««Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика»

«Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика (fb2) - «Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика 769K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яков Шехтер

Яков Шехтер Треба знаты, як гуляты. Еврейская мистика

«Связь между событием и рассказом о событии такова же, как между, например, рожью и хлебом. Оба одинаково материальны, и без рассказа событие бесполезно и несъедобно даже для того, кто это событие пережил, как несъедобна рожь для ее вырастившего, пока пекарь не испек из этой ржи хлеб».

Фридрих Горенштейн

Бывших одесситов не бывает. Подтверждений этой максиме тьма. И вот самый последний пример — книга известного израильского прозаика, члена ПЭН-клуба, Якова Шехтера выходит в его родном городе. Его прозе свойствен психологизм, одесская жовиальность и… мистицизм. Вот чего раньше не было в «одесском тексте», в южнорусской школе.

Евгений Голубовский

Яков Шехтер обладает даром чаровать. В его рассказах «просто слова» звучат звоночками «чудесного», заманивая и призывая заглянуть за грань будней.

Анна Мисюк

За долгие годы писательской работы мне довелось услышать множество удивительных историй. Собеседники встречались разные: раввины, политики, люди искусства, инженеры, военные. Я копил их рассказы, точно скряга, собирающий золотые монеты, ведь сюжеты, сочиненные жизнью, иногда причудливее самой страстной выдумки.

Истории занимают всю ширину спектра достоверности, от затейливых побасенок до абсолютной правды; строго документальные, явно сочиненные, притчи, мемуары, анекдоты. Рассчитывая использовать их в своей работе, я выписывал наиболее интересные в отдельную тетрадку, разумеется, заменив беспорядочно-эмоциональное течение устной речи ровным дыханием прозы.

Предполагалось, что в дальнейшем я обовью эти рассказы фабулой, подобно тому, как раковина-жемчужница охватывает песчинку, и превращу в художественное произведение.

Увы, мои попытки закончились неудачей. Истории без труда прокалывали фабульную ткань и выбирались наружу. Им было хорошо самим по себе, они жили вне литературного осмысливания, потому, что и без него уже являлись законченным произведением.

С годами таких «непокорившихся» рассказов набралось изрядное количество. Подобно скупому рыцарю, я долго не мог с ними расстаться, при свете трепещущего факела любуясь в одиночестве их дивным блеском, но после долгих колебаний все-таки решился распахнуть сундуки и вытащить сияющие сокровища на всеобщее обозрение.

Памятник матери

Записано со слов р. Элиягу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Когда могильщик попросил родственников опознать тело перед погребением, сестры, стоявшие тесной кучкой, замерли. Нерешительно переглядываясь, они не могли сдвинуться с места. За последние дни в больнице мать сильно изменилась: щеки отекли, набухли мешки под глазами, кожа побагровела. Смерть наверняка совсем обезобразила лицо, и дочери боялись взглянуть на мать, желая сохранить ее в памяти с веселыми морщинками у глаз и ласковой улыбкой на губах, чуть тронутых помадой.

Берта, младшая из сестер, сжала зубы и пошла за похоронщиком. Оставшиеся молча глядели ей в спину, невольно оценивая новое черное платье и черную шляпку, чуть кокетливо сдвинутую набок. Она была еще совсем молода, значительно моложе сестер, и двигалась легко, чуть раскачиваясь, словно идя на очередное свидание. Личная жизнь Берты служила главной темой телефонных разговоров между старшей и средней сестрой, но сейчас — нет, сейчас об этом не подобало ни говорить, ни даже думать.

Умерла мать. Как все умирают, так и она умерла. Время пришло. Кого раньше, кого позже, забирает к себе Всевышний. Возвращает на небеса души человеческие, судить и проверять, что успели сделать за недолгий срок в мире тщеты и муки.

Полетела душа матери на суд, а дочери, отсидев семь траурных дней, принялись делить наследство. Согласно просвещенному мнению нотариусов и адвокатов, нет худшей беды, чем плохо составленное завещание. Сколько семей рассорили неудачные выражения, сколько обид и слез доставили детям неточные формулировки. Но в данном случае завещание было составлено однозначно и мудро. Единственное, что мать забыла указать: кому достанется ее кольцо, массивное кольцо с бриллиантами. Его никак не удавалось стащить, кольцо почти вросло в палец и не хотело оставлять хозяйку. Сестры решили было похоронить мать вместе с ним, но опытная обмывальщица из похоронного братства сумела каким-то образом разделить неразлучную пару.

Собственно, из-за этого кольца и поднялся сыр-бор. Берта во что бы то ни стало хотела его заполучить.

— Давай продадим кольцо, — предлагали рассудительные сестры, — а деньги разделим поровну. Так будет справедливо и правильно.

— Нет, — требовала Берта, — я хочу само кольцо. Такое, как оно есть.

Слово за слово, нравы крутые, нервы короткие — разругались сестры в пух и прах. Ведь вещица немалых денег стоила: массивный ободок из золота высшей пробы и бриллианты совсем не мелкие. Крупные, прямо скажем, бриллианты. Непонятно, как мать отважилась на столь дорогую покупку: ведь жизнь свою прожила она скромно, если не сказать — бедно.

Когда улеглись крики и осела пыль оскорблений, старшие сестры объявили младшей:

— Хочешь кольцо — откажись от своей доли в завещании.

— Но ведь это несправедливо! — возмутилась Берта. — Кольцо стоит гораздо меньше!

— Так не упрямься! Продадим его, а на вырученные деньги закажем роскошный надгробный памятник из настоящего итальянского мрамора.

Младшая сестра подумала и выбрала кольцо.

Получив желанное украшение, она поспешила к ювелиру. Тот счистил грязь, отполировал золото, и кольцо засияло, словно новенькое. Нечего сказать, красивая была вещица, не зря мать с ней не расставалась.

Уложив кольцо в коробочку, Берта отправилась в крупный ювелирный магазин на центральной улице.

— Я хочу поговорить с хозяином, — обратилась она к старшему продавцу.

— А по какому делу?

— По личному.

— Оставьте номер телефона, и мы обязательно свяжемся с вами, — уклончиво ответил продавец. Его лицо напоминало непроницаемую маску; ни одна живая эмоция не пробивалась сквозь слой напускной вежливости.

— Я бы хотела увидеть его немедленно.

— Повторяю, — начал было продавец, но Берта вытащила из сумочки кольцо и положила на прилавок.

— Покажите ему вот это. И передайте, что я хочу поговорить с ним лично.

Продавец осторожно взял кольцо, повертел его перед глазами и спросил уже с настоящей вежливостью в голосе:

— Вы покупали это в нашем магазине?

— Да.

— Хотя столь дорогая вещь не могла пройти мимо меня незамеченной, честно говоря, я не помню этого кольца. Но полагаюсь на ваше слово и готов помочь. Что привело вас в наш магазин? Вы обнаружили скрытый дефект?

— Об этом я хочу поговорить с хозяином.

— Как вам будет угодно, — продавец вернул кольцо в коробочку, аккуратно закрыл и поставил на прилавок перед Бертой. — Одну минуту, я выясню, свободен ли он.

Хозяин магазина, плотный мужчина средних лет, с редеющими волосами и острым блеском живых глаз, встретил гостью у входа в кабинет.

— К вашим услугам, госпожа. Рад помочь столь уважаемой клиентке.

Берта положила коробочку на стол.

— Вы узнаете эту вещь?

Хозяин внимательно осмотрел кольцо и положил на полированную поверхность стола.

— Нет. Хотя мне знакомы изделия этого ювелира. Их действительно продавали в нашем магазине, но много-много лет тому назад. Сегодня в таком стиле никто не работает.

— Скажите, кому принадлежал магазин, когда в нем продавалось это кольцо?

— Моему отцу.

— Я бы хотела с ним поговорить.

— Увы, — хозяин развел руками. — Вот уже пять лет как отец беседует с ангелами, и речь, скорее всего, идет не об украшениях.

Младшая дочь тяжело вздохнула.

— Десять дней назад я похоронила мать.

— Искренне сочувствую вашему горю.

— Спасибо. Сейчас я расскажу вам кое-что и прошу, чтобы этот разговор остался между нами.

— Разумеется, — кивнул хозяин. — Но только если…

— Не волнуйтесь, — перебила его Берта. — Это касается лишь нас с вами.

— Нас с вами? — удивленно поднял брови хозяин.

— Да. И я еще раз прошу, нет, требую, чтобы разговор остался строго конфиденциальным.

— Хорошо, — согласился заинтригованный хозяин. — Если вы так настаиваете….

Младшая сестра тяжело вздохнула, опустила глаза вниз и, словно кидаясь головой в омут, быстро заговорила:

— Двадцать лет назад я вместе с матерью была в вашем магазине. Мы зашли просто посмотреть, о покупке речь никогда не заходила. Я была совсем ребенком, восьмилетней девочкой, и мать думала, что мое внимание поглощено рассматриванием украшений. Но я хорошо видела, как она ловко смахнула в рукав это самое кольцо. Вначале я не поняла, что происходит, но когда мы вышли из магазина и мать через два квартала надела кольцо на палец, до меня дошло.

Я была тихой, послушной девочкой, очень любила мать и не отважилась спросить, почему она… В общем, до конца своих дней мать была уверена, что я ничего не заметила.

Вот, — Берта тяжело перевела дыхание. — Кроме меня, об этом поступке не знает никто. Теперь… теперь я возвращаю вам кольцо. Я хочу, чтобы душа моей матери… — Берта запнулась. — Чтобы ее душа там, где она сейчас находится… В общем, чтобы ее не наказывали за этот поступок.

Хозяин взял со стола кольцо и снова поднес к глазам.

— Это очень дорогая вещь, — сказал он после минутного размышления. — Она была дорогой двадцать лет назад, а сегодня стоит куда больше. Вы уверены, что ваша мать украла ее в моем магазине?

Берта поморщилась.

— Ох, извините, — хозяин вернул кольцо в коробочку. — Вы уверены, что эта вещь принадлежала моему отцу?

— Абсолютно уверена. Все прошедшие годы, проходя мимо вашей витрины, я просила Всевышнего не наказывать мою мамочку. Вы возьмете кольцо?

— Да, — решительно произнес хозяин. — Я возьму это кольцо и подарю его своей дочери. Может быть, она вырастет похожей на вас.

Он привстал, перегнулся через стол и почтительно прикоснулся губами к дрожащим пальцам младшей сестры.

Недогадливый праведник

Записано со слов раввина Иерахмиеля Горелика, Холон.

Человек, вошедший в комнату Бааль-Шем-Това, излучал довольство и уверенность. Его сюртук был сшит из самого дорогого сукна, хромовые сапоги сияли, да и сам он лоснился и блестел, точно новенький серебряный рубль.

— Ребе, — сказал человек, кладя на стул туго набитый мешочек. — Ребе, тут сто золотых. Раздайте их бедным или используйте по своему усмотрению.

— Спасибо, — ответил Бааль-Шем-Тов. — Но что привело тебя ко мне, Авигдор?

— Ребе знает мое имя, — воскликнул польщенный посетитель. — Это большая честь для меня!

— Так о чем ты хотел попросить? — повторил Бааль-Шем-Тов.

— Ни о чем, — быстро ответил Авигдор. — Просто пришел засвидетельствовать почтение уважаемому цадику.

— Что-нибудь не ладится с заработком? Или со здоровьем? А может, у тебя нет детей?

Авигдор смутился, удивленный недогадливостью праведника. А ведь о нем рассказывали, будто он видит не только прошлое человека, но будущее его детей.

«Пожалуйста, — подумал Авигдор. — Вот вам разница между хасидскими байками и подлинным положением вещей».

— Спасибо, ребе, — вежливо ответил он, старясь говорить как можно более уважительным тоном. — Слава Б-гу, у меня все в полном порядке. Зарабатываю больше, чем могу потратить, жена — святая женщина, и к тому же красавица, шестеро здоровеньких почтительных детей. Чтоб не хуже, ребе, только чтоб не хуже.

— Подумай хорошенько, — настаивал праведник. — Может, ты забыл что-нибудь. Не спеши, подумай.

«А вдруг я и в самом деле о чем-то позабыл?» — испугался Авигдор и принялся лихорадочно перебирать в мыслях свои дела, здоровье жены, планы на замужество старшей дочери, учебу сыновей, здоровье, и снова — виды на будущие дела, ярмарки, договоры, поставщиков. Нет, все нормально складывалось, сочеталось, ладно двигалось, без скрипа и скрежета проворачивая невидимые колесики.

— Спасибо, ребе, — повторил Авигдор после долго молчания. — Благодарение Всевышнему, я ни в чем не нуждаюсь.

— Завидное качество, — одобрительно произнес Бааль-Шем-Тов. — Но давай я все-таки напишу тебе небольшое благословение.

Он взял листок бумаги, окунул в чернильницу гусиное перо и быстро вывел несколько строк. Дал чернилам высохнуть, сложил листик вчетверо, еще что-то черкнул, снова подождал и — наконец! — передал почтительно ожидающему Авигдору.

— Носи этот листик в кармане сюртука. И да благословит тебя Господь.

Авигдор послушно сунул листик во внутренний карман, попрощался, вышел из комнаты и почти сразу забыл о благословении. Вдруг навалилось множество дел, хороших, выгодных, но весьма хлопотливых. К вечеру он так замотался, что утренний разговор с праведником попросту улетучился из его головы.

Прошли годы. Колесо фортуны совершило очередной поворот, и Авигдор разорился. Все пошло прахом: сбережения, мельницы, доходные дома, ткацкая фабричка, лесопилка, даже из собственного дома выкинули — продали за долги. От позора Авигдор увез семью из большого города. Как ходить по тем самым улицам, где он гордо разъезжал в роскошном экипаже, как ждать милости от людей, которые еще совсем недавно сами домогались его благосклонности?

Они поселились в небольшом местечке и какое-то время жили тем, что распродавали свою старую одежду. Старой ее только называли, на самом деле для евреев местечка она казалась новой и роскошной. Авигдор без конца рассылал письма бывшим деловым партнерам, предлагая планы совместных торговых операций. С его стороны в дело шли знания, опыт и смекалка, с их стороны — капитал для оборота. Но партнеры не спешили с ответом, доверить деньги только что разорившемуся человеку охотников не находилось.

Настал день, когда все было продано. Оставалось последнее: идти на поклон к главе общины. Просить милостыню, стоять с протянутой рукой. Ему, Авигдору, который совсем еще недавно мог, не поморщившись, купить все это местечко вместе с банями и огородами!

Он колебался, но потухшие глаза жены и вытянувшиеся голодные лица детей не оставляли выбора. Авигдор снял с вешалки последний, единственный сюртук, надел, готовясь к выходу, и решил проверить карманы. Вдруг в них что-нибудь да завалилось. К его удивлению и радости, пальцы ощутили во внутреннем кармане какую-то бумажку.

«Сотенная!» — мелькнула радостная мысль. Когда-то ему ничего не стоило сунуть сотенную ассигнацию в карман и забыть о ней. О, как бы им сейчас пригодились эти сто рублей!

Но в его руке оказалась не сотенная, а вчетверо сложенный листок с надписью. Поднеся его к окошку, он с удивлением обнаружил следующую надпись: «Передать главе общины такого-то местечка реб Шае Шмиссеру».

Название местечка совпадало, а вот главой общины был совсем другой человек. Имя, указанное в записке, принадлежало члену совета, влиятельному и зажиточному человеку.

Пытаясь вспомнить, откуда могла взять в кармане эта записка, Авигдор повертел ее в руках и обнаружил на другой стороне подпись. Бааль-Шем-Тов! Имя уже умершего праведника! И тут он вспомнил и разговор, и предложение цадика, и свой гордый отказ. Но как он мог узнать, что Авигдор окажется в этом местечке? И что у него будет дело к главе общины? Он замер, пораженный неожиданной мыслью.

Если цадик посылает к члену совета, значит, у главы общины его ожидает холодный прием. Что ж, он поступит так, как предписал Бааль-Шем-Тов.

Не говоря ни слова, он сунул записку поглубже в карман сюртука и отправился к реб Шае. Но там его поджидала неожиданность: жена Шмиссера рожала. Рожала уже полдня и никак не могла разродиться. Крики несчастной наполняли дом. Просить в такой ситуации о помощи было невозможно. И снова к Авигдору сама собой пришла неожиданная мысль.

— Передай хозяину, — сказал он служанке, — я принес ему письмо от самого Бааль-Шем-Това. Возможно, благословение цадика поможет его жене разрешиться от бремени.

Реб Шая вышел в прихожую с рассерженным видом.

— Что за глупости, — буркнул он. — Бааль-Шем-Тов давно умер. Как он мог написать мне письмо?

Авигдор молча протянул ему записку. Реб Шая прочел адрес, перевернул, посмотрел на подпись и в изумлении поднял глаза на гостя.

— Такого может быть, — еле выговорил он. — Я никогда не бывал в Меджибоже. Как праведник узнал о моем существовании? И откуда ему известно, что меня сегодня утром избрали главой общины?

Авигдор только подал плечами. Реб Шая развернул записку и стал читать.

— Уважаемый реб Шая. Податель сего письма, Авигдор, был очень богатым и достойным человеком. Прошу вас оказать его семье всяческую поддержку. Пройдет немного времени, Авигдор снова разбогатеет и сможет оказать беднякам вашего местечка существенную помощь. В доказательство моих слов хочу указать вам, что скоро ваша жена родит сына. Назовите его Исроэлем.

Реб Шая остолбенел. Ему, конечно, доводилось слышать невероятные истории о праведниках и чудотворцах, но чудо никогда не приближалось к нему самому. И вот оно пришло, и стояло посреди комнаты, огромное и прекрасное, точно серебряная ханукия в синагоге.

Дверь распахнулась, и в прихожую вбежала служанка.

— Благодарите Б-га, реб Шая. У вас сын! Прекрасный, большой мальчик.

Прошло еще несколько лет. Авигдор вернулся к прежнему богатству и благополучию. Один раз в год, на пуримской трапезе, надев старый потертый сюртук, он изрядно прикладывался к рюмочке и, рассказывая эту историю, плакал навзрыд, заливая лацканы счастливыми слезами.

Случай в Кракове

Записано со слов р. Элиягу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Эту историю я слышал от р. Элиягу-Йоханана, один из сыновей которого сегодня занимает должность раввина Кракова. Она произошла почти шестьсот лет назад, но память о ней жива до сих пор.

В те годы краковским воеводством управлял наследный принц Польши. Воеводство находилось в полной власти принца, и он мог чинить в нем все, что угодно его воле и желанию.

Жил в Казимеже — еврейском районе Кракова — один еврей. И так ему не хотелось быть евреем, что и не передать. Правда, до крещения дело не дошло. В наши дни он стал бы реформистом, а в те — просто жил, как придется, сменив имя, данное ему при обрезании, на более благозвучное — Зигмунд.

Под этим именем история его и запомнила. То есть в памяти веков он не удостоился остаться евреем, а вошел тем, кем хотел стать, — странной личностью с крючковатым носом и еврейским замашками, но с польским именем[1].

И был этот Зигмунд не босяк и не растяпа, а большой человек, управляющий всеми землями наследного принца. И приглянулась ему одна разбитная разведенка, еврейская, разумеется, на польке Зигмунд, при всем своем конформизме, все-таки жениться не хотел.

Сговорились они между собой, и Зигмунд отправился к раввину Ицхаку — главному раввину Кракова. У него даже сомнений не было, что дело будет решено быстро, и вскоре он на законных основаниях поведет разведенку под высокий балдахин своей роскошной постели. Но не тут-то было, раввин ответил решительным отказом.

— Как? — выпучил глаза Зигмунд. — Почему?

— Да потому, — отрезал раввин, знававший еще деда Зигмунда, — что вы, уважаемый, ведете свой род от Аарона, брата Моше, учителя нашего. А значит, являетесь потомком священников, коэнов, которым жениться на разведенной женщине еврейский закон не разрешает.

— Знаю я ваш закон, — грубо заявил Зигмунд. — Всю юность, лучшие годы, над ним просидел. В нем на каждое «нет», есть двадцать пять оговорок. Вот и потрудитесь, любезнейший, отыскать одну из них и повести меня под хупу в самое ближайшее время.

— Увы, — развел руками раввин. — Как я могу разрешить то, что запретил сам Всевышний?

— А теперь ты меня послушай, — прошипел Зигмунд сквозь побелевшие от злости губы. — Ты, да, ты лично совершишь обряд бракосочетания. И не далее, чем через два дня. Это я тебе говорю — Зигмунд!

Он круто повернулся на каблуках и вышел из комнаты. Спустя час Зигмунд уже разговаривал с принцем.

— Что за ерунда такая? — удивился принц. — Ну, не хочет человек быть священником. Почему же закон запрещает ему жениться на любимой женщине? Вот я, например, — принц приосанился, — должен стать королем Польши. Но ведь меня никто не заставляет принимать на себя бремя королевской короны. Могу и отказаться. И жениться тогда, на ком захочу!

Он шаловливо посмотрел на советников. На их лицах отразился неподдельный ужас. Еще бы, ведь вся их дальнейшая жизнь, карьера и благосостояние были связаны с будущим принца.

— Ладно, ладно, — усмехнулся принц. — Я пошутил. Но этот достойный человек, — он указал пальцем на Зигмунда, — несомненно, может самостоятельно решать свою судьбу, и никто не вправе стать между ним и любимой женщиной.

Принц подкрутил тоненькие усики и наморщил лоб.

— Пошлите Зигмунда к епископу, — приказал он секретарю. — Пусть его преосвященство встретится с раввином и найдет выход из положения. И пусть все будут довольны, — и принц королевским жестом завершил утреннюю аудиенцию.

Спор епископа с раввином продолжался целую ночь и закончился полным поражением его преосвященства. Епископ рассчитывал отыскать лазейку в виде какого-нибудь раввинского постановления и объявить его недействительным на территории вверенной ему епархии. Но как назло, раввин все свои доводы подкреплял словами из Пятикнижия. Причем, для пущей убедительности он показывал их в Библии, напечатанной на польском языке. Раввинское постановление епископ отменил бы с легкостью, но пойти против прямых слов Библии он не мог.

Когда принцу доложили о результате спора, он пришел в ярость.

— Знать ничего не желаю! — кровь бросилась ему в лицо, а правый усик задергался. — Завтра утром собрать всех евреев на главной площади Казимежа, того, кто не захочет прийти сам — гнать плетьми. Плети не помогут — пустить в ход копья и мечи. Свадьбу проведет лично раввин. Лично, и громким голосом, чтобы каждое слово было слышно на всю площадь. И пусть только попробует не согласиться! — лицо принца искривила столь отвратительная гримаса, что дальнейшие слова не понадобились.

Утром следующего дня все евреи Кракова стояли на центральной площади. Посредине, огороженный столбиками с натянутыми между ними пурпурными шнурами, возвышался свадебный балдахин — хупа.

Раввина привели под руки. Его ноги почти не касались земли: два дюжих солдата, крепко взяв старика под локотки, опустили его прямо перед счастливой парочкой.

— Послушайте, — быстро произнес раввин. — Принц — гой, инородец, не ведает, что творит. Но вы же евреи, вы должны понимать, что идете на прямое нарушение законов Торы. Отмените свадьбу, прошу вас.

— Кончай болтать, старик, — пренебрежительно произнес Зигмунд. — Делай свое дело.

Раввин закрыл глаза и взмолился. Он просил доброго и всемогущего Б-га не допустить позора, не дать двум сумасбродам с помощью нечестивцев публично унизить Тору Всевышнего Он просил о чуде. Просил яростно и страстно, хватая воздух пересохшим ртом.

И чудо произошло. С треском качнулась земля, и люди на площади завыли от ужаса. Раввин почувствовал, как почва уходит у него из-под ног, и отскочил. Зигмунд и невеста в белом платье тоже попытались броситься в сторону, но не успели. Прямо под ними разверзлась глубокая трещина, и парочка с дикими воплями упала вниз. Земля еще раз вздрогнула и трещина затворилась.

На площади стало тихо. Солдаты усиленно крестились, а епископ, наблюдавший за церемонией с балкона ближайшего дома, рухнул на колени и застыл в молитве.

С тех пор прошло три века. Место на площади, где произошла эта трагедия, до сих пор огорожено. Польские экскурсоводы, водя гостей по еврейскому кварталу, обязательно останавливаются возле ограды. Выслушав историю, туристы скептически усмехаются и спешат на осмотр других достопримечательностей Кракова.

Памятник отцу

Записано со слов р. Элиягу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Когда приклады немецких винтовок забарабанили в створки ворот, Гитл крикнула Хаиму:

— Хватай ребенка и беги на задний двор. Я их задержу.

Хаим послушался жену автоматически, не думая. За пять лет, прошедшие со дня свадьбы, он привык прислушиваться к ее советам. Гитл никогда не настаивала на своем, не требовала, не скандалила. Каждое замечание выглядело как доброе пожелание, и Хаим почти всегда соглашался. Схватив в охапку четырехлетнего Мойшика, он хотел было возразить, что сам задержит полицаев и немцев, а убегать в лес через калитку в заборе должна Гитл, но что-то выключилось в нем, онемело, сдвинулось.

Мойшик обхватил его ручонками за шею, Хаим прижал сынишку к груди и помчался изо всех сил. Уже на опушке леса он услышал выстрелы, а потом, видя сквозь деревья сполохи огня, пляшущие над крышей их дома, гадал, что случилось с Гитл. Боялся признаться, боялся сказать себе правду.

Но непоправимое все-таки произошло. Ночью, привязав уснувшего сына к стволу дуба, он прокрался на пепелище. Угли еще тлели, и в багровом мерцании он увидел мертвую Гитл, лежащую в обнимку с двухлетней Хани. Голова девочки неестественно свисала набок, и, присмотревшись, Хаим понял… нет, об этом лучше не вспоминать, не говорить, не думать.

Он не решился подойти к убитым. Два полицая, храпевшие неподалеку от пожарища, могли проснуться в любую минуту. Хаим молча постоял, слушая, как неистово колотится сердце, и тихонько скользнул обратно в темноту. Он оборачивался через каждые два шага, плохо понимая, куда идет и как. Слезы застили глаза, горло перехватило, словно чьи-то невидимые руки стиснули его под самым кадыком. Ни похоронить, ни проститься, ни глаза закрыть.

Он разбудил мальчика, взял его на руки и пошел. В этом лесу ему была знакома каждая тропка. Когда начало светать, Хаим постучался в окошко избушки лесничего.

— Кто там? — жестко спросил женский голос.

— Ванда, это я, Хаим.

— Какой еще Хаим?

Он назвал фамилию. Дверь заскрипела. Ванда стояла на пороге в ночной рубашке с двустволкой наперевес.

— Что случилось, Хаим?

— Гитл и Хани убили немцы, Я с Мойшиком убежал.

— Дева Мария! — Ванда поставила ружье на пол и взяла из рук Хаима дрожащего от холода ребенка.

— Бедный Мойшик! Ну, иди к тете Ванде, не бойся. Ты ведь меня помнишь?

Мойшик кивнул и заплакал.

— А где Чеслав? — спросил Хаим, тяжело усаживаясь на лавку.

— Два дня назад ушел в деревню, — ответила Ванда, закутывая ребенка одеялом, — и до сих пор нет. Думаю, сегодня вернется. Что ему там делать так долго?

Но лесничий Чеслав не вернулся. Его застрелил пьяный полицай. Застрелил просто так, вспомнив старую, казалось бы, давно забытую обиду.

Ванда выкопала в хлеву яму, прикрыла ее досками, забросала навозом, и под его защитой Хаим с Мойшиком провели три долгих года. Патрули несколько раз забредали на хутор, но Ванда всегда держала наготове самогонку, а копаться в навозе захмелевшим полицаям не хотелось.

Горе и голод сближают людей сильнее, чем достаток и радость. После того, как Красная армия выбила немцев из Польши, Хаим женился на Ванде и переехал с ней и Мойшиком в Варшаву. Спустя год у них родился сын, Вацлав.

Хуже-лучше, Хаим и Ванда прожили в столице немало лет. Когда антисемитские речи безумного Гомулки сделали существование евреев на польской земле невозможным, пришлось собираться в дальние края. Семья разделилась: Моше, уже юноша, отправился на Святую Землю, Хаим вместе с женой-полькой и сыном уехали в Нью-Йорк.

Прошли годы. Моше отслужил в армии, был ранен во время Шестидневной войны, окончил университет, вернулся к вере предков, женился на религиозной девушке, поднял трех сыновей и двух дочек. Хаим преуспел в стране неограниченных возможностей: под старость он владел сетью бензоколонок, и нищая жизнь в маленьком польском местечка стала казаться ему придуманной, вычитанной в старой книжке. С Вандой он никогда не ссорился, она была ему хорошей женой, а Вацлав, управляющий бензоколонками, почтительным сыном.

Связь с отцом Моше поддерживал в основном по телефону. Несколько раз он приезжал в Нью-Йорк, показать дедушке внуков, а внукам Америку. Его отношения с Вацлавом не сложились, нет, они не враждовали и не ругались, внешне все выглядело весьма корректно, но ни тепла, ни родственной близости так и не возникло.

На похороны Ванды Моше не приехал, ограничился телеграммой с соболезнованием и телефонным звонком. Годы, проведенные в яме, почти изгладились из его памяти. Он смутно помнил холодные ночи, помнил, как Ванда приносила им чугунок с углями, и отец накрывал его одеялом вместе с чугунком. Голове становилось нестерпимо жарко, а ноги по-прежнему терзал мороз. И вонь… навозная вонь, казалось, навсегда впиталась в его кожу. Моше не жалел денег на дорогие одеколоны, и, хоть по еврейскому закону мужчинам не подобает благоухать, подобно женщинам, этот параграф он не выполнял.

Когда жарким январским полуднем в телефонной трубке раздался голос Вацлава, Моше не удивился. Он давно ждал этого звонка и был готов к неизбежному.

— Отец умирает, — прямо объявил Вацлав. — Врачи сказали — остались считанные часы. Приезжай.

Моше не успел, Вацлав позвонил слишком поздно. Когда же Моше попросил отвезти его в морг, взглянуть на отца, Вацлав возразил:

— У нас так не принято. Через два дня, на похоронах, ты его увидишь. Так будет лучше. Для тебя. Ты даже не представляешь, как обезобразила отца болезнь. А в морге его приведут в прежний вид.

— Что значит — приведут? — не понял Моше.

— У них есть специальные косметические средства, — пояснил Вацлав. — Ведь мертвые не чувствуют боли. Я оставил им старую фотографию отца, и они сделают так, чтобы все стало по-прежнему.

— Зачем? — удивился Моше. — И для чего ждать два дня?

— У отца была большая компания, много служащих. На похороны соберутся сотни людей. Придут отдать последнюю дань уважения. Поэтому он должен выглядеть достойно. Так у нас принято.

— Понятно. А вот у нас принято хоронить как можно быстрее, и не показывать покойника тем, кто пришел проститься.

— Ну, — развел руками Вацлав, — в каждой стране свои обычаи и обряды.

— Послушай, — вдруг сообразил Моше, — а на каком кладбище будут хоронить отца?

— Что значит — на каком? — пришла очередь удивляться Вацлаву. — Его положат рядом с женой, моей мамой. Разве может быть иначе?!

— А-а… — закашлялся Моше, — разве она лежит на еврейском кладбище?

— Конечно, нет! Она похоронена на общем, христианском.

— Но отец — еврей, и должен лежать на еврейском.

— Кому должен? — нахмурился Вацлав. — Он давно расплатился со всеми долгами. Если он кому и должен, то моей матери, которая спасла его от рук нацистов. И тебя, кстати, тоже.

— Верно, — согласился Моше. — Я всегда помню, кому обязан жизнью. Портрет твоей мамы висит у меня в гостиной на самом почетном месте. Я детям о ней рассказал, и надеюсь, внукам тоже доведется. Но все-таки…

— Давай вернемся к этой теме чуть позже, — перебил его Вацлав. — Нас ждет нотариус.

— Нотариус? Для чего?

— Отец оставил завещание, и нотариус обязан нас с ним познакомить.

— Но почему сейчас? Разве нельзя подождать, хотя бы до окончания похорон?

— Так у нас принято. С завещанием не тянут. Мало ли что там написано. Вдруг окажется, что отец оставил все имущество еврейскому благотворительному фонду или христианской Армии спасения, и мы не имеем права пользоваться доходами от его предприятий даже один день.

В большом холле солидного офиса Моше увидел в зеркале себя рядом с Вацлавом. Все-таки они походили друг на друга. И хоть тонкие черты лица Вацлава напоминали рыжеволосую красавицу-мать, но кряжистая фигура и манера двигаться — явное наследство отца — были у них с Моше одинаковыми.

В завещании не оказалось ни слова о благотворительных фондах или Армии спасения. Две трети состоянии отец передал Вацлаву и одну треть — Моше.

«Справедливо, — подумал Моше. — Ведь Вацлав вместе с отцом создавал эту сеть бензоколонок, управлял ею, вкладывал силы и душу. А я… я был занят своими делами за много тысяч километров отсюда. Даже звонил всего раз в три-четыре месяца».

— Ты знаешь, во сколько оценивается твоя доля наследства? — спросил Вацлав, кода они, выйдя из кабинета нотариуса, медленно спускались по заснеженной лестнице.

— Понятия не имею. Наверное, несколько сот тысяч долларов, — осторожно предположил Моше.

— Сот тысяч, — усмехнулся Вацлав. — Когда у тебя рейс обратно?

— Через десять дней, — ответил Моше. — Отсижу семь дней траура и домой.

— Ты ведь туристским классом прилетел? — продолжал расспросы Вацлав.

— Конечно, туристским.

— Ну, так позвони и обменяй на бизнес-класс. Теперь ты можешь себе ни в чем не отказывать.

— Что, так много? — испугался Моше.

— Много? Денег никогда не бывает много. Но десять-двенадцать миллионов ты получишь. Точную сумму мы узнаем после адвокатской оценки. Я уже обратился в надежную контору, и ребята приступили к работе.

— Десять миллионов долларов? — не веря своим ушам, переспросил Моше. Сумма казалась астрономически немыслимой. В его голове сразу завертелись мысли о том, как лучше использовать деньги. Ну, первым делом — десять процентов на цдаку — благотворительность. Вот миллиона и нет. Потом купить квартиры всем детям, заплатить за образование младших, оставить на учебу внуков, свозить жену в Польшу, показать местечко, кладбище, могилы предков под замшелыми плитами с глубоко высеченными магендавидами, сходить в лес, может, удастся отыскать ту самую яму. А бизнес-класс — смешно — конечно он не станет менять билет, ему есть на что тратить отцовское наследство.

Моше отвели уютную комнату в двухэтажном особняке Вацлава. Его жена, стройная блондинка, как две капли воды похожая на фотомодель с рекламного плаката, не знала, как угодить гостю. Дети Вацлава очень почтительно и вежливо поздоровались с израильским дядей. В доме все сияло чистотой, царили тишина и порядок. Моше с раздражением вспомнил беспрерывные крики, наполняющие его квартиру. Кричали все: жена, дети, внуки, кричал он сам. Иногда — в сердцах, но чаще — просто так, по привычке.

«Надо будет обязательно сменить стиль общения, — подумал Моше. — Поговорить с женой, объяснить детям, приказать внукам».

Подумал и тут же вспомнил, что каждый раз после поездки за границу давал себе подобное обещание и благополучно забывал о нем спустя несколько дней после возвращения.

«Ближний Восток! Другой национальный характер, иная почва и влажность, иные обычаи».

Кстати, про обычаи. Он уселся возле телефона и набрал номер раввина своего городка. В Израиле было уже за полночь, но раввин, насколько знал Моше, никогда не ложился спать раньше двух часов ночи.

— На христианском кладбище?! — охнул раввин, выслушав рассказ Моше. — Ни за что! Ты должен сделать все, чтобы этого не допустить. Понимаешь, все возможные усилия и все имеющиеся в твоем распоряжении средства. По сути, это твоя последняя возможность выполнить заповедь почитания родителей. Может, главная, единственная возможность.

— Так говорит закон? — уточнил Моше.

— Сейчас, я почитаю тебе нужное место, — раввин зашелестел страницами. Их шорох, передаваемый несущимися через космос электронами, отчетливо был слышен в тишине дома Вацлава.

Выхода не было. Закон однозначно требовал приложить любые усилия, но похоронить еврея на еврейском кладбище. Завтра предстоял тяжелый разговор с Вацлавом.

Предчувствие не обмануло.

— Я не понимаю твоего требования, — повторял Вацлав, расхаживая по комнате. Он сдерживался изо всех сил, но раздражение, нет-нет, да прорывалось — в неровном изгибе рта или резких движениях рук.

— Нет, не подумай, к религии я отношусь с величайшим почтением, но посуди сам: отец прожил всю жизнь атеистом. Он никогда не ходил в синагогу, не соблюдал праздников, не ел эту, как ее…

— Кошерную, — подсказал Моше.

— Да, не ел кошерную пищу. Отец всю жизнь провел бок о бок с матерью, в этом выражалась его воля, проявилось его желание. Почему после смерти они должны разлучиться? Только потому, что ты приехал и требуешь?

— Закон, — отмахивался Вацлав от возражений Моше. — Какой еще закон? Где был этот закон, когда всю семью моего отца перерезали, как цыплят? Да что семью отца, все местечко уничтожили, спаслись только вы двое.

— Я вот что тебе скажу, — Вацлав сел на диван рядом с Моше. — Мы ведь с тобой как-никак братья и можем говорить друг с другом откровенно.

Моше кивнул.

— Сам посуди, — продолжил Вацлав. — Ты уедешь через десять дней, и кто знает, попадешь ли еще когда-нибудь на могилу отца. Ухаживать за ней придется мне, приходить в день смерти, прибирать или платить за уборку, заказывать поминальные молитвы, в общем, делать все, что полагается. Я этим буду заниматься, понимаешь, — я, а не ты. К тому же, я обязан делать то же самое с могилой матери. Ты, похоже, хочешь заставить меня всю жизнь разрываться между двумя кладбищами. Почему, на каком основании?

— Закон, — только и смог ответить Моше. — Закон так требует.

— Закон, говоришь, — Вацлав поднялся с дивана. — Хорошо, давай поступим по закону. Обратимся к мировому судье. Ты изложишь свою точку зрения, я свою, а судья решит, как поступить.

— Я бы лучше пошел к раввину, — начал было Моше, но Вацлав жестко оборвал его:

— Нет уж! Я ведь тоже могу потребовать мнение ксендза. Мы тут, в Америке, привыкли подчиняться гражданскому закону. Вот к его представителю давай и обратимся.

— Но ведь это займет уйму времени, — возразил Моше, вспомнив бесконечно длящиеся судебные процессы в Израиле.

— Об этом можешь не беспокоиться, — усмехнулся Вацлав. — Мировой судья нашего округа — мой партнер в теннисном клубе.

Через три часа Вацлав и Моше предстали перед судьей. Тот внимательно выслушал обе стороны, задал несколько вопросов, сосредоточенно поразмышлял минут десять и принялся диктовать секретарше решение. Тело покойного надлежало кремировать, пепел разделить на две равные части, одну из которых захоронить на христианском кладбище, а вторую на еврейском.

— Соломон чертов, — вне себя от злости бормотал Моше, разглядывая решение судьи. — Что теперь с этим делать?

Вацлав же выглядел полностью удовлетворенным. Решение судьи представлялось ему мудрым и объективным. В кремации он не видел ничего дурного, и когда Моше решительно возразил, он от удивления даже приоткрыл рот.

Впрочем, удивление тут же сменилось жестким поджатием губ. Вацлав заговорил решительным, не допускающим возражений тоном, каким, он, наверное, изъяснялся со служащими своей компании. От формальных родственных чувств не осталось и следа.

— Я вижу, братец, ты хочешь, чтобы все было только по-твоему. Без малейших компромиссов. Хорошо, я готов тебе уступить. Но только в одном-единственном случае.

Вацлав на секунду замолк, вперил тяжелый взгляд в переносицу Моше и продолжил:

— Если ты поедешь со мной к адвокату и письменно откажешься в мою пользу от причитающейся тебе доли наследства.

Спустя десять дней Моше пересекал океан. По какой-то случайности на борту авиалайнера не оказалось заказанной для него кошерной порции, и ему пришлось лететь голодным. Разглядывая белые глыбы облаков, клубящиеся под крылом, он думал об отце, о законе, о деньгах. Про наследство Моше решил умолчать. В конце концов, на него никто не рассчитывал. Ну, и кроме того, что-то он все-таки привезет. Вацлав, прощаясь, сунул в карман Моше чек. Он обнаружил его, проходя контроль. Чек на пятьдесят тысяч долларов. Конечно, не десять миллионов, но тоже сумма немалая. Зато отец лежит на еврейском кладбище, и в головах стоит плита не с крестом, а с магендавидом. Таким же самым магендавидом, под которым покоятся его предки на заброшенном кладбище крохотного польского местечка. Таким же, под которым ляжет и он, Моше, когда время придет, под которым упокоятся его дети, и внуки. И разорвать эту цепь не смогут никакие миллионы долларов.

Треба знаты, як гуляты

Записано со слов раввина Нусана Станиевского, Реховот.

Лет сто пятьдесят тому назад жили в небольшом белорусском местечке два друга — Рувен и Янкл. Сидели на одной лавке в хедере, женились в одном и том же году, места в синагоге тоже были рядом. Но Рувен преуспел в деловых комбинациях и разбогател, а Янкл остался нищим. Много раз Рувен предлагал другу помощь: купить новый дом, дать денег на корову, справить обновки детям и жене. Но Янкл каждый раз отказывался.

— Написано в наших книгах, — повторял он, — счастлив ненавидящий подарки. Всевышний дает мне все необходимое, и если не посылает большего, значит, я в нем не нуждаюсь.

— Ты, может быть, и не нуждаешься, — возражал Рувен, — но вот твоя жена и дети были бы очень рады новым туфлям или платью.

— С Б-жьей помощью, — отвечал Янкл.

Когда пришло время выдавать замуж дочерей, Янкл оказался в сложном положении. Для свадеб и приданого нужны деньги, много денег, а взять их было неоткуда. И тут Рувену пришла в голову блестящая мысль.

Перво-наперво он уговорил Янкла поехать за советом к ребе из Александрова. Ну, если уже поехал, взять с собой жену и дочерей, чтобы попросить у ребе благословения. Вместе с семьей Янкла Рувен послал и трех своих девочек и под этим предлогом дал денег на всю поездку.

Янкл отсутствовал два дня, и за это время Рувен осуществил свой план. Он знал, что в самом дальнем ящике комода у Янкла запрятаны золотые часы его отца, единственная дорогая вещь в доме, с помощью которой он наделся справить свадьбу старшей дочери. Рувен пригласил двух кошерных свидетелей — габая синагоги и шойхета, пришел с ними ночью к пустому дому Янкла и сказал:

— Сейчас я разобью стекло, заберусь в дом и украду золотые часы.

Свидетели посмотрели на Рувена, как на сумасшедшего.

— Мой план состоит вот в чем, — поспешил объяснить Рувен, — когда станет известно о краже, вы заявите в суде, что видели вора. Меня заставят вернуть часы Янклу и добавят штраф в размере стоимости часов. Я заплачу оценщику, чтобы он завысил в десять раз эту стоимость, и таким образом наш гордец будет вынужден взять у меня несколько тысяч рублей, которых ему хватит на приданое дочерям!

Шойхет и габай поразились хитроумности Рувена и праведности его намерений. Человек приносил себя в жертву, становился вором, и все для того, чтобы помочь другому еврею.

— Честь тебе и хвала! — вскричали они хором, пожимая руку Рувену. — Хвала и честь!

Рувен разбил стекло, залез в дом, взял часы, выбрался наружу и показал их свидетелям.

Когда Янкл вернулся из поездки, то сразу обнаружил пропажу. Ведь Рувен оставил открытым ящик комода, да еще выбросил наружу все его содержимое.

Расстроенный Янкл пришел к раввину местечка.

— Ребе, что теперь делать? Последнюю надежду погубил проклятый вор.

Ребе собрал суд, бейт-дин, и он постановил: каждый, кому известно, что-либо о пропаже часов, обязан явиться в суд и рассказать. Шойхет и габай тут же пришли к раввину.

— Часы взял Рувен, — заявили свидетели.

— Наш Рувен? — не поверил своим ушам раввин.

— Да, наш, — подтвердил габай. — Тот самый, с бородой и пейсами, в большой шляпе и сюртуке, с цицит до колен. Друг Янкла.

— Не может такого быть! — воскликнул раввин.

— Может, — стояли на своем свидетели.

Вызвали Рувена. Он явился радостный, с толстым кошельком, едва умещавшимся в кармане. Тут же признал свою вину, выложил на стол перед судьями часы и представил письмо оценщика, которому собирался их продать.

— Неужели эти часы так много стоят? — с сомнением покачал головой раввин.

— Стоят, стоят! — воскликнул Рувен. — Это редкие, дорогие часы с инкрустацией ручной работы.

Не понимая, чему так радуется вор, судьи вынесли решение, и Рувен тут же отсчитал штраф. Многие из присутствующих первый раз в жизни видели такое количество денег.

Янкл выдал дочерей замуж, купил новый дом и открыл магазинчик, с помощью которого выбился, наконец, из безжалостных лап нищеты. Шойхет и габай, спустя некоторое время, объяснили Янклу и всей общине причину странного поступка Рувена, и отношения между ними остались прежними.

Прошли годы, и Рувен умер. Оказавшись перед небесным судом, он тщательно пересмотрел предъявленные ему списки заслуг и прегрешений. К величайшему удивлению, списки сильно расходились с теми, которые он ожидал увидеть. Больше всего его поразило то, что история с часами вовсе не была упомянута среди хороших поступков.

— Как же так? — удивился Рувен. — Ведь благодаря этому Янкл и его семья были спасены от нищеты.

Однако судьи оставили вопрос без внимания. Но самым обидным показалось Рувену наказание за воровство.

— Я — вор? — поперхнулся он, услышав решение суда. — Да я в жизни своей чужой копейки не взял!

— А часы? — сурово спросил Обвинитель.

— Но это же понарошку! — возмутился Рувен. — Чтобы помочь, для пользы Янкла.

— Для пользы или нет, но ты украл эти часы, — заключил прокурор — и за воровство тебе полагается соответствующее наказание.

Плачущий Рувен явился во сне к Янклу и попросил его заступничества на небесном суде. Янкл рассказал свой сон раввину. Продолжение истории скрыла от нас шершавая завеса времени.

О времени и о себе

Записано со слов раввина Носона Вайнфельда, Реховот.

Поговорим о времени. О той вездесущей, окружающей нас, словно воздух, субстанции, незаметно, но всевластно пронизывающей человеческое существование. Существует ли еврейская концепция времени, и как с ее точки зрения выглядит годовой цикл?

Вот Авраам, сделавший себе обрезание, сидит жарким днем у входа в шатер. Вдали появляются три кочевника, и Авраам, превозмогая боль, спешит к ним навстречу, усаживает их в тени и подает трапезу — кормит кочевников мацой. Раши, рабейну Шломо Ицхаки, великий комментатор Писания, объясняя это, пишет: ведь был Пейсах, и Авраам соблюдал его законы.

Понятное дело, разве в доме прародителя еврейского народа мог оказаться в Пейсах хлеб? Но непонятно другое, ведь не было еще ни еврейского народа, ни египетского рабства, ни десяти казней, ни пасхальной жертвы, ни Исхода. О какой же маце идет речь, и про какой Пейсах пишет Раши, ведь все эти события произошли спустя три столетия после встречи Авраама с кочевниками?

В маленьком замечании Раши скрыт намек на еврейскую концепцию времени. Вернее, не намек, а напоминание. Но то, что было простым и понятным тысячу лет назад, сегодня кажется сложным и требует разъяснения.

Используя понятия нынешнего времени, годовой цикл можно сравнить с кольцевой линией Московского метрополитена. Поезд движется по кругу, каждый круг — это год. Подобно тому, как на узловых станциях в вагоны заходит разная публика — то спортсмены, то студенты, то приезжие, так и в разные времена года в мир вбрасывается разное влияние. Есть станция — время Освобождения, станция — время Радости, станция — время Печали, время получения духовного Богатства, время Удачного ведения дел. Исход евреев из Египта произошел потому, что наступило время благоприятное для Освобождения, а не наоборот. Это время существовало и при Аврааме, и наш праотец-пророк соблюдал его законы, хотя само событие, давшее ему название для грядущих поколений, еще не произошло.

Человек, понимающий, на каком отрезке времени он находится, знает, как нужно себя вести в каждой конкретной ситуации. В качестве иллюстрации я расскажу историю, случившуюся много лет назад с Рамбамом — великим Маймонидом, ученым, врачом и философом.

Большую часть жизни Рамбам прожил в Каире, и долгие годы был личным врачом и советником султана. Рабочий день советника начинался на рассвете: после утренней молитвы Рамбам спешил во дворец. Евреи и неевреи, ищущие его совета и помощи, выстраивались вдоль улиц, по которым он проходил. Рамбам на секунду останавливался возле каждого и заглядывал в глаза. Этого ему было достаточно для определения диагноза. Сегодня способ диагностики заболеваний по состоянию зрачка считается одним из самых передовых, но Рамбаму он был хорошо известен.

Если он знал, как помочь больному, то объяснял ему, как приготовить лекарство или какой способ применить для спасения от хвори. Если же не знал — молча шел дальше.

Как-то утром Рамбам задержался возле одного пациента немного больше обычного.

— Вам не нужна моя помощь, — наконец произнес он. — Вы совершенно здоровы.

— Но учитель, — вскричал пациент, — я не могу ни есть, ни спать!

Рамбам еще раз внимательно оглядел его.

— Я не нахожу у вас никакого недомогания, — повторил он спустя минуту. — Расскажите, что с вами происходит.

— Я меламед из небольшого городка под Каиром. Многие годы зарабатывал на хлеб, хоть тяжело, но достойно. Но за последнее время в наш городок перебрались трое других меламедов, и они отбили у меня весь заработок. Я не могу есть, потому, что остался без работы, и не могу спать из-за бесконечных жалоб жены.

— Вот вам мой совет, — сказал Рамбам. — Возьмите тыкву, заверните ее хорошенько в ткань, и запрячьте в самом дальнем углу подвала. Если вы сумеете хорошо ее сохранить, она принесет вам богатство.

Не чуя под собой ног, помчался меламед домой, купил на рынке самую красивую, самую большую тыкву, тщательно укутал в свой субботний халат и спрятал в подвале. Несколько месяцев подряд он каждый день проверял тыкву. Честно говоря, он ожидал чуда: из тыквы начнут сыпаться пиастры или она превратится в золотой слиток или еще что-нибудь в таком духе. Но ничего не происходило, тыква оставалась тыквой, и меламед начал подозревать, что Рамбам попросту отделался от него, дав такой странный совет.

Наступила зима, и султан тяжело заболел. Каких только снадобий не применяли врачи, чего только не пробовали — все без толку. Наконец пригласили главного врача — Рамбама. Он осмотрел султана, поставил диагноз и назначил лечение. Для приготовления лекарства требовалась свежая тыква. Не сушеная, а свежая, сочная, крепкая тыква. Но где взять такую посреди зимы? Разослали гонцов по рынкам, обошли всех зеленщиков. Увы, того, что требовалось, не сумели отыскать. Тогда визирь повелел огласить на площадях всех городов Египта приказ султана: тот, у кого есть свежая тыква, обязан доставить ее во дворец. А тому, кто ослушается — секир-башка!

Вытащил меламед из подвала свою тыкву и отвез ее в Каир. Из нее приготовили лекарство, и султан через три дня полностью выздоровел. В честь чудесного спасения от болезни он закатил роскошный пир и пригласил на него меламеда. Посреди пира, благостный после вина и кальяна, подозвал меламеда всемогущий властитель Египта и милостиво промолвил:

— Проси, чего хочешь.

— О светлейший султан, — пролепетал меламед, — одного я прошу, прикажи, чтобы в моем городке право обучения детей было только у меня одного.

Султан нахмурил брови.

— У меня сегодня хорошее настроение, — сказал он меламеду. — Я хочу награждать своих поданных, а ты просишь их наказывать. Если я выполню эту просьбу, все учителя в твоем городке останутся без работы.

Меламед открыл было рот, но визирь сделал знак, и слуги тут же подхватили его под руки.

— Все, — подумал меламед, — сейчас потащат в подвал, шнурок на шею, и конец.

Но слуги вежливо проводили его на свое место и оставили в покое.

На следующее утро меламед снова стоял на улице, поджидая Рамбама. Выслушав его рассказ, тот огорченно покрутил головой.

— Глупец! У султана было хорошее настроение, ты мог попросить десять тысяч пиастров, открыть на них большой хейдер и нанять всех меламедов твоего городка.

— Что же теперь делать, ребе? — вскричал меламед.

— Подожди год. Когда султан устроит благодарственный пир в память своего выздоровления, явись во дворец и напомни, что не получил награду за тыкву.

Меламед так и сделал и был щедро вознагражден.

Нищета как выбор

Записано со слов раввина Довида Гурари, Холон.

— Вчера моя мать оказалась по делам в Бней-Браке, — начал раввин свой рассказ. — Проходя по улице, она увидела возле пекарни ультраортодоксальную женщину, которая рылась в мусорном баке, куда выкидывают подгоревшие халы и булочки. Нет, она не походила на опустившегося по той или иной причине человека. На ее лице не были заметны следы пьянства или иной порочной страсти. Женщина была опрятно одета, и в ее движениях проглядывало достоинство.

Жалость сжала сердце моей матери. Она вытащила все, что было у нее в кошельке — несколько сотен шекелей — и предложила их женщине. К величайшему удивлению, та отказалась.

— Мы не хотим зависеть от людских милостей, — вежливо, но очень твердо произнесла женщина. — Если Всевышний решил сделать нас нищими — значит, мы будем нищими.

— Но, может быть, — возразила моя мать, — Всевышний послал меня сегодня в Бней-Брак именно для того, чтобы я помогла вам купить все необходимое для субботы!

— Нет, — покачала головой женщина. — Если Он захочет послать нам средства к существованию, пусть сделает это через моего мужа. Найдет ему достойную работу или какой-нибудь другой заработок. Коль скоро Он так не поступает, следовательно, Его воля пока держать нас в нищете.

Она выделила слово «пока» и мать поняла, что женщина роется в мусорном ящике не из-за слабости характера, лени или распущенности, а с четким осознанием своей судьбы и полным смирением перед выпавшей долей. Более того, она пыталась делать это с радостью, принимая решение Творца, каким бы тяжелым оно ни казалось.

Мать еще несколько минут пробовала уговорить ее взять деньги, но, увидев тщетность своих попыток, пожелала счастливой субботы и ушла.

— О таких людях, — продолжил раввин, — мы только читали в старых книжках. В наше время столь сильные вера и самоотверженность почти не встречаются. Бней-Брак переполнен благотворительными обществами всякого рода. Есть организации, доставляющие медицинское оборудование для больных, разумеется, совершенно бесплатно. Есть раздающие одежду, мебель — пусть не новую, но вполне пригодную для использования — книги, зонтики, обувь, даже соски для младенцев.

— А соски-то зачем, — удивился я. — Разве в наше время кто-то станет давать своему ребенку поношенную соску?

— Конечно, нет, — улыбнулся раввин. — Речь идет про субботу. Предположим, у вас потерялась соска, и запасная тоже куда-то задевалась. Где вы будет в святой день искать новую? Магазины-то закрыты! И даже если бы они были открыты, кто станет покупать в субботу?

Так вот, есть в Бней-Браке несколько семей, которые держат большой запас новых — в упаковке — сосок разного вида, и если вашему младенцу понадобится новая соска в святой день, вы можете прийти и взять. С тем, разумеется, чтобы потом вернуть новую соску, вместо полученной.

Человека, которому нечего есть, ищут по всему Бней-Браку не одна и не пять организаций, не считая сотен евреев, мечтающих помочь нуждающемуся еврею. Стоит только заикнуться, что у тебя нет еды на субботу, как немедленно привезут и халы, и вино, и фаршированную рыбу, и кугл, и чолнт, и печенье, да еще в таком количестве, что придется доедать все это до следующей субботы. Отказаться от щедрой и совершенно бескорыстной помощи — это сознательное решение, требующее большого мужества и большой веры.

Хасиды рассказывают знаменитую историю о современниках Бааль-Шем-Това, которая сегодня кажется придуманной. Ей место на страницах детских книжек, с историями про чудеса праведников. В нынешнем мире большинство людей, даже очень хороших и правильных, совершенно не стесняются пользоваться помощью благотворительных организаций и не считают это чем-либо зазорным.

Итак, произошло это не в Бней-Браке, а в маленьком украинском местечке Меджибож, о котором в еврейском фольклоре бытует столько рассказов, что можно подумать, будто речь идет о большом городе с миллионным населением.

В крохотном домике на окраине Меджибожа жили реб Гейче и его жена Стерна. Жили очень и очень бедно, впроголодь. Одежда — заплата на заплате, обед — кусок черного хлеба, луковица да щепотка соли. Самое великое пиршество Стерна устраивала в шабес, когда на столе появлялся кугл — запеканка из лапши с гусиным жиром. На самого гуся денег никогда не хватало.

— Уф, — отдувался реб Гейче, отваливаясь от стола, после трех кусков кугла. Больше он не мог съесть: желудок, не привыкший к еде, отказывался принимать так много пищи.

— Я чувствую себя царем Соломоном на пиру с царицей Савской! — восклицал реб Гейче, признательно посматривая на жену. — Какое изысканное блюдо, какие дивные ароматы!

Стерна благодарно улыбалась, и не было в тот миг никого счастливее во всем Меджибоже.

Стерна во всем поддерживала мужа. И в том, что другим казалось странным, она тоже всецело следовала за ним. А странным окружающим казалось вот что: как бы тяжело ни складывались обстоятельства, реб Гейче никогда и ни у кого не брал ни единого гроша.

В начале их супружеской жизни такая убежденность не вызывала у молодой жены удивления: Гейче, тогда еще совсем не реб, а молодой парень с курчавой бородкой, неплохо зарабатывал. У него была бондарная мастерская — покосившийся сарай, в котором он собственноручно изготавливал бочки. Бочки для соленых огурцов, и кадушки для капусты, бочонки для грибов, бочки для воды и вина, бочаги для пива — да мало ли для чего может понадобиться в хозяйстве хорошая бочка.

Под хупой — благодаря щедрым подаркам жениха — Стерна стояла расфуфыренная, что твоя барыня. Жених сиял, точно звезда, и казалось, они всегда останутся таким молодыми и счастливыми. Но с годами дела у Гейче шли все хуже и хуже. В Меджибоже появились более ловкие бондари, работавшие и быстрее, и качественнее. От его бочек постепенно все отказались, ему пришлось забросить бочажное дело и промышлять случайными заработками.

Но от своего принципа — не зависеть от милостей людских — реб Гейче не отказывался ни в сытые дни, ни когда над его головой сгустились облака суровой нищеты.

Довольно часто ему с женой и детьми приходилось засыпать голодными. В доме стало пусто, все ценное потихоньку продали и проели, от голых стен и холодной печи веяло холодом и скукой. Но реб Гейче и Стерна не унывали, и надеялись на Всевышнего с теми же теплотой и уверенностью, с какими прославляли Его в счастливые годы благополучия.

Как-то раз реб Гейче совершенно не повезло с заработком. В пятницу после полудня он, понурившись, вернулся домой и на вопросительный взгляд жены лишь вздохнул, сокрушенно и горестно.

— Эту субботу мы останемся голодными, Стерна, — сказал он и снова тяжело вздохнул.

— Но, Гейче, в шабес нельзя поститься, Гейче! — вскричала Стерна.

— А кто тебе сказал, что мы будем поститься? — удивился реб Гейче. — Слава Б-гу, за воду из колодца пока платить не нужно! Разведи огонь, поставим на плиту большой казан, и всю субботу будем пить горячую воду.

— Дрова тоже кончились, — вздохнула Стерна.

— Значит, будем пить холодную, — отозвался Гейче и стал собираться в синагогу. Делать в доме все равно было нечего. Он решил прочитать до начала субботы всю книгу Псалмов и попросить Всевышнего сжалиться над его женой и детьми.

Уходя, реб Гейче на всякий случай предостерег жену ни в ком случае не обращаться за помощью к соседям.

«Женщины слабы, — думал он, глядя в прекрасные глаза жены. — На всякий случай лучше еще раз предупредить».

— Послушай, Стерна, — вспомнил он уже на пороге, — еды дома нет, готовить нечего, пусть хоть чистота будет. Возьми старших девочек и наведи порядок, точно перед Пейсахом.

В субботу Бааль-Шем-Тов молился очень долго. В других синагогах Меджибожа прихожане давно расходились по домам, а его ученики все еще стояли за спиной учителя, наблюдая, как он дрожит перед Всевышним, полностью погруженный в молитву.

В ту субботу молитва шла как обычно: глубокая темнота окутала Меджибож, холодный ветерок небрежно трепал соломенные крыши изб, из еврейских домов еле слышно доносились субботние застольные песнопения, а Бааль-Шем-Тов стоял и стоял, погруженный в единение со Всевышним. В каких высотах блуждала его душа, какие тайны раскрывались перед ней — кто знает?

Вдруг Бааль-Шем-Тов развел руками, словно удивляясь чему-то, и громко засмеялся. Ученики насторожились — такого до сих пор не бывало: учитель смеется во время молитвы!

Но спустя секунду смех прекратился, и в синагоге снова воцарилась чуткая тишина. Спустя десять минут Бааль-Шем-Тов вновь разразился радостным смехом. И снова все смолкло.

Когда учитель засмеялся в третий раз, ученики не на шутку встревожились. Нет, особенных поводов для беспокойства не было, радостный смех — это не горестный плач. Но в синагоге происходило нечто непонятное, а неизвестность всегда порождает тревогу.

После окончания молитвы Бааль-Шем-Тов отправился на кидуш, и ученики гурьбой последовали за ним. Лишь после окончания трапезы один из учеников решился спросить учителя о причине его троекратного смеха во время молитвы.

— Живет в нашем местечке еврей по имени Гейче, — ответил Бааль-Шем-Тов. — Сегодня он пошел в синагогу в полной уверенности, что будет ужинать, завтракать и обедать холодной водой. Но, вернувшись из синагоги, он отворил дверь своего домика и увидел горящие свечи, стол, уставленный разнообразными яствами, счастливые лица детей и жены. В нос ему ударил дивный аромат субботних блюд. Гейче решил, что жена, вне всякого сомнения, нарушила его просьбу и обратилась за помощью к соседям. Иначе ведь невозможно объяснить изобилие, внезапно осенившее пустой дом. Однако реб Гейче сдержал волнение и решил объясниться с женой после кидуша.

Он спел все субботние гимны, поздоровался и попрощался с ангелами, произнес кидуш и блаженно захмелел от вина. Осторожно поглядывая в сторону жены, реб Гейче готовился задать ей неприятный вопрос, но не успел, Стерна опередила его.

— Ты, наверное, удивляешься, — спросила она, — откуда на столе столько всякой еды? Не волнуйся, я не нарушила наше правило. Когда ты попросил меня навести в доме порядок, я отрядила девочек вытирать пыль, подметать и мыть пол, а сама принялась за уборку шкафа. Давненько я в него не заглядывала, и вот, на верхней полке, под всяким старым тряпьем обнаружила свое свадебное платье. То самое, — тут Стерна сладко вздохнула, — которое ты мне когда-то подарил. На нем были золотые пуговички. Я совсем-совсем позабыла об этом платье. — Стерна вздохнула еще раз, но уже не сладко, а с грустью. — Пуговицы я немедленно срезала, продала и на вырученные деньги купила еды.

Гейче засиял от восторга, от избытка чувств он вскочил со своего места и пустился вместе с женой в пляс.

Он станцевал с ней еще два танца: второй раз после фаршированной рыбы, а третий — после наваристого куриного бульона с креплах. Когда они танцевали, — тут Бааль-Шем-Тов обвел глазами учеников, — вместе с ними пускалось в пляс все небесное воинство. Тысячи, десятки тысяч ангелов кружились в радостном хороводе над крышей Гейче и Стерны, и хоровод этот простирался от застрехи бедного еврейского дома до самого Небесного Престола.

Что случилось дальше со Стерной и ее мужем, история умалчивает. Возможно, этот танец был высшей точкой их служения Всевышнему. А возможно, судьба еще не раз подарила им золотые минуты радости, когда духовное и мирское сливаются воедино.

— И кто знает, — закончил раввин Довид свой рассказ, — возможно, в эту самую минуту сонмы ангелов водят радостный хоровод над одним из домиков Бней-Брака, и сам Всевышний, восседая на Престоле, радуется вместе с праведниками над подгоревшими халами, извлеченными из мусорного бака.

Наполеон в Варшаве

Записано со слов раввина Пинхаса Альтхойза, Холон.

Спустя неделю, после того, как победоносная французская армия заняла Варшаву, вельмишановная шляхта устроила пир в честь императора. Паны рассыпались в комплиментах, стараясь по-особенному польстить Наполеону.

Бонапарту эти славословия не пришлись по вкусу, и он решил поставить аристократов на место. С притворным вниманием оглядев зал, император спросил у сидящих неподалеку вельмож:

— А почему я не вижу среди присутствующих представителя еврейской общины Польши?

Панове покраснели. И хоть евреям в Польском королевстве жилось лучше, чем под властью русских помещиков, но за людей их шляхтичи не считали, а просто использовали, как удобное средство для обогащения. Евреи управляли маетками, вели торговлю, давали ссуды, собирали для панов налоги. Выгода выгодой, однако пригласить еврея на столь высокое собрание, посадить рядом, дать выступить как равному среди равных? Невозможно, немыслимо!

Но в этом-то и состоял план Наполеона. Император хотел показать вельможам их настоящее место, продемонстрировать, что для него, покорителя Европы, нет разницы между сиятельным графом и его слугой. Все, невзирая на титулы и происхождение, в первую очередь — его слуги!

Пыжились вельможные паны, пыжились, а делать нечего — воля императора. Пришлось послать за главным раввином Польши, реб Биньомином Дискином. И понеслась по мостовым Варшавы золоченая карета с приказом немедленно доставить еврея во дворец.

Часы после вечерней молитвы, раввин, как обычно проводил в одиночестве над томом Талмуда. Он не знал ни о пире, ни о речах сиятельных аристократов. Ему даже и в голову не могло прийти, что этим вечером ему придется выступать перед самим императором. Однако судьба иногда выкидывает такие коленца, о которых самый благочестивый раввин и помыслить не может.

В дверь постучали громко и требовательно. Служка отодвинул запор и в комнату раввина ворвался офицер. Золотое шитье эполет и мундира сияло даже в свете одинокой свечи.

— Приказ императора, немедленно явиться во дворец, — объявил офицер.

Деваться некуда, облачился раввин в субботние одежды и поехал. По дороге он пытался сообразить, для чего его везут во дворец и что он должен сказать императору.

Поначалу раввина ошеломило сверкание хрусталя в громадных люстрах, блеск золота на мундирах и камзолах, переливающиеся бриллианты в орденах и перстнях. На полураздетых женщин, осыпанных драгоценностями, словно елки снегом, он старался не смотреть.

На его счастье, архиепископ затянул свою речь, пересыпанную восхвалениями, точно торт цукатами, и у раввина осталось время подумать. Когда его призвали взойти пред светлые императорские очи, он уже понял, о чем будет говорить.

Императора тошнило от витиеватых славословий и откровенной лести, и он, все больше и больше раздражаясь, сосал лимон. Злость на трескучих болтунов разгоралась в Наполеоне и, когда раввин стал подниматься на возвышение, он тоже знал, как себя поведет.

Раввин в своем традиционном облачении, выглядевшем диким и неуместным среди сияния нарядов польской аристократии, оказался на том месте, откуда произносили речи, и в эту минуту Наполеон поднялся с трона, приветствуя духовное лицо.

Тотчас, как по команде, подскочили со своих мест французские генералы и маршалы. Понятное дело, когда император поднимается с трона, его офицеры не могут оставаться в креслах. Вслед за офицерами пришлось встать и вельможным панам со своими расфуфыренными дамами.

Лица у вельмож покраснели, глаза сверкали от ярости, да что поделаешь, деваться некуда! Наполеон простоял целую минуту, лукаво озирая зал. Он хорошо понимал, что творится в душах польских аристократов, но именно на этот эффект он и рассчитывал. А раввин, дождавшись, пока император усядется на трон, начал говорить.

— Что предсказал Йосеф виночерпию фараона, когда тот попросил растолковать ему странный сон? Если прочитать дословно: тебя освободят, для того, чтобы ты вспомнил обо мне. То есть, цель твоего освобождения будет состоять в памяти обо мне.

И было сие странным в глазах виночерпия. Ведь когда возникают опасения по поводу одного из незначительных царских чиновников, его сразу отстраняют от работы, а потом начинают расследование. Если же подозревается важная персона, то предварительно ведут расследование, и только когда набираются материалы по делу, объявляют об отстранении персоны от работы. Иногда в ходе следствия выясняется, что предполагаемое преступление на самом деле было не таким уж и страшным или наоборот — куда более опасным, чем изначально предполагалось. Но никогда не бывает так, чтобы сановника полностью оправдали. Ведь дело на него открывают только при определенном количестве улик. Поэтому и удивился виночерпий, ведь он сидел в тюрьме уже двенадцать месяцев, что само по себе говорило о серьезности преступления.

«Ваша вина будет забыта, — объяснил Йосеф, — потому, что цель вашего заключения и грядущего освобождения совсем в другом. Вы попали в тюрьму не в наказание за провинность, а ради моего освобождения».

Так и вы, император, — продолжил раввин Дискин, — посланы Всевышним в Польшу с особой целью. Прежде чем объяснить, в чем, по моему мнению, она состоит, я расскажу вам историю, обычную, рядовую историю, которая может показаться дикой для слуха цивилизованного человека.

Один пан жил себе в своем поместье и маялся от скуки. Все ему приелось — и охота, и пиры, и пьянство. И решил пан развлечься.

Приехал он вместе со своей пани к одному из богатых евреев принадлежащего ему местечка и потребовал угощения. Еврей постарался, собрал лучшее, что было в доме, чтобы угостить гостя на славу. Стол накрыли роскошный — чего только на нем не было!

Пан воздал должное яствам, не забыл основательно выпить, а потом спрашивает хозяина:

— А почему ты, жидовская морда, швейцарским сыром меня не угощаешь?!

— Да где его взять, швейцарский-то сыр? — в изумлении развел руками хозяин. — Мы таких сыров сроду не едали. Кормимся нашим, местным, очень вкусным. Вот, извольте отведать, — и поднес пану тарелку.

— Ты так, значит! — разозлился пан. — Мало того, что пана не уважаешь, кормишь его всякой дрянью, — и он выбил тарелку из рук еврея, — так еще глумишься! Сроду не видывал, пся крев! Я тебе покажу швейцарский сыр!

И давай еврея бить. Смертным боем, на глазах у жены и детей. Разбил нос, высадил несколько зубов, рвал бороду, таскал за пейсы. Наконец устал, успокоился и вернулся домой.

— Хорошо позабавились, — повторял пан своей пани на следующее утро. — Давай сегодня другого еврея навестим.

— Отчего нет? — улыбалась пани. — Очень смешно получилось. Особенно, когда ты его физиономией к блюду с холодцом приложил.

И она звонко рассмеялась, вспоминая, как нелепо выглядел еврей с яичными желтками в седой бороде.

Пока пан собирался в гости, по местечку уже разнеслась весть о его сумасбродстве, и богатые евреи срочно запаслись швейцарским сыром. Когда пан нагрянул к одному из них, тот накрыл стол и на самом видном месте поставил сыр. Но гость не обратил на него ни малейшего внимания.

Пиршество продолжалось долго. Пан и пани ели и нахваливали.

— Ах, какая вкусная штука эта жидовская фаршированная щука с хреном, — восхищалась пани, подкладывая себе еще кусочек.

— М-м-м, неплохо, совсем неплохо, — вторил пан, опрокидывая еще одну рюмку вишневой наливки. Наливка была сладкая, но крепости такой, что даже у привычного к водке пана першило в горле.

Насытившись, пан вытер рот и, бросив на пол салфетку, грозно вопросил:

— А почему ты, жидовская морда, швейцарским сыром меня не угощаешь?

— Как это не угощаю? — тут же ответил хозяин. — Вот он, лежит на самом видном месте! — и еврей указал на блюдо с сыром, действительно красовавшееся в самом центре стола.

— Та-а-ак, — угрожающе протянул пан. Со стороны могло показаться, будто наличие на столе сыра нанесло ему смертельную обиду. Но пана совершенно не интересовало мнение со стороны. Он был полностью поглощен собой.

— Так сыр, значит, у тебя есть. А где рейнское полусладкое?

— Откуда, ваша милость?! Мы некошерных вин не употребляем.

— Ах ты, негодяй! — пан размахнулся и одним ударом разбил еврею лицо в кровь. За вторым ударом последовал второй, третий, десятый. Вволю натешившись, пан с женой вернулись в имение.

Спустя несколько дней, когда скука вновь стала одолевать вельможную чету, они снова отправились в местечко. Остановили экипаж перед зажиточным домом. Пока пан с супругой вылезали из коляски, слуги отыскали хозяина и потребовали немедленно накрыть стол для почетного гостя.

— Все уже готово, — ответил хозяин. — Пусть пан и его супруга взойдут в горницу.

Но в горнице разохотившихся гостей ожидал пустой стол.

— Что это значит? — грозно вопросил пан.

— Ваша милость не хочет ни есть, ни пить, — ответил хозяин дома. — Ваша милость храбрый солдат и хороший вояка и поэтому желает издеваться над беззащитными людьми. Если вы хотите избить еврея, так с этого и начинайте. Зачем вводить меня в лишние расходы — кормить дорогими яствами вас и ваших слуг, а потом получить за гостеприимство тумаки и оплеухи.

Пан не ожидал, что его замысел настолько очевиден для всех. Развернулся и уехал.

Евреи Польши надеются на императорскую милость, — закончил раввин Дискин свою речь. — И она состоит в том, чтобы сломить бесчеловечную власть панства. Вместе с евреями на вас с надеждой смотрит и польский народ, над которым паны издеваются точно так же, как и над евреями. Ради этого Всевышний и направил ваше императорское величество в Польшу.

Наполеон наклонился к секретарю и попросил поручить министру юстиции подготовить записку об изменении существующего положения вещей.

И действительно, при Наполеоне в Польше начались существенные изменения структуры власти. Увы, эти изменения прервались с захватом королевства русскими войсками. Однако после окончания войны император Александр Первый, памятуя о поддержке, которую оказала шляхта французам, существенно урезал права аристократии. Все получилось по слову раввина: приход Наполеона в Польшу помог — пусть не тем путем, как хотелось, — ослаблению ига вельмож и облегчению жизни еврейских общин.

Шинель Наполеона

Записано со слов р. Элиягу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Потерпевшая поражение под селом Красное, армия Наполеона полностью утратила боеспособность и превратилась в аморфную толпу. Император передал командование Мюрату и во главе небольшого отряда поспешил во Францию. За ним, буквально по пятам, гнались казаки Платова. Так получилось, что отряд сбился с дороги. Счет шел на минуты, еще немного, и острия казачьих пик окажутся в опасной близости. Возок императора завернул в первый попавшийся дом.

Хозяином дома оказался Йосеф Лурия. Не узнать Наполеона было невозможно: он был одет в роскошную шинель из голубого сукна, украшенную золотыми галунами и шевронами. Стоит ли объяснять, как выглядела шинель императора всей Европы?

Лурия не успел и рта раскрыть, как в избу ворвался дюжий улан, с головы до ног запорошенный снегом.

— Ваше императорское величество, — обратился он к Наполеону, — казаки в пределах видимости, сотни две, не меньше.

Пока император собирался с мыслями, Йосеф Лурия предложил:

— Пусть уланы выйдут через заднюю калитку в заборе и схоронятся в лесу. С дороги их не заметят, а императора я спрячу в доме.

Времени на размышления не оставалось, десятку уланов ввязываться в бой с двумя сотнями казаков было равносильно самоубийству. Предложение пришлось принять, уланы поспешно ретировались через заднюю калитку, а императора Йосеф Лурия отвел в дальнюю комнату, уложил на кровать и навалил сверху все перины, которые смог отыскать.

Когда в дом ворвались казаки, они обнаружили мирно сидящего у стола еврея. Тот спокойно пил чай и читал толстую книгу в захватанном пальцами переплете.

— Император? — недоуменно поднял брови еврей. — Проезжал тут какой-то француз, но он уже полчаса, как умчался по могилевской дороге.

— Ты дурачка из себя не строй, — заорал есаул, — императора он не узнал! И какие еще полчаса, мы его почти в руках держали!

— А может, это был другой француз, — невозмутимым тоном предположил еврей. — Мало ли их этой зимой по дорогам шастает? Так вы говорите, сам Наполеон проезжал? Ой, как интересно, пойду, расскажу Циле.

— Какой еще, к черту, Циле? — загремел есаул.

— Циля, ваше благородие, это моя жена, — пояснил еврей, — она сейчас корову доит. В нашем народе издревле порядок заведен, сразу все рассказывать женам. В первую очередь им, а уж потом всем прочим. Вы же понимаете, если со мной что случится интересное, я сразу к жене поспешаю, а тут такая история, сам Наполеон…

— Обыскать дом и двор, — рявкнул есаул, перебивая Лурию. — Ну, смотри, еврей, если отыщем у тебя императора, это твой последний чай в жизни.

Лурия прищурился и невозмутимо отхлебнул из чашки.

— Ищите, где хотите.

Уверенный вид хозяина смутил казаков. Они быстро осмотрели небольшой домик и задержались возле кровати, накрытой высокой стопкой перин.

— Может, там он? — спросил есаула один из казаков.

— Вряд ли, видишь, как аккуратно застелено. Ну, на всякий случай, проверь шашкой.

Казак вытащил саблю, перекрестился и вонзил ее в самую середину постели. Клинок вошел до середины и остановился.

— Ишь, навалили, — проворчал казак, вытаскивая саблю, — любят жидки в тепле поспать.

И он принялся осматривать клинок.

— Что смотришь, — усмехнулся есаул. — Был бы там человек, он бы уже орал, как недорезанный. Пошли, видимо, еврей правду сказал. Надо гнать вовсю по могилевской дороге, может — нагоним.

Когда последний казак скрылся из виду, Йосеф отправился за уланами и лишь после того, как двое из них вошли в дом, принялся снимать перины.

— Все в порядке, ваше императорское величество, опасность миновала.

— Воткнись шашка на ладонь ближе к стене, — одергивая мундир, произнес император, — Франция сейчас стояла бы перед выбором, кого возводить на престол. Ты спас меня еврей, — обратился он к Йосефу Лурии. — Проси награду.

— Ваше величество, — ответил тот. — Больше всего на свете я хотел бы знать, что император чувствовал, когда казак пронзил шашкой перины.

Наполеон задумался на мгновение, а затем гневно свел брови.

— Ты мог попросить денег или почестей, но предпочел залезть мне в душу. А это не что иное как оскорбление императорского достоинства. Эй, — приказал он уланам, — вывести его во двор и расстрелять.

Йосеф глазом моргнуть не успел, как уланы скрутили ему руки за спиной, выволокли во двор и поставили возле стены сарая.

— Ваше императорское величество, — взмолился Лурия, — вы ведь сами сказали, что я спас вам жизнь! Неужели одно неосторожное высказывание способно перевесить чашу весов?!

— Заряжай! — приказал офицер, пятеро улан выстроились напротив приговоренного и стали заряжать ружья.

— Целься, — скомандовал офицер и пять уланов взяли на мушку Йосефа Лурию. Тот побледнел, точно снег, и зашептал «Шма Исраэль». Офицер поднял руку и уже открыл рот, чтобы выкрикнуть «пли», но тут раздался голос императора.

— Отставить!

Уланы немедленно опустили ружья.

— Ты хотел узнать, что я чувствовал? — произнес Наполеон, подходя к трясущемуся от страха Йосефу Лурии. — Именно то, что ты сейчас пережил. А теперь показывай объезд на Могилев, мы должны оказаться в нем раньше казаков.

Спустя несколько минут пришедший в себя Лурия вскочил в императорский возок и сам вывел отряд на окольную дорогу, знакомую только местным жителям. В знак благодарности Наполеон сбросил с плеч шинель и подарил ее Йосефу.

Кто знает, был ли этот подарок знаком искренней благодарности, или император хотел избавиться от вещи, слишком много говорящей о ее владельце? Домой Лурия вернулся, держа в руках шинель Наполеона.

Сразу возник вопрос — что с ней делать. Носить? Невозможно. Не по Сеньке шапка. Продать? Немедленно спросят — откуда он взял столь дорогую и уникальную вещь. И, конечно же, первое, что придет всем в голову — пособничество французам. А за это русские власти ох как не погладят еврея, ох-ох-ох, как не пожалуют.

И решил реб Йосеф сделать из шинели парохет — занавес для арон-акодеша, шкафа в синагоге, где хранят свитки Торы. Материал-то был самый, что ни на есть дорогой. И золота на нем было тоже немало.

Тут же возник вопрос: а можно ли «бытовую» вещь использовать для святости? Тем более вещь, принадлежавшую нееврею? Реб Йосеф бросился к святым книгам, в первую очередь к «Шулхан Аруху», сборнику законов и правил, охватывающих жизнь еврея от момента утреннего пробуждения до вечернего отхода ко сну.

Когда еврейский народ после выхода из Египта скитался по пустыне, одно из семейств колена Леви — Кегат — отвечало за переноску принадлежностей Мишкана. И у всякой вещи были чехлы. Смысл чехла состоит в том, что предметы, обладающие святостью не должны быть открытыми, доступными прикосновению руки или взгляда. Святость — вещь потаенная, укромная. Отсюда и берет свое начало обычай делать покрытия для тфиллин, свитков Торы, арон-акодеша.

«Шулхан Арух» приводит мнения двух комментаторов — самого Йосефа Каро, составителя книги, и ребе Мойше Иссерлиса, добавившего примечания для ашкеназов. Оба авторитета в один голос запрещают использовать бытовые вещи для святых целей. Но Йосеф Лурия много лет изучал еврейскую премудрость и знал, что искомый ответ часто содержится в маленьком примечании, набранном мелкими буковками. Хорошенько посидев над книжкой, он отыскал, что его случай подробно разбирается Маген Авромом и тот дает разрешение шить парохет из «бытового» материала, объясняя свое мнение следующими соображениями.

Во-первых, этот занавес вовсе не используется для покрытия святых вещей. Настоящим покрытием является чехол, которым укрывают свиток Торы, и его, разумеется, нельзя шить из шинели. Но занавес перед дверью в шкаф, где лежит свиток, прикрывает вовсе не «святость», а далекие к ней подступы. Поэтому для этой цели можно использовать даже шинель.

Второй довод Маген Аврома: перекраивая одежду в занавес, портной совершенно преображает вещь, так, что в ней уже невозможно опознать ее предыдущую форму, а, следовательно, и предыдущее предназначение.

Йосеф Лурия отнес императорскую шинель портному, и тот сшил из нее прекрасный занавес. Но даже в таком виде Йосеф опасался длинного носа русских властей и поэтому отправил парохет в Иерусалим. До 1949 года этот занавес показывали в синагоге «Минхат Цион», пока во время войны за Независимость иорданский легион не разрушил еврейский квартал старого города и не сжег синагогу вместе со всем ее содержимым.

Об орденах, стройках и сражениях

Записано на уроке раввина Цви Шварца, Реховот.

В прошлом веке жил в городе Двинске великий еврейский мудрец, Йосеф Розин. Его называли Рогачевер гоэн — гений из Рогачева — потому, что он переселился в Двинск, где прожил большую часть своей жизни, из белорусского городка Рогачев. Умер Рогачевер в 1936 году, и я, по вполне понятным причинам, никогда с ним не встречался. Но случилось в моей жизни удивительное пересечение с духовным наследием этого великого мудреца.

Когда двадцать пять лет назад я учился в реховотском ульпане для новоприбывших репатриантов, на занятия иногда приходил реб Мойше, очень пожилой еврей, недавно приехавший из Даугавпилса. Иврит он учил когда-то в хейдере, но за годы советской власти успел растерять все знания.

На одном из уроков учительница объясняла слово «хатуль» — кот. Поскольку преподавание велось по принципу — «иврит на иврите» то, вместо того, чтобы объяснить смысл слова на английском или русском, она, изображая изучаемое животное, выгибала спину, мяукала и осторожно ходила по классу на цыпочках. Все быстро сообразили, о ком идет речь, и только реб Мойше оставался в полном недоумении. Во время перерыва он спросил меня, какое слово объясняла учительница. Как раз в это время один из представителей хвостатых пробегал мимо, и я ткнул пальцем в его сторону.

— Какой же это хатуль! — вскричал возмущенный реб Мойше. — Это же хосуль ! Хосуля я знаю, хосуль у нас в доме жил!

Через несколько дней я заманил реб Мойше на урок Торы. Он внимательно слушал, иногда кивая головой. После конца урока раввин Цви Шварц подошел к пожилому еврею и завел с ним разговор на идише.

— В детстве я тоже ходил в бейс-медраш, — сказал реб Мойше. — У нас в Двинске жил раввин, уж не помню, как его звали. Он был такой… волосатый и нас называл «сусим» — глупые лошадки.

— Волосатый? — раввин насторожился — В Двинске?

Он подскочил, словно юноша, и быстрым шагом направился в библиотеку. Спустя несколько минут, он вернулся с книгой и, показав одну из фотографий в ней, спросил:

— Он?

— Он! — воскликнул реб Мойше. — Так вы его знаете! А я-то думал, что кроме меня, его уже никто не помнит.

— Его знает и чтит весь еврейский мир! — ответил раввин. — А я и не представлял, что когда-нибудь удостоюсь встретиться с человеком, сидевшим на уроках у самого Рогачевера. Может быть, вы помните, что-нибудь из того, что он вам говорил?

Реб Мойше наморщил лоб.

— Э-э-э, — протянул он. — Много лет прошло. Все позабылось. Две войны, революция, стройки пятилеток…

Раввин сочувственно кивнул.

— Но одна история, — ободренный его сочувствием, продолжил реб Мойше, — запала мне в память.

В одном местечке умер еврей. Как все умирают, так и он умер. Ничего особенного, обычная житейская история. И оставил он своим трем сыновьям завещание, составленное весьма странным образом. Было у еврея семнадцать козочек, и разделить их между сыновьями он повелел так: половину отдать старшему сыну, две трети от второй половины среднему, две трети от оставшегося — младшему, а все остальное пустить на благотворительные цели. Причем козочек продавать запретил, то есть, делить нужно было не деньги, а самих ласковых, белошерстных животных.

Стали сыновья думать, как быть. Семнадцать на два не делится, на три тоже. Наверное, отец хотел научить их чему-то своим завещанием. Но чему? Думали, гадали, потеряли сон и аппетит, но так и не поняли, в чем дело. И решили тогда сыновья поступить, как принято у евреев в сложных ситуациях. Пошли они к раввину и рассказали все, как есть. Думал раввин, думал и, наконец, сказал:

— Я не знаю, чему хотел научить вас отец, но могу подарить вам одну козочку из благотворительного фонда. А дальше думайте сами.

Недоумевающие братья поблагодарили раввина, вернулись домой и снова принялись за подсчеты. О чудо — теперь все сходилось! Половину, то есть девять козочек, отдали старшему. Две трети от второй половины, — шесть козочек, — достались среднему. На две трети младшего пришлись ровно две козочки, и одну оставшуюся с величайшим почтением и признательностью вернули раввину.

Разделив наследство, браться призадумались. Как же так, количество козочек осталась тем же самым, но все сошлось наилучшим образом?

Реб Мойше поднял верх указательный палец.

— В этом месте Рогачевер остановился и долго нас рассматривал, словно видел в первый раз. А потом сказал:

— Вот вы, молодые люди, учите Тору. Это хорошо, это правильно. Но не думайте, будто ее постижение зависит только от прилагаемых вами усилий. Ваши труды — это семнадцать козочек, с которыми без восемнадцатой невозможно ничего поделать. Чтобы все сошлось, необходимо получить подарок от Всевышнего — понимание. А понимание даруется еврею не за блестящие познания и глубокий анализ, а за простое, цельное исполнение заповедей. Будьте бесхитростны со Всевышним, и тогда — о, чудо! — из самого безвыходного положения Он подскажет простой и понятный выход.

Обратно, в центр абсорбции, мы возвращались долго. Реб Мойше шел медленно, опираясь на тросточку. Он рассказывал мне про гражданскую войну, про стройки пятилеток, про ордена. Уже возле самого дома он остановился и произнес, дрожащим от волнения голосом.

— Ты знаешь, там, в ешиве, я ведь соврал, когда сказал, будто все позабыл. Ничего я не забыл. Мне просто было стыдно признаться, что всю свою жизнь потратил на глупости. Кто оценит сегодня мои ордена, где они, стройки пятилетки? А раввина из маленького городка оказывается, помнят! Как жаль, что восемнадцатая козочка пришла ко мне слишком поздно.

Он умер через полтора года. На его могиле долго и вдохновенно говорили об орденах, стройках и сражениях.

За что?

Записано со слов раввина Авраама Рубина, Реховот.

Отвлечемся на минуту от протестов «Общества защиты животных» и попробуем посмотреть, для чего приносились жертвы в Иерусалимском Храме, в чем их смысл и значение.

Предположим, житель галилейской деревушки реб Хаим, не про нас будет сказано — согрешил. И полагается ему в качестве искупления принести жертву в Храме. Самый разгар жатвы, или сева, а он должен бросать хозяйство и отправляться в Иерусалим. Два дня пути туда, два обратно, сначала с горы, а потом снова в гору.

Нечего делать, собирается реб Хаим, берет в котомку немного провизии, тфиллин, таллит и выходит из дому. У калитки встречает его сосед.

— И куда это вы собрались посреди страды, реб Хаим? — спрашивает он, увидев дорожную одежду и котомку.

— Да вот, в Иерусалим, — отвечает реб Хаим.

— А-а-а, — многозначительно протягивает сосед. — В Храм, значит?

— В Храм, в Храм, — потупившись, отвечает реб Хаим и выходит на дорогу.

Неудобно реб Хаиму, неприятно. Уже представляет он, что будут говорить соседки, как станут насмехаться мальчишки над его детьми, и тяжко, тяжко становится на сердце.

Два дня добирается реб Хаим до святого города. Дождь его поливает или жарит солнышко, спит он на лавке в дорожной харчевне, молится в непривычном миньяне. Но вот, наконец, Иерусалим. Спешит реб Хаим на рынок, покупать животное для жертвоприношения. А цены на рынке — ой-ей-ей! Кусаются цены! Долго ходит реб Хаим, пока не подыскивает подходящее животное, покупает его и берется за веревку. Но животное хоть и жертвенное, но не дурное. А жертвенным становиться оно и вовсе не желает, поэтому упирается всеми четырьмя ногами и старается наподдать реб Хаиму молодыми рожками.

Весь мокрый от пота притаскивает реб Хаим упрямую скотину к входу в Храм. А там уже выстроилась длинная очередь из таких же грешников. Неудобно реб Хаиму, неприятно. Всегда считал он себя достойным, уважаемым человеком, и вот в какой компании оказался.

А молодые коэны, — вот же мальчишки негодные! — так и норовят посмеяться над грешниками. Вопросы ехидные задают, рожи корчат. А один, взял да и полоснул ножом по веревке. Животное сразу шасть — и побежало. Уж бегал за ним реб Хаим, бегал, насилу поймал. Взял его покрепче за ухо, веревку затянул и обратно к воротам. А очередь уже прошла, опять в конец становись!

С языком на плече, усталый, голодный и обессилевший, добрался, наконец горемыка до ворот Храма, а там священник давай расспрашивать, что за грех, да как сделал, да что думал при этом. А потом на животное глянул и совсем рассердился.

— Ты что же это, — говорит, — человек нехороший, Всевышнему порченое подсовываешь?

— Как — порченое! — удивляется реб Хаим. — Я же самое лучшее покупал, непорочное!

— А это что? — тычет священник пальцем в порванное ухо. Видимо, не рассчитал свои силы реб Хаим, перестарался, животину удерживая.

Опять все с самого начала. А денег-то уже нет. На еду и ночлег не остается. Неудобно реб Хаиму, неприятно. И принеся жертву, спит он голодным на улице, и зарекается в жизни своей не совершать грешных поступков.

Я еврей

Записано со слов раввина Рафаэля Энтина, Бней-Брак.

Эта история произошла во времена царствования Александра Второго. В местечке Шумячи Смоленской губернии жил почтенный и уважаемый еврей Арон-Лейб. Молился он благозвучно и проникновенно, потому всегда на Йом-Кипур и Рош ѓа-Шана всегда занимал место кантора. Немало сладких слез было пролито прихожанами благодаря силе его голоса. А сколько правильных решений приняли они в своем сердце, слушая, как Арон-Лейб величаво и торжественно выводит грозные слова гимнов!

У Арона-Лейба была большая семья. Все дети, как дети, но один пошел по кривой дорожке. Не захотел, как нормальный еврейский юноша, сидеть в ешиве, разбирая проблемы талмудических споров, а подался в далекий Санкт-Петербург учиться на доктора. Как это у него получилось, откуда он раздобыл деньги на университет, на что сумел выжить в огромном и чужом городе — никто не знает. Известно лишь одно — доктор из него получился превосходный. Что же касается еврейских качеств — э-э-э-э, о них история умалчивает. Он не крестился, это точно, но к заповедям относился довольно прохладно. Еще бы! — жизнь в столице иная, чем Шумячах.

Евреи местечка, а они, как известно, все обо всех знают, нехотя произносили его имя. Ясное дело, такой успех в светской жизни и такой провал в духовной. Возможно, поэтому имя доктора до нас не дошло. Доктор — и все.

Раввин местечка не любил конфликтов и потому также старался не упоминать имя доктора. Но однажды вернувшийся из Петербурга еврей поведал историю, заставившую раввина изменить свое отношение к отступнику.

Великая княгиня, сестра императора — ее имя также выпало из еврейской памяти — рьяно занималась здравоохранением. Немалую часть своего времени она посвящала инспектированию больниц и госпиталей. Понятное дело, к приезду августейшей особы инспектируемую больницу приводили в порядок. Мыли заброшенные углы, снимали с потолков паутину, обновляли запасы лекарств. Правда, разгрести многомесячные завалы за одну уборку невозможно, но польза от таких инспекций налицо.

Великая княгиня хорошо понимала истинное положение дел и поэтому не жалела времени на поездки. Как-то раз она посетила больницу, главным врачом в которой был наш доктор. Так рассказывает предание. Мы не станем выяснять, каким образом еврей в царской России стал главврачом, да и мог ли он, не крестившись, занимать такой пост. Доверимся преданию и поплывем дальше по руслу истории.

Великая княгиня долго ходила по больнице. И чем больше она ходила, тем в больший приходила восторг. Все было в порядке: и лекарства, и отчетность. Полы были чисты не для показухи, а по-настоящему, основательно чисты — в этом великая княгиня знала толк. На пальцах, которые словно невзначай проходились по филенкам и подоконникам, не оставалось пыли. И главное — больные. Она давно не встречала таких довольных больных.

Великая княгиня несколько раз внезапно останавливалась посреди коридора, сворачивала в первую попавшуюся палату и принималась расспрашивать больных об уходе, питании, отношении медперсонала. Не то, чтобы ей хотелось обнаружить недостатки, но такое благополучие настораживало.

Инспекция затянулась вдвое дольше обыкновения. Все было замечательно. Секретарь княгини уже сделал по ее указанию несколько записей в дневнике посещения. Вечером, на семейном обеде у императора, она намеревалась рассказать о больнице, в которой — даже не верится — все делалось, как положено. И уж конечно, расхвалить главврача.

Главврач, молчаливой тенью следовавший за высокой гостьей, ни разу не помешал ей своими пояснениями, предоставляя возможность говорить сотрудникам. Это тоже очень понравилось княгине. Закончив обход, она остановилась в вестибюле и перед тем, как укутаться в шубу, обратилась к главврачу.

— Я очень, очень довольна! Сегодня же расскажу брату о вашей больнице. Вы, голубчик, просто молодец. Если бы все главврачи были такими… — она не закончила фразу, но тяжелый вздох и горькая улыбка не нуждались в пояснениях.

— Всего доброго, милейший, — княгиня приподняла золотой, осыпанный бриллиантами крестик, висевший на длинной цепочке, и протянула для поцелуя главврачу.

По вестибюлю прокатился шумок восхищения. Такой жест далеко выходил за рамки обычного благоволения. Судя по всему, главврача ожидало блестящее будущее. И тут… и тут произошло непонятное. Вместо того чтобы склонившись, почтительно прикоснуться губами к крестику, главврач замялся, покраснел, а потом тихо, но твердо произнес:

— Я еврей, ваше императорское высочество. Я еврей.

— Еврей? — презрительно приподняла брови княгиня. Она молча опустила крестик, слегка нахмурившись, надела шубку и покинула больницу.

Вот, собственно, и вся история. Дерзкий поступок главврача изменил намерения княгини, и вечером, обедая с венценосным братом, она даже не вспомнила о посещении больницы.

Выслушав рассказ до конца, шумячинский раввин пригласил к себе Арона-Лейба.

— Мне известно, что говорят в местечке о твоем сыне-докторе, — сказал он кантору. — Думаю, что эти разговоры причиняют тебе немало огорчения. Знай же, что его — «я еврей» — ценится на небесах дороже всех твоих замечательных молитв.

Кулинария духа

Записано со слов раввина Носона Вайнфельда, Реховот.

Перед Первой мировой войной Россия заключила военный союз с Францией и Англией против Германии, Австрии и Турции. Имперские амбиции привели к огромной, устрашающей войне. Погибли миллионы людей, были разрушены тысячи городов и деревень. В памяти человечества Вторая мировая война затмила и перехлестнула несчастья Первой настолько, что ужасы ее стушевались и сникли. Но тот, кто даст себе труд ознакомиться с масштабами массовых убийств, усеявших бесчисленными трупами полях Европы между 1914 и 1918 годами, содрогнется от горечи и скорби.

В 1913 году каждая из готовящихся к противостоянию сторон была уверена в своей правоте и, что гораздо важнее, решающем превосходстве своей боевой мощи. Закидать противника шапками собирались с обеих сторон границ, разделяющих огромные государства.

Военный министр Франции прибыл с рабочим визитом в Россию. Тем для обсуждения хватало, совещания проходили с утра до вечера. Стараясь поразить гостя русским хлебосольством, военный министр Российской империи закатывал роскошные трапезы. Завтрак не уступал разнообразием блюд обеду, а ужин не отличался от завтрака. Каждый день повар угощал гостей блюдами национальной кухни народов Российской империи. Народов было много, поэтому меню получалось весьма разнообразным.

За одним из ужинов французский министр особенно выделил неприметное на вид блюдо. Он попробовал его, попросил отрезать еще кусочек и в результате съел почти все.

— Как называется этот деликатес? — спросил он русского коллегу.

— Одну минуту, — ответил министр. — Сейчас все выясним.

Он подозвал помощника и приказал срочно доставить в пиршественный зал повара.

— Кишке! — с гордостью сообщил главный повар. — Еврейское блюдо. Готовится очень просто и съедается на месте без остатка.

— Oui, oui, — подтвердил француз и попросил приготовить ему на завтрак еще одну порцию.

Перед отъездом из Петербурга он пригласил своего повара и приказал срочно научиться готовить столь любезный его сердцу деликатес. Повар отнесся к просьбе министра со всей серьезностью: лично встретился с русским коллегой, долго расспрашивал о секретах приготовления «кишке» и под конец тщательно записал рецепт в свой блокнот.

Когда делегация вернулась в Париж, министр вызвал повара:

— Начиная с завтрашнего дня, я хочу видеть «кишке» на своем обеденном столе три раза в неделю. Потрудись, любезнейший, утром я приглашу своих заместителей на совещание по итогам визита в Россию. После совещания мы отобедаем вместе и, в качестве сюрприза я хочу угостить их этим блюдом.

На следующий день после салата и артишоков, повар лично внес на серебряном блюде дымящееся «кишке». Высокие обедающие лица невольно сглотнули слюну: аромат, наполнивший комнату, разил наповал.

Повар аккуратно отрезал первый кусочек, полил соусом и с поклоном передал министру. Тот с победоносной улыбкой оглядел заместителей, нацепил на вилку кусочек начинки и, подняв брови в предвкушении удовольствия, положил его в рот. В то же мгновение лицо министра искривила гримаса отвращения. Он быстро поднес ко рту салфетку, выплюнул «кишке» и грозно воззрился на повара.

— Ты что такое мне принес? — громовым голосом вскричал министр. Впоследствии, отправляя французских солдат погибать на Сомме или задыхаться в облаках горчичного газа, он волновался куда меньше.

— Это… это «кишке», — дрожа, ответствовал повар.

— Ну-ка, сам отведай свою стряпню, — приказал министр.

Повар подцепил кусочек, понюхал и положил в рот. Его лицо исказилось такой же гримасой: у деликатеса был вкус навоза.

— Ваше сиятельство, — повар изумленно развел руками. — Это какое-то трагическое недоразумение. Я все приготовил в точности по рецепту.

— Убирайся, — коротко приказал министр. — Чтобы через час новое «кишке» была на столе.

Повар поклонился и в смятении бросился на кухню. С военным министром шутки были плохи.

Но «кишке» не появилась ни через час, ни на следующий день. Не доверяя никому, повар самолично проделал все операции, но, когда вытащив блюдо из печки, он отщипнул на пробу маленький кусочек, его рот снова наполнился смрадным вкусом.

— Что за чертовщина! — в отчаянии вскричал повар и бросился готовить в третий раз. Однако и эта попытка закончилась неудачей.

Через день его вызвали к министру.

— Итак, любезнейший, — холодно произнес тот, постукивая остро заточенным карандашом по краю стола. — Что ты можешь доложить в свое оправдание?

— Ничего, ваше сиятельство, — склонился в нижайшем поклоне повар. — Я не знаю, как объяснить происходящее. Все продукты самые свежие, «кишке» я готовлю собственными руками от начала до конца, а получается одно и то же.

— Да ты знаешь, — начал распаляться министр, — что я могу в тюрьму тебя засадить за попытку отравления должностного лица! И любой суд — а уж французский тем более — если предъявить ему твою стряпню, признает такого кулинара виновным!

Министр гордо выпрямился. Он свято верил в справедливость французского правосудия. Особенно, когда дело касалось кулинарии.

— Впрочем, я готов пожаловать тебе еще один шанс. Мчись обратно в Россию к повару русского военного министра и выясни рецепт. И гляди мне: если ты по возвращении снова подашь мне тухлятину… — он не стал продолжать, но так многозначительно свел брови, что даже дураку было понятно, чем может закончиться для повара плохо приготовленное «кишке».

Через несколько часов повар уже сидел в купе поезда «Париж-Варшава» и в сотый раз пытался сообразить, в чем он допустил промашку.

Спустя три дня он встретился с русским поваром и дрожащими руками развернул перед ним свою записную книжку.

— Так, — промолвил повар, выслушав во всех подробностях этапы приготовления «кишке». — Все правильно, не вижу никакой ошибки.

— Но почему же тогда у кушанья вкус навоза?! — вскричал в отчаянии француз. — Мне не сносить головы, если вы не обнаружите, в чем тут дело!

— Дай-ка подумать, — произнес русский повар и еще раз внимательно пробежал глазами рецепт.

— Послушайте, милейший — спросил он после долгого раздумья. — Право, мне неловко задавать этот вопрос, но все-таки, скажите, а вы мыли кишку перед тем, как наполнить ее начинкой?

Француз замер с открытым ртом, а потом горько разрыдался.

Мы обращаемся ко Всевышнему с самыми разными просьбами. Молимся о здоровье, о мире в семье, о заработке, о детях — да мало ли проблем есть у современного человека?! Губы, язык, небо, горло произносят слова молитвы, и человек ждет, надеется, что она будет принята. Одного лишь он не хочет понять: инструмент, с помощью которого мы обращаемся к Б-гу, должен быть чистым. Грязные слова, проклятия, злословие, клевета и пустая болтовня придают вкус навоза самым возвышенным молитвам.

Я вас умоляю

Записано со слов раввина Носона Вайнфельда, Реховот.

Который год подряд города юга Израиля находятся под минометным и ракетным обстрелом из Газы. Выросло поколение детей, для которых сигнал воздушной тревоги — неотъемлемая часть реальности, такая же привычная, как смена времен года. Врачи отмечают проблемы этого поколения: головные боли в юном возрасте, недержание мочи у необычно большого процента детей, заикание, плохая успеваемость. Но кого волнуют мокрые детские матрасики, мир занят более важными проблемами. Однако на ответные меры израильской армии международная пресса и политические деятели реагируют мгновенно и бурно.

— Как же так? — удивляются прекраснодушные израильские «левые». — Почему мировая общественность столько лет не обращает внимания на ракетные обстрелы Израиля, а рассказы о страданиях несчастных палестинцев немедленно выносятся на первые полосы газет?

Этот вопрос ох как не нов. В разной форме евреи задают его уже не одну тысячу лет. В качестве иллюстрации я хочу рассказать одну старую-престарую историю. Произошла она почти сто лет назад, в Польше.

Как-то раз Брийский Ров, раввин Вольф-Зеев Соловейчик, один из выдающихся раввинов прошлого века, оказался по делам в Варшаве. Вернее, в Варшаве он только пересаживался с поезда на поезд, и до отправления оставалось около пяти часов. Раввина с большим почетом встречала делегация варшавских евреев. Всем хотелось побыть несколько минут возле праведника, задать вопрос, попросить благословения, или просто постоять рядом. Один из встречавших случайно обмолвился, что несколько дней назад в город приехал величайший мудрец того поколения Хофец-Хаим[2].

— Как! — вскричал Брийский Ров, — Хофец-Хаим в Варшаве! Я обязан его увидеть.

Немедленно вызвали извозчика, однако Брийский Ров не сел в коляску, пока на сиденье не положили деревянную доску. Раввин опасался, что ткань, из которой сшита обивка, содержит шаатнез[3].

Хофец-Хаим тепло принял гостя. О чем они говорили, оставшись наедине, никто не знает. Да и вряд ли мы бы поняли язык праведников, ведь их мысли — не наши мысли, а смысл их слов таинственен и сокрыт. Осталась известной только та часть беседы, которую они вели сидя за столом. Хофец-Хаим не хотел отпустить гостя без стакана чая, а Брийский Ров, никогда не прикасавшийся к еде вне своего дома, на сей раз сделал исключение.

В ходе разговора выяснилось, что приезд Хофец-Хаима в Варшаву связан с довольно необычными обстоятельствами. Полгода назад он решил перебраться на Святую Землю и начал выправлять документы. Это известие наделало большого шуму в Эрец-Исраэль. Еще бы, великий законоучитель, автор «Мишна Брура» собирается поселиться в ишуве. Ученики приготовили для раввина квартиру в Петах-Тикве, и дело оставалось за малым: оформить шифскарту — разрешение на въезд в Палестину. Все были уверены, что для такого известного человека как Хофец-Хаим, пройти бюрократические процедуры проще простого. Но все вышло по-другому.

Чтобы выдать паспорт, польский чиновник потребовал у почти девяностолетнего раввина метрику. Ее у него не оказалось. Тогда чиновник попросил привести свидетелей. Но таких, которым было не меньше 18 лет в день рождения раввина.

— Где я найду стодесятилетних свидетелей? — удивился Хофец-Хаим. — Спросите у людей, кто я такой. Меня в Радине и окрестностях все знают.

— Нас не интересует, кто вас знает, — ответил чиновник. — Порядок есть порядок. Хотите получить паспорт — приводите свидетелей. Или ищите метрику.

Хофец-Хаим обратился к другому чиновнику, потом к заведующему бюро, затем к начальнику отделения. Но те лишь разводили руками и повторяли: порядок есть порядок. Престарелому раввину оставалось только поехать в столицу и обратиться прямо к министру внутренних дел. Это и была та самая причина, из-за которой он был вынужден оставить Радин и оказаться в Варшаве.

— Н-да, — хмыкнул Брийский Ров, — это не ново. Народы мира всегда относились к нам таким образом. Вспомните историю Яакова и Лавана. Когда Лаван догнал Яакова, тот задал ему множество вопросов.

«Почему ты за мной гонишься? — спросил Яаков. — В чем мое преступление? Двадцать лет я на тебя работал и ни разу овцы или телки не выкидывали плода, и не брал я в пищу барана из твоих стад. И ни разу не принес тебе растерзанную волками овцу, вину брал на себя. И ты требовал с меня украденное днем и украденное ночью с твоих пастбищ. И десять раз менял условия нашего договора. Что ужасного я сделал, почему ты гонишься за мной с вооруженными людьми? Ты обвиняешь меня в воровстве, и сам перетряс содержимое моих шатров. Покажи, что ты нашел в них из твоего имущества? Положи это прямо сейчас перед всеми родственниками, твоими и моими».

И что же ответил ему Лаван?

«Эти дочери — мои дочери. Сыновья — мои сыновья. Стада эти — мои стада. Все, что видишь ты — это мое».

— Иными словами, — заключил Брийский Ров, — Лаван хотел сказать следующее: тебя, еврей просто не существует. Ты пустое место, мне не с кем и не о чем говорить. Так ведут себя народы мира, начиная с Лавана и до сегодняшнего дня. Какие страдания, каких еще евреев? Мир глух и нем, и останется таким до прихода Машиаха.

Брийский Ров продолжил поездку, а Хофец-Хаим пустился в дальнейшие странствия по коридорам и закоулкам бюрократического аппарата. Он так и не добрался до Эрец-Исраэль и остался в Польше, где вскоре умер.

— Их справедливость? — удивлялась моя бабушка, когда речь заходила про ожидаемое послабление для евреев. — Их сочувствие? Я вас умоляю…

Молитва о здоровье

Записано со слов Геулы Коэн[4].

Четвертого января 2006 года Ариэль Шарон потерял сознание в приемном покое иерусалимской больницы «Адасса». С тех пор его душа блуждает в темном пространстве неизвестности. Шансы на выздоровление невелики, и общественность просят молиться за бывшего премьер-министра.

Я не простил Ариэля Шарона. Я не могу забыть взорванные по его приказу синагоги, разрушенные поселения, мальчиков и девочек, которым заламывают руки защищенные касками и бронежилетами бойцы спецназа.

И все же… Некоторое время назад мне довелось услышать рассказы Геулы Коэн о Шароне. Вот два из них.

«Глубокая ночь. Из Иерусалима выезжает автомобиль и несется на бешеной скорости к Шхему. 1974 год, по Шомрону еще можно ездить без армейских джипов с охраной. За рулем автомобиля Ариэль Шарон, возле него раввин Цви-Иеѓуда Кук, на заднем сидении Геула Коэн. На холме, в десяти километрах от Шхема, их ожидает группа поселенцев. Работа начинается при свете звезд, глухо стучат топоры, поскрипывают лопаты. Принцип тот же, что и пятьдесят лет назад, во время строительства первых поселений: возвести ограду, поставить дом и насадить деревья. Тогда, в соответствии со старым турецким законом, принятым и англичанами, дом нельзя снести.

Когда первые лучи солнца озаряют каменистые вершины гор Гризим и Юваль, все уже готово. Ариэль Шарон вытаскивает из багажника саженцы, собственноручно вставляет первый в выкопанную ямку и присыпает землей. Геула Коэн поливает его минеральной водой из бутылки. Раввин Кук читает благословение „Шехиѓияну“ — благодарность Всевышнему за то, что дал нам дожить до этого часа. Голос его дрожит и прерывается от волнения. Среди поселенцев многие плачут — еще бы, первое дерево, посаженное еврейскими руками в Шомроне за последние две тысячи лет. Шхем, укрытый в ложбине между гор, сумрачно взирает на эту картину. Они опять вернулись, дети Яакова, изгнанные, казалось бы, навсегда.

Тишину нарушают автомобильные гудки. Подкатывают несколько грузовиков с солдатами. Израильская армия получила приказ уничтожить незаконное поселение. Турецкие и английские законы израильскому правительству не указ. Солдаты хватают поселенцев и начинают тащить в машины. — Не трогайте раввина! — кричит Ариэль Шарон, заслоняя собою рава Кука. — Откажитесь выполнять приказ! Это говорю я, ваш командир!»

После войны Судного дня, Шарона в Израиле знает каждый мальчишка. Он — национальный герой, живая легенда, спаситель страны. И солдаты отступают.

Второй эпизод. 73-й год, бои у Суэцкого канала. На ферме «Шикмим» Геула Коэн вместе с Лили Шарон слушают радио. Звонит телефон, Лили берет трубку. Короткий разговор, и вдруг она начинает петь песню Наоми Шемер «Мы из одной деревушки».

— Это был Арик, — объясняет она недоумевающей Геуле. — Он всегда звонит перед боем и просит, чтобы я спела ему какую-нибудь песню про Эрец-Исраэль. Сейчас его дивизия начинает штурм канала.

— Тогда я подумала, — вспоминает Геула Коэн, — что если в нашей армии есть такие генералы, то Эрец-Исраэль снова будет принадлежать еврейскому народу.

Последние десятилетия своей жизни Ариэль Шарон посвятил развертыванию поселенческого движения, делая это с присущей ему энергией и напором. Его авторитет был огромен. Старый поселенческий «волк» говорил мне за две недели до «размежевания»:

— Вы не знаете Арика. Это только дымовая завеса. Он еще всех за нос проведет!

«Волк» хлопал меня по плечу и снисходительно улыбался.

— Эх, ты, наивный новенький репатриант, — говорил его вид. — Что тебе известно о настоящих пионерах Эрец-Исраэль!

Когда бойцы спецназа высаживались на крыши синагог в эвакуируемых поселениях и беспощадно орудовали дубинками, разгоняя мальчиков и девочек, они не знали, что чуть ли ни треть из них носят имена Ариэль и Шарона. Этих детей назвали в честь того самого человека, который отдал приказ уничтожить всякие следы еврейского присутствия в секторе Газа. Сегодня способность Шарона сменить мировоззрение превозносится до небес сторонникам «отделения». Эти же сторонники призывают молиться о выздоровлении Ариэля сына Веры.

В каких темных глубинах блуждает сейчас дух Шарона — никто не знает. Но, как мне кажется, его еврейская душа отделилась от тела задолго до 4 января. Возможно, праведник, способный все понять и все простить, в состоянии замолвить о бывшем премьере доброе слово перед высшим Судьей. У меня же перед глазами стоят разрывающие душу картины «размежевания»: крики, слезы, наивные призывы к солдатам отказаться выполнять приказ — и слова молитвы застревают в горле. Поэтому пусть о выздоровлении Ариэля Шарона просит кто-нибудь другой. Я не могу.

Отложенная молитва

Записано со слов р. Элияѓу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Ребе Исроэль из Ружина, внук великого межерического Магида, окружил себя невероятной роскошью. Его дворец был под стать царскому, выезжал ребе в украшенной золотом карете, запряженной шестеркой ухоженных лошадей, одевался в шелк и бархат, даже туфли его были богато расшиты золотыми нитями.

Хасиды, приезжая в Ружин из нищих местечек, переполнялись гордостью за ребе и свой народ. И у них был царь, восседавший в сияющем дворце, и не просто царь, а царь-праведник, творящий чудеса, читающий мысли, помогающий бедным и угнетенным. Мало кто знал, что у шитых золотом туфель отсутствует подошва, а на золотой тарелке ребе подают кусочек черного черствого хлеба. Но эти подробности к нашей истории отношения не имеют.

Слухи о великолепии, осенившем Ружин, дошли до Петербурга. Недруги евреев представили дело так, будто ребе Исроэль вознамерился захватить власть и воцариться на российском престоле. Как, почему, что — неважно, император и без того не благоволил к евреям, поэтому простого доноса оказалось достаточно: ребе арестовали и заключили в темницу. Следствие велось несколько месяцев, рыли во всех направлениях: попытка переворота, заговор против власти, шпионаж в пользу врагов империи. Однако никаких доказательств следователи отыскать не смогли, и ребе был выпущен на свободу.

Он не захотел оставаться под властью нечестивого самодержца: сегодня тебя выпускают из тюрьмы, завтра сажают обратно. Без доказательств и без причины — соблюдение законов в Российской империи было делом достаточно условным. Впрочем, нельзя не отметить, что по сравнению с Советской властью какая-то законность в империи все же существовала, поэтому ребе и оказался на свободе.

Возвращаться в Ружин он не захотел, и перебрался в Галицию, в те годы находившуюся под властью Австрии. Там евреи пользовались несравненно большей свободой. Поначалу ребе поселился в городке Сколе, а вскоре перебрался в Садигуру.

История, которую я хочу рассказать, произошла в Сколе. Должность раввина в этом небольшом городке занимал великий мудрец Шломо Дример. Его респонсы[5] были широко известны в те времена и сохранились до наших дней.

Ребе Исроэль молился в его синагоге — центральной синагоге Скола. По заведенному им обычаю, который до сих пор сохраняется у всех хасидских ребе межерической династии, ребе не молился в общем зале, а в одиночестве пребывал в боковой комнатке. Какую духовную работу совершал ребе Исроэль, на какие высоты улетала его душа — никто не знает. Впрочем, один раз тайное стало явным.

Перед началом субботы синагога наполнялась евреями. На торжественную молитву приходили все, даже те, кто в обычные дни наскоро забегал на домашний миньян. Жарко натоплена печь, сияют огни свечей, все ждут, когда кантор торжественно проследует к своему месту справа от арон-акодеш, шкафа, где хранятся свитки Торы, накинет на плечи талес и… Вдруг к раввину подошел служка ребе и попросил отложить начало молитвы.

— Ребе просил вас срочно зайти к нему, — добавил служка.

Неисповедимы пути праведников, нетореной дорогой идут они ко Всевышнему. Раввин Шломо велел габаю — старосте синагоги — дожидаться его возвращения и немедленно направился в комнатку к ребе. У того был измученный, усталый вид. Капли пота катились по щекам и прятались в бороде, сияя, словно бриллианты.

«Перестарался габай, — подумал раввин, — перетопил печку».

Впрочем, в то же мгновение, он понял, что печка тут ни при чем. В комнатке было прохладно, ведь печка находилась довольно далеко, при входе в главный зал.

— Мне нужна ваша помощь, — хриплым голосом произнес ребе Исроэль. — Нельзя терять ни минуты. Садитесь и слушайте.

Раввин сел на скамью возле ребе и обратился в слух.

— Вы, наверное, слышали о таком-то, — тут ребе произнес фамилию знаменитого на всю Россию петербургского еврея-богача, известного своей благотворительной деятельностью.

— Конечно, кто о нем не слышал, даже сиротскому дому в Сколе он ухитряется помогать! — ответил раввин.

— Сегодня утром он вернул душу Создателю, — произнес ребе Исроэль.

— Благословен Судья праведный, — грустно отозвался раввин.

— И вот что выяснилось, — продолжил ребе. — Благодаря множеству заслуг эта душа должна была отправиться прямо в рай. Но явился обвинитель и предъявил небесному суду вот такую историю:

Несколько лет назад богач выиграл подряд на строительство железной дороги между двумя весьма удаленными друг от друга сибирскими городами. Сделка сулила огромный барыш, и богач, не мешкая, принялся за дело. Для начала строительства требовались огромные суммы: заказать рельсы, шпалы, болты и гайки, нанять рабочих — сотни тысяч рублей.

Богач, богач, но таких свободных денег у него не водилось, а банки, зная, подо что он занимает, заломили грабительские условия. И тогда он обратился к еврейским общинам и попросил под честное слово одолжить нужную сумму. Его имя было широко известно, многим он помог, многих спас от беды, и благодарные люди принесли последнее. Необходимая сумма была собрана, начались закупки, а сам богач тем временем вернулся из Сибири в Петербург для официального подписания контракта в министерстве путей сообщения.

К своему удивлению, он узнал, что днем подписания выбрана суббота. Богач исполнял законы этого дня с особенной тщательностью и, разумеется, не собирался их нарушать. Поначалу он думал, будто передвинуть процедуру на другой день не составит труда, но с еще большим удивлением выяснил, что это невозможно.

Вскоре причина стала ясна, в дело вмешались его конкуренты, строительные подрядчики. Пытаясь сорвать сделку, они подкупили чиновников, и те назначили церемонию на субботу. Зная благочестие богача, нетрудно было предугадать его поведение.

Богач пустил в ход все свои связи, не жалел денег, пытаясь перекупить чиновников. Но напрасно, на каждую его взятку подрядчики платили чиновникам вдвое, ведь речь шла о миллионных барышах!

В ту субботу он долго не решался выйти из дому, но, в конце концов, собрался и, надеясь на чудо, пошел пешком в министерство.

— Ладно, если бы я потерял только свое состояние, — шептал богач, — но если сегодня не поставить подписи, чиновники воспользуются этим, чтобы объявить контракт недействительным, и десятки тысяч людей, положившихся на мое слово, окажутся разоренными.

Чуда не произошло и, глядя на глумливые физиономии чиновников, богач, скрепя сердце, все-таки расписался.

Тут обвинитель сделал паузу, а потом вскричал страшным голосом:

— Публичное нарушение субботы при отягчающих обстоятельствах. О каком рае тут говорил защитник? Вниз эту душу и немедленно! Пусть первую субботу после смерти она проведет в аду!

Обвинитель хищно осклабился, предвкушая муки несчастной души.

— Я поднялся на небо, — завершил свой рассказ ребе Исроэль, — и попытался изо всех сил склонить чашу весов но, увы, ничего не смог поделать.

Ребе извлек из кармана белый шелковый платок и отер блестевшее от пота лицо. Теперь раввин понял, почему у него столь измученный вид.

— Мне нужна помощь, — добавил ребе, пряча платок. — Высший суд с огромным уважением относится к вашим раввинским постановлениям. Если вы сумеете отыскать причину для послабления — душа богача сразу окажется в раю. Если же нет, — тут ребе тяжело вздохнул.

Раввин Шломо Дример опустил голову на переплетенные ладони и глубоко задумался. В такой позе он просидел более получаса.

По залу синагоги волнами перекатывался недоуменный ропот.

— Что происходит? — спрашивали друг у друга прихожане. — Куда исчез раввин, и почему молчит габай? Разве можно на столько откладывать молитву?

Наконец габай поднялся на биму, крепко ударил рукой о перила и зычно провозгласил.

— Раввин вместе с ребе Исроэлем занят спасением еврейской души. Прошу всех открыть Псалмы и оказать им поддержку.

Зашелестели страницы, зазвучали древние слова, прямо к небу устремились потоки святости. Раввин Шломо поднял голову.

— Среди тех, кто одолжил богачу деньги, были вдовы и сироты? — спросил он ребе.

— Разумеется, — подтвердил тот.

— Тогда проблема решена! — воскликнул раввин. — Ведь для многих эти деньги были единственным достоянием и, не получив их обратно, они оказались бы перед угрозой голодной смерти. А для спасения вдов и сирот можно нарушить субботу.

Ребе с облегчением вздохнул, затем прикрыл глаза и тут же побледнел, точно стена. Несколько минут он оставался совершенно неподвижным, раввину даже показалось, будто ребе перестал дышать. Крупные капли пота вновь проступили на его лбу. Наконец ребе поднял веки, чуть улыбнулся и произнес:

— Он уже в раю. Начинаем молитву.

Объятия демонов

По мотивам истории, записанной раввином Авромом-Ицхоком Сойбельманом в книге «Новые рассказы о праведниках», Львов, 1909 год.

Быстрый летний дождь с шумом налетел на Меджибож. Ветер пригнал тучи, низко повисшие над крышами местечка. Серыми косыми полосами хлестала вода по желтым подсолнухам в палисадниках, по кривым улочкам, тотчас набухшим от грязи, по черным соломенным крышам.

Реб Лейб, хасид ребе Боруха из Меджибожа, спрятался от дождя под старой липой. Плотная крона почти не пропускала воду, лишь изредка тяжелая капля падала на землю и тотчас исчезала в густой траве. Реб Лейб был уверен, что ветер быстро прогонит тучи, выглянет солнце, и он продолжит свой путь к ребе. До его дома, напоминающего дворец, оставалось совсем немного.

Но дождь не кончался. Капли без устали дырявили все увеличивающиеся лужи, от их шлепков поднимались водяные пузыри — знак того, что непогода затягивается. Реб Лейб дождался затишья, выскочил из-под дерева и, скользя по свежей грязи, поспешил к дому ребе.

В большом доме было сумрачно и тихо. Ребе Борухом опять овладела меланхолия. Он стоял у окна, рассматривая пейзаж, иссеченный мелкой сеткой дождя.

— Это ты, Лейб? — спросил он, не поворачивая головы.

— Я, — едва шевеля губами, произнес хасид. Когда ребе пребывал в таком настроении, лучше всего было просто не попадаться ему на глаза. Но, отправив Лейба с поручением, он наказал немедленно по возвращении рассказать все подробно. И реб Лейб не мог ослушаться своего ребе.

— Корчмарь, к которому вы велели передать записку, — начал было реб Лейб, но ребе Борух прервал его нетерпеливым жестом.

— Не надо, я уже все знаю.

Он прислонился лбом к холодному стеклу и тихонько застонал. Сердце реб Лейба сжалось от любви. Он отдал бы все на свете, лишь бы ребе перестал мучиться. Что это была за мука, он не знал. Вернее, знал, но совсем чуть-чуть.

Как-то раз в минуту откровенности, когда после выполнения особо тяжелого поручения, ребе пригласил его выпить с ним чаю в этом самом кабинете, завеса тайны, плотно окутывающая учителя, слегка приоткрылась.

— Умножающий знание умножает печаль, — произнес ребе Борух. Книга Зоѓар лежала перед ним на столе. Потертая от использования, с закладками и пометками.

Ребе внимательно посмотрел на хасида, и тот вдруг понял кое-что. Кое-что такое, о чем он будет молчать до самой могилы. Это знание само собой возникло в голове. Без слов, точно чья-то невидимая рука вложила его прямо в память, минуя одежды букв и звуки речи. Знание намекало, будто ребе Боруху удалось заглянуть в будущее, и от того, что он в нем увидел, на него нападает черная меланхолия.

— Садись, — произнес ребе, все так же не отрываясь от окна. — Устал?

— Устал, — подтвердил реб Лейб, с трудом удерживая слезы. Больше всего на свете он ценил эти минуты доверия, мгновения удивительной духовной близости, которые ребе иногда даровал ему.

В сумрачной комнате стояла тишина, глубокая, словно тайное знание. Реб Лейб наслаждался каждой секундой и огорчился, когда вошедший служка, спросил у ребе, можно ли впустить посетителей.

— Они ждут с самого утра, — пояснил он. — Пожертвовали на бедных двадцать рублей золотом.

«Ого! — мысленно удивился реб Лейб. — Сумма более чем солидная. Видимо, речь идет о серьезном деле».

— Впустить? — спросил служка.

Ребе оторвался от окна, молча кивнул и сел в кресло. Реб Лейб встал, собираясь выйти, но ребе остановил его движением руки.

В комнату вошли двое, супружеская пара. Она — встревоженная женщина с испуганными глазами, и он — внешне вполне уверенный в себе человек, но с выражением беспокойства на гладком лице.

— Ребе, — сказал мужчина, — вот квитл[6].

Он приблизился к столу, за которым сидел ребе Борух и осторожно положил на стол листок. Ребе взял листок, пробежал его глазами и разорвал на три части. Еврей побледнел, а женщина прикрыла рукой рот.

— Ничем не могу помочь, — произнес ребе. — Детей у вас не будет. Выход только один — развестись.

Женщина всхлипнула, по ее щекам покатились слезы.

— Но ребе, пожалуйста, — настаивал мужчина, — неужели ничего нельзя поделать?

— Только развестись, — ответил ребе Борух. — Причем немедленно! Отправляйтесь к раввину Меджибожа.

— Ребе! — воскликнул мужчина, — Мы любим друг друга, ребе! У нас замечательная семья, нам так хорошо вместе!

Ребе Борух открыл лежащую пред ним книгу и демонстративно поднес ее к лицу. Женщина снова всхлипнула, но уже громче.

— Пошли, — тихо произнес мужчина. Пот градом катился по его лицу. Если ребе-чудотворец приказывает немедленно развестись, значит, он видит близкую опасность, и другого выхода нет. Супруги повернулись и вышли из комнаты. Ребе закрыл книгу, встал, и снова прижался лбом к холодному оконному стеклу.

«Б-же мой, что тут происходит, — лихорадочно размышлял реб Лейб. — Зачем ребе оставил меня в комнате? И почему он не захотел помочь этой паре? Нет другого выхода? Как же! Он, Лейб, своими собственными глазами видел такие чудеса, сотворенные ребе Борухом, по сравнению с которыми помощь этой паре просто игра в бирюльки. Ребе не захотел им помочь и пожелал, чтобы он, Лейб, был тому свидетелем. Но зачем, почему, для чего?»

— Иди к себе, Лейб, — мягко произнес ребе. — Отдохни с дороги.

В этом большом доме у реб Лейба был свой уголок. Крошечная комнатушка, в которую помещались кровать, полка с книгами и узкий платяной шкаф. В эту каморку он возвращался после поручений ребе, в ней отдыхал несколько дней, набираясь святости, пронизывающей каждую половицу большого дома, а потом уходил к жене и детям и жил обычной жизнью, как у всех до краев переполненной заботами о пропитании. Жил, с нетерпением ожидая, когда раздастся стук в дверь и на пороге возникнет служка с новым поручением ребе Боруха.

Но в этот раз ему было не по себе. Лейб привык, возвращаясь, наслаждаться покоем. Да, это были самые сладкие, самые упоительные минуты, когда доложив обо всем ребе, он оказывался в тишине своей комнатки и, устало вытянув ноги, сидел на кровати.

Вот и теперь он сидел на той же кровати, в той же комнатке, и не мог успокоиться, который раз повторяя про себя услышанную беседу. Непонятная жесткость ребе поразила реб Лейба. Он прокручивал эту историю на все лады, пытаясь понять, в чем же тут дело но, увы — без всякого толку. Смысл ответа ребе ускользал от его понимания.

На улице послышался плач. Реб Лейб подошел к окну и увидел женщину, которую послали разводиться. Она стояла перед домом ребе, сжимая в руке пергаментный свиток — гет — разводное письмо. Женщина плакала навзрыд, она рыдала столь жалобно и безутешно, что даже каменное сердце не могло остаться равнодушным. Спустя пятнадцать минут из дома вышел служка и что-то сердито приказал женщине. Та повернулась и медленно пошла вдоль улицы, как слепая, натыкаясь на заборы.

— Какая жестокость! — шепотом восклицал реб Лейб, расхаживая по комнате. — В мире так редко встречается семейное счастье, почему же ребе вместо того, чтобы помочь этой паре, с такой беспощадностью разрушил ее? Неужели его сердце тверже камня, крепче железа? А где же милосердие, завещанное нам праотцем Авраамом? Где сострадание цадика простым евреям? Где обыкновенная человеческая доброта? Ничего не понимаю, ни-че-го!

Прошел час, другой, третий. Устав мерить шагами комнату, реб Лейб помолился, без аппетита поужинал и лег на кровать, пытаясь заснуть. Но сон бежал от его глаз. Ворочаясь с боку на бок, он безостановочно читал псалмы, пытаясь заглушить звучанием святых слов сосущую тревогу в сердце. Не то чтобы он перестал верить ребе, Б-же упаси! Но чуть заметная трещинка зазмеилась по гладкой каменной стене.

Настенные часы в большом зале отбили два часа ночи, когда дверь в комнатушку отворилась, и на пороге возник ребе Борух.

— Не спишь, Лейб?

— Не сплю.

Хасид тотчас вскочил с постели. В холодном свете луны он хорошо видел ребе. Тот стоял у двери, держа в руках книгу Зоѓар, и его глаза так же холодно блестели в свете луны.

— Ночью нужно спать, Лейб. Или учить Тору.

— Я не могу заснуть, ребе.

— Что же тебе не дает спать?

Реб Лейб потупился. Он не мог прямо сказать, что мучило его на протяжении последних часов. Но ребе не нуждался в подсказках.

— Поскольку ты не спишь, давай поучимся, — начал он, и реб Лейб понял, что сейчас он получит награду за хорошо выполненное задание.

— Когда мужская душа спускается в этот мир, вместе с ней спускается женский демон, Нуква. Нуква убеждена, что душа этого мужчины принадлежит только ей, и всеми силами старается расстроить его женитьбу. Если мужчина останется одиноким или свадьба не будет проведена по всем правилам — Нуква получает свою пищу.

Вместе с женской душой спускается мужской демон, Захра. Он куда слабее Нуквы, но у него та же самая цель — прилепиться к женской душе и пить из нее силы. Как же избавиться от объятий этих демонов?

Ребе замолк, словно ожидая ответа от реб Лейба, но тот молчал, понимая, что ребе вовсе не нуждается в его пояснениях.

— Когда девушка и парень начинают искать себе пару, демоны приходят в ярость. У каждого из них отнимают половину, с помощью которой он до сих пор получал жизненность. Поэтому они готовы на все, чтобы разрушить возникающую связь. Если шадхан — сват — привирает, рассказывая о достоинствах кандидата или кандидатки, демоны успокаиваются. Из лжи ничего путного не выйдет, думают они, и перестают вмешиваться. Но стоит свату по неопытности рассказывать все, как есть на самом деле, демоны словно с цепи срываются. Вот тебе верный рецепт неудачного сватовства — говорить чистую правду.

Если дело доходит до хупы, — продолжил ребе Борух, — под балдахином собираются не только родители и близкие родственники, но и демоны. Это их последняя возможность удержать души. Когда матери жениха и невесты, с зажженными свечами в руках, семь раз обводят девушку вокруг жениха, они пресекают влияние Нуквы и отгоняют ее от парня. Чтобы избавиться от Захры, достаточно только одного круга — обручального кольца, которое жених надевает на палец невесте.

Той паре, которую ты видел сегодня, плохо поставили хупу. И Нуква не выпустила жениха из объятий. За долгие годы она основательно прилепилась к мужской душе, перевела на себя всю животворящую энергию его тела, и поэтому у пары нет детей. Просто так эту Нукву теперь не прогонишь, необходима основательная встряска. Поэтому я велел разводиться.

Ребе замолчал, затем улыбнулся, и его зубы сверкнули в лунном свете.

— Признайся, Лейб, — спросил он совсем другим тоном, — тебе не давала заснуть моя жестокость?

Хасид молча кивнул.

— Знай же, что завтра я сам поставлю этой паре хупу и прогоню Нукву. Именно это сообщил служка женщине, когда я велел ей отправляться домой. После второй свадьбы у них родятся дети. Много детей. Ты все понял, Лейб?

— Да ребе.

— Спокойной ночи.

Ребе отступил в темноту и закрыл дверь. Хасид несколько минут стоял, повторяя про себя каждое услышанное слово. Затем улегся в постель и быстро заснул. Полная луна глядела в окно, заливая холодным светом его умиротворенное лицо. Теплый летний дождь без устали стучал по крышам Меджибожа.

Доброе утро в силиконовой долине

Записано со слов р. Элияѓу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Эта история могла бы произойти в любом другом месте и при совершенно иных обстоятельствах. Но она произошла именно в Силиконовой долине, и свой рассказ мы начнем с того самого утра в том самом месте.

У Дэйва Вайлеса были все основания пребывать в хорошем настроении. Ему недавно исполнилось тридцать шесть лет — возраст, в котором болезни еще далеки, а голова уже достигла кое-каких высот. Кое-каких — скромно сказано: в негласной иерархии хайтековских бизнесов Силиконовой долины его фирма входила в первую десятку. Ну, не совсем его фирма, он был одним из четырех основателей дела, но гордиться, безусловно, есть чем.

Дэйв был счастливо женат, жена воспитывала двух малышей — мальчика и девочку. Виделся с ними Дэйв не часто, работа поглощала все время. Но в ту пятницу он ехал в фирму с особым настроем, день предстоял короткий, до обеда, а после — он забирал жену и детей и они уезжали на выходные в загородную гостиницу. Жена еще ниего не знала, это был сюрприз, о котором Дэйв собирался сообщить ей по телефону, возвращаясь домой. Целых три дня вместе с семьей. Как здорово!

На входе он привычно провел карточку через щель электронного вахтера, пожелал доброго утра охраннику, черному, вечно нахмуренному Джо, и отправился прямиком в лабораторию. Сегодня предстояло кое-что проверить.

И все у него в тот день складывалось, все получалось. Даже задача, над которой он ломал голову последний месяц, вдруг распахнула плотно сжатые створки, явив взору переливающуюся жемчужину решения. Ровно в час дня он собрал портфель, попрощался с коллегами и быстрым шагом двинулся к выходу. Еще полчаса и…

Выходя из здания, он вспомнил о досадной оплошности. В комнате-холодильнике, где хранились материалы для опытов, он забыл закрыть крышку на одном из ящиков. Да, черт побери, ничего страшного не случилось бы с материалами и до понедельника, но педантизм и скрупулезность были неотъемлемыми чертами его характера.

«Ну, еще десять минут, — подумал он. — Туда и обратно».

Подойдя к холодильнику, он вспомнил, что ключи остались в кабинете. Тяжелая, термонепроницаемая дверь снаружи открывалась простым нажатием рукоятки, но изнутри такой рукоятки не было, поэтому отворить дверь можно было только при помощи ключа. Он, Дэйв, самолично выпустил грозное распоряжение, категорически запрещающее заходить в камеру без ключа. Ведь, если дверь нечаянно захлопнется, то…

Он потянул на себя ручку, широко распахнул дверь, подпер ее портфелем, так, чтобы он не дал двери захлопнуться и вошел вовнутрь. Отыскать ящик и запереть крышку заняло две минуты, Дэйв уже собрался двинуться к выходу, как вдруг услышал тяжелый удар.

Три тысячи чертей! Как это могло произойти? Он подскочил к двери и с размаху навалился на нее плечом. Безрезультатно! Под ногами валялся портфель, видимо, дверь затащила его вовнутрь.

«А ведь ни одна живая душа не знает, что я здесь, — похолодев от ужаса, понял Дэйв, — Никаких следов, ни малейших намеков». Он ведь никого об этом не предупредил. Все думают, будто в эту минуту он уже подъезжает к своей вилле, а не кусает от бессилия губы в холодильнике при температуре минус десять.

Дэйв зябко поежился. Холодно. А будет еще холоднее. У него осталась только одна маленькая надежда: кому-то могут понадобиться материалы для опытов и он заглянет в холодильник. Опыты не начинают в пятницу после обеда, но какие-то шансы есть.

Три часа Дэйв провел в непрерывных физических упражнениях. Прыгал, отжимался, приседал, даже стойку на голове пытался делать.

Звонок, возвещающий о конце рабочего дня, он едва услышал. Но этот тихий звук, приглушенный дверью, показался ему погребальным звоном колоколов. Все, из коллег сюда уже никто не придет. Пока жена хватится, пока станет звонить к сотрудникам, выясняя, куда подевался муж, пока сообщит в полицию, пока раскрутится громоздкий механизм расследования, и пока полиция доберется до холодильника… Он прекратил бессмысленные упражнения, сел на ящик и задумался.

Вот, собственно, и все. Как просто и незатейливо заканчивается его жизнь. Он редко задумывался о смерти, но все-таки представлял свою кончину совсем иным образом. Дэйв инстинктивно встал, почувствовав, как холод забирается под рубашку, сделал пару шагов по комнате и, махнув рукой, снова уселся на ящик.

Он так мало времени уделял семье, почти не знает собственных детей. И жену, разве он хорошо знает свою жену? Сколько там они успевали поговорить, несколько минут в день, полтора часа за выходные. Работа, работа, главным в его жизни была эта проклятая работа, и она же его доконала.

Он со злостью ударил по стенку шкафа и взвыл от боли. Взвыл, а потом разрыдался. Заплакал, как когда-то в детстве, от бессилия и обиды. Только обижаться теперь было не на кого.

Ладно, говорят, будто смерть от холода не самая страшная из смертей, нужно лишь преодолеть первую боль, а потом становится тепло и сонно, и конец приходит незаметно.

Когда спустя сорок минут скрючившийся на ящике окоченевший Дэйв Вайлес услышал стук открывающейся двери, он решил, будто благодатная смерть уже окутала его сладостным пологом сна. Но нет, дверь распахнулась, и в холодильник вошел охранник Джо.

— Вот вы где! — вскричал он, бросаясь к Дэйву. — А я уже с ног сбился, вас разыскивая!

Пока Дэйв отогревался горячим кофе в будке охранника, тот успел объяснить, что побудило его начать поиски.

— Вы же знаете своих сотрудников, — хмурясь, говорил Джо. — Высокие технологии, большие заработки! А люди — снобы, каких поискать. Ходят, нос задрав, никого вокруг себя не замечая. Есть только два или три человека, которые со мной здороваются. Вы один из них. Сегодня вы пожелали мне доброго утра, а вот «доброго вечер» я от вас не услышал. И когда на всех этажах погас свет, и сотрудники разошлись, я понял, что случилось неладное, и пошел вас искать.

Давайте говорить друг другу комплименты

Записано со слов раввина Иерахмиэля Горелика, Холон.

Однажды к главному раввину Израиля Мордехаю-Элияѓу — да будет благословенна память праведника — пришла супружеская пара. Женщина была настроена весьма решительно. Ее лицо пылало от гнева.

— Я хочу развестись с этим человеком!

— А вы что на это скажете? — спросил супруга раввин.

— Я просто не понимаю, что происходит, — ответил тот, недоуменно пожимая плечами. — Все у нас в порядке, семья как семья. Дети, квартира, заботы. Шло себе и шло, не лучше, чем у других, но и не хуже, и вдруг мою жену точно муха какая-то укусила.

— Объясните, пожалуйста, в чем причина вашего нежелания жить с мужем, — обратился раввин к разгневанной супруге.

— Он меня не уважает. А жить с человеком, который тебя не уважает — невозможно. Я долго терпела, но и моему терпению пришел конец.

— В чем же выражается это неуважение? — мягко спросил раввин.

Женщина на секунду замялась, а затем, не глядя на мужа, пустилась в объяснения. Она говорила, и говорила, и говорила, с каждой фразой повышая тон:

— В субботу вечером, вернувшись из синагоги, этот человек читает вслух торжественный гимн «Эшет Хаиль». Петь он не умеет, ладно, я давно ему простила этот недостаток, но хоть читает выразительно. Уважаемый раввин знает, что гимн рассказывает о праведной жене, все свое время посвящающей семейным заботам и хлопотам по дому. Я, не покладая рук, работаю с утра до вечера, отвожу детей в садики и в школу и привожу обратно, по дороге покупаю продукты, стряпаю, мою грязную посуду, убираю по дому, меняю грязные пеленки у младших, проверяю уроки у старших, в общем — кручусь день-деньской, точно белка в колесе. И что мне уже от него нужно?

Она посмотрела на мужа, и ее лицо раскраснелось от обиды.

— Пока он сидит себе в синагоге и учит Тору, я… так вот, я… — голос женщины прервался, ее душили слезы. Она прокашлялась и, взяв себя в руки, продолжила:

— Так вот, я уже сколько лет жду, чтобы он во время чтения этого гимна посмотрел на меня. Да, на меня, которая бросила к его ногам всю свою жизнь! Минимальная благодарность, толика внимания, вот чего я от него жду! И как вы думаете, на кого он смотрит, когда читает «Эшет Хаиль»? На свою мамочку, мою уважаемую свекровь!

После смерти свекра, ее мужа, она живет с нами, и этот бессердечный человек, этот лживый праведник каждую субботу становится напротив своей мамочки и читает ей, понимаете, ей, а не мне, этот гимн! Кто в силах такое вытерпеть? Никто! А я терпела и терпела много лет!

Нет, про свою свекровь я не могу сказать ничего дурного, она действительно очень достойная женщина. Пока у нее был муж, вот он и читал ей этот гимн. А я хочу слышать слова благодарности от своего мужа! Этот бездушный человек не желает понимать моих намеков, моих красноречивых взглядов и вздохов. Он хочет, чтобы ему все сказали прямо. Так вот, я прямо и говорю: можешь теперь жить со своей мамочкой, и пусть она тебе готовит, стирает, убирает и выслушивает жалобы на жизнь!

— Почему вы так поступаете? — спросил у мужа раввин после того, как обиженная супруга завершила свою тираду.

— Есть заповедь почитания отца и матери, — ответил муж. — У моей мамы, кроме меня, никого нет. Вся ее семья погибла в Варшавском гетто, я единственный ребенок. Она очень горюет после смерти моего отца, и чтобы ее утешить, я читаю этот гимн, обращаясь к ней. Неужели это так сложно понять, — повернулся он к супруге. — Разве тебе не жаль старую одинокую женщину? Из-за такой ерунды ты завела весь этот сыр-бор?

— Старая одинокая женщина?! — возмущенно вскричала супруга. — Да знаешь ли ты…

— Мне необходимо обдумать вашу ситуацию, — прервал ее раввин. — Посидите, пожалуйста, в приемной. Я открою кое-какие книги, приму решение и позову вас.

Через минут сорок секретарь пригласил мужа войти к раввину.

— А как же я? — удивилась женщина.

— Раввин пригласил только вашего мужа, — вежливо, но твердо ответил секретарь.

— Вот что, — сказал раввин Мордехаю-Элияѓу, когда муж вошел в кабинет. — Начиная с этой субботы, вы будете читать гимн, стоя напротив жены, но подразумевать при этом вашу маму.

— И она успокоится? — недоверчиво спросил муж.

— Будем рассчитывать на лучшее.

Через три месяца муж снова оказался в кабинете у рава Мордехаю-Элияѓу.

— Что теперь? — спросил тот, поднимая глаза от книги.

— Э-э-э, — смущенно протянул муж. — Уважаемый раввин велел мне читать субботний гимн жене, но иметь в виду маму.

— Да, — подтвердил раввин.

— А нельзя ли и указывать на жену, и иметь в виду именно ее?

Оказывается, говорить комплименты — полезно и приятно. Да и сами мы от этого становимся лучше.

Плата свата

Записано со слов раввина Рафаэля Энтина, Бней-Брак.

Один польский Ребе выдавал замуж старшую дочь. Пришло время, когда девушки должны выходить замуж. И хоть был этот Ребе известным проповедником, но денег у него не водилось, еле-еле сводил концы с концами. Сват поговорил с девушкой, обсудил подробности с родителями и, наконец, подошел к самому щекотливому моменту.

— Какое приданое вы даете за своей дочерью?

Ребецн тяжело вздохнула. Кроме доброго имени и заслуг перед Всевышним, ей нечем было наградить дочь.

— Сто тысяч злотых, — уверенно произнес Ребе.

— Сто тысяч злотых? — удивился сват.

— Сто тысяч злотых! — ахнула ребецн.

— Сто тысяч злотых, — подтвердил Ребе.

Жениха нашли быстро. Дочь Ребе, умница, красавица и сто тысяч приданого! Возможно, перечисление нужно было бы провести в несколько ином порядке, но кто, кроме Всевышнего, знает, что творится в других головах?

Наутро после свадьбы, завершив семейный завтрак, молодой муж прошел вместе с Ребе в кабинет.

— Пришло время получит приданое. Не так ли? — спросил Ребе, глядя на переминающегося с ноги на ногу зятя.

— Да, — краснея и смущаясь, выдавил тот.

Ребе достал из шкафа небольшой чемодан, поставил на стол и щелкнул замками.

— Вот приданое. Бери и владей.

Зять осторожно приблизился столу. Ему еще не доводилось видеть так много денег сразу. И как они только уместились в столь маленький чемоданчик?

Сдерживая дрожь, он протянул руку, поднял крышку и заглянул внутрь. Его лицо вытянулось. На дне чемоданчика лежал старый, покрытый пятнами сюртук.

— А где… деньги?.. — спросил он тестя.

— Деньги! — воскликнул тесть. — Это больше, чем деньги. Перед тобой сюртук самого ребе Пинхаса из Корица.

— Самого ребе Пинхаса? — недоверчиво переспросил зять.

— Да. Мы его потомки, и в нашей семье эта реликвия передается из поколения в поколение. Теперь она принадлежит тебе.

— Это большая честь, — произнес зять. — Сюртук самого ребе Пинхаса! Да, большая честь для меня. Но… но… но…

— Ты хочешь спросить, — весело перебил его тесть, — где обещанные сто тысяч злотых? Да вот здесь, в этом чемоданчике. На самом деле, в нем лежит гораздо больше, чем сто тысяч. Ты поселишься в Люблине, снимаешь лавку на центральной площади и объявишь, что каждый желающий может надеть на несколько минут сюртук самого Ребе Пинхаса из Корица и прочитать молитву. Разумеется, слова, произнесенные в таком святом облачении, куда быстрее достигнут Небесного Престола. А стоить это будет всего десять злотых. Всего десять, но очередь к твоей лавке будет начинаться за версту. Уверяю, не пройдет и месяца, как ты заработаешь куда больше ста тысяч!

Прошло полгода, и Ребе стал выдавать замуж вторую дочь. Позвали свата, тот посмотрел на девушку, обсудил все подробности с родителями и завел речь о приданом.

— Сто тысяч, — невозмутимо произнес Ребе.

— Такие же, как в прошлый раз? — уточнил сват.

— Нет, на это раз совсем другие, — успокоил его Ребе. — Не волнуйся, все будет хорошо.

«Просто Пурим какой-то», — подумал сват, но произнести вслух эти слова не решился.

Наутро после свадьбы молодой зять проследовал за тестем в его кабинет. Ребе достал из шкафа небольшой футляр и положил его на стол перед зятем.

— Что это? — удивленно спросил тот, еще плохо соображая после свадебного пира и бессонной ночи.

— Открой футляр.

Зять осторожно раскрыл футляр и вытащил продолговатый предмет, завернутый в чистую тряпицу.

— Разверни, разверни, — подбодрил его Ребе.

Когда тряпица оказалась на столе, перед зятем предстал старый, потертый и растрескавшийся шофар.

— Ты держишь в руках, — с гордостью объяснил Ребе, — шофар самого великого ребе Элимелеха из Лиженска. Эта реликвия передается в нашей семье от отца к сыну. Поскольку у меня нет сыновей, а только дочери, теперь она по праву принадлежит тебе.

Жених с величайшим почтением поцеловал шофар, положил его на стол и вопросительно посмотрел на тестя.

— Ты хочешь спросить, где обещанные сто тысяч? — уточнил Ребе. — Перед тобой куда большее богатство!

— Но что я буду делать с шофаром? — спросил зять, снова беря в руки рог.

— Как это что? — удивился Ребе. — Отправишься в Варшаву, снимешь лавку на главной площади, и каждый, кто захочет протрубить в шофар великого ребе Элимелеха, с радостью принесет тебе десять злотых. Не пройдет и месяца, как заработаешь обещанную сумму. А потом… потом переберешься из Варшавы в Познань, из Познани в Краков. Когда станешь богачом, выберешь себе местечко и осядешь там. Я буду рад, — сердечно произнес Ребе, — если вы с женой поселитесь рядом с нами.

Через неделю Ребе посетил сват.

— Я пришел получить положенную мне плату, — без обиняков начал он. — Обе дочки уважаемого Ребе с моей помощью вышли замуж, и теперь мне полагается вознаграждение за хлопоты.

— Разумеется, — подтвердил Ребе, — Ты выбрал хороших женихов и твой труд заслуживает щедрого вознаграждения. Я долго думал, как отблагодарить тебя и решил… — тут Ребе сделал многозначительную паузу.

«Интересно, — подумал сват, — где он наскреб денег? Насколько мне известно, до свадеб Ребе не отличался достатком, а теперь-то уж вообще гол как сокол. Неужто он и со мной выкинет такой же пуримский фортель, как со своими зятьями?»

— Итак, — важно продолжил Ребе, — я долго думал, как вознаградить тебя, и решил, — он снова замолк. — Посоветовавшись с мужьями моих дочерей, — завершил, наконец, Ребе, — я дарую тебе исключительное пожизненное право совершенно бесплатно надевать сюртук Ребе Пинхаса из Корица и трубить в шофар великого Ребе Элимелеха из Лиженска.

Персональный надзор

Записано со слов раввина Довида Гурари, Холон.

Рами разбудил телефонный звонок. Семь часов утра! Кому там неймется?! На экране смартфона засветилась ухмыляющаяся физиономия диспетчера Моти. Ладно, придется ответить.

— Рами, ты уже встал?

— М-м-м….

— Короче, есть заказ на Хайфу. Через полчаса, улица Бялика, дом номер двенадцать. Успеешь?

— Не успею, я только глаза продрал.

— Ок, сорок минут у тебя есть. Но ни секундой больше.

Через двадцать минут Рами уже сидел за рулем такси. Заказ на Хайфу — весьма выгодное дельце. Из Тель-Авива туда ходят поезда и автобусы, такси обойдется раз в пять дороже, если не в восемь. При всей нелюбви к горластому Моти сейчас Рами испытывал к нему некое подобие благодарности. Вообще-то своими дурацкими придирками диспетчер попортил ему немало крови. И его манера выражаться, это бессмысленное «короче»… Но выгодный заказ Моти все-таки подкинул именно ему, а не другому таксисту.

На улице Бялика перед домом номер двенадцать стоял старый старичок — из тех, кого показывают по телевизору в День Независимости. Их хлебом не корми, дай пораспространяться о героических годах британского мандата, когда эти старички, тогда еще молодые нахальные ребята, по ночам сидели у костров в открытом поле, охраняя еврейские поселения от арабов, а днем подкладывали взрывчатку под гостиницы с английскими офицерами.

Старичка сопровождала немолодая женщина в очень дорогом платье, явно из фешенебельного магазина. У Рами на клиентов глаз наметанный, девять лет таксистом в Тель-Авиве — лучшая школа жизни. Ему стоит лишь окинуть взглядом клиента, и он может рассказать о нем такое, чего в личном деле не отыщешь. Как человек одевается, как ходит, как говорит, как губы кривит — если уметь сопоставить одно с другим, никакой психолог не нужен. А Рами умеет — жизнь научила.

— Вот по этому адресу, пожалуйста, — женщина протянула листок бумаги. — Там и телефон есть, позвоните, если вам не трудно, минут за десять, сестра выйдет и встретит отца на улице. Тебе удобно, папа?

— Удобно, удобно, — проворчал старик. — Мне теперь все удобно.

Рами искоса посмотрел на его лицо, покрытое пигментными пятнами, чуть подрагивающие руки, безвольно лежащие на коленях. Ну да, явный пионер-первопроходец. Доживает век у детей, мороча им голову рассказами о славном прошлом.

— Вот деньги, — протянула конверт женщина. — Пожалуйста, не спешите, езжайте осторожнее.

Рами молча вытащил деньги из конверта, пересчитал и кивнул.

— Конечно, куда нам торопиться. Довезу вашего отца в полном здравии и спокойствии.

В зеркало заднего обзора он видел, как женщина махала рукой вслед. Сумма в конверте почти на треть превышала тариф. Можно было не спешить. Одной такой поездкой с такими чаевыми он перекрывал дневную выручку.

Семейка, видимо, из богатеньких, но занятых своими делами. Иначе почему бы этой даме самой не отвезти любимого папашу в Хайфу? С другой стороны, ему-то на что жаловаться? Повезла бы сама, остался бы он без заработка.

Перед самой Хайфой дорога проходила неподалеку от моря. Ветер упруго бил по боку машины, нес через шоссе песок и прибрежные колючки. Несмотря на ветер, море было гладким, иссиня-бирюзовым. Желтая полоса пляжа пустовала, серфингисты с парашютами еще не появились. Рами любил наблюдать, как они стремительно несутся по водной глади, бесшумные и прыгучие, влекомые вместо ревущего мотора натянутым нейлоном парашюта.

Улица, указанная на листке, находилась на самом верху горы Кармель. Дорогой район, продуваемый морским бризом, чистый, ухоженный. Перед тем, как начать подъем, он набрал номер.

— Уже выхожу, — тотчас отозвался приятный женский голос.

«Наверное, младшая сестра», — предположил Рами.

Так и оказалось. Красотка, одетая еще шикарнее тель-авивской, помогла старичку выбраться из машины и расцеловала его покрытые пятнами щеки с таким жаром, словно не видела папочку лет сто.

— Хорошим, видимо, был дедуля отцом, — подумал Рами, спускаясь в нижний город. — Или наследство большое, вот сестрички и стараются.

Он остановил машину возле небольшой кафешки, благо место у тротуара оказалось свободным. Хотелось холодной кока-колы, нет, сначала горячего кофе с хрустящим круассаном, а уже потом — холодной колы. В принципе на сегодня он свое отработал, можно посидеть за столиком под полосатым зонтом, сладко покуривая сигарету. Иногда судьба разжимает свои цепкие лапы, даруя часы блаженного безделья. Почему же не воспользоваться?

По дороге к столику ему попалось на глаза траурное объявление: Шошанна Унтербах. Обычай залеплять все дома вокруг квартиры умершего плакатами с черной рамкой всегда бесил Рами. Но он не дал раздражению испортить утро, а, отогнав его в сторону, с удовольствием уселся на пластиковый стул.

При близком знакомстве заведение нельзя было назвать кафе, так, какой-то буфетик, забегаловка, где стоя выпивают чашечку эспрессо, заправляются колой, съедая на ходу какую-нибудь дешевую дрянь. Приличные заведения в это время суток еще закрыты, поэтому нечего пенять на судьбу. Впрочем, капучино оказался вполне сносным, а круассан — горячим и хрустящим.

Наполнив стакан ледяной колой, он выкурил сигарету, не спеша впитывая пестрое, щебечущее утро, наполненное острым солнечным светом, гортанным воркованием голубей, школьниками, нагруженными разноцветными ранцами, их молодыми мамами, с эпатажно выглядывающими из под кофточек лямками бюстгальтеров, солидными автобусами кооператива «Эгед», пренебрежительно фырчащими перед остановкой.

Разморенный отдыхом, он заставил себя подняться лишь спустя полчаса, поправил прилипшие к ногам штанины и медленно двинулся к такси. Его взгляд снова уперся в большие черно-белые буквы: Шошанна Унтербах. На сей раз они не вызвали в нем раздражения: умиротворенность утра вместе с кофе и круассаном сделали свое дело.

Подойдя к машине, он снова увидел плакат — Шошанна Унтербах, — и в это мгновение невидимые пальцы мягко повернули его сердце. Он не мог объяснить, почему, он не понимал, зачем, и вряд ли сумел бы внятно изложить смысл своего желания, но ему неодолимо захотелось посетить квартиру умершей.

— Шошанна Унтербах, — прошептал Рами, — черт побери, — Шошанна Унтербах!

При чем здесь черт и что толкает его совершить бессмысленное действие, Рами не понимал, но каким-то сверхсознанием, внечеловеческим промельком истины он точно знал, что должен отправиться прямо сейчас в квартиру Шошанны.

Рами прочитал адрес, сообразил, в каком доме нужно искать, и быстрым шагом отправился на поиски. Благодушие словно сдуло ветром, Рами легко и решительно зашагал навстречу судьбе.

Старая деревянная дверь с траурным объявлением оказалась незапертой.

«Нечего терять и некого бояться», — подумал Рами, входя в крохотную квартирку. К нему повернулись лица десятка мужчин, расположившихся на изрядно потертом диване и колченогих стульях. Один из них, видимо, сын покойной, сидел на брошенном у стены тоненьком пестром матрасе, из тех, что министерство абсорбции когда-то бесплатно выдавало новым репатриантам. На низком столике стояли одноразовые тарелочки с дешевым угощением: шоколадные вафли, орешки двух видов и бутылки с дрянной газировкой. Обычная обстановка семи дней траура.

Рами поздоровался, присел на стул и принялся разглядывать комнату. Смотреть было не на что, нищета сквозила изо всех углов.

— Вы были знакомы с моей мамой? — обратился к нему человек, сидящий на матрасе.

— Нет, — честно признался Рами. — Я не местный, из Тель-Авива. Таксистом работаю, привез клиента, случайно увидел объявление и решил зайти.

— Бывает, бывает такое, — солидно заметил старичок, утонувший в диване. — Иногда люди совершают непонятные поступки. Душа человеческая знает больше, чем разум.

Он вытащил из кармана клетчатый платок, промокнул бесцветные губы, провел под носом и спрятал платок в карман.

— Да, да, да, — согласно закивали присутствующие. Слова старичка были выслушаны с величайшим почтением. Видимо, он пользовался тут авторитетом.

— Так вы ничего не знаете про маму? — спросил скорбящий сын.

— Нет, ничего. Совершенно ничего.

— О, мама была необычная женщина, — начал скорбящий.

— Праведница! — вмешался старичок. — Самая настоящая праведница. Одна из тех, на ком держится мир.

Рами вежливо закивал. Ему, к сожалению, доводилось бывать на такого рода церемониях. Восхваление умершего или умершей было неотъемлемой частью ритуала. На протяжении семи дней траура родственники словно соревновались в нахождении доказательств праведности покойника. Цветистые многословные речи плохо совпадали с собственным отношением ораторов к почившему праведнику и совсем не вязались с тем, как они вели себя после завершения траурной недели с детьми покойного или его вдовой.

— Шошанна была очень простой женщиной, — вмешался в разговор один из мужчин, сидящих на стульях. — Зарабатывала на жизнь уборкой квартир. И вот из этих маленьких денег она выкраивала на подарки детям, пострадавшим в автокатастрофах. Да, каждую пятницу с самого утра Шошанна отправлялась в больницу. То в Хайфу, то в Хадеру, то в Цфат. Отыскивала пострадавших детишек и вручала подарки.

Голос говорившего дрожал от умиления. Рами стало противно. Наверняка при жизни покойницы все эти растроганные собственной добротой болтуны не сказали Шошанне и десятой доли расточаемых сейчас комплиментов. А про деньги и говорить не приходится. Судя по квартирке, жила она более чем скромно. Да что там скромно, нищенствовала ваша праведница, перебивалась с хлеба на хумус. И где вы тогда были, достославные почитатели?

Этот вопрос уже почти сорвался с его губ, но Рами сдержался, выпил стакан минеральной воды и начал прощаться. Его не стали удерживать, случайный человек, как зашел, так и вышел.

На выезде из Хайфы зашипело переговорное устройство, и сквозь треск помех проклюнулся голос Моти.

— Рами, ты уже едешь обратно?

— Еду.

— Короче. Ты сейчас был в семействе Унтербах?

— Был, — с удивлением подтвердил Рами. — Откуда ты знаешь?

— Работа такая, — самодовольным тоном объяснил Моти. — В общем, позвонил сын Шошанны Унтербах и попросил твой номер телефона. Дать или нет?

— Мой номер телефона, — удивленно повторил Рами. — А зачем ему мой номер?

— Откуда я знаю? Может, ты занял у него тысячу долларов и сбежал. Короче, давать или не давать?

— Давай, — ответил Рами. — И вызови техника, пусть починит переговорное устройство. Ничего не слышно, сплошной шум.

— С Б-жьей помощью, — туманно пообещал Моти. — Как приедешь в Тель-Авив, дуй к одиннадцати на улицу Карлибах, дом семьдесят три, возьмешь клиента в аэропорт.

— Принято, — подтвердил Моти и отключился.

Два серфингиста уже носились по морю. Один из них, под ярко-желтым парашютом, мчался параллельно шоссе, обгоняя машины. Рами бросил взгляд на спидометр — девяносто километров в час. Значит, серфингист разогнался до ста. Трудно представить, каково удерживать равновесие на такой скорости. Словно отвечая на мысли Рами, серфингист подскочил на гребне волны, взмахнул руками и упал, подняв белый бурун.

Зазвонил телефон. Не отрывая глаз от дороги, Рами протянул руку и нажал клавишу переговорного устройства.

— Здравствуйте, — раздался знакомый голос. — Мы с вами только что разговаривали. Я сын Шошанны Унтербах.

— Здравствуйте, — ответил Рами и замолк, ожидая продолжения.

— Простите, я хочу задать вам личный вопрос. У вас случались в жизни автомобильные аварии?

— Нет! — с гордостью воскликнул Рами. — Я уже девять лет за рулем, но кроме царапин — ничего. Ни одного столкновения.

— Простите, — настаивал сын Шошанны, — а в детстве с вами тоже ничего не произошло?

— В детстве? — повторил Рами и хотел уже ответить, что нет, как вдруг вздрогнул всем телом.

— Собственно говоря, — он даже не знал, с чего начать объяснение, — вы правы, была авария. Страшная авария, но я в ней совершенно не виноват, я был еще совсем младенцем, всего несколько месяцев, мне отец рассказывал. Но собственно, откуда…

— Постойте, — прервал его голос. — Я продолжу, а вы, если что не так, остановите.

— Да-да, — Рами включил указатель поворота, съехал на обочину, и остановил машину. Море было совсем рядом, и по нему мчался, догоняя Рами, бешеный серфингист под желтым парашютом.

— Это случилось в Тель-Авиве на улице Карлибах, тридцать лет назад. Женщина с коляской переходила улицу. Ее сбил автомобиль. Женщина погибла на месте, а ребенка выбросило из коляски на газон. Водитель скрылся с места происшествия, его так и не нашли.

— Правильно, — выдохнул Рами, глядя на приближающийся парашют.

— От удара младенец стал задыхаться. Женщина, свидетельница происшествия, спасла его, сделав искусственное дыхание.

— Да, все верно.

— Когда приехала скорая помощь, женщина отдала младенца врачу, рассказала, как спасла ребенка, и ушла.

— Этот младенец — я, — негромко произнес Рами. — Женщину отец искал много лет, давал объявления в газетах, но так и не нашел.

— Та женщина была моя мама — Шошанна Унтербах. Именно после случая с вами она дала обет помогать детям, пострадавшим в дорожных авариях. Когда вы вошли, я сразу понял, нет, почувствовал, кто вы. Не могу объяснить почему, какой то промельк истины, надсознание. Понял, и все тут.

Порыв ветра подхватил парашют, серфингист оторвался от сапфировой поверхности моря и полетел. Он поднимался все выше и выше, у Рами перехватило дыхание, но тут ветер стих и серфингист спланировал на воду.

Телефон молчал, молчал и Рами, не зная, что сказать.

— Мне трудно говорить, — наконец, выдавил он, щурясь, словно от яркого света. — Я за рулем. Перезвоню вечером.

— Хорошо, буду ждать.

Рами включил показатель поворота, дождался окна в сплошном потоке машин, несущихся по шоссе, и придавил педаль газа. Тучи закрыли небо, и прямо перед ним простиралось серое пространство будней. Освещенное солнцем окно осталось позади.

Вера в разум

Записано со слов р. Симхи Кука, главного раввина города Реховот.

Бытует расхожее присловье: вера начинается там, где заканчивается разум. Прямой смысл его таков: вера — удел людей недалеких. Процессы, происходящие в жизни, им непонятны и страшны, а вера помогает избавиться от страхов, переложив ответственность за происходящее на Высшую силу. Если же человек обладает развитым интеллектом, он не нуждается в подпорках для испуганного сознания. Идя по жизни с раскрытыми глазами, он, человек с большой буквы «Ч», сам принимает решения и сам отвечает за свои поступки.

Эту историю из поколения в поколение передают в семье раввина Вознера, одного из главных мудрецов сегодняшнего Израиля. Нынешний раввин, седьмое поколение после Хатам Софера[7], а история — самая настоящая правда.

Произошла она лет двести назад, в небольшом венгерском городке, значительную часть населения которого составляли евреи. К раввину этого городка обратился шабес-гой[8] и попросил принять его в иудаизм.

— Я веду с вами дело уже много лет, — сказал он, — вижу, какие у вас семьи, как дети относятся к родителям, мужья к женам, и хочу, чтобы у меня была такая же семья.

Раввин не проявил большого восторга, во-первых, потому, что иудаизм не поощряет прозелитства, а во-вторых, потому, что в те времена каждый такой случай воспринимался нееврейским окружением, как злонамеренное умыкание святой христианской души в темные тенета христопродавцев. Последствия этого поступка могли оказаться самыми неожиданными, и поэтому раввин, что называется, водил шабес-гоя за усы около двух лет, под разными предлогами откладывая процедуру. В конце концов, убедившись в серьезности намерений, он пригласил городского моэля, совершил обряд обрезания шабес-гоя, окунул его в микву[9], и на свет появился новый еврей Авраам.

Через два дня выяснилось, что в рану попала инфекция, Авраам заболел, слег в постель, и местный врач считал его дни сочтенными. Слух быстро долетел до губернатора, тот вызвал раввина и, стуча кулаком по столу, обвинил его, будто под видом обрезания тот выкачал из бедного обманутого христианина литр крови для предстоящей Пасхи.

— Если бедняга умрет, — грозил губернатор, — я запорю до смерти каждого второго жида городской общины.

Раввин и моэль помчались к Хатам Соферу за советом. Услышав историю, тот сильно рассердился.

— Вы виноваты! — сказал он. — Обрезать тридцатилетнего мужчину совсем не то, что восьмидневного младенца. Выхода нет, чтобы спасти общину, вам придется пожертвовать собственными жизнями.

Раввин и моэль, понурясь, кивнули.

— Вы положите Авраама на тележку и скажете всем, будто везете его в соседний город, к врачу. Когда подъедете к реке, то не поднимайтесь на мост, а спуститесь вниз, направьте лошадей по тропинке вдоль реки и погоняйте изо всех сил. Лошади понесут, повозка опрокинется, вы свалитесь в воду и утонете. Поскольку вы погибнете вместе с больным, то вас не заподозрят в преднамеренном убийстве, и община будет спасена.

Раввин и моэль поехали домой. Что они передумали по дороге, как прощались с семьями — история умалчивает. Но немедленно по приезде они уложили больного на телегу и отправились к реке. Спустившись под мост, моэль поднял кнут, сказал «Шма Исраэль» и уже хотел хлестануть лошадей, как на тропинке появился пожилой еврей в истрепанной одежде.

— Вы что, с ума сошли! — закричал он, хватаясь за дышло. — Убьетесь!

Раввин рассказал ему о решении Хатам Софера.

— Это вы еще успеете, — ответил старик. — Сейчас я дам вам травку, разведите ее в воде и напоите больного. К утру он поправится. Если этого не случится, то река до завтра от вас не убежит.

Больной выздоровел. Раввин снова отправился к Хатам Соферу. Когда он вошел в кабинет к мудрецу, тот, прежде чем раввин успел раскрыть рот, спросил:

— Ну, ты догадался оставить у себя немного той травы, которую получил от пророка Элияґу?

На этом можно бы и закончить. Но главное в этой истории то, что Хатам Софер настолько ясно представлял себе законы, на которых основана наша реальность, что мог выстроить ситуацию, естественным продолжением которой явилось чудо. Его вера зиждилась на разуме, а разум питался верой.

Вскрытая копилка

Записано со слов р. Элияґу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Посетитель, вошедший в кабинет главного раввина, чувствовал себя неловко. Раввину он сразу понравился: открытый взгляд и приятный голос внушали доверие. Через кабинет за месяц проходили сотни людей; многие говорили одно, имея в виду нечто совсем иное, другие пытались представить ситуацию в выгодном для них свете, третьи просто лгали. Раввин давно научился читать по лицам, как по открытой книге. Это было частью его работы. Не вникая в подробности дела, он сразу мог определить, что представляет собой посетитель. Первое, мгновенное впечатление редко подводило раввина, но он упорно отгонял его, дотошно вникая во все подробности дела. И часто получалось, что юлящий, прячущий глаза человек, на самом деле был прав, а смело смотрящий в лицо, уверенный в себе истец оказывался откровенным наглецом, не боящимся ни Б-га, ни людей.

— Дело довольно щекотливое, — смущаясь, начал посетитель. — Но я уж расскажу все, от начала до конца, а уважаемый раввин решит, как поступать.

У меня есть химчистка. Большая, три приемщика в ней работают. Дела идут очень хорошо, и у меня остается время для занятий Торой, но я, — тут посетитель тяжело вздохнул, — ну, не создан я для учебы. Честно прихожу на урок, честно пытаюсь понять, о чем идет речь, честно засыпаю. Кое-что, конечно, остается, но учение — не моя стихия.

Я человек действия, и поэтому нашел для себя нишу — собираю деньги для бедных. Не так, как некоторые, которые требуют десять, двадцать, а то и тридцать процентов от собранного в качестве платы за свой труд. Я работаю совершенно безвозмездно, все, что насобираю, до последнего грошика уходит на помощь беднякам.

Узнав несколько месяцев назад про открытие в Герцлии нового торгового центра, я не медлил ни минуты. Когда люди совершают покупки, и у них от этого обычно поднимается настроение, сердце немножко приоткрывается, а вместе с сердцем приоткрывается и карман. В районе Герцлии живут состоятельные люди, от них можно ожидать щедрых пожертвований.

Уже на следующий день я приехал в этот торговый центр, отыскал самый роскошный магазин, разумеется, женской одежды, и договорился с его владельцем про установку копилки прямо возле кассы.

— Помощь бедным, — объяснил я хозяину, очень элегантно одетому молодому человеку с тонкими губами, — открывает вашему бизнесу помощь с Небес. Если с помощью копилки бедняки станут получать хорошие пожертвования, Всевышний сделает так, чтобы покупатели в вашем магазине не переводились.

— Давайте попробуем, — согласился владелец. — Только выберите копилку поизящнее, со вкусом.

Ну, я постарался. Привез большую копилку, сделанную из прозрачного материала, так, чтобы было видно содержимое. Хозяин первым опустил в нее двадцатишекелевую купюру, и мы вместе водрузили ее на стеклянную, подсвеченную фиолетовыми лучами подставку. Вышло очень красиво, прямо произведение искусства.

Обычно на заполнение такой копилки уходит три-четыре месяца. Я оставил владельцу магазина визитную карточку и вернулся к своим делам. Когда спустя две недели на экране моего сотового телефона высветился номер из Герцлии, я удивился. Но мое удивление перешло все границы, когда хозяин магазина сообщил, что копилка полна и я могу за ней приехать.

Да, копилка оказалась забитой. Правда, купюр почти не было, мелкие монетки плотно заполняли все пространство до самого верха. Я отпер замочек, собрал деньги и спросил хозяина магазина, как идет его бизнес.

— Не знаю, ваша копилка повлияла или просто стечение обстоятельств, — ответил тот, — но дела идут прекрасно.

Прекрасно, так прекрасно! Ему хорошо и мне хорошо, ситуация, в которой все выигрывают. Через недели две или три — опять звонок: приезжайте. Я уже не удивляюсь, лечу в Герцлию, собираю деньги — снова мелкие монетки — и возвращаюсь домой счастливый. Так проходит полгода. Бизнес работает как часы, копилка наполняется тоже с точностью часового механизма, но что-то меня в этой механике начинает беспокоить.

«Не может быть, — в который раз повторяю себе я, — не может быть, чтобы покупатели в таком дорогом магазине раз за разом наполняли копилку мелкими монетками. У них даже денег таких не водится, в кошельке только кредитные карточки или крупные купюры. Ну, один раз такое могло произойти, ну два, но столь неизменное постоянство производит странное впечатление».

Так я себе говорю, но делать с этими предположениями, прямо скажем, нечего — ни проверить, ни обосновать. Ни проверить, ни обосновать. Да и сами мысли стыдные, мало ли что, кажется! Все ведь прекрасно, копилка быстро наполняется, мелкие монетки — тоже деньги, и они регулярно поступают на счет бедняков, чего еще желать?

Услышал Всевышний мои сомнения и послал весть. Выхожу я после очередного опорожнения копилки из магазина и встречаю прямо посреди торгового центра старого знакомого. Из бывших моих подопечных. В последние годы он встал на ноги, и я перестал ему помогать. Он меня как увидел, бросился с распростертыми объятиями:

— Вас, — говорит, — мне сам Б-г послал.

Я его обнимаю, а сам думаю: плохи, видно твои дела, дружище — быть тебе опять моим подопечным.

Но дело оказалось совсем в другом.

— Это ваша копилка стоит на втором этаже в магазине женской одежды? — спрашивает меня старый знакомый.

— Моя, — отвечаю, — причем, очень удачная копилка.

— Вы просто ничего не знаете, иначе бы заговорили совсем по-другому. Я, слава Б-гу, в жизни устроен, ни в чем не нуждаюсь, но за бедняков сердце болит.

— Что же такое случилось? Расскажи.

— А вот что. Я отвечаю за чистоту магазинов второго этажа. Убираю, то есть. Работы много, но платят хорошо. Уже несколько месяцев подряд я наблюдаю такую картину. Исподтишка, разумеется, через отражение в зеркале. Когда магазин закрывается, я начинаю его драить первым. Пока вожусь в одном конце, хозяин магазина приносит маленький пылесос на батарейках, каким в автомобилях ленивые хозяева мелкий мусор собирают. Хозяин приставляет пылесос к щели копилки, высасывает из нее купюры, а вместо них сыплет мелочь. Я специально наблюдал, иной раз к вечеру копилка почти доверху наполняется ассигнациями, а утром смотришь — одна мелочь.

— Не может быть, — вскричал я, — ты ошибаешься!

— А вы проверьте.

Так я и сделал. Отрядил знакомого парнишку, живущего в том районе, тот несколько дней приходил в магазин перед закрытием и незаметно фотографировал копилку своим сотовым телефоном. А наутро возвращался и сразу после открытия снова фотографировал. Снимки однозначно подтвердили — хозяин магазина ворует пожертвования. Причем ворует солидно, евреи Герцлии жертвовали щедро, я сумел различить на телефонных снимках ассигнации в пятьдесят шекелей. Три-четыре таких бумажки с лихвой перекрывали полную копилку мелочи.

И стал я думать, что же делать. Если прямо обвинить хозяина в воровстве, он выставит меня вместе с копилкой. Позволять ему и дальше воровать — нарушение законов Торы. Может быть, раввин отыщет в книгах возможность объявить эти деньги ничейными, и тогда хозяин магазина перестанет быть вором, а я продолжу получать пожертвования? И пусть беднякам достается меньше, намного меньше, чем дают добрые люди, но все-таки они что-то получают, а могут остаться вообще без ничего!

Раввин задумался. Потом достал с полки том Талмуда и принялся быстро перелистывать страницы.

— Вот, нашел! — воскликнул он, отыскав нужное место. — Послушай, какая ситуация рассматривается в трактате «Кидушин».

Мудрец Хия бар Аши каждый вечер перед сном просил Всевышнего, чтобы его оставили дурные побуждения.

«Дурные побуждения? — удивилась его жена, случайно подслушав просьбу. — Но ведь мой муж стар и давно перестал жить со мной супружеской жизнью! Давай-ка я проверю, не является ли его молитва пустыми словами».

Как-то раз, когда Хия бар Аши сидел на лужайке перед домом и учился, его жена надела праздничное платье, надушилась, при помощи краски и других женских ухищрений совершенно преобразила свою внешность и принялась разгуливать перед мужем.

— Кто ты? — спросил ее Хия бар Аши.

— Харута, проститутка.

И тут дурное побуждение навалилось на мудреца и вскружило ему голову.

— Пойдем со мной, — попросил он.

— Хорошо, — ответила Харута, — только сначала достань мне гранат с дерева.

Хия бар Аши сорвал плод, передал Харуте и пришел в себя. Глубокий стыд охватил его, стыд и раскаяние. Отделавшись от женщины, он несколько часов в отчаянии бродил по полям, не зная, как поступить. Домой он вернулся к вечеру, когда его жена, смыв краску и переодевшись в обычное платье, развела огонь в печи. Печь в те времена представляла собой яму в земле. Хия бар Аши подошел к краю ямы и хотел уже броситься в полыхающее пламя, но жена удержала его, схватив за одежду.

— Что ты делаешь, сумасшедший? — вскричала она. И тогда Хия бар Аши рассказал ей о случившемся.

— Я совершил тяжелый грех, искупить который может только смерть. И не просто смерть, а смерть в огне.

— Какие глупости! — вскричала жена. — Ты же ничего не сделал! Ты только собирался, только подумал. И вообще, это была я. Видишь вот гранат, который я у тебя попросила. Ты не совершил никакого греха.

— Нет, я хотел совершить грех и был готов к нему, — ответил мудрец. — И за это мне полагается наказание.

В Талмуде написано, — завершил раввин свой рассказ, — что Хия бар Аши действительно закончил свои дни, погибнув в пламени пожара.

Из этой истории мы можем понять, как следует вести себя в подобного рода ситуациях. Предположим, мы с тобой объявим содержимое копилки бесхозным имуществом, взять которое может любой человек. Разумеется, хозяин магазина знать об этом не должен. Значит, каждый раз, забирая деньги из копилки, он будет думать, что совершает кражу и, следовательно, за это ему все равно полагается наказание. Получается, нет иного выхода, кроме как тем или иным способом объяснить хозяину магазина, что о его проделках стало известно.

— Это значит, — понурился посетитель, — что бедняки останутся даже без мелких денег.

— Подумай, что получается, — ответил раввин. — Мы хотим облегчить одному еврею жизнь в нашем мире, и ради этого позволяем другому еврею лишить себя жизни вечной. Выхода нет, копилку необходимо забрать.

На следующий же день владелец химчистки отправился в Герцлию. Отыскал хозяина, поблагодарил его, руку пожал и объяснил, что переносит копилку в другой магазин.

— А чем тут плохо? — удивился хозяин. — Вон сколько денег собирается. И вам хорошо, и мне замечательно, я просто чувствую, как меня осеняет благословение Всевышнего.

— Вовсе не плохо, — ответил владелец химчистки, стараясь не смотреть в глаза жулику, — но нужно, чтобы Всевышний благословил и другие магазины.

Он думал, будто хозяин магазина станет его и дальше уговаривать, да вышло по-другому, тот на секунду замялся, а потом с легкостью произнес:

— А ведь вы правы, нельзя быть жадным. Благословением тоже нужно делиться.

Снял копилку с постамента и вручил ее владельцу химчистки.

Вы думаете, тут конец истории. Вовсе нет. Спустя несколько месяцев посетитель снова пришел на прием к раввину.

— Совершенно случайно, — рассказал он, — я оказался в том самом торговом центре и, проходя мимо витрины того самого магазина, бросил взгляд вовнутрь. Каково же было мое удивление, когда я увидел копилку на прежнем месте, красиво подсвеченную фиолетовыми лучами! И тут я запоздало сообразил, почему хозяин магазина перестал меня уговаривать. Он понял, что может не делиться с бедняками даже мелочью, а забирать себе все деньги. И что теперь с ним делать?

— Ничего, — ответил раввин. — Дело вышло из человеческой юрисдикции. Хозяин магазина ворует деньги прямо у Всевышнего, и Тот, вне всякого сомнения, найдет способ расквитаться с воришкой.

Благословение Бааль-Шем-Това

Из книги «Голос в тишине».

В одесской синагоге рубщиков кошерного мяса[10] реб Велвл по праву занимал почетное место у восточной стены. В любой профессии существуют мастера, подмастерья, ремесленники и неудачники, взявшиеся по ошибке или злополучному стечению обстоятельств за чужое для их души дело и с проклятиями тянущие лямку. Реб Велвл был поэтом, вдохновенным кудесником, волшебником разделки задней части туши.

— Да разве может скрываться поэзия в столь приземленном, пропитанном кровью и к тому же дурно пахнущем деле? — спросит далекий от темы читатель. И этот правильный вопрос требует обстоятельного ответа.

Поэзия, то есть ощущение вдохновленности, а иными словами, внутренней связи с Небесным, присутствует во всяком Б-гом вдохновленном деле. И если сам Всевышний в Торе своей заповедал Израилю определенный способ убоя и разделки кошерных животных, разве поэзия может не осенять чело еврея, выполняющего эти заповеди?

Так уж заведено у нашего народа испокон веков: прежде, чем готовят для еды задние части животного, удаляют из них седалищный нерв со всеми его ответвлениями. После нескольких часов напряженной работы задняя часть оказывается разрезанной на небольшие кусочки. Огромный труд, требующий большого умения и ловкости. Поэтому чаще всего заднюю часть попросту отрезали и продавали иноверцам. И только в некоторых местах, где существовали умельцы, которых называли «менакеры», вроде реб Велвла, евреям удавалось полакомиться отборными кусками из задней части.

Стоило посмотреть на реб Велвла в ту волнующую минуту, когда огромная нога коровы громоздилась перед ним на каменном столе, а он сам, вооруженный остро заточенным ножом и целым набором сверкающих инструментов, аккуратно разложенных на специальном пюпитре… ну, хорошо, не пюпитре, а подставке, — готовился приступить к разделке. Взмах его руки напоминал движение дирижера, обрушивающего на притихший зал финальный аккорд симфонии.

А томительная, нервная пауза перед началом разделки? Нож, занесенный над тушей, походил на смычок скрипача или кисть художника. Так же, как не существует на свете двух одинаковых лиц, не существует двух одинаковых коров. У каждой есть свои особенности, неразличимые для глаза профана, но весьма существенно изменяющие процесс обработки. Реб Велвл замирал над столом, примериваясь, соображая, с чего лучше начать и как продолжить. Морщины сомнения проступали на лбу, муки, подлинные муки творчества терзали его душу.

Еще секунда, еще мгновение, и все приходило в действие. С вдохновенным лицом склонялся реб Велвл над задней ногой. Вздымались и опадали кисти рук, сверкал нож, искрились инструменты, сменяя друг друга, словно в танце. Длинные изящные пальцы реб Велвла легко и элегантно порхали над столом.

Художник, поэт, музыкант насыщают нашу душу прекрасным, которое призвано преобразить ее. Правда, это происходит не всегда, а если быть точным, почти никогда не происходит, но это уже проблема не прекрасного, а того, кто его созерцает.

Кусок мертвого мяса, с таким воодушевлением превращенный в кошерную, то есть отвечающую Высшему желанию пищу, становился после переваривания частью человека и поднимал к Небесам его тело, а тело, в свою очередь, влекло вверх душу. И разве реб Велвл, своими руками и сердцем помогавший подъему души человеческой, не достоин называться поэтом больше, чем какой-нибудь виршеплет, воспевающий позорные оттенки своей похоти?

Стоит ли говорить, что реб Велвл считал себя хасидом, приверженцем учения Бааль-Шем-Това.

Одним прекрасным субботним утром вернувшись из синагоги и произнеся кидуш над кубком вина, реб Велвл зажмурился и, предвкушая удовольствие, щедро отхлебнул. Кейла, жена реб Велвла, всегда покупала для кидуша самое лучшее вино.

— Все деньги, потраченные на субботу, — не уставала повторять Кейла, — Всевышний возвращает. Так зачем скупиться?

И она не скупилась, поэтому молва о роскоши субботних обедов в доме реб Велвла и Кейлы давно выплеснулась за пределы городской черты и докатилась до Балты, Бирзулы и Красных Окон.

Сделав изрядный глоток, реб Велвл вместе с привычным райским ароматом ощутил и некую горечь.

— Неужели вино испортилось? — подумал он и, чтобы лучше разобраться, сделал еще один глоток. Горчило по-прежнему. Заглянув в бокал, он обнаружил в нем лишь несколько капель. Доливать и пробовать еще раз реб Велвл не стал, дабы не расстраивать Кейлу. Ну, попалась одна испорченная бутылка, что можно поделать! Зачем портить жене субботнее настроение…

Омыв руки и благословив две пышнейшие халы из трижды просеянной муки, он, не спеша разрезал халу, посолил и, взяв один из ломтей, откусил небольшой кусочек.

Вот беда, хала тоже горчила! Горчил и салат, горчила соленая рыба, горчил чолнт и даже штрудель — райский штрудель с маком, изюмом и вареньем, пропитанный медом штрудель — тоже горчил!

— Что случилось, милый? — обмануть Кейлу ему никогда не удавалось.

— Горчит, все горчит, — он тяжело вздохнул.

— Горчит? — она быстро поднялась из-за стола и ринулась на кухню.

Реб Велвл никогда не покидал родную Одессу. О дальних странах, изумрудных морях, омывающих коралловые рифы, горах, покрытых никогда не тающим снегом, пустынях, по которым гуляют самумы и смерчи, он только слышал от моряков или читал в книжках. Коралловые рифы плохо укладывались в его воображении, но вот что такое смерч, он хорошо представлял. Его жена, Кейла, была самым настоящим смерчем, по ошибке или по причинам, непонятным для простых смертных, заключенным в прекрасную женскую оболочку.

Двигалась Кейла стремительно. Секунду назад она осторожно поставила на стол перед мужем стакан чая в мельхиоровом, начищенном до блеска подстаканнике, и вот ее голос уже доносится из кухни, где она о чем-то спорит с кухаркой. Переведя взгляд на окно, реб Велвл видит на углу улицы удаляющуюся спину жены, а спустя минуту она уже отрезает тонюсенький ломтик от только что купленного лимона и опускает его в стакан чая.

Сиял не только мельхиоровый подстаканник. Любая вещь в их доме, попав в руки Кейлы, спустя минуту начинала лучиться, отбрасывая солнечные зайчики не хуже настоящего зеркала. Порядок, чистота, блеск и великолепие наполняли небольшую квартирку реб Велвла и Кейлы до самого потолка. Все всегда делалось вовремя, один раз установленные правила соблюдались неукоснительно и с педантичностью, способной вызвать если не восторг, то, по меньшей мере, приступ зубной боли.

— Счастлив реб Велвл, добра и приятна его доля! — воскликнет посторонний наблюдатель и… Ох, как жестоко он ошибется, этот гипотетический свидетель картины чужого семейного счастья.

Но, впрочем, существует ли в природе посторонний еврейский наблюдатель? Можно ли отыскать еврея, со спокойствием постороннего рассматривающего жизнь ближнего? Ведь еще на горе Синай, во время дарования Торы, поклялись евреи быть ответственными друг за друга. Не в этой ли клятве кроется такое пристрастное, пристальное отношение к родственникам, приятелям, соседям и просто малознакомым людям, относящимся к еврейскому народу? Не в ней ли корень распри между «лытваками»[11] и хасидами?

Впрочем, человеку свойственно объяснять самые низкие свои поступки самыми высокими побуждениями. Вместо того чтобы честно признать: мне не нравится манера говорить реб Хаима Рабиновича, а тусклые глазки и слюна в уголках губ реб Соломона Канторовича приводят просто в бешенство, мы начинаем толковать о Синайском откровении, клятве, данной когда-то Всевышнему, и прочих высоких материях.

Как и всякая рачительная хозяйка, повелительница быта и последняя инстанция в домашнем суде, Кейла не могла смириться с навязанной ей ролью второй половины. Воспитанная в религиозной семье, она понимала, как и что должно выглядеть и, внешне придерживаясь правил, умело изображала при посторонних кроткое домашнее существо. Однако стоило гостю распрощаться и захлопнуть за собой входную дверь… В общем, семейное счастье реб Велвла было трудным, хлопотным и многотерпеливым делом.

Разумеется, свою борьбу с мужем Кейла никогда не объясняла претензиями к его характеру или привычкам. Ее религиозные родители сумели объяснить ей всю низость подобного рода претензий и привить презрительное отношение к вертихвосткам, позволяющим себе относиться к главе семьи подобным образом.

Нет, упреки Кейлы располагались совсем в другой сфере! Искренне, страстно и самозабвенно она боролась с хасидским отклонением своего мужа от «лытвацкого» направления в иудаизме. Самым удивительным тут был тот факт, что Кейла, девушка из потомственной хасидской семьи, долго не соглашалась выйти замуж за Велвла, юноши из семьи потомственных «лытваков», совсем недавно ступившего на дорогу, проложенную Бааль-Шем-Товом. Ох, какие только причудливые формы не принимает извечное соперничество мужа и жены…

Главным мишенью для нападок Кейлы были чудеса, сотворенные хасидскими праведниками. Так уж вышло, что ни одно из этих чудес не коснулось самой Кейлы даже краем крыла. Она только слышала многочисленные рассказы о чудесах, происшедших где-то, когда-нибудь и с кем-нибудь. Но ни с ней самой, ни с кем бы то ни было из ее многочисленных родственников и друзей никогда ничего похожего на чудо ни разу не произошло.

— Чуда надо удостоиться, — отвечал реб Велвл на упреки Кейлы. Она наседала на мужа так, будто он прятал ящик с чудесами у себя на работе и отказывался принести домой даже самое завалящее, малюсенькое чудо.

— Ты ведь хочешь, чтобы Всевышний для тебя изменил природу вещей. Чтобы дважды два стало пять, а не четыре, — терпеливо пояснял реб Велвл. — Но Он делает такое лишь для праведников, да и то в исключительных случаях. А ты, моя дорогая, хоть и хорошая благочестивая еврейка, но все-таки пока еще не праведница.

— Тогда почему в твоих байках, — возражала Кейла, — хасидские ребе творят чудеса для кого угодно. Налево и направо, кто ни попросит, раз — и пожалуйте, вот вам чудо. Какие, спрашивается, заслуги у всех этих бродячих нищих, незадачливых дровосеков, жуликоватых торговцев и брошенных жен?

Реб Велвл терпеливо сносил оскорбительное «в твоих байках» и спокойным голосом отвечал:

— Много ты знаешь о чужих заслугах? Ведь сказано, что евреи полны заповедями, словно гранат зернами. У каждого есть невидимые для других заслуги, о которых посторонний человек просто не догадывается.

— Значит, и у меня есть. Но где же чудеса? Что-то я их не вижу.

— Чудеса… — вздыхал реб Велвл. — Зачем тебе нужны чудеса? Их совершают в особых, трагических случаях, когда обычными способами уже невозможно помочь. Тебе хочется, чтобы в нашей жизни возникли такие ситуации?

Нет, этого Кейла не хотела. Она желала, чтобы все продолжалось так, как оно есть — спокойно, благополучно и сыто, — но вдобавок ко всему были еще и чудеса.

Так и жили реб Велвл и Кейла, в городе Одессе, у самого синего моря много лет подряд, пока в одно субботнее утро, отпив из субботнего кубка, реб Велвл не ощутил во рту горечь.

Быстро перепробовав на кухне все субботние блюда и убедившись, что ни в одном из них нет даже намека на горечь, Кейла приступила к выяснению прочих обстоятельств дела. Тщательно расспросив мужа, выяснив хорошенько все подробности его ощущений, Кейла развила бурную деятельность. Уже на исходе субботы она потащила реб Велвла к самому лучшему врачу Одессы. Профессор собирался в Оперный театр и уже облачился во фрак, когда налетевший смерч вернул его в рабочий кабинет.

— У нас во рту возникла горечь, — объяснила Кейла слегка оторопевшему от натиска профессору. — Что в рот ни возьмем, все горчит.

— Позвольте, позвольте, — остановил профессор поток ее объяснений. — Горчит сразу у обоих?

— Нет, только у мужа, — нимало не смущаясь, пояснила Кейла. Видя такое трогательное проявление супружеского единства, профессор смягчился и приступил к обследованию пациента.

— Пока ничего страшного, — объявил он, закончив осмотр и расспросы. — Болезнь только начинается. Я бы советовал вам съездить на воды. Курс лечения на водах в Карлсбаде может задержать, а иногда даже полностью остановить заболевание.

— В Карлсбаде! — задохнулся реб Велвл. — Откуда у нас такие деньги?

— В Карлсбад, значит, — оценивающе произнесла Кейла, и реб Велвл понял, что вопрос о поездке уже решен, и его милая женушка соображает, откуда достать денег.

Так и получилось. Кейле понадобилось всего одна неделя на то, чтобы занять, заложить, попросить, договориться, сдать, вытребовать деньги, уложить вещи и выяснить дорогу. В те годы поездов еще не было, и добирались на лошадях. Люди побогаче — в собственных каретах или экипажах, попроще — на перекладных. Ночевали в постоялых дворах у трактов, в корчмах или трактирах, тоже сообразно достатку.

Поскольку реб Велвл и Кейла нанимали только еврейских балагул и останавливались исключительно в еврейских постоялых дворах, их путешествие длилось раза в полтора дольше обычного. Спустя неделю после выезда из Одессы они ехали на телеге по узкой дороге в самом сердце Карпатских гор. Ярко светило солнце, тихо, словно море в хорошую погоду, шумели огромные старые сосны, кроны которых уходили прямо в голубое небо.

Дорога круто поднималась вверх, балагула отпустил вожжи, предоставив лошадям делать свою работу. В двух метрах от края дороги, сразу за поросшими мхом валунами, склон резко обрывался, и насколько хватало глаз, тянулись поросшие лесом хребты, увалы и взгорья, разделенные пропастями, на дне которых стеклянно сверкали быстрые речки.

Реб Велвл и Кейла не могли оторваться от горного пейзажа. Они привыкли к другому простору, бескрайнему простору моря, ничем не ограниченному пространству. Виды Карпат, с множеством планов, плавно переходящих один в другой, завораживали. Подул ветер, небо быстро покрылось косматыми облаками. Они пролетали совсем низко, цепляясь за верхушки сосен. Балагула принялся нахлестывать лошадей.

— Что случилось? — спросила Кейла.

— Погода на дождь собирается, — взволнованно ответил балагула. — Надо успеть добраться до перевала. Там есть еврейский постоялый двор.

— Ну, так помочит нас немного дождиком, — храбро продолжила Кейла — Не сахарные, не растаем.

— Дождиком, — усмехнулся балагула. — На этой дороге дождь превращается в бурный поток, который все сносит вниз. Грунт тут глиняный, когда размокает, становится скользким, как лед. Опомниться не успеем, как окажемся вон там, — и он ткнул кнутом в сторону пропасти.

— Так мы успеем добраться? — обеспокоено спросил реб Велвл, доставая книжечку Псалмов.

— С Б-жьей помощью, — неопределенно ответил балагула.

И помощь, вне всякого сомнения, была оказана: лишь после того, как лошади, всхрапывая, вытащили телегу на перевал, дождь хлынул во всю силу. Пока доехали до постоялого двора, расположенного на самой высокой точке перевала, путники успели основательно промокнуть. Оглянувшись назад, реб Велвл увидел, как вьющиеся между валунами и стволами деревьев тонкие струйки воды соединялись в один поток, и этот поток, набирая силу, убегал за склон, прямо на дорогу, по которой они только что поднялись.

Постоялый двор представлял собой длинное приземистое строение, с опоясывающей его балюстрадой и почерневшей от дождей деревянной крышей. В большой зале было чисто и уютно, седовласая, но держащаяся прямо старуха — хозяйка постоялого двора — приветливо улыбнулась гостям.

— Я попрошу внука провести вас в комнату, — сказала она после обмена приветствиями.

— В комнату? — удивилась Кейла. — Но нам не нужна комната, мы переждем дождь и поедем дальше.

— Этот дождь надолго, — ответила хозяйка. — Думаю, до середины ночи. Да еще день ждать придется, пока дорога подсохнет. В общем, располагайтесь поудобнее. Обедаем мы через три часа, под вечер, но если вы проголодались, я попрошу внучку подать вам что-нибудь на перекус.

В комнату реб Велвл и Кейлу проводил далеко не молодой мужчина.

— Сколько же ей лет, — удивилась Кейла, — если внуку на вид уже за пятьдесят?

Пока Кейла приводила себя в порядок после утомительной поездки, реб Велвл вышел покурить.

Он стоял на балюстраде, с удовольствием затягиваясь ароматной самокруткой. Зеркальные полосы воды, раскачиваясь от порывов холодного ветра, свисали с козырька балюстрады. Крепко и остро пахло мокрой хвоей. Внизу сквозь сетку дождя синели густо поросшие лесом вершины гор.

Вдруг волна воздуха мягко придавила уши, а спустя мгновение раздался страшный удар грома. Грохнуло рядом, за косматыми облаками, быстро несущимися над самым коньком крыши. Затем раздался сухой шелест, будто на огромную сковородку бросили пласт сливочного масла, и оно, шипя и плавясь, покатилось по раскаленному чугуну. Разорвав серую пелену, из тучи над соседней вершиной вылетела молния и вонзилась в огромную сосну. Сосна вспыхнула, будто сухая спичка, но дождь сразу сбил пламя. Несколько минут над расщепленной вершиной дерева курился дым, а потом и он исчез. Реб Велвл замерз и вернулся в дом.

В зале крутилось довольно много народу. Сначала реб Велвл решил, будто все они — постояльцы, застигнутые дождем, вроде него с Кейлой. Но приглядевшись и прислушавшись, он сообразил, что это одна семья — потомки хозяйки постоялого двора.

Перед обедом его пригласили на Минху[12]. В отдельной комнате, судя по убранству, предназначавшейся только для молитв, собрался миньян[13], а за перегородкой присутствовало несколько женщин. Реб Велвл подпоясался гартлом[14] и принялся за молитву с присущим ему жаром и воодушевлением.

Дождь не прекращался ни на минуту. По запотевшим изнутри оконным стеклам непрерывно сбегали струйки воды. Когда, отобедав, реб Велвл вышел покурить на балюстраду, зеркально поблескивающие полосы по-прежнему свисали с козырька.

— Бабушка хочет с вами поговорить, — на лице мужчины, отводившего их в комнату три часа назад, было написано почтение.

«Интересно, — подумал реб Велвл, — к кому оно относится это почтение: ко мне с Кейлой, или к его бабушке?»

Хозяйка сидела за конторкой в своем кабинете, при виде гостей она улыбнулась все той же приветливой улыбкой.

— Во время молитвы я увидела на вас гартл, — сказала она, обращаясь к реб Велвлу, — и поняла, что вы хасид. Много лет назад мне довелось встретиться с Бааль-Шем-Товом, и я хочу рассказать вам об этой встрече.

— С Бааль-Шем-Товом, — не выдержала Кейла. — Но ведь это…

— Да, — мягко остановила ее хозяйка. — Это действительно было очень давно. Но пусть это вас не смущает, я тоже очень, очень стара, — сказала она с легким вздохом. — Странная штука жизнь. И горькая, и сладкая, и больно бывает так, что из последних сил терпишь, а оглядываешься назад — снова бы все начала.

Ну, так вот, я рано вышла замуж, через год родила мальчика, а через два мой муж исчез. Поехал с отцом на ярмарку и пропал. Сейчас я понимаю, мало ли что могло случиться с семнадцатилетним мальчишкой. Но тогда он казался мне взрослым мужчиной, крепким, уверенным в себе. Я очень его любила, и он меня просто обожал. В семнадцать лет все кажется преувеличенным. Годы — словно обратное увеличительное стекло, чем старше становишься, тем все представляется более мелким.

Где только я мужа ни искала, куда ни обращалась — да все напрасно, точно в воду канул. Пока не посоветовали мне к Бааль-Шем-Тову обратиться. Это было совсем не просто, жили мы далеко, а он все время разъезжал с учениками. Но мне повезло, нашла я ребе. Рассказала свою историю, попросила о помощи, заплакала, конечно. Я тогда все время плакала.

Уронил Бааль-Шем-Тов голову в ладони, посидел минут десять, а потом поднял голову и сказал мне грустным-грустным тоном:

— Увы, дочь моя, я ничем не могу тебе помочь. Твой муж погиб, а свидетелей его смерти уже нет в живых. Придется тебе всю жизнь оставаться «соломенной вдовой».

Я зарыдала в полный голос. Мне ведь тогда шестнадцать исполнилось, жизнь только начиналась, а тут такой приговор.

Помолчал Бааль-Шем-Тов, дал мне вволю поплакать, а когда я успокоилась, сказал так:

— Если ты пообещаешь до конца дней хранить верность пропавшему мужу, я тебе обещаю, что ты станешь богатой, и твои потомки до пятого поколения будут жить с тобой до самой смерти.

— Я уже потеряла счет годам, — сказала хозяйка, завершая рассказ. — Все вокруг словно потускнело, и люди точно охладели. Нет ни той яркой веры, с которой мы относились к праведникам, ни радости, с которой ждали праздников. И горе тоже стало мелким и ненастоящим.

Я живу в этой гостинице долгие годы, ни в чем не испытывая нужды. Детей я пережила, вместе со мной живут внуки, правнуки и дети праправнуков. То, что ребе пообещал, исполнилось в точности. И я, — хозяйка снова вздохнула, — я тоже исполнила то, что пообещала ребе.

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил реб Велвл у Кейлы, когда они вернулись в свою комнату.

— А что, что, по-твоему, я должна сказать? — огрызнулась Кейла, но в ее голосе уже не было ни прежней уверенности, ни прежнего запала.

Помнить и не забывать

Записано со слов раввина Авраама Рубина, Реховот.

Забывчивость — благодатное свойство человеческой памяти. И хоть мы часто ругаем самих себя за эту забывчивость, но если бы не она, жить было бы куда как тяжелей, а зачастую просто невозможно. Каждый человек иногда попадает в тяжелые ситуации, помнить о которых тягостно. Даже простое оскорбление, нанесенное пьяным хулиганом на улице, обязано осесть в глубину памяти и раствориться в небытии, иначе жизнь станет невыносимой.

Особенно тяжело было бы постоянно скорбеть о мертвых. Уходят из жизни самые близкие нам люди: родители, друзья, жены, не про нас будет сказано, дети. В первые часы, дни, недели горечь кажется непереносимой. Жить невозможно, немыслимо. Но проходит время и острота боли стирается.

Пребывание в горести делает жизнь невыносимой, поэтому Всевышний и наделил нас даром забывания. Есть разница между понятиями «помнить» и «не забывать». Помнить — значит постоянно держать что-то перед мысленным взором. Не забывать — иногда возвращаться к этой мысли или понятию.

Про внука Бааль-Шем-Това, ребе Аарона из Тетиева, рассказывают следующую историю. В юности жил он в посаде Константинов, все время свое и силы отдавая постижению премудрости Торы. Отличался реб Аарон величайшей скромностью и с таким усердием скрывал свои познания, что евреи быстро забыли, чей внук молится с ними в синагоге. Тем временем семья реб Аарона жила в глубокой нищете. Как-то в субботу реб Аарон не выдержал и вскричал после окончания молитвы:

— Евреи, евреи! Как же вы позволяете умирать с голоду семье внука Бааль-Шем-Това?!

Тут же назначили комиссию и постановили после окончания субботы собраться и решить, чем помочь реб Арону. Но лишь только прихожане разошлись по домам, реб Арон раскаялся в своих словах.

— Что я наделал? — шептал он. — Всю жизнь я уповал только на милость Всевышнего, а теперь отбросил свое упование, словно износившуюся одежду!

Бросился реб Аарон к шкафу со свитками Торы, прижался лицом к бархатному покрову и взмолился:

— О, Владыка Мира, сделай так, чтобы жители Константинова забыли о своем обещании. Засчитай им его, как уже выполненное, а мне позволь надеяться только на Тебя и на милость Твою.

Молитва реб Аарона была принята, и прихожане начисто забыли о субботнем разговоре.

После того, как мы воздали должное хорошим свойствам забывчивости, стоит все-таки напомнить о том, что в жизни существует много хороших и нужных вещей, про которые не следует забывать. О том, как бороться с забвением, рассказывает следующая история. Произошла она 150 лет назад, в небольшом еврейском местечке, располагавшемся где-то между Слонимом и Барановичами.

В этом местечке жил один-единственный слонимский хасид, все остальные евреи придерживались законов раввинского иудаизма. Как-то раз проезжая через те края, Слонимский ребе остановился на ночь у этого хасида и утром отправился в микву. Она ему очень не понравилась, и ребе попросил хасида обратиться в совет общины с предложением перестроить микву. Хасид в тот же день исполнил поручение, но в ответ услышал лишь насмешки и подковырки. Миква вполне устраивала миснагдим[15], живших в местечке, и они вовсе не собирались тратить деньги на ее ремонт и благоустройство.

Спустя несколько месяцев хасид оказался в Слониме и поведал ребе о своей неудаче.

«Ничего страшного, — успокоил его ребе. — Прошу тебя только об одном, после окончания вечерней молитвы в субботы, поднимайся на биму, ударяй по ней рукой и говори всего три слова. Сначала „гут шабес“, а потом „миква“».

Хасид так и поступил. Ни к чему рассказывать, сколько насмешек, кривых ухмылок, презрительных взглядов и сочувственно-соболезнующих вздохов выпало на его долю. Но вот раввин местечка объявил о свадьбе своего сына. На «шабес-хосн»[16] собрались гости со всей округи. Старший сын раввина подошел к хасиду и попросил его в эту субботу воздержаться от выкриков.

— Мы-то тебя уже знаем, а вот нашим гостям ты можешь испортить праздничное настроение.

— Ну-ну, — улыбнулся в этом месте рав Рубин. — У хасида есть прямое указание от ребе, разве его может отменить просьба какого-то юноши? В тот вечер хасид с удвоенной силой ударил по биме и закричал в два раза громче.

На выходе из синагоги к нему подскочил старший сын раввина и, не говоря ни слова, залепил пощечину. Что тут поднялось! Суматоха, балаган, неразбериха. В конце концов, по окончании субботы собрался совет общины и после долгих обсуждений решил… перестроить микву. Здание простояло в местечке до начала второй мировой войны, и эта была последняя миква, которую закрыли большевики во всем Слонимском округе.

— О святых вещах, — закончил свой рассказ рав Рубин, — еврей должен напоминать себе каждый день. Для этого существуют молитвы, ежедневное учение Торы. Нужно сосредоточить свои мысли на хорошем и правильном, а то, что должно позабыться, уйдет само собой.

В круге пятом

Записано со слов р. Элияґу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

— Да, — сказал раввин, отирая лоб платком, — такой странной свадьбы мне еще не доводилось видеть.

А ведь поначалу все шло, как обычно: банкетный зал, набитый разряженными гостями, веселая и, пожалуй, чересчур громкая музыка, официанты с подносами, уставленными соблазнительной снедью. В общем — свадьба как свадьба. Пока не дошло до хупы.

Поскольку пара была ашкеназийской, невесту, по бытующему в этой общине обычаю, должны были семь раз обвести вокруг жениха. Семь — число, символизирующее нормальный, естественный ход событий, а кружение вокруг суженого должно показать, что с этого момента муж становится центром интересов девушки, и вся ее жизнь, также как и его, будет вращаться вокруг новой оси именуемой «семья».

До четвертого круга невеста вела себя обычным образом: нервно улыбалась, то и дело поглядывая из-под фаты на красного от смущения жениха. Обе мамы тоже смущались под взглядами сотен гостей. Нормальная, вполне знакомая мне ситуация. За тридцать лет раввинской деятельности я провел тысячи таких церемоний и хорошо знаю, что чувствуют ее участники.

Под хупой, на пятом круге невеста слегка замешкалась и вдруг разразилась громкими рыданиями. Не просто плачем — слезы для невесты тоже вполне нормальное явление — а горькими, раздирающим сердце рыданиями. Я взглянул на жениха и обомлел: из его глаз тоже заструились слезы. Зарыдали обе мамы, и многие из гостей, стоявших возле хупы. Что-то тут было не так, но что именно я не мог сообразить. Впрочем, плач не препятствие для проведения обряда, и я, сделав вид, будто ничего не замечаю, уверено провел корабль хупы по знакомому руслу.

Когда все благословения были произнесены, и жених, вернее, уже молодой муж одним ударом каблука расплющил обернутый в фольгу стакан, я отошел в сторону и принялся терпеливо поджидать возможность выяснить, что же тут произошло. Пару, с еще не высохшими слезами на щеках, без конца поздравляли; гости выстроились в длиннющую очередь, каждый хотел лично пожелать счастья и радости. Наконец молодожены вышли из-под свадебного балдахина, и я, провожая их в комнату для ритуального уединения, не удержался и спросил молодожена — Ронена, чем вызваны всеобщие рыдания.

— Видите ли, уважаемый раввин, — пустился в объяснения счастливый муж. — Это ведь наша вторая свадьба. Первая была два года назад.

— Что значит вторая? — удивился я. — Разве вы уже женаты? Тогда для чего вся эта суета, — и я махнул рукой в сторону гостей, с шумом усаживающихся за столы.

— В первый раз, — тяжело вздохнул Ронен, — мы просто не успели пожениться. Дело было так… — он снова тяжело вздохнул, как видно, возвращаясь к неприятному переживанию.

— Когда улыбающуюся Тали в пятый раз вели вокруг меня, она поскользнулась, упала и потеряла сознание. Мы были уверены, что это просто легкий обморок от наплыва чувств, но когда через пять минут, несмотря на все наши усилия, Тали не пришла в себя, вызвали «скорую помощь». Карета примчалась почти мгновенно, невесту прямо в свадебном платье уложили на носилки, внесли в машину, подключили к приборам и… — Ронен горестно махнул рукой.

— Обширный инсульт, — сказал врач. — Нужна немедленная госпитализация.

Так ее, прямо в фате, и увезли. Я, конечно, помчался следом, в амбулансе нашлось только одно место, для матери Тали.

Бедняжка пролежала без сознания почти неделю. Все это время мы не отходили от ее постели.

— Выход из комы — очень важный момент, — объяснили врачи. — С чем больная проснется, с тем и будет жить дальше. Поэтому важно, чтобы она в первое же мгновение увидел знакомые лица.

Но оправдались самые худшие прогнозы. Очнувшаяся Тали могла только чуть-чуть шевелить кончиками пальцев, моргать и едва двигать головой. Самое ужасное, что при этом она все понимала; мы это видели по отчаянию, наполнившему ее глаза.

Так прошли полгода. Я приходил в больницу каждый день, разговаривал с ней, рассказывал новости, читал книги, газеты. Месяцев через шесть после инсульта меня остановил в коридоре лечащий врач.

— Послушайте, Ронен, — сказал он, отводя глаза в сторону. — Мы все восхищаемся вашим поведением. Вы очень достойный и преданный юноша. Именно поэтому я хочу, чтобы вы знали правду. Тали больше не поднимется с больничной койки. Никогда. Понимаете, никогда. Шансы на ее выздоровление ничтожны. И проживет она в таком состоянии недолго: отек легких, пролежни, инфекция мочевых путей, мало ли что… Вы не должны приковывать себя к больнице. Думаю, нужно потихоньку возвращаться к нормальной жизни и… — тут он запнулся, — и искать себе другую девушку.

Нельзя сказать, что его слова меня огорошили. Нет, я хорошо понимал, куда все движется. Но одно дело — подозревать и надеяться, и совсем другое — услышать приговор.

— Извините, уважаемый раввин, — прервал Ронена отец Тали. — Молодые должны завершить церемонию. Позвольте мне досказать, что произошло дальше.

— Конечно, конечно, — я был так увлечен рассказом Ронена, что совсем позабыл о том, ради чего мы остановились на пороге комнаты для уединения.

— Ронен пришел к нам через день после разговора с врачом, — продолжил отец Тали, когда двери комнаты были плотно затворены, и мы, вместе со всем миром, остались снаружи, пропустив внутрь только молодоженов со своим счастьем.

— Он пришел и объявил, что будет ждать Тали, сколько бы на это ни ушло времени. Даже всю жизнь! Очень красивый поступок, но по-юношески безрассудный. Мы с женой восхищались благородством Ронена, но, однако когда он ушел, решили, что его пыл продержится не больше года.

Но через год случилось чудо. Наша Таличка стала возвращаться к жизни. Сначала ожили губы, зашевелись брови, прорезалась робкая хриплая речь. Потом стали подниматься руки, двигаться ноги и, спустя несколько месяцев, она полностью вернулась к былому здоровью. Свадьбу мы, разумеется, повторили. Собственно, мы на ней сейчас и находимся. Однако, — отец Тали зябко передернул плечами, — пятого круга ожидали со страхом. Слава Б-гу, все закончилось благополучно.

— Оно и не могло закончиться по-другому, — воскликнул сияющий Ронен, выходя из комнаты. — И сейчас я расскажу, почему.

Пока Тали лежала без движения, мы выработали свой особый язык. Я научился понимать ее по движениям глаз, закрыванию век, наморщенному лбу. Когда же она хотела что-то сказать, я подносил к ее лицу алфавит и передвигал палец от буквы к букве. На нужной она опускала веки. Это кажется очень долгим, но у нас выходило довольно быстро, ведь мне хватало двух-трех первых букв, чтобы угадать слово.

В тот день, когда врач объявил мне приговор, у нас с Тали состоялась вот такая беседа.

— Сегодня утром вовремя обхода, — показала знаками она, — врачи подумали, что я сплю, и говорили весьма откровенно. А может, они хотели таким образом сообщить мне диагноз. Почему, зачем, кто их поймет? В любом случае, Ронен, ты должен знать — мне осталось жить совсем недолго, и я останусь на этой проклятой койке до самой последней минуты.

— Я буду с тобой рядом, что бы ни случилось!

— Что еще может случиться? — горько просигналила Тали. — Вот о чем я хочу тебя попросить. Поговори с зейде[17], моим прадедушкой. Он очень старый и очень мудрый. Спроси его совета.

— Совета о чем? — не понял я. — Мне не нужны советы, я твердо решил быть с тобой.

— Поговори с зейде, — еще раз попросила Тали.

И я отправился к дедушке. Звали его Фишл, и был он очень-очень стар.

— Хорошо, что ты пришел, — сказал зейде, маленький щуплый человечек с редкой седой бородой и коричневыми старческими пятнами на лбу и щеках. Он полулежал в глубоком кресле, бережно укутанный в одеяло. На улице бушевало лето, но для старика уже наступила вечная осень.

— Извини, я давно хотел тебя позвать, — Фишл беспомощно развел руками. — Просто у меня что-то с головой происходит. Иногда целыми днями не могу сообразить, где нахожусь, что делаю, зачем еще живу. Как там Таличка?

— Ничего утешительного, по-прежнему.

— Не волнуйся, — с большой убежденностью произнес зейде. — Все закончится хорошо. Именно об этом я и хотел с тобой поговорить.

— Но откуда вы…

— Т-с-с, — старик поднес палец к губам. — Зачем лишние вопросы? Лучше послушай.

Много лет назад я жил в местечке Хрубешов. Ты о нем даже не слышал. А было, было когда-то в Польше такое еврейское местечко. Я в нем родился и вырос, профессию получил хорошую, зарабатывать начал. И хоть горько мне было, сироте без родителей и засыпал частенько в слезах, теперь все кажется розовым и гладким. А может, так оно и есть, если сравнивать с тем ужасом, что случился во время войны.

Ну вот, начал я зарабатывать и решил жениться. Познакомили меня с милой девушкой, и мы друг другу сразу понравились. Погуляли немного и решили пожениться. В Хрубешове как делали? Сначала помолвку устраивали, с гостями, закусками, музыкой. Генеральная репетиция свадьбы. А месяца через два-три после помолвки — хупу. И тоже с гостями, угощением, музыкой. Гуля-а-ли!

Зейде прикрыл глаза, словно представляя веселье хрубешовских свадеб.

— Так вот, обручились мы, стали готовиться к свадьбе. А дальше добрые люди начали мне гадости про невесту рассказывать. И то она не так, и там она не эдак. Я молодой был, доверчивый, и посоветоваться толком не с кем — родители уже умерли. В общем, пошел на поводу у сплетников и разорвал помолвку.

Вроде ничего страшного не произошло, нашел другую мейделе[18], в Хрубешове красивых девушек хватало, снова обручился и спустя три месяца встал с ней под свадебный балдахин. Про нее мне тоже всякие гадости доносили, только теперь я никого не слушал.

Стали невесту вокруг меня водить, первый круг, второй, третий, а на пятом из толпы выскочил брат отвергнутой девушки, и при всех меня проклял. Проклял за горе, причиненное сестре, за ее слезы, за ее позор.

Ну, взяли хулигана под локотки и выкинули вон. Свадьбу сыграли, как положено, а на следующий день моя жена, Талина прабабушка, и говорит:

— Плохо начинать новую жизнь с проклятия.

— А что делать, — спрашиваю. — Не идти же опять прощения просить?

— Идти, — говорит жена.

— Да я уже ходил. Три раза ходил. Только она ни в какую.

— Тогда поедем к Ребе, спросим, как поступать, — решила жена.

Неподалеку от нашего местечка жил цадик. Я уж и не помню, как его звали. Очень известный праведник, наверное, про него во всяких энциклопедиях много чего написано. Поехали мы к нему. Цадик выслушал меня и уточнил:

— Так сколько раз ты прощения просил?

— Три.

— И не простила?

— Не простила.

— Ладно, — говорит. — Хорошего из этой истории ничего не выйдет. Слезы девушки к тебе вернутся. Но все закончится благополучно.

— С тех пор, — продолжил рассказ зейде, — прошло больше шестидесяти лет. И каждый год я ждал несчастья. Сначала опасался за себя и жену, потом за детей, потом за внуков. Но все было хорошо. И вот на правнучке проклятие вернулось. Но ты не бойся, детка, если первая часть пророчества цадика свершилась, значит, сбудется и вторая.

Вот после этих слов, — завершил Ронен рассказ, — я окончательно утвердился в мысли, что останусь с Тали до самого конца. Пошел к своим родителям и объявил о своем решении, потом — к ее папе и маме. И видите, — он обнял светящуюся от счастья невесту, — все получилось, как нельзя лучше.

Раввин снова отер лоб платком и посмотрел на книжный шкаф, набитый старыми фолиантами.

— Кто знает, почему так вышло… Благословение праведника тому причиной или чистая вера юноши, сила его любви и глубина преданности.

Раввин замолчал, словно прислушиваясь к чему-то.

— Я вот еще о чем думаю, — сказал он после долгого перерыва. — Проклятие так долго витало над потомками зейде, потому, что отыскивало достойного, такого, кто сможет выстоять в испытании. Ведь благословение и проклятие — это две вещи, неразрывные, как две стороны ладони. И если одно из них проскальзывает мимо достойного, то на следующем круге обязательно коснется его плеча.

Веронская история

Записано со слов раввина Пинхаса Альтхойза, Холон.

Много лет назад в итальянском городе Верона жила-была небольшая еврейская община. Все, как у всех: синагога, Талмуд-Тора для детей, миква, резник, раввин. Прошли годы, община разрослась, и места в синагоге стало не хватать, особенно на женской половине. А женские желания, как известно, самый неистовый двигатель бытового устройства. В общем, стали думать члены общины о постройке новой синагоги. Ну, и как всегда, мнения разошлись. Как известно, у двух евреев — три мнения.

Община управлялась советом попечителей, состоявшим из семи самых достойных, уважаемых и, разумеется, зажиточных членов общины. Трое из них хотели построить новую синагогу в центре Вероны, на знаменитой городской площади, неподалеку от позорного столба. Не то, чтобы у общины была какая-то особая связь с этим столбом, просто центральнее места в городе не сыщешь.

Участок земли в этом месте стоил астрономическую сумму, но членов совета это не смущало.

— Деньги приходят и уходят, — утверждали они. — Кто через десять лет будет помнить, сколько община заплатила за участок? А вот ходить в синагогу, расположенную в самом центре города, будет и близко, и удобно, и достойно. Ведь каждый приезжий, гуляя по центральной площади Вероны, будет видеть, как евреи собираются на молитву. И в этом есть некая доля освящения имени Всевышнего.

Три других члена совета, в том числе и староста синагоги, были категорически против.

— Зачем выбрасывать такие огромные деньги на участок? Можно купить место рядом с городской стеной. Обойдется это в десять раз меньше, и сэкономленные деньги можно будет употребить на строительство. Сделать более роскошный арон-акойдеш, или прикупить новые свитки Торы, или украсить женскую половину. Пусть в синагоге будет удобно и красиво, и достойно. А когда еврей с удовольствием приходит в Дом Молитвы, сердце его открывается для разговора со Всевышним. А в этом вы разве не усматриваете некую долю освящения Имени?

Спору не было конца. У каждой партии нашлись сторонники среди прихожан. От слов и выкриков постепенно перешли к пинкам и подножкам, а потом — и к зуботычинам. После того, как городская стража в третий раз разняла дерущихся евреев, герцог Вероны вызвал городского раввина.

— Я вижу, — язвительно улыбаясь, произнес герцог, — что евреи моего города не скучают. Но если вам не удастся прекратить это веселье, я буду вынужден остановить его своими силами.

Он сделал многозначительную паузу и добавил:

— И своими способами.

Раввин, который входил в «семерку» управителей общины, рьяно взялся за дело, да и прихожане, узнав о разговоре, мигом поутихли. Испытывать на собственной шкуре способы герцога никому не улыбалось.

Для начала раввин еще раз выслушал противостоящие стороны.

— Как прихожане будут возвращаться темным вечером из синагоги? — выдвинула новые соображения первая сторона. — Оружие по субботам и праздникам носить нельзя, а возле городской стены постоянно ошивается всякий сброд.

— На толпу прихожан никто не нападет, — отвечали противники. — А нанять охранников для сопровождения обойдется куда дешевле, чем покупать за безумные деньги место в центре города.

Раввин записал доводы сторон и принялся за собственное расследование. Прежде всего, он решил поговорить с владельцами участков. И вот выяснилось нечто весьма любопытное.

Владелец участка на городской площади, на вопрос, не может ли он уменьшить цену, только развел руками.

— Рад бы, да не могу. Эта земля давно заложена, я одолжил под нее деньги и для того, чтобы вернуть долг, обязан продать ее именно за такую сумму.

— А кому заложена земля? — спросил раввин. И владелец назвал имена трех членов попечительского совета. Тех самых, которые ратовали за строительство на городской площади.

— Все понятно, — подумал раввин и отпустил незадачливого владельца.

Хозяин участка, расположенного возле крепостной стены, жил во Франции. Раввин написал ему письмо. Ответ пришел черед полтора месяца. Прочитав бумагу, раввин пожевал губами и отправился к герцогу.

Совет попечителей выбирался еврейской общиной, но утверждался герцогом, и без его ведома в нем нельзя было делать никаких изменений. Раввин попросил герцога дать ему права уволить всех попечителей и выбрать новых. Ведь в письме, полученном из Франции, говорилось, что все права на участок у городской стены принадлежат… старосте синагоги.

Наша торговля

Записано со слов р. Элияѓу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

Как известно, в субботу и праздники евреи откладывают дела в сторону и обращают свои сердца ко Всевышнему. Разумеется, ни о какой торговле в эти дни речь не идет. Кроме одного вида — покупки права быть вызванным к чтению Торы. Деньги, которые заплатят за это после субботы, пойдут на благотворительные цели, то есть, покупатели соревнуются между собой, кто больше пожертвует.

История, которую я сейчас расскажу, произошла много лет назад в Кракове. Жил когда-то в еврейском квартале Казимеж великий законоучитель ребе Моше Иссерлис или, как принято сокращать его имя — Рамо. Для него построили специальную синагогу, сохранившуюся до наших дней. В ней молился Рамо, его семья и ближайшие ученики. Здание небольшое, почти семейное, и женская часть находится не на втором этаже, а позади мужской. Красивой решеткой выделена часть зала — вот и вся женская половина. Звенья решетки довольно узкие, поэтому рассмотреть, что происходит у мужчин, может лишь тот, кто стоит почти вплотную к перегородке. Именно это обстоятельство и послужило завязкой нашей истории.

Самый почетный отрывок из Торы — десять заповедей, которые читают в Шавуот. Обычно на него приглашают достойного, сведущего в учении человека. А если таких в синагоге несколько, кому отдать предпочтение? И вот тогда устраивают продажу — кто больше пожертвует на нужды общины.

Спустя более полувека после смерти Рамо в один из праздников Шавуот в его синагоге разгорелся ожесточенный торг. В синагоге молились только раввины и знатоки Торы, поэтому каждый был достоин вызова к Торе. Торг начался с двух золотых, и дошел до пятидесяти — весьма немалые по тем временам деньги. Спор шел молча — добавку к сумме, названной конкурентом, указывали жестом, а цифру произносил только габай. Все-таки деньги остаются деньгами, и в праздник лучше избегать их прямого упоминания.

И вот, наконец, определился победитель — реб Шмиль, один из самых знающих людей Кракова. Помимо углубленного изучения Торы, он занимался оптовой торговлей лесом. С Небес послали ему удачу, и, нажив крупное состояние, реб Шмиль мог позволить себе выложить круглую сумму за право быть вызванным к Торе на чтение десяти заповедей.

Габай — староста синагоги — уже решил указать на него пальцем в знак того, что он выиграл, как вдруг из-за решетки раздался женский голос.

— Шестьдесят, — произнесла женщина. Она, видимо, хотела приобрести это право для своего мужа.

Реб Шмиль молча поднял два пальца.

— Шестьдесят два, — провозгласил габай.

— Шестьдесят пять, — надбавила женщина.

Дошли до ста и не уступивший реб Шмиль все-таки получил право за сто два золотых подняться на узкое возвышение посреди синагоги и дрожащим от волнения голосом произнести благословения.

Вернувшись домой, он только собрался рассказать о случившемся жене, как та начала жаловаться.

— Сегодня я готовила тебе сюрприз, но какой-то упрямец все испортил!

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался ничего не подозревающий реб Шмиль.

— Я хотела купить для тебя право на чтение десяти заповедей.

— Как! — вскричал реб Шмиль. — Значит, женщина, которая столь отчаянно торговалась, была ты? Но почему я не узнал твой голос?

— Я специально попросила подругу называть сумму, иначе бы ты догадался. Сюрприз так сюрприз!

— А ты знаешь, кто в конечном итоге получил это право? — осведомился реб Шмиль.

— Нет, — честно призналась жена. — Я ведь сижу во втором ряду и сквозь решетку ничего не вижу. А после чтения я сразу побежала домой, чтобы приготовить все для трапезы.

— Это я с тобой торговался! — вскричал реб Шмиль. — Я и есть тот самый упрямец. И твое желание сделать мне сюрприз обошлось нашей семье в пятьдесят два золотых!

Сразу после окончания праздника реб Шмиль поспешил к габаю.

— Произошло недоразумение, я вел торг с собственной женой. Поэтому будет справедливым, если я заплачу не сто два, а пятьдесят золотых.

— Ничего подобного, — воскликнул габай. — Если вы прилюдно обязались пожертвовать на бедных определенную сумму — этого уже нельзя изменить. Так написано в книгах у нашего учителя Рамо.

— Но речь идет об ошибке, — не сдавался реб Шмиль. — А ошибочно данный обет не считается обетом.

После долгого спора реб Шмиль и габай обратились к раввину. Тот попросил прийти на следующий день, и когда спорящие стороны явились за ответом, рассказал им следующее.

— В вавилонском Талмуде написано про праведника Умну. Он был современником великих мудрецов Абайе и Ровы. Каждое новомесячье Абайе слышал голос с Неба: мир тебе Абайе! Рова слышал такое благословение только раз в год, в Йом-Кипур. Какого же было удивление мудрецов, когда им стало известно, что лекаря Умну благословляют каждое утро.

Мудрецы стали выяснять, чем же он заслужил такое благоволение Небес. Выяснилось, что главным занятием Умны было кровопускание в лечебных целях. В маленьком домике, где он принимал больных, одна комнатка предназначалась для мужчин, а другая для женщин. И отворяя кровь женщинам, он всегда прикрывал место разреза тканью с узкой прорезью для лезвия ножа, чтобы не смотреть на обнаженную женскую руку выше запястья.

Денег с пациентов Умна не брал — у входа в дом стоял сундучок, и каждый опускал в него ту сумму, которую был в состоянии заплатить. А людям, учившим Тору, Умна сразу говорил, что лечит бесплатно.

И решили мудрецы проверить праведного лекаря, и отправили к нему двух учеников. Умна встретил их с большим почетом, быстро и безболезненно провел операцию, а затем предложил покрепиться, ведь потеря крови ослабляет. Ученики согласились, и Умна немедленно накрыл роскошный стол. После ужина он предложил им переночевать у него в домике, а утром, набравшись сил, вернуться в дом учения. Чтобы гостей не мучил ночной холод, он принес им два очень дорогих одеяла из чистой овечьей шерсти.

Ученики поднялись до рассвета, забрали одеяла и ушли. Утром, когда Умна пришел на рынок покупать лечебные травы, ученики подошли к нему и предложили купить два одеяла из чистой овечьей шерсти. Да, те самые, которые он им вчера принес своими собственными руками.

— Вы просите за них слишком мало, — сказал Умна, услышав цену. — Они стоят в три раза больше. Именно столько я за них и заплатил. Я беру их у вас, мне как раз нужны два одеяла.

Затем он достал кошелек, чтобы расплатиться, но тут ученики извинились, и объяснили, что это было испытание, которому его подвергли уважаемые мудрецы. Конечно же, они вовсе не собирались присваивать одеяла, так что прямо сейчас отнесут их к нему домой.

— Нет-нет, — ответил Умна. — Обнаружив исчезновение одеял, я предположил, что они понадобились вам для какой-то важной заповеди, и тут же пожертвовал их. Когда вы подошли и предложили их купить, я решил, что вы собираете деньги на выкуп пленных. И пусть это оказалось всего лишь проверкой, но одеяла уже освятились, и взять их обратно я не могу. Ведь сделанное пожертвование нельзя отменить.

— Поэтому, — завершил свой рассказ раввин, — реб Шмиль должен заплатить габаю всю обещанную сумму — сто две золотые монеты.

Золотой кубок

Записано со слов р. Элияѓу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

— Уж и не знаю, как теперь быть, — бормотал высокий, сухопарый старик, сидящий напротив раввина. Его выцветшие от времени глаза смотрели беспокойно, а руки никак не могли найти себе место. Старик то опускал ладони на стол, разделяющий его и раввина, то потирал их, то приглаживал бороду.

Раввин внимательно смотрел на посетителя, дожидаясь, пока тот начнет рассказ. Старик, поняв, наконец, чего ожидает раввин, перешел к делу.

— Я родился еще до Второй мировой войны, в Трансильвании. Мои родители были очень набожными людьми, хасидами. Меня и моих братьев и сестер воспитывали в таком же духе. Только вера не помогла, когда пришли немцы, и, несмотря на наши горячие молитвы, всю мою семью… — старик поперхнулся и махнул рукой, словно отмахиваясь от тягостных воспоминаний.

— В общем, в Израиле я оказался в сорок девятом году, один-одинешенек. Мне едва минуло пятнадцать лет, и жизнь пришлось начинать заново, с нуля. Нет, Б-га я не оставил, но мое религиозное рвение, как бы вам сказать, несколько угасло. Субботу я соблюдал, и кошер кое-как, но не больше. Вокруг ключом била жизнь, цветная, яркая, со множеством соблазнов и я с головой бросился в ее бурлящий поток.

Моя жена из Венгрии, тоже круглая сирота. Ее судьба очень похожа на мою, поэтому мы хорошо понимаем друг друга и уже которое десятилетие живем душа в душу. Детей у нас долго не было, вначале мы сами не хотели, ждали, пока условия окажутся подходящими, а когда они, наконец, подошли и мы решились — Всевышний передумал.

Много лет прошло, пока у нас родился сын. Один, больше не получилось. А с детьми, вы же знаете, все наши скрытые проблемы у них вдруг вываливаются на первое место, открытее некуда. Так и получилось, что из нашего дома, пусть не очень религиозного, но с уважением относящегося к традициям, вылетел отъявленный атеист.

Где только его ни носило, в какие края ни забрасывало! После армии он несколько лет прожил в южной Америке, потом оказался в буддистском монастыре где-то в Тибете, затем прибился к Далай-Ламе. В общем, не стоит спрашивать, что мы с женой пережили. Из-за сына мы с женой вернулись к тому, как нас воспитывали, и начали вести ортодоксальный образ жизни. И, в конце концов, Б-г услышал наши молитвы.

Вернулся наш гуляка домой, остепенился, из ярого атеиста превратился в умеренного либерала, даже по субботам ходил со мной в синагогу. Я к тому времени сильно разбогател, вижу, парень за ум взялся, и сделал его управляющим сетью магазинов. Видели бы вы, как меняет человека ответственность! После двух лет работы он полностью переменился. Стал солидным, спокойным, уравновешенным. Одного ему не хватало, вернее — одной. Сколько слез жена пролила — не сосчитать и не измерить. А когда он, наконец-то, привел к нам девушку — знакомиться — слезы полились просто ручьем.

Жену ему Б-г послал за все наши мучения просто замечательную. Добрая душа, прекрасная хозяйка и, что самое главное, — золотое сердце. Всем взяла, кроме одного — никак ребенка не могла доносить, постоянные выкидыши. Ну, начались врачи, проверки, анализы, консультации, да все без толку.

Всевышний знает, как рыбку ловить. Через два года мытарств наш оболтус надел кипу, принялся каждый день накладывать тфиллин, соблюдать субботу. И что вы думаете? — старик выжидательно посмотрел на раввина, но тот продолжал молчать, внимательно глядя на собеседника. — В общем, полгода назад родила наша невестка. Мальчика, большого, красивого, просто загляденье. Я уже и не мечтал стать дедом, а вот, довелось.

Как ребенка из роддома забрали, мне сын объявил, что они решили назвать первого сына Йосефом, в честь моего отца, погибшего в гетто. Теперь уже я расплакался, точно малое дитя. Даже сейчас, как рассказываю вам об этом, слезы глаза туманят.

Старик вытащил из кармана платок, промокнул глаза, спрятал его обратно в карман и продолжил.

— На обрезание мы решили сделать такой подарок, чтобы мальчик всегда помнил о деде с бабкой. Не пожалели денег, купили кубок для кидуша. Кубок из чистого золота. Раньше из таких цари пили или самые великие ребе. Отнес я кубок к ювелиру и попросил выгравировать на нем имя мальчика. За день до брита прихожу забрать кубок, и вижу, что этот раззява написал не Йосеф, а Йосеф-Хаим.

— Как же так, — спрашиваю, — мы же о другом договаривались!

Ювелир сначала не понял, а потом посмотрел, побледнел, покраснел и говорит:

— Я хожу на уроки Торы, где учат комментарии Бен Иш Хай[19]. А его звали Йосеф-Хаим. Вот мне это имя и втемяшилось.

— Что же теперь делать, — спрашиваю, — как исправить?

— Никак, — отвечает, — если стереть, некрасиво получится, испортится вещь. Оставьте как есть. А меня простите, не по злому ведь умыслу получилось, ошибка вышла. Все ведь ошибаются, и я ошибся. Денег я с вас за работу брать не стану, просто простите!

Ну что тут делать? Кричать на него, ругаться, ногами топать — делу не поможет. Ювелир в отчаянии, вещь дорогая, если я потребую вместо испорченного новый кубок, убыток большой, солидный убыток.

«Зачем Йосефу начинать жизнь с обиды? — думаю. — Если я потребую замены, этот ювелир еще долго меня проклинать будет. Меня и ребенка. А у обид людских есть вес. И еще какой!»

Забрал я кубок, отнес его домой, поставил в шкаф, а на брит купил другой подарок. Слава Б-гу, средствами Он меня снабдил, могу позволить хоть каждую неделю такие подарки покупать.

Прошло несколько месяцев, и мальчик сильно заболел. Так сильно, что отвезли его в больницу, подключили к приборам и начали пичкать инфузией. Но не очень она помогала, потому что через день приехал ко мне сын, весь белый.

— Врачи говорят, этой ночью кризис наступит. Или туда или сюда. И сделать они больше ничего не могут.

Тогда я вспомнил о старом испытанном средстве. Когда ребенок при смерти, ему меняют имя. Чтобы ангел смерти не смог его отыскать или по другой таинственной причине. Имя не меняют полностью, а прибавляют к существующему еще одно — Хаим, то есть — жизнь.

И помогло, Йосеф-Хаим успешно миновал кризис и пошел на поправку. Теперь он дома, полностью выздоровел, крепкий, веселый мальчик. А я думаю, как мне быть с ювелиром? Ведь имя, указанное на кубке теперь подходит, значит, я могу его подарить и… заплатить ювелиру за работу.

— Это и есть ваш вопрос? — спросил раввин.

— Да, — ответил посетитель.

Раввин отвел глаза в сторону и несколько минут сидел, погрузившись в глубокую задумчивость.

— Я думаю, на самом деле вас привел ко мне страх, — наконец произнес он, переводя взгляд на старика. — Вы боитесь, что ребенок заболел из-за неправильно выгравированного имени. Или из-за дурного глаза ювелира. Опасаетесь продолжения и поэтому хотите заплатить. Сразу говорю вам, ювелир не имеет никакого отношения к болезни ребенка. Что же касается платы, то мне кажется, я встречал похожую ситуацию в одной старой книге.

Раввин встал, подошел к полкам и принялся перебирать корешки. Его пальцы порхали, словно пальцы пианиста.

— Вот она! — воскликнул он, вытаскивая средних размеров книжку в невзрачном переплете.

— «Макор Хаим» — «Источник жизни», сочинение раввина Хаима Сегаловича, издано в Вильне, в 1898 году. Сейчас поищем, сейчас посмотрим!

Он принялся перелистывать страницы, жмурясь от удовольствия. Старик терпеливо ждал. Раввин отыскал нужную страницу, быстро пробежал глазами текст, и обратился к старику.

— Это произошло в Вильне, в конце девятнадцатого века. В те годы правительство российской империи жестко контролировало продажу водки. На каждой бутылке должна была стоять специальная метка, удостоверяющая уплату налога. Инспекторы рыскали по лавкам, проверяя товар, и если находили бутылку без такой метки, крепко штрафовали хозяина. Нелегальная продажа водки была очень выгодным делом, потому что налог был чрезвычайно высоким и торговцы все равно шли на риск.

Однажды в лавочку зашел покупатель и попросил двухлитровый штоф водки. Нелегальной, разумеется. Лавочник был знаком с покупателем, поэтому без опаски достал припрятанный штоф, последний из беспошлинной партии. Покупатель взял его и… уронил. Бутылка полетела на каменный пол и разлетелась вдребезги. Немая сцена! Не успели хозяин и покупатель раскрыть рты, чтобы обменяться любезностями, как в лавочку ворвался налоговый инспектор с двумя полицейскими. Тщательный обыск лавки ни к чему не привел, пришлось инспектору удалиться не солоно хлебавши.

Как только за полицейскими затворилась дверь, хозяин потребовал от покупателя расплатиться.

— Деньги? — возмутился покупатель. — Да это ты должен мне приплатить! Если бы я не разбил штоф, тебя бы оштрафовали на солидную сумму.

— Одно другого не касается, — возразил хозяин. — Я передал тебе в руки товар, и ты обязан рассчитаться. Все остальное — промысел Б-жий!

Поскольку оба спорящих были евреями, они обратились к известному в Вильне мудрецу — Хаиму Сегаловичу. И тот рассудил их, воспользовавшись историей, рассказанной в трактате «Макот» Вавилонского Талмуда.

Как-то раз в субботу один еврей забросил на плечо сеть и отправился на речку. Ловить рыбу в субботу закон запрещает, но того еврея закон мало волновал. Жил он в Вавилоне, после разрушения Второго Храма, и считал себя не обязанным соблюдать устаревшие условности.

Забросил он невод и стал вытягивать добычу. А в это самое время, немного выше по течению, еврейский мальчик поскользнулся на мокром камне и упал в реку. Течение было бурным, и не успели родители опомниться, как ребенка уже унесло за поворот. С горестными воплями бросились они вдогонку, понимая что, скорее всего, смогут отыскать только тело. И то, если повезет.

Но случилось чудо, ребенок угодил в сеть, раскинутую незадачливым рыболовом, и тот вместо рыбы вытянул на берег почти захлебнувшегося мальчика.

Законоучители, рассматривая этот случай, разошлись во мнениях.

— Главное — замысел, — считает Рова. — Рыболов хотел нарушить субботу, и поэтому должен быть наказан.

— Главное — результат, — считает Раба. — Рыболов спас человеческую жизнь, поэтому ни о каком наказании не может идти речь.

После долгой дискуссии мудрецы в качестве закона приняли точку зрения Рабы. В нашем мире главное — действие, поэтому рыболов наказанию не подлежит. Однако, если он хочет быть чистым и перед Небесами, добавляет Талмуд, он должен раскаяться, ведь на речку его привело желание нарушить, а не соблюсти.

В итоге, — заканчивает раввин Сегалович, — покупатель спас лавочника от большого штрафа, поэтому по закону он не должен платить за разбитую бутылку. Однако, если он хочет быть полностью чистым в глазах Неба, то есть, поступить не как обыкновенный человек, а как праведник, ему стоит рассчитаться с лавочником.

Ну, а теперь давайте вернемся из Вавилона и Вильны в Эрец-Исраэль, — улыбнулся раввин.

— Спасибо, ребе, — перебил его старик. — Я уже все понял! По закону я ничего не должен ювелиру, но чтобы Небеса были довольны — лучше заплатить. И вот, что я думаю, ребе, в мире так много вещей, которые невозможно купить ни за какую сумму. Стоит ли из-за денег рисковать благосклонностью Всевышнего?

Звонок с того света

Записано со слов р. Элияґу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

На окраине Лондоне, запрятанный среди тенистого парка, много лет существует еврейский дом престарелых. И не просто престарелых, а следующих традиции. Кто оглядывается на Закон больше, кто меньше, но столовая в этом доме придерживается самых строгих правил кашрута, а субботы и праздники соблюдаются неукоснительно.

Жизнь тянулась неспешно и дремотно. Строго по расписанию выполнялись только лечебные процедуры, все остальное каждый делал, когда хотел. Столовая была открыта с раннего утра до глубокой ночи, старики вставали каждый в свое время и разбредались, кто по аллеям парка, окружавшего здание, кто по комнатам, где персонал проводил всякого рода развлекательные занятия. Содержание тут стоило весьма и весьма недешево, но в еврейском мире хватало детей, способных выкладывать каждый месяц круглую сумму на спокойную старость родителей. И не важно, где жили дети, ведь сегодня земной шар сократился до размеров клавиатуры компьютера. Из самой далекой точки мира до Лондона можно долететь меньше, чем за сутки.

Две старушки всегда держались вместе. Жили в соседних комнатах, завтракали и обедали за одним столом, а ужин дружно пропускали. Даже внешне они были похожи: сухонькие, с морщинистыми личиками, чуть тронутыми косметикой, в аккуратных вязаных шапочках, скрывающих седые, с легкой фиолетинкой, волосы. Большую часть дня они проводили в парке, одна из старушек никогда не расставалась с томиком Псалмов и читала их по многу часов в день.

И вот наступил день, когда в доме богатого бизнесмена из Сан-Франциско раздался телефонный звонок. Заведующий лондонским домом престарелых с хорошо отрепетированной горестью в голосе, сообщил уважаемому реб Хаиму Рабиновичу, что его мать сегодня отошла в мир иной.

— Но она же была совершено здоровой! — вскричал реб Хаим.

— В ее возрасте, — скорбно ответил заведующий, — не бывает здоровых людей. Тем более, совершено. Возблагодарим же Всевышнего за то, что ваша мать совершила этот переход быстро и без мучений.

Звонок поставил реб Хаима перед неожиданной дилеммой. Он только вчера вернулся из больницы после операции. Так, ерунда, ничего серьезного, однако о полете через океан и речи быть не могло. Но как же поступить с похоронами? Удачливый бизнесмен реб Хаим и в этой ситуации действовал по-деловому. Извинившись перед заведующим, он набрал по другой линии своего лечащего врача и, выяснив, что лететь он сможет не раньше, чем через десять дней, вернулся на первую линию и сделал все необходимые распоряжения. Тело матери он поручил лондонской «Хевра Кадиша» с тем, чтобы похороны и все предшествующие им процедуры были произведены в точном соответствии с законами и правилами. Сам же он прилетит в Лондон по завершении семидневного траура и прямо из аэропорта поедет на кладбище.

Прошли три дня. Нельзя сказать, чтобы реб Хаим очень горевал. Он давно жил отдельно, встречаясь с матерью три-четыре раза в году. Сто раз он предлагал ей перебраться к нему в Сан-Франциско, но мать уже не хотела никаких перемен в своей жизни.

Их отношения были достаточно теплыми, он звонил ей один раз в неделю, всегда в один и тот же день и в одно и то же время, рассказывал о своих новостях, о делах внуков и здоровье правнуков, выслушивал ее жалобы на погоду, на безразличных врачей, на ломоту в суставах. Нет, они не были близки, как бывают близки люди, живущие вместе, да и, честно говоря, он давно уже ждал этого звонка. Ведь возраст матери был действительно весьма почтенным.

И все-таки… и все-таки… Реб Хаим был единственным ребенком, и пока была жива мать, холодящая пропасть мировой бездны мерцала в отдалении, прикрытая хрупким старушечьим телом. Но вот ее не стало, и бесконечность сразу протянула свои леденящие щупальца к его сердцу.

На четвертую ночь реб Хаима разбудил телефонный звонок. Он включил ночник и тихо, чтобы не разбудить жену, спящую на соседней кровати, проговорил в трубку:

— Да, я вас слушаю.

— Что же ты не звонишь ко мне, Хаим, — раздался обиженный голос матери. — Твой день давно прошел, а ты все не звонишь?

— Кто это? — вскричал реб Хаим таким голосом, что жена, словно ужаленная, подскочила в постели.

— Ты уже перестал узнавать мой голос, — укоризненно произнесла мать. — Думаю, тебе пора меня навестить. Собирайся, Хаим.

Реб Хаим уронил телефонную трубку и упал в обморок.

Под утро он полностью пришел в себя. Рассуждая здраво — а реб Хаим был весьма здравым, практичным человеком — такая ситуация могла возникнуть только из-за ошибки. В том, что он разговаривал с матерью, сомнений быть не могло. Позвонить с того света до сих пор никому не удавалось. Значит… Окончательно придя в себя, он набрал номер дома престарелых. В Англии был поздний вечер, трубку взяла дежурная. Он представился, спросил, как чувствует себя госпожа Рабинович, его мать.

— Она недавно вернулась из парка, — ответила дежурная, — от ужина, как обычно, отказалась и ушла к себе в комнату. Вы хотите, чтобы я перевела звонок к ней?

— Это может ее разбудить? — немного поколебавшись, спросил реб Хаим.

— Да, обычно в это время она уже спит. Но если у вас что-нибудь срочное…

— Нет, нет. Ничего срочного. Я позвоню завтра. А вы передайте, пожалуйста, заведующему, что я хотел бы с ним поговорить, и как можно скорее.

Положив трубку, он с непонятным для самого себя остервенением стал срывать рубашку с надрезанным в знак скорби воротом.

Заведующий, услышав о просьбе господина Рабиновича из Сан-Франциско, стал соображать, в чем может заключаться дело и вдруг замер, точно оглушенный. Он понял, что произошло. Умерла подруга госпожи Рабинович, набожная старушка, не выпускавшая из рук книгу Псалмов. А он, по непростительной, невероятной, недопустимой оплошности, позвонил не тому сыну.

Что и говорить, беседа заведующего с господином из Сан-Франциско была не из легких. Но она не шли ни в какое сравнение с той, которую ему предстояло провести. Как сообщить сыну умершей, что его мать скончалась пять дней назад и уже похоронена? Похоронена без него, без прощального кадиша над могилой, без поминальных речей, без… в общем, без всего.

Заведующий долго собирался с духом и с мыслями. Пил кофе, курил сигарету за сигаретой. Потом, распустив узел ставшего тесным галстука, взял телефонную трубку. Деваться-то некуда!

Разговор вышел коротким и неожиданным.

— Умерла? — хмыкнул басок и тут же добавил. — Ну что ж, сожгите тело, пришлите мне счет. Я оплачу кремацию.

Короткие гудки — сын бросил трубку. Заведующий не поверил своим ушам. Положение стало еще хуже. Не выкапывать же тело старушки из могилы и сжигать по желанию сына. Но как сказать ему об этом?

Что-то во всей этой истории было не так, и заведующий принялся узнавать, кто этот сын, чем занят, что из себя представляет.

Госпожа Рабинович припомнила племянницу покойной подруги, иногда навещавшую ее перед праздниками, а племянница, поохав и поахав, услыхав про смерть тетушки, рассказал все про ее сына. Он уже много лет был в ссоре с матерью, перебрался в Австрию, полностью порвал со всеми родственниками и со своим еврейством. И не просто порвал, а крестился. И мало того, что крестился, выучился на священника, принял сан и служил в одном из храмов Зальцбурга.

— Ага, — сказал сам себе заведующий. — Теперь все становится на свои места.

Совершенно успокоившись, он набрал номер священника и рассказал ему правду, как она есть.

— Она победила, моя мамулечка, — буркнул священник. — Что ж, дело сделано, пусть все остается, как есть.

Заведующий с облегчением повесил трубку.

«Похоже на то, — подумал он, — что эта сверхнеприятная история закончилась благополучно».

И тут снова раздался телефонный звонок. На сей раз, звонила племянница покойной.

— Я забыла вам сказать, — быстро заговорила она, убедившись, что ее слушает заведующий, — да, забыла рассказать нечто важное. Дело в том, что этот, — она презрительно фыркнула — этот с позволения сказать сынок, уже много лет доводил бедную тетушку угрозой сжечь ее после смерти. Она этого очень боялась. Почти вся наша семья погибла во время войны. Сами понимаете, как. И ей очень не хотелось, чтобы с ней поступили подобным образом. Она даже оставила письмо в своем деле у вас в доме престарелых, в котором категорически требовала похоронить ее по-еврейски. А этот негодяй, — в трубке снова раздалось презрительное фырканье, — грозил, что все равно поступит по-своему, и никакие бумажки ей не помогут. С того света, так он смеялся, ты не позвонишь, а я здесь буду. Именно поэтому она все время читала псалмы.

Завершив разговор, заведующий достал из картотеки личное дело покойной и действительно обнаружил в нем письмо с требованием провести похороны по еврейскому закону.

«Она победила, моя мамулечка!» — припомнил он слова сына, подошел к полке с книгами, отыскал взглядом корешок томика Псалмов и нежно провел по нему кончиками пальцев.

Семейное предание

Записано со слов моей бабушки Двойры.

Мордехай, безусловно, считался одним из самых интересных женихов местечка Красные Окна. Отслужив пять лет в гвардейском Семеновском полку, он вернулся в местечко осиянный блеском столицы. В число прочих его достоинств входила и надежная профессия — скорняк — а значит, и верный кусок хлеба для семьи. Ремесло не самое ароматное, но, как говорится, деньги не пахнут.

Невесту Мордехаю подбирали из самых лучших девиц Красных Окон. Однако он не спешил: знакомился с одной, с другой, с третьей, делал перерыв в своих поисках, снова знакомился. Девушек первого сорта в городке было много, и такому завидному жениху, как Мордехай, торопиться не пристало. Ведь у евреев жена — это на всю жизнь.

Про разводы, конечно, написано в святой Торе, но кто и когда в Красных Окнах разводился? Как становились рядом под хупой, так и оставались вместе до самой могилы. Хорошо это или плохо, не нам судить. Возможно, поборники просвещения и найдут в такого рода ортодоксальности признак неволи человеческого духа, но так уж повелось испокон веков в Красных Окнах, и Мордехаю даже в голову не приходило, будто можно будет попробовать еще раз с другой девушкой. Да он и не собирался, его выбор должен был оказаться точным и безошибочным.

Явившись как-то раз на очередные смотрины, Мордехай, к вящему удивлению свата, вдруг остановился посреди двора, не дойдя до квартиры кандидатки.

— Послушай, — спросил он свата, — а кто эта девушка?

— Какая? — недоуменно переспросил сват. — Где ты видишь тут девушку?

— Да вон, подметает двор.

— А-а-а, — презрительно протянул сват. — Это товар не для тебя. Бедная сиротка. Держат ее из милости. Мать твоей девушки, — тут он облизнулся, словно ему в рот неведомо откуда попала большая конфета, — очень добрая, очень праведная женщина. Приютила сиротку, дала ей кров и стол. А та ей по хозяйству помогает. Обрати внимание, Мордехай, — дочки обычно характером похожи на мать. И твоя невеста, — тут он снова растянул губы в сладкой улыбке, — тоже будет праведницей.

— Ты мне зубы не заговаривай, — коротко ответил Мордехай. — А лучше познакомь вот с этой девушкой.

— Да ты что, обалдел?! — вскинулся сват — Зачем тебе эта дурнушка? У нее ни приданого, ни красоты. Так, бледное создание среднего пола.

Мордехай положил руку на плечо свата и придавил его к земле.

— Понял, понял, — залепетал сват, пытаясь высвободиться. — Хочешь себе плохо, делай себе плохо.

Свадьбу сыграли через два месяца. Никто в городке не мог понять, что нашел в этой Бейле красавец Мордехай. Но прошло полгода, и вдруг у кумушек словно глаза раскрылись. А может, это Бейле расцвела под ласковым светом мужниного обожания.

Мордехай в жене души не чаял. Если бы мог носить ее на руках — носил бы целый день. Все в ней его умиляло: и как она говорит, и как одевается, и как морщит лоб во время молитвы.

— Большое чудо сотворил для меня Всевышний, — не уставал повторять он.

К концу первого года замужества Бейле превратилась в красавицу. Правда, кроме посетительниц женской половины синагоги, ее красотой никто насладиться не мог, ведь одевалась она скромно и старалась, как можно меньше выходить из дома. Но что есть красота? Молва, пустословие. Досужие разговоры делают женщину красивой или превращают в уродку. Если кумушки местечка в один голос начнут утверждать, будто краше Златы нет никого на свете, то дурнушка Злата станет всем казаться царицей Савской.

Когда Бейле забеременела, Мордехай совсем потерял голову. Он ходил за ней, точно за малым ребенком. Не давал поднимать тяжести, кормил деликатесами, баловал обновками и каждый день выводил на прогулку. Гулять в Красных Окнах прямо скажем негде. Но Мордехай, честно выполняя совет врача, битый час расхаживал с женой по кривым улочкам городка.

Когда настало время родов, он поселил в доме повивальную бабку. Заранее, чтобы его Бейлечке не пришлось даже минуты оставаться одной в такое опасное и волнующее время.

Роды прошли легко и успешно, мальчик хоть и крупный, но вышел легко, не мучая мать. Стали готовиться к обрезанию. Не доверяя местным моэлям, Мордехай выписал специалиста из самой Одессы. И врача заодно пригласил, мало ли что… сами понимаете. Пир начали готовить уже на второй день после родов; столько еды, будто Мордехай собрался пригласить на обрезание весь городок. А возможно, так он и собирался сделать, но Всевышний решил иначе.

На пятый день после родов мальчик заболел, а на восьмой день скончался. Вместо того, чтобы радостно танцевать на пиру после обрезания, почерневший от горя Мордехай шел рядом с женой на кладбище. В руках он сжимал маленькое тельце, завернутое в белый саван.

— Не огорчайся, — утешали его старики. — Ты еще молодой, и жена твоя, дай ей Б-г здоровья, совсем девочка. Будут у вас еще дети.

Так и получилось. Через год Бейле снова родила мальчика. Он умер через неделю после родов. Следующей родилась девочка. Бедняжка скончалась спустя десять дней. Умирала тяжело, задыхаясь, посинев от беспрестанного плача.

Мордехай и Бейле постарели лет на двадцать. Его густые каштановые пряди засверкали ранним серебром. Волос Бейле никто не видел, она не снимала платка даже при муже, но не по возрасту глубокие морщины залегли возле поджатых губ.

Когда умер четвертый ребенок, Бейле выбежала в ночной рубашке из дома и бросилась в сугроб. Стояла середина зимы, вьюжный, морозный тевет[20] царил на улице. На крышах, на заборах, на плетнях лежал хрусткий, прихваченный холодом снег. Тихо и глухо было на заснеженной улице, никто не услышал, как Бейле мягко рухнула в сугроб. Только Мордехай спустя несколько минут почувствовал неладное и бросился искать жену. Отыскав ее в сугробе, он схватил Бейле и, словно овечку, взвалил одним движением на плечи.

— Пусти меня, пусти, пусти! Если Б-г не хочет моих детей, пусть и меня забирает обратно. На что такая жизнь?!

Мордехай отнес жену в спальню, напоил горячим бульоном, заставил выпить валерьянки. Когда Бейле заснула, он долго смотрел на ее бледное лицо с дрожащей синей жилочкой у виска, а потом отправился к раввину ребе Дову.

— Так-так-так, — пробормотал раввин, выслушав рассказ Мордехая. — Так-так-так.

Он помолчал несколько минут, а затем предложил.

— В следующий раз ты обмани.

— Кого? — удивился Мордехай. — И зачем?

Больше всего он поразился тому, что раввин говорил о следующем разе с такой спокойной уверенностью, будто для него, ребе Дова, этот вопрос был совершенно ясным. Но Мордехай, вспоминая происшедшую полчаса назад сцену, вовсе не был уверен, что ему удастся уговорить Бейле на еще одну попытку.

— Если родится девочка, — объяснил раввин, — скажешь всем, что родился мальчик. А если мальчик — назовешь его девочкой.

— А потом, — тупо спросил Мордехай, не понимая логику раввина. — Что будем делать потом?

— Вот потом и поговорим, — закончил разговор ребе Дов.

Пятый ребенок родился у них спустя полтора года. На сей раз, в комнату роженицы была допущена только повивальная бабка, которой строго-настрого было приказано молчать и не задавать никаких вопросов. Приказ щедро подкрепили деньгами, поэтому бабка ничего не сказала, когда Мордехай, узнав, что Всевышний послал ему девочку, громогласно объявил о рождении мальчика.

Поздравляли его сдержанно, с опаской. Да и как иначе вести себя с человеком, похоронившим четверых новорожденных младенцев? Первую неделю Мордехай не выходил из синагоги, поручив домашние дела своей сестре. Он молился как полоумный, яростно раскачиваясь и с такой силой ударяя руками о стену, что на острых крошках известки оставались кусочки кожи.

Закончив молитву, он приступал к учению и не поднимал головы от Талмуда, пока не наступало время следующей молитвы. Все эти дни никто не видел его спящим или обедающим. Наверное, большую часть недели Мордехай провел в посте и раскаянии, словно в Судный день.

Вернувшись в субботу вечером домой, он опасливо поднялся на крыльцо и долго стоял, не решаясь постучать. Вдруг дверь распахнулась. На пороге возникла Бейле. Мордехай осторожно поднял глаза и посмотрел на жену. Сияющие глаза Бейле говорили лучше любых слов.

После исхода субботы к Мордехаю пришли соседи. Еще раз поздравили, еще раз пожелали счастья, выпили «лехаим»[21] за здоровье новорожденного.

— Так завтра обрезание? — спросил один из соседей. — Моэля ты уже пригласил?

Мордехай от неожиданности поперхнулся водкой. Он ведь совсем забыл про обрезание! Всю жизнь прожив не таясь, не умея врать и лукавить, Мордехай упустил из виду эту немаловажную деталь.

— Э-э-э, — промямлил он, не зная, что сказать. — Э-э-э…

— Что, желтушка? — пришел на помощь догадливый сосед.

— Да, да, — с облегчением воскликнул Мордехай. — Я как раз собирался пойти к раввину. Спросить, как быть дальше.

— Хорошее дело, — соседи тут же засобирались по домам. — Посоветоваться с раввином всегда полезно. Хотя случай и без того понятный, каждое третье обрезание откладывают из-за желтушки, но пусть раввин решает. На то он и раввин.

— Так-так-так, — ребе Дов, выслушал Мордехая. — Так-так-так. Тяжело врать?

— Тяжело, — вздохнул Мордехай.

— Это с непривычки, — улыбнулся ребе Дов. — Ну, да ничего, для спасения жизни можно ввести в заблуждение соседей. Объяви всем, что раввин велел отложить обрезание из-за болезни ребенка.

— А потом что? — уточнил Мордехай. — Ведь обрезание нельзя надолго откладывать.

— Надолго нельзя, — согласился ребе Дов. — Приходи через месяц.

Следующую неделю Мордехай провел в обычных делах и заботах. Каждую минуту он ждал посыльного из дому с тревожным известием, но — хвала Всевышнему — снова наступила суббота, а девочка и не думала болеть. Она быстро набирала вес и, судя по внешнему виду, чувствовала себя прекрасно.

Ночью Мордехай проснулся от звука рыданий. Бейле стояла у окна и, прикрывая лицо полотенцем, содрогалась от плача.

— Б-же мой, что случилось? — сердце Мордехая зашлось. Он две недели с ужасом ожидал этого момента и вот он наступил.

— Ничего, — сквозь слезы ответила Бейле. — Спи, ничего не случилось.

— Но почему ты плачешь? — Мордехай подошел к жене. Она подняла к нему свое залитое слезами лицо и слабо улыбнулась.

— От счастья. Я плачу от счастья.

Спустя месяц Мордехай явился к раввину.

— Что будем делать? На меня уже смотрят с подозрением!

— В субботу утром, — спокойно произнес раввин, — ты объявишь в синагоге, что ошибся. У тебя родился не мальчик, а девочка. И ей уже давно пора дать имя.

— Ребе! — вскричал Мордехай. — Кем же я буду выглядеть в глазах евреев. Разве можно перепутать мальчика и девочку?!

— Ради спасения жизни ребенка, — очень серьезно ответил раввин, — и не такое можно.

В субботу Мордехая поднялся на возвышение посреди синагоги, ударил рукой по перилам и во весь голос объявил всем о своей ошибке. К его удивлению, этот поступок никого не удивил. Наоборот, прихожане восприняли его как ловкую хитрость, умелое спасение от дурного глаза.

Девочка спокойно росла, радуя родителей, и через год Бейле родила мальчика. На сей раз обрезание сделали, как положено, на восьмой день. А уж пир Мордехай закатил такой, что его долго вспоминали в Красных Окнах! Много было вина выпито, много добрых пожеланий высказано, много пролито счастливых слез.

С тех пор Бейле рожала почти каждый год, и все дети росли здоровыми и крепкими, словно умершие старшие браться и сестры взяли на себя полагающиеся им болезни и лихоманки. Дела Мордехая шли как нельзя лучше, он выстроил на главной улице Красных Окон большой каменный дом и зажил в нем всей своей огромной семьей.

Девятого ребенка он назвал Давидом, когда тот вырос, женился на девушке из Одессы, по имени Двойра, и перебрался в большой город. Их единственную дочь назвали Ирой, у нее родись два сына-близнеца, один из которых автор этих строк, а второму дали имя в честь дедушки Давида, сложившего голову в Харьковском котле. Из книги «Голос в тишине».

Примечания

1

Ребе Йосеф-Ицхак — Раяц — шестой ребе Любавической династии, в своих воспоминаниях приводит его имя — Шломо Зелигман.

(обратно)

2

Раввин Исроэль Меир Акоэн, духовный лидер еврейства России и Польши, автор множества книг, именуемый по названию одной из них, разбирающей запреты злословия, «Хофец Хаим».

(обратно)

3

Ткань, состоящая из смеси шерсти и льна, а также одежда, сшитая из такой ткани, запрещены Торой к употреблению.

(обратно)

4

Геула Коэн — израильский политический и общественный деятель, героиня борьбы за независимость Израиля.

(обратно)

5

Респонсы — письменные разъяснения и решения по галахическим и судебным вопросам, которые даются признанными учеными в ответ на запрос общин и отдельных лиц. Responsa на латыни — ответы.

(обратно)

6

Записка, которую подают ребе. В ней вкратце излагают суть просьбы.

(обратно)

7

Хатам Софер (1762–1839), дословно «подпись писца». Лидер венгерского еврейства, крупный раввин и законоучитель.

(обратно)

8

Не еврей, нанятый для выполнения запрещенных в субботу работ. Например — разжигание огня или дойка коровы.

(обратно)

9

Специальный бассейн для ритуальных погружений.

(обратно)

10

Сегодня в этом здании расположен еврейский общинный центр «Мигдаль».

(обратно)

11

Литваки — территориально-лингвистическая подгруппа ашкеназских евреев, проживавших на территории Литвы и традиционно противившихся хасидизму.

(обратно)

12

Минха — послеполуденная молитва.

(обратно)

13

Миньян — десять совершеннолетних мужчин, необходимых для проведения общественной молитвы.

(обратно)

14

Гартл — специальный пояс, которым подпоясываются хасиды для молитвы.

(обратно)

15

Миснагдим — на иврите «противники». Так называли приверженцев ортодоксального течения в иудаизме, сопротивлявшихся хасидизму. Центром миснагдим была Литва, в особенности ее столица Вильна.

(обратно)

16

Суббота перед хупой, по обычаю жениха — хатана-хосна — и его родственников вызывают к чтению Торы, а после молитвы устраивается праздничное угощение.

(обратно)

17

Дедушка (идиш).

(обратно)

18

Девушка (идиш).

(обратно)

19

Йосеф Хаим, каббалист и духовный лидер иракского еврейства, главный раввин Багдада (1823–1909), известен под именем Бен Иш Хай по названию своей самой знаменитой книги.

(обратно)

20

Месяц еврейского календаря, обычно выпадающий на декабрь-январь.

(обратно)

21

«Лехаим», дословно — за жизнь — традиционный еврейский тост.

(обратно)

Оглавление

Памятник матери

Недогадливый праведник

Случай в Кракове

Памятник отцу

Треба знаты, як гуляты

О времени и о себе

Нищета как выбор

Наполеон в Варшаве

Шинель Наполеона

Об орденах, стройках и сражениях

За что?

Я еврей

Кулинария духа

Я вас умоляю

Молитва о здоровье

Отложенная молитва

Объятия демонов

Доброе утро в силиконовой долине

Давайте говорить друг другу комплименты

Плата свата

Персональный надзор

Вера в разум

Вскрытая копилка

Благословение Бааль-Шем-Това

Помнить и не забывать

В круге пятом

Веронская история

Наша торговля

Золотой кубок

Звонок с того света

Семейное предание Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg