«Варвара — Света — Константин»

Тациана Мудрая Варвара — Света — Константин

Великолепный собор в стиле барокко перекрывает выход с самой большой — шире и длиннее даже самой Красной — площади бывшего СССР. Советское правительство несколько раз порывалось его снести, но останавливалось перед невероятной крепостью толстых стен, сложенных по тайным старинным рецептам. Гитлеровцы во время оккупации города, по всей видимости, были заняты куда более животрепещущими делами, поэтому, когда их выбили из обезлюдевшей, истерзанной, взорванной столицы, собор оставался невредим. Он возвышался над стенаниями, руинами и пеплом как гигантский перст, указующий на небеса.

Однако пребывание в самом горниле беды не прошло для Дома бесследно. Он впитал, подобно гигантской губке, всё, что его окружало, как вбирал предыдущие и последующие годы. Страдание, скорбь, мольбы, ненависть.

…Они в полном составе уходят с площади, своей чистотой и безмятежностью похожей на океан, мимо стены Красного Собора, который закупоривает площадь собой, точно пробка бутыль. Будто замок — вернее, сложенный из кирпича замок. Как и правительство, молодые супруги не видят в соборе никакой исторической и культурной ценности — скорее помеху. Жена — тонкая, как горностай, белокожая и белозубая блондинка. Крестили ее Варварой, но она не любит уменьшительного от своего имени — Варя похоже на «варить», — так что, пожалуйста, называйте меня Барб. Муж, Константин, высокий шатен спортивного вида, также имеет претензии к своей «родовой кликухе»: Костя слишком напоминает о деревне и скелете. Жена зовет его Кон.

Между ними, цепко держась за руки обоих, шагает необычно рослая девочка в тупоносых башмачках, летнем платьице и с расшитой торбой через плечо. Лет ей, по первому впечатлению, пять-шесть, хотя на самом деле она старше. Зовут ее Светлана, Света. Это слово подходит к ней и в то же время подчеркивает ее непохожесть. Она не то что белокурая, как мать, а прямо-таки белявая, полненькая, на круглом личике со вздернутым носиком — чуть полуоткрытый рот. Из узкого разреза татаро-монгольских глазок проглядывает не карее сияние, как у обоих родителей, а мутноватое васильковое стекло.

Ежедневная утренняя прогулка закончена. Трио углубляется в переулки: матери нужно в один офис, отцу в другой, дочери в спецсадик. Оба родителя слегка досадуют: нет минуты лишней, а тут еще садовский психолог предупредил: не хотите, чтобы ребенок истерил по ночам, — делайте по его хотению. И вот обоим теперь достается: каждое утро гулять, каждое воскресенье эта долбаная школа внутри краснокирпичных стен… Да еще на вопросы и замечания эти дебильные, как сказал наш псих, реагируйте как можете спокойно.

Но ведь какие вопросцы!

— Мама, а мальчики мертвого кота за подмышки повесили. Ты почему не дала хоронить?

— Трупный яд, Светочка. Отравишься и помрешь.

— Отец Стефан говорит, что мы должны погре… хоронить успевших…усопших в земле. Передавать земле, ага.

Девочка говорит почти хорошо, только «р» раскатывает слишком мягко и на кой-каких еще согласных язык заплетается: длинноват, видно.

— Много он чего говорит, твой дядя Степа, — вступает в беседу отец.

— Много. Он говорит — иди собачек покорми, они смирные. Так и есть.

— Как же. В холке с тебя и все в лохмах. Вот покусают — узнаешь. Хоть бы перестреляли их всех — как бомжей…

Он спохватывается, тем более что жена трогает его за руку:

— Кон, ты чего, забыл? Она не такая…

— С ней мы сами скоро «не такими» будем.

— А отец Стефан говорит, что зверики кормящую руку не трогают.

— Слушай его больше.

— Я и так слушаю, пап. Я послушная девочка, правда?

— Ой, — невесело смеется Барб. — Кому я говорила — не вытряхивай кошелек на колени этой вонючей нищенке. Все твои детские деньги за неделю: на мороженое было, на книжки про черепашек, на мячик.

— Это мои!

— Нет, наши, раз мы их тебе дали, — едва не кричит Кон.

Он почти тащит Светланку за «свою» руку.

— Она не воняет, она вчера в приемнике мылась! И я у нее куколок купила! — кричит та. — Я у вас просила Кена и Барби.

— Деточка, — Барб останавливается, смотрит на мужа с укором. — Это же запад. Пошлятина. А мы хотели тебе нашу соломенную девушку подарить. Плетеную и в народном костюме. Это стильно.

— Отец Стефан говорит — язычество. Их делали, чтобы весной сжечь вместе со всеми прошлогодними грехами.

На это им ответить нечего.

Девочка отнимает у отца руку, лезет в свою суму.

— Вот. Папа и мама.

Куколки и в самом деле неплохие: на первый взгляд стандартная «сладкая парочка», но уже второй, более внимательный, определяет их принадлежность к тому выпуску, что предназначался вовсе не для детей, а для моряков «US Navy», пребывающих в многомесячном автономном плавании. Прорисовка лиц тщательная, потрепанные и слегка немодные одежки сшиты вручную, но в особенности хорош пластик тел: гибкий и как будто теплый.

— Грязноваты на вид. Хотя добротно сделано. Латекс? — спрашивает женщина мужа.

— Скорее такая вещь, которую америкосы использовали для всяких имитаций. Резина.

Светлана прямо с ходу подхватывает:

Резиновую Зину купили в магазине, Резиновую Зину в корзине принесли. Резиновая Зина упала из корзины, Резиновая Зина измазалась в грязи. Резиновую Зину мы вымоем в бензине, Мы вымоем в бензине и пальцем погрозим: Не надо быть разиней, резиновая Зина, Не то заправим Зину обратно в магазин.

Молодые супруги не обращают внимания на искажение текстового канона, их куда больше радует, что стихи, которым их девочку выучил логопед, прямо отлетают от зубок.

Правда, отец смеется:

— Этот мужик явно не знал, что в бензине его Зина растворится на хрен.

— Кон, перестань. Светка огорчится.

Дома девочка с торжеством размещает маленькие подобия родителей посреди кукольной комнаты, не розовой, как принято в мире Барби, а коричнево-красной: натуральное дерево и стекло, немного поблекшие, во весь пол — кусочек ярко-бордового ковролина. Ковролин она стащила от ремонта — совсем чуточку, и то мама ругала: всю полосу изгадила. Зато мебель антикватная… Старая, еще от маминого дедушки, которого куда-то сослали. Пришлось собирать и клеить. Не так трудно: руки у Светы умнее головки.

Следующее утро — воскресное, и она снова тащит родителей к собору. На сей раз нищих особенно много, все они получают от девочки по мелкой монетке. Внутрь собора, тем более в ризницу, где обычно собирается небольшая группа детей, родители не заходят: день хорош, можно пока прогуляться.

Под сводом портала Света, подражая взрослым, преклоняет коленку, крестится открытой ладонью, чтобы не зажимать Бога в щепоти, по дороге косится в угол, где продают свечи. Ей давно хочется купить вон эти: грубоватые, вылепленные вручную. На них как будто пальцы отпечатаны. Стиль, сказала бы мама. Гламур.

Она хочет уже зайти в комнату, но дорогу ей перегораживает отец Стефан, викарий, детский учитель, а по совместительству еще и органист — пока не найдут уж действительно хорошего. Он до неприличия молод, длинен, глаза юморные, тонзуру — это бритая лысинка такая, объясняет себе дитя, — прикрывает шапочка, тощую фигуру — черная сутана.

— Свет мой ненаглядный, ты что пришла — спутала, верно? Не будет уроков, все, кроме меня, ушли в поход. В паломничество.

Она чуть не плачет.

— Ничего, зато я тебе орган как следует покажу.

Стефан уже говорил ученикам, что стены таких старых соборов — это и есть основное органное тело. В них еще во время возведения замуровали звучные трубы, поющие как ветер, и гром, и море, и человеческий голос. Та серебряная Панова свирель, что на фасаде, — сплошная декорация. Обманка, называет это отец Стефан.

Священник садится за пульт, девочка мигом прилаживается лезть к нему на колени, но он ее отстраняет:

— Постой лучше рядом, крупна стала больно. Мешаться будешь.

Его руки простерты над пультом, как крылья. Наступает Музыка. Эту музыку слушает девочка, ей внимают стены здания: так же точно, как в былые времена — музыке и скрежету войны.

— Красиво? Хорошо?

— Ага. Внутри меня. Снаружи — тоже она. Я — музыка. Собор — тоже. Это кто — Бух?

— Нет, это Бах. Иоганн-Себастьян Бах.

— Бух! Бах! Тарарах!

— Какое у тебя «Р» сегодня красивое. Ты растешь прямо на глазах.

Света прислоняет к ним ладошки:

— Так?

— Не так. Просто быстро. Очень. Вот погоди, разрешат твои папа с мамой, я тебя еще и музыке поучу. Слух у тебя превыше всех похвал, только что телу немного подрасти надо. Орган — не пианино: там регистры всякие и еще ногой меха качать.

— Когда подрасту, он меня послушается?

— Когда ты станешь большой, тебе впору будет со всем миром совладать, музыкантша ты моя. Если удержишься от грехов.

— Тогда дай я тебе их скажу. Мне уже три года как семь, а для тебя я будто вчера родилась.

— Ничего подобного. И не спеши. Раз я говорю рано, значит, так и есть.

— У-у, снова то же…. А когда я еще подрасту, ты мои сегодняшние грехи тоже слушать будешь?

— Да какие там у тебя грехи — не больше воробышка в луже!

Когда девочка уже спускается по лесенке, ведущей с хор, отец Стефан дает ей горсть мелочи:

— Вот, свечек себе купи. Я видел, как ты на нищих порастратилась, а потом на лавочку глазела. Они у Марыси храмовой сегодня особенно пахучие.

…Две свечи, толстые, настоящего белого воска, вылепленные неровно — девочке они напоминают ту картинку, что висит в переодевалке отцов: Суд художника Греки, а настоящее имя длинное, не запомнить. Девочка вытаскивает одну из пары, зажигает огонь от огня, ставит на поднос под статуей Пресвятой Девы:

— Мама Христова, грации плена, попроси твоего Сына. Сделайте, чтоб они меня любили, как ты Его и Он тебя. Чтобы папа не смеялся. Чтобы мама стала совсем-совсем доброй!

Внутри нее глухо взревывает орган — и все свечные огоньки разом пригибает нездешний ветер.

Исполнено.

Две недели спустя сильно озабоченный Кон ловит отца Стефана на выходе с храмового крыльца. Говорит бессвязно:

— Не спит ночами. Бредит о каких-то черных детях с культяпками, у которых такое от ржаных булок со спорыньей. Трупы животных с людьми вперемешку. Сибирка или чума, что ли? Дым из трубы, рвы с угольями, проволока зубастая — прям средневековье на дворе. И будто она сама собой должна все черные дырки заткнуть. Днем шляется непонятно где, что из дому стащит — всё раздает до капли. Искала по деревням тех бродяг, которых там расселили. Опустошила оба счета: мой по фальшивой доверенности и наш общий. Его уж честно от своего имени. А начиналось с пустяка: весь стол в большой в комнате завалила какими-то черствыми булками: говорит, сегодня кто у меня попросит, того должна этим хлебом кормить.

— Как святой Франциск, — священник кивает.

— К черту… Ох, извините. Задрало. Ведь почти не встает сейчас — а всё куда-то рвется. Плачет от жалости к ним всем. Психиатр дал направление в больницу, только не очень-то надеется. Надорвала себя вконец. И, простите, если не так, но… Знахарка сказала — симпатическая порча.

— Симпатическая магия. Нет, не думаю. Сейчас в такое никто не верит, опять же ни в одном из огарков не было черного воска. И быть не могло.

— Тогда отчего это с моей Варькой?

— Знаете, Константин, современные души ведь не просто отвыкли от доброго — они разучились творить его, так сказать, в установленном порядке. И когда они понимают, что это такое на самом деле, каковы их обязанности и поле действий в ближнем мире — это знание повергает их разум и душу в хаос. Обрушивается как шквал. То, что должно было быть раем, становится логовищем огня.

Гумилева Кон не узнает, но что-то из школьной науки шевелится в отуманенном мозгу.

— Так вы не верите?

— Чему — малефиции, то бишь наведению зла? Или инвольтации острыми иголками? Я не суеверен. К тому же, по правилам, воску имя надо наречь. Иглы еще исхитриться воткнуть. Нет. Вообще мы, клирики, ныне мало такому поддаемся. Хотя, знаете…

Священник медлит.

— Когда-то я считал себя хорошим теоретическим экзорцистом. Специалист по всякой бесовщине, понимаете. Не такой уж практик. Так вот: в стародавние времена, чтобы изгнать дьявола из тела, надо было слепить из глины или воска фигурку больного и бросить в огонь с особенными словами. Тогда враг понимал, что ему тут не рады.

…Снова орган. Заупокойная служба. Вверху — переплетение темных ветвей и круглых белых плодов или бутонов: светильники. Гроб посреди скамей — лицо покойницы спокойное, ясное, нежное. Как стеариновое, думает чуть хмельной Константин, держа за руку серьезную Светлану, обряженную в черное с головы до ног: косынка, платье в пол, туфельки. Мамка-то — истаяла как свеча, говорят откуда-то со спины.

— Я не знал, что она католичка.

— Крещена в униатстве, — поправляет Стефан. — Покойной родительницей.

Он слегка печален — но и только.

— Ваша дочь нам сказала. Знаете, она хоть и ограниченно способная, как выражаются, но очень многое понимает. Душа у нее настроена в одном ритме с мирозданием.

…Дома Костька приканчивает самогон, что остался на донце плетеной домашней бутыли, и валится на застеленную супружескую кровать как есть, одетым и в обуви. Хрена всем им: как оженился на горожанке, так враз велели с голяцкими привычками завязать. Дочку взяли какие-то дальние знакомые: не стоит ей видеть поминки, да и пьяного, злого отца не стоит.

Перед тем, как явиться всяким теткам с кутьей и блинами, он осматривает захламленные вконец комнаты — хоть и не положено в доме с покойником, может, хоть немного тут поразгрести.

В большой коробке, где Света устроила нарядную копию их квартиры, он видит:

…Всё красное. Посреди лужи расплавленного розовато-желтого вещества — торжествующая и почти светоносная улыбка на личике Барби, что вместе со всем блондинистым кудрявым скальпом отделено от погибшего тела. А рядом — глупая, растерянная ухмылка Кена, который пока стоит невредимо.

Что-то проникает в отупевший от вина и таблеток мозг. Мужчина начинает искать ту свечу, вторую из набора. Перерывает игрушки, вначале стараясь не устраивать беспорядка, потом всё яростнее, неистовей. С грохотом валятся на пол книги, одежда, обувь, компьютерные диски, слесарный инструмент.

Свечи нет нигде.

Тут звонит телефон — долго, настойчиво. Кон бросает всё, берет трубку. Приятный, вежливый голос одного из тех самых знакомых говорит вдовцу, что Светочку удаётся, наконец, пристроить в подходящий специнтернат, очень хороший. Ее могут туда отвезти вот прямо сейчас, если отец даёт согласие. Хотя бы на девять дней или на все сорок. Развивающие игры, танцы, гимнастика, иностранные языки, математика и нумерология, музыка. Опытные врачи-кардиологи и психиатры. Самое главное — стоить это будет ни копейки. Ни «зайчика», смеется голос, в котором слышатся устрашающе мягкие ноты.

Кон бросает трубку на место. Двойное подобие, говорит что-то у него внутри. Свеча похожа на восковую куклу, кукла носит имя человека. Назвать — почти что окрестить, особенно если это делает невинный ребенок.

…Маленькая белокурая даунесса с глазами, что сияют изнутри глубокой предутренней синевой, преклоняет колено, отпускает ласковую руку чужака, идет к статуе Матери зажечь огонь от огня.

— Санкта Мариа, Матер Деи, ора про нобис нунк и хора мортуи нашей, — старательно проговаривает она тонким голоском, истово крестясь от плеча к плечу. — Сделай так, чтобы папочка не пил и не стучал по мне кулаком, и не скучал по маме никогда больше. И чтобы стал совсем-совсем хорошим и добрым.

Все свечи в храме трепещут от дыхания иных миров. Звучит неслышимый орган, сотрясая стены, вдосталь напитанные древней болью, — и купол невидимо низвергается, раздвигая их подобно лепесткам и обрушивая вниз.

Когда добро падает на незрелую душу — это как молот, говорил отец Стефан.

…Глубокой ночью Константин, лежа ничком на постели, бормочет что-то в хмельном забытьи — гости пришли и ушли, беда осталась — и слышит во сне, как ниспадают тяжкие покровы, рвутся оковы, распахиваются двери внутреннего храма.

Пленник выходит из затвора.

Завтра его поглотит ненасытная пасть милосердия.

© Copyright: Тациана Мудрая, 2011 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg