«Серампорские ночи»

I

Никогда не забуду ночей, проведенных в обществе Богданова и Ванманена в Серампоре и Титагархе, под Калькуттой. Богданов, еще при царе десять лет прослуживший русским консулом в Тегеране и Кабуле, учил меня персидскому, и мы подружились, несмотря на разницу в возрасте и положении: он — известный ориенталист со множеством солидных публикаций, а я — зеленый юнец, школяр, зато тоже православный. Свою веру Богданов оберегал — как раньше среди мусульман Персии и Афганистана, которых любил, так и теперь среди индусов Бенгала, неприязнь к которым с трудом сдерживал. В отличие от него Ванманен обожал весь индийский мир. Он много лет занимал должности библиотекаря и секретаря Бенгальского азиатского общества, а перед тем — библиотекаря Теософского общества в Адьяре. Этот голландец средних лет приехал в Индию в ранней молодости, страна обворожила его и, как многих других, оставила у себя навсегда. Знаток тибетского языка, он, будучи пассивен и привержен вольготной жизни, опубликовал очень мало. Почти четверть века он вникал в язык исключительно ради собственного удовольствия, не испытывая никакого пиетета перед научными званиями. Жил бобылем и имел склонность, которую предпочитал не афишировать, — к оккультизму.

Как только завершался сезон дождей и спадала жара, мы становились неразлучными. С утра до вечера просиживали мы в библиотеке Азиатского общества на Парк-стрит, я с Богдановым за одним столом, Ванманен — в своем кабинете. Богданов делал сверку перевода из Мохамеда Дхары Шикуха, Ванманен заносил в каталог новые поступления тибетских манускриптов, приобретенных обществом в Сиккиме, а я бился над расшифровкой текста «Subbashita Samgraha», знаменитого своими закавыками.

Труд товарищей считался у нас делом святым, и, за исключением скупого обмена словами во время перекуров, мы были абсолютно безмолвны. Зато перед закрытием библиотеки мы, все трое, собирались в кабинете у Ванманена и уж там-то отводили душу в беседах, которые кончались иногда поздно ночью.

А калькуттские ночи в разгар осени приобретали ни с чем не сравнимую прелесть. В их воздухе соединялись истома Средиземноморья и звонкость Севера, дыхание вечности, которым пробирают душу моря Востока, и крепкие растительные благовония, исходящие из лона Индии. Я никогда не мог устоять перед чарами этих ночей и еще до того, как сошелся с моими учеными друзьями, любил по вечерам уходить из дому и, случалось, возвращался только под утро.

В то время я жил в северной части Калькутты, на Райпон-стрит, которая примыкает к главной артерии города, Уэллсли-стрит, в непосредственной близости от чисто индийского квартала. Обычно я выходил после ужина и, пройдя по узким улочкам, между скрытых цветущим кустарником стен, оставлял позади виллы местных англичан и проникал в лабиринт туземных лачуг, где жизнь не затихает круглые сутки. К сведению тех, кто не знает: в этом конце Калькутты жители никогда не спят. Двери их хибарок вечно стоят нараспашку, и как бы поздно ты ни возвращался домой, ты застанешь их за работой или за пением, за беседой или за игрой в карты, на пороге или прямо на тротуаре. Это квартал бедноты, и ночное оживление в нем так связано с музыкой, со звуками тамтама, как будто здесь правится вечный праздник. Карбидные лампы бросают вокруг резкий свет, дымок хуки и, сладковатый, опиума вливаются в неповторимый букет запахов индийского квартала: корица, молоко, вареный рис, медовые сласти, вынимаемые из кипящего масла, и всякая другая мешанина, которую невозможно определить и в которой порой, кажется, распознаешь влажность хлева, терпкость эвкалиптового листа, благовоние масел, приготовленных на аттаре, дуновение ладана от какого-то ночного цветка… Все то же — стоит только удалиться от европеизированного центра или от огромных парков, где буйствуют мощные, дурманящие голову испарения джунглей. Все то же, хотя на каждой улочке непременно встречаешь свой оттенок, иногда в резком контрасте с предыдущей композицией, и эта добавка в первый миг бьет в ноздри отчетливо на удивленье.

Для меня, раба калькуттских ночей, готового упиваться разнообразием их магии, чередуя праздничный шум туземных кварталов с полнейшим безлюдьем Озер или необъятного парка на Пустыре, где я забывал, что нахожусь в городе с миллионом и больше жителей, — для моих ночей компания Богданова и Ванманена была находкой. Вначале, пока мы еще не сошлись накоротке, мы ограничивались поздними прогулками по Эленбургскому шоссе, которое широкой полосой пересекает Пустырь. Вскоре мы начали осваивать Озера, откуда возвращались далеко за полночь.

Самым разговорчивым из нас был Ванманен: с одной стороны, он пользовался правом старшего, а с другой — прожил жизнь, богатую со всех точек зрения, и знал Индию, особенно Бенгал, как немногие европейцы. Он-то и пригласил нас однажды, ближе к вечеру, в Серампор, где у его приятеля, Баджа, было так называемое бунгало. Взял автомобиль в Калькуттском клубе, и мы тут же поехали — прямо из библиотеки, без всяких приготовлений.

Серампор и Титагарх, северные пригороды Калькутты, расположены милях в пятнадцати от нее: Серампор — на правом берегу реки Хугли, соединяющей Ганг с Бенгальским заливом, Титагарх — на левом. Два хороших шоссе, одно на Ховру, другое — на Читпур, связывают Калькутту с этими древними поселениями, от которых сегодня немного осталось. Бадж, приятель Ванманена, купил себе дом несколько в стороне от Серампора, где еще сохранились леса.

Дом был старый, его приходилось часто латать, да по-другому и быть не могло в бенгальском климате и в такой близости от джунглей. Это бунгало — как скромно называл его Бадж — напомнило мне, возникнув из-за пальм в наш первый приезд, заброшенные виллы Чандернагора, некогда славной французской колонии тоже в окрестностях Калькутты, — виллы начала прошлого века, за железными решетчатыми оградами, с деревянными беседками, давно заглушёнными лесом. Нет ничего более печального, чем прогулка по Чандернагору после захода солнца. Идешь под эвкалиптовыми деревьями, и от руин, еле различимых в полумраке среди неумолимых волн растительности, на тебя накатывает щемящее чувство печали. Нигде нет таких печальных руин, как в Индии, причем светло-печальных, тоже как нигде, потому что сквозь них прорастает, трепеща, жизнь, новая, нежнейшая, пронизанная музыкой трав, лиан, змей и светляков. Я любил блуждать по Чандернагору — там я заставал останки истории, навсегда отошедшей во всей остальной Индии. Колоритная и драматическая история первых европейских колонистов, французских первопроходцев, по морю обогнувших Африку и часть Индийского полуострова, чтобы вступить в схватку с джунглями, с малярией, со зноем, нигде не вспоминалась мне с такой притягательной грустью, как в Чандернагоре. Здесь я находил старинный пейзаж, окружавший славного пионера джунглей, воображал себе его легендарную жизнь авантюриста, — но все это оборачивалось суетой сует и всяческой суетой в ночи, набальзамированной эвкалиптовым цветом и чуть подсвеченной звездами и светляками.

Бадж купил бунгало у какого-то местного фермера-англичанина вскоре после войны и держал его в основном как убежище, где он мог укрыться, когда дела слишком уж одолевали его в Калькутте. Он был чудак, этот Бадж, старый холостяк, богач, заядлый и сказочно невезучий охотник, невезучесть его стала притчей во языцех, о чем нам первым делом доложил Ванманен.

В тот наш наезд в Серампор мы застали Баджа дома. Он приехал незадолго до нас, намереваясь провести в своем гнездышке пару дней. Мы нашли его на веранде, с толстой сигарой в зубах, вокруг роились москиты, которых он не удостаивал ни малейшим вниманием. Вид у него был усталый, и он еле поднялся нам навстречу, предложив подкрепиться виски со льдом. Затем, пока готовился ужин, мы с Богдановым оставили его и Ванманена беседовать на веранде, а сами пошли осматривать окрестности.

— Поосторожнее там, не вспугните змей! — крикнул нам вслед хозяин, когда мы сходили с лестницы.

Змей мы наверняка вспугнули, потому что, не разбирая пути, направились прямиком к опушке пальмовой рощи, где блестела вода. Издали мы не могли разобрать, что там такое, поскольку луна еще не взошла, а при звездах много не разглядишь. Приблизясь, мы обнаружили пруд, довольно большой и поросший лотосами. Подле нас бросала стройную тень на воду кокосовая пальма. Мы отошли всего на несколько сот метров от бунгало, чьи карбидные лампы отсюда казались подернутыми туманом из-за мириад ночных бабочек и эфемерид, — и вдруг оказались на берегу заколдованного озера, так глубока была тишина, столько тайны в воздухе.

— Будем надеяться, что истинный наш Господь и сегодня сохранит нас, — произнес Богданов, садясь на траву.

Я улыбнулся в темноте, прекрасно понимая, что он говорит серьезно. Богданов никогда не упоминал всуе Божьего имени. Я же — то ли не устал, то ли побоялся (был случай, когда после прогулки на лодке я приготовился выпрыгнуть на берег, но приятель удержал меня за руку и палкой убил в подсохшем иле маленькую зеленую змейку, как раз на том месте, куда я должен был ступить ногой), — так или иначе, я предпочел не следовать примеру Богданова и, стоя, прислонился к кокосовой пальме.

— Всегда надеялся, что не встречусь на земле с Царь-Змеей, — сказал Богданов, заметив мою осторожность. — Так, кажется, вы ее называете?

«Вы» были для Богданова как изучающие санскрит, так и те, кто говорил на нем по всей Индии.

— Sarparaja, — подтвердил я, — но можно и по-другому: sarpapati, sarparishi, sarpeshvara и так далее. И все это будет ее имя, Царь-Змея, если вам угодно…

— Упаси Господи ее встретить, — подхватил Богданов. — Ни на здешней ядовитой земле, ни в иных пределах, в аду.

Я закурил. Мы надолго смолкли. За нами высилась чуть колышемая неуловимым для нас дуновением ветра пальмовая роща. Когда жесткие листья касались друг друга, можно было подумать, что роща — медная, потому что металлический лязг, от которого по спине пробегали мурашки, никак не вязался с густой атмосферой растительных испарений. Но потом все стихало, и снова неподвижно стояли лес и вода. И как бывает у неподвижной воды, на нас нашло забытье, и мы в оцепенении ждали, когда распустятся лотосы.

— В самом деле дивно! — прошептал наконец Богданов. — Приедем сюда еще…

И мы стали частенько наведываться в бунгало. Баджа мы заставали не всегда, но Ванманен знал порядки дома, и никогда не случалось, чтобы мы не нашли хороший ужин, виски прямо со льда, сигареты всевозможных сортов, а если у нас уже не было сил возвращаться обратно в Калькутту — удобные постели с пологом, защищавшим от москитов. Иногда мы садились в лодку и переплывали на другой берег, в Титагарх, где пруды кишели рыбой и раками. На этом берегу Хугли леса были реже — отсюда начинались большие поля риса и сахарного тростника, но воздух был так же душист, ночь — так же таинственна, и мы бродили вдоль реки до изнеможения.

Бадж никогда не приглашал нас с собой на охоту. Раз вечером, приехав без предупреждения, мы застали его только что возвратившимся из джунглей. Вернулся он, понятное дело, с пустыми руками, зато весь пропитанный солнцем, запыленный и жадно пил воду во дворе.

— Птицы попадались все какие-то несъедобные, — сказал он вместо приветствия, как бы оправдываясь.

Но мы провели вместе славный вечер. Ванманен рассказывал о своей дружбе с Ледбитером в те времена, когда тот был активным деятелем Теософского общества, а Бадж — о своих приключениях на Яве, где он начинал карьеру промышленника. Мы засиделись за столом до поздней ночи, и только Богданов, которого раздражал свет, рвался к своему любимому месту у пруда. Вдруг Бадж, прервав на полуслове анекдот — который, впрочем, обещал быть длинным и нудным, — воскликнул:

— Никогда не угадаете, кого я только что встретил, когда выходил из леса! Сурена Бозе!

Мы не поверили своим ушам. Что понадобилось в Серампорском лесу, да еще на ночь глядя, Сурену Бозе, почтенному профессору — хотя и самому младшему из коллег, — которого невозможно было себе представить иначе как в стенах университета или у храма в Калигхате, потому что Сурен Бозе строго держался веры предков и даже горделиво подчеркивал это. Он в числе немногих калькуттских профессоров не стеснялся ходить в дхоти и носить на лбу начертанный шафраном знак приверженца шиваизма.

— Вероятно, навещал в Серампоре кого-то из родственников, — сказал Ванманен. — Не приключений же искать он сюда приехал…

И хмыкнул. Но мы его не поддержали. Даже шутка, что такой ревнитель религиозной чистоты может искать приключений ночью, в лесу, звучала кощунственно. А родственников в Серампоре, по утверждению Баджа, у Сурена Бозе не было, поскольку он был родом из Ориссы.

— Впрочем, он сделал вид, что меня не заметил, — добавил Бадж.

Тут я вспомнил, что однажды в университете слышал, как о Сурене Бозе говорили что-то в связи с тантрической практикой. Кажется, он примыкал к этой оккультной школе, о которой ходило — тем более в Индии — столько самых разных легенд. Должен сказать, что я как раз проштудировал тантру по ее классическим текстам, но до сих пор не имел дела с людьми, выполняющими ее предписания. К тому же тантрическая инициация предполагала совершение ряда особых ритуалов, тайну которых посвящаемый не смел — или не мог — никому раскрывать.

— Может быть, он выбирал здесь место для тантрических церемоний? — сказал я.

И, поскольку никто не принял всерьез мое предположение, стал настойчиво развивать тему. Я знал из прочитанного, что для некоторых медитаций и ритуалов тантризма нужен зловещий антураж: кладбище или место, где сжигают усопших. Что иногда посвящаемому надо доказать свое самообладание, проведя ночь на человеческом трупе в позе предельной ментальной концентрации. Об этих условиях, как и многих других, от которых нельзя было не содрогнуться, я поведал своим товарищам — уже не столько оправдывая присутствие Сурена Бозе ночью на опушке леса, сколько поддавшись притяжению ужаса, навьим чарам тантрических ритуалов. В конце концов я вообще отвлекся от Бозе и патетически вещал, излагая свое знание предмета, совершенно непостижимого и в то же время безусловно достоверного. Я втайне надеялся, что Ванманен, с его знанием оккультных учений, поддержит дискуссию и оживит ее своей непревзойденной эрудицией. Ванманен, однако, на этот раз только рассеянно кивал.

— Никто ничего определенного не знает про их ритуалы, — сказал он нехотя в ответ на мои подстрекательские речи.

— Что там знать? Бесовские оргии! — вмешался Богданов, который неизменно усматривал в индуизме дело рук дьявола. — Несчастные безумцы — искать спасение души в играх с мертвецами! С нами крестная сила!

— Я что-то не понимаю, при чем тут бедный Сурен Бозе, — напомнил Бадж. — Вернемся лучше к нашим баранам…

Я понял, что дал маху, заговорив среди ночи, вблизи леса, о кладбищах и некрофильских медитациях, и взялся за новую сигарету с фальшиво-покаянной улыбочкой. Честно признаться, меня задело, что мое краткое, но пылкое изложение тантрической практики встретило такой сдержанный прием. Я был тогда очень молод и очень горд теми немногими сведениями о загадочной индийской душе, которых успел набраться. Мне, разумеется, хотелось показать этим ученым мужам, чуть ли не старожилам Индии, что и я кое-что смыслю по части тайн индийских религий.

При всех стараниях Баджа, который продолжил прерванный анекдот, мы не смогли восстановить обычное очарование наших вечеров. По какому-то молчаливому соглашению ни один из нас не хотел ни ложиться спать, ни возвращаться в Калькутту. Напротив, мы дружно налили в стаканы виски — даже Богданов, известный своей воздержанностью, — кое-как дотянули вялый разговор почти до трех ночи и только тогда поднялись из-за стола, чтобы разойтись по комнатам, приготовленным с вечера.

II

Этот эпизод был, разумеется, скоро забыт, когда несколько вечеров спустя мы снова собрались в Серампор, мои товарищи ни словом о нем не обмолвились. Да и я бы не вспомнил о своей оплошности, если бы вскоре, ясным и на редкость полнозвучным ноябрьским днем, не столкнулся у ворот университета именно с Суреном Бозе. Он всегда выказывал по отношению ко мне симпатию, даже сердечность, то ли потому, что я был единственным румыном на весь университет, то ли потому, что с таким рвением вникал в религии его предков. Он остановил меня и спросил, как идет учеба. Я ответил, что профессора мной довольны, но что сам я часто теряю надежду на благополучное завершение курса. Он улыбнулся и ободряюще похлопал меня по плечу. Тогда я вдруг спросил, нет ли у него друзей в Серампоре, потому что Бадж говорит, что, дескать, видел его там, на окраине городка. У меня язык не повернулся сказать: на краю леса.

— С детства не бывал в Серампоре, — ответил он, не изменившись в лице. — Старина Бадж просто спутал меня с кем-то.

Я пришел в некоторое смущение. Трудно было спутать с кем-то Сурена Бозе: такие твердые черты, такой высокий лоб, такие пронзительные глаза — редкость в Бенгале, где мужчины склонны к полноте и все лица одинаково круглы и расплывчаты.

— Тем более что я хожу, как все, — добавил он, посмеиваясь и показывая на свое дхоти. Потом пронзил меня испытующим взглядом. — А с каких это пор ты на дружеской ноге с миллионером?

Я еще больше смутился и, как бы оправдываясь, стал лепетать что-то о наших с Ванманеном и Богдановым вылазках в Серампор — теперь, когда ночи чудо как хороши. Он слушал крайне внимательно, будто каждое мое слово имело для него особый смысл.

— Чудо, а не ночи! — воскликнул я в тщетной попытке выпутаться из сетей его взгляда.

— В самом деле, таких ночей, как в Бенгале, нет нигде, — произнес он задумчиво. — Но если с вами ездит Ванманен, то знай, что его в Серампоре привлекает кое-что иное… Аперитивы вашего хозяина!

Он рассмеялся, словно хотел уверить меня, что отпустил замечательную остроту. Впрочем, все подшучивали таким образом над Ванманеном, потому что его слабость к спиртному была известна всей Калькутте, то есть кругам ученых, снобов и миллионеров, которые он равно посещал без всякой предубежденности.

На этих словах мы расстались, и, встретясь с Ванманеном в библиотеке на Парк-стрит, я первым делом пересказал ему свой разговор с Суреном Бозе. Не понимаю, почему меня так обрадовало, что Бадж, который хвастал своим давним знакомством с этим известным профессором, принял за него какого-то бедного бенгальского крестьянина. Ванманен тоже развеселился. Снял трубку, позвонил Баджу в офис и все ему передал, добавив от себя несколько колкостей, причем называл его, по примеру Бозе, не иначе, как «старина Бадж». Но Бадж был, вероятно, в тот день не в духе, потому что, выслушав его ответ, Ванманен, по инерции улыбаясь, положил трубку.

— Упирается, говорит, что это был Бозе, — сообщил мне. — Говорит, что видел его, как я тебя сейчас. И еще что ему, в сущности, нет дела, был или не был Бозе в Серампоре. И он не понимает, почему это так интересует библиотекаря одного азиатского общества…

— А также одного очень серьезного студента, — дополнил я, поднимаясь, чтобы идти в читальный зал.

— Да, он прав, какое нам дело, — подвел итог Ванманен. — И я скажу ему об этом лично, когда увижу.

Они увиделись с Баджем в тот же вечер в клубе, где иногда ужинали в большой компании снобов и финансовых воротил. Но я так и не узнал, коснулись они этого вопроса или нет. Когда несколько дней спустя мы снова собрались в Серампор, по дороге у нас было достаточно предметов для обсуждения. Ванманен, например, пытался убедить Богданова, что буддизм как доктрину не так-то легко опровергнуть и что, во всяком случае, он, как ученый, не взялся бы судить о чужой религии с позиций миссионера. При слове «миссионер» Богданов взвился. Этот спор они вели с передышками уже лет пять.

— У нас, православных, миссионеров нет, — отрезал он. — Образ мыслей миссионера мне неизвестен. Это ваши затеи, протестантские.

И обернулся ко мне, рассчитывая на поддержку. Но Ванманен не сдался.

— Во-первых, я протестант только наполовину, по отцу, — уточнил он. — Наполовину — католик. Правда, насколько мне известно, у католиков тоже принято миссионерство, уже много столетий… Что скажет наш юноша?

Последний вопрос предназначался мне. Конечно, они были оба по-своему правы, но кончить спор так легко не удалось. Ванманен поставил перед собой цель написать учебник по буддизму для широкого читателя и в дискуссиях с Богдановым пытался нащупать самые простые и точные формулировки. В который раз он втолковывал ему свою интерпретацию «закона двенадцати причин», а машина тем временем везла нас в Серампор. Вдруг Ванманен осекся и сделал шоферу знак притормозить. Впереди нас, метрах в десяти, по обочине шоссе быстрым шагом шел какой-то бенгалец. Не знаю, что показалось Ванманену таким примечательным в этом факте. Еще толком не стемнело, и городок был довольно близко. Правда, бенгалец направлялся к лесу, разве что это насторожило Ванманена. В самом деле, когда машина поравнялась с прохожим, мы все повернули головы и узнали Сурена Бозе. Он шел размашисто, с высоко поднятой головой, и три прочерченные шафраном борозды на лбу были отчетливо видны. Мне даже почудилось, что он на миг скользнул по нам взглядом, никого не узнав. Во всяком случае, не выказал никакого волнения от неожиданной встречи с тремя знакомыми европейцами. И, не сбившись с шага, решительной походкой продолжал свой путь.

— Значит, Бадж все-таки не ошибся, — сказал Ванманен, когда машина снова набрала скорость. — Дело нечистое с этим Суреном Бозе.

Мы еще раз обернулись и увидели, как тот входит в лес. Несколько сот метров — и мы тоже свернули с шоссе налево, к бунгало. В тот вечер за ужином мы не преминули обсудить это происшествие, но только втроем — Бадж остался в Калькутте. Как обычно, сразу по приезде мы распорядились насчет ужина и отправились гулять вокруг пруда. Был канун полнолуния. Лес, курящийся невидимыми испарениями, сразу забрал нас дурманом благовоний — тем крепче, чем дальше мы углублялись в пальмовые заросли. То ли странная встреча с Суреном Бозе, то ли волшебство лунного воздуха подействовали на нас, но мы впали в возбуждение, граничащее со страхом. Тишина стала теперь пугающей, все замерло под чарами луны, и стоило шелохнуться ветке, как мы дружно вздрагивали, точно нарушалось что-то в торжественной незыблемости пейзажа.

— Как не потерять рассудок в такую ночь, — шепотом сказал Богданов. — Она слишком хороша, чтобы в ней не таился грех. Человеку не должно знать такой красоты иначе, как в раю. На земле — это дьявольское прельщение… — И добавил как бы про себя: — Тем более на земле индийской.

Мы промолчали. Не хотелось ни говорить, ни думать. Сейчас все было возможно, любое чародейство, сейчас ничто не могло удивить. И когда Ванманен остановил нас, указав рукой на воду, мы были готовы к любому чуду. Осторожно подошли мы к берегу и увидели, как нескончаемые ряды раков выползают из озера и тяжело тащатся по земле, держась друг за дружкой, к вывернутым корням недавно упавшей пальмы.

— Это они так перед полнолунием, — просветил нас Богданов.

III

Несколько часов спустя, вскоре после полуночи, мы собрались в Калькутту. Ужин прошел под знаком меланхолии: Богданов вспомнил, что скоро будет двенадцать лет, как он не ступал на родную землю, а вообще в Азии он уже двадцать два года. Ванманен, напротив, нисколько не страдал от ностальгии и давно примирился с мыслью, что смерть найдет его здесь, в стране, где он провел две трети жизни. Мне нечего было сказать по существу вопроса — я был гораздо моложе их и обретался в Индии каких-нибудь два года.

— Погоди, еще хлебнешь, — сказал мне Богданов.

Но когда мы садились в машину, Богданов забыл про свою ностальгию. И немудрено: трудно было противостоять красоте этой ночи, когда отступало все земное, все личное. Даже шофера, кажется, пробрало. Ванманен напомнил ему, чтобы не очень гнал, и мы отправились.

Как обычно, ехали с зажженными фарами, хотя светила луна. В машине я сразу одолжился у Богданова сигаретой — он специально заказывал их в Адене, признавая только египетский табак. Я курил, Ванманен развивал — не знаю уж в который раз — теорию о том, как следует вести себя с умными женщинами. Время от времени приходилось, конечно, поддакивать, но думал я о другом. Что-то не то происходило с пейзажем, как будто мы сбились с пути. В самом деле, нам давно уже пора было выехать на шоссе, но дорога длилась, постепенно видоизменяясь. Вот я на секунду закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться, а когда открыл, местность было не узнать. Словно мы оказались где-то совсем в другом конце Бенгала, так странно выглядело все вокруг.

— Да где же мы сейчас находимся? — в волнении перебил я Ванманена.

Мои товарищи с не меньшим, чем я, удивлением взглянули на вековые деревья, вставшие по обе стороны дороги.

— По-моему, мы заблудились, — сказал Богданов неожиданно дрогнувшим голосом.

Шофер гнал вперед с подозрительной невозмутимостью. Ванманен окликнул его и спросил на хинди, уж не ошибся ли он дорогой.

— Ошибиться никак невозможно, — отвечал шофер, не оборачиваясь. — От сахиба Баджа другой нету…

Его ответ нас не успокоил. Мы и сами прекрасно знали, что другой дороги, которая вела бы к шоссе, нет. По крайней мере раз тридцать мы проделывали этот путь, но сейчас окрестности были точно не те. В полной растерянности смотрели мы в окна, и у нас сиротливо сжималось сердце от вида этих незнакомых деревьев, все теснее, все зловещее сплетавших над нами ветви — как силки, как ловушку.

— Наддай! — нервничая, приказал Ванманен шоферу.

Фары зажглись ярче, и мы дружно качнулись вперед, пытаясь как можно дальше проникнуть взглядом в темноту, угадать приближение шоссе. Однако впереди, сколько хватало глаз, тянулась все та же и та же бесконечная незнакомая дорога.

— Лучше вернуться! — решил Богданов. — Езды от бунгало до шоссе пять-шесть минут, а мы едем уже полчаса.

— Поворачивай! — велел Ванманен шоферу.

Тот выбрал место, где можно было развернуться, и без единого слова поехал назад.

— Он пьян, — вполголоса обронил Ванманен.

И хотя говорил он тихо и к тому же по-английски, шофер совершенно впопад тут же откликнулся на хинди:

— В жизни ни капли в рот не брал, сахиб!

Богданов сидел как на иголках, вглядываясь в темноту и осеняя себя крестным знамением.

— Не понимаю, как это может быть, — говорил он. — Если бы мы куда-нибудь не туда свернули сразу от дома, мы бы тут же заехали в лес или угодили в пруд.

— Сейчас увидим, как это может быть, — пробормотал Ванманен.

Я пытался узнать место, где в первый раз заметил, что мы едем не той дорогой, но не мог ухватить взглядом никаких ориентиров. В полном недоумении я раскрыл было рот, чтобы сказать об этом товарищам, и тут где-то очень близко раздался отчаянный вопль. Шофер резко затормозил. Мы, онемев, придвинулись друг к другу.

— Что это было? — спросил я наконец.

— Убили кого-то, кажется. Женщину… — отвечал белый как мел Ванманен.

Но мы не осмелились вылезти из машины. Не знаю, сколько времени провели мы так, оцепенев от ужаса. Мы больше не слышали ничего, кроме урчанья мотора, и только он удостоверял, что все происходит на самом деле. Вдруг вопль повторился, теперь уже совсем близко, а вслед за ним — крики о помощи: «Убивают! Убивают! Спасите! На помощь!»

Кричали по-бенгальски, но я достаточно хорошо разбирался в языке, чтобы понять смысл слов. Мы все, кроме шофера, выскочили из машины и, хотя ничего не было видно, побежали на голос. Крики, пока мы бежали, делались все глуше, но мы как будто различили слово «babago» — отец, — повторенное несколько раз.

Однако бежали мы напрасно: ни людей, ни следов борьбы, никого и ничего не попалось нам на глаза. Ванманен, будучи довольно плотного сложения, тяжело пыхтел позади. Богданов хмуро, сжав зубы, вперял взгляд в темноту. Мы решили все-таки продолжить поиски. Но деревья вдруг плотно сомкнулись над нами, мрак стал непроницаем. Лунный свет подрагивал высоко наверху сквозь лианы. Тем не менее Ванманену почудилось впереди какое-то движение, и он крикнул по-бенгальски:

— Что случилось?

Мы прислушались, затаив дух. Никакого ответа, ниоткуда. Лес стоял как каменный. И даже ковер мертвых листьев не шелестел под нашими ногами, словно мы ступали по войлоку.

— Что случилось? — еще раз крикнул Ванманен.

Мы пошли наугад, стараясь все же не слишком отдаляться от дороги. Не знаю, сколько времени плутали мы под деревьями, готовые каждую минуту наткнуться на страшное зрелище. Я чувствовал тяжесть во всем теле, мысли разбегались, не отпускало ощущение, что я — в дурном сне и никак не могу проснуться.

— Вернемтесь! — Богданов остановился, потирая рукой лоб. — Я начинаю думать, что мы жертвы галлюцинации.

Вряд ли, конечно, у четверых человек могла быть одинаковая галлюцинация: душераздирающий крик и одни и те же, совершенно одни и те же слова. Но интуитивно я чувствовал, что Богданов прав, и мы вернулись на дорогу.

— Кажется, нас далеко занесло, — сказал я, не видя машины. — Куда теперь?

Мои товарищи взглянули на меня в недоумении, и Ванманен заметил:

— Куда бы нас ни занесло, машина должна быть где-то поблизости. Покличьте-ка этого болвана!

Я крикнул изо всех сил, сотрясая немоту ночи и сам содрогаясь от гула, который поднял. Мы подождали, растерянно озираясь посреди пустой дороги. Шофер не откликался.

— Он пошел нас искать, — предположил я.

— Но где же тогда машина? — спросил Богданов, с усилием разжимая челюсти. — Не мог же он бросить нас вот так, ночью, в джунглях?!

— Конечно, не мог, — успокоил его Ванманен. — К тому же мы были неподалеку, услышали бы мотор. Вероятно, просто уснул, дожидаючись…

Мы пошли в том направлении, где, по нашим понятиям, оставили машину. Луна сияла теперь в полную силу, и дорога как бы раздвинулась вширь.

— Укатил. Укатил без зазрения совести, — шепотом сказал Богданов. — Убить мало…

Ванманен никак не мог в такое поверить. Он без конца отирал платком лоб и щеки.

— Так или иначе, надо что-то делать, — сказал он, тоже очень тихо.

— Придется пешком вернуться в бунгало, — решил Богданов. — К утру как-нибудь доберемся…

В эту минуту впереди, справа от дороги, блеснул свет фонаря и, колеблясь, стал удаляться в глубь леса. Страннее некуда было — появление человека с фонарем в такой час и в таком месте. Тем более после того, что с нами произошло. Но не знаю, какой темной марой поманил нас, каждого в отдельности, огонек, быстро уходящий в джунгли. И когда Богданов приглашающе махнул рукой, ни Ванманен, ни я не возразили ни словом. В тот миг у нас вылетело из головы, что совсем недавно нам леденил кровь женский голос, зовущий на помощь. Свет был сейчас знаком жизни. Его нес человек, который направлялся, вне всякого сомнения, либо к жилью, либо к тому, нужному нам шоссе.

И мы со всех ног пустились за ним вдогонку.

IV

Углубившись в лес, мы уже через несколько минут потеряли фонарь из виду. Мы шли, не растягиваясь, я — впереди, как самый молодой, Ванманен следом, Богданов замыкающим. Не знаю, откуда взялась в нас уверенность, ведущая наш маленький отряд сквозь джунгли, еще час назад невыносимо страшные для белого человека, тем более ночью. Джунгли потеряли в наших глазах всякую опасность. Мы и думать забыли о змеях, хищных зверях. И ужаса, который пронзает душу в чаще индийского леса, как не бывало.

— Куда же он пропал? — трагически вопросил Ванманен.

Мы с Богдановым не ответили. Мы шли, ни о чем не думая, чувствуя только, что нельзя останавливаться здесь, посреди леса, что мы должны идти и идти, пусть нелепо, пусть безо всякой цели.

— Вероятно, он свернул, а мы эту тропинку проскочили, — предположил Богданов.

— Да, похоже, он знает дорогу, — добавил я. — Слишком уж быстро он исчез.

Тем временем мы забирались в самые дебри; толстые лианы уже касались наших голов, ноги утопали в настиле из мертвых листьев, папоротника и мхов. Но какая-то слепая сила вела и вела нас в одном направлении. Ни у кого не возникало желания повернуть обратно или попытать счастья в другой стороне. Мы ломились вперед, продираясь сквозь бесконечные глухие заросли.

— Вон он, опять! — вдруг воскликнул Богданов.

Мы остановились, затаив дух. На этот раз свет был очень близко, однако мутный и слабый и совсем не похожий на тот, за которым мы гнались. Изо всех оставшихся сил бросились мы к нему и через несколько минут выбрались на опушку. Свет подымался от жаровен с горящими углями. Однако, прежде чем подойти к ним, мы заметили, что левее огни множатся, и различили неподалеку причудливых форм здание, обнесенное оградой из серого камня.

— Вероятно, мы попали на другой конец Серампора, — сказал Ванманен. — Но, Господи Боже, как нас могло сюда занести?!

Странным нам показалось и то, что мы никого не встретили подле жаровен. Правда, угли почти во всех из них уже догорали, однако даже следов человеческого присутствия у огня мы не обнаружили. Все же нам было не до того, чтобы осматривать окрестности, мы слишком устали и устремились прямо к дому.

— Кто бы здесь ни жил, индус или мусульманин, нас должны приютить, — твердо сказал Ванманен.

Он пошел вперед: во-первых, он лучше нас всех говорил по-бенгальски, а во-вторых, его имя было достаточно известно в Бенгале — и, уж во всяком случае, известностью пользовалось Азиатское общество, где он состоял библиотекарем. Навстречу нам из ворот вышел с невозмутимым видом вышел старик, будто ничего особенного не было в нашем появлении в такой час у дома, спрятанного глубоко в джунглях.

— Кто твой хозяин? — обратился к нему Ванманен.

Старик стоял неподвижно, словно не слыша. Ванманен громко, во весь голос, повторил вопрос. Как будто очнувшись от глубокого сна, старик прошелестел:

— Ниламвара Даса…

— По-моему, знакомое имя, — пробормотал Богданов.

— Несколько архаичное, — заметил Ванманен. — Никогда о таком не слышал в Калькутте. — Потом, обернувшись к старику, велел: — Поди разбуди своего хозяина и скажи, что сахиб Ванманен с еще двумя сахибами попали в затруднительное положение и просят приютить их на эту ночь…

Ему пришлось три раза повторить свои слова, прежде чем старик кивнул и удалился.

— Совсем глухой, — обронил Богданов.

У меня же не проходило ощущение, что мой сон длится и что я все никак не могу стряхнуть его с себя. Эти брошенные без присмотра жаровни, этот дом в непроходимых дебрях, этот старик, с трудом понимающий, о чем речь, на каком бы диалекте Ванманен к нему ни обращался, — тут было отчего всколыхнуться тревоге. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем старик вышел снова, со светильником в руках. Время то и дело замирало, и мы жили с перерывами, от эпизода к эпизоду.

— Хозяин приглашает, — объявил старик.

То ли он говорил слишком тихо, то ли я недостаточно хорошо воспринимал на слух бенгальский, а может быть, мне мешала усталость, но я скорее угадал, чем понял смысл фразы.

— Какой странный выговор, — обратился я к Ванманену.

— Сельский, — ответил тот. — К нему надо привыкнуть.

Дом оказался старый, какие редко встречаются в этом конце Бенгала, где набеги мусульман были особенно жестоки весь XVIII век. Мы вошли во внутренний двор, наполовину вымощенный камнем и по углам обсаженный священным растением индусов — ficus religiosa. Отсюда уже хорошо просматривались первые помещения дома, очень большие, с зарешеченными окнами — по всей очевидности, мужские комнаты. Нас, кажется, ждали: горело несколько факелов, кроме многочисленных плошек с маслом и каганцов, чье несмелое мерцание освещало ступени, ведущие на женскую половину. Нас провели в залу с полом из красного песчаника, и мы предстали перед человеком средних лет, мертвенно-бледным, с застывшим взглядом. Он обратился к нам по-бенгальски:

— Прошу вас повременить несколько минут, пока будут готовы комнаты для ночлега.

До меня с трудом дошел смысл фразы: такой бенгальский я встречал до сих пор только в книгах. К тому же у образованных бенгальцев определенного социального ранга принято обращаться к европейским гостям по-английски. Никогда, за исключением каких-то особых случаев, они не «оскорбят» гостя обращением к нему по-бенгальски. Это означало бы, что гостя сочли за бедного крестьянина или слугу. Тем более смутил меня оказанный нам прием. Зато Ванманена, прекрасно владеющего бенгальским, смутить было не так-то легко, и он, попросив разрешения, уселся, не переставая извиняться за наше вторжение в столь поздний час. Ниламвара слушал, погруженный, похоже, в свои мысли, и, когда Ванманен покончил с извинениями, остался стоять, переводя взгляд поочередно с одного из нас на другого, словно не понимая, как мы здесь оказались. При этом он не произносил ни слова, что совершенно обескураживало нас и усугубляло неловкость ситуации.

— Такой уж глупый случай, извините, Бога ради, — произнес по-английски Богданов, не в силах больше выносить его тяжелый взгляд.

Но Ниламвара будто не слышал. Он продолжал оглядывать нас, время от времени вздрагивая всем телом. Богданов сделал к нему шаг и повторил свои слова, повысив тон. Наш хозяин изобразил нечто вроде улыбки и ответил гаснущим голосом:

— Я не понимаю по-английски.

Как невероятно прозвучало это признание в стране, где английский знают даже дети! Может быть, Ниламвара, минуя школу, получил ортодоксальное образование в монастыре? Но мне резало слух и его диковинное произношение, а кроме того, он выговаривал слова с усилием, природу которого я не мог определить. Каждое слово давалось ему с видимым трудом.

— Скоро комнаты для милостивых государей будут готовы, — повторил он после бесконечно долгой паузы, натужно раздвигая губы в улыбке.

Я многозначительно взглянул на Ванманена. Ему наконец-то тоже стало не по себе от застывшего взгляда нашего хозяина, от его архаического выговора. В самом деле, стоило присмотреться к Ниламваре, и все его странности начинали бить в глаза. Затрудненность движений, непонятные конвульсии, время от времени пробегавшие по его телу, стеклянный блеск глаз, руки, постоянно сжатые в кулаки, — ничто теперь не ускользало от нашего внимания. Не могла не изумлять и его манера смотреть на нас. Временами возникало ощущение, что его гальванизирует невидимая сила, а не будь ее, он замер бы перед нами с погасшей улыбкой.

К тому же я не понимал, что это за дом — изрядно освещенный и все же, на наш слух, пустой. Подобное событие — появление среди ночи трех иностранцев — не могло бы пройти незамеченным в индийском доме. Логично было ожидать суету вокруг нас, любопытные женские тени, жмущиеся по углам, подглядывающие из-за решетчатых окон, глухой шепоток слуг, поднятых с постели, мягкое шлепанье ног по плитам двора…

— Скоро ночлег будет готов, — в третий раз повторил Ниламвара.

Однако никто не торопился объявить нам, что комнаты готовы. А мы бы разошлись с удовольствием — не из-за усталости, нет, слишком много было волнений в эту ночь, не до сна, — а чтобы избавиться от тягостного общества нашего хозяина. Вдруг Ванманен взглянул на нас и сказал по-английски:

— Но мы же не спросили про тот женский крик на дороге…

В самом деле, это — главное — мы и опустили в нашем рассказе: соврали, что машина сломалась и что шофер остался ее сторожить, но даже словом не обмолвились о призывах на помощь, которые слышали своими ушами всего час назад. Ни один из нас не мог понять, как случилось, что, сидя столько времени перед этим человеком, наверняка что-то знавшим, мы обошли молчанием самое потрясающее. При мысли о криках в лесу мы словно ожили. Словно внезапно схлынула непонятная сонная одурь, нашедшая на нас в ту минуту, когда мы пустились вдогонку за фонарем, нам снова стало жутко, нам захотелось действовать. Хотя время было упущено — та женщина наверняка уже умерла, ведь мы проделали изрядный путь сквозь джунгли до дома Ниламвара Дасы. Что за нечистые чары отняли у нас разум и вогнали в прострацию, держа под прицелом взгляда этого человека, который каждые десять минут повторял одно и то же!

— Расскажите ему, вдруг он что-то знает, — призвал Ванманена Богданов.

Не поднимаясь с кресла, Ванманен начал, с трудом скрывая волнение. Но при первых же его словах наш хозяин со стоном заслонил лицо руками. Вскочив, мы все бросились к нему.

— Лила, Лила! — слышалось сквозь стоны и невнятное бормотание.

— Что, что он говорит? — набросились мы на Ванманена.

— Я тоже не понял, — ответил он и по-бенгальски еще раз переспросил Ниламвару: — Что там произошло? Кто она?

Те же стоны, та же невнятица слов раздались в ответ, мы различали только имя Лила, остальное тонуло в возгласах горя.

— Я думаю, это была его дочь, — сказал Ванманен. — Но что он говорит в точности, мне не разобрать…

— Вероятно, что ее убили… — прошептал Богданов. — Только как он об этом узнал? И если он знал, почему до сих пор не сказал нам?

Ванманен не осмелился больше задавать Ниламваре вопросы. Мы молчали, раздумывая, не лучше ли нам без лишних слов убраться восвояси или все-таки дождаться возвращения старика, который уже тысячу лет готовил нам комнаты.

— Что же никто не пришел ей на помощь? — вдруг взорвало Ванманена. — Ведь она, конечно, была не одна. Тут женщины поодиночке не ходят, тем более среди ночи…

В эту минуту в залу усталой походкой вошел наконец старик и еле слышно объявил, слабо поднимая руку:

— Вот она! Ее несут! Там!

Мы выбежали во двор. Мне показалось, он полон народа и несколько диковинно одетых людей в тюрбанах несут погребальные носилки, сплетенные из веток. Но все это было как мелькание теней, и я не услышал ни криков, ни плача, ни причитаний. Почувствовав за своей спиной какое-то движение, я испуганно обернулся: это удалялся Ниламвара. Он шел с таким трудом, будто каждый шаг намного превосходил его силы.

— Мы не можем здесь оставаться, — зашептал Богданов. — Нельзя требовать гостеприимства от человека, у которого погибла дочь или жена…

— Да, лучше уйти, — согласился Ванманен.

Мы хотели предупредить кого-нибудь о нашем уходе и еще раз принести извинения хозяину, но двор был пуст. Исчез, как сквозь землю провалился, и старик. Богданов первым пошел к воротам, боясь оглянуться назад. С каким облегчением миновали мы жаровни с тлеющими углями, которые встретили нас на поляне перед домом!

V

Усталость настигла меня, как только мы отдалились от дома. Сначала — легкой дурнотой, потом — постепенным упадком сил, и, наконец, чтобы не рухнуть в изнеможении на землю, мне пришлось прислониться к дереву.

Я не понимал, что со мной творится, не знал, остался ли в одиночестве или товарищи ждут рядом, пока я приду в себя. Понятия не имею, сколько я простоял так, привалясь к дереву, но, когда очнулся, уже светало. Я все еще был без сил, без единой мысли в голове, без единого четкого воспоминания о том, что произошло.

К своему удивлению, я обнаружил, что оба моих спутника сидят на траве в нескольких шагах от того места, где усталость одолела меня. Они дремали, подперев головы руками. Еле волоча ноги, я дотащился до них и спросил, натянуто улыбаясь:

— Что случилось? Почему мы тут остановились?

Богданов поднял голову, и я испугался при виде его лица, непривычно бледного, с синевой под глазами, которые смотрели прямо в мои глаза, не понимая.

— Устали… Отдохнуть… — выговорил он наконец.

Я с трудом подогнул колени и сел рядом с ними. Слабость была такая, как после долгих недель тяжелого недуга. Глаза заволакивало пеленой при самом легком движении. Все же до сознания доходило, что уже рассвело и трава мокра от росы. Мы сидели, не произнося ни слова. И поскольку мои товарищи, особенно Ванманен, который так и не мог поднять головы, были совершенно разбиты, я почувствовал себя обязанным действовать. С натугой встав на ноги, я начал оглядываться вокруг со всем вниманием, на какое был способен. Места показались мне не такими уж незнакомыми. Лес поредел и состоял из старых пальм, высоких акаций и благоуханных кустов. Неверной походкой пошел я вперед и шагов через десять завидел дорогу, которая ответвлялась от большого шоссе и вела к бунгало Баджа. Открытие придало мне сил. Я крикнул, обернувшись к своим спутникам:

— Мы рядом с бунгало!

Известие было ошарашивающим, ведь мы-то считали, что находимся где-то в северной части Серампора. Я увидел, как Богданов, пошатываясь, поднимается и протягивает руку Ванманену. Я хотел побежать к ним, помочь, но при первом же резком движении земля закружилась вместе со мной. Пришлось замереть, чтобы прийти в чувство. Скоро они доплелись до меня. Ванманен, осунувшийся, с набрякшими веками и оторопелым взглядом, тяжело дышал. У Богданова дрожали руки. Он ворочал по сторонам глазами, не в силах поверить, что мы действительно рядом с бунгало.

— Мы просто заблудились, — сказал я, подбадривая их. — Шофер, должно быть, ищет нас на другом краю леса.

При упоминании о шофере у Ванманена вырвалось такое смачное ругательство, какого я никогда не ожидал от него услышать. Однако оно оказало на нас благотворное действие. Мы вышли из лесу и взяли курс на бунгало.

— Никак в толк не возьму, что с нами, — сказал Ванманен. — С чего это нас так развезло…

Скоро взошло солнце. Яркий свет ободрил нас, мы прибавили шагу. Впрочем, ходьбы до бунгало оказалось не более получаса. С изумлением увидели мы нашу машину, мирно стоящую у веранды. Шофер дремал за рулем. Во дворе возились по хозяйству слуги, они оцепенели при виде нас — еле живых от усталости, в рваных костюмах, в грязных башмаках. Ванманен бросился прямиком к шоферу и, честя его напропалую, стал осыпать тумаками. Бедняга от растерянности даже не защищался, только охал, загородив глаза рукой.

— Как ты посмел сбежать, бестия?! — грохотал Ванманен. — Ведь если бы мы заблудились в джунглях — все, нам бы каюк!

Слуги сгрудились подле машины, таращась на Ванманена, который всегда был воплощением доброты, а сейчас бранился и бил человека.

— Мы и правда спаслись только чудом, — сказал Богданов на хинди специально для слуг, чтобы оправдать ярость Ванманена. — Этот осел бросил нас посреди дороги и сбежал…

— Мы проплутали всю ночь, — добавил я.

Слуги смотрели на нас, опешив. Вновь подходившие в страхе переводили глаза с шофера на нас, ничего не понимая.

— Но он прождал вас всю ночь здесь, — набрался наконец смелости сторож.

Другие подхватили:

— Здесь, здесь! Никуда он не ездил!

Сначала мы не сообразили, что они имеют в виду. Я понял так: шофер, видя, что мы не выходим из лесу, вернулся к бунгало и прождал нас у веранды до утра. Однако Ванманен как раз и обвинял шофера в том, что тот слишком скоро потерял терпение и уехал. Как, интересно, он представлял себе наш обратный путь домой — пешком через ночные джунгли?

— Ну да, он отсюда не выезжал! — настаивал сторож. — Мы с ним вместе сидели, время коротали, а уезжать он не уезжал…

— Я еще удивлялся: что это главный сахиб раздумал ехать? — подхватил шофер.

Кровь прилила у меня к щекам. Они, чего доброго, подумают, что мы напились до полного беспамятства!

— Что ты хочешь этим сказать? — вступил Богданов. — Как это ты никуда не ездил? Разве ты не вывез нас отсюда в час ночи, разве мы не заблудились потом, разве не услышали женский крик в лесу?

Шофер не посмел возразить и только затравленно озирался, ища поддержки. Но когда Ванманен стал припоминать ему все, что мы говорили по дороге, шофер решился:

— Да не возил я вас никуда, сахиб! Машина со двора не выезжала!

— Так, так, — подтверждали слуги.

Ванманен опять сорвался:

— Это что же значит? Что мы врем, да?

— Может быть, вы на другой машине… — робко предположил шофер. — Моя-то, взгляните, как я помыл ее с вечера, так и стоит, чистехонькая!

Ванманен обернулся к нам.

— Не могу больше! Они тут все тронутые! Пойдемте в дом…

Мы нашли двери открытыми, что было не по правилам: сразу после нашего отъезда сторожу полагалось запирать все комнаты.

— Комедию ломает, сговорился со слугами, — сказал Богданов, как только мы остались одни. — Думал, верно, что везет пьяных…

— Ему придется за это ответить, и дешево он не отделается, — пробормотал Ванманен, снимая пиджак и бросаясь в соломенное кресло.

Я тоже счел нужным что-то добавить. Когда мы говорили про наши ночные блуждания в джунглях, у некоторых слуг в глазах, как мне показалось, мелькнула насмешка. Мысль, что они сочли нас настолько пьяными, чтобы позволить себе издевку, бесила меня.

— Так или иначе, по-моему, это не алиби — чистая машина, — заключил я. — Напротив, это даже выдает злой умысел.

Прохлада дома, изнеможение, которое мы перебарывали несколько часов кряду, положили конец всем выяснениям: смыв с себя грязь, мы растянулись в привычных уже постелях и очень скоро заснули.

VI

Нас разбудил Бадж, прибывший задолго до заката с намерением немного поохотиться. Он не был в восторге, застав нас у себя. В таких делах, как охота, он предпочитал обходиться без свидетелей. Наш потрепанный вид произвел на него впечатление.

— Вы, я вижу, пустились во все тяжкие, — заметил он, глядя на Ванманена.

Я снова почувствовал, как кровь приливает к щекам. По лицу Богданова было видно, что ему тоже неловко.

— У тебя не шофер, а бандит! — с горячностью начал Ванманен. Но когда он приступил к рассказу о ночных событиях, Бадж, с трудом сдерживая улыбку, перебил его:

— Да никуда вы не ездили, это не только шофер говорит, это и слуги подтверждают.

— По всей видимости, они сговорились, — строго осадил его Богданов. — Дослушай лучше до конца…

Ванманен в большом возбуждении продолжил рассказ. Мы следили, чтобы он не упустил ни одной детали, и эта скрупулезность начала беспокоить Баджа.

— Но каким образом вы могли заблудиться? — снова перебил он Ванманена. — Тут же нет другой дороги. Вы в этом сами можете убедиться.

— Дорогой друг, давай мы сначала расскажем тебе, как обстояло дело, — возразил Ванманен. — А потом уже будем искать объяснения.

И вернулся к тому моменту, когда мы, потеряв надежду добраться до шоссе, велели шоферу возвращаться.

— А что вы видели по обочинам дороги, не помните? — спросил Бадж.

Тут уже я описал деревья, сопровождавшие наш путь, и какие они были толстые и высокие. Бадж поднялся со стула.

— Простите, мои милые, но в наших краях такие не растут. Кроме пальмовой рощи, которую вы знаете, — он махнул рукой в сторону пруда, — во всех окрестностях нет ничего, кроме эвкалиптов, кокосовых пальм и акаций. Этому Urwald[1], о котором вы мне толкуете, тут неоткуда взяться.

— И все же это нам не приснилось! — вставил Богданов.

— Почему ты не дослушаешь до конца? — возмутился Ванманен.

Бадж пожал плечами и снова присел на край стула. Ванманен вернулся к своему рассказу. Когда он дошел до эпизода с душераздирающим женским криком, Бадж сначала заулыбался, а потом стал подавать признаки нетерпения. Но всякий раз, как он собирался перебить Ванманена, вступались мы, прося дослушать до конца. Бадж уже едва владел собой. При каждой подробности, которую мы уточняли, его подбрасывало на месте.

— Да вы смеетесь надо мной! — не выдержал он наконец, когда Ванманен приступил к описанию дома Ниламвары Дасы. — Нет тут такого дома, уж я как-нибудь знаю окрестности. И имени такого я в жизни не слышал. Вы меня просто разыгрываете.

Он забегал по комнате, деланно хохоча — дескать, его на мякине не проведешь. Но нам было не до смеха. С одной стороны, нас не могло не смутить упорное повторение им того, что мы, впрочем, и сами знали: что во всей округе нет такого дома, а с другой стороны — раздражала его недоверчивость, его дурацкое подозрение в розыгрыше.

— Честное слово, ноги моей здесь больше не будет, если ты еще хоть раз скажешь про розыгрыш, — с горячностью произнес Ванманен. — Хочешь, устрой нам допрос поодиночке. Убедишься тогда, что мы все видели одно и то же. Трудно так сговориться, чтобы не было разногласий в самых мельчайших деталях. О галлюцинации тоже не может быть и речи, потому что я, например, действительно сидел в кресле у Ниламвары Дасы, и мои друзья видели своими глазами, как я сижу в кресле, и слышали своими ушами, как я рассказываю хозяину про наши злоключения.

— И он, конечно, тебе тоже, как я, не поверил, — еще раз попытался свести дело к шутке Бадж.

— Напротив, — резко возразил Ванманен. — Он тоже знал по это убийство и при одном упоминании о нем закрыл лицо руками и застонал.

Мы с Богдановым поспешили подтвердить, добавив, что не понимали слов Ниламвары, а разобрали только имя Лила. Бадж взглянул озадаченно, на сей раз без всяких комментариев, и даже сделал Ванманену знак продолжать. Наконец-то Ванманен смог спокойно, с помощью лишь наших уточнений закруглить рассказ. Когда он подошел к тому моменту, как мы очнулись, полуживые, на краю леса и как обнаружили, что находимся недалеко от его бунгало, Бадж торжественно поднялся и, выдержав паузу, во время которой, казалось, взвешивал слова, заговорил с пафосом:

— Даю вам слово чести, что с тех пор, как я живу в Индии, я ничего подобного не слышал. Мне известно достаточно таинственных и необъяснимых случаев, но этот превосходит их все. Ведь я знаю Серампор, как Калькутту, я здесь охочусь, облазил все на пятьдесят миль вокруг, и никогда я не встречал даже следов того дома, о котором вы говорите. Если хотите убедиться в этом сами, одевайтесь и поедем осмотрим все. До темноты у нас еще три-четыре часа…

Мы с Богдановым и Ванманеном в замешательстве переглянулись. А что, если мы и в самом деле стали жертвами самообмана? Но мы с такой ясностью все помнили и так спокойно провели прошлый вечер, выпив виски не больше чем положено, что никак не могли усомниться в подлинности нашей встречи с Ниламварой Дасой. Ванманен первым решительно спрыгнул с постели.

— Поехали!.. Но только на твоей машине, — обратился он к Баджу. — Потому что тому ослу шоферу я вспорю брюхо, если он еще раз покажется мне на глаза. Надо же так врать: со двора он, видите ли, не выезжал!

— Вот это-то меня больше всего и интригует, — сказал Бадж. — Даже если допустить, что вы здорово набрались — на чем я, спешу вас уверить, не настаиваю, — все же непонятно, как вы могли пройти незамеченными мимо шофера и других слуг? Ведь они уверяют, что не ложились спать, а ждали ваших распоряжений.

— Тогда как же они не поняли, что комнаты пусты? — спросил Ванманен. — Кто погасил там лампы? Неужели никто не входил туда до утра — приготовить чай или посмотреть, не нужно ли чего?

Бадж задумался, озадаченный вопросами Ванманена. Шофер и слуги, очевидно, что-то знали, и что-то весьма подозрительное, если пытаются так хитро упрятать все концы.

— Ими я займусь после, — решил он. — Сначала давайте убедимся, что тут нет никакой другой дороги, никакого дома и всего прочего.

Мы стали поспешно одеваться. Я мимоходом глянул в зеркало и испугался — таким нездоровым было лицо, изможденное и помятое. Выйдя на крыльцо, мы увидели, что двор полон народу. Сбежался не только весь дом, но и крестьяне, остановившиеся здесь по пути в Серампор. Пока мы шли через толпу к машине, я, чтобы не молчать, сказал Ванманену:

— Вы вот еще что забыли: мы вчера вечером опять встретили Сурена Бозе, и опять у леса.

Эта подробность произвела на Баджа ошеломляющее впечатление. Он пронзительно взглянул на нас, как бы в обиде, что мы сразу не сообщили ему об этой встрече.

— Да, может быть, все не так уж и просто, — пробормотал он.

Я спросил, что он имеет в виду, но Бадж только промычал что-то невнятное и не прибавил больше ни слова, предпочитая держать при себе возникшую мысль.

VII

В машине я одолжился у Богданова сигаретой специального аденского заказа. Затянувшись, я вспомнил — до боли отчетливо — про ту сигарету, которую закурил вчера вечером вскоре после того, как мы тронулись в путь. В голове мелькнула мысль: по времени, за которое я выкурю сигарету, можно приблизительно определить место, где я в первый раз понял, что мы заблудились. Я попытался привлечь к этой идее внимание Баджа, но он только молча кивнул. Ванманен сидел, вывернув голову назад, прикидывая, не могли ли мы от бунгало взять не в ту сторону. Однако он вынужден был согласиться с тем, что знал, впрочем, и сам: ветка от шоссе упирается в бунгало, а дальше, до пруда, идет только наезженная повозками колея.

Мы пустили машину тихим ходом. Пейзаж был знакомый, давно примелькавшийся и совершенно не похожий на вчерашний ночной. Лес виднелся лишь в отдалении, вдоль шоссе на Калькутту, при подъезде к нему мы и встретили Сурена Бозе. По дороге же, соединяющей шоссе с бунгало, деревья стоят не сплошняком, а поодиночке и разных пород.

Так, поглядывая то вправо, то влево, мы добрались до шоссе, а я еще не кончил сигарету. Когда я сообщил об этом вслух, Бадж велел шоферу поворачивать назад и еще больше сбавить скорость.

— Сможешь узнать место, где ты очнулся сегодня утром? — спросил меня Ванманен.

После некоторых сомнений я попросил остановить машину. Мы все вылезли и направились к лесу. Там, метрах в пятистах от дороги, я узнал не только место, но и дерево, к которому прислонился в беспамятстве.

— Вы тоже сидели где-то тут, — сказал я Ванманену и Богданову и добавил, показывая рукой на чащу леса: — И, по-моему, мы пришли вон оттуда.

— Тогда все очень просто, — решил Бадж. — Надо найти ваши следы.

В самом деле, наметанный глаз мог бы различить на ковре мертвых листьев следы европейских башмаков. Шофер Баджа со страстью следопыта пошел по ним. Но метров через пятьдесят следы вывели его из леса на большую поляну и там потерялись. Мы ничего не понимали. Мы не помнили, чтобы нам приходилось пересекать открытое пространство — кроме того, что находилось перед домом Ниламвары, с трех сторон окруженным лесом.

— Если хотите, прочешем весь лес, — сказал Бадж. — Но только он у меня хожен-перехожен, и я вас уверяю, что даже руин какого бы то ни было дома вы тут не найдете. Однако остерегайтесь змей.

— Но мы всю ночь плутали в самой чаще джунглей, и ничего с нами не случилось, — возразил Ванманен.

— В тех джунглях, где вы плутали, змеи не жалят, — загадочно отозвался Бадж.

Мы прошли еще около получаса, не встретив никакого жилья, даже хижины. Ванманен начал уставать.

— Ну что, продолжим путь? — спросил Бадж. — Хотя предупреждаю, что точно такой же лес тянется еще на несколько миль.

— Не стоит труда, — отвечал Богданов. — Я чувствую, что не по этому лесу мы ходили сегодня ночью.

— Другого нет, — отрезал Бадж.

Мы обескураженно повернули обратно. Ванманен то и дело озирался, как бы отказываясь верить глазам.

— А что, если мы ночью нечаянно обогнули Серампор и попали на северный его конец? — пробормотал он.

Бадж бросил через плечо, убыстряя шаг:

— Поехали в Серампор!

Машина домчала нас туда за десять минут, еще раз доказав нам, что Серампор нельзя обогнуть, минуя большое Калькуттское шоссе.

— Заедем к Чаттерджи, — предложил Бадж. — Вдруг он нас просветит…

У Баджа, который знал всех на свете, и в Серампоре был знакомый, Чаттерджи, торговец джутом, живущий на окраине. Мы застали его дома.

— Говорите обиняками, как будто так, где-то что-то слышали, — предупредил нас Бадж. — А то он подумает, что вы либо со сдвигом, либо над ним издеваетесь.

Чаттерджи был настоящий кладезь всевозможных сведений. Но о старинном доме посреди джунглей даже он не слышал. Только когда Ванманен дошел до рассказа о Ниламваре Дасе и некоей Лиле, его жене или дочери, таинственным образом убитой ночью, он вытаращил на нас глаза.

— Откуда вы это взяли?

— Один наш знакомый был у Ниламвары как раз в ту ночь, когда это случилось, — соврал Ванманен.

— Но это случилось полтора века назад! — изумился Чаттерджи. — Ниламвара Даса принадлежал к высшей вишнуитской знати Бенгала, и его молодую жену, Лилу, действительно убил главарь мусульманской банды: влюбился в нее, хотел похитить… Так говорит легенда.

— А ты не знаешь случайно, где жил этот Даса? — спросил Бадж.

— Да где-то под Серампором, — был ответ. — Дом, правда, давно сровняли с землей, еще в тысяча восемьсот десятом, когда громили особняки индуистов. Впрочем, Ниламвара Даса, человек очень богатый, имел не один дом. А жену его пытались похитить, когда она возвращалась из города в их летнюю резиденцию. Слуг при ней было немного, одному удалось спастись, он оповестил Ниламвару, тот бросился на выручку, и разбойник при его приближении убил Лилу.

Мы ошарашенно смотрели друг на друга. Бадж продолжал допытываться у Чаттерджи, не живет ли в окрестностях какой-нибудь другой Ниламвара Даса.

— Маловероятно, — отвечал Чаттерджи. — Род был знатный и угас в начале прошлого века. К тому же сейчас нет такого имени: Даса. Его современная форма — Дас…

Он смолк, глядя на наши потрясенные лица, недоумевая, почему мы принимаем все это так близко к сердцу.

— Ваш знакомый просто пересказал вам легенду, в здешних краях о Ниламваре осталась память, — проговорил наконец Чаттерджи. — Целые баллады сложены про похищение и убийство его Лилы…

Ванманен резко поднялся.

— Пойдемте! — бросил он Баджу. — Я уже ног под собой не чую.

Мы распрощались с Чаттерджи и отправились прямиком в Калькутту. Мы в самом деле были порядком измотаны и первое время даже не разговаривали. Наконец Ванманен повернулся к Баджу.

— Ты понимаешь, надеюсь, что не стоит болтать об этой истории…

Бадж задумчиво кивнул.

— Мы пали жертвой дьявольской галлюцинации, — шепотом сказал Богданов.

— Если бы только галлюцинации, — отозвался Бадж.

Мы снова замолчали, не глядя друг на друга.

— Не понимаю, зачем Сурену Бозе понадобилось натолкнуть нас на такие страсти, — сказал Ванманен. — Мне будет теперь нелегко подать ему руку…

— Но, может быть, мы сами невольно вторглись куда не следует? — предположил я.

— Так или иначе, — заключил Ванманен, — все это должно остаться между нами. По возможности надо избегать Бозе, а если он идет навстречу и деваться некуда, тогда ведите себя так, будто ничего не произошло…

VIII

Ни один из нас больше не попал в Серампор. Богданов слег в лихорадке, Ванманен ходил чернее тучи, а Бадж бросил привычку проводить уикенды в своем бунгало. Вскоре мы узнали, что он продал его за бесценок.

Обстоятельства, которые не имеют никакого отношения к этому рассказу, вынудили меня срочно покинуть Калькутту и отправиться искать тишины в одном из монастырей на западных отрогах Гималаев, в окрестностях Хардвара. Сурена Бозе после того случая в Серампоре я встретил лишь раз. Я побледнел при виде его, но уклониться от встречи было поздно. Мы довольно вяло поговорили — он, как обычно, расспрашивал про мои занятия, я скупо отвечал. Все же он не смог отказать себе в удовольствии бросить камешек в огород Ванманена.

— Наш старый приятель слишком много пьет для здешнего климата… — сказал он, явно провоцируя меня этой заведомой клеветой.

Я промолчал, поскольку обещал ни с кем, тем более с Суреном Бозе, не обсуждать происшествие в Серампоре.

Однако, поселившись в Гималаях, в Ришикеше, и проведя там много месяцев, я все же нарушил обещание и рассказал Свами Шивананде, человеку, с которым сошелся ближе всех в монастыре, о нашем необыкновенном приключении. Да и как было не рассказать, если он сам когда-то изучал и практиковал тантру, если от него только я могла прийти разгадка тайн, непосильных для моего незрелого ума. Свами Шивананда был личностью замечательной. Сингапурский медик, женатый, имевший двоих детей, в один прекрасный день он все бросил и ушел искать спасения в гималайский монастырь. Я бы хотел описать когда-нибудь удивительную жизнь этого медика-аскета, который пешком обошел всю Индию, участвовал в религиозных церемониях всех сект и изучил все философии в поисках спокойствия для собственной души. Он нашел то, что искал, в хижине на берегу Ганга, в Ришикеше, где обосновался лет за семь до моего прибытия туда. Обосновался — не совсем точно сказано, поскольку шесть месяцев в году он проводил в дороге, то восходя к снежным вершинам Бхадринатха, то спускаясь в Пондишери или Рамешварам.

Однажды вечером, когда мы гуляли по берегу реки, огибая большие камни, скатившиеся с гор, я открылся ему и рассказал о происшествии, участником которого стал помимо своей воли. Как обычно, отужинав, я зашел за ним в его хижину, и мы не спеша зашагали в сторону Лакшманджулы, держась поближе к воде. Когда я кончил рассказ, он с улыбкой обернулся ко мне.

— И у тебя есть какое-нибудь объяснение этим чудесам?

Я отвечал, что перебрал множество объяснений, но полностью меня не удовлетворяет ни одно. В одном я уверен: происшедшим с нами мы обязаны тому факту, что невольно оказались слишком близко от места, где Сурен Бозе совершал в ту ночь тайный ритуал.

— Однако я не понимаю, — продолжал я, — как могли мы, находясь в бунгало Баджа, помешать развернуться этому чудовищному ритуалу? Может быть, для ритуала требуется чрезвычайно обширная сакральная зона, — может быть, развязываются совершенно особые магические силы, подразумевающие обрамление самое зловещее и к тому же неблагопристойное? В таком случае, выехав из дому — или не выезжая вовсе, как утверждают шофер и слуги, — мы либо вторглись в ритуальную зону, либо находились от нее непозволительно близко и так или иначе оказались в ареале медитации Сурена Бозе. Тогда он, чтобы мы не мешались, отодвинул нас своей оккультной силой в другое пространство и в другое время, спроецировал нас в тот эпизод, который имел место сто пятьдесят лет тому назад под Серампором, и сделал своего рода свидетелями убийства юной жены Ниламвары Дасы…

Свами Шивананда слушал меня со вниманием, но с лица его не сходила добрая, терпеливая улыбка.

— Рассуждаешь ты, во всяком случае, как настоящий детектив, — заметил он, посмеиваясь.

— Я так рассуждаю, поскольку у меня есть специальная теория чудесного, — подхватил я, — но этот случай чудом не был, это была игра магических сил низшей природы, дьявольской…

— Тантра не знает нравственных определений для магических сил, о которых ты говоришь, — возразил он. — В этом отношении она схожа с вашей физикой, с европейскими представлениями об объективном характере силы…

Однако я горел желанием услышать от него толкование происшествия и совсем не был расположен слушать про сходство и различие между тантрой и европейской наукой. Так что я прервал его:

— В любом случае — выезжали мы со двора бунгало или нет — не это вызывает во мне самые большие недоумения, а вот какая подробность, позвольте, я вам о ней сейчас расскажу… Итак, я прекрасно понимаю, что нас вырвали из нашего времени и пространства и сделали свидетелями преступления, совершенного полтора столетия назад в тех же самых местах. Лес, что мы видели, с определенного момента стал тогдашним лесом: очень большим, со старыми, почтенными деревьями, их постепенно вырубали весь прошлый век и, конечно, вырубили. Дом Ниламвары, тоже постройки восемнадцатого века, был, как я узнал, одной из нескольких его вилл в окрестностях Серампора; впоследствии его сровняли с землей. Люди, которые несли на носилках тело юной Лилы, тоже были одеты, как в восемнадцатом веке, в тюрбаны и шаровары, теперь в Бенгале так не ходят. Все это я могу понять. И я бы не удивился, если бы мы трое действительно оказались свидетелями убийства молодой женщины и скорби в доме ее мужа. Но нам дали лишь слышать ее крики, и, хотя мы метались во все стороны, мы никого не увидели: ни ее, ни похитителей. А вот что совсем для меня непостижимо, так это момент нашего входа в дом Ниламвары Дасы. Было бы естественным, если бы мы застали его предающимся скорби полуторавековой давности, застали, и ничего более. Однако тут не имело места простое повторение событий, в их ход вторглись новые черточки, привнесенные нашим появлением в доме. Мы говорили с Ниламварой, и он нам отвечал. Он даже сказал Богданову, что не понимает по-английски. Однако такого ведь не было сто пятьдесят лет назад! Значит, мы не просто присутствовали при сцене, некогда случившейся, но мы вмешались в эту сцену, видоизменив ее нашим присутствием, которое действующие лица приняли во внимание, и нашими вопросами, на которые они отвечали. Кроме того, два главных персонажа, старый слуга и сам Ниламвара, показались нам неестественно скованными в движениях. Если бы я узнал от Чаттерджи, что они оба умерли той же ночью, когда была убита Лила, я бы понял, что мы имеем дело с их спектральными телами в момент смерти. Но Даса жил еще сколько-то времени после смерти жены, и то же можно предположить про его слугу. Следовательно, их вид в ту ночь не был тем, какой они имели, когда умирали, годы спустя. Тогда чем же объяснить их оцепенелость? Эпизод, при котором мы присутствовали, — убийство Лилы, — не предполагал, что их самих коснется трупное окоченение. Таким образом, это было не просто точное повторение при нас события, но повторение события, которое мы модифицировали, — вот что превосходит пределы человеческого понимания. Если мой разум еще может принять гипотезу, что благодаря каким-то неизвестным силам я в состоянии выпадать из времени и своими глазами видеть события прошлого, то тот же разум отказывается принять возможность модификации структуры и внешнего облика этих событий. Я принимаю гипотезу, что мог бы наблюдать битву при Ватерлоо, но наблюдать битву при Ватерлоо, в которой побеждает Наполеон, — это выше моего разумения…

Свами Шивананда рассмеялся и взял меня под руку.

— Твое логическое построение очень красиво, но совершенно ошибочно, — сказал он и вдруг предложил: — Однако не хочешь ли пройтись в гору?

Я последовал за ним вверх по тропе, ведущей от берега Ганга в лес.

— И ошибочно потому, — продолжал он, — что ты придаешь качество реальности событиям, будь они прошлые, настоящие или будущие. Ведь ни одно событие в нашем мире не имеет реальности, дорогой мой. Все, что происходит в этом космосе, иллюзорно. И смерть Лилы и скорбь ее мужа, и встреча между вами, живыми людьми, и их тенями — все это мираж. А в мире видимостей, где ни единая вещь, ни единое событие не обладают устойчивостью, не имеют собственного бытия, кто угодно может стать владыкой над теми силами, которые вы зовете оккультными, кто угодно может хозяйничать по своему усмотрению. Естественно, и он не сотворит ничего существенного, а только игру иллюзий.

— Я не понимаю, — признался я в смущении. — Все вещи в этом мире иллюзорны, допускаю, но ведь и у иллюзий есть какие-то свои законы, которые придают им вид факта.

— Иллюзии подчиняются так называемым законам только для того, кто в эти законы верит, — возразил Свами Шивананда. — Но, кажется, Сурен Бозе не верил в «законы», якобы правящие миром иллюзий, и, возможно, он был не одинок в своем неверии…

Я только опустил глаза, не убежденный его аргументами. Тогда он взял меня за руку.

— Пойдем, я объясню…

В ту же секунду меня обдало внутренним жаром, и дыхание почти замерло в груди. Я покачнулся и наверняка упал бы, если бы меня не удержала твердая рука Свами Шивананды. Мне показалось, что я прорезался в другом мире. Прохлада гималайской ночи в мгновение ока уступила место влажной и теплой ночи юга. Не понимая, что происходит, я со страхом поднял глаза — и содрогнулся, увидев вокруг джунгли. Свами Шивананда вел меня вперед быстрым шагом и ничего не говорил. Вдруг я узнал место: тлели угли в брошенных без присмотра жаровнях, и за ними, невдалеке, возникал дом Ниламвары. Кровь застыла у меня в жилах, и, невзирая на сопротивление моего спутника, я вырвал руку и упал к его ногам.

— Я не вынесу этого, Свами! — вскричал я. — Разбуди меня. Второй раз я этого не вынесу!..

Что было дальше, не помню. Когда на другой день я проснулся в своей хижине, солнце давно встало, и зеленые воды Ганга показались мне бесконечно добрыми, безмерно чистыми и благостными.

1940

Примечания

1

Девственный лес (нем.).

Оглавление