«Я или он [СИ]»

Алмазная Анна Я ИЛИ ОН

«Жизнь — это благо и зло, а смерть ни то ни другое».

«Не обещая мне ни мук, ни Рая

Глядит Судьбы разящая змея

Безмолвно об одном лишь вопрошая:

— Ну, кто из Вас? — Конечно же, меня…»

Маска. Первое мое воспоминание. Маска на лице моей бабушки. И удивление. Первое осознанное чувство, которому я тогда не знала названия. Хотелось спросить, почему? Откуда? Как изменить? Потом пришел страх. Было страшно. Новое, незнакомое чувство. Стало вдруг жарко, душно. Но что я могла сделать? Я была маленькой… Мешали пеленки, тихий вой вентилятора, работающий в соседней комнате телевизор, запахи… Но больше всего мешала маска. Мама! Надо сказать маме. Мама умная, она все может, все сумеет, даже убрать маску. Но мамы нет. Папы нет. Есть бабушка… Она большая, тоже — умная. Ей сказать. Но как? Я и говорить-то не умею, только плакать…

И я плакала. Первый день я плакала от страха. Бабушка долго носила меня на руках, пытаясь успокоить, но глядя на ее маску, я заливалась еще сильнее. Потому что боялась. И мой страх густой волной выплескивался в плач, даже крик, страшный и бессмысленный, потому что бабушка не понимала, не слышала! Или не хотела понимать. Зато я поняла. Бабушка глупая, она не видит… Что толку плакать? И я перестала. Заснула. Еще не спустившись в царство сладкого сна, я услышала вздох облегчения и уловила легкий запах бабушкиных волос, когда она укладывала меня в кроватку.

Второй день, после недолгого перерыва, я начала плакать от непонимания. Теперь бабушка отдыхала, а мама держала меня на руках и нервно ходила по комнате, напевая знакомые до боли мелодии. Я отказывалась успокоиться и плакала еще громче. Бабушка спала в соседней комнате, но я чувствовала ее маску даже через стенку. И боялась. Я пыталась рассказать маме, но не могла — она не слышала, а я не умела. Постепенно мама начала раздражаться, ее голос стал злым и иногда срывался на крик, но мой плач был громче, потому что это несправедливо, потому что так нельзя! Но мама не понимала, а я быстро устала. Страх выпил мои силы до последней капли, и, всхлипнув в последний раз, я заснула на руках матери со следами невысохших слез на щеках и разлившейся по сердцу горечью первой обиды.

На третий день пришел человек в белом. От него чужой болью. Человек тыкал в меня холодными предметами, зачем-то порезал мне палец. Я залилась новым приступом плача. За что? Почему так? Почему никто не видит, что у бабушки маска? Почему меня не понимают? Почему ничего не делают? Почему не боятся? Почему этого позвали? Почему мне не помогут? Почему? Страшный в белом сделал мне больно, чем-то кольнул в плечико, и я заснула, но тот сон тяжелым и черным, как маска на лице бабушки…

Четвертый день я уже не плакала — мне дали выпить какой-то гадости, и я сонно лежала в кроватке, наблюдая за бабушкой воспаленными глазами. Маска стала еще более страшной, но я уже не пыталась кому-то рассказать. Я почему-то была уверена, что мама тоже видела эту маску. Она стала другой, какой-то испуганной, часто вскакивала по ночам и долго стояла возле окна, смотрела в темное, холодное небо. Я чувствовала, что она боялась, а мне уже не было страшно. Мама знала. Мама умная, она справится.

На пятый день мне не давали той гадости, но ею и так все пропахло. Пропахла моя кожа, мамины волосы, мои пеленки и даже подушечка. Опять пришли эти страшные в белом, но не ко мне, а к бабушке, и мама вдруг посерела в одно мгновение, будто ее присыпали моей присыпкой. Но я уже не плакала. Незачем мне было плакать, маска пропала, а я была занята. Я любовалась красивым существом с черными крыльями. Существо напоминало чем-то папу, от него пахло опасностью, и, в то же время, меня манило к существу так сильно, что я не могла отвести от него взгляда. Красивое создание, склонившееся над бабушкой. Оно вдруг повернулось, и я увидела его глаза: свет белков и темноту радужной оболочки. Смесь из добра и зла. Я икнула, улыбнулась этим глазам, полюбила их с первого взгляда, а незнакомец вдруг смутился, будто увидел что-то постыдное, коснулся крылом щеки моей матери и внезапно взмыл вверх, прямо через белоснежный потолок. Я угукнула, выпустив наружу восхищение: не все умеют так красиво летать! Я — не умею. И мама не умеет, и папа не умеет. А бабушка — умеет.

Сообразив, наконец, что этот с крыльями унес бабушку, а не меня, я заплакала. Почему мне нельзя, а ей можно! Мама!!! Я тоже хочу полетать!

…на этот раз мама не слышала. Она сидела возле бабушки на белой кровати, смотрела в стенку пустыми глазами, и беззвучно плакала. Я замерла. Взрослые обычно не плачут, и слезы у мамы были другие — настоящие, страшные. Я не хочу, чтобы она так плакала. Она моя мама. Ей больно, больно стало и мне. Но ненадолго. Дети не умеют чувствовать надолго. Забыв о существе, о слезах матери, я вздохнула, закрыла глазки и забылась безмятежным сном. И снились мне те самые глаза, мудрые и бесконечно красивые. Его глаза…

* * *

Подрастая, я научилась делить людей на «с маской» и «без маски». Моим первым словом было «Мама!», но страшное «Мама!» Это слово я произнесла солнечным летним днем, сидя в коляске на остановке и показывая пальчиком на молодую женщину. Женщина была молода, как мама, в длинном белоснежном платье до пят. Мой дружок-ветерок развевал белую юбку, мягкая ткань то и дело касалась моих ножек, а до моего носика доносился аромат ее духов. Красивая. И улыбалась красиво, по-доброму. Я полюбила ее с первого взгляда, прониклась доверием к ее голубым глазам, и даже пошла бы к ней на ручки, но маска! У нее маска, которая несла страх и опасность. Я пыталась сказать. Мама не поняла, виновато посмотрела на стоящих на остановке, и, чуть не плача, прошептала:

— Это я — мама.

Я непонимающе посмотрела на маму. Я знала, что мама — это она, но та женщина! Мама, смотри! На ней маска.

— Бо-бо! — прошептала я, показывая на женщину. Это было единственное слово, которым я тогда могла высказать что-то плохое. Но мама опять не поняла.

Женщина тоже не поняла. Внезапно покраснев и прикусив губу, она поспешно ушла, а я плачем пыталась броситься ей вслед, хотела спасти от беды, потому что чувствовала, что это важно, что эта маска — что-то страшное, о чем надо предупредить, но как? Почему я такая маленькая, почему меня не слышат, почему ничего не делают? Потом ведь опять плакать будут, как мама.

— Мама! — рыдала я на руках у матери.

— Может, ее что-то напугало? — сердобольно предположила старушка. — Ничего, с детьми бывает. Моего Сашку пугал резиновый динозаврик на брелке мужа. Таких малюток иногда сложно понять. А вашу, может, платье испугало. Или запах незнакомый.

Я замолкла. Испуганно прижалась к груди матери, обнимая ее шею тонкими руками. Я поняла — они не видят, они не поймут! Никогда не поймут…

Тогда почему я вижу? Потому что маленькая? На мгновение мне показалось, что в воздухе мелькнули знакомые глаза, махнуло черное крыло, и черный страх ушел из моей души. Будто этот, крылатый, мне помог… Подняв голову с плеча матери, я увидела неподалеку знакомую фигуру женщины в маске, а рядом с ней — смутный силуэт этого с крыльями. Зачем он здесь? Чего он хочет? Полетать?

Все закончилось внезапно. Солнышко закрыла легкая тучка, к остановке подошел усталый автобус, мужчины помогли маме занести внутрь коляску, а я внезапно засмеялась, уткнув лицо в мамины волосы. Засмеялась, потому что сидящий на сиденье мальчик украдкой скорчил мне рожицу. Маска и страшный с крыльями ушли из моей памяти. На время…

* * *

Я научилась не замечать людей с масками. Мне даже начало казаться, что это нормально. Просто некоторые рождаются с масками, а другие нет. Это — как цвет глаз. У меня он — густой зеленый, как у папы, а у мамы — синий. Или, как цвет волос. Я родилась огненно-рыжей, как мама, за что папа называл меня Огоньком.

Наверное, просто у бабушки была раньше маска, да я не замечала. Мама говорила, что так бывает. Бывает, что мы не замечаем того, что под носом. Например, родинку на шее мамы я заметила только в десять. А родинка, между прочим, красивая, в форме сердечка. Тогда же я открыла, что у папы, оказывается, тонкий шрам возле виска. Он мне рассказывал, как в детстве упал с горки и чуть не умер, при этом просил быть осторожнее, потому что опасностей много, а я одна. И я слушалась.

Я вообще была послушной девочкой. Так же послушно я ничего не боялась, потому что рядом всегда находился кто-то, у кого можно спросить — мама, папа или кто-то из школы. Если что, надо просто устроить побольше шума и позвать милиционера. Но про маски я молчала. Сама не знала почему. Я привыкла не замечать, делать вид, что это нормально. И я не замечала, пока все не рухнуло. В один миг…

Мне как раз исполнилось девять. На улице дышала ранняя весна, вокруг неслись ручейки, грязный снег стекал в канавы, часто плакал ленивый дождик, а по небу носились свинцовые тучи. Но мне нравилось — в такую погоду не обидно ходить в школу. А школу я ненавидела. Не понимала, почему должна сидеть за партой сорок минут, а еще десять проводить среди одноклассников. Не понимала шума на переменах, не понимала скрытой усталости и безразличия в глазах учителей, не понимала и скуку на лице сверстников. Почему мы все делаем то, чего не хотим?

А на улице весна, на улице воздух, природа, первые птички прилетают, из-под снега в лесу рвутся синие подснежники, танцует в такт ветра сон-трава, цветет лоза, и пахнет влагой земля. Красиво! А мне надо в школу…

Но было в школе и хорошее. Например, Верка. До сих пор не понимаю, как мы могли подружиться. Я, тихая, спокойная, и Верка — вздорная, шаловливая. Вода и огонь. Она чаще проводила время с мальчишками, чем с девочками, на уроках не могла усидеть на месте, вечно болтая с соседкой по парте, перекидываясь записками с одноклассниками. Записки были глупого содержания (мы и писать-то тогда нормально не умели), чаще всего в виде пробитого стрелой сердечка.

Она всегда была в центре внимания, будь это урок физкультуры или математика, в школе схватывала на лету, а на домашние занятия отводила, как сама хвасталась, как раз столько времени, сколько проходило от возврата со школы до очередной серии ее любимых Покемонов, т. е. до часов двух. А потом считала себя «свободной, как ветер», потому что «и маленьким надо отдыхать». И при всем этом ей удавалось оставаться круглой отличницей и уделять мне гораздо больше внимания, чем другим. Вместе мы возвращались со школы, но в школу приходили по отдельности, потому что Верка любила опаздывать. Вместе проводили выходные то у моих родителей, то у ее, вместе ходили в зоопарк, вместе ездили на экскурсии, вместе встречали праздники.

Благодаря нам подружились и наши родители. Постепенно я стала родной в семье Верки, как и она — в моей.

В тот день был четверг. Верка влетела в класс за мгновение до звонка и, бросив портфель на стул, с облегчением выдохнула. Строгая математичка посмотрела на нее чуть с укоризной, но промолчала (все ж Верка — гордость школы), а я похолодела от страха: на знакомой до последней веснушки Веркиной мордашке появилась маска. Все вокруг застыло, потом вновь закрутилось в бешеном ритме, мне стало трудно дышать, а в животе забился колокольчик тревоги.

Как через сон помню я, что класс поздоровался с учителем, помню, что все сели, а все это меня будто не касалось, я осталась стоять, опираясь ладонями о стол, как о единственную опору.

— Оля, плохо себя чувствуешь? — обеспокоено спросила Ирина Ивановна. — Ты побледнела, девочка.

— Не знаю… — прошептала я, уставившись в парту. Знакомая парта… Эту царапинку я сделала месяц назад, чтобы доказать Верке, что я тоже смелая.

Где-то рядом Верка предложила меня проводить к медсестре, и очень удивилась, что я отказалась. Как я могла не отказаться? Почему у Верки появилась маска?

Ирину Ивановну Веркина обида обеспокоила мало, и дальнейшее закрутилось передо мной как в бешеном темпе. С молниеносной скоростью мне выделили одноклассника, который вежливо проводил меня до кабинета медсестры. На его лице явственно читалось удовольствие — при благоприятном раскладе он пропустит половину урока, а так как мой одноклассник как раз «забыл» сделать домашнее задание, ему это было на руку. Со мной разговаривать он не спешил, да и я не выделялась разговорчивостью. Мне было плохо. И страшно. Перед глазами все плыло, и я с трудом одолела несколько ступенек, которые вели в подвальный кабинет медсестры. Когда оказалось, что у меня внезапно поднялась температура до тридцати девяти, вызвали с работы маму, и та отвезла меня домой. Дома меня вырвало. Сердце сжалось от страшного предчувствия, а перед глазами стояло лицо Верки. Значит, маска — это не всегда. И ее никто не видит. Кроме меня. Никто не испугался, никто не заохал, потому что не видят. Почему я вижу?

Я сказала, что хочу спать. Мама не возражала. Отвернувшись к стенке, я заплакала. Тихо, чтобы мама не слышала…

В пятницу я осталась дома с другой бабушкой и, лежа в больном полубреду, все гадала — говорить или нет? Верка рвалась ко мне, но ее не пустили, опасаясь заразы. Хорошо, что не пустили. Сказать? Промолчать? Бабушка включила телевизор, я лениво повернула голову к горящему красками экрану. Постепенно мое усталое сознание начало следить за сюжетом: шел документальный фильм о больных детях. Душевнобольных. Красивый человек в черном с белым воротничком обсуждал, как это опасно для ребенка — странные видения. Как он это назвал? Одержимость… Как назвала это я? Ответом на свой вопрос. Тех, кто видит то, что не видят другие, отвозят в больницу для душевнобольных. Или мучают в церкви. Зачем мне говорить, если все равно не поверят? С этой мыслью я и заснула.

Когда проснулась — температура спала. Мама дала мне выпить теплого чая и сказала, что если мне станет лучше, то в воскресение мы поедем в город. Верку возьмем. Там как раз построили огромный торговый комплекс, а мне надо купить новое платье на весну, из старого я уже успела вырасти. Я вздохнула. Не любила я ходить по магазинам, не любила бесконечных примерок, боялась видеть Верку, но кто меня спрашивал?

Мою маленькую проблему решила большая беда. В воскресение с самого утра нам позвонила мама Верки и уставшим от страдания голосом сообщила, что ее дочь вчера попала под машину, теперь лежит в больнице без сознания, но, прежде чем впасть в кому, попросила прийти своих друзей… «Чтобы попрощаться». Последние два слова женщина выдавила из себя со стоном и повесила трубку.

Я все слышала. Как можно не слышать, если я стояла рядом с матерью, близко-близко… Мама опустила трубку на рычаг, стараясь на меня не смотреть. Я чувствовала себя бесконечно виноватой. Перед кем? Может, перед матерью одноклассницы, может, перед самой Веркой. Знала же, могла предупредить. Но не предупредила, не сказала…

В больнице мне было страшно. Я осторожно вошла в Веркину палату. Моя одноклассница лежала на кровати, страшно бледная, ее пушистые, желтые, как солома, волосы были сбриты, а голова перевязана бинтом. Такая вот, с белыми губами, она казалась мне незнакомкой, и на мгновение я подумала, что мы перепутали палату. Но рядом плакала мама Верки, которую осторожно вывела, обняв за плечи, моя мама. О чем они говорили? Я не помню. Не слышала. Я смотрела на Верку. А потом… потом на него. Он стоял над ней, прямо над ее изголовьем. Стоял, не обращая на меня никакого внимания. Будто и не было меня там. Весь сосредоточился на Верке, и я чувствовала, как из его то раскрывающихся, то вновь складывающихся крыльев на мою подругу льется покой. Страшный покой.

— Вера! — позвала я, надеясь, что подруга очнется, посмотрит на меня своим веселым взглядом, скажет, что все в порядке. Не очнулась, не посмотрела, не сказала. — Верочка, ты чего? Почему не слышишь?

Вернувшая мама обняла меня за плечи, но я зло вырвалась.

— Оставь меня! — прошипела я. — Я хочу ей что-то сказать.

Мама ушла. Прикусив губу, я тяжело опустилась на стул рядом с Веркой и начала говорить:

— Прости меня. Мне надо было предупредить. А я струсила, — в глазах ангела промелькнуло удивление, и он оторвал взгляд от Веры, переведя его на меня. О, как я почувствовала силу этого взгляда! Будто меня пронзила с ног до головы холодная волна чужой силы. Этот взгляд меня разозлил. Ангел хочет забрать Веру! И я ничего не могу сделать! — Прости!

Я взяла руку подруги и сжала ее в своих ладонях.

— Я знаю, что ты завтра уйдешь. Не бойся. Там не страшно. Помнишь, ты говорила, что хочешь полетать? Там — можно. Там будет все можно. Там моя бабушка. И твой дядя. Помнишь, ты рассказывала? Как его балкой по голове? Они тебе помогут защититься от тех демонов, что мы видели в книге. Не бойся, они только в книгах страшные. Помнишь, ты над ними смеялась? Успокаивала меня. Говорила, что не могут быть опасными такие, как эти — с рогами и с копытами. Говорила, что если бы их встретила, то засмеялась бы, потому что такое не страшно. Не думаю, что ты их увидишь. Ты ведь была… есть хорошей девочкой. Только ты не бойся… а когда он за мной придет, ты ведь меня встретишь правда? Ты ведь будешь меня ждать?

Я заплакала навзрыд, и, не в силах больше смотреть на белое лицо Верки, подняла глаза, вдруг встретившись взглядом с ангелом. Почему он смотрит с таким пониманием, сочувствием? Перехватило дыхание. Сердце на мгновение замерло, а потом забилось так быстро, что чуть из глотки не выскочило, и я, в страхе прошептав «Прощай!», выбежала из палаты Верки, а вслед мне летел глубокий взгляд ангела.

После смерти Верки я уже не могла спокойно видеть людей в маске. Поняв, наконец, что именно несет за собой это проклятая метка, я долго приходила в себя после ухода подруги. Родители вопросов не задавали — люди вообще не задают вопросов, если уверены в ответе. Они думали, что я переживаю из-за смерти одноклассницы, а я переживала из-за своего дара. Проклятого дара. Почему именно я должна видеть преддверие смерти? Почему именно я должна видеть его?

Почти год ходила я по улице, опустив голову, и старалась не вылавливать из толпы людей со страшной печатью, ни, тем более, его силуэта над жертвой. Но все проходит. Постепенно мой взгляд отрывался от асфальта, а с новой весной пришло и безразличие — не буду же я всю жизнь прятаться.

В пятнадцать я научилась не замечать масок. Почти каждый день мои глаза с грустью выхватывали из толпы какое-нибудь лицо со страшной печатью, иногда я видела над головами людей взмах его черных крыльев, но я уже не реагировала так болезненно. Что мне за дело до чужой смерти? Я уже понимала, что смерть и жизнь неразрывно связаны, но еще более успокаивала мысль о моей собственной беспомощности.

Я уже не считала, что людям надо знать о своей смерти. Однажды я даже пыталась предупредить — слава Богу, та женщина меня не знала. Ровно через шесть дней ее мать, со слезами на глазах, рассказывала в телевизоре, как какая-то ведьма сглазила ее дочь. С тех пор я поняла, какое неблагодарное это дело — быть предвестником смерти. Я даже смирилась со своим даром, приняла его, думала, что успокоилась, да вот только от судьбы не убежишь…

Было ровно семь утра. Я только встала и сонная прошла на кухню.

— Оля, опять тапок не надела! Зима на улице, пол холодный! — заворчала мать, и я собиралась привычно огрызнуться, повернулась и… увидела на ее лице маску. Пол поплыл у меня под ногами, и впервые в жизни я потеряла сознание… все бывает впервые. Как и нежелание приходить в себя, возвращаться в страшную действительность, потому что первое, что я увидела, когда очнулась, было обеспокоенным лицом матери… в маске. Я сглотнула. О Боже, ей осталось пять дней, всего пять дней! И никто не знает. Достаточно, что я знаю, знаю уже сейчас.

Наверное, я опять сильно побледнела, потому что мама испуганно вскрикнула, а прибежавший отец, неожиданно серьезный, подхватил меня на руки и отнес на кровать.

— Ты чего, Огонек? — ласково шептал он, пока мать вызывала врача.

Я молчала. Страх не давал мне говорить. Да и что мне было говорить? Правду? Мне все равно не поверят.

— Что так напугало вашу девочку? — спросила толстая женщина в белом халате. — У ребенка шок.

Легкая боль от укола, и мое уставшее сознание вновь окутала вата тяжелого сна. Проснувшись, я с облегчением увидела сидевшую у кровати мать. Сонливость ушла мгновенно — на ее лице была маска, мне не приснилось! За окном шел пушистый снег, а я гадала — как это будет? Как у Верки, во сне, или как у некоторых — в боли? Быстро или нет? Как?

В тот день меня не пустили в школу, на следующий день я истериками не пустила мать на работу. Посоветовавшись с отцом на кухне, мама решила поддаться моему внезапному сумасшествию, и провела со мной долгий, но мягкий допрос. Они хотели знать, что меня так напугало. Что я могла сказать? Я понимала, что мне никто никогда не поверит. А если и поверят, то будет поздно.

Со слезами я прижималась к матери и дрожала, не в силах вымолвить и слова, не в силах ее отпустить. Даже на мгновение. Еще четыре дня, Господи, всего четыре. И ее не будет, лучше пусть меня не будет! Почему, за что?

Ночью, я прокралась в комнату родителей и села рядом с их кроватью прямо на холодный пол. Не хотела терять времени, ведь времени осталось так мало.

Именно тогда я увидела его. Он пришел так же быстро, как исчез, это было началом конца.

На четвертый день он стал настолько видимым, что казался осязаемым. Теперь уже я не отводила от него взгляда. Да и не было необходимости — мама взяла отпуск, взяла без моей просьбы, потому что мои воспаленные глаза и взгляд, следивший за кем-то невидимым в комнате, не оставлял ей никакого выбора.

Краем уха я слышала, что родители записали меня на прием к психиатру. Через неделю… Неделю! Знали бы они, что будет через неделю! Один из нас уйдет, и это его вина! Фигура его была еще расплывчатой, а я его уже ненавидела, следила за ним неотрывным взглядом, стараясь уничтожить своей ненавистью. Господи, я даже и не подозревала, как сильно я умею ненавидеть! А он… он чувствовал. И, как ни странно, его моя ненависть не радовала. Я отчетливо видела грусть в темном взгляде, и изредка мне казалось, что ангел избегает смотреть мне в глаза. И не зря избегает! Такого взгляда, что был у меня, не смог бы выдержать даже он.

А мама… Мама выдерживала. Она, будто чуя, что творится в моей душе, прижимала меня к себе крепко-крепко, ловила мой сумасшедший, ненавидящий взгляд, но ее объятия вызывали во мне лишь новые приступы истерики. Это все его вина! Он за ней пришел… И я ничего не могу сделать…. Не могу…

Все закончилось внезапно. Пришел рассвет, а вместе с ним и новое утро. Гнев во мне клокотал так сильно, что казалось, я сейчас разорвусь на кусочки от адского жара. Ангел стал почти осязаемым, мама на мгновение вышла, наверное, в туалет, а я… я вдруг захотела убить его, разорвать в клочья. Даже встала с кровати, на которой пролежала последние сутки. Даже поверила, что это возможно! Его уничтожить!

Но, внезапно встретившись с его всепонимающим взглядом, не смогла. Так и застыла с поднятой рукой. Глупо… Босая, зимой, в холодной комнате, в застиранной пижаме, бросающаяся на ангела смерти. Глупо… Наивно… Смешно…

Он продолжал на меня смотреть, теперь уже изучающе, и я поняла, наконец, всеми фибрами своей никчемной душонки, что это значит «говорить глазами». Впервые в жизни я почувствовала нечто подобное. Сила и уверенность ангела плыла в моих жилах, и наполнилось мое сердце таким покоем, что было страшно дышать. Я поняла, что не могу более его ненавидеть, хоть и любить не могу. Потому что ненавидеть можно что-то понятное, равное мне, а как можно ненавидеть то, чего я не достигну даже через века праведной жизни?

Я вновь заплакала, но уже обреченно, без сил села на кровать и почувствовала, как вместе со слезами уходит гнев и приходит понимание. Все правильно. Бог создал нас смертными, и пусть нам больно, гадко, но это не мы придумали, Он. Он и его создал, этого ангела. Может, и ангелу тяжело, только ведь никто не спрашивает. Может, спросить?

Я хотела спросить, подняла взгляд, но слова замерли губах: ангел улыбался! Так тепло и мягко, что и душа моя начала улыбаться вслед его улыбке. Мир вдруг заискрился красками, и снег на улице показался чудом, сама жизнь показалась чудом, каждое мгновение! Ангел улыбнулся еще больше, и я почувствовала, как душа моя парит над комнатой, и увидела, как попадает в аварию автобус, в котором моя мама едет на работу. Все так просто. Автобус, в который все садятся с масками, а выходят с ним. А могут и не сесть. Тогда и маски не будет…

Облегчение вошло в мою душу так резко, что мне стало плохо. Меня начало рвать кровью, и я чуть ли не силой заставила маму остаться со мной. И, о чудо! С остановки рядом с нашим домом ушел автобус, а мама осталась… Без маски…

* * *

После этого я расцвела. Неожиданно до меня дошло, что мой дар не так уж бесполезен. Я могу не только видеть маску, но и снимать ее, спасать людей от смерти. И я начала снимать маски. Снимала я не со всех, а только там, где могла. Иногда это было легко, иногда сложно, но всегда он мне помогал, и ангел смерти вскоре стал мне таким же близким, как родители. Он был рядом почти всегда, его внимательные, темные глаза следили за каждым моим движением, и я привязывалась к нему все больше, и все ярче становились мои видения.

Люди начали верить, что я приношу удачу. Знакомые слушались моих советов без пререканий, а незнакомые… я и сама не понимаю, как мне удавалось их предупредить, но — удавалось! Я была счастлива. Я была благодарна за дар, который недавно проклинала.

Но в семнадцать все изменилось. Саша влетел в мою жизнь со скоростью метеора. Он был выше меня на голову, старше — на пять лет, мудрее — на целую жизнь, и с ним я впервые познала сладость взаимной любви. До него я и не думала, что можно и нужно жить по-другому, что можно так ярко чувствовать, и так тонуть в собственных чувствах. Я влюбилась глубоко и безнадежно. Я ошалела от неожиданного чувства.

Я сошла с ума, забыв игру о масках, о смерти и ее вестнике, потому что теперь существовал для меня только он и счастье, что он внес в мою жизнь. Я не хотела разбавлять это счастье чужим горем, не хотела помогать — если Бог тех людей приговорил, то почему я должна была их спасать? Все равно умрут, раньше или позже. А у меня… у меня есть Саша. Большего мне и не надо… Да только и счастье бывает недолгим.

В тот день на улице шел дождь. Красивый летний дождь, падающий на серый асфальт тяжелыми каплями. Мне повезло. Родители уехали на курорт, оставив взрослую уже девочку одну, чем мы с Сашей и воспользовались. Неделя счастья, неделя которой я так долго ждала, и теперь с таким удовольствием смаковала на губах.

Саша проснулся раньше меня, распахнул настежь окно, впуская в комнату пропахший солнцем воздух. Его мускулы заиграли под гладкой, еще незагорелой кожей, а меня вновь пронзила волна нежности.

Как же я тогда была счастлива! Саша вздохнул полной грудью, встал на цыпочки и довольно потянулся так, что хрустнули косточки, а я, выскользнув с постели, осторожно подбежала к нему и прижалась грудью к его спине.

— Привет, котик!

— Думал, что ты еще спишь, — ласково промурлыкал мой лев, оборачиваясь и ловя меня в крепкие объятия. Но мне уже было не до любовных игр. Перед глазами поплыло, мир в одно мгновение посерел: на лице Саши была маска!

— Что случилось, Огонек? — сразу же стал серьезным Саша, и звук его голоса с трудом продрался через волны паники. — Приснился плохой сон?

— Нет, — прошептала я, змейкой вырываясь из его объятий, преодолевая дурное предчувствие. Чего я боюсь? У меня еще несколько дней, а потом, потом придет ангел, я узнаю, в чем опасность, и все закончится. Я просто не дам Саше умереть.

Но все было не так, как раньше. Посмотрев в зеркало, я похолодела, увидев на своем лице… маску. Что же это? Не успев еще толком испугаться, я вдруг увидела за своей спиной его… Он пришел раньше, чем обычно…

— Мы уходим вместе? — прошептала я, чувствуя, как его темные глаза пронзают меня сочувствием. — Ты это пришел сказать? Что ничего нельзя поделать?

— Не совсем, — медленно ответил ангел. Я впервые услышала его голос. Глубокий, мягкий, манящий, и безмерно мудрый. Голос, который выворачивал душу наизнанку. — Меня прислали, чтобы предложить тебе выбор. Все просто — ты или он. Ничего более. На этот раз я не в силах помочь. У тебя есть всего три дня. Решай, девочка. Ты пойдешь со мной или он.

Я или он? Как просто…

В ту ночь я лежала в его объятиях, и маска перелетала с его лица на мое.

Я или он… Это смешно.

Мне вдруг показалось страшным умирать. Но и его терять страшно. Страшно и то и то.

Я или он.

Почему этот вопрос звучит в моей голове сигналом тревоги? Мучает и днем и ночью?

Я или он.

Что страшнее? Может, это не любовь? В кино ради любимого отдают жизнь, даже не думая, а я, почему я сомневаюсь?

Я или он.

Кто это придумал? Может, я чудовище? Не умею любить? Эгоистка? Почему мне так сложно решиться умереть ради любимого человека?

Он или я.

Почему сейчас? Я еще так молода? А родители? Я ведь у них единственная. Но и Верка была единственной, кому это помешало?

Я. Он.

Кто? Если я не люблю Сашу, тогда почему мне так сложно его убить? Нет, простите, какое «убить»? Это не убийство, мне просто надо дать ему умереть. Меня даже никто не обвинит, все так просто… не заметить маски. И все!

Я или он…

Все время один и тот же вопрос, три дня мучительных сомнений, пытка, которую придумали только для меня. Вторую ночь я уже спала — дали о ссебе знать усталость и нервное напряжение. Саша держал меня в объятиях, и маска покоилась на его лице. Или на моем? Я не знала, ничего уже не знала. В последнюю ночь… он спал, а я стояла у окна и молча плакала от страха умереть и страха остаться одной. Боже, как я хотела жить! Боже, как я хотела, чтобы он не умирал! У меня не было видений, я не знала, как это будет, а ангел стоял за моей спиной. Его крылья то сходились, то расходились, а глаза следили за мной, не отпуская меня ни на мгновение.

— Почему ты ставишь меня перед таким выбором? — заплакала я. — Почему? За что ты меня ненавидишь? Это справедливо?

— А за что ненавидят меня? — тихо ответил ангел, и его голос задел самые сокровенные нотки моей души. — За что ты ненавидишь меня?

— Я? — от удивления даже боль ушла.

— Ты, — ответил ангел. — Ты мешаешь работать. Препятствуешь мне, будто я — зло. Но я — не зло, и ты это знаешь. Как и то, что когда-то приходится платить. За все. За игру со мной — тем более.

— Это ты придумал? — ненавидяще закричала я.

— Не я, — спокойно ответил ангел. — Есть правила, которые выходят за пределы моей власти. Я и так потакал тебе слишком долго. Теперь… теперь ты платишь за свой дар.

— Я не делала ничего плохого!

— Ты меняла судьбу людей, — ответил ангел. — Изменив чужую судьбу, ты поменяла и свою. Ты не делала ничего плохого, но не делала ничего и хорошего. Я — вне зла и добра, я всего лишь проводник из одного мира в другой, не более. Смерть — это переход от одного существования к другому, не более. Страх перед смертью просто сдерживает вас от преждевременного шага. Не более. Вы не видите меня, ты — увидела в детстве и запомнила. Не более.

— Ты циничен!

— Я — прав.

Я замолчала, прикусив губу, и лишь к утру осмелилась спросить:

— Иначе нельзя. Я или он?

— Или ты, или он.

— Как мы умрем? — прошептала я.

— Быстро, — ответил ангел после некоторой паузы. — Это мой дар лично тебе. Что бы ты ни выбрала, смерть будет мгновенна. Твоя или его.

— Я или он, — прошептала я. — Почему?

— Я же объяснял, — прошептал Ангел. — И ты поняла. Не задавай глупых вопросов.

Следующий день я встретила на ногах.

Я или он.

В последний раз разбудила его поцелуем, все еще не сделав выбора. Не в силах была сделать.

Я или он.

Как бы я его не любила, желание жить было столь же сильным, ярким, как вспышка света в темноте. И столь же яркой была любовь, молодая, сильная.

Кто пойдет за Ангелом Смерти? Я или он.

Мы должны были провести этот день вместе. Для кого-то из нас последний. Для меня или для него?

— Оля, почему ты такая бледная? Тебе плохо?

— Нет, Сашенька, хорошо, мы ведь вместе, как мне может быть плохо?

Я или он.

Взяв сумку, я вышла за дверь.

Я или он.

Саша остановился, чтобы закрыть квартиру.

Я или он.

Мы спустились вниз, держась за руки.

Я или он.

Что это за шум? Подросток, стоящий перед дверью. Почему он такой бледный? Что держит в руках? Отмычка… Поворачивается… Достает нож. Зачем? Свидетели. Я и Саша.

— Коля? — спросил Саша, обращаясь к вору.

Я увидела его… смерть.

Я?

Нет, не ангела смерти, а подростка с перекошенным лицом, с ножом в руках.

Он?

— Саша! — закричала я.

Кто?! Он… Я!

Что-то вошло мне в живот, разорвав тонкую линию моей жизни. Мне и в самом деле почему-то не было больно. Ангел смерти улыбнулся и протянул мне руку. Выбор сделан. Я полечу на черных крыльях. К Верке, которая давно ждет…