«∀поллон против Олимпа»

∀поллон против Олимпа (fb2) - ∀поллон против Олимпа 1212K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Васильевич Панарин

Панарин Сергей Васильевич ∀поллон против Олимпа.

∀поллон против Олимпа

Неправильная сказка для студентов любого года выпуска

Как видит читатель, «греческая

мифология», поскольку она сохранилась

нам, не представляет собою однородного

целого; в древности она развивалась на

протяжении столетий, то же, что дошло

до нас, — материал случайный,

отдельные части которого принадлежат

различным эпохам жизни общего дерева.

Фаддей Францевич Зелинский

Прологос

Штамп — ручной инструмент,

изготовленный из различных видов

материалов, способный выполнять

функцию фиксирования события в виде

оттиска или переноса красителя на

различные материалы: глина, металл,

воск, сургуч, кожа, бумага, а также

тесто.

Из Википедии

В конце концов, тучи похудели и предательски просветлели. Последняя молния вспыхнула жалкой искрой на пальцах и с тихим пшиком приказала долго жить.

Измотанный Зевс, стоящий на одном колене, в бессильном недоумении поглядел на свои могучие руки и увидел, как они дрожат. Глаза щипало от пота.

Бог поднял голову и узрел саму бездну, сам первородный Хаос, из которого когда-то вышел всесильный Кронос. Всё Зевесово существо, каждый атом его тела сковала ледяными оковами такая мощь, против какой не было ни малейшей надежды выстоять. Тучегонитель чувствовал: Хаос рассматривает его с любопытством мальчишки, который держит муравья на ладони, и, кажется, через мгновение раздавит пальцем, чтобы поинтересоваться его муравьиными внутренностями.

Такое уничижительное сравнение себя с муравьём больно хлестнуло по самолюбию бога, и он крикнул вызывающе и почти властно:

— Кто ты?

— Я?!.. — Бездна озадачилась, и исполинское всеохватывающее давление на Зевса чуть-чуть ослабло. — Я... Хм... А! Я — Ромашкин!

По непонятным причинам Хаос возликовал, но Тучегонителю было не до выяснения причин: радость бездны многократно усилила давление на Зевса, атомы его атлетического тела не выдержали и — разлетелись. Даже следа не осталось.

— А-а-а-а-а!!! — заорал Зевс и свалился с ложа на мраморный пол почивальни.

— Милый, тихо, тихо... — зажурчал в темноте голос Геры. — Это просто сон...

— Сон... — тяжело и судорожно выдохнул Зевс. — А что такое Ромашкин?..

I

Keep good relations with the Grecians.

George W. Bush, Jr.

(Сохраняйте хорошие отношения

с древними греками. Джордж Буш-мл.)

Студента Аполлона Степановича Ромашкина с самого рождения преследовала Древняя Греция.

Всё началось с имени. Отец-инженер, в детстве страстно мечтавший о космосе, буквально бредил советско-американским проектом тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Стыковка кораблей, дружба на орбите, улыбчивые пилоты... В честь «Союза-19» сына не назовёшь, а вот Аполлоном — почему бы и нет?

Молодая мать, по совместительству учительница русского языка и литературы Мария Ромашкина сначала воспротивилась воле супруга: с таким именем ни во дворе, ни в школе лёгкой судьбы не жди. Затем счастливица вспомнила, что в девятнадцатом веке был такой поэт и критик, да ещё и пушкинист — Аполлон Григорьев, и успокоилась, ведь признанные авторитеты действуют на многих педагогов завораживающе.

Так в тысяча девятьсот девяносто первом году — году падения Союза — русская земля родила нового Аполлона.

Мальчонка не проявил склонностей ни к игре на кифаре, ни к стрельбе из лука, впрочем, экзотического инструмента и древнего оружия в семье инженера и учительницы не водилось. Аполлоша не походил на эллина, русак да и только. Олимпийским здоровьем судьба его тоже не отметила: он легко ловил простуды, кишечные расстройства и прочие детские болезни. Однако эллинского в его судьбе, помимо имени, было предостаточно.

Во-первых, на пелёнках по краю красовался знаменитый греческий узор. Во-вторых, в три годика Аполлоша подавился, засунув в рот грецкий орех, еле спасли. В-третьих, пока Россию трясло от кризиса, а папа кое-как зарабатывал починкой бытовой электроники, мама кормила сына исключительно геркулесовой кашкой, ставя в пример древнего героя Геракла: «Кушай, Полька, копи силу богатырскую». Однообразие заставило Аполлошу возненавидеть обоих геркулесов. И мамкино «Полька» нервировало: что он, девчонка Полина, что ли?!

Жизнь постоянно подкидывала новые испытания Грецией. Чего стоил случай, когда сорванец едва не убился на велосипеде об маленький чугунный заборчик в виде меандрового узора — неловко упав на газон, сломал руку. А в семь, когда к Аполлону на день рождения пришли одноклассники, счастливец получил в подарок сразу пять экземпляров книги Н. А. Куна и ни одной машинки или набора солдатиков, от которых в ту пору он был без ума.

Ненавистный Кун был прочитан через пень-колоду и задвинут на самую дальнюю книжную полку.

Вскоре мальчишка почувствовал, что Древняя Греция является его своеобразным проклятием. Какие неприятности ни случались бы с Аполлоном, рядом или в их эпицентре обязательно присутствовала эллинская деталь. Например, Марии Петровне Ромашкиной было стыдно: её сын плохо успевает по литературе. А куда деваться, если в кабинете по чьей-то прихоти стоял гипсовый бюст Гомера? Но стоило только легендарному сказителю случайно упасть и разбиться, как мальчик стал демонстрировать уверенные успехи и спустя полгода отправился на олимпиаду по русскому языку, где, разумеется, провалился. Потому что олимпиада.

С тех пор Аполлон старался избегать любых упоминаний об Элладе. Он тщательно и последовательно избавился от сомнительных предметов: потихоньку раздарил пять экземпляров книги Куна, исключил из меню орехи и ненавистную кашу, снял со стены и сжёг карту Солнечной системы, которая, как известно, изобилует римскими аналогами имён древнегреческих богов, а также испортил любимые мамины шторы с чётким геометрическим орнаментом и стилизованными амфорами. Не обошлось без скандала, но игра стоила свеч. Чем меньше предметов, напоминавших о Греции, было вокруг Аполлона, тем удачнее складывалась его жизнь.

Разумеется, он не стал маньяком, одержимым идеей борьбы с Элладой. Парень был увлекающийся, любознательный, прилежный. С отцом клеил модели самолётов, с друзьями играл во все приличествующие юноше игры, в школе вполне сносно сосуществовал с одноклассниками и учителями. За имя, конечно, доставалось, только он привык и Польке, и к Афоньке, и к Чипполону, и к Опа-Лондону, и к Бельведерскому с бельведёрком, и, куда деваться, к прибавлению буквы «ж» к началу имени.

Обидно, но от имени не избавиться. Ромашкин защищал его кулаками, часто проигрывал, но навязал окружающему миру уважение к себе, особенно, когда занялся самбо. Так постепенно он заключил своеобразное перемирие со своей аполлоновской судьбиной. Тема Греции всплывала всё реже и реже, школьный ритм жизни предлагал массу нового и интересного. Эллада растаяла за кормой.

Нелюбовь к Греции удивительным образом подтолкнула Аполлона к изучению истории других государств и цивилизаций. Проштудировав средние века, парень заново, уже не по школьным учебникам, вернулся к древнему миру, аккуратно обходя запретную тему. Египет, Китай, Междуречье и даже с немалой натяжкой Рим выглядели обворожительно. Государства-полисы Пелопоннеса и его окрестностей были отвратительны. Про них Аполлон прочитал бегло, и то сразу же почувствовал, насколько суровее стала к нему жизнь: и приболел, и поссорился с другом, и маму обидел, и важную контрольную по физике завалил. И всё это за три дня.

Тогда же юноша придумал слово, которое максимально проно передавало моменты падений, связанных с Грецией, — «попадакис». Попадакис мог быть лёгким, глубоким и тотальным.

Помимо чтения у нашего героя водились и вполне современные увлечения. Например, компьютерные игры. Как правило, это были военные стратегии или разухабистые «стрелялки». Ещё Аполлон играл в КВН за школьную команду, причём был капитаном. Получалось неплохо: он довёл свою дружину до городского финала и если бы не тема домашнего задания «Новые аргонавты», быть бы команде чемпионом родного Золотокольцовска. Блестящая игра в первых трёх конкурсах безвозвратно расстроилась в «домашке», пришлось довольствоваться «серебром».

Кроме того, в судьбе парня случился быстрый период увлечения гитарой и сидения в подъездах. Но он быстро понял, что не особо голосист, да ещё как раз ломался голос... В общем, охладел.

Аполлон закалил характер не только на борцовском ковре, однажды став чемпионом города, но и во время летней подработки в местном заведении фастфуда, чья вывеска настолько известна, что в дополнительном неоплаченном упоминании не нуждается. Пройдя пекло кухни и горнило кассирской работы, парень стал настоящим хищником бизнеса и героем капиталистического труда. Этот опыт навсегда отвратил Аполлона от занятий, не требующих высокой квалификации.

Школьные мечты о будущем то взлетали до любимого отцом космоса, то приземлялись где-то в районе бесконечных дорог России, по которым юный Аполлон предполагал гонять на дальнобойном седельном тягаче. Однако с наследственностью не поспоришь, и одиннадцатиклассник Ромашкин твёрдо решил: «Поступлю в педуниверситет на исторический факультет!» Мама была счастлива и печальна. Счастлива, потому что в семье могло стать одним педагогом больше. Печальна, потому что провинциальному учителю в нашей стране платят меньше, чем московскому дворнику.

С другой стороны, казалось, сын отыскал свою тему, и пусть радуется. С голода не помрёт.

И Аполлон поступил.

Волей судеб на экзамене по истории ему не достался билет о Греции, а остальное, как говорят педагоги, у него от зубов отскакивало. Сочинение и математика сдались не менее успешно.

Новый коллектив, естественно, бурно отреагировал на гордое имя Ромашкина, но он уже привык. Задело только то, что самая красивая одногруппница Лена сказала, подойдя к Аполлону:

— По-моему, вообще не похож.

Ленку нельзя было не заметить ещё при поступлении. Девушка была поистине красивая: высокая, фигурой бог не обидел, лицом мила, с длинными каштановыми волосами, пышными и витыми. Вдобавок — умная. Особенная такая девушка. Банально, но факт: сердце Ромашкина начинало биться чаще, когда он видел её в коридорах и на вступительных экзаменах. Да, он не был Аполлоном в смысле эталонной красоты. Его не пугало и то, что Ленка была выше. Ужасало другое — фамилия. Афиногенова.

Значит, город Афины или богиня Паллада были у Ленки в генах.

Катастрофа! А ведь Аполлон уже созрел для того, чтобы побороть робость, которую испытывал перед девчонками, особенно красивыми... Ленка была идеальна, прекрасна, офигенна. Ах, если бы не фамильное заражение Грецией!

И вот она сказала ему, что он не похож на Аполлона. Мгновенно пронеслось: «Я ей не симпатичен!» Грустно, конечно, зато она будет на расстоянии. Но оказалось, Ленка не закончила. Она добавила значительно тише:

— Ты и так ничего. — И пошла на своё место.

Всё снова перевернулось! Уши Аполлона покраснели, лицо онемело, мысли будто замёрзли и стали шевелиться с изрядным скрипом: «Это меняет дело!.. Есть шансы!.. Хотя какие ещё шансы?.. Афиногенова. Дурак, она же вон какая!..»

Уже дома, наутро, проворочавшись ночь без сна, студент Ромашкин решил перейти Рубикон и бросить вызов ненавистной Греции. Любовь (а это была, несомненно, она) победит любую мёртвую цивилизацию, постановил Аполлон. С той поры Лена, Ленок, Леночка подверглась самым тщательным ухаживаниям.

Поначалу из-за природной робости и боязни эллинской мины замедленного действия, тикавшей в фамилии избранницы, парень допускал досадные промашки, выглядя более чем неуклюже. Но девушке он всё-таки нравился, и она снисходительно терпела его оплошности. Больше всего её веселили постоянные извинения Аполлона. Он винился по поводу и без, путался, в результате бестактности множились, пока Лена не обрывала покаянные монологи изящным: «Да забей уже, проехали».

Ромашкин стал писать стихи. Ночами он доверял бумаге самые романтические порывы души:

Я люблю любоваться на твои брови.

Я клянусь, что это любовь до крови.

Как видно по количеству «люб» в этих двух строчках, любовь была сильна. Обилия «я» в своих виршах поэт не замечал. Его не смущало даже неправильное ударение. Ленка всё же не увидела процитированную оду. Пылкий автор спросил себя, что такое любовь до крови, и не нашёлся с ответом. Рукопись отлично сгорела.

А брови были и верно роскошные. Густые, правильными галочками. И личико точёной красоты, но это уже из другого стихотворения, которое Лена благосклонно приняла.

В один отнюдь не прекрасный момент Аполлон получил очередной удар «ниже ватерлинии» — подруга обмолвилась, что без ума от истории и литературы эллинской цивилизации. Оказывается, Ленка была связана с Грецией узами симпатии! Парень по этому поводу переболел гриппом. Но любовь сильнее вирусов, Ромашкин выдюжил коварный удар судьбы и гражданки Афиногеновой.

Пролетел первый семестр, к концу которого они уже сидели за одной партой, Аполлон мучительно пережил Новый год без своей королевы красоты, сдали сессию, провели каникулы, встречаясь на катке, ходя в кино. И ни поцелуя! То он заробеет, то она даст понять, что не время. Случается же такое в наши дни...

Зато какие парню снились сны!

Начался новый семестр. Чем настойчивее был Ромашкин, тем холоднее становилась Афиногенова. Она стеснялась и боялась всемирно известного мифа о том, что все мужики одинаковые — поматросят и бросят. Ну, и, согласно давнему девичьему кодексу, нельзя повести себя как легкодоступная барышня, только кто же знает критерий измерения легкодоступности? Тем временем, Ромашкин стал подумывать, не влияние ли это роковой Греции.

Тучи сгущались: в учебном плане замаячила Эллада. Преподавательница истории Древнего мира Зиля Хабибовна имела тревожную кличку Сцилла Харибдовна, говорившую Аполлону куда больше, чем любому другому студенту. Не надо быть пророком, чтобы понять: беспечная ладья его жизни неслась навстречу страшным испытаниям.

Сцилла Харибдовна, профессор, маленькая пожилая дама восточной наружности, быстро оценила потенциал каждого студента, мгновенно выделила из массы талантливую Леночку, а вот Аполлон, на которого преподавательница обратила внимание из-за имени, видимо, подкачал. Его неуверенность и нервозность, воспитанную годами борьбы с Грецией и помноженную на нынешнее стечение знаков судьбы, Сцилла Харибдовна вполне могла отнести на счёт нелюбви к учёбе.

Часто на партах рисуют и пишут разное... Например, бытует забава: кто-то изображает паровозик с единственным вагончиком и снабжает эту примитивную картинку призывом: «Кто не хочет учиться, дорисуй свой вагон!», а парни с других потоков следуют инструкции... Во время лекций Сциллы Аполлон рисовал целые составы.

Немного помогало то, что Ромашкин не отлипал от Афиногеновой, и профессорша решила, парень тянется к знаниям, хоть и слабачок. Аполлон тем временем не снижал накала ухаживаний, стихотворствуя и выкраивая из скудных денег суммочки на цветы. Даже похудел, хотя и так считался одним из самых тощих в группе.

— Почему ты не любишь Зилю Хабибовну? — спросила как-то Лена друга.

— Харибдовну-то? — усмехнулся Аполлон. — Ты в курсе, почему у неё такая кликуха?

— Ну, созвучие, предмет опять же. — Девушка пожала плечами.

— Это полбеды. Главное, её экзамены сдают далеко не все. Попадают между Сциллой и Харибдой.

Ленка сочла, что у её парня проблемы с профессоршей и её дисциплиной, и решила всячески ему помогать. Вот почему однажды после занятий, по дороге домой муза заявила Аполлону:

— Завтра вечером идём к Зиле Хабибовне.

— На корм? — по-деловому спросил парень.

— Очень смешно, ага. — Ленка поморщилась. — Она будет ждать меня дома. Я выпросила несколько книжек, раз уж она ими хвасталась. Курсач-то писать надо.

— Хм, а из интернета выкачать нужную инфу нельзя? — Аполлон смотрел на весеннюю улицу и мечтал о совместной с Ленкой прогулке в парке.

— У Зили Хабибовны есть старинные и редкие книги. Я обещала, что и ты будешь.

Парень остановился, насмешливо глядя на подругу:

— Не ври, коварная! Ты спросила, можно ли привести агнца на заклание.

— Ну, почти. — Девушка нахмурилась. — Скоро сессия, цени возможность продемонстрировать своей любимой учительнице трудолюбие.

— Спасибо, только я завтра того... занят, — попробовал дезертировать Аполлон.

Лена насторожилась:

— Чем это?! Ты же меня только утром в кино звал!

— Э... Мне мама эсэмэску скинула, надо будет шкафы двигать.

— Врун! Насквозь тебя вижу. — Девушка надула губки. — Для тебя старалась, кстати. Не ценишь ты меня. И не лезь обниматься, дурень!..

Дурню пришлось согласиться на поход в логово чудовища.

Весна била разум наповал, снося молодые крыши и заставляя совершать сильные поступки. Ленка по-прежнему держала Аполлона на расстоянии, а он, тайно готовясь вылететь из университета из-за Греции, страстно желал перевести отношения с подругой в новую фазу.

На следующий вечер парочка прибыла к дверям профессорской квартиры.

— Смотри, не назови Зилю Хабибовну этим дурацким прозвищем, — прошипела Лена, когда Аполлон нажал дрожащим пальцем кнопку звонка.

— Сцилл... — начал переспрашивать парень, но захрустел ключ в замке, дверь приоткрылась, и поверх цепочки сверкнул стальной взгляд Харибдовны.

— А, это вы, Леночка! Здравствуйте, — проговорила с хрипотцой преподавательница.

Дверь захлопнулась, хозяйка сняла цепочку и снова отворила.

— Заходите, Леночка. Ну, и вы, Одуванчиков, не стойте колоссом Родосским.

При этом взгляд профессорши застыл, она, не мигая, принялась сверлить им бедолагу, и тот подумал, есть в этом взоре нечто змеиное. Пауза затянулась.

— Добрый вечер, Зиля Хабибовна, — проговорил наконец Аполлон, входя после подруги в просторную прихожую. — Только Ромашкины мы...

Хитрец взял тон крестьянского недотёпы, и профессорша смягчилась.

— Извините, — сказала она, хоть и без особого раскаянья. — Разувайтесь, Леночка, вот тапочки.

Парень и девушка осмотрелись. Паркетный пол, старые бежевые обои на стенах, высокие потолки, рогатая люстра с помутневшими от времени стекляшками. Шкаф и комод явно старше хозяйки. Маска, вырезанная из чёрного дерева.

Отчётливый библиотечный запах смешался с кондитерским, почему-то кажущимся лишним.

Гости разулись, оставили сумки у входа, проследовали из прихожей в гостиную. Здесь все стены были заставлены книжными шкафами, в центре — круглый стол с задвинутыми под него стульями.

— Располагайтесь, — пригласила Зиля Хабибовна, и студенты расселись на мягкие антикварные стулья.

Аполлону мгновенно вспомнился гарнитур генеральши Поповой.

«Проверить бы бритвой», — подумал парень, елозя на произведении мебельного искусства.

Хозяйка тоже присела, сложила на столе сухонькие руки домиком.

— Итак, вас интересуют литературные источники по городам-государствам второго века до нашей эры, как я помню? — спросила она, не отрывая взгляда от Лены.

— Да.

— Великолепно, — неизвестно чему обрадовалась Харибдовна. — Нужные вам полки — прямо за моей спиной. Если у вас чистые руки, то можете начинать.

Девушка показала ладошки, профессорша удовлетворённо кивнула. На Аполлона она зыркнула так, что сразу стало ясно: ему лучше засунуть руки в карманы и не вынимать их вовсе.

— Отлично. Леночка, я вам честно скажу: мне много лет, а время сейчас такое... Никто не хочет оставаться на кафедре. Я посмотрела, как вы учитесь у меня и у коллег, полистала ваши работы, сданные в прошлом семестре. Зрело и минимум заимствования из всемирной сети... — Харибдовна строго скосилась на Аполлона, хмыкнувшего при упоминании интернета — сокровищницы готовых рефератов.

Парень сделал скучную морду лица, а сам подумал, что присутствует при откровенной вербовке, и не ровен час историчка охмурит Леночку. Девушка тоже сообразила, куда клонит Зиля Хабибовна, открыла было рот, но преподавательница пресекла попытку встрять в свой монолог:

— Не перебивайте, пожалуйста. У вас есть все задатки для научной и педагогической деятельности. Да, мало платят, но вы найдёте себе отличного добытчика... если уже не нашли. — Сцилла бросила быстрый взгляд на Ромашкина. — Подумайте, Леночка, какие перспективы откроются перед вами: поездки по миру, летние раскопки... Зря улыбаетесь.

Хозяйка вспорхнула со стула легко, словно бы сбросила лет сорок, и подскочила к единственному серванту в комнате. Открыла стеклянные дверцы, достала коробку из-под чайника. Поставила на стол, откинула крышку, вынула пыльное тряпьё и бережно, будто главную мировую ценность, вытащила на свет какую-то штуковину, обёрнутую в ветошь.

Лена и Аполлон следили за аккуратными движениями Харибдовны, а она не умолкала:

— Раскопки — занятие романтическое, иногда сопряжённое с потусторонним. А уж если дело пахнет нелегальной добычей и хранением... Криминальным шлейфом... — Сухонькие руки преподавательницы ловко разворачивали предмет, но вдруг замерли. — О том, что увидите и услышите — ни слова! Когда-нибудь я расскажу вам, Леночка, как попала ко мне эта вещица. Очень древняя, а как сохранилась...

Последний покров — шёлковый платок — упал на стол, и перед взглядами студентов предстала почти ровная грязно-бурая чаша из обожжённой глины. Мутное, некогда глянцевое покрытие испещряли множественные трещины, по кайме шёл невнятный узор, который вообще невозможно было разобрать. В общем, ничего интересного. «Если ради таких черепков Ленку зовут на кафедру, то я ничего не понимаю», — решил Аполлон.

Сцилла Харибдовна посмотрела по-змеиному сначала на разочарованную физиономию парня, потом намного мягче на озадаченное личико Ленки и прямо-таки величественно усмехнулась:

— Это жертвенная чаша, скорее всего, из храма Артемиды. Относится к временам, когда практиковались обильные жертвы, в том числе человеческие.

— Но как она оказалась здесь? — прошептала Ленка.

— Я же говорю, длинная запутанная история. Как-нибудь потом. Важно другое. Перед вами — настоящая древность. — Теперь на чашу уставился и Аполлон, что неожиданно привело Зилю Хабибовну в хорошее расположение духа. — Ладно, надо бы чайку попить. Начинайте подбирать книги, а я скоро буду. И затем, возможно, покажу вам такое, от чего дух захватит...

Оставшись наедине, студенты долго смотрели друг на друга и слушали, как гремит на кухне посудой хозяйка квартиры.

— Ну, и как тебе предложение? — спросила Ленка.

— Мне никто предложений не делал. — Аполлон скорчил рожу. — Это я у тебя хочу узнать, как тебе вся эта шняга.

Девушка поставила локти на стол и положила голову на скрещённые пальцы.

— Откровенно говоря, я о чём-то подобном задумывалась...

Парень не хотел, отдавать подругу попала в лапы Харибдовны. Что-то ему подсказывало: добра ему от такого союза будет примерно, как от курения. Аполлон встал из-за стола, подошёл к бурой чаше.

— О чём-то подобном, значит? — Он подхватил древний артефакт небрежно, словно дешёвую китайскую подделку. — Будешь в архивах чахнуть и в земле рыться. Ради вот таких облезлых черепков.

Студент Ромашкин подкинул чашу к потолку. Она сделала три оборота и угодила точно в руки хулигана.

— Поставь на место, дурак! — прошипела, вскакивая и косясь на дверь, Ленка. — Рассыплется же!

Аполлона посетила гениальная мысль:

— Поцелуешь — поставлю!

Девушка подступила к парню вплотную, прошептала, гневно буравя его взглядом прекрасных глаз:

— Я тебя так поцелую, мать родная не узнает...

— Правильно, родителям рассказывать незачем, — продолжил дурачиться остряк и отступил от подруги, пряча жертвенную чашу за спину.

Ленка неожиданно быстро догнала Аполлона и, будто бы с целью обнять протянула руку, ловко вцепилась в артефакт, выхватила его и отскочила назад. Удивлённый прытью девушки парень недолго пребывал в растерянности. Он потянулся за чашей, зацепился пальцами за край. Бесценной реликвии грозила смерть через разламывание.

Аполлон Ромашкин стал пятиться. Ленка, боясь сломать вещь, засеменила за парнем, но чашу не отпускала. Студенты обогнули стол, и тут один из пальцев девушки скользнул по зазубренному глиняному краешку.

— Ай! — Ленка отдёрнула руку от артефакта. Алая капелька, как при замедленной съёмке, взлетела по дуге и, плюхнувшись, разбилась о дно чаши, о самую середину.

Девушка сунула порезанный указательный палец в рот, не отпуская другой рукой артефакт. И она, и парень в странном оцепенении уставились на капельку крови, блестевшую на буром фоне. Аполлон подумал мельком, дескать, не от древней ли кровищи приобрела свой грязный цвет жертвенная чаша. У Ленки пронеслись другие мысли, скорее, касавшиеся безмозглости друга и гнева преподавательницы.

Тут от капельки начал подниматься то ли парок, то ли дым. Он струился сильнее и сильнее, становился темнее и темнее. Запахло горелым. «Всё-таки дым», — решил парень.

— Вам с лимоном или с молоком? — раздался с кухни голос Зили Хабибовны.

— С молоком! — в отчаянье крикнула девушка, наблюдая, как дым повалил уже не струйками, а мощными сизыми клубами.

Тем временем чаша нагрелась почти до нестерпимой температуры и с громким треском раскололась пополам.

Студенты отступили друг от друга и мгновенно потерялись. Комната была наполнена серым дымом. Там, где парень ожидал нащупать стол, оказалась пустота.

— Ленка! — позвал Аполлон.

Тишина.

— Эй, не шути! Надо выбираться отсюда, угорим! — Ромашкин закашлялся, принялся шарить перед собой вслепую, надеясь поймать подругу.

Тщетно.

В горле першило, голова кружилась, глаза слезились. «Ленка могла упасть в обморок... Но почему же до сих пор ни стен, ни стола?.. Вот-вот явится Харибдовна, и начнётся Армагеддон!» — Парень окончательно запутался. Он остановился, стараясь перебороть дурноту, но внезапно закачался пол, Аполлона мотнуло назад, и он потерял равновесие. Растопырив руки, в одной из которых до сих пор находилась половинка злополучной чаши, студент приготовился встретиться спиной с твёрдым паркетным полом преподавательской квартиры, но угодил в какую-то податливую кучу, а мгновением позже его ослепил нестерпимый свет.

II

Товарищ студент, вы почему явились

на занятия военной кафедры в штанах

наиболее вероятного противника?

Неизвестный преподаватель

Сначала Аполлон Ромашкин решил, что попал в баню. Причём в мужскую. Причём в кавказскую. Больно уж смуглы были не очень одетые кудрявые ребята, склонившиеся над нелепо сидевшим студентом.

Кто-то был голым по пояс, другие закутаны в простыни. Все с интересом и подозрительностью глядели на Аполлона, а он таращился, не мигая и не шевелясь, на бородатую делегацию. Миновали тягучие мгновения, студент понял, что находится в какой-то просторной палатке или шатре, рассмотрел лица «посетителей бани» и убедился — это не Кавказ.

Смуглые бородачи атлетического телосложения, казавшиеся парню высокими богатырями, всё больше хмурились, и, в конце концов, один из них подал голос, сжимая здоровенные кулачищи:

— Объяснит ли мне кто, братья-ахейцы, что это за диковинная статуя лежит на моих трофеях?

— Сам ты статуя! — ляпнул Аполлон, морщась от местного кислого запаха, смешанного с какими-то пряными благовониями.

Атлеты отпрянули от чужака и заговорили разом, эмоционально жестикулируя и метая пламенные взоры то на студента, то на потолок шатра, то в пол, то друг на друга:

— Знамение богов!..

— Кто-то сошёл с Олимпа!..

— Сто Зевесовых перунов ему в задницу, это лазутчик Троады!

— Идоменей, смотри, какой диковинный муж!..

— Может, эфиоп?..

— Сам ты эфиоп, Неоптолем!

— Довольно! — проорал хозяин трофеев, который, по догадке студента, был тут главным, иначе разве замолчали бы эти горячие хлопцы? — Что посоветуешь, Одиссей?

Мужик с тонким лицом и хитрыми глазами, не принимавший участия в общем галдеже, почесал аккуратную бородку и молвил:

— Думаю, надо звать Калхаса.

— Да, прорицателя сюда! Молодец, царь Итаки! Голова! — снова загалдело собрание, главный отправил гонца, но Аполлон Ромашкин ничего уже не слышал.

Ему сделалось настолько дурно, насколько может сделаться дурно человеку, попавшему в свой личный ад. Одиссей, Калхас, прочие Неоптолемы, а также Олимп и сто Зевесовых перунов подсказали парню единственно верный вывод: он в древней Греции. Минуту назад студент кривлялся перед любимой девушкой в квартире злобной преподавательницы. Сейчас он тупо сжимал половинку чаши в руке, хлопал невидящими глазами и пытался осознать, как же такое могло стрястись, что он валяется на куче бархатного тряпья и бронзовой посуды в шатре полуголых греков?! Да ещё и понимает каждое их слово!!!

Но главное было именно в слове Греция. Его личное проклятье. Самый тотальный попадакис всех времён и народов!

«Лучше бы в армию забрали, — подумал Аполлон. — Или, может, я спятил? Может, меня паралич разбил? Сижу у Харибдовны за столом, слюни пускаю, Ленка в шоке, преподша тоже, а мне тут глючится всякая дрянь... Нет, не так. Вот! Я в обмороке. Полежу и очнусь».

— В любом случае, друзья, вы свидетели — юноша упал в мои трофеи! — сказал главный и поскрёб пятернёй могучую волосатую грудь.

— Никто не в претензии, Агамемнон, — ответил за всех хитроглазый Одиссей.

Студент Ромашкин, облившийся холодным потом — как же, в трофеи записали, — вдруг вспомнил, что царь Агамемнон упоминался у ненавистного Куна. Только в связи с чем? Аргонавты? Вроде бы, нет. Аполлон не помнил.

— И что дальше? — сиплым фальцетом спросил он у мифических богатырей.

— Мы ожидали, ты скажешь, — нахмурился Агамемнон, и его правый бицепс нервно задёргался.

Аполлон оттянул пальцем ворот толстовки: стало жарковато во всех смыслах. Ещё мелькнуло, что его тапки, джинсы и роба, названная в честь графа Льва Николаевича, смотрятся здесь инопланетно.

Повертев в руке обломок жертвенной чаши, студент хотел было отбросить его в сторону, но неожиданно для самого себя проявил сдержанность и благоразумие.

Молчание затягивалось. Ромашкин решил встать. Он поднялся на ноги — и вдруг выяснил, что на голову выше всех этих крепышей, которые пару секунд назад казались ему богатырями. Вообще-то, они и были богатырями — широкоплечими, с бычьими шеями, с накачанной мускулатурой, только маленькими, ведь сам Аполлон имел вполне себе средний росточек.

Разница озадачила и греков. Эти люди, вожди своих маленьких государств, не любили смотреть снизу вверх на собеседников.

— Может, это бог всё-таки?.. — пробормотал мужик с наглухо закрытым колчаном за спиной.

— Ой ли, Филоктет? — усомнился молодой воин. — А чего же он не назовётся?

— Пути богов неисповедимы, Неоптолем. Возможно, нас испытывают. Случается, боги принимают лик нищего или странника, а то и зверя какого...

— Много ты богов видел, Филоктет! — насмешливо оборвал Одиссей.

— Много иль нет, а другом сына Зевса, Геракла, на Олимп вознёсшегося, являюсь. — Филоктет многозначительно постучал по колчану, и Одиссей предпочёл промолчать.

Зато остальные стали хвастаться, кто каких богов видел и сколько раз.

Тут полог шатра откинулся, и внутрь ступил седой старец в сером подстать волосам хитоне и грубых старых сандалиях. Жилистый и узколицый, он резко отличался от накачанных мужиков, обступивших Ромашкина. На одну руку была намотана пола хитона, во второй прорицатель держал суковатый посох.

— Чего звал, царь микенский? — недовольно пробурчал старец, не поднимая взгляда с носков собственных сандалий.

— Чудесным образом в моём шатре появился этот юноша. — Агамемнон указал на Аполлона. — Я желаю знать, притом тотчас же, кто он.

Калхас стоял и чего-то ждал.

— Ну что ты медлишь, сто Зевесовых перунов мне в зад? — нетерпеливо вскричал брутальный крепыш с самой длинной и курчавой бородой и неестественно выпученными глазами.

— Следи за речью, Аякс, а то как бы не выполнил Тучегонитель твоей просьбы, — пробормотал предсказатель, и шатёр взорвался воистину конским ржанием греков.

Снова наступило молчание.

Царь Микен скривился, потом с явным усилием выдавил:

— Пожалуйста... Мы все просим.

Старец кивнул и поднял взгляд на заблудшего студента. Ромашкин никогда раньше не видел таких глаз. Они действительно лучились неким даром, вынести их взор не представлялось возможным, настолько тяжёлым и всепроникающим он был, но и прервать контакт не удалось — через Калхаса так и хлестал необузданный магнетизм, заставивший Аполлона качнуться и сделать шаг навстречу прорицателю.

В глазах и на лице старца медленно, но недвусмысленно проявился ужас.

— Кто ты? — пролепетали бледно-фиолетовые губы Калхаса, провидец протянул чуть подрагивающую руку в сторону Ромашкина.

Студент понял этот жест по-своему. Он приблизился к старцу и энергично пожал ладонь.

— Меня зовут Ап... — Парень не договорил, ведь стоило только ему коснуться Калхаса, как тот потерял сознание и рухнул на ковры, которыми была устелена земля.

Выпустив обмякшую холодную кисть, Аполлон дал Калхасу упасть и застыл в растерянности. Происходящее казалось ему вязким бестолковым сном, в котором пахнет перебродившим соком, буйствуют полуголые мужики, а крепкие на вид дедки валятся от рукопожатия.

Греческие здоровяки, таращившиеся на эту сцену, опять заговорили нестройным хором, отчаянно жестикулируя и вращая пылкими очами. Аякс опасливо ткнул ногой тело провидца. Одиссей припал к груди старца, ничего не услышал, гаркнул, чтобы все заткнулись.

— Дышит, и сердце работает ровно! — изрёк он, когда установилась тишина.

— Ладно. — Агамемнон потёр виски, наверное, возбуждая течение дум. — Хорошо. Кто ты, чужанин, и что ты сделал с Калхасом?

Орда культуристов-маломерок уставилась на Ромашкина.

— Как бы вам объяснить... — пролопотал студент.

— Коротко и ясно, — посоветовал, угрожающе разминая шею, царь Микен. — Назовись хотя бы!

— Аполлон, — брякнул парень и тут же понял, что сделал ошибку.

Грянул оглушительный хохот. Греки ржали долго, вытирая слёзы, колотя друг друга по спинам и показывая на Ромашкина пальцами. Первым отдышался Одиссей.

— Скажи, Аполлон...

И опять началась форменная истерика, правда, быстротечнее первой. Хитромудрый царь Итаки сделал вторую попытку:

— Скажи нам, Аполлон, где твои лук и стрелы? Где кифара? Где твои златые кудри?

Темноволосый короткостриженый студент, тощий и странно одетый, с черепком в руке, действительно слабо напоминал солнечного Феба — бога-стрелка, бога-музыканта.

«А ведь они меня того... Пришибут. Типа, за враньё», — решил парень и стал выкручиваться:

— Вы не дослушали. Я хочу сказать: Аполлон знает, как меня зовут. Я не помню. Ни имени, ни как здесь очутился.

В знак искренности Ромашкин прижал ладонь к груди. Вышло неестественно, как в провинциальном ТЮЗе, но атлеты прониклись и озадачились.

— Агамемнон, ты вождь над нами, — пророкотал Аякс, тряся бородой. — Сто Зевесовых перунов мне... — Он скосился на лежащего Калхаса. — в амфору! Это же какой-то плохой человек, наказанный богами!

— Ты не прав, сын Оилея, — возразил Агамемнон. — С каких пор боги в наказание зашвыривают повинных в наш стан?

— Да все мы тут не в награду, — пробормотал Одиссей, но никто не стал предъявлять ему претензий.

— Ну, а кто он тогда? — набычился Аякс.

— Думается, не простой смертный. — Царь Итаки прищурил хитрые глаза, оценивая Аполлона. — Вспомним, друзья, как боги лишали памяти и рассудка славных героев! Вспомним Теламонида и Геракла...

Филоктет закивал, уж он-то хорошо знал о причудах друга. Одиссей продолжил:

— Вспомним самого Диониса! Он скитался неприкаянно, когда венценосная Гера наслала на него помутнение разума!

Тут уже согласилось всё собрание.

— Может статься, ты прав, — возвысил голос Агамемнон. — Пред нами бог или славный человек, пусть наказанный высшей силой, но не ставший оттого менее великим. Предлагаю вспомнить Диониса и вернуться к трапезе и вину. Ты, чужак, будь нашим гостем. Эй!

В шатёр вбежал расторопный мужичок, вперил преданный взор в царя Микен.

— Возьми кого-нибудь, отнесите Калхаса в его жилище. Прорицатель устал. Очнётся — зовите меня. Старый провидец что-то узрел... Что-то, э... сногсшибательное.

Переместившись за пиршественный стол, ахейцы разлеглись и расселись на коврах, наполнили чаши вином.

— Совершим возлияние Зевсу и Дионису, братья! — воскликнул Агамемнон.

Вино полилось на землю, и Ромашкину стало ясно, откуда в шатре кислый запах. Парень тоже плеснул рубиновой жидкости между коврами, уважив местный расточительный обычай и снискав одобрение греков.

Началась, точнее, продолжилась пьянка, прерванная явлением Аполлона народу. Сам студент налёг на виноград и финики, попробовал грубоватую лепёшку, но ему постоянно подливали, и приходилось пить. Вино не казалось крепким, вкус был королевским, да и немудрено — за столом собрались сплошные правители.

Разговоры и взаимные подначки ахейцев плыли мимо Ромашкина, ушедшего в свои думы. Его занимал вопрос, что дальше. В начале поиска ответа следовало понять, а что, собственно, происходит, и как оно началось.

«Я сплю, я сплю, — мысленно твердил парень, словно читал заклинание. — Как бы проснуться? Дать в рожу хотя бы Аяксу этому... Пусть мне станет страшно, и я проснусь!» Идея была бредовой. К тому же, внутренний голос подсказывал Аполлону, что он всё-таки не спит, какой бы невероятной ни представлялась нынешняя ситуация.

— Выпьем же за скорую победу над Троей! — в который раз гаркнул в ухо студенту молодой Неоптолем, подливая в чашу.

— Мне бы уже хватит, — с дежурной робостью промямлил студент Ромашкин и осушил её до дна.

Пир не угасал, позвали музыкантов. Мужчины и женщины бренчали на кифарах, долбили в бронзовые тарелки, называемые кимвалами, и в бубны-тимпаны, дудели в рожки и многоствольные флейты. Шум крепчал, а парень незаметно пьянел и всё глубже уходил в себя.

— Нынче восславим и без того славных Одиссея и Диомеда! — провозгласил Агамемнон, проливая вино на хитон Аякса. — Сии мужи добыли нам Палладий из стен Трои! Хитро и хищно проникли к врагу, унеся сотни жизней! Сотни?..

Виновники торжества синхронно кивнули, а Диомед, чей лоб пересёк боевой шрам, попробовал поднять ставки:

— Тысячи!

Царь Итаки ткнул его локтем в бок, мол, не борзей, и славный герой отыграл назад.

— Сотни, соратники мои! — продолжил вождь ахейцев. — Но главное, Палладий!

«Палладий. Какой Палладий? А!.. Если попадакис, то полный, — обречённо подумал хмельной Аполлон. — Да мы же все потравимся тут. Или там полоний, радиоактивный который?»

Он подёргал соседа за край туники.

— Что тебе, чужанин?

— Неоптом... Неоптолем! Во. Неоптолем, а что это за палладий?

— Чурка ты иноземная, — добродушно рассмеялся юный богатырь. — Видишь деревянную статую за спиной Агамемнона? Это и есть Палладий, изображение нашей покровительницы многомудрой Афины. Одиссей и Диомед выкрали её у троянцев. Это большое достижение!

Скептически рассмотрев невысокую фигурку дамы в шлеме и с мечом, Ромашкин прокомментировал:

— Ну, умыкнули поделку... Какое же это достижение?!

Неоптолем не переставал удивляться наивности странного гостя.

— Чудак, было предречено, что пока Палладий в стенах Трои, нам её не взять.

— А теперь — бери, не хочу?

— Истинно так.

— Круто. Ну, так берите.

— И возьмём! — Грек стукнул себя кулаком по колену, потом доверительно продолжил. — Я, когда тебя за Аполлона приняли, хотел тебе сразу в рыло дать.

— За что?! — Студент невольно отшатнулся, но могучая рука поймала его за шею и вернула на место.

— Счёты у меня к этому богу. Он моего отца убил. В пятку. — Неоптолем прицелился и поразил указательным пальцем несуществующую цель. — Ахилла. Слыхал о бате моём?

— Да.

— Вот какой он у меня был славный, — гордо изрёк молодой ахеец. — Ты, заполошный, себя не помнишь, а Ахилла — знаешь. Выпьем!

Крылатый Гипнос сомкнул вежды Аполлона Ромашкина довольно быстро и незаметно. Зато пробуждение выдалось не столь приятным. Вместо какого-нибудь деликатного бога студента бесцеремонно растолкал Агамемнон:

— Вставай, Аполлон. — Родное имя прозвучало издевательски, будто кличка. — Довольно храпеть в моём шатре. Тебя хочет видеть Калхас.

Ромашкин отверз очи и не поморщился: к счастью, вино не оставило после себя похмелья. Был лишь дурноватый привкус, но уж это-то сущий пустяк. Важнее другое: Аполлон проснулся не дома в кровати, не за столом у Сциллы Харибдовны и не где-нибудь ещё, пускай даже в общаге. А в Элладе, будь она неладна.

— Гете-е-ера! — протянул студент, потому что аналога русскому слову на букву «б» в эллинском языке не подобралось.

— Любишь общество весёлых нравом женщин? — Царь Микен одобрительно ухмыльнулся. — Побудь пока со старым сквалыгой. Он про тебя что-то понял, но не выболтал, что. Боится тебя, представь себе. Ты уж не запирайся потом, перескажи беседу. Договорились?

— Желание хозяина закон, — многозначительно произнёс Ромашкин, напустив на себя церемонность.

— Синон, проводи гостя.

Злобный сутулый мужлан в погнутых латах, шлеме и с коротким копьём дождался, пока долговязый чужестранец поднимется, затем кивнул на выход и потопал из шатра, гремя доспехами.

Наконец-то Аполлон впервые увидел, куда попал. В безоблачном небе светило слепящее солнце, вдали высились стены Трои, а вокруг шатра раскинулся лагерь греков. Палатки, шалаши и подобия казарменных домов окружали холм, на котором стояли парень и его провожатый. Сзади раскинулось море, на песке лежали вытащенные на берег остроносые корабли с мачтами. Впереди, в направлении осаждаемого города, греки насыпали вал и возвели деревянную стену.

«Странно как-то, — пришло на ум Ромашкину. — Народу здесь не больше пяти сотен, сидят в лагере... Не так я себе представлял осаду».

Ахейцы селились не равномерно. Палатки-шалаши располагались несколькими островками, вокруг больших шатров. Разумеется, в них жили вчерашние собутыльники, точнее, сокувшинники студента — цари своих городов.

Синон повёл парня в самый дальний уголок лагеря, к одинокой хижине, примостившейся возле кизиловой рощи. Всю дорогу Ромашкин старался не замечать, как на него откровенно пялятся суровые греческие воины. Эта тусовка не внушала доверия, здесь не было возвышенных и легконогих бойцов, которые в старых советских мультфильмах непременно бегают и мечут разные спортивные снаряды. Хмурые дядьки, кто в латах, кто в хитоне, кто вовсе голышом, таращились на долговязого, по их меркам, чужака, отпуская неостроумные шуточки в адрес его роста и странной одежды.

Долгий путь сквозь угрюмую толпу закончился, и студент вошёл в хижину Калхаса.

Старец лежал в постели, окружённый заботой несимпатичной женщины с усами и острым носом. Закрыв глаза, больной поглощал хлебную лепёшку, отчего в бороде скапливались крошки, а сидящая подле служанка пыталась выловить их тонкими пальцами, но на то он и прорицатель — стоило ей потянуться к бороде, и он вновь подносил лепёшку ко рту. При этом лыбился и чавкал отнюдь не по-людски.

Аполлона передёрнуло: Эллада и без того была его проклятьем, но вот такая — хамоватая и дикая — оказалась вовсе несносной.

— Садись, чужанин, — прочавкал Калхас, не поднимая век.

Ромашкин пристроился на раскладном стульчике возле выхода, осмотрелся. Прорицатель не относился к среднему классу. Нищета царила неописуемая. Хотя служанка не ленилась, только это были опрятные лохмотья, аккуратная рухлядь и чистая, но потрескавшаяся посуда. Ни тебе уюта, ни презентабельности. В шатре Агамемнона царил бардак, да роскошный. Хижина старца ощущалась сиротливой при живом хозяине.

— Слуге времени и рока чужда нега быта, о существо из непознанного мира, — проговорил Калхас, не переставая жевать.

— Так ты и мысли читаешь?! — Студент запаниковал.

— Твоё вчерашнее касание накрепко нас связало. Уйди, женщина, беседа не для твоих ушей.

Служанка встала и тихой тенью выскользнула из дому.

— Сядь поближе, хотя я тебя и боюсь, — пробурчал предсказатель. — Слаб я, годами богат, сквозь себя многое пропустил, а тут ты ещё...

Парень пододвинул стульчик к одру болезного.

— Как тебя зовут, существо, коему нет места ни в мире, ни в чертогах Олимпа, ни в царстве мрачного Аида? — спросил старец.

Студент несколько секунд колебался, раздумывая, дальше гнуть линию с амнезией или назваться. Наконец, решился:

— Аполлон.

Калхас открыл один недоверчивый глаз, вперился в лицо Ромашкина, а затем его седые брови поднялись.

— И верно, Аполлон... — растерянно выдохнул прорицатель. — Но не Феб, покоритель Трои. Не олимпиец, брат Зевса. Откуда ты пришёл, Аполлон? Не на погибель ли всем нам послан?

— Сам не понимаю, как тут очутился. — Парень досадливо поморщился. — Я вообще не верю, что такое может быть. Греки, лепёшка. Троя... Будто сплю, а никак не проснусь.

Ромашкин поморщился: «Даже не ругнёшься по-нашему. Лепёшка...»

Старец, похоже, удостоверился, что демон из потусторонних миров действительно не прибыл с карательной миссией, и снова смежил веки. Вздохнул:

— Тёмные времена впереди. Забвение и хаос... Никак не прозреть пути спасения... Не вестник ли ты грядущих бедствий?.. Вижу, ты потерялся. И не один. Есть ещё... дева. Дева дивной, нездешней красоты. — Голос прорицателя стал напевнее, глубже. — Твоя избранница.

— Лена? — Ромашкин аж вскочил с места.

— Нет, не Елена. Елена посвящена небесами Менелаю. Они соединятся. Близок час падения Трои! — Глаза старца распахнулись, он лежал на спине, уставившись в потолок и не мигая. — Внимай гласу рока, юноша-чужемирец! Воссоединение Елены и Менелая не за горами, а твоё с твоей избранницей невозможно, пока стоит Троя! Думай и поспешай. Каждой деве предназначен спутник на том ли, на этом ли свете. Та, что отдана жребием тебе в вашем с ней мире, здесь посвящена... Златокудрому лучнику! Солнечному Фебу! Вот она — судьбы улыбка! Аполлон, да не тот он! Ха-ха-ха!.. Кхе-кхе... Стремись в Дельфы, направь стопы к оракулу. Там... кхе-кхе... И обязательно сбереги предмет, что был в твоих руках! Без двух половинок не соединить целое! — Калхас разразился долгим и мучительным приступом сухого кашля, глаза его слезились.

Аполлон стоял с открытым ртом, не зная, как помочь старику.

— Воды! — просипел тот в перерыве между приступами.

Схватив чашу, стоявшую подле постели, студент приблизил её к лицу прорицателя, но в спешке плеснул прямо в лицо. К кашлю добавилось фырканье, сдобренное неразборчивой бранью.

Калхас сделал пару глотков и вдруг оттолкнул чашу. Остатки воды выплеснулись на покрывало, посудина вылетела из рук Аполлона и разбилась оземь.

— Насмешник! — Хрипло возопил старец. — Сие есть чаша для омовения ног!

— Ну, прости, не местный, — стушевался парень.

На грохот и брань прибежала служанка, захлопотала, собирая глиняные осколки. Ромашкин взглянул на их россыпь, вспомнил слова вещего старца и схватился за голову: «Где моя половинка чаши?! Срочно в шатёр!»

— Помни, бездумный юнец, — произнёс Калхас. — Твоя судьба ждёт тебя в Дельфах!

Опрометью бросившись из хижины, Аполлон крикнул ждавшему его воину: «В шатёр Агамемнона!» и припустил к центру лагеря. Сзади бряцал латами боец, сердце колотилось бешено, в висках стучало:

— Дельфы-шмельфы... Тут бы черепок не прощёлкать!

III

Есть два способа командовать

женщиной, но никто их не знает.

Франк Хаббард

Между землями Средней Греции и Пелопоннесом пролёг извилистый Коринфский залив. Одно из его ответвлений упирается в величественную гору, называемую Парнасом. У Парнаса двуглавая вершина, теряющаяся в облаках, и громкое имя, ставшее нарицательным во многих землях. Путник, взошедший на южный склон, обязательно увидит пару скал, между которыми течёт Кастальский ручей. Хрустальная чистейшая вода бежит вниз, мимо величественного храма, а вокруг него примостились жилища жрецов и простых людей. Есть здесь и гостевые дворы, ведь сюда едут, плывут и идут люди из всех уголков Эллады. Ибо имя этому городу — Дельфы, и славятся они древнейшим храмом, учреждённым самим Аполлоном.

Страннику здесь расскажут, как по велению златокудрого бога чудесные пчёлы принесли из далёкой Гипербореи восковой макет красивого здания с колоннадой. По его образу и подобию ахейцы выстроили первый в истории Греции храм.

Когда же дело дойдёт до получения предсказания, то младшие жрецы пояснят, что давным-давно Аполлон именно в этих местах поверг злобное чудовище — Пифона, заточив его, израненного, в глубокую пещеру. Но доныне ядовитое дыхание вещего змея поднимается из разлома на поверхность. Над этим чадящим разломом установлен священный треножник.

Всякая деталь храма исполнена глубокого символизма. Треножник, к примеру, символизирует, что Аполлон познал прошлое, ведает настоящим и уже видит будущее. Короче, сплошная мифология и болтология, но главное ухвачено: златокудрый Феб — бог-прорицатель.

Потому-то он и учредил Дельфийское прорицалище. Специальная жрица — пифия — садится на треножник, читает записочку с чьей-нибудь просьбой, вдыхает ядовитый дым и начинает бормотать и кричать. Педантичные жрецы стенографируют её бред, потом придают ему связный вид и вручают человеку, обратившемуся с вопросом. Благоговеющий грек щедро одаривает храм, все довольны, кроме пифии. Жрицы долго не живут, ведь яды в лошадиных дозах ещё никому здоровья не поправляли.

Кроме услуг прорицалища ахейцам предлагались красочные развесёлые богослужения, ведь Аполлон ещё и покровитель муз, плюс виртуозный кифарет.

Итак, был один из дней, когда служители культа солнечного бога радовали паломников предсказаниями. Утром страждущие прогнозов люди собрались на площади перед храмом, и нарядная жреческая процессия скрылась под его сводами. Первой шагала пифия — молодая в три слоя накрашенная девушка, которая без макияжа выглядела сущей старухой, ведь она вдыхала вещие пары третий год. Главный жрец шёл следом, держа в руке церемониальный скипетр, копию настоящего, с коим якобы предстаёт редким особо счастливым людям сам Феб-Аполлон. Жрецы пониже рангом несли лампады и свитки для записи пророчеств. До священного треножника оставались сущие шаги, и пифия помимо воли замедлила ход — она давным-давно прозрела свою судьбу, хотя краткая карьера пророчиц держалась от новых пифий в секрете. Ночной кашель и постоянное головокружение, потеря вкуса и обоняния, выпадение волос и зубов сказали жрице больше, чем возвышенные гимны о том, что сребролукий бог забирает к себе преданных прорицательниц.

Верховный жрец незаметно подтолкнул пифию под зад коленкой. Нечего оттягивать неотвратимое.

Она сделала ещё шаг, но тут откуда-то сверху повалил серый дым, смешавшийся с тонкой струйкой ядовитого чада, бившей из трещины в каменном полу. Раздался визг, и из подпотолочного мрака упала странная дева.

Верещащая дева брякнулась прямо в чашу треножника, заняв место прорицательницы, и та не столько удивилась чуду (в сознании, отравленном дымами Пифона, ещё не такие картинки случаются), сколько порадовалась, что её место заняли.

Звякнула бронза, и дева гневно крикнула:

— Ну, Аполлон, ты за это ответишь!

Служители культа замерли. Кто-то особо чувствительный уронил светильник, другие остолбенели.

Явившаяся из ниоткуда дева имела божественный облик: недоступная простым смертным одежда, негреческой красы лицо и нечеловеческий гнев в глазах. В деснице она держала осколок чаши, и ошалевший верховный жрец подумал, что предстоит ещё долго поломать голову над значением этого символа.

Дева опустила взгляд на торжественную процессию, и на милом лице отразилось удивление. Жрец залюбовался тем, как ушла ярость, а на её месте возникло недоумение.

— А вы кто? — выдохнула чудесная посланница небес и тут же закашлялась, глотнув ядовитого пифоньего дыма.

Заминка позволила священникам немного прийти в себя. Что ж, перед ними предстало чудо. Феб даровал им новую пифию. Верховный жрец, разумеется, в своё время читал и слышал от наставников о столь редких случаях, но вот дожился — небо пожаловало чудо и ему. Точнее, храму, но именно при нём, при Эпиметее. А это уже заявка на попадание его имени в летописи.

Вытерев слёзы, Ленка спрыгнула с треножника, упёрла руки в боки и попробовала обозреть процессию более внимательным взором.

Главный кудрявый мужик в белом одеянье, чешущий затылок какой-то золотой палкой... Стрёмного вида немолодая женщина с масляной поволокой на глазах... Организованная толпа со светильниками и пергаментами... «Стоят, ждут от меня чего-то. Прямо встреча у трапа самолёта, как в новостях показывают», — подумала студентка и промолвила:

— И что дальше?

Носитель золотого жезла весь подобрался и изобразил на мужественном лице почтение.

— Приветствуем тебя, чудесная дева, ниспосланная нам великим Аполлоном!

— Уж ниспосланная, так ниспосланная, — пробормотала Ленка, и тут на неё накатило понимание, куда она угодила.

Девушка замерла, прижав руки к лицу, причём обломок жертвенной чаши больно надавил на щёку, но студентка не почувствовала. «Розыгрыш?! Голивудщина какая-то! Где подвох? Где скрытая камера? Ну, Зиля Хабибовна, ну, фокусница, — мысли летели вскачь. — Причём тут она? Нет! Это Аполлон. Но как?! Бред, натуральный бред!»

— Как тебя величать, о посланница Феба? — нарочито торжественно, словно в дурном театре, спросил верховный жрец.

До Ленки дошло, что она говорит с местными на новом для себя языке и при том не испытывает ни малейших трудностей. Такого попросту не могло быть.

«Это какое-то сильное колдунство. Это какое-то сильное колдунство. Это...» — глупая где-то давно услышанная фраза повторялась в голове под сердечный ритм. В висках будто маленькие барабаны заработали. Ленка почувствовала слабость, всё помутнело и стало далёким-далёким. Девушка рухнула на древние плиты храма.

Эпиметей велел с большой осторожностью отнести чудесную гостью в покои теперь уже отставной пифии, а самой повеселевшей предсказательнице наказал холить и лелеять незнакомку. А пифия сама была готова сдувать пылинки со своей нежданной преемницы.

Отдав распоряжения, жрец в окружении нескольких писарей вышел к народу. Просители, ожидавшие ответов прорицалища относительно всяких важных дел от походов, женитьб и видов на урожай до прогноза результатов ближайших олимпийских игр, перестали галдеть и замерли.

— Радуйтесь, ахейцы! — провозгласил мощным баритоном Эпиметей. — Радуйтесь, ибо у меня для вас две новости: одна хорошая, другая плохая, но первая очень хорошая. Начну с плохой. Нынче ответов не ждите, предсказаний не будет.

В толпе зароптали.

— Дослушайте! — гаркнул жрец, добиваясь тишины. — Пророчества откладываются по славному поводу. По поводу, коему нет равных! Сегодня мы стали свидетелями истинного чуда. Сам величайший стреловержец, прекраснейший кифарет, златокудрейший Феб... Кланяйтесь, кланяйтесь, охламоны!.. Так-то. Сам Аполлон ниспослал нам новую пифию. Братья мои греки и сёстры мои гречанки! Мы обрели небесную предсказательницу — деву красоты необыкновенной, хоть и не нашей. Так ли это?

Под требовательным взглядом вождя жрецы-писари закивали, задакали, прижимая руки к груди и клянясь Олимпом. Народ проникся, Эпиметей продолжил:

— Внемлите мне, люди! Она упала на жертвенный треножник! Прямо из ниоткуда! Это знамение было скреплено тем, что дева произнесла имя нашего славного бога, нашего Аполлона!

Храмовые писари снова закивали, толпа удивлённо загомонила. Через некоторое время стали различимы возгласы:

— Так где же она, честнейший Эпиметей? Покажи её нам!

Жрец поднял руку, призывая к тишине.

— Чудесная дева отдыхает после долгого путешествия из загадочной страны через небо и к нам! — выдвинул версию он.

На ступенях появилась пьяно шатающаяся старая пифия. Крикнула:

— Чё собрались, дармоеды? В обмороке она, завтра приходите! На деву нашу поглазеть, на невинный цветочек! Ик!

— Уберите её, — тихо прорычал Эпиметей подручным.

Двое из них подхватили под микитки предсказательницу и потащили обратно в храм. Та запела, пробуя плясать и проявляя неженскую силу к вящей радости мирян.

Жрец обернулся к народу.

— Вы всё слышали. Восславим Аполлона!

— Слава! Слава! — раздались крики, и Эпиметей, осенив присутствующих священным круговым жестом, поспешил внутрь.

Нагнав буянящую пифию, он стукнул её скипетром по голове и грозно спросил:

— Я тебе что велел делать? Следить за девой! Когда ты успела напиться?!

— А я чё? Я разве чё? Мне много не надо, я сама по себе чудная, — проворочала заплетающимся языком предсказательница. — Она спит, голубка невинная, дева непорочная...

Жрец отодвинул плечом парня, поддерживавшего пифию, наклонился к её уху и прошипел:

— Чего ты заладила про невинность?! Ты что, лазила проверять?

Предсказательница даже как-то протрезвела слегка.

— Ты, Эпиметей, совсем дурак или притворился? Я ж, ик, пифия. Я ж вижу.

Оставив пьянчужку на попечение храмовых писарей, верховный жрец направился в хранилище рукописей. В душе его царило смятение. Он не знал, как трактовать явление чудесной гостьи и что с ней делать дальше. Но по пути Эпиметей заглянул в покои пророчицы.

Дева спала, раскинувшись на постели старой пифии. Жрец долго стоял, любуясь чудесной красотой небесного подарка. Своеобразная гостья, странная. Гречанки не такие... И чем дольше глазел на неё слуга пречистого Феба, тем более грязные фантазии возникали в его святой голове.

— Но-но, Эпиметей, — сумрачно проговорил он. — Смири неподобающие думы. Но, поганка, хороша!..

И вышел вон.

Рано утром похмельная пифия-отставница разбудила Ленку и повела в купальню, где её ждали восхитительные водные процедуры с обязательным массажем и умащением благовониями. Молчаливые служанки знали дело лихо, и студентка Афиногенова почувствовала себя царицей.

— Слушай внимательно, сестра, — напутствовала её бывалая пифия, пока девушка блаженствовала умелых руках рабынь. — Ты призвана самим небом служить в храме дельфийского прорицалища и сообщать волю нашего бога. Неважно, кто ты была до вчерашнего дня, неважно, чья ты дочь, неважно, чего ты ждала от жизни. Ты предназначена Аполлону...

— Я ему врежу, знать бы ещё, где этот гад есть, — перебила инструктаж девушка. — Что же такое стряслось?

— Не фебохульствуй! — строго прикрикнула пророчица, возвращая студентку из гневной задумчивости в местную бредовую реальность. — Где это видано, чтобы раба лучезарного нашего Аполлона возносила к нему недостойные речи?! Убоись его невидимых стрел, сестра. Как тебя зовут?

— Елена.

— А я Сивилла.

Девушка подумала, что пифия шутит, ведь была уверена: сивилла — синоним предсказательницы. Но в морщинистом лице, скорбных складках возле рта, тусклых глазах дельфийской прорицательницы не было ни намёка на иронию.

— Так вот, Елена, забудь прошлые обиды. Отныне ты — проводница меж прозорливостью Феба и миром смертных. Нам его помощь в делах через тебя придёт. Станешь пророчить, дымы Пифона воскуряя...

— Подожди, Сивилла, — снова прервала нотации студентка. — Ты прямо как по писаному шпаришь.

— Знала бы ты, девочка, сколько раз я этот разговор репетировала, — проникновенно промолвила пифия, и Ленка напряглась, почувствовав какой-то подвох.

— Что, нелегка судьба пророчицы?

Сивилла на мгновение отвела взгляд в сторону и сказала с нажимом:

— А ты попробуй предвещать людям беды, болезни и смерть. Вроде бы, всего лишь слова, а за ними предрешённые судьбы.

— Ерунда это всё, — тихо проговорила Ленка. — Судьбы. Кто бы нагадал мне, что я здесь окажусь, у виска бы пальцем покрутила.

После водных и массажных процедур девушку облачили в местные одежды. Хитон пришёлся ей по вкусу, а родная одежда, особенно вязаный свитер, была слишком жаркой для местного летнего климата.

Пифия отвела Ленку в свои покои, настойчиво попросила посидеть расслабленной и удалилась.

Бросив взгляд на обломок злополучной чаши, лежавшей на низком столике, студентка задалась вопросом: «Где же он сейчас, Полька-то?.. Остался у Сциллы, то есть Зили Хабибовны или тоже куда-то провалился?»

Мысль прихотливо перескочила на анализ положения. Фантастика фантастикой, но как-то выбираться надо. Знать бы ещё как. Не в правилах Ленки было плыть по течению, но она решила какое-то время продолжить пассивное выжидание, ведь новый статус давал ей какую-то власть, побег же легко мог провалиться — девушка не знала местности.

«Я заплутала во времени, — уверенно подумала отличница Афиногенова. — Надо будет уточнить, какой на дворе год. Оракул уже существует, самый разгар эпохи Гомера, небось...»

Её размышления прервал приход верховного жреца.

— Радуйся, прекрасная Елена, — сказал он, торжественно потрясая скипетром. — Ибо сегодня ты начнёшь вещевать.

— С чего это? — Студентка внутренне подобралась, да и застал её врасплох Эпиметей-то. — Сроду не вещевала, а сегодня начну?

— Посланная господином небесным дева не может не прозревать будущее. Иначе зачем ты упала на треножник?

— Ну... Ошиблась адресом, — развела руками Ленка.

— Не противься своему жребию, дитя моё! — произнёс жрец, вспомнил, какие мысли в адрес «дитя» пестовал накануне, и облизал высохшие губы. — Народ ахейский ждёт! И, кстати, позволь нам поберечь твой осколок чаши. Ты держала его неспроста, это реликвия. В храмовой сокровищнице она будет в безопасности.

Ещё раз оценив полезность осколка, девушка отказалась.

— Это моя собственность, она останется здесь.

Верховного жреца такое упрямство не обрадовало, но он царственно махнул рукой.

— Тогда вперёд, дитя моё! — Эпиметею не терпелось предъявить улов грекам.

Люди толпились на площади перед храмом. Когда щурящаяся на солнце студентка-пифия появилась на ступенях, люди восторженно взвыли и предались рукоплесканью. Судя по возгласам, новая предсказательница всех покорила. Особенно горели глаза у мужиков и парней, и этот блеск внушал девице Афиногеновой изрядные опасения: «Народ горячий, что наши кавказцы. Как бы ещё клинья не стали подбивать, с них станется. А все как один пылкие, вон, даже верховный жрец, хоть и предпенсионного возраста, а как-то не так поглядывает. Маньяки».

Девушка действительно взволновала сердца греков. Причём заранее. За вчерашний вечер рассказы очевидцев её появления распространились с запредельной скоростью и обросли невероятными подробностями. Уже все Дельфы знали, что она не свалилась из-под потолка храма на треножник, а сошла сквозь отверзшийся в воздухе ход по ступеням, сотканным из небесных лучей. Всё это произошло под чудную струнную музыку и в необычайном сиянии. Оттенки варьировали в разных версиях от голубого до розового.

Теперь новая пифия предстала пред настроенным на чудо народом. Славянская красота её была диковинной, а сама она показалась людям посланницей Олимпа.

Оробевшая перед разномастной публикой девушка чувствовала себя в огромной опасности. Она следила за происходящим, будто из прозрачного круглого «стакана», настолько дико и неправильно всё было. Впрочем, этот незримый «стакан» ощущался с самого попадания в храм: «Этого не может быть! Это не со мной!» Просто стало страшней.

— Слава лучезарному Фебу! — крикнули жрецы, и воодушевлённая толпа подхватила возглас.

Эпиметей поднял над головой скипетр. Воцарилась тишина.

— Возлюбленные мои! Аполлон дал нам новую пророчицу, и она готова протянуть меж нами и Фебом нить знаний. Сдавайте свои вопросы в запечатанных свёртках. Мальчики соберут. Нам же пора начинать обряд.

Ударили барабаны, забренчали кифары. Люди стали сдавать круглые коробочки, напомнившие Ленке тубусы, только маленькие. Возникла суета, но она не мешала многочисленным мужикам таращиться на девушку.

— Пойдём же. — Жрец подтолкнул её к входу в храм.

Студентка очнулась от оцепенения и робко спросила:

— Куда?

Эпиметей не расслышал её, ведь гам стоял невообразимый. Новая предсказательница перепугалась: уж не принесут ли её в жертву? С этих странных людей станется.

К Ленкиному удивлению, ноги уже сами несли её туда, куда толкал жрец, а помощники организованным строем топали следом. На пороге девушка нашла в себе силы остановиться и дрожащим голосом повторила вопрос.

— Предсказывать будешь, деточка.

Следующий толчок коленкой был вдвое ощутимее предыдущих. Эпиметей поистине виртуозно владел техникой пендаля.

У знакомого треножника, стоящего над дымящим разломом, процессия остановилась, и верховный жрец буркнул:

— Полезай и дыши.

Ленка обернулась и недоумённо протянула:

— Вы решили отравить меня этой вонью?!

— Святотатство! — рявкнул жрец, замахиваясь на студентку скипетром.

Это разбудило студентку.

— Тихо, папаша! — Девушка отшатнулась, инстинктивно прикрываясь руками, и тут же выпрямилась. — На кого корявку поднял? Поверь, наверху это кое-кому оч-чень не понравится.

Красноречивое подмигивание и закатывание глазок к потолку добили Эпиметея.

Он едва не выронил скипетр, отошёл на два шага.

— Что ты, что ты? Не кричи так, не омрачай святого места.

Но в Ленку словно вдохнули новые силы, она осознала-таки, чем чреват механизм прорицания в Дельфах, и он ей категорически не понравился. Пассивное наблюдение за тем, как её несёт по течению событий, стало опасным, студентка взяла быка за рога:

— В общем, отныне буду предсказывать иначе. Дым Пифона нюхайте сами, если хотите.

Жреческая «делегация» с каким-то восхищением кивнула, будто репетировала, и дальше девушка видела либо синхронно появляющиеся макушки, либо преданные глаза. Крепился только верховный, которому, с одной стороны, тоже нравилась гневная дева, а с другой, он чуял нюхом старого карьериста, что теряет власть.

— Итак, поставите скамью, я буду сидеть здесь и ни шагу ближе к трещине. Ещё. Ты! — Пьяная от собственной наглости Ленка ткнула пальцем в худенького юного писаря, державшего в охапке футлярчики с вопросами. — Как зовут?

— Писистрат.

— Н-да... Ну, тоже имя. Будешь вскрывать и зачитывать записки.

Паренёк засуетился, всплеснул руками, и свитки в «тубусах» загремели об пол.

— Остальные пусть делают, что делали. И главное: пришедшие за советом пусть присутствуют здесь, в этой зале.

Служители культа ахнули, преобразования показались чересчур революционными. Пошёл тревожный шепоток: «Мирян в святая святых храма?!»

— Дурни! Ощутив здешнее величие, они больше отстегнут! — Пророчица-реформатор подбоченилась. — Вопросы есть?

— Кто тебе дал право менять уклад, данный заветами самого Феба? — возмутился Эпиметей и тут же раскаялся в том, что не сдержал эмоций.

— Чудак-человек! Думаешь, я здесь проездом с гастролями? Я прибыла к вам по воле Аполлона, — отчеканила пифия Афиногенова, ничуть не соврав, ведь если бы Полька не разломил жертвенную чашу...

IV

Со студентом, который не освоил такие

понятия, как «так точно» и «никак нет»,

вообще разговаривать не о чем.

Неизвестный военрук

Осколка жертвенной чаши в шатре Агамемнона не оказалось. Микенский царь и его брат Менелай с насмешкой наблюдали, как мечется Аполлон Ромашкин, роясь в барахле, сваленном в беспорядочные кучи.

— Рабыни выкинули, — предположил Менелай.

Студент ещё вчера рассмотрел этого молчаливого богатыря: явный красавец по здешним меркам, в меру разумен, столь же силён, как остальные участники пира, а вот бороды не носит. Прямо-таки особая примета!

— Где они? Это очень важная вещь! — то ли просил, то ли требовал Аполлон.

— А что тебе сказал Калхас? — Агамемнон подчёркнуто не спешил помочь гостю.

— Много чего, — нетерпеливо ответил Ромашкин. — Что Елена скоро будет с Менелаем, что Троя падёт. Что без меня вам не победить! И что мне, лепёшка, позарез нужна моя половинка долбанной чаши! Иначе всё! Кранты!

— Не горячись, чужанин, — благодушным тоном сказал царь Микен. — Что такое кранты?

— Да лети оно всё в тартарары, — сдавленно проговорил парень, окончательно упав духом.

— С Тартаром шутки плохи... Эй, там! — Агамемнон дождался, пока в шатре появится охранник Синон. — Брисеиду сюда!

Через минуту вошла миловидная служанка.

— Мой гость прибыл сюда с половиной старой чаши, — мрачно сказал царь. — Теперь он не может её найти. Отвечай, кто похитил его имущество?

Аполлону пришло в голову, что вождь ахейцев и его брат издеваются. Слишком уж странно они лыбились, переводя взгляды с него на служанку и обратно.

— Всякая разбитая посуда выбрасывается за ограду, — не теряя достоинства, изрекла Брисеида. — Коль твоему гостю дорог некий осколок, я готова указать место.

— Да, отведи его.

Ромашкин отправился за статной служанкой. До его ушей донеслось ржание микенских братьев-героев. Что их так веселило, студент не понял.

Вскоре Брисеида вывела Аполлона к свалке. Величественно взмахнув рукой и морща носик, произнесла:

— Где-то здесь.

— Где-то здесь?! — Парень захлопал глазами, обозревая зловонные кучи отбросов.

— Сегодня утром мы бросали мусор вон в ту кучу. — Служанка указала перстом на один из ближайших отвалов. — Желаю тебе успеха.

— А ты мне не поможешь?

Брисеида уничижительно посмотрела на Ромашкина, нарочито брезгливо подобрала полу хитона и покинула помойку, не удостоив парня ответом.

— Если у них тут такие служанки... — пробормотал Аполлон. — А! Небось, пленная из знати!

Раздевшись до трусов, студент занялся археологией. За половину дня, которую он провёл на свалке, его посетили многие из давешних собутыльников и целые толпы рядовых бойцов. Всякий считал своим долгом посмеяться над сумасшедшим пришельцем.

Молва о настоящем имени чужака молнией разнеслась по лагерю, поэтому большинство шуток касались златокудрого бога и его чернявенького тёзки. Феб являлся покровителем Трои, а значит само словосочетание «Аполлон, копающийся в отбросах» вызывало приступы хохота.

— Вы не боитесь его кары? — попробовал утихомирить шутников студент.

— Неа, — гордо заявил один из солдат. — Мы под защитой сиятельной Афины!

Парень изрядно нервничал, всё-таки неприятно быть посмешищем, к тому же проклятый черепок никак не находился. Волны грубого хохота и зной заставляли Аполлона краснеть.

В разгар спонтанного чемпионата по военному остроумию помойку почтил визитом Одиссей.

— Не обращай внимания, чужанин, — посоветовал он Ромашкину. — Иногда великое дело начинается с зазорного занятия. Сладкоголосая кифара поёт при помощи жил, извлечённых из убитого быка. Только разве кто вспомнит, внимая прекрасной музыке, что у её истоков стоит кровавый мясник, копавшийся в рассечённой туше? Будет время, заходи, погости.

Потянув носом местный воздух, царь Итаки поспешил покинуть свалку. Умаявшийся студент испытал чувство благодарности Одиссею. Какая-никакая, а поддержка.

Агамемнон и Менелай также отметились в ароматном театре одного актёра.

— Вотще опомоился ты, тёзка Феба! — сказал царь Микен. — Что тебе проку в обломке глиняной чаши?

Ромашкин и сам сильно засомневался в необходимости отыскать черепок, но вспомнил момент пророчества Калхаса и то, как озарилось и остекленело лицо прорицателя, как торжественно и гулко исторгались из впалой груди слова... Нет, а вдруг всё-таки старец не врал, и его устами говорило что-то сверхъестественное?

Сознание отказывалось принять этот бред: Троя, греки, предсказания... Ленка где-то здесь, возвращение, жертвенная чаша... Но студенты — народ суеверный, для самоуспокоения лучше сделать, как вещун велел.

— Скудоумец Синон передал нам твой разговор с Калхасом, — продолжил меж тем Агамемнон. — Не всё он понял, но говорит, без тебя нам не одолеть Трою. Так ли это?

— Так, так, — сказал Аполлон, не прерывая раскопок. — Ну и мусорите же вы...

— Ты с нами пировал, чужак, — заметил Менелай.

Студент встал, разогнул ноющую спину.

— Я вчера появился, а вы тут уже целую свалку устроили.

— Мы здесь десятый год воюем, — строго произнёс Агамемнон. — Нужно было прокормить и обеспечить десятки тысяч воинов.

— Вас не больше пяти сотен, судя по лагерю, — отмахнулся Ромашкин.

— Придержи клеветнический язык! — возвысил голос царь Микен, а гневный Менелай схватился за рукоять меча. — Знаешь ли ты, сколько славных бойцов полегло под стенами ненавистной Трои? А знаешь ли ты, сколько отправилось сюда в начале похода? Сто тысяч сынов, мужей, братьев... Тысяча сто с небольшим кораблей отплыло от ахейских берегов! Великая сила, подобные богам герои... А ты про свалку. Ладно, пойдём брат. Ты же, Аполлон, приходи в шатёр, как закончишь, но будь милосерден — тщательно помойся.

— После помойки, — вставил Менелай, и братья беспардонно рассмеялись, колотя друг друга по плечам.

— И уж, ради богов-олимпийцев, никуда не уходи. Ты нам нужен. — Голос Агамемнона потерял смешливость и обрёл угрожающую жёсткость. — Синон скрасит твой досуг.

— Что я — гетера? — буркнул воин, стоявший поодаль, с рядовыми товарищами по оружию.

И снова поднялось ржание. Незадачливый боец вызвал на себя шквал сальных подначек.

Все удалились в лагерь, остался лишь недовольный охранник и замучившийся студент.

Вообще-то, Ромашкину война не особо нравилась, судьба Трои не волновала, а вот ускорение поисков подруги интересовало неимоверно. Он рассчитывал отрыть вожделенную половинку артефакта и стартовать в Дельфы, но наличие древнегреческого жандарма делало побег трудноосуществимым.

— Что, Синон, подслушал чужой разговор и доложил хозяину? — процедил сквозь зубы Аполлон.

— Не подслушал, а выслушал. Стены хижины тонки и дырявы. — Воин остался равнодушен к тону студента.

Через пять минут поганое настроение Ромашкина значительно улучшилось, ведь под завалами наконец-то обнаружился вожделенный осколок. К счастью, он был цел.

— Где вы тут моетесь? — спросил парень Синона.

— В водах Скамандра. — Боец скептически оценил замызганного чужака. — Только не оскорбится ли бог реки, когда в неё войдёшь ты?..

Студент зачерпнул кисло воняющих объедков и метнул в языкастого грека. Хотя проворный воин и уклонился, но кое-что в него всё же угодило. Разразившись бранью, Синон сначала хотел поразить обидчика копьём, но потом плюнул и зашагал к Скамандру.

Бог реки, по-видимому, не обиделся. Купание выдалось знатным. Не склонный к мистицизму Аполлон вообще решил, что из богов он в Элладе один, да и тот поддельный.

Парень за долгие часы копания на свалке выдвинул гипотезу, не угодил ли он в прошлое. Иных предположений мозг не принимал. Оставалось выяснить, насколько историческая реальность разнится с мифами. Жаль, мифы студент плохо помнил — сказалась нелюбовь к древней Греции.

Помирившись с провожатым, Ромашкин попробовал разговорить молчуна. Пока обсыхали, валяясь на берегу, из Синона удалось вытянуть пару крупиц знания.

— Из-за чего война?

— А, будь она трижды низвержена в Тартар, из-за бабы! — воскликнул боец.

— Из-за Елены?

— Угу. Брат моего хозяина женился, а она сбежала с Парисом. — Синон понизил голос. — Сказать по чести, он кроме жены умыкнул у Менелая золотишко и драгоценности. Большого ума паренёк этот Парис.

В голосе воина сплелись насмешка и уважение. Аполлону не впервые подумалось, что в ахейском стане заведены какие-то странные понятия, замешанные на воровстве, грабеже, подлостях и прочих деяниях, слабо пропагандируемых в наше время.

— Значит, вы тут торчите почти десять лет из-за девки и золота?

Синон усмехнулся:

— Десять лет — это болтовня вождей. У них месяц войны идёт за год.

— То есть?! — Ромашкин приподнялся на локте, недоверчиво глядя на охранника.

— Ну, у них такой обычай. — Стушевавшийся боец оглянулся в сторону лагеря, прислушался и дальше заговорил намного тише и собраннее. — Они все насквозь проврались, чужанин. Хотят остаться в веках великими полководцами, чуть ли не титаномахами. Поэтому десять лет, а не месяцев. Поэтому нас не четыреста восемьдесят человек, а пятьдесят тысяч. И мой тебе совет: не шути в своих речах с этими числами.

После этой необычайно длинной речи Синон окончательно замкнулся, оставив студента наедине с размышлениями.

«Вот так мифы и рождаются, — подумал Аполлон, вертя в руках половинку чаши. — Главное не ошибиться. Что дальше? Ускорить развязку войны или попробовать сбежать? От этих убежишь... Приму-ка приглашение Одиссея! Хитрая бестия, вдруг натолкнёт на спасительную мысль?»

Услышав о намерении конвоируемого посетить царя Итаки, воин воспротивился, но Ромашкин напомнил ему, что Агамемнон не ограничивал движений гостя в пределах лагеря, и Синону пришлось уступить.

Одиссей пировал с подельником и другом Диомедом. Оба были царями: первый — Итаки, второй — Аргоса, и хотя Диомед был значительно богаче, Одиссей в этой паре считался заводилой. Эти сведения Аполлон по дороге выжал из Синона. Кроме того, воин рассказал, что царь Аргоса привёл под Трою множество кораблей с воинами, больше было только у Агамемнона и Нестора.

Царь Итаки обрадовался визиту загадочного чужака, а его друг наоборот как-то настороженно отнёсся к Ромашкину. Студент, в свою очередь, тоже не чувствовал доверия к здоровяку со шрамом на лбу. Бычьи глаза смотрели исподлобья, губы согнулись в какой-то отрицающей радость улыбке. Попробуй, проникнись к такому симпатией.

Тем более, он мучительно напоминал Аполлону начальника районного военкомата. Поставь рядом — близнецы-братья.

— Проходи, проходи, гость! — воскликнул Одиссей, и его колючий взгляд на фоне тяжёлого взора Диомеда показался парню чуть ли не ласковым. — Выпей с нами за Палладий!

«Угу, и так за остальные элементы периодической системы Менделеева поимённо», — подумал Ромашкин.

Прохладное винцо оказалось крепче давешнего, но гостю после нескольких часов помойного зноя зверски хотелось пить, и он осушил большую чашу. В голове стало легко и безоблачно.

— Правда ли, что ты называешь себя Аполлоном? — Владетель Аргоса словно рычал, а не говорил, настолько низким и хриплым был его бас.

— Не я, родители назвали.

— Зевс и Латона? — насмешливо уточнил Диомед.

— Степан и Мария.

— Не терзай гостя, друг, мало ли как дикари называют своих чад. — Одиссей вальяжно потянулся, хрустя суставами. — Давайте лучше обсудим, что поведал Калхас. Ведь он не молчал, а, Аполлон?

— А у вас тут любят посплетничать, — вздохнул студент.

Царь Итаки расхохотался, Диомед остался хмурым.

— А что нам ещё делать, если осада затянулась, юноша? — Одиссей развёл руками. — Стоит выйти из расположения — ворота Трои закрываются, подступаешь к стенам — летят стрелы. Ну, иногда в поле выйдут, встанем друг против друга, подерёмся. Вот был жив наш Ахилл да их Гектор, рубились, аж в царстве Аида слышно было! А ныне остаётся только лясы точить и ломать головы над тем, как бы обхитрить троянцев.

— До коня вы ещё, надо полагать, не додумались? — Ромашкину показалось, он проявил гениальнейшее остроумие, но греки даже не улыбнулись.

— До какого коня? — прохрипел царь Аргоса.

— Троянского. — Парень помедлил. — Вот оно что... Вы и не в курсе! Значит, надо построить коня...

— Коней, да? — перебил Одиссей. — Построить коней. Сколько и каким порядком?

— Нет, надо коня. Статую, понимаете? — Аполлон разволновался: «Они хотели побыстрее, они получат готовое решение «под ключ».

— Что он мелет? — Диомед посмотрел на друга.

Ромашкин стал объяснять:

— Надо построить большого деревянного коня. Большого, чтобы влезло человек десять. И подсунуть троянцам.

Глаза Одиссея зажглись, забегали. Чувствовалось, хитрый ум оценил идею. Царь Итаки заговорил скороговоркой:

— Думаю, затея хороша! Делаем такую статую, приносим жертвы богам, все отплывают, а самые отважные прячутся в животное. Враги выходят, видят коня, тащат к себе. Дар богам, знак победы. Ночью выбираемся, расправляемся с охраной, открываем ворота, в город проникают подплывшие основные силы. И Троя — наша! Как, Диомед?

— Бред сивого кентавра! — рубанул владетель Аргоса.

— Почему?

— Они сожгут коня и нас внутри, вот почему, — прорычал Диомед. — Не знаю, что там разглядел в этом юнце подслеповатый Калхас, но я вижу пред собой коварного подсыла Троады!

Одиссей почесал подбородок.

— Думаю, ты не прав...

— «Думаю», «думаю». Давай, усадим в деревянную ловушку лучших из лучших и сядем сами! А тебя, — палец разъярённого царя Аргоса ткнулся в грудь Ромашкина, — пытать и придать лютой смерти на радость Аиду!

Студент отбросил руку Диомеда.

— Полегче, чувак!

Вождь Аргоса на мгновение изумился, а потом, не вставая, мощно пробил Аполлону в грудь.

Парень кубарем отлетел от низкого стола и, прорвав стенку шатра, выкатился на улицу.

Удар оказался коварным — дыхание сбилось, и Ромашкин некоторое время ловил ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. К его удивлению, рёбра оказались целыми, а боль вообще не появилась.

— Ты его не зашиб? — услышал юноша голос Одиссея.

— Да я вполсилы... Ну, кто его знает, может, он из этих, слабосильных, кто посрамляет само гордое именование мужа?

— Ты хоть понимаешь, Диомед, что он мой гость?! — Владетель Итаки перешёл на шёпот, но охранники и воины, бездельничавшие поблизости, всё отлично расслышали. — Убить гостя — это... Это...

Ромашкин встал и в полной тишине врезал обидчику по ноге, и тут же залепил правым кулаком в скулу. Диомед завалился на Одиссея, и растерянные герои рухнули на шатёр. Аполлон был взбешён. Он вообще редко дрался, только когда действительно доставали. У парня сорвало тормоза, и он готов был меситься, как школьник на заднем дворе. Плевать, что перед ним могучие герои...

Неожиданная удача протрезвила студента. Он опустил руки, разжал кулаки, наблюдая, как встают пыхтящие цари, запутавшиеся в ткани и верёвках.

— Молодец, юноша! — донеслось из кучки воинов. — Проворен!

— Он в гостях был и драку затеял, — раздался типичный провокаторский фальцетик.

— Цари сами его через стену выгрузили, — размеренно пробасил «голос разума».

Греки рассмеялись.

— Да я его сейчас... — процедил Диомед, растирая скулу. — Я его... Дай-ка, я тебя обниму!

Владетель Аргоса подскочил к Аполлону и заключил его в богатырские объятия. Ладонь наяривала по спине, издавая глухой стук.

— Молодец, чужак, — приговаривал царь. — По-нашему ответил, по-ахейски!

«Детский сад, — удручённо подумал студент Ромашкин. — Но как это я сподобился ввалить здоровяку, который едва не ломает меня своими медвежьими ручищами?! Они ж вдвое толще моих ног!»

Парень пришёл к выводу, что ему повезло: отреагируй Диомед иначе, быть ему покалеченным, а возможно и убитым.

Вернулись в шатёр, выпили вина в честь замирения.

— Так что ты говорил про коня? А то меня Пенелопа заждалась, на Итаке-то. — Хитрец Одиссей казался расслабленным, но глаза смотрели внимательно, известный своими кознями царь жаждал закончить войну как можно раньше.

— Надо сделать статую. — Аполлон по-чапаевски взял с блюда подвяленный плод инжира и потряс перед носами греков. — В неё посадить команду самых могучих бойцов.

Он разломил плод, показал Одиссею и Диомеду семечки, снова «закрыл коня» и «поставил» его на стол. Пощёлкал по большому блюду пальцем.

— Это Троя. — Ромашкин взял в руку виноградную кисть. — А это вы, ну, в смысле, мы.

Поместив гроздь к краю стола, студент снова схватил инжир, переложил к винограду. Греки следили за его манипуляциями, не отрывая глаз. Очевидно, такой способ реконструкции поля битвы был им в новинку.

— Мы оставляем коня с бойцами на берегу, остальные садятся на корабли и отплывают. — Кисть винограда исчезла со стола. — Троянцы выходят, видят, никого нет. Что за конь? А жертва богам! Давайте возьмём её в город!

— А зачем брать в город? — спросил Одиссей.

Аполлон растерялся, но тут подал голос Диомед:

— Трофей и священная статуя. Мы же у них Палладий свистнули? То-то.

Цари рассмеялись, тыча друг друга в плечи.

— Ну, да! — сориентировался Ромашкин. — Большая, огромная святыня. Ни у кого такой нет. А троянцы, посрамившие греков, владеют!

— Хорошо, хорошо, говори дальше, — отмахнулся владетель Итаки.

— Они затаскивают коня в город... — Плод перекочевал на блюдо. — А ночью воины выбираются и открывают ворота. Приплывшие обратно основные силы входят в Трою и берут почту, телефон и телеграф. Или что там у вас обычно берут?..

Студент положил виноград к инжиру, обозначая полную победу ахейского оружия. Одиссей и Диомед смотрели на парня, раскрыв рты.

— Последнее я вообще не понял, — пробормотал царь Аргоса. — Кто такие Телефон с Телеграфом? Вот Телемаха знаю. А эти...

— Забудь! — сказал Аполлон. — Главное поняли?

— Ещё бы, — протянул владетель Итаки, расплываясь в хитрющей улыбке. — О подробностях следует ещё поразмыслить, но затея хороша.

— Только ты сядешь в коня с нами, — отрезал Диомед. — Как самый умный.

— Да брось ты, друг! — Одиссей ткнул подельника локтем в бок, но по лицу было видно, что легендарный хитрец думает абсолютно то же самое.

Поговорили ещё немного, греческие военачальники прикинули, кто бы мог сладить здоровенную полую статую, потом поприставали к гостю, не вспомнил ли он, откуда явился, и наконец Аполлон покинул шатёр царя Итаки.

Друзья проводили Ромашкина взглядами. Прошло не менее минуты.

— Друг мой Одиссей, — тихо проговорил Диомед, сжав в кулаке виноградную горсть так, что сок заструился сквозь пальцы и потёк на дорогой ковёр. — Цари не прощают ударов в лицо. Когда я его обнимал, я ведь пытался его убить... Смять рёбра, переломить хребет... Тебе ли объяснять? Но я не смог! Я, ломающий спину молодому быку! Воистину, сей Аполлон непрост. Клянусь тебе, смертный муж лежал бы мёртвым.

V

Соблазнить женщину умеет

каждый дурак.

Милан Кундера

— Свидетельствую тебе, хозяин, не может смертная дева обладать столь неземной красой, как новая пифия! — сказал раб торговцу Тихону.

Хозяин отдыхал после долгого базарного дня и, расслабленно попивая вино, слушал доклад слуги, посланного в Дельфы узнать виды на урожай. Пророчица пообещала полное финансовое счастье. Доложив о деле, раб не преминул поведать и о внешности Елены Прекрасной.

— Что ж, две Прекрасные Елены — это много для нашей Греции, где всё есть. — Купец усмехнулся, тряхнув курчавой головой.

Тихон был красавец и сердцеед. Славный город Коринф хорошо знал купца, который снискал тайное благорасположение многих девушек из самых знатных родов. Но разве ж оно тайное, если на следующий день сначала на базаре, а потом в порту начинают ходить самые подробные слухи об очередном подвиге Тихона, кстати, потомка Приапа. Того самого.

В отличие от божественного предка купец имел милое лицо и статную фигуру, зато в главном весьма на него походил. В Коринфе говорили, что Тихон скор на подъём.

Верный раб как никто другой был в курсе беспокойного характера и повышенного интереса Тихона к новым прекрасным персикам. Любвеобильность толкала купца на новые приключения, как только заканчивались старые. К двадцати пяти годам он не обзавёлся семьёй, предпочитая заниматься свободным «спортом». Вот и сейчас его сильно взволновало сообщение слуги.

Хотя Тихон и не подал вида, опытный раб распознал тот самый блеск горячих глаз хозяина.

— Не иначе, она дщерь великой богини или, может, самого Зевса, — сказал слуга.

— Ну, что же, Эвбулей, давненько мы в Дельфах не торговали, не так ли?

— Так, хозяин.

Эвбулей почтительно склонил голову и спрятал улыбку. Отчего-то этому сорокалетнему человеку нравилось вертеть купцом, дёргая за самую главную ниточку.

У рабов свои причуды.

Весть о прекрасной пифии взбудоражила ближние города и поползла вглубь Аркадии, Беотии и даже Аттики с Ахайей. Люди, посетившие Дельфы, возвращались домой и рассказывали о Елене Прекрасной, которая пророчествует по-новому.

В самом городе, посвящённом сребролукому Фебу, у Ленки Афиногеновой образовался форменный фанклуб. Пылкие юноши, а среди них были замечены и жрецы храма Аполлона, уже на второй день её пребывания в стенах прорицалища стали собираться по вечерам на площади и дискутировать о прелестях Елены и «почему ей буду мил именно я». Начались спонтанные соревнования в поэзии, музыке и песнопении. Кое-кто пытался бороться, но твёрдые плиты, коими было замощено всё вокруг, поумерили пыл местных богатырей.

На третий день верховный жрец с тревогой и алчным восторгом констатировал: поток желающих узнать своё грядущее стремительно возрастает, а значит, умножаются и добровольные подношения храму.

В эти дни Эпиметей то и дело серьёзно задумывался, и чудесный дар Аполлона всё меньше его радовал. Шестой бессонной ночью верховный жрец ворочался в постели, мучительно просчитывая последствия Ленкиного своеволия. Было ясно, пифия не успокоится, она будет всё больше подминать власть под себя. Как на неё смотрят люди!.. Хороша...

Он ударил ладонью по лбу, чтобы не отвлекаться от главного.

Конечно, новая предсказательница проявила норов, но кто она без храма?

Жрец рассмеялся этой мысли, но помрачнел, остановив взгляд на пылающем огоньке масляного светильника.

— А если через какое-то время уйдёт? — прошептал Эпиметей. — Чем будет храм без неё?

Месяц, год, два — и она станет олицетворением Дельф!

Рывком соскочив с ложа, жрец принялся мерить покои шагами. О, он далеко не дурак. Он не за удалый вид избран главным слугой Аполлона.

Дева должна быть либо опорочена, либо сжита со свету.

Второе очень, очень, очень опасно. Небо может покарать.

Зато первое вполне осуществимо. Чужими руками, разумеется. А там и позорненькое изгнаньице, и народное презреньице.

И как можно скорее.

Приняв решение, Эпиметей сразу успокоился, лёг и вскоре заснул сном праведника.

А сама приговорённая бодрствовала.

Причина была более чем важная. Два дня Ленка Афиногенова порола сущую чушь, пророча всем подряд самое лучшее, вполне хорошее и более-менее нормальное, ни разу не предсказав беды. Жрецы и просители довольствовались, хотя она давно начала повторяться.

Источником вдохновения служили дурацкие гороскопы, которые печатаются в каждом женском журнале: рыб ждёт оглушительный успех, если они вовремя промолчат; дева проявит скромность и останется при своём; козерогу надо быть внимательнее к жене; овен поведёт себя как баран, если не откажется от старой точки зрения...

Конечно, продвинутая пифия с исторического факультета выкидывала знаки зодиака и адаптировала ничего не значащие обещания к конкретным вопросам. Ещё она свято чтила правило: пророчь так, чтобы толковалось неоднозначно. Падёт великое царство, а какое — сами гадайте. Классика жанра.

В порыве вдохновения самозваная предсказательница придумала вещать не как попало, а исключительно гекзаметром. Выходило авторитетно:

— Родит ли невестка до зимы?

— Коли ты признаки видишь того, что невестка не праздна, славь Афродиту, старик, и не спрашивай глупостей больше.

Счастливый старик-грек оставил богатые дары и поехал домой.

Или:

— Ехать ли мне торговать в Микены?

— Кто не дерзает, не пьёт тот игристых напитков. Кто осторожен, тот мудр, ну а знание — сила.

Купец почесал плешивую голову, дал подношения вдвое больше стариковых и удалился, шевеля губами и медленно двигая бровями, словно чашами весов.

Ленку устраивало такое положение вещей. Людям хотелось не пророчеств, а успокоения. «Почти как психотерапия», — подумалось студентке Афиногеновой.

В общем, сплошное идиллическое согласие. Но на шестой день...

О, к сегодняшнему событию Ленка возвращалась снова и снова. Валяясь, потом сидя, затем стоя у окна и глядя на звёзды с месяцем, которые то прятались за белёсой облачной дымкой, то вновь выныривали, освещая пустой храмовый двор.

Итак, долгий знойный день стремился к полудню, поток просителей почти иссяк, в зале было душно, и хотя Эпиметей велел не жалеть фимиама, нестерпимая вонь пифоньего дыма лезла в нос. Голова предсказательницы разболелась, хотелось скорее покончить с дурацкой миссией. Вперёд выступила немолодая женщина с головой, покрытой сфендоной. Серый видавший виды хитон, разбитые в хлам сандалии... Желающая пророчества робко улыбнулась, на мгновение подняв взгляд на пифию, и тут же протянула свой свиток с вопросом жрецам.

Ленка посмотрела на тубус, и пространство вокруг этого бамбукового футляра вдруг схлопнулось, всё оказалось размытым и далёким, девушка отчётливо видела только кисть женщины и предмет. Затем в одну секунду тубус очутился прямо перед студенткой. Она заворожено протянула руку, взяла его. Открыла крышечку. Внутри футляра ничего не было.

Зажмурив глаза, прорицательница Афиногенова потрясла головой. Подняла веки и удивлённо отпрянула, чуть не упав со скамьи: «Что за наваждение?!»

Тубус был у посетительницы, молодой жрец как раз наложил на него руку.

— Стойте, — выдохнула пифия. — Там пусто.

Юноша нерешительно принял футляр, чуть не уронил, неуклюже сорвал крышечку и ахнул — записки действительно не было.

— Зачем ты пришла, любезная? — спросила Ленка.

— Пожалуйста, прими меня завтра вечером! — Женщина снова посмотрела в глаза студентки и склонилась.

— Хорошо, — прошептала пророчица и посетительница удалилась.

Никто не знал, кто она, Эпиметею женщина не понравилась, но девушка была тверда:

— Я дала слово. Придёт — пропустите.

«Что это за чудо приключилось с тубусом, — мучилась Ленка перед сном. — Неужели я начинаю окончательно сходить с ума? Ромашкин, Ромашкин, всё из-за тебя! Где ты, паразит?..»

Она сомкнула веки, и ей тут же приснился Аполлон. Парень стоял герой героем — в этих древнегреческих железках со щитом и копьём. Студентка обернулась и узрела огромного мужлана, который должен был убить бедного Польку одним только внешним видом. Тут сердце юной пифии пронзил укол боли, она схватилась за солнечное сплетение, распахнула глаза. Спальня, постель, масляные светильники и светлеющее небо в окне.

Нет, так поспать не удастся.

Лена Афиногенова накинула хитон и вышла на воздух. Остатки вчерашнего зноя всё ещё накатывали волнами, солнце почти выглянуло из-за гор, и с моря шли робкие порывы прохладного ветра. Дельфы замерли в сумерках. Где звуки, которые наполняют город в течение дня? Из священной рощи жалобно и одновременно с вызовом покрикивала какая-то горластая птица. Откуда-то с гостиных дворов доносилось бренчание кифары.

Новоиспечённая пифия сжимала и разжимала кулачки и мысленно бранила Ромашкина: «Чёртов дуралей! Как же это всё?.. Бред, бред, бред!..»

Охваченная тяжёлыми предчувствиями Лена была готова разрыдаться, и надо сказать, ей этот приём иногда помогал: отревёшься и полегчает. Но здесь, где за спиной или в пределах бокового зрения постоянно маячили вездесущие жрецы... Девушка не любила показывать свою слабость ни чужим, ни своим. А местные служители культа не внушали доверия: чего стоили их вожделеющие взгляды. Ленке была рада лишь предыдущая предсказательница, но это понятно — она отмучалась. Где она теперь?..

Студентка Афиногенова поправила хитон и неторопливо пошла к роще. Не сбежать, так хоть прогуляться... И стоило Ленке сделать три десятка шагов, как прямо перед ней рухнуло тело.

Оно упало отвесно, непонятно откуда, ведь храм остался позади, и девушка оказалась в центре площади. Скорость была настолько высока, что студентка отреагировала только на звук глухого удара о древние плиты, смешанный с отвратительным хрустом костей.

Ленка отшатнулась и посмотрела под ноги.

Перед ней валялся мужчина в дорогой золототканой одежде, золотых сандалиях (эта деталь почему-то бросилась в Ленкины глаза первой) кудрявый и светловолосый. Его широкая спина не двигалась, руки-ноги выгнулись под странными углами, но крови не было, а может, она не успела залить пространство под телом.

Увидев свежие трещины на плите, Ленка запоздало отскочила и вскрикнула, прижав кулаки к лицу.

А в следующее мгновение летун-неудачник вздохнул и зашевелился.

Движения его были сначала неуклюжими, но затем переломанные кости удивительным образом встали на место, и мужчина с кряхтением поднялся на четвереньки. К удивлению студентки-пифии, под приземлившимся мужиком вообще не обнаружилось крови. Он потряс кудрявой головой, храпя не хуже коняги, а потом исторг из груди тяжкий стон.

Размял шею, прижав голову к левому, а затем и правому плечу, оглашая округу громким хрустом позвонков.

— Помощь нужна? — тихо спросила Ленка.

Летун уселся по-дзюдошному, положив руки на колени, обернулся на голос. Девушка снова вскрикнула, но на сей раз от омерзения — нос незнакомца был зверски свёрнут набок, а нижняя челюсть вывихнута нечеловечески. Мужик прочитал Ленкины эмоции, ощупал ладонями лицо, решительным боковым ударом кулака вправил челюсть на место. Обхватил пальцами нос, выпрямил. Хрумкнуло ещё отвратительнее, чем при падении.

Пифия почувствовала головокружение и тошноту: произошедшее за последнюю минуту было настолько диким и невозможным, что девушка впала в предобморочное состояние.

Впрочем, подремонтировавшийся незнакомец оказался симпатичным и юным. Студентка сочла его сверстником. Классические черты лица, идеальные пропорции, сам статен... И ещё неуловимое сходство с актёром, который играл молодого Дарта Вэйдера. Короче, зайка. Вот если бы ещё не хмельная поволока на голубых глазах...

— Как же это?.. — Ленка показала вверх и затем вниз.

— Э... Это... Пс... Пс... Поскользнулся, — выдавил из себя юноша. — Там тучи, влага... ик!.. проклятая. Тучи!

Он развёл руками, скорчив мину, дескать, чего объяснять, сама понимаешь.

— Где — там?

— Где-где, на Олимпе. — Незнакомец прыснул пьяным смехом.

Пифия Афиногенова заморгала часто-часто, соображая, уж не издевается ли странный парень.

— Вообще-то, здесь Парнас. — Она указала на проступившую в сумерках двойную вершину. — А Олимп далеко.

— Э, дева красы неземной... Ой! — Юноша попробовал встать, и у него подвернулась нога. — Есть Олимп, а есть и Олимп!

Первый Олимп прозвучал пренебрежительно, зато второй торжественно и гордо.

— И ты упал с небесного? — высказала догадку Ленка.

— Ум твой с красою поспо... ик! — одобрил незнакомец.

— Почему же именно здесь? Чуть меня не убил...

Парень сфокусировал расслабленный взгляд на девушке.

— Ты одета, как пифия... Не знаю тебя... — Летун встревожился. — Что тут произошло? Ты кто?

— Пифия, лепёшка. — И прыснула, ведь хотелось сказать «блин», а вышло не пойми что.

— Тогда ты издеваешься. — Юноша посуровел и как-то заметно протрезвел. — Где ж мне ещё падать, как ни у собственного святилища?!

Сверху свистануло, и на голову пьянчужки обрушилась кифара. Хруст смешался со звоном струн. Парень рухнул ничком, отскочивший от макушки инструмент загрохотал по плитам, извлекая прозрачный звук. Наступила гробовая тишина.

— Гермес, твою за ногу!.. Шутничок... — выдавил златокудрый юноша, снова садясь на корточки и тряся головой.

— Так ты кто, Аполлон? — прошептала Ленка.

— Склонись, смертная! — с какой-то брезгливостью проговорил парень и пополз на четвереньках за кифарой.

Девушка пошатнулась. Ей чрезвычайно захотелось присесть и обо всём подумать. По краешку сознания проскочила мысль, что всё вздор, всё глупость и... Ленка плюхнулась в обморок.

Когда она очнулась, ощутив спиной прохладу плит, над ней стоял Аполлон. Бог то ли морщился, то ли улыбался, а возможно, совмещал эти занятия.

— Великолепно, — изрёк он, перебирая струны кифары. — Ты прекрасна и трепетна. Я чувствую рядом с тобой э... невообразимый подъём!

Музыка лилась волшебная. Умница Ленка припомнила, что Феба нарекли кифаретом не за красивые глаза. Приподнявшись и упершись локтями в камень, девушка несколько минут внимала вдохновенной игре бога, свалившегося с неба. Затем он как-то небрежно, но ничуть не скомкано свернул сложную мелодию и указал перстом на студентку.

— Пифия, будь моею!

Он не казался пьяным, хриплый уверенный голос пробирал до дрожи, Ленка видела перед собой магнетически-привлекательного грека, молодого и прекрасного, как... А почему, собственно, «как»?! Он и есть бог! Чего в принципе не может быть!

Всё это не укладывалось в голове, оттого и наваждение, в котором девушка уже потянулась навстречу златокудрому Фебу, вдруг развеялось, и она стушевалась, прикрыла колени полой хитона.

— Отчего ты краснеешь? — ласково пропел Аполлон, приближаясь к Ленке и присаживаясь на корточки.

— У меня... Я... На мне проклятье! — выпалила пифия. — Мне никак нельзя любить. Особенно бога.

— Что за бред?! — Небожитель потёр нахмуренный лоб и внезапно взглянул на девушку новым, совсем иным взглядом, который она окрестила про себя рентгеновским. — О! Да ты отнюдь не проста!

Феб отстранился, встал с корточек. Глаза его бегали, милое лицо совсем помрачнело. Он завёл правую руку за плечо, поискал что-то, и умница Ленка вспомнила: Аполлон славен не только игрой на кифаре, но и стрельбой из лука.

— Ты равная... — нерешительно промолвил бог и осёкся. — Кто ты, дева?

— Елена Афиногенова, — на автомате представилась студентка.

Небожитель отступил на пару шагов.

— Созданная Афиной? — недоверчиво проговорил он. — Что ж... Сестрёнка могла учудить. Но зачем ей посылать тебя в моё святилище пифией? Уж не перемудрила ли многомудрая?.. А может, всё-таки...

— Да иди ты! — Девушка оттолкнула ловеласа и грозно засверкала очами.

— Ай да Афина...

Златоволосый бог в глубокой задумчивости побрёл прочь, и Ленка решила не останавливать странного «родственничка». Пусть уж он считает себя её дядей, ведь от песни, которую он пел, студентка почти потеряла голову! А девушка не любила оказываться в ситуациях, когда от её воли ничего не зависит.

Зябко ёжась, Ленка поспешила в храм.

VI

Посылать людей на войну

необученными — значит предавать их.

Конфуций

Агамемнон сидел на валу, глядя в сторону Трои, ел финики и метко пулялся косточками по шлемам охранников, стоявших в десяти шагах от него. Царь Микен не зря славился воинской доблестью и метким ударом — косточки гулко щёлкали в бронзовые котлы с гребешками. Привыкшие ко всему охранники стоически переносили тяготы караула, делая вид, что ничего не происходит.

— У, гетеры страшные, — выругался Агамемнон. — Сидят за стенами, и хоть ты снимайся да уплывай!

Скучающий Аполлон Ромашкин всмотрелся вдаль и сказал:

— Если ничего не делать, то можно всю жизнь тут проторчать. Может быть, по домам?

Парню зверски надоело скучать, слоняясь по лагерю ахейцев, пока те строят деревянного коня, получившего прозвище Карней. Отвернувшись от Трои и бросив взгляд на городище греков, студент узрел работу воинов.

Кто-то рубил кизиловые деревья прямиком в священной роще настоящего Аполлона, другие удаляли ветки и волокли стволы к месту сборки, а там, на открытой площадке, кипело строительство. В ахейском стане нашёлся ваятель, готовый справиться с задачей. Как ни странно, им оказался Эпей — здоровенный атлет и грубиян, любитель кулачных боёв и бранных подвигов. Когда на открытом совете царей Одиссей протолкнул предложение Ромашкина, никто не мог поручиться, что большая полая статуя не рассыплется. Тогда Эпей выступил вперёд и показал соратникам маленького игрушечного коня, которого выстругал сам от нечего делать, ведь ахейцы воевали более чем с прохладцей, а на кулаках с бойцом никто не хотел сходиться даже ради потехи.

Теперь Эпей громогласно командовал строителями и лично гнул да связывал кизиловые «жилы» будущего коня. В облике животного было мало эстетики, но при наличии воображения и знании того, что хотят сконструировать авторы, нечто лошадиное угадывалось. Четыре ноги, бочковидное тело, очертания головы... Ну, точно не змея.

— Предлагаешь бросить твою затею, чужанин? — насмешливо спросил Агамемнон, запуская очередную косточку в шлем охранника. — По словам Синона, идея с конём — твоя, не Одиссея. Сомневаешься в успехе? Пытаешься выгородить себя?

«Лепёшка, я, как Штирлиц в гестапо! — подумал Аполлон. — Кругом подозрения».

— Больно оно мне надо, — буркнул он. — Мне вообще-то Калхас напророчил в Дельфы плыть. Причём побыстрее.

— Хм, Синон докладывал и об этом, — кивнул царь Микен.

Он встал, отряхнул руки и стал спускаться к своему шатру.

— У, стукач, — прошептал студент.

— Согласен. Он мне тоже не нравится. Но без таких людей нет и благородных героев, так, чужанин? Пойдём же, скоро начнутся игры.

Греки любили устроить игры по любому мало-мальски значимому поводу. Убьют героя или он сам кого-то ухайдакает, родится наследник или соберётся новый поход — ахейцы обязательно посоревнуются. Об этом знали все, в том числе и троянцы. А уж они зорко наблюдали за лагерем оккупантов.

Раз уж пускать пыль в глаза с отплытием, надо врать во всех подробностях.

К вечеру конь был готов. На его боку красовалась надпись: «Этот дар приносят Воительнице Афине уходящие данайцы».

Возле статуи поставили столы, за которыми расселись, точнее, разлеглись цари. Огородили большую площадку-стадион, пришлось передвинуть часть шатров. Вокруг площадки расположились рядовые воины.

Сначала были бега. Шесть колесниц дали несколько кругов, подняв изрядную пыль. Победителем вышел Диомед, и греки припомнили, что и в погребальных играх в честь достославного Патрокла, друга Ахилла, победил он же. Ромашкин только хлопал глазами да сплёвывал набившиеся в рот песчинки, он, разумеется, не застал ни того, ни другого героя.

Одарив Диомеда богатыми дарами, награбленными в окрестностях Трои, объявили простой забег. Самым быстрым оказался юный Неоптолем. Снова все славили легендарного Ахилла, чей сын выиграл, снова были подарки и винные возлияния.

В кулачном бою одним ударом победил Эпей. Аякс Оилей вырубился и не скоро очухался.

Филоктет стал чемпионом в стрельбе из лука. Он поразил привязанную к столбу голубку прямо в голову.

Лучшим метателем копья традиционно стал Агамемнон. Его соперники не особо и сражались, признавая его талант.

Аполлон смотрел на молодецкие забавы со скукой и удивлением. Например, какова доблесть в расстреле связанной горлицы? Хочешь показать меткость — пуляй в нарисованную мишень. Нет, никому из этих грубых и раздражающе громких людей он не сочувствовал, разве что Одиссею, но тот не спешил принять участие в играх.

Наконец, пришло время последнего, самого зрелищного соревнования — поединка в паноплии. Паноплией или «всеоружием» греки называли боевой комплект: нательные латы, поножи, шлем, щит, меч, копьё. Перед столом появился победитель в скачках Диомед, уже облачённый для схватки.

— Сегодня я вызываю на бой чужанина! Пусть покажет, как дерутся в его краю! — прокричал царь Аргоса.

Студент Ромашкин аж поперхнулся и облился вином: «Да он же меня зароет!»

Толпа взорвалась криками: «Пусть покажет!», «Не всё по помойкам копаться!» и более обидными, которые и вспоминать-то совестно, не то что пересказывать.

Поднявшись на неверные ноги, парень развёл руками:

— У меня и оружия нет...

— Не вопрос, я приготовил своё! — осклабился Диомед и взмахнул копьём.

Двое солдат вытащили паноплию.

Ромашкин смотрел на вооружение, ощущая спиной бег мурашек. Кожу на макушке стянуло в узел, во рту пересохло, разве только колени не затряслись. Царю Аргоса надоела нерешительность гостя, и он крикнул:

— Или ты прибыл из обиталища негодящих трусов?

Ловушка захлопнулась, Аполлон был умело «взят на слабо»: ни отказаться, ни отовраться.

Он обошёл стол, принялся неуклюже одеваться. По знаку Диомеда бойцы, принесшие снаряжение, помогли парню с доспехами и поножами. Ему было чрезвычайно неудобно — железки, рассчитанные на менее рослого хозяина, нестерпимо жали и тянули к земле.

В стане царей и воинов-простолюдинов начались споры, кто победит. Правда, вопрос ставился не так, а более унизительно для студента: как быстро победит владетель Аргоса?

К Аполлону подошёл Одиссей, внимательно посмотрел в глаза.

— Не бойся, чужанин. Диомед — великий воин, но игры не поле битвы, здесь насмерть обычно не дерутся.

Парню заметно полегчало, он поднял голову, встряхнулся.

Царь Итаки хлопнул его по нагрудной пластине:

— Правильно, не раскисай. Покажи моему товарищу, на что способен. И прими совет: всё-таки постарайся выжить. Будешь смеяться, мой друг считает тебя бессмертным и постарается проверить, так ли это. Дерзай.

Плечи Ромашкина опустились, он проводил взглядом доброхота. Зачем Одиссею был нужен такой разговор? Неужели легендарный обманщик для разнообразия сказал правду? Или глумится?..

«Греки считают, что идея с конём принадлежит хитромудрому царю Итаки... Пристукни меня Диомед, и всё было бы шито-крыто... — пришло на ум Аполлону, и мысли поскакали дальше. — Он меня убьёт! Он всю жизнь мечет копья и машется на мечах! Бежать! Куда?!»

Аполлон затравленно огляделся. Кругом ахейцы, ждущие зрелища.

— Приплыл, гладиатор фигов, — прошептал парень, не к месту поминая римского воина-раба.

Ему на голову нахлобучили неудобный шлем, сунули в руки копьё да щит и стукнули по плечу.

— Удачи, чужанин.

— Эй, правила хоть объясните! — спохватился Ромашкин, но в рёве толпы никто его не услышал.

Они стояли друг против друга в трёх десятках шагов. Долговязый по местным меркам Аполлон в тесных и неудобных доспехах, сработанных не на него. Диомед, чьи бычьи глаза были люты, а шрам на лбу стал лиловым и, казалось, светился. Царь Аргоса выглядел форменным маньяком. Он резко вскинул копьё и, сделав короткий шаг, запустил его в Аполлона. Парень безнадёжно прозевал момент броска и слишком поздно стал уклоняться, затем попробовал подставить щит... В несколько мгновений, пока летело копьё, мысленно заметался, толком ничего не предпринял и словил мощнейший удар в грудь.

Боевой остроконечный снаряд пробил медную пластину и глубоко вошёл в тело Аполлона. Диомед был действительно на зависть мощным бойцом. Удар сбил студента с ног, уже в падении парень почувствовал острейшую боль в груди, потом ударился спиной и затылком оземь.

«Как, и это — всё?! — Аполлон отказывался верить в такой невозможный конец. — А как же мама?..»

Это была последняя мысль ромашкинского «я», тонущего в холодной тьме полного попадакиса.

Он не услышал, как в едином порыве ахейцы выдохнули разочарованным эхом:

— Как, и это — всё?!

VII

Если долго мучиться,

что-нибудь получится.

Леонид Дербенёв

Стоило Ленке Афиногеновой заснуть, как её тут же растолкали служанки.

— Утро доброе, почтенная пифия, пора вставать.

Девушка прислушалась к ноющему телу. Лёгкая лихорадка: голова болит, кости ломит, спать охота ужасно, лицо горит, глаза пощипывает. Да ещё и знобит.

«Это нервы, — решила студентка. — Чересчур много для одной меня... Глюки эти, Феб с неба свалившийся. Как бы вовсе с катушечек не спрыгнуть».

Ни к чему так скоро не привыкла дочь бывших советских, а ныне российских интеллигентов Елена Афиногенова, как к служанкам. Ей, безусловно, было стыдно, что за ней ухаживают храмовые рабыни. Это претило нашему укладу, напрягало, ведь когда тебя одевают, ты себе не принадлежишь. Словно кукла какая. Но постепенно практические плюсы одержали верх над этическими минусами, и пифия принимала хлопоты служанок как должное.

Вот и сейчас она позволила им облачить себя в хитон, отвести в купальню. Утреннее омовение слегка улучшило самочувствие пифии, и она решила, что выдержит сегодняшнюю пытку «гороскопами». Предстояло полдня вдохновенно врать, только где ж его взять, это вдохновение, если в голове треск, а в теле слабость?

К концу процедур, когда блуждающую в своих мыслях пророчицу снова нарядили в парадные одежды, в купальню вошёл энергичный Эпиметей. «Точно подглядывал», — безучастно подумала Ленка, наблюдая за беготнёй масленых глазок жреца. Он нервно постукивал скипетром по бедру, и студентка вспомнила пародийного фашистского офицера из какого-то фильма. Один в один.

— Ты улыбаешься, дитя! — с преувеличенной радостью сказал Эпиметей.

— Ну, да...

— Вижу тревогу. Что стряслось?

— Мне являлся Аполлон. — В голосе Ленки появилась хрипотца. — С самого Олимпа.

— Вот как?! — Жрец всмотрелся в болезненное лицо пророчицы, и оно показалось ему печальным, а слова пифии заслуживающими внимания. — И что же повелел наш златокудрый хозяин?

Девушка не сразу нашлась с ответом, но потом сообразила: ей предстоит торчать в задымлённом зале, а она и так себя чувствует, как мумия.

— Лучезарный Феб велел выйти к народу.

— То есть как это — выйти к народу?!

— Пророчествовать с крыльца, чего не ясно-то? — устало проговорила Ленка.

У Эпиметея аж волосы дыбом встали от такой новости. Пророчица поспешно добавила:

— Я сама поразилась. Неслыханно! Но воля бога — закон для слуг его.

— Воистину, дитя моё, воистину... Что ж, пойдём, твой выход.

«Ага, у нас тут цирк с конями», — мысленно съязвила студентка и поймала себя на этом «у нас». Не у них... А всего лишь седьмой день...

Весть о том, что пифия будет пророчить перед всем честным народом, была встречена оным на ура. Юноши-почитатели едва не плакали от счастья, люди посерьёзней тоже не могли скрыть радости. Сказывался магнетизм Ленкиной внешности.

Скамью установили на крыльце храма, толпе велели не подниматься на ступени. Выход прелестной вещуньи произвёл должный эффект: раздались приветственные возгласы и рукоплескания.

«Господи, я для них прямо Кашпировский», — подумала испуганно пифия Афиногенова. Ей снова стало не по себе: чужие, кругом чужие! Она с детства не любила публичных выступлений. С годами научилась перебарывать дискомфорт, но так никогда и не почувствовала себя на сцене как рыба в воде. Представилась возможность одолеть старый комплекс.

Молча усевшись на скамейку, она посидела, наслаждаясь остатками утренней прохлады, и подала знак жрецу, который обычно вскрывал футлярчики с вопросами.

Потекла привычная чреда дурацких и серьёзных просьб к судьбе, девушка стала сочинять ответы. Сегодня ей было трудно, она подолгу складывала непослушные слова в подобие двустиший. Мешали слабость, неуверенность в собственном рассудке, колышущееся море кудрявых ахейских голов, желание быть дома, крики пролетавших мимо птиц, — в общем, всё подряд. Мысли ковыляли в два потока, постоянно запинались, приходилось возвращаться к началу, переспрашивать.

Ленке почудилось, будто она опозорилась с ног до головы, но взглянув на толпу, она увидела десятки восхищённых глаз, говоривших: «Ты бесподобна, всё так, как должно быть».

Это её успокоило, и дело пошло веселей. Пара её ответов вызвала смех, другие — цоканье языков, мол, вот она какая, судьба-то.

Пифия слегка подпустила театральности, закатывала глаза к небу, прятала лицо в ладони, простирала длань навстречу просителю. Всё это оказывало крайне завораживающий эффект и давало время сбрехать что-нибудь впопад.

Навык брать паузу выработался у отличницы Афиногеновой ещё в школе. Когда-то она была ужасной торопыгой, на уроках отвечала сбивчиво и путано, даже заикалась. Однажды классная преподавательница оставила девчонку после занятий и повела лечебно-профилактический разговор: «Леночка, я вижу, твои мысли бегут значительно быстрее слов. Из-за этого ты трындычишь, и кому-то незнакомому может показаться, будто ты не знаешь предмета. Представь себя на вступительных экзаменах...» Дело было в четвёртом классе, когда мало кто задумывается о вступительных. Учительница продолжила: «Тебе надо постепенно пересилить своё желание рассказать всё и сразу. Давай условимся. Ты сначала будешь думать, а потом коротко отвечать. Запомни, я тебя не стану подгонять, но вот осаживать, если ты опять сорвёшься в галоп, буду. Договорились?» И они, конечно же, договорились. Через полгода Афиногенова превратилась в почти нового человека. Говорила спокойно, взвешенно, не пыталась кричать. Новая способность распространилась и на другие стороны жизни: она стала поступать взвешенно, появилась аккуратность, переходящая в педантичность, и изменились осанка и походка. А главное — мысли сделались яснее.

И вот давно воспитанная манера не спешить спасала студентку-пифию сразу от трёх зол: от растерянности, от боязни толпы и от недостатка свежих идей, что бы сморозить следующему искателю пророчеств.

Одновременно вторым слоем текли невесёлые думы о том, как быть дальше. Всё явственно отдавало сумасшествием. Достаточно шмякнувшегося с неба древнегреческого бога. Ситуация не из тех, когда рано или поздно с криками «Розыгрыш!!!» выскакивают друзья...

«Если буду сидеть здесь, так и умру от старости в персональном бредовом мире, — подумала Ленка, пока откланивался молодой воин, а вперёд выходила следующая алчущая. — Вот чую, мой Ромашкин тоже где-то тут, но как его найти?! Можно всю жизнь проискать Аполлона, но отыщешь ли?..»

— Истинно права ты, о, пифия! — Громкое обращение просительницы вернуло девушку в реальность.

— Я что-то сказала?! — удивилась Ленка.

— «Можно всю жизнь проискать Аполлона, но отыщешь ли?» — почтительно повторила гречанка. — Спасибо, за ответ на мой вопрос.

— Но ты же не успела ничего спросить! — воскликнул молодой жрец, следивший за порядком очерёдности посетителей.

Толпа взволновалась и возрадовалась очередному чуду.

«Ну и ну, они любое слово готовы принять за пророчество», — констатировала студентка, поднимаясь со скамьи в надежде уйти внутрь храма, в прохладу и тишину.

Обожающие взгляды физически давили на Ленку, ей сделалось дурно. В этот момент Афиногенова будто провалилась сквозь камни крыльца и глубже, глубже в землю, а затем растворилась, заструилась быстрыми токами в разные стороны — по корешкам трав, по тончайшим норкам, прокопанным червями, просто сквозь песчаные и каменистые земли Пелопоннеса. Потом была вода Коринфского залива, широкое Средиземное море, какие-то острова, а в других направлениях была сплошная твердь, и эти невидимые струйки энергии или сознания устремились на восток. Вдруг возникла вспышка, и пифия мгновенно «сжалась» до своего тела, ощутила себя стоящей возле храма, ниже кричала и махала сторукая толпа, а перед глазами расцветали и угасали яркие пятна.

В голове возникло твёрдое знание — Аполлон Ромашкин здесь, и он её ищет.

Ленкины ноги подкосились, она отнюдь не величественно плюхнулась обратно на скамью, хрипло выдохнула:

— Следующий.

VIII

Сейчас я, товарищи студенты, сделаю

резкий финт ушами, и вы меня больше

не увидите.

Неизвестный военрук

— В следующий раз хотя бы не одним ударом, — с укоризной сказал Одиссей Диомеду.

Поединщик поставил ногу на грудь поверженного чужестранца и выдернул копьё. Оно вышло с утробным чавканьем.

— Ну, кажется, в царстве мрачного Аида пополненьице, — пробормотал могучий владетель Аргоса, всматриваясь в посиневшее лицо Аполлона Ромашкина.

Фиолетовые губы, кровь, выступившая в их уголке. Амба.

— Доспех гниловат, — строго заметил Одиссей.

— Для верности, — усмехнулся Диомед и зашагал к столу, где его ждал победный кубок весёлого вина.

Царь Итаки покачал головой, отвернулся от тела незадачливого чужака, и тут Ромашкина скрутила жесточайшая судорога, тело выгнулось дугой, поверженный насмерть парень закричал, как кричат от боли, и обмяк.

Одиссей подскочил к Аполлону, в два приёма сорвал дырявый нагрудный доспех и замер, широко раскрыв глаза и рот.

Подбежавший Диомед тоже вытаращился на чужака.

На груди никакой раны не было.

Сознание Ромашкина словно колыхалось в тёмном бездонном колодце. Парню почудился лев, раздирающий ему грудь, потом льва снёс поток диковинных рыб, слившихся в пёструю ленту, затем Аполлон вдруг перенёсся в детство, на первые свои соревнования по самбо. В самом дебюте юный Полька проиграл: не собрался и на первых же секундах поединка допустил досадную ошибку. Ловкий паренёк из конкурирующего клуба провёл наглейший захват и стремительно «выдернул» Ромашкина на себя. Спохватившийся Аполлон стал пятиться и пропустил переднюю подножку.

И вот теперь, когда нечеловеческая боль взорвалась в груди и также стремительно исчезла, студент Ромашкин ощутил чрезвычайную досаду сродни той, детской. Жаль было не проигрыша, а того, что бездарно лопухнулся. Тюфячок...

«Быть готовым с первого мгновения схватки — вот чего не хватило! И больше так лажать ни в коем разе нельзя!» — разъярился на себя студент.

По телу разлилась решимость и необоримая энергия.

Парень открыл глаза, схватил за нос наклонившегося над ним Диомеда, потянул через себя.

Растерявшийся воин послушно кувыркнулся, Аполлон же перекатился вслед, очутился на груди врага, выхватил меч и приставил к горлу царя Аргоса.

Греки ахнули. Одиссей изумлённо развёл руками:

— Победил чужанин.

— Слава Аполлону! — грянули бойцы, которым было всё равно за кого, лишь бы грянуть.

Позже, когда лазутчики, подслушивавшие, что творится в ахейском стане, доложили царю Трои, дескать, проклятые данайцы с преогромным воодушевлением славили златокудрого Аполлона, мудрый Приам погрузился в мрачные думы. Лучезарный Феб считался одним из покровителей Троады, её заступников, но откуда такая любовь к нему у ненавистных греков?.. С тяжёлым сердцем поглядел мудрый царь на прекрасную Елену, и спрятал лицо в ладони.

«Вернуть, вернуть Менелаю женщину, которая вскружила голову моему Парису, а недавно и свела его в царство Аида, — думал Приам. — Вернуть всё. Остановить наглых данайских разбойников, разоривших окрестности милой Трои. Пусть забирают и проваливают. Довольно смертей. Сначала выкрали Палладий, теперь заручились поддержкой Аполлона. Город постепенно остаётся без божественного присмотра. Пора спасать людей».

А греки провели вечер в куда более весёлом настроении, пировали, хотя и без должного усердия.

Все сочли Аполлона Ромашкина если не богом, то сыном какого-нибудь могущественного небожителя. Разве мог простой смертный восстать после удара копьём в грудь? А где же рана?

— Представляешь, друг мой Одиссей, — жаловался Диомед. — Когда меч оказался у моего горла, я заглянул в глаза чужанина и увидел там самого Танатоса!

— Не поминай бога смерти понапрасну, — увещевал друга царь Итаки. — Тебе помстилось.

— А зажившая дыра в теле?! Тоже мираж?

И старые товарищи прибегали к последнему аргументу — вину. А затем разговор начинался заново.

Студент Ромашкин был героем вечеринки и пил то с Агамемноном, то с Неоптолемом, то с самим Нестором — легендарным царём-воителем, который напомнил Аполлону президента Ельцина в периоде полураспада. До сих пор Нестор не появлялся из шатра, непрерывно болея и спасаясь испытанным лекарством лукавого Диониса, а тут выполз. Сам старец был уже не тот, зато привёл под Трою неслабую дружину.

Конечно, парню было комфортнее в обществе юного сына Ахилла, но каждый из греческих начальников норовил поднять кубок с воскресшим героем: вдруг часть божественной силы прольётся и на них?

Неведомо, перешла ли благодать на пивших с Ромашкиным воителей, но доподлинно известно, что чудесный студент набрался быстро и накрепко. Он не буянил, вино подействовало как снотворное.

Очнулся герой вчерашних игр в тёмном, тесном и зловонном помещении, явно набитом людьми. Его ноющее тело подпирали с боков чьи-то могучие плечи, на ноге лежало что-то тяжёлое и угловатое. В чернильной тьме глухо перешёптывались какие-то мужики.

— Эпей, я в отхожее место хочу, — пожаловался знакомый голос, вроде бы Менелая, а может, и нет.

— А гетеру ты не хочешь? — буркнул кулачный боец. — Терпи, царь.

— Где я? — жалобно спросил Аполлон Ромашкин, ощущая сухость во рту и тошноту.

— Где-где... В коне, — ответил слева Диомед.

— Думаю, наш друг неподдельно удивлён, — со смехом в голосе добавил Одиссей, подпиравший студента справа.

Темень была несусветная, парень ориентировался по звуку.

— Началось? — выдавил он.

— А что в долгий ящик откладывать? — Царь Итаки, наверное, пожал плечами, и Аполлона существенно подвинуло и встряхнуло.

Головокружение усилилось. Вино, поначалу казавшееся лёгким и безобидным, дало серьёзное похмелье.

— Ещё немного, и я тебе в шлем всё сделаю, презренный евнух! — сквозь зубы заявил Менелай, обращаясь к генеральному конструктору коня.

— Я дерусь без шлема, — не скрывая издёвки, ответил Эпей.

— Иди сюда, дура!

Началась возня, тычки, зазвякали доспехи.

— Эй, а я тут при чём? — обиделся невидимый Неоптолем.

Количество возни возросло. В замес вовлекались новые участники, голоса которых Ромашкин не распознал. Стены коня затряслись, Аполлону почудилось, будто статуя начала раскачиваться.

— Товарищи мои, тихо! — крикнул Одиссей, и всё смолкло, осталось лишь натужное сопение. — Кажется, идут! Вы что, хотите полечь сразу, по дурости? Они запросто сожгут коня вместе с нами, драчливыми петухами.

— Это ты кого петухами... — зашипел кто-то злобный, но его пихнули, и претензия оборвалась.

Царь Итаки продолжил:

— Менелай, поищи дыры в полу. Внутри ног пусто. Эпей говорил об этом перед тем, как мы сюда влезли. Давайте обойдёмся без драк. Ещё вопросы есть?

— Меня тошнит, — просипел Аполлон.

— Тьфу, вакханка ты страшная, — ругнулся кто-то из тьмы. — Вони будет...

— Во-во...

— Потерпишь, Махаон. И ты заткнись, Сфенел. — Одиссей отлично узнал голоса старых боевых товарищей, чьи имена Ромашкину вообще ничего не говорили. — А ты, чужанин, дыши глубже. Если что, тоже ищи дыру в полу.

Парень полежал спокойно, подышал, и ему полегчало.

— Слушай, Одиссей, а сколько тут человек?

— Десять.

— Но потомки будут слагать сказания о ста воинах, — добавил Диомед. — Знаешь почему?

— Ну, так круче...

— Нет, потому что каждый из нас стоит десятерых.

— И давно мы тут? — продолжил рекогносцировку Аполлон.

— Не более часа, — оценил царь Итаки.

— А уже передрались, — добавил повелитель Аргоса.

Греки заржали. Кто-то шикнул, гогот сошёл на нет.

Постепенно студент узнал имена всех участников афёры с конём: Менелай, Одиссей, Диомед, Ферсандр, Сфенел, Акамант, Фоант, Махаон и Неоптолем, плюс он сам, Аполлон Степанович Ромашкин.

Подумалось: «Одногруппники, кто хвастался поездками в Турцию и Египет, могут нервно перекурить в уголке. Я в древней Греции, да ещё и в троянском коне. Селфи бы сделать, только мобила осталась в сумке, у Харибдовны». Стало чуть веселее, правда, накатило понимание, что надо бы как-то исхитриться и вернуться домой, а уже потом кичиться своими туристическими достижениями.

Особенно посмеялся бы Витька из коммерческого набора. Витька — это такой заповедный человечек, словно перенёсшийся из девяностых в наше время. Чисто бандит со всеми причиндалами: спортивные штаны, золотая цепь поверх водолазки, кожанка и непременно короткая причёска. Сам худой и среднего роста, но демонстрирует повадки атлета. Походка штангиста, руки растопырил, ноги слегка разбрасывает, но всё это вальяжно, да сплёвывая. Борзый шезлонг, считающий себя шкафом. Уникум.

Аполлон вспомнил знакомство и своё удивление. Он-то полагал, таких гопников уже не делают, а вот нате-ка — Витёк. Выяснилось, что из райцентра, и семья лихая — старшие братья кто в тюрьме, кто на кладбище, а один и вовсе депутат.

Так и представилось, как Витёк скажет: «Ну, это, чисто брехня. Чё-то ты дерзкий стал, Ромаха. Может, чё попутал и в Конобеевке зависал, а теперь за базар ответить не можешь?»

Студенту стало смешно: «Надо же, домой хочется, на душе кошки скребутся, нет бы вспомнить мамку с папкой, а я это чудо природы... Хотя, сейчас и Витька был бы милее местных диких качков».

Дикие качки тяготились бездействием. Одиссею не раз пришлось призывать их к порядку и тишине. Наконец, кто-то, не скрывая радости, громко прошептал:

— Идут!

Снаружи послышались голоса, какие-то люди обошли коня кругом.

— Двое, мужчины, — тихо сказал Диомед.

Визитёры спорили:

— Давай подожжём, Сир!

— Опомнись, Лид! Хозяин велел посмотреть, что это.

— Ну и что это?

— Ну, ослик...

— Ослик?! Да я ему башку проломлю! — ревнивым шёпотом пообещал Эпей.

— Сам ты ослик, Сир. Это куча кизила. И её можно поджечь, — донёсся голос снаружи.

— Сам ты куча, Лид. Только не кизила. Вляпался я в тебя, спасибо судьбе, теперь мучаюсь. Во, это конь.

— Д-деревня, — прокомментировал Эпей.

— Это такой же конь, как я Афродита, — не унимался Лид, и Ромашкин услышал глухое рычание буйного автора статуи. — Зато огня будет — до самых небес!

— Больной ты человек. Пойдём к хозяину, расскажем. Слава богам, уплыли проклятые...

Спорщики удалились, их голоса постепенно исчезли, чтобы больше никогда не возникнуть в жизни Аполлона.

Через довольно продолжительное время, за которое парень успел вспомнить половину занятного, что с ним когда-либо приключалось дома, раздался дробный топот копыт и бряцанье колесниц. К коню прибыли бравые троянские воины.

— Радуйся, Илион! Данайцы позорно бежали! — раздался мощный голос. — Но что за хреновину они забыли взять, спешащие трусы?

В бок статуи постучали. Греки прижали оружие, чтобы не звякало, и стоически перенесли оскорбительные речи.

— Я лично доложу Приаму. Ждите здесь! Гиппобот за старшего!

Ромашкин снова поймал себя на мысли: неведомый ему Гиппобот, если только ничего не случится, так и останется одним из сотен имён, которые он слышал в этом дурацком мире, но так и не узнал, каков же он, Гиппобот.

Начальник укатил, подчинённые принялись шнырять по округе, изредка перебрасываясь впечатлениями. Почти все реплики заглушал шум прибоя, а непосредственно возле коня никого не было.

— Хотят поживиться хоть чем-нибудь в брошенном лагере, — пояснил Одиссей.

Ожидание изводило.

Наконец, к статуе стали стекаться граждане Трои. Удивлённые возгласы, многочисленные постукивания по необычному коню сначала забавляли греков, а потом подействовали раздражающе.

— Чего долбите, дармоеды? — ворчал Диомед, и Одиссею приходилось успокаивать друга.

Бесконечно долго не появлялся царь города. Но вот прибыл и он, а с ним жрецы и свита.

— Славься, Приам, победитель трусливых данайцев! — закричала толпа.

Горячие греки стерпели и эти оскорбительные для них вопли.

В установившейся тишине раздался сильный хриплый голос старого владетеля:

— Зачем они возвели эту диковину?

— Это — проклятая статуя, царь! Аполлон тому свидетель, её необходимо уничтожить!

Диомед пихнул Ромашкина в бок:

— Ты свидетель, гы-гы.

Тем временем Приам решил уточнить прозвучавшие слова:

— Ты уверен, Лаокоон? Феб дал тебе знак, или ты руководствуешься своим мнением?

— Повелитель! — вступил задорный тенор. — Мы поймали беглого данайца.

Лязг, тычки, понукающие команды... Студент сидел в душном коне и следил за происходящим, словно за радиотрансляцией.

— Говори, враг, кто ты и почему не сбежал вместе со своими нечестивыми подельниками?

— Я Синон. Меня по навету коварного Одиссея сочли вашим разведчиком, продавшимся за золото. Даже золото подкинули.

— И ты хочешь соврать, что сбежал?!

После слов Приама раздался смех.

— Да, это так. То есть, не так. — Синон, чей голос Ромашкин, конечно, узнал, растерялся. — Они... Их... Ну, наш, то есть. Наш предсказатель, Калхас, объявил, дескать, Олимпу угодно, чтобы мы срочно покинули Троаду. Затем Аполлон дал знак — обещал либо благоволить в пути и дома, либо поразить нас своими незримыми стрелами. Народ возроптал, ведь мор нам ни к чему, все хотят жить славно и умереть здоровыми.

— «Возроптал»? Надо же... Складно врёшь, продолжай, — ободрил царь Трои.

— Война зашла в тупик. Я и мои товарищи давили на царей: в лагере стало голодно, славы мы не снискали... А тут ещё Калхас со своими пророчествами. Сначала Агамемнон обозвал всех бабами, а убогий старикашка Нестор призвал затянуть пояса. Но нам было знамение. Явился сам лучезарный Аполлон и велел убираться из Троады. Притом дал урок посвятить ему статую священного коня и принести в жертву пятерых людей. Узнав, что я попал в эту пятёрку, я упросил старого боевого товарища помочь мне бежать.

— Всё?

— Да, повелитель.

— Аид тебе повелитель.

Раздался глухой удар и вскрик Синона. К горлу Ромашкина вновь подкатила тошнота. Он заворочался, но Диомед с Одиссеем прижали его к полу.

— Тихо, чужанин, чего затрепыхался? Агамемнон говорил, тебе не нравится этот никчёмный человечишко, — прошипел в ухо студенту царь Аргоса.

Аполлона прошиб холодный пот: цари Греции послали своего вечного шпика на убой. Парень оцепенел, до него окончательно дошло, что всё это не костюмированное представление, ему-то накануне повезло, хотя и непонятно как, а вот за тонкой стенкой только что убили человека! По-настоящему убили...

Тем временем, снаружи продолжался жуткий «радиоспектакль». Слово взял тот, кого Приам назвал Лаокооном:

— Заклинаю тебя Фебом, владыка славного Илиона, предай это уродливое создание огню! Бойтесь данайцев...

Народ ахнул, со стороны моря послышались громкие всплески, кто-то закричал от ужаса.

Ромашкин крепко, до плавающих белых пятен, зажмурился, хотя было темно. Греки заволновались, кто-то укорил Эпея, что тот не додумался сделать просмотровые дырочки.

— Лаокоон!!! — это был почти визг. — Змей!!!

К нему присоединился мужской голос, потом раздалось шипение, перешедшее в свист. Народ разбежался. Что-то тяжёлое бухнулось рядом с конём, в котором напряглись в ожидании боя ахейцы, но ничего не последовало, просто в воду упало какой-то груз, и мужской крик смолк.

Троянцы долго молчали, потом до ушей греков и студента донёсся надтреснутый баритон Приама:

— Я вижу, это был знак богов. Лаокоон усомнился в их воле и был наказан! Златокудрый Феб не оставил нас в трудную годину, он изгнал крикливых данайских разорителей. Давайте же перенесём коня на главную площадь, пусть этот оброк, данный нашим покровителем злобным чужакам, станет назиданием для других разбойников и оберегом, которому будем поклоняться!

Скоро сказка сказывается, а коня дотащили до городских ворот лишь к вечеру. В тайнике становилось и душно, и тесно — до истерики. Аполлон Ромашкин то и дело проваливался в полудрёму, переносясь домой, в Золотокольцовск. Там творилась сущая бредятина: то дружки бегали на дискотеку в паноплиях, то мама не узнавала бедного измученного Аполлошу, то напротив вокзала вместо привычного Ильича возникал троянский конь.

Перед самым закатом конь возник-таки на главной городской площади Илиона.

Горожане самозабвенно праздновали, сквозь радостные вопли и топот сотен ног до сидящих в тайнике бойцов долетали истошные женские крики:

— Очнитесь, слепцы!.. Вы не победу празднуете — тризну по себе справляете!

Диомед хмыкнул:

— Кассандра.

И сплюнул.

— Эй, — всполошился Менелай. — Ты на меня плюнул.

И вновь Одиссею пришлось разнимать вяло пихающихся товарищей. Те и не усердствовали: при наличии отдушин всё равно категорически не хватало кислорода, и все были обессилены.

Поздно ночью Аполлона распихала грубая рука Диомеда.

— Взбодрись, чужанин, пришёл час действий.

Выломав потайной люк, ахейцы скользнули в свежесть и прохладу открытого воздуха. Вслед за ними, словно мешок с костями, вывалился студент Ромашкин. Доспехи, оставшиеся после поединка с Диомедом, сковывали движения и давили буквально везде.

Казалось бы, вот они, тревожные минуты начала действия, но он находился в тягучей прострации, будто спал наяву. Вокруг, в полумраке площади, освещённой звёздами и догорающими факелами, было пустынно. Несколько особо переотмечавшихся троянцев спали, валяясь, кто на ступенях большого дома, кто вовсе на дороге.

Привыкшие к любым тяготам ахейцы быстро пришли в себя, рассредоточились по площади и вырезали спящих пьянчуг. Тихая расправа пробудила Аполлона от тупой спячки. Адреналин лошадиной дозой бросился в кровь, и парень запоздало осознал, что участвует в бесчеловечной боевой вылазке — подлой и жестокой.

Ромашкина стошнило, хотя желудок был пуст, только вылилось чуть-чуть воды, которую припасли в коне предусмотрительные ахейцы.

— Слабоват ты, чужанин, — осклабился Неоптолем, сам неестественно бледный и дрожащий, но не от страха, а от предвкушения начинающейся бойни.

Опершись на протянутую руку, Аполлон встал и побрёл за стремительно двигающимися греками. Они шли к воротам, деловито, словно мясники-стахановцы, расправляясь с попадавшимися на пути троянцами.

В голове студента как будто миксером поработали, а потом попытались собрать мозг обратно. По факту выяснилось: Аполлон Ромашкин — дятел, каких свет не видывал. Именно он подсказал грекам идею с конём, думая, что они тихо займут Трою, а всё обернулось диким побоищем.

Сжав зубы и изо всех сил зажмурившись, студент остановился и спросил себя: «Как же ты, дурак, поступишь? Где твои мозги были?» Можно подумать, греки контрабандой в город въехали, чтобы с местными достопримечательностями ознакомиться. Аполлон прикидывал так: ну, захватят они дворец, тут власть и сменится. С первым же заколотым во сне троянцем иллюзии как корова языком слизала.

Впереди уже маячили ворота.

Ахейцы почти их достигли, и Ромашкин вдруг закричал:

— Греки!

Его возглас взрезал ночной воздух, помчался по пустым улочкам, отражаясь от стен известняковых домов, да так и сгинул.

Тявкнула невдалеке собака, кто-то из ахейцев обернулся, но цель была близка, и разбуди парень этот город, ему всё равно не суждено было устоять, — через несколько мгновений ворота со скрипом распахнулись, и в Трою ворвались подошедшие основные силы греков. Никто не орал, все двигались исключительно тихо, растекаясь по улочкам, как вода. Топот ног и лязг оружия, треск ломаемых дверей... Первые вопли разбуженных жертв.

Аполлон отмер и бросился в ближайший дворик.

Здесь оказался целый лабиринт, и парень запнулся о какой-то скарб, опрокинул корзины, потом загремели глиняные горшки, но страх и стыд гнали Ромашкина дальше, он бился плечами в узкие простенки, повторяя сквозь зубы: «Сосунок, сосунок!» А потом случился тупик.

Отпрянув от грязной стены, студент прислушался. Топот и крики, кажется, приближались. Затравленно посмотрев вверх, он увидел мужика, сидевшего на крыше и болтавшего ногами буквально в метре от лица парня.

Незнакомец также внимательно рассматривал Ромашкина, подперев подбородок кулаком. Локоть мужика упирался в бедро.

— Помоги залезть, пожалуйста, — пропыхтел Аполлон.

— Так ты видишь меня, что ли?! — Брови незнакомца изумлённо поползли вверх. — Хватайся.

Студент колебался не более секунды: «Пусть сумасшедший. Зато спасёт». Он подпрыгнул и вцепился в протянутую ладонь, но мужик не удержался, хотя и упёрся ногой в смежную стену, и рухнул вниз, на Ромашкина.

— Тьфу, нелепица, — прошипел незнакомец, поднимаясь на ноги. — Ты кто такой? Почему я чувствую твой вес?

— А что, не должен? — Аполлон поднялся и с тревогой вслушался в звуки, доносившиеся с улиц.

В воздухе отчётливо потянуло дымом, «данайцы, дары приносящие», времени зря не теряли.

— Это шуточки Гермеса... — Мужик оказался небольшого росточка, по плечо Ромашкину, он медленно барабанил пальцами по макушке и перекатывался с пяток на пальцы ног. — Или всё-таки Вакх постарался?..

Незнакомец тряхнул плешивой головой, проковылял, припадая на левую ногу, несколько шагов, потом чуть присел и, оттолкнувшись от земли, улетел в ночное небо, словно Кьяну Ривз в художественном фильме «Матрица». Полёт его был тяжёл и раздумчив, но это был полёт.

Неординарный поступок слегка тормозного незнакомца окончательно выбил Аполлона Ромашкина из колеи здравомыслия. Парень отступил к стене, почувствовал её прохладу спиной и медленно стёк на землю.

Обхватив голову руками, он забылся, нырнул в вязкий мрак самоуничижительных мыслей, затем провалился во тьму и не выныривал оттуда до самого утра.

IX

Если одному непонятно, то и другому

тоже должно быть ясно.

Неизвестный учитель

Верховный жрец с самого утра ждал вечерней встречи, и наконец урочный час настал. Эпиметей окинул жрецов взыскующим взором и сказал, авторитетно чеканя каждое слово:

— Я собрал вас, братья, дабы прояснить непонятное. Вопроса два, и касаются они нашей новой пифии.

Хмурый Эпиметей с раздражением отметил: при упоминании пророчицы в вечерней трапезной стало светлее от улыбок.

— Во-первых, я не могу взять в толк, почему её так возлюбил народ и... многие из нас.

— О, это просто, почтенный владыка, — откликнулся юнец-распорядитель, который настолько самозабвенно заглядывался на Елену, что периодически забывал принимать у населения тубусы с просьбами. — Она прекрасна.

— Ох, замолчи, Писистрат. — Верховный жрец поморщился, хотя молодой поклонник пифии не соврал. — Да, она... божественна. А не потому ли ещё, что за всё время она ни разу не предрекла беды?

Собрание слегка зашумело, головы закивали. Многие заметили эту особенность.

— Но разве это плохо? — спросил седой жрец.

— В короткий срок это замечательно, — признал Эпиметей. — Но жизнь не бывает добра ко всем, есть и люди, чей жребий чёрен. Это понимают все, даже глупые простолюдины-пастухи. Когда уверения пророчицы перестанут сбываться, народ начнёт роптать. Суровая слава Дельф превратится в весёлые побрехушки о красивой девушке, которая всем сулит удачу.

— Да, судьба вам не добрая нянька, — изрёк седой.

— Но почтенные братья! — вновь не смолчал желторотый распорядитель. — А вдруг всё сбывается?

На паренька зашикали, но хмурый Эпиметей вымученно улыбнулся:

— В том-то и дело... Юный Писистрат прав.

В трапезной стало тихо, как ночью, когда разве что храмовая мышь пробежится от кладовки к норке. Верховный жрец пожал плечами и пояснил:

— Мои источники на ярмарке свидетельствуют, что по Дельфам ходят упорные слухи, мол, новый прелестный глас Феба обещает каждому просящему успех, и нет того, кого бы она обманула. Конечно, это глупость. Прошла всего неделя. Но заметьте: торговец коврами, который спрашивал, не заняться ли ему ещё и посудой, вдруг удачно проворачивает две крупные сделки с амфорами для царского дома в Коринфе и кухонной утварью для большого каравана, отправляющегося на запад. Позавчера Елена посулила ему успех, он тут же скупил пару лавок, а наутро уже получил замечательные заказы, разом покрывшие его расходы.

— Ты углубляешься в язык торговли, старший брат мой, — подал голос лысый жрец, за кем была закреплена хозяйственная часть храмового бытия. — Один разбогатевший купец — это ещё не чудо.

— Их семеро. Ещё два удачных сватовства и выигрыш в соревновании метателей дисков.

— Это тот самый щуплый, который приходил вчера?! — прошептал седой.

— Именно. — Эпиметей забарабанил пальцами по колену. — Я велел доверенным людям следить за всеми слухами. Ни одной жалобы на промашку пифии.

Он вздохнул и вспомнил, как тяжело было порой из бреда предсказательницы, надышавшейся пифоньим дымом, сложить хоть сколько-нибудь связанное пророчество. На вопрос: «Будет ли в этом году урожай фиников?» бедная женщина выдала: «Огнекрылая сороконожка истомилась по соображениям безопасности». Потом хихикнула и добавила: «Актинии пожирают ненароком». Земледельцу передали, что урожай сгорит. А по-настоящему ничего такого не произошло, у всех случились богатейшие сборы, только бедолага, поверивший бреду, не стал много сажать и остался внакладе. Он пришёл скандалить. Эпиметей лично поумерил его пыл, заявив: сребролукий бог решил покарать гордого человека, дав ему коварный знак. Тупая отмазка, но сработала.

А тут — кто бы мог подумать? — что ни скажет, всё истина. Цены ей нет.

— Чему нас учат древние записи? — сказал верховный жрец. — Так не бывает. А если бывает, то грозит гневом богинь жребия.

— Но почтенный владыка, — влез неугомонный Писистрат. — А вдруг это и есть век великого примирения богов, который предречён самому Зевсу?

— Если бы у бабушки был детородный стержень, она была бы дедушкой, — с издевательской назидательностью сказал Эпиметей. — Хотя ты сегодня часто оказываешься прав. Далеко пойдёшь, мальчишка.

В это самое время пифия Афиногенова принимала в своих покоях таинственную женщину.

Незнакомка была одета так же, как и вчера, в серый хитон и ветхие сандалии. Сфендона всё так же покрывала голову, но отдельные седые прядки выбивались из-под этого платка.

Начало темнеть, в открытые окна дул тёплый ветер, и огни лампад уже принялись терзать тени предметов, визитёрши и самой Ленки, создавая тревожное настроение.

Где-то вдалеке играла музыка и раздавались весёлые крики подгулявших дельфийцев.

— Как всё-таки вас зовут? — спросила пифия.

Чёрные глаза незнакомки испытующе и безотрывно глядели на Ленку Афиногенову, пауза затянулась, и студентке стало неуютно.

— Моё имя ничего тебе не скажет, пифия, — тихо промолвила женщина. — Люди когда-то называли меня мойрой, но это было изрядным преувеличением, я простая смертная.

Ленка пригласила гостью присесть, что она и сделала, но отказалась от вина и фруктов, стоявших на столике.

— О чём ты хотела поговорить? — Студентке-пифии не терпелось узнать, зачем эта странная женщина появилась.

— Я родилась и жила на Крите, — начала незнакомка. — Ещё в детстве стало понятно, что боги зачем-то наказали меня способностью видеть грядущее. Я видела не всё, далеко не всё, но многое. То, что вскоре происходило с людьми... И, как это бывает, меня стали бояться. Отец отвёл меня в храм Аполлона, где я и прожила много лет.

Женщина обвела взглядом просторную спальню пифии, потом всё же налила из амфоры вина в чашу и пригубила. Ленка запаслась терпением, хоть это ей давалось с превеликим трудом, и была вознаграждена продолжением:

— Меня хотели доставить сюда, в Дельфы. Всё-таки оракул... Но судьба распорядилась иначе. Трижды мне пришлось вернуться с полдороги, притом все, кто сопровождал меня — и жрецы, и простые люди — погибали или калечились. Один раз затонул корабль, и на берег выкинуло только меня... В другой...

— Погодите-ка, — перебила Афиногенова. — Вы разве не видели, чем закончатся походы?

— Видела. — Гостья кивнула. — Но меня не слушали. Был приказ доставить. Пока здесь, в Дельфах, не поняли, что Аполлону угодно оставить меня на Крите... Не важно. Так и шло, пока я не потеряла способность к прорицанию.

— Как?!

— Совершенно внезапно, — развела тонкими руками женщина. — Однажды тёплым весенним днём я вдруг почувствовала: мой дар или, как я всегда думала, моё наказание больше не со мной. Будто что-то отрезали, понимаешь?

Ленка, конечно, не понимала, но на всякий случай заверила гостью в обратном.

— Ничего, со временем ты хорошо узнаешь, о чём я, — с грустной и почему-то злой улыбкой заявила гостья. — Так или иначе, будто пересохла в одночасье какая-то река, и я перестала предсказывать. Через некоторое время мне поверили. Спустя долгих двадцать лет мне удалось освободиться. Меня не отпускали из храма, да... И вот, когда отпустили, я решила поклониться храму Аполлона в Дельфах. И осталась в этом городе. Шестнадцатый год уже, представь себе. Тку помаленьку. Жить можно.

— Так и что же... — начала было Ленка, но женщина не дала ей договорить.

— Я уже подхожу к сути, пифия, прошу тебя, потерпи ещё немного. — Женщина отпила ещё вина. — В день, когда ты появилась в этом храме, мой дар вернулся. Но он стал особенным... Я вижу только тебя. Тебя и твоего... твоего земляка — какого-то высокого юношу, кажется, выдающего себя за Аполлона.

У Ленки отвисла челюсть.

— И что вы видите?

— Я вижу три пути. — Лицо женщины сделалось строгим, как посмертная маска высокопоставленной особы. — Первый путь главный. Он... почти случится. Скорее всего, всё пойдёт по нему. И в конце этого пути — смерть.

— Чья? — прошептала Ленка.

— Твоя. Его. Моя. Всех, — вколачивала слова гостья. — Смерть смертных. Но что самое страшное, боги тоже погибнут. Хаос вернётся. Исчезнет всё, погибнет даже вечный узник Зевса Кронос. Самое обидное, пропадёт всё, что я наткала за эти годы!

Женщина внезапно рассмеялась самым злым и истеричным образом.

Оцепеневшая Афиногенова посчитала гостью решительно сумасшедшей.

— Я не умалишённая, — заверила её странная визитёрша, будто мысли прочитала. — Думаю, так сказывается моё тождество с мойрами. Если тебе полжизни говорят, что ты мойра, ты хоть чуть-чуть, хоть иногда, но веришь... Вы со своим героем явились на погибель миру, прекрасная чужестранка. И чем дольше вы здесь будете, тем скорее будет рушиться ткань сущего.

«Точно шизанутая», — утвердилась Ленка и спросила:

— И как же два человека могут провернуть такое дельце, как конец света?

Гостья с тихой ненавистью поглядела на пифию.

— Ты зря смеёшься, Елена Дельфийская. Да-да, в городе тебя прозвали именно так. Я не умею объяснять то, что неподвластно слову... Ты и твой лже-Аполлон — как два очага плесени на лепешке моего мира, понимаешь? — Женщина наклонилась к Ленке, похоже, намереваясь испепелить её волнами гнева, испускаемыми тёмными глазами, а голос её стал тише, приобретая сходство с шипением ядовитой змеи. — Я чувствую кожей и даже глубже, как эта плесень разрастается вокруг тебя, захватывая всё большее пространство! А потом эта плесень станет пожирать нутро земли и воздуха, перемалывая всё, до чего дотянется. И в прореху ворвётся хаос. Вот что ты принесла в мой мир, Елена Дельфийская!

Щека гостьи дёргалась, волосы сильнее выбились из-под платка и придавали женщине ещё более сумасбродный вид. Она смотрела, не мигая, а сильные сухие пальцы ткачихи сжимались и разжимались, напоминая двух больших пауков, разминающихся перед атакой.

Ленка Афиногенова отодвинулась от страшной визитёрши и промолвила, незаметно для себя перейдя на ты:

— А другие пути, о которых ты говорила?..

— Ты и твой этот... Аполлон как можно быстрее, а лучше немедленно убираетесь из нашего мира, — зловеще сказала гостья. — Это второй вариант, который я почти не вижу. В ближайшие дни вы не сможете нас покинуть, это предопределено.

— Ну, а третий путь? — поторопила Ленка замолкнувшую сумасшедшую.

Та вдруг успокоилась, щека перестала дёргаться.

— Третий путь — убить сначала тебя, а потом и его, — проговорила женщина обыденным голосом, от которого пифию пробрали мурашки.

В следующее мгновение гостья выхватила откуда-то из складок своего платья длинный нож и с неожиданной быстротой махнула им, целя в шею студентки.

Елена отшатнулась, и это спасло ей жизнь — нож оставил лишь неглубокую царапину.

Девушка нырнула с кровати, словно аквалангист, спиной вперёд, ударив ногами по руке с клинком. Нож подлетел к потолку, но Ленка этого не видела. Она сделала неловкий кувырок, приложившись затылком о мраморный пол, и, вереща, отскочила в дальний угол почивальни.

На шум и крик вбежали две служанки, а за ними — один из младших жрецов. Тем временем, одержимая гостья уже подняла нож и снова бросилась в атаку.

Ленка метнула в убийцу амфору, но женщина вовремя уклонилась.

— Я это видела, пифия! — крикнула она. — Я знаю, что ты будешь делать! Каждый шаг!

Такая сенсационная новость буквально парализовала волю студентки к борьбе. На миг, но гостье было достаточно: она прыгнула на Ленку, держа нож перед собой. Девушка отмерла и бросилась навстречу женщине, каким-то чудом успевая рассмотреть и искажённое яростной гримасой лицо, и алый свет лампад, отражённый на жадном до крови ноже, и людей, спешащих на помощь...

Она сбила встречным движением руки нож в сторону и толкнула нападавшую плечом в плечо. На убийцу навалились служанки и жрец.

Вряд ли она такое предвидела, подумалось Ленке Афиногеновой.

Началась возня на полу. Гостья рычала, служанки отвечали криками, потом охнул парень, а Ленка стояла и стояла в оцепенении, глядя, как умирает юный жрец, а измазанные кровью три женщины борются, не замечая порезов...

В почивальню вбегали какие-то новые люди, промелькнуло лицо Эпиметея, Афиногенову оттеснили куда-то за ложе, кто-то, кажется, Писистрат, хлопотал, утирая полой тоги кровь с её шеи, а от раны по коже и вглубь тела уже разбегалось какое-то странное пламя, впрочем, возня закончилась, и буйную визитёршу уволокли прочь.

Перед Ленкой снова появился Эпиметей. Лицо его выражало сразу несколько чувств. Студентка-пифия уловила раздражение, испуг и... затаённую досаду.

— Больше никаких посетителей! — распорядился верховный жрец, только голос его показался Ленке далёким-далёким.

На шатающемся лице Эпиметея появилось подобие тайной злой надежды, а потом Афиногеновой почему-то стал интересен потолок. Потолок занял всё зрительное пространство и — всё погасло.

X

При приставлении головы на место

задержанный скончался.

Из полицейского протокола

Ранним утром из города, скрытого сумерками, туманом и дымом, вышел шатающийся долговязый воин Аполлон Ромашкин. У него адски болела голова — надышался гарью. Тело ныло — провёл ночь в неудобной позе на земле, да ещё эти узкие неудобные доспехи, будь они неладны... Расположение духа ни в дугу — грызла совесть и обида на собственную дурость. В общем, парень попал на дно самого глубокого эмоционального колодца, который только можно вообразить.

Так или иначе, дело было сделано. Троя пала. Ликующие греки награбят и набесчинствуют вдоволь и поплывут домой. Этой ночью студент обеспечил себе билет в Дельфы. Но плыть категорически не хотелось. Чудилось, что вместо воды в море будет кипеть кровь неизвестных Аполлону людей, тех, кого всю ночь резали неистовые ахейцы. Дедушка Ромашкина по отцовской линии, некогда председатель колхоза, а ныне пенсионер, в таких случаях говаривал: «Раскисла интеллигенция, соплёй пошла».

Да, засопливилась юная интеллигенция, сначала сделала, а потом увидела плоды трудов своих.

Аполлон добрёл до кораблей Агамемнона, отыскал царский. Воины, оставленные сторожить флот, помогли странному чужаку вскарабкаться на борт.

— Ну, как там? — Глаза охранника пылали досадой и завистью.

— Прекрасно, — с горечью ответил студент. — Неужели это всё — из-за красивой бабы?

— Дурак ты, чужанин, хоть и копьё тебя не берёт, — сказал второй страж, постарше первого, покачав головой. — Конечно, нет. Елена, конечно, бабёнка божественная, я сам её видал, когда мой царь был на свадьбе Менелая. И все поклялись быть заодно, когда она предпочла будущего царя Спарты другим великим мужам. Агамемнон радовался за младшего брата... Да, Парис похитил её, непутёвую. И это оскорбление, которое смывается кровью. Преступление его утяжелилось тем, что он забрал и царскую сокровищницу.

— А где же Менелай был? — без особого интереса спросил Аполлон.

— На Крите гостил. Ну, теперь с богатой добычей вернёмся домой...

— Так ты и вернёшься с добычей, — передразнил младший и тут же поморщился, непроизвольно схватившись за плечо. — Мы тут торчим, пока все... Где ты здесь узрел добычу?

— Да замолчи, не тявкай! Агамемнон справедлив, он нас не обидит...

Но Ромашкин не слушал эту перебранку. Она наверняка повторилась за последние несколько часов в сотый раз. Парень проковылял к корме, где оставил своё сокровище — половину жертвенной чаши, завёрнутую в нормальную одежду из нашего мира.

Больше у него не водилось никакого скарба. Студент Ромашкин сгрёб узелок, спрыгнул на берег и побрёл куда-то на север, мимо греческих кораблей, с которых грустно смотрели в сторону разоряемого города неудачливые ахейцы, попавшие в караул.

— Эй, Аполлон! — окликнул старший охранник Агамемнонова судна. — Куда ты?

— На хрен, — просипел парень и отмахнулся.

Ветер унёс его слова в сторону Трои, зато жест как-то успокоил стражей.

Уже рассвело, но погода стояла пасмурная, и захваченный город будто бы курился сизым дымом, втекавшим в низкую обложную облачность.

Аполлону пришлось ещё пару раз отмахнуться от любопытных бойцов. Наконец, корабли остались далеко позади, Троя скрылась за рощей и валунами, и парень остался один на один с морским прибоем. Вода лизала россыпь камней, ветер то налетал, то стихал. Вскоре запах морской соли наконец-то сменил дымную вонь.

Сделалось прохладно, что прочистило мозги и почти уняло головную боль. Парень ускорил шаг, чтобы согреться. Вскоре он почувствовал себя намного лучше и, как он сам подобрал словцо, позитивнее, как если бы его совесть осталась там, на месте глупого преступления.

Некоторое время Аполлон рассуждал с досадой: часто перед нами ставят мнимый выбор, заставляя играть по заранее утверждённому сценарию, хотя удачный побег сразу после памятного посещения Калхаса избавил бы и от необходимости получать копьё в грудь, и от нужды подсказывать греческим головорезам хитрость с конём. Да и столько времени не потерял бы.

Решив сделать привал, Ромашкин приблизился к леску, уселся на мягкий дёрн. Хотелось слегка закусить, но было нечем. Это тоже разозлило Аполлона.

— Значит так, тюфячок, — сказал он себе. — Хватит плыть по течению, как кое-что по канализации. Здесь тебе не Золотокольцовск, а суровая заруба. Схема «садик-школа-институт-работа» тут не канает. Хочешь добраться до Дельф — будь злобным и наглым. Иначе продолжат тыкать в тебя копьями и таскать с собой, как забавного чувачка.

От такой решимости плечи Аполлона расправились, живот подобрался, и в нём настойчиво заурчало.

— Да, и шевели мозгами, прежде чем что-либо делать! — добавил студент, хлопнул себя по коленям и поднялся.

Прежде всего, он избавился от неудобных доспехов, которые носил по странной привычке, словно дурно запряжённая лошадь, — терпи уж. Но он-то мог в любой момент освободиться от давящего на рёбра панциря и кривых узких поножей. Вот она — инертность мышления и покорная тупость.

Надев свою «родную» одежду, Аполлон почувствовал себя человеком. Днём будет жарковато, зато удобно. Нацепив поверх джинсов пояс с коротким мечом, парень невольно улыбнулся: со стороны он наверняка выглядел нелепо.

Он сгрёб доспехи в кучу, сложил, связал тесёмками, взвалил на спину. Осколок жертвенной чаши Аполлон аккуратно спрятал в доспехах. Целее будет. Покончив с приготовлениями, парень зашагал дальше на север.

План был прост: дойти до какого-нибудь более-менее заметного посёлка или городка, загнать доспехи и на вырученные деньги не только питаться, но и попасть на корабль, идущий к Пелопоннесу. По идее, бронзовые игрушки Диомеда стоят недёшево: царь отрядил Ромашкину чеканную ухоженную паноплию, у студента, далёкого от воинского дела, и то слюнки текли. Конечно, лёгкость, с которой копьё проткнуло нагрудную пластину, настораживала. Но дыру умело заделали ахейские оружейники, даже узор восстановили.

«Лепёшка, как бы меня не грабанули с этим сокровищем», — подумалось парню. Но он решил, что теперь будет драться. Хватит труса праздновать.

Аполлон вспомнил своё состояние сразу после ранения, когда он был готов прирезать царя Аргоса. Сын инженера и учительницы в тот момент куда-то отлучился покурить, и внутри студента проявился кто-то новый, более простой и взрослый. И этот гражданин с трудом удержал дрожавшую руку, щекотавшую шею Диомеда лезвием. Длились мгновения, потом Ромашкин очнулся, испугался, отдёрнул меч. Но поединщик со шрамом на рыле отлично прочитал всё в глазах Аполлона, и страх был ему ответом.

При этом воспоминании парень усмехнулся, зачерпнув из неведомого источника ещё больше решимости и бесшабашности.

— Пусть тычут своими копьями, до свадьбы зарастёт, — процедил на ходу студент и переключился на думы о Ленке Афиногеновой.

Как она? Куда попала, смогла ли устроиться в хищной Греции?

Пару часов Ромашкин топал, не встречая ни души и обозревая полоску леса справа и слегка волнующееся море слева. Мелкие камешки норовили попасть в сандалии, пришлось разуться. Сначала ногам было колко, но потом парень привык.

Удивительно, но в памяти всплыла ненужная, зато забавная информация. Когда-то Аполлону попалось на глаза значение слова «скрупулёзный». Оказывается, как раз от латинского «скрупулюс», то есть маленький камешек, какие попадаются в сандалии и досаждают при ходьбе.

Попробовав произнести в слух слово «скрупулёзный», Ромашкин потерпел фиаско — прозвучал греческий синоним. Странная всё-таки штука с языком творится...

Так, развлекая себя интересными фактами вперемежку с мыслями о доме, Ленке и предстоящем плаванье, Аполлон догнал парочку неспешно шедших людей, которые сразу показались ему неопасными и, возможно, потешными.

Это были старик и мальчонка.

Первый, высокий и сухой, напомнил парню богомола — движения его были неестественны, длинные ноги двигались как-то не по-людски, будто старец, подобно цирковому миму, изображал шезлонг или ещё какой-нибудь неловкий объект, помогая себе кривым посохом. Второй, мелкий да прыткий, чрезвычайно томился низким темпом ходьбы, поэтому постоянно забегал вперёд, но пожилой окликал его, и малый возвращался обратно.

Он и заметил Аполлона, когда тот показался из-за поворота (береговая линия выгибалась, берег дальше и дальше вдавался в море, и Ромашкин долгое время то терял парочку из вида, то снова выходил на более-менее прямой участок).

Старик засуетился, метнулся было к лесу, но затем обречённо махнул рукой и стал что-то втолковывать пацану. Малый отрицательно мотал чернявой головой. Пожилой досадливо сплюнул под ноги.

«Уговаривал сбежать, — догадался Ромашкин. — Что меня бояться-то? Хотя... Житуха тут такая, лучше перестраховаться».

Теперь двое стояли и ждали, когда Аполлон с ними поравняется. Похоже, путники решили не злить незнакомца. Как бы ему поступить? С одной стороны, хотелось обойтись миром, люди-то безобидные, зато местные, могут подсказать, далеко ли посёлок или город. С другой, надо бы сразу же создать суровый имидж, ведь Ромашкин только что пообещал себе не быть размазнёй.

За десять шагов до старика и мальчика, Аполлон бодро крикнул:

— Доброго пути! Не бойтесь, я не разбойник!

Старик взглянул на приближающегося Ромашкина и уставился себе под ноги. Мальчишка смотрел на студента исподлобья, значит, симпатий не испытывал.

— Куда идёте? — спросил Аполлон, поравнявшись с незнакомцами.

— На север, — нехотя пробурчал старик.

— И я на север. Будем попутчиками! — продолжил налаживать связь студент. — Как зовут, малый?

Он потрепал мальчика по голове.

Пацан головы не отдёрнул, но и не заговорил.

— Он мальчик, — сказал старик.

— А ты старик, — предположил Аполлон.

— Да, я старик.

— Отлично, фиг перепутаешь. — Ромашкин усмехнулся. — А имена-то у вас есть?

— Нет, — ответил старик, не отрывая взгляда от своих старых сандалий. — Нам не нужны. Мы так.

— А меня Аполлоном звать, — представился студент.

— Тогда уж лучше без имени, — пробурчал старик, а мальчик зыркнул было на Ромашкина с интересом, но снова нахмурился.

— В смысле?! — озадачился Ромашкин.

— Не обращай внимания, воин, это я про себя. Ты, я вижу, не здешний, и не данаец.

— Там, впереди, будет порт? Мне бы в Дельфы.

Старик кивнул. Мальчик, не сводя с Аполлона настороженных глаз, отступил за старика и снова замер.

— Ну, ладно, — сказал Ромашкин. — Пойдём, что ли.

И они пошли. Старик ковылял, опираясь на посох, мальчик, прятался за ним, а студенту было уже всё равно. Толку от попутчиков особо не было, но зато не один.

Попытки разговорить странную пару результата не дали. Мальчишку Аполлон счёл немым.

Через полчаса старик остановился и затем свернул к валунам, на которых можно было бы посидеть. Мальчик последовал за ним. Седовласый, кряхтя, опустился на большой нагретый солнцем камень и заявил:

— Мне нужно отдохнуть. Иди дальше сам, воин.

— Да с чего ты взял, что я воин? — Ромашкин присел рядом на другой валун, а мальчишка присоседился к старику.

— Оружие, рост, путешествуешь один, идёшь из стана данайцев. На вора не похож, слишком лицо... честное.

— Ну, пусть так, — согласился Аполлон и показал на треугольный предмет, топорщившийся в мешке старика:

— А что это у тебя?

— Это самбука.

— Правда? Наливай! — Ромашкин никогда не пил этого коктейля, хотя и слышал название.

— Да ты поэт, — сказал старик и извлёк из мешка музыкальный инструмент с тремя струнами.

Он заиграл довольно сносную неторопливую мелодию. Звучала самбука так себе, но на безрыбье...

Мальчонка заскучал. Сперва он встал и побродил поодаль, затем принялся поднимать камни и бросать их в море.

Ромашкин сомлел. Разморённый звуками греческих струн и шелестом волн, он погрузился в дрёму, а потом случилось неприятное.

Его голову пронзила убийственная боль, в глазах вспыхнул обжигающий свет, а после наступила тьма, пожравшая яркую белую вспышку, и вскоре ничего не стало — ни света, ни тьмы, ни Аполлона.

XI

Я с детства мечтал стать врачом

и отрезать людям руки, ноги и

другие важные органы.

Из школьного сочинения

— В наше время хороший яд найти — золотая удача опытного искателя, — с расстановкой промолвил хриплый мужской голос, который мог бы принадлежать умудрённому годами и опытом врачу или наоборот убийце.

Ещё складывалось ощущение, что хозяин голоса слегка подшофе.

Сначала Ленка Афиногенова не хотела открывать глаза, чтобы посмотреть, кто же это там такой эксперт по хорошим ядам. Однако голос показался знакомым, и стало любопытно.

Она попробовала разомкнуть веки. Веки не послушались. Тяжесть и огонь во всём теле усилились, разбегаясь от головы по всему телу жестокими волнами. В этой ситуации чуть-чуть помог бы жалобный стон. Выдавилось лишь жалкое сипение.

— Не суетись, пифия, — повелительно прозвучал голос. — Да, вот так решишь заглянуть к женщине ради плотских утех и сбора плодов любовного наслаждения, а она лежит почти мёртвая...

Что-то мелодично брякнуло, и до Ленки дошло: это голос Аполлона! Не Ромашкина, а того, с горы плюхнувшегося!

Невидимая рука бога погладила голову студентки.

— Ты и при смерти прекрасна, — вздохнул кифарет.

Его рука уверенно завладела Ленкиной правой грудью. К бесконечной боли во всём теле добавилась ярость. Собравшись с силами, пифия наугад схватила запястье Феба и попробовала убрать его руку с груди.

— Тихо, тихо, — рассмеялся сребролукий развратник. — Я с полудохлыми не утешаюсь.

Ленка потратила все силы, безвольно разжала пальцы и почти забылась, слушая голос кифарета:

— Ладно, не отдавать же тебя Аиду... Такую соблазнительную... Будем лечить.

Почувствовав, что ладонь Аполлона покинула её грудь и вернулась на лоб, Афиногенова провалилась в небытиё.

В это время Эпиметей шёл допросить Ленкину убийцу. Верховный жрец тайно желал, чтобы новая пифия двинула кони, врезала дуба или хотя бы приказала долго жить. Однако следовало провести серьёзное расследование инцидента, ведь странная убийца могла нести угрозу не только строптивой Елене, но и храму Аполлона.

Женщина оцарапала Пифию отравленным кинжалом. Яд без запаха и цвета был неизвестен верховному жрецу, ну, почти неизвестен, ну, вообще-то, известен, ведь недаром Феб покровитель врачевателей, но Эпиметей решил, что не помнит такого яда, и точка. Может быть, пифия не справится с отравлением?.. Ужасная смерть, мучительная... Люди полюбили эту чужестранку, в горе они пожертвуют богато...

Он спустился в подвал, где сидела прикованная к стене покусительница. Факелы освещали разбитое лицо преступницы. Её одежда была порвана, жрец не мог не оценить хорошо сохранившиеся формы. Тем не менее, похожая на мёртвую, синюшная и в ссадинах, женщина тяжело пыхтела, чуть свистя при выдохе. Служанки и жрецы не церемонились, когда её били. И правильно, не без удовлетворения отметил верховный жрец, мы же, как муравьи Сребролукого: занесёт в наш храм чужого — всем муравейником на него навалимся...

Постояв перед пленницей, Эпиметей опустился на небольшую скамью, специально принесённую братьями.

Женщина смотрела на него с парадоксальной смесью ненависти и безразличия. Ненавидела она его, Эпиметея, а безразличен был ей собственный финал. Во всяком случае, верховный жрец прочитал её эмоции так.

— Кто тебя прислал? — спросил он убийцу.

— Не о том спрашиваешь, — прохрипела она. — О себе беспокойся, бездельник.

— Как-то нелюбезно, — пожаловался Эпиметей крепкому жрецу, стоявшему за его спиной.

Тот обошёл лавку и от души пнул пленницу в бок. А потом ещё и ещё.

— Вы, слуги Аполлона, великодушны и добры, — проговорила незнакомка через некоторое время. — Давай, побеседуем, Эпиметей. Но без твоих цепных псов.

Верховный жрец кивнул крепышу, и тот, вполсилы добавив за цепного пса, вышел в коридор.

Эпиметей обратился к женщине, бесстрастно глядя в её пылающие гневом глаза:

— Прежде чем ты начнёшь тянуть время и выкручиваться, я даю тебе слово, что хорошая беседа облегчит твою участь, а захочешь по-плохому — мы умеем по-плохому.

— Я это знаю, слуга Феба, очень хорошо знаю, — вымолвила незнакомка. — Поэтому скажу тебе всё, что сказала пифии. Не на радость она нам послана, а на погибель...

И женщина поведала Эпиметею свою историю.

Верховный жрец долго молчал после того, как пленница завершила рассказ. Многое было непонятным. Женщина либо свихнулась, либо ей открылось поистине страшное. Он, конечно, припомнил: да, была на Крите пифия, которая внезапно потеряла дар. Но кто её видел? Кто поручится, что перед ним именно та самая предсказательница?

— Допустим, я поверил в твою историю. Что ты предлагаешь?

— Убей пифию! — с жаром ответила женщина.

Жрец встал со скамьи и стал ходить по камере, хмурясь и щёлкая суставами пальцев.

— Ты предлагаешь умертвить создание (между прочим, обворожительное, кхе...), которое упало прямиком на жертвенник. Ты понимаешь, женщина? Эта дева свалилась с неба!

— Пусть так, предположим, что она не пробралась в храм и не влезла заранее под потолок... — вкрадчиво начала пленница, но Эпиметей оборвал:

— Не мели чепухи! Я не сопливый Писистрат какой-нибудь, я лично всё проверил, лично залазил под своды залы! Ничего. Она именно упала с неба. Она бессмертная.

— Она не бессмертная! — зло возразила женщина. — Она, конечно, живучая, если я правильно поняла природу этой роковой парочки... Её земляк, представляющийся Аполлоном, уже восставал из мёртвых. Что, если и мой яд окажется слабым?

— Хм. — Эпиметей остановился и почесал подбородок. — Если я правильно распознал твой яд, ему может противиться лишь бог, и то страдания его будут неимовернейшими.

— Это так, — признала преступница.

— Но ты сама себе противоречишь. — Верховный жрец снова стал мерить камеру шагами. — Если она не бессмертная, то яд не окажется слабым.

— Я видела смутно... Её можно убить, я видела её смерть! — Женщина подалась вперёд, и цепи натянулись. — Мой яд должен был сломить её сопротивление, придать её телу слабость, а кинжал докончил бы начатое!

— Обезглавить хотела? — по-деловому спросил Эпиметей.

— Истинно!

Верховный жрец подошёл к полке, висевшей у двери, и взял в руку кинжал неудачливой убийцы. Вернулся на скамейку.

Незнакомка наблюдала за его действиями, не отрывая опьянённого болью взгляда.

— Освободи меня, — зашептала она, — отдай мне кинжал, и я докончу начатое. А потом ты покажешь меня разъярённым Дельфам и казнишь.

Надо же, считала мои желания, неприятно поразился жрец.

— В твоих прозрениях и я виден?

— Да. Твоя идея избавиться от новой пифии... Это правильное стремление, хоть и продиктовано несколько... своими причинами...

Эпиметей усмехнулся и сунул кинжал под нос пленнице.

— Думаешь, я не вижу, что это за яд и оружие? — Он повысил голос, и женщина отпрянула от него, вжалась в стену. — Ты служишь Аиду!

— Может быть, — промолвила она после долгой паузы. — Может быть, и ты служишь владыке мёртвых. Я точно одно — все мы, в конце концов, становимся его вечными гостями.

Верховному жрецу показалось, что разбитое и измученное лицо пленницы осенила какая-то потусторонняя улыбка. И сразу стало не по себе. Подозрения служителя Феба подтвердились: бывшая пифия, отпущенная из критского храма, спуталась с незримой армией тёмного бога. Никто не знал, как эта организация устроена. Конечно, был храм Аида в Элиде. Он открывался раз в году, ведь и человек умирает только раз... Но кто там бывает? Только отрешённые от этого мира жрецы и горстка скорбящих простолюдинов...

Задумавшийся Эпиметей не успел отдёрнуть руку с кинжалом, когда женщина сделала быстрый кивок и оцарапала об острие лоб.

На синей от ушибов коже выступила капля крови. При скудном свете темницы кровь казалась чёрной.

Жрец выронил кинжал на каменный пол. Раздался жалобный звон.

— Заклинаю тебя, слуга Феба, — промолвила женщина. — Заклинаю тебя, убей Елену Дельфийскую.

— Сколько вас всего? Кто главный раб тёмного бога? — попробовал допытаться Эпиметей. — Говори, изменница! Как ты перешла из стана солнечного Аполлона под гадкое крыло подземного повелителя? Знаешь ли ты, какие муки тебя ожидают в этом твоём Аиде?..

Пленница вяло рассмеялась:

— Я была замужем, жрец. Меня так закалила замужняя жизнь, что я перестала бояться загробной...

Он схватил женщину за горло. На её коже словно проступили чёрные трещинки — заражение стремительно расползалось от раны, захватывая лоб и спускаясь на щёки и нос.

— Смотри, управитель оракула, — просипела пленница, прочитав эмоции Эпиметея. — Вот так же расползается хаос от твоей новой пифии. Я знаю твои желания, хоть ты и скрытный человек. Делай с ней, что хочешь, только убей!

— Сколько вас, Аидово отродье? — Он старался вытрясти из умирающей лазутчицы хоть какую-нибудь ценную информацию.

Но безумная посланница подземного владыки не сказала больше ни слова. Белки её глаз стремительно пожелтели, зрачки закатились, а неровное дыхание оборвалось внезапно, будто по команде, которую слышала только она. Потрясённый Эпиметей отпустил её шею, и женщина повисла на цепях.

Верховный жрец посидел на скамейке, неподвижный, словно статуя, потом отмер, отёр лоб женщины обрывком её хитона, поднял кинжал. Встав, он ещё немного помедлил, продумывая, всё ли выглядит, как надо. Вроде бы, всё.

У выхода его ждал жрец-крепыш.

— Похороните её, — буркнул Эпиметей.

— А что с ней?..

— Надо было бить не столь усердно, — со злой наставительностью ответил управитель оракула и удалился наверх.

Он вошёл в покои пифии, и ему сразу же почудилось, будто кто-то только что улизнул в окно. Мелькнула тень, взволновался полог, ёкнуло сердце Эпиметея. Он быстро проследовал к окну, но снаружи никого не оказалось.

«Я непростительно взвинчен», — решил жрец, отходя от окна, и только затем поглядел на пифию.

Здесь не было никаких чёрных жилок, всё розовело. И под словом «всё» подразумевалось если не всё, то многое — лёгкое одеяло закрывало низ живота и бёдра обнажённой Елены Дельфийской.

Эпиметей поспешил сконцентрироваться на мысли, мол, жаль, не скульптор, а то быть Греции украшенной ещё одной идеальной статуей. Но руки сами потянулись к персям спящей красавицы.

Беззвучно взвыв, верховный жрец укусил себя за палец правой руки и поспешно прикрыл наготу прекрасной пифии. Стало чуть легче. Он вышел вон, приказал служанкам сидеть возле ложа и притом не спать. У входа стояли два младших жреца из тех, кто исполнял охранные обязанности.

— Чтобы мышь не проскочила, поняли?

Жрецы с энтузиазмом закивали.

«И эти влюблены», — с грустью отметил Эпиметей.

Уйдя в свои покои, он достал кувшин и, погружённый в тяжкие раздумья, постепенно высадил вино прямо оттуда, без всякой закуски.

Как всё усложнилось с появлением пресловутой Елены Дельфийской! И что ни день, то новые трудности. Прекрасная пифия обязана умереть. Это уничтожило бы массу опасностей, которые толпились на пороге дельфийского оракула. Эпиметей терял власть, это было очевидно, хоть и невероятно. Вскоре живучая иноземка, присланная Фебом, попросту перехватит вожжи его сложнейшей колесницы — храма!

Но Фебом ли она прислана? А если не им, то кто дерзнул бы забросить её в святая святых солнечного бога?!..

— И что ты сделал? — тихо спросил себя верховный жрец. — Не дал убийце закончить своё чёрное дело. Сейчас они обе уже плыли бы по Стиксу в компании молчаливого старца, хе-хе...

Только кем и где он тогда был бы, если бы раба Аида обезглавила пифию? Такое не прощается ни богами, не людьми. Елену Дельфийскую должны умертвить вне стен храма, притом так, чтобы к жрецам и оракулу не было никаких претензий. Ни у богов, ни у странного знакомца пифии, о котором так убеждённо толковала полоумная Аидова прислужница. Верить или не верить её россказням?

В покои Эпиметея зашёл юный жрец-писарь.

— Прости, старший брат, но там встречи с тобой домогается купец Тихон!

Раздражённый верховный жрец стукнул кувшином по столу:

— Пусть этот сладострастный дурень плывёт на Лесбос и там погибнет от скуки! Так ему и передай, Писистрат!..

Тут в хмельной голове Эпиметея забрезжила новая мысль, и он остановил писаря:

— Хотя погоди... Скажи, сегодня был тяжелейший день. Завтра. Пусть придёт перед полднем. Радостно встречу и ласково выслушаю. Иди.

Писистрат поспешно ушёл, шелестя одеждами, и верховный жрец погрузился в раздумья, как избавиться от строптивого и живучего Аполлонова подарка.

XII

Пьеса Горького «На дне» кончается

оптимистически; в конце ее

Актер повесился.

Из школьного сочинения

Аполлон Ромашкин пришёл в себя оттого, что ему в рот попала жидкость. Солёная до тошноты. И с песком. А потом жидкость стала прибывать и хлестать студента по лицу, норовя проникнуть в нос и глаза.

Резко подняв голову и попробовав подскочить, Аполлон едва не вырубился из-за адской боли в затылке. Парень застонал и стал двигаться медленно, словно варан, тем более, он стоял на четвереньках. Интересно организм откликнулся на опасность, интересно...

Студент с трудом разлепил веки (во-первых, неведомая жидкость щипала глаза, а во-вторых, свет, в них ворвавшийся, бил нестерпимо, усиливая головную боль). Выяснил, что влага, слава всем подряд богам, всё-таки оказалась морской водой, а не чем-то более нежелательным. Затем, в результате долгой борьбы со слабостью и головокружением, Аполлону удалось сесть и аккуратно привалиться к тёплому валуну.

Вечер никак не хотел быть томным. Летавшие над волнами птицы орали как-то особенно истошно, будто страдания Ромашкина доставляли им существенную садистскую радость. Аполлону постепенно становилось лучше. Он осмотрелся. Море долизывало с песка и увесистого камня пятна крови.

«Моя», — догадался Ромашкин и ощупал голову. Пальцы испачкались в тёмно-красном, но дырок не было, да и боль отступила.

Некоторое время студент сидел, бездумно таращась на игру волн и плавный отлёт темнеющих облаков в неведомые страны. Красный горизонт напоминал Аполлону гигантскую улыбку тонкогубого маньяка.

Когда движения перестали откликаться уколами игл в затылок, парень рискнул встать. Получилось.

Качало, конечно, порядком. Он придержался за валун, обозревая сумеречную округу. Кроме моря, берега и полоски леса, ничего не было. Ну, ещё проклятые птицы.

Нехотя вернулись воспоминания о последних событиях. Всплыла в памяти самбука.

— Лучше бы пил, — прошептал Аполлон Ромашкин, уже знакомый с похмельным синдромом.

Итак, не обнаружилось ни старика с самбукой, ни немого пацанёнка, ни паноплии.

Студента бросило в жар: «Где осколок чаши?!..»

Он оглядел берег, обошёл валуны, шатаясь, как пьяный матрос.

Черепка не было.

Утащили с доспехами.

Ромашкин принялся соображать. Логика подсказывала, что камнем по голове ему зарядил мальчик. Старик музицировал. Мальчик бродил по берегу, кидая камни... Если только кто-то третий не подкрался.

Прочитать следы на песке не представлялось возможным — ветер всё стёр.

Внимание, вопрос. Куда ушли злодеи? Раз уж на песке остался валяться только он, Аполлон, значит, остальные остались живы. И именно потому, что при делах.

— Они решили, я убит, — пробормотал парень, старательно сохраняя равновесие. — Поэтому пошли дальше. На север. По берегу.

Чувство растерянности и слабость стали сменяться гневом. Студент постепенно закипал. Ему казалось, попадакис приобрёл масштабы абсолютной катастрофы: один, ограбленный, не знающий, где Ленка, потерявший сомнительный, но всё-таки билет домой. Что за проклятый мир такой?! Стоило только довериться старику и ребёнку, и вот ты уже валяешься с проломленным кочаном.

Поглядев в стремительно темнеющее пространство, Аполлон сжал кулаки.

— А ещё хочется, лепёшка, поговорить на родном языке! — почти прокричал он и понял, что и эта фраза звучит не по-русски.

Ну, хоть в голове не помутилось от усилий. Значит, всё заросло. Одно радует: в этом мире быстро заживают раны. Дома пригодилась бы такая способность к регенерации.

Ещё бы поменьше прилетало...

— Ладно, я вас найду, паразиты, — проговорил Аполлон. — Потом за Ленкой и — пошло это всё подальше!

Он разделся и искупался. Особенно тщательно мыл волосы, чтобы избавиться от следов крови. Море было тёплым, вылезать не хотелось, но дела звали.

Через полчаса Ромашкин вполне бодро топал по сырому песку, попутно перебирая кары, которые падут на лихие головы его обидчиков.

Ещё он бегло прокрутил в памяти события последних дней и с удивлением выяснил: ему всё время было либо хреновенько, либо хреново, либо попросту охренительно хреновейше. Речь шла даже не об унижениях и подначках, а о физическом состоянии. Аполлон постоянно хотел спать, его тыкали копьями, били по чайнику, морили в душном коне, окуривали пожарами Трои, а до этого активно спаивали, что не добавляло к самочувствию ни пункта.

Нет-нет-нет, этот мир был не для него. Ромашкин искренне ненавидел всё, до чего могла дотянуться память. Ненависть его была чиста и, по всей видимости, росла из нутра, из самой Аполлоновой «антидревнегреческой» природы. Да, он здесь чужой, он с самого рождения был чужим волнительному и сказочному миру Древней Греции. И какой же злобной шутницей оказалась судьба!

Удивительно, но гнев на старика с мальчиком отполировался осознанной ненавистью к самой ситуации, и студент почуял такой прилив сил, какого никогда не испытывал дома, в нашем мире. Парень всматривался в себя и видел, как из размазни, которой он, безусловно, был, собирается по кирпичикам этакий каменный витязь нового характера. Аполлон недобро усмехнулся, сплюнув куда-то в сумрак, будто посрамляя эту реальность:

— Вы хотите по-плохому, будет вам по-плохому!

Тут со стороны леса что-то оглушительно ухнуло. Ноги парня сами собой подогнулись, и он испуганно припал к песку, тревожно всматриваясь в темноту чащи. Бесполезно, ночь уже вступила в свои права.

Шелестело море, говорила листва, больше не было ни звука.

Каменный витязь нового характера вмиг превратился в трусливые руины.

«Поздравляю, Аполлоша, ты сосунок», — подумал Ромашкин и поднялся.

Он чувствовал, как к лицу и ушам прилила кровь, словно он проштрафившийся школяр в кабинете директора. Стыд жёг его крапивным отжигом, ел комариным поедом и совершал иные действия, уже подпадающее под действие уголовного кодекса России.

Ромашкин опять стал как бы зримым для самого себя, вновь его решимость собиралась в каменную фигуру. Изумляясь такой внутренней визуализации, Аполлон не забывал вслушиваться и вглядываться в окрестную темень.

Не понимая природы и механики своего преображения, он следовал странному наитию. Краем сознания он отметил, что эти переживания похожи на какой-то самогипноз или аутотренинг, о которых он когда-то или читал статьи, или смотрел передачу. И тут же пришла ёрническая мысль: «Вот что значит получить булыжником по кумполу!» Вопреки опасениям студента, эта мысль не рассыпала сосредоточенную медитативность разума, и процесс вызревания нового характера продолжился. Кирпичики решимости цементировались смесью гнева на себя и обидчиков, стыдом за немужскую слабость, досадой за готовность следовать событиям, а не формировать их.

И в тот момент, когда Аполлон полностью вылепил новый образ себя, лес озарился, и над ним показался неопознанный летающий объект. Объект стремительно приближался к пляжу, и вскоре Ромашкин различил сначала четвёрку лошадей, а затем и влекомую ими колесницу. Всё это сияло почти нестерпимым светом, на колеснице стоял здоровенный бородатый мужик. Мужик скалился и небрежно расшвыривал молнии. Прямо вот сеятель электрических разрядов, хмыкнул студент.

За колесницей не менее быстро двигался фронт чёрных туч, и если бы не всполохи электричества да сияние волшебной квадриги, Аполлон ничего бы не увидел.

Колесница в считанные секунды достигла кромки леса и продолжила своё неровное движение над пляжем и почти над самим Ромашкиным.

— Ну, Зевс, так Зевс, — процедил парень сквозь зубы, подскочил к ближайшему камню и метнул его в удаляющуюся колесницу.

Хотя она и виляла так, что Аполлон подумал, дескать, небесную дорогу мостили наши люди, но камень прилетел на редкость удачно — точнёхонько в лопатку Зевса.

Тучегонитель подался вперёд, поводья на мгновение ослабли и волшебные лошади пошли вразнос. Дальше квадрига чертила сумасшедшую траекторию криво сделанной китайской петарды, и Ромашкину стало немного совестно. Особенно, когда эта огромная петарда врезалась-таки в морскую гладь. Катастрофа случилась в нескольких десятках километров от берега — Зевс слишком быстро гнал.

Бахнуло неслабо.

И стало темно, как ночью.

Собственно, ночь и была.

Всё это время Аполлон, отвесив челюсть, смотрел на учинённую им феерию.

«А борзометр лучше чуть-чуть подкрутить на минус», — подумалось ему. Он ждал, что главный местный бог вынырнет и примчится разбираться. И, невзирая на железобетонную уверенность в своих силах, Ромашкин опасался прямого столкновения с Тучегонителем. Молния прилетит — наверняка мало не покажется. Не копьё Диомеда всё-таки...

Конечно, в собственном бессмертии студент уже пару раз убедился, но умирать всё-таки было больно. Следовало бы, наверное, уйти в лес. Ромашкин стал неспешно пятиться к деревьям. Зевс не выныривал.

— Не зашиб же я тебя, в самом-то деле... — пробормотал Аполлон и, отвернувшись от моря, зашагал к роще.

И тут его догнала волна.

Она подхватила Аполлона и зашвырнула в крону какого-то дерева.

Уцепившись руками за ветки, парень повис, но всё было мокрым и скользким...

Падение принесло перелом обеих ног и ушиб левого бока. Зато студент ни на миг не потерял концентрации духа и даже не пикнул, когда услышал хруст собственных костей.

Разумеется, было больно. Он морщился, вправляя кости. Действовал, опять же, по наитию. Дескать, положу вот так, срастётся быстрее и ровнее.

Срослось.

Через три минуты мокрый и раздражённый Аполлон Ромашкин вернулся на берег.

Тучи разошлись, звёзды и луна осветили ночной пляж.

— Ну?!! — прокричал парень и стукнул себя в грудь не хуже какого-нибудь Аякса или Диомеда. — И это всё?!!

Ответа не было.

А на нет и суда нет.

Предстояло догнать старика и мальчика, если их, конечно, не смыло в море.

XIII

Речь Давыдова вызвала горячее удобрение.

Из школьного сочинения

Утром напротив храма Аполлона сгустилась встревоженная толпа. Народ требовал пифию или хотя бы правду об её участи. Эпиметей злился на болтливость слуг и жрецов. Как он вечером, сразу после странного нападения на Елену Дельфийскую, ни запугивал, ни вращал яростными очами, но кто-то растрепал всё в городе, и дежурная версия о болезни предсказательницы не прокатила бы.

Пока очнувшуюся от забытья и сна пифию отпаивали козьим молоком, верховный жрец, облачённый в самую парадную хламиду и петас, вышел к горожанам и гостям Дельф.

Эпиметей глядел с высокого крыльца на волнующееся маленькое море и питал самые смешанные чувства. Гордость (вот она, паства Фебова!) соседствовала с завистью (они все ждут не божьей милости, а миловидную чужестранку). Торжество народного поводыря к почитанию Аполлона то и дело сменялось страхом перед огромной толпой.

Надо было признать: мужчин здесь было значительно больше женщин. Что ж, логично.

Осознание причины многочисленности сборища вызывало особую досаду.

Елена Дельфийская. Магнетическая внешность иноземной красотки вызвала у людей привыкание сродни наркотическому. В глазах людей читалась преступная готовность взять храм приступом. Неподобающее поведение, неподобающее. По спине Эпиметея пробежали мурашки. Верховный жрец стиснул зубы: «Всё из-за неё. Всё во имя её. За что, сребролукий мой повелитель?..»

Аполлон либо не ответил, либо его божественная подсказка утонула в гуле толпы.

Эпиметей поднял правую руку. Гул постепенно смолк.

— Восславим Феба лучезарного, ибо он дал нам испытания, но в то же самое время не обделил и царственной помощью! — начал верховный жрец.

Толпа выкрикнула приветствие, адресованное богу.

— Вчера, под покровом ночи, злодейка, подосланная тёмными завистниками нашего пресветлого бога, напала на нашу пифию.

Площадь взорвалась криками: страх, гнев, тревога за чужестранку, призывы покарать всех причастных и устыдить всех проморгавших... Всё как обычно. Но снова оживились мурашки на Эпиметеевой спине, страшновато...

Верховному жрецу снова пришлось успокоить толпу жестом руки.

— Знайте, свободные люди! Знай, каждый презренный раб! Услышьте, злопыхатели! Елена Дельфийская жива!

Переждав восторги, Эпиметей продолжил:

— Она жива, ибо сребролукий Аполлон простёр над ней свой щит! Да, пифию ранили. Да, клинок был отравлен... Отравлен смертельнейшим из ядов!.. Но кто, скажите мне, люди, покровитель врачевания?

— Феб!!! — мощно выдохнула площадь.

— Именно! Феб! — Взгляд верховного жреца был торжествующ и всепобеждающ. — Волею нашего бога Елена Дельфийская идёт на поправку. Она пока слаба, однако вскоре мы снова будем внимать её голосу. Через этот небесный голос наш златокудрый Аполлон даёт нам слово пророческой помощи. И если голос какой-либо пифии смолкает, прекрасный и многомудрый наш владыка находит новый, ещё более прекрасный!

Тут в толпе побежал ропоток несогласия, и Эпиметей поспешил закруглить острый угол:

— Но мы же с вами пока не хотим другой голос, да?

Слушая наполненный энтузиазмом предсказуемый ответ, управитель оракула думал, что, говоря про голос, он держал в уме более телесные составляющие образа Елены Дельфийской, и народ в этой дихотомии явно с ним совпал.

«Не придаст ли новая пифия делу почитания Феба вакханский оттенок? Не скатимся ли мы до распутства телесного вожделения?» — задался вопросом верховный жрец и спустя мгновение признался себе: уж он-то скатился бы с преогромным удовольствием.

Мысленно встряхнувшись, Эпиметей в третий раз утихомирил рёв толпы.

— Я вижу то, что сегодня способен рассмотреть не каждый. Нашей замечательной жемчужине Дельф, этому великодушному подарку Лучезарного, несравненной и вещеустной Елене предстоит ещё много испытаний. Наша с вами задача ценить, хранить и лелеять её покой и целомудрие! Горе тому, кто обидит Елену Дельфийскую!

— Горе!!!.. Смерть!!!.. Проклятье!!!.. — Эти слова попадали в уши верховного жреца, а он уже почти скучал, ведь толпа такая дурёха, ею настолько легко управлять...

Конечно, знаки Аполлоновой власти помогали неимоверно. Эпиметей привычно устыдился своей гордыне, но стыд его был, мягко говоря, номинальным.

— Сегодня ближе к вечеру жрецы принесут вам весть, когда пифия сможет продолжить свои чудесные предсказания. Мы должны тщательно оценить скорость её выздоровления. Но предупрежу сразу: наберитесь терпения, славные греки, ибо яд был поистине силён.

Вскоре верховный жрец уже сидел у постели Ленки Афиногеновой. Пифия чувствовала себя почти великолепно.

— Ты заставила нас всех поволноваться, — покровительственно заявил Эпиметей.

— Да мне и самой как-то неспокойно было, — ответила Ленка. — Где эта женщина?

— Умерла. — Жрец взмахнул рукой, будто сметая эту проблему. — Греки ждут не дождутся, когда ты продолжишь своё служение.

Он выжидающе уставился на пифию.

К смерти гостьи студентка отнеслась с какой-то отстранённой прохладцей, чему, конечно, сама же и удивилась. Но следовало ответить на вопрос Эпиметея, и Ленка призадумалась. Ей, естественно, не нравилась роль предсказательницы. Тут бы и заявить, что дар пропал... Однако чувство самосохранения не рекомендовало делать столь резких ходов. Пожалуй, хватит небольшой отсрочки, а там видно будет.

— Я бы с радостью вернулась к прорицанию, — кротко заговорила пифия, — но пока слаба. Думаю, дня три — и я восстановлюсь полностью.

Этот ответ удовлетворил Эпиметея.

— Так тому и быть, а ты отдыхай, отдыхай... — сказал он и удалился, на прощание мазнув её каким-то уж слишком плотоядным взглядом.

Ленка испытала непреодолимое отвращение к этому человеку. Доверия он не вызывал априори, но после странных настроений, прочитанных девушкой на его лице вчера, следовало опасаться Эпиметея и ждать от него беды. В этом вопросе логика спелась с нюхом предсказательницы. А Ленка уже по-настоящему начала осваиваться в роли пифии, ведь её стали посещать настоящие прозрения. И, как ни странно, опыт бестелесного путешествия к Аполлону Ромашкину занимал студентку сильнее, чем вчерашний инцидент.

Она погрузилась в состояние сродни полудрёме и постаралась снова найти тайные пути к судьбе Ромашкина, но перестаралась, и... крепко заснула.

Эпиметей пребывал в приподнятом настроении, какое у него случалось, когда он удачно выступал перед толпой. Верховный жрец отлично понимал себя, и людей, но это ему не мешало. Толпа напитывала его особой энергией, ласкала его тщеславие и в дни его особо пламенных выступлений отлично жертвовала.

Зайдя в гостевую залу чуть позже полудня, Эпиметей узрел купца Тихона во всём его великолепии: статный кудрявый красавец, какие нравятся женщинам, попивал вино из кубка, картинно стоя у окна и глядя на Дельфы.

— Здравствуй, возлюбленный Фебом купец! — елейно начал Эпиметей.

Тихон обернулся и расплылся во вполне искренней улыбке:

— Приветствую тебя, верховный жрец, и прошу твоего благословения.

Эпиметей наспех соорудил осеняющий жест, и потекла беседа. Вместе с беседой потекло и вино, благо, в храмовых подвалах хранилось самое вкусное. Ничего не значащие вежливые формулы носились по зале, словно прекраснокрылые бабочки, собеседники были сказочно довольны друг другом. Постепенно верховный жрец стал подводить купца к сути его визита.

— Мы, слуги солнечного бога, всегда рады привечать тебя в нашей скромной обители, дражайший Тихон. Что же привело тебя, редкого гостя, под сень храма?

Купец развёл руками:

— Все мы люди, все мы слабы. Давно, думаю, не преклонял колено сребролукому Фебу. Средь нас, торговых людей, чаще принято почитать великолепного Гермеса, но жизнь не исчерпывается рынком, и я стараюсь чтить богов так, как должно праведному греку.

— Замечательнейшее стремление, достопочтенный Тихон! — подхватил Эпиметей. — Если бы все граждане нашей земли имели такое понимание жизни, Греция расцвела бы ещё сильнее под защитой олимпийцев!

— Что ж, я хочу принести Аполлону и его верным слугам дары, — сказал купец.

— Храм с великой благодарностью приветствует такое твоё желание, — церемонно ответил Эпиметей. — Мольбы к Фебу о тебе и твоих свершениях будут вознесены нами с особой радостью и страстью, будь в этом уверен.

— Моё к тебе доверие и почтение неизменно крепки, будь спокоен, славный Эпиметей. — Тихон дождался, пока хозяин разольёт вино по кубкам, и поднял свой. — Выпьем же во славу кифарета!

Жрец закусил виноградом, купец предпочёл сладкий финик.

— Об одном прошу тебя, — продолжил Тихон. — Мрачит моё чело одно странное опасение, будто против меня точат ножи неизвестные пока враги... То ли соперник появился, то ли прогневал я кого из богов...

«Ага, если собрать всех обманутых мужей, чьих жён ты развлекал, то продавец ножей озолотится», — злорадно подумал жрец, не забывая чинно и сочувственно кивать. Тихон приободрился и перешёл к сути, о которой Эпиметей давно догадался:

— Прояви ко мне сострадание, позволь спросить у вашей новой, но уже прославленной пифии о моей судьбе!

— О, это вопрос решённый! — Верховный жрец похлопал собеседника по колену. — Ты же наверняка знаешь, она чувствует себя великолепно и через три дня снова вернётся к предсказаниям, приходи и будет тебе пророчество.

Молодой купец затряс курчавой головой:

— Нет-нет, добрейший мой наставник! Могу ли я ждать? Долго ли мне осталось ходить по священным Дельфам, оглядываясь на подозрительных людей, которые, я уверен, повсюду следуют за мной? Позволь побыть здесь, под защитой храма. Позволь познакомиться и скрасить часы вашей Елены.

Глаза Тихона излучали участие, страх и непорочность, жрец позавидовал такому уровню лицедейства.

— Понимаю твои страхи и нетерпение, — чинно ответил он. — Храм готов принять тебя под свою защиту, будь нашим желанным гостем и ничего не бойся. Но пифия...

— Огромное тебе спасибо, славный Эпиметей! — воскликнул купец. — Словно камень с души снял, моё тебе слово. И я понимаю, что Елена Дельфийская должна выздороветь. Я не прошу сразу о предсказании. Я предлагаю ей своё общество, готов развлечь её рассказами о других странах и удивительных людях, которые населяют дальние заморские пределы.

«Каков шельмец!» — то ли восхитился, то ли обвинил мысленно жрец, но заговорил ласково и сочувствующе:

— Будь уверен, сегодня же справлюсь у болезной нашей пифии, пойдёт ли ей на пользу общение с таким интересным путешественником и рассказчиком, как ты. Уверен, что проявленная тобой щедрость подвигнет Феба дать Елене верный знак, и она с радостью примет твою помощь. Девушка она любознательная, но строго воспитанная. К тому же, должен тебя предупредить, явилась она нам не сама — её прислали сами боги...

— Да, я наслышан! — перебил Тихон. — О её чудесном появлении знают уже и на островах! И... Дары мои будут достойны Феба, я уверен.

— Прекрасно, прекрасно, — закивал Эпиметей. — Мне будет радостно, если пифия найдёт в себе силы принять тебя завтра. А теперь извини, мне пора, хлопоты храма.

— Прости, что отрываю. — Купец приложил ладонь к груди. — Мой раб ждёт внизу со скромными, но отнюдь не обидными дарами, пожалуйста, пошли к нему людей.

— Будь как дома. — Эпиметей снова осенил Тихона благословляющим жестом и удалился.

Купец потёр руки и подошёл к окну. Свистнул. Эвбулей, сидевший на ступенях храма, и следивший за тремя мулами, навьюченными «скромными, но отнюдь не обидными дарами», поднял голову.

Тихон махнул ему, сейчас тебя встретят. Раб кивнул, по обыкновению улыбаясь чему-то своему. Он с придурью, этот Эвбулей, конечно, но дело своё знает.

XIV

Если возникает критическая ситуация, будите меня

в любое время дня и ночи — даже если я на заседании

кабинета министров.

Рональд Рейган

Старик и мальчик не особо прятались. Их костёр Аполлон заприметил примерно через час после выходки с Зевсом.

Всё это время парень шёл медленно и опасливо — во-первых, после того, как переломал ноги, шагалось не очень приятно, а во-вторых, в любой момент можно было ожидать Зевесова возмездия. Однако Тучегонитель огрёб по полной. Ромашкин был уверен, что бога камнем не убьёшь, значит, обстоятельства задержали. Ну, и славненько.

Итак, старик и мальчик развели костёр у кромки леса, подальше от берега, и коротали ночь в тепле. Ромашкин прокрался к ним, стараясь скрываться от случайного взгляда за вывороченным корневищем неразличимого во тьме дерева.

Подобравшись совсем близко, Аполлон удостоверился: это та самая парочка. Старик играл на своей самбуке, мальчик рассматривал нагрудный доспех, водя пальцем по искусной чеканке и чему-то улыбаясь. Тихая мелодия пряталась за треском костра и шумом ветра, и Аполлон стал опасаться, что не услышит слов старика, если тот захочет пооткровенничать. Тем не менее, парень решил пока не обнаруживать своего присутствия. Он устроился удобнее и принялся ждать. «Лишь бы опять не задремать», — подумалось Ромашкину. Сомлей он снова, да обнаружь его преступники — попадакис был бы двойным и оттого выглядел бы в два раза позорнее. Следовало продолжать злиться и взращивать в себе решимость, чем студент и занялся. Затем он почувствовал, что спать-то и не хочется — сил полно, усталости никакой. Тем лучше.

Наконец, струнное недоразумение смолкло.

— Послушай, волк среди людей... — прозвучал голос старика.

— Не начинай, — оборвал его мальчик (надо же, всё-таки не немой!). — Завтра мы продадим эту паноплию, и почти разбогатеем.

— Ты убиваешь не ради денег.

— Это не мешает тебе проедать заработанное...

— Ох, если бы не Деметра... — пробормотал старик.

— Ай, не заводи свои подростковые слюни! — Голос мальчика был не по-детски резок и беспощаден. — Будь я уверен, что её проклятье никак не сработает обратно, я бы и тебя давно отправил в объятья Танатоса.

У Ромашкина все извилины заплелись от этого абсурдного обмена репликами, но потом он стал смутно подозревать, что старик и мальчик поменялись телами, точнее, их поменяла Деметра. Знать бы ещё, кто она такая... Богиня, небось. Ненавистная Греция оставалась для эрудиции Аполлона белым пятном.

Тем временем разговор продолжился:

— И что дальше? — прозвучал голос старика.

— Завтра придём в Ретей, там живёт слепой мудрец. Надеюсь, он не умер... Он скажет, как нам быть.

— Никогда о таком не слышал...

— Ты о многом не слышал, мальчишка. — Убийца в теле пацана издевательски рассмеялся. — Как же мне хорошо, ты бы только понимал! С моим опытом и твоими годами... Ладно, давай всё же поспим, хватит на сегодня уроков и болтовни. Не покривлю против истины, ты играешь всё лучше и лучше. Тем и заработаешь себе на пропитание, когда я пойду дальше. Не таскать же с собой это напоминание...

Странная пара стала укладываться поближе к костру, и Ромашкин решил дождаться, когда старик и ребёнок, кто бы из них кем ни был, заснут.

Минут через двадцать он осторожно выглянул из-за корневища. Оба путешественника лежали, их дыхание было глубоким и ровным.

Прокравшись к костру, Аполлон взял свои доспехи и вернулся в укрытие. Судя по всему, похитители их не развязывали, но студент бережно распустил ремни и проверил черепок от злополучной чаши. Он лежал на месте, целёхонек.

«Прекрасно», — мысленно порадовался Ромашкин и запаковал всё обратно.

Теперь можно было порешать, что же делать со стариком и мальчиком. Судя по услышанному, мелкий действительно маньяк, но второй-то, вроде как, сам жертва... Да ещё эта абсурдная тема обмена телами... или разумами... «Или я не так понял?» — задался вопросом Аполлон.

«Если быть предельно честным, то темочка совершенно не относится к моим проблемам, — подумал Ромашкин. — В сухом остатке, будь они хоть оборотни-вампиры с птичьими головами. Я получил от сосунка по репе. Это так оставлять нельзя. С другой стороны, ты не убийца, Аполлоша... Как бы извернуться-то?»

Вскоре недобро ухмыляющийся парень снова распаковал паноплию. Впрочем, в темноте его ухмылки никто не разглядел бы.

— К ответу!

Торжественный и взыскующий возглас разбудил старика и мальчишку, и они испуганно уставились наверх. Там, на стволе поваленного дерева в алых отблесках костра стоял и, кажется, светился убитый накануне воин-странник. Медный доспех сверкал, копьё было взято наизготовку для броска, лик хмурился и радостей не сулил.

— Ты же... Я же дважды... Я же сам проверил... — в ужасе залопотал мальчик.

— Стало быть, так ты отнёсся к доброму путнику, старикашка?

«Не слишком ли театрально завываю?» — подумалось Ромашкину, но реакция публики сигнализировала, что представление вполне на уровне. И «старикашка» попал в точку, мальчика стало буквально колотить от страха. Значит, студент всё понял верно.

— Тихо, тихо, — повелительно произнёс Аполлон. — Вон, ему ещё своё тело донашивать, а ты трясёшься, разбалтываешь... Ха-ха-ха!

Сатанинский смех удался ему на славу: тот, кто выглядел мальчишкой, оцепенел, а человек в теле старика принялся лопотать без умолку: «Да это же бог, бог!.. Прости нас, пожалуйста, светлый олимпиец!.. Прости нас...»

С зычным криком Ромашкин метнул копьё так, чтобы оно воткнулось в землю рядом с убийцей, и тот изо всех сил зажмурился. Старик от ужаса закрыл глаза руками. Когда они рискнули посмотреть, что же происходит, наверху никого не было.

Копьё торчало в земле возле плеча мальчонки.

А студент аккуратно шагал в лес, стараясь не ржать в голос. Спектакль получился что надо.

На рассвете он снова вышел к стоянке старика и мальчишки. Те сидели в обнимку и смотрели в догорающий огонь.

Бросив себе под ноги связанные доспехи со спрятанным черепком, Аполлон картинно зевнул и сказал:

— Пойдёте со мной. Ты, условно молодой, понесёшь паноплию. Ещё что-нибудь вздумаешь учудить — заставлю собственные руки сожрать, понял?

Обещание насчёт рук Ромашкин стырил у неведомого ему греческого вояки, который задирался на другого в период троянских пьянок.

Мальчик мелко закивал.

— Тогда вперёд и с песнями в этот ваш Ретей.

Шли медленно, как и вчера, из-за немощи старика.

Постепенно прохлада ночи отступала под натиском дневного солнца. Море привычно катило волну за волной, птицы метались в поисках зазевавшейся рыбы.

Ночью Ромашкин случайно набрёл на ручей и утолил жажду, поэтому чувствовал себя как никогда бодро. Его взволновало это преображение: мало того, что настроение сделало крутой разворот от безволия и фатализма к решимости и оптимизму, так ещё и проявилась известная удаль. Он, конечно, попробовал кинуть камень так же мощно, как в Зевса, и снаряд полетел неслабо, но парень сразу распознал — мощь всё же не та. Но ведь и не та, что пару дней назад!

Силы выросли. Это сомнений не вызывало.

— Вы друг другу никто? — спросил он спутников.

Мальчик промолчал, он пыхтел, таща на плече доспехи. Старик ответил:

— Просто вместе скитались. Я сирота. Он меня взял с собой, чтобы побираться с большей выгодой.

— А за что вас обмахнули телами?

— Известное дело, разгневали богиню. Спугнули её добычу, оленя. Царственная Деметра была настолько в ярости, что... вот.

— Эта могла и убить, — «успокоил» Аполлон, хоть и не помнил, кто она. — Хорошо, ходоки, привал. Ты, стукальщик по головам, аккуратнее с паноплией, клади, а не бросай.

Когда мальчик отдышался, Ромашкин вперил в него максимально суровый взгляд и спросил:

— Что за слепой мудрец из Ретея?

— А? А!.. Да, слепой мудрец. Он. — Страх мешал ему выражаться стройно. — Он слепой.

— И он мудрец. Я это понял, — подбодрил студент. — Хотелось бы чуть более подробно.

— Подробно? А! Он мудрый, хоть и слепой. В Ретее. Живёт там. Очень мудрый и совсем слепой...

Ромашкин жестом остановил словоизвержение собеседника.

— Значит так. Ты успокойся. Вдохни поглубже, вот-вот-вот... Выдохни. Молодец. Ну, излагай.

Мальчик-старик собрался с мыслями и заговорил:

— Большого ума человек. Такой был умный, что с богами говорил. Дар великий имел, они им интересовались. Много времени с ним проводили. А потом ослеп.

— Почему ослеп?

— Говорят, увидел, ну, узрел, в общем... Подсмотрел, короче, как Афродита... В общем, как несравненная какает.

Афродиту Аполлон худо-бедно помнил как богиню красоты и любви, поэтому не сдержался, заржал. Потом успокоился и подтолкнул собеседника к дальнейшим откровениям:

— Гнев богини? Узнала и покарала?

Убийца-неудачник закивал так заразительно, что второй путешественник, который мальчик в теле старика, тоже принялся болтать головой, словно китайский болванчик.

— Говорят, да, — продолжил стукальщик по головам. — Теперь он слепой. Но иногда боги всё же беседуют с ним.

— Или он так утверждает, угу, — добавил Ромашкин. — Ладно, я тебя понял. У вас гнев богини, и у него гнев богини. Может быть, подскажет решение, хоть сам и не решил своих проблем. Случай занятный. Мне даже не хочется сильно тебя наказывать. Как я сообразил, это может задеть и твоего спутника. А я невиновных карать не люблю. Уж такая во мне справедливость. Посмотрим, что ваш слепой придумает.

К полудню, когда мальчик совсем выдохся тащить паноплию, Аполлон взял её сам. Он и добивался, чтобы опасный отморозок устал, и ему было не до козней. Хотя ужас сковал его волю, и можно было и не лютовать. Но камнем по башке... Это требовало хоть какого-то отмщения.

Ещё через несколько часов вдали показался портовый город Ретей.

Ничего особо достопримечательного он собой не представлял. Лачуги, дома побогаче, подобие дворца в центре. Ретеем управлял то ли царь, то ли старейшина, горожане и сами не вдавались в конкретику. Жили, в основном, с портовых дел. Всё это поведал старик, заключённый в мальчонке.

У спутников нашлась кое-какая мелочь, на неё и потрапезничали. За Ромашкина платили беспрекословно, ведь верили: с ними идёт бог, попробуй не заплати.

Студент предупредил старика и мальчика не трепать языками. Он просто воин. Просто путешествует. Всё.

Заморив червячка, отправились в дом слепого мудреца.

Его жилище оказалось крепким, каменным и не без излишеств. По двору сновала пара слуг, Аполлон отметил, что слепец имеет неплохое хозяйство — овец и кое-какой огород. «Значит, из среднего класса», — постановил Ромашкин.

На пороге его и спутников остановил крепкий детина лютого вида — охранник.

— Нам надо повидать Эриманфа, — заявил мальчик.

Имя слепого философа прозвучало впервые и ничего студенту не сказало.

Охранник сплюнул себе под ноги и лениво буркнул:

— Не принимает.

— Примет, — твёрдо произнёс Ромашкин и посмотрел в глаза стража.

Дуэль взглядов длилась недолго. Парень мысленно обещал охраннику тяжкие телесные, и тот, вероятно, что-то такое почувствовал, отвёл глаза.

— Ждите, я спрошу.

Через минуту охранник вернулся и жестом пригласил входить. Внутри было чисто и с элементами лёгкой роскоши, свойственной грекам, чьи дела неплохи. Эриманф любил подчеркнуть статус, об этом буквально вопили цветастые ковры и дорогие амфоры.

Хозяин встретил гостей, восседая на лавке. Ему прислуживала грудастая девица, не отягчённая одеждами. Ромашкин и мальчик с разумом старика принялись пялиться на красотку, а старик с разумом мальца покраснел и отвернулся.

Сам Эриманф был ухоженным мужчиной лет пятидесяти, бородатым и кудрявым, что для здешнего населения являлось нормой. Глаза философа растерянно шарили по комнате, он словно полагался на слух, то и дело поворачиваясь к визитёрам ухом.

— Что привело вас в обитель несчастного многознатца, добрые люди? — как-то излишне распевно спросил Эриманф.

— Есть несколько сложнейших вопросов, связанных с богами, — ответил Аполлон.

И тут философ повёл себя странно. Во-первых, студент буквально физически ощутил: Эриманф его видит и, как в своё время Калхас, видит не просто парня непривычной внешности. Во-вторых, с мудреца слетела напыщенность и он резко сменил тон:

— Так, женщина, возьми с собой почтенного старца и мальчика, размести их в трапезной и накорми-напои, если захотят. Быстро!

Недостаточно расторопная девица получила меткого пендаля по голой попе и поспешно увела спутников Ромашкина в другую комнату.

— Прости глупого Омероса, великий гость, — совсем другим голосом заговорил философ, который давно стоял на ногах, и притом в странном полупоклоне.

— Какого Омероса? — не понял Аполлон.

— Хи-хи, меня, конечно же! Эриманф — это же прозвище. Ну, в честь бесстыдного сынка Аполлона, того, что подсматривал за купавшейся Афродитой и лишился зрения. Неужели ты не слышал этого анекдота на Олимпе?!

— Я не был на Олимпе, — растерянно проговорил студент.

У Омероса отвисла челюсть.

— Нет-нет-нет, я не могу ошибиться, боги дали мне дар различать... Ты не ровня смертным, юноша. А! Ты, очевидно, шутишь над стариком Омеросом!

Мужчина подошёл к Ромашкину и коснулся его плеча, мол, что же ты так.

Это прикосновение вновь напомнило Аполлону Калхаса — Эриманф, Омерос, или кто он там был, потерял сознание и мешком осел на пол, застеленный коврами.

— Что за ерунда? Не я, так другие с копыт валятся. Ну, хоть мягко приземлился, — прошептал студент и пошёл искать воду.

Кувшин холодненькой водички, взятый со стола, беспардонно вылитый Ромашкиным на голову философа, привёл того в сознание.

Пока мудрец ворочался и бессвязно бормотал, Ромашкин сидел на его месте, планируя предстоящий разговор.

— Говорить можешь? — спросил он Омероса, когда тот, наконец, поднялся на ноги.

— Да.

Студент видел перед собой испуганного человека, и это снова было так похоже на старого данайского предсказателя.

— Тогда слушай, — произнёс Ромашкин. — Меня зовут Аполлон, но я не из вашего мира. Ага, это ты прочухал. Здесь, у вас, в Дельфах, находится моя, ну, соплеменница. Мне надо найти её и вместе мы вернёмся домой, в свой мир. Не теряешь нить?

— Нет, что ты. Я это всё увидел, когда коснулся твоего плеча, — тихо ответил Омерос. — И не только это...

— Отлично. Мне нужна твоя помощь. Ты мудрец и водишься с местными высшими, с олимпийцами. Мне надо знать, как вернуться. Что сделать и так далее. Понял?

— Да-да... — Философ замялся. — Только я тебе вряд ли помогу. Видишь ли, я сочинитель и сказитель, а никакой не мудрец.

— То есть?!

— Я собираю сказанья и присочиняю от себя. Поэтому боги любят меня послушать. Я для них вроде потешника. А для смертных — многознатец и друг богов. Зато все хроники — моя тема. Потихоньку дорабатываю сказание об осаде Трои. Веришь-нет, но её взяли при помощи специального такого полого коня, в котором...

— Тпру!.. — Ромашкин отлично знал, что там было в коне.

Студент испытал немалое разочарование, но решил продолжить расспросы, вдруг всё-таки будет польза:

— А слепота эта твоя зачем?

Омерос рассмеялся мелким смешком:

— Это часть представления. Гениальная находка. Олимпийцы, а в особенности царственная супруга Тучегонителя, смеются, когда я корчу из себя слепого. Причём они могут бывать здесь специально, чтобы, не обнаруживая своего присутствия, глядеть, как я неуклюже управляюсь, а потом вдруг ловко ту же женщину... Ну, ты понимаешь...

— Значит ты всего лишь шут. — Аполлон решительно не знал, чем может помочь ему дурной клоун, собирающий фольклор, но его замечание весьма и весьма задело Омероса.

— Да, я шут! — воскликнул он, запахиваясь подолом туники. — Но кто может быть ближе к царю царей?

— Гера, дурень! — досадливо ответил Ромашкин.

— Верно. Гера и дурень. То есть — я! — Осознание этого факта заставляло Омероса неиллюзорно гордиться, а за исполинской гордостью постепенно проступала великая злость. — Я! Я знаю главный секрет блистательных олимпийцев, чтоб им лететь в Тартар!

— Небось, так себе секрет? — без особого любопытства спросил Аполлон.

Омерос раскрыл было рот, потом буквально захлопнул его, затем на лице мудреца пронеслась целая вереница чувств и страстей от страха перед богами до «На слабо берёшь? Ха!»

Тайна рвалась наружу, это было ясно.

Приняв внутреннее решение, Омерос сделал шаг навстречу Ромашкину и торжественно изрёк:

— Хорошо, чужанин, я скажу!

XV

Из девушек студенток мы должны сделать

женщин-офицеров. Сначала вами займусь я,

а затем и другие офицеры нашей кафедры.

Неизвестный военрук.

Купец Тихон был допущен к пифии только через день. Ленке он был нужен, как козе кифара, но Эпиметей всё же настоял: «Пусть благовоспитанный и интересный мужчина скрасит часы выздоровления». Студентке удалось лишь отложить встречу с навязанным ей спутником на сутки. Отвертеться не смогла.

Пифия Афиногенова чувствовала, что полностью восстановилась. Более того, она значительно продвинулась в деле экстрасенсорики (Ленка обозначила свои опыты по бестелесному путешествию именно так): теперь она могла произвольно блуждать по Дельфам, концентрируя внимание на том или ином доме, человеке, дереве... Она как бы просачивалась в землю и своеобразными светящимися токами устремлялась туда, куда захочется. Притормозив движение, Ленка получала ясную картинку места и объектов. Удивительное переживание, которое невозможно описать нормальным языком.

Пару раз студентка устремлялась на восток — искать Аполлона. Однако быстро уставала и, потеряв концентрацию, оказывалась снова в храме, лежащей в постели.

Девушка помнила своё первое спонтанное путешествие, и верила: она снова сможет дотянуться до Ромашкина, как тогда, когда ему стало больно, но намеревалась найти его без помощи усилителей вроде смертельной опасности.

Помимо прочего, Ленка в один прекрасный миг почувствовала, что, несмотря на боль и кровь, которые, как она знала наверняка, сопутствовали Аполлону на всём его здешнем пути, он пока вне серьёзной опасности, и это хорошая новость. Правда, с помощью дара предвидения открылась и вторая, как всегда, плохая новость — настоящая опасность ждёт Ромашкина впереди, и мало не покажется.

Блуждая в полудрёме по странным лабиринтам, студентка Афиногенова то ли грезила, то ли предвидела странное. Наверняка россказни гостьи-убийцы повлияли на Ленкин дух, и она отчётливо почуяла в этих странных лабиринтах источник опасности. Где-то в центре всего будто бы разрасталась и набирала мощь чёрная дыра. Пифия шла полупрозрачными ногами по тёмным коридорам, и чувствовала, как её пронизывает, не замечая, ветер. Ветер всё время стремился в одном направлении, звал с собой, но здешняя суть девушки была недоступна навязчивому сквозняку.

Тем не менее, она хотела знать, что же находится там, в центре, хотя предчувствия были самыми неутешительными. Одновременно в студентке крепла уверенность: только встреча с этой пугающей силой могла открыть дорогу домой, но главный бой чёрной бездне надо дать исключительно в паре с бравым воином Аполлоном Ромашкиным.

Она несколько раз встречала его в лабиринте. Чаще он сидел, привалившись к стене, и трогал свою разбитую голову. Голова была вся залита кровью, лицо выражало немалые муки, и Ленка была бы рада помочь, но Полька в упор её не видел, а бесплотные её руки попросту проходили сквозь парня.

В другой раз к Ромашкину льнула какая-то сисястая лахудра, притом голая, а он весь такой одеревеневший даже не отодвинулся! Афиногеновой категорически не понравилась эта сценка, но она снова не могла ничего изменить, потому что оставалась как бы в другом измерении.

Через какое-то время Ленка неожиданно выбрела на своего дружка и не стразу его узнала: Полька преобразился, он стал мощнее и выше, в неистовом напряжении он вглядывался вдаль, и в его глазах отражалась какая-то удалявшаяся комета. Может, и не комета, но светилась на всю катушку. Лицо студента выражало запредельную степень азарта и чуть-чуть страха. Оно вообще многое выражало, пифия Афиногенова залюбовалась, несколько минут читая эти смыслы и, то отходя, то смещаясь вбок, находила новые оттенки. Видимо, так рассматривают гениальные картины или скульптуры.

«Что же это он такое учудил или... учудит?» — спросила себя Ленка и открыла глаза, ощутила себя лежащей на ложе.

Над ней склонился молодой симпатичный мужчина, кудрявый и статный. Не Феб, и то ладно.

— Здравствуй, о прекрасная пифия, — красивым голосом красиво сказал красавец. — Слухи о твоей божественной красоте изрядно её преуменьшают!

Всё было настолько красиво-красиво и карамельно-карамельно, что Ленку едва не стошнило.

— Ты кто такой, и какого лавра ты тут делаешь? — неизысканно поинтересовалась Афиногенова.

— Я Тихон, скромный друг этого великого святилища. Узнав, что главное сокровище храма в опасности, я прибыл, дабы лично удостовериться — с пифией всё хорошо.

— Угу, с ней всё хорошо, — заверила его студентка. — Только она несколько недоумевает, какого лавра в её спальне делает чужой мужчина, и почему его ещё не выбросили за двери.

— Сам многомудрый Эпиметей дозволил мне сопровождать тебя, дабы доброй беседой и весёлыми рассказами о странах заморских приблизить миг твоего полнейшего выздоровления.

— Тогда не менее многомудрый Тихон выйдет и даст пифии привести себя в порядок. И перестанет, забодай его Минотавр, на неё пялиться! — Ленка изрядно завелась, потому что всё-таки испугалась.

Этак проснёшься, а у тебя в спальне ещё чего похлеще творится...

Тихон изобразил прекрасным лицом и пробормотал прелестным голосом все варианты извинений и раскаянья. И смылся, обещав вернуться.

Встав с ложа, Ленка увидела себя в медном зеркале и ужаснулась: визитёр пялился на неё, одетую в полупрозрачную ночную рубаху, а это считай, что на голую. Проклятые греческие озабоченные самцы!

— Эх, Аполлон, был бы ты здесь, я бы тебе дала копоти!.. — сквозь зубы сказала пифия.

В окно мгновенно впрыгнул Феб, едва не распластавшись при приземлении и не разбив кифару в левой руке об пол.

— Ты звала меня, прелестница? Я думал, этот цыплёнок не уйдёт! — Кифарет раскрыл объятья навстречу Афиногеновой, и не оставалось сомнений в его грязных намерениях.

— Мать-перемать, — выдохнула Ленка, теряя последние крупицы куртуазности. — Вот тебя ещё не хватало!

— Тебе меня не хватало?! — возликовал Аполлон, дыша шумно, как разгоряченный жеребец.

— Феб, ты пьян, иди домой, — тихо сказала пифия, морщась от могучего перегара, исходящего от небожителя. — Кто-то за дверью!

Она действительно услышала шаги и, не раздумывая, подтолкнула сребролукого ловеласа в грудь, чтобы он уже лез обратно в окно.

Результат этого жеста оказался несколько неожиданным: Феба ощутимо шатнуло назад, он в крайнем удивлении сделал пару шагов, но тут началось окно и закончилось равновесие.

Едва из поля Ленкиного зрения скрылись ноги в золотых сандалиях, на пороге её почивальни нарисовался Эпиметей.

— Не обижай нашего друга, добрая дочь Феба, — проворковал он, словно опереточный сутенёр. — Парень прямо-таки в смятении остался. Уважай его. Я тебе объяснял, какой это важный для нас друг, верно?

Пока верховный жрец читал Афиногеновой вкрадчивую нотацию, его глаза концентрировались исключительно на прозрачной Ленкиной рубашке.

Пифия подхватила с постели покрывало и поспешно накинула его на плечи, закуталась, прерывая сеанс связи духовенства с миром искушений. Хотя Ленка не знала, что позволялось и запрещалось слугам кифарета. Может, мораль местных пастырей совсем не такая, как в наши дни?..

«Да им же всем надо только одного!» — совершила интеллектуальный прорыв студентка.

Эпиметей уже успел напустить на себя вид строгого жреца, парящего выше каких-то низменных страстишек.

— Ты — жемчужина Дельф, Елена! — торжественно изрёк он перед тем, как уйти. — Так будь скромной и приятной, испытай удовольствие от общения с лучшим подателем, то есть, другом храма, и сама убедишься — время твоей хвори пролетит незаметно.

Вошли служанки, Ленка украдкой глянула за окно, но златокудрого бога не обнаружилось. Оно и к лучшему.

Одеваясь, Афиногенова подвергла анализу своё незавидное положение. Она давно догадалась о своей власти над местными мужиками. И видела, что эта власть только укрепляется. Толпы страждущих увидеть предсказательницу, преданные взгляды молодых жрецов, особенно бедолаги Писистрата... До неё дошёл слух о целом движении обожателей... Но романтики и богобоязненные парнишки — это одно. Они могут годами вздыхать под окнами, писать стихи и заниматься прочей милой ерундой. Теперь же Ленка приняла сигналы нового качества. Нагрянула высшая лига: Феб, Тихон и пока колеблющийся, но имеющий реальную власть Эпиметей. Это уже какой-то сезон охоты. В плюсе, вроде бы, условие, что пифия должна оставаться непорочной. Именно «вроде бы». Студентка уже ни в чём не была уверенной.

— Где Сивилла? — спросила она у служанок.

— В саду, госпожа.

«Госпожа, — мысленно подтрунила над собой Ленка, — а кому я госпожа, если в моей спальне обретаеются самцы, которых я не звала?!»

Она нашла-таки отставную пифию в саду, под фиговым деревом. Та возлежала на траве в обнимку с кувшином. Сивилла пребывала в серьёзном подпитии, но языком ворочала:

— Привет преемницам! — Она попробовала встать, но махнула рукой и осталась валяться.

Студентка присела рядом.

— Сивилла, срочно нужен твой совет.

— Не прорицаю! — категорично заявила бывшая пифия.

— Мне не прорицать, — поморщилась Ленка. — Ты мне вот что скажи: ты, когда пророчицей была, девственность сохраняла?

Неистовый смех пьянчужки всполошил окрестных птиц. Они вспорхнули с ветвей и с тревожными вскриками улетели подальше.

— Уф-ф-ф... Ну, ты сказанула, — выдохнула Сивилла, размазывая слёзы по лицу. — Да пока я совсем в серую кашляющую ведьму не превратилась, у нас тут такое бывало...

Шах и мат.

Ленка медленно пошла обратно в храм.

Первое. Эпиметей пока боится, потому что она «с неба свалилась». Хорошо.

Второе. Аполлону, который Феб, а не Ромашкин, по фигу мороз, он рано или поздно снова полезет домогаться. И уж он-то наверняка сильнее одинокой студентки. Очень плохо.

Третье. Тихон. Ну, этот красавчик вообще не обременён никакими проблемами. Скрывает намерения, но с первого взгляда заметно, чего хочет. Знаем мы таких. Тоже мало хорошего.

Классическая транспортная задача. Ну, в смысле, про волка, козу и капусту. Только без капусты, волков трое, а коза ровно одна.

— Что делает в таких случаях коза? — спросила себя Ленка, останавливаясь у входа в храм. — Либо рвёт когти, ну, или копыта, либо старается балансировать между волками, либо отдаётся одному из них. Побег затруднителен. Но пока не отметаем. Стараться проскользнуть между богом, жрецом и торговцем глупо, ведь бог всё равно победит. А об отдаче не может быть никакой речи. Не для них ягодка зрела!

— Что ты сказала, прекрасная пифия? — донёсся до задумавшейся студентки хрипловатый мужской голос.

Афиногенова обернулась и увидела мужика из простолюдинов. Его лицо носило отчётливый отпечаток плутоватости, причём, скорее добродушной, нежели злобной. На плече мужик нёс тяжёлую корзину, оттого неожиданно напомнил студентке бонсай. Она невольно улыбнулась.

— Прости глупого раба, — продолжил мужик, поставив корзину наземь. — Меня кличут Эвбулеем. Я принадлежу Тихону, твоему гостю. Если тебе что-нибудь потребуется, то располагай мной, сделай милость.

— Это тебе Тихон велел? — с подозрением спросила Ленка.

— Нет, это моё искреннее желание. Хотя ты можешь сказать, имущество Тихона много на себя берёт, и, несомненно, будешь права.

— А ты учён, — заметила студентка.

— Знания мои скромны...

Эвбулей потупил взор, но у Ленки не осталось сомнений, что мужик думает иначе. «Странный он, с двойным дном», — подумалось ей.

Тем временем, Эвбулей изобразил определённые внутренние колебания, а затем словно бы решился и, подойдя к пифии Афиногеновой на пару шагов, заговорил снова, даже голос понизил в силу секретности:

— Я ведь знаю, зачем он прибыл, милая Елена Дельфийская. Он ведь потомок Приапа. Вечный любовник.

— И вечный злодей-сердцеед? — не удержалась студентка.

— Что?.. А! Да, злодей-сердцеед, — грустно подтвердил Эвбулей. — Поэтически сказала, прекраснейшая из Елен! Так вот, ты же понимаешь, при своём предке Тихон, как бы это сказать, скор на подъём. Но у меня есть кое-какое снадобье, которое накрепко успокаивает определённые желания, если ты понимаешь, о чём я...

Ленка кивнула.

Раб достал из-за пазухи маленький глиняный кувшинчик, заткнутый пробкой.

«Ловко, — отметила студентка, не спеша брать «подарочек», — и получается, этот Эвбулей меня пас, чтобы вручить склянку. Яд?»

— Быстро умрёт? — деловито спросила она, принимая кувшинчик из подрагивающей руки Эвбулея.

— Побойся богов, пифия! — непритворно ужаснулся раб. — Это снадобье усыпит не всадника, а его коня, если ты понимаешь...

Ленка поняла.

— И как быстро заснёт, э... конь?

— Почти мгновенно, — заверил Эвбулей. — И не беспокойся, сон его не будет вечным, месяц-другой, и проснётся.

Потеребив задумчиво губу, студентка задала последний вопрос:

— Зачем тебе всё это?

— Два желания сошлись в тёмной голове твоего слуги, — церемонно заявил хитрец. — Во-первых, убеждённость, что Елена Дельфийская предназначена судьбой не Тихону, кто меняет подруг чаще, чем я трапезничаю. Во-вторых, у меня есть свои счёты к моему хозяину. Пара месяцев воздержания будут отличной платой за давние оскорбления, которые он мне нанёс. Я бы и сам опоил его этой штукой, но ведь и тебе не чуждо озорство, прекрасная пифия! Представь, какой с ним случится конфуз, когда в самый верный миг что-то пойдёт не так, если ты меня понимаешь.

Студентка рассмеялась:

— Действительно, это надо увидеть. Спасибо, Эвбулей.

Она вошла в прохладу храма, пряча кувшинчик под полой. В «транспортной задаче» намечались определённые намёки на решение.

XVI

Материал секретный, но я вам буду

излагать его в несекретной форме.

Неизвестный офицер

Борода Омероса непримиримо топорщилась, кудри на голове золотились в луче солнца, светившего за окном, очи пылали, поза была преисполнена геройства, рука застыла в жесте, который Ромашкин классифицировал как «Ты сам того хотел! Так получи же!» В общем, градус патетики зашкаливал настолько, что студент невольно отстранился, сидя на скамье, и едва не упал, как это делают ныряющие в море аквалангисты.

— Ты — муж чужого племени и чужого мира, — изрёк Омерос. — Ты не бог, не титан и уж, тем более, не гекатонхейр. Как ты здесь очутился, боюсь, неизвестно даже всезнающим мойрам. Бывал ли ты в чертогах олимпийских?

— Насколько могу судить, нет, — пробормотал Аполлон, в чьей голове начали потихоньку вызревать кое-какие вопросы.

Философ и сочинитель подступился к Ромашкину вплотную и заговорил, глядя на него сверху вниз, а в особо эмоциональных местах своей речи — брызгая на гостя слюной:

— Величественный Олимп есть обиталище наших сиятельных богов, которые проводят свои дни в пирах. Знаешь ли ты, что вкушают олимпийцы?

— Э... Нектар! — вспомнил студент.

— О да! Пьют они священный нектар, а едят амбросию. Прекраснейшая Геба разливает нектар по кубкам, даря богам вечную юность. Это поистине волшебный напиток, мой дорогой гость, и твой скромный раб его пробовал... — Здесь Омерос надолго замолчал, то жмурясь от удовольствия, подаренного воспоминанием, то корча мину обиженного и обворованного. — Нектар божественен. Да... Он даёт ощущение высшего блаженства!

— Опьяняет, что ли? — Ромашкину надоел рассказ о нектаре.

— Да, пьянит. Уносит в сады блаженства. Воспламеняет в душе огнь радости...

— Огнь?

— Огнь, — подтвердил Омерос, прикладывая ладонь к груди. — Это напиток вселенского пьянства. Пьянее некуда. Зевс любит отпивать из кубка, приговаривая, я-де вечно молодой, вечно пьяный...

Вдоволь наглядевшись на замершего, словно статуя, сказителя, Аполлон вежливо кашлянул и промолвил:

— Если это страшная тайна, то я человек-невидимка.

— Это введение в тайну, тайна будет впереди, — обиженно ответил Омерос. — Главная тайна олимпийцев заключается в том, что, будучи отлученными от сего напитка, они становятся сами не свои. Они начинают двигаться, как черепахи, и даже медленнее. Осознай, чужак, суть олимпийского секрета: всесильные могущественные боги по трезвянке за человеческими событиями не поспевают!

Информация потребовала от Ромашкина нескольких секунд на осознание и осмысление. Сказитель ждал, следя за лицом гостя.

— Так они, говоришь, постоянно навеселе? — задумчиво проговорил Аполлон. — И где же ты видел трезвого бога?

— Там, на Олимпе, — гордо ответствовал Омерос, указывая перстом в небо. — Богам было угодно посмеяться над Гефестом, который задремал у пиршественного стола, а Гера велела Гипносу погрузить бога-кузнеца в более глубокий сон. Через сутки они растолкали Гефеста, и смеялись над его медлительностью. Он тянулся к кубку с амброзией, и стоило его пальцам коснуться кубка, как насмешник Дионис отодвигал живительный нектар чуть дальше, и олимпийцы снова надрывали животики над досадой, медленно появляющейся на лице Гефеста...

— И это смешно?

— Получается, да. Хохот богов сотрясает чертоги и иной раз разгоняет тучи, которые скрывают Олимп от простых смертных.

— Как дети, лепёшка!

— Истинно так. И поразмысли вот о чём. Едва посмотришь ты на эту жизнь взыскательным взглядом созерцателя, как тебе откроется: её вышние управители ну никак не могут быть трезвыми.

— Хм... В этом что-то есть... — Ромашкин почесал макушку.

Несомненно, многое прояснялось. Например, почему те, кто, по идее, должны обладать многовековым опытом и вселенской мудростью, ссорятся и обижаются, как дети, дерутся и интригуют, науськивают друг на друга людей и творят тому подобную чушь, из которой, собственно, и состоят все рассказы о деяниях олимпийцев?

Аполлон вернулся к беседе:

— А как нектар подействовал на тебя?

Омерос замялся.

— Честно признаться, я стал почти таким же медленным, как трезвый Гефест. Поэтому боги иногда и подпаивают меня, чтобы смеяться не над кем-то своим... Однако и я не в накладе, ведь напиток-то даёт волшебнейшее упоение, чужак, волшебнейшее...

И вновь на лице сказителя промчались восторг воспоминания и горечь потери высшего кайфа. «Чистый нарколыга», — подумал Аполлон.

Тем не менее, следовало извлечь максимум практической пользы из откровений Омероса.

— Слушай, гостеприимный мой хозяин, — доверительно начал Ромашкин, — а как ты оказывался на Олимпе? Залазил, что ли?

Вопрос рассмешил сказителя, своды его дома едва не задрожали.

— Ой, чужак, уморил!.. Как говорится, есть Олимп, а есть и Олимп! — По сравнению с первым второй Олимп звучал, как супергора рядом с кочкой. — Я туда возношусь. То есть, меня возносит Гермес. Он, случается, прилетает за мной в час, когда богам скучно.

— Значит, боги вот так берут, и возносятся?

— Да. Прыгают вверх и — полетели. У Гермеса таларии — специальные сандалии с крыльями. Очень быстро летает.

— А остальные?

— Обходятся как-то. Полёт не такой изящный и быстрый, наверное.

— Так ты что, не видел никогда?

— Нет, если честно.

Ромашкин едва не усмехнулся, но сдержался, стараясь не задеть артистическую натуру.

— Ладно. — Он хлопнул себя по коленям и поднялся со скамьи. — Раз ты знатный олимповед, то ответь на такой вопрос: что они вообще делают, эти ваши боги? Не могут же они всю дорогу жрать нектар и ржать над тормозами?

Омерос смутился.

— Я их за другими занятиями не видывал... Но они куда-то отлучаются, иногда воюют. Когда-то была большая война, ведь до олимпийцев была другая власть... Смотрят за нами, людьми...

— Зачем? Помочь норовят?

— Иногда и помогают! — вскинулся сказитель. — Случается, что наоборот делают твой труд напрасным. В гневе златокудрый Феб может и болезни наслать.

Студенту захотелось свернуть разговор:

— Значит, ты не знаешь, чем действительно озабочены боги.

— Они — боги. Их подлинные мысли мне не ведомы. Иногда мне думается, они своим наличием уже дают этому миру возможность жить. А иногда, — тут Омерос перешёл на шёпот, — кажется, что без них было бы лучше... Но тогда я вряд ли попробовал бы нектар.

— Да, подсадили тебя знатно, — пробормотал Аполлон. — Замнём для ясности. Интереснее другое: они что, все алкоголики?

— Нет, чужак, не все. Есть те, кому нектар не нужен, они и так быстрей людей. Танатос, мойры, многие другие, особенно те, кто живёт не на Олимпе, не близок к царствующей семье Громовержца... А титаны были изначально медлительны. Мне рассказывал, кажется, Дионис, что Геракл, задумав поговорить с Атлантом, ничего от того не добился, пока не дал выпить нектара. Вот в Тартаре, говорят, для всех время одно... А Кронос, Гея, Уранос... Им не надо нектара, они живут в своём ритме, мы все для них, будто блошки на собаке... Каков образ, а?

— Прекрасный, — одобрил студент. — Давай ближе к делам насущным. Там парочка сидит, они поменялись телами. Мальчик стал стариком, старик мальчиком.

— Да?! — Глаза Омероса вспыхнули азартом. — Вот это история! Это красота! Басня, достойная отдельной песни...

И сказитель ушёл в себя, а Ромашкин задумался о своём...

Через некоторое время Аполлон оказался в компании неодетой служанки, а Омерос стал беседовать со стариком и мальчиком.

Пышногрудая девица принялась угощать студента вином и фруктами (от обеда он отказался, потому что был сыт), не забывая метать на диковинного парня заинтересованные взгляды и демонстрировать ему «товар лицом». Аполлона, безусловно, проняло. Он уставился себе под ноги, имитируя крайнюю степень сосредоточенности на чём-то важном, но и в этом выигрышном положении не удалось избежать атак озорной чертовки: она подсела к студенту вплотную и прижалась к нему всем телом, для пущего конфуза обняв Ромашкина ласковыми руками и задышав ему в ухо. Называла она студента исключительно воином и шептала ему такое, от чего оживали самые смелые фантазии.

— А ну-ка, изыди! — громыхнул голос Омероса.

Сказитель стоял на пороге и картинно злился на распутную служанку. Та ловко выскользнула из трапезной, смеясь и куражась.

— Люблю её, гадину, — признался Омерос, присаживаясь за стол напротив Аполлона. — Эти двое, как я понял, тебе задолжали?

— Ну, есть немного, — ответил Ромашкин.

— Насколько я знаю нрав Деметры, им может и повезти. Но они должны будут отработать. Готов ли ты отпустить их на все четыре стороны?

Аполлон был готов.

— Единственно, — сказал он, — старик в теле мальчика не хочет обратно в своё. Мы их отпустим, и он решит жить по-прежнему.

—Я всё продумал. — Омерос отмахнулся. — Ты его припугни. Мол, если он не устремится в лес, где произошла встреча с разгневанной богиней, дни его будут сочтены. В миг, когда он будет низвергнут в Аид, мальчик вернётся в своё тело. Более того, если, допустим, ударить тело старика ножом, мальчик вернётся в своё тело, а разум старика попадёт в объятья Танатоса, хе-хе...

— А что, так оно и есть?

— Вряд ли. Я, если честно, сам не знаю. Мальчика жалко.

— А если малец пойдёт на крайность и наложит руки на своё временное тело старика? — поинтересовался Ромашкин.

— Хм... Ну, тогда он погибнет! В любом случае погибает злоумышленник! А? Здорово я придумал? Сегодня же начну сочинять драму!

Сказитель азартно потёр руки.

Аполлон допил вино и стукнул кубком по столу.

— Пойдём!

Они вернулись в «зал приёмов» и Омерос снова заорал на вездесущую девку:

— Изыди, язва гадостная!

Картина развернулась действительно не из приличных — служанка обнималась-целовалась с мальчиком, старик смущёно отвернулся. Ясно, что в теле мальчика притаился тот ещё крокодил, но сцена всё равно вызывала отвращение.

Обнажённая бесстыдница привычно ретировалась, дразня Омероса и Аполлона.

Переведя дух, Ромашкин провозгласил судьбу старика и мальчика. Реакция обоих была предсказуемой, однако жребий, отмеренный «бессмертным» Аполлоном, обсуждению не подлежал, и спутники студента перешли в разряд бывших — после скомканного прощания удалились восвояси.

«Странно, — подумалось парню, — они возникли в моей жизни, чтобы навернуть по голове и проводить к этому краснобаю. И я их вряд ли уже встречу. Есть в этом неправильность какая-то. Типа как в недосмотренном фильме. Не узнаю, чем всё у них там кончится. Разве Омерос сочинит».

— Интересно, как они справятся, — задумчиво промолвил Омерос. — Смогут ли задобрить сиятельную Деметру? Я, пожалуй, в своей притче предуготовлю счастливое окончание. Злобный старикашка возвращается в ветхое узилище для души. Мальчик вновь обретает своё юное тело, но знает, какое это сокровище и как нужно его беречь...

— Пафосно, но в целом нормально, — оценил Ромашкин и вдруг почувствовал нечто знакомое.

Это был внезапный прилив сил и внутренней уверенности, какой он испытал ночью, перед прилётом колесницы Зевса. Чувства обострились и прояснились. И Аполлона посетила догадка: сейчас сюда как раз Зевс и пожалует, быть матчу-реваншу!

Однако в большое окно влетел не Громовержец, а Гермес. Крылатые сандалии, жезл в руке — да, это был он. Бог-посыльный особой красотой не отличался. Нормальный такой дядька, притом голый. То есть, из одежды только сандалии и были.

Лицо Гермеса чудесным образом выражало одновременно и крайнюю честность, и предельное лукавство. Недаром он слыл покровителем купцов и мошенников.

Ромашкину не нравились хитрецы, сам-то он считал себя парнем прямодушным, но на рожон студент не полез, решив отдать инициативу нежданному Гермесу.

Омерос, едва распознав, кто к нему пожаловал, тут же накинул личину слепца. Его глаза опустели, движения стали неуверенными, он двинулся к богу, нарочито запнулся и фактически повис на шее Гермеса.

Эта жалкая выходка так рассмешила бога-глашатая, что он едва устоял на ногах.

— По смеху слышу я, мою никчемную обитель посетил сам Акакет! — умильно провозгласил Омерос.

Аполлон не понял, почему Гермеса назвали Акакетом, приобретённое в этом мире чувство языка подсказало студенту, что Акакет означает Милостивый или Дающий Помощь. Ну, Акакет так Акакет.

— Отлипни, пиявица, — ласково повелел Гермес, и хозяин дома оставил свои глупые обнимашки.

— Что привело тебя, о, скорейший из богов, к горемычному искателю красивых словес? — продолжил елейничать Омерос.

— Скучно стало на Олимпе. Собирайся, и полетели. Нектар прокиснет, хе-хе!

— Я готов! — Сказителя буквально заколотило от радости.

Ромашкин словно глядел на встречу наркомана с драгдилером. Видать, забористая штука этот нектар.

Омерос виновато оглянулся на Аполлона, невольно выходя из образа слепца. Студент успокаивающе кивнул. В этот момент Гермес обратил внимание на Ромашкина.

— А ты кто таков, смертный? — Бог вскинул бровь и мазнул студента презрительным взглядом.

— Путешественник, — ответил Ромашкин. — Издалека.

— Ну, раз вы не договорили, дорогой друг, — обратился Гермес к Омеросу, — я его усыплю до твоего возвращения.

Бог-посланник коснулся руки Аполлона жезлом, и парня стало стремительно клонить в сон. Ромашкин буквально взбесился: ему не улыбалось валяться без сознания, пока олимпийские алкаши не наиграются с тормозным сочинителем. Получалось, что Омерос мог на пирушке неделями зависать, а Ленку кто искать будет? Гнев не менее стремительно вытеснил сонливость, студента качнуло на ватных ногах, он внезапно для Гермеса сделал твёрдый шаг вперёд и вырвал из руки бога жезл.

— Эй, эй, к-керикион в-вернул! — Гермес растерялся, в его глазах появилось опасливое недоумение.

Аполлон оценил увесистую крылатую арматурину, вокруг которой заплетались две филигранно сделанные змейки, и ответил спокойно:

— Знаешь, куда я тебе сейчас его вверну?

XVII

Дружба между мужчиной и

женщиной возможна.

Правда, от нее появляются дети.

Фридрих Энгельс

В покоях пифии было неспокойно.

Напряжение сгущалось, студентка буквально ощущала, что ситуация в любой момент может перейти из статуса милой беседы в несколько более иной.

Общество Тихона было приятным, пока он откровенно не полез к Елене Дельфийской. Как раз перед этим Ленка выяснила: непорочность пифии всё же непременное условие служения, но условие это объявлено простолюдинам, а как обстоят дела в реальности, остаётся под спудом.

«Ага, Эпиметей ищет на меня управу, старый он шантажист», — догадалась студентка Афиногенова. И это было в точку: верховному жрецу не раз пришлось уступить или промолчать, когда своевольная предсказательница меняла веками проверенные правила. Допрыгалась.

Греческий красавец-купец по-своему трактовал интерес Елены к теме непорочности пифий.

— Остановись, Тихон! — Ленка оттолкнула его, чтобы не попасть в крепкие объятья. — Давай-ка выпьем вина. Для храбрости.

И они выпили, сидя друг напротив друга.

И в его кубке, разумеется, присутствовало снадобье Эвбулея.

Здесь пифия Афиногенова испытала весьма напряжённые мгновения, но полный решимости взгляд сердцееда вдруг погасила растерянность. Ленка мысленно выдохнула с превеликим облегчением — пошла она, что называется, ва-банк.

Ставка выиграла: Тихон смутился.

— Что-то не так? — невинно спросила студентка.

— Нет-нет, прекраснейшая из предсказательниц! — бодро, но не уверенно ответил купец. — Всё великолепно.

— Тогда в чём же дело? — Ленка подалась вперёд, сокращая расстояние.

Красавец поднялся, не отрывая глаз от соблазнительницы, и нерешительно отступил.

— Я вдруг вспомнил о данном ранее обещании... Не могу же я подвести...

Студентка картинно надулась:

— Но ведь и мне, даже не мне, а Эпиметею кто-то обещал не покидать слабую девушку, на которую столько свалилось в последнее время!

«Как бы не переиграть», — мелькнуло в Ленкиной голове.

Смущённый купец молитвенно сложил руки и промолвил:

— Я скоро вернусь, обещаю!

— Поверь, добрый Тихон, я понимаю, что только важнейшие дела могли так тебя, хм, оторвать! Пожалуйста, решай свои проблемы и возвращайся, когда сможешь!

«Возвращайся, когда сможешь! Только бы не разоржаться!» — крепилась пифия.

Красавец устремился к выходу.

Предстояло нанести контрольный удар.

— Вижу! — воскликнула Ленка, и Тихон застыл на месте. — Вижу твой недуг!

Никогда ещё студентка не наблюдала столь стремительного покраснения физиономии от стыда. Будто красную лампочку внутри купеческой головы включили.

— Видишь?.. — выдохнул грек.

— Увы. Знай же, так тебя покарал Феб, который избрал меня своей невестой. Да-да, что смотришь, я не в смысле женитьбы. Верь мне, славный Тихон, всё вернётся на круги своя, ты жди и больше обо мне не помышляй.

— Вот как... — Купец был потрясён и раздавлен.

— Мне несказанно жаль, — заверила его Ленка. — Я бы и сама с радостью. Но я другому отдана и буду век ему верна.

— Аполлону, значит, — с горечью промолвил красавец.

— Ему.

На том и расстались.

Студентка устало плюхнулась на кровать. Первая часть гроссмейстерской комбинации завершилась безоговорочным успехом.

Феба пока не было видно, с ним вообще проблем не оберёшься.

Ленка пошла искать Эпиметея.

Поиски не затянулись — он сам спешил к пифии, и они едва не столкнулись в полутёмной прохладе храмового коридора.

— Что с нашим гостем? — встревоженно спросил верховный жрец.

— Какие-то срочные дела. Торговля или встреча. Спохватился и буквально убежал, — с притворной обидой ответила Ленка Афиногенова.

— Странно, — пробормотал Эпиметей.

— Сейчас будет ещё странней, — пообещала студентка. — Где тут можно потолковать без лишних ушей?

Жрец взял лампаду и завёл Ленку в ближайшую глухую, без окон, комнату. Здесь располагался склад для нероскошных подношений. Таких помещений в храме насчитывалось немало, студентка уже успела оценить истинные запасы всех этих глиняных поделок, горшков, блюд, тканей и одежды, прочей ерунды вроде мебели. Идёт за пророчеством плотник — несёт скамью. Ткач — отрез материи. Оружейник — либо оружие, либо блюдо с красивой чеканкой...

— Говори, пифия! — нетерпеливо повелел Эпиметей.

— Во-первых, не командуй, — дерзко и сухо охладила его менеджерскую прыть девушка. — Твой план рассыплется, я это видела в пророческих видениях.

— Какой план?!

— Тихону ничего не перепадёт. И вообще никому не перепадёт. Невинность — залог моего дара, понял?

Верховный жрец только замычал в ответ. Студентка продолжила его строить:

— Что «м-м-м»? Думаешь, я дурочка какая-то? Если тебе нужны толпы просителей, готовых расстаться с некоторым количеством денег и прочих даров ради встречи с Еленой Дельфийской, то просто свыкнись с тем, что мной вертеть не надо. — Тут жрец захотел вставить слово, но Ленка заткнула его категорическим жестом руки. — Нет уж, я договорю. Как только я потеряю дар, я расскажу, почему и из-за кого его потеряла, и твой храм разнесут по камешку. Думай. Мне пока нынешнее положение вещей нравится, большего я не потребую. Мне от тебя и от храма ничего не надо. Однажды за мной придёт витязь, равный богам, и тут уж ничего не попишешь, заберёт. Придумаешь объяснение для толпы, найдёшь новую курильщицу пифоньего дыма, всё станет по-прежнему.

— Не проще ли сразу убить тебя? — Глаза Эпиметея засверкали гневом, в руке появился нож.

Девушку словно ледяной водой облили.

— Ну... Не вопрос. Убивай, — ответила она. — Есть проблемка: ко мне зачастил в последнее время Феб. Будет потом интересно в мире мёртвых расспросить тебя, насколько мучительной расплате он тебя подвергнет. Не забывайся, жрец. Всегда держи в голове то, как я здесь очутилась, и кому служу. Завтра буду прорицать, готовь склады.

Пифия вышла, не дожидаясь реакции Эпиметея, и вернулась в свои покои.

Второй ход гроссмейстерской комбинации был сделан.

Конечно, она зря разозлила верховного жреца. Но лучше так, чем по-прежнему.

Оставалась проблема Аполлона-Феба, правда, кифарет куда-то подевался.

— К лучшему, — постановила Ленка и призвала к себе служанок.

Отныне она постоянно будет в их компании, и тем сложнее задача Феба.

А Фебу было откровенно не до красавицы-пифии. Когда в прошлый визит, будучи изрядно подшофе, он подбивал к Ленке клинья, а она его нечаянно вытолкнула в окно, он не понял, насколько неподобающе повела с ним себя эта то ли смертная, то ли вообще неясно кто. Ему хватило концентрации, чтобы вознестись на Олимп. Ведь после недавнего падения, свидетельницей которого и стала загадочная и манящая дева, разбиваться не хотелось. Бессмертие бессмертием, а боль никто не отменял, хотя нектар её заметно смягчал.

Итак, Аполлон вознёсся в пиршественные чертоги и пропустил ещё полкубка. На Олимпе царило непринуждённое веселье, ведь Зевс отсутствовал, а без него всегда было как-то душевнее. Не давил авторитет верховного бога. Золотые чертоги, когда-то выстроенные Гефестом, казались светлее и радостнее.

Геба, налившая сребролукому богу нектара, выглядела ещё моложе, хотя куда уж богине молодости выглядеть моложе, чем она? Царственная Гера улыбалась во сне. Она дремала прямо на своей скамье. Вот что с богами делает пустующий главный трон...

Не считая отца-громовержца здесь были все, кроме, кажется, Гефеста и Гермеса.

— А, долбаный братец! — проорал Арес, заметивший появление Феба только через пару минут.

Крик бога кровавой войны разбудил Геру, и она нахмурилась. Она недолюбливала Аполлона, ведь он был сыном Зевса от прошлой жены, титаниды Лето. Но общая благостность взяла своё: черты лица Геры разгладились, она величественно зевнула и показала Гебе на свой кубок.

Геба поспешила его наполнить.

Тем временем, Арес встал со своего места и добрался до Аполлона, расталкивая остальных богов и богинь.

— Давай выпьем, брат! Где ты прохлаждался? Опять смертных девок портил? Ха-ха!

Феб Ареса не любил. Да он и никого не любил, кроме сестры своей Артемиды.

Ну, ещё он иногда любил разных женщин — смертных и богинь, но это была несколько не та любовь.

Арес тоже не любил Аполлона, особенно после того, как тот умудрился на олимпийских играх накидать ему в кулачном бою. Богу войны не пристало ловить люлей от лучника и музыканта.

Однако оба закаляли волю, изображая глубокую братскую любовь. Поэтому они предались совместному пьянству с рассказами о похождениях, притом не без зашкаливающего хвастовства. Во время третьего обмена байками в чертоги влетел, словно растрёпанная курица, Гермес.

— Беда, олимпийцы! — воскликнул он, роняя на пол обломки керикиона.

Боги прервали разговоры и возлияния.

— Хаос наступает! — громким шёпотом известил всех Гермес, и этот шёпот прозвучал погромче иного вопля.

Все непроизвольно глянули с надеждой на трон Зевса, но тучегонителя на нём, как назло, не было.

XVIII

Нет верных и неверных мужчин.

Есть застуканные и не застуканные.

Истина в форме шутки

Гермес так удивился, что в гостеприимном зале Омероса аж потемнело. Бог, как-никак.

Никогда ещё смертные не вели с ним себя настолько нагло. Промелькнула мысль о Дионисе, которого когда-то давно никчемные людишки посмели убить, но они хотя бы не знали, кто это. Здесь же налицо полное понимание, кто перед смертным явился!

Однако, чуть умерив спесь и присмотревшись пристальнее, надменный бог торговли разглядел нечто удивительное — наглец-то был не из простых смертных! Странное и пугающее открылось глазам Гермеса.

Ромашкин наоборот не намеревался стоять, распахнув варежку. «Раз этот голый клоун в крылатых тапках хотел коснуться жезлом меня, значит, надо отплатить ему той же монетой», — смекнул Аполлон и привёл задуманное в исполнение.

Гермес как-то обиженно зевнул и медленно осел на пол, где свернулся этаким клубочком и засопел.

Тишь да гладь. Только крылышки на сандалиях еле слышно стрекотали.

Наблюдавший всё это Омерос вышел из столбняка, хлопнул себя по лбу и, подхватив студента под руку, вывел его из залы.

— Ты что же это наделал?! — закричал сказитель на Ромашкина. — Ты его усыпил! В моём доме... Что же?.. Как же?.. Куда?!..

— Погоди, — промолвил Аполлон. — А чего ты меня сюда притащил-то?

— Чтобы он не слышал! — Омерос ткнул пальцем в стену, за которой почивал Гермес.

— Так он спит!

— Вот именно! — Хозяин снова отвесил себе звонкого леща. — Как ты не понимаешь?! Этот сон — особый. В нём Гермес является и доносит до тебя волю пославшего его Зевса. Ну, или Геры. Или свою. Не в этом суть. Что ни скажи, всё будет истолковано спящим как воля высших сил.

— Да ладно!

— Кентавром буду!

Ромашкин, морщась, коснулся жезлом Омероса. Омерос рухнул как подкошенный и принялся похрапывать.

Наклонившись над спящим сказителем, Аполлон убедился: не розыгрыш!

— Успокойся и не дури, — строго велел студент и снова слегка ткнул Омероса жезлом.

Тот очнулся. Поднялся. Паника куда-то улетучилась.

— Долго спать будет? — поинтересовался Ромашкин, держа крылатую арматурину так, словно она была намазана дерьмом.

— Скоро уже начнёт просыпаться.

— Откуда знаешь?

— Видел. Когда однажды Гефест...

— Ясно, — оборвал студент. — Гефест, как я погляжу, там вместо шута. Ладно, будем импровизировать. Ты говоришь, я весь такой нездешний. А откуда я мог бы быть? Как по-твоему?

— Ну, ты дал понять, ты из другого мира...

— Да, да... Но сам ты что думал, когда меня разглядел?

Омерос поскрёб пальцами скулу.

— Ничего не думал, Хаос тебя забери!

— Хаос? Сойдёт. Не высовывайся, чтобы не портить отношения.

Аполлон уверенно зашагал к спящему Гермесу. Омерос остался за дверью.

«Служанки не хватает озабоченной», — подумал студент, глядя на голого бога.

— Слушай и запоминай, голодранец, — сурово начал Ромашкин, тихонько удивляясь своей запредельной борзости. — Ты столкнулся с посланником хаоса. Не вздумай со мной тягаться, ибо я таких, как ты, ем на завтрак пачками. Проваливай вон!

Он коснулся жезлом плеча бога, и тот проснулся. С неподобающей небожителю поспешностью поднялся. Показал на жезл.

— Что? — нагло спросил Аполлон.

— М-мне бы керикион...

— А! — Студент взялся второй рукой за жезл и, к собственному изумлению, переломил его надвое. — Держи, дома склеишь. Амброзией попробуй, ага.

Никогда ещё сандалии Гермеса не уносили хозяина столь стремительно и некуртуазно. Надо признать честно: бог-посыльный бежал.

— Ты оскорбил олимпийца, чужак, — удручённо проговорил появившийся в дверном проёме Омерос. — В моём доме оскорбил. Покинь моё жилище.

Аполлон и сам подумал, не хватил ли лишку.

Что-то его заносит. Второй раз уже. Зевса сбил камнем, Гермеса унизил и красивую вещь сломал. Но жезл Ромашкину сразу не понравился. Получается, любой обладатель этой диковины мог навязывать свою волю любой другой личности.

У Ромашкина на этот счёт были твёрдые убеждения: превращать человека в марионетку при помощи грубого вмешательства в мозги — недопустимо!

— Знаешь, может, я слегка и перегнул палку, — сказал студент Омеросу, не замечая, как отпустил каламбур, — только я этих твоих богов ненавижу. И ты мне сам недавно разъяснил, за что. За то, что они ведут себя, как откровенные гады. Молнии мечут, в голову людям лезут, тебя опаивают, чтобы ты тупил им на потеху.

Тут на лице сказителя нарисовалась гримаса, которую Аполлон легко расшифровал: не случись стычки Гермеса с ним, с Ромашкиным, и Омерос уже вылакал бы свой кубок нектара, тащился бы в вечном кайфе, приближённый к главным бессмертным бандитам этого мира, но вот явился незваный гость и всё облажал!

— Нарколыга ты конченый, — с досадой промолвил студент. — Корчишь из себя слепого, а на деле и правда слепой. Не поминай лихом!

Он подхватил паноплию, лежавшую возле выхода, и покинул обиталище Омероса.

Охранник, по-прежнему стоявший при доме, подозрительно оглядел Аполлона.

«Только вякни мне», — мысленно пообещал студент. Страж промолчал.

На знойных улицах Ретея уже властвовал вечер. Необходимо было что-то решать с ночлегом, да и притомился Ромашкин порядком.

Бредя по пыльной дороге, студент пробовал сообразить, где бы остановиться при условии, что у него ни гроша, только железки, оружие да половина злополучного горшка.

Как всегда, на его странную одежду, так привычную в нашем мире, пялились прохожие. Парень уже должен был привыкнуть, но всё равно испытывал заметное раздражение.

— Эй, чужак! — Окрик явно адресовался ему.

Аполлон обернулся и увидел девушку. Одетая с ног до головы в дорогие шелка, она спешила и махала ему, Ромашкину.

— Еле догнала! — Девушка улыбалась и глубоко дышала. — Неужто ты уже забыл меня, воин?!

Студент чуть под землю от стыда не провалился.

— Так это ты, ну, служанка Омероса! Ну, знаешь, я тебя в одежде не узнал!

— Ты что орёшь? — зашипела она. — Позорит меня тут на весь город...

— Прости. — Аполлон окончательно смутился.

— Не суть важно, я привыкла. — Служанка отмахнулась. — Старый мерин весь извёлся. Ему и следовало тебя прогнать, и понимает же, что он тебе не ровня. Омерос удивлён твоей кротости, воин. Другой раздраконил бы его и ещё пировать остался на пару дней. А ты не такой. Странный ты.

— Это он так сказал?

— Нет, я это я от себя добавила. — Девушка улыбнулась. — А он сожалеет, что не может оставить тебя под своим кровом, и велел передать тебе этот подарок.

Ладошка служанки вложила в руку Ромашкина увесистый кошель. Звякнуло подобающе.

Парень сначала нахмурился, а потом решил: так тому и быть. Омерос не обеднеет.

— Что ещё он велел? — спросил Аполлон, засовывая кошель в карман джинсов.

— Велел сопровождать тебя, пока ты не покинешь Ретей.

Студент критически поглядел на девушку. Откровенно говоря, в нём боролись два Ромашкина: одному нравилось, как она вела себя с ним в трапезной Омероса, а второй твердил: «Помни о Ленке, герой-любовничек!» Первый говорил: «Ага, боишься!» Второй огрызался: «Если только подцепить чего-нибудь, она ведь, судя по нраву, та ещё разносчица!» Первый не отступал: «Ленка за морем, а ты тут». Второй возражал: «И что? Как я смогу смотреть ей в глаза?» Всё-таки Ромашкин был правильно воспитан. (И откровенно побаивался, если верить первому голосу.)

— Ты всё-таки возвращайся, — сказал Аполлон.

Девушка прильнула к нему всем телом, обняла, зашептала в ухо:

— Почему же, чужак? Неужели я не пьяню твою молодую кровь? Ужель я не пригожа? Ужель не желанна?

— Ещё как желанна, — выдавил студент.

Она резко отстранилась от него.

— Так что же тогда?!

— Обет верности, — пояснил он. — Вот, иду к суженой.

Теперь уже служанка пристально рассмотрела Ромашкина.

— Уважаю, — произнесла она и вновь протянула Аполлону кошель.

Он хлопнул себя по карману.

— Ну, лепёшка! Ловкая! — Взял деньги, снова спрятал в карман. — С такими талантами...

— Слушай, ты всё равно не отказывайся от моего общества, а? — Девушка как-то по-новому глядела на студента. — Я ведь вовсе не такая вакханка, какой кажусь в доме Омероса, честно! Просто старый хряк опостылел. У него от этого олимпийского пойла совсем пропала тяга к тому, чему всех нас учит Афродита... Вот я его и злю, расшевелить пытаюсь. А его или нет неделями — на Олимпе он, видите ли, зависает, или ведёт себя, как скопец.

— Как тебя зовут? — неожиданно для самого себя спросил Ромашкин.

— Ты только не смейся. Обещаешь?

— Постараюсь.

— Клепсидра.

Парень озадачился:

— Воровка воды?!

— Вроде того. Будто ты не знаешь! Так называют часы.

Ромашкин не знал. Клепсидре пришлось объяснить, что в богатых домах её тёзки отмеряют время при помощи текущей воды.

— А тебя-то почему так назвали?

Девушка отмахнулась:

— Это совсем не весёлая история, воин.

Аполлон не любил расспрашивать людей о том, о чём они не склонны говорить, поэтому сменил тему:

— Ну, и куда пойдём, Клепсидра?

— Ты чудо! — Она обняла студента порывисто и коротко, но не менее пылко, чем в первый раз, и вновь отстранилась.

— Ух! — выдохнул Ромашкин. — И... Раз кошелёк опять у тебя, ты его держи при себе.

— Быстро учишься! — рассмеялась девушка, подбрасывая мешочек на ладошке.

Постоялый двор оказался вполне сносным заведением. Хозяин производил впечатление не самого хитрого прохвоста, а скорей наоборот — вполне нормального такого дядьки. Людей особо не было, так, пара-тройка человек в трапезной, где расположились поужинать и Аполлон с Клепсидрой.

Поели, потолковали о разном, потом их проводили в комнату. Ложе было одно.

— Не знаю, — промолвил студент. — Я бы на твоём месте дома спал.

— Разве я могла бы дома сделать вот так? — сказала Клепсидра, подступив вплотную к Ромашкину, и буквально впилась губами в его губы.

XIX

Офицер должен быть постоянно в состоянии

эмоциональной вздрюченности, нос по ветру,

ширинка расстегнута, готовность к немедленным

действиям — повышенная. Тогда из него будет толк.

Вице-адмирал Радзевский Г. А.

Когда Зевс очнулся, он увидел звёзды. Много звёзд.

И эти звёзды все до единой падали на него. Сначала Зевсу стало жутковато, но он осознал, что падение мнимое, просто в его шумящей и раскалывающейся от боли голове происходили неясные процессы.

Понять бы ещё причину, их вызвавшую...

Громовержец пошевелился и обнаружил себя лежащим на какой-то вязкой поверхности, притом изрядно неспокойной.

Текли минуты, тучегонителю становилось лучше и лучше. Небесная пляска успокоилась, положение стало не таким шатким, как при первой оценке. Возникли догадки, обрывки событий, он даже нашёл где-то в пыльных чуланах памяти своё имя.

Итак, он Зевс. И он катался в золотой колеснице. Сейчас он лежит на поверхности моря. Хорошо ещё, лицом вверх. Он бы, конечно, не утонул, бессмертный всё-таки, но наглотался бы солёной воды отменно. Булькала бы потом в лёгких.

Поведение моря подсказало громовержцу, что он долго не пил нектара и, стало быть, пребывает в трезвом состоянии. Давненько он не возвращался к естественному ритму жизни...

Наверняка скоро наступит рассвет, рассудил бог. Чтобы случайно не попасться на глаза простым смертным, он пожелал стать незримым.

Солнце и вправду довольно скоро выплыло на небо откуда-то из-за пределов видимости, и начало бодрое движение по привычному пути.

Можно было не спешить и отдохнуть, краем сознания следя, как проходит ушиб левой лопатки. К вечеру Зевс уже вспомнил, что словил странный и сокрушительный удар в спину прямо на скаку. Хватка ослабла, кони понесли.

Да, я врезался в воду, понял он. Жаль колесницу.

Он дрейфовал по волнам, наслаждаясь покоем посреди мнимого волнения. Небо постепенно потемнело, появились первые звёзды.

Хорошего понемногу, постановил тучегонитель, пора и домой возвращаться.

Зевс пожелал вознестись в пиршественные чертоги Олимпа и почувствовал, как море нехотя отпускает его взлетающее тело. Предстоял долгий многодневный полёт, тайный для чужих глаз. Но что бессмертному богу день, два, месяц? Такая же малость, как мгновение.

Когда на Олимпе случилась немая сцена по случаю прибытия униженного Гермеса, громовержец ещё был в самом разгаре своего неспешного путешествия, однако и в отсутствие Зевса нашлись лидеры сопротивления.

Первым сориентировался Арес:

— Давайте утопим выскочку в его собственной крови! Пусть он подавится собственными кишками! Пусть он... Да подскажите мне что-нибудь ещё более страшное!

Инициативу перехватил Феб:

— Если это не простой смертный, то надо проявить осторожность. Кто у нас лучший переговорщик?

Все посмотрели на Гермеса, который пытался сложить обломки керикиона вместе, будто они тут же срослись бы.

— Да, не вариант, — стушевался Феб.

Со своей скамьи-трона встала царственная Гера. Это была воистину красивая и властная богиня, способная своим авторитетом сдвинуть средних размеров горы. Заметавшиеся было олимпийцы успокоились, стоило только ей заговорить:

— Полагаю, мы должны понять, кто же это такой. Лучше всего с таким заданием справится женщина. Милая Афродита, уверена, ты очаруешь странного пришельца и вытянешь из него всё, что сможешь.

— Включая деньги, — тихо пробормотал Арес, приходившийся Афродите мужем.

Сама богиня любви не воспылала энтузиазмом относительно своей миссии. Но с Герой спорить — себе дороже выйдет.

Супруга Зевса продолжила:

— Кроме того, надо отыскать моего муженька. Гермес, пожалуйста, займись этим. А я отправлюсь к мойрам. Надо посоветоваться.

— А мы? — вразнобой спросили остальные боги.

— Вы?! — Гера обвела их острым взглядом внимательных глаз. — Продолжайте пить нектар и есть амброзию. Мы не дадим какому-то чужаку подвергнуть опасности наш образ жизни!

Под радостные крики, плеск нектара и прочий шум Гера, Афродита и Гермес отбыли в разных направлениях.

Феб в компании буйного Ареса опустошил очередной кубок и призадумался: не слетать ли ему в Дельфы? Наверняка красавица-пифия будет в этот раз сговорчивее и им никто не помешает... Но — не время! Странные вещи творятся, странные. Беспечный Аполлон даже не вспомнил, что Елена Дельфийская тоже не простая смертная, а явная чужанка. Недоброе творят с разумом алкогольные напитки. Тем не менее, пируя с богом войны, Феб то и дело вздыхал о далёкой красавице. В какой-то момент Арес присмотрелся к сребролукому брату во хмелю и изрёк:

— Жениться тебе надо, кифарет! А то так и будешь вздыхать неизвестно о ком.

— Сам-то ты, как я понимаю, счастлив в браке, — парировал Феб. — Небось, твоя жёнушка сейчас втирается в доверие к оскорбителю Гермеса так, что того и гляди у тебя рога начнут расти и ветвиться.

Бог-вояка рассмеялся свирепо и неистово, ударил Аполлона по плечу и отправился из пиршественной залы. На пороге обернулся и проорал, перекрывая шум весёлого застолья:

— Если бы после каждого приключения Афродиты у меня росли рога, нам бы тут, в чертогах, тесно было!

Феб пересел к Артемиде и Афине и совсем забыл Елену Дельфийскую.

Утро пифии выдалось рабочим.

Елена быстро собралась, перекусила и с первыми лучами солнца предстала перед огромной толпой дельфийцев и гостей оракула.

Публика неистовствовала: крики, аплодисменты и бросаемые вверх ветви оливы озадачили и напугали Ленку Афиногенову. Прямо-таки статус попзвезды. Ещё чего недоброго на сувениры разорвут.

Но люди оставались в рамках почтительности, хоть и чрезмерно шумной. Замешательство пифии прошло, и она приветственно помахала грекам. Толпа взорвалась ещё более жарким рукоплесканием и горлонадрыванием.

Наконец, восторги по поводу возвращения предсказательницы к работе утихли, Елена Дельфийская приступила к исполнению служебных обязанностей. Предрекалось ей тем утром вдохновенней, чем раньше. Никто не разочаровался, потому что пифия всем напророчила таких успехов, каких не чаяли. Эпиметей чрезвычайно разволновался на этот счёт, ведь сегодня градус добрых предзнаменований прямо-таки зашкаливал. Торговцам сулились сверхприбыли, девам — супермужья, желающим забеременеть — двойни и тройни, жёнам, месяцами ждущих пропавших мужей-рыбаков — скорое возвращение благоверных, да не с пустыми притом руками.

«Хорошо ещё никакой мужик не захотел понести», — зло иронизировал про себя верховный жрец.

Апофеозом стало Ленкино предсказание, что смертельно больной старик вскоре излечится. Пациента приволокли на тележке, он был откровенно плох, и те, кто стояли возле передвижного скорбного одра, кривились, ибо чувствовали крепкий запах разложения. Пролежни шутка неприятная.

Своевольная пифия спустилась с крыльца к старику, возложила ладонь на его хладный лоб и громко провозгласила ему скорую поправку.

— Ты что же это делаешь? — прошипел Эпиметей, когда сеанс Афиногеновских прорицаний закончился, и пифия со всей жреческой компанией укрылись в прохладе храма. — Я понимаю, когда ты сулишь людям всякие мелочи, но этот старый пердун уже при смерти!

— Я говорю только то, что мне открывается, — ответила Ленка.

— Если твои предсказания перестанут сбываться, особенно самые громкие и нелепые, тебя разорвут в клочья те, кто сегодня готов был таскать на руках. И, знаешь, ради храма и служения сребролукому Фебу я сам возглавлю эту расправу.

Ленка поглядела долгим взглядом в гневные глаза верховного жреца и спокойно промолвила:

— Я знаю твоё ко мне отношение, слуга Аполлона. А ещё я знаю, как ты закончишь свои дни. Вот как раз на твоём месте я бы страстно хотела, чтобы Елена Дельфийская ошиблась. А со стариком всё будет хорошо. В отличие от некоторых.

Она ушла с гордо поднятой головой в свои покои, мысленно ругая себя за постоянное обострение отношений с самым могущественным человеком Дельф. А то, что у жреца непререкаемый авторитет, чувствовалось прекрасно. Он ловко играл в добренького и потакающего её капризам. Возможно, поначалу Эпиметей и растерялся, но затем, как провидчески открылось Ленке, просчитывал те или иные уступки.

Девушка сама себя не узнавала: дар пифии придал ей новые черты характера и особую уверенность. Она стала тоньше понимать людей, легко шла на конфликт с верховным жрецом, да и в целом поменяла отношение к жизни. Беспечный быт российской студентки сменился на незавидное положение пифии, зависимой от Эпиметея и Феба, этакой вещи, которой дают выпендриваться и пытаются пока аккуратно взять в ежовые рукавицы, но могут невзначай и шею свернуть, да, кстати, на днях чуть не убили.

«Чем дольше ты будешь сражаться, тем более мрачным будет становиться твоё будущее», — сказала себе прорицательница.

Повезло, что Феб не проявляется, а Тихон естественным образом скис. Тут ещё не давала покоя мысль: раб купца Эвбулей наверняка оказал ей услугу не на бесплатной основе. Правда, предъявить ему будет нечего. Помог и спасибо. Но всё равно, Ленку этот лукавый старикан насторожил.

А Эвбулей вовсю наслаждался страданиями молодого хозяина. Тихон не находил себе места, постоянно перепроверяя, не вернулись ли к нему прежние уверенность и доблесть. Ничего подобного.

Слуге купец, естественно, ничего не говорил, а Эвбулею нравилось играть роль обеспокоенного верного человека, который не понимает, что стряслось с хозяином.

В покоях, где поселился Тихон, царил полумрак — купец распорядился закрыть окна плотными занавесками. Сам торговец возлежал в кровати, отчаянно придумывая, как бы поступить в столь щекотливой ситуации.

— Я вижу, ты немало озадачен и угнетён, мой господин, — почтительно промолвил Эвбулей, увидев, что хозяин не притронулся к обеду. — В таких случаях тебе всегда помогала компания прекрасной женщины, которая способна утешить молодого здорового мужчину и отвлечь его от горестных дум. Прикажи, и я приведу тебе любую твою дельфийскую подругу. Веруй, о тебе справлялась не одна из них!

Лицо Тихона сморщилось так, как если бы он глотнул уксуса вместо доброго вина.

— Нет, Эвбулей, мне не до этого, — поспешно проговорил купец. — Ты иди, мне бы поспать.

— Конечно, конечно, хозяин! — Раб заторопился к выходу, но вдруг остановился, будто его осенила некая идея. — Не могу взять в голову, что же с тобой приключилось... Никогда ещё ты не отказывался от общества прекрасных подруг... Даже когда едва не разорился на оливковом масле, помнишь ли?.. А тут... Очень за тебя беспокоюсь.

— Изыди! — буквально провыл Тихон.

Эвбулей вышел и затем хохотал беззвучно, пока живот не заболел.

А потом, отдуваясь, слушал кухарку постоялого двора. Кухарка вращала выпученными глазами и неистово пересказывала, дескать, утром Елена Дельфийская напророчила умирающему старику выздоровление, и что бы вы думали, он уже встал и бегает едва ли не мальчиком.

На Эвбулея такая притча впечатления не произвела, ведь мало ли какую чушь несут кухарки.

XX

В любовном треугольнике один угол

всегда тупой.

Неизвестный афорист

В тот самый позорный момент, когда Аполлон Ромашкин уже был готов как следует изменить даме своего сердца с весьма соблазнительной Клепсидрой, в дверь их комнаты забарабанили.

— Омерос! — воскликнула испуганная женщина.

— Лепёшка! — выразился ошеломлённый поцелуем и стуком в дверь студент.

— Не открывай, — зашептала Клепсидра. — Ни в коем случае! Спрячь меня! Я в окно!

Она заметалась по комнате, умудряясь не производить никакого шума. Этакая паника с отключённым звуком.

Аполлон решительно отпер дверь.

На пороге стояла ослепительно красивая женщина, несомненно, из господ.

У парня аж челюсть отвисла, насколько была прекрасна незнакомка.

— Вот уж не знаю, что ты открыл шире — дверь или рот, — музыкальным голосом проворковала гостья и, мило улыбнувшись, просочилась в комнату мимо остолбеневшего Ромашкина.

И тут до него стала доходить знакомая волна — подъём сил, обострение чувств, какая-то весёлая злость. «Да это богиня!» — догадался студент.

Он уже увязал изменения своего самочувствия с присутствием местных «крутых парней», а вот и «девчонка» пожаловала.

Тем временем, богиня оценила Клепсидру, а та выпучилась на гостью и смогла только выдавить:

— Аф!.. Аф!..

— Прямо, как собака, правда? — Богиня обернулась к Аполлону.

Тот помотал головой.

— Немой? — поинтересовалась прекраснейшая из когда-либо виденных Аполлоном женщин.

— Говорящий, — опроверг он.

В принципе, студент уже отмобилизовался и был готов ко всему, но ради разнообразия решил придерживаться роли влюблённого истукана. Самое же удивительное заключалось в том, что первое сногсшибательное впечатление от незваной гостьи сменилось совершеннейшим хладнокровием: Аполлон Ромашкин считал Клепсидру куда более привлекательной партнёршей, чем эту небожительницу, хотя последняя являлась несомненным эталоном. Возможно, именно её идеальность отпугнула студента.

Всё это успело пронестись у него в голове, пока богиня ненавязчиво продолжала спектакль охмурения: поворот головы, томный взгляд, приоткрывающийся в полуулыбке рот, а также демонстрация кое-каких выпуклостей, едва не вываливающихся из полупрозрачных одежд...

Даже Клепсидра подалась вперёд, словно бандерлог на бенефисе удава Каа, но для Ромашкина тончайший и священнейший обряд в исполнении гостьи рассыпался на отдельные действия, как разваливается тщательно подготовленная фокусником иллюзия из-за какой-то ошибки в дебюте.

Нет, богиня была абсолютно, тотально прекрасна и буквально излучала чары соблазнения, только у Аполлона нашёлся иммунитет. Странную тревогу внушал искусно сделанный пояс, который гармонировал с платьем богини.

— Тебя зовут Афродитой, — констатировал Ромашкин. — Ты богиня красоты и любви.

— Именно так, мой незнакомец, — выдохнула гостья, и её голос полностью парализовал волю Клепсидры.

Студент хлопнул в ладоши, Клепсидра вздрогнула и принялась потешно моргать, всё ещё не сводя глаз с богини. Самой Афродите происходящее не нравилось. Атака обольщения, граничащего с бронебойным ударом похоти, провалилась.

Такое с богиней любви случалось крайне редко. Да что уж там, почти не случалось. Точнее, с мужчиной такой облом приключился впервые. До сего дня сила Афродиты не распространялась только на Афину, Артемиду и Гестию.

Афродита почувствовала, что её воздействие бессильно перед странным чужаком, более того, оно не осталось незамеченным. Ужас. Позор. Одно из самых оглушительнейших поражений. Проклятый незнакомец обязательно поплатится, истукан бесчувственный...

Она уняла свои чары, мило улыбнулась Ромашкину:

— Назови своё имя, сын достойных родителей!

— Будешь смеяться, но я Аполлон.

Афродита смеяться не стала. Она смерила студента ещё более пристальным взглядом, чем раньше, и, судя по всему, поверила.

— Аполлон. Смелое имя. И откуда же ты родом, славный Аполлон?

Богиня уселась на ложе, совершенно автоматически приняв наиболее соблазнительную из всех мыслимых поз, причём не пошлую, а именно соблазнительную.

— Из другого мира. — Ромашкину незачем было скрывать очевидное, но и чужие мотивы стали ему ясны. — Ты явилась на разведку. Полагаю, Гермес остался под впечатлением от нашей с ним встречи.

— О, да! — Афродита образцово усмехнулась, рекламщики в нашем мире заплатили бы ей любые деньги за эту ухмылку. — И они все после позорного бегства этого недоразумения в крылатых сандалиях не придумали ничего лучше, кроме как послать к тебе хрупкую женщину.

Краем глаза Аполлон увидел, как Клепсидра тянется рукой к богине, желая хотя бы прикоснуться к этому термоядерному реактору любви.

— Клепсидра! — окрикнул Ромашкин. — Руками не трогать!

Афродита обернулась к смертной женщине и рассмеялась смехом, за который рекламщики продали бы душу Аиду или какому-нибудь более современному дьяволу.

— Бедненькая! Пойди, подожди нас в общей зале!

Зачарованная Клепсидра мелкими шагами удалилась вон.

— Я буду откровенна, прекрасный и загадочный чужак, — проворковала богиня любви. — Ты бросил вызов олимпийцу. Такие поступки просто так с рук не сходят... Ты в огромной, огромной опасности... И это страшно меня заводит!

Афродита, сидевшая прямо напротив топтавшегося в нерешительности Аполлона, внезапно распахнула одежды и показала весь товар, что называется, лицом. Товар был совершенно без упаковки. Ни даже подарочной ленточки.

Всё-таки Ромашкин к таким сюрпризам не привык и мгновенно покраснел, однако его глаза от зрелища отказаться не могли.

— Ну же, Аполлон, — требовательно произнесла богиня любви. — Мой муж, бог несправедливой войны и кровавого угара, давно уже набросился бы на меня, а ты стоишь истуканом... Ах, вот и он! Что же ты, Арес, так долго?

Сначала студент Ромашкин почувствовал боль в спине, под лопаткой, затем эта боль объяла всю грудь, пронзила сердце, сведённое холодной судорогой, потом Аполлон увидел окровавленное лезвие меча, вышедшее из груди, и вот только после этого он понял, каким же всё-таки кретином является.

Арес отбросил тело врага на пол и сделал то, что несколькими мгновениями ранее и предсказывала Афродита.

— Гера будет довольна, — выдавила богиня из-под мужа.

— Сейчас будешь довольна ты, похотливая стерва, а там увидим, — пропыхтел Арес.

Раздав поручения олимпийцам, Гера направилась к дочерям Нюкты-Ночи — мойрам.

Три вещие сестры жили в удалении от всего мирского и были ежесекундно заняты. Они ткали полотно судеб, тут уж не до перекуров.

Клото пряла, Лахесис следила за сестрой и определяла судьбу каждого человека специальным мерилом, а неумолимая Атропос обрезала нити, когда жизни людей подходили к финалу.

Гера не особо вдавалась в их почётное и многотрудное ремесло.

Богини-ткачихи хоть и затворничали по причине стопроцентной занятости, но обретались тут же, на Олимпе, только не совсем на, а скорее в. Просторная пещера отлично изолировала мойр от внешнего мира, а внешний мир, в свою очередь, не слышал грохота их диковинного исполинского станка.

Спускаясь к мойрам, Гера постепенно начала ощущать пронизывающую вибрацию, а потом и звук, от него хотелось убить себя, но богиня на то и богиня, чтобы быть бессмертной.

Наконец, супруга Зевса вышла из туннеля в огромный зал. В центре стоял пресловутый станок, о котором не ведал ни один простой смертный.

Да, люди знали, что Клото, Лахесис и Атропос ткут полотно судеб, но они не представляли, насколько это промышленный, а не рукодельный процесс.

Одновременно в мире живёт и умирает не одна тысяча людей, и каждому самому завалящему человечишке соответствует нить. Поэтому ловкая Клото не сидела с прялкой, как думали наивные греки, а ловко вставляла новые и новые нити в хитроумное приёмное устройство станка, и их тут же подхватывало и тянуло к полотну. Поперечные нити символизировали время, они подавались в рабочую область автоматически.

Гера не знала, да и не хотела знать, кто подаёт нити, какая сила движет станком и насколько быстро мыслят сёстры, чтобы не сбиться, не замедлить работу и попросту не запортить полотно общей судьбы этого мира.

Мойрам не нужны были нектар и амброзия, потому что Клото, Лахесис и Атропос изначально жили быстрее прочих олимпийцев. Иначе они бы не успевали ткать судьбы.

Супруга громовержца стояла и смотрела на работу трёх женщин. Они отнюдь не были старухами, как представляли себе смертные. Но и назвать мойр молодухами язык не повернулся бы. Ещё, по мнению Геры, они были попросту отвратительны. В них жило что-то паучье. В повадках, в быстроте работы рук, в молниеносности перемещений, которые сёстры совершали вокруг станка.

Они успевали везде. Клото помимо снабжения полотна новыми нитями-судьбами умудрялась регулярно обегать станок, чтобы поправить и куда-то уложить очередной готовый участок бесконечного холста. Лахесис делала замеры и записывала их в пергамент, а Атропос с ненавистными любому смертному ножницами виртуозно обрезала положенные нити (боги, кстати, тоже побаивались, что золотые нити их судеб могут попасть под горячую руку неумолимой Атропос). При этом мойры постоянно переговаривались, синхронизируя свой труд и указывая друг другу на недочёты.

У богинь судеб были отвратительные высокие голоса. Их писк звучал ещё невыносимее, чем грохот станка.

Сам холст судьбы на поверку выглядел отнюдь не прекрасно, а пёстро, криво и во многих местах попросту нелепо. Что, собственно, и не удивительно, ибо соответствует.

Гера поморщилась и направилась к бессмертным работницам. Вблизи их движения и внешность были ещё противнее. Супруга Зевса даже сплюнула.

Как ни странно, поглощённые трудом мойры её услышали и приветливо пискнули, кинув на гостью по короткому хищному взгляду.

Более того, ей померещилась в возгласе одной из них фраза «Наконец-то!»

Гера собралась с мыслями и затараторила:

— Не буду вас долго отвлекать, о неустанные! Где мой муж?

Лахесис, ничуть не замедляя своих измерений, по возможности растянула слова ответа, но её оглушительный голос, покрывающий стук станка, не стал приятнее:

— Он возвращается домой! Успокойся!

Гера еле разобрала эту реплику, но потом облегчённо вздохнула. Снова затараторила:

— Спасибо, о неотвратимые! Ещё вопрос. Есть чужак из другого мира, ведаете ли о нём?

— Чужак! — взвизгнула Лахесис. — Их двое! И они портят ткань мироздания! Смотри же!

Гера проследила за пальцем мойры и увидела участок полотна, где образовалась вертикальная прореха. Производственный брак был едва заметным издали, но вблизи... В прорехе «красовалась» единственная красная нить. К ней подходили и от неё разбегались разные нити, даже золотые. Гера внимательно всё рассмотрела взглядом богини, которому открывается суть узора судьбы. Но что за красная выскочка?..

— Это чужак-мужчина! — пояснила учётчица жизни и почти мгновенно переместилась на пару шагов вбок. — А вот женщина!

Пока Гера походила к нужному участку, Лахесис успела сделать несколько замеров, поставить какие-то галочки на пергамент и коротко переговорить с сёстрами. Супруге Зевса буквально уши заложило от их свиста.

Но Гере пришлось забыть о боли в ушах, потому что вторая прореха была значительно серьёзней. Более того, богиня отчётливо узрела: по краям этой прорехи полотно судьбы упорядочено совершенно иным образом, чем в любом другом участке. Это был явный узор, которого попросту не должно быть, ведь жизнь не показательная вышивка, а многомерный и во многом случайный процесс!

И в этой пугающей дыре алела нить ещё более крепкая, нежели первая.

— Обрежьте их! — взвизгнула Гера.

— Не можем! — подала голос Атропос. — Ножницы ломаются!

— Режь! — Жена тучегонителя топнула ногой.

Атропос недобро усмехнулась, отчего её несимпатичный лик стал попросту отвратительным. В мгновенье Гериного ока мойра окончательного жребия оказалась рядом, протянула руку с ножницами к нити, показательно попробовала перерезать чужеродную нить, и — лезвия ножниц с зубодробительным звоном лопнули, а одно из них чуть не задело плечо великой богини. Нить осталась целёхонькой, разве что пара малых волосков отслоилась.

— Поняла? — издевательски протянула Атропос и достала откуда-то из-под туники новые ножницы.

Мгновение спустя её уже не было рядом, ведь смерть происходит постоянно, а как бы ей наступить, если нить судьбы вовремя не обрезана?..

— Знай, жена Зевса, эти две нити способны разрушить всё! — взвыла молчавшая до сих пор Клото. — Они грозят не только изменить и порвать полотно, но и сломать безвозвратно сам станок! Не мы поместили их в ткань и не нам суждено прервать их путь по великому полотну! Передай мужу, что кроме вас, олимпийцев, спасти этот мир некому!..

Гера осознала глубину проблемы и откровенно перепугалась. Никогда ещё ткань бытия не вела себя столь странным образом. Мир стремительно менялся, а олимпийцы этого и не заметили... Вот тебе и беспрерывные возлияния с весельями!

— Кто они? — спросила богиня.

— Мы не знаем! — Признала Лахесис. — Они из другого мира. И они бесконечно сильны, хоть пока и не вполне осознают свою силу.

— Есть ли у них слабости?

— Да. Их можно ослабить и победить, если они станут врагами друг другу! Не дайте этим нитям сойтись!

— Понимаю. Если что-то изменится, пришлите мне весть.

— Да!.. Хорошо!..

Спустя некоторое время Гера вышла на поверхность. Она долго стояла на ветру, глядя на тучи, скрывавшие истинный Олимп от взоров простых смертных, и пыталась думать, но мысли расползались от неё, словно муравьи.

В голове, в груди, во всём теле супруги Зевса всё ещё грохотал великий станок, ткущий полотно судеб.

Аж подташнивало, и чем дальше, тем сильнее.

XXI

Хочется сесть на вороного коня, белого, как снег.

Из школьного сочинения.

Из песни слова не выкинешь — спонтанное прозрение застало работницу дельфийского прорицалища Елену Афиногенову за малой нуждой. Будто молния пронзила затылок сидящей на корточках студентки, и в её голове заметались неистовые световые блики, причиняя такую боль, что страху места не осталось, он накатил уже позже, когда прозрение завершилось так же неожиданно, как началось.

А увидела пифия ни много, ни мало Аполлона Ромашкина. Полька целовался с какой-то наглой девицей. Затем он, отвесив челюсть, пялился на какую-то другую срамотницу, которая бесстыже ему предлагалась. Непостижимым образом Ленка видела эти отвратительные сцены в мельчайших подробностях, а отдельные мгновения — как бы глазами своего шального парня.

Удивительная вещь женская психика: студентка успела взревновать и смертельно обидеться, хотя её голова взрывалась и взрывалась от боли множественными взрывами. Но злость и обида мигом отступили, когда в странном видении возник злобный качок с коротким мечом и воткнул этот меч в спину Аполлона. Вихрем пролетело время, за которое любимое лицо отразило несколько эмоций (Ленке особо врезалось в память какое-то бесконечно-детское недоумение Ромашкина, когда он уставился на кончик меча, торчащий из груди). Затем наоборот — бесконечно долго, так казалось пифии, парень соскальзывал с клинка и падал на бок, а кожа его при этом бледнела, губы синели, из дыры толчками выходила кровь...

Алая вязкая жидкость целиком захватила Ленкино внимание, и потом видение оборвалось.

С трудом переставляя ноги, пифия вернулась в свои покои. Она была словно в бреду. Ей подумалось, так должен видеть мир боксёр в состоянии нокдауна. Упала на ложе, чувствуя неимоверную слабость, будто жизненные силы вытекли из неё в момент, когда злобный и подлый атлет предательски заколол Польку в спину...

Она чувствовала, что Ромашкин не умер. Нет-нет, он не умер, но и живым пророчица его не ощущала.

«Как Ленин! — прозвучало в её голове. — И не жив, и не хоронят!»

— Очень смешно, — беззвучно прошептала пифия и впала в глубокий, можно сказать, мертвецкий сон.

И был этот сон, словно бездонный колодец, в который можно падать часами, неделями, столетиями... И тошно было, и тщетно, и плакать хотелось, но оказалось — нечем: ни слёз, ни глаз в распоряжении Ленки Афиногеновой не нашлось. Она и о себе-то не думала, как о Ленке. Не до себя было. Разум, запутанный в какой-то липкой и надоедливой паутине, пытался выбраться хоть куда-нибудь, но кроме тенёт ничего не нащупывал. Студенка-пифия не сдавалась, хотя борьба её в отсутствие сил и ориентиров выглядела форменным посмешищем. Прилипчивая паутина постепенно начала разглаживаться, давая двигаться дальше и дальше, и вскоре Ленка перестала бороться, получив возможность скользить вдоль паутинок.

Паутинки оказались нитями, нити вплетались в широкую ткань, края этого полотна терялись в полумгле, отчего верилось, будто полотно бескрайнее. Потом Афиногенова, скорей, почувствовала, нежели услышала ритмичный грохот, он нарастал и как бы проступал на звуковой картине этого поначалу безмолвного мира, который наполнялся только Ленкиными мыслями. Наконец, она подумала о каком-то производстве. Фабрика. Станки. Да. Это был ткацкий стан. И полотно двигалось вверх, а она, студентка-пифия, участвовала в этом движении, была его частью.

О, она, оказывается, сама протянулась от самого низа куда-то вверх! И ей достаточно было послать своё внимание вдоль по себе самой, и мысленно посетить... попасть... очутиться... в будущем! Стоп-стоп-стоп, это что же получается?.. Так она и предсказывает?!..

Это открытие окончательно взломало разворачивающуюся перед Ленкой метафору, и девушка вмиг прознала (лучше слова и не подобрать!) о ткани и нитях судеб, о мойрах, о башмаках и сургуче, капусте и... Студенка рассмеялась тонким смехом, как, должно быть, струна смеётся, когда кифарет берёт мажорную ноту.

Тщательней вглядевшись в полотно, вещунья полностью поняла механизм своих пророчеств. Никаких пророчеств, в сущности, и не было. Это не она угадывает. Всё сбывается, как скажет она, Ленка. Это её воля формирует ткущийся рисунок. Вот так-то.

И если бы у неё сейчас была рука, она бы закрыла ладошкой рот, которого сейчас тоже не было, потому что открытие оказалось шокирующим. Студентка принялась судорожно вспоминать, не наобещала ли она кому-нибудь дурного. Вроде бы, нет. Не взяла грех на душу...

Жрецу верховному поугрожала, но не всерьёз же... Хотя кто знает, как этот станок работает...

Ей вдруг сделалось спокойно. «А ведь ты догадывалась», — сказала она себе, и спорить было не с чем.

Разобравшись с собой, Ленка ещё внимательнее всмотрелась в полотно, и, во-первых, выяснилось: она, находясь в общей ткани, всё же умудряется видеть её как бы сверху, а во-вторых, она обнаружила нить Аполлона Ромашкина. Такую же красную, такую же особенную, не из того материала, что все остальные нити.

Нить Полькиной судьбы истончилась, но пока не сдавалась. Ленка изо всех сил пожелала поддержать эту линию жизни, и через некоторое время нить стала заметно толще.

Предсказательница Афиногенова решила подняться выше и удостовериться в успешном будущем Ромашкина, но раскатистый голос оглушил её, смёл и бросил в очередной тёмный колодец:

— Пифия!!! Пифия!!! Что с тобой?!!

Казалось, Ленка взорвётся и осыплется миллионом клочков, но крик перестал быть вселенски-уничтожающим — просто Писистрат тряс девушку за плечи и, всхлипывая, звал её.

— У... — недовольно высказалась работница оракула, и тряска прекратилась.

— Ты жива, жива! — радости юного жреца не было разумных границ. — Синие губы! Серый лик! Я думал, мы потеряли тебя! Думал, подлые боги хотят украсть у нас последнюю отраду!..

Писистрат продолжал богохульствовать и восторгаться, а Елена Дельфийская собиралась с силами. В итоге она отмобилизовалась, как могла, и заявила:

— Заткнись, Писька!

Жрец аж зубами щёлкнул, когда исполнял высочайший приказ.

Пифия облизала сухие губы и продолжила:

— Напои меня, пожалуйста, и дай поспать.

Спустя пару минут она заснула нормальным человеческим сном и проспала до самого утра, не помня видений, да их, возможно, и не было.

Хотя может быть, она всё-таки видела странного старика, которого как раз трудно запомнить.

А вот Аполлон Ромашкин этого старика лицезрел. Точнее, долгое время студент не осознавал, на кого смотрит. Да и вообще всё было не так.

Сначала парень почувствовал, как падает и бьётся боком оземь. Потом он как в бреду поднялся и попытался собраться с мыслями. А когда мысли обрели кое-какой строй, Аполлон всё же заметил, что находится в компании серого молчуна. Кажется, с бородой. Да, верно. И одежды такие ветхие... И вся фигура будто нарисована художником, повёрнутым на штриховке, в которую надо долго вглядываться, чтобы угадать спрятанный образ.

И вот старик всё же проявился, только как ни старался студент встретиться с ним взглядом, а глаза никак не находились. Было в этой странной и абсолютно безмолвной игре нечто зловещее. По-настоящему зловещее, не как в западных фильмах про неведомую мистическую хрень.

Понял Аполлон одно: неуловимость глаз старика объяснялась именно жутким ужасом студента. Ромашкин до дрожи боялся заглянуть в адские очи, и страх оказался таким всеобъемлющим, что попросту перестал осознаваться как страх. Неведомые глаза буквально засасывали душу, тянули в неведомую бездну, и было ясно: взгляни туда и пропал.

Совершенно неожиданно захотелось достать из кармана пару монет и закрыть ими эти «чёрные дырочки» (Аполлон почему-то был уверен: в голове старика есть две маленькие космические сингулярности), но денег у Ромашкина не водилось, а мошна осталась у Клепсидры.

Спохватившись, парень оглянулся, только девушки рядом не обнаружилось, зато уточнилось место, куда Аполлон угодил. Серый берег, тёмная неподвижная вода, в ней лодка, в лодке стоит старик и пристально смотрит на Ромашкина.

«Да ходи оно всё конём!» — мысленно решился студент и уставился прямо в глаза старца.

Да, там были два гипнотических провала, в которые устремилось сознание Аполлона, но такая хрень парня совершенно не устраивала, он мгновенно вскипел гневом, как это случалось с ним в присутствии олимпийцев, и чары безглазого старца мгновенно развеялись.

— Э, нет! Тебе здесь не место! — Старик оказался чревовещателем, губы даже не дрогнули.

— Тогда я пошёл, — холодно ответил Ромашкин, а сам всё же вспомнил имя собеседника — Харон.

— Куда? — «Внутренний» голос старца был печален и неутешен, будто вопль узника глубокой сырой ямы.

Харон протянул сухую полуистлевшую руку к Аполлону, тот плюнул на этот форменный зомби-апокалипсис и побрёл от воды.

Старик что-то гудел ему вслед, но парень не расслышал, да и не хотелось.

«Стикс! — откопал в кладовых памяти студент. — Река, отделяющая наш мир от Аида. Ну её на фиг. Я слишком молод, чтобы умирать».

Аполлон схватился за грудь. Дыра, проделанная мечом Ареса, никуда не делась. Ромашкин, кстати, и не знал, что его проткнул именно бог войны. Дыра и дыра. Подлая и, увы, настоящая. Парень ощутил, насколько он слаб и заторможен, но, к его удивлению, состояние это было постоянным, силы не убывали. То ли убывать было нечему, то ли магия места такова.

Конечно, парня беспокоил скачок, который он совершил из постоялого двора к Стиксу. Лучше бы это оказался сон, не хотелось бы убедиться на собственном примере в том, что смерть действительно предлагает человеку столь причудливый постмортальный вояж. Глупость же, несуразица, сандалии всмятку.

Так он и шагал, шаркая, по серой земле в сером полумраке под серым небом, пока впереди не послышался шум, тоже показавшийся Аполлону серым. Дробный рокот нарастал, а вместе с ним приближался пылевой вихрь. Клубы мельчайшей пыли хлестнули Ромашкина в лицо и всё разом стихло.

Пыль слегка улеглась, и Аполлон рассмотрел кентавров. Конемужики имели вид свирепый, можно сказать, бандитский. Помимо конского тела, ловко переходящего в торс накачанного мужчины, каждый имел отморожено-злобное выражение набычившегося лица, короткую стрижку, а в могучих руках — какой-нибудь предмет поражающего воздействия: дубинку, камень или кинжал. Нередко встречались шрамы на телах и рожах, кое-кому недоставало глаза либо уха. Ромашкин мельком заметил, что у каждого на теле было по гноящейся чёрной ране, от которой расходились чернильные прожилки.

Остановившись, кентавры принялись топтаться, как шарнирные. Главный сунул дубинку в подмышку и с презрительной неторопливостью вразвалочку продефилировал к Аполлону.

То, что это вожак, стало ясно мгновенно: на шее болталась толстенная цепь жёлтого металла, а предмет, показавшийся Ромашкину дубинкой, носил скорее декоративную функцию — он был короче, глаже и тоньше, чем орудия прочих кентавров. Кроме того, его неряшливо покрывали красочные узоры, характерные для Эллады, но грубые, пёстрые и совершенно не сочетающиеся. Студент совершил открытие: это была не дубинка, а статуя обнажённой женщины.

Вожак сплюнул сквозь кривые зубы и хрипло обозначил тему беседы:

— Слышь, ты чё? Гетера страшная, типа, а?

— Не понял... — настороженно, но и как бы с наездом высказался Аполлон.

— Чё не понял, чё не понял-то? Маслины выкатил, бычок. В рог давно не получал?

Кентавры загоготали. Видимо, главный только что проявил уничтожающее остроумие.

— Кто по жизни-то? Погремуха есть? — продолжил он словесную атаку.

— Какая погремуха? — невольно спросил Ромашкин.

— Ну, ты тупой... Кликуха, чё, — пояснил конемужик.

— А, кликуха... — Студент усмехнулся, потихоньку вызывая у себя приступ гнева, не терпеть же хамов. — Кликухи у животных. У коней всяких, чё.

Кентавры оскорбились и замерли. Главный растопырил пальцы и чуть не выронил из подмышки статую. Он стал напирать на студента, упражняясь в красноречии:

— Чё такой дерзкий? А с копыта не пробить? Пойдём-выйдем? Отскочим-побормочем? Хы-хы-хы... Сильно умный типа? Ребзя, а щегол-то того, в нарыве весь...

Конемужики заржали, главный самодовольно разулыбался, Ромашкин потихонечку закипел. Поначалу он немного отступал от накатывавшего жеребца, но придя в бешенство приемлемого уровня, встал как вкопанный и вперился кентавру в глаза.

Каким бы тупым конемужик ни был, он всё-таки прочитал что-то на лице Аполлона и резко осадил:

— Ты это... Я это... Тебе щас того... Ну... С копыта, чё...

Накал наезда поутих, многие кентавры заскучали. Взгляды сменились со злобных на пустые, грубые черты суровых лиц разгладились, многие бойцы приоткрыли рты и застыли, бездумно пялясь в произвольно выбранные точки, другие стали что-то размеренно нажёвывать.

Парень посмаковал немного своё бешенство — качественно новое, несуетное, холодно-отстранённое и оттого дающее ему особую мощь, мощь того, кто вообще ничего не боится. Улыбка заиграла на губах Ромашкина, и главный кентавр резко завял.

— Я тебя твоими же копытами накормлю, — пообещал Аполлон, начиная наступать на собеседника. — Заставлю сожрать без соли и вина.

Страх вожака передался и всему табуну. Гопники на конной тяге неуверенно забили копытами, кто-то жалобно всхрапнул, все стали коситься по сторонам, словно высматривая что-то в серой пыли.

— Я думал, вы реальные пацаны, в натуре, — презрительно промолвил Ромашкин. — А вы так, кенты на выезде. Как нарисовалась перспектива в будку нахватать, так ваш бугор завял, повернул оглобли, прямо-таки с копыт срезался, как я вижу.

— Да я чё?.. Я ж ничё... — пробормотал главарь.

— Чё ты чёкаешь? — возвысил глас Аполлон. — Ты, думаешь, Гомер честной? Ты на деле — конь простой! Мерин сивый, конёк-горбунок подкроватный!

«И откуда такие перлы сыплются?!» — подумалось парню, и он слегка замешкался.

Всё же авторитет следовало хоть как-то защитить, поэтому главный конемужик рискнул посопротивляться:

— Так, я не понял... Ой!

Аполлон попросту сцапал главаря за нос, вывернул его, а другой рукой выхватил странную статую. Кентавр вырвался, отскочил и обиженно закричал:

— Отдай!

— Статую хочешь? — Ромашкин взялся за неё, как за дубину. — Да я вас всех поубиваю этой бабой.

И вот здесь произошло самое странное и жуткое за истекшую четверть часа: весь этот тупоумный табун заржал, как накуренный.

XXII

Если вы потерялись в пустыне, напишите

SOS на снегу, и вас найдут с самолета...

Неизвестный офицер

Кентавры смеялись долго, некоторые упали и били копытами, поднимая новые и новые облака пыли, отчего чихали, и снова ржали безудержно и неистово. До слёз хохотали, до всхлипов бессилия.

— Ну, ты залепил, человече! — проговорил, отдышавшись, главарь. — Убьёт он нас... А ты это видел?

Конемужики стали показывать Аполлону свои чёрные гноящиеся раны, предъявил свою и бугор.

— Нас давным-давно всех замочил Геракл, чтоб ему с неба хрястнуться. Беспредельщик он отъявленный... Яд Лернейской гидры, высший сорт, даже Хирона не пожалел, падла. Мы все тут жмурики, мертвее не сыщешь.

Новость требовала осмысления. Ромашкин молча отдал статую расписной дамы главному кентавру и отошёл в сторону, неосознанно ощупывая дрожащими пальцами дыру в своей груди.

— Так я тоже... того?.. — выдохнул он настолько жалким голосом, что кентавры посовестились ржать.

— Слышь? — участливо окликнул Аполлона бугор. — Ты это, ну, типа, чё уж...

Слова были не из изысканных, но в целом утешали.

— Так, тпру! — Лицо Ромашкина осветила счастливая идея. — Мне же этот ваш лодочник так и сказал, мол, тебе здесь не место! А я-то, дурак, подумал, что он меня только собирался везти через Стикс...

«Какой же всё-таки шизоидный сон!» — промелькнула у студента мысль.

Конемужики не стали вникать в его слова, пожали плечами, ведь ясно, на парня накатила тоска по жизни, вот он и цепляется за какие-то свои выдумки, все через это прошли...

— Ладно, не смотрите на меня, как на двухголового, — усмехнулся Аполлон. — Знаю, чушь смолол. Но попытка не пытка, да?

— Я бы не советовал, — печально пробубнил главный, растирая малиновый нос. — Тут вертухай покрепче, чем на афинской киче. Не мечтай о побеге. Он, волк позорный, такие мысли чует, как шлюха добрую выручку.

В подтверждение его слов где-то вдали раздался вой ста собачьих глоток. Вой, разумеется, пробирающий до косточек, волны страха, воплощённые в звуке. Вой, леденящий кровь. Правда, насчёт заведомо низкой температуры собственной крови Аполлон не сомневался. Вот в чём он не был уверен, так это в самом наличии крови. Дыра в груди, вторая в спине... Тут ещё пёс...

— Как же, лепёшка, его?.. — напряг память Ромашкин. — Цербер! Верняк! Цербер, да?

— Не произноси!.. — выдохнул бугор. — Ладно, мужик, извини, если чё, нам с братвой пора. Ну, короче, того — бывай!

— Прощайте. — Парень отчётливо понял, что надо действовать быстро и стал отступать к реке.

Кентавры ломанулись куда-то в сторону и вглубь суши, подняв высоченную стену фирменной серой пылищи.

Аполлон побежал, точнее, двинулся старческой трусцой, ведь на более мощное ускорение ему не хватало сил. И это было бы гомерически смешно, если бы не адский ужас ситуации. Вой раздался снова, он звучал резче и ещё страшней, Цербер приближался.Ужасен и убог был забег Ромашкина. Так, наверное, немолодая черепаха тщится убежать от юного, полного сил крокодила. Жуть умножалась ещё и очередным неприятным открытием студента: его лёгкие не работали, он по привычке вдыхал и выдыхал... пустоту. Даже из проклятой раны в груди ничего наружу не вырывалось, а значит и нечему вырываться...

Хорошо хоть, сердце стучало: тук-тук... тук-тук... тук-тук... И всё громче, главное...

«Дурак дебильный, это не сердце! — осенило Аполлона. — Это галоп Цербера!»

Мерная дробь могучих лап стала настолько громкой, что сомнений не осталось — страж Аида вот-вот задышит парню в затылок. Или вовсе отхватит его. А волны страха, излучаемого Цербером, совсем парализовали робкие попытки Аполлона разъяриться.

В этот момент ноги вынесли Ромашкина на берег Стикса.

Лодки и старика нигде не было.

«Хрен ли думать, прыгать надо», — решил Аполлон и сиганул с недвижимые, похожие на ртуть воды легендарной реки.

Уже в полёте, медленном, как в кинобоевике, студент действительно ощутил смрадное дыхание исполинской собаки (хотя какое здесь дыхание?!) и услышал оглушительный щелчок зубов в каких-то миллиметрах от своего затылка.

Стикс принял тело Ромашкина, и тот поплыл, не выныривая. Вой отчаянья и злобы догнал его, но от воя ещё никто не умирал, тем более, со сквозной дырой в теле, да ещё и без дыхания и прочих признаков жизни...

Хорошо хоть, не надо подниматься за воздухом...

Так он и плыл, медленно и механистично, словно автомат, пока не почувствовал изменения.

Во-первых, ему сделалось зябко. До этого момента Ромашкин не задумывался, тепло ему, холодно или как...

Во-вторых, чудесная вода, закалившая в своё время Ахилла, несомненно, придала Аполлону силы: он вдруг стал грести бодрей.

В-третьих, парню неимоверно захотелось вдохнуть.

И он устремился к поверхности, раздвигая руками тяжёлые толщи Стикса, боясь не успеть, наконец вырвался из плена вязкой воды и с шумом впустил в грудь воздух.

Дышалось прекраснейше.

«Греби отсюда!» — услышал Аполлон утробный голос и огляделся.

Невдалеке плыла лодка Харона. Старец кого-то вёз в Аид и меж делом посылал Ромашкину лучи гнева.

— Жизнь продолжается, — отчеканил студент и поплыл медленным брассом в сторону яви.

Утро пифии Афиногеновой выдалось тяжёлым. Так нелегко ей бывало, когда в понедельник к первой паре, а накануне она два дня и три ночи толком не спала. Ленка своим провидческим чутьём понимала, что необъяснимым образом разделила с Аполлоном вчерашний удар, взяла часть незавидной судьбы друга на себя. Да, она всё-таки скорректировала его судьбу! Можно сказать, из гроба вынула.

Боль от удара мечом, потеря жизненных сил... Предсказательница получила ничуть не меньше Ромашкина. Он без неё бы не выжил.

Шатаясь, словно с похмелья, пифия кое-как умылась и в окружении служанок отправилась на работу. Предстояло предрекать.

У выхода из храма её поджидал почётный эскорт жрецов во главе с Эпиметеем.

— Ты выглядишь нездоровой, — сказал верховный жрец, отделившись от коллег и приблизившись. — Слуги говорят, ты спала со вчерашнего раннего вечера. Писистрат не находит себе места. Что случилось?

Ленка отыскала взглядом среди жрецов юношу, который то ли спас её вчера, то ли помешал закончить важное дело. Писистрат смотрел на неё щенячьими глазами, готовый расплакаться от счастья лицезреть Елену Дельфийскую во плоти.

— Вчера я приняла жесточайший удар судьбы, Эпиметей, — ответила пифия Афиногенова. — И чуть не погибла. Вот радость бы была, да?

— Может быть... — На лице Эпиметея проступило почти искреннее сочувствие. — Может быть, толпа, которая тебя превознесла при моём попустительстве, разрушила бы храм. А может быть, ты лжёшь мне и пыталась убить себя?

— Не дождёшься. — Девушка чувствовала полную исчерпанность и без Эпиметеевых пикировок, поэтому стала злиться. — Знаешь, любитель намёков, на твоём месте я следила бы за собой. Не споткнись, начальник.

Они застыли, буравя друг друга взглядами. Молчание нарушил верховный жрец:

— Не надо дерзить старшим, пифия. Ты испугала нас всех и, уж не знаю, как, подвергла опасности себя и дело служения лучезарному Фебу. Я приставлю к тебе твою предшественницу, Сивиллу. Нет, нет, не спорь!.. Лучше скажи, ты готова прорицать, или чересчур бессильна?

«На слабо берёт», — догадалась Ленка и кивнула, мол, не тяни, пора за дело.

Прохладу храма сменил жаркий воздух опаляемой солнцем Эллады. И это был очередной удар по самочувствию девушки. Она пошатнулась, но собралась и под приветственные крики прихожан заняла положенное место на скамье.

Жрецы соорудили ей подобие тента, и в тени стало легче.

Первое же прошение заронило тревогу в душу Елены Дельфийской. Немолодой мужчина спрашивал, где его жена и найдётся ли она. Пифии сразу же пришёл ответ — чёткое знание того, что женщина мертва, притом убита.

Ленка встала и с грустью сказала:

— Прости, добрый человек, но твоя жена покинула этот мир. Ты найдёшь её тело на пустынном берегу, там, где вы когда-то гуляли с ней молодыми. Прости.

Наступила гробовая тишина. Ведь это был удар для всех, кто пришёл сегодня к храму Феба. Пифия, славившаяся только добрыми предзнаменованиями, напророчила смерть...

Проситель разрыдался. Эпиметей вращал полоумными глазами, суля Елене наказание. Толпа замерла, ожидая, что будет дальше.

Писистрат сделал неуверенный жест, дескать, подавайте следующий тубус с вопросом. Никто из суеверных греков не торопился: свежеиспечённое плохое предзнаменование могло сглазить и их судьбу.

Тогда Елена Дельфийская шагнула вперёд и обратилась к людям:

— Видят боги, сегодня дурной день для прорицаний. Увы, наша жизнь не только чреда счастливых встреч. Есть и расставания... Потери... Я верю в счастье, которое нам с вами даруется высшими силами. Сегодня оно отвернулось от нас, но давайте запасёмся терпением и попытаемся дождаться счастливых новостей завтра.

Люди неуверенно закивали, постепенно соглашаясь. Лучше подождать, чем нахвататься неудачи.

— Ты уж постарайся, пифия! — крикнули из толпы.

— Наша сестра всего лишь видит грядущее, а не строит его! — вступился Эпиметей. — Мы, смертные, должны с почтением принимать любую волю небожителей, клянусь сребролуким Фебом! Приходите завтра.

Жрецы отвели Ленку в храм.

Растерянные люди ободряюще попрощались со своей суперзвездой. Постепенно площадь опустела.

А в покоях пифии рвал и метал верховный жрец, вышагивая вокруг ложа, на котором сидела девушка:

— Ты что же это учудила, а? Хочешь всё разрушить? Мне мстишь?

— Если ты заткнёшься, то я объясню, — спокойно сказала она.

От её наглости шагающий в гневе Эпиметей вскинулся, резко развернулся и, запнувшись о собственную ногу, грохнулся на мраморный пол, опрокинув на себя светильник. Хорошо ещё, огонь не горел, и жреца только обдало маслом.

— М-м-м, нога... — простонал Эпиметей.

Он с трудом поднялся, злой и жалкий одновременно.

— Я же тебя предупреждала, — не без издёвки прокомментировала Ленка. — Имей в виду, мне вчера открылись такие аспекты судьбы, о которых тебе лучше не знать. Если у мужика убили жену и она лежит в гроте, то как я ему скажу, что она вернётся? Как я это могла подстроить? Сама сгоняла и пришила бабёнку? Или ты думаешь, всё вертится вокруг тебя, вокруг твоей вшивой власти? Да она даром мне не нужна, как и способность предрекать. Если бы этот дурацкий дар отвалился, я бы только порадовалась. А он, собака такой, только крепнет. Хочешь, скажу, как ты умрёшь?

— Нет!!! Молчи! — Жрец замахал руками и запрыгал на одной ноге, так как вторую сильно подвернул при падении.

— Ладно, не вопрос, молчу. — Девушка спустила пар и успокоилась. — Я отдохну. Завтра будет другой день, и возмущения судьбы улягутся. Будь уверен, я не вру: вчера я столкнулась с силами, как у вас говорят, рока, и мы чудом свели поединок к ничьей. Такие вещи не проходят бесследно.

«А он ведь меня ненавидит ещё сильнее, чем прежде, — отметила Ленка, глядя на Эпиметея, трясущегося от злобы и осознания своего унижения. — Зря я окончательно послала на фиг дипломатию. Теперь он точно готов меня зубами загрызть. Ну, мы за ясность отношений».

— Не подведи храм, пифия, — процедил верховный жрец и ухромал прочь.

Вскоре девушка снова заснула. Сон лучший лекарь, если только в процессе ты не борешься с ткацким станком судеб.

XXIII

Напишите настоящую, нормальную «пси»,

что вы какую-то спирохету нарисовали!

Неизвестный преподаватель

Аполлон Ромашкин очнулся на руках женщины. Ну, как на руках? В объятьях.

Они лежали под покрывалом, и девица нагло спала, прильнув к студенту всем телом. Обнажённым телом.

Осознать всю эту диспозицию Ромашкину удалось не сразу, он находился в вязком мыслительном тумане, и каждое открытие давалось ему тяжело.

Пошевелиться он не сумел, мускулы не слушались. По ощущениям, Аполлон тоже был не вполне одет. Лишь тугая повязка на грудной клетке. Дышать тяжело...

Интересно, кто же эта девушка?.. Неужели Ленка? Что произошло после заплыва по Стиксу? Где он? Что с ним? Почему они оба голые? Нет, давно пора, конечно, но хотелось бы помнить, как...

— М-м-м... — промычал парень, хотя намеревался слово молвить.

Увы, слово не молвилось. Язык еле ворочался, слипшиеся губы не спешили шевелиться.

Но и тихого мычания оказалось довольно: девушка вздрогнула и тут же подскочила, уставилась на Аполлона чёрными глазами.

Сквозь полуприкрытые веки Ромашкин увидел вместо Ленки Клепсидру.

— Ты очнулся! — радостно воскликнула эллинка.

— М-м-м... — подтвердил её блестящую догадку Аполлон.

На этот раз губы разлепились-таки, и он попробовал сказать вожделенное слово.

— Тесно... — выдохнул студент.

— Что? — Клепсидра приблизила ухо ко рту Ромашкина и он, собрав остатки сил, ещё раз прошептал главную жалобу.

— Да, ложе тут не самое широкое... — растерянно ответила сожительница Омероса. — А! Скудоумная я дикарка! Повязка!

Аполлон изобразил на лице благодарность. Ну, постарался. Во всяком случае, его поняли.

Клепсидра разбинтовывала его осторожно, сидя на нём, как наездница (бюст у неё был красивый, это Ромашкин с удовольствием отметил, но двусмысленность, точнее, однозначность их позы не вызвала в его организме никаких естественных в таких случаях реакций). Тем временем, Клепсидра ласково приговаривала:

— Сейчас, потерпи, герой... Такие ужасные раны... Эти боги — сущие живодёры... Я вернулась, а ты в крови... Тут было море крови, Аполлон!.. Я думала, ты умер. А ты дышишь! И такой серенький весь... Нет в тебе ни кровинки-то... Слабо-слабо дышишь, представляешь?.. Но ведь ты не простой, я знаю, ты не простой какой-нибудь там... Но холодненький, как мертвец, не поверишь, какой ты был холодненький!.. Честно! И вот я повязку эту... И тебя скорее греть. Мне рассказывала бабка, что человеку никак нельзя остывать... Если уж вся кровь вылилась, то ведь вряд ли... А вот пригодилось... Да...

Девушка замерла, вперившись в грудь парня.

— А где, позволь спросить, твоя рана?!..

На этот вопрос у Аполлона ответа не было, как и на другие, более важные, зато дышалось куда как лучше, чем в повязке.

Тут Ромашкин и сомлел, проспав ещё целый день, как ему потом поведала Клепсидра.

Очнулся он почти ночью, в полутьме, и ощутил себя более подготовленным к жизни, чем ранее.

Он смог пошевелить пальцами. Потом рукой. Ощупал грудь. Действительно, даже шрама не ощутил.

— Эй... — тихо позвал Аполлон.

Клепсидра смутной тенью метнулась откуда-то из глубины комнаты к нему, теперь одетая.

— Мне бы попить.

Девушка напоила своего пациента, потом он отдышался и коротко расспросил о том, что же с ним, по её мнению, происходило с момента расставания в присутствии Афродиты.

Изгнанная из комнаты Клепсидра сидела в трапезной и увидела разъярённого воина, направлявшегося туда, откуда её, собственно, и выставили. Потом она некоторое время не решалась пойти и посмотреть, но тревога с любопытством возобладали над страхом рассердить блудливую богиню.

Открывшаяся Клепсидре картина поражала: неподвижный Аполлон лежал в крови рядом с ложем, а на ложе бушевала форменная оргия — громкая и необузданная.

И тогда служанка Омероса совершенно неожиданно для себя закричала: «Пожар!» Воин разразился проклятьями, что никак не отвлекло его от процесса, и в следующий миг боги вознеслись, не прерывая оргию.

— Они просто поднялись в воздух и, растворяясь, вознеслись через окно на небо! Каковы нахалы! — заключила она.

Затем Клепсидра пересказала то, что Аполлон уже слышал, когда она его разбинтовывала. В итоге он проспал не меньше полутора суток.

— А как же этот, как его, Стикс?!.. — не мог взять в толк парень. — Я же отчётливо помню старика Харона и кентавров... И особенно Цербера, брр!.. Я ж там был как есть, во плоти...

— Нет, чужак, там была твоя бессмертная душа, — заверила Клепсидра. — Скорбный мир Аида ничуть не менее настоящий, чем этот. Прошу тебя, поведай всё, что ты там пережил!

Она молитвенно сложила руки, отмолчаться было невозможно.

Ромашкин подробно пересказал свои загробные приключения, а Клепсидра охала и ахала, зажимала рот ладошкой и пылко обнимала парня в самые напряжённые моменты.

— И знаешь, что после всех этих ужасов не выходит у меня из головы? — спросил её Аполлон.

— Что? — благоговейным шёпотом спросила девушка.

— То, что кентавры изъяснялись, прямо как охламоны моего мира. Такие, знаешь, малообразованные и туповатые. Они ещё в стаи сбиваются и мелким разбоем промышляют. Вот, вроде бы и язык был ваш, местный, а так гладко у них получалось... «Чё такой дерзкий?» Да...

Клепсидра явно не понимала, что же так удивляет парня. В свете луны, глядящей в окно комнаты, разочарованное лицо девушки напоминало лик вампирши из какого-нибудь западного фильма. Сравнение не понравилось Ромашкину, и он постарался вернуться к теме:

— Я ведь несколько раз пытался здесь, у вас, говорить на родном языке. И не выходит. Только иногда думается по-нашему. И то, когда один. Странное чувство, будто мне во что бы то ни стало надо вспомнить или, там, найти способ, как вернуть себе родную речь. А на ум идут то постановки иноземные, то злость на ваш мир, с которым у меня давняя нелюбовь.

Аполлону пришлось рассказать Клепсидре, насколько сложно складывались у него отношения с Элладой. Эта личная трагедия откровенно её развеселила:

— Никогда мне ещё не жаловались на такую ерунду, чужак! Вы, мужчины, бываете такими детьми... Как ты себя чувствуешь?

— Ну, немного обиженным, если ты об этом, — пробурчал студент Ромашкин.

— Нет, глупый, я про здоровье и силы.

Что-то в её голосе и позе подсказало парню: рыцарь, желающий сохранить верность Ленке Афиногеновой, обязан отрекомендоваться слабым. Так он и сделал.

Поэтому остаток ночи они банально спали.

Утром Аполлон позавтракал. И хлебнул вина. Кислого, дешёвого, почти уксусного, зато вина.

— Жить будешь, — поставила диагноз Клепсидра. — Что дальше?

— Надо встать.

Подняться удалось далеко не с первого раза и не без помощи служанки Омероса.

Перед глазами парня всё плыло и разбегалось, завтрак просился наружу, но Ромашкин выдюжил.

Вскоре он ходил по комнате. Потом, дико кряхтя и потея, оделся и сказал спутнице:

— Пойдём отсюда.

— Куда ты?! — Она всплеснула руками. — Ты бы себя видел...

— Понимаешь, я вообще не догоняю, почему эти ваши олимпийцы драные не вернулись меня добить. Не столь же они глупы, чтобы оставить всё на самотёк. — И он многозначительно посмотрел на огромное тёмное пятно на полу.

— Хотели бы добить, давно бы добили, — с сомнением в голосе ответила Клепсидра.

Но спорить не стала: если мужчина что-то решил, то пусть уж сам обожжётся, а женская доля — тащить его обратно и снова выхаживать.

День был слегка облачным, прохладный ветерок приятно щекотал кожу. Аполлон откровенно наслаждался, ведь мог бы и не увидеть ни неба в дымке, ни зелени олив. Даже бедный и несуразный городок Ретей казался особенно милым.

Шлось трудновато, особенно с паноплией, в которой всё ещё хранился обломок злополучной чаши, и Ромашкин прибег к помощи Клепсидры, но старался сильно на её плече не висеть.

— Мы что, к порту идём? — спросила девушка, когда намерения парня стали очевидными.

— Угу. Мне надо в Дельфы. Посади меня, пожалуйста, на корабль и возвращайся к старому любителю нектара.

Клепсидра остановилась.

— А можно с тобой, чужак?

Аполлон растерялся:

— А как же он?.. А ты?..

— Я давно хотела сбежать от этого человека, — прошептала девушка, склонившись к самому уху студента.

— И как я приду к Ленке... с тобой?! — высказал Ромашкин самое главное сомнение.

Служанка Омероса залилась смехом:

— Какой ты простодушный и юный, воин! Нет, я не могу! Ух... — Она снова склонилась к уху Аполлона. — Не волнуйся, в Дельфах я пойду своей дорогой.

— Тогда поплыли, — согласился он.

Ему нравилась эта лукавая и в то же время какая-то парадоксально искренняя девушка. Она казалась настолько противоречивой и, как он это охарактеризовал, опасно играющей, что парень чувствовал: лучше её защищать, чем предоставить полную самостоятельность.

Они почти добрели до порта, и уставший Аполлон запросил привал.

Сели в тени полуразрушенной стены, перед которой стоял ряд крепких колонн метра по четыре каждая. Клепсидра сказала, что здесь когда-то стоял роскошный дом богатого владельца нескольких кораблей, но он прогневил Посейдона, и корабли утонули, а дом сгорел.

Было приятно ощутить спиной прохладные камни стены, Ромашкин дотянулся и потрогал ладонью колонну. Поднял с земли красноватый камешек, похожий на мелок, провёл им по шершавой поверхности колонны. Осталась чёткая линия. Повинуясь какому-то детскому хулиганскому импульсу, Аполлон сделал классическую русскоязычную надпись.

Радость его была бескрайней, ибо на письме ему удалось сделать то, что не поддавалось в речи, — воплотить в этом мире хоть слово, пусть всего лишь трёхбуквенное, зато на родном языке.

— Зачем ты начертал знаки «хи», «ипсилон» и перевёрнутую «ню» с потешной крышечкой? — спросила Клепсидра.

— Да так... — стушевался студент.

Он уже решился стереть «пошлягер», но тут раздался треск, и от надписи заструились по колонне проворные трещины — много, быстро, пугающе.

— Валим! — крикнул парень, утягивая наложницу Омероса подальше от колонны.

Секундой позже бывший монолит осел мириадами небольших осколков. Ровненько, будто дом, снесённый грамотным взрывом.

Волной поднялась светло-серая пыль. Отплёвываясь от каменного порошка, Аполлон глядел на колоннаду, которая стала похожа на гигантскую улыбку без одного зуба.

— Зевс-Громовержец свидетель! — воскликнула Клепсидра. — Ты — бог!

— Да ну, просто строить у вас не умеют, — неуверенно пробормотал студент и добавил, глядя на красный камешек: — Так вот ты какой, мел судьбы.

Подбросив и поймав «мелок», он тщательно обследовал орудие письма и не нашёл никаких внешних признаков волшебства. Знать бы ещё, каковы они — эти признаки.

Хотя треск колонны казался оглушительным, а крошка осыпалась тоже далеко не бесшумно, тревоги в округе не поднялось. Пели птички, в зарослях олив шуршал ветер. Со стороны города доносились привычные звуки — окрики, лязг колёс, стук молотков, бренчание инструментов. Порт был занят своими делами.

Ромашкин решительно подошёл к ближайшей колонне. Постучал кулаком по тёплой поверхности. Крепка. Написал: «Здесь был я».

Выждал минуту, другую... Ничего не произошло.

Тогда Аполлон добавил то слово, которое девушка разложила на хи, ипсилон и ню, и колонна повторила несчастную судьбу предыдущей.

— Вот тебе и матюжок, — прошептал парень, пряча мелок в карман джинсов.

XXIV

Девушкам, не умеющим отдавать честь,

два шага вперед!

Военрук

Гера сидела на ступенях, ведущих к её скамье-трону и трону её сиятельного мужа (и где эта сволочь блудливая только пропадает, когда так нужна?). Богиня беззвучно плакала от головной боли, спрятав лицо в ладонях. Посещение обиталища мойр неизменно вызывало у Геры сокрушительный приступ мигрени.

Там богиню терзало всё: грохот станка и пронзительный писк голосов трёх ткачих, сам их вид и противоестественные повадки, но самое главное, и Гера это осознавала, заключалось в самой близости к механике судьбы. Невзрачные нитки, аляповатый и несуразный холст, в который они вплетались, соседство золотых нитей богов с дешёвыми обрывками жизней простых смертных... Страх, что Атропос по какой-то ошибке или умышленно отхватит своими ножницами твою, якобы бессмертную, нить... А если станок остановится? Или полотно загорится?

А теперь ещё и эти две красные нити! Гера буквально погибала, и она потребовала бокал нектара.

Кротконравная Геба поднесла ей кубок. Только сейчас главная богиня обратила внимание, что пиршественные чертоги неестественно тихи — все присутствовавшие боги напряжённо молчали и смотрели на неё.

Она выпила живительный нектар. По её сосудам лихо пробежала бодрящая волна, настроение разом поднялось, головная боль отступила, но полностью не ушла.

— Чего вы ждёте? — спросила Гера многочисленную родню.

Как обычно, первым подал голос проныра-Гермес:

— Ждём вестей, сиятельная наша охранительница! От тебя, от твоего мужа и нашего царя, от Афродиты.

— Ну, конечно, она ещё не вернулась. — Гера видела, что среди пирующих нет богини любви. — А где её бестолковый муж?

— Ушёл куда-то, — сказал сребролукий Аполлон. — Обиделся и... ик!

Боги глухо рассмеялись.

— Невесело смеётесь, — отметила супруга громовержца. — Новостей нет. Зевс не вернулся. Ну, и мне нечем вас порадовать. Судьбы нашего мира будут решаться совсем скоро. Нам противостоят новые, по-настоящему опасные противники. Чтобы их победить, потребуется не столько мощь нашего оружия, сколько сила нашего ума. А пока есть время, пейте и ешьте. Ты, Гермес, лети сей же миг за Гефестом, он мне нужен. Срочно. А ты, Феб, следуй за мной, есть разговор.

Уединившись с удивлённым хмельным кифаретом в одной из просторных комнат, у окна, Гера первым делом от души ввалила пьянчужке пощёчину.

— Приди в себя, Кинеей!

Аполлона оскорбляло прозвище Кинеей, то есть, Собачий, ведь это было напоминание о том, как собаки уволокли его-младенца от матери, титаниды Лето. Вскинулся он и сейчас:

— Не давай воли рукам, дочь Кроноса. Довольно того, что претерпела от тебя мать.

Гера лишь усмехнулась.

— Я вижу, ты протрезвел, блудливый пёс. Итак, ты несколько дней уже водишь шашни с вражеской гадиной, которая под видом твоей пифии живёт себе в Дельфах и готовит нашему миру погибель! Ты либо такой же дурак, как твоя мать, по глупости соблазнившая чужого мужа, либо изменник!

И жена Зевса залепила Фебу ещё одну пощёчину.

— Да что же это за... — скорей, озадаченно, нежели обиженно промолвил кифарет. — И это... Не виноватая она, он сам к ней пришёл...

— Говори о пифии! — велела Гера.

— Какая пифия?!.. А! Пифия...

Гера терпеливо ждала, читая на глуповатом от опьянения лице Феба целую повесть чувств — удивление, подозрение, титанические усилия памяти, состояние «Ну и олух же я!» и прочие красноречивые рожи. По-другому богиня эти мины назвать не могла.

— Слушаю тебя!

— Да, там, у оракула, живёт какая-то странная и очень лакомая дева, — признал Аполлон. — И я с ней, кажется, подружился.

— Кажется или всё-таки подружился? — Гера прищурилась.

— Ну, пока не так уж и близко, как я рассчитываю... — признал Феб.

— Ты, может быть, евнух? — издевательски протянула супруга Зевса, и это была третья пощёчина, больней первых.

— Хочешь, я докажу тебе прямо здесь, что всё при мне? — прорычал взбесившийся бог солнца, аж в комнате светлее стало.

— Доказывалка коротка, — холодно парировала Гера, лёгким движением руки впечатывая Аполлона в противоположную стену, где он и завис, будто придавленный гранитной плитой. — Лети в свой храм и завоюй сердце чужанки. Причём завоюй так, чтобы она несколько дней встать не могла. Чтобы у неё ноги не могли сомкнуться. Чтобы... Ты понял?

— Да.

— Тогда почему всё ещё здесь?

— Ты держишь...

— Ах, да. — Гера жестом стряхнула с собеседника что-то невидимое, и он рухнул на пол.

И снилось студентке исторического факультета Елене Афиногеновой, будто она владычица морская. Или не морская, а речная. Да и не владычица. Всё же она человек, но не студентка, а предсказательница в штате дельфийского храма, посвящённого древнегреческому богу Аполлону.

А потом, как это бывает, выяснилось постепенно, что уже и не спит она, а вправду пифия, лежит в постели, пытаясь сбросить дрёму, и стоит у её ложа главный работодатель, то есть сам сребролукий Феб.

Намерения визитёра прочитались мгновенно: в одной руке он держал кифару, в другой небольшой кувшин, а под туникой, пониже пояса, было весьма неровно. Ленка догадалась, что кифарет наблюдал за ней не одну минуту, и обозреваемое ему категорически нравилось.

— Стань моей, вещунья! — торжественно и всё же как-то не вполне уверенно изрёк бог, бросив кифару на ложе.

Девушка испытала мощный адреналиновый удар. Сердце бешено забилось, мозг отчаянно заработал.

— Может быть, прекрасный Феб сперва угостит свою робкую служанку вином? — Ленка показала пальчиком на кувшин.

Сребролукий поглядел на глиняную ёмкость в своей руке, поразмыслил, усмехнулся:

— Что ж, так будет вернее исполнить приказанное... Хорошо, пифия, сейчас ты отведаешь напиток богов. Тебе повезло вкусить сладчайший чудодейственный нектар!

Он подошёл к столику, где стояла посуда, взял пару кубков, наполнил их, дав Ленке возможность чуть отдышаться и тайком слазить под матрац. Поднявшись на ноги, она приблизилась к Фебу. Тот протянул ей один из кубков, взял другой.

Ленка вцепилась ему в запястья:

— Молю тебя, славный кифарет, окажи мне великую честь и сыграй скромной Елене хоть чуть-чуть! Услышав дивные звуки однажды, я не могу выбросить их из головы. Прояви щедрость, музыкант!

Пифия подметила: Аполлон на удивление не в своей тарелке, хотя туника не скрывала, что его намерения были всё так же тверды. Природу странной нерешительности кифарета Ленка так и не разгадала, но порадовалась энтузиазму, с которым Феб вручил ей оба кубка и взялся за музыкальный инструмент. Ещё студентка Афиногенова отлично помнила, как теряется воля при звуках Аполлоновой кифары, поэтому сделала всё быстро, благо, бог отвернулся. Сбережённая половина зелья Эвбулея оказалась в кубке сребролукого ловеласа.

Едва запела кифара, разливая по телу Елены Дельфийской томные волны подчинения, она вздохнула со всем эротизмом, на какой была способна, и воскликнула, протягивая Фебу кубок:

— К Аиду музыку! Выпьем же, славный бог, и тут же предадимся другим взрослым шалостям!

Аполлон прервал игру и осушил кубок. Выпила нектара и Ленка.

Непередаваемое блаженство взорвалось в её животе и тёплым коконом обняло всё тело, проникло в каждую клеточку, и весь мир завибрировал радостью и счастьем. Радость была полной, счастье тотальным. Ничего не осталось, кроме красоты распрекрасной и великолепия великолепнейшего. Ленка перестала думать словами и ощущать себя в теле. Будто из берегов вышла. Потом на мгновение вернулась и попыталась анализировать происходящее.

Так-так-так... Она видела Феба, который почему-то двигался очень-очень быстро. Его жесточайше трясло, но трясло, как она разглядела, от смеха. Будто ускоренная перемотка фильма! Феб показывал на неё пальцем и едва уловимыми движениями утирал с лица слёзы. Ни о каком разврате он уже не помышлял.

Ленку снова выбило в состояние нирваны. Когда она снова «пришла в себя», сребролукий бог уже не смеялся, он выглядел озадаченным и испуганным. Пифия Афиногенова видела его сидящим на краю ложа, задравшим подол туники и глядящим туда, где не так давно показывало полночь. И вот зафиксировалась точная половина шестого. Теперь уже студентке стало невыносимо смешно, и она расхохоталась.

Параллельно какой-то тихий холодный голос, не иначе, голос разума, проводил беспристрастный анализ: «Так, Ленка, этот их нектар действует на тебя, как наркотик, причём замедляющий. Транквилизатор. Вот клофелинщики хреновы! Ты словно лягушка замороженная. Пора делать ноги».

Её гримасы и движения снова повергли Феба в смеховой экстаз. Похоже, кифарет решил, что его проблема временная и обусловлена смешным положением девушки. Хорошо, в этом идиотском мире её интуиция развилась до такой степени, когда можно быстро охватить ситуацию «от третьего лица».

Скорей бы уже прошло действие амброзии... Студентку внезапно снова накрыло блаженством.

Ленка очнулась на кровати, злобный Феб нависал над ней и быстро-быстро мял её левую грудь. Было не то чтобы неприятно — никак не было. «Сильничать собрался, горемыка», — отрешённо подумала девушка, и ей сделалось смешно. Потом она ушла в нирвану.

Выход был резким и драматичным. Трагедия царила в мыслях Ленки, горем была объята каждая клеточка её тела. Счастье было утрачено. Рай потерян. Она снова оказалась в аду, который простые смертные привыкли принимать за жизнь. Жесточайшее разочарование во всём придавило студентку страшней асфальтового катка. Но она знала: всё можно вернуть, если снова засадить стаканчик нектара. Нектар! Вот что ей нужно.

Сев на постели, Ленка в свете ночных лампад узрела угрюмого Аполлона, который ходил по покоям и беззвучно шевелил губами. Ну и лавр с ним. Девушка добралась на дрожащих ногах до столика, схватила обеими руками кувшин. Прильнула.

Кувшин был пуст!

Ни капли!

Злобно рыча, Ленка запустила бесполезной тарой в пялившегося на неё Феба.

Тот увернулся.

— Ты бы оделась, предсказательница, — потухшим голосом сказал он. — Кто же ты такая? Что же ты такое?

На его лице отразилось нечеловеческое страдание. Ленке отчего-то совестно стало.

— Я не могу... Не могу даже играть. Мазня какая-то на кифаре, а не музыка, — пожаловался Феб.

— Может, ты перепил? — прохрипела пифия Афиногенова.

Ей стало стыдновато: она действительно была абсолютно голой. «Раздел, значит, любовничек», — смекнула она похмельным мозгом. Накинула хламиду, почувствовала себя более приличной дамой.

— Ну и зелье у тебя, бог, — промолвила она, морщась. — Сначала словами не передать, как здорово. Но сейчас... Это самый острый бодун в моей небольшой жизни.

— Ты была очень смешной, — пробурчал Аполлон.

— И потому ты меня отверг? — бросила ему спасательный круг Ленка.

— Да. Нет. Ну, отверг. Да. Потому что смешная. Точно. До сих пор, как вспомню... Ха-ха. — Аполлон поднял с пола кифару. — В общем, как-нибудь в следующий раз и без выпивки.

И сребролукий потускневший бог солнца вознёсся на небеса.

— Он улетел, но обещал вернуться, — не вполне добро улыбнулась Елена Дельфийская, глядя в чёрный прямоугольник огромного оконного проёма.

Постепенно глаза привыкли, и студентка увидела звёзды. Звёзды ей лукаво подмигивали.

Ленка улыбнулась, и тут резкий звук, раздавшийся сзади, напугал её так, что она чуть не вывалилась в оконный проём. Обернувшись, студентка увидела в углу захрапевшую некстати Сивиллу. Отставная пифия, приставленная Эпиметеем к Елене Дельфийской, как всегда, накушалась в дровишки и несла свою службу в бессознательном состоянии.

Ну, и как спать под такой аккомпанемент?!..

XXV

Толстой описывает Софью неслабой женщиной.

Из сочинения.

Не понравился ретейский порт Аполлону Ромашкину, категорически не понравился.

Всё-таки, парень был ещё крайне слаб, поэтому тройной удар вони, шума и толкотни застиг его врасплох. Уголовные рожи здешних мужиков, которые нагло пялились на Клепсидру, внушали активное недоверие: эти висельники способны на всё.

Задорная ругань хозяев, отповеди рабов, бойкая речь торгующихся контрагентов... Запах тухлятины... Адская жара...

— Меня сейчас вывернет, — пробормотал Аполлон и незамедлительно претворил проанонсированное в жизнь.

Пацан сказал, пацан сделал, как говорится.

— Ты блеванул на мою рыбу! — тут же заорал ему в ухо какой-то хриплый бандит. — Плати!

Ромашкин отдышался, поднял взгляд на крикуна. Да, громила тот ещё, выше самого Аполлона, хотя тут все были ниже него ростом. А морда какая протокольная... Видимо, рыбак, но, вероятней всего, подрабатывает грабежом. Парень начал слегка заводиться, только решил сначала найти общий язык:

— У тебя есть лодка?

— А тебе на кой?

— Мне надо в Дельфы, причём быстро. Оплата щедрая.

Рыбак заржал:

— На моей посудине разве что к Посейдону на потеху успеть можно. Да и заблюёшь ты мне всё, раз ещё на подходе к морю живот слабнет. Плати за рыбу и проваливай.

Клепсидра ткнула локтем Ромашкина в бок, показала взглядом, мол, погляди на рыбу-то. Как оказалось, барыга назвал рыбой тухлые головы и кишки, валявшиеся кучкой возле замызганных корзин.

Аполлон завёлся. Мелькнула мысль, дескать, слабоват ты ещё собачиться с каждым встречным-поперечным, но бешенство уже вело парня дорогой героя.

Он не стал вступать с рыбаком в полемику, а просто собрался с силами и толкнул его в грудь. Задумка была уронить наглеца, ведь за его пятками лежал немаленький булыжник. Рыбак приземлился бы на корзины, а Ромашкин со спутницей проследовали бы дальше. Однако в реальности всё пошло чуть-чуть не так. Самую малость.

Рыбак стартанул, будто его локомотив ударил. Даже орать не сразу начал. Пролетев над рядами тюков и удивлёнными людьми, он плюхнулся в воду, чуть-чуть не дотянув до борта военной ладьи.

Событие привлекло всеобщее внимание, заинтересовался и экипаж судна.

— Думаю, это Аполлон! — донесся до ушей Ромашкина знакомый голос. — Привет, хитромудрый чужанин!

На корабле стоял Одиссей собственной персоной.

— Здравствуй, царь Итаки! — крикнул студент. — Не ожидал тебя здесь встретить! Тебе же, насколько я понимаю, надо в другую сторону.

— Путь домой извилист и непрост. — Лукавый Одиссей развёл руками. — Произошло много всего, а сколько ещё предстоит... Поднимайся к нам, будь моим гостем. Да заодно познакомь с прекраснейшей из женщин. Умеешь, умеешь, тихоня, завидую...

Клепсидре Одиссей тоже понравился, это Аполлону было очевидно. А может быть, она решила ухватиться за царя Итаки как за шанс улизнуть из Ретея.

Рыбаку помогли вылезти из грязной портовой воды на берег, а Ромашкин и спутница почти поднялись на борт боевого корабля.

«Ловко я этого биндюжника, — мельком подумал студент, — откуда только мощь такая взялась... Я как терминатор!»

Он тут же споткнулся на трапе и едва не искупался сам.

Попав в стальные объятья Одиссея, Ромашкин приготовился умирать от множественных переломов рёбер, обломки которых пропороли бы его лёгкие, но как ни силился хитрый царь, как ни стучал он по спине парня кулаком, больно не сделалось. Чтобы не показаться невежливым, Аполлон чуть приобнял Одиссея в ответ, и тот вскликнул:

— А ты стал сильнее, чужанин! Не задави меня, медведь, ещё столько прекрасных дев не испытали счастья познакомиться со мной! — Тут внимание хозяина переключилось на Клепсидру. — Представь же мне эту обворожительную красавицу среди красавиц!

— А тебя дома разве не ждёт... — Парень получил оглушительный дружеский хлопок ладонью по спине.

— Ждёт меня уйма дел, конечно! — перехватил инициативу царь Итаки. — О, прекрасная богиня, притворившаяся смертной, так как этот чужестранный варвар не имеет понятия о такте, представлюсь сам. Одиссей, просто Одиссей.

— Клепсидра. — Вид девушки являл собой эталон кротости и женственности.

— Думаю, море должно насторожиться! Если ты воруешь воду так же сильно, как сильна твоя красота, то наверняка сможешь украсть всю!

По мнению Аполлона, комплимент получился на троечку, но сработало — поплыла девка, разомлела. Ну и мирок. Ну и нравы.

«Да ты ревнуешь!» — совершил открытие студент, вспомнил о Ленке Афиногеновой и мгновенно успокоился.

Позже, во время радушного застолья, организованного прямо на палубе, владетель Итаки коротко обрисовал, чем закончилось разграбление Трои и как разъехались по домам победители. Ромашкин догадался: Одиссей решил слегка удлинить свой путь в родной город, потому что хотел оттянуться. Смутно припомнилась история странствий древнегреческого героя. Путь домой, к жене Пенелопе, растянулся на десять, кажется, лет, при этом Одиссей успел подолгу пожить с разными дамами. В общем, мифы в главном не врали.

Сам хозяин корабля целиком был поглощён обхаживанием Клепсидры, это устраивало Аполлона — он почти не ел, совсем не пил вина и тихо наслаждался отдыхом, подрёмывал.

Когда он проснулся, небо было хмурым, палубу качало, греки слаженно работали с парусами, а Одиссей, галантно обнимавший млеющую Клепсидру за плечи, стоял на корме и отдавал приказы.

Вокруг было неспокойное море.

Ромашкин подскочил на ноги.

— Куда мы плывём?!

— А, проснулся! — радостно воскликнул царь Итаки. — Ну, ты горазд к Гипносу отъехать! Ладно, чужанин, не дуйся, Клепсидра рассказала, какую в тебе дырку проделали, ха-ха!

— Куда мы, Цербер тебя укуси, плывём? — повторил вопрос Аполлон.

— Ух, как ты осерчал! — Одиссей улыбался так, что хотелось ему врезать по всем тридцати двум отличным зубам. — В Дельфы плывём, куда же ещё? Я же говорю, Клепсидра всё рассказала.

Парню стало совестно.

— Так ты из-за меня...

— Нет-нет, — перебил грек. — Мне надо поклониться храму твоего тёзки, получить предсказание, на рынке в Ретее судачили, будто там появилась некая сильная пифия, так что всё попутно.

«Надо же, как всё удачно складывается!» — порадовался Аполлон Ромашкин и думал целый час, пока не начался настоящий шторм.

Гефест явился к Гере весь в копоти и злой. Он мастерил очередную версию железного человека, который никак ему не давался. То есть, получался неизменно человек, притом железный, вот только никак не оживал.

Плешивоголовый бог-кузнец предстал перед Герой в той же комнате, где она недавно отчитывала Феба. Хромой на левую ногу Гефест поприветствовал мать и уселся на скамью. Гера подошла к нему и устроилась рядом.

— Сын мой, я обеспокоена, — сказала она, обнимая кузнеца, как не обнимала его, когда он был мальчиком. — Твои причуды, твои изыскания... Ты отдалился от нас. Какие мысли мрачат твоё чело? Какие идеи бродят в твоей умной и пытливой голове?

— Есть задачка, — нехотя ответил Гефест. — Железный человек. Пока не получается.

— Который уже век ты над ним бьёшься?..

Сын пожал плечами.

— Третий, вроде бы. Зачем ты меня позвала из мастерских, царица над богами, и где отец?

— Мойры говорят, громовержец скоро вернётся.

В подёрнутых поволокой задумчивости глазах Гефеста появился интерес:

— Неужели ты ходила к мойрам?! Какая катастрофа должна была случиться, чтобы ты к ним снизошла?

— У нас появились новые, могущественные враги. И они грозят разрушить наш мир.

— Хм... Это не титаны, раз ты назвала их новыми. И не гекатонхейры. Очередная армия чудовищ?

— Их всего двое. И с одним из них ты виделся.

— Я?! — Гефест непонимающе уставился на мать.

— В полотне судьбы я разглядела, что ты мельком виделся с чужаком. В Трое. В ночь её падения.

— А, Троя! — Бог-кузнец оживился ещё больше. — Веришь-нет, я прилетел туда посидеть в тишине и поразмыслить над секретом жизни и смерти, а там именно в эту ночь и началась резня! Анекдот какой-то... Хоть из дома не выходи.

Гефест помолчал и продолжил:

— И действительно, там была странная встреча, но я не придал ей значения. Железный человек полностью поглотил мои мысли. Мне показалось, будто меня разыграл кто-то из наших. Я протянул руку смертному, чтобы он залез ко мне, на крышу небольшого дома, но вес его оказался намного больше, чем надо. Будто он один из нас... Ты же знаешь, они все смеются надо мной. Ты и сама смеялась, когда я тут без нектара тупил... — Гефест поднял руку, сигнализируя, чтобы мать не перебивала. — Поэтому я не стал дожидаться окончания розыгрыша и вознёсся в мастерские. Теперь я вижу, что встретил тогда чужака.

— О чём вы говорили? — мягко поинтересовалась Гера.

— Да ни о чём. Парой слов перекинулись. Он попросил помощи, я дал ему руку и упал с крыши. Удивился, подумал недоброе и улетел. Я хотел побыть один...

Гера потрепала его по плечу.

— Ничего, сын. Всё нормально. Всё-таки ты у меня не от мира сего, и это так трогает... — Богиня сжала плечо Гефеста так, что ногти проткнули кожу, и выступила кровь. — Но мамочка, кончено же, помнит, гадёныш, как ты отомстил ей, подарив золотой трон-ловушку. Поэтому мамочка не верит в твою историю, хитрый ты хорёк!

Бог-кузнец напряг стальные мускулы, и ногти Геры вышли из его плоти, один сломался.

— Мне нет смысла врать тебе, злопамятная моя родительница, — спокойно сказал Гефест. — Если бы ты не отвернулась от меня, уродливого младенца, разве мне пришлось бы напоминать о своём существовании столь забавным образом? Я не знаю, что это за чужак. Но часть меня говорит: коль он несёт погибель нашему мирку, полному взаимной лжи и ненависти, то вправе ли мы ему мешать?

Гера отстранилась от сына, поднялась со скамьи, отошла к окну. Стряхнула кровь с нервных пальцев. Скрестила руки на груди, задумчиво покачиваясь вперёд-назад. Тучи, окружающие Олимп показались богине ещё более грозными и тяжёлыми, чем обычно.

— Что же говорит тебе другая твоя часть, сын мой? — нарушила она молчание.

— Другая, более разумная часть меня... молчит. У неё мало сведений для того, чтобы отверзать уста, знаешь ли.

— Угроза реальна! — воскликнула Гера почти в отчаянье.

Гефест усмехнулся:

— Мы чересчур долго жили без войн, чтобы оставаться спокойными перед лицом внезапной угрозы. Но мир достаточно крепок, чтобы его не разрушили два равных нам существа. Я буду в мастерских. Если понадобится, готов сражаться с теми, кто угрожает тебе, мама.

Верховная богиня вздохнула и повернула голову к сыну.

На скамье никого не было.

Далеко не сразу Гера вышла в пиршественную залу. Там царила привычная пьянка. Появились и Афродита с Аресом.

Богиня любви заметила появление Геры и устремилась к ней, протягивая пояс.

— Возвращаю тебе эту драгоценную вещь, — проворковала блудница. — Она оказалась бессильна перед лже-Аполлоном.

— Зато он оказался бессилен перед моим верным клинком! — выкрикнул Арес, выхватывая из ножен короткий меч.

Потрясая грозным оружием, бог несправедливой войны победно взирал на всех, будто победил сто чудовищ, а не заколол отвлёкшегося щуплого чужака в спину.

Гера забрала пояс и подала знак Афродите: посиди со мной, расскажи, как всё было. Расторопная Геба поднесла пару больших чаш, наполненных нектаром.

Богиня любви без преуменьшений поведала Гере о провале своей совратительной миссии и с гордостью рассказала, как муж проткнул незадачливого чужанина.

— Возрадуйся, славная супруга Зевса, ибо меч Ареса проколол сердце врага и вышел с другой стороны! Я знаю — именно сердце. Было много крови, она выходила из лже-Аполлона обильными толчками и залила весь пол.

— Звучит замечательно, и я тебе верю, — ответила Афродите Гера. — Только почему же тогда мойры не прислали мне весть о кончине врага?

— Забыли, может быть? — Богиня любви невинно захлопала глазами.

— Нет, Пеннорождённая, у нас уговор... Вы все легкомысленны. Мойры по-настоящему боятся за жребий нашего мира. Постарайся вместить эту мысль в свою пустую головёнку. — Гера по-матерински поправила прядь, упавшую на лицо Афродиты. — Слишком уж растряс пылкий Арес твою бестолковку, как я погляжу.

Верховная богиня поцеловала Афродиту в лобик и отпустила к мужу.

И в который раз тяжко вздохнула: «Скорей бы вернулся мой».

XXVI

Надо стараться все делать хорошо:

плохо оно само получится.

Андрей Миронов

Над солнцелюбивыми Дельфами к утру собрались облака. Небо затянуло невесёлой серой поволокой, ветер мёл улицы, гоняя по ним мусор и песок. Погодка портилась, по морю бегали барашки, лодки качало, а кошки усиленно умывались, пророча дождь.

Самодеятельные авгуры брались предсказать по птицам, что готовят миру боги погоды. По всем прогнозам получалось некоторое похолодание, плюс осадки.

Ленка Афиногенова умудрилась отлично выспаться под храп отставной пифии и посему не разделяла всеобщей тревоги относительно погоды. Она-то знала, что уязвлённый бог солнца вряд ли в ближайшие дни явит людям пекло. Коротко говоря, Феб не жжёт.

Конечно, где-то в глубине души притаилась боль по состоянию, которое подарил Ленке олимпийский нектар, но она была девушкой сознательной и не хотела бы стать рабыней этого супернаркотика.

Начав день с омовения и приятного завтрака (даже пригубила винца, чтобы Сивилле было не скучно похмеляться), пифия приготовилась работать. Едва проснувшись, она почувствовала: предсказательский фарт снова с ней. Это ощущение ободрило студентку. Не хотелось второй день подряд расстраивать публику, публика обломов не любит.

Елена Дельфийская уже собралась покинуть свои покои, когда к ней пожаловал каверзник Эвбулей. Его привёл Писистрат.

— Доброго утра тебе, о, достославная пифия! — дрожащим голоском возвестил о своём пришествии младший жрец. — Сей слуга Тихона прибыл к тебе с весточкой от хозяина.

— Привет, Писистрат. Здравствуй, Эвбулей, — поприветствовала Ленка визитёров. — Что стряслось?

Эвбулей низко поклонился и затем начал делать всяческие знаки, мол, отошли жреца. Студентка полюбовалась талантливой пантомимой Тихонова слуги и молвила:

— Друг мой Писистрат, будь ласков, оставь нас наедине. Я вижу, послание личное.

Стоило младшему жрецу удалиться, и Эвбулей тихо взвыл, умудряясь истерить, не повышая голоса:

— Что ты наделала, коварнейшая из жён?! Как ты могла? Чем ты думала?..

Ленка остановила поток невнятных претензий, попросту зажав Эвбулею рот ладошкой.

— Говори, что стряслось.

Девушка отняла ладонь, запечатывавшие уста каверзника, и пока украдкой вытирала её о подол хитона, ситуация начала постепенно проясняться.

— Я тебе дал чёткую дозу снадобья, — промолвил Эвбулей, отчаянно вращая глазами. — Ровно её надо было вылить в вино моего хозяина. Не больше. Не меньше. Вот именно эту дозу. Понимаешь ли ты, жесточайшая из девиц, кому нельзя доверять ни малейшего дела, даже козу пасти, что если дать больше, то удаль молодецкая навсегда покинет принявшего снадобье?!

— Но я дала меньше... — растерянно и без вины виновато прошептала Ленка.

— Именно! — взвился раб Тихона. — Меньше! Будто я не догадался! Меньше она дала! Лучше б ты ему ведро этого зелья споила! Да ниспошлёт Зевес сто тысяч молний на мою глупую плешь!

— Было бы неплохо, — автоматически согласилась с пожеланием девушка. — Так что же случилось-то? Скажешь ты толком или нет?

Эвбулей с искренней укоризной проговорил:

— Феб тебя за ногу, какая же ты пифия, если простого не знаешь? Примерно половинная доза приводит к усмирению плотских желаний на четыре-пять дней, но потом!.. — И он потряс в воздухе кривым указательным пальцем.

— Не томи уже! — рассердилась Ленка.

— Видишь ли, «достославная пифия», — здесь слуга Тихона весьма удачно передразнил фальцет Писистрата, — сегодня я еле-еле ускользнул из цепких рук своего хозяина. Он проснулся затемно и возжелал так, как никогда не желал доныне. Боюсь, кухарка уже и не рада, что подвернулась ему под горячую, хм, руку. И это будет продолжаться долго, моё тебе ручательство.

— То есть, снадобье только укрепило, так сказать, решимость твоего хозяина? — догадалась студентка.

— Замечательное умозаключение! — саркастически оценил Эвбулей, окончательно забывший о приличиях. — В ближайшую неделю мой добрый хозяин будет уделять повышенное внимание всему, что движется. И я могу точно предречь, хоть из нас двоих прорицатель не я: он обязательно придёт в гости к тебе.

— Откуда такая уверенность? — Ленка сощурилась с подозрением, а мельком подумала: «Вот тебе и фарт — таких проблем я не предвидела».

— Когда он заключил меня, бедного спящего человека, в жаркие объятья, он шептал твоё имя. Я вырвался, он кричал мне вослед: «Ну, куда же ты, прекрасная Елена!» И когда кухарка выбежала на шум, он...

— Спасибо, я поняла. — Ленка взялась за голову.

— Поздно за голову хвататься, — укоризненно, но и с каким-то сочувствием пробормотал Эвбулей, поклонился и был таков.

Но Ленка не заметила его ухода, в конце концов, не так уж и страшен этот Тихон. В её голове гремел другой вопрос: «Что будет через четыре дня, когда сюда явится Феб?!»

А вот на Олимпе Феба ждали, но он всё никак не возвращался. Не появлялся и Громовержец.

Гера смотрела со своего трона на пирующих богов и начинала потихоньку их ненавидеть. Они не ведали, какая опасность им всем угрожает, бездарные пьянчужки...

От нелёгких дум супругу Зевса отвлекла приблизившаяся Деметра. Гера обрадовалась:

— Ах, милая труженица-сестра! Какие новости ты принесла?

Богиня плодородия улыбнулась кротко и печально, Гере стало понятно: хороших новостей не предвидится. Впрочем, в последние годы неутешительные доклады Деметры друг от друга мало отличались. Нет-нет, земля по-прежнему обильно плодоносила, а живность и люди справно размножались, увеличивая поголовье, дело было в другом.

— Царица средь нас, моя забота всё об одном — о нашем урожае, о нашей жатве, — завела сестра обычную песню. — Человеческое поклонение нам, увы, продолжает угасать. Жертвенники приходят в запустение. Храмы закрываются, а жрецы забывают, для чего они нами поставлены. Даже в самых верных нам местах дань, приносимая Олимпу, уменьшается. Приятно удивляет в последнее время только Дельфийский храм Феба...

Деметра осеклась — Гера скорчила такое лицо, будто у неё заболели сразу все зубы.

— Что такое?! — испуганно спросила докладчица. — Тебе нехорошо?

— А с чего бы мне было хорошо, корова ты плодородная? — простонала Гера. — Если бы ты углублялась в частности, а не прыгала по верхам, ты бы поняла, почему в Дельфах народ валит в храм и жертвует с утроенной радостью.

Оскорблённая сестра едва не плакала, но слушала внимательно. Жена Зевса отшвырнула кубок с остатками нектара.

— Мы пьём этот напиток, теряющий силу из-за людей, и сами теряем силу! Тупеем, ленимся, прозябаем... Просыпайся, хлебодарная! Помнишь, как на Афоне свежая человеческая кровь текла по жертвенному жёлобу в землю, питая тебя и всех нас бодрящей энергией? Помнишь ли ты гекатомбы прежних времён? Настоящие, именно по сто быков, а не жалкие дюжины, которая сейчас случается не чаще раза в месяц! Кто упросил Зевса разрешить людям не приносить человеческих жертв и снизить количество жертвенных животных? Кто эти тупые добряки, я спрашиваю? Уж не богиня ли плодородия? Не её ли сестра-охотница? Не курица ли Афродита и прочие мягкотелые любители нектара, забывающие, откуда он напитывается своими чудодейственными свойствами?

Гера взяла паузу, чтобы перевести дух и продолжила:

— Зачем мне перед тобой распинаться? Там, в Дельфах, поселился враг. Да, радость людей, жертвующих нам, возросла в разы, но ты бы видела ткань судьбы... А знаешь что? Лучше отправляйся к мойрам и посмотри на тамошний узор. Потом и поговорим.

Расстроенная и униженная сестра понуро удалилась исполнять волю царицы богинь, заранее предвкушая мигрень, а Гера уже гремела на всю пиршественную залу ничуть не тише своего мужа:

— Кто-нибудь, найдите мне Аполлона! Где этот сребролукий рукожоп?

Пока Феб от всех скрывался, переживая позор мужской несостоятельности, над миром шли непрерывные дожди, клубились тяжёлые тучи, и Эос озаряла каждое утро лишь изнанку сплошной облачной пелены, покрывавшей грешную землю.

В священных Дельфах Елена Афиногенова отбросила тревожные мысли, полагая, что как-нибудь разрулит грядущий кризис, и отправилась прорицать.

Прорицалось ей необычайно легко. Пару часов она обустраивала судьбу за судьбой, просители не успевали передавать тубусы с вопросами растерянному Писистрату. Эпиметей стоял под навесом, чтобы не мокнуть под моросью, и уже не знал, как будет спасать храм, ведь так здорово и одновременно опасно святилище Феба ещё не зарабатывало.

Надо было признать прямо: многие люди тащили к ступеням храма последнее. Своенравная пифия тут же обещала жертвователям благоденствие с достатком. Опытный верховный жрец читал человека, словно свиток, — суеверные греки тут же посчитали, что чем больше приволочёшь, тем круче выступит Елена Дельфийская. Так всё и происходило. Пифия не стеснялась на посулы. Оставалось лишь молиться всем богам, включая запретных, чтобы удача не покинула эту взбалмошную девку.

А Ленка вышла на новый уровень вдохновения. Её взор прорицательницы обрёл новые свойства. Она увидела толпу в дополненной реальности: каждый присутствовавший здесь человек одновременно представал перед пифией как нить, и достаточно было сконцентрировать внимание на этой призрачной нити, чтобы мгновенно узнать о его печалях и радостях, о событиях, которые он страстно ждёт или наоборот хотел бы избегнуть... Пифия чувствовала своеобразную мыслительную суетность греков, надеющихся на чудо и превращающих визит к предсказательнице в мнимую сделку «ты мне, я тебе».

Ещё Ленка отчётливо ощущала связи между этими людьми-нитями. Узор взаимоотношений раскрывался перед ней во всей своей полноте, где тёплые цвета линий приязни соседствовали с чёрными... И девушке захотелось протянуть к этому виртуальному полотну руки и начать исправлять ущербные участки пальцами. Что она и сделала.

Тонкие пальцы вели неясный людям, но завораживающий танец. Лик пифии, казалось, светился — безмятежный, прекрасный, с полуприкрытыми нездешними глазами...

Женщины почему-то плакали, не отрывая взглядов от Елены Дельфийской, мужчин тоже изрядно проняло, всякий шум стих, и только стук дождя по камням храма да ветер в листве окрестных олив создавали аккомпанемент магической пляске пальчиков предсказательницы.

Вскоре люди стали переглядываться, видя друг в друге нечто новое, родное... Кто-то совестился, кто-то обнимался по-братски, кто-то продолжал смотреть на пифию, словно больше никого и ничего в этом мире не существовало.

А потом руки Елены плавно опустились, она открыла глаза и промолвила:

— На сегодня всё. Приходите завтра, приводите всех.

— И, напоминаю, не с пустыми руками! — добавил, всхлипывая по-детски, Эпиметей.

XXVII

Сейчас я доведу до вас анекдот.

Некий офицер

Чёрные тучи лили и лили воду с небес на море. Шторм бросал корабль Одиссея, словно щепку, с волны на волну. Отчаянные моряки боролись за свою жизнь так, как не описывал ни один аэд древности, но до пения пэанов было ещё далеко. Несколько раз корабль накрывало огромнейшими валами воды, и Ромашкин мысленно прощался с жизнью, только удача пока сопутствовала царю Итаки и его спутникам.

Долгие часы продолжалась борьба за выживание, нескольких незнакомых Аполлону мужиков смыло за борт. Парень иногда спускался в трюм, где с лампадой в руках сидела Клепсидра. Девушка основательно увлеклась игрой «сохрани огонь во время бешеной качки» и проявляла недюженный талант.

Ромашкин и Клепсидра много говорили, любопытная девушка всё расспрашивала о жизни в родном мире Аполлона да о том, как он угодил в Элладу. Парню нечего было скрывать, он охотно поведал спутнице о стальных повозках и летающих металлических птицах, о магических плитах, на поверхности которых разыгрываются красочные постановочные драмы и оглашаются новости, а потом пришёл черёд истории про преподавательницу и её старинную чашу, про каплю крови и сизо-серый туман...

Клепсидра живо сопереживала рассказам Ромашкина и буквально засыпала его вопросами. Так они и скоротали время бездействия.

Уже ночью, когда море чуть-чуть успокоилось, к ним присоединился Одиссей.

— Посейдон меня не любит, — пояснил хозяин ладьи, перекрывая глухой шум стихии, бушующей снаружи. — Постоянно наказывает, будь он тридцать три раза славен.

— Знал бы, ни за что с тобой не поплыл, — проорал в ответ Аполлон и тут же одёрнул себя, мол, меньше спать надо было. — Хотя поплыл бы! Тебя-то я хоть знаю, а то тут все норовят башку мне проломить или на вертел насадить.

— Как ты, красавица? — обратился царь Итаки к Клепсидре.

Та промаячила, мол, в порядке.

— А за что тебя Посейдон не любит? — поинтересовался Ромашкин.

— Сам не знаю. — Одиссей пожал плечами. — Вроде бы, я его добросовестно чту. Все положенные жертвы приношу. А вот невзлюбил чего-то. Рожей, видимо, не вышел.

И царь Итаки рассмеялся зычным голосом героя, которого не сломит ни шторм, ни Посейдон, ни сам Аид.

— Вы бы поговорили о чём-нибудь другом, — посоветовала Клепсидра. — Зачем навлекать гнев бога, когда он и так не в настроении?

Ромашкин ещё на родине смеялся над суевериями. Ведь глупость это всё. Ну, кроме дурных воздействий на самого Ромашкина пресловутой Древней Греции. Так ведь и не суевериями оказались тревожные звоночки, посылаемые Элладой, — провалился-таки сюда, сбылся самый страшный попадакис. Не утонуть бы...

В общем, в совете девушки нашлось рациональное зерно. И Аполлон попросил:

— Расскажи тогда про других богов. Ты бывала на Олимпе?

Одиссей рассмеялся, ведь мало кто мог похвастаться визитами на священную гору. Да что там, редкому человеку удавалось увидеть хоть одного бога.

— Зря смеёшься, — промолвила Клепсидра. — Сама-то я не бывала, а вот Омерос не раз удостаивался чести... Он мне такое поведал, дух захватывает!

— Так скрась наш досуг! — воскликнул царь Итаки.

Клепсидра приняла вид сказительницы и начала:

— Высоко-высоко, над нашей поддельной горой Олимп чудесным образом находится Олимп подлинный. Самостоятельно попасть туда простому смертному никак не удастся. Заповедную гору скрывают от любопытных человеческих взоров Тучи. И Тучи сии не ровня простым тучам, которые льют дождь на твой прекрасный корабль, Одиссей.

— Красиво излагает, вакханка! — Хозяин ладьи толкнул Ромашкина в плечо.

Тот кивнул.

Девушка продолжила:

— Эти Тучи ох как не просты! И Зевса нашего батюшку называют Тучегонителем неспроста. Вот вам поучительная история. Давным-давно один любвеобильный грек по имени Иксион, кстати, царь, положил глаз не на какую-нибудь царевну из соседнего полиса, не на нимфу рядовую, а на супругу самого Тучегонителя. Зевсу рога были ни к чему, он их сам любит другим наставлять, и потому он не на шутку разозлился. Как же так? Этот Иксион, презренный смертный, хоть и из царей, был приближен и обласкан, допущен в чертоги богов, и вот тебе, пожалуйста.

Тут в корабль врезалась особо настырная волна, и Одиссей с Ромашкиным и Клепсидрой чуть не улетели в противоположный борт. Девушка умудрилась при этом не уронить лампаду. Даже огонь не погас.

— Не обращай внимания, речистая моя гостья! — Владетель Итаки символически махнул на шторм.

— Так вот. Зевс взял одну из Туч и вылепил из неё копию жены своей Геры. Эту мнимую царицу богинь он и подсунул Иксиону. Дерзкий смертный так обрадовался, что тут же залез на лже-Геру. А через положенный срок Иксион стал счастливым отцом немалого выводка, стыдно сказать, кого — кентавров.

У Ромашкина сразу же возникли вопросы по механике родов:

— Погоди-ка, пусть мнимая, однако туче-Гера была женщиной, но кентавры всё-таки жеребцы, а одного-то жеребца кобыла носит и с трудом производит на свет...

— Не вдавайся в досужие мудрствования, чужанин, — ответил за Клепсидру Одиссей. — Дела богов настолько сложны, что легко можно представить себе тучную Геру, хоть и мнимую, из которой появляются кентавры. Или ты не веришь очаровательнейшей из рассказчиц?

Пришлось признать, что верит.

Девушка вернулась к повествованию:

— Насладившись первой частью драмы Иксиона, Зевс распял горе-любовника на огненном колесе, и тот до сих пор вращается где-то между небом и землёй.

— Так ему и надо, — вставил пылкое слово Одиссей.

— Несомненно, — подтвердила Клепсидра, глядя почему-то Ромашкину в глаза. — Горе тому, кто бросит вызов царю богов! Вот такие они, волшебные Тучи, которые скрывают истинный Олимп от наших взоров. И там есть что скрывать! Богатый дворец, сияющий мрамором и златом, невозможно описать нашим скромными словами. Главная пиршественная зала почти никогда не пустеет. По легенде, только восстание титанов оторвало всех богов от пира. Омерос говорил, веселье и трапеза продолжаются круглые сутки. Кто-то уходит, кто-то появляется, но большинство богов всё время там.

И рассказчица мечтательно зажмурилась.

Ромашкин почесал макушку:

— Знаете, что это мне напоминает? У меня в родном городе, прямо рядом с моим домом есть дворик, окружённый маленькими такими двухэтажными домами. В этом дворике стоит беседка. Каждое лето, а у нас тепло, как у вас, только часть весны, летом и чуть-чуть осенью, так вот, каждое лето в этой беседке начинают тусоваться окрестные пьяницы. Пьют, поют, спорят, дерутся, едят, оправляются за ближайшим сараем... И они, прямо как ты описываешь, то появятся, то отлучатся, кто-то спит прямо в беседке или рядом в кустах, кто-то убрёл на поиски еды и выпивки, и это всё круглосуточно. Если понаблюдать за их жизнью, то становится страшно: более бесполезной траты времени невозможно представить. Что же это за боги такие, если они живут, как наши нищие пропойцы?

Клепсидру словно кнутом поперёк спины вытянули.

— Остерегись, чужак! Не оскорбляй высоких олимпийцев сравнением с недостойным стадом простых смертных. Почему этих нерадивых рабов не пошлют работать? Куда смотрят граждане твоего полиса?

— Так они и есть граждане... — растерялся Ромашкин.

— Ну и мерзкое же место твой родной город, прости сердечно, — сказал Одиссей, и хотя Аполлон не раз был свидетелем жесточайших попоек героев, среди которых одним из самых крепких выпивох был царь Итаки, всё-таки какая-то доля правды в его словах содержалась.

— Это только один двор, — соврал студент.

Тему замяли, и Клепсидра продолжила свои чудесные истории из жизни богов, да так, что мужчины неизменно поражались, неужто можно так живописать быт Олимпа, не побывав там ни разу, а девушка отвечала: «Омерос всё-таки поэт, а у меня прекрасная память на диковинное».

Шторм продолжал яриться, корабль кидало то неистово, то полегче, Ромашкин постоянно ощущал себя в лифте: ускорение вдавливало его в паноплию, на которой он сидел, потом студент резко терял в весе, и всё повторялось снова и снова...

На удивление, его не мутило, но прекрасным своё состояние Аполлон не назвал бы.

Пользы от Ромашкина не было никакой, моряки отклонили его предложение помочь. Время тянулось, а стихия не унималась. За разговорами, беспокойным сном и откровенным бездельем прошла ночь, потом день, потом ещё одна ночь, а наутро один из самых опытных мореплавателей доложил Одиссею, что погода начинает налаживаться.

Меж тем, дождь не прекращался, но из неистового постепенно превратился в занудливый. Холодный ветер пробирал насквозь, и Ромашкин перестал высовывать нос из трюма.

Немудрёный корабельный быт устраивал всех, включая Клепсидру. А есть и вовсе не хотелось — пойди, поешь, когда кусок норовит улететь из рук на очередном гребне гигантской волны. Или ты его глотаешь, а он снова наружу.

По-настоящему светлеть стало только на пятый день.

Деметра вернулась от мойр в таком виде, который вызвал в Гере сочувствие и злорадство. Богиня плодородия была зелена ликом, шатка походкой и коса очами. Присосавшись к нектару, она долго пила его маленькими глотками (чтобы не выдать назад, догадалась Гера), потом немного отдышалась и обратилась к сестре:

— Всё только ухудшилось. Сила дельфийской чужанки резко возросла. Глупые смертные одержимы любовью к этой выскочке. А она... Она перекраивает наш мир. Клото говорит, надо срочно отвлечь эту подложную пифию.

— Феб должен был её так отвлечь, чтобы дым из лона валил, — озадаченно сказала царица богинь.

— Нить Аполлона не так давно приблизилась к нити чужанки и тут же отдалилась. Твой план по лишению девственности пока провалился. Но мойры не уверены, что утрата чести повлияет на её мощь правильным образом. Лахесис посмотрела в записи судеб грядущего. Они, как всегда, неясны, но есть указания, будто после соития чужестранка станет воистину равной нам, возможно, и сильнее.

Последняя новость доконала Геру, и она разразилась проклятьями, которые в силу своей предельной скверности тут же забывались теми, кто их слышал.

— Кто-нибудь, найдите мне, наконец, Феба! — вернулась к разрешённым речам Гера. — Где Гермес? Где этот крылатосандальный кадуцееблуд?

И супруга Тучегонителя снова оскорбила слух присутствовавших. Впечатлительная Геба упала в обморок. По несчастью, она разбила амфору с нектаром, что привело Геру в ещё большую ярость, и от её брани зашатались олимпийские чертоги.

Сразу несколько божеств помладше рангом бросились искать Аполлона и Гермеса. Остальные молча ждали, когда царицу богов отпустит.

— Ну, ладно... — Гера утёрла раскрасневшееся лицо. — Ладно... Хорошо... Пора звать Эриду.

— А я уже здесь!

Чёрная богиня раздора слетела откуда-то сверху, из-под потолка пиршественной залы. Мать голода, скорби, споров, тяжб, битвы, убийства и беззакония широко распахнула смоляные крылья и в несколько мгновений предстала перед женой Зевса. Отвратительный хищный лик Эриды заставлял брезгливо отвернуться, но Гера не была бы Герой, если бы спасовала перед силой гадостности.

Едва пришедшая в себя Геба узрела мерзкую гостью и снова отключилась.

После истории с яблоком раздора царица богов особенно не любила Эриду. Да и необычайный приступ брани был спровоцирован появлением богини раздора. Такова уж её гадкая сущность.

— Не здесь твоё место, Распря, — сурово произнесла Гера. — Ты нужна в Дельфах. Посей там семена раздора, пусть презренные смертные возненавидят себя и подложную пифию. Пусть там начнётся настоящее беззаконие. Напои этот город кровью, Эрида.

— Это мне нравится. — Хищно улыбающаяся богиня распри улетела, громко хлопая крыльями.

Гера обратила высочайшее внимание на лежащую в луже нектара Гебу.

— Арес, мальчик мой, подними бедняжку и приведи её в чувство. Надо бы выпить.

Зевс величаво подлетал к окнам своих царских покоев. Если бы главный бог над богами пожелал остаться видимым, то процесс его подлёта к Олимпу со стороны выглядел бы, скорей, как стоп-кадр. Ну, висит грозный мужик в воздухе. Ну, застыл он, словно статуя. Чего в мире не бывает.

А сам Зевс воспринимал всё иначе: бесконечно долго он рассматривал олимпийские чертоги, не надеясь приблизиться к ним в этом столетье. Но всё-таки он двигался и хотя бы что-то видел, ведь перед этим он несколько дней преодолевал завесу из Туч. Их мокрая серость выматывала хуже пытки.

Периоды предельной злости сменялись в его разуме эмоциональным штилем, Зевс то призывал проклятья на неведомую силу, которая вышибла его из любимой колесницы, то мысленно обещал долгий и жестокий секс всем, включая колесницу, чудесных коней, Геру, и многие ещё имена мелькали в этом списке ненависти.

Затем приходили часы мудрости. Громовержец вспоминал давние времена начала времён олимпийцев, когда не было ни чудодейственного нектара, ни людей, а была жестокая битва с отцом и его прихвостнями. Золотые времена! Тогда все жили с одной скоростью... Кроме мойр, конечно. Эти неутомимые сестрички всегда шустрили. Внучки Хаоса и Мглы, дочери Нюкты... Сколько раз Тучегонитель мечтал подчинить их своей воле, заставить ткать правильный, с его точки зрения, узор судеб. Не поддавались. Другое поколение, совсем иное происхождение. Ненавистные паучихи! Они наверняка смеются над ним своим оглушающе-писклявым смехом...

Зевса захлестнул очередной приступ гнева, и тут что-то промелькнуло и врезалось в его грудь, словно воробей. Отскочило и, вереща, унеслось прочь. Кажется, Громовержец успел разглядеть дурашливо-удивлённое личико какого-то глупого младшего божка, какие вечно носятся с поручениями.

Сам посыльный, разумеется, не узрел царя богов — невидимость.

Этот случай позабавил Зевса, и некоторое время он сохранял благодушие.

XXVIII

Передо мной сидело невиданное зрелище.

Это невиданное зрелище была Маруся.

Из сочинения

Новый способ работы с людскими судьбами отнял у Ленки Афиногеновой немало энергии, и девушка весь день с удовольствием занималась её восстановлением: обильно и в охотку ела, вкушала соки, блаженно спала. При этом она умудрялась контролировать Сивиллу, не желая, чтобы та напивалась в хлам. Ленка пьяниц не любила, поэтому и взялась за перевоспитание предшественницы.

Отставная пифия, конечно, хлопнула пару кубков, но Елена Дельфийская велела служанкам впредь не давать Сивилле вина, замкнув все поставки на себя. Есть разрешение — пьёт Сивилла, нет разрешения — терпит либо канючит.

Пока Ленка дремала, отставная пифия не рисковала ныть, уходила гулять по храму, просительно заглядывая всем встречникам в глаза, но стоило любимице Дельф проснуться, и начиналось...

Впрочем, нынешняя предсказательница показала себя стойкой девушкой.

Ленка с большим воодушевлением смотрела в завтрашний день: да, она нашла рецепт для излечения этого мира путём «гармонизации человечества». Этот термин девушка придумала сама.

В будущем маячила некая смутная угроза, но завтрашний день обещал стать ещё плодотворней, и Ленка отужинала плотнее, ведь силы для великих свершений сами по себе не появятся.

Уважив страдания Сивиллы, пифия выпила с ней по чаше вина. Экс-пифия поправила самочувствие, глаза её озорно заблестели.

— Знаешь ли ты, славная Елена, что к тебе тут весь день напрашивался в гости знаменитый торговец Тихон?

Девушка, предупредившая о Тихоне Эпиметея сразу после своего утреннего сеанса, с интересом спросила:

— И что же он?

— О, он прямо-таки пьян от любви к тебе! — заверила Сивилла. — Хотя он пьян от любви ко всем, я бы сказала. Его выпроваживают, а он обниматься, хи-хи... Один раз в окно залез, коль его в дверь не пускают, да. Еле выпроводили!

— Бедняга, — вздохнула Ленка Афиногенова. — Ну, перебесится.

— Чудная ты, пифия, — с какой-то непомерной досадой промолвила Сивилла. — Такой мужик тебе своим достоинством в дверь стучит, а ты... Я бы на твоём месте...

— Хочешь обратно на моё место? Милости прошу к пифоньему дыму!

Сивилла резко поумерила зависть.

А Ленка сходила убедиться, что её покои усиленно охраняются, и завалилась спать. Недобухавшая предшественница последовала её примеру.

Как известно, ночь — самое подходящее время для начала чёрных дел. Будущие распри следовало спровоцировать продуманно и мудро, как опытный путешественник разжигает костёр: тщательная подготовка, потом мгновенная искра — и всё пылает.

Сначала Эрида чуть не пролетела мимо Дельф. Обычно не то что города, а самые маленькие посёлки притягивали чутьё богини раздора острым запахом противоречий и взаимных людских обид. Этими эманациями и питалась Эрида, как остальные боги питались нектаром. Богине распри действительно требовалось в несколько раз меньше нектара, чем остальным, лишь бы люди не прекращали свои извечные споры.

От Дельф несло, как от небольшого посёлка, а ведь это был огромный портовый город со всеми сопутствовавшими «удовольствиями» — преступностью, проституцией, торгашами и их вечными взаимными претензиями...

Стремительно спикировав на крышу высочайшего здания — храма Аполлона — Эрида сложила крылья и пробежала к самой кромке. От непрекращающегося дождя крыша была скользкой, и богиня раздора едва не потеряла равновесие. Поэтому она осторожно опустилась на колени, поставила руки на край конька и стала вслушиваться в ночные Дельфы. А может быть, внюхиваться, тут сложно сказать, потому что чутьё Эриды оставалось загадкой даже для неё самой.

Общая картина не понравилась богине распри. Здесь, на удивление, не было приятных её чутью острых противостояний. Почему-то все межгрупповые конфликты всего лишь тлели. Вот рыбаки... Вот торгаши... Рыбаки вечно недовольны ценой, по которой у них забирают улов. Да, цена несправедлива и тут... Но никто не хочет никого погромить! Скука, скука!

«Что-то не так с этим городом, — печально думала Эрида. — Смертных будто подменили... Уж не мор ли это?»

Хищно подавшись вперёд и скалясь от усердия, она всё пристальней и пристальней вслушивалась в дельфийские настроения, пока полностью не сосредоточилась на недовольствах людей.

Вот почему она не услышала, как на крыше появился смертный. Он забрался на вершину храма по задней стене, где была возможность цепляться за нетщательно обработанные камни. У смертного была верёвка. Смертный собирался спуститься с крыши в одно из окон. Сначала он обрадовался, приняв в темноте Эриду за каменную, и стал разматывать верёвку, чтобы обвязать её вокруг богини раздора. Но потом смертный пригляделся и увидел перед собой голую женскую задницу.

Застонав от радости, смертный схватился сильными руками за то, что узрел, и Эрида наконец-то почувствовала неладное.

Неладное было немаленьким.

Она обернулась и увидела молодого мужчину в полном расцвете сил. А мужчина увидел ужасный, почти птичий лик богини раздора.

Обычно люди, узревшие Эриду, сильно пугались. Но не таков был Тихон, потомок Приапа. Восторженно шепча имя какой-то Елены, он ничуть не снизил накала страсти.

И тогда стало страшновато самой богине. Она развернула крылья и сорвалась вниз, к городу.

— Ух ты! — прокомментировал смертный, крепче обхватывая талию Эриды.

Им ещё долго было не до легендарных Дельф и безмятежно спящей Елены, и нельзя отрицать: в конечном итоге богиня раздора осталась довольна этой непредвиденной заминкой... А Гера... Гера подождёт!

— Я больше не могу ждать! — рявкнула Гера, поднимаясь с трона. — Почему мои приказы не выполняются? Где Феб? Где Гермес? И где, Тартар его забери, мой супруг?!..

Тяжёлым молчанием встретили боги эти непростые вопросы. Гере такой приём уже успел поднадоесть. Вот он, цвет Олимпа: толстозадая дурища Деметра, тупой убийца Арес, вечно озабоченная Афродита, Артемида с нравом гончей, вечный пьяница Дионис... Хорошо хоть, Посейдон (от него столько сырости!) и Аид (запредельно угрюмый сумасброд) с жёнушками предпочитают жить в своих вотчинах.

— Постыдные вырожденцы, — досадливо прошептала Гера. — Не осознают, что сами же обрекают себя, нас всех, на погибель... Одна Афина всё понимает, но где она? И её нет рядом. Дочь, которой у меня не будет. Очередное побочное чадо моего похотливого муженька... Вот кто ныне нужнее всего тебе, Гера. Дожила, старушка.

Царица богов горько усмехнулась. Затем пришло успокоение.

— Кто-нибудь знает, где Паллада?

Подала голос Геба:

— Несколько дней назад она взяла с собой два кувшина нектара и куда-то отбыла.

— Конечно же, она не сказала, куда.

Богиня-виночерпий потупилась:

— Но, Сиятельная, никто из вас не считает нужным...

— Да, да, да, — раздражённо перебила царица богов. — Прямо хоть особый свиток на пороге заводи, чтобы все писали, куда улетают.

Эта инициатива вызвала смех у вольных олимпийцев. Гера только поморщилась — вырожденцы.

Она удалилась к себе. Хотелось поговорить с кем-то понимающим, а можно и не очень.

В её затемнённых покоях сидел печальный Гефест. Он настолько глубоко задумался, что не заметил появления матери.

Сначала Гере показалось, это Зевс, так ей хотелось наконец-то сбросить груз ответственности на мужа, но недоразумение быстро разъяснилось, стоило лишь приглядеться.

— Сын! — окликнула Гефеста царица богов.

Кривоногий кузнец очнулся от раздумий.

— А, мама! Я решил задачу железного человека, — рассеянно промолвил он.

— Отличная новость, — без энтузиазма сказала Гера.

— Я сделал идеальное металлическое тело, осталось лишь вложить вот сюда (Гефест оказал в центр своей груди) живое человеческое сердце.

Царица богов усмехнулась.

— Звучит поэтически, но совсем не убедительно.

Кузнец тоже усмехнулся:

— А я упражнялся на кошках.

Он щёлкнул пальцами, в ответ раздался негромкий лязг, и из тёмных углов комнаты выступили на свет лампад три железные кошки размером со среднюю собаку каждая.

Чёрные, с горящими зелёными глазами, эти создания скорей пугали, но ничуть не умиляли царицу богинь. А сын прямо-таки расплылся в улыбке.

— Зачем ты приволок их сюда? — раздражённо спросила Гера.

— Как зачем?! Подарить тебе одну. Выбирай, какая нравится?

Гере эти лязгающие отродья были все на одно мурло. Она пригляделась и нашла массу различий. Прежде всего, каждая кошка оказалась поистине самобытной из-за филигранного рисунка, нанесённого на тело. Все три были уникальны, жаль, маловато света... Богиня мысленно велела лампадам гореть ярче, и в покоях стало светло, как днём.

Царица богов принялась обходить кошек, словно экспонаты музея. Да, работа хромоногого кузнеца, как водится, восхищала. На одной кошке в лабиринте орнаментов проступали сцены из титаномахии — знаменитой войны олимпийцев против второго поколения богов. Тогда Громовержец победил армию отца... Гера нашла на «шкуре» железной кошки и этот сюжет: Кронос лежал, поверженный и оскоплённый, у врат мрачного Тартара. Нет, эта кошка вызвала у матери Гефеста отвращение.

На второй кошке Гера узрела основные этапы истории человека. Появление. Предательство Прометея, укравшего и отдавшего людям огонь богов. Создание Пандоры — первой женщины, той самой, которая в пагубном любопытстве своём откупорила сосуд со всеми несчастьями и бедами, уготовленные человечеству Зевсом всевеликим... Нет, эта кошка тоже вызывала у Геры одну досаду.

Третья оказалась не лучше. Здесь Гефест изобразил суд Париса. То самое яблоко раздора, ставшее отправной точкой троянской войны. О, Гера изначально была против этой глупости... Людей следовало не истреблять и озлоблять, а поворачивать лицом к Олимпу. Пусть эти никчемные смертные славят богов, а не выпускают кишки друг другу. А вот и характерные сцены. Сожжение Трои удалось хромому художнику на славу...

— Не нужны мне твои кошки, сын. Слишком ты не любишь... нас... — Гера сделала паузу. — И себя. Не надо напоминать мне, откуда мы пришли и чем живём.

Кузнец пожал могучими плечами.

— Как хочешь. Они идеально послушны и совершенно безвольны. Тебе бы понравилось.

— Так зачем ты пришёл? — Гера приняла нарочито усталый вид.

— Да так... Есть дело. Эти кошки проживут недолго. Ну, придётся взять новых живых кошек и, ну, ты понимаешь, мама.

— И в кого ты такой изувер? — притворно ужаснулась Гера.

— Семейное, — отмахнулся Гефест, желая продолжить обсуждение важного. — Кошки кошками, а вот с людьми так не хочется поступать. Сердце должно быть непростым. Моему железному человеку подойдёт одно особенное сердце. Сердце того чужака, который мне встретился в Трое.

XXIX

Жигалов. А омары в Греции есть?

Дымба. Есть.. . Там все есть.

Жигалов. Гм.. . А коллежские

регистраторы есть?..

А. П. Чехов

Когда корабль выкинуло на песчаный берег, Аполлон Ромашкин находился в полубреду. Снилось парню, что он летит в небесах форменным орлом, да вдруг почему-то падает на бренную землю.

Сокрушительный удар сотряс студента, тело пребольно впечаталось в борт Одиссеевой ладьи, а в голову прилетела ещё и паноплия.

Ошарашенный Аполлон простонал какое-то невнятное проклятье и поднялся. В темноте трюма было непонятно, где выход. Долгие мучительные поиски увенчались успехом — стонущий от жалости к себе Ромашкин выбрался на палубу.

Коварное море наотмашь хлестнуло бедный кораблик могучей волной, и Аполлона выкинуло на берег. Кубарем прокатившись по долгожданной твердыне, парень замер, лёжа ничком. Смесь солёной воды и песка забилась ему в рот, уши нос и глаза. И в штаны тоже.

Рассерженный студент рывком поднялся на ноги, отплевался, сбросил с плеч вонючие водоросли, и покрыл стихию на чистом греческом языке.

Вечерело. Всё ещё дождило, хотя тучи казались истощёнными. Корабль крепко сидел брюхом в песке. Навскидку состояние плавсредства можно было признать удовлетворительным.

Море ярилось и изредка обрушивало волну на посудину из Итаки.

Аполлон повернулся к морю задом, к суше передом. Ну, суша как суша. Сразу за полоской берега зеленела травка, совсем близко высились горы, в стороне беззвучно шелестела листвой лавровая рощица. Беззвучно, потому что шум волновавшейся воды заглушал всё, в том числе мысли Ромашкина.

Одиссей, Клепсидра и остатки команды стояли чуть поодаль, обтекали и угрюмо смотрели на корабль и Аполлона.

Парень добрёл до них и услышал речь одного из моряков:

— Шторм стремительно утихает. Скоро ночь. Наверное, лучше дождаться утра?

— Думаю, ты прав, Клеон, — ответил царь Итаки. — Но к рулю я тебя больше не пущу... А! Вот и ты, чужанин! Мы чуть тебя не забыли, соню!

Одиссей вообще не знал печали, его забавляло решительно всё.

А ветерок был явно не из тёплых, плюс одежда насквозь промокла...

— Берём оружие и поесть, идём к горам, — постановил Одиссей. — Я вижу там вход в пещеру. Где бы ещё взять сушняк на костёр?..

Шли не более четверти часа. Ходьба согрела Ромашкина. Клепсидра тоже бодрилась, кутаясь в относительно сухое одеяло, а приземистых греческих головорезов и их царя вообще ничто не брало.

Вход в пещеру оказался исполинским. Войдя внутрь, путешественники остановились на границе тусклого вечернего света и полной темноты. Прислушались, взяв мечи наизготовку.

Тишина.

— Кто стучит зубами? — тихо спросил Одиссей.

Кормчий молча ретировался обратно под дождь.

— Думаю, никого, — постановил через некоторое время царь Итаки и смело шагнул во тьму.

Все, включая служанку Омероса, последовали за ним, а потом их догнал незадачливый рулевой.

В пещере было сухо и значительно теплей. Моряки раздобыли соломы и палку, соорудили факел и при помощи кресала добыли огонь. Беглый осмотр подтвердил, что пещера пуста, хоть и не бесхозна. Натаскав из дальнего угла хвороста в чёрный от углей круг, греки развели костёр и стали греться.

Один из моряков вернулся из дальних закоулков пещеры и всех обрадовал: там нашлось озерцо пресной воды. В общем, жить можно.

— Интересно, кто тут всё-таки обретается, — пробормотала Клепсидра, пиная сандалией катышки овечьего помёта.

— Да уж всяко не чудовище, — отмахнулся Одиссей.

Аполлон, знающий своё греческое везение, мысленно постучал по дереву и плюнул три раза через левое плечо.

Вскоре путешественники жевали вяленое мясо и чёрствые лепёшки из своих запасов и запивали вином, передавая мех по кругу. Насытившись, все блаженно сидели у костра и придавались тупому расслаблению, граничащему с преступной халатностью. Кто-то задремал, кто-то наслаждался моментом.

А потом в пещеру попёрли овцы. Стадо было большим, овцы сплошь упитанные и крупные. Они явились из-под дождя и оттого воняли мокрой овчиной. Да и чем же им ещё вонять?

Когда их набилось внутрь не менее сотни, вскочившие на ноги путешественники узрели и пастуха. Пастух оказался циклопом — здоровенным одноглазым мужиком. Здоровенным в самом прямом смысле этого слова, ведь Ромашкин был циклопу примерно по колено.

При взгляде на лицо великана Аполлон тут же вспомнил о слабоумных: физиономию циклопа осеняла печать недалёкости, граничащей с кретинизмом.

Хозяин пещеры открыл огромный рот и подтвердил диагноз:

— Ы! Ы? Мня-мня...

Шамкающие пухлые губы шевелились на редкость отвратительно, и даже в полумраке за ними отчётливо виднелись жёлтые гнилые зубищи. Большие мясистые уши зашевелились, низкий лоб сморщился от непосильного мыслительного усилия.

— Красавец, — констатировал Одиссей.

Циклоп что-то там сообразил, резко развернулся к выходу и схватил ручищами огромную плиту, прислонённую к стене пещеры. В следующие мгновения путешественники выяснили: эта плита служила великану дверью, притом плотно подогнанной.

— Кажется, мы попали, — проговорил Ромашкин.

— Полагаю, ты уничтожающе прав, — согласился царь Итаки, вынимая меч и показывая жестом Клепсидре спрятаться за спинами воинов.

Девушке два раза предлагать не надо было, она скрылась за мужчин.

Моряки стали доставать свои клинки, но решимости в их действиях не наблюдалось.

Выхватил свой меч и Аполлон.

— Еда-а-а, мня-мня... — умилительно выдал циклоп.

— Не еда, а царь Итаки Одиссей и его спутники, — громко возразил герой, имевший репутацию хитроумного.

Очевидно, репутация была несколько проавансированной, потому что циклопа категорический тон Одиссея не убедил, а обозлил. Великан зарычал.

Он растопырил гигантские руки и ударил ими себя в грудь. Студент невольно вспомнил Кинг-Конга.

Овцы стали жаться вглубь пещеры, испуганно блея. Люди испытали желание присоединиться к овцам.

— Я принесу тебе столько еды, что ты не сможешь её съесть! — начал торг царь Итаки.

— Ы?! — Циклоп озадаченно наклонил голову набок, будто одноглазая сова. — Полифем съест всё, мня-мня!..

— А, так тебя звать Полифемом! Будем знакомы! — Одиссей постарался сойти за самого дружественного человека в мире. — Прекрасное имя для столь сильного мужа! А такого великана надо хорошо кормить. Например, коровами. Тучными и молочными. У меня их много, поверь мне, друг Полифем!

Циклоп поразмыслил и отмахнулся:

— Маленький человек врёт! Полифем видел ветхую лодку человеков, мня. Там нет никаких коров.

Великан шагнул к людям.

— Конечно, там нет коров! — воскликнул царь Итаки. — Мы за ними быстро сплаваем и привезём Полифему богатые дары.

— Мня-мня... — Циклоп почесал макушку. — Маленький человек держит Полифема за дурака. Это не-при-ем-ле-мо! Во! Ы...

Довольный собой великан двинулся к людям, протягивая руку к крайнему справа моряку. Тот отмахнулся мечом, поцарапав циклопу палец.

Полифем взвизгнул по-девичьи, и разъярился ещё сильней. Он проворно схватил обидчика, раздавил в кулаке и отправил в рот.

Греки, хоть и видывали всякое, невольно содрогнулись. Ромашкина, который изначально решил отдать инициативу Одиссею, замутило. Не каждый же день человек из нашего мира видит кровавую трапезу циклопа, да ещё так близко. Матрос только что был жив, у него были планы вернуться домой...

Не дрогнул лишь царь Итаки.

— Вот каково твоё гостеприимство, гадкий урод! — выкрикнул Одиссей и решительно зашагал к Полифему.

Тот звучно рыгнул и приготовился сцапать царя, но к тому на помощь рванулись сразу два бойца, и циклоп слегка озадачился, однако ненадолго. Он низко наклонился, припав на колено, взмахом ручищи отправил одного из греков, того самого рулевого, которого Одиссей распекал на берегу, в длительный полёт, а на второго дунул так, что тот покатился кубарем обратно к основной группе.

А потом раздался хруст. Это улетевший Клеон врезался в дальнюю стену пещеры. Паника в среде овец усилилась, люди отступили на несколько шагов, не скрывая ужаса.

Аполлон оглянулся и увидел, что Клепсидра не особенно-то боится. Она смотрела на циклопа гневно, на её лице ходили желваки, да и вообще раскраснелась девушка. Возможно, это и есть страх, промелькнуло у парня.

Тем временем, Одиссей не собирался сдавать назад. Он сократил расстояние до хозяина пещеры и со всей силы рубанул мечом по его ноге. Прямиком по надкостнице.

Великан взревел и обрушил на царя Итаки кулачище, но Одиссей недаром считался одним из величайших героев Греции — он кувыркнулся в сторону и воткнул меч в бедро другой ноги циклопа, той, которая упиралась коленом в каменный пол пещеры.

Полифем резко дёрнулся и вскрикнул, меч Одиссея остался в бедре. Безоружный грек снова сменил позицию, однако циклоп тоже оказался не рохлей, он умудрился сгрести царя Итаки в кулак левой руки.

— Полифем будет кушать! Всех человеков! Мня! — высказался великан и плотоядно облизнулся.

Ромашкин решил, что понаблюдал достаточно и пора переходить к действию, пока Одиссея не сожрали. Студент размахнулся и метнул меч, целя в голову Полифема.

Чудеса случаются: клинок просвистел над макушкой царя Итаки, что уже было большим достижением Ромашкина, но продолжение оказалось ещё круче — меч идеально вошёл в единственный глаз людоеда.

Вместе с рукоятью.

Все отчётливо услышали, как лопнуло око Полифема. Он как-то неестественно ухнул, выпустил Одиссея из руки и застыл, будто задумался.

Подскочивший на ноги царь Итаки отбежал к Аполлону, и они вместе стали смотреть на великана.

Нижняя челюсть Полифема отвисла, по подбородку потекла слюна. Волосатые ручищи чудовища силились подняться к лицу, но будто натыкались на невидимую преграду.

— И чё? — тихо спросил себя Ромашкин.

В этот момент Полифем начал величаво заваливаться вперёд и чуть направо, в сторону опущенного колена. Так он и рухнул безвольным мешком на каменный пол, притом удар головы выдался чрезвычайно гулким.

Овцы стали откровенно истерить.

«По ходу, я ему в мозг угодил», — выдвинул гипотезу студент, удивляясь меж делом точности и силе броска.

Циклопа передёрнула мощнейшая судорога, и стало бы тихо, только овцы блеяли.

Кто-то побежал посмотреть, как дела у врезавшегося в стену моряка, остальные приблизились к поверженному Ромашкиным исполину.

— Я даже не в претензии по поводу того, что ты влез мой поединок, чужанин, — холодно произнёс Одиссей. — Бросок был хорош. Но ты мне объясни, как мы отсюда выйдем?

Аполлон раскрыл рот. Потом закрыл. Затем снова открыл.

Если бы студент любил эллинскую мифологию, он бы рассказал, что план был прост: ослепить циклопа, спрятаться по углам и щелям, дождаться, когда он утром станет выпускать овец пастись и выскользнуть, ведь именно так облапошил людоеда тот самый Одиссей из известных нам историй, вот только бросок получился сильноватым... Но Ромашкин всю жизнь ненавидел Древнюю Грецию, поэтому отмазки не сочинил.

К ним подошла Клепсидра.

— Не волнуйся, славный царь Итаки, — мурлыкающим голосом сказала она. — У нас с Аполлоном есть волшебный ключик.

И она подмигнула студенту, мол, давай помучаем Одиссея.

А Ромашкин и сам готов был с ума сойти, не понимая, о чём это говорит Клепсидра. Он обиделся и непроизвольно засунул руки в карманы джинсов. И наткнулся на мелок.

— Лепёшка, ну и дурак же я!

Он вынул руку из кармана ради того, чтобы громко хлопнуть себя ладонью по лбу. Но Клепсидра с её намёками была достойна мести, поэтому Аполлон добавил извиняющимся тоном:

— Я оставил мелок в трюме, боюсь потерять...

Если есть наука при помощи выражения лица давать понять собеседнику, насколько он туп и бесперспективен, то Клепсидра оказалась достойна нобелевской премии. Оставалось только плечами пожать, что парень и сделал.

— Пойду, меч достану, — ляпнул он и отправился к трупу циклопа.

— О чём вы хоть говорили? — спросил Одиссей у девушки.

— А, забудь.

В глаз было лезть и противно, и боязно — вдруг великан всё же не умер? Впрочем, дыхания не наблюдалось, а мелкие конвульсии прошли.

Засучив рукав толстовки, Аполлон отважно погрузил кисть в вытекшее око Полифема, и влез туда по локоть. Пальцы всё-таки нащупали рукоять меча. Клинок покинул голову великана с неприятным звуком «чавк».

Оба поступка Ромашкина — и ловкое убийство, и извлечение меча из поверженного врага, — вызвали среди поредевшей команды немалое уважение. Сам же Аполлон только теперь начал осознавать: пару минут назад он лишил жизни живое существо, почти человека, хоть и не вполне вменяемого...

Всё это требовало осмысления, притом в одиночестве. Студент ушёл к плите, закрывавшей выход, вроде как, осмотреть, и там отдался накатившим чувствам.

Он всегда полагал, что убийство навсегда меняет психику убийцы, поэтому было боязно. И противно. И пришло понимание: иначе быть всем съеденными. Но гордиться убийством?!

Ромашкин прислонился спиной к камню, медленно съехал наземь и долго сидел без движения.

Мысли парня бродили по кругу, то обгоняя друг друга, то сталкиваясь и противореча, то будто бы взаимно дополняясь, и Аполлон уже хотел разорвать эту бесконечную цепь, с размаху приложившись головой о камень, но тут к нему приблизилась Клепсидра.

— Ты поступил правильно, чужак, — сказала она веско и убедительно, как ни разу ещё не говорила. — Не казнись. Само пройдёт.

Ромашкин усмехнулся:

— Что, по мне всё так здорово видно?

— Почти всё, — улыбнулась Клепсидра. — Но есть и много непонятного. И чего уж там, пугающего...

— Например?

— Ну... — Чувствовалось, девушка тщательно подбирает слова. — Вот ты ни разу ничего не сказал о тех, кто отправил тебя в царство мрачного Аида.

— Разве?! — Ромашкину казалось, что они обсуждали с Клепсидрой происшествие на постоялом дворе и так, и эдак. — Больно надо о них говорить. Если это была богиня любви, то Церберу под хвост такую любовь. А бог войны, нападающий тихо с тыла, вовсе не стоит обсуждения.

— И у тебя нет желания им отомстить?

Аполлон рассмеялся, отмахиваясь:

— Они же бессмертные. Ну, проткну я этого труса. Ему, наверное, больно будет. А мне сразу счастье привалит, что ли?.. Про Афродиту я молчу, она сама себе то ещё наказание.

— Есть вещи пострашнее смерти, — мрачно промолвила Клепсидра.

— Да-да, я помню твои рассказы в трюме. Иксион, огненное колесо, Кронос и Тартар, Прометей, опять же, с печенью и орлом... Ты думаешь, у меня настолько извращённый ум, чтобы упиваться мыслью, мол, где-то сейчас висит на цепях Арес, а его в задницу клюёт жареный петух? Сейчас, и вчера, и завтра... Вот радость!

— Думаешь, Зевс упивается? — Девушка вскинула бровь. — Ничего-то ты не знаешь, Аполлон. Ладно, пойдём к костру, там овца дожаривается. От голода здесь явно не умрёшь.

«Ме-е-е!» — бесконечно повторялось на разные лады, отражалось от стен пещеры и носилось в пространстве, как бы удесятеряя поголовье Полифемова стада.

XXX

Воспитание человека — это, прежде всего,

формирование у него процесса торможения,

воспитания у него жизненных тормозов.

Мудрость неизвестного военрука

С неба капало скудно, мелко, но по-прежнему капало.

В последний дождливый день возле храма Феба собрались, казалось, все жители Дельф и многочисленные гости, которые поспешили на свидание с легендарной пифией. Молва о Елене Дельфийской пронеслась по Греции, словно ураган, потом ещё трижды, и сотни страждущих потянулись к знаменитому прорицалищу.

Ленка явилась народу, как всегда, скромная и прекрасная, волшебная и нездешняя. В окружении жрецов под водительством несколько приболевшего в этот день Эпиметея она проследовала под навес.

Её почитатели принялись кричать восторженные приветствия, толпа подхватила. Верховному жрецу стало скверно, будто ему по печени врезали. Пифия в тот момент как раз обернулась и заметила красноречивую реакцию Эпиметея на здравицы в адрес Елены Дельфийской.

«Мужика совсем скрутило, ты в стопроцентной опасности, подруга», — мысленно сказала себе Ленка и подняла руку.

Жест получился смазанным, так как пальцы угодили в провисший от дождя навес, отчего вода полилась с краёв и, естественно, попала на гиматий верховного жреца. Эпиметей заскрипел зубами, стряхивая брызги с шерстяного наряда, пока влага не впиталась.

Тем не менее, народ правильно понял Ленкин жест, и на площади перед храмом воцарилась удивительная для столь плотного сборища тишина.

— Приступим, — негромко сказала пифия, но её услышал каждый.

И снова все увидели странный завораживающий танец пальцев, а перед взором Ленки Афиногеновой смешались две картинки: замершие восхищённые, недоверчивые, любопытствующие, скептически настроенные, пришедшие поживиться в толпе воровством, непонятно зачем притащенные родными, алчущие счастья, молящие денег, ищущие утешения, ждущие беды люди и — нити их жизней, такие же разноцветные, как и причины, приведшие греков к оракулу.

А кроме нитей человеческих судеб в картине мира сегодня проступили едва различимые струны, из которых, как внезапно поняла девушка, всё и состоит. Эти струны пронизывали всё пространство, причём в любую сторону, стоило лишь сконцентрировать внимание на каком-либо предмете или направлении. Ленка по наитию прислушалась, отстранившись от окружавших её шорохов, вздохов, шума ветра... Струны тихо-тихо пели, но этот звук можно было усиливать, сосредотачиваясь. Кроме того, пифия получила возможность играть, мысленно касаясь струн, причём звукоизвлечение непостижимым образом приводило к изменению окружающей реальности!

Достаточно было думать о чём-то конкретном и касаться нужных струн. Допустим, надоевший дождь. Где там струны, уходящие в небо?..

Спустя несколько минут люди начали смотреть вверх, потому что дождь закончился, а прямо над площадью и храмом небо удивительным образом стало освобождаться от туч. Небольшой синий кружок принялся расширяться, а серая облачная масса начала крутиться вдоль границы чистого неба, словно желая снова поглотить, спрятать его от земли. Однако расширение продолжалось и продолжалось, пока солнце полностью не залило Дельфы и окрестности своим живительным светом.

Затем пифия шагнула из-под навеса, и движения её рук стали ещё быстрее. В народе растеклось невыразимое умиротворение.

А потом Ленка остановила время, усилием воли приглушив пение сразу всех струн.

Всё замерло, наступила абсолютная тишина.

Когда-то, в детстве, она мечтала о такой сверхспособности. О, она бы многое исправила, многое переиграла бы... Пусть сказанного не вернёшь, но кое-какие вещи вполне можно переставить... Убрать с чьей-то дороги или наоборот подсунуть...

Сейчас девушка не могла уже вспомнить, какие хвосты она заносила в тогдашних мечтах, что за косяки она исправляла. Ах, да, однажды она представила, как здорово можно забрать деньги из банка, пока все стоят, словно манекены... Только зачем ей эти деньги? Уместно ли открывшиеся возможности тратить на банальное воровство?

Ленка отошла от навеса и жрецов в сторону, уселась на ступени храма.

Предстояло о многом поразмыслить. Конечно, её изумила внезапно проявившаяся способность ставить мир на паузу. А студентка всего лишь подумала, сколько тут работы привалило, её и за три дня не переделаешь, вот бы время остановилось.

Оно и остановилось.

Полнейшая тишина.

Жуть.

И восторг.

Пифия Афиногенова была уверена, что легко запустит музыку бытия, стоит только пожелать, начав щипать потаённые струны этого мира.

Глубоко задумавшись, Ленка провела в оцепенении немало минут, хотя минут, вроде как, и не было. Девушка просчитала несколько ходов на будущее: раз уж дождь так легко отступил, то вскоре надо ждать визита одного весьма озабоченного кифарета. И быть готовой.

Она обдумала ещё многое, потом очнулась от мыслей, словно ото сна, и огляделась.

Птицы висели в небе. Пустой ненужный тубус, падающий у Писистрата из неловких рук, замер на полпути к земле. Хламиды на людях, развиваемые ветром, застыли, как на стоп-кадре. Даже ядовитый дым Пифона, беспрестанно поднимавшийся через специальную трубу в крыше храма, превратился в призрачный столб.

Ленка решила поразмяться и заодно чуть-чуть пошалить.

Вернула тубус в руку младшего жреца. Пододвинула скамью из-под навеса наружу, влезла на неё, зачерпнула ладонями дождевую воду из немаленькой лужи, собравшейся на навесе. Подняла сомкнутые руки над головой Эпиметея, резко развела в стороны. «Сгусток» воды завис в воздухе, переливаясь на солнце.

Здесь Ленка снова задумалась: если время остановилось, то, с точки зрения здравого смысла, фотоны, испускаемые солнцем, тоже должны были остановиться, а значит, стало бы темно. Нервы глаз реагируют на поток фотонов, это медицинский факт. А тут никакого покраснения светового спектра не случилось. Пифия Афиногенова прониклась самоуважением. Надо же, кое-что и будущий историк помнит из физики!

Ленкина мысль вильнула в другую сторону: время есть факт наличия изменений, вот рука двигается, миг назад она была чуть левее, значит время идёт! Если бы время остановилось, то никто не двигался бы. А она — может. Парадокс.

У девушки выкристаллизовались две гипотезы.

Первая. Время идёт неодинаково для неё и остального здешнего мира.

Вторая. Всё вокруг существует в ином темпе, чем она... А, нет, это опять первая гипотеза!

Пифия рассмеялась и сказала вслух:

— Да, Ленок, теоретик из тебя неважнецкий!

Посреди вселенской тишины это заявление прозвучало, конечно, сиротливо, зато, к немалому удивлению студентки, на чистом русском языке.

— Вот это, блин, круто, — непроизвольно выдохнула Елена Дельфийская, и то слово, которое постоянно превращалось в «лепёшку», осталось «блином».

А ещё Ленке показалось, что землю чуть-чуть тряхнуло.

Странно.

— Блин! — крикнула девушка.

Короткая лёгкая дрожь под ногами.

— Лепёшка! — протестировала Ленка.

Ничего.

— Блин!

Тряхнуло.

Студентка покумекала-покумекала и сделала то, чего старалась не делать примерно с шестого класса средней школы — выматерилась.

Упомянутая нечестная женщина, славная распутным поведением, содержала в себе всего четыре буквы, зато какие! Землю сотрясло так, что некоторые застывшие люди закачались. Хорошо хоть, не попадали.

«Загни я трёхэтажным, произошло бы землетрясение», — смекнула Ленка и мгновенно прониклась уважением к термоядерному пласту русской словесности.

Открытие было, как минимум, небесполезным. Может, правы те, кто утверждает, дескать, матерщина когда-то имела силу сакральных заклинаний, разрушающих горы, останавливающих реки и чёрт знает ещё что делающих.

Ленка вернулась к насущному. Итак, она стоит на скамье, смотрит примерно на полстакана воды, висящей над Эпиметеем.

Переместив туда же ещё несколько пригоршней воды, а потом и всю остальную лужу, стоявшую на плотном навесе из бычьих шкур, девушка слезла со скамьи и аккуратно задвинула её обратно. Для завершения каверзы Ленка завязала в общий узел тесьму на сандалиях верховного жреца. Двинется — упадёт.

Делу — время. Теперь можно было заняться, так сказать, прихожанами.

Вызвав на экране внутреннего взора нити судеб, пифия стала ходить меж людей и подправлять то, что открывало ей плохое. Боясь запутаться окончательно, плюс по велению озорного сердца, Ленка начала брать тех, кого «обработала», за руки и вкладывать их в руки рядом стоявших.

Через несколько часов студентка окончательно устала и вернулась на скамью. Перед ней стояли ряды взявшихся за руки людей, через каждого из которых проходила яркая нить зелёного цвета. Оставалось совсем немного посетителей, не охваченных её странным флешмобом, если такое слово уместно в Элладе.

Ленка Афиногенова пошла в храмовую кухню. По дороге она наткнулась на статую. Статуя оказалась Сивиллой. Динамичная композиция: «Сивилла, похищающая немалый кувшин с вином».

— Где ж ты его раздобыла? — прошептала Ленка, качая головой. — Ну, не отбирать же. Позже разберёмся.

В кухне она нашла виноград и слабое вино, подкрепилась, сидя на столе, за которым обычно снедали жрецы. Вкус как вкус, будто в нормальном течении времени.

— Ножки мои, ножки... — Блаженно потянувшись, пифия решительно хлопнула себя по коленям и соскочила на пол.

Предстояло закончить начатое. Она не понимала до конца, зачем ей всё это надо. В какой-то момент придумалось: вот переустрою всем судьбы, и перестанут меня мучить визитами. Ясное дело, Греция велика и каждого не переделаешь. Прислушавшись к внутреннему голосу, Ленка нашла в себе желание делать людям добро. Безусловно, она заглядывала чуть вперёд, боясь, что нынешние бонусы, которые она раздаёт людям, судьба заберёт обратно, да с прибытком. Девушке вообще жизнь всегда казалась этаким казино, где практически всегда выигрывает заведение, и лишь редким счастливчикам удаётся сорвать джек-пот.

Опять-таки, своевременная ассоциация, да...

Всех, кто ранее остался без внимания деятельной пифии, она «обработала» (Ленка никак не могла отделаться от этого промышленного словца) за какие-то полчаса. По внутренним часам.

Ещё надо было выбрать место для наблюдения за миром, который она собиралась разморозить. Девушка изначально придумала, что ей следует «исчезнуть» — спрятаться в храме и осторожненько подглядеть в окно. Подходящее обнаружилось сразу — второй этаж, покои Эпиметея. Верховный жрец выбрал себе отличное место для того, чтобы контролировать площадь перед храмом. Туда Ленка и отправилась.

Да, обзор открывался великолепный. Жаль, не будет видно лиц жрецов, особенно Эпиметея. Ничего, зато посетители как на ладони.

Вытянув вперёд руки, пифия Афиногенова пожелала увидеть те самые струны, из которых всё и состоит.

Они проступили, поблёскивая серебристым светом, тонкие, словно паутина. Ленка размашисто, словно увлёкшаяся арфистка, провела руками по этим струнам, дотягиваясь до них не пальцами, а силой мысли, конечно. Мир запел и — отмер.

Люди ахнули, вода обрушилась на голову верховного жреца. Все раскрыли рты и изумлённо рассмеялись, не сразу отпуская друг друга.

А Ленка испытала исполинскую, гигантскую, нет, вселенскую утомлённость. Она исчерпалась не то что под ноль — ушла в минус.

Необходимо было срочно упасть в постель и спать. Незамедлительно. И студентка побрела к себе. Оставила покои Эпиметея. Потащилась по коридору, который вскоре показался ей бесконечным или закольцованным.

Это был тяжелейший в её жизни поход, каждый шаг был длиннее долгой прогулки, а если она чуть замирала, то голова мгновенно начинала клониться на бок. В мутнейшей полудрёме Ленка добрела до входа, доковыляла до постели и рухнула поперёк неё.

Заснула ещё в полёте.

Чтобы никто не нашёл, Феб пьянствовал у входа в Тартар. Место было жуткое, унылое, фактически чернильная мгла и облачная муть, влекущие в бездну.

Если бы эту достопримечательность посетил Аполлон Ромашкин, он бы сравнил её с чёрной дырой — страшно тянуло туда, вглубь.

Настроение сребролукого бога было под стать месту. Он создал себе из клубящейся тьмы подобие ложа, расположил на нём закуски и кувшины с вином и нектаром, улёгся сам. Долгое время Феб заливал горе напитками и заваливал чёрную дыру Тартара огрызками фруктов и косточками от фиников. Несколько раз хмельной бог вставал на ноги и, шатаясь, справлял нужду в бездну.

Вероятно, объедки и прочие отходы кифарета где-то там, внизу, падали на голову его деда Кроноса. Может быть, они посрамляли титанов и других узников самого глубокого и дальнего места царства мёртвых.

Феб видел горькую иронию в самом своём здешнем пребывании: бог солнца пьянствует в самом тёмном месте. Хорошо хоть, он светился — еду и пойло видно.

Тут его и нашёл быстрый, как мысль, Гермес. Такова уж была природа бога-глашатая: он мог найти кого угодно где угодно. Просто следовал некоему чувству. Божественная природа непостижима.

— Тебя призывает Гера, — объявил Гермес кифарету, опасливо косясь на чёрное око врат Тартара.

— Да удовлетворись она Пифоном! — ответствовал пьяница. — Удивительное здесь место, братец. Вроде бы темно, а различаешь оттенки мрака, ик!.. Садись, выпей и поснедай со мной.

— Нас ждут, — напомнил бог-гонец.

— Подождут, — буркнул Феб, протягивая брату кувшин.

...Гермес захмелел быстро. Время плелось, словно полудохлый ослик по кругу. Эта ассоциация возникала в головах богов сама собой — из-за закручивавшейся в воронку пелены мрака. Она втягивалась и втягивалась в Тартар медленно и бесконечно.

Братья беседовали о давних делах и о свежих бедах, о женщинах, ими покорённых, и о врагах, коих они повергли. Разговор о женщинах особенно остро волновал сребролукого Аполлона, а Гермесу было всё равно. Вино и нектар лились намного быстрее, чем время. Но выпивки оставалось много. Возможно, больше, чем времени. В местах вроде преддверия Тартара ни в чём нельзя быть уверенными.

— Нас ждут! — иногда вспоминал Гермес.

— По-до-ждут! — отвечал Феб, лихо отливая в безразмерную пропасть.

Затем посыльного сморил сон. Задремал и Аполлон. Выспавшись, они снова принялись за яства и напитки — у кифарета оказалась богатейшая заначка. Опять предались беседам, а потом и запели. Кифары не было, зато желание самовыразиться посредством вокала било через край.

И вновь Гермес спохватился:

— Нас ждут!

А Феб залпом выпил кубок нектара и ответил:

— Подождут!

Посреди очередной песни, печальной, словно участь злобного Кроноса, захрапел Аполлон, да и Гермес не справился — смолк, уснув.

Опять и опять повторились возлияния, беседы, усердное пение, посрамляющее мартовских котов, а потом в обязательную программу добавился плач Феба на плече Гермеса: в пьяном угаре кифарет признался: у него не всё ладно с мужской силой.

И вот, спустя неизвестно сколько времени, Аполлон проснулся в тяжелейшем похмелье, но к величайшей радости своей почуял, что прежние свойства определённой части тела вернулись!

Он не стал расталкивать спавшего брата, а намешал себе ещё вина с нектаром, хлопнул и поспешил наверх, сперва в царство Аида, затем на поверхность грешной земли, чтобы незамедлительно применить вновь обретённые умения.

Стремительным сиянием пронёсся Феб над ночной Грецией, спеша в Дельфы. Резко осадив у храма, он безошибочно выбрал окно покоев вожделенной пифии и проник туда решительный и готовый делить с ней ложе хоть круглые сутки.

Несомненно, он испытывал небывалую потребность делить ложе.

Было темно, но сребролукий бог различил: пифия спала на спине. Женское тело манило Аполлона необычайно, он не мог противиться желаниям, поэтому на сей раз не стал дожидаться, когда Елена Дельфийская соизволит проснуться, а распорядился её телом весьма потребительски — сорвал лёгкое покрывало, задрал хитон до самой головы, без всякого почтения раздвинул ножки и проник, куда жаждал.

Пифия проснулась не сразу, а когда проснулась, ничуть не воспротивилась Фебу, а добросовестно и увлечённо его поддержала. Это раззадорило бога солнца, он аж слегка засветился, впрочем, не обжигающе.

Зато он смог любоваться своей прекрасной партнёршей.

Ой, вовсе не прекрасной. Это была не Елена.

— Ты кто? — спросил, пыхтя, олимпиец.

— Сивилла, — пьяненьким голосом ответила видавшая виды женщина.

— Ну, Сивилла так Сивилла.

И то верно, процесс-то пошёл.

XXXI

Татьяна копила, копила и вылила

все на Онегина.

Из сочинения

Аполлону почивалось на редкость здорово. И это невзирая на убийство, которое он совершил накануне, на огромный труп циклопа, валявшийся неподалёку, на постоянное блеянье овец. И их же вонь.

Отведав баранины (на вкус Ромашкина, она была вонючей), парень прилёг, не надеясь поспать, но стоило ему сомкнуть вежды, и, как говорили спутники, крылатый Гипнос увёл его в мир снов. Точнее, снов-то как раз не было — Аполлона будто выключили.

Включился он так же внезапно, как заснул. Все ещё посапывали, расположившись вокруг костра. Одиссей лежал на спине, широко раскинув руки, и негромко храпел. Рядом с ним спала на боку Клепсидра. Уставшие моряки тоже находились где-то далеко во владениях Гипноса.

Идиллия. Вот только душновато. И в туалет сходить не помешало бы.

Тихо поднявшись, Аполлон ушёл к плите, загораживающей выход из пещеры. Здесь было темно — свет костра почти рассеивался в огромном пространстве. Студент вынул из кармана мелок и практически вслепую написал на плите заветные три буквы. Отбежал.

Спустя минуту Ромашкин услышал первый тихий треск, в несколько мгновений ставший изрядно громким, а ещё через пару секунд всё смолкло, и до ушей Аполлона донёсся шорох осыпающегося щебня, в который превратилась дверная плита Полифема. В лицо студенту ударил свежий прохладный воздух. Впереди открылся вид на звёздное небо.

«Что-то я о людях не подумал», — спохватился Ромашкин и оглянулся на спавших греков. Там всё было спокойно. Титаническая усталость, накопленная за последние дни борьбы со штормом, да ещё и казус с циклопом сразили путешественников наповал. Оно и к лучшему.

Выбравшись по куче мелкого камня наружу, Аполлон запоздало осознал, что дождь кончился. Ну, правильно, звёзды-то видно было ещё из пещеры! Покачав головой, парень отошёл на несколько метров в сторону от выхода и справил малую нужду.

Вернулся к валу щебня. Залез на его гребень и уселся глазеть на рассвет.

Через некоторое время, когда горизонт уже начал чуть-чуть светлеть, Аполлон услышал, что к нему кто-то лезет. И вот привыкшие к темноте глаза распознали Клепсидру.

— А говорил, оставил мелок на корабле, — с наигранным упрёком сказала она.

— Шутка.

Ромашкин подал руку девушке, и она присоединилась к посиделкам.

Некоторое время оба молчали, созерцая приближение Эос и слушая дальний шёпот моря.

— Дай посмотреть, — промолвила вдруг Клепсидра.

— Что? — не понял Аполлон.

— Ну, мелок, конечно.

Он достал красный катышек, положил в протянутую руку девушки. Клепсидра ойкнула — мелок скатился с её ладони и упал куда-то в кучу камней.

— Аполлон, прости, пожалуйста, — виновато проговорила бывшая служанка Омероса. — Я сейчас найду...

Она встала, и из-под её ног покатились маленькие камнепады. Щебёнка засыпала место, куда юркнул мелок. Клепсидра снова ойкнула и спрятала лицо в ладонях.

— Не беспокойся, — сказал Ромашкин. — Я ещё найду.

Девушка снова села, потом толкнула студента в плечо.

— А, так дело не в мелке!

— Будто ты не знала, — с укором ответил парень. — Давай уже начистоту. Кто ты?

— Как кто? Клепсидра...

Аполлон перебил её:

— Клепсидра сто раз выкрала бы мелок прямо из моего кармана. Ну, и там ещё несколько штришков было... Рассказы твои с неизменной моралью «Не дерзите богам», расспросы насчёт Ареса... Кто ты всё-таки?

— Тебе не откажешь в уме, — сказала девушка. — Я Афина.

Студент почувствовал своеобразный ледяной гнев, который посещал его в присутствии олимпийцев.

— Как же ты скрывала свою... природу? — озадаченно прошептал парень.

— Пусть это останется моим маленьким секретом. — Афина рассмеялась. — В какой-то час мне захотелось научиться оставаться нераспознанной своей божественной роднёй. Как видишь, любую задачу можно решить, если пожелать. Ты ведь тоже не простой смертный, а на вид не угадаешь. Разве что наряд странноват...

Она поглядела на джинсы и толстовку студента.

— А Клепсидра? Ты её убила?!..

Богиня отмахнулась:

— Не смеши! Служанка пропойцы-сказителя была с тобой, пока ты не встал на ноги. Потом я её отослала обратно к Омеросу. Клепсидра покладистая смертная, она понимает, кому служит.

— Она же сбежать хотела.

— Ну, с кем не бывало? Она периодически сбегает от старого нектаролюбца, но возвращается. Сама. Впрочем, много ей чести. У нас с тобой есть более серьёзные темы для бесед.

— Тогда прогуляемся. — Ромашкин поднялся на ноги и побрёл вниз.

Афина последовала за ним, и в этот раз Аполлон не услышал шороха осыпающихся камушков — Паллада попросту плавно слетела вниз. Это проявление её сверхъестественности вывело внутренний гнев парня на новый уровень. Чем большую силу выказывают олимпийцы, тем острее чувства. Как и в прошлые разы, гнев означал и прилив мощи. Студент ощутил высочайшую уверенность в себе.

Начинался полновесный рассвет. С моря дул прохладный ветер, трава под ногами была всё ещё мокрой после многодневного дождя.

— Ты не хочешь нам зла, — сказала богиня мудрости и честной войны. — Но ты нам угрожаешь.

— Да вы мне даром не сдались, — возразил Ромашкин. — Мне бы Ленку найти и домой вернуться. А вы живите себе дальше, сосите свой нектар. Ну, за Зевса, конечно, извините, случайно вышло...

— Что случайно вышло?! — встрепенулась Афина.

— Ну, я его того... С колесницы сбил ненароком.

Аполлон оглянулся на Палладу и застал её за стремительной метаморфозой: чернявая Клепсидра враз стала русоволосой, заметно подросла и окрепла, а глаза стали ещё больше. В глазах бушевал серебряный огонь.

Волосы на затылке Ромашкина зашевелились, по телу пробежали мурашки. Парень ощутил полную готовность к поединку, но торопить события не стал:

— Я же говорю, случайно. Ты бы попала камнем в удаляющуюся на колеснице фигуру?

Пламя в глазах Паллады потухло, они сделались приятными, серыми, обычными.

— Могла бы и попасть. Но сбить...

— Мне показалось, он был немножко пьян. — Аполлон тоже слегка поумерил боевой пыл.

— На отца это похоже, — задумчиво проговорила Афина. — Он в последнее время любит выпить две чаши нектара, когда можно было бы ограничиться и одной... Забавно.

Богиня чему-то улыбнулась, и парень понял, что поединок откладывается. Он не представлял, как эта драка выглядела бы. Бить женщин Ромашкин не умел и не хотел. Не то воспитание. Да и с мужиками схлёстываться не стремился. Пацифист же.

— И каким образом ты вернёшься назад, если найдёшь свою Елену? — поинтересовалась Паллада.

— Пока сам не знаю. Мы сюда попали, когда разломилась старинная жертвенная чаша. Я думаю, надо сложить её половинки и всё само произойдёт.

— Само произойдёт... — прикинулась эхом Афина. — У меня на этот счёт другое предзнаменование. Видишь ли, раз уж я отвечаю за мудрость, мойры сразу послали за мной...

Ромашкин ничего из этой многозначительной реплики не понял, потому что не знал о богинях судьбы, а также не видел, в отличие от Ленки Афиногеновой, огромного станка и изменений в полотне жизни.

— И я давно за тобой слежу, — продолжила Паллада. — Буду с тобой честна, чужанин, хотя могла бы обмануть и запутать, чтобы отвести беду. Но ты соперник честный, к тому же, прости за прямоту, наивный... И сильный. Обман будет худшим способом отвратить погибель мира.

— Неужто всё так серьёзно? — Ромашкин улыбнулся.

— Воистину не до шуток. Судя по предсказаниям Лахесис, тебе ни в коем случае нельзя встречаться с твоей возлюбленной. Клото прочитала в свитках грядущего: «Соединятся две половинки в целое, но ценой слиянию будет победа Хаоса».

Аполлон остановился.

— Ты только не злись, Афина, но мне эти расплывчатые пугалки говорят ровно об одном — кто-то не хочет, чтобы мы встретились и тут же убрались восвояси.

Пройдя ещё пару шагов и развернувшись к парню, Паллада с грустью ответила:

— Я была бы счастлива, если бы вы вовсе не появлялись в нашем мире. У нас и так не всё ладно...

— Ну, да. Например, одноглазые переростки шастают и людьми закусывают, — схохмил Ромашкин.

— Кстати, о Полифеме... — произнесла богиня и осеклась.

Афина поразмыслила, открывать Аполлону какую-то зловещую тайну или нет. Наконец, решилась:

— Значит, смотри. Я тобой заинтересовалась, когда мойры поделились странным расхождением между точно предсказанным и реально случившимся.

— Как это?

— У Лахесис есть свитки, я только что говорила. В этих свитках появляются пророчества. Будущее как бы проступает. Но чаще всего это какие-то намёки или, ну, развилки. Например, Троя не могла пасть, пока в городе оставался мой Палладий.

— А, помню! — обрадовался Ромашкин. — Такая старая деревяшка, мне греки показывали.

Афина поморщилась, но продолжила как ни в чём не бывало:

— Итак, сёстры-мойры ткут полотно бытия, ориентируясь на эти записи. Часть предсказаний настолько ясны, что попросту не могут не сбыться. Предвидение таких событий доступно даже некоторым смертным. Одного ты видел.

— Калхас! — догадался Аполлон.

— Именно, — кивнула Паллада. — Примеров таких событий довольно. Падение моего лютого деда Кроноса... Смерть Ахилла... Создание ахейцами так называемого троянского коня. И вот тут произошло странное, потому-то мойры меня и вызвали. Коня изобрёл не тот, кто должен был. И намного раньше. Такого ещё не случалось. Никогда.

— Я могу объяснить, — поспешно сказал студент.

— Сделай милость.

Афина сделала приглашающий жест, и они потихоньку возобновили прогулку по мокрой траве. Меж тем, стало совсем светло, на небе оставались лишь редкие облака, день обещал быть великолепным.

Ромашкин взялся за объяснения:

— Я прибыл из мира, где вашу историю знают. Считай, что я из далёкого будущего.

Аполлона внутренне скрутило от такого упрощения, но не мог же он заявить, мол, для нас мир олимпийцев всего лишь сказочка, миф, цветастая выдумка? С другой стороны, если он, Ромашкин, не сошёл с ума, то он в данный момент — в мифе. Полный попадакис.

Мудрая богиня бесцеремонно прервала его метания:

— Насколько далёкого?

— Чего далёкого? — растерялся парень.

— Проснись, чужанин! Ты из будущего. Так насколько далёкого?

— А, лепёшка!.. Ну, тысяч пять лет, не меньше трёх, наверное. Я, честно говоря, в вашей теме не разбираюсь. А троянская война у нас, скажем так, довольно известный сюжет. Выражение «троянский конь» означает коварный подарок, сделанный врагом. Когда я понял, куда попал, и свыкся с этой мыслью, да ещё и получил представление, в какую сторону надо двигаться, чтобы найти свою девушку, возникла идея ускорить события, понимаешь? Кстати, зовут её Еленой Афиногеновой, оцени иронию.

Паллада, скорей, озадачилась:

— Я её создам в будущем?!

— Нет, просто у нас имена такие.

— Странные имена. Продолжай.

— Да тут всё уже ясно. Раз уж Калхас предрёк, что я не достигну Дельф, пока стоит Троя, а я знал про коня, который поможет завоевать город, мне оставалось лишь дать подсказку Одиссею.

Афина покачала головой:

— Вот тогда-то и произошло первое серьёзное возмущение ткани жизни. Имей в виду, Аполлон Потусторонний, ты запустил изменения, ведущие к катастрофе. Твоя избранница, между прочим, тоже хороша... Но не о ней. Надеюсь, отец уже занялся ею...

— Что значит занялся? — Ромашкин снова ощутил прилив гнева.

— Насколько я могу судить, она подвизалась на ниве предсказаний. Стала пифией. Однако пути её взаимодействия со временем и потоком событий совершенно не такие, какие даруются редким смертным. Её мощь, скорее всего, возросла многократно, пока я тут с тобой путешествую... А ты умудрился ещё сильнее порвать цепь событий! И самое стыдное, прямо на моих глазах!

— Ну, что ещё? — почти проныл Аполлон.

— Полифем. Думаешь, почему Одиссей всю дорогу повторял, что его недолюбливает Посейдон? — Афина, не снижая темпа ходьбы, назидательно подняла палец. — Давным-давно было предречено: царь Итаки умертвит сына Посейдона и одной тупоголовой нимфы.

— Полифема?!

— Догадливость твоя сногсшибательна. И вот гигантского урода сразил ты, а не Одиссей. Ломается картина дальнейших событий. Линии, по которым всё развивалось, спутаны. Вся логика опрокинута.

Ромашкин снова остановился, заставив Палладу последовать его примеру.

— Погоди. Ну, взяли город раньше. Ну, циклопа убил не он, а я. Но события-то в целом те же. Результат одинаков.

— Вовсе нет. Война закончилась слишком быстро. Она не для того затевалась. Впрочем, это не твоё дело. Одиссей не будет скитаться, как это было предсказано, а значит, не сотворит многих дел, на которые его выводила судьба. Отныне не он, а ты кровный враг Посейдона... Я тебе не завидую. И владыке океана тоже. — Афина тряхнула головой. — Не знаю, куда свернёт чреда событий, тем паче, ты и твоя Елена спутали довольно нитей... Мне важнее услышать другое.

Богиня подступила вплотную к Аполлону, отчего тот начал испытывать немалый дискомфорт. Пристально поглядев в глаза парня, Афина промолвила:

— Скажи мне главное, чужак из будущего, и будь предельно искренен: как в твоём времени управляет мой сиятельный отец? Много ли смертных жертвуют нам и поклоняются?

Студент отступил на шаг, не отводя взгляда, и рубанул правду-матку:

— Вам перестали поклоняться. Считай, больше двух тысячелетий назад. Люди стали верить в единственного бога. Прости, Афина, но вас забыли.

— Ты лжёшь! — гневно прошипела Паллада, и в её очах вновь зажглось пламя.

Аполлон мгновенно перешёл в боевой режим.

Тянулись секунды, но ничего не происходило, будто оба ждали условного сигнала.

«Как эти, как их, ковбои в вестерне», — неуместно подумалось Ромашкину. Парень вообще испытывал необычайное спокойствие и уверенность: он закопает Афину без лопаты.

— Нет, не лжёшь, — сказала богиня, усмирив злобу. — Вижу, не лжёшь. Но вот что я тебе скажу, чужанин. Представь: Арес проколол тебя мечом, но не бросил истекать кровью, а вызвал Гефеста, они отнесли тебя на склон Олимпа, приковали, и Зевс назначил орлу прилетать каждый день и выклёвывать тебе глаза. А к утру они у тебя восстанавливаются и видят, как рядом висит твоя избранница, и с ней тоже происходят ужасные вещи, о которых лучше лишний раз не упоминать вслух. Слова имеют свойство сбываться...

— Зря ты мне угрожаешь, — спокойно сказал Аполлон. — Не мудро это. Я вам всем не враг. Мы с Ленкой здесь случайно. Сколько раз это надо повторить?

Взяла себя в руки и Афина.

— Как бы вы сюда ни попали, вы приносите лишь зло.

Паллада внезапно замерла и резко оглянулась на вход в пещеру Полифема.

— О, наш друг Одиссей сотоварищи проснулись! Сейчас они вылезут на свет, и тебе придётся что-нибудь придумать относительно моего исчезновения. Царь Итаки весьма настойчивый мужчина, как бы неприступной Клепсидре не дрогнуть. — Афина подмигнула Ромашкину и стремительно вознеслась на небеса.

Аполлон чуть на задницу не сел — только что богиня была здесь, а потом резко стартовала вверх, он запрокинул голову, попятился и оступился. Но устоял.

А через минуту из пещеры стали выбираться греки.

XXXII

Кто рано встаёт, тому бог даёт.

Русская пословица

Пока царь Итаки торопливо, но не теряя достоинства, шёл к Ромашкину, тот соображал, что придумать насчёт экстренного отбытия их спутницы.

За несколько шагов до Аполлона грек открыл было рот, но парень его опередил:

— Где Клепсидра?

Сначала у Одиссея аж глаза на лоб полезли, но затем подозрительно прищурились.

— Я думал, она с тобой, — сурово проговорил владетель Итаки.

Студенту стало ясно: ревнует коротышка. Знал бы ещё, кого ревнует.

— О, я сам не знаю, друг Одиссей, — ответил Аполлон. — Проснулся, почувствовав сквозняк. Пещера открыта. Клепсидры нигде нет. Как бы её не засыпало камнями там, на входе...

— А это как раз второй вопрос: как цельная каменная плита превратилась в кучу мелких обломков?

Подоспевшие люди из команды царя Итаки закивали и забурчали, мол, что за ворожба.

Студент развёл руками:

— Эта загадка также мучает меня всё утро.

— Она что-то такое упоминала вчера про мел... — развил свои подозрения Одиссей.

— Эврика! — обрадовался подсказке Ромашкин и принялся хлопать себя по карманам. — Помнишь, как лукаво она про это всё говорила? У меня действительно был мелок, которым я совершенно случайно разрушил колонну в Ретее. Хм, провёл пару линий, и она рассыпалась. Клепсидру тот случай очень впечатлил. А учитывая её плутовской характер, да ещё способности воровки, она мне их продемонстрировала при знакомстве...

— Подразумеваешь, она украла волшебный мелок и выбралась наружу? — спросил царь Итаки, не уверовавший в существование магического предмета.

Аполлон пожал плечами:

— Или сильно ударила ногой по плите.

Моряки за спиной Одиссея заржали.

— Хорошо, допустим, так оно и было, — задумчиво протянул ревнивец. — Ну, я про мелок, а не про ногу... Где Клепсидра?

— Две возможности: либо сбежала и где-то прячется, либо была неосторожна и лежит под бывшей плитой. — Ромашкин махнул в сторону входа в пещеру.

Одиссей развернулся к своим подданным.

— Думаю, нам предстоит похоронить Клеона. Кормчий он был так себе, но человек хороший, смелый воин. И погиб в бою. Устроим ему достойную могилу. Материал повелеваю брать вон там.

Перст царя указывал на пресловутый вал щебня.

«Хоть овцы не умрут с голода», — подумал Аполлон и озаботился вопросом: что будет, когда тела Клепсидры не обнаружится под завалом?

Греки принялись за дело, а Одиссей на отдалении от скорбных работ усадил перед собой Ромашкина и продолжил расспросы.

— Поведай мне о ней. Запала в душу, сил нет. Что за девушка она была?

Студент, ничуть не сочиняя, рассказал, как познакомился с настоящей Клепсидрой, и она произвела впечатление распутницы, но это нелицеприятное мнение оказалось ошибочным, и про её великолепное умение похищать кошелёк, продемонстрированное несколько раз кряду... Потом дело дошло и до ранения Аполлона, до неоценимой бескорыстной помощи, оказанной девушкой. Парень обстоятельно объяснил ревнивцу, что между ним и Клепсидрой ничего не могло быть, ибо он принял обет верности.

Всё это слегка успокоило пылкого эллина.

Желая сменить тему, Ромашкин спросил Одиссея:

— А ты знаешь, что Полифем — сын Посейдона?

— Этот одноглазый урод сын повелителя морей?! Впрочем, не удивлён, — рассеянно ответил царь Итаки.

Помолчали.

— И всё же как будет жаль, если столь роскошная женщина окажется простейшей воровкой! — воскликнул Одиссей, несколько театрально прикрывая дланью мужественный лик.

— Да не печалься, будут и другие, более красивые женщины! — утешил Аполлон, но лишь молчание было ему ответом.

И тут он осознал, что вокруг сделалось подозрительно тихо.

Ромашкин глянул на Одиссея. Тот сидел недвижимо, будто статуя. Парень толкнул его в плечо. Не шелохнулся. Тогда Аполлон обернулся к пещере и узрел там целую скульптурную группу — матросы застыли в различных позах.

— Ну, и что это за ерунда? — выразил неудовольствие и шок студент.

«Как-то странно звучит», — отметил он неясное пока изменение в собственной речи.

— Вы сговорились все? — высказался Ромашкин, в основном, ради теста.

Его тут же осенило: речь наша, русская! Вот так поворот!

— Корабли лавировали, лавировали да не выролорево... выларова... вылавировали! — Он рассмеялся и — резко замолк.

С миром что-то случилось. До Аполлона дошло: всё стоит на паузе, и только он продолжает жить в нормальном темпе.

Или он ускорился?

И какая, собственно, разница?

Он резко вскочил, максимально сосредотачиваясь и стараясь уловить любое движение. Наверняка это шуточки олимпийцев. Эти забулдыги знают толк в подлостях и фокусах. Сейчас начнётся массированная атака или наоборот кто-нибудь постарается ткнуть его очередным шампуром в спину.

— Выходите, трусы! — боевито выкрикнул Ромашкин, кружась на месте.

Трусы не выходили.

И не ощущалось гнева, который всегда предупреждал Аполлона о приближении вражески настроенных богов.

Ладно, атаки не предвидится. Хорошо. Но, может быть, это странное состояние и есть атака? Выдавить противника из привычного ритма жизни, пусть состарится и сдохнет за секунду между глупыми репликами Одиссея, брошенного лже-Клепсидрой.

Может быть, олимпийцы здесь ни при чём. Ромашкину существенно не хватало знаний. Наверняка у древних греков есть какой-нибудь отдельный бог, управляющий временем. Как по-гречески время? Хронос. Крон. Афина в облике служанки Омероса рассказывала, что Кронос — отец Зевса и ещё нескольких богов — повелитель времени. Но Громовержец унизил отца и бросил в подземелье. Вряд ли Кронос будет играть на стороне такого сыночка.

Да и кто стоит за всем этим — пока не вопрос. Вопрос ведь в том, как вернуться к нормальному течению времени...

Застыло всё — деревья, волны на море, летевший рядом жук.

Аполлон подошёл к замершему насекомому, аккуратно взял его двумя дрожащими пальцами. Снова повесил в воздухе, разжав пальцы. Растопыренные крылья жука блестели на солнце. Парень долго следил за ними, стараясь не мигать, чтобы не пропустить изменений. Нет, за несколько минут крылья не сдвинулись ни на миллиметр.

Чем дольше продолжалась глобальная пауза, тем беспокойнее становились мысли студента. Самое поганое — остаться в этом замороженном мире навсегда.

Не представляя причин такого феномена, пребывая в глобальном неведении, Аполлон принялся нервничать и слегка почёсываться. Заметив своё позорное поведение, Ромашкин призвал себя к дисциплине.

Затем он почувствовал кратковременную дрожь земли. Прислушался. Тишина. И вот снова! А потом тряхнуло уже капитальней.

— Блин! — воскликнул испугавшийся Аполлон и ощутил ещё один подземный толчок. — Что же тут творится?!

Он полностью сконцентрировался на ощущениях. Больше не трясло. Молчание мира ничем не прерывалось.

— Чепуха на постном масле, — озабоченно пробормотал Ромашкин.

И усмехнулся: напоминание о еде обострило голод. Да, он бы сейчас перекусил.

Вернувшись в пещеру, парень разыскал кое-какие припасы греков и слегка поснедал вяленым мясом, запив водой из озерца, которое было вчера найдено в глубине подземелья. Аполлон опасался, что тряска вернётся и пещера обрушится, но обошлось.

Снаружи Ромашкина встретили всё те же «скульптуры». Он не представлял, чем себя занять. Поэкспериментировал с предметами. Они зависали там, где Аполлон их отпускал. Взял камень, размахнулся и бросил. Камень завис, стоило лишь полностью перестать его касаться.

«Интересно, — подумал парень, — что будет, когда всё отомрёт? Полетит он или свалится наземь? Когда отомрёт... Если! Если отомрёт!»

Мысль о возможности вечного стопкадра буквально убивала.

За несколько долгих часов Аполлон настроил и разрушил массу теорий происходящего, прогулялся до корабля и обратно, откровенно помаялся дурью, от души попев на родном языке, и, вернувшись к Одиссею, закрывающему лицо, сначала уселся, где сидел во время их разговора, а потом откинулся навзничь и постепенно уснул. Засыпалось, кстати, тяжеловато: абсолютная тишина оказалась необычным фактором, и мозг постоянно тревожился. Но дрёма всё же взяла своё.

— Эй, ты спишь, что ли?! — воскликнул Одиссей.

Парень рывком сел, протёр глаза.

— Да! Нет! Да... А ты ничего странного не заметил?

Царь Итаки посмотрел на Ромашкина, как на дурачка.

— Ты заснул посреди разговора, а так ничего странного...

— Со мной изредка бывает. Редчайшая болезнь, — неуклюже отоврался Аполлон.

Он был абсолютно растерян. Может быть, странный вселенский стоп-кадр ему приснился?..

К полудню стадо овец оказалось на свободе, а погребальный курган над погибшим в бою кормчим вырос метра на три. Тем не менее, камней оставалось ещё примерно дважды по столько. Никто не поднимал вопрос о втором погибшем, которого сожрал Полифем. Оно и к лучшему.

Уже вечерело, когда Одиссею стало ясно: Клепсидры под завалом нет. Сам царь, как и Ромашкин, камни в кучу не таскал. В течение дня Одиссей и Аполлон предприняли вылазку, чтобы поразведать обстановку да глянуть на овец. Овцы паслись в знакомой им компактной долинке, где текла маленькая речушка.

Разведчики пересекли этот раёк, поднялись на небольшую гору. На противоположной стороне им открылся вид на большие зелёные угодья, где паслись несколько стад. Картину портило одно пренеприятнейшее обстоятельство: возле каждой отары прохлаждалось по хозяину-циклопу.

— Нам повезло, что Полифем жил наособицу, — пробурчал Одиссей.

Вернулись. По дороге царь Итаки, который всё-таки не смог скрыть вполне объяснимой заинтересованности в «супермелке», всё высматривал Клепсидру. Аполлону приходилось делать вид, будто он тоже ужасно занят её поисками, но на самом деле он боролся с усталостью. Слишком вялым он сегодня был.

— Поздновато нам боги тебя послали, чужанин. Будь у нас твой мел, — со вздохом проговорил грек, — мы бы эту Трою взяли бы в первый же день...

Аполлон от комментариев воздержался.

На обратном пути разведчики привели овцу, один из моряков занялся её забоем и приготовлением.

— Такая диета не по мне, — сказал Одиссей за ужином. — Утром отплываем.

На закате стадо овец само вернулось в пещеру.

— Если смириться с диетой, то здесь можно жить долго, — заметил Ромашкин, порадовавшись овечьей дисциплине.

— Рано или поздно кто-то из циклопов заметит отсутствие Полифема и приберёт овец, а заодно и пещеру к рукам, — ответил царь Итаки. — Главное прихватить несколько животных с собой и уплыть, пока этого не произошло.

Утром Ромашкин проснулся в одиночестве. Греки покинули пещеру, а его не разбудили. Взяв свой скарб и выйдя наружу, парень понял, что непростительно заспался — солнце почти достигло полуденной отметки.

Аполлон заторопился к пляжу. На полдороге остолбенел: корабль Одиссея уже далеко отплыл от берега. Греки бросили того, кто убил сына Посейдона, чтобы не навлекать на свою посудину новые приключения.

— Сука ты, Одиссей, — прошептал Ромашкин. — Спасибо, хоть не обворовал...

Парень бросил паноплию на траву, а потом плюхнулся и сам.

Вот и что теперь делать?

Верховному богу не пристало унижаться перед подданными, появляясь в заторможенном виде, именно поэтому Зевс ещё несколько дней назад взял курс на окно своих покоев, где на маленьком столике его всегда ждали два кувшина с заветным нектаром.

Громовержец потратил уйму времени на подлёт к олимпийским чертогам, потом долго-долго двигался по собственной комнате. Наконец, его рука легла на вожделенный кувшин.

Надо было проявить расчётливость. Зевс уже обжигался: если не принять правильную позу перед тем, как нектар польётся из кувшина, вся жидкость утечёт задолго до того, как Тучегонитель поднесёт ёмкость к губам. Поэтому Зевс медленно поднял кувшин (будто он мог сделать это быстро!), потом чуть-чуть отклонил голову назад, поднёс кувшин к лицу, прижал горлышко к подбородку так, чтобы край кувшина поравнялся с нижней губой, и стал запрокидывать голову дальше, прижимая кувшин.

Проворный нектар побежал по усам и щекам, защекотал лицо Зевса где-то там, под густой курчавой бородой, но кое-что попало и в рот, причём немало.

Этот практически священнодейственный процесс отнял у Тучегонителя почти весь день.

Мучительно проглотив некоторое количество напитка богов, Громовержец постепенно почувствовал, как первая тёплая волна разливается от желудка по всему телу, сообщая могучим мускулам тонус, достаточный для более быстрого движения. Зевс дождался второй и третьей волн и наконец-то обрёл нормальную человеческую скорость.

«Проклятые смертные, — хмуро подумал бог, ставя кувшин на столик. — Им это дано от рождения, а нам приходится пить эту выжимку из людской энергии, настоянную на меду и вине... Где справедливость, папаша?»

Он обратился к старику Кроносу не случайно, ведь именно отец Громовержца был повелителем времени, а значит, к несправедливому распределению скоростей приложил руку именно он. Ну, пусть поразмыслит о своём поведении там, в бездонном Тартаре, куда определил Кроноса сын.

— Нечего было детей жрать, — пробурчал Зевс и вытер залитое нектаром лицо.

Можно было устроить разнос ротозеям-богам и разобраться в происшествии с колесницей. Кто дерзнул сразить царя этого мира? Какую изобрести казнь этому выскочке? Дел было невпроворот.

Тело Громовержца было наэлектризовано, маленькие разряды пробегали от плеч к кончикам пальцев. Ну, берегитесь, несчастные!

XXXIII

Никогда этого не бывало, и вот опять!

В. С. Черномырдин

Младший жрец Писистрат чрезвычайно испугался, обнаружив Елену Дельфийскую в своей комнатушке. Обожаемая всеми пифия ничком лежала поперёк его скромной лежанки и казалась совсем-совсем неживой.

Писистрат бросился к предсказательнице, перевернул её на спину, схватил за плечо и потряс. Она не пошевелилась. Милый жрецу лик не был синим, как в тот раз, когда он нашёл Елену при смерти. Это обнадёживало.

Трепеща от восторга, страха и собственной наглости юноша возложил ладонь на грудь пифии и убедился: перси у неё что надо. Ах, да! И дышит, дышит, родимая!

Значит, спит или, скорее всего, впала в то состояние, когда душа великого смертного, причастного тайнам олимпийских богов, скитается в вышних мирах. А с Еленой такие путешествия уже случались, он тому свидетель.

Почтительно уложив пифию должным образом, Писистрат сел подле неё и стал любоваться. Ох уж эта пророчица! Сегодня она сделала так, что вся площадь, взявшись за руки, плакала от счастья и понимания красоты этого мира.

А сама удивительным образом исчезла.

Некоторые растерялись, кто-то затеялся подозревать немыслимое: вдруг прекрасная посланница Феба больше не явится? И только мокрый и почему-то упавший Эпиметей шипел проклятья в её адрес, возясь с сандалиями. В голову Писистрата никак не помещалось: почему верховный жрец так не любит Елену Дельфийскую?.. Как вообще можно не обожать это неземное существо?!.. Тем более, люди сегодня поднесли храму такие жертвования, каких оракул не собирал за год!

Влюблённый юноша безотрывно сидел возле пифии, боясь показать её Эпиметею. Слишком невзлюбил верховный жрец Елену, как бы не содеял зла. Прошёл день, стемнело... Писистрат долго крепился, но где-то к полуночи всё же сомлел.

А часа в три очнулась Ленка Афиногенова. И буквально прибалдела: что она делает в этой странной комнате, почему рядом сидит и жалобно похрапывает юный жрец, и, наконец, как закончился её день? Она вообще ничего не помнила! Даже на холодный пот пробило — не любила Ленка терять самоконтроль.

Девушка успокоилась, и постепенно в её памяти всплыли события дня. Она научилась останавливать мир! И, похоже, этот фокус отнимает много сил, вот почему она едва добрела до первой попавшейся койки и забылась.

Пифии захотелось растолкать юного жреца и расспросить относительно эффекта, который произвела её тщательная подготовка, но, посмотрев на бедного мальчишку, Ленка передумала. Пусть спит.

Она тихо выскользнула из кельи Писистрата.

Подходя к своим покоям, девушка услышала там возню и откровенно похотливые женские стоны. С максимальной осторожностью Ленка подглядела, что же у неё такое происходит. Ага, светящийся в темноте Феб и Сивилла. Оба, чувствуется, не в обиде. Оба при деле. Ну, и здорово. Хотя зрелище глуповатое.

Пифия, крадучись, ретировалась к комнатушке юного жреца. Нет, туда тоже лучше не возвращаться. Пожалуй, самым тихим и потайным местом будет зала, где из трещины курится дым Пифона. Теперь туда редко кто ходит.

Там действительно никого не было. Зато светильники горели. Струйка дыма по-прежнему вилась куда-то в подпотолочный мрак. Ядовитый запашок пропитал воздух этого просторного помещения, но не особо надоедал: глаза не щипало, горло не драло. Жить можно.

Большой круглый камень, лежащий посредине зала, походил на гигантскую таблетку. Он отлично заменил Ленке скамейку. В центре «таблетки» покоился шишкообразный камень — омфал. Студентка знала, что омфал — по одной из версий, легендарный камень, проглоченный Кроносом вместо младенца Зевса, а по другой гипотезе, пуп земли, высчитанный богами. А может, и то, и другое?.. Ленка всё время забывала спросить у жрецов.

Вдруг в залу ворвался порыв ледяного ветра, резкий и мощный, даже несколько светильников погасло.

— Это просто камень, — услышала студентка замогильный голос, который был ещё холодней ветра.

От этого тембра пробирало с макушки до самых пяток. Пробуждался животный, первобытный страх, вводящий в оцепенение.

Ленка Афиногенова всё же оглянулась и увидела чёрную фигуру. Незнакомец сделал шаг вперёд из тени, и огни светильников позволили пифии рассмотреть напугавшего её мужчину. Нет, не было в нём ничего особенно зловещего. Представший перед взором студентки грек выглядел вполне обыкновенно.

Осанка. Дорогая ткань плаща. Бледный лик. Руки тоже неестественно для эллина светлы. В общем, бородатый кудрявый муж из знати.

— В последнее время всё приходится делать самому, — тем же загробным голосом промолвил незнакомец. — А Персефона не любит, когда я отлучаюсь.

Пока визитёр обходил круглый камень, на котором сидела Ленка, она с ужасом вспомнила, кем может быть недовольна Персефона.

Итак, Елену Дельфийскую посетил сам повелитель царства мёртвых. Безотчётный страх стократно усилился. Предстояло его перебороть.

Тем временем, Аид остановился напротив девушки и с интересом принялся её разглядывать.

— Нет, худовата, — забраковал он Ленку.

— А ты староват и мертвечиной попахиваешь, — выдала студентка и испугалась ещё сильнее.

Внешне она не изменилась, но внутри неё бушевала адская паника.

Аид вперился в пифию лютым испепеляющим взглядом, и девушке стало казаться, что она постепенно рассыпается на молекулы.

«Соберись, Ленка! — подбодрила себя она. — Он ведь не Танатос!»

Как по заказу, из мрака вышел могучий атлет с тёмными крыльями за спиной.

Ленке отчаянно потребовался её новый талант останавливать мир. Она попробовала различить в окружающем пространстве спасительные тончайшие струны, но страх сковал её способности.

«Тяни время!» — приказала себе девушка и как бы со стороны услышала собственный ровный голос:

— То есть... Я хотела сказать... Чем же я обязана такому ужасно... приятному высочайшему визиту?

Повелитель мира усопших вскинул бровь.

— Тебя давно должна была убить моя служанка, но ты выжила. Потом мне стало не до тебя, да я был уверен, что ты присоединилась к моим вечным гостям, ха-ха... — От смеха Аида у студентки душа в пятки ушла. — И какова плата за беспечность? Сейчас ты сотрясла моё царство и превратила в руины мой дворец. Я могу простить двух юнцов, пьянствующих у врат Тартара. Могу закрыть глаза на побег твоего соплеменника, тем более, он попал в мои владения почти случайно... Но ныне я зол на себя, ведь меня предупреждали!

— Но я ничего такого не делала! — запротестовала Ленка.

— О, об этом мойры тоже говорили, но я не поверил, — с намёком на удивление сказал Аид, делая рукой знак нетерпеливо топчущемуся Танатосу, мол, погоди. — Ты сокрушила моё царство словом, которое невозможно произнести. Так записано в свитках судеб.

И тут до пифии Афиногеновой наконец дошло. Вот тебе и развратная женщина из пяти букв.

Повелитель скорбного царства прочитал по Ленкиному лицу, что она поняла суть претензии. Студентка, в свою очередь, увидела на его лике, нет, не страх, а тревогу, обеспокоенность. Аид улыбнулся уголками губ и обернулся к Танатосу:

— Она твоя.

Радостный атлет расправил крылья и шагнул к пифии.

— А можно, я ещё и...

— Будь моим гостем, Танатос.

«Боже мой, это сон, я не здесь... — обречённо подумала Ленка. — Точно! Я не здесь! Отрешиться!»

И девушка постаралась отодвинуть от себя свой физиологический ужас, посмотреть на ситуацию со стороны, спокойней, более взвешенно, детально... Вот они, струнки! Проступили, ну и хорошо, уверенным движением рук затыкаем весь этот звон. Тихо, тихо... Как же близко Танатос!

Он почти схватил пифию за плечо — да так и застыл: страшномордый крылатый качок, к тому же и голый, и стыдно сказать, с чем наизготовку.

Аид стоял истуканом, на его бледном лице запечатлелся плотоядный интерес к тому, что должно было произойти.

Ленка как будто бы резко вынырнула из хладных пучин страха и попала в раскалённую пустыню бешенства. Она прямо с места подскочила вплотную к Аиду и отвела-таки душу примерно таким возгласом:

— Ах ты, грёбаный некрофил! Да любись ты Цербером, старый гей!

Разразилось мощнейшее землетрясение. Ленка воспользовалась, конечно же, непроизносимыми словами.

Пифия сдрейфила, но затем смекнула: если настоящие разрушения и произойдут, то только когда она снова ударит по струнам этого мира. Причём в поганом царстве долбаного Аида случится гарантированная Хиросима.

— Знай, собака, наших, — прошептала Елена Дельфийская.

Когда пар был выпущен и глупость сделана, девушке предстояло продумать свои дальнейшие действия.

Она вернулась на круглый камень. Уселась. Хладнокровно приступила к мозговому штурму. А для пущей уверенности принялась рассуждать вслух — угнетала вселенская тишина. Выкладки оптимизма не добавляли.

Первое. Рано или поздно придётся вернуть выключатель мира в нормальное положение. И чем больше она сделает в этом режиме, тем большую усталость она испытает в привычном времени.

Второе. Ленкины враги сразу же начнут действовать. Как принципиально победить Танатоса и Аида, пифия Афиногенова, конечно же, не ведала.

Третье. Можно попробовать бежать и прятаться. Но все эти олимпийские самцы до сего дня находили её чрезвычайно ловко. Значит, умеют. Стало быть, куда ты от них спрячешься?!..

Четвёртое. Вдруг последнее землетрясение настолько велико, что этот храм, а также один, два, сорок домов в Дельфах (и разве только лишь здесь!) разрушатся и погребут под собой мирно спящих ни в чём не повинных людей? Какова цена одного несдержанного язычка?

Здесь Ленка свалилась в самобичевание и не скоро выбралась из этой ямы. Но, тем не менее, разум снова заработал над анализом шахматной партии.

Пятое. Вовсе не факт, что произойдёт катастрофа. Это надо проверить. Будет трудно, однако исполнимо. Резкая музыкальная фраза на струнах мира и снова полный стоп-тайм. Изменения будут видны.

Шестое. А есть ли способ «отмотать плёночку назад»? Может быть, последние события бросают вызов новым талантам, которые пока не проявились? Кто бы ещё поручился, что это так...

Седьмое. Можно попробовать дотянуться до того странного ткацкого станка, пригрезившегося Ленке в день, когда Полька словил клинок в спину. Весьма перспективная мысль! По ниточкам читается судьба. Возможно, появится хоть какая-то ясность?

Восьмое. И всё-таки, что делать с этими двумя похоронными агентами?

— Пока ничего! — услышала пифия бодрый голос, принадлежащий, как ей сначала помстилось, Аполлону Ромашкину.

Но всё же это был не Полька... Или он?

Голос доносился откуда-то сверху, из-под сводов храма.

И сама возможность присутствия здесь кого-то ещё, кто ходит по «замолчавшему миру», настолько напугала Елену Дельфийскую, что она едва не упала в обморок.

Постоялый двор «Пристанище у оракула» гудел десятками голосов. Люди добродушно пировали в меру своих средств. В кои-то веки никого не требовалось призывать к порядку, выводить под руки из заведения, разнимать... Получив заряд необъяснимого братства, горячие греки не лезли на рожон. Вино по-прежнему лилось рекой, зато пелись добрые песни, и ничьё хмельное самолюбие не страдало.

Тихон, знатный торговец, сидел с кувшином вина и чаркой в дальнем углу трапезной, и было ему неуютно, ибо кое-какая выдающаяся часть Тихона чересчур перетрудилась и саднила при малейшем движении. Иногда он вздыхал по прекрасной и желанной Елене, но вздохи были неглубоки. Ну, чтобы не болело.

Потомок Приапа не разделял общего настроя, ведь он по известным причинам вероломно пропустил последние выступления Елены Дельфийской. Поэтому он взирал на благодушный люд не без раздражения, причину которому сам же и нашёл: зависть. В те периоды, когда молодая кровь не приливала к известным местам, Тихон отлично шевелил мозгами. Торговец-то он был отменный.

В самый разгар веселья на пороге появилась всклокоченная старуха. Не совсем, конечно, старуха. Просто неухоженная женщина с сединой в волосах.

— Это что же делается, добрые греки? — возвысила голос она, а если уж говорить прямо, то противно провизжала.

Разговоры смолкли, все уставились на старуху. Она в раскоряку, словно утка, проковыляла в центр трапезного зала.

— Пифия... обманула! — взвыла странная гостья. — Обещала, что сынок мой вернётся, а он... а он... неживой!

И она пала на колени, рыдая и тщась вырвать из головы растрёпанные волосы.

Пока все глазели, не в силах ничего поделать с обезоруживающим валом материнского горя, разбойничьего вида мужик вскочил с лавки, подбежал к женщине и поднял её, ласково говоря:

— Не плачь, матушка, присядь, обскажи всё, как есть. Эй, дайте скорей слабого вина!

Поднеся чашу трясущимися руками к чумазому лицу, женщина выпила, отёрла рот рукавом запылившегося рубища и обвела диким взором трапезную. На мгновение её сумасшедшие очи встретились с глазами Тихона, и в нём шевельнулось некое понимание или смутное узнавание, он подался вперёд и скривился: снизу пришло жёсткое напоминание, что лучше бы ему не шевелиться.

— Второго дня спросила я у пифии, где сын мой, где мой рыбак-кормилец, и успокоила меня ответом наша Елена Дельфийская... А нынче принесли мне тело хладное!..

И снова разразились бы скорбные рыдания, но кто-то из греков громко возразил:

— Ты путаешь, почтенная! Второго дня я тебя не видел. Вопроса о пропавшем рыбаке не слышал. Да и не было никаких вопросов, наша равная богам Елена дарила нам внутреннюю музыку...

Женщину передёрнуло.

— Так, может, и не второго дня... Может и раньше... Я же горем убиенная, роком раздавленная бедная мать! Внемлите мне, справедливые дельфийцы! Пусть покарает меня сам Громовержец, если я лгу!

Тут бахнуло так, что всем почудилось — гром. На самом деле упала скамья, слишком уж резко с неё встал человек в жреческом одеянии. Это был один из служителей храма, которого Эпиметей частенько посылал послушать народные пересуды.

— Посовестись, женщина! — строго сказал жрец. — Я каждый день стою за спиной пифии и вижу всех, кто к ней обращается. Я вижу и тех, кто приходит только посмотреть и, если повезёт, послушать речи Елены Дельфийской. Пусть будет мне порукой воля самого сребролукого Феба, будьте уверены, честные жители этого города: я вижу эту женщину впервые.

— Всё ты врёшь, святоша! — завизжала одержимая. — Но ты, ты чего молчишь?

Она простёрла руки... к Тихону. Тот аж остолбенел.

— Я?!

— Да, ты! Я же ещё рядом с тобой стояла, вспомни! Ну?

Торговец открыл рот, потом закрыл... Затем снова отвесил челюсть. Развёл руками.

— Я там ни разу не был!..

— А, тупоумный придаток к своему члену! Как двое суток меня жарить, так ты герой, а как словечко замолвить...

Может быть, эту странную бабу никто и не знал, но уж Тихон-то снискал немалую популярность. И чем примечателен он был, тоже понимал каждый. Поэтому хохот раздался воистину гомерический. Торговец побагровел, а женщина, ковыляя, вымелась из заведения.

Наконец-то всё понявший Тихон дрожащей рукой бросил пару драхм на стол и, кривясь при каждом шаге, поспешил следом.

— Что убегаешь-то, не дожарил? — донёсся выкрик откуда-то сзади.

Новый взрыв ржания почти не оглушал.

Здесь, в темноте двора, потомка Приапа ждала переминающаяся по-утиному с ноги на ногу Эрида.

— Будь ты проклят, смертный! — прошипела она. — Вот пройдут мозоли, я тобой займусь. Не мог подыграть.

Она расправила смоляные крылья и полетела прочь — грузно и как бы припадая, плюс ноги врастопырку.

— Все бабы дуры, даже богини, — пробурчал Тихон. — Вчера всё устраивало, сегодня жалуется. А где мои глаза были?!.. И чем я думал-то?

Потомок Приапа отлично знал ответ на последний вопрос.

XXXIV

Никогда не пренебрегайте тайным предчувствием,

предостерегающим вас об опасности, даже в тех

случаях, когда вам кажется, что нет никакого

основания придавать ему веру.

Даниэль Дефо, «Робинзон Крузо»

Самым крупным попадакисом после вероломного бегства Одиссея оказалось географическое открытие — Аполлон Ромашкин застрял не где-нибудь, а на острове. Парень выяснил это эмпирически: потратил весь день и вечер на путь вдоль берега, и странствие окончилось у пещеры мёртвого Полифема.

Усталый, злой и, надо признать, отчаявшийся студент пожалел, что он не какая-нибудь фифа, которая заревела бы, побилась в истерике и успокоилась. Он мужчина. Ему так нельзя. Поэтому приходилось кипеть, как бойлер, но крепиться.

Чувство обречённости усилилось тем, что циклоп всё ещё валялся внутри, а вокруг него уже начали собираться мухи. Сам по себе ночлег рядом с мертвецом не пугал Аполлона, не в первый же раз. Да и стоит ли бояться, если даже овцы припёрлись домой и не испытывают волнения? Лишь бы запах не усилился. Уйдя глубже в пещеру, к пресному озерцу, Ромашкин вполне уютно обосновался, принёс хвороста и коряг, развёл костёр.

Основной проблемой студент считал полнейшее отсутствие всяких плавсредств. Ни единой лодчонки по всему берегу.

«Допустим, я тут застряну надолго, — начал рассуждать Аполлон, скромно перекусив частью запасов, оставленных ему Одиссеем. — Надо бы избавиться от тела... Легко сказать. Сам убил, сам и выноси. Докатился...»

Тут мысли Ромашкина перескочили на другое. Ему повезло, он за всё сегодняшнее путешествие не встретил ни одного циклопа. В успешном исходе нового поединка Аполлон уверен не был. «Кстати, любопытный вопрос, — подумал Аполлон, — известна необычайная моя живучесть, но что будет, если меня тупо сожрут, как Полифем съел матроса?»

Внимание парня снова переключилось, теперь на события прошедшего дня. Шагал студент бодро, около шести-семи километров в час, на удивление: энергия из него так и пёрла. Вышел примерно в полдень. А часов в десять уже прибыл в знакомое место, будь он неладен. Итого километров шестьдесят-семьдесят. Если предположить, что остров имеет почти круглую форму (а основательных загибов на пути Ромашкина не случилось), то радиус будет примерно десятикилометровым, стало быть, площадь около 300 квадратных километров. В принципе, неплохо.

Делать с этим приблизительным знанием было нечего, и Аполлон вернулся к основной проблеме — как попасть в Дельфы. Здесь острая мысль парня основательно притупилась. Нормальных решений у задачи Робинзона, живущего на одном острове с несколькими одноглазыми Пятницами, не находилось.

— Утро вечера мудренее, — философски изрёк студент и стал готовиться ко сну.

За день он не раз прокрутил в уме разговор с Афиной-Клепсидрой, и проникся определённой паранойей: уголовники и пьяницы, коими являлись светлые олимпийцы, запросто могли напасть на него, в любой притом миг. Поэтому Аполлон распаковал свои доспехи и приоделся. Глупая мера, но надо же хоть как-то себя успокоить.

Обломок чаши, с которой всё и началось, он уложил поодаль, меж камнями, чтобы случайно не раздавить.

Вернулся к костру, привалился к валуну и стал клевать носом.

Так он и задремал, словно нерадивый часовой. Может быть, прошло два или три часа, костёр уже прогорел, когда Ромашкин внезапно проснулся, хватаясь за меч. И откуда только такие рефлексы?..

Судя по звукам, в пещере кто-то был. Ну, кроме него, овец и мёртвого Полифема. Кто-то раздражённо бубнил хриплым голосом. Голос становился громче и громче.

В полнейшей темноте едва краснели только угольки остывающего костра. Парень на всякий случай поднялся, слегка разминая ноги, руки и шею.

Вместе с бубнящим визитёром приближался и свет.

Наконец, Аполлон увидел мужика с большим неестественно ярким факелом в руке. Не обошлось без колдовства, смекнул парень.

Зала, в которой находилось озерцо и импровизированный лагерь студента, вполне сносно осветилась, визитёр воткнул факел в каменный пол, будто в песок.

Вывод напрашивался сам собой — пожаловал ещё один бессмертный.

Появившийся был знаком Ромашкину. И ассоциировался с чем-то плохим... Троя! Они встречались в пылающем городе! Этот тип подал Аполлону руку и вместо того, чтобы затащить его на крышу, сам свалился в проулок. А потом улетел. Ну, да, очередной божок.

Этот несуразный топал по-деловому к парню, хромая едва ли не на обе ноги, сосредоточенно щурился и, кажется, улыбался. А на подходе ещё и руку стал протягивать к Ромашкину.

Потешная картина слегка развлекла студента и ослабила его бдительность. Поэтому он пропустил сокрушительный удар в солнечное сплетение.

Было больно.

Аполлон пролетел метров пять, согнувшись буквой «г». Его полёт окончился некомфортным приземлением на каменистую эллинскую почву.

К собственному удивлению, Ромашкин не выронил меча. И острейшая поначалу боль прошла ещё в воздухе. Зато появилась максимально холодная ярость и нерушимая уверенность в успехе. Хромой — пожалеет.

Поднявшись на корточки, Аполлон посмотрел исподлобья на обидчика. Тот не торопился. К нему присоединились три странные крупные кошки с горящими зелёными глазами. Сделанные из металла, они двигались грациозно и опасно, как живые.

Бог жестом отправил их в атаку.

Одна бросилась прямиком на Ромашкина, две другие, прыснув в стороны, зашли с флангов. Парень никогда не видел, чтобы кошки охотились группой. Ну, если это не львы какие-нибудь. Впрочем, не до теории.

«Фронтальная» кошка взмыла в прыжке, и парень заметил внизу её груди красный огонёк. Абсолютно уверенный в себе Аполлон самурайским взмахом полоснул воздух, и меч встретился с красным огоньком, как того пожелал парень. Кошка с жалобным криком пролетела над Ромашкиным, упала плашмя, прокатилась кубарем по камням, уткнулась в стену пещеры и больше не пошевелилась.

Кошки, забегавшие с боков, несколько убавили прыть — смерть подруги их явно впечатлила. Покачал головой и олимпиец. Обострённое восприятие Аполлона заметило и приняло к сведению все эти изменения, парень словно обрёл абсолютное зрение, позволявшее контролировать пространство в пределах трёхсот шестидесяти градусов.

Хищницы прыгнули одновременно. Одна налетела грудью на выставленный клинок, вторая царапнула когтями левую руку Ромашкина, которой тот попытался блокировать её атаку. Пальцы студента сомкнулись на металлической шее волшебной кошки.

Убедившись, что погас ещё один красный огонёк, парень резко выдернул меч из тела напоровшейся хищницы и рубанул по телу пойманной.

Клинок увяз в металле.

Ромашкин отпустил его и со всей силы ввалил кулаком в красный кругляш, мерцавший между передними лапами кисы. Зелёные глаза хищницы плавно потемнели.

Три противницы из трёх.

Он разжал пальцы левой руки, кошка с предсказуемым грохотом упала к его ногам. Аполлон выпростал меч и негромко сказал хромому:

— Лучше беги.

Олимпиец рассмеялся. Он был могуч и быстр, а главное — бессмертен. Уверенность в своих силах давным-давно стала его главным панцирем. И бог побежал, но не от Ромашкина, а наоборот к нему.

Не пройди Аполлон через местные злоключения, он наверняка дрогнул бы и растерялся, но сегодня он оказался абсолютно в такой же броне, что и хромоногий олимпиец.

Они сшиблись, словно два локомотива, и студент пропустил удар кулака в бок, зато рассёк противнику живот и грудь взмахом клинка снизу вверх.

Здоровенный кулачище у олимпийца был, что твой молот — Ромашкина словно ветром сдуло в сторону. Защитные пластины доспеха вдавились в рёбра, и парень рывком сорвал их, будто не было прочных кожаных ремней.

Встав на ноги и обернувшись к олимпийцу, Аполлон увидел того освобождающимся от рассечённой и окровавленной одежды. Бог остался голым по пояс, и Ромашкин стал свидетелем того, как глубокий порез, из которого только что обильно лилась кровь, затягивается сам собой, не оставляя следа.

— Кто ж ты такой? — пробормотал студент, хоть и осознавал глупость этого риторического вопроса.

Противник решил ответить:

— Я Гефест. Мне нужно твоё сердце, чужак.

«Угу, одежда и мотоцикл», — мысленно расширил список Ромашкин.

Он с удовлетворением заметил, что ничуть не дрогнул, это обстоятельство его обрадовало, но и не приблизило к победе. Зато мысли летели необычайно легко, так как не вязли в зарослях совести и страха.

Поэтому при следующей сшибке Аполлон не только уклонился от убийственного кулака Гефеста, но и отсёк ему ногу всё тем же взмахом снизу вверх. Ромашкин подсмотрел его, наблюдая за тренировками Диомеда, и опасался этой атаки, когда выходил на поединок с прославленным греком, да настолько переволновался, что до мечей дело так и не дошло.

Разрез получился на зависть: полбедра осталось с Гефестом, остальное отделилось, словно и не было. Здоровенная ножища упала в одну сторону, а олимпиец, которого Аполлон ещё и задел плечом, завалился в другую. Как бы ни был силён трэш ситуации, парень пинком отправил Гефестову ногу подальше, вдруг она прирастёт?

Олимпиец принялся истекать кровью, с открытой бедренной артерией это было неизбежно. Наверное, Ромашкину следовало ужаснуться делу рук своих, но он воспринимал всё с исключительно социопатической холодностью.

К тому же, начали проявляться чудесные регенерационные свойства олимпийского тела: сосуды сжались, кровь унялась.

— Отдай мне ногу, — сквозь зубы процедил Гефест, отчаянно пуча глаза то ли от боли, то ли от ненависти к Аполлону.

— Ты как баба на рынке, — ответил парень. — То сердце тебе подавай, то ногу.

— Заткнись, смертный и отдай мне её! — проревел бог, практически не скрывая нетерпения.

«Форменное ницшеанство», — мысленно усмехнулся Ромашкин, глянув на мизансцену как бы со стороны.

— Итак, ты слабее меня, — раздумчиво и назидательно сказал он. — Твоя жалкая попытка убийства провалилась. Что я получу, если в припадке милосердия отдам тебе твою запчасть?

— Проси о любом, — тихо проговорил Гефест, не глядя на победителя.

Парень почесал макушку:

— Да я, вроде как, не в том положении, чтобы просить. Это ты у нас — одна нога здесь, другая там. Поэтому я потребую.

— Требуй, — сдавленно выдохнул олимпиец, держась за обрубок и всё пристальней поглядывая на отсечённую конечность.

Ромашкин догадался: ногу следовало приживлять как можно скорее, вот Гефест и нервничал. Значит, можно не спешить.

— Ну, перенесёшь меня в Дельфы... — протянул Аполлон.

— Перенесу!

— Не перебивай! — прикрикнул студент. — Ну, вот. Сбил с мысли...

— Давай скорей! — почти взмолился олимпиец.

— Ладно, вспомнил. Поклянёшься не вредить мне. И всё.

— Даю тебе священное слово бога, что перенесу тебя в Дельфы и клянусь не чинить тебе зла, — поспешно, но со сдержанной торжественностью проговорил Гефест.

— Ни в каком виде, безоговорочно, без ваших древнегреческих хитростей, — уточнил Ромашкин.

— Обещаю, обещаю! Давай же её скорее!

Нога прижилась за пару минут. Впечатляющее, хоть и немного отвратительное зрелище.

«Вот бы у нас такие технологии были», — позавидовал Аполлон.

— Кошек немного жалко, — с грустью сказал Гефест.

Парень подошёл к одной из них, присмотрелся.

— Да, действительно. Произведение искусства. Ну, ты их на меня натравил. Извини.

— Не беда, потом оживлю, — махнул могучей ручищей бог. — Ну, что, чужак, полетели?

Сначала Зевс устроил глобальный разнос. Прилетело всем от Геры до младших полубожков. Но супруге Громовержца было почти не обидно: главное, он вернулся, и Олимп даст отпор двум потрясателям реальности.

Слегка успокоившись, Зевс поднял примирительную чарку и удалился с женой и Афиной совещаться.

— Говори, — велел он Гере, и та кратко изложила все события последних дней.

— Стало быть, в хозяйстве мойр едва ли не пожар, — подытожил Громовержец. — Я тебя люблю бесконечно, Гера, но ты совершенно выпустила события из рук. Распылила силы. Зачем посылать по очереди нескольких детей, когда необходимо было схватить и заковать обоих чужаков? Разве не нужно было, прежде всего, остановить их деятельность? А чего добились Афродита и Арес? Они настроили ложного Аполлона против нас. Что, Афина?

Дочь Зевса рассказала о путешествии и разговорах с Аполлоном.

— Хорошо, мудрейшая из моих детей, — произнёс царь Олимпа, потирая плечо. — Допускаю, что он нам не враг, хотя парень явно не промах... Ты наверняка смягчила его сердце, но речи весят меньше клинка. Скажите мне, ближайшие мои соратницы, почему вы не действовали сообща?

— Мы недооценили угрозу, — признала Афина.

— И слишком поздно узнали о ней, — добавила Гера.

— Мирная жизнь сделала нас мягкотелыми и беспечными, — резюмировал Зевс. — Я отправляюсь к мойрам, а вы собирайте всех богов, ещё не понятно, кто будет нам нужен.

XXXV

Задача сделать человека счастливым

не входила в план сотворения мира.

Зигмунд Фрейд

Полутёмная зала дельфийского храма почти неуловимо изменилась.

В мире застывшей тишины, который совсем недавно возмущала своими репликами только Елена Афиногенова, всё ещё разбегались осколки эха, повторявшего слова неизвестного визитёра, когда где-то вверху, под потолком, раздался новый звук — сначала тихо, потом громче скрипело и подшоркивало, будто что-то мерно разматывалось.

Постепенно из мглы опустилась на верёвках этакая строительная люлька с неряшливо прикреплённым к ней облаком, нарисованном на картоне.

В люльке стоял парень лет двадцати, а может, чуть старше. Вполне ординарный для россиянина тип. Одет он был в тогу, вид себе придал торжественный и несколько, почудилось Ленке, надменный. Впрочем, любой, кто стоит выше тебя, выглядит надменно.

На лицо парень был такой же русак, как и она или Аполлон Ромашкин.

«Дура ты, дура! — укорила себя студентка. — Он же по-русски с тобой говорил! Он такой же, как мы!»

— Ты кто? — спросила она.

— Deus ex machina, — с улыбкой ответил незнакомец. — Или лучше бог без имени.

Он сошёл с люльки на пол, и нехитрое театральное устройство само собой растворилось, словно и не было.

И хотя у Ленки накопилось сто тысяч пятьсот вопросов, «бог без имени» её опередил:

— Скажи, тебя и твоего парня Сцилла прислала?

— Кто?!

— Зиля.

Ленка так и села. Незабвенная профессорша Зиля Хабибовна?! Вот так номер!

— Так ты её ученик!

Парень грустно рассмеялся:

— Чертовски меткое попадание, Елена. В самое больное место, надо признать... Я её одногруппник и, ну, мы дружили.

Девушка совсем растерялась:

— Она же... ей же... Да она пенсионерка уже!

Пришла очередь незнакомца ронять челюсть.

— Хочешь сказать, что дома прошло лет сорок?!..

Он приблизился к круглому камню, на котором сидела Ленка, и тоже плюхнулся, только чуть поодаль. Вид у «бога без имени» был удручённей некуда.

— А почему бы и нет? — пробормотал одногруппник Сциллы. — Я тут вечность провёл...

— Надо же, её уже тогда этой кликухой величали? — поинтересовалась пифия Афиногенова, чтобы как-то переключить внимание парня.

— Да я и придумал, — отмахнулся он.

Новая страшная догадка посетила студентку:

— Так, стоп, это ты за этим всем стоишь?! Это всё — твоих рук дело, деятель из машины?!

— В каком-то смысле, — печально подтвердил он её гипотезу.

— Тогда живо отправляй нас обратно! Меня и Аполлона! И, чёрт тебя возьми, не перепутай!

«Бог без имени» с симпатией поглядел на пифию Афиногенову.

— Ты очень сильна духом, Елена Дельфийская. Горяча и... ну, всё у тебя просто. Да и в твоём Аполлоне я это разглядел тоже. Здравствуй, племя молодое, незнакомое. Мы не такие были... насколько я помню. — Он помолчал. — Понимаешь, я не знаю, как вы сюда попали. И не представляю, как вас вернуть. Я не знаю, как самому-то отсюда сбежать! Я много лет искал выход из плена, в котором оказался...

Огорошенная Ленка слушала, не перебивая. И тогда питерпеноподобный одногруппник Зили Хабибовны рассказал свою историю.

Когда-то его звали Кириллом, и он с детства проникся древнегреческой мифологией и историей. На исторический факультет вуза он поступал, прочитав практически всё, что можно было достать по этой теме. Ещё абитуриентом Кирилл познакомился с миниатюрненькой восточного вида девушкой Зилей, и выяснилось — они оба буквально повёрнуты на Элладе.

Поступили, стали не разлей вода, и дело не исчерпывалось общим интересом, в конце концов, они были молодыми, а секс был в СССР и при Брежневе.

В какой-то момент оказалось, что Зиля знает не просто доступные любому посетителю библиотек источники, но и обладает дополнительными знаниями, правда, Кирилл посчитал их ненаучными. Домыслы каких-то странных и никому не известных исследователей. В основном, они касались ритуалов жертвоприношений, технологий предсказания и прочей «поповской чепухи», только древнегреческой.

На крымских раскопках (золотые деньки!) Зиля откопала чашу. Кирилл никогда не видел подругу настолько возбуждённой, она стала просто одержимой. И повела себя совсем не по-комсомольски. Во-первых, она умудрилась оставить находку в тайне ото всех. Во-вторых, ночью, когда они вдвоём по обыкновению улизнули из лагеря, Зиля показала чашу ему и заявила, что такие вещи случайно в руки не попадают, ведь это жертвенный предмет, который наверняка поучаствовал не в одном магическом ритуале, а значит не пустышка.

Кирилла вся эта муть не убеждала, но как хороша в эти минуты была Зиля! Такого секса, как в ночь после находки чаши, у них ещё не случалось. Энергия переполняла девушку, сделала её совершенно другим человеком. Будто не со студенткой, а с древней жрицей уединился Кирилл!

Они припрятали чашу, хотя парню было не по себе — всё же находка крупная и необычайно хорошо сохранившаяся. Днём Зиля с утроенным рвением окапывала участок, где нашла чашу, а ночью они вновь и вновь доставали артефакт, обсуждали его возможные свойства, и всё заканчивалось настолько страстным соитием, что их едва не застукали.

Тогда они нашли тайное место ещё дальше от лагеря.

Всё это время Зиля твердила о некоем ритуале, который позволил бы посетить мир олимпийских богов, как наяву. Материалист Кирилл в сверхъестественное не верил. Но ради такой волшебной девушки, как Зиля, был готов поучаствовать в дурацком представлении, и даже не заржать.

Так и не найдя других предметов на своей «делянке», девушка постепенно свыклась с мыслью, что одна чаша уже бесценное сокровище. В ночь перед отъездом домой Кирилл и Зиля приготовились к ритуалу. Девушка ждала чуда, парень алкал экзотической близости с той, кто окончательно свела его с ума.

И она прочитала какие-то заклинания на греческом, а он надрезал руку и пролил в чашу молодую дурную кровь. В тот же миг пещерка, в которой Зиля и Кирилл уединялись, наполнилась белым дымом или, может быть, паром, и студент очутился в мглистом безграничье. Мутные бесцветные массы клубились и наползали друг на друга в густых сумерках. Ощущения подсказали парню: он не то падает, не то взлетает, а, скорее всего, завис в пространстве, где совершенно неважно, что происходит с неким Кириллом, которого здесь быть не должно.

Советский студент пережил все этапы, знакомые Ленке не понаслышке: «Я сплю?!», удивление, страх, отчаянье, сомнения в собственном здравомыслии... Справившись с бурей эмоций, Кирилл вспомнил долгие разговоры с подругой, а также её заклятья.

Идея крутилась вокруг попадания в эпоху великих событий, когда рождались боги, сменялись их поколения, затем появлялись люди, и легендарные герои совершали деяния, воспетые аэдами древности... Прочитанные Зилей заклинания приглашали человека пройти путь от Хаоса к Веку Людей.

Осознав это всё, юный материалист из Советского Союза испытал непередаваемый шок — по всей видимости, он висел посреди первородного Хаоса, если уж следовать сумасшедшей логике Зилиных изысканий.

И тогда Кирилл, чьё имя происходит от греческого «господин», припомнил, что безграничный тёмный Хаос породил богиню Земли — Гею. И стало по слову Кириллову.

Мгла заструилась гигантскими вихрями, и космическая буря бушевала долгое время, ничуть не задевая студента, пока мгла не расступилась, и он не увидел впереди и ниже себя бескрайние тёмные пространства тверди. Так появилась Гея.

Древнегреческая модель мира была геоцентрической. Могучая земная твердь, над ней небо — Уран, глубоко под ней — мрачный и бездонный Тартар.

Кто или что делает живое живым? Эрос, вспомнил Кирилл. Так из Хаоса вышел бог любви.

Дальше следовали вечный мрак — Эреб, а также ночь — Нюкта. Эреб и Нюкта породили Эфир, то есть вечный свет. Появилась богиня дня — Гемера. Над землёй стали сменяться часы Нюкты и Гемеры.

Уран, сын Геи, воцарился надо всем, взяв Гею в жёны. Увы, верования греков предполагали массу кровосмесительных браков и, раз уж речь зашла о недостатках, бунтов против собственных отцов.

По телу Геи «пробежались» многовековые землятресения, раскалённая лава била в небо фонтанами, трещины то возникали, то затягивались, словно огромные раны, и в результате выросли величественные горы, а низины заполнились вечно беспокойным единым морем.

Впав в некое непобедимое оцепенение, Кирилл будто бы силой каждого нового воспоминания подталкивал эволюцию этого неправильного мира. С изумлением и страхом наблюдал он, как воплощается в жизнь всё, что он когда-то прочитал в книгах. Уран и Гея породили двенадцать титанов, по шесть дочерей и сыновей: Океана, Фетиду, Гипериона, Тейю, Иапета, Тефиду, Криоса, Кея, Мнемосину, Фебу, Рею и Кроноса.

События неслись перед глазами Кирилла с впечатляющей скоростью, но всё же это были не века, а целые эпохи. Гиперион и Тейя дали миру Гелиоса, Селену и Эос. День и ночь обзавелись своими небесными телами. Титаны занялись терраформированием: проступили реки, отдельные моря, зазеленели поля и леса, появились животные. Кирилл пытался редактировать эту противоестественную «эволюцию по-эллински», но ничего не добился. Оказалось, что его личные соображения здесь не имеют приказной силы, мир просто извлекает из него нужные знания и воплощает. Он отчаянно желал хотя бы ускорить эту глобальную постановку, ведь сначала была надежда на освобождение после того, как занавес, наконец, скроет сцену размером в целый мир, а потом Кирилл мечтал о скорейшей развязке, даже если он станет ненужным и погибнет вместе со спектаклем. Ему не удавалось ничего — ни перескочить через события, ни подогнать вялых кляч своих мыслей. Ужасно, обидно, но студент продолжал висеть где-то внутри и вовне этой исполинской драмы, находясь совсем в ином времени, нежели её течение.

Появились циклопы и сторукие великаны, гневный Уран заключил их в недра Геи, стало ей тяжко носить в себе этих монстров, и она призвала титанов восстать против отца.

А как был низвергнут Уран? Его оскопил Кронос. Кирилл стал причиной и свидетелем и этого постыдного акта исторической драмы. Все лютые деяния богов парень принимал на свой счёт: не будь здесь его, не воплотились бы злые сверхъестественные существа, которых обманом свергали бы собственные отпрыски.

Воцарившийся Кронос получил от мстительницы-Нюкты «в подарок» Танатоса, Эриду, Апату, Немезиду и многих других носителей пороков или вершителей справедливости...

На каждое сильное движение души или природы приходится по своему богу.

Время царствования Кроноса иногда называют Золотым Веком, но никогда не было на земле столько ужасов, обманов, раздора и несчастий.

Здесь Ленка Афиногенова не выдержала и попросила Кирилла хотя бы чуть-чуть ужать рассказ. Он обиделся, но всё же счёл просьбу оправданной, и девушка в экспресс-режиме узнала, как Кронос повторил судьбу отца, будучи оскоплённым младшим сыном Зевсом, и как к власти в этом мире пришло третье поколение богов — олимпийцы.

Титаномахия, появление людей, дар Прометея, безумные преступления и расплата Тантала, деяния Геракла — всё это было упомянуто вскользь. Ленка и так прониклась масштабом пытки, которую вынес Кирилл. Она и парнем-то его мысленно не могла назвать — сколько он пережил тысячелетий в своём подвешенном положении?..

— И ты не мог пошевелиться? — спросила она.

— Нет. Умом понимал, что надо попытаться, но тело не чесалось, ничем не тяготилось, даже сердце ни разу не стукнуло, я был словно в застывшем кинокадре, зато всё вокруг продолжало двигаться.

— С ума сойти!

— Случались и такие периоды. Своеобразное помутнение сознания в эпохи безвременья.

Ленка заговорила не сразу:

— А как же ты... Почему ты сейчас двигаешься?

— Благодаря тебе, я полагаю, — улыбнулся «бог без имени» по имени Кирилл. — Когда вы с Аполлоном сюда попали, я словно начал просыпаться от долгого сна. Раньше мой персональный эллинский мир сам собой сбывался, будто спектакль. Ткалось полотно судьбы, струились нити, и тут ваше вторжение в ткань сущего произвело страшные изменения.

— Какие?

— Аполлон, ни черта не зная мифологию, ломает чреду событий. А ты, также обладая самостоятельной по отношению к этой реальности волей, производишь ещё более существенные изменения. Ты меняешь природу здешних людей, на ходу перекраиваешь привычный рисунок судьбы, станок мойр идёт вразнос. — Кирилл раскинул руки и потряс ими. — Это всё вот-вот разрушится.

— Из-за меня?!

— А кто царству Аида устроил Хиросиму с Нагасаки? Кстати, твой друг тоже открыл мощь русского мата. Он пишет похабные слова мелом.

Ленка невольно рассмеялась — совершенно несопоставимы масштабы судеб мира и короткий матерок, нацарапанный на каком-нибудь заборе, а тут гляди ж ты...

— Не представляю, что тут смешного, — пасмурно пробурчал Кирилл. — Всё построенное за долгие века, может рассыпаться из-за банальной ругани.

— И разве это не забавно? — не смолчала студентка.

— Повиси с моё... Когда ты впервые остановила время, я и освободился. Отмер и упал на землю. Ох, и натерпелся же я. И больно было.

— Ну, к моим ногам падали прямо с Олимпа, — похвасталась Ленка.

— Видел. Только я падал с куда большей высоты. Да не в том соль. За эти дни я выяснил одну действительно забавную деталь: моё присутствие здесь по-прежнему пассивно. Меня не видят, не слышат, я не могу ничего взять, подставить ножку, отвесить пинка... Меня тут словно нет! Всё, что я могу — создавать какие-то иллюзии для себя. Ну, и для тебя.

Ленка подсела к нему поближе, дотронулась до плеча.

— Видишь, ты реален.

Кирилл положил ладонь на Ленкину руку, благодарно пожал её пальцы. И куда деваться, глаза встретились, проскочила незримая искра. Нет, это была не любовь, просто девушке стало жаль этого парня удивительной судьбы, а Кирилл так много эпох никому... ну, не жал руку.

XXXVI

— А, вот каким голосом запел, немец проклятый!

Теперь я знаю, что делать. Вези меня сей же час

на себе, слышишь, неси, как птица!

— Куда? — произнес печальный чёрт.

— В Петембург, прямо к царице!

И кузнец обомлел от страха, чувствуя себя

подымающимся на воздух.

Н. В. Гоголь, «Ночь перед Рождеством»

Аполлон Степанович Ромашкин и Гефест Зевсович бесфамильный вышли из пещеры циклопа под ясное звёздное небо.

Яркая Селена прочертила дорожку через море.

— Нам как раз туда, — без энтузиазма высказался бог кузнечного ремесла.

Сунув половинку жертвенной чаши за пазуху, Аполлон не успокоился — не хватало ещё потерять её над морем. Он сходил к трупу Полифема, мечом отхватил от циклопьей рубахи холстину подлинней, вернулся наружу. Вытащил драгоценный черепок, аккуратно замотал его в холстину, начинив углубление специально оторванным куском материи, получился длинный кушак с грузом посредине. Задрав толстовку, Аполлон выше перевязи с мечом обмотал торс этим кушаком, затянул двойной узел. Подёргал в разные стороны. Крепко. Подышал, поприседал. Сойдёт.

— Я готов.

Гефест, внимательно наблюдавший за его приготовлениями, спросил:

— Можешь меч поместить за спину? Иначе он будет бить меня по ноге.

Парень сдвинул перевязь так, что меч стал подобием хвоста. Ходить неудобно, зато мешать не будет при полёте на закорках бога.

Кузнец покорно, и в то же время, не теряя достоинства, подставил спину, Ромашкин обхватил его шею руками и подпрыгнул. Могучие руки Гефеста прошли под коленями парня и сомкнулись в замок.

— Держись, — произнёс олимпиец и взмыл в звёздное небо.

Аполлон едва не расцепил руки, но удержался. Летели быстро, но невысоко.

Долгое время они держали курс прямо на луну, будто она и была конечным пунктом их рейса. Потом Гефест стал забирать правее.

— Почему сворачиваем? — прокричал Ромашкин.

— Луна движется, а нам не с ней! — ответил кузнец.

Море под летунами постепенно стало волноваться, погода резко испортилась, в лицо задул северный холодный ветер.

— Что за шутки, дядя? — озадачился Гефест и взял выше.

Аполлону сделалось холодней.

— Нельзя пониже?

— Не видишь? Море взволновалось! Посейдон в гневе! — проорал бог-кузнец. — Знать бы ещё, на кого сердится.

«Узнал, поди, кто Полифема ухайдакал, — предположил Ромашкин. — Проболтались Одиссеевы матросы. Или Афина стуканула».

Гадать не было смысла. Оставалось коченеть и держаться за Гефеста.

Меж тем, борей всё крепчал и крепчал, волны становились выше и выше, воздух наполнился мельчайшими брызгами. Вскоре Аполлон насквозь промок, и ему сделалось ещё холодней.

Даже зубы начали подстукивать.

«Почему все эти злоключения не могут пройти в уютной, тёплой обстановке? —сокрушался про себя студент. — Ладно ещё, когда по балде бьют или копьями-мечами в грудь тычут, но вот это всё терпеть... Хотя... Возьми себя в руки, рохля!»

Мысленно выписав себе люлей, Ромашкин заметно приободрился. Правда, ничуть не согрелся. А море продолжало раскачивать валы и атаковать летунов порывами сырого ветра. Луна давно спряталась за тучи, стало темно.

— Не низко идём? Помни, ты обещал не вредить! — прокричал Аполлон.

Раздражённый бог-кузнец ответил:

— Потерпи, чужак! Осталось совсем немного. Я вижу бе...

Тут Посейдон изловчился и достал-таки Гефеста и его «наездника». Волна, словно огромный молот, ударила сбоку, Ромашкин не смог удержать руки сцепленными, да и олимпиец явно не ожидал настолько удачной атаки. Так или иначе, бог и студент разлетелись в разные стороны, Аполлона затянуло под воду, завертело, он отчаянно старался сориентироваться, но его восприятие запуталось.

«Не хватало ещё утонуть!» — мелькнула мысль, и сразу же накатило знакомое чувство отстранённого бешенства. Значит, рядом появился олимпиец, замысливший худое.

Да, Гефест давал слово, только где гарантия его честности? Люди и боги часто нарушали обещания. Предательство?..

Несмотря ни на что, Аполлон держал глаза открытыми. А щипало адски! Подводная темнота не давала никакой информации, но тут парень уловил стремительно приближающееся пятно света.

Гигантская светящаяся рыба, длинная, как змея, врезалась лбом в Ромашкина и повлекла его, распластанного, куда-то вперёд.

При столкновении Аполлон выпустил из лёгких остатки воздуха. Непередаваемо тянуло сделать вдох. И тут он почувствовал, что рыба выпихнула его на поверхность. Студент высоко подлетел, отчаянно хватанул ртом спасительный воздух и тут же устремился вниз, снова в воду.

Бултыхнулся, стал грести вверх. Вынырнул, ещё вдохнул. Качало неистово. И ощущение опасности не проходило.

Тут-то Аполлон и увидел Посейдона.

Повелитель морей с трезубцем в руке, объятый божественным светом, наблюдал за Ромашкиным, стоя в своеобразной колеснице, точнее, лодке, запряжённой двойкой морских коней. Кони выглядели, как их обычно рисуют — тело и голова лошадиные, а внизу плавники. Штормовая волна деликатно держала Посейдона на своём гребне, не опрокидывая и не качая.

Аполлон успел это всё разглядеть обострённым зрением перед тем, как его снова боднула рыба, и он опять подлетел вверх. На излёте парень увидел бросок морского повелителя. Трезубец с неимоверной скоростью устремился к Ромашкину.

Он не растерялся, а на автомате выставил руки перед собой. Руки не жалко, лишь бы в брюхо три шампура не словить.

Один из зубьев проткнул-таки мышцу левого предплечья, и тут всё замерло.

Всё, кроме самого Ромашкина. Он рухнул в замершую воду, но не провалился под неё, как обычно бывает, а пребольно об неё приложился. Будто на асфальт упал!

А тут ещё эти вилы дурацкие в руке торчат...

Парень заорал от боли, притом орал нецензурно, нецензурнее некуда, и это был единственный звук в этом мировом стоп-кадре.

Выдернув Посейдонов трезубец, Аполлон зажал кровоточащую сквозную рану и принялся соображать, чем бы перевязаться. Оглядел себя. Хорошо ещё, царь морской давал ровное мягкое освещение, а остекленевшая вода отражала и, вроде как, усиливала свет. Кроме импровизированного кушака, в котором лежит осколок чаши, никаких перевязочных материалов не было.

Чаша!

Ромашкин забыл про рану, ощупал осколок, привязанный к боку. Целёхонек.

Глянул на раненую руку. Ничего! Затянулась дырка-то.

Подняв трезубец, Аполлон направился к Посейдону.

— Ну, ладно. Хочешь по-плохому, сделаем по-плохому.

Сиятельный олимпиец смотрелся форменным памятником. Мощная фигура бородатого вождя. Выпученные в суровом и жадном ожидании глазищи, всклокоченная борода колечками... Орёл!

Аккуратно, чтобы не поскользнуться, поднявшись к «повозке» морского бога, парень хладнокровно пригвоздил трезубцем правую ступню Посейдона к полу. Силёнок хватило — орудие проткнуло днище этой лодки насквозь.

Теперь следовало сориентироваться, куда идти. Шут знает, сколько продлится этот стоп-кадр, и лучше унести ноги подальше от разгневанного морского владыки. Вдруг он не поймёт намёк?..

Аполлон огляделся. Гефеста нигде не было. Ну, он бессмертный, он выплывет.

Что он там говорил? Вроде бы, берег недалеко.

Всмотревшись пристальней, парень увидел тусклые огни. Закрыл глаза, снова вперился в направлении, где ему почудился свет. Ага, не почудился. Значит, нам туда дорога. И — желательно в темпе.

Полюбовавшись на диковинных коней Посейдона, Ромашкин побежал к огням.

Зевсу не понравилось то, что он узнал в пристанище мойр. Вторгшиеся в честной мир чужаки продвинулись в своих злостных деяниях чрезмерно. Мало того, что царство мёртвых оказалось в руинах, так ещё и Посейдон в непосредственной опасности.

После грохота станка, писка ткачих и общей гнетущей печали, которая окутывала пристанище мойр, Зевса ломало похлеще, чем Геру. Тошнило нечеловечески (впрочем, он и не был человеком), голова, казалось, расколется, как тогда, когда из неё появилась любимая доченька Паллада, и очень хотелось спать.

Но было ли время для сна? Мойры считали, что было. Самому Громовержцу так не виделось. Никогда ещё он не сталкивался с потусторонними врагами. Когда олимпийцы низвергли поколение отца в Тартар, узор судеб, безусловно, поменялся, притом кардинально. Но общий холст бытия всегда оставался прежним. Сегодня Зевс узрел нечто совершенно чуждое. Да ещё и пальцы порезал. А ведь Атропос предупреждала... Разгневанный Тучегонитель попробовал порвать одну из красных нитей, только подложная пифия оказалась чересчур живучей.

К пряже судеб могут прикасаться лишь мойры. Рвать жизни — только нарочитыми ножницами. Расплата за попытку вмешаться в мировую ткань — порезы, которые будут долго зарастать.

— Как же ты, дурень, будешь молнии метать? — угрюмо вопрошал себя Зевс, когда шатаясь, словно пьяный, возвращался из подземелья мойр. — И насколько, Тартар тебя возьми, твоя кровь могла напитать силы проклятой девчонки?

Мысли Громовержца расслаивались и множились, как стук ткацкого станка, разносившийся эхом по олимпийским коридорам. Жизненная необходимость сконцентрироваться разбивалась о жесточайшую головную боль. Всё плыло перед помутившимися очами Тучегонителя. Он держался за стену пораненной рукой, и за ним оставался кровавый след.

Доковыляв до чертогов, Зевс припал к загодя припасённой здесь чаше с нектаром. На мгновение ему полегчало, создалась иллюзия полного исцеления, а затем внезапно вырвало. Проблемы накатили с утроенной силой.

Царь богов грузно плюхнулся на ближайшую мраморную скамью и несколько минут глубоко дышал, силясь хоть как-то прийти в себя.

— Чтоб я ещё раз... — страдальчески пробурчал он и замолк, ведь знал: потребуется — пойдёт.

Ему полегчало, и он вернулся в пиршественную залу. Многих олимпийцев ещё не было, хотя Зевсу казалось, что он распорядился собрать всех бесконечно давно.

Посредине залы Громовержец непонятно как запнулся и упал. Царь богов растянулся на мраморном полу и в гневе обернулся посмотреть, что попалось под его ногу. Обнаружился Феб — голый, шальной и в любовном экстазе.

— Сын мой, ты обезумел?! — прогремел Тучегонитель.

—Папа?! Ик! — Шальные глаза Кифарета блуждали, казалось, каждый по своей траектории. — А где пифия?..

— Проспись, ты пьян, — досадливо промолвил Зевс, поднялся и направился в свои покои.

— Куда ты, отец наш? — спросил Гермес, сидевший вместе со всеми за столом.

— Спать, — буркнул Громовержец, не оборачиваясь.

— А как же война?.. — пискнула обычно молчаливая Геба.

— Я не спал много дней, какой из меня воин...

В покоях его дожидались Гера и Афина.

— Дочь моя, ты единственная не потеряла ума, пока я отсутствовал, — проговорил Зевс. — Руководи этим стадом, пока я не отосплюсь.

— Но... — начала было Гера, однако её супруг уже упал на ложе и мгновенно захрапел.

Афина развела руками и покинула спальню сиятельных управителей мира.

...В конце концов, тучи похудели и предательски просветлели. Последняя молния вспыхнула жалкой искрой на пальцах и с тихим пшиком приказала долго жить.

Измотанный Зевс, стоящий на одном колене, в бессильном недоумении поглядел на свои могучие руки и увидел, как они дрожат. Глаза щипало от пота.

Бог поднял голову и узрел саму бездну, сам первородный Хаос, из которого когда-то вышел Кронос.

— Кто ты? — собрав последние силы, крикнул Тучегонитель.

— Я?!.. — Бездна озадачилась, и исполинское всеохватывающее давление на Зевса чуть-чуть ослабло. — Я... Хм... А! Я — Ромашкин!

По непонятным причинам Хаос возликовал, но Тучегонителю было не до выяснения причин: радость бездны многократно усилила давление на Зевса, атомы его атлетического тела не выдержали и — разлетелись. И следа не осталось.

— А-а-а-а-а!!! — заорал Зевс и свалился с ложа на мраморный пол почивальни.

— Милый, тихо... — зажурчал в темноте голос Геры. — Это сон...

— Сон... — выдохнул Зевс. — А что такое Ро-маш-кин?..

XXXVII

Ребенок молчал до 5 лет, а потом говорит:

— Каша пригорела!

Родители к нему:

— Что ж ты раньше молчал?

—А раньше все нормально было.

Бородатый анекдот

Ленка высвободила руку, сжатую Кириллом, и сказала, глядя на изваяние Аида:

— Нам надо что-то придумать. Рано или поздно придётся запустить ход времени.

Одногруппник Сциллы Харибдовны смущённо кивнул.

— Да, и тут тебя будут ждать эти двое. — Он указал на повелителя царства мёртвых и Танатоса.

— Вот спасибо за напоминание, сама-то я забыла, — саркастически проговорила пифия Афиногенова. — Особенно про этого крылатого насильника.

Танатос, застывший во всеоружии, производил гнетущее впечатление. Ленка подумала, его можно было бы выставить в современном музее — публику пугать. Девушке было невдомёк, что наши художники ещё не на такое способны.

Впрочем, все эти рассуждения никак проблему не решали. А в покоях был ещё и Феб, уединившийся с Сивиллой. В общем, полный храм бессмертных врагов.

Ленка, в задумчивости прогулялась до Аида, потом обернулась к Кириллу.

— А что происходит с твоим восприятием с тех пор, как ты с неба свалился?

Парень взялся за подбородок, задумчиво потрепал его, и ответил, обводя рукой пространство вокруг себя:

— Я перестал быть с этим всем одним целым. Перестал «выдумывать» этот мир.

— Точно?

— Сто процентов. Как пуповину обрезали.

Девушка усмехнулась:

— Рожал?

— Миллион раз, — тихо ответил Кирилл, глядя на собеседницу исподлобья. — Я был в каждом человеке этого мира. Странная штука. Казалось бы, одновременно рождаются и умирают, дерутся и странствуют тысячи местных людей, да? А я большей частью своего сознания осознавал себя каждым из них. Представь большое музыкальное произведение, Лена. Главная неспешная тема — это извлекаемые из моей памяти сведения об истории мифической Эллады. А паузы между этими «медленными» нотами заполняются самой жизнью.

— Уму непостижимо, — прошептала студентка.

— Я не могу объяснить, такое словами не передашь, — продолжил парень, поднимаясь с круглого храмового камня. — Я побывал и Зевсом, и Кроном, и всеми остальными... Орёл клюёт печень Прометея, и это мне больно, это я Прометей! И в то же самое время, мне вкусно, я тороплюсь, упиваясь ароматом горячей крови, ведь это я, понимаешь, я клюю печень титана! А уж что во время секса между каким-нибудь Парисом и Еленой Троянской со мной происходило...

— Спасибо, не рассказывай! — оборвала его Ленка. — У меня бы башка взорвалась от такого переизбытка впечатлений.

— А у меня, случалось, и взрывалась, — сказал Кирилл, печально улыбаясь. — Ты не бойся, я с катушек не слетел. Ну, мне так кажется во всяком случае.

Ленкин ум работал в более практической плоскости:

— Ты говорил, будто вообще ни на что не можешь повлиять и никто тебя, кроме меня, не видит... Но хоть какой-то маломальский толк от тебя должен быть!

— Я упал в Фессалии, недалеко от Олимпа. А сюда я перенёсся, просто пожелав здесь оказаться.

— А груз взять можешь?

— Хм, не пробовал... — Кирилл огляделся в поисках того, что могло бы стать грузом.

Пифия Афиногенова в озарении показала пальцем на Аида:

— Обними его и попробуй перенестись как можно дальше.

«Бог из машины» скептически посмотрел на Ленку, потом на повелителя царства мёртвых. Вздохнул: чего не сделаешь ради красивой отчаявшейся дамы. Приобнял Аида.

И исчез.

Вместе с мрачным богом.

Не успела Ленка как следует удивиться, Кирилл снова материализовался в зале.

— Ну, ты голова! — восхищённо сказал он. — Котелок варит, что надо... Я, надо признать, нерешительным стал. Мог бы и сам догадаться.

— А домой вернуться пробовал? — спросила студентка.

Кирилл сник:

— Сразу же. Вот понял, что могу перемещаться, и пожелал попасть домой. И ничего.

Погрустили.

— А было бы здорово, — произнесла Ленка.

— Да...

— Я имею в виду, было бы здорово, если бы ты удалил отсюда и вот этого героя-любовника, — она махнула рукой в сторону Танатоса.

Ударив себя по голове, парень направился к богу смерти.

— А куда ты перенёс Аида-то? — поинтересовалась пифия Афиногенова.

— Домой, к Персефоне. Она там сидит, такая грустная, без мужа, на обломках их дворца... Вот будет удивление, когда отомрут! — Он обхватил плечи Танатоса.

— Подожди! — окликнула Ленка. — Предлагаю усложнить ребятам жизнь. Выставь этот весь скульптурный ансамбль так, чтобы Аид увидел, как Танатос вот таком виде тянется к Персефоне. Это их слегка отвлечёт.

Кирилл рассмеялся, качая головой, и исчез вместе с загробных дел божком.

— Готово! — отрапортовал он через минуту.

Ленка нетерпеливо топала ногой.

— Отлично, — сказала она. — Теперь надо сбагрить отсюда Аполлона. Есть идеи, куда бы его закинуть?

Одногруппник Харибдовны задумался.

— Могу хоть на Олимп доставить.

Эта идея девушке понравилась:

— Заодно посмотри, чем они там заняты, хорошо?

— Будет сделано, — с ироническим солдафонством в голосе ответил Кирилл. — Как быстро ты мной командовать начала... Но ещё удивительнее, что ты не послала меня сразу за своим рыцарем.

У Ленки челюсть отвисла. Странное дело, почему она не подумала о Польке?!..

— А ты знаешь, где он?

— Должен быть на острове циклопов. Я его в последний раз там видел.

«Прямо откровение за откровением», — подумала девушка и спросила:

— И вы... говорили?

— Нет, я предпочёл оставаться в тени. В общем, веди меня к местному Аполлону, я его утащу, а на обратном пути заскочу за твоим, — постановил Кирилл.

Так и сделали.

Пришли в Ленкины покои, демиург этого мира испарился с голым Фебом под мышкой, а пифия Афиногенова осталась в компании с Сивиллой, расположенной на кровати самым комичным образом. Её любовник исчез, и их поза, в наше время известная как миссионерская, стала неполной. В общем, голая баба в позе курочки гриль.

Прикрыв это непотребство простынёй, Ленка отошла к окну полюбоваться неподвижной ночью. Помаялась там, ожидая Кирилла. Он что-то не возвращался. Передумал помогать? Вряд ли. Он ведь надеется вернуться вместе с ними...

Девушка начала бродить по комнате.

«Ему нужно время на поиски Польки, — решила пифия Афиногенова. — Но что же делать дальше?»

Студентке было абсолютно непонятно, как работала злополучная чаша. Одногруппник Зили Хабибовны провалился в свой Хаос без чаши в руках, ведь чаша осталась у профессорши. А Ленка с Аполлоном провалились в туман, держа по половинке чаши. Никакого правила не угадывается. Чушь.

Внезапно в покоях возник Кирилл. Один.

— Где Полька?! — выдохнула девушка.

— На острове его не оказалось, — ответил парень. — Я ощущаю какое-то противостояние в царстве Посейдона. В общем, нужно больше времени. Не скучай пока.

И исчез.

«Где же ты, паразит? — подумала Ленка с тоской. — Вроде бы, беды не чувствую. Лишь бы не вляпался».

«Море волнуется раз... море волнуется два... Море волнуется три... Любая морская фигура, мать твою, замри!» — мысленно повторял на бегу Ромашкин.

Сначала создавалось ощущение, будто он находится внутри одной из самых суровых картин Айвазовского. Но вскоре свет, исходивший от Посейдона и его «колесницы», совсем перестал освещать пространство, и Аполлон попал в практически полностью тёмное пространство. Впрочем, глаза кое-как привыкли.

Он быстро выдохся — застывшие морские волны были и скользки, и высоки, так что пришлось бежать сторожко. А иногда и на всех четырёх. Чисто эволюционно человек давно встал с четверенек, поэтому усталость только добавлялась.

Дважды парень поскальзывался и падал. Пока он катился вниз, главным развлечением становилось спасение осколка чаши. Третий раз Аполлон свалился, заметив впереди движение и резко переключив испуганное внимание с поддержания равновесия на потенциальную опасность. Ни толком разглядеть ничего не смог, ни с бегом не справился.

Да ещё и приложился тем боком, к которому привязал осколок. Да ещё в лоб прилетел меч в ножнах, висевший на другом боку. Хорошо хоть, плашмя ударил.

Аполлон мысленно «возблагодарил» Посейдона и привстал на колено, морщась от боли в ушибах. Ощупал осколок чаши. Их стало два.

— Вот гадство! — посетовал Ромашкин.

— Нужна помощь? — послышалось с гребня ближайшей волны.

Стало действительно страшно. Конечно, неожиданно. И вторая же мысль — вдруг говорящий и есть повелитель этого глобального стоп-кадра?! Мало ли эти олимпийцы умеют?

Резко обернувшись на голос, Ромашкин сразу же стартовал к говорившему. До молодого незнакомца было недалеко, шагов семь, притом Аполлон рискнул, и двигался изо всех новообретённых сил.

В общем, кем бы ни был таинственный доброхот, но Ромашкин сбил его с ног, и они устремились «под откос» волны, как два незадачливых игрока в «Царя горы».

Может статься, не располовинься осколок жертвенной чаши, и Аполлон повёл бы себя иначе. Но сейчас смешались досада, страх и усталость. Психика студента приказала молодому организму проявить агрессивную активность. В падении незнакомец хотел что-то крикнуть, схватив Ромашкина за рукав толстовки, но парень уже вовсю действовал, нанося чужаку роскошный удар в подбородок.

Когда падение логически закончилось, в водяной «яме» оказались один чертыхающийся студент и второй непонятно кто в отключке.

— И что мне с тобой делать? — задумчиво протянул Аполлон, замечая, между прочим: незнакомец-то больше похож на него, нежели на древнего грека.

XXXVIII

У тебя такое же родимое пятно!!!..

Герой каждого второго

индийского фильма

Хуже всего, когда ты не знаешь всех возможностей и особенностей вещей или, допустим, талантов, которые «упали в твои руки». Так можно годами забивать микроскопом гвозди, а может быть, попросту взорваться на мине, выглядевшей, как диск для физических упражнений...

Елена Афиногенова так долго ждала хоть кого-нибудь, пусть одного Кирилла, но лучше бы, конечно, увидеть Польку... Она так давно его не видела... Так давно... И эта тишина... И замерший мир... Всё такое спокойное... Такое надоевшее... Надо присесть, а лучше прилечь, ведь от неё никакого прока, да и не хотелось бы переусердствовать в замёрзшем времени, как тогда... Это же какая в тот день усталость навалилась... Какая гигантская усталость...

В общем, Ленка задремала.

И, заснув, отпустила вожжи этого мира. Возможно, засыпающее сознание скользнуло по серебристым еле заметным струнам, струны заколыхались, зазвучала жизнь, отмерла раскоряченная в недвусмысленной позе Сивилла, оказался посреди пиршественной залы Феб, и об него тут же полетел сам Тучегонитель, а где-то в царстве мрачного Аида отмер Танатос и схватил по инерции за плечо Персефону вместо строптивой пифии, ожил и сам Аид и стал ещё более мрачным, увидев деяние Танатоса...

А потом содрогнулось царство мёртвых, и не удержались на своих местах ни Танатос, ни Аид, ни удобно сидевшая Персефона, — упали, застигнутые врасплох, вздыбилась земля под их ногами, закричали глухо и печально миллионы неприкаянных душ, взвыл испуганно Цербер...

Все эти события произошли почти мгновенно, и никто из перенесённых Кириллом богов не успел осознать, что же с ним произошло. Особенно пьяный Феб. Он упал на мрамор и захрапел, хотя прояви он чуткость — и уловил бы еле заметное сотрясение сиятельного Олимпа.

А простые смертные почувствовали подземные толчки явственно. Дельфийская ночь наполнилась тревожными криками, скулящим лаем собак, паникой и прочими сопутствующими звуками и недоразумениями. То же творилось и в других эллинских городах.

Таким причудливым образом нецензурная брань пифии Афиногеновой разбудила всех, кроме неё самой.

— Это было великолепно! — провозгласила Сивилла пьяным голосом, повернулась на бок и заснула.

А матерное слово Аполлона Ромашкина, которое он прокричал от боли, получив трезубцем в руку, сделало своё дело на море. На месте прерванного поединка студента и Посейдона вода устремилась резко вниз, будто в неё упал невидимый метеорит, и «вмялась» почти до самого дна морского, а затем пошла вверх, рождая сверхколебание, поднимая огромную волну... Эта страшенная стена устремилась от эпицентра к берегам. Например, вода попала в пещеру Полифема, перепугав овец. Ещё морской вал нанёс немалый вред судам, что стояли в портах или находились на рейде возле берегов. Большие корабли выбросило на сушу, как скорлупки. В некоторых местностях смыло домишки рыбаков, стоявшие близко к воде. Погибли люди.

Посейдон сначала испытал внезапную боль в ноге. Он обнаружил в ней свой торчащий трезубец, немало изумился и выдернул орудие, ища глазами коварного врага, убийцу сына... Исчез!

А вот с повозкой и конями творилось неладное: транспорт морского владыки неотвратимо утягивало куда-то вниз, в невиданный провал!

И утянуло, и завертело в гигантском смешении вод, как закручивает ветром сухой осенний листок...

Ошеломлённый Посейдон не сразу начал бороться, и справился бы, если бы водная масса вдруг не поменяла направление движения. Морского царя стремительно выдавило вверх, подбросило высоко в небо, и оттуда он увидел, как по его владениям разбегается высоченный круг. Но кто бросил камень?..

Посейдон упал в воду, ударившись о поверхность, а сверху его со всего размаха приложила морская повозка, а рядом плюхнулись два истошно визжащих морских коня.

Всё это было не только унизительно, но ещё и неизъяснимо больно.

К моменту глобального «запуска мира» Аполлон Ромашкин успел отбежать от Посейдона на несколько километров. Парень сидел рядом с бессознательным незнакомцем, размышляя, что делать. И чем дольше Ромашкин смотрел на поверженного соперника, тем более и более знакомой казалась его рожа. До навязчивости.

И вдруг выяснилось, надо плыть. Аполлон провалился в воду. Только что она была похожа на лёд, и вот к ней снова вернулись обычные свойства. Студент успел схватить побеждённого чужака за плечи, вытянул его на поверхность. Почувствовал, как морская стихия неостановимо потянула его куда-то назад, туда, откуда он бежал. Так, во всяком случае, Ромашкину показалось. И ведь не ошибся!

А потом с неимоверным «Ух!» море вздыбилось отнюдь не игриво, и Аполлон копчиком почуял: смерть настолько близко, насколько не бывала ни разу.

За секунду до удара водной стены Аполлон её увидел, и инстинктивно ещё сильнее обхватил расслабленное тело незнакомца. Поначалу море их не утянуло, а почему-то оставило на поверхности, понесло вперёд, туда, куда, собственно, и стремился Ромашкин.

Но затем оба соперника скрылись в водной толще, и Аполлон по-настоящему растерялся. Он не знал, что делать — то ли бросать этого несчастного и пробовать выплыть, то ли перетерпеть, вдруг вынесет наверх. Парень впервые испугался на все сто. Нет, он и раньше дрейфил в этом мирке. Уж какой ужас ему внушал персонал царства Аида! Но теперь не было ни Харона, ни Цербера, зато присутствовала враждебная безликая стихия. Месть Посейдона настигла-таки убийцу сына?

Аполлон уже не мог стерпеть отсутствие свежего воздуха, лёгкие горели, страстно хотелось вдохнуть.

«Неужели — так?!» — удивлённо и в то же время отстранённо спросил себя или судьбу парень и сделал вдох. Чуда не произошло — сознание Ромашкина стало отключаться.

Показалось, незнакомец затрепыхался в его слабеющих руках...

И, вроде бы, что-то изменилось...

Как-то Ромашкин упал на твёрдое...

И — темнота.

Сначала был запах. Тошнотворный запах, винно-перегарный, ещё хуже того, котороый царил в палатке Агамемнона, куда Полька провалился из квартиры Харибдовны.

Аполлон Ромашкин сидел за столом. Смутно знакомый постоялый двор, безудержная пьянка вокруг (вот откуда вонь!), рядом — бог неправедной войны Арес собственной персоной.

— Понимаешь, мужик, мне нужен твой совет, — обратился к Ромашкину Арес так панибратски, будто они были закадычными друзьями.

Аполлона этот тон невыразимо удивил, тем более, студент вдруг понял, что из его груди снова торчит меч бога войны. «Снова или всё ещё?!» — озадачился парень.

— Какой совет? — настороженно произнёс Аполлон.

Говорилось сносно, меч не беспокоил.

— Короче, мало меня боятся. Смертные страх потеряли, наглеют, под колёса моей колесницы лезут. Мне-то всё равно, но кони-то спотыкаются, калечатся кони-то. Сечёшь?

— Секу. Значит, хочешь, чтобы тебя ещё больше уважали и боялись? Чтобы шарахались в стороны, когда ты едешь? — Студент Ромашкин прищурился.

— Бесспорно! — рявкнул Арес.

— Тогда тебе надо поймать в море сирену с самым отвратительным голосом и посадить её на свою колесницу. Если торопишься — приказываешь сирене вопить. Все в панике расступаются, ты летишь, не рискуя сбить какого-нибудь зеваку.

Бог войны почесал затылок, сосредоточенно нахмурился. Губы неслышно залопотали. Наконец, Арес ожил:

— Молодец! Хорошо придумал!

Он радостно хлопнул Аполлона по плечу, и нутро студента обожгла невыносимая боль, Ромашкин непроизвольно схватился за торчащий из груди кончик меча и отчаянно закашлялся.

Собственный кашель его и разбудил. Только винно-перегарная вонь никуда не делась.

Аполлон разлепил веки, и сквозь тёмное марево стали проступать очертания потолка и стены, а затем студент увидел давешнего странно знакомого незнакомца. Тот сидел на полу, в луже, привалившись спиной к стене. Видок имел усталый. Похоже, дремал.

Потом Аполлон ощутил холод: насквозь мокрый, лежащий на каменном полу, он и не мог почувствовать себя иначе.

«Что за бомжатник?» — подумалось Ромашкину.

Он повернул голову. В дальнем углу кто-то дрых, лёжа на старом матрасе и укрывшись с головой, а ближе стояла кровать, с которой свешивалась голая женская нога.

Помещение оглашалось неслабым храпом.

«Общага?!» — блеснула в вялом мозге догадка.

— О! Очнулся! — слегка оживился незнакомец, заметивший, как Ромашкин вертит головой. — Привет. Давай знакомиться, я — Кирилл... А то в прошлый раз не успели...

Кирилл выразительно потёр челюсть, но Аполлон угрызений совести почему-то не испытал.

— Кто ты такой? — спросил Ромашкин сиплым голосом, ощущая во рту гадкий привкус морской воды.

— А я думал, ты спасибо скажешь, — с незлой усмешкой заявил незнакомец.

— За что?

— За спасение утопающих.

— Медаль тебе... Кто ты такой, лепёшка?

— Долго объяснять. — Незнакомец махнул рукой. — Хотя спешить, вроде бы, некуда...

— Нет-нет, подожди, — прервал его Аполлон. — Где мы есть-то?

Парень, представившийся Кириллом, огляделся, будто впервые видел комнату, и сказал:

— Это храм сребролукого Феба, покои Елены Дельфийской, твоей подруги. На кровати храпит отставная пифия, а вон в том углу она сама. Не буди.

Борясь со слабостью, Ромашкин смог встать на четвереньки и поспешил к Ленке.

Да, она!

Но спит мертвецким сном, даже не шевельнулась, когда он сдёрнул покрывало с её головы и довольно бесцеремонно перевернул девушку с боку на спину.

— Что с ней?

— Я же говорю, спит, — донёсся терпеливый ответ Кирилла. — Она, когда время останавливает, очень устаёт. Силы тают. Но в этот раз должна быстро восстановиться, она же ничего особенного не делала.

В голове Ромашкина всё летело кувырком. Ленка?! Остановила время и устала?!

Аполлон прислушался к звукам, доносившимся снаружи через окно, хотя было тяжело — храп пьяной некрасивой бабы на кровати усилился. Ромашкину пришлось подобраться к ней и ткнуть под рёбра. Спящая «красавица» недовольно буркнула и перевернулась на другой бок. Храп временно сменился громким сопением.

А за окном звучал отдалённый шум. Аполлон выглянул. Километрах в трёх метались сотни огней факелов — в городе был переполох. На площади перед храмом стояли жрецы, перед ними вышагивал какой-то хромой индюк, видимо, старший.

Студент оглянулся на Кирилла.

— Несколько минут назад было землетрясение, — пояснил тот. — Елена Дельфийская вызвала, между прочим.

Аполлон поднял брови:

— Откуда ты всё знаешь? То есть, почему она?

— Непроизносимые слова. Ты тоже выругался, только над морем. И когда мелом на стенах... — Кирилл помолчал и продолжил: — Так, жрецы уже проверили пифий и вряд ли вернутся. Да, я знаю почти всё. Но давай-ка, я всё по порядку?

Ромашкин уселся рядом с Ленкой и всем своим видом показал Кириллу, что готов слушать.

— Значит, история долгая, начинается не с вас, поэтому запасись терпением.

И студент узнал о приключениях Зили Хабибовны и её одногруппника. Когда рассказчик добрался до крымских раскопок, Аполлона осенило:

— Ты исчез во время летней практики, так?

— Ну. — Кирилл был недоволен, что его прервали.

— У тебя была сестра?

Одногруппник Сциллы тяжко вздохнул:

— Младшая. Мария.

Название родного города на греческом прозвучало иначе, но Аполлон сказал примерно так:

— Ты из Золотокольцовска. И ты мой дядя, который пропал за несколько лет до моего рождения.

«Форменный индийский фильм, а не жизнь», — добавил парень про себя.

Кирилл задал множество вопросов, и они выяснили — ошибки нет.

— Я тебя видел в семейном альбоме, — подытожил Ромашкин. — Про тебя не особо распространялись, но вспоминали только хорошее.

— Ужас какой-то, — промолвил Кирилл. — Все решили, что я мёртв. Мама...

— Бабушка, между прочим, жива-здорова.

И снова вопросы, ответы, новообретённый дядя едва не плакал.

Он не сразу нашёл в себе силы продолжать историю своих злоключений длиной в эпохи. Когда Кирилл замолк, Аполлон долго сводил концы с концами, но всё же понял, что происходило до его и Ленкиного появления в этой вселенной, и как всё перевернулось, когда они сюда перенеслись.

— Так за всем этим стоит Харибдовна... — протянул Ромашкин. — То-то она мне не нравится. И мой поход к ней домой вряд ли случаен. Эй, Ленка, просыпайся!

Парень принялся бесцеремонно тормошить подругу, и та проснулась-таки.

— Ну, что ещё?.. — капризно протянула она, не открывая глаз, но потом приоткрыла один... — Полька!

Они обнялись. Крепко, у Аполлона аж мышцы рук заныли.

— Почему ты так долго, Ромашкин? — шептала Ленка, шмыгая носом. — Я такого тут натерпелась...

— Да я, вроде, тоже... Ты извини. Проблемы не отпускали.

— Знаю я твои проблемы. Сисястые, чернявые и голые! — обвинила студентка.

Аполлон возмутился:

— Это не то, что ты думаешь, Ленка! Она мне даром не нужна!

Девушка засмеялась сквозь слёзы, она-то всё знала. Пифия, как-никак.

Незримая Афина, которая спустилась с Олимпа поизучать Елену Дельфийскую и застала конец Кириллова рассказа, покачала головой и вознеслась обратно. Ей было, что поведать богам: во-первых, чужаки внезапно воссоединились, и намеченный Зевсом план по их захвату поодиночке провалился заранее, во-вторых, Афина застала лже-Аполлона в начале какой-то тяжкой душевной болезни. Чужак проявлял все признаки сумасшествия. Мало кто в здравом уме будет говорить со стеной, задавать ей странные вопросы, кривляться, будто сопереживает её словам...

Кирилл по-прежнему оставался вне поля зрения своих созданий.

Зато вполне присутствовал в жизни Ленки и Ромашкина.

— Если вы наобнимались и наворковались, то надо бы заняться более срочными делами, — сварливо проговорил он.

Студенты отстранились друг от друга, посмотрели на Кирилла.

— Что смотрите?! — раздражённо спросил новообретённый дядя. — Домой вернуться не хотите, пока не началась атака злобных олимпийцев?

XXXIX

Стекло, фарфор и репутацию

сломать легко, а склеить трудно.

Бенджамин Франклин

В те легендарные дни, когда Зевс, Посейдон и Аид поделили царства, Громовержец стал ещё и главным. Он не совал нос в дела царства мёртвых и не особо интересовался делами мирового океана, но Посейдон с Аидом всё-таки были старше Зевса. Никто не отрицал того, что Тучегонитель оказался всеобщим спасителем, ведь это он заставил Кроноса освободить проглоченных им же детей. Всё так. Только младший есть младший.

Теперь же, когда повелитель мёртвых глядел на руины своего мрачного царства, он хотел возмездия. И раз уж главный среди братьев не смог уберечь пристанище усопших в покое — разрушительный удар пришёл сверху — Аид полагал себя в праве не только покарать виновных, но и предъявить Зевсу законные претензии.

Абсолютно похожая решимость вызрела в голове Посейдона. Подводные дворцы и прочие красоты погибли от непонятной атаки, произведённой убийцей Полифема. И если Аид более-менее разобрался, с кем пришлось ему столкнуться, то гневный морской владыка хотел возмездия, полагая, что проклятому выскочке просто повезло, где уж ему тягаться с олимпийским богом?..

Аида задержала ситуация с Персефоной и Танатосом. До маразма дело не дошло: разобрались, поняли, что их зачаровала подложная пифия, явившаяся из другого мира. Много времени отняли работы по наведению хоть какого-то порядка в стане душ умерших смертных. Неприкаянные обитатели царства Аида метались в ужасе, создавали переполох, а несколько десятков вырвалось наверх, в царство живых, через образовавшийся при тряске пролом.

Как назло, земля разверзлась прямо возле Афин, где царил свой локальный кошмар: люди спешно покидали город, напуганные землетрясением, и вот на их пути возникли печальные тени умерших. Призрачные страдальцы тянули к афинянам руки, заунывно молили их о помощи, пугая детей и женщин. Мужчинам тоже пришлось нелегко, потому что страшно. Бесплотные тени стали разбредаться по округе. Тут накал ужаса усилился ещё на порядок — перед смертными явился сам повелитель мёртвых в компании бога смерти.

Мрачное обаяние Аида и ужасающий вид Танатоса заставляли слабых падать в обморок, а сильные попросту седели. Цербер, взятый «гостеприимным» богом для отлова мёртвых, нанёс последний, решающий удар по самообладанию афинян. Они побежали в панике, падая, давя друг друга и калечась. Жуткий пёс носился в этой сутолоке, безошибочно находя мертвецов и таская их обратно в разлом. Бесплотные тени старались не отставать от живых, надеясь смешаться с толпой и обмануть Цербера. Не тут-то было — страж загробного мира чуял своё «стадо» идеально. Никто от него не ушёл.

Когда все беглецы были водворены обратно, Аид божественным воздействием сомкнул края разлома, и отправился вершить возмездие над строптивой Еленой Дельфийской.

Посейдон тоже не сразу кинулся искать странного противника, сумевшего не только улизнуть, но и устроить катастрофу. Сначала морской царь нашёл жену. Прекраснейшая Амфитрита оказалась под обрушившимся малым дворцом и не смогла самостоятельно выбраться, потому что гигантские плиты придавили её руки и ноги, раздробив кости.

Гнев Посейдона усилился многократно. Он поручил Амфитриту заботам нереид, а сам устремился к поверхности. Он собирался мстить, и его воображение рисовало такие картины расплаты, какие не снились ни Танталу, ни Прометею, ни Иксиону вместе взятым.

Накануне вестники Зевса побывали и у Посейдона, и у Аида. Громовержец призывал братьев прибыть на Олимп поутру. Но ночь ещё не истекла, и утро длинное... В общем, оба устремились на поиски своих врагов. Аиду было легче: наглая пифия наверняка ещё находилась в Дельфах, а если и нет, то не бесследно же она исчезла... А вот Посейдону пришлось кинуть клич по всему морю. Его ждало разочарование: многочисленные подданные в катастрофической суматохе не встречали лже-Аполлона. Последним, кто его видел, был сам морской владыка.

Перед кипящим от злости Посейдоном было три пути. Во-первых, ничего не предпринимать и отправляться на Олимп. Это самый неприемлемый вариант. Во-вторых, обратиться к мойрам. Это долго и голова болеть будет. В-третьих, спросить у дельфийского оракула. И хотя предсказания пифий редко славились точностью, Дельфы были ближе всего, буквально в двух шагах. Морской бог решился.

На подлёте к Дельфам он узрел, как из-под земли появился Аид. Мрачный брат спешил ничуть не меньше самого Посейдона. Пришлось ускориться и догнать.

— Куда ты, брат? — спросил морской царь подземного, выровняв траектории полёта.

— Уничтожить драную пифию! — гневно пророкотал Аид.

— Погоди, мне нужно её предсказание.

— Поверь, она тебе его не даст. Она враг, чужанка! Она разрушила моё царство.

— Чужанка?! — удивился Посейдон. — Но мой противник тоже пришелец из непонятного мира, и тоже нанёс вред моей вотчине...

Не снижая скорости, повелитель царства мёртвых предложил брату сначала взять в плен Елену Троянскую, выведать у неё, как и откуда опасные чужаки стали просачиваться в прекрасные владения олимпийцев, где её соплеменник и один ли он, а уже потом браться за обидчика морской страны. Посейдон согласился.

— Я её чувствую, — торжествующе сказал Аид, когда очертания храма Феба уже были видны в предрассветной мгле. — Наша прошлая встреча закончилась внезапно. Поэтому давай проявим осторожность.

Братья сбавили ход и зависли у окна Ленкиных покоев. Прислушались к невнятному разговору, заглушаемому чьим-то храпом.

Кирилл подполз к сидевшим в углу Аполлону и Ленке и, недобро улыбаясь, заговорил:

— Сначала я всерьёз думал, вам придётся меня убить. Не перебивайте! Убить, чтобы вернуться самим. Как я рассуждал? Я являюсь первоисточником существования этой мифической Эллады, будь она проклята. Прерви мою жизнь — и рассыплется мир. Но где гарантия, что вы не окажетесь в Хаосе? Кстати, ты, Елена, рассказывала, будто из чаши повалил серый дым, так случилось и со мной — я потерялся в дыму, а потом ведь Хаос так и выглядел, ну, когда я туда провалился. Только я как бы завис, а вам было куда падать, верно?

— Допустим, — ответил Ромашкин, не выпуская Ленку из объятий, будто боялся вновь её потерять.

— А ещё получается, я этому миру вроде бы уже и не нужен, — продолжил Кирилл. — Вы разорвали мою связь с местными событиями. Я продолжаю многое ощущать и, как говорится, быть в курсе. Например, сюда вот-вот нагрянут Аид и Посейдон. Но я перестал «надиктовывать» этот мир, как видите. Я больше не нужен. Хотя мне кажется...

— Стоп, машина! — скомандовала Ленка. — Аид и Посейдон? Хватит лясы точить, что делать будем?

— Да, слишком уж ты привык «надиктовывать», — добавил Аполлон.

— Да уж... — согласился Кирилл. — Доставайте свои обломки чаши.

Ленка высвободилась из рук своего рыцаря и побежала к ложу, на котором почивала «огнедышащая» Сибилла, достала из-под него половинку жертвенного сосуда. Тем временем, Ромашкин развязал импровизированный кушак, развернул его и явил свету вторую часть чаши, только располовиненную.

— Что же ты наделал? — вымолвила пифия Афиногенова.

— Это из-за него! — Аполлон показал на Кирилла.

— Не знаю, из-за меня или нет, но точно для меня, — улыбнулся «бог из машины».

— Ну, и какой план? — нетерпеливо спросила Ленка.

— Садимся в кружок и смыкаем чашу, — скомандовал Кирилл.

Так и сделали. Сели. Каждый взял в руки по осколку. Вздохнули. Сосредоточенно поглядели друг на друга. Одногруппник Зили Хабибовны кивнул, мол, пора. Аккуратно соединили осколки в единую чашу, и...

И ничего не произошло.

— Жаль, — пригорюнился Кирилл. — Это было так логично...

Ленка едва не плакала. Аполлон прорычал:

— Дурацкая идея! Я не знаю, ну, может, кровью надо брызнуть?

Девушка и «бог из машины» уставились на Ромашкина.

— Чего?! — вскинулся тот. — Ленкина кровь попала в чашу — мы оказались здесь. Ты, дядя Киря, тоже через кровопускание сюда проник?

Хотя «дядя Киря» прозвучало издевательски, одногруппник Сциллы кивнул. Пифия Афиногенова тоже признала: мысль здравая.

— И кто должен пролить кровь? — спросила девушка.

— Вы оба-двое! — уверенно отчеканил Аполлон.

— Это почему?! — хором спросили назначенные донорами.

Студент назидательно поднял указательный палец вверх.

— Ваша кровь подействовала в эту сторону, значит, должна и в другую.

— Бред, конечно, но что-то же надо делать, — пробормотал Кирилл.

— Тогда давайте по очереди, — сказала Ленка. — Кто первый проник сюда, тот первый и жертвует. А потом, если ничего не получится, попробуем мою, уговорили.

Вздохнув, Кирилл надрезал палец о край «своего» осколка. Все снова собрали чашу воедино, одногруппник Зили Хабибовны уронил пару капель крови на дно.

Черепки негромко захрустели, стремительно нагреваясь. Ленка вскрикнула, отдёрнув руку. Кирилл тоже не выдержал резко возросшей температуры.

Ромашкин сделал нелепое движение, намереваясь поймать осколки, которые должны были неминуемо упасть на мраморный пол, но ему в ладони упала цельная чаша.

Он быстро поставил её перед собой и принялся дуть на руки.

— Круто... — обескураженно выдохнул Кирилл.

Тут в покои Елены Дельфийской прямо через большое окно ворвались Аид и Посейдон.

Оба бога разве что молний не метали — ибо не по чину — но злы были неимоверно. Троица чужаков испугаться не успела, а два здоровенных амбала, один с трезубцем, второй сам по себе страшней смерти, уже стояли перед ложем с храпящей Сивиллой.

Возникла типичная немая сцена.

Аполлон спохватился: его меч, скорее всего, остался где-то в море. Ленка стала бороться с паникой и судорожно ловить спасительные нити. Кирилл испугался за Аполлона и Ленку, ведь боги-цари в гневе ужасны, кому как не ему об этом знать.

Аид мрачно взирал поверх голов горемычной троицы, а Посейдон метал грозные взгляды беспорядочно, как, должно быть, стрелял бы в баре мафиози-новобранец. Ну, во всяком случае, такая мысль посетила голову Аполлона Ромашкина.

— Где же они? — взревел Посейдон. — Я их только что слышал!

— Да, странно, — ледяным загробным голосом ответил Аид. — Клянусь всеми душами, которые блуждают по моему царству, я слышал подложную пифию. Но я её не чувствую...

— Они не могли далеко уйти, — сказал морской владыка и полетел к двери.

Аид последовал за братом.

Боги едва покинули Ленкины покои, и тут её угораздило чихнуть.

XL

Пейзаж - это такое описание природы,

которое отвлекает от повествования.

Из школьного сочинения

Гера гладила мокрую от пота шевелюру мужа и успокаивающе приговаривала:

— Это был только сон, сон... Засыпай, не тревожься...

Но Громовержец никак не мог расслабиться, Гера видела в полумраке его напряжённое лицо и неподвижные глаза, буравившие потолок. Было ясно: отдых окончен.

— Спасибо тебе, жена моя, — почти шёпотом проговорил Зевс. — В трудные времена ты всегда была мне поддержкой и опорой.

Царица богов замерла.

— Что значит «была», похотливый ты кобелина?!

Сильные пальцы пребольно ущипнули мужа за левый сосок. Тучегонитель рассмеялся:

— Ну-ну, полно те! Я серьёзно. Пифии показали мне тропинки будущего. Почти каждая оканчивается тьмой. Тьмой и гибелью. Нашей. Моей. Твоей. Всего, что мы видим. Всего, что мы знаем.

— Ты говоришь, почти? — прошептала Гера.

— Есть малая возможность, почти незаметная, — сказал Зевс. — Поэтому давай попрощаемся сразу и будем надеяться на лучшее.

Зевс обнял притихшую жену, потом резко поднялся с ложа и, буркнув «Дела!», отправился к богам по обыкновению мощной походкой настоящего царя царей.

— Хоть бы оделся, — пробормотала Гера, глядя на удаляющийся голый зад мужа.

Когда Громовержец вышел в пиршественную залу, там по-прежнему царила пьянка. Однако всем было не до веселья — пришли новости из царства мёртвых и от Посейдона. Гермес быстро поведал Зевсу о разрушениях и жертвах. Смертные, жившие на берегах, погибли от небывалого водного удара.

— У этой катастрофы есть оборотная сторона, отец наш, — добавила кротконравная Геба, протягивая Тучегонителю кубок с нектаром. — Отведай.

Громовержец выпил залпом, и всё мгновенно засияло новыми красками, будто молодость вернулась. Изумлённый царь отдал Гебе кубок.

В разговор вступила Афина, сидевшая наособицу:

— Смертные в страхе обратились к нам с мольбами. Их вера и готовность перепоручить свои судьбы нашим заботам выросли за эту неполную ночь до небывалых величин. Потребляя этот нектар, мы становимся сильнее и быстрее.

— Так это же великолепно! — воскликнул Зевс и только сейчас осознал, что забыл одеться.

Впрочем, его нагота никого не смущала. А тут и Гера подоспела, одежду принесла.

— Есть ли новости от мойр? — спросил Тучегонитель, облачаясь.

— Я отправила к ним Артемиду, — ответила Паллада. — Скоро должна вернуться.

— Прекрасно. А братья мои Посейдон и Аид когда прибудут?

— Гонцы всех созывали к рассвету, — сказала Афина.

Зевс накатил ещё чашу нектара. Гера тоже пригубила волшебный напиток и, распробовав, с удовольствием и восторгом допила.

— Феб! — возвысил голос Громовержец.

Пьяненький кифарет поднял златокудрую голову и уставился мутным взором на отца. Тот поморщился.

— Возьми себя в руки, сын мой! Нынче утром ты должен явиться людям во всей красе. Прокатись по небу, дай им надежду. Пусть почувствуют, что мы их не покинули, что мы вняли их мольбам. Понял?

— Да, папа, — невнятно ответил сребролукий бог. — Надеюсь, они не увидят это...

Феб поднялся со скамьи, и, невзирая на наличие туники, все увидели, что он выглядит полностью готовым к любовным утехам.

— Срамотник, — прошипела Гера, картинно отворачиваясь.

— Ай, жена, будто ты фаллоса не видела, — отмахнулся Громовержец. — Но ты меня удивил, сынок. Пойди, осчастливь какую-нибудь нимфу. Или смертную. Или козу, как нас учит Пан.

Все засмеялись. Зевс тоже расхохотался. Потом, утирая слёзы, завершил свой приказ:

— В общем, сделай с этим что-нибудь.

— Я уже почти сутки что-нибудь делаю, — пробормотал Феб и вышел из залы.

Какая-то случайная океанида, гостящая на Олимпе, между прочим, в самом соку, подхватилась за ним:

— Ой, так неловко! Так неловко! Надо как-то помочь...

— Да-да! — воскликнул Зевс. — Ты уж помоги половчее там как-нибудь!

Пиршественную залу снова заполнил гром хохота.

Тогда и появилась Артемида. Всё смолкло.

Стремительная, как горностай, и такая же дёрганая, она, хоть и чувствовала себя скверно, перешла сразу к делу:

— Отец наш, и вы, боги! Знайте, чужаки, которые поколебали саму ткань нашего бытия, исчезли!

В недобрый час Ленка Афиногенова чихнула и застыла, вжав голову в плечи. Замерли и Аполлон с Кириллом. Все смотрели на дверной проём, но Аид и Посейдон ничего не услышали. Переговариваясь, они ушли куда-то вглубь храма, и тогда Ленка прошептала Кириллу:

— Мы что, все теперь, как ты, что ли?!

«Бог из машины» не ответил.

— Сейчас проверим! — Ромашкин вскочил с места и подбежал к счастливице Сивилле, которая проспала всю драму.

Он грубо толкнул отставную пифию в плечо, и — рука попросту прошла сквозь плоть Сивиллы, будто её и не было!

— Да, всё, как со мной... — признал Кирилл.

Ленка пихнула Кирилла. Вполне себе непрозрачный. Подошла к Сивилле. Попыталась дотронуться. Пальцы вошли в бедро отставной пифии, не ощущая сопротивления. Ленка отдёрнула руку, вскрикнув.

— Слушай, Аполлон, — внезапно заговорил Кирилл. — Как это Машка, ну, мать твоя, сподобилась тебе так жизнь испортить?

— В смысле?!

И «бог из машины» пояснил:

— Я про имя. Аполлон. Дразнят наверняка. Озлобляет же.

— Дядя, ты дурак? — спросил Ромашкин.

Кирилл невесело рассмеялся:

— Да, прости. Я всё отвлечься пытаюсь.

— От чего? — Студента начал утомлять этот бессмысленный разговор.

Но тут подала голос Ленка:

— Так если мы стали, как ты, значит, и перемещаться можно?

И она тут же исчезла из покоев.

Аполлон растерялся. Даже голова начала кружиться. Он так радовался, что снова с Ленкой, и вот её нет. На ровном месте!

— Ты бы себя видел, — проговорил Кирилл. — Будто обворованный!

Захотелось дать дяде по зубам. Редкий был бы случай.

Студент отвернулся, сжав кулаки, и почти спокойно спросил:

— Где она?

— Прыгнула куда-то, — обыденным тоном сказал Зилин друг. — Достаточно как следует захотеть и...

Кирилл замолчал.

Чуя неладное, Аполлон повернулся к нему.

Дяди не было.

— Да что же это такое-то?! — Ромашкин всплеснул руками.

Попадакис на попадакисе. Он сел на край ложа, где по-прежнему сопела, иногда всхрапывая, Сивилла.

Потом обратил внимание на злополучную чашу, так и стоящую на полу в центре почивальни. Надо бы припрятать. Аполлон встал, подошёл, взял её в руки, отнёс в дальний угол комнаты, где Ленка прятала до недавнего времени половинку чаши. Засунул в нишу поглубже. Вернулся на постель. Поскучал.

Из коридора донеслись голоса.

— Елене Дельфийской ничего не грозит, успокойся, Тихон, — говорил один мужчина.

— Тем не менее, Эпиметей, тем не менее... — в голосе второго слышалось нетерпение и подавляемая страсть. — Я летел сюда, продираясь через полоумную толпу, чтобы лично удостовериться...

Голоса приближались, и Аполлону инстинктивно захотелось спрятаться в какой-нибудь шкаф, только шкафов тут не было, да и невидимость же!

На пороге возникли два грека: давешний хромой жрец, уткой прохаживавшийся на храмовой площади, и какой-то местный хлыщ из богатеньких.

Оба, щурясь, всматривались в полумрак покоев, освещаемых скудным количеством масляных светильников. И оба одновременно поняли, что пифии нет.

— Где же она? — пробормотал жрец.

— Это я хотел у тебя спросить, Эпиметей, — срываясь на фальцет, сказал хлыщ.

Они зашли в комнату, глянули по углам.

Аполлон развлёкся: покривлялся и показал визитёрам всякие неприличные жесты. Безрезультатно, разумеется.

— Наверняка она проснулась и отправилась... не знаю, куда, — совершил интеллектуальный прорыв Эпиметей.

— Эллины, блин, — высказался Ромашкин, отмечая, что сам-то говорит по-русски, хотя отлично понимает речь греков.

— Печально, — проныл богатенький.

— Утешься, Тихон, она, небось, оправляется, а ты уже целую трагедию изобразил, — по-отечески проговорил жрец.

— Я подожду! — заявил волоокий хлыщ и уселся на ложе, частично «наслоившись» на Аполлона.

Тот представил, что они выглядят со стороны, словно сиамские близнецы, и вскочил с постели. И какое-то чувство возникло... Ну, будто слияние... Глупость, конечно, он же погружал руку в тело спавшей экс-пифии, и никаких ощущений. А тут... Брр! Гадость какая!

— Это психика, — вслух пояснил себе Аполлон.

Тем временем, жрец призадумался, стоит ли оставлять Тихона в одиночестве.

Рядом с Эпиметеем, чешущим подбородок, возникла Ленка.

— У, упырь! — сказала она с чувством. — Как он меня задолбал!

Ромашкин обрадовался и обозлился одновременно:

— Куда ты свалила? Знаешь, как я... напрягся?

— Ты ж мой герой! — Пифия Афиногенова подлетела к нему и впилась губами в его губы.

Такая тактика Аполлону понравилась, и несколько минут студенты были заняты друг другом, ни на кого не обращая внимания. Когда Ромашкин открыл глаза, выяснилось, что влюблённые стоят на высоком утёсе, а вокруг волнуются тёмные воды. С трёх сторон — бескрайнее море. Сзади — широкий берег. Закружилась голова, и стало не до пейзажа. У парня ноги подкосились.

— Что за...

Ленка закрыла его рот ладонью.

— Смотри, не сматерись! Во-первых, опять землетрясение вызовешь. Во-вторых, ты же с дамой!

— А как... — всё ещё не мог прийти в себя Аполлон.

— Просто захотела тут быть. А раз мы обнимались, то перенеслись вместе, — пояснила пифия. — Я этот утёс присмотрела с храмовой площади.

Девушка показала пальцем в сторону материка, Ромашкин проследил за направлением.

— Видишь? Вон храм твоего тёзки.

— И зачем тебе этот спецэффект? — спросил парень.

— Ну, чтобы Кирилл не помешал, глупый!

— Если честно, то я вас легко могу найти, — услышали они голос «бога из машины».

Обернулись. На утёсе появился ещё и Кирилл.

— Никакой приватности, — выдохнула Ленка.

— Извините, — без всякого намёка на сожаление сказал дядя Ромашкина. — Я надеялся, что у вас будет полный набор качеств, которыми обладаю здесь я. Но оно и к лучшему. Вы же не чувствуете, где, допустим, Зевс? Нет, правда, попробуйте учуять.

Студенты прислушались к своим ощущениям. Аполлон аж слегка покраснел от усердия.

— Нет, — ответил он за обоих.

— Жаль, очень жаль! — с нажимом сказал Кирилл. — А я чувствую. На Олимпе. И у него самое напряжённое за последние несколько тысяч лет собрание. Там и Аид, и Посейдон, и Гефест, избегающий всех этих войн... — Он помолчал. — А ты здорово его связал клятвой, племянник! Кузнец даже выступает в твою защиту. Но главное — они вас обоих потеряли. Сами мойры не видят. Это к лучшему.

— А что дальше-то? — поинтересовалась Ленка, которой была важнее практика, а не рассказы об олимпийских «летучках».

— Мне самому хотелось бы узнать. Вы чуть не разрушили мой, ну, то есть, здешний миропорядок. Не хотел говорить, но надо. Вы, ребята, убили массу людей. И животных, конечно. Всего парой слов.

— Да ладно! — усомнился Ромашкин.

— Смотри внимательно на берег.

Да, там были следы недавней трагедии — разрушенные домишки, мусор, лодки, закинутые далеко на сушу и разбившиеся...

Ленка спрятала лицо в ладони. Аполлон отвернулся к морю.

— Непростое зрелище? — Кирилл уже не скрывал злобы. — Вы двое безответственных... Дети вы, короче.

— А нельзя как-то всё вернуть? — спросил Аполлон.

— Я не бог всемогущий, — печально ответил дядя. — Я наседка, которая многие века высиживала это вот здоровенное яйцо, а вы его колотите, как сраная мышка из сказки.

— Так! Так-так-так! — Ромашкин энергично потёр виски, сделав несколько шагов по площадке, венчавшей утёс. — Что-то у нас всё очень серьёзно пошло. Блин, сначала я подставил Троянцев... Теперь ещё это... Но ведь я же не знал! Мне трезубцем руку проткнули, больно было до одури! Да и вообще здесь всё ненастоящее. Легенды и мифы Древней, мать её, Греции...

— Ну и дерьмо же ты, — сказал Кирилл и исчез.

Ленка, беззвучно плакавшая всё это время, разрыдалась.

— Я это всё вижу! — задыхаясь, прокричала она. — Я же пифия! Мы их... всех...

Аполлон обнял подругу, прижал к себе, а потом смотрел и смотрел на море и дальше — на прячущуюся за лёгкой дымкой линию горизонта.

XLI

Нечего думать с куриными мозгами

о масштабах вселенной!

Преподаватель военной кафедры

— Я не верю, что они ушли навсегда, — сказала Афина, когда стихли восторги по поводу исчезновения чужаков.

Боги стали возражать, легкомысленная Афродита замахала на Палладу белыми руками. «Курица», — подумала Афина.

Сидевший на золотой скамье Зевс, который тоже не разделял всеобщего веселья, впрочем, как и Гера с Посейдоном и Аидом, спросил:

— Почему же, многомудрая дочь моя, ты ждёшь их обратно?

— Мы не можем продолжать нежиться в этих сияющих хоромах, зная, что в любой миг эти чужаки могут вернуться и довершить разрушения, отец.

Сегодня Паллада, одетая в боевой доспех, в сверкающем шлеме и с копьём в руке, выглядела особенно прекрасно, и боги любовались дочерью Тучегонителя — кто-то бескорыстно, как милая Геба, а кто-то и с ревностью, как та же Артемида, которой частенько не хватало спокойствия Афины.

Громовержец жестом позволил дочери продолжить, и она развила мысль:

— Я больше всех знаю о поддельном Аполлоне, ведь я провела с ним в походе несколько дней. Он был искренним. Полагаю, по-настоящему он вообще ничего не боялся. И в то же время зла никому не желал.

Боги зашумели, Арес швырнул золотой кубок на пол. Оглушительный звон раздался, словно Зевесов гром. Все смолкли. Тучегонитель так посмотрел на Ареса, что тому стало душно и тесно.

— Не думайте, я не защищаю чужака! — возвысила голос Паллада. — Я открываю вам истину. Да, он славный малый и даже обаятельный, но он чужак, причём чужак на самом глубинном уровне, чужак, который самим своим присутствием создавал неправильность. Это как глоток яда. Возможно, это вкусный, сладкий глоток, но он отравляет тело. Вот что такое чужой Аполлон. А его подруга, как вы убедились, — те, кто был у мойр, — ещё опаснее.

Афина отпила из своего кубка и продолжила:

— Чужанин многое рассказал о местах, откуда он родом, и это страшные места. Там ездят на стальных колесницах о четырёх колёсах и летают в больших искусственных птицах. Там постоянно война, и он принадлежит непобедимому племени. К нам он и его подруга попали в результате неправильного волшебного ритуала с жертвенным предметом. Природу этого ритуала ни он сам, ни я не поняли, но вот вам мой вопрос: если двое случайно пробрались к нам и сумели убраться домой, то разве эти чужаки не захотят вернуться, да не одни, а с войском?

— Что нам их повозки и металлические птицы? — спросил Гефест. — Войны выигрывают не птицы с колесницами.

— Тебе следует посетить Клото, Лахесис и Атропос, — ответила Афина. — Мои слова будут бледны на фоне того, что откроется тебе, когда ты посмотришь на ткань бытия. Эти двое явились не воевать, они просто заблудились. И чем это увенчалось? Царство славного Аида лежит в руинах, а души усопших едва не выбрались в мир живых. Владения и прекрасная супруга могучего Посейдона также пострадали. Многие смертные погибли... Что, Артемида?

Богиня охоты махала Палладе со своего места за пиршественным столом, и обрадовалась, когда её заметили. Затараторила, обращая лицо то к Афине, то к Зевсу, резко, словно встревоженный суслик:

— У мойр мне открылось, оба удара пришельцы нанесли, когда их атаковали достославные Аид и Посейдон. Ткань судеб в тех местах особо смялась, и не представляется возможным понять, каким способом проклятые чужаки действовали, но сотряслась сама праматерь наша Гея, и ей чрезвычайно худо!

— Что ещё ты увидела у мойр? — грозно спросил Зевс.

— В схватке с Посейдоном лже-Аполлон едва не погиб, но затем мгновенно оказался возле подложной пифии, то есть своей подруги. Там они отдыхали, а перед тем, как Аид с морским царём ворвались в покои чужанки, пришельцы попросту исчезли из ткани бытия.

— А полотно? Куда делись две уродливые красные нити? — продолжил расспросы Тучегонитель.

— Нити исчезли, будто их не было. Но полотно сохранило все изъяны, причинённые этими двумя чужеродными жизнями. Узор, который вела подложная пифия, постепенно разрушается. Если всё пойдёт, как сейчас, то полотно восстановится через год или чуть позже.

— Если всё пойдёт, как сейчас, — повторила Афина. — А если они вернутся? И не одни?

— Это всё паника и бабские страхи! — развязно сказал Арес, демонстративно почёсывая низ живота. — Ты можешь что-нибудь предложить, или мы все должны заламывать руки, посыпать главу пеплом и биться в истерике, вдруг явятся страшные чужаки? Я уже протыкал твоего хвалёного пришельца и проткну ещё!

— Между прочим, ты напал на того, кто не собирался драться. Я уверена, нам следовало бы постараться помочь этим заблудшим странникам вернуться домой, а не злить их...

— Погоди, дочь! — прервал её речи Зевс. — Задолго до атаки Ареса этот преступник предательским ударом сбил меня с колесницы!

— Да, это так, — сказала Паллада. — И парень сожалел. Я поняла, что он был напуган и растерян, тем более, это случилось после того, как он получил смертельный удар булыжником по голове. Я не уверена в состоянии его рассудка в ту ночь...

— Ты говоришь о нём, как о равном нам, олимпийцам, — угрожающе проговорил Тучегонитель. — Уж воистину не на его ли ты стороне?

— Да нет же! — обиженно ответила Афина. — В любом случае, наша вражда зашла далековато. Предательский удар в спину мы пока оставим. Что было потом? Шторм, насланный Посейдоном, вынес корабль Одиссея на остров циклопов, там смертным и чужаку пришлось защищаться от Полифема. Я видела, как он сразил твоего сына, Посейдон. Это был редкой меткости бросок, а не укол в спину. Но ты захотел возмездия, и это святое право олимпийца и отца. Чем окончилась ваша встреча, всем известно. А ты, царь морской, ещё сильнее жаждешь мести. Миром такие вещи не оканчиваются.

— О, как развернула, — тихо побормотал Гефест, а Посейдон лишь гневно сжал рукоять трезубца и пронзил племянницу презрительным взглядом.

— Другой мой славный дядька, почтеннейший Аид, также прибег к насилию, подослав к Елене убийцу, — продолжила свой анализ Паллада. — Потом вместе с Танатосом повторил попытку убийства. И чужанка ответила, притом люто. Я видела, как подложный Аполлон пишет на камнях какие-то заклятья, и камни рассыпаются. А он — удивляется и вообще относится к этому пугающему умению легкомысленно. Кто-нибудь может поручиться, что чужаки как бы невзначай не превратят нас всех в кровавое месиво?

— Именно поэтому их нужно было сокрушить, — леденящим душу голосом произнёс Аид. — Мы хотя бы попытались, а не мудрствовали, поучая старших.

— Пойми, дочь моя, мы ждём от тебя решений, а не порицания, — добавил Зевс, встав с трона. — Арес был прав: вместо постоянного страха лучше бы ты предложила нечто стоящее.

— Нечто вроде того, что предложил сам хвалёный Арес? — с насмешкой спросила Афина. — Проткнуть ещё раз?

Бог несправедливой войны вскочил с места, потянулся за мечом. Зевс покачал головой, Арес успокоился.

— У меня, безусловно, есть предложение, — неторопливо проговорила мудрая богиня. — Чужак показывал мне осколок чаши, из-за которой он к нам попал.

— И? — подогнал её неспешную речь Громовержец.

— Это действительно особый предмет. Большой силы. И я его чувствую. Нам надо его изучить и прознать о его свойствах. Наверняка он и есть ключ к тайнам чужаков.

— Разумно. — Зевс кивнул. — В таком случае, доставь же его скорее!

Паллада покинула пиршественную залу и полетела в Дельфы, ведь волшебный предмет «сигналил» именно оттуда.

Раннее утро золотило вершины гор, в низинах ещё оставались сумерки, земля выглядела сонной и красивой.

Сверхъестественное чутьё вело Афину прямиком к храму Феба. Богиня бесцеремонно влетела в одно из окон. В комнате спала мертвецким сном какая-то пьянчужка. С удивлением Паллада распознала, что с этой некрасивой, в общем-то, бабой совсем недавно провёл время сребролукий Феб. «Вот дурак», — подумала Афина.

Она безошибочно повернулась к дальнему углу, где обнаружилась глубокая ниша. Там и нашёлся артефакт, но не осколок, а цельная чаша. Паллада разогнулась, держа чашу обеими руками перед собой, и призадумалась:

— Не в целости ли этой чаши заключена тайна исчезновения чужаков?.. На Олимпе разберёмся.

Тут-то Афина и обнаружила, что не может пошевелиться.

А потом случилось и вовсе страшное.

Бесконечно долго Ленка плакала у Аполлона на груди, даже толстовка намокла. Парень и сам был готов разрыдаться, но это было бы не по-мужски. Оставалось рассматривать бескрайнее море и пилить себя за неосторожное использование мата.

Ленка вдруг отстранилась и посмотрела в сторону Дельф.

— Чаша! — Девушка схватила Ромашкина за руку, и в следующую секунду студенты очутились в её покоях.

Аполлон глянул в угол, куда спрятал чашу. Там стояла задумавшаяся Афина с артефактом в руках.

— Ставь мир на паузу! — крикнул Аполлон и бросился к богине, хотя и понимал, что это бесполезно.

Пифия Афиногенова постаралась привести душу в порядок, но как-то судорожно, и с первого раза заветные струны мира не проступили. Мелькнула мысль: а вдруг в этом «отстранённом» положении относительно здешних событий она лишилась доступа к струнам?!..

За те мгновения, в которые Ленка пыталась «поймать фокус», Аполлон обежал кровать с Сивиллой, хотя мог бы двигаться и напрямую, и попробовал схватить Афину за плечи.

Разумеется, из его бессмысленной затеи получилось совсем не задуманное.

Афина оказалась столь же прозрачной для Ромашкина, как и всё остальное, поэтому он с разбегу влетел в её тело. Забежал почти идеально, с перепуга постарался схватить чашу, полностью воспроизведя позу мудрой богини.

В этот момент и произошло то, что Аполлон назвал потом слиянием.

По факту он попросту перехватил управление телом бессмертной. Всё случилось мгновенно, не было никакой борьбы разумов, которая так притягивала когда-то фантастов, описывавших захват тела чужаком. Чувства накатили не из приятных — будто на миг в студень превратился, а потом сам-то затвердел, только словно в слизи весь... Неуютно, противно, отвратительно. Но терпимо.

Аполлон сделал три шага в теле Афины, повернул голову к Ленке и сказал:

— Зырь, я обзавёлся оболочкой.

У пифии челюсть отвисла. Девушка видела весёлую физиономию друга сквозь волевое лицо Паллады, и это было настолько дико, что отчётливо пахло сумасшествием.

— Останавливай уже время, — нетерпеливо подогнал Ромашкин.

Захлопнув рот, Ленка повторно сконцентрировалась, и струны проступили.

Успокоив их звучание ладонями, пифия Афиногенова погрузила мир в очередной стоп-кадр.

Парень вышел из тела Афины, вынося из её рук попутно и чашу.

— Никогда такой жути не видела, — выдохнула Ленка. — А с ней ничего не случится?

— А что с ней случится?! — удивился Ромашкин. — Я чуть не выронил, но вот, удержал.

— Я не про чашу, а про неё, — Ленка указала на Палладу.

Аполлон бережно поставил чашу на постель.

— Да ничего с ней не произошло, слияние типа. Ну, пару шагов сделала и замерла. Нам надо спешить, пока ты опять не устала. Кирилл рассказал, что эти вот сеансы отнимают у тебя энергию. Я отволоку эту бабу куда-нибудь, а потом решим, как действовать дальше. Есть идея всё-таки попробовать воздействовать на чашу твоей кровью.

— Хорошо, только не задерживайся.

Обхватив Афину за талию, Ромашкин пожелал очутиться на утёсе. Перенеслись.

— Круто, — прошептал студент, и придумал новый пункт назначения.

«Олимп» звучало абстрактно, поэтому Аполлон заказал появиться на Олимпе, притом возле Зевса. Туда и попал.

Пиршественная зала поражала размерами и роскошью. Мрамор, золото, золото, мрамор, россыпи драгоценностей по углам, пирующие боги. Точнее, скульптурная композиция «Пьянка олимпийцев». Зевс как раз собирался осушить кубок.

Оставив Афину напротив Тучегонителя, Ромашкин пробежался до столов, схватил яблоко, вернулся к верховному богу, вытащил из его руки кубок и вложил яблоко.

Посмотрел на содержимое кубка. Понюхал. Манящий запах. Пригубил.

Вкусно!

Вот это напиток богов! В голове взорвался фейерверк удовольствия, по сосудам стремительно растеклась блаженная нега и тёплым коконом обняла тело. Радость бушевала в душе Ромашкина, словно самый свирепый шторм. Спала пелена с глаз: мир стал простым и прекрасным, все заботы оказались мизерными затруднениями, не имеющими значения.

«Стоп! Да это же тот самый нектар, о котором рассказывал Омерос!» — дошло до Аполлона.

В панике Ромашкин пожелал перенестись к подруге.

— Ты что так долго! Я больше часа тебя жду! — Ленка накинулась на Аполлона с кулаками, но резко осадила.

Парень словно в истукана превратился! Он медленно-медленно поднимал руки с золотым кубком и неторопливо выпучивал глаза.

Пифию Афиногенову осенило: неугомонный Полька махнул нектара. Впрочем, в кубке ещё было много.

— Как не вовремя! — Ленка досадливо топнула. — Почему я не прыгнула с ним?

— Действительно, почему? — в комнате появился Аид.

Испуганная пифия не сразу разглядела в чертах его лица физиономию Кирилла, слияние «бога из машины» и владыки подземного царства было более полным, чем Полькино с Афиной. Может быть, из-за того, что Кирилл был здешним «отцом-основателем», а возможно, Аид и он были ближе физиономически.

— К чему этот маскарад? — произнесла Ленка.

— Мне кажется, так страшнее, — пояснил Кирилл, подходя к Ленке, но понятнее не стало.

Студентка ждала продолжения. «Бог из машины» сказал:

— Осваиваю открытие Аполлона. Но не суть. Из услышанного на собрании богов получается, вы здесь крепко застряли. Может быть, навсегда.

Кирилл развёл руки в стороны. В правой блеснул меч.

— И, возможно, это к лучшему.

XLII

Онегину пришло извещение,

что заболел его дядя.

Из школьного сочинения

Хотелось верить, мол, неудачная шутка, тупой розыгрыш, дурная игра... Что-то в глазах Аида-Кирилла подсказало Ленке: бояться действительно надо. Пифия Афиногенова сделала первое пришедшее на ум, — схватила тормозного Аполлона за руку и перенеслась с ним на всё тот же утёс.

Но это был предсказуемый пункт назначения, поэтому она тут же пожелала очутиться в храмовом зале, где начались её местные приключения.

Материализовавшись возле круглого камня, Ленка поняла, что именно здесь познакомилась с «богом из машины», или, как он ещё тогда представился, «богом без имени». Может быть, это собьёт его с толку?

Девушка паниковала, Аполлон пучил удивлённые глаза, всё это не добавляло преимущества в прятках с сошедшим с ума Кириллом.

«В келью Писистрата!» — сообразила Ленка.

Юный жрец отсутствовал. Оно и к лучшему. Студентка сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь сообразить, что делать дальше.

— Ёлки-палки, чаша! — воскликнула она.

Злополучная чаша осталась на ложе.

Напротив девушки появился Кирилл в теле Аида. В одной руке — меч, в другой — Зилин артефакт.

— Лена, брось валять дурака. Я же говорил, от меня не скрыться.

— Что тебе нужно?

— Защитить мой мир.

— Это не твой мир.

— Как сказать, — усмехнулся Кирилл. — Я здесь на несколько эпох дольше прожил, чем там... Вы убиваете мой мир. Не для того я его воплощал, чтобы вы его развалили в считанные дни.

— Но мы не нарочно, и притом перестали! — возразила Ленка.

— И больше так не будете, ага. — Недобрая улыбка не сходила с лица «бога из машины». — Детский сад, штаны на лямках.

— Ты уверен, что нам не вернуться? Мы ещё не пробовали мою кровь. Может быть, Полькину...

— В прошлый раз твоя кровь расколола чашу. И вы явились сюда. Ваши нити жизни исчезли из полотна здешних судеб. Меня это устраивает. Но твой дружок придумал, как оказывать влияние на события, забираясь в чужие тела. Это неприемлемо.

— Ну, значит, мы этого делать не будем.

— Детский сад, — раздражённо повторил Кирилл.

— К чему ты ведёшь? — спросила студентка, заранее зная ответ.

— Вас надо уничтожить.

Кирилл размахнулся мечом, но вперёд шагнул Аполлон и, отклонив кубком клинок, от всей души пробил справа в лицо Аиду-Кириллу.

Две ипостаси упали с разной скоростью — «бог из машины» и владетель царства мёртвых разделились. Меч отлетел в одну сторону. Чаша — в другую. Ленка зажмурилась, но звона разбитой посудины не услышала. Чаша прогромыхала по полу и остановилась.

Поверженный Кирилл застонал. Аполлон с тоской посмотрел на опустевший кубок:

— Нектарчик жалко...

— Не вздумай его пить, — произнесла Ленка. — Перебори себя. Я знаю, что говорю.

— Пила?

— Побольше, чем ты. Меня всю ночь штырило, а потом такая тяга была, чуть не самоубилась.

— Я только продегустировал, и тут такое началось!

«Бог из машины» попробовал приподняться на локтях, не получилось.

— Возьми чашу, — попросил Ромашкин подругу, подходя к Кириллу.

Наклонился к дяде и сказал:

— Видать, ты совсем крышняком двинулся, пока за этим безобразным миром наблюдал.

— Он не безобразный! — с ненавистью ответил Кирилл. — Безобразным вы его сделаете.

К Аполлону присоединилась Ленка.

— Держи его и не отпускай, — сказал ей студент, хватая Кирилла за руку.

Теперь пожелай Кирилл улизнуть, студенты последовали бы за ним.

— И ты убил бы племянника? — поинтересовался Ромашкин.

— Я видел и переживал такое, по сравнению с чем твоё убийство — лёгкий проступок. Здесь отцы жрут детей на завтрак, а дети низвергают отцов в Тартар. И ради чего? Ради власти. Так что для сохранения ткани бытия можно взять грех на душу.

— Мотай на ус, дядя, — проговорил Аполлон. — Если ты ещё раз поднимешь руку на меня или Лену, я тебя такими матами покрою, что эту землю в клочья растрясёт, понял?

— А не Полька, так я, — добавила пифия.

— Понял, — простонал «бог из машины».

— Ага, по-твоему, у нас тут, вроде как, патовая ситуация, — продолжил Ромашкин. — Рано или поздно Ленке надо будет снова запустить время, ей придётся отдохнуть, а меня одного будет легче обезвредить. Возьмёшь в плен меня, её, убьёшь или заткнёшь рты. Отсрочка, в общем.

Кирилл отвёл взгляд — Аполлон угадал ход его мыслей.

— На этот счёт у меня есть свеженький маленький планчик, — ласково сказал студент, и они втроём очутились в пиршественных чертогах славного Олимпа.

Прямо на широком столе, за которым сидели боги.

Схватив ближайший кувшин, Ромашкин стал вливать нектар в рот Кирилла. Дядя сопротивлялся, но глотнул-таки как следует и задеревенел.

Ленка как следует удивиться не успела. Слезла на пол, огляделась.

— Неуютно тут, — сказала она.

— Гигантомания и роскошь. — Аполлон спрыгнул со стола. — Знаешь, чего я никак не пойму в этой всей твоей Элладе?

— Ну?

Парень показал в сторону замерших олимпийцев.

— Вот они, вроде бы, все бессмертные боги, живут чёрт знает сколько веков, но почему они ведут себя, как люди? Страстишки, пьянка, потрахушки. Это должно было рано или поздно наскучить, верно?

— Верно. — Ленка приблизилась к Зевсу, Гере и стоящей перед ними Афине. — Я согласна с теми исследователями, которые пишут, что древние божества отражали представления людей о том, как должны жить сильные мира сего. Хорошо хоть мы с тобой не попали в скандинавские мифы. Там ещё ядрёней... А прикольно ты придумал!

— Что?

— Афина очнётся тут, с пустыми руками. — Пифия Афиногенова помахала Аполлону чашей, лукаво улыбаясь. — Сцена будет из забавнейших.

Ромашкин подошёл к подруге.

— А может, мы ей оставим пока чашу-то?

— Зачем?!

— Как-то же она нашла её у тебя в комнате, — пояснил Аполлон. — Я давал ей свою половинку чаши посмотреть. Афина явно умеет находить предметы, которые были в её руках.

— А! И она снова её отыщет, — догадалась Ленка. — Но вдруг они решат её уничтожить?

— Хм... — Парень явно не предусмотрел такой возможности. — Ну, как говорится, эврика, чё! План такой: мы хватаем нашего друга и кувшин нектара, прячемся где-нибудь подальше, потом ты запускаешь нормальный ход времени и отдыхаешь, а я возвращаюсь, вселяюсь в кого-нибудь из этой шайки, пророчу им, дескать, берегите чашу, а то всё накроется медным тазом, возвращаюсь к тебе, вовремя подпаиваю Кирилла, жду твоего пробуждения.

— А потом?

— Потом берём чашу и пробуем капать твоей кровью.

Ленка поглядела на него, как на дурачка:

— А почему не сейчас же?

— Что-то я не хочу рисковать и проводить опыты, пока здешнее время стоит на паузе. А если запустишь — тебя сморит сон, так ведь?

— Угу. — Девушка почесала лоб. — Сложноватые у тебя расколбасы.

— Или представь, что из-за твоей крови возникнет вообще какая-нибудь новая ситуация. Я не знаю, ну, всё запустится быстрее, чем раньше. Или мы снова, не дай бог, провалимся поодиночке неизвестно куда. И ты такая спящая красавица плюхнешься на обеденный стол какому-нибудь циклопу.

— Убедил. Но в этот раз будем держаться за руки, а не за чашу.

— Разумеется! — Аполлон обнял Ленку. — И лучше попробовать этот сатанинский ритуал не где-нибудь, а в Крыму. Для сюжетной, так сказать, завершённости.

Ленка вложила чашу в руки Афине Палладе, и студенты вернулись к медленно садящемуся на столе Кириллу.

— Где отсидимся? — поинтересовалась пифия.

— Ещё у одного любителя нектара. Он за чарку этой высшей гадости мать родную продаст.

Прихватив с собой кувшин зелья и «бога из машины», Ленка и Аполлон прибыли в жилище Омероса.

Грустный хозяин сидел в одиночестве. Ромашкин, который так и не расстался с золотым кубком, налил в него нектара и поставил перед Омеросом, потом быстро проверил дом, никого не было. Похоже, своенравная Клепсидра удрала в очередной раз.

Аккуратно налив в горло Кирилла ещё нектара, Аполлон выбрал одну из комнат с удобным ложем, привёл туда Ленку.

— Тут и отдохнёшь, пока я хвосты занесу, лады?

— Лады. Только будь осторожен.

— Обещаю. О, стой! Подожди!

Ленка, которая уже собралась запустить «нормальное» время, вопросительно посмотрела на друга.

— Слетаю, верну Аида на Олимп. Меньше будет вопросов, согласна?

— Давай.

Через полминуты Ромашкин вернулся и поцеловал Ленку в лобик:

— Зажигай!

Пифия Афиногенова уже привычно сконцентрировалась на струнах и мысленными касаниями заставила их звучать. Мир ожил.

Бережно уложив девушку на кровать, Ромашкин дождался, пока она уснёт и вернулся к Омеросу.

Сказитель всё ещё вздыхал о чём-то своём, и Аполлон захотел привлечь его внимание, но тут понял, что остаётся невидимым и неслышимым!

— Ну, ты и дурак, — «похвалил» себя Ромашкин.

Тем временем, Омерос самостоятельно узрел кубок, стоящий на столике, и расцвёл, как кипарис:

— О, боги, светлые боги! Какой великолепный дар! Вы не оставили старика!

Судорожно и жадно потянувшись за выпивкой, сказитель неловко толкнул кубок пальцами, и тот упал. Нектар полился по столу.

— Что за дебил! — буквально взвыл студент, молотя себя по голове.

Но он недооценил Омероса. Сказитель пал перед столиком на колени и принялся потреблять нектар прямо с его поверхности. Зрелище было одновременно забавным и омерзительным. «До чего может опуститься зависимый человек», — подумал Аполлон.

Наконец, счастливый Омерос впал в оцепенение.

Теперь можно было приступать к более важным частям задуманного плана. Убедившись, что дом заперт, Аполлон перенёсся в чертоги Олимпа.

К сожалению, он пропустил сам момент, когда Афина осознала себя перед Зевсом. Наверняка, она усомнилась в здравии собственного рассудка. Теперь же Громовержец держал чашу над головой, очевидно намереваясь её разбить о мраморный пол.

Ромашкин метнулся к ближайшему олимпийцу. Это оказался Арес. Ну, тем лучше.

Слившись с богом войны, Аполлон выступил вперёд и закричал нараспев:

— Горе тебе, Громовержец, коль разобьёшь ты священную чашу!

Зевс озадаченно уставился на сына, и не он один. Гера поднялась со своей золотой скамьи.

— Сам рок говорит устами Ареса! — прошептала Афина, которая и без того имела вид весьма обескураженный. — Вот ведь выбрал, так выбрал...

— Знай же, сын Кроноса, знайте и вы, олимпийцы! Если священная чаша погибнет, с нею погибнет Олимп и прекрасная Гея!

«Чего это я в ритм болтать начал?» — удивился Ромашкин. Боги же принимали всё за чистую монету, поэтому парень продолжил «вещать»:

— Словно зеницу вы ока храните священную чашу, ибо в Элладу она не пускает всяких чужих иноземцев и прочих сомнительных гадов! Пусть же стоит она здесь на особой подставке, видом своим об опасности напоминая! Сделайте так, и не будете знать больше горя.

Исчерпав запас красноречия, Ромашкин подошёл к ближайшему столу и изо всех сил размашисто атаковал его лбом. Сам студент просочился сквозь столешницу и остался стоять под столом на четвереньках, а вот Аресу повезло меньше — стол, хоть и треснул, но устоял, бог несправедливой войны потерял сознание и упал.

Олимпийцы были впечатлены. Зевс бережно передал чашу Гере и велел принести достойную подставку.

Ареса подняли и отнесли куда-то в комнаты отлежаться. Паллада подсела к Афродите и Артемиде. Пир продолжился.

Через некоторое время появилась подставка: изящный металлический треножник для крупной лампады, куда отлично подошла чаша. Теперь она красовалась справа от места царя богов.

— Работа Гефеста, — не без гордости произнесла Гера, лаская взглядом треножник. — Сын мой! А где прекрасные существа, которых ты мне недавно показывал?

С дальнего конца общего стола раздался голос Гефеста:

— Сломались.

— Жаль, жаль... Подлинные произведения искусств!

Аполлон расслышал неискренность в её сочувственной реплике, но разбираться в тонкостях олимпийских семейных отношений не собирался. Ему пора было в дом Омероса, а перед возвращением Ромашкин планировал заглянуть ещё кое-куда...

И он исчез из пиршественной залы, разминувшись с новой посетительницей буквально на пару секунд. Замешкайся студент, и он стал бы свидетелем беспрецедентного случая — явления в чертоги Олимпа одной из мойр, которые, как известно, никогда не отрываются от своего труда.

— Беда! — взвизгнула женщина-паучиха, и у богов заложило уши. — Страшнейшая беда!

XLIII

Брат ты мне или не брат?

Рад ты мне или не рад?

Андрей Державин

Спроси обычного человека о жене Одиссея, и мало кто вспомнит имя. Хорошо, её звали Пенелопой. Персона же культурная и образованная скажет, что во время десятилетних скитаний царя Итаки его благонравная и красивая супруга отбивалась от соискателей её руки и, соответственно, трона. Женихи годами объедали царский дом и наседали на неприступную царицу, но она стойко ждала своего героя. Наиболее продвинутые пользователи добавят: когда Одиссей вернулся в Итаку, он единственный смог справиться с тугим луком, который оказался не по силам горе-женихам, а потом и резня случилась.

Наверняка не вмешайся в течение эллинского мифа Аполлон Ромашкин и Елена Афиногенова, так бы и произошло — с нужным драматизмом и в положенные сроки. Однако Ромашкину сто раз объяснили, что он сломал ритм событий, спутал концы и перемешал карты. Кроме того, у студента был зуб на Одиссея. Нечего было бросать его на острове циклопов. Поэтому Аполлон решил нанести пару визитов.

Сначала Ромашкин прибыл в Итаку, в дом Одиссея, и совершил важнейшее открытие: Пенелопа оказалась вовсе не добродетельной красавицей, а попросту несимпатичной гулёной.

Столь нелестную характеристику студент подслушал от балагуривших женихов. Хмельные греки не скрывали ни своих целей, ни отношения к Пенелопе, ни прочей правды. Погрев уши от силы минут десять, Ромашкин вошёл в курс дела и был готов к встрече с прекрасным.

Незримый и бесплотный, он проник в женскую часть дома, где жена Одиссея только что закончила омовение, и узрел сутулое противное на лицо создание с обвислыми грудями. Раскосые глаза выгодно оттенялись неровными жёлтыми зубами. В общем, Ромашкин остался под неизгладимым впечатлением.

Да, ещё ноги были волосатыми и кривыми! Брр!

Следующая пара минут принесла доказательство лёгкого нрава Пенелопы: к ней прокрался один из условных женихов и вполне не условно вступил с ней в постыдную связь. Очевидно, недостаток красоты природа компенсировала царице Итаки, дав высокий уровень похотливости.

Мгновенно созрел нехитрый план мести Одиссею.

Ромашкин пожелал очутиться рядом с царём Итаки, и вот он уже стоял на знакомой палубе, плечом к плечу с Одиссеем, и кипящее море влекло корабль навстречу двум стремительно смыкающимся и разбегающимся скалам. Аполлон — ненавистник Древней Греции — не знал, что это легендарные Планкты, с которыми встречался Ясон на «Арго», но никак не Одиссей! По свидетельству Гомера, Одиссей выбрал путь между Сциллой и Харибдой, но лавина изменений, запущенных Ромашкиным, разрасталась и разрасталась, ломая привычный ход событий, и вот уже царь Итаки плыл на верную погибель.

— Веселей, соратники! — крикнул гордый царь Итаки. — Видят боги, сегодня мы станем гостями самого Аида!

— Не кличь беду, — ответил ему один из гребцов. — Давай, ахейцы, наляжем на вёсла!

Одиссей сам подскочил к свободному веслу, ведь его команда заметно поредела с начала странствий, и принялся грести. Ромашкин не стал дожидаться, чем закончится это добровольное ускорение в сторону скал-убийц. Студент скользнул в тело Одиссея и полностью перехватил контроль. Убедившись, что всё получилось, Аполлон перенёсся в покои Пенелопы, перетащив с собой и царя Итаки.

Развернувшись к супружескому ложу, оскверняемому изменой, Ромашкин ловко покинул тело Одиссея.

Далее последовала сцена, полная эмоций и трагедии. В результате неверная жена получила по зубам, а незадачливый любовник пал к ногам обманутого мужа, притом голова осквернителя стараниями разъярённого царя повернулась на сто восемьдесят градусов и укоризненно смотрела мёртвыми глазами на Аполлона. Парень никогда раньше не видел лица на месте затылка. Шутливая месть увенчалась лютым убийством.

— Ни на денёк тебя нельзя оставить, блудливая ты собака, — с досадой произнёс Одиссей и пошёл убивать остальных женихов, пировавших в его дворце.

— Ни шиша шебе на денёк! — крикнула Пенелопа ему вослед. — Я ше шенщина, а не камень...

И расплакалась.

Ромашкину стало совсем не по себе. Что бы он ни предпринимал, получалась форменная гадость. Видимо, здесь слишком часто и сильно били его по голове...

Он перенёсся обратно на палубу Одиссева корабля и выяснил, что спутники царя Итаки проскочили смыкавшиеся скалы. Коварные Планкты были посрамлены.

— Ну, хоть эти люди не погибли, — прошептал Аполлон и вернулся к Ленке.

Там всё было нормально: Кирилл и Омерос «зависали», а девушка спала, свернувшись калачиком. Ромашкин влил в глотки дяди и сказителя ещё немного нектара и уселся возле пифии Афиногеновой — любоваться.

Когда мойра появилась в пиршественных чертогах, сразу несколько богов подавились нектаром, а Зевс с огромным трудом удержался от непроизвольного открывания рта. Не пристало царю царей выказывать удивление.

— Беда, — повторила отвратительным голосом, похожим на свист, мойра и стремительно сместилась вбок, ведь она не привыкла стоять на месте.

— Атропос, что ты здесь делаешь? — спокойно произнёс Громовержец.

Мойра перебежала в другую сторону и чуть ближе к Зевсу и заверещала, стараясь по возможности замедлять свою речь:

— Станок судьбы встал! Что-то сломалось! Полотно провисло и не ткётся дальше! Что-то со временем! Что-то с нахождением Афины и Аида! Одно мгновение они будто были в двух местах одновременно! Ткань смялась, нити раздвоились и перепутались! Беда и катастрофа!

Олимпийцы замерли в ужасе, глядя на своего сиятельного повелителя.

— Говори толком: чем это всё грозит? — чинно спросил Зевс.

— Судьбы перестали сбываться! Всё замерло в ожидании! Время идёт, но ничего существенного не происходит! Беда и несчастье! Кто умирал, тот умирает, умирает, но никак не умрёт! Кто рождался, тот никак не родится! Кто собирался в поход, тот топчется на пороге! Кто сел поснедать, тот жуёт и жуёт один и тот же кусок! Вот ты, Аид! — Постоянно движущаяся мойра подбежала к богу войны. — Ты этот кубок пьёшь, пьёшь, да никак не выпьешь!

Повелитель царства мёртвых фыркнул и сделал изрядный глоток нектара. Потом посмотрел в кубок и изумлённо протянул:

— Сколько и было! Вот это славно. Отныне в моём кубке будет вечный нектар!

— Дурак! — Атропос уже находилась далеко от Аида, и могла оскорблять его без последствий. — Это один и тот же нектар! Время будто растянулось и застыло причудливым вихрем, в котором каждое начатое вами действие длится и длится! Вы можете прерваться, но потом снова к нему возвращаетесь!

Зевс, чья рука сама привычно подносила золотой кубок к губам, нахмурился и поставил его на стол.

Встал Аид, совсем недавно испытавший странное чувство, будто мгновение назад он был чуточку не там:

— Что ты такое городила про меня в двух местах?

— Это странно, но полотно показывает, что ты был в храме Феба и одновременно здесь! Но ты, Афина? Почему ты молчишь? Ты же мгновенно перенеслась из храма Феба сюда!

— Разве мгновенно?! — Паллада нахмурилась, но, скорей, притворно. — Было краткое помрачнение... Но я же здесь, и выполнила задание отца!

— Это не первые случаи таких странностей, — пропищала мойра. — Раньше на полотне судеб появились странные дефекты, связанные опять-таки с Аидом, затем с Танатосом...

— Какие ещё дефекты? — раздражённо спросил Зевс, которому этот разговор начал надоедать, так как дело требовало быстрых решений, а Атропос увлеклась объяснениями.

— Царь над мёртвыми и его подвижник день назад мгновенно перенеслись из всё того же храма Феба домой, хотя они не наделены такими способностями. Кроме того, сам Феб...

— Довольно! — гаркнул Тучегонитель. — Перейдём к главному: станок сломался, как поправить, вы не знаете. Гефест! Кто кроме тебя?..

— Никто, отец, — откликнулся бог-кузнец. — Уже отправляюсь.

Гефест в сопровождении дёрганой и шумной Атропос покинул пиршественную залу, а Громовержец обратился к Гере:

— Если эта неправдоподобная история про время, ведущее себя кольцом, верна, то я не понимаю, почему к нам смогла прийти мойра, и отчего столь легко увела отсюда нашего сына-кузнеца.

— Пошли кого-нибудь к смертным, — посоветовала жена. — Может быть, на нас это свойство времени сказывается всё-таки не во всей полноте?

Зевс одобрительно кивнул и тут же выбрал посыльного:

— Гермес! Слетай-ка вниз, посмотри, как ведут себя смертные. Насколько они завязли в том безвременье, которым нас пугала Атропос.

— Да, повелитель!

Быстрокрылый бог поднялся и пошёл было к выходу, но тут Посейдон с оглушительно громким стуком поставил кубок на стол и гневно посмотрел на Зевса.

— Брат, я думаю, настала пора поговорить о твоей недальновидности.

Гермес остановился как вкопанный.

— Да, — подал свой загробный голос Аид. — У нас накопились вопросы, а ты сидишь тут спокойный, как папаша на свадьбе последней незамужней дочери.

Громовержец нахмурился, и в чертогах стремительно потемнело. Снаружи, за колоннами, стали клубиться свинцовые Тучи, в недрах которых изредка замелькали вспышки молний.

— Говорите, — с мнимым спокойствием произнёс Тучегонитель, хотя по его рукам и ногам уже забегали маленькие электрические разряды.

Вокруг Аида сгустилась особая тьма, от неё веяло могильным холодом и ужасом. Посейдон также «перешёл в боевой режим»: по пиршественной зале загуляли ветры, а трезубец в деснице повелителя морей сам собой засветился.

Все три брата стали несколько выше ростом и шире в плечах, и остальные боги непроизвольно отодвинулись от них, а кроткая Геба с неизменным кувшином в нежных руках поспешила уйти с «линии огня».

— Угроза пришла по земле, — начал Аид. — И ты её проворонил. Я первый начал предпринимать серьёзные шаги, потому что узнал о чудесной пифии. Но я положился на смертных, и пифия продолжила свою разрушительную деятельность. Когда она превратила в руины моё царство и нанесла существенный вред морю нашего с тобой брата, где ты был?

— Мы разделили мир, ты стал богом над богами, и это было справедливо, — сказал Посейдон. — Только ответь, где твоя былая мощь? Что стало с твоим обещанием защитить Олимп и его владения?

Зевс встал с золотой царской скамьи.

— Вы в своём праве, я в своём. Любой, кто в эти дни был у мойр, мог убедиться: угроза, проникшая в наш дом, была поначалу тиха и почти незаметна. Строгие мойры обратились к дочери моей Афине и к тебе, Аид. Почему же ты промолчал, предпочтя действовать через своих подсылов?

— Тебя не было, — гневно прокомментировал повелитель мёртвых.

— Были все остальные. Вместе вы могли бы придумать что-нибудь и без меня. Да, меня предательским броском сбил с колесницы пришелец. Я несколько дней добирался на Олимп без нектара в крови. И за это время вы умудрились поставить нашу жизнь на край пропасти, ведущей в Хаос!

— Сбил с колесницы, — открыто издёваясь, повторил Посейдон. — Ты имеешь в виду, что стал слаб, беспечен и не держишь удар?

— Уйми свои речи, брат! — прогрохотал Тучегонитель.

— Склонен думать, Посейдон прав, — холодно промолвил Аид.

Громовержец с трудом сдерживал ярость, но государственный ум есть государственный ум — Зевс взял себя в руки:

— Не ко времени эти притязания. Давайте переживём беды, которые призвали на наши головы двое пришельцев, а потом вернёмся к этому разговору.

— Он слаб, — сказал Посейдон Аиду.

— Да, не таким должен быть властитель светлого Олимпа, — согласился повелитель тьмы.

— Послушайте себя, вы же бессмертные боги, цари! — воскликнул Зевс. — Что за детский бунт? Почему именно сейчас, когда мир идёт прахом?.. Призываю вас, отложите эти претензии.

— Точно, слаб, — произнёс Посейдон.

Аид молча кивнул, и пространство вокруг него потемнело и загустело ещё сильнее.

— Ну, и кто бросит мне вызов? — с насмешкой спросил Тучегонитель.

— Ты не достоин вызова, — ответил Аид.

— Отрекись от трона и уходи, — потребовал морской владыка.

— Ну, хватит! — возвысила голос Афина.

Она находилась за спинами бунтовщиков, и это обстоятельство несколько ослабляло их позицию — вряд ли любимейшая дочь Зевса останется в стороне. Остальные боги также подобрались, едва разговор зашёл об отречении.

Зевс ударил первым. Молния полетела в Посейдона, тот отбил её трезубцем, и она поразила Гермеса в лоб. Бог торговли рухнул, как подкошенный, а его многострадальный только-только склееный кадуцей-керикион разбился о мраморный пол на несколько частей.

Аид побежал к Громовержцу, вынимая меч откуда-то из складок своих просторных одежд. Посейдон развернулся, чтобы встретить атаку Паллады.

И началась потеха.

XLIV

Не нужно додумывать слишком много.

Так вы создаете проблемы,

которых изначально не было.

Фридрих Ницше

Когда Кирилл говорил, что не мог влиять на развитие мира, воплощавшегося благодаря его знаниям, он ошибался. Например, концепции станка судеб в голове Кирилла не было — он знал Клото, Лахесис и Атропос как трёх ткачих. Канонические изображения представляли мойр тремя сидящими рядом женщинами.

Однако мир Эллады, «распаковываясь» из архивов, содержавшихся в голове не по годам начитанного комсомольца, претерпевал кое-какие изменения, которые не осознавались самим «автором». Три ткачихи, пусть и богини, никак не могли выткать и замерить судьбы всех смертных и бессмертных, сидя с прялками и ножницами. В своё время Кирилл, конечно же, мельком подумал об этом несоответствии. Случилось это, когда прогремела по земле, небу и подземному царству титаномахия, и дело подошло к появлению простых смертных, то есть людей. Здесь и проблеснуло понимание: если с дочеловеческими отношениями, которые к тому же текли в замедленном темпе, мойры справлялись вручную, то толпы простых смертных голыми руками не обслужишь. Так концепция прядения «сама собой» сменилась ткачеством.

Мойры обратились к Зевсу за помощью. Зевс отрядил им гениального Гефеста. Бог-кузнец, бог-ремесленник, бог-искусник сладил великолепный станок, подозрительно похожий на тот, что когда-то видел Кирилл во время экскурсии на советскую ткацкую фабрику. Это произведение в известном смысле было чужеродным Элладе, и, может быть, именно поэтому любой олимпиец чувствовал подле него себя особенно гадко.

А мойры и Гефест любили этот инструмент, притом излишне крепко.

Вот почему Атропос, Клото и Лахесис плакали, глядя на молчавший стан, а бог-изобретатель еле сдерживался, чтобы не присоединиться к ним. Он-то видел: механизм явно пошёл вразнос и сломался сразу в нескольких местах.

Гефест долго бродил вокруг станка, гладя ладонью его станину. Да, валы, на которых крепились барабаны, были сломаны. Валик, называемый скалом, пришёл в негодность, раму покосило... Храповички, собачки — всё требовало замены.

— Легче новый построить, — печально вымолвил Гефест, и мойры его поняли.

Станок следовало полностью разобрать и собрать заново, заменяя практически все детали, кроме станины.

— Повезло, что само полотно осталось почти целым, — растягивая слова, пропищала Клото.

— Сколько надо времени на новый станок? — поинтересовалась голосом, похожим на звук дрели, Лахесис.

— Недели две, — скороговоркой ответил бог-кузнец.

К нему приблизилась Атропос.

— Постарайся! Сделай быстрее! Мир катится в Тартар!

— Хорошо-хорошо... Давайте пока осторожненько высвободим полотно жизни.

Четверо неравнодушных погрузились в кропотливую работу.

На любимого человека можно смотреть бесконечно. Аполлон Ромашкин любовался спящей Ленкой и потихоньку строил планы на будущее. Парень был уверен: они вернутся домой, и тогда он предъявит Сцилле Харибдовне полный список претензий. Неясной оставалась судьба нежданного-негаданного дяди. С Кириллом вообще всё сложно — похоже, он пал жертвой стокгольмского синдрома, полностью сжившись с этим дурацким миром инфантильных атлетов, гулящих гетер и алкоголиков-божков. И, между прочим, во время последнего разговора Ромашкин почувствовал намёки на возникновение того самого чувства холодного гнева, которое поднималось при встрече с олимпийцами. Плохой признак.

«Променял нас на свою Элладу, — с горечью подумал Аполлон, — а может, у него вообще крыша поехала. Если он и вправду пропускал через себя местную эволюцию, то, по идее, у него уже башка сто раз должна была лопнуть!..»

Чтобы не задремать, студент прогулялся по дому Омероса, проверил хозяина и Кирилла. Сходил на кухню, отыскал там немного фруктов с вином. Часть он с удовольствием съел и выпил, другую оставил подруге. Потом вернулся в главный зал и обнаружил пропажу Кирилла.

Кирилл предпочёл улизнуть, хоть его заторможенное состояние должно было продлиться ещё не один час.

— А чего ты хотел? — пробормотал Аполлон. — Ты додумался перенестись к Ленке, и этот не дурак... Ленка!

Ромашкин вбежал в комнату, где спала пифия Афиногенова. Над ней медленно-медленно склонялся Кирилл, и его рука уже опустилась на плечо девушки.

Аполлон рванул к «богу из машины», сиганул через кровать «рыбкой», намереваясь сбить тормозного дядю с ног.

Но было поздно. Кирилл исчез, прихватив с собой Ленку.

Врезавшись в стену, Ромашкин упал на какую-то утварь, больно приложившись боком и руками обо что-то твёрдое и корявое.

— Дурак... — простонал он, вынимая из-под себя погнутый треножник для лампады.

Он не сразу осознал, что умудрился стукнуться головой о стену, но звёздочки, блуждающие перед глазами, и боль в виске сами по себе не возникают...

Долгое время Аполлон боролся с головокружением и тошнотой. «А ведь обещал себе беречь голову!», — подумал он. Попробовал сесть. Удалось.

— Чёртов кретин! Тупой муфлон! Какого рожна ты вечно всё усложняешь?! Клоунский идиот! Надо было всего лишь последовать за ними, как ты прыгал за Одиссеем! Незаурядный ты дебил! — зло отчитал себя Ромашкин.

Стало легче.

В конце концов, студент только сегодня научился телепортации. Вот войдёт она в повседневную практику, тогда будет видно, кто тугодум и муфлон.

Подышав с закрытыми глазами ещё пару минут (ведь торопиться некуда — Кирилл находился под действием нектара), Аполлон пожелал очутиться возле Ленки.

Ничего ровным счётом не произошло. Ромашкин по-прежнему сидел в пустой комнате.

— А вот это уже вообще не смешно, — прошептал Аполлон.

И попробовал ещё раз.

И ещё.

А потом пожелал очутиться хотя бы на памятном утёсе.

Снова осечка.

Получалось, что Ромашкин снова застрял в Ретее, Греция за морем, Ленка даже не в Дельфах, а в плену у чокнутого Кирилла. Чаша на Олимпе. Сам парень в полной заднице.

— Ну, здравствуй, попадакис, — выдохнул студент и врезал кулаком по стене.

Три Кронида могли сражаться бесконечно. Зевс был сильнее каждого из братьев, но когда Аид с Посейдоном выступали против него сообща, силы уравнивались, и Громовержец в перспективе проигрывал. Но ему помогала воинственная дочь. Афина Паллада билась великолепно, хотя мысленно сожалела о том, что щит с головой Горгоны Медузы остался дома. Богиня-воительница мудро противопоставляла мощи дядьёв резкие атаки с мгновенным отступлением, понимая: бой на близкой дистанции кончится для неё быстро.

Впрочем, нет смысла описывать эту эпическую схватку, в которой никто не мог победить. Арес где-то отлёживался, Феб то ли боролся с приапизмом, то ли путешествовал по небу, радуя смертных, Гефест удалился на ремонтные работы, Гермес валялся в отключке, а остальные предпочли сохранять нейтралитет. Да никто от них участия и не требовал — и так было жарко.

В какой-то момент запыхавшиеся воины остановились, пронзая друг друга гневными взглядами. Переводя дух, они попутно оценивали разрушения, произведённые в пиршественной зале.

Столы из драгоценных пород дерева были разбиты и местами горели. Скамьи-троны Зевса и Геры превратились в две оплавившиеся горки золота. Мраморный пол в нескольких местах покрыли трещины. Невольные зрители сгрудились в дальней части залы, покорно ожидая развязки. Жар, который производили Зевесовы перуны, раскалил всё вокруг. В минуту боевого затишья призванные Посейдоном холодные морские ветры отчаянно гуляли в колоннадах, проветривая и остужая пристанище олимпийцев.

Металлическая подставка, где покоилась жертвенная чаша чужаков, была цела. Да и сама чаша сохранилась в неприкосновенности. Все четверо воинов-олимпийцев помнили о «предсказании», которое совсем недавно провозгласил Аполлон Ромашкин устами Ареса.

— Ты оступишься, — утробно произнёс Аид, направив меч на младшего брата.

— Недостаточно низко обретаешься, — громогласно ответил Зевс. — Я переселю тебя в Тартар.

— Одумайтесь! — призвала мятежных дядек Афина, по чьему прекрасному лицу текли ручьи пота.

Посейдон картинно расхохотался, и многим олимпийцам заложило уши.

В центре «поля боя» появилась кроткая Геба. Она, словно юная серна, смотрела на бойцов кроткими огромными глазами, полыми слёз, длинная красивая шея богини-виночерпия изящно изгибалась, когда Геба переводила взгляд с поединщика на поединщика. Дева поднесла всем четверым по кубку нектара.

— Спасибо, скромнейшая! — тепло поблагодарил Громовержец.

Разгорячённый боем Зевс едва не спалил дочь свою, богиню юности.

Поток горячего сухого воздуха, исходившего от отца, произвёл на Гебу неожиданное воздействие — она тихонько чихнула в тонкую ладошку.

Вот после этого застенчивого «апчхи!» и послышался отчётливый треск. Все повернулись к жертвенной чаше.

Тёмно-коричневый бок покрылся трещинами, а затем с каким-то издевательским «Пфффф!» чаша осыпалась на пол потоком мелких осколков.

XLV

Человек, находящийся на самой

вершине горы, не упал туда с неба.

Конфуций

Ленка Афиногенова очнулась в полнейшей тьме. Но по-настоящему её испугало другое. В чернильной пустоте она была не одна. Уши и какое-то нутряное чутьё подсказывали: вокруг притаилось нечто огромное, притом не одно. Застывшие в пространстве существа дышали и, Ленка была в этом уверена, смотрели на неё и — видели.

Сама она лежала на тёплой мягкой поверхности, но не понимала, что это за материал. Начальная паника прошла, и девушка стала соображать, как быть.

— М-м-м, она проснулась, — раздался оглушительный шёпот, и Ленка инстинктивно вжала голову в плечи.

Ей захотелось перенестись к Аполлону, но спасительная телепортация почему-то не работала.

«Неужели с ним что-то случилось?!» — Ленке пришла в голову вполне логичная, хоть и страшная мысль — её друг погиб. Практичный женский ум подсказал пифии, надо попробовать переместиться, например, в храм Феба.

После нескольких судорожных и безрезультатных попыток исчезнуть из этого кошмара студентка постаралась воспользоваться вторым талантом — отыскать невидимые струны мира и сотворить очередной стоп-кадр.

Что-либо увидеть в абсолютной темноте — затея сомнительная, а то и безнадёжная, но здесь Ленку ждал сюрприз: струны проступили мгновенно. Более того, они позволили рассмотреть происходящее вокруг. Это было поистине удивительное зрение. Пространство обрело объём и форму, потому что струны выступили своеобразными линиями 3D-графики на чёрном фоне, которые позволяют представить форму объектов. А объекты были пугающими.

Вокруг Ленки Афиногеновой стояли трое огромных многоруких и многоголовых великанов.

Девушка поспешно поднялась на ноги. Безумная догадка пришла на ум, словно гром прогремел: «Гекатонхейры?! Тартар?!»

— Да, Тартар, — тем же пронизывающим шёпотом ответил сторукий гигант.

— Я же молчала... — тихо выдохнула девушка.

— Ты думала слишком громко.

«Ого, влипла...» Студентка не стала пока заглушать еле слышную музыку струн. В поведении и тоне гекатонхейров не было угрозы, хотя ужасно было, аж по-маленькому захотелось.

— Кто тебя низверг?

— Самой интересно, — проговорила Ленка. — Я просто спала и проснулась тут...

— Кто тебя покарал? — повторил вопрос другой великан. — Кого ты прогневила? Зевса? Аида?

— Ну, скорее всего, обоих и не только их. Феба точно рассердила. Но я не одна. Нас двое.

— Здесь одна... Пока.

«Наверное, Тартар такое место, откуда нельзя телепортироваться, — выдвинула гипотезу студентка. — А ещё... Они меня видят! Я здесь снова в игре... Что же могло случиться?..»

Ленка привычным движением приглушила струны. Великаны застыли, вокруг воцарилась полная тишина, и девушка осознала, что всё время слышала гул, теперь он стих.

— Значит, хоть это у меня осталось, — проговорила Ленка.

Она попробовала заглянуть в будущее, но чутьё пифии подсказывало: грядущее абсолютно не просчитывается, судьбы мира смешались и как бы топчутся на месте. Удивительное состояние, но что увидела, то увидела.

Не желая выдохнуться, Ленка запустила мелодию струн, и на её уши снова навалился гул, а сторукие великаны зашевелились.

Гекатонхейры постоянно переминались с ноги на ногу, водили в темноте руками и пятьюдесятью головами, отчего напоминали студентке ходячие деревья из «Властелина колец». Только местные исполины выше тамошних.

— Почему олимпийцы сердиты на тебя? — продолжил расспросы второй из великанов.

Если память не подводила Ленку, то гекатонхейры несли здесь службу Зевсу и являлись тюремщиками для титанов и прочих мутных личностей, свергнутых в Тартар. Поэтому откровенничать с исполинами особого смысла не было. И девушка ответила:

— Думаю, они сердиты, потому что боятся.

В разговор вступил третий великан, ничуть не отличающийся от остальных:

— От тебя веет неправильностью. Ты будто... будто не отсюда. Ты — чужая.

— Да, я не местная, — признала Ленка. — Я попала в ваш мир по ошибке.

— Хм... — гекатонхейр засомневался. — Ну, допустим, по ошибке. И как тебе наш мир?

У великанов началось небывалое возбуждение. Вопрос, как поняла Ленка, касался верхней части этой вселенной, и гекатонхейры откровенно тосковали по земле, небу и прочим радостям, которых здесь, в Тартаре, были лишены. Студентка их уважила и каждое слово подкрепила максимально «громкой» мысленной картинкой:

— У вас прекрасный светлый мир с живописными горами, полями и реками. Я видела суровое море, видела голубое небо с белыми лёгкими облаками. На меня падали капли дождя, иногда дули тёплые ветры, дни сменялись ночами, восходы закатами... В общем, приятный и гостеприимный мир.

Когда она замолчала, великаны долго ещё слегка покачивались и мысленно витали где-то наверху, где горы и реки.

— Спасибо, — печально прошептал первый сторукий исполин. — Однако мы здесь поставлены охранять узников, а ты попала сюда не сама.

— И что же со мной будет?

— Тебе надо идти и обживаться.

Двое великанов церемонно расступились, показывая студентке направление.

— А если я не хочу никуда идти? Если я хочу остаться с вами?

— Нельзя. Твои мысли о подлунном мире ранят нас больнее оружия врагов. Мы не должны смущать свои умы, чтобы не забыть, кому и ради чего мы служим.

— И кому? — в отчаянье спросила девушка.

— Олимпу. Зевсу.

Пифия Афиногенова попробовала дожать:

— И разве вы заслужили эту сомнительную привилегию обретаться здесь и не видеть белого света?

Гекатонхейры рассмеялись, принялись шутливо тыкать друг друга в бока:

— Слышь, Бриарей, ты заслужил?

— А ты, Гиес?

— Это всё Котт!

— Идите вы оба Крону в зад!

От топота великанов тряслась местная непонятная твердь, Ленке оставалось только испуганно следить, чтобы её случайно не затоптали, но великаны проявляли удивительную аккуратность. Наконец, троица набесилась, и тот, кого называли Бриареем, снизошёл до ответа:

— Мы живём не здесь, а в глубине Океана. Сюда, на порог Тартара, мы перенеслись, потому что ты здесь очутилась. Там, — Бриарей показал пальцем наверх, — крутится огромная воронка, которая засасывает сюда всех, кого олимпийцы сочтут повинным. Вот проводим тебя и обратно в Океан.

— А как же зелень и реки, моря и долины? — спросила растерявшаяся пифия.

— Да никак. Приятные воспоминания, века прекрасной свободы после долгих веков заточения в Тартаре. Но мы любим темноту, не печалься за нас.

— Мы сами предпочли Океан, — добавил Гиес.

— Так что отправляйся в путь, чужанка, — закончил Котт.

Ленка заметно приуныла.

— И куда я приду?

— К титанам, разумеется, — доверительно сказал Бриарей. — С ними не соскучишься.

— Да, тебе не позавидуешь, — сочувственно добавил Котт.

— А если я сюда вернусь? — робко поинтересовалась девушка.

— Это вряд ли, — добродушно усмехнулся Гиес. — Сюда ещё никто сам не выходил.

Эта беседа закадычных друзей натолкнула пифию Афиногенову на мысль, и не на одну. Бродить в потёмках и затем попасть к лютым титанам не хотелось, поэтому Ленкин мозг заработал, как на ядерном двигателе.

Если гекатонхейры уверены, что она не выйдет обратно, значит, есть какая-то фича, какая-то особенность Тартара, которые гарантируют безопасность. Следовательно, раз уж Ленка не Ариадна и не имеет в распоряжении клубка путеводной нити, придётся пользоваться имеющимися ресурсами. То есть, всё теми же струнами.

«Буду играть на них нужную мне мелодию. Делала это для греков в Дельфах, сделаю и для себя», — решила студентка.

— Ладно, красавцы, — сказала она. — Вам некогда, да и мне пора. До скорого.

— Ты не обижайся, служба ведь... — громыхнул фирменным шёпотом вслед пифии Афиногеновой то ли Гиес, то ли Котт.

Но ей было не до прощаний — она сосредоточенно наигрывала на струнах мира мелодию «Сиртаки». Ленка и сама не знала, почему именно эта музыка ей вспомнилась, ведь сочинённая в двадцатом веке «Сиртаки» не имела никакого отношения к Древней Греции.

Тра-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та...

«Очень удобная мелодия, — отметила Ленка, — медленно начинается, как раз наблатыкаюсь!»

Гекатонхейры остались позади, тьма Тартара давно перестала быть тьмой из-за светящихся и поющих струн, девушка хлопнула в ладоши и заиграла бодрей:

Тра-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та...

Олимпийцы молча глядели на останки чаши, и если бы на Олимпе водились мухи, их было бы слышно, как никогда. Наконец, Зевс промолвил:

— Вы бросили мне вызов, и я, так уж и быть, его приму, но позже. В борьбе против внешней угрозы нам надо объединиться, вы это понимаете не хуже меня. Но как я могу сражаться спиной к вам, братья?

Аид и Посейдон хмуро переглянулись и пожали плечами. Тогда вперёд выступила Афина Паллада.

— Давайте же все поклянёмся самой священной клятвой богов, что не возобновим боя, пока не уничтожим чужаков! — призвала она.

Хотя такой вариант никому из враждующих олимпийцев не понравился, других рецептов не отыскалось, и положенные слова прозвучали трижды. Нерушимая клятва связала трёх братьев ещё крепче, чем до бунта, ибо слово олимпийца — это вам не левый вексель с Кавказа.

— Ну, руководи, братец, — с издёвкой сказал Посейдон.

Громовержец не удостоил его ответом, подчёркнуто важно повернулся к нему спиной и спросил остальных богов:

— Где там Гермес? Очухался?

Из толпы печальных олимпийцев вышел вестник. Вид его был жалок: сам обгоревший, как раб-истопник, крылышки на сандалиях опалены, а кадуцея нет, поломался — не склеить.

— Лети к мойрам, узнай, что изменилось с гибелью чаши, каковы виды на будущее. Обязательно справься у Гефеста, когда заработает станок.

Гермес отбыл, но как-то вяленько.

— Вот видите, к чему ваши детские обиды приводят, — сокрушённо заявил Зевс. — Гонца загубили, залу раздолбали, чашу вот эту...

— Это я виновата, — пролепетала кроткая Геба.

— Ну, полно те, доченька! Кстати, будь здорова, не чихай. Лучше налей всем нектара. Хочу выпить со своими добрыми и верными братьями за то, чтобы Гермес принёс добрые вести.

За несколько минут суеты недавнее поле битвы могучих олимпийцев преобразилось: снова возникли столы и скамьи, а обломки и угли, оставшиеся от старой мебели, исчезли вместе с копотью. Прибрать осколки чаши и подставку мелкие полубожки не решились, поэтому кучка так и осталась лежать тревожным напоминанием. Правда, в сторону кучки никто и не смотрел.

А зря. Это было интересное зрелище: осколки аккуратненько сдвинулись в сторону, причём те мелкие черепки, которые «не успели», чуть позже придвинула к остальным невидимая рука, а через мгновение кучка глиняного боя исчезла, будто и не было.

Кирилл, собравший погибшую чашу на полу своего хитона, перенёсся в одно из тихих мест на берегу Понта Аксинского, или Негостеприимного моря, известного нашим современникам под именем Чёрного.

Тайное место Кирилла не изменялось веками. Оно выглядело так, как его запомнил комсомолец, крутивший шашни с бойкой и целеустремлённой Зилей. Здесь, на небольшой площадке с видом на море и небольшой пещеркой в скале, шашни крутились особенно отчаянно. Здесь же с нескольких капель дурной юной крови и началась долгая мучительная постановка Кирилла. Кем он был? Просто сценарием? Суфлёром? Проектором, который показывал гигантское кино про зарождение и расцвет богов? В любом случае, он не представлял себе более эпическое полотно. Никто не мог похвастаться тем, что запустил и прожил целую вселенную с богами и людьми...

И вот вещь, которую Кирилл считал своим обратным билетом, лежала мелкой глиняной трухой и имела вид, совершенно непригодный для ритуалов и перемещений меж мирами.

До этого момента в парне боролись два желания. Он отчаянно хотел домой, в ту жизнь, что эпохи назад казалась ему единственно возможной и, конечно же, клёвой. А с другой стороны, корни мифологической Эллады глубоко проросли в душу Кирилла, и он не мог бросить этот мир. Это не последнюю серию «Семнадцати мгновений весны» пропустить, посмотрев все-все предыдущие. Это намного круче. Особенно когда Кирилл обрёл возможность действовать в теле любого «актёра» этого огромного театра!..

Впрочем, эта возможность его пугала — подсознательно чувствовалась неправильность такого «вселения». Кирилл решил без нужды ею не пользоваться.

Парень чуть не сбросил осколки чаши вниз, в воду. Но всё же он хотел обратно... А здешний мир, каким бы реальным он ни был, всё же не то... И рука не поднялась.

Бережно завернув кучу глиняных кусочков в хитон, Кирилл унёс получившийся свёрток в пещерку. Спрятал в ту же нишу, где когда-то, в другой реальности, лежала цельная чаша, найденная Зилей на раскопках.

Вышел обратно на площадку. Море волновалось и беспокойно билось о скалы там, где-то внизу. Затянутое облаками небо тоже не внушало оптимизма.

Неслабый ветер норовил вырвать редкие травинки, вросшие в трещины скал, но нисколько не беспокоил Кирилла. Тот всё ещё оставался вне событий мира, который создал.

«Итак, девчонку я пристроил, — стал подводить итоги «бог из машины», — и, кстати, судя по всему, она в Тартаре. Да... Я это чувствую... Отлично. Теперь, когда чаша разбилась, они снова не могут перемещаться, как я. Но они опять должны проявиться на полотне судьбы...»

Парень прикрыл глаза и мысленно потянулся в обиталище мойр. Так оно и оказалось: две красные нити снова уродовали прекрасную эллинскую ткань. Подавив в себе ненависть, Кирилл продолжил рассуждать: «Дело за племянником. Лучше бы его убрать туда же, куда Ленку. Временное, но зато решение. Пусть пока титанов развлекают!»

Через мгновение площадка опустела. Впрочем, Кирилла и так никто бы и не увидел.

XLVI

Танцы — это искусство

отдёргивать свою ногу ранее,

чем на неё наступит партнер.

Неизвестный автор

Аполлон Ромашкин чувствовал себя прескверно. Он, конечно, устал, но похищение любимой и невозможность пуститься в погоню его морально доконали. Была злость, но злость бессильная, из тех, что заставляют ныть и ворчать, а не действовать. Жалко себя было.

Когда Ромашкин поймал себя на жалости, он рассердился уже всерьёз, даже усталость отступила. Значит, следовало собраться, проанализировать диспозицию и составить хоть какой-нибудь план.

Диспозиция вырисовывалась хуже некуда, но на негативе Аполлон решил не зацикливаться. Итак, добрый дядя умыкнул Ленку. Ромашкин станет одним из тех редких людей, кто бил дядю не будучи пьяным, причём это будет второй подход к снаряду. А Кирилл обязательно нарисуется. Куда бы ни дел он Ленку, проблему самого Аполлона он пока не решил. Наверняка упоротый родственничек пытается минимизировать влияние пришельцев на сказочный мир Эллады, будь он проклят. Лишь бы не покалечил и не убил. Вроде бы, Ромашкина пытались со свету сжить, но так и не смогли. Но вдруг этот шизик что-нибудь придумает?

Так или иначе, к встрече надо было приготовиться. Программа-максимум: не проворонить появление Кирилла, схватить его, постараться к нему прицепиться, чтобы тот не сбросил, прыгая в пространстве.

Обшарив дом Омероса, Аполлон разжился крепкой тесьмой и острым ножом, хотя не верил в их действенность. Всё-таки Кирилл имел в этой реальности особый статус, и теоретически тесьма или тот же нож могли пройти сквозь него, не причинив никаких неудобств.

С другой стороны, одежда же с Кирилла не падала. Есть вероятность, что менее крутой, но всё же особый статус Ромашкина превратит тесьму в осязаемый дядей объект.

Исключая возможность нападения с тыла, Аполлон выбрал угол в комнате, причём самый тёмный. Какое-никакое преимущество.

Сначала студент хотел устроить в комнате «минное поле», растянув тесьму, поставив всякие склянки-кувшины, пусть Кирилл вляпается, загремит и запутается. Но не он ли сам минуту назад сокрушался, что дядя-то — прозрачный?

Часть тесьмы Аполлон всё же потратил на отвлекающее устройство: дёрни за верёвочку, и в противоположном углу комнаты упадёт амфора. Интрига в том, кто кого заметит первым.

На всём протяжении приготовлений Аполлон вёл себя, словно конченый параноик, — постоянно резко оглядывался, замирал, двигался исключительно вдоль стеночек. Устроившись в своём углу в компании с кувшином доброго вина (Омерос не обеднеет), Ромашкин принялся ждать.

Уже через пару минут студент осознал, насколько плох его план. Поставив себя на место Кирилла, парень понял: время на стороне дяди, ему незачем торопиться. Чем дольше не появится Кирилл, тем слабее будет он, Аполлон. Рано или поздно его сморит дрёма. Приходи, бери тёпленьким.

Студент отставил подальше кувшин с вином. Захмелеешь, а там и до сна рукой подать.

А ведь могут пожаловать и злобные боги, жаждущие крови и реванша...

Только бы с Ленкой всё было хорошо.

Через полчаса Аполлон встал и принялся медленно разминаться. И вскоре удача улыбнулась ему сразу двумя улыбками. Во-первых, Кирилл оказался нетерпеливым и появился в центре комнаты. Во-вторых, спиной к Ромашкину. Хотя нож и тесьма остались на полу, Аполлон сразу же кинулся к родственнику. Тот только начал оборачиваться, а руки студента уже сомкнулись на дядиной шее. В этот раз прыжок пантеры оказался идеальным — Ромашкин смёл Кирилла с ног, приложил об пол, сбив дыхание, провёл классический захват «замок» на удушение и для полного контроля прихватил ногами одну из ног соперника. Образец подлой атаки сзади.

Следовало поддушить жертву, что Аполлон и проделал. Он испытывал небывалый приступ кровожадного энтузиазма, подстёгиваемого первоклассным гневом — холодным, острым, озорным. Чистейший злой азарт, когда цена не важна, главное результат, а там трава не расти. Кирилл дал шанс, грех не воспользоваться.

Оглушённый бойфренд Харибдовны не сразу смог оказать сопротивление, а потом уже было поздно. Он, разумеется, попробовал улизнуть, телепортировавшись несколько раз в разные места, но декорации не имели значения — Ромашкин его поймал. Кирилл извивался, пытался ударить соперника затылком в лицо. Не преуспел, потому что позиция Аполлона была идеальной, а время потеряно.

Кирилл стал обмякать. Ромашкин чуть-чуть ослабил захват, и дядя принялся жадно дышать. А потом Аполлон придушил его снова. И в третий раз.

— Ну, хватит? — с притворной ласковостью спросил студент.

— Хва... тит... — судорожно выдохнул Кирилл.

— Только рыпнись у меня, самка собаки, понял?

— Д-да...

— Где Ленка?

Дядя никак не мог отдышаться, а Ромашкин ему и не давал, то и дело поддушивая и отпуская.

— Она... Она в Тартаре.

Звучало нехорошо, поэтому Аполлон снова усилил давление на шею Кирилла.

— Какой Тартар? Зачем ты её туда уволок? Она нормально себя чувствует?

Дядя что-то просипел, и Ромашкин догадался чуть-чуть ослабить хватку.

— Бездна под Аидом, — выдохнул «бог из машины». — Теперь... теперь послушай и подумай, что будет, если я перенесу нас, например, в огонь?

— Я тебе перенесу! — рявкнул Аполлон.

Он понял, Кириллу ничего не будет, он же в этом мирке вне игры, а вот сам Ромашкин, судя по ощущениям, снова в ней. И дядя подтвердил:

— Чаша разбита, ты уязвим.

— Я успею свернуть тебе шею, — пообещал студент.

— Может быть. Но я живучий, как и ты. А тебя, помнится, пару раз убивали ещё круче, чем ты обещаешь мне, — пропыхтел Кирилл.

— Тогда почему ты ещё не сделал того, чем пугаешь? — насмешливо спросил Ромашкин.

— Вот уж действительно, почему? — не менее насмешливо просипел дядя.

Через мгновение они очутились по колено в раскалённой лаве, у подножья какого-то неведомого вулкана.

А спустя ещё один миг Аполлон Ромашкин заорал от боли, выпуская из объятий Кирилла.

Одиссей шёл по степной местности вглубь славного Пелопоннеса. Верные сандалии попирали растрескавшуюся от зноя землю. На плече царя Итаки покоилось весло.

Хмельной царь что-то бормотал себе под нос, изредка выкрикивая проклятья в адрес жены, богов и всей Итаки. Одежда Одиссея была залита кровью — кровью врагов, не самого героя. Хитон порвался, но форму держал. В принципе, наряд царя и не мог выглядеть иначе после той мясорубки, которую он устроил так называемым женихам Пенелопы. Измельчал мужичок в Элладе — Одиссей их убивал, а они нормальной раны не смогли ему нанести. Презренные вакханки, а не воины.

Потом царь Итаки, вроде бы, с кем-то пил, причём неуёмно и зло, так, чтобы нажраться до беспамятства. В общем-то, получилось.

И идёт-то довольно давно. Не то слово. Не довольно. Очень. Слишком. Целую, кажется, вечность.

С кем же он пьянствовал? Неважно. Главное, родилось отличное спасение ото всех бед. Забыть себя, забыть, кто ты. Уйти так далеко от моря, чтобы люди не знали путешественника и героя Одиссея. И более того! Чтобы и моря-то не видели!

И как же сказал этот старик?.. О, истинно, это был старик! И он сказал: «Когда тебя спросят, что это на твоём плече, тогда ты и остановись и живи!»

Гениально, если подумать-то.

Ещё бы голова не кружилась. И во рту не сохло бы...

Одиссею было по-настоящему худо, и он осознавал, в каком дурацком положении оказался: ни воды, ни тени, сил всё меньше. Так ведь можно упасть и никогда не встать... Ноги стали заплетаться, но упрямый герой не бросил весла и не остановился.

— Думаю, это твоё последнее путешествие, — прошептал Одиссей, еле ворочая спёкшимися губами.

Но тут у него в голове заиграла незнакомая, но развесёлая, хоть и навязчивая мелодия: «Тра-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та...»

Сначала эта музыка звучала медленно, как бы издеваясь над его медленными неверными шагами, но затем мотивчик стал разгоняться, и Одиссей поймал себя на том, что ускоряется вместе с мелодией.

Тра-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та...

Отрекшийся от Итаки царь незаметно для себя перешёл на быстрый ход, а потом побежал!

Усталость, головокружение, ломота в суставах покинули тело воина, он словно перестал принадлежать миру устающих смертных и преисполнился небывалой для себя мощи.

Тра-та-та-та-та-та... — крошат сухую корку земли быстрые ноги. Горы, виднеющиеся впереди, становятся ближе.

— Поживём! — весело выкрикивает Одиссей, и музыка гонит его всё быстрей.

...тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та... — пляшет в Дельфах весёлый Писистрат, думая о прекрасной пифии, которая куда-то пропала, но думает без грусти, а с теплой печалькой, очень уж мелодия весёлая. Да ещё почему-то ассоциируется с Еленой Дельфийской, будто она её поёт... Раздражённый донельзя Эпиметей притопывает и вскидывает жилистые руки, машет в такт лысой головой, и раздражение отступает, позволяя сердцу впустить в себя радость...

Тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та... — танцуют греки, стар и млад, а многие с удивлением замечают, что птицы и те щебечут в такт мелодии, которую чуешь внутри себя, но уши её не слышат.

Пританцовывает проснувшийся от нектарового опьянения Омерос, пляшет недалеко от Ретея беглянка Клепсидра, топчутся даже хромые, хлопают в ладоши те, кто слаб, чтобы встать на ноги.

Танцевальное безумие охватывает Элладу и не отпускает.

Царство мёртвых оно охватило ещё раньше: неприкаянные души бесшумно кружатся в танце, Цербер на задних лапках скачет, как цирковой пудель, весело клацая смертельными зубами, Харон не гребёт, а ловко отплясывает в своей скорбной лодке...

На священном для смертных Олимпе Громовержец хмуро хлопает себя по колену, останавливая бессознательное притопывание ноги, и спрашивает богов:

— Вы тоже слышите?

— Да, — улыбается ему Гера и протягивает изящные руки, приглашая на танец.

Олимпийцы встают из-за столов, с ними хмурый Аид и чёрный от обиды Посейдон, скромница Геба подхватывается в пляс, пыхтит сосредоточенный Арес, с хищной грацией двигается Артемида. Тра-та-та-та-та-та... тра-да-да-да-да-та-та-та-та-та...

— Эх, говори, Олимп! Разговаривай, Эллада! — кричит Дионис.

Безумие, форменное безумие.

XLVII

Сапоги жмут? Узких сапог не бывает,

бывают неправильные ноги!

Неизвестный командир

В кромешной тьме Елену Афиногенову ждали два открытия.

Первое — она с песней и танцем дошла-таки до титанов. Ещё не видя их контуры, проступавшие на струнах вселенной, девушка почувствовала дрожь тверди и услышала согласованный топот исполинских ног. Ноги идеально попадали в ритм «Сиртаки».

Этот факт и натолкнул Ленку на второе открытие: её мелодия, воодушевлённо наигрываемая на струнах мира, вместо того, чтобы остаться своеобразным следом, передалась другим струнам, разлетелась и расширилась. Соседние струны «подхватили» колебания тех, к которым студентка «приложила руку», и понеслось.

Она испугалась, ведь получалось, что студентка заблудилась, да ещё и к титанам вышла. Но прислушавшись к полифонии, а музыка текла теперь сама собой, пифия заметила: там, где играла она, мелодия чётче и громче. И как-то теплее, хотя Ленка не могла объяснить этого спонтанно возникшего в её голове термина.

Выход был.

Ничуть не желая познакомиться с титанами, Ленка развернулась и пошла обратно, не забывая подыгрывать звукам «Сиртаки». Чутьё пророчицы подсказало, что именно заставляет великанов плясать. А они — плясали. К топоту добавлялись хлопки ладош и задорные выкрики, от которых пробирало насквозь. Нет, нет и нет, с этими типами не следует водить знакомства.

Удача улыбнулась Ленке, и она покинула титанов незамеченной.

Когда шум, производимый изгнанными гигантами, смолк, студентка сбавила скорость. Незачем бежать, лучше двигаться в ритме задорной композиции.

Ленка и не торопилась. Девушка не представляла, что произойдёт, когда она вернётся в точку, где попрощалась с гекатонхейрами. Скорее всего, она доберётся, и... всё. Возможно, требовались какие-то действия. Или заклинания. Почему бы нет?

А ещё вероятнее, снова пожалуют гекатонхейры и решат проблему беспокойной пленницы как-нибудь радикальнее. Где-то в Тартаре мучается Тантал, стоящий по горло в воде. Здесь же есть персональный ад Сизифа, катающего камень в гору...

«Вдруг и я никуда не выйду, а буду бродить по кругу?» — испугалась студентка.

Путь был неблизкий, поэтому Ленка устала бояться и решила довериться чувству, которое её пока ни разу не разочаровало.

Наконец, музыкальный слух вывел её туда, где началась мелодия. Пифия Афиногенова остановилась, ожидая хоть какого-нибудь эффекта. Ничто не менялось.

Ленка решила взять паузу посолиднее. Усевшись и свернув ноги калачиком, студентка прислушалась к своим ощущениям, нащупывая тот самый дар пифии, который позволял её сознанию изредка путешествовать и искать того же Ромашкина.

Ленка забыла, что удачно дотягивалась мыслью до Аполлона в секунды его боли — тогда, когда он погибал. Её сознание, стремительно заструившееся по струнам мира вверх, к царству живых, через несколько мгновений опалила нестерпимая боль, и студентка увидела Польку, стоящего почти по колено в раскалённой лаве и кричащего оглушительно и страшно.

Боль была настолько мощной, что Ленкины ноги охватило адское жжение. Девушка изо всех сил пожелала покинуть это жаркое место, но при этом вытащить друга из пекла. Нечеловечески хотел спастись и сам Ромашкин.

В миг наивысшего отчаянья Аполлон вдруг увидел Ленку. Она протягивала к нему руки, как скалолаз тянется к сорвавшемуся партнёру, и Ромашкин ухватился за них, и потянулся, и девушка потащила его изо всех сил, и — получилось.

Их упорство взломало запрет на телепортацию: Аполлон очутился во тьме перед Ленкой. Точнее, сейчас это не была тьма — штаны студента горели.

Превозмогая боль в ногах, парень затушил пламя ладонями и с жалобным стоном упал навзничь.

Ленка подползла к нему, обняла, зашептала успокаивающие слова, расплакалась почти навзрыд.

— Где в этой твоей Элладе целебные воды? — простонал Ромашкин.

— Может быть, Стикс? — всхлипывая, ответила Ленка.

— Бывал... Почему бы и нет?

И Аполлон пожелал быть у Стикса.

Воды волшебной реки действительно сотворили чудо. Только джинсы не восстановились. А новые сандалии раздобыть — раз плюнуть.

Удостоверившись, что с другом всё в порядке, девушка осмотрела свои ноги и обнаружила на них волдыри.

— Суй в воду! — сказал Аполлон, и дважды уговаривать студентку не было нужды.

— Круто... — блаженно протянула пифия Афиногенова, когда боль растворилась, и ноги стали как новые.

Ромашкин зашёл ещё глубже в реку и позвал подругу:

— Давай, окунёмся!

Ленка засомневалась, но терапевтический эффект вкупе с легендой о неуязвимом Ахиллесе склонили чашу весов в пользу купания.

— Действительно, и за пятку никто не держит, — со смехом сказала девушка и отправилась за Ромашкиным.

Он обнял её и прошептал на ухо:

— Спасибо тебе, Лена. Если бы не ты... Я бы...

Девушка чуть отстранилась и поцеловала Аполлона, чтобы не мучился, подбирая слова.

Вдалеке завыл Цербер. Его всепронизывающий вой не на шутку испугал Ленку.

— Лепёшка! — раздражённо воскликнул парень. — Не бойся, мы всё успеем.

И они погрузились в Стикс с головой. Вынырнули, занырнули ещё. А после третьего раза с полуслова уговорились очутиться всё в том же храме Феба.

К счастью, покои Пифии были пусты.

С Ленки и Аполлона ручьями текла вода. Они улыбались друг другу, словно придурки. Пифия чмокнула друга в губы и сказала:

— Я переоденусь, отвернись.

— А вдруг этот опять тебя похитит?

— Обломается. — Девушка развернула парня спиной к себе. — Я быстро.

— А мне бы во что переодеться? — задумался Ромашкин.

— В покрывало замотайся.

— Очень смешно.

— Бе-бе-бе! Всё!

Ленка предстала перед Аполлоном в сухой тунике, под которой виднелось многое, к чему тут же потянулись руки.

По ним тут же было получено.

— Не распускай! — строго велела студентка, переходя к важнейшим вопросам. — Ты говоришь, уже купался в Стиксе. А почему ноги такие обгорелые были? Я это мясо долго буду в кошмарах видеть... И шашлык есть не смогу... Из-за запаха.

— В прошлый раз я был как бы не сам. Ну, то есть, это было путешествие сознания, что ли... Если душа есть, то пусть будет путешествие души. Я же тогда чуть дуба не врезал, — сумбурно объяснил Аполлон, но пифия поняла.

— Да, у меня тоже случались такие путешествия. Прямо как сейчас, когда я тебя вытягивала.

— Спасибо тебе ещё раз. После такого я просто обязан на тебе жениться!

Посмеялись.

— Интересно, где Кирилл? — спросила Ленка.

— Слушай, а ведь он сказал, что чаша разбилась, — вспомнил Ромашкин.

— То есть?!

— Ну, разбилась как-то, он не пояснял. А я как раз потерял способность телепортироваться...

— Я тоже, — перебила девушка. — И меня стали видеть, хотя там, в Тартаре, ни пса не видно.

— Знаешь, чаша действительно была важной и... единственной ниточкой, соединявшей нас с домом... — проговорил Аполлон. — Других вариантов нет.

Девушка хлопнула его по плечу:

— Найти, склеить и валить! Вот наша задача!

— Точно! — Ромашкин шутливо толкнул Ленку. — Возьмём Кирилла за жабры, вытрясем из него осколки.

— Пифия вернулась! — Тонкий голосок Писистрата, появившегося на пороге Ленкиных покоев, застал студентов врасплох. — А ты кто?!

Аполлон не собирался объясняться с младшим жрецом, поэтому схватил подругу за руку и пожелал очутиться рядом с дядей.

Пританцовывающий Писистрат долго потом сомневался в собственном рассудке: то ли действительно он видел Елену Дельфийскую, то ли всемогущие боги наслали на него скоротечное помутнение ума?.. Советоваться с Эпиметеем младший жрец не стал. Не буди лихо.

Когда на полотне судеб снова появились две ненавистные красные нити, мойры едва не бросили всё от отчаянья. Проклятые чужестранцы вернулись, и снова структура материи потянулась за ними, перекосилась и опасно натянулась, увеличив прорехи. В воздухе отчётливо пахло вселенской катастрофой. Отчаянье заливало умы Лахесис, Клото и Атропос. Однако их природа заключалась в служении непрерывной ткани жизни, и мойры взяли себя в руки.

Богини судьбы, богини судьбы... Бессмертные сёстры были её рабами. Их нитям не было места в общей ткани, но никто не знал её лучше этих трёх без устали работающих богинь.

Работа по распутыванию нитей, аккуратному высвобождению полотна и ювелирной разборке станка продолжалась долгие часы, и к тому моменту, как вокруг зазвучала незнакомая плясовая мелодия, ткань судьбы, сбережённая сёстрами и Гефестом, лежала возле станка, а бог-кузнец занимался ремонтом.

Навязчивый мотивчик долго маячил этаким полунамёком, но затем стал слышен, и даже больше: здесь, в сакральном месте, где ткалось полотно жизней и долгие века оглушительно стучал чудо-станок, музыка становилась громче и громче, перестав быть музыкой. Раскаты били по перепонкам, хлестали стены и разносились эхом, усиливая давление на уши мойр и Гефеста: «Тра-да-да-да-да-да-да-да!!!..»

Эта четвёрка богов единственная не поддалась танцевальному безумию, потому что грохот мощных нот, скорее, вколачивал их в каменный пол, а не звал порезвиться.

Порывистые, похожие на пауков, мойры, в тревоге переглядывались и свистели друг другу, мол, именно здесь неведомая музыка ведёт себя, как убийца. Богини судьбы чувствовали: за пределами их огромной пещеры насилие, совершаемое над миром, носит менее разрушительный характер. Клото с трудом листала лежащие на полу свитки грядущего и зачитывала обрывки пророчеств: здесь, именно здесь складываются условия, в которых приливы звука особенно сильны, они как бы складываются и усиливают друг друга. Слова «резонанс» волшебные свитки не знали.

Когда ритм этой мелодии-убийцы, придавившей мойр и Гефеста к полу, достиг максимума, станина ткацкого станка лопнула. Взрывоподобный звук был почти незаметен, но бог-кузнец, пришпиленный к холодному камню, как раз смотрел глазами страдальца на своё разобранное детище. Краткий миг — и огромную металлическую станину обезобразила длинная сложная трещина, а потом основа станка развалилась на три части.

Гефест зажмурился и беззвучно, как ему казалось, заплакал. Он не плакал с детства, чёрствый мужественный изгой, но на него вдруг накатило понимание: всё, казавшееся вечным и неизменным, способно лопнуть, как эта станина, и царству олимпийцев, очевидно, приходит нелогичный, нелепый, но оттого ещё более трагический конец.

Рядом с хромым кузнецом валялись обессилившие мойры, похожие на раздавленных гигантских насекомых, и каждое новое «тра-да-да-да...» вонзало новые и новые иглы боли в их тела.

Где-то далеко от порога топтался пританцовывающий Гермес, посланный Зевсом узнать, как дела. Он совсем не хотел идти туда, в громыхающее пространство, ведь уже здесь, на подходе по ушам било так, что глаза слезились.

Всё шло не так, Гермес чувствовал копчиком, катастрофа близка. Тревога нарастала до пределов, которые казались олимпийцу недостижимыми. Его охватила паника — вот-вот должно рвануть!

И в наивысшей точке этого совершенно животного, первобытного страха вдруг всё стихло.

И в этой абсолютной тишине Гермес услышал собственный визг, поймал себя на том, что пляшет, потом осёкся и свалился с ног — усталый и разбитый.

На него накатила спасительная тьма, в которой сначала слышался приглушённый стук сердца, а потом сознание покинуло олимпийца.

XLVIII

На стрельбище взгляд должен быть

зверский, чтобы мишени в панике

падали.

Некий командир

С холма, где Ленка и Аполлон застали Кирилла, открывался прекрасный вид на незнакомый им город.

В городе все плясали, но Ромашкин с Афиногеновой не слышали музыки.

Кирилл настолько безотрывно смотрел вниз, что, казалось, не заметил появления студентов.

— Это ведь ты устроила, — наконец промолвил «бог из машины», обращаясь к Ленке, и та моментально всё поняла.

Её «Сиртаки» по-прежнему звучала на волшебных струнах. Девушка, занятая спасением друга и бегством из Тартара, совсем забыла о своём музыкальном эксперименте.

— Проклятая мелодия поднимается с самого дна мироустройства, — продолжил Кирилл, не обращая внимания на катящиеся по его лицу слёзы. — Пляшут абсолютно все. Все, кроме тех, кто пытается восстановить ткацкий станок судьбы. Ты его видела, не так ли?

— Было дело, — признала пифия Афиногенова.

— Я не знаю, как, но твоя музыка связана с нитями судьбы, это я чувствую. Чувствую, ты подобрала никому не доступные ключи... Как-то нащупала слабое место... Не хочешь — не рассказывай. Но я прошу тебя, умоляю: останови это всё! Ещё немного, и мойры сойдут с ума, я чувствую, будто сам погибаю с ними!

Кирилл упал на колени перед Ленкой, и той стало неловко, отчего-то стыдно и гадко одновременно. То же подумал и Аполлон.

Ленка поспешно настроилась и остановила время — приглушила руками колебания струн.

Пляшущие человечки (а издалека горожане выглядели именно так) замерли, вокруг повисла тишина.

— Встань, дядя, — брезгливо сказал Аполлон. — Мне надо тебе в рожу дать за твою выходку.

— Я рад, что ты не погиб, — угрюмо ответил Кирилл. — И не рад. Вы убиваете мою Элладу. Наверное, уже убили...

«Бог из машины» поднялся на ноги, но Ромашкин не стал претворять в жизнь свою угрозу. Только плюнул в сторону и отошёл.

— И ты готов убить, — промолвила Ленка, глядя на Кирилла.

— Да. И не знаю другого пути вас остановить. А после купания в Стиксе вы вовсе неуязвимы.

— Ты подглядывал, что ли? — всполошился Аполлон, от волнения добавив к вопросу ещё и коротенькое нецензурное словцо.

Холм ощутимо тряхнуло.

— Не матерись, пожалуйста! — в отчаянье воскликнул дядя.

— Натурально не хотел, — смутился парень. — Так ты подглядывал?

— Конечно, нет! Я знаю. Я же говорил, что могу получить информацию, подумав о ком-то или о чём-то.

Ленка сосредоточенно сделала несколько изящных пассов, и мир отмер. Люди в городе перестали танцевать не сразу. Неуверенно останавливаясь, многие падали наземь от усталости, остальные приваливались к стенам, садились в пыль, кто-то ковылял в тень и располагался там.

— Ну, и чего ты добилась? — в бессильном гневе спросил Кирилл.

— Я вообще не знала, что такое случится. Я старалась не заблудиться там, где ты меня бросил.

Кирилл замер, поражённый.

Аполлон решил разжевать на всякий случай:

— Ты виноват, понял?

Дядя лишь рукой безвольно махнул.

— Короче, родственничек, — сказал Ромашкин. — Гони на базу чашу, а то я тебе устрою...

Хотя студент не придумал, что же он там такое устроит, Кирилл поспешил ответить:

— Чаша рассыпалась в мелкую крошку. Дрались Зевс, Посейдон и Аид. Они её и...

Пришла очередь стыдиться Ленке с Аполлоном: зря они оставили чашу олимпийцам.

— А не врёшь? — спросил Ромашкин.

— Нет. Вы же перестали телепортироваться.

— Но снова можем, — встряла Ленка.

— Это-то меня и удивило. Как?!

Пояснил Аполлон:

— Сила любви. И адской боли, которую ты мне устроил.

Ромашкин сжал кулаки и подступил к Кириллу вплотную.

— Только не бей его, — попросила пифия. — Ещё дураком сделаешь, он нам осколки не покажет.

— Значит, слушай, клоун из прошлого, — сквозь зубы заговорил Аполлон. — Без чаши мы отсюда никогда не уберёмся. Тащи все до одного осколка сюда. Мухой, понял?

— Ну... Хорошо, — со скепсисом произнёс Кирилл и исчез.

Студентка задумчиво сказала:

— Не сделал бы он какой-нибудь глупости...

— Я ему сделаю, — зло проговорил Ромашкин, глядя, как измождённые эллины расползаются по домам.

Минут через пятнадцать-двадцать явился со свёртком Кирилл, отдал его Ленке.

— Вот, здесь всё.

— Что так долго? — буркнул Ромашкин.

— Раздумывал, не послать ли вас, — признался Кирилл. — Потом ждал, когда у тебя лопнет терпение, и ты примчишься меня поторопить. А ты кремень.

— Не то слово. Мы тут пока посидели, отдохнули. Поговорили. Поцело...

Ленка ткнула Аполлона локтем в бок.

Она аккуратно развернула ткань, и перед молодыми людьми предстала кучка глиняных обломков.

— И вот что с этим делать? — то ли озадачился, то ли отчаялся Аполлон.

— В прошлый раз понадобилась пара капель моей крови, — тихо сказала Ленка.

— Думаешь?..

— Ага.

«Бог из машины» наблюдал за ними со стороны, кусая нижнюю губу. Им завладело отчаяние. Казалось, вместе с этой грандиозной Элладой, его Элладой, погибает и он сам.

— Эй, дядя, — окликнул Кирилла Аполлон. — Есть ножик?

Он покачал головой.

Ромашкин метнулся в дом Омероса, на кухню, взял нож, и, не выясняя, как там хозяин, вернулся.

Не то чтобы Аполлон был готов хоть лично изрезать подругу, лишь бы достичь результата, нет. Наоборот, его изрядно мутило при мысли, что Ленке снова придётся делать надрез, притом глубже, ведь двумя каплями тут явно не обойтись...

— Может быть, всё-таки попробуем моей кровью? — предложил Ромашкин.

— Лучше не надо, — уверенно сказала девушка. — Мою уже дважды проверили. С твоей как-то неопределённо всё. Хотя я на себя вообще не могу гадать. Я и про них-то ничего конкретного не предвижу.

Ленка махнула в сторону города.

— То есть, твой дар пифии даёт сбои? — поинтересовался Кирилл.

— Ещё бы не давал, — усмехнулась пифия Афиногенова. — Ткань судьбы не ткётся, станок стоит. Начинаешь заглядывать в будущее и всего лишь топчешься в нынешнем. Неопределённость.

Ромашкин проникся ещё большим уважением к Ленке.

— Давай нож, — сказала ему девушка.

Тут Аполлон почувствовал резкий прилив знакомого гнева. Рядом появился олимпиец.

Обернувшись, парень буквально в паре метров от себя узрел бога-красавца с золотой кифарой в руке.

— Пифия! — воскликнул красавец. — Я искал тебя, почему ты избегаешь компании любящего тебя Феба?

«Тёзка, значит! — смекнул Ромашкин. — Наконец-то!»

Ленка обернулась на голос, Кирилл тоже. Но «бога из машины» никто, кроме студентов, не видел.

— Ты же знаешь, кто мы, — спокойно произнесла девушка.

— Знаю, разумеется! — Очи златокудрого олимпийца пылали одержимостью, десница в патетическом жесте протянулась к Ленке. — Но разве это преграда для двух любящих сердец?..

— Я тебе покажу преграду, — пообещал Ромашкин и направился к тёзке.

— Подложный Аполлон, поди прочь, — раздражённо сказал Феб, царственно отмахнувшись от студента, словно от мухи.

Безусловно, олимпиец сделал роковую ошибку: Аполлон по-хозяйски схватил его запястье и сломал кифарету руку ударом своей. Только кифара в сторону полетела. В следующий миг Ромашкин смачно врезал сребролукому богу в лицо, раскрошив Фебу нижнюю челюсть. Хруст выдался страшнейший.

Феб поднялся с земли, изумлённо глядя на Ромашкина. При этом лицо олимпийца само собой постепенно пришло в норму, рука тоже заросла.

— Слушай, парень, не до тебя, — доверительно начал Феб, но тут ему прилетело ещё.

На этот раз студент переломал ему рёбра, свернул шею и мощнейшим броском выкинул с вершины холма.

— Ты ненормально силён, — поделился наблюдениями Кирилл. — И очень решителен. Пугающе...

— Только его так не победить, — добавила Ленка. — Я видела, как он по пьянке свалился с Олимпа на камень и — ничего.

— Что же мне с ним делать? Расчленить, что ли? — с досадой спросил Аполлон, припоминая, как волновался старина Гефест, когда лишился ноги.

Древнегреческий тёзка прилетел снизу, разъярённый и готовый к бою. Будто Супермен из западного фильма, Феб летел кулаками вперёд. Его атака заняла доли секунды, кулаки целили в грудь назойливого студента, но Ромашкин, предупреждённый новым всплеском холодного гнева, успел отклониться и локтем врезать сверху вниз по летящему богу. Спина утробно хрустнула. Падение златокудрого олимпийца было драматичным и унизительным — Феб сломанной игрушкой прокатился по пыльному грунту, хлеща по земле безвольными руками-ногами, и замер в совершенно неестественной позе.

— Ты чудовище, — прошептал Кирилл, уставившись на еле-еле шевелящегося Феба.

— А он, значит, музыкант, герой-любовник и просто хороший парень, — с недоброй усмешкой парировал Аполлон.

Ленка кашлянула деликатно и осторожно вклинилась в спор:

— Вообще-то, Полька, ты действительно выступил пугающе... Я тебя таким ещё не видела.

Ромашкин склонился к сидевшей над обломками чаши подруге.

— Они все тоже не видели.

Вот тут-то Ленка и почувствовала, что за ближайшим облаком скрываются олимпийцы, смотрят и делают выводы.

— Так это всё для них?! — тихо спросила пифия Афиногенова.

Аполлон кивнул.

Тем временем его тёзка встал и снова побрёл к вожделенной Елене Дельфийской.

— Он видимо, заколдованный? — Ромашкин считал, что показал наблюдателям достаточно, но Феб действовал, как заведённый.

— Зевс подговорил Эроса, и тот подогрел интерес кифарета, — пояснил всезнайка-Кирилл.

Ромашкину не хотелось упражняться, ломая Феба, ведь это было пустым бахвальством.

Когда студенты выкупались в Стиксе, парень без всяких подсказок почуял собственную неуязвимость. Хоть молнией бей.

Так оно и произошло. Из тучки, за которой прятались эллинские боги, высверкнула молния, и Аполлон почувствовал бодрящий удар током.

— Брр! — Парня аж передёрнуло от прилившей энергии.

Он стремительно приблизился к Фебу, походя отбив атаку его кулака, подхватил сребролукого под микитки и швырнул в облако.

Ленка открыла рот, наблюдая, как герой-любовник летит в небеса.

Зевс метнул ещё заряд, мощнее предыдущего.

К превеликому ужасу Кирилла и восхищению Ленки, Аполлон Ромашкин отнюдь не сгорел, зато стал светиться ровным белым светом. Только нимба над головой не хватало.

— Пора поговорить с местными заправилами, — сказал парень, подмигнув девушке, и перенёсся в засаду олимпийцев.

XLIX

Всё, о Люцилий, не наше, а чужое, только время

наша собственность. Природа предоставила

в наше владение только эту вечно текущую и

непостоянную вещь, которую вдобавок

может отнять у нас всякий, кто этого захочет...

Сенека

Когда музыка внезапно стихла, Зевс еле устоял на ногах, Аид припал на колено, Посейдону пришлось ещё и на руку опереться. Афина тоже не упала. Остальные, даже прыткий Арес, свалились с ног. Проклятая мелодия, превратившая богов в марионетки, наконец-то заткнулась.

— Что это было?! — пыхтя, как кузнечный горн, выдохнула Гера.

Громовержец и сам глотал воздух и никак не мог прийти в норму. Олимпийцы, судорожно надуваясь и с шумом выдыхая, потихоньку поднялись, и теперь роптали и поругивались. Заслали Гебу за нектаром. Поправили самочувствие.

Всё это недолгое время мозг Зевса бешено работал. Царь богов молчал, все ждали его оценок, приказов, действий.

— Я чувствую, что наши враги близко, — заявил Тучегонитель. — Настало время дать им бой. Готовьте боевые колесницы! Несите оружие! Эй, Эрос!

На зов царя явился сын Афродиты — кудрявый карапуз с луком и колчаном знаменитых стрел.

Зевс ласково улыбнулся мальчонке:

— Скорее лети к Фебу и порази его. Пусть он ещё сильнее влюбится в поддельную Пифию!

Эрос засмеялся серебристым смехом, в котором проскальзывали далеко не детские похотливые нотки, расправил крылья и пузатенькой ракетой стартовал исполнять Зевесову волю.

— Так! — Тучегонитель потёр ладони. — Выдвигаемся. Призываю с собой тебя, брат Аид, тебя, брат Посейдон, и тебя, дочь моя Паллада. Гермес, где твой керикион?

— Гермес у мойр, Громовержец, — напомнила Гера.

— А керикион разбился, — добавил Арес. — Возьми меня с собой!

Зевс жестом подозвал бога несправедливой войны, по-отечески обнял его за плечи, повёл в сторону от общего гудящего собрания богов.

— Для тебя, сынок, срочное задание...

Едва услышав волю отца, Афина Паллада быстро сходила в свои олимпийские покои и вернулась во всеоружии — шлем работы Гефеста, копьё, латы, легендарный щит-эгида с головой Медузы — всё было при ней. Щит пришлось до поры прикрыть тканью, чтобы не каменели олимпийцы.

Арес уже отбыл по поручению Тучегонителя, а тот вернулся к столу, у которого толпились олимпийцы, и предложил:

— Выпьем же за успех нашего внезапного похода!

Снова полился рекой нектар из кувшина кроткой Гебы, опять поднялись кубки, и волшебная жидкость увеселила богов.

— Пора! — скомандовал царь царей, и боевой отряд выдвинулся.

Волшебные боевые колесницы принесли их к холму, и боги спрятались за облаком.

А тут и одержимый любовью Феб нарисовался, всё-таки Эрос лучник не хуже сребролукого бога.

Жестокая расправа Ромашкина над кифаретом произвела на олимпийцев неизгладимое впечатление. Афина была в лёгком замешательстве, Аид разразился злобной отповедью насчёт того, что Зевс виноват в нынешнем могуществе чужака, ведь раньше он таким не был. Посейдон хмуро сжимал верный трезубец и жаждал крови. Разъярившийся Зевс метнул во врага молнию. Он-то рассчитывал, что влюблённый Феб выступит удачнее, а тут такое позорище... Чуть Посейдона из колесницы не вышиб, лежит, стонет от жалости к себе и несчастной любви...

— Нет, отец, не трать силы, — предостерегла его Паллада. — Видишь, ему твои перуны не вредят.

Громовержец не прислушался к мудрому совету дочери и нанёс более мощный удар. Увы, Афина, как всегда, оказалась права — проклятый чужестранец будто бы впитал силу молнии, аж светиться начал.

Тучегонителю осталось лишь зубами скрипеть, злясь на свою вспыльчивость. Ничего страшного не произошло, но авторитет-то он всё-таки уронил! Опять.

Чужанин появился прямо в колеснице Зевса, слегка толканув его в бок.

— О, это я удачненько! — заявил лже-Аполлон и, сияя, произнёс следующую речь:

— Ты на меня зла не держи, я тогда совершенно случайно попал, хотя напугал ты меня — чуть не обделался, честное слово. А потом твой этот, как его, Арес меня ранил. Да предательски так, как девчонка. А я ведь войны не хочу, надо договориться. Война до добра не доведёт. Я тут недавно сон странный видел, будто мы так зарубились, что всё в хлам пропало, один ты остался и я. И получалось, никто не выиграл, то есть, я-то сильнее оказался, но толку-то... Если нет ничего и себя почти не помнишь...

Зевс непроизвольно сглотнул — рассказ чужака был похож на его собственное недавнее сновидение. Бросив мимолётный взгляд за спину врага, Тучегонитель заметил вовремя прибывшего Ареса.

Бог несправедливой войны, заранее ликуя, нёсся с обнажённым мечом и целил в спину лже-Аполлона. Но в одну воду нельзя войти дважды — чужанин что-то почуял и молниеносно переместился на спину одного из прекрасных летучих коней Зевесовой колесницы.

Затормозить уже было невозможно. Клинок Ареса воткнулся в грудь Громовержца.

Ромашкин зааплодировал.

— Удивительный подлец! — воскликнул он.

Арес виновато посмотрел в глаза отца. Тот хмуро покачал головой:

— Титанической тупости муфлон, титанической...

Посейдон и Аид не удержались от смешков. Паллада прикрыла лицо ладонью.

— Папа, я не нарочно, — пробормотал Арес. — Тебе не больно?

— Ну, что ты! — Зевс закатил глаза. — Прямо-таки наоборот, словно нектара выпил. Вынимай его, дурень!

И скривился, ведь от крика и напряжения стало ещё больней.

Рывком вытащив клинок, Арес замер, не зная, куда ему деться.

— Ты хоть сделал, что я велел? — спросил Тучегонитель.

— Конечно! Привёл, как ты и приказал, — заверил отца Арес.

Зевс распрямился, морщась, и громко произнёс:

— Действуй, Гипнос!

Аполлон почувствовал, как на его плечо ложится чья-то лёгкая рука и его стремительно начинает клонить в сон. Парень обозлился, вызывая в себе силы, но гнев был каким-то сонным. Иногда так злишься сквозь дрёму на шумящих за стеной соседей.

«Пора валить», — смекнул студент и пожелал оказаться в объятьях Ленки.

Ощутив себя в заданных координатах, он смог приоткрыть слипающиеся глаза и вымолвить, одновременно зевая:

— Там у них гипноз какой-то.

— Гипнос же! — поправила друга пифия Афиногенова, но ему уже было всё равно, он сладко дрых.

Она непроизвольно зевнула и глянула на небо. Кирилл с неподдельным интересом спортивного болельщика тоже уставился вверх, подавив зевок.

Из облака стремительно и как-то эфемерно спускался сын Нюкты и Эреба, брат Танатоса, Немезиды, Эриды и Харона, тихий и неумолимый Гипнос.

Ленка снова себя удивила: она не кинулась паниковать, хлопая спящего парня по щекам, долго решать, что делать, тоже не стала. Можно было взять осколки чаши и Польку да отскочить куда-нибудь подальше, выиграв время. Но пифия Афиногенова поступила радикальнее — снова остановила время.

— Неправильный поступок, — прокомментировал Кирилл, рассматривая висящего неподалёку Гипноса. — А он ничего, крылышки эти на голове... Почему грекам всё время хотелось куда-нибудь крылышки приладить? То на сандалии, то на голову...

— Как его разбудить? — озадачилась Ленка и попробовала-таки похлестать Аполлона по щекам.

Получилось звонко, но неэффективно.

«Бог из машины» принялся задумчиво вышагивать вокруг студентов.

— В принципе, это вариант, и я его рассматривал, когда придумывал, как от вас избавиться, — сказал, усмехаясь, Кирилл. — Если вас обоих усыпить и не давать очнуться, то технически вы будете живы, но с точки зрения практики, не сможете оказывать давление на ткань судьбы. Однако мне пришлось отмести этот вариант, так как всегда найдётся способ разбудить того, кого будить не надо. Это была бы отсрочка. Однако я не придумал, что делать с вами дальше.

— Знаешь, ты тут окончательно шизанулся, — промолвила девушка. — Вот ты нас обвинил в убийствах, а сам?

Кирилл остановился, поджал губы.

— А сам я умирал и убивал бесконечное число раз, причём переживал всё одновременно, — с нажимом ответил он. — Но это был не я, а люди и боги, которые разили и падали замертво. Ну, боги-то не умирали, конечно... Я чёртовы тысячи раз изо всех сил старался остановить убийц, защитить убиваемых, но я не имел власти над этим всем...

Дядя Аполлона широким жестом указал на «это всё», а потом погрозил Ленке указательным пальцем.

— И тут появляетесь вы и всё ломаете!

— Самому-то не надоело? — устало поинтересовалась Ленка. — Жалуешься и жалуешься, обвиняешь и обвиняешь... Помоги нам свалить, и продолжай радоваться своей Элладе.

Отступив на пару шагов, Кирилл отмахнулся, мол, хватит с меня.

— Я не знаю, как вас вернуть, и не придумал, как уничтожить. Вот тебе чаша, племянничек, будь он трижды проклят. Дальше сами.

С этими словами Кирилл исчез.

— Ну, реально шизанулся, — пробормотала Ленка, надрезая левую ладонь. — Самое интересное пропустит. Хотя он и так всё чует, маньяк хренов...

Кровь заструилась и потекла на кучку осколков. Глина задымилась, затрещала, зашипела. С громкими щелчками кучка пришла в движение, и пифия Афиногенова сквозь белёсый дым увидела, как чаша снова обретает цельность.

«И что дальше?» — спросила себя девушка.

Действительно, дым рассеялся, чаша восстановилась, но перехода домой так и не произошло.

Ленка решила, хватит поливать злополучную ёмкость кровищей, но поток и сам иссяк. Глянув на ладонь, девушка застала лишь розовый рубчик на месте глубокой раны. Стикс есть Стикс.

Аполлон по-прежнему бессовестно дрых. Ленке стало завидно .

Вопрос «что дальше?» всё ещё стоял на повестке дня.

Может быть, кровь Кирилла вернула бы странников в наш мир?.. Может быть, надо послушаться Ромашкина и попробовать капнуть в чашу его кровью?.. Но это всё позже, когда Полька проснётся.

Ленке следовало решить тактическую задачку: что делать с атакой олимпийцев.

Самое логичное — исчезнуть. Телепортироваться подальше, в тот же Тартар. Пусть ищут.

А можно и дать понять ребятам, мол, силы не равны, не стоило бы им начинать бой... В Тартар запрятать Гипноса и всех, кто там, за облаком, засел, и баста!

Или всё-таки помягче поступить?

Ленка посмотрела на Феба, который выглядел, словно авангардистская скульптура «Перемолотый и выплюнутый дробилкой атлет пытается встать на ноги». Нет, всё-таки, пифия Афиногенова не такая жестокая, как её спящий красавец. Она не сможет хладнокровно затолкать олимпийцев в ад. Ну, разве что Гипноса.

— Это будет намёк: кто нас атакует, тот получает люлей, — тихо проговорила Ленка.

Она потратила пару минут, перенося Зевса, Посейдона, Аида, Аполлона, Афину и Ареса на Олимп, а Гипноса во тьму эллинского ада.

Вернувшись к Ромашкину и чаше, Ленка прихватила их и телепортировалась в храм дельфийского оракула, в собственные покои.

Там было неожиданно многолюдно. Скульптурная композиция «Жрецы и старая пифия» поражала внутренней энергетикой и подлинным драматизмом. Разъярённый Эпиметей устраивал разнос Сивилле и одному из жрецов, который возлежал рядом с пифией, столь же неодетый, как она. Видимо, поведение застуканных нарушало сразу множество уложений, слишком уж красной была физиономия главного жреца. На лицах жрецов, ворвавшихся сюда вместе с Эпиметеем, отражался целый букет эмоций от сурового порицания до откровенной зависти. А Писистрат тупо уставился на обвислые сиськи Сибиллы. Эх, молодость-молодость...

— Тут будет слегка суетно, — решила Ленка и перенеслась в дом Омероса.

Здесь было тихо. Впрочем, тихо-то было везде, девушка имела в виду отсутствие толпы. Отсутствовал даже хозяин. Скорее всего, отрезвел после приёма нектара и ушёл на берег моря — топиться от безысходности.

Или искать своенравную подругу Аполлона. Как же её?.. Клепсидру!

Расположив Польку на кровати, а чашу на столике, пифия Афиногенова вышла в гостиную, села на хозяйскую лавку и снова задумалась.

Следовало дождаться Омероса и расспросить его насчёт чар Гипноса. Он же, вроде бы, знаток. А может, Аполлон и сам проснётся.

Короче, надо взять паузу.

— Дура! — выругала себя Ленка. — Время-то запусти!

Струны привычно заблестели в пространстве. Лёгкие руки прошлись по ним, извлекая музыкальные звуки, и жизнь потекла привычным чередом.

Единственно, навалилась усталость. Но Ленка мужественно поборола сонливость.

Ещё бы не странное давящее чувство... Тревога? Предвидение скорой беды?..

Ленка отогнала эту чепуху от себя, как отмахиваются от назойливой мухи.

Интересно, какие сейчас рожи у олимпийцев, вдруг очутившихся в пиршественных чертогах? Небось, вояки обалдели в конец.

L

Кирилл, Кириллушка... Патриарх!

Команда КВН «Союз»

Больше всего не повезло Лахесис. Когда ткань жизни вдруг скрутило и затем молниеносно расправило, мойра как раз наклонилась над полотном, неторопливо разбирая, что там за странный узор остался после работы дельфийской лже-пифии. И вот по ткани пробежала мощнейшая волна. Она ударила Лахесис в лицо и грудь. Мойра высоко подлетела и уже без сознания рухнула на каменный пол.

Атропос задело краем. С ног сбило, но не покалечило. Так, ссадины на руках и лбу.

Третья мойра, Клото, осталась невредимой. Всего лишь перепугалась от неожиданного оглушительного хлопка, с которым расправилась ткань.

А Гефеста не было, он занимался в своих мастерских отливкой новой станины.

Зато в зале находился кое-кто ещё — невидимый и нераспознаваемый для мойр советский студент-комсомолец и по совместительству демиург этого мира Кирилл. В момент исполинского хлопка, разорвавшиего полотно бытия, «бог из машины» получил незримый удар и, подхваченный то ли звуковой, то ли магической волной, врезался в стену олимпийской пещеры. Столкновение с камнем было настолько сокрушительным, что на пол Кирилл упал полностью переломанным кровоточащим вместилищем для раздробленных костей и лопнувших органов.

«Надо же, — мелькнула в омуте боли едва различимая мысль, — похоже, я умираю...»

Пока Атропос проверяла состояние Лахесис, умудрившись в панике измазать сестру собственной кровью, Клото подбежала к останкам станка и застыла. Резкие деформации ткани привели к катастрофе — нити судеб, которые до последних разрушительных событий поступали в станок откуда-то из-под земли, были оборваны все до единой. Нет, уцелели-таки две нити. Две красные нити чужаков.

Мойра пала на колени и завизжала так пронзительно, что полопались волшебные светильники, освещавшие огромный зал. Наступила тьма.

— Что же это было? — ультразвуковой скороговоркой спросила Атропос, когда вопль её сестры иссяк.

— Несколько богов опять мгновенно переместились в пространстве, причём от Олимпа до Тартара, — ответила Клото. — Их крепчайшие нити и порвали полотно. Что с сестрой?

— Без сознания. Скоро поправится. Но какой теперь смысл?..

Клото отозвалась не сразу:

— Казалось бы, всё должно было сей же час погибнуть... Но я вижу, смертные живы, боги живы, и мы, вроде бы, тоже.

Сёстры закончили хором одновременно возникшую мысль:

— Устройство жизни изменилось!

Шестеро олимпийцев появились в пиршественных чертогах настолько внезапно, что несколько богов поперхнулось нектаром.

Зевс, Посейдон, Аид, Арес и Паллада удивлённо переглядывались и озирались, а Феб занимался самовосстановлением и стонами о возлюбленной Елене.

— Кто-нибудь позовите Амура, пусть выдернет стрелу, — раздражённо прогудел Аид. — Или добьёт его в голову.

Афина, хмурясь, наклонилась над поломанным братом, помогла ему выправить позвоночник. Хрустело при этом ошеломляюще — Геба чуть кувшин из нежных рук не выронила.

— Что скажешь, Громовержец? — угрюмо спросил бог морей.

— Нам дали понять, что мы горстка детей, — не менее угрюмо ответил Зевс. — Загнали домой. Интересно, где Гипнос.

— А мне интересно, как мы всё-таки с этими выскочками справимся, — подал голос Арес.

Тучегонитель подошёл к Гебе, взял кувшин могучей рукой.

— Мне надо срочно повидать мойр.

Высадив залпом полкувшина нектара, Зевс внезапно перестал пить и гневно уставился на богиню-виночерпия:

— Что это за бурда?!

— Не-не-нектар... — пролепетала Геба.

— Если это нектар, то я шмель, — стараясь справиться с гневом, сказал Громовержец.

Другие олимпийцы тоже пригубили напиток и возмущённо загомонили — в кубках и чарках оказалось нечто совершенно иное...

— Это возмутительно! — утробно пробасил Аид, а Посейдон выплеснул остатки себе под ноги, свирепо глядя на бедняжку Гебу.

— Дочь моя, — сохраняя олимпийское спокойствие, произнёс Громовержец. — Будь добра, принеси другого нектара.

Ни живая, ни мёртвая Геба убежала из пиршественных чертогов. Воцарилось гнетущее молчание. Текли минута за минутой, а дева-виночерпий всё не возвращалась.

Афина Паллада поймала взгляд отца. Зевс едва заметно склонил голову: сходи. Афина кивнула и удалилась.

Спустя минуту вернулись обе дочери Тучегонителя.

— Почему с пустыми руками? — мрачно спросил он.

— Весь нектар превратился в откровенную бурду, — ответила Паллада. — Это значит...

— Это значит, что через несколько часов мы все перейдём в первозданный ритм жизни и потеряем всякую возможность противостоять чужакам, — закончил за неё Посейдон.

Зайдя в дом, Омерос обнаружил там деву неэллинской красоты. Сказитель потерял дар речи и вытаращился на гостью, сидевшую на его любимой скамье.

Чужанка была землячкой Аполлона, смекнул Омерос.

Ленка видела перед собой аккуратного пятидесятилетнего мужчину. Борода, кудри — типичный местный. Вот только выглядел он больным — тёмные мешки под глазами, нездоровый цвет лица, одышка, плюс двигался с трудом. Безрадостное зрелище.

Философ поклонился и заговорил с опаской:

— Скромный Эриманф рад приветствовать в своём жилище прекрасную незнакомку, хоть и не помнит, при каких обстоятельствах пригласил её...

— Извини, не до комедий, — поломала всю игру Ленка. — Наверняка Аполлон про меня рассказывал.

— Аполлон? Это который из?..

— Вон тот, валяется который. — Пифия Афиногенова ткнула пальцем в направлении кровати, стоявшей в соседней комнате.

Философ глянул и обомлел, узрев изгнанного гостя, лежащего на спине.

— Надеюсь, он... жив?

— Вполне. Но спит.

Омерос перешёл на шёпот:

— Тогда не будем его будить.

Он на цыпочках приблизился к Ленке.

— Можешь не стараться, — сказала та. — Его усыпил Гипнос.

— Сам Гипнос! — Философ-нектаролюб округлил глаза. — Я так и знал, что парень далеко пойдёт!

— Как его разбудить?

— Что?

— Как. Его. Разбудить. — Ленка слегка завелась и уже была готова перейти к Полькиному модусу операнди.

— А! Так вот оно что! Прекрасная гостья ищет помощи у старого философа!

Омерос расплылся в самой масленой из возможных улыбок. Девушка насторожилась.

— Да, мне надо его разбудить.

Грек совершил невозможное: его улыбка стала ещё масленей.

— В таком случае, ты, прелестнейшая чужестранка, обратилась именно к тому человеку, который способен тебе помочь!

— Так помоги мне, пожалуйста!

(Тут Ленке пришлось собрать всё своё терпение в кулачок).

Омерос отступил на пару шажков и, приняв просительный вид, промямлил:

— Смеет ли ничтожный смертный попросить Елену Дельфийскую (да-да, слухи о тебе дошли и до Ретея) об ответной услуге?

— Тьфу ты! — До студентки дошло. — Так ты мне сделку предлагаешь! Так бы и сказал. Чего же ты хочешь?

— О, это сложнейший вопрос... — Омерос не на шутку озадачился. — Ещё вчера я бы попросил бочку нектара...

— Да хоть две! — нетерпеливо выпалила Ленка.

— Нет, прекрасная Елена, — покачал головой печальный философ. — Взгляни на меня. Я в жесточайшем похмелье. Единственная дорогая мне женщина снова сбежала, боюсь, навсегда. Я поклялся больше не вкушать напитка богов.

К концу этой отповеди Омерос стоял, гордо выпрямившись и закинув полу своего наряда за плечо. «Орёл облезлый», — подумала раздражённая студентка, с детства презиравшая алкашей.

— Ну? — подогнала она заказчика.

— Я бы хотел, конечно, вернуть Клепсидру, но я боюсь.

Ленка, едва уже не стартовавшая за своенравной служанкой, мысленно выругалась.

Взволнованный философ принялся ходить, попутно истязая себя рассуждениями:

— Если она бежит, значит, ей со мной плохо, как в царстве скорбного Аида... Будь она хоть чуточку счастлива — разве улетала бы она из этой отнюдь не убогой клетки?.. Но ведь раньше она возвращалась... Следовательно, я ей небезразличен. У меня есть надежда!

— Так что, вернуть Клепсидру?

— О, — уныло протянул Омерос. — Её видели отплывающей с твоим соплеменником и Одиссеем...

— Это была не она, ревнивый ты кучерявец, — сказала дерзкая от злости Ленка. — Сейчас выясним, где она прохлаждается...

Пифия Афиногенова прикрыла глаза, обращаясь к своему дару прорицательницы, но вместо быстрого прозрения её поджидало нечто иное.

На Ленку навалилось то самое чувство беды, которое она отгоняла после стычки с олимпийцами. Крепко так навалилось, неостановимо. Пифия ощутила себя пришпиленной к полу. Это причудливое переживание её ментального тела застало студентку врасплох, и она оцепенела в обоих планах бытия.

Во-первых, Омерос увидел, как остекленел и поблёк взгляд его собеседницы, как она свесила голову, прикрыла глаза и замерла, не подавая ни малейшего признака сознания. Философ был знаком с признаками путешествия вне тела, поэтому не сильно обеспокоился. Работает пифия, ну, и пусть работает.

Во-вторых, сама Ленка не могла поднять ни руки, ни ноги. Пальцем пошевелить не могла. Хотя нет, пальцем шевелить она не хотела. С мотивацией вообще приключились проблемы: совершенно не хотелось ничего захотеть. Фундаментально. Совсем. Напрочь.

Дело в том, что в момент обращения к прорицательскому таланту Ленке Афиногеновой открылся весь ужас того положения, в которое она угодила. И не только она. Вместе с собой она утянула Аполлона, Кирилла и, чтобы не скучно было, весь этот безумный эллинский мир.

Теперь Ленка, словно придавленный тапкой таракан, как бы размазалась по половику. Не по половику. По ткани судьбы. Точно! Ленка узнала эти нити, эти узоры...

И тогда-то она прознала о катастрофе, которую учинила своей детской выходкой с перемещением олимпийцев в пространстве.

Этот мир умирал. Угасал вместе с медленно гаснущим сознанием Кирилла. Студентка увидела связь Кирилла с нелепым полотном мойр: «бог из машины» оставался неразличимым для местных богов и смертных, потому что был не нитью, а всем полотном.

«Влип комсомолец», — с вялой иронией самоубийцы подумала Ленка.

Ей было искренне жаль и Кирилла, и всех этих эллинов, но за себя и Польку она переживала крепче. Парадокс заключался в невозможности сконцентрироваться на себе и своём парне. Тревога за себя оставалась недоформулированной, ведь собственное сознание нанесло Ленке ещё один удар.

В момент массированного откровения, которое она получила, читая нити судеб, самым страшным обстоятельством ей показалась роль, сыгранная ею в деле уничтожения местной истории. А ведь Кирилл говорил, предупреждал, призывал не куролесить. Ну, да, тогда всё свелось к запрету на матерщину... Но разве дело только в ней?

Пифию Афиногенову захлестнул чистый рафинированный стыд, осознание себя тотальной убийцей. Откуда бы ни взялись эти греки, из головы советского студента или ещё откуда-нибудь, они жили, любили друг друга и ненавидели, рожали детей...

Ленку прижимал уже не тапочек, а многотонный сапожище. Безысходное отчаянье, вина за себя и Аполлона, скорбь из-за участи, на которую она всех обрекла...

В точке наивысшего стыда пифия Афиногенова вдруг собралась с мыслями, одёрнула себя и отчитала (с использованием плохих слов, между прочим), а потом преисполнилась несокрушимой верой в то, что ей удастся всё поправить.

Как?

Это вопрос технический.

Чутьё пифии подсказывало ей главное: всё осуществимо.

Правда, сапожище от этой непоколебимой уверенности легче не стал. Ловушка казалась фатальной, а из-за усилий, которые предпринимала Ленка, чтобы не потерять сознание, не «раздавиться», быстро скопилась усталость.

В какой-то миг Ленка спросила себя: «Неужто всё?..» и перестала бороться с тьмой.

LI

Сны видят все, но не все в это время спят.

Неизвестный автор

Далеко внизу, в серой дымке, угадывались очертания берега, полоска леса и горы. Аполлон Ромашкин висел напротив Кирилла. Кирилл имел вид еретический — словно прибитый к невидимому кресту, он сквозь полуприкрытые веки скорбно смотрел вниз невидящими глазами.

Временами казалось, что «бог без имени» становится полупрозрачным, но Аполлон списал этот глюк восприятия на непрекращающееся движение дымки, которая могла иногда заплывать и в пространство между двумя родственниками.

Сам Ромашкин не был стеснён какой-либо позой. Он спокойно шевелил руками и ногами, и, хотя в первый миг изрядно струхнул упасть, висел и не падал. Более того, он мог менять положение в пространстве, всего лишь отчётливо пожелав подлететь куда ему хочется.

— Наигрался? — по-русски спросил Кирилл.

— Более-менее. Я думал, ты в отключке.

— А я и есть в отключке. — Дядя улыбнулся одними губами, и это придало ему ещё более скорбный вид. — Лежу весь переломанный возле станка судьбы и то очнусь, то снова отрубаюсь. Больно, блин...

Как бы в подтверждение слов о пограничном состоянии Кирилла, он на несколько секунд стал настолько прозрачным, что Аполлон почти перестал различать его силуэт на фоне беспрерывного серого брожения.

— А я? — спросил Ромашкин.

— Что ты? — Сгустившийся обратно «бог из машины» вскинул бровь.

— Я тут зачем?

— Забавно... «Тут». То есть, вопросов к месту у тебя нет...

Аполлон пожал плечами. Какая разница, с чего начать.

— Помню, я заснул... А! Гипнос! — Парень начал постепенно восстанавливать в уме цепочку событий.

— Да, тебя усыпил бог сна, — подтвердил дядя. — Не худшее состояние для встречи конца света.

— Я бы предпочёл проснуться.

— А смысл?

Ромашкин снова бросил взгляд вниз, и ему показалось, будто кромка земли медленно осыпается, проваливаясь то ли в море, то ли в какое-то иное пространство вроде пропасти. Из-за плотной серой дымки, местами перерастающей в огромные бурлящие клубы дыма или облаков, судьба береговой линии оставалась неясной.

— И что же тут так печальненько всё? — Поинтересовался Аполлон. — Потому что мы оба умираем?

— Нет, ты-то в порядке. Это всё из-за того, что твоя подруга разорвала ткань бытия.

Племянник лишь отмахнулся:

— Я понимаю, тебя когда-то сюда Сцилла запихала, поэтому у тебя все беды от баб, но Ленка-то при чём?

— Доигралась, — хмуро и веско вымолвил Кирилл и ушёл в себя.

Замолчал и Ромашкин.

— Знаешь, чем заканчиваются древнегреческие мифы? — внезапно спросил «бог без имени».

— Смеёшься? Я их ненавижу! Чем это всё начинается, ты мне рассказал, а так я бегал всю жизнь от этих басен.

Кирилл усмехнулся.

— Самое гадкое, я и сам не знаю, чем они заканчиваются. Нет, по-настоящему, не смейся. Чисто исторически римляне стырили греческий пантеон, а там он пал под натиском христианства... Пал как явление, а не группа персонажей под руководством Юпитера.

Ромашкину показалось диким то, что он висит в пустоте и слушает лекцию о судьбах греческой мифологии.

— Нет, правда, — продолжил Кирилл. — У скандинавов всё увенчали сумерки богов...

— А чем тебе тут не сумерки? — не сдержался студент.

— В отличие от скандинавского греческий миф ничем не кончается. Да тут и нет единого мифа, так, сборник разнообразных источников. Авторы друг другу противоречили, разумеется... Вот возьмём твоего местного тёзку. Некоторые исследователи полагали его божеством, пришедшим из Малой Азии, другие отслеживали дорийское происхождение. Само имя ваше с ним имеет несколько толкований. Как тебе «отвращающий мышей»? Сребролуким златокудрым кифаретом Феб стал далеко не сразу... Строго говоря, Аполлонов было чуть ли не шестеро. Может, и больше... А в той версии здешней истории, которой я стал свидетелем и соучастником, всё было гладко: родила его Лето, вскормила Фемида, вырос, окреп, победил Пифона и пошло-поехало...

— Не слишком ли ты разговорчив для умирающего? — невинно поинтересовался «отвращающий мышей» Ромашкин.

— Слишком, — признал дядя. — Мне так легче оставаться... живым... Да. Пока я говорю, мне удаётся как-то балансировать.

— И где ты балансируешь?

Кирилл поморщился:

— Лучше не спрашивай. Боюсь об этом думать... Дай мысль закончить. Висел я вот так, всё у меня спорилось без всяких противоречий, катилось, как в голове уложено было. И тут ты со своей подругой свалился. Но знаешь, ваше появление ускорило события, которых я ждал и боялся.

— Ага, ты не знаешь, чем закончится твоё здешнее пребывание, — подхватил Аполлон. — Твои книжки в голове подходили к концу, угадал?

— Грубо говоря, да. Илиада, Одиссея, ещё кое-какие мифы и уже не такие славные герои, а дальше — всё. Полагаю, произошло бы ровно то же, что и при вашем появлении.

Ромашкин вклинился:

— Ты бы стал свободным агентом и свалился бы с неба, ходил бы неприкаянным между своими древними греками...

— Вероятней всего, хотя я не знаю, кто такие свободные агенты. Шпионы, что ли?

— Хм... Ну, пусть будут шпионы. — Приблизившись к «богу из машины», Аполлон пристально посмотрел в его печальные глаза. — Всё это необычайно интересно, но почему ты висишь в позе Христа? Прикалываешься?

— Ни пальцем не могу пошевелить, — сказал Кирилл. — Ты поставил совершенно правильную проблему, которая меня занимает больше всего. Я понятия не имею, почему в момент, когда моё тело стало похоже на мешок с требухой, я будто бы снова оказался тут. Ты же не забыл, что ни ты, ни я физически здесь не присутствуем.

— Да-да, я сплю, ты умираешь, — нетерпеливо проговорил Аполлон. — И?

— До знакомства с тобой я верил, что раздвоился, — неожиданно поменял тему «бог без имени». — Мне нравилось думать, вот, где-то в подлинной реальности живёт себе парень Кирилл, любит Зилю, возможно, у них дети... Иногда в приступе паранойи я представлял, что обряд с чашей отобрал у моей личности какую-то часть, и здесь я отлично соображаю, но ничего не могу сделать, ведь где-то там, в Союзе, сижу полным овощем и пускаю слюни. А тут являешься ты, племянник, и по твоему рассказу получается, я увяз здесь с ногами.

— Знаете, мальчики, а мне всё сильнее кажется, что Зиля Хабибовна послала нас с Полькой вызволить тебя, Кирилл!

Аполлон радостно обернулся на голос. Теперь с ними парила в сером вихрящемся пространстве ещё и Ленка.

Радость парня резко унялась: если Ленка здесь, значит, она либо спит, либо при смерти?!

Девушка прочитала выражение тревоги на лице Ромашкина.

— По ходу, я впала в своеобразный транс. Ты спишь, Кирилл при смерти, я читала судьбы на оборванной ткани этого мира, а потом провалилась ещё глубже.

— Чрезвычайно быстро схватываешь, — оценил «бог из машины». — А что ты говорила про Зилю?

Студентка подплыла ближе, расположилась сбоку от молодых людей.

— Я уверена, она готовилась отправить нас сюда, просто этот вот фигляр всё поломал.

— Угу, опять я ускорил процесс, — проворчал Аполлон.

— Не перебивай. Стала бы она ради хвастовства светить этот стрёмный черепок, который утянул от неё целого человека? Я думала, она во мне разжигает страсть научного работника, а она могла ведь и ещё больше удивить... Дескать, сейчас покажу такое!.. Ну, вы поняли.

— Возможно, она нашла способ вернуть, — угрюмо промолвил Кирилл.

— Но почему сама не вернула? — поставил вопрос ребром Ромашкин.

Ленка на секунду задумалась и выдала:

— Эврика! Одной не получилось бы. Я тебе, кажется, не говорила, а ведь идея привести тебя к ней — Зилина. Как-то она ловко так меня вывела на мысль порадеть за тебя.

— Да ладно! — недоверчиво протянул Аполлон.

— Не сойти мне с этого места! — поклялась Ленка и рассмеялась неуместности такой фразы.

Ржал и Ромашкин. Даже Кирилл слегка улыбнулся.

— Продолжай скорее, убийца, — попросил он. — Это ведь ты меня... об стену-то...

Веселье разом улетучилось.

— Я не нарочно, — дрожащим голосом сказала Ленка.

— Не трать время, — сквозь зубы ответил «бог из машины». — Я ведь в любой момент могу концы отдать.

— А если время остановить? — предложил Ромашкин.

— Будто это на нас действует, — усмехнулся Кирилл. — Нет, Зиля выбрала тебя явно не из-за твоего титанического ума...

— Он ещё и язвит, — прошептал студент. — Короче, либо Харибдовна потянула меня к себе из-за имени, либо её особенно радовала моя ненависть к Древней Греции.

— Чисто умозрительно было бы весело, если бы не оказалось по-ницшеански, — пробормотала Ленка.

Оба парня посмотрели на неё осуждающе. Она виновато пожала плечами.

— Ну, Ницше писал о смерти бога. Вспомни мой доклад на философии, Полька! — Девушка задумалась, копаясь в памяти. — Как там было?.. «Куда подевался бог? — вскричал безумец. — Сейчас я вам скажу! Мы его убили — вы и я! Все мы его убийцы! Но как мы его убили?..»

Ленка осеклась, потому что Кирилл исчез и больше не появлялся.

Через полминуты молчаливого ожидания Аполлон неуверенно спросил:

— Неужели всё?

Зевс и мойры сидели на лопнувшей станине станка судьбы. Их угрюмые лица освещала одна-единственная волшебная лампада. Лахесис уже более-менее пришла в себя, хотя ныли кости и шумело в голове.

В кои-то веки голова Громовержца не болела рядом с главным инструментом судьбы, и это тайно радовало. Неуместное чувство, ведь он уже узнал от мойр, что стряслось с полотном жизни, и видел две издевательски светящиеся красные нити, выходящие из-под земли.

— Как я понимаю, эти-то не пропадут, — выдохнул Тучегонитель.

— Истинно! — пискнула Клото. — Но что будет, когда они снова исчезнут? Мы с сёстрами никак не придём единому мнению.

— Полагаю, мир обрушится в Хаос! — заявила Атропос.

— Нет, мир никуда не денется, — возразила Лахесис. — Он поплывёт дальше. Но, увы, без нашей помощи.

— Как это?! — не выдержал Зевс. — Что значит «без нашей помощи»?!

Клото махнула сёстрам, дескать, помолчите, и пояснила:

— Заглядывая в грядущее, мы все втроём видим окончание века Олимпа. Не прерывай, дослушай! Эра твоего господства завершена, это уже необратимая данность, увы. Мы с сёстрами не знаем устройства нашего мира, но мы знаем о тесной связи смертных, этого полотна и нектара. Вспомни, как появился станок. Мы пожаловались: не успеваем ткать мировую ткань из-за того, что смертные размножаются и причудливо живут. Тогда гениальный Гефест нам и помог. К тому времени вы стали уже получать первые порции нектара, и быстро на него подсели. Вы сообразили, что смертные должны вам поклоняться сильнее, так нектара будет больше, и он будет более действенным...

— Почему он скис? — всё же вставил своё слово Тучегонитель. — Люди внезапно перестали нас уважать?

— Не совсем. — Клото покачала головой. — Они давно теряют к вам уважение. Вы чересчур вызывающе себя ведёте. Вам, скорей, завидуют. Мы говорили об этом не единожды, нет смысла повторять. Да и причина в другом... Мы с Лахесис считаем, что нектар утратил свои свойства из-за трагедии с полотном. Подозреваем некую связь между нитями и передачей благости. Атропос считает иначе.

— Что ты думаешь? — обратился к ней Зевс.

— Я много веков подозреваю, есть некая третья сила, — ответила Атропос. — Нечто или некто, кого никто из нас не ощущал прежде и не чувствует ныне. А ещё мне кажется, сегодня эта определяющая сила нас покинула. Она связывала всё в один узел, и сейчас этот узел попросту развязывается.

— Что это нам сулит? — попытался перейти к конкретике Зевс, ведь бредни мойр ему представлялись пустопорожней болтовнёй вроде досужей поэзии.

Ответила Атропос:

— Я думаю, мы все погибнем. Сёстрам кажется, будем жить дальше, но утратим власть над миром. Да и как тебе будет угнаться за жизнью смертных, если без нектара боги Олимпа снова вернутся к своему неспешному существованию?

Тучегонитель хлопнул себя по коленям и встал.

— Я теряю с вами драгоценное время. Где пришельцы?

Он указал на две красные нити.

— Юноша по имени Аполлон и девушка, известная как Елена Дельфийская, находятся в доме Омероса, — безучастно пропищала Клото.

Зевс приподнялся над полом и полетел к выходу, стремительно набирая скорость.

— Но ты потеряешь время даром, — донеслось ему вслед, только он не расслышал.

LII

На самом деле слова «прийти в себя» означают

«прийти к другим», потому что именно эти другие

с рождения объясняют тебе, какие усилия

ты должен проделать над собой,

чтобы принять угодную им форму.

В. О. Пелевин

Юная искательница приключений Зиля не верила своим глазам — мгновение назад Кирюха сидел перед ней, с торжественной притом рожей, капал кровью в древнюю чашу и повторял тарабарщину из заветной брошюры, и вот исчез!

Девушку прошибла судорога и стало холодно, хотя уютную пещерку обогревал костёр.

«Получилось!» — в этой мысли сплелись ликование и безудержный страх. Куда подевался Кирилл?!

От волнения Зиля начала грызть ноготь на большом пальце. Чёртова дура... А вдруг он не вернётся?..

Полночи комсомолка сидела у входа в пещерку и смотрела на полную луну, которая проложила на поверхности тёмного моря дорожку. Тёплый ветерок шевелил густые Зилины волосы, она сжимала и разжимала кулаки, то и дело отправляя пальцы в рот и одёргивая себя. Проклятая самоедская привычка грызть ногти...

Порой Зиля проваливалась в дрёму, но лишь на пару секунд. Она тут же выныривала и опять принималась ждать друга, лихорадочно соображая, что она скажет утром в лагере, если он не вернётся.

Незадолго до рассвета в пещерке глухо ухнуло. Зиля поспешила внутрь.

Кирилл был очень плох. Словно под самосвал попал. Лежал на спине, весь в крови и недвижим, только грудь судорожно поднималась и опускалась, да со свистом выходил воздух через приоткрытый скошенный рот.

Проклятая чаша валялась поодаль.

— Зи... ля... — почти беззвучно позвал Кирилл.

Она припала к его лицу, стараясь расслышать, что он говорит.

— Забирай чашу, — с трудом вымолвил парень. — Меня оставь тут, я... не умру... Я чувствую, как восстанавливаюсь, прикинь...

— Что ты! — Зиля разрыдалась было, но Кирилл продолжил говорить, и девушка затихла, вслушиваясь.

— ...через тридцать лет. Он мой родственник. Ромашкин... И подруга у него. Ленка. Они меня и вытащат. Ты им чашу дай и расскажи... А ты живи и больше не экспериментируй. Главное, им отдай... Иди!

Зиля схватила Кирилла за руку, залепетала: «Я за помощью, ты только дождись!» А парень сжал её ладонь неожиданно сильно, выдохнул: «Иди!» и отключился.

Комсомолка, чудом не переломав ноги, добежала до лагеря, вернулась с подмогой, но пещера была пуста. Зиля ничего не смогла толком объяснить, история получилась тёмная, все решили, что Кирилл сгинул в скалах.

А через год девушка получила классическую советскую посылку в фанерном ящике. В нём обнаружилась тщательно обложенная ветошью злополучная чаша и записка: «Помни об Аполлоне Ромашкине и Ленке. Меня — не ищи».

— То есть как это нигде нет?! — Ромашкин смотрел на Ленку взглядом обманутого вкладчика.

— Я её чувствовала бы, — настойчиво сказала пифия Афиногенова. — Если я тебе говорю, что чаши нигде нет, значит её нет. Нигде.

— Вот это стопудовый попадакис! — Аполлон плюнул, и его слюна понеслась по странной траектории в серую бездну, на дне которой ещё угадывалась земля.

— Ну и дураки же мы! — воскликнул парень. — Мы же спим! Я сплю. А ты то ли мне снишься, то ли ещё чего... Во сне, естественно, и чаши может не оказаться, и... Ну, не знаю, вот. Надеюсь, дядя не двинул кони. Мало ли что привидится.

— Зря ты за эту версию держишься, — сказала Ленка. — Я точно знаю: Кирилл исчез из этой реальности. А вместе с ним — чаша. Мы с тобой грезим, а в нашу сторону несётся на всех парах Зевс. Я не могу очнуться. Ты тоже. Как думаешь, что он с нами сделает? Нашинкует на мелкие кусочки? Сожжёт? За ним не станется... В каком бы мы Стиксе не купались, а против расчленёнки не попрёшь, а?

— Ничего он с нами не сделает, — с непонятной уверенностью ответил Аполлон.

Он чувствовал небывалый прилив гнева. Самый сильный. Гигантский. Предельный.

Это означало, что где-то в реальности древней Эллады над его телом уже склонился наэлектризованный от ненависти Громовержец, раздумывая, как покарать врага. Возможно, олимпийцы и проиграли, но проклятый чужанин должен был заплатить за всё. И его девчонка тоже.

Висящий в сером мареве Аполлон раскинул руки и изо всех сил пожелал занять место своего дяди, но при этом не стать безвольным контейнером с данными, а покрепче схватить реальность за рулевое колесо, или что там у неё.

Первое ощущение было не из приятных: ярчайшая вспышка испепеляющего света, словно при ядерном взрыве сожгла каждую клеточку тела Ромашкина, и каждая клеточка кричала от адской боли, по сравнению с которой давешняя прогулка по лаве показалась лёгким неудобством.

Потом промелькнула мысль: какова бы ни была мощь этого нового страдания, дело-то происходит не совсем с ним, он-то валяется где-то у Омероса.

Но и эту мысль испепелила новая волна мучительной боли, после которой наступила тьма.

Тьма стёрла всё. Она превратила предметы в пространство, время в вещество, жизнь в простую абстракцию, и не надо было делать ничего, повсеместно разлилась приятная безмятежность, она пронизывала абсолютно всё, и долгое время царил безраздельный покой, и он длился, длился бесконечно... Правда, всё-таки нечто забеспокоило... Нечто навязчивое, будто насекомое, жалящее в бок... Какой-то обжигающий паразит...

Злой и смешной. Никчемный жгучий комарик...

Такие мысли могли прийти, впрочем, вряд ли они пришли. Или всё-таки они. Это было не важно, потому что при невольной концентрации внимания на неизвестном раздражителе тьма отступила, обнаружились тучи. За ними и скрывалось докучное насекомое. Вернее, человечек с молниями. Точнее, божок. Как же его?..

Древнегреческий Зевс.

Ненавистная Эллада, ты ответишь за всё!

Зевс крутился волчком и разил пространство перунами, отчего пространство становилось строже и строже.

Когда последняя молния вспыхнула жалкой искрой на пальцах божка и с тихим пшиком приказала долго жить, измотанный Зевс, стоящий на одном колене, в бессильном недоумении поглядел на свои дрожащие руки.

Бог поднял голову и узрел саму бездну, сам первородный Хаос. Абсолютная мощь сковала ледяными оковами всё Зевесово существо, каждый атом его тела.

— Кто ты? — вызывающе крикнул бог.

— Я?!.. — Бездна озадачилась, чуть ослабив давление на Зевса. — Я... Хм... А! Я — Ромашкин!

Хаос возликовал, вспоминая и узнавая себя, и радость бездны многократно усилила давление на Зевса, атомы его атлетического тела не выдержали и — разлетелись. Ни следа не осталось.

— А-а-а-а-а!!! — успел заорать Зевс, и это было последнее, совершенно, абсолютно, железобетонно последнее, что сделал считавшийся бессмертным прославленный древнегреческий бог.

Хаос сгустился, огляделся, узрел под собой огромное пространство, которое могло бы оказаться Геей, если бы Хаос разбирался в эллинских бреднях, но у Хаоса было имя Аполлон, а значит, внизу была никакая не Гея, а Елена.

Стоило только об этом подумать, и пространство приняло нужный облик — облик самой прекрасной девушки во вселенной.

Аполлон Ромашкин протянул Ленке руку и сказал:

— Пойдём домой!

Сцилла Харибдовна, безусловно, хотела о многом спросить, но потрёпанные студенты молча проследовали в прихожую и принялись обуваться.

Выглядели они странно. Например, джинсы Аполлона сгорели почти до колен. Но Сцилла понимала, что не имеет права... Не сегодня, как минимум.

Когда Ромашкин, открыв дверь, пропустил вперёд Леночку Афиногенову, преподавательница всё же окликнула его:

— Молодой человек! У меня для вас письмо.

Аполлон посмотрел на конверт, который протягивала ему Сцилла.

Белый конверт без марок. В строке «Кому» значилось: «Аполлону Р.», а в строке «От кого» — «Deus ex machina».

Немного поколебавшись, Ромашкин всё-таки взял конверт и, не прощаясь, вышел вслед за Ленкой, ведь оставлять её без присмотра — форменное преступление!

Эпилогос

Дорогой племянничек!

Если ты читаешь это письмо, то у тебя уже всё получилось. За эти годы я много передумал, как бы тебе помочь, но я действительно не представляю рецепта вашего с Леной возвращения. И, буду честен, чертовски любопытно узнать, что вы предпримете.

Твоя подруга была права: Зиля неслучайно вами заинтересовалась. Строго говоря, Елена подсказала мне, как поступить.

Именно ваше вмешательство требовалось, чтобы убить меня в том самом мире. Я полагал, вы достигнете нужного результата через разрушение непосредственно мира, а там и я бы покинул систему, но получилось удачнее — прибило меня, а не мир. Изо всех сил надеюсь, только меня, да...

Мы никогда не увидимся, и я на этом категорически настаиваю. Не сказать, что я боюсь ещё раз получить от тебя по морде, хотя надо признать, рука у тебя тяжёлая. Просто моя персональная история на меня серьёзно повлияла. Например, я не хочу видеть, как стареет твоя мать. Достаточно того, что после целых многотысячелетних эпох стремительно ветшаю я сам. Зеркало не обманешь, прости за банальность. Но я счастлив, что удалось вырваться оттуда. И благодарен тебе и твоей избраннице. Передавай ей привет!

Искренне желаю тебе и ей не терять времени даром. Жизнь слишком быстра, чтобы тратить её на всякую фигню. Будьте счастливы!

Дядя из машины.

P. S. Очень тебя прошу об одной услуге. Если у тебя всё получится (а я в этом уверен!), то дай мне как-нибудь знать, как вы всё-таки выбрались. Найдя путь домой, ты отыщешь и способ рассказать. Допустим, в форме какого-нибудь дурацкого романа в жанре т. н. фантастики, хотя это-то как раз и есть трата времени на фигню... Как тебе идейка?

Конец.

24.11.2008-12.10.2015 г.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg