«Зимняя песнь»

Зимняя песнь (fb2) - Зимняя песнь [litres] (пер. Надежда Саидовна Сечкина) (Зимняя песнь - 1) 2482K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - С. Джей-Джонс

С. Джей-Джонс Зимняя песнь

S. Jae-Jones

WINTERSONG

WINTERSONG © 2017 by S. Jae-Jones

Cover design © Danielle Fiorella

© Н. Сечкина, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Посвящается 할머니,[1] лучшей на свете сказочной бабушке

사랑해[2]

Увертюра

Жила на свете одна маленькая девочка. На лесной опушке она исполняла свою музыку для одного маленького мальчика. Девочка была миниатюрной и темноволосой, мальчик – высоким и белокурым, и как же прелестно смотрелись они вместе, когда танцевали под мелодию, звучавшую в голове девчушки!

Бабушка наказывала ей остерегаться волков, что рыщут по лесу, но девочка знала: мальчик для нее не опасен, пусть он даже и Король гоблинов.

«Ты выйдешь за меня, Элизабет?» – спросил мальчик, и девочку отчего-то не удивило, что он знает ее имя.

«Я еще слишком мала для замужества», – ответила она.

«Тогда я подожду, – сказал мальчик. – Я тебя дождусь, только ты не забудь обо мне».

И девочка звонко рассмеялась, продолжая танцевать с Королем гоблинов – мальчиком, который всегда был чуть старше и всегда чуточку недосягаем.

Сменялись зимы и весны, шли годы. Девочка росла, а Король гоблинов не менялся. Девочка мыла посуду, натирала полы, расчесывала сестре волосы и все так же бегала в лес к своему приятелю. Теперь они играли в другие игры: «фанты» и «правда или расплата».

«Ты выйдешь за меня, Элизабет?» – спросил мальчик, но девочка не поняла, что его вопрос – уже не часть игры.

«Но ведь ты еще не завоевал меня», – возразила она.

«Значит, завоюю, – пообещал мальчик. – Я тебя завоюю, и ты мне покоришься».

Девочка звонко засмеялась и продолжила играть, и проигрывала раунд за раундом, пока не потерпела окончательное поражение.

Зима сменялась весной, за весной наступало лето, потом приходила осень, за нею – снова зима, но с каждым годом девочке приходилось все труднее, потому что она росла, а Король гоблинов оставался прежним. Девочка мыла посуду, натирала полы, заплетала косы сестре, успокаивала брата, когда тот пугался, прятала отцовский кошель, считала монеты и больше уже не бегала в лес, чтобы повидаться со старым приятелем.

«Ты выйдешь за меня, Элизабет?» – спросил Король гоблинов, но девочка ему не ответила.

Часть I. Рынок гоблинов

Бойся гоблинов, сестрица, Далеко ли до беды! На какой росли землице Эти странные плоды?[3]

Кристина Россетти. «Рынок гоблинов»

Бойся гоблинов, сестрица!

– Бойся гоблинов, – сказала Констанца, – и никогда не покупай их товаров.

Я подскочила от неожиданности, когда бабушкина тень упала на бумагу. Мысли мои тотчас рассыпались, а вместе с ними и листки с нотами. Дрожа от стыда, я поспешно прикрыла записи руками, но Констанца обращалась вовсе не ко мне. Стоя в дверном проеме, она грозно взирала на мою сестру Кете, которая прихорашивалась перед зеркалом в нашей комнате – единственным на всю гостиницу.

– Запомни, Катарина, – бабушка направила узловатый палец на сестрино отражение, – тщеславие притягивает соблазны и служит признаком слабой натуры.

Пропустив эти слова мимо ушей, Кете энергично пощипала себя за щеки и взбила локоны.

– Лизель, – окликнула меня сестра, потянувшись к туалетному столику за шляпкой, – не поможешь мне?

Я убрала нотную бумагу в маленькую запирающуюся шкатулку.

– Кете, это просто рынок, а не королевский бал. Нам всего-то и надо, что забрать у герра Касселя смычки Йозефа.

– Ли-изель, – капризно протянула Кете, – ну пожалуйста.

Констанца прочистила горло и стукнула об пол тростью, но ни я, ни сестра не обратили на это внимания: к мрачным, почти зловещим бабушкиным высказываниям мы давно привыкли.

– Ладно, – вздохнула я. Сунула шкатулку под кровать и встала, чтобы помочь Кете закрепить головной убор на волосах при помощи шляпной булавки.

Шляпка представляла собой громоздкое сооружение из шелка и перьев – вещь нелепую и вычурную, особенно для нашей глухой деревушки. Однако моя сестра и сама была особой с причудами, так что они со шляпкой друг другу весьма подходили.

– Ай! – вскрикнула Кете, когда я нечаянно уколола ее булавкой. – Смотри, куда тычешь этой штукой!

– Если не нравится, одевайся сама. – Я пригладила сестрины кудри и поправила ее шаль так, чтобы прикрыть обнаженные плечи. Туго присборенная завышенная талия платья располагалась прямо под грудью, простые линии кроя подчеркивали все округлости фигуры. Кете утверждала, что такова последняя парижская мода, однако лично мне сестра казалась до безобразия раздетой.

– Вот еще! – Кете жеманно улыбнулась своему отражению. – Ты мне просто завидуешь.

Я поморщилась. В нашей семье Кете была самой красивой: волосы у нее отливали солнечным золотом, глаза были голубыми, точно летнее небо, щечки – румяными, как яблоки, а грудь – крепкой и пышной. В свои семнадцать Кете выглядела сформировавшейся женщиной с тонким станом и крутыми бедрами, которые благодаря фасону нового платья смотрелись еще великолепнее. Я была почти двумя годами старше, но до сих пор напоминала подростка: мелкая, тощая и бледная. «Маленькая кикимора», – называл меня отец. «Фейри», – звучал приговор Констанцы. И только Йозеф говорил, что я красивая. Не смазливая, уточнял мой брат, а именно красивая.

– Хорошо, я тебе завидую. Идем уже наконец или нет?

– Сейчас, погоди. – Кете порылась в своем сундучке с побрякушками. – Как думаешь, Лизель, синюю выбрать или красную? – спросила она, показывая мне ленты.

– А есть разница?

Кете вздохнула.

– Пожалуй, нет. Теперь, когда я выхожу замуж, деревенские парни в мою сторону и не посмотрят. – Она угрюмо подергала изящную отделку платья. – Ганс – не большой любитель нарядов и веселья.

Я поджала губы.

– Ганс – хороший человек.

– Ага, хороший. Но до чего занудный! Видела его третьего дня на танцах? Он ни разу, ни разу не пригласил меня! Так и простоял в углу весь вечер, только глазами недовольно зыркал.

Ну да, из-за того что Кете беззастенчиво флиртовала с группой австрийских солдат, направлявшихся в Мюнхен, чтобы выбить оттуда французов. «Красавица, – повторяли они со своим смешным акцентом. – Поцелюй нас!»

– Распутница – все равно что спелый плод, – провозгласила Констанца. – Так и просится в руки Короля гоблинов.

По спине у меня пробежал неприятный холодок. Бабушка обожала пугать нас рассказами про гоблинов и прочих существ, обитающих в лесу за деревней, но Кете, Йозеф и я с детства перестали воспринимать эти байки всерьез. В восемнадцать лет я была уже слишком взрослой для бабушкиных сказок, но до сих пор наслаждалась тайным трепетом, который охватывал меня при любом упоминании Короля гоблинов. Несмотря ни на что, я все еще верила в него. Все еще хотела верить.

– Каркай на кого-нибудь другого, ворона старая! – обиженно надула губы Кете. – И чего ты все время ко мне цепляешься?

– Помяни мои слова, Катарина, – Констанца вперила взор в мою сестру. На морщинистом бабушкином лице острыми были только эти глаза-буравчики, выглядывавшие из-под волн пожелтевших кружев и линялых рюшей. – Если не перестанешь беспутничать, тебя утащат гоблины!

– Ну хватит, Констанца, – перебила я. – Оставь Кете в покое и дай нам пройти. Мы должны вернуться до прибытия маэстро Антониуса.

– Угу, не дай бог опоздать на прослушивание, которое великий скрипач устраивает нашему драгоценному крошке Йозефу, – пробормотала сестра.

– Кете!

– Ладно, ладно. – Она вздохнула. – Не переживай, Лизель, все пройдет отлично. Ты хуже курицы, заслышавшей под дверью лисицу.

– Ничего не пройдет отлично, если Йозеф останется без смычков. – Я повернулась к двери. – Либо поторопись, либо я ухожу без тебя.

– Погоди. – Кете схватила меня за руку. – Дай-ка я кое-что сделаю с твоей прической. У тебя просто роскошные кудри, так жалко, что ты прячешь их, заплетая косы. Я могла бы…

– Воробей останется воробьем даже в павлиньих перьях, – я стряхнула руку Кете. – Не трать время зря. Все равно Ганс… то есть никто не обратит внимания.

Услышав имя жениха, сестра поморщилась.

– Будь по-твоему, – коротко бросила она и, не говоря более ни слова, прошествовала к выходу.

– Ке… – я было рванулась за ней, но Констанца меня задержала.

– Приглядывай за сестрой, девонька, – предупредила она. – Хорошенько приглядывай.

– А я чем занимаюсь? – огрызнулась я. Беречь семью, присматривать за родными всегда было моей заботой, моей и маминой. Мама ведала гостиницей, которая давала нам крышу над головой и средства к существованию, а я пеклась о тех, кто превращал жилье в полноценный дом.

– Правда? – Бабушкины темные глаза буравили мое лицо. – Имей в виду, присмотр нужен не только Йозефу.

Я нахмурила брови.

– Ты о чем?

– Забыла, какой сегодня день?

Иногда было проще уступить Констанце, чем игнорировать ее речи.

– И какой же? – со вздохом спросила я.

– День, когда умирает старый год.

По моей спине снова пробежал холодок. Наша бабушка упорно придерживалась старых законов и старого календаря, согласно которому в последнюю осеннюю ночь год завершается, и грань между мирами делается тонкой. В эту ночь существа, населяющие Подземный мир, выходят наверх, чтобы провести здесь всю зиму до самой весны – начала нового года.

– Сегодня – последняя ночь года, – промолвила Констанца. – После нее приходит зима, и Король гоблинов выезжает на поиски невесты.

Я отвернулась. Раньше я и сама вспомнила бы это без подсказки. Раньше вместе с бабушкой стала бы посыпать солью все подоконники и пороги, чтобы обезопасить дом на эти жуткие ночи. Раньше, раньше, раньше… А теперь я уже не могла позволить себе роскошь предаваться буйным фантазиям. Настала пора, как сказал апостол Павел коринфянам, «оставить младенческое»[4].

– Некогда мне слушать эту чепуху. – Я отодвинула Констанцу в сторону. – Дай пройти.

Скорбь еще сильнее углубила борозды на старческом лице бабушки, скорбь и одиночество. Сутулые плечи сгорбились под тяжестью верований. Она давно несла груз этих верований в одиночку. Никто из нас уже не верил в Der Erlkönig – Эрлькёнига, Лесного царя, Короля гоблинов, – никто, кроме Йозефа.

– Лизель! – крикнула снизу Кете. – Можно одолжить твою красную накидку?

– Выбирай с умом, дева, – не унималась Констанца. – Йозеф – вне игры. Когда Лесной царь вступает в игру, то ставит на кон все.

Я встала как вкопанная.

– Да о чем ты толкуешь? Что за игра?

– Это у тебя надо спросить. – Взгляд Констанцы посуровел. – Желания, загаданные во тьме, влекут за собой последствия, и Владыка Зла потребует за них расплаты.

Ее слова врезались мне в душу. Мама не раз предупреждала нас, что ум Констанцы одряхлел, однако сегодня бабушка выглядела на редкость здравомыслящей и серьезной, и я невольно ощутила, как вокруг шеи начала затягиваться петля страха.

– Значит, можно? – снова подала голос Кете. – Если да, то я беру накидку!

Я застонала. Перегнувшись через перила, крикнула в ответ:

– Нет, нельзя! Я сейчас спущусь, обещаю!

– Обещаешь? – хрипло засмеялась Констанца. – Ты раздаешь так много обещаний, а сколько из них сумеешь сдержать?

– Что… – начала я, однако, развернувшись к бабушке, обнаружила, что ее нет.

* * *

Кете уже сняла с вешалки мою накидку, но я выхватила ее из рук сестры и набросила себе на плечи. В прошлый раз, когда Ганс привозил гостинцы с отцовского склада текстиля – еще до того, как сделал предложение Кете; до того, как между нами все изменилось, – он подарил нам рулон прекрасной шерсти с ворсом. Для всей семьи, сказал Ганс, хотя все поняли, что подарок предназначался мне. Шерсть была глубокого кроваво-красного цвета, чудно подходившего моей смуглой коже, и отлично согревала мою тщедушную фигуру. Мама и бабушка сшили для меня из этой ткани зимнюю накидку, и Кете не скрывала, что страшно желает ее заполучить.

Мы миновали главный зал, где отец наигрывал на скрипке какие-то старинные романтические мелодии. Я покрутила головой по сторонам, ожидая увидеть постояльцев, но зал был пуст, а угли в камине давно остыли. Папа не переодевался со вчерашнего вечера, вокруг него, словно туман, висел застоявшийся пивной дух.

– Где мама? – поинтересовалась Кете.

Мама куда-то запропастилась – видимо, поэтому отец и осмелился музицировать в главном зале, где любой мог его услышать. Скрипка была предметом раздора между родителями: денег не хватало, и мама настаивала, что отец должен играть за плату, а не для собственного развлечения. И все же, видимо, грядущий приезд маэстро Антониуса ослабил не только завязки материнского кошелька, но и струны ее сердца. Прославленный виртуоз должен был остановиться в нашей гостинице по пути из Вены в Мюнхен, специально чтобы прослушать моего младшего братишку.

– Наверное, прилегла отдохнуть, – предположила я. – Мы с ней еще до рассвета начали намывать комнаты для маэстро Антониуса.

Наш отец был непревзойденным скрипачом и в прошлом выступал в Зальцбурге вместе с лучшими придворными музыкантами. Именно в Зальцбурге, с гордостью повторял папа, ему выпала честь играть с самим Моцартом – исполнять один из последних концертов великого композитора. «Такие гении, – говорил отец, – рождаются раз в тысячу лет или даже раз в две тысячи. Но иногда, – он лукаво подмигивал Йозефу, – молния ударяет два раза подряд».

Йозефа среди собравшихся постояльцев не было. Мой младший брат стеснялся незнакомых людей и, скорее всего, нашел убежище в Роще гоблинов, где упражнялся в игре на скрипке до кровавых мозолей. Я всем сердцем желала быть рядом с ним, и, когда думала о братишке, кончики моих пальцев пронзала боль.

– Отлично, значит, меня не хватятся, – обрадовалась Кете, которая под любым предлогом стремилась увильнуть от домашних обязанностей. – Идем.

На улице было свежо; даже для конца осени день выдался необычайно холодным. Солнце светило слабо и неохотно, будто его рассеянные лучи пробивались через занавеску или вуаль. Деревья, что росли вдоль дороги, были окутаны легкой дымкой тумана, превращавшей длинные тонкие ветви в костлявые руки призраков. Последняя ночь года. В такой день легко верилось, что границы между мирами и впрямь истончились.

Дорога в город была изрыта колесами экипажей и усеяна конскими яблоками. Мы с Кете старались держаться обочины, где короткая жесткая трава позволяла не промочить башмаки.

– Фу! – Кете обошла очередную кучку навоза. – Ах, если бы у нас была карета…

– Ах, если бы все наши желания исполнялись, – сказала я.

– Тогда я была бы самым могущественным человеком на земле, – промолвила сестра, – потому что желаний у меня много. Хочу, чтобы мы жили в богатстве. Чтобы могли позволить себе все, что угодно. Только представь, Лизель: если бы, если бы, если бы…

Я улыбнулась. В детстве мы с сестрой частенько играли в «Вот если бы…». И хотя, в отличие от меня и Йозефа, Кете никогда не загадывала чего-либо сверхъестественного, фантазия у нее работала великолепно.

– Ну, так что, «если бы…»? – тихонько спросила я.

– Давай играть, – предложила Кете. – Нарисуем идеальный воображаемый мир. Лизель, ты первая.

– Ладно. – Я представила Ганса, но тут же отогнала эту мысль. – Йозеф станет знаменитым музыкантом.

Кете состроила гримаску.

– Вечно ты первым делом про Йозефа. Сама разве ни о чем не мечтаешь?

Конечно, я мечтала. Мои мечты хранились в шкатулке под кроватью и были надежно заперты под замок, чтобы никто никогда их не увидел и не услышал.

– Неважно. Твоя очередь, Кете. Что ты видишь в своем идеальном мире?

Сестра рассмеялась – мелодично и звонко, как колокольчик. Этим вся ее музыкальность и ограничивалась.

– Я вижу себя принцессой.

– Понятное дело.

Кете бросила на меня быстрый взгляд.

– Я – принцесса, а ты – королева. Теперь довольна?

Я жестом велела ей продолжать.

– Итак, я – принцесса. Папа – капельмейстер князя-епископа, и мы все живем в Зальцбурге.

И я, и Кете родились в Зальцбурге, когда отец еще служил при дворе, а мама пела. Еще до того, как бедность загнала нас в баварскую глушь.

– Благодаря красоте и чудесному голосу, мама – любимица всего города, а Йозеф – лучший ученик маэстро Антониуса.

– Значит, он учится в Зальцбурге? Не в Вене?

– В Вене, – моментально поправилась Кете. – О, да, в Вене. – Ее голубые глаза заблестели, и она принялась фантазировать дальше: – Разумеется, мы ездим его навещать. Возможно, мы увидим его выступления в таких больших городах, как Париж, Мангейм и Мюнхен, или даже в самом Лондоне! В каждом из них у нас будет по шикарному особняку, отделанному золотом, мрамором и красным деревом. Мы станем носить платья из самых дорогих шелков и парчи, каждый день недели – разного цвета. С раннего утра наш почтовый ящик будет ломиться от приглашений на роскошные балы, званые вечера, театральные постановки и оперы, и толпы поклонников будут осаждать наши двери. Мы будем водить близкую дружбу с величайшими художниками и музыкантами, и ночами напролет танцевать и угощаться разными вкусностями – пирогами и шницелями, и…

– И шоколадным тортом, – прибавила я. Его я любила больше всего.

– И шоколадным тортом, – согласилась Кете. – Станем разъезжать в богатых экипажах, запряженных лучшими лошадьми, и… – Сестра взвизгнула, угодив ногой в лужу. – И ни за что не будем таскаться на рынок на своих двоих по раскисшим дорогам!

Я со смехом подхватила ее за локоть.

– Светские рауты, балы, блестящее общество – это все, чем заняты принцессы? А как насчет королев? Что буду делать я?

– Ты? – Кете ненадолго умолкла. – Королевы рождены для величия.

– Для величия? – Я задумалась. – Даже бедная и невзрачная серая мышка вроде меня?

– В тебе есть нечто более стойкое и долговечное, нежели красота, – с жаром произнесла Кете.

– И что же это?

– Кротость, – просто сказала сестра. – Кротость, ум и талант.

Я снова рассмеялась.

– И какая же мне уготована судьба?

Кете искоса взглянула на меня.

– Ты прославишься как великий композитор.

На меня словно дохнуло холодом; кровь в жилах заледенела, как будто сестра разверзла мою грудь и голыми руками вырвала оттуда еще трепещущее сердце. Время от времени я набрасывала на бумаге обрывки мелодий, вместо псалмов царапала на полях воскресного церковного блокнота коротенькие мотивчики, намереваясь в будущем сложить все это в сонаты и концерты, романсы и симфонии. Мои грезы и чаяния, такие нежные и растрепанные, так давно хранились в секрете, что явить их миру было для меня невыносимо.

– Лизель, – Кете подергала меня за рукав, – Лизель, все хорошо?

– Как… – хрипло прокаркала я. – Как ты…

Сестра смутилась.

– Однажды я случайно обнаружила под кроватью твою шкатулку с сочинениями. Клянусь, у меня и в мыслях ничего плохого не было! – поспешно добавила она. – Я просто уронила пуговицу и… – Взглянув мне в лицо, Кете осеклась.

У меня тряслись руки. Да как она посмела? По какому праву влезла в мои самые сокровенные мысли и обнажила их перед своим любопытным взором?

– Лизель? – Кете забеспокоилась не на шутку. – Что с тобой?

Я не отвечала. Просто не находила в себе сил, ведь сестра все равно не поняла бы, насколько глубоко нарушила мои границы. Музыкальных способностей у Кете не было ни на гран – почти смертный грех в такой семье, как наша. Я развернулась и зашагала к рынку.

– Что я такого сказала? – Сестра бросилась меня догонять. – Наоборот, думала, тебе будет приятно! После того, как Йозеф уедет, папа мог бы… Я имею в виду, мы все знаем, что ты почти так же талантлива…

– Хватит уже! – Слова выстрелили в осеннем воздухе, а мой ледяной тон лишь усилил их резкость. – Хватит, Кете.

Сестра залилась краской, будто от пощечины.

– Я тебя не понимаю, – буркнула она.

– Чего ты не понимаешь?

– Зачем ты прячешься за спину Йозефа.

– Зефферль тут ни при чем!

– Во всем, что касается тебя, – еще как при чем! – Глаза Кете сузились. – Готова спорить, от нашего младшего братика ты свою музыку не скрывала.

Помолчав, я ответила:

– Он не такой, как остальные.

– Конечно, не такой! – Кете раздраженно всплеснула руками. – Милый Йозеф, драгоценный Йозеф, талантливый Йозеф. В его крови – смесь музыки, страсти и магии, а бедняжке Катарине, которой на ухо наступил медведь, расслышать этого просто не дано!

Я открыла рот, чтобы возразить, но тут же его захлопнула.

– Зефферль нуждается во мне, – мягко промолвила я. Да, наш братишка действительно был хрупким созданием, и не только физически.

– Я в тебе нуждаюсь, – тихо сказала Кете, и я различила в ее голосе боль.

В памяти всплыли слова Констанцы: «Присмотр нужен не только Йозефу».

– Ты во мне не нуждаешься, – покачала я головой. – Теперь у тебя есть Ганс.

Кете оцепенела. Губы ее побелели, ноздри гневно раздулись.

– Если ты так считаешь, – глухо проговорила она, – то ты еще более жестока, чем я думала.

Жестока? Что моя сестра знает о жестокости? Жизнь всегда была к ней неизмеримо благосклонней, нежели ко мне. Впереди у Кете – сплошное счастье, ее будущее определено. Она станет женой первого парня в нашей деревне, тогда как мне отводится роль отвергнутой сестры, третьей лишней. А я… У меня есть Йозеф, хотя это ненадолго. Уехав, братишка заберет с собой последние отзвуки моего детства: наши веселые прогулки по лесу, истории о кобольдах и хёдекенах, танцующих при луне, наши музыкальные забавы и игры «понарошку». Когда он уедет, все, что мне останется, – это музыка. Музыка и Король гоблинов.

– Цени, что имеешь, – пробурчала я. – У тебя есть молодость и красота, а скоро появится и муж, который сделает тебя счастливой.

– Счастливой? – Кете негодующе сверкнула глазами. – Ты вправду думаешь, что Ганс меня осчастливит? Глупый зануда Ганс, чей куцый ум так же мал, как сонная, глухая деревня, где он вырос? Верный, надежный Ганс, благодаря которому я буду прикована к гостинице с кучей забот и младенцем на руках!

Меня как громом поразило. Ганс был старинным другом нашей семьи, и, хотя в детские годы он не дружил с Кете так близко, как со мной, до этой минуты я не подозревала, что сестра не испытывает к нему любви.

– Кете, – изумленно произнесла я, – почему ты…

– Почему согласилась выйти за него? Почему ничего не говорила раньше?

Я кивнула.

– Говорила. – Ее глаза наполнились слезами. – Много раз. Но ты не слушала. Сегодня утром, когда я назвала его занудным, ты сказала, что он хороший человек. – Кете отвернулась. – Ты не слышишь меня, Лизель, потому что тебе не до этого. Ты слишком внимательно прислушиваешься к словам Йозефа.

Выбирай с умом, дева. Горло сдавило чувство вины.

– Ох, Кете, Кете, – прошептала я, – ты ведь могла отказаться.

– Да неужели? – фыркнула сестра. – Можно подумать, ты и мама позволили бы мне ответить отказом. Разве был у меня иной выбор, кроме как принять предложение?

Обвинения Кете повергли меня в шок, заставили злиться на саму себя. Я ни секунды не сомневалась, что все должно произойти именно так, что статный, привлекательный Ганс и красавица Кете предназначены друг другу судьбой.

– Выбор есть, – нерешительно сказала я. – И у тебя он намного шире, чем у меня.

– Вот как? – Кете горько усмехнулась. – Что ж, Лизель, ты свой выбор в пользу Йозефа сделала давно, так что не тебе упрекать меня в том, что я выбрала Ганса.

Оставшийся путь до рынка мы с сестрой проделали в молчании.

Подходи-покупай!

Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Рыночные прилавки на городской площади ломились от изобилия; продавцы во всю глотку расхваливали свой товар. Свежий хлеб! Парное молоко! Овечий сыр! Теплая шерсть, мягче не найти! Одни торговцы звонили в колокольчики, другие стрекотали деревянными трещотками, третьи выбивали нестройную дробь – тра-та-та! – на самодельных барабанах – все ради того, чтобы завлечь покупателей. Чем ближе мы подходили к рыночным рядам, тем светлее становилось лицо Кете.

Я никогда не понимала, что за радость тратить деньги просто так, для удовольствия, а вот сестра моя обожала делать покупки. Она с нежностью перебирала в пальцах разнообразные ткани – шелка, бархат и атлас, привезенные из Англии, Италии и даже Восточной Азии. Кете с восторгом утыкалась носом в пучки сушеной лаванды и розмарина и, зажмурив глаза, смаковала острый вкус горчицы на купленном сдобном кренделе. Такой вот чувственный экстаз.

Я плелась сзади, задерживаясь возле декоративных венков из сухих цветов и лент и раздумывая, не купить ли один из них сестре в качестве свадебного подарка – или извинения. Кете любила красивые вещи; нет, не любила, а скорее, упивалась ими. Я видела, как городские матроны с поджатыми губами и хмурые старики бросали на мою сестру осуждающие взгляды, как будто ее откровенное наслаждение маленькими радостями было чем-то неприличным и грязным. Особенно пристально следил за ней один мужчина – высокий, бледный, элегантный, с сумрачным взором. Посмотри он так на меня, я бы моментально вспыхнула от смущения.

Подходи-покупай!

Кучка торговцев фруктами на задних рядах зазывала покупателей высокими, чистыми голосами, перекрывавшими гомон толпы. Их серебристые мелодичные интонации дразнили слух и помимо воли притягивали внимание. Сезон свежих фруктов уже закончился, и я обратила внимание на необычайно привлекательный вид даров природы: крупные, зрелые, сочные, невероятно соблазнительные.

– О-о, Лизель, гляди, – вытянула указательный палец Кете, тут же позабыв нашу размолвку. – Персики!

Продавцы начали проворно размахивать руками, подзывая нас ближе, и крутить товар в пальцах, демонстрируя его со всех сторон. Воздух наполнился мучительно-манящим ароматом спелых плодов. Мой рот наполнился слюной, но я решительно развернулась, увлекая Кете за собой. Лишних денег у меня не было.

Около двух недель назад я отправила смычки Йозефа в ремонт, чтобы archetier – мастер по ремонту – перетянул и привел их в порядок перед прослушиванием у маэстро Антониуса. Я старательно копила, во всем себе отказывая, так как починка обходилась недешево.

Продавцы фруктов, однако, уже заметили нас и наши жадные взгляды.

– Милые барышни, подходите! – нараспев выкрикивали они. – Не стесняйтесь, душеньки! Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Один из них принялся выстукивать ритм на деревянных досках ящика, прочие запели: «Сливы, абрикосы, персики, черника! Ну-ка подходи-ка!»

Я непроизвольно начала подпевать – без слов, просто «м-м-м», – стремясь уловить в мелодии гармонию и контрапункт. Терции, квинты, уменьшенные септимы – я тихонько интонировала и вместе с продавцами ткала мерцающую паутину звуков – странных, завораживающих и диковатых.

Взгляды всех торговцев вдруг остановились на мне; черты их лиц начали заостряться, ухмылки – растягиваться. Волоски у меня на затылке встали дыбом, и я оборвала мелодию. Глаза-буравчики шарили по моей коже, почти физически щекоча ее, но за спиной я ощущала еще чей-то невидимый взгляд, столь же осязаемый, как если бы мою шею гладили рукой. Я обернулась.

Высокий, бледный, элегантный незнакомец.

Лицо его закрывал капюшон, но одежда, видневшаяся из-под плаща, явно была дорогой: на зеленой парче поблескивали золотые и серебряные нити. Заметив мой изучающий взгляд, незнакомец плотнее запахнул плащ, и все же я мельком успела разглядеть серовато-коричневые кожаные бриджи, обтягивающие стройные бедра. Я отвернулась в сторону, чувствуя, как жар моих пылающих щек нагревает воздух. Этот человек отчего-то казался мне знакомым.

– Браво! Браво! – закричали торговцы, окончив петь. – Дева в красном, подойди, возьми награду за свой талант!

Они снова принялись размахивать руками над фруктами, выложенными на прилавках. Пальцы у них были длинные и тонкие – мне даже почудилось, что в этих пальцах слишком много суставов, и я ощутила необъяснимый страх. Однако жутковатое впечатление быстро рассеялось, и почти сразу один из продавцов протянул мне на ладони персик.

Густой и сладкий аромат разлился в холодном осеннем воздухе, но из-под его приторности пробивался слабый душок гнили, какого-то разложения. Я отпрянула, и физиономии торговцев вновь как будто изменились: кожа приобрела зеленоватый оттенок, кончики зубов заострились, вместо ногтей выросли когти.

Бойся гоблинов и никогда не покупай их товаров.

Кете потянулась за персиком обеими руками.

– О, дайте мне его, пожалуйста!

Я схватила сестру за шаль и рывком дернула назад.

– Дева знает, чего хочет! – Продавец расплылся в улыбке, но улыбка эта скорее напоминала хищный оскал: растянутые от уха до уха губы обнажили острые пожелтелые зубы. – Сколько страсти, сколько желаний! Легко уплатить – легко голод утолить.

Я нервно повернулась к Кете.

– Идем, – сказала я, – некогда мешкать. Нам еще нужно зайти к герру Касселю.

Кете не сводила взгляда с фруктового изобилия. Она выглядела больной – брови страдальчески нахмурены, грудь вздымается, щеки раскраснелись, в глазах – лихорадочный блеск. Больной или… возбужденной. Я почувствовала, что происходит что-то неправильное, неправильное и плохое. Легкое возбуждение коснулось и моего тела, но несмотря на это, мне стало по-настоящему страшно.

– Идем, – повторила я, но взгляд Кете словно остекленел. – Анна Катарина Магдалена Ингеборг Фоглер! Мы уходим отсюда.

– До скорого, душенька, – осклабился продавец. Я притянула сестру к себе, одной рукой обняв за плечи, словно защищая. – Она вернется, – пообещал торговец. – Такие девушки недолго сопротивляются искушению. Плод… созрел и сам падает в руки.

Я двинулась прочь, подталкивая Кете впереди себя. Уголком глаза я опять заметила высокого элегантного незнакомца. Спиной я чувствовала, как он наблюдает за нами из-под капюшона. Наблюдает. Рассматривает. Оценивает. Один из торговцев потянул странного незнакомца за полу плаща, и тот склонился к нему, чтобы выслушать, при этом не отрывая взгляда от нас. От меня.

– Берегись.

Я застыла как вкопанная. Это был еще один торговец фруктами, карлик с пушистыми волосами, похожими на облачко цветущего чертополоха, и худощавым лицом. Ростом не больше ребенка, он, однако, выглядел очень старым – старше Констанцы, старше самого леса.

– Эта, – он ткнул пальцем в Кете, чья голова покоилась на моем плече, – сгорит быстро, как щепа для растопки. Света много, жара мало. Но ты, – карлик перевел палец на меня, – ты, госпожа, будешь гореть долго. Внутри тебя есть огонь, и твой огонь – медленный. Он тлеет, томясь жаром, и ждет лишь дуновения, чтобы разгореться в полную силу. Любопытно. – Его физиономия расползлась в ухмылке. – Весьма любопытно.

Торговец исчез. Я зажмурилась и снова открыла глаза – он так и не появился, заставляя гадать, не померещился ли мне вовсе. Я тряхнула головой, крепче стиснула ладонь Кете и зашагала к лавке герра Касселя, полная решимости забыть чудны́х гоблинов с их фруктами – такими сочными, сладкими, соблазнительными и такими недоступными.

* * *

Стоило нам отойти от фруктового ряда, как Кете вырвала свою руку из моей ладони.

– Я не ребенок, за которым нужно приглядывать! – раздраженно бросила она.

Я закусила губу, сдерживая резкий ответ, готовый сорваться с уст.

– Вот и хорошо. – Я протянула сестре небольшой кошелек. – Разыщи Иоганна-пивовара и скажи ему…

– Лизель, я сама знаю, что делать! – огрызнулась Кете, выхватывая у меня кошелек. – Не считай меня беспомощным созданием.

На этих словах она развернулась и убежала, быстро затерявшись в шумной толпе.

С тяжелым сердцем я направилась к герру Касселю. В нашей деревушке мастера по изготовлению и починке музыкальных инструментов не было, однако герр Кассель знал всех лучших специалистов этого дела в Мюнхене. За время многолетнего знакомства с нашей семьей через его лавку прошло множество ценных инструментов, и потому поддержание связи с собратьями по ремеслу герр Кассель превратил в выгодный бизнес. Нашему отцу он приходился близким другом – насколько таковым может считаться владелец ломбарда.

Уладив дела с герром Касселем, я отправилась на поиски сестры. Отыскать Кете даже в этом море лиц не составляло труда. Ее улыбка была самой прелестной, голубые глаза – самыми яркими, щечки – самыми румяными, и даже волосы, выбивавшиеся из-под нелепой шляпки, сияли, точно золотой хохолок волшебной птицы. Всего-то и требовалось, что следовать за направлением взглядов всех деревенских зевак – этих долгих восхищенных взглядов, которые неизменно приводили меня к сестре.

На несколько секунд я засмотрелась, как Кете торгуется с продавцами. Сестра вела себя точь-в-точь как актриса на сцене: сгусток эмоций, живая страсть, жесты нарочиты, улыбки тщательно отрепетированы. Она вся трепетала и бессовестно заигрывала с торговцами, словно и не замечая взоров, которые тянулись к ней, точно мотыльки – к пламени свечи. И мужчины, и женщины оценивали ее плавные формы, изгиб шеи, очаровательную гримаску.

Глядя на Кете, трудно было не вспомнить о том, как греховны наши тела, как сильно мы склонны к пороку. «Но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх»[5], – так ведь сказал Иов? Льнущие к коже ткани, одежда, подчеркивающая пышные формы, откровенные вздохи наслаждения – в Кете все говорило о чувственности.

Я вздрогнула, осознав, что смотрю на женщину – взрослую женщину, а не ребенка. Кете знала, какой эффект ее тело производит на окружающих, и это знание вытеснило в ней невинность. Моя сестра пересекла границу между девичеством и женской зрелостью без меня, и я чувствовала, что меня бросили. Предали. Я смотрела, как молодой человек в лавке рассыпается перед Кете мелким бесом, и в горле у меня разрастался ком обиды – такой горькой, что я едва не поперхнулась.

Чего бы я только ни отдала, лишь бы хоть на минутку ощутить себя объектом влечения! Чего бы ни отдала, чтобы изведать вкус этого плода, эту дурманящую сладость, – чье-то желание. Да, я хотела. Хотела того, что Кете воспринимала как нечто естественное. Греховной страсти.

– Могу ли я заинтересовать внимание юной дамы в красном пустячной вещицей?

Вынырнув из задумчивости, я подняла глаза и увидела перед собой высокого элегантного незнакомца. Опять.

– Нет, сударь, благодарю, – я покачала головой. – У меня нет денег.

Незнакомец подошел ближе. В обтянутой перчаткой руке он держал флейту, искусно вырезанную из дерева и отполированную до блеска. Теперь, вблизи, я видела, как посверкивают его глаза, по-прежнему скрытые под капюшоном.

– Нет денег? Что ж, если не желаете покупать мой товар, может быть, примете от меня подарок?

– П-подарок? – От пристального взора незнакомого мужчины мне стало жарко и неловко. Он смотрел на меня так, как никто прежде, точно я представляла собой нечто большее, чем просто слепленные вместе глаза, нос, губы, волосы и моя отчаянная непривлекательность. Он смотрел так, словно видел меня всю целиком, словно меня знал. Но знала ли его я? В голове у меня, как полузабытая песня, свербела некая смутная мысль. – С чего вдруг?

– Разве обязательно нужен повод? – Голос незнакомца был не низким и не высоким, его тембр навевал в памяти образы темной лесной чащи и бесснежных зим. – Что, если я просто захотел сделать день юной девушки чуть ярче? В конце концов, ночи становятся все длиннее и холоднее.

– Нет-нет, сударь, – во второй раз отказалась я. – Бабушка велела мне остерегаться волков, рыщущих по лесу.

Незнакомец расхохотался, обнажив острые белые зубы. Я поежилась.

– Ваша бабушка мудра, – произнес он. – Уверен, она также предупреждала вас избегать гоблинов, или, возможно, говорила, что между теми и другими нет разницы.

Я промолчала.

– Вы умны. Подарок я предлагаю вам не от чистого сердца, а лишь из эгоистичного желания посмотреть, как вы с ним поступите.

– Что это значит?

– В вашей душе есть музыка. Дикая, необузданная музыка, которая находит во мне отклик. Она пренебрегает правилами и законами, установленными для нее вами, людьми. Эта музыка живет внутри вас, и я хочу дать ей свободу.

Он слышал, как я подпевала торговцам фруктами. Дикая, необузданная музыка. Я уже слышала эти слова – от папы. В тот момент они показались мне оскорбительными. Мое музыкальное образование в лучшем случае можно было назвать начальным. Из всех своих детей отец больше всего времени и заботы уделял Йозефу, добиваясь того, чтобы мой брат как следует разбирался в теории и истории музыки – краеугольных камнях последней. Устроившись поблизости, я всегда подслушивала, о чем говорилось на этих уроках, и, по мере возможности, старалась делать записи, а потом наобум применяла усвоенный материал в собственных сочинениях.

Тем не менее, этот элегантный незнакомец не осуждал меня за бессистемность познаний, за их недостаток. Его слова глубоко отпечатались у меня на сердце.

– Это тебе, Элизабет. – Он снова протянул мне флейту, и на этот раз я ее взяла. Несмотря на холод, инструмент был на удивление теплым, словно сделанным из кожи.

И только после того, как незнакомец исчез, я сообразила, что он назвал меня по имени. Элизабет. Как он узнал?

* * *

Я держала флейту в руках, любуясь формой, поглаживала ее, восхищаясь богатой текстурой древесины и гладкостью полировки под пальцами. На задворках сознания скреблась назойливая мысль, смутное ощущение, что я что-то упустила или забыла. Оно проглядывало где-то в памяти, на кончике языка вертелось связанное с ним слово.

Кете.

Резкий укол страха пронзил мои заторможенные мысли. Кете, где Кете? В беспорядочно движущейся толпе не видно было «кондитерской» шляпы сестры, не слышно переливов ее звонкого смеха. Меня накрыло волной ужаса, к которой прибавилось тревожное чувство, что меня обвели вокруг пальца.

С какой стати тот высокий элегантный незнакомец преподнес мне подарок? Действительно ли им двигало эгоистичное любопытство и интерес к моей персоне, или же это была хитрая уловка, чтобы отвлечь меня, пока гоблины крадут сестру?

Я сунула флейту в сумку, высоко подхватила юбки, не обращая внимания на возмущенные взгляды городских кумушек и улюлюканье деревенских бездельников, и побежала. В слепой панике я металась по рынку, выкликая имя сестры.

Разум боролся с верой. Из детских сказок я давно выросла, и все же нельзя отрицать странность встречи с продавцами фруктов. С высоким элегантным незнакомцем.

Это гоблины. Это не гоблины.

Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Призрачные голоса торговцев почти рассеялись на ветру и казались скорее воспоминанием, нежели звуком. Я двинулась на этот звук, различая зловещую мелодию даже не ухом, а каким-то другим, невидимым и неосязаемым органом. Музыка проникла мне в сердце и потянула к себе, как кукловод – веревочную куклу.

Я уже знала, куда подевалась сестра. Меня охватил ужас и безраздельная уверенность в том, что, если я не поспею вовремя, непременно случится что-то страшное. Но я ведь обещала уберечь сестру от беды.

Подходи-покупай!

Удаляясь, голоса становились еще тише, переходя в невнятный шепот, а затем и вовсе растворились в тишине. Я дошла до последних рядов рынка, но торговцев фруктами как не бывало. Ни прилавков, ни навесов, ни фруктов – никаких следов недавнего присутствия. И лишь фигурка сестры одиноко маячила в тумане, и тонкое платье трепыхалось на ветру, делая Кете похожей на Белую даму с портретов фрау Перхты[6], на героиню сказок Констанцы. Кажется, я успела; кажется, мои страхи напрасны.

– Кете! – крикнула я и бросилась к ней с распростертыми объятьями.

Она обернулась. Губы сестры блестели – алые, сладкие, припухшие, словно их только что жарко целовали. В руке она держала недоеденный персик, и липкий сок стекал с пальцев, будто струйки крови.

Она ушла за королем гоблинов

По пути домой Кете со мной не разговаривала. Я и сама была в скверном настроении: гнев на сестру, встреча с подозрительными продавцами фруктов, знобкое волнение, которое всколыхнул во мне высокий элегантный незнакомец, – все вместе слилось в водоворот смятения. Воспоминания о событиях на рынке подернулись расплывчатой пеленой, так что я даже не была уверена, не привиделось ли мне все это.

Однако в моей сумке лежала флейта – подарок незнакомца. При каждом шаге она стукалась о бедро и была столь же реальна, как смычки Йозефа, зажатые у меня в руке. Зачем незнакомец подарил мне флейту? Флейтистка из меня весьма посредственная; слабые, робкие звуки, которые мне удавалось извлечь из инструмента, были скорее странными, чем приятными слуху. Как объяснить появление флейты маме? Как объяснить это себе самой?

– Лизель!

К моему удивлению, на крыльце нас встречал Йозеф. Выглядывая из-за столбиков, он беспокойно топтался на пороге.

– Зефф, что стряслось? – ласково спросила я.

Я знала, что братишка волнуется из-за прослушивания и что выступление перед чужими людьми дается ему огромной ценой. Подобно мне, он прятался в тени; в отличие от меня, предпочитал из нее не выходить.

– Маэстро Антониус, – прошептал Йозеф. – Он здесь.

– Что? – От неожиданности я выронила сумку. – Уже? – Скрипичного мастера мы ожидали не раньше вечера.

Брат кивнул. Тревога, искажавшая его бледные черты, сменилась озабоченностью.

– Он торопился перебраться через Альпы. Не хотел, чтобы в горах его застигла метель.

– Зря он беспокоился, – раздался голос Кете. Мы с Йозефом удивленно воззрились на нее. Сестра смотрела куда-то вдаль, и взгляд у нее был стеклянный. – Король все еще спит, спит и ждет. Зима пока не началась.

Кровь застучала у меня в висках.

– Кто спит? Кто ждет?

Но Кете больше ничего не сказала и просто прошла мимо Йозефа в гостиницу. Мы с братом переглянулись.

– С ней все в порядке? – спросил он.

Я закусила губу, вспомнив, как персиковый сок стекал по губам и подбородку сестры, будто кровь, но потом качнула головой.

– Все нормально. Где маэстро Антониус?

– Прилег отдохнуть. Мама велела его не беспокоить.

– А папа?

Йозеф посмотрел в сторону.

– Не знаю.

Я закрыла глаза. Именно сейчас отец куда-то запропастился! Он и старый маэстро дружили еще с той поры, когда играли при дворе князя-епископа. У обоих эти времена остались в прошлом, только один из друзей пошел дальше другого. Первый закончил карьеру приглашенным оркестрантом при дворе австрийского императора, а второй каждый вечер искал утешения на дне пивной бочки.

Я открыла глаза и заставила себя улыбнуться. Протянула Йозефу починенные смычки, обняла его за плечи.

– Ладно. Пора готовиться к выступлению, так?

* * *

На кухне бурлила работа: все пеклось, варилось, жарилось.

– Ты вовремя, – коротко бросила мама и подбородком кивнула в сторону большой миски на столе. – Фарш готов, займись оболочкой. – Сама она стояла у плиты и помешивала партию сарделек в чане с кипящей водой.

Я надела передник и не мешкая принялась начинять фаршем длинную кишку, завязывая узелок после каждой порции – так получались сардельки. Кете нигде не было видно, и я послала за ней Йозефа.

– Отца не видела? – спросила мама.

Я не осмелилась поднять глаз. Наша мама была невероятно хороша: фигура до сих пор сохранила девичью стройность, волосы не утратили блеска, кожа – гладкости. В вечернем сумраке, в неярких лучах рассвета и заката, в золотых бликах свечей все еще можно было найти подтверждение маминой славы не только как лучшей певицы Зальцбурга, но и как признанной красавицы. Однако в уголках ее пухлых губ и на переносице залегли морщины – их прорезало время. Время, тяжкий труд и отец.

– Лизель?

Я покачала головой.

Мама вздохнула. О, сколько всего означал этот вздох: гнев, разочарование, безнадежность, смирение. Она по-прежнему обладала даром выразить любую эмоцию при помощи звука, одного лишь звука.

– Ну что ж, – промолвила она, – будем надеяться, маэстро Антониус не сочтет его отсутствие оскорбительным.

– Уверена, папа скоро вернется. – Я взялась за нож, скрывая обман. Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать. – Мы должны верить.

– Верить! – Мама горько усмехнулась. – Одной верой сыт не будешь, Лизель.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Ты же знаешь, какой папа обаятельный. Он способен уговорить деревья плодоносить посреди зимы. Перед его шармом никто не устоит.

– Да уж, знаю, – сухо отозвалась мама.

Мои щеки вспыхнули: я появилась на свет всего через пять месяцев после того, как родители обменялись брачными клятвами.

– Шарм – это замечательно, – продолжала мама, выкладывая сардельки на бумажное полотенце, – только от этого хлеба в доме не прибавится. Весь свой шарм он растрачивает по вечерам на дружков, вместо того чтобы использовать его, показывая сына профессионалам.

Я промолчала. Когда-то семейной мечтой было возить Йозефа по столицам мира и представлять его таланты на суд более взыскательных и богатых слушателей, однако надежда эта не осуществилась. Теперь, в четырнадцать, мой брат уже слишком вырос, чтобы прослыть вундеркиндом подобно Моцарту и Линли[7], и в то же время был слишком юн, чтобы получить постоянное место в каком-нибудь оркестре. Несмотря на выдающиеся способности, ему предстояло еще не один год совершенствовать мастерство, и, если маэстро Антониус не возьмет его в ученики, на музыкальной карьере Йозефа можно ставить крест.

Таким образом, на сегодняшнее прослушивание возлагались большие надежды, и важным оно было не только для Йозефа, но и для всех нас. Мой брат получал шанс подняться над скромным происхождением и явить миру свой талант, а для нашего отца это была последняя возможность – в лице собственного сына – выступать на сцене перед лучшими аудиториями Европы. Мама надеялась, что успех поможет ее младшенькому избежать тяжелой, изнурительной участи, связанной с содержанием гостиницы; ну а Кете рассчитывала, что будет приезжать к знаменитому братцу во все крупные города: Мангейм, Мюнхен, Вену, а может, даже в Лондон, Париж или Рим.

А я… Для меня это был способ донести мою музыку до других людей, кого-то еще помимо меня самой и Йозефа. Пускай Кете и обнаружила мои тайные сочинения, спрятанные в шкатулке под кроватью, но слышал их один лишь Йозеф.

– Ганс, – удивленно воскликнула мама, – мы не ждали тебя так рано!

Нож в моей руке соскользнул. Чертыхнувшись себе под нос, я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь из пореза.

– Не хочу пропустить такое важное событие в жизни Йозефа, фрау Фоглер, – отозвался Ганс. – Я пришел помочь.

– Ох, Ганс, благослови тебя Господь, – благодарно промолвила мама. – Ты – наше спасение.

Я забинтовала кровоточащий палец, оторвав полоску ткани от передника, и продолжила работу, изо всех сил стараясь не привлекать внимания. Это жених твоей сестры, повторяла я себе, и все равно невольно украдкой поглядывала на Ганса из-под ресниц.

Наши глаза встретились, и в тот же миг весь жар из кухни куда-то улетучился.

– Доброе утро, фройляйн, – поздоровался Ганс.

Дистанция, которую он тщательно соблюдал, ранила меня сильнее, чем соскользнувший нож. А ведь когда-то мы были близки. Когда-то звали друг друга просто Ганзль и Лизель, были друзьями, если не больше. Давным-давно – до того, как все мы повзрослели.

– А, Ганс, – я деланно хохотнула. – Мы же почти семья, ты по-прежнему можешь называть меня Лизель.

Он чопорно кивнул.

– Рад встрече, Элизабет.

Элизабет. Формально и холодно, как и наши теперешние отношения. Я выдавила улыбку.

– Как поживаешь?

– Хорошо, спасибо. – Карие глаза Ганса смотрели настороженно. – А ты?

– Тоже хорошо. Чуточку волнуюсь. Ну, то есть, из-за прослушивания.

Выражение лица Ганса смягчилось. Он подошел к столу, взял нож и стал делать то же, что и я, – набивать кишку фаршем, перекручивать и отрезать сардельки.

– За Йозефа можно не переживать, – сказал Ганс. – Твой брат играет, словно ангел.

Он улыбнулся, и лед между нами немного подтаял. Мы вошли в рабочий ритм: начинить, закрутить, отрезать, – и на мгновение я была готова притвориться, что все идет, как в детстве. Отец давал нам обоим уроки игры на клавире и скрипке, мы сидели на одной скамейке, вместе учили одни и те же ноты, одни и те же гаммы. И хотя Ганс не продвинулся дальше самых простых упражнений, мы проводили долгие часы за клавиром, соприкасаясь плечами, но никогда – пальцами.

– А где же сам Йозеф? – поинтересовался Ганс. – Убежал в Рощу гоблинов?

Как и все мы, Ганс сиживал на полу у ног Констанцы и слушал ее рассказы про кобольдов и хёдекенов, гоблинов и русалок, про Лесного царя – Владыку Зла. Прежняя близость затеплилась между нами, словно жар в угольках.

– Может, и там, – тихо ответила я. – Сегодня последняя ночь года.

Ганс фыркнул.

– Разве он еще не вырос из игр в фей и гоблинов?

Презрение в его голосе стало для меня ушатом холодной воды; оно уничтожило последние сентиментальные чувства, связанные с общими детскими воспоминаниями.

– Лизель, не присмотришь за чаном? – сказала мама, утирая пот со лба. – С минуты на минуту должны привезти пиво.

– Сударыня, давайте я присмотрю, – вызвался Ганс.

– Спасибо, мой хороший, – кивнула мама. Передала ему мешалку, вытерла руки о передник и вышла из кухни, оставив нас наедине.

Повисла тишина.

– Элизабет… – нерешительно начал Ганс.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Лизель.

На долю секунды мои руки замерли, потом возобновили работу.

– Да, Ганс?

– Я… – Он кашлянул. – Я надеялся застать тебя одну.

Вот как? Наши взгляды встретились, и я посмотрела на Ганса без всякого стеснения, открыто и смело. Раньше он казался мне куда более красивым, поняла я. Подбородок не такой уж и решительный, глаза посажены чересчур близко, рот – маленький, губы тонковаты. И все же Гансу не откажешь в привлекательности, и я первая готова это подтвердить.

– Меня? – Я произнесла это чуть хрипло, но твердо. – Зачем?

Его темные глаза скользнули по моему лицу, брови неуверенно нахмурились.

– Лизель… Элизабет. Я хочу прояснить наши отношения.

– Между нами что-то неясно?

– Нет. – Ганс уставился на бурлящую воду в чане, затем отложил в сторону мешалку и шагнул ко мне. – Нет. Я… Я по тебе соскучился.

Внезапно мне стало трудно дышать. Слишком уж близко стоял Ганс, слишком уж его было много.

– Когда-то мы были хорошими друзьями, верно? – спросил он.

– Верно.

Из-за этой невыносимой близости я ничего не соображала. Губы Ганса шевелились, складывая слова, но я их не слышала, только чувствовала щекочущее тепло его дыхания. Я стояла недвижно, усилием воли сдерживая желание броситься ему на грудь; зная, что должна отстраниться.

– Лизель… – Ганс схватил меня за руку.

Я вздрогнула. Вид его пальцев, сомкнутых вокруг моего запястья, привел меня в изумление. Как долго я мечтала прикоснуться к нему, ощутить, как эти самые пальцы переплетутся с моими! И вот Ганс сам дотронулся до меня, а я чувствовала себя, как во сне, точно смотрела на чужие пальцы и чужое запястье.

Он – не мой. Он не может быть моим. Или… может?

– Катарина ушла.

На кухню приковыляла Констанца. Мы с Гансом отскочили в стороны, однако моих пылающих щек бабушка не заметила.

– Катарина ушла, – повторила она.

– Ушла? – Я предприняла отчаянную попытку собраться с мыслями и спрятать неприкрытое желание. – Что значит – ушла? Куда?

– Просто ушла. – Констанца причмокнула, трогая языком шатающийся зуб.

– Я послала за ней Йозефа.

Констанца пожала плечами.

– В гостинице ее нет, да и твоя красная накидка исчезла.

– Хотите, я ее найду? – предложил Ганс.

– Нет, лучше я сама, – перебила я. Мне требовалось привести в порядок разум и тело, убраться подальше от Ганса и обрести душевный покой где-нибудь в лесу.

Констанца вонзила в меня взгляд темных глаз и тихо спросила:

– Так кого же ты выбрала, девонька?

Обеими руками она опиралась на трость и сгорбленной спиной напоминала хищную птицу. Концы черной шали свисали с плеч, будто вороньи крылья.

Перед моими глазами вновь встали губы и подбородок сестры, по которым алыми ручейками стекал сок колдовского плода. Имей в виду, присмотр нужен не только Йозефу. В глазах у меня потемнело.

– Поспеши, – проскрипела Констанца. – Чует мое сердце, она ушла за Королем гоблинов.

Я выбежала из кухни в главный зал, на ходу вытирая руки о передник. Схватила с вешалки шаль, накинула на плечи и отправилась искать сестру.

* * *

Углубляться в лес я не стала, решив, что Кете находится где-нибудь рядом с домом. В отличие от меня и Йозефа, ее никогда особо не тянуло к деревьям, камням и говорливым лесным ручьям. Кете не любила грязи и сырости, предпочитала сидеть дома, в тепле и уюте, где можно сладко бездельничать и без конца вертеться перед зеркалом.

На этот раз я не нашла сестру ни в одном из мест, где она обычно пряталась. Как правило, Кете не уходила дальше конюшни (лошадей мы не держали, однако некоторые постояльцы приезжали верхом) или дровяного сарая, за которым посевная трава, окружавшая гостиницу, заканчивалась и подступал лес. В воздухе мне чудился слабый, неуловимый аромат спелых персиков.

В ушах звенели слова Констанцы: Она ушла за Королем гоблинов. Плотнее запахнув шаль, я торопливо двинулась по тропинке, ведущей в лес.

Далеко за дровяным сараем и ручьем, что бежал позади гостиницы, в самом сердце леса кружком стояла купа ольх – их мы и называли Рощей гоблинов. Деревья росли близко друг к другу, и их ветви напоминали чудовищные конечности – частью переплетенные, частью навек застывшие в танце. Констанца любила рассказывать, что эти ольхи некогда были людьми – молодыми озорницами, которые прогневали Лесного царя. В детстве мы часто проводили здесь время, я и Йозеф, – играли, пели и танцевали, развлекая Владыку Зла. Король гоблинов был призрачным силуэтом, вокруг которого я создавала свою музыку, а роща служила местом, где оживали тени.

Впереди мелькнула красная ткань. Кете. В моей накидке, да еще и направляется в Рощу гоблинов! К страху и тревоге внезапно примешалась мелкая, бессмысленная злоба. Роща гоблинов – мой укромный уголок, мое убежище и святилище. Почему сестра постоянно у меня все отбирает? У Кете есть такая способность – превращать необычное в заурядное. В отличие от меня и брата, паривших в эфире магии и музыки, Кете жила в обыденном и прозаичном земном мире. В отличие от нас, не обладала верой.

Туманная дымка, вихрившаяся по краю моего зрения, искажала расстояние до предметов, делала далекое близким, а близкое – далеким. Роща гоблинов находилась всего в нескольких минутах ходьбы от гостиницы, однако время подшучивало надо мной, отчего казалось, что я шагаю уже целую вечность и в то же время нахожусь в одной точке.

Я вдруг вспомнила, что время, как и память, – просто еще одна забава Короля гоблинов, игрушка, которую он гнет и растягивает, как ему вздумается.

«Кете!» – позвала я, но сестра меня не слышала.

Ребенком я притворялась, будто вижу его, Эрлькёнига, загадочного подземного правителя. Никто не знал, как он выглядит, какова его истинная сущность, а я вот знала. Он представал мальчиком, юношей, мужчиной – тем, кем я хотела. Веселый, серьезный, занятный, дерзкий – он был разным, но при этом неизменно оставался моим другом. Разумеется, это была лишь греза, фантазия, но ведь фантазия – тоже разновидность веры.

Впрочем, все это – выдумки маленькой девочки, заявляла Констанца. Король гоблинов – совсем не такой, каким я его рисовала. Он – Владыка Зла, сумасбродный, меланхоличный, обольстительный, прекрасный, а главное – опасный.

Опасный? – переспрашивала маленькая Лизель. – Как что?

Как студеный зимний ветер, промораживающий изнутри, а не как острый клинок, что перерезает глотку снаружи.

Однако мне не стоило бояться, ибо перед чарами Короля гоблинов уязвимы были только красавицы. Они – его слабость, и это взаимно. Их влечет к нему – чувственному, взбалмошному, дикому, но желать его – все равно что льнуть к огню свечи или туману. Не будучи красавицей, я никогда особенно не прислушивалась к предостережениям Констанцы насчет Короля гоблинов. И Кете – тоже, для этого ей просто не хватало воображения.

А теперь я боялась за нас обеих.

«Кете!» – крикнула я еще раз. Подхватив юбки, припустила бегом, но, как быстро ни бежала, расстояние между нами не сокращалось. Кете продолжала идти ровным шагом, а я все не могла ее догнать. Она оставалась так же далеко, как в самом начале.

Войдя в Рощу гоблинов, сестра остановилась. Оглянулась – через плечо посмотрела прямо на меня, но меня так и не увидела. Ее взгляд скользил по лесу, она высматривала что-то конкретное. Что-то или кого-то.

А уже через миг Кете оказалась не одна. В роще, подле моей сестры, так, словно всегда был рядом, стоял высокий элегантный незнакомец с рынка. На нем был плащ, капюшон скрывал его лицо, но Кете смотрела на этого человека с обожанием.

Я оцепенела. На устах сестры играла странная улыбка, которой я никогда раньше не видела – жалкая, слабая улыбка калеки, встречающего новый день. Губы Кете выглядели искусанными, кожа – бледной и тусклой. Я испытала дикое чувство, будто меня предали – Кете или высокий незнакомец, я и сама не понимала. Пускай я его не знала, но он-то меня знал! Незнакомец стал очередной вещью, которую Кете у меня отобрала. Украла. Разве не так?

Я уже собралась вломиться в Рощу гоблинов, схватить сестру за руку и силой отвести домой, как вдруг незнакомец откинул капюшон. Я ахнула.

Сказать, что он был красив, было бы все равно что назвать Моцарта «просто музыкантом». Красота незнакомца одновременно завораживала и несла в себе смерть, подобно ледяному шторму. Он не был пригож собой, как, например, Ганс; его черты были чересчур вытянутыми, заостренными, нездешними. Удивительная, почти девичья привлекательность сочеталась в нем с не менее, если не более, притягательной уродливостью. Теперь я поняла, что имела в виду Констанца, когда сравнивала желание бедных, обреченных дев завладеть им с попыткой удержать в руках пламя свечи или туман. И все же сильнее всего меня поразила не причудливая и жестокая красота незнакомца, а то, что мне знакомо это лицо, эти волосы, этот взор. Знакомо так же хорошо, как моя собственная музыка. Это был Король гоблинов.

Осознание сего факта удивило меня не больше, чем, скажем, встреча с деревенским пекарем. Король гоблинов всегда был моим соседом, фигурой, прочно обосновавшейся в моей жизни, столь же постоянной, как церковная колокольня, торговец тканями и бедность, упорно преследовавшая нашу семью. Пока я росла, он всегда находился там, за окошком, как Ганс, молочница или женщины с деревенской площади, что глядят на всех, недовольно поджав губы. Разумеется, я его узнала. Разве не приходил он ко мне каждую ночь в детских грезах? Однако не было ли все это лишь… фантазией?

Да, это был Король гоблинов, и в объятьях он держал мою сестру. Это моя сестра приподняла голову, ища его губы, а он склонился к ней, дабы принять поцелуи, точно священные дары на жертвенном алтаре. Это Король гоблинов провел длинными изящными пальцами по шее сестры, ее плечам и спине. Это она сейчас смеялась звонким, мелодичным смехом, и это Король гоблинов улыбался ей в ответ и в то же время смотрел на меня, смотрел неотступно. Я с упоением взирала на обоих; она зачарованно глядела на него.

Зачарованно. Слово подействовало на меня, как ведро холодной воды. Вздрогнув, я вышла из оцепенения. Это же Король гоблинов, похититель юных дев, карающий меч, Владыка Зла и повелитель Подземного мира. Но не он ли – друг моего детства, наперсник юности? Я заколебалась, раздираемая желаниями.

Тряхнула головой; поняла: нужно спасти сестру, разрушить колдовские чары.

«Кете!» – закричала я. Звук эхом прокатился над деревьями, и к нему присоединилась целая какофония воплей всполошившихся ворон. Кар-р! Кар-р! Ке-те!

Шум привлек внимание Короля гоблинов. Он поднял глаза, и наши взгляды скрестились над неподвижной фигурой сестры. Светлые волосы обрамляли его узкое лицо, словно нимб, пух цветущего чертополоха или лохматая волчья грива, – золотистые, серебристые и бесцветные одновременно. Определить цвет глаз на расстоянии я не могла, однако они были такими же светлыми и излучали ледяной холод. Король гоблинов коротко кивнул, точно дуэлянт перед поединком, и слегка улыбнулся, обнажив острые кончики зубов. Я стиснула кулаки. Эта улыбка! Я поняла ее смысл. Король гоблинов бросал мне вызов. Приди и спаси ее, говорила улыбка. Приди и спаси… если сумеешь.

Виртуоз

– Кете!

Сестра начала медленно оседать на землю, я бросилась к ней. Паника подействовала на меня как разряд тока, придала скорости. Я успела подхватить Кете прежде, чем она упала. Сестра привалилась ко мне обмякшим телом, ее мертвенно-бледное лицо было искажено мукой.

– Кете, что с тобой?

Она медленно заморгала, но взгляд голубых глаз оставался мутным и бессмысленным.

– Лизель?..

– Да. – Я нахмурилась. – Что ты здесь делаешь?

Мы с сестрой сидели на траве в Роще гоблинов, куда она обычно и ногой не ступала. Кете устроила эти «догонялки», заставила искать ее по всей округе, и это в то время, когда до пробуждения маэстро Антониуса еще столько нужно сделать! Я злилась на сестру, точнее, мне следовало бы злиться, однако мои мысли отчего-то были вялыми и заторможенными, словно оттаивали после долгой зимы.

– Здесь? – Кете попыталась привстать. – А где мы?

– В Роще гоблинов, – раздраженно ответила я. – Среди деревьев.

– А-а. – На губах сестры расцвела мечтательная улыбка. – Ну, да, я услышала и пришла.

– Услышала что?

От этих слов в голове у меня что-то щелкнуло, мысли рассыпались по сторонам, как опавшие листья. Слабые, едва различимые отпечатки воспоминаний – перья, лед, светлые глаза – бесследно исчезли, едва я попыталась их удержать. Как снежинки на ладони.

– Музыку.

– Какую музыку? – Полузабытое воспоминание опять всколыхнулось в памяти, засвербело неутолимым зудом.

Кете укоряюще поцокала языком и улыбнулась.

– Уж кто-кто, а ты должна была ее узнать. Неужели не слышишь, как поет твоя собственная душа?

На лице сестры появилась странная уродливая ухмылка: бескровные губы широко растянулись, явив моему взгляду темно-красную раззявленную глотку. Я в ужасе отпрянула.

– Что-то не так?

Я растерянно заморгала. Безобразная ухмылка пропала. Губки Кете были слегка надуты в упрямой, обиженной гримаске, однако она вновь стала собой – большеглазой румяной красавицей. И все же под глазами у нее залегли темные круги, а лицо оставалось бледным и посеревшим.

– Да, – буркнула я. – Мы с тобой рассиживаемся тут, а должны быть в гостинице. – Я помогла сестре подняться. – И чего тебя сюда занесло?

Кете засмеялась, но смех показался мне чужим. За звонкими переливами я расслышала вой вьюги в темном зимнем лесу и треск ломающегося льда. Волоски у меня на шее встали дыбом, в памяти опять заскребло.

– Надо было поговорить с давним приятелем.

– С каким еще приятелем? – Я поставила Кете на ноги и закинула ее руку себе на плечо. На ощупь кожа сестры была холодной и липкой, словно у трупа.

– Тц-ц-ц, – снова поцокала она языком. – Ты, верно, забыла старые времена, Элизабет.

Я замерла. Кете тоже стояла неподвижно и просто смотрела на меня, склонив голову набок, с милой и в то же время насмешливой улыбкой. Моя сестра никогда, никогда не называла меня Элизабет.

– Ты всегда говорила, что он твой друг, – негромко промолвила она. – Друг, товарищ по играм, возлюбленный. – Выражение ее лица сделалось хитроватым, подбородок вытянулся, скулы заострились, точно лезвия ножей. – Ты обещала выйти за него замуж.

Ганс. Нет, не он. Ганс – дома, в гостинице. Старый приятель в лесу, дева в роще, король в королевстве…

Зуд в мозгу стал нестерпимым. Я принялась остервенело рыться в памяти. Чего-то не хватало, какая-то часть из нее стерлась. Что мы делали до этого? Как попали сюда? Во мне начало расти предчувствие беды. Дурное предчувствие и страх поднимались в моей душе, как темные воды прилива.

– Кете, – хрипло выдавила я, – что…

Серебристо-золотая грива, пара холодных как лед глаз, вызывающая улыбка. Я почти поймала ускользающую нить, почти вспомнила…

И тут Кете рассмеялась – своим привычным заливистым смехом.

– Ох, Лизель, тебя так легко подначить!

Мрачные тени исчезли, как будто заклятье рассеялось.

– Ненавижу тебя, – простонала я.

Кете улыбнулась. Мне вновь почудилась та страшная ухмылка – растянутые бледные губы и широко распахнутый, темно-красный зев, но нет, улыбка была ее собственная, прелестная, как всегда.

– Идем. – Сестра взяла меня под руку. – И так много времени потеряли. Маэстро Антониус вот-вот проснется, а мама наверняка уже в бешенстве.

Я тряхнула головой и собралась с силами, подставив Кете плечо. Вместе мы побрели назад – домой, к земным заботам, к повседневности.

* * *

Кете не ошиблась: мама была вне себя от гнева. К нашему возвращению маэстро Антониус уже проснулся, и вся гостиница «стояла на ушах». Мама и Констанца громко скандалили, Ганс нерешительно топтался в углу с веником в руке – вмешаться ему не позволяла вежливость, а улизнуть – малодушие.

– Ни за что! – яростно крикнула мама, перепачканной в муке рукой отбросив назад прядь волос, которая выбилась из-под чепца. – Не позволю! Только не сегодня!

Констанца держала в руках большой холщовый мешок. Странная дрожь пробежала по моей спине, когда я увидела, что бабушка посыпает солью все подоконники и пороги.

– Сегодня последняя ночь года! – Констанца наставила на маму обвиняющий перст. – Нравится тебе это или нет, но я не допущу, чтобы в такую ночь мы остались без защиты.

– Довольно! – Мама попыталась вырвать мешок у свекрови, но скрюченные и узловатые, как дубовые корни, руки старухи оказались на удивление сильны.

– Никакого терпения сегодня с вами нет! – простонала мама. – И это при том, что маэстро Антониус уже приехал, а Георга опять где-то носит. – Ее взор упал на нас. – Кете, ну-ка, за работу.

Сестра забрала у Ганса веник и принялась мести.

– Ты! – Констанца сердито уставилась на меня. – Будешь мне помогать. Не пускай в дом Эрлькёнига.

Я вздрогнула и перевела взгляд с мамы на бабушку.

– Лизель, – с досадой сказала мама, – некогда нам слушать эти детские сказки. Подумала бы лучше о брате. Что скажет маэстро Антониус?

– А с этой как быть? – Констанца кивнула на Кете. – Решила поди, что ей уж защита не нужна? Выбирай с умом, дева.

Я посмотрела на рассыпанную соль, затем на Кете. Защита от Короля гоблинов. Но потом я вспомнила про Йозефа и решила не усугублять и без того шаткую ситуацию с визитом маэстро. Взяв из рук сестры веник, я начала сметать соль. Констанца покачала головой, ее плечи обреченно сгорбились.

– Так, – удовлетворенно сказала мама, – Кете, ступай, проверь, готов ли твой брат к прослушиванию, а я покамест отведу престарелую матушку мужа… – она сверкнула глазами на Констанцу, – в постель.

– Я вовсе не устала, – отрезала бабушка. – И ноги меня пока что держат, и умом я не ослабела, что бы там ни болтала, – она метнула на маму ответный грозный взгляд, – сварливая жена моего сына.

– Знаешь, что, старуха? – взвилась мама. – Ради тебя я бросила карьеру и родных, а теперь жертвую будущим моих детей, так что будь добра, прояви хоть немного благодарности…

И как раз в эту минуту вернулся отец. В руке у него был скрипичный футляр; папа весело напевал и при каждом шаге бодро стучал и притопывал.

– Пора, пора, пора отсюда ехать! Пора мне в путь! – звучно пропел он.

– Явился! – Мамины ноздри в бешенстве раздувались. – Георг, где ты был?

– Кете, – шепнула я сестре, – ты и Ганс, отведите бабушку наверх в ее комнату. Я сама загляну к Йозефу, как только здесь управлюсь.

Сестра посмотрела на меня долгим бесстрастным взглядом, потом кивнула. Ганс почтительно взял Констанцу за руки и вместе с Кете увел ее с кухни.

– А ты, любимая, жди меня, жди меня. Я вернусь, я вернусь и в твою дверь постучусь! – Папа наклонился к маме, чтобы поцеловать в губы, но она его оттолкнула.

– Маэстро Антониус прибыл несколько часов назад, а хозяин дома неизвестно где! Я уже…

Конец тирады заглушили сдавленные звуки поцелуя. Отставив футляр в сторону, отец прижимал маму к груди и шептал на ухо пьяные комплименты.

– С тобой остаться не судьба, но думать буду о тебе всегда, – негромко пропел он. – Я вернусь, я вернусь и в твою дверь постучусь!

Мама все больше обмякала в его объятьях и уже почти не протестовала. Папа запечатлел на ее губах поцелуй, затем еще и еще, пока, наконец, она со смехом не отстранилась.

Отец торжествующе ухмыльнулся, но его победа была лишь временной. Он добился от мамы улыбки, однако, судя по ее взгляду, войну папа проиграл.

– Иди вымойся, – скомандовала мама. – Маэстро Антониус ждет тебя в главном зале.

– Может, и ты со мной? – предложил отец, бесстыдно поигрывая бровями.

– Кыш-кыш. – Мама подтолкнула его к двери. Щеки ее были пунцовыми. – Ступай. – Заметив меня, она вздрогнула. – Лизель! – выдохнула мама, приглаживая волосы. – Я думала, тебя уже нет.

Я замела остатки соли на совок и высыпала его содержимое в огонь. Видите – обо мне легко забывали даже в кругу семьи.

– Давай сюда. – Мама взяла у меня из рук веник и совок. – Бог знает, где еще успела насорить старая ведьма, прежде чем мы ее остановили. – Она тряхнула головой. – Соль, фи!

Я пожала плечами, взяла влажную тряпку и начала протирать подоконники.

– У Констанцы свои предрассудки. – Меня вдруг пронзило предчувствие беды. Соль на пороге давно считалась суеверием. Я не то чтобы презирала суеверия, но сейчас как будто нарушила обещание, данное бабушке.

Выбирай с умом, девонька.

– Вот и пускай предается им в другое время, а не тогда, когда в доме гостит знаменитый маэстро, – отрезала мама и кивнула в сторону подоконников. – Как справишься, разыщи брата и убедись, что он готов к выступлению. – Она вышла из кухни, недовольно бормоча себе под нос: – Нет, ну надо же – соль!

Уже почти закончив уборку, я наткнулась на футляр от скрипки, оставленный отцом. Футляр лежал на каменном полу, открытый и пустой. Вместо инструмента на дне валялась горсть мелких серебряных монеток. Кажется, сегодня не только я нанесла визит герру Касселю.

Я забрала деньги, защелкнула замки футляра и спрятала то и другое в надежное место.

* * *

Какое-то время я раздумывала, не лучше ли проверить, как там Кете – Кете, а не Йозеф. Я не прислушалась к словам Констанцы, и это беспокоило меня больше, чем я готова была признать. В груди скреблось чувство вины. Определенно, я забыла что-то важное, но чем упорнее силились вспомнить, что именно, тем дальше оно от меня ускользало. Я тряхнула головой: нет, сейчас не время ударяться в детские фантазии. Я прогнала тревогу за сестру и пошла искать младшего братишку.

Ни в одном из любимых мест – в комнате, на лесной тропинке, в Роще гоблинов – Йозефа не оказалось. Сгущались сумерки, а я никак не могла его найти. Вернувшись из леса, я кусала губы от отчаяния. Но стоило мне занести ногу над лестничной ступенькой, как кто-то схватил меня за руку.

– Лизель!

Я так и подскочила. Это был мой брат, и он прятался под лестницей. Глаза его по-волчьи поблескивали в темноте.

– Зефферль, что ты тут делаешь? – Обогнув лестницу, я присела перед ним на корточки.

Игра света и тени изрезала лицо Йозефа углами и линиями, заострила очертания скул и подбородка.

– Лизель, – простонал братишка, – я не смогу.

Слух о приезде прославленного скрипача распространился по деревне с быстротой пожара. Зрителей на предстоящем выступлении Йозефа ожидалось много, а я помнила о страхе брата перед незнакомыми людьми.

– Ох, Зефф, – вздохнула я. Медленно, осторожно, точно забирая из гнезда крохотного птенчика, я взяла его за руку и повела в комнату.

В спальне Йозефа царил полный кавардак. Повсюду была разбросана одежда, посреди комнаты стоял большой чемодан, который кто-то – наверное, папа – принес с чердака. На кровати лежал раскрытый скрипичный футляр, инструмент был аккуратно обернут шелковым платком. Судя по всему, сегодня Йозеф вообще не притрагивался к скрипке.

– Лизель, я не могу выступать перед маэстро Антониусом, понимаешь? Просто не могу.

Я ничего не сказала и лишь распростерла руки, чтобы крепче обнять его. В моих объятьях брат казался таким маленьким, таким хрупким. Мы оба уродились невысокими и тонкокостными, однако я была крепкой, полной сил, а Йозеф – болезненным и слабым. Младенческую скарлатину он перенес гораздо тяжелее, чем мы с Кете, и с тех пор часто подхватывал простуды и прочие болячки.

– Мне страшно, – прошептал Зефф.

– Ш-ш-ш, – успокоила его я, ласково поглаживая по волосам. – Ты выступишь прекрасно.

– Это тебя должен прослушивать маэстро Антониус, тебя, Лизель, а не меня.

– Тише, тише. Ты – наш виртуоз, только ты.

Это и вправду было так. Когда папа обучал нас игре на скрипке, настоящее мастерство из нас двоих проявлял именно Йозеф, я же считала себя композитором, а не исполнителем.

– Хорошо, но гений ведь у нас – ты, – возразил Йозеф. – Ты создаешь музыку, а я лишь ее воспроизвожу.

Мои глаза наполнились слезами. Брат каждый день повторял, что моя музыка чего-то стоит, однако эти слова всякий раз причиняли мне боль.

– Не прячься, – уговаривал он. – Ты заслуживаешь, чтобы тебя услышали. Мир должен знать о твоей музыке. Нельзя быть эгоисткой и сочинять только для себя.

Да, я никому не показывала свои сочинения, но не из эгоизма, а от стыда. Я – необразованная деревенщина, бесталанный неуч. Конечно, мне легче прятаться за спину Йозефа. Из моих грубых, необработанных идей брат способен взрастить чудесный сад, облагородить их и превратить в музыкальные произведения.

– Я сочиняю не только для себя, – мягко сказала я. – Ты ведь играешь мою музыку.

Так повелось с самого начала. Йозеф служил мне личным секретарем, через него я могла исполнять мелодии, которые звучали у меня в душе. Я – скрипка, он – смычок, руки пианиста – левая и правая, мы должны играть только вместе, не по отдельности. Я сочиняла, Йозеф являл мои сочинения миру. Так всегда было и будет.

– Нет, – он покачал головой, – нет.

Во мне закипала злость. Злость, разочарование и зависть. Йозеф может иметь все, все, о чем мы только мечтали, стоит лишь воспользоваться шансом. И такой шанс у него есть! Не то что у меня…

Почувствовав перемену в моем настроении, братишка крепче обнял меня за шею.

– Прости меня, Лизель, прости, пожалуйста. – Он уткнулся мне в плечо. – Я – ужасный эгоист, думаю только о себе.

Гнев мой остыл, оставив лишь опустошенность. Не мой брат, а я, я – ужасный человек. Это ведь я позавидовала открывшейся перед ним возможности, и только потому, что мне самой подобная возможность не светит.

– Никакой ты не эгоист, Зефферль, – уверила его я. – Ты – самый бескорыстный человек на свете из всех, кого я знаю.

Йозеф посмотрел в окошко на лес, что окружал нашу гостиницу. Заходящее солнце озаряло все тяжелым кровавым светом. Брат рассеянно провел пальцами по грифу скрипки. Это была del Gesù – скрипка работы Гварнери[8], один из немногих ценных инструментов, оставшихся у нас после того, как папа продал остальные герру Касселю в счет уплаты долгов. Скрипки Амати, Штайнера, Страдивари[9] давно «уплыли».

– Что, если бы я загадал желание, и оно осуществилось? – после долгой паузы промолвил Йозеф.

Темно-красный закатный свет превратил его лицо в жуткую маску. Круги под глазами и синяк на подбородке – там, где он прижимал скрипку, – приобрели бурый цвет запекшейся крови.

– Какое желание, Зефферль? – осторожно спросила я.

– Стать самым великим скрипачом в мире. – Пальцы Йозефа повторили контур эфов, скользнули выше и легли на головку инструмента. Головка, выполненная в форме женской головы, была самой необычной частью инструмента, причем внимание привлекала не сама голова, а лицо женщины, точнее, написанное на нем выражение смертельной муки. Или экстаза – я никогда не могла сказать наверняка. – Извлекать звуки такой красоты, чтобы ангелы на небе плакали.

– Считай, твое желание исполнено. – Я улыбнулась, но улыбка вышла кривой.

Если бы только наши желания исполнялись. Я вспомнила, как в детстве мы с Кете бок о бок сидели в церкви, ерзая худенькими задами на твердой деревянной скамье. Я смотрела на золотые волосы сестры, сияющие в ореоле солнечного света, и мечтала – нет, молилась – о том, чтобы вырасти такой же красавицей.

– Этого-то я и боюсь, – прошептал Йозеф.

– Боишься? Своего дара, ниспосланного Господом?

– Господь здесь ни при чем, – мрачно возразил брат.

– Йозеф! – ужаснулась я. Пускай церковь мы посещали нечасто, но Бог был столь же традиционной и привычной частью нашего уклада, как утреннее умывание. Отрекаться от него – это кощунство!

– Уж тебе-то это должно быть известно, – продолжал Йозеф. – Думаешь, наша музыка – сверху, от Бога? Нет, Лизель, она исходит снизу. От него. От Подземного властителя.

Мой брат говорил не о дьяволе. Я всегда знала, что он верит – верен – Констанце и Королю гоблинов. Сильнее, чем отец, чем я. Однако я не догадывалась, насколько глубоко в нем укоренилась эта вера в темные силы.

– А как еще объяснить то безумное упоение, то неистовство, которое мы ощущаем, играя вместе?

Йозеф боится, что проклят? Оказывается, Бог, Сатана и Король гоблинов – более значительные фигуры в жизни моего брата, нежели я предполагала. В сравнении со мной и Кете, он гораздо более тонко воспринимал настроения и эмоции окружающего мира, что делало его непревзойденным и чутким интерпретатором музыки. Вероятно, именно поэтому он играл с такой изумительной чистотой, мукой, яростью, исступлением и тоской. Причиной всему был страх. Страх и Божий промысел, спаянные вместе.

– Послушай меня, – твердо сказала я, – упоение, которое мы испытываем, – это не грех, а благодать. Благодать даруется тебе свыше, и просто так ее не отнимешь. Она внутри тебя, Зефферль, она – твоя часть. Ты носишь ее в сердце и будешь носить всю жизнь, где бы ни оказался.

– А если это не дар? – шепотом спросил Йозеф. – Не дар, а одолжение, за которое нужно расплатиться?

Я промолчала. Не нашлась с ответом.

– Я знаю, ты не поверишь, – с горечью произнес он, – да и я бы на твоем месте не поверил, но мне постоянно снится один и тот же сон. Каждую ночь ко мне приходит высокий элегантный незнакомец…

Йозеф отвернулся, и даже в сумраке я заметила, как вспыхнули его щеки. Брат никогда открыто не признавался в своих романтических наклонностях, но я знала его слишком хорошо. Я понимала, в чем дело.

– Незнакомец кладет ладонь мне на голову и говорит, что музыка Подземного мира будет звучать во мне до тех пор, пока я не покину эти места. – Йозеф устремил на меня невидящий взгляд. – Здесь я родился, здесь должен и умереть.

– Не говори так! – резко перебила я. – Не смей так говорить.

– Думаешь, это неправда? Моя кровь принадлежит этой земле, Лизель, как и твоя. Она – наш источник вдохновения – почва под ногами, деревья в лесу. Без нее у нас ничего не получится. Как смогу я играть где-то вдалеке, если душа моя заключена здесь, в Роще гоблинов?

– Твоя душа заключена в тебе, Зефферль. – Я коснулась рукой груди брата. – Вот здесь. Вот откуда исходит твоя музыка – отсюда, а не от земли и леса.

– Так ли это? – Йозеф спрятал лицо в ладонях. – Не знаю… Но боюсь. Я боюсь той сделки, которую заключил с незнакомцем во сне. Теперь ты понимаешь, почему мне до смерти страшно уезжать.

Я понимала, но другое – не то, что пытался объяснить брат. Я видела его страх и демонов, им же созданных, дабы этот страх оправдать. В отличие от нас с Кете, Йозеф с рождения не видел ничего иного, кроме крохотного клочка Баварии, где мы жили. Он не знал, какие красоты может подарить мир, какие великолепные пейзажи и звуки, какие люди его ждут. Я не хотела, чтобы мой братишка навсегда остался привязан к этим стенам, Роще гоблинов и юбкам Констанцы. Или моим. Пускай лучше уезжает и живет полной жизнью, даже если расставание причинит мне боль.

– Давай сыграем. – Я подошла к клавиру. – Забудем наши печали. Только ты да я, mein Brüderchen[10].

Йозеф улыбнулся – я скорее это почувствовала, чем увидела. Села на табурет и наиграла простую повторяющуюся мелодию.

– Не хочешь зажечь свет? – спросил брат.

– Нет, лучше так. – Я и без света знала расположение клавиш. – Давай просто играть в темноте. Без нот. И не разученные пьесы, а что-нибудь другое. Я буду давать basso continuo[11], а ты импровизируй.

Я услыхала короткое «бреньк» – Йозеф достал скрипку из футляра, – затем мягкий шорох смычка, скользящего по канифоли. Брат прижал инструмент к подбородку, коснулся смычком струн и начал играть.

* * *

Время катилось волнами, мы с братом полностью отдались музыке. Сперва мы свободно импровизировали на темы известных сонат, а затем плавно перешли к репертуару, который Йозеф должен был исполнить перед маэстро Антониусом. Папа остановил выбор на сонате Гайдна, хотя я предлагала Вивальди. Вивальди был любимым композитором брата, однако папа утверждал, что его музыку трудно воспринимать на слух. Гайдна, единодушно принятого и критиками, и публикой, он счел беспроигрышным вариантом.

Музыка затихла.

– Тебе лучше? – спросила я.

– Давай еще одну пьесу, ладно? – попросил Йозеф. – Ларго из «Зимы» Вивальди.

Волшебство, созданное музыкой, постепенно рассеивалось. Кете упрекала меня в том, что я люблю Йозефа больше, чем ее, но больше нее я любила не Йозефа, а музыку. Сестру и брата я любила в равной мере, однако музыка была для меня превыше всего.

Я оглянулась.

– Нам пора. Публика уже ждет. – Я закрыла крышку клавира и встала.

– Лизель. – Интонация брата заставила меня замереть.

– Да, Зефф?

– Не бросай меня одного, – прошептал он. – Не отпускай в эту долгую ночь в одиночку.

– Ты не будешь один. – Я крепко обняла Йозефа. – Никогда. Я всегда рядом с тобой, если не телом, то сердцем. Расстояния для нас неважны. Мы будем писать друг другу, делиться музыкой – записывать ее чернилами и кровью.

После долгой паузы он промолвил:

– Тогда подкрепи свое обещание. Дай несколько нот в знак того, что сдержишь слово.

Я вытащила из памяти печальную мелодию и напела короткую фразу. Умолкла, ожидая, пока Йозеф определит аккорды.

– Большая септима, – только и сказал он с горькой усмешкой. – Ну, конечно, ты же всегда с нее начинаешь.

Прослушивание

Коридор за дверью комнаты Йозефа наполнился гулом голосов собравшейся в большом зале публики. Брат попытался юркнуть обратно к себе, но я подтолкнула его вперед, из темноты к свету.

Наша маленькая гостиница еще никогда не вмещала такое количество гостей. Среди прибывших было немало бюргеров из города, включая герра Баумгартнера, отца Ганса. Мама торопливо сновала между столиками, принимая заказы. Вскоре из кухни появилась Кете с полными тарелками еды. Ганс, шедший следом, нес пивные кружки.

– А вот и наш маленький Моцарт! – Один из гостей вскочил с места, радостно показывая пальцем в мою сторону. Сердце у меня екнуло от волнения, но тут я увидела, что палец устремлен не на меня, а на Йозефа, робко прятавшегося за моей спиной.

– А ну, малыш Моцарт, сыграй-ка нам джигу!

Разумеется, гость указывал не на меня. Я – никто, просто дочка Фоглеров, заурядная и невзрачная, у меня нет ни красоты, ни таланта, которые выделяли бы меня среди остальных. Я осознавала правду, однако это не смягчило моего разочарования.

– Лизель! – Йозеф вцепился в мою юбку.

– Я здесь, Зефф. Ступай. – Я легонько подтолкнула его к маэстро Антониусу.

Наш отец и скрипичный мастер заняли места у камина, возле фортепиано. Из двух домашних инструментов этот был лучшим; папа использовал его, когда еще занимался с учениками. Сейчас отец склонился над знаменитым музыкантом, и оба оживленно вспоминали времена, когда, на пике карьеры, вместе играли с «великими» в Зальцбурге. Беседа велась на итальянском – для маэстро Антониуса этот язык был родным, тогда как папа владел им не очень хорошо. Заметив пивные кружки, стоявшие перед ним, я поморщилась: если уж отец начал пить, теперь его не остановишь.

– Это и есть ваш мальчик? – спросил маэстро Антониус, когда Йозеф вышел на середину зала. На немецком старик изъяснялся вполне сносно.

– Да, маэстро. – Папа с гордостью похлопал Зеффа по плечу. – Позвольте представить: Франц Йозеф, мой единственный сын.

Брат бросил на меня испуганный взгляд, я ободряюще кивнула.

– Подойди ближе, юноша. – Маэстро жестом поманил его к себе. Я поразилась: пальцы музыканта были узловатыми и скрюченными от ревматизма. Удивительно, как он вообще до сих пор играл на скрипке. – Сколько вам лет?

Йозеф вжал голову в плечи. Нервно сглотнув, он выдавил:

– Четырнадцать, маэстро.

– И как давно ты занимаешься музыкой?

– С младенчества, – вмешался папа. – Играть он начал раньше, чем говорить!

– Георг, пускай парень сам за себя скажет. – Маэстро Антониус снова посмотрел на Йозефа и кашлянул. – Ну, так что же?

Брат перевел взгляд с меня на отца и только потом сказал:

– Я занимаюсь с трехлетнего возраста, маэстро.

Маэстро Антониус фыркнул.

– Дай угадаю: фортепиано, теория и история музыки, композиция, так?

– Да, маэстро.

– Полагаю, отец также обучал тебя французскому и итальянскому?

Йозеф окончательно растерялся. Помимо немецкого языка и баварского диалекта, мы совсем чуть-чуть говорили на французском, а из итальянского знали разве что музыкальные термины.

– Ладно, вижу, что не учил, – маэстро небрежно махнул рукой. – Ну, – он кивнул на скрипку в руке Йозефа, – посмотрим, что ты умеешь.

В голосе старого маэстро звучал неприкрытый скептицизм и презрение. Должно быть, он задавался вопросом, почему Георг Фоглер до сих пор не свозил своего отпрыска ни в одну из столиц, если парнишка действительно чего-то стоит.

«Потому, – с обидой подумала я, – что папа видит не дальше дна пивной кружки».

– Итак? – выразил нетерпение маэстро, видя, что Йозеф колеблется. – Что ты нам сыграешь?

– Сонату Гайдна, – слегка запинаясь, промолвил брат. Внутри у меня все сжалось от сочувствия.

– Гайдн? Нет у него ни одного путного произведения для скрипки. И какую же именно сонату?

– Н-номер два. Ре мажор.

– Тебе, очевидно, нужен аккомпанемент. Франсуа!

Рядом с маэстро Антониусом буквально из ниоткуда возник паренек. Пораженные его внешностью, мы с Йозефом едва не подскочили на месте. Трудно сказать, что удивило нас больше – красота молодого человека или темный оттенок его кожи.

– Это Франсуа, мой ассистент, – объявил маэстро Антониус, не обращая внимания на изумленные ахи публики. – К сожалению, он не скрипач, зато клавишными инструментами владеет мастерски.

От издевки маэстро мои брови невольно поползли вверх. Юноша в напудренном парике, одетый в безукоризненный сюртук из парчи цвета слоновой кости, расшитый золотом, и замшевые бриджи, напоминал скорее симпатичного фаворита, нежели помощника музыканта. Сердце кольнул страх: что вообще за человек этот маэстро Антониус?

Йозеф прочистил горло и метнул на меня взгляд, исполненный панического страха. Мы с ним репетировали в дуэте, дуэтом планировали и выступать. Я шагнула вперед.

– С вашего позволения, маэстро, я сама хотела бы аккомпанировать брату.

Только теперь маэстро Антониус заметил и меня.

– Кто это? – осведомился он.

– Моя дочь Элизабет также обучена музыке, – сообщил папа. – Прошу извинить ее, маэстро. Я лишь уступил детским просьбам.

Я поморщилась. Да, папа учил меня музыке, но не потому, что я этого заслуживала, а потому, что так было нужно для его целей. Я служила дополнением, выполняла роль концертмейстера и полноправным музыкантом не считалась.

– Настоящая музыкальная династия, – сухо заметил маэстро Антониус. – Прямо как Наннерль[12] и Вольфганг, а?

Папа затряс головой.

– Разумеется, мы уступим партию аккомпанемента юному мастеру Франсуа, если ты того желаешь, Антониус.

Маэстро кивнул.

– Franḉois, assieds-toi et aide le petit poseur avec sa musique, sonate de Haydn, s’il te plait. Numéro deux, majeur D[13].

Франсуа резким движением поклонился, подошел к фортепиано, откинул фалды сюртука, на мгновение продемонстрировав нам, зрителям, небесно-голубую шелковую подкладку, и уселся на табурет. Под откровенными и не слишком дружелюбными взглядами публики он сохранял поистине удивительное хладнокровие. Юноша положил руки на клавиатуру и кивнул моему брату, ожидая сигнала вступать.

Йозеф пребывал в смятении. Молодой человек был прекрасен: гладкое, безупречное лицо, полные губы, большие темные глаза, длинные ресницы. Чернокожего мы видели впервые, однако я подозревала, что моего брата привел в восторг отнюдь не цвет кожи Франсуа.

Я кашлянула, Йозеф вздрогнул и тут же приложил скрипку к подбородку. Щеки его пылали, взглянуть на своего визави он не осмеливался, а на его губах играла робкая, застенчивая полуулыбка.

Наконец Йозеф овладел собой и кивнул Франсуа, задавая темп взмахами смычка. Дуэт заиграл, в зале воцарилась тишина.

Полагаю, рядовой слушатель затруднился бы отличить исполнение Йозефа – или даже Франсуа – от игры любого другого профессионального музыканта. Оба брали каждую ноту точно и чисто, у обоих была грамотная фразировка. Тем не менее, если бы вы знали моего брата так же хорошо, как я, или просто любили музыку, то непременно ощутили бы, сколько понимания, сколько смысла в его исполнительской манере. Музыкальный текст Йозеф превращал почти что в человеческую речь, из нот и аккордов извлекал слова и предложения.

Основная часть публики, впрочем, относилась к разряду непосвященных, так что вскоре после начала пьесы приглушенный гул голосов в помещении возобновился. Большинство гостей вернулись к угощению и напиткам, из вежливости общаясь шепотом. Интерес к Йозефу и Франсуа проявляли немногие: маэстро Антониус, члены моей семьи и Ганс. Когда же я заметила в темном углу зала еще одного внимательного слушателя, сердце мое так и замерло.

Король гоблинов.

Он сидел среди нас – спокойно, не таясь, одетый в неброские кожаные штаны и куртку из грубой шерсти. И все же трудно было не обратить внимания на его высокий рост, стройную фигуру, необычные волосы и оттенок кожи, разительно отличающий чужака от всех нас, приземистых и темноволосых сельских жителей. Взор его прожигал меня насквозь, затрагивал самую потаенную глубину сознания, куда не мог проникнуть более никто. Рот Короля гоблинов кривился на одну сторону в желчной, язвительной усмешке.

Его присутствие опять вызвало неприятный зуд в моей памяти, царапанье тонкой лапки, напоминающей о какой-то утрате. А затем в один миг все вернулось, накрыв меня страхом: длинные пальцы и сок персика, похожий на кровь; моя сестра в алой накидке посреди зимнего леса, забытый разговор среди деревьев. Внезапно на всем свете остались только я и сестра – мы как будто застыли в текущем моменте… Время, как и память, – еще одна из его игрушек.

Я разрывалась надвое. Наброситься на него? Сделать вид, что не замечаю? И все же я боялась подойти к Королю гоблинов, признать его существование. Заговорить с ним – значит, сделать его реальным, я же хотела, чтобы он по-прежнему оставался моей упоительной тайной.

– Так, так, – удовлетворенно кивал маэстро Антониус.

Временной пузырь лопнул, до моего слуха вновь донеслись прекрасные, чистые звуки музыки, исполняемой Йозефом и Франсуа.

– Весьма впечатляет, весьма.

В моем сердце всколыхнулась надежда. Маэстро расплылся в самодовольной улыбке.

– Франсуа – любопытный образчик, а?

Меня передернуло от отвращения. Образчик. И это говорит человек, которому мы собираемся доверить музыкальную карьеру Йозефа!

– Он великолепен, – заговорщическим полушепотом вещал маэстро Антониус на ухо папе. – Я взял его младенцем, купил у одного путешественника, вернувшегося из Сан-Доминго. Его мать – рабыня с Эспаньолы[14], отец – какой-то пропащий матрос. Музыкальных способностей у обоих – ноль. А погляди-ка на этого мальца! Лишнее доказательство, что негритят можно выучить, как обычных людей, если заниматься ими с малых лет.

Мне стало еще противнее. Кто-кто, а убеленный сединами виртуоз должен понимать, что музыка – это Божий дар человеку. Музыка и душа. Технику можно наработать, талант – никогда. Пальцы Франсуа порхали по клавишам, и в каждой ноте звучала его душа – более человечная, нежели у маэстро Антониуса.

Дольше смотреть на это я не могла. Мой взгляд невольно скользнул в темный угол, где сидел Король гоблинов, но сейчас там никого не было. Может, он все-таки мне померещился?

Прозвучала только первая из трех частей сонаты, но я уже поняла, что маэстро Антониус принял решение. В даровании Йозефа сомневаться не приходилось, однако сегодня в его исполнении не хватало некой частички, чего-то важного, особенного.

Папа совершил ошибку, подумала я. Гайдн для моего брата слишком сух, слишком рационален. Надо было послушать моего совета: Вивальди помог бы Йозефу раскрыться гораздо лучше. Будучи скрипачом, Вивальди знал все особенности этого инструмента и писал музыку специально для него. Йозефу это отлично известно, как и мне. Отец когда-то тоже помнил об этом.

В набитом зале стало жарко; гости в свое удовольствие поглощали сардельки с капустой и пиво. Йозеф и Франсуа продолжали играть, ничего вокруг не замечая, а лишь наслаждаясь слаженностью своего дуэта. От меня не укрылось, как тонко они реагировали друг на друга, как раскачивался корпус Йозефа, как двигались плечи Франсуа. Эти двое играли, точно давние любовники, каждый из которых чутко улавливает каждый вздох партнера. В глазах у меня встали слезы.

Прозвучал последний аккорд; слушатели сдержанно захлопали. Йозеф и Франсуа улыбнулись друг другу, лица обоих светились радостью. Наш отец аплодировал так, что едва не отбил ладони, однако маэстро Антониус лишь скучающе зевнул, прикрывая рот рукой.

– Хорошо, очень хорошо, – обратился старик к Йозефу. – Ты безусловно талантливый молодой человек и с хорошим педагогом сумеешь достичь многого.

Лицо Йозефа вытянулось. Мой брат был наивен, но не слеп. Он прекрасно понял, что маэстро ограничился поздравлениями и не предложил пойти к нему в ученики.

– Благодарю, маэстро. – Голубые глаза Йозефа блеснули в отсветах огня в камине. – Я был счастлив сыграть для вас.

Непролитые слезы брата стали для меня последней соломинкой.

– И кто же этот хороший педагог, маэстро? – Мой возглас рассек шум разговоров и аплодисментов, будто серп. – Кому же брать Йозефа в ученики, если не вам?

В зале застыла гробовая тишина. Ошеломленные взгляды жгли спину, но мне было все равно. Маэстро Антониус медленно посмотрел на меня и прищурился.

– Антониус, не обращай на нее внимания, – вмешался отец. – Она сама не знает, что говорит.

Старый мастер досадливо отмахнулся.

– Вы правы, фройляйн, я сам выбираю себе учеников, – с расстановкой произнес он. – И хотя ваш брат – чрезвычайно одаренный музыкант, ему не хватает некой, как это сказать… je ne sais quoi?[15]

Его претенциозность была еще гнуснее, чем снисходительность; его французский – не лучше моего, да еще с явным итальянским акцентом.

– Так чего же именно, маэстро? – спросила я.

– Гениальности, – довольный подбором слова, заявил старик. – Подлинной гениальности.

Я скрестила руки на груди.

– Прошу, маэстро, выразите вашу мысль точнее. Боюсь, мы, отсталые крестьяне, лишены вашего богатого житейского опыта.

Над аудиторией пронесся шепоток. Теперь любопытствующие взгляды были направлены на маэстро Антониуса.

– Лизель, ты забываешься! – одернул меня папа.

– Нет, нет, Георг, – перебил скрипач, – в словах юной барышни есть резон. – Он фыркнул. – Подлинная гениальность – это не только технические навыки, верно? Выучить правильные ноты способен любой дурак. А вот чтобы соединить эти ноты вместе и создать нечто большее, нечто настоящее, требуется… страсть и яркий талант.

Я согласно кивнула.

– Если составляющие гениальности – это техническое мастерство, страсть и талант, в таком случае… – я старалась не смотреть на папу, – моего брата, очевидно, подвел выбор произведения.

Это высказывание подогрело интерес старика. Кустистые брови поползли вверх, птичьи глаза-бусины на мясистом лице заблестели.

– Стало быть, юная фройляйн мнит себя лучшим наставником, чем ее отец? Что ж, я заинтригован. Вы позабавили меня, барышня. Сделайте одолжение, поделитесь с нами, какое произведение вы сами рекомендовали бы брату?

Йозеф метнул на меня взгляд, полный ужаса, я ответила ему короткой улыбкой – улыбкой фейри, как он ее называл, озорной и лукавой. Подошла к фортепиано. Франсуа любезно уступил мне место. Йозеф заметно нервничал, однако доверял мне, доверял полностью. Я положила руки на клавиши и заиграла повторяющуюся цепочку шестнадцатых, стараясь как можно точнее имитировать скрипичное пиццикато. Взор Йозефа просветлел: он узнал остинато[16]. Да, Зефф, – мысленно обратилась к нему я. – Мы с тобой исполним «Зиму».

Брат вскинул скрипку, занес смычок над струнами. После второго такта он закрыл глаза и начал играть ларго – вторую часть скрипичного концерта Вивальди фа минор «Зима».

Мелодия была нежной и немного грустной; в детстве папа часто играл ее нам вместо колыбельной. Произведение оказалось достаточно простым, чтобы Йозеф уже в трехлетнем возрасте по слуху исполнил его на своей детской скрипке размером в одну четверть, однако в нем было куда расти и совершенствоваться. Брат экспериментировал с мелизматикой и импровизацией, шлифуя пьесу до тех пор, пока не превратил ее в свою собственную. Никто не мог передать все оттенки ностальгии и светлой тоски, наполняющей это произведение, столь выразительно, как Йозеф. С годами мастерство росло, и он, продолжая исполнять эту музыку, добился полного единения с инструментом. Из всех сонат и концертов, разученных Йозефом, это сочинение звучало ближе всего к его собственному голосу, и скрипка в нем по-настоящему пела.

Музыка лилась, услаждая слух публики, плела волшебные чары, сгущая благоговейную тишину, делая ее священной.

Эта часть концерта не отличалась продолжительностью и совсем скоро подошла к концу. Движения Йозефа на последнем ритардандо[17] замедлились, прозрачная трель растаяла в воздухе. В такт ему, я тоже замедлила темп; финальная нота, неярко мерцая, угасла.

Трепетное воспоминание об этой последней ноте какое-то время нас не отпускало, а затем зал взорвался аплодисментами и первым зааплодировал сам маэстро Антониус. Вскочив со своего места, Франсуа громко выкрикивал: «Браво! Брависсимо!»

Йозеф покраснел от смущения и широко улыбнулся, глаза его радостно сияли. Неожиданно он заиграл третью часть «Лета» Вивальди – престо. Энергичная, быстрая музыка требовала виртуозного исполнения, и тут я ничем не могла помочь. Партию аккомпанемента в ларго я переложила для фортепиано сама, но другими частями концертов, входящих в цикл «Четыре времени года», не занималась. Франсуа кивнул мне, я встала из-за инструмента.

В мгновение ока он присоединился к Йозефу, и они заиграли дуэтом. Если скрипка делала акцент на вибрирующих трелях, Франсуа усиливал напор аккордов; если Йозеф уходил в диминуэндо[18], аккомпанемент также звучал вполголоса. Франсуа безошибочно чувствовал, где нужно отступить в тень, чтобы солист мог продемонстрировать свою великолепную технику, и как соединить части аккомпанемента, чтобы стыки между ними были незаметны. В горле у меня стоял комок: этот стройный темнокожий считывал негласные знаки моего брата даже лучше меня. Он на лету ловил ритм, заданный Йозефом, и легко встраивался в любую музыку – и хорошо ему известную, и незнакомую.

Финал был потрясающим: последняя нота прозвучала у обоих в идеальный унисон. Зал потряс шквал аплодисментов. Отец потрепал Йозефа по плечу и с гордостью сообщил всем и каждому, что именно он обучил мальчика всему, что тот умеет. Мастер Антониус поздравил своего подопечного с блестящим экспромтом.

– Экий ты хитрец, Франсуа! А я ведь и не догадывался, что ты играешь Вивальди. – Ну, а ты, – старик повернулся к Йозефу, – сумел доказать, что обладаешь вкусом и проницательностью. Вивальди! Il Prete Rosso или Рыжий священник, как называют его у нас на родине, сделал много для развития скрипичной музыки, хотя некоторые, – маэстро Антониус бросил взгляд на папу, – более не желают признавать его гений.

Исполнить Вивальди предложила я, а не Йозеф, но стоит ли об этом теперь, когда сей незначительный факт смыло бурным эффектом, который произвела его игра?

– Благодарю, маэстро. – Лицо Йозефа раскраснелось, глаза горели.

Я попыталась привлечь его внимание, чтобы поздравить, но мой брат не видел никого и ничего, кроме Франсуа. Темнокожий юноша также не сводил с него взора.

Я отвернулась. Отец громко провозглашал тосты и пил за здоровье сына, а наша мама – строгая, несгибаемая, лишенная всякой сентиментальности – в открытую плакала, утирая слезы передником. Констанца, удобно устроившаяся у огня, одобрительно кивала, а Кете…

Мое сердце замерло. Где Кете? Ушла, прошелестел чей-то голос мне в ухо.

Я вздрогнула и оглянулась. Никого. Но краешек уха еще чувствовал незримое прикосновение чужих губ. Ликование вокруг меня продолжалось, а я словно бы оказалась за чертой и не могла разделить общей радости.

«Кете», – прошептала я. Ушла, повторил голос. На этот раз я увидела его обладателя.

Он стоял в дальнем конце зала, прислонившись к стене со скрещенными на груди руками. Высокий элегантный незнакомец. Король гоблинов.

Он был неподвижной точкой, вокруг которой вращалось все остальное. Действительностью, на фоне которой все остальное – лишь отражение. Его фигура являла собой резкий контраст с размытой реальностью, как будто в этом мире теней и иллюзий существовали только я и он. Король гоблинов улыбнулся мне, и я потянулась к нему каждой клеточкой своего тела. Одной этой улыбкой он мог заставить меня плясать.

Он кивнул, указывая на дверь, что вела на улицу, и заскользил сквозь толпу, как призрак, бесплотный дух или туман. Те, кого он аккуратно отодвигал со своего пути, даже не замечали его прикосновений и лишь на секунду прерывали разговор, словно ощутив внезапный сквозняк. Ни одна живая душа в зале не видела Короля гоблинов. Зримым он был только для меня.

На пороге он обернулся, через плечо бросил взгляд на меня, изогнул серебристую бровь. Идем.

Это было не приглашение, а приказ. Я ощутила зов всем телом и все же попыталась ему воспротивиться.

Сверкнул льдистый взор; мне стало страшно. Я задрожала, но не от холода. В груди ломило, но не от боли. Ноги задвигались сами по себе, помимо моей воли, и я последовала за Королем гоблинов из света во тьму.

Высокий элегантный незнакомец

– А он хорошо играет, твой брат.

Я заморгала. Вокруг меня все было погружено во мрак, и прошло немало времени, пока я начала различать в нем очертания предметов. Деревья, полная луна. Роща гоблинов. Я не помнила, как туда попала.

Тихий голос обвил меня легчайшим шелком:

– Я доволен, весьма доволен.

Я обернулась. Король гоблинов стоял у одной из старых ольх, правой рукой обнимая ствол, а левую небрежно положив на бедро. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, как перья, хохолок или нити паутины; луна подсвечивала их сзади, превращая в серебристый ореол вокруг головы. Его лицо было ангельски-красивым, зато ухмылка – определенно дьявольской.

– Здравствуй, Элизабет, – негромко произнес он.

Я растерянно молчала. Как полагается обращаться к Эрлькёнигу – Лесному царю, Владыке зла, повелителю Подземного мира? Как разговаривать с легендой? Разум лихорадочно пытался унять разбушевавшиеся эмоции. Король гоблинов стоял передо мной – не зыбкое воспоминание, но существо из плоти и крови.

– Mein Herr[19], – сказала я.

– Какая учтивость. – Голос был сух, как осенние листья. – Ах, Элизабет, к чему эти формальности? Мы ведь знаем друг друга всю жизнь.

– Тогда зови меня Лизель, просто Лизель.

Король гоблинов улыбнулся, блеснув кончиками острых зубов.

– Спасибо, я предпочитаю Элизабет. Лизель звучит по-детски, тогда как Элизабет – имя для женщины.

– А как мне называть тебя? – спросила я, стараясь сдержать дрожь в голосе.

И снова хищная ухмылка.

– Как пожелаешь, – промурлыкал он. – Как пожелаешь.

Я не поддалась на это мурлыканье.

– Зачем ты привел меня сюда?

– Ц-ц-ц. – Король гоблинов с укором покачал узким длинным пальцем. – А я считал тебя достойным противником. Мы играли в игру, фройляйн, но, кажется, ты не настроена меня развлекать.

– В игру? – переспросила я. – В какую игру?

– В лучшую на свете. – Расслабленность из его позы исчезла, он весь резко подобрался. – Я забираю у тебя нечто дорогое и прячу. Если ты не идешь искать, я оставляю это у себя.

– И каковы же правила?

– Правила просты. Кто нашел, берет себе. Замечу, ты не приложила должного старания. Жаль. – Король гоблинов обиженно надул губы. – А как часто мы с тобой играли, когда ты была ребенком! Помнишь, Элизабет?

Я закрыла глаза. Да, в детстве я играла с Лесным царем, когда Кете ложилась спать, а Зефферль еще не умел говорить. Тогда еще я была самой собой, тогда время и груз ответственности еще не успели обстругать меня и превратить в щепку, тень меня прежней. Я бегала в Рощу гоблинов поздороваться с повелителем Подземного мира. Я – в шелках и атласе, он – в парче и дорогом кружеве. Для нас играл оркестр, а мы танцевали – под музыку, которая звучала в моей голове. Именно в то время я начала записывать обрывки мелодий, впервые стала сочинять.

– Помню, – глухо ответила я.

И все-таки: что мне запомнилось – реальные события или воображаемые? Сперва игра «понарошку», после – воспоминания. Я видела, как маленькая Лизель танцует с Королем гоблинов – тот всегда чуть старше, всегда чуточку недосягаем, – с Королем гоблинов, который воплощал в себе все ее детские фантазии, говорил, что она красива и любима. Что она достойна любви. Это реальное воспоминание или только греза?

– Помнишь, но не все. – Он склонился надо мной.

Мы больше не были одного роста; теперь он высок и худ, как тростинка. Обычного человека с такой фигурой назвали бы долговязым, но ведь он не обычный человек, он – Эрлькёниг, наделенный сверхъестественной грацией. Каждое его движение было изящным, плавным, отточенным. Стоя за моим плечом, он выдохнул мне в шею:

– Помнишь наши маленькие азартные игры, Элизабет?

Пари. Гоблины обожают делать ставки, говорила Констанца. Если хитростью вовлечь их в игру, они будут ставить до тех пор, пока не проиграются в пух и прах.

Я вспомнила наши незатейливые игры в загадки и скромные ставки. На кону, словно карты из колоды, – желания, надежды, «интерес».

В какой руке золотое колечко?

Я вспомнила, как со смехом ткнула пальцем наугад.

На что играем, малютка Лизель? Что отдашь, если проиграешь? Что получишь, если выиграешь?

Что я тогда ответила? Меня вдруг охватил дикий, безумный страх: с чем была готова расстаться юная Лизель? Чем так легко пожертвовала?

– Ты проиграла. – Король гоблинов обошел вокруг меня, точно волк, загоняющий оленя. – Ты всегда проигрывала.

Я постоянно ошибалась с выбором. Вожделенный приз ни разу не оказался там, где я предполагала. Возможно, игра с самого начала велась не в мою пользу.

– Ты пообещала мне кое-что очень нужное, – продолжал Король гоблинов, растягивая слова. – Нечто такое, что я мог получить только от тебя. – Его глаза сверкнули во тьме. – Я великодушен, Элизабет, однако ждать вечно не собираюсь.

– И что же я пообещала? – шепотом спросила я.

Король гоблинов захихикал, и этот звук пронзил меня слабым разрядом тока.

– Будущую жену, Элизабет. Ты пообещала мне невесту.

Слово упало с его губ, точно капля воды – в чашу, разойдясь у меня в груди рябью страха.

…Приходит зима, и Король гоблинов выезжает на поиски невесты.

– Боже, – прошептала я. – Кете…

– Вот именно, – прошелестел Король гоблинов. – Я ждал, терпеливо и долго, но ты так и не пришла. За это время ты лишь отдалилась, а потом и совсем обо мне забыла.

– Я никогда о тебе не забывала, – возразила я и не солгала. Да, я перестала фантазировать, однако по-прежнему хранила память об Эрлькёниге. Выбросить его из жизни для меня все равно что вынуть из груди сердце.

– Правда? – Он потянулся ко мне, чтобы откинуть с лица выбившуюся прядь, но заколебался. Сжал пальцы в кулак, опустил руку. – Значит, ты отреклась от меня, а это еще большее предательство, нежели забвение.

Я отвернулась, не в силах смотреть ему в лицо.

– Сперва твой отец, потом ты, а теперь и твой брат, – сказал он. – Одна Констанца верна мне. Время Дикой охоты заканчивается, никто более не внимает ее зову.

– Я внимаю. Чего ты от меня хочешь?

– Ничего, – с оттенком грусти промолвил Король гоблинов. – Слишком поздно, Элизабет. Игра окончена, ты потерпела поражение.

Кете.

– Где моя сестра? – дрожащим голосом спросила я.

Король гоблинов не ответил, но его губы растянулись в тонкой, словно лезвие ножа, улыбке, которую я скорее почувствовала, чем увидела.

Есть только одно место, где может находиться Кете. Глубоко под землей, в царстве Эрлькёнига и его гоблинов. В Подземном мире.

– Игра еще не окончена, – заявила я. – Ты сделал только первый ход.

На этот раз я заставила себя посмотреть ему в глаза. В ярком сиянии луны они отличались по цвету: один был серым, как зимнее небо, другой – коричневато-зеленым, словно мох, пробивающийся сквозь мертвый суглинок. Волчьи глаза. Дьявольские. Способные видеть в темноте. Видеть меня насквозь.

– В первый раз я выбрала не ту руку. – Соль. Прослушивание. Вина зажала меня в тиски: я предпочла Йозефа Кете. Очередная ошибка.

Его улыбка сделалась шире.

– Отлично.

– Ладно, – я вздернула подбородок, – я сыграю в твою игру. Если найду Кете, ты ее отпустишь.

– И все? – разочарованно протянул он. – Что же это за игра, если ты не готова чем-то пожертвовать?

– Правила просты, так ты говорил? Кто нашел, берет себе. Ты забрал – я проиграла. Ты прячешь – я ищу. Кому не повезло, тот и побежден. Игра ведется до… скажем, трех раундов.

– Договорились. – Он передернул плечами. – Но помни, Элизабет, детские забавы остались в прошлом. – Волчьи глаза блеснули. – Я играю всерьез. Не сумеешь вывести сестру наверх до следующего полнолуния – потеряешь ее навсегда.

Я кивнула.

– Первый раунд за мной, – заметил Король гоблинов. – Чтобы выиграть, ты должна одержать победу и во втором, и в третьем.

Я опять кивнула. Из рассказов Констанцы я уже знала, как все пойдет. Я не смогла защитить сестру от гоблинов и теперь во что бы то ни стало должна отыскать ее в Подземном мире.

– Никакого обмана. Никаких уловок, – предупредила я. – Не отнимать моих воспоминаний, не мухлевать со временем.

Король гоблинов раздраженно хмыкнул.

– Этого я обещать не стану. Тебе известно, против кого ты играешь.

Я поежилась.

– Тем не менее, – продолжал он, – я проявлю великодушие. Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты, но я оставляю за собой право затуманивать разум остальных, если мне так будет угодно.

Я кивнула в третий раз.

– Ох, Элизабет, – он покачал головой. – Какая же ты дурочка. Как легко мне доверяешься!

– Играю тем, что раздали.

– О, да. И по моим правилам. – Вновь сверкнули кончики зубов. – Будь осторожна, Элизабет. Смотри, как бы не предпочесть красивую ложь уродливой правде.

– Уродливое меня не пугает.

Он изучающе посмотрел на меня, и я заставила себя выдержать этот пристальный взгляд.

– Нет, – просто сказал он, – не пугает. – Король гоблинов расправил плечи. – До следующего полнолуния. – Он указал пальцем на луну в небе, и на его лице мне померещились стрелки часов. – Иначе потеряешь сестру навсегда.

– До следующего полнолуния, – повторила я.

Король гоблинов шагнул ближе, взял меня за подбородок. Я взглянула в его разноцветные глаза.

– Мне будет приятно играть с тобой, – низким голосом произнес он, а когда наклонился ко мне, мои губы обдало холодом его дыхания. – Viel Glück, Elisabeth[20].

* * *

– Лизель!

Оклик звучал глухо, словно из-подо льда или воды.

– Лизель! Лизель!

Я попыталась открыть глаза, но веки смерзлись. Наконец мне удалось разлепить один глаз и сквозь заиндевевшие ресницы увидеть быстро приближающуюся размытую фигуру.

– Ганс? – просипела я.

– Живая! – Он прижал ладонь к моей щеке, но я ощутила лишь легкое давление. – Господи, Лизель, что с тобой случилось?

Я не могла ответить на этот вопрос, а даже если и могла, то не хотела. Ганс подхватил меня на руки и понес в гостиницу.

Я не чувствовала ничего, кроме холода, – ни биения жизни, ни тепла, ни объятий Ганса, ни его ладони у меня под грудью. Я словно умерла. И лучше бы мне и вправду было умереть. Я пожертвовала сестрой ради брата. Опять. Я заслуживала смерти.

– Кете… – сказала я, но Ганс не услышал.

– Нужно перенести тебя в дом и поскорее согреть, – промолвил он. – Боже, Лизель, о чем только ты думала! Твои мать и брат с ума сходят. Йозеф даже пригрозил, что не поедет с маэстро Антониусом, пока ты не отыщешься.

– Кете… – снова прохрипела я.

– А отец – так тот вообще голову потерял. Не хотел бы я еще раз увидеть его таким пьяным.

Сколько времени прошло? В Роще гоблинов я провела не больше часа, максимум – двух.

– Как… как долго… – В горле саднило, голос осип как от долгого молчания.

– Трое суток. – За спокойным тоном Ганса скрывался подлинный страх. – Тебя не было трое суток. Йозеф выступал перед маэстро Антониусом три дня назад.

Три дня? Как такое возможно? Должно быть, Ганс преувеличивает!

Никакого обмана. Никаких уловок. Не отнимать моих воспоминаний, не мухлевать со временем. Король гоблинов уже нарушил свое обещание. Но разве он его давал? Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты. Мои глаза были открыты. Я все помнила.

– Кете… – выдавила я, но Ганс приложил палец к моим губам, заставив умолкнуть.

– Не надо разговаривать, Лизель. Я здесь, я о тебе позабочусь, – сказал он. – Не волнуйся, я позабочусь о вас всех.

* * *

Когда мы вернулись, в гостинице поднялось страшное волнение. Мама обнимала меня и плакала, хотя подобное изъявление чувств было для нее совсем нехарактерно. В морщинах на папином лице виднелись застарелые следы пьяных слез, а Йозеф – мой милый Зефферль – не сказал ни слова и лишь стиснул мою руку так, что побелели костяшки пальцев. И только Констанца стояла в стороне и буравила меня темными глазами. Моя сестра пропала, и виновата в этом я.

Мама осыпала меня ласками и суетилась, точно над младенцем. Завернула в одеяла, потребовала, чтобы отец усадил меня в свое любимое кресло у огня, затем принесла суп и даже чай с капелькой рома.

– Ох, Лизель! – причитала она. – Ох, Лизель!

Столь бурное проявление любви меня смущало. Мы с мамой никогда не были особенно близки; все наше время уходило на то, чтобы свести концы с концами. На маме держалась гостиница, на мне – семья. Я не умела выразить своей любви; между нами существовало понимание, но не было теплоты.

Заметив мою неловкость, мама промокнула слезы и кивнула.

– Слава богу, Лизель, ты цела и невредима.

Она снова превратилась в практичную, рассудительную фрау Фоглер, жену хозяина гостиницы. За исключением покрасневших глаз, все следы недавних переживаний исчезли.

– Мама боялась, что ты сбежала из дома, – шепнул Йозеф.

– С какой стати мне сбегать? – вытаращилась я.

Йозеф покосился на отца, сгорбившегося в углу. Он выглядел враз постаревшим, измученным и осунувшимся. Всегда беспечный и веселый, папа даже в зрелом возрасте напоминал того живого, талантливого и многообещающего музыканта, каким некогда был. Красная сеточка сосудов, проступивших на щеках от регулярных возлияний, придавала ему ребячливый вид, а общительная натура маскировала серьезные недостатки, скрытые от всех, кроме ближайшего окружения.

– Из-за того… из-за того, что тебе больше не для чего жить, – пробормотал Йозеф.

– Что? – Я попыталась сесть, но не смогла выпростаться из кучи одеял, наверченных вокруг меня, будто кокон. – Зефферль, не говори глупости!

На плечо мне легла рука Ганса.

– Лизель, – ласково проговорил он, – нам всем известно, как много ты трудишься на благо семьи, как стараешься ради Йозефа. Мы знаем, что ты полностью посвятила себя его карьере, жертвовала собственными надеждами и мечтами ради его будущего. Знаем мы и то, что даже родители нередко отдавали ему предпочтение перед тобой.

Я ощутила покалывание тысячи тонких иголочек. Ганс словно бы озвучил самые недобрые и эгоистичные мои мысли, признал мое право на обиду. Как ни странно, при этом я не испытала ни облегчения, ни торжества, лишь некий неясный страх.

– Все равно не понимаю, с чего вы решили, будто я убежала, – сварливо пробурчала я.

Ганс и Йозеф переглянулись. Этот их новый союз меня насторожил.

– Лизель, в последнее время с тобой происходит что-то неладное, – мягко начал Ганс. – Взять хотя бы твою привычку уходить в лес и подолгу оставаться там в одиночестве.

– И что в этом такого?

– Ничего, – пожал плечами Йозеф, – только… Ты постоянно повторяешь, что должна кого-то найти, что кто-то нуждается в твоей помощи.

Я напряглась.

– Кете.

Йозеф и Ганс снова обменялись взглядами.

– Да, Лизель, – осторожно произнес Ганс.

Мысль о сестре обострила мой разум и все чувства.

– Кете! – воскликнула я и завозилась под одеялами. На этот раз мне удалось высвободиться из шерстяного плена. – Я должна ее найти.

– Тише, тише, – успокоил меня Ганс. – Все в порядке, все хорошо.

Я замотала головой.

– Если меня не было целых три дня, значит, Кете угрожает еще большая опасность. Вы уже посылали за ней поисковые отряды? Обнаружили ее?

Йозеф озабоченно закусил нижнюю губу. Голубые глаза брата наполнились слезами, он схватил меня за руку.

– Бедная моя Лизель!

Ледяные тиски страха сжали сердце. Взгляд Йозефа мне совсем не понравился.

– В чем дело? – потребовала ответа я. – Что ты хочешь сказать?

За плечом брата, точно большая хищная птица, выросла Констанца. Темное морщинистое лицо, выражение – одновременно самодовольное и серьезное.

– Ох, Лизель, – вздохнул Йозеф, – я так рад, что все обошлось. Но скажи мне ради всего святого, кого ты ищешь? Мы никак в толк не возьмем, о ком ты говоришь. Сестричка, кто такая Кете?

Интермеццо

Идеальный воображаемый мир

Никаких обещаний, сказал Король гоблинов. Твои глаза будут открыты, но я оставляю за собой право затуманивать разум остальных, если мне так будет угодно.

Пока Йозеф готовился к отъезду с маэстро Антониусом, я, по маминому настоянию, сидела в своей комнате и «восстанавливала силы».

– Солнышко, ты заслужила отдых, – сказала мама. – Ты так долго заботилась обо всех нас, позволь теперь нам поухаживать за тобой.

Напрасно я пыталась объяснить, что не больна. Чем больше я старалась выудить у родных утраченные воспоминания о Кете, тем сильнее они убеждались, что рассудок меня оставил. Но ведь мой разум не помутился, так?

Кете исчезла. И не просто исчезла, а как будто и не рождалась на свет. Все следы ее существования были стерты, не осталось даже пряди золотых волос. Ни засушенных луговых цветов, лент или кружев – ничего. Кете словно не было вовсе.

Твои глаза будут открыты.

Мои глаза были открыты, но я более им не доверяла, ибо видели они одно, а помнили – другое.

Проснувшись однажды утром, я обнаружила, что клавир из комнаты Йозефа перенесли в мою.

– Кто его сюда поставил? – спросила я Ганса. – И почему я ничего не слышала?

Ганс нахмурился.

– Лизель, клавир стоял здесь всегда.

– Нет, – возразила я. – Ничего подобного. Мы с Йозефом занимались на нем в комнате брата.

– Вы с Йозефом занимались на фортепиано, что стоит внизу, – терпеливо ответил Ганс, хотя в его глазах мелькнула тревога. – Это твой личный инструмент, видишь? – Он показал на крышку, где лежала стопка нотных листков. Записи на них были явно сделаны моей рукой.

– Я не… – Я взяла в руки листок с начальными тактами композиции, но хоть убей не могла вспомнить, когда ее написала. Я тихонько наиграла мелодию на клавиатуре. Большая септима, указывалось в пометке.

В памяти всплыл краткий миг перед началом прослушивания. Подкрепи свое обещание, дай несколько нот в знак того, что сдержишь слово, сказал тогда Йозеф. Большая септима… Ну, конечно, ты же всегда с нее начинаешь.

Подлинно это воспоминание или ложно? Может быть, эти ноты я записала до нашего разговора? Или же это очередная фантазия, и я опять выдаю желаемое за действительное?

Ганс обнял меня за плечи и подвел к стулу. В его прикосновении сквозила интимность, но меня передернуло. Он мне не принадлежит. Никогда не принадлежал.

– Садись, Лизель, – мягко сказал он. – Играй. Сочиняй. Я знаю, какое утешение приносит тебе музыка.

Лизель. Ганс всегда меня так называл? Насколько мне помнилось, его губы произносили только фройляйн да Элизабет, и между нами зияла столь огромная пропасть, что мостиком через нее могла служить лишь стеснительность.

– Ганс. Ганзль. – Ласкательная форма его имени прозвучала для меня непривычно.

– Что? – Он обратил на меня взгляд, нежный и неправильный. Ганс никогда не смотрел на меня так, никогда не относился иначе как к сестре.

– Ничего, – наконец ответила я. – Пустяки.

* * *

Я проснулась в новом мире, в новой жизни. Действительность развалилась пополам: с одной стороны – правда, с другой – ложь. Но что есть что? Я пыталась соединить рваные, зазубренные края, но кусочки не подходили друг к другу.

«Выздоровление» держало меня в комнате, и делать мне было особенно нечего, разве что писать музыку. Все мои попытки выйти из заключения, найти Йозефа и Констанцу или сбегать в Рощу гоблинов встречали вежливый, но твердый отказ. Король гоблинов предупреждал, что легко не будет. Я ожидала, что препятствиями мне станут архисложные задания, что меня ждут мистические поиски и героические битвы, а застряла на месте из-за обычного человеческого участия. Отдыхай, милая, звучало рефреном, набирайся сил. Ну, а я… не могла противиться искушению.

Как просто, чертовски просто сидеть за клавиром, позабыв о внешнем мире и его искаженном постоянстве. Как просто – перебирать прохладные клавиши слоновой кости и отправлять разум в полет, превращать разочарование, тоску и неутоленные желания в музыку. Как это просто – сочинять и… забывать.

Такой и должна быть жизнь. Такой она всегда была.

Обрывок печальной мелодии, мое музыкальное обещание Йозефу, приобрел вид маленькой траурной багатели. Я определилась с тональностью и размером – ля минор, четыре четверти, но, как ни билась, выстроить цельное произведение не могла.

Легче всего сочинить мелодию и тему – то и другое я перенесла на бумагу в первую очередь. Далее следовало поработать над аккордовым движением и вспомогательных созвучиях, и в этом я всецело полагалась на инструмент. В отличие от Йозефа, я не умела извлекать их из головы, зато могла записать те звуки, которые мое ухо – нет, сердце – слышало как верные.

Некоторое время спустя я бросила записывать свои музыкальные мысли по одной и отдалась на волю импровизации. Я играла без перерыва, экспериментировала, искала. Папа говорил, что настоящие композиторы трудятся в жестких установленных рамках, но я хотела свободы, предпочитая подгонять окружающий мир под ту музыку, что звучит в моей душе.

Я еще ни разу не создавала собственного сочинения; рядом со мной всегда сидел Зефферль – он поправлял мои ошибки в теории и композиции. Творения Баха, Генделя и Гайдна порождал разум, я творила сердцем. Я – не Моцарт, осененный божественным вдохновением, я – Мария Элизабет Ингеборг Фоглер, простая смертная, не защищенная от ошибок.

Полоску света под дверью моей комнаты заслонила тень. Я прекратила играть.

– Кто там?

Нет ответа, только легкие, шаркающие шаги. Констанца.

– В чем дело?

Шаги замедлились, остановились. В животе тугим узлом свернулся страх; я вновь почувствовала себя маленькой девочкой, макающей палец в сахар и застигнутой на месте преступления. Музыка – моя слабость, мое наслаждение, а наслаждения развращают. У меня есть другие дела, заботы и обязанности.

Кете.

На мгновение я ощутила полную ясность. Вскочила со стула и побежала к двери. Констанца верна Лесному царю. Констанца все помнит. Но…

Я вспомнила, как бабушка посыпала подоконники солью, как перед началом жатвы всегда выставляла за порог плошку с молоком и кусок пирога на тарелке. Я перебрала в памяти все ее причуды, вспомнила мамино недовольное ворчание, жалость в глазах Ганса, презрительные взгляды соседей. Констанца хранила верность Эрлькёнигу, и что получила взамен? Ничего.

Я обвела взором комнату: в центре – клавир, рядом – низкий столик, на котором мама оставила поднос с едой, букет душистых сухих трав от Ганса…

У меня есть время, чтобы писать музыку, и внимание самого красивого мужчины в деревне. Никто не осуждает меня за то, кто я есть и что люблю. Мои мечты близки к осуществлению, и счастье, настоящее счастье, ждет впереди, надо только правильно выбрать путь на развилке. Что я получу взамен неверия, взамен своей неверности? Всё.

Внезапно ясность исчезла. Мы стояли по разные стороны двери, бабушка и я, и обе ждали, когда другая переступит порог.

Красивая ложь

С течением дней мне все сложнее было сохранять решимость, убеждения, здравый ум. Слишком уж часто, сворачивая за угол, я надеялась увидеть мельканье золотого локона, услышать отголосок звонкого смеха. В этих стенах память о Кете быстро таяла, оставляя после себя лишь пылинки в меркнущем свете. Возможно, у меня вообще нет сестры. Возможно, я сошла с ума. Может быть, меня покинул рассудок.

Зефферль, Зефферль, что мне делать?

Вместе с предположительно оставившим меня разумом я потеряла и общество моего любимого младшего брата. Чаще всего Йозефа можно было найти в компании Франсуа: юноши разговаривали на смеси французского, немецкого и итальянского, а также на языке музыки. Маэстро Антониусу не терпелось уехать, однако не по сезону ранний снежный буран на несколько дней перекрыл все пути. Впрочем, кроме заметенных дорог, у старика имелись более серьезные причины для беспокойства: французские солдаты наводнили нашу местность, как саранча, и над нами нависли тревожные слухи о неминуемой войне.

Я понимала, что не должна мучиться ревностью. Обещала, что не стану ревновать, но ревность помимо воли сжирала меня изнутри. Я видела, как вспыхивают глаза Йозефа при одном взгляде на Франсуа, и какую улыбку тот посылает ему в ответ. Мой брат покидал меня не только физически, уезжая на большое расстояние. Подобно Кете и Гансу, маме и папе, Йозеф вступал в мир, который для меня, казалось, закрыт навсегда.

Будущее открывалось перед Йозефом сияющим городом в конце долгой дороги. Перед ним расстилалась новая жизнь, полная неизведанного, тогда как моей жизни суждено было начаться и окончиться здесь, в маленькой гостинице. Когда брат уедет, кто будет слушать мою музыку? Кто станет слушать меня?

Я подумала о Гансе и его целомудренном отношении ко мне. Представила сдавленные смешки, интимные жесты, понятные лишь двоим, basso continuo и скрипичную импровизацию. Я грезила о мимолетных прикосновениях, влажных поцелуях, приглушенных шепотках и вздохах во тьме ночи, когда нас – мы были уверены – никто не слышал. Я мечтала о любви, духовной и телесной, священной и низменной, и гадала, когда же вслед за братом и сестрой перешагну грань, отделяющую невинность от познания.

Отъезд брата приближался, я все чаще и чаще искала спасительного утешения у клавира. Без тонких советов Йозефа моя багатель звучала грубо и необузданно, фразы в ней не находили логического разрешения, а неслись туда, куда отправляла их моя фантазия. Я не препятствовала этому хаосу. В итоге пьеса получилась слегка диссонирующей, бурной и тревожной, но мне было все равно. В конце концов, я и сама – порождение не красоты, но дикости, странная, мятущаяся натура.

Структура была готова; теперь пьеса имела развитие, кульминацию, развязку. Простенькое произведение, особенно для виртуоза вроде Зефферля. Ведущая партия – у скрипки, и фортепианный аккомпанемент. Я хотела, чтобы мой брат сыграл эту багатель, хотела услышать, как она трансформируется в его исполнении.

День-другой спустя мое желание осуществилось.

Франсуа прислуживал маэстро Антониусу, который подхватил «легкую простуду», хотя это более походило на разыгравшуюся ревность: его, как и меня, бросил кто-то, к кому он был привязан. Йозефа я застала в редком теперь одиночестве, в большом зале, где он любовно ухаживал за своей скрипкой. Сгущались сумерки, падавшие тени придали его лицу рельефную четкость. Мой брат походил на ангела, создание нездешнего мира.

– Ну что, кобольды, сегодня отправитесь проказничать? – негромко обратилась к нему я.

Йозеф вздрогнул. Отложил в сторону промасленную тряпицу, вытер ладони о штаны.

– Лизель! Я тебя не заметил. – Он встал со скамьи у камина и раскинул руки, чтобы меня обнять.

Я с радостью бросилась в эти объятья, внезапно обнаружив, что Йозеф одного со мной роста. Когда он успел вытянуться?

– Что случилось? – спросил он, почувствовав мою сердечную боль.

– Ничего, – улыбнулась я. – Просто… ты растешь, Зефф.

Он тихонько рассмеялся – баском, пророкотавшим где-то в груди, смехом взрослого мужчины. Йозеф еще не утратил прелестного мальчишеского дисканта, но голос его вот-вот должен был сломаться.

– У тебя не бывает «ничего», – сказал он.

– Ты прав, – сказала я и взяла его руки в свои. – Я кое-что для тебя приготовила. Подарок.

Его брови удивленно поползли вверх.

– Подарок?

– Да, – кивнула я. – Идем со мной. И захвати скрипку.

Удивленный, Йозеф последовал за мной наверх, в мою комнату. Я подвела его к клавиру, где на пюпитре стояла багатель. Вчера я до глубокой ночи жгла драгоценные свечи – переписывала ноты начисто.

– Что это? – Йозеф прищурился и вытянул шею.

Я молча ждала.

– О, – брат сделал паузу, – новая пьеса?

– Зефферль, не суди слишком строго, – со смехом сказала я, пытаясь скрыть внезапное смущение. – Уверена, в ней полно ошибок.

Йозеф склонил голову набок.

– Хочешь, чтобы мы с Франсуа сыграли ее для тебя?

Я вздрогнула, как от пощечины.

– Я надеялась, – медленно проговорила я, чувствуя себя уязвленной, – сыграть вместе с тобой.

У него хватило совести покраснеть.

– Конечно. Прости меня, Лизель. – Он расположил скрипку под подбородком, пробежал глазами верхние строчки и кивнул. Я вдруг занервничала, и совершенно напрасно: это же Йозеф.

Я дала ответный кивок, брат взмахнул смычком вверх-вниз, задавая темп. Он продирижировал один такт, и мы начали.

Первые ноты звучали робко, неуверенно. Я волновалась, а Йозеф… Его лицо было непроницаемо. Я запнулась, пальцы соскользнули с клавиш. Брат продолжал играть, машинально воспроизводя написанные ноты. Его исполнение, холодное и убийственно точное, отличалось такой размеренностью, что по нему можно было проверять метроном. Мои пальцы начали деревенеть, онемение постепенно распространялось дальше – охватывало кисти, руки, плечи, шею, глаза и уши. Я написала пьесу для того Йозефа, которого знала и любила, для маленького мальчика, не упускавшего возможности удрать в лес, чтобы подглядеть за танцем хёдекена. Для того, кто составлял половину моей души – странной, пугливой и дикой; кто остался верен Лесному царю. Этого человека в комнате не было, вместо него стоял подменыш. Его исполнение не преобразило мою музыку, не вознесло ее ввысь. Ноты звучали плоско, скучно, приземленно. Внезапно я как будто узрела паутину иллюзий, которой себя оплела и сквозь которую видела другой мир, другую жизнь.

Йозеф закончил играть, выдержав на последней ноте точно рассчитанную фермату[21].

– Молодец, Лизель. – Он улыбнулся, но одними губами. – Отличное начало.

– Завтра ты уезжаешь в Мюнхен, – констатировала я.

– Да, – с явным облегчением отозвался он, – как только рассветет.

– Ну, тогда постарайся отдохнуть перед дорогой. – Я ласково потрепала его по щеке.

– А ты? – Йозеф кивнул на пюпитр, на ноты только что исполненной пьесы. – Ты же будешь писать музыку? Будешь присылать мне свои сочинения?

– Да, – сказала я.

Мы оба знали, что это ложь.

* * *

Наконец прибыл экипаж, который должен был увезти Йозефа, маэстро Антониуса и Франсуа в Мюнхен. В доме царило всеобщее возбуждение. Постояльцы, друзья, деревенские соседи – попрощаться пришла целая толпа. Папа плакал, обнимая сына, а мама – мужественная, с суровым лицом и сухими глазами, – накрыла ладонями голову Йозефа в безмолвном благословении. Смотреть на Констанцу я избегала. Глаза у нее были темные, бездонные, губы упрямо поджаты.

– Glück, Йозеф. – Ганс добродушно похлопал моего брата по плечу. – За родных не беспокойся, я о них позабочусь. – Поймав мой взгляд, он застенчиво улыбнулся.

Сердце мое затрепетало – от волнения или вины, я не поняла.

– Danke[22], – рассеянно ответил Йозеф. Мысленно он уже покинул дом, уже был далеко отсюда.

– Auf Wiedersehen[23], Зефф, – попрощалась я.

Казалось, брат не ожидал увидеть меня рядом с собой. Я легко терялась в тени – заурядная, неприметная дурнушка, – но раньше Йозеф неизменно меня находил. К глазам подступили слезы.

– Auf Wiedersehen, Лизель. – Он взял мои руки в свои. На мгновение мир вновь стал прежним, и передо мной стоял любимый Зефферль, вторая половинка моей души.

Когда он обнял меня, его голубые глаза сияли. Это было мальчишеское объятье – простое и искреннее, последнее, подаренное мне младшим братишкой. Когда – если – мы встретимся в следующий раз, он уже будет мужчиной.

Теперь его сопровождает Франсуа – в карете, в Мюнхене, на пути к славе. Наши глаза встретились над головой Зеффа. Мы говорили на разных языках и все же понимали друг друга.

Береги его, сказала я.

Обещаю, ответил он.

Я заставила себя стоять и смотреть вслед экипажу до тех пор, пока он не исчез, растворившись в пелене тумана, расстояния и времени. Один за другим мои родные вернулись к повседневности: отец – к креслу у камина, мама – к своему месту на кухне. Ганс задержался дольше остальных. Положив руку мне на плечо, он смотрел вдаль. В конце концов и я собралась вернуться в дом, к осиротевшей семье, но Ганс меня остановил.

– Что такое, Ганс? – спросила я.

– Тс-с. Идем, я хочу кое-что тебе показать.

Нахмурив брови, я позволила ему провести меня мимо ручья к дровяному сараю. Там он прижал меня к стенке.

– Ганс! – Я попыталась высвободиться. – В чем…

– Тише, тише. Все хорошо, – успокоил он. Его тело еще никогда не было так близко: рука Ганса сжимала мое запястье, грудь соприкасалась с моей, бедра прижимались к бедрам, жар кожи согревал кожу. – Все хорошо, – повторил он и обнял меня крепче. В его прикосновениях сквозила настойчивость, нетерпеливость, волновавшая мне кровь.

– Что ты делаешь? – спросила я, хотя сама знала ответ. Я сама и страшилась, и хотела того же.

Его ладонь легла мне на поясницу, притянув меня к нему вплотную. Отпустив запястье, Ганс медленно поднес правую руку к моему лицу, нежно провел пальцами по щеке.

– То, что хотел сделать с той самой минуты, когда впервые тебя увидел, – выдохнул он.

А потом поцеловал.

Закрыв глаза, я ждала. Ждала, когда внутри у меня вспыхнет огонь. Я давно представляла, мечтала, страстно хотела пережить этот волнующий миг: Ганс заключает меня в объятья и прижимается губами к моим губам. Когда же момент действительно наступил, я ощутила лишь холод. Да, я чувствовала прикосновение его губ, теплое дыхание, осторожные движения языка у меня во рту, но не испытала никаких эмоций, кроме легкого удивления и отрешенного любопытства.

– Лизель?

Ганс отстранился, пытаясь прочесть выражение моего лица. Я думала о Кете, но нас с ним разделяла отнюдь не ее призрачная фигура.

Смотри, как бы не предпочесть красивую ложь уродливой правде, сказал тогда Король гоблинов. Я именно что предпочла. Эта жизнь – красивая ложь, а я-то считала, что у меня хватит сил противостоять ей. Вот глупая! Снова попалась на уловки Владыки Зла.

– Лизель? – нерешительно повторил Ганс.

Все это – ложь, но до чего прекрасная и восхитительная… И я поцеловала его в ответ.

В ночной темноте, стоя спиной к сестре, чтобы она не заметила. Я притворялась, что чувствую на себе руки Ганса, пальцы, пытливо изучающие тайные ложбинки и трещинки моего тела. Представляла его губы, язык и зубы, и свое собственное желание – такое сильное, что едва не разрывало меня, под стать зудящему нетерпению в моих беспокойных конечностях и грубоватому мужскому напору Ганса.

Мои бурные поцелуи привели его в замешательство. Вздрогнув от удивления, он выпустил меня из объятий.

– Лизель!

– Разве не этого ты хотел?

– Да, но…

– Но что?

– Я не ожидал, что ты окажешься такой… бойкой.

Откуда-то из лесной чащи мне послышался отзвук смеха Лесного царя.

– Разве не этого ты хотел? – повторила я, сердито вытирая рот.

– Этого, – промолвил Ганс, но в его голосе я уловила неуверенность. Опаску, отвращение. – Конечно же, этого, Лизель.

Я оттолкнула его. В жилах у меня клокотала ярость, волной поднималось жестокое разочарование.

– Лизель, прошу тебя! – Ганс потянул меня за рукав.

– Пусти. – Голос мой прозвучал пусто и безжизненно, отражая мое внутреннее состояние.

– Не держи на меня зла. Просто я… Я думал, ты чистая. Невинная. Не такая, как те, другие девушки – доступные, распущенные.

Я оцепенела. Кете. Сухо спросила:

– Вот как? И что же это за «другие девушки»?

Ганс нахмурил брови.

– Ну, другие, – уклончиво ответил он. – Лизель, они для меня ничего не значат. На девицах такого сорта не женятся.

Я влепила ему пощечину. До этого я ни на кого не поднимала руку, но сейчас ударила Ганса со всей силы так, что у меня загорелась ладонь.

– И к какому же сорту ты относишь меня? – прорычала я. – Какую девушку готов взять в жены, а Ганс?

Он залепетал что-то невнятное.

– Когда ты сказал «чистая», то имел в виду «некрасивая». «Невинная» в твоих устах означало «безобразная».

Я швырнула в него эти слова во всей их уродливой правде, открыв миру того Ганса, каким он был на самом деле. Я наполовину ожидала, наполовину хотела, чтобы он отреагировал на мой выпад, схватил меня за руку и гневно крикнул, что я забываюсь. Вместо этого он мелко попятился, а его руки безвольно, покорно повисли вдоль туловища.

– Когда-то меня влекло к тебе, – я презрительно скривилась. – Я считала тебя, Ганс, достойным человеком. И в глубине души до сих пор так считаю. Однако меня ты недостоин. Ты – всего лишь красивая ложь.

Ганс потянулся ко мне, но я обхватила себя за плечи.

– Лизель…

Я посмотрела ему прямо в глаза.

– Как там говаривал твой отец?

Ганс молча отвернулся.

– Что толку бежать, если ты на неверном пути?

Уродливая правда

Я бросилась в комнату Констанцы.

Мне следовало пойти к бабушке гораздо раньше – сразу, как я вернулась из леса, сразу, как поняла, что Кете похитили. А я, не имея смелости или желания взглянуть в глаза уродливой правде, оставила Констанцу маячить где-то на краю сознания. Горькая вина подкатила к горлу, полилась из глаз.

Дверь в комнату оказалась закрыта. Я занесла руку, собираясь постучать, и вдруг раздраженный голос произнес: «Входи, дева, ты и без того долго мешкала». Так оно и было.

Я распахнула дверь. Констанца сидела в своем кресле у окна, глядя на дальний лес.

– Как ты узнала, что я…

– Те из нас, кого коснулась длань Эрлькёнига, узнают своих. – Она повернулась и устремила на меня взор темных, проницательных глаз. – Я ждала тебя не одну неделю.

Не одну неделю? Прошло так много времени? Я пыталась считать дни, проведенные в этой фальшивой реальности, но они сливались друг с другом, превращаясь в бесконечное, неразрывное целое.

– Тогда почему не пришла ко мне сама?

Констанца пожала плечами.

– Кто я такая, чтобы соваться в его дела?

С моих губ были готовы сорваться злые упреки. Я проглотила их, но часть все же пробилась наружу сдавленным язвительным смешком.

– И ты позволишь ему изменить тот мир, который мы знаем? Позволишь Эрлькёнигу выиграть?

– Выиграть? – Бабушка стукнула тростью об пол. – Если речь идет об Эрлькёниге, нет ни выигрыша, ни проигрыша. Есть только жертвоприношение.

– Кете – не жертва!

Имя сестры прогремело, точно раскат грома. Швы фальшивой реальности разошлись, проделав дыры в полотне искаженной правды. Кете. Я вспомнила ее золотые волосы и звонкий смех, ревность к Йозефу и восхищение мной – как только может ревновать и восхищаться младшая сестренка. Кротость, говорила она. Ум и талант. Это более долговечно, нежели красота. Тысячу раз она бездумно обижала меня, тысячу раз проявляла доброту. Боль и тоска по пропавшей сестре, приглушенная заблуждением и ложью, запульсировала резко и остро. Я уронила лицо в ладони.

Констанца заерзала в кресле, снова повернулась в мою сторону. Другая бабушка на ее месте подозвала бы внучку к себе, стала бы гладить по голове узловатыми пальцами и шептать слова утешения. Но Констанца не была такой бабушкой.

– Чего тебе от меня надо, дева? – сварливо произнесла она. – Говори побыстрей да уходи.

Констанца почти никогда не называла меня и Кете по именам, обходясь обращением «дева», а то и вообще «эй, ты», как будто мы в ее жизни – нечто чуждое, лишнее и совершенно неважное.

– Мне надо… – Мой голос звучал хрипло, едва слышно. – Я хочу, чтобы ты рассказала, как попасть в Подземный мир.

Бабушка молчала.

– Пожалуйста. – Я подняла голову. – Констанца, прошу тебя.

– Ей уже не поможешь, – наконец сказала она, и категоричность ее слов ранила сильнее, чем презрение. – Ты разве меня не слышала? Твоя сестра ушла за Королем гоблинов. Слишком поздно.

Не сумеешь вывести сестру наверх до следующего полнолуния – потеряешь навсегда.

Сколько времени прошло в этом бредовом сне? Взошла ли полная луна? Я пыталась считать недели, но в моем безмятежном оцепенении время утекало незаметно.

– Еще не поздно. – Я молилась, чтобы так оно и было. – Я должна успеть до полнолуния.

На этот раз молчание Констанцы показалось мне скорее удивленным, нежели презрительным.

– Он… Он говорил с тобой?

– Да. – Я в отчаянии заломила руки. – Король гоблинов сам сказал, что дает мне время. Я должна найти вход в его царство до следующей полной луны.

Бабушка как будто не слышала ни одного моего слова.

– Он говорил… с тобой? – повторила она. – Но почему с тобой?

Я нахмурилась. Ее интонации более не пропитывало ехидство и явное раздражение, теперь я чувствовала, что Констанца уязвлена. Почему с тобой… а не со мной? – поняла я.

– Ты когда-нибудь… встречала Лесного царя?

Бабушка долго молчала и только потом ответила:

– Да. Ты не единственная глупая девица, которая только и грезит, что об Эрлькёниге. Не одна ты плясала с ним в лесной чаще. Как и ты, я когда-то мечтала, что он сделает меня своей невестой и заберет в Подземный мир. – Она отвернулась. – Но этого не случилось. Может быть, – злобно прибавила она, – я тоже оказалась для него недостаточно красива.

Во мне всколыхнулось жаркое сочувствие. В отличие от Кете и мамы, Констанца по себе знала, что значит быть дурнушкой, обделенной вниманием окружающих. Красота моей сестры и матери гарантировала обеим, что их будут помнить, что истории о них будут передаваться из уст в уста. Люди не забудут их имен, ведь они красавицы. А такие, как я и Констанца, обречены на забвение. Мы где-то там, в тени, на заднем фоне, безымянные и никому не нужные.

– Что произошло? – тихонько спросила я.

Констанца пожала плечами.

– Я выросла.

– Все дети вырастают, – заметила я. – Но ты по-прежнему в него веришь.

Констанца посмотрела на меня долгим, жестким взглядом, потом кивком указала на низкую скамеечку подле кресла. Я устроилась у ног бабушки, совсем как в детстве.

– Верю, потому что должна верить, – сказала она. – Иначе не избежать страшных последствий.

– Каких последствий?

Констанца опять взяла длинную паузу.

– Ты не знаешь, – наконец хрипло прокаркала она, – даже представить не можешь, каким был мир, когда Эрлькёниг и его подданные ходили среди нас. Это было в темную эпоху, еще до пришествия разума, просвещения и Господа.

Спрашивать, откуда ей это известно, я не стала. Констанца, конечно, стара, но не настолько. Сдержав любопытство, я позволила себе вновь стать маленькой девочкой, поддаться размеренному ритму бабушкиного рассказа, расслабиться под убаюкивающие модуляции ее голоса.

– Это была эпоха жестокости, насилия и кровопролитных войн, – продолжала Констанца, – время, когда люди и гоблины сражались за землю, воду и человеческую плоть. Молодую, сладкую и соблазнительную плоть юных дев, полных света и жизни. Для гоблинов девицы служили пищей, для людей – источником продолжения рода.

Острые клыки, выступающие над тонкими, как ниточки, губами. Я поежилась, вспомнив, как сок заколдованного персика стекал по подбородку и шее Кете, точно кровь.

– Кровь лилась рекой, пропитывала землю, окрашивала в красный цвет вместе с останками мертвых, затапливала урожай, хороня его под волнами ярости, горя и скорби. Эрлькёниг услышал вопли земли, заглушаемые войной и смертью, и распростер длани. В правую он взял человека, в левую – гоблина, навечно их разделив. С тех пор Эрлькёниг стоит между нами и ими, между миром живых и царством мертвых, между земным и потусторонним.

– Ему, должно быть, так одиноко, – пробормотала я, вспомнив высокого элегантного незнакомца на рынке, первое обличье, в котором мне явился Король гоблинов, – скорее человек, чем легенда. Уже тогда он стоял в стороне от всех, и его одиночество было созвучно моему. От этого воспоминания щеки мои загорелись.

Констанца бросила на меня строгий взгляд.

– Да, одиноко. Но служит ли король короне, или корона служит королю?

Мы погрузились в тишину.

– Как же мне тогда попасть в Подземный мир? – через некоторое время спросила я.

Констанца молчала. Я вдруг испугалась, что не получу прямого ответа, но она со вздохом промолвила:

– Эрлькёниг связал себя древним жертвоприношением. Мы соблюдем условия, выполнив свою часть сделки.

– Тоже принесем жертву?

Бабушкин взор смягчился.

– Не жертву – подношение, дар, – уточнила она. – Когда я была девушкой, мы оставляли для него хлеб и молоко – десятую часть всего, что заработали тяжким трудом. Но та голодная пора миновала; ты должна отдать нечто дорогое сердцу. В конце концов, разве не в этом смысл жертвования?

– У меня ничего нет, – сказала я, – только любимые люди. И одного из них я уже отдала в жертву Лесному царю. Нет, Констанца, больше я рисковать не буду.

– Так-таки ничего и нет?

Нотки в бабушкином голосе заставили меня похолодеть.

– Ничего, – повторила я, но уже не так уверенно.

– А я вот думаю, что есть, – зловеще-сладко пропела она. – Кое-что такое, что ты любишь больше сестры, больше Йозефа, больше самой жизни.

Мое тело откликнулось на ее слова быстрее, чем разум. Тело оказалось умнее меня. Сперва оно похолодело, потом застыло в оцепенении.

Музыка.

Я должна пожертвовать своей музыкой.

Жертва

Мне следовало знать, что этим закончится.

За окном начали синеть сумерки, я опустилась на колени перед кроватью, которую мы с сестрой делили всю жизнь, и стала шарить под ней в поисках спрятанной там шкатулки. Пальцы поскребли по полу, а потом моя рука замерла, нащупав что-то гладкое. Подарок элегантного незнакомца.

Я совсем забыла про него после возвращения с рынка в тот злополучный день, когда Кете попробовала гоблинский фрукт.

Подарок я предлагаю вам не от чистого сердца, а лишь из эгоистичного желания посмотреть, как вы с ним поступите.

И как я поступила? Взяла подарок и спрятала подальше от глаз, как нечто тайное и постыдное. Возможно, в конечном итоге из-за своего неверия я всего и лишилась.

Я вытащила из-под кровати шкатулку с моими сочинениями. Открыла. Ничего особенного: обрывки писчей бумаги; листки, вырванные из чистых папиных гроссбухов, последние страницы старых сборников церковных гимнов – жалкая кучка сокровищ некрасивого бесталанного ребенка.

Закрыв шкатулку, я подошла к клавиру. Присутствие в комнате этого инструмента одновременно было и утешением, и проклятьем, напоминанием обо всем, к чему я стремилась и чего мне никогда не достичь. Я провела рукой по крышке, ощутив под пальцами бесчисленные часы музицирования, оставившие выщербины на клавишах слоновой кости и покорежившие струны внутри.

Ноты моей последней композиции так и стояли на пюпитре. Вверху первой страницы моей же старательной рукой было выведено: Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. «Король гоблинов. Багатель. Посвящается моим родным и любимым». Ниже торопливо накарябано: Зефферлю, чтобы помнил. Кете, с любовью и прощением.

Я аккуратно сложила листки в стопку и перевязала шнурком из набора швейных принадлежностей. Брошенные на клавиатуре, нотные страницы смотрелись голо и неприкаянно. Кете на моем месте непременно украсила бы их ленточкой, кружевом или букетиком засушенных луговых цветов. У меня же не было ничего, кроме нескольких ольховых сережек, слетевших на землю в Роще гоблинов. С другой стороны, может, это и есть самое подходящее украшение?

Вооружившись ножницами, я отрезала у себя локон и прикрепила его вместе с сережками к нотам. Мое последнее сочинение – во всех смыслах. Мой прощальный дар любимым людям. Если я лишена возможности напоследок обнять или поцеловать их, то пускай возьмут это: самое глубокое и искреннее выражение моей сущности. Пускай сохранят его на память.

Я положила ноты на кровать. Потом взяла флейту и шкатулку и шагнула к двери, оставляя позади инструмент, комнату и родной дом. Впереди меня ждала Роща гоблинов и неизвестность.

* * *

Констанца стояла внизу, у лестницы.

– Элизабет, ты готова?

Впервые за все время бабушка назвала меня по имени. По спине пробежали мурашки, но не от страха, а от предвкушения.

– Лизель, – сказала я, – зови меня Лизель.

Она покачала головой.

– Мне больше нравится Элизабет. Имя для взрослой женщины, а не девчонки.

Слова Короля гоблинов эхом отозвались в моей голове, но я решила, что они придадут мне сил. Несмотря на все наши разногласия, Констанца в меня верила. Бабушка протянула мне фонарь и накидку. Затем, к моему удивлению, вручила кусок Gugelhopf – кекса с изюмом, которого не пекла еще со времен моего детства.

– Подношение Эрлькёнигу. – Она завернула выпечку в холщовую материю. – От меня. Полагаю, он не забыл вкус моего Gugelhopf.

Я улыбнулась.

– Я тоже не забуду.

Мы в последний раз посмотрели друг на друга. Ни слез, ни долгих прощаний. Наша бабушка сроду не отличалась сентиментальностью.

– Viel Glück, Элизабет. – Констанца потрепала меня по плечу, и только. Не сказала – «до встречи».

Вслед за ней я вышла из гостиницы через черный ход. Бабушка не объяснила, в какую сторону мне идти, но я и так знала.

– Servus[24], Констанца, – вполголоса сказала я. – Ступай с богом. И спасибо тебе.

Она кивнула. Ни словом не ободрила меня перед дорогой, не благословила. Впрочем, за благословение вполне можно было счесть обернутый холстиной кусок кекса. С ним в руках я и ушла.

* * *

Ночь была ясная, в воздухе сквозило дыхание зимы, смерти, льда и беспробудного сна. Я несла фонарь в поднятой руке, чтобы освещать себе путь.

Вдалеке темнела Роща гоблинов – единственная часть леса, окутанная туманом. Туман клубился передо мной, принимая причудливые полупрозрачные формы – то гоблинский горб, то контур лица нимфы, – но ни во что – ни в кого – не материализовался. Я поняла, что спутников у меня сегодня не будет.

Ну и ладно, подумала я, входя в Рощу гоблинов, представлявшую собой круг из двенадцати ольх. Круг был почти идеальный, как будто много лет назад деревья высадил заботливый садовник. В этом месте всегда ощущался дух некой святости, и поддерживать его помогали истории, которые мы рассказывали друг дружке. О фрау Перхте и Дикой Охоте[25], о Белых дамах. Об Эрлькёниге.

Я поставила фонарь на землю и принялась очищать рощу от бурелома. Валежника было много, но за осень древесина сильно отсырела. Сообразив, что без сушняка костер не разжечь, я как умела сложила над кучкой трута небольшую пирамидку из веток. Несмотря на все старания, огонь загораться не хотел. Спички одна за одной гасли в моих дрожащих руках – как и мои надежды.

Если так пойдет, я не смогу сыграть для него. Как подарить ему музыку, если пальцы у меня закоченели, а губы посинели от холода? Я обещала принести жертву Королю гоблинов, а он мне всячески препятствует. Возвращайся домой, различила я шепот призрачных ветров, брось эту затею.

Флейта в моих пальцах словно ожила. Она была вырезана из дерева, кажется, из ольхи – священного дерева для Короля гоблинов. Этот инструмент меня тревожил: я как будто держала за руку живого человека, ощущала прикосновение его кожи. Флейта была старинная, простой конструкции, без клапанов и металлических колец, как у новых инструментов, на которых играли музыканты в церкви. Тем не менее, расположение отверстий в ней подразумевало хроматическую аппликатуру, и этим она отличалась от дудочек и старых поперечных свирелей, что хранились в гостинице и принадлежали моему деду. Папа обучил меня основам игры на флейте, я знала правильные ноты, но зазвучат ли они в моем исполнении, еще предстояло выяснить.

Я облизнула губы, поднесла инструмент ко рту. Раздался какой-то сухой свист, похожий на шум ветра в кронах деревьев. Я осторожно подула в мундштук, стараясь согреть воздух внутри древесины, из которой сделана флейта. Из-за того, что руки у меня тряслись, держать ее ровно не получалось, стылые подушечки пальцев почти не чувствовали отверстий. В безмолвии леса мне почудился отзвук издевательского смеха.

Ты меня еще не одолел.

Огонь, срочно нужен огонь. Без него не справиться. Туман стал гуще, на волосах повисли мелкие капельки влаги, грозившие скоро превратиться в льдинки. Я посмотрела на фонарь, которым снабдила меня Констанца. В нижней его части, рядом с горящим фитилем, в маленькой плошке блестело масло. Пожалуй, стоит плеснуть немного на дрова, совсем чуть-чуть, просто чтобы занялось пламя. Однако сырость может оказаться сильнее, и тогда я окажусь еще и без света, пусть даже такого скудного.

Нет, для растопки требовалось что-то другое – сухое, легковоспламеняемое, что-то вроде… бумаги. Я вспомнила про шкатулку с сочинениями. Меня разобрал смех. А я-то думала, будто знаю, что такое жертвоприношение. Вот глупая. Что значит принести мою музыку в жертву Королю гоблинов? Я считала, парочки композиций будет достаточно. Как же я ошибалась! Он хотел гораздо больше, рассчитывал заполучить мою душу.

Теперь руки у меня дрожали не только и не столько от холода. Я вытащила из сумки шкатулку. Ничего особенного, старая, запирающаяся на ключ коробочка, которую я когда-то давно нашла на чердаке, выпотрошила из нее монетки и наполнила собственными сокровищами. Замок насквозь проржавел, но защелка по-прежнему работала, так что шкатулка оставалось запертой, покуда ее не открывали. Я распахнула ее.

Мои сочинения в беспорядке лежали на дне, словно сухие листья на жирной осенней земле. Ноты, торопливо нацарапанные на рваных блокнотных листках, на страницах, выдранных из папиных гроссбухов, на изысканной бумаге для писем, которую иногда оставляли в номерах постояльцы. Бумага. Возгораемый материал.

– Этого ты хочешь, mein Herr? – задала я вопрос. – Этой жертвы тебе надо?

Лес не ответил, но вокруг повисло напряженное ожидание, словно воздух затаил дыхание.

Со слезами на глазах я уложила листки поверх валежника и, пока меня не покинула решимость, быстро плеснула на них маслом из фонаря.

Страницы моментально вспыхнули. Огонь весело заплясал и вдруг погас. Нет, я не допущу, чтобы труд всей моей жизни был уничтожен напрасно! Я разворошила полупотухший пепел, подбросила его к сушняку, и пламя опять начало потихоньку разгораться. Сучок за сучком, ветка за веткой – и вот уже небольшой, дымный, но устойчивый костер начал расти.

Все для тебя, mein Herr, мысленно проговорила я. Этого достаточно?

И вновь выжидающая тишина. Сперва он захотел мою музыку, потом душу – всю, до последней частички. Вот что означало – принести жертву.

Я достала из сумки кусок бабушкиного кекса, обернутый в холстину. Развернула, отломила кусочек, бросила в огонь. Вверх, к ночному небу, поплыл душистый аромат. Откусила сама. На языке вспыхнула нежная сладость, сладость и сила.

– Разделим эту трапезу, ты и я, – сказала я выжидающей тишине. – Но сперва немного музыки.

Я вскинула флейту и заиграла.

* * *

Я играла все подряд, все, что знала, – этюды, чаконы, экосезы, концерты, сонаты и баллады. Я вышивала по канве, разукрашивала, импровизировала и улучшала. Я играла без конца, пока не умер костер, пока пальцы не побелели от мороза, пока не осипло заледеневшее горло. Играла до тех пор, покуда тьма, подкрадывающаяся с периферии зрения, не накрыла меня безраздельно, и я уже не видела близкий рассвет.

* * *

Кто-то заключает меня в объятья.

– Ганс? – слабо спрашиваю я.

Ответа нет. Только ощущение. Чьи-то длинные пальцы пробегают по моей шее, легкие и нежные, как весенний дождь. Замирают на ключицах. Ласковое прикосновение напоминает мне о флейте, зажатой в моей руке.

А потом – все.

Часть II. Бал гоблинов

Смотрит птичка в клетке золотой На подружку за окном на ветке… Может быть, холодною зимой Всё же лучше и сытнее в клетке? Но весной из каждого гнезда Верещат птенцы в саду на ветке. Ох, она завидует тогда, В клетке сидя, той своей соседке![26] Кристина Россетти. «Птичка в клетке»

Волшебные огни

Меня разбудило хихиканье.

– Кете? – пробормотала я. – Еще рано.

Для утра еще слишком темно, моя сестрица-соня в такую рань не просыпается. Я завозилась под одеялом, в надежде прижаться к ее теплому боку, но рядом никого не было.

Глаза резко открылись. Несмотря на слабый свет, я различила, что нахожусь не дома, не в своей постели. Прежде всего, я осознала, что мне хорошо и уютно. Матрац, на котором спали мы с Кете, был старым, свалявшимся и комковатым, и сколько бы нагретых кирпичей, завернутых в шерсть, мы ни подкладывали в кровать, сколько бы одеял на себя ни натягивали, все равно всегда мерзли.

Я села. В комнате посветлело. Я ахнула от изумления: вокруг меня, подрагивая в воздухе, висели мерцающие огоньки. Я потянулась к одному из них, но в ответ раздалось сердитое «з-з-з-з-з-з», и мой палец пронзил короткий резкий укол боли. Огонек раздраженно запрыгал и лишь спустя некоторое время снова засиял ровным светом.

– Волшебные огни, – выдохнула я.

Феи. Гоблины. Эрлькёниг.

– Кете! – закричала я, откидывая простыни. Волшебные огоньки испуганно брызнули в стороны и задергались, но ответа мне не было.

Я в Подземном мире. У меня получилось. Этот раунд я выиграла.

Теперь, полностью проснувшись, я видела, что нахожусь внутри какого-то холма, пол, потолки и стены в котором – земляные. Ни окон, ни дверей – комната запечатана, точно могила. Кровать выточена из корней гигантского дерева, причудливо изогнутых и переплетенных, почти как если бы она росла из земли.

Я встала с постели. Огонь в красивом камине из белого известкового туфа шипел, весело потрескивал и рассыпал искры. Я провела рукой по каминной полке. Сливочно-белый камень отделан золотом; ни одного стыка, ни одного шва, словно камин вырезали из цельной глыбы. Подобное мастерство никак не вязалось с этим глухим склепом.

Я обошла каждый угол в поисках окошка, форточки, порога – любого намека на выход. Землянка была хорошо обустроена, в ней имелось и все самое необходимое, и приятные мелочи. Обстановка более всего напоминала будуар элегантной дамы. У камина стояли стол и кресла с обивкой в стиле Людовика XV, на утрамбованном полу лежал прекрасный ковер из золотых и серебряных нитей. Над каминной полкой висел зимний пейзаж, там и сям на пристенных столиках и комодах были расставлены изящные безделушки.

На первый взгляд комната казалась образцом гармонии и дамской изысканности. Однако при более внимательном рассмотрении на свет вылезали мелкие нелепости и проявления гротеска. Вместо пухлых херувимов с резных мебельных украшений скалились бесята. Узор на ковре под ногами представлял собой стилизованные круги паутины и засыхающие цветы. Фарфоровые фигурки были не прелестными китайскими пастушками, но нимфами-демонессами, погоняющими горбатых гоблинов; вместо пастушьих посохов в руках у них были острые серпы; разорванные платья выставляли напоказ груди, бедра и ляжки. На их губах играли не милые улыбки, а хищные ухмылки. Глядя на них, я поежилась.

И только зимний пейзаж над камином не таил в себе скрытого уродства. Картина отображала окутанный туманом лес, показавшийся мне знакомым. Туман словно бы двигался, клубился на моих глазах. Я всмотрелась получше, и сердце екнуло: это же Роща гоблинов! Пейзаж был написан столь искусно, что глаз не замечал отдельных мазков кисти, и перед зрителем будто бы открывалось окошко. Мои пальцы невольно потянулись к картине.

Сзади раздался взрыв смеха. Я рывком обернулась. На моей кровати сидела парочка малюток-гоблинов женского пола. Прикрываясь ручками, они весело хихикали. Я со страхом заметила, что в их тонких, как прутики, пальцах, слишком много фаланг. Их кожа отличалась коричневато-зеленым оттенком весеннего леса, только что пробудившегося от зимнего сна, а глаза не имели белков.

– Нет, нет, трогать нельзя. – Одна из карлиц погрозила мне пугающе-длинным пальцем. – Его величество рассердится.

Я уронила руку.

– Его величество? Король гоблинов?

– Король гоблинов! – фыркнула вторая. Росточком она была с ребенка, но сложена по-взрослому; коренастая, с блестящими белыми волосами, торчащими вокруг головы облачком чертополохового пуха. – Король гоблинов, ха! Мне он не король.

– Тс-с-с, Колютик, – утихомирила ее первая гоблинка. Она была выше и стройнее подружки и походила на гибкую березку. Прическа ее состояла из ветвей, обмотанных паутиной. – Нельзя такое говорить.

– Говорю, что хочу, Веточка. – Колютик вызывающе скрестила на груди руки.

Обе совершенно не обращали на меня внимания и вели себя так, будто я была предметом мебели. Даже среди гоблинов я умудрялась сливаться с тенью. Я многозначительно кашлянула.

– Что вы тут делаете? – Мой голос рассек их болтовню, словно удар хлыста. – Кто вы такие?

– Твои камеристки, – сообщила та, что звалась Колютиком, и ухмыльнулась, продемонстрировав два ряда кривых зубов. – Нас послали приготовить тебя к сегодняшнему fête[27].

– Fête? – Мне не понравилось, как она произнесла «приготовить». Я ведь не добыча, не жаркое для вертела. – Что за fête?

– Бал гоблинов, конечно, – подала голос Веточка. – Зимой мы каждый день устраиваем торжества, и сегодняшний бал обещает быть особенным. Сегодня Эрлькёниг представит Подземному миру свою невесту.

Кете.

– Я должна поговорить с Эрлькёнигом, – заявила я. – Немедленно.

Веточка и Колютик рассмеялись; волосы-ветви заколыхались, как от порыва ветра.

– Поговоришь, дева, обязательно поговоришь. Но всему свое время. Сегодня ты – его почетная гостья на балу, там с ним и встретишься.

Я попыталась настоять на своем.

– Нет. – В конце концов, я больше их по размеру, хоть и ненамного. – Я должна сделать это прямо сейчас.

– Вы, смертные, слишком нетерпеливы, – заметила Колютик. – Видно, это от того, что Смерть постоянно держит вас за горло.

– Отведите меня к нему, – потребовала я. – Сию минуту.

Гоблинки, однако, были непреклонны. На мои слова они не реагировали и лишь с любопытством таращили круглые глаза. Мне хотелось скрыться от их оценивающих взглядов, избавиться от ощущения, что меня оценивают по каким-то неведомым меркам.

– Глядеть тут особо не на что, – высказалась Колютик.

– Хм-м-м, – протянула Веточка. – Прямо не знаю, как сделать ее хоть чуточку краше.

Я порядком разозлилась. Я не красотка, это верно, но, по крайней мере, и не уродина, как эти две нелепые карлицы.

– Благодарю, я предстану перед ним как есть, – резко ответила я. – Мой внешний вид не нуждается в улучшении.

Гоблинки посмотрели на меня со смесью презрения и жалости.

– Это не тебе решать, смертная, – сказала Колютик. – Нашему досточтимому повелителю угодно, чтобы сегодня вечером ты была нарядно одета.

– Наряд не может подождать?

Веточка и Колютик переглянулись и расхохотались. Ветви на их головах опять затряслись, как в бурю.

– У нас свои порядки и традиции, – пояснила Веточка. – Бал гоблинов – это традиция. Аудиенциям и просьбам отводится свое время и место, и на балу для этого не время и не место. Ты – почетная гостья Эрлькёнига, эта ночь – твоя. Наслаждайся. Все остальные ночи принадлежат ему. И нам.

Меня пронзило предчувствие беды.

– Ладно. Что я должна делать?

Несмотря на опаску, какая-то часть меня с нетерпением предвкушала праздник. Бал, красивое платье – когда-то я об этом мечтала. Я грезила о том, как буду танцевать с Эрлькёнигом, как стану его королевой.

Веточка и Колютик одинаково ухмыльнулись. Зубы у обеих были кривые и острые.

– Ты все увидишь, дева, все сама увидишь.

* * *

Когда я вошла, гоблинский оркестр заиграл менуэт.

Веточка и Колютик невероятными уговорами и стараниями втиснули меня в замысловатое платье. С точки зрения нынешней моды там, наверху, фасон слегка устарел – такие платья носили модницы лет пятьдесят-шестьдесят назад. Пошито оно было из дамаста желтовато-коричневого и бронзового оттенков; корсаж был из муарового шелка в лиловую и сливочно-белую полоску, отделку составляли затейливые розетки в форме ольховых сережек. Несмотря на мою худобу, талия в платье оказалась еще у́же, и пластины корсета до того больно впивались мне в ребра, что я с трудом дышала. Еще больше смущало меня глубокое декольте. Несмотря на ярды ткани, я все равно чувствовала себя голой.

«Голым» было и мое лицо: я отказалась от пудры и румян, предложенных гоблинками. Мне даже не понадобилось щипать себя за щеки, чтобы добиться румянца: из-за духоты, тесного платья и волнения я и так раскраснелась.

Бальный зал более всего напоминал пещеру, точнее, и был пещерой – большой и, в отличие от моей земляной комнатки, каменной. С потолка свисали каменные наросты со вставленными в них светящимися кристаллами. Такие же наросты торчали снизу, из пола, на котором возвышались щедро накрытые столы. В центре каждого стола стояли оленьи рога, украшенные драгоценными камнями и нитями паутины, рядом журчали маленькие фонтанчики, время от времени выбрасывавшие вверх струи, от которых исходил слабый сернистый запах.

Мириады волшебных огней мерцали в чернильной темноте потолка пещеры, так высоко, что казалось, будто я гляжу в ночное небо. Сверху, как люстры, свисали голые ветви и сухие листья, еще не утратившие ярких осенних красок. Стены были задрапированы шелком и парчой, а также украшены гобеленами с изображением невинных дев и кровожадных гоблинов. Золото, серебро и драгоценные камни были рассыпаны повсюду, точно конфетти; пляшущий огонь свечей, мигание волшебных огоньков и неровное пламя факелов заставляло их сверкать подобно свежевыпавшему снегу. В стены и пол были вделаны осколки серебрёного стекла и зеркал, в которых все отражалось фрагментами: пол-лица, излом ноги или руки, миллион моргающих глаз.

Во всем царила чрезмерная пышность и великолепие. Я незаметно лавировала среди гостей праздника, каждый из которых скрывался под маской в виде человеческого лица. Сквозило что-то печальное и тоскливое в этом жутком сборище гоблинов, притворявшихся людьми, обитателями верхнего мира. Все маски были сделаны по одному шаблону – ослепительно прекрасное женское лицо либо столь же красивое мужское. Все мужчины выглядели, как Ганс, все женщины – как Кете, на устах масок застыла одна и та же приторно-сладкая улыбка.

Музыканты заиграли следующий менуэт, неуклюже сжимая крючковатыми пальцами инструменты – гобой, малую флейту, виолончель и скрипку. Оркестранты брали верные ноты, но менуэт звучал тускло и бездушно. Гости бала не танцевали – очевидно, музыкальное сопровождение их не вдохновляло.

Все было неправильно. Музыка – творение рационального человеческого ума, подчиняющееся правилам и имеющее свою структуру, – в исполнении гоблинов не пела, а уныло, безжизненно дребезжала. Не лилась, не дышала, не устремлялась ввысь. Если бы мне в руки попали их ноты, я бы сменила темп, тональность, или вообще отказалась бы следовать написанному, а отпустила бы мелодию в полет.

Кожа у меня зудела от нетерпения, в кончиках пальцев покалывало. Я испытывала горячее желание присоединиться к оркестру, однако мешало навязчивое и мучительное чувство собственной неполноценности. Мною пренебрегали, меня не учили, не оценивали должным образом. Папа сказал бы, что я зарываюсь.

И все же… Папы здесь нет, как нет и маэстро Антониуса. И даже Йозефа. Никто не осудит, если я подойду к скрипачу, отберу у него инструмент и начну играть.

Словно угадав мое намерение, скрипач поднял голову и посмотрел на меня. Оркестранты были без масок, сосредоточенность делала их сморщенные, злобные физиономии еще безобразнее.

– Что, дева, – осклабился скрипач, – думаешь превзойти меня мастерством?

– Да, – сказала я и сама удивилась решительности, с какой произнесла это слово.

Мой ответ определенно изумил музыкантов, они тут же прекратили играть. Я выхватила у скрипача смычок, прижала скрипку подбородком. Остальные участники оркестра выпучили глаза, но я притворилась, будто ничего не замечаю, взмахнула смычком и заиграла простой сельский мотив – лендлер, безусловно известный всем собравшимся в бальном зале.

Музыканты подхватили ритм, гости начали вставать со своих мест. После того, как мы с оркестрантами освоились в мелодии, я начала развивать и украшать ее, дополняя гармонической линией. В эту игру мы с Йозефом играли в детстве: брали знакомую мелодию и добавляли к ней гармонии. Как правило, гармония составляла терцию, а иногда – чистую квинту. Таким образом мой младший брат начал обучать меня основам музыкальной теории.

Когда лендлер закончился, музыканты посмотрели на меня, словно ожидая дальнейших указаний. Словно на концертмейстера. Я нервно сглотнула. Я так долго пряталась в тени брата, что свет чужого внимания был для меня почти непереносим. А потом я опять поднесла смычок к струнам и выбрала другую композицию из детства, на этот раз простой канон. Обозначив мотив, я кивнула флейтисту, затем гобоисту и, наконец, виолончелисту, и мы сыграли первый круг пьесы. Тонкая паутинка музыки, которую мы сплели, привела музыкантов в восторг, но и в радости их мерзкие физиономии были отвратительны.

Привыкнув друг к другу, мы начали импровизировать, переворачивать ноты наоборот, ставить с ног на голову – словом, играть в игру. Ведь музыка – это лишь игра, а я как-то об этом позабыла.

Внутри меня начало прорастать семечко. Давным-давно я зарыла свою музыку в самые темные уголки души, подальше от света. Зарыла так глубоко, что даже Йозефу, нежному садовнику моего сердца, не удалось заставить это семечко проклюнуться. Я сама не позволяла ему взойти. Только не в том мире, где я жила. Верхний мир нуждался в Лизель – послушной дочери и заботливой сестре. Если бы я дала семени взойти, то, набирая силу, оно заглушило бы другие ростки – другие жизни, которые требовали ухода.

Но теперь я обрела свободу. Музыка в моей душе из ростка превращалась в полевой цветок, в зеленый луг, в целый лес. Я пускала корни, чувствуя, как бурлит кровь. Дыхание мое сбилось, но рука водила смычком ровно и плавно.

Мою напряженную сосредоточенность нарушил звонкий смех. Смычок запнулся и упал. Все головы как одна повернулись в сторону входа в бальный зал. Там, на верхней площадке массивной лестницы – казалось, что она вырублена в камне и одновременно растет из него, – стоял Король гоблинов. Под руку с моей сестрой Кете.

С открытыми глазами

– Лизель!

Сестра моментально нашла меня взглядом. Будь мы наверху, я бы поразилась скорости, с которой она выискала меня в этом море лиц, но здесь, в Подземном мире, я не удивилась. Я, как и она, смертная, и тут, среди гоблинов, пульсация наших жизней ощущалась особенно отчетливо. Я почувствовала Кете еще до того, как увидела.

Но даже если не брать в расчет громкое сердцебиение, выдающее в нас людей, я все равно уловила бы присутствие сестры. Ее красота была отшлифована, как брильянт, и блеск каждой грани этой ослепительной внешности усиливался благодаря наряду и ауре великолепия. В отличие от гостей бала, облаченных в костюмы оттенков земли и драгоценных камней, моя сестра предпочла летние пастельные тона. На ней было надето небесно-голубое платье, в лучах света отливавшее золотом, когда на него падал свет, а золотые, точно лучи солнца, кудри Кете были убраны в высокую прическу и украшены кремовыми розами и другими весенними цветами. Густо напудренное и нарумяненное лицо делало ее похожей на картинку, портрет, фарфоровую китайскую куколку.

При входе Кете держала Короля гоблинов под руку, однако, завидев меня, высвободилась. Широко раскинув руки, она сбежала по ступенькам, рассекая толпу одинаковых масок, с которых смотрело ее же лицо. Она тоже сжимала в пальцах маску, только гоблинскую.

– Лизель, милая! – Сестра обняла меня за талию.

– Кете! – Я крепко стиснула ее, прижав к груди, и услышала стук сердца.

– Я так боялась, что ты не придешь!

– Знаю, знаю. Прости. – Меня душили слезы. – Прости, что задержалась. Но все позади, сестричка, я пришла, я здесь.

– Как чудесно! – Кете радостно захлопала в ладоши. – А теперь давай танцевать!

– Что? – я отпрянула, чтобы посмотреть ей в глаза. – Нет, нет, нам нужно идти. Мы идем домой.

Кете капризно надула губки.

– Лизель, не будь врединой!

Под слоем макияжа лицо сестры было бледным и изможденным. Никакая пудра не могла скрыть темные круги под глазами, никакой помадой было не замазать бескровные губы. И только глаза Кете горели, сияли блеском. Был то блеск лихорадки или воздействие колдовских чар?

Я думала, что бросила сестру на произвол жестоких гоблинов, представляла ее в слезах и муках взывающей к верхнему миру. Как только я ее найду, полагала я, мы сразу убежим домой и укроемся под защитой родных стен.

Мой взгляд поверх головы Кете скрестился с взглядом Короля гоблинов. Он стоял со скрещенными на груди руками, прислонившись к каменному косяку, и издевательски улыбался. Даже со своего расстояния я видела, как поблескивают в мерцании волшебных огней острые кончики его зубов.

Думала, все будет так просто? – говорила эта улыбка.

Я выиграла второй раунд. Нашла путь в Подземный мир. Начался третий и финальный раунд игры: возвращение Кете наверх.

Ладно же, подумала я. Я верну сестру обратно к жизни, даже если придется тащить ее за волосы. Король гоблинов хитер, а я упряма. Еще посмотрим, чья возьмет.

– Хорошо, – сказала я Кете. – Давай танцевать.

Как по команде, заиграл оркестр. Скрипач с кислой миной забрал у меня свой инструмент. Музыканты снова исполняли народный танец, известный мне с малых лет, – быстрый цвайфахер. Услышав его, даже Кете начала непроизвольно притопывать. Я улыбнулась, подбодрила:

– Как тогда, в детстве. Ну, давай.

Кете надела гоблинскую маску, и мы соединили руки. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два, раз-два. Наши тела кружились и покачивались в такт музыке. Остальные гости последовали нашему примеру, и вскоре весь зал закружился в вихре танца.

Мы с сестрой хохотали, когда сталкивались с другими парами и наступали на чужие ноги. Голова шла кругом, от быстрого движения мы запыхались. Ведя Кете в танце, я старалась незаметно направлять ее к выходу, то и дело косясь на Короля гоблинов. Он один не присоединился к толпе и продолжал стоять в стороне, холодный и отчужденный.

– Помнишь, как ты, я, Зефферль и Ганс танцевали цвайфахер под папину скрипку? – тяжело дыша, спросила я.

– А? – рассеянно отозвалась Кете. Ее взор блуждал над столами, ломившимися от яств. – Что ты сказала?

– Я говорю, помнишь, как ты, я, Ганс и Зефферль танцевали в юные годы?

– Ганс – это кто?

Смех замер у меня в горле.

– Ты звала его «красавчик Ганс». Твой жених.

– Жених? Мой? – Кете весело захихикала. – С какой стати мне заводить жениха? – Она стрельнула глазами в одного из гоблинов, высокого и худощавого, и кокетливо ему подмигнула.

Вина обожгла кожу колючими льдинками. В самом деле, с чего бы моей сестре заводить жениха?

– Да, Кете, ты обручена.

Она удивленно изогнула бровь.

– А кто такой Зефферль? – На очередном вираже другой гоблин схватил Кете за руку и запечатлел на ней быстрый поцелуй.

– Кете. – От отчаяния мои руки и ноги налились тяжестью. – Зефферль – твой брат. Наш младший брат.

– А-а, – равнодушно бросила она и послала воздушный поцелуй еще одному гоблину.

– Кете! – Я резко встала. Кете споткнулась, но не упала – ее успел подхватить следующий кавалер.

– Что? – раздраженно спросила она.

Слуга-гоблин предложил нам закуски. Кете с улыбкой взяла с блюда несколько виноградин. К моему ужасу, «виноградины» оказались человеческими глазными яблоками, шоколадные конфеты – жуками, а сочные, ароматные персики – те самые, из-за которых моя сестра попала в беду, – насквозь гнилыми: в руках гоблина их разлагающаяся мякоть напоминала протухшую требуху.

– Кете! – Я схватила ее за запястье, она выронила угощение. Голубые глаза под гоблинской маской смотрели испуганно, и за больным блеском колдовских чар мелькнула моя настоящая сестра. – Очнись! Очнись от этого сна и возвращайся ко мне.

Ее взгляд дрогнул, на мгновение жизнь и румянец вернулись, но вот глаза снова подернулись пеленой, и кровь отлила от лица.

– Ах, Лизель, брось! – беспечно воскликнула Кете. – Давай лучше развлекаться. Вокруг полно мужчин для танцев и флирта!

Едва она произнесла эти слова, как один из гоблинов, вившихся рядом, увлек ее прочь.

– Кете! – крикнула я, но внезапно обнаружила, что со всех сторон зажата танцующей толпой. Я пыталась пробиться к сестре, пыталась не терять из виду мелькание небесно-голубого платья, однако гоблины вырастали на моем пути, оттесняя все дальше. Всякий раз, когда я думала, что достигла цели, на месте Кете снова и снова оказывалась гоблинка в маске моей сестры, и маски эти в мерцающем свете волшебных огней выглядели до жути правдоподобно.

Меня окружало море разгоряченных тел, на меня смотрело сонмище одинаковых лиц. Маски уже не повторяли черты Ганса и Кете, теперь это были Король гоблинов и я. Мое собственное лицо повторялось миллионом зеркальных отражений; его лицо, также многократно повторенное, издевательски смеялось надо мной. Настоящее его лицо отличалось от всех прочих: более человеческое, резко очерченное, бледное, жестокое. Его красота ранила сильнее ножа. Дюжина кинжалов разом вонзилась мне в сердце.

– Отчего ты не воздаешь должное моей щедрости, Элизабет?

Шею овеяло прохладное дыхание. Так пахнет ветер накануне снежной бури.

– Перед тобой столько яств, а ты ни к чему не прикасаешься. – Король гоблинов вышел из тени. В неверном, дрожащем свете подземелья он выглядел еще красивее, чем в верхнем мире, и пугал меня еще больше. – Почему?

– Я не голодна, – соврала я. На самом деле я дико изголодалась по пище, музыке, по всему.

– Разве все эти кушанья не вызывают у тебя аппетита?

Я вспомнила «конфеты» на подносе слуги.

– Увы, mein Herr.

– Жаль. – Король гоблинов улыбнулся, нет, ощерился. – Я ведь обещал, что твои глаза будут открыты, дорогая, но мое великодушие имеет свои последствия.

– Какие?

Король гоблинов пожал плечами.

– Гоблинские чары на тебя не действуют. Ты видишь все как есть.

– Разве это последствие?

– Для кого как. – Он слегка облизнул острые зубы. – Твоя сестра, – кивнул в сторону Кете в толпе, – определенно предпочла бы отталкивающей реальности красивую завесу магии.

Кете плясала сразу с несколькими кавалерами. Высокие гоблины кружили ее, по очереди передавая друг другу, прижимались губами к ее запястьям, внутренней стороне рук, ключицам, шее. Сестра со смехом пыталась поцеловать одного из партнеров в губы, но тот отворачивался.

– Все мы такие. – Я подумала о бессчетных днях, проведенных в забвении у клавира, до того, как очнулась и нашла путь в Подземный мир. – Иногда нам проще притворяться.

– Верно, – низким голосом промолвил Король гоблинов, и меня с головы до пят пронзила сладкая дрожь. – И все же не слишком ли мы стары, Элизабет, для наших игр в «понарошку»?

Оттенок сожаления в его словах расходился с холодным выражением лица. Я вздрогнула и подняла взор. В глазах Короля гоблинов – глазах разного цвета – мелькнула беззащитность. Уязвимость. Почти… человечность. Эти необыкновенные глаза искали мои, и на миг между двумя вдохами я узнала в нем того мальчика, для которого играла свою музыку в Роще гоблинов.

Раздался звонкий, мелодичный смех. Я обернулась: Кете упала в объятья очередного кавалера. Голову она запрокинула, подставляя шею и грудь поцелуям. Я хотела броситься на защиту сестры, но на плечо мне легла рука, и я словно приросла к полу.

– Погоди. – Кончики пальцев коснулись затылка. – Стой, где стоишь.

– Но Кете…

– Твоя сестра не пострадает. Обещаю.

Я замерла, больше не желая смотреть в его глаза.

– Откуда мне знать, сдержишь ли ты слово? – Собственный голос, хриплый и мрачный, казался чужим. – Не тебя ли называют Владыкой Зла?

– Ты обидела меня, Элизабет. Я думал, мы друзья.

– Ты стал мне врагом в ту минуту, когда похитил мою сестру.

Король гоблинов долго молчал, а затем промолвил:

– Сегодня тебе прощается все, Элизабет. Сегодня действия не влекут последствий. Этой ночью ты – моя гостья, и твоей сестре ничто не угрожает. – Завтра, – он опять сделался хитрым, гибким, жестоким, – мы снова станем врагами.

Смех Кете эхом отразился от сводов пещеры.

– Поклянись в этом, mein Herr.

– Я ведь сказал, твоя сестра в безопасности, – ответил Король гоблинов. – О большем не проси. А теперь, Элизабет, – он развернул меня к себе, – потанцуем.

Музыканты заиграли новую, незнакомую пьесу – медленную, минорную, зловеще-притягательную. Рука Короля гоблинов легла мне на поясницу, наши бедра соприкоснулись. Ладонь прижалась к ладони, пальцы переплелись. Он – без маски, я – тоже. Наши взгляды встретились. Не касание тел, но соприкосновение взглядов заставило меня покраснеть.

– Mein Herr, – слабо запротестовала я, – думаю, нам не…

– Слишком ты много думаешь, Элизабет, – перебил он. – О приличиях, долге, обязанностях – о чем угодно, кроме музыки. Хотя бы сегодня сделай исключение, не думай. – Король гоблинов улыбнулся, и его хищная улыбка одновременно вызвала у меня тревогу и возбуждение. – Не думай. Чувствуй.

Мы закружились по залу, скользя в такт мелодии. Мое сердце колотилось, как безумное. Каждый раз, когда наши ноги переплетались в складках моего платья, когда в очередном танцевальном па он прижимался грудью к моей груди или сверх необходимого касался меня другими частями тела, я вздрагивала.

– Дыши, Элизабет, дыши, – просто сказал он.

Дышать я не могла. Не пластины корсета сдавливали меня железной хваткой, а Король гоблинов, его невыносимая близость. Я хотела физической близости с Гансом, но Ганса я знала и могла представить его тело под моими руками – крепкое, уютное, надежное, предсказуемое, такое же, как он сам. Короля гоблинов в человеческой ипостаси я не знала совсем. При виде его лица душа моя трепетала узнаванием, тогда как мужское, телесное воплощение пугало. В воображении и памяти он был старинным другом, во плоти – незнакомцем, чужаком.

От Короля гоблинов мое стеснение не укрылось. Когда музыка стихла, он сделал шаг назад, учтиво поклонился и запечатлел поцелуй на тыльной стороне моей ладони.

– Благодарю за танец, дорогая, – церемонно произнес он.

Я молча кивнула, боясь, что голос меня выдаст. Попыталась отдернуть руку, но он лишь сжал ее крепче.

– Мы еще не закончили. – Король гоблинов наклонился ко мне, его губы шевелились прямо возле моего уха. – Завтра игра продолжится.

С этими словами он отпустил мою руку и растворился в толпе.

Я стояла, словно оглушенная, желая то ли последовать за ним, то ли заползти обратно в свою землянку и там от всех спрятаться. Все лица в зале были его лицами, в каждой маске мне виделись его скулы, подбородок, дуги бровей.

– Вина, фройляйн? – Рядом со мной возник слуга-гоблин с винными бокалами на подносе.

Я колебалась. Долгие годы я была свидетелем папиной борьбы с алкоголем и опасалась спиртного. С другой стороны, на меня давил груз ответственности – я устала быть примерной старшей дочерью, заботливой старшей сестрой. Мне хотелось погрузиться в забвение.

Заботливая старшая сестра! Я обвела взглядом бальный зал и сразу же нашла то, что искала: благодаря золотым волосам и яркому платью, Кете выделялась на фоне остальных, словно яркий факел во тьме.

Она восседала на огромном резном троне у дальней стены бального зала, в окружении целой свиты обожателей. Те подносили ей «виноград» и «конфеты», а она потягивала вино из большого кубка, отделанного искрящимся хрусталем. Ее роскошный наряд смялся, из высокой затейливой прически выбивались волосы. Хихикая, Кете взбрыкнула ножкой, выставив ее из-под платья. Один из поклонников ухватил ее за стопу, погладил точеную щиколотку, его рука медленно поползла вверх, лаская обтянутую чулком голень, скользнула к обнаженному бедру…

– Госпожа? – Слуга не уходил.

Я бросила еще один взгляд на сестру, затем посмотрела на бокалы. Мне ведь хотелось шалостей и распутства, так? Я провела пальцем по ободку бокала. Я хотела уподобиться Кете, отключить рассудок. Хотя бы на минуту, на час, на день.

Слишком ты много думаешь.

Я взялась за ножку бокала.

Твоей сестре ничто не угрожает.

– О-о! О-о-о! – в притворном возмущении воскликнула Кете.

Я поднесла сосуд к губам. Вино было темно-красным – темнее рубинов, темнее крови, исчерна-красного цвета ежевики. И греха.

Не думай. Чувствуй.

Я осушила бокал.

* * *

Терпкое вино горит на языке. Мир ярок, звуки слышны с невероятной отчетливостью, вокруг царит красота. Прикосновения, прикосновения. Чья-то рука на моей талии. Пальцы в моих волосах. Чьи-то губы цвета вина, пахнущие соблазном. Они оставляют следы на моей шее, у выреза платья, на вздымающихся округлостях грудей, в ложбинке между ними. Лодыжкам щекотно – их словно ласкает ветерок. Юбка уже выше коленей, дерзкая игра в «да» и «нет». Да. Нет. Да. Пальцы поднимаются выше, ласкают внутреннюю поверхность моего бедра. Нет.

Его лицо. Я закидываю руки ему на шею, но передо мной не Король гоблинов. Просто гоблин в маске. Я позволяю ему узнать вкус моей кожи, а сама оглядываюсь по сторонам. Я продолжаю искать.

Я порхаю по всему залу, перехожу из одних объятий в другие, от партнера к партнеру. При каждой смене кавалера я смотрю, ищу, тоскую. Корсет разошелся, туфельки потерялись. Сейчас я ни о чем не думаю. Свобода пьянит пуще вина.

Элизабет.

Прохладное дыхание на моем затылке. У меня кружится голова, я покачиваюсь, но удерживаюсь на ногах. Вздох, поцелуй. Не вижу, но знаю: это он. Король гоблинов.

Я обмякаю у него на плече, но он возвращает меня в вертикальное положение. Шепчет мое имя мне в шею, опускается вдоль спины. Его длинные изящные пальцы обводят мою талию, изгибы бедер.

Элизабет.

Я не знаю, как его называть, но выкрикиваю его имя.

Мои пальцы тянутся к нему, он исчезает.

Наши игры

Я открыла глаза и немедленно о том пожалела. Потолок в комнате съехал набок, кровать раскачивалась, точно лодка на морских волнах. Я со стоном зажмурилась. Я умираю. Нет, со мной творится что-то еще более ужасное.

Вскоре сознание начало проясняться. Я поняла, что не умираю, а просто страдаю от побочных эффектов своего легкомыслия. Я попыталась восстановить в памяти события вчерашней ночи – или дня? – но в голове стоял плотный туман. Обрывки воспоминаний, прикосновение тела к телу.

Тело. Я резко села и тут же схватилась за голову: виски пронзила боль. Заглянула под простыню. К своему ужасу, выяснила, что полностью обнажена. Где я?

Все там же, в своей постели, внутри своего земляного холма. Над камином – пейзаж с изображением Рощи гоблинов, рядом все тот же столик и кресла в стиле Людовика XV, вокруг расставлены те же гротескные безделушки. Я ощупала себя дрожащей рукой. Цела и невредима, только голова болит. Цела. Нетронута. Меня охватила смесь облегчения и разочарования.

Мое роскошное бальное платье мятой кучей валялось на полу. Видимо, снимали его в спешке, мало заботясь о сохранности. В нескольких местах ткань порвалась, а корсет и вовсе превратился в лохмотья и починке не подлежал.

Я поискала глазами свое старое платье и сорочку, но другой одежды в комнате не было. Несмотря на периодически подкатывающую тошноту, мне страшно хотелось есть и пить. Откинув простыни, я встала с кровати.

– Смертные выглядят совсем по-другому, когда голенькие, правда?

Я растопырила пальцы, пытаясь хоть как-то прикрыться. И когда только Веточка и Колютик успели войти? Или они тут давно?

– Да. Такие розовенькие, – согласилась с подругой Веточка.

– Как вы сюда попали? – Горло у меня пересохло, я сипела и пищала, как гобой в руках неумелого духовика.

Веточка и Колютик одновременно пожали плечами. Первая держала в руках глиняный кувшин и кружку, вторая – каравай хлеба.

– Мы подумали, тебе это понадобится.

Они положили гостинцы на стол. Веточка налила из кувшина воды. Я посмотрела на кружку с подозрением: после гоблинского вина я опасалась любого напитка, который мне предлагали.

– Не бойся, не отравишься, – буркнула Колютик, видя мою нерешительность. – Его величество приказал… гм, ничего не подмешивать тебе в еду.

Уговаривать меня не пришлось. Я залпом выпила воду – холодную как лед, восхитительно-вкусную, словно из горного источника. Налила себе еще несколько порций. Как только волнение в желудке улеглось, я жадно принялась за хлеб.

Наевшись и напившись, я наконец почувствовала себя человеком. Можно сказать, ожила. И только тогда осознала, что все еще сижу нагишом.

– Гляди, она еще больше порозовела! – не преминула заметить мое смущение Веточка.

Я подбежала к кровати, сдернула одну из простыней и завернулась в нее.

– Хватит пялиться! – рявкнула я.

Веточка и Колютик склонили головы набок. Их собственный наряд состоял из крохотных лоскутков материи и листьев, скрепленных нитками. Казалось, одежда им нужна не для прикрытия наготы, а для демонстрации своего положения. В самом деле, гоблины на балу имели более человеческий вид, и их наряды также весьма походили на наши.

– Что вы сделали с моей одеждой?

– Сожгли, – опять пожала плечами Веточка.

– Сожгли?!

– По приказу его величества.

Я рассвирепела. Какое он имел право распоряжаться моими вещами? Одежда была последней ниточкой, что связывала меня с жизнью наверху. Чем дольше я оставалась в Подземном мире, тем сильнее чувствовала, будто с меня постепенно снимают кожу, слой за слоем сдирая человеческую оболочку Лизель.

– Отведите меня к нему. Я требую аудиенции у короля. Немедленно, – сказала я.

Гоблинки переглянулись.

– Ты так хочешь? – уточнила Веточка.

– Да, – подтвердила я. – Я хочу, чтобы вы отвели меня к Королю гоблинов.

– Ладно. – На физиономиях обеих служанок появились одинаковые едкие усмешки. – Как пожелаешь, смертная, – ответствовали они. – Как пожелаешь.

* * *

Я растерянно заморгала.

Я находилась в совершенно другом месте. Весь мой костюм по-прежнему составляла простыня, обернутая вокруг тела. Комната было гораздо больше моей землянки; потолок здесь поддерживали могучие древесные корни, похожие на контрфорсы храма. Аудиенц-зал, догадалась я.

Несмотря на размеры, помещение отличалось уютом. Простая, без изысков, мебель, сдержанный декор – никаких гобеленов, скульптур и статуэток. Единственным предметом, который главенствовал в зале, была огромная, стоящая в центре, кровать из камня и все тех же корней. До меня вдруг дошло, что я нахожусь не в аудиенц-зале, а в спальне Короля гоблинов.

Веточка и Колютик исполнили мое желание – привели к королю в ту же секунду, как я об этом попросила. Я этого захотела, и вот я здесь.

Констанца много раз предупреждала: нельзя вступать в игру с гоблинами. Никогда не говори «я хочу», ни в коем случае не давай им лазейки.

Взгляд мой заметался в поисках выхода. Нужно убираться отсюда, пока он не проснулся, пока не увидел меня. Однако, не сделав и шага, я приросла к полу, заслышав до невозможности знакомый звук. Так стонал папа, с трудом продирая глаза поутру. Так стонала мама, раздосадованная очередной неудачей мужа. Так стонала Кете, когда у нее тянуло живот во время месячных. Стон боли.

Мне следовало ретироваться, бежать со всех ног. Это стонал Эрлькёниг, Владыка Зла, правитель Подземного мира. Похититель моей сестры; тот, чья извращенная прихоть вынудила меня пожертвовать своей музыкой. Незнакомец, заманивший меня под землю, любитель азартных игр, заключивший со мной сделку.

И все же, вспомнив печальные глаза юноши, с которым я танцевала на балу и который называл себя моим другом, я заколебалась. Ладно, сегодня мы возобновляем войну.

Я приблизилась к кровати. Из-под вороха смятого постельного белья виднелась лишь копна всклокоченных светлых волос да изгиб обнаженного плеча. Я получше заткнула внутрь концы моей простыни. Собравшись с мужеством, схватила шелковое покрывало, которым был укрыт Король гоблинов, и резко потянула.

Я буквально выдернула его из постели. Пробудившись, он сразу начал изрыгать проклятья. Огрубевшим от вина и недосыпа голосом Король гоблинов поносил небеса, ад, Бога и дьявола. Мне стало смешно.

Над краешком покрывала показалась растрепанная голова. На щеках отпечатались следы подушки. Он выглядел на удивление юным. Я всегда считала, что Эрлькёниг не имеет возраста, что он ни молод, ни стар, но сейчас, в этом виде, он казался мне почти ровесником.

Король гоблинов метнул в меня испепеляющий взгляд и только потом сообразил, кто явился к нему в опочивальню без сопровождения и одежды.

– Элизабет! – Я не верила своим ушам: его голос сорвался, как у мальчишки.

Я скрестила руки на груди.

– Доброе утро, mein Herr.

Он рывком схватил простыню и обмотал ее вокруг худощавых бедер, оставив торс оголенным. Король гоблинов был высок, строен и мускулист. Я и прежде видела голых по пояс мужчин – загорелых, широкоплечих, с развитыми от физической работы мышцами, – однако их полуобнаженные тела не возбуждали меня так, как тело Короля гоблинов. Каждая линия его фигуры отличалась изяществом; грация сквозила не только во внешнем виде, но и в манере двигаться. Даже в моменты смущения и неуверенности.

– Я… я… – сконфуженно пробормотал он.

Я насладилась этим кратким мигом власти, этой своей способностью волновать его так же, как он волновал меня.

– Только это и можешь сказать? – вопросила я, сдерживая смех. – После всего, что между нами было?

– А что между нами было? – Теперь в его голосе явственно слышалась паника. Неожиданно игра перестала быть веселой. Пришел бы он в такой ужас, если бы мы и вправду покувыркались в его кровати? Я ведь не Кете с ее соблазнительной походкой и улыбкой, обещающей чувственные наслаждения. Пускай я некрасива, но между мной и Королем гоблинов проскочила искра. Впрочем, возможно, раздуть эту искру в пламя из нас двоих была готова только я.

– Да ничего, ничего. – Хватит его дразнить.

– Элизабет! – Волчьи глаза требовали ответа. – Что я с тобой делал?

– Ничего. Ничего ты со мной не делал. Я проснулась одна, у себя в комнате.

– Где твоя одежда?

– Превратилась в кучку пепла, как мне сказали. Осмелюсь прибавить, по твоему приказу, mein Herr.

Он неловко провел рукой по спутанной шевелюре.

– Ах, да. Я пришлю портных снять с тебя мерки. Ты поэтому здесь?

Я покачала головой.

– Я просила об аудиенции, а служанки, которых ты ко мне приставил, понимают все слишком буквально.

По лицу Короля гоблинов медленно разлилось облегчение, заслоняя собой образ застенчивого юноши.

– Я и моргнуть не успела, как меня доставили сюда.

Во время нашего разговора Король гоблинов медленно облачался в свою привычную броню, доспех за доспехом. Сперва усмешка. Иронично приподнятая бровь. Опасный огонек в глазах. Далее – небрежная поза, словно для него вполне естественно находиться голышом в собственной спальне в компании девушки, завернутой в простыню. Словно я взирала на его обнаженную душу не дольше секунды – той же секунды, на которую передо мной мелькнули его чресла.

– Что ж, моя дорогая, – даже тон его обрел привычную сухость, – прошу простить, что предстал перед тобой без штанов. Как видишь, я тоже вполне буквален. Я не собирался возобновлять нашу игру так скоро.

– Не предложишь мне сесть? – Несмотря на взъерошенные ото сна волосы и не слишком приглядный вид, я была намерена держаться с достоинством.

Король гоблинов учтиво кивнул и взмахнул рукой. Земля под моими ногами разверзлась, из нее показались корни молодого дерева. Быстро увеличиваясь в размерах, сплетаясь и скручиваясь, они приняли форму кресла. В стиле Людовика XV. Так вот откуда взялась мебель в моей комнате.

Я уселась, чинно разгладив на коленях складки простыни.

– Итак, Элизабет, чему обязан такой честью?

Юноша с робким взглядом исчез; Эрлькёниг надел мантию холодной отчужденности. Я уже скучала по тому юноше, хотела, чтобы он вернулся. Для меня он был настоящим, не то что Эрлькёниг, весь сотканный из теней и иллюзий.

– Где моя сестра?

– Полагаю, спит, – пожал плечами он.

– Полагаешь?

– Ночка выдалась бурная. – Губы его изогнулись в усмешке. – Думаю Кете мирно спит в своей постели. Или в чужой – наверняка утверждать не стану.

Меня охватил страх.

– Ты обещал ей безопасность!

Король гоблинов взглянул на меня с любопытством. До этого он избегал встречаться со мной глазами, но теперь, вернувшись в облик коварного плута, посмотрел по-настоящему. Его взгляд зафиксировал мои пылающие щеки и растрепанные волосы, обвел линию шеи, уперся в ключицу. Я ощутила, как к затылку поднимается жар.

– И исполнил свое обещание, дорогая. Твоя сестра в полной безопасности. Твоя сестра цела и невредима, – «Цела» он произнес с небольшим нажимом, – и прекрасно себя чувствует. Я запретил своим подданным трогать ее даже пальцем.

Вчера все было иначе. Я вспомнила толпу восторженных поклонников Кете, все их недозволенные поцелуи и прикосновения.

– Отлично. – С души свалился камень, но я твердо решила этого не показывать. Нельзя смягчаться ни на йоту. – Тогда я ее забираю, и мы уходим.

– Эй, не так быстро. – Король гоблинов сотворил себе гарнитур из стола и кресла и уселся напротив меня. – Игра еще не окончена, завершен только второй раунд.

– Который остался за мной, – напомнила я. – Я здесь, в твоих владениях.

– Это так, – согласился он. – Наконец-то ты здесь. – В этих словах мне послышался оттенок нежности.

– Да, наконец, – подтвердила и я. – И скоро уйду. – Я положила руки на стол ладонями вниз. – Значит, начинается последний раунд. Каковы правила?

Король гоблинов повторил мой жест. Пальцы у него были длинные, тонкие, изящно очерченные и, к моему облегчению, с нормальным количеством фаланг. Мы неслучайно демонстрировали друг другу руки: этот старинный знак подтверждал, что игра ведется по-честному. Наши пальцы соприкоснулись. На меня дохнуло облачком воспоминания.

– Правила просты, – сказал Король гоблинов. – Ты нашла вход, теперь отыщи выход.

– И все?

Он самодовольно усмехнулся.

– Да. Если сможешь.

– Я нашла путь в Подземный мир, стало быть, и наверх выберусь, – сказала я. – «Ибо мы ходим верою, а не видением»[28].

– Благодушествуешь и желаешь лучше выйти из тела?[29] – закончил он стих.

Владыка Зла цитировал Священное Писание!

– Желаю и готова, – медленно произнесла я, – сделать все необходимое.

Его губы растянулись в улыбке.

– Так что же ты сыграешь, Элизабет?

Ответа на этот вопрос я не знала. Я уже отдала свою музыку. Отдала все, что имела. Осталось ли у меня еще что-нибудь?

– Ты первый, – сказала я. – Что поставишь на кон ты?

Он пристально посмотрел на меня.

– Сочтемся?

Я сглотнула.

– Если ты так хочешь.

– В таком случае чего ты от меня потребуешь?

Он великодушно передавал мне в руки огромную силу. Он – Эрлькёниг, миф, легенда, маг и волшебник. Я могу попросить что угодно. Богатство. Славу. Красоту.

– Мою музыку, – наконец ответила я. – Во мне нет алчности, mein Herr. Я прошу вернуть лишь то, что принадлежало мне изначально.

Он устремил на меня долгий взгляд – такой долгий, что я уже приготовилась встретить отказ.

– Это справедливо, – в конце концов кивнул он.

– А ты? – Волосы у меня на голове зашевелились, вдоль позвоночника растеклась не то ломящая боль, не то сладость предвкушения. – Чего ты просишь взамен?

Он впился в меня взглядом.

– Невозможного.

Я отчаянно старалась выдержать этот взор, а лицо уже заливала краска.

– Имей в виду, я не святая и чудеса творить не умею.

Его губы дрогнули.

– Значит, я попрошу твоей дружбы.

От неожиданности я убрала руки со стола.

– Ах, Элизабет, – продолжал он, – я прошу, чтобы ты меня помнила. Не таким, как сейчас, а каким был тогда.

Я нахмурилась. В памяти всплыли наши танцы в Роще гоблинов, простые игры, загадки и пари, которые мы заключали в детстве. Раскопать истину в прошлом не удалось: я не могла отличить реальные воспоминания от выдуманных.

– Ты ведь помнишь. – Он подался вперед. В его голосе сквозила надежда, и слышать это было невыносимо.

Король гоблинов вскинул руку, и разделявший нас столик беззвучно поглотила земля. Он дотронулся пальцем до моего виска.

– Где-то тут, в этой светлой головке, ты надежно спрятала все воспоминания. Даже слишком надежно, слишком глубоко.

Кто для меня Король гоблинов? Друг, которого я себе представляла – помнила – с детских лет, или Владыка Зла, стирающий границы между фантазией и явью? Мною овладело зудящее беспокойство.

Он встал со своего места и опустился передо мной на колени, опираясь руками на подлокотники кресла и тщательно избегая прикосновений ко мне.

– Просто помни, Элизабет. Это все, о чем я прошу. – Слова, точно густой бас, резонировали в каждой клеточке моего тела. – Пожалуйста, помни.

Страстность в его голосе заставила меня отпрянуть.

– Я не могу дать тебе то, что дать невозможно, – сказала я. – Для меня легче отрезать руку и отдать ее, чем подарить тебе воспоминания.

Мы пронзали друг друга взглядами, затем Король гоблинов моргнул, и сковавшее нас напряжение развеялось.

– Ладно, – промолвил он, растягивая гласные. – Видимо, придется обойтись тем, что есть.

Я кивнула.

– Тогда каково будет твое желание?

– Твоя рука. – Глаза его блеснули. – Стань моей женой.

Такая прямолинейность – удар под дых.

– Что?

Скрестив на груди руки, Король гоблинов отстранился. Поза его выражала безразличие, на губах играла кривоватая усмешка, но в глазах застыла печаль.

– Ты спросила, я ответил. Мой ответ – ты. Я хочу получить тебя всю. Целиком.

Я нервно сглотнула. Воздух в Подземном мире вдруг сделался жарким и душным.

– А как же Кете? – шепотом выдавила я.

На лице Короля гоблинов промелькнуло смущение, однако он тут же рассмеялся.

– А что Кете? Невеста есть невеста. Ты или твоя сестра – по Древнему закону, это не имеет значения. – Он наклонился ближе. – И все же будь у нас выбор, мы ведь оба предпочли бы, чтобы невестой стала ты, правда, Элизабет?

Да, правда. Впрочем, пока эта мысль не успела полностью сформироваться, я торопливо затолкала ее в самый дальний угол сердца и заперла там на крепкий замок.

– Небогатый выбор ты мне оставил, – произнесла я. – Жизнь моей сестры или моя собственная.

– Все вы, люди, в конечном итоге умираете, – пожал плечами он.

Это проявление черствости охладило меня, напомнило, что Король гоблинов мне не друг. Что, несмотря на мое влечение к юноше с печальными глазами, он все тот же Эрлькёниг – безжалостный, безразличный, бессмертный.

Терпение мое закончилось.

– Хорошо, – сказала я, – ставки сделаны. Еще какие-нибудь пожелания, mein Herr?

Король гоблинов качнул головой.

– Нет, – коротко отозвался он. – Просто знай: когда закончится зима, сбежать ты уже не сможешь. Грань между мирами тонка, но лишь до того, пока не вступит в права новый год.

– А что, если я не успею выбраться наверх? – спросила я.

Его лицо помрачнело.

– Тогда застрянешь здесь навсегда. Моя власть велика, Элизабет, но я не могу изменить Древний закон. Даже ради тебя.

Я восприняла предостережение всерьез. Кивнула, встала с кресла. Склонив голову набок, Король гоблинов произнес:

– Pfiat’ di Gott. Храни тебя Господь, Элизабет.

– Я думала, гоблины не верят в Бога.

На его переносице появилась морщинка.

– Они и не верят. Я верю.

Невеста

– Ну, как?

Я моргнула. Я снова очутилась в своей комнате – прежде, чем успела опомниться! Веточка и Колютик дожидались меня, свесив ноги с кровати.

– Что «как»? – не поняла я.

Гоблинки мерзко осклабились.

– Он на тебя разгневался?

Тело мое вернулось в землянку, но душа все еще пребывала в покоях Короля гоблинов. Люди не привыкли вот так запросто перемещаться туда-сюда. Мое ощущение времени и пространства было простым и линейным.

– Нет, – покачала головой я. Не столько ради ответа, сколько для того, чтобы прийти в себя.

Сгорая от любопытства, камеристки навострили уши, их крючковатые пальцы потянулись ко мне. Я отшатнулась.

– Нет, – произнесла я более твердо.

Веточка и Колютик придвинулись ближе. В мерцании волшебных огоньков сверкнули острые зубы.

– Он на меня не гневался.

Уши разочарованно опустились.

– Не гневался?

Я напомнила себе, что эти двое мне не подружки. Как и Король гоблинов, они – мои противники в нашей утомительной игре.

– Нет, не гневался, – повторила я. – И бросьте ваши штучки. За то, что поставили меня в такое положение, спасибо я вам не скажу.

– Она такая спокойная, – заметила Веточка, проводя блестящим черным когтем по тыльной стороне моей ладони. Я отдернула руку и потуже обернула вокруг себя простыню. – Такая спокойная, хотя под этой тоненькой человечьей кожей кипит страсть.

– М-м-м, – согласилась Колютик, чей длинный нос оказался в опасной близости от моей яремной ямки, где неровно бился пульс. – Эта мне нравится больше, чем та, другая. Этой нам хватит надолго.

Та, другая. Они имеют в виду Кете? Нужно найти ее, да поскорее.

– Хватит! – Я отпихнула гоблинок. Раздосадованные моим хладнокровием, они попятились, корча злобные рожи. Было что-то жутковатое в их… интересе ко мне, что-то сродни влечению, но больше похожее на голод. Я вздрогнула, не в силах стряхнуть ощущение костлявых пальцев на моей коже. – Принесите мне какой-нибудь еды и одежду, а потом отведите к сестре.

Камеристки непонимающе переглянулись.

– Я хочу, чтобы вы принесли мне еду и одежду.

Физиономии обеих вытянулись: я произнесла волшебные слова. Когда гоблинки растаяли в воздухе, оставив после себя лишь несколько сухих листьев, я не удержалась от торжествующей улыбки.

Оставшись в одиночестве, я исследовала каждый дюйм землянки, но она упорно отказывалась являть мне окна и двери. Как же входят и выходят гоблины? Просто перемещаются в любое место по желанию? Ах, если бы наши желания имели силу!

Довольно скоро мои камеристки вернулись. Колютик несла платье, Веточка держала в руках пирог и вино. Платье, замысловатое и пышное, годилось скорее для званого вечера, чем для повседневной носки. Пирог выглядел аппетитно, однако я помнила «деликатесы», которые подавали на балу, и поэтому отнеслась к нему с подозрением.

– Нет, так не пойдет, – сказала я. – Принесите мне что-нибудь более подходящее.

Колютик недовольно поджала губы.

– И что же ты считаешь «более подходящим», смертная?

Я потерла между пальцами материю платья. Шелк. Красиво, конечно, однако корсет и фижмы, которые прилагались к наряду, обещали массу мучений и не стоили потраченного времени, особенно, если я намеревалась бродить по Подземному миру вместе с сестрой.

– Что-нибудь попроще. Никакого шелка, атласа, оборок и рюшей, ничего такого, во что не втиснешься без помощи дюжины слуг. Мне нужно что-то практичное.

– Как скучно, – надула губы Колютик.

– Именно, – согласилась я. – Если не найдете платья, меня устроит и юбка с кофтой.

Колютик скрестила на груди руки.

– Не понимаю. Другим смертным нравились красивые платья, которые мы приносили.

– Я – не моя сестра. – Я запнулась на полуслове. – Другие смертные?

– Ну, другие невесты.

Конечно, я знала, что у Короля гоблинов было много невест. Констанца регулярно пичкала нас «страшилками» о чересчур дерзких, красивых и умных, чересчур не похожих на остальных девицах. Тем не менее, ревность уколола меня своей длинной иглой. Я не обладаю ни одним из названных качеств, и все же Король гоблинов дал понять, что желает меня, целиком и полностью, меня одну.

– Что, ревнуешь? – ухмыльнулась Колютик.

– Нисколечко. – Пунцовые щеки выдали обман.

– Гляди, как покраснела! – обрадовалась Веточка.

– Что случилось с другими девушками? – Я решила, что не позволю гоблинкам взять надо мной верх. – С другими невестами?

– Не справились, – коротко ответила Колютик, помогая мне одеться.

– Не справились? – Я так изумилась, что даже не оттолкнула ее. – В каком смысле?

– Стой смирно, – буркнула она, пытаясь зашнуровать на мне корсет. Вопрос явно не имел для нее большого значения, но я безошибочно уловила, что игра изменилась. Я словно бы завернула за знакомый поворот и очутилась совсем не там, где ожидала. Об этом Констанца в своих историях не упоминала.

– Что значит «не справились»? – повторила я вопрос Веточке.

Более рослая гоблинка вздернула кустистые брови.

– Не сумели убежать, что же еще.

– Из Подземного мира?

Веточка равнодушно пожала плечами.

– Из Подземного мира, от Эрлькёнига, от смерти – все одно.

– Не вертись! – Колютик больно ущипнула меня когтями, так что я ойкнула. – Если дашь спокойно одеть тебя, тогда сможешь увидеть сестру. Уж она-то не упрямилась, надела то, что ей предложили, и съела все, что подали.

Она что, меня совестит? Я сдержала смех. Если засмеюсь, то потом расплачусь.

– Ладно, – сказала я, – уговорили, оденусь. Но не в это. Найдите другое платье. – В животе у меня заурчало. – Принесите каравай хлеба и воды, можно еще сосисок. И без этих ваших фальшивых сладостей. Нечего дурачить мои глаза и рот колдовством.

Веточка и Колютик собрались возразить, но я гневно сверкнула глазами.

– Я желаю…

Гоблинок вместе с их возмущенным сопением как ветром сдуло.

* * *

Облачившись в нормальную одежду и более-менее сносно поев, я почувствовала в себе силы встретиться с тем, что уготовила мне судьба. Выяснила у Веточки и Колютика, что под землей имеются коридоры и пороги, а вот окон и дверей нет. Понятие интимности у гоблинов отсутствовало, а следовательно, не возникало нужды в закрытых дверях. Комнату-землянку запечатали для моего удобства. По приказу Короля гоблинов.

– Вы тоже умеете наколдовывать предметы из земли? – спросила я своих камеристок.

Обе кивнули.

– Тогда наколдуйте дверь с замком.

Гоблинки не сразу поняли, что именно мне нужно. Следуя описанию, они сотворили круглую дверь – странную на вид, но вполне годную. Замок был причудливой конструкцией их собственного изобретения, однако тоже исправно действовал. Ключи от двери были только у нас троих.

За дверью находился коридор. Как и в моей комнате, природные материалы в нем соседствовали с неприродными – полы были земляными, а декор – из кованого железа. Гоблинское искусство пугало и завораживало: оно мастерски имитировало человеческие творения, однако воплощаемые в них образы отличались не одухотворенностью, а наоборот, самой что ни на есть приземленностью. Канделябры вдоль стен были выполнены в форме не цветов или ангелов, но рук, сжимающих факелы. Картины не изображали традиционных пышных сцен или величественных фигур и почти все были пейзажами. Леса и горы, ручьи и реки были выписаны с такой тщательностью, что казались окнами в верхний мир. Картины эти изрядно смягчали ощущение подземной ловушки.

Веточка и Колютик провели меня через коридор в огромный зал. Как и бальный, он представлял собой каменную пещеру с высокими сводчатыми потолками и множеством сталактитов из каких-то блестящих горных пород. Под потолком, точно звезды в ночном небе, плясали волшебные огоньки. В зале я не увидела ни одного гоблина – ни одного соплеменника Веточки и Колютика, больше похожих на подземную нечисть, нежели на человеческий род.

– Где все? – спросила я.

– Работают, – пожала плечами Веточка, как будто это было чем-то самим собой разумеющимся.

– Работают? – Мне не приходило в голову, что гоблины могут работать, по крайней мере, так, как трудятся люди наверху. Мне стало любопытно: откуда берется гоблинская еда? Одежда, мебель? Есть ли среди них крестьяне, ремесленники? В своих историях Констанца почти не уделяла внимания Подземному миру, рассказывая лишь о том, что происходило с его обитателями на земле. Гоблины у нее постоянно нападали на людей, воровали, хитрили и мошенничали, вечно старались присвоить чужое.

– Ты небось думала, все это создано при помощи магии? – Колютик скривилась и обвела зал кистью с длинными многосуставчатыми пальцами.

– Ну, да, – призналась я. – Разве вы не можете просто… пожелать всего, что нужно?

Гоблинки мелко закудахтали, их смех эхом раскатился по сводам пещеры, словно топот тараканьих ножек.

– Смертная, ты ничего не знаешь о силе желаний, – сказала Колютик. – Древний закон сколько дает, столько и отнимает.

Я вспомнила, как бездумно разбрасывалась желаниями, и по спине пробежал зловещий холодок.

– Все должно пребывать в равновесии, – пояснила Веточка. – С тех самых пор, когда мы были водворены из верхнего мира под землю, нам была дарована сила мгновенно перемещаться куда угодно. Однако ничего не дается бесплатно, госпожа, и это королевство мы создали своими руками. А теперь просим прощенья, у нас другие дела. – Она ткнула пальцем вверх. – Волшебные огоньки приведут тебя к сестре.

Я подняла глаза на потолок. Светящиеся точки начали медленно опускаться на мои волосы и плечи, будто снежинки. Я засмеялась: пускай все это колдовство, но смотрится прелестно! Мне стало щекотно. Покружившись вокруг меня, огоньки вытянулись в золотой луч света. Я пошла по дорожке, которую он мне указывал, и оказалась в другом коридоре.

Землянка Кете располагалась по другую сторону пещеры, коридор, ведущий к ней, почти не отличался от моего, однако человеческое влияние здесь ощущалось сильнее. Картины на стенах во многом походили на те, что обыкновенно можно видеть в галерее богатого поместья – портреты и пасторали, – только на всех них был запечатлен Король гоблинов.

Поначалу я не обращала на них внимания, посчитав очередной демонстрацией величия Эрлькёнига, но постепенно обнаружила в веренице портретов любопытную особенность. Стиль, фасоны костюмов и манера художника менялись сквозь эпохи, как и следовало ожидать, но при этом менялся и тот, кто позировал живописцу.

Сперва я не замечала изменений в самой модели, ибо в каждом следующем портрете прослеживалось сходство с предыдущим, однако позже стала наблюдать отличия, которые нельзя было приписать разному авторству. Всюду было изображено одно и то же длинное эльфийское лицо, высокие скулы, сверхъестественная и безжалостная симметрия, но острота подбородка, расстояние между глазами и цвет радужки различались так же сильно, как различаются между собой снежинки. С портретов смотрели разные мужчины, и в то же время все они были Владыкой Зла.

Карие, голубые, зеленые, серые… Разноцветные волчьи глаза моего Короля гоблинов не встретились мне ни разу. Я бродила по галерее, внимательно изучая каждое лицо, ища знакомую пару глаз.

Наконец я подошла к картине в самом дальнем конце коридора, глухом и темном, словно спрятавшемся от стыда. Этот портрет, самый «свежий» в цепочке, был написан в стиле старых фламандцев: чрезмерный контраст света и тени, тщательно прорисованные детали, предельная реалистичность. Художнику позировал молодой человек в профессорской мантии из гладкого шелка и круглой шапочке с кистью. Несмотря на дорогую ткань, в образе юноши чувствовался некий аскетизм – особенно в том, как его рука сжимала деревянный крест на шнурке, висевший у него на груди. В другой руке он держал скрипку, уперев ее в колено. Его длинные, красивые пальцы покоились на грифе инструмента. Я прищурилась. Головка скрипки выглядела знакомой, но контуры ее тонули во тьме, и я лишь смутно различила очертания женского лица, искаженного нечеловеческой мукой. Или экстазом.

Я поежилась. И до последнего избегала смотреть в лицо позирующего. Я точно знала, что увижу эти разноцветные глаза – один зеленый, другой серый, но, переведя взор, замерла от изумления.

На портрете был изображен молодой Король гоблинов – щеки еще не утратили подростковой пухлости, черты лица еще не такие резкие, как теперь. Юноша. Мальчик. Особо ярко на портрете выделялся разный цвет глаз: левый – изумрудно-зеленый, оттенка весенней травы; правый – сизовато-серый, как небо в сумерках. Мне же запомнились другие тона: приглушенный коричнево-зеленый, цвет сухого мха, и льдисто-серая матовость зимнего озера. Блеклые, выцветшие от времени краски.

Через некоторое время волшебные огоньки стали нетерпеливо тянуть меня за волосы и одежду. Я двинулась дальше, унося с собой образ юного Короля гоблинов. Я вспоминала выражение его глаз, и у меня перехватывало дух. Беззащитное. Уязвимое. Человеческое. Знакомое мне с детства. Принадлежащее тому юноше с печальным взглядом, которого я обнаружила в спальне Короля гоблинов. Именно с этим выражением мой Король гоблинов смотрел на меня сейчас.

В полном смятении чувств я брела по коридору, внезапно желая оказаться как можно дальше от портрета. И только после того, как галерея оказалась далеко позади, в голову мне пришла обескураживающая мысль: а когда он успел стать моим Королем гоблинов?

* * *

– Лизель! – радостно приветствовала меня Кете, когда я появилась на пороге. Как и в моей землянке, двери в ее комнате не имелось, но, по моему желанию, она возникла. Вид сестры поверг меня в ужас. Кете всегда была пухленькой, с пышными формами, красивыми полными руками и круглыми, как у херувима, щечками. Теперь же она исхудала и выглядела совершенно изможденной и больной. Пеньюар, надетый поверх сорочки, висел на плечах, будто на вешалке, под которой одна пустота. Кете таяла на глазах.

– Посидим у камина, выпьем чаю, – предложила она. Казалось, в Подземном мире сестра чувствует себя как дома и охотно выполняет обязанности хозяйки своих земляных апартаментов.

– Кете, у тебя все хорошо? – спросила я.

– Все просто прекрасно. – Стол у огня был уже накрыт, и она жестом пригласила меня сесть в кресло, затем налила чаю и протянула кусок пирога на блюдце. – А как твои дела, родная?

– Даже не знаю, – ответила я, принимая блюдце из ее рук. – Не знаю.

Кете снисходительно улыбнулась и добавила в свой чай еще одну ложку сахара.

– Ешь, – велела она, кивнув на нетронутый пирог.

Я пристально посмотрела на сестру. Сейчас взгляд у нее был ясный, трезвый и осознанный – не такой, как на Балу гоблинов.

– Кете, – осторожно произнесла я, – ты знаешь, где мы находимся?

Она расхохоталась и отрезала себе еще кусок пирога.

– Ну, конечно, глупенькая. Мы у меня дома, пьем чай и радуемся встрече. А теперь скажи, – она обвела рукой голую земляную стену, – что ты думаешь про обои?

– Обои?

– Муаровый шелк, привезен из Италии! – с гордостью сообщила Кете. – Как мы давно хотели, да, Лизель?

Сердце у меня в груди забилось часто-часто. Щеки сестры полыхали румянцем, движения и жесты были слишком возбужденными, как будто она притворялась гостеприимной великосветской дамой. Как будто мы с ней по старинке фантазировали. Играли в «что, если».

– Да, – медленно промолвила я. – У тебя очень красиво. – Я поднесла к губам чашку, чтобы скрыть тревогу на лице. – Прими мои поздравления, дорогая.

Глаза Кете радостно заблестели.

– О, благодарю, сестрица. Мой супруг, как тебе известно, очень щедрый человек.

Чашка в моей руке задребезжала о блюдце.

– Супруг?

– Ты что, забыла? – Кете состроила обиженную гримаску. – У нас была восхитительная свадебная церемония в Соборе Пресвятой Девы в Мюнхене. Нас венчал сам архиепископ, а Йозеф исполнил твою свадебную мессу и сорвал бурю аплодисментов.

Я опустила блюдце.

– Мою… свадебную мессу?

Кете посмотрела на меня с жалостью.

– Ох, Лизель, ты, верно, вчера повеселилась на славу, раз ничего не помнишь. Я говорю о мессе, которую ты сочинила специально к нашей свадьбе. Мама так красиво пела «Благословен будь», что все растрогались до слез.

– Я сочинила… музыку?

Кете кивнула.

– Благодаря связям моего мужа, слава о тебе нынче гремит по всей Священной Римской империи. Он мудро поступил, наняв Йозефа придворным музыкантом. А еще он финансирует европейские гастроли нашего брата и даже папе гонорары выплачивает – как концертмейстеру. Конечно, папина должность при дворе моего супруга скорее почетная, чем фактическая.

– При… его дворе? – задушенным голосом пискнула я.

– Ясное дело, при его дворе – не при чужом ведь. – Кете пожала плечами, как будто озвучила нечто само собой разумеющееся.

– Кете, – пролепетала я, – а кто твой супруг?

Она фыркнула и закатила глаза.

– Манок Херцеге[30], венгерский князь. Ей-богу, Лизель, ты слишком редко позволяешь себе расслабиться, если даже после скромного праздника так долго приходишь в себя. – Кете безотчетно коснулась шеи, и я, как в зеркале, повторила ее жест, смутно припомнив разгульный Бал гоблинов.

Князь, богатый венгерский князь. Кете воображает, что замужем за состоятельным и знатным иностранцем. Вот уж не думала, что ее фантазия нарисует подобного героя.

– Этот Ма… Манок хорошо с тобой обращается? – спросила я.

– Ну, конечно! – просияла Кете.

– Какой он?

– Добрый, нежный, – голос ее звучал мечтательно, рассеянно, – щедрый. Не только ко мне, ко всем нам. Ешь! – Она подвинула ко мне блюдце. – Шоколадный торт, твой любимый.

До меня только сейчас дошло, о чем больше всего мечтала Кете: выйти замуж за богача! Не ради красивых нарядов и драгоценностей, а чтобы обеспечить всю нашу семью. В горле у меня встал комок, я обняла сестру и крепко прижала к груди.

– Лизель, с тобой все хорошо? – удивилась она.

– Нет, – борясь со слезами, выдавила я. – Не все. Все плохо.

Она шутливо оттолкнула меня и настойчиво повторила:

– Ешь торт. Знаешь, каких трудов мне стоило его раздобыть? Ты непременно должна попробовать хоть кусочек.

Я кивнула и взялась за вилку, но, взглянув на блюдце, отпрянула. То, что с виду походило на аппетитный шоколадный торт, на самом деле было многослойным куском земли, вместо масляного крема пропитанным жидкой грязью. Чтобы не огорчать Кете, я сделала вид, будто ем, но, стоило ей отвернуться, как я выбросила «угощение» в огонь. В камине поднялся столб дыма, по комнате разлился невыносимый аромат спелых персиков.

– Вкусно? – спросила Кете, пытливо всматриваясь в мое лицо. Ее ясные голубые глаза на худом, бледном лице казались слишком большими. Несмотря на яркий румянец, выглядела она совсем больной. – Муж привез рецепт из самой Богемии!

– Очень. – Я с трудом подавила досаду. – Мое почтение твоему супругу.

Кете снова радостно улыбнулась, но тут же погрустнела.

– Он так много путешествует по свету… Мне тоже хотелось бы поездить с ним, увидеть мир за стенами этого прекрасного дворца. Дворец великолепный, – продолжала она с едва уловимой ноткой оправдания, – но порой я здесь задыхаюсь. Почти как в тюрьме…

Я выпрямилась в кресле. Сейчас из-под пелены наваждения со мной говорила настоящая Кете, моя настоящая младшая сестричка, молодая девушка, которая хотела вырваться за пределы нашей унылой деревенской жизни.

– Где находятся владения Манока Херцеге? – спросила я.

– В Венгрии, разумеется.

– В какой именно части Венгрии? – не унималась я.

– Н-не знаю, – растерянно проговорила Кете.

– Куда вы ездили в свадебное путешествие? В Вену? Рим? Париж? Лондон? Муж показал тебе величайшие города Европы, как ты всегда мечтала?

– Я… – Между бровями Кете пролегла морщинка: сестра болезненно напрягла память. – Я не помню.

– Думай. – Я схватила ее за руки. – Где мы есть. Где нас нет. Где должны быть.

Сестра закрыла глаза.

– Рынок, фрукты, бал, Король гоблинов…

– Лизель… – Голос Кете прозвучал как будто издалека. – Да, кажется, помню… Вкус персиков посреди зимы, звуки музыки. Кажется… кажется…

– Продолжай, – напирала я. Я уже почти подобралась к средоточию заклятья. Еще немного, и мне удастся разрушить чары.

– Мне больно, – прошептала Кете. Она распахнула глаза и посмотрела на меня. – Иногда я как будто понимаю, где нахожусь, и тогда мне становится страшно. Но лучше ведь не знать этого, правда? Так бывает, когда ты умер, да?

Над верхней губой Кете появилась кровь – тонкая струйка побежала из носа. Я испуганно вытерла ее подолом юбки.

– Нет, нет, родная, – я крепче стиснула пальцы сестры, – ты жива.

Кровотечение продолжалось. Страх начал сковывать мои сердце, руки, горло.

– Ты жива, Кете, – повторила я. – Нужно только еще чуть-чуть продержаться.

Послышался мелодичный перезвон колокольчиков, похожий на смех моей сестры. Она тотчас оживилась, бескровные губы растянулись в неестественной улыбке.

– Это он! – радостно воскликнула она. – Мой Манок. – Кете встала посередине комнаты, широко раскинув руки. Я гадала, кто из высоких элегантных гоблинов, ее вчерашних ухажеров, сыграет роль венгерского князя. – Входи же, любовь моя!

Я обернулась, почти ожидая, что в проеме материализуется дверь и в землянку войдет таинственный венгр. Никакой двери, впрочем, не появилось. Вместо этого дохнуло ветерком, от которого волшебные огоньки разлетелись в стороны, и перед нами возник Король гоблинов.

– Здравствуй, дорогая, – промолвил он, беря Кете за руку. Его взор скользнул по мне, волчьи глаза блеснули. – Как тебе торт?

Древний закон

Наши взгляды скрестились поверх головы Кете.

– Милый, ты ведь помнишь мою сестру Элизабет? – представила она меня.

– Счастлив встрече, фройляйн. – Он поднес мою руку к губам. Я подавила желание выдернуть ее и отвесить ему пощечину.

– Лизель, – Кете повернулась ко мне, – это мой супруг, Манок Херцеге.

– Очень приятно, – сквозь зубы процедила я.

– Боюсь, дорогая, твоя сестра меня не одобряет, – обратился к Кете Король гоблинов. – Ее взгляд пронзает мне сердце, точно кинжал, и это больно. – Он схватился за грудь.

– Лизель! – укорила меня Кете.

– Ну, ну, – смягчился Король гоблинов. – Уверен, Элизабет всего лишь исполняет свой долг, как полагается старшей сестре. Раз уж она обречена на участь старой девы, то вправе осуждать всех твоих поклонников, так?

– Манок! – Кете сердито шлепнула его по запястью. – Не будьте злюками, вы оба.

– Mein Herr, – сухо произнесла я, – разрешите сказать вам пару слов наедине?

Король гоблинов склонил голову набок.

– Безусловно. Вы позволите, мадам? – Он повернулся к Кете.

Та взмахнула рукой, давая понять, что не возражает.

– Значит, Манок Херцеге? – прошипела я, как только мы вышли в коридор.

Король гоблинов грациозно повел плечами.

– Немного знаю венгерский.

– И что это значит?

– А как ты думаешь? – Он ухмыльнулся. – У меня не слишком богатая фантазия, Элизабет.

Я нахмурилась.

– Это твое имя? У тебя вообще есть имя?

Король гоблинов напрягся.

– Сейчас это неважно.

Я вздернула брови, но он сохранял непроницаемый вид, как дом с наглухо закрытыми ставнями в бурю.

– Согласна, – кивнула я. – Сейчас важно другое: зачем и каким образом ты убедил мою сестру в том, что она – твоя жена?

– Ревнуешь? – довольно хмыкнул он.

– Заставил поверить? Принудил силой? Или все это хитроумная иллюзия, которую ты создал, чтобы удержать ее здесь навсегда?

– «Принудил» слишком сильно сказано, – заметил он. – Предпочитаю думать, что мои достоинства убедительны сами по себе.

– Она считает тебя венгерским князем.

– У каждого свои недостатки, – небрежно отмахнулся он.

– Ты можешь играть в свои игры со мной, но Кете оставь в покое, – сказала я. – Ей не по силам тягаться с тобой.

– А тебе, стало быть, по силам? – Король гоблинов подался вперед, я замерла. – Ну же, ответь. Я заинтригован.

– Игру ведем только ты и я. Не вмешивай сюда мою сестру, она невинна.

Его глаза потемнели.

– Так ли уж невинна?

– Да.

– Девушка, знающая, что такое соблазн; девушка с завлекающим смехом, непостоянным сердцем и душой, стремящейся к неизведанному, – тихо произнес он. – Та, что потакает своим прихотям, тянется к запретному плоду, висящему низко на ветке, и съедает его вопреки предупреждению старшей сестры. Можно ли назвать такую невинной?

Ярость пригвоздила меня к полу.

– Не тебе судить, – процедила я.

– Тогда кому, тебе? – парировал Король гоблинов. – Ты отвечаешь за добродетель сестры?

– Нет, – сказала я, – но я сберегу ее доброе имя.

– Ох, Элизабет. – Он покачал головой. – Когда уже в тебе проснется хоть капелька эгоизма? Когда ты хоть что-нибудь сделаешь для себя?

Я молчала.

– Ты не привяжешь себя к сестриной юбке и лоно ее собой не закроешь. – С Короля гоблинов слетели весь шарм и обольстительность. – Рано или поздно ей придется принимать решения самостоятельно, без тебя. А что станешь делать ты, когда тебе не о ком будет заботиться, не за кем приглядывать? Тогда наконец займешься собой?

Он умело использовал сочувствие в качестве оружия. Эта внезапная доброта пленяла сильнее внешней красоты, сильнее обаяния. Правда в его словах мне была неприятна. Как и жалость. Я не нуждалась в его жалости.

Король гоблинов вздохнул.

– Кете – часть игры. Все составные элементы приведены в действие, и твоя сестра – один из них.

– Ты дал мне время покинуть Подземный мир, сказал, что я могу сделать это до конца зимы, – я скрестила на груди руки, – а сам тайком женился на моей сестре.

К нему вернулась самодовольная улыбка.

– А-а, все-таки ревнуешь. Отлично, отлично, для меня это добрый знак.

Видя, что я не поддалась на уловку, он покачал головой.

– Нет, Элизабет, я не женился на Кете. Я связан Древним законом и, если беру невесту, то беру навсегда, и в верхний мир ей уже не подняться. Свою симпатичную сказку Кете наколдовала сама, эта милая иллюзия скрашивает ей часы. Видишь ли, я крайне ограничен в своих возможностях.

Я презрительно фыркнула.

– Ты – Эрлькёниг, ты можешь все.

Король гоблинов выразительно изогнул бровь.

– Если ты так думаешь, то знаешь меньше, чем я предполагал. Я – заложник собственной короны.

Служит ли король короне, или корона служит королю?

– Зачем тебе невеста из верхнего мира? – спросила я после паузы. – Зачем… Почему Кете?

Почему не я? Почему он не пришел за мной?

Король гоблинов помедлил с ответом. Провел пальцами по статуэтке на фигурном столике в коридоре. Это была деревянная нимфа – рыхлая, пышногрудая, грубоватая. Палец Короля гоблинов повторил изгиб ее талии, спустился по холмам бедер к щиколоткам и снова поднялся, обводя контуры тела, к ключицам, где линия шеи переходила в бюст.

– Рассказать тебе историю? – наконец предложил он, убрав руку со статуэтки и разглядывая висящий на стене пейзаж. – Она похожа на те, что Констанца рассказывала тебе и твоим сестре с братом в детстве.

У меня перехватило дыхание.

– Давным-давно жил под землей великий король.

Бабушкины сказки часто начинались именно так. Я всегда считала, что она придумывает их сама, однако, прочувствовав ритм повествования Короля гоблинов, засомневалась в этом. От кого она впервые их услышала?

– Король правил живыми и мертвыми, – продолжал рассказчик. – Каждую весну он возрождал верхний мир к жизни и каждую осень насылал на него смерть. – Король гоблинов устремил взор на картину, где голые ветви покрылись листьями и цветами, а затем буйство зелени сменилось увяданием. – Шли годы, король старился, силы его покидали. Весна наступала все позже, осень – все раньше, и в конце концов весна перестала приходить совсем. Жизнь в надземном мире остановилась, повсюду воцарилось безмолвие. Людям это принесло много бед. – На волшебной картине все засыпало снегом, смена сезонов прекратилась. – И вот однажды к правителю явилась храбрая дева, – Король гоблинов оторвался от картины и снова обратил взор на меня, – и попросила вернуть к жизни мир на поверхности.

– Храбрая? – с вызовом усмехнулась я. – Храбрая, а не красивая?

Эрлькёниг скривил губы.

– Храбрая, красивая – неважно. Констанца рассказывает так, я – эдак. – Король гоблинов шагнул ко мне. Я не двинулась с места, сопротивляясь опасной близости его присутствия.

– Взамен она предложила королю свою жизнь. «Моя жизнь за жизнь моего народа», – сказала она, моля его принять эту жертву. Дева знала Древний закон: жизнь за жизнь, кровь за богатый урожай. Без этого Подземный мир грозил погибнуть и, умирая, вытянуть из мира верхнего последние соки.

Король гоблинов навис надо мной, его растопыренные пальцы протянулись к пульсирующей жилке на моей шее. Я едва дышала, я ждала – жаждала, – что он коснется меня, завладеет нитью моей жизни и отнимет ее.

Этого не произошло. Его пальцы сжались в кулак, он отступил.

– Ее жизнь напитает жизнь короля, жизнь короля поддержит обитателей Подземного мира, а сила их жизней перейдет к земле и растениям. Король принял жертву девушки, и с наступлением нового года снова пришла весна.

История была по-своему красивой и более походила на легенду или притчу о добрых христианских мучениках, одну из тех, что мы слышали от мамы, нежели на сказки Констанцы о проделках хобгоблинов. Добродетельные, сильные духом люди, готовые пожертвовать собой ради всеобщего блага, были героями маминых рассказов, как и отважная девушка, о которой поведал Король гоблинов. Однако моя сестра не вписывается в мамину историю, она – легкомысленная красотка из баек Констанцы. Кто же тогда храбрая героиня сказки, рассказанной Королем гоблинов?

– История на этом не заканчивается, так? – спросила я.

– У этой истории нет конца, – резко ответил он. – Она длится вечно.

Во взоре Короля гоблинов сквозила печаль. Или сожаление. Глаза у него были не такие, как у прочих гоблинов, не эти выпуклые, бездонно-темные кругляши, в которых ничего не прочесть. Их взгляды оставались для меня непроницаемыми, черты лиц воспринимались как неестественные и чуждые, однако мы с Королем гоблинов чувствовали друг друга, общаясь на понятном мне языке тела.

– То есть ты хочешь, чтобы моя сестра умерла ради жизни на земле… – прошептала я.

Он промолчал.

– Если… – проговорила я надтреснутым голосом и откашлялась. – Если ты проиграешь, что будет? Весна никогда не наступит? Верхний мир погрузится в вечную зиму?

Лицо Короля гоблинов было серьезным.

– Ты готова пойти на этот риск?

Мучительный выбор. Жизнь моей сестры… или судьба мира. Я знала, что мои ставки высоки, но только теперь поняла, что Король гоблинов поставил на кон гораздо больше.

– Что станет с тобой, если я выиграю? – шепотом спросила я.

На его губах промелькнула улыбка, скорее грустная, чем удовлетворенная: уголки рта были скорбно опущены.

– Ты знаешь сама, – ответил он. – Ты первая и единственная, кто задал этот вопрос.

С этими словами он исчез, оставив за собой вихрь сухих листьев.

* * *

Мое время истекало. Лишенная возможности видеть рассветы и закаты, я считала часы и дни по тому, как теряли цвет волосы Кете, как она худела и бледнела. Соблазнительные изгибы груди и бедер исчезли, кожа под глазами истончилась и стала темно-фиолетовой. Моя сестра медленно умирала.

Король гоблинов уделял ей много внимания, играя роль венгерского князя. Я наблюдала, как они воркуют и милуются во время этих встреч, за обедом и ужином, на бурных празднествах, которые по его приказу проводились каждый вечер. И опять рекой лилось гоблинское вино, опять до утра царило разгульное веселье.

Каждая потерянная минута увеличивала шансы на победу Короля гоблинов. Я читала это в его глазах всякий раз, когда наши взгляды встречались поверх головы Кете, а случалось это часто. Я постоянно ощущала на себе этот взор, настойчивую ласку, которая заставляла меня посмотреть на него. Вслух я этого не признавала, но вид Кете, прижимающейся к нему, вызывал у меня дикую зависть. В нашей игре она была пешкой, приманкой, наживкой на крючке – я это знала, но все равно испытывала жгучие, точно крапива, уколы ревности. Я страшно скучала по клавиру, на котором могла выразить свое разочарование и тщету стараний градом яростного стаккато.

В минуты одиночества я бродила по запутанным, похожим на лабиринт, коридорам Подземного мира. Под ногами у меня шныряли гоблины, их черные глаза, блестящие, словно спинки жуков, то и дело подглядывали из-за углов. По моей просьбе Веточка и Колютик принесли мне стопку бумаги и карандаш. Я пробовала зарисовывать карты и отмечать на них путь, но каждый раз, когда думала, что возвращаюсь знакомой дорогой, коридоры изгибались и совершали неожиданные повороты. По большей части эти листки с самодельными картами пригождались мне для того, чтобы записывать на полях обрывки пустяковых мелодий, приходивших мне в голову.

Кете тоже старалась меня отвлечь. Она видела карты, но ее взгляд задерживался на нотах, а не маршрутах. Она хотела, чтобы я сидела за столом и писала музыку, и для этой цели снабжала меня гладкой бумагой и дорогими перьями. В ее представлении именно так должен был творить настоящий композитор: в окружении красоты, в тишине и покое. Моя сестра, такая добрая и такая наивная…

– Заносите! – приказала она однажды днем – или утром? – хлопнув в ладоши, а потом обратилась ко мне и показала на слуг, которые внесли в комнату целый ворох нарядов. – У меня для тебя подарок.

– Что это такое? – удивленно спросила я после того, как Кете отослала гоблинов.

– Это платья для твоего дебюта, глупенькая.

– Какого еще дебюта?

Кете устало закатила глаза.

– Честное слово, Лизель, иногда я вообще поражаюсь, как ты живешь на свете. Я говорю про дебют твоей новой симфонии, конечно. Манок распорядился устроить концерт в аудиенц-зале.

Порой яркость фантазийного мира, выдуманного моей сестрой, слепила меня с такой силой, что я не могла отличить, где заканчиваются ее иллюзии и начинаются мои собственные.

Я позволила Кете одеть меня в то платье, которое она сочла наиболее подходящим, и сделать мне прическу. Мы будто снова вернулись в детство: нежное прикосновение ее пальцев к моим волосам было столь же знакомым, как и колыбельные, что мы с Йозефом играли друг другу.

– Ну, вот, – довольно заключила Кете, управившись. – Ты просто красавица.

– Красавица? – расхохоталась я. – Зря ты мне льстишь, сестричка.

– Прекрати! – Кете шлепнула меня по плечу. – Только из-за того, что ты выросла в захолустье, необязательно до старости одеваться, как крестьянка.

– Красивые перья не сделают из воробья павлина.

– Воробей тоже по-своему красив, – отрезала Кете. – Не заставляй себя быть павлином, Лизель. Полюби своего воробышка. Смотри. – Она жестом указала на бронзовое зеркало передо мной.

Но мой взгляд приковало не мое отражение, а отражение Кете. До сего момента я не замечала всей глубины произошедшей с ней перемены. Сколько раз я видела, как она прихорашивается перед зеркалом в нашей спальне! Тогда ее глаза лучились здоровьем, на щеках играл румянец, а теперь обтянутые кожей скулы резко выделялись на лице, выглядели грубыми, едва ли не мужскими. Подбородок – острый, как кинжал, нос – чересчур длинный, губы – тонкие. Запавшие глаза на этом исхудалом лице казались слишком большими… Вздрогнув, я поняла, что смотрю на свое отражение. Нет, на сестрино. Истаяв, превратившись в тень самой себя, Кете стала почти моим близнецом. Мы отличались только цветом волос.

– Видишь? – Ее рот растянулся в неестественной улыбке. – Ты готова к встрече с огромным миром.

Кете не усердствовала с румянами и пудрой; она лишь привела в порядок мои брови и мазнула по губам помадой. В мерцании волшебных огоньков землистый цвет моего лица посветлел и выровнялся до сливочного, а контуры приобрели даже некоторую привлекательность. Это самое лицо я видела в зеркале каждый день, пока росла, – некрасивое, плоское, лошадиное, но сейчас, в новом окружении, оно словно бы светилось изнутри таинственным сиянием. Воробей в гнездышке.

– Я бы хотела… – начала Кете, но запнулась.

– Чего?

Она покачала головой.

– Ничего. Просто… – Сестра закусила губу. – Я бы хотела хоть разочек оказаться за стенами этого дворца. Услышать, как ты исполняешь свою музыку перед широкой публикой. Увидеть шедевры живописи, написанные великими мастерами. Ощутить… настоящее солнечное тепло, вкус спелой земляники и… ой!

На пол к нашим ногам упало несколько алых капель. У Кете снова пошла носом кровь. Я заметалась в поисках платка или полотенца, но ничего такого в комнате не было, только ярды и ярды дорогих тканей. Схватив брошенный как попало чулок (оставалось лишь надеяться, что чистый), я стерла кровь с лица сестры.

– Мне нужно полежать, – еле слышно проговорила она.

– Хорошо. – Я помогла ей лечь в постель. В моих объятьях она казалась еще более худой и хрупкой, чем прежде.

– Лизель… – Голос Кете ослабел до прерывистого шепота. – Лизель… мне не очень… хорошо. Я…

– Тс-с-с. Я позову камеристок.

Кете качнула подбородком.

– Пусть придет мама, – прохныкала она. – Я хочу…

Я не знала, что делать. Мама – далеко; жизнь – далеко и ускользает от моей сестры еще дальше. Горло душили гнев и отчаяние, но я не дала воли эмоциям. Кете смотрела на меня огромными испуганными глазами, и ради нее я улыбалась. Маминой улыбкой – спокойной и ободряющей, вопреки всем невзгодам.

Поудобнее устроив сестру на подушках, я стала гладить ее по волосам и мурлыкать колыбельную, которую нам часто пела мама. В моем исполнении не было и доли маминой мелодичности, но Кете утешило и это. К моему удивлению, она принялась подпевать, старательно пытаясь попадать в ноты, несмотря на полное отсутствие слуха. В детстве моя сестра переживала этот факт очень болезненно и потому наотрез отказывалась петь и играть в любые музыкальные игры, которые мы устраивали в семье.

– Лизель…

Голос был крайне слаб, но я расслышала ее, мою настоящую сестру, отделенную от меня стеной заклятья. Я осеклась.

Кете схватила меня за руку.

– Нет, нет, продолжай петь. Пожалуйста, пой.

Я перестала гладить ее по волосам и начала колыбельную заново, без слов пропевая мотив протяжным «о-о-о». Я пела и одновременно старалась придумать, как быть дальше.

– Кете, сестренка родная, ты здесь?

Вопрос плохо укладывался в ритм колыбельной, но только так я могла говорить с ней, не обрывая мелодию.

– Да, здесь, – с трудом вымолвила она. – Твоя музыка… рассеивает мглу.

– Надо бежать, надо спешить прочь. Твой жених хочет забрать свой трофей.

– Мой жених?.. – Голубые глаза Кете затуманились, и я мысленно выругала себя за ошибку в собственном заклинании, которое пыталась сплести вокруг сестры.

– Неважно, не страшно, бежим со мной, поспешим!

– Поспешим, – повторила она. Обвела взглядом землянку, словно впервые увидела ее по-настоящему. – Да, мы должны спешить.

– Есть ли силы, можешь ли бежать? Ты так слаба, так бледна.

– Да. – Она с трудом кивнула. Затем точно отдала себе приказ, и щеки вновь порозовели, а в голубых глазах сверкнула решимость. – Могу.

– Тогда за мной, за мной!

Кете еще раз кивнула.

– Иду, Лизель, – едва слышно промолвила она. – Сейчас иду.

Колдовская музыка

Я торопилась. Подняв Кете с постели, я одела ее и оделась сама, выбрав самые практичные платья из тех, что имелись. При себе у меня не было ничего, даже моей примитивной и путаной карты Подземного мира. Однако времени что-то планировать уже не было. Заблудимся мы или нет, уже не имело значения; отпущенный мне срок истекал, так что я, подобно Гаммельнскому крысолову, повела сестру прочь.

У меня начал садиться голос. Я поняла, что долго петь не смогу и, чтобы удерживать сестру в плену моих чар, нужен другой способ. Меня вдруг осенило, и я чуть не сбилась с такта – очень уж хотелось рассмеяться. Флейта! Подарок высокого элегантного незнакомца. С ее помощью я нашла вход сюда, с ней же найду выход.

Любой, кто рядом, услышьте меня: Мне нужна моя флейта. Несите ее, да поживее. Я так хочу!

В мгновение ока передо мной возникли Веточка и Колютик. Вторую мой приказ явно разозлил, первую же, судя по всему, – удивил. Высокая, тощая гоблинка почти с благоговением протянула мне инструмент.

Спасибо, подруга. Тебя благодарю. Прошу, помоги найти путь Из подземелья наверх.

Втиснуть строчку «Я так хочу» у меня не получилось. Моя импровизированная песнь все больше утрачивала ритм и мелодику.

– Отсюда нет пути наверх, смертная, – сообщила Колютик. – Не стоит и пробовать.

Я покачала головой, продолжая напевать мотив без слов. Посмотрела на Кете, чье бледное изможденное лицо блестело от холодного пота.

– Я здесь, – сказала она напряженным, далеким голосом. – Я еще здесь.

Веточка вперила в меня взгляд своих нечеловеческих глаз, темных, бездонных и непроницаемых. Мне вдруг захотелось увидеть в них проблеск доброты.

– Знай, смертная, – сказала она, – в Подземном мире все пути ведут к началу и концу. Что есть начало, а что – конец, решать тебе. Будь верна себе, не мешкай. Помни: Древний закон сколько дает, столько и отнимает. Покинуть Подземный мир тебе будет нелегко.

– Она не справится, – фыркнула Колютик. – Ни одному смертному не под силу нарушить древнее равновесие. – Она растянула рот в безобразной ухмылке, обнажившей зубы. – Что ж, удачи. Удача тебе ой как понадобится.

Я пропустила мимо ушей насмешку Колютика и благодарно кивнула Веточке. Гоблинки растаяли в воздухе.

– Говори со мной, родная, – пропела я Кете. – Будь со мной. Пой!

И поднесла флейту к губам.

* * *

Подземный мир был настоящим лабиринтом. Одни коридоры вели вверх, другие делали петлю и закольцовывались, третьи упирались в стену. Я не могла взять Кете за руку, так как играла на флейте, и поэтому она держалась за тесемки моего передника. Если она спотыкалась или останавливалась, я наигрывала мелодию из детства – канон, ритмичную «скакалочку», шутливую припевку.

– Тебе все равно не победить.

Передо мной в неровном пламени факелов, окутанный тенью, стоял Король гоблинов. На нем был плащ с капюшоном – как тогда, на рынке, когда я впервые встретила высокого, элегантного и таинственного незнакомца. Я резко затормозила; Кете налетела на меня сзади.

– Что случилось? – робко спросила она. – С тобой все в порядке?

Я сверлила Короля гоблинов глазами, а взор Кете беспомощно метался по сторонам – она просто не видела худощавую фигуру, преградившую наш путь. Уголок его рта пополз вверх; криво усмехнувшись, он поднес обтянутый перчаткой палец к губам: тс-с-с.

В коридоре подул ветер, холодный и пронизывающий. Мучительно-сладко пахну́ло верхним миром: листвой, глинистой почвой, льдом и свободой. Сестра прижалась ко мне всем телом, я почувствовала, как сильно она дрожит. Ветер носился вокруг нас, будто невидимый дух-проказник, хватал за волосы, шаловливо дергал за рукава и подолы.

– Лизель, долго нам еще идти? – спросила Кете.

Я не рискнула опустить флейту, чтобы успокоить сестру. Из-под капюшона блеснули глаза Короля гоблинов. Я вскинула голову и посмотрела на него в упор.

Сейчас в нем не было ничего от юноши с печальными глазами; облик Короля гоблинов был соткан из теней и иллюзий. Предо мной стоял Эрлькёниг собственной персоной – древний миф, первичный элементаль. Мастер обмана, искуситель, король. Я искала в его лице хотя бы малейшее сходство с тем аскетичным молодым человеком, что был изображен на портрете в дальнем углу галереи, с моим Королем гоблинов, и не находила его.

Я расправила плечи и повернулась к Кете, наигрывая развеселый лендлер – одну из самых заводных мелодий, что я знала, и вложив в нее всю беззаботность, на какую была способна. Морщинка на переносице Кете так и не разгладилась, однако лицо все же просветлело и на нем появилась осторожная улыбка. Моя сестра плохо различала оттенки настроения конкретной пьесы, но даже она не могла не откликнуться на то, что я говорила без слов.

Все хорошо, не бойся.

Следом за мной она приблизилась к Королю гоблинов. Ветер усилился, из добродушного озорника превратившись в злобный дух. Он пихал и толкал, спорил и угрожал, кусал меня за кончики пальцев и губы, заставляя их деревенеть и терять чувствительность. Вой ветра заглушал тоненький голос флейты, мои мелодии почти тонули в нем. Кете жалась ко мне, я боролась с ветром и продолжала играть, но понимала, что эту битву мы проигрываем. Жестокие порывы оттесняли Кете все дальше и дальше, завязки моего передника выскользнули у нее из рук… А ведь мы были так близко, так близко…

– Сдавайся, Элизабет, – промурлыкал Эрлькёниг. – Брось эту затею, милая. Опусти флейту и отдохни. Останься со мной.

Я закрыла глаза. Флейту я уже не чувствовала. Я устала, выдохлась и не знала, что делать.

– Да, да, – шептал он, – не спеша, аккуратно…

Мои губы расстались с флейтой, руки медленно опустились. И все же уступить не обязательно значит проиграть. Я еще не побеждена!

Так же, как наш отец обучал всех своих детей игре на музыкальных инструментах, мама преподавала нам вокал. И хотя никто из нас не унаследовал ее певческий талант, мы научились контролировать дыхание, формировать голос, чтобы выдавать сильный, чистый звук. Я глубоко вдохнула, наполнив легкие воздухом до отказа, выбрала высоту, которую смогу держать без особых усилий – достаточную, чтобы звучать резко и пронзительно, но, дабы сберечь связки, не запредельную, – открыла рот и закричала.

Звук заполнил голову, резонируя в полых участках, и рванулся наружу. Эрлькёниг заколебался, ошеломленный силой моего вопля, а затем попятился, заслоняясь выставленными вперед руками.

Я шагнула вперед, Эрлькёниг – назад. Я наступала, но расстояние между нами не сокращалось. Я хотела достать его, оттолкнуть с дороги голыми руками, заставить упасть мне в ноги и признать поражение. Я потянулась к нему, но мои пальцы прошли сквозь материю плаща. Бесплотный и призрачный, как блуждающий огонек, он моментально растворился во тьме.

Мы с Кете остались в коридоре одни. Ветер утих, воздух потеплел, воцарилось удушливое безмолвие. Я снова принялась напевать себе под нос. Мотив звучал фальшиво и скорее свидетельствовал о неудаче, нежели утешал. Ладонь Кете, приятно теплая, обхватила мою и ободряюще ее стиснула.

Я опустила глаза на флейту. Она слегка дымилась, но не от жара. Сочленения инструмента покрывал иней, корпус промерз настолько, что больно было держать. Я поднесла флейту к губам, и они почти приклеились к обледенелому мундштуку. Флейта издала вздох, поверхность обволокло влажным туманом. Я снова начала играть, выпуская изо рта облачка пара.

* * *

То была моя первая встреча с Королем гоблинов этой бесконечно долгой ночью, первая, но не последняя. Снова и снова он появлялся на моем пути, наводил морок, изводил и путал меня. Но я держалась стойко, не отступая перед призрачными фигурами и рассеивая иллюзии. Отчего-то мне было проще воспринимать его как жуткого, таинственного персонажа из сказок Констанцы, а не того Короля гоблинов, с которым я танцевала в детстве и юности. Эрлькёниг и мой Король гоблинов не имели ничего общего.

Каждая маленькая победа над Эрлькёнигом укрепляла мою решимость, но меня подвела излишняя самоуверенность. Я преодолела его колдовские уловки, а вот о психологических не подумала.

Я опять играла на флейте – дабы сохранить и голос, и дыхание, я чередовала игру и пение, – как вдруг услышала скрипку.

Я, выросшая в семье скрипача, взрастившая талант Йозефа, никогда – никогда – не слышала столь дивного исполнения. Скрипач играл незнакомую мне пьесу. Композитора я тоже не узнала, хотя вроде бы улавливала сложную полифоническую вязь Баха, изящную экспрессивность Вивальди и пышное великолепие Генделя. Каждый пассаж дышал беззаветной преданностью музыке – преданностью, благоговением, исступленным восторгом, и от такой немыслимой красоты мои глаза наполнились слезами. Я перестала играть. Коридор наполнился ароматом спелых персиков.

Скрипка тронула даже Кете, не умевшую отличить чакону от концерта. Сестра слегка покачивалась, встав на цыпочки и закрыв глаза, словно для того, чтобы лучше слышать.

Музыка лилась откуда-то издалека. Мы с Кете рука об руку двинулись на звук, туда, где он был громче, чище, ярче, но так и не увидели исполнителя, которому хотели выразить свое восхищение. Собственно, музыка играла за стеной коридора, в другой комнате, другом зале, другом мире. Я прижала ухо к полу, стараясь определить ее источник. Начала раскапывать землю, царапать ногтями, рыть, рыть, приближая чарующую мелодию. Чем глубже я погружалась в Подземный мир, тем громче играла музыка. Земля крошилась и сыпалась мне на плечи, а я, словно крот, продолжала рыть заветный проход.

Куда или к кому он меня приведет, я не знала. К свободе, к верхнему миру, к неизвестному скрипачу, к Йозефу или к самому ангелу музыки? Я знала лишь одно: мне нельзя умирать, покуда я не увижу лица того, кто сотворил эти волшебные звуки.

– Зефферль! – звала я то ли брата, то ли бога. Земля забивалась мне в рот и нос, но я не обращала внимания.

– Лизель!

Сквозь земляные пробки в ушах я смутно расслышала оклик. Кажется, кто-то звал меня по имени. Знакомый голос…

– Лизель, прошу тебя.

Чьи-то руки на моих плечах тянули меня, оттаскивали назад.

– Нет! – Вдохнув землю, я поперхнулась. Музыка начала стихать, и от досады я заплакала.

– Ты не можешь так поступить, не можешь бросить меня здесь одну!

Капля влаги упала мне на лицо. Дождь? Под землей? Еще одна капля, и еще. Такие теплые, словно живые. Непохожие на дождь. Одна из капель сползла вниз, к уголку рта, и я слизнула ее. Почему она соленая?

Это же слезы. Слезы! Кете плакала.

– Лизель, Лизель, – повторяла она, прижимая меня к груди и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Кете, – прохрипела я и, кашляя, принялась отплевываться. Я выплевывала комья земли, грязь и даже листья. В легких саднило, ведь с каждым вдохом я втягивала в себя песок и пыль. Очнувшись от помутнения, я обнаружила, что по шею закопалась в рыхлую землю и мелкие камни, собственными руками вырыв себе могилу в полу коридора.

– Ох, слава богу! – Сестра лихорадочно расшнуровывала мой корсет, чтобы мне было легче дышать.

Я кашляла и плевалась, меня долго рвало землей, пока наконец она не вышла вся.

Издалека все еще доносилось ангельское пение призрачной скрипки, но сестра не отпускала меня, взяв мое лицо в ладони.

– Будь со мной, – приказала она, устремив на меня взор голубых глаз. – Здесь, на этом месте. Не слушай. Музыка не настоящая. Это не Йозеф и не папа. Это Король гоблинов. Это все наваждение.

Это не Йозеф и не папа. Это Король гоблинов. Это все наваждение.

Я повторяла эти слова, как рефрен, заглушая сладкозвучную мелодию, которая окутывала меня и грозила одурманить чувства. Аромат спелых персиков стал еще сильнее, только теперь к нему примешивалась нотка гнили. Гоблинские чары, догадалась я.

Кете стерла грязь и кровь с моего лица, помогла мне подняться и повела по длинному извилистому коридору.

Милая, чудесная, немузыкальная Кете. Каждый раз, когда колдовская скрипка туманила мне разум, сестра крепче сжимала мою руку. Было больно, но я радовалась этой боли: она напоминала, кто я такая и что делаю. Я – Лизель, старшая сестра Кете. Я увожу ее от Короля гоблинов, спасаю ее жизнь. Правда, сейчас все наоборот: это младшая сестренка спасает меня.

Вскоре запах персиков исчез, в голове у меня прояснилось, и я услышала музыку такой, какой она была на самом деле. Никакого божественного присутствия; играл не ангел, но смертный, исполнение было красивым, но лишенным совершенства.

Вместе с ясностью ума вернулось и любопытство. Что-то или кто-то играл на скрипке, причем совсем близко.

Впереди стену лабиринта рассекала большая трещина, через которую струился свет. Высокая, стройная фигура отбрасывала тень на пол коридора. Эрлькёниг. Я уже не удивлялась тому, что знаю этот силуэт лучше собственного отражения. Тень Короля гоблинов играла на скрипке, правая рука уверенным и плавным движением водила смычком по струнам.

Кете попыталась меня оттащить, но не сумела. Подойдя к стене, я прижалась лицом к расщелине. Я хотела смотреть. Я должна была видеть, как он играет.

Король гоблинов стоял ко мне спиной. На нем не было дорогого камзола или расшитого фрака, одет он был просто, в штаны и батистовую сорочку, такую тонкую, что сквозь ткань просвечивали рельефные мышцы.

Он играл красиво и точно, с изрядным мастерством. Исполнение не отличалось ни чистотой эмоций, присущей Йозефу, ни его вдохновенностью, и все же Король гоблинов имел свой голос, полный страсти, тоски и трепетности, и голос этот звучал на удивление ярко. Он пел, он жил.

Мое ухо улавливало мелкие ошибки, запинки и неровность темпа, пару-тройку неверных нот, которые делали это исполнение таким… человеческим. Музыкант – молодой, даже юный? – просто играл на скрипке свою любимую пьесу. Играл снова и снова, пока его неидеальному слуху она не стала казаться идеальной. Я нечаянно столкнулась с чем-то очень личным, даже интимным. Мои щеки заалели.

– Лизель.

Голос Кете рассек скрипичную мелодию, точно гильотина. Музыка оборвалась на середине фразы. Король гоблинов оглянулся. Наши взгляды встретились.

Разноцветные глаза смотрели так беззащитно, что я одновременно ощутила и жгучий стыд, и прилив дерзости. Тогда, в спальне, я видела его без одежды, но сейчас он выглядел еще более обнаженным. Приличия требовали отвернуться, но я не могла отвести взор, завороженная зрелищем открытой передо мной души.

Мы смотрели друг на друга через расщелину в стене, не в силах пошевелиться. В воздухе что-то изменилось, как перед бурей: все затихло, замерло в ожидании.

Напряженную атмосферу прорезал стон. Кете. Взгляд Короля гоблинов мгновенно сделался непроницаемым – будто ставни захлопнулись, – а он сам стал чужим и далеким. Эрлькёниг как он есть.

– Лизель, – прошептала Кете, – прошу тебя, идем.

Я забыла о существовании сестры, забыла, зачем сюда пришла. Я позабыла обо всем на свете, кроме глаз Короля гоблинов – серых, зеленых, голубых и карих сразу. Кете потянула меня за рукав, и я двинулась за ней, побежала по коридору, держась за ее руку. Мы бежали, не дожидаясь, пока Эрлькёниг нас догонит и опять заманит в ловушку сладкими речами и колдовством, пока я не разобралась в странном, сбивчивом ритме моего неравнодушного сердца.

Пиррова победа

Когда мы наконец покинули Подземный мир, небо было темным, усеянным бессчетным количеством звезд. Луна еще не взошла, и определить, сколько прошло времени, я не могла. Неужели мы опоздали?

Я осмотрелась по сторонам. Окружавший нас лес, озаренный мистическим сиянием звезд, выглядел незнакомым. На фоне неба выделялись неровные силуэты деревьев с узловатыми, туго сплетенными ветвями – многие века их контуры лепил ветер, а может, рука, коей водили гоблины. Казалось, будто эти деревья рванулись к свободе, чтобы танцевать и бродить, где вздумается, но земля крепко ухватила их за корни и больше уже не отпустила. Я вспомнила истории Констанцы о девушках, превращенных в деревья, и поежилась, хотя ночь была необычно теплой.

Нет, мы не опоздали. Я глядела на бескрайнее пространство, раскинувшееся над моей головой, и понимала: небо и есть доказательство моей победы. Глазам было больно; после долгого времени – я решила измерять его днями, – проведенного под слоями земли, камней, песка и древесных корней, даже неяркий звездный свет растрогал меня до слез.

– Смотри, – пробормотала я, – смотри скорее.

Я выкарабкалась из-под корней необъятного дуба через кроличью нору, в которой едва хватило бы места и самому кролику. Мы с сестрой скитались по коридорам Подземного мира несколько суток кряду. Туннели становились все теснее, отделка стен – все грубее, следы цивилизации постепенно исчезли, и под конец мы в буквальном смысле ползли на четвереньках. Я гордилась сестрой: ни разу она не пожаловалась на испачканное платье, на камни, которые обдирали ей руки, или на корни, что цеплялись за волосы. Ее мужество придавало мне сил, и благодаря ему я стойко держалась, даже когда отчаяние при виде сужающихся проходов хватало меня за пятки.

– Кете, – позвала я, – выбирайся оттуда и смотри!

Я обернулась, чтобы помочь сестре вылезти, но в тени дуба разглядела только ее прекрасные голубые глаза.

– Ну же, Кете, – повторила я.

Она не двигалась, а ее взгляд метнулся куда-то за мою спину.

– Да что с тобой? – Я опустилась на колени и протянула сестре руку. – Все плохое позади. У нас получилось. Мы спаслись от Короля гоблинов.

– В самом деле?

Я обернулась. Передо мной на опушке стоял он самый, Король гоблинов, одетый в кожаные штаны и кафтан из грубой шерстяной ткани. Если бы не бледность да острые зубы, обнаженные в усмешке, я бы легко приняла его за местного пастуха. Но нет, для пастуха он был слишком красив и грозен.

– Скажешь, нет? – Я указала на ночное небо. – Я победила тебя и твой богом забытый лабиринт.

– Ах, разве не все мы в некотором роде узники собственных лабиринтов? – с деланной небрежностью проговорил Король гоблинов.

– Не только король, но еще и философ, – пробормотала я. – Прелестно.

– Ты находишь меня прелестным, Элизабет? – Его голос был нежнее шелка.

Я попыталась разглядеть в нем юношу с печальными глазами, найти в лице хоть какой-нибудь намек, якорь, за который могла бы зацепиться, но не увидела, не нашла.

– Нет.

Король гоблинов надул губы.

– Я обиделся. – Он подошел ближе. Пахну́ло льдом и душистой глиной. Он взял мой подбородок своими длинными изящными пальцами и приподнял его, заставив меня посмотреть ему в глаза. – И кроме того, ты лжешь.

– Пусти. – Я дрожала, мой голос – нет.

Король гоблинов пожал плечами.

– Как угодно. – Он убрал руку, и мне сразу стало холодно. – Что-то не вижу рядом с тобой сестры.

Я вздохнула. Кете, такая храбрая до этой минуты, в присутствии Короля гоблинов вдруг сделалась упрямее ослицы. Она пряталась под корнями дуба и ни в какую не желала выходить.

– Так помоги мне ее вытащить, – сказала я.

– Даже «пожалуйста» не скажешь? – изогнул он бровь. – Ай-яй-яй, Элизабет, где же твои манеры?

– Я хочу, чтобы ты освободил Кете из дерева.

Король гоблинов поклонился.

– Твое желание для меня – закон.

Огромный дуб раскололся надвое от корней до макушки, явив на свет Кете. Сжавшись в комочек, она прижимала голову к коленям и тряслась от ужаса.

– Кете, Кете, – я обняла ее, – все хорошо. Все позади. Идем домой.

– Не так быстро. – Король гоблинов шагнул вперед. – Мы еще не закончили.

Сестра в страхе съежилась и уткнулась лицом мне в плечо.

– Нет, закончили, – возразила я. – У нас был уговор.

– Да что ты? Будь добра, напомни, какой.

Порой я слишком легко забывала, что Эрлькёниг древнее этих холмов, и время над ним не властно.

– По условиям, я должна была найти путь из Подземного мира и вывести сестру, – сквозь зубы процедила я. – И вот мы здесь, наверху.

– Ты в этом уверена?

Страх закрался в мою душу и неумолимо, как прилив, начал расти.

– Что ты имеешь в виду?

– Достойная попытка, Элизабет, – произнес Король гоблинов. – Но ты проиграла.

При этих словах лес вокруг нас изменился. То, что я принимала за деревья, превратилось в каменные колонны, листья – в лоскутки ветхой материи, ночное небо замерзло и покрылась трещинами, словно лед на зимнем пруду. Кете тихонько всхлипнула, и в дробном стуке ее зубов я расслышала повторяющийся рефрен: слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно.

– Нет, – прошептала я, – ох, нет.

Мы по-прежнему были в Подземном мире.

– Да, – ласково прошелестел Король гоблинов, – я выиграл.

Я крепче прижала к себе Кете.

– Точнее, выиграю, – поправился он, – как только взойдет полная луна нового года.

Я напряглась.

– Она еще не взошла?

– Еще нет, – признал он. – Ты близка к победе. Можно даже сказать, опасно близка. – Король гоблинов взмахнул рукой. По ледяному небу побежала рябь, и на него опять вернулись звезды, бледные и подрагивающие, как если бы они отражались на поверхности озера. – Видишь ли, мы стоим на рубеже, – пояснил он. – Верхний мир – за этой завесой.

Подняв взгляд к небу, Кете резко втянула воздух. Звездный свет посеребрил ее лицо и волосы, а она закрыла глаза, как будто не желала видеть свободу, такую близкую и такую далекую.

– Сколько осталось до восхода луны? – спросила я.

– Недолго. – Король гоблинов расплылся в улыбке. – В любом случае, тебе не успеть.

– Ты должен дать мне шанс.

Он скрестил на груди руки.

– Нет.

– Джентльмен играет по правилам.

– Ах, Элизабет, ну какой из меня джентльмен, – жеманно, с ленивым сарказмом ответил он. – Я – король.

Меня как громом поразило.

– Ты и не собирался позволить мне выиграть!

– Точно, – ухмыльнулся Король гоблинов. – В конце концов, разве я не Владыка Зла?

Владыка Зла. Разумеется.

– Тогда к чему вообще эта игра? К чему столько сложностей, если ты просто мог взять то, что хочешь?

В его глазах мелькнуло непонятное выражение. Внезапно он показался мне чудовищно старым, старым и уставшим. Я снова получила напоминание, что Эрлькёниг появился в этих горах и лесах задолго до меня, раньше, чем само время.

– Я этого не хочу, – едва слышно промолвил он. Или мне почудилось? – Никогда не хотел.

Я похолодела. От изумления у меня перехватило дух.

– Mein Herr, – пробормотала я. – В таком случае, что…

Король гоблинов расхохотался. Его лицо, только что бывшее лицом старика, теперь исказилось недобрым лукавством. Черты сделались резче: глаза заблестели, взгляд стал жестким, скулы – еще острее.

– Какого ответа ты ждешь, Элизабет? Я забавляюсь с тобой, потому что могу себе это позволить. Потому что получаю от этого удовольствие. Потому что мне скучно.

В горле у меня застрял безмолвный вопль ярости. Хотелось крушить все подряд, чтобы излить эту ярость, направить ее против вопиющей несправедливости. Хотелось ни много ни мало наброситься на Короля и разорвать его на клочки, так же, как растерзали Орфея обезумевшие от гнева фракийские вакханки. Мои руки непроизвольно сжались в кулаки.

– О, да, – промурлыкал он. – Ударь меня. Давай, бей. – Вызов звучал не только в словах, но и в интонации. Король гоблинов приблизился ко мне. – Обрушь на меня свой гнев.

Мы смотрели друг на друга в упор, нас разделяло не больше вздоха. С такого близкого расстояния я разглядела серебристые и голубые крапинки в его сером глазу и золотисто-янтарную каемку вокруг зеленого глаза. Эти глаза насмехались надо мной, подстрекали и распаляли. Если я была тлеющими угольками, то он – кочергой, которая ворошила их, взметая жар.

Я отступила. Мне стало страшно. Я испугалась, что, если коснусь его, то вспыхну изнутри.

– Mein Herr, – процедила я, – чего ты от меня хочешь?

– Я уже сказал, чего хочу. Мне нужна ты, целиком и полностью.

Мы продолжали сверлить друг друга взглядами. Дай себе волю, говорили его глаза. Но я не могла; если поддамся гневу, кто знает, перед чем еще не устою?

– Почему? – хрипло спросила я.

– «Почему» что, Элизабет?

– Почему я? – Я произнесла это почти беззвучно, однако Король гоблинов меня услышал. Он всегда меня слышал.

– Почему ты? – Сверкнули острые зубы. – А кто же еще? – Острыми были даже его слова, и каждое резало меня, будто нож. – Кто как не ты, моя всегдашняя подруга по играм?

В ушах у меня зазвенел детский смех – скорее воспоминание, нежели звук; память о девочке и мальчике, танцующих на лесной опушке. Он, повелитель гоблинов, и она, дочка хозяина гостиницы. Нет, дочка музыканта. Точнее, девочка-музыкант.

Жена, сказал мальчик. Мне нужна жена. Когда-нибудь ты выйдешь за меня?

Девочка-музыкант засмеялась.

Просто дай мне шанс, Элизабет.

– Шанс, – прошептала я. – Дай мне шанс на победу. Луна еще не взошла.

Король гоблинов долго молчал, а потом наконец изрек:

– В этой игре нельзя победить. Ни тебе, ни мне.

Я качнула головой.

– Я должна попытаться.

– О, Элизабет. – То, как он произнес мое имя, затронуло во мне самую глубокую струнку. – Твоим упорством стоило бы восхититься, не будь оно столь бессмысленным.

Я открыла рот, собираясь возразить, но Король гоблинов приложил к моим губам длинные тонкие пальцы.

– Хорошо, – сказал он. – Последний шанс. Еще один раунд. Найди сестру, и я отпущу вас обеих.

– Это все?

Ответом мне стала улыбка – недобрая, зловещая.

– Ладно, – дрожащим голосом промолвила я и позвала: – Кете, идем, нам пора домой.

Но сестра ко мне не подошла.

– Кете?

Я рывком развернулась и обнаружила, что ее нет. Кете исчезла. Опять.

Найди сестру.

И тогда я закричала. Пещера содрогнулась от моего вопля, полного ярости, отвращения к себе, ненависти, отчаяния. Мир снова изменился, я снова стояла на холоде, посреди странного, таинственного леса, и над моей головой мерцали звезды. Небо было ясным, и они равнодушно взирали на меня со своей недосягаемой высоты. Я находилась в верхнем мире.

– О, нет, – простонала я. – Нет, нет, нет.

Лес безмолвствовал, лишь слабое эхо издевательского хохота Короля гоблинов какое-то время разносилось по округе, а потом угасло и оно.

– Негодяй! – в бешенстве вскричала я. – Выходи и сражайся честно!

И, да, я его увидела. Он стоял в дальней рощице и держал Кете на руках. Ее обмякшее тело свешивалось с них, будто напрестольная пелена с алтаря; голова была запрокинута назад, кисти безвольно болтались. Вдвоем они напоминали чудовищную пародию на пьету: ухмыляющийся Король гоблинов выступал в роли скорбящего, моя сестра – в роли мертвого мученика.

Я рванулась к ним, но в тот миг, когда мои пальцы коснулись юбки Кете, и она, и Король гоблинов растаяли в воздухе. Там, где еще секунду назад была моя сестра, трепетал на ветру лишь клочок шелка, зацепившийся за ветку березы.

– Лизель! – раздался приглушенный оклик. Я закрутилась волчком, отчаянно пытаясь определить, откуда исходит звук. Вон, вон она, в клетке из прутьев! Но нет, это лишь деревце, опутанное колючими побегами ежевики. Потом я увидела ее с руками, связанными за спиной, во власти бывших ухажеров. На людей они более не походили, несмотря на смазливую внешность, и их развратные улыбки выглядели уже не соблазнительными, а угрожающими.

Я погналась за ними, но вместо Кете сама оказалась в их когтистых лапах. Со всех сторон меня окружали высокие элегантные гоблины, вылепленные по образу и подобию своего короля – томные, красивые, безжалостные. Я ощущала прикосновения влажных губ; гоблины жалили мою шею поцелуями, оставляя засосы, точно хотели меня сожрать. Ах, нет, то были совсем не гоблины, а сухие мерзлые ветки, которые цеплялись мне в волосы и раздирали одежду, превращая ее в лохмотья.

– Лизель!

Крик показался мне слабее, но как будто ближе. Как будто Кете где-то внизу, похороненная глубоко под землей. Я упала на колени и принялась остервенело рыть землю голыми руками.

– Сдавайся, Элизабет, – воззвал ко мне Король гоблинов. – Признай свое поражение и покорись мне.

Его голос доносился из ниоткуда и отовсюду. Он был ветром и землей, листвой и деревьями, небом и звездами. Я боролась против него, а лес – за него, путая мое ощущение времени, расстояния и даже самой себя.

– Лизель!

Глухой стук. Когда я разгребла листья и ветки, камни и землю, мои руки наткнулись на что-то твердое и гладкое, как стекло.

– Лизель!

Внизу, отделенная от меня ледяной стеной, находилась Кете. Замерзший пруд? Тщетно колотила я по льду, выкликая ее имя. Моя сестра тонет? Я взвыла от бессильного отчаяния, но продолжала лупить по льду и царапать его ногтями, и мои разбитые ладони оставляли на гладкой поверхности кровавые разводы.

Внезапно лед стал прозрачным, и я увидела перепуганную Кете. Лицо ее было перекошено от страха, но в целом она выглядела здоровой. Однако стоило мне присмотреться поближе, как все изменилось. От неожиданности у меня закружилась голова: подо мной была не черная бездна скованного льдом пруда, но мерцающая бесконечность зимнего неба. Кете смотрела не вверх, а вниз, словно бы склонилась над водой, а не плавала в ней. Она стучала по прозрачной стенке в такт со мной, но я уже не понимала, где верх, где низ. Кто из нас заперт под землей, я или она?

– Сдавайся, Элизабет. – Лик Короля гоблинов отразился в ледяном зеркале, но, когда я обернулась, то позади никого не обнаружила. – Сдавайся.

Я его не слушала. Я искала что-нибудь – что угодно, – чем можно разбить лед, и не находила. Ни камня, ни сучка, ни ветки. И тут я вспомнила про гоблинскую флейту. Я сунула ее за пояс, когда коридоры Подземного мира стали сужаться в туннели, когда я уже не могла играть, потому что приходилось ползти на четвереньках. Трясущимися руками я принялась развязывать тесемки, удерживавшие мой передник, юбку и стыдливость. Было уже не до приличий; я рванула юбку и высвободила из-за пояса флейту.

В глазах Короля гоблинов, чье отражение по-прежнему смотрело на меня из ледяного зеркала, мелькнула растерянность.

– Элизабет, не делай этого…

Продолжения я уже не услышала. Держа флейту обеими руками, я вскинула ее над головой. Ветер, угодивший в ловушку бессчетных нот и пауз, засвистал сладкую мелодию, в которой потонули все остальные звуки. И тогда я со всей силы вонзила инструмент в толщу льда, словно топор.

Воскрешение

Открыв глаза, я едва не ослепла от яркого света. Заслонилась ладонью от лучей и все равно ничего не смогла разглядеть. Стоял жуткий холод, но свежий воздух бодрил и дарил ощущение открытого пространства.

– Я впечатлен.

Я сощурилась. Контуры гибкой, долговязой фигуры Короля гоблинов я различала плохо, зато его глаза, в которых отражался свет, блестели в темноте, будто волчьи.

– Несмотря ни на что, Элизабет, тебе удалось меня сломить.

Мой смех, раскатившийся по округе, был таким же грубым, как камни под руками. Привыкнув к свету, я увидела, что мы с Королем гоблинов распластались на земле, точно два убитых в бою солдата. Мы находились в землянке, которую озарял яркий свет, льющийся откуда-то сверху. Полная луна.

Я села и тут же скривилась от боли: окоченевшее от холода, побитое тело определенно воспротивилось моему намерению.

– Кете, – прокаркала я.

Король гоблинов поднялся на ноги и кивнул:

– Там.

В нескольких футах от меня, скорчившись, лежала хрупкая фигурка. Я попыталась встать, но перед глазами сразу все поплыло, и я снова рухнула на землю. Потом собралась с силами и кое-как, на четвереньках, подползла к сестре.

Кете была без сознания, но дышала – об этом свидетельствовали легкие облачка пара в морозном воздухе. Сердце билось слабо, хотя и ровно. Я перевела взгляд на Короля гоблинов.

– Она жива, – подтвердил тот. – Цела и невредима, разве что немножко растрепана. Но ей ничто не грозит и не будет грозить, когда она придет в себя в верхнем мире.

Я погладила сестру по лбу. Кожа была прохладная, но мои пальцы явственно ощущали, что это кожа живой, здоровой девушки, настоящая человеческая плоть.

– Выходит, я победила? – спросила я.

Король гоблинов молчал так долго, что я уже забеспокоилась, заговорит ли он со мной вообще.

– Да, – наконец произнес он, и в его интонации я услышала не только усталость, но и капитуляцию. – Да, Элизабет, ты победила.

Вопреки ожиданиям, я не почувствовала никакого восторга, никакого пьянящего триумфа. Я вся была в синяках и царапинах и испытывала лишь страшное изнеможение.

– Ох, – только и выдохнула я.

– Ох? – Лица Короля гоблинов я в полумраке не видела, но знала, что брови его взлетели вверх. – Ты, которая восстала против моего могущества, разорвала ткань моего мира, попрала Древний закон, – все, что ты можешь сказать, – «ох»?

Эти слова почему-то вызвали у меня улыбку.

– В таком случае, могу ли я уйти?

– Тебе не обязательно спрашивать моего разрешения, Элизабет, – тихо ответил Король гоблинов. – Ты в нем никогда не нуждалась.

Я отвернулась.

– После всего зла, которое ты мне причинил, как я могу тебе доверять?

Он снова долго молчал, а потом слабым, надтреснутым голосом вымолвил:

– Да, я творил ужасные вещи. А ты приняла удар на себя и выдержала его. Ты права, что мне не доверяешь. – Пространство между нами, не занятое словами, было тем не менее заполнено прошлыми сожалениями и горькими воспоминаниями. – Когда-то я был твоим другом, – продолжал он, – и ты мне верила. Но я бездарно растратил это доверие, так?

– Так. – Я не видела смысла лгать. Однако хоть я и сказала правду, часть моего сердца восстала против боли, и моей, и его. Я сползла, уронив голову на плечо сестры. Мы вместе встали и опять повалились.

– Вот, – указал рукой Король гоблинов, – ваша дорога к спасению. – Сверху, из отверстия над нашими головами струился лунный свет, лунный и звездный, и проникал внутрь студеный зимний воздух.

– Вы уже почти достигли конца пути, нужно лишь сделать последний крохотный шаг к свободе.

Крохотный шаг. В двадцати футах над нами – выход в верхний мир. Не большое расстояние по сравнению с тем, что мне пришлось преодолеть. Но силы мои полностью истощились, я утратила решимость и волю – всю, до последней капли.

– Ну же, – с оттенком нетерпения сказал Король гоблинов, – чего ты ждешь? Иди. Возвращайся к семье, к отцу с матерью и твоей неподражаемой бабушке. Бери сестру и ступай назад к брату, к зануде-жениху. Ступай и будь счастлива.

Мама. Папа. Констанца. Ганс. Я вдруг захотела остаться здесь, в компании Короля гоблинов, и не подниматься наверх. Если на то пошло, в какой мир я вернусь? Я подумала о фальшивой реальности, которая едва не соблазнила меня, – той, где Лизель перестала быть рабочей лошадью, дурнушкой, нелюбимой дочкой. Наверху меня ждал не этот мир, а другой, прежний.

– Элизабет, – произнес Король гоблинов, – тебе пора. Проход открыт, пока не зашла луна. Времени осталось мало.

– Если ты так обо мне беспокоишься, mein Herr, – сказала я, – тогда наколдуй лестницу из лиан или древесных корней. Самой мне не дотянуться до верха.

– Я повержен, дорогая, и сейчас не способен наколдовать даже собственное имя, не то что лестницу.

– Признаю, ты говорил, что в этой игре не может быть победителя. Стоило поверить тебе на слово.

Даже смех его был пронизан усталостью.

– А, проклятье победителя. Когда победа обходится дороже, чем проигрыш. – Он посерьезнел. – Не только тебе, нам обоим.

– Во что обошлась моя победа тебе? – У меня не хватило силы – или смелости – издеваться над ним сейчас, когда и я, и он были сломлены. – Потерял невесту, и только.

– Элизабет, мы оба потеряли все.

Я терпеливо ждала продолжения. Положив голову на мягкую грудь Кете, я слушала медленный, ровный стук ее сердца.

– Вместе со старым годом умирает и мир. Без принесенной жертвы жизнь остановится. Нет смерти – не будет и возрождения. Жизнь за жизнь, такова цена.

– «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб»[31], – пробормотала я.

– Верно, – кивнул он. – Древний закон и закон божий не слишком отличаются.

– Ты ведь можешь… – начала я, но слова застряли у меня в горле. – Ты ведь можешь взять другую невесту.

– Да, – подтвердил Король гоблинов. Казалось, мое предположение его оскорбило. – Пожалуй, могу.

– Пожалуй?

После долгой паузы он сказал:

– Моя дорогая, рассказать тебе еще одну историю? Правда, боюсь, она не такая красивая, как предыдущая.

Я подняла глаза на верхний мир.

– А луна не сядет?

– У нас еще есть время, – засмеялся он.

Я кивнула.

– Давным-давно, в жестокие и темные времена, люди, гоблины, кобольды, хёдекены и русалки жили бок о бок в верхнем мире, и все охотились, убивали, пожирали свою добычу. Время, как я упоминал, было темное, и человек обратился к тьме, чтобы отвести от себя кровавые реки. Начал совершать жертвоприношения. Брат восставал против брата, отцы – против дочерей, сыновья – против матерей, и все ради того, чтобы умилостивить гоблинов. Дабы положить конец бессмысленным смертям, один человек – один глупец – заключил договор с древними силами, предложив в жертву себя.

– В прошлый раз это была красивая девушка, – напомнила я.

– Храбрая девушка, – поправил Король гоблинов.

Я улыбнулась.

– Ценой сделки стала его душа, – продолжал он. – Этот глупец отдал душу, чтобы изгнать гоблинов и прочую нечисть из верхнего мира. Душу и собственное имя. Отныне он звался Эрлькёниг. В награду ему было даровано бессмертие и власть над природными стихиями. Порядок в мире был восстановлен, зимы сменялись веснами, как и положено. Но чем дальше отходил Эрлькёниг от своей прежней, смертной жизни, тем более капризным и жестоким становился и в конце концов забыл, что значит жить и любить.

Рассказчик не соврал: ничего красивого в его истории. Как сказалось бессмертие на том, кто когда-то был смертным? Высосало из него жизнь. Я смотрела на Короля гоблинов в этом скудном освещении, полумраке-полусвете, полупространстве между Подземным и верхним мирами, и, кажется, видела того смертного, каким он мог быть прежде. Аскетичного молодого человека с портрета в галерее, юношу с печальными глазами, друга моих детских лет.

– Видишь ли, мне нужна не только жизнь девы, – тихо произнес Король гоблинов уже другим тоном. Я метнула на него быстрый взгляд. – Но еще и то, что дева может мне дать.

– И что же это?

Он криво улыбнулся.

– Страсть.

Мое лицо вспыхнуло.

– Не в том смысле, – поспешно добавил он. – Я ошибаюсь, или эти щечки порозовели? О, да, и это тоже. Страсть во всех ее проявлениях. Накал, глубина, яркость. Гоблины лишены чувств, доступных смертным. Вы, люди, живете и любите так яростно, так безудержно. Мы жаждем того же, без этого мы не можем существовать. Этот огонь питает нас. Меня.

– Ты поэтому похитил Кете? – Я посмотрела на сестру, вспомнив ее роскошное тело и призывный смех. – Из-за страсти, которую она вызывала?

Король гоблинов покачал головой.

– Страсть, которую вызывает твоя сестра, мимолетна. Она вспыхивает на миг, но не греет. Мне нужны медленные угли, Элизабет, а не фейерверк. Что-то, что будет гореть долго и согревать меня и в эту ночь, и в последующие.

– Значит, Кете… – Мне не хватило мужества договорить.

– Кете, – низким голосом промолвил Король гоблинов, – лишь средство для достижения цели.

Мне не понравилось, как он отозвался о моей сестре. «Средство» – точно она дешевка, нечто ненужное, бесполезное. Использовал – и выбросил.

– Какой цели? – спросила я.

– Ты сама знаешь, Элизабет.

Да, я знала. Гоблинские фрукты, флейта, исполнение моего желания – спасенная жизнь Йозефа… Все, что делал Король гоблинов, он делал ради меня.

– Средство для достижения цели, и эта цель – я, – прошептала я.

Он не стал опровергать моих слов.

– Почему?

Король гоблинов долго молчал, прежде чем ответить.

– Кто как не ты? – потеплевшим голосом проговорил он. – Кто, по-твоему?

Он увиливал от ответа на мой вопрос. Мы не глядели друг на друга. Темнота была слишком густой, а свет из верхнего мира – слишком резким. И все же я чувствовала, как пульсирует в воздухе между нами этот ответ, слышала этот беспокойный сердечный ритм. Мое дыхание участилось.

– Почему я? – спросила я чуть громче.

– А почему нет? – парировал он. – Почему не выбрать девушку, которая в детстве играла для меня в Роще гоблинов свою музыку?

Сказано много, но все не то. Он не сказал, что желает меня, что выбрал меня. Что… Я хотела, чтобы он озвучил правду, которая читалась в его глазах. Я чувствовала его взгляд каждой частичкой своего тела: этот взгляд спускался от шеи – там, где плечи скрывались под разодранными рукавами блузки, – к ключицам и ниже по линии декольте к моей вздымающейся и опадающей груди. Я вдруг осознала, что ждала этого всю жизнь. Мечтала, чтобы он счел меня не красивой, но желанной. Чтобы он меня хотел. Чтобы предъявил свои права на меня.

– Почему именно я? – в третий раз повторила я. – Почему Мария Элизабет Ингеборг Фоглер?

Я посмотрела на Короля гоблинов в упор. Он – гордец, но гордость есть и у меня. Если я собираюсь сдержать обещание, много лет назад данное мальчику, танцующему посреди леса, то должна услышать подтверждение из его собственных уст.

– Потому, – сказал он, – что я полюбил музыку, которая звучит в тебе.

Я закрыла глаза. Его слова стали искрой, воспламенившей мою кровь. Огонь, точно лесной пожар, в одно мгновение растекся по жилам, и все тело охватил жар.

– Жизнь за жизнь, – пробормотала я. – Значит ли это, что жертва должна умереть?

– Что есть смерть? – задал встречный вопрос Король гоблинов. – Что есть жизнь?

– Я ведь говорила, что философы меня не привлекают.

Он вдруг рассмеялся – живым, человеческим смехом.

– Элизабет, ты неподражаема!

– Отвечай.

– Да, – помолчав, сказал он. – Жертва должна умереть. Покинуть мир живых и спуститься во владения Эрлькёнига, в Подземный мир. – Он устремил на меня взгляд своих невероятных глаз, таких разных по цвету, таких пугающе-красивых. – Для верхнего мира она будет мертва.

Мертва. Я подумала о маме, папе, Констанце, Гансе и, с болью в сердце, о Йозефе. Во многом я уже умерла.

– Мы оба проиграли, – заметила я.

Король гоблинов прищурился.

– Что ты имеешь в виду?

– Если выигрываешь ты, я теряю сестру. Если победа за мной, я обрекаю верхний мир на вечную зиму. Разве не таков реальный исход нашей игры, mein Herr?

Он не посмел возразить.

– Предлагаю ничью, – сказала я. – Тогда мы оба получим желаемое. Я – свободу для сестры, ты… – я сглотнула, – получишь меня. Всю.

Король гоблинов снова умолк.

– Но почему, Элизабет? – изрек он после долгой паузы.

Я посмотрела на Кете, все так же лежащую на полу без сознания.

– Ради моей сестры. – Я подтащила ее поближе к свету. – Ради брата. – Перевела взгляд с Кете на проем, из которого лилось лунное сияние. – Ради моей семьи. И всего верхнего мира.

Король гоблинов приблизился ко мне, шатко и неуверенно, словно каждый шаг причинял ему боль.

– Этого мало, Элизабет.

– В самом деле? – Я едко усмехнулась. – Целый мир – это мало? По-твоему, я способна приговорить всех его обитателей к бесконечной зиме, к тому, что весна и жизнь никогда уже не вернутся?

Король гоблинов замер на границе между светом и темнотой. Я видела черный силуэт, подсвеченный серебром, и изящный контур кисти сразу за освещенным кругом.

– Всё думаешь о других, – медленно произнес он. – И тем не менее, да, этого недостаточно. Ты когда-нибудь желала чего-то лично для себя?

Что в его понимании «достаточно»? Он прекрасно знал, что именно хочет от меня услышать, но не услышал. Игры, снова игры. Мы всегда будем танцевать друг с другом, я и он.

– Ладно, – сказала я, – тогда я сделаю это ради любви.

Его голос прозвучал неожиданно резко.

– Любви?

– Да, – кивнула я. – В конце концов, все мы приносим жертвы ради любви. – Я наклонилась и поцеловала Кете в лоб. – Каждый день. – Я перевела взгляд туда, где за гранью круга света чернела фигура Короля гоблинов. Разноцветные глаза сверкнули, и, хотя выражения его лица мне не было видно, надежда в его взоре меня тронула. – Ты говорил, что у меня отсутствует себялюбие, так вот отныне я буду любить себя. В кои-то веки стану заботиться о себе в первую, а не в последнюю очередь.

Он никак не отреагировал на мои слова и молчал так долго, что я уже испугалась, не допустила ли роковую ошибку.

– Подумай как следует, Элизабет, – наконец произнес он с каким-то странным нажимом. – Совершив выбор, ты уже не сможешь его изменить. Я не настолько щедр и во второй раз предлагать свободу не стану.

Меня охватили сомнения. Я могла подчинить его своей воле, заставить вернуть меня и Кете в верхний мир. Я уже победила его и мне под силу повторить это снова.

Но я слишком устала для новой битвы. Более того, я не хотела сражаться. Я хотела сдаться на милость противника, ибо отказ от борьбы требует наибольшего мужества.

– Я отдаю себя тебе. – Я нервно сглотнула. – Свободно и добровольно.

– Ради себя самой?

– Да, – подтвердила я. – Ради себя.

Казалось, молчание длилось вечно.

– Хорошо. – Его голос в просторной земляной пещере звучал едва слышно. – Я принимаю твою жертву. – Кете рядом со мной со стоном зашевелилась. – Я выведу твою сестру наверх, а потом… – у Короля гоблинов перехватило дыхание, – ты станешь моей королевой?

Я отвернулась.

– Элизабет. – От того, как он произнес мое имя, я вся затрепетала. – Элизабет, ты выйдешь за меня?

На этот раз паузу выдержала я.

– Да, – сказала я. – Да, выйду.

Часть III. Королева гоблинов

Не жизнь, а треснувший сосуд! Душе иссохшей не напиться. Пусть к Мастеру его несут, Пусть в огненной печи калится; Очистит пламень естество, Сгорит, что Господу не гоже, И стану чашей для Него…[32]

Кристина Россетти. «Воскрешение»

Посвящение

Не говоря ни слова, Король гоблинов забрал Кете. Только что она была в моих объятьях, а в следующий миг уже исчезла. Я даже не успела попрощаться, сказать, что люблю ее.

Сколько я сидела в подземной темнице, не знаю. В голове было пусто – ни печали, ни мыслей, ни музыки. Я не ощущала горя или страха, хотя должна была бы, и вместо этого испытывала лишь чудовищную усталость и изнеможение, похожее на смерть. Прошло несколько часов – дней или минут? – прежде чем кто-то легко коснулся моих волос.

– Элизабет.

Сверху на меня взирал молодой человек. В разноцветных глазах – ласка, в уголках губ – нежность. Именно эта нежность обезоружила меня, разорвала струны, которыми я обмотала собственное сердце. Тоска, ужас, негодование, скорбь и желание – наружу вырвалось все сразу. Я разрыдалась.

Молодой человек протянул руку, чтобы вытереть мои слезы, и в этом прикосновении не было ничего, кроме доброты. В его сочувствие хотелось завернуться целиком. Он молчал, но между нами повисла безмолвная просьба о прощении.

Прости меня, Элизабет. Мне очень жаль.

Но отчего он меня жалел? Мое горе принадлежало мне одной, и делить его с кем-либо я не собиралась. Я оплакивала не свою жизнь, ибо прожила ее достойно, а жизни тех, с кем меня разлучила судьба, – сестры, брата, родителей. Я не увижу, как Йозеф взойдет к славе, вдвоем с Кете не отправлюсь в путешествие по великим городам мира, не услышу свое имя из ее уст.

Король гоблинов подхватил меня на руки и отнес в мою старую земляную комнату. Переместились мы быстро, по прямой, но я не удивилась, зная, что мой спутник обладает способностью изменять пространство и время так, как ему удобно. Он опустил меня на пол перед дверью, по-прежнему запертой при помощи странного приспособления, а затем с учтивым поклоном растаял в воздухе.

Мне было приятно открыть эту дверь и услышать негромкий лязг, с которым запорный механизм встал на место. Я столько раз делала это, запирая свое сердце, что теперь испытала удовольствие, заперевшись от всего мира.

Я была опустошена. Какой бы дух ни наполнял этот сосуд, он покинул его много лет назад, оставив мне лишь призрачное напоминание о себе да мое тело.

Я зажгла свечу.

Я слышала, что перед тем, как принять постриг и посвятить свою жизнь Христу, послушницы в монастыре устраивают ночное бдение при свечах, так же, как невесты накануне венчания, перед тем, как вручить себя мужу. Но здесь, глубоко под землей, какое расстояние отделяло меня от Его милости? По воскресеньям я вместе с семьей прилежно посещала мессу, однако никогда не ощущала присутствия Господа или Его ангелов. В бога я поверила, только услышав, как играет Йозеф.

Я проведу это бдение в одиночестве, без молитв. О чем мне молиться? Об удачном супружестве и куче детишек? Смогу ли я зачать и выносить хотя бы одного? И кто это будет – дитя или уродливое создание, получеловек-полугоблин? А может, помолиться о чем-то для себя лично? Например, пожелать себе жизнь, какой у меня никогда не было, полную и насыщенную?

Я не молилась ни о чем. Сложив ладони, я стояла на коленях перед свечой и смотрела, как она догорает в ночи.

* * *

Я прощаюсь с верхним миром.

Прощай, родная мать, терпенье и заботы – твой удел; Прощай, отец, я знаю, счастья ты семье хотел; Прощай, Констанца, вовек твоих историй не забыть; Прощай, и Ганс, тебе уж больше голову мне не вскружить; Прощай, сестра, прости, что от тебя вдали; Прощай, мой брат, сияй, играй, талант дари; Прощайте, все, вам шлю свою любовь.

Свадьба

Когда я проснулась, комнату заливал яркий свет. Я не помнила, как уснула, но в какой-то момент своего ночного бдения я отошла от свечи и устроилась возле камина. Я смотрела на пляшущие языки пламени и сочиняла гимн, свой первый, тихонько напевая и шлифуя мелодию, пока она не зазвучала, как надо. Бумаги, чтобы записать ноты, у меня не было, да и неважно. Этот гимн посвящался сегодняшней ночи и только ей одной – никто никогда не споет его Богу ли, мне ли.

Свет исходил от камина и падал косыми лучами, похожими на лучи утреннего солнца. Я сощурилась. Роща гоблинов на картине над каминной полкой – если не ошибаюсь, в прошлый раз она была изображена в ночном сумраке, – теперь предстала моим глазам в разгар дня. За ночь на полотне как будто выпал снег, и теперь морозное солнце озаряло его искристую белизну.

Я нахмурилась: свет лился сквозь пейзаж, словно через окошко во внешний мир. Я встала, ощутив боль в затекших мышцах, и потянулась пальцами к картине, чтобы коснуться этого чуда.

– Ай-яй-яй! Было же сказано – руками не трогать.

Веточка и Колютик.

– А стучаться – не было сказано? – огрызнулась я.

– Не было, – бодро сказала Колютик. – Ты пожелала дверь с замком, а пользоваться ею ты нас не просила.

– Значит, это должно быть исправлено немедленно.

– Желание ее светлости – для нас закон. – Веточка изогнула свое долговязое туловище в поклоне, отчего ее лиственная шевелюра подмела пол.

– Светлость или нет, вы все равно обязаны подчиняться, – беззлобно заметила я.

Колютик состроила недовольную гримасу.

– Хм, она пока не «ее светлость». – Темные птичьи глаза-бусины оглядели меня с головы до ног, от растрепанных волос и заплаканного лица до босых пяток. Прочесть какие-либо эмоции на этой странной, нечеловеческой физиономии было практически невозможно, однако мне показалось, что на ней мелькнуло легкое презрение.

– Но скоро станет, – возразила Веточка. Меня будто кольнуло; я почувствовала не то чтобы страх, но и не радость.

– Мы… мы с Королем гоблинов поженимся?

– Да. Его величество будет ждать тебя, – Веточка и Колютик переглянулись, – в часовне.

– В часовне?

– Так он ее называет, – равнодушно промолвила Колютик. – Придерживается нелепых человеческих ритуалов. Впрочем, это не имеет значения. А вот что действительно важно, – лукаво продолжала она, – так это брачная ночь.

Я покраснела. Ну, разумеется, консуммация. В верхнем мире брак также признается действительным только после первой супружеской ночи. Затем я снова нахмурила брови: нелепые человеческие ритуалы. Мне вспомнился сдержанный молодой человек с крестом и скрипкой с портрета в глубине галереи.

– Как он… как его величество превратился в Эрлькёнига? – спросила я, хотя в душе задавалась иным вопросом. Каким образом этот юноша-аскет стал моим Королем гоблинов?

Однако Веточка и Колютик проигнорировали оба моих вопроса – и высказанный, и невысказанный. Вместо ответа Колютик сотворила из воздуха красивое шелковое платье и велела мне его надеть.

– Зачем?

– Все прочие королевы наряжались в самое лучшее, – осклабилась она. – Ты же не хочешь явиться на собственные похороны в лохмотьях?

– Похороны? Я думала, что иду на свадьбу.

– Это одно и то же, – пожала плечами Колютик.

Я взяла платье. Тончайший, почти прозрачный белый шелк, простой покрой, скорее свободный, нежели прилегающий. Накидка. Явив на свет длинную вуаль, еще прозрачнее платья, расшитую крохотными алмазами, Колютик закрепила ее у меня в волосах.

Тем временем Веточка сотворила венок из побегов и сережек ольхи. Я подумала о свадебных венках, что продавались на деревенском рынке, и с горечью вспомнила венок из засушенных цветов и лент, который хотела купить в подарок Кете в день ее злополучной встречи с гоблинами-продавцами фруктов. На моей голове не будет ни цветов, ни лент, только венец из прутьев. Вместо матери и сестры одевают невесту две гоблинки, одна из которых ее презирает, а другая испытывает к ней жалость. И святого Божьего благословения не будет; все, что меня ждет, – клятва в темноте.

Закончив с нарядом, Веточка и Колютик вывели меня в коридор. Колютик заняла место впереди, Веточка подхватила мои фату и шлейф, и все втроем мы двинулись по извилистым проходам лабиринта – вниз, вниз, в самое сердце Подземного мира, где мне предстояло возродить к жизни моего бессмертного жениха.

Глубоко под землей находилось озеро. Спустившись по винтовой лестнице, показавшейся мне бесконечной, мы вышли на его пустынный берег. Неожиданно, словно из ниоткуда, взору предстала черная гладь. Темную поверхность озаряли свечи в канделябрах, выполненных в форме человеческих рук с факелами. Над озером, словно острые зубы, нависали светящиеся каменные сосульки, и там, где камень встречался с водой, по ней кругами расходилось красивое сине-зеленое сияние. Повсюду в гроте плясали волшебные огоньки, у подножия лестницы к берегу была причалена лодка – она будто бы приглашала меня взойти на борт.

– Куда ведет это озеро? – спросила я. В заполненной водой пещере мой голос разнесся эхом, рассыпался, точно преломленный луч света.

– Озеро питает ручьи и мелкие реки здесь, под землей, – пояснила Веточка, – а еще – источники верхнего мира.

– Но тебе не туда. – Колютик показала на лодку. – Твой путь лежит на другой берег, к Королю гоблинов.

– В одиночку? – дрожащим голосом спросила я.

– Ну, да, – кивнула Колютик.

– Но кто покажет мне дорогу?

– Дорога только одна, на ту сторону, – мягко произнесла Веточка. – Русалки тебя проводят.

– Русалки?

– Не слушай их песен, – предостерегла она. – Своими колдовскими голосами русалки заманивают смертных под воду, где те гибнут. Даже мы не всегда можем устоять перед их чарами.

– Значит, они не вашего племени?

Веточка мотнула головой, пушистое облачко ее волос заволновалось.

– Речные нимфы обитали в этих местах задолго до того, как в холмы и долины пришли гоблины. Раньше русалок было много, столько же, сколько листьев на деревьях, но с приходом людей почти все они были вынуждены переселиться в Подземный мир.

– Давненько они не заполучали к себе смертную душу, – осклабилась Колютик. – Шансы у тебя, прямо скажем, невелики.

– Цыц! – утихомирила товарку Веточка. – Она нужна нашему королю. Нам.

– Пф-ф, – фыркнула Колютик и выжидающе посмотрела на лодку у моих ног.

Я заколебалась.

– Страшно? – ухмыльнулась она.

Я отрицательно покачала головой. Меня пугали не русалки, прячущиеся в темных водах, а мрачная фигура на другом берегу. Это путешествие, последнее перед расставанием с девственностью, я должна была проделать совсем одна, и от осознания собственного одиночества у меня защемило на сердце.

Веточка и Колютик помогли мне забраться в лодку и легонько оттолкнули суденышко. Движение породило волны, за кормой потянулась светящаяся сине-зеленая дорожка. Разноцветные блики играли на моем белоснежном платье и фате, от переливающейся красоты грота захватывало дух.

Как только лодка отчалила от берега, пещера наполнилась протяжным, сладкоголосым пением. Звук напоминал тот, что получается, если водить пальцем по ободку хрустального бокала, но только был более чистым и звонким. Чарующая музыка не имела ни слов, ни мелодической структуры, однако моментально пленила и опутала меня, словно прочные нити паутины.

Вопреки предостережению, я перегнулась через борт, чтобы получше рассмотреть русалок. Под водой, в свете кильватерной дорожки, сновали неясные тени. Совершенно бездумно я потянулась к ним пальцами. Там, где они касались озерной глади, рябь побежала сильнее, а когда я вынула руку, кожу покрывали сверкающие капли. Я снова опустила кисть в воду и почувствовала нежное прикосновение. Рука погружалась глубже, и вот уже цепкие пальцы сомкнулись на моем запястье.

Тени под поверхностью сделались четче; я разглядела молодую женщину, снизу взиравшую на меня. Ее глаза были чернее ночи, волосы – цвета первой весенней травы, а бледная кожа показалась мне настоящим чудом: она переливалась мириадами радужных оттенков, точно рыбья чешуя. Но сильнее всего поражало лицо: высокие скулы, плоская переносица и пухлые губы. Более прелестного создания я в жизни не встречала!

Дитя света и тени, она вынырнула на поверхность и погладила меня по лицу. Пение стало громче. Влажные губы шевелились в изменчивом свете грота, и я подалась вперед, чтобы разобрать таинственный шепот. Мне хотелось вобрать в себя эти чарующие звуки, каждой клеточкой впитать волшебство голоса. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула.

Музыку оборвал пронзительный и скрипучий крик. Вздрогнув, я отпрянула; лодка закачалась. Русалка злобно зашипела и скрылась в глубине. Я дотронулась до рта, все еще чувствуя прикосновение ее губ к моим. Русалки в ярости бесновались под днищем лодки, грозя ее перевернуть, но после того, как скрежещущий вопль повторился, поверхность воды разгладилась.

Русалки оставили меня в покое, и лодка перестала раскачиваться. Я снова была одна посреди темного озера. Эхо резкого вопля еще гуляло по гроту, разбивая хрустальные ноты, заполнявшие пещеру каких-то несколько мгновений назад. Я сидела сгорбившись, дрожа от страха и странного возбуждения, ведь прекрасная русалка едва меня не поцеловала и едва не утопила.

Как только рябь на гладкой поверхности озера исчезла, угас и сине-зеленый свет. Меня накрыла тьма, прорезали которую лишь мерцающие волшебные огоньки да странные светильники в форме рук с факелами на каменных стенах. Каким образом двигаться дальше, я не знала. Снова опустить руки в воду я бы уже не рискнула, а весел или шеста в лодке не имелось. Мне стало не по себе. Крик какого жуткого существа спугнул моих обольстительниц-русалок? Не нападет ли оно на меня, не утащит ли в свое логово теперь, когда других претендентов на добычу нет?

А потом где-то в недосягаемой дали послышался теплый, неровный голос скрипки. И тогда я узнала неприятный, диссонирующий вопль, прогнавший русалок: такой звук издает смычок, которым резко проводят по струнам скрипки, превращая их жалобный плач в острое лезвие серпа. Мое неверное сердце возликовало – младший братишка пришел мне на выручку! – но разум подсказывал иное. Это не Зефферль, это Король гоблинов.

Скрипка не умолкала, и мой челн сам собой заскользил по озерной глади, как если бы музыка его притягивала. Я затаила дыхание: Король гоблинов исполнял величественный гимн, приветствуя свою смертную невесту, которую лодка плавно несла к нему по темным водам.

Берег был дальним, путешествие – долгим. По мере моего приближения музыка менялась: торжественный гимн перетек в более простую мелодию с повторяющимся рефреном, похожую на упражнения для разминки пальцев, которые когда-то давал нам с Йозефом отец. Я нахмурилась, узнав произведение. Отрывистые ноты прыгали и скакали вокруг меня, словно дети вокруг майского дерева, дергая за ниточки памяти. Это была моя пьеса; я, я ее сочинила.

В детские годы, после того, как в нашей гостинице выступили странствующие французские музыканты, я сочинила несколько коротких экосезов. Услышав этот танец в шотландском стиле, я моментально была очарована его живостью и попыталась создать нечто подобное. Мои творения были несложными и предназначались для клавира, но сейчас, слушая скрипку, я вспоминала Йозефа, упражняющегося в задней комнате. Ему тогда было не больше шести, мне – не больше десяти.

Я почти забыла о существовании этой легкой пьески – пожалуй, лучшей из всех, написанных в тот раз. Ноты ее уже были утрачены – я предала их огню вместе с остальными сочинениями, – и все-таки она жила, жила в руках Короля гоблинов.

После экосеза зазвучал романс, сочиненный мною в четырнадцать лет в приступе сердечной тоски. Меня охватил жар стыда и смущения, и я съежилась, вспомнив ту меланхоличную, подверженную перепадам настроения девицу, какой я была в пору своей детской влюбленности в Ганса.

Лодка уверенно приближалась к берегу, а Король гоблинов продолжал исполнять мои сочинения, выстраивая мост из детства через наивную юность к расцветающей женственности. Своей игрой он словно бы прикасался к моему разуму, точно зная, где добавить, а где убавить, придавая моим творениям ту самую форму, в какой я их представляла. Он выступал в роли резчика, шлифовал и оттачивал скульптуру до тех пор, пока она не превращалась в идеальный образ меня самой. Йозеф играл, как ангел, однако, что бы я ни сочиняла для брата, все строилось вокруг него, вокруг его сильных и слабых сторон. Музыка в исполнении Короля гоблинов интерпретировала мою индивидуальность, показывала образ Лизель, прежде мне незнакомой. Он играл меня.

Это больно. Слушать собственную музыку в исполнении того, кто настолько хорошо меня понимает – как не понимал даже родной брат, – очень больно. Моя музыка была необыкновенна, прекрасна, божественна, и внимать этой совершенной красоте для меня было невыносимо. Хотелось спрятать ее, убрать с виду в безопасное место, затолкать обратно под кожу, где она и должна находиться, где никто не сможет судить о ее недостатках.

В воздухе растаяли последние ноты, лодка беззвучно ткнулась носом в противоположный берег. Передо мной, озаренный неровным пламенем факелов, стоял Король гоблинов. С этого расстояния он выглядел грозным и устрашающим: длинный черный плащ подчеркивал высокий рост, голову венчала корона из оленьих рогов. Лица его я не видела, скрипку и смычок он держал в опущенных по бокам руках.

Несколько секунд мы молча взирали друг на друга. Мое чувствительное сердце трепыхалось от волнения; смущенная осторожность, с которой он держал инструмент, заставила пульс биться чаще. Это он, мой юноша с печальным взглядом? Однако стоило Королю гоблинов отложить в сторону смычок и скрипку, к нему тотчас вернулись всегдашняя таинственность и неумолимость, снова превратив его в холодную статую.

Бесшумно ступая, словно тень, он подошел к причалу. Тень отвесила поклон, подала мне руку, помогла сойти на берег и повела прочь от озера чередой извилистых коридоров. Наконец я оказалась в просторном, хорошо освещенном помещении. За все это время мы не сказали друг другу ни слова.

Когда глаза привыкли к свету, я поняла, что нахожусь в часовне. Над головой высился сводчатый потолок, явно не рукотворный, а созданный природой, в стенах через равные промежутки располагались окна с красивыми витражными стеклами. Окна не открывались на внешнюю сторону, а были подсвечены изнутри. У дальней стены находился алтарь, над которым висело простое распятие.

У меня защипало глаза. Пускай часовню выстроили гоблины, пускай она глубоко под землей, но это все-таки церковь, похожая на многие из тех, что я видела в верхнем мире. Здесь нет гротескных скульптур и фантастических существ, порожденных фантазией гоблинов, ухмыляющихся сатиров и нимф, изнемогающих от наслаждения. Здесь только Иисус Христос, мой жених и я.

– Элизабет, грустить – это нормально, – мягко промолвил Король гоблинов, и я поспешила вытереть глаза. – Я тоже грустил, когда впервые оказался в Подземном мире.

Я кивнула, но от проявленного ко мне сочувствия слезы лишь потекли сильнее. Провести церемонию венчания и благословить нас было некому, и тем не менее, Господь не оставил нас своим присутствием. Стоя перед алтарем, я и Король гоблинов приготовились дать друг другу брачные обеты.

– Клянусь… – начала я и запнулась. Мой жених – Эрлькёниг, Владыка Зла, правитель Подземного мира. Какую клятву я могу принести? Значат ли вообще что-нибудь мои слова? Я ведь уже отдала ему самое главное: принесла в жертву собственную жизнь.

Заметив, что я колеблюсь, он взял мои руки в свои.

– Торжественно клянусь в том, – произнес он, – что принимаю твою жертву, дар жизни, отданный мне без корысти, но с умыслом.

Я посмотрела на наши переплетенные пальцы. У Короля гоблинов были руки скрипача: пальцы длинные, тонкие, проворные; подушечки на левой руке – в мозолях от постоянного соприкосновения со струнами. Эти руки могли дарить ласку и причинять боль, эти руки были мне знакомы.

– Клянешься ли ты, Элизабет?

Я подняла взгляд. В его разноцветных глазах сквозило сомнение. Сейчас это был не Эрлькёниг, но аскетичный юноша с портрета.

– Клянешься ли ты, что заключаешь эту сделку по… по доброй воле?

Наши взгляды встретились. Мы смотрели друг на друга не мигая, не отводя глаз. А затем я просто сказала:

– Торжественно клянусь, что действую по собственной воле. Отдаю тебе свое тело… и душу.

Разноцветные глаза сверкнули.

– Целиком и полностью?

Я кивнула.

– Всю себя. Целиком и полностью.

Король гоблинов снял с пальца серебряное кольцо в виде фигуры волка: лапы зверя свернулись вокруг ободка, в глазницах вставлены драгоценные камни, один – льдисто-голубой, второй – серебристо-зеленый.

– Этим кольцом, – промолвил он, беря меня за руку, – я нарекаю тебя своей королевой. Дарую тебе все, чем владею, и наделяю властью над гоблинами. Отныне их воля будет подчинена твоей, и любое твое желание будет исполнено. – Король гоблинов надел кольцо мне на палец. Оно оказалось велико, но я сжала пальцы в кулак, чтобы не потерять его. Король гоблинов обхватил мой кулак обеими ладонями.

– Дарую тебе власть над моим королевством, моими подданными и надо мной. – Он опустился на одно колено. – Молю тебя о сострадании, моя королева. О сострадании и милости.

Я высвободила руку с кольцом, положила ладонь ему на голову и почувствовала, как он затрепетал от моего прикосновения. В следующую секунду он встал и взял с алтаря чашу для причастия.

– Выпьем, – сказал он, – чтобы скрепить наши узы.

Вино было темным, как ежевика, как грех. Я вспомнила хмельной вкус колдовского вина – терпкий, насыщенный, сладкий; вспомнила, какой чувственной и распутной сделалась на балу гоблинов, и изнутри меня начал наполнять медленный текучий жар. Я поднесла чашу к губам и торопливо глотнула. На белый шелк моего свадебного платья упало несколько капель, напомнивших мне капли крови на снегу.

Король гоблинов взял из моих рук чашу и, не сводя с меня глаз, также сделал глоток. В его взгляде читались обещания будущих ночей. Я поклялась себе, что потребую сдержать каждое из них.

Он поставил чашу на алтарь и медленно утер губы тыльной стороной ладони. Я нервно сглотнула. Король гоблинов подал мне руку, мы покинули часовню и ступили в Подземный мир уже в качестве мужа и жены.

Брачная ночь

И немедленно оказались посреди гоблинского празднества.

В центре огромной пещеры, выполнявшей роль бального зала, горел исполинский костер, вокруг которого плясали извивающиеся силуэты гоблинов. На вертеле, шипя и пузырясь жиром, поджаривался гигантский кабан, в воздухе одуряюще пахло жареным мясом. Помещение никак не освещалось – не было ни факелов, ни волшебных огоньков, ни свечей в традиционной жутковатой форме человеческих рук. Единственным источником света служил костер. Его кроваво-красное, неровное пламя не столько озаряло пещеру, сколько порождало тени.

Я испуганно шарахнулась в сторону, но Король гоблинов крепко держал меня за руку.

– Не бойся, – промурлыкал он мне на ухо. – Помни мою клятву.

Однако мною владел страх. На балу гоблинов я танцевала и веселилась, но теперь атмосфера была совершенно иной: в ней чувствовалось нечто мрачное, дикое, необузданное. На балу, которым правил Король гоблинов, соблюдалась хотя бы видимость приличий, маскировавшая разгул похоти, а сейчас какое-либо прикрытие полностью отсутствовало. Здесь не предавались наслаждению, здесь царила звериная жестокость. Я ощущала запах свежепролитой крови – она пахла медью, железом и сырым мясом. Поймав боковым зрением сплетенные силуэты совокупляющихся, я вспомнила статуэтку в моей землянке, сатира и нимфу. Гремела грубая, примитивная музыка – свистели дудки, гудели рога, бренчали лютни. Гоблинское вино притупило мой страх, но не до конца.

– Идем, – сказал Король гоблинов. – Подданные должны поприветствовать свою новую королеву.

Он повел меня вниз по ступеням в самую гущу толпы. Со всех сторон меня окружали гротескные фигуры, щерились и ухмылялись отвратительные физиономии. Тонкие пальцы тянулись ко мне, точно побеги колючих кустарников, цеплялись за платье, фату и волосы. Низкорослый хобгоблин с горбатой спиной подскочил к нам и протянул флягу с вином.

– А, музыкантша, – проскрипел он. – Все еще тлеешь? Скажи-ка, госпожа, – он игриво подмигнул, – его величество боится разжечь твой огонь?

Я заморгала, пытаясь припомнить, где видела горбуна раньше. Он запел себе под нос знакомый мотивчик, и мне почудился аромат спелых персиков. Рынок гоблинов!

Когда на моем лице мелькнуло узнавание, он хрипло рассмеялся и закудахтал еще радостнее, заметив, как порозовели щеки короля.

– Одно дуновение, ваше величество. Стоит лишь дунуть, и ее пламя взовьется до небес.

Король гоблинов выхватил флягу из паучьих лап горбуна. Запрокинув голову, он принялся жадно пить, не обращая внимания на струйки вина, что стекали по его подбородку и шее, будто кровь. Потом он расплылся в улыбке и передал флягу мне.

Его улыбка – растянутые губы и частокол острых зубов – привела меня в растерянность. Глаза под капюшоном плаща хищно блеснули, он снова превратился во Владыку Зла. Так что же есть маска, а что – истинный облик? Кто он, Эрлькёниг или аскетичный юноша, с которым я обменялась брачными обетами? Глядя на него, я взяла флягу. Выражение его лица ничуть не изменилось, прежней осталась и манера, но, когда наши пальцы соприкоснулись, взор Короля гоблинов странно блеснул.

Я залпом опорожнила сосуд; гоблины радостно заулюлюкали. Вино обожгло мне рот и глотку, испачкало платье. Перед глазами все поплыло, на мгновение я испугалась, что меня стошнит.

Множество глаз следило за моей реакцией. Я сделала глубокий вдох, расправила плечи и улыбнулась. Если, конечно, это можно назвать улыбкой. Скорее, это была гримаса, означавшая, что справилась с испытанием. Я щерилась, как загнанная в угол собака, и почти рычала.

Толпа дружно возликовала, выразив одобрение воплями и гиканьем. После этого гоблины принялись тереть свои длинные цепкие пальцы, издавая сухой шелест, похожий на шум ветра в ветвях деревьев. В отличие от людей, они не аплодировали, и, слушая эти неприятные звуки, я подавила дрожь отвращения. Глаза Короля гоблинов, затененные капюшоном, скользнули по моим перепачканным губам и пятнам на платье. Я ответила дерзким взглядом, впервые ощущая в себе смелость.

– Присоединимся к общему празднику, моя королева, – сказал он, склонив голову набок, и подал мне бледную изящную руку. Ладонь была сухой и прохладной, а прикосновение к его коже заставило мое сердце биться чаще.

Внезапно Король гоблинов схватил меня и увлек на середину пещеры. Грубые, визгливые наигрыши звучали без остановки, и мы влились в толпу пляшущих. Ни заученных па, ни положенных светских разговоров – мы просто отдались музыке. В моих жилах бурлило вино, и я самозабвенно танцевала среди гоблинов, которые обнимали, целовали меня и всячески демонстрировали свое обожание. Я переходила из рук в руки, от одного гоблина к другому, и всякий стремился урвать частичку моей жизни, моего пламени. Я была их королевой, жертвенным агнцем на алтаре, и они воздавали мне почести, предлагая самих себя и свои дары, напитки и угощение: жареное мясо, только что снятое с огня, лопающиеся от сока персики, сливы, и, конечно, вино в таком изобилии, что оно текло по каждому подбородку.

Посреди этой безумной круговерти я потеряла Короля гоблинов. Я хотела его, нуждалась в нем, однако нигде не могла найти. Меня охватила паника. Словно волки, почуявшие свежую кровь, гоблины взяли меня в кольцо, стали наскакивать, щипаться и кусаться. Я чувствовала себя оленем, которого загоняют охотники. Мой страх распалил преследователей до крайности. Я кричала, когда их пальцы-крючья рвали мое платье, фату, дергали меня за волосы, но страшилась не того, что окажусь обнаженной. Я чувствовала, что жизнь покидает меня, что я слабею, таю и растворяюсь, а гоблины высасывают из меня эмоции, напитываются ими и разбухают, делаясь все сильнее и больше, больше, больше.

– Не надо, – прошептала я, но этот протест остался незамеченным. – Не надо…

Мои подданные, охваченные жаждой крови, жаждой человеческой жизни, которую им удалось захватить, меня не слышали.

– Хватит! – крикнула я громче. – Прекратите! Желаю, чтобы вы оставили меня в покое!

Эхо разнесло мой голос над сводами пещеры. Всякое движение моментально прекратилось, гоблины оцепенели, словно приросли к земле. Их физиономии по-прежнему были искажены, конечности окаменели в хватающих жестах. Шевелились лишь круглые черные глаза, да вздымались при вдохе и выдохе уродливые грудные клетки.

Я шла сквозь толпу гоблинов, но ни один из них даже не колыхнулся, подчиняясь моему велению, и только их взгляды следовали за мной на всем пути через пещеру. Кто-то замер с кувшином в руке, вино из которого уже переполнило края чаши и теперь лилось на пол, кто-то застыл, вонзив зубы в окровавленный кусок оленьего мяса, кто-то окаменел в нелепой позе посреди буйной, дикарской пляски.

Из любопытства я ткнула одну из фигур. Плоть мягко подалась, мои пальцы не встретили никакого сопротивления. Я ущипнула того же гоблина за руку, причем довольно сильно, и вновь – ни звука, ни вскрика, ни гримасы, лишь слегка напрягся рот. А затем я без всякого предупреждения толкнула неподвижную карикатуру, вложив в толчок всю свою злость.

Гоблин тотчас повалился на своих соплеменников, опрокидывая их, точно кегли в боулинге. Я расхохоталась и сама не узнала собственный смех – высокий, пронзительный, злорадный, похожий на хохот сумасшедшей. Я хохотала, как одна из них.

Мой смех разрушил чары, удерживавшие гоблинов на месте. Фигуры посыпались на пол, сбивая друг дружку; звон бьющейся посуды и лязг падающих столовых приборов звучал еще резче на фоне резкого, возбужденного хохота гоблинов. И моего.

Я обвела взором свои владения. Хаос. Варварство. Разруха. Я всегда сдерживалась, всегда боялась выйти за рамки. Теперь мне хотелось стать больше, ярче, лучше; быть хитрой, капризной и злобной. До сего момента я не знала пьянящей сладости внимания. В верхнем мире, людские взгляды и сердца неизменно тянулись к Кете и Йозефу: Кете привлекала своей красотой, Зефф – талантом. Я же оставалась в тени, забытая и никому не нужная, – серая мышь, убогая дурнушка, бездарность. А здесь, под землей, меня считали солнцем, вокруг которого вращаются планеты, центром вселенной. Юная Лизель была замухрышкой, бесталанной и покорной, взрослая Элизабет стала владычицей.

На другом конце зала я узрела своего короля. Он стоял в стороне от толпы, в полумраке теней. Казалось, о нем тоже почти забыли. Сегодняшняя ночь – моя брачная ночь – целиком посвящалась мне. Я – средоточие мира гоблинов, их воскресительница, их королева. И тем не менее, какая-то часть меня желала, чтобы восхищенные мною подданные разом исчезли, чтобы я осталась наедине со своим супругом и стала предметом его восхищения, центром его мироздания. Внимание, власть и вино освободили меня от всех комплексов, и теперь я была готова признать, как сильно вожделею Эрлькёнига.

Меня влекло к нему всегда, даже когда он был лишь призрачной фигурой из сказок Констанцы, и уж тем более после того, когда он стал моим товарищем по играм в Роще гоблинов. Как я могла забыть об этом? Я знала это лицо, эти глаза, это телосложение. Я знала, как его губы растягиваются в одобрительной улыбке, как в моменты радости поблескивает его взор, а в уголках глаз появляются мелкие морщинки. Я видела, как эти пальцы скользят по воображаемому грифу, а рука держит невидимый смычок, и я делила с ним свою музыку. Я замечала, сколь внимательно он разглядывает меня, а теперь и понимала, отчего ему удается так тонко и точно передавать мое творчество. Он был знаком мне так же хорошо, как мой собственный голос.

Вокруг визжала, сквернословила и верещала толпа гоблинов, сыпавших грубыми шутками и непристойностями. Щеки мои пылали от смущения, однако я высоко подняла голову и встретилась взглядом с моим королем. И хотя чары, сковавшие гоблинов после того, как я произнесла магическую фразу «я желаю», рассеялись от моего хохота, Король гоблинов по-прежнему стоял в оцепенении, бессильный перед моей властью. Я широко улыбнулась и представила, как растут и заостряются зубы у меня во рту, превращая улыбку в хищный оскал.

Волшебные огоньки следовали за мной через скопище моего развеселого народца, и, когда я подошла к Королю гоблинов, подсветили его лицо. Лицо было непроницаемо, взгляд, скрытый капюшоном, – загадочен. Он стоял спокойно, не шевелясь, небрежно опустив руки по бокам, и все же я уловила скрытое в этих руках напряжение. Мой муж боится?

Боится меня? Эта мысль почему-то привела меня в крайнее возбуждение. Я – Королева гоблинов. Я могу повелевать всеми и каждым из них, включая своего короля. Власть пьянила сильнее вина. Я расправила плечи и шагнула вперед, приготовившись предъявить права на супруга.

Остановилась я на расстоянии ладони. Пальцы моих босых ног упирались в носки его черных сапог, начищенных до блеска. Он не отпрянул, не отшатнулся, но и ответного движения навстречу не сделал. Приподняв голову, я всмотрелась в лицо Короля гоблинов. Что там, в его глазах – опаска, волнение, мольба? Я не могла прочесть этот взор, не могла сложить черты лица в понятное мне выражение.

Я дотронулась до его щеки. Он дрожал – так мелко, что это было незаметно глазу и ощущалось лишь при касании.

– Элизабет, – пробормотал он, и в голосе я также расслышала дрожь. Она передалась мне в руку, растеклась по груди и дошла до самых тайных глубин тела. – Элизабет, я…

Я заставила его умолкнуть, приложив палец к губам. Король гоблинов задрожал сильнее. Мой палец скользнул вниз по подбородку и шее, двинулся ниже и остановился. Я чувствовала, как бьется его сердце под моей ладонью, я словно держала в руке крохотного птенчика.

Молю тебя о сострадании, моя королева. О сострадании и милости.

Внезапно я все поняла. Он поверил в меня, доверился мне и теперь боялся моего благородства. Мое чуткое, нежное сердце зашлось болью и забилось в такт с его сердцем.

И потому я схватила его за плащ, привлекла к себе и впилась губами в губы в яростном поцелуе.

* * *

Поцелуй слаще греха, безжалостнее искуса. Я не добрая, не милосердная; я – грубая, жестокая и дикая. Я кусаю, рву и лижу, я жадно пожираю. Хочу, хочу, хочу, хочу еще и еще. Я не сдерживаю своих желаний.

«Элизабет», – выдыхает он, и этот выдох проникает мне в легкие, живот, чресла. Он заполняет меня, и это то, чего я жажду. Я открываю рот, чтобы впустить его, но его руки смыкаются на моих запястьях.

«Нет, нет, нет, – мысленно говорю я, – не отталкивай меня. Разожги во мне пламя. Заставь гореть!»

Король гоблинов не отталкивает меня, а крепче прижимает к себе. Наши губы, словно партнеры в танце, смыкаются и размыкаются, встречаются и расходятся, кружат и льнут друг к другу. Когда он отстраняется, я издаю разочарованный стон, однако его рот все так же близко – теперь он целует уголки моих губ и подбородок, носом трется о мою кожу.

Я неуклюжа и неумела. Я провожу языком по кончикам своих зубов, по его губе. Он холоден, как зимний ветер, но жар наших уст согревает его, и вот уже все становится томным, влажным, жарким, будто душная летняя ночь. Его руки, сжимающие мои запястья, расслабляются и безвольно падают. Кончики пальцев скользят по моему позвоночнику, замирают на изгибе поясницы.

Боже. У меня нет слов, и рай слишком далеко, но мне все равно. Я хочу возлечь с дьяволом, и хотела бы делать это снова и снова, лишь бы испытывать то, что испытываю сейчас. Я стискиваю его плащ так сильно, что рельеф вышивки, наверное, впечатается мне в ладони.

– Элизабет… – выдыхает он снова. – Элизабет, я…

Я не позволяю ему договорить.

– Я желаю…

Он напряженно застывает.

– Я желаю, чтобы ты взял меня. Взял, растерзал, насладился мной. Сию же минуту.

Сию же минуту.

Укол и кровь

Власть желания. В верхнем мире желания есть нечто призрачное. Они похожи на блуждающие огоньки, – прекрасны, но всегда иллюзорны, всегда неуловимы. В мире подземном, они, напротив, очень даже реальны; здесь желания – это маленькие озорные хитрецы: лукавые, увертливые, однако вполне достижимые. Осязаемые. Здесь мои желания имеют вес.

Звуки стихли, свет погас. Я не сразу поняла, что мы находимся не в пещере. Унесенная мощным вихрем поцелуя, я не заметила, что меня и Короля гоблинов более не окружают ухмыляющиеся физиономии наших подданных, что мы уже наедине. Все мое внимание было поглощено лишь тем фактом, что его губы оторвались от моих, и от этой утраты я страдала, словно ребенок, лишенный сладкого. О, нет, еще, еще, ну, пожалуйста.

Я всхлипнула, когда Король гоблинов отстранился, и снова потянулась к нему. Он остановил мой любовный порыв, ласково, но настойчиво накрыв мой рот ладонью. Я зарылась носом в его пальцы, упиваясь даже этим касанием.

– Элизабет, Элизабет, подожди, не спеши, – успокаивал он меня.

Ждать? Я ждала этого момента всю жизнь. Не завершения сделки, а вступления в силу нашего брака. Я желала Короля гоблинов с неистовой силой и испытывала необходимость убедиться в таком же ответном желании. Он уже увидел меня, всю, целиком, теперь же я хотела, чтобы он меня познал. Я оттолкнула удерживающую меня руку и рванулась вперед. Я – хищная кошка, волчица, охотница. Плоть и кровь – вот моя цель.

– Остановись. – Голос Короля гоблинов окреп, но я, охваченная возбуждением, продолжала теребить его плащ, сорочку, штаны. – Элизабет, прекрати. Прошу.

Именно это «прошу» поколебало мою решимость.

– Прекратить? – хрипло переспросила я. – Почему?

– Потому, – он говорил медленно, словно с трудом, – потому, что ты сама не понимаешь, что делаешь.

Чтобы понять смысл его слов, мне потребовалось время. Я сама не понимаю, что делаю. Потом щеки мои вспыхнули.

– Ох.

Пелена вожделения, затуманивавшая мой разум, рассеялась. Смущение обожгло сильнее пощечины. Я отвернулась.

– Если и так, то лишь оттого, что не училась этому. Я просто неопытна. Нетронута. – Я сглотнула. – Но ведь меня можно обучить, mein Herr. Я схватываю на лету.

– Нисколько не сомневаюсь.

Спиной я ощущала его близость. Да, он стоял близко – почти, но все-таки не совсем. Мне стало стыдно: какое же отчаяние сквозит в моем голосе! Я не хотела казаться жалкой, однако выглядела ею. «Господи, да прикоснись ко мне наконец, – мысленно просила я. – Прикоснись, умоляю».

Он шагнул еще ближе. Я не видела его, но четко представляла, как эти разноцветные волчьи глаза скользят по моей шее, вдоль позвоночника, к низкому вырезу платья и обнаженным лопаткам. Его длинные, изящные пальцы тянутся к ним и замирают у самой моей кожи. Я воображала все это очень ясно, а вот чего не могла представить – так это выражения его лица.

– Элизабет, – ровно произнес он, – ты не знаешь очень многого. Захочешь ли ты продолжить после того, как узнаешь?

У меня вырвался смешок. Скрывать свое вожделение и жаркую готовность я более не могла. Как не мог и Король гоблинов, чья отвердевшая плоть через штаны прижималась к моему бедру.

– Да, – выдохнула я. – Да, захочу. Уже хочу. Да.

Он крепко взял меня за плечи, привлек к себе. Одна рука легла мне на шею, вторая обвилась вокруг талии. Через тонкую ткань свадебного платья я ощущала его всем телом. Его била мелкая дрожь. Я тяжело дышала, в том числе и из-за того, что он сжимал мне горло.

Я выгнула спину и закрыла глаза. Накрыла его ладонь на моей талии своей, а другой провела по его лицу. Кончиками пальцев изучила пушистые пряди волос, высокую линию скулы, мужественный подбородок. Он склонил голову и впился губами в мою ключицу. Нежный поцелуй. Легкое пощипывание, осторожный укус. Я застонала. Мой стон отозвался в нем судорожными волнами трепета.

Он медлил, слишком медлил. Я хотела, чтобы он обрушился на меня, раздавил всей мощью своего желания. Если он не может мне этого дать, возьму сама, решила я. Его руку, лежащую на моей талии, я передвинула ниже, к тому месту, где пылала моя страсть. Пальцы Короля гоблинов поползли вверх по моему бедру, задирая тонкую ткань, дюйм за дюймом обнажая ногу. Я сопротивлялась, но не для того, чтобы вырваться на свободу, а чтобы поторопить его, побудить к более смелым действиям. С мучительной неспешностью эти пальцы исследовали мое тело на уровне бедер – гладили, ласкали, изучали. Мало, думала я, мне мало!

Я нетерпеливо потянула его за волосы, и он слегка зашипел от боли. Стоны боли, стоны наслаждения – для моего слуха они звучали одинаково. В ответ его пальцы, погруженные в самую глубь моего естества, напряглись, и я вскрикнула – точнее, попыталась вскрикнуть, так как его ладонь, сжимавшая мою шею, заглушила этот нечленораздельный возглас.

Другая моя рука – та, что направляла его вниз, к самому сокровенному, потянулась за спину, к нему. Я погладила вздыбленную плоть под кожаными штанами – несомненный признак влечения. Его чресла дернулись, с ног до головы пробежала волна сладкой дрожи. Я сжала пальцы сильнее, утверждая свои права на него. Мой, ликовала я, ты мой!

Неожиданно Король гоблинов отступил назад, высвободился из моей хватки. Я зарычала от досады, ощутив пустоту. Его уже не было рядом. Я открыла глаза и развернулась.

Мир как будто накренился, на миг я утратила равновесие. Король гоблинов стоял всего в нескольких ярдах, однако это расстояние было бесконечным. Его пушистые волосы спутались, превратившись в сорочье гнездо, губы распухли, на щеках алел румянец. Волчьи глаза горели.

– Элизабет, хватит, – задыхаясь, вымолвил он. – Хватит.

Я потерла саднящую шею и изумленно просипела:

– Хватит?

– Да, – кивнул он. – На сегодня все. Я велю камеристкам проводить тебя в твои покои.

– Что? – вырвалось у меня. – Но почему?

– Потому, – ответил он. – Я этого не хочу. Не сегодня. Не сейчас. Не так.

Я вспыхнула от унижения. Казалось, тонкий шелк свадебного платья сейчас воспламенится от контакта с моей кожей. Унижение, стыд, похоть, влечение – все это пылало во мне одновременно. Я вся горела. Как он мог оттолкнуть меня? Комнату наполнял теплый, влажный и душноватый запах нашей обоюдной страсти, а доказательство его желания я осязала собственной рукой.

Во мне заныла старая рана, мучительное чувство ничтожности и никчемности хлынуло наружу. Я истекала стыдом. Нельзя, нельзя было впускать его в сердце! Я открылась тому, кому доверяла раньше, а он издевательски отверг меня за неумелость, серость и заурядность. Я отвернулась, чтобы он не увидел моих слез.

Рука Короля гоблинов легла на мое плечо. В прикосновении не ощущалось ничего, кроме ласкового утешения, и от этого было больнее всего.

– Не трогай меня, – прошипела я, сбросив его руку. – Не смей до меня дотрагиваться так, как сейчас.

– Это как? – грустно спросил он.

– Как будто тебе все равно! – Кожу саднило, словно я стерла ее в кровь. Я вся была мягкой и податливой, мое тело изнемогало от желания, но меня отвергли. Я разгладила платье на бедрах. Свадебная фата – невесомое облако, усеянное брильянтами, – давно открепилась и теперь лежала у ног печальной лужицей.

– Элизабет, – промолвил он, – я потому и сдерживаюсь, что мне не все равно.

– Но почему ты не хочешь ко мне прикасаться? – Я всхлипнула и возненавидела себя за проявление слабости. – Почему не хочешь взять то, что по праву твое?

– Не в моем праве взять, – произнес он с неожиданным жаром, – но в твоем – дать.

– И я отдаю себя тебе здесь и сейчас! – Я подхватила с пола фату, словно желая спрятать свое унижение за дымчатой, украшенной блестками тканью.

– А я не хочу, – тихо сказал он. – Так не хочу.

Какая чудовищная несправедливость. Выпуклость на кожаных штанах недвусмысленно подтверждала его вожделение, однако он скрыл свою страсть под плащом, под мантией сарказма и недовольства. От досады мне хотелось кричать.

Я круто развернулась.

– Ты говорил, что желаешь меня всю, целиком и полностью! – Я швырнула назад его же слова, вложив в них всю горечь.

Король гоблинов закрыл глаза, точно хотел защититься от моих упреков и заодно от моего вида. Сердце глухо стучало у меня в груди. Неужели я и вправду настолько противна мужскому полу, что меня отвергает даже правитель подземных уродцев?

– Передо мной не вся ты. Тобой движет отчаяние, – присыпал он солью мои раны.

– Тогда что тебе от меня нужно? – Мною действительно двигало отчаяние, но было уже плевать. – Для чего ты брал меня в жены, если не для этого?

Теперь уже Король гоблинов растерянно попятился, как будто я ударила его по лицу.

– Если ты думала, что я сделал это ради…

Слушать дальше я не собиралась.

– Тебя, наверное, мучает раскаяние покупателя, приобретшего ненужный товар, – едко сказала я, – и ты жалеешь, что не взял ту из сестер, что красивее…

– Элизабет, – предостерегающим тоном произнес Король гоблинов, – остановись.

Так бы мне и сделать, но я не желала останавливаться. Язык, развязавшийся под действием гоблинского вина, так просто было не унять.

– Увы, mein Herr, ты выбрал дурнушку. И, – я визгливо хихикнула, – как постелил, так теперь и поспи. Давай же, мой господин, – я кокетливо огладила изгибы своей фигуры, хотя изгибами их можно было назвать с большой натяжкой, – ложись в кровать со своей новой женушкой. Если, конечно, хватит мужества.

У Короля гоблинов вырвался непроизвольный возглас отвращения – звук, который уничтожил последние остатки моей гордости. К горлу подкатил комок; икнув, я сглотнула.

– Иди спать, Элизабет, – сказал Король гоблинов, – ты пьяна.

Неужели? Мне уже доводилось пить пиво и гоблинское вино, в юности я даже разок попробовала шнапс, который Констанца держала в своем тайном шкафчике, но при этом я не напивалась, как папа. Никогда.

Неожиданно земля ушла у меня из-под ног. Комната поплыла, я потеряла равновесие. Король гоблинов метнулся ко мне и успел подхватить.

– Веточка, Колютик, сюда! – крикнул он, и обе гоблинки в мгновение ока появились в комнате. – Отведите мою жену в ее покои и проследите, чтобы с ней все было в порядке.

– Нет. – Я вскинула руку, выпрямилась, насколько могла, и попыталась изобразить хоть какое-то достоинство. – Я в состоянии дойти до кровати без посторонней помощи, mein Herr.

Спотыкаясь, я побрела прочь, но длинные пальцы вцепились мне в волосы, возвращая в объятья Короля гоблинов.

– Я очень хочу тебя, – прошептал он мне на ухо, – но мне нужно то, что ты не желаешь отдавать. – Это, – он провел рукой сверху вниз, от моего незащищенного горла до талии, – лишь часть тебя. Если я сказал, что хочу тебя целиком и полностью, значит, так и есть.

– И какую же часть я тебе не отдала?

Король гоблинов усмехнулся мне в затылок.

– Сама знаешь, Элизабет. – Он негромко напел короткую мелодию.

Моя музыка.

Я вывернулась и оттолкнула его, потом пожелала, чтобы появилась дверь, а когда это произошло, рванула ее на себя и выбежала в коридор. Громкий лязг, с которым я захлопнула за собой дверь, поставил жирную точку в нашем разговоре.

* * *

Моей бравады хватило ровно до порога спальни. Коридоры Подземного мира перестроились таким образом, что я моментально оказалась перед своей комнатой. Отперев дверь, я вошла, мечтая убежать от ярости и разочарования, которые преследовали меня по пятам.

Дыхание перехватило. Слезы жгли ресницы, но никак не проливались. Мне хотелось орать. Хотелось разнести комнату в щепки. Что-нибудь разбить, уничтожить. Уничтожить его.

В бешенстве я начала швырять в стену предметы мебельного гарнитура. Столик и кресла в стиле Людовика XV, хлипкие с виду, оказались на удивление крепкими, и просто отскакивали от стены. С яростным воплем я схватила одно из кресел за ножки и стала лупить им по глянцевитому травертину. Потребовалось несколько ударов, прежде чем кресло разлетелось, отбив краешек облицовки камина. Обломки я отправила в огонь, второе кресло и столик последовали туда же.

Далее пришел черед остальных предметов – канделябров, пристенных столиков, изящных и уродливых безделушек. Статуэтку ухмыляющегося сатира и бьющейся в экстазе нимфы я с размаху кинула в дверь, хрупкий фарфор моментально разбился.

Я вопила, визжала, ломала и крушила все подряд, покуда не выпустила гнев и отчаяние. Я лежала на полу посреди учиненного мною же разгрома и часто, прерывисто дышала.

Свадебное платье душило. Я попробовала сорвать с себя тонкий шелк, однако на это усилие моей ненависти уже не хватило. Я была опустошена. После бурного вечера, полного радужных надежд, и их последующего срыва, пустота в душе ощущалась спасительным блаженством. Я слушала, как потрескивает огонь в камине, и пыталась нащупать в этих звуках ритм, структуру, музыку.

В голове возникли ноты: короткий подъем, стремительное падение – жест, движение руки. Вот она протягивается, и тут же бессильно повисает. Мотив повторялся раз за разом, все убыстряясь, пока ураган шестнадцатых, выплеснувшийся из меня, не разбился звенящим аккордом. Прежде ничего подобного я не сочиняла. Музыка не отличалась красотой; она была грубой, диссонирующей, неблагозвучной и полностью соответствовала моему настроению.

Чтобы ее записать, мне требовалась бумага. Но ведь я уничтожила в комнате все до последнего клочка… Я коротко хихикнула. На каждом шагу сама себе ставлю подножки – как это на меня похоже!

Я окинула взглядом свое платье. По большей части оно оставалось белым, темнели только пятна от пролитого вина да кое-где пятнышки грязи. Вооружившись длинной деревянной щепкой, я обуглила острие в пламени очага, затем быстро охладила, подув на кончик и прижав его пальцами, и стала записывать ноты.

* * *

Неоконченная музыкальная фраза ввинтилась в мой сон, настойчиво требуя завершения, однако форма от меня ускользала. Я не знала, как ответить на заданный вопрос. Фраза казалась знакомой, словно насвистанный мотивчик из детства, но я упорно не могла вспомнить, где слышала его раньше.

Я резко проснулась. В камине остывала зола; я, голая и замерзшая, лежала на полу посреди горы обломков. Свадебное платье свисало с кроватной стойки, белый шелк был испещрен угольными каракулями – обрывками шедевра, созданного мной в минуты гнева. Я провела шершавыми пальцами по гладкой поверхности материала. Как недолговечна эта запись, как легко ее стереть! Один грязный мазок, и результат нескольких часов работы исчезнет. Дразнящим движением я дотронулась до краешка нотной строки, испытывая сильный соблазн разделаться с собственным творением, но все же заглушила в себе этот порыв.

Шелковая ткань тихонько зашелестела. В землянке потянуло сквозняком. Зябко ежась, я встала, покрутила головой в поисках источника воздуха, и вдруг споткнулась о порог.

Проморгавшись, я обнаружила, что моя комната наглухо запечатана и заперта на замок. Моя дверь стояла на месте, однако рядом с камином возник проем с арочной дверью, коей прежде не было. Тянуло как раз из щели над порогом.

Я оглянулась. Следы моего вчерашнего буйства никуда не делись. Да, это моя комната. Вот моя кровать, вот свадебное платье. Не желая снова надевать его, я пожелала другой наряд. На постели появился пеньюар, такой мятый, как будто его достали невесть откуда, а не создали при помощи магии. Одевшись, я шагнула в темноту.

Волшебные огоньки ожили, стоило мне переступить порог новой комнаты. Они медленно и неохотно подмигивали, словно пробуждались от спячки. Их мягкое свечение озарило еще несколько комнат, просторнее и богаче моей, хотя тоже небольших по размерам. На середине той, в которую я вошла, стоял клавир.

У меня захватило дух от восторга. Инструмент был великолепен. Роскошная, темная и теплая древесина сверкала в мерцании волшебных огоньков. Я благоговейно провела рукой по клавишам, отполированным до матового блеска. Их было на целую октаву больше, чем у клавиров в гостинице, а когда я нажала на клавишу, помещение наполнил чистый, сочный звук без того неприятного металлического дребезжания, которым страдали наши домашние инструменты.

Я наиграла простенький мотив, и душа моя воспарила: я была потеряна, а теперь снова обрела себя. На маленьком столике возле клавира я вдруг заметила стопку бумажных листков и чернила.

Нотная бумага, с уже нанесенным нотным станом. Осталось только указать ключ, рассадить ноты по линейкам и поставить свою подпись. Я напряглась. Очередной трюк, очередная насмешка Короля гоблинов.

Комната хранила безмолвные отголоски издевательского смеха. Я испытала соблазн облить клавиатуру чернилами и разорвать нотную бумагу на мелкие клочки, однако воспоминание о высоком элегантном незнакомце на рыночной площади остановило мою руку. Высокий элегантный мужчина подошел к бедной некрасивой девушке просто потому, что расслышал музыку в ее сердце и захотел дать этой музыке свободу.

Пальцы мои подрагивали от желания передать чувства на бумаге. Свадебное платье висело в спальне, так близко и одновременно так далеко. Мне хотелось перенести записи, сделанные углем, на бумажные страницы.

Но я этого не сделала. Развернувшись, я побрела назад в землянку. Волшебные огоньки один за другим гасли, как притушенные свечи. Какое теперь время суток, я не знала. На картине с изображением Рощи гоблинов, висевшей над камином, бесшумно шел снег. Час был то ли предрассветный, то ли закатный, когда уже сгущаются сумерки. Точнее сказать я не могла – снег, тихо падающий на черные ветви, рассеивал неяркий свет.

Я сощурилась. Готова поклясться, снег действительно падал! Снежинки на зимнем пейзаже плавно опускались с неба. Может, все это мерещится мне из-за недосыпа или слезных корочек, засохших в уголках глаз? Я пригляделась внимательнее.

Нет, зрение меня не подводило. Наверху, в Роще гоблинов, шел снег. Я словно смотрела в окошко своей комнаты, там, в гостинице. Меня вдруг охватила тоска по дому. По Йозефу и Кете, маме с папой, даже по Констанце. Я скучала и по той девушке, которой была раньше: послушной дочери, любящей старшей сестре, тайной сочинительнице музыки. Пускай жизнь моя была серой и унылой, зато я знала свое место. А какое место я занимаю здесь? Кто я в Подземном мире? Брошенная королева, нелюбимая, нежеланная супруга. Все еще девственница. Куда бы я ни пришла, все меня отвергают, даже гоблины.

Недавнее унижение жгло мне душу, поэтому, чтобы отвлечься, я сосредоточила внимание на волшебном пейзаже. Роща гоблинов влекла и манила, и, вопреки предостережениям камеристок, я протянула руку к картине.

Пальцы наткнулись на стекло; я вздрогнула, а когда наклонилась ближе, пар от моего дыхания затуманил рощу, скрыв ее за плотной белой пеленой.

Когда же туман рассеялся, декорации изменились. Я изумленно попятилась, спотыкаясь о фрагменты разбитых статуэток и обломки мебели. Порезав руку обо что-то острое, я даже не заметила боли. Вместо Рощи гоблинов на картине был юноша! Сидя за столом, он что-то увлеченно записывал.

– Зефферль!

Он меня не слышал. Разумеется, не слышал. С тех пор, как я видела младшего братика в последний раз, он стал выше. Вытянулся, постройнел, похудел. Теперь он был одет, как джентльмен: нежно-голубой парчовый сюртук, шелковые панталоны, на шее – пышный кружевной воротник. Выглядел он человеком преуспевающим, и – у меня болезненно кольнуло сердце, – встреть я его на улице, ни за что бы не узнала.

Дверь за его спиной распахнулась, в комнату вошел Франсуа. Лицо Йозефа просветлело, и я на миг перестала дышать. Когда-то именно так брат смотрел на меня, смотрел так, словно я держала в руках его душу. Теперь его душа перешла в другие руки, а обо мне он забыл.

Йозеф задал какой-то вопрос, Франсуа отрицательно покачал головой. Плечи моего брата поникли, он скомкал листок, что держал в руке. Музыкальное сочинение? Нет, нот на листке не было. Строчки. Письмо?

Картину снова заволокло туманом. «Зефферль!» – позвала я, а когда дымка развеялась, полный отчаяния крик замер у меня в горле.

Молодая женщина стояла на коленях подле кровати. На миг мне показалось, что передо мной мое собственное отражение, однако потом я заметила золотую прядь, выбившуюся из-под косынки. Кете.

Она устало сняла испачканный передник и стала готовиться ко сну. Собралась откинуть одеяло, но вдруг передумала и достала из-под подушки сложенный листок. Меня словно током пронзило: это же мой романс! Für meine Lieben, написала я в посвящении, – «Моим любимым».

Сестра нежно погладила локон, бечевочкой привязанный к нотам. Синие глаза наполнились слезами, она прижала листок к груди. Значит, для верхнего мира я не умерла. Изображение опять скрылось в тумане.

Жертва, которую я принесла – мой брак с Королем гоблинов, – теперь казалась бессмысленной. Жизнь, будущее, близкие люди – от всего этого я отказалась из эгоизма. Один раз, всего один раз мне захотелось почувствовать себя желанной. Король гоблинов сказал, что желает меня, и на это желание я поставила всё.

Стоила ли того моя жертва? Я чувствовала опустошенность, однако при этом горе в моем сердце имело вполне ощутимый вес и тянуло к земле. Я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Бремя любви к семье распирало изнутри и грозило задушить.

Те, кто были раньше

– С ней все в порядке?

– Не знаю. Этих смертных не поймешь, так быстро они портятся.

– Она вся грязная.

– Знать, веселая ночка выдалась. – Ехидный смешок. – Что ж, для нас это хороший знак.

– Разбудим ее?

Голоса заставили меня пошевелиться. Веточка. Колютик.

– Конечно, разбудим. Ишь, бездельница. – Это, конечно, Колютик. Сквозь мглу горя и пустоты я расслышала знакомое презрение в голосе. Ее неприязнь радовала своим постоянством, напоминая вечное недовольство мною Констанцы.

Констанца. Приступ ностальгии окончательно меня пробудил; застонав, я приняла сидячее положение. Колютик испуганно отскочила и занесла руку для удара.

– В чем дело? – просипела я.

Картина над камином снова показывала Рощу гоблинов. Должно быть, минуло несколько часов: сугробы выросли.

– Нельзя целый день валяться в кровати, – назидательно произнесла Колютик. – Впрочем, и на полу тоже. Умора, – она осклабилась, продемонстрировав два ряда острых зубов. – Я-то думала, вы, смертные, предпочитаете спать в мягкой постельке, а ты вот дрыхнешь себе в грязи, прямо как настоящий гоблин.

Я досадливо закатила глаза. Веточка помогла мне подняться. Кое-как запахнутый пеньюар соскользнул с плеч, суставы протестующе заныли. Человеческие кости явно не рассчитаны на сон посреди замусоренного пола.

– Она переняла наши привычки, – заявила Колютик товарке. – Выкинула из головы всю эту человечью ерунду насчет приличий.

Я запахнула пеньюар, потуже завязала пояс и проворчала:

– Если уж явились будить меня, то могли хотя бы проявить любезность и принести нормальный завтрак.

Веточка шагнула к выходу, но я качнула головой.

– Не ты. – Я ткнула пальцем в Колютика. – Ты. Ты пойдешь.

Состроив злобную гримасу, Колютик в ту же секунду растворилась в воздухе. Веточка отвесила низкий поклон, метнув по полу шевелюрой из веток и паутины.

– Веточка, – начала я, – что это за картина висит над камином?

Физиономия гоблинки превратилась в непроницаемую маску. Из двух моих камеристок Веточка выглядела более дружелюбной, однако, несмотря на свою доброту, она не могла считаться моей подругой. И все же, кроме нее в Подземном мире поговорить было почти не с кем, а общения катастрофически не хватало. Мне страшно не хватало Кете.

– Ты ее трогала, да? – догадалась Веточка.

Я кивнула.

– Твое величество, это зеркало, – вздохнула она.

– Зеркало? – Я вновь бросила взгляд на картину, но увидела лишь заснеженную Рощу гоблинов. – Тогда почему…

– Эта штука, – Веточка указала подбородком на пейзаж в золоченой раме, – из верхнего мира. Как у большинства тамошних зеркал, его поверхность покрыта серебром. Здесь, в Подземном мире, серебро следует своим собственным законам. В серебряном зеркале ты узришь не свое отражение, а то, что оно захочет тебе показать.

Йозеф. Кете. Сердце у меня сжалось.

– Поэтому мы и предупреждали, чтобы ты его не касалась, – пояснила гоблинка. – Твои мысли, чувства, вопросы – вот что ты увидишь вместо отражения.

– Значит, оно показывает неправду? – Я отчаянно хотела верить волшебному зеркалу, наблюдать, как Йозеф оправдывает возложенные на него надежды, видеть сестру в расцвете ее красоты. Я нуждалась в этом, чтобы помнить, каково это – жить, даже если жизнь предала меня забвению.

Губы Веточки искривились.

– На твоем месте, величество, я бы не особо ему доверяла. Серебро не лжет, но скрывает правды больше, чем показывает.

Призраки моих родных окружили нас, столпившись на краешке разговора. Мне пришлось беседовать через их головы.

– Если серебро не показывает моего отражения, то где же мне на себя посмотреть?

– Лучше всего, конечно, в спокойной воде, а если ее нет, сойдет полированный гагат, медь или бронза. – Веточка подняла с пола пустую медную чашу и повернула ее ко мне выпуклой стороной.

Я выглядела хуже, чем предполагала. Слезы оставили грязные дорожки на серых от золы щеках, но даже слои грязи не могли скрыть темных кругов под глазами. Измученное лицо осунулось, постарело; медная чашка исказила его черты: на меня смотрела девица с огромным, заостренным носом и маленьким безвольным подбородком. А может, я и вправду была такой уродиной.

Сглотнув, я признала:

– Я похожа на пугало.

– Это уж точно, – обрадовалась Веточка. – Я слыхала, смертные любят купаться. Мне приказано отвести тебя к горячим источникам. Идем, – она взмахнула рукой. – Тебе даже не придется говорить «я хочу».

Я рассмеялась. Приятно было снова услышать шутку, хоть и плоскую; груз горя и тоски на моем сердце чуточку уменьшился. Приятно было вновь смеяться с кем-то, пусть это и не моя сестра. Пусть и не подруга.

Люди плохо переносят одиночество и изоляцию. Я оглянулась на призраки моих близких, рассевшихся в комнате, видимых не глазу, но сердцу. Для верхнего мира я умерла, но все равно тянулась к человеческому теплу и общению, как цветок в темноте тянется к солнечному свету.

* * *

После купания Веточка и Колютик отвели меня в самое сердце Подземного мира, в центр города гоблинов, – я нуждалась в новом гардеробе. Интересно, что собой представляют гоблинские ателье? Мои камеристки не носили человеческой одежды, а предпочитали коротенькие юбочки, сплетенные из листьев, веток и прутьев. Тот факт, что у гоблинов есть портные и белошвейки, вызывал у меня немалое любопытство.

По мере того, как мы продвигались по лабиринту ходов, внешний вид коридоров менялся. В окрестностях моей комнаты проходы скорее напоминали туннели, на стенах висели пейзажи и портреты, повсюду были расставлены статуэтки и прочие предметы искусства, а земляные полы были устланы циновками. У подземного озера дорожки были у́же, теснее и сырее и по большей части состояли из камней.

С приближением к центру города коридоры расширились до размеров улиц. Полы тут были вымощены огромными драгоценными камнями, каждый с мою голову. «Булыжники» сверкали под нашими ногами, ведь за многие века их поверхность отполировали тысячи, нет, миллионы ног. По обеим сторонам этих широких улиц располагались дверные проемы с искусной резной отделкой, а в стенах второго и третьего этажа – своеобразные окошки.

Меня не покидало чувство, что здесь что-то не так. Город смотрелся странно, неестественно, фальшиво. В нем не кипела жизнь, он был пуст. Этот город не вырос, его создали искусственно. Симметрия зданий противоречила эстетике гоблинов, формы и линии отличались строгостью и однообразием, напоминая барочную симфонию.

– Тут кто-нибудь живет? – поинтересовалась я.

– Гоблины не селятся в городах, – ответила Колютик. – Мы не хотим сидеть друг у друга на головах, как вы, смертные. Большинство из нас живут поодиночке, в землянках. Землянки членов семьи и одного клана соединяются между собой проходами. А тут, – она обвела жестом фронтоны, – мы ведем бизнес.

– Бизнес? – удивилась я. – Гоблины ведут дела между собой?

К Колютику вернулось обычное презрительное выражение.

– Ну, разумеется.

Над дверными проемами висели какие-то гоблинские эмблемы, очевидно, фамильные гербы. Вот здесь, наверное, сидит золотых дел мастер, а здесь – огранщик, предположила я. В Подземном мире мне встречались удивительные по красоте вещицы, созданные гоблинами, гораздо более изящные, нежели творения человеческих рук. В историях и легендах Констанцы такие предметы всегда относились к величайшим сокровищам, за обладание ими велись войны, в которых рушились целые империи.

– Затратить такие усилия на постройку города, в котором никто не будет жить… – пробормотала я. Мой взгляд скользнул по затейливой резьбе арочных сводов, стройным фасадам и элегантным витринам. Сколько труда, и все зря.

– Так было не всегда, – вставила Веточка. – Издревле гоблины не собирались в городах и вели все свои дела на вольном воздухе, в рощах и других священных местах верхнего мира.

– Что же изменилось?

– Эрлькёниг, – пожала плечами Веточка. – Когда он взошел на трон, то принес с собой много странных обычаев.

Я нахмурила лоб.

– Мой Король гоблинов? – Затем поправилась: – Нынешний?

Колютик бросила на меня злобный взгляд.

– Эрлькёниг есть Эрлькёниг. Только смертные делают между ними различия.

– Смотрите, мы уже пришли, – оживленно перебила Веточка и втолкнула меня через темный порог в просторное помещение. Я открыла рот, чтобы отчитать гоблинку за явную попытку сменить тему, однако в этот момент мое внимание действительно привлекло кое-что другое.

Лавка торговца тканями и готовой одеждой представляла собой большой магазин с манекенами в витринах и платьями, развешанными на плечиках. В углу стояло большое зеркало из полированной меди; волшебные огоньки – крохотные мерцающие пылинки, парящие в воздухе, – создавали мягкий рассеянный свет. Кете здесь понравилось бы.

Мысль о сестре уколола больнее острой иглы. Мое сердце опять превратилось в подушечку для булавок скорби. Я вспомнила, как пальцы Кете поглаживали рулоны роскошной материи в нашей деревенской лавке, и ее глаза цвета летнего неба, чуткие к красоте, упивались богатой текстурой бархата, изысканностью парчи, яркими цветами, гладкостью и блеском шелка и атласа. Как же я любила и ненавидела ходить по магазинам с сестрой! Ненавидела, потому что никогда не была такой красавицей, как она, и любила, потому что ее восторг был заразителен. Я смахнула с ресниц слезинки.

– А, свежатинка!

Я так и подскочила, когда передо мной материализовался незнакомый гоблин. На шее у него висела измерительная лента, в зубах были зажаты булавки. Портной, догадалась я, а приглядевшись получше, заметила, что над губами топорщатся совсем не булавки, а усы, усы со стальными кончиками.

– Да, это последняя. – Колютик подтолкнула меня вперед.

Портной фыркнул.

– Не больно-то пригожа. – Он всмотрелся в мое лицо. – Хотя мордашка знакомая.

Под его изучающим взглядом я съежилась.

– Что ж, – портной широким жестом обвел помещение, – добро пожаловать в мое скромное ателье. – Мы одевали невест Эрлькёнига с незапамятных времен, так что, если тебе нужен наряд, достойный королевы, ты пришла по адресу. Чем могу служить?

Мои глаза скользнули по вешалкам. Все платья вышли из моды несколько лет назад, а некоторые даже раньше. Несмотря на роскошь тканей, прекрасные наряды явно подвергались искусной починке. Никакое мастерство, даже гоблинское, не могло защитить их от разрушительного воздействия времени. Чем больше я всматривалась, тем явственнее видела, что все вокруг ветшает, гниет, приходит в упадок.

Только тогда до меня дошло, что эти наряды принадлежали моим предшественницам. Соперницам. Я немедленно отогнала эту мысль.

Хозяин лавки бочком подобрался ко мне.

– О, да, – пропел он, поглаживая ближайший манекен длинными, многосуставчатыми пальцами. – Восхитительно, не правда ли? Цвет океанов и морских бурь, так его называют. Это платье, – продолжал он, – носила Магдалена. Она была очень красива – то есть, по вашим человеческим меркам, – красива, но глупа. Ох, и повеселились мы с ней! Правда, хватило ее ненадолго. Огонь Магдалены потух, оставив нас во мраке и холоде.

Высокий манекен обладал привлекательными формами: пышные бедра и грудь, осиная талия. Платье à la française – во французском стиле – было пошито из глубокого синего, оттенка сапфира, шелка, и воображение с легкостью нарисовало мне типаж девушки, которая его носила: бледная кожа, темные волосы и синие глаза в тон платью. Красота, захватывающая дух, сверкающий драгоценный камень. Я представила, как Король гоблинов снова и снова наслаждался этой красотой, впиваясь в персиковую мякоть ланит, покуда не высосал досуха.

– А это, – подала голос Колютик, указывая на другой манекен, – принадлежало Марии Эммануэль. Та еще была недотрога. Отказывалась подчиняться супругу и повелителю. Была обещана в жены кому-то другому – плотнику, что ли? Не знаю, что уж там наш король в ней нашел, только оба питали непонятную любовь к фигуре, распятой на деревянном кресте. Эта продержалась дольше всех. Противная монашка так и не отдала себя, и при ней нам жилось худо. Однако благодаря этому упрямству она так долго и протянула, хотя в конце концов все равно померла, оплакивая верхний мир. Смотреть-то на него она могла, а вот коснуться – ни-ни.

Этот манекен был худощав, на нем висело платье из простой серой шерсти. Я опять представила ту, что его носила: набожное создание с вуалью на лице, как у Христовой невесты. Не красавица, но глаза ясные и чистые, льдисто-серые, их взор пылает страстной верой в Господа. В отличие от Магдалены с ее чувственными прелестями, Мария Эммануэль излучала внутренний свет и обладала красотой мученицы или святой. Судя по всему, вкусы Король гоблинов имел самые разнообразные.

Портной и Колютик еще долго перечисляли многочисленных владелиц нарядов, однако их имена и истории не задерживались в моей памяти. Я попала не в ателье, а в мавзолей; о каждой из бывших невест напоминала лишь старая ткань на манекене. Любопытно, какое платье наденут на манекен после моей смерти?

– А где же манекен с платьем самой первой Королевы гоблинов? – спросила я.

Три пары черных блестящих глаз уставились на меня, потом Колютик и портной переглянулись.

– Его здесь нет, – сообщила Веточка.

– Нет? – Я покрутила головой, окинув взглядом лавку, полную манекенов всех ростов и размеров. – Почему?

Колютик сердито ущипнула товарку, но та лишь отмахнулась.

– Потому что она выжила, – сказала Веточка.

Перед глазами у меня все поплыло; манекены и гоблины накренились и слились в круговерть цветов и теней.

– Выжила… – эхом повторила я. – Как это?

Гоблины испуганно затихли. Очевидно, храбрая дева нашла способ выбраться из Подземного мира, не расставшись с жизнью и не обрекая верхний мир на вечную зиму. Возможно ли такое?

– Как ее звали? – шепотом спросила я.

– Мы не помним, – сказала Веточка.

– Нет, не «не помним». Ее имя вычеркнуто из истории, – перебила Колютик. – Предано забвению.

– Пойми, смертная, – промолвил портной, – Древний закон сколько дает, столько и отнимает. Не думай, что ей удалось уйти от нас живой и невредимой. Ты мертва, дева. Твоя жизнь принадлежит нам.

– Я думала, она принадлежит Королю гоблинов.

Вся троица расхохоталась своим странным смехом.

– А кому, по-твоему, принадлежит его жизнь? – задала вопрос Колютик.

Гоблинские улыбки сплошь состояли из кривых острых зубов. Я поежилась.

– Ладно, пора подобрать тебе красивое платье для ужина с его величеством, – заявил портной. – У нас есть отличные новые наряды. Оттуда, сверху. Еще теплые – тела прежних владелиц не успели даже остыть.

Меня передернуло.

– Что вы… как… – От ужаса слова застряли у меня в горле.

– Ах, эти долгие дни зимы! – Портной облизнул усы со стальными кончиками. На его одежде я вдруг разглядела темные пятна. Это кровь? – Когда старый год уходит, земля становится нашей, смертная. Покинешь Подземный мир, и она останется нашей навеки.

Магдалена, Мария Эммануэль, Беттина, Франческа, Ильке, Хильдегард, Вальбурга… Мои предшественницы, соперницы и сестры. Каждая из них вышла замуж за Эрлькёнига, каждая отдала свою жизнь. Знали ли они истинную цену своей жертвы? А я? Все эти девушки давно превратились в прах, но какая-то их частица продолжала находиться здесь. Швы рассыпающихся от времени платьев все еще хранили память об их душах. Призраки бывших невест окружили меня со всех сторон; я слышала их шепот. Иди к нам, иди к нам, – звали, манили, уговаривали они сквозь толщу времени. В этом хоре не хватало только одного голоса, голоса безымянной храброй девы. Она выжила, повторяла я себе. Убежала из Подземного мира и осталась жива.

Выходи играть

Столовая, как и бальный зал, занимала целую пещеру. Потолки терялись в вышине, как своды храма, с них свисали массивные каменные сосульки, облепленные волшебными огоньками. Пещера напоминала разверстую пасть гигантской твари, чьи челюсти вот-вот сомкнутся и перекусят меня пополам, пока я стою и дожидаюсь супруга, который должен сопроводить меня к столу.

Я попыталась успокоиться. Получалось плохо, учитывая, что пластины корсета мертвой хваткой сдавливали мои ребра и легкие. Вздохнуть как следует я не могла, и потому мое бедное сердце трепыхалось еще чаще. От страха или возбуждения? Я сама не знала.

Веточка, Колютик и портной принесли мне на выбор целый ворох платьев. По большей части они сидели на мне ужасно – одно слишком яркое, другое слишком бледное, не тот рост, не тот фасон, не то вообще все. При мысли о том, что я должна нарядиться в обноски другой женщины, притом умершей, по спине у меня ползли мурашки, и я отвергала одно платье за другим, чем довела своих камеристок до белого каления. В конце концов портной швырнул мне какие-то лохмотья и пригрозил, что в них меня и оденет.

К его изумлению, я согласилась. Портной забрал у меня лохмотья и принялся мастерить из них простое вечернее платье. Длинные, тонкие пальцы похрустывали при работе; распоров все швы, он набрал достаточно материи для нового наряда. Его скорость и проворство поражали: в мгновение ока портной соорудил вполне приличное платье с широкой юбкой и целомудренным лифом. Ткань была блеклая, серо-бурая, что называется, цвета грязи или, подумала я, цвета воробьиных крыльев.

– Добрый вечер, Элизабет.

Шепот, прохладное дыхание на моей шее. Я вздрогнула: по спине сверху вниз прошлись ледяные пальцы. Я повернулась к Королю гоблинов и сделала книксен.

– Добрый вечер, mein Herr.

Он поднес мою руку к губам – весь сплошное очарование и галантность. В элегантном сюртуке из темно-зеленого глазета, украшенном узором в виде осенних листьев с прожилками из золотых и медных нитей, он выглядел роскошно, точно павлин, распустивший хвост. Помимо фрака на нем были кремовые шелковые панталоны, белоснежные чулки и черные остроконечные туфли с носками, загнутыми вверх, – в детстве я видела такие туфли на иллюстрациях к сказкам про гоблинов. Он был ослепительно красив и как повелитель подземного племени, и как мужчина. От восхищения у меня перехватило дыхание.

– Дорогая, как себя чувствуешь? – Король гоблинов взял мои руки в свои. – Надеюсь, клавир пришелся тебе по душе?

Я напряглась, вспомнив сверкающий инструмент за стеной моей спальни, ожидающий, когда я сяду за него и начну сочинять музыку. Красота его форм и звучания настойчиво напоминала о себе, пробивая мои защитные барьеры.

– Издеваешься?

– Издеваюсь? – удивленно переспросил Король гоблинов. – С какой стати? Тебе не понравился мой подарок?

Я дернула руки и отвернулась. Этот подарок я принять не могла. Самим существованием он напоминал о пустоте, что образовалась у меня внутри и жаждала быть заполненной.

– Прошу, перестань, – сказала я. – Это не подарок, а оскорбление.

Разноцветные глаза сразу сделались ледяными, превратив лицо в холодную, безжалостную маску. До этого момента рядом со мной находился юноша с печальным взором, но осознала я это лишь после того, как он исчез. Вместо него появился Эрлькёниг.

– Приступим, ваше величество? – Его отчужденность обжигала сильнее зимней вьюги. Он подал мне руку и повел к длинному столу в центре обеденного зала. Усадив меня с одного конца, он растворился в воздухе и в мгновение ока возник на противоположном.

Стол располагался рядом с огромным очагом высотой больше моего роста. Ревел огонь, над ним, плюясь кипящим жиром, на вертеле поджаривался гигантский кабан. Как только мы сели, из мрака вынырнул целый отряд прислужников с невиданными и неслыханными яствами. Двое из них сняли кабана с огня и уложили еще дымящуюся тушу на поднос размером с небольшое озеро, по краям которого были выложены всевозможные фрукты.

– Помолимся перед трапезой, – сказал Король гоблинов, когда слуги удалились.

Я уже занесла пальцы над ножом и вилкой, но после этих слов стыдливо положила ладони на колени. Муж оказался более набожным, чем я. Меня разбирало любопытство насчет его вероисповедания, однако я молчала, смиренно склонив голову. Король гоблинов просил Господа благословить дарованную пищу и делал это на латыни.

Где он выучил латынь? Мои собственные познания в латинском языке были от силы зачаточными. В памяти сохранились лишь отдельные слова, которые я успела выучить в воскресной школе, пока не забросила уроки ради приятного безделья в лесу в компании Йозефа и гоблинов. Язычники, говорила про нас мама, язычники, не знающие Бога. Мы с братом не протестовали. Мы признавали власть Эрлькёнига, а он в бога не верил. Однако сейчас напротив меня сидел тот же самый Король гоблинов, но уже знаток латыни и музыки. Кто же он такой?

– Аминь, – завершил он молитву.

– Аминь, – повторила я следом.

Мы приступили к ужину. Мой интерес вызвали столовые принадлежности: вилка в виде руки гоблина с многосуставчатыми пальцами, и нож – длинный клык, торчащий из оскаленной пасти. Прислужники вернулись. В нашем присутствии они принялись разделывать кабана и перекладывать мясо – источающее пар, полусырое, сочащееся кровью, – на большое блюдо.

Ели мы молча. Я вяло ковыряла жаркое и зимние корнеплоды. Разнообразных кушаний и десертов было много, но при одном взгляде на них меня мутило. Приготовленные гоблинами, все они выглядели странными, фальшивыми, гнилыми. Сладости казались перемазанными грязью, выпечка – покрытой слизью.

– Что, и пища не приносит удовольствия моей королеве?

Я подняла глаза. Король гоблинов взирал на меня, недовольно поджав губы. Впрочем, к скудной порции на своей собственной тарелке он тоже едва притронулся.

– Нет, mein Herr. Ваши дары меня не прельщают, – перефразируя его слова, ответила я.

– Вот как? – Он с силой вонзил вилку в кусок жаркого. – В таком случае, дорогая, что же способно вас порадовать?

Настроение у него испортилось, нижняя губа обиженно выпятилась, совсем как у Кете. Он напоминал маленького мальчика, у которого отобрали любимую игрушку, избалованного ребенка, привыкшего получать все, чего ни пожелает. Я сочла за благо промолчать и, небрежно пожав плечами, сделала большой глоток вина.

– Моя королева, вы так привередливы, – заметил он. – Вам предстоит провести здесь остаток жизни, так наслаждайтесь же.

На это мне тоже нечего было ответить, и я снова отпила из бокала.

Ужин продолжился в тишине, и эта тишина застревала в глотках у нас обоих. И он, и я почти ничего не ели, однако гоблины-лакеи без остановки приносили одно кушанье за другим. Я старалась хотя бы попробовать каждое, тогда как Король гоблинов перестал даже изображать интерес. Он лишь поглощал вино, кубок за кубком, и только сильнее раздражался, если прислужники недостаточно быстро наполняли его бокал. При мне он впервые пил так много, однако, несмотря на это, выглядел совершенно трезвым. После такого количества спиртного мой отец уже веселился бы напропалую – или, наоборот, рыдал бы пьяными слезами.

Король гоблинов нервно ерзал на стуле, а я наблюдала за ним из-под опущенных ресниц. Я видела, что ему не терпится нарушить царящую между нами безмятежность, которая безмятежностью вовсе не была. С каждой минутой он мрачнел все больше, резко отшвыривал тарелки и заставлял гоблинов убирать со стола и пола упавшую еду. Я видела, что с его уст готовы сорваться слова, но он крепко сжимал губы и проглатывал невысказанные фразы, явно решив не нарушать молчание первым. И все же нарушил.

– Итак, моя дорогая, – наконец промолвил Король гоблинов. Он хотел заполнить пустоту звуком, пустым разговором. В этом он походил на моего брата: Йозеф постоянно играл на скрипке, потому что не выносил тишины. Я же любила тишину и довольствовалась тем, что придавала ей нужную форму. Сейчас я просто ждала.

– И какие умные темы мы обсудим за ужином? – продолжал Король гоблинов. – В конце концов, чтобы познакомиться заново, у нас в запасе вся твоя жизнь. – Он хлебнул из бокала. – Как тебе вино? Прекрасный букет, если спросишь моего мнения.

Я не отвечала. Методично орудуя ножом и вилкой, я отправляла пищу в рот, медленно и тщательно прожевывала каждый кусочек.

– Ну, а что насчет погоды? Здесь у нас она не меняется, а в верхнем мире, я слыхал, зима. Говорят, весна в этом году будет поздняя.

Моя рука с вилкой застыла на полпути ко рту. Портной сказал, что зимой земля принадлежит гоблинам. Недожеванная еда обратилась в пепел, пепел забил мне глотку. Я отпила вина.

Терпение моего супруга лопнуло.

– Сколько можно молчать? – гневно вопросил он.

Я отрезала очередной кусок жаркого и спокойно произнесла:

– Ты прекрасно справляешься и без меня.

– Не думал, Элизабет, что ты такая скучная собеседница, – надулся он. – Раньше ты всегда болтала со мной. В Роще гоблинов, когда мы были детьми.

Эрлькёниг был ребенком? Нет, он не имеет возраста, он древнее целого мира. И все-таки я помнила то время, когда его лицо отличалось детской пухлостью, помнила девочку и мальчика в лесу.

– Глупая болтовня девчонки – совсем не то что беседа на умные темы, mein Herr. – Я отложила приборы. – О чем я тогда говорила?

Король гоблинов улыбнулся. Ласково или лукаво, не поймешь.

– О многом. Ты мечтала стать великим композитором, хотела, чтобы твою музыку исполняли в самых известных концертных залах мира.

В груди огнем вспыхнула боль. Вспыхнула, но разгораться не спешила. Верно, когда-то я мечтала именно об этом. До того, как Йозеф благодаря своим талантам перетянул на себя все внимание отца. До того, как отец предельно ясно дал мне понять, что миру не интересна моя музыка. Потому что она необычная и странная. Потому что я – женщина.

– Выходит, ты все обо мне знаешь, – сказала я, – и говорить больше не о чем.

Король гоблинов помрачнел.

– Элизабет, что с тобой творится?

Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

– Ничего.

– Неправда. – Он поерзал на стуле, и я вдруг увидела, что, несмотря на бесконечное изобилие яств между нами, нахожусь в опасной близости от него. В этих разноцветных глазах зрела буря, и воздух сухо потрескивал от электричества. – Ты – не та Элизабет, которую я помню. Я думал, если ты станешь моей… – Он резко замолчал, а потом жестом указал на разделявшее нас расстояние: – Это – не то, на что я рассчитывал.

– Люди взрослеют, mein Herr, – коротко ответила я. – Меняются.

Он устремил на меня тяжелый взгляд.

– Вне всякого сомнения. – Задержав взгляд еще на секунду, он откинулся на спинку и, скрестив на груди руки, положил ноги на стол. – Ах, да, признаю свою ошибку. Время в Подземном мире течет иначе, нежели наверху. Для меня прошло каких-то несколько мгновений, а для тебя, очевидно, – годы. Целая жизнь. – Грозовые тучи в его глазах потемнели еще больше.

Незадачливый лакей осмелился подвинуть ногу Короля гоблинов, чтобы вытереть стол.

– Ты что делаешь? – взревел последний.

Гоблин испуганно присел и попытался поскорее убраться, но Король гоблинов схватил бедолагу за шкирку и отвесил такого пинка, что тот кубарем полетел через все помещение.

– Как ты мог? – ужаснулась я.

Его глаза опасно сверкнули.

– Будь уверена, он обошелся бы со мной так же, – буркнул он.

– Ты – Эрлькёниг, их повелитель, – возразила я. – Они всецело в твоей власти. Ты – причина, которая держит их в Подземном мире. Пожалей свой народ хоть немного.

– Если я – их тюремщик, то и они – мои, – фыркнул Король гоблинов. – Я давно сбросил бы с плеч бремя хранителя Подземного мира, если бы мог. Если бы мог обрести свободу и подняться наверх, я бы так и поступил. Увы, я – заложник собственной короны.

Эти слова заставили меня задуматься. Он всегда являлся в Рощу гоблинов по моему первому зову, однако, в своем роде, тоже находился в ловушке. Как и я.

– И что бы ты делал, если бы стал свободным человеком?

Вопрос ударил его под дых, поднялся вверх по груди, изнутри озарил лицо алым светом утренних лучей. Теперь, когда его черты вновь приобрели жизнь и цвет, он снова напоминал аскетичного молодого человека с портрета – юного, наивного, ранимого.

– Взял бы скрипку и начал играть. – Казалось, это признание сорвалось с его уст помимо воли. – Я шел бы по миру и играл, пока кто-нибудь не окликнул бы меня по имени и не позвал домой.

Имя и дом. Что оставил мой Король гоблинов в мире смертных? Не бо́льшая ли мука – смотреть, как все, что ты знал и любил, рушится и гибнет на твоих глазах, а ты не меняешься и продолжаешь жить? Или все-таки страшнее умереть, не увидев этих перемен?

Наши глаза встретились, и на долю секунды я разглядела под маской Эрлькёнига его истинное лицо, лицо того мальчика, которым он некогда был. Через миг завеса вновь опустилась.

– А ты, Элизабет, – растягивая слова, произнес Король гоблинов. – Что бы ты делала, если бы вернула свободу?

В глазах защипало, я отвернулась. Он отразил мой удар на лету, отразил жестко, и мы оба это понимали.

– Можем играть в эту игру сколько захочешь, – продолжал он. – Вопрос – ответ, вопрос – ответ.

– Оставь свои ответы при себе, – устало сказала я. – Мои вопросы закончились.

– Ах, Элизабет, – в его голосе сквозила печаль. – Что с нами случилось? Что случилось с тобой? Когда-то ты была такой открытой, горела таким воодушевлением! А теперь я едва узнаю свою прежнюю подругу. Ты больше не хочешь играть со мной? Но почему?

Он задавал вопросы, ответов на которые у меня не было. Ужин мы закончили в молчании.

* * *

После того как лакеи унесли все тарелки, Король гоблинов пригласил меня в личные покои. С легким трепетом волнения я согласилась. Мне хотелось разобраться в своих чувствах к нему – моему властелину и вечному стражу, другу и врагу. Одна часть меня страстно желала прижать его к груди, другая требовала держать на расстоянии. Король гоблинов подал мне руку, и не успела я моргнуть, как мы покинули столовую.

Когда потемнение в глазах рассеялось, я обнаружила себя в элегантном кабинете с двумя каминами. Ближнюю стену занимали книжные стеллажи, дальнюю – огромные серебряные зеркала, в которых отражался снегопад в зимнем лесу. В центре комнаты стоял клавир. На вешалке рядом с инструментом висело запачканное белое платье. Я нахмурилась.

– Это… – начала я, но голос мой сорвался. Я откашлялась. – Это твой кабинет?

Король гоблинов кивнул.

– Разумеется, моя дорогая, а что же еще?

– Но ведь он соединяется с… – Договорить я не смогла.

– С твоей спальней? – сухо уточнил он. – Ну, да. Мы как-никак супруги.

К моим щекам прилила кровь.

– Значит, твоя спальня…

– Все верно, по другую сторону. – Он указал на противоположную стену. Двери, соединяющей кабинет и спальню Короля гоблинов, я не заметила. Он проследил за направлением моего взгляда и, понизив голос, сказал:

– Прямого пути из твоей спальни в мою нет. Если хочешь, я могу сделать их дальше друг от друга.

Мои щеки вспыхнули еще жарче, я замотала головой.

– Нет, нет, все в порядке. – Я расправила плечи и, выгнув бровь, попыталась скопировать его сухой тон: – Как-никак, мы ведь супруги.

Уголки его губ дрогнули. Он наколдовал два кресла и кушетку с наклонной спинкой возле одного из каминов.

– Отдыхай, милая.

Я опустилась на кушетку. Из тени бесшумно выступили два симпатичных юноши – один держал графин с бренди, другой – поднос с двумя бокалами из граненого хрусталя. Их появление меня поразило, и не только из-за того, что они скрывались в темноте, сколько из-за вполне человеческой внешности. Почти все гоблины, которых я встречала, выглядели подобиями Веточки и Колютика, гротескными существами и никак не людьми.

Первый слуга подал мне бокал бренди. Я изумленно охнула: мне почудилось, что это Йозеф. Затем я проморгалась: лицо, на котором застыло терпеливое выражение, не принадлежало моему младшему брату – кожа слишком бледная, скулы слишком острые, и вообще этот паренек чересчур смазлив. В чувственном изгибе губ, в разлете бровей присутствовало что-то общее с чертами Йозефа, однако глаза были глазами настоящего гоблина: бездонный черный зрачок заполнял всю глазницу, не оставляя места для белка.

Король гоблинов метнул на меня быстрый взгляд.

– В чем дело, дорогая? – Поняв, что я таращусь на слуг, он сказал: – Ах, Элизабет, ты же не забыла моих подменышей?

Он с любовью погладил по лицу того из двоих, что стоял ближе к нему. Лицо юноши ничего не выражало, однако, когда Король гоблинов запрокинул голову, подставив губы для поцелуя, слуга сверкнул улыбкой, обнажившей набор неимоверно острых зубов. Улыбка была сладострастной, похотливой, многообещающей. Я вдруг узнала в нем одного из кавалеров, окружавших меня на балу гоблинов, одного из тех, с кем я флиртовала.

Чтобы скрыть смущение, я пригубила бренди. Напиток со вкусом летнего солнца, спелых персиков и жизни обжег мне рот, горло, пищевод. Я закашлялась.

Король гоблинов посмотрел на мое раскрасневшееся лицо и кивнул подменышам. Те беззвучно исчезли.

– Ну, – начала я, стараясь сгладить возникшую между нами неловкость, – и как мы будем проводить время? – То ли из-за бренди, то ли из-за атмосферы в комнате, мне вдруг стало тепло и даже жарко.

Король гоблинов пожал плечами. Его взгляд был прикован к клавиру, поблескивавшему в свете пламени и волшебных огоньков.

– Выбирай, – сказал он. – Я в твоем распоряжении, моя королева.

Так необычно и странно было вместе с ним сидеть в этой элегантной комнате с бокалом бренди в руке. В детстве играя в богачек, мы с Кете жеманились и напускали на себя важный вид, копировали утонченные манеры и изысканные вкусы благородных дам. Теперь же, столкнувшись с этим в реальности, я растерялась. В гостинице прохлаждаться было некогда: после обеда нужно было убрать со столов, перемыть посуду, подмести и начистить полы. Вся эта работа ложилась на нас с мамой, мы трудились, стирая руки в кровь, пока папа развлекался с приятелями, Констанца отдыхала у себя в комнате, Кете вертелась перед зеркалом, а Йозеф играл.

– А чем бы занялся ты? – спросила я.

Король гоблинов налил себе бренди; светлые, золотистые с серебром пряди упали ему на лицо, скрывая его выражение.

– Музицированием.

Я обхватила бокал ладонями, словно защищаясь от просьбы, которая, как я знала, обязательно прозвучит следом. Сейчас он скажет, что хочет послушать мою музыку.

– Хорошо, – сказала я. Наши взгляды скрестились, точно острые клинки, однако надежда и восторг в его глазах пронзали глубже клинка. – Почему бы тебе не сыграть для меня на клавире, mein Herr?

Свет в его взоре потух.

– Как пожелаешь, моя королева.

Король гоблинов отставил бокал, подошел к инструменту и сел на банкетку, отбросив фалды сюртука. Легко коснувшись пальцами клавиш, он заиграл.

Сначала я не узнала пьесу, но потом различила простую детскую песенку-считалочку, которую мы с Кете напевали, играя в лесу. Король гоблинов исполнял вариации на тему этой песенки, я вежливо слушала, притопывая носком в такт.

Вариации не отличались сложностью, да и играл он не слишком чисто и, более того, для персонажа легенд и мифов, прямо-таки на редкость заурядно. И все же пальцы его легко порхали над клавиатурой, и он имел отменное чувство ритма, точно следуя за полетом мелодии.

Кончики моих пальцев начали зудеть, в груди заскреблись, зацарапались маленькие коготки. Мне хотелось подойти к Королю гоблинов, подсказать другую вариацию, сесть рядом и разделить с ним акт творчества. Хотелось накрыть его руки своими, поставить эти длинные, узкие пальцы правильно, развить тему иначе, прибавить красок здесь и убавить там.

Король гоблинов почувствовал на себе мой взгляд, и его щеки чуть заметно порозовели. Руки соскользнули с клавиш.

– Надеюсь, тебе понравилось, дорогая, – сказал он. – Увы, я не наделен твоим даром импровизации, да и пальцам гораздо привычнее смычок и струны.

– Кто научил тебя играть? – Я дрожала, но не от холода. Мне было жарко, я чувствовала, как пылают мои щеки, шея, грудь.

В ответ он лишь загадочно улыбнулся.

– Теперь твоя очередь, Элизабет.

Из жара в ледяную стужу. От страха меня прошиб холодный пот.

– О, нет, – я покачала головой. – Нет.

– Ну же, Элизабет. Пожалуйста. – На его лице начало проявляться неудовольствие, взгляд сделался жестким. – Я ведь прошу тебя по-хорошему.

– Нет, – повторила я чуть тверже.

Король гоблинов вздохнул и поднялся с банкетки.

– Не понимаю, – сказал он. – Чего ты так боишься? Ты всегда была такой бесстрашной, даже по-своему дерзкой… Когда мы вместе играли в Роще гоблинов, в тебе не было ни капли скрытности.

Дрожь в моем теле усилилась, теперь меня трясло с головы до ног. Видя, как я сперва побледнела, затем покраснела, а потом вновь побелела, Король гоблинов подошел ко мне и взял за руки. Я позволила ему подвести меня к клавиру.

– Давай. – Он усадил меня за инструмент, положил мои руки на клавиатуру. Я отдернула их, словно обжегшись, и спрятала между колен.

– Элизабет, – мягко произнес Король гоблинов, – здесь только мы.

В этом-то и заключалась трудность. Я была не одна, а с ним. Для него я играть не могла. Он не Йозеф, не моя вторая половинка, а отдельное от меня существо. Он – другой. Целый, неделимый.

Я покачала головой.

Он издал недовольный возглас и отошел.

– Держи. – Король гоблинов протянул мне ворох скомканного белого шелка. – Почему бы тебе не сыграть свои предыдущие пьесы? Это… – Слова застряли у него в горле, едва он расправил и внимательно рассмотрел материю. Я слишком поздно поняла, что это. В руках он держал мое свадебное платье с накарябанными углем нотами. Я вскочила, но то ли Король гоблинов был проворнее, то ли я замешкалась, однако он успел прочесть на этом платье всю мою душу до последней нотки.

– Хм-м-м, – протянул он, изучая символы. – Ты была в ярости, когда писала это. Я вижу здесь гнев, бессилие и… – Подняв глаза, он ошеломленно выдохнул: – О, Элизабет… Ты написала эту музыку в свою… в нашу брачную ночь, так?

Я с размаху влепила ему пощечину. Удар пришелся точно в цель, и Король гоблинов пошатнулся, схватившись за лицо.

– Да как ты… – прошипела я. – Как вообще ты посмел!

– Элизабет, я…

– Ты заставляешь меня пожертвовать музыкой, отдаться тебе до последней частицы, а потом швыряешь эту жертву мне в лицо? Не смей! У тебя нет права смотреть на мою музыку вот так. – Я попыталась выхватить платье, желая изорвать материю на мелкие клочки и бросить их в огонь, но он меня удержал.

– Я не хотел… то есть, я думал…

– Что? Что ты думал? – перебила я. – Что я скажу тебе спасибо? Думал, сотворишь из воздуха этот инструмент, такой прекрасный и совершенный, и я буду вне себя от радости? Я не могу, просто не могу… – Чего именно не могу, я и сама не знала.

– Разве ты не этого желала? – На его щеках прорезался румянец. – Не это хотела от меня получить? Свою музыку! Время, чтобы сочинять! Свободу от обязанностей? – Он бросил платье на пол и шагнул ко мне. Король гоблинов был стройным, но высоким, и теперь нависал надо мной, как гора. – Я дал тебе все, о чем ты мечтала. Я устал оправдывать твои ожидания.

– Я тоже устала, – промолвила я, – оправдывать твои. – Мы стояли так близко, что ощущали на губах дыхание друг друга.

– И что я от тебя требовал?

Меня душили рыдания.

– Все! – всхлипнула я. – Тебе понадобилась моя сестра. Моя музыка. Моя жизнь. И все потому, что тебе нужна девушка, которая в душе уже умерла. Но я не та девушка, mein Herr, я давно перестала ею быть. Так чего же ты от меня хочешь?

Он замер в неподвижности. Это было затишье перед бурей, но бурей – грозой и ураганом – была я сама.

– Я говорил, чего хочу, – вполголоса промолвил он. – Мне нужна ты вся, целиком и полностью.

Я зашлась истерическим смехом.

– Тогда бери меня. Бери меня всю. Ты в своем праве, mein Herr.

Король гоблинов со свистом втянул воздух. Гнев в моей груди сменил тональность, минор стал мажором. Звук его взволнованного вдоха что-то во мне перевернул. Я приблизилась к нему.

– Возьми меня, – настаивала я. Вся моя ярость испарилась. – Возьми меня.

Я горела и пылала. Наши тела разделяли лишь тончайшие слои шелка и батиста. Каждый дюйм моей кожи жаждал его прикосновения. Я ощущала исходящее от него тепло; воздух между нами трепетал так же, как я. Мои трясущиеся руки действовали словно сами по себе: пальцы потянулись к пуговицам жилета, зарылись в кружевном воротнике.

– Элизабет. – Его голос дрогнул. – Еще не время. – Мне хотелось притянуть его к себе за этот воротник, впиться губами в губы, слиться с ним. Однако я лишь спросила:

– Не время? Почему?

Я чувствовала, как сильно он желает этого – желает меня, – и все же сдерживается.

– Потому, – шепотом произнес он, – что я хочу оттянуть этот момент. – Он запустил руку мне в волосы. – Хочу подольше насладиться тобой.

Я горько усмехнулась.

– Я никуда не ухожу.

Уголки его губ скорбно опустились.

– Чем больше времени ты здесь находишься, тем скорее покинешь меня.

Опять эта чертова философия.

– О чем ты?

– Жизнь – это больше, чем плоть, – тихо произнес он. – Твое тело – свеча, твоя душа – пламя. Чем дольше я жгу свечу…

– Свеча, которой не пользуются, – просто кусок воска с фитилем, – возразила я. – Я бы предпочла зажечь свечу, даже зная, что через некоторое время ее пламя угаснет, нежели вечно сидеть в темноте.

Мы оба замерли в молчании. Я ждала, когда он преодолеет разделяющее нас расстояние. Однако он этого не сделал, а, наоборот, взял меня за плечи и мягко отстранил.

– Повторяю, ты нужна мне целиком. – Король гоблинов прижал ладонь к моему сердцу, и от этого прикосновения оно заколотилось, как сумасшедшее. – И я возьму тебя, когда ты на самом деле отдашься мне целиком.

Пустота у меня внутри снова напомнила о себе тянущей болью.

– Когда ты в конце концов освободишь ту часть себя, существование которой столь яростно отрицаешь, – продолжал он, обвив свободной рукой мою шею, – ту самую часть, которую я страстно желал с нашей первой встречи, тогда, Элизабет, я тебя возьму. – Он склонился над моим ухом. – Всю. Целиком и полностью.

Шелковистые пряди его волос щекотали мои полуоткрытые губы. Я приподняла подбородок, подставила их для поцелуя. Он не стал меня целовать, лишил даже этого. Я опять пережила горькое разочарование.

– Тогда и только тогда, – сказал он. – Другие варианты меня не устроят. Зачем мне половина твоей души, если я хочу всю? А когда я получу свое, то сорву твой плод и выпью его сладкий сок до последней капли.

Я задрожала, отчаянно пытаясь сдержать слезы. Он криво улыбнулся.

– Твоя душа прекрасна, – тихо произнес он. Его взгляд переместился на клавир, где лежало свадебное платье. – И доказательство тому – здесь, в твоей музыке. Если бы ты не была так напугана, если бы не боялась разделить ее со мной, если бы признала эту часть себя, мы давным-давно были бы вместе.

Мелькнул шелестящий вихрь, и Король гоблинов исчез, оставив после себя слабый запах снежинок.

* * *

Шли минуты – или часы? Я сидела за клавиром, перебирая испачканный шелк платья. Слова Короля гоблинов эхом звучали у меня в голове. Всю, всю тебя, целиком и полностью, – повторялось неотступным рефреном. Он хочет не мое тело, но мою музыку. Я – не просто создание из плоти и крови, сосуд, вмещающий душу. Я – нечто большее. И я прямо сейчас жажду преподнести ему в дар самую сокровенную часть себя, более потаенную, более глубинную, чем любое сакральное знание, которое мы могли бы обрести вместе. Но как это сделать, я не знаю. Тело отдать легче, нежели душу.

Я кладу перед собой листок бумаги из стопки, беру в руку перо. Макаю его в чернила, но ничего не пишу. Вижу записи, сделанные в нашу брачную ночь, однако ноты расплываются у меня перед глазами. Все это настолько неприкосновенно, настолько свято, что мне почти невыносима мысль о том, чтобы с кем-то делиться. Я и есть мое свадебное платье – тонкое, хлипкое, невесомое, и темные пятна на нем – моя музыка – со временем поблекнут и исчезнут. И все же я не могу заставить себя вывести хотя бы один нотный знак.

Слезы вместе с чернильными кляксами капают на бумагу, их следы напоминают россыпь восьмых нот. Где-то там, кажется, за дальней стеной, начинает играть скрипка. Король гоблинов. Я кладу руки на клавиши и вступаю следом. Сейчас, когда тела не являются препятствиями, наши истинные «я» взмывают ввысь и танцуют. Его «я» – воплощение многогранности и загадки, мое – простоты и эмоциональности. Тем не менее, мы прекрасно гармонируем и дополняем друг друга, мы друг другу созвучны. По-моему, я начинаю что-то понимать.

Я заново обмакиваю перо в чернила и превращаю слезинки в песнь.

Подменыш

Лизель!

Кто-то звал меня по имени. Я попыталась сбросить тяжкий груз тьмы, державшей меня в плену сна.

Лизель!

Голос был знакомый, любимый, однако я не могла вспомнить, где и когда слышала его раньше. Огромным усилием я разлепила веки.

Я была в Роще гоблинов. Навстречу мне двигалась фигура в красном. Я узнала ее, даже не видя лица. Ну кто еще мог стащить мою накидку!

«Кете!» – крикнула я, но мой голос куда-то исчез.

Сестра обвела глазами лес, словно услышав смутное эхо. Ее взгляд не остановился на мне, она не замечала меня, хотя я стояла прямо перед ней.

«Кете!» – крикнула я опять и поняла, что невидима.

«Лизель! – Кете металась по Роще гоблинов. – Лизель, Лизель, Лизель!»

Сестра выкрикивала мое имя, точно призыв или заклинание. Трясущимися руками она залезла в свою сумку и извлекла оттуда ворох бумажных листков. Сердце у меня екнуло. Это же моя пьеса, та, что осталась дома. Я назвала ее Der Erlkönig.

Снова порывшись в сумке, Кете достала еще один лист бумаги и карандаш. К своему удивлению я обнаружила, что листок испещрен крохотными картинками – изображениями рук, глаз, губ, платьев. Я и не знала, что моя младшая сестренка рисует, да еще так хорошо.

Положив бумагу на колено, Кете принялась что-то усердно царапать. Я склонилась над ее плечом. Что она зарисовывает на этот раз – может, дерево? Впрочем, Кете не рисовала, а писала.

Дорогой Йозеф!

Письмо, она писала письмо – сумбурное, полное страха и отчаяния.

Лизель пропала. Лизель пропала. Лизель пропала.

В спешке сестра не обращала внимания на ошибки и корявый почерк.

Лизель прпала, ее имя все забыли. Я не схожу с ума. Я не сумашедшая. У меня в руках докзателство что она была, и я пишу сечас чтобы передать его тебе. Опубликуй это, Йозеф. Сыграй. Сыграй ее музыку. А птом напиши мне, мне и маме. Скажи всем, что Лизель существует. Что Лизель жива.

Она даже не поставила подписи. Держа письмо перед собой, как величайшую ценность, Кете сделала робкий, боязливый шаг за пределы Рощи гоблинов.

Над лесом разнесся странный сдавленный крик. Я испуганно отскочила: Кете со злостью разорвала письмо и швырнула клочки за спину. Белые обрывки кружились в воздухе, точно лепестки. Некоторые полетели в мою сторону, я осторожно вытянула руку, опасаясь, что она пройдет сквозь бумагу, как сквозь туман. К счастью, обрывки оказались вполне осязаемы. Я собрала их все и попыталась сложить вместе: кусочек руки, кончик пальца, уголок губ, половина глаза. Я искала себя, искала подтверждение своего существования и не находила его. На месте моего имени была лишь пустота.

Мир вокруг потемнел. Я уронила лицо в ладони и заплакала.

* * *

Играет скрипка. Сердце мое замирает, узнав эти сладкие переливы, эту изысканную эмоциональную чистоту. Йозеф.

Я отняла руки от лица. Йозеф и Франсуа стояли передо мной и давали концерт для публики. Как только отзвучала последняя нота – оба взяли ее синхронно, в полной гармонии, – восхищенные зрители вскочили со своих мест. Я ощущала шквал аплодисментов, но не слышала их, читала крики «браво!» и «бис!» по губам, однако в помещении царила гробовая тишина.

Отвесив небрежный поклон, Йозеф вдруг удалился; поспешность его выглядела странной, почти неприличной. Кое-как задобрив удивленную публику, Франсуа поторопился за ним. Вслед за обоими я вошла в смежную комнату – маленькую, уединенную, создающую обстановку интимности. Молодые люди ссорились: Франсуа горячился, мой брат, напротив, отвечал коротко и хмуро. Качнув головой, Йозеф произнес что-то, от чего его темнокожий друг запнулся на полуслове.

Лизель.

Я не услышала, но почувствовала. Имя, произнесенное вслух, нашло отклик в глубинах моего сердца. Йозеф повторил его, и Франсуа смягчился. Он подошел к Йозефу, заключил в объятья и позволил выплакаться. Франсуа вытер слезинки, катившиеся по щекам моего брата, – некогда так делала и я, – а затем начал целовать его, но не как я, а чувственно и нежно, умело и страстно. Я отвернулась, не желая подглядывать за ними, и вернулась в музыкальную комнату, туда, где брат оставил смычок, скрипку и ноты на пюпитре.

Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. «Король гоблинов. Багатель. Посвящается моим родным и любимым».

Я ощутила странный толчок в сердце, как будто кто-то вынул его из моей груди и сильно тряхнул. Моя музыка. Брат исполнял мою музыку, и не просто для себя, а для всех.

Я улыбнулась. Села за клавир и провела пальцами по блестящим клавишам слоновой кости. Я начала играть сонату Моцарта, которую в детстве мы с Йозефом репетировали без конца. Мало-помалу, с каждой следующей нотой ко мне постепенно возвращался звук.

За моей спиной кто-то взял скрипку и стал подыгрывать. Я обернулась, чтобы посмотреть на него, и улыбнулась своей лукавой улыбкой феи-озорницы.

Зефферль. Мой младший братишка, как всегда, был невероятно красив. Мягкие кудри золотились в отблесках солнечного света, падавшего откуда-то издали, ясные голубые глаза сияли. Его лицо почти утратило детскую пухлость, скулы и подбородок приобрели четкий рельеф. Мы играли дуэтом, как в прежние времена, однако в его манере появилось что-то новое.

Исполнение Зефферля неизменно отличалось кристальной чистотой и прозрачностью. Это была божественная музыка иных миров, совершенная и почти беспощадная в своей точности, потрясающая по красоте, одухотворенная и воздушная. Однако когда он приблизился ко мне, тембр звучания изменился – оно стало более теплым и томным, более загадочным, более… человеческим. Пальцы мои ослабли, несколько раз я сбилась.

Музыка толкала меня, подгоняла вперед, возносила вверх. Я поняла, что слышу не голос Йозефа, а свой собственный. Это он звучал у меня в голове, когда я сочиняла пьесу, к нему я прислушивалась, испытывая гнев, радость или печаль. Я вгляделась в сумрачную дымку: а Йозеф ли это? Силуэт напоминал фигуру моего брата, но вот он подошел ближе, и я изумилась: как вообще я могла ошибиться? Золотые кудри превратились в серебристо-белую гриву, голубые глаза поменяли цвет на серый и зеленый. Король гоблинов.

Так все-таки Король гоблинов или Йозеф? Они были и похожи, и непохожи, как те портреты в галерее: все они изображали разных персонажей, и в то же время одного – Эрлькёнига.

Мои руки соскользнули с клавира. Скрипач подошел вплотную и хищно улыбнулся, обнажив острые зубы. Глаза поблекли, из голубых сделались серыми, а затем приобрели бездонную матовую черноту, как у всех гоблинов.

* * *

Резко втянув воздух, я проснулась. Остатки мелодии растворились, рассеялись вместе с остатками сна. Я с кем-то играла дуэтом… С Зефферлем? Нет, с кем-то другим. С кем-то высоким и стройным, кто выплетал в моей душе мотив, совершенно чужой, непривычный и одновременно до боли знакомый. В сознании мелькнула тревожная догадка, но я не хотела над этим думать, выносить к свету и анализировать. Я отогнала ее прочь вместе с рваной дымкой сна.

Несмотря на то что в камине трещало яркое пламя, мне было холодно, а кроме того, я взмокла от пота. Я села в кровати. Кости ломило, все тело тряслось мелкой дрожью, как после гриппа. Меня мучили голод и жажда, но сильнее всего, до зубовного скрежета – тоска по дому. Я представляла, как мама приносит мне кружку теплого молока с травами, садится рядом и обнимает меня, и под защитой ее натруженных рук я впадаю в блаженное забытье. «Mutti, Mutti, – хныкала бы я ей в плечо, – Mutti[33], мне так плохо».

Там, наверху, мама и Констанца отругали бы меня за то, что я слишком долго разлеживаюсь в постели. Солнце трудится без выходных, как и мы, всегда повторяла мама. Даже в самые тяжелые дни, когда менструальная боль сверлила низ живота каленым прутом, когда осознание тщетности своего существования намертво сдавливало горло, я всегда находила силы протянуть еще час, управиться еще с одним делом, выполнить еще одну работу. Так было легче: не задумываться о долгой дороге впереди, чтобы не погибнуть в топком болоте повседневности.

Теперь, не имея цели, лишившись забот и обязанностей, я не знала, как привести в порядок мою не-жизнь, как придать смысл долгим часам. Мысль о клавире, стоящем в соседней комнате, не отпускала; ноты, намалеванные углем на свадебном платье, просились на бумагу. Запиши, настойчиво требовал голос у меня в голове, похожий на голос Короля гоблинов. Запиши свою музыку.

Я хотела, отчаянно хотела это сделать, но та часть меня, которая представляла собой зияющую рану, не давала возможности даже посмотреть на ноты, запечатленные на белом шелке, воскресить в памяти унижение, боль и разочарование, пережитые мною. Музыка, написанная вместе с Зефферлем, была другой, правильной; брат находился рядом, давал подсказки и поправлял ошибки. Багатель, которую я посвятила ему и назвала именем того, кто вдохновлял нас обоих, также зазвучала лучше после того, как он приложил к ней умелую, тонко чувствующую руку. Но это сочинение – начало сонаты, написанной в мою брачную ночь, – вызывало у меня жгучий стыд, было моим позором. Позорно, а потому велико, убеждал внутренний голос. Велико, потому что правдиво.

Я встала с постели и побрела в кабинет. Слабость моя не уменьшилась; чем дольше я бодрствовала, тем больше слабела. Я подумывала о том, чтобы приказать Веточке и Колютику принести что-нибудь из еды, но тут же отказалась от этого намерения. Мне хотелось одиночества. Хотелось плакать. Став невестой Короля гоблинов, я плакала от гнева, досады и печали, но ни разу не позволяла себя выплакаться как следует. Пореветь всласть, не сдерживаясь. Тяжесть этих невыплаканных слез давила мне на сердце, стесняла дыхание.

Я села за инструмент. К горлу уже подкатывал комок, крылья носа подрагивали, глаза наполнялись влагой. Слезы были совсем близко, и все же никак не проливались. Я думала о маме, папе, Констанце; о Йозефе и Кете.

Меня мучила тоска по Йозефу – острая, разящая, словно смертельный удар кинжалом в сердце. Тосковать по нему было все равно что потерять частицу себя и учиться жить без нее, как без руки или ноги. Как человек может жить без руки или ноги? Он учится существовать вокруг своей потери, воспринимать пустоту на месте утраченной конечности как часть себя.

Тоска по Кете была тоской по летнему дню темной зимней ночью. Моя любовь к сестре – величина постоянная, так же как присутствие Кете в моей жизни, ведь мы делили постель с самого детства. Если Йозефа я считала частью себя, то Кете служила мне вспомогательным пространством, окружала, дополняла и заполняла пустые места. Она была солнечным светом в пучине моего мрака, сладостью, убирающей мою горечь. Я знала, кто я такая, именно потому, что знала, кем не являюсь: моей сестрой. Без той, что формировала меня, я испытывала неуверенность; все вокруг становилось зыбким и шатким. Потеряв Кете, я потеряла опору.

Выпустить их я не могла. Призраки моей семьи были заперты в ловушке, и, чтобы дать им свободу, я нуждалась в посторонней помощи, в ком-то, кто вывернет меня наизнанку, вскроет грудную клетку, разорвет пополам. Отпусти. Отпусти. Отпусти. Нет, в одиночку мне не справиться. Я должна сбросить бремя, переложить его на чужие плечи, избавиться от невыносимо тяжкого груза горя. Мне нужен тот, кто заберет у меня эту ношу, отсосет яд из раны. Мне нужен друг.

Я уронила голову на руки, и по черно-белым клавишам закапали слезы. Они капали медленно, ровно и нисколько не облегчали чудовищную боль, скопившуюся в моей груди.

* * *

Мое пребывание в Подземном мире напоминало работу заводного механизма: я спала, ела, спала, гуляла, спала, ела, спала, сидела за клавиром, спала, гуляла, спала. Да, в царстве гоблинов я почти все время спала. Мне, долгие годы вынужденной вставать до рассвета, поначалу это казалось роскошью, но со временем даже сон перестал быть средством убить время. Я впервые испробовала вкус скуки и возненавидела его.

Веточка и Колютик предложили устроить пикник на берегу озера. Сидя у воды, мы наблюдали за русалками, которые то всплывали к поверхности, то снова уходили на глубину, и за группой подменышей, развлекавшихся на другом берегу. Неожиданно в памяти возник образ Йозефа с гоблинскими глазами. Я нахмурилась.

– Подменыши – это кто? – спросила я.

Колютик настороженно посмотрела на меня.

– К чему этот вопрос, смертная?

Я могла бы наказать грубиянку, ведь ей полагалось обращаться ко мне «ваша светлость». Колютик же, подобно Констанце, называла меня, как ей вздумается.

– Простое любопытство, – сказала я. – Это… дети? Дети Короля гоблинов?

Веточка и Колютик расхохотались. Их пронзительное кудахтанье, умноженное эхом, разнеслось над водами Подземного озера и достигло противоположного берега.

– Дети? – ухмыляясь, переспросила Колютик. – Нет. В браке смертной девы и Эрлькёнига ни разу не рождалось детей.

– Вообще-то… – подала голос Веточка, но Колютик тут же ее перебила.

– Подменыши – так, никто. Невезучие бедняги. Ни рыба ни мясо, не гоблины и не люди.

– Разве такое возможно? – Подменыши на другом берегу пускали по воде «блинчики», отчего на поверхности расходились светящиеся круги. В неярком, переменчивом освещении грота эти существа более походили на ватагу сорванцов, чем на элегантных кавалеров, с которыми я танцевала на балу. Их отличала какая-то детская невинность наряду с отсутствием возраста. На вид каждому можно было дать лет пятнадцать, а можно – все пятьсот.

– Если они не помесь людей и гоблинов, то кто же?

– Результат желания, – тихо произнесла Веточка.

Оглушительная, громче удара гонга, тишина разлилась над гротом. Колютик метнула на товарку злобный взгляд.

– Желания? – Ко мне вернулось смутное, полузабытое воспоминание: плач моего крошки-брата в соседней комнате, горячая мольба сохранить ему жизнь.

Подменыш женского пола, хорошенькая девушка, отделилась от группы своих соплеменников и робко направилась в мою сторону.

– Мы ведь вам говорили, ваша светлость, – сказала Веточка, – Древний закон сколько дает, столько и отбирает.

Я кивнула.

– Скажем, вы – юная дева, – продолжала она, – и наверху, в вашем мире, свирепствует чума. Смерть косит всех подряд. На ваших глазах умирает отец, тело матери раздувается и чернеет, маленький братец сгорает за считаные часы. Вы хороните своих близких, одного за другим, в мерзлой земле и спрашиваете себя, куда они уходят. В рай или в какое-то менее приятное место? И вот вы загадываете желание – это именно желание, а не молитва, – никогда и ни за что не разделить их судьбу. Вы желаете спрятаться так далеко, чтобы длань Смерти до вас не дотянулась.

Девушка-подменыш протянула мне руку, и я взяла ее. Это было худенькое, болезненного вида существо с заостренными ушами и зубами.

– Осторожно, они кусаются, – предупредила Колютик.

От моего прикосновения девушка словно ожила: исчезла мертвенная бледность щек, на смену нездоровой худобе пришли стройность и томная грация, измученное лицо приобрело хищное выражение. Существо сделало глубокий вдох, и мне показалось, что вокруг стало темнее. Я отдернула руку. Колютик хихикнула.

– Или, к примеру, представьте, что вы – юноша, – повествовала Веточка дальше, – младший из двоих братьев, чья красота славится на всю деревню. Ваша матушка тоже некогда была ослепительной красавицей, но время ее не пощадило. Она одевается в платья, едва ли приличествующие возрасту, пудрит и румянит лицо. Ваша старшая сестра вышла замуж за достойного человека и счастлива в браке, но однажды она заболевает оспой, и болезнь навсегда обезображивает ее лик. После этого случая вы смотрите в зеркало и загадываете желание: навсегда сохранить красоту и молодость.

– Как грустно, – пробормотала я. – Стать заложником собственных желаний… – Я по себе знала, каково это, нередко раздираясь той же мукой.

– Надо же, какие мы жалостливые, – осклабилась Колютик. – Не стоит жалеть этих глупцов, они сами навлекли на себя страдания. Все вы, смертные, одинаковы.

– Они могут выходить наверх?

– Нет.

– Тогда как… – я запнулась, не найдя в себе сил произнести имя брата.

Колютик фыркнула, а Веточка уставилась на меня круглыми гоблинскими глазами, полными бездонной черноты. Прочесть что-либо в них было невозможно, однако она поняла мой невысказанный вопрос. – Когда те люди загадывали желания, ими двигало себялюбие. Твое желание бескорыстно.

Я предпочла не углубляться в эту неприятную тему. Охваченная внезапным беспокойством, поднялась на ноги.

– Идем.

– Куда, ваша светлость? – осведомилась Веточка.

– Куда-нибудь, – пробормотала я. – Все равно, куда.

Меня одолевали скука и отчаяние. Хотелось вывернуться из собственной шкуры, хотелось орать, визжать, крушить, ломать и рвать все подряд. Однако крик был прочно запечатан в моей груди, и я не могла позволить себе выпустить его наружу.

– М-м-м-м, – послышалось над ухом. Я отпрянула, увидев за плечом физиономию Колютика. Она забралась на камни и, нависнув надо мной, глубоко вдыхала, будто наслаждалась ароматом изысканного парфюма. – Какие сильные эмоции, – урчала она себе под нос, – сколько огня, сколько тепла!

– Прочь! – Я отпихнула гоблинку, и она кубарем покатилась со скалы под скрипучий смех Веточки.

Этот смех привлек внимание подменышей. Они перестали бросать камушки и плавно заскользили ко мне, гибкие и безмолвные. Несмотря на вполне человеческую внешность, каждого из них отличала особая, не свойственная людям грациозность.

По мере приближения они менялись. Лица оживились, движения приобрели бо́льшую естественность. Я двинулась навстречу. Их черты, одновременно чужие и знакомые, напоминали мой же облик. Меня тянуло к ним, я хотела быть среди них, как будто они мне родня.

Один из подменышей, молодой мужчина, совсем юнец, взял мою ладонь и зарылся в нее носом. На душе у меня потеплело, появилось желание обрести покой в объятьях этого юноши, прижаться к нему, как я прижалась бы к Кете или Йозефу. Подменыш даже чем-то походил на моего брата: те же высокие скулы и резко очерченный подбородок, тот же овал лица. Неожиданно он цапнул меня за палец.

– Ай! – воскликнула я. Юнец ухитрился прокусить кожу; из раны выступила кровь.

– А я предупреждала! – злорадно хохотнула Колютик.

Вслед за ней захихикали и подменыши. Этот смех, звучавший как смех единого организма, рассыпался на мириады осколков, каждый из которых эхом отразился от стен грота, и все это вместе слилось в издевательскую какофонию. Юнец слизнул с ладоней мою кровь.

Длинные, похожие на паучьи лапки, пальцы обвились вокруг моих щиколоток, точно ползучие побеги. Веточка. Ее черты исказило болезненное выражение – смесь голода и сожаления. Нет, подумала я, только не Веточка, только не она.

Гоблинка и подменыш вплотную приблизились ко мне, влекомые запахом моей крови, будто мотыльки, слетевшиеся на пламя свечи. Накал моих эмоций, моя жизненная сила – вот что подпитывало их, давало им силы. Я принялась брыкаться, пытаясь стряхнуть цепкие пальцы, но они липли ко мне сильнее репьев.

– Перестаньте, – взмолилась я, – пожалуйста, перестаньте.

Однако разум покинул их, черные матовые глаза остекленели в голодном угаре. Я попыталась отлепить пальцы Колютика от моей юбки и вывернуться из хватки Веточки, но обе вцепились в меня насмерть. Притянутые невидимыми волнами страха, которые я испускала, из мрака бесшумно возникли другие гоблины. Вот оно, думала я, вот как я погибну. Умру в безвестности, не дождавшись исполнения моей музыки. Умру, разорванная на части сотней безжалостных рук.

Прилив ярости вернул мне силы. Над страхом и паникой проступила ясность. Прозрение. Нет, это не моя смерть. Если мне суждено умереть, то не так позорно. Я сама выберу, как умирать. Разве я не Королева гоблинов? Обитатели Подземного мира подчиняются моей воле.

Довольно.

Мое слово – закон. Гоблины оцепенели, покоряясь моему желанию, произносить которое вслух не было необходимости. Отныне будет так. Я расшвыряла гоблинов: они просто валились там же, где стояли. Пылая злостью, я нарочно наступала им на пальцы и слышала хруст тонких косточек под ногами. Уродливые физиономии искажались от боли, и эта боль доставляла мне наслаждение. Пусть боятся меня, пусть не смеют посягать на мою особу.

Мой гнев был направлен не только на гоблинов, а вообще на всех и вся. На Короля гоблинов. На маэстро Антониуса. На отцовскую снисходительность. На скучающее выражение Йозефа всякий раз, когда я уходила заниматься на клавире. На изумленные лица деревенских жителей, когда они вдруг вспоминали, что у меня тоже есть талант. Я хотела выйти из тени, которую Йозеф отбрасывал на мою музыку. Я хотела подчинить весь мир – и здесь, под землей, и наверху, – своей воле. Хоть раз. Хоть один раз.

Зажги мой огонь, mein Herr. Зажги мой огонь и смотри, как я сгораю.

Милосердие

– Дорогая, ты не слушаешь, – сказал Король гоблинов из-за инструмента.

Я оторвала взгляд от бокала с вином, ножку которого беспокойно крутила в руках последние несколько минут. На коленях у меня лежала раскрытая книга, но за час я не прочла ни одной строчки.

– А? – Я быстро перевернула страницу. – Нет, нет, слушаю.

Король гоблинов недоверчиво выгнул бровь.

– Я наделал ошибок в трех пьесах, а ты меня даже не поправила.

Я закашлялась, чтобы оправдать краску стыда, залившую мое лицо.

После того первого, ужасного вечера наше совместное времяпрепровождение приобрело спокойный, даже умиротворяющий характер. Иногда мы читали друг другу: я предпочитала стихи, Король гоблинов, что неудивительно, – философские трактаты. Он читал на латыни, греческом, итальянском, французском и немецком языках, а кроме того, знал дюжину других языков. Он был невероятно, блестяще образован и в верхнем мире мог бы стать ученым.

В другие дни Король гоблинов играл на клавире небольшие пьесы, я же читала у камина. Такие вечера мне нравились более всего: тишину между нами заполняли не слова, но музыка. Сегодня мой супруг взялся за сонатины Скарлатти, а я – за томик итальянской поэзии. На итальянском я не читала, все мои познания ограничивались музыкальными терминами, поясняющими, насколько быстро, медленно или плавно рекомендуется исполнять то или иное произведение. Книгу я использовала для маскировки – она позволяла наблюдать за Королем гоблинов из-под полуопущенных ресниц.

С того вечера он ни разу не просил меня исполнить мою музыку. Поначалу я испытывала облегчение, но со временем оно перешло в чувство вины, затем в раздражение и наконец в злость. Самодовольное спокойствие Короля гоблинов приводило меня в бешенство. Его непоколебимая уверенность в том, что рано или поздно я приду к нему и добровольно сложу свою музыку к его ногам, как дар, позволяла ему смотреть на меня из-за клавира этим рассеянным, сочувственным взглядом.

Однако он ошибался. Я была сломлена, а музыка по-прежнему билась в западне моей души. Она зудела, скреблась и царапалась, грозя прорваться наружу в отчаянном крике.

– Элизабет, с тобой все хорошо?

Нет. Плохо. Все было плохо, с тех самых пор, как я стала невестой Эрлькёнига, с тех пор, как он похитил мою сестру, подарил мне флейту, с тех пор… уже не помню, с каких. Все перестало быть хорошо в тот самый момент, когда я спрятала свою музыку, заперла ее на ключ в шкатулке и в сердце. Но сказать об этом я не могла, поэтому ответила:

– Да, конечно.

Его взор сделался более пристальным, зрачки расширились, поглотив серую и зеленую радужку. Король гоблинов знал высоту каждого моего вздоха-ноты, количество тактов моего покоя, длительность пауз в моей речи. Подобно музыканту в оркестре, он тщательно следовал этим подсказкам, ожидая, когда дирижер подаст знак. И когда я сбивалась с темпа, он тоже знал.

Он окинул меня взглядом с головы до ног, задержавшись на моих обнаженных плечах, шее и декольте. Спросил:

– В чем дело?

Полагаю, я не слишком старалась скрыть свои намерения. В первый раз за все время я позаботилась о своем внешнем виде. После того случая у Подземного озера я приказала Веточке и Колютику отвести меня к портному, чтобы тот пошил мне новое платье – своего рода защитный доспех. Портному я велела переделать для меня наряд из восхитительной, кремовой с золотом, шелковой тафты. Платье имело рубашечный покрой; присборенный под моей скромной грудью подол свободно ниспадал до пола и стелился шлейфом за спиной. Конструкцию удерживали на плечах тонкие лямки из прозрачной ткани, руки и шея оставались обнаженными. Лиф был расшит крохотными брильянтами – сотни, тысячи, мириады сверкающих точек мерцали и переливались, точно звезды в ночном небе. Камеристки заплели мне косы и уложили их в высокую корону, также украсив ее брильянтами, ярко сверкавшими на фоне темных волос. Во мне впервые вспыхнула надежда, что Король гоблинов сочтет меня привлекательной.

Странно: я обладала заурядной внешностью, а он был прекрасен, однако влечение, возникшее между нами, было вполне настоящим, непридуманным, и не имело никакого отношения к красоте или отсутствию таковой. Это напряженное желание я ощущала всегда, постоянно, оно мучило и раздирало так, что у меня перехватывало дыхание. Поэтому в ответ на вопрос Короля гоблинов я не нашла ничего лучшего, как брякнуть:

– Тебе не нравится мое новое платье?

Такого он явно не ожидал.

– Э-э-э… Что?

– Платье, – повторила я. – Оно тебе не понравилось?

В его взгляде читались и растерянность, и опаска.

– Элизабет, платье очень красивое.

– А я? Я красива?

Король гоблинов нахмурился.

– Ты сегодня определенно не в настроении, дорогая.

Он не ответил! Я поняла, что не могу усидеть на месте, встала и принялась ходить туда-сюда перед камином. Не в настроении? Отчего же. Я в настроении, и настроена сражаться.

– Отвечай, – настаивала я. – Ты считаешь меня красивой?

– Когда ты ведешь себя так, как сейчас, – нет.

Я засмеялась пронзительным истерическим смехом.

– Ты говоришь прямо как мой отец. Я задала простой вопрос mein Herr.

– В самом деле? – Король гоблинов пристально посмотрел на меня. – Тогда скажи, дорогая, что бы ты хотела услышать? Простой ответ или честный?

Я задрожала – то ли от страха, то ли от обиды.

– Предпочитаю правду, – сказала я. – Ты сам убедил меня, что даже уродливая правда лучше красивой лжи.

Повисла пауза, а потом он тихо промолвил:

– Думаю, ты сама знаешь ответ.

Я зажмурилась, чтобы сдержать слезы. Вопреки всему, я надеялась на другое. На то, что его страсть каким-то чудесным образом сделает меня краше, превратит из воробья в павлина.

– Тогда почему? – Мой голос наткнулся на иззубренную стену печали. – Почему тебя влечет ко мне?

– Элизабет, я ведь говорил. Я…

– Да, да, все это я уже слышала! Ты полюбил во мне музыку, моя душа прекрасна, и как только я отдам себя всю, целиком, ты… – я икнула, – тоже отдашься мне целиком и полностью.

Король гоблинов молча смотрел на меня разноцветными глазами.

– Но это для меня ничего не значит, mein Herr. Для странной, отверженной всеми маленькой уродки твои слова не имеют значения.

Раздался неприятный скрежет мебельных ножек по полу: Король гоблинов отпихнул банкетку и встал. Направился ко мне, ступая легко и почти беззвучно, будто волк по снегу. Несмотря на это, я чувствовала, как он преодолевает разделяющую нас дистанцию.

– Красота души гораздо ценнее телесной красоты, – мягко произнес он, положив ладонь мне на голову. – И тебе это известно.

Я открыла глаза и резким шлепком сбросила ладонь. Вибрация этого шлепка прокатилась по нам обоим; он смотрел на меня с изумлением, у меня жгло кисть.

– Вот уж врешь, – сказала я.

На миг мне показалось, что Король гоблинов попытается меня утешить, успокоить, как родитель старается утихомирить капризного ребенка, но в его глазах вспыхнул зловещий огонек. Губы искривились, в отблесках пламени блеснули острые кончики зубов.

– Хочешь уродливой правды, Элизабет? Хорошо, ты ее получишь. – Он принялся мерить шагами пятачок перед камином, точно дикий зверь, запертый в клетке. Волк, запертый в клетке его сердца, со страшной силой хотел вырваться на свободу. – Ты привлекла меня, потому что была странной, всеми отверженной и некрасивой. Потому что мужчина может провести целую вечность – поверь, у меня так и было, – рядом с чередой бесчисленных красавиц, чьи имена и лица сливаются в размытое пятно. Но тебя, такую странную и некрасивую, я буду помнить. – Король гоблинов сверкнул улыбкой-оскалом.

В ответ мой пульс участился, и глубоко внутри узлы, которыми я туго обвязала сердце, начали ослабевать. Кровь в жилах всколыхнулась навстречу его крови. Тяжело дыша, я встала, однако он отвернулся прежде, чем я успела коснуться его, прежде, чем его дикая природа смешалась с моей. Я уронила руку.

– Что есть вечная жизнь как не затянувшаяся смерть? – вопросил Король гоблинов. – Я существую в тоскливой бесконечности, понемногу умирая каждый день, не имея полноценной возможности чувствовать. – Он вернулся к инструменту, легко провел пальцами по клавиатуре.

Я не знала, что сказать. В этот момент мы были безмерно далеки друг от друга: он – на одном конце вечности, я – на другом.

– Твой накал, твое неистовство, – тихо произнес он, – так влекут меня. Это правда, Элизабет.

Сев на банкетку, он нажал клавишу. Затем вторую, третью. Каждая нота резонировала в моей груди, эхом отдаваясь в том пустом, священном пространстве, где жила моя музыка.

– Я отдал бы все, чтобы снова испытывать чувства. – Он говорил так тихо, что я едва слышала. – Очень долго я считал, что утратил эту способность навсегда. А потом я услышал твою музыку – ты играла для меня в Роще гоблинов. Впервые за много веков я подумал… понадеялся, что…

Нас снова накрыла тишина, полная тайн и невысказанных слов. С моих уст готовы были сорваться вопросы, но я сдержалась.

– Твоя музыка, – наконец прервал молчание Король гоблинов. – Твоя музыка – единственное, благодаря чему я сохранил рассудок. Остался человеком, а не превратился в монстра.

От легкого ветерка руки и спина у меня покрылись «гусиной кожей». Король гоблинов, не глядя на меня, продолжал играть, перебирая ноты, точно бусинки в ожерелье.

– Это и есть уродливая правда, моя дорогая, – промолвил он. – В браке мне принадлежит твоя рука, сердце, разум и тело, но то, что нужно мне больше всего, я получить не могу. – Он отвернулся. – Если только не сломаю тебя.

Если только не сломает меня. В этот момент до меня наконец дошло.

– Я тебя не боюсь, – тихо призналась я.

– Вот как? – Король гоблинов поднял голову. – Я – Владыка Зла, правитель Подземного мира. – Разноцветные глаза блеснули. – Я – воплощение дикой силы и безумной ярости. – Он улыбнулся, продемонстрировав заостренные кончики зубов. – Ты – просто девушка, а я – злой серый волк.

Просто девушка. Дева. Нет! Я не простая девушка, я – Королева гоблинов. Я – его королева и волков не боюсь. Мне не страшна эта дикая, неукротимая сила, которая способна разорвать меня на части и искупаться в моей крови.

Я подошла к клавиру и опустилась на банкетку подле мужа. В глазах Короля гоблинов промелькнули удивление и радость. Настороженности не было и следа.

– Пускай я всего лишь дева, mein Herr, – шепнула я, – но дева храбрая. – Я занесла дрожащие пальцы над клавиатурой и построила аккорд в до мажоре. Король гоблинов выгнулся в долгом, сладостном вздохе.

– Да, Элизабет, – выдохнул он, гладя мое лицо ладонью. – Да.

Но играть я не стала, а вместо этого передвинула его руку ниже, к груди.

– Элизабет, что…

Он попытался отстраниться, но я держала крепко. Я льнула к нему, искушала, провоцировала, подталкивала к тому месту, где под его пальцами пульсировала моя жизнь. Я чувствовала в нем волка, рвущегося с привязи. Я хотела этого волка, хотела, чтобы он обрушил на меня свой зверский голод, свое ненасытное желание, и уничтожил меня. Я жаждала быть уничтоженной и созданной заново.

– Ты – монстр, которого я призываю, – сказала я.

Теперь дрожь била и его.

– Ты сама не понимаешь, о чем говоришь. – Несмотря на хищное выражение лица, в голосе его явно проступала паника.

– Отлично понимаю.

Память подбросила воспоминание: малютка Лизель терпеливо ждет на верху лестницы. Она ждет отца, который отправился на прослушивание к прославленному маэстро. Зефферлю тогда было всего три года, однако в мальчике уже открылись блестящие способности в игре на скрипке, и Лизель ужасно хотела показать папе, что она тоже кое-что умеет. Разучив чакону Линли, девочка долго и старательно упражнялась на скрипке размером в одну четверть, пока не сочла результат безупречным. Когда же папа наконец явился домой, от него разило пивом, а футляр, в котором он держал скрипку работы Штайнера, был пуст. Как только отец ступил за порог, Лизель заиграла для него торжественную песнь приветствия, но он выхватил у дочери скрипку и переломил надвое о колено. «Ты никогда не добьешься успеха, – заявил он тогда. – У тебя нет и половины таланта, которым наделен твой брат».

– Я могу поранить тебя, – предупредил Король гоблинов, и я уже ощущала эту опасную силу. Моя жизнь была в его руках; покоряясь, я подставляла ему свою обнаженную шею.

– Знаю.

Боль предыдущего воспоминания вытолкнула на поверхность озера памяти еще одну картину. Йозеф исполняет пьесу моего сочинения, папа входит в комнату и хвалит сына. «Какая энергия, какая мощь! – восторгается он. – Сынок, мы непременно должны опубликовать это произведение. С такими задатками ты перевернешь современное представление о музыке!» Йозеф объясняет, что автор пьесы – не он, а я. Папа мрачнеет. «Неплохая попытка, Лизель, однако не стоит так высоко возноситься к идеалу. Пора тебе уже повзрослеть и оставить эти глупые романтические фантазии».

– Тогда зачем тебе это? – пробормотал Король гоблинов. – Зачем, Элизабет?

Десять лет тому назад. Мне было девять; укрывшись от всех, я тайком сочиняла. Из скудного домашнего запаса я стащила две свечи и жгла их почти до рассвета, безрассудно расходуя драгоценный свет на свою музыку, свои записи, свой огонь. Отец в ту ночь спал вместе с матерью – редкий случай, обещавший, что утром на мамином лице мы увидим улыбку, а папа будет пребывать в благодушном настроении. Мир тихо спал, я наслаждалась одиночеством.

Пока не появился Йозеф. «Лизель? – спросил он тоненьким детским голоском, – Лизель, отчего ты не спишь?»

Злоба, злоба и зависть вспыхнули во мне с быстротой молнии. Дернув рукой, я нечаянно опрокинула подсвечник, и расплавленный воск брызнул во все стороны. Брызги попали и на личико брата.

Его крики разбудили весь дом. Папа ругался, мама плакала, Кете тряслась от страха, Констанца забилась в угол, а вокруг бушевал огонь. Мои сочинения горели у меня на глазах. Сухой треск пощечины. Отметина на моей щеке краснее, чем ожог на коже Йозефа. Следы ожога со временем полностью исчезнут, след от пощечины – тоже, вместе с итогом трехлетней кропотливой работы. Мой труд сгорит и рассыплется в прах.

Из-под этого воспоминания выглядывают другие, еще и еще. Удары, нанесенные моему нежному сердцу – я терпела их, покуда не научилась прятать свою музыку подальше. Себя я тоже прятала: настоящая «я» скрывалась под маской добропорядочной девушки и послушной дочери. Я перестала быть собой и превратилась в Лизель – серую мышку. Я была ею так долго, что уже не знала, как найти обратную дорогу к свету.

– Затем, – выдавила я. – Ты должен сломать меня, чтобы я заново обрела себя.

Левой рукой я оперлась о клавир. Король гоблинов резко втянул воздух.

– Ты не знаешь, о чем просишь.

Я посмотрела в его глаза и нажала клавишу.

– Знаю.

Звук повис между нами. Зрачки Короля гоблинов расширились, потом сузились. Выражение разноцветных глаз менялось: страх, звериная жестокость, опять страх – в душе Эрлькёнига шла борьба между добром и злом, между светлой и темной стороной натуры.

– Нет, не знаешь.

Я нажала следующую клавишу.

– Знаю.

Из его груди вырвался долгий, судорожный вздох. Руки скользнули к моим плечам, пальцы сжимались и разжимались, как будто он не мог решить, обнять меня или оттолкнуть. Я продолжала брать ноты, одну за другой, выманивая волка из логова.

– Ты должен найти меня, – шептала я. – Всю, до последней частички.

Король гоблинов шагнул назад. Наши глаза встретились, и в это мгновение перед собой я увидела не волка, но печального юношу.

– Элизабет, – вымолвил он, – пощади. Прояви милосердие.

Не отводя взора, я произнесла:

– Я тебя не боюсь.

– Не боишься? – Король гоблинов закрыл глаза. – Тогда ты просто дура. – Когда он снова их открыл, печального юноши больше не было.

* * *

Наши губы, зубы и языки сошлись в яростной схватке. Кабинет исчезает, мы вместе куда-то падаем, Король гоблинов и я. Приземляемся на мягкую подстилку из листьев, которые шелестят и потрескивают при каждом нашем движении, при каждом вздохе. Мир вокруг нас темен, загадочен и покоен.

Мое лицо – в его ладонях, он словно хочет выпить мое дыхание, кровь, жизнь. Он уверен и решителен, я неумела и неуклюжа. Я вцепляюсь ему в спину, притягиваю к себе, стремлюсь почувствовать его всем телом, как вторую кожу. Брильянты, которыми расшит лиф моего платья, больно колются, у меня внутри все чешется, жжется и пылает.

Ты сама не понимаешь, о чем просишь, задыхаясь, повторяет он раз за разом, ты даже не догадываешься. Я не знаю, но хочу узнать. Хочу, чтобы он подвел меня к самому краю, позволил заглянуть за этот край и позвал обратно. Отыщи мои границы, молю я, отыщи и сотри.

Мои пальцы шарят под пышным кружевом его воротника, нащупывают пуговицы и швы сорочки, добираются до прохладной кожи. Восторг от этого прикосновения наполняет меня, я покрываюсь мурашками. Торопливо раздеваюсь, желая поскорее сбросить с себя замысловатый наряд, подобно тому, как змея сбрасывает старую кожицу и оставляет пустой чехол – воспоминание о живом существе, которое в нем обитало. Я хочу быть голой и новой, еще раз испытать пережитое наслаждение.

Остановись, шепчет он, но я не останавливаюсь. Я не знаю, как остановиться. Боюсь, что если сейчас остановлюсь, то не найду в себе сил начать заново. Поэтому я продолжаю раздеваться, стаскиваю с плеч лямки платья.

Элизабет. Король гоблинов прижимает мои лихорадочно блуждающие руки локтем и наваливается на меня всем своим весом, вдавливая в кровать. Но не это ощущение тяжести заставляет меня оцепенеть, а его взгляд. Я вижу сдержанного, аскетичного юношу и внезапно стесняюсь своего пыла, своей радостной готовности выставить себя посмешищем.

Я отворачиваюсь, щеки горят огнем. Моего лица касается прохладная рука. Король гоблинов нежен со мной.

Посмотри на меня.

Не могу.

Элизабет.

Смотрю. Печальный юноша-аскет все еще здесь, он ждет, что я последую за ним. Я больше не стыжусь своего влечения и наклоняю голову, чтобы поцеловать его. Его кровь начинает бежать быстрее; следуя его примеру, я распаляюсь, и вот уже мы оба неистовствуем. Прерываемся на секундочку – отдышаться. Сквозь ангельские черты проступает дьявольская ухмылка. Серый волк вышел из леса.

Мы снова тянемся друг к другу. Вцепляемся друг в друга, крепко сжимаем в объятьях. Мы близки, но этого недостаточно. Этого мало, и всегда будет мало. Руки отправляются в путешествие по телу партнера, исследуя холмы и долины. Его ладонь скользит вверх по моему бедру, я втягиваю воздух и запускаю пальцы в серебро его волос.

Время замирает. Он замирает. Я замираю. Мы смотрим друг другу в глаза. В его взгляде – вопрос, ответ – на кончике моего языка. Но мы молчим, и этот миг запечатлевается в моем сердце – вопрос и ответ.

– Я хочу… – выдавливаю я, и сама не знаю, чего хочу.

– Твое желание – закон для меня, – мягко произносит Король гоблинов.

Я еще могу остановиться, мы оба можем. Я еще могу укрыться в дальнем уголке сердца, где надежно спрятана моя музыка, моя магия.

– Ты не… – Голос его срывается, и заключительная часть предложения повисает в воздухе между нами, остается невысказанной. Ты не обязана этого делать.

Выбор. Он предоставляет мне выбор, и это самый драгоценный из всех его даров.

– Да. – Голос мой тверд и чист. – Мой ответ – да.

Он вжимается в меня, погружаясь в неизведанные глубины. Его локоть давит мне на горло. Я хриплю и кашляю, но Король гоблинов не слышит. Дышать трудно, в глазах слезы. Теперь я ощущаю полноту. Наконец-то – наполненность.

Больно, мне больно. С губ готовы сорваться слова «я хочу», однако я их проглатываю. Не хочу, чтобы он останавливался. Он подвел меня к краю, позволил заглянуть за него. Я нашла свои границы. Но там, за гранью боли, есть что-то еще. Свобода.

Я плачу уже по-настоящему, извергаю поток слез, эмоций, красоты и стыда. Разум отключается, тело берет верх. Лизель исчезла, я распалась на составляющие: музыка, магия, воображение, вдохновение. Сила этого чувства пугает. Я выкрикиваю имя, хочу, чтобы Король гоблинов вернул меня обратно.

Он вскидывает голову, наши глаза встречаются. Его взгляд – темный, мутный, бездонный, – делается ясным. Волк уходит в тень, уступает место сдержанному юноше. Однако при виде моих слез юноша в испуге отстраняется.

Прошу, не уходи, хочу крикнуть я, но мои уста запечатаны. Я здесь, наконец я здесь!

– О, нет, – шепчет он. – Нет, нет, нет. – Закрыв лицо руками, он уходит.

Король гоблинов лежит на краю кровати, подтянув ноги к груди, спиной ко мне. Разум постепенно возвращается, я осознаю, что мы в его спальне. Я придвигаюсь к нему, не обращая внимания на разодранное в клочья платье, и обвиваю его рукой.

– Я – тот монстр, о котором я тебя предупреждал, – шепчет он.

– Ты – монстр, который мне нужен, – хрипло отвечаю я.

– Элизабет, я не заслуживаю твоей милости.

Мы лежим в тишине, лишь ритмично поднимаются и опадают при дыхании наши грудные клетки.

– Ты заслуживаешь не милости, – после долгой паузы говорю я, – но моей благодарности.

Король гоблинов усмехается – коротко, сдавленно, почти с надеждой. Поворачивается на другой бок, прижимает меня к себе.

– Элизабет, ты просто святая.

Нет, я не святая. Я собираюсь возразить, однако соленая влага слез на моих губах призывает к молчанию. Король гоблинов засыпает, биение его сердца замедляется. Я вслушиваюсь в этот ритм и шепчу себе под нос правду, которой он уже не слышит.

Я не святая. Я грешница. Я хочу грешить снова и снова.

Романс в до мажоре

В глаза ударил свет. Я открыла их и не сразу поняла, где нахожусь. Заслонившись рукой, увидела над кроватью Короля гоблинов зеркало с амальгамой из серебра. Зеркало показывало незнакомый город.

Небольшой городок ютился у подножия высокой горы, также мне не знакомой. На вершине горы стоял монастырь, башни которого сверху взирали на город, точно священник, с амвона взирающий на грешную паству. Зеркало в моей спальне показывало Рощу гоблинов, священное для меня место. Наверное, этот город дорог сердцу моего мужа, предположила я.

В верхнем мире ярко светило солнце. Король гоблинов беззвучно спал подле меня, дыхание его было спокойным и ровным. Мы заснули в объятьях друг друга, однако ночью откатились каждый на свою половину кровати, каждый в свои владения. Границей наших королевств служила гора простыней. Мы познали самые потайные уголки друг друга, и все же не могли выносить эту невыносимую близость. Пока не могли.

Из-под одеяла виднелось лишь обнаженное плечо да спутанная шевелюра Короля гоблинов. Я лежала без одежды, у меня все болело, а внутренняя сторона бедер была перепачкана кровью. Мне вдруг страшно захотелось оказаться в своей собственной комнате, в чистоте и одиночестве. Я вспомнила, чем мы занимались ночью, и в чреслах разлилось приятное тепло, однако вместе с наслаждением вернулась и боль. Мне нужно было побыть одной, разобраться с мыслями и чувствами.

Я осторожно выскользнула из постели и начала приводить себя в порядок. Король гоблинов даже не шелохнулся. Потерянный для внешнего мира, он спал блаженным сном младенца, выбившегося из сил после долгого плача. Я вспомнила его слезы на моей коже. После того, как он окропил этими слезами мою душу, я не находила в себе смелости смотреть ему в глаза. Я трогала и ласкала его, я увидела и запомнила каждую клеточку его тела, но его слезы заставили меня испытывать жгучий стыд.

«Желаю вернуться в кабинет», – произнесла я в застывшее в ожидании пространство и в тот же миг очутилась у клавира. Ноги меня не держали, я рухнула на колени. Где-то на задворках сознания я отметила боль, но все ощущения были какими-то приглушенными, смутными.

Моя брачная ночь. Настоящая. Мир вокруг изменился, как и я сама. Король гоблинов явился в опрятную комнату моей жизни, перевернул ее вверх дном и ушел. Теперь я пыталась расставить все по своим местам, восстановить некое подобие прежнего бытия. Моя жизнь разделилась на две идеально ровные половины: до и после.

Лизель. Элизабет. Я была девушкой по имени Лизель до того момента, когда мы оказались в объятьях друг друга, когда я даровала Королю гоблинов свою милость, а он освободил меня от стыда.

При свете дня кабинет выглядел иначе. Большие зеркала на стене создавали иллюзию огромных окон, через них в комнату лился солнечный свет из верхнего мира. На высоком холме над рекой я разглядела крепость, на башнях которой развевались яркие красно-белые флаги. Зальцбург. Снег по-прежнему валил крупными хлопьями, однако вдоль берегов реки Зальцах между деревьями виднелись бледные проблески зелени. Первые знаки весны. Я улыбнулась.

Я села за инструмент, занесла руки над клавиатурой и замешкалась. С моей души свалился тяжкий груз – разъедающий ее стыд исчез. Однако свобода пугала меня, и куда двигаться дальше, я не знала. Я взяла несколько аккордов – обращений до-мажорных трезвучий, – затем трансформировала их в арпеджио. Устойчивые, надежные.

От обращений и арпеджио я перешла к гаммам. Пальцы сами собой прокатывались по каждой клавише, словно я медитировала или была погружена в молитву. Мой рассудок взялся за наведение порядка: каждую мысль, каждое воспоминание он тщательно встряхивал, аккуратно складывал и убирал в соответствующий ящик или на предназначенную полку. Как следует размяв пальцы, я сняла свое свадебное платье с вешалки и разложила на крышке клавира. Я поняла, что наконец готова продолжать.

Больше никакого робкого бренчания, никаких небрежных каракулей. Я возьму свою грубую музыку со всеми ее шероховатостями и превращу в нечто достойное.

Я приступила к сочинительству. Взяла перо, обмакнула в чернила и со всей быстротой, на какую была способна, записала на чистый лист основную мелодию. Добавила ноты для будущего аккомпанемента, указала тактовый размер и прочее. Убедившись, что все идеи перенесены на бумагу, я позволила платью сползти на пол. Свое предназначение оно выполнило.

Не знаю, как это происходило у Гайдна, Моцарта, Глюка, Генделя или других известных композиторов, чьи произведения я играла в детстве, но у меня музыка не рождалась сразу в окончательном варианте, не являлась, что называется, с небес. Говорят, у Моцарта вообще не было черновиков, свои непревзойденные сочинения он переносил из головы на бумагу лишь раз, и правки они не требовали.

У Марии Элизабет Ингеборг Фоглер дело обстояло иначе. Каждая нота, каждый аккорд и фраза давались с невероятным трудом, переписывались снова и снова. Я всецело полагалась на клавир: он подсказывал, какая нота нужна, какое обращение должно прозвучать следующим. В отличие от Йозефа, я не имела в распоряжении прочного багажа знаний, поэтому мне приходилось с помощью звука проверять все, что я слышала в голове. И это мне нравилось. Это было моей работой, моей и только моей.

Чернила пачкали пальцы и клавиши инструмента, но я ничего не видела, не обращала внимания даже на скрип пера по бумаге и слышала только музыку, звучащую в моем сознании. Исчезли Йозеф и отец, исчез противный голос внутри – осуждение и страх, исчезло все, осталась только музыка и я, я, я.

И все же в комнате я была не одна. Я трудилась уже около часа, но чужое присутствие заметила всего несколько минут назад. Оно медленно проникало в мое сознание, всплывая из глубин моих мыслей, как сон или греза. Его я ощущала нераздельно от ощущения собственного «я». Я вскинула голову.

Король гоблинов стоял в дверном проеме кабинета. Теперь наши спальни соединялись проходом. Одет он был просто и видом напоминал не правителя, а, скорее, мальчишку-пастуха. Будь при нем шляпа, сейчас он застенчиво мял бы ее в руках. Стоя на пороге, он переминался с ноги на ногу, ожидая разрешения войти. Выражения его лица я прочесть не могла.

Откашлявшись, он произнес:

– Как себя чувствует моя королева?

Так сухо, так официально. А ведь раньше саркастично обращался ко мне «моя дорогая» или «Элизабет», всегда только «Элизабет». Он единственный называл меня так, и я вновь хотела быть для него его Элизабет.

– Благодарю, mein Herr, хорошо, – в тон ответила я. Пропасть между нами увеличилась вдвое. Я мучительно хотела перекинуть мост на другую сторону, но не знала, как. Нас связывали гораздо более интимные узы. Как еще обнажить себя, если уже вывернул все нутро, если уже все отдал?

Поймав мой взгляд, он тут же отвернулся. Осознав, что муж только что откровенно любовался мною, я испытала странное чувство. Он восхищен. Мной. Меня словно застали неодетой. Но ведь он видел меня неодетой. Мой разум, лишь недавно приведенный в порядок, снова рассыпался на мелкие кусочки.

– Давно ты здесь? – Мои слова прозвучали упреком.

Король гоблинов напрягся.

– Достаточно давно, – пожал плечами он. – Ты против?

Лизель была бы против.

– Нет, – сказала я. – Присаживайся.

Он веско кивнул и еле заметно улыбнулся. Как обычно, в улыбке сверкнули острые зубы, но сегодня они показались мне менее угрожающими. Король гоблинов сел на кушетку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Я продолжала возиться с пьесой.

Эта была совершенно другая, новая близость. Он находился внутри меня, был частью меня, и телом, и духом. Сперва я думала, что лишь позволю ему одним глазком заглянуть в мое сознание, однако вскоре поняла, что он уже там. Король гоблинов предлагал, поправлял, подсказывал и делал это столь ненавязчиво и искусно, что его голос стал моим. Сочиняя в обществе Йозефа, я вроде как вручала ему свое произведение, а он придавал ему законченную форму. С Королем гоблинов мы создавали музыку вместе, так же, как в моем детстве.

Ко мне вернулась память. Все связанные с ним воспоминания нахлынули на меня, как будто прорвало плотину. Сметя паутину стыда и разочарования, волны омыли нашу дружбу, и она засияла как новенькая. Я вспомнила, как мы танцевали в Роще гоблинов, вместе пели и сочиняли. Закончив пьесу, я мчалась в лес к Королю гоблинов, чтобы поделиться музыкой. Так было, пока отец не сказал, что мне пора повзрослеть. «Прости, – думала я. – Прости меня за это предательство».

Мои пальцы дрогнули. Король гоблинов открыл глаза.

– Что-то не так?

Я улыбнулась – по-настоящему, искренне. Внутри разлилось мягкое, щекочущее тепло. Мне потребовалось время, чтобы осознать: это счастье. Я счастлива. Я уже и забыла, когда в последний раз испытывала это чувство.

– Что такое? – Он вдруг смутился.

– Ничего, – ответила я и улыбнулась еще шире.

– У тебя так не бывает, – с сомнением произнес он, но тоже улыбнулся, и у меня защемило сердце. Улыбка чудесным образом делала его моложе. Сейчас он выглядел точь-в-точь как тот сдержанный юноша с портрета, ничем не напоминая Эрлькёнига.

– Порой мне хочется, – я тряхнула головой, – чтобы ты знал меня чуточку хуже.

Он засмеялся. Все его острые грани сгладились. Атмосфера между нами изменилась, стала более серьезной. Мы продолжили работу над пьесой, без слов обмениваясь мыслями и чувствами, умиротворенно покачиваясь на спокойных волнах музыки.

Когда я закончила основную тему, наш разговор тоже подошел к концу.

– Прекрасно, – пробормотал Король гоблинов. – Больше, чем небо в вышине. Божественно. Как и ты.

На моих щеках расцвел румянец. Я отвернулась, чтобы скрыть смущение.

– Ты способна изменить направление развития всей музыки. Ты изменишь верхний мир, если… – Король гоблинов не договорил.

Если я – что? Опубликую свои сочинения? Обойду препятствия – свое имя, пол, смерть? Финал моей судьбы встал между нами невидимой, но непреодолимой преградой. Я не изменю направление развития музыки. Я умру тут, не обретя ни славы, ни слушателей. Изнутри к горлу уже подкатывала едкая горечь – вкус несправедливости.

– Может быть, если верхний мир готов к встрече со мной, – небрежно сказала я. – Правда, боюсь, меня для них будет слишком много – и в то же время недостаточно.

– Тебя, моя дорогая, более чем достаточно, – возразил Король гоблинов.

Сказанный кем-то другим, комплимент прозвучал бы игриво, кокетливо, даже хитро – пустячное высказывание, чтобы вскружить девушке голову, а потом уложить в постель. Постояльцы нашей гостиницы часто расточали лесть, а порой адресовали ее даже такой дурнушке, как я. Король гоблинов, однако, едва ли намеревался мне льстить. В его устах слова прозвучали голой правдой. Меня действительно более чем достаточно. Я – это больше, чем позволяют границы, рамки и правила, я – просто больше.

– Спасибо. – Кете на моем месте ответила бы на комплимент озорной улыбкой или фривольной шуткой, но я ведь не Кете, а некрасивая, лишенная такта и обаяния, прямая и резкая Лизель. Нет, не Лизель – Элизабет. Некрасивая, честная, прямая и талантливая Элизабет. Я приняла слова мужа как истинный дар, каковым они и являлись, и впервые не испытала при этом боли.

Прошло немало времени – часов? минут? – и вот первая часть произведения, которое я уже мысленно окрестила сонатой Брачной ночи, была готова. Несмотря на гнев и ярость, звучащие в каждой ноте, я сочинила ее в до мажоре. Основная мелодическая нить и почти вся опорная структура были мне ясны. Я исполнила законченную часть на клавире, чтобы услышать написанное полностью, и поняла, что передать основную тему и аккомпанемент, ограничиваясь двумя руками, не удается. Инстинктивно я потянулась за помощью к Йозефу, но брата рядом не было.

Сердце пронзила резкая боль, как будто в него с размаха вонзили кинжал. Охнув, я прижала руку к груди, зажимая рану. Я не сомневалась, что, убрав ладонь, увижу на ней кровь, однако никакой крови не было.

– Элизабет! – Король гоблинов бросился ко мне.

– Все хорошо, – отдышавшись, успокоила я. – Со мной все хорошо. – Стряхнув с себя его заботливые руки, я вяло улыбнулась. – Так, кольнуло. Сейчас пройдет.

Лицо Короля гоблинов было непроницаемо и напоминало застывшую маску – такую же, как у любого из его подданных.

– Тебе стоит отдохнуть, – сказал он.

Я покачала головой.

– Нет, пока не могу. Я должна услышать это целиком, в законченном виде. Только вот, – я выдавила из себя улыбку, – мне не хватает еще одной пары рук.

Выражение его лица смягчилось.

– Если… если хочешь, я могу помочь тебе. С музыкой.

Я изумленно уставилась на него. Король гоблинов отвернулся.

– Ладно, не обращай внимания, – поспешно добавил он. – Глупая идея. Забудь. Я не хотел тебя обидеть и…

– Хорошо.

Он вскинул голову и посмотрел мне прямо в глаза.

– То есть, да, можешь, – поправилась я. – Пожалуйста, помоги, – сказала я, уловив его замешательство. – Я хочу послушать, как это звучит в исполнении скрипки.

Король гоблинов еще секунду сверлил меня взглядом, затем моргнул.

– Твое желание для меня закон, Элизабет. – Он улыбнулся. – Я всегда говорил, что ты обладаешь властью надо мной.

Элизабет. Я снова стала Элизабет, и от того, как он произнес мое имя, у меня внутри всколыхнулась волна желания.

– Как угодно, Элизабет, – сказал он мягче, – как угодно.

Часть IV. Король гоблинов

Когда к Нему стремилась нощно, денно Душа моя, в любви своей проста, И мантия моя была чиста, И вечен свет жемчужины бесценной. Но помнит Он все то, что я забуду; Покуда раздается нежный зов, Я одолею Путь, хоть он суров.[34] Кристина Россетти. «Приди ко мне»

Смерть и дева

Все изменилось. С той ночи, когда Король гоблинов сломал мои границы и явил меня миру, воздух между нами был заряжен безмолвным чувством. Он создал меня заново, вылепил своими руками; достиг самых сокровенных моих глубин, и оттуда хлынула музыка.

Теперь я понимала, что значит быть осененной божественным огнем. Отныне наши вечера напоминали горячечные галлюцинации: мы сочиняли, сочиняли и сочиняли, не отвлекаясь ни на что другое. Я перестала замечать ход времени: вчерашний день был и сегодняшним, и завтрашним, часы текли по замкнутому кругу, закольцовывались, подобно Уроборосу. Я горела изнутри и более не нуждалась в человеческой пище, чтобы поддерживать силы. Сон, еда, питье для этого не годились, я черпала энергию только в музыке. Музыка и Король гоблинов служили мне источниками жизни. Ноты были моей амброзией, поцелуи – нектаром.

– Еще, – потребовала я после того, как мы в седьмой раз сыграли первую часть сонаты Брачной ночи. – Заново!

Над этим произведением мы трудились много часов, я и мой муж. При каждом исполнении я слышала, улавливала, понимала что-то новое. В музыке. В себе. Начало, бурлящее яростью и отчаяньем бессилия, переходило в безудержную страсть, при этом в музыке присутствовало и чувство радости. Allegro, указала я. Первую часть до́лжно играть скоро. Живо. Весело.

– Заново? – переспросил Король гоблинов. – Дорогая, может, с тебя уже достаточно музыки?

Он утомился. В его исполнении чувствовался страх, страх и усталость. Я измотала его, как и себя. Но мне было все равно, останавливаться я не собиралась. Клетка, в которой было заперто мое сердце, распахнулась, я вылетела. Впервые в жизни я обрела свободу, и моя душа парила. Мне казалось, что я играю, сочиняю и даже думаю ужасно медленно; разум обгонял пальцы, ошибки и неверные ноты вызывали у меня и смех, и слезы. Еще, я хотела еще и еще. Если грехом Люцифера была гордыня, то меня терзала неутолимая алчность. Еще, еще, еще. Мне было мало, и насытиться я не могла.

– Нет, – отрезала я. – Музыки не бывает достаточно.

– Сбавь темп, Элизабет, – со смехом сказал Король гоблинов. – За тобой сам Господь не поспеет.

– Пусть старается. – Кровь бурлила у меня в жилах. – Я обгоню даже Его ангелов.

– Ах, дорогая, – Король гоблинов опустил руки, давая им отдых. – Будь по-твоему. Первая часть просто восхитительна.

Я улыбнулась. Моя соната восхитительна. Я восхитительна. Нет, я несокрушима.

– Согласна, – кивнула я. – И может стать еще лучше.

Руки тряслись, кончики пальцев горели. Меня переполняло возбуждение, как гончую перед охотой. Еще разок, всего разок.

Заметив мое состояние, Король гоблинов нахмурился. Я рывком убрала руки с клавиатуры и спрятала их в юбках.

– Элизабет, хватит.

– Но ведь еще столько много нужно сделать, – запротестовала я. – С темой все хорошо, а вот над пассажами в середине… ой!

На белые клавиши упала капля крови. Недоумевая, я стерла ее, и тут мне на руку упала вторая капля, третья, четвертая. Подбежавший Король гоблинов прижал к моему носу платок. Кровь пропитывала белоснежную ткань с тревожной быстротой, расцветая алым цветком. Внезапно мир исчез, время остановилось. Быстроногий олень моих мыслей, скакавший по лесу разума, оступился и рухнул на землю. Кровь?

– Отдыхай. – Приказ, произнесенный ласковым тоном.

Король гоблинов хлопнул в ладоши, и рядом с ним возникли Веточка и Колютик. Первая держала в руке бокал, вторая – бутыль с янтарной жидкостью. Мой муж наполнил бокал и молча протянул его мне.

– Что это? – спросила я.

– Бренди.

– Зачем?

– Пей.

Я поморщилась, но сделала глоток. Обжигающий напиток растекся внутри и согрел сердце. Король гоблинов внимательно наблюдал за мной, пока я не осушила бокал.

– Ну как, лучше? – осведомился он.

Я изумленно заморгала. Мне на самом деле стало лучше. Многолетняя дрожь в руках – проявление тайного, постоянно сдерживаемого отчаяния, – наконец исчезла. Я дотронулась до лица. Носовое кровотечение остановилось, как и песнь, мощным потоком извергавшаяся из меня в последние дни.

– Так. – Король гоблинов забрал бокал, отставил его в сторону и сел рядом со мной. – Мы посвятили твоей музыке немало времени, теперь давай предадимся иным занятиям.

Взяв мое лицо в ладони, он склонился надо мной. Взгляд его невероятных глаз светился заботой. Нежность захлестнула меня, внутри вспыхнул огонь совершенно другой природы. Король гоблинов ласково погладил меня по щеке, и я закрыла глаза, чтобы яснее услышать его запах.

– Будут какие-нибудь предложения, mein Herr?

– Есть парочка идей, – прошелестело у меня над ухом.

Я была напряжена сильнее, чем перетянутая скрипичная струна, и больше всего хотела, чтобы его тонкие пальцы с загрубевшими кончиками расслабили меня, настроили на правильную высоту.

– Может, отложим перо и смычок и поиграем друг на друге? – промурлыкала я.

Король гоблинов медленно отстранился. Я открыла глаза и вместо желания увидела в его взгляде… тревогу. Чем дольше горит свеча…

Внезапно кровавые пятна на носовом платке показались мне плохим знаком, но я отогнала дурное предчувствие. У меня есть музыка и великолепный музыкант, готовый ее исполнить. Король гоблинов одинаково искусен в обращении со скрипкой и женщинами, в том и другом он – непревзойденный мастер. Мои руки, груди, живот, бедра… О, какие потрясающие чувства он способен подарить одним прикосновением губ, одним легким движением языка. Я в руках настоящего виртуоза.

И поэтому я поцеловала мужа, поцеловала со всей страстью и пылом, сжигая его тревогу и свои сомнения. Забота в его прикосновениях превращалась в нечто куда более приятное; мои руки скользнули вниз, я привлекла его к себе.

Я позволила себе на время забыть про сонату, свечу и окровавленный платок, и весь вечер была скрипкой, на которой играл Король гоблинов. Он был смычком, я – струнами, и под его пальцами мое тело пело торжествующую песнь.

* * *

Когда я проснулась, Король гоблинов уже ушел. В какой-то момент посреди ночи он уложил меня в постель, но сам ко мне не присоединился. Где супруг провел часы уединения, я не знала, хотя, кажется, где-то в отдалении протяжно, мечтательно играла скрипка.

В зеркале над камином отражалась Роща гоблинов, погруженная в зловещий полумрак – рассветный или закатный то был час, сказать я затруднялась. Ольхи в верхнем мире уже расцвели, первыми в лесу приготовившись к весне. Я улыбнулась и встала с кровати.

Кабинет был пуст.

– Его здесь нет, – прокаркал скрипучий голос из темного угла. Колютик.

– Знаю. – Уходя, Король гоблинов не забрал с собой скрипку. Она стояла на своей подставке – в руках ухмыляющегося сатира, чьи когтистые пальцы сжимали изящные обводы инструмента. Однако до меня по-прежнему доносились слабые, едва различимые переливы мелодии, знакомой и неузнаваемой одновременно. – Слышишь? – обратилась я к Колютику.

Широкие, похожие на крылья летучей мыши гоблинские уши шевельнулись.

– Что именно?

– Музыку, – пояснила я и погладила скрипку Короля гоблинов. – Я думала, это играет Эрлькёниг.

Мы обе прислушались. Для меня звук был слишком слабым, но слух Колютика превосходил мой в несколько раз. Она покачала головой.

– Нет, ничего не слышу.

Лжет? Это вполне в духе моей камеристки. Впрочем, застывшая физиономия гоблинки не выражала ни издевки, ни сочувствия, и я решила, что на сей раз Колютик, пожалуй, сказала правду.

Возможно, музыка звучала только в моей голове. То есть, в голове она звучала всегда, но не настолько явственно. Эта музыка была не во мне, она существовала отдельно.

Колютик взирала на меня, по-кошачьи устроившись на клавире. На нотах сонаты Брачной ночи, горстями разбросанных на бумаге, виднелись следы ее острых когтей.

– Чего надо? – мерзко осклабилась она.

Если бы сегодня мне прислуживала Веточка, она не спрашивая принесла бы еды, кружку чая, новое платье и прочие необходимые мелочи. Колютик же, напротив, исполняла только те мои желания, которые я произносила вслух, причем выполняла с буквальной точностью.

В животе у меня заурчало. Впервые за долгое время я почувствовала, что проголодалась. Более того, я просто умирала с голоду. Внезапно у меня закружилась голова, я пошатнулась.

– Будет просто чудесно, – миролюбиво проговорила я, – если ты принесешь мне чего-нибудь поесть.

Гоблинка состроила злобную гримасу. Я закусила губу, чтобы не засмеяться: любезное обращение Колютик ненавидела сильнее приказов. По щелчку ее длинных, костистых пальцев из мрака начали появляться подменыши с блюдами и тарелками. На блюдах были навалены горы жареной кабанятины, оленины, репы и хлеба. На одном из серебряных подносов я заметила клубнику, и мой рот наполнился слюной.

– Пища не?.. – Я вопросительно посмотрела на Колютика.

– Нет, не зачарована. На Королеву гоблинов чары все равно не действуют.

Уговаривать меня не пришлось. Подменыши исчезли во мраке, а я навалилась на еду, нимало не заботясь о манерах. Сочное, душистое мясо таяло на языке, я различала сладость розмарина, шалфея и тимьяна, привкус дымка, солоноватый вкус поджаристой корочки.

– У тебя еще есть аппетит, – заметила Колютик. – Надо же.

Я застыла с набитым ртом.

– Ты о чем?

– В конце все они переставали есть, – пожала плечами гоблинка.

Я молча продолжила трапезу.

– Разве тебе не любопытно? – спросила она, поняв, что я не попалась на удочку. – Не интересует собственная судьба?

Я отломила кусок хлеба.

– А чего я не знаю? Моя жизнь отдана Подземному миру, наверх мне не вернуться. – Я вспомнила о днях, проведенных за инструментом, и ночах в объятьях Короля гоблинов, и вспыхнула. – Для верхнего мира я мертва.

Чем дольше горит свеча…

Еда застряла у меня в горле, но я заставила себя ее проглотить. Колютик принесла клубнику на серебряном подносе.

– Ты знаешь условия сделки, но не понимаешь, чем она для тебя обернется. – Она ухмыльнулась, обнажив кривые острые зубы.

– Выкладывай, – вздохнула я. – Хочешь просветить меня? Что ж, давай.

Колютик поставила поднос у моих ног.

– Первые плоды, которые ты вкушаешь, принеся жертву. – Она взяла одну ягоду длинными многосуставчатыми пальцами. – Занятно. Хотя для клубники еще рановато. Любишь ее?

В памяти всплыли клубничные грядки на лугу перед гостиницей. Я родилась в середине лета, так что к моему дню рождения на грядках всегда созревал урожай. У нас было что-то вроде состязания, кто слопает больше – я, Кете или лесные обитатели. Мы с сестрой постоянно увиливали от работы и бегали на луг, чтобы набить животы. Перемазанные алым соком губы неизменно выдавали наше «преступление».

– Да. – Для меня клубника была не просто сладким лакомством: это был вкус украденных летних дней, вкус радости и смеха. – Лучшего подарка на день рождения и не придумаешь.

Колютик хмыкнула.

– Первой расцветает, первой увядает. Получай удовольствие, пока можешь. Скоро клубника на твоем языке станет безвкусной, как бумага.

– Почему? – Я взяла поднос и поставила себе на колени.

– Что есть жизнь, ваша светлость? – вопросила гоблинка. Я закатила глаза. Сплошные философы со всех сторон! – Жизнь – не только дыхание и кровь, бегущая по венам. Это еще и… – Колютик с наслаждением съела клубничину, – …вкус, звуки и запахи, возможность видеть и осязать.

Я посмотрела на поднос. Ягоды – все как на подбор крупные, ровные, ярко-красные – дышали спелостью.

– Ты заплатила не только оставшимися годами жизни, – продолжала камеристка. – Думала откупиться задешево? Не получится. Древний закон потребует от тебя все: твои глаза, уши, нос, язык. – Она облизала липкие от сока пальцы. – Постепенно ты будешь утрачивать зрение, обоняние, осязание, вкус, мало-помалу лишишься живости, сил, способности испытывать чувства. Древний закон высосет все. И только после того, как от тебя останется лишь пустая оболочка, ты наконец умрешь. Ты, поди, считала свое жаркое сердечко самой большой ценностью? Нет, смертная, стук сердца – это ерунда.

Безобразная правда меня потрясла. К горлу подкатила тошнота, я почувствовала отвращение к еде.

– О, да, – Колютик взяла с подноса еще одну ягоду, – чувства будут уходить медленно, но неумолимо. С каким из них ты готова расстаться в первую очередь, смертная?

С каким? Ни с каким. Забыть вкус клубники? Запах летнего вечера, ощущение гладкого шелка на коже? Отказаться от роскоши видеть Короля гоблинов, не чувствовать его поцелуев, его рук, пытливо исследующих холмы и долины моего тела, не слышать звучания его скрипки? А музыка, боже, музыка! Смогу ли вынести пытку этой утраты?

– Не знаю, – прошептала я. – Не знаю.

Колютик стащила с подноса очередную клубничину.

– Тогда ешь, пей и веселись, пока можешь, ибо завтра… – Договаривать не было нужды.

Впервые за много дней я осознала тяжесть и чудовищные размеры своей жертвы. Живя в верхнем мире, я постоянно во всем себе отказывала, а потому знала, каким тяжким ударом станет для меня утрата чувств, особенно теперь, когда я познала богатство ощущений, которые способно подарить тело.

– Сколько? – спросила я. – Сколько времени пройдет, прежде чем… это начнется?

Колютик снова пожала плечами.

– Зависит от твоей памяти.

– Как это?

Глаза гоблинки заблестели.

– Известно ли тебе, смертная, какая сила вращает колесо бытия?

Этот неожиданный поворот меня смутил.

– Нет.

Моя камеристка улыбнулась, но ее улыбка была полна презрения и насмешки.

– Любовь.

Я издала недоверчивый смешок.

– Знаю, ужасно глупая штука. И все же это не умаляет ни ее силы, ни истинности. – Колютик подалась вперед, втягивая ноздрями мою растерянность, гнев и печаль. – Покуда в верхнем мире тебя не забыли, покуда у тебя есть причина любить, твои зрение и слух, обоняние, осязание и вкус останутся при тебе.

Я нахмурилась. Издалека по-прежнему доносился голос скрипки, выпевающей незнакомую и одновременно знакомую мелодию. Словно маяк, словно зов.

– То есть, пока кто-то меня помнит, я буду жить полной жизнью?

Колютик пристально посмотрела на меня.

– Они тебя любят?

Йозеф, Кете.

– Да.

– А долго ли, по-твоему, продлится их любовь, после того как исчезнет все, что могло о тебе напоминать? Когда здравый, трезвый рассудок убедит их в том, что тебя нет, когда им проще будет забыть тебя, нежели терзаться памятью?

Я закрыла глаза. Вспомнила полусон-полуявь, странное состояние, в которое Король гоблинов погрузил меня, украв Кете. Как легко было соскользнуть туда, в ту реальность, где Кете не существовало вовсе. Однако я помнила и связанное с этим ощущение неправильности, и то, что, вопреки всем доказательствам обратного, огромную дыру в сердце я могла объяснить только отсутствием сестры.

Потом я подумала о Йозефе, и внутри все сжалось от страха. Младший брат, моя вторая половинка, достиг успеха, поднялся к лучшей жизни. В изысканном обществе, где он теперь вращается, так просто забыть обо мне… Нет! Перед моим мысленным взором возникли ноты на пюпитре. Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. Я открыла глаза и с жаром произнесла:

– Они будут любить меня до последнего вздоха.

– Все так говорят, – фыркнула гоблинка.

Мы замолчали. Проклятая скрипка все еще играла у меня в ушах, Колютик, как и раньше, ничего не слышала. Я взяла с подноса ягоду, поднесла ко рту, смакуя аромат – отголосок летнего солнца, напитавшего алую мякоть, – вонзила в нее зубы и ощутила на языке взрыв вкуса. Меня захлестнул поток воспоминаний. Мы с мамой варим клубничный джем, Констанца печет пирог. Губы Кете красные от сока запретных ягод. На грифе скрипки – следы от липких пальцев Йозефа. Скольких трудов стоило их оттереть!

Вздрогнув, я вдруг узнала мелодию, что доносилась издалека. Странный, запоминающийся мотив, похожий на багатель. Это моя музыка. И это скрипка Йозефа.

Я отодвинула тарелки и подошла к клавиру. Колютик маячила у меня за плечом – противная, надоедливая карлица. Я прогнала ее, и в отместку она сделала так, что все мои листки с нотами разлетелись по комнате. Я бросила на нее выразительный взгляд, но она лишь угрюмо пялилась исподлобья, не двигаясь с места, пока я одними губами не произнесла «я желаю». Сердито хрюкнув, она щелкнула пальцами, и все разбросанные бумаги моментально улеглись в аккуратную стопку на столике подле клавира.

Вместо того чтобы продолжить работу над сонатой Брачной ночи, я села за инструмент и заиграла Der Erlkönig, аккомпанируя брату отсюда, из другого королевства, другого мира.

Покуда в верхнем мире тебя не забыли.

Моя музыка. Разумеется! И на этой земле, и под ней все преходяще, вечна лишь музыка. Даже если для всех наверху я мертва, частица меня будет оживать всякий раз, как зазвучит моя музыка.

Колютик водрузила на крышку клавира поднос с клубникой – спелой, красной, соблазнительной. Я съела все до последней ягодки, радуясь маленьким удовольствиям, которые пока еще мне доступны.

И видеть сны, быть может

Проснулась я в обществе Йозефа.

Я стояла посреди какого-то помещения с богатым интерьером и дорогой мебелью. Мой брат в ночной сорочке и колпаке сидел за письменным столом. Было далеко за полночь, свечи почти догорели. Перемазанные чернилами пальцы сжимали перо, Йозеф что-то усердно царапал на листке бумаги.

«Милая Лизель», – вслух произнес он. Письмо. Йозеф писал мне письмо.

«Шесть месяцев назад я покинул дом, а от тебя ни словечка. – Он умолк, дожидаясь, пока рука поспеет за языком. – Где ты, Лизель? Отчего не пишешь?»

Зефферль, Зефферль, братец мой любимый, я здесь! – воскликнула я и опять, как тогда, обнаружила, что лишена голоса.

Брат вскинул голову, словно почувствовал мое присутствие. Йозеф! – звала я. – Зефф! Однако секунду спустя глаза его потускнели, он вернулся к письму.

«Мама пишет мне каждую неделю, Кете – чуть не ежечасно, и только от тебя и о тебе нет вестей».

Я смотрела, как брат сражается с пером. Как естественно смотрелся в его руке смычок, с каким изяществом Йозеф водил им: движения отличались красотой и плавностью, запястье было свободным. А вот перо он держал неуклюже, с трудом. Не потому ли Йозеф предпочитал, чтобы в редкие моменты сочинительства записи делала я, а не он сам?

Я растерянно попятилась. Мой брат не умеет писать. Как и мы с сестрой, в детстве он осваивал азбуку, сидя у маминых ног, и, конечно, умел читать, но вместо обучения письму, отец, одержимый желанием воспитать нового Моцарта, переключил все внимание сына на нотную грамоту.

Обмакнув перо в чернильницу, Йозеф прижимал его кончик к бумаге и медленно, с усердием выводил по-детски корявые буквы. Я заметила, что он даже не научился соединять их между собой.

«Я все гадаю, почему ты молчишь, и ни одна из причин не кажется мне убедительной. Ты – словно тень или призрак, тебя как будто нет. Но разве такое возможно? Как можешь ты быть призраком, если у меня в руках доказательство твоего существования?»

Он посмотрел вбок. На невысоком столике лежала раскрытая папка с нотами Der Erlkönig. Мой почерк на белой бумаге четко выделялся в мерцании свечи.

«Где бы ты ни была, надеюсь, ты почувствовала тот момент, когда я показал твою музыку миру, когда впервые исполнил Der Erlkönig на публике. Жаль, ты не видела лица слушателей. Твоя музыка привела их в восторг, – он тщательно вывел следующее слово: – зачаровала. Слышала бы ты, как они кричали «браво!» и «бис!». Публика рукоплескала не мне, Лизель, а тебе, твоей музыке».

Я плакала. Не знала, что призраки способны плакать.

«Франсуа настаивает, что мы должны попытаться опубликовать пьесу, говорит, это гениальное творение. Он очень умен, и я доверяю его суждениям. – Йозеф оглянулся, его взор потеплел, засветился нежностью. Я проследила за направлением взгляда: Франсуа спал на кушетке, заслонив глаза рукой. – Но я не хочу действовать без твоего одобрения. Я должен знать, что ты тоже этого хочешь».

Да, воскликнула я. Да!

«Франсуа не понимает, почему я тяну, не понимает, что решение за тобой. Поэтому каждый день, каждый час я жду от тебя весточки, жду неопровержимого доказательства, что моя старшая сестра, более талантливая, чем я, существует. Ты – моя союзница, мой ключик к Подземному миру».

Как мне хотелось обнять своего милого Зефферля, обожаемого младшего братишку, друга и соратника. Но мои руки прошли сквозь него, и сердце едва не разорвалось от боли. Я больше никогда не поднимусь наверх, никогда не смогу увидеть родных.

«Мы обосновались в Париже. Прошу, умоляю, пиши мне на имя маэстро Антониуса. – Рука Йозефа дрогнула, превратив имя маэстро в неразборчивые каракули. Брат глухо выругался по-французски. – Париж мне не нравится. Впрочем, тебя это вряд ли удивит. Если ты читала мои прошлые письма, то знаешь, как я скучаю по нашей скромной гостинице и Роще гоблинов, несмотря на величественную красоту главных городов Европы. Я часто думаю о том, в каком восторге от всего этого была бы Кете – балы, важные люди, разряженная публика. Я не гожусь для такой жизни, Лизель. Переезды страшно меня утомляют, я постоянно чувствую себя разбитым. Не успеешь прийти в себя с дороги, как нужно выступать – очередной концерт, очередной салон».

По мере того как Йозеф писал, в нем происходила перемена. Он словно бы съеживался, терял силы. Из его груди вырвался тяжкий вздох. Время и разъезды окончательно убрали с его лица детскую пухлость, отточили линию скул, заострили подбородок. Я только сейчас поняла, что Йозеф выглядит больным. Изможденным.

«Тоска по дому сказывается на моем исполнении. Я сам это понимаю, и маэстро Антониус тоже. – Имя наставника Йозеф вывел, сильно нажимая на перо, гораздо сильнее, чем требовалось. – Старик – великолепный скрипач, и я многому у него научился. Однако, в отличие от тебя и Франсуа, он очень нетерпелив и… – Брат задумался, подбирая слова, но я и так видела то, о чем он умалчивал. Напряженные плечи. Упрямо выпяченную нижнюю губу. Взгляды, которые он бросал на Франсуа, словно темнокожий юноша был ему опорой и защитой. Вымарав последнюю строчку, Йозеф продолжил: – Никто меня не понимает. Франсуа очень старается, и все же… Он слышит мое сердце, но я не всегда могу выразить словами, что чувствую. Он такой умный – знает французский, итальянский и даже немного английский. Но немецкий дается ему с трудом, а я в языках и вовсе тупица, если верить маэстро Антониусу».

Руки у меня сжались в кулаки. Мне следовало понять, да нет, я еще до прослушивания поняла, что маэстро Антониус – не тот педагог, который нужен моему брату. Этот чванливый, эгоистичный тип не приведет Йозефа к успеху, а наоборот, погубит.

«Мир вдали от Рощи гоблинов, за пределами нашего тесного круга, безнадежно скучен. В нем нет магии, нет волшебства. Я чувствую себя отрезанным от родины, чувствую, как тускнеет и угасает мой талант. Я как будто бы слеп, глух и нем. Если я и ощущаю связь с землей, то лишь тогда, когда играю твою музыку».

Отложив перо, Йозеф устремил взгляд в окно, и на его лице появилось мечтательное выражение. Пальцы левой руки прижимали струны на невидимом грифе, правая рука двигалась плавно и уверенно. Я решила, что письмо закончено, однако брат снова взялся за перо.

«Мне часто снится наша семья – Кете, Констанца, мама с папой. Все, кроме тебя. Ты всегда отсутствуешь, как будто тебя нет вовсе. Порой меня терзает страх, что ты – лишь плод моего воображения, однако ноты, что лежат передо мной, убеждают в обратном. Я боюсь сойти с ума. – Йозеф вцепился в край стола с такой силой, что побелели костяшки пальцев. – Мне снятся родные, а иногда – высокий элегантный незнакомец. – Брат виновато покосился на спящего Франсуа. – Он ничего не говорит, просто стоит во мраке, закутанный в плащ с капюшоном. Глядя на него, я испытываю ужас и одновременно облегчение. Я умоляю его показать лицо, но всякий раз, когда он откидывает капюшон, я вижу себя. Я и есть высокий элегантный незнакомец».

Будь у меня дыхание, в этот миг оно бы остановилось. Вокруг Йозефа творилось что-то очень скверное. Из глубин поднялось нечто древнее, жуткое, недоступное моему пониманию.

«Лизель, приезжай. Пожалуйста, приезжай и привози с собой волшебство музыки. Если не можешь приехать, хотя бы пришли свою музыку. Я совсем потерян без тебя, без нашей связи с Подземным миром».

Я снова попыталась заключить брата в объятья, но, будучи бесплотным призраком, прошла сквозь него легким дуновением ветерка. Пламя свечи задрожало, Йозеф нахмурил брови.

«Твой любящий брат Зефферль», – закончил он.

Слегка присыпав написанное песком, Йозеф оставил листок подсыхать. Взял свечу в подсвечнике, подошел к Франсуа. Поправил одеяло и немного постоял, взирая на мирно спящего юношу. Нежность, привязанность, боль – в этом взгляде было все сразу. Это был взгляд влюбленного.

А потом изображение пошло трещинами, раскололось и рассыпалось на мелкие осколки, точно разбитое зеркало. Зеркало. Сон.

* * *

Я охнула и проснулась. По лицу текли слезы. Сердце колотилось, я ощущала и жар, и холод сразу. Ночная сорочка насквозь промокла от пота, кожа сделалась липкой. Несмотря на то, что в верхнем мире наступила весна, под землей всегда царила прохлада, словно Эрлькёниг повсюду шлейфом носил за собой зиму.

В камине ярко горел огонь, распространяя вокруг приятное тепло. Однако мне было невыносимо оставаться в этой комнате, в этой землянке, отныне служившей мне домом и одновременно тюрьмой. Я достала из шкафа юбку и блузку – скромный, практичный наряд. Обычно мой гардероб был забит роскошными платьями – я не столько их надевала, сколько разглядывала ради удовольствия. Открывая дверцы, я всякий раз находила что-нибудь новое, и сегодня шкаф по моему желанию явил одежду, весьма похожую на ту, что я носила наверху: простую, удобную, теплую.

Я быстро оделась, отперла дверь, вышла и, повинуясь настроению, побрела куда глаза глядят. Я миновала город гоблинов, залитый мерцающим светом волшебных огоньков, огромную пещеру, где в первый раз танцевала с Королем гоблинов сразу после свадьбы, но оставила все это позади. Мне хотелось проникнуть глубже. Мощеные улицы сменились извилистыми узкими переулками, где легко можно было споткнуться или поранить ногу об острые камни. На стенах блестела влага, воздух становился все более сырым и затхлым. Неожиданно передо мной открылось Подземное озеро.

Дальше идти было некуда. Я коснулась воды босыми пальцами ног, на поверхности разошлись светящиеся круги. Вода была холодная, холоднее, чем в горном источнике. Мне стало интересно, каким образом эти воды попадают в реки и озера верхнего мира.

Вдруг со всех сторон меня окружило пение. Звук был высокий и чистый, словно кто-то водил пальцем по ободку хрустального бокала. Казалось, весь грот наполнился этим звенящим, зловеще-прекрасным звучанием, которое отдавалось у меня в груди, резонировало в костях. Русалки.

– Красиво, не так ли?

Я испуганно шарахнулась. Рядом со мной стоял подменыш. Он появился внезапно, будто прошел сквозь окружающие озеро скалы.

– Очень, – осторожно ответила я. До этого мне не приходилось разговаривать с подменышами – безмолвными слугами Короля гоблинов, чувственными кавалерами на балу, потерянными, голодными детьми мира верхнего, самыми таинственными и пугающими обитателями мира подземного. О них я не знала почти ничего за исключением того, что они – «результат желания». Мне вспомнилась ночь, когда я загадала желание, когда малыш Йозеф задыхался от скарлатины.

– Русалки вообще-то опасны. – Подменыш бочком приблизился, и я постаралась не выдать охватившего меня беспокойства. Несмотря ни на что, я питала жалость к этим созданиям, к их полужизни, странному существованию на грани между мирами. – Восхитительны, но опасны.

– Да, – сказала я. – В прошлый раз, пересекая озеро, я сама едва не попала под их чары.

Круглые, черные глаза подменыша – гоблинские глаза на человеческом лице – внимательно уставились на меня.

– И что же?

Я пожала плечами.

– Меня спас Эрлькёниг.

Он кивнул, как будто моя фраза все объясняла.

– Разумеется. Король ведь не хочет, чтобы вы узнали главный их секрет.

– Какой именно?

Подменыш склонил голову набок.

– Русалки стерегут проход в верхний мир.

Взрывная волна холода пронзила меня с головы до пят, приморозила к месту.

– Проход? В верхний мир? Он существует?

– Да, – кивнул подменыш. – На дальнем берегу.

Я устремила взгляд на бездонную пучину, темную и гладкую, как обсидиан. Как смерть. Но там, на другой стороне – свет, свет и жизнь. Если бы я только смогла…

– Это рискованно. – Подменыш внимательно наблюдал за мной. – Без защитника озеро не переплыть.

Я покраснела и отвернулась, устыдившись того, что мои мысли столь очевидны.

– Держите, – вдруг сказал он, – это вам.

Удивившись, я протянула руку, в которую он сунул букетик полевых цветов.

– Спасибо, – растерянно поблагодарила я. Это были всего-навсего цветки клевера, изящно перевязанные ленточкой.

Подменыш покачал головой.

– Это не от меня. Она оставила это для вас в Роще гоблинов.

Я замерла.

– Кто?

– Девушка, – сказал он. – Золотоволосая девушка в алой накидке.

Кете.

– Каким образом… как… – Я знала, что гоблины могут выходить на землю только зимой.

– Роща – одно из немногих оставшихся священных мест, где Подземный и верхний миры пересекаются, – бесстрастно произнес подменыш. – Девушка пришла, назвала ваше имя и оставила цветы. Когда она удалилась, я их забрал.

Меня осенило. Ну, конечно! Вот почему детьми мы с Йозефом бегали в Рощу гоблинов, почему только там происходили мои встречи с Королем гоблинов, почему я отправилась именно туда, чтобы принести в жертву свою музыку и найти дорогу в Подземный мир. Там – граница между мирами. Проход.

В моем сознании забрезжила идея, хрупкая и трудноосуществимая. Я отогнала ее, страшась зарождающейся во мне надежды. Подменыш собрался уходить.

– Погоди, – остановила его я. – Еще минутку.

Скрестив на груди руки, он наклонил голову вбок. Лицо его было человеческим, но выражение этого лица – непроницаемая маска – совершенно гоблинским.

– Что… что ты знаешь о моем брате?

– Вашем брате?

– Да. О… Йозефе, – выдавила я.

Черные глаза блеснули.

– Все вы, смертные, одинаковы. Быстро рождаетесь, быстро умираете. Как мухи-подёнки.

– Но Йозеф не умер, – возразила я.

Губы подменыша медленно растянулись в ухмылке.

– Вы уверены?

Я отвела взгляд. В горле у меня пересохло.

– Что… что есть Йозеф?

Подменыш молчал, но я уже знала ответ. В некотором роде я знала всегда. Мой брат умер в ту ночь, когда я слышала его крики, когда скарлатина сожрала его земное тело, оставила после себя лишь сухую оболочку, труп. До болезни братишка был румяным пухлощеким младенцем, здоровым и бодрым. Наутро после того, как жар спал, в колыбельке лежало бледное, истощенное создание, странное, тихое существо. Тогда все решили, что виновата лихорадка, но теперь я знала правду.

– Разве подменыши способны жить в верхнем мире? – прошептала я.

– Нет, – равнодушно пожал плечами мой собеседник. – Только силой…

– …желания, – закончила за него я, сдерживая нервный смех. – Знаю.

– Нет, – удивленно возразил подменыш. – Силой любви.

Земля ушла у меня из-под ног, я покачнулась. Внезапно меня накрыло ощущение, что правила игры меняются, а я не могу понять, как.

– Силой любви?

Подменыш снова пожал плечами.

– Вы ведь любите его? Своего брата?

Брат ли он мне? О, как посмела я задать этот вопрос! Природа Йозефа никак не влияет на тот факт, что он – вторая половинка моей души, хранитель моих дум, садовник моего сердца. Разумеется, он мой брат.

– Да, – подтвердила я. – Люблю.

– Значит, он остался ради вас. Никому из нас долго не протянуть наверху. Вне Подземного мира мы чахнем и гибнем. Но вы назвали его имя, и вы его любите. В любви заключена сила.

Я чувствую себя отрезанным от родины, чувствую, как тускнеет и угасает мой талант. Я как будто бы слеп, глух и нем.

– О, Йозеф… – я прижала ладонь к израненному сердцу.

– Не волнуйтесь, – сказал подменыш. – Скоро он к нам вернется. В конце концов мы все всегда возвращаемся.

Неоконченная симфония

Из всех человеческих эмоций надежда была для меня самой невыносимой. Со всеми остальными я справлялась легко: гнев вспыхивал и потухал, грусть сама собой рассеивалась, счастье накатывало и уходило, а надежда… Надежда упрямо держалась, точно сорняки, которые прорастают опять, сколько их ни выпалывай. А еще она причиняла боль.

Я терзалась болью ночь за ночью, когда Король гоблинов укладывал меня в постель, запечатлев на лбу целомудренный поцелуй. Когда цветки клевера увяли и высохли. Когда я поняла, что из верхнего мира больше не доносится скрипка Йозефа, выпевающая мое имя в ля миноре. А еще мне было больно думать о границе между мирами и проходе под водой Подземного озера.

Я старалась подавлять в себе надежду, ибо рука об руку с ней шло отчаяние, а переносить отчаяние стократ труднее. Если надежда – боль, то отчаяние – это отсутствие боли, отсутствие всяких чувств. Это когда тебе все равно. Я не хотела, чтобы мне было все равно.

Однако ставить перед собой цели с каждым днем становилось все труднее, труднее становилось находить удовольствие и радость даже в том, что дарило счастье прежде. Вместе с Королем гоблинов мы довели первую часть сонаты Брачной ночи до совершенства, отшлифовали так, что не осталось ни одного изъяна. Я прослушала Allegro столько раз, что сбилась со счета, и когда не нашла более ничего, что требовало исправления, то не обнаружила в нем и ничего такого, что могло бы мне понравиться.

«Трудись дальше, – подбадривал Король гоблинов. – Сочиняй. Напиши вторую часть». Я пыталась. Точнее, пыталась пытаться. И не могла. Я сверлила взглядом белые и черные клавиши, но вдохновение не приходило. Я понятия не имела, с чего начать и как продолжить. Через какое-то время до меня дошло: я не знаю, как продолжить, потому что не знаю, чем закончилась история.

Какой должна быть развязка пьесы, началом которой послужила ярость, бессилие и плотская страсть? Каков ее финал? Я помнила правила, помнила структуру сонатной формы. Три части: быстрая, медленная, быстрая. Экспозиция, разработка, реприза. Но в моей сонате не будет коды, нет, только медленное, затухающее декрещендо. Такое же, как оставшиеся мне годы жизни.

Я думала, будто знаю, что есть бессилие и тщета. Я ошибалась.

«Покуда у тебя есть причина любить», – сказала Колютик. Причин любить у меня было много.

Покуда в верхнем мире тебя помнят…

Может быть… у меня получится отправить весточку о себе? Послать наверх подтверждение моей любви, как это сделали Кете и Йозеф?

Роща – одно из немногих священных мест, где Подземный и верхний миры пересекаются.

В моей душе вновь зажглась надежда, еще более мучительная, чем раньше.

* * *

Мой Король гоблинов обладал многогранной натурой. Хитрец и плут, музыкант, философ, ученый муж, джентльмен – все это был он, и я получала массу удовольствия, исследуя каждую из его граней. Всякий раз мне открывалось новое измерение, новая глубина, погружаясь в которую я начинала лучше понимать своего супруга. И все же существовала в его характере одна сторона, открыв которую, удовольствия я не испытала: мученик.

Причина его странной сдержанности, тщательного соблюдения расстояния, стала понятна мне не сразу. Еще дольше я попросту этого не замечала. Муж не стеснялся выражать свою нежность – касался моего лица, рук, плеч, губ, но во всех прочих проявлениях выглядел настоящим скрягой.

Чем дольше я жгу свечу…

Теперь в каждом его прикосновении сквозила осторожность, некая осознанная аккуратность, приводившая меня в бешенство. Двери моего тела были для него открыты, я хотела, чтобы он приходил и чувствовал себя свободно, как дома. Он, однако, провел некую черту и упорно отказывался ее переступать, несмотря на пыл, который я ощущала в каждом поцелуе, в каждой ласке. Не утрать я способность смеяться, мой хохот докатился бы до верхнего мира. Теперь нас останавливал не мой стыд, а его чувство вины.

– Ты меня не слушаешь, – заметила я как-то после ужина.

– М-м-м?

Мы только что закончили играть серию соль-минорных сюит неизвестного мне композитора. В распоряжении Короля гоблинов имелась обширная музыкальная библиотека самого разнообразного репертуара, богатая коллекция нот, украденных в верхнем мире. Имена многих композиторов канули в Лету, однако я задавалась вопросом, не просыпаются ли к жизни призраки этих ушедших людей всякий раз, когда звучит их музыка. Сперва я думала, что все произведения принадлежат одному и тому же автору, так как ноты были написаны одной и той же рукой, но однажды Король гоблинов признался, что сам сделал эти копии.

– Когда-то я был переписчиком, – сказал он, после чего умолк и не проронил больше ни слова.

Я, в свою очередь, продолжала донимать Короля гоблинов расспросами, пока терпение его не лопнуло окончательно. За гневом последовало немедленное раскаяние, но сокрушенный вид мужа лишь разозлил меня еще больше. В промежуток между его вспышкой злости и извинениями между нами как будто промелькнула искра, и на неуловимую долю мгновения все мои чувства обрели былую силу, став такими же острыми, как в верхнем мире.

Однако вина, поглотившая Короля гоблинов, убила и мой огонь, и мою надежду.

– Ты меня не слушаешь, – повторила я. – Ты играл механически, в твоем исполнении ощущалась пустота.

Пустота ощущалась не только в исполнении, но и в паузах. Если раньше тишина между нами была наполнена музыкой и нас объединяла, то теперь эта наполненность исчезла.

Смычок в руке Короля гоблинов, все еще занесенный над струнами, задрожал. Конский волос, коснувшись грифа, произвел нервный, визгливый звук.

– Прости, – сказал Король гоблинов. – Это все от усталости. В последние дни я слишком поздно ложусь.

Он не лгал, хотя казалось, что лжет. Я видела темные круги у него под глазами, и слышала от Веточки и Колютика, что король не спит и ночи напролет бродит по лабиринтам своих владений.

– Тогда давай отдохнем, – сказала я.

По моему хлопку в комнате появились камеристки. Веточка держала на подносе графин с бренди и бокал, Колютик – серебряную вазочку с клубникой. Наполнив бокал, я протянула его мужу. Он прекрасно понял смысл моего жеста.

– Элизабет, со мной все хорошо.

Я пожала плечами и пригубила напиток. Бренди показался мне водянистым.

– Отлично, – сказала я. – И чем же мы займемся, mein Herr?

– Как прикажет моя госпожа, – отозвался он. – Твое желание – закон для меня.

– В самом деле? – Я встала из-за клавира и шагнула вперед. – В таком случае, тебе известно, каким образом я хотела бы провести время.

Король гоблинов выставил перед собой смычок, словно меч, и прикрылся скрипкой, точно щитом.

– Не сегодня, дорогая.

Не сегодня. Не завтра. Никогда в обозримом будущем. Если бы я еще могла печалиться, то сейчас заплакала бы. Или закричала, если бы еще кипела гневом. Но внутри не осталось ничего, кроме надежды и отчаяния, и отчаяние брало верх.

– Что ж, хорошо. – Я вернулась за инструмент. Мне хотелось вскинуть руки, признавая поражение, или сомкнуть их на горле Короля гоблинов и задушить его. Свою досаду и расстройство я хотела излить в песне, но не знала, как сложить в слова, предложения и фразы бурлящий во мне водоворот растерянности, а потому просто ударила пальцами по клавишам. Получился нестройный, резкий, скрипучий звук, столкновение несогласующихся друг с другом нот. – Тогда сыграем в игру.

Король гоблинов внутренне расслабился, хотя его волчьи глаза по-прежнему смотрели с опаской.

– В какую, дорогая?

– «Правда или расплата».

– В эту детскую игру? – Он удивленно вздернул брови.

– Я других не знаю. Ну же, mein Herr, ты ведь помнишь наши игры в Роще гоблинов.

Он улыбнулся, обнажив кончики зубов.

– О, да, Элизабет. Вспоминаю с удовольствием.

– Отлично. – Проблеск надежды. – Чур, я первая.

Взяв поднос с клубникой, я пересела с банкетки на пол. Поставила клубнику перед собой, ноги спрятала под юбками, как в детстве. Король гоблинов молча отложил скрипку и сел рядом со мной. Я вытянула руки ладонями кверху: все по-честному. Он взял их в свои: никаких ловушек.

– Начнем с простого, – сказала я. – Как тебя зовут?

Король гоблинов расхохотался, запрокинув голову.

– Ох, Элизабет, на этот вопрос я ответить не могу. Спроси что-нибудь другое.

– Не можешь или не хочешь?

Его взгляд посуровел.

– Не могу. Не хочу. И то, и другое. Неважно. Задавай следующий вопрос или назови цену, и я ее уплачу.

Я не ожидала, что игра пойдет так туго с самого начала, и еще не успела придумать варианты «расплаты», а потому продолжила:

– Ладно. Твой любимый цвет?

– Зеленый. А твой?

Мой взгляд упал на поднос с ягодами.

– Красный. Любимый аромат?

– Ладан. Любимое животное?

Наши взоры скрестились.

– Волк. Любимый композитор?

– Ты.

Ответ прозвучал так просто и искренне, что у меня захватило дух.

– Хорошо, – нетвердо произнесла я. – Усложняем игру. Я задаю тебе пять вопросов, ты должен правдиво ответить либо уплатить назначенную цену. Потом ты задаешь пять вопросов мне.

Король гоблинов кивнул.

– Куда ты ходишь во время ночных прогулок по Подземному миру?

Его лицо исказила болезненная гримаса, однако ответил он без колебаний:

– В часовню.

– В часовню? Зачем? – удивилась я.

– Это второй вопрос?

– Да, – после паузы подтвердила я.

Он тоже ответил не сразу.

– За утешением. На душе становится легче, когда я возношу молитвы Господу, пускай даже он их и не слышит.

– О чем ты молишься?

Король гоблинов посмотрел на меня из-под полуприкрытых век. Слегка прищурился.

– Об отпущении грехов.

– А о чем должен?

– Об искуплении грехов.

– Какой грех ты должен искупить?

Его глаза сверкнули.

– Грех себялюбия.

Я не стала углубляться в эту тему – у меня был приготовлен еще один вопрос, который я непременно хотела задать.

– Как ты стал Эрлькёнигом?

Король гоблинов резко вскинул подбородок и отдернул руки.

– Элизабет, у тебя нет на это права.

Я по-прежнему держала руки ладонями вверх.

– Ты пообещал говорить правду.

Его ноздри гневно дернулись.

– Эрлькёниг всегда был и будет.

– Это не ответ.

– Но ты должна его принять. В противном случае назови свою цену, и я ее уплачу.

Я смерила его долгим взглядом. Вспомнила самую первую из рассказанных им историй. Король под землей знал цену жертвы. Он продал свою душу и свое имя гоблинам. Душу и… имя. Потом на память мне пришла галерея с изображениями правителей Подземного мира, вереница портретов разных людей. Мой Король гоблинов был Эрлькёнигом, но Эрлькёниг не обязательно был Королем гоблинов. Кому отдал свое имя мой муж? Кому отдал душу?

– Имя, – прошептала я. – В качестве расплаты я требую назвать имя.

– Нет, Элизабет. – Он весь напрягся. – Что угодно, только не это.

– Разве твое имя так дорого стоит?

Король гоблинов посмотрел на меня, и в его взгляде я прочла тысячу эмоций, тысячу прожитых лет. Несмотря на облик юноши, он был очень, очень стар.

– Дороже ничего нет, – тихо промолвил он.

– Почему так?

Его вздох напомнил шелест листьев на ветру.

– Кто ты, Элизабет?

– Теперь я отвечаю на твои вопросы? – Мои ладони по-прежнему были пусты – свое имя он в них не положил. – Ты еще не заплатил назначенную цену.

– Я плачу – так, как могу.

Тишина постепенно густела.

– Кто ты, Элизабет? Ответь, и ты все поймешь.

Я нахмурилась.

– Я…

Король гоблинов не торопил меня, а просто терпеливо ждал. Терпение его было бесконечным. Вечным.

– Я… я – дочь хозяина гостиницы. – Такой ответ я дала бы, когда звалась Лизель, но сейчас он прозвучал фальшиво.

Супруг покачал головой.

– Ею ты была.

– Я… музыкант. Композитор.

Его губы искривились в легкой улыбке, однако он опять покачал головой.

– Ты назвала свое занятие. Но кто ты, Элизабет?

– Я…

Кто я? Дочь, сестра, жена, королева, композитор – я соответствовала всем этим определениям, и все же они характеризовали меня не полностью. Все это была я, и не я. Я закрыла глаза и медленно произнесла:

– Я – девушка, в чьей душе рождается музыка. Я – сестра, дочь, друг, готовый яростно защищать дорогих и близких. Я – девушка, которая любит клубнику, шоколадный торт, пьесы в миноре, минутки отдыха от работы и детские игры. Я вспыльчива, но дисциплинированна. Я потакаю своим прихотям. Я эгоистична и в то же время бескорыстна. Я – это сострадание, ненависть и сплошные противоречия. Я – это… я.

Я открыла глаза. Король гоблинов смотрел на меня с неприкрытым вожделением. Мой пульс сбился с ритма, натолкнувшись на бурю эмоций в крови. Взгляд Короля гоблинов был прозрачнее чистой воды, и там, в самой глубине, я видела его, моего сдержанного юношу.

– Ты – Элизабет, – промолвил он. – Да, это твое имя, но не только. Это еще и твоя душа.

И тогда я поняла. Он не мог назвать своего имени, ибо он – никто, он – Эрлькёниг. Древний закон выпотрошил его, завладел именем и сущностью. Пустынное пространство внутри него, то, где находился юноша-аскет, мучительно требовало заполнения.

– Я – Элизабет, – сказала я, – однако Элизабет – лишь имя, оболочка, которую я наполняю собой. А у тебя было слово, я могу судить об этом по отголоскам.

Не знаю, почему я так настойчиво хотела узнать его имя. Какая мне разница? Для меня он – Эрлькёниг, Король гоблинов, mein Herr. Тем не менее, это лишь титулы, коих он был удостоен, с коими он себя не соотносил. Мне была нужна та его часть, которая не принадлежала Подземному миру, но связывала с миром верхним. Со смертным, человеком, которым он некогда был, которым мог бы быть… рядом со мной.

– Его уже нет, – сказал он. – Оно утеряно навсегда. Забыто.

Мы долго молчали. Я крепко прижала к груди это молчание. Его имя забыто, но не утеряно.

– Итак, – наконец произнес Король гоблинов, – ты принимаешь мою плату? – Он протянул мне руки ладонями вверх.

Нет, такая плата меня не устраивала, однако мне пришлось смириться.

– Да. Раунд закончен, – сказала я и накрыла протянутые руки своими ладонями.

– Хорошо. – В его улыбке появился холод. – Теперь я задам тебе пять вопросов, Элизабет, а ты должна дать правдивый ответ или уплатить назначенную цену.

Я кивнула.

– Почему ты не продолжаешь работу над сонатой?

Я поморщилась. Соната Брачной ночи – нашей брачной ночи. Первая часть готова, а за вторую я даже не бралась. Наши вечера проходили под музыку, но не под мою.

– Не знаю.

– Так не годится.

– Это правда.

Король гоблинов выгнул бровь, показывая, что не принимает ответ.

– Не знаю, – повторила я. – Не то чтобы я не предпринимала усилий. Я хотела завершить сонату, создать законченное произведение, в котором будет звучать мой голос, которое весь мир признает моим. Но каждый раз, когда я садилась за инструмент и нажимала клавиши, у меня ничего не выходило. – Я… не могу продолжать. Не представляю, куда двигаться дальше, как будто музыка внутри меня… умерла.

Король гоблинов недоверчиво прищурился. Увы, другого ответа я дать не могла. Он внимательно посмотрел на меня, но дальнейших объяснений не потребовал, а просто задал следующий вопрос.

– По чему в верхнем мире ты скучаешь сильнее всего?

Я резко втянула воздух. Напускное безразличие, застывшее на лице Короля гоблинов, мешало мне понять, чего он хочет. Поиздеваться надо мной? Посочувствовать? Или это простое любопытство?

– Мне не хватает многого, – прерывающимся голосом сказала я. – А почему ты спрашиваешь?

– Элизабет, твоя очередь задавать вопросы закончилась. Говори правду или плати.

Я отвернулась в сторону. Почему-то не находила смелости смотреть на мужа.

– Я скучаю по солнечному свету, снегу, по стуку веток в стекло во время дождя. Хочу жарким летним днем стоять у камина и чувствовать, как по спине стекают капельки пота, а потом вдруг ощутить приятную прохладу ветерка, ворвавшегося в комнату через окошко. – Мой взгляд упал на поднос с клубникой. – Мне не хватает острого, пряного вкуса лимонной травы, хмельного аромата пива. – В глазах щипало, но я не плакала. Не могла. Во мне не осталось слез, горло обжигали сухие рыдания. – Я скучаю по самым неожиданным вещам: по резкому, мускусному запаху переполненной гостиницы, запахам кожаной обуви, засушенных цветов, мокрой шерсти, по мужчинам, женщинам, детям. – Я коротко рассмеялась. – По людям. Я соскучилась по людям.

Король гоблинов молчал. Я по-прежнему не находила в себе мужества смотреть ему в лицо, и в эту минуту связью между нами служили только соединенные руки.

– Если бы ты могла, – тихо сказал он, – если бы это было возможно, ты покинула бы Подземный мир?

На этот раз руки отдернула я. Не хотела, чтобы он заметил, как они дрожат.

– Нет.

– Лгунья, – почти прорычал он.

Я расправила плечи, собралась с духом и посмотрела ему в глаза. Губы Короля гоблинов кривились в насмешливой улыбке, однако взгляд был печален.

– Здесь, внизу, я нашла себя, – сказала я. – Здесь для меня достаточно места. Это подарок, на который я не рассчитывала, и оттого им дорожу.

– Это не подарок, – Король гоблинов протянул мне поднос с клубникой. Я выбрала самую крупную и спелую ягоду. – Это всего лишь утешительный приз.

Он встал.

– Куда ты?

– Игра окончена. Я устал.

– Значит, ты принимаешь мой ответ?

Он посмотрел на большую красную ягоду в моих пальцах.

– Нет.

– И чего же ты потребуешь в уплату?

Его нижняя челюсть окаменела.

– Доешь клубнику, Элизабет. Это и будет расплатой.

Я удивилась, но послушно выполнила приказ и чуть не поперхнулась: я словно жевала бумагу!

Я смотрела на спелую, мясистую ягоду, сок которой стекал по моим пальцам. Я еще чувствовала ее сладкий аромат, обещавший наслаждение, но, утратив вкус, клубника превратилась в простое сочетание мякоти и зернистой кожицы. Меня едва не стошнило.

Король гоблинов молча наблюдал, как я поглощала одну безвкусную ягоду за другой, уплачивая названную цену.

Проход

– У меня для вас подарок.

Это снова был подменыш, тот самый, с которым я разговаривала на берегу Подземного озера. Я опять пришла туда тайком от своих камеристок. Убивая бесконечные часы, я часто испытывала полную апатию – не могла ни сочинять, ни играть на клавире, ни есть. Я исхудала так, что проступили ребра, щеки запали, и кожа обтягивала череп, как у мертвеца. Пища потеряла всю свою привлекательность. Принося мне обед, Колютик непременно злорадствовала по этому поводу. Чтобы не доставлять ей лишнего удовольствия, я засовывала в себя еду, хотя и с большим трудом.

В ладонях подменыша, сложенных чашечкой, что-то лежало, и он бережно протягивал мне это, как некую драгоценность или крохотного птенчика.

– Еще один?

Он кивнул. Ладони раскрылись, словно цветок, явив кровавое месиво. Я охнула. Подменыш смотрел на меня, склонив голову, взгляд его круглых черных глаз был лишен всякого выражения. До меня наконец дошло, что в руках он держит не умирающее существо, а горсть клубники, мятой и давленой.

– А, – коротко выдохнула я, – спасибо.

– Это не от меня. От той лучезарной девы.

Кете. Лучезарная дева. Мои губы тронула улыбка, первая за долгое время, а дух, угасший, омертвелый дух, встрепенулся к жизни.

– Она принесла это в рощу?

Подменыш опять кивнул.

– Я увидел ее из кустов. Она назвала вас по имени и пожелала счастливого дня рождения.

Дня рождения? А я и забыла. Я давно перестала считать часы, дни и недели. В Подземном мире царило постоянство, в нем не происходило ни смены сезонов, ни каких-либо других перемен, и передо мной маячила вереница унылых, тусклых, одинаковых лет.

– Наверху сейчас середина лета?

– Да. Тепло, бушует зелень. – Голос подменыша был таким же безразличным, как и взгляд, однако я расслышала в нем скрытую тоску, и эта тоска эхом отозвалась во мне. В верхнем мире я отмечала бы свой двадцатый день рождения.

– Я бы так хотела это увидеть. – Глупое желание. Я обладала властью над гоблинами, они подчинялись моей воле, однако выполнить это желание не могли.

Подменыш ничего не ответил и лишь протянул на развернутых ладонях пригоршню красных ягод.

Собирая клубнику, мы с Кете вечно спорили, какие ягоды считаются лучшими. Сестра охотилась за самыми крупными, я же выбирала самые яркие. Кете утверждала, что, срывая крупную клубнику, ты получаешь больше, затратив меньше усилий. Я возражала, что больше – не всегда лучше; самые красные ягоды, выделяющиеся среди остальных, всегда оказывались самыми сладкими.

Ягоды в ладонях подменыша были мелкими, но невероятно насыщенными по цвету. Они как будто светились в темноте, и я жалела, что мне их не хочется. Я хотела хотеть их, как раньше, но… Вкус клубники, шоколада, терпкой горчицы на дрожжевой лепешке – все это я забыла.

И все-таки одну ягоду с ладони подменыша я взяла.

– Спасибо, – сказала я и вонзила зубы в мякоть плода.

Взрывная сладость наполнила рот. Нет, не просто сладость: это был вкус солнечного дня на лугу, лимонной зелени, летней жары. Воспоминания, нахлынувшие вместе со вкусом, стекали вниз по глотке, точно слезы. Я ощутила вкус сестринской любви, любви Кете.

– О-о, – простонала я. – О-о-о.

Я уплела оставшиеся ягоды, давясь от жадности, набивая рот, как ребенок. Мне следовало бы поглощать их не торопясь, со смаком, но ждать я не могла. В мой мир вернулся цвет, кровь в жилах снова стала красной.

Подменыш безмолвно наблюдал за мной, и, только доев последнюю ягоду, я уловила на его лице выражение зависти – первую человеческую эмоцию за все время общения с подменышами. Увиденное меня поразило.

– Прости, – я обтерла испачканные соком губы. – Я забыла поделиться.

– Неважно. Любая еда у нас во рту рассыпается в прах, – пожал плечами он.

Меня захлестнуло сочувствие. Не такие уж мы и разные, подменыш и я. Мы оба не живые и не мертвые. Вместе со вкусом ко мне в полную силу возвратились все чувства. От грусти и жалости к этому странному созданию у меня к горлу подкатил комок. Я накрыла его руки своими.

Черты подменыша исказились, теперь на его лице был написан зверский голод. Я слишком поздно вспомнила предостережение Колютика: «Осторожно, они кусаются». Однако мой визави не сдвинулся с места, а лишь закрыл глаза. Мое сердце пронзила острая боль: он так напоминал Йозефа – своей утонченной хрупкостью, своей неуловимой принадлежностью к миру нездешнему, потустороннему. Подменыш, стоявший рядом со мной, жил только наполовину, и внезапно я порадовалась, что мой брат далеко от меня и судьбы, от которой его избавила моя любовь.

«Будь как можно дальше, Зефферль, – с жаром молилась я. – Будь как можно дальше и никогда не возвращайся».

– Говорят, любовь может дать свободу, – шепнул подменыш. – Если хотя бы один человек любит тебя по-настоящему, сила этой любви способна открыть путь в верхний мир. – Он открыл глаза – круглые, нечеловеческие, гоблинские, – и умоляющим тоном произнес: – Прошу, полюбите меня!

Его разговоры со мной, скромные подарки… Мне вдруг стало ясно, почему этот подменыш ходил за мной по пятам. Сердце словно стиснула невидимая рука. Мне хотелось обнять его, прижать к груди, утешить так, как я утешала младшего братишку: от бесконечных гамм, которые его заставлял повторять отец, на кончиках пальцев Йозефа вздувались мозоли, и я целовала эти распухшие кончики, все до единого, чтобы унять боль. Однако передо мной стоял не мой брат.

– Прости, – мягко сказала я.

Подменыш никак не отреагировал на отказ. Я искала в его лице следы боли или злобы, но на нем застыла равнодушная, бесчувственная маска, свойственная гоблинам.

– В следующий раз я принесу побольше клубники, – только и сказал он. – Хотите что-нибудь передать лучезарной деве?

Над моей головой как будто грянул гром. Звенящая тишина, гулкая, словно удар гонга, разнеслась по гроту, резонируя в позвоночнике.

– Ты… ты можешь это сделать?

Подменыш пожал плечами.

– Она меня не видит и не слышит, но, если я приношу вам ее подарки, возможно, вы тоже можете для нее что-то оставить.

Надежда. Такая мучительная и отчаянная, что прожигала меня изнутри.

– А ты мог бы… взять меня с собой?

Подменыш устремил на меня непроницаемый взор.

– Хорошо, – сказал он. – Завтра. Встретимся на этом месте завтра.

* * *

Не мешкая я вернулась в кабинет и собрала листки с записями сонаты Брачной ночи – недописанный чистовик, черновые копии – все, что было. Торопливо сложила их вместе – смесь музыки и полусвязных мыслей – и скрепила лентой, которой моя сестра перевязывала букетик клевера.

– Что ты делаешь? – полюбопытствовала Колютик.

Гоблинки уже были тут как тут, хотя, когда я пришла, кабинет был пуст. Я предположила, что их приставили ко мне не только в качестве прислуги, но и как шпионок, однако тут же устыдилась этой мысли. У Короля гоблинов нет причин не доверять мне, ну, а мне, в свою очередь, нечего от него скрывать. То есть, было нечего. До сегодняшнего дня.

– Не твое дело, – бросила я.

– Мы можем чем-то помочь, ваша светлость? – спросила Веточка. Из двух моих камеристок она отличалась добротой и проявляла ко мне почтение, а не презрение.

– Нет, нет, ничего не нужно, – сказала я. – А теперь подите прочь обе, я хочу остаться одна.

Колютик забралась на клавир и, наклонившись ко мне, втянула ноздрями воздух.

– Хм-м-м… От тебя пахнет надеждой. – Она ухмыльнулась, выставив кривые зубы. – Занятно.

Я махнула рукой, сгоняя гоблинку с инструмента.

– Брысь отсюда, карлица!

– Надеждой и солнечным светом, – прибавила Веточка. Я подпрыгнула от неожиданности, когда ее косы-ветки царапнули мое плечо. – Так пахнет в верхнем мире. Так пахнет… она.

Я оторвалась от укладывания листков.

– Она?

Веточка обиженно взвизгнула: товарка одним прыжком сбила ее с ног.

– Она? – повторила я.

– Идиотка паршивая! – рычала Колютик, выдирая из волос Веточки целые клочья паутины. – Слюнявая мягкотелая дура!

– Прекратить! – Подчиняясь моей воле, камеристки отлетели на противоположные концы кабинета и с треском рухнули на пол. – Ты, – я ткнула пальцем в Колютика, – можешь идти. А ты – я перевела палец на Веточку, – останешься и объяснишь, о чем речь.

Колютик до последнего сопротивлялась приказу; от напряжения ее уродливое лицо выглядело еще страшнее. Гоблинка таяла постепенно: сначала пальцы, затем ноги, потом туловище. Последним исчезло лицо, а злобная гримаса еще несколько мгновений висела в воздухе.

Веточка раболепно подползла ко мне. Ее била дрожь, и от этого нити паутины вокруг нее колыхались, точно пылинки в воздухе.

– Не бойся, – сказала я, – я не сделаю тебе ничего плохого.

Веточка подняла голову.

– Я знаю, ваша светлость. Но мне нельзя вам рассказывать.

– О чем нельзя рассказывать?

– О безымянной деве.

Время перестало существовать. Языки пламени в очаге застыли, паутинки и пылинки повисли в воздухе, точно звезды.

– Ты имеешь в виду первую Королеву гоблинов? Ту, что выжила.

– Да, ваша светлость.

Храбрая безымянная дева. Я забыла о ней, забыла, что она, единственная из всех нас, сумела выжить после того, как принесла себя в жертву.

– Как, – шепотом спросила я, – как ей удалось сбежать?

– Никак. – Веточка сжала узловатые пальцы в кулачки. – Он ее отпустил.

В голове сверкнула вспышка – взрыв боли и прозрения.

– Что?!

– Эрлькёниг любил ее и потому позволил уйти, – кивнула Веточка.

Ревность пронзила меня ударом кинжала. Он так любил ее, что нарушил Древний закон, презрел гибель мира.

– Как такое возможно? – медленно проговорила я.

– Не знаю, – прошептала гоблинка. – Они оба принесли свои жертвы по любви, любви столь всеобъемлющей, что она имела силу и под землей, и наверху. Их любовь стала мостом, связующим миры, по нему они и перешли.

Я нахмурилась.

– Они?

Веточка задрожала еще сильнее. Длинные пальцы то сжимались, то разжимались, внутренняя борьба – промолчать или ответить – причиняла ей жестокую боль.

– Веточка, – осторожно проговорила я, – ты хочешь сказать, что храбрая дева и Эрлькёниг покинули Подземный мир вместе?

Галерея портретов Эрлькёнига. Меняющееся сквозь эпохи лицо. Престолонаследие? Сыновья? Потомки? Но Веточка упоминала, что ни один брак Короля гоблинов со смертной не принес ему наследников. Эрлькёниг всегда был. Эрлькёниг всегда будет.

Веточка взвыла, и я с ужасом увидела, как серое каменное пятно растекается по ее груди, гранитным обручем стягивает спину. Она пошевелила пальцами, и те застонали, затрещали, словно ветки в бурю. Когти, фаланги, ладони стали покрываться корой. Моя добросердечная гоблинка превращалась в кучу корней и камня.

– Стоп! – крикнула я. – Хватит!

Но остановить жуткую трансформацию я не могла. На моих глазах Веточка превращалась в статую, уродливый памятник.

– Я ее отпускаю! – закричала я. – Я над ней не властна!

Время возобновило ход. Огонь снова весело заплясал в камине. Гоблинка смотрела на меня как ни в чем не бывало, кора и камни исчезли.

– Ваша светлость, могу ли я быть полезной чем-то еще? – Веточка склонила голову набок, ее черные, круглые глаза ничего не выражали.

Уж не почудилось ли мне все это?

– Нет, – дрожащим голосом ответила я. – Можешь идти.

Я почти ожидала, что в ту же секунду камеристка растворится в воздухе, однако она продолжала стоять, вперив взгляд в стопку нот у меня в руках.

– Что бы вы ни задумали, не доверяйте подменышам, – предупредила Веточка.

Я изумленно открыла рот и быстро его захлопнула.

– Они не люди, несмотря на человеческую внешность. Не забывайте, о чем мы вам говорили.

Я спрятала ноты за спину.

– О чем именно?

– Они кусаются.

* * *

Вопреки предостережению Веточки, на следующий день я пришла к Подземному озеру. Подменыш ждал меня на берегу, нервно ломая пальцы и переминаясь с ноги на ногу. Как же он напоминал мне Йозефа! Не только разрезом глаз или высокими скулами, но и разворотом плеч, и манерой закусывать нижнюю губу.

– Готовы? – спросил подменыш.

Я кивнула.

– Захватили подарок для лучезарной девы?

Я снова ответила кивком и протянула ему ноты сонаты Брачной ночи.

– Хорошо, – сказал подменыш. – Идемте.

Он привел меня к скрытому от посторонних глаз причалу, где стояла небольшая лодка – не та, на которой я приплыла в часовню. Сейчас мы вообще находились в другой части озера. Стоило нам сесть в лодку, и грот вновь наполнился тем неземным, чарующим пением, что сопровождало меня в пути в день свадьбы. Русалки.

«Они охраняют проход в верхний мир», – сказал тогда подменыш.

Лодка проворно рассекала темные воды. Я и мой спутник молча следили за русалками, направлявшими наше суденышко, и вскоре мне показалось, что за их песней слышится отдаленный рев.

– Что это за звук? – поинтересовалась я, но буквально через секунду узрела ответ.

Озеро сузилось и превратилось в бурный поток, в реку. Лодка набирала ход, рев нарастал, течение становилось все стремительней. Я вцепилась в руку подменыша, опасаясь, что наша маленькая лодочка перевернется, однако она упрямо держалась на плаву.

Сколько времени мы добирались до верхнего мира, не знаю. Наконец бурлящий поток превратился в спокойный, тихий ручей, и нашим глазам открылся грот со сводчатым потолком и широким входом. Освещение здесь было совсем иным, и я не сразу поняла, что причиной тому – свет из верхнего мира.

Подменыш вылез из лодки и подтащил ее к берегу, после чего помог выбраться мне. Там и сям темноту прорезали пятна мутноватого света, позволявшие разглядеть, что стены грота – земляные, а потолочными балками служат древесные корни.

– Мы сейчас под рощей, – подменыш показал пальцем вверх. Прямо над нашими головами, между камней и сплетенных корней, виднелось отверстие, достаточно большое, чтобы в него мог пролезть не слишком крупный человек.

Он помог мне подняться, хотя я справилась бы и сама – удобных опор для ног и рук хватало. И вот я оказалась на поверхности.

Яркий свет слепил глаза. Я вскинула руки, чтобы защититься, но все равно видела лишь бескрайнюю белизну. Ручьем потекли слезы. Я прижала к глазам запястья, но и это не помогло унять жжения.

Зрение возвращалось медленно, постепенно. Руки от лица я отняла только после того, как почувствовала, что могу переносить дневной свет.

Роща гоблинов. Ветки, которые в последний раз я видела голыми, налились соками новой жизни, покрылись новой листвой; под ногами мягким ковром стелилась пышная изумрудная зелень. Я сделала глубокий вдох, и пьянящий запах Рощи гоблинов в разгар лета наполнил мои ноздри, расслабил волю и даже вдохнул слабую надежду.

– Спасибо, – сказала я подменышу. – Спасибо.

Он не ответил и лишь молча смотрел, как я обхожу стоящие кольцом ольхи, такие знакомые и милые моему сердцу. Я прикоснулась к каждому листику, к каждой ветке и стволу, заново знакомясь со старыми друзьями. Когда же я попыталась выйти за пределы круга, пальцы натолкнулись на какое-то препятствие.

Я нахмурилась. Физического барьера – забора, завесы или чего-то подобного – не было, однако присутствовало четкое ощущение преграды.

– Граница между мирами, – сообщил подменыш. – Пересечешь ее – окажешься в верхнем мире.

Я внимательно посмотрела на своего спутника. Его слова прозвучали почти как пытка. Как вызов. Однако лицо подменыша было по обыкновению непроницаемо, он терпеливо стоял рядом со мной и ждал, пока я исследую границу.

Там и сям я замечала следы присутствия Кете – обрывки ленточек, листки с эскизами и даже что-то похожее на начатую вышивку. Я наклонялась, чтобы потрогать эти предметы, и все они были вполне осязаемы.

– Как получается, что я могу видеть все эти вещи, касаться и нюхать? – изумленно спросила я.

– Мы находимся в одном из промежуточных мест, – пояснил подменыш. – Предметы здесь существуют одновременно и в верхнем, и в Подземном мире. Пока вы их не коснулись, они полностью принадлежат верхнему миру. Пока лучезарная дева не принесет ваш подарок домой, он будет находиться в Подземном мире.

Я сунула руку в карман, где, прижатые к бедру, лежали ноты сонаты.

– А если Кете не увидит мой подарок?

– Тогда он останется в Подземном мире, – пожал плечами подменыш.

Я посмотрела за пределы ольхового круга. Дом так близко и так далеко. Ах, если бы я могла пересечь границу, побежать туда и отдать ноты прямо в руки сестре!

В голову пришла дерзкая мысль. А что, если и в самом деле переступить черту? Солнце стояло высоко и жарило вовсю. Середина лета, зима даже не вспоминается. Я не нарушу клятвы, данной Королю гоблинов, если выйду из круга, а потом вернусь… так? Я принесла себя в жертву Подземному миру и сделала это добровольно. Я приду обратно.

Я надавила пальцами на невидимый барьер. Оглянулась на подменыша, который продолжал таращиться на меня без всякого выражения. Пальцы, ладонь, запястье, рука… и вот я вся на другой стороне. Точный момент перехода из Подземного мира в верхний я назвать не могла, но, как только это произошло, мои ощущения резко изменились. Зрение и слух обострились, стало легко дышать. Я почувствовала себя живой. Ожила.

Я даже не подозревала, каким многогранным может быть это чувство: я слышала звонкую пульсацию крови в жилах, слышала шум, с которым она бежит по венам и бьется под кожей. Я видела каждую пылинку и песчинку, ощущала ласковое прикосновение сухого теплого ветра, дующего с Альп, едва различимый аромат дрожжей и поднимающегося теста.

Запах свежего хлеба. Гостиница. Мама, Кете. Я рухнула на колени. Я здесь, я жива. Мне хотелось сорвать с себя одежду и бежать через лес голышом. Внутри у меня все пело, и от этой симфонии чувств я разрыдалась.

Над лесом разнеслись мои душераздирающие вопли и всхлипы. Осудит ли меня Бог, дьявол или подменыш – мне было все равно. Я рыдала, рыдала и рыдала, и, хотя изливавшийся из моей груди поток горя, тоски по дому и радости, причинял боль, какая-то часть меня наслаждалась этой болью. Только вновь оказавшись в верхнем мире, я осознала, что была похоронена заживо.

Я раскинула руки и зажмурилась, словно желая обнять все сущее, ощутить жар лета на лице. Внезапно освещение изменилось.

Я открыла глаза и увидела тучу, набежавшую на солнце. Однако свет поменялся не только из-за этого. Он вдруг стал каким-то тусклым, серым, больным. Фен, горячий ветер, что обычно обдувает подножия Альп в это время года, запечатлел на моей щеке прохладный поцелуй. Я растерянно оглянулась на подменыша, и меня передернуло от ужаса: его рот был растянут в хищном оскале, черные гоблинские глаза горели злобой. Холод выстудил воздух, листья и ветви начали покрываться инеем – изящным ледяным кружевом. Зима.

Я вскочила на ноги и помчалась обратно в Рощу гоблинов.

– Почему ты не остановил меня? – крикнула я.

Подменыш расхохотался. Сухой, дребезжащий звук его хохота резал мне слух.

– Потому что и не собирался!

А потом из-под корней протянулись тысячи и тысячи рук. Я с визгом отскочила в сторону. Выцарапываясь наружу, передо мной вырастал целый сонм подменышей.

– Нога Королевы гоблинов не смеет переступить границу верхнего мира, – объявил мой спутник. – Но ты нарушила Древний закон, смертная, и теперь мы свободно можем ходить по земле.

– Ты обманул меня! – Я бросилась на него, чтобы схватить за горло и лишить жизни, к которой так стремилось это существо.

Однако он с легкостью уклонился от атаки и железной, нечеловеческой хваткой стиснул мои запястья.

– Ну, разумеется, – фыркнул подменыш. – Из всех его жен ты – самая легковерная, одурачить тебя оказалось проще некуда. Твое мягкое, нежное сердечко можно мять, как глину. Потребовалась лишь капелька жалости. – Подменыш преобразился. Нижняя губа стала пухлее, плечи поникли, взор чинно опустился, тень густых ресниц упала на лицо. Я ахнула: передо мной стоял мой младший брат. – С тобой не понадобилось даже менять облик, – презрительно заметил подменыш. – А ведь я умею. Мы все умеем.

Я заморгала. На меня смотрел Йозеф. Идеальное сходство, начиная от линии носа и заканчивая веснушками, присыпавшими щеки! Да, сходство было безупречным за исключением одной детали: глаза на этом лице оставались все теми же пустыми, бездонными, черными глазами гоблина.

– Чудовище! – прошипела я.

Подменыш ухмыльнулся.

– Отведи меня обратно, – потребовала я.

– И не подумаю.

– Желаю, чтобы ты отвел меня назад!

Запрокинув голову, он снова расхохотался.

– Ты больше не имеешь надо мной власти, Королева гоблинов, – подменыш осклабился. – Отныне я не подчиняюсь твоей воле.

Я покачала головой.

– Значит, я вернусь без тебя.

– Слишком поздно, – сладенько пропел он. «Слишком поздно, слишком поздно», – хором подхватили его соплеменники. – Ты переступила границу, смертная, и возврата нет.

В небе клубились тучи, темные, зловещие. Снежинка, опустившаяся мне на лицо, успела обжечь меня холодом, прежде чем растаяла. Надвигалась метель. Я обрекла мир на вечную зиму, и все из-за своего эгоистичного желания жить.

Я обессиленно опустилась на лесную подстилку. Груз вины и страха давил на меня, вжимал в землю. «Боже, – взывала я, – Боже, прости меня. Я раскаиваюсь в содеянном. Прости и спаси, молю тебя».

Но Бог меня не слушал. Снег сыпал уже по-настоящему, запорашивал плечи, руки, спину. Мой взгляд упал на кольцо в виде фигуры волка, свернувшегося вокруг пальца. Волчьи глаза, голубой и зеленый, мерцали в неярком свете.

Этим кольцом я нарекаю тебя своей королевой. Дарую тебе власть над моим королевством, моими подданными и надо мной.

«Прошу тебя, – прошептала я волку, – умоляю. По доброй воле я отдала себя тебе, целиком и полностью. Забери меня обратно, mein Herr. Забери».

Я позвала бы его по имени, но у него не было имени, только титул, и я не знала, слышит ли он меня – хочет ли, может ли услышать – в эту минуту.

Все ветки уже покрылись блестящей ледяной корочкой, а мне вдруг стало тепло и нестерпимо клонило в сон. Меня охватило желание лечь, склонить голову и закрыть глаза, чтобы уснуть навечно и больше не видеть мира, который я погубила.

– Элизабет!

Голос показался знакомым. Я попыталась разлепить веки, но ресницы накрепко смерзлись. Я ослепла.

– Элизабет!

Чьи-то руки подхватили меня, подняли с земли.

– Потерпи, дорогая, потерпи немного, – произнес голос мне на ухо.

– По доброй воле, – хрипло пробормотала я, – я отдала себя тебе… целиком и полностью…

– Знаю, милая, знаю. – Он крепко прижал меня к груди, и я ощутила тепло – настоящее, а не то обманное, которое обволакивает тебя, когда ты замерзаешь до смерти.

Я открыла глаза и встретилась взглядом с Королем гоблинов.

– Принимаешь ли ты мою клятву? – в горле саднило, но голос мой не дрогнул.

– Да, Элизабет, принимаю. – В глазах разного цвета блестели… слезы? Я потянулась, чтобы стереть их, но моя рука безвольно упала.

Небо за спиной Короля гоблинов очистилось, поголубело, кроны деревьев снова зазеленели. Перед тем, как погрузиться в мрак забытья, я успела подумать: а ведь я и не подозревала, что Король гоблинов способен плакать. Что предвещают его слезы?

Цугцванг

Я проснулась от криков. Я снова была маленькой девочкой и, лежа под одним одеялом с Кете, слушала, как внизу скандалят мама и папа. Из-за денег, из-за Йозефа, из-за Констанцы. Наши родители либо целовались и ворковали друг с дружкой, либо шумно ссорились.

– Как вообще такое могло произойти? – Стены содрогнулись от удара. – Я же велел не спускать с нее глаз!

Снова грохот и звон бьющейся посуды. Я открыла глаза и увидела беснующегося Короля гоблинов и моих камеристок, в ужасе съежившихся у его ног. Прижав уши и уткнувшись лбами в пол, Веточка и Колютик раболепно поползли к королю на коленях, демонстрируя полную покорность.

– Вон отсюда! – рявкнул он. С каминной полки сорвалась ваза, нацеленная точно в голову Веточке. – Вон!

– Стоп! – Ваза повисла в воздухе. Король гоблинов рывком развернулся, обе камеристки вытаращились на меня.

– Оставь их в покое, – сказала я, – они ни в чем не виноваты.

Ваза упала на пол и разбилась.

– Ты! – Глаза Короля гоблинов метал молнии, ноздри раздувались, волосы стояли дыбом. На щеках алели два болезненно-малиновых пятна. – Ты, ты…

– Ступайте, – приказал я гоблинкам. Повторять дважды мне не пришлось.

Король гоблинов издал невнятный возглас и злобно пнул приставной столик. Кувыркаясь, столик полетел в камин. Пепел и угли брызнули во все стороны. Мой муж вытащил дымящийся предмет мебели из огня, швырнул на пол и в бешенстве растоптал. Стиснутыми кулаками и лицом, искаженным от ярости, он напоминал ребенка в припадке истерики.

Я понимала, что должна испытывать раскаяние и вести себя соответствующе, но ничего не могла с собой поделать: не выдержав, я рассмеялась.

Когда с моих губ сорвался первый смешок, я чуть не поперхнулась от неожиданности. Я не смеялась уже тысячу лет, и лицевые мышцы, отвечающие за радость, отвыкли от работы. Однако чем дольше я смеялась, тем больше получала удовольствия и в конце концов просто купалась в этом искрящемся фонтане счастья.

– И что же так сильно насмешило мою дражайшую супругу? – язвительно осведомился Король гоблинов.

– Ты, – задыхаясь от смеха, выдавила я, – ты.

– Я кажусь тебе смешным, Элизабет? – прищурился он.

Я упала на кровать, корчась в приступе неудержимого хохота. Постепенно веселье, разбиравшее меня, угасло, тело перестало сотрясаться от всхлипов и неконтролируемой икоты. Тем не менее, только что пережитая буря смеха не прошла бесследно: в крови еще оставался нервический зуд, а я чувствовала себя обессиленной и выжатой. Голова моя свешивалась с матраса, я посмотрела на Короля гоблинов снизу вверх.

– Да, – подтвердила я. – Кажешься.

– Рад, что хоть один из нас находит в другом радость, – не успокаивался он. – Лично я на тебя страшно зол.

– Знаю и прошу меня простить, – сказала я. – Хотя ни чуточки не сожалею о содеянном.

Правда просвистела между нами брошенным камнем, изумив обоих. Король гоблинов позеленел, потом посерел от гнева. А я… Ко мне вернулась жизнь. Не нужно было смотреть в зеркало, дабы убедиться в том, что на моих щеках заиграл румянец, а в глазах появился былой блеск. Я чувствовала это по тому, как звенела кровь в моих жилах. Я побывала в верхнем мире и… пришла обратно.

Король гоблинов действительно был вне себя. Грудь его вздымалась, глаза горели, губы были плотно сжаты. Я чувствовала, как гнев перекатывается в нем волнами, нагревая окружающий воздух. Однажды он сказал, что более не способен испытывать накал эмоций, но сейчас я видела, что он кипит от ярости и еле-еле сдерживается, чтобы не выплеснуть ее на меня. Дыхание мое участилось.

– А ты ждал другого ответа, mein Herr? – невинно спросила я.

Зрачки его разных по цвету глаз сузились, потом расширились. Пальцы превратились в когти. Беснующийся волк внутри него грозил сорваться с привязи. «Ну же, – думала я, – давай, возьми меня».

– Пожалуй, я проявил глупость, решив, будто тебя хоть сколько-нибудь заботят последствия твоего поступка.

Я вспомнила, как небо очистилось от туч и засияло синевой, как листва опять стала изумрудно-зеленой. Вспомнила слезы, которыми наполнились эти светлые глаза, когда вокруг снова воцарилось лето.

– Я обрекла мир на вечную зиму?

С уст Короля гоблинов рвалась правда. Челюсть его напряглась, губы сжались в ниточку – он пытался сдержать эту правду.

– Нет.

– Из-за меня обитатели Подземного мира разбрелись по земле?

Мучительная пауза.

– Нет.

– Значит, ничего страшного не случилось.

Легкомыслие, дерзость, бесстыдство – полный арсенал кокетки. Я отчаянно использовала все эти приемы. Я видела, что он на грани и еле удерживается от желания меня наказать. Я этого хотела, хотела испытать боль и наслаждение, убедиться в том, что все еще жива.

– Ничего страшного? – он схватил с каминной полки статуэтку и метнул ее в дальнюю стену. – А если бы я тебя не услышал? Если бы не сумел перенести обратно? А если… – он осекся, но я услышала то, что осталось недосказанным. А если бы ты передумала возвращаться?

Я вскочила с кровати. Я наступала, Король гоблинов отступал, но в конце концов его спина оказалась прижата к стене, и отступать стало некуда. Я мягко положила ладони ему на грудь, встала на цыпочки и шепнула:

– Я вернулась. По доброй воле.

Его руки взлетели и стиснули мои плечи – хотел ли он оттолкнуть меня или привлечь к себе, я не знала. Пальцы вонзились мне в кожу.

– Никогда, слышишь, никогда больше так не делай. – Каждое слово дротиком вонзалось мне в сердце, метко и уверенно.

В его хватке я ощущала и гнев, и страх. Он весь был напряжен до предела, разрываясь между желанием проучить и отпустить меня. Его дрожь передалась мне, пронзила меня с головы до пят, как будто его страсть была пальцем, что дернул связующую нас струну, и по моему телу прокатилась волна ревербераций. И тогда я его поцеловала.

Король гоблинов ошарашенно замер, но я схватила его за рубашку и притянула к себе. Я хваталась за него, как утопающий хватается за спасательный круг; он и был моим спасательным кругом. Он вернул мне поцелуй, а затем отчаянно повторил, еще и еще, и с каждым разом его поцелуи делались все более влажными и грубыми. Его руки сомкнулись на моей талии, пальцы рвали платье, мои же пальцы пробрались под ткань сорочки и коснулись кожи. Я как будто вернулась домой.

– Нет, – шептал он поверх моих губ, неистовых и настойчивых. – Нет, нет, нет.

Не трогай меня. Не искушай меня. Никогда больше не пытайся сбежать из Подземного мира. Смысла его яростных отрицаний я не понимала, да это было и неважно. Моя плоть откликалась на каждое его прикосновение, стирая все мысли.

Запустив пальцы мне в волосы, Король гоблинов оторвал меня от своих губ. Я рванулась, чтобы продолжить, но он держал крепко. Свободной рукой он взял меня за подбородок и заставил посмотреть в глаза.

Эти глаза. Такие светлые, такие поразительные, такие разные. Он жарко дышал мне в лицо, и мы сверлили друг друга взглядами. На меня смотрел не Эрлькёниг, не волк, но печальный юноша, и внезапно я поняла, о чем он просит. Не покидай меня.

Внутри у меня начало разливаться тепло, руки и ноги сделались ватными. Однако, поднявшись к сердцу, тепло запульсировало болью.

– Никогда, – выдохнула я.

Его взгляд стал твердым. Глаза превратились в холодные драгоценные камни. На лицо вернулась маска Эрлькёнига. Его губы скользнули к моей шее, я ощутила легкое касание зубов. Рука легла на ключицу.

– Хорошо, – прорычал он. И молниеносным движением рванул ткань с моего плеча.

* * *

Мы резки и осторожны. Мы падаем на мою кровать, спутанный клубок разорванной одежды и обнаженных конечностей, пара борющихся волков. Наши тела знакомятся заново, заново познают касания. Король гоблинов в моих объятьях, родной и незнакомый одновременно.

– Нет, – произносит он. Не отпускай.

– Никогда, – шепчу я.

Мы пытаемся найти общий ритм, такт, согласованность, но ни один не хочет уступать другому, каждый стремится только брать, брать, брать. Я заслужила это, заслужила тысячелетним ожиданием, вечностью, на протяжении которой он лишал меня своих ласк. Заслужил и он, ведь я едва не покинула его, его царство, весь мир. Мы злимся, но наша злость похожа на игру, на разминку гончих перед охотой.

Король гоблинов всегда был щедр со мной на брачном ложе, но только теперь я понимаю, насколько щедр. Он вжимает мои плечи в подушки, корпусом обездвиживает ноги, нависает надо мной. На лице – хищное выражение, брови нахмурены, рот кривится в оскале. Сдержанный юноша исчез, вести меня через лес некому.

Его губы вонзаются в мои, наши языки сплетаются в танце. Руки Короля гоблинов порхают по моему телу и находят прибежище у меня между ног. Я чувствую его плоть и напряженно замираю. Он тоже.

– Твое желание – закон для меня, – мурлычет он мне на ухо и ждет магического слова.

Поколебавшись, я киваю.

– Да, – шепчу я. – Да.

Я до конца не готова к соитию; когда он входит в меня, у меня перехватывает дыхание. Это не просто наполненность, это всеобъемлющая полнота, блаженство, счастье. Я поднимаю взор к небесам. Небеса далеко и высоко, а над моей головой мерцают волшебные огоньки – звезды другого небосвода, того, на котором никогда не взойдет солнце.

Мы играем дуэтом, движемся в едином ритме, и темп все нарастает, все ускоряется. Я – не я, не Элизабет, не человек. Я – дикое создание, порождение леса, грозы и ночи. Я несусь сквозь сны и грезы, через сказки своего детства обо всем странном, темном и непознанном. Я – древняя стихия, я создана из музыки, магии и Эрлькёнига. Я падаю в бездну.

Медленно, постепенно прихожу в себя, по кусочку начинаю ощущать части тела. Ступни. Кисти. Туловище, обогретое его теплом. Возвращается цвет, затем вкус – вкус крови на прикушенной губе. Зрение, осязание, обоняние. Я жду, когда вернется слух, однако минуты идут, а я продолжаю слышать лишь стук собственного сердца.

Постепенно ты будешь утрачивать зрение, обоняние, осязание, вкус, мало-помалу лишишься живости, сил, способности испытывать чувства. Древний закон высосет все.

Я цепенею от ужаса. Король гоблинов чувствует это и ласково проводит ладонью по щеке. Я дотрагиваюсь до носа и вижу на пальцах алое пятно. Из носа идет кровь.

Короля гоблинов прошибает паника, он откатывается в сторону.

Элизабет?

Я вижу, как его губы шевелятся, выговаривая мое имя, но ничего не слышу.

Элизабет!

Он говорит что-то еще, но я не понимаю. Речь сливается в монотонный глухой гул. Моя кожа покрывается мурашками, в ушах всплывают слова Колютика: «Ты, поди, считала свое жаркое сердечко самой большой ценностью? Нет, смертная, стук сердца – это ерунда».

Король гоблинов кричит, и в ту же секунду появляются мои камеристки.

Нет, только не это. Нет! Я вернулась из верхнего мира. Моя сестра помнит меня. Брат произносит мое имя.

Веточка и Колютик суетятся вокруг меня, а я смотрю в глаза Королю гоблинов, ищу в них ответы и знаю: он не скажет того, что я хочу услышать, потому что я глуха.

Правосудие

Где-то вдалеке скрипка завела песнь печали, сожаления и мольбы о прощении.

– Йозеф? – пробормотала я, встрепенувшись ото сна.

Но нет, играл не мой младший брат. Исполнению недоставало прозрачности, характерной для Йозефа; музыку наполнял груз горя, каждая нота была отшлифована годами, а то и веками тяжких утрат. Это был Король гоблинов.

Я резко вдохнула и села в постели. Память о недавних событиях накатила волной жара, смешанной с ледяным ужасом осознания последствий. Вздрогнув, я потрогала свои уши и прислушалась – с надеждой и страхом.

– Проснулась.

Голос Колютика. Повернув голову, я увидела моих камеристок, стоявших у кровати и таращивших на меня круглые черные глаза. Я снова могла слышать. Облегчение нахлынуло на меня, грозя затопить в море слез. Я не потеряла слух. Пока еще нет. У меня есть зрение, обоняние, осязание и слух. Я отбросила одеяла и вскочила. Мне хотелось скорее побежать в кабинет, вжаться пальцами в клавиши, насладиться музыкой, с которой я мысленно уже простилась.

– Ваша светлость, погодите! – Веточка попыталась остановить меня, но я торопливо выскользнула из спальни. – Вам нужно лежать!

В ногах и руках по-прежнему ощущалась слабость, я дрожала, как будто после тяжелой болезни, но это было неважно. Музыка бурлила и клокотала внутри, забивала поры, лезла в глаза, зудела в кончиках пальцев, и я должна была выплеснуть ее наружу, только чтобы не взорваться.

В кабинете я увидела, что Веточка и Колютик вытащили ноты сонаты Брачной ночи из моего кармана и переложили обратно на клавир, однако сочинять сегодня я не собиралась. В моей душе царил хаос, скорее, какофония звуков, нежели музыка. Я села на банкетку и с силой ударила по клавишам. Я гремела и грохотала, изливая свое облегчение, гнев, восторг и радость. Я импровизировала, рубила, рвала и метала, стонала и выла. Я отдавалась шквалу эмоций, раздиравших мою грудь, пока буря не улеглась.

В тишине, что за ней последовала, мне ответила скрипка.

Прости меня, Элизабет.

Я поняла эту просьбу о прощении столь же ясно, как если бы Король гоблинов произнес ее, стоя передо мной. Музыка всегда служила нам общим языком, языком любви, улыбок или сетований. Я слушала, слушала и слушала, а потом положила руки на клавиши и сыграла прощение.

Благодарю тебя. Ты прощен. Благодарю тебя. Ты прощен.

Однако скрипка не внимала отпущению грехов и настойчиво возвращалась к теме вины и стыда. Я пыталась влиться в мелодию аккомпанементом, но Король гоблинов постоянно менял темп, тональность и размер, выпевая сотню разнообразных вариаций раскаяния.

Я монстр. Я монстр. Я монстр.

Ламентация продолжалась без конца, и мне не удавалось вставить в нее ни одной нотки.

– Приведи его, – приказала я Колютику, которая с рассеянным видом рвала на части какие-то грязные бумаги. – Приведи ко мне Эрлькёнига.

Скорчив недовольную гримасу, гоблинка повиновалась, но возвратилась одна.

– Где он?

Впервые за все время я увидела на лице Колютика нечто похожее на растерянность.

– Его величество не придет, – буркнула она себе под нос.

Я помнила, что Король гоблинов, в отличие от своих подданных, не подчиняется моей воле, и все же отправила за ним Веточку, надеясь, что более покладистая из моих камеристок сумеет его уговорить. Однако и она вернулась ни с чем.

– Что, Эрлькёнигу так стыдно смотреть мне в глаза? – спросила я. – Я бы предпочла, чтобы он попросил прощения лично, а не посредством музыки.

– Он в часовне, ваша светлость, – сообщила Веточка.

– Мы не смеем беспокоить его во время молитвы, – прибавила Колютик.

Я в изумлении уставилась на камеристок.

– Что? Разве вашему племени не плевать на Бога?

– Не плевать. – Колютик скрестила руки на груди.

– Мы не можем ступить в священное место, – подхватила Веточка. – Из почтения, которого вы, смертные, в отношении нас никогда не проявляли. Нами правит Древний закон, но при этом мы уважаем веру его величества, ибо кто мы такие, чтобы подвергать сомнению тайное и неизведанное?

Я удивилась. Во всех историях, что рассказывала нам Констанца, гоблины были подлыми, бесчестными созданиями, склонными к воровству и обману. Но кто я такая, чтобы подвергать сомнению Древний закон?

– Хорошо, – сказала я, – тогда я отберу у него голос. Принесите мне его скрипку.

Гоблинки переглянулись. Бессмысленный приказ. Я раздраженно застонала.

– Ладно, убирайтесь. Я сама придумаю, как его вызвать.

Веточка и Колютик снова обменялись взглядами и растаяли в воздухе.

Я ждала. Ждала, пока Король гоблинов закончит играть, когда поток вины иссякнет. Когда скрипка умолкнет, чтобы сыграть в ответ.

Я аккуратно сложила листки и принялась работать над второй частью сонаты Брачной ночи – адажио.

Ты – монстр, которого я призываю, mein Herr.

Через огромные зеркала, тянувшиеся вдоль стен кабинета, я смотрела на ленту реки, пересекающей Зальцбург, и черпала вдохновение в эмоциях. Мне слышалось нежное скрипичное пиццикато, каждый звук – льдинка, что растекалась каплями весны и лета. Сквозь звон капели пробивалось журчание говорливого ручейка. Здесь должна быть серия арпеджио. Все это я записывала на бумаге. Тональность еще не вырисовалась окончательно, однако я прикинула, что, скорее всего, остановлюсь на до миноре.

Я так и этак меняла арпеджио – без определенной цели, просто чтобы поиграть со звуком, и вдруг услышала что-то странное. Прислушалась – ничего. Продолжила трудиться над арпеджио, удлинила последовательность. Уже лучше: похоже на хроматическую шкалу. В нотах нарастало внутреннее напряжение, и мне это нравилось. Я узнала ее – распирающую силу плотского влечения. Я не оставила Королю гоблинов пространства для ответа.

Первая часть повествовала о ярости и бессилии. Главная тема упиралась в стену, и только в самом конце мелодия раскрывалась в полной мере. Вторая часть будет посвящена утрате и недостижимой мечте. Верхний мир. Мое тело. Его тело. И – биение страсти, объединяющее эти две части. Я сделала для себя пометку: пересмотреть аллегро с учетом нового замысла.

Мягче, нежнее. Медленный темп адажио создает атмосферу задумчивости, меланхолии, однако благодушия, как и смирения, здесь звучать не должно. Мелодия должна приводить в беспокойство, увлекать и обольщать. Восходящий пассаж, пауза, разрешение. Модуляция вверх. Та же структура: пассаж, пауза, разрешение. Я вспоминала руки Короля гоблинов, ласкающие мою кожу. Наполненная пауза, затем – железная хватка. Это повторяется снова и снова. Он оставлял следы на мне, я оставляю следы на нотных линейках.

Я уткнулась в ноты – к ним стремилось все мое существо, вибрировавшее музыкой. Я закрыла глаза и представила Короля гоблинов: он стоит у меня за спиной, руки покоятся на моих плечах. Шестнадцать нот в хроматической гамме. Те же руки с расставленными пальцами скользят по моей шее к ключицам, вдоль плеч, к ложбинке между грудями. Нисходящий пассаж, глиссандо, замедляющиеся восьмые.

Я вздохнула. Эхо моего вздоха облетело комнату. Пусть Король гоблинов слушает меня. Пусть услышит, что я его прощаю, что меня терзает отчаяние.

Я играла, писала музыку и ждала – легкого прикосновения к волосам, невесомого, словно шепот, дыхания на затылке. Я ждала, когда его тень упадет на клавиатуру, а его слезы – мне на плечи. Я ждала, и ждала, пока не взошло солнце, а тьма не рассеялась, пока не стало ясно, что Короля гоблинов здесь нет и не было.

* * *

Мой план провалился. Я не сомневалась, нет, была просто уверена, что моей музыки – того, чего Король гоблинов так страстно желал от меня получить, – будет достаточно, чтобы вытащить его из омута вины. Однако проходили минуты, часы и дни, а мой муж не появлялся. С того самого дня, когда Король гоблинов на руках принес меня обратно в Подземный мир, он не удостоил меня ни прикосновением, ни словом, ни взглядом.

Я безумно скучала. Мне не хватало наших бесед у огня, когда он зачитывал вслух отрывки из трактатов Эразма Роттердамского, Кеплера и Коперника, а я, отбросив стеснение, декламировала немногочисленные стихи, которые помнила наизусть. Я скучала по нашей детской игре в «Правду или расплату», по его ловким трюкам и остротам, по нашей совместной работе над сонатой Брачной ночи. Но больше всего я скучала по его улыбке, глазам разного цвета и длинным, изящным пальцам, которые сотворяли и музыку, и магию.

Что ж, решила я, если Король гоблинов не идет ко мне по доброй воле, я сама вытащу его из укрытия. Вторая часть сонаты почти готова, и партии Короля гоблинов в ней нет. Я опустила перо.

– Колютик! – обратилась я к настороженно выжидающему пространству.

Гоблинка материализовалась передо мной.

– Чего нынче желает Королева гоблинов? – ухмыльнулась она.

– Где Эрлькёниг? – осведомилась я.

– В часовне. В последние дни он все время там.

– Отведи меня к нему.

Колютик скептически выгнула бровь, то есть, выгнула бы, будь у нее брови.

– Ты храбрее, чем я думала, смертная, если осмеливаешься прерывать молитву его величества.

– Я верю в бесконечную милость Господа нашего, – пожала плечами я.

– Тебе не Бога своего придется просить о милости.

Так или иначе, Колютик согласилась – после моего приказа – отвести меня в часовню за скрипкой Короля гоблинов. Оставив меня у входа, она исчезла в ту же секунду, как получила разрешение удалиться.

В часовне было пусто. Я страшно разозлилась на камеристку и ругала себя последними словами за то, что поддалась на гоблинские уловки. Мне следовало обращаться не к ней, а к Веточке. Я уже собралась уходить, как вдруг заметила перед алтарем скрипку. Это была скрипка Короля гоблинов.

Я двинулась вперед, чтобы взять ее, забрать с собой его голос и его вину. Сверху через витражные стекла в часовню проникал неземной свет. Тут не было ни скамеек, ни сидений, да и, если уж на то пошло, не было и священника с паствой. Над алтарем висело простое деревянное распятие, под которым стоял маленький столик, а на нем – подставка, на которой покоилась скрипка. Едва я коснулась теплой, старинной древесины инструмента, как по часовне эхом разнесся вздох. От неожиданности я чуть не выронила скрипку. Обернулась. По-прежнему никого.

– Не знаю, слышишь ли ты меня, Господи, но я снова здесь, снова пришел к Тебе, дабы на коленях молить о прощении. Прости и наставь меня на путь истинный. Подземный мир далек от Тебя и света Твоего, и все же я прошу, снизойди ко мне, не оставь меня своей милостью.

Голос доносился из ниши – одной из тех, что располагались по обе стороны от центрального прохода. В такой нише можно было поставить свечу и молиться в уединении. Голос звучал с левой стороны. Ступая на цыпочках, я осторожно приблизилась.

Король гоблинов стоял на коленях подле небольшого столика, склонив голову перед миниатюрной иконой Христа в позолоченном окладе. Зажженные свечи озаряли лицо Спасителя мягким золотистым светом.

– Казалось бы, с годами бессмертному пора привыкнуть к смерти. В конце концов, все умирают. Но для такого, как я, смерть – лишь факт бытия. Задумываются ли смертные о том, что на смену лету приходит осень, а осень сменяется зимой? Нет, они уверены, что все вернется на круги своя, и природа вновь возродится к жизни. И все же… – Король гоблинов поднял голову. Я вжалась в каменную стену, чтобы он меня не заметил. – И все же я остро чувствую пронизывающий холод каждой зимы. Это холод смерти, и каждый год он обжигает с одинаковой силой. Сколько невест расцвело и увяло на моих глазах, но… – Он запнулся.

Я не вправе здесь находиться. Я должна уйти и оставить Короля гоблинов наедине с Всевышним. Я повернулась к выходу.

– …но Элизабет…

Я замерла.

– Элизабет не похожа на цветы, что цвели до нее. Их красота преходяща, мимолетна. Ты учишься восхищаться ими здесь и сейчас, ибо уже назавтра они – тлен. Я избавлялся от них, как только лепестки начинали жухнуть.

Хотя откровения Короля гоблинов не предназначались для моих ушей, я словно бы приросла к полу. Уйти я не могла. Не хотела.

– Меня, наверное, назовут жестоким. Она назовет. Но быть жестоким, холодным и отчужденным – единственный известный мне способ выжить. – Он горько усмехнулся. – К чему бессмертному беспокоиться о выживании? О, Господи, каждый мой день – это борьба за выживание. – Интонации Короля гоблинов стали мягче, задумчивее, как будто он не молился, а вспоминал. – Моя жизнь, все мое существование – одна непрестанная мука. Я заключил сделку с дьяволом, и теперь я в аду. Я не понимал, что такое ад, пока не стал королем этого проклятого места. Я так боялся умереть, что был готов на что угодно, лишь бы избежать бездонной тьмы. Каким же глупцом я был. Каким же глупцом остаюсь. – Его голова снова поникла. – Гнев, душевная боль, радость, вожделение. Я давно не чувствую всего этого по-настоящему. Особенно радости. Из всех эмоций легче всего испытать гнев: вот уже много веков горечь и отчаяние – мои постоянные спутники. Однако, несмотря ни на что, я все еще тоскую по глубине, по яркости чувств. Даже по прошествии лет я не забыл, что значит гореть. Пускай время и бессмертие приговорили меня к вечной юности, я мечтаю вновь ощутить эту искру, эту вспышку в сердце.

Я прижимала скрипку к груди, борясь с желанием подойти к Королю гоблинов, обнять и утешить.

– Я давно опустил руки. Все невесты приходили ко мне, с радостью готовые умереть; в верхнем мире их жизни уже оборвались. Каждой из них был нужен еще один, последний шанс почувствовать себя живой, и каждая его получала. Я дарил им слезы, наслаждение, но, самое главное, я давал им очищение души. Мы использовали друг друга в одинаковой мере, и, когда они угасали, я ненавидел их всех за то, что они меня бросили. Заставили томиться в одиночестве, ожидая появления следующей. Но Элизабет…

Я затаила дыхание.

– Ее не назовешь изнеженным тепличным цветом, она – крепкий дуб. Даже если все ее листья опадут, с приходом весны появятся новые. Она не была готова к смерти, когда принесла в жертву свою жизнь. И, тем не менее, она сделала это, ибо любила, любила всем сердцем.

На моих ресницах задрожали слезы.

– Я знаю, что Ты мне скажешь. Мне следовало поступить по-божески и отправить ее обратно в верхний мир… – Голос моего мужа дрогнул. – Но я оказался эгоистом.

Внезапно я осознала всю тяжесть своего проступка. Я пришла, чтобы заставить Короля гоблинов умолкнуть, и только тогда поняла, что замолчать следовало мне самой. Замолчать и слушать.

– Я знаю, Боже, что значит любить. Ты научил меня. Через слово Твое и смерть Твою Ты показал мне, что есть любовь, но до сего дня я не понимал значения жертвы. Любить – значит отринуть корысть. Позволь мне быть бескорыстным. Дай мне сил, Господи, ибо в грядущих испытаниях они мне понадобятся.

Послышались звуки тихого плача. Мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не разрыдаться эхом в ответ.

– Во имя Твое, аминь.

Будь же со мной

По возвращении в кабинет, я принялась рассматривать скрипку. Простой, без каких-либо украшений, инструмент, однако, был изготовлен из прекрасной древесины, покрытой темно-янтарным лаком. Скрипка явно была старинной; на верхней деке виднелись царапины и выщербины, оставленные временем и износом. Впрочем, шейку, колки и завиток, по всей видимости, меняли не так давно. Мне вспомнилась головка скрипки с портрета аскетичного юноши в галерее: женщина с лицом, искаженным не то в агонии, не то в экстазе. Тогда лицо показалось мне знакомым. Интересно, какую эмоцию оно выражало?

Я сняла скрипку с подставки. Она походила на бессчетное множество других, которые я держала в руках за годы своих упражнений, однако этот инструмент как будто жил и дышал. Деревянная дека была теплой на ощупь, и, так же, как это было с флейтой, подаренной мне высоким элегантным незнакомцем едва ли не вечность назад, от прикосновения к ней у меня по спине побежали приятные мурашки, точно я взяла кого-то за руку. Точно взяла за руку Короля гоблинов.

Я совершила ошибку, когда унесла ее.

Любить – значит отринуть корысть.

Я не должна была слышать этих слов. Не должна была оказаться в то время в том месте. Мы с Королем гоблинов заслуживали того, чтобы делиться самыми сокровенными признаниями, глядя друг другу в глаза, а я украла у нас этот драгоценный момент. Меня охватило мучительное раскаяние. Mea culpa, mein Herr. Mea maxima culpa[35].

Я прижала скрипку подбородком, вдохнула слабый запах канифоли и какой-то еще едва заметный аромат, более ранний, мускусный, въевшийся в дерево. Запах льда у озерного берега, амбровый запах сердцевины костра. Запах Короля гоблинов.

Первым делом я подтянула струны, хотя регулировки почти не требовалось, так как на скрипке играли совсем недавно. Пробежалась пальцами по грифу, сыграла несколько гамм и упражнений, чтобы привыкнуть к инструменту. Несмотря на одинаковое устройство, каждая скрипка неуловимо отличается от своих сестер. Эта была старше любой из тех, что хранились у нас дома, – то есть, из тех, что остались. Другим был и угол наклона грифа к деке, и длина грифа. Когда я провела смычком по струнам, звук показался мне более глубоким и сочным.

В последний раз я бралась за скрипку на Балу гоблинов, когда решила подыграть музыкантам, исполнявшим менуэт, когда впервые позволила прорасти волшебному семечку музыки. Моим инструментом – правда, скорее по необходимости, нежели по выбору – всегда был клавир. Во-первых, Йозефу требовался аккомпанемент, а во-вторых, визуализировать мои музыкальные идеи проще всего было именно на клавиатуре. И все-таки скрипку я освоила раньше, и потому раньше полюбила. И хотя в моих руках она не пела, так как в руках Йозефа или даже Короля гоблинов, играть я умела.

Дека инструмента и мой подбородок, прижатый к ней, вибрировали. Я закрыла глаза, наслаждаясь волнами резонанса, отдававшегося в моей голове. Закончив разминку, я перестала контролировать пальцы: они сами собой летали по струнам, наигрывая начальные такты чакон и отрывки из любимых сонат, трели и быстрые пассажи из шестнадцатых.

Однако со времени последних моих серьезных занятий прошло много лет, я давно не упражнялась, и пальцы утратили беглость. Я не могла ни удержать темп, ни исполнить какое-либо произведение от начала до конца. С другой стороны, мне не было нужды доказывать самой себе, что я музыкант-виртуоз. Хватит, с этим покончено. Поэтому я остановилась на простенькой арии, которую мама пела, занимаясь работой по дому.

Bist du bei mir.

До меня донесся легкий шелест его дыхания.

Geh ich mit Freuden zum Sterben und zu meiner Ruh.

Я так долго не ощущала его присутствия в своем сознании, что меня как будто током пробило: он здесь!

Ach, wie vergnügt wär so mein Ende, es drückten deine schönen Hände mir die getreuen Augen zu![36]

Дыхание сбилось. Я открыла глаза и никого не увидела. И все же я чувствовала на себе его взгляд, невидимый и невесомый, чувствовала, как легкие пальцы скользят по линии моей шеи и руке, которая держит скрипку. Я ощутила, как он едва заметно поддерживает локоть той руки, что широко и плавно водила смычком по струнам.

– Будь же со мной, – вслух произнесла я, продолжая играть. Это прозвучало как приглашение.

– Я здесь, Элизабет.

Смычок дрогнул, я уронила руки, а из тени выступил аскетичный юноша.

Король гоблинов представал передо мной в разном обличье: являлся то высоким элегантным незнакомцем, то бедным подпаском, то расфранченным правителем, но никогда прежде не видела я его в образе молодого человека с портрета. Черный цвет кафтана подчеркивал бледность кожи, придавал лицу серебристый оттенок, а волосам – блеск белого золота. Кафтан был простой, без всякого декора, и только на шее висел маленький деревянный крестик. В образе юноши было что-то от священника: скромная, непритязательная красота.

– Ты позвала, и я пришел, – промолвил он.

Я отложила скрипку со смычком и распростерла объятья.

– Ты пришел, и я рада тебе, mein Herr.

Более ничего говорить не требовалось. Мы шагнули навстречу друг другу, обнялись и замерли. Так мы стояли и стояли, привыкая к ритму дыхания, заново изучая контуры тел друг друга. До этой минуты я и не подозревала, какими пустыми были мои руки; теперь мне хотелось обнимать нечто большее, чем бесплотную мысль о нем. Я хотела обнимать его самого.

– Элизабет, мне страшно, – проговорил он мне в волосы.

Он весь дрожал – трепетал, как лист на ветру.

– Чего ты боишься? – спросила я.

Он издал неуверенный смешок.

– Тебя. Проклятья. Своего сердца.

Сердце. Я чувствовала щекой его быстрый, неровный стук.

– Знаю, – пробормотала я, уткнувшись ему в грудь. – Я тоже боюсь.

Признание. Я впервые позволила себе проявить слабость, и он тоже почувствовал это: осознание прокатилось по нему волной. Я отдала ему свою руку, тело, музыку, обделив только одним – доверием. Я согрешила против него в часовне. Пусть теперь он согрешит против меня.

Он меня поцеловал. Этот поцелуй отличался от всех предыдущих: в нем не было страсти и неистовства. Я поняла: наши прежние поцелуи были не актом дарения, но воровством. Мы воровали друг у друга, брали и требовали еще, не желая давать.

– Элизабет, – прошептал он мне в губы, – я причинил тебе много зла.

– Нет, – покачала головой я. – Я нарушила клятву. Я отдала тебе музыку, но не поделилась доверием.

Да, я лишила его единственной вещи, в которой он по-настоящему нуждался, и это была не моя рука и сердце в браке, не мое тело в постели и даже не моя музыка. Я должна была доверять Королю гоблинов еще тогда, когда маленькой девочкой играла для него в лесу. Мне следовало довериться ему, когда я сделала свой выбор и стала его невестой, когда он пытался вернуть меня самой себе.

– О, Элизабет, – мягко произнес он. Его ясные, живые глаза внимательно смотрели на меня. – Твое доверие – это нечто прекрасное. В ответ я хочу наградить тебя своим. – Он упал на колени.

Смутившись, я хотела поднять его, однако он крепко обхватил меня руками за талию.

– Mein Herr, что…

– Будь же со мной, – вполголоса проговорил он. – Счастливым будет конец мой, – он поднял взор, – коль в нежные руки твои вверю я душу свою.

Взгляд светлых, разного цвета глаз был глубок, точно колодец. Я смотрела в этот колодец и видела в нем мальчика – сегодняшнего и того, которым он был, прежде чем его сожрал волк, прежде, чем мальчик сам стал волком. Прежде, чем он стал Эрлькёнигом. Руки и ноги у меня задрожали, я опустилась на банкетку.

– Элизабет, – сказал Король гоблинов, – ты отдала мне себя целиком и полностью. Позволь, я сделаю то же самое. Позволь отдаться тебе. – Он склонил голову и запечатлел нежный поцелуй на моем колене.

Я начала понимать.

– Ты… ты хочешь, чтобы… я повела тебя во тьму? За грань изведанного, к буйству дикости?

– Да, – прошептал он, и я ощутила колыхание воздуха, с которым он вымолвил это слово, ощутила щекочущее прикосновение губ к моей ноге. – Да.

Я заколебалась.

– Но… я не знаю дороги.

Я почувствовала, как он улыбается.

– Я тебе доверяю.

Доверие. Хватит ли у меня смелости принять его? Выдержать этот груз? Я – Королева гоблинов, а еще – обычная девушка. Просто Элизабет. Но, кроме того, разве я не храбрая дева?

Я сглотнула.

– Хорошо. – Ласковым движением я убрала с его лица пряди волос. – Как тебе будет угодно.

– Как тебе будет угодно.

* * *

Король гоблинов преклоняет голову: жест благодарности, почтения, повиновения. Я запускаю пальцы в роскошное пушистое облако его серебристых волос, стараясь приподнять его лицо и поймать взгляд.

– Посмотри на меня, – шепчу я.

Мы не отрываем глаз друг от друга. Его беззащитное выражение вызывает у меня одновременно прилив нежности и нервный трепет. К доверию, написанному у него на лице, примешивается настороженное ожидание. Он полностью отказался от своей власти, и только теперь я понимаю, что он передал ее мне, и уже давно. Тогда, когда я предложила ему свою жизнь взамен на жизнь сестры. Когда отдала свою музыку. Когда отдала себя, целиком и полностью. Он у меня в плену, давным-давно, и от осознания этой мысли у меня перехватывает дух. Я могу причинить ему боль. Не знаю, смогла бы я выдержать, если бы сделала это. Его сердце в моих руках, и было там всегда. В моих руках – его сердце и его доверие. Я знаю, чего хочу, и от этого заливаюсь краской. Сердце гулко стучит в груди, кровь пульсирует в ушах, дыхание учащается. Я стараюсь взять себя в руки, стараюсь сохранять суровый вид.

– Ты сделаешь… все, о чем я попрошу? – Голос меня выдает: он дрожит и прерывается. – Без вопросов, без возражений и без… усмешки?

С мягкой улыбкой он кивает.

– Да, моя королева. – Он спокойно смотрит мне в глаза. – Твое желание – закон для меня.

Меня душит нервный смех, но я его проглатываю. Королева гоблинов не просит наслаждений, она их требует. Но я не только Королева гоблинов, я еще и Лизель, Элизабет – девушка, нет, женщина, которая жаждет лишь одного: чтобы мужчина у ее ног дотронулся до нее, избавил ее от ответственности. Она не представляет, что делать с его доверием.

Робко, нерешительно я развязываю тесемки пеньюара. Король гоблинов с напряженным вниманием следит за моими движениями. Я ничего не могу с собой поделать – от волнения шея и грудь краснеют, – однако руки действуют спокойно и уверенно. Его взгляд словно приклеен ко мне, я подавляю желание прикрыть наготу. Он ждет каждого моего слова, и постепенно, тонкой струйкой, в меня начинает вливаться уверенность.

– Встань, – командую я.

Он повинуется.

– Раздевайся.

Брови Короля гоблинов удивленно взлетают.

– Прошу.

Он медленно поднимает руку и начинает расстегивать пуговицы сорочки. Одет он просто – на нем нет ни жилета, ни шелковых панталон, только обычная сорочка и штаны. Целая вечность уходит на то, чтобы он открылся мне. У меня спирает дыхание: я и сама не подозревала, как страстно желаю увидеть его, его всего, без одежд, скрывающих тело. Не бросать короткие, вороватые взгляды во время редких встреч в его спальне, не довольствоваться крохотной полоской кожи, виднеющейся в расстегнутых штанах или рубашке, но обозревать эту кожу целиком, во всей ее восхитительной наготе.

Одним движением плеч он сбрасывает сорочку. Торс гибкий, мускулистый; левую грудь пересекает шрам – тонкая, серебристо-голубоватая ниточка поблескивает в мягком свете камина. Он худощав, гораздо худощавее крепко сбитых парней из нашей деревни. В памяти непроизвольно всплывает образ Ганса: плотный, коренастый, дюжий малый. В юности я считала такую конституцию воплощением силы и мужественности, но Король гоблинов своей элегантностью и почти женской грацией опровергает эти мои представления. В то же время в нем нет и намека на изнеженность: мышцы на животе и руках – точно стальные. Игра света и тени превращает рельеф его тела в произведение искусства.

Наши взгляды скрещиваются. Во взоре сдержанного юноши вопрос.

– Да, – произношу я, весьма смутно представляя, на что соглашаюсь. – Да, можно.

Он тяжело вздыхает. Его глаза – невероятные, сияющие звезды двух разных цветов; впервые за все время в них исчез многовековой холод. Груз бессмертия, нескончаемого безразличия. Он сбросил этот груз, перевесил на меня. Он улыбается.

Я начинаю понимать, что доверие, которым он меня наделил, есть мощная сила. Не только Королева гоблинов способна подчинять окружающих своей воле, я тоже это могу. Я, Элизабет, целиком и полностью.

– Подойди ко мне, – говорю я наконец и протягиваю руку. – Подойди и следуй за мной к свету.

Он берет меня за руку, я веду его в спальню, там заключаю в объятья, и мы вместе падаем на кровать. Мы лежим. Я – Элизабет, смертная, живая, теплая. Он уже не Король гоблинов, он мой супруг, мужчина за маской легенды. Всякое притворство отброшено, мы взираем друг на друга, обнаженные телом, разумом и душой.

Я целую его. Он отвечает на поцелуй. Губы и языки порхают в танце-знакомстве, мы вместе разучиваем па. Я по-прежнему ощущаю внутренний голод, потребность быть заполненной – заполненной им, – но сейчас наслаждаюсь моментом, сладостью этого сближения.

Мы сливаемся воедино.

На этот раз я не бегу от себя, не бросаю его. Мое чувство собственного «я» рассыпается на кусочки, но я полностью в себе. Мой разум стерт. Tabula rasa. Чистый лист. Он переписал меня от начала до конца. Я заново создаю себя, я – одно сплошное откровение.

Смутно осознаю, что Король гоблинов шепотом повторяет мое имя, словно мантру, словно молитву по четкам. Четки – его губы.

– Элизабет. Элизабет. Элизабет.

– Да, – отзываюсь я. Я здесь. Наконец-то я здесь.

Я – ритм, он – мелодия. Я исполняю партию basso continuo, он импровизирует.

– Да, – шепчу я ему на ухо. – Да.

Когда он возвращается, мы все так же лежим вместе. Наши грудные клетки вздымаются все реже, сумасшедший стук сердец замедляется, бурный прилив крови отступает. Меня охватывает слабость, каждая по́ра источает глубокий покой и удовлетворение. Он чуть меняет положение, я устраиваюсь у него под мышкой, утыкаюсь носом в поросль на груди, на удивление мягкую.

Мы молчим, я начинаю покачиваться на волнах дремоты. Неизбежно, неотвратимо погружаюсь в сон. Но прежде, чем рухнуть в забытье, слышу четыре слова – свою погибель.

– Я люблю тебя, Элизабет.

Я крепче прижимаю его к себе, хотя сердце мое разрывается на части.

– Клянусь Богом, я тебя так люблю.

Легенда о храброй деве

– Расскажи мне историю, – сказала я.

Мы с Королем гоблинов лежали в объятьях друг друга, сердце к сердцу. Его пальцы ласково погладили мое предплечье, скользнули вверх к плечу и опустились к ложбинке между грудями.

– М-м-м?

– Расскажи мне историю, – повторила я.

– Какую?

– Из тех, что рассказывают на ночь. И пусть у нее будет счастливый конец.

Он дернулся от смеха.

– Хочешь услышать что-то конкретное?

Я замялась, потом смущенно произнесла:

– Ты знаешь правдивую историю о храброй деве?

После долгой паузы он сказал:

– Да, знаю. Но лишь как сказку, легенду, сложенную из обрывков воспоминаний, и услышанных, и затверженных.

– Разве это не твоя история?

Пауза.

– Нет.

– Разве она не принадлежит Эрлькёнигу?

– Эрлькёнигу – да, но не мне, – покачал головой Король гоблинов.

Но не мне. Он впервые провел столь четкую границу между собой и Эрлькёнигом, между человеком, которым был, и мифом, которым стал.

Я теснее прижалась к нему, слушая равномерный стук в груди, притворяясь, что это сердце простого смертного, что оно бьется в такт с моим и с каждым ударом отсчитывает время: его секунды – мои часы, его минуты – мои года.

– Давным-давно, – начал он, – был на свете славный король, и жил он в Подземном мире.

Я смежила веки.

– Король этот правил живыми и мертвыми. Каждую весну он возрождал жизнь на земле, а каждую осень забирал ее. Шли годы, король состарился и обессилел. Осень наступала все раньше и раньше, весна приходила все позже и позже и в конце концов не пришла совсем. – Рассказчик понизил голос. – Верхний мир застыл в оцепенении, и его обитателям пришлось очень тяжко…

Перед моими глазами встал недавний яркий образ: летняя зелень в Роще гоблинов покрывается коркой льда. Я поежилась.

– И вот одна храбрая дева отважилась спуститься в Подземный мир, – продолжал Король гоблинов, – дабы умолить правителя вернуть весну. В обмен на это она предложила свою жизнь. «Моя жизнь – за жизнь моего народа», – сказала она.

Слезы обожгли мне ресницы. Услышав эту историю в первый раз, я сочла ее красивой, возвышенной легендой о мучениках и жертвенности. Однако теперь, когда я познала истинную цену своей жизни, история причинила мне боль. Я вела себя не благородно и возвышенно, а эгоистично. Я хотела жить.

– Эрлькёниг почуял в ней огонь, – повествовал Король гоблинов, – и захотел обогреться. Он так долго существовал в ледяном холоде, что уже позабыл, что такое свет и тепло, и что вообще хорошего есть в мире. Она была солнцем, а он – землей, в оттепель просыпающейся от зимнего сна. Она предложила ему свою руку, и он ухватился за нее, как тонущий хватается за спасательный круг, и держался за эту руку изо всех сил. Вместе они медленно, но верно пробудили мир. – Король гоблинов умолк, точно раздумывая, какие слова подобрать. – Видишь ли, быть подземным королем нелегко. Управлять сменой сезонов с каждым годом все труднее, ибо чем больше время отдаляет тебя от жизни и любви, тем меньше человеческого в тебе остается. А чтобы возродить мир к жизни, требуется любовь.

– Как это?

– Нужно любить землю и людей, которые на ней живут. Любовь – это мост между мирами, только она вращает колесо жизни.

Я вспомнила, что сказала мне Колютик: «Покуда у тебя есть причина любить…»

– А что было потом? – Я провела пальцем по шраму на груди Короля гоблинов, размышляя о том, откуда он взялся.

– А потом Эрлькёниг влюбился.

Я ждала окончания истории, но тишина, повисшая между нами, ширилась и становилась более напряженной. Не в силах терпеть, я первой нарушила ее, задав вопрос:

– И что?

– Знаешь, честно говоря, я вряд ли сумею придумать для этой истории счастливый конец, – признался Король гоблинов. – В конце концов, не все ли сказки кончаются одинаково: «И с тех пор они жили долго и счастливо»?

Счастливый конец. Возможно, мне лишь казалось, но в ушах у меня стоял голос Веточки: «Их любовь стала мостом, связующим миры, по нему они и перешли». Неужели храбрая дева не могла освободить Короля гоблинов? Неужели ее любви не хватило, чтобы соединить миры? Mein Herr не был первым, не будет он и последним.

– Разве… храбрая дева не любила Эрлькёнига? – спросила я.

Король гоблинов заметно напрягся.

– Не знаю.

Я закусила губу и отвернулась, не находя смелости смотреть ему в глаза.

– Я думаю, что любила. Просто должна была. А иначе как еще… как бы ты… – я осеклась.

– Элизабет, хочешь услышать другую историю? – сухо произнес Король гоблинов.

Я сглотнула.

– Да.

– Это моя история, – помедлив, сказал он, – но счастливый ли у нее конец, решать тебе.

Я ответила кивком.

– Жил да был один юноша…

Я пристально посмотрела на Короля гоблинов. Он лишь улыбнулся – то ли мило, то ли грустно.

– Сдержанный и аскетичный?

Король гоблинов тихо засмеялся.

– Значит, вот как ты называешь… его?

Я покраснела и смутилась.

– Сдержанный и аскетичный, – задумчиво сказал Король гоблинов. – Да, пожалуй. Сдержанный, аскетичный. Напыщенный и глупый. Да, глупый, – решительно повторил он. – Жил да был один глупый юноша, который ходил по земле в поисках мудрости. Как-то раз в лесу он наткнулся на короля Подземного мира, утверждавшего, что ему известны все тайны жизни, любви и рая.

Я слушала, затаив дыхание. Это моя история. История о том, как он стал Эрлькёнигом.

– Король предложил свои знания глупому юноше – за плату. «Я отдам тебе мою корону, – сказал подземный король, – а ты взамен отдашь мне имя и душу». Юноша был глуп и потому согласился уплатить назначенную цену.

Из меня как будто выкачали весь воздух. Сдержанный юноша поддался на обман, подземный трон ему всучили хитростью! Вот как появилась вереница портретов в галерее. Эрлькёниг всегда был, Эрлькёниг всегда будет. Жалость душила меня, сдавив горло цепкой рукой.

– Юный глупец посчитал плату невысокой. В конце концов, у подменышей нет души, да и собственного имени у него по-настоящему никогда не было. – Король гоблинов рассмеялся, и смех этот был горше болеутоляющего порошка. – Однако с течением лет груз бессмертия становился все тяжелее, и юноша осознал, сколь страшную ошибку допустил, поверив подземному королю, ибо никакая власть, ни на земле, ни под ней, не стоила мук, которые он испытывал.

– О, mein Herr… – я потянулась, чтобы откинуть прядь волос с лица Короля гоблинов, однако он еще не закончил рассказ.

– Однажды он повстречал в лесу девушку.

– Храбрую деву? – уточнила я.

– Храбрую, – подтвердил Король гоблинов, – и красивую.

– Вот это уж точно бабушкины сказки, – фыркнула я.

– Тс-с-с. – Он прижал палец к моим губам. – Дева была храброй и красивой, хотя своей красоты не замечала. И не могла заметить, ведь красота скрывалась внутри нее. Музыка и магия, запертые в ее душе, рвались на свободу.

Я – храбрая и красивая. Красивая ложь и уродливая правда.

– Они подружились – прекрасная дева и глупый юноша. Они стали друзьями, и глупый юноша начал вспоминать, сколько всего доброго и чудесного есть на свете: люди, музыка, вера, безрассудство, страсть. Шли годы, и красивая дева забыла глупого юношу. Она забыла его, а он забыл, почему хотел быть человеком.

Я сжалась от страха.

– И тогда он устроил западню, и заманил туда прекрасную деву, и заточил ее в клетку. В душе девы жила песня, и глупый юноша, желавший слышать ту песню, заставлял деву петь снова и снова. Наконец он выпустил ее из клетки, но прекрасная дева каждый вечер возвращалась к нему, и впервые за целую вечность глупый юноша поверил, что может обрести счастье.

– И он его обрел? – хрипло спросила я.

– Да, – едва слышно промолвил Король гоблинов. – О, да. Никогда еще он не чувствовал себя таким счастливым.

У меня свело горло.

– Однако в отличие от глупого юноши, прекрасная дева счастлива не была. Клетка убивала ее, убивала ее душу. Мало-помалу все то, что привлекало глупого юношу в прекрасной деве, стало исчезать. Ему оставалось лишь смотреть, как она угасает на глазах, превращаясь в бесплотный призрак. И поделать с этим он ничего не мог, разве что вырвать из груди свое сердце. Как быть: удерживать ее дальше ради собственного счастья и видеть, как она умирает, или же отпустить, чтобы спасти ей жизнь, но при этом лишить радости себя?.. – Король гоблинов умолк.

– Чем закончилась история?

Он устремил на меня взор, и на долю секунды мне почудилось, что его невероятные глаза сделались ярче, их цвета – глубже, как у сдержанного юноши с портрета, как у того человека, которым он некогда был. Затем я моргнула, и глаза вновь стали такими, как всегда: светлыми, точно выцветшими, и холодными.

– Дорогая, ты ведь сама просила счастливый конец, вот сама и расскажи мне, чем закончилась история. – Большими пальцами он стер катившиеся по моим щекам слезы.

– Глупый юноша отпустил прекрасную деву.

– Да. – Голос Короля гоблинов звучал глухо от сдерживаемых эмоций. – Он ее отпустил.

Я разрыдалась. Он тихонько качал меня, прижимая к груди. Я оплакивала разбитое сердце глупого юноши, и счастье, которое мы могли бы испытать, и свой эгоизм, через который не могла переступить. Я оплакивала любимого, нас, но более всего – себя. Я отправлялась домой.

– Элизабет, ты должна уйти, – тихо сказал он.

Я кивнула, не в силах произнести ни слова.

– Выбери жизнь, Элизабет. В тебе есть огонь, сохрани его. Поддерживай это пламя музыкой, сменой времен года, шоколадным тортом, клубникой и бабушкиным кексом. Пусть оно горит ярче благодаря твоей любви к близким. Пусть служит маяком для твоего сердца, и тогда ты всегда будешь верна себе. – Он погладил меня по щеке. – Сделай, как я прошу, чтобы я мог запомнить тебя такой, как сейчас: яростной, неистовой, полной жизни.

Я снова кивнула.

– Ты готова?

Нет.

Он улыбнулся и нежно поцеловал меня. Я ощутила на губах вкус прощания.

Я подарила ему ответный поцелуй. Время не останавливается ни для кого, тем более, для меня, и все же в тот краткий миг, когда наши уста слились, я почувствовала, что украла крохотный кусочек вечности.

Соната-мистерия

Завтра наступило во сне.

Оставив Короля гоблинов мирно спящим в моей постели, я побежала со всех ног. Не в его кабинет, где на подставке стояли ноты нашей музыки, но в часовню. Это было его святилище, его укрытие, но сегодня, в последнюю ночь перед обретением свободы, я нуждалась в Божьем слове.

На этот раз камеристки не показывали мне дорогу, однако теперь я уже знала, что Королеву гоблинов лабиринты Подземного мира сами собой приведут куда надо, поэтому путь от моей спальни к дому Господа был прямым и узким.

Кто выстроил эту часовню? Высоко под потолком узоры в подсвеченных витражных окнах отображали различные сцены из жизни, но не Христа или апостолов, а Эрлькёнига и его невест. Справа можно было видеть золотоволосую девушку в белом платье и темную фигуру с рогами. На следующих панно менялись времена года, девушка в белом худела и бледнела. На самом последнем она умирала в объятьях рогатого существа, а за его спиной стояла девушка в синем.

На витражах по левую сторону от входа был изображен молодой человек в алом костюме. Верхом на белоснежном коне он несся через лес в сопровождении свиты, состоящей из мелких хобгоблинов и других странных созданий. История разворачивалась: всадник встречал на пути загадочного рогатого незнакомца, чью голову окружал нимб, но не света, а тьмы. Молодой человек опускался перед ним на колени, и обоих поглощал темный ореол. Далее зритель видел, как смутная серая фигура удаляется прочь на белом коне, а молодой человек в алом остается посреди леса, и голову его венчает корона в виде оленьих рогов.

Ответы всегда были здесь, в этом месте. А мне и в голову не приходило искать их в обители Господа…

Я опустилась на колени перед распятием. Набожной я никогда не была и в лучшем случае могла считаться пассивной христианкой, а в худшем – язычницей, веря в Бога примерно так же, как ребенок безоговорочно верит в наступление завтрашнего дня. Ни молитвам, ни катехизису в нашей семье особого значения не придавалось, и все-таки я преклонила голову перед алтарем.

Как просить о мужестве или решимости, я не знала. Не знала, как просить о том, чтобы время остановило ход, хотя бы ненадолго. Я понимала, что не готова подняться наверх. Пока не готова.

В часовне не было зеркал, отражавших внешний мир, но я представила Рощу гоблинов в предрассветный час: окутанную мраком, с чуть заметной кромкой синевы по контуру. Час, когда кобольды и хёдекены устраивают свои игрища, говаривала Констанца. Я представила, как небо светлеет и меняет цвет – столь постепенно и плавно, что глазом не уловить. В верхнем мире, куда я вернусь, чтобы жить, каждая секунда каждого нового дня сгорает безмолвно и незримо, так что о смерти думаешь не больше, чем о рассвете, который едва брезжит над горизонтом.

Я никогда не размышляла о старении и о том, какой стану, достигнув возраста моей бабушки. Высохшей и брюзгливой, как Констанца? Или больше похожей на маму, чьи тонкие черты лица и поредевшие волосы тронуты скорее легким налетом мудрости, нежели старости? Я провела пальцами по щеке: кожа еще гладкая, еще молодая. С годами она начнет провисать, терять форму и упругость.

Мою сестру подобные мысли привели бы в ужас, я же находила в них успокоение. Состариться означает прожить долгую, полноценную жизнь. Не все из нас удостаиваются такой роскоши. А теперь я снова обрету эту привилегию…

– Элизабет? – На пороге стоял Король гоблинов. В руке он держал скрипку. – Дорогая, раньше я не замечал за тобой религиозного пыла, – с легким удивлением произнес он.

– Во мне его нет. – Я встала и отряхнула пыль с коленей. – Я пришла укрепить дух.

В его взгляде сквозила печаль.

– Для чего?

– Чтобы быть готовой к завтрашнему дню.

Король гоблинов улыбнулся, и улыбка его была полна сострадания. Он приблизился ко мне, встал рядом.

– И Он ответил?

– Нет.

Король гоблинов покачал головой.

– Возможно, Господь уже дал тебе ответ, но ты этого еще не понимаешь, – мягко сказал он, легонько постучав пальцем по моей груди в области сердца. – Пути Его неисповедимы.

– Лично я предпочла бы поменьше загадочности и побольше определенности.

– Мы все так говорим, – усмехнулся Король гоблинов.

Я с досадой закатила глаза, но тут мой взгляд упал на инструмент в его руке.

– А это зачем?

Не ответив, он принялся настраивать скрипку. Плинк, плинк, плинк, плинк. Вместо установки стандартных интервалов, Король гоблинов подтягивал струны иначе. Он распустил средние «ре» и «ля» и поменял струны местами, прежде чем намотать обратно на колки, – фактически, произвел скордатуру[37]. Как звучит скрипка после такой перестройки, лично мне слышать не доводилось. Плинк, плинк, плинк, плинк. «Соль», снова «соль», потом «ре» и опять «ре». Музыкальный слух у Короля гоблинов был великолепный. Уверенными, многократно отработанными движениями он водил смычком по каждой струне, выполняя окончательную подстройку, и я обратила внимание, как легко скользят его пальцы вдоль инструмента, словно скрипка и руки – друзья детства.

Закончив, он повернулся ко мне и просто сказал:

– Для молитвы. Я пришел сюда, чтобы чтить и славить Его, как умею. Это – единственный доступный мне способ, единственное, что осталось у меня настоящего и чистого. Что осталось во мне… моего.

Что осталось… Вопреки словам, аскетичный юноша все еще жил в душе Короля гоблинов. Удивительным даром владения скрипкой он обязан не магии и не колдовству. Эрлькёниг не властен над этим талантом, дар принадлежит только ему самому, сдержанному юноше с печальными глазами. Ему одному.

– Если хочешь помолиться в одиночестве, я могу уйти, – предложила я. Вспомнив, как тайком наблюдала за ним в этой самой часовне, я ощутила, что с ног до головы покрываюсь стыдом.

Король гоблинов устремил на меня долгий взгляд.

– Нет, останься. Будь со мной.

Прошлой ночью я взяла от него все до последнего: тело, имя, страсть, доверие. И все же остались в душе Короля гоблинов уголки, заглянуть в которые я не посмела, понимая, что у каждого должно быть нечто сокровенное, недоступное чужим взглядам. И этим сокровенным для него была вера. Осознание столь великой щедрости вытеснило мой стыд; стыд сменился благоговением.

В этой часовне не было скамеек, ее посещал один-единственный прихожанин, а потому я села на ступеньки, сложила руки на коленях и позволила себе просто быть рядом с ним, просто принять его бесценный дар.

Король гоблинов вскинул смычок и закрыл глаза. Глубоко вздохнув, он начал считать про себя.

Первые ноты композиции прозвучали манифестом радости. После нескольких повторов фразы ее поддержал хор многоголосия. Король гоблинов мастерски передавал все оттенки эмоций и нюансы каждого голоса, одного за другим, и каждый из них ликующе пел под его пальцами: Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Пауза, вздох, и далее: торжественная соната, продолжающая светлый триумф, заявленный в начале.

Для меня не было секретом, что он великолепно владеет инструментом. Подобно Йозефу, Король гоблинов играл не только профессионально и точно, но и вдохновенно, с любовью. И все же манера исполнения моего брата и манера Короля гоблинов различались как день и ночь. Если первая основывалась на кристальной прозрачности звучания, то вторую питал ревностный пыл и самоотдача. Игру Йозефа характеризовала изумительная чистота: ничто на земле не могло коснуться ее; он ступал по воздуху, бесплотному эфиру, и каждая нота поражала неописуемой красотой.

Музыка Короля гоблинов звучала иначе: полновесно, глубоко, значительно. Она дышала чувствами, которых мой брат еще не познал, – скорбью, горечью утрат, тоской. Эта виртуозность была заслужена по праву, выстрадана.

Пьеса закончилась, последняя нота растаяла в тишине, повисшей между нами. Только тогда я заметила, что слушала, не дыша.

– Как прекрасно, – шепотом проговорила я, не желая разрушать благоговейное безмолвие. – Твое сочинение?

Король гоблинов медленно открыл глаза, выходя из транса.

– М-м-м?

– Это ты написал? Музыка потрясающая.

– Нет, не я. – Он улыбнулся. – Можно сказать наоборот: она меня написала.

– А название у нее есть?

Пауза.

– «Воскрешение». Одна из сонат-мистерий.

– Где ты ее выучил?

Снова пауза.

– В монастыре.

Мизерные обрывки сведений о его прошлом. Я жадно глотала каждую крошку, словно это была моя последняя трапеза. Меня терзал голод, я хотела знать о сдержанном юноше все, все до последней мелочи.

– В каком?

И опять ответом мне была улыбка, только в этот раз слегка блеснули кончики зубов. Пути Господа и Короля гоблинов неисповедимы – к сожалению.

– Так кто же автор пьесы? – не отставала я.

– Мы снова играем в «Правду или расплату»? – поддразнил он.

– Только если ты этого хочешь.

Помолчав, он сказал:

– Автор мне неизвестен. – Взгляд Короля гоблинов затуманился, пальцы рассеянно перебирали струны. – Я складывал эту сонату по кусочкам – слышал то в одном, то в другом монастыре, запоминал, а потом воспроизводил ноты на воображаемой скрипке. Я подобрал ее по памяти, как сумел.

Я попыталась определить период создания сонаты, призвав на помощь свои скудные и разрозненные познания в истории. Произведению не хватало мелодичности, привычной для нас в верхнем мире, и звучало оно немного старомодно. С другой стороны, структура его также не соответствовала сонатной форме, живой и текучей. Мы оба прятались в темноте, я и Король гоблинов, тайком подслушивая то, что не предназначалось для наших ушей.

– Темы можно развить, – предложила я. – Скордатура здесь слегка необычна, хотя можно попробовать повтор мелодии в миноре.

Он рассмеялся и покачал головой.

– Элизабет, ты – гений, творец. А я? Всего лишь истолкователь.

Боль, пронзившая меня, была неожиданной и острой. Я отвернулась, чтобы Король гоблинов не увидел моих слез. Младший брат однажды сказал мне то же самое, слово в слово. Еще до того, как я попала в Подземный мир, до того, как поняла разницу между Библией и ее трактовкой. Я была переполнена собой, своими воспоминаниями, я тонула в трясине грез прошлого и невыносимого наслаждения настоящим.

Ощутив за спиной его умиротворяющую близость, я почувствовала себя лучше. Король гоблинов нежно поцеловал меня в лопатку, но ничего не сказал, дожидаясь, пока я справлюсь с наплывом эмоций.

– Кто… кто научил тебя играть на скрипке? – наконец спросила я, сглотнув засевшую в горле печаль.

Улыбаясь мне в плечо, он что-то пробормотал.

– Что?

Король гоблинов поднял голову.

– Его звали, – тихо сказал он, – брат Мэтью.

Монах. Неизвестный монах, покинувший эту землю, не оставив следа. Тем не менее, Король гоблинов о нем помнил и, несомненно, любил. Именно в этой любви продолжал жить престарелый учитель. Это и есть бессмертие, дарованное людям: жизнь в памяти тех, кто продолжает любить нас после того, как наши тела давно стали тленом.

Я подумала о брате и сестре, которые меня любят, и вспомнила: они ведь ждут меня там, наверху. Надо мной опустилась крылатая тень завтрашнего дня. Слишком скоро. Слишком рано уходить.

– Каким он был? – спросила я, все еще не оборачиваясь. – Это он тебя воспитал? А кто твои родители? Как ты попал в монастырь? Что…

– Элизабет.

Я не смотрела на него. Не могла.

– Завтра наступило.

Я замотала головой, но мы уже перешли черту, за которой нет возврата. Я сделала выбор. Выбрала себя. Свой эгоизм.

Король гоблинов почувствовал мои колебания.

– Не жалей, что выбрала жизнь.

– Я не жалею, – прошептала я, – и никогда не пожалею. – Не ложь, но и не правда.

– Элизабет.

Я сжалась.

– Элизабет, посмотри на меня.

Я повернулась, медленно и неохотно. В глазах Короля гоблинов сиял свет, и я знала, что этот свет будет помнить меня и после того, как я уйду из обоих миров, Подземного и верхнего. А эти глаза… Глаза, сияющие ярче брильянтов, полностью преобразили его лицо. Его красота более не казалась зловещей, жуткой или неестественно-безупречной. Лицо обрело живость, и от этого он стал выглядеть совсем юным и беззащитным.

– Кто ты? – спросила я.

Вопрос упал звонкой дождевой каплей, разбив стеклянную тишину.

– Я – Эрлькёниг, Владыка Зла и правитель Подземного мира.

Я покачала головой.

– Нет, все это – твои титулы. Кто ты?

– Я – Король гоблинов, твой вечный и бессмертный возлюбленный.

Все верно, он Эрлькёниг и Король гоблинов, мой Король гоблинов, но я хотела знать, кем он сам себя считает. Я получила от него все, кроме имени.

– Нет, – снова возразила я, – это мне тоже известно.

Из-под улыбки показались кончики зубов.

– Так кто же я?

– Ты – человек, чья душа полна музыки. Ты – своенравный, непредсказуемый, противоречивый. Ты находишь радость в детских играх и еще больше радуешься, когда побеждаешь в них. Для натуры столь глубоко верующей ты на удивление мелочен. Ты – джентльмен, скрипач-виртуоз, ученый, мученик, причем из всех твоих масок образ мученика нравится мне меньше всего. Ты сдержан и аскетичен, ты чванлив, напыщен и глуп.

Король гоблинов молчал.

– Ну, я права?

– Да, – глухо промолвил он. – Да, Элизабет, ты смотришь мне прямо в душу.

– Тогда назови свое имя, mein Herr.

Он тихонько рассмеялся, но его смех прозвучал скорее как всхлип.

– Нет.

– Почему?

– Чтобы ты могла меня забыть, – просто сказал Король гоблинов. – Нельзя любить человека без имени.

Я качнула головой.

– Ошибаешься.

– Имя – это то, что принадлежит смертному. – В глазах разного цвета появилось непонятное выражение. – Тому человеку, которым я был в верхнем мире. – Он привлек меня к себе, и я склонила голову к нему на грудь, прижалась к шраму у сердца. – Найди меня, – еле слышно сказал он. – Ищи меня там, Элизабет. Только там, наверху, ты найдешь эту недостающую частицу.

Король гоблинов отпускал меня. Не из объятий, но на свободу. Он отпускал маленькую девочку, что когда-то играла ему в лесу свою музыку; девушку, чью душу он сумел распахнуть; ту, которой отдал себя без остатка.

Задыхаясь, я вытащила из кармана кольцо с головой волка – то самое, которое он надел мне на палец в день нашей свадьбы.

Король гоблинов покачал головой и сжал мою ладонь с кольцом в кулак.

– Оставь себе.

– Но… разве это не символ твоей власти?

– Символ. – Он печально улыбнулся. – И не более того. Да, Элизабет, это символ моей власти, но также и обещания, данного мной тебе. Что бы там ни было, это мой подарок тебе, подарок мужа жене.

Я стиснула кольцо в руке и приложила ее к сердцу.

– Как… это будет? Как… – я сглотнула, – мы расстанемся?

– Мы принесли брачные обеты здесь, на этом месте. Здесь и освободим от них друг друга.

На алтаре возникла чаша с вином. Король гоблинов протянул к ней руку, но вдруг заколебался.

– Я не смогу… не смогу тебе помочь. Как только мы разорвем клятвы, твоя власть… сила Королевы гоблинов и защита от Эрлькёнига – все это исчезнет. Хватит ли у тебя смелости пройти обратный путь в одиночку?

Не хватит. Но я все равно кивнула.

– Другие… будут тебе мешать. Но я верю, Элизабет. Верю в тебя.

Я в себя не верила, зато верил Король гоблинов, и, значит, в его вере я стану черпать мужество. Неисповедимы пути Господни.

Он взял мои руки в свои и тихо сказал:

– Возрадуйся, ибо ты будешь жить. А я буду радоваться вместе с тобой.

Я поцеловала его пальцы. Во взгляде Короля гоблинов вспыхнула тревога, однако лицо оставалось спокойным. Он держался ради меня.

– Здесь и сейчас я торжественно клянусь, что возвращаю тебе жизнь, отданную мне без корысти и с оной.

Меня душили слезы.

– Здесь и сейчас я торжественно клянусь, что по доброй воле принимаю из твоих рук свою жизнь.

Король гоблинов взял чашу с алтаря и протянул ее мне.

– Выпьем же, – провозгласил он, – и разорвем наши узы.

Возвращение

Мое правление закончилось. Я совершенно точно уловила, в какой момент перестала быть Королевой гоблинов. Все коридоры разом перестроились, часовня и Король гоблинов исчезли, я оказалась одна. Отныне мой путь через Подземный мир не будет прямым и быстрым. Без карты и компаса я, тем не менее, знала, куда идти. Нужно добраться до озера, найти лодку, которую подменыш привязал в укромном месте, сесть на весла и плыть вверх.

Теперь, когда я лишилась королевской защиты, Подземный мир выглядел гораздо более диким и враждебным. Противно клацая по камням длинными, многосуставчатыми пальцами, гоблины путались у меня под ногами, точно копошащиеся в темноте жуки. Их блестящие птичьи глаза с подозрением сверлили меня, вонзались в спину тысячей мелких уколов. Зловещая, напряженная, затаившаяся тишина обрела форму и вес. Она липла ко мне, будто темная, затхлая паутина, которую я не могла стряхнуть, как ни старалась. От этой тишины волоски у меня на руках вставали дыбом, по всему телу бежали ледяные мурашки, и с каждым следующим шагом страх и ужас, владевшие мной, усиливались стократ.

Они будут тебе мешать. Но я верю, Элизабет. Верю в тебя.

Я двигалась со всей осторожностью, однако Подземный мир был дьявольски злобен и хитер. Неожиданно моя нога попала в расселину, взявшуюся из ниоткуда. Я подвернула лодыжку; скривившись от боли, наступила на подол собственной юбки и полетела вверх тормашками. Подбородок саднило. Я потерла его, и на моей руке остался алый след. Стоило капле моей крови упасть на землю, как со всех сторон послышалось громкое шипение. Вот чего дожидались гоблины.

Какофония клацанья и шипения нарастала, словно бы издалека приближалась приливная волна. Из-под земли полезли сотни рук, кривых и узловатых, точно ветки. Извиваясь, подобно побегам ежевики или плюща, они хватали меня за щиколотки, волосы, платье, туфли – за все, до чего могли дотянуться.

– Хватит! – крикнула я. – Прекратите!

Эхо разнесло по коридорам грохот высвобождающихся рук, похожий на пушечную канонаду. Я в ужасе прикрыла голову и уши: теперь мерзкие руки тянулись и тянулись ко мне отовсюду, из всех стен, с потолка. Коридоры наполнились моими воплями.

– Прекратите! Прошу вас! Приказываю!

Однако мои приказы более не имели силы в этом месте. Множество цепких рук, глаз, острых зубов окружало меня, стремясь разорвать на кусочки и сожрать. Бесчисленные пальцы обвились вокруг моих лодыжек, и я рухнула прямо в растопыренные руки, как зверь, загнанный в ловушку. Я визжала и вырывалась, но тщетно: хватка была мертвой. Руки потащили меня вниз, во тьму, сырую и мерзкую, к затхлой вони, к которой примешивался кисловатый запах моего страха. «Боже, боже, боже, – в ужасе думала я, – они погребут меня заживо!»

Быть погребенной заживо – какой бесславный конец. Принести себя в жертву ради весны – благородное намерение, но умереть вот так? Чудовищная, недостойная смерть. Я вспомнила деревья в Роще гоблинов, их ветви, неприятно похожие на человеческие руки. Не это ли уготовано мне судьбой – превратиться в мертвую древесину?

– Что вам от меня нужно? – взвизгнула я.

«Ты, ты, ты, – зашипели, зашелестели голоса. – Нам нужна ты, смертная! Ты не покинешь Подземный мир, не уплатив цену».

– Какую цену?

Руки гоблинов зашарили по моим губам и шее, словно стремились заглушить звуки, которые я издавала.

– Назовите эту цену, и я ее уплачу!

Шарящие по мне руки замерли, часть из них отпрянула, а затем сбилась в кучу, образовав из скрюченных пальцев два глаза, нос и рот. Лицо.

На месте глаз и рта зияли черные провалы, однако я ощущала чужое присутствие: сонмище гоблинов слилось в единый организм. Я смотрела в темную бездну, а она смотрела на меня.

– Чего вы хотите? – спросила я.

Прошло несколько мгновений, прежде чем из рук сформировались губы и язык, способные произносить слова.

– Смертная, ты забрала то, что тебе не принадлежит, – прогудел нестройный хор бессчетных голосов.

– Что…

– Оно находится в верхнем мире. – Число рук увеличилось, более четким стало и лицо: высокие скулы, острый подбородок, кудри. Черты показались мне знакомыми. – Вдали от нас и нашей власти.

Я почувствовала, как холодный страх растекается по венам, медленно превращая меня в ледышку.

– Нет.

– Да, – зашелестели голоса. – Ты знаешь, о чем речь.

Я покачала головой. Я действительно знала, кого они имеют в виду. Йозефа. Однако я не собиралась отдавать брата гоблинам.

– Подменыш, смертная, – шипели они, – освобожденный силой твоего желания. Оно должно вернуться. Ему не место среди людей, его место здесь, в Подземном мире. Рядом с нами. Такими же, как оно.

– Нет.

– Да.

– Нет!

Кольцо рук вокруг меня стянулось туже.

– Оно принадлежит нам, – повторяли голоса. – Оно наше по праву. Верни его, дева. Верни.

«Оно». Как будто мой младший братишка – нечто неживое, без имени, личности и души. И пускай Йозеф – подменыш, но человеческого в нем не меньше, чем во мне, Кете и во всех, кто его любит.

– Нет, – отрезала я. – Мой брат вам не принадлежит.

– Как и тебе.

– Верно, – выдохнула я. – Йозеф принадлежит лишь самому себе.

Скрюченные пальцы вцепились в меня мертвой хваткой, на периферии зрения заклубилась искристая чернота.

– Твоя любовь – клетка. Освободи его, смертная.

Я расхохоталась. Смех утонул в судорожных хрипах: гоблинские руки сомкнулись на моей шее, по капле выдавливая из меня жизнь. Несмотря на это, я продолжала смеяться. Перестать любить Йозефа? Это все равно что пытаться остановить восход солнца.

– Твоя любовь его убивает!

Мой смех перешел в рыдания. Из глаз хлынули слезы, соленые и обжигающие. У них был вкус сопротивления, отчаяния, а более всего – моей любви к маленькому подменышу, который остался в верхнем мире, потому что хотел играть музыку. Йозеф умер много лет назад, но мой настоящий брат, брат по духу, жил. Мои слезы капали на гоблинские руки, заливая их любовью.

Со всех сторон раздалось громкое шипение, только теперь наполненное болью, и этот многоголосый шум напоминал гудение ветра в ветвях. Многосуставчатые пальцы разжимались, отпускали мои плечи, запястья, щиколотки, талию.

– Жжется! – верещали гоблины. – Жжется!

Рухнув на землю, я долго кашляла и хватала ртом воздух. Отголоски воплей «жжется!» и предостережение «Твоя любовь его убивает» крутились в мозгу, смешиваясь в безумную какофонию.

После того как гоблины исчезли, я еще долго лежала посреди грязного коридора. Голоса растаяли, однако проклятые слова никак не шли из головы.

Твоя любовь его убивает.

* * *

Не знаю, сколько я так провалялась, раздавленная тяжестью сомнений.

«Покуда у тебя есть причина любить», – сказала Колютик. Любовь вращает колесо жизни, создает мосты между мирами. Если я что и поняла, так это то, что любовь сильнее Древнего закона.

Однако неуверенность распростерла надо мной свои бесшумные крылья и нашептывала мне в ухо голосом подменыша: Ни один из нас не протянул долго в верхнем мире.

Наверное, я так и осталась бы лежать в грязи и пыли того коридора, если бы не обещание, данное Королю гоблинов. В тебе есть огонь, сохрани его. Двигайся или умри. Если нет сил идти, значит, я поползу. Если пока не нашла ответов, значит, отыщу их позже. Пока я дышу, у меня есть время. Я поднялась на ноги.

И вдруг чуть слышно зазвучала скрипка.

Я закрыла глаза. Я ожидала преград на пути, готовилась преодолевать физические препятствия, однако Подземный мир действовал коварством, нанося удар в самое уязвимое место: мое сердце.

Это не Йозеф и не Король гоблинов, это ловушка, убеждала я себя. Мантра помогла мне в прошлый раз, когда мы с Кете блуждали по подземным лабиринтам в поисках выхода наверх. Увы, слова уже не имели прежней силы. Почти против собственной воли я двинулась на звук, и ноги сами собой привели меня к просторной пещере.

Ею оказался бальный зал. Тот самый, где я и Король гоблинов танцевали наш первый танец. Здесь же мы впервые приветствовали подданных в качестве мужа и жены. Сейчас в пещере было пусто – ни украшений, ни волшебных огоньков, ни длинных столов, заставленных блюдами с сочащимся кровью мясом. Однако посреди зала восседал квартет музыкантов: скрипка, виолончель, клавир и флейта.

Виолончелист и флейтист держали инструменты на коленях, тогда как двое других исполняли медленную, печальную композицию, в которой я тотчас узнала адажио из сонаты Брачной ночи. Скрипач надел личину Йозефа, но меня это не обмануло; подменыш мог сымитировать золотые кудри и тонкие черты лица моего брата, однако даже близко не дотягивался до уровня его мастерства.

В исполнении подменыша моя музыка звучала тускло и невыразительно. Ноты гулко ухали и гудели, лишенные глубины, эмоций и смысла. А я ведь излила в ней свое отчаяние, свое стремление двигаться вперед, быстрее и дальше, несмотря на жестокие отказы, которые встречала на каждом шагу. По моему замыслу, музыка должна была лишить слушателей покоя, всколыхнуть и взбудоражить, а вместо этого она только нагоняла скуку.

Я подбежала к музыкантам, намереваясь отобрать у них ноты, как вдруг виолончелист произнес:

– Ты растрачиваешь свой талант на чепуху.

Я вздрогнула. Папа.

– Музыка бесцветна, в аранжировке нет ни капли вдохновения. Все это нужно отнести на мусорную кучу и сжечь. – Он повернулся ко мне. – Ах, Лизель, разве ты со мной не согласна?

Я зажмурилась. Папа бывал то суров и даже жесток, то весел и общителен – все зависело от количества выпитого. Я никогда не могла заранее предсказать, в каком из своих проявлений отец предстанет сегодня, поэтому на всякий случай стала попросту избегать его.

– Лизель?

Чтобы защитить себя, я попыталась ухватиться за те мгновения, когда мы с Королем гоблинов вместе с головой погружались в мою музыку, когда магия звука уносила нас вдаль на волнах восторга, когда мы играли дуэтом, и все остальное переставало существовать. Попыталась, но не смогла: папа и моя собственная неуверенность вырвали их у меня из рук.

– Нет, – прошептала я, – не согласна.

Скрипнули по полу ножки стула: виолончелист встал. Подменыш, сказала я себе, это подменыш, не папа. Это не мой отец.

– Не согласна? – Голос приблизился ко мне, меня обдало кислой пивной вонью. – Что я тебе говорил, Лизель?

Если бы я открыла глаза, если бы посмотрела на папу, иллюзия рассеялась бы. Я увидела бы на человеческом лице черные гоблинские глаза и узнала бы подменыша. Но я не могла заставить себя сделать это – из страха, что могу ошибиться.

– Ты никогда ничего не добьешься.

Я сжалась, ожидая, что смычок пройдется по моей коже, точно розга. Немало смычков было сломано о наши детские спины таким образом.

– Ты только сама себя обманываешь. Пора уже повзрослеть и оставить эти глупые романтические фантазии. – Голос его, казалось, исходил из щелей и трещин, через которые с воем задувал ветер из верхнего мира.

Я пыталась удержать свои позиции, пыталась противостоять жестокости, которой он размахивал, будто серпом, однако уже чувствовала, что съеживаюсь, сморщиваюсь, усыхаю изнутри.

– Покажи свое истинное лицо миру, что находится над тобой, Элизабет Фоглер, и пусть тебя увидят такой, какой ты выглядишь в глазах отца: серой, никчемной бездарностью.

Элизабет. Папа никогда меня так не называл. Среди домашних я всегда была Лизель, иногда Лизетт, а порой даже Беттиной. Полным именем отец не назвал меня ни разу; оно предназначалось для друзей, знакомых и Короля гоблинов. Это имя относилось к женщине, которой я стала, а не к девчонке, которой была.

– Тогда пускай мир судит меня такой, какая я есть.

Я распахнула глаза. Подменыш, принявший отцовский облик, постарался: красные щеки, ввалившиеся глаза, кожа, покрытая пятнами. Однако на его лице была написана злоба, папе совершенно несвойственная; намеренная, изощренная жестокость. Мой спившийся отец лишь выполнял роль тупого орудия, чьи удары сыплются куда попало.

– Уйди с дороги, – приказал я, – и дай мне пройти.

Подменыш ухмыльнулся; его черты изменились.

– Как пожелаешь, смертная, – прошипел он, отвесив церемонный поклон, после чего схватил с пюпитра ноты сонаты Брачной ночи, написанные моей собственной рукой, и принялся рвать их на мелкие кусочки.

– Нет! – крикнула я, но было поздно. Флейтист скрутил меня и крепко держал, пока его соплеменники помогали виолончелисту уничтожать мое сочинение. Белые клочки кружились в воздухе, как снежинки, оседали у меня на волосах, залепляли глаза, забивались в рот, наполняя его горечью и вкусом предательства.

Сколько потерь. Сколько вложено сил, и все зря. Мои ранние пьесы папа спалил в наказание за обожженное лицо Йозефа. Произведения, написанные втайне от всех, я принесла в жертву ради того, чтобы открыть проход в Подземный мир и спасти сестру. А теперь утрачено еще и это – мое последнее и, может быть, лучшее творение. Все пропало, пропало, пропало.

Я плакала и кричала, но подменыши отпустили меня только после того, как последние обрывки нот коснулись земли.

– Ничего страшного, – бодро произнес один из музыкантов. – Не сомневаюсь, ты все восстановишь по памяти, если и вправду такая талантливая.

Все четверо убрались прочь, оставив меня в огромной гулкой пещере, и эхо их злорадного хохота еще долго звенело у меня в ушах.

* * *

Я вышла к берегам Подземного озера.

Потеряв все – уверенность, самоуважение, музыку, – я, тем не менее, заставляла себя двигаться дальше. Меня могли лишить чего угодно, кроме меня самой. Элизабет представляла собой нечто большее, чем женщина, носящая это имя, чем ноты, которые выводила ее рука, чем судившие ее люди. Я по-прежнему была до краев наполнена собой, ибо забрать у меня душу им было не под силу.

Я огляделась. Эта часть берега была мне незнакома, не было поблизости и лодки, чтобы переправиться на другую сторону. Я окинула взором обширную водную гладь. Зеркальная поверхность озера казалась обманчиво безмятежной, однако в его обсидианово-черной глубине таилась опасность. Русалки.

Словно в ответ на мои мысли, под водой замелькали светящиеся силуэты. Я широко расправила плечи. Я проделала долгий путь, справилась с гоблинами, сумела противостоять подменышам. Теперь настал черед русалок. Если нет лодки и весел, значит, переберусь вплавь. Иного способа нет – только в пучину.

Я шагнула вперед и охнула, когда вода коснулась моей кожи. Она была холодной – холоднее льда, холоднее зимы, холоднее отчаяния.

Русалки подплыли ближе. Я привлекла их, точно запах крови – зубастых щук. Одна за другой они появлялись на поверхности, разбивая черную гладь и поднимая фонтаны сверкающих брызг.

Они были немыслимо красивы. Той же красотой, что и Король гоблинов: беспощадная симметрия их черт одновременно восхищала и пугала. При том, что они были наги, точно новорожденные младенцы, возникало ощущение, будто рука, вылепившая эти пышные, чувственные формы, не понимала их предназначения. Идеальные, безупречные, совершенные; ни ямочка на щеке, ни сосок, ни прядь волос – ничто не выдавало в них хоть каплю человечности. Не сводя с меня своих мертвых черных глаз, они двинулись в мою сторону с плавной, текучей грацией.

Я уже зашла в воду по пояс. Русалка, что находилась ближе всех, вытянула руки, и мои руки сами собой протянулись им навстречу. Улыбка на ее лице обнажила многорядье мелких острых зубов; русалка устремилась ко мне, чтобы впечатать этот хищный оскал в мою плоть.

Вслед за ней приблизились и остальные. Они окружали меня плотным кольцом, загоняли в ловушку. Холодные пальцы гладили мое лицо, волосы, плечи, конечности. Несмотря на оцепенение, я чувствовала щекочущие прикосновения к внутренней поверхности бедер, к изгибу поясницы, к нижней части грудей. Мое тело было так схоже с их телами и в то же время так сильно отличалось от них. Одна из русалок принялась расплетать мои косы, которые я по обыкновению носила в виде короны. Темные пряди бесшумно падали в воду, тяжесть волос тянула меня ко дну, точно якорь.

Не знаю, когда именно это произошло, только внезапно я поняла, что к забвению меня несут уже не мои ноги. Меня тащили, волокли, тянули на невидимом буксире. Я хотела остановиться, однако течение вокруг меня было слишком сильным, и тогда я начала сопротивляться.

Русалки разъяренно зашипели, и царившая над озером безмятежность раскололась вдребезги. Они хватали меня за все, до чего дотягивались, – за сорочку, живот, пальцы ног, волосы, – хватали и влекли вниз.

Я погружалась во тьму, которую изредка прорезали дрожащие волны света с потревоженной поверхности воды. Я царапалась и лягалась, однако русалки лишь сильнее тянули меня на дно. Светящаяся вершина озера неумолимо отдалялась. Мои легкие саднило, они горели огнем и просили воздуха, которого не было.

Ну, нет! Если мне суждено утонуть, тогда я заберу с собой как можно больше русалок. Я не уйду покорно в бездонный мрак, я слишком многое вынесла, чтобы сейчас сдаться. Я умру в яростной битве, они меня еще попомнят!

Я схватила русалку, которая держала меня за талию. Ее голова находилась рядом с моей; вцепившись ей в волосы, я рванула голову к себе. Не знаю, что я собиралась сделать, – укусить или оторвать ее, – только наши губы встретились, и я распахнула рот. Она выдохнула, мои легкие жадно втянули воздух. Пускай горячий и влажный, но ведь воздух!

А потом уже не русалка цеплялась за меня, а я за нее. Она вырывалась, но я держала крепко. Мы были словно Менелай и Протей, и мне принадлежала роль царя Спарты. С каждым поцелуем я крала частицу воздуха, пока русалка наконец не вынесла меня на поверхность.

Пробив толщу воды, я судорожно вдохнула. На поверхности я оказалась одна. Русалки исчезли, однако теперь меня ждала другая беда: стремительное течение.

– Помогите! – крикнула я, но мой крик утонул в булькающих хрипах. – На помощь!

Вокруг никого.

Я страшно устала, у меня едва хватало сил держать голову над водой, но я твердо решила, что не позволю усталости взять верх. Я одержала победу в борьбе с русалками, справлюсь и сейчас. Бурный поток швырял и бил меня о скрытые под водой камни, и все-таки, несмотря на мутнеющее сознание и чудовищную усталость, я продолжала плыть. Я плыла, я дышала.

Наконец река замедлила течение, сузилась и превратилась в говорливый ручеек, который нес свои воды в спокойное озерцо. Меня прибило к каменистому берегу. Титаническим усилием я вылезла из воды, не обращая внимания на ушибы, порезы и царапины. Лежа на земле, я давилась и кашляла. Изо рта и носа текла вода, по-прежнему мерцающая и переливающаяся светом Подземного озера, а теперь еще и розовая от моей крови.

Прокашлявшись и отплевавшись, я села. Мир кружился, плыл, в глазах стояла темнота, по краям которой вспыхивали яркие искры. «Не теряй сознания, – приказала я себе. – Держись».

Я попыталась встать и сделать шаг, однако изнуренное тело не слушалось. Меня поглотил мрак, я полетела в пропасть небытия.

Бессмертный возлюбленный

– Элизабет.

Чья-то рука осторожно потрясла меня за плечо. Я пошевелилась и застонала; меня вытошнило остатками воды. В мутной темноте я различила худую, долговязую фигуру с пышной гривой серебристо-белых волос.

Губы приготовились произнести имя, прежде чем я вспомнила, что не знаю его.

– Mein… mein Herr?

– Да, – мягко произнес Король гоблинов. – Я тут.

– Но… как? – прохрипела я.

– Ты лишилась защиты Эрлькёнига, но не моей, – сказал он, пряча улыбку.

Король гоблинов протянул мне руку, и я взялась за нее. Медленно, с трудом, встала. Все болело, и побитое, израненное тело, и душа.

Над нашими головами зиял все тот же проем под корнями дерева, через который я выбралась в прошлый раз, нарушив Древний закон. Собрав в кулак последние силы, я заставила себя карабкаться вверх, хватаясь за корни и камни. Король гоблинов ободрял и поддерживал меня, пока в конце концов я не выкатилась на лесную подстилку на границе между мирами.

Небо темнело глубокой синевой предрассветного часа. Звездный покров еще был раскинут, но совсем скоро восходящему солнцу предстояло его сменить. Густая темнота уже начала лиловеть, тени мало-помалу отступали.

Я посмотрела на Короля гоблинов. Лицо его хранило покой, в руках он держал кожаную папку. Ни слова ни говоря, он сделал два шага вперед и вручил ее мне.

– Что это?

В ответ он лишь улыбнулся. Трясущимися руками я развязала тесемки, раскрыла папку и обнаружила внутри листки, исписанные нотами, целую стопку листков. Кто писал, я не знала, зато прекрасно знала, кто все это сочинил. Я. Это была моя музыка, переписанная рукой Короля гоблинов, в том числе и незаконченная соната Брачной ночи, и те композиции, которыми я пожертвовала, дабы получить доступ в Подземный мир.

– Здесь всё, – тихо промолвил он. – Все твои произведения.

– Но ведь… они были уничтожены, – изумленно выдохнула я.

– Ох, Элизабет, неужели ты вправду так подумала? Твоя музыка дорога мне не меньше, чем тебе. Я помню все, что ты когда-либо писала, вплоть до самых коротеньких пьес. Если на то пошло, разве ты не играла для меня всю свою жизнь? – Король гоблинов негромко рассмеялся. – Помнишь, я говорил, что когда-то был переписчиком?

Слезы хлынули из моих глаз, заливая бумагу. Я захлопнула папку, чтобы уберечь бескорыстный, полный любви труд Короля гоблинов.

– Ты показывала свою музыку мне, теперь покажи ее остальному миру. Допиши сонату Брачной ночи, Элизабет. Сделай это ради нас.

– Я закончу ее, – прошептала я, – и посвящу своему бессмертному возлюбленному.

Я произнесла почти то, что хотела сказать. На самом деле из меня рвалось: «Я тебя люблю», но губы почему-то не слушались.

– Играй для меня свою сонату, – сказал Король гоблинов. – Играй ее для меня, и я услышу, где бы ты ни была, где бы я ни был. Я клянусь тебе в этом, Элизабет. Клянусь.

На моих устах возникло имя. Я попыталась поднять руку, коснуться его щеки, сказать, что люблю.

– Мы еще увидимся? – шепотом спросила я.

– Нет, – сказал он. – Думаю… так будет лучше.

И хотя я ожидала такого ответа, эти слова все равно поразили меня в самое сердце. Наверное, эта жестокость была проявлением доброты. Мы ведь уже никогда не сможем по-настоящему быть вместе, никогда не ощутим прикосновения рук, тел друг друга. Даже здесь, на границе миров. Я взяла от него все, вкусила целиком, испила до дна. Видеть, но не касаться… Я буду чувствовать себя, как изнемогающий от жажды путник посреди пустыни, который видит воду, но не может до нее дотянуться.

– Ты готова?

Нет. И никогда не буду готова. День сегодняшний, завтрашний и все остальные будут полны неизвестности, неопределенности. Но каждый из них я встречу такой, какая есть. Я – Элизабет, цельная и неделимая, я – это я.

– Да.

Король гоблинов кивнул – скорее в знак уважения, чем согласия.

– В таком случае, огромный мир ждет тебя.

Я приблизилась к границе Рощи гоблинов. Приложила ладони к барьеру, невидимому, но осязаемому. Набрав полную грудь воздуха, заставила себя шагнуть вперед. Преодолела грань и вышла в лес.

Еще несколько секунд я стояла у края рощи. Воздух, приятный и теплый, ничуть не изменился, не стал холоднее. Я понимала, что рубеж пересечен и возврата нет, но все равно не двигалась с места, не в силах уйти, не смея остаться.

– Если… если я найду способ освободить тебя, – прошептала я, – ты пойдешь со мной в верхний мир?

Я стояла спиной к Королю гоблинов – смотреть в лицо не могла. Он долго молчал, а потом произнес:

– Ах, Элизабет, с тобой я пойду куда угодно.

Я обернулась. Цвет его разных глаз стал ярче, и на кратчайшую долю мгновения я увидела, как выглядел бы Король гоблинов, будь он смертным. Каким был бы, получи он шанс прожить жизнь от младенчества до зрелости, стать музыкантом – скрипачом.

Я побежала обратно в круг старых ольх, мечтая вновь очутиться в его объятьях. Пальцы наших протянутых рук соприкоснулись и прошли насквозь, словно вода, словно мираж. Мы оба были всего лишь полупрозрачной, светящейся иллюзией, пламенем свечи, которое нельзя удержать.

И все же Король гоблинов еще был здесь, в роще, рядом со мной. Он находился в Подземном мире, я – в верхнем, однако наши сердца бились в едином пространстве.

– Не оглядывайся, – сказал он.

Я кивнула. «Я тебя люблю», – хотела сказать я, но знала, что после этих слов сломаюсь.

– Элизабет.

Король гоблинов улыбался. Не хищной, зубастой улыбкой Владыки Зла или Эрлькёнига, а другой – кривоватой, неуклюжей, детски-радостной и глупой. Эта улыбка разбила мне сердце, и теперь оно истекало кровью.

Он произнес одно лишь слово. Имя.

– Ты всегда знала его, Элизабет, – тихо сказал он. – Ибо свою душу я отдал тебе.

Его душа… Я прижала мою – нашу – музыку к груди. Мы расставались навсегда, навеки. Горе пронзило меня, разбило на острые, зазубренные осколки. В эту минуту я как никогда нуждалась в прикосновении его руки; мне было необходимо, чтобы мой аскетичный юноша собрал все эти осколки, собрал меня, чтобы я снова стала целой, пусть даже в шрамах и швах.

Но я и так была целой. Я – Элизабет. Я осталась одна, но не перестала быть цельной и целой. Осознание этого факта придало мне сил.

Я расправила плечи. Мы с Королем гоблинов в последний раз посмотрели друг другу в глаза. Я не буду оглядываться. Не буду испытывать сожалений. Он улыбнулся и в прощальном жесте приложил пальцы к губам.

А потом я повернулась и пошла прочь, в большой мир, в рассвет.

Навеки твой, Навеки мой, Навеки нам. Людвиг ван Бетховен. Письмо Бессмертной Возлюбленной[38]

Францу Йозефу Иоганну Готтлиху Фоглеру

На адрес маэстро Антониуса в Париже

Мой драгоценный Зефферль!

Сердце мое, душа моя, моя правая рука, я не забыла тебя. Письма твои не доходили до меня, это верно, однако же не потому, что я за что-то на тебя обиделась или решила прекратить общение. Нет, братец мой любимый, твои письма не доходили просто потому, что не могли дойти, потому, что меня какое-то время не было.

Ты путешествовал, я тоже: мой путь был далек, хотя начался совсем рядом, в Роще гоблинов. Эта история, полная магии и волшебства, похожа на одну из сказок, что в детстве мы слышали от Констанцы, за тем исключением, что она не выдумана. Правдива от первого до последнего слова. Счастливый ли у нее конец? Это уж ты мне скажи, сама я ответить затрудняюсь.

Спасибо за новость об официальном представлении публике моей маленькой багатели и теплом приеме, который она получила. Хоть пьеса, как ты утверждаешь, и обрела чрезвычайную популярность, молю пока что не раскрывать моего авторства. Мне странно думать, что искушенному парижскому слушателю могли прийтись по душе сочинения диковатой некрасивой девицы. Даже не представляю, как отреагирует публика, узнав, что «Эрлькёнига» написала Мария Элизабет Фоглер, дочка владельцев гостиницы. Пожалуй, лучше этого не воображать, а увидеть своими глазами.

Кете только и щебечет, что о публикации, особенно после того, как получила деньги, которые ты выслал ей после продажи прав на издание «Эрлькёнига». Она решила свести знакомство с герром Клопштоком, странствующим импресарио, чтобы узнать все об антрепренерстве. Впрочем, подозреваю, что карие очи герра Клопштока волнуют нашу сестру гораздо сильнее тонкостей ремесла. Она сильно по тебе скучает. Мы все скучаем.

Что же до второй твоей просьбы… Нет, Зефф, не уезжай из Парижа. Оставайся с маэстро Антониусом и Франсуа. Тебе нет необходимости возвращаться домой, поверь, ведь я всегда смогу передать тебе частичку нашего дома.

При сем прилагаю несколько страниц с нотами сонаты, которую я недавно сочинила. Правда, последняя часть пока не окончена. Шлю ее тебе с любовью и листочком ольхи из Рощи гоблинов. Скажи, что ты о ней думаешь и что думает мир, ибо я считаю эту сонату своим лучшим на сегодняшний день творением, самым честным и искренним.

Всегда твоя,Автор «Эрлькёнига»

Благодарности

На вопрос редактора, желаю ли я дополнить книгу разделом «Благодарности», я не задумываясь ответила: «Ну, разумеется!», даже не предполагая, какую непосильную задачу на себя взваливаю. Во многих отношениях выразить признательность для меня оказалось куда сложнее, чем написать целый роман! Кого включить в список? Что, если я про кого-то забуду? ЧТО, ЕСЛИ Я НЕНАРОКОМ ОСКОРБЛЮ КАКУЮ-НИБУДЬ ВЛИЯТЕЛЬНУЮ ПЕРСОНУ, КОТОРАЯ МОЖЕТ РЕШИТЬ СУДЬБУ «ЗИМНЕЙ ПЕСНИ»? Так что, из соображений безопасности далее я выражаю общую благодарность всем и каждому, кто читал мою книгу, работал над ней, прикасался или хотя бы посмотрел в ее сторону: большущее вам спасибо! Вы даже не представляете, как много для меня значат ваша помощь и поддержка.

С выражением признательности дело у меня всегда обстояло не очень: я не умею ни говорить «спасибо», ни принимать его от других. И все же с моей стороны было бы попросту некрасиво не назвать самых верных и преданных моих друзей, приверженцев и помощников, начиная с той, которая спросила меня, не хочу ли я написать эти самые благодарности.

Спасибо моему редактору Дженнифер Летуэк – главному человеку, оказавшему мне неоценимую поддержку со стороны издательства, разглядевшему потенциал в этой странной, неопределенного жанра рукописи и стойко пронесшему ее через все испытания, включая смену категорий и прочие крутые повороты безумного аттракциона, именуемого книгоиздательством. Спасибо, что не (показала, как сильно) испугалась, когда я принесла черновик с совершенно иной концовкой и абсолютно другим прологом, нежели мы обсуждали ранее. Спасибо, что сохраняла спокойствие всякий раз, когда я заявлялась с очередным «А как же насчет…».

Огромное спасибо Карен Маснике и Бриттани Хиллз (а также всем остальным фанатам «Лабиринта»[39]) за то, что верили в «Зимнюю песнь» с самого начала; Даниэль Фьорелле – за потрясающую обложку (и учет моих пожеланий!); Анне Горовой – за великолепный дизайн (и разрешение вставить мои рисунки!), а также Мелани Сандерс – за сопровождение книги в течение всего производственного процесса.

Я благодарю Кейтлин Детвайлер, моего агента, партнера, сестру по оружию, неутомимого советника, и – по праву – сверхталантливую писательницу. Ты была самой первой, кто поставил на меня, ни разу не позволив себе усомниться в успехе «Зимней песни», даже когда издатели ломали голову, что с нами делать. Желаю нам выпустить еще много-много книг!

Джилл Гринберг, Шерил Пьентка, Дениз Сан-Пьер и все сотрудники литературного агентства Jill Grinberg Literary Management – искреннее вам спасибо за поддержку.

Мои коллеги по цеху, Мари Лу, Рене Адье и Рошани Чокши, – сердечно благодарю вас за советы, рекомендации, коктейли и сочувствие; за то, что терпели мое нытье и приступы отчаяния – в переписке и вживую; за то, что на протяжении всего пути служили мне душевной опорой.

Сноски

1

Бабуля, бабулечка (кор.) (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

2

Здесь: С любовью (кор.).

(обратно)

3

Перевод С. Лихачевой и В. Сергеевой.

(обратно)

4

1 Кор. 13:11.

(обратно)

5

Иов. V, 7.

(обратно)

6

«Белая дама» – призрак, легенды о котором широко распространены в Германии. Обычно появляется в различных замках незадолго до смерти какой-либо родовитой особы. Возникновение легенд о «Белой даме» связывают с несколькими реальными женщинами. Наиболее вероятным прообразом считается Перхта (Берта) фон Розенберг (ок. 1425 – 1476), дочь обербургграфа Богемии, построившая в XV веке Нейгаузский замок. Между ее портретом, сохранившимся в древнем замке, и призраком «Белой дамы» все находили поразительное сходство. Чаще всего она появлялась в домах, где жили ее потомки.

(обратно)

7

Линли, Томас (1756 – 1778) – скрипач и композитор, друг и сверстник Моцарта, также имевший славу чудо-ребенка.

(обратно)

8

Гварнери, Бартоломео Джузеппе Антонио (1698 – 1744) – итальянский мастер изготовления смычковых инструментов. Прозвище «дель Джезу» («от Иисуса») по одной версии получил за свой талант, по другой – за то, что большую часть жизни делал скрипки для церкви и на ее деньги. На инструментах его работы играли многие выдающиеся музыканты, в частности, Никколо Паганини.

(обратно)

9

Николо Амати, Якоб Штайнер, Антонио Страдивари – известнейшие скрипичные мастера XVII–XVIII вв.

(обратно)

10

Мой братец (нем.).

(обратно)

11

Букв. «непрерывный бас» (итал.). Басовый голос многоголосного музыкального сочинения с цифрами, обозначающими созвучия, на основе которых исполнитель строит аккомпанемент. Здесь: партия баса.

(обратно)

12

Мария Анна Вальбурга Игнатия Моцарт (1751 – 1829), в семейном кругу прозванная Наннерль, – старшая сестра В.А. Моцарта, одаренная пианистка, часто выступала в дуэтах с братом.

(обратно)

13

Франсуа, сядьте за инструмент и помогите этому маленькому ломаке. Гайдн, соната номер два ре мажор (фр.).

(обратно)

14

Эспаньола (исп. La Española, фр. Hispaniola, гаит. креольск. Ispayola) – прежнее название о. Гаити.

(обратно)

15

Я не знаю, что (фр.).

(обратно)

16

Остинато (ит. ostinato) – особый прием в музыке, при котором многократно повторяется один и тот же мелодический оборот или ритмическая фигура.

(обратно)

17

Ритардандо (ит. ritardando), в музыке – постепенное замедление темпа, равнозначно термину раллентандо.

(обратно)

18

Диминуэндо (ит. diminuendo) – музыкальный термин, обозначающий постепенное уменьшение силы звука.

(обратно)

19

Господин, повелитель (нем.).

(обратно)

20

Удачи, Элизабет (нем.).

(обратно)

21

Фермата – знак музыкальной нотации, предписывающий исполнителю увеличить по своему усмотрению длительность ноты.

(обратно)

22

Спасибо (нем.).

(обратно)

23

До свидания (нем.).

(обратно)

24

Здесь: Прощай (нем.).

(обратно)

25

Дикая Охота – в скандинавской и европейской мифологии группа призрачных всадников-охотников со сворой собак. В фольклоре Северной Германии призраками предводительствует женщина Холда (Холде, Хулда, Холте или Холле) – богиня материнства и домашнего очага. В Южной Германии она известна под именем Берта (Берхта, Перхта).

(обратно)

26

Перевод Н. Радченко.

(обратно)

27

Праздник (фр.).

(обратно)

28

2 Кор. 5:7.

(обратно)

29

Отсылка к 2 Кор. 5:8.

(обратно)

30

Manók Hercege – Король гоблинов (венг.).

(обратно)

31

Матф. 5:38.

(обратно)

32

Перевод В. Окуня.

(обратно)

33

Мамочка (нем.).

(обратно)

34

Перевод Елены Фельдман.

(обратно)

35

Mea culpa, mea maxima culpa – «Моя вина, моя величайшая вина» (лат.), формула покаяния и исповеди у католиков.

(обратно)

36

Ария из оперы «Диомеда» немецкого композитора Г. Г. Штёльцеля (1690 – 1749). Наиболее известна под названием «Bist du bei mir» в переложении для голоса и бассо-континуо И.С. Баха («Нотная тетрадь Анны Магдалены Бах», BWV 508). Примерный перевод текста: «Будь же со мной. Рядом с тобой я обрету покой и с легким сердцем отойду в мир иной. Счастливым будет конец мой, коль нежные руки твои глаза мне закроют».

(обратно)

37

Скордатура (ит. scordatura, от scordare – расстраивать музыкальный инструмент, в противоположность accordare – настраивать) – временная перестройка струнных инструментов. Применяется для расширения диапазона инструмента, а также для изменения его тембра и силы звучания.

(обратно)

38

Цит. по кн. «Людвиг ван Бетховен. Письма». В 4 томах. Т. 2 (1812 – 1816). Сост. Н.Л. Фишман, пер. Л.С. Товалёвой, Н.Л. Фишмана. – М.: Музыка, 2017.

(обратно)

39

«Лабиринт» (англ. “Labyrinth”) – фантастический фильм 1986 г. американского режиссера Джима Хенсона, спродюсированный Джорджем Лукасом. По сюжету, юная девушка Сара (Дженнифер Коннелли) отправляется в путешествие по странному миру-лабиринту, чтобы спасти своего брата от короля гоблинов, роль которого сыграл Дэвид Боуи.

(обратно)

Оглавление

Увертюра

Часть I. Рынок гоблинов

  Бойся гоблинов, сестрица!

  Подходи-покупай!

  Она ушла за королем гоблинов

  Виртуоз

  Прослушивание

  Высокий элегантный незнакомец

Интермеццо

  Идеальный воображаемый мир

  Красивая ложь

  Уродливая правда

  Жертва

Часть II. Бал гоблинов

  Волшебные огни

  С открытыми глазами

  Наши игры

  Невеста

  Древний закон

  Колдовская музыка

  Пиррова победа

  Воскрешение

Часть III. Королева гоблинов

  Посвящение

  Свадьба

  Брачная ночь

  Укол и кровь

  Те, кто были раньше

  Выходи играть

  Подменыш

  Милосердие

  Романс в до мажоре

Часть IV. Король гоблинов

  Смерть и дева

  И видеть сны, быть может

  Неоконченная симфония

  Проход

  Цугцванг

  Правосудие

  Будь же со мной

  Легенда о храброй деве

  Соната-мистерия

  Возвращение

  Бессмертный возлюбленный

  Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg