«Колдунья»

Татьяна Мейко

Колдунья Сказка о любви

Жила-была на свете маленькая колдунья. Совсем одна в лесной избушке, затерянной от людских дорог на тридцать лет пути. Вокруг лежали вечные снега, падали белые хлопья и стояли вечные ели.

Она еще не свершила ни великого, ни малого колдовства и казалась самой обычной девочкой. Только обычную девочку никто не оставит одну в лесу, занесенном снегами и ветром, иначе Бог знает что может выдумать она о себе и о Мире. Колдунья любила гулять под могучими еловыми лапами. Они держали на себе целые сугробы и стояли так сонно и недвижимо, будто раз и навсегда уже дождались всего, спрятали под теми сугробами великие тайны. Девочка осторожно гладила снизу широкие ветви, чтобы не потревожить ни единой снежинки, и мечтала, что сотворит величайшее колдовство, от которого не одним елкам — всему на свете станет так же тихо, счастливо, бестревожно.

«Человек родится для одной великой мысли, для одного великого сына или внука, дом стоит на земле, чтобы согреть одного-единственного человека, а колдуны приходят для одного великого колдовства».

Так было написано в старой колдовской книге. Обо всем, что есть и чего нет, что можно и чего нельзя, поведывала она, но ни словом не обмолвилась о том, для чего живет на свете маленькая колдунья. Девочка послушно листала пожелтевшие страницы, слушала колдовские голоса, которые вещали над миром, и благословляла все, что благословляли силы добра, и проклинала все, что они проклинали.

А время шло. Все так же мертво и пустынно падал снег. Юная чаровница росла, взрослела, косы ее становились длинными, кожа шелковой, а душа, растревоженная колдовскими тайнами, все нетерпеливее. Тихо уходили дни, за ними годы без великого колдовства, без доброго друга, и каждый раз уже казалось ей, что если и сегодня не свершится чудо, то не будет оно никогда.

— Мне уже шестнадцать лет, — волновалась она, — так и жизнь пройдет, и никто не узнает, что я жила, что руки мои были такими нежными, а волосы черными, как ночь. Никто не увидит… Все равно кто, лишь бы осталась память обо мне.

Ей мечталось, что войдет в ее дом светлый мальчик, прекрасный юноша, посмотрит в ее чарующие глаза, отогреется у колдовского самовара и останется здесь навсегда. И потеплеет ее одинокий дом, и легче будет ей дождаться своего великого колдовства.

Она родилась доброй колдуньей. Пока с ее губ не сорвалось недоброе слово, а душа не пожелала злого дела, силы добра покровительствовали ей. И однажды темным тоскливым вечером кто-то постучался в ее окно.

В дом вошел человек, стряхивая с себя снежные сугробы. И поразилась колдунья, как похож он на тайгу и ее великие ели. Заснеженная борода скрывала половину лица, густая хвоя волос выбивалась из-под шапки, а под заросшими бровями в заиндевелых ресницах блестели белесыми льдинками глаза.

И сама судьба на миг проглянула в них.

Есть на свете роковые глаза и любовь с первого взгляда. Это значит, что колдовские силы добра или зла всю свою страсть вселили в избранного ими человека, и уже ничто на свете не спасет того безумца или счастливца: бессмысленно противиться им и невозможно возвратить свое счастье, если отвернется судьба.

Маленькая колдунья знала об этом с самого рождения, поэтому поклонилась пришедшему, как жребию своему.

Она отогрела его у волшебного самовара. Оттаяли его ресницы и волосы, потеплели глаза и губы… Не оттаяло одно только сердце.

Сколько передумал он за тридцать лет в глухой тиши, какие тайны поведали ему вечные ели, какие юношеские надежды схоронил он под густой бородой? Ни о чем не спросила она.

Он остался и свято поверил, что именно в этот дом вела его судьбина.

Они зажили тихо и плавно, словно опасаясь спугнуть еще не родившееся счастье. По ночам она рассказывала ему чудесные колдовские сказки, выдавая запретные тайны и заклинания. По утрам поила горячим чаем, и еще больше оттаивал он. Он гладил ее черные волосы и белые руки, целовал губы и мокрые от слез глаза.

— О чем ты плачешь? — удивлялся он. — Разве ты не счастлива?

— Ты пришел навсегда? Ты не уйдешь больше? — пытала она его.

— Куда? Кругом на тридцать лет пути лежат снега…

Она вздыхала, прятала слезы на его груди и вновь ощущала лед сквозь холст рубахи. Счастье ли это или беда колдунов — так сильно и больно чувствовать?

Она забросила свою вещую книгу, забывала вовремя откликаться на колдовские голоса, а в волшебном самоваре лишь кипятила чай. Она показывала ему фокусы, вспоминая уроки магии, пела колыбельные всех времен и народов, ни на минуту не оставляя его, не давая почувствовать в груди так и не оттаявшее сердце. А он шутил, смеялся, преклонялся перед ее любовью и страшился даже подумать, что не к ней шел тридцать лет.

Так мчались дни, мелькали ночи. Сердце беспощадно отсчитывало секунды — ни мысль, ни чувство, ни воспоминание не поспевали за ним. И в одну из ночей властно ударила в окно белая вьюга.

Очнулась маленькая колдунья. Отпустив руку своего милого путника, она метнулась с лежанки, нашла колдовскую книгу, и та открылась на девяносто девятой странице. Девяносто девятая строка гласила:

«Если четыре раза ударит в окно белая вьюга, ты потеряешь свое колдовство».

Колдунья разожгла волшебный самовар, белый пар, словно снежные хлопья, окутал ее, и в клубах пара она увидела заснеженную избушку на краю Великой пустыни. И поняла, что это и есть тот дом, который отогреет сердце ее желанного гостя. Этот и никакой другой. Через десять лет в нем родится девочка. Ее лицо будет похоже на лицо путника так, словно они брат и сестра. Ее глаза будут еще чернее, а руки белее, чем у колдуньи, и на тридцать лет позже тронет ее волосы седина.

Колдунья перечеркнула рукой туманное виденье. Неясное предчувствие тревожило ее, как вопрошающий взгляд. Она плотнее притворила дверь, закрыла ставни, села, обхватив голову руками, и первая глубокая морщина прорезала ее лоб.

Колдуны не умеют думать. Они только слушают свое сердце, в котором отзывается мир, судьба, вечность. Она думала сейчас так, как думают люди. Думала всю ночь, а утром встала, подошла к лежанке и долго смотрела в лицо спящего. Потом положила руку ему на грудь, и руку вновь обожгло холодом.

«Нет, — покачала она головой, — не удержать его… Если в угоду судьбе только там отогреется его сердце, я подожду еще. Он оттает и вернется ко мне с теплом в груди».

Она бережно разбудила его и подала лохматую шапку.

— Ты должен идти, — молвила она.

Он молча стал надевать шубу, словно давно ждал этого, потом растерянно сел на скамью.

— Когда я отправился в путь, мне было шестнадцать лет. Я шел к тебе тридцать лет… — подсчитывал он. — Я больше не смогу, я умру в дороге.

— Что ты! — испугалась она. — Нет, нет. Ты еще молод. Что годы?! Жизнь измеряется ударами сердца. Каждому на жизнь отпущено определенное число ударов. И ни на один удар больше не проживет человек. И ни на один меньше! В пути сердце бьется медленнее. Нет, нет! Ты не только дойдешь, ты еще успеешь вернуться, и тогда мы будем счастливы навсегда. Я наколдую наше счастье!

Она говорила вдохновенно, и глаза ее горели в предчувствии великого колдовства.

— И что бы тебе не родиться обычной женщиной, — вздохнул он.

— Побудь со мной еще немного и иди! Ты бы все равно ушел — это судьба…

Они прожили вместе еще три дня и три ночи, а на четвертую он встал и, словно повинуясь смутному велению души, шагнул в пустыню вечности.

— Но ты должен вернуться, — кричала ему вслед маленькая колдунья. — Я заклинаю тебя! Я заклинаю! Я прошу…

И он ушел, будто не было его никогда. А она поставила на подоконник свой неостывающий самовар и села у окошка, чтобы ждать тридцать и еще тридцать лет. Она морщила низкий лоб, вглядывалась в хлопья горячего пара и видела нескончаемую дорогу, которая уводила ее единственного друга.

Она редко вставала, осторожно поднимала голову, неспешно колдовала над белым паром, медленно слушала, чтобы не поторопить свое сердце, не заставить его биться быстрее, чем снег скрывает следы уходящих. Так тихо проходили дни, словно опускались белые снежинки, так прошло десять лет. И тогда в далеком доме на краю пустыни родилась девочка. Она пришла на землю светлым утром, когда повсюду властвовали силы добра и света, покровительствуя всем чистым и вновь рожденным. И все, что было полно жизни и любви, пожелало девочке добра. Промолчала одна только, маленькая колдунья.

Белая вьюга заглянула в окно новорожденной и, обогнав снега, примчалась к всеми забытой избушке.

— Нет, — прошептала колдунья, — я не сниму своего заклятья — ей уготована вечная разлука.

Второй раз ударила в окно белая вьюга. И поняла упрямица, что не оставят ее в покое, не забудут, что и она была рождена для добра.

Всю свою маленькую жизнь слепо подчинялась она колдовским силам земли. Благословляла и проклинала, поклонялась и любила все, что было возлюблено миром. Но вот уходил по снежной пустыне ее друг, ее странник. Уходил к той, которой предсказано быть счастливой. Колдунья прижимала руки к груди, но сердце уже не билось медленно, как падает снег. «Разве виновата я, — думала она, — что встретила его в самом начале жизни и все мои радости и печали связаны теперь только с ним?!»

Все цветы и надежды земли, вечную любовь и вечное раскаянье, весь свет, все моря и океаны, все тайны, открытые ей, положила она на весы своего счастья и счастье перевесило чашу весов.

— Нет, — отвечала она, — я не пожелаю ей добра. И в третий раз ударила в окно белая вьюга, возвещая о том, что все кончается в мире, не вечны и колдовские чары.

— Хорошо, — смирилась колдунья, — хорошо, я отступлюсь, я тоже благословлю ее, но пусть судьба разведет их дороги. Пусть они не встретятся в этой жизни, и я не нарушу ее покой. Она не будет знать, что есть человек с лицом знакомым, будто он ее брат. Она будет счастлива с кем-нибудь другим.

Выслушала белая вьюга неясные речи и умчалась.

Тихо стало. Все так же падал снег, те же высились ели. Но мир больше не виделся счастливым и безмятежным. Разрушилась незримая вечная связь, и вместе с ней уходили из сердца колдуньи любовь, добро… Так большая река покидает русло, унося с собой покой и жизнь. И впервые девочке стало страшно совсем одной в избушке, покинутой на тридцать лет пути. На окна набежали зловещие тени, дрогнул и погас огонь свечи, и почудилось ей, что, если сейчас, сию минуту, не увидит она своего странника, не спрячет лицо в его ладонях, она умрет.

Она зажгла свечу и впилась глазами в белый пар самовара, но не увидела лица странника. Он шел не к ней, он уходил от нее, и показалось, что с тех пор, как родилась на свет соперница, он ускорил шаг.

Колдунья протянула руки к нему и тихо позвала его по имени. Но никто не откликнулся ей. Она позвала еще раз все так же тихо, чтобы не поторопить вещую вьюгу. Три дня и три ночи она только звала его, надеясь на простое человеческое слово, но бессильно слово и желание человека перед расстоянием.

На тридцать лет пути никто не стремился к ней, не любил и не надеялся на нее… А где-то уже мчалась окну роковая вьюга.

И тогда дерзко вскинула руки добрая колдунья призвала к себе в помощь силы зла.

— Я заклинаю! — еле слышно проговорила она.

— Я заклинаю! — и потемнели ее глаза, затвердели пальцы, хриплым стал голос.

— Я заклинаю! — и на минуту тихо стало на земле: ни один лист не упал там, где прежде падали листья, и ни одна травинка не шелохнулась там, где прежде шелестела трава.

— Я заклинаю время и дороги, ветры и снега, недругов и друзей, встречных и уходящих… Оставьте его все и навсегда! Оставьте ему лишь имя мое, думы обо мне, дорогу ко мне.

…Где-то на белой равнине злой ветер бросил в глаза одинокого странника снежные комья. Вьюга взвыла, и в плаче вьюги услышал он свою колдунью, но не узнал ее изменившийся голос. Он оглянулся. На тридцать лет застилали дорогу снега, словно белый пар клубился из самовара. Самые трудные десять лет были позади, все сильнее томило его неясное предчувствие…

— Я заклинаю, я заклинаю, я прошу, — шептала колдунья бессмысленные свои молитвы. — Пусть он вернется ко мне, — плакала она, теряя свое колдовство.

И четвертый раз ударила в окно вьюга. Рассыпав осколки стекла, ворвалась в комнату и, унеся с собой тепло нагретого жилья, умчалась прочь.

Силы судьбы оказались сильнее — ее единственный друг не повернул с полдороги…

Она уронила на руки свою горемычную голову. До конца пути оставалось еще очень много лет.

И вспомнила маленькая колдунья старый колдовской закон: «Ты будешь волшебницей, пока не захочешь счастья для себя».

Прошло ровно тридцать лет с тех пор, как ушел одинокий странник.

Колдунья неподвижно сидела у окна. Остыл медный самовар, развеялся белый пар… И она уже не могла видеть, как подходил ее друг к далекой чужой избушке. Как добрался до замерзшего окошка и впервые за долгую жизнь вдруг ощутил на сердце мир и покой.

Прошло еще тридцать лет, потом три года прошло и опять прошли годы… Колдунья все сидела, смотрела на белые хлопья и ждала, когда кончится снегопад, будто торопилась в дорогу. Снег кончался, но она не уходила, а ждала, когда он пойдет снова, потому что ничего не ждать она не могла.

…Старый путник отворил дверь, перешагнул порог и долго вытирал о половик отмытые дорогой сапоги. Она взглянула на него точно так же, как только что смотрела в окно, не сразу вспоминая его лицо.

Она почти не изменилась, будто пока его не было, не жила. Только длинные морщины прочертили маленький лоб, только глаза выцвели, словно снег…

— Я поставлю самовар, — наконец, проговорила она, — я затоплю печь — ты замерз в пути.

Он стоял у порога. Снег таял на его плечах, и шапка оттаивала, только борода оставалась белой. Он тоже смотрел, вспоминал и не понимал, какой злой рок привел его сюда оттуда, где он был счастлив.

Она невозможно долго ставила самовар, разучившись разжигать холодные угли, а он все стоял, словно ждал чего-то.

Она тревожно оглянулась.

— Ты устал? — только и спросила его.

Потом торопливо начала стелить белоснежные покрывала. Он снял тяжелые сапоги, шубу и шапку, опустил на белые подушки белую голову и уснул так, будто не спал все это время.

Прошло три дня, три ночи, много раз закипал и остывал самовар, а он спал и спал, словно хотел проспать всю оставшуюся жизнь.

Колдунья сидела рядом, гладила его такие знакомые руки и плечи, которые не разгибались даже во сне. Не решилась коснуться одного сердца.

Она тронула ладонью седую бороду, и волосы потемнели, будто оттаивая от инея. Ее теплые руки вспомнили колдовство. Она не поверила, провела по изрезанному морщинами лбу, и морщины разгладились.

Тогда подошла она к кипящему самовару, и клубы пара вырвались ей навстречу. Колдунья увидела в тумане свои тихие ели и бледную равнину. На краю пустыни в чужом доме сидела чужая женщина с лицом знакомым и родным. Она подпирала ладонью голову и печально смотрела на белые хлопья, словно ждала, когда кончится снег. Но снег все не кончался.

И всем своим опустевшим и измученным сердцем пожелала ей добра маленькая колдунья…

Она боялась смотреть на лежанку, где спал ее усталый странник. Она тихо сидела у самовара, словно сама боялась проснуться и начать жить в мире, где, имея чары колдуньи и сердце женщины, нельзя пожелать счастья для себя.

И где же тогда найти счастье людям, если между двумя домами и двумя судьбами может лежать тридцать лет пути, если молодость тает бесследно и незаметно, как белый пар от самовара, и хорошо еще, если успеет кто-нибудь отогреться и испить из того самовара горячий чай.

И тихо позвала по имени добрая колдунья ту — чужую.

И за тридцать лет пути откликнулась та и встала, прислушиваясь.

Колдунья поднялась ей навстречу и снова запоздало пожелала ей добра, как желают всем чистым и вновь рожденным. Соперница отбросила с плеча тяжелую косу, накинула белую шаль и, не оглянувшись, вышла за дверь.

Волшебница последний раз смотрела в лицо той, которая, будто званая гостья, торопилась в ее дом, потом погасила огонь в колдовском самоваре, оставила колдовскую книгу и, не поцеловав на прощанье спящего, навсегда ушла из своей избушки.

Странник не проснулся. Он почивал спокойно и ровно. На столе стыл самый обыкновенный теперь медный самовар, а в углу дожидалась нового прочтения старая книга волшебных сказок.

По холодной пустыне, разметавшейся по земле на тридцать лет пути, в разные стороны шли два человека. Одна — женщина, благословленная на счастье целым миром, другая — колдунья…

А над ними тихо и безмятежно стояли на земле веские ели, которые уже раз и навсегда дождались всего.

Оглавление