавшую все видимое пространство.

Первым желанием Беатрис было бежать без оглядки к их убежищу. Однако врожденная храбрость не позволила ей сделать это. Девушка видела, что и Штерн не собирается отступать.

Он стоял, как скала, высоко подняв голову и крепко зажав в руке револьвер, готовый на все. Она просто восхищалась этим неукротимым человеком, который собирался преодолеть все… ради нее!

Однако слова его отнюдь не напоминали речи храбрецов из исторических романов.

— Ну и влипли же мы, черт побери, малышка! Попробуем пустить им пыль в глаза!

Приходилось ли вам когда-нибудь видеть огромное стадо или табун животных в прерии, выставивших рога навстречу врагу, например стае волков? Тогда вы можете представить себе, как реагировали кривоногие бестии на внезапное появление людей.

Уже встревоженная криками своих собратьев, находившихся ближе всех к зданию, вся толпа пришла в движение. Слышались мерзкие крики, в воздух взметнулись тысячи копий. В эту минуту, когда лес стал похож на растревоженное осиное гнездо, молодые люди поняли, что настало время действовать.

— Вперед! — яростно крикнул Штерн. — Посмотрим, чем ответят нам эти исчадия ада!

Побледнев от охватившей его ненависти, он поднял револьвер. Аллан не стал пока выбирать жертву. Несмотря на жгучую ярость, он сознавал, что не время убивать, пока остается какая-либо возможность пройти к ручью. Он поднял револьвер повыше, направив его в крону клена, под которым собралась достаточно большая группа полулюдей, и нажал на курок. Пять листочков, медленно кружась, упали с дерева.

— Эй, вы! — крикнул Штерн. — Посмотрите-ка на меня!

В тот же миг легкий крик сорвался с губ девушки. Они ожидали, что стрельба должна произвести некоторый эффект, но то, что случилось, превзошло все их ожидания. Едва отгремели выстрелы и сбитые листья еще не успели опуститься на землю, в толпе воцарилось гробовое молчание.

Некоторые пришельцы стояли неподвижно, парализованные страхом. Другие упали на колени. Но большинство, тысячи и тысячи монстров рухнули навзничь на землю, стараясь поглубже зарыться в густой мягкий мох.

Над оцепеневшей толпой Штерн видел легкие кольца дыма от костра, разожженного возле ручья. Он понял, что на несколько коротких, но столь драгоценных минут путь свободен. Можно было принести воду, чтобы освободить себя и Беатрис от мучительной жажды, чтобы завладеть тем компонентом, без которого невозможно изготовить разрушительный пульверит. Сердце Аллана гулко билось в груди, отсчитывая драгоценные секунды.

— Смотрите, Беатрис! — гремел его голос над пораженной страхом толпой. — Смотрите, чем мы не боги! Как бы там ни было дальше… Боги! Это наш единственный шанс! Бежим скорее!

Колдун

Словно в кошмарном сне, шли они среди громадных деревьев.

— Не смотрите! — приказал Штерн, вздрогнув при виде груды обглоданных костей, кусков мяса и крови на зеленом лесном ковре. — Не смотрите! Просто идите за мной… Еще пять минут, и мы будем спасены. Только туда и обратно. Тише, не спешите! Считайте… считайте шаги. Один… два… три… Осторожно…

Молодые люди прошли десять метров, двадцать… Они смело шли то вперед, то сворачивая в сторону, чтобы не столкнуться с той или иной группой людей-обезьян. Крепко зажав в левой руке ведро, в другой Штерн держал револьвер. Беатрис также готова была открыть огонь из карабина, если в этом будет необходимость. Вдруг Штерн выстрелил три раза.

— Там в кустах кто-то зашевелился, — сказал он сердито. — Немного свинца заставит их быть чуть поспокойнее… Боги! — повторил он. — Не забывайте об этом ни на мгновение. Возможно, это поможет нам. Может быть, они являются потомками негров, и в их генах продолжает жить почтение к белому человеку, к его господству и превосходству. И мы как никогда кстати воспользуемся этим!

Он вновь принялся считать шаги. Медленно, напряженно вслушиваясь, они продолжали идти… Где-то близко раздался приглушенный рев.

— Как ты осмелился! — закричал Штерн, пиная ногой существо, которое пыталось поднять голову. — На землю, обезьяна!

Инженер ударил его ведром по голове.

Беатрис едва сдержала крик ужаса. Животное распласталось на земле. Люди властно, с высоко поднятыми головами продолжали путь. Господство или смерть! Их жизнь зависела теперь от степени крепости их воли, их влияния на существ, лежащих на земле.

В глазах Беатрис потемнело, сердце ее тяжело билось. Голос Штерна, отсчитывающего шаги, казался далеким и едва знакомым. Ее взгляд натыкался то на скрюченные костлявые спины, то на обезьянью голову, то на группу покорно съежившихся в грязи существ.

Но вот и узкая лесная тропинка, которая, огибая огромный и хорошо знакомый ей дуб, спускается вниз к заводи.

— Тише, спокойно, — произнес Штерн натянутым, как струна, голосом. — Мы почти дошли… Господи, что это?!

Он пошатнулся. Девушка почувствовала его руку на своем запястье, услышала прерывистое дыхание. Затем и она, она тоже увидела это.

Развернувшаяся перед ними картина могла, пожалуй, вывести из равновесия даже самого сильного и смелого человека. Возле краснеющего огромного костра в окружении обглоданных костей и черепов сидело еще одно чудовище. Оно, без сомнения, принадлежало к уже знакомым Аллану и Беатрис существам, хотя и полностью отличалось от них.

Штерн понял сразу, что перед ним гордый и бесстрашный вожак племени.

Он понял это по его огромному росту и силе, по почти человеческой улыбке на плоском горильем лице и проблескам сознания в красных глазах, по огромной гирлянде из кленовых листьев на голове и бусам из небольших костей на шее.

Еще не успев разглядеть всех деталей, Штерн был поражен неприкрытым каннибализмом, дух которого просматривался во всей фигуре этого монстра, дикого мутанта. Штерн похолодел от страха.

Вожак дикой толпы, колдун, сидящий вблизи угасающего костра, держал клыками в уголке рта скрученный коричневатый листок.

С первого же взгляда инженер узнал в нем табачный лист. Маленький красный огонек тлел внутри этой, с позволения сказать, сигары. Серый дым шел к небу изо рта громадины.

— Господи! — изумился инженер. — Оно курит! Мне казалось, что они все одинаковые! Быстрее наберите воды. Я вас прикрою.

Он поднял револьвер и прицелился в мускулистое тело колдуна.

Беатрис отдала Штерну винтовку, взяла ведро и пошла к заводи. Инженер слышал, как она зачерпнула воду. И хотя это длилось всего несколько секунд, ему показалось, что прошла вечность.

Четко отпечатались в его сознании все нюансы увиденного: худощавое и крепкое, похожее на человеческое, тело; правая рука, держащая копье со стальным наконечником; жуткое украшение (маленькая сморщенная ладонь) на левом запястье.

Штерн видел шрам, протянувшийся от правого уха до тяжелого подбородка вожака. От удара его глаз вытек и теперь напоминал рыбий. На голубоватом теле были и другие, более мелкие рубцы.

Вожак закричал и двинулся им навстречу. Инженер обратил внимание, что он не переваливался из стороны в сторону, как остальные, и его походка очень похожа на человеческую. Изумленный, не в состоянии пошевелить даже пальцем, Аллан глядел на приближающегося монстра.

Внезапно с диким оглушающим криком, с проворством тигра или возбужденной гориллы колдун ринулся вперед и одним прыжком покрыл разделявшее их пространство.

Его огромные красные глаза, не мигая, смотрели на Беатрис. Дикий огонь сладострастия горел в них. И в миг, когда девушка завизжала от страха, Штерн спустил курок.

Пуля не достигла цели. Внезапно правая рука инженера безжизненно повисла вдоль тела. Ошеломленный молодой человек опустил глаза. Что-то было не так! Но что? Пальцы отказывались повиноваться ему. Они вдруг потеряли свою силу и ловкость.

Ради всего святого, что произошло?! Наконец, а все описанное нами продолжалось не более секунды, побледневший и изумленный Штерн понял это.

В его предплечье, прошедшее рядом с костью, торчало копье, незаметно и быстро брошенное колдуном. Оно висело, застряв в крепких мышцах. Стальной наконечник и сантиметров тридцать древка заливала кровь. Однако инженер не чувствовал ни малейшей боли!

Револьвер выскользнул из его пальцев и бесшумно упал на толстый слой мха.

В ярости Штерн схватил винтовку. Его сердце клокотало от злости. Он даже забыл о втором револьвере, висящем у него на поясе. Лишь одной здоровой левой рукой он едва ли мог справиться с тяжелым оружием.

Древний инстинкт джунглей подавил в нем все чувства. Он возвращал его к закону зубов и когтей, камня и дубины.

Звеневший в ушах дикий крик любимой женщины сводил Штерна с ума. Он вновь поднял ружье и, держа его за ствол, опустил приклад на ненавистный череп с силой, которая могла свалить и быка.

Колдун издал протяжный крик и, шатаясь, отступил. Но он был лишь слегка оглушен. Пораженный Штерн только сейчас заметил, что в его руках остался лишь ствол оружия. Обломки приклада рассыпались, затерявшись в зарослях папоротника.

Беатрис подняла револьвер. При этом она неосторожно выпустила ведро. Вода с журчанием полилась на землю. Наполнить ведро снова было уже невозможно.

Со всех сторон, сзади и спереди на них надвигалась орущая и визжащая масса. Обезьяноподобные чудовища видели кровь, они слышали крик колдуна, они знали! Теперь перед ними были не боги, а простые смертные!

— Бегите! Бегите! — крикнула Беатрис.

Копье все еще торчало в руке Штерна. Он повернулся и побежал за девушкой.

Сейчас уже не было необходимости ни считать шаги, ни играть в богов. Они бежали, задыхаясь, охваченные ужасом. Это была охота, охота на людей. Кошмарная толпа преследовала последних оставшихся в живых людей.

Весь лес кишел голубовато-серыми телами. Ливень стрел и копий обрушился на беглецов.

Револьвер в руках девушки громыхнул несколько раз, и вновь на какое-то время воцарилась тишина. Путь казался свободным. Но на тропинке были несколько монстров, молчащих и неподвижных. Зеленый лесной ковер то тут, то там был запачкан красным.

Когда, подобно хорькам, преследующим дичь, Штерна со всех сторон окружил враждебной рой, он наконец догадался вытащить револьвер. Мертвенно-бледный, со вздувшимися жилами на покрытом потом лбу, он слышал, как Беатрис что-то кричала ему, но не мог понять что.

Он видел, как она подняла револьвер и несколько раз нажала на курок. Но револьвер молчал. Инженеру казалось, что смерть подошла к ним совсем близко.

— Пустой? Держите мой! Сейчас вы сможете лучше распорядиться им! — крикнул он и бросил девушке свой револьвер.

Внезапно Штерн почувствовал жжение в левом плече. Повернув голову, он увидел торчащую небольшую стрелу. Инженер выругался. Его глаза засверкали, зловещая улыбка обнажила белоснежные зубы.

Обернувшись, Штерн увидел нагоняющего его и рычащего от злобы вожака. Тот огромными прыжками несся по тропинке, яростно стуча кулаками себе в грудь. От испуга Штерн почти перестал чувствовать боль, он присел и приготовился к нападению.

Достижение цели

Все произошло в одно мгновение, хотя в подобные моменты кажется, что время еле-еле тянется. Позади Штерна громыхнул револьвер Беатрис. Он увидел маленькую круглую дырочку, появившуюся у самого уха вожака, и хлынувшую оттуда черную кровь. В тот же миг с мерзким визгом противник обрушился на инженера.

Штерн взмахнул винтовочным стволом. В этот удар он вложил всю силу своих мощных мускулов, всю клокотавшую в нем ненависть. Вожак пытался увернуться, но Штерн действовал стремительно.

Когда острые когти уже готовы были вонзиться в горло человека, стальная дубинка с хрустом разбила обезьяне челюсть.

Нечеловеческий, дикий крик разнесся по лесу, и огромный колдун с раздробленной челюстью рухнул на тропинку.

Штерн хотел еще раз опустить свое грозное оружие на отвратительный череп, когда услышал вдруг крик Беатрис. Аллан бросился к ней на помощь. Девушка лежала на земле. Молодой человек опустился на колени.

На лице Беатрис был виден синяк. «Камень? Видимо, они бросили в нее камень… А может быть, она мертва?»

Не поднимаясь с колен, Штерн схватил револьвер и в упор расстрелял оставшиеся патроны в приближающиеся к нему мерзкие создания.

Аллан снова взмахнул своей грозной палицей. Подобно косцу, оставляющему после себя ровные ряды скошенной травы, инженер за несколько секунд перебил около дюжины нападавших. Крики, стоны, визг смешались с его отчаянными ругательствами.

Собрав остатки сил, о которых он даже не подозревал, Аллан подхватил здоровой левой рукой девушку так же легко, как если бы это был ребенок.

Копье все еще торчало в правой руке Штерна. Он в последний раз замахнулся и, швырнув залитый кровью ружейный ствол в гнусные рожи подбегавших монстров, бросился наутек.

Камни, стрелы, копья дождем сыпались вокруг него. Аллан слышал их свист, видел, как падают сбитые ими листья.

Неужели в него опять попали?

Но ему было не до этого. Он думал лишь о спасении Беатрис. Только это и больше ничего!

«Дверь! Господи, когда же я, наконец, доберусь до двери? Дверь…»

Вдруг ему показалось, что дверь находится прямо перед ним. Возможно ли? Не сон ли? А может быть, это просто галлюцинация в его воспаленном мозгу?

Нет! Это действительно была дверь! Он узнал гигантскую ель, он ясно увидел ее, когда на мгновение проблески сознания вернулись к нему. И тотчас же все снова запрыгало и задрожало перед его глазами.

— Дверь! — яростно шептал инженер, пошатываясь, но стараясь двигаться как можно быстрее.

Кровь с его правой руки потоком лилась на землю, и по ковру прошлогодних листьев протянулся красный след. Что-то попало Аллану в голову. Острая боль пронзила мозг. Тысячи разноцветных звездочек замерцали в его глазах.

«Они подожгли дом», — подумал он, хотя прекрасно знал, что это невозможно.

Легкий шепот качавшихся на ветру деревьев смешивался с дикими криками, визгом, скрипом зубов проклятых бестий.

— Дверь! — кричал Штерн сквозь стиснутые зубы и продолжал бежать и бежать, пробиваясь сквозь группы попадавших ему на пути каннибалов.

К своей груди, к сердцу он прижимал драгоценное тело, завернутое в тигровую шкуру.

Жива? Жива ли она еще? Его сердце болезненно сжималось в беспокойстве за девушку. Сумеет ли он добраться с ней до лестницы, занести ее наверх, спасти ее?

Головная боль стала просто невыносимой, как будто огромный раскаленный добела молот бил по голове Штерна. Ему казалось, что сотни, тысячи маленьких визжащих монстров окружили его со всех сторон. Десять тысяч! Но ему просто необходимо пробиться! Проход!

Где он мог слышать это слово? Ах, да! Словно далекое эхо забытой мелодии, всплыл в его памяти гимн гарвардской команды по регби. Он вспомнил, он приходил в себя.

Университетский стадион. Грохочут барабаны, свистят дудки, большой Джой Фоли с остервенением лупит по огромному ящику, Мэрч дует в трубу с силой, на которую только способны его легкие, другие однокурсники вопят и визжат, как сумасшедшие.

Шум! Овация! Вновь звучит музыка! Теперь уже все поют, громко повторяя победный припев! А там! Гляди! Ворота!

Он быстро бежит вперед, отклоняясь то вправо, то влево. Он разбрасывает противников в стороны, и они с криком валятся на землю. «Ворота!»

Наконец, он достиг их. И, перешагнув заветную черту, Штерн без чувств рухнул на покрытый мусором и грязью пол.

Отвага Беатрис

Спустя час Беатрис и Штерн, слабые и дрожащие, сидели в своей крепости на пятом этаже небоскреба, собирая остатки сил в предчувствии осады, которую им, без сомнения, придется выдержать.

Инженер постепенно приходил в себя, он потерял слишком много крови. Впрочем, девушка тоже понемногу оправлялась от ушиба. Вдвоем они пытались восстановить детали недавнего отступления.

Теперь, когда двумя этажами ниже Штерн забаррикадировал лестницу, они чувствовали себя в относительной безопасности. Они могли немного отдохнуть, вспоминая свое бегство, и подумать, что же им делать дальше. Будущее казалось мрачным, угрожающим и почти безнадежным.

— Без вас, — сказала Беатрис, — я никогда не смогла бы выбраться оттуда. Когда этот проклятый камень попал мне в голову…

— Как вы себя чувствуете? — спросил молодой человек голосом еще слабым, но достаточно твердым, стараясь говорить уверенно. — Увы, за исключением самого малого у нас нет воды, чтобы промыть вашу рану и приложить к ней холодный компресс. Видимо, нам придется сделать еще одну вылазку за водой!

— О, Аллан! — прошептала девушка. — Не думайте обо мне. Вашу руку пробило копье, стрела вонзилась в спину. О вашу голову словно крепкую дубину сломали, а мне даже нечем вас перевязать!

— Да не беспокойтесь вы так, — запротестовал молодой человек, делая слабую попытку улыбнуться. — Все нормально, скоро я буду на ногах. Я выздоровею в мгновение ока. И хотя моя голова еще не в полном порядке и эти жуткие существа все еще стоят у меня перед глазами, я… Спина, вы говорите? Но это же просто царапина!

Он попробовал повернуть голову, но сильная боль пронзила тело. Инженер едва сдержал стон, его лицо исказилось от боли.

Девушка опустилась перед ним на колени. Она ласково гладила его лоб, щеки, нежно смотрела на неестественно бледное лицо.

— Я постоянно думаю о вашей руке, — сказала она. — Нам обязательно нужно как-то ее вылечить. Скажите, Аллан, вам очень больно?

Мужчина улыбнулся, опустив глаза на свою раненую руку, перевязанную кожаной повязкой и висящую на ремне. Она сильно распухла и слегка посинела.

— Больно? Мне? Смешно! Скоро я буду в отличной форме. Единственное, о чем я сожалею, что не могу драться. Хотя и я левша, мне тяжело стрелять с левой руки. Во всем же остальном — нет проблем!

— Стрелять? Мы можете доверить это мне! — воскликнула девушка. — У нас есть еще два револьвера, карабин и много патронов. Если возникнет необходимость, стрелять буду я!

— Вы прелестны, Беатрис! — с горячностью прошептал раненый. — Что бы я делал без вас? И когда я думаю, что чуть было… Но не будем больше об этом.

— Да, но что нам делать теперь?

— Пока не знаю, мне нужно восстановить силы. В конце концов могло быть и хуже, мне вообще могли оторвать руку или что-нибудь в этом роде. Тогда оставалось бы только умереть медленной голодной смертью. Сейчас же я уже начал выздоравливать. Ставлю миллион, что наш приятель-колдун отделался не столь же легко. Вы знаете, что попали ему прямо в ухо? Возьми вы немного правее, вы просто прикончили бы его. Но неважно, мы его оставим на будущее.

— Вы думаете, они не оставят нас в покое?

— Трудно сказать. У них большие потери, раненые и убитые. Они на своей шкуре испытали нашу силу. Это должно заставить их немного уважать нас. Посмотрим. Если удача еще раз улыбнется нам, мы сможем преподнести им какой-нибудь сюрприз, если они попытаются сунуться туда, куда не нужно.

Они замолчали. Беатрис сидела рядом со Штерном, поддерживая его раненую руку. Постепенно их начинала мучить жажда, особенно Аллана, у которого из-за многочисленных ран поднялась температура. Но остатки воды уже были выпиты, и теперь ее не оставалось ни капли. Так сидели они, не строя планов на будущее, довольные, что хоть на какое-то время обезьяноподобная толпа оставила их в покое.

После того как Штерн получил удар по голове, он то терял сознание, то в течение некоторого времени все же мог воспринимать окружающий мир таким, каким он был. Он знал, что вампиры, объятые дикой яростью, замешкались ненадолго, дав ему возможность только поднять девушку и быстро принести ее к дому.

Он вспомнил, что, когда входил в дверь, копья в его руке уже не было. Должно быть, он сам вырвал его в бреду. Он вспомнил кровавый след, тянувшийся за ним по ступеням лестницы, когда он нес Беатрис, уже приходившую в себя.

Штерн вздрогнул при воспоминании о недавнем вторжении кровожадной толпы в полуразрушенный небоскреб. Он как бы слышал их тихое сопение, видел, как проворно карабкаются они по грудам обломков, легко, как шимпанзе, перепрыгивают с одной балки на другую, продолжая свою смертельную охоту.

На каждом этаже он старался, чем мог, мешать им. Беатрис, которая к тому времени уже могла стоять на ногах, помогала ему сбрасывать вниз каменные блоки, кирпичи, другие тяжелые предметы.

Осыпая своих преследователей этим смертельным дождем, молодые люди добрались наконец до лестничной площадки, откуда, воспользовавшись карабином в качестве домкрата, сумели свалить вниз целую стену. Получилось нечто вроде завала.

Сразу же воцарилась тишина. На какое-то время преследование прекратилось. Штерн знал, что под каменной лавиной рухнувшей лестницы погребена только часть их врагов. Но сколько именно, он не мог сказать. Может быть, тридцать или даже пятьдесят.

Но как бы то ни было, страх охватил остальных дикарей, нападение не возобновлялось. Снаружи, в лесу, не было никакого шума. Везде царило угрожающее спокойствие. Лишь беспечные птицы щебетали, занимаясь своими обычными делами.

Предчувствие говорило инженеру, что передышка продлится только до ночи. Лишь до ночи они могли спокойно отдохнуть. Но когда наступит темнота…

— Пусть они только появятся! — шептал Аллан, опустив тяжелые веки и впадая опять в забытье.

Но даже жажда, становившаяся все мучительнее, не могла помешать ему думать о предстоящей борьбе. «Если они вновь появятся, я сделаю оружие и боеприпасы… из свинца… О чем это я? Черт, но я ведь не брежу?»

Он лишь на мгновение пришел в себя, когда сон опять стал увлекать его в забытье. «У нас есть оружие и патроны, — думал он, — мы можем драться… окна… Стрелять в них… стрелять…»

Он уснул. Так засыпают во время боя раненые солдаты, желая обмануть смерть. Сном без сновидений, долгим сном, откуда обычно не возвращаются.

Он спал. Осторожно опустив его голову на кучу известки, Беатрис наклонилась и, замерев, с бесконечной нежностью смотрела на лежащего мужчину.

Так прошла минута. Какой-то блеск вдруг появился в ее глазах.

— Все его раны из-за меня, — вздохнула девушка. — Только из-за меня!

Она наклонилась еще ниже и несколько раз нежно поцеловала Штерна.

Беатрис встала.

Стремительно, прекрасно зная, что ей необходимо делать, она отыскала среди их утвари большую медную кастрюлю, которую на прошлой неделе принес Штерн. Затем она тщательно осмотрела револьверы. Положив один из них рядом со спящим, а другой оставив себе, она неслышными шагами пошла к двери, ведущей в коридор.

На пороге Беатрис немного задержалась, чтобы еще раз взглянуть на спящего мужчину. На ее глазах выступили слезы.

— Я все сделаю для вас! — сказала она. — Все! Все! Ах, Аллан, если бы вы только знали… А сейчас… до свидания!

И она вышла из комнаты.

В тишине комнаты продолжал спать раненый человек. А далеко снаружи, в глубине леса вновь зазвучал тамтам. Тени от деревьев стали длинными, свидетельствуя о наступлении ночи.

За работу!

Инженер проснулся. Приподнявшись и увидев, что уже ночь и все погрузилось во мрак, взволнованный, он встал на ноги. Он хотел крикнуть, но осторожность пересилила это желание. Сейчас Аллан не мог вспомнить, что произошло и где он находится. Однако предчувствие опасности тяжелым грузом лежало на сердце. Оно подсказывало ему, что лучше не шуметь. Сильная жажда окончательно привела его в чувство.

Рассудок полностью вернулся к Штерну. Все еще слабый, не до конца проснувшийся, он сделал несколько шагов к двери. Где же Беатрис? Он что, один? Что все это значит?

— Беатрис! Эй, Беатрис! — негромко позвал Штерн. — Где вы? Отзовитесь!

— Я иду!

Он услышал ее голос, и через мгновение девушка показалась на пороге комнаты.

— Что произошло? Где вы были? Сколько времени я спал?

Не отвечая, она подбежала к нему, прижалась, нежно провела ладонью по его лбу.

— Вам сейчас лучше?

— Намного! Скоро все придет в норму! Но где были вы все это время?

— Пойдемте, я вам покажу.

Она потащила его в другую комнату. Заинтригованный, он последовал за ней.

— Нападения больше не было?

— Нет. Но тамтамы стучат уже давно. Слышите?

Они прислушались. Монотонные унылые звуки, предвестники войны, доносились до них со стороны леса. Штерн усмехнулся пересохшими от жажды губами.

— Прекрасный оркестр! Пусть идут, пуля 38-го калибра сможет остановить любого. Но что вы хотели мне показать?

Девушка подошла к их огромному столу, взяла чашку и протянула Аллану.

— Выпейте, — велела она.

— Что? Кофе? Но…

— Пейте! Я свой уже выпила. Пейте же!

Окончательно сбитый с толку, он повиновался. Одним глотком Штерн осушил чашку и глубоко вздохнул.

— Но ведь для этого нужна вода, — воскликнул Аллан, почувствовав себя тотчас же намного лучше. — Каким образом…

— Посмотрите туда!

Она указала на стоящий около очага медный чайник, на три четверти заполненный водой.

— Вода! У нас есть вода? — воскликнул молодой человек. — Вы отыскали ее, пока я спал? Но где…

Девушка весело рассмеялась.

— Пустяки. Это просто мелочь по сравнению с тем, что сделали для меня вы, Аллан. Вы помните огромную воронку, образовавшуюся после взрыва котла? Когда мы шли к ручью, я случайно заглянула в нее и заметила, что там есть немного воды. По-видимому, она вытекла из взорвавшегося котла. Я просто собрала ее, процедила, прокипятила и все. Итак, вы видите…

— Но… Вы хотите сказать, что вы… Что вы одна спускались вниз?

Она вновь рассмеялась.

— Не одна. Один из револьверов оказался настолько любезен, что составил мне компанию во время этой прогулки. Естественно, я не могла идти по основной лестнице и нашла другую там, дальше в здании. Я думаю, она еще сможет нам пригодиться в случае… в случае отступления. Все остальное оказалось очень простым. Я привязала эту веревку за ручку чайника, вот так… видите? Этого было достаточно, чтобы…

— Но наши враги?

— Я не видела ни одного из них, во всяком случае живого. По всей вероятности, они собрались на военный совет. Момент оказался очень подходящим. Вот так, все очень просто. Вода была нам абсолютно необходима, я пошла и принесла ее. Вот и все.

— Вот и все! — повторил Штерн дрожащим голосом. — Все?

Затем, боясь, что даже в темноте девушка может увидеть его лицо, инженер отвернулся. Слезы, навернувшиеся на глаза, были той минутной слабостью, которую он не хотел показывать.

— Беатрис, в такие минуты слова слишком ничтожны, чтобы их произносить. Я не буду вас благодарить и говорить банальности. Вы добыли воду, и это главное. Успех сопутствовал вам там, где я потерпел неудачу. Что ж…

Его голос дрогнул. Беатрис улыбнулась и нежно положила руку на плечо Аллана.

— Вам необходимо немного поесть. Я приготовила ужин. А потом начнем приготовление пульверита?

Инженер прямо-таки подскочил на месте.

— Действительно! Сейчас я могу этим заняться! — сказал он, чувствуя прилив энергии. — Я сделаю это даже одной здоровой рукой, если вы мне поможете. Ужин? Нет, нет! За работу!

Но, как истинная женщина, Беатрис сумела настоять на своем. Окончив трапезу, они начали лихорадочно собирать препараты, необходимые для производства взрывчатки. Секретное изобретение Штерна, которое до катастрофы могло бы принести ему миллионные доходы, сейчас казалось несравненно более ценным, чем все сокровища мира!

— Мы должны постараться обойтись как можно меньшим светом. Если немного уменьшить фитиль и прикрыть лампу, эти жуткие вампиры, возможно, не смогут определить место, где мы находимся. Но работать в полной темноте мы тоже не можем. Это слишком опасно. Неверное движение, ошибка в дозировке, даже несвоевременное добавление ингредиента и… Черт побери, вы сами понимаете!

— Да, ведь мы же не хотим умирать!

Они зажгли небольшую медную лампу и принялись за дело. На стол, с которого была убрана вся посуда и остатки ужина, Штерн поставил стеклянные бутыли, где находилось восемь так необходимых ему химикатов.

Слева от них он поставил кастрюлю с тремя литрами еще теплой воды и чайник такой причудливой формы, что гремучий состав не мог из него вылиться.

— Ну что же, подвиньте ближе стулья, мы можем начинать, но сначала скажите мне прямо, не лучше ли мне одному заняться этим делом? Вы можете подождать снаружи, в коридоре. Имея под рукой столь грубые инструменты и нестойкие химикаты, трудно предвидеть, что может случиться. Я еще не встречал ни одного мужчину, а уж тем более женщину, которые по своей воле согласились бы стоять рядом со мной, когда я готовлю пульверит. Это опасная вещь. Не стыдитесь признаться мне. Вам страшно?

Беатрис пристально посмотрела на него, а затем сказала:

— Страшно? Рядом с вами?

Пульверит

Прошел час. Оставалось совсем немного подождать, когда в рассеянном свете медной лампы, на грубо сколоченном деревянном столе должен был появиться пульверит.

На дне металлической кастрюли образовался желтый осадок, похожий на густой декабрьский лондонский туман. Покрытое сверху слоем вещество скручивалось в причудливые завитки, когда Беатрис осторожно помешивала его золотой ложкой.

Каждую минуту, отмеряя с помощью небольшого мерного стаканчика сотые доли унции, инженер подливал в смесь глицерин. Он внимательно наблюдал за протекающей реакцией. Его мертвенно-бледное лицо отражало огромное внутреннее напряжение. Раненая правая рука, аккуратно перевязанная кусочком кожи, лежала на столе. Сейчас она была абсолютно бесполезна. Даже с помощью одной левой руки Штерн прекрасно справлялся со своей задачей, добавляя глицерин по капле:

— Десять, одиннадцать, двенадцать… пятнадцать, шестнадцать… двадцать! А теперь быстро слейте воду! Быстрее!

Девушка послушно повиновалась. Покрытая странной пеной вода тотчас же была слита ею в специально приготовленную для этого банку. Руки Беатрис при этом даже не дрогнули. Лишь между бровей пролегла глубокая морщинка, а дыхание сделалось совсем незаметным.

— Стоп!

Голос Штерна прозвучал, подобно выстрелу.

— Сейчас с помощью этой воронки разлейте препарат в бутылки!

Беатрис медленно и осторожно заполнила небольшие стеклянные емкости смертельным составом. Здоровой рукой инженер закупорил бутылки пробками.

Дело было сделано. Штерн глубоко вздохнул и жестом победителя вытер со лба пот. В оставшийся на дне кастрюли осадок он влил немного азотной кислоты.

— Вот так, теперь он больше не опасен, — облегченно сказал инженер. — Он быстро сделает свое дело. Ради всего святого, не опрокиньте бутыль!

Он резко приподнялся, затем медленно, придерживая раненую руку, опустился на место. Беатрис повернула к нему лицо:

— А теперь…

Она не успела закончить вопрос, как за ее спиной что-то со свистом влетело через окно, со стуком ударилось о стену и упало на пол.

За окном раздался еще один свист, и второй снаряд влетел в комнату, попав на этот раз в лампу, которую Штерн едва успел подхватить. Беатрис нагнулась и вытащила из-под стола залетевший в комнату предмет.

Штерн бросил на него быстрый взгляд. Он увидел длинный стебель камыша, обвязанный с одного конца хлопчатобумажными волокнами. На другом его конце был прикреплен большой наконечник из рыбьей кости, на острие которого можно было разглядеть маленькое пятнышко какой-то жидкости.

— Стрела из духовой трубки! — воскликнул молодой человек. — Отравленная! Они все же увидели свет и поняли, где мы находимся. Они сидят на деревьях и преспокойно обстреливают нас!

Инженер быстро погасил свет и, схватив девушку за руку, оттащил ее к боковой стене, подальше от окна.

— А бутыли с пульверитом? Что будет, если какая-нибудь стрела попадет в них?

— А, черт, верно! Подождите здесь! Я уберу их.

Не желая оставаться безучастным наблюдателем, Беатрис помогла Штерну собрать в кромешной темноте опасные предметы. Не обращая внимания на свистящие вокруг них дротики, они перенесли свое грозное оружие в самое безопасное место, в левый от окна угол.

Бесшумно, словно тени, молодые люди перешли в соседнюю комнату и выглянули в окно, которое, казалось, еще не подверглось обстрелу. Густые кроны деревьев были здесь от них на расстоянии вытянутой руки.

— Видите? Там? — вдруг прошептал Штерн на ухо девушке.

Он указал рукой на какое-то темное пятно, которое будто бы перемещалось с ветки на ветку в десятки футах под ними. Инженер сразу забыл о своих ранах, температуре и слабости. Вид притаившегося неприятеля придавал ему новые силы.

Аллан вытащил револьвер. Молча, он аккуратно положил его на край окна.

Прицелившись настолько точно, насколько позволял это ночной мрак и сверкающие на небе немногочисленные звезды, хладнокровно, словно в стрелковом тире, взял он на мушку живое пятно.

Выстрел был оглушительным. Подобно спелому плоду, с диким криком существо свалилось вниз. Оно падало с ветки на ветку и наконец исчезло из вида.

Тотчас же целый ливень стрел обрушился на Аллана и Беатрис. Штерн почувствовал, как одна из них вонзилась в его шубу. Другая стрела слегка задела голову Беатрис. Но осажденные не покинули свою позицию.

Беатрис тоже начала стрелять. Раненые и мертвые люди-обезьяны один за одним валились с веток.

— Стреляем прицельно! — скомандовал Штерн, как будто за его спиной стоял целый полк. — Огонь!

И он снова нажал на курок. Но на этот раз выстрела не последовало. Барабан был пуст.

Выругавшись сгоряча, инженер швырнул револьвер на пол и схватил карабин. Выстрелы загремели вновь.

— Черт побери! Сколько же их тут сидит?! — воскликнул молодой человек.

— Попробуйте пульверит! — посоветовала Беатрис. — Может быть, вам удастся попасть в дерево!

Оставив карабин на подоконнике, Штерн рванулся в угол, где стояли несущие смерть бутыли. Он взял лишь одну из них, опасаясь, что не сумеет удержать больше одной рукой.

— Отойдите!

Сильно размахнувшись, здоровой рукой Штерн швырнул бутылку в высокую ель, ветви которой, казалось, так и кишели людьми-обезьянами.

Словно маленький метеорит, несущий в себе смерть и разрушение, бутыль исчезла в темноте.

— Если я попаду, думаю, что наши противники все же будут считать нас богами! — возбужденно прошептал инженер, прищурив глаза, чтобы лучше видеть.

Прошло уже несколько секунд после выстрела, а все оставалось таким же, как прежде.

— Не попал! — простонал инженер. — Ах, если бы я мог владеть правой рукой, я…

Внизу в тридцати метрах от них появилась яркая вспышка. Огромный столб пламени прорезал темноту ночи. На мгновение стало светлее, чем в самый солнечный день.

Прежде чем огромной силы взрывная волна отбросила Аллана и Беатрис в глубь комнаты, они успели увидеть бесформенные, скрюченные маленькие тела своих противников.

Все опять погрузилось в кромешную тьму. Лишь остатки того, что совсем недавно было камнями, землей, кустами, корнями деревьев и живыми существами, еще долго падали на землю, подобно проливному дождю.

Казалось, некий космический садовник встряхнул фруктовые деревья, на которых висели перезрелые груши и сливы.

— Один! — жестко произнес инженер странным и не знакомым Беатрис голосом.

Бой на лестнице

Словно эхо в ответ на только что произнесенное инженером слово, в коридоре раздался приглушенный крик. Эти угрожающие звуки долетели до ушей Беатрис и Штерна, и они сразу же обо всем догадались.

— Они поднялись! Им удалось добраться сюда! — в отчаянии произнес инженер. — Через минуту они будут здесь. Заряжайте ваш револьвер и стреляйте! Я займусь пульверитом!

У них не было времени соблюдать осторожность. Пока девушка лихорадочно вставляла патроны в барабан, Штерн собрал оставшиеся бутыли со взрывчаткой и прижал их к себе больной рукой. Он был теперь чем-то вроде порохового погреба, до краев наполненного смертоносным веществом. Левая рука оставалась свободной для метания стеклянных бомб.

— Идемте! Идемте навстречу! Они не должны замуровать нас в этой конуре!

Они бесшумно проскользнули в другую комнату и выбрались в коридор.

— Видите! Факелы, — прошептал Штерн.

На стены в глубине коридора падали мерцающие кровавые отблески. Люди были уже на площадке, рядом с тем местом, где когда-то был лифт. Враги бесшумно приближались.

— Не знаю как, но им удалось пробраться через завал, — сказал Штерн. — И сейчас все они уже на нашем этаже, со своими дубинами и отравленными стрелами. Да и не нужно забывать о когтях и клыках. Боже, как их много!

От возбуждения и высокой температуры у Аллана пересохло горло. Он стоял неподвижно, прижавшись к стене. Рядом слышалось тихое дыхание спутницы. Хотя Штерн с трудом мог разглядеть Беатрис в кромешной темноте, но остро чувствовал ее присутствие.

— Беатрис, — прошептал инженер, стараясь найти в темноте руку девушки. — Беатрис, моя малышка, если так случится, что мы должны будем умереть, я хочу вам сказать, что…

Ужасный крик прервал его речь. Девушка схватила инженера за руку. Свет от факелов становился все ярче и ярче.

— Отойдите назад, Аллан! Нам во что бы то ни стало нужно пробраться к другой лестнице, той, что в глубине коридора. Мы не можем встретиться с ними здесь, где нет никакого укрытия. Мы тут совсем беззащитны!

— Вы правы! Идемте!

И, как два призрака, они бесшумно скрылись в темноте. Едва молодые люди успели расположиться в своем новом убежище, дикая толпа показалась в конце коридора. Монстры медленно шли на своих коротеньких толстых лапах, швыряя горящие факелы в каждую из комнат, мимо которых они проходили.

Глядя на них сквозь сломанные перила, защищающиеся отчетливо слышали приглушенное животное бормотание, скрип зубов. Крепкие лапы с острыми когтями сжимали копья, огромные дубины и просто камни.

Дымящиеся факелы отбрасывали на стены причудливые шевелящиеся тени. Казалось, что из каждого угла, каждой черной зияющей двери выползают все новые ужасные существа. Вдруг Штерн вытянул голову вперед.

— Вожак! — прошептал он, и в тот же момент Беатрис прицелилась.

Они ясно видели его перед собой в центре бурлящей толпы. При мерцающем свете факелов монстр казался еще более ужасным и отвратительным. Раздробленная челюсть свисала с одной стороны лица. Он яростно раздувал ноздри и втягивал в них воздух, стараясь определить место, где скрывались люди. Люди, которые были уже не богами, а простыми смертными. В одной руке у чудовища был большой смолистый еловый факел, другая его рука сжимала рукоять каменного топора, один удар которого мог проломить любой, даже самый крепкий череп.

Все это в одно мгновение промелькнуло перед глазами Штерна. Револьвер Беатрис громыхнул у него над ухом.

В замкнутом пространстве выстрел прозвучал, как взрыв. Колдун замер на месте. Дикая боль, удивление, а затем злоба исказили его лицо. Губы искривились. Вожак взвыл и поднял топор.

— Еще! — закричал инженер. — Убейте его, убейте!

Беатрис опять нажала на курок. Однако с диким криком колдун уже мчался вперед. За ним, визжа и рыча, неслись остальные монстры.

Аллан подтолкнул девушку к лестнице.

— Поднимайтесь наверх! Поднимайтесь же!

Он повернулся и швырнул вторую бомбу.

Яркая вспышка ослепила Штерна. Огромной силы взрыв, подобный внезапно проснувшемуся вулкану, отбросил инженера назад. Ослепленный, задыхающийся в дыму и густой пыли, он начал осторожно двигаться к лестнице, бережно прижимая к себе оставшиеся бутыли. Что с Беатрис? Этого он не знал. В ушах стоял оглушающий гром. Но и сквозь него Аллан расслышал, как где-то внизу с грохотом обрушилась стена или рухнуло перекрытие. Густые клубы дыма заполнили все здание. Наконец Штерн очутился у окна и жадно вдохнул свежий воздух.

— Беатрис! — крикнул он, едва отдышавшись.

Вокруг стояла звенящая тишина. Не слышно было ни воя, ни шагов преследователей. Мертвая тишина. Даже тамтамы не стучали больше в лесу…

— Беатрис! О Господи! Беатрис, где вы?!

При звуке ее голоса, раздавшегося неподалеку, сердце молодого человека забилось чуть спокойнее.

— Слава Богу! С вами все в порядке? Я испугался… Я не знал…

Девушка подбежала к нему.

— Хватит! Здесь больше нельзя взрывать! Иначе здание может рухнуть в любой момент!

Штерн улыбнулся. Беатрис, его Беатрис жива и здорова. Она снова с ним.

— Я брошу оставшиеся бутыли! — закричал Штерн, как полоумный. — Может быть, там еще остался кто-нибудь живой!

Инженер стал одну за другой бросать бутыли в окружавшее небоскреб пространство.

Семь ярких вспышек высветили лес, и эхо взрывов прокатилось до Полисейд.

Словно гигантской метлой, лес был стерт с лица земли. На его месте остались лишь обломки деревьев и вырванные с корнем кусты.

Лес просто перестал существовать.

Когда последняя бутыль вылетела в окно и вновь воцарились тишина и мрак, Штерн заявил:

— Боги! Для них, для тех, кто остался там живым, мы теперь боги! И мы останемся ими навсегда! Что бы ни случилось, они знают теперь, кто мы такие! Огромные божества, сеющие ужас и смерть! Даже безоружные, когда нам встретится хоть тысяча этих мартышек, мы ничем не рискуем. Боги!

Вновь воцарилась тишина. Но вдруг Штерн увидел, что девушка плачет.

Забыв все на свете, свою боль, слабость, многочисленные раны, Аллан нежно обнял Беатрис, шепча ей на ухо ласковые слова утешения, которые, наверно, еще ни один мужчина не говорил в подобных ситуациях любимой женщине.

Все кончено

Спустя некоторое время, уже успокоившись и полностью придя в себя, молодые люди выглянули в окно.

— Смотрите! — воскликнул инженер, показывая рукой.

Несколько мерцающих огоньков медленно и как бы неохотно удалялись от них на восток, к темной полоске широкой реки. Они исчезали один за другим. Около пятнадцати из них достигли, наконец, берега Джерси и скрылись в густом лесу.

— Ну что же, — сказал Штерн, — нам тоже пора отправляться в путь. Скоро рассветет. Утром мы должны быть уже далеко отсюда.

— Как? Мы покидаем город?

— Да. Нам не стоит больше оставаться здесь. Это здание стало опасным для жизни. Оно может рухнуть в любой момент. Но даже если это и не произойдет, мы не можем больше жить в нем.

— Но куда же мы пойдем?

— Пока не знаю. Все вокруг разрушено. Ручья больше нет. Леса тоже нет. Все это не для нас с вами. Трупы начнут разлагаться, и в таком случае заражение неизбежно. Нам необходимо как можно скорее покинуть это место.

— А наши сокровища? — тревожно спросила Беатрис. — Наши инструменты, утварь, еда, одежда? Все собрано с таким трудом! Как мы сможем без них обойтись?

— А ничего и не осталось. Я уверен, что пятый этаж этой части здания разрушен. Таким образом, у нас ничего нет и, следовательно, нам не о чем беспокоиться.

— Сможем ли мы прожить без наших инструментов, без всего того, к чему уже успели привыкнуть?

— Почему бы и нет? Везде, где бы мы ни остановились, мы всегда сможем протянуть несколько дней, питаясь дичью, которую я смогу поймать в силки или подстрелить с помощью тех патронов, которые у нас еще остались. А потом…

— Что?

— Как только мы немного обживемся, я смогу вернуться в город и поискать что-нибудь в развалинах. Потерянное нами ничто по сравнению с теми огромными богатствами, которые еще таит в себе Нью-Йорк. Ресурсы этого города поистине неисчерпаемы! Мы спаслись, и это главное. Все остальное приложится. Будущее рисуется вам сейчас немного мрачными красками, Беатрис, но через несколько дней… Все переменится, вот увидите!

— Аллан.

— Что, Беатрис?

— Я полностью доверяю вам и отдаю себя в ваши руки.

— Тогда в путь! Дорога будет долгой.

Часа два спустя, не обращая внимания на, приглушенный волчий вой, при бледном свете луны на безоблачном небе, Аллан и Беатрис достигли берега реки у восточной окраины бывшего Сентрал Парка.

Они шли окружным путем, опасаясь встретить кого-либо из оставшихся в живых коротконогих вампиров. Они предпочли идти не через лес Мэдисон, или скорее через то, что от него осталось, а направились на запад, повернув затем к северу, чтобы обойти изломанные, вывернутые с корнем деревья.

Безмятежно несущая в океан свои волны широкая река была как бальзам для исстрадавшихся душ путников. Боль, смерть, руины, мрачные трагедии минувшей ночи и прошедших веков как бы отошли на второй план. Заросшие невысоким лесом берега, залитые лунным светом, казалось, были написаны рукой умелого художника. Разбивающиеся о песок маленькие волны пели лишь о жизни, любви и красоте.

Обмыв лица и руки в свежей воде, путники почувствовали себя гораздо легче. Затем они молча двинулись вдоль берега на север, с каждым шагом все больше удаляясь от центра мертвого города. Луна опускалась все ниже, а свежий морской ветерок ласкал лица путников и успокаивал их сердца.

Пройдя так некоторое расстояние, они вдруг увидели странную, примитивную лодку, которая была привязана к склоняющимся над водой деревьям. Затем показалась еще одна лодка, и еще… Целая флотилия бесшумно качалась на волнах.

— Без сомнения, это пироги тех, кто пришел с севера и был уничтожен и съеден кровожадными вампирами еще до того, как мы с вами появились на сцене и приняли участие в спектакле, — тихо сказал Штерн.

Забыв на время боль, терзавшую его правую руку, Штерн оглядел, насколько это позволял рассеянный лунный свет, несколько пирог и выбрал одну из них.

— Вот эта кажется мне наиболее подходящей, — сказал он, указывая на нечто вроде каноэ пяти метров длиной, выдолбленное из древесного ствола.

Штерн помог Беатрис забраться в лодку, залез в нее сам и, перерезав ножом лиану, оттолкнул каноэ от берега. На днище лежало шесть грубо обработанных лопатообразных весел, не имевших никаких украшений. Последнее несколько удивило Штерна, так как даже самые примитивные племена в человеческой истории обычно хоть чем-нибудь украшали свои инструменты и оружие.

Беатрис взяла одно из весел.

— В какую сторону мы направимся? — спросила она. — К верховью? Нет, нет! Вы не должны работать больной рукой!

— А зачем нам грести? — возразил инженер. — Смотрите-ка!

Он указал на короткую, немного кривую мачту, которая лежала в каноэ возле борта. Вокруг нее был скручен грубо сшитый кожаный парус, перевязанный тонкими кожаными ремнями. Эта находка, несмотря на тяжесть и довольно неказистый вид снаряжения, несказанно обрадовала новоявленных мореходов.

— Итак, мы возвратились во времена весел и паруса, — весело сказал Штерн. — Во времена Цезаря или даже раньше. Как говаривали древние: «pellis pro velis» — «кожи на паруса». Но это неважно. Э-эх!

Он приподнял мачту за один конец. Вдвоем им удалось поставить ее на место, закрепить и расправить парус. Инженер занял место на корме и взял в левую руку весло. Он погрузил его в воду, и маленькое суденышко отправилось в путь по переливающимся под лунным светом волнам.

— А теперь, — сказал Штерн голосом, не терпящим возражений, — вы закутаетесь в свою тигровую шкуру и ляжете спать! Остальным займусь я.

Наконец, парус смог поймать ветер, и пирога понемногу начала набирать скорость, оставляя после себя пенящийся серебристый след.

Полностью доверившись своему спутнику, Беатрис улеглась на днище лодки, а раненый продолжал управлять их ковчегом, иногда бросая на девушку взгляды, полные нежности. Молчаливые звезды благосклонно смотрели с небес на красивую пару.

Восток уже окрасился золотистым цветом, а над горизонтом стали пробиваться первые солнечные лучи, когда лодка вошла в небольшую бухточку на правом берегу реки и плавно причалила к берегу. Лес, хотя и достаточно густой, еще не покорил сбегавший к реке пологий склон и небольшой пляж. Сквозь ограду когда-то, несомненно, великолепного фруктового сада виднелись белые стены, заросшие дикими розами и клематисами.

— Сотни лет назад это был загородный дом Гаррисона Ван Эмбурга, — сказал Штерн своей спутнице. — Вы должны помнить этого миллиардера, пшеничного короля, хотя все это было очень давно. Он строил свое жилище из материала, не подвластного времени. Что же, скажем ему спасибо за такую предусмотрительность. Некогда все это принадлежало ему, а теперь нам! Здесь будет наш дом!

Штерн и Беатрис сошли на маленький пляж. Недалеко в лесу, приветствуя новый день, заливалась веселым свистом малиновка. Штерн оттащил лодку подальше от берега и, выпрямившись, глубоко вдохнул утренний воздух.

— Вы и я, Беатрис, — сказал он, взяв девушку за руку. — Никого, кроме вас и меня!

— И любовь, — прошептала она.

— И надежда, и жизнь! И возрождающаяся Земля! Искусство и науки, языки и письменность, «все величие мира», которые мы должны сохранить и передать потомкам! Послушайте! Человеческая раса, наша с вами цивилизация должна возродиться, и она возродится! Вновь человек покорит леса и долины. Вновь вознесутся ввысь сверкающие города, а корабли будут бороздить моря и океаны. Это будет мир более здоровый и мудрый. Не будет больше нищеты, войн, несчастий, угнетения, слез, ведь мы станем мудрее наших предков и не будем совершать их ошибок.

Он замолчал. Вспомнив предсказание великого оратора, жившего когда-то, Штерн продолжал:

— Беатрис, это будет мир, где не будет тронов и королей. Не будет больше власти у праздной аристократии! Мир, где не будет рабов! Человек станет, наконец, свободным! «Планета мира, где царит вечное искусство и льется многоголосая музыка, где губы произносят лишь слова любви и правды. Мир, где не слышны стоны заключенных и плач приговоренных. Мир, на который никогда не упадет тень виселицы. Красивые и крепкие люди! Немеркнущая звезда человеческой надежды горит в небе, указывая им путь!»

— А любовь? — с улыбкой спросила Беатрис, вложив в этот вопрос нечто сокровенное.

В нем угадывалась теплота будущей матери, вечная надежда женщины на рождение ребенка.

— И любовь! — с нежностью ответил Аллан и посмотрел на девушку долгим внимательным взглядом.

Из сада шел сладкий медовый запах. Трудолюбивые пчелы жужжали среди многочисленных белых и розовых цветков, собирая утренний нектар. Свежий морской ветерок. Яркое, весело сияющее июньское солнце, встающее над холмами.

Повсюду царили жизнь и любовь.

И их любовь тоже. Этого мужчины и этой женщины. Томящая загадка, вечная прелесть красоты!

Штерн обнял девушку здоровой рукой. Он склонился к ней, она подняла к нему лицо. Их губы впервые соединились в горячем поцелуе, а в сердцах воцарилось радостное спокойствие.

Примечания

1

Он — по-гречески Гелиополь, Гелиополис, город в Нижнем Египте, место египетского солнечного культа, одно из древнейших поселений Египта. Располагался к северо-востоку от современного Каира. Город сильно пострадал в последней четверти VI в. до н. э. и, за исключением храмовых зданий, был покинут уже во времена Страбона (прим. верстальщика).

(обратно)

2

blanch — белеть, бледнеть (англ.).

(обратно)

3

Т. е. между тропиком Козерога и тропиком Рака, в тропической зоне (прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

Рэй Каммингс Девушка из золотого атома

  Вселенная в атоме

  Путь в кольцо

  Сорок восемь часов спустя

  Лильда

  Мир в кольце

  «Я должен вернуться…»

Хьюго Гернсбек Смертельный разряд

Филипп Баршофски Доисторическая ночь

Лесли Ф. Стоун Завоевание Голы

Джоанна Расс Больше никаких сказок…

Кларк Эштон Смит Город поющего пламени

  Предисловие

  Потустороннее измерение

  Город-гигант

  Притяжение Пламени

  Третий гость

  Дорога к смерти

  Внутренняя сфера

  Разрушение Идмоса

Абрахам Меррит Три строчки на старофранцузском

Стенли Вейнбаум

  Марсианская одиссея

  Лихорадка

  Очки Пигмалиона

Френсис Стивенс Остров — друг

Фрэнсис Флагг Супермен доктора Джукса

Эдгар Берроуз Большой Джим

Эдмонд Гамильтон Остров безумия

Говард Филипс Лавкрафт Ночь кошмаров

Роберт Силверберг Оседланные

Мюррей Лейнстер Вот что неприятно

Пол Андерсон Царица небес

Джордж Аллан Энгланд Мрак и рассвет

  Пробуждение

  Разговор

  На верху небоскреба

  Город смерти

  Разведка

  Охота за сокровищами

  Внешний мир

  Знак опасности

  Борьба с бедствиями

  Страх

  Восемь веков

  Сближение

  Большой эксперимент

  Движущиеся огоньки

  Угроза войны

  Битва дикарей

  Решение Штерна

  Главный вопрос

  Неизвестная раса

  Любопытство Евы

  Ева становится амазонкой

  Боги!

  Колдун

  Достижение цели

  Отвага Беатрис

  За работу!

  Пульверит

  Бой на лестнице

  Все кончено Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg