«Сны Черной Жемчужины»

Сны Черной Жемчужины (fb2) - Сны Черной Жемчужины [ЛП] (пер. Переводы by KuromiyaRen Группа) (Хафу из Портлэнда - 2) 989K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - К. Берд Линкольн

К. Берд Линкольн

Сны Черной Жемчужины

(Хафу из Портлэнда — 2)

Перевод: Kuromiya Ren

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Бенадрил некоторых ускоряет, а не делает сонными, — отметил Кваскви со своего места в соседнем ряду. Он широко улыбался, показывая белые большие зубы ровными рядами. Глупая улыбка. Глупый гладкий хвостик, придающий ему вид актера Анишинабе, Адама Бича. Глупая сойка. Почему он не полетел через Тихий океан на своих крыльях? Но нет, он настоял, что останется с папой и мной. И Кеном.

Я взглянула на Кена, крепко спящего на сидении у окна. Раздражающе чистого и не мятого. Его густые черные волосы были зачесаны в помпадур, от него пахло лаком. Кен достал две таблетки Бенадрила, пообещал, что папа будет спать, а потом оставил меня, сдавшись своему сну.

И мне оставалось расправиться только с третьим мужчиной из трио, с которым я отправилась в полет: папой. Он выглядел утомленно — его седые волосы скомкались в колтуны — а еще был потным и взволнованным.

— Пап, — сказала я и повторила на японском. — Отоо-сан, — папа даже не посмотрел мне в глаза. Я зашептала ему тихо, надеясь, что голос успокаивает, говоря ему на японском снова и снова, какой он, кто я, где мы. Он сжимал кулаки, топал ногой так сильно, что я ощущала дрожь металлического пола — один из самых сильных Иных США и Японии был на грани срыва.

Ему не нравился полет. Это объясняло мое детство. Например, почему мы редко навещали родственников мамы на Гавайях и никогда раньше не бывали в Японии.

Было бы неплохо узнать о его фобии полетов до того, как мы попали в самолет.

Я прижала к губам стаканчик с французским латте, но оно уже давно закончилось. Кофе из самолета не подойдет. Шесть часов до Нариты. Как я выживу?

Я попробовала снова с диалектом из дома отца в Аомори.

— Все хорошо, с тобой ничего не произойдет.

Я хотела бы взять его за руку.

Но мы были баку, пожирателями снова. Прикосновения хватало, чтобы обменяться фрагментами сна, и папа был на грани безумия с тех пор, как использовал способности баку, чтобы помочь мне в сражении с драконом в Портлэнде.

Всю жизнь я могла безопасно трогать только папу. Даже когда я думала, что в его состоянии была виновата болезнь Альцгеймера, я могла коснуться его кожи, не получая фрагмент сна. Но теперь… Из-за дракона, Улликеми, выяснилось, что у папы был не Альцгеймер, а туман сна, возникший из-за его личного изгнания в Портлэнд. Он убежал из Японии, чтобы перестать пожирать сны. Ясность приходила к нему короткими жуткими вспышками. С площади Энкени их почти не было. Я не могла понять, была ли это защита его организма. Если я случайно передам ему фрагмент сна, это могло столкнуть его с края. Или хуже. Если его поймает сон, оставшийся после дракона, и он передаст фрагмент мне, я по неопытности могу оказаться с ним в тумане.

Этот полет. Кен, посол из Совета в Токио, убедил меня помощью с ситуацией с драконом, что Совет Токио, от которого папа убежал, был его единственной надеждой. А у меня как раз наступили каникулы в колледже.

Кваскви попал к нам в группу по разным неубедительным причинам. Он злился, что ему не сообщили официально о присутствии папы в Портлэнде. И он не был рад тому, что я подвергла опасности его большого друга-орла, Буревестника, во время боя с Улликеми. И он еще о многом жаловался в своем невыносимом стиле. Я подозревала, что на самом деле он отправился в Японию, чтобы присмотреть за мной. Я признала долг перед Кваскви во время битвы с драконом, так что была теперь слишком ценной, чтобы дать мне улизнуть.

Я подоткнула одеяло вокруг папы — на этой высоте было холоднее, чем я думала — и надеялась, что затишье в стуке ногой означало, что он успокоился.

Мой телефон завибрировал. Моя сестра, Марлин, что-то прислала мне. Я открыла сообщение. Там было селфи ее властного лица, но украшенного так, что ее брови комично изгибались, бабушкины очки были на ее носу, и она с укором смотрела в камеру.

Я улыбнулась. Она переживала за папу. Я еще не связывалась с ней с тех пор, как мы прошли в аэропорт.

— Хорошо, что Акихито не в тюрбане, — сказал Кваскви, жуя зубочистку. Весь средний ряд из пяти сидений был занят азиатами средних лет, жующими зубочистки, но Кваскви все-таки смог оставить раздражающий комментарий о том, что мой папа не мог успокоиться.

Моя правая ладонь потянулась к батончику с моккачино в кармане кардигана. Нет. Мысленный удар. Я не знала, как сложно будет найти хороший шоколад в Токио, и этот батончик был для экстренных случаев.

Я сообразила, что даже не поняла, почему Кваскви говорит о тюрбане.

— Что?

— У твоего отца все признаки тревоги террориста. Нервозность, пот, боязнь полета, — сказал Кваскви, не вынимая зубочистку. Он повернулся к экрану в спинке сидения перед ним и стал листать варианты романтических корейских сериалов.

Он был прав. Мы привлекали внимание. Мне придется коснуться папы. Понять, было ли это из-за фрагмента.

Когда я считала себя фриком, я медитировала, представляя чистые и четкие мазки кистью на элементарном уровне кандзи типа «солнце» и «луна», чтобы подавить фрагменты сна, которые случайно поймала за день. Ментальная дисциплина рисования кандзи помогала отгонять фрагменты во время бодрствования. Это работало, пока в моей жизни не появились Кен и Кваскви. Фрагменты Иных отличались. Кандзи были как вяло свисающая лапша, когда нужно было отогнать фрагменты Иных.

Но я все же представила мазки чернил на чистой рисовой бумаге, чтобы подготовиться. Ладно, вперед. Еще разок.

Я легонько коснулась запястья папы.

Самолет закружился. В этот жуткий миг я могла лишь сидеть, сжав ладони, мышцы сокращались без контроля. А потом с рывком мой живот будто открылся, выпуская в салон самолета тысячу бабочек. Все замерло, мою кожу покалывало. Спинки сидений, столики, окна и даже согнувшийся во сне Кен стали расплываться, краска разливалась поверх них, пока все не стало синим.

Небо. И я летела не в самолете, а на своих прекрасных крыльях с золотыми перьями, упивалась жаром и энергией солнца, будто была солнечной батареей.

Ох. Тошнота наполнила мой пустой живот. Это был сон Громовой птицы. Папа все еще видел сны Буревестника, и теперь мне придется это ощутить.

Это было жалкое эхо истинного и сильного сна Буревестника, который он дал мне и папе, пытаясь подчинить нас. В этом сне была нотка источника. Эхо того, что древней Громовой птице снилось каждую ночь, но связи с ним уже не было.

Хорошо. Не опасно, если я съем сон, как научилась делать в Портлэнде. Глубоко вдохнув, я потянула синеву неба, эхо Буревестника в свой живот. Туда, где обитала суть меня, Кои, как тусклый огонек свечи.

Пожиратель снов.

Огонь вспыхнул, обжигая жаром, который балансировал на грани боли и наслаждения. Мышцы содрогнулись, я выгнула спину. Сон растаял. Я прижалась к узкому сидению, прохлада покрытия сидения была неприятной под коленями и запястьями.

— А ты обожаешь наказания, — сказал Кваскви. Я посмотрела в его смеющиеся глаза, а потом на папу. Он был уже не таким бледным. Он стал дышать ровно. Я съела часть сна Буревестника и ослабила давление на нем. Я похлопала по его ладони, и…

Самолет вылетел из-под меня, мир закружился.

Я погрузилась в ручей пресной воды со вкусом ила, камешки скользили под моим широким животом, мимо проносились толстые стебли юных лотосов, листья напоминали сердца над головой. Временная безопасность воевала с волнением. Соленая вода дома осталась позади, и нужно было плыть все выше и выше по течению, чтобы…

— Хватит.

Внезапная боль пронзила мою ладонь.

— Ай!

Я открыла глаза и увидела Кена, нависшего над папой, моя ладонь была между его губ, он кусал меня за мягкую часть между большим и указательным пальцами.

— Что такое? — было больно.

Кен отпустил мою руку. Папа повернулся ко мне в узком сидении, провел дрожащей ладонью по густым и спутанным седым волосам. Он медленно выдохнул. Пытался успокоить хаос внутри.

— Пап?

Его глаза, карие, но темнее моих, было сложно прочесть.

— Кои-чан, что ты делаешь? — английский. Говорил не Хераи Акихито, баку, а мой отец. Шеф-повар суши. Певец глупых японских считалок. Муж, который отстранился, когда мама умирала в больнице.

— Фрагмент Буревестника все еще в тебе. Я думала, — я сглотнула что-то горькое, — что помогу.

— Не делай так больше, — сказал папа. — Не трогай меня.

Мои щеки вспыхнули, хоть в салоне было холодно. Я вторглась в его личное пространство. Я не могла убежать и не могла залить несчастье кофе. Полет на самолете был хуже всего.

— Простите, — Кен указал кивком, что хотел встать. Я осторожно встала, потирая руки, чтобы избавиться от неприятных эмоций. Кен перебрался через папу и закрыл собой злой взгляд папы.

Кваскви вдруг рассмеялся. Головы повернулись в нашу сторону.

— «Ворон», — он указал на экран. — Обожаю этот фильм. Там столько правильного.

Я нахмурилась. Он пожал плечами и повернулся к экрану, не пропуская за фильмом ссору отца и дочери.

Жар тела Кена возле меня в узком ряду вдруг стал очень важной деталью. Я робко повернулась к нему. Вблизи он смотрел на меня, возвышаясь на фут. Щетина появилась вокруг его широкого рта, его нижняя губа недовольно выпирала.

— Перелет — это тяжело. Не зли его, — тихо сказал Кен. Его теплое дыхание задело мое ухо, но это не вызвало привычное тепло во мне. Я ощущала злость.

Кем он себя возомнил, что лез в это? Спящий лис решил поиграть в начальника. Моя шея вспыхнула, пот собирался над верхней губой и под руками. Папа был моей ответственностью. Кен и его наглость кицунэ не могли тут влиять. Это был мой папа.

Постойте.

Это не было привычным раздражением Кои. Это было пожирание сна. Маленький фрагмент не должен был повлиять так на меня, но раздражение было как при ПМС, и жаркая вспышка, а потом будет…

— Ай, — вот и оно. Головная боль с ледяными колючками в висках. Как похмелье.

Кен с тревогой нахмурился.

— Ты позеленела, — я оттолкнула его рукой в грудь, что была раздражающе близко. Очереди в туалет, к счастью, не было, но я минуту боролась с дурацкой дверью, а потом погрузилась в приятное уединение кабинки.

Я вытащила из кармана мини-пачку Мидола. Он работал лучше Тайленола и даже Адвила против этой головной боли. Я проглотила таблетки без воды, протерла мокрой ладонью шею, пару раз глубоко вдохнула, и ледяные колючки сменились тупой терпимой болью.

Помогло, когда костяшки впились в глаза. Чем был этот второй фрагмент? Река? Это точно было не от Буревестника. Я была под водой и напугана. Где папа это подхватил?

Прозвучал стук.

— Кои, — позвал тихо Кен. — Ты в порядке?

Раздражение вспыхнуло во мне. Он не мог спасти меня от смущения и спросить на японском, чтобы на меня не пялились, когда я выйду? Самолет чуть накренился, и я впилась руками в мокрый рукомойник.

«Ты на самолете в Токио», — отметила логичная часть моего мозга. Тут было полно японцев. Ни японский, ни английский не помогли бы. Мой желудок ощущался легко, словно был открыт, и такое ощущение было пару раз, когда папа водил Марлин и меня на танцы фестиваля Обон в японской школе Портлэнда. Мы говорили на японском, нашем личном языке, а потом замолкали на полуслове.

— Я в порядке, — сказала я. — Дай мне минуту.

Закончив дела и собрав спутанные волосы в приличный хвост, я открыла дурацкую дверь. Кен стоял там, хмурясь сильнее. Мы неловко замерли, разглядывая друг друга. Я подавляла желание разгладить большим пальцем складку меж его бровей. Кен пришел в себя первым, прошел мимо меня в туалет.

Ах. Может, я спутала тревогу с нуждой. Зря я подумала после пары поцелуев и ласк за эти недели, что мы хорошо узнали друг друга. Часть меня, недавно открытая, желала близости, чьей-то заботы обо мне, чего не было с тех пор, как мама умерла.

Кваскви все еще смотрел фильм, когда я прошла к своему сидению, но он отвернулся от экрана и пронзил меня серьезным взглядом. Кваскви — серьезный? Ой-ой.

— Ты можешь отказаться от этого бреда с Советом в любой момент. Только скажи.

Сказать? И он вернет меня в Портлэнд? И мы с Кваскви, его братьями из Иных, Медведями и ледяной каргой Дзунуквой пойдем в кофейню отпраздновать это? Фу, нет уж. Крупная женщина в яркой футболке фыркнула за мной.

— Простите.

Я отодвинулась, чтобы пропустить ее, а Кваскви остановил проходящую стюардессу и попросил зеленый чай на безупречном японском.

Я моргнула, забыв о головной боли. Кваскви говорил на японском. Конечно. И он, конечно, не раскрыл это раньше. Я застегнула пояс безопасности, мысленно вспоминая все, что я сказала Кену на японском, думая, что это личное.

— Ничего я не скажу, — ответила я на японском. Он скривился от недовольства?

— Я должен был попробовать, — сказал он, вернул в уши наушники, что были в десять раз дороже моего телефона. Иные точно не сталкивались с теми же социо-экономическими проблемами, что люди. Кваскви даже не моргнул из-за цены за перелет.

Это было прозаично? Моя голова пыталась отшутиться, чтобы не думать о чем-то сложном и тяжелом. Как папа. Его глаза были закрыты, грудь ровно вздымалась и опадала.

Лучше, потому что я оставила его, не волновала своей близостью? Нет, дело явно было в поглощенном фрагменте. Я ослабила давление. И я не дам Кену разбудить папу, перелезая через него к его сидению у окна после туалета. Я сжала спинки сидений и перелезла через скрещенные ноги папы.

Кен уже решил кроссворд в журнале. Крошки от бисквита покрывали его сидение. Хуже всего было то, что мои дешевые наушники были в заднем кармане сидения, и я не могла дотянуться, не потревожив папу. Я кипела пять минут. Где был Кен? Я представила, как он болтает с милой японской стюардессой, и закрыла глаза, отгоняя безумные и жалкие мысли в коробку и закрывая крышку.

Сидение было теплым, и гул самолета вызывал усталость.

В следующий миг я резко проснулась с болью в голове.

— Кои, — сказал Кен на своем сидении. — Мы вот-вот опустимся.

— Что?

— Ты проспала четыре часа. Мы приземляемся в Нарите. Можешь разбудить отца?

На моей щеке точно засохла слюна. Сон сидя был хуже всего.

— Нет, — сказала я и издала странный смешок от опешившего вида Кена. — То есть я не хочу его трогать. Ты можешь?

Кен стал что-то говорить, но замолк.

— Фрагмент Буревестника?

— Вряд ли. Ему снится что-то, что я никогда не видела, — я взглянула на Кваскви, смотрящего поверх плеча Кена. Он указала на глаз, а потом на меня. О, так я не только пустила слюни, уснув. Еще и глаза засохли.

— Акихито, — Кен осторожно потряс папу за плечо. Глаза папы резко открылись, все мышцы его тела напряглись, жилы проступили на шее и предплечьях. Его рот открылся в беззвучном крике. Кен даже не задел его голую кожу, а папа выглядел так, словно кто-то силой скармливал ему кошмары. Я потянулась к его рукаву, но папа отбил мою руку.

— Нужно его успокоить, — сказала я.

Кен быстро зашептал на диалекте Хераи.

— Удачи с таможней и иммиграцией, — сказал Кваскви.

— Папа, что такое?

— Я не могу, — процедил папа. Он был в сознании. Он резко выдохнул, сдулся под красным одеялом.

— Мы скоро сойдем с самолета, — сказал Кен на английском.

— Не самолет, — сказал папа. — Мы слишком близко. Я думал, что справлюсь, но я обманывал себя. От борьбы я стал слабее, а не сильнее.

— Близко к чему?

— Я не хотел этого для тебя, Кои, — сказал папа. Тревога, которую я ощущала, пока мы приближались к Японии, присоединилась к неприятным ощущениям. Самолет коснулся земли, дернувшись. Пассажиры вокруг нас шумели, потягивались, забирали вещи.

— Все хорошо, — сказала я. — Мы снимем тебя с самолета, и ты будешь в порядке, — я говорила это, но понимала, что они звучали бессмысленно. Ничего не будет в порядке. Мы были совсем не в порядке. И далеко от дома. Я думала, что позволить Кену отвести нас к Совету было нашей единственной надеждой для папы побороть его недуг, а для меня — узнать, как управлять пожиранием снов. Но частичка меня переживала, что станет только хуже.

— Сделай это, кицунэ. Только так я выживу в Токио, — сказал папа Кену.

— Уверены? — спросил кицунэ.

— Сделай это! — люди впереди замирали, прерывая сонные разговоры.

— Что ты делаешь?

Кен не слушал мой тревожный шепот. Он вытащил тонкий шприц с зеленой жидкостью из черного пакетика на замке.

Я охнула.

— Как ты пронес это мимо охраны? Даже не думай вводить это…

Кен вонзил шприц между шеей и плечом папы.

— Черт возьми!

Папа открыл глаза, прижал ладонь к моей щеке, погладил большим пальцем, убирая прядь волос. Папа касался меня. По своей воле. Я отпрянула от шока или падения высоты. Я чуть не пропустила его шепот на японском:

— Слушай Кавано-сама, а не Тоджо. Но не дай им обмануть тебя. Не трогай Черную Жемчужину.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Черная Жемчужина? Пап, о чем ты?

Веки папы с трепетом закрылись. Тревога рассеялась. Он расслабился. Успокоился. Конечно. Это прикосновение не дало мне фрагмент. Шприц Кена вырубил его.

Отлично. Моя жизнь стала жутким фильмом с загадочным предупреждением.

— Что было в том шприце?

— Это к лучшему.

— Ты продумал, как снять его с самолета в этом состоянии? — я не могла его трогать.

— Да.

Что? Это все, что мне объяснят? Мистер кицунэ злился, потому что я сомневалась в его ходе со шприцом.

Пассажиры проходили мимо нас, катили чемоданы на колесиках. Кваскви с вызовом переглянулся с Кеном, но вышел через дальний ряд, подмигнув мне. Как только сзади в самолете стало пусто, стюардесса прошла к нам.

— Готов сойти?

Кен тряхнул руками и размял костяшки левой ладони.

— Готов.

Стюардесса попятилась на пару шагов, потянулась к ящику перед туалетом, отмеченному красным крестом. Она вытащила раскладную тележку и толкнула ее по нашему ряду. Кен поднял папу и усадил на тележку.

— Вы не привяжете папу к этой тележке.

— От нее будут проблемы? — спросила стюардесса на японском, а Кен сказал на английском в тот миг:

— Доверься мне.

Мой папа. Люди должны уже слушать меня.

Я потянулась к стюардессе, пока она привязывала папу ремнем вокруг груди. Она вздрогнула, когда мои пальцы сжали ее запястье в форме, мой мизинец задел ее голую кожу.

— Эй, что ты…

Жар замерцал в моем теле от макушки до пальцев ног, поднялся от ног к животу. Я согнулась от судороги. Серые помехи появились перед глазами. Я задыхалась. Я выпрямилась с таким чувством, словно несколько часов провела в лодке среди бушующего моря, и теперь меня шатало.

Помехи отступили к краям, оставив запах старого сена татами и тусклый свет комнаты с закрытыми окнами. Я сидела в сэйза, одеяние было аккуратно сложено под моими коленями, комната была с красиво раскрашенными дверными панелями. Тигр с яркими зелеными глазами, пара изумрудных павлинов и длинный извилистый дракон, похожий на змею, с черной чешуей смотрели на меня со стен.

Тяжелые слои одежды давили на плечи. Пот собрался на верхней губе. Я использовала немного силы, чтобы пропал блеск пота. Но эта капля силы привлекла внимание лорда Совета. Он хмуро посмотрел на меня со своего места на платформе, и я почти прочла его мысли. Полукровки использовали силы для таких мелочей. Туча неодобрения почти нависала над его головой. Я замерла, не стоило применять тут силу. Я не хотела, чтобы лорд разозлился. Мне нужно было выглядеть послушно.

Что-то ужалило мою щеку. Желудок сжался, ток пробежал по телу, как и странное ощущение падения, хоть я стояла. Комната, одеяние, черная чешуя дракона пропали обрывками иллюзии и улетели, как дым от задутой спички. Лицо Кена со сдвинутыми в тревоге бровями появилось перед глазами. За его плечом стюардесса потирала руку.

— Что это было?

— Сон, — сказала я хрипло, словно молчала месяц. — Ваш сон, — мне повезло, и стюардесса оказалась Иной. Я научилась справляться с обычными снами, уже не боялась простого прикосновения, но фрагменты Иных были намного сильнее.

— Ты тоже баку, — раздраженно сказала она.

Кен сказал ей на японском, что я не была обученной, еще и была наполовину человеком. Я все еще приходила себя от комнаты с татами и страшного лорда из ее сна. С каких пор фрагменты были такими яркими и от первого лица? Это ощущалось как воспоминание. Сны Иных всегда были сильными, но этот был как в кинотеатре с объемным звуком. Яркие сны, которые я получала до этого от Иных, были снами-воспоминаниями. Так было и тут. Но как могли самурай и раскрашенные стены замка быть в ее памяти?

— Что ты?

Кен пронзил меня взглядом.

— Обычно мы такое не спрашиваем, но она как я.

Я прикусила язык, чтобы не сказать, что она спросила первой. Кицунэ. Стоило понять по кусочку иллюзии в том фрагменте. Кен потер ладони, провел ими по плечам и рукам папы, взмахнул ими. И вдруг на тележке оказался не папа, а два баллона с кислородом.

Стюардесса ухмыльнулась от моего потрясенного вида. Подружиться у нас не выйдет.

Мы пошли за стюардессой с тележкой, миновали улыбающегося пилота и вышли в коридор с холодным из-за кондиционера воздухом. Нас окружила толпа людей. Их было слишком много. Я поежилась.

Узкий коридор вел наружу к зоне отбытия, где едва умещались все и багаж. Кто-то наступил мне на ногу. Леди с чудом уцелевшей прической сбила мой чемодан на колесиках своим монстром от Гуччи. Я поспешила за Кеном, все шли по коридору, чтобы быстрее добраться до выхода с толпой. После двух эскалаторов, узкого коридора меня отделили от Кена светловолосые дети. Когда я догнала Кена, стюардесса ждала с тележкой и хмурым видом у ряда лифтов.

— Ато дэ, — сказала стюардесса. Когда это она нас потом увидит? Нас окружали движущиеся люди, игнорируя нас троих.

— Постой, — сказала я. — Что ты делаешь с… баллонами с кислородом?

Кен покачал головой.

Я вдруг поняла, что последние пассажиры забрались в длинный лифт. Мы были одни. Кожа шеи и плеч ощущалась напряженно, горела, словно другие пассажиры забрали кондиционер с собой. Дверь лифта за стюардессой звякнула. Мы испуганно повернулись. Двери разъехались.

Три тощих парня с одинаковыми острыми подбородками и телами пловцов вышли из лифта. Они были в черном, включая кожаные перчатки, но на одном была рубашка красного цвета. Игнорируя испуганный протест стюардессы, высокий схватил тележку с папой, а двое других встали живой стеной передо мной и Кеном. Я бросилась на Красную рубашку, но он остановил меня быстрым ударом.

Ай. Я схватилась за ногу.

Кен выпалил ругательства, рыча, как босс якудза в одном из фильмов, которые смотрел папа, но живая стена не отступила. Лифт звякнул. Высокий парень потащил тележку за собой в лифт.

Папа! Они забирали папу, а я стояла тут, бесполезная и застывшая. Кен бросил свою сумку и напал на третьего парня, пока стюардесса пятилась, как испуганный краб. Красная рубашка удерживал меня, вытянув руку. Если я коснусь его голой кожи, потяну его силу вместе с фрагментом, как сделала с ледяной каргой Дзунуквой в Портлэнде, то, может, я смогу…

Красная рубашка уклонился от моих пальцев. Его товарищ, отбивающийся от Кена, закричал с предупреждением:

— Баку ни ки во цукетэ. Саварэру йо!

— Хай, — буркнул Красная рубашка. Он попятился на пару шагов, защищаясь локтями.

«Не давай опасному баку трогать кожу».

Они были Иными. Знали, что я была баку. Я стояла и смотрела, а маленькое синее пятно пролетело мимо моего левого плеча и врезалось в дальнюю стенку лифта.

Двери закрылись, скрыв тележку и испуганное лицо высокого парня.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кен повернул парня за руку, и он врезался головой в Красную рубашку. Они упали на пол, и я перепрыгнула их и нажала на кнопку лифта. Два раза. Три раза. Я безумно била по кнопкам, и пластик мог потрескаться от этого. Но ничего.

Две минуты в этой стране, а я уже потеряла папу. Я повернулась и прижалась к стене, колени вдруг ослабели. Я закрыла глаза от сгущающегося жара. Когда я открыла их, Кен бился с оставшимся парнем, Красной рубашкой.

— Ты нам не навредишь, — сказал Кен на японском. Красная рубашка поймал стюардессу. — Вы пришли только забрать.

— Поспоришь на ее шею, Вестник?

Кен оскалился, взглянул на меня. Нервничал, что его назвали Вестником при мне? У меня были проблемы важнее. У них был папа. В какую сторону двигался этот лифт? Цифры над дверями менялись. Нужно вниз. Я могла спуститься по лестнице быстрее, чем бежать наверх.

— Где лестница? — сказала я, отодвигаясь от стены со вспышкой адреналина.

— Поздно, — сказал Красная рубашка на английском с акцентом.

— Лестница!

Кен покачал головой.

— Как только они пропали из виду, они могли иллюзией превратиться в кого угодно. Этот парень — наш лучший шанс отыскать Хераи-сана.

Нападавший, лежащий на полу, вдруг исполнил прием акробата, вскочил как ниндзя или танцор хип-хопа. Он тряхнул руками и хрустнул костяшками.

— Без обид, девица, — Красная рубашка тряхнул стюардессой. — Но мы не позволим вам последовать за нами.

Мистер хип-хоп ниндзя вытащил дубинку из штанов. Кен пригнулся, раскинул руки в защитной стойке карате. Я бы фыркнула от сюрреализма, но вместо этого ударила ладонью по лбу.

Эскалатор! Может, я еще смогу догнать папу.

Приглушенный стук, Красная рубашка отбросил стюардессу к стене. Она издала сдавленный вопль. Это отвлекло Кена, и ниндзя ударил его палкой в живот.

— Назад. Дайте нам уйти, и никто не пострадает. Точнее, не пострадает сильнее, — сказал Красная рубашка, обходя Кена, чтобы тот не мог отпрянуть в сторону. Он почти насмехался. Гад.

Я пошла к эскалатору, но ниндзя возник передо мной с палкой наперевес.

— Мы задержим вас тут еще на пару минут, — сказал Красная рубашка за мной. Его нескладный английский ощущался как оскорбление.

Кен ударил его по ногам, но Красная рубашка отскочил, ударил Кена по паху в отместку.

— Ладно, — сказала я на английском. Не нужно было показывать им, как хорошо я говорила на японском. — Хватит его бить. Что вы делаете с моим отцом?

— Я не могу сказать тебе при рабе Совета, — сказал Красная рубашка. Он бесил. Его слова заставляли меня скалиться. Лифт снова звякнул.

— Если навредите моему папе, клянусь, я отыщу каждого и высосу сны так, что от вас останутся только пустые оболочки.

Двери лифта открылись, и стало видно растрепанного Кваскви, улыбающегося со своими белыми зубами, и папа был на его плече. Темные влажные пятна и синие перья покрывали лифт.

— Остынь. Не нужно пугать их, срываясь баку-берсерком. Акихито в безопасности.

Я бросилась в лифт, сунула ногу в дверь. Папа казался целым, хоть и оставался без сознания. Кен помог стюардессе встать. Ниндзя наступал со своей дубинкой.

— Ах-ах, — Кваскви погрозил ему пальцем. Он прижал ладонь под его ртом и подул. Поток синих перьев полетел в лицо парня. Он согнулся и закашлялся.

— Уходи, — прорычал Кен, как альфа-самец.

— Это не поможет, — сказала стюардесса на японском. Стала смелой, когда преимущество оказалось у нас. — Как только Мурасэ узнает, что вы пытались похитить баку…

Но двое нападавших поджали хвосты и побежали большими прыжками по эскалатору, когда она заговорила.

— Ты их узнала, — сказал Кен. Он склонился, шумно дыша, уперся руками в колени. Когда он выпрямился, он передал мне ручку от чемодана на колесиках.

Стюардесса мрачно сжала губы. Она кивнула на меня в стиле «не при безумной американке», поправляя юбку своей формы.

— Не надо даже пытаться меня благодарить за спасение твоего отца, — сказал Кваскви. Он толкнул отца ко мне. Я пошатнулась под его весом, пока Кваскви изображал официальный поклон.

— Спасибо, — сказала я.

Кваскви моргнул и сжал губы, не выпустив насмешку, которую подготовил. Он явно не ожидал прямой благодарности.

— Ты мог хотя бы забрать тележку? — сказала стюардесса. Она с презрением сдула синие перья с пиджака ее формы.

— Твои дружки тоже ее хотели, — сказал Кваскви. — Давайте уже идти. Я голоден.

Кен подошел ко мне и взял себе половину веса папы.

— Мы не можем просто пройти мимо рамок с мужчиной без сознания.

— Ты можешь сделать его невидимым? — сказал Кваскви.

— Нет, если мне придется его нести.

— Я поищу еще тележку, — сказала стюардесса.

— А если напавшие вернутся? — тихо спросила я. — Не ясно, сдались ли они.

— Я убедился, что тот парень сдался, — Кваскви потирал руки.

— Нам нужно доставить папу в безопасное место.

— В Японию пропускают строго, — сказал Кен. — Особенно после ТОРС и Зика.

Кваскви закатил глаза.

— О, Кузнечик, — сказал он. — Как мало веры. Следуй за мной.

— Ты же не… — начала говорить стюардесса.

— Вперед, — перебила я, потянула папу и Кена к вершине эскалатора. Принцесса Стюардесса уже надоела. — Двигайся, сомнения подождет, — мы спустили сумки и папу с эскалатора, следуя за Кваскви по бесконечным бежевым коридорам с надписями на английском, французском и кандзи.

Мы вышли в большой зал, разделенный веревками. Около шести человек из разных стран послушно стояли с одной стороны, с другой были двое или трое азиатов, дожидаясь своей очереди пройти к офицерам в форме за столами за пуленепробиваемым стеклом. Принцесса-стюардесса пошла к ряду для работников, оставив нас и не оглянувшись.

Вес папы поднялся с моего плеча. Кен хмуро указал на уставших людей.

— Иди туда. Японцы с этой стороны.

Папа приоткрыл глаза. Его взгляд был рассеянным, но он шел с Кеном.

Я и не думала, что мы тут разделимся. Странно было считать папу гражданином Японии.

Кваскви нырнул под веревками, пошел в начало очереди. Он улыбнулся в своем стиле.

— Зацените.

Он потянулся в потрепанную коричневую кожаную сумку курьера, которую сохранил в бою и бесконечных коридорах. Он взял что-то обеими руками. Он осторожно вытащил это, и стало видно большую сойку с серыми перьями и белым клювом.

Сойка моргнула и выгнула шею.

«Живая птица. Кваскви взял в самолет и к таможне живую птицу», — он склонился и шепнул что-то у головы сойки. Я взглянула на Кена, но они с папой тихо ждали за последним оставшимся пассажиром в очереди для граждан Японии. Мужчина с седыми волосами направлял иностранцев в моей очереди и посмотрел на Кваскви недовольно.

— То, что ты задумал, пора бы уже осуществить.

Кваскви тут же опустил руку, но сойка уже двигалась, летела под потолком среди флуоресцентных ламп к вершине ближайшего пуленепробиваемого барьера. Работница опешила при виде птицы.

Сойка закричала и полетела в лицо старика. Я икала от истерики.

«Это серьезно. Внимательнее».

Кваскви улыбнулся как гордый папа, и я зажала рот рукой, скрывая смех.

Теперь все работники в форме шли к старику в форме. Сойка сидела на его голове, прыгала, пока мужчины кричали указания, которые не совпадали. Иностранцы в очереди сбились в кучу.

Кен скользнул к столу, опустил перед женщиной два красных паспорта и придал папе вид, словно он стоит сам. Офицер привстала, желая помочь старику, но не могла оставить пост. Кен что-то сказал, и женщина села, быстро качая головой.

— Кваскви, — прошипела я.

Он присоединился к кругу, вопил советы на разных языках. Или кричал сойке — было сложно понять. Она клевала все руки, что тянулись к ней. От моего шипения он оглянулся. Я посмотрела на Кена и папу.

— Ты этого просила, — он высоко закашлял. Сойка выпятила грудь, а потом захлопала крыльями. Хор вздохов зазвучал, и работники застыли. Белый помет растекался по лбу старика, прямо на его толстые очки. В комнате раздался смех. Офицеры разбежались в стороны в поисках полотенец, и Кен с папой прошли мимо барьера возле женщины-офицера.

— Мы это сделали!

— Теперь у тебя два долга, — сказала Кваскви. Он снова кашлянул. Сойка улетела под потолком, добралась до эскалатора, ведущего к зоне багажа. Она нырнула между людьми на эскалаторе, вызывая испуганные вскрики.

Лучше бы Кваскви превратил меня в сойку. Еще пятнадцать минут офицеры спасали старика, усаживались на места и занимались очередью. Я прошла осмотр, оставила отпечаток, меня сфотографировали, и я вышла в фойе аэропорта, пропитанное дымом.

Принцесса-стюардесса и Кен стояли у двойных стеклянных дверей, ведущих на улицу, они спорили. Когда Кен нас заметил, его лицо изменилось, он улыбнулся и помахал нам. Я замешкалась, желая насладиться видом кандзи, ромадзи, бизнесменов с лапшой, девушек в мохнатых сапогах выше колен и дизайнерских чемоданов на колесах.

«Я в Японии. Это Япония».

— Идем, — сказал Кен, взяв у меня чемодан. Снаружи влажность ударила как мокрое шерстяное одеяло. Черный лимузин стоял на парковке. Кен повел нас и указал, что нам нужно идти назад. Дверь автоматически открылась.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Об этом я и говорил, — сказал Кваскви.

— Мы отправимся к Совету, — сказал Кен, когда Принцесса-стюардесса помахала нам на прощание, и все устроились на двух мягких длинных сидениях, покрытых чем-то, похожим на кружевные скатерти из пластика. Я села рядом с папой, и им двоим пришлось сидеть вместе. Они расставили по-мужски ноги, занимая как можно больше места.

Папа тревожно заерзал. Его губы были сухими, потрескались, порозовели в уголках.

Я повернулась к Кену.

— Мы не можем сначала побывать в гостинице? — в окно было видно зеленые поля, разделенные тропами. Рисовые поля. Современные дома с изогнутыми крышами с черепицей в старом стиле. Я отвернулась от тонированного окна. — Или хотя бы попить?

Кен открыл панель в двери, и стало видно черный стеклянный холодильник.

— Вот.

Я взяла бутылку из его руки. На обертке было написано «I Lohas» возле микана.

— Ты хочешь представить нас Совету в виде того, кто потаскал кот? — сказал Кваскви. Он закинул ногу на ногу и отклонился как миллионер в реалити-шоу. — Я-то хорошо выгляжу, но эти двое? Фу.

Я злилась, но Кваскви был прав. Волосы у нас с папой торчали в стороны, и пахло от нас перелетом.

Двойной маккиато и горячий душ с любимым мятным мылом были необходимы мне, так я прогнала бы серый шум усталости из головы.

— Мне нужно выпить латте, — вздохнула я.

Кен цокнул языком и указал на краники с моей стороны лимузина.

— Лучше отправиться сразу туда, и дело не в опасности Хераи-сана. Члены Совета нервничают из-за его возвращения.

Я открыла панель. Появились стаканы с горой и зелеными листьями в стиле Старбакса. Ледяное латте в лимузине. Я больше не буду ездить на обычных такси. Просто пронзи трубочкой фольгу сверху и… наслаждение. Что еще скрывалось в этом роскошном лимузине?

— Боятся папы?

— Да, — просто сказал папа, приоткрыв глаза. Этот ответ был хуже всех объяснений. Я сжала его руку в рукаве.

— Ты в порядке?

Он слабо кивнул.

— Где Совет? — сказал Кваскви. — Токийская башня? Нет, дворец императора?

Кен возмущенно покачал головой.

— Во дворце живет император. Совет в Ясукуни джинджа.

Кваскви фыркнул.

— Тонко.

— О чем он? — спросила я у Кена.

— Храм Ясукуни основал император Мейдзи для душ погибших на войне.

— Да, включая преступников войны, — сказал Кваскви. Кену стало не по себе. Кваскви игнорировал его. — И премьер-министр каждый год отдает почести мертвым. Это вызывает проблемы с Кореей и Китаем.

— Те, кто поддерживают становление Японии страной без армии, считают, что ежегодный визит туда — плохой вкус, — сказал Кен. Официальные фразы были его защитной реакцией. Кваскви бросал ему вызов.

Кваскви фыркнул.

— Да. Выжившие в Маньчжоу и Нанкине точно нервничают.

— Там почитают всех погибших на войне, — прохрипел папа, — не только преступников.

Кваскви сел прямее, забыл об игре в лень, глядя на папу. Никто из нас не привык к тому, что папа участвовал в разговоре, но это была его страна. Его история.

— Папа, — сказала я. — Ты пришел в себя? Ты знаешь, что мы едем в храм Ясукуни к Совету?

— Да, — тихо сказал на японском. — Но на меня нельзя полагаться. Давление в голове… скоро будет слишком сильным.

Лимузин почти полз. Мы покинули рисовые поля и попали на окраину Токио. Мимо пролетали рекламные щиты с английскими буквами, кандзи и хираганой, с яркими картинками. Бетонные здания, сжатые бок о бок со зданиями замысловатого строения — то была церковь или отель любви? — словно хотели поглотить потоки пешеходов и велосипедистов.

Кен кашлянул.

— Я представлю вас Совету.

— Еще чего, — сказал Кваскви. — Я сам могу себя представить.

Они хмуро переглянулись.

— Нужно придерживаться формальностей. Это Совет. Туда нельзя ворваться и выпустить синих соек.

— Моя сойка спасла твой зад в Нарите.

— Совет уже видит в тебе опасность. Наглый. Не цивилизованный. Если хочешь…

— Я наглый, — отклонился Кваскви. Напряжение чуть угасло. — Это часть моего очарования, да, Кои?

«Меня в это зачем втягивать?» — эта фальшивая дружба должна была привести меня к столкновению иностранца против японского.

— Они прогонят тебя, если решат, что ты не уважаешь силу и традиции Иных, — возразил Кен.

— Они уже нас не воспринимают. И если послушно прийти туда на поводу у Вестника, лучше не станет, — Кваскви посмотрел на меня. — Американцы никогда не были тихими и послушными.

Папа тихо фыркнул. Лимузин поехал быстрее, а у меня кружилась голова, несмотря на латте. Мне было плохо. Когда мы доедем до храма? И успею ли я причесаться или побывать в туалете перед встречей с Советом?

— Если ты будешь с Вестником, они поймут, что тебя не нужно бояться, — сказал Кен.

Папа с тревогой нахмурился.

— Но они должны бояться нас, меня, — сказал он. — Они не могут так продолжать, — он замолчал, едва дыша, словно в лимузине кончился воздух. Или словно его захватывал фрагмент. — Они не могут. Они… — его глаза закатились, было видно только белки.

— Папа? Папа! — я бросила латте в подставку и схватила его плечи.

— Они не могут держать Черную Жемчужину, — его глаза закрылись. — Они знают, что потому я и иду, — мышцы ослабли под моими ладонями, сила таяла, и папа опустил голову на грудь. Снова Черная Жемчужина?

— Вот и ясность, — сказал Кваскви.

— Ничего, — Кен коснулся моего колена.

— Что значит ничего? Он был в порядке в Портлэнде. Он говорил, сидел, мог жить. Он был тенью себя с тех пор, как мы сели в самолет.

— Но он хотя бы озвучивает загадки, — сказал Кваскви.

Я хмуро посмотрела на него.

— Ты не помогаешь.

Кен быстро зашептал на диалекте Хераи.

— Не обманывайся очарованием. У синей сойки скрытые мотивы.

Я прикусила губу, в горле подступила горечь.

— А у тебя нет?

Глаза Кена потемнели, впились в меня, сбивая жалкую защиту, которую я пыталась воздвигнуть с нашей первой встрече в Портлэнде. У меня вдруг стало куда больше тревог, чем одна неловкость.

— Я верю, что тебе и Хераи-сану нужно побывать тут, — сказал он. — Я пытаюсь помочь.

— Пока что помогал только Кваскви, — как только слова прозвучали, я захотела поймать их в кулак и раздавить. Не так. Кен пытался помочь. Я должна была верить в это. Или хватать папу и улетать из Нариты.

«Я верила в это».

Но было поздно, Кваскви улыбался окну, словно победил. А губы Кена стали тонкой линией без крови, лицо закрылось, стало каменным.

Лимузин снова дернулся, останавливаясь по пути через центр. Папа ерзал в псевдосне, глаза двигались под закрытыми веками. Подавляя тошноту от езды, я успокаивала папу, следя, чтобы не задела кожу. Каким бы ни был фрагмент, который он видел, я не хотела его забирать, особенно после того странного сна о реке.

Вечер в Портлэнде. Я проверила сообщения. Десять от Марлин, и они становились все яростнее, она требовала новостей о папе. Словно мне нельзя было его доверить.

«Чего ты бушуешь?» — написала я большим пальцем.

Ответ пришел так быстро, что я вздрогнула на сидении.

«Ты не отвечаешь! Откуда мне знать, что происходит, если ты не пишешь? Мы говорили, как важно не замыкаться».

«Я была в самолете. Уверена, ты держала бы все под контролем даже во сне. Прости, но мне пришлось закрыть глаза на пару секунд. Я стараюсь».

В этот раз была пауза. Многозначительная пауза означала, что Марлин печатала, удаляла и печатала снова. Я вздохнула. Обидно быть сестрой, с которой обращались как с маленькой.

Когда пришло сообщение, там не было тирады, к которой я готовилась.

«В том и проблема. Ты стараешься».

Я отправила в ответ эмоджи с большими глазами и десятком знаков вопроса.

Ее ответ пришел медленно.

«Странно не быть нужной. Мне вдруг стало сложно держаться».

Я потерла глаза.

«Радуйся, что не нужно нянчиться со мной и папой. Расширь базу клиентов. Проводи свободно выходные с друзьями, а не за сериалами Марвел со своей старшей сестрой-одиночкой».

В этот раз ответ пришел в ее недовольном стиле.

«Но мне нравится Джессика Джонс. Люк Кейдж — красавец».

Мои глаза подозрительно намокли. Я кашлянула, убирая эмоции из горла. Кен посмотрел на меня с тревогой.

«Ты помогала мне в старшей школе и колледже. С тобой мне было не так одиноко».

«Как все стало плохо», — она добавила злой эмоджи.

«Я защищу тебя от этого», — написала я.

— Мы на месте, — сказал Кен. Я убрала телефон. Я не собиралась придумывать, как лучше закончить разговор.

Лимузин подъехал к роще гинкго, листья, похожие на веера, дрожали на ветру. Мы хрустели белым гравием, пока шли мимо лиловых цветов глицинии, обрамленных бархатной веревкой.

— Вот и мы, — сказал Кваскви, раздражая весельем в голосе. Хоть кто-то этого ждал.

— Постойте, — сказал Кен. — Они придут за нами, — и два подростка возраста старшей школы с гладкими рыже-каштановыми волосами, собранными в длинные хвосты, ниспадающие ниже их колен, появились из-за глицинии. Простые белые накидки хаори и красные разделенные хакама придавали их коже жуткую бледность, но наряды подходили пейзажу. Я поняла, что один из них был парнем, и он был ниже девушки на фут. И он толкал инвалидную коляску.

Волосы были покрашены? Они подошли бы маминой семье. Может, Совет не был так и консервативен.

— О-мико-сан, — сказал Кен. — Жрица и ее брат. Это слуги Совета. Иные.

— Ага, — сказала я. — Это я поняла.

Кваскви уже вышел и улыбнулся мальчику.

— А в Токио умеют встречать гостей, — сказал он в стиле Джона Вейна, чего не было раньше. Он направился к инвалидной коляске.

Мальчик опешил, или его ослепили белые зубы Кваскви. Он покраснел на миг, а потом его лицо стало мраморным и спокойным. Он отодвинул коляску.

— Простите, но это для Хераи-сана, — он подошел к лимузину и открыл дверь. — Давайте устроим Хераи-сана удобнее.

«А в лимузине мы его пытали?» — эти двое уже меня бесили.

Жрица потянулась к руке папы, решительно сжала его рукав над голой кожей запястья. Она была грубой, но не дурой. Я постучала ее по предплечью.

— Как тебя зовут?

Она напряглась, глаза расширились на миг, словно я обозвала ее, а не спросила имя того, кто трогал моего отца.

Кен кашлянул. Он тихо сказал на английском:

— Мы не спрашиваем имена, — ах, да. Я забыла о силе имен. После того, как я выболтала имена Кваскви и Громовой птицы Улликеми в Портлэнде, из-за чего Кваскви тут и оказался, я должна была запомнить, что Иные по-особенному относились к именам. Я вздохнула.

— Мы проведем Хераи-сана в приемную. Совет продолжит знакомство, — сказала жрица на вежливом японском. Она сморщила нос. — Вам стоит освежиться до прибытия Совета.

Кен сжал до боли мое колено, когда я открыла рот для ответа. Я ударила его ладонью. Я сказала с напряженной улыбкой:

— Эта встреча — честь для нас. Благодарю за вашу доброту, — жрица не уловила мой сарказм. Она одобрительно кивнула и повезла папу по гравию.

Мальчик следовал за ней, говоря с Кваскви, оглянулся через плечо, а потом они пропали за густой глицинией. Я выпрыгнула из лимузина, Кен — следом.

— Эй, подождите нас.

— Все хорошо, — сказал Кен. — Поверь, они отведут его сразу к Юкико-сама и Совету.

— Что мне с ним делать? — я не сразу поняла, что Кваскви имел в виду. А потом я вспомнила, что знала о Кваскви. Обычно я быстрее замечала геев.

— Нужно относиться к этому серьезнее, — сказал Кен на английском. — Совет не оценит твои шутки.

Кен стал напряженным с тех пор, как сел в самолет. Я не знала, был ли Кен, с которым я познакомилась в Портлэнде, временным его обликом. Он все же был кицунэ.

— Я не шучу, — сказал Кваскви. — Тот парень — серьезный лис.

— Скорее волк, — сказал Кен. — Это Хоркью Камуи.

Кваскви провел рукой по волосам и поправил потрепанную кожаную куртку.

— Первые. Не шутки, — он испуганно взглянул на Кена. — Совет намеренно выбрал тех двоих. Они хитрые.

Я с вопросом посмотрела на Кена. Он нетерпеливо махнул рукой и пошел по тропе.

— Что? Что значит Хоркью Камуи?

Кен остановился посреди тропы, сжимая кулаки по бокам.

— Вы оба не понимаете силу Совета. Нельзя быть дерзкими. Они будут вас судить.

— Понимаю, — сказала я. — Я серьезно это воспринимаю. Я просто не пойму, почему вы так перепугались из-за тех подростков.

— Они Иные из Аину. Совет выбрал их встретить нас, потому что они знали, что с нами будет Кваскви.

— Пытаются задобрить меня. Вот блин. Им не нужно бояться маленького и старого меня, — сказал Кваскви.

Я бы приподняла бровь в стиле Спока, если бы могла. Кваскви понял мое недоверие. Он рассмеялся.

Кен нетерпеливо фыркнул и пошел по тропе, таща меня за локоть.

— Тебе стоит быть ближе к Хераи-сан.

— А? Ты же сказал, что он тут в безопасности. Что его тут примут с распростертыми объятиями.

— Опасности ему нет. Просто… будь ближе.

Тропа из гравия стала шире, мы попали во дворик, окруженный армией сосен, стоящих прямыми рядами по дюжине в каждом. Мощеная дорога вела глубже в рощу, чуть приподнималась. Столбик с указателями направлял в несколько стороне.

Древние иероглифы мне плохо давались. Одна стрелка была с надписью, которая начиналась с «хон», которая, как я смутно помнила, могла означать «центр», но я не знала, что за кандзи был рядом. Все те субботы, которые я скулила, пока папа заставлял меня учить их, поднялись во мне смутным туманом.

Когда я была маленькой, ощущение, что папа другой, было как аура, которая появлялась, когда мы ели вместе в ресторанах, или когда он приходил на мероприятия в школу.

«Я в Японии», — я была как во сне, не могла прочитать знак и словно вернулась с этим в детство. Или эта свобода была бонусным эффектом от молока с кофе во мне.

Кваскви указал на тропу.

— Мы отправимся к главному храму, Хондэн?

— Ты читаешь кандзи? — так не честно!

— Всегда полезно знать язык злых правителей.

От этого Кен снова поджал губы. Я мало понимала политику Иных, но он имел в виду, что Совет Японии как-то правил Иными даже в Штатах? Американка во мне была оскорблена.

Дальше на тропе красные хакама подростков пропали за углом в роще. Внезапно во мне выросло желание не упускать папу из виду. Я не знала, было это от предупреждения Кена или из-за пребывания в чужой стране, но я бодро обошла Кена и пошла к повороту, куда увезли папу, попала к низкому желтому зданию с традиционной изогнутой крышей с темной черепицей. В роще деревьев у грязной бетонной стены домик выглядел не так, как я представляла храм.

Мальчик склонился и отодвинул от входа трап, посмотрел на меня и поманил меня жестом, похожим на «уходи», какой я до этого видела только у папы. Большая белая табличка была с кандзи «ча» и «иэ». Чайный дом. Совет встречался в чайном доме? Значит, главный храм был где-то за деревьями. Я поспешила к входу, который был удивительно низким даже для людей из древности, которые были ниже нас, и вошла.

Мужчина ниже моей сестры был в блестящих штанах из искусственной кожи, темная рубашка была расстегнута и открывала мускулистую грудь без волос. Он склонился над креслом-коляской папы. Зализанные назад волосы и солнцезащитные очки низко на его носу придавали ему вид рокабилли, он напоминал танцора из Харадзюку из старого клипа Гвен Стефани.

— Что ты с ним сделал? — осведомился он.

— Простите, но я посмел ввести седативное в самолете, — сказал Кен, встав рядом со мной, чуть пригнувшись из-за низкого потолка. Разговор был на японском, но я едва понимала почтительное обращение в предложении Кена. Видимо, этот мужчина был из Совета. Он был кицунэ как Кен? Рокабилли не вязался с теми японскими мифами, которые я слышала.

Рокабилли медленно вдохнул сквозь зубы — папа так делал, когда был крайне недоволен.

— Так он обезумел?

— Он не безумен. У него бывают ясные моменты. В самолете ему было тяжело, — Рокабилли посмотрел на меня, словно его возмущало, что я вообще заговорила.

Волоски на моей шее вдруг встали дыбом от этого внимания. Я поежилась. Высокая женщина с красивой фигурой прошла в комнату. Ее кожа была белой, как молоко, а волосы блестели, напоминая слоновью кость. Ее глаза были темно-карими, радужка сливалась со зрачками, и от этого глаза напоминали черные прорези на вырезанном остром лице. Она подняла руку, рукав ее асимметрично вырезанного кимоно взмыл в невозможно изящном жесте. Она покачала головой. Рокабилли чуть сжался и притих.

Кен поклонился ей и замер в поклоне надолго.

Она опустила ладонь на плечо папы. А потом повернула к Кену с искусно приподнятой бровью, которая могла быть нарисованной на ее лице без ресниц и волос.

— Дочь Хераи-сан, — официально сказал Кен. — Кои Пирс сопроводила нас домой.

Она изящным взмахом ладони и запястья указала на папу. Кен кашлянул.

— Он должен проснуться через час. Есть еще один спутник, которого я должен представить.

Я огляделась. Леди приподняла бровь, поджав губы. Кваскви не было видно.

— Я его приведу, — Кен поклонился и попятился в комнатку в стороне. Без него я вдруг ощутила усталость и волнение из-за того, что осталась одна с Рокабилли и Снежной леди. Неловко. Но я же не могла оставить папу с ними? Почему Кен так долго?

— Почему на Пон-сума сидит синяя сойка? — сказал мужской голос из соседней комнаты. Рокабилли отодвинул бумажную дверь шоджи, и стало видно главную комнату домика, где лысый мужчина в оранжевой робе сидел в позе сэйза, ладони были сложены идеальным треугольником на коленях, он смотрел в окно.

Снежная леди и Рокабилли прошли в другую комнату. Я — следом. Кваскви явно нашел подростков. Они держали метлы из связанных камышей, словно пытались убрать синие перья с чистого гравия. Как только мальчик сметал кучку, синяя сойка на его плече сбрасывала еще перья. Жрица шла за ними с презрением.

— Сиваш Тийе насмехается над нами таким поведением?

Снежная леди многозначительно посмотрела на меня. Лысый монах медленно повернулся. Он окинул меня взглядом.

— А ты?

— Она — дочь Хераи, — сказал Рокабилли.

— Баку?

— Так говорит Фудживара Кенноске.

— Ах, вот как, — видимо, для монаха эта новость не была важной. Он обратился к Рокабилли, словно в комнате больше никого не было. — Хватит. Собери американцев.

Рокабилли стукнул пятками, поклонился по-военному и прошел по прихожей и сунул ноги в традиционные деревянные гэта. Я видела в окно, как он отдавал приказы. Подростки бросили метлы. Пон-сума, мальчик, осторожно поднял синюю сойку с плеча обеими ладонями и подбросил ее с удивительной силой на десять футов в воздух.

Вопя, синяя сойка безумно била крыльями, чтобы вернуть равновесие, замерла на вершине взлета, а потом сжала крылья и бросилась пулей к поднятому лицу Пон-сумы.

Мальчик стоял и не моргал. В последний миг сойка улетела вправо, задела помпадур Рокабилли. Член Совета вздрогнул.

Снежная леди медленно выдохнула. Как-то это передало страдания и презрение, при этом воздух в комнате стал на пару градусов ниже.

Кен, Кваскви и Рокабилли вышли в прихожую, где стальные взгляды упали на синее перышко, которое медленно плыло по пыльному воздуху и опустилось на чистый татами, выделяясь, как помада на белом воротнике.

— Твой отец просыпается, — шепнул Кен мне на ухо. Его тепло за моей спиной было единственным, что держало меня на месте. Все инстинкты выживания кричали бежать отсюда.

Слишком много народу. Слишком тесно.

За прошлую неделю я узнала достаточно от папы и Кена, что нужно опасаться случайных прикосновений. Это было как кашель, чтобы прочистить горло, как вспышка, с которой фрагмент сна пропадал. Но у тех, кто был в комнате, были не мелкие фрагменты сна. Сны Иных были совсем другим безумием.

— Все хорошо, — прошептал Кен на английском. — Встань с ним. Помоги проснуться.

Кваскви улыбнулся в своем стиле, и мы неловко прошли мимо других на пороге.

Глаза папы были открыты.

— Это Чайный домик? — тихо спросил он.

Я сжала его руку в рукаве обеими ладонями, опустилась рядом с его креслом, кивая, пытаясь передать и получить силы.

Ладонь папы дрожала в воздухе, пока он тянулся к моей голове. Ладонь тяжело опустилась туда. Я сжалась, но сон не вспыхнул между нами. Папа был в ясном сознании. Он понял, где мы. Он сдерживал свои фрагменты.

— Почему ты говорил мне держаться подальше от Черной Жемчужины? Ты боишься Совета? — прошептала я, чтобы никто в соседней комнате не слышал наш разговор.

— Желание живет во всех нас, — тихо сказал папа на японском. — Желание быть со своим видом. Япония после Второй Мировой войны оказалась с новой конституцией и без армии, но это страна на острове с островным менталитетом. Совет не случайно собирается в храме Ясукуни.

— Папа, — сказала я. Он увиливал от моих вопросов.

Он прижал ладонь к моей щеке. Его кожа была как сухой пергамент.

— Я не хотел, чтобы ты… была тут. Они приведут тебя к Черной Жемчужине. Совет попросит тебя есть сны.

— Они встретятся с вами сейчас, — Кен потянул меня за локоть. Мы с папой переглянулись, глаза были полны эмоций, и я едва могла дышать. Он встал и зашагал решительно, отличаясь от ослабевшего мужчины, с которым я летела через океан.

Кен провел нас в главную комнату. Там Рокабилли и Снежная леди сели в позе сэйза по бокам от монаха, расположившись симметрично перед нишей токонома. За ними был рисунок лис, исполненный чернилами, одинокая лилия калла в керамической вазе и стеклянная чаша воды.

От идеального вида сводило зубы. Я помогла папе опуститься рядом с Кваскви, скрестив ноги.

Кен опустился на колени и поклонился, его лоб коснулся идеального треугольника его ладоней на татами.

— Позвольте представить уважаемого члена Совета Хераи Акихито, Кои Пирс и представителя западного альянса Иных, Тийе Кваскви.

Монах нахмурился.

— Тийе Кваскви нам известен, конечно, но ты обязан называть в представлении полные имена, Вестник, — лицо Кена переменилось. Глаза почернели, щеки и челюсть стали острее, длиннее — я считала, что таким было истинное лицо Кена, его лицу кицунэ.

Монах назвал его Вестником. Слугой Совета. Он глубоко вдохнул и склонил голову.

— Кои Авеовео Пирс. Тийе Кваскви Вематин.

Шок ударил меня снежком по лицу. На миг мы с Кваскви были отражениями смешного недоверия. Кен дал им мое имя. Мое полное истинное имя. Кваскви очнулся первым.

— Ваш скромный слуга, — сказал он насмешливым тоном, ясно давая понять, что он опешил лишь на миг и не боялся.

— Зачем? — тихо спросила я, но Кен отвернулся к Совету.

— Необходимы укрытие для девочки хафу-баку и переговоры с Сиваш Тийе, — сказал он.

«Что ты наделал, Кен?».

Холодный шок сопровождала ледяная струйка на спине. Осознание, что все это время меня могла обманывать иллюзия кицунэ. Все, что он говорил в Портлэнде, было ложью? Даже поцелуи?

Я прикусила губу. Нет, я пробовала сны Кена. Они были честными, фрагменты про бег по лесу. Его фрагмент сна в последний миг боя с Улликеми помог мне удержаться за себя и высвободить древнего дракона из плена камня Вишап. В его фрагменте была женщина-воин, которая сияла, и оказалось, что такой он видел меня.

Или это тоже была иллюзия? В интересах Кена было отпустить Улликеми, чтобы он мог забрать нас в Токио. Я ведь была всего лишь маленькой баку. А если он манипулировал сном, хоть я и не знала, как?

Только одному человеку в этой комнате я могла доверять.

— Мой отец болен. Вестник, — я подчеркнула титул, надеясь, что Кен ощутит укол, — сказал, что вы можете его исцелить.

Прямой взгляд монаха ощущался так, словно лицо оказалось над чашкой кофе — кислый жар и черная гуща. Как мне теперь вообще пить кофе?

— Хераи-сан не объяснил, какая у него болезнь, — монах посмотрел своим сильным взглядом на папу. — Ты проигрываешь туману в голове, потому что борешься с истинным собой.

— Это куда важнее сомнений в себе! — папа стукнул раскрытой ладонью по бедру.

Снежная леди подняла плоскую ладонь, и воздух стал еще холоднее. Все напряглись, словно не знали, хотела она успокоить папу или ударить его. Она плавно поднялась и поманила папу за собой. Папа опешил, а потом печально улыбнулся и попытался встать. Я тоже встала, но Кен ладонью на плече потянул меня вниз. Я оттолкнула его руку.

— Не трогай меня.

Мышца дергалась на его стиснутой челюсти.

— Юкико-сан займется твоим отцом, оценит его состояние, — сказал монах. А потом добавил, словно успокаивая маленького ребенка. — Она сможет его успокоить.

— Все хорошо, — сказал папа на английском. — Она — старый друг.

Кваскви ответил на мой тревожный взгляд.

— Юкико известна как справедливая и бесстрастная.

Я смотрела, как они уходят из домика, с болью в сердце. Я не доверяла им, но папа думал, что ему стоило пойти. Если она могла ему помочь, это стоило пути, страха и даже раздражающей ухмылки Рокабилли. Почему я не могла помочь папе? Какой смысл быть маленькой баку, если я была такой беспомощной?

— Теперь хафу. Я дам тебе фрагмент. Покажи нам свою силу баку, — монах задрал рукав. — Подойди.

— У вас уже есть мое имя, — сказала я. — Этого мало?

Ухмылка Рокабилли стала шире.

— Она — не баку, да?

— Я не вру, — сказал Кен. — Она съела сны Буревестника, взяла силу. Она освободила Улликеми и остановила его человеческого слугу, Мангасара Хайка.

— Мы знаем Хераи Акихито, — монах посмотрел на Рокабилли, словно за подтверждением. Рокабилли поднял голову, морщился, словно от меня пахло чем-то гнилым. Он медленно кивнул. — Но не тебя. Покажи нам, какая ты, и мы сможем разобраться с тобой.

— Точнее, поставить тебя на место, — буркнул Кваскви. Монах пронзил его взглядом, но улыбка только стала шире, зубы сияли белизной в тени.

Я думала, как отказать монаху, и решила, что честность была проще всего.

— У меня нет опыта. Фрагменты Иных захлестывают мой разум. Тут есть простой старик-человек, которого я могу коснуться?

Монах и Рокабилли посмотрели на Кена. На его щеках появились красные пятна. Мышца еще сильнее дергалась на челюсти.

— Возьми фрагмент у Вестника.

У Кена? Монах не понимал.

— Простите. Я очень устала, фрагменты Иных слишком яркие для меня сейчас.

Рокабилли подавил смешок. Кваскви выглядел удивительно довольным.

— Ты так и не сказал ей, кицунэ?

Монах медленно улыбнулся.

— Ты не знаешь, что Фудживара Кенноске — хафу?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Хафу. Кен был наполовину человек, как я.

Он скрыл это. Даже когда объяснял, что был Вестником, что другие Иные не могли убивать, а он мог, он умолчал об этом. Чего он боялся? Зная, что он хафу, я должна была ощущать близость с ним, но эта новость стала клином между нами, и мне стало еще тревожнее от того, как слепо я доверяла ему в Портлэнде.

Вдруг желание коснуться его, ощутить его фрагмент сна поднялось от моего живота к горлу.

«Если я коснусь его, съем его сон о лесе, я пойму правду, да?» — и это порадует монаха.

Голова Кена все еще была чуть склонена, он смотрел решительно на пол перед монахом. Я протянула руку и сжала его шею сзади под его отросшими волосами. Он охнул, словно моя ладонь была раскаленной.

Я расслабилась, опустила весь вес ладони на его шею. Долгий миг, пока пыль двигалась в луче солнца, падающем на плечи Кена, ничего не происходило. А потом вдруг у мира пропало дно. Пыль поднялась и отлетела со странным ритмом, и когда она снова опустилась, я уже не была в тусклом свете солнца, меня озарял мерцающий факел. Под коленями была холодная и твердая брусчатка, слезы сдавливали горло и нос.

Женщина с длинными темными волосами сидела неподалеку, горестно склонив голову. Тонкая и красивая, в пышной накидке хаппи с поясом и хакама, она, казалось, не имела возраста.

Мама.

На коленях женщины была голова мужчины. Его глаза были закрыты, грудь не вздымалась. Боль как древний вес гор пронзила мое сердце, резкие уколы впивались в предплечья, где еще кровоточили длинные царапины…

— Кои Авеовео Пирс.

Быстро моргая от яркого света в домике, я пришла в себя. Мама. Кен дал мне фрагмент о своей матери, а не о лесе, луне и беге среди веток, как было всякий раз, когда я касалась его раньше. Что это значило?

— И что? — сказал монах.

Мое сердце колотилось, дрожь бежала по спине от остаточной энергии фрагмента. Голову сильнее сдавила боль. Мое тело хотело поглотить эту энергию. Боль и горе от сна-воспоминания Кена были заманчивым лакомством для огня баку во мне.

— Что? — процедила я.

— Ты съела сон?

Я смотрела на тонкие поджатые губы монаха, не понимала его слова. Это не был простой фрагмент. Что-то в пребывании перед Советом в роли Вестника вызвало эту глубокую эмоцию, полную жизненной силы.

— Все хорошо, — тихо сказал Кен.

— Ты не можешь поделиться этим фрагментом, не лишившись части своей жизненной силы, — я сглотнула, подавляя горе. — То есть, ты не хотел, чтобы я это увидела.

— Не хотел, — согласился Кен. — Но все равно все хорошо.

— Или ты можешь справиться с фрагментом, или нет. Так что же? — монах был возмущен.

Рокабилли вдохнул сквозь зубы.

— Не утруждайтесь, Кавано-сан. Эта бесполезна. Хераи Акихито подойдет.

Кваскви пробормотал:

— О, от этого с нами уже не хотят сотрудничать, да?

Как ему каждый раз сходили с рук насмешки? Может, это было часть его магии.

— Не стоит так быстро отказываться… — сказал Кен.

— Мы тут закончили, — перебил монах.

Вот так меня прогоняли. Только с самолета, с раскрытым перед Советом полным именем, я была осуждена, меня посчитали слабой и отбросили.

Блин. Я собиралась найти ближайший эквивалент Старбакса и побаловать себя большим кофе с орехами и черным шоколадом. А потом принять ванну.

— Где папа? — сказала я, вставая.

— Кои, стой, — Кен последовал за мной за дверь, быстро поклонившись, пятясь, Рокабилли и монаху. Он что-то полистал на телефоне.

Снаружи сгущающиеся сумки придали двору эффект старой фотографии. Я подумала о фотографиях японских пилотов-камикадзе, которых видела в учебниках по истории — юных, готовых умереть. Сколько мемориальных досок было в храме? Я пнула гравий.

Кен и Кваскви догнали меня. Кен попытался схватить меня за локоть. Я отпрянула.

— Они ищут не баку, — сказал Кваскви.

Я повернулась к нему.

— Ты. Найди моего папу и приведи сюда, — я повернулась к Кену и ткнула его пальцем в грудь. — А ты, мистер Вестник, — я ткнула пальцем в грудь еще раз, — отведешь нас в кофейню, а потом в отель, при этом ты не будешь ничего говорить, — я скривилась, прижала большие пальцы к вискам. — Тупая головная боль.

Кваскви стукнул пятками, насмешливо салютуя, и пошел к тропе среди деревьев, ведущей к главному зданию. Кен попытался схватить меня за руку, но его ладонь замерла в воздухе, словно он передумал.

«Да, зараза. Будто я позволю тебе после того шоу при Совете».

Лицо Кена стало смягчаться, меняться, его скулы округлились, глаза стали чуть больше. Его нижняя губа стала полнее. Я не могла отвести взгляда от той губы, несмотря ни на что, хотела коснуться ее, провести по ней пальцем, как по струне укулеле.

— Твое лицо не сработает на мне, кицунэ.

Кен вздохнул, сунул руки в карманы куртки.

— Совет не позволил бы баку гулять по Токио, если они не могут им управлять.

Слова имели смысл, но они не были бальзамом на раны, которые он нанес моему сердцу. Выдал мое имя, скрывал от меня тайны, не защитил меня. Но эта жалкая попытка загладить вину не закончилась.

— Они помогут Акихито, — сказал он на английском. — Они не помешают нам связываться с Иными, которые могут помочь тебе понять, какой ты можешь быть даже со своей человеческой половиной.

Я могла думать только о том, как целую ту пухлую нижнюю губу. Это не означало для Кена то, что значило для меня. Почему он не сказал мне, что он — хафу? И почему дал фрагмент, что был ему ближе сна про лес? Я думала, тот фрагмент сна означал, что он был без сложностей. Ха.

— Потому что тебе они с этим помогли? Уже понял, чем ты можешь быть со своей человеческой половиной, Вестник?

Грустный взгляд, румянец — я хотела хоть какую-то реакцию. Но он гневно стиснул зубы, мышца бешено дергалась, его глаза из молочного шоколада стали жженым эспрессо за миг. Мой желудок трепетал. Ощущение было как перед бурей, окутало меня зудом.

— Я всегда знал, какой я, — медленно сказал он.

Мой телефон завибрировал в кармане, стал жутко каркать. Кен нахмурился, а я вытащила его.

— Что? Я вставила сим-карту, которую мне купила Марлин, пока была в лимузине.

— Скажи, что это не рингтон Кваскви.

— Это не крики синей сойки.

Я ответила. Голос Кваскви был спокойным:

— Акихито говорит, что должен остаться тут с леди. Он хочет, чтобы мы шли в отель без него.

Кен качал головой.

— У тебя есть номер Кваскви? Даже у меня его нет.

Я отмахнулась.

— Ты его в это втянул, — Кен связался с Кваскви, потому что нам нужно было убежище для папы, когда Хайк и Улликеми собирались использовать любого члена моей семьи, до которого дотянутся.

— Не дуйся, Кен, ты знаешь, что я тоже тебя люблю, — весело сказал Кваскви из телефона.

— Дай мне папу.

— Она вся ваша, — услышала я Кваскви на фоне, а потом голос папы. — Мне спокойнее рядом с Юкико-сан.

До меня как-то донеслось фырканье Кваскви. Он намеренно понизил голос:

— Если спокойствием можно назвать состояние сосульки.

— Мы будем вместе, пап, или отправимся домой.

Он говорил, что только в Японии я научусь управлять баку. Было не справедливо так его шантажировать, но справедливость уже не помогала. Папа вздохнул.

— Ясно. Тогда встретимся у задних ворот через минуту.

Он завершил разговор. Я смотрела на телефон, на экране была старая фотография Марлин, меня и папы. Наверное, сестра установила ее там. Мы выстроились за сине-красным контейнером для суши в ресторане, девочки выглядели долговязо и неуклюже, а папа был ближе всего к счастливому виду, чем я когда-либо видела.

— Он встретит нас у задних ворот.

Кен кивнул, шел следом, чтобы я была впереди, пока двигалась среди деревьев по нашим следам. Он нависал за мной тучей.

Кваскви стоял у столба, где мы вышли из лимузина. Папа напряженно ждал рядом с ним. Лимузина не было.

Я остановилась и уперла руки в бока.

— И как мы попадем в Старбакс? — я прошла к папе, прижала ладонь к его пояснице. Даже сквозь рубашку он ощущался странно холодным. Кен робко улыбнулся мне.

— На перекрестке есть кофейня Дотор. Я вызвал такси.

— Вот и оно, — сказал Кваскви, кивнув на черный фургон, что был уже и ниже, чем в США, подъехавший быстро к обочине. Взметнув гравий, он остановился опасно близко, отрезал парней от меня и папы. Задняя дверь отъехала, и пара рук в перчатках втащили папу в машину. Предупреждение Кена, наполненное паникой, прозвучало слишком поздно, меня втащили в фургон лицом вперед. Дверь хлопнула, закрывшись, и машина поехала, отбросив меня в металлическую стену.

Незнакомка и знакомое лицо с длинными оранжево-каштановыми волосами, уже не собранными в хвост, а ниспадающими на его спину, с опаской смотрели на меня. Мальчик из храма. Как его звал монах?

— Пон-сума.

Он моргнул.

— Твой японский звучит как у старика.

Я моргнула.

— Боюсь, это моя вина, — папа пытался сесть прямее, хоть машину трясло в переулках. Он пожал плечами. — Я старик, и Кои слышит мой японский чаще всего. Лучше скажите, почему вы выбрали этот драматичный способ, чтобы мы вас выслушали, — вежливая твердость напоминала всем нам, что папа был баку, и его нельзя было списывать со счетов, хоть он горбился и дрожал.

— Мы — диссиденты, — сказала незнакомка. Она была юной, как Пон-сума, но с короткими темными волосами, похожими на шипы. — Мы не будем сидеть и позволять старому каппе и Тоджо решать судьбу нашего вида.

— Я знаю о существовании Восьмерки. Хватит пропаганды. Просто скажите, что хотите.

— Восьмерка? — спросила я.

Пон-сума посмотрел на меня.

— Восьмерное зеркало, — он указал на девушку. — Это Бен. Мы хафу, как ты.

Я помахала, раскачиваясь, чтобы он продолжал объяснение, а он решил, что это приглашение придвинуться ближе к папе.

— Восьмерка не знала, что вы еще полны сил, как и то, что у вас есть дочь, пока я не услышала от Кена, кого он везет домой, — сказала Бен.

«Постойте. Кен был в этом замешан?».

Папа не боялся. Скорее злился. И побледнел. И явно дрожал. Хотя тут не было холодно. Что Снежная леди с ним сделала? Я выдохнула, задерживая дыхание слишком долго.

— Вы не приберегаете латте в фургоне?

Бен посмотрела на меня как на безумную, но папа издал смешок.

«Не боится. Так он их знает? Он и Кен как-то это спланировали?».

Я похлопала по карману кардигана, проверяя, что телефон на месте. Они не пытались его забрать.

— Куда вы нас везете? — спросил папа. Значит, это не было его планом.

— На север, далеко от Совета. Там вы будете в безопасности.

Папа напрягся, сжал кулаки, стало видно белки его глаз.

— Нет! — он с воплем бросился на Бен. — Не везите меня туда. Кои туда нельзя!

Пон-сума вытащил черную аптечку и выхватил шприц с зеленой сияющей жидкостью. Как Кен в самолете.

Все быстро рушилось. Страх сдавил мои легкие.

— Хераи-сан, мы не навредим вам или вашей дочери. Если покинете Токио, увидите… — папа пробился сквозь руки Бен и сжал ее горло, заглушая слова.

— Папа!

Я сжала его тонкие плечи, но он удерживал Бен с силой, о которой я и не подозревала. Бен задрожала, бледнела, пот выступил на ее висках. Папа забирал у нее живой фрагмент, ел сон, чтобы уменьшить ее жизненную силу. Я не могла в это поверить, хоть ощущала эхо текущего жара там, где мои пальцы задели шею папы.

— Я видел сны мирового змея. Там была только боль, — пробормотал папа.

Пон-сума вонзил шприц в бедро папы. Со стоном папа отпрянул от Бен, оставив красные следы на ее фарфоровом горле. Он прислонился ко мне, мышцы его рук и ног ослабевали, предавая его из-за влияния препарата. Его веки опускались.

— Черная Жемчужина. Они везут нас к Черной Жемчужине.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Что такое?

Пон-сума сунул подушку под голову папы и уложил его на спину покачивающегося фургона.

— Простите, — сказала Бен. — Так будет лучше. Хераи Акихито нестабилен. И опасен.

— Идите вы.

Бен покачала головой.

— Так не должно быть.

— Куда вы меня везете? — я подняла руку, сжала пальцы как когти, как делал папа. — У вас есть еще такой шприц? Или отвечайте, или введите это и мне. Я хоть и хафу, но могу вырвать сны из ваших живущих тел и высосать ваши души!

Нужно запомнить эти слова на случай, если Кваскви меня взбесит. Если я вообще увижу Кена или Кваскви снова. Бен и Пон-сума не ранили нас, но с Иными я уже поняла, что не могла полностью доверять инстинктам.

— Хераи-мура! — сказала Бен. Она подняла пустые руки. — Никаких препаратов. Мы везем вас в Хераи-мура, — а потом добавила. — В место, где родился твой отец.

— Разве это не пяти сотнях миль севернее в префектуре Аомори?

Пон-сума кивнул.

— О, нет, я не поеду в этом фургоне до Аомори! Выпустите нас.

— Прости, — сказал Бен, — мой брат найдет нас, если мы остановимся близко к Токио.

— Брат.

— Кенноске — мой старший брат, — это ощущалось как еще одно предательство Кена, хоть он не участвовал в этом похищении, и он говорил мне в Портлэнде, что у него четыре сестры.

— Просто чудесно, — Кен и Бен. Если бы я так не устала, то фыркнула бы. Папа не боялся их, но боялся места, куда нас везли — его родного города. Это стоило обдумать, но Совет меня пугал, а Бен и Пон-сума хотя бы воспринимали меня как личность, а не оружие. Я не могла одолеть их в фургоне и отнести папу в Токио.

— Ты не пожалеешь, что поехала с нами. Обещаю. У Совета нет всех ответов. Дай нам шанс, — Бен склонила голову, глядя на меня с вопросом.

— Мне нужен кофе.

— Это я могу, — сказала Бен.

Но обещание было ложным. Синий пакет с кроликом, который она вытащила из угла, содержал только банки. Она протянула мне одну. Напиток со вкусом эспрессо. Это вызывало депрессию. У нее и булочка в банке была?

Банка никак не прогнала головную боль, но добавила бурление в желудке. Когда фургон добрался до шоссе, Бен прислонилась к стенке, сложила ладони на коленях и закрыла глаза. Я поглядывала с опасной на нее и Пон-суму, который сидел с прямой спиной рядом с папой. После долгой паузы Пон-сума открыл пачку крекеров и неспешно разжевал один. Он дал и мне пачку. Я смотрела на нее, все расплывалось перед глазами, пока я боролась с болью. Но моя воля была слабой, машина ехала спокойнее, и меня нагнала реакция на перелет. Глаза закрылись.

Когда я проснулась, было темно. Я тут же поискала телефон, но его не было, так что я не знала время и не могла сообщить Кену о своих похитителях, которые спали на другой стороне фургона. Марлин была в ужасе, ведь я не отвечала ей.

Хоть я хотела закрыться от мира и спать, я проснулась и все еще ощущала усталость. Хуже того, в фургоне пахло как на дне шкафчика в раздевалке спортзала, и я проголодалась. Маленький пакетик крекеров в форме крабов и креветок, данный мне Пон-сумой, и депрессо были как капля в пустыне моего желудка.

Я похлопала по карманам кардигана, надеваясь. Ах, что-то там было. Прямоугольный силуэт батончика. Я порвала обертку и сунула шоколад в рот, расслабляясь от нежного крема с насыщенным вкусом кофе, тающего на языке. А потом я потянулась к рукаву папы. Он все еще был без сознания, но я смогла разобрать тихий свист его дыхания, и он не метался и не потел. Странный холод пропал.

— Остановимся отдохнуть, — вдруг громко сказала Бен. Передняя часть фургона — панель впереди — отъехала, впуская свет фар машины, едущей навстречу. Мы все еще были на шоссе, ехали к деревушке, где родился папа, в префектуре Аомори.

О, водитель. Нас не познакомили. Длинный водопад черных волос как из рекламы шампуня указывал, что там, скорее всего, женщина.

— Мы достаточно далеко? — сказала водитель, показывая на миг профиль. Явно женщина, намного старше Бен.

Бен кашлянула и сверилась с телефоном.

— Уже почти пять. Если он не догнал нас до этого, он пока не понял, куда мы едем.

«Он? Рокабилли или Кен?».

— Совет знает, — сказал Пон-сума. Отлично. Все, кроме папы, не спали. Мне понравилась идея с остановкой. Я едва терпела.

— Может быть, — сказала водитель. — Но они все равно отправят Кенноске.

— Тоджо — молот, а не дипломат, — согласился Пон-сума.

— И Кенноске привел к ним баку, — Бен улыбнулась мне, словно хотела дружить. — Двух баку. Милый сюрприз.

Самое странное похищение в мире.

— Расскажете, зачем вы решились на такие проблемы с поездкой в Хераи-мура? — спросила я.

Бен и Пон-сума переглянулись, не скрывая желания заставить другого ответить.

— Расскажите уже, — я зевнула. — Я хочу послушать, — сказала я. — Но я стану проблемой, если будете молчать.

Водитель повернула голову.

— Нам нужно, чтобы она была на нашей стороне, — сказала она.

— Что ты знаешь о Хераи-мура? — спросила Бен.

— Это деревушка на севере Канто, откуда произошли мой отец и его странная фамилия.

Бен вдохнула.

— Ты знаешь, что там могила Иисуса?

Я моргнула.

— Иисус?

— Твой отец не объяснял?

— Папа многое скрывал от меня, — я скрестила ноги. Мне нужно было поскорее в туалет.

— Странные обычаи начались давным-давно в нынешнем Шинго или Хераи-мура. Странные чары, звучащие как иврит. Традиционно они несли детей в корзинках из камыша. И там могила, где похоронен Иисус из Назарета.

— А как же распятие и Голгофа?

— Его брат, — серьезно сказал Пон-сума.

— Пытаетесь отвлечь меня от похищения этим бредом?

Бен фыркнула и помахала перед носиком.

— Слово Хераи, говорят, это искажение катаканой слова «Hebrew»*. Вся история с могилой Иисуса началась в 1935 от профессора и мэра города. Профессор «обнаружил» древний свиток, как Иешуа прибыл в Японию учиться и остался там.

Я закатила глаза, подняла плечи до ушей. Мой утомленный мозг не воспринимал этот бред. И как это было связано с моим похищением? Я хотела получить ответы, но сначала мне нужно было в туалет.

— Впереди остановка в Мориоке, — сообщила водитель.

— Хорошо, — сказала Бен.

— Папа, — я легонько потрясла его за плечо. Ответа не было. Что делать? Мне нужно было в туалет, но я не могла понести папу с собой.

Пон-сума проверил пульс папы, нежно вытер его лоб влажной тканью. Он медленно кивнул мне, давая обещание.

— Твой отец не пострадает за десять минут, — сказал он.

— Я останусь в фургоне с Хераи Акихито, — сказала Бен. — Мидори-сан, можете отвести ее? — она посмотрела на меня пристально, напоминая хищное выражение лица Кена. — Если привлечешь к нам внимание, мы уедем с твоим отцом.

— Конечно, — сказала я, яростно пытаясь понять, как подать Кену знак. Телефона и денег не было, и угроза оказаться порознь с папой сбивала с толку.

— Ты не против принести мне муги-ча и онигири? — добавила она, словно мы уже дружили.

Мы подъехали к парковке на вершине зеленого холма, где с одной стороны были фургоны с едой, продающие якисобу, шарики терияки на палочках, жареного кальмара на углах и круглые булочки с хрустящей корочкой, названные дынным хлебом.

Иероглифы катаканы и кандзи вспыхивали, флаги трепетали от ветерка, рекламируя разные закуски. Низкое здание устроилось в конце парковки, и там юная пара и пожилой мужчина стояли у лестницы, уплетая булочки.

Я не любила так завтракать, но меня не радовали и рисовые шарики в водорослях, которые от нас ждала Бен.

Как только Мидори остановила фургон, Бен отодвинула боковую дверь. Я прошла мимо нее и взбежала по ступенькам. Я быстро отыскала кандзи «женщина» на двери с мутным стеклом, закрылась в кабинке в безупречно чистом туалете. К счастью, он был в западном стиле. Я бы не забралась на японский бенджо так рано утром.

Я мыла руки, и Мидори прошла и посмотрела на себя в зеркало. Она поджала губы, протерла салфеткой нос и лоб, убирая жир.

Она поймала мой взгляд и протянула салфетку.

Я фыркнула, взглянув на себя в зеркало краем глаза — да, лицо было все еще мятым ото сна, волосы вяло свисали после сухого воздуха в самолете.

— Мне понадобится что-нибудь серьезнее, чем рисовая бумага. Когда я смогу помыться в душе?

Мидори повернулась к зеркалу. Плохой знак.

— Прости, — сказала она. — Но не переживай, милая. Тебе не нужно бояться Бен-чан или Пон-суму. Жизнь твоего отца очень ценная. Мы должны поспешить. Вестник быстро найдет нас.

— Тогда зачем это похищение?

Она открыла рот, закрыла его, а потом придвинула косметичку ко мне на подставке у рукомойников.

— Для этого нужно знать о нас, Иных в Японии, и Совете. Если потерпишь немного, на твои вопросы ответят. Есть тот, кто объяснит лучше. Вот. Там есть влажные салфетки и духи, так ты станешь свежее.

Но она так просто не уйдет.

— Что вы сделаете с нами, когда мы доберемся до Хераи-мура?

Три девушки в синих юбках, белых блузках и с жуткими бантами прошли в туалет.

Радость Мидори от их появления была почти смешной. Она удалилась в кабинку, сбежав от меня и вопроса. Я посмотрела на косметичку, кусая губу.

Бен, Пон-сума и Мидори не делали ничего страшнее укола папе, когда он был встревожен, и они дали мне определенную свободу тут, но я не собиралась глупо думать, что я не была в опасности. Папа не хотел ехать на север. Я не знала, влияло на него безумие, или был повод держаться подальше от его родины.

Их было трое, а я — одна. Я не считала папу в его состоянии. Мне нужно было связаться с Кеном. Если бы я могла становиться сойкой, как Кваскви, или применять иллюзии Кена, но у меня была только боязнь прикосновений и салфетки, чтобы стереть жир с носа.

Я вытащила сверток из бумаги васи с белыми кроликами на розовом. Под ним были карандаш для бровей и помада. Замок на дверце Мидори загремел. Я быстро схватила карандаш для бровей и сунула его в карман.

Школьницы рассмеялись, говоря на сленге так быстро, что я едва их понимала.

— Готова? — Мидори помыла руки. — Я могу тебе что-нибудь купить. Ты ешь японскую еду?

— Да.

«Думай, думай», — должен быть способ оставить Кену послание так, чтобы Мидори не поняла. Я перебирала в голове все фильмы «Миссия невыполнима» и «Идентификация Борна». Ничего.

— Идите вперед, — сказала я как можно невиннее.

— Нет, я тебя дождусь.

«Не выпускает из виду», — план с посланием на бумажном полотенце на парковке не работал. Он мог и не помочь. Кто знал, доберется ли Кен до этой парковки. И полотенце могло сдуть, или его забрали бы старики в белых перчатках, нанятые для этого.

Глупая идея. Будь я Кеном, где бы я искала следы, оставленные ему?

Кофе.

Я вышла из туалета. Парковка делилась на две части — людный кафетерий, где пахло карри и обувью, где аккуратными рядами стояли столы с не очень чистыми путниками, и большая секция, полная витрин с сувенирами в мешочках и коробочках. Там было печенье с черным кунжутом, пирожные с зеленым чаем, пирожки в форме рыб, полные сладкой пасты из красных бобов, и разные виды рисовых крекеров, и я хотела остановиться и попробовать угощения из коробочек на краю витрин.

Но меня манили маленькие магазины возле лотка с сувенирами — две витрины с банками горячего и холодного кофе. Я устремилась к горячему кофе, Мидори спешила за мной. Я тянулась к пачкам печенья у кассы, споткнулась, и башня розового печенья разлетелись от протянутой руки.

Зазвучало оханье и вскрики. Я выпрямилась.

— Прошу прощения.

— Нет-нет, — сказала девушка с желтым фартуком, подбегая. — Все в полном порядке, — мы замерли на неловкий миг, понимая, что все было не в порядке, а потом Мидори вздохнула и согнулась, чтобы поднять коробку.

Это вызвало еще больше волнения. Другая девушка из-за стойки присоединилась к первой.

— Нет-нет, — она стала хватать пачки слева и справа.

Я посмотрела на горячий кофе, легонько сжимая кончиками пальцев карандаш для бровей. Там было шесть брендов горячего латте в банках. Я выбрала ярлык с зеленой горой на полке слева и сверху. Обертка была знакомой, зеленый луг и гора заставили меня подумать о горе Худ. На белом снегу горы я быстро нарисовала рыбу и написала английскими буквами «Хераи». Я взяла две банки латте.

— Ай! — очень горячие. Я уронила их на полку. Мидори подошла, и я повернулась к холодному кофе. Она с подозрением посмотрела на меня. — Можно купить это? — я подняла латте с абрикосом. Я затаила дыхание, надеясь, что она не посмотрит на полку с горячим кофе, но она забрала латте из моих рук и пошла к кассе, куда вернулись девушки в фартуках.

Они с сочувствием переглянулись, пока Мидори платила за мой латте. Я с трудом помешала себе оглянуться. Мы вышли под лучи теплого солнца, но я замерла на вершине лестницы, залюбовавшись горой с белой вершиной вдали. Я думала, что гора Фудзи напоминала мне гору Худ, но это была другая гора, почти идеальный близнец.

Пон-сума вдруг оказался возле меня, хоть я не видела, как он вышел из фургона. Он не пустил меня дальше, протянув руку, словно ждал, что я побегу.

— Тебе нужно увидеть Черную Жемчужину, — мне стало не по себе. Черная Жемчужина. Пон-сума тоже стал говорить загадками. — Тебе нужно в деревню Хераи. Поверь, — он схватил меня за левое предплечье голыми пальцами.

«Ох, что он творит и зачем?».

Гора, парковка и синее небо пропали, словно краска стекла с холста. Лед пробежал по моим венам, заморозил мышцы и сделал кровь медленной, вкус соли покрыл мои губы, снежинки замелькали перед глазами.

Белизна. Так много белого, знакомая боль за белизной. Тени медленно появлялись на чистом пространстве, вдали были силуэты темнее, наверное, деревья. Я шла по снегу под пасмурным небом. Резкое дыхание звучало в ушах, я оглянулась и проверила, что сестра следовала за мной по тропе, которую я протоптала в белизне. Холодно. Еще шаг. Ветер жалил мои открытые щеки. Еще шаг.

Наступила ночь, небо пылало ледяным огнем триллиона звезд. Лес был серебряным, сиял в ночи. Сестра брела сзади, мы вошли в лес, серебряные ветки и листья отражали звезды, и я могла видеть даже в чаще. Стало видно реку, она вилась глубже в лес, и я шла вдоль нее. Вскоре деревья стали золотыми. Впереди появился дом с изогнутой крышей на балках. Геометрические узоры украшали крышу. С одной стороны было нарисовано пасмурное небо, с другой — солнечное.

Волнение заполнило мои вены. Я зашагала быстрее, желая вернуться домой, забралась на лестницу. В большой комнате старушка горбилась у угасающего костра. Колыбели висели с потолка на веревках и покачивались от невидимого ветра вокруг нее.

Мир кружился, сбившись с оси. Огонек, рожденный из чего-то другого, не от золотых деревьев, дома и колыбелей, загорелся в моем животе. Я замерла. Имя присоединилось к соли у меня во рту. Кои.

Это был фрагмент сна Пон-сумы, фрагмент сердца пульсировал духом жизни. Честный, как фрагмент Кена с бегом по лесу. Чистый как снег. Опасность была в треске свечей, но золотой лес был полон терпения.

Кен звал его волком на странном языке. Это отличалось от легенд об оборотнях, с которыми я была знакома. Но я смогла поглотить этот фрагмент зимнего леса, и мой огонек уже хотел сжечь больше того холода. Я могла вобрать в себя жизненную силу Пон-сумы через этот фрагмент, набраться сил и одолеть Бен и водителя.

А потом? Я отпрянула от Пон-сумы, задыхаясь, словно пробежала милю, склонила голову, чтобы спутанные волосы закрыли мое лицо. Я уперлась локтями в перила лестницы. Виски пульсировали, начиналась мигрень.

Я могла доехать сама до Токио? Пон-сума похитил меня, да, но он по своей воле поделился фрагментом сна от своего сердца. Я не ощущала плохой воли в этом сне, только терпение и притяжение к той земле, покрытой снегом, от которого в груди болело. Теперь он ждал, пока я приму решение, опустив руки по бокам, словно показывая, что больше не дотронется до меня, намекая, что он знал, что делал, трогая меня.

Рокабилли и монах из Совета относились ко мне только с подозрением. Они не стали бы трогать мою кожу, чтобы спасти жизнь. Чувство было взаимным. То, что я доверяла Кену, не означало, что я доверяла его начальникам.

Вдруг моя уловка с рыбой на банке кофе показалась глупой, и жар стыда затопил мою шею и спину. Я не была из «Миссии невыполнима». Я была растеряна в Японии, но было не по себе и в Портлэнде, когда появился маньяк и дух дракона. Не Кен справлялся с морским драконом. Я его выпустила.

И почему я злилась? Я сжимала и разжимала кулаки, Пон-сума смотрел на меня так, словно я была зефиром, который слишком долго пролежал в микроволновке.

Я съела небольшую порцию фрагмента его сна. Волосы на его висках стали завиваться от пота. Он побледнел?

Мидори вышла из магазина, согнулась и подняла мой латте оттуда, где я его уронила.

— Вот, — сказала она.

Жестокая пытка. Словно что-то со вкусом абрикоса могло унять мою жажду по чему-то со вкусом кофе. Я все равно взяла его и кивнула.

— Мы отправимся с вами в деревню Хераи за объяснением, но я ничего не обещаю. И, если попытаетесь снова накачать папу тем препаратом, я высосу всю энергию из твоей души. Мне не нравится, что вы нас похитили.

— Понятно, — сказал Пон-сума, а Мидори сказала в это время:

— В деревне Хераи ты поймешь, почему нам нужно было скорее убрать Хераи Акихито от Совета.

Пон-сума прошел по парковке, озаренной солнцем. Я задрала лицо к небу, упиваясь теплом, пытаясь ощущать не только одиночество, злость и страх.

* — иврит

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Еще пару часов в фургоне Мидори и Бен вели банальную беседу. Был некий ютубер Сусуру, который снимал себя, пока ел рамен каждый день в разных ресторанах Токио. Похитители должны были проводить время продуктивнее. Например, тренироваться или обсуждать захват мира. Ох. Папа в это время спал, и Пон-сума приглядывал за ним.

После того, как он в пятый раз сжал запястье папы и считал пульс, глядя на время на телефоне, я решила, что мое недовольное молчание не заставляло их испытывать вину.

— Ты медсестра, что ли?

Пон-сума пожал плечами.

— Работаю в доме престарелых.

Я представила таких как Кен, Рокабилли и Снежная леди в инвалидных колясках.

— В доме Иных?

Он чуть сдвинул брови. Вопрос, видимо, был глупым. Пон-сума покачал головой.

— Он не пришел в сознание.

— Папа много спит.

— Седативное уже должно было выветриться. Юкико-сама сделала это?

— Юкико? Снежная леди из Совета в храме Ясукуни? Нет. Он был таким четыре года. Врачи решили, что это Альцгеймер. Это было до того, как я узнала, что он — баку, который отказывается есть сны.

— Отказывается? — Пон-сума не обрадовался. Он не ждал ответа. — Бен, — позвал он. — Проблема.

Бен обернулась, увидела лицо Пон-сумы и придвинулась к их части фургона.

— Мы миновали Нинохэ-мачи. Сорок минут, и мы будем в Хераи-мура и поедим.

Пон-сума схватил ее за предплечье. Он явно любил хватать за руки.

— Хераи-сан отказывается есть сны.

Бен повернулась ко мне с таким же выражением лица, как у Кена, когда я ворвалась в кабинет профессора-маньяка, чтобы спасти Марлин. Зло сдвинутые брови и темные узкие глаза.

— Давно он такой?

— Точно не знаю, — пролепетала я. Головная боль не отступала, и сходство Бен с Кеном сбивало с толку. Латте с абрикосом, который я выпила от отчаяния, только усилил жажду кофе, и теперь я едва держалась.

Я не боялась злого лица Кена, и я не собиралась бояться его сестры. Папа уловил напряженную атмосферу. Его дыхание стало быстрым, неровным, глаза закатывались под веками.

— Я только узнала об Иных пару недель назад. Я была занята морским драконом из Армении, заточенным в миф, и его злым слугой-человеком, так что не успела пообщаться с папой.

— Если Хераи-сан не может больше есть сны, то все зря. Мы…

Пон-сума перебил ее:

— Есть другой способ, — он кивнул на меня. — Она — баку.

— Малышка баку. У меня нет опыта, — сказала я.

— Малышка? — повторила Бен.

— Так меня прозвал Кваскви.

Пон-сума помахал рукой под носом.

— Хераи Акихито был баку в Японии больше половины века, а потом покинул родину. Как только он поймет, к чему мы стремимся, он не откажется, — сказала Бен. Что-то задрожало в кармане блузки Бен. Она испуганно улыбнулась.

Уголки ее рта стали длиннее, их было видно только во время улыбки, и это выражение было ужасно схожим с лицом Кена, которое он использовал для очарования. Изящные длинные пальцы, сильные запястья тоже заставляли думать о Кене. Руки были моим слабым местом. От этого я разозлилась сильнее.

— Кто такая Черная Жемчужина? Расскажите, что вы хотите от папы.

Пон-сума покачал головой и снова проверил пульс папы. Бен вытащила телефон из кармана, пару раз провела пальцем по экрану.

— Мой брат сегодня настойчив. Я должна что-то знать о ваших с ним отношениях?

— Не меняй тему.

— Кен обычно дает мне оторваться сильнее.

— Ты сказала, что он не последует сразу же, — спокойно сказал Пон-сума. Интересно, как сильно его нужно было разозлить, чтобы он утратил это спокойствие.

— Да, — Бен пожала плечами. — Я не знала, что он воровал малышку баку.

— Вы хотите привезти папу в Хераи-мура, чтобы он съел сны Черной Жемчужины?

Пон-сума кивнул мне. Улыбки не было, но он одобрил мою догадку.

— И Совет не хочет, чтобы он съел сны Черной Жемчужины?

— Можно и так сказать, — ответила Бен.

— Что такое Черная Жемчужина? Кицунэ?

Бен тихо фыркнула.

— Нет, не кицунэ. Эта древняя куда сильнее. Черная Жемчужина — речной дракон. Река Амур или Хэйлунцзян, зависит от того, в каком веке это было. Она граничит с Монголией и Китаем на востоке.

Речной дракон. Я вспомнила один из фрагментов Улликеми. Длинное извивающееся тело в глубинах черно-синего океана, отчаянно стремящееся к сиянию солнца.

Улликеми тоже был древним духом. Его сны были яркими. Сны Иных были такими сильными, что я не могла подавить их днем, как делала с человеческими, но сны Улликеми вовсе захватывали меня. Они были огнем, сжигали меня, Кои, мои чувства. Я выжила в нашей встрече только из-за того, что Улликеми нуждался в моей помощи, чтобы вырваться и темницы человеческих мифов, камня Вишап.

Теперь тут был другой дракон. Конечно, папа отчаянно предупреждал меня.

— Я не эксперт по драконам. Я не думаю, что смогу помочь.

— Ну, — сказала Бен, — вот мы и узнаем. Это деревня Хераи.

Рисовые поля и другие растения окружали нас полчаса. Теперь мы проехали белую табличку, которая указывала вправо, с надписью «Могила Христа» на английском и японском. Мидори поехала по улице с бетонными зданиями, перемежающимися с традиционными, но все же новыми двухэтажными домами. Их изогнутые крыши в черепице синего, оранжевого и порой розового цвета мелькали по сторонам. Мы повернули снова, приехали на личную парковку перед кирпичным зданием с белым навесом и большим белым крестом на крыше.

Табличка перед ним гласила: «Музей легенд об Иисусе».

— Серьезно? — Марлин это понравилось бы. Жаль, я не могла отправить ей фотографию.

Пон-сума серьезно кивнул, обвил рукой моего почти пришедшего в сознание папу. Он вытащил его из фургона, повел к зданию. Я брела следом. Ткань норэн висела в коридоре, вышитая белыми крестами и древним буддистским символом церкви — красной свастикой. За тканью была комната с витринами и плакатами с мелким текстом. Я заметила, как Пон-сума и Бен прошли к двери «только для персонала» справа. Она вела в большую комнату со столами, полными стопок бумаг, с одной стороны и низким столом из полированного дерева, окруженного подушками на другой. Никаких стационарных телефонов на столах. Я вздохнула. Все теперь были с мобильными, даже музеи.

Мидори прошла в комнату за мной и указала на забутон, где Бен и Пон-сума опустили папу.

— Сядь. Я сделаю чай.

— У вас тут нигде не спрятан эспрессо?

Мидори сверкнула фальшивой терпеливой улыбкой, прошла к стене, сдвинула панель, и стало видно небольшую кухню с рукомойником, микроволновкой и чайником горячей воды. Она суетилась с листьями чая и чашками, которые выглядели так, словно им стоит быть на выставке, а я села и вытянула ноги. Бен прошла в комнату через другую дверь с мужчиной. Он был намного старше, седые волосы были коротко острижены.

— Ты — Хераи Кои? Я — Мурасэ Аюму. Добро пожаловать в город могилы Иисуса.

Все было так странно, что я даже не стала исправлять свою фамилию.

— Да. Допустим, мы здесь. Что теперь? — я заметила, что о Мурасэ говорила принцесса-стюардесса, когда на нас напали в аэропорте, угрожала напавшим, что Мурасэ их атака не обрадует. Это была их вторая попытка похищения?

Спокойное лицо Мурасэ не дрогнуло.

— Теперь мы выпьем чаю, и я расскажу, зачем Восьмерному зеркалу нужен баку.

Мидори подошла с деревянным подносом. Она плавно опустилась на колени и расставила чашки перед всеми, включая папу. Мурасэ продолжил, пока она наливала:

— Ты уже слышала о нас от Фудживары, да? Что мы — Иные, взгляды которых не совпадают с Советом?

Фудживара? Кен или Бен?

— Немного. Но ваше сопровождение оставляет не лучшее впечатление.

Мурасэ прищурился. Хоть принцесса-стюардесса называла его имя, собравшиеся тут не были Красной рубашкой или другими нападавшими.

— Приношу извинения, если у тебя осталось неприятное первое впечатление от Японии, но Восьмерное зеркало в том не виновато.

Точно, ага. Я махнула на комнату.

— Не понимаю, как Иисус или зеркала связаны с Иными.

— Технически дело не в Иисусе, — сказала Бен.

— Но это важно для понимания контекста, — Мурасэ задумчиво потягивал чай. — В начале тысяча девятисотых у жителей Хераи появились странные сны. У них возникло сильное желание искупать новорожденных детей в реке. Малышей носили в корзинках из камыша, которые обычно используются на Среднем Востоке. Мужчины отращивали бороды. Женщины носили вуаль и ощущали странную печаль, когда приходили к колодцу за водой.

Я сжала ладонями чашку, надеясь, что тепло придаст мне сил. Усталость, небольшая головная боль и бред, который произносил Мурасэ, придавали всему этому нереальное ощущение. Как у галлюцинации. Было сложно воспринимать это всерьез. Мидори вернулась к столу с огромным и невероятно красным яблоком. Она опустилась на колени, вытащила из кармана ножик и срезала кожицу длинной целой спиралью. Я ощущала сладкий запах мякоти через столик.

— И это все из-за могилы Иисуса? — я не смогла скрыть потрясение. Я сглотнула слюну от запаха яблока.

Мидори вставила зубочистки в идеальные белые кусочки яблока и поставила стеклянное блюдо с ними в центре стола.

— Особенность региона Аомори, — сказала она.

Мы с Бен потянулись к яблоку одновременно. Она улыбнулась мне, снова напомнив Кена, из-за чего мне захотелось стукнуть ее. Было сложно помнить, что я не должна была доверять ей, когда она приближалась ко мне с повадками ее брата.

— Не ясно, откуда антрополог, обнаруживший древние тексты с утверждением, что это могилы Иисуса и его брата, Исукири, черпал вдохновение. Но это удобное прикрытие для происходящего.

— Черная Жемчужина, — пробормотала Бен с полным ртом яблока.

Я попробовала яблоко и на мгновение отвлеклась, ведь вкуснее фрукта еще не пробовала. Казалось, до этого я ела только картон. Что тут было в воде?

— Ты знаешь о событиях, ведущих к Великой Тихоокеанской войне и Битве за Пекин-Тяньцзинь? — спросил Мурасэ, зацепив пальцем горячую чашку.

— Американцы, вроде, звали это Боксерским восстанием, — добавила Бен.

Я медленно кивнула.

— Иностранные войска вторглись в Китай. Что-то про мятеж крестьян.

Мидори буркнула под нос об американцах и невежестве. Бен пронзила ее испепеляющим взглядом. Мурасэ просто продолжил:

— Японские отряды прошли к северу Китая. Я был сержантом в отряде, дошедшем до Хэйлунцзяня, — он кивнул в сторону папы. — Хераи Акихито был моим капитаном.

Желудок сдавило, и горечь чая друг стала неприятной. Я знала, что папа был старше, чем выглядел, но я ничего не знала о его жизни до Портлэнда. Это мне не нравилось. Где был Кваскви, когда я нуждалась в сарказме или перепалке, чтобы отразить поезд эмоционального осознания, несущийся ко мне на полной скорости?

— Мы были солдатами, попавшими в лихорадку Реставрации Мейдзи. Невежи-ихэтуани, Боксеры, убили невинных христиан. Нам нужно было создать хоть на время мирное место у Тихого океана.

— Уверена, у корейцев и филиппинцев другой взгляд на это, — сказала я, мне вдруг стало не по себе, что храм Ясукуни, штаб Совета Иных, был местом, где почитали не только пилотов-камикадзе, но и генералов, которые могли быть в ответе за резню и насилие в Нанкине или убийства в Маниле.

Кен не мог не знать эту историю. Или его верность Совету означала, что Иные не влияли на военные решения во Второй мировой войне, или Кен состоял в Совете, закрывающем на такое глаза. Блин. И как Бен назвала Рокабилли? Тоджо? Наверное, имя было распространенным. Это не мог быть премьер-министр времен Второй мировой войны, которого считали военным преступником. Да? Пожалуйста!

— Армии нужно было пересечь Хэйлунцзян, но Черная Жемчужина била всех Иных, кто осмеливался подобраться близко. Она разбивала корабли армии и портила мосты. Давление штаба Иных и штаба людей росло, и Совет дал разрешение убрать угрозу в виде Черной Жемчужины.

Мидори и Бен опечалились. Иные выступили против древнего духа. Хоть я знала о них мало, это казалось неправильным.

— И они послали папу.

— Да, — сказал Мурасэ. — Капитан Хераи сел на плот, выждал, пока Черная Жемчужина покажется, схватил ее за хвост и держался изо всех сил. Я стоял на дальнем берегу подальше от воды, и я промок до нитки к тому времени, как Черная Жемчужина перестала бороться с капитаном Хераи. Она успокоилась. Капитан Хераи уговорил остальных Иных не убивать ее. Дух был ценным. Мы спрятали Жемчужину в вагон поезда и увезли домой.

— Сюда?

— Совет хотел, чтобы Черная Жемчужина была подальше от людей и из базы в Токио. Но не слишком далеко. Такого еще не было — чтобы древнего из другой страны держали в плену. Твой отец отвез его к себе на родину.

— И папа оставался в деревне, чтобы есть сны Черной Жемчужины? Как тогда он попал в Штаты?

Мурасэ вздохнул.

— Капитан Хераи в конце Тихоокеанской войны съел много горестных снов. Падение Маньчжурии, Хиросима и Нагасаки, голод после войны.

— Папа говорил мне только, что не мог больше жить в Японии, но дело было не только в страданиях после войны, да? — я представила вкус снов голодных детей. Меня тошнило после сна-воспоминания профессора Хайка об его убийстве мальчика. А каково быть среди солдат, сны которых были полны такого?

Бен пожала плечами.

— Он пропал после оккупации МакАртура.

— Он убежал от Черной Жемчужины?

— Наверное, — сказал Мурасэ. — Только Юкико-сан и Кавано-сан знают наверняка.

— Пара дураков-фашистов, — сказала Бен.

Мидори уставилась на нее с интересом, но Бен не унималась.

— У них нет стыда. Нет ответственности. Старые глупые традиции не дают им увидеть, что мир меняется. Если бы американцы не заставили Хирохито принять конституцию без армии, мы бы все еще шли к Северному Китаю…

— Уверен, мисс Хераи не нуждается в уроке политики.

Пришло время прямых ответов.

— Не нуждаюсь. Но вам нужны я и папа. Вам нужен баку. Почему сейчас?

Все, кроме Мурасэ, резко отвели от меня взгляды. Стыдились? Мурасэ шумно потягивал чай сквозь зубы. Медлил. Бен нарушила тишину:

— Вы с Хераи-саном — последние известные баку. Не осталось никого, кому хватит сил сдержать дракона — а Черная Жемчужина беспокойна, возможно — просыпается от своего долгого тихого сна. Если ее не освободить, ее или убьют, пытаясь удержать здесь, или она умрет, пытаясь вырваться.

Последние баку? Мне стало не по себе, сердце улетело в желудок как на американских горках. Столько вопросов. Я была временно парализована. Почему не было других баку? Почему Черная Жемчужина просыпалась сейчас? Совет хотел, чтобы баку ел сны Черной Жемчужины, чтобы она оставалась спокойной, но Восьмерное зеркало хотело, чтобы пожирание снов происходило по другой причине?

Мои мысли кружились, а лицо Мурасэ стало расплываться по краям, черты смягчились, стали симметричными. Такое лицо использовал Кен, когда хотел, чтобы я доверяла ему. Мурасэ был кицунэ. Или хафу как Кен и Бен?

— Ты, наверное, устала и голодна. Тебе нужно попробовать знаменитую холодную лапшу Мидори с кунжутным соусом.

— Я бы сейчас могла убить за лапшу в кунжутном соусе. Но я готова выйти и напасть на первого попавшегося человека, если вы не перестанете оттягивать. Просто скажите, что мне нужно сделать!

Уголки губ Пон-сумы дрогнули. Мурасэ вздохнул.

— Совет хочет, чтобы Жемчужина спала. Это один из самых сильных драконов Тихого океана. Магия Черной Жемчужины обеспечивает Совету место у власти. Япония проиграла в войне, но Совет все еще правит. Иные влияют на политику людей. Пока древний у нас, рост Китая держат в узде. Северная Корея не посмеет на нас напасть.

— Мы полагались на соглашение с США, — сказала Мидори. — Но кто знает, что произойдет теперь. Окинава все протестует. Филиппины хотят убрать базы США. Ваша политика стала полной обвинений и предрассудков. А мир становится изоляционистским.

— Брекзит — не наша вина. И не мы выбирали президента Филиппин, — меня задели эти обвинения Америки. Словно патриот проснулся во мне, когда я покинула страну.

А США были моей страной.

Бен отодвинула чашку. Ее взгляд был раздражающе темным и пронзительным, как у Кена, и он был прикован ко мне.

— Армянский дракон в Портлэнде. Ты ведь его выпустила? Так говорил Кен.

Это было хорошо? Я медленно кивнула. Бен стукнула ладонью по столу, и чашки подпрыгнули со стуком.

— Возьмем ее. Она сможет. Она — баку!

Мурасэ вдохнул сквозь зубы.

— Слишком рано.

— Кен в пути, — сказала Бен.

— Что? — сказал Пон-сума.

— Я забыла выключить свой телефон. Он отследил меня, — сказала Бен.

Пон-сума фыркнул с отвращением. Мидори покачала головой. Кен был в пути. Облегчение укутало меня как мамино яркое одеяло. А следом за радостью пришла гордость. Глупо было радоваться от мысли, что Кен будет здесь. Я не могла ему доверять после его действий с Советом и умалчивании бреда Восьмерного зеркала. Зеркало, Ята но Кагами, было в мифе про Аматэрасу. Меня раздражало, что я не могла проверить в телефоне.

— Что делать? Что слишком рано?

— Коснуться спящего дракона, забрать сны себе, — тихо сказал Мурасэ. — И этой силой освободить ее.

Ее. Драконшу. Это было чем-то новым. И это было хуже, хоть я и не хотела вести себя как сексист.

— Вы мне не все объяснили в политике Иных, но что там было о магии Черной Жемчужины? Она заберет ее в Китай? Это не нарушит баланс сил?

«Вот так, Кои. Дави на них фразами типа «баланс силы». Будто ты это понимаешь. Но все равно играй этим».

— Теперь ты понимаешь, почему Совет хочет иметь власть над Хераи-саном, — сказала Бен.

— Амбиции Совета — плохо скрытый страх, — сказал Мурасэ. — Страх услышать новые голоса, страх, что их устаревший мир разрушится. Если мы выпустим Жемчужину, Совет лишится страха. Им придется искать способ выжить.

На миг я задумалась от пыла в словах Мурасэ. Я представляла в теории, как в Японии жилось этническим хафу, и я слышала истории про корейских зайничи, второй по размеру национальной общине, к которой все еще относились как к чужакам. Так было и у Иных? Совет жестоко обходился с теми, у кого мать или отец были людьми? Кен не говорил о таком. Но он о многом умолчал. О важном.

Я прикусила губу. Папе стоило сейчас проснуться. Но полагаться на папу было так же плохо, как ждать, что Кен спасет меня.

— Позвольте поговорить с папой. Когда он проснется, я задам ему те же вопросы.

— Да, но он может спать еще часами, — сказал Бен. — А ты не спишь, и ты здесь. Кен написал две минуты назад. Он в Мориоке. Нам нужно сделать это.

Мурасэ улыбнулся, но глаза его были полны медленно движущихся потоков горя.

— Пора тебе встретиться с Черной Жемчужиной.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Папа отчаянно хотел избежать этого, — сказала я.

— Хераи бросил сой долг. Он ушел, — сказала Бен. — Ты тоже отвернешься от страданий древнего?

— Эй, вы вообще ничего обо мне не знаете, — сказала я. — Так что отвали.

Мидори коснулась руки Бен. Мурасэ допил чай.

— Придется простить пыл Бен. Восьмерное зеркало долгое время жило с болью Черной Жемчужины. Ты поймешь, когда увидишь ее.

«Я могу это сделать. Я могу решать, кому помочь. И разбираться, кто прав, а кто ошибается. Но сначала мне нужен кофе».

— Может, сначала выпьем кофе?

Мурасэ моргнул. Бен фыркнула, но не дала себе ощетиниться как еж.

Я не могла взять папу с собой. Он очень боялся Жемчужины. Я пробовала сон Пон-сумы, и от этого фрагмента доверяла ему, хоть не верила Мурасэ и Бен. Я посмотрела на тихого юношу, сидящего на коленях с прямой спиной.

— Ты проследишь, чтобы с моим отцом ничего не случилось, пока я с ними?

Мурасэ ответил:

— Тебе понадобится Пон-сума. Тебя устроит забота Мидори? Она — обученная медсестра. Даю слово, с ним ничего плохого не случится, пока тебя не будет, — он протянул ладонь на столе. — Если хочешь попробовать мой сон и узнать, говорю ли я правду, я не против.

— Нет, спасибо. Это не лучшая идея.

Он убрал ладонь и сдвинул кустистые брови с тревогой. Я тоже не была рада. Но то, что он предлагал это, уже многое значило. Все смотрели на меня, вес невысказанных надежд и волнение Бен будто песком терли мою кожу.

— Смотрите, чтобы я потом не пожалела, что поверила, — сказала я. Я пыталась звучать грозно, а похоже было на мольбу. Мидори стала устраивать папу удобнее, ведя себя как бабушка.

Пон-сума, Мурасэ и Бен повели меня к черному небольшому седану. Пон-сума сел за руль. Мы поехали по улицам с жилыми домами, где женщины в фартуках вешали простыни на балконах на вторых этажах, а старики виднелись в ухоженных садах за решетчатыми бетонными стенами. Мы добрались до Шотенгай, обрамленной магазинами и немного устаревшими кафе. Пон-сума маневрировал на крохотной парковке между клумбами цветущих кактусов и сиреневым экскаватором. Бен не прекращала давать указания и комментировать, пока Пон-сума не вздохнул с раздражением.

— Уймись, кицунэ.

— Это моя машина. Я должна быть за рулем, — сказала Бен.

— Нет! — завопили хором Мурасэ и Пон-сума. Пон-сума оставил ключи у себя, когда мы вышли из машины.

Мы шли по улице, пока она не сузилась до крытого прохода. Торговцы только поднимали жалюзи на витринах, хотя было почти десять часов. Аптеки и супермаркеты перемежались с яркими магазинами чая и выпечки, меня манили идеально завернутые блестящие пирожные со вкусами матча и личи. Красочные плакаты и автоматы занимали места между заведениями.

Наконец, Пон-сума завел нас за угол к неприметному магазину с деревянными ставнями и без таблички. Внутри была длинная узкая комната с тремя столиками справа и стойкой безумного химика слева. Пробирки, горелки, мешки и трубки переплетались, медные подставки сияли.

Меню или табличек не было и внутри. Мурасэ кашлянул. За стойкой мужчина вышел из-за шторки и напряженно прошел в комнату.

— Иррашаймасэ, — сказал он как обычный торговец. — Кто ваши друзья, Мурасэ-сан?

— Просто работники музея и гость из Америки.

Мужчина подошел ближе и чуть склонился в сторону Мурасэ. Он не смотрел на что-то конкретное. Скорее всего, он был слепым.

— Добро пожаловать, — сказал он на английском без следа японского акцента. — Могу я угостить вас кофе?

— К сожалению, мы не задержимся, — сказал Мурасэ.

Мужчина недовольно втянул воздух сквозь зубы.

Кофе! Слюна наполнила мой рот.

— Да, пожалуйста, — ответила я на английском. — Вы можете сделать латте?

В этот раз недовольно зашипел Мурасэ.

— Хераи-сан, мы оставим Эношиму-сана делать нам кофе без нашего вмешательства.

Эношима уверенно потянулся к мешку, зная, где он. Рукав его серого свитера задрался от движения, открывая запястья с замысловатой татуировкой яркого дракона и цветка сакуры. Такое я видела только в фильмах про якудза. Он насыпал зерна в кофемолку, поправил трубки, поставил воду нагреваться, ведя себя сосредоточенно, как во время чайной церемонии. Вскоре райский аромат наполнил комнату.

Бен поглядывала на телефон, приблизилась к Мурасэ с серьезным видом. Она показала экран Мурасэ на миг.

— Он близко, — тихо сказала Бен. — Может, в двадцати минутах от нас.

Кен. Мое сердце подпрыгнуло. Запах кофе и сходство Бен напомнили о нем. Темные глаза, хитро приподнятая бровь, то, как его дыхание всегда пахло кинако. Я не могла подавить волну радости от осознания, что он скоро будет тут, хоть я и собиралась сама принять решение насчет Жемчужины и Зеркала.

Мужчина разлил кофе в фарфоровые походные кружки, как-то поняв, когда они наполнятся, не видя и не касаясь кофе. Это вам не пластиковые стаканчики.

Сверху оказалась густая пенка, хоть молоко он не добавлял.

— Эношима-сан, — сказал Мурасэ. — Простите, что поторопили ваше искусство.

Он прошел к стойке и помахал на прощание, что в Японии означало «иди сюда». Я потянулась к кружке, и Эношима подвинул ее вперед — наши пальцы соприкоснулись.

Покалывание пробежало по моей спине, и вспышка теплой тьмы с запахом эспрессо дала понять, что я получила фрагмент. Забавно, но он казался слабым по сравнению с фрагментами Иных, которые я получала в последнее время. Наверное, я даже не увижу его, когда буду спать, чем бы этот фрагмент ни был. Я так переживала раньше из-за обычных прикосновений, а теперь это раздражало как комар.

Никто не заплатил, но Эношима отошел, сцепив руки за спиной в военном стиле.

— Ваша американская гостья вернет кружки и скажет, понравился ли ей мой кофе.

Бен и Пон-сума взяли свои чашки, и мы поспешили в машину.

Мы с Бен сели на заднее сидение, из моей кружки доносился самый прекрасный насыщенный аромат. Словно кто-то взял ветреные пейзажи и беспокойных аристократичных британских актеров в исторических костюмах, покрыл все это темным шоколадом и как-то превратил все это в жидкость цвета глаз Кена.

Я встряхнула себя и поднесла чашку к губам.

Это был самый вкусный кофе из всех, что я пробовала. Он был крепким и сложным, окутывал запахом как физическими объятиями. Волна спокойствия, словно мое тело выдыхало накопленный стресс, пронеслась по мне. Я вздохнула, ощущая, как слезы подступают к глазам. Все эти годы я пила латте и упускала это райское наслаждение?

Слишком? Наверное, гормоны.

Мы покинули Шотенгай и направились к музею. Мы добрались до рощицы у главного здания, но не подъехали к входу, а миновали музей и попали на узкую тропу на земле с выцветшей табличкой, которую я не смогла разобрать.

Пон-сума медленно ехал среди деревьев, машина прыгала на кочках, мы балансировали кружками, чтобы не пролить кофе. Он подъехал к примятой траве.

— Бери кофе с собой, — сказала Бен, когда он открыл дверцу.

— Будто я могу оставить позади жидкое золото, — что то были за пробирки? Почему в Портлэнде кофе не делали с пробирками и горелками?

За примятой травой была бетонная дорожка, обрамленная ухоженными клумбами с травой и анютиными глазками. Мы шли по тропе пару минут, потягивая кофе. Я впервые увидела, как Пон-сума расслабился. Мы прошли мимо пруда, глубины которого хватило бы на огромного кои, а потом попали на большую поляну, вдали виднелись сельскохозяйственные поля. Посреди поляны были два холмика, покрытые травой, обрамленные низкой белой оградой, увенчанные большими деревянными крестами.

— Гробница Иисуса, — серьезно сказал Мурасэ.

Я подавила желание издать смешок. Это было бредом. Большая деревянная табличка слева от большего холма описывала примерно ту же историю, которую мне рассказали Мурасэ и Бен — это было место упокоения Иисуса из Назарета и брата, и они провели последние годы здесь, в Аомори, как фермеры риса.

Бен перемахнула ногой в кюлотах через ограду и опустилась на колени перед крестом. На жуткий миг я подумала, что она начнет молиться, но Бен опустила голову, что-то нажала у основания креста. Большая травяная панель на вершине холма отъехала, и стало видно дыру, куда мог пролезть типичного размера худой японец. Бен подняла телефон, чтобы озарить дыру светом, и стало видно ступени, ведущие вниз.

— О, ну уж нет.

Мурасэ забрал пустую чашку из моих напряженных пальцев.

— Черная Жемчужина.

— Под могилой Иисуса? Вот так? Без стражи? Без пароля?

Пон-сума цокнул языком.

— Страж не нужен.

Он понимал, что так стало только хуже?

Бен махнула мне поторапливаться.

Я не была готова. Я согласилась встретиться с Черной Жемчужиной и, может, попытаться освободить ее, как сделала с Улликеми, но тут я поняла, что собиралась спуститься в дыру в холме в Северной Японии с теми, кто знал, где взять чудесный кофе, но похитил меня и папу.

— Что-то я сомневаюсь. Уверена, Кен вас выслушает. Может, подождем его?

Мурасэ и Бен переглянулись, Мурасэ посмотрел на Пон-суму. Тот вздохнул, повел плечами как профессиональный рестлер, и оскалился, что было далеко от улыбки.

— Вот, — он бросил кружку Мурасэ, и тот смог удержать все три, схватил меня у локтя так крепко, словно надел тонометр, и потянул за ограду.

— Прости, — Бен мило улыбнулась. Чертовы Фудживара. — Совет примчится следом за моим братом. Мы не можем позволить им остановить нас.

Другая рука Пон-сума подхватила меня под коленями, он перенес меня через забор и толкнул ногами вперед в дыру,

Ой-ой-ой. Я извивалась и пиналась, но юноша был слажен из гладких мышц и яростной воли. Он заставлял меня спускаться, шагая следом.

Кен звал его волком, но он больше напоминал барсука в норме. И мышцы пресса у него точно были из стали.

— Прости, — сказала Бен сверху. Я мрачно посмотрела на нее. Она помахала, и панель закрылась, оставив нас в темноте.

Я застыла.

— Это еще что?

Пон-сума перестал толкать меня. Я тут же села на ступеньке, сердце колотилось.

— Это не помогает мне поддерживать ваше дело.

— Уже не важно, — раздался в темноте голос Пон-сума. — Черная Жемчужина знает, что мы здесь. Она взбунтуется, если мы ничего не сделаем.

Пон-сума, видимо, вытащил телефон, потому что появился прямоугольник света, озаривший металлическую дверь на дне длинного пролета деревянных ступенек. Я на миг представила, как хватаю телефон и бегу от него вверх по лестнице, но кого я обманывала? Пон-сума был слишком сильным. И я не смогла бы заставить Бен открыть панель. Я потерла руки, ощущая зуд паники.

— Почему Мурасэ и Бен не идут?

Пон-сума тихо кашлянул.

— Кицунэ поддаются атмосфере Черной Жемчужины. Я — Хоркью Камуи, рожденный в вечных снегах и льдах великого Севера.

Ах. Мне не хватало драматичной речи Иных. Так Пон-сума был неким суперволком? И что он имел в виду под атмосферой?

Но я уже догадывалась. Я терла руки так сильно, что кожа покраснела, но покалывание бежало по телу, словно муравьи.

Пон-сума спустил меня по лестнице и потянулся мимо меня, чтобы открыть металлическую дверь с возмущенным скрипом петель.

Моим легким не хватало воздуха, сердце грозило пробить грудь, холодный пот проступил на висках. Из живота будто пытался выбраться обезумевший мышонок, терзая когтями.

— Нет, — сказала я, но Пон-сума толкнул нас в проем. Я издала сдавленный вопль и застыла, дрожа.

Темно. И холодно. Как в комнате-холодильнике. Длинные полоски тусклого зеленого света, собранные в большие клубки, заполняли пространство. Каждый вдох приносил запах старых плесневелых носков с мисо-супом. Наше дыхание вырывалось облачками.

Свет телефона Пон-сумы погас.

— Биолюминесценция, — сказал он. — Красиво

Я была рада, что покалывание тела дало ему возможность полюбоваться природой. Я не могла так отвлечься.

— Что это? — тихий влажный звук становился все громче. Зелень стала расползаться, и я поежилась. Пон-сума кашлянул в ответ. Дверь загремела, словно Пон-сума сжал ручку для смелости.

Он боялся. Суперволк боялся. Ну просто замечательно.

Мои глаза привыкали. Зеленые полоски света открыли целое — большие петли змеиного тела, толстого как ствол секвойи. Я вспомнила последнее столкновение с драконом, Улликеми. Он принял облик большого змея в мире сна, который я создала из фрагмента Кена с лесом. Но это было в реальности, здесь и сейчас, а не во сне.

— Давай. Делай это.

— Что делать?

— Скорее всего, она не замечает нас, — сказал Пон-сума.

— Скорее всего?

Тихий шорох прекратился.

— Она еще не просыпалась полностью. Она во сне. Но в полусне она может ударить по раздражителям.

— Я согласна не быть раздражителем, — я подавила свой кашель. Тут воняло. Испуганный мышонок в моем животе был уже с друзьями, и легкие болели из-за попыток дышать густым воздухом.

Я очень-очень-очень не хотела трогать большую змею. Но Пон-сума был между мной и дверью, и вся ситуация с драконом в плену была неправильной. Никто не должен быть заперт в подземной пещере.

Пора думать как баку. Я могла коснуться чудища, взять немного снов, понять, говорили ли в Зеркале правду о происходящем. Может, я поглощу достаточно сил, чтобы обойти Пон-суму и добраться до папы.

Никто не пострадает. Это не было высасыванием энергии из Дзунуквы, от чего она чуть не умерла, и Буревестник не пытался утопить меня в своем сне, чтобы управлять.

Я прошла на носочках к ближайшей петле, протянула руку. Кончики пальцев коснулись холодной влажной кожи. Я охнула, хотела отпрянуть, но мир кружился, и меня ударил с силой бури фрагмент. Я не спала, но видела сон-воспоминание Черной Жемчужины.

Давление со всех сторон. Я плыла в приятной прохладе теней. Жар солнца сверкал лучами на движущемся верхнем слое воды. Мышцы двигались, моя спина извивалась, хвост метался в стороны, отпугивая косяк рыбок, уплывших так быстро, как только могли позволить их пятнистые тела и хвосты.

Сон застыл, и мир содрогнулся вокруг меня, словно перепрыгнул. В воде появилась кровь, соли было больше, чем я пила за годы. Мужчины бились у реки. С ними были вторгшиеся Иные, плыли на жалких плотах из травы и молодого ясеня. Я ощущала вкус чужой крови.

Сон снова переместился, другая группа мужчин с ружьями и в синей форме были вдоль берегов. И даже теперь Абка Хехе слышала мои молитвы. Она послала медленного Нари и быстрого пятнистого кесикэ в ряды нарушителей, пока они спали в койках прошлой ночью. На юге осталось меньше костров. Гнев сжимал все во мне. Я хотела молиться, прося о граде, дожде, чтобы прогнать их, включая кицунэ, который не боялся меня так, как люди. И не уважал так, как шаманы.

Но сегодня я была беспечной. Я заплыла слишком близко к воронке. И враг ударил меня ружьем с ножом. Острая боль. Я взметнулась в реке и сокрушила врага челюстями, кровь покрыла мои клыки, загрязнила поток Хэйлунцзян. Но это было только отвлечение. Другой нарушитель, Иной, но не кицунэ и не шаман, протянул руку и поймал меня за край хвоста. Боль еще сильнее пронзила меня, пробежала по спине к мозгу.

Человеческое лицо исказилось, и я отяжелела, опустилась в воду, силы угасали. Иной в облике человека ел мощь, сердце реки, пожирал само имя Мудури Нитчуйхе, и мое сознание уменьшалось, Черная Жемчужина…

«Папа».

Я стала осознавать, огонек замерцал, и разум не речного дракона узнал, что лицо было не вражеским. Это был знакомый человек, вызывающий боль и тоску.

«Я была человеком».

Еще дрожь воспоминания, и теперь я была в большом металлическом ящике. Было холодно. Я очень устала. Было тяжело биться с врагом, которого остальные звали баку. Они забрали меня далеко от моей реки, и даже Абка Хехе не слышала меня из-за океана. Сон. Я могла спать, и баку забирал мои сны, медленная и мирная смерть, но лучше, чем быть оружием врагов в синей форме…

— Кои.

Сон тянул меня, шептал в голове, давил на веки, дрожал в изогнутой спине, хотя сон означал вечный отдых…

— Просыпайся! — жжение в онемевшей от холода щеке.

Щеке?

Человек, не дракон. Огонек осознания вспыхнул, и я поняла, что значило «Кои». Это была я, но я не могла вернуть власть, втолкнуть значение в странной формы контейнер из плоти и костей. Волны, поцелованные солнцем, звали меня домой, вызывали поток в венах, и я не могла поглотить всю мощь драконши.

Голос заговорил снова, тревожные слова были бессмысленными звуками, хоть тон звучал яростно и с сожалением. Было слишком тяжело бороться. Сон был дверью к потоку воспоминаний Черной Жемчужины, и я устала. Было проще погрузиться в глубины, опуститься на прохладный ил…

Теплое давление, а за ним шепот с запахом кинако:

— Возьми мой сон, Кои. Пусть он вернет тебя ко мне.

Вода стала темнеть и сменилась зеленым мхом. Резкий запах хвои, старые листья рассыпались под моими лапами.

«Лапы?».

Я резко содрогнулась, и боль вспыхнула в моей шее. Мир кружился калейдоскопом красок, и медленно проступили силуэты деревьев. Кедры тянулись к небу, полному звезд, и я бежала, бежала…

Кен? Это был сон Кена, его глубокий фрагмент. Но как?

Сил на размышления не было. Река Черной Жемчужины еще текла вокруг пузыря фрагмента Кена, сплетенного вокруг меня. Я была Кои Пирс. Баку. Я должна была съесть этот сон или утонуть, и мой огонек потухнет навеки.

Я представила, как огонь внутри меня вспыхивает, как фейерверк Четвертого июля. Сдавленный вопль, но не мой — Кена, и я вдохнула, словно затянулась дымом, лес, бег, хвою. Я поглощала это в огонь, ощущала дух Кена, пока его сила перетекала в меня. Пузырь держался, река Черной Жемчужины текла сквозь нас. Боль в голове развернулась лепестками раскаленной агонии. Я дрожала, но держалась, горела.

Еще удары по щекам, в этот раз от них дергалась в стороны голова. Я отпрянула с возмущением и оказалась в пещере. Пон-сума сжимал меня за плечи, Кен лежал, сжавшись и дрожа, на полу. Хвост Черной Жемчужины хлестал над нами.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Рамусак Кех! — закричал Пон-сума мне на ухо.

Я отдернула руку от кожи Черной Жемчужины с усилием, которое пронеслось от ладони к сердцу, а потом к животу. Я словно оторвала язык от замерзшего фонаря.

— Твою налево! — я толкнула Пон-суму в грудь, и он отлетел по склизкому полу. Большой хвост опустился на Кена с жутким хрустом, слишком громким в темноте. Мое сердце сжалось. В голове был шум, давил на череп, мешал видеть.

Я замешкалась.

Крик боли Кена пронзил туман. Я потянула за рукава, скрывая ладони, толкнула чешую изо всех сил. Дракон подвинулся с приглушенным гулом. Я опустилась на колени, едва видя, потянулась пальцами к лицу Кена.

Крик прекратился.

— Нет, — выдавил сквозь зубы Кен, — не трогай меня.

Я отдернула руки в крови, прижала кулаки к своей голове, пытаясь прогнать давление. Так холодно. Почему было так холодно?

— Подвинь дракона, — сказал Пон-сума. Хвост закрыл выход. На четвереньках я подвинулась между черным комком, которым был Кен, и завитками зеленого света, где успокоилась Черная Жемчужина.

— Шикари шитэ, — сказала я. Держись. Паникуя, я сунула руку между ближайшей петлей и полом. Я содрогнулась, и сон Черной Жемчужины обрушился на меня потоком нагретой солнцем воды, и давление внутри росло. Огонь Кои пылал силой Кена, его сон про лес боролся с потоком Черной Жемчужины. Я подвинула петлю тела драконши изо всех сил, падая при этом. Я стукнулась затылком об пол пещеры.

Руки осторожно подняли мои плечи. Голос Пон-сумы тихо сказал:

— Понесем его вместе.

Я встала с его помощью, голова кружилась, перед глазами мелькал шум.

— Слишком опасно. Он ранен.

— Он умрет от гипотермии.

— Нет, — зубы Кена стучали так, что он едва мог говорить. — Кои нельзя…

То, что он хотел сказать, оборвалось от стона боли, Пон-сума схватил его плечо и поманил меня. Мы сжали предплечья, устроили Кена на своих руках, стараясь не задевать голую кожу. Он застонал снова, и звук терзал и мои без того пострадавшие внутренности, но его вес на моих руках был способом выпустить энергию, скручивающую меня.

Пон-сума смог держать Кена одной рукой, пока пытался открыть дверь. Дверь закрылась, влажный шорох беспокойной драконши звучал за нами, но она не преследовала нас. На середине лестницы Кен обмяк между нами как сломанная кукла. Пон-сума прислонился к каменной стене.

— Мурасэ-сан! Бен!

Ответа из тьмы наверху не было. Дверь была закрыта, прямоугольник света пропал, но тут хотя бы было тепло. Кен потерял сознание. Я склонила голову к его лицу, обрадовалась, ощутив его теплое дыхание щекой. Но я не могла радоваться долго. В голове бушевал страх, река Черной Жемчужины, удар ножом, ужас при виде хвоста драконши, опускающегося на тело Кена.

«Что произошло?».

Пон-сума застонал и пробормотал что-то на странном языке, на котором кричал до этого. Как же глупо. Кен умирает, а я думала о том, какой это язык? Нужно взять себя в руки!

— Почему так холодно?

— Юкико-сан. Эта пещера замораживает энергию, — сказал Пон-сума.

Не было времени думать об этом: нужно было поднять Кена. Нога Пон-сумы скользнула на чем-то мягком на верхней ступеньке, и он рухнул так сильно, что вес Кена остался мне. К счастью, стена не дала нам упасть сильнее. Я едва смогла удержать нас обоих, хоть во мне еще была одолженная сила от пожирания сна. Что-то мягкое парило в воздухе, потревоженное нашими движениями.

Пон-сума поймал одно, выглядя комично от своего недовольства. Это было перо. Синее перо.

— Кваскви, открой чертову дверь, или я оторву тебе голову, — завопила я.

Дверь резко отодвинулась, знакомая широкая улыбка на большом лице закрыла солнце.

— Ты меня ранишь, Кои. А где благодарность за спасение? Представь, как сложно было путешествовать со злым кицунэ. И по радио только J-pop! — Кваскви преувеличенно поежился.

«И я тебе рада, придурок».

— Помоги! — Пон-сума приподнял Кена, и Кваскви отодвинулся, позволяя нам выбраться на свежий воздух. Боль в голове угасала, но я все еще злилась на Кваскви, себя, тупой пол пещеры и трещину в голове от столкновения с ним, это если не учитывать Пон-суму и его банду.

— Кену нужно в больницу, — сказала я, когда мы осторожно опустили его на траву. На солнце он был бледным, ярко-красные точки были на его щеках, глаза двигались под закрытыми веками, штанины замерзли от крови или слизи дракона.

— Никакой больницы, — сказал Пон-сума. — Мидори, — он хмуро посмотрел на Кваскви. — Что ты с ними сделал?

Кваскви невинно пожал плечами и указал на тропу. Бен и Мурасэ сидели, привязанные к табличке, синие перья рассыпались вокруг них, торчали из их ртов как кляпы.

Левый глаз Бен был с темнеющим синяком. Красные параллельные царапины были на обоих предплечьях. Мурасэ выглядел целым.

— Кен, не я, — сказал Кваскви. Он был в своей кожаной куртке, цепях и синей фланелевой рубашке, так что не мог выглядеть невинно. — Он немного злился.

— Отпусти их, — сказал Пон-сума.

— Что угодно, принцесса.

Пон-сума проигнорировал усмешку, прошел к Бен и Мурасэ и стал развязывать их. Они выплюнули перья, их стошнило, и Пон-сума стучал им по спинам, пока они кашляли.

Кваскви осторожно коснулся моего плеча.

— Кен будет в порядке.

Я хотела растаять от этого прикосновения, перестать подавлять боль и давление от съеденных снов, но я не доверяла Кваскви. Я не знала, кому могла доверять в Японии.

Хоть Кен пришел за мной, пролез в логово Черной Жемчужины, а теперь лежал на траве с ранами и без сознания, я не была уверена и в нем.

Я хотела поверить, что Кен сделал все это, переживая за меня. Но он выдал мое имя Совету. Там было предательство, и я не знала, как глубоко оно шло. Я дрожала, была голодной, устала и не знала, как долго смогу сдерживать дрожь нижней губы.

Кваскви крепко обнял меня одной рукой, уткнул мой нос в теплую ножу своей куртки, от которой пахло Old Spice и солнцем. Он отпустил меня, когда Пон-сума подошел с Бен и Мурасэ.

Бен подбежала к брату, упала на колени и проверила пульс Кена на запястье и шее.

— Ровный, но слабый.

Кен со стоном открыл глаза.

— Не заставляй Кои трогать Черную Жемчужину! Бен, она не готова.

— Поздно, — сказал Кваскви. Кен попытался сесть и застонал, сжимал запястья Бен.

— Что случилось? — осведомилась бен.

— Баку не смогла справиться с Жемчужиной. Древняя сломала Вестнику ноги, — сказал Пон-сума. — Нужно доставить его к Мидори.

— Я пригоню машину, — сказал Мурасэ и быстро побежал к полю.

— Кои? — глаза Кена были открытыми, но он был в смятении. Я опустилась с другой стороны от него.

— Я тут. Все хорошо, — я потянулась к нему, чтобы ощутить, что он реален, чтобы успокоить себя, что он дышал.

— Я нашел тебя.

— Да, — сказала я.

— Прости. У меня глупая сестра.

— Да.

— Дикая, — сказал Кваскви. Он вытянул руку и прижался головой к изгибу локтя другой руки. Дэббинг? Серьезно?

— Эй! — возмутилась Бен.

Я пронзила ее недовольным взглядом в стиле Марлин Пирс.

— Ты нас похитила.

— И все же!

Машина подпрыгивала на траве, обогнула знак «стоп» у белой ограды. Пон-сума и Мурасэ прибежали с одеялом вместо носилок. Кен сжал мой рукав.

— Она останется со мной.

— Мы все едем в одно место, — сказал Мурасэ. Мы устроили Кена на одеяле и донесли до заднего сидения машины. Я неловко втиснулась туда, голова Кена была на моих коленях. Пон-сума и Мурасэ отправились на сидения впереди.

— А я? — сказала Бен.

— Катись в ад, — сказал Кен таким голосом, словно проглотил камни.

Мурасэ опустил окно.

— Встреча в музее.

Бен посмотрела на Кваскви. Тот улыбнулся в своем стиле и помахал руками как крыльями.

— У меня все продумано.

— Вперед! — сказала я. Мы поехали, оставив Кваскви и Бен смотреть на нас. Я хотела спросить у Кена, нашел ли он мое послание на банке, как он добрался до меня и почему не сказал о Черной Жемчужине, но ему было больно, и этот разговор не нужно было слышать всем. Пон-сума и Мурасэ говорили на английском, так что у нас не было личного языка. Всю жизнь я могла говорить о тайнах с Марлин и папой на японском. И слова подступали к горлу.

— Ты в порядке? — лицо Кена выглядело непривычно на моих коленях.

— Это было как с Буревестником, — сказала я. — Я не могла вырваться. Но твой лес помог остановиться, отогнать сны Черной Жемчужины от моей сути… — я замолкла, заметив глаза Пон-сумы в зеркале заднего вида.

Кен медленно моргнул, и сила пропала с его лица, словно он сдался тревоге. Он был ослабшим, открытым.

— Не так все должно быть. Я знал, что ты сильная, — прошептал он. — Твоя способность забирать силу у бодрствующего была для меня неожиданностью. Так сильно, так быстро. Но ты в порядке. Ты вернулась.

Его палец робко замер у моего запястья. Просил позволения на прикосновения. Его способность касаться меня без фрагментов была частью нашей растущей близости. Я кивнула, разрешая ему. Вряд ли что-то передастся. Я была выжжена.

Я навредила ему, забрав фрагмент с лесом, чтобы вырваться из хватки Жемчужины. Поэтому он не хотел, чтобы я трогала его в той пещере? Я убрала влажные волосы с его лба, и он ответил лаской, губы задели мою ладонь. Теперь он не боялся.

— Тебе нужно многое объяснить, — строго сказала я, но боль в ответ поднималась во мне. Вне пещеры драконши Кен источал приятное тепло. Даже раненый и беспомощный, он пронзал меня взглядом потемневших глаз.

— Не позволяй Мурасэ-сану или Совету заставлять тебя сегодня.

— Я боюсь того, что ты можешь заставить меня сделать, — прошептала я.

Кен нахмурился сильнее.

— Да, есть такое.

Это сломало чары его взгляда. Я легонько стукнула его. Мы подъезжали к музею. Неровная дорога заставила Кена закрыть глаза и шумно дышать от боли.

Мидори открыла входную дверь. Пон-сума и Мурасэ вытащили Кена из машины, оставив холод и пустоту у моего тела. Я пошла за ними к кухне с татами. Мидори заставила их опустить Кена на низкий столик, где она уже разложила ошеломительное количество бинтов, баночек, тюбиков и шприцов.

— Вы писали про сломанные ноги? — сказала Мидори.

— Черная Жемчужина, — сказал Пон-сума.

Мурасэ помрачнел.

— Он не должен был так пострадать.

— Холод Юкико-сама в пещере Черной Жемчужины забирает энергию, — сказала Мидори поучающим тоном. И добавила мягче и тревожнее. — Ты потерял много крови, юноша.

Кен снова закрыл глаза, кожа была бледной и потной. Мидори повернулась к Мурасэ.

— Где Бен?

— Она прибудет с Сиваш Тийе.

«Стоит спросить у Кваскви, что значит Сиваш Тийе. Позже».

Пон-сума взял Кена за руку и показал Мидори.

— Посиневшие кончики пальцев.

— Опасность гиповолемического шока.

— Что с ним такое? — мой вопрос прозвучал высоко, истерично. Я не могла справиться с внутренним давлением съеденных снов. Мне нужно было кого-то или что-то побить.

— Мидори-сан и Пон-сума-сан — обучены. Кен будет в порядке.

— У тебя не первая положительная? — спросила Мидори.

Я без слов покачала головой. Кену нужно в больницу! Почему они просто стояли и смотрели на него? Он умирал! И они были беспомощной кучкой манипуляторов, которым нельзя было доверять. Им было плевать, что Кен угасал на их глазах!

— Кои, — вдруг прозвучал за мной голос. Я испуганно обернулась, все мои тревоги и страх, беспокойная энергия из сна Черной Жемчужины поднялись во мне с черным ревом эмоций, мой кулак полетел по воздуху. Он попал по лицу Бен.

Бен отлетела на татами.

— Твою мать!

— Язык, — сказала Мидори.

— Она ударила меня! По тому же глазу, то и Кен.

Мои костяшки болели. Я пыталась сменить злость на лице виноватым видом. Мидори подошла, чтобы помочь Бен встать, и сжала ее за локоть.

— Кену нужно переливание. Помой ладони и руки с антибактериальным мылом.

— Серебряная игла? — сказал Пон-сума. Мидори резко кивнула, и они вдвоем принялись открывать бутылочки, бинт и прочие орудия пыток.

Кваскви подошел от двери, подняв в воздух руки.

— Не атакуй. Тут невинный зритель.

Я пронзила его убивающим взглядом Марлин.

— Кои. Ты реагируешь от съеденного сна Черной Жемчужины. Сделай что-то с энергией, выпусти ее прогулкой, — тихий голос Кена притянул меня к нему. Я потянулась к его ладони, свисающей с края стола, где ее оставил Пон-сума.

Кен открыл глаза.

— Иди с Кваскви. Я буду в порядке. Бен и Мидори не позволят ничему случиться со мной.

«Он не включил в это Мурасэ», — я убрала руки за спину.

— Я справлюсь.

— Если уходишь, иди, — сказала Мидори. Она была в перчатках, держала шприц с прозрачной жидкостью. Пон-сума вонзил большую иглу в вену Бен и отодвинул меня в сторону костлявым бедром.

— Теперь мне можно уходить?

Пон-сума раздраженно посмотрел на меня.

— Мы могли бы сходить в пекарню за хлебом с карри или шоколадными круассанами, — сказал Кваскви. — У них может быть мокко.

Я сглотнула слюну. Нет. Я не могла убежать от этого бардака. Даже ради кофе. Я покачала головой.

Мурасэ указал на другой стол.

— Хотя бы присядь. Нам стоит обсудить произошедшее.

«Еще чего, Шерлок».

Кваскви сел возле меня на татами, Мурасэ достал маленький традиционный кюсю с длинной ручкой и чайные листья. Он налил воды на листья из электрического чайника, расставил чашки из хорошего зеленого фарфора. На той, что была возле меня, была паутина трещин, склеенная блестящим золотистым веществом.

— Мы не враги, — сказал Мурасэ.

Кваскви издал смешок.

— Вы похитили меня и сунули в ледяную пещеру с огромным драконом.

— Ей не нравится то, как вы видите дружбу, — сказал Кваскви.

Я стукнула его по плечу, его цепочки загремели.

— Ты тоже меня похищал и повел к Буревестнику, чтобы тот меня подчинил, при первой встрече.

— Верно, — Кваскви не стеснялся. Он повернулся к Мурасэ. — У вас еще есть надежда.

Я ударила его еще раз.

— Мой старший помешал в неудобный момент.

— Ваш старший? — повторила я.

— Как интересно, — добавил Кваскви.

Мурасэ напрягся и слабо кивнул. Мурасэ был отцом Бен и Кена? Он был чистокровным кицунэ. Я посмотрела на Пон-суму и Мидори, заканчивающим перевязывать левую ногу Кена, пока Бен тихо сидела на стуле, соединенная трубкой с локтем брата. На лице Кена появилось облегчение. В том шприце, видимо, было сильное обезболивающее.

Папа медленно прошел в комнату, левая сторона его лица была мятой ото сна, но глаза были ясными.

— Папа, — я придвинула к месту возле себя подушки. — Ты проснулся, — и был в порядке. Он кивнул, окинул меня взглядом.

Мурасэ предложил папе чай в чашке с золотой паутиной точными движениями церемонии. Папа взял ее обеими руками и склонился, вдыхая ароматный пар.

— Эта чашка треснула и была починена, отличается от своих собратьев. У нее уникальная история. Теперь она еще красивее, потому что была сломана.

Папа снова был не в себе? Но он только что казался собой. Уставшим, но он управлял телом с военной выдержкой, как было до Альцгеймера или, что точнее, тумана из-за отказа пожирать сны.

— Была бы у нас история такой видимой, — сказал Мурасэ.

— Вы уже знаете, что я разбит, но не думайте, что это сделало меня слабым. Если еще раз отведете ее к Черной Жемчужине, сделаете меня своим врагом.

Что-то потеплело во мне от силы в голосе папы. Он почти был решительным суши-поваром, отдающим приказы, как поступить дальше. Мурасэ напрягся, его лицо было мрачным, как у папы.

— Мы организованы куда сильнее, чем вы помните, Хераи-сан.

В спокойном тоне скрывалась угроза, и волоски на моих руках встали дыбом.

— Ваша семья достаточно навредила, — сказал папа. — Не втягивайте Кои в свои игры.

— Вы привезли Черную Жемчужину сюда, — сказал Мурасэ. — Вы дали Совету доступ к ее снам. Ваша семья создала эти игры.

— Уже нет, — мрачно сказал папа. — Я вернулся ради дочери, а не чтобы продолжать бред, который они зовут выживанием.

«Забавно, я думала, что мы прибыли сюда лечить его», — что он имел в виду насчет меня? Проблемы были не у меня. Хотя несколько проблем было. Но это было нормой в моем понимании, и я могла привести жизнь в порядок, если бы не его тайна с баку.

— Наши цели вполне могут пересечься, старый друг, — сказал Мурасэ.

Ого. Раз он перестал говорить драматично и официально, что-то приближалось. Я села прямее, стараясь в это время прислушиваться к яростному шепоту Мидори и Пон-сумы за нами.

— Я отвернулся от Совета и его не продуманных махинаций.

— Мы — не Совет.

— Тогда почему придерживаетесь тех же коварных стратегий?

Жизнь с папой хорошо научила меня распознавать злость японца под спокойным видом. Мурасэ не двигался, не моргнул за минуту. Он застыл под взглядом папы, будто статуя, сдерживая гнев.

Не я одна заметила. Мидори подошла, сняла латексные перчатки в крови Кена и коснулась сжатого кулака Мурасэ.

— Простите наше невежество, Хераи-сан. Мы сожалеем, что подвергли вашу дочь опасности.

— Мы все в опасности, — проворчал Мурасэ.

Кваскви вытащил из кармана хлеб с сыром, как волшебник с кроликом.

— Вам это явно нравится, ребята из Зеркала. Мы с Кеном были только началом, — он сорвал упаковку и опустил хлеб с сыром на стол, хитро поглядывая на меня, словно бросая вызов взять еду.

Мидори с тревогой переглядывалась с Мурасэ. Через миг она отцепила Бен от трубки. Пон-сама заклеил ее руку пластырем.

— Что? — сказала Бен.

— Совет близко, — сказал Кен. Он зевнул. Веки медленно опустились на темных хищных глазах на лице кицунэ.

— Иди, — сказала Мидори. Она сняла перчатки и толкнула Пон-саму между лопаток.

Кваскви встал, спокойно потянулся, но не мог никого обмануть. Он готовился к стычке. Я грызла оставленный хлеб с сыром. Кваскви не отреагировал. Он смотрел только на Пон-суму.

— Я не убегу, — сказал Пон-сума.

— Нельзя, чтобы Тоджо тебя тут нашел, — сказала Мидори.

— Я не боюсь каппы или снежной женщины, — сказал едко Мурасэ. — Мы за себя постоим.

«Каппа? Серьезно? Кавано был наполовину лягушкой, речным духом?».

Мидори опустилась рядом с ним.

— Мы не угадали, что они отправят только Вестника за баку, но мы клялись, что прямого столкновения не будет. Если Кавано-сан и Юкико-сан придут сюда, им придется наказать нас за вызов их власти. Или хотя бы за похищение.

— Нет, если похищения не было, — сказал Кваскви.

Хлеб застрял в моем горле. Я закашлялась, и Кваскви склонился и с силой стукнул меня по спине.

— Эй!

— Ты перебиваешь продумывание преступления.

— Пап, — он молчал, но сжимал губы, и блеск его глаз давал понять, что он не рад. — Ты им доверяешь? — я не знала, имела в виду Зеркало или Совет.

— Дайте слово, что не попросите Кои снова трогать Жемчужину, и мы соврем для вас, — тихо сказал он. — Я привез Кои сюда, чтобы показать ей свою родину.

Было сложно помнить, что это была родина папы сто лет назад.

— Точно?

— Все эти годы я скрывал от тебя Иных и то, что значит быть баку. Это было ошибкой. Я думал, что смогу защитить тебя. Оградить от своих проблем.

«И я стала затворницей, боящейся, что схожу с ума».

— Изоляция — не верный ответ для Совета или хафу, — сказал Мурасэ. — Потому Зеркало нуждается в вас, Хераи-сан.

— Потому они нужны тебе, Кои-чан, — добавил папа.

— Мы — ваш народ, — сказала Бен. — Мы вам поможем.

— Если Черная Жемчужина вас не раздавит, — сказал Кваскви.

— И ты, — тихо спросила я, глядя только на морщинистое папино лицо. — Где твой народ?

Папа посмотрел с вызовом и печалью в словах.

— Мертвы. Они все мертвы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мы с Бен, выглядящие безобиднее всех, к недовольству Бен, были отправлены в прихожую музея ожидать прибытия Совета. Мы сидели за металлическим столом, пили чай и ели бутерброды с огурцами и крем-сыром без корочки, которые быстро сделала Мидори.

Мидори заявила, что, если Совет увидит меня вместе с похитителем, они не начнут атаковать. Она и воинственный Пон-сума приглядывали на Кеном в комнатке, где папа и Мурасэ продолжали обсуждать спокойно, но с угрозой цели Зеркала, готовые помочь, если ситуация обострится. Кваскви порхал между группами, носил новости и салфетки.

— Хераи-сан прав, — Бен улыбнулась, жуя бутерброд. — Мы нужны тебе.

— Я тебя умоляю, — фыркнула я.

— Не могу представить, как жить, не зная, какой ты. Сложно даже расти как хафу и знать обе стороны.

«Глупая не знает и половины. Попробуй расти как метис и мифологическое существо».

— Вы с Кеном наполовину люди, да? Мурасэ — ваш отец?

Бен кивнула.

— Но Мидори — не наша биологическая мать. Она — вторая жена отца. Моя мама умерла давным-давно, — в ее голосе была печаль, но лишь эхо горя, которое всегда было с ней.

— О, мне жаль.

«Мурасэ и Мидори вместе? Это логично», — я представила генеалогическое древо кицунэ. Мурасэ и Мидори были наверху, а Бен и Кен — как их дети.

— Не стоит. Она прожила полную человеческую жизнь.

Человеческую жизнь. Как давно это было?

Иные жили дольше. Это означало, что Бен и Кен пережили свою мать на десятки лет?

Я подумала о видении Кена, которое он передал мне в Токио. Его мама была в кимоно, фонарей на электричестве не было. Она держала умирающего мужчину на улице с брусчаткой. Это было до Второй мировой войны. Сколько же лет было Кену? Он был опытнее в отношениях, но насколько? У него был опыт из сотен девушек?

Грудь сдавило. А Марлин? Она была человеком, по крайней мере, не росла, вздрагивая от прикосновений. Но она тоже была дочерью папы, так что была хафу. Грудь болела от мысли, что Марлин не получила гены Иных, и я переживу ее на десятки лет.

Кваскви пришел, покачивая бедрами, с тарелкой кусочков яблока, красная кожура на каждом была разделена так, что торчала как ушки кролика.

— Итак, — сказал он спокойно Бен. — Расскажи мне о Пон-суме-сане. Ты могла бы представить нас парой?

Бен опустила последний бутерброд.

— Ты хочешь закрутить с белым волком?

Кваскви улыбнулся, сверкая зубами, но впервые за нахальством было видно нотку надежды юноши.

— У него уже есть партнер?

— Ах… нет… он — волк Севера, — Бен сделала паузу, чтобы это успели обдумать. — Может, он и хафу, как остальные в Зеркале, но его люди умерли еще тогда, когда в Японии были мои монгольские предки.

— Мило, — сказал Кваскви. — Я прослеживаю гениальную связь.

Бен закрыла рот, словно только что поняла, что выдавала все о Пон-суме на тарелочке.

— Что случилось с Черной Жемчужиной? — сказал Кваскви, сменив тему. Он выдвинул металлический стул, развернул его и сел, опустив скрещенные руки на спинку. — Ты можешь ее освободить?

— Не знаю, — сказала я. — Она очень сильная, но не совсем проснулась. Она не понимает, где она. Улликеми хотя бы хотел моей помощи.

— Мурасэ-сан пообещал не просить Кои-сан трогать Черную Жемчужину, — сказала Бен. — И Совет не захочет, чтобы она была возле древней, пока они не убедятся в ее верности.

— Тебе-то что? — спросила я.

— Ты меня знаешь, — сказал Кваскви, доставая толстый стебелек травы из-под водопада черных волос над ухом. Он сунул его между зубов, напоминая деревенского парня. — Всегда ищу проблемы.

Бен встала, сжала металлический край стола.

— Они тут.

— Лучше сядь, — протянул Кваскви. — Разве мы не должны выглядеть как друзья, приехавшие посмотреть на достопримечательности?

Бен села и взяла брошенный бутерброд. Во рту пересохло, но моя чашка была пустой.

Дверь музея распахнулась с грохотом. Три тощих юноши в черных костюмах и с серыми галстуками прошли и встали, широко раздвинув ноги, в защитном треугольнике. Их лица были острыми и хищными, как у кицунэ. На миг я вспомнила Нариту и Красную рубашку. Но они не выглядели знакомо. Как только главный из черных костюмов посмотрел на меня, он коснулся рукой уха и быстро забормотал в микрофон.

Лысый монах, он же Кавано, Каппа, и Тоджо прошли в музей, Юкико парила следом как призрак снежной королевы.

— Фудживара Кенноске, — осведомился Кавано, словно там стоял Кен, а не мы, — что ты позволил Восьмерному зеркалу натворить?

Бен снова встала, но Кваскви потянул ее рукой вниз, все еще спокойно опираясь на спинку стула.

— Снова опоздали на праздник, Кавано-сан?

Тоджо не слушал Кваскви, прошел к Бен и сжал ее воротник обеими руками. Он поднял ее, скручивая воротник так, что Бен не могла дышать.

— Ты зашла слишком далеко. Ты довела Кавано-сана.

Кавано молчал и не двигался. Ждал, что Кен волшебным образом придет и объяснит? Он не переживал из-за того, как Тоджо обходился с Бен.

Бен оскалилась, как хищная кицунэ, и стражи напряглись. Она выгнулась, жилы проступили на шее. Она ударила головой по переносице Тоджо.

Тоджо отпустил ее, охнув.

Я чуть не стала за нее болеть. Тоджо был придурком.

Бен с вызовом смотрела, как Тоджо прижимает руку к носу.

— Мы не можем стоять в стороне и позволять старым дуракам решать судьбу Иных.

— Иных? — струйка крови собиралась на губе Тоджо. — Я покажу хафу, что умеет старый дурак.

Огонь вспыхнул на плечах Тоджо, выгнулся яростно пылающей аурой, словно он был древней статуей Амида Будды на троне. Он схватил Бен, и огонь перешел на ее руки. Они горели.

Бен отпрянула, покатилась по полу, стонала, а в воздухе воняло горящей плотью. Я сбросила кардиган и стала тушить им огонь.

— Хватит, — сказал Кавано.

Тоджо скривился, и огонь пропал.

Бен отодвинула мой кардиган.

— Я в порядке, хватит! — она потянула за блузку, пуговицы расстегнулись, и стало видно черный спортивный лифчик, но на груди Бен не было следов. Ее руки и шея были невредимыми.

Иллюзия? Эта иллюзия была куда сильнее, чем использовал Кен — я ощущала запах гари и жар от огня. Тоджо не был хафу. Я поняла, что иллюзии Кена с лицом были ограниченной версией того, что мог делать чистокровный кицунэ.

«Во что я ввязалась?».

Наш шум вызвал подкрепление. Мурасэ стоял на пороге, возмущенный и мрачный. Он выражал вызов, приподняв голову выше, и в нем не было ни капли страха.

— Кавано-сан, — сказал Мурасэ. Он поклонился Тоджо и Юкико. — Хотите присоединиться к Хераи Акихито в нашей экскурсии по его родине?

Тоджо недовольно фыркнул. Три черных костюма поспешили встать треугольником за ним. Хоть Тоджо был невысоким, он глядел на нас, задрав нос, словно мы были грязными детьми, пойманными с руками в банке с печеньем.

— Вы похитили баку. Отдайте его и Вестника немедленно, — сказал Кавано.

Кваскви ткнул меня локтем в ребра.

— Похитили? — мой голос оборвался посреди слова. — Папа решил показать мне Хераи-мура.

Юкико подплыла к Мурасэ, пронзила его холодным взглядом. Он кашлянул и чуть отклонился.

— Хераи-сан в дальней комнате, — Юкико кивнула Кавано и поплыла по коридору к указанной комнате.

Кавано махнул рукой на всю комнату.

— Восьмерное зеркало хочет войны, — сказал он. — Черная Жемчужина в опасности. Вы использовали Хераи Акихито-сана.

— Это была я, — вырвались слова. — Папа рассказал о Черной Жемчужине, и мне стало любопытно. Я не хотела никого расстраивать.

Тоджо скрестил руки.

— Еще больше лжи.

Кавано поднял руку, заглушая его.

— Ты пыталась съесть ее сон?

— Я не знаю, что именно произошло. Сны Черной Жемчужины были очень сильными. Я… немного застряла. И Кен пришел и вытащил меня.

— И в благодарность получил переломы ног, — добавил Кваскви.

— Вестник травмирован? — Тоджо звучал уж слишком раздраженно от возможного неудобства, но не встревожено. Он мне не нравился.

— Мидори им занимается. Он тоже в дальней комнате.

Один из стражей напрягся. Другой с тревогой посмотрел на Бена и Мурасэ, которые успели оказаться по сторонам от Кваскви и меня. Пятеро против четверых, и стражи переживали, что появится раненый Кен?

Кавано смотрел на нас по очереди, с неодобрением на Бена и Мурасэ, но без эмоций на меня. Он уставился на Кваскви.

— Твоя выгода в этом неясна, Сиваш Тийе. Ты будешь мешать праву Совета забрать Хераи Акихито?

Мне стоило злиться или радоваться, что он не посчитал меня важной?

Кваскви сплюнул стебелек. Он как-то упал на блестящую кожаную туфлю Тоджо.

— Зачем мне портить наши выгодные отношения? — от ленивого саркастичного тона мышцы на щеке Тоджо дергалась. — Но, может, кому-то из вас стоит спросить об этом у нее, — он махнул большим пальцем в мою сторону.

— Н-не знаю, закончилась ли экскурсия папы, — пролепетала я. Я очень не хотела идти куда-то с черными костюмами или Тоджо. Мы не смогли обмануть их выдуманной историей, но Тоджо и Кавано подыгрывали из дипломатических соображений.

— Хераи могут оставаться тут, сколько пожелают, — сказал Мурасэ, убирая руки за спину. — Наше соглашение в силе. Восьмерное зеркало будет приглядывать за Черной Жемчужиной, не бросая вызов решению Совета оставить ее в Хераи-мура.

Это так он называл бред с освобождением Жемчужины, который заливал мне?

Тоджо прекрасно понимал хитрость Мурасэ. Как для низкого мужчины, он умудрялся забрать весь воздух из комнаты, пока стоял там, скрестив руки, с красным лицом.

— Как долго это будет позволяться? — сказал он тихим голосом, но его слышали все.

Кавано не слушал его.

— Наше соглашение не изменилось, но оно не включает баку или Вестника. Мы заберем их в Токио.

Мурасэ медленно покачал головой.

— Будет грубо увозить отсюда Хераи-сана и его дочь.

— Мы не торгуемся. Вестник наш, и мы требуем баку как жест доброй воли.

— Странно, что вы игнорируете в нас то качество, которое так цените в Вестнике, — сказала Бен. Она поправила одежду, но недовольство бурлило в ней, ощущаясь жаром, как от двигателя.

Улыбка Кваскви стала шире, он отклонился на стуле, веселясь от словесной перепалки. Конечно, он понимал всю историю их политических разногласий. Я — нет.

Черные костюмы ерзали, Тоджо нахмурился сильнее.

«Я — Вестник. Я приношу Смерть», — боль Кена, когда он говорил о том, на что способен, в Портлэнде, как он забирал жизни Иных, была настоящей. Но Бен намекала, что все хафу могли убивать. Это придавало Зеркалу новую грань силы.

— Кои тоже поняла, — Кваскви неспешно опустился на стул напротив Кавано и отклонился. — Остальные явно еще не додумались.

Конечно, Кваскви не унимался. Иллюзия Тоджо была лишь уловкой. Она причиняла боль, да, но заставлять людей думать, что они горят, нельзя было сравнить с реальностью ударом ножом в грудь. Хафу были опасными.

— Я хочу остаться тут, — сказала я. — И папа вряд ли отправится с вами.

— Он должен! — сказал Тоджо.

— Мы официально попросим его присутствия, — сказал Кавано. Он кивнул на входную дверь, и черные костюмы вышли, выглядя радостно. — Жест доброй воли.

Мурасэ поклонился.

Кавано выпрямился, явно ожидая, что мы отведем его к папе.

Кваскви не мог сдержать веселья.

— О, давайте все пойдем к Хераи-сану, — он встал и зашагал по коридору, посвистывая.

В дальней комнате было душно, ее переполнили эгоизм и самоуверенность мужчин, собравшихся у низкого столика, где папа сидел со своим чаем. Нетронутый напиток стоял перед ним, источая пар. Юкико сидела рядом с ним без движения, чуть прикрыв глаза, ладонь лежала на плече папы. Кен, Пон-сума и Мидори напряженно собрались на другой стороне комнаты.

Кен попытался сесть, его поддерживал Пон-сума. Внезапная тревога на лице Кваскви выглядела забавно, он поспешил туда. Он подпер Кена с другой стороны, касаясь при этом руки и ладони Пон-сумы. Белый волк с Севера недовольно фыркнул и уставился на Тоджо. Ему явно не нравился Тоджо.

Не ему одному.

Я опустилась рядом с папой.

— Пап? — его шея была напряженной, но он повернул ко мне голову.

— Все хорошо, Кои-чан. Холод Юкико-самы делает сны вялыми и тусклыми.

Мурасэ, Бен, Кавано и Мидори присоединились к нам за столом, разложив подушки. Тоджо остался стоять за Кавано, руки остались скрещенными, он напоминал злое божество.

— Хераи-сан, — сказал Кавано. — Вы видели Черную Жемчужину.

Козел. Я говорила ему, что это была я. Но мне не доверяли.

— Нет, — папа зевнул. — Я хочу оставаться подальше. Потому я покинул Японию.

— Тогда пора вернуться в Токио. Я знаю, как вам плохо возле Черной Жемчужины.

— Еще рано, — папа склонился над столом и сжал голову руками. — Слушайте Мурасэ-сана. Пора выпустить Черную Жемчужину.

Тоджо издал недовольный звук.

— Ничего не изменилось. Нас становится все меньше. Только те, кто живет у Черной Жемчужины в регионе Канто, могут завести чистокровных детей.

— У Восьмерного зеркала есть дети во всех префектурах, — сказала Мидори.

Тоджо недовольно цокнул языком.

— То, что хафу плодятся как кролики, Иных не спасет.

— Я был в Нагасаки, — сказал Кавано давящим тоном. Все посмотрели на него, даже Пон-сума и Кен в другой стороне комнаты. И Кваскви удивительно посерьезнел. Его слова приковали общее внимание. — Никто не верил тому, что американцы сделали с Хиросимой, детали распространялись медленно. Истории, что там только дым и обломки, были безумием, — он посмотрел на Мурасэ. — Я выжил, потому что был на берегу Урагими, когда прозвучала сирена. Нас бомбили и раньше, так что погружение в воду было инстинктивным.

Никто не двигался. Мне было неловко. Папа привязал меня к Японии, но я была американкой. И я всегда ощущала трепет в желудке от историй об ужасах Второй мировой войны, на чьей стороне бы ни был злодей. Но Кавано не закончил.

— Я всплыл у моста. Там были мертвые люди с почерневшей кожей. Мы вышли из города, и к нам подходили, просили воды. У них кровоточили лица и рты, стекло торчало из их тел.

— Ни хафу, ни Иных не родилось в районе Хиросимы и Нагасаки, — тихо сказал Мурасэ. Он с шумом вдохнул, на его плечах был вес мира. — И Фукусима начинает становиться такой после того, как цунами повредило атомную станцию.

— Черная Жемчужина просыпается, — сонно сказал папа. Его веки опускались, но взгляд еще не затуманился. С нашего прибытия в Хераи-мура он все время был в адекватном состоянии.

— Мы слишком долго были без баку, — сказал Тоджо. — Мы не можем удержать Черную Жемчужину, если баку не успокоит ее беспокойные сны.

— У Северной Кореи есть ядерное оружие, но они не хотят злить Китай. Китай не может рисковать, что Северная Корея уничтожит Черную Жемчужину. Если ее не будет тут как страховки, — Кавано развел руки и пожал плечами в американском стиле, — у Совета не будет власти над тихоокеанским бассейном, как и над страной.

— Это было бы так ужасно? — сказал Бен.

— Тихо, — Мидори взмахнула рукой.

— Вы нужны нам, Хераи-сан, — сказал Кавано. — Нам нужно, чтобы вы вернулись на свое место, сюда, к своему виду. С вами возле Черной Жемчужины мы сможем исцелить Фукусиму, пока не родилось мертвыми еще больше детей.

— Мой вид? — папа побледнел, пот блестел на лбу. Юкико убрала руку, изящно опустила ее на свои колени. Она была величавой, не переживала из-за тревог Кавано. Она словно сошла с экрана исторического сериала, который смотрел папа.

Рука папы дрожала, грозя пролить чай.

— Тоджо Хидеки, Ямада Отозо, Ишии Широ-сенсей с его экспериментами на войне. Вы отправили всех баку и тэнгу в Маньчжурию и Филиппины, использовали нас. Захватили землю и власть. Ради спокойствия и процветания Японии. А теперь у вас осталась только Черная Жемчужина. Больше не можете удерживать ее силой Юкико-самы. Что сделаете, Кавано-сама? Юкико-сама, вы и я — только у нас в Японии осталась сила, которая не только иллюзия.

— Хм, это не совсем так, — вялым голосом сказал Кен. Мы все вздрогнули и посмотрели на него между Кваскви и разъяренным Пон-сумой. — Теперь у нас есть и Кои-чан.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кавано, Тоджо и парни в черных костюмах ушли на поиски отеля миншуку на ночь после до смешного официальной речи Иных с обещаниями не лезть к Черной Жемчужине. Тоджо даже вытащил нож и предлагал клятву на крови. Хоть он не нуждался в этом, чтобы отогнать меня от Черной Жемчужины.

Юкико и папа не стали оставлять свои бесконечные чашки зеленого чая у стола. Папа уже почти отключился, но Мидори и Мурасэ, и, что важнее, Пон-сума доверяли ей достаточно, чтобы после того, как остальные ушли, они не сдерживали жаркий спор перед ней.

Мне было не по себе от роли, которую мне навязывало Зеркало. Я отодвинулась от стола туда, где Пон-сума и Кваскви бросили Кена на горе подушек. Он тихо лежал там. Я думала, что он спал, его грудь медленно поднималась, ноги казались толстыми из-за наложенных шин под одеялом. Я закрыла рукавом кардигана ладонь и прижала к его лбу, радуясь, когда не ощутила лихорадку. Глаза Кена открылись.

— Не надо, — сказал он, когда я убрала руку. — Ты так хорошо пахнешь, — он точно был в бреду. От меня должно было пахнуть как от потных носков. Я была голодной, ужасно устала, перед глазами вся рябило. Но Кен поймал мою ладонь, опустил ее на свое сердце, успокоено вздохнул и закрыл глаза.

— Зачем ты привел меня сюда? — тихо спросила я.

Его глаза остались закрытыми. Губы Кена — пухлая нижняя стала еще больше после побоев — были задумчиво сжаты.

— Чтобы все исправить. Ради твоего отца. И чтобы ты научилась быть баку.

От лекарств Мидори его защита пропала. Могла ли я воспользоваться этим и докопаться до правды? Я подумала, как он выдал мое имя Совету, и каким сдержанным был с прибытия в Японию.

Плевать. Я ни в чем не была уверена, и пока только Кваскви точно был в команде Америки. Мне нужны были все преимущества.

— Нет, Кен, это не так, — тихо сказала я, убирая со лба пряди густых и немного вьющихся волос, которые он обычно укладывал шипами на макушке. Я бы не смогла так сделать, будь он не в таком состоянии. И дело было не только в том, что я была не такой уж романтичной, но и это было бы открытым признанием, как сильно мне нравятся прикосновения Кена. — Потому что Совет тебе так сказал?

— Совет не знает о тебе, — Кен явно был не в реальности. Теперь уже Совет точно знал обо мне.

— Почему ты не привез только папу? Зачем взял сюда меня?

Кен отвернул голову от меня, почти отпустил мою ладонь. Он засыпал.

— Потому что, — сказал он на едва слышном английском, — я не могу тебя отпустить. Ты можешь все сделать лучше, — он обмяк, и что-то выпало из его другой ладони. Кусочек бумаги. Белая гора с криво нарисованной рыбой и словом Хераи. Кен нашел мою дурацкую подсказку и принес сюда.

Блин. Я подавила поток спутанных слов, подступающий к пересохшему горлу. Этот парень! Его грудь была теплой под моей ладонью, и хоть меня уже не удерживали там сильные пальцы, мощь этого признания была стальными оковами.

Я точно не была наивной девушкой с блестящими глазами. Неприспособленная, порой с паранойей, но и до боли неуверенная в себе. Побочный эффект роста без защиты от других людей, вторгающихся в мои сны. Я отдалилась ото всех, кроме Марлин и мамы, но я знала, как выглядит нормальное. Эта изоляция была фатальной ошибкой — любой, кто пробирался мимо моей защиты, становился ужасно важным.

«Он использует тебя», — сказала Кои-борец.

«Но он не хочет тебя бросать», — прошептала девушка, чье сердце качало пылкую кровь, становясь нежным и слишком большим для грудной клетки.

До боли желать доверять Кену и быть способной верить Кену было разными вещами. Поцелуи с ним ощущались как спасение, возможность касаться и чувствовать, не боясь навязчивых фрагментов. Его фрагмент с лесом был таким невинным, что манил меня как убежище. Но не могли ли сны об убийствах Мангасара Хайка запугать меня так, что я слепо поверила первому парню с мирным сном о лесе, глазами цвета кофе и очаровательно приподнятой бровью?

Кои-борец считала, что Кен не заботился, а действовал в своих интересах. Кен держал добычу при себе. Мы, баку Хераи, были ценными и для Зеркала, и для Совета. И мне не нравилось, что это делало меня пешкой.

Только Марлин могла манипулировать мной. Она заслужила это право, прожив со мной все эти годы. Я не собиралась таять на месте, потому что Кен в бреду сказал, что не может меня отпустить. Если он был старым, как папа, мог сказать такое уже сто раз.

Я убрала руку с груди Кена и вытянула болящие ноги. От сэйзы болели колени, хоть под моей попой была подушка по примеру Кваскви.

Холодный ветерок пронесся по моей спине. Я подняла голову и увидела рядом Юкико, терпеливо ждущую, пока я встречусь с ней взглядом. Я вздрогнула. Ее глаза были прозрачно голубыми, как изо льда.

— Ох, здравствуйте, — сказала я, краснея.

Снаружи донесся гул грома, и тихий шелест весеннего дождя зазвучал на черепице музея.

Юкико слабо кивнула, приподняла изящные белые брови. Спрашивала, что я делаю? Она не произнесла при мне ни слова. Я не была сильна в невербальном общении.

— Кен, вроде, в порядке. Он уснул от препаратов, но отдыхает мирно, — сказала я ей.

Юкико покачала головой, чуть поджав с недовольством губы.

— Спасибо… что заботитесь о папе. Он тоже выглядит мирно, — ледяные глаза приковали меня взглядом к месту, и мне казалось, что я упустила что-то важное.

— …мы дали слово, — говорил Мурасэ у стола. — Хафу не могут нарушить перемирие.

— Почему нет? — Бен вскочила, сжимая кулаки по бокам. — Мы пытались следовать правилам Совета, но это привело только к бессмысленным встречам. А в это время Черная Жемчужина страдает. Это не правильно.

— Она помогает нам жить, — отметила Мидори, но Бен отмахнулась. Она решительно взглянула в мою сторону и ушла, бормоча.

— Что же делать с детьми в это время? — сказал Кваскви на английском.

Я вздохнула. Я не могла вынести неподвижное молчание Юкико. Ее ожидание давило на меня, словно раздражение, когда не удавалось вспомнить чудесный сон, резко проснувшись. Я была близка к тому, чтобы нести бред вслух, чтобы заполнить пустоту.

Она протянула руку и перевернула ладонь.

— Н-не думаю, что это хорошая идея, — пролепетала я. Ни за что. В меню сегодня не было замерзших фрагментов. Дрожь бежала по моей спине.

Юкико посмотрела на меня, приподняв тонкий нос, бросая мне вызов. Я не собиралась вестись на это. Мне было нечего доказывать. Я пережила Хайка, Улликеми и Черную Жемчужину. Я была не в настроении для ментального обморожения.

Гром раздался над головой, и я вздрогнула. Кваскви взглянул на меня, но Мурасэ, Мидори и Пон-сума продолжали жаркий спор.

— Простите, но мне придется их побеспокоить. Я проголодалась, и…

Юкико молниеносно вскочила с колен, поймала мою голову своими ледяными ладонями и прижалась лбом к моему. Она выдохнула холодный туман, окружив нас тишиной и морозом.

Мое сердце сжалось с болью, словно я прыгнула в море в феврале. А потом, с усилием, оно забилось снова, но медленно, очень медленно. Звуки доносились искаженно. Голос Мурасэ был невозможно низким, как у Джеймса Эрл Джонса, а часы на стене с лягушонком Кероппи отсчитывали секунды громко, но протяжно.

Переход в сон Юкико отличался от всего, что я испытывала раньше. Ни кружения, ни рывка. Просто медленное угасание до белизны. Гром, биение сердца и стук часов отдалялись, я словно двигалась по длинному туннелю. Сны Иных были яркими, и белизна была невыносимой, а прищуриться или закрыть глаза я не могла. Медленно белое покрытие стало миллионом кусочков льда, и они росли, становясь прекрасным сложным кружевным узором. Кружево из инея было видно и краем глаза, и я смогла повернуть голову. Дыхание покидало мое тело белыми облачками, добавляя узорам красоты.

Тихо. И неподвижно. Между одним ударом сердца и другим все замирало. Не было ни страха, ни тревоги… только тишина. И красота.

А потом лед треснул, гадкие неровные трещины были как лезвие ножа на моей коже. Трещины становились шире, и желтое солнце сияло сквозь них, топило лед. Мое дыхание вырывалось с шумом, слишком быстро, ладони беспомощно сжимали тающие узоры в воздухе.

Длинный низкий стон сотряс белизну, сдавил ее болью, выжимая воздух из моего тела и обрушивая меня на землю. Я подняла голову и оказалась на коленях возле покрытой травой горки земли. Ни креста, ни белой ограды, но это была темница Черной Жемчужины.

Стон раздался снова, неслышный, но темная дрожь задела мои колени и ладони, прижатые к земле. Я подняла голову, длинные белые волосы свисали по бокам от лица. Я встала. Там была дверь, я знала, и лестница, а внизу — существо в ужасной агонии — неправильность, от которой болели зубы — ломало чистую красоту и неподвижные узоры льда среди белизны.

Я нашла первую дверь, открыла ее, скользнула по лестнице и открыла дверь внизу. Ужасный запах ударил по мне, но я двигалась вперед. Баку с короткой стрижкой и в военной форме стоял, сжимая, как рестлер, шею древней, драконши, рожденной из земли и воды далеко от островов. Чужая. Она билась, но баку впитывал ее силы, и ей было больно.

Сон-воспоминание Юкико. Папа пожирал сон Черной Жемчужины, поглощал силу драконши. Я не хотела это испытывать. Хватит! Я поняла!

Мне надоело, что меня заставляли. Я потянулась к Кои в себе, которая ровно горела в моем животе, Я заставила огонь вспыхнуть. Пылать. Пламя рьяно пожирало сон Юкико. Как только я ощутила ледяную агонию, мир повернулся вокруг своей оси, белизна пропала, и я оказалась на татами, лежала возле Кена, глядя на встревоженное лицо Мидори.

— Ты в порядке?

Нет. Не в порядке. Совсем не в порядке. Я пыталась сесть, но тут же пожелала, чтобы при мне был пакет для рвоты из самолета.

— Что вы пытались сделать? — спросила Мидори у Юкико. Та величаво сидела, опустив ладони на колени, со спокойным видом. Я не знала, хотела она навредить мне или управлять мною с помощью этого сна, но она явно не переживала из-за этого. Я ее поняла.

Юкико была из Совета, но поддерживала Зеркало в вопросе Черной Жемчужины. Ее видение того, как папа пожирает сон Черной Жемчужины, было исполнено неправильности, ощущалось горечью эспрессо на языке. И было больно, словно эта неправильность была силой, терзающей холодную красоту, которую Юкико носила с собой.

«Папа, что же ты наделал?».

Я еще не до конца понимала, что папа, которого я знала в Портлэнде, с которым росла, был совсем другим мужчиной. Я не хотела, чтобы он был таким, как в воспоминании Юкико. Это ощущалось как предательство. Но как я могла злиться на него за то, что он делал до моего рождения? Мне хватало злости за то, что он держал меня в неведении все эти годы, хоть и из любви.

— Думаю, она на вашей стороне, — сказала я хрипло. Мидори протянула стакан холодного ячменного чая. Я скривилась. Уж лучше выпить грязной воды.

— Она говорила с тобой? Ты общалась с Юкико-сама?

— Можно и так сказать.

Мурасэ подошел и опустился в сэйза в стиле Юкико.

— Ты это чувствуешь, да? Черная Жемчужина потемнела. Отчаялась.

Юкико холодно смотрела на Мурасэ, но кивнула.

— А Тоджо и Кавано-сан?

Юкико лениво моргнула, и хоть на ее лице не дрогнул ни один мускул, когда ее глаза открылись, она явно выражала презрение.

— Не думаю, что она боится Совета, — сказал Кваскви из-за стола, подперев голову кулаком.

— Откуда такая уверенность? — спросил у меня Мурасэ. — Может, ты не так поняла.

— Вкус был правдивым, — сказала я. — Думаю, это был сон-воспоминание. Я еще не сталкивалась с ложным сном-воспоминанием.

— Такая помощь многое меняет, — сказал Мурасэ. Мидори снова попыталась дать мне чай, и я помахала рукой под носом в жесте «нет, спасибо».

— Разве не пора ужинать? — сказал Кваскви. Он задумчиво стучал пальцами по своей татуировке.

Ужин? Конечно, мой живот казался пустым. Обед мы пропустили. Я села, обрадовалась, когда комната не закружилась, а энергия от сна Юкико пробежала по моему телу, а не вызвала мигрень.

Кваскви медленно улыбнулся.

— Пон-сума должен свозить меня в город, и мы возьмем еды на всех. А у вас будет время посовещаться.

Пон-сума не был рад этой идее, но Мидори и Мурасэ быстро рассказали, где был ближайший магазин, где продавали бенто, и дали ему стопку розовых и голубых йен, где виднелись лысые мужчины.

Они ушли, и Мидори ушла за Бен, оставив меня с Мурасэ, Юкико и моими мужчинами без сознания на полу.

— Хераи-сан должен вернуться в Токио с Советом, — сказал Мурасэ. — Кавано-сан и Тоджо-сан на меньшее не согласятся. И я, признаюсь, не понимал масштаб спада Хераи-сана. В Токио есть места, где о нем позаботятся лучше.

Юкико слабо кивнула.

— Но если бы удалось оставить тут Кои-чан… — Мурасэ замолчал.

Юкико кивнула на Кена.

— Вестник — проблема. Может, удастся оставить его тут как глаза и уши Совета?

В этот раз она приподняла бровь.

— Нет, он слишком слаб, да? Тоджо этого не позволит.

Это было самое странное совещание. Односторонний разговор не был странным для Юкико и Мурасэ, но я была нервной. И уставшей. И голодной.

— Слушайте, я — хафу, но это не означает, что я автоматически на вашей стороне. Вы подорвали доверие, похитив меня и заставив коснуться Черной Жемчужины.

Мурасэ напрягся.

— Ты же видишь, почему это было необходимо? Мы не ладим с Советом, древнюю заставляют быть в плену ради их слепых целей. Для них важно только, что сила Черной Жемчужины у Японии.

— А для меня важен только папа! — и Марлин. И, может, Кен. Но Мурасэ и Юкико не нужно было знать обо мне такое. — И вы только что сказали, что Совет лучше о нем позаботится!

— Ты одна из нас, что бы ты ни чувствовала. Ты — человек и Иная. Ты росла с этим, так что тоже понимаешь красоту разнообразия мира, и как он переменчив, как хафу здесь.

Нет, я не была такой же.

Кен подталкивал меня прибыть в Японию и принять баку в себе. Якобы я могла сразу же стать частью группы, семьи, которой мне не хватало. Те, Иные. Но я понимала, как наивна во многом была. Чем больше трещин в политике Иных выявлялось, тем сильнее мне казалось, что я не подходила ни Зеркалу, ни Совету. Я росла, веря, что я — человек. Понимание, о котором говорил Мурасэ, точно не включало «Я просто человек с психическим расстройством», которое я пережила.

— Я не говорю, что не попытаюсь помочь, но я не знаю насчет всего. Вы не можете просто отправить папу в Токио с Советом. Я не собираюсь с ним расставаться.

— Ты должна остаться здесь, — Мурасэ раздражался. Юкико ледяно посмотрела на него. Она поджала губы, намекая ему остыть.

Я не успела и попробовать объяснить клубок своих чувств, как в комнату прошел Кваскви с двумя пакетами с квадратными коробками. Я ни разу не видела, чтобы он так дулся.

— Кои, давай-ка разобьем этот холодильник с эскимо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Что тебе так потрепало перья? — спросила я.

Пон-сума прошел в комнату, спокойный, как всегда, но решительно не смотрел на Кваскви. Тот бросил пакеты на столе. Я ощутила райский аромат чего-то жареного и маринованного.

— Мне надоела их пародия на гостеприимство, — рявкнул Кваскви. — Белый Клык дал мне ключи от гостевого домика. Давай поедим там, где все не пропитано долгом, честью и политикой.

Пон-сума покраснел? Нет. Кваскви попытался подкатить к нему, и его отшили? Другого повода я не видела. Но я не собиралась заглядывать синей сойке в клюв.

— Я не оставлю папу и Кена страдать.

Кваскви издал недовольный звук и вскинул руки, как делала мама из-за упрямого молчания папы в споре. Он обошел плавно стол, широко обогнул Юкико, а потом склонился и подхватил Кена под спину и ноги, поднял так легко, словно его высокое тело весило не больше плюшевого мишки.

— Осторожно!

— Он без сознания и не ощущает боли. Не переживай.

— Я не могу нести папу сама.

Юкико подняла руку. Мурасэ вздрогнул, но она опустила руку на мое плечо. Даже с барьером из хлопка холод распространился от моего плеча в грудь, на долгий миг замедлил биение моего сердца. Мурасэ кашлянул, разрушая чары.

— Юкико проследит, чтобы Хераи-сан отдыхал до того, как ты и Совет вернетесь утром.

Я склонилась над столом, и Юкико опустила руку. Я пробовала ее сон. Она защитит папу, потому что он мог помочь Черной Жемчужине. Мне нужно было убедиться в намерениях Мурасэ.

— Папу не беспокойте. Если хотите, чтобы я была на вашей стороне.

Мурасэ мрачно кивнул. Я опустилась возле папы, поправила полотенце на нем и проверила, что его подушка взбита.

Кваскви нетерпеливо цокнул языком и пошел к двери. Боясь, что он заденет ногами Кена дверную раму, я вскочила и вклинилась между рамой и парнями.

— А как же ужин? — сказала я на английском, и звуки казались резкими в моем рту после долгих разговоров на японском.

— Все уже в гостевой хижине.

— Мне стоит бояться, раз ты зовешь это хижиной?

Кваскви широко улыбнулся, показывая больше зубов, чем обычно. Я вышла за ним из главных дверей на дорожку, огибающую музей и ведущую в чащу высокой криптомерии, хвоя зловеще торчала в собирающихся сумерках. Японские буки дрожали и шуршали.

Гостевая хижина Зеркала была перекошенной. Это была традиционная коробка с балками из кедра и стенами из земли, крыша была покрыта мхом, и внутри явно были мыши и пауки.

— Серьезно?

— О, не все так плохо, — сказал Кваскви с широкой улыбкой.

Я поспешила к двери, помогла Кваскви пронести кицунэ внутрь. Мы оказались в генкане с шкафчиком для обуви и большой ступенькой, ведущей к большой комнате, пол был устлан татами. Кваскви стал укладывать Кена.

— Погоди, не там, — я сбросила обувь, запрыгнула на татами и поспешила к раздвижным дверям в дальнем конце, где явно скрывался шкаф. Бинго. Футоны с синим узором и мягкие одеяла были чистыми, приятно пахли и аккуратно лежали на полке. Я вытащила футон и расстелила его возле угольной печки в полу в центре комнаты.

— Прошу, скажи, что это не кухня, — сказала я.

Кваскви принес Кена туда. Кен тихо охнул, когда его уложили на футон, но спокойно лежать не стал. Он дышал неровно, его ладони дергались. Препараты Мидори выветривались.

— Ладно, я не буду говорить, что нагреть воду можно только на горелке. Или про туалет в японском стиле в пристройке.

— Ты умеешь обрадовать девушку, — сказала я, сев, скрестив ноги, у низкого котатсу, где стояли пакеты из супермаркета. Обогреватель под столом, к сожалению, не был включен. Я стала рыться в пакетах: паста карбонара из магазина в пластиковой коробке, котлета тонкацу на кусочках хлеба без корочки, рисовые шарики с маринованной умэ. Я не хотела греть печку ради пасты, так что схватила бутерброды. Солено-сладкий соус отлично сочетался со свининой, и котлета была невероятно мягкой. Первый кусочек пробудил мой желудок. Я была ужасно голодной.

Кваскви смотрел, как я проглатываю бутерброды. Когда я потянулась к шарику со сливой, он накрыл коробку с пастой руками.

— Мое, — сказал он, — он это, — он протянул руку, скрывая что-то рукавом, — может скрасить нехватку нормального туалета. Потом поблагодаришь, — он перевернул ладонь.

Мой телефон!

— Как ты…?

— Пон-сума отдал мне, — он умело взмахнул палочками и стал тянуть в рот холодную пасту карбонара из коробки.

Ох. Там было тридцать сообщений от Марлин, десять от Эда, который искал мне задания в Портлэнде, два от Кена. Ощущая себя предающей Марлин, я открыла сообщение Кена.

«Прости. Кои, держись. Я иду. Поверь мне».

Слеза, обжигая, покатилась по правой щеке, добавило соли моему онигири. Я шмыгнула носом.

— Не такую благодарность я ждал, — сказал Кваскви. Я вытерла нос рукавом и сжала его руку поверх ткани.

— Это… ты даже не… я тебя поцеловать готова.

— Полегче, юная леди, — сказал Кваскви вдруг с акцентом Джона Вейна. — Хотя мне приходила раньше в голову такая мысль, но сейчас меня интересует некая рыбка похолоднее, — Кваскви похлопал меня по руке и убрал мою ладонь со своей руки. Кен застонал на полу рядом с нами.

«О, глупый, что же ты делаешь?» — почему он так изменился в Японии? Это было постоянной болью в груди. Он казался не просто оружием Совета, он был щедрым и сильным, помог мне справиться с убийцей и драконом в Портлэнде, не влияя на мои решения баку. Я полистала злые сообщения Марлин, написала ей длинный ответ, что мы с папой в порядке. Но мысли возвращались к Кену.

Он пришел за мной. И теперь лежал там, разбитый. Он не впервые рисковал из-за меня. Когда я была под контролем Хайка в Портлэнде, я знала Кена несколько дней, и он тоже меня спас. Слезы сильнее щекотали мой нос. Рисовый шарик пропал, и чая оолонг не осталось в бутылке, которую Кваскви дал мне, когда кончились бутерброды.

Еда уже не могла отвлечь. Я должна была решить, кому доверять. Зеркалу? Кену? Совету? Странно, что мужчина, сидящий напротив меня и потягивающий спагетти так, словно от этого зависела его жизнь, был уже среди тех, кому я доверяла.

Я никогда не касалась кожи Кваскви, не видела его фрагмент, но ощущала, что широкая улыбка и беспокойная энергия были связаны с верным сердцем. Наивно? Наверное. Я даже погуглила его имя и не нашла ничего, кроме пары словарей Абенаки и Алгонкин. Похоже, «кваскви» означало «толкать вперед» или «бежать». Я проверила и оборотней-соек, и истории салишских племен, типа «Синяя сойка ищет жену», были ближе к Кваскви, чем перевод его прозвища. Я мало знала о нем.

Я понимала, что он не всегда будет на моей стороне, защищать меня, если ему придется рисковать собой, или если это будет идти против интересов Иных северо-запада Тихого океана. Зато Кваскви всегда говорил прямо. Он не скрывал, что видел меня как маленькое перо на его шляпе Сиваш Тийе — дополнение к Иным США.

Он не перечил Совету прямо, но там все же был антагонизм. Может, Кваскви и его народу надоело жить с правилами старых японцев. Я всю жизнь прожила в Америке, и несмотря на японское происхождение, для меня было важно, что Кваскви был на моей стороне.

— Почему ты не согласен с японским Советом?

Кваскви поднял голову, спагетти свисали из его рта. Он кашлянул, сделал глоток вишневой колы и смог заговорить:

— А ты?

«Потому что я ничего не знаю, и я пыталась довериться Кену».

— Я не думала, что перечила им.

— Ты ходила за лакеем Совета как фанатка Бибера с пропуском за сцену, а потом пошла с Зеркалом помогать Черной Жемчужине даже без ужина, — Кваскви уперся локтями в стол, сжал ладони и перебирал пальцами, как злодей из фильма. — Не знаешь, за кем тебе ходить?

— О, как-то так, — вздохнула я. — Я не могу решить, кого выбрать. Мурасэ? Кавано? Как мне решить, когда я не знаю историю? Нет учебника или Википедии Иных?

Кваскви указал палочкой на мой нос.

— Ты смешная. Потому я держу тебя рядом.

— Я думала, что дело в том, что я — баку и в долгу перед тобой.

Кваскви склонил голову, почти как синяя сойка, глядящая на вкусного червя. Он медленно выдохнул, прижал ладони к столу. Произошли мелкие перемены — мышцы расслабились, губы сжались, зрачки расширились, и он замер — и Кваскви посерьезнел.

— Хафу как Мидори или твоя сестра Марлин, в которых нет сил Иных, порой растут, не зная правды о своих родителях, но ты уникальна. Ты из сильного вида. Как древние: Улликеми, Шишин, Черная Жемчужина. Просто забыть, как много Акихито скрыл от тебя.

«Отлично. Снова эти высокопарные речи Иных», — серьезный Кваскви означал, что все было важнее, чем мне хватало сил думать.

— «Великая восточноазиатская сфера процветания» в Японии построена как зеркало политики Иных. Они хотели создать блок народов Азии и Океании, независимый от европейского влияния. Средне-Атлантические штаты в Америке автономны, не слушаются ни Европу, ни кого-то еще, но у Тихого океана штаты кланяются Совету.

«Еще один урок истории».

— Но коалиция победила. И у тебя есть Буревестник! Откуда у японского Совета столько власти над северо-западом США?

— Буревестник свободен, — резко сказал Кваскви, он звучал так только раз в Портлэнде, когда ругал меня за то, что я выдала его имя Мангасару Хайку. Было просто обмануться широкой улыбкой и его простотой в поведении и забыть, что Кваскви был боссом Иных Портлэнда. У него явно была своя темная история. — Я прощаю тебя за оскорбительный вопрос, потому что ты милая. И мало знаешь. Наши древние почитаются, их не держат как магические батарейки, чтобы власть получали те, кому она не была дана, — Кваскви оскалился. — Мы не держим в плену, не насилуем города.

Мне надоели речи Иных и обсуждение Второй мировой войны. Особенно, когда я оставила кардиган в музее, и батончик с кофейным вкусом был недосягаем.

А, я уже его съела в машине. Без шоколада мир терял смысл, был пустым. Я порылась в пакетах и спросила:

— У вас тоже с рождаемостью плохо, как говорил Кавано? По Портлэнду не носятся маленькие сойки или медвежата? — я опустила голову на скрещенные руки. Мне нужен был шоколад, мне нужно было в туалет, но усталость давила на плечи как старое одеяло. Я не собиралась идти в вонючую пристройку, не поспав до этого.

— Портлэнд другой, — сказал Кваскви. — У нас здоровое общество. Увидишь, когда вернемся.

«Если мы вернемся».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Тьма. Абсолютная тьма. Мои глаза были открыты, но я ничего не видела. Мое сердце колотилось, странная настороженность покалывала кожу, словно я особенно сильно ощущала потоки воздуха.

Это мне снилось.

С каждым вдохом я ощущала насыщенный запах жареного кофе. Вкус окутал мой язык как при глотке только сваренного кофе. Я ощутила теплое одеяло спокойствия. Тьма не была страшной, а казалась живой, полной возможностей и меняющейся от незримых потоков энергии.

Кофе. Тьма. Это был фрагмент Эношимы.

Я резко проснулась, содрогнулась так, словно спрыгнула спиной вперед с утеса и ударилась о дно — все мышцы в теле напряглись на миг, полыхнули болью. Мой спутанный хвост прилип к потной шее, сердце гремело как барабан.

Где я? Я приподнялась на локте, безумно пытаясь отыскать смысл в тенях низкого потолка и затхлом запахе футона подо мной. Мочевой пузырь подавал сигнал тревоги. Половина потрепанной серой луны, что-то, похожее на мотыльков, мелькало в воздухе за низким окном. Хижина. Точно.

Я прижала кулак к сердцу и надавила, пытаясь замедлить грохот, приподнялась и сняла что-то, похожее на тряпку, с живота. Я помнила, как уснула за столом котацу.

Под окном справа от меня лежал на футоне полуобнаженный Кваскви с расправленными как крылья руками, его мускулистая грудь слабо сияла в свете луны.

— Кои.

Я испуганно вскрикнула. Кен сидел за столом и ел рисовый шарик, волосы были уложены идеальными шипами, он был в джинсах и серой рубашке с длинными рукавами без пятен крови. Он вскинул бровь и доел кусочек, слизнул рисовые зернышки с пальцев.

— Что? — смогла выдавить я.

— Выглядишь уставшей, — сказал он на английском со слабым акцентом.

— Ты сидишь?

Кен прижал палец к губам и мелодраматично посмотрел на Кваскви. Я послала ему убийственный взгляд Марлин. Мое тело приходило в себя после паники, и мне нужно было найти ту пристройку с туалетом, но Кен должен был серьезно объясниться.

— Идем наружу, — шепнул он и встал. Встал! Он жалел правую ногу, пока хромал на пути к генкану, и это выглядело больно. Я схватила телефон и пошла по нереальный лунный свет, татами был шершавым под моими босыми ногами. Я скользнула в кроссовки, раздавила пятками задники и последовала за Кеном за дверь. Было прохладно, и я пожалела, что не взяла кардиган. Кен явно хромал, и через миг поисков он сошел с тропы, склонился и поднял крепкую ветку. С такой тростью он пошел по тропе.

— У тебя сломаны обе ноги.

Кен замер, обернулся и посмотрел на меня, глаза не удавалось прочесть из-за теней в лунном свете.

— Туалет или музей? — сказал он.

— Музей, конечно. Не уходи от ответа.

— Иллюзия кицунэ.

Я схватила его за локоть. Его кожа была горячей, как обогреватель под котацу на полной мощности, под рукавом.

— Переломы были подделкой? Как такое возможно? Другие кицунэ не поняли этого?

Кен зашагал снова, потянул меня за собой как сломанную игрушку.

— Мидори не имеет доступа к своей стороне кицунэ, Пон-сума не знает ничего, а Юкико-сама все равно.

— Ты обманул и меня.

— Да, удивительно, — мрачно сказал он.

— Ты заставил Бен отдать тебе кровь!

— В этом я нуждался. Я потерял много крови.

Бетонные стены музея и неуместный белый шпиль церкви вдруг возникли перед нами. Снаружи над дверью горели лампы, и вокруг них гудели насекомые. Я надеялась, что это были не комары. Сверчки или саранча шумели в траве.

В здании было темно. Все спали. Но, к веселью Кена, мне все равно хотелось идти на носочках.

Я отпустила руку Кена и пошла по коридору к туалету. Света луны и зеленой лампочки «выход» хватало, чтобы не пришлось включать свет. Я радостно устремилась к туалету в западном стиле в конце ряда японских кабинок. Я расслабилась на подогреваемом унитазе, и остатки паники прошли.

Туалет смыл за мной автоматически, когда я встала, и я вздрогнула от громкого звука. Кен обманул нас всех, заставив думать, что он серьезно ранен. Но, что важнее, он обманул меня. Я отогнала мысли о значении того, что я даже не поняла, что мой любовный интерес сыграл переломы. Глупость на новом уровне.

А как же моменты, когда он был без сознания? Я вспомнила свой разговор с Кваскви, пока разглядывала себя в зеркало, щурясь. Сказала ли я то, что Кену не стоило слышать? Я сняла резинку с хвоста, с трудом отодрав ее от слипшихся от пота волос. Я причесалась пальцами, но в темноте толком ничего в зеркале не видела.

Когда я вернулась в коридор, Кен откуда-то взял стаканчики с латте в картонной коробке.

— Мир?

— Лучше бы этому не быть иллюзией, придурок.

— Я не хочу пока умирать, — сказал он. — А нам пора.

— Пора? Куда? Нет. Сначала расскажи, зачем ты изображал мучения. Меня из-за тебя терзала совесть.

Кен дал мне коробку, чтобы приобнять меня рукой. Как в первый раз, когда он коснулся меня у дома Марлин. Меня окутал жар, физическая связь вызывала радость. Я так долго не ощущала такие прикосновения.

— Доверься мне, Кои, — прошептал он, в дыхании не было его привычного запаха кинако, но знакомая горечь в нем заставила меня поджать пальцы ног. — Я объясню все в машине.

— В машине? — я замешкалась. Я не была дурой. Он знал, какой эффект на меня оказывали внезапные прикосновения. Должна ли я доверять ему? Происходило что-то подозрительное. Я не хотела верить, что меня хитростью втягивают во что-то. Но он мог заставить меня поверить во что угодно.

— Совет вернется через пару часов. Они заберут твоего отца в Токио, только чтобы он был подальше от Черной Жемчужины. Тебя тут тоже вряд ли оставят. Это наш единственный шанс.

— Шанс? — боже, я повторяла слова как дурочка, но все развивалось так быстро, что я не успевала это понять.

— Освободить Черную Жемчужину.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кен схватил черную ветровку с вешалки у двери и вышел. Я думала о его сообщении, пока сливочный, горький и горячий от микроволновки кофе наполнял теплом мое горло. Румянец, который возникал у Марлин на втором бокале Пино Нуар, у меня был от хорошего латте. Кофе прогнал остатки холода.

Прости. Доверься мне.

Это извинение явно было не только за то, что он позволил Зеркалу похитить меня. Мне стоило вернуться и разбудить Кваскви? Отказаться подыгрывать опасной игре? Или следовать за Кеном? Я знала его пару недель, но до этого момента не сомневалась, что он действовал, заботясь обо мне. Япония это изменила. Лицо в Портлэнде было тем, что он решил мне показать, и, несмотря на его признания о боли из-за роли Вестника совета, я как-то проглядела смысл Вестника. Он убивал. И теперь я платила цену за то, что игнорировала его мотивы выполнения грязной работы Совета.

А вот и старая паранойя. Эта часть меня пыталась помешать полночному приключению.

Кен заглянул в дверь.

— Икузо, — идем.

Клубок эмоций корчился в моей груди, словно состоял из ядовитых змей. Я не могла шагнуть вперед, но было поздно возвращаться.

— Сколько тебе лет? — выпалила я и зажала рот рукой.

Кен издал раздраженный звук.

— Больше, чем можно дать внешне.

— Как я могу доверять тому, каким ты себя показываешь? Ты — кицунэ. Наверное, тебе сотни лет. Боже, может, ты и женат был?

Кен закатал рукав, схватил меня за ладонь и прижал ее к голой коже своего запястья, вытаскивая меня наружу в прохладную ночь с запахом хвои и дыма благовоний.

Я охнула. Другую ладонь он прижал к моей щеке и притянул меня ближе, чтобы его лоб уткнулся в мой. Он чуть покачивал головой.

— Я понимаю. Посмотри сама.

Мир развернулся на 360 градусов, глубокий сон Кена прошел через соприкосновение нашей кожи. Латте выпал из моей руки, но я едва заметила это. Темная ночь, опасные почти черные глаза Кена, лунный свет смешались калейдоскопом. Когда все перестало кружиться, краски стали ярче, зеленый и коричневый превратились в лес древней криптомерии на рассвете, резкий чистый запах раздавленной хвои бил по моему носу.

Этот сон был как возвращение домой. Он спасал меня от потери себя, Кои, когда я коснулась Улликеми и Черной Жемчужины.

Я бежала, неслась по лесу на уверенных лапах, уклоняясь от веток, прыгая через выпирающие корни и преследуя восходящее солнце. В центре моей груди, в ритме стучащих лап было умиротворение, осознание правильности мира.

Было нечестно завоевывать мое доверие этим сном. Он был в начале нашего пути в Портлэнде, чувства росли между нами, но могла ли я доверять сну? А если это тоже была иллюзия?

Заговорила Кои-борец, подавляя паранойю:

«Я бы поняла».

А потом сон изменился. Я вырвалась из чащи на поляну с небольшой деревушкой с традиционными деревянными домами, колодцами и узкими полосками огородов. Листья дайкона торчали из холмиков земли как ирокезы.

Что это? Я никогда такого еще не видела.

Почти не седой Мурасэ стоял в пижаме джубей в грязи и традиционных рабочих ботинках с отделенными большими пальцами, опираясь на тяпку. Рядом с ним, сияя, стояла низкая круглощекая женщина с длинными волосами, собранными в растрепанный пучок у ее шеи. Эта женщина была во фрагменте сна Кена в Токио.

Мама.

Она сжала мое плечо и возмутилась, но с теплом, из-за моего опоздания. Сильная любовь к этой человеческой женщине и малышке, сжимающей край ее серой юката, потрясла меня.

Бен. Она была милым ребенком.

Сон снова изменился.

Я сидела в позе сэйза в комнате с зеленоглазым тигром, изумрудными павлинами и петлями дракона с черной чешуей на стенах.

Я видела это в аэропорте. Эта комната была во сне стюардессы.

Но что-то было странным, угол, с которого смотрел дракон, был сдвинут вправо. Напротив меня сидели ряды людей в одеяниях со склоненными головами. Я узнала принцессу-стюардессу, а еще Юкико, Мурасэ и черных костюмов, которые тут были в ярко-синих кимоно. Даже Красная рубашка сидел вдали. Я посмотрела на лорда на платформе. Тоджо. Параллельные чувства хлынули в меня: опасения сдавили грудь, гордость наполнила меня.

Чувства Кена во сне-воспоминании.

Я поднялась плавным движением, чтобы подойти к старику, который явно был человеком-слугой, сидящим в стороне. Рядом с ним был чистый металлический поднос с иголками на бамбуковых ручках — техори, традиционные инструменты для татуировки. Я опустилась перед ним и раскрыла черное официальное кимоно на шее, спустила его до плеч. Я склонилась, лоб коснулся татами в треугольнике, сделанном моими ладонями. Я произнесла в старом стиле с официальным тоном:

— Я принимаю.

«Что принимаю?».

Глаза мужчины были мутными от катаракты, но он уверенно взял в руки иглы, одной рукой он растирал кожу моей груди, другой наносил татуировку, делавшую меня Вестником.

«Я, Фудживара Кенноске, когда-то презираемый родней из-за слабой крови, теперь был самым уважаемым членом Совета. Я показал всем, как опасен может быть хафу, — вспышка воспоминания, мужчина с разрезанным горлом, кровь на моих ладонях и волна отвращения и горя. — Я буду их мечом. Я буду их Справедливостью».

Я произнесла клятвы перед Советом ровным голосом, хоть грудь пылала, хоть Тоджо зло смотрел на меня, хоть значение слов становилось тяжелее от силы Иных. Я отрекся от связи со своей человеческой матери, убрал ее грязь из рода Фудживара. Во мне вспыхнул жар, огонь пылал голодно, питаясь моей гордостью, торжествующим гневом…

— Хватит, — мой голос звучал удивительно тонко. Не из моего горла. Голос Кена Сухой голос Кена в настоящем.

Мир содрогнулся, разбился на кусочки тьмы, и руки на моих плечах отодвинули меня. Я снова была Кои, стояла в свет луны, смотрела, как Кен тяжело дышит, склоняется от боли. Пот стекал с его висков, шипы из волос увяли.

— Больше не надо. Я не могу…

Я обогнула его протянутую руку, отгоняющую чудовище во мне, забирающее жизненную силу вместе со снами из сердец жертв, и потянулась к его горлу. Я разорвала воротник его рубашки. Моя нога скрипнула брошенным стаканчиком латте, но я глядела на грудь Кена.

Темные мазки метки выделялись на открытой коже. Хуже скрытого брака или факта, что он по возрасту мне в дедушки годился.

Не я одна была тут чудовищем.

Мигрень собиралась в шее, серый шум мелькал в уголках глаз. Я не узнала кандзи в старом стиле в Портлэнде. Теперь я знала, что это были два иероглифа, изображенные искусно, один внутри другого, в старом стиле кандзи, заимствованном из Китая. Дорэй. Раб.

— Что ты наделал? Зачем? — гнев сдавил мое горло, язык окутала желчь. Раб Совета. Не забавный, чувственный, верный Кен, которого я знала в Портлэнде. Отказ от матери? Убийство?

Кен тихо застонал, убрал мои пальцы, царапающие его плоть, не пытаясь избежать воротника, впивающегося в уязвимую кожу его горла.

— Я доказывал Совету. Становление их слугой делало хафу ценным. Я был убежден, что смогу изменить общее отношение к нам.

Слезы лились по моим щекам. Виски покалывало льдом. Мое сердце было разорвано. Я отпрянула и прижалась к дверной раме, чтобы не упасть.

Эта ужасная радость от очищения от грязи из-за человеческой матери как-то сплелась с воспоминаниями о моей маме в больницы. Это слилось. Словно мама была мусором, потому что была человеком и не японкой. Словно я выбросила бы ее или избегала, когда она умирала в больнице, становясь костями и кожей. Кен отрекся от своей матери. Марлин обвиняла, что я отказывалась от мамы, как папа, бросив ее на первом диагнозе инвазивной протоковой карциномы.

Нет. Я не была такой. Мама отпустила меня, дала мне бесценный дар. Она не пускала меня в палату, потому что мы не знали, что для меня будет значить, если я последую за ней в ее последний сон, сон умирающего. Она не сердилась и на отсутствие папы. Для этого требовалась сила, щедрость духа, которую я могла лишь надеяться накопить. Я не могла отплатить за этот подарок. Ничто, никто, ни папа, ни Тоджо, ни пожизненный запас латте не могли заставить меня отречься от нее.

— Этот сон-воспоминание должен был вызвать мое доверие?

Кен стал застегивать рубашку, скрывая метку. Покачиваясь на ноге, он сказал на японском:

— Я не выбирал, какой сон тебе показать, Кои. Даже кицунэ не может обмануть баку во снах. Ты видела правду.

— Что ты — раб Тоджо и Кавано?

Он вздрогнул. Мои кулаки сжимались и разжимались, я хотела ранить его, чтобы он ощутил боль, расцветающую во мне.

— Сволочь. Сколько из того, что было в Портлэнде, было настоящим?

Кен резко поднял голову.

— Все, — он потянулся к моей щеке, но я отбила его запястье.

— Ты сказал мне, что Совет может помочь папе, помочь мне. Ты… — я подавила всхлип, не хотела, чтобы он видел меня такой уязвимой, — спал в моей кровати.

Кен сцепил руки за спиной, делая себя не угрожающим, а потом все испортил, шагнув слишком близко. Даже с хромотой, кривясь от боли, он источал горячую угрозу, которая вызывала дрожь в моей спине.

— Посмотри на меня, — попросил он, его скулы стали острее под синяками, переносица утончилась, глаза стали черными и хищными. — Я не объяснил всю политику, но сон рядом с тобой, поцелуи не были частью иллюзии.

— Тогда это отвлечение, чтобы я не думала о твоих истинных намерениях.

— Даже Кавано-сан не может диктовать мне, где спать, — голос Кена звучал низко и гулко. Он склонился ближе, губы были в миллиметрах от моего уха, но ладони были сцеплены за его спиной. — Я не делюсь футоном просто так.

Близость прошлых недель заставила меня расслабиться, и я привыкла к прикосновениям, которые не затрагивали мое глубокое я.

Мне нужно было помнить, что его близость была опасной. Я раскачивалась на краю высокой скалы, и внизу были острые камни.

Я меняла жизнь в Портлэнде, когда появился Кен. Я училась в колледже, работала для папы и Марлин, выходила из дома каждый день. Иные и новость, что я — баку, затмили весь этот труд. Где-то в глубине души я боялась, что согласие приехать в Японию было еще одним способом избежать реальной жизни. Страхи смешались с болью из-за сомнений в Кене, но было это из-за моего недоверия к его мотивации или своей?

— Ты гордился тем, что стал Вестником, — рабом. Убийцей. Я была наивной дурочкой, когда отмахнулась от его слезного признания, списав это на драматизм Иных.

— Да.

Ночь стала холоднее. Каждый дюйм моей кожи дрожал от уколов холода, кроме участка, где его дыхание задевало мое чувствительное ухо.

— Ты видел мать после того, как отказался от нее?

— Нет.

Я отвернулась от этого жаркого дыхания, от его манящих глаз.

— Не этого ответа я ждала.

— Плохо, — сказал он и отбросил мои волосы в сторону рукой, прижался губами к моей шее. Я тут же вспыхнула под холодом, забыла о мигрени. После пожирания его сна-воспоминания не было опасности еще одного фрагмента от прикосновения кожи с кожей. Все силы ушли на то, чтобы не развернуться, впиться пальцами в волосы и удерживать его голову, чтобы затеряться в сладости его рта, ощущать его широкую грудь как якорь посреди урагана.

Вместо этого я глубоко вдохнула.

— Какой же ты гад.

Кен поймал губами мочку моего уха, поцеловал меня в висок.

— Бен предупреждала, что ты так все увидишь, — прошептал он на японском.

— Бен? Ты думал, что я поверю, что все это время вы оба были не разлей вода? Тайно в сговоре?

Еще один поцелуй в шею, он подвинул мои спутанные волосы, а потом руки и губы Кена пропали.

— Это так. Мы с Бен всегда были близки. Как ты и Марлин. Хотя последние десять лет пришлось изображать, что это не так.

— Почему ты не будишь Мурасэ, Мидори и Пон-суму? Они ведь этого хотят? Освободить Черную Жемчужину?

— Нет времени доказывать им, что я не работаю тут на Совет. Только Бен знает правду, — и как такая простая фраза могла скрывать столько боли?

«Его отец думает, что он пресмыкается перед Советом?».

— Им нужно знать!

— Долго объяснять. Я не буду подвергать их опасности, переча прямым приказам Совета, пока Тоджо с его черным отрядом тут. Времени нет. Нам нужно к Черной Жемчужине.

Я поежилась. Мигрень вернулась, как только пропали губы Кена. Моя спина была холодной, мурашки бежали по рукам. Так холодно. Словно этот разговор погасил часть тепла, которое я принимала как должное, пока не лишилась его.

— Ах, — сказал Кен другим тоном. — Добрый вечер, Юкико-сама.

Я обернулась. Юкико стояла под деревьями в белом одеянии, похожая на жрицу храма. Она держала серебряный ключ на огромном кольце.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Ключи от машины, полагаю?

Уголки губ Юкико чуть приподнялись. Веселилась от ситуации, в которой нас застала? Или от чего-то еще? Я не хотела ощущать себя как подросток, пойманный за поцелуями на крыльце.

Кен склонился и поднял свою трость.

— Ведите.

Выражение лица Юкико не изменилось, но воздух стал пахнуть льдом. Дыхание Кена вырывалось облаками. Юкико медленно подняла другую руку и указала тонким белым пальцем с острым алым ногтем в мою сторону. Она не хотела, чтобы я шла?

Кен покачал головой с мольбой в глазах, но Юкико не сдавалась. Она сжала кулак, словно держала что-то за ручку, а потом махнула им в сторону своей груди, широкий рукав хлопал в воздухе.

Кен снова покачал головой.

«Что-то мятежники не могут договориться».

— Что она хочет, Кен?

Кен вздохнул, потер свободной рукой глаза, вздрагивая, когда задел темнеющий синяк на щеке. Он повернулся к Юкико.

— Черная Жемчужина долго ждала. Вы хотите, чтобы Мурасэ-сан или Тоджо-сан обнаружили нас, пока я объясняю? Другого шанса не будет.

Юкико бросила ключи Кену. Он потянулся за ними, но они упали на мокрую траву в стороне от него. Кен с кряхтением склонился, чтобы поднять их. Гнев толкнул меня вперед, и я наступила на ключи, не дав ему коснуться их.

Кен растерянно посмотрел на меня.

— Я никуда не пойду без объяснений.

— Времени нет.

— Найди его.

Юкико приподняла бровь со снисхождением, развлекаясь.

— Совет не спрашивал моего мнения. Мурасэ не сказал, куда меня посылает. Папа не объяснил. Вы просто решили, что маленькая баку слепо будет слушаться ваших указаний. Не этой ночью.

Кен выпрямился, посмотрел на мой рот, на Юкико, на деревья и обратно, словно ему было тяжело удерживать взгляд на одном месте.

— У нас есть машина, — быстро сказал он. — Вы с Юкико-сама удержите змею в слабом состоянии, чтобы мы погрузили ее в грузовик. Мы поедем к реке Аисака, где сможем выпустить Черную Жемчужину и пробудить от темницы из снов, созданной твоим отцом. Там будет безопаснее. Оттуда по течению можно добраться до Тихого океана, и она отправится на запад к острову Сахалин, где сможет попасть в реку Амур.

— Я говорила не о подробном маршруте.

Кен шагнул ближе.

— Я знаю, в чем проблема. В отсутствии веры в свое сердце. Я знаю тебя, Пирс Кои Авеовео, — мое полное имя хриплым голосом заставило волоски встать дыбом на моих руках. — Твою верность, твою заботу. Ты боишься смерти. Ты ценишь людей, даже ледяных старух и драконов. Ты освободила Улликеми из его темницы, хоть это дорого тебе обошлось. Ты прощаешь, ты не сдаешься горечи и обвинениям, и твои намерения лишены жестокости и жадности. Это дало мне надежду. Для меня. Для Жемчужины.

— Не хочу прерывать твой достойный Оскара монолог, но патруль Тоджо вот-вот это сделает, — Кваскви спрыгнул с низкой ветки возле Юкико. Она кивнула, когда он широко ей улыбнулся. Он кивнул Кену. — Могуче выглядишь, Лазарь.

Кен использовал мое временное смятение, чтобы подтолкнуть меня между лопаток к тропе.

— И ты, Брут? — сказала я Кваскви. Он поднял руки, сдаваясь.

— Эй, я просто подслушивал. Я не связан с планами эмо-парня.

— Не время для твоих шуток, Сиваш Тийе, — мрачно сказал Кен.

Юкико поплыла за Кеном, не переживая из-за пополнения в команде.

— Так ты не знал об этом? — я махнула в сторону Кена.

— Я просто следую за течением, — сказал Кваскви. — Я защищаю свое имущество, — он сжал плечо Кена. — Молодец, обманул хитреца.

— Это не твой бой, — сухо сказал Кен, но продолжал вести нас, шагая спешно с тростью.

— Я — посредник, — Кваскви показал еще больше зубов. — И мне любопытно. Я не могу представить, как все сложится так, чтобы Тоджо не поджарил вас.

Если бы только голова перестала болеть. Было сложно думать, собрать все, что я хотела обсудить с Кеном до того, как отправлюсь с ним к Черной Жемчужине.

В сердце я знала с первого прикосновения к ней, что не смогу оставить драконшу тут, для Тоджо и Кавано. Она была пленницей, страдала. Это было во многом неправильно, и я не могла оставить ее, не попробовав помочь. Поэтому я не смогла игнорировать дикую боль Улликеми. Но хватит ли мне сил? Кен думал, что да.

Мама тоже звала меня сильной раньше, чем я в это поверила. Когда она пыталась сказать мне, что больницу можно было покинуть, сбежать от ее снов умирающего. Она не могла сесть, но я сунула под ее голову красную подушку Капитана Адриамицина, которую Марлин сшила для нее, чтобы она могла смотреть от меня, не двигая шеей.

— Знаешь, почему я назвала тебя Кои? — сказала она. — Потому что ты всегда была крепкой, сильной, даже когда была всего кэйки. И я хочу, чтобы ты это помнила, когда тяжело, — голос мамы дрогнул. Она закашлялась, и я взяла графин с водой со столика и осторожно подвинула соломинку к ее губам, воспаленным от язв во рту, хоть медсестры давали ей Биотен.

Она сглотнула с такой болью, что мое горло сдавило.

— Кои могут жить на любом континенте, почти при всех температурах. Выживают даже в грязной воде. И это ты получила, да? — я посмотрела в окно, где медсестры в своей раздражающей форме в цветочек спешили туда-сюда по коридору. — Грязная вода, — повторила мама.

— Все хорошо, — я опустила рукав, чтобы взять ее за руку.

Она вяло отбила мои пальцы в свитере.

— Будь осторожна, когда весь день проводишь с теми, кто у дна озера.

Я не понимала тогда, думала, что она снова говорит о своей морской биологии. Но она умалчивала о монстре в комнате: снах у папы и меня.

А потом Мангасар Хайк разбил мой осторожный мир отрицания и схватил Марлин, чтобы заставить меня помочь ему использовать силу Улликеми, чтобы путать воспоминания людей. Я вернула Марлин и отпустила Улликеми с помощью Кена. Теперь я верила в свои силы. Но эта сила была с нитями, которые мама вряд ли назвала бы хорошими.

Мой голод баку почти осушил друга Кваскви, ледяную старуху Дзунукву, чуть не лишил ее жизни. Поток энергии, который я получала от пожирания сна бодрствующих Иных, был восхитительным и ужасающим. Папа решил перестать есть сны годами и рискнул жить в тумане, чтобы не сдаться голоду с Черной Жемчужиной. Как там говорил Ницше? «Любой, кто борется с монстрами, должен позаботиться, чтобы в процессе он сам не стал монстром».

Я поежилась, желая, чтобы со мной был мой кардиган или та тряпка вместо одеяла. Кен и Юкико сосредоточенно шагали вперед, пронзая меня взглядом с решимостью.

Почему я думала, что Япония поможет мне понять части баку в себе, когда папа убежал от Кавано и Совета десятки лет назад?

Хватит убегать. Теперь это будет моим девизом. Я больше не буду прятаться в квартире. Я не буду полагаться на Марлин для связи с обществом. Я была связана с Иными, не могла вернуться к обычной жизни. Я должна была разобраться в этом. Я не знала только, какой буду, когда окажусь на другой стороне.

Мы сошли с деревянной тропы на гравий. Слышался хруст всех ног, кроме Юкико, и звук был громким, несмотря на хор сверчков в высокой траве.

Беспокойство бегало по моей спине кусачими муравьями, энергия от съеденного сна Кена шумела во мне, как эксперимент Марлин в восьмом классе с добавлением мятной конфеты в колу.

Мне нужно было что-то сделать.

В тени в дальнем конце под буками пристроился традиционный склад с изогнутой крышей с черепицей. Темное окно выглядывало как глаз.

Все просмотренные фильмы ужасов говорили мне, что туда идти я не хотела, но Кен решительно зашел за угол, и я с неохотой следовала за ним, надеясь, что пауки были самым страшным, что водилось там.

На другой стороне склада была удивительно современная металлическая раздвижная дверь. Кен и Кваскви медленно подняли ее, чтобы не было шума, и стало видно милейший грузовичок. Он был накрыт зеленым брезентом сверху, а внизу был желтым с рисунком удивленной панды с большими глазами и яркими иероглифами хираганы «Компания перевозчиков Сакаи».

— Садись с пассажирской стороны, — сказал Кен.

— Ты поведешь с такой ногой? — сказал Кваскви. Он с тревогой переглянулся с Юкико. — Мы встретим вас у могилы Христа.

Они ушли в тени буков. Вспышка белизны Юкико вдруг пропала в теплой тьме. Стая соек полетела зловещим тихим облаком с вершины дерева и направилась на восток к полоске розового на горизонте. Близилось утро. Кен открыл дверцу со стороны водителя.

— Прошу, Кои, — сказал он на английском. Уступка. — Я не хотел, чтобы все так сложилось. Я о многом сожалею, но я не сожалею о том, что ты тут.

Горло сдавило от злости, и поток горячих слов об иллюзии, матери и о том, о чем он мог сожалеть подступал, но я уже шла к грузовику. Он сел в машину, я устроилась на пассажирском сидении. Я не стала пристегиваться, собрала всю силу от его съеденного сна и ударила Кена по лицу наотмашь.

Его голова с приятным треском ударилась об окно с его стороны, красный след моей ладони был как ожог среди синяков.

«Это моя сила, мое чистое сердце, гаденыш».

— Я сожалею, что я тут.

Кен сел прямее, опустил голову, шумно дыша, сжимая руль так сильно, что костяшки побелели. Он страдал.

«Что я делаю?».

Часть меня радовалась. Радовалась, что моя сила больше, но разумная часть меня шептала, что я становлюсь монстром. Вот только ее заглушала эта радость. Пусть ощущает боль. Кен сделал воду мутной, по его вине мы дошли до этого. Я защищалась.

Без слов он завел машину, мы медленно поехали.

Двигатель и открытые окна, к счастью, мешали говорить. Пощечина выпустила накопленную от пожирания снов энергию, но пустое место заняло похмелье. От пожирания снов Иных я становилась нервной, это было как ПМС на стероидах. Стоило помнить об этом.

Желудок сообщил, что голодный, и горло ощущалось сухим, зудело, словно я заболела. Мы подпрыгивали по пути к могиле Иисуса, я вытащила телефон и читала сообщения Марлин. Она была уже не такая истеричная после того, как я рассказала ей, что у папы были просветления. Она прислала фотографию прописанных папе препаратов на ее кухонном столе. Знакомая скатерть с узором из ананасов и листьев пальмы заставила мое сердце дрогнуть. Я скучала по ее теплым указаниям, но при этом была рада, что ее тут нет. Хоть одной тревогой меньше.

Боже, папа не принимал таблетки больше суток. Они были в багаже в Токио. Но было ли это важно? Холодная магия Юкико работала лучше западной медицины, отгоняя туман из-за отказа от пожирания снов.

Машина остановилась. Мы приехали. Кен выключил двигатель у бетонной дорожки, ведущей с холмам с травой.

— Нет, — он шумно сглотнул. — Если ты боишься…

— Рой себе яму дальше, — прервала его я. А потом сделала голос не таким резким и посмотрела в лобовое стекло. — Не надо со мной нянчиться. Не делай вид, что ты не поэтому был со мной в Портлэнде. Это оскорбительно, — Кен потянулся к моей руке, и я отдернула ее, прижала к груди. — Что такое? Никаких прикосновений.

— Я так много хочу…

«Ему нужно научиться заканчивать».

— Я понимаю. Мы приехали освободить Черную Жемчужину до того, как нас остановит Совет. Мне не нравится, как со мной тут обходятся, но выбор правильный. Тоджо жуткий. Но, несмотря на похищение, мне нравятся Мидори и Бен.

— Это хорошо, — Кен скрестил руки на груди. Может, сознательно подражал моей позе, или это был психологический ход. Он хотя бы не использовал иллюзию кицунэ, делая свое лицо милее. — Так ты попробуешь?

— Да, попробую. Но не пойми превратно. Я делаю это не для тебя.

— Знаю, — прошептал он на японском. — Но это не мешает мне желать… быть возле тебя или любить то, что ты всегда помогаешь. Не важно, что случится, я хотел, чтобы ты знала это.

— О, нет, — я открыла дверцу и вышла из машины. Он не должен был говорить слово на Л. Не кошерно. Пора было заняться делом, с Кеном разобраться я смогу и позже.

Юкико бездвижно стояла у горки с большим крестом, десяток соек сидел на балке креста над ней. Она кивнула, я перебралась через белую ограду, и она подплыла и опустила ладонь на мою грудь, вдруг остановив меня.

— Что?

Ледяные глаза поймали мой взгляд, и ледяное внимание тут же успокоило боль в моей голове. Прохладное дыхание обвило мою шею и руки. Казалось, мое тело и душу проверяют. Я не хотела рисковать контактом к коже, так что ждала. Она приподняла бровь и склонила голову на бок, как птица с вопросом.

— Все хорошо. Да, я делаю это по своей воле, — сказала я. — Даже если привели меня сюда ложью.

Она кивнула, опустила ладонь к моему животу. Она дважды стукнула по нему, уголок ее рта чуть приподнялся.

Кен как-то перебрался через ограду.

— Она говорит тебе поесть перед тем, как идти туда.

Я резко ответила, еще глядя в глаза Юкико.

— Отличная идея. У кого-то есть завтрак в кармане? — сойки поднялись, шурша крыльями в тихом смехе.

— Вообще-то… — Кен шагнул ближе. — Я приберег это на всякий случай, — сказал он, вытаскивая тонкий прямоугольник из волшебного кармана. — Я надеялся на прощение.

— Заткнись и дай мне шоколад, — сказала я.

— Точно.

«Я злюсь, меня предали, и еда не заставит меня простить тебя».

Но Кен взял не просто шоколад, а орегонский. В этой плитке были эмоции насчет еды, папы и проблем в семье.

Мы с Марлин унаследовали любовь к какао от мамы, которая презирала смесь из гавайского молока с макадамией, которую продавали под видом шоколада туристам, и научила нас есть шоколад из какао-бобов от маленькой компании из Кауаи. Папа, с другой стороны, ворчал, заявляя, что мужчины не едят сладости.

Кроме такого шоколада.

Почему-то маме и папе нравился вкус с чили. Даже когда маму тошнило от болезни, она могла проглотить шоколад. И папа забирал последний кусочек из ладони Марлин, если она отвлекалась.

В Аомори не было магазина, где это продавали, так что Кен взял его из Портлэнда. Но шоколад не давал ему права использовать слово на Л. Это не спасало его после манипуляций. Но я с ужасом поняла, что слезы проступили горячей вуалью на глазах.

Жуя кусочек с пряным вкусом, который был того же цвета, что глаза Кена, я скрывала свою глупую реакцию, потянув за травяную панель на вершине холма, за которой скрывался вход. Сойки вдруг поднялись с креста, полетели по часовой стрелке вокруг него, а потом против часовой стрелки, став туннелем из синих перьев. Они издали пронзительный вопль, а потом разлетелись в стороны, и стало видно Кваскви, спокойно прислоняющегося к кресту, сложив руки на груди. Королева драмы.

— Проблемы с тайным рычагом? — он толкнул что-то у основания креста. Панель открылась, стало видно узкий проем. Юкико проникла туда с грацией, будто у нее не было костей, и пропала внизу. Я кашлянула, вкусный шоколад сменился горечью.

— Ты идешь? — сказала я Кваскви, махнув большим пальцем в сторону Кена. — Он ранен.

— Я чувствителен к холоду. От этого голова болит.

— Тебе не нужен обманщик, — фыркнул Кен.

— Ты хотел отправить ее в ледяную пещеру к древней с одной Юкико?

— Она — баку, она сильная.

— А ты — идиот, Вестник.

Кен оскалился.

— Я делаю то, что должен. Не сомневайся в Кои. Она способна съесть пару снов, чтобы Черная Жемчужина стала вялой и не билась, но оставалась в сознании, чтобы двигаться. Я спущусь, как только Юкико выпустит холод.

— Даже не дашь ей куртку?

Кен стряхнул с себя ветровку и протянул мне. Я потрясенно посмотрела на него.

— Оставь.

— Вы смешиваете политику и любовную жизнь, а это до добра не доводит, — пробормотал Кваскви.

Я отмахнулась от обоих парней.

— Хватит. Кваскви, ты идешь или нет?

— Ты просишь об услуге? Тогда нужна плата.

Я хмуро посмотрела на него. На это не было настроения.

— Ты делаешь это по доброте душевной. И тогда я не буду хватать тебя за ухмыляющееся лицо и есть сны из твоего сердца.

— Ах, — он улыбнулся шире. Поклонившись, взмахнув рукой в сторону входа, он добавил. — Если так, то после вас, мадам. Черная Жемчужина ждет.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Чертова гордость. Я должна была взять ветровку. Присутствие Юкико делало проход под землей не холодным, а ледяным. Как на Северном полюсе. Мороз был ужасным. Мои зубы застучали, а мы еще даже не спустились с лестницы. Металлическая дверь внизу липла к моим пальцам, когда я поворачивала ручку.

«Хорошо хоть ее лизать не надо».

Раздражало и то, что на Кваскви были плотная фланелевая рубашка, кожаная куртка и кожаные ботинки с мехом. Он вытащил синюю шапку и надел на голову.

— Я всегда готов, — сказал он, и я осторожно отцепила пальцы от двери, оставив верхний слой клеток на металле. — Я бы не стал отправлять свою девушку по ледяному туннелю ловить древнего дракона. Особенно без куртки или шапки.

«Но и своей шапкой ты не делишься».

— Хочешь награду? Тут даже нет Пон-сумы!

— Никогда не знаешь, кто слушает, — сказал он, кивнув на бесстрастно ожидающую Юкико. Кваскви шумно вздохнул, потянулся мимо меня и толкнул дверь.

«Ах, как же я скучала по запаху Жемчужины», — я и забыла, какой приятной была пещера. Свет был только от тусклого сияния с лестницы за нами и мерцания вокруг Юкико, словно у нее был призрачный двойник.

— Я постою тут, выглядя мило, пока вы, девчата, будете успокаивать Черную Жемчужину для транспортировки, — Кваскви сунул руки в карманы, топал ногами, чтобы согреться.

— Где она? — спросила я у Юкико.

Она подняла руку, широко открыла рот и вдохнула воздух так, словно ее легкие были воздушными шарами. В пещере стало намного теплее, и мои зубы перестали стучать.

Полоска зеленого озарила тьму, медленно приближаясь длинными изгибами, обводя большие петли Черной Жемчужины — зловещая биолюминесценция.

— Малышка просыпается, — Кваскви вытянул руки. — Удачи с работой баку, — в пещере зазвучал резкий шорох, и я вздрогнула. Юкико сжала губы, опустила руку и указала подбородком на ближайшую зеленую полоску.

«Я поняла. Я — баку. Я уже выпускала древнего дракона», — когда я коснулась Черной Жемчужины первый раз, я не была готова. Теперь я знала ощущения. Мне нужен был кусочек ее сна, чтобы чуть-чуть ослабить. И у меня был фрагмент Кена с лесом, чтобы сосредоточиться.

Я потерла онемевшие от холода пальцы друг о друга, подула на них. Я пошла вперед, вытянув ладони, тянулась к зеленому свету.

Пальцы коснулись грубой кожи, и мои легкие словно сдавили со всех сторон камни. Я оказалась в ее сне.

Теплая вода ласкала длинную спину от головы до хвоста, пока я плыла по реке в тени ясеней. Маленькие рыбки носились туда-сюда, ловя личинок насекомых, побеспокоенных моим движением, их столкновения с моей чешуей щекотали меня. Я была напряжена, слушала людей в синей форме в этом районе. Гнев вспыхнул от увиденного на берегах этим утром — хромые и бездыханные тела пятнистых хищных слуг Абке Хехе, которых мне послали для боя с нарушителями. Даже кесикэ пали от синих форм и их оружия. Абка Хехе не могла больше помочь.

Пламя, не гнев, загорелся внутри. Кои. Я — Кои. Река, рыба, свет сквозь слои воды зарябили на миг между одним вдохом и другим, и я осознала свое двойное существование: Кои в пещере и Черная Жемчужина в Хэйлунцзяне. Это осознание пробудило голод баку. Раскрылась дыра, желающая, чтобы ее заполнили. Я хотела забрать этот сон, сущность Жемчужины, сон, к которому она возвращалась день ото дня, пытаясь держаться своего сознания в холодной темнице. Огонек стал ярче и больше.

«Гори, огонек, гори».

Пламя поглотило сон, жар пробежал по моим конечностям с приятным пульсом. Теперь во мне накопилась жизненная энергия Черной Жемчужины, давила на горло и под ребрами. Приятная полнота с теплом и силой.

«Я должна остановиться», — но сон был соблазнительным, и во мне еще было место. Мой голод был ужасающим, тело — просторным, и древняя могла много отдать. Еще немного.

Часть Кои во мне помнила, как лежала осунувшаяся ледяная старуха Дзунуква на площади, и как меня сдавил стыд из-за того, что я чуть не убила ее.

«Я не сделаю с Черной Жемчужиной то, что сделала с Дзунуквой».

Я приказала огоньку уменьшиться. Кои. Я — Кои в пещере. Это работало. Голод баку утихал, и я возвращалась в тело человека. Я все еще ощущала себя без костей, когда попыталась двигать человеческой шеей как гибкой спиной Черной Жемчужины. Я медленно отодвинула руки, боль пронзала мышцы. Боль собралась у основания черепа. Сердце вылетало из груди.

— Держишься? — голос Кваскви.

Почему так темно? А, мои глаза были крепко закрытыми. Я приоткрыла их, слабое сияние Юкико казалось слишком резким.

— Я тут.

— Хорошо, что не высосала драконшу до смерти. Поднимем ее.

Юкико поплыла к двери. Кваскви подошел ко мне, пока я пыталась сдержать выпирающие внутренности, давя ладонями на ребра.

— Ты точно съела достаточно, чтобы она не была против такого обращения?

— Конечно, нет! — гневно завопила я. — Я ни в чем не уверена!

— Мы все равно попробуем, — сказал Кен. Я посмотрела на него, обрамленного сиянием рассвета на дне лестницы. Юкико нагрела пещеру, чтобы Кен смог тут находиться. — Я буду спереди на случай, если она проснется.

— Вечно мне зад достается, — проворчал Кваскви. Я ткнула его в ребра. — О, ладно тебе, смертельная опасность куда веселее.

Кен возился с чем-то у двери, загорелся красный свет для экстренных случаев по периметру пола пещеры. И я впервые увидела драконшу. Она была красивой. Черная чешуя переливалась радугой, светлела у ее хвоста. Голова была на изогнутой шее, как у морского конька, нос был изящно длинным, скругленным, большие глаза были смешанными оттенками синего, бирюзового и индиго. У нее были мелкие лапки с перепонками спереди, у головы, и крохотные рудиментарные лапки у хвоста, похожие на крылья с когтями.

Я смотрела в ее глаза, она медленно моргнула, и изящные чешуйчатые наросты вместо бровей дрогнули. Она наполовину проснулась, но ослабела. Я покраснела всем телом, пот проступил на висках, несмотря на холод.

Я это сделала. Я. Я не была злодеем. Я не нападала. Но часть меня радовалась наполненности моего живота и дрожи в мышцах рук от украденной силы, курсирующей в них.

Юкико и Кен подошли по бокам к голове Жемчужины, обняли ее вокруг шеи — их руки едва могли соприкоснуться. Кен охнул от боли, когда они подняли ее голову.

— Ты не можешь! — выпалила я, подошла, чтобы отодвинуть Кена. — Просто дай мне ветровку.

Кен был глупым и раненым. Лучше мне использовать одолженную силу на что-нибудь полезное, иначе придется снова кого-то ударить. Мышца дергалась на его челюсти, но он отдал куртку. Руки Кена были длиннее, так что рукава ветровки свисали ниже моих пальцев — идеально, чтобы не касаться кожи. Я сжала ладони Юкико через ветровку, склонила голову, чтобы волосы закрыли мою щеку. Чешуя драконши была удивительно мягкой сквозь защиту из моих волос, словно замша, и ее запах плесневелых носков затмевал все. От запаха слезы выступали на глазах. Мы подняли голову и шею Жемчужины к лестнице.

Передние лапки Черной Жемчужины задевали ступеньки, словно хотели скорее покинуть пещеру. Но два слоя век опустились на ее красивые глаза — одни были прозрачными, другие — молочно-белыми. Она еще не до конца проснулась.

На середине лестницы ее тело распрямилось, и Кен с Кваскви стали тащить хвост. Странный мелодичный стон заполнил лестницу, словно пели киты. Он звучал из тела Жемчужины, дрожь передавалась моим костям. Песня несла сильную волну одиночества, я перестала дышать, слезы на глазах застыли, и сердце сдавило жжением.

Я зажмурилась из-за слез. Я сжималась обнаженная и одинокая в темном месте, не в своем доме, ощущала воспаленные раны на душе из-за утраты реки, друзей, любви Абки Хехе, они не заживали.

— Юкико-сама, — охнул Кен.

Я завыла низко и протяжно, как одинокий волк в лесу. А потом мое дыхание застыло облачком, холод окутал меня и голову Черной Жемчужины приглушающим житом.

Юкико пришла на помощь.

Песнь кита прекратилась на вершине лестницы. Я опустила голову Черной Жемчужины на траву с помощью Юкико, уперлась локтями в колени и заплакала.

— Ох, как же она печальна.

— Мы отправим ее домой, — крикнул Кен с лестницы. — Еще немного до машины. Мы почти там.

Грузовик был в миллионе миль отсюда. Я шмыгнула носом. Юкико склонилась и обвила руками шею драконши, не тронутая песней и моим срывом. Я снова сжала ее ладони и подняла, одолженная сила придавала моим мышцам мощь бодибилдера.

К счастью, силы хватило до грузовика, где сойки Кваскви кружили над головами. Если Тоджо и Кавано искали нас, сойки сразу нас выдали бы. Но никому не было до этого дела.

— Что теперь?

Кен забрался в заднюю часть грузовика и отцепил брезент.

— Она будет тут, — я склонилась, чтобы поднять ее голову, но не могла даже выпрямить ноги. Мышцы моих рук стали как лапша.

— Я выдохлась, — я отошла, чтобы Кваскви и Кен занялись делом. Они втроем смогли засунуть голову Черной Жемчужины в багажное отделение, Кен опирался при этом на палку, и его лицо было напряжено. Мы тянули за кольца ее тела, устраивали их в тесном пространстве.

Юкико грациозно пригладила свое одеяние, опустилась в сэйза среди колец дракона. Она кивнула Кену.

Он поманил нас в грузовик, а потом закрепил брезент.

— Ты с нами к реке? — сказал он Кваскви.

— Наверное.

— Ты поедешь в грузовике?

— Нет, у вас, влюбленные пташки, хватает проблем. Ложь. Подозрения. Предательство, — он посмотрел на меня. — И она отчаянно хочет платок. Я за вами.

Сойки громко заверещали. Они разлетелись в стороны, и одна полетела снарядом к голове Кваскви. Он поднял руку параллельно земле. Сойка выровнялась в последний миг и опустилась с воплем на его запястье. Кваскви оскалился.

— Тоджо в музее, — он снял шапку и сунул ее в карман.

Кен прошел, хромая, к водительскому месту, завел грузовик, хотя я еще только забиралась в него. Он сдал назад, выбрался из парковки. Кваскви пропал из виду, а мы поехали по кочкам к шоссе. Три черные машины стояли у входа в музей, фары горели. Мы проезжали, кто-то хлопнул дверцей.

Пока мы ехали по городу, оба напряженно молчали, ожидая, что Тоджо или Кавано в любой миг заявятся в зеркале заднего вида.

Кен замедлился у платных ворот и без слов отдал мне билет. Мы проехали на шоссе, окруженное металлическими стенами.

— Что снится драконше? — тихо сказал Кен.

— Дом.

— И война?

— Да.

— Ты будешь говорить со мной не так коротко?

— Нет.

— Ты не можешь все время меня избегать.

— Я хорошо умею избегать. Я — королева отрицания.

Кен посмотрел на меня с надеждой из-за моего обманчиво бодрого тона. Я изо всех сил держала себя в руках. Он приподнял бровь в стиле хитрого лиса, и обычно я таяла от этого. Но не теперь.

— Когда мы доберемся до реки Аисака, тебе придется выпустить Черную Жемчужину.

— Боже, а что мы сейчас сделали? Разве не выпустили ее из пещеры?

— Да, — мрачно сказал Кен. — Но она была в глубоком сне десятки лет, еще больше — заморожена Юкико. Она еще не полностью свободна, над этим нужно еще поработать.

— И?

— И что?

— Тут явно напрашивалось «и».

— Почему ты так говоришь? — Кен довольно мило нахмурился.

— С тобой всегда есть не озвученное «и». Что-то опасное или ужасное.

— Я не вру тебе, Кои.

— Нет, но ты король частичных объяснений, — какая отличная из нас королевская пара.

Из задней части грузовика донесся приглушенный стук, Кен вдруг резко свернул к вратам выхода. Меня отбросило влево, я задела его левую руку, не успев схватиться за панель. Когда мы выровнялись на другом шоссе, поменьше, где не было стен, Кен вздохнул и уперся локтями в руль. Дорога временно была чистой, тишина — напряженной, и пейзаж сливался полями с темными силуэтами традиционных домов.

— Помнишь, как слуга Улликеми, Мангасар Хайк, порезал тебя и Марлин? Как он использовал вашу кровь для магии слов?

— Конечно, — мои пальцы задели тонкий след от ножа Хайка на моей щеке.

— Я рассказывал раньше, что магия вне способностей нашего вида требует крови. И великая магия требует освобождения сущности — рождение или смерть.

— Никто не умер, когда я выпустила Улликеми. Даже Хайк.

— Да, — сказал Кен. — Это было неожиданно, — может, из-за этого он решил показать меня Совету. Или не Совету, а привезти для планов Зеркала, чтобы выпустить Черную Жемчужину. Все запуталось, и я хотела, чтобы кто-то сказал мне, что правильно, а что нет. — При этом ты чуть не убила Дзунукву, высасывая силы…

— Не специально!

— …и была под влиянием Буревестника.

— Древнего как Улликеми и Черная Жемчужина.

— Хераи-сан решил, что комбинация жизненной силы Дзунуквы и пожирание снов двух древних — Улликеми и Громовой птицы — дало достаточно сил, чтобы выпустить Улликеми из плена человеческого мифа.

В конце я съела и сон Кена. Сон обо мне, видение в первобытном лесу. То видение удержало меня в реальности в важный миг, когда я была переполнена снами и могла последовать в забытье с Улликеми. Забавно, что он не упоминал это.

— У тебя случайно нигде не припасен еще один древний? — я взглянула на знак шоссе на случай землетрясения, который мы проезжали, вместе с картинкой огромного сома. Мама в детстве рассказывала о мадам Пеле, топающей ногами, из-за чего острова и дрожали, но папа всегда винил землетрясения в Орегоне большого сома, живущего в разломах.

Я указала на следующий знак землетрясения.

— Постой. Это же не по-настоящему? Под Аомори же не живет большой сом?

— Конечно, нет. Это миф, — он был слишком серьезен. Даже не приподнял бровь в этот раз. Мне не нравилось, что он не рассказал сразу о плане с рекой Аисака.

— Нам нужна жизненная сила? Если ты, я и Кваскви отдадим немного крови, этого не хватит?

— К сожалению, — сказал Кен с серьезным тоном, от которого зубы сводило, — кому-то придется умереть.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Ты только теперь сказал? — завизжала я. Все ругательства и гадкие имена казались жалкими по сравнению с моими ощущениями. Он открыл во мне новый уровень злости. Он не мог доверить мне эту важную информацию до последнего мига? Я сжала губы и надавила кулаками на глаза, сдерживая бесполезный поток злых слез.

Кен включил правый поворот и съехал в сторону старшей школы Товада.

Он подъехал к автомату оплаты за проезд, повернулся ко мне со спокойным и раздражающим видом, из-за чего я ощущала себя раздавленной эмоционально. Он поймал мой взгляд темными прудами смешанных эмоций.

Я не могла сдержать дрожь в животе.

— И как мы это сделаем?

Кен вытащил билет из-за щитка над стеклом и скормил его автомату вместе с йенами. Врата поднялись, и он повел грузовик с большей силой, чем требовалось.

— Ты съешь мой сон, жизненную силу моей сущности, и, когда я буду почти при смерти, Юкико-сан заморозит меня.

— Это самый глупый план из всех, что я слышала. Издеваешься?

— Это единственный шанс. Сломить власть Тоджо. Заставить Кавано-сана увидеть, что мир уже не такой. Побороть неправильное. Разве не стоит ради этого рискнуть жизнью Вестника?

— Ты не сделаешь из меня монстра! Я не хочу быть в ответе за твою смерть, даже если ты козел.

Кен подъехал на большую парковку, пока я возмущенно дышала. Он выключил двигатель и склонил голову, пристально глядя на свои ладони на руле.

— Я в ответе за несколько смертей.

Я назвала его монстром. Я вызвала стыд и боль из-за того, что он сделал как Вестник. Я не это хотела сделать.

— Это суицид.

— Юкико-сама на время заморозит меня, — его голос был ровным под спокойствием ужасающего смирения.

Моя дверца открылась. Юкико стояла у машины, впечатляющая, хоть я была выше из-за того, что была в кабине.

Синяя полоска слетела с неба с протяжным громким воплем. Звук резко оборвался, и Кваскви вышел из-за нее, уперев руки в бока. На его загорелой коже появились морщины у глаз и от улыбки, он выглядел старо и утомленно впервые с нашей встречи. Его верхняя губа была выдающейся, как у купидона, без его улыбки, придавая ему надутый вид, который казался слишком интимным вне спальни.

«Даже Кваскви переживает».

— Местные беспокоятся, — сказал он. — Опасно это все.

Юкико оглянулась через плечо на деревья, растущие у берега с камышами и высокой травой, вода за ними была зелено-коричневой. Видимо, то была река Аисака.

Уже наступило утро. Солнце согревало мое лицо.

— Мы понесем Черную Жемчужину отсюда?

— Как только Юкико разморозит ее, река должна приманить ее, — ответил Кен.

Кваскви отскочил в сторону, подняв руки и выставив ладони.

— Ни за что. Я знаю, что потом будет.

— Но если она не отправится в воду, — продолжил Кен, — кому-то придется быть наживкой.

— Потому ты себе ногу поранил, хитрый лис? Я ненавижу быть наживкой. Обычно наживку раздавливают или убивают. Почему Юкико не может быть наживкой?

Юкико странно повернула голову на шее, как сова, чтобы обрушить мощь ледяного взгляда на Кваскви. Ее губы изобразили карикатуру улыбки, показывая острые клыки и блестящий розовый язык.

Кваскви опустил руки и кашлянул.

— Ладно, не Юкико-сан, — он посмотрел на меня с надеждой, а потом сплюнул. — Забудь, мелкая баку. Ты не годишься.

Юкико вытянула сжатый кулак, словно собиралась отсалютовать, а потом медленно разжала ладонь. Звук шлифовки — даже десятикратной — донесся из грузовика, брезент надулся в нескольких местах. Драконша просыпалась.

— Может, стоит… — с хлопком брезент вырвался из крепежей, и Черная Жемчужина вырвалась из грузовика, направилась к нам сияющей огромной черной стрелой. Кен отодвинул меня с пути дракона за руку. Меня потрясло мерцание аквамарина и изумрудов в ее глазах. Двойные веки открылись и закрылись, Черная Жемчужина извивалась, ее хвост дико метался в стороны.

Юкико избегала ударов хвостом, перемещаясь с места на место, при этом у нее не выбилось ни волоска, но Кваскви было тяжелее, он безумно прыгал, как птица на лапах, чтобы его не раздавили.

— Пора, — отметил Кен, — бежать к реке.

Кваскви увернулся от хвоста Черной Жемчужины, но не отпрыгнул, а схватился за край и наступил на него ботинком со стальным носком. Голова драконши замерла, повернулась, и на Кваскви уставились немигающие глаза.

Что-то сильное поднималось в моей груди в ответ на сияние глаз Жемчужины. Давление вызывало боль, это был будто трепет от поездки вверх ногами на американских горках. Загадочная глубина ее глаз звала меня, обещала скрытый сокровища. Я шагнула вперед.

— Кои! — Кен потянул меня за руку. Я пыталась вырваться, чтобы быть ближе к тем красивым глазам. — Что с тобой и древними? — он прижал ладонь к моему лицу, разрывая контакт взглядов.

— Что? — я отодвинула его мизинец, чтобы он убрал руку.

— Не смотри ей в глаза, — Кен опустил руку.

Кваскви замахал руками, вопя:

— Давай, змееголовая громадина. Сюда! Тебе не нужна та девчонка — одни жилы да кости. Я очень мясистый, — он побежал к реке. Черная жемчужина покачивалась, словно не хотела бросать наше состязание взглядами. А потом ее веки затрепетали, словно она засыпала. Ее шея опустилась, и нос повернулся к Кваскви.

— Сколько ты забрала, съев ее сон? — Кен нахмурился.

Без чар Жемчужины я дрожала, иглы кололи мои конечности, словно они пробуждались после сна. Я фыркнула.

— Будто я знаю. Папа еще не проходил со мной измерение снов чашками.

— В этой части Аисаки мелко. Раньше тут была плотина для рыбной ловли. Нужно приманить Жемчужину к реке и выпустить, но нельзя допустить, чтобы она утонула.

— Выпустить в реке?

— Река — ее стихия. Если она и может где-то прийти в себя… — Кен замолчал, отметив, что Черная Жемчужина угомонилась. Ее голова опустилась на землю, веки закрылись.

Кваскви перестал махать и упер руки в бока.

— Она выдохлась.

Юкико подплыла к Кваскви, глядя пристально на меня, а потом на голову Черной Жемчужины.

Я вспомнила ее мягкую чешую, запах плесени, роскошную глубину глаз. Ее песнь была такой печальной. Она не могла сдаться сейчас. Мысль о Черной Жемчужине, запертой в той пещере, вызывала боль в груди. Я осторожно прошла к ее носу с усами, где он приминал одуванчики и густую траву. Кен вдохнул сквозь зубы.

— Осторожнее.

— Ненужное предупреждение, — я закатала рукав ветровки. Я недавно ела ее сон, так что, возможно, могла ее коснуться, не попавшись в ее сон. Другого выбора не было. Я должна была попробовать. Я опустила ладонь на кончик носа драконши. Фильмы и европейские сказки научили меня, что драконы источали жар, но мерцающая чешуя Черной Жемчужины с лиловым и алым отливом на носу, была холодной. А за этой мыслью пришла дрожь китовой песни.

— Просыпайся, — тихо сказала я, тыкая напряженными пальцами в пустоты под ее наростами возле ушей. — Иди к реке, — песнь зазвучала сильнее в пальцах, проникала дрожью в легкие и живот. Поток звука вызывал рябь. Я прижала ладони к чешуе под правым глазом Жемчужины и глубоко вдохнула. — Пора домой.

Мир стал кружиться, но как только деревья, река и драконша стали размываться из-за красок сна, страх пронзил меня, и я отдернула руки и скрестила их на груди. Еще нет. Мы не были готовы к полной церемонии. Я только подталкивала ее.

Черная Жемчужина открыла глаз, ноздри раздувались, дыхание было затхлым. Или это был запах реки. Всего миг, позволивший забрести этой мысли, и я уже склонялась к красивой синеве. Напряглась, словно смотрела не сквозь воздух, а сквозь масло. Я отвернулась. Юкико хмурилась. Не была рада. Что я должна была сделать? Позволить ей притянуть меня?

Это Улликеми сделал с Хайком, и Громовая птица пыталась сделать это со мной в Портлэнде. Сначала соблазнение, обещание прекрасной связи, а потом — управление. Я помнила сияющие зеленые глаза Хайка, хрип его голоса, когда его захватывал Улликеми.

Параноидальная Кои сказала: «А чем это отличается от пожирания сокровенных снов Жемчужины?».

— Коснись ее снова, — Кен шагнул ближе.

— Я утону, если она бросится в реку со мной.

— Я это не допущу.

Кваскви нетерпеливо фыркнул.

— Опять за старое. Ребятки, мы можем пропустить часть, где кицунэ снова пытается добиться твоего доверия, несмотря на тайные причины, по которым он привез тебя в Японию?

Я направила на него палец.

— Ты не помогаешь.

Кваскви пожал плечами.

— Дело не во мне, Кои. И не в Кене. Выбирай. Участвуешь или нет.

Он был прав. Пострадавшая часть меня держалась за эти сомнения, потому что я хотела обрушиться на Кена. Он должен был ощущать ту же настороженность, что я и в Японии, далеко от зоны комфорта. Я словно ходила по луне. Но Кваскви был прав. Дело было не во мне, доверяющей не тому. Дело было в Черной Жемчужине и в том, смогу ли я жить с собой, если из-за моего страха мы не справимся. Я должна была погрузиться глубже в ее сны как баку.

Отвернув лицо от потрясающих глаз, я прижала ладони к ее чешуе. Кен издал удивленный вопль, а мир расплылся, повернулся. Под моими ладонями Черная Жемчужина шевелилась, дрожь рябью шла по ее чешуе, пока я вытаскивала из нее сон.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я снова плыла, теплая вода поздним летом ласкала мои бока и брюхо. Сверху мерцал свет.

Как-то за приятным ритмом силы в моем теле я ощутила сильное желание двигаться дальше. Мне нужно было вперед. Приятный гул солнца на спине медленно угасал. Меня охватила прохлада, и странная горечь появилась в воде, которую я ощущала сквозь жабры. Я оглянулась, видела только рябь, пузыри и потревоженный ил из-за моего движения. То была тень? Незнакомый силуэт чего-то больше угря?

Огонек Кои, моя сущность, загорелся внутри. Дальше. К реке. Нам нужно к реке.

«Но я в реке».

Смятение охватило меня. За мной точно была тень, еще и напоминала человека.

Человек?

Я вспомнила мужчин в синей форме, удар и баку в своем разуме, безумное биение моего сердца. Опасность! Человеческие силуэты были опасными, и мне нужно было убраться. Я напрягла сильные мышцы спины, чтобы разогнаться, но они реагировали вяло, будто атрофировались, словно я долгое время спала. Сильный запах примятой травы смешивался со странной горечью в воде. Не вода. Я была на земле, и там было опасно…

— Движется!

Я открыла свои человеческие глаза. Черная Жемчужина вяло дернулась к Аисаке.

— У тебя получилось, — сказал Кен.

— Она все еще в полусне, видит свой сон о реке. В воде в ее сне что-то странное, но я ничего не делала.

Кваскви замахал руками и закричал. Глаза Юкико расширились от удивления, она беззвучно устремилась за дико мечущимся хвостом Жемчужины, пока Кваскви быстро пятился, пытаясь направить ее движение зигзагом к реке.

— Во сне в реке что-то странное, и это похоже на эту реку, — утомленно сказала я. Кен с вопросом посмотрел на меня поверх плеча, но я не стала объяснять, и он заковылял за драконшей.

Река стала чуть шире на ближайшем повороте, выглядела неглубоко, как и обещал Кен, но, хоть вода доставала мне только до колен, она могла скрывать опасные течения. Кен сказал, что не даст мне утонуть, и я верила этому, но он был травмирован.

Кваскви добрался до края берега как раз перед головой Черной Жемчужины. Он широко раскинул руки и пригнулся.

— Давай, девочка. Почти на месте, — Кваскви взмыл в воздух поразительным прыжком. Словно ноги были сжатыми пружинами, достал до верхней ветки старой ивы на берегу. Он схватился за ветку и развернулся на ней как олимпийский гимнаст. Он сжался в комок в воздухе и опустился на ветку с идеальным равновесием.

Ловкая сойка, сонный дракон.

Черная Жемчужина не могла остановить свое стремление к реке, плюхнулась в воду с брызгами, окропившими всех.

— Быстрее, — сказал Кен, вытирая рукой воду с глаз, похожую на слезы. — Пока она не поняла, где находится.

Кваскви сидел на ветке, покачивая ногами, он вытащил телефон, повернул его и сделал фотографии извивающейся драконши. Я потрясенно посмотрела на него.

— Что? Ребята одним словам не поверят.

Юкико поплыла по берегу, и Кен потянул нас за ней, осторожно сжимая мое запястье через рукав. Влажная трава была сколькой, и я хотела бы, чтобы рядом был папа или Марлин, кто-то, кто мог рассказать, как правильно поступить. Потому что, даже если в это были вовлечены драконы и шансы утонуть, я была бы уверена хоть в том, что не оплошаю сама. Вся эта операция вызывала во мне много надежд. Без адекватного баку Зеркало не станет бросать вызов Совету или навлекать на всех Иных Японии проблемы с рождаемостью.

Я не могла убежать.

Может, если я повторю это еще сто раз, я смогу управлять колотящимся сердцем и желанием вырваться из хватки Кена.

— Ты уверен, что это лучший вариант?

Кен подобрался ближе к воде.

— Она не может освободиться, пока ты не уберешь ее сон. Она страдала слишком долго из-за Совета.

Голова Черной Жемчужины поднялась с колец ее тела, она моргала двойными веками, наросты вместо ее бровей и на челюсти блестели влагой в утреннем солнце. Она будто была в смятении, но уже не билась.

— Я не… я не могу тебе навредить, — я говорила это драконше или Кену?

Кен сжал мое запястье.

— Твоему сердцу хватит сил на это, Кои. Я смогу. Ты сможешь.

— Я не прощу себя, если ты умрешь.

— Юкико этого не допустит, — голос Кена был твердым, но на челюсти пульсировал тик. Он снова был хищным кицунэ с острыми чертами и бескровными губами, сжатыми в линию мрачной решимости. И его вид, даже в синяках и крови, все еще вызывал боль в моей груди от желания ощутить эти губы на себе, вдохнуть его Old Spice и на миг не быть одной с моим страхом стать монстром.

Кои-параноик понимала, почему Кен рисковал жизнью. Это было искуплением. В этом был смысл, но понимать я его стала только после яростного желания Улликеми заполучить солнце, злости Мангасара Хайка и жестокости Тоджо. Что-то нужно было сделать, и у меня были силы на это.

— Вперед, — сказала я и прошла сквозь камыши, Юкико и Кен — следом. Вода потрясала, становилась все холоднее. Не важно, я должна была двигаться вперед по камням и скользким растениям. Юкико холодно смотрела на Черную Жемчужину, но я не осмеливалась надолго задерживаться на ней взглядом. Я сосредоточилась на попытках ухватиться за ближайшее кольцо ее тела.

— Осторожно! — крикнул Кваскви сверху. Хвост драконши летел к нам с волной воды. Кен оказался передо мной с удивительной скоростью, отразил удар руками. С резким криком боли он пошатнулся и стал медленно падать, зажмурившись, лицо было бледным, как у Юкико.

Я схватила его за руку, а Юкико поймала скользкий край хвоста Черной Жемчужины и прижала его к моему голому запястью. На миг я успела ощутить, как ледяная рука прижимается к моей шее, запястье задела влажная наждачная бумага, и мир пропал, словно угас кадр в фильме.

Сон. Нет, два сна — Юкико и Черной Жемчужины — бились за главенство с тошнотворным танцем серого, белого и черного, а потом все сменилось приятной тьмой.

Белая паутина трещин появилась в нижнем левом углу и распространилась порывами холода и запаха озона по диагонали. Меня охватила тревога, я словно стояла на носочках и тянулась к последней чистой тарелке на верхней полке шкафа. А потом тьма разбилась, осколки разлетелись.

Я плыла в своей реке. Металлический запах гниющей плоти был в воде, мелкие силуэты мелькающей рыбы и теплое солнце были домом и спокойствием. Сильный взмах моего хвоста послал меня вперед в воде, и я вытянулась во всю длину с ритмичной гармонией потока. Тепло на спине вызывало во мне дрожь счастья, песнь расходилась от меня в стороны, проносилась по реке радостной молитвой Абке Хехе. Она точно отправит своих хищных пятнистых слуг подпевать мне воем.

Что же за продолговатая тень беспокоила рыбок впереди?

Впереди за поворотом река попадала в узкую долину, где осетры плавали как призраки, легкая добыча для ловкого дракона реки, но тень была не осетром.

Еще одна мысль появилась и поразила ясностью: «Кои знает это. Я — Кои».

Я замерла, мышцы сжимались на моей гибкой спине. Я плыла вслепую, закрыв двойные веки от удивления.

«Я — Мудури Нитчуйхе, а ты — баку!».

Я поднялась из воды и рухнула с взрывом брызг и удушающим облаком слизи, камешков и ила.

Время застыло. Частички ила в воде было смутно заметными, как и удивленный глаз рыбы, чуть не врезавшейся в мой нос.

А потом мир перевернулся, вихрь мешал дышать, схожие ощущения были на вершине американских горок, а потом снова проступила тошнота.

И холод. Сильный, въедливый, пробирающий до костей и роскошный холод. Белая идеальность покрытой снегом земли в ровном пространстве, где хватало места для дыхания и роста. Дразнящий ветер принес далекий скорбный вой волков, но они были небольшой помехой для этой роскоши в свете солнца. Я прижалась голыми пятками к твердому снегу, выдавливая следы ног во льду, раскрыла руки свистящему ветру, спутывающему мои длинные белые волосы…

Фрагмент Юкико? Как я…?

Огонь вспыхнул внутри, жар заставил меня сморщить нос с презрением. Я инстинктивно упала на землю, вдохнула сладкий запах снега, огромный вес задрожал, рассыпаясь, с рывком, терзающим все клетки моего тела. Я перевернулась на спину и посмотрела на безграничное синее небо. А потом небо закрыло такое бледное лицо, что его можно было не заметить в ленивом танце снежинок на ветру.

Юкико стояла надо мной. Не та Юкико, которую я встречала, а первобытная, которая явно стала вдохновением всех жутких историй про снежных дев. Распущенные белые волосы свисали колтунами на ее бежевую кожу. Ее щеки сияли лихорадочным румянцем, а глаза, голубые ледники, были лишены эмоций.

«Я в вашем сне».

Она кивнула. Я помнила ледяную ладонь на своей шее перед снами. Я села, отвлеченная знакомым видом своих ладоней. Руки Кои с неровными кутикулами и заживающими порезами от атаки в аэропорте. Это было ужасно давно.

«Вы схватили меня в реке, чтобы отдать свой сон? Зачем?».

Я встала, дрожа от ветра, хотя ровный огонь баку горел в моем животе. Морщинка испортила гладкий фарфор ее лба. Она прищурилась, пронзая взглядом.

Я вспомнила последний сон Улликеми — огромный змей и я в первобытном лесу сна Кена. Там я присутствовала отдельно от хозяина сна. Как теперь. Только это был сон Юкико. У меня были ощущения Юкико — румянец от зимы, обветренные щеки, покалывающие часы спустя, но я была и собой.

«Так бывает, когда я прихожу в сон по приглашению? Я могу существовать там как Кои Пирс?»

Она нетерпеливо кивнула. Поразительно, как она могла передавать эту смесь презрения и пыла такими мелкими переменами в мышцах ее лица. Она давала мне свой основной сон, свою сущность. И если она не пыталась этим остановить меня, значит, помогала.

Кен говорил в машине, что кому-то придется умереть.

Юкико была сильной, накопила века снов. Это было как предложить голодному баку торт Опера из семи слоев вместо печенья от Кена. Баку во мне хотел сон Юкико, но я сдерживалась.

«План был не таким, — и хотя мы обменивались мыслями, холодная решимость усилила вызов во взгляде Юкико. Она знала, что я оставила не озвученным. Так Кен не получит отпущение грехов, которого так хотел, рискуя собой. Гнев подавил мой голод. — Кто вы, чтобы лишать его этого?»

Юкико широко раскинула руки, и ветер понесся вперед, уже не нежный, сильные порывы были как удар по животу, и я согнулась. Огонь в глубине меня дрогнул, стал размером с пламя спички. Ее бескровные губы раздвинулись в гримасе, показывая острые клыки. С волосами, развевающимися как живое ледяное облако, она казалась воплощением зимы. Примитивная часть меня узнала беспощадного хищника. Меня охватил страх.

Воздух трещал. Мои глаза замерзли открытыми, в носу болело от мороза. Было тяжело дышать.

«Так хватит дышать. Это сон», — страх пробудил инстинкт выживания, разжег снова огонек баку. Я хотела насыщенную энергию сна Юкико, как желала съесть сон Дзунуквы. Сон. И я — пожиратель снов. Так что гори, огонек.

Пламя, Кои и баку, вспыхнуло, обжигая меня внутри болью. Но я держала огонь под контролем. План был не таким.

Глаза Юкико стали щелками льда, заклятого врага огня. Она снова раскинула широко руки и издала свистящий звук. Ветер ударил снова, сбивая меня на колени на твердый снег. Я закрыла глаза и скрипнула зубами от холода.

Если я тут умру, погибнет и мое настоящее тело?

Картинки мелькали. Осунувшееся лицо мамы, улыбающейся мне с кресла в кабинете врача. Марлин. Стукалась своим мокко с соевым молоком о мой латте в «Стамптауне» со знакомым милым нетерпением. Гора Худ поднималась среди туч над стаканом и панелями книжного магазина в Портлэнде.

Я не хотела врать. Я не хотела навредить Юкико, но не могла сбежать. Я — баку. Она в моем царстве.

Я приоткрыла глаза и встала на коленях. Юкико яростно сверкнула зубами, оскалилась, и новый сильный порыв ветра сбил меня на спину.

Ладно, монстр так монстр.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Голод пробил плотину. Он поглотил ветер, чтобы питать мой огонь Кои. Я стряхнула оковы холода Юкико. Ее глаза расширились, а на лице возникло нечто, похожее на облегчение. Сладкая и чистая, как снег, энергия полилась в меня.

Мой огонь разгорался.

Лицо Юкико напряглось от боли, ладони терзали ее горло, словно она задыхалась, пока энергия лилась ко мне, питая огонь. Он был все жарче, радостно впитывал сон Юкико, и тепло собиралось тяжестью в моем животе, растекалось по артериям с каждым ударом сердца.

Сила все лилась в меня, а Юкико опустилась на колени в быстро тающий снег. Сила поднималась по моему позвоночнику к черепу, где пульсировала, от этого голова напоминала сильно надутый шар. Этого было слишком много.

Я хотела больше.

Нуждалась в большем.

И мне было все равно, что руки Юкико опустились и слабо дрожали по бокам.

Она была такой старой, мокрой в этом сне. Сколько ей веков? Как Буревестнику, Улликеми и Черной Жемчужине. В тех снах я тоже не могла оторваться от потока силы, пока Кен не укрывал меня в своем сне про лес, словно в убежище, где можно было сосредотачиваться на сильных снах древних. Во сне Кена я всегда стояла под ветками огромного кипариса, сияющая ангельская фигура сильно отличалась от того, как себя видела я. Но каждый раз эта картинка возвращала меня в себя.

Я держала Кена за руку.

Где-то за ледяными долинами Юкико и залитой солнцем рекой Жемчужины был Кен и его лес. Только бы отыскать его…

Боль росла, пускала почки в моей голове и плечах, и лепестки раскаленного металла распускались и давили на мой мозг. Но сон Юкико горел, лед в огне баку становился жарким фонтаном.

Нет. Хватит.

Но ее сон не прекращался. Юкико хотела, чтобы я была тут, пригласила меня вглубь себя. И она заставила меня есть этот сон без преград, и мы приближались к опасной черте, когда я могла забрать все. Рисковала собой ради Жемчужины? Защищала Кена? Или причиной было презрение к статусу хафу Кена и жалкой силы его сна? Мы поменялись местами в царстве сна, Юкико лежала на снегу, смогла стать еще бледнее, а я нависала над ней как безумная. Фонтан стал ручьем. Юкико все еще не сопротивлялась.

«Вы умираете».

Снег растаял, с ним пропал запал моего гнева. Время ускорилось, я словно смотрела ускоренную съемку пейзажа на канале про природу. Вся белизна вскоре стала грязью. Появились тонкие зеленые ростки, стали травами тундры. Юкико была белым неподвижным пятном в океане покачивающейся травы.

«Что я наделала?».

Боль пронзила виски, каждый вдох словно проходил через железные клетки. Сила наполнила меня до краев, и ее нужно было выпустить куда-то, или я лопну на фрагменты.

«Черная Жемчужина, — голос был слабым, на краю моего сознания. Юкико. — Освободи ее».

Я отошла от ее тела, ужас впивался в меня вместе с шипами боли. Она хотела умереть, отдать жизнь ради вечной свободы драконши после десятков лет во сне, навлеченном баку. Я была пистолетом в руке самоубийцы.

Я покачала головой, охнула от боли, вызванной движением. Я не могла съесть еще и сон Черной Жемчужины, не отпустив эти силы.

Я пыталась вызвать запах папоротников и прохладный туман леса. Но эта связь ударялась о стену тревоги и смятения там, где раньше было мирное убежище леса из сна Кена. Он выдал мое имя Совету, скрыл свой возраст, свою семью, обманул меня, заставив думать, что он был рабом Совета. Я сомневалась, что этот сон был ядром Кена. А если лес был еще одним слоем иллюзии кицунэ? Боль, равная той, что била меня по вискам, пронзила мою грудь, как электрический разряд. Я не могла толком думать.

Сон Кена не работал. Я могла доверять только Черной Жемчужине. Я сосредоточусь на ней.

Я стала напевать, звук низко вибрировал в моем горле. Вместо леса я потянулась к поцелованным солнцем водам и песне Жемчужины для ее божества-покровителя.

Долина с травой расплылась, краски растеклись, словно от растаявшего фруктового льда летом. Я поздно потянулась к Юкико, но она мгновенно пропала, ее бледное тело скрыли растения, которые росли хаотично, как на рисунках четырехлетней Марлин. Дно моего живота вдруг пропало.

Когда мир стал устойчивым, я стояла на берегах Хэйлунцзян, глядела на Черную Жемчужину, вытянувшуюся во всю длину в ее любимой реке, ее песнь звучала ниже моей. О, я осталась собой даже в ее сне.

Путь сквозь остатки сна Юкико к Черной Жемчужине убрал часть накопившейся энергии, но места было всего на пару вдохов. Я похлопала по знакомым изгибам своего тела, руки дрожали от холода Юкико.

«Абка Хехе? — черная Жемчужина подняла голову, повернулась ко мне, речная вода стекала с наростов вокруг ее глаз. Гул молитвы утих. — Нет. Ты — баку, — печаль и усталость звучали в словах, озвучивая годы одиночества, проведенные в ее темнице в пещере без солнца. Отсутствие гнева и утихшая песня показывали глубину горя Жемчужины. — Одного мучителя было мало?».

Рядом со мной появился силуэт мужчины. Он был в синей форме японской оккупации, был моложе и стоял прямее, чем при мне. Мое сердце подпрыгнуло. Папа? Но ответа не было, и призрак не стал плотным — это было воспоминание.

Разочарование крушило кости, держащие меня прямо, и я опустилась на колени. Конечно, папы тут не было. И это не была Аисака, Черная жемчужина лежала в Хэйлунцзяне. Папа говорил еще до ухудшения болезни, что во сне и смерти все одинаковы. Я только что в этом убедилась лично.

Черная Жемчужина встревожено водила головой, движение поднимало волны так, что мои колени промокли. Я вспомнила, как Улликеми открыл пасть и проглотил мою голову во сне, и как я отпустила его, разбив воспоминание о затхлом дыхании и тьме.

Так не должно быть каждый раз. Может, мне нужно было просто коснуться Черной Жемчужины во сне, как я делала в реальности. Я подвинулась ближе к реке на четвереньках.

«Позволь тебе помочь».

«Это ложь! Враг!» — хвост драконши взметнулся из воды. Я пригнулась, в лицо прилетели сгнившие листья, плававшие сверху. Огромный хвост миновал мою голову и обрушился на призрака папы. Он угас с тихим хлопком.

Я раздвинула руки, чтобы не пугать ее.

«Я Кои Авеовео Пирс Хераи, — сказала я, отчаянно называя Жемчужине свое имя. — Я — не мой отец. Я американка. Я встретила Совет всего два дня назад».

«Ты думаешь, я поверю тебе, когда враг в твоей тени?».

«Что?».

Появился другой силуэт, но не мерцающим призраком, а чернильной тьмой, погруженный в реку у берега. Его прикрывали ветки ивы, и его можно было не заметить, но он поплыл ближе. Теперь я это видела и не могла оторвать взгляд, потрясенная рябью на черном силуэте, похожем на человека. Сила текла из моих глаз и ушей как кровь цвета снега и направлялась к тени.

Пыл, гнев и сильная уверенность доносились от нее, поворачивая сон, чтобы тень была в центре всего.

Я это сюда не приводила.

Черная Жемчужина опустила голову, мышцы на ее спине напряглись.

«Нет! Прошу, останься», — я вошла глубже в реку, тянулась к переливающейся радугой черной чешуе ее пропадающего тела.

Покалывание электричества пронеслось по воде от тени, шипя, как кислота, вокруг моих колен. Тяжесть, ощущение чего-то массивного, словно собравшейся грозы, и река впереди уплывающей Жемчужины разлилась, разделяясь, словно там стоял Моисей со своим посохом. Невозможная стена воды поднялась перед драконшей. Высохшая земля заняла четверть мили. Черная Жемчужина резко остановилась на краю, где вода встречалась с воздухом.

Тень поднялась со дна реки. Без воды тень оказалась плотной. Лысая голова, блестящие глаза и беззубая улыбка. Кавано был во сне.

Резкий треск пронзил небеса, и моя правая рука вспыхнула болью.

Река, Черная Жемчужина и все резко застыло, а потом ускорилось, словно произошел сбой в проигрывателе фильма. Мир закружился пьяным калейдоскопом, и я снова оказалась на коленях в реке, Аисака пахла скисшим арбузом, пропитывала мои штаны, хвост Черной Жемчужины с силой обвивал мое запястье.

Тоджо держал меня за другую, пылающую от боли, руку обеими ладонями и беспощадно.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Не нужно было ломать ее руку, — прозвучал за мной голос Кена.

«Осторожно», — шептала Кои-борец, но я не слушала. Я была слишком занята, предплечье пронзал огонь осколками, кожу покалывало от шока и отрицания, легкие были как скомканные салфетки.

Тоджо отпустил мою руку.

— Боль — надежный способ отвлечь баку, пожирающего сон, — я прижала руку к груди, ослепленная слезами, тяжело дыша от огня, поднимающегося к плечу, задевающего мое сердце от малейших движений.

Я обжигалась, чуть не потеряла палец от острого ножа папы, меня жалили пчелы, я ощущала агонию ледяного голода Дзунуквы, меня резал кинжалом Мангасар Хайк. Но вся эта боль меркла по сравнению с этой. Эта боль пронзала, была невероятным шоком. Терзала меня.

Мужчина зло говорил со старинными словами, на перевод которых у меня не было сил, люди шумели водой в реке. А потом кто-то схватил меня за талию, задел мою руку, и крупица сознания во мне поняла, что меня оттаскивают из воды от Черной Жемчужины.

Тоджо пыхтел мне на ухо, пока тащил меня на скользкий берег, где стоял Кен, руки были связаны за его спиной, его удерживала принцесса-стюардесса. Мрачного вида Пон-сума в клетчатой пижаме был отвернут от Кваскви, который не двигался под сетью.

«Он не может улететь. Плохо дело. И рука ужасно болит».

— Ты справишься с Черной Жемчужиной? — сказал Тоджо кому-то в реке поверх моей головы.

— Дайте хоть осмотреть ее руку, — сказал Кен.

— Это было бы дипломатично, — добавил Кваскви.

— Вы нарушили клятвы. Вас поймали. Дипломатия не работает, — Тоджо сплюнул. — И нам нужно разобраться с Вестником.

— Она нужна нам в сознании, — сказал мужчина в реке. Кавано. Я прищурилась от слепящего солнца, отражающегося от воды. Как во сне, Кавано стоял по пояс обнаженный в воде, лысая голова блестела, ниже шеи была зеленоватая мешковатая кожа. Как его звал Кен? Старым засушенным каппой. Но теперь он сухим не был. Река была его владениями, и его магия каппы вмешалась в реку даже во сне Жемчужины.

— Где Юкико-сан? — Тоджо схватил мой мокрый воротник и тряхнул, чтобы я встала. Меня тошнило от движения частей руки, которые должны были быть целыми, я сжала губы. Сволочь. Он встряхнул меня еще раз.

— Не знаю, — выдохнула я. — Я не знаю!

Пон-сума указал пальцем на землю перед Кваскви.

— Оставайся тут, — сказал он. Кваскви под сетью подмигнул, дуя губы, и сцепил ладони за спиной. Пон-сума открыл аптечку, которую держал под рукой, подошел и поклонился скованно Тоджо. — Позвольте.

Тоджо посмотрел свысока на него, показывая, что не доверял Пон-суме, но отпустил мой воротник. Что тут делал Пон-сума? И где Бен и остальные?

И где Юкико?

Пон-сума вытащил огромный шприц, который использовал давным-давно на папе.

«Япония ведь страна милого и минимализма. Почему шприцы тут как для лошадей?».

Он вонзил шприц в запечатанный флакон и наполнил его. Лекарство хотя бы не мерцало зеленым в этот раз. Я вздрогнула от его осторожного прикосновения, когда он закатал мой рукав. Тоджо недовольно фыркнул. Игла уколола меня, и теплое облегчение полилось по моим венам, расслабляя мышцы, напряженные от ужаса, железная клетка на легких таяла. Я криво улыбнулась Пон-суме.

Кен сел на пятки, словно закончил бой. Он перегибал. Я была в порядке. Все было в порядке! Мне нравился шприц Пон-сумы.

— А теперь, — сказал старик в реке, — где Юкико-сама? Черная Жемчужина не будет тихой долго.

Я рассмеялась.

— Не подходи ближе, — предупредила я его. Ой, похоже, на английском. Кавано знал английский? Кавано был в опасной близости к тому, чтобы раскрыть, был ли он голым ниже пояса.

Штаны Тоджо зашуршали, он хотел снова схватить меня за воротник. Кто-то зарычал, тихий звук говорил о гневе, грозящем вырваться за край, о желании пролить кровь. Это был приятный юноша, с которым пытался завести отношения Кваскви. Я быстро заморгала, утреннее солнце блестело золотым на рыжей краске его волос. Если в вашем стиле были парни с мышцами пловцов, то он был довольно милым. Но сейчас он не был милым. Было опасно рычать на Тоджо.

— Хороший мальчик, — сказала я. — Хороший.

Один из черных костюмов Совета появился внезапно.

— Тоджо-сама, — сказал он. Его волосы были в виде шипов, как у Кена в Портлэнде. Я вздохнула. В Портлэнде было куда проще. Теперь все было сложным. Даже Кен! Я должна была переживать за Кена, но не помнила, почему. Я была слишком занята, глядя на плечи Кена. Это было куда приятнее, чем Пон-сума.

— У тебя мокрые колени, — сказала я черному костюму на английском. Мысли путались, и я не могла вызвать в себе японский. Тоджо напыщенно кивнул. Черный костюм шумно сглотнул. Ох, кто-то был в беде.

— Мы нашил Юкико-сама.

Кавано напрягся, гнев сделал его тело похожим на склизкого лысого человека.

— Как банановый слизень, — сказала я. Никто не смеялся.

Кен посмотрел на меня с тревогой.

— Милые мальчики не должны переживать, — сказала я ему. Тоджо повернулся и пошел за Костюмом по берегу реки к примятым камышам.

— Если Юкико пострадала, тебе не будет прощения.

— Это не его вина, — объясняла я Кавано. Мои губы казались тяжелыми, и хоть я пыталась использовать серьезный и официальный японский, голос звучал высоко, как у Суперкрошки. — Она хотела умереть.

Кавано поднял руку, направив ее на меня.

«У него ладони как у лягушки. Почему я не заметила раньше?».

— Врешь, — он бросился. Я зажмурилась.

«Что-то не хочется смотреть на бананового слизня ниже пояса!».

Через миг, который все гневно кричали и истерики, я поняла, что меня никто не схватил и не ударил. Я осторожно открыла глаз. Передо мной стояла принцесса-стюардесса.

— Сэр, — сказала она. И тревожнее добавила. — Сэр! Черная Жемчужина!

— Змеюшка, — объяснила я, и Кавано повернулся к реке. Голова Черной Жемчужины поднялась из воды, металась, словно от жестокого сна. Кавано рявкнул приказы другим черным костюмам рядом с ней. У кого-то были проблемы с управлением гневом. Он скользнул под воду без ряби. Жуть. Я поежилась. Вода вокруг Жемчужины забурлила, словно в реке появились пираньи.

— Как долго она будет такой? — услышала я вопрос Кена.

— Должно пройти через час. И ей будет еще больнее. Ей нужна Мидори, — ответил Пон-сума. Глупые. Черная Жемчужина не испытывала боль, она просто не хотела уходить с банановым слизнем.

— Ладно, Хераи-сан, пора проехаться в лимузине Совета, — поймала меня за локоть принцесса-стюардесса.

— Это не мое имя, — сухо сказала я.

— Да, — сказала принцесса-стюардесса. — Я знаю твое имя. Не соблазняй использовать его.

— Если ты даже…

— Тихо, — она перебила Кена. — Можешь пойти по своей воле и защитить свою девушку, или Тоджо принесет тебя позже.

Грузовик Кена оказался у берега реки, его переместили черные костюмы. У них были одинаковые прически с шипами. Им дали скидку на мусс для волос?

— Эй! — крикнул Кваскви. — Тут опасный иностранец. Мне не нужно поехать на лимузине? — он оскалился в сторону Пон-сумы. — С личным стражем, конечно.

Кваскви был забавным. И он не был таким хмурым, как Кен. Пон-суме стоило попробовать кусочек. О, мне нравилось видеть их как пару.

Принцесса-стюардесса нахмурилась.

— Кавано-сама не хочет вовлекать тебя во внутренние дела Совета, — Пон-сума снял сеть с Кваскви.

— Ясное дело, — сказал Кваскви. — Так я могу идти?

Принцесса-стюардесса кивнула. Кваскви пропал в следующий миг, на его месте была синяя сойка, которая вылетела из-под сетей раньше, чем они упали на землю. Я радостно захлопала.

— Вот! — сойка полетела к небу, описала круг со злым воплем и бросилась вниз, опустилась на плечо Пон-сумы, пошевелив крыльями так, словно кланялась.

Пон-сума посмотрел на сойку, закатил глаза и вернулся к готовности.

Крики черных костюмов на краю реки привлекли общее внимание. Бурлящая вода отталкивала Черную Жемчужину к отряду костюмов с сетями и палками, стоящему по колено в воде.

Хватка принцессы-стюардессы на моей руке раздражала, но она не отпускала.

— Я хочу посмотреть, — сказала я, потянув ее, и повторила на японском. — Миттэ миттаи десу, — она потянула меня к парковке. Она остановилась у большого лимузина. Отсюда прибыли все черные костюмы? Я представила, как они выходили из него как клоуны из Фольксвагена Жука в цирке. Смех привлек ко мне недовольные и встревоженные взгляды.

Черный костюм с ровными темными волосами с проседью вышел из-за руля, подбежал к пассажирской стороне и открыл дверцу. Я похлопала его по голове, пока принцесса-стюардесса усаживала меня в темном салоне.

— Тебе нужно больше мусса.

Он удивленно моргнул. Никто не ценил мои советы сегодня. Или, может, он меня не так понял. Я же говорила на английском. Я снова захихикала.

Принцесса-стюардесса грациозно села рядом со мной на кожаном сидении, укрытом белой подстилкой. Кен, дуясь и хмурясь, неловко втиснулся в лимузин — было сложно двигаться плавно со связанными за спиной руками. Он пытался сесть возле Пон-сумы на сидениях напротив, но я потянулась здоровой рукой и усадила его рядом с собой.

Я склонила голову и смотрела в большие темные глаза цвета кофе, на густые ресницы и острые скулы. Даже Марлин звала его красавцем, но я кое-что забывала. То, что он сделал, из-за чего я должна была злиться…

Сломанная рука покалывала. Я хотела, чтобы он смотрел на меня порой как Кваскви на Пон-суму. Не как голодная сойка на червячка, как делал сейчас Кваскви, а будто радовался, что я была жива. И чтобы он перестал хмурить зло брови.

— Куда они заберут Жемчужину? — сказал Кен.

— В пещеру, — сказала принцесса-стюардесса. — Но нам придется ждать Кавано-саму у музея с остальными из Восьмерного зеркала.

— Ох! Мы можем заехать за кофе в то крутое место с пробирками?

— Обязательно было давать ей такую большую дозу?

Пон-сума пожал плечами. Он отклонился и смотрел на принцессу-стюардессу, говоря взглядом, что он не сдавался. Сойка вскрикнула. Пон-сума открыл окно так, чтобы птица вылезла, но сойка клюнула его за ухом, ругая, и посмотрела черным глазом-бусинкой на принцессу-стюардессу.

— А Бен, Мурасэ-сан и остальные? — спросил Кен, посмотрев на пластиковый барьер между нами и водителем в черном костюме. Лимузин двигался, но так плавно, что я едва замечала. Папа тоже ездил в лимузинах до того, как все бросил и отправился работать в своем ресторане суши? Пожирание снов для Совета казалось не таким и плохим.

— Они не поняли вашу затею. Кавано-сама не заметил лжи, когда они признались, что не знали, что ты сделал.

— Эй! — я вдруг поняла, что Пон-сума играл роль стража Кваскви. — Почему Пон-сума не связан? Он похитил меня и папу.

— Как я и сказала, — презрительно заговорила принцесса-стюардесса, — никого из Зеркала не подозревают.

— Но он такой милый. Он отпустил бы Кена, если бы это помогло нам.

Сойка вскрикнула.

— Она не может хранить тайны, — сказала принцесса-стюардесса, когда Кен поднял руку и возразил:

— На нее действует препарат.

— Мы не можем говорить открыто, пока ты не сможешь гарантировать, что ее язык не выболтает мои слова Совету. На английском или японском.

Я моргнула.

— О, вы скрытные, — сказала я. — Кто-то на стороне Совета?

— Вези нас в музей, — сказал Кен. — А потом нужно будет отправить всех этой машиной в пещеру раньше, чем Кавано-сама попадет туда с Черной Жемчужиной.

Огонь в моей руке снова разгорался. Она вспыхнула. Боль колола руку, я еще пока не кривилась, но понимала, какой пожар боли меня ждал. Шипы мигрени появились в висках. То. Что Пон-сума дал мне, притупило боль и ощущение надутой как шар головы после съеденного сна Юкико, но этот эффект проходил.

Юкико.

Я вспомнила ее на земле, белое пятно среди зеленой травы. Я поняла, что она умерла. И ради чего? Кавано остановил нас. Черная Жемчужина почти сбежала. Контроль каппы над водой проник даже в сон драконши. Мы провалились. Из-за меня. Моя голова вдруг стала тяжелой. Опустилась на плечо Кена. Он удивленно смотрел на меня.

Кен обвил меня рукой, но даже это слабое прикосновение потревожило перелом. Боль заставила меня прикусить щеку изнутри. Я села, отклонившись от него.

— Что там произошло? — тихо сказал он. — Что Юкико-сама сделала в своем сне?

— Юкико мертва, — прошептала я на английском, а потом повторила громче. — Юкико-сама га инаку наримашта, — Кен резко вдохнул, и я зажмурилась, но было поздно. Полились горячие слезы, капали с носа.

— Немыслимо, — сказала принцесса-стюардесса как японский Виззини из «Принцессы-невесты».

— Она хотела освободить Жемчужину, — сказал Кен. Его слова были без тона, без чувств, и их напряжение показывало, какой за ними скрывался гнев. Ох, что я наделала?

— Я съела ее сон. Я убила ее.

Кен посмотрел на меня, щурясь, темные глаза были лишены света, отражали только пустоту. Что-то сжалось в моей груди. Я всхлипнула. От этого звука он прижал ладонь к моей щеке, удерживал меня, склонился и прижался лбом к моему лбу.

— Нет, — выдохнул он. — Нет, Кои. Это не твоя вина.

Катилось еще больше слез из-за сломанной кости в руке и разбитого сердца. Мои конечности обмякли, я подвинулась, защищая руку, и мое лицо уткнулось между шеей и плечом Кена. Я вдыхала пот и слабый след Old Spice, чтобы на миг сбежать от мира.

Я тихо объяснила на английском, как Юкико встала между мной и Кеном на реке, как она заставила меня съесть ее сон, распаляя голод баку, и как тень Кавано поднялась и помешала Черной Жемчужине раньше, чем я смогла сосредоточить силу Юкико и выпустить Черную Жемчужину из плена бесконечного сна. Я умолчала о том, как отказалась от сна Кена, чтобы совладать с огромной силой Юкико, и как поражение оставило синяки на моем сердце.

А потом слезы полились сильнее, и я всхлипывала, рука звенела от боли. Кен крепко сжимал меня все время, его медленное дыхание пробило туман горя, помогла и наша близость.

— Юкико-сама выбрала это своим концом, — сказал Кен на английском.

Принцесса-стюардесса цокнула зубами.

— Юкико-сама мертва? От рук этой… американки? — моя национальность прозвучала так, словно была хуже навоза. — Нет, не верю. Она сильная, почти древняя. Она бы не отдала жизнь так глупо.

Я хотела побить ее, хотела, чтобы она была права. О, как заманчива была эта надежда. Что Юкико жива. Но сердце баку было уверенным.

— Не глупо, — твердо сказал Кен. — Ее долгая жизнь закончилась ради великой цели по ее мнению.

Пон-сума посмотрел из-под опущенных ресниц, густых, как накладные.

— Кои-чан все еще обладает силой Юкико-сама.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

— Я отведу вас в музей, — сказала принцесса-стюардесса. — Вам придется расправиться со стражей Совета, следящей за Фудживара.

— Мы с Бен справимся со стражей, — сказал Кен.

Сойка вскрикнула, вспушила перья и качнула клювом. Я прижала ладони к вискам, надавила большими пальцами на углубления над челюстью. Это не спасало от растущей боли. Если бы я только могла подумать.

— Вы с Бен против всех?

— Я — Вестник, — Кен пожал плечами. Я взглянула на Пон-суму, чтобы увидеть поддержку насчет того, как глупо это звучало, но он слабо кивнул, словно слова Кена, что он справится со всеми стражами Совета, были неоспоримой правдой. Тоджо быстро подавил Бен. Неужели репутация Кена была такой опасной, хоть он был хафу? И с травмой? Когда он был хищным кицунэ, я посчитала, что иллюзия делала его яростным, но была ли та версия Кена его настоящим лицом? Как вообще понимать, где истинное лицо? Баку во мне не был правдивее Кои-студента/сестры/интроверта, какой я была двадцать три года. Может, попытки подогнать Кена под одну правду была лишь отговоркой, чтобы не пытаться понять все его части.

Я пропустила часть разговора. Принцесса-стюардесса говорила:

— …даже с Хераи-сама как убедиться, что Кавано-сама не остановит вас снова, когда Черная Жемчужина попадет в реку?

— Я просчитался, — сказал Кен. Он сжал мое колено почти до боли. — Река — стихия Черной Жемчужины, и я думал, что это уравновесит силу Кавано-сама.

Он не сказал, что, если бы я не была такой вредной баку, я доверилась бы сну Кена, выпустила силу Юкико и освободила Черную Жемчужину раньше, чем Кавано добрался бы туда.

— Твоей ошибкой было то, что ты пытался сделать это без Зеркала, — мрачно сказал Пон-сума.

Кен склонил голову и закрыл глаза.

— Да, — он просто признал поражение. Признал свою ответственность без бури нездоровых укоров.

Звякнул тихий колокольчик. Принцесса-стюардесса строго посмотрела на нас и нажала на кнопку на подлокотнике. Панель подвинулась, стало видно толстую шею водителя.

— Мы почти прибыли, Гозэн-сан, — сказал вежливо водитель. Что-то масляное двигалось в моем желудке. Ответом была боль в голове. Машина остановилась.

Я скрипнула зубами.

— Выпустите меня, — сказала я.

Кен посмотрел на меня с мольбой.

— Кои, послушай…

— Серьезно, выпустите меня!

Я стала дергать ручку дверцы. Рычаг бесполезно щелкал. Я стучала кулаком по окну, дверь открылась, и стало видно строгое лицо, не водителя, но неприятно знакомое. Я склонилась, и меня стошнило на дорогого вида кожаные туфли, принадлежащие ногам, преградившим мне путь.

Ругательства якудза на мужском японском заполнили воздух, крылья били меня по голову. Сойка пролетела синим пятном по облачному небу. Я услышала недовольное дыхание, подняла голову, уже краснея от смущения, вытирая рот вонючим рукавом ветровки.

И я узнала это лицо, а еще ощутила едкий запах. Красная рубашка из аэропорта. Он сбросил туфли, сжал меня над локтем и грубо вытащил. Свежая боль пронзила руку. Я долго не могла вдохнуть.

Красная рубашка бросился в лимузин. Послышался шум. В чем дело? В машине прекратилась потасовка. Пон-сума вышел первым, Красная рубашка тыкал в его шею сзади жутким ножом так сильно, что верх пижамы юноши был с темным пятном.

Принцесса-стюардесса вышла следующей и улыбнулась.

— Хорошая работа, — сказала она. — Стражи Совета?

— Ничего не знают, — сказал Красная рубашка. — Мы с ними быстро разберемся.

«Он работал все это время с принцессой-стюардессой?».

Пон-сума выпрямился, не замечая нож.

— Гозэн Томоэ-сама, — вежливо сказал он ей. — Я отрекаюсь от вас.

«Принцесса-стюардесса — Томоэ Гозэн? Как историческая онна-бугейша? Из той серии фэнтези Джессики Аманды Салмонсон? Ни за что», — нужно сосредоточиться. Что-то тут было нечисто.

Томоэ отделялась от Зеркала и делала свой политический ход.

— Поздно уговаривать меня, что Мурасэ-сан и его спор с Тоджо что-то изменят. Пора Зеркалу перестать сидеть в стороне, — сказала Томоэ.

— Он не пытался переубедить тебя, — сказал Кен. Он подвинулся на край сидения, показывая руки, связанные за ним так, что плечам точно было больно. — И я тоже отрекаюсь от тебя.

Пон-сума улыбнулся, показывая ужасно длинные клики.

— Просто приготовься.

Томоэ недовольно цокнула, но ее взгляд задержался на юноше-жреце, словно она не хотела бросать его.

— Не глупи, — сказала она Кену и повернулась к Красной рубашке. — Проследи, чтобы Вестник разобрался со всеми стражами.

— Хай! — он почти отсалютовал и отдал ключи Томоэ, а потом толкнул Пон-суму к тропе под аркой. Крупный водитель вытащил Кена из лимузина и толкнул к тропе. Я хотела пойти следом, но Томоэ преградила путь.

— Не ты, баку, — сказала она. — Вы с твоим отцом нужны в другом месте.

Как только это закончится, я сяду с папой, Марлин и Кеном, и мы обсудим согласие, свободную волю, и как Иным объяснить, что похищение не было ответом на все проблемы.

— Веди меня к папе, — сказала я. От меня не укрылось, что мой мозг приписал Кена к «семье» в мыслях о будущем. Стоило переживать из-за того, куда его увел Красная рубашка, но я слишком устала. И мне было плохо.

«Разве Томоэ и Кен не должны быть на одной стороне?».

— Лимузин слишком приметный вблизи к Тоджо. Мы поедем на машине Мурасэ.

— Куда? — я сглотнула горечь. Я призвала весь сарказм, что был во мне. — Дайте угадаю. К могиле Христа?

Сойка описала сверху три круга, а потом опустилась на металлическую сетку, украшающую левую сторону водостока арки. Длинная цепь зазвенела. Сойка посмотрела на нас глазом-бусинкой.

— У нее свой план без Мурасэ и Кена, — обратилась я к птице — Кваскви? Его слуге? — не ощущая себя глупо.

Мне было не по себе от мысли, что птица может стать человеком. Я могла принять драконов и пожирателей снов, но это было странно. Это шло вразрез с законом сохранения массы, и это было так безумно, что к горлу подступал истеричный смех.

— Она спрятала папу в гробнице, — я повернулась к Томоэ Гозэн, которая, судя по сериалам папы с самураями, сражалась катаной в войнах Гэмпей в конце двенадцатого века, понесла голову побежденного господина к океану, чтобы утонуть с ней. Серьезная женщина. Но она лезла не к тому баку. — И что потом? Мы с папой как-то убедим Тоджо и Кавано как-то включить тебя в Совет?

Сойка издала смешок, лицо Томоэ порозовело. Она сжала мой воротник, подвинула мою руку так, что звезды боли вспыхнули перед глазами.

— У нас планы серьезнее вступления в Совет. Нас не ограничивает узкий взгляд Вестника.

Ее дыхание было неприятным, но было все равно, ведь шипы льда впивались дюйм за дюймом в мои виски от давления жизненной энергии Юкико. Я обрушу это на Томоэ, если она меня не отпустит.

Мне нужно было выпустить эту силу. Если бы моя рука не была сломанной и бесполезной, я бы ударила ее. Яростное желание врезать костяшками по ее лицу явно было заметным, потому что она оттолкнула меня и поправила свою шифоновую блузку и юбку-карандаш.

— Идем, Кои-чан, — ее едкий тон показывал, что так она меня звала не от симпатии.

«Взаимно, сволочь».

Игнорируя вопли сойки, я скрипнула зубами и пошла за ней к небольшой машине, на которой Мурасэ когда-то давно возил меня за кофе. Я хотела бы сейчас чудо-кофе Эношимы, но мне нужно было убедиться, что папа в порядке. Я надеялась, что он скажет мне, как спасти голову от взрыва.

Гневная тишина заполняла машину всю дорогу до могилы Иисуса. Даже хруст гравия вызывал вспышки боли в моей руке. Если я буду столько ждать, травма станет хуже? Мне стоило настоять, чтобы привели Мидори?

— Вылезай, — Томоэ стояла у моей дверцы. Я посмотрела на нее так, как идеально умела Марлин, научившись, когда мы подростками делили ванную, и я закрывала зеркало. — Ты же хочешь увидеть папу? Вылезай.

Я выбралась из машины без тошноты. Томоэ указала мне отойти от машины, пару секунд бормотала и размахивала руками как безумная. Машина пропала через миг, на ее месте появилась маленькая урна. Я протянула руку и ощутила прохладное стекло автомобиля. Это все было жутко.

Томоэ не терпела мой потрясенный ступор, вскоре мы пошли по тропе к холмам, сойку или кого-то еще видно не было. Мы опередили Кавано и Тоджо. Томоэ обрадовалась.

— Папа! — он стоял перед маленьким холмом, читал черные иероглифы на табличке из дерева. От моего крика он пошел к нам и обвил рукой мои плечи, я охнула от боли. Пора бы окружающим перестать меня трогать.

Папа быстро меня отпустил.

— Кои-чан?

— Живая и почти невредимая, как договаривались, — сказала Томоэ.

Он был в сознании, так что я перешла к делу.

— Юкико пыталась помочь отпустить Черную Жемчужину, заставив меня съесть ее основной сон, — мой голос дрогнул. — Я не знала, как остановиться. Думаю, я зашла слишком далеко. Она может быть мертва.

Папа склонил голову и закрыл глаза.

— Безответственные действия Вестника испортили планы многим, — тихо сказал он. Он провел дрожащими руками по волосам, и седые пряди остались торчать. — Ты не должна была понести вес жертвы Юкико-сама.

— Ты знал, что она это сделает?

Папа кивнул.

— Она не может быть мертва, — сказала Томоэ, когда я воскликнула:

— Ты знал, что Юкико предаст Совет?

— Много лет мы ходили по этой земле вместе, — ответил папа певуче, как на похоронах. — И много лет я буду скорбеть, потеряв ее.

Томоэ посмотрела сообщения на телефоне.

— Они почти тут. Пора выступить единым фронтом, как мы обсуждали, — она схватила меня за плечо, и я зашипела от боли. — Тоджо-сан сломал ее руку. Отойдете от плана, и это замедлит процесс ее попадания под опеку Мидори.

Папа выпрямился. Спина была напряжена по-военному, его осознанность скрыла то, каким хрупким он стал.

Мама писала диплом про обитание ставриды в открытом океане. Она пропадала, отражая лучи солнца, но в тени была плотной, тяжелой и живой. Тихое достоинство папы в его плечах, сильное присутствие, словно его дух пропитал каждую клеточку тела сияющей силой — папа выбрался из тени после лет боли. Боли Черной Жемчужины.

Я годами горевала из-за папы. Сердце сжималось из-за его невозможной ситуации. Я едва понимала, как он жил годами.

— Моя голова взорвется, — выпалила я.

Томоэ фыркнула.

Папа сцепил ладони перед животом и заговорил вежливым тоном:

— Ты сможешь выдержать вес сна Юкико-сама еще немного?

«Смогу ли?».

— Да, — сказала я, обманывая себя, чтобы порадовать папу, такого знакомого и целого, каким он был в ранних воспоминаниях из детства. Он должен был оставаться таким, когда мама была в больнице, или объяснить, что я не была обречена на жизнь отшельника, или сделать что-то еще, а не ужасно провалиться с защитой меня от Кена, удерживая меня в неведении.

— Я жил долго, — сказал он. — Много сожалений. Но у меня есть вы с Марлин-чан, — стоило столько ждать, чтобы крепкий старик-японец признал очевидное. Он сделал бы все, чтобы защитить нас, был готов даже помочь Томоэ. Она, видимо, так и решила, потому что отвернулась, самодовольно улыбаясь.

— Мидори скоро тут будет, — сказал папа. — Она займется твоей рукой.

Я прижала руку к себе. Было хорошо или плохо, что боль утихала? Пальцы покалывало от онемения.

— Что у тебя за сделка с Томоэ? Я думала, что она устроила мятеж?

— Многие в Зеркале предпочитают идти в стороне от открытого восстания Мурасэ-сана.

«Открытое восстание в глазах очевидцев», — Мурасэ пил чай с Тоджо и Кавано и ничего не говорил. Если это было открытое восстание, то Кен, забравший Жемчужину у них из-под носов, оскорбил их до глубины души.

— Идти в стороне? — я приподняла брови, глядя на холм, где Томоэ открывала панель. Даже с верой в авторитет родителей и тревогой из-за моих поверхностных знаний о политике Иных, я не собиралась сидеть и слушаться папу. Жизненная сила Юкико пульсировала в моих венах, как обжигающий лед, и у меня были фрагменты Черной Жемчужины, напоминающие в объемном изображении и звуке, как ощущалось быть в плену вдали от дома. Это было неправильно. И папа подыгрывал этому. Годами.

«Я не могу так».

Это осознание было как глоток неприятного лекарства.

— Томоэ-сан поклялась, что договорится о свободе для Черной Жемчужины через десять лет. Она убедится, что тебе не придется снова трогать драконшу.

— Но Юкико заставила меня забрать ее жизненную энергию! Она… сделала из меня монстра, — крик поднимался в горле. Где-то за остатками препарата Пон-сумы в моей крови было ужасное, разрывающее душу осознание, что я была инструментом в смерти Юкико. Но пока что препарат делал это осознание ждущим призраком.

Мышцы между глаз папы напряглись. Морщины появились между бровей, показывая, как сильно его задели мои слова.

— Да, — сказал папа. — Не будем тратить эту жертву. Но отпустить Жемчужину — мое задание. Тебе повезло с Улликеми, — он сказал на японском фразу, которую я никогда не слышала. — Сеттаи джикко сейгье, — я покачала головой, слеза катилась по правой щеке. — Я не знаю, как на английском, — сказал папа. — Это как… эффект отмывания? От энергии, которая нужна, чтобы выпустить древнего.

— Когда я освободила Улликеми из камня Вишап, что должно было случиться? У меня должно быть ужасное похмелье?

— Без меня там твой мозг разлетелся бы, — сказал папа. На его лбу проступил пот. Он потер шею рукой. — Я не буду рисковать тобой, чтобы исправить свои ошибки.

Забавно, как все были готовы жертвовать собой: Кен, Юкико, теперь папа. Мне стало не по себе. Если бы моя рука не была сломана, и мы не были защищены от кошмаров друг друга, я бы схватила его за руки, прижала их к своей груди и попыталась передать свои страх и любовь.

— Нет, — сказала я.

— Поздно, — сказал папа. — Они тут, — он нахмурился. — Это длилось дольше, чем я ожидал, — он прошел к Томоэ, которая настороженно стояла у входа в пещеру.

Гравий захрустел под грузовиком. Три черных седана ехали следом, набитые до отказа черными костюмами Совета. Грузовик неуклюже ехал по кочкам парковки, хрустел травой и цветами, пока не остановился перед холмом могилы.

Пассажирская дверца открылась, и Тоджо выпрыгнул из машины, мокрый белый сверток был в его руках. Мои пальцы ног поджались от отрицания в моих теннисках. Здоровая рука сжалась в кулак, давила на мою грудь. Не сверток. Юкико.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Тоджо прошел к папе, бросил тело Юкико на траву и схватил папу за воротник, силой опустил его на колени, чтобы его нос был в дюймах от ее бледной мокрой кожи.

— Вот что бывает, когда полукровка лезет в дела Совета. Гордишься ею? Своей американкой? — слюна летела изо рта Тоджо, но папа не дрогнул и не боролся.

Я скованно шагнула к ним.

— Отпустите его, — жар гнева Тоджо столкнулся с моим, и я толкнула его в плечо, выпуская каплю энергии Юкико.

Тоджо отшатнулся, удивленно отпустил папу. Пятна проступили на его морщинистых щеках и челюсти.

— Как ты смеешь, — прорычал он и бросился. Боль вспыхнула в моей левой щеке от его кулака. Мои ноги подкосились, и я смогла лишь повернуться, чтобы упасть на здоровую руку в траву.

Кислый вкус дыни и фольги окутал мой язык. Кровь. Капля боли затерялась в общем огне от перелома и пульсирования в щеке. Ладонь попала в поле моего зрения. Я отпрянула, сердце колотилось из-за реальности, которую мозг отказывался принять. Тоджо ударил меня. Кои-борец отметила:

«Он сломал тебе руку, а ты переживаешь из-за этого удара?» — Тоджо был первым и единственным именем в списке тех, кого я ненавидела. Он больше меня не коснется.

— Хераи Кои-сан. Прошу. Встань, — спокойный гул Кавано. Я не была готова вести себя логично. — Мы в шоке из-за действий Восьмерного зеркала, но вряд ли стоит доходить до драки.

«Ага, скажи это своему разбойнику», — я поднялась на колени, скрипя зубами от адреналина и горящих нервов. Где был Пон-сума с его огромным шприцом? Я зажмурилась, пытаясь встать. Нет, мне не поможет сейчас тот препарат. Мне нужна была Кои-борец с ясной головой. Пара ладоней осторожно подхватила меня под руки и подняла. Я была полна энергии Юкико, но даже со слоями одежду между нами ощутила, что это было единственное безопасное прикосновение за годы. Папа.

— Вы не будете трогать мою дочь, — сказал папа.

Кавано прижал ладонь к груди Тоджо, не давая ему броситься на нас как шар в двести пудов весом.

— Мы вам нужны, — сказала я, скалясь. Я вытерла гудящий от боли рот, пальцы оказались в крови. — Но Тоджо придется сделать из меня отбивную, прежде чем я стану вас помогать.

— Как жаль, — Кавано поджал губы и склонил голову. — Черная Жемчужина беспокойна, и ты лишила нас метода утихомирить ее.

Брезент грузовика в этот миг натянулся, металл заскрежетал, оглушая, весь грузовик содрогался. Дверцы машин хлопали. Черные костюмы выскочили из седанов, вытащили крючки и сети из багажников и побежали к грузовику.

Тоджо повернулся и тут же оказался среди черных костюмов, командовал, а потом сорвал брезент.

— У меня есть для вас сделка, Кавано-сама, — сказала Томоэ. Она прошла, покачивая бедрами, к нам, словно дракон не собирался вот-вот вырваться из грузовика и раздавить нас.

— Оскорбительно, что ты используешь проблему, чтобы продвинуть свою идею, — сказал Кавано, взглянув с презрением на Томоэ и повернувшись к папе. Свинья и сексист.

— Хераи-сан не поможет без моего слова, — заявила Томоэ. Она лениво махнула на суету за Кавано. Хвост Черной Жемчужины ударил парня в черном по животу, отбросил его. Больше черных костюмов прибывало с их крюками, но голова Черной Жемчужины дико двигалась, разбивая врагов справа и слева. Тоджо покраснел от усилий.

Кавано напряженно развернулся. Папа выпрямился во весь рост.

— Пора немного уступить, старый друг.

Томоэ воодушевило молчание Кавано, хотя казалось, что это было не смирение, а закипающая вода в котелке.

— Сделайте меня полноценным членом Совета, обещайте, что мы обсудим освобождение Черной Жемчужины, и Хераи-сан поможет Тоджо вернуть ее в пещеру.

Кавано скрестил руки и раскачивался на пятках.

— Договорились.

Я моргнула. Правда? Так просто? Кавано вот так оставил свою веру, что нужно сохранить магию Черной Жемчужины тут, чтобы она помогла с рождаемостью Иных?

— Этого мало, — сказала Томоэ. Тоджо взревел в стороне, драконша сбила еще одного черного костюма на землю. Он прыгнул на шею Черной Жемчужины, цепь была сжата между его кулаками. — Если хотите Черную Жемчужину живой, — быстро сказала Томоэ, — вам нужно…

Папа переминался, поднял руки. Словно хотел вмешаться, но Кавано опередил его. Он пошевелился неестественно, словно был более гибким, чем обычные люди, и оказался перед носом Томоэ.

— Моего слова мало? — угроза в его тоне была едва слышной из-за криков Тоджо, еще четыре черных костюма с крюками бросились к опущенной голове драконши. Черная Жемчужина раскрыла рот в беззвучном крике, ее огромное тело ослабло. Тоджо сильнее затянул цепь на огромной шее.

Тоджо поиздевался над нами обеими. Я пообещала драконше, что он за это получит.

Я должна была отдать должное Томоэ, она стояла на своем против Кавано, хоть и побледнела.

— Вся миссия Зеркала — включить больше Иных в принятие решений. Разве мы не должны слушать мнения Тоджо или других свидетелей при принятии решений Совета?

— Больше Иных? Ты про хафу, — презрение Кавано было осязаемым, как горький бульон конбу на языке, но Томоэ не отвела взгляда. Иначе она заметила бы, как что-то маленькое и синее летит над неподвижным телом Черной Жемчужины и черным лимузином на парковке. Дверцы открылись, и все кицунэ Зеркала выпрыгнули оттуда с Пон-сумой.

«Вот все и собрались», — я придвинулась к папе.

— Мне нравится наблюдать, — сказал Кваскви со своим привычным мелодраматичным появлением, выходя из-за креста. Он опустился на пятки, скрестив руки, возле Томоэ, подражая Кавано. — Жаль, что пропустил почти все веселье, — сказал он, широко улыбаясь мне. — Пришлось подраться. Что я вижу?

— Я сделал Томоэ-сан членом Совета, — сказал Кавано. — Она займет место Юкико-сама. Мы обсудим освобождение Черной Жемчужины через два месяца. Клянусь. А теперь, — сказал он папе, — успокойте ее, пока Тоджо-сан ее не убил.

— Нет, — я проглотила ком страха. Папа был не в состоянии, чтобы есть сны драконши, успокаивать ее и направлять в пещеру, но они не слушали меня.

— Ваша возмутительная сделка с Томоэ-сан не достойна Хераи Акихито. Не достойна солдата, — голос Кена был тихим и хриплым.

— Я уже не солдат, — ответил папа. — Просто уставший старый отец. Томоэ-сан нужно показать силу. Ей нужно вернуть Черную Жемчужину, когда этого не может Кавано-сан. А мне нужно, чтобы она защитила Кои.

— Томоэ в Совете не сотрет мое детство или гнев Тоджо. Безопасности нет, — сказала я.

Папа не слушал меня, прошел по траве, а Кавано и Томоэ встали бок о бок и смотрели на меня со схожими выражениями. Самодовольные близнецы.

Папа коснулся хвоста, Мидори и Пон-сума схватили меня за руки и усадили на самодельные носилки, которые держали Бен и Кен.

— Нет, — повторила я. Но Мидори мешала видеть. Она нежно потрогала мою руку. Я зашипела.

— Перелом, — сказала она Кену.

Я не видела его лица, он держал носилки у головы, но его голос прозвучал напряженно:

— Можешь дать ей что-то от боли?

— Да, но ей нужны мои припасы в музее. Вот, — она прижала химический лед в пакете к моей щеке. — На счет три. Поднимете ее, и мы отнесем ее в лимузин.

— Стойте, — сказала я. — Папа в порядке?

Кен поднял свой край носилок, чтобы я увидела. Томоэ и Кавано стояли по краям входа в пещеру, удивительно дружные, пока черные костюмы Совета поднимались с гравия, садились, оглушенные, на траву. Тоджо стоял над папой, который прижимал ладонь к шее Черной Жемчужины, его глаза остекленели, знакомо смотрели вдаль.

Солнце жарило, и пот собирался под моими руками. Стоны черных костюмов утихли, как и шумное дыхание Кена и Бен. Гул китовой песни Черной Жемчужины, ее радость и верность божеству звучали из земли дрожью.

Кровью и сердцем я была привязана к папе. Сном и старым добрым человеческим чувством порядочности я была привязана к Черной Жемчужине. Остальное было отвлечением. Включая тайны Кена и проблемы с доверием.

Я свесила ноги с носилок, Мидори охнула.

— Помогите добраться до папы, — сказала я.

— Тоджо и Кавано не позволят… — пролепетал Кен. Бен и Мидори тут же завопили:

— …со сломанной рукой!

— …не твоя вина, что все пошло наперекосяк.

— Да прекратите все! — заорала я.

Кваскви рассмеялся, потирая руки.

— Я ждал, когда она взорвется.

Я продолжила кричать:

— Мы сделали все, как хотело Зеркало, и не получилось. Я — не Восьмерное зеркало. Мне плевать на ваши традиции и обязанности, на то, кто кого важнее. Это все бред. Для меня важно отпустить Черную Жемчужину, забрать папу и вернуться домой. Я иду к нему, — сказала я, подражая командному тону Марлин. — А вы или помогаете мне дойти туда, — я посмотрела зло на Бен и парней, вызывая властный голос Кои Баку, — или можете убираться.

Бен и Кваскви помогли мне встать, Мидори недовольно качала головой, рылась в черной сумке. Оставался только один хафу, который мог меня остановить. Когда я перечисляла тех, к кому привязана, я намеренно умолчала о том, чьи глаза цвета эспрессо запали мне в душу, хоть он и был невыносимым с момента, как мы прибыли в Токио.

Пора решаться. Кен или переступит через свои проблемы со стыдом Вестника и поможет мне все исправить, или может дальше быть эгоистом и пытаться защитить меня от чего-то плохого. Если он так продолжит все скрывать, оберегая меня от Зеркала, Иных Японии и своего раненого сердца, я не вынесу.

— А ты? — сказала я, зная, что если посмотрю в его глаза, моя решимость растает. — Что ты будешь делать?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Я хотел тебя поцеловать, — прошептал Кен, — но, боюсь, ты меня побьешь.

Мидори дала Пон-суме две плоские палки. Он с опаской подошел ко мне.

— Будет больно.

«Хоть кто-то тут говорит честно», — Мидори подошла деловито с другой стороны.

— На это нет времени. Я…

Кен подошел спереди, обхватил мою голову своими сильными ладонями и опустил голову так, чтобы я была в опасности затеряться в шоколадном тепле его глаз.

— Кои, — сказал он, и кофе с кислым молоком в нашем дыхании смешивались. А потом он прижался губами к моим, нежно, настойчиво. Мое сердце замедлилось в ответ на мягкое прикосновение его губ, кровь таяла и вяло текла по венам.

Мидори дернула мою руку вперед, и Пон-сума прижал палки к моему сломанному предплечью. Я отдернулась с криком, боль мешала легким двигаться, мир стал странно ярким и размытым по краям. Я быстро заморгала, прикусила губу, а Пон-сума плотно перевязал мою руку.

— Гад, — выдавила я. Энергия сна Юкико гудела в моих руках, шипела на кончиках пальцев. Так хотелось толкнуть Кена, чтобы он пролетел над поляной. — Не делай этого.

— Не целовать тебя? — он приподнял бровь.

— Не используй мое глупое влечение, чтобы заставлять меня слушаться.

— Ты думаешь, я это делаю? — Кен прищурился. Он широко развел руки. — Меня не может тянуть к тебе, когда ты возмущаешься?

Я нахмурилась.

— Кицунэ традиционно матриархальны, — отметил Кваскви с довольной улыбкой. — Их тянет к сильным женщинам.

— Смотрите, — Пон-сума громко вздохнул. Он указал на моего папу, направляющего драконшу.

Резкая боль пронзила плечо, Мидори воткнула в меня еще один шприц. Тепло окутало мою руку, и тиски пропали с груди, а песнь китов — отчаянная мольба Черной Жемчужины к Абке Хехе — вместе с дыханием проникла в мои легкие. Папа закрыл глаза и прошел к холму, двойные веки Черной Жемчужины дико трепетали, но она последовала за ним, шуршала по траве удивительно громко.

«Держись, пап, я иду за тобой. За Черной Жемчужиной», — Кен пошел вперед, ведь я двигалась. Я подняла здоровую руку.

— Ты меня не остановишь.

— Я и не пытаюсь, — сказал Кен. Он поднял руки и опустил их. — Я был якорем для тебя с Улликеми, так позволь снова им быть. Мне это нужно, Кои. Позволь помочь.

— Ладно, — мы дошли до белой ограды вокруг холма одновременно с папой и Черной Жемчужиной.

Тоджо склонился, уперся локтями в бедра и тяжело дышал, цепь валялась у его ног. А потом пошел к нам с черными костюмами с крюками.

— Ты можешь отогнать их от меня? Это поможет.

Кен медленно улыбнулся, но это не затронуло его глаза.

— Бен!

Бен встала за его спиной, пока Кваскви и Пон-сума заняли места по бокам. Пон-сума зловеще источал угрозу. Кваскви занял смешную позу каратэ. Они были стеной между Тоджо и Черной Жемчужиной.

— Это не выход, — крикнул Мурасэ. Он держал Мидори за руку, или это она удерживала его.

— С переменами не выйдет бороться вечно, — сказал Кен. Было непонятно, говорил он с Мурасэ или Тоджо. Может, с обоими. Он стал хищным кицунэ, скулы обострились, глаза стали щелками обсидиана.

— Я тебя раздавлю, — сказал Тоджо.

— Я — Вестник, — сказал Кен с низким насмешливым поклоном. Пон-сума облизнул губы.

— Ты — полукровка, — сказал Тоджо. — Оружие Совета, которое можно выбросить, — он поднял голову. — Ты не выстоишь против мощи Совета.

Кавано и Томоэ прекратили свое празднование.

— Эй, — крикнула Томоэ. — В чем дело?

— Мощь Совета? — фыркнул Кен. Он махнул на черные костюмы, валяющиеся за Тоджо. — Ваша иллюзия? Сколько тут реального? Сколько кицунэ вы убедили следовать за собой на резню в Нанкине? Я не боюсь ваших уловок.

Тоджо зарычал.

— Я — мощь Совета. И я вас сокрушу, — он поднял кулак в воздух. Черные костюмы расплылись, стали бесцветными и закружились, как пыль, осталось шесть удивленных парней за Тоджо. Они переглядывались, их удивление становилось тревогой.

— Так-то лучше, — сказала Бен. Она размяла пальцы, тряхнула руками, напоминая борцов, а Мурасэ и Мидори продолжали спорить. Мидори впилась изо всех сил в руку Мурасэ.

Кен прыгнул вперед из-за пострадавшей ноги, и ближайший черный костюм отпрянул.

— Мы договорились, — сказала Томоэ папе. Но это был мой бой. Пора было заставить тех, кто устроил этот бардак, разбираться с ним.

Папа не открыл глаза, не убрал руку с медленно движущейся от дыхания шеи драконши, но кивнул, все еще воспринимая то, что происходило в реальности. Черная Жемчужина подвинулась вперед, раздавила ограду, ее песнь стала едва слышной.

Я потянулась к свободной руке папы. Кавано сделал свое странное движение, но я изменила траекторию своей руки, когда он появился передо мной. Мои пальцы впились в голую кожу его шеи. Его глаза расширились, он отпрянул, чтобы я не успела ничего сделать, лишь уловила пылающий мир, ощутила запах горящей человеческой плоти и ужасную печаль, давящую свинцом на плечи.

Кошмары Второй мировой войны. Нет, спасибо.

Кавано сорвал свою накидку и бросил ее в воздух, целясь в мое лицо. Я заметила широкие испуганные глаза Томоэ раньше, чем ткань упала мне на голову.

— Не выбирай проигрывающих, — сказала я Томоэ и ударила вслепую здоровой рукой, выпуская смятение, страх и энергию сна Юкико. Моя ладонь нашла что-то твердое и мясистое — Кавано.

Я сорвала ветровку с головы, Кавано и Томоэ сцепились на земле и бились.

— Нельзя так, — сказала я папе. — Я не дам тебе повторить ошибку. Это не правильно, — я переплела пальцы с его.

Мир перевернулся, краски и ощущения стерлись, разбились. Желудок сдавило. Я словно была на карусели на ракетном топливе. Осколки красок пропали, стало видно серый неприметный пейзаж. Темно-синие тени падали длинными силуэтами, словно контуры на песке в национальном парке Брайс Каньона. Я упала на колени, меня стошнило, я кривилась, ожидая боль от перелома в руке, но лекарства у Мидори были хорошими. Я ощущала отдаленно покалывание и движение кусочков кости в руке, но меня снова стошнило, и это уже не было важно. Лужа рвоты, грозящая промочить мои колени, была темно-синей.

Холодная ладонь убрала волосы с моего лица. Папа. Но мужчина рядом со мной был не отцом и шефом суши, которого я знала всю жизнь. Это был молодой офицер из снов-воспоминаний Черной Жемчужины. У него были короткие темные волосы без седины, плечи выпирали под тканью. Вместо военной формы папа был в летней юката в традиционных синих узорах и в высоких деревянных гэта.

— Вставай, мы опаздываем.

— Опаздываем? — повторила я, вытирая рот с неприятным привкусом рукавом своей юката. Желудок тут же утих. Я встала и поняла, что была не в своем теле, как подумала сначала, а в какой-то девушке с длинными черными волосами, ниспадающими сияющей гладью мне до колен. Маленькие ножки и тонкие ладони с грязными неровными ногтями ждали мой взгляд внизу.

— Черная Жемчужина близко.

— Что? Где?

Папа потянул меня за рукав вперед. Я споткнулась из-за незнакомой формы гэта. Папа недовольно щелкнул языком.

— Мы все пропустим!

— Что пропустим? — но он бежал, направлялся к синей формации в сотне футах впереди. Это было странно, отличалось от всех снов, которые я видела раньше. Пейзаж выглядел как зеленый экран на съемках, пока на него еще не добавили чудесные фоны и монстров, которых будет видеть только зритель. Эта юная версия папы огибала синие тени и кивала пустым местам, словно приветствовала людей. Я следовала как можно быстрее, стук гэта казался пустым.

— Папа, постой!

Папа остановился и улыбнулся, хмурясь в смятении.

— Сестренка, что у тебя за игры?

Сестра? Мой рот открылся и закрылся без звука.

«У папы была сестра? Почему он о ней не рассказывал? Марлин накричала бы».

Я догнала его.

— Куда мы идем?

— Поворот реки ниже от Тонг Цзянь. Ты потеряла разум, пока расчесывала волосы? Мама рассказывала утром про Черную Жемчужину. Как маньчжурцы смотрят, как она каждый год поет своему божеству. Я хотел увидеть кесикэ, которые приходят подпеть.

Я смотрела на папу. Воспоминания его сестры не были моими. И я только понимала, что он говорил, что его семья жила тут, в Северном Китае, хотя японцы звали его Маньчжурией. Папа там жил? Перед тем, как пошел в армию?

Папу злил мой пустой взгляд. Он схватил меня за запястье.

— Идем!

Серые и синие силуэты вдруг замерцали. На их месте появился поворот реки, обрамленной высокой травой. Я моргнула. Дальше по течению медленно плыл большой черный силуэт, едва заметный под водой. Черная Жемчужина.

Я потерла глаз здоровой рукой, и серый пейзаж оказался поверх реки как призрак. Что происходило? Это место папа мог наполнить любыми воспоминаниями и снами, даже рекой Черной Жемчужины?

— Шиэ-чан, не испорть это. Я больше не буду брать тебя в дела Иных.

— Я не… — но папа снова тянул меня, шел вдоль берега реки среди высокой травы. Что-то кашлянуло в траве. Я замерла. Леопард поднял голову в тридцати футах от нас и посмотрел на меня немигающими желтыми глазами. Мои руки покалывало. Я ощущала страх, но хищник был и красивым. Этого кесикэ папа хотел увидеть.

Я решила, что была бы счастливее, глядя на него издалека. Он снова кашлянул, встряхнулся и пошел к воде.

Папа замедлился у берега, покачивался под музыку, которой я не слышала, а Черная Жемчужина была все ближе.

— Да, вот так, — сказал папа. Он коснулся пальцами мутной воды. — Отдыхай. В своем любимом месте. Идем.

Что-то было не так. Деревья за папой странно мерцали. Они стали через миг холмом с крестом. Могилой Христа.

— Ты скрываешь холм этим воспоминанием. Ты обманываешь Жемчужину фальшивым сном. Ты заманиваешь ее в пещеру.

— Шиэ-чан, тише, — Черная Жемчужина уже была близко. Шестеро леопардов стояли по краям реки, хор тихого кашля смешивался с низким урчанием. Голова Черной Жемчужины появилась над поверхностью реки, и вода лилась с наростов под ее прекрасными изумрудно-аквамариновыми глазами.

И песнь-молитва Черной Жемчужины задрожала в моих ногах, поднялась к животу и устроилась под ребрами.

— О, я не понимала, — выдохнула я. Слезы лились из моих глаз. Папа меня не затыкал. Он держал меня за руку, сжимая до боли, вызывая движение костей.

Плевать.

В этом сне-воспоминании, который папа создал, Черная Жемчужина пела свой гимн Абке Хехе из радости. И получалась поразительная и зловещая гармония с урчанием леопардов.

— Она такая красивая.

Но под гимном жизни и колыбельной реки в благодарность за синее небо и тепло солнца пряталась боль. Резкое, насыщенное, отчаянное и соблазнительное одиночество было тем, во что я хотела закутаться. Я могла сдаться в борьбе за выживание. Боль за Хэйлунцзян звучала в мелодии. Боль была сильной, образовывалась слой за слоем как камень, за годы плена в холодной темной земле. Это была песня Черной Жемчужины, пока папа заманивал ее в темницу.

— Что ты делаешь? — всхлипывала я, пока тянула папу за воротник юката.

Папа отвернулся от покачивающейся головы драконши в воде.

— Судьба Японии — править в Тихом океане. Слабые Иные потратили ресурсы на торговлю опиумом, они не поклоняются божественному, а равняются на западные народы. Они не заслуживают помощи такой древней. С ними нужно разобраться.

Разобраться? Я стиснула зубы. Слова папы были близки к пропаганде нацистов, о которых я читала в учебниках по истории. Но это не была история. Папа обманывал Черную Жемчужину в моем времени.

— Ты снова ее заточишь, — я вырвала руку из его хватки. Деревья, солнце, леопарды пропали. Меня окружали только синие и серые тени, размывающие юкату папы и переливающуюся чешую Жемчужины. — Что могла Томоэ пообещать тебе?

Папа скривил губы.

— Твою защиту.

Я фыркнула, будто кашляла с леопардами.

«Кен и Кваскви не достаточно сильны? Совет всесилен даже в США?».

— Как можно ради нашей безопасности заставить страдать Черную Жемчужину?

— Из-за твоей безопасности. Томоэ поклялась, что Черная Жемчужина будет страдать не долго. Пока Совет не примет ее, пока не будут внесены поправки в правление. Восьмерное зеркало долго работало, чтобы кто-нибудь попал в Совет. Томоэ пообещала, что ты выберешь, где тебе жить, и не будешь связана с Советом как слуга.

Я подумала о татуировке «раб» на груди Кена.

Мышца на челюсти папы дико дергалась.

— Этого я хотел для тебя с тех пор, как взял на руки. Я пообещал это твоей маме в больнице, — он сглотнул и посмотрел на серый пейзаж за моим плечом. — Я сделаю все, чтобы ты могла выбрать.

Снова за старое. Он всю жизнь защищал меня, скрывая от меня Иных и правду обо мне. Как я должна выбирать, если папа принимал решения за меня?

— Не тебе решать такое. Это уже моя работа.

— Да, — папа прижал ладонь к моей щеке, и теплый жест вызвал синее бесконечное небо, ленивую реку, янтарные глаза леопардов в высокой траве. Я замерла. Это было не его прикосновение. Это не были мы.

Во мне взревела энергия сна Юкико. Дыхание вылетело из моих легких с шумом, энергия гудела в каждой клетке тела. Папа впился пальцами в мои волосы, удерживая меня на месте.

Энергия текла из меня в отца. Баку высасывал энергию сна Юкико.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— Нет!

Хватка папы в волосах была где-то в реальности, потому что волосы вырывались, и я ощущала это слишком сильно.

— Я не подведу тебя в этот раз, Кои-чан.

Сон тут не был реальностью. И я не была его сестрой. Томоэ заключила с моим отцом дьявольскую сделку. Я не хотела в этом участвовать.

Я не боролась с папой, а глубоко дышала.

«Это ощущаешь, когда баку ест твой сон», — это не был мой сон, а Юкико, но я дрожала, пока поток энергии извивался, покидая мое тело. И живот остался пустым и холодным.

— Не делай это со мной, папа.

Взгляд папы сосредоточился.

— Ты не понимаешь опасность. Я тебя не потеряю. Не как Шиэ или твою маму.

Черная Жемчужина подплыла к берегу, опустила голову так близко, что ее дыхание окутало нас солью и запахом носков в спортзале. Забавно, что вонь была даже во сне. Или в реальности? Или везде? Ее прекрасная песня поспешила заполнить пространство, где таяла энергия Юкико.

— Никто больше не загонит маленькую баку в угол, — прошептала я. Папа сосредоточил силы, чтобы я не отдернулась. Я вместо этого склонила голову и бросилась вперед. Мой лоб столкнулся с его переносицей по диагонали. Раздался хруст, в моей голове зазвенело, но руки папы пропали.

И ничто не разделяло меня и чудесный аквамарин глаз Черной Жемчужины. Ее изящные ноздри раздувались. Песнь окутала меня, наносила мелкие порезы.

— Я знаю, как это должно произойти, — быстро сказала я. — Давай, сделай это.

Черная Жемчужина осторожно открыла пасть. Бахрома десен раскрыла два ряда острых зубов, а еще пару тонких изогнутых клыков над моей головой.

— У меня сон Юкико, — выдохнул папа.

Я выпрямилась, сломанная рука бесполезно висела, но я пыталась изо всех сил изобразить спокойную уверенность мамы, с которой она шагала к неизвестному. Даже с химией и облучением мама не мешкала.

— Я все равно должна попробовать.

Пасть Черной Жемчужины открылась шире, как у питона, а потом сомкнула тьму вокруг моей головы.

Я не сдержалась. Закричала.

«Это тебе не навредит, — сухо сказала Кои-борец. — Ты пережила, когда Улликеми так сделал».

Но то было во сне. Это — в реальности. Да? Я не понимала. И я не могла думать, потому что цунами из китовой песни и речной воды обрушилось на меня. Я тонула в печали, меня заполняла гадко пахнущая мутная вода.

Сон Черной Жемчужины. Ее кошмар.

Долгий миг я задыхалась, сердце замерло в груди, сжатое ледяной хваткой. Сон Черной Жемчужины лился в меня волнами, бьющими о камни на пляже в ураган. Но даже среди этой атаки огонек Кои, моя сущность баку, загорелась во мне.

Я охнула, боль пропала. Мой огонь горел ярко и рьяно.

«Я уже лучше управляю собой».

Мысль была моей, Кои Пирс, любительницы кофе, жительница Портлэнда, дочери шефа суши-ресторана и сестры дивы моды, баку.

Улликеми мог ругаться со мной, договариваться, когда я освобождала его в Портлэнде. Но от Черной Жемчужины осталась только песнь. Печаль и одиночество медленно разъели ее разум в плену сна, созданного папой перед его отбытием из Японии. Все, что мы делали до этого — везли ее к реке Аисака, и я пыталась отпустить ее прикосновением баку — только все ухудшило. Эта буря кошмара была обрывками ее сознания. Но она была полна магии, которая идеально подходила для кормления баку.

«Ладно, гори, огонек».

Я ела ее сон.

Я ела ее боль. Печаль. И мои вены гудели жизненной энергией Черной Жемчужины.

Я ощущала силу. Энергия Юкико была каплей по сравнению с древними глубинами снов Черной Жемчужины. Ее кошмар питал мой огонь, и мое тело превращало жар в шипящую энергию, которая бегала по моим конечностям. Я была сильной. Я была неотвратимой. Я могла раздавить Томоэ каблуком, а Кавано был просто раздражающей мухой.

Никто не должен больше страдать. Я разобью всех бандитов Тоджо одной перевязанной рукой. Мучитель из Нанкина поклонится мне при Черной Жемчужине и будет пристыжен.

«Как папа держался в стороне все эти годы?» — сон Черной Жемчужины вызывал смех, как от тройного латте с Ред Буллом, и если при этом палец был в розетке.

«Кои-чан, хватит», — голос папы. Он смог коснуться кожи на моем теле в реальности. Прикосновение было редкой связью, успокоившей меня. Центр бури среди эмоций.

Но я едва это замечала.

Сила зажгла каждую клетку моего тела. Я сияла, давление в голове и груди было почти невыносимым. Но я была баку. Я была создана для этого.

«Ты зашла слишком далеко».

Гнев летел со всех сторон.

«Ты не давал мне это наслаждение», — я управляла собой, несмотря на боль, и я могла все исправить. Как только съем достаточно сна Черной Жемчужины.

«Это точка невозврата. Остановись, или заберешь слишком много».

«Старик. Я — это ты и больше. Я — баку, и эта древняя моя», — все мышцы в моем теле сдавило, тьма стала радужной чешуей Черной Жемчужины, а потом треснула, осколки закружились вокруг меня, кружа голову. Но энергия все еще лилась в меня.

«Кои Авеовео Пирс. Увидь это!».

Переливающаяся чешуя стала сияющей обсидиановой стеной вокруг меня. В темном зеркале отражалось мое лицо, а не сестра из сна папы. Темные волосы, острый нос семьи Пирс, небольшая эпикантическая складка над круглыми глазами показывали мое смешанное происхождение. Я пыталась вдохнуть, но не могла набрать воздух в легкие. Давление росло.

Осколки агонии разлетелись как сверхновая в моем мозге.

«Что я делаю?».

«Используй сон кицунэ, как с Улликеми, или древний сон поглотит тебя».

Кицунэ? Боль пронзила когтями мою голову и мешала думать. Но огонек моей силы баку горел, высасывал жизнь из Черной Жемчужины.

«И я. Я не хочу быть мертвым монстром».

С остатками мыслей и силы воли я отдернулась от Черной Жемчужины и нашей связи, отшатнувшись. Голодный огонь мигнул и замер. Энергия выключилась, как кран. Меня поймали сильные руки. Я открыла глаза, слипшиеся от засохших слез.

Я различила отсутствие света. Паникуя, я помахала раскрытой рукой из плоти и кости, помахала в воздухе перевязанной рукой. Я ослепла. Так было и когда я съела слишком много сна Улликеми в Портлэнде — отдача из тьмы.

— Кои, — голос не папы. Ладони удержали мою руку у бока. Кицунэ. Кен был первым после папы, кто мог касаться меня, не передавая жуткие фрагменты. Он был безопасным. Я верила, что он хотел помочь мне и папе. Потому его фрагмент помогал мне раньше.

А теперь я убегала от леса Кена с кедрами и папоротником, словно они были ядовитыми. Нет, не сон Кена. Я не могла. Япония все изменила. Я уже не могла погрузиться в тот сон с наивным доверием. Мне нужно было что-то еще, что-то теплое и безопасное, чтобы укутаться в это как в одеяло мамы.

— Что с ней? — снова голос Кена.

— Она зашла слишком далеко. Ей нужно сосредоточиться.

— Используй мой сон, — сказал Кен, его теплое кислое дыхание окутало мое лицо.

— Нет, — я приоткрыла потрескавшиеся губы, голос был тихим хрипом. Не Кен или папа. Не фрагмент Иных, не что-то чужое и неправильное.

Слепота была меньшей из проблем. До этого она прошла сама. Руки помогли мне лечь, моя голова оказалась на твердых коленях. Наверное, Кена.

Кто-то недовольно зашипел. Папа.

— Черная Жемчужина слишком слаба. Даже с силой Юкико я не смогу это закончить.

— Кои, — сказал Кен, сжав мою здоровую руку. — Не сдавайся. Нужно забрать мой сон.

Но вспыхнул гнев, подпитываемый съеденной силой.

— Ты не будешь мне указывать! — я ощущала, как слюна полетела из моего рта. — Я не твое орудие, и я — не питомец Зеркала.

— Я не думал…

— Молчи! Просто молчи! — я вырвала руку из его хватки и прижала кулак к невидящему глазу. Давление никак не прогоняло мать всех мигреней, разбивающую мою голову. Меня словно сбило поездом. Я должна была в Японии понять, кем была, помочь папе с болезнью, но вместо этого я ослепла, не видела правду, а теперь просто не видела.

Иные не были волшебным способом исправить жизнь моих неловкостей или боль папы. Пожирание снов вызывало наслаждение силой, которое я не испытывала раньше, но это добавило мне кошмаров, где я была монстром, убивала Юкико, ранила Черную Жемчужину, хотя собиралась освободить ее.

Боль мешала думать, но я искала безопасный фрагмент, человеческий, без отвлечения на яркость фрагментов Иных. Что-то простое, чему я могу доверять. Было правильно вернуться к тому, какой я была до Иных. Вот только люди, если не считать Мидори, которая технически оставалась хафу, не трогали меня в эти дни.

Хотя… Я кое-что забывала о слепоте.

Эношима-сан, мужчина с кофе и пробирками. Он отдал мне фрагмент, когда я забирала кофе. Лишь вспышка, еще и слабая, но человеческая.

— Помоги встать. Дай коснуться ее, — заявила я.

— Она умирает, Кои-чан, — сухо сказал папа, это была его версия всхлипов. — Пусть умрет с миром.

— Прошу, Ото-чан, — сказала я, такой версией папы я не звала его десять лет. — Отведи меня к Черной Жемчужине!

Мускулистые руки подняли меня. Кен прижал ладонь к моей спине. Я скользили по траве, вода промочила пальцы моих ног. Вода? Мы покинули реку. Наверное, это был пруд.

— Вот, — Кен погрузил мою здоровую руку под воду, и кончики моих пальцев нашли твердую поверхность чешуи Черной Жемчужины.

— Теперь, — я ткнула его локтем в живот, выпустив вспышку энергии из сна и гнева, — держись от меня подальше.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Он с приятным стуком упал на влажную траву. Жаль, я не видела его лицо. Но, если я использую фрагмент Эношимы, мне не нужны были прикосновения Иных.

— Я это заслужил, — тихо сказал Кен с земли. — У меня была миссия, а ты была там, огненная и сильная. Я не смог удержаться.

Я фыркнула.

— Но я слишком сильно полагался на твою силу и твое сердце. Я… все сломал между нами, — шорох. Кен зло выдохнул. — Ты снова потеряла зрение?

Я кивнула.

— Глаза цвета эспрессо уже не сработают, — не было времени на колкости. — Это ради Черной Жемчужины. Она пострадала. Это нужно прекратить.

Больше шороха, вздох.

— Как хочешь.

Я игнорировала боль Кена, опустилась на пятки на траву и опустила веки.

«Ладно, пора закончить с этим».

Я заставила мозг представить кисть для каллиграфии в чернилах, и я уверенно рисовала на рисовой бумаге начало кандзи, которым училась в японской школе в Портлэнде по субботам: открытая коробка «дня», три прямые линии «горы», извилистые параллели «реки». Этим упражнением я прогоняла из сознания фрагменты других людей, а теперь этим отгоняла кедры Кена, Хэйлунцзян и удушающую тьму.

«Иди к маме, маленький фрагмент», — и он появился — струйка фрагмента Эношимы были на дне моего разума, скрытая от рева силы Иных. Я рисовала кандзи дальше, сосредоточившись, используя чернила, чтобы вырезать иероглиф «глаз» в буде снов Юкико, папы и Черной Жемчужины.

«Вот так».

Сон баристы всплыл, робко расправил крылья в миг спокойствия. Тьма слепоты смягчилась, потеплела — хлопковое одеяло вместо душащего страха. Кожа дрожала, словно ожидала удара, воздух, запахи и живые существа ощущались сильнее, так было из-за отсутствия зрения с рождения.

Я была слепой, но уверенной в пространстве, меня устраивали границы моей плоти. Жареные зерна арабики, сахар и резина в пространстве были как благословение ангела. Я реагировала на любимый запах как собака Павлова, сглотнула слюну, моя спина расслабилась. Бушующая сила Черной Жемчужины смягчилась до тихого рева.

Мои легкие наполнились, я сжала в ладонях большую чашку. Просто. Приятно. Как дома.

«Да, это мой центр. Человек».

«Запах жженой коры тебе нравится?» — голос был удивительно тонким.

«Кто?».

«Ты уже несколько раз ела мои сны, баку. У тебя есть мое имя».

«Мудури Нитчуйхе», — Черная Жемчужина.

«Такая как ты, дитя предателя, не достойна знать мое имя. Но Абка Хехе не всегда выбирает для нас прямую долину или чистую воду. Ты не только баку. Ты… больше».

Марлин гордилась бы тем, как я сдержалась и не закатила глаза. Но Черная Жемчужина заслужила от меня, от всех нас куда больше.

«Я освобожу тебя из плена».

«Совет отпускает меня?».

«Не они. Восьмерное зеркало. Хафу, которые борются за тебя».

Протяжный и свистящий вздох. Я сжала кружку, но в руках уже не было керамики, там был влажный нос Черной Жемчужины. Сон Черной Жемчужины, Иной, проникал в сон Эношимы как ленивые завитки чернил в пролитой воде. Сработает, если сон Эношимы не будет чистым?

«Жестоко пытать меня ложной надеждой».

«Я не пытаюсь тебя обмануть».

«А Кавано-сама? Восьмерное зеркало не выстоит против него. Он уже тебя остановил до этого».

Первая попытка освободить Черную Жемчужину, казалось, была несколько недель назад, но, может, прошел всего час в реальности. Я помнила странную тень в реке, ладони Кавано, похожие на лапы лягушки. Каппа. Речной монстр.

Мы ошиблись, выпуская Жемчужину на территории Кавано. Во сне Эношимы не было реки. Я поежилась, желая, чтобы запах кофе перекрыл затхлый запах реки.

«Он не остановит нас в этот раз».

«Может, уже поздно меня выпускать. Я устала. Я угасаю».

«Дай попробовать еще раз. Ты же хочешь домой? Петь с кесикэ и Абка Хехе?».

Протяжный свистящий вздох задел мое лицо запахом плесени. Сон Эношимы таял. Я поспешила сосредоточиться на жареных зернах и теплой тьме.

«Ты выпустишь мой дух, баку? Освободишь с этого жестокого острова?».

«Я хочу попробовать. Должна».

«Давай».

Звук журчащей реки, плеск, и я снова ощутила пасть Черной Жемчужины вокруг своей головы. Но в этот раз я держалась за запах кофе, за свой сильный огонь Кои. Я вдохнула и выдохнула вместе со страхом и болью в голове. Уверенность Эношимы в своем теле, уверенность, с которой он ориентировался во тьме, помогали мне стоять. Вот. Кавано не даст нам другой шанс.

«Гори. Сожги все».

С криком я толкнула остатки ледяной силы Юкико вокруг толстых колец Черной Жемчужины, будто молнию.

Каждая клетка моего тела пылала, все мышцы сжались, дрожали от танца силы, жизни и желаний.

Я изливала все это в теплое отсутствие света. Запах реки угас, его одолел огонь. Черная Жемчужина кричала, и боль покалывала мою челюсть, пронзала суставы.

«К моему центру, к моей сущности».

Я не знала, был ли это мой внутренний голос, или это пела Мудури Нитчуйхе. Не важно — все сгорало в огне: запах плесени, река, остатки льда Юкико, воспоминание папы о Шиэ-чан, а потом и журчание воды.

Агония боролась со свободой, огонь очищал все, превращая все в пепел, и тьма становилась менее густой. Сколько я смогу это терпеть? Сколько уже терпела? Вечность? Секунду?

Песня Жемчужины стала громкой, рвалась на свободу. Тревога охватила мой живот. Я горела, а Черная Жемчужина все еще была в плену.

«Этого мало», — боль терзала меня, заглушая горение. И мышцы вдруг обмякли. Что-то тяжелое поднялось во тьме, а потом пошевелилось что-то небольшое.

«Начало или конец жизни. Это освободит Черную Жемчужину».

«Папа? Кен должен был отгонять тебя!».

«Ты не сможешь одна, Кои-чан».

«Не с тобой».

Папа убедил Кена, гада, позволить ему коснуться меня, хотя я ощущала только гул энергии, песнь и шипящее прикосновение ужаса в моих конечностях. Молния пронзила воздух, ослепительно-белая вспышка, опаляя мои привыкшие к тьме глаза силой Юкико. И стало видно застывшего папы, втиснувшегося в пасть Черной Жемчужины со мной, он сжимал обеими руками изогнутый клык.

«Нет».

Я поймала его за руки, опустила их на свою грудь.

«Отдай. Юкико дала это мне».

«Кавано-сан утащил Кена в пруд. Нет времени спорить».

«Я почти смогла. Еще одна вспышка».

«Дочь, это не твой бой».

«Теперь мой. Я отпущу Черную Жемчужину».

«Кои Авеовео Пирс, го куросама дешита».

Этой фразой папа благодарил работников в конце каждого дня в ресторане, так он говорил, когда я сошла со сцены в старшей школе, получив аттестат, и это он шептал, когда гроб мамы опускали в землю. Он говорил мое полное имя и прощался.

Молния вспыхнула и не угасла. Папа сжал мои ладони, заставляя их, еще обвивающие его запястья, коснуться стенок рта Черной Жемчужины.

Запах жареных зерен заполнил воздух.

«Человеческий фрагмент. Хорошо. Помни, ты — дочь Кайлы Пирс и моя, это поможет», — слова звучали с силой, которой я никогда не ощущала. И папа вспыхнул. Я была сверхновой, а папа — сердцем вулкана, полным густого жара, способным растопить Землю. Сила Юкико была погружена в его, как тектоническая плита в лаву.

Мы горели.

Я думала, что ничего не осталось, но сила папы выжигала даже пепел и сажу, пока не остались только мой огонек и его сияющее сердце во тьме с жареными зернами Эношимы. Песнь китов зазвучала снова, крик боли, а потом сердце папы стало питаться и моим огнем.

«Папа!».

«Еще немного», — лава окутала мой огонь. Я была на берегу Хэйлунцзян. Я была за стойкой суши в Маринополисе. Я тянула маму за рукав кимоно. Я касалась головой татами под строгим взглядом Кавано.

«Сны папы. Не мои. Я — Кои. Кои Авеовео Пирс, и я человек».

Папа использовал все свои капли и брал меня с собой. Конец жизни. Но трусливая часть меня отвернулась от смерти. Я не была готова умереть.

Всеми силами, оставшимися во мне, я призывала теплую тьму и аромат карамельной арабики, вырвалась из голодной хватки силы папы.

«Руки. У меня есть руки», — с этим осознанием пришло ощущение ладони в воде, способности убрать ее оттуда.

Мир перевернулся, выровнялся, и я зажмурилась из-за яркого солнца. Меня стошнило желчью. Слезы лились из моих глаз, и моя ладонь нашла папу рядом со мной, его ладонь была протянута. Он стонал. Кто-то за мной схватил меня под руки и грубо потянул.

— Убери ее от них, — Тоджо.

— Слишком поздно, — сказала я, голос был хриплым.

Тоджо отвернулся, крича на кого-то на жестоком мужском японском. Кавано. Снова пытался нас остановить.

«Не в этот раз, скользкий угорь».

Я потянулась к папе. Он сжался, мышцы напряглись. И вдруг песня кита вырвалась из пространства сна баку, и дрожь стала слышным воем. Тоджо подбежал, склонился так близко, что запах сигарет и виски от него портил воздух возле меня. Он грубо сжал мою шею.

— Останови это.

Кто-то вонючее и мокрое присоединилось к нему. Кавано. Где Кен?

— Я знаю, ты меня слышишь, Хераи Акихито. Остановись, или Тоджо задушит твою дочь.

— Угрожаете жизни юной Иной? — Мурасэ был где-то слева.

— Тоджо всегда был Вестником, — сказал Кваскви. — Теперь он официально займет свободное место.

— Кавано, — прохрипела я. — Держи, — я толкнула кулак в сторону его голоса, хотела в себе силу баку, но ладонь попала по его груди с вялым стуком. Я выгорела, пытаясь освободить Черную Жемчужину.

— Ты остановишь отца от совершения ужасной ошибки.

Я издала смешок со всхлипом. Приоткрытый глаз принес только размытую яркость слепоты. Я все еще не видела. Новые слои сил баку, японская связь с отцом, романтическая сторона с Кеном пропали.

Была просто я, Кои, у которой осталось только остроумие.

— Заставьте.

— Ты будешь слушаться Совета!

Я так злилась, что могла кричать только на английском:

— Вы не понимаете? Нет, не буду!

Папа закричал. Я направила вес вниз, расслабив ноги, но трюк из фильмов не сработал — тот, кто держал меня, сдавил мой живот стальными оковами.

— Папа!

Песнь вдруг прекратилась, словно выключили колонку. Участники нашего конфликта замерли — тяжелое затишье перед ураганом. Стальные оковы на моем животе стали резиной. Я склонилась, и моя ладонь задела щетину на ослабшей щеке папы.

— Пап? — но ничего не было. Ни вулкана голода баку, ни серой комнаты пустого царства сна.

Я потянулась к своему огню Кои и отпрянула от холодной пустоты внутри.

Что-то вспыхнуло. Ветер с запахом конбу и носков ударил меня по лицу, отбросил мои спутанные волосы. Радость в нем была такой сильной, что мои пальцы ног поджались.

А потом ветер и радость поднялись над моей головой и улетели.

Все. Он это сделал. Мы это сделали. Не взрывом, а вздохом.

«Прощай».

Мы это сделали. Папа, я и жертва Юкико. Черная Жемчужина умерла. Я это ощущала. Может, еще тело еще лежало на траве, но песнь жила, улетала с ветром. Сильное ощущение ее отсутствия вызывало боль, словно на месте вырванного зуба.

Мужчины спорили резкими головами, руки оттащили меня от папы. Я посмотрела в их сторону, не видя. Все было кончено, а они могли лишь вопить как злые обезьяны.

— Ее уже нет, придурки. Вы ничего не можете сделать.

Ладонь ударила меня, и я отшатнулась. Жар вспыхнул в моей щеке. Кваскви и Мурасэ возмущались. Я коснулась осторожно щеки пальцами, попыталась не смеяться. Боль была пустяком по сравнению с агонией при освобождении Черной Жемчужины.

— Перестань, — рявкнул Кавано.

— Она научится слушаться Совета, — сказал Тоджо.

— Черная Жемчужина мертва, — сухо сказал Мурасэ. — Всем нам нужно сделать выводы.

— Хераи-сан, ты обрекла нас на медленное вымирание, — сказал Кавано. — Теперь мы будем знать лишь потери.

Тоджо зарычал.

— Заточить их в пещере Черной Жемчужины. Пусть баку займет ее место. Это покажет всем, что Совет остается сильным.

— Это не случится, — заявил Кваскви.

— Простите, — сказал Мурасэ, — но сначала Хераи-сан займется Мидори. А потом вы всех нас отпустите.

— Как вы смеете! — возмутился Тоджо.

Кавано резко прикрикнул. Повисла неловкая тишина. Я различала злое дыхание Тоджо и Кавано рядом с собой.

— Тоджо-сан еще не понимает, что могут принести эти изменения, — голос Кавано звучал сдержанно. От него сводило зубы.

Вдруг нежная ладонь коснулась моего локтя.

— Вот, Хераи-сан, — сказала Мидори. Она опустила мою ладонь на грудь в мокрой рубашке. — Ты что-нибудь ощущаешь?

Я покачала головой.

— Только биение сердце. Он в порядке?

— Его глаза закрыты, и он выглядит бледно. Но дышит.

Тоджо, Кавано и Мурасэ спорили за нами. Я не слушала, пыталась набраться смелости для следующего вопроса.

— Где Кен? Бен?

Мидори зашипела.

— Кавано-сан опустил их в пруд.

Мое сердце замерло. Желудок словно стал свинцовым. Я прикусила губу до боли, но это не помогало сдержать агонию невообразимой потери. Нет, нет, нет, нет.

Я ощутила холодную ткань на своей горящей щеке.

— О, прости. Они живы, Кои-чан. Это уловка каппы. Они под водой, но дышат.

Мое сердце медленно и с болью забилось. Гнев поднялся на волне боли. Я встала.

— Хватит. Хватит!

Тишина.

— Черная Жемчужина мертва. Юкико мертва. Я не знаю, когда проснется папа, — я слепо потянулась в воздухе туда, где вроде бы стоял Кавано, сжимая пальцы как когти. — Но я тут. И я — баку. Похоже, сила на моей стороне. На стороне Восьмерного зеркала, — я решила рискнуть. — Да, Томоэ?

Хор тихих «хай» сказал мне, что Томоэ и Мурасэ поддержали мою браваду.

Кваскви кашлянул.

— С нами на связи Шишин. Что будет с вами, ослабленными без Черной Жемчужины и Юкико-сама, если Сиваш Тийе из Портлэнда и самые сильные Иные увидят, что вы так напали на Хераи-сана? На его драгоценную дочь?

Я не знала, кем был Шишин. Звучало как китайское имя. Не важно. Тоджо и Кавано злились, и это показывало, как тяжело придется Совету без Черной Жемчужины. Если они не хотели, чтобы другие Иные Тихого океана стали вырываться из-под контроля, они не могли терять лицо еще сильнее.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В конце моей первой встречи с драконом в Портлэнде я отключилась. В этот раз так не повезло.

После схватки с драконами было плохо. Все было в хаосе, все казалось бессмысленным, и никто не принес мне латте или шоколад.

Мидори с помощью Кваскви и черного костюма отнесла папу в лимузин, где она устроила меня рядом с ним, убедив, что он был в довольно неплохой форме и отдыхал. А потом она описала, как Кавано освободил Бен и Кена, дрожащих и бледных, из темницы в воде, а Тоджо забрал остальных своих прихвостней.

— Бен и Кен втиснулись в машину Мурасэ с Пон-сумой, — сказала Мидори.

Я выпрямилась. Она все описывала.

— Вы знаете, что я ослепла.

— Да.

— Я думала, что скрывала это.

— Плохо скрывала. Это временно? Твое зрение вернется?

— В прошлый раз вернулось, — я потерла кулаком глаза и подняла перевязанную руку. — Сколько это будет заживать?

— Са-а-а… — меня раздражали протяжные гласные японцев. Она вложила мне в ладонь две таблетки и поднесла бутылку к моим губам. Я послушно сделала глоток. Вода остудила мое раздраженное горло. Я считала, что гордость моя в тот момент рухнула.

— Кен хоть проверил, в порядке ли я?

Запах дезодоранта «Axe» подсказал, что Кваскви близко. Он прижал палец к моей груди над сердцем.

— Что ты делаешь? — сказала Мидори.

— Клянусь, я буду верить в тебя, маленький карп, — сказал неожиданно серьезный Кваскви. — Но я должен уйти.

— Что? Почему ты уходишь? — я в панике потянулась в его сторону здоровой рукой. Он был моей последней связью с Портлэндом, домом.

Он глубоко вдохнул носом.

— Кто-то напал на Иных в Портлэнде. Они осмелели, пока я был в Токио. Элиза написала мне, что на Дзунукву напали.

Я представила ледяную старуху с ее хиппи-юбкой и зубами, блестящими на солнце как зеркала. Она пыталась навредить мне, но она была из народа Кваскви. Он защищал своих. Решимость в его голосе показывала, что тут был сильный защитник, которого я видела только в Портлэнде, где он был готов на жестокость ради своего народа. Кваскви постучал меня по груди.

— Насчет твоего долга. Ты должна вернуться в Портлэнд в течение двух недель.

— Не стоит такое обещать. Еще многое нужно сделать, — сказала Мидори.

— Обещаю, — просто сказала я. Пауза. Я, наверное, упустила его жест. Я ощутила, как Кваскви отодвинулся. — Мы, американцы, должны держаться вместе. Мы убедимся, что Иные Портлэнда в безопасности, — громко сказала я.

— Помни, кто ты, маленький карп. Помни, с кем ты связана, — ответил он.

Кваскви считал меня одной из его народа Портлэнда. И я поняла, что так и было. В моей груди появилось тепло.

Кваскви заговорил издалека:

— Ты тоже придешь? — его голос дрожал, и это было не похоже на моего друга. Я напряглась. То, что случилось с Дзунуквой, сильно ранило Кваскви.

— С кем он говорит?

— С Пон-сумой, — прошептала Мидори.

Долгая пауза, Мидори охнула.

— Что? — сказала я. — Что он делает?

Приглушенный стон, и двое неровно дышали.

— Ах, — сказала Мидори.

— Они… целуются?

— Хм-м, — сказала Мидори. — Вполне.

— Да, — вдруг четко сказал Пон-сума.

— Кваскви пропал за крестом. А теперь синяя сойка летит в небо, направляется к океану на востоке, — сказала Мидори.

Кваскви улетел. Мои глаза пылали, но я, похоже, все выплакала — слез не осталось.

Мидори фыркнула.

— Кавано-сан настаивает, что поедет с твоим отцом.

«Кавано, видимо, все еще считает себя королем».

— Нет уж. Этот лимузин только для баку. Скажите, что меня укачивает и вот-вот стошнит. И что я истеричка. Плевать. Он сюда не сядет.

Дверца лимузина закрылась. Мидори тихо говорила с Кавано снаружи. А потом открылась и закрылась дверца водителя. Я легонько задела руку папы. Приятная тишина. Наедине с папой. Я отклонилась на спинку сидения.

Лимузин поехал. Через пару мгновений с гудением опустился барьер между водителем и пассажирами. Кто был за рулем? Не тот же водитель, который был с Томоэ. Я даже не помнила его внешность. Может, его раздавила Черная Жемчужина. Я решила, что мне все равно. Я устала за всеми следить.

Пока мы ехали к музею по кочкам, я снова и снова пыталась понять, что случилось с Черной Жемчужиной, пустая голова плохо слушалась. Я считала поражения: Юкико мертва, папа в коме из-за отдачи, Кен травмировал ногу, разорванные отношения с Кеном, появление заклятого врага в виде мучителя из Нанкина.

Зато Черная Жемчужина была свободна, ее дух плыл по потокам к Хэйлунцзян и домой. Это ощущалось правильно, маленькое тепло в холодной пустоте во мне.

Я робко коснулась головы папы, погладила его короткие волосы. Он не стонал, лихорадки не было. Он дышал. За это я тоже была благодарна.

— Уже день? На ужин шанс есть? — громко сказала я.

— Нет, Хераи-сан. Уже поздний вечер, — сказал водитель. Я знала этот голос. Кавано.

— Твою мать.

— Прости Мидори-сан. Я настоял. Нам нужно поговорить без внешнего влияния.

«То есть без Тоджо, дышащего с ненавистью мне в шею, и без Мурасэ, настаивающего на том, чтобы я не знала ничего о политике. Давай уже, лягушка».

— Оставьте меня в покое. И моего отца. Мы не входим в вашу империю Тихого океана. Мы тихо вернемся в Портлэнд, и все это будет ваше, — я указала на пустое заднее сидение.

Многострадальный вздох донесся спереди. Лимузин повернул направо, и мы медленно поехали по хрустящему гравию.

— Думаю, я переоценил твою способность влиять на цели Совета.

Я молчала, это уже было ответом.

— Ты полагаешь, конечно, что это из-за того, что ты — хафу, — Кавано посмеивался над собой. — Ты удивишься тому, что дело больше в том, что ты юна и американка? Я не думал, что девушка, выросшая в заносчивых Штатах, устроит такой бардак в Совете.

— Это я заносчивая? — глупое обвинение все равно жалило. — Я не пленила разумное существо в темной пещере.

— Потеря Юкико-сама — это уже немало, она была важным дополнением, это нарушит хрупкое равновесие сил Иных Тихого океана. Но ты забрала и Вестника.

— Он и не был ваш.

«Или мой».

Лимузин резко остановился. Я вытянула руку, чтобы не упасть с сидения. Вдруг речной запах и хриплый голос Кавано оказался рядом со мной.

— Он и не из Америки, Кои-чан. И не из Зеркала. Он разбит. Бесполезен во всем.

«Разбит как я? Как папа?» — папа отдал все, чтобы освободить Жемчужину, и только смерть Юкико спасла его от такой жертвы.

— Выпустите меня.

— А потом ты украла наше будущее, — я впервые услышала эмоции в его голосе. Кавано был потрясен. И ужасно близко. Моя рука гудела, словно таблетки Мидори не работали.

— Ваши возможные будущие дети не важнее жизни Черной Жемчужины. Она страдала.

Молчание. Было слышно только дыхание папы. Мою кожу покалывало, я ждала, что Кавано скажет дальше.

— Вы с Хераи-сан останетесь в Японии. Вы должны это Совету и всем Иным Тихого океана.

— Я ничего вам не должна, — утомленно сказала я. — Где вы были, когда я росла? Почему Совет не помешал Улликеми убить человеческого слугу? Потому что это было в Портлэнде?

— Мы стали изолированы в последние десятки лет, потому что нас стало меньше. Вы с Гозэн Томоэ-сан можете это изменить. С помощью Восьмерного зеркала можно исцелить много ран.

— Я просто хочу домой.

— Я этого не позволю, — сказал он, раздражая сожалением в голосе. — Ты нужна тут.

«Ладно, пора доставать американское оружие».

— Я не останусь в Японии, — медленно и четко сказала я. Я вытащила телефон. — Эй, Сири, — сказала я, — напиши Кваскви. Кавано хочет взять меня в заложники. Если я не прилечу через два дня, зови Шишина или кого-то еще. Отправить.

Кавано вздохнул.

— Плохой выбор. Ты, наверное, не понимаешь цену.

— Слушайте, я не знаю насчет папы. Может, он решит остаться. Но это не мой дом. Меня ждут в Портлэнде.

Кавано не нужно было знать, что там была только Марлин, и я не собиралась объяснять лягушке, что я могу никогда не понять, как заставить сильного и голодного баку слиться с Кои-параноиком. В Японии все видели только дочь баку Хераи Акихито. Портлэнд давал возможность жить, и от меня не ждали чудес, мне не ломали руки.

— Кои Авеовео Пирс, — твердо сказал он, мое настоящее имя зацепило, как крючок между ребер, — ты будешь возвращаться в Токио каждый год, независимо от состояния Хераи Акихито. Ты должна Иным хоть это.

Я не хотела поддаваться, но поняла, что проводить время с Бен, Пон-сумой, Мидори и остальными из Зеркала, чтобы мы поняли, что означает быть хафу, без Совета, было бы полезно. Если бы у меня хватало денег.

— Возможно.

— Три раза в год.

— Один, — дверца лимузина открылась. Я ощутила на щеке прохладный вечерний воздух.

— Тут все в порядке? — голос Мидори.

— Да, — быстро сказала я, пока Кавано не передумал. — Поможете мне с папой?

Мускулистые руки, воняющие илом пруда, а не Мидори, вытащили папу из машины. Мидори помогла мне, взяв за руку.

— Сюда, осторожно, там бордюр.

— Почему ты так ее ведешь? — сказал Кавано за мной.

— Она слепая.

Я пыталась представить, как Кавано воспримет новость, но тряхнула головой. Не важно. Я уже шла дальше. Мидори повела меня внутрь и по коридору к туалету.

— Вот полотенца, — сказала она, опустив мою руку на мягкий хлопок. — И мыло. Я не смогла найти твой багаж. Но рядом с рукомойником я оставила кофту и подходящие штаны. Тебе нужно помочь?

«О, нет уж».

— Я справлюсь, — сказала я. Не хотелось, чтобы Мидори была тут, когда я сниму вонючую и грязную одежду. Станет видно потрясающую палитру синяков на руках и ногах. — Но если у вас есть еще болеутоляющие…

Она цокнула языком.

— Конечно.

Проглотив еще таблетки, я провела неловкие полчаса, вытираясь и утверждаясь, что все мои части, хоть и побитые, были на местах. Было странно оказаться наедине с мыслями после всех этих дней с Кеном, папой и остальными. Странно и неудобно, с кислым вкусом вины из-за папы, рискующим собой из-за того, что я не смогла выпустить Черную Жемчужину одна. Отдача исцелялась долго.

А потом я поняла, что не была одна. Тот, кто нес папу, вернулся.

— И ты так и будешь там стоять? — сказала я на английском.

— План был не таким, — сказал Кен. Он стоял на пороге, похоже. — Но с тобой мои планы не работают так, как хотелось бы.

— Может, тебе пора перестать манипулировать мной, и все наладится.

— Ты не… Я не… — голос Кена стал ближе. Я пятилась, пока спина не прижалась к холодному металлу за мятой футболкой. — Я не пытался. Я не так тебя вижу, и мы…

— Объяснять ты не умеешь, — я скрестила руки на животе. — Вообще.

— Бен говорит лучше. Я всегда всего добивался действием, — сказал гад, а потом оказался так близко, что мог согреть мою кожу сквозь мою футболку, и я ощущала покалывание на спине.

Вблизи воздух ощущался кислым из-за запаха пруда от его кожи, но он не пересек расстояние. Я не знала, мешкал он или дразнил, ведь не видела его темные глаза. Я впилась сломанными ногтями в ладони, чтобы не водить ими по его груди, плечам, спине, чтобы проверить, что он тут, жив и не утонул, как я боялась. Даже предательские мышцы горла стали дергаться от ласки его дыхания на моей челюсти, и я хотела прильнуть к нему, укутать его собой как шелковой тканью фурошики, будто вокруг сокровища своего разбитого сердца, и отдаться ему.

«Блин, он снова это делает», — это соблазнение он уже использовал в моем доме после Улликеми, когда он убедил меня, что лучше было привезти папу в Японию. Теперь он опять так делал. Зачем? Чтобы я осталась? Что он еще мог от меня хотеть? Черная Жемчужина умерла, все было исправлено. С Советом было покончено. Почему он оставался тут со своим глупым теплом и тихим желанием?

Нет, нет, нет. Я отодвинула его и побежала к двери. Ведя рукой по стене, я двигалась по коридору на стук тарелок и стаканов, на запах чеснока и карри. Я нашла вход в комнату с татами, и пронзительная тревога разбила воздух — зазвонили сразу все телефоны.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Я вздрогнула.

— Кои-чан, — сказала Мидори, ведя меня по татами к подушке забутон. — Вот, садись.

— Это Кваскви, — сказала Бен.

— И у меня, — сказали Пон-сума и Мурасэ. Хромающие шаги вошли в комнату за мной. Кен. Я хотела бы видеть, что происходило в комнате. Телефоны замолчали. И все же было приятно не знать, какое выражение было в темных глазах за мной.

— Мисс Пирс, — сказал Кавано, — вас разыскивают, — он был тут? И он уже не звал меня Хераи-сан? Было жутко не понимать, кто еще был в комнате.

Мидори коснулась моей ладони.

— Дай мне свой телефон, — он все еще звонил в моем кармане. Я прижала большой палец к кнопке и отдала его. Мидори цокнула языком.

— Что происходит?

— Кваскви пытался связаться с тобой, — сказала она. — От него двадцать сообщений и звонков и около сотни от Марлин.

Мидори испуганно вдохнула. Бен выругалась.

— Что? Что такое?

Никто не ответил. Напряженная тишина явно была полна многозначительных взглядов и жестов, которых я не видела. Это сводило меня с ума.

— Расскажите уже, что происходит.

Я ожидала Мидори, но Пон-сума заговорил, сухо излагая факты:

— Кваскви нужно, чтобы ты летела в Портлэнд. Атаки на Иных в Портлэнде усилились. Дзунуква убита. Некоторые винят тебя и публичное противостояние с Улликеми. Внимание обратили на твою сестру.

Марлин. В опасности. Я слепо потянулась к телефону, забрала его из вялой руки Мидори.

— Сири, звони Марлин, — шли гудки. Ответа не было.

— В Портлэнде часа четыре утра, — сказала Мидори.

— Сири, отбой, — я покачала головой. — Она всегда быстро отвечает. Она чутко спит.

— Кваскви просит о выполнении долга, — сказала Бен. — Видимо, это серьезно.

— Везите меня в аэропорт.

— Дыши, Кои-чан, — сказал Мурасэ. — Мы доставим тебя домой, но нужно купить билеты и продумать перемещение твоего отца. Ни один самолет не примет его в коме без разрешения врача.

— Мы можем купить билеты в аэропорте, — я уже скучала по Кваскви. Он бы все быстро устроил.

— Поешь хотя бы кацу карри, а я пока позвоню в несколько мест, — Мидори потянула меня за руку.

— В этом мире для меня нет ничего ценнее моей сестры. Как далеко отсюда до Нариты? Поедем.

— Мы можем полететь из аэропорта Иватэ-Ханамаки утром, — сказал Пон-сума.

— Мы?

— Я лечу, — сказал Пон-сума, и я представила эпичный поцелуй, которым Кваскви одарил юношу. Мне стало интересно, покраснел ли Хоркью Камуи.

— Время на ужин есть, — сказала Мидори. Я позволила ей усадить меня на забутон, мои колени ослабели и дрожали. Папа делал кацу карри на день рождения Марлин каждый год, тонкие котлеты из свинины, в горячем соусе карри были ее любимым блюдом. Мои глаза горели. Не Марлин, не моя властная сестра. Я не перенесу, если с ней что-то произойдет.

Я напряженно сидела, осторожно ела карри и рис из миски, которую держала возле рта, чтобы не просыпать еду. Мидори, Мурасэ и Пон-сума делали звонки и говорили.

Карри добавил моему животу неприятный слой жира. Еще пара кусочков, и я опустила ложку на стол со стуком. Пока я сидела в позе сэйза, колени болели, и я подвинула бедра в сторону. Мидори сомкнула мои пальцы на стакане, и я послушно пила, не ощущая вкус муги-чая. Прошла вечность, и Пон-сума опустился возле меня на колени.

— Из Иватэ-Ханамаки в шесть утра рейс в аэропорт Ханеда. Мы сможем полететь утром в Портлэнд. Я покупаю три билета?

— Да, спасибо, — я попыталась улыбнуться, но уголки губ словно замерзли.

— Четыре билета, пожалуйста, — сказал Кен. Он молчал, словно хотел, чтобы я забыла, что он скрывался тут.

— Нет, — сказала я.

— Тебе нужен кицунэ, чтобы провести папу на самолет без разрешения врача.

— Томоэ сможет снова выглядеть как стюардесса, — сказала я.

— Гозэн-сан и Тоджо-сан уже отправились в Токио по делам Совета, — сказал Кавано.

— Мурасэ? Бен? — я многого просила, ведь им нужно было остаться тут и помочь Зеркалу и проблемам после освобождения Черной Жемчужины. Я была в отчаянии. На моей стороне было эго, а у Кена — наглость, и это строило по кирпичу стену между нами. Теперь она мешала мне доверять ему. От его присутствия я ощущала покалывание, словно в онемевшей после сна конечности.

Напряженная тишина.

— Появление Вестника в Портлэнде снова будет воспринято как агрессия Совета, — отметил Мурасэ.

— Я — не Вестник, — резко сказал Кен. — Эта жизнь закончилась.

— Да, — согласился Кавано, — ты освобожден от службы Совету.

— А Тоджо-сан? Он позволит это?

— Да, — быстро и твердо сказал Кавано. — Ему сейчас объясняют новую реальность Совета, — я не знала, было объяснение словами или кулаками. Кавано принял поражение без возражений, и это показывало, как он увял за века жизни и пережитую Вторую мировую войну, как его лишили сил старания сделать Совет международно значимым. Тоджо, как я подозревала, не мог перечить.

— Покупай четыре билета, Пон-сума, — сказал Кен.

— Портлэнд — мой дом. Ты дал ясно понять, что твои приоритеты — с твоей семьей тут. Нельзя просто прыгнуть в…

— Кои! Я не хочу оставаться в Японии, — сказал Кен на английском, эмоции сдавили его голос. — Причины быть Вестником пропали. Тут для меня ничего такого ценного как… — он шумно сглотнул. — Да, я во многом налажал. Прошу, не заставляй меня держаться подальше от Портлэнда. Кваскви и мой друг, может, это шанс, — Мидори хмыкнула. — Шанс изменить мою жизнь.

Мастер-манипулятор, опытный кицунэ, каким я представляла Кена с прибытия в Нариту, рассыпался на кусочки, и трещины пошли по стене между нами.

Эта мольба была от кого-то потерянного, не уверенного, как я. Того, чье место в мире было не ясным. Если Портлэнд мог дать мне пространство понять, как быть баку и человеком одновременно, то как я могла мешать Кену разобраться в себе? Он был разбит, да, но это делало его настоящим для меня.

Теперь мне стало ясно, что радостный бег по старинному зеленому лесу — честные эмоции — был сущностью Кена. Это не была иллюзия кицунэ. Мне нужно было доверять своим инстинктам. Даже Кои-параноик просила меня поверить его искренности, сдаться тому, что тянуло меня к нему с первой встрече на улице у дома Марлин. Я ощущала, что он был тем, кто видел меня, хотел меня видеть и не боялся баку внутри.

Кои-борец отметила, что его помощь в Портлэнде могла быть полезной для Марлин.

— Ладно, Пон-сума. Четыре билета.

Я ушла в себя, пока Мидори помогала мне доесть карри, нарезая котлету на кусочки. Другие говорили о поездке, Мурасэ и Кавано спорили, как Совету сообщить об освобождении Черной Жемчужины.

Мидори сменила бинты на моей шине на руке, затянула их слишком плотно и настояла, что расчешет мои спутанные волосы. Она собрала их в низкий хвост, ее прохладные сухие ладони на моем лице заставили подумать о маме, и как Марлин делала так с ней много раз в больнице, потому что я боялась случайно коснуться ее. Я выплакала всю влагу из глаз, сухость была и в горле, и в легких.

Мидори помогла мне встать. Она повела меня в угол комнаты, где подушки были собраны, напоминая матрас.

— Твой отец рядом, — сказала она. — Ничего не изменилось. Его пульс ровный, цвет кожи хороший, но он все еще без сознания.

Я нашла его руку осторожными пальцами. Папа лежал на боку. Я нащупала телефон, положила его между своей щекой и подушкой.

— Сири, напиши Марлин. Я иду. Я буду так быстро, как смогу. Отправить, — ритмичное дыхание папы помогло мне погрузиться в беспокойный сон.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Пон-сума разбудил меня ужасно рано утром. Все спешили собраться, раздраженно общались. Я все еще была слепой, и огонь во мне не загорался, там было холодно. А потом Пон-сума отвел меня и папу в фургон, который использовал для нашего похищения давным-давно. Пассажирская дверь впереди открылась и закрылась, Пон-сума заворчал.

— Я отвезу вас туда, — сказала Бен, когда двигатель загудел.

— Не пользуйся рукой, пока не сходишь к врачу в Портлэнде, — сказала Мидори. — Нужен гипс, — она стояла возле фургона, и я кивнула в ее сторону. — А ты, — сказала она следом, — постарайся не нагружать ногу хотя бы день.

— Да, мэм, — сказал Кен. Его голос вдруг зазвучал недалеко в фургоне, и я не знала, что он уже был там. Мое сердце колотилось. Отлично. Прекрасные отношения. Пробыть в фургоне часами с отцом без сознания и сломленным кицунэ. Не таким я представляла последний день в Японии. Я не побывала в Синдзюку, не прошла по гравию под кипарисами в храме Мейдзи, не зашла на рыбный рынок утром, чтобы поесть свежие морепродукты с рисом.

Вместо этого я съела зло и выпустила дракона. С суши не повезло. Место, где я строила дружбу и близость, было раздавлено. Грудь болела, словно ребра пытались соединиться над ослабевшим сердцем. Я сдавленно вдохнула, и меня испугало то, что выдох прозвучал с дрожью.

— Вот, — я протянула телефон в сторону голоса Кена. — Марлин ответила? — пусть думает, что я страдаю только из-за Марлин. Так ведь и было.

Дверцы фургона хлопнули, и Бен завела двигатель.

— Нет, — сказал Кен. — Прости. Сообщений нет. И на голосовой почте тоже. И я пытался звонить Кваскви три или четыре раза.

— Ладно, — сказала я.

— Я не скажу тебе, что все будет хорошо, — сказал Кен.

— Я бы не поверила, если бы ты так сказал.

— А теперь ты мне веришь? — Кен коснулся моего здорового запястья, нежно обхватил его, чтобы я не отпрянула. В моей ладони оказалась фарфоровая кружка, теплая на дне от горячей жидкости, окутавшей мое лицо запахом жженого сахара.

— О, боже, — сказала я и сделала глоток. Насыщенный кофе Эношимы. — Как ты это сделал?

— Магия кицунэ, — сказал Кен. Мы резко завернули за угол, и он придерживал кружку с кофе, обхватив мою ладонь своими.

У моего желудка пропало дно. Свежий запах папоротников, прохладный туман леса коснулись моего лица. Во мне слабо загорелся огонек, бледно-желтая жизнь. Я все еще была слепой, даже в этом фрагменте Кена. Но я оставалась баку. Значит, исцелюсь. И, может, Кен с этим поможет.

Ощущения быстро пропали.

— Наверное, нет, — сказала я. Он оставил ладони на моей руке. Я ждала, не шевелясь, но вкус и тепло жидкого золота топили клетку вокруг моего сердца.

Кен вздохнул и убрал руки.

— Не магия кицунэ?

— Я не верю всем твоим словам, — сказала я. — Но это не значит, что ты не можешь доказать свои намерения действиями.

— Ты дашь мне еще шанс? — я была на сто процентов уверена, что он криво улыбался, приподняв бровь.

— За такой хороший кофе ты можешь даже сесть рядом со мной в самолете.

Спереди донесся тихий смех Пон-сумы, и мы поехали на юг. К самолету, который отнесет меня в Портлэнд. Домой.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg