Софья Прокофьева, Олег Попович Прайд. Кольцо призрака
Издательский дом «Флюид ФриФлай» выражает благодарность Ивану Масту за помощь в издании серии
© С.Л. Прокофьева, 2014
© О.И. Попов (Олег Попович), 2014
© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2014
Прайд
Глава 1. Ирина
Жара, жара, жара.
От зноя гудели крыши домов, в которых изнывали полуголые люди. Само солнце, пропахшее бензином, пряталось за густой пеленой смога.
Ирина шла к Белорусскому вокзалу через Ленинградку, изнывающую от ядовитого смога и истерии беспрерывных гудков раскаленных автомобилей.
Взгляд Ирины привлекла покрытая ржавой пыльцой широкая стеклянная витрина модного бутика.
«Вот где пекло!» – подумала Ирина, глядя на оплывающие лица трех пластиковых красавиц. Волны раскаленного воздуха, поднимаясь вверх, рождали таинственные улыбки на их выпуклых губах. Вот одна из них чуть шевельнула розовой рукой, словно предлагая пестрый шарфик.
– Купите, как раз под цвет, – послышалось Ирине. Невесомые пепельные волосы упали на плечо одной волной.
«Что это? Почему пепельные? Они же гладкие и черные как безлунная ночь! – Блестящие удлиненные глаза взглянули на Ирину с живой насмешкой, но не открывая глубоко спрятанную тайну. – Алла! Это же Алла! Что же, теперь там тебе и место! Хотя нет! Там тобой теперь будут все любоваться, этого ты и хотела всегда. Сучка!.. Боже мой, этого не может быть…»
Ирина испуганно отшатнулась от витрины, оступилась, подвернула ногу. Ремешок, щелкнув, порвался, и белая туфелька слетела с ее ноги.
Ирина беспомощно посмотрела на раскаленную пыльную витрину. Три девушки с пепельными волосами продолжали безнадежно плавиться, казалось, еще немного, и они растекутся бесформенной массой, теряя очертания.
«Какая Алла? Померещится же такое! – И только тут она почувствовала, что стоит голой ногой на обжигающе мягком асфальте. Прыгая на одной ноге, она доскакала до порванной туфельки, нагнулась, подняла и с сожалением осмотрела края разорванного ремешка. – Хорошая подделка под кожу. Скупой платит дважды!»
Жара за последние дни стала невыносимой. Когда в первый день температура превысила высшую отметку за всю историю наблюдений, на это мало обратили внимание. Девчонки в офисе говорили:
«Ну что там? Опять все эти разговоры про всемирное потепление. Сколько можно?!»
Но когда жара стала зашкаливать и на второй день и на третий и так изо дня в день – неделю, вторую, целый месяц, то все это превратилось в настоящее стихийное бедствие. Никто никогда не забудет это самое жаркое лето.
Теперь разговоры о всемирном потеплении все чаще приводили к разговорам о конце света:
«Что ж, может быть, человечество, наконец заслужило это».
«Что?! Уничтожение человечества! Прекрасная идея! Особенно касаясь мужской половины. Будь они прокляты! – радостно соглашалась с ней одна из новеньких сотрудниц и весело продолжала: – А тогда уж и заботиться о будущем больше незачем – все трын-трава; гори все синим пламенем. – И, подкрасив губы, озабоченно заключала: – Но это все скорее планы на отдаленное будущее».
«Маленькая шлюшка! Как она умудряется так ярко краситься и не течь в такое пекло? Кто-то дает ей деньги на дорогой макияж».
Люди искали спасения в любых водоемах даже там, где купаться было запрещено, а то и просто в каких-то лужах с утками и червивой рыбой.
Потом под землей на востоке загорелись торфяники. В конце концов пожары вырвались из-под земли наружу. Восточный ветер беспрестанно гнал смерчи с далеких голых степей и заволок весь город густой горькой гарью пожаров.
«Там, на востоке, в этих голых черных степях, самое лучшее место для Смерти, там она отдыхает, если она вообще когда-нибудь отдыхает. Там, наверное, живут только мертвецы, демоны и эти узкоглазые люди, так похожие на древних идолов, там, должно быть, размножаются фурии ревности. А еще дальше на восток: Таиланд, Сиамское царство, сиамские близнецы… Алла!»
Ирина замечала, что даже всегда веселые дети во дворе, подготовленные самой природой ко всем неожиданностям, теперь ходили вялые и понурые. Детский смех стих во дворах. Улицы города вымерли, передвигаться можно было только в плотно закрытых машинах с кондиционерами. Дико выглядели редкие пешеходы, одиноко блуждающие в медицинских масках, предназначенных защищать горло и легкие от горелого воздуха. Как будто маски могут от чего-то спасти!
Ирина спустилась вниз к подземному переходу, мимо радуги ларьков, где тесно жили пестрые бутылки, пачки и пакетики… На уступах лестницы, ведущей вниз в душную темноту, бессильно урчали дешевые холодильники. Нудно зудящие тучи мух, цвета окислившейся бронзы, кружили над кучами мусора в углах между ларьками. Ирина в одной руке держала порванную туфельку и пакет с персиками, а другой зажимала нос, в надежде спастись от запаха тухнущего мяса, горелой кожицы повисших на грилях кур и прогорклого жира на обмякших столбах шаурмы. Ее начало мутить: что-то кислое, жгучее поднялось к горлу. «Какая гадость!»
Ирина вошла в душную темноту подземного перехода. Жирный засаленный мрамор. Красноватый, мясной, с серыми пленками. Обклеен дрожащими бумажками.
Ирина прочла: «Ищу девушку с высокой грудью для создания крепкой семьи. Фото верну. Павел». «Смешно. Надо Пашке сказать. Хочет он девушку с высокой грудью?»
Сапожник горбоносый и черный, умудренный тысячами лет старик откуда-то из-за Кавказских гор. «Похож на грустного черта», – подумала Ирина.
– Джан, дорогая, что грустишь?
Она молча показала ему туфлю, через силу улыбнулась.
– Для такой красавицы клеить не будем – зашьем. До Тверской дойдешь – там новые купишь.
Старик туго стягивал ремешок и подошву, ловко прокалывая их шилом.
Вздохнул:
– Эх. Не был бы мой сын лоботряс, я бы вас сосватал. Такую невесту ему хочу!
– Почему вы так о сыне?
– Спутался здесь в городе… Какие-то грибы едят – балдеют.
– Сейчас такая новая мода. Завезли откуда-то.
– Как твой мужчина? Любишь его?
Ирина кивнула, глядя в доброе темное лицо.
– Поженились уже?
– Нет… Еще нет!
– Мужчине своему как раз скажешь дорогие купить. Тебе все дорогое надо! За любовь такой женщины…
«Как он сидит в этой коробке, среди вонючей кожи, гуталина и поношенной обуви?!» Ее мутило все сильнее.
Он ударил по туфельке сапожным молотком и передал ее Ирине.
В голове вдруг начался какой-то звон, переходящий в оглушающий гул. Ирина с трудом обула туфельку и, покачиваясь, отошла глубже в духоту подземного перехода.
Там, далеко, на другом конце перехода, в солнечной подкове Ирина увидела женщину, словно ярко залитую подсолнечным маслом. Светясь насквозь, она продавала алые гладиолусы.
«Старуха-нищенка. Волосы как сено». Ирина, покачиваясь, подошла к ней. Сидит на сложенной вчетверо газете. Козьими длинными губами жует клок седого сена. Козье тело усохло. Вся влага скопилась в круглом животе, туго обтянутом чем-то серо-истлевшим, где серый цвет – просто знак нищеты, бездомности, потери всех начал.
Ирина уже почти прошла мимо, но вдруг опять оглянулась, услышав протяжный страдальческий стон.
Старуха кивнула, словно соглашаясь с чем-то. Ноги ее безобразно дернулись. Шея переломилась, голова упала на грудь. Изо рта по подбородку побежала живая черная струйка.
– Помирает… – выдохнула Ирина.
– Пьянь старая! – буркнул за спиной Ирины липкий голос. – Пни ее, чтоб знала!
Она обернулась. Лицо, скрытое медицинской маской от гари. Блуждающие белесые глаза, в глазах несвежая застоявшаяся вода. Ирину градом прошиб пот. Струйки потекли прямо от головы, с затылка по шее, между лопаток, ниже по спине, между ягодиц, промочив трусики.
В этот миг в тело Ирины, разрастаясь, вошла нестерпимая боль, проникая в нее извне, сразу со всех сторон. Боль эта живая и даже зрячая. Она светло, как нечто свое родное, давно знакомое, оглядывала ее изнутри. Она не может заполнить ее всю до конца. Что-то острое ощерилось, преградило путь, не пускает. Ирина с трудом сдерживала рвущийся из груди крик. «Нет сил вынести, стерпеть… Всё плывёт и кружится. Кожа разбухает, и больше нет различия между частями тела. Вторгается звук угрожающих, дразнящих, монотонных голосов. Это страх и желание быть поглощённой в этом безумном вращении. Подземный грот исчезает в пространстве, обрывая корни сознания. Серая пелена на глазах тает и стекает по щекам. Прощай!»
Последнее, что Ирина услышала, был все тот же липкий голос:
– Здоровая молодуха, а так нажралась!
Ирина очнулась. Она сидела на свернутой вчетверо газете рядом с мертвой уже старухой. Кто-то прислонил Ирину спиной к каменной липкой стене.
Дышать нечем.
– Ко мне нельзя, – раздался рядом, прямо в ухо, потный голос. – Куда пойдем? Ко мне нельзя! Баба моя на даче, а кто ее знает. Нюх у нее… – добавил голос с печальным уважением.
Ирина подняла голову. Весь промокший потом лысый мужчина. Ирина тупо уставилась на него непонимающим взглядом. Мужчина с досадой плюнул и пропал в толпе.
Она склонилась набок, пытаясь отодвинуться от мертвой старухи, оперлась двумя руками о заплеванный асфальт, медленно поднялась. Достала зеркальце из сумочки.
«Хорошо, что я сегодня не накрасилась! – Она огляделась вокруг – Белорусский вокзал! Что я здесь делаю?! Куда я собралась? Ах да, в Шереметьево. Или в Новый Иерусалим? Кто-то из моих знакомых купил там дачку у какой-то сумасшедшей. А кто? Не важно! Скорее бежать отсюда, подальше от города. Доеду – вспомню. Лучше на аэроэкспрессе до Шереметьево! Без разницы, в Крюково или в Таиланд, – сесть в электричку. Паша называет их зеленые собаки. Да, особенно в жару там воняет… псиной. А какой сегодня день?»
Когда-то давно начатая здесь помпезная стройка совсем зачахла. Какие-то турки или арабы только и успели что вырубить старинные деревья и снести памятник вечно унылому Максиму Горькому. Потом здесь лишь изредка появлялись все те же турки-арабы и растерянно блуждали в пыльном мареве, копошась в строительном мусоре, но сейчас и они исчезли.
У вокзала в раскаленном мареве вместо одиноких прохожих, походивших на призраков в своих медицинских масках, роился целый карнавал пестрой, разношерстной толпы пассажиров и разомлевших торговцев. Унылая печать безнадежности на всех лицах.
Потеки краски на макияжных масках женщин, приехавших в Москву издалека.
Накрашенные как для праздника, на котором можно спрятаться от тоски за маской из нарисованных губ и глаз.
Она вдруг вспомнила карнавал в Рио-де-Жанейро:
«Я тогда потеряла Павла в сумасшедше орущей толпе. Повсюду потные, раздетые до пояса мужчины и почти голые женщины в накрашенных прямо на лица масках. Все поют и бешено отплясывают что-то африканское.
Меня вытеснили в темный душный переулок, ведущий в мертвенно тихий дворик, увешанный сохнущими белыми простынями. И вдруг прямо на меня вышел молоденький негр в белых штанах с голым точеным торсом с иссиня-черной лоснящейся кожей.
Он шел, блаженно улыбаясь, в сумерках сверкали белки его широко открытых глаз и белые зубы. Он смотрел мне прямо в глаза, а с лица не сходила застывшая, как маска, улыбка. Я подумала, что он нападет на меня, и страшно испугалась. Но когда я опустила взгляд, то заметила, что он держится за правый бок и по пальцам ручьем течет красная кровь. Кровь уже промочила его белую штанину и стекала в белый ботинок. Я поняла, что эта «маска» на лице была не улыбка, а гримаса боли. Тогда я испугалась еще больше. Никто из толпы не обращал на него внимания. Я прижалась к стене, а он, уставившись в пустоту, прошел мимо, и, покачиваясь, скрылся в глубине двора, укутавшись в развешанных там белых простынях.
Я кинулась обратно в толпу. Повсюду грохот ритуальных барабанов, какофония трещоток и свистков, дурманящий, удушающий, тошнотворный запах жареной свинины, оскалившиеся лица и маски.
В свою гостиницу я добралась только к ночи. В вестибюле сразу же увидела Павла. Нервно размахивая руками, он что-то бурно объяснял улыбающемуся негру-полицейскому в ослепительно-белом мундире, как у какого-то принца из сказки.
Обернувшись и сразу заметив меня в очумелой разномастной толпе туристов со всего мира, Павел бросился ко мне. Осмотрел, всю ощупал – цела ли я. Крепко обнял, поцеловал и принялся ругать.
Мы тогда были счастливы, как больше никогда позже.
Мы были там с Павлом прошлой зимой. Нет! Прошлой зимой мы были в Таиланде. Нет! Нет! Лучше не вспоминать – в Таиланде мы встретились с Аллой. Странно – раньше я думала о ней все время, беспрестанно, неотрывно, а сегодня вспомнила в первый раз. Все равно Паша мой. Навсегда!
Павел, Пашуля, Паша – такое мягкое пушистое имя, а ему почему-то не нравится. Он почему-то не любит, когда я его называю Паша, на каком-то языке, говорит, это плохое слово. А мне нравится – Паша. Я все равно так и зову его, но только про себя. Он тонкий, тонкий, как струна».
За спиной раздался голос:
– Иришка!
«Павел?! Что он здесь делает? Теперь все будет хорошо – туфелька-то к удаче порвалась. Как раз домой меня подвезет», – обрадовалась Ирина.
Она скомкала и спрятала билет на аэроэкспресс глубоко в сумочку.
«Пашка… Я люблю каждую его ресничку, каждое дыхание».
– Ну! Садись же!
– Что ты здесь делаешь?
– Встречаю тебя, дуреха.
– А какой сегодня день?
– Пятница, пятница! Мы же договорились!
«Действительно – дуреха. Забыла. Как я могла забыть? Куда я собралась?!»
– Чего так долго? Я же сказал тебе: пятница, ровно в три. Ну, садись!
– Там старуха померла, – растерянно проговорила Ирина, словно оправдываясь.
– А-а! – Павел кивнул, как будто давно знал эту старуху и знал, почему она умерла. Даже с каким-то равнодушным удовлетворением. – А что я тут как на сковородке жарюсь, тебе наплевать?
Ирина села на горячее и липкое, даже жидкое от жары сиденье. Он внимательно посмотрел на нее, погладил коленку. Она содрогнулась от этого поглаживания. И тут же перед ней закружилась площадь, нищие бродяги, чемоданы, сумки, тонкие руки, груди, цветастые бутылки. «Нет. Правда, будто ждал меня. Как это может быть? Даже не спросил, куда мне надо. Хотя не все ли равно. Еду и еду со своим Пашей…»
Ирина подставила щеку перегретому ветерку.
– Много горящих путевок продала сегодня?
– Горящих? – не сразу поняла Ирина.
– Разлетаются люди? В Гаити еще никто не летит? Превратят их там в зомби…
– В Египте, говорят, мумии оживают.
– Ха, ха! Смешно, – сухо откликнулся Павел.
«А! Ну, да. Я продаю горящие путевки в турагенстве. Ирина вспомнила яркие проспекты: Турция, Египет, Таиланд… опять Таиланд».
– Так их и не осталось вовсе… Горячих. Расхватывают все. Даже на Мадагаскар. Народ бежит из города куда угодно. В авиакассах очереди, как в старые времена.
Еще недавно она сидела за столом в пусто-просторном кабинете. Двойная дверь, глотающая шум. Там, за дверью, такой недосягаемый, и для нее тоже – Павел. Ее все мучило, что из-за этой двери никогда нельзя было услышать, о чем и, главное, с кем он говорит по телефону. Подслушивать с параллельного было страшно, опять же из-за него, из-за Паши. Крупное агентство недвижимости.
– Подождите, пожалуйста. Павел Евгеньевич занят. Сейчас не может. Посидите пока. Подождите! Присядьте! Подождите! Присядьте, пожалуйста…
Мимо топ-топ-топ пробегала грибная Шурочка. Мордашка круглая, хорошенькая, на щечках розовый пушок.
Видно, лечилась от чего-то мужскими гормонами. В глазах невесть как туда попавшая небесная лазурь. С низкой посадкой, ноги крепкие, сырые, в грибной шелухе, в мягких завитушках. Носит Паше бумажки, контракты и домашние пирожки с капустой. Гремит фольгой.
«Я его ревновала ко всем девкам без разбора. Сходила с ума. Вены хотела вскрыть. Сторожила в подъезде, пряталась.
Бросишь меня. Уйдешь к рыжей Вальке с ее сдобной, хорошо пропеченной грудью. Смеется, раскачивая груди, прикрыв рот ладонью – все никак не может выпавший зуб вставить.
Элка. Под девочку-подростка работает. Высокий топик. Голый плоский живот с пирсингом в пупке. Лепечет свой сленг, будто вчера говорить научилась.
Пашка смеется: до чего ты ревнючая.
Все началось после их поездки в Таиланд. Обычный вроде бы день. Только в окна летел тополиный пух, скатываясь по углам на полу живыми рыхлыми комочками. А у Ирины от аллергии слезились глаза, лицо опухло, зудело везде, першило в горле и гудело в голове. Пробежала Шурочка. К сочным ногам прилипли пушинки. Возле двери наклонилась, ловко смахнула пух с крепких ног. А вот за ней вошла Алла. Как гром с ясного неба».
Не спрашивая Ирину, уселась на мягкий стул. Закинула ногу на ногу.
Ирина, едва сдерживая внезапно охватившую ее тревогу, сглотнула густую слюну и кивнула. Алла равнодушно кивнула в ответ. Не узнает. Ирина попыталась напомнить:
– Таиланд?… Мы там встречались.
– А. Ну, да. Может быть. – холодно произнесла Алла и отвернулась к окну.
Теперь у Ирины было больше времени рассмотреть ее, чем тогда ночью в Таиланде.
Волосы одной волной мрака обливают плечо. Вжик – по волосам прокатывается колючая звездная искра. Глаза задернуты черным бархатом.
Изящная модильяновская шея, как будто прозрачная. Рука так и тянется к ее шее, то ли для того, чтобы ласкать, то ли чтобы придушить.
Ирина только теперь разглядела тонкий розовый шрам, витой шнурок вокруг шеи. Впрочем, он был старательно спрятан под серебряными цепочками и шарфиком с люрексом.
Даже не думая спросить Ирину, сразу закурила длинную тонкую сигарету. Запахло ментолом и еще чем-то.
Ирина проглотила комок в горле.
– Простите, Павел Евгеньевич сейчас занят. Что у вас?
– Новый контракт.
Ирина не сдержалась:
– Он сейчас не может.
Алла не обратила на нее никакого внимания. Будто не слышала.
«Нет, он может, может. Еще как может! Сам вышел, наклонился, сейчас лизнет ей руку. Шурочка примчалась. Две чашечки кофе и конфеты. Тоже разволновалась. Идиотка, уставилась прямо на нее, с окаменевшим лицом, из круглого ставшего вдруг квадратным, и стояла оцепенев, пока Павел не сбагрил ее».
Ирина отвернулась, опустила потяжелевшую голову, густая кровь пятнами выступила на лице, но спиной чувствовала еще больше, чем видела глазами. «У Паши красивые зубы, надкусывает конфету, а сам смотрит не отрываясь на эту сучку с головой, облитой нефтью».
И вот теперь Ирина в турагентстве продает горящие путевки во все концы света.
«Как быстро доехали! Ну да, Павлушин дом. Привез меня к себе. Даже не спросил, куда мне надо».
В квартире Павла старинный черный рояль, оставшийся еще от деда. Даже когда рояль закрыт, все равно слышен слабый гул натянутых струн. Испанская гитара в углу – детское увлечение Павла.
Окна и широкая дверь на балкон завешаны белыми шторами из тонкого тюля. Белая пелена висит омертвело, не шелохнется – ни ветерка, ни сквознячка, ни дуновения. На стене голова антилопы и африканские маски – это Ирина сама привезла ему из Кении.
«Там есть национальный парк Суренгети. В жаре, по раскаленной саванне несутся стада антилоп, поднимая облака пыли, тяжело топают свирепые носороги, ревут слоны, мечутся, припадая к земле, львицы и приносят льву куски разорванной антилопы, а он себе прохлаждается, развалившись в тени под деревом. Почему же так?»
Ирина вздрогнула от резкого голоса Павла:
– Жрать хочу! Что в пакете?
– В пакете?… Персики.
Павел нетерпеливо раздвинул пластик и по-хозяйски запустил руку в глубь пакета.
– О! И папайя!
– Откуда там взялась папайя?!
– Это для меня. Это я люблю папайю. Ты мой котенок! – Он заметил ее удивленный взгляд. – Ты сама меня приучила к ней в Таиланде, мол, потенцию повышает. Молодец, что не забыла! Помнишь!
– Не забыла. Помню, – тупо повторила за ним Ирина.
Косо, хитро глянул на Ирину, смачно надкусил плод, вытер сок с подбородка. Оглядел свои руки, словно готовя их к какой-то драгоценной работе.
– Ну! – нетерпеливо оглянулся на Ирину. Солнце уронило ему в глаз острый осколок. Он смахнул его, и осколок со звоном разлетелся вдребезги.
«Это у меня в голове звенит…»
Он протянул к ней руки. Она попятилась.
– Ты знаешь, последнее время я стала вспоминать странные вещи. То, что было недавно… ну, в этот месяц, как-то не очень помню, будто черное пятно. А все остальное… как если бы в голове сто прожекторов включили, кроме этого пятна, все перед глазами ярко, отчетливо, как запах грозы.
Он повалил ее на кровать, начал стягивать трусики. Ирина попыталась удержать его руку.
– Самое радостное – это о нашем лете в Крыму. В Коктебеле был летний кинотеатр. Представляешь? Летний кинотеатр в жаркую южную ночь. Меня родители не пускали туда одну, но и сами в кино не ходили – мать почему-то считала это чем-то плебейским.
– Да уж! Помню твою мамашу! – ухмыльнулся Павел.
Ирина ласково прижала палец к его губам.
– Зато во время киносеансов они любили прогуливать в парке и, конечно, я с ними…
Павел начал расстегивать ей лифчик. Она попыталась его удержать:
– Прости! Мне плохо!
– Тебе плохо!? Ах ты, притвора! Сама говорила, что это всегда можешь и для этого дела тебе никогда не бывает и не может быть плохо! Весь месяц напролет, даже когда другие бабы скисают.
– Я так говорила?
Он с искаженным лицом начал копаться в одежде, как собака ища чего-то в своем и в ее теле, и тупо вошел в нее. Проникая все глубже и глубже в ее безвольное распластанное тело, он властно улыбался, нависнув над ней. Начались ритмичные движения вглубь. «Эта властная ухмылка. Он таким никогда не был! Я не выдержу! Потолок над головой. Теперь нет потолка… Еще, еще…»
Наконец с блаженным стоном он отвалился с нее, откинулся на спину, с хрустом в лопатках вытянулся. Лениво лизнул ее в щеку.
– Люблю когда ты мокрая. Вон капельки как ртуть. Грудки скрипят. Знаешь, твоя покорность меня возбуждает. В твоей показной безвольности скрыта какая-то другая воля. В сущности, ты развратна до предела. Я только не сразу разгадал.
Он приблизил к ней лицо, зрачки растеклись. Ирине показалось, что лицо Павла сделано из чего-то сочно-хрупкого, как мякоть арбуза.
Ирина испуганно вскинула на него глаза.
– Ты моя кошечка. Знаю, знаю: все твои игрушки мне одному. А вот своей изюминки в конце ты меня сегодня лишила. Пожадничала!
– Чего?
– Самого того – маслины в мартини. На самом донышке. В глубине. Самое вкусное. Ладно, ладно, не смотри на меня так! На этот раз прощаю.
Ирина натянула на себя уголок простыни. Вся мокрая.
«Жара, жара…
Что с ним такое? Всегда был нежный. А сегодня просто изнасиловал. Как будто это не он, а кто-то чужой».
Павел повернулся к ней спиной, и по его дыханию, ставшему тихим и ровным, она поняла: он уснул. «Какие у него острые лопатки, совсем как у мальчика. Можно прижаться к нему. Нет, жарко… Буду просто так смотреть на него. Такой любимый, такой родной».
Мягкая усталость потянула ее в сон. Волна за волной. Они накатываются на нее, еще и еще, одна за другой. И на каждой волне покачивается улыбка, страшная, беспощадная улыбка ее матери…
Ирина открыла глаза. «Приснится же такое! Мать в больнице перед самой смертью улыбалась одной половиной рта… Но тоже улыбка.
А тогда летом в Коктебеле они жили в старинном особняке. Мать всегда мучительно долго собиралась на вечернюю прогулку. Кто ее мог там оценить, в темных аллеях? Ночью! Прихорашивалась, привычно любовалась собой перед зеркалом в неге своей ослепительной красоты, предвкушая эффект разрешенного ожидания. Это тянулось бесконечно долго, нарочито бесшумно, без извинений и пояснений – сплошная пытка для Ирины. В это время они с отцом сидели на белой мраморной скамейке. А время тянулось так невыносимо медленно и больно, раздавливая сердце маленькой девочки, страшное как сама вечность, страшно, как это бывает в детстве.
Собственно, тем мать пытала, наверное, не Ирину, а отца, но больно было именно ей. Она с раннего утра узнавала от горничных название фильма для этой ночи: «Унесенные ветром», и в своих фантазиях по одному названию уже представляла себе скрытую от нее тайну этого фильма. И теперь поздним вечером, словно сидя на иголках, беспрестанно оборачивалась на старинный, обветшалый в морском воздухе белый особняк и со страданием в глазах смотрела на окна их комнат, там, где должна была быть ее мать. Сеанс уже начался, над деревьями плыло облако чарующей музыки.
Зато отец ее, напротив, сидел мечтательно и тихо, как блаженный. Он безумно, до смерти любил мать и даже после того, как уже много лет делил с ней постель, каждый вечер, как в первый раз, ждал ее снисходительного согласия.
И вот ее выход. Открывались двери старинного особняка. В проеме, освещенная теплым желтым светом из вестибюля, появлялась мать. И с ее появлением даже сам старинный особняк менялся на глазах, он уже не казался таким ветхим, а превращался в волшебный замок. Морской бриз освежал воздух вокруг. Она пестрым крылом шелковой шали укрывала плечи. Отец брал ее под руку, а Ирина плелась за ними следом.
Они все ближе подходили к полукруглому амфитеатру, и тогда для нее начиналось настоящее чудо: из амфитеатра, а может быть прямо с неба, на нее изливалась волшебная музыка, выстрелы, конский топот и голоса прекрасных мужчин и женщин.
– Что с твоими волосами? Тебя надо остричь наголо, – со своей страшной, обольстительной и леденящей улыбкой говорила мать.
– Не надо… – до дрожи пугалась Ирина.
Она боялась взять отца за руку, чтобы, не дай бог не помешать его с матерью ритуальному променанду, и от этого страха еще с большей жадностью прислушивалась к голосам этих героев из темноты.
Она слышала голос той прекрасной женщины. Ирина не видела ее, но чувствовала, как она прекрасна, как эта серебряная луна у нее над головой, с черными волосами ночи, усыпанными звездами.
А здесь внизу, с ветвей деревьев вокруг белых стен амфитеатра, как стайка диких обезьянок свисали мальчишки, которые на могли купить билеты. Смуглые, худые, в одних трусах, выгоревшие на солнце волосы. Некоторых из мальчишек она видела раньше – крымские татарчата из соседней деревни. Все они с жадностью, замерев, во все свои раскосые глаза смотрели через забор на экран. Ирина иногда завидовала им, что не может залезть на дерево, без разрешения родителей, и увидеть эту прекрасную женщину.
Когда, согласно точно рассчитанному матерью времени, они возвращались назад, зрители уже покидали кинотеатр. Навстречу им попадались знакомые из старинного особняка. Они вежливо, некоторые, как казалось Ирине, даже заискивающе здоровались с матерью. Она в ответ слегка кивала им.
Мальчишки сыпались с веток деревьев и из-за стволов строили Ирине рожи.
А она была полна грез и ярчайших впечатлений от всего того, что она так и не видела на экране.
Толпа зрителей редела, растворяясь в черных переулках, ведущих к их домам. Став взрослой, она никогда не пыталась посмотреть этот фильм. Ее фантазия давала ей гораздо больше, чем любой гениальный режиссер. И эта женщина, унесенная ветром, всегда была с Ириной.
«… Незавершенность! Пробуждает воображение. Пробуждает воспоминание! Именно незавершенность!»
Павел вдруг глубоко вздохнул, зашевелился и повернулся к Ирине.
– Как я крепко уснул! Как провалился.
Она, приподнявшись на подушке, застегнула лифчик, дотянулась до сумочки, скомкав, спрятала туда трусики и снова легла на спину.
– Я тоже уснула. Видела сон…
Павел дотянулся до пакета, достал персик, с наслаждением надкусил. Не вытирая мокрые от сока губы, наклонился над ней, поцеловал.
– Ты мой персик!.. Я же тебя просил не подбриваться.
– Я никогда не подбриваюсь. О чем ты говоришь?
Павел рассмеялся, давясь смехом, спросил:
– А кто же тогда это делает? Точно, не я – я бы такое запомнил! Ты моя секс-машина.
– Я не знаю, как это принимать.
Ирина поднялась на подушках.
– Что с тобой сегодня? Пятница? Просто тебя не узнаю. Из-за той старухи, что ли? Да пусть они там все передохнут… – Павел откинулся на подушку. – Все равно я тебя люблю. Потому что ты все чувствуешь. Я ничего от тебя не скрываю. Знаю, ты поймешь. Что мне делать, если я такой? Скажешь: эгоист. У вас одна песня. Всю жизнь такой. Только, думаешь, мне легко? Натура такая проклятая. А ты все поняла, отказалась от себя, смогла. Думаешь, я не ценю? – Он широко зевнул. – Что-то в сон потянуло. Может, поспать еще?
Зазвонил телефон. Павел приподнялся, обреченно вздохнул, перекатился через ее голое тело.
– Алло! – сел в кресло вялый, расслабленный. – Да. Привет. Возьмите бумаги на столе. Да нет, все нормально. Устал что-то. Хорошо. До завтра…
– Алла?! – задохнулась Ирина. Почувствовала на голом бедре горячий лоскут солнца. Защищаясь, натянула на себя простыню.
– А-а? – приподняв брови, с холодным недоумением посмотрел на нее Павел. – Не понял.
Она, обмирая, повторила шепотом:
– Алла?.. – темный омут. Она погружается туда, где нет дна.
– Заладила: «Алла, Алла». Сама же все отлично знаешь. Какая у тебя манера появилась, спрашиваешь, а сама знаешь.
«Что я знаю? Что я должна знать? Ничего я не знаю…» Ирина со страхом посмотрела на него.
Павел перекосил рот долгим, глубоким зевком. Улегся рядом, подсунул руку ей под голову.
– Пропала Алла. Алла пропал-ла. Из милиции приходили – я их на Шурочку Грибную скинул. Надо от этого держаться подальше.
«Как это пропала? Что он говорит? Она же вчера звонила. Ну да, вчера». Ирина взяла трубку, привычно по-деловому представилась:
– Ирина.
– Кто?
Голос Аллы. У Ирины перехватило дыхание. На том конце невыносимо долгая пауза.
Потом:
– А, это вы.
Алла с садистской радостью мучила ее:
– Две путевки на Мальдивы. В бархатный сезон.
Тогда лицо Ирины опять покрылось этими омерзительными багровыми пятнами, она ответила:
– Там всегда бархатный сезон.
Алла леденяще холодно, не презрительно – равнодушно:
– Что? А, ну да. Постарайтесь, чтобы у нас потом не было нареканий!
Теперь кровь, наоборот, оттекла от головы.
– Постараюсь.
– Я жду. – Повесила трубку.
«Паша что-то шепчет, а я не слышу».
– Ты… Такая родная. Вся моя, собственная.
«Алла… Волосы черные, словно выкроены из одного куска. Зубы блестят, мелкие, острые, осколки мрамора. Манит, манит, уводит у меня Павла.
Как увижу ее, сразу цистит. Без конца в уборную бегаю. Я ее убиваю все время, всегда, бесконечно. Что бы ни делала, как бы ни старалась отвлечься – я ее убиваю. Ночью в темноте лежу, во мне только одно: чем, как?
У нее кожа гладкая, бледная, в зелень отдает. Будет лежать в гробу, и тогда будут ею любоваться. А Павлуша смотреть не будет. Он не любит покойников, он их боится. Я знаю. Не сплю. Только об этом думаю. А сегодня… Что я делала на Белорусском?»
– Что с тобой, котенок? – ласково спросил Павел. Он стоял перед ней, не смущаясь своей наготы. Не чувствуя ее, не замечая.
«Я видела, как Алла его целовала. Втягивает в себя. Облила ему плечо черными волосами. По ним сбегали искры. Руки у нее мягкие, гибкие, без костей. Как змеи. Она его задушит.
Что он сказал? Говорит, она месяц не звонила. Как же так? А Мальдивы? Я же сама слышала голос Паши в трубке у нее за спиной: «Иди ко мне…» Вчера. А сейчас он говорит: пропала».
– Пошли кофе пить. – Павел потянул ее за руку. – Ну, вставай! Хватит валяться.
– Подожди! Платье надену. – Ирина старалась не глядеть на его наготу.
– Зачем? Жарища такая… – Павел стянул ее с тахты, развел в сторону руки, усмехнулся, любуясь ею. – Боишься меня. Ушки прижала. Прямо котенок, да и только. Мягенькая, послушная, и вдруг такое!.. – Он рассмеялся тонким смехом. – Женька просто обалдел, орет: «Тициан! Нет как его? Рубенс». Ну, положим, на Рубенса ты не тянешь… Скорее вакханка. Н-да, впечатление было! При свечах… Я заметил, голое тело, если немножко вспотеть, отражает свет. Особенно живот. Все очумели.
Он, ласково поглаживая, провел руками по ее бедрам.
– Ты что? – Ирина отшатнулась, мучительно стараясь понять, о чем он говорит.
«Нет, надо молчать. Выпытывать осторожно. Что при свечах? Вывалился какой-то кусок жизни. Надо вспомнить. Еще подумает, что я сошла с ума».
– Твой день рождения! – Павел не мог сдержать самодовольной улыбки. – А какие розы я тебе купил, уже забыла?
«Непрерывный звон в ушах. Ноги – подгибаются, лапша вареная, того гляди, грохнусь».
– Ты чего раскисла? – Павел пристально посмотрел на нее – Идем на кухню! Тебе сейчас кофе в самый раз.
«При свечах… День рождения. Чей день рождения? Кто голая?»
Ирина прошла на кухню, присела на краешек покрытого кожей высокого табурета. Павел поставил перед ней чашку кофе.
Со вздохом приятной усталости опустился перед ней в низкое кресло. Закинул ногу на ногу, пошевелил голыми пальцами. В руке чашка кофе. Усмехнулся, заметив, как она опустила взгляд.
– Что с тобой сегодня, котенок?
«Мальдивы… бархатный сезон. И сквозь щелчки телефона голос Павла: «Иди ко мне. Хватит трепаться, плюнь!»
Две чашки кофе на столе. Раскачиваются белые шторы. Где-то я это уже видела? И почему мне так страшно?
– Эй, далеко улетела? – окликнул ее Павел.
«Что со мной? Я так четко начала вспоминать далекое прошлое, а из этого месяца ничего не помню. Жара. Нет. Нет. Что-то другое».
Натянула платье. Туфли. Перевела дух с облегчением.
Со всей силой отчаяния и мольбы заглянула в глаза Павлу:
– Паша, правда. Павел, мне очень надо. Прошу тебя. Алла была у тебя вчера? Она от тебя звонила? Я слышала твой голос!
– Вчера?! – Павел в досаде хлопнул себя по голой коленке. – Аллы больше нет! Все знают!
– Как… нет? – растерянно прошептала Ирина.
Павел резко поднялся с кресла.
– Ну знаешь… Хватит, надоело! – Взгляд чужой. – Это уже не смешно. Мало ли что могло случиться с человеком. Такое время. А у тебя все шуточки. И вообще… тебе действительно лучше идти.
«Да, да, была у тебя. Она остается у тебя, когда захочет. Ей можно. А мне – когда ты позволишь, позовешь».
– Что ты глядишь своими голубыми глазами? Кончай дурить! Поезжай к себе, поспи. Я тебе сам позвоню… Потом.
Она спустилась по лестнице вниз на улицу. Оглянулась. Подняла глаза, посмотрела на балкон Павла.
«Надо вспомнить! Надо все вспомнить! Но что именно вспоминать? А вдруг это будет что-то плохое, ужасное?!»
Протянула руку. Остановилась дряхлая машинка. Рухлядь. За рулем тот же черный сапожник с Белорусского, только на сорок лет моложе и лицо налито злобой.
Села на рваное сиденье. Откинулась на спинку. От жары в машине воскресла какая-то древняя вонь. Выпрямилась, как ужаленная.
– К тебе нельзя? За бесплатно возить буду. Ты женщина, что надо. Мечта. Пахнешь хорошо, намытая. Не то что эти… Мусор всякий с электричек.
«Вот ведь подлюга! Козел вонючий!» Выскочила из машины как ошпаренная, со всей силы хлопнула дверью.
Вслед наглый окрик:
– Эй ты, сучка, полегче!
Еле отдышалась, не оборачиваясь, свернула к реке, надеясь найти там хоть остатки прохлады. Но от воды тянуло только запахом болотной гнили.
Проходя по теневой стороне полные безжалостного солнца перекрестки, наконец дошла до метро.
Площадь Революции. Из-за жары и пожаров на востоке в метро непривычно пусто.
«Надо все вспомнить! Но как?»
Она шла по станции одна. Чертоги сиамского царя. Темного царя. Там, где нет разделения на добро и зло. В нише застывшая в камне девушка. Партизанка в ватных штанах, с гранатой за поясом устало наклонила голову. Жарко ей. Настороженно застыл бородатый бронзовый старик в тулупе. Вот бронзовый пес тяжело дышит разинутой пастью. Ирина почувствовала, что сейчас упадет. Что ей мерещится?
Она обессиленно опустилась на теплую мраморную скамью. В голове беспрестанно звенит одно и то же: «пропала Алла, Алла пропала» – и дробь каких-то далеких барабанов.
Город – это кольцо смерти – секс в его середине…
Внутри нездоровые завсегдатаи баров, казино, коммуналок, дорогих отелей, общаг, борделей под светлыми аркадами, которые никогда не потускнеют на бесконечных улицах с умирающими деревьями.
Темные страсти ночного города, сжатые в пружину, вырываются наружу. Пружина разжимается. Каждый здесь сам за себя. Ей одной отвечать за все.
Если бы она только знала, где этот потерянный месяц.
Глава 2. Подозрение. (Обвинение)
«Пропала Алла. Алла пропал-ла.
Какая пылища дома! Откуда столько пыли?
Мелкие следы по столику наискосок. Мышь грызла старое печенье. Они тут разгулялись. Их полчища трясли тут свои пыльные шкурки. Все загадили, тут и там черные сухие зернышки.
И все это за одну только ночь?!»
На Ирину опять навалилась полная дурных загадок тоска. «Что-то не то, не так. Не сходятся концы.
В обморок хлопнулась у «Белки»! И с чего меня туда занесло? А Паша как там очутился? Случайно, конечно. Просто совпадение. Бывает.
Мертвая старуха, изо рта клок сена. Пропала Алла. Господи, да что это со мной? У меня от жары крыша поехала. Кого спросить? Наталья!»
Ирина кинулась к сумочке, достала мобильный телефон, начала торопливо нажимать кнопки с цифрами.
«Словно свежим ветерком повеяло. Наташка, Натуля моя. Серые серебряные глаза, с перламутром. Уголки глаз бледно-розовые. Кожа свежая, как у девочки… Мобильный не отвечает. А вышла замуж за Женьку. Нашла сокровище. Хотя бабы от него без ума. Гладиатор, дешевка. Подбородок с ямочкой. Наталья идет, все на нее оборачиваются. Ноги длинные, упругие. Женька подхватит ее на руки и носит по комнате. Она закинет ему на шею локоть, прижмется. А тот высунет язык: «Ха-ха, никому не отдам. Мое серебро».
Наташка хирург-гинеколог. Баб потрошит. А ей бы манекенщицей на подиуме».
– Натуля, это я.
Тишина в ответ. Не пустота. Слышно, как дышит. Круглые глотки воздуха.
– Это я, Натуля. Слышишь?
– И ты смеешь мне звонить?! – Задыхаясь, давясь. – Смеешь? После того.
Шваркнула трубкой. Так и телефон недолго разгрохать.
Сквозь гудки и треск пробился голос, тонкий, скользкий, словно кто-то пищит, высунувшись из щелки. Ничто не может скрыть едкой насмешки, ехидства в каждом слове. Но и осторожничает, опасается вроде.
– Эти беспрестанные телефонные разговоры доходят до нас только как шум и пение. Так вот, единственное, чему можно верить, – это шуму и пению, они настоящие. Все остальное – обман…
Ту-ту-ту
Ирина выключила телефон. «Черт с ними, чей-то чужой ненужный разговор».
В тоске уставилась на полные неподвижной духотой белые занавески.
«Я уже устала не понимать. Ну, с чего Наташка-то взбесилась? Пыль надо вытереть. Откуда столько пыли?»
В руке задрожал телефон. «Опомнись, дуреха моя!»
– Наташа, Натуленька, ну что случилось?
– Это я!
«А-а. Паша. Родной голос. До чего родной. Сам позвонил. Беспокоится обо мне. Пропала Алла. Только бы не скоро опять заявилась. Да всплывет еще, куда она денется!»
– Котенок, там у тебя моя рубашка должна валяться. Жалко…
– Рубашка? – повторила Ирина, помедлив. – Погоди, какая рубашка?
– Та, что из Таиланда зимой привезли. Она легкая, как раз сейчас бы носить. Я у тебя на дне рождении пиццу с помидорами на себя опрокинул. Так, наверное, рубашка и валяется, пока ты у меня жила. Посмотри! Может, отстирается.
– Пашенька, прости, плохо слышно, – растерянно проговорила Ирина. Она все слышала, но не могла ничего понять. – День рождения? Какой день рождения?
– Твой, твой, чей еще? – уже с раздражением, со скукой. – Что ты никак не врубишься? Мадам тебе орхидеи принесла. Слушай, я только сейчас сообразил. Это ей кто-то из клиентов преподнес. А она тебе. Точно, я с ней танцевал, а она мне рубашку салфеткой оттирала.
– Пицца… Орхидеи… – бессмысленно повторила Ирина, оттягивая время. – Ну да, ну да.
– Я ее в корзину для белья забросил, – уже торопясь, проговорил Павел. – Я бы ее завтра надел. Ну, пока, котенок, до вечера.
Положил трубку. Ирина стиснула виски. Ей захотелось диким криком отбросить от себя весь этот бесконечный день, все, в чем она до удушья запуталась. Изо всех сил обхватить Пашу за шею, прижаться к нему лицом и шептать без конца: «Я ничего не понимаю. Объясни мне все, твоей дурехе!
Для меня нет большего счастья, чем быть с тобой всегда, без конца, без края, только о том и мечтаю, раз тут, на земле, нет спокойного угла для нашей любви, ни в городе, ни в Таиланде, ни в Африке, так лучше нам найти могилу, глубокую и тесную, и мы с тобой обнимем друг друга крепче тисков, я спрячу голову у тебя на груди, а ты у меня, и никто никогда нас больше не найдет.
Я жила у Павла! Господи, какая пицца? Мой день рождения. До него еще целый месяц. Орхидеи. Как ты мог танцевать с Мадам? Она и не была у меня никогда. Ни разу. Этого не могло быть. Этого не было. Так с ума сойдешь».
Ирина с опаской прошла к корзине с бельем. Замерла, до боли прикусив губу. На самом верху лежала рубашка Павла, пестрой тропической расцветки, та, что она сама выбирала ему в Таиланде. Вся измазана бурыми застаревшими пятнами. «А это что под рубашкой? Чье-то платье. Не мое. Два тигра. Вместо глаз – алые бусины. Я бы такое сроду не купила. Это чужое платье. Откуда оно здесь? Орхидеи? Танцевал с Мадам?»
Ирина словно увидела тонкую руку. Мягкую, без костей, руку Аллы. Рука тянется, тянется, подает Ирине черное платье с тиграми.
Ирина с тоской обвела глазами комнату, пытаясь оживить намертво погасшую память, оживить эти призраки, заставить их дышать, двигаться в обнимку под музыку.
«День рождения. Мой день рождения. А кто приходил? Неужели и Алла была? Какое сегодня число? Я все перепутала».
Звонко шлепнула тапками, быстро сбежала по лестнице вниз к почтовому ящику. «О-о! Сколько рекламы скопилось. Счета, счета».
Вернулась. Упала в кресло. Сердце как будто кто-то ножницами стрижет. Вжик, вжик. «Июль, июль! На всех счетах равнодушными буквами АВГУСТ: тринадцатое, десятое, пятое. Но ведь я знаю точно: сегодня седьмое июля. Паша сказал «пятница», седьмое! Мне надо в офис. Горящие путевки зависли. Нет, я уже с работы. Что со мной? Больна? Нет! Я здорова. Розовые руки, паучок синяка выше локтя… Откуда синяк?»
Белые занавески, полные перегретого воздуха, туго надулись парусом и вплыли в комнату. Потом провисли, опадая.
Шевелясь, окутали кресло, чью-то голову, плечи, квадратные колени.
– Ай! – Ирина в испуге отскочила, прижав черное платье с тиграми к груди.
Там, в кресле, кто-то сидит. Вот две ноги в черных начищенных до блеска ботинках. «В такую жару ботинки!» Большая широкопалая рука появилась из-под занавески, с некоторой досадой отвела складки тюля в сторону.
Плоское лицо из чего-то мягкого, словно из воска. Желтоватое, отечное, расплывчатое. Волосы белесые, зачесаны назад.
– Простите великодушно. Дверь была открыта, вы бегали за почтой, а я поднялся на лифте. Позволил себе зайти. – Голос спокойный, гладкий, будничный. – Разрешите представиться, Николай Андреевич. Вот документик. Полюбопытствуйте!
Ирина судорожно проглотила сухое дыхание. «Кто он? Зачем? Остальное потом, потом…»
Николай Андреевич помял руками податливо мягкое лицо. Вылепил из него что-то поприличнее, интеллигентно-усталое. Открыл черно-синюю книжечку с твердыми уголками. Привычно вздохнул. Чуть помедлил, держа книжечку открытой. Убрал в карман. Все без спешки, без суеты, с любовью к самому действию.
Ирина, затаив дыхание, уставилась ему в лицо.
– К сожалению, заранее знаю: мой визит, так сказать, не вызовет радости. – Словно извиняясь, развел руками. Пальцы тупые, грубые, выпуклые ногти. – Но это не отнимет у вас много времени. У меня всего несколько вопросов – долго вас не задержу, Ирина Николаевна.
«Из органов, – обмерла Ирина. – Оттуда. Это только говорят, что там сейчас все по-другому, а на самом деле…»
– Мне поручено. Веду дело. Шестого июля… в пятницу…
Ирина слушала как в забытьи, будто над головой сомкнулась тяжелая вода и вкрадчиво-сонно качаются волны.
– Насколько я в курсе… – продолжал Николай Андреевич. – Да что вы так волнуетесь? Успокойтесь, пожалуйста! Пока ничего определенного… – Устойчивые, крепко поставленные слова. – Ирина… Позвольте мне вас так называть? – И в ответ на ее невнятный кивок. – Мне поручено дело Аллы Семеновны Таранец. Вы ведь с ней знакомы, не правда ли?
Ирина не ответила. Пальцы сцепились намертво, не разжать.
– Знакомы, знакомы. Насколько я информирован. Даже очень хорошо были знакомы.
– Почему были? – спросила, замерев, остановив дыхание и даже сердце, чтобы не прослушать ответ.
Николай Андреевич с сочувствием спросил:
– А ведь вы ушли из офиса Павла сразу после того, когда там стала появляться Алла Семеновна и у них пошли совместные сделки? Сейчас, как известно, вы работаете в турфирме, так сказать, поменяли недвижимость на что-то радикально другое.
– Н-ну… – нерешительно возразила Ирина.
– Именно «Ну!» – почему-то обрадовался Николай Андреевич. – Такое неопределенное и, главное, ни к чему не обязывающее. Маленькое «Ну». Но всегда оно. – Тут он неожиданно нахмурился. Лицо его обрело гипсовую твердость. – Видите ли, дорогая Ирина, дело в том, что шестого июля Алла Семеновна исчезла. Никого не предупредив, не оповестив. Так сказать, исчезла вполне таинственно и бесследно.
– Пропала…
Николай Андреевич бросил на нее быстрый испытующий взгляд.
– Вернее, шестого июля ее видели последний раз, по нашим сведениям. Пропала, как вы говорите, а не исключено, что ее… убили.
– Убили? – с трудом повторила Ирина, мучительно напрягая слух сквозь вибрирующий гул в голове. – Как вы сказали? Нет, как это? Вы что?
– А вот так. Сразу не хватились. Пятница, знаете ли. Но прошел уже месяц, тело не найдено, так что пока одни только предположения. Но в наше-то время! В ушках что-нибудь такое-этакое. Пирсинг на пупке с бриллиантиком. На пальчиках тоже. Уж сколько мы этих пальчиков находим: не могут снять колечко – по пальчикам вжик! – Он внимательно посмотрел на нее. – И вообще, мало ли что, мало ли что… Однако позволю себе продолжить. Тело пока не найдено. Это одновременно настораживает, но и ставит под сомнение предполагаемый нами прискорбный исход. Словом, соображений тут много. И поверьте, скрывать от вас я ничего не собираюсь. В ответ же надеюсь на взаимную откровенность. Посему… Я постараюсь…
– А мне ничего не надо…
Николай Андреевич нетерпеливо махнул перед собой своей толстой ладонью.
– Ну, давайте скажем честно. Отношения с Аллой Семеновной у вас сложились не простые. Прав я или нет?
«Вот не могу дышать, и все. На горле чья-то железная рука. Сдавила. Сейчас задохнусь».
– Да, ситуация деликатная. Алла Семеновна и вы…
Сидящий в кресле вроде даже засмущался. Сдвинулся на самый край, наклонился вперед, вроде бы извиняясь. Заторопился, обкусывая фразы:
– Не смею касаться. Павел Евгеньевич… Вторгаться тем более. Сфера интимности. Однако вернемся к нашей проблеме. Ну, проблема – это громко сказано. Так, скажем, проблемка.
Свет торшера блеснул на лаковом носке ботинка, когда Николай Андреевич сдвинул ноги вместе. «Когда я только успела включить торшер? Они там что, все носят такие ботинки? Старомодные. Как и сам Николай Андреевич. С тех еще времен. Говорят, там у них внизу подземные ходы, камеры, подвалы. Один подвал забит такими ботинками и протоколами старых допросов…»
– Для начала я хотел бы знать…
Она вскинула на него глаза. Он с прищуром посмотрел на нее. «Какие у него странные глаза. Жидкие, тусклые, затянутые радужной, болотной пленкой. А веки толстые, словно на подкладке».
– Когда вы в последний раз видели Аллу Семеновну? Это существенно. Чрезвычайно важно. Не волнуйтесь. Поверьте! Мы всех спрашиваем. Не вас одну. Отнюдь. Если вас не затруднит, расскажите подробнее о вашей последней встречи. Где? Когда? Вы не думайте, мы спрашиваем всех, всех, всех…
– Я что-то сегодня… – Ирина слабой и влажной рукой провела по лбу.
– Побольше воздуха, воздуха! – встревоженно воскликнул Николай Андреевич, ловко подскочил к балкону и, резким движением распахнув шторы, открыл дверь. Шторы, подхваченные переспелым горячим воздухом, потянулись через комнату к Ирине. – Так вы сказали, что виделись шестого июля? – легко, как бы между прочим, уронил Николай Андреевич. – Душно вам, Ириночка, душно, такая жарища, – добавил он заботливо, как бы извиняясь, что не в его власти прекратить эту жару, – Такая напасть! Все страдают. Весь город поголовно.
– Да, – едва слышно прошептала Ирина.
«Зеркало плывет, плывет. Кто это оттуда глядит? А, это я и Наталья, нас Павел фотографировал у пирамид в Египте. Наклонились друг к другу, срослись висками. А Паша хохочет: «За вами мумии встают».
– Седьмого июля? – переспросила Ирина. Ей стало на миг страшно. Будто шагнула, а под ногой провал, гулкая пустота. – Нет! Это вы сказали шестого июля. Я не говорила. Вы сами откуда-то взяли. Она мне звонила, это да… Я плохо помню.
– Именно, именно! – как подарку обрадовался Николай Андреевич. – Все всё плохо помнят. Особенно в это лето. Но, к сожалению, впрочем, это требует еще проверки, видимо, вы все-таки последняя, кто видел Аллу Семеновну перед ее, так сказать… – Он деликатно вздохнул и умолк.
– Последняя?! – Что-то насторожило Ирину в этом слове. Ей почудилось: опасное кольцо, шевелясь, по-змеиному стягивается вокруг нее. – Почему последняя? Что вы хотите сказать?
– Отнюдь! – вытянул вперед ладони Николай Андреевич, прикрываясь от напора Ирины, но тут же опустил руки. Ирина успела заметить, что ладони у него странно гладкие, без складок, без живых линий. Плоскостопие на ладонях. – Сколько книг! Буддизм, ведизм, Индия… Детективы! – с восхищением воскликнул Николай Андреевич, скользя взглядом вдоль книжных полок.
– Я в институте по Индии специализировалась.
– Какие страшные маски! Из Африки привезли?
– С Гаити.
– Ну да, ну да!
Зазвенел телефон. Ирина неуверенно посмотрела на Николая Андреевича, словно спрашивая разрешения. Он по-хозяйски, благосклонно кивнул.
– Слушаю.
– Это я, котенок. Скажи мне быстренько телефон Мадам. Я ее визитку куда-то сунул. Не могу найти.
– Телефон Мадам?! – Она удивленно посмотрела на Николая Андреевича, как будто он смог бы ей помочь понять слова Павла, но тот лишь улыбнулся доброй улыбкой.
– Ну да, ну да!
– Ты что? Откуда я его знаю? Я его не знаю.
Ирина не отводила глаз от Николая Андреевича, а он, продолжая улыбаться, только ближе пододвинулся к ней.
– Что ты плетешь? Мне это уже надоело… – начал Павел с досадой, с раздражением и вдруг насторожился. – Почему у тебя такой голос? Ты что? Не одна?
– Да, – с трудом выговорила Ирина, продолжая глядеть на Николая Андреевича, а он словно совершая некий ритуальный танец, вытянул руки, делая успокоительные жесты и так же улыбаясь, мол, продолжайте, продолжайте.
– Кто у тебя? – насмешливо-едко спросил Павел.
– Потом, – с мольбой проговорила Ирина. – Сейчас не могу. Потом я тебе все…
– Постой! Это оттуда? – На том конце повисла напряженная пауза, а потом скороговоркой. – Молчи! Не называй меня по имени. Не говори, что это я. Назови кого-нибудь другого. Скажи: друг. Кто-то другой. Василий. Я тебе потом все объясню. – И сразу гудки в трубке.
– Павел Евгеньевич звонил. Понимаю, – теперь улыбка Николая Андреевича перешла в откровенный радостный смех. Не переставая смеяться, Николай Андреевич кивал головой. – А я у вас тем временем преинтереснейшую книжечку откопал. Можно сказать – раритет, «Все о ядах». Тут вам и Гаити, и Персия, Мадагаскар, Индия, Венеция, Флоренция, Медичи… Любой криминалист обзавидуется. Ах, детективы, детективы. – протянул Николай Андреевич, переходя на печальный, скорбный тон. – Сам, признаюсь, любитель, да все некогда. Устаю до чертиков. Почему только они у вас такие трепаные, рваные? Зачитываете до дыр? Ах да, вы же их у Лолиты берете. А ей дарит супруга Стефана Ивановича. В прошлом подруги. Сейчас… Как говорится, изменились обстоятельства, а по большому-то счету принципиально ничто никогда в корне своем не меняется. Да-с, Стефан Иванович большой талант. Всегда внимательно слежу за его произведениями.
«Только что говорил: времени нет, устает до чертиков, а сам следит все время. Запутывает. Играет со мной, как кошка с мышкой. Все, все он знает. Откуда? – тихо ужаснулась Ирина. – Стефан Иванович – муж Мадам. Только я его тысячу лет не видела».
Ирине показалось, что зеркало, растягиваясь, поплыло по стене. Похоже, что он раздвоился. Один Николай Андреевич стоит перед ней, а другой сидит в кресле.
– Ирина, Ириночка, вам и вправду плохо? – донеслось до нее издалека. Николай Иванович испуганно засуетился вокруг нее. – Вот вода, глоточек, еще глоточек. Вот так хорошо. Я ухожу, ухожу, вижу, утомил вас пустяками всякими. Вы тут пока отдохните, может быть, что-то вспомните. Главное, детали, подробности. В них все дело. Иногда, знаете ли, маленькая зацепочка… Все, все. Напоследок для проформы. Уж, знаю я, какая вы любительница по миру разъезжать. Попрошу вас, никуда ближайшее время не пропадать – из города не выезжать. Жара, знаю. Но тут ничего не поделаешь. Придется потерпеть! Как говорится, Бог терпел и нам велел. За сим позвольте откланяться, любезная Ирина Николаевна. Все, все. А меня уже нет…
«И правда, его нет. Дышать стало легче. Ушел. Испарился. В передней кто-то щелкнул пальцами – захлопнулся замок. Господи… Виски в стальных тисках. Сдавило.
На что он намекал, этот Николай Андреевич? Кажется, пятое июля. Пропала Алла. Алла пропал-ла».
Глава 3. Поиск
«Потеряла этот месяц. Где я его потеряла? Где я была? Ведь все-таки где-то я была? Нельзя же нигде не быть! Может, в больнице, уколы там разные? Память напрочь отшибло. Нет, я была дома. Но откуда столько пыли? День рождения, говорят, был. Приходила Мадам. Такого быть не может. Ходила голая! День рождения! Нет, это сущий бред. Паша сошел с ума. Сегодня со мной в постели…. Странные вещи. Вспомнить не могу. Я жила, но кто-то перерезал нить моей жизни. Я только помню… или мне это кажется… Алла… помню сон. Да, да, приснилось…
Прозрачные в прозрачном. Другие… их много, бесчисленно много. На чугунных крыльях. А сами темнее темного. Окружили, тянут когтистые лапы, теснятся, кривляются, дразнят: знаем, знаем, что ты хочешь!
И все оборвалось. Надо же, что может присниться…
А сегодня – чудно. Я Аллу вспомнила, а мне вроде все равно. Но я боюсь, боюсь этого Николая Андреевича. Говорит все с подвохом, с каким-то намеком. Подталкивает меня так незаметно к какой-то яме. Под ногами глина, что-то скользкое, мерзкое, я сползаю…
Хватит, хватит, позвоню Наталье. Пусть обругает, сколько ей угодно. Но я, может, пойму наконец, что со мной происходит».
– Наташа, только не бросай трубку. Погоди, ну я прошу! Мне так плохо.
– Это тебе плохо?
Какой голос! Переламывается, надколото звенит. Вдруг зашипела, как бешеная:
– Еще смеешь мне звонить! Плохо ей, как же. Вы ее только послушайте. Это тебе плохо? Ах ты гадина, дрянь! Как ловко все подстроила. И еще смеешь звонить после того, что ты…
– Что я? После чего?
Нет, бросила трубку. Злые короткие гудки. Ту-ту-ту! В телефоне опять чей-то чужой разговор:
– Конечно, с вашей помощью, а то как же! – пищит уксусно-едко чей-то женский голос. Голосишко отлетает и гул какой-то. А эхо возвращается. – Ну попросила, взмолилась прямо-таки, а вы тут как тут! Воспользовались. Чужое хапнули. А я до сих пор в синяках. Это как по-вашему?
Опять гул холодного пространства. Какой-то огромный зал:
– Так и не скажете ни словечка? Не удостаиваете? Эх, а я-то уж все помаленечку. Ничего такого себе не позволяю. Думаю – успею. А вы… Ведь, если вдуматься, кто она на самом деле?
Ту-ту-ту…
«Что я как дура слушаю чужие разговоры? О чем они там? Их дела. Может, Шурке «Грибной» позвонить? Вдруг на работе задержалась, пока бумажки свои Паше готовит. Любит потрепаться, не заткнешь. Хотя последнее время осторожничает. Но вдруг проболтается о том, чего я не могу вспомнить?»
– Алло! Шурочка, это я.
– Ирина Николаевна? Слушаю.
«Ну да, она меня терпеть не может. Аллу тем более. Только Аллу она боится, а меня нет».
– Что вы так поздно засиделись, Шурочка?
– Контракт допечатываю. Для Павла Евгеньевича. Он ко мне обратился, попросил: срочно. А… вы?
– Просто так, Шурочка. – Спокойней надо, спокойней. Голос предательски дрожит. Догадается. – Случайно не знаете? Алла Семеновна не звонила? Она мне нужна.
«Зря я сказала, что нужна. Надо было только спросить: не звонила ли, и все».
В ответ удивленное молчание, потом:
– Алла Семеновна? Разве вы не знаете?
«Все всё знают. Одна я ничего не знаю. Интересно, Николай Андреевич Шурочку уже допрашивал? Нет, нет, меня он не допрашивал, мы просто так с ним говорили».
– Знаю, конечно. Но тело ведь не найдено. Может, уехала куда-нибудь, и все. Значит, не звонила.
– Павлу Евгеньевичу много кто звонит. Женщины тоже. Преимущественно… – Это уже с торжеством: вот тебе, знай свое место. Только слабый укус, зубки не те. Шурочка прибавила: – Вчера звонил голос, я даже подумала: Алла Семеновна.
– Алла Семеновна? – вздрогнув, переспросила Ирина. Зыбкий свет пробежал по глазам. Тот же свет затеплился где-то в груди. Жива? Значит, все-таки она жива. Значит, ее не убили…
– Да нет, не она. Слышно было плохо, не разобрала я, – с показным равнодушием сказала Шурочка. И уже с почтительной завистью. – Вы от Павла Евгеньевича говорите?
– Я? Нет.
– А-а… Тогда до свидания. Работа у меня.
«Вот дура. Глаза у нее лазурные, незабудки. Кудряшки густые – шляпка грибная. Пахнет от нее прелым летом, влажной землей, хвойным настоем. На ухе наушник для мобильника – улитка… Боже мой, что со мной? Телефон звонит. А я сижу и смотрю на него как дура. Вдруг Паша?»
– Слушаю!
– Слушаешь? Ты там слушаешь, а мы тебя ждем. Со Стешей. За стол не садимся. Это как по-твоему?
«Батюшки. Мадам звонит. Сама! Я ее тыщу лет не слышала. Почему они меня ждут, за стол не садятся?»
– Я и Пашке твоему звонила, тебя нет. Мы же договорились, киса.
«Звонила Пашке. Ну да, Паша говорил, он с ней танцевал. На моем дне рождения. Все тот же бред, непонятный, главное, невозможный».
– Мурзик, ты где? Чего молчишь? – Воркование и смешок. Дунула в трубку.
Надо что-то говорить. Молчать нельзя. Надо – как будто я не удивляюсь ничему. Молчание выдаст. Что выдаст? Не знаю. Ничего я не знаю.
Ирина заставила себя улыбнуться, будто Мадам могла видеть ее улыбку.
– Сегодня что-то… голова.
– Подлечим! – Голос в трубке стал упругим, танцующим. – Я креветок тигровых накупила, прямо из Таиланда. Для тебя, киска моя. А к ним пивка. Холодного. Хватай машину. Ждем.
«Интересно, я даже адреса Мадам не знаю. Никогда у нее не была, даже не звонила. А она мне «Киска моя». Будто подружками стали.
Надо ехать. Вдруг что-нибудь узнаю, а может быть, и вовсе все прояснится. И я наконец пойму…
Ехать, ехать. Но куда? А, Лолитка адрес должна знать. Точно знает. Они же прежде не разлей вода были. Вместе в гостиницах околачивались, клиентами делились, пока Мадам замуж не вышла, а Лолитка не заболела. Не говорит, чем болеет. Вот все и думают: СПИД. У нее Вовчик живет под кроватью. Я его коленки видела и стакан граненый».
– Лолит, это я.
– А… Чего надо?
– Ты как? Как себя чувствуешь?
– Вспомнила. А тебе разве не наплевать? Тебе же наплевать.
Голос стертый, сухой. И что-то стучит в горле, как пустые орехи.
– Я к тебе заеду на днях. Может, что привезти, ты скажи.
– Обойдусь как-нибудь. Свет не без добрых людей. Принесут, что надо. И вынесут. Чего звонишь?
– Мне адрес нужен… Мадам.
– Ты чего мне голову морочишь? Вы же теперь подружки неразлучные. Прикалываешься? Сама не зарекайся.
– Да нет. Просто… Забыла от жары.
– Хорошо, не от водки. От жары пройдет. – И уже раздраженно, со злобой: – Дом пять, квартира семь. Забыла, говоришь? Вид делаешь. Зачем?
– А улица, улица?
– Второй дом от костела. Поиздеваться решила. Мы же с тобой у нее вместе были. Только она меня с порога турнула. Заразы боится, а я, может быть, почище ее и всех вас. Ладно. Знаешь, катись ты к чертовой матери…
Ту-ту-ту…
Ирина прислушалась. «Хоть голосов нет. Только кто-то легко, высоко дышит.
Я знаю, Мадам живет на… Ах, да! Костел. Дом пять, квартира семь. Найду».
Дом пять, квартира семь.
– О! – Мадам твердо поставила круглый звук. Стоит в дверях. – Сейчас креветок с пивком холодненьким. Заходи!
Отстранилась, пропуская Ирину. Вытерла щеку, будто Ирина ее поцеловала.
– Не люблю эти нежности!
Красота, облитая гламуром. Ровно-розовое лицо. Ласковая, открытая улыбка. Чуть широкие передние зубы, нежные болезненно-красные десны. Волосы золотые, из жесткого шелка, уложены волнами.
– Идем! Стеша давно голодный. Но я говорю: нет, подождем! Если их опять подогревать, будет уже не то. Тряпки. Креветки должны хрустеть и пищать.
Повернулась, пошла из передней мимо трофейных голов антилоп, висящих на стене. Полная профессионально отточенного соблазна, уводящая за собой кропотливым усердием отлаженная музыка холеного тела. Влажно поскрипывают груди, ласково трутся крутые ягодицы.
Вплывает в просторную гостиную. Повсюду хрусталь. В зеркале, сверкая, множатся рюмки. Колючий блеск глушит бордовый бархат глубоких кресел, на полу песочная шкура огромного льва, раскинувшего лапы.
Ирина, растерявшись, остановилась у края шкуры.
Из двери напротив, покачиваясь, вышел старик с розовой лысиной из дорогого фарфора. Муж. Стефан Иванович. Заядлый охотник. Писатель. Пишет детективы.
– Здравствуйте, Ириночка. Что-то вы нас совсем забыли.
«Я тебя не помню, не знаю, я здесь никогда не была. И откуда ты знаешь, как меня зовут. Я только слышала о тебе! Но надо молчать. Надо делать вид, что я в этом логове своя, много раз видела эти шкуры и эту антикварную лысину».
Стефан Иванович провалился в кресло, растекаясь в нем, устраиваясь поудобней, совпадая с округлым пространством, кусая губы от какой-то боли.
– Жара измучила.
Мадам заговорила быстро:
– Я слышала, все это из-за корпораций, которые сосут нефть из земли без ограничений, а потом в эти дыры собирается вся вода, которая уже больше никогда не участвует в обмене. Зажрались. С жиру взбесились!
– Вот-вот. Они могут умудриться даже царство Аида приватизировать. Рейдерский захват там устроят, – пошутил Стефан Иванович.
«А куда денутся все мертвые?», – вдруг подумала Ирина.
Мадам продолжала тараторить:
– Надо срочно уезжать на дачу! Мой львенок, – она с нежностью погладила лысую голову Стефана Ивановича, – сначала поеду одна и все подготовлю к твоему приезду. – Она обернулась к Ирине: – Это ведь ваша Шурочка устроила мне дачку под Новым Иерусалимом. Договорилась с одной старой писательницей, которая с ума сошла.
Стефан Иванович вставил:
– А я ведь знал ее в молодости. Как-то раз мы были с ней вместе в командировке в Заполярье. – Он кивнул на чучело песца за спиной Мадам. Оглядел Ирину. – Она была очень талантлива…
Мадам прервала его:
– Почему была? Она ведь не умерла, просто сошла с ума. Подумаешь. А ваша Шурочка все уши мне прожужжала: ах, какие там грибные места! Она это дело любит. Только о грибах и думает. Конечно, мужика своего сразу же в гриба и превратит, шоб кохать шибче.
– В подосиновика?
– В мухомора!
– Почему в мухомора?
– А чтоб никто другой не трогал!
Ирина очнулась:
– Шурочка?! Она сумасшедшая дура! Да она и любить не может – только пирожки с грибами лепить.
– Да на гитаре играть. – Мадам краем глаза окинула свое отражение в зеркале. – Такие пустые туристические песенки. Кого-нибудь соблазнить у костерка в лесу. Представляешь, от этих молодух с Украины нет проходу. – Мадам поморщилась. – Такие хамки. Думают, если тебе восемнадцать, можешь всех растолкать. Серость, будни, опыт на нуле. Я понимаю, если тебе пятнадцать, тут особая прелесть, это на любителя. Глазки таращат, дрожат. Как зайчики пугаются. Ничего не скажешь, такое всюду дорого. А эти девки! Козьи грудки выставят, и вперед. А где секс? Мужчине нужен шарм, женское шампанское, изыск. Иногда стиль рюсс.
Стефан Иванович улыбнулся:
– В женской любви есть возможность превращения в стихию демоническую. А женская ревность может превратить любую женщину в фурию. О, зачем не могут рождаться люди без женщин? Меньше было бы на свете зла. Как вам мой последний детективчик? – неожиданно молодо, задорно, остро и ярко посмотрел на Ирину. – Ничего? Читается?
– Очень, очень, – неуверенно сказала Ирина и, уловив во взгляде Стефана Ивановича разочарование и упрек, торопливо добавила: – Не оторвешься. За одну ночь прочла. На одном дыхании. Но я неважный читатель. Телевизор еще смотрю иногда…
Он удовлетворенно и привычно вздохнул.
– Разделение людей на актёров и зрителей – центральное событие нашей эпохи. Мы захвачены героями, которые живут за нас и которых мы наказываем. Если бы выключилось электричество и ТВ, мы бы превратились в два глаза, всматривающихся во тьму.
Мадам поднялась, шелестя шелком.
– Что же это я расселась с вами? Вода выкипает, пора креветки бросать. Прошу к столу.
Стефан Иванович с трудом поднялся. Мадам протянула руки, готовая помочь, поддержать. Он, заметив, как Ирина смотрит на него, подмигнул ей:
– Кстати, креветки теряют свой мерзкий бурый цвет и приобретают этот чудесный венский красный только после того, как их ошпарят кипятком.
Мадам поставила на стол белое фарфоровое блюдо, наполненное набухшими красными креветками.
– Это тигровые, поэтому такие большие. Их ловят в Таиланде и самолетом доставляют к нам. Стефчик, погоди, укропчика подрежу.
Стефан Иванович с удовольствием опять хитро подмигнул Ирине, указывая взглядом на сверкающий нож в руках Мадам. С расписной дощечки Мадам скинула укроп на блюдо.
– Мы так на Дону крабов ели, мне лет пятнадцать было. – Она вздохнула. – Тогда я и рванула в Москву. Села в поезд и тю-тю.
– Больше ничего не подбросила старику? Кроме укропа? – блаженно и сонно улыбнулся Стефан Иванович.
– Я тебя до смерти люблю, мой львенок.
– Вот так, Ириночка, Эрос и Танатос, Любовь и Смерть под ручку ходят.
– Что ты на себя нацепила, киска? – недовольно покосилась на Ирину Мадам. Тут же пальцами провела между бровями, разглаживая, не давая застояться набежавшей морщинке. – В такую жару надо носить тигров. Они тебе идут и все, что надо, подчеркивают.
– А что вы сейчас пишете? – спросила Ирина.
– Вечный жанр, – с хлюпающим звуком втянув в себя мясо из панциря креветки, сказал Стефан Иванович. – В сущности, Софокл и его Эдип. Типичнейший детектив. Сначала убивает отца, потом женится на матери. Как разворачивается сюжет, а? Тайные интриги, заговоры, козни. Пророчества, но в каждом загадка, недоговоренность. И, наконец, кровь. Нет, греки были во всем наши учителями. Смаковали интригу. Соображали, что к чему.
Мадам завороженно слушала, но вдруг выражение заботы и страдания мелькнуло в ее кукольных глазах. Над розовой лысиной Стефана Ивановича низко и прицельно кружила муха, собираясь опуститься на его старый в трещинах фарфор. Мадам привстала, осторожно махнула кремовой в блесках рукой.
Стефан Иванович загрустил и опять прикусил губу от скрытой боли.
– Греческие герои и христианская мораль не так различны, как кажется. Страсти мучеников схожи с подвигами героев. Месть благородна в родовом обществе героев, у Эсхила. Голос Афины оправдывает обвиняемого. Тот, кто познал сущность вещей, свободен от уз земного. Даже совершив убийство, он к нему не причастен.
– Тебе креветки понравились? – Мадам расчетливо улыбнулась, оберегая чересчур свежую кожу лица. – Варила Павлику? Главное здесь, не переварить. А то будут как тряпки.
– Да, да, – беспомощно кивнула Ирина.
– Алла не звонит больше? – Мадам, чуть морщась, разламывала длинными ногтями панцири креветок и осторожно клала розовые кусочки на язык. Десны ее были обметаны чем-то белым. – Хотя чего я говорю, пропала она – и черт с ней.
– Да, говорят… – Ирину замутило от вида полной тарелки тучных креветок, посыпанных мелко накрошенной травой.
– Увидела: тут ей не обломится! – продолжала Мадам, с наслаждением обсасывая креветочную шелуху. Бережно взяла хрустальный бокал с пивом, отставив мизинец с длинным красным ногтем. Сделала несколько крупных глотков. Белая пивная пена на верхней губе как кружева. – Красивая, тут я не спорю. Я ее видела один раз, так, мельком, у Павлика на работе. Но разглядела. Красивая. И одета. Но ты! Ты умница! Ты просто из себя вылезла за этот месяц. Она вся жесткая, властная – эта Алка. А ты, Мурзик, прямо девушка из гарема. Растеклась кисельком. Мужики от этого балдеют. Особенно твой Павлик. Он же в себя влюблен до подмышек. Тут психология нужна. Нас тоже не в щепках нашли. Мы такое сможем, если захотим. Правда, киска? Ты у меня прелесть!
«Ничего не говорить, поддакивать. Делать вид, что я все понимаю. Главное, чтобы она не заметила моего страха, растерянности. Ни о чем не спрашивать. Должно же наконец все само как-то объясниться. День за днем заполнить этот месяц. И тогда я все вспомню и пойму. Надо улыбаться, говорить что-то, поддакивать, соглашаться, кивать».
– Еще подружка твоя была… – Мадам сделала крупный глоток пива. Осторожно тронула языком уголок губ, оставив пенные следы.
– Больно, девочка? – морщась от сострадания, спросил Стефан Иванович.
– Ничего, солнышко, – благодарно взглянула на него Мадам, тихо вздохнула. Оживленно повернулась к Ирине. – Глаза у нее неплохие. У подружки твоей. Заметная девка. Только слишком самонадеянна, дурища полная. С таким характером далеко не уедешь.
«Это она про Наташку, про мою Наталью», – догадалась Ирина.
– Стерва, – неожиданно резко добавила Мадам, чуть нахмурив драгоценный соболь бровей.
«Значит, Наталья тоже была. Значит, все правда. Но почему же я не помню? Все эта жара. От нее амнезия. Есть такая болезнь. Нет, я не больна».
– Ты все-таки выбирай, с кем дружить, – пренебрежительно продолжала Мадам – Сама же видишь, Павлик ее терпеть не может. Тем более. Порвать сразу, и все. Знаешь, какой хоровод у меня раньше был? Но я скоро поняла, для Стефана Ивановича не подходит. Большой писатель. А тут всякие… Вот я тебя учу, а ты, может, умнее меня во сто крат! Стеша, сырники будешь? – Мадам упруго наклонилась к старику.
– Потом, девочка, на ужин.
Мадам чуть задумалась:
– Но вечером, ты же знаешь…
Стефан Иванович посмотрел на нее с нескрываемым удовольствием.
– Молодая. Что дома сидеть? Побегай, моя львица. Я их вечером на ужин холодными съем. Не забудь только термос наполнить. Лапку, девочка моя.
Он чем-то мягким, непристойным, даже женским – тем, что было его губами, влажно припал к руке Мадам.
– Блестят, да? – Он улыбнулся, не выпуская чуть перезрелую руку Мадам. – Девятнадцатый век. Колечко еще покойной моей жены. Фамильное. Все моей девочке. И камушки, и квартиру. Жаль, только дачу на Николиной Горе продали. Супругу дорого в Германии лечили. Сейчас бы тебе не пришлось в такую даль мотаться. Все тебе. А им ничего. И ведь, что забавно, Ириночка, даже не позвонят. Все, как я и предполагал. Значит, если бескорыстно, то нам даром не нужен, папочка. Что ж. По-своему даже мило. Опять-таки – девятнадцатый век!
Мадам улыбнулась безмятежно.
– Я полежу, девочка. Может, даже посплю, как ты считаешь?
– Часок, – ласково разрешила ему Мадам. – Иди в кабинет, приляг, я тебя пледом укрою.
– Она меня когда-нибудь подушкой придушит, вот увидите, – хитро подмигнул Ирине старик. – И никаких следов, верно, Ириночка? А еще лучше на реке Амазонке, в глубине влажных горячих джунглей. Там, где с дерева на дерево с уханьем пролетают огромные пестрые попугаи, в воде скользит блестящее гибкое тело гигантской анаконды, на берегу голые индейцы, покрытые цветастыми татуировками, вдыхают ароматный дым табака из длинных трубок. У них припрятан смертельный яд кураре. Вам, Ириночка, какой способ больше нравится?
– Все сочиняешь на ходу, талант ты мой, – ласково поцеловала его в лоб Мадам.
Ручной домашней птичкой чирикнул звонок снизу. Мадам ушла в круглую темноту прихожей.
Стефан Иванович наклонился к Ирине:
– Каждый раз, делая выбор, мы делаем ставку на выигрыш. Часто это ставка на изменение нашей жизни, иногда это сама жизнь. Человек свободен сделать выбор по своей воле, но он должен быть готов ответить даже за то, чего не хотел.
Ирина краем глаза заметила, как Мадам заново рисует губы у зеркала в прихожей.
Стукнула дверь, послышался сдавленный смешок.
Стефан Иванович подставил к подтаявшему снизу уху ладонь, повернулся прислушиваясь.
– Руки, руки убери, – горячим шепотом уговаривала кого-то Мадам. Певуче добавила: – Знаешь ведь, не люблю.
Вошел Женька. Встал в дверях. Улыбнулся уверенно.
– Привет, – спокойно так, будто свой человек в доме, и Мадам цветет рядом.
«Что он здесь делает? Женька тут, у Мадам. Как его сюда занесло? Красивый мужик. Но что-то в нем животное, тупое, не знаю что… Подбородок с ямочкой. Гладиатор».
– Кто пришел! Как удачно. Как раз к обеду. – Стефан Иванович вальяжно показал Женьке рукой на стол.
– Водочки под креветки будешь? – спросила Мадам.
– Не откажусь. – Женька в предвкушении потер руки.
Пружинистой походкой подошел к Ирине, небрежно, звонко чмокнул в щеку.
– Привет! Как Пашка? Что ты на меня уставилась, как на привидение? – Он рассмеялся, дразня ее, высунув кончик мясистого языка. – Ха-ха! А Пашка твой ничего – деловой мужик. Мне понравился тогда.
Сел за стол. Перед ним тут же возникли кремовые руки Мадам, мигая разноцветными камнями, поставили заиндевелую рюмку с водкой и сверкающую белизной тарелку.
– Как дела, Стефан Иванович? Печатают?
– Предлагают экранизировать, – сонно пробормотал Стефан Иванович, откинулся в кресле.
– Новый сериал, – влюбленно добавила Мадам.
– Знаете, Женя, главное – обрести деталь. Чтоб свежо и неизбито, – с трудом приподнял слоновые веки Стефан Иванович. – Как вам: «Смерть в аквариуме»? Ничего? Звучит?
– Ну что вы, Стефан Иванович, это нечто! – Женька откровенно лебезил, подольщался, но скорее для виду. Очистил креветку, с наслаждением выпил рюмку.
Стефан Иванович самодовольно усмехнулся:
– Какова находка? Вроде бы мелочь, а держит всю историю. Комарик! Насосался крови убийцы. – Стефан Иванович взглянул на Мадам: слушает ли? Та замерла, глядя на него с улыбкой умиления и преданности. – Органы ловят его. Комара имею в виду. Комарика на экспертизу. Если группа крови совпадает, убийство доказано. А сожрала-то акула. Нетривиально, а?
– Стешенька мой…
Мадам с нежностью провела по лысине старика. Ирине показалось, что ладонь ее окрасилась чем-то бледно-розовым.
– Молодая, – вздохнул Стефан Иванович, не отводя от нее глаз. На мгновение оба они забыли об окружающих, тихо нежась в процеженном сквозь белый шелк позолоченном теплом свете.
– Классика! Ничего не скажешь! – Женька нетерпеливо напомнил о себе. – Иришка, а ты что приуныла? Не вешай нос. Ты у нас девочка что надо!
– Уже рассказывал, – коротко напомнила Мадам.
– Ну да, я-то думал, ты из этих… недоразвитых. – Женька упрямо хотел удержать внимание Мадам, оторвать ее взгляд от раскисшего в кресле старика. – Помнишь день рождения?
Ирина в недоумении и тоске уставилась на него.
– Какой день рождения? – запнувшись, спросила Ирина, заранее опасаясь и предчувствуя недоброе.
– Твой, твой! Чей еще? – Женька утробно хохотнул. – Пашка свечи зажег. Коньяк пьем. Отрава. Пашка кричит: «Иришка, кофе неси!» Нет, была картина! Потянет на Рембрандта. Ты выходишь с подносом. Скромненько так, глазки опустила. А сама голая. Без ничего. Только туфельки на каблуке. Были туфельки? – придирчиво спросил он. – Пашка прямо зашелся от гордости.
Мадам загадочно улыбнулась. Одобряюще. Снисходительно.
«Значит, так оно и было. Я думала, Пашка просто голову мне морочит, дразнит, дурачит. Ничего не помню. Ужас».
Ирина невольно вжалась в кресло, стиснула колени. Почувствовала враждебную упругость пружин, выталкивающих ее из плюшевой мякоти.
– Нет, тут много чего надо, – задумчиво протянул Женька, щуря глаза. – Главное – естественность. Такт. Конечно, артистизм. Элегантность, чтоб не впасть в пошлятину. Уважаю.
Ирина уже с откровенной мольбой посмотрела на Мадам.
– Мне с тобой поговорить надо.
– Конечно, киска. Только сегодня не выйдет. – Мадам бросила взгляд на часы, золотой змейкой обхватившие белое запястье, и Женьке: – Подкинешь меня?
Тот кивнул, глядя на Мадам как на нечто вожделенно лакомое, съедобное. Откусить кусочек…
– Уж, пожалуйста, Женечка, – устало попросил Стефан Иванович. – Не люблю, когда она одна по улицам…
– Может, по дороге к Лолитке заскочим? – осторожно шепнул Женька. Он запустил взгляд в глубокий вырез на груди Мадам. Блестящий шелк раздвинулся под его взглядом. Из влажной ямки на миг, расправляя нежные лепестки, появился туманный цветок.
Мадам стеклянной трубочкой легко тронула шею и мочки ушей. Комнату заполнил сладкий густой аромат.
– Смеешься? Такая грязища. И еще этот ее Вовчик. – По шелковому лицу Мадам рябью прошло отвращение.
Мадам откормленной белкой скок-скок принялась собирать круглые мелочи в кожаную сумку. Пудреница, какие-то флаконы.
– Не знаю, не знаю… Нет, нет… – лепетала она, вместе с тем что-то обещая, дразня. – Опаздываю. Пора. Стешенька родной, ты тут без меня не скучай. Таблетки на тумбочке. Термос. Сырники.
– Все равно не усну, пока не вернешься, – плаксиво протянул Стефан Иванович, пытаясь проследить взглядом за ее упругими прыжками.
– Родной… – Мадам двумя руками приподняла лицо Стефана Ивановича, складки кожи просочились между ее пальцев, наклонилась, с непритворной нежностью поцеловала.
– Будь умным, золотце. Ничего не забудь!
Стефан Иванович всё глубже оседал в кресле, теряя очертания, голова ушла в плечи. Веки растеклись по лицу. Вдруг один глаз приоткрылся, даже не глаз, а глазок, но взгляд его был неожиданно пронзителен и лукав.
– Как ее? Ах да, Алла Семеновна. Как же, как же. Красивая женщина. Говорят, убили. Вот жалость-то, а, Ириночка? Последнюю новость слышали? Тело-то все-таки нашли. Местные жители на краю лесного пожара. А вы и не знали? Что с вами, Ириночка? Молчу, молчу, никаких подробностей. Что-то вы побледнели.
– Нашли? – с интересом подхватила Мадам. Распахнула глаза, приоткрыла лакированные губы, с привычным восхищением глядя на Стефана Ивановича. – Стеша мой всё-всё знает. Ему оттуда звонят. Начальство. А мне прямо в лицо так и говорят: муж ваш – классик! Мы его до дыр зачитали. Да, Стешенька?
Стефан Иванович протяжно вздохнул. Вздох прошел сквозь него, возникнув где-то внизу под креслом, а может, даже под полом, еще глубже.
– Лучше бы я не напоминал вам об этой трагедии, Ириночка, вижу, только огорчил вас. Вы ведь, кажется, с ней подруги? С Аллой Семеновной, я имею в виду? А? Каковы глаза? Бархат. Тело нашли полуобгоревшее, на шее затянута гитарная струна. Что интересно, затянуть ее мог бы и ребенок. Нет, лучше об этом не думать. Молчу, молчу. Заболтался. Я, собственно, о другом. Женская дружба. Этот милый шепот, лепет, тайные, сладкие секреты. Ночью прибежит, если надо, не побоится. Столько жертвенности, заботы. Но когда дело доходит до дележа добычи!.. О, тут все меняется. Не зовите бесов! Они придут! Собственница. Не тронь, мое. Это в крови. Знаю одну прелестную женщину. К тому же умница. Так она из-за сущего пустяка, из-за ревности, что ли, раздобыла где-то… Однако, вижу, вы торопитесь. – Стефан Иванович вздохнул с сожалением, не доведя до конца занимавший его рассказ. Впрочем, Ирина стояла застыв неподвижно, это Мадам с Женькой обнялись, переплелись руками в дверях и Мадам, смеясь, отталкивала его.
Мадам радостно залепетала:
– Ну, теперь всё! Из Москвы, из Москвы! На дачу! Спасибо Шурочке.
Ирина удивленно спросила:
– За что?
– Как же, киска моя? Я ведь тебе говорила, она нас спасла с этим Новым Иерусалимом.
Потом, не звякнув, не стукнув, они с Женькой мгновенно исчезли.
Ирина очутилась одна на лестнице. Снизу гулко донесся отзвук голубиного смеха Мадам. Хлопнула дверь подъезда.
Ирина ухватилась за перила, с трудом удерживаясь от желания сесть на ступеньку.
«Нашли тело. Значит, правда ее убили. Николай Андреевич темнит что-то. Нет, он уже тогда знал, что нашли. Молчал из хитрости. Строит западни, ловушки, чтоб я нечаянно выдала себя, проболталась. Так, случайно. Нет, не я же ее… Я сошла с ума. Крыша от жары плавится. Теперь всюду мерещатся подвохи, хитрые ходы. Кажется, все на меня глядят с намеком, подозрением.
Хотела хоть что-нибудь узнать. Но все только страшней, непонятней. Может, они сговорились: Мадам, Женька, Наталья? Хотят меня во что-то впутать, подставить, свалить на меня… Нет, бред какой-то. Голая кофе подавала. Женька врет. И почему он здесь, в этом чужом доме, у Мадам?
И главное, Николай Андреевич. Он сказал – еще придет. Мучить меня. Где я была пятого июля? Не помню. А надо вспомнить. Это называется алиби. Значит, он что, подозревает меня? Я сама себя… подозреваю. Нет, я не могла. Я только думала об этом. Николай Андреевич. Не лицо у него, у него – комок серой глины. Каждый раз другой».
Глава 4. Шурочка
Телефоны в офисе Ирины раскалились от беспрестанных звонков. Расхватывали любые путевки. Люди бежали от гари и жары.
– Дорого, дорого! Что вы, девушка, молчите? Мне, выходит, на пепелище в гроб ложиться? Всю жизнь не могу выехать отсюда.
«Что это? Плоская рука не спеша основательно разглаживает туристический проспект на столе.
Так и знала, вот чувствовала – не оставит он меня в покое, придет!» Ирина уронила телефонную трубку, и та с сухим щелчком отскочила от стола.
Совсем рядом вдруг возмущенно заурчал кондиционер, едва справляющийся с раскаленным воздухом. От этих кондиционеров фальшивая прохлада. «Мутит от фальши».
Николай Андреевич выбрал наконец одну цветастую брошюрку. Глядя на Ирину, устало улыбаясь, стал вроде бы в рассеянности осматривать офис Ирины, с прищуром вгляделся в цветные фотографии за ее спиной.
«Следит за мной, шпионит, подглядывает. Нарочно в офис пришел».
Голос будничный, равнодушный.
– Смотрите-ка! Бразилия! – Он засмеялся. – Говорят, там люди ходят вверх ногами, вниз головой, простирают пятки вперед, глядят назад. Это правда?
– Говорят, в Рязани грибы с глазами. Их едят, а они глядят. – Ирина вдруг вспомнила поговорку отца.
– Точно так-с! Обладание в оральной форме, – закивал Николай Андреевич, поднялся и прошел за ее спиной к утробно урчащему кондиционеру. Она почувствовала его дыхание, смрадное, гниловатое.
– Что-то, Ирочка, вы мне не нравитесь. Не простудились, часом? Жара, а у вас тут кругом сквозняки.
– Танюша, Таня! – слабо позвала Ирина. – Поговори, пожалуйста, с женщиной на телефоне. Ей надо в любую сторону, только подальше и подешевле. Ко мне тут пришли.
Николай Андреевич осмотрел плакаты на стене.
– Глядите-ка! Вы на всех фото. Даже со львами! Африка, Мадагаскар, Гаити, Таиланд… Везде были! Любите летать?
– Да.
– Особенно взлет и посадку?
Ирина удивленно посмотрела на него:
– Люблю.
– Все как раз этого-то и боятся: взлетов и посадок. А вас возбуждает?
– Я этого не говорила!
– Понимаю. Ох, как я вас понимаю! Душа опускается, дух захватывает. – Он ласково заглянул ей в глаза. – Нега по всему телу… Принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти… Ну? И как там? Везде?
– Везде все то же – жара.
– Это вот вы помните. А то, что было здесь, в Москве шестого июля, не помните!
– Я вспомнила. Я была…
Николай Андреевич прервал ее, не дав договорить:
– Вы уверены?
– Не знаю. Нет! Не уверена.
– Вот именно! – отчего-то обрадовавшись, воскликнул Николай Андреевич. – Вот именно! Все эта неуверенность. Отсюда наша неудовлетворенность, общая неудовлетворенность ни в чем. Она-то, неудовлетворенность, и приводит к неспособности к настоящему цельному чувству. Здесь уже не до того, чтобы полюбить по-настоящему, до смерти полюбить – обоготворить предмет любви. Это неспособность достойно оценить саму любовь, как Элоиза, Петрарка, Дон-Кихот… Вполне может быть, Элоиза была толста, Лаура картавила, а от Дульсинеи пахло навозом. Но!..
Ирина вдруг вспомнила: «Алла! Убили Аллу. Аллу убили».
– А я, знаете, зашел, думаю, может, тоже путевочку себе подберу, куда-нибудь на Валаам. Со свой женушкой отдохнем от жары, – простодушно и скоро сыпал словами Николай Андреевич. Помял руками лицо. Курносый нос, пухлые щеки. Все на вид обычное, безобидное. – Что-нибудь поможете купить? Весь день по жаре, Ирочка, и ночью жара не спадает, даже еще жарче. К тому же дела поручают все больше мелкие. Можно все бросить. Хотя как посмотреть. – Он вдруг засмущался, заторопился. – Простите меня, старика, о таких пустяках, молодой женщине… Да еще столь очаровательной.
«Когда он закончит? Голова кружится». Она откинулась на спинку стула.
– Вот и славненько. Отдохните. А у нас новость. – Сказано это было как бы между прочим. Словно бы Николай Андреевич хотел ее успокоить, даже порадовать. – Впрочем, вы, конечно, в курсе, тайны тут никакой нет. Вы знаете, о ком я. Вернее, о чем. Тело нашли на лесном пожаре. Так, сказать, теперь объект неодушевленный. Впрочем, во всех протоколах пишется как о живом, только в прошедшем времени. Был, была, жила, работала, была прописана по адресу… и так далее. Главное установлено, что задушена. И так, знаете, простенько, гитарной струной. Никаких усилий, ни борьбы, ни страданий. Стальная петелька, и никуда не вырвешься. Вы играете на гитаре, Ирочка?
– Да, – простодушно кивнула Ирина. – Когда-то играла. То есть нет, нет.! А что?
– Это я просто так, к слову, – ласково заулыбался Николай Андреевич. – Соседи по ночам играют на гитаре. Другие бы жаловались на шум, а мне нравится. Живу, знаете ли, холостяком. По ночам одиноко.
«Как же это? Живу холостяком. Только что говорил про жену. Обманывает меня, да еще так откровенно, небрежно, врет прямо в глаза».
Ирина моргнула. Ей показалось, ресницы стукнули, как деревянные.
– Осторожно, спинка! – заботливо подскочил Николай Андреевич, – Говорил же вам, ненадежна. Заметил я, женщин обычно привлекает прочность, основательность, надежность. Но вы у нас нестандартная женщина, Ирочка. Редкое в вас обаяние.
Ирина, болезненно хмуря брови, стараясь понять истинный, скрытый смысл его слов, молча опять подняла на него глаза.
– Все. В Индию ничего нет. Индия кончилась, – хрипло, с раздражением кричала в трубку Таня. – Осталась Дания. Там прохладно.
Ветерок прошелся по кабинету, шевеля листки бумаги на столе.
– Ухожу, ухожу! До свидания, – отступая, проговорил Николай Андреевич. – Гитарной струной задушить! Чувствуется настоящая ненависть. А вы отдохните, Ириночка. Пятое июля, пятое июля… Вы без напряга, спокойненько вспомните. Может, кто-то вас видел в этот день, подтвердит. Такой пустяк. Мы живем в тесном мире. Что Дания, что Таиланд – в наше время все рядом. Уверен, что вас видели подруги, знакомые. А уж кто-то особенно близкий непременно вспомнит. Уверен…
Павел поднялся с кровати и, не одеваясь, прошел в душ. Ирина посмотрела ему в спину, мельком взглянула на гитару в углу. Потом нашла на полу пульт, включила телевизор. … Правительства всех уровней… совещания и заседания. На телевизионной картинке лица всех чиновников выражали озабоченность, и все они старательно хмурили брови. Она не могла понять смысла того, что они говорили, кроме того, что населению предлагалось собирать пакеты с молоком и другие продукты в помощь погорельцам. «Это логично», – подумала Ирина: – «Единственное, что сейчас не портится, это искусственное молоко». Она подошла к холодильнику, приложила холодный белый пакет порошкового молока к лицу и долго оцепенело сидела у открытой дверцы холодильника, пока опять не зазвонил телефон.
Ирина оглянулась на дверь душа. Павел не торопился выходить, наслаждался короткой прохладой. Ирина подняла трубку. Опять чужой разговор:
– Люди ищут последовательности в происходящих событиях, какого-нибудь порядка. Полоса удач, полоса неудач. «О! Это произошло не случайно», – говорят люди. Человек уверенно ставит на семь, а выпадает тридцать три с половиной!
– Ну, Иришка, ну хотя бы из чувства простого благоразумия… – Павел вышел из душа, подошел к ней, руки положил на плечи, помог ей встать, коснулся лбом лба, откинулся назад: – После того, как у тебя побывал твой новый гость. Из органов. Кстати, я сам догадался, ты мне даже не соизволила перезвонить. Ну, не важно, не важно. Котенок… Уверен, ты сама отлично все понимаешь.
– Что понимаю? – почему-то виновато переспросила Ирина.
– Неужели не ясно? – В глазах его жестко блеснуло нетерпение, досада. – У меня на завершении крупнейшая сделка в моей жизни. Эти япошки… Если что не так, любая мелочь – всё сорвется. Они уйдут со сделки. А желающих и без меня достаточно. А здесь вдруг какая-то уголовщина. Просто какое-то время нам лучше не видеться. Скажем, месяц, два. Ну, сейчас я не могу сказать точно. Пока сделка не закроется. Придется потерпеть. Думаешь, мне будет легко? И… почему ты пришла без звонка?
– Я звонила. Ты был недоступен. Вот рубашку твою с дня рождения принесла. – Ирина смотрела на него с жгучей тоской, отдающей болью где-то в глубине груди, в корнях сердца.
«Такой родной. Детские тонкие волосы. Весь мой. Ходит по комнате, на меня не глядит, бросил рубашку на тахту».
– Все пятна отошли, – тихо сказала Ирина.
– Пятна! – криво усмехнулся Павел. – Выходит, мы теперь без единого пятнышка. Приятно слышать. Но вот это. Звонила Мадам. От нее я узнал кое-что новенькое. Ты, конечно, в курсе, но мне ни полслова. Оказывается, тело нашли и уже была экспертиза. Ее задушили. Как же ты могла после этого вот так просто прийти ко мне? Ты же не малое дитя. Не соображаешь, что ли? Ведь за тобой могут… – Он оглянулся по сторонам, тихо задохнувшись. – Все это потянется ко мне.
– Почему? Что потянется? Ты что? – неуверенно, слабо возразила Ирина, и он, услышав эту неуверенность, остро, пронзительно поглядел на нее. – Ты умудрилась Шурочке позвонить, про Аллу ее выспрашивала. Где она, да что, да когда. Просто так интересовалась? Или думала: Шурочка по дурости сболтнет что-нибудь?
«Вот чувствовала, не надо было Шурочке звонить. Она же все Павлику доносит. Влюблена в него по уши, как десять кошек. Что еще она наплела про мой звонок? А ведь мне надо попросить его о главном. Чтоб он подтвердил… Только как к нему сейчас подступиться? Весь на нерве».
– Ты что, котенок? Вроде хочешь мне что-то сказать, – проницательно взглянул на нее Павел. Он наклонился, взял в ладони ее лицо, повернул к себе. – Давай начистоту… Если сумеешь.
– Да нет. Ничего особенного, – растерялась Ирина. Краска смущения залила ей лицо. Слова обрели шероховатость, неуклюжую тяжесть, и она с трудом выговорила: – Просто я хотела, если тебя спросят… В общем, чтоб ты сказал: шестого июля в пятницу вечером я была у тебя.
– Что? – всем телом вскинулся Павел. Отшатнулся. Мягко рассмеялся, качая головой. Прошелся по комнате, поглядел в окно через занавески. – Ну ты даешь! О чем я тебе только что говорил! Ты не слышишь меня. Где ты?
Ирина, укутавшись в простыню, шла за ним по комнате, с болью ощущая беспомощность, безнадежность своих слов. Теперь они и ей казались нелепыми, может быть, даже обидными для Павла, вынуждая его…
– Малыш! – Павел усадил ее на тахту, сел, обнял за плечи, глубоко, медленно поцеловал в глаза. – Дуреха моя, милая. Да я же на все для тебя готов. Ты сама отлично знаешь. Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать? Ни в чем.
– Да, да, – покорно кивнула Ирина.
– Но пойми, – он чуть отодвинулся, чтобы лучше видеть ее, – есть поступки бессмысленные, порой даже непоправимые. Так зачем же? Такая сделка, как с этими японцами, может быть один раз в жизни. Я ее не упущу. Ни за что! Может, ты и была у меня пятого июля, шестого, седьмого. Очень может быть. Я не помню. Как и ты не помнишь. И, главное, какое это теперь имеет значение? Раз уж ты влипла… – Он запнулся, поморщился. – Прости, сорвалось с языка. Мерзкое слово. Я хотел не это сказать. Пойми, мы с тобой самые близкие люди, ближе некуда. – Он теснее прижал ее к себе. – Представь, если бы со мной случилось такое, клянусь всем на свете, первым бы делом я подумал о тебе.: как тебя уберечь, не втянуть в эту историю. Уверен, ты со мной согласна, а значит… Постой! – Он с облегчением, с откровенной радостью рассмеялся. – Идея! Как мне сразу в голову не пришло. Сходи-ка к Мадам. Она тебя просто обожает. Все сделает для тебя, увидишь. К тому же, если вдуматься, такой пустяк для нее. Ей-то что? Она Аллу не знала, так, мельком, видела несколько раз – и все. А я… – Он нахмурился, слепо глядя куда-то в открывшуюся пустоту, через ее голову. Закусил губу, еле слышно, сдавленно застонал.
– Пашенька… – Ирина посмотрела на него открытым до самого дна взглядом. Сухая бабочка ночница, сиреневая, седая, прилипла к ее руке, плоско развела крыльями со стертым узором. – Мне очень надо знать. Ты что думаешь… это я? Я могла ее?
– Ничего я не думаю, ничего! – Павел резко вскочил, вытянув руки, отстраняя ее. – Ты эти штучки брось. Хотя, черт, им, конечно, известно, что ты в это время жила у меня.
Он вытер испарину со лба и с тупым недоумением посмотрел на влажную ладонь. Усмехнулся отчужденно:
– Этот месяц ведь я был счастлив. Я поражался – такая близость. Все понимала с полуслова и, главное, принимала. Думаю: вот оно, счастье. Совпадение душ. Ну да, счастье – это совпадение. Чего ждать, искать. Улыбаешься. Смеешься? Хотя, пожалуй, тебе сейчас не до смеха.
Он думал жениться. На мне. Ведь я люблю его. Такого. Страшно тебе, родной? Мне тоже страшно.
Притянутый ее взглядом, с невольной улыбкой сострадания прижал ее к себе.
– Родная, любимая, сейчас ты можешь мне помочь. Именно сейчас. У меня весь мой бизнес на кону. Прошу тебя. Ты так им скажи, слышишь: «Не было у них ничего». В смысле с Аллой. Это все сплетни, треп. Тебе они поверят. Кому другому – нет, а тебе они поверят. Потому что… Женская ревность, подозрительность. А ты вдруг говоришь: «Да вы что? У них ничего не было».
«Это всё Алла. Сделка, контракт здесь ни при чем».
– Потом, когда все успокоится, мы снова… Увидишь, все будет так, как ты захочешь. – Он будто сбросил с себя какую-то тяжесть. – А ты пока смотайся к Мадам. Где она сейчас? На своей новой даче. Съездишь, проветришься.
«Откуда он знает про дачу? Все Шурочка».
– Тебе нужно алиби? Да она с радостью. Уверен. Она же старая-старая, ей все равно. А теперь иди. Где твоя сумочка?
Ирина дунула на руку, но плоская, осыпанная пеплом бабочка прилипла к коже, как обрывок папиросной бумаги.
Звонок в дверь. Павел с неожиданным проворством отстранился от нее, замер.
– Они! – Он затравленно посмотрел на дверь. – Иди в ванную. Запрись там и молчи. Нет, еще хуже выйдет. Вдруг им поссать захочется. Возьми сумочку. Держи вот так. Будто забегала на минутку. Случайно, по ошибке…
Звонок в прихожей безжалостно загремел снова.
Павел вышел из комнаты, задев плечом за косяк. Плотно закрыл за собой дверь. Звонко хрустнул дверной замок.
– Кто пришел! Шурочка! Ну, здравствуйте. – Голос растянуто-вялый, с ленцой, вроде бы со сна. – Что ж вы так, без звонка? Могли ведь и не застать.
Размеренный топот крепких ног. Топ-топ-топ! В гребных шелушинках, свежие, не тронутые червячком.
– Вот, велели внести поправки в контракт с японцами.
Ирина почувствовала, Шурочка глядит на дверь комнаты всепроницающим взором лазурно-голубых глаз. Глядит ноздрями, каждой круглой кудряшкой. И уже с подобострастной ужымкой, с приседанием:
– Думала, может, вам срочно.
– Какие у вас щечки розовые, Шурочка.
– Здоровая я. Не болею потому что.
– Да, да, вы здоровая. Вы, Шурочка, прелесть! – чуть переигрывая, воскликнул Павел. – Очень срочно. Спасибо. Даже неловко. Могли бы прислать по е-мейлу.
– Что вы, Павел Евгеньевич, ни за что. Да, я вот еще принесла.
Шурочка не могла скрыть откровенного разочарования. Видно, ждала она не этой пусто бренчащей благодарности и не откровенно закрытой для нее двери из прихожей. Впрочем, голос ее оставался упрямо-настойчивым. Простой, земной голос, полный услужливой заботы, участия:
– Вот, круассаны купила по дороге. Которые вы любите. Для вас… – Голос Шурочки умильно дрогнул. Она забренчала фольгой. – Еще тепленькие. Из французской булочной. Возьмите. А что у вас так темно? Свет бы зажгли.
Вся она домашняя, тоже теплая, мягкая.
– Ах да, чего это я? – спохватился Павел. Два осторожных шажка от двери. Щелкнул клювом выключатель. – Зачем так много, Шурочка? Мне одному столько не съесть. Я же один.
– Один? – с укором переспросила Шурочка, огорчаясь на явный обман.
– Один.
– Ничего, скушаете. – Шурочкины силы были неиссякаемы. Расплылась в угодливой заботе. – С чайком, с кофе. Тепленькие еще. Настоящие круассаны, не шаурма с котятами. Скушайте, Павел Евгеньевич.
– Ну, Шурочка, ну обеспечили. Я ведь один, мне не справиться.
– Мужчины любят. Я знаю, вот другие не знают… С кофе, с чаем… – Голос Шурочки удалялся, видимо, ее понемногу вытесняли из передней.
– Щечку, Шурочка! Значит, до завтра.
Хлопнула дверь. Павел вернулся. В руке бумажный пакет. Положил на край стола. В комнату вкрадчиво просочился запах печеного теста с примесью прелых листьев.
– Теперь тебе надо идти. – Павел посмотрел на Ирину, с досадой поморщился. – Что ты так смотришь? Я же тебя не гоню. Просто у тебя уйма дел. Надо к Мадам успеть, если она еще в городе. – Он нетерпеливо переводил взгляд с Ирины на дверь, словно раздвигая воздух, чтоб ей было легче пройти. – Все будет так, как ты захочешь. Клянусь. Только прошу тебя, не звони мне, не приходи. Пока. Я сам.
«Какая духота в доме. И эта едкая горькая удушающая гарь пролезает через все плотно закрытые окна, сквозь шторы, ставшие из белых серыми. Нигде не укрыться.
Надо позвонить Мадам. Это Паша верно подсказал, ей-то что. Она Аллу всего один раз видела. Сама говорила.
Как телефонная трубка нагрелась. Будто кто-то говорил только что, прижавшись к ней раскаленным ухом».
– О! Киска моя, как я рада. Что у тебя?
– Помнишь, мы вчера договорились. Я у тебя попросить хочу, понимаешь, пустяк, но мне очень надо. Можно я к тебе прямо сейчас? Заскочу ненадолго.
– Ты что! Меня Женька внизу ждет. Стеша спит. Ты меня на лестнице поймала. Мы с Женькой на дачу собрались. Не подыхать же здесь от жары. Сил нет. Вчера в ванне уснула, представляешь?
– Я ненадолго. – Ирина прижала к груди руки, будто Мадам могла увидеть этот просящий жест.
– М-м-м… – просчитывая что-то в уме, протянула Мадам. – В понедельник. – Мадам обрадованно рассмеялась, воркуя по-голубиному. – В понедельник вся твоя, киска. Значит, в понедельник. Привезу ягод с дачи. Смородины. Ты любишь, я знаю.
– Господи, – с отчаянием вырвалось у Ирины. – Это так долго. Я не могу.
– Да что случилось? – нетерпеливо воскликнула Мадам. – Скажи или хоть намекни. Я теперь буду думать, волноваться. Погоди, я только Женьке крикну, чтоб подождал.
Раздался громкий голос, окрик с гулким эхом.
– Говори. Я для тебя всё… Не стесняйся. Что, нужны деньги, зеленые? Много?
– Какие деньги? Денег не надо. Просто надо сказать, что я была у тебя шестого июля. Вечером, в гостях, пятница, конец недели. Всего-то.
– Кому сказать? – немного в нос протянула Мадам.
– Не важно. Одному человеку, – лихорадочно заторопилась Ирина и вдруг почувствовала, что все напрасно и говорит она зря. Но в отчаянии, с чувством последней бесполезной попытки постаралась объяснить: – Ты же знаешь Аллу, ну, эту Аллу-риэлтэршу. Ту, что убили. На другой день, шестого. Что ты молчишь?
– Ну-ну! – ласково рассмеялась Мадам. – Солнышко, ну кто же о таких вещах просит? Может, ты и была у меня шестого. Но, во-первых, я этого не помню. А если бы и помнила? Извини, если честно, ты меня просто удивляешь. У меня Стеша, его трепать начнут. Нет уж.
– Что же мне делать? – Холод иглами лег на сердце Ирины.
– Не знаю, киска моя, не знаю, – весело засуетилась Мадам. Но Ирина уловила в ее голосе откровенное осуждение, даже обиду. – Извини, по правде, не ждала от тебя такого. Ты тонкая, изящная, все сечешь и тут вдруг… О! Женька там уже обалдел на жаре. – Кольцо скрипнуло о телефонную трубку. Голос Мадам иссяк, превращаясь в беличье цоканье.
– Вот что, слушай. Забеги к Лолитке. Она согласится, увидишь. Лолитке теперь наплевать на все. Ей недолго осталось, она не откажет, ей терять нечего. Все! Надо бежать! Киска, целую в носик.
Ту-ту-ту.
«Опять чей-то голос в телефоне или голоса. Звонила оператору, говорят: “Проверяли. Все в порядке. Левых подключений нет”. Как странно».
Будто огромный зал, воздушные своды, арки. А голос вертлявый, тонкий. Кто-то забрался в щель и оттуда хитро выглядывает:
– … вот вы не отвечаете, а ведь за вашей дамочкой должок. Не забудьте, она самовольно, без нашего нажима, так сказать, по собственному желанию приняла решение. Все по правилам. Но мы еще посмотрим. Надеюсь, даже уверен, все еще у нас получится.
Ту-ту-ту.
Ирина с досадой положила трубку.
«Надоело. Но почему-то каждый раз слушаю, даже вслушиваюсь. Сердце начинает глухо биться. А, наплевать, такая тоска давит!..
Лолитка тоже не согласится. Злая как собака. Она сейчас никого не жалеет, ее не уговоришь, не упросишь. А вдруг?…»
Ирина вышла из вагона на станции «Римская» и остановилась в переходе. В гроте под скалистым сводом на разбитых рифленых колоннах грустят голые пупсики. Что было в голове у этого скульптора? При чем здесь Рим? Педофилия какая-то.
Вот и дом Лолитки. Запах нищеты. Не поймешь, из чего он слагается. Застоялая кислая капуста, кошачьи похождения, лекарства, старые тряпки, жир, пот, грязные волосы, сырость, не просыхающая даже в такое пекло. На желтых обоях сальные пятна – расплывшиеся пауки с лапками.
«Лолита. На кого она стала похожа! На улице встретишь, не узнаешь. Куда девались знаменитые Лолиткины губы? Пухлые, полные сока. Зрелая вишня под тонкой блестящей кожицей. Теперь через все лицо сверху донизу выпуклый шов, как на стручке гороха. Сейчас лопнет шов, распадется лицо на две половинки, и тогда оттуда посыплется что-то сухое, больное…
Только глаза остались живые, светлые, желтые, ярко горят».
Ирина незаметно огляделась с порога грязной комнаты. «Где нарядная пестрота, всегда так любимая Лолитой? Нет ковра на стене. За стеклом обшарпанного серванта банка с помидорами, заклеенная вздутой зеленой плесенью. А ведь вокруг нее жили слащаво-прелестные девушки в хрупких сахарных кружевах. Жеманные, чисто вымытые, холеные. Была еще собачка, вечно грызущая розовую игрушечную косточку. Веселая Лолитка, веселый ее фарфор. Все сгинуло, сдуло дурным ветром беды. Спустила по дешевке или отдала все так, за бутылку».
– Не сердись, что я без звонка. – Ирина сказала это чуть подобострастно, неуверенно.
– Чего надо? – Взгляд недовольный, так, мельком взглянула. С сухим треском кашлянула в ладонь. – Проходи, раз пришла. Что, хороша Лолитка?
– Вот торт…
– Лучше бы водяры взяла.
Зашевелилось ватное одеяло на широкой кровати. Те же сальные пятна на одеяле – пауки с лапками. Из-под кровати высунулась маленькая серая рука. Требовательно стукнула граненым стаканом об пол.
– Торт будешь жрать. Вот только высунись, высунись, морду кремом намажу! Шоколадным. Будешь Абамой из барака. В Америку свою хочешь? – злобно оскалилась Лолита, наклоняясь, приподнимая угол одеяла.
Рука со стаканом проворно исчезла.
Ирина села на костлявый скрипучий стул.
– Говори! Ты же так просто не придешь. На торт развелась. Но вообще-то наслышаны мы про ваши делишки.
«Про какие?» – хотела спросить Ирина. Но удержалась. Вон как смотрит. Кривит стертые синие губы. Ирина проговорила робко, покаянно:
– Лолит, понимаешь, влипла я в одно дело…
«Надо же: подскочило Пашино словечко «влипла». Паша сказал, потом спохватился, морщился – сорвалось».
– Это ты про Алку-покойницу! Ясненько. – Голос с насмешкой. А глаза светлые, с золотом. Видят уже свое, нездешнее. – Влипла, говоришь? У нас это без проблем. Тащи бутылку – будет тебе алиби. – Она приблизила лицо с горящими глазами. Прохрипела, брызгая слюной. Ирина едва сдержалась, чтоб не вытереть губы и щеку: «Вдруг заражусь?» – постеснялась.
– Что молчишь? За этим пришла. За этим. – Лолита вдруг хрипло засмеялась. Открылись белоснежные, крепкие зубы. А губ нет, высохли. – Алиби всем надо!
– Да, – с трудом выговорила Ирина.
– За бутылку – подтверждаю! Присягу дам, прямо на Библии. Хоть на суде, хоть где! – послышалось из-под кровати. Голос сиплый, глухой, прокуренный. – Как я ненавижу вашу страну!
– Заткнись, демократ хренов. Уже намитинговался, довыступался еще в прошлом веке, теперь лежи тихо, – оборвала его Лолита. Проговорила мечтательно, с какой-то безнадежной, далекой завистью: – Сама звонила. Мадам. Беспокоится о тебе, значит. Так надо понимать. Ей-то это сделать не с руки. Муж у нее знаменитый. А мне теперь наплевать. Алиби – так алиби. Мне все одинаково, к этому идет.
Вовчик под кроватью заворочался, уныло, по-собачьи завыл.
Ирина вышла из подъезда и тут же в подвальном магазинчике купила бутылку водки и палку колбасы.
– Живут же люди! И выпивка тебе, и закуска. – Кто-то завистливо вздохнул за плечом. Ирина оглянулась. Бич. Плоское опухшее лицо. Так же осторожно спряталось за углом. «Бич – бывший интеллигентный человек», – вспомнила она слова отца.
«Следят? Да нет, кажется».
– Чего долго? Давай, давай. – Лолита нетерпеливо схватила бутылку прямо из рук. Красивыми крепкими зубами скрутила с бутылки алюминиевый колпачок. Ирина нашла на столе грязный нож, превозмогая отвращение, нарезала колбасу толстыми кусками.
Из-под кровати высунулась рука со стаканом. Ирина походя удивилась, какая она маленькая, сморщенная, с огромными выпуклыми, как линзы, ногтями на коротких пальчиках.
– Обождешь! – Лолита ногой отодвинула руку со стаканом. Охнув и прихватив ладонью поясницу, сняла с полки два стакана. Мутные, захватанные. Налила себе полный, прищурилась, отмеряя, наполнила второй до половины.
– Тебе, Ирка.
Наклонилась, налила стакан Вовчика по края. Накрыла стакан куском хлеба, сверху положила два кружка колбасы и болотного цвета соленый огурец с провалившимися боками.
Послышался стон урчащий, блаженный. Серая маленькая ручка утянула стакан в темноту под кровать.
Лолита выпила весь стакан разом, запрокинув голову. Острый мужской кадык ходил вверх-вниз по сухому петушиному горлу. Поставив стакан, замерла на миг с остановившимися глазами, приложила ладонь к груди. Нехотя взяла с тарелки кусок помидора, высосала его, сплюнув кожицу на клеенку.
– Это надо чувствовать… – прошептала она, глядя в пустоту. Вдруг гневно повернулась к Ирине. – Пей! Праздник у тебя. Алиби купила.
Ирина послушно выпила до дна. Водка саданула по горлу. Потянулась к колбасе. А тут еще помидоры с луком. И свежий черный хлеб толстыми ломтями.
Лолита словно оттаивала, прямо на глазах. Густым темным соком налились губы., пропал страшный зеленый шов, усмехнулись глаза.
– Угодила ты Мадам, – задумчиво сказала Лолита, поглаживая себя по пустой байковой груди. – Деньги мне предлагала за тебя. Чтоб я тебе алиби устроила… Только от нее мне не надо.
– Соловьи, соловьи, не будите солдат! – неожиданно высоким, очень чистым голосом запел Вовчик под кроватью.
– Деньги? Деньги за меня? – с испугом переспросила Ирина.
– Ты ей Женьку подсунула. Угодила, – повторила Лолита, презрительно оттопырив нижнюю губу.
– Женьку? Ты что? – ахнула Ирина. – Как я могла, подумай?
– Это уже ты думай, мне-то что, – поморщилась Лолита, не глядя на Ирину. – Меня на день рождения не приглашают. Компанию испорчу.
Лолита кулаком ударила по ватному одеялу. Удар получился глухой, беззвучный:
– Пой еще! Кому говорю: пой!
Вовчик сонно выругался, брыкнул ногой.
– Соловьи!.. – снова запел он, еще громче, светло и чисто.
– Мог бы в хоре народных инструментов петь, – вздохнула Лолита. – Спецы говорили: редкий голос.
«Вот и Лолита знает про мой день рождения». В голове Ирины зажужжали пьяные пчелы. «Может, я уезжала?
Всех пригласила, а сама уехала. Да нет, Женька рассказывал, как я кофе подавала… И Паша… Все знают, одна я ничего не помню. Какой-то кошмар».
– Лолита… – Ирина с жадностью потянулась к тарелке за вторым куском. «До чего хлеб свежий. Вкусно».
– Кончилась Лолитка. Лариска я. – Взгляд ее притягивала далекая пустота. С ней она и говорила: – Помнишь, какая была Лолитка? За одни только губы прославилась. Шампанское лилось рекой. Из всех меня одну сразу выбирали. Мадам не обижалась. Подруги. Кончилась Лолитка. Хочешь, сукой меня обзови. Откликнусь. Плевать. Нет, погоди. – Лолита приблизилась лицом к Ирине. Глаза по края налиты кипятком. Обожгла: – У, актриска! Вот кто сука оказалась по всем правилам. Я тебя за свою девку держала, а ты… Где в тебе столько дерьма пряталось? За один месяц открылась. С Мадам что взять? У нее, может, бабье бешенство, кто знает. Но писаку своего она взаправду любит. А вот ты! Как к Пашке переехала, добилась чего хотела, все свое нутро поганое вывалила. Я тебе звоню: «Принеси, бога ради, бутылку. Подыхаю». А ты: «Ха-ха! Это тебе вредно». Мораль читаешь. Воспитываешь. О здоровье моем беспокоишься. Ну не тварь ли ты после этого?
– Лолита… – покаянно прошептала Ирина.
– А ведь она ко мне приходила. – Лолита зорко глянула на Ирину желтыми с золотой росписью глазами.
– Кто приходила? – задохнулась Ирина. Хотя уже знала, кто.
– Она, – со значением проговорила Лолита. – Алла Семеновна. Я только похмелиться успела.
Вовчик под кроватью с вожделением застонал.
Лолита прохрипела:
– Приперлась среди ночи. А сон алкоголика краток и тревожен. Открыла ей. Та завалилась сюда, села на стул. Вот, где ты сейчас сидишь. Посмотрела я на нее: хороша. Ох, хороша! Вся, как рюмочка, тонкая, волосы смоляные. Только вот глаза ее мне не понравились. Словно дыры, а что в них – не разберешь. И тут она с ходу заявляет: «Одна баба меня пришить хочет. Из ревности. Пугнуть бы ее хорошенько, чтоб отвязалась. Это уже ваше дело – как, а я вам большие деньги заплачу. Лолита, дорогая. Врача, лекарства всякие обеспечу. Я вас вылечу, только избавьте меня от нее. Хочу спокойно жить». Соображаешь, словечко какое: «Избавьте». – Лолита вздохнула, и в ее опавшей груди словно кто-то со свистом подхватил этот вздох. – Только мне от нее не надо…
– Много зелени сулила, – с обидой отозвался из-под кровати Вовчик. Звякнул стаканом и затих.
– Не тебя ли опасалась? – жалящим взглядом глянула Лолита.
– Ты что? – тихо вскрикнула Ирина.
– Что, что?… – передразнила Лолита.
«Алла избавиться хотела. От меня. Зачем? Все получила, что хотела. Пашку увела. Пальчиком поманила и все – побежал. Думала, мстить буду?… Тут сидела. В этой комнате. Алла. На этом стуле!»
– Не знаю я тебя, – задумчиво сказала Лолита, не глядя на Ирину. – Чужая ты.
Лолита перевернула бутылку, слизнула с ладони несколько пролившихся капель.
– Больная Лолитка, – тихо, жалобно проговорила она, глядя все в ту же притягивающую пустоту.
– Врача! Профессора! У-у!.. – отчаянно завыл Вовчик под кроватью. – Профессора самого лучшего. Всех куплю. У меня денег полно. Чемодан, полный зелени. Всех куплю. А она не берет. – Вовчик протяжно всхлипнул. – Возьми деньги. Христа ради, возьми…
– Иди. Посплю, может, немного. – Лолита слабо взмахнула рукой. – Будет тебе алиби. Пятого июля? Вот еще, чтоб не забыть, на обоях запишу. Уходи. Нехорошо мне сейчас на тебя глядеть…
Ирина шла по раскаленной улице. Смог, как гнилой туман, укутал дома. Кажется, уже сумерки. Но нет вечерней прохлады. Наоборот, стекла витрин плавятся от жары. В пелене смога бродили какие-то люди, все люди, люди. «Знают ли они, куда идут? Куда мне идти? Нет, я домой иду, как все. Пусть, пусть он придет. Я теперь не боюсь нисколечко. Скажу ему про Лолиту, и он отцепится от меня навсегда. И чего я так тряслась? Избавлюсь от него. Теперь уже навсегда».
Ирина открыла дверь квартиры. Ходят по комнате мелкие тени. За шторами серая мгла. Там никого нет. Только узорчатый, усталый от жары ясень за окном и маленькая понурая птичка на ветке. Наверное, пить хочет.
Зазвонил телефон. Ирина, глядя на него, мысленно перебрала все, кто мог быть там – на другом конце провода. Дымится телефон. Чей палец крутит огненный диск, набирает номер, ловит ее?
«Нет, правда, что это я? Мне некого боятся. Это Паша. Он еще не знает, как все удачно вышло. Надо ему позвонить. Нет, он просил не звонить. Но теперь-то можно. Что ж я трубку не беру?»
– Это я, Ирина Николаевна, – простой глупенький голос.
– А, Шурочка. – Ирина испытала мгновенное разочарование. «Жаль, что не Паша. А еще лучше, позвонил бы Николай Андреевич. Зачем ему приходить? Теперь можно по телефону. Короткий разговор, и все».
– Вот, Ирина Николаевна. Я хоть по-своему звоню, но считайте, как от Павла Евгеньевича. – Голос ее торжественно окреп. – Мне Павел Евгеньевич предложение сделал. Понимаете какое? Женимся мы. Законно. Завтра заявление подаем. В ЗАГС. – Голос откровенно дрогнул от свежего, еще не обжитого счастья. – Поженимся. Обо всем договорились. В подробностях.
– Что ж, Шурочка… – Ирина откровенно растерялась. «Неужели Паша взаправду решил за нее спрятаться?… Да нет, что-то тут не так».
Какая-то туча заволокла часть ее души. О чем ни подумай – больно.
– Не знаю даже… Поздравляю вас.
– Знаю, как вы поздравляете! Но нас теперь это не касается. Теперь ничто нас не разлучит. Переезжаем в мамину двухкомнатную. Центр его привлекает. В подробностях, – с наслаждением повторила Шурочка. – А мама моя, наоборот, – к Павлу Евгеньевичу. Договорились.
«Значит, вот оно как, центр его привлекает. Теперь весь Центр пропахнет грибами. Ясные цветочно-голубые глаза. Паша целует ее свежее тело в мягкой грибной шелухе. Смахнул с тугой груди травинку. Сосновая хвоя в волосах. На шее – улитки. Улиток Паша скинет на пол, раздавит тапкой. Они хрустят, Шурочка смеется».
– Что вы молчите, не верите? Ирина Николаевна, вы еще пока трубку не кладите. – Голос Шурочки обрел казенную властность. А меня… меня Павел Евгеньевич просил оградить его от ваших звонков, приходов. И я как жена огражу. Можете не сомневаться. А если что, учтите!..
Шурочка вдруг замолчала, сочно закрыв рот, – не наговорила ли чего лишнего?
– Что учтите?
– Учтите, я могу и заявить!
– Шурочка! Куда заявить?
Нет, бросила трубку.
Ту-ту-ту.
За гудками опять тот же голос. «Люди любят трепаться. Особенно если тяпнут. Я тоже выпила у Лолитки, соображаю туго. Что там Шурочка плела? Не может быть. Алла – да, тут не поспоришь. Но Шурочка?…»
Ту-ту-ту.
Пищит из своей щелки. Впрочем, чем-то доволен и в себе уверен.
– Э, ну зазевались, недоглядели. Сами видите. Себя не чувствует. Не приживется никак…
Какая вдруг тишина. И только высокий воздушный шелест в ответ.
Шторы равнодушно вздохнули, потянулись к Ирине, припали, облегая руку. Ирина отмахнулась от живого дышащего тюля. Посмотрела. «На балконе никого нет. Только стоят детские зеленые санки. Соседи попросили поставить. У них балкона нет.
Еще эта грибная идиотка подбавила. Неужели Паша так струсил, что решил на ней жениться? Боится, что его вызовут, начнут расспрашивать про Аллу. Узнают японцы, все сорвется. Хотя нет. Быть не может. Это она мне назло наврала. Пашка о другом думает.
Не буду звонить. В глаза спрошу».
Ирина почти бегом выбежала на улицу. Сразу остановила машину. Вот и Пашин подъезд. Она не стала ждать лифта. «Пусть пятый этаж. Все живут на пятом этаже. А Николай Андреевич?
Почему-то не могу представить себе его дом, квартиру. Вот он снял свои страшные начищенные ботинки. Сунул ноги в мягкие тапочки. Сел с женой пить чай на кухне. Да есть ли у него жена? Нет у него ни жены, ни кухни, ни чайника… Все врет».
На третьем этаже чуть не налетела на Шурочку. Она стояла, устойчиво расставив круглые крепкие ноги, прислонившись спиной к батарее. Глаза горят дурным кошачьим огнем.
– Что ты к нему шляешься? – прошипела она, растянув сухие белые губы. – Совсем стыд потеряла. Он Аллу Семеновну любил. А ее теперь нет. Надоела ты ему. Я бы тебя…
«Убила бы, да? Она бы меня убила. Это многие делают. У нее неутоленная ревность. А у меня? Каждый может…»
Шурочка, не сводя тяжелого, жгучего взгляда, отступила в густую тень. В руках блеснула тонкая струна. Ирина бегом бросилась обратно вниз по лестнице.
Уже на улице оглянулась на балкон Павла. Торопливо набрала телефон Николая Андреевича:
– Мне срочно нужно с вами встретиться.
Радостный голос:
– Ириночка! Завтра, завтра. Прямо с утра. Непременно.
Ирина не помнила, как дошла до дому. Как темно в подъезде после улицы. С трудом открыла дверь. Свалилась на кровать, закрыла глаза, и вдруг все вокруг закружилось в визгливом хороводе.
«Таиланд… Как это было давно. Они с Павликом в Бангкоке ходили ни крокодиловую ферму. Они там лежат, как бревна в грязи, парятся.
А что у них на уме? Только одно – сожрать кого-нибудь.
После Бангкока улетели на южные острова, в Пукет. Ласковые волны теплых вод Индийского океана, белый песок, пальмы, накрахмаленные простыни и секс всю ночь и все утро.
А днем она уходила к бассейну одна, оставив в номере обессиленного, распластанного Павла спать до вечера.
Она лежала на шезлонге под блуждающим в пальмовых ветвях солнечным светом. Она с удовольствием представляла себя со стороны: разморенное океанским воздухом молодое упругое тело, томные теплые глаза, глядящие в себя, влажные губы. Она гладила свое тело, протирая его теплым кремом от загара. От корней волос по всему телу разливалась теплая истома. Когда она клала ногу на ногу, ее пронзала сладкая внутренняя судорога.
По вечерам они прогуливались по млеющей от жары набережной Пукета. Навстречу им шли толпой пьяные русские парни с багровыми лицами, аккуратненькие старички-немцы, едва скрывающие блуд в холодных глазах; стайки измученных мальчиков-проституток с серыми, пепельными лицами; томные, раскрашенные травести; плоские девушки-таиландки.
В конце концов Павел захандрил – обессилел от безостановочного секса с Ириной. Заметив это, она предложила ему пойти посмотреть бой таиландских боксеров.
Прямо с улицы они беспрепятственно зашли под белый тент, укрепленный на голубых столбах. Никто не спросил платы. Что-то похожее на загон для скота или на бойню. Все залито теплым желтым светом. Стены украшены пестрыми лентами, гирляндами, китайскими фонариками. В центре зала ярко освещенные ринги. На каждом идет бой. Зрителей совсем мало. Ирина устроилась прямо под канатами одного из рингов. И вдруг от удара противника ногой в челюсть нокаутированный боксер рухнул прямо перед ней глухо, вязко, безнадежно, ударившись об пол головой. Слюна, пот и кровь забрызгали ее грудь. Все лицо узкоглазого боксера разбито в лепешку. Ирина, едва сдерживая дрожь, во все глаза смотрела на распластанное неподвижное тело, помертвевшее, обесформленное серое лицо, остекленевшие пустые раскосые глаза. К ней подскочил победитель и требовательно замахал перед ней деньгами. Мани! Деньги! Вместо входного билета – деньги победителю. Она в оцепенении обернулась, ища глазами Павла, и вот тогда она впервые увидела ее, Аллу. Она стояла у барной стойки, высокая с прямой, как струна, спиной, держа в тонкой руке бокал мартини.
Павел стоял напротив нее, опершись локтем о стойку и кокетливо – нет, покорно и заискивающе – заглядывал ей в лицо и что-то болтал. А та с усмешкой смотрела прямо ему в глаза, одним этим отвечая на все вопросы. Ирине показалось, что он даже стал меньше ростом, да и сама Ирина тоже. Наконец он отвел глаза от Аллы, и взгляд его упал на Ирину.
Он вывел Ирину на улицу. Над океаном повисли огромные звезды. «Что движет солнцем и светилами? Душа моя не со мной, а с тобой. А если она не со мной, то ее нигде нет. На что же я тогда могу надеяться.
Алла… ее груди, бедра, глаза… искривленные в усмешке чувственные губы… и иссиня-черные волосы, усыпанные звездами тропического ночного неба. Афина Паллада, милующая обреченных».
Ирина открыла глаза. Оглядела свою квартиру. «Тишина. Нет, не стану я тут сидеть и ждать, кто позвонит, кто придет. Тоска. Тощища. Сумерки».
– Вот я смотрю, в почтовом ящике у вас пусто. Не пишут, – смазанный жиром ненасытный голос. – Щелочка в почтовом ящике. Знаете, боюсь сунуть палец, все кажется, вдруг кто схватит.
«Схватят его, как же. Он сам кого хочешь схватит. Как он вошел? Забыла дверь закрыть?»
– Заходите, Николай Андреевич!
– Вот такая вы мне нравитесь, Ириночка. А то просто знаете, как котенок испуганный. А сейчас, извините, приятно посмотреть. Простите великодушно, но позвольте спросить, как вас Павел зовет? Не котенок ли? – и, не дав ей ответить, добавил: – Говорят, что кошки созданы для того, чтобы человек мог погладить тигрицу.
«Это он случайно сказал “котенок”. А может, подслушал, подглядел. Он все может. И сквозь стену видит. Пальцем дырочку просверлит. Теперь все равно».
– Я видела у нее в руках струну!
– Струну? Какую струну?
– Не знаю… Гитарную.
– Гитарную струну? У кого?
– У Шурочки! Она сумасшедшая! Она стояла в подъезде у Павла со струной.
– Ну и что? А кто в наше время не сумасшедший?! Вот насчет Шурочки волноваться не стоит! Успокойтесь, любезная моя. Уже проверяли. Вы же знаете. Она больше по грибам. Проверяли – другие отдыхающие в тот же день видели ее в грибных местах под Новым Иерусалимом.
– В такую жару!? Там нет грибов.
Николай Андреевич прокашлялся:
– Грибов нет, а грибники есть. Видели ее там. Она там чью-то дачу осматривала. Все истоптала. Позвольте уж пошутить: существо она травоядное – лапа у нее не та, копытце. Нет у нее когтей. Тут другая.
«Почему другая, а не другой?» – подумала Ирина.
Николай Андреевич улыбнулся.
– Правда – это не то, что действительно произошло, а то, что мы об этом думаем. И у каждого своя правда. Вот, кажется, в заповедях все греховные страсти указаны: жадность там, зависть. А вот чего нет?! Главного – ревности. Однако ревность-то пострашнее всего бывает!
«Надо быть спокойнее. Теперь у меня все равно есть алиби. Надо на этом стоять. Лолитка не подведет, от слова не откажется… Она не оступится, раз обещала».
– О чем задумались, Ириночка? Хорошеньким женщинам нельзя много думать. Вижу, вижу, хотите что-то сказать. Жду, весь внимание.
«Сел в кресло, наклонился вперед, смотрит на меня. Ничего, смотри, смотри, я теперь ничего не боюсь. Только холодные колючки впились между лопатками».
Ирина зажгла свет. «Как сумрачно за окном. Притихшая неподвижная серая пелена за окном. Плывет по стене зеркало. В зеркале его плешивый затылок и лысина, как блюдечко. Тень на стене. Значит, так…»
– Я вспомнила.
«Надо смотреть прямо на него, не отводить глаз. Тяжело. Взгляд прогибается, провисает».
– И отлично. – Потер ладонь о ладонь, шорох сухой кожи. – Я так и надеялся, собственно, даже не сомневался.
– Вы спрашивали меня про шестое июля! – Ирина не смогла сдержаться, в голосе прорвалось торжество, радость близкой свободы. – Так вот, пожалуйста, я могу сказать, где я была.
– Ну-с.
– Я была у своей подруги. И она подтвердит, что…
– Главное, вы не торопитесь. Детали, нюансы, подробности. Ну, заодно и фамилии, конечно.
– Вот, пожалуйста. Она подтвердит, – повторила Ирина. Почувствовала: слова становятся легкими, пустотелыми, теряя убедительность, достоверность. – Я у нее была в тот день и даже ночевала. И еще один человек… Значит, адрес, фамилии? Записывайте. Вот.
– Постойте! Я догадался! Вы имеете в виду Лолиту? Вернее, Ларису Петровну? – лучезарно улыбнулся Николай Андреевич. – Ну, не ожидал. Это же несерьезно, Ириночка. Еще скажите, этот полоумный подтвердит. Ну, Вовчик, который у нее под кроватью живет.
«Все, все знает». Ирина, обмирая, почувствовала, как крошится, рушится все, казалось бы, устойчиво построенные ею укрытия. Кусками сыплется ее надежда на освобождение, безопасность. И она сама проваливается куда-то глубоко вниз, в темноту.
– Как же, побывал у Ларисы Петровны, – устало вздохнул Николай Андреевич. – В первую очередь. Побеседовали мы.
– Когда же? Нет! Я же только сегодня… – Отчаяние вырвалось у Ирины.
Николай Андреевич протянул руку, растопырил широкую плоскую пятерню жестом предостерегающим, как бы советуя далее не продолжать, чтоб не сказать лишнего, себе же во вред.
– Спрашиваете, когда? Для вас важно время? Только неверное у вас о нем представление, о времени. Все можно успеть. Такова наша профессия. Обязывает поспеть всюду. Так что, пока вы… бегали за Шурочкой. Кстати, как она насчет алиби? Впрочем, вряд ли, вряд ли. Вы, наверное, и не спрашивали, не в том она настроении. Так что в данный момент, ничего определенного в смысле алиби у вас нет.
– Почему? Лолита подтвердит, – не сказала, прошептала Ирина.
– Ах, Ириночка, ну зачем же эти детские игры, наивные уловки. Взял справку в больнице, потому и разговор у нас будет вполне конкретный. Шестого июля Лариса Петровна по настоятельному уговору вашей же подруги Натальи Ивановны легла к ней в больницу на предмет обследования, а возможно и операции. Но, к сожалению, я бы даже выразился – к прискорбию, ночью же, так сказать, самовольно убежала из больницы, даже не поставив в известность администрацию. И, купив бутылку водки, благополучно вернулась к себе домой. Так что шестого июля вы никак не могли у нее быть, и подтвердить это при всем желании она никоим образом не может.
Николай Андреевич сконфуженно умолк. Даже не глядит на Ирину, стыдно ему за ее неуклюжую ложь, неловко, что поймал за руку, как мелкого воришку.
Ирина почувствовала, что предательски краснеет, слезы навернулись на глаза. «Зря все это затеяла. Не выкрутишься, не спрячешься. Обречена».
И вдруг из памяти, густо населенной путаными образами, тревогой, страхами, сказанными и забытыми словами, всплыл этот вечер ясно – как сквозь хорошо промытое стекло.
«Да, это было шестого, именно в пятницу, ближе к вечеру. Когда смог от пожаров на востоке впервые накрыл город. Среди дня в невыносимую жару сгустились какие-то сумерки. Вдруг навалилась такая тоска. Мне во что бы то не стало нужно было увидеть Павла. И я решилась пойти к нему прямо на работу без звонка.
Шла по улице, и сумрак за ней становился все гуще и плотнее. Не узнала Сергея, охранника офиса. А может это был вовсе не он, кто-то его подменил в этот день. Лицо незнакомое, отсыревшее, затянуто болотной ржавчиной, не различишь.
Торопясь, проскочила мимо. Но Паша уже ушел. В пустом кабинете – Алла. Сидит – узкая, тонкая, в черном платье, в такое-то пекло. Глядит бархатом. На столе чашечки кофе, бутылка армянского коньяка.
– Проходи же, что встала, – металлическим голосом звонко воскликнула Алла. – Я сейчас домой иду. Может, что Паше передать?
Она идет домой. К Паше. Там ее дом… Почему две чашки? Для кого?… Придушила бы ее, сдавила бы эту тонкую гибкую шею.
Был бы у меня сейчас яд… в армянский коньяк…
Почувствовала странную томительную боль. Словно что-то с неслышным страдальческим стоном высвобождается из нее, расправляясь с воздушным шелестом, серебрясь и исчезая.
Алла начала рыться в бумагах на столе, все повторяя: «Да где же этот чертов контракт?»
И опять все одно и то же, своим режущим металлическим голосом. Словно комната битком набита бумагами, и Алла копается в них, роется, ищет и не может найти.
Алла, не оборачиваясь, по-деловому предложила:
– Ты можешь мне помочь. Ты лучше знаешь объект, и опыт есть. Мы вместе вдвоем поднимем этот контракт.
– Это как? А Павел?
– Твой Пашенька? Не все то золото, что блестит. Не та хватка. Ничего у него с японцами не выйдет. Он лишний.
Ирина с трудом выдохнула:
– Ты не любишь его. Так зачем он тебе тогда?
Алла обернулась, посмотрела Ирине в глаза, ухмыльнулась:
– Секс. Всего-то только секс. И пятьдесят пять процентов в компании.
Поплыло перед глазами. Ей показалось: Алла повисла в воздухе, у нее появилась еще одна пара рук, которой она угрожающе размахивает перед Ириной. Похотливое чудовище. Вот кто она.
– Я его люблю. А ты стерва, всего только похотливая стерва.
Алла громко рассмеялась и тут же снисходительно добавила:
– А ты просто голубоглазая, бесхозная корова.
А потом… А потом? Потом Алла исчезла».
– Вот уже и слезки на глазах, – сквозь вихрь теней и воспоминаний Ирина услышала невыносимо вкрадчивый голос Николая Андреевича. – Уверяю вас, есть, есть выход. Я все обдумал и вычислил. Уж постараюсь для вас. Лично. Вы только довертесь мне от сердца, до конца. Дело в том, что Алла Семеновна… У нас, знаете ли, покойники обретают отчество. Из уважения, так сказать, к статусу. Продолжаю. Как вам известно, Алла Семеновна с некой целью, весьма, кстати, для вас небезопасной… Но… но не будем осуждать покойницу. Итак, Алла Семеновна была по известному адресу и посетила вашу подругу, так называемую Лолиту. Обратите внимание: заходила к ней глубокой ночью пятого июля. Тоже накануне. Имеются свидетели, и не один. Не этот… – Николай Андреевич с гадливостью поморщился. – Как его… Вовчик. Впрочем – предан, как цепная собака. Ах, Ириночка, как важны события, происходящие накануне. Особый у нас к ним интерес. Словом, выход имеется.
Николай Андреевич полным жидкой хитрости глазом глянул на Ирину. Помолчал, может быть, ожидая ответа, хотя бы кивка головы. С откровенным уже осуждением вздохнул.
– Школьные истины, дорогая Ириночка: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Однако скажу вам, если подойти философски, – очень и очень даже меняется. Ну что вы так глядите? У, какие глазки! Немножко раскованности, свободы, воображения, фантазии. Ну, смелее, смелее. Переставим, переставим. Тогда получается, что Лариса Петровна была последней, кто виделся с несчастной покойницей. К тому же, как нарочно, лекарства под рукой. Причем очень сильные. Умысел? Ошибка? Перепутала – отравила. Это мы оставим в стороне, это нас не касается. Хочу лишь обратить внимание на один известный факт. Статистика показывает, когда человек безнадежно болен – он непредсказуем. Иногда хочет уничтожить все вокруг, представьте, всю вселенную. Унести с собой, так сказать. Меня не будет – ничего не будет. Видится ему в этом некое призрачное утешение. Опять же на руку нам, что лечила свои истощенные нервы Лариса Петровна тем же препаратом, что обнаружен в крови несчастной погибшей. Суть только в дозировке. Перелила – отравила. Потом для верности задушила.
– Лолита не могла ее ни отравить, ни задушить! Нет, нет, она этого не могла! – отшатнулась Ирина. – Вы что?
– Отлично знаю, – даже обрадованно подхватил Николай Андреевич. – Я и не ожидал от вас другого. Да, да. Был уверен. Ни секунды не сомневался. Но учтите одно: ей светит больничная койка, а вам…
Николай Андреевич глубоко, сокрушенно вздохнул.
– Кстати, принудительное лечение пойдет ей только на пользу. Поверьте моему опыту. Да, я знаю: Лолита была предпоследней, кто видел жертву. Живой. Последней были вы. Но мы это забудем. За-бу-дем… – сдавленным шепотом проговорил он.
– Забудем? – испуганно повторила за ним Ирина. – Почему, почему вы ко мне такой… добрый?
– А!.. – легко рассмеялся Николай Андреевич, молодо закинув голову.
Ирина увидела, вокруг его шеи идет выпуклый розоватый рубец. Видно, в прошлом кто-то крепко его полоснул.
Странный шрам, похолодела Ирина. Будто голову хотели отрезать. Отрезали и пришили…
– У нас план. – Николай Андреевич загадочно косо посмотрел на Ирину. – Вы со мной потом рассчитаетесь.
«Дожили! Человека, как макулатуру, для плана сдавать».
– У меня же ничего нет! – Ирина невольно оглянулась по сторонам.
– Хорошеньким женщинам нельзя все знать. – Глаза Николая Андреевича блеснули. Радужная нефтяная пленка. А под ней плещется что-то темное, тайное. – От этого стареют. Нет, нет, не подумайте чего такого. Стар, раньше бы… Жаль мне вас, молодо-зелено, жизни не знаете, хотя и достается вам порой!
– Не знаю, – прошептала Ирина и подумала: «Я сама себя не знаю».
Он не сводил с нее глаз, не давая пошевелиться.
– Так что договорились, да? Чтоб я уж не волновался за вас. Всего-то от вас требуется один шаг, я бы сказал, шажок, и вы… свободны.
«Свободна! Я свободна… Он больше не придет. Не будет плести свою опасную паутину, подползать по ней все ближе, ближе… Чего он хочет? Лолитка на суде. Высохший стручок и втянутые в рот сухие губы. Это вы, вы, вы отравили Аллу Николаевну! Покойники обретают отчество. Из уважения. Доказательства? Вон ваши лекарства на тумбочке. Дело только в дозировке. Ты, ты, ты. Ее будут лечить. Для нее же лучше. Может и вылечат. Главное, я его больше никогда не увижу. Лолитка будет вопить: “Не я, не я, вы спятили”. Но ее никто не будет слушать. Солидные свидетели. Ее уведут, и станет тихо. Тихо и хорошо. Всем хорошо».
– Что вы все шепчете? – усмехнулся Николай Андреевич.
– Лолита никогда не смогла бы никого убить.
Николай Андреевич вдруг затрясся всем телом в радостном смехе. Долго бил себя по коленкам, чтобы успокоиться, вытирал клетчатым платочком выступившие от бурного смеха слезы. Наконец он с радостным облегчением глубоко вздохнул и весело посмотрел на Ирину:
– Лолита здесь ни при чем!
Ирина непонимающе подняла на него глаза, не зная, чего теперь ей больше бояться. Николай Андреевич весело продолжал:
– Пользоваться не умеете, скажу я вам. Не укладывается у вас в головке, что я к вам проникся… Жаль мне вас, вот что. По-отечески жаль, поверьте. Уж больно вы наивная, светленькая. – Он вдруг посерьезнел. Проникновенно посмотрел в глаза Ирине. – Вы должны нам сказать, что шестого июля вы были у Павла. Провели всю ночь одна, без Павла. А он, Павел, пришел к себе домой только под утро, уже в субботу. Вот и все. И больше ничего.
«Пашка! Им нужна голова Павла. Ему и Алле. Он с Аллой? Отрезанная голова на блюде».
Ирина молчала, не в силах выговорить ни слова. Он наклонился к ней, всматриваясь в ее лицо.
«Пашка! Неужели он убил?!» Ирина не моргая требовательно вперилась Николаю Андреевичу глаза в глаза.
– Что ему теперь будет?
– Все! По полной программе!
– Нет… – опустив голову, в отчаянии прошептала Ирина, комкая подол мокрого платья.
Николай Андреевич откинулся в кресле, с осуждением промолчал, выжидая еще какое-то время, словно надеясь, что она спохватится, передумает.
– Что ж, вольному воля. Но сколько воля ваша продержится теперь… – Он встал, пригибая ее потемневшим тяжелым взглядом. – Не хочу вас пугать, но женские изоляторы… Страшно за вас, бескорыстно, поверьте. Подумайте. Учтите, я больше ничего не смогу для вас сделать. Дело пойдет по инстанциям, опустится вниз, туда. Дальше от меня уже ничего не зависит. Так сказать, бессилен.
Ирина затравленно вскинула на него глаза. Стиснула пальцы. «Как лед. Все кончено. Ловушка захлопнулась».
– Ну-ну-ну, может, еще как-нибудь образуется. – Николай Андреевич протянул руку, будто хотел по-родственному потрепать ее по плечу, подбодрить, успокоить.
Но его короткопалая рука сделала незавершенный жест и опустилась. Он отступил к двери, совершая нечто вроде поклона.
– И все-таки напрасно, напрасно. Я все же надеялся на ваш здравый смысл, Ириночка…
Дверь закрылась беззвучно и плавно.
Из-за этой гари сумерки заполняли большой город с утра до вечера.
Сумерки. «Какая тоска. А ночью тоска переходит в ужас. Нет, не стану я здесь сидеть. Я к Наташке пойду. К моей Наталье. Что там Лолитка плела про Женьку? “Мадам тебе благодарна”. Бред какой-то. Наталья знает, конечно, где они познакомились и что я тут ни при чем.
Только почему она со мной говорить не хочет? Взъерепенилась. Трубку бросает».
Ирина долго звонила в дверной звонок. Наконец дверь открылась. И сразу за дверью спина.
Все-таки впустила. Ирина прошла за спиной Натальи на кухню. Наталья прикурила от газовой конфорки, спина выпрямилась, обернулась.
«Поубавилось серебра. Точно патокой покрылось лицо. Влажное серебро с солью, с потускневшим перламутром. И прозрачная жемчужина, не успевшая скатиться по щеке. Плакала тут одна, без меня».
Наталья отошла к окну открыть форточку.
«Что там в углу валяется белое? А, тюль проклятый. Это я его из Индии привезла Наташке. Она занавески содрала, скомкала и выбросила. Вот почему столько света. От Наташки остались одни угли.
Повернулась к окну спиной. Нет, еще красивее стала. Какая кожа тонкая, нежная. Тронешь – к пальцам прилипнет».
– Ты же не человек, кукла пустая. А Пашка тебя за веревочки дергает. – Наталья остановилась, зло сверкнув серебром. Уставилась глазищами, в каждом по десять черных зрачков. – Какая же я дура, не разглядела тебя. Я так тебе верила.
– Натуль. Я ничего не помню, правда. Я, наверное… Амнезия. Ты же врач. Я сама не понимаю.
– Ах, не понимаешь! Как бывает удобно – не понимать. – Приблизила лицо. Раздутые тонкие ноздри полны бледно-розового света. В глазах серебро и отчаяние. Почти безумие. – Если бы ты могла, сама бы их в койку затолкала!
– Кого? – беспомощно спросила Ирина, хотя уже понимала, о ком она.
– Как я тебя жалела, когда Пашка с этой Аллой спутался. Нет, это уже позже. Ты от Пашки звонила: «Натуль, приходи ко мне. День рождения. Какие сейчас подарки? Только с Женькой приходи, слышишь, с Женькой». Значит, ты все заранее продумала… Дура, какая же я дура!
Закрыла лицо руками. Затряслась. Посыпалось серебряное. Убрала руки. «Нет, это только показалось, что плачет. Глаза сухие, страшные. Ненавидит меня».
– Женька мне еще говорит: «Да ну, неохота, скукотища у нее. Лолитка припрется, крыса больная». А я решила: надо пойти, раз ты так просишь. Поддержать тебя в такое время. Вот и сходили. Господи… Ты Мадам за плечи обняла: «Женя, Женечка, пригласи мою подругу! Видишь, скучает одна на диване. Танцуйте, танцуйте!» Зачем ты это сделала, ну вот скажи, зачем?
– Наташа, ты что? – Ирина отшатнулась.
Наталья смотрит зрачками, пригвоздила к стене:
– Что «Наташа»? Пашка твой смеется, шампанское подливает. А ты: «Женечка, поздно, поздно, ее дома Стефан Иванович ждет. Проводи мою подружку. Видишь, что у нее в ушках блестит. Нельзя одной. Поздно, поздно… А мы тут с Наташенькой все приберем. Потом ляжем, поболтаем о своем…» Сваха, нет, сводня, сводня! Обтяпали дельце. Я слова сказать не успела. Ты в меня вцепилась, дрожишь, как припадочная. Все какую-то чушь болтала про Аллу.
– Нет, нет! – вскрикнула Ирина, отгораживаясь от Натальи, от ее взгляда, слов.
– Зачем тебе это было надо? – с каким-то печальным недоумением спросила Наталья. И вдруг, сорвавшись, закричала: – Ради Пашки? А ему зачем? Кукла проклятая, робот, да ты ради Пашки – убьешь!
Ирина раскинула руки по стене, опереться бы, ноги не стоят.
– Ты сказала… «убьешь». Почему ты так сказала?
«У самой голос дрожит. Вся трясусь. А Наталья все о своем, не слышит меня».
Наташа зло зашептала:
– А ловко вы меня с Пашкой сбагрили! Аж в Египет утащили! Поехали от гари скрываться. А он шмотки свои забрал, когда меня не было. Здорово все придумали! Что, довольна теперь? Ты этого хотела? Стервятники! Пока я с вами по жаре на плешивых верблюдах среди старых кирпичей моталась, здесь моего Женьку старая карга прибрала.
Наташа не могла остановиться:
– Алла у тебя Пашу забрала, а ты в отместку моего Женьку своей Мадам подсунула. Отплатила? Кому? За что? Мне-то за что?
«Все за все должны платить. Где я это слышала? Что Наташка сказала? “Убьешь!”»
– Что ты знаешь? – прошептала Ирина.
– Я все знаю, все. Как эта Алла пропала, ты к Пашке прямо приросла. – Наталья с отвращением повела узкими плечами. – Раба его, подстилка, что прикажет, то и делаешь. Ну да, ну да!.. – Глаза ее ярко блеснули внезапной догадкой. – Пашка твой всегда на меня косился, чего там, ненавидел просто! А ты и рада стараться угодить ему. На все пойдешь, лишь бы Пашка тебя лишний раз… Захочет, голая на людях будешь кофе подавать. При всех. Я ошалела, как увидела. Да плевать мне!
– Наташа…
«Нет, она только себя слышит, свою беду. Моей ей не надо».
Опять опостылевшая квартира, жара, пыль и гарь. Невыносимая жара. Ирина прошла в душ, намочила в ванной халатик и надела на голое тело.
Звонок в дверь.
«Кто это? Неужели опять этот? Вернулся. Я не выдержу, не смогу, сойду с ума. Уеду, все брошу, ничего не надо… Лишь бы его не видеть».
– Кто там?
– Я.
Паша! Вон он в дверном глазке. Неясный, размытый, обведенный темным кружком.
– Ты что не открываешь?
Вошел. Мокрые подмышки, на серой рубашке, серой, как этот смог, и сам весь серый. Стянул рубашку через голову. Рассеянно пригладил волосы. Странно оглядел комнату. Уставился на мертвенно висящие шторы. За ними задымленный, задыхающийся город.
– Ты что? Вроде и не рада.
Павел опустился на диван.
– Подожди, ничего не говори. Не торопи меня. – Он потянул Ирину за руку, заставил сесть рядом. – Мне не просто начать. Я все продумал, котенок. Я сделал попытку оборвать, резануть по живому. И я понял: только ты настоящая. Ты – жизнь! Остальное слабость. Ошибка. Я не могу без тебя. А что у тебя халат мокрый? Ах, эта жара…
«Прошу тебя, не приходи ко мне, не звони. Я сам тебе позвоню…» И его взгляд, убегающий, затравленный взгляд. А я? Я люблю его. Всего. Какие у него тонкие пальцы и ногти красивые. Он меня любит, но что-то всегда стоит между нами. Стена. И всегда будет. Ходит за нами. Я ее чувствую. Если бы я могла просто так, по-бабьи, броситься к нему и знать, о чем он думает».
– Мне Шурочка звонила.
– А! – рассмеялся он с досадой на неуклюжесть, неуместность происшедшего, чуть сердясь, но и слегка виновато. – Вот оно что! Идиотка. Грибная. А ты уже сразу кинулась ревновать. Эта дура черт те что себе вообразила. Я просто был с ней вежлив, да так, пошутил под настроение. Насчет квартиры в центре, мол, давно мечтаю. И, правда, неплохо бы нам с тобой такую квартиру отхватить. Дай только контракт с японцами закрыть. Слушай, а почему от нее так пахнет? Меня просто тошнит. И почему у нее такие жесткие пятки…
Он запнулся, замолчал.
«Неужели?! С Шуркой Грибной…»
– Да не знаю я, какие у нее пятки. Котенок, опомнись! Просто она сказала, что любит ходить по лесу босиком.
«Да, да, любит ходить босиком по лесу. Идет по сырой лесной земле, траве. Остановится на миг, пустит корни, прорастет… Нет, не стал бы Паша с ней путаться, он для этого слишком брезгливый».
– Представляешь, заявляет вдруг: «Я вас от нее огорожу!» Это от тебя, моя радость. У меня челюсть отвисла.
«Да, Шурочка и мне так сказала. Что-то ей наболтал Пашка, с мужиками бывает, особенно выпивши, а она и кинулась – не упустить, урвать поскорее. Засветило вдалеке, вдруг выгорит».
Ирина взглянула на Павла, и ее поразил открытый, счастливый блеск его глаз. Он взял в ладони ее лицо, бережно приподнял, откинулся, любуясь ею.
– Бледненькая какая. Ничего, займусь тобой. Витаминов побольше. Я люблю тебя, моя девочка!
Он прижал ее к себе, крепко обхватив пальцами затылок. Ирина, задохнувшись, почувствовала на губах вкус соли.
Заговорил с идущей изнутри нежностью:
– Ты моя, моя, слышишь? Единственная. Ты мне нужна. Такая, как есть: родная, послушная, мокренькая. Этот месяц все перевернул. Я тебя защищу, уберегу. Чтоб ты знала – я буду всегда рядом с тобой. Знаю, последние дни ты перенервничала. Но я тебя успокою.
«Вот он придет, Николай Андреевич, и весь воздух выпьет до самого дна. Удушье и жар. А ты слабый, безвольный, но пришел, не испугался, родной мой. Я же видела, как ты бледнел, а вот пришел…»
Резко встряхнув тишину, завибрировал мобильник на столе.
– Кто это? – быстро спросил Павел, исподлобья глядя на Ирину, будто она могла знать, кто.
Телефон безжалостно звенел на столе.
– Правда, кто звонит?
– Не знаю.
– Может, не отвечать? Не надо.
– Почему?
Его руки упали, выпустили Ирину. Она встала, вытирая влажную щеку и поправляя подол халатика. Подошла к телефону.
– Алло!
– Вот видишь! Вот видишь! – Счастливый, сытый голос Мадам. – Подожди минутку. – Сейчас она удержит улыбку, чтоб не появились морщины, сдвинет уголки губ, разгладит холеными пальцами цельнокроенное лицо. – Я же тебе говорила: все обойдется!
– Мадам? – шепнул, наклонив голову, Павел.
«Как он догадался?»
– Нет, ты слушай! – Изобилие беличьего щелканья все нарастало. Сыплется как из дупла. – Я всегда знала, была уверена, киска моя, обойдется! Но беспокоилась: затаскают, задергают тебя. Я даже Лолитке звонила. А теперь ничего не надо.
– Знаю, – тихо сказала Ирина, понуро кивнув. – Лолита говорила, ты звонила. Спасибо.
Оглянулась на Павла.
«Почему в глазах такое напряжение? Уперся обеими руками в подушки дивана. Весь вытянулся. Слушает, замер, не дышит».
– Мы с Женькой сегодня у Паши… – Мадам хихикнула. – Он ничего, твой Пашка. Он мне нравится. Только почему у него так грибами пахнет? И плед и подушка. Ты бы и его пропылесосила. Он уехал какую-то квартиру смотреть в центре. Женька от меня теперь не отвяжется, а я… так! А Паша славный. Ты чего молчишь?
– Я не молчу, – проговорила Ирина, опять взглянув на Павла.
«Что с ним? Что-то его корежит, словно руки выворачивает. Морщится. Зуб болит, что ли? Кажется, раньше никогда не болел».
– Значит, подаю я утром Стеше кофе. Со сливками… Подожди минутку. – Сколько счастливого упоения в голосе. Непритворного. – Стеша мне и рассказал. Я просто обалдела от радости. Даже сахар забыла ему положить. Ну, ты все знаешь.
– Я не знаю. Ничего я не знаю.
Ирина краем глаза заметила, что Павел судорожно повернулся на диване.
– Как не знаешь?! Паша еще не пришел? Ну, не важно. В общем, Стеша приятелю звонил с Петровки. Там его любят. Книги его читают. Ценят. Вот приятель его и рассказал про записку. Паша как узнал, сразу к тебе. Я так рада.
– Какая записка?
– Да ничего особенного, так все пишут, которые сами себя… Соображаешь? «Прошу в моей смерти никого не винить. В здравом уме и памяти…» И все такое, как водится. А тут еще выяснилось, что раньше она уже вешалась, но тогда спасли. Алла эту записку на своем компьютере оставила, сразу и не заметили. Записку. Я прямо ошалела. Стеше сахар положила, и сразу тебе звонить. Твой телефон был отключен. Тогда я Паше позвонила. Про записку сказать.
– Записку? Нашли записку? – Ирина задохнулась от волнения.
«Значит… Неужели теперь уже точно все кончилось? Николай Андреевич больше не придет. Не придет, не сядет в это кресло. Правда, о чем нам с ним теперь говорить? Вроде не о чем».
– А я тут у Паши валяюсь, грибы нюхаю. Киска моя, жду тебя завтра к обеду. Целую. – В трубку посыпались беличьи, цокающие поцелуи. – И Женька рад до чертиков. Только платье с тиграми надень. Я тебя в нем обожаю.
«А-а… Как хорошо дышать, я, кажется, уже и разучилась. Камни завалили сердце, скатываются. Ничего не было. И больше не будет. Пусть смог, жара, сумрак, пусть».
Ирина совсем забыла про Павла, повернулась к нему. Он странным, испытующим взглядом смотрел на нее.
«Какая настороженность в серых глазах».
– Ну, знал я про записку, и что? Думаешь, все так просто? Мадам позвонила, и я поэтому прибежал? Я все равно бы сегодня пришел.
– Да, да. – Ирина ощущала только обесцвеченную, серую пустоту. Паша пришел. Но радость от его прихода была погасшей, тусклой, без блеска. Халатик на ней уже успел высохнуть.
Павел потянул ее за безвольно повисшие руки, заботливо усадил рядом с собой на диван, подоткнул под спину подушку.
Вдруг с какой-то неловкой поспешностью опустился перед ней на колени.
– Радость моя! – Он ловил ртом ее пальцы, целуя их. – Мы поженимся. Ты любишь меня, я знаю. Я же сказал тебе: все будет, как ты захочешь. Помнишь, помнишь? Я сказал это еще до всякой записки, до всего!
«Как он осунулся, как впали виски, провалились глаза. Пот на лице. Как его измучил этот чертов контракт и все это. И Алла!»
– Если я виноват, прости!
Он тесно прижался к ней, обхватив руками.
«Если бы он мог, он бы сейчас забрался в меня, лишь бы где-нибудь укрыться, спрятаться, – мелькнуло в голове Ирины. – Что его так пугает? Боится? Чего? Нет, это все Алла!»
– Ночью не могу один. Сам не знаю, что со мной. Жду, вдруг что-то… Смотрю на шторы – шевелятся. Почему шевелятся? В такую тухлую жару! Вот я и впустил сдуру эту идиотку. Ты не думай, клянусь, ничего не было. Просто сидели, ее грибной чай со льдом пили. Гадость ужасная. А тут еще Мадам привязалась: негде ей с Женькой перепихнуться. Я какой-то не свой, разваливаюсь на куски. Надо было просто позвонить тебе, позвать. Но ведь ты не бросишь меня, я же ни в чем не виноват.
По его лицу пробежали частые мелкие судороги, капельки пота на лбу. Глаза стали совсем темные, так расширились, разлились его зрачки.
– Она не придет. Нет, – вдруг сказал потерянным голосом.
– Кто… она? – холодея, прошептала Ирина. Попробовала освободиться, но его руки намертво окольцевали ее бедра.
– Не может прийти. Это чушь, абсурд. Я знаю. – Он убеждал себя изо всех сил, но не мог справиться. – Покойники не приходят. Ее же сожгли уже, наверное. Она уже на пожаре обгорела. Конечно, сожгли. Это бредни деревенские, бабьи выдумки. Не верю. Но я прошу тебя. Я не смогу без тебя.
Ирина отодвинулась от него, сжалась, уклоняясь от его рук.
«Жара. Вся в поту…» – вдруг подумала она.
Павел легко поднялся, чуть разочарованно улыбнулся.
«Другого ждал? Или теперь стыдится, что разоткровенничался. Самолюбивый, малодушный мой Пашка!»
Он увидел – взгляд ее смягчился.
– Котенок, я знал, мы любим друг друга. Бывают недоразумения, но это все мелочи, мелочи. Главное, мы вместе.
Странные пустые слова, высушенные до звона, до потери смысла.
Он прильнул лицом к ее груди. Заговорил с открытой нежностью:
– Ну ладно, котенок. Откуда этот холод в тебе? Это не ты. Ну не надо.
– Сразу слишком много всего. – Ирина почувствовала себя виноватой. Что она, право?
– Последнее слово за тобой, конечно. Но для себя я решил. И уж ясно, не из-за этой записки. – Он мельком глянул в повисшие, пропитавшиеся смогом шторы. – Я шел к этому нелегко. Но зато честно. Согласись. Зато все окончательно. Я не хочу откладывать, рисковать.
Он взял в ладони ее лицо с особой осторожностью. Свое надо беречь.
– Только представь себе. Всегда быть вместе. Все так просто и ясно.
Ирина вдруг устыдилась сама не зная чего, опустила глаза.
– Что-то я не пойму тебя, а, котенок? – Павел чуть встряхнул ее за плечи.
– Просто устала. – Ирина ласково высвободилась. – В голове какая-то дурь.
– Отдыхай, родная. Конечно, ты измучена. Выпотрошили тебя. Ну, поцелуй меня!.. И все? Ну, ладно. Еще успеем.
«Ушел. Как тихо. Значит, все позади. Они нашли записку. Она сама убила себя. Почему? Кто знает. Чужая душа – потемки. А моя? Каждая душа – потемки. Но как можно себя не знать? Будто у меня в душе тайны, и я сама от себя что-то прячу. Скрываю. Так не бывает. Тогда почему я сейчас не рада? Нет, я рада. Я должна быть рада. Пусть только все это отойдет от меня, забудется. И не такое забывается. Какая я соленая, сто потов сошло. В душ!»
Ирина прошла в ванную, заперла задвижку. Голубые пластиковые шторы. Обычно прохладные, но и они теперь нагрелись от вездесущей жары. «Живые. Они умеют нашептывать, шептаться с водой. Вода все смывает. Как хорошо».
Ирина запрокинула лицо. Вода хлынула изо рта. «Я похожа на тот дурацкий фонтан в Коктебеле, – подумала Ирина. – Вымыть бы себя изнутри. Все тоскливое, чужое, темное. Если бы месяц назад Паша сказал бы мне: поженимся, сдохла бы от счастья. А сейчас? Весь этот месяц. Что же в нем такое было?»
Ирина не стала вытираться. Накинула на мокрое тело халатик. Замерла, стиснув халатик. Шелк облепил все тело, как вторая кожа.
«Вот он! Сидит в кресле».
Угол кружевной занавески уютно свернулся у него на коленях. Гладит тюль. Тюль сыто, по-кошачьи мурлычет. Застарелой погребной сыростью, смрадом пахнуло на Ирину.
– Ириночка, у вас дверь нараспашку. Павел Евгеньевич второпях, э, да нет, от приятного волнения дверь за собой не захлопнул. Смотрю – в двери щелочка. Простите великодушно, воспользовался, зашел. Знаете ли, Ириночка, люблю я щелочки. Щелочка вещь тонкая, извините за каламбур. Не удержался, захотелось зайти к вам на минуточку, лично поздравить. Ну, вот и все! Дело закрыто. В архив, в архив… – Николай Андреевич открыто улыбнулся, без затайки. – Хотя, скажу вам, с самого начала что-то подсказывало мне, нет, не может быть. Не вы, не вы. С вашими-то глазками. Да накиньте на себя что-нибудь сухое. Прохватит сквознячком, тут вам и простуда, и воспаление легких, и бронхит, и менингит. Хотя в это лето и сквознячка нигде не найти. Дефицит. Разве что на лесных пожарах, где нашу покойницу нашли.
Ирина выскочила из комнаты. Бегом обратно в ванную. Стала сдирать с себя мокрый халат, липнет к телу, прирос. Еле стянула. Надела другой, махровый. Посмотрела в зеркало, не видя там ничего, кроме уходящей в бесконечность туманной пустоты. Схватила с полки губную помаду, жирно мазнула по губам. Прикрыться маской. Запустила расческу в волосы, выдрала. В голове нестерпимый гул. Сердце стучит, бьется в горле. Сглотнула. Проглотила сердце. Опять бьется в горле.
– Ириночка! – ласково позвал из комнаты Николай Андреевич. – Где вы, золотце? Я уже соскучился.
Нашарила ногами тапочки. «Все, все. Дело закрыто. Надо собраться с духом, войти с улыбкой».
– Вот славно! – обрадовался Николай Андреевич. Вроде бы искренне. – Приятно посмотреть на счастливого человека. Редко, редко доводится нашему брату видеть счастливых людей. Вообще-то с вас причитается, а? Отпраздновать бы. – Он хитро и весело подмигнул. – Ну, это я так, к слову. Устаю, знаете ли. Искалеченные судьбы. Совсем юные, но уже безнадежно загубленные. Тяжело смотреть. К тому же, если по правде, устаешь подозревать. По долгу службы обязан, обязан. Просто изнашивает всего, но куда денешься? Потому так радуюсь, на вас глядя. Счастье, так сказать, в незамутненном виде. Особенно пленяет безоблачность. – Николай Андреевич сбросил прилипчивый тюль с колен и откинулся на спинку кресла, с какой-то доверчивой радостью глядя на Ирину. – Ведь я вам в отцы гожусь, Ириночка. Вот уж, простите великодушно, растрогался я. Глазки-то у вас сияют! В архив, в архив…
«Чуть перебирает, пожалуй, уговаривая меня, как я счастлива. Да нет, все открыто, без притворства, без подвоха».
– Выходите-ка вы замуж за Павла Евгеньевича, мой вам совет, и все забудьте. Отдохните и, главное, забудьте. Да, собственно, и забывать-то нечего, если вдуматься.
– Вот и Паша как вы: «отдохни, забудь», – постаралась улыбнуться в ответ Ирина.
«Надо соглашаться, кивать, поддакивать. Тогда он скорее уйдет. Лишь бы он ушел».
В открытые ладони Ирины упал заплетенный косичкой лунный луч. Она крепко сжала пальцы, чтоб удержать хоть ненадолго серебряные волосы луны.
– Но… замуж, замуж пренепременно. – Плоское лицо его лоснится. Жарко ему, воротник рубашки врезался в шею. Ослабил узел галстука, вертит головой. Давит под мышками пиджак. В такое пекло – пиджак! Отскочила пуговица. Стук! – закатилась под кресло.
Ирина с тоской глядела на него. «Господи, когда же он уйдет наконец!»
Она вдруг не сдержалась:
– Оставьте Пашу в покое! – Сказала и тут же пожалела.
– Павла Евгеньевича? А что у нас с Павлом Евгеньевичем? Ситуация у него, прямо скажем, непростая. – Николай Андреевич потер сухо шуршащие руки. – Контракт, то да се…
Ирина с удивлением вскинула на него глаза. О чем он говорит? Что ему надо?
– Был у него конфликт с Аллой Семеновной…
– Опять Алла? Но ведь была записка! Теперь все.
Николай Андреевич плавно провел рукой перед собой.
– Ну, допустим, была какая-то там записка. Умеючи-то я вам и за Пушкина предсмертную записку напишу. – Николай Андреевич неожиданно коснулся голого колена Ирины. – Не о том вам надо думать, Ириночка. Семейное счастье, как известно, все залечивает… Уют, то да се… Детки пойдут. А мне главное, дело закрыть. Начальство, знаете, требует, в архив, в архив…
Прозвенев мухой, погасла последняя лампочка в люстре, и сквозь ажур оконных штор луна наполнила комнату бледным точечным светом.
Он щелкнул пальцами, зажав потный скользкий щелчок между большим и средним пальцем. Зазвенел телефон.
Ирина, не двигаясь, тупо уставилась на аппарат.
– Трубку, трубку возьмите! – почти приказал Николай Андреевич.
Ирина очнулась. Пьяный голос Павла.
– Ты сама виновата!
«Это он, Павлик. Павлуша. Что с ним? Задыхается, глотает слюну. Сорванный голос».
– Не догадалась? Ха! Ведь я проверить тебя хотел. Порыв, безоглядность – это не для тебя! – Он вдруг рассмеялся странным незнакомым голосом. – Вернулась моя красавица. Слышишь? Вернулась. Пошутила. К тетке в Минск ездила. Вон она лежит уютненько, клубочком свернулась. Алла, Аллочка, красавица моя. Одним глазком глядит, смеется. Паленым пахнет от волос.
Ирина услышала ее голос:
– Иди ко мне, ну иди же…
Не выдержав, Ирина выронила налитую до краев голосом Павла трубку.
Ту-ту-ту!..
Николай Андреевич подхватил телефонную трубку. В лицо Ирине дохнуло чем-то удушливо-гнилостным. Она увидела близко его лицо, он наклонился над ней, уперся ладонями в ручки ее кресла.
– Что, больно? Сердчишко-то жмет? Ревнуешь? До смерти?
Ирина прижалась к спинке кресла, отстраняясь от его едкого дыхания. Он попятился к окну, застилая дырявый лунный свет. Шторы льнули к нему, вытягиваясь дымными столбами.
Дыхание остановилось в груди. Там, где только что стоял, отстраняя столбы тюля, Николай Андреевич, она увидела вытянутую рюмочкой тонкую фигуру. Черные волосы скользкой волной облили плечо. Повернула голову. Тусклый, задернутый бархатом глаз глядит и не видит. Все больше чернея, словно обуглившись, хотя казалось, это уже сама сердцевина мрака ушла в кружева.
Да нет, померещилось. Это Николай Андреевич. Мертвое, пустое лицо. Николай Андреевич, расплавляясь, беззвучно утекал в дверь, исчезая в открывшейся непроглядной темноте.
Глава 5. Дознание
С утра город опять заволокло гарью с пожаров на востоке.
Телевизор продолжал гудеть. Ирина тупо уставилась на экран. За маленьким столиком сидел президент, а напротив него кто-то круглолицый, узкоглазый, которого она не знала. Диктор сказал: он начальник Газпрома. «Ах, это те, что в подземелья воду закачивают!» – подумала Ирина. Узкоглазый надул щеки, отчего его впалая грудь опустилась еще ниже, и сказал, что они готовы всем погорельцам выдать антенны-тарелки для спутникового телевидения, бесплатно.
Ирина озадаченно нахмурила брови. «Они там, что, все посходили с ума?! Или, может быть, это я сошла с ума».
Внизу глухо бухнула дверь подъезда.
«Нет, он где-то здесь. Он оставил тут свою темную опасную волю, отпечатки пальцев на подлокотниках кресла, пакостный гнилой след на ее лице. Я буду сидеть зажмурившись, если я его опять увижу, не смогу, сердце не выдержит. Задохнусь…
Что-то холодное у горла. Плоское, острое. Нож…
Нет, нет, нет… Не открою глаза. Никогда. Красным налились веки. Он меня зарезал. Кровь стоит в глазах.
Телефон. Звонит и звонит. А-а. За окном сумерки. Утро, день, вечер? Который час?»
Телефон звонит и звонит.
– Алло!
– Котенок мой, все спишь?
– Уже нет.
– Я звонил тебе вчера? Ночью?
– Ну да! У тебя была Алла.
– Да не будь ты дурой! Не была она у меня. Она с этими японцами за моей спиной закрутила… В общем, все срывается!.. Они заключили новый контракт. На ее имя. Все вы, женщины…
Ту-ту-ту.
Чужой разговор в телефоне:
– … притом, как я говорил, все эти окончательные решения всегда превосходны. Только одно в них нескладно: обычно узнаешь о них слишком поздно, а тем временем все еще идут горячие споры о давно решенных вещах…
«Боже мой! За что мне такое проклятье! Когда же все это началось? Что же это такое? Что с Пашей? То говорит, что любит, то звонит, что она опять у него. Комочком свернулась, змея. Он никого не любит, он контракт с японцами любит. Нет! Больше ни о чем не думать».
Ирина решила еще раз пройти до Белорусского, будто могла там найти то, что потеряла, хотя и сама не знала что. «Ведь именно там все и началось, кажется. Ну, да. Точно. Там, у «белки», что-то со мной произошло».
Опустевший вокзал. Отмененные электрички. Одинокая старуха, не зная с кем ей поговорить, вцепилась руками в Иринину сумочку:
– И-и, милая. Даже железо жары не выдержало. Рельсы распухли. Знаешь, девочка, вот тот самый стук колес – это об зазоры на рельсах. Их нарочно делают, чтобы летом рельсам, когда потеплеет, было куда вытягиваться. Металл он тоже от жары расширяется, а зимой колеса тук-тук…
Ирина едва смогла вырвать сумочку из цепких рук старухи и, не оглядываясь, пошла прочь от вокзала. Вышла на Грузинский вал. Будка старика армянина заперта намертво тяжелым амбарным замком.
Она еще раз оглянулась на будку сапожника…
«Экзамены!» Она вдруг живо вспомнила свой отвратительный безотчетный страх. Душная аудитория в здании Иняза на Крымском валу. Еще его едко окрестили – «Институт невест с владением языком». В сквере толпились сотни девиц, мечтающих об иностранном принце. Конкурс был огромный! Она недобирала баллы. По литературе ей нужна была только пятерка! Профессор был очень похож на этого старого сапожника: черный, горбоносый, ближневосточных кровей. Вылитый сапожник!
«Я тогда вся покрылась испариной – мне нужна пятерка! Если бы я не поступила, конечно, это не было бы смертельно. Но мать, которую я обожала, несмотря на все ее причуды и строгость, обязательно отправила бы меня на год сидеть где-нибудь в полуподвале, в одной из этих ужасных серых контор, так похожих на мертвецкие.
Но самое ужасное – это был цепенящий страх перед снисходительной улыбкой матери, преследующий меня с самого детства. Почему БЫЛ? Он всегда со мной, даже сейчас».
Машин, которые обычно часами недвижимо стояли здесь в пробке, сейчас не было. Все разом куда-то пропали. Она пошла пешком до «Баррикадной», мимо серой монолитной заводской ограды, похожей на тюремную стену.
В эти дни молодые мужчины, не привыкшие пить водку в жару, начали пить запойно. Прямо рядом с ней началась беспричинная драка троих взлохмаченных, очумелых мужчин с багровыми лицами.
Она шарахнулась от них в сторону. И пошла в тень дворов на Тишинке. Дальше мимо прохладного костела, вышла к зоопарку. Ей захотелось посмотреть на белого медведя. «Бедняга, вот кто должен страдать больше всех!»
На скамейке у клетки со львами сидел понурый, совсем дряхлый старик. Его лицо показалось ей знакомым. Она едва узнала его.
«Неужели Стефан Иванович?! Совсем сдал от этой жары».
– Вы знаете, люблю я приходить сюда один. Двести метров и подземный переход. Хотя почему один?!
Ах эти львицы! Уж эти львицы. Будьте уверены, они бы и самого льва сожрали. В первую очередь его бы и сожрали. Но на то лев и создан Творцом сильнее львиц, чтобы при случае, по загривку иную львицу махнуть.
Да! К слову, а для чего ему грива дана? Не задумывались? Право же, конечно, не для того, чтобы овечек ловчее было ловить. – Он с нежностью улыбнулся, видимо вспомнив Мадам, и продолжал: – А для того и дана – на львиц страх наводить. Это замечательно, как феминистки, впрочем, почему только феминистки, вообще все современные женщины не выносят одного вида бородатых мужчин. Что только не придумывают, чтобы обрить несчастного мужчину.
Человеческий прайд другой – женщины страшнее, чем львицы. Как-то, когда греческие менады устраивали в лесу свои вакханалии, сын одной из них надел шкуру льва, чтобы помешать им. Так что вы думаете? Они, вакханки оторвали ему голову, и мать сама поднесла голову родного сына как жертву Дионису. Впрочем, все это может оказаться чистой воды вымыслом. Вымыслы, домыслы, помыслы, промыслы.
Ирина оглянулась по сторонам.
– Странно. Здесь так пусто. Невозможно представить, что кто-то в эту пору должен быть на работе.
– Причем каждый день! – согласился Стефан Иванович. – Кто-то должен продолжать жить своей маленькой удушливой жизнью. Каждый день, несмотря ни на какие стихийные бедствия, изнурения, рутину.
– Овцы!
Он тихо улыбнулся:
– Что вы! Напротив, львы. Точнее, львицы, все львицы, несмотря на гендерные отличия. Самые настоящие львицы. Тут главное – жрать надо! Детей кормить. За жизнь сражаются. Вы их за это презираете? Не надо! Когда у кого-то одна цель – выжить, за это не надо презирать. – Стефан Иванович кашлянул и протер запотевшую лысину тонким шелковым платком. – Мне кажется, вас что-то мучает, гнетет.
Ирина задумчиво повторила за ним:
– Одна цель – выжить.
– Это трудно. Но каждый выживает по-своему. Кому-то для этого надо тащиться в раскаленной электричке на работу, а ночью терпеть пьяного мужа или жену-дуру. – Он слабо улыбнулся. – Неизвестно, что хуже. А кому-то для того, чтобы выжить, надо убить. Гиена бежит сотни миль по саванне, чтобы потом вцепиться клыками в горло жертвы, а львица терпеливо выжидает в засаде, а потом вдруг прыгает на острые как бритва рога антилопы. Чтобы жить, надо убивать. Не буду говорить, где это было написано: «Каждому свое». Такую же табличку нужно повесить на выходе из роддома. Все за все должны платить. – Стефан Иванович глубоко вздохнул. – Неужели я настоящий и действительно смерть придет… Помните!
«Опять о смерти. Опять убивать! Они что, все сговорились?» Ирина поднялась, спина и ягодицы были мокрые от пота. Она тихо произнесла:
– И никак нельзя иначе.
– Есть только одни высшие существа вне всего этого.
– Кто это?
– О! В детстве мы знали этих высших существ, этих сверхчеловеков, этих Героев – наших родителей. Каждый из нас встречался с ними, но должен был потом забыть. Должен был. Только в детстве мы видели их такими, какими потом они больше никогда не были. Но память о них бессознательно присутствует с нами всегда. Только большинство лишь «думают» об умерших, а вот первобытный человек, вспоминая, например, свою умершую мать, видел ее дух наяву. Вы тосковали в юности?
– Да.
– В юности тоска особенно остра, сильнее, чем в зрелом возрасте. Это тоска от нереализованности преизбыточных жизненных сил и неуверенности, что удастся когда-нибудь вполне реализовать их. И есть всегда несоответствие между надеждами и настоящим, уже полным разочарований и страданий. Всегда есть тоска из-за невозможности смириться со временем. В обращенности к будущему тоже есть своя тоска. Ведь будущее всегда в конце концов приносит смерть. Неизбежно. И это не может не вызывать тоски. В зрелом возрасте такая тоска наваливается в сумерки. Сумерки обостряют тоску по вечности. В сумерках большого города скрыта безнадежность человеческой жизни. Но возникновение тоски – это уже начало спасения от страданий.
– Я собираюсь к вам на дачу… К вашей жене. Все никак не соберусь.
Стефан Иванович закрыл глаза и, не открывая их, попросил:
– Соберитесь! Я знаю, в последнее время вы сильно встревожены. Скажу вам одно: человеческий дух вне времени и пространства и потому легко может вспоминать как бывшее, так и будущее. Иногда у человека в жизни обостряется память будущего. И тогда он во сне или даже наяву запоминает будущее и потом, конечно, легко вспоминает его… Прощайте… Пожалуйста, передайте моей девочке, чтобы она не переживала из-за меня. Мне сейчас хорошо. Сейчас…
Глава 6. Убийство
Ирина шла по улице, с трудом вдыхая ржавый воздух. «Слава богу, наконец-то дома. Ясень за окном замер, словно окаменел. На ветке птица. Сунула голову под крыло. Чистится. Может, когда-нибудь в далеком будущем жара спадет.
Муха вон летает, звенит воздушным шариком. То дальше, то ближе. Опять телефон. А я мух ловлю. Нет, это звонят в дверь».
Николай Андреевич, стоя в дверях, своими короткими пальцами нарисовал какой-то узор в воздухе перед собой. Ирина указала ему на кресло. Он, вежливо улыбаясь, прошел. Но не успел уютно устроиться в нем, как Ирина встала перед ним, широко расставив ноги, скрестив руки на груди, и решительно заявила:
– Вы работали на Аллу!
– Работал? Скажем так, у нас было совпадение интересов.
– Она платила вам?
– Ну, вы знаете: фрустрация, идентификация, фиксация и реализация – где мое Я, в конце концов. Я имею в виду, зонтик без дождя вы открывать не стали бы!?
Ирина отчего-то посмотрела на сложенные в корзинке в углу, давно никому не нужные зонтики.
– А ведь признайтесь сейчас начистоту! Помыслили хотя бы раз? Порой мысли от действий не отличишь. Оно так и называется у нас – умысел.
Ирина резко бросила:
– Перестаньте морочить мне голову!
Николай Андреевич продолжил:
– Страх перед свободой – это всего лишь одна из форм осознания ее. Вопрос в том: каким образом бессознательное становится сознательным. Отпустите узду! Дайте волю своей лошади! Пусть она ведет вас сама, куда хочет! Милочка, вам нужно на свежий воздух. Прочь из города.
– Я не могу.
– Ах да, конечно – Паша! Он держит вас здесь в духоте – не дает освободиться. Держит сильнее жизни, даже сильнее смерти. А я знаю, что вам надо.
– Что мне надо?
Николай Андреевич засмеялся, вспомнив что-то.
– Вам будет смешно. По долгу службы мне доводилось бывать в Афганистане. Вот где, доложу я вам, настоящее царство… – Он в затруднении пощелкал пальцами перед собой, будто отпугивал мух. – Царство не мудрости, но царство Смерти и Терпения. На все один ответ – Вечность. Так вот на местном наречии паша означает муха. А там такие мухи – корову убить могут. Смешно?
– Что именно из этого должно быть смешно?
– А что хотите! Выбирайте!
Николай Андреевич вздохнул:
– Ребенок без конца требует, чтобы ему всегда повторяли одну и ту же сказку и всегда точь-в-точь без пропусков. И весь принцип получения удовольствия от сказки для него в том, чтобы сказка повторялась без малейших изменений. Ребенок зорко следит, чтобы этих изменений в сказке не было… Влечение к смерти, к своей смерти, очень уж часто предполагает влечение к смерти чужой. И да… Последнее: будьте уж реалистичны – это не девятнадцатый век, не Достоевский. Наказания не будет!
Дверь тихо закрылась за ним. И сразу же зазвонил телефон.
– Сейчас, сейчас, – сказала себе Ирина, дотягиваясь до мобильника на кресле.
– Иришечка… – Голос хлюпает. Мадам.
«Что там у нее? Разве там, в ее доме, в этом округлом благополучии, может что-нибудь случиться?» – Ирина подумала это почти с досадой.
– Что у тебя такой голос? Простыла? Ты где?
– Иришечка, я на даче, а его там у вас увезли.
– Кого?!
– Стешеньку.
– Куда увезли?
– В морг забрали. Умер он. – Мадам заплакала. Видно, уже давно плакала и слезы стоят у самых глаз. – Убить меня мало. Лучше бы я сама сдохла. На дачу с Женькой завалились. Уговорил меня гад, сволочь. На свежем воздухе я тебя знаешь как… Вот чувствовала: не надо ехать. А Женька улестил. У меня все лицо поплыло. Старухой сделалась сразу. Стешенька мой без меня умер!
– Подожди, подожди. Успокойся.
– Я книжки его целую… – Ирина действительно услышала между всхлипываниями мокрый звук поцелуев. – Стешенька, может, ты меня напоследок увидеть хотел? Проститься. Может, звал. А я с Женькой… Стешенька, родной, солнышко. Никто не знает, из какого дерьма ты меня вытащил. Не побрезговал, к себе принял, – в беспамятстве горя она уже говорила не с ней, не с Ириной, а с покойником. – Взял меня к себе, приютил. Угол грязный снимала у старухи. Старуха на кровати храпит, а я на полу, на матрасике. Всего-то у меня осталась шуба старая, плешивая. Завернусь в шубу, о каше гречневой с маслом вспомню, попукаю, попукаю, поплачу, согреюсь и усну. А ты меня сразу в ванную. Накормил, как королеву. Одел, обул. Что мне теперь без тебя, для чего, зачем? В монастырь уйду.
– В какой монастырь? Ты погоди, успокойся… – не находила слов Ирина. В трубке хлюпает, все слезами залила, не может остановиться.
– Я знаю в какой. Я была в одном. Где монахи поют. Ничего мне теперь не надо. Зачем жить? А Женька хряк, щетина. Я с ним на даче… грех, грех-то какой. А ты, Стешенька, один умирал. Может, ты в последний раз на меня посмотреть хотел. Женька, сволочь, говорит: «Теперь поженимся». Как же! Раскатал губу. Вылетел как пробка. Я плюнуть хотела в морду его поганую, слюны не было. Я Лолитке позвонила. Вовчик говорит: ее на «скорой» увезли к Наталье твоей в больницу. Стешенька, прости меня, прости… Иришечка, девочка моя, приезжай ко мне на дачу. Не могу я…
Отключила мобильник. Вот и нет Стефана Ивановича. Умер.
Ту-ту-ту.
Какой-то голос, где-то на телефонной линии:
– Я не выйду, ты должна прийти ко мне. В мой сад, в утробу, откуда я выглядываю. Где я могу создать в своей голове вселенную, превосходящую реальность.
«Надо же, спутали все линии! Может, из-за пожаров какая-нибудь вышка оплавилась».
Только положила трубку – опять истеричный звонок.
«Надо поставить мелодию. Нет, пусть так и остается».
– Привет, Ириш!
«Женька! Вот уж не ждала. Голос наглый, с ленцой».
– Привет, – сказала Ирина настороженно.
«Не понимаю, что ему могло понадобиться от меня. Про Стефана Ивановича сказать?»
В балконную дверь, сжимаясь, пробивался путаный городской шум. Бегущие мимо шорохи, гудки автомобилей. И тонкий капризный голос ребенка:
– Не пойду! Не хочу-у-у!..
– Я тебе снизу звоню, из скверика. Удивляюсь, честное слово, сколько собак развели. Жрать народу нечего, а собаки, как телята, гуляют.
– Да, – выжидающе согласилась Ирина.
– Жарища чертова. В теньке все лавки заняты. Не собаки, так алкаши или старухи. Злые, хуже собак. Нет того, чтобы молодому мужику место уступить. – Он пытался скрыть свою злость деланным смешком.
– Не хочу. Не пойду-у-у! – прерывал его детский плач.
– А что ты делаешь в скверике? Почему ты там?
– А где мне быть? Где? – Голос мгновенно заострился. Ерничая и кривляясь, Женька пропищал: – Как ты говорила: «Потанцуй с моей подружкой, потанцуй!» Дотанцевался.
– Да, такая беда, Стефан Иванович умер, – сказала Ирина, понимая, что говорит она не то и не к месту.
– Ой, до чего сейчас подружка твоя хороша, ты бы видела! – весело, словно обрадовавшись чему-то, воскликнул Женька. – Не ревет, скажем так: гниет заживо. Уже лет на сто потянет. Куда все девалось, не пойму. Вытурила она меня. А что говорить? Вот Наташка моя – это да! Уважаю. Новый замок врезала.
– Замок? – переспросила Ирина. – А-а… Ну да. Какой замок?
– В дверь. Чтоб муж законный в скверике отдыхал. Ну, переспал со старухой, всего-то делов. Что ж, теперь конец света устраивать?
– Не хочу-у-у… – затихал горестный детский плач.
– А что мы десять лет прожили, это так, побоку, наплевать? Новый замок врезала, как тебе это нравится?
– И правильно врезала, – жестко сказала Ирина и отключила телефон.
Ирина ехала в пустой электричке. Ночь. Прозрачный лес, а может, и нет его. Сколько ни вглядывалась Ирина в окно, не видно ни зги.
Вдруг электричка вырвалась из леса в огни огромной сортировочной станции. Станция пуста. У десятков путей горят голубые разрешительные огоньки.
«Где я? Я села не на ту электричку!» – с ужасом подумала Ирина.
– Всё не так, – обреченно выдохнула пассажирка за спиной.
Но все-таки она с облегчением узнала – это Новый Иерусалим! Прогулка по лесу, светлые березы, за вершинами берез звезды.
В небе жужжание целого роя самолетов, которые из-за смога вынуждены приземляться в Шереметьево, пользуясь запасными коридорами.
Дача Мадам. Мрачный дом – сруб, местами уже почерневший.
Мадам как-то вдруг сразу постарела, серое лицо.
«Теперь она больше не Мадам, а просто Лена. Старая Лена».
Ирина огляделась.
Пустой зев камина. Огромная, вовсю раскрытая пасть мертвого льва. Над камином огромное зеркало.
Мадам, всхлипывая, сморкалась в промокший насквозь носовой платок. Отжимала его и снова вытирала им лицо, больше уже не думая о том, что появятся новые морщины.
– Не могу я жить на Баррикадной – все о нем напоминает.
«Особенно шкура льва на полу», – подумала Ирина.
Она обняла Мадам, почувствовала, что тело подруги потеряло свою беличью упругость, стало жидким, бесформенным.
– Гроб заказала самый дорогой, чтобы лак и золото. И ручки золотые. Красное дерево и еще лак сверху.
– Когда похороны?
– В воскресенье.
– В такую жару он не… – Ирина хотела сказать «не испортится», но сдержалась.
– Нет. Он в морге. Там все хорошо. Прохладно.
Ирина с трудом усадила ее в кресло.
– На, выпей водички! Лена, ну, нельзя так! Здесь так душно. Может, на терассу выйдешь?
– Все одно. Везде жара. Самый дорогой заказала. – Мадам вытерла пальцами лицо. – Где мой платок?
Тяжелые, распухшие веки сонно опустились.
Ирина поднялась, подошла к вешалке, достала из сумочки свой платок. На стене индийская гравюра, на ней улыбающийся толстый Будда с блаженной улыбкой, под ним надпись. Ирина подошла ближе и прочитала надпись:
«Огненная проповедь. Глаза и все чувства объяты пламенем. Все объято пламенем, зажженным огнем любви, огнем ненависти. Весь мир стоит в пламени и окутан дымом».
Она обернулась к Мадам:
– Мухи… Что же это у тебя столько мух!
– Это все целулит! Или как его? Селитер! В такую жару вода нагрелась. Рыба в Истре пухнет от червей. Не может нырнуть на глубину – дохнет. Вот как я. Все наше «Мертвое море» дохлой рыбой покрылось. А мальчишки хватают ее в воде и выбрасывают на берег. Там вонь – хоть противогаз надевай! Оттого и мухи – от дохлой рыбы. Мне бы самой сдохнуть…
Мадам, вдруг сразу обессилев, уснула прямо в кресле, как будто кто-то выключил в ней жизнь.
Ирина занавесила окна простынями – может, мух будет поменьше.
Встала рано утром от палящего в окно солнца. Вышла из дачи, пошла лесом. В такую жару даже здесь все было тусклым, выцветшим. Только мухоморы горят как факелы. Пожухлая листва с прошлой зимы. Редкие пятна побледневшей травы. От общей тусклости и затхлости мухоморы горят еще ярче.
«Почему в такой красоте столько яда?!» – подумала Ирина. Она пнула ногой самый большой мухомор у нее на пути.
«Бывает, гуляешь вдвоем по лесу или чистому полю и чувствуешь, что рядом есть еще кто-то третий. И не знаешь, кто третий, не можешь догадаться. Все это связано с тоской. Есть люди, которым весело в пустыне. Там, где нет ничего, кроме смерти».
Она вышла к водохранилищу. Обрывистый берег, сплошь заваленный мусором. Она с трудом спустилась к песчаной полоске у воды. Разделась, вошла в воду. Прямо к ней бросились погибающие рыбки и начали кружить вокруг нее, плавая на боку. Ирина поймала одну из подыхающих рыбок.
– Бедные, бедные – даже утонуть не можете!
Она нырнула на самую глубину. Ее неприятно удивила вода неожиданно обжигающим, леденящим холодом.
Ее последнее лето в Коктебеле. Ей семнадцать лет. Юношеская тоска.
Она пошла к морю одна, назло, наперекор матери. От летнего кинотеатра остались только искрошившиеся кирпичи фундамента. Черный провал и полная тишина. Но она помнила все: и ту печальную музыку, и чудесные голоса мужчин и женщин.
Ирина дошла до скалистого берега с шершавыми глыбами. Она всегда была отличная плавчиха. Доплыла до буйков, хотела плыть дальше, но не решилась, вернулась к берегу, потом поплыла обратно в море, до буйков, и опять не решилась поплыть дальше в море, полностью отдаться этому сладостному желанию – уплыть дальше в море. Что-то всегда останавливало ее. Она вернулась.
Дешевые летние туфельки расклеились от морской воды и солнца. Ремешок порвался. Ирина размахнулась и забросила их далеко в море. Далеко-далеко, насколько хватило сил! И решилась. Она нырнула прямо с глыбы и поплыла. Вот и буйки. Ирина вздохнула и поплыла дальше. Далеко в сторону заходящего солнца.
Когда наконец доплыла обратно до берега, солнце уже почти совсем зашло. Темнело. Она, обессиленная от долгого заплыва, с трудом начала подниматься в гору.
Она была уже совсем рядом с домом, когда из-за стволов деревьев вдруг появились два паренька из соседней деревни, взъерошенные, со стеклянными узкими щелками вместо глаз. Те же мальчишки, что когда-то в ее детстве сидели на ветках деревьев около летнего кинотеатра. Как они выросли, но такие же лопоухие и смуглые.
На ней было только легкое платьице на бретельках, мокрый купальник зажат в кулачке.
Они затащили ее в заброшенный дом. Выбитые оконные рамы, осыпавшаяся штукатурка, битое стекло на полу. Через изуродованный дверной проем желтый свет последних солнечных лучей. Развалившаяся скрипящая кровать. Под босыми ногами битый кирпич. Она вырывалась как могла…
– За что?!
– Одна из ваших, из генеральских бросила меня. Сука, стерва. Говорила, что любила. Я бы за нее жизнь отдал. А она посмеялась и улетела. Я вас всех, гадин, ненавижу…
– При чем здесь я? Я за это не отвечаю.
– Все отвечают! Все должны за все платить.
Пружины сломанной кровати впились ей в спину.
Второй, поменьше, от страха так и не смог кончить. Всю измучил!
Очнулась только глубокой ночью. Одна в развалинах, никого нет. В оконный проем светила заблудшая звездочка-сиротка. Ей показалось, что на бледном небе проскользнула тонкая женская фигурка, полупрозрачная, невесомая.
Она добралась в особняк под самое утро. По дороге ее качало и рвало, иногда она падала на колени, но слез не было.
Мать встретила ее усмешкой, навеки приросшей к ее лицу. Ни о чем не спросила. «Мне было уже семнадцать». Ирина тоже не сказала ей ничего. Но эта чужая, бессловесная усмешка матери…
Ирина вернулась на дачу к Мадам уже ближе к вечеру.
Мадам спала в кресле, неуютно перегнувшись через подлокотник, зябко поджав под себя голые ноги.
Снаружи жара, но в огромном, годами не топленном доме затхлая, спертая сырость.
Ирина открыла старый резной сервант. Открыла банку с чаем. Услышав хлопок открывшейся коробки, Мадам проснулась.
– Возьми там!.. В комнате, в шкафу… Бутылка бордо осталась. Женька все, что не спрятала, выжрал, подлюга.
Ирина достала вино. Мадам подвинула к камину скрипучий столик.
– Я, кажется, задремала, пока тебя не было.
Мадам открыла бутылку, налила полные бокалы и сразу выпила залпом свой бокал.
– Стешенька мой не любил, когда я много пью. За сердце мое боялся. Солнышко мое родное…
Она опять выпила полный до края бокал. Ирина выпила, и тоже до дна. Бокал оказался с зазубриной. Порезала губу. Кровь.
Мадам налила остатки вина, с удивлением посмотрела на пустую бутылку, поставила ее на камин.
– Настоящее бордо! Не подделка. Это моему Стеше один французский писатель подарил прямо из Бордо.
– Бардо! – воскликнула Ирина. – Я вспомнила! Джан Бардо!
– Чего?
– В институте читала. Тибетские наставления умершим. В мире Джан Бардо умершим будет казаться, что все пришло в полный беспорядок. Но все это только твои мыслеформы.
Мадам перекрестилась на угол, где висел плакат с Буддой.
– Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.
Ирина запрокинула голову, уставилась в черный потолок:
«Почему окно уплывает, и деревья за окном черные, как обугленные. Плывут. Куда это они собрались?»
– Мрамор хочу розовый с искоркой. – Мадам навалилась на Ирину, облила ей грудь вином.
Ирина попыталась отодвинуться, но Мадам прижала ее непосильной тяжестью.
– Подожди! У нас еще паленка есть. Я ее Стешеньке для уколов оставила. Паленка такая, ее даже Женька, ирод, пить не смог. Там, в шкафу.
Мадам отстранилась от Ирины, давая ей встать. Ирина принесла бутылку, пересела в кресло к камину. Мадам с хрустом свернула пробку с бутылки. Прочитала этикетку:
– Смотри-ка, «Золотая улыбка»! Чего только людям в голову не придет!
Не утруждая себя тем, чтобы достать рюмки, плеснула в те же бокалы. Выпили. Ирина задохнулась:
– Какая дрянь!
– Паленка.
– Дрянь.
– Вся жизнь дрянь.
– А любов?. У меня Алла все отняла. Глаза у него стали Алкины. Он ее глазами глядит. Он меня обнимает, а руки у него Алкины, без костей. Я же чувствую… Понимаешь?
Мадам согласно кивнула:
– А ты знаешь, я в школе отличницей была. И после уроков много читала. Гамлета помню.
Мадам опять заплакала в платочек. Ирина прижала ее голову к груди.
– Она Пашку изнутри выжрала…
Мадам икнула и снова налила в бокалы паленку.
– Золото, лак, Стешенька, – не слушая ее, бормотала Мадам.
До Ирины, как сквозь толщу воды, с трудом доходили ее бессвязные слова.
– И поминки. В лучшем ресторане…
Ирина посмотрела в зеркало над камином.
Давным-давно они с родителями снимали дачу в Малеевке. Там над камином тоже было старинное зеркало.
Ирина обернулась к окну.
Иногда они приезжали туда и зимой. Мать не выносила табачного дыма. Из-за этого отец должен был выходить курить на крыльцо даже в самый суровый мороз. Снег целовал оконное стекло.
Ирина сидела на кресле-качалке, поджав под себя ножки.
Распустившийся клубок шерстяных ниток валялся на полу. В нем запутавшийся черный котенок гонялся за своим хвостом. А ей придется опять сматывать клубок заново. На столе шахматная доска с неоконченной партией. Было ли это с ней или с какой-то другой девочкой. Теперь это не важно.
Позже оказалось, что для хорошей игры в шахматы нужна нудная зубрежка, постоянное запоминание кем-то давным-давно сыгранных комбинаций.
Отец возвращался с улицы весь холодный, подходил к задремавшей девочке и целовал в щеку, касаясь щетиной. Ирина цеплялась за него, теребила за руку. В ответ он нежно гладил ее по рыжим волосам, рассказывал о разных созвездиях, искрящихся в небе за окном, и читал ей стихи. «А под маской были звезды, улыбалась чья-то повесть, горевала чья-то ночь…»
Он тогда еще не так пил. Это все потом. Кошмары, запои. Это все потом…
Ирина обернулась к Мадам:
– Я выйду во двор на минутку. Где у тебя удобства?
– В самом дальнем углу. Не споткнись. Возьми фонарь!
По краю участка плотная стена из густых елей.
«Колючие ели, колючие звезды».
Жгучая крапива ошпарила ее голые ноги.
Она, покачиваясь, добрела до угла участка. Постояла у нужника. Вытоптала под собой пятачок, осторожно присела в сторонке, чтобы не обжечься о крапиву. Потом с трудом поднялась на террасу.
В доме перед разгорающимся камином, стоя на коленях, Мадам раздувала огонь.
Ирина недоуменно спросила:
– Ты что, разжигаешь камин?
– Ага.
– В такую жару?!
– Ага.
– Сгорим.
– Гори оно все синим пламенем! Сердце стынет. Хоть так согреть.
И действительно, в этой мертвой замшелой даче один огонь оставался живым.
– Я знаю, он уже там! Оставил меня одну в этой жаре. А там прохладно. А? Как ты думаешь? А нам мытарства в жару.
Мадам кивнула на пустую бутылку «Золотой улыбки»:
– Вот и дряни больше нет.
Мадам завалилась на кушетку.
И вот теперь прямо с плаката в углу спустился сам пузатенький Будда. Он встал перед Ириной спиной к камину и принялся пританцовывать, умильно разводя ручками, потрясывая животиком и притоптывая босыми ножками. На лице полуулыбка, хитро прищуренные глазки.
«Какой он пухленький и забавный», – подумала Ирина, едва сдерживая смех.
Она стала следить за его тенью.
Свет пламени в камине то растягивал, то укорачивал танцующую тень.
Веки Ирины отяжелели.
Вдруг в окно за ее спиной требовательно постучали. Боясь обернуться, она подняла глаза на огромное зеркало над камином. В зеркале она увидела отражение окна и темный лес. Частокол елей был весь залит жгучим светом полной луны.
Ей показалось, за стеклом мелькнуло лицо женщины. В лунном свете сверкнули черные волосы. Ирина испуганно повернула голову, но, к ее удивлению, там, за окном в лесу вместо лунного света была полная чернота.
Она опять взглянула в зеркало. То, что она увидела, поразило ее еще больше. В лесу среди колючих елей стоял белый холодильник.
«Совсем новый!» – с удивлением подумала Ирина.
Она поднялась и, покачиваясь, подошла к камину. Камин пылал жарким огнем. Ирина заметила, что камин разгорается все сильнее и сильнее.
«Искорки, искорки – дети огня…»
– Кто-то подкладывает дрова? – спросила она Мадам.
Но Мадам уже мирно спала, уютно подтянув колени и тихо посапывая. Ирина взяла с камина пустую бутылку бордо. Бутылка покатилась по полу куда-то в угол. Пол кривой. Ирина с трудом вскарабкалась на камин и прикоснулась к зеркалу. Рука свободно прошла сквозь прохладное стекло. Ирина не смогла удержаться и всем телом провалилась в зеркало. Там, за зеркалом, она рухнула на влажный мох. Поднялась, опустила задравшийся подол юбки, огляделась.
На небе луна, но светло как днем. Вокруг нее необычные цветы, которые она видела только в Таиланде. Цветы пели чудесными голосами.
Среди них, как обелиск на кладбище, высился белый холодильник.
«Совершенно новый холодильник, – снова подумала Ирина. – Наверно, саморазмораживающийся и дорогой!»
И тут из-за деревьев вышла группа цыган, женщины в пестрых платках. У всех блестят золотые зубы в лунном свете. Они подхватили холодильник и потащили его в глубь леса.
Ирина рванулась было за ними, но ноги сделались ватными. Она с огромным усилием делала каждый шаг, раздвигая руками колючие еловые ветки. «Мне никогда их не догнать», – с отчаянием думала Ирина.
Но в это время они бросили холодильник в крапиву и тут же скрылись в лесу. Но оказалось, что это был никакой не холодильник. «Это улей, большой белый улей с пчелами», – догадалась Ирина, и вспомнила: «А в ней должна быть пчелиная матка-королева. Ее никто не трогает, никакие трутни. В ней самой спермы на целый улей».
В это время дверца улья открылась и из него выскочила девушка с ребенком на руках. Девушка повернулась к Ирине, и Ирина увидела, что девушка наполовину обгорела.
«Как от нее пахнет гарью», – поразилась Ирина.
Половина ее лица была ужасно обезображена, но другая половина, нежная, белая и голубой глаз, полный слез и испуга.
– Подожди! Я помогу тебе! – вскрикнула Ирина.
Но девушка промолчала, здоровой рукой прижала к себе ребенка и, прихрамывая на обожженную ногу, скрылась в лесу.
Ирина подошла к улью.
– Так ведь это никакой не улей! – удивилась Ирина, – Это гроб. И дорогой!
Она открыла крышку гроба и увидела внутри приветливо улыбающегося Стефана Ивановича.
– Куда они вас несли? – спросила Ирина.
– Разве ты не знаешь?! – Стефан Иванович удивленно протер глаза. – Кто ты?
– Я… я маленькая девочка, – ответила Ирина.
Стефан Иванович протянул из гроба руку и нежно погладил Ирину по голове:
– Нет, ты не маленькая девочка.
– Вам там не жарко?
– Нет. Ведь меня положили в холодильник. Но вот, к примеру, те пятницы на прошлой неделе…
– Разве пятница не одна в неделю? – удивилась Ирина и тут же сама поразилась своей догадке. – Да! Может быть несколько пятниц одновременно! – но тут же позволила себе возмутиться: – Но только в будущем. В прошлом может быть только одна пятница, все остальные лишь домыслы.
– А в какую сторону ты помнишь?
– Разве можно помнить в разные стороны? Я помню только то, что было.
– А ты уверена в этом? – Стефан Иванович ласково улыбнулся из гроба. – Здесь помнят только то, что будет.
С другой стороны гроба появился Павел и грозно спросил у Стефана Ивановича:
– Кто это? Это маленькая девочка?
– Нет. Это прекрасное чудовище.
– Тогда нужно закатить пир, – грозно зарычал Павел.
И Ирина с удивлением обнаружила себя сидящей у ручейка, а на голых коленях у нее огромное блюдо с теплым пирогом. Подходившие жадно хватали куски пирога.
– Поглядите! Она ничего не оставила себе, – зарычал Павел.
Вдруг Павел вместо рычания перешел на испуганный шепот и показал пальцем куда-то позади Ирины:
– Черная Королева.
И тогда все побежали в разные стороны: вон Паша в костюме бедуина, Наталья в купальнике, Мадам с растрепанными волосами… Ирина попыталась погнаться за ними, но после быстрого бега свалилась без сил у колючего розового куста. Она, задыхаясь, раскрывала рот, как рыба на берегу, когда за кустом возникла Черная Королева. Она сорвала одну розу, держа цветок за колючий стебель. Ирина увидела, что по стеблю стекает кровь королевы.
– Я тоже хочу стать королевой.
– Она всегда будет преследовать меня. Не даст мне жить без страха, – с ужасом зашептала Ирина.
– Чтобы стать королевой, надо столкнуть ее с доски. Это единственная возможность выжить самой, – услышала она вдруг голос Николая Андреевича.
Ирина подумала: если это сон, то, надеюсь, это мой сон. Я не хочу оказаться во сне Черной Королевой.
И вдруг Ирина оказалась сидящей на кресле перед камином по другую сторону зеркала.
В окно позади за спиной Ирины требовательно застучали. Ирина обернулась. На подоконнике сидела огромная ворона с иссиня-черными как шелк крыльями.
Ворона искоса посмотрела на Ирину одним глазом и принялась бешено колотить по стеклу длинным тяжелым клювом.
– Надо ее остановить, – в ужасе выдохнула Ирина.
Но она не могла поднять руки, будто на каждой руке висели пудовые гири. Ей оставалось только шептать высохшими губами:
– Кыш, кыш, кыш.
Яркое солнце ударило Ирине в глаза. Невыносимо болели шея, голова, все тело.
Она смахнула со лба выступившую холодную испарину, с трудом подняла голову и посмотрела на зеркало над камином.
– Что случилось с зеркалом? Ты видела? Трещина! – воскликнула Ирина, – Говорят, это к беде.
Сидевшая в кресле Мадам подняла голову. Махнула рукой.
– Это от жара треснуло, наверное. Я сдуру выступившую как приехала, сразу его на камин. Не думала, что разжигать буду. Думала, просто смотреться в зеркало стану, для Стеши. Теперь ничего не надо.
– Ночью к окну прилетала ворона.
– Она здесь на помойках прикормилась. В эту жару в лесу все вымерло. Но ночью? Не могла, – с сомнением покачала головой Мадам.
– А Будду ты вчера видела?
Мадам поднялась, хрустнув позвоночником. Сняла с головы откуда-то появившийся черный платок и накинула его на зеркало. Кивнула в угол на Будду.
– Вон он висит, твой Будда, где ему не положено. Икону надо привезти на его место.
Мадам вызвала такси. Когда по пути проезжали Новый Иерусалим, она истово крестилась. У Ирины рука отяжелела. Не поднять. Добрались до станции. Бегом едва успели на сразу же подъехавшую электричку.
Пятница. Электрички из города были битком забиты изможденными жарой людьми, бок о бок прижавшимися друг к другу. Людьми, спасающимися от жары массовым бегством.
Но в электричке, ехавшей обратно в город, они с Мадам были одни во всем вагоне. Мадам забилась в угол, закрыла глаза, словно окаменела. Ирина испугалась, дотронулась до ее руки. Рука сырая, потная и холодная. «Это в такую-то жару».
На вокзале посадила Мадам в липкое, распаренное такси.
– К своему Пашке поезжай, – неожиданно бодрым голосом сказала очнувшаяся Мадам. – Он у тебя славный. Созвонимся позже.
«Нет! Домой поеду. Голова раскалывается на немецкий крест».
Ирина добралась домой. Тихими дуновениями, еще медленно и неуверенно, начинал задувать ветер, все более и более усиливающийся, обещающий превратиться в грозу. На город наплывала сумеречная мутно-красная туча.
«Наконец-то!»
В квартире– духота и тишина. Телефон молчит.
«Раньше, если Паша позвонит, летела со всех ног. А сейчас? Мне нечем его любить. Пусто в сердце. Как будто все выпито… Как я буду смотреть ему в глаза? Что я там увижу? Она там пустила свои корни, приросла».
Ирина включила телевизор, забралась в кресло с ногами. Обхватила ладонями голые пятки. Загудел и бледно засветился экран.
«Не может быть. Нет, нет… Это неправильно. Этого не может быть. Распростертое тело. Раскинутые в стороны руки и черные волосы. На асфальте лежит она. Алла. Тонковытянутое голое тело, только серебряный браслет на руке».
Ровный, без оттенков, голос диктора:
– На тротуаре найдена разбившаяся женщина. Того, кто может опознать, просим сообщить… Приметы: рост средний, волосы черные, вокруг шеи круглый рубчатый шрам. Просьба звонить по телефону.
«Они ничего не знают. Ее нельзя убить. Она еще встанет, потягиваясь, откроет свои огромные, задернутые бархатом глаза. Закурит душистую сигарету. Тонкая струйка дыма из вытянутых чувственных губ. Пахнет ментолом, фиалками, паленым…
Неужели это всегда будет рядом, будет ходить за мной? Почему за мной? Наверное, за каждой, за всеми… Или это я, только чтоб себя успокоить?
А может, я сама приманила ее… и его, Николая Андреевича? Приманила жаром своей ревности, разгулом жадного безумия? Сама впустила в себя. Накормила досыта.
Какими теперь усилиями, напряжением каких остатков сил исторгнуть. Изгнать их, чтоб сгинули они, пропали в бездонности, в забвении, без угла и приюта.
Нет. Я хочу посмотреть в его глаза».
Она набрала номер Павла. На ее настойчивые звонки ответом было только убийственное молчание и длинные гудки.
Туу-туу-туу.
Она снова услышала чужой голос:
– Но нет, покажи мне самого себя, свое истинное лицо!
– И тогда перед человеком предстал чудовищный фантом, гигантский исполин. Сверкая ярче тысячи солнц, со бесчисленными ликами, со множеством уст и очей, с бесчисленными руками и ногами, переливаясь во всех цветах, высится он над подавленным человеком. Бесформенный, с окровавленными пастями, терзающими обреченные жертвы, это грозное Время, поглощающее Вселенную, на чьих исполинских клыках повисли те, кому суждено погибнуть.
– Я не могу узнать сторон… Не нахожу спасения.
Ирина отключила телефон. Из связки ключей выбрала ключи от квартиры Павла. Вышла на улицу.
«Ну и ветрюга на улице… Будет смерч.
Хотела убить – не убила. Не хотела убить – убила.
Тогда я не выдержала. Все-таки не выдержала. Сама побежала к Паше домой. Как летит мотылек на огонь свечи в темноте.
Так, наверное, должно было случиться. Именно так, и никак иначе».
На улице начался штормовой ветер. Ирина добралась до дома Павла. Бегом поднялась по лестнице. Сунула ключ в дверь – дверь легко отворилась.
«Паша все время раздает ключи от своей квартиры каким-то девкам. Это должно было плохо кончиться. Я говорила ему, это плохо кончится».
– Паша, – тихо позвала Ирина и застыла на пороге.
В кресле спиной к ней сидела голая Алла. У двери на открытый балкон вздымались и бешено, с уханьем хлопали воздушными парусами белые шторы.
Алла встала во весь рост, не оборачиваясь, подошла к балконной двери. Тонкая темная фигура.
«Ах! Как она хороша! Только почти прозрачна».
Ирина с остановившимся сердцем бросилась на Аллу и изо всей силы толкнула ее в острые лопатки. Алла рухнула в сетку мягкого живого тюля. Тюль с хрустом разорвался. Укутанная в белое, как кокон бабочки, не вскрикнув, исчезла за перилами балкона.
«Как сразу стало пусто».
Ирина оглядела свои руки. «Какие легкие!»
Она, никуда не торопясь, спустилась по лестнице. Никого нет. Вышла на улицу. Дверь подъезда за ней громко хлопнула.
Вынула из сумочки ключи от квартиры Павла, высоко подняла руку с его ключами над урной, потрясла парой ключей как колокольчиком и разжала пальцы.
Вдруг все небо над головой треснуло на мелкие куски с ослепительными прожилками, и сразу за этим оглушающий гром. Гроза! «Ну, все! Наконец-то!»
На пыльный асфальт упали первые капли дождя, тяжелые, пропитанные гарью и пеплом, висевшими над городом весь этот месяц.
Ирина, не оглядываясь, пошла вниз по улице к перекрестку.
За первыми каплями сразу хлынул сплошной ливень. Она шла неторопливо в толпе испуганно разбегающихся в разные стороны, вымокших прохожих. Неожиданно среди мокрых лиц мелькнуло чье-то знакомое, с белесыми глазами.
Лицо одобрительно улыбнулось:
– Вот и все – конца света не будет. Все забудут это лето. Придет другое лето.
Ирина тревожно оглянулась – за пеленой ливня ничего не было видно. Николай Андреевич растворился в сплошном ливне. Все исчезло. Ей показалось, что под балконом Павла тоже было пусто, только бурно вырывались из сломанного водостока и текли на проезжую часть мутные ручьи с крыши.
Ирина шла одна под дождем.
Кольцо призрака
Моему сыну
«Ты жив или умер?» – я спросил несмело.
Ответ был равнодушен: «Без души
Живет давно мое земное тело…»
Данте. «Божественная комедия», песнь тридцать третьяГлава 1
– Здравствуй! – сказала Анна.
Нонка стояла в дверях. Красивая женщина. Красота с обещанием. На таких оборачиваются на улице. Драгоценный жирок дрожит, вот-вот перейдет в сияние. Губы раздвинуты в застывшей улыбке. Чистые влажные зубы, только один зуб спереди серый, матовый, мертвый. Прежде Анна его как-то не замечала.
Растекшись по стене, плескалось зеркало. В нем отражалась полка над вешалкой. На ней, расплющенной черепашкой, клетчатая кепка.
Нонка смотрела на Анну таким пустым взглядом светлых, до блеска отмытых глаз, что Анне показалось: это только перламутровая изнанка ее глаз. На самом деле Нонка смотрит назад, куда-то сквозь собственный затылок, и видит что-то не очень спокойное, с чего лучше не спускать глаз.
– У меня билеты в кино. Все мужчины балдеют. Хоть посмотрим, что им нравится. И потом, все Оскары… – сказала Анна и добавила: – Сеанс прямо сейчас, но, если быстро, успеем.
– Нет. – Нонка немного подумала. – Не получится сегодня. Как-нибудь в другой раз, ладно?
Голос ее звучал обыденно и просто. Ничего странного не было в ее словах. И все-таки она торопила Анну уйти. Этим обращенным к ней слепым, невидящим взглядом. И молчанием, откровенным, заметным. Да и стояла Нонка слишком прямо. Каждый позвонок в спине позванивал от напряжения.
– А я с тобой пойти намылилась, одной неохота, – невольно вздохнула Анна. – Ну ладно, я тогда пошла.
– Спасибо, – вдруг искренне и торопливо сказала Нонка живым голосом. Она чуть наклонилась и посмотрела на Анну с облегчением, благодарно.
Но тут без малейшего стука отворилась другая дверь в глубине. На скользкий пол лег белесый блеск. Анна увидела высокого мужчину. Он стоял в дверях так, что у него между ног образовался устойчивый треугольник света.
– Девочки, о чем вы тут шепчетесь? – спросил он весело. – Так и будете в передней?
– Что мы, правда, стоим, заходи, – неожиданно охотно предложила Нонка. Даже усмехнулась.
Ага. Нонкин муж. Очередной.
Из глубины неосвещенной передней Анна не могла его разглядеть. Он стоял на пороге, весь словно из одного темного куска, обведенный дрожащей ниткой света. Молодой огонек зацепился, моргая, за его плечо. Дверь позади него беззвучно закрылась. Вернувшийся полумрак все сгладил, погасил. Пушистый огонек перескочил на зеркало, побежал по нему паучком. По водянистому стеклу, расширяясь, пошли круги. Сквозь подвижную зыбь Анна разглядела сильные мужские ноги, обтянутые серым шелком чулок. Бархат камзола собрался мягкими складками на локте. Кто это? Анна вглядывалась в едва различимое лицо. Нет, мешают круги на воде. Только острые черные усы, клин бородки. Позади высунулся еще кто-то, одетый в какую-то рванину, со вздувшимся животом и черным провалом улыбки. Протянулись тонкие женские руки, светясь белым атласом. Это мои руки…
По спине Анны скатились ледяные шарики. Померещилось… Это же тени, просто тени, сбившиеся в зеркале.
– Так ты ж – в кино! – вспомнила Нонка. Она махнула сливочной рукой и распахнула дверь. Рука ее брызнула светом. – Слушай, плюнь, не ходи! – бесшабашно-весело воскликнула она. – Посидим раз в жизни нормально! Кофе попьем. Ой, да я вас не познакомила. Андрей.
– Анна.
Уверенно протянулась округлая рука Нонки. Она, не торопясь, по-хозяйски стала застегивать рубашку Андрея.
На кого он похож, красивый, не вспомню, да нет, слишком даже, а губы какие красные.
– Анна, – медленно повторил Андрей. Он отвел глаза на стену, потом выше, на потолок, как бы ища взглядом подходящее место, чтобы не спеша посмаковать ее имя.
Анне захотелось сказать, что ее бабушку тоже звали Анна. Баба Нюра… И вдруг она увидела бабушку в гробу. В снежно-белом каменном платочке, плоско высохшую. В приготовленном задолго и любовно темном ситцевом платье. Даже руки были заранее приготовлены, чтобы держать дешевую бумажную иконку. Маленькие ступни совсем не занимали места в тапочках. Тапочки стояли двумя черными полупустыми домиками. Бабушка открыла глаза. «Пятаки, положи мне на глаза пятаки, – донесся до Анны голос бабушки Нюры, – клади, клади пятаки, чтоб не видеть мне…»
«Да что со мною?» – с досадой подумала Анна.
– Пошли на кухню! – Нонка обняла Анну за плечи, рука ее показалась Анне пудово-тяжелой и слишком горячей. – Кофе пить!
Из темноты передней кухня блеснула пестрой пластмассой. Все, что умело блестеть, блестело. На круглом столе выросли расписные глиняные чашки. Анна вглядывалась в счастливое и спокойное лицо Нонки.
Такая же, как всегда. Она всегда такая. Только этот темный, неживой зуб, как я раньше не замечала?
Нижний край занавески отделился от подоконника, и вся занавеска, пухло вздохнув, пошла вверх, окутав по пути узкую вазу, а вместе с ней три длинных бутона, закрученных, туже некуда, на толстых колючих стеблях. Нонка, коротко ахнув, подхватила вазу, провела ладонью по донышку и легко, без стука, поставила на полку рядом с вятским барашком, который уже привык пастись на пластмассе.
– Ты вчера принес коньяк, – обрадовавшись, вспомнила Нонка.
Вчера, почему-то отметила Анна, значит, и вчера тоже… А что – тоже?
Будто вытянутая за горлышко изнутри стола появилась бутылка армянского коньяка, выступил сыр, нарезанный до прозрачности тонко. Анне стало трудно дышать. Темный, густой, следящий взгляд Андрея путал мысли.
– Может, ты голодная? – заботливо наклонилась к ней Нонка. – Хочешь, сосиски сварю? Мигом.
Анна увидела близко ее лицо. Оно проплыло перед ней с незрячими перламутровыми глазами без зрачков.
– Нет, я – кофе.
– Сядь, не бегай, – ласково сказал Нонке Андрей и потянул ее вниз за руку.
Нонка легко села, закинула ногу на ногу. Шелковые ноги. Кожа на икре выпукло блестела. Красивые руки Нонки держали на весу кофейник. Если она захочет, они начнут масляно светиться. Нонка ровно улыбалась, ясно глядя на перекрученную струю, дугой уходящую в чашку. На ее пальце Анна разглядела кольцо с жемчужиной, похожей на застывшую каплю жира.
– Выпьем за что-нибудь. Андрюша, скажи! – Нонка подняла рюмку.
– За милых дам, – сказал Андрей приветливо и безразлично.
– Ой, пойдем! – Нонка вдруг просияла голосом. – Пойдем, что покажу! – Она поднялась резким пружинным движением.
Крутой вихрь воздуха, возникший за ее спиной, увлек за собой Анну и Андрея, и все очутились в большой, почти пустой комнате. Вместо занавески на окне висела темная туча, из-под нее ярко выплескивалось солнце. Все перегородив, поперек стояла громадная тахта, полыхая лиловым атласом.
– Давно о такой мечтала! – оседая от счастья, выдохнула Нонка. – Хочешь – вдоль, хочешь – поперек!
Протиснувшись плечом в окно, сизо-свинцовая туча опустила пятерню на розовое лицо Нонки.
– Хочешь – вдоль, хочешь – поперек… – вдруг снова, только неразборчиво и хрипло, пробормотала Нонка. Но тут же она хитро и победно подмигнула Анне: – Что стоишь? Садись!
Анна послушно опустилась на недовольно скрипнувшую тахту. В глубине невнятно отозвалась пружина. Не в силах сдержать улыбку, Нонка, как живое существо, ласкала отливающий блеском матрас, и он отвечал ей преданным жеребячьим всхрапыванием.
– Все здесь поменяю! Только вот пылища, застелить бы, – ворковала Нонка, плавясь, изнемогая, широко раскидывая руки. – Вот бы такое покрывало, как у Андрюши на тахте. Да ладно. Я сейчас тут временно, временно. К Андрюше сестра приехала. Александра. Временно, временно… А то бы ты нас здесь не застала. Мы ведь у Андрюши живем. Но нам и тут хорошо, Андрюша, правда?
Молчание Андрея образовало пустоту, и втянутая этой пустотой туча бросила тень на цветочное лицо Нонки. Но тут же, обретя взвихренную подвижность, Нонка исчезла за дверью, цокнув каблуками и выкрикнув:
– Шторой пока накрою!
Изумрудный луч скатился по руке Анны. Старое кольцо с больной бирюзой вдруг засветилось, открыв внезапную глубину. Анна проследила взглядом, откуда упал этот зеленый луч. Она увидала в изголовье тахты на подушке прозрачный кристалл.
Что это? Из чего он? Хрусталь не хрусталь, не поймешь.
Острый луч по пути прошелся по пыльному календарю и вдруг оживил одну из нарисованных роз. До Анны донесся южный плывущий аромат. По матовому от нетронутости лепестку скатилась капля росы.
«Что это?» – подумала Анна.
Как Андрей подошел к ней, Анна не заметила – его скрыл в себе столб света, наклонно упавший в комнату. Руки ее почувствовали внезапную тяжесть: в ее ладонях лежал кристалл.
– Это вам, вам, – сказал Андрей, и голос его дрогнул. – Да берите же! Не бойтесь…
Изумрудный свет брызнул и потоком окатил Анну. Она увидела, как хороша и девически упруга ее грудь с маленькими, высоко поставленными земляничными сосками. От бедер веяло юной прохладой. Жидкое золото теплело и стекало по животу с неглубокой ямкой пупка, словно продавленной пальцем ребенка. Золото все больше густело, сползая книзу. Она послушно раздвинула колени, и луч благодарно опустился на шелковое гнездо, укрытое между ног, и каждый волос вдруг засветился живым изумрудом.
Анна залюбовалась своим телом, его откровенной, заговорившей наготой. Она забыла обо всем, уже не понимая, где она, кто с ней рядом. И вдруг резко очнулась.
Господи, ужас, стыд какой!.. Почему я голая? Что это? Не может быть!
Она подняла голову и встретила взгляд Андрея, потрясенный, благодарный.
Он видел!.. И она невольно сжала колени.
– А вот это – нет! – взвизгнула Нонка.
Откуда она? Зачем? Когда она вошла? Глаза крепко зажмурены, обугленная хвоя ресниц, зубы оскалены.
Нонка с неженской силой вырвала из рук Анны кристалл. Анна вскочила, оказалась в углу, стискивая на груди свитер. Весь мир, потеряв устойчивость, качнулся.
– Она сама взяла, да? Ведь не ты, не ты дал? Это не ты дал, Андрюша? – лихорадочно проговорила Нонка, горячечным взглядом впиваясь в лицо Андрея. – Ну, скажи! Ну, не молчи, Андрюша! – Она захлебнулась и проглотила комок сладкой слюны. – Сама схватила! Она думала, я не вижу, а я из коридора смотрела. Без спроса взяла! А ты хотел не дать, просто не успел, да? – Она вся потянулась к нему.
Андрей молчал. И вдруг, уже не в силах терпеть его молчание, Нонка хрипло, с оттяжкой расхохоталась.
– Лапоть прислал? Получше кого не нашел? Так она же кретинка, дура! У нас на эту крысу ну никто… – Голова ее запрокинулась. Горло с мягкой складкой серебристого жира расширилось. – Ха-ха-ха! Не больно расстарался Лапоть! Я бы твоего Лаптя… – Она невольно сделала руками движение, будто перекручивала и выжимала белье. – У нее же муж и ребеночек. Или это лучше, если муж и ребеночек?
– Чем тахту накроем? – спокойно спросил Андрей. Ничего нельзя было прочитать в его терпеливо-доброжелательном взгляде.
– Шторой, – заикаясь, выговорила Нонка. – Ты уж извини, Андрюшенька. Чего это я? Сама не знаю. Это у меня перед месячными… Ну ладно, взяла и взяла. Поглядеть. Я не против, пожалуйста. – Она странно усмехнулась, посмотрела на Анну тяжелым взглядом, чуть пожала покатыми плечами. – Ничего кристаллик, да? – небрежно сказала Нонка, кривя губы. – А вообще-то соль обыкновенная. – Тут она запнулась и быстро глянула на Андрея. – Правда, соль. Вот лизни, сама увидишь.
«Соль, – подумала Анна. – Разве соль светит?»
Андрей нагнулся, поднял с пола скомканную штору, брякнувшую пришитыми к ней металлическими колечками. Бросил штору на тахту.
– Ну чего ты? – отступая, проговорила Нонка. Она вдруг наклонилась и старательно лизнула кристалл. Было что-то жалкое в наклоне ее головы. Снизу вверх она посмотрела на Анну. – Видишь? Теперь давай ты! Ну, Ань!
– Зачем? Нет…
– Лизни, лизни, – упрашивая, повторила Нонка. – Надо, чтоб ты знала, просто для интереса. Соль… Ну!
– Нет. – Анна, загораживаясь, невольно подняла руку.
– Не хочешь, – вдруг длинно посмотрела на нее Нонка. – А-а… Выходит, ты что?.. Да?
Что-то прямо на глазах вдруг изменилось в ней, стало меркнуть, тускнеть. Она не побледнела, но погасла розовая цветочная пыльца, обильно овевающая ее лицо.
– А вообще, как хочешь. – Нонка тягуче и лениво распрямилась. Насмешливо посмотрела на Анну. – Мне-то что, наплевать.
Нонка протянула руку и сдвинула тучу в сторону, тепло и свет свободно бросились в комнату. Солнце сквозь розовый ажур Нонкиной блузки проникло в ее прозрачную плоть. И она, поворачиваясь, нежась в греющем свете, приманивая, улыбнулась Андрею. Они все трое как-то очень быстро снова очутились на кухне, за тем же круглым столом. Волосы Нонки сияли светом, который она принесла с собой.
– Кофе еще будем? – равнодушно спросила Нонка.
– Нет, спасибо. – Анна обрадовалась, как ровно звучит ее голос.
– Ой, а завтра опять вставать когда… Надоело до чего… – Нонка закинула руки с тонкими прожилками, потянулась, сахарно хрустнула. – Хоть бы она сдохла, эта работа!
– Да брось ты! Левчук для тебя… Да тебе все можно, – сказала Анна.
– Зам… Зав… Главврач… – на мотив детской песенки негромко запела Нонка, – Зам… Зав… – Она лукаво посмотрела на Анну. – А ты с ним цапаешься. Глупо. Нормальный мужик. Начальство.
Анна вспомнила Левчука, его накрахмаленный, капустно жесткий халат, уже оформившееся брюшко, плавно начинающееся от подбородка. Неприятно гладкую кожу. Маленький рот с нечистым дыханием. Левчук отделился от стены, в меру призрачный, ненавязчивый. Он с вежливым вожделением глядел на Нонку.
Но, похоже, туча не собиралась оставлять их в покое. Край ее вполз в кухню, смахнул куда-то косую тень часов, а заодно расправился с обходительным Левчуком, стерев его с чистой розовой стены. Погасли листья и рябина на расписных деревянных ложках. Заметно потемнело. Налетел шепчущий холодок.
– Дождь будет. – Анна встала, стараясь не глядеть на Андрея.
– Ты что, пережди!
– Да нет, у меня зонтик.
Анна вышла на лестницу. Дверь за ней так резко захлопнулась, что она не успела даже кивнуть, улыбнуться. Вгрызаясь в металл, повернулся ключ.
Сейчас Нонка потащит его в ту комнату, завалится навзничь на жеребячью скользкую тахту, сияя жирным и нежным телом. Хочешь – вдоль, хочешь – поперек… Да какое мне дело, мне-то какое дело?
В этот миг в сумке Анны, свисающей с плеча, что-то слабо шевельнулось, словно живое существо проснулось и теперь уютно возится, устраиваясь поудобней. Анна быстро ощупала сумку, под пальцами вылепился острый выпирающий угол.
Кристалл! Как он тут очутился? Это он положил, Андрей. Он. Тайком от Нонки. Чтоб Нонка не заметила. А зачем? Чтоб кристалл был у меня. Не положил, а подарил. Мне. Теперь он мой. Сейчас Нонка заметит пропажу, хватится. Станет искать, догадается. Сейчас она распахнет дверь, выбежит, начнет трясти перила, повиснет в воздухе вниз головой, завизжит: отдай, отдай!
Анна прижала сумку к груди и бросилась вниз по лестнице.
Глава 2
Анна повернула ключ, тихо вошла, на слух проверяя жизнь квартиры, В прихожей было полутемно. На кухне трещала, истекая жиром, рыба.
– Славику кашку сварим, – неясный, запотевший голос матери. И легкие прыжки Славки, рассыпавшиеся в топот козленка.
«Хоть бы проветрили, ребенка в такой духоте держат», – подумала Анна.
Как им только не надоест? Жарят эту вонючую рыбу в липких сухарях, потом сядут и молча станут есть, бесконечно и осторожно вытягивая изо рта кости, складывая их на край подставленного матерью блюдца.
– Славик, кто пришел! Мамочка пришла! – Голос матери показался Анне тоже пропитанным запахом рыбы.
В прихожую вошел Сашка.
– Что так поздно? Больных много? – спросил он своим быстрым, ровным голосом.
Анна не ответила. Присела на корточки, стараясь нашарить под вешалкой тапочки. Материно пальто с облезлым лисьим воротником. Нетерпеливым бодающим движением головы оттолкнула Сашкину куртку. Вытащила наконец тапочки, выпрямилась, перевела дыхание. Тут она увидела три зеленых луча, располосовавших темноту прихожей. Косо нарезанные куски темноты висели с тяжестью бутылочного стекла.
– Фонарик! – в восторге взвизгнул Славка, роняя на пол ее сумку. И когда он только успел открыть ее? – Мамочка! Это мне?
Анна увидела кристалл. Он плавал в воздухе, невесомо вздрагивая от счастливых движений маленьких рук Славки.
Вдруг Анна забыла обо всем, потерянно вглядываясь в мгновенно изменившееся детское лицо. Снизу от подбородка и вверх его залила густая изумрудная волна. Легкие волосы вздыбились тонкими нитями с медной прозеленью, потянулись вверх и сошлись над головой длинным остроконечным колпачком. Глаза, такие же синие, как у нее, сейчас углубились, и на дне их остановилась густая зелень. Анну поразило отяжелевшее в них одиночество. Точеный овал детского лица был таким чистым и фарфоровым, что казалось, по щеке можно постучать карандашом, как стучат по фарфору на прилавке посудного магазина, и послышится звон, высокий и ненадтреснутый. Маленькие круглые ноздри расширились и вдохнули зеленый мрак.
– Откуда это у тебя? Японское? – с интересом спросил Сашка. Анна увидела его наклонившийся профиль, сложенный из простых точных линий.
Сашка протянул руку к кристаллу. Но в этот миг что-то безобразное, страшное случилось с его рукой. Посыпались ошметки, клочья сгнившей кожи. Сквозь оседающий прах открылись короткие черные кости. Эти ничем не соединенные костяшки сложились в руку скелета. Кости сомкнулись, крепко обхватили снизу кристалл. Луч отклонился в сторону, лицо Славки погасло.
Анна метнулась вперед, пугаясь одного – ощутить мертвый холод этой черной руки. Она потянулась к кристаллу, но и этого незавершенного движения было достаточно. Кристалл поплыл к ней, и вот уже он в ее ладонях. Она отступила назад, но луч плутовато прокрался между ее пальцами и облил щедрой зеленью старый лисий воротник шубы. Воротник неслышно вздохнул. На миг высунулась лисья морда. Черными ягодами в масле блеснули хитрые глаза.
Анна подхватила с полу сумку и быстро опустила туда кристалл. Спрятать, укрыть ото всех, унести…
– Что в темноте топчетесь? – сказала Вера Константиновна, выходя из кухни, и под потолком загорелся экономный свет. Запах жареной рыбы опять заполнил прихожую, словно мать принесла его в карманах своего застиранного фартука.
– Забавно, – медленно протянул Сашка. – Дай посмотреть. Неужели расщепляет свет на три луча? Быть не может! Надо подумать. Если перевести на язык чисел… Дай еще посмотреть…
Анна не ответила. Она плечом толкнула дверь комнаты и обрадовалась, что в ней не горит свет. Обернулась только, чтобы закинуть носик гнутого крючка в колечко.
Повалилась боком на кровать, не выпуская из рук сумки. Боже мой, что же это было там, в передней?
– Нюточка, девочка, открой! – послышался из-за двери голос матери. – Что с тобой? Ты заперлась? Ты не простудилась?
«Простудилась… пусть, пусть думают, простудилась», – прошептала Анна и неожиданно улыбнулась сама себе в глубокой темноте комнаты, где углы шкафов, спинка стула вдруг являлись из мрака, когда их находил случайный блуждающий свет с улицы.
– Бабуля, хочу фонарик, – на капризной струне затянул Славка. – Пусть мама откроет. Бабуля, ну скажи ей!
– Скажу, скажу. Что сказать?
– Зачем она дверь заперла? Мама – сука.
– Боже мой, ты не слушай, Нюточка. Вот к чему это приводит! Славик, кто тебя научил?
Но Славка заупрямился, утвердившись в своей маленькой обиде.
– Олечка говорит: дядя придет, и мама всегда запирается.
– Молчи, молчи! Какой дядя? Что ты, Славик? – воскликнула Вера Константиновна. Казалось, она слепо мечется в тесном пространстве, натыкаясь на стены.
– Мама – сука!
Но тут Славка взвизгнул, вздернутый вверх сильной рукой, и беспомощный плач затих, удаляясь вместе с тяжелыми шагами Сашки.
– Открой, Нюточка, – по-мышиному поскреблась в дверь Вера Константиновна. – Как нехорошо получилось… Ах!
Анна не ответила. Она тут же забыла о матери, о ее приседающем голосе. Она увидела в темноте сияющую жирной белизной полную руку Нонки. Рука эта уверенно протянулась и начала неспешно, одну за другой, расстегивать пуговицы на рубашке Андрея. Ну да, да… Ну и что? Все равно он ей не муж. Муж был Иван Степанович в костюме. С мужьями коньяки не распивают. Коньяк армянский… Часы на кухне из Хохломы, я таких не видела. А стрелки стоят. Ну да, стоят, как же. У нее там все тикает как надо. А мне говорит: не умеешь крутиться. Хочешь – вдоль, хочешь – поперек… Матрац стеганый, скрипит. Крутится она, как же. Это ей все мужья, мужья…
Расщепленный прямоугольник света, повторяя переплет окна, поплыл по стене. Свет на миг зацепился за настольную лампу на гнутой ножке. Лампа насморочным крючком повисла над кипой бумаг.
У них там коньяк, а у меня одни бумажки.
Но свет, соскучившись, померк.
– Магазин, – донесся голос матери. Ну, просто еле жива, умирает на ходу. – Ты, Саша, опоздаешь. Сходи уж, пожалуйста. И еще, не забудь молочное к вечеру, ну, ты знаешь, и… хлеб.
– Ладно, Вера Константиновна, куплю.
Анна без труда выключила эти голоса. «Откуда у Нонки серый зуб? Гнилой, болит, наверное. Она розовая, большая. Рюши любит, оборки. Любовь у нее. Но вся уже рыхлая. А я, у меня… – Анна провела рукой по своим крепким напряженным бедрам. – Ну и что? Кому это нужно?»
– Я торт купил, уж какой, не знаю, – сказал Сашка.
– Папочка, папочка, – укрощенный, тонкий голос Славки еще подсасывал воздух, позванивал слезами. Перешел на шепот: – А ты попроси у мамы фонарик.
– Нюточка, тебе чаю? Хочешь с медом? – боком всунулся просительный голос матери. – С чем тебе бутерброд, Нюточка?
– Ни с чем. Я спать хочу.
– У мамы фонарик. Да, бабуля?
– Тише, тише, это стекло, детка.
– Я тоже хочу стеклышко, я не разобью.
– Нюточка, уж ты… Только не нервничай. Дай…
– Господи! Да отстаньте вы! – вдруг сорвалась Анна и невольно удивилась, откуда такая враждебность и раздражение. – Раз в жизни и то нельзя. Голова болит. Уйдите вы от двери, бога ради!
– Ты только дай кристалл и спи, – опять упрямый голос Сашки.
– Чаю с липовым цветом будешь? Очень хорошо. Мы с Лидией Ивановной собирали у ее племянника…
– Не трогайте ее, Вера Константиновна, пусть полежит. Аня, дай кристалл и спи.
– Не открою, сказала. Я уже легла.
– У Нюточки голова болит, – виновато зашелестела Вера Константиновна. – А я завтра пирог. С чем, с чем пирог? – И поскольку ей никто не ответил, продолжала, словно ей подсказали, только бы не повисла в воздухе ссора, размолвка, бродячий сквозняк. – С капустой, с капустой. Славик любит и Саша. Как раз есть, такой крепкий кочан. Как бабушка пекла.
Бабушка… Какие пироги? Что она, кроме очередей на Бутырке, видела? Деду передачи носила. И вечный шепот до самой смерти: «Могли бы уехать в глушь куда-нибудь. Переждать. Мог бы школьным учителем. Это я, я виновата, не уговорила, не уберегла». Так и умерла с этим шепотом. А куда бы они уехали? Дед так и сгинул…
«Мать тоже все шепотом, шепотом. Сашку просто обожает, талант, видите ли. А я при нем и при Славке, шестерка. Мать все внушает: тебе хорошо, тебе очень хорошо.
А Сашка? Ему только его закорючки нужны. Рыцарь называется. Готов всех спасать. Особенно старушек на улице. А я? Да он меня в упор не видит. Так, иногда, по праздникам. А я молодая, – растравляла себя Анна, раскрывая какие-то незнакомые двери, и за каждой нехоженый путь. – Вот Нонка, она живет. Хочешь – вдоль, хочешь – поперек… И ребенок пристроен. У матери в Орше. От Орши такой путь. А он, Андрей, откуда? Положил мне в сумку кристалл потихоньку. Я даже не заметила. Кристалл. Ну и что? Да я, может, больше никогда и не увижу этого Андрея. И к Нонке больше никогда… Я о них и думать не хочу».
Но Нонкино большое голое тело бесстыдно растягивалось и сокращалось перед ней, вобрав в себя все световые пятна, блуждающие по комнате. Груди чуть отдают желтизной, и спелость такая, что от прикосновения остаются вмятины.
Даже привычно-родные голоса за дверью не могли прогнать этого наваждения.
– Бабуля, мне с розочкой.
– Ты, Саша, уже пришел или еще не ходил?
– Сегодня до девяти.
– Вот к чему это приводит. Опоздаешь ты, Саша, в магазин.
– Кашу не хочу! Мне с розочкой.
– Ты поспи, Нюточка.
«Поспи. И так все проспала. Мать больше всех расстилается: талант, талант. За талант не платят. Полстраны уехало, а они все обещают. Жди, как же. Один Сашка еще сидит, считает. А мне что, всю жизнь на его спину молиться. Я молодая…»
Круглая рука Нонки опять насмешливо засветилась, но какой-то синеватой, разбавленной белизной. И вдруг, прорвав целлофановую пленку, плеснула и растеклась белым по груди Андрея. Тут живое пятно света убежало на потолок, и ничего не стало.
«Что мне мерещится? Просто Нонкин… нет, он ей не муж, нет, нет. Он положил мне кристалл в сумку.
А Сашка просто привык ко мне. Привык? Да он меня через раз замечает. Даже в ту ночь ничего не понимал. Потому только больно и стыдно. А мать все ходила по коридору. В мягких тапочках. Валерьянку пила на кухне. Флакон за ночь выпила, не меньше. Все воображала, вот он сейчас, сейчас, за этой дверью, ее девочку невинную трахает. Нет того, чтобы умотать куда-нибудь дня на три. Ведь у нее на каждой улице по две подружки. А тут нет, не хватило. А мой-то герой, талант. Что я, виновата, что у него первая? Не мог он с кем-нибудь до меня… попробовать… Сейчас по-другому, сейчас хорошо. Нет, это он считает, что хорошо. А я? Колено на стул поставит и чертит всю ночь. А я лежи, любуйся на его подошву…»
Анна неожиданно всхлипнула. «Что со мной? Подушка сырая, тяжелая, в комьях. Чем она набита? Тряпками мокрыми. А там вовсю скрипит, ржет атласный матрац. Хочешь – вдоль, хочешь – поперек…»
За дверью голоса, как яички в вате. Мать будто поет:
– С чем, с чем?.. Башмачок уронил. С капустой? Так и упасть недолго. Шейка бедра, как у Кати, бедняжки.
– Я подниму.
– Какой ты неосторожный! Чуть не разбил дедушкину чашку. Вот к чему это приводит.
– Я не буду кашу, там паук.
– Саша, он спит.
«Домашним, чуть подкисшим теплом звучат слова. Открыть дверь и Сашку позвать. Славка спит в сахаре подушки. Лоб в душистой испарине. Тень от ресниц протекла. Там ее место. Там… Нет, нет… Все это ловушка, западня. Это они нарочно. Чтоб не догадалась, думать забыла. Им бы только вдолбить, что счастлива, а я…»
В этой сумятице, в беспорядочном мелькании мыслей Анне вдруг открылось ясно и непреложно. Вот оно. Вот оно что. Главное… Они не видят: это все не то! Просто не то!
Анна тихо и глубоко вздохнула, поднялась с тахты, взяла сумку с кристаллом. Задумалась, всхлипнула, вытерла мокрую щеку о плечо. Выдвинула ящик стола. Достала из сумки кристалл. Сколько сразу зеленого света! Какие у нее пальцы тонкие, слабые, как на старинном портрете. Анна осторожно положила кристалл на дно ящика. Крутой, сгустившийся в малом пространстве луч…
«Химия, – вдруг испугалась Анна. – Кто его знает, что это за кристалл? Может, он радиоактивный какой?»
Глава 3
Дождь вытянулся за окном, густой, непрозрачный. Белый ливень. Ясень, стиснутый тяжестью отвесной воды, то тяжело отводил одну ветвь в сторону, то пригибал ее к себе, всю в работе дождя и листьев.
Анна вышла на улицу и сразу захлебнулась дождем и ветром. Сумка рванулась с локтя, а зонтик раскрылся и вдруг с треском вывернулся нелепым цветком. Тонкая железная косточка вырвалась из ткани, зонтик мелко затрепетал, однако с упрямой силой потащил ее против воли куда-то вбок. Она повернулась спиной к ветру в надежде, что зонт, образумившись, снова станет надежной полусферой защиты. Но обезумевший зонт, прочертив дугу, треща и вырываясь, потянул ее за собой. Он набрал небывалую силу, тащил, вел ее и наконец резко кинул в сторону и прижал к медленно плывущей по воде серебристой машине. Осторожно открылась дверца, и в этом затопленном, хлещущем мире она увидела даже на взгляд сухую и теплую руку, твердо-белую на черном. И широкой волной из чрева машины потянуло чем-то незнакомо душистым, дорогим, слегка сладковатым. Перегнувшись от руля, на нее смотрел Андрей.
– Ну, скорее же! Разве можно? – чуть хмурясь, почти с упреком проговорил он. – Ну же! Садитесь! Да бросьте вы этот зонт.
Анна постаралась нащупать защелку зонта и закрыть его. Волосы и дождь, ослепляя, прядями лились по ее лицу. Но зонт с облегчением вздохнул, втянул в себя кольцо ветра, вырвался из рук и тут же, припадая к лужам и вспархивая, исчез в круговерти дождя. Стало ясно, что он сродни и даже часть этой потерявшей разум стихии.
– Я мокрая, – растерянно сказала Анна.
– Так я и говорю, вся мокрая, – повторяя ее слова, воскликнул Андрей, – Скорее же, конечно!
Сильная рука потянула Анну, и она боком упала на теплое нагретое сиденье, сразу прилипнув мокрой спиной к коже кресла. Андрей ловко подхватил ее под колени, приподнял, и она уже вся очутилась в машине. Андрей с жадной поспешностью захлопнул дверцу.
– Вы! – сказал он.
Он дышал тяжело. В полумраке, устроенном дождем, невозможно было разглядеть его глаза. Но Анна чувствовала материальную тяжесть и вес его взгляда. А дождь сложился в один монотонный рокот, иногда ветром сброшенный в дребезг, и, наконец, обвал воды накрыл их ровно гудящим колоколом. Платье облепило Анне плечи, грудь, по ноге ледяной змейкой сбежала струя воды. Ей стало стыдно, что она такая мокрая и сквозь холодящую ткань проступили соски.
– А Нонка… Нонна, она сегодня до семи, – совсем тихо сказала Анна.
– Вы что, не знаете? Разве вы не знаете? – Андрей поглядел на нее.
Снаружи, раздвинув сплошной водопад, расплющилось о стекло широкое мужское лицо, а рядом прилипла белая, без складок, вырезанная из куска сала пятерня.
– Шеф, подвези… шеф, а? – прохлюпала морда, расплываясь в пьяном блаженстве.
Но дождь тут же без труда смыл лицо, руку, голос. Да и города больше не было, не было домов, только ровный шум падающей воды. Анна почувствовала руки Андрея на своих плечах. Она запрокинула голову так, что звякнули шейные позвонки. Но объятие оказалось коротким, невесомым, а поцелуй оскорбительно несытным. Анна застонала в усилии продлить его, но руки Андрея распались на куски. А когда она нашла в себе силы взглянуть на него, он, пригнувшись к рулю и будто забыв о ней, гнал маленькую капсулу сквозь толщу воды.
Потом сам собой возник темный высокий подъезд. Анну почему-то обрадовал терпкий, уксус с корицей, застоялый кошачий запах. Не сон. Не сплю. Это я. И пахнет кошками…
Тут какое-то огромное насекомое в рост человека перебежало темноту. Впрочем, лицо у насекомого тоже было человечье. Блеснули красным плоские глаза.
– Эй ты, постой! Чего тебе? – Андрей резко остановился.
Но незнакомец разом сгинул, его засосал проем черноты, послышался долгий гул. Анна отшатнулась, но руки Андрея подхватили ее.
Потом она увидела, как теплится пучком зрелых колосьев низкая лампа. Комната ждала ее, и Анна сразу это поняла. И огромная тахта, раковиной раздвинув створки, затягивала и тоже ждала. Вдруг взгляд Анны насторожил слишком откровенной белизной хитро высунувшийся край простыни. Да и тяжелое покрывало было отогнуто умышленно ровным уголком, тоже с намеком. Анна попятилась было, но ее настиг тяжелый, вязкий, бесконечный поцелуй. Она бессильно повисла на руках Андрея. Услышала затаенный стрекот молнии, торопясь, вскинула руки и выскользнула из мгновенно высохшего платья, которое вдруг, потрескивая, прилипло к ее боку. Анна почувствовала на коже мелкие укусы. Но Андрей усмирил полное хитрого электричества платье, и оно покорно провалилось вниз. Она успела завести руки за спину и расстегнула лифчик. Лифчик упруго скакнул в сторону и исчез. Анна вдруг поняла, что лежит на спине, запрокинутая навзничь.
Пусть, пусть, пусть… Но это не губы шептали, а что-то внутри нее, отпуская, смывая память. Ею овладело теперь только одно: нестерпимое ожидание, и она, замерев, торопила то, что приближалось к ней и сейчас должно было неминуемо разразиться. Она закрыла глаза, призывая на помощь темноту, и вот уже он, выстланный теплым мраком – обморок предвкушения. И потому так неожиданно, страшно и стыдно было вернуться на поверхность, открыть глаза и увидеть, как бесконечно тянутся ее колготки. Андрей ловко стаскивал их, и они протянулись через всю комнату и дальше, две длинные, телесного цвета, плоские ноги. И вот уже Андрей там, в углу, вот он уже прошел сквозь стену, а все тянет и тянет. Анна видела его где-то далеко-далеко, но ослепительно ярко, как из темноты смотришь в замочную скважину. Господи, еще рывок, и он утянет ее куда-то. Анна завизжала от ужаса и вскочила, проваливаясь по колени в мякоть постели. Но Андрей кинулся на нее, подмял под себя. Тут, смилостивившись, начал слабеть и померк свет. Все ее естество открылось, жадно раздвинулось навстречу ему. Еще жарче, глубже, достать до самого дна. И страх, что этого не хватит. Еще, еще немного, иначе, если ее не накормить этим досыта, она не выдержит, умрет. А… вот оно. Несколько кипящих содроганий и провал в сытость, в небывалый покой.
Больше не было тела, только замирающее в глубине мерцание плоти. И темнота, теплая и густая, чтоб невесомо плавало то, что прежде было ее телом. Так вот оно что! Так вот все из-за чего! Как же так? А я даже не знала, что такое бывает. Серое лицо Милочки, когда она прибегает за больничным после аборта. Губы злые, синие, а глядят на меня с жалостью. Значит, она знает? А может, и еще кто-то знает. Все знают, одна я…
Тела не было, был покой и отсутствие тела. Она углубленно вживалась в затихающее наслаждение. Оно кончилось покоем, и это было счастье. Анна не спеша познавала себя, пугаясь еще открыть глаза. Андрей тихо и часто дышал рядом, и рука его, лаская, медленно скользила вдоль вытянутой руки Анны.
– Анна, Анна, даже не верю, – шептал Андрей. Анна с удивлением услышала: что Андрей что-то говорит, может быть, даже давно говорит. – Любимая, это ты, теперь моя…
Это были те слова, которых Анна ждала, каждое слово было угаданным и падало в приготовленную теплую ямку души. И как досадно было внезапно услышать – что это? – да, цоканье копыт по грубому каменистому булыжнику совсем рядом за окном.
«Лошадь? Какая лошадь, откуда? – не удивилась, скорее подосадовала Анна. – Лестница, ведь была же лестница, мы поднимались долго, лифт не работал, много лестниц, потом Андрей… – Ее мысль споткнулась на его имени. – Он нес меня на руках, ему было тяжело, я почувствовала. А копыта цокают будто прямо тут, за окном».
Стук копыт внезапно оборвался.
– У тебя синие глаза, – сказал Андрей тихо. Он все понимал и боялся разрушить полноту близости. – Такие синие. Я сразу все понял, а ты? А когда я дал тебе кристалл, ты взяла его так неуверенно. Потом я ждал тебя у поликлиники, целых пять дней… где ты была?
– Я брала отгулы. – Ее голос погасили широкие складки бархата под потолком. Откуда-то сверху посыпалось на голое тело что-то мелкое, сухое. Пыль. Анна тихо дунула. В темноте засеребрилась ее грудь, поднялось вверх щекочущее облачко. Анна несколько раз коротко вздохнула, стараясь удержаться, и вдруг тонко чихнула.
– Ты чихаешь, как щенок, – растроганно рассмеялся Андрей.
Анна уже привыкшими к темноте глазами увидела нависшие над постелью грузные полукружья бархата. Пыльная ткань высвечивалась из темноты тускло-красным и снова уходила вверх и там высоко сливалась с мраком. Взгляду Анны приятно было следить за сводчатыми складками балдахина, подхваченными шнурами.
Послышался скрипучий писк, словно с трудом повернулась в узком горле бутылки стеклянная пробка, и сухой, как рассыпанное зерно, топоток спичечных лап, шорох хвоста. Кто-то мелкий тонко пробежал по паркету наискосок через всю комнату.
– Мыши? – пугаясь, спросила Анна. Теперь она ясно видела тяжело нависшую над ней шелковую кисть на крученом шнуре. Бархат спустился ниже, и было видно, как в его прогибах качалась пыль. – Зажги свет, – шепотом попросила Анна, – я боюсь.
– Потом, – невнятно отозвался Андрей.
– Штору отдерни!
– Потом…
– Ну, пожалуйста, мне страшно… – Анна протянула было руку, но Андрей навалился на нее, перехлестнул ее тело рукой, сковав все движения. – Почему? – замирая, прошептала Анна.
– Тише, тише, девочка, не надо. – Андрей шептал, еле шевеля губами, прямо ей в ухо. – Закрой глаза, спи, а я буду говорить.
– Говорить? Что говорить? – Анна попыталась освободить хотя бы руку, но Андрей каменно держал ее.
– Не важно, ты не слушай. Все будет хорошо, только не открывай глаза… Тот волос, который не упадет с головы без воли Его… И все равно, для них, для всех, для каждого последнего ублюдка столько свободы… Для каждого. Но ведь не пользуются. Это я только тебе говорю. А уж если осмелеют, такого натворят. И все губят. Не соображают, свобода – это тоже счастье. Бывает, и время дается на выбор, и каждой дороги по две, по три. Выбирай. А для меня всегда коридор!
– Какой коридор? – вздрогнула Анна.
– Такой прямой. Один. Для меня все расписано наперед. И пусть. Зато каждый раз, в конце, при расчете, кто в выигрыше? Всю жизнь дрожать, трястись. Ждать. Самое страшное для них – ждать! И главное – неизвестно чего. А я все знаю. Наперед… Наперед… – задыхаясь, повторял он.
– Ты что? – все больше пугаясь, начала Анна, но рваное движение воздуха над лицом заставило ее замолчать. Что-то слепо порхало над ней, перепончатые крылья обдували ее, роняли на голое тело холодящие куски воздуха. – Что это? Пусти! – забилась Анна. Но Андрей удержал ее, и вдруг его ладонь наглухо накрыла ей глаза, стиснула брови, сминая веки.
– Погоди, ну погоди же. Сам не пойму… – Анна почувствовала, он поднял голову, к чему-то прислушиваясь. До нее донесся его напряженный обрывочный голос. Страха в нем не было, только удивление перед чем-то внезапно возникшим. – Они!.. Почему высунулись? В первый раз, никогда не смели…
За стеной послышались негромкие шаги. Это шел старый человек, припадая через шаг на одну ногу. Так ходят, задумавшись о чем-то своем, горько-спокойном, совершая свой привычный повседневный путь. И голос, выбеленный старостью, напевал, чуть фальшивя, незамысловатую песенку. Старик вдруг удушливо раскашлялся и жирно сплюнул.
«Похоже, астматик», – невольно отметила про себя Анна, холодея от этих удаляющихся высокомерных шагов.
– Там ходят! – прошептала она, прижимаясь к Андрею. – Слышишь? Это… соседи?
– Соседи, – не сразу и глухо отозвался Андрей.
– Надо им постучать, ведь уже поздно, наверное, – неуверенно сказала Анна первое, что пришло ей в голову.
– Постучишь им, как же. – Андрей тяжело рассмеялся.
Он с силой потерся лицом о голое плечо Анны, закусил прядь ее волос, дернул. Вдруг он заговорил отрывисто, невнятно, с нарастающим гневом:
– Осмелели! Шуточки дурацкие. Любопытно вам? Подсмотреть охота? Пихаетесь там, копошитесь!
«С кем он говорит? – обмерла Анна. – Это он не мне… Кому это он?»
– Интересно вам, как я там с ней, а? – теперь в голосе его зазвучала уже открытая ярость. – Посмели побеспокоить, кого? Мою! Мою женщину! Думаете, сойдет вам? Прочь отсюда! Чтоб ни звука, ни шороха. – Он задохнулся. – Гаденыши, мелочь, объедки!
Сумасшедший… Анна больше не могла справиться с нарастающим страхом. Ее охватило животное желание: бежать сломя голову все равно куда. На миг обманно затихнув, Анна вдруг одним рывком бескостно выплеснулась из его рук. Она перекатилась через невидимые в темноте подушки, яростно отпихнув их ногами, и поползла, голая, на четвереньках, комкая и подминая под себя простыню.
«Там мое платье, он вроде его на пол скинул, туда, где кресло. Или это было не кресло? – лихорадочно соображала Анна. – Туфли. Бог с ними. Надеть на себя хоть что-нибудь и найти дверь. Дверь. Где дверь?»
Она все ползла и ползла в надежде добраться до края постели. Но края не было. Ее трясущиеся руки хватали бесконечную мятую простыню, ноготь сломался, цеплял, тянул тонкую ткань. Она ползла, дыхание вырывалось, как всхлип. Ей показалось, так можно ползти вечно по этой страшной постели. Простыня, как живая, оплела ей руки, и она упала лицом в путаные складки, нечаянно задев что-то высокое, громоздкое, и вся эта конструкция с дребезгом рухнула и разбилась. Звон был насмешливо-высокий, хрупкие и крупные осколки долго замирали, подрагивая где-то глубоко внизу.
«Лампу, что ли, разбила? Какой звук нехороший… Да будет ли конец этой проклятой постели?»
Андрей вдруг крепко ухватил ее за ногу, дернул и потянул к себе. Анна волоком протащилась по постели, цепляясь за подушки. Сильные руки перевернули, швырнули ее на спину. Она застонала, выгибаясь под ним. Он покрывал ее лицо сокрушающими сырыми поцелуями. Она в тоске только отворачивала голову. Он расчленял, раздирал, выворачивал ее распластанное бесчувственное тело.
«Убийца. Как мертвую. А как ловко раздевал, – все больше ужасаясь, быстро-быстро соображала Анна. – Дура я, ах, какая дура. А колготки как тянул! Больно, ой, больно! Я же ничего о нем не знаю. Их тут целая банда. И старик за стеной».
Вдруг она почувствовала, железная хватка ослабла. Андрей отвалился, запрокинулся навзничь.
– Не любишь, не любишь… – Голос упавший, полный отчаяния. – Анна, Анна, почему? Почему? Тебе же было хорошо. Это они тебя напугали. Ну, иди ко мне!
Анна откатилась в сторону. На плечо ей упал толстый атласный шнур. Она невольно схватилась за него, потянула к себе. Ей показалось, этот шнур нечто единственно реальное в плывущем, расползающемся мире. Раздался послушный звон, но шнур тут же истаял. Пропало ощущение плотности скользкого шелка. Ее рука держала пустоту.
– Придут же… Ведь ты не знаешь, кто придет, – простонал Андрей. – Но пусть только сунутся, посмеют…
– Кто? – беззвучно прошептала Анна. – Господи, я больше не могу…
И зажегся свет. Словно ломтями хлеба прикрыли огонь, и течет себе свет сквозь мякиш и поджаристую корку. Анна поспешно натянула на себя край простыни, прикрыла грудь, с жадностью огляделась. Плыл старинный корабль, заключенный в широкую красного дерева раму. Кресло. Ее платье свесило один рукав до полу. Анна боялась поднять глаза: там этот бархат, страшные складки. Заставила себя посмотреть. Ничего не было. Тусклая люстра. Леденцы хрустальных подвесок. Никаких осколков на полу. Но она же точно что-то уронила, еще как грохнуло, зазвенело.
– Мне пора, меня ждут… – Голос ее прозвучал как чужой.
– Анна, Анна! – Андрей уткнулся лицом в ее колени, целуя их сквозь простыню. Ее невольное движение отодвинуться заставило его вздрогнуть. – Значит, не любишь? Это невозможно. Даже не глядишь. Ты не можешь так уйти. Это они. Они тебя напугали. Как все сегодня странно. – Он тяжело вздохнул, словно смирившись. – Сейчас, не торопи меня, сейчас, – повторил он, отворачивая лицо. – Подожди. Сейчас. – Он помолчал, и, когда заговорил, голос его был невыразителен и ровен. – Идем, дождь кончился. Я провожу тебя до метро.
– Я уронила что-то, а осколки где? – теперь, когда он не удерживал ее, Анне стало вдруг легко и спокойно. Значит, можно уйти, это в ее власти. Захочет и уйдет, не так опасно, не западня, ловушка не захлопнулась. – Я так испугалась, Андрюша.
Это слово, ласковое, теплое, подтверждающее его право на нее, заставило его быстро приподняться и посмотреть ей в лицо. Боже мой, как он осунулся, какой бледный, ртутью перекатываются капли пота на лбу. Анна, притянутая силой его взгляда, придвинулась, поцеловала Андрея в висок.
– Анна, Анна, – еле слышно прошептал он.
И тогда Анна наклонилась и упала в его руки. Не было стыда, ее нагота стала теперь единственной одеждой, в которой она могла быть.
– Здесь твое место, здесь. – Руки Андрея чуть покачивали ее, и это медленное движение совпало с тихим стуком ее сердца. И вдруг она почувствовала, как хочется спать. Спало уже все ее тело, руки, ноги, с трудом сопротивлялись только глаза. «Так вот оно что», – снова подумала она.
– Спи. – Андрей целовал ее веки, ставшие огромными, выпуклыми. – Все прошло, все хорошо.
– Не туши свет, я боюсь, – сонно-непослушными губами прошептала Анна.
– Не потушу, ты только не бойся. А хочешь, мы купим еще лампу, ты сама выберешь, и она будет гореть.
– Соседи, – не выходя из дремоты, вспомнила Анна. – Надо же, как у тебя все слышно, ходят тут, пляшут, еще инвалид какой-то плюется… А который теперь час, Андрюша?
Это был вопрос из старой жизни. Не все ли равно? Она чувствовала – ход времени изменился, сдвинулся, и даже старинные часы тикают по-другому. Андрей, еле касаясь, провел губами по ее бровям.
– Хочу кристалл… – Анна повернулась, устраиваясь поудобнее.
– Сейчас. – Он подтянул колено, чтобы привстать. Но Анна тут же передумала. – Не надо, не хочу, спать хочу. Потом.
– Спи, – прошептал Андрей, – сейчас будет тихо-тихо. – Он шептал еле слышно, но Анна разбирала каждое его слово и оно, отзвучав, замирало в ней. – Теперь все, ты моя. Ты меня тоже ждала, правда? Только не знала об этом.
И все детское, привычное, родное, то, что прежде было ее жизнью, радостью, гордостью и заботой, вдруг стало убогим, ненужным, стало терять смысл и цвет, удаляться и исчезать.
Анна позволила ему исчезнуть.
Глава 4
– Наташа я!
Возникнув из пустоты, ее лицо проступало все ясней. Глаза, обременительно-тяжелые для полудетского бледного лица, были чуть асимметрично поставлены. Они казались слишком прозрачными, сияя водяным аметистом.
– Наташа я, – настойчиво повторила девушка.
Она была сделана из слабого, хрупкого материала, и Анна поняла: в ее неокрепшей юности есть какая-то червоточина и бледность кожи может вот-вот перейти в пугающую непрочность.
Откуда-то появилось большое зеленое яблоко, и девушка, все так же испытующе глядя на Анну, равнодушно, словно по привычке, откусила сочный кусок. Она жевала яблоко, и тонкая кожа на ее щеке опасно выпячивалась, грозя разорваться. На подбородок Анны брызнула капля сока. Анна увидела ровную подковку зубов. Один зуб спереди был больной, мертвый, тускло-серый. Анну охватил безотчетный страх. Девушка неясно, будто утверждаясь в чем-то, улыбнулась. Анна знала, почему она улыбнулась, но сейчас не могла вспомнить, а надо бы: в этой улыбке, даже простоватой немного, крылась разгадка всего. Тонкая голубая рука протянулась над головой Анны к спинке кровати.
– Тук-тук-тук! – Девушка постучала по деревянному изголовью. – Чтоб не сглазить. Прямо не верится. Вроде как раз такая. Точно такая. Как же долго я тебя искала!
Взвихренное облако синего снега прошло между ней и Анной.
– Там все не так, не так оказалось, – с каким-то детским недоумением сказала девушка. – Да я по правде прежде никогда и не думала, что там и как. И вот чего не пойму: надо же как-то оформиться хоть на первое время. Нельзя же просто так без всего? А они мне, эти прозрачные, улыбаются и твердят: «Да зачем?»
Она присела на кровать в ногах Анны, сложила узкие ладони вместе, зажала их между колен, начала тихо раскачиваться. Надкушенное зеленое яблоко плавало рядом с ней само по себе. Снег перестал идти и улегся чистым покровом на кровать и на пол.
– Ну, хватит, больше не хочу, надоело. – Девушка оттолкнула яблоко рукой. Одно ее плечо стало стеклянным, хотя, может быть, оно таким и было с самого начала, просто Анна не заметила.
– Там какой-то старичок стоит у дверей. В руках вроде ключи. Блестят. Двери тяжелые. На вид старичок добрый, только мало кому открывает. А эти прозрачные не то говорят, не то поют: «Имеющий уши да слышит. А она уши заткнула, заткнула… Колготками, окурками, губной помадой. И потому пока что нельзя…» А чего нельзя? Подойдешь к ним, хочешь спросить. Они отвечают, а ничего не поймешь, что говорят. Вроде жалеют меня. А как им объяснишь? Только яблоко я взяла из вазы красивой. Хрустальная, всегда на столе стоит. Ларискина эта ваза. Ну, ты пока еще не знаешь. Откусила яблоко, гляжу, он в передней эту крашеную целует, так целует… Он-то считал, я на работе. А я на больничном сидела. Я даже подумать не успела. Как была в халатике, в тапочках, так и выскочила. А ведь зима…
Наташа помолчала, печаль окислила ее детский голос.
– Верно, я упала на дороге, чувствую, холод до сердца дошел. А что дальше было – не помню, не знаю. Снег… Вот снег теперь за мной повсюду так и ходит, так и ходит. Потому я и согреться никак не могу. За что ни ухватишься, все разлетается. Пусто в руках. И вот никак у меня из ума не идет: что же он со мной такое вытворил? Зачем, за что? Потому, верно, и не приживусь там никак, не привыкну и не согреюсь. Иногда двери откроют – оттуда музыка. Как ребеночек становишься, плачешь. А только о нем вспомню – и не слышу музыки. Двери высокие…
Она оттолкнула зеленое яблоко, а оно неотвязно льнуло к ней, касалось губ, скатывалось в ладонь.
Взгляд ее безразлично скользил по комнате, не задерживаясь, будто не было здесь ничего, что могло бы его удержать.
– Это только показывается, что тут у вас есть. Хотя бы стены были, и их нет. А все равно, не отпускает меня, держит. Вспомнила вот, юбку в химчистку сдала. И квитанция в сахарнице. Потом думаю: какая юбка? Ведь сожгли меня, сожгли! И тетка урну закопала на Ваганьковском. – Девушка легко провела рукой по воздуху, повторяя контуры своего невесомого тела. – Уж пора там привыкнуть, а не выходит. Все думаю, за что он со мной так? – В бездонных провалах глаз, где не было даже воздуха, наконец воплотившись, утвердилась одна-единственная мысль. – Ведь кто-то должен, должен… Нельзя его так оставить. А этот старичок у дверей, который с ключами, говорит: «Трудно такую найти, чтоб его одолела. Не ищи. Зря ты это». А я ему: «Надо, надо…»
Анна почувствовала физическую боль в глазах, во лбу – с такой силой старалась убедить ее в чем-то своем девушка, по всей вероятности, самом главном для нее.
– Уж сколько я всяких пересмотрела, не сосчитать. У многих светит. Насквозь. У кого чуть-чуть, у кого хорошо. Гляжу, хорошо светит, сильно, а толку что, сразу видно: не то, не подходит. Задует он ее. Вдруг смотрю и прямо не верю – так ярко горишь, всю воском залило… Меня ну как ударило: нашла! – Девушка вздохнула, но вздох, свирельно пропев, вышел не из губ ее, а прямо из груди. – Я тебя нашла, я тебя нашла, я тебя нашла!..
От этих слов, повторенных эхом, обморочный звон пошел по всей округе. Анна вжала голову в подушку, боясь пошевелиться. Девушка наклонялась над ней все ближе, ближе. Анна почувствовала ее дыхание на своем лице, без запаха, без жизни, так, еле ощутимое выпуклое движение воздуха. Девушка всем телом навалилась на Анну, теряя очертания.
…Дождь близко стучал по крытой шифером крыше. Андрей спал рядом. Дыхания его не было слышно, только выдох – теплом на шее.
Надо же, какой кошмар приснился, как ее… Наташа. Я такой не знаю, не слыхала даже. А все Андрюша. Просишь его, не надо столько на ночь есть, не уговаривай, а он, дурачок, любит смотреть, как я жую.
Дождь строил над Анной двускатную крышу. Каждая капля – тук! Словно дождь загонял гвоздь по самую шляпку. Или вдруг ветер бросит на шифер топот бесчисленных мокрых ног. Отяжелевшая от сырости ветка на ощупь ошаривала стену. Еще ниже что-то, влажно всхлипывая, впитывалось в землю. Вся эта сырая возня совсем рядом, сверху, снизу, со всех сторон услужливо выгораживала сухое теплое пространство. Там верткое тело белки юркнуло в дупло. Зябко, сыро, промозгло. Здесь сухо, тепло. Но покой не приходил.
– Андрюша, – негромко позвала Анна, – мне сон приснился.
Андрей повернулся, неудобно положил руку ей на грудь.
– Спи, спи, – сонно отозвался он.
Анна передвинула его вялую, расслабленную сном руку повыше, наслаждаясь ее тяжестью. Услышала, как тикают часы на руке Андрея, закрыла глаза. Надо уснуть. Буду слушать дождь.
– Чего не спишь? – Андрей прижался лицом к ее шее.
– Не могу чего-то.
– Со мной ты всегда должна спать крепко-крепко. Или ты меня не любишь.
– Глупый. Знаешь, когда такой дождь, так хорошо, даже спать жалко. А мне приснилась какая-то Наташа… Ну да, Наташа…
Длинный вздрог прошел по всему телу Андрея. Дернулось плечо, напряглось бедро. Он резко выпрямился, и ноготь большого пальца царапнул ее ногу. Андрей круто привстал, вмял локоть в подушку.
– Откуда ты знаешь Наташу?
– Я? Да ты что! Я ее не знаю. Наташа. Она зачем-то уши заткнула. Так ей кто-то сказал… – Анна чувствовала, что теряет нить сна. – Не помню, забыла.
Она не договорила. Андрей вдруг с силой, почти грубо прижал ее к себе. В спине у нее что-то хрустнуло, как ломается вафля, и она задохнулась у него на груди.
– Маленькая, не бойся. – Анна еле разбирала слова. Она с усилием повернула голову, глотнула воздуха. – Не бойся, поняла? Наташи нет, она умерла. Лапоть о ней сболтнул? Трепло, сволочь, ну до чего трепло! Ты забудь, слышишь, забудь!
Но Анна слышала только страх за нее, желание укрыть и оберечь.
– Андрюшенька, ты мне шепчешь в шею, я ничего не слышу.
– Анна, Анна, ты счастлива?
– Милый, ну что ты спрашиваешь? Сам не знаешь?
– А Саш…
Анна резко привстала.
– Не надо о Сашке… Никогда о Сашке… Я не могу. Слышишь, никогда!
– Не буду, не буду, забудь обо всем.
– Если бы я могла…
– Не думай ни о чем. Только о нас.
– Рада бы. Так они напомнят. Завтра опять в одну смену с Нонкой.
Глава 5
Мир для Анны кончался теперь навсегда плотно задернутыми шторами. Она даже не помнила, что за ними: улица, дома, пустырь, и уж вовсе не могла сообразить, день сейчас или глухая ночь. Да, вообще-то, ей было все равно. Она даже лампу редко зажигала. Всегда светил кристалл, завалившись где-то между подушек, осыпая всю комнату изумрудными листьями. Анне нравилось перекатывать кристалл пальцами голой ноги. Блеск поднимался по ее икрам, коленям, подбираясь к бедрам. В зеленых лучах исчезал шрам от аппендицита, маленькая складчатая гусеница, посаженная ей на правый бок еще в детстве. Груди становились прозрачными и светились насквозь, чуть белесовато, словно от спрятанного в глубине воздушного молока. Наконец непосильная тяжесть приливала к животу и бедрам. Расплавить, укротить эту жадную тяжесть мог только Андрей. Малахитом отдавали ее раскинутые в стороны колени, когда на завершающей, дрожащей ноте рассыпалась последняя волна, в угасающем наслаждении приходили покой и сон.
Потом вдруг Андрей подсовывал ей руку под голову, приподнимал, поддерживая ладонью затылок. Анне было сонно, зябко. Не отрывая глаз, она чувствовала запах крепкого кофе. Глоток через силу, рот наполнялся скрипучими крупинками.
– Зачем так много сахара, Андрюша, ты же знаешь, я не люблю.
– Девочка моя, пора, на работу опоздаешь. – Андрей умело помогал ей одеться. Она еще успевала подремать немного на его плече в машине, пока они ехали до поликлиники.
И только под восхищенно-преданным взглядом Милочки Анна обнаруживала, что на ней опять новое платье, лиловое, с блестящей ниткой, и под халатом не спрячешь.
– Вы теперь каждый день как в театр… – Милочка в улыбке открывала цепкие зубы, голубые тени растекались вокруг ее глаз. – Если что надумаете продавать, только мне.
– Вот, – вспомнила Анна, подавая ей заранее приготовленный сверток. – Не надо, не надо, – останавливала она руку Милочки, умышленно медленно тянувшуюся к яркому тощему кошельку.
– Пуховая! – влюбленно ластилась Милочка. – Неношеная, вы ее всего раза два и надели! – И кофточка, взметнув рукавами, натягивалась на нее сама собой. – Ой, Анна Георгиевна, я прямо вся в ваших сувенирах!
Анна улыбалась. Милочка с понимающим видом вздыхала и кивала головой. Разве кто скажет, поделится. Но с уважением: все правильно, жить надо для себя. К тому же и так немало перепадает и все забесплатно.
Но Анна, если бы и захотела, как могла рассказать такое: поворачивается ключ в дверях. Лапоть. Без звонка, но всегда кстати. Явится, будто из стены вывалится, и весь обвешан свертками. С ловкостью и ухватками продавца развернет бумагу. И все всегда Анне впору и как раз. Только руками разводит в ответ на благодарное «Ах!» Анны. И тут же уходит, унося живой, шевелящийся и шуршащий ком бумаги, из которого свисают веревки. «А это вам кефирчик на ночь!» – и ставит на тумбочку запотевшую бутылку. Надежный, главное, преданный друг, и даже хорошо, что у него свой ключ от Андрюшиной квартиры. Вот только его улыбка, полумесяцем от уха до уха. Неподвижная улыбка, словно выпал из лица ломоть, как из вырезанного арбуза, и зияет черный провал.
– Такое так просто не купишь. Источники у вас… – загадочно, с пониманием восхищалась Милочка.
Анна улыбалась рассеянно и с усилием старалась приспособиться к этой потерявшей смысл ненужной жизни, сделать вид, что она здесь, на работе, вот только невозможно вспомнить, какое сегодня число.
– Пятое, – услужливо подсказала Милочка, поймав заминку в ее голосе.
Анна терпеливо задавала однообразные вопросы, по привычке живущие в ее памяти: «Здесь не болит?», «Давно это?», «С какого числа на бюллетене?».
– Милочка, выпиши назначение на… – беспомощно попросила Анна.
– На мочу? – радостно подхватила Милочка, но внимание Анны не смогло удержать ее лицо на весу, пролились серые глаза с голубыми тенями, все погасло. Анна на миг очутилась в темноте разворошенной постели. Губы Андрея на ее груди…
– Ой! – Анна словно проснулась. – Ну да, на мочу, конечно, и еще…
Милочка ожидающе, готовая угодливо вспорхнуть и помочь, смотрела на нее.
– Такой врач, так одеваетесь! Вам бы в закрытой поликлинике какой. Разве вам такие больные подходят?.. Вон, полкоридора, и все к вам. Все к Никольской! – и тут же шепотом: – Еще кал на яйца глист. А? Чтоб отвязалась, Анна Георгиевна?..
– Зря я это платье надела. И так все смотрят. – Анна стояла перед зеркалом в передней. – Андрюша, сколько раз говорила, ввинти лампочки поярче.
– Пусть смотрят. – Андрей неясно улыбнулся.
– Мне с ними жить, – вздохнула Анна. Улыбки их встретились и совместились в зеркале. – А ты, Андрюша, ну совсем баб не знаешь. Этого не прощают. Тряпку новую еще переживут. А это – нет.
– Что, следят за тобой?
– Ты меня хоть у поликлиники не жди. Встань в переулке за углом. Где кафешка.
– А что у меня есть! – Андрей протянул руку и, будто из пустоты, достал коробочку, обтянутую рыжей замшей.
– Зачем? Андрюшенька, ты меня совсем задарил… Ой! – В причудливом узоре старинной оправы явился крупный живой камень. Андрей сам надел ей на оробевший палец тяжелое кольцо.
– Надо же, в самый раз. Андрюша, это же умереть, сколько стоит! Куда я его надену? А маме что скажу?
Камень хранил в своей глубине сгусток синего свечения. И убогий призрак матери, весь укор и упрек, с тупым упорством беспомощности и слабости, возник, не желая исчезнуть. Ну, когда это кончится? В чем она виновата, в чем? И Сашка тоже хорош, съехал, ребенка бросил, на все ему наплевать. Ведь знает меня, это же не просто так, раз в жизни. Ну случилось, надо же понять. Тут и прощать нечего, понять… Ну, с матерью все ясно. Она мне на всю жизнь дорожку протоптала. Не понимает, ничего не понимает. Я же не мешаю ей с ее старухами. Пусть, даже к лучшему, зашевелилась на старости лет. Небось на митинги бы ходила, если б со Славкой не сидеть. И прекрасно, и замечательно, может, хоть от меня отвяжется. А то глядит в сторону и молчит…
– Ты где? – окликнул ее Андрей, и рассыпались сложенные из кислого сострадания унылые стены, исчезли омраченные печалью нищие родные лица. – Это синий сапфир. Редкий. Синий, потому что твои глаза… Береги его…
«Наверное, семейное кольцо, – подумала Анна. – Может, материно? Хотя Андрюша никогда не говорил о ней. Наверное, была красавица… Почему была?»
И пленительный образ, туманный и зыбкий, явился на мгновение. Но почему-то прелестное лицо вдруг потемнело, померкло. Все растаяло…
– Андрюша… – Анна тесно прижалась к нему животом, бедрами, и Андрей, сглотнув слюну, оглянулся на дверь комнаты, где всегда поджидающий их свет поливал угол тахты хорошо пропеченным теплом.
– Покрывало снять?
– Да ладно.
Тут зазвонил телефон. И Анна, любуясь синими взглядами камня, протянула руку. Но бедра их уже срослись, переплелись вены. Анна чувствовала в себе толчками кровь Андрея. Она с болью оторвалась от него, еще не зная, не решив, выбирая игру, дразня его и себя.
– Не бери трубку, – торопливо сказал Андрей, стараясь перехватить на лету ее руку.
– Алло! Сейчас. Андрюша, тебя.
– Да? А… это ты. С тобой? Ну, конечно. Вся компания!
– Андрюша, – жарко прошептала Анна, – опять не хочешь, чтоб к нам пришли? Прячешь меня, да? Стесняешься? Я обижусь.
Сказала нарочно, зная, что он улыбнется и покачает головой. Он странно посмотрел на нее, словно прикидывая, просчитывая что-то в уме. Наглухо прикрыл трубку ладонью.
– Ну, я хочу, ну, Андрюша… Ну, пригласи!
– Ничего себе, ты же голая. Они уже тут рядом, у метро. Ладно. – И уже в трубку: – Валяйте, ждем. Да чего ты извиняешься?
– Придут, – обрадовалась Анна. – А чем мы будем их кормить? Выпить-то хоть есть?
Не отвечая, он подошел к окну, широко раздвинул шторы. Посыпалось мелко наколотое осеннее солнце.
– Вот народ, хотят на тебя поглазеть, – с неожиданной для Анны неприязненной усмешкой пробормотал Андрей. В подвядшем дневном свете Анна вдруг застыдилась своей наготы.
– Ой, мне ж одеться надо, подкраситься, – заторопилась она. – Андрюша, ты их подержи в передней. И в комнате бардак. А что мне надеть? Ну, что ты стоишь, Андрюша, все же валяется, подбери.
Она наскоро расправила покрывало на тахте, кристалл сунула поглубже, под подушки. Кристалл неохотно скрылся, напоследок полоснув ее по руке зеленым лучом. И тут же в передней звякнул звонок.
– Андрюша, молнию застегни, поговори там с ними. Ну, какой ты!
В переднюю проникли гурьбой, тесня друг друга, сразу очень много звучащих вразнобой голосов и движений. Женский смех с обаятельной хрипотцой, низкий мужской, тихий шип Лаптя, словно из горла у него выходят пузырьки.
– Дядя Андрюша! – радостный детский голос с упрямым звоночком.
Обе в светлом, веселые, с городской бледностью, молодая женщина и девочка. Дикие жеребячьи челки упали на брови. И серый мужской костюм. Полнота еще достаточно свежа, не портит. Что-то грустное в черных с сизым отливом глазах. Из стены вывалился Лапоть. Принялся раздавать имена. Каждому досталось свое:
– Люба-Любаня! Красавица.
– Илья.
– А это наша Ларочка. Ларочка, девочка… Погоди, чего тебе?
И почтительно расстелив голос, наклонив голову, как некий подарок всем, может даже ими не заслуженный:
– Анна!
Люба-Любаня, вся подобранная и быстрая, на сильном гибком стебле, живот втянут, не гася улыбку, а наоборот, раздувая угольки, рассыпанные на губах, подошла и поцеловала Андрея. Легко, равнодушно. Два шага в сторону, изогнулась чуть и замерла. Любуйтесь. Радость встречи. Или встреча старых друзей. Как хотите.
– Ларочка, поцелуй тетю, тетя хорошая!
Ларочка, глаза недобрые, кожа прозрачная, так что видна под ней игра голубых жилок на висках, подскочила к Анне, подняла две тонких веточки – обнять, обхватить. Анна наклонилась к треугольному нежному личику. Цепкие руки и свеже-фруктовый поцелуй. Но детские губы присосались к щеке Анны, втянув кожу в себя. Анна вытерла сочно-мокрую щеку.
– Дядя Андрюша, а где моя кукла? – Острый посвист стрижа. Ларочка вытянулась на цыпочки перед книжным шкафом, пальцы побежали по стеклу. – А сказки где?
– Ларочка, погоди. Ларочка, сядь. Куклу мама забрала, – поспешно и смущенно глянув на Анну, проговорил Илья. Провел рукой по густым волосам с красивой проседью. Люба-Любаня рассмеялась чему-то своему, доброму и простому. Руку в бедро и опять замерла. Какие мы радостные, как умеем смеяться, сердечно, от души.
Андрей промолчал, стоя спиной к окну, и лицо его против света показалось Анне темным и настороженным. Она даже рассердилась немного: нечего сказать, хозяин, такие милые люди пришли, старые друзья, сразу видно.
– Андрюша, пока вы тут… я чай поставлю, – пропела Любаня. – Ой, Илюша, а цветы?
Тут Анна увидела в руках Ильи розы, мрачно-алые, в черноту. Анна хотела было взять розы, но Люба-Любаня ей не дала. Схватила розы, отскочила, замерла.
– Уколетесь! – и стала на миг девушкой с цветами и улыбкой.
Илья с робостью, в каком-то остолбенении завороженно смотрел на Анну, а рука протянута, как будто он еще держит цветы. Цветы с облегчением расправились в высокой вазе.
Ларочка сосала уколотый пальчик, а уколовшись, сразу стала капризной, и голос лимонно-кислый:
– Хочу куклу, дядя Андрюша, ну!
Илья притянул к себе Ларочку. Люба-Любаня что-то тонко напевала.
– Они здесь жили весной, когда Андрей уезжал. А у Любани ремонт, – небрежно, обращаясь так, ни к кому, в пустоту, зачем-то принялся объяснять Илья, уже не глядя на Анну.
– И кафель меняли. Импортный, – с гордостью просвистела Ларочка. – Полы циклевали.
– Кафель, кафель, полы, лак, – пела Люба-Любаня. – Занавески, ковер. Я чай поставлю. Не крутись, поправлю заколку, Ларочка. Смотри, Андрюша, на потолке трещина. В два счета зашпаклевать и закрасить. Ее раньше не было.
– Тебе-то что? – одернул ее Лапоть. – Не трещина – трещинка! И все-то ты видишь, чего не надо.
Тем временем Лапоть, как всегда деловито и умело, достал из сумки хлеб, сыр, что-то нежное, жирное, розоватое, завернутое в промасленную бумагу, и, жмурясь от удовольствия, вкусно облизал пальцы.
– Кефирчик вам на ночь. – Лапоть вытянул из портфеля белую бутылку.
– В холодильник, – сказал Андрей.
– Вообще-то мы ненадолго, – беспокоясь и все поглядывая на Анну выпуклыми глазами, засуетился Илья.
– Ой, ты не знаешь, Андрюша, я вся в дерьме, – забавляясь и радуясь, болтала Люба-Любаня. – У меня с утра все звонки эти деловые. Валюша моя, ну, ты ее знаешь, мешок сережек привезла из Сингапура. А сейчас лето, живых людей вокруг – никого.
– А мне? – взвизгнула Ларочка. Она сидела под столом. Наклонила голову и маленькой рукой с красно-черным маникюром сердито щипала край юбки. – А мне сережки? Ты обещала.
– Подожди, Ларочка, скоро ушки проколем, я уже договорилась, такой дядя хороший, добрый и не больно ни чуточки… Пыль, пыль, колготки белые! – вдруг испуганно вскрикнула Люба-Любаня и выхватила Ларочку из-под стола.
Посыпались ярко-алые ногти. А… Ларочка как-то успела ощипать розу и налепила на каждый ноготь лепесток. Но тут легкое детское тельце перехватил Илья, а потом сгреб в охапку Лапоть, и опять Ларочка на время куда-то исчезла.
Замирая, в рюмки лился карий коньяк, и Анна, как всегда, подивилась ловкости и проворству Лаптя. Анне было так хорошо и ясно, как никогда. Ей понравилось, как легко, не глотая, запрокинув голову, выпила коньяк Люба-Любаня. Коньяк только тихо зашипел, не гася ее раскаленных губ. Анна оглянулась на Андрея. Ну, почему он все портит? В первый раз у них гости, а он сидит мрачный, будто недоволен чем-то.
– Андрюша, иди к нам! Кто со мной чокнется? – Анна чуть захмелела, улыбнулась ему, подзывая.
– Кольцо! Ах! – Люба-Любаня вдруг низко, как-то близоруко наклонилась к руке Анны. Но тут же выпрямилась, гибкая, с негасимой улыбкой. – Ну, Андрюша, ну, ты вообще! Поздравляю. Это же, ну, не знаю… Машина импортная, не меньше. Анна, вы на него влияете просто исключительно. – Она мельком, мимоходом взглянула на кольцо у себя на руке с маленьким, но острогорящим, как уголек, рубином.
– Вы машину водите? – зорко посмотрела Люба-Любаня.
– Да нет, – запнулась Анна.
– Андрюша вас научит. Меня он в один миг, сразу… И вас тоже…
«Да что с ним такое?» – с досадой подумала Анна.
Но тут Андрей повел плечами, улыбнулся, подошел к столу и сел в низкое кресло, спиной к свету.
– Раскраски мои и фломастеры! Видишь, где лежали, там и лежат, – с торжеством крикнула Ларочка.
– Рисуй, рисуй! Домик нарисуй и мамочку! – отозвалась издалека Люба-Любаня.
Илья все смотрел на Анну, смущался, но все смотрел. Не отрываясь, смаргивал и опять смотрел.
«Добрые глаза, – решила Анна, – преданные. Не то что Лапоть, славный какой. Нет, Лапоть тоже…»
Анна про себя поискала слово и нашла – «удобный».
– Мы с вами знакомы, не помните? – робко сказал Илья. – Ну, на защите вашего… – Он замялся, сконфуженно нахмурился, не договорил, умолк, вопросительно повел черносмородиновыми глазами на Андрея.
– На Сашиной защите, – беззаботно подхватила Анна. – Вот где я вас видела!
«Как все просто, – легко подумала она. – Андрей мудрит и все усложняет. Все хорошо и, главное, просто. Ну, был Сашка, ну и что?»
– Все, все знакомы, – хихикнул вдруг отчего-то развеселившийся Лапоть. – А уж наши знакомые, точно, очень даже хорошо знакомы!
– Андрюш, нет, ты просто молодец! – нежно пропела Люба-Любаня. – Ань, ты сиди, я все сама. Я когда тут жила…
– Чайник посмотри, – прервал ее Илья. Какое-то беспокойство, неловкость не оставляли его, и Анна, чувствуя это, улыбнулась ему. Люба-Любаня удивленно мигнула, приоткрыла пылающие губы, послушно исчезла.
– Илья Ованесович, чего вы беспокоитесь? – протянул Лапоть. – У нас все хорошо. Наши все дома.
Анна не могла сдержать улыбку счастья. Что их там занимает? Вечно мужчины все усложняют. Когда все так хорошо, и в комнате столько коротко настриженных лучей, и пришли Андрюшины друзья, и все такие милые.
– Пойду Любе помогу, а то она ничего не найдет. – Анна встала и пошла к двери. По дороге ее настиг нечаянно сорвавшийся визгливый смешок Лаптя, безобразно обрубленный в самом начале, неловко превращенный в искусственное «кхе-кхе». Он так всегда: начнет смеяться и вдруг будто сам себя за язык укусит.
Голос Лаптя, въедливо-вкрадчивый:
– Вот такие у нас новости, Илья Ованесович. Так и живем.
– Здесь тебе ничего не обломится, Илья. – Анну удивил голос Андрея, глубокий, без тени улыбки. – Запомни.
– Разводим овечек редкой породы, – хихикнул Лапоть.
Анна застыла, замерла не дыша. Пусть Лапоть смеется, наплевать. Белоснежное, в мягких завитках слово «овечка». Оно повторилось в ней, затихая: «Овечка, овечка». Это кто овечка? О чем это он?
– Смотри, Андрюха, думай сам. Я-то что, – неожиданно тихо сказал Лапоть. Анна с трудом угадала его голос, так он изменился: всегда вертлявый, насмешливый, а тут… сплошная опаска. – Я что, как тебе лучше. Оно конечно, только по этой дорожке ты так далеко никогда не ходил.
Андрей не ответил. В воздухе, словно его ответ, повисло молчание.
– Хотя ладно, где наша не пропадала! – неожиданно разухабисто вскрикнул Лапоть. – Ведь всякое бывало! А? Вот так-то, наберемся терпения. Поглядим, посмотрим, Илья Ованесович, собиратель вы наш, подбиратель. Может, чего и дождемся.
– Заткнись! – с угрозой выдохнул Андрей, и скрипнули ножки старинного кресла.
– Пш-ш… – осел голос Лаптя. – Все, все, не буду, молчу, ошибся. Не туда свернул, раньше времени…
– Андрей, что-то ты больно крут сегодня, – нарочито спокойный голос Ильи. – Что, собственно, происходит?
– А ничего, шуточки наши, как всегда, – с привычной развязностью завертелся Лапоть. – Ну, может, ляпнул я чего. Так это я по простоте, прост я, прост потому что.
Анна на цыпочках прошла на кухню. Там пальцы Любы-Любани витали, священнодействовали над зеленовато-мглистым подносом, размером с целый стол, не меньше. Тусклое серебро было все в лягушиных крапинах, в болотных подтеках и разводах. Но Люба-Любаня вмиг закрыла мертвое зеркало подноса, расставив на нем приготовленные уже блюдца, тарелки, тарелочки. Золотилась прожаренной кожей курица. Правда, у костей она сочилась свежей живой кровью. Из жертвенно протянутых над подносом летучих ладоней Любы-Любани нескончаемо сыпалась мелко нарезанная пахучая зелень, прикрывая печальные куриные раны. Зазубренный луч солнца провалился в блюдо с заливной рыбой. Кончик его расщепился, наткнувшись на светящийся полумесяц лимона, утонувший вместе с кружком вареной моркови.
– Сколько еды, Люба! Откуда? А я не знала, чем народ кормить, – обрадовалась Анна. – И поднос какой! Где он был? Я его не видела.
Люба-Любаня ничего не ответила, так была занята. В ушах у нее покачивались неведомо откуда взявшиеся серьги-раковины. Она вытянула из буфета незаметный ящик, достала тяжелые старинные вилки.
– Для курицы, для ветчины, для рыбы, – радостно и деловито перечислила она, а тяжелые вилки звякали о поднос. В голосе Любы-Любани не кончалась победная сочность, сами собой пробивались четкие танцевальные ритмы.
– Ларочка девочка нежная. Фигурное катание – обязательно. Музыка тоже. А квартира? Выложилась на ремонт, зато теперь все супер, отдыхаю. Что за жизнь пошла! Все надо. Люстра. Хрусталь. Еще зуб заболел, плюнула, черт с ними, с деньгами, пошла к частнику. Металлокерамика. Дорого…
Тут откуда-то в луч солнца попали нахальные рыжие брюки – Лапоть.
– Зачем поднос взяла? – удушливо прохрипел он. – Расхозяйничалась, дура.
– Тебя не спросила! – огрызнулась Люба-Любаня, эластично выпрямляя красивое тело, с откровенной ненавистью глядя на Лаптя.
– Ах ты… – Лапоть перекусил и сплюнул конец фразы, быстро и косо глянув на Анну.
– А ты, гляжу, невысоко тут прыгаешь, – не спеша, с торжеством пропела ему в лицо Люба-Любаня.
– Сколько всего ползает в этом году! – просипел Лапоть.
Божья коровка выпуклой каплей текла по столу.
– Смотри, в жратву попадет!
Он схватил глянцевый журнал, перегнул пополам, прицельно с удовольствием шлепнул по крошечной лаковой коробочке. Короткий хруст, и Лапоть отбросил журнал с раздавленной божьей коровкой.
– Анна, что так долго? – Андрей стоял на пороге кухни. – О, девочки, молодцы!
Лапоть расплылся довольной улыбкой, парадно поднял огромный поднос, так что руки его растянулись в стороны до невозможности. Оттопырив зад, лакейски семеня, потащил тяжелый поднос в комнату.
– Только чай заварю. – Анна с нежностью поглядела на Андрея.
Когда она вошла в комнату, все сидели за круглым столом, ожидая ее. Ларочка прислонилась к широкому колену Ильи, недовольно хмуря чистый стеклянный лоб. Какая-то мысль рыбкой проплыла над упрямо насупленными бровями. Лапоть пристроился в кресле рядом с Андреем, вальяжно откинулся, жирно развалил в стороны рыжие колени. Люба-Любаня сунула в рот тонкую сигарету, и сигарета тотчас же сама раскурилась от рубиновых угольков ее губ. Анну встретил в упор спрашивающий взгляд Андрея: «Все хорошо?»
– Анна, а ты где сядешь? Что расселся, козел? – резко повернулся Андрей к Лаптю.
Лапоть с удовольствием хихикнул, давая понять, что провел-таки Андрея, нарочно по-барски развалившись в кресле. Он взлетел вверх и, не касаясь локтя Анны, но все же воздушно поддерживая ее, угодливо усадил рядом с Андреем.
– Ну, Андрюша, с твоим новым знакомством! – Люба-Любаня подняла рюмку. Обжигали угольки ее улыбки. Влага, выплеснувшись из раковин, веяла свежестью. – Ларочка, возьми бутерброд с рыбкой.
– Не хочу.
– Ну с ветчинкой, ветчинкой.
– Не хочу! – выпятила губы Ларочка, потянулась к Андрею, голосок стал острым, неразборчивым. – Дядя Андрюша, дай шоколадку. Как тогда…
Андрей, похоже, даже не расслышал птичьего посвиста, даже не повернул головы.
– Вот будем пить чай, я тебе дам, – наклонилась к девочке Анна. Но Ларочкины глаза только полыхнули черным.
– Хорошо как! Налей еще коньяку, Андрюша, – отдыхая, просторно вздохнула Люба-Любаня. – Не знаю. Зуб чего-то. Прополощу коньяком. Говорят, помогает. Какой-то серый стал, а не болит. Гниет, что ли? У Ларки тоже один зуб, как у меня, совсем серый. Да ерунда, все равно он у нее скоро выпадет. Молочный. – Не боясь обжечься, ухватилась прямо за раскаленный уголек, только что вытащенный из костра, потянула край губы кверху. – Ребята, заметно?
– Закрой пасть, – неожиданно грубо, хотя и вполголоса сказал Лапоть и тут же вовсю захрустел куриной ножкой. Капля жира, пронеся в себе мгновение жизни луча, упала ему на колено и растеклась оливковым пятном. «В чистку, в чистку теперь брюки», – злорадно подумала Анна.
– Ты бы полегче, Эдик, а? – лениво протянул Илья. – А вообще-то засиделись мы. Пора!
– Что вы! – искренне огорчилась Анна. – А чай? Торт даже не разрезали. Нет, нет. Рано еще. Куда?
– Лапоть, кто будет дверь закрывать? – с непонятным Анне раздражением сказал Андрей. Лапоть тут же по-петушиному растопырил локти, скакнул к двери, даже не дотронулся до нее, дунул, что ли, шепнул, и дверь тут же плотно закрылась.
– Духотища же, – пожал круглым и плотным плечом Илья. – Накурили. Давайте окно откроем!
– Нет, – сказал Андрей.
– У нас теперь всегда так, – появилась улыбка на губах Анны. – Андрюша все время двери закрывает и шторы задергивает. – Анна доверчиво открывала полные счастья маленькие секреты.
Илья сконфуженно кашлянул в ладонь, но и это не могло остановить Анну.
– Мы даже завтракаем – свечи зажигаем или лампу у тахты…
– Как интересно! – протянула Люба-Любаня, кривя полыхающие губы. Серьги-раковины раскрылись, выпустив знобкий холодок.
– Дядя Андрюша! – вдруг пронзительно резанул воздух голос Ларочки. Голос на миг сбился, оборвался, но она собралась с силами, заторопилась снова, уже с отчаянностью, с вызовом, хмуря детские слабые брови. Слова ее звонко упали в пустое пространство: – Дядя Андрюша, давай поиграем. В кристаллик! Ты мне его давал… когда мама уходила. Ну, дядя Андрюша же! Хочу кристаллик!
Лапоть с шипением втянул воздух в растянутую щель рта. Ларочка приподнялась на коленях. В голосе ее задрожали готовые слезы.
– Мы так играли на тахте. Речка и мы на пляже. Голенькие… Еще хочу… – Тут силы ее иссякли, и она осела под тяжелыми взглядами Андрея и Лаптя. Ларочка сжалась, жесткая юбка растопырилась колючей шишкой. Ларочка провалилась в юбку, скорчилась, замерла.
– Господи, – бесцветно прошептала Люба-Любаня, отворачивая лицо. – Боже мой… Ларочка, ты…
Рубиновые губы погасли, подернулись серым пеплом. Что-то надломилось, поддалось в ее гибком свежем позвоночнике. Она коротко, секундно взглянула на Андрея и тут же отвернулась. Ужас мелькнул в ее провалившемся взгляде.
– Нет, нет… – прошептала Люба-Любаня и потянулась к Ларочке.
Андрей обнял Анну за плечи, повернул, тесно прижал к себе.
– Люба, ты что? – услышала Анна недовольный голос Ильи. – Что такое? Что с тобой, Люба?
Тут как ни в чем не бывало целым оркестром вступил Лапоть, погромыхивая домашним смехом, звякая посудой, уютный, хозяйственный.
– Уходите? Погодите, ребята. Я вам с собой заверну. Ларка же не ела ничего. Целлофановый бы пакет, нет у тебя, Любаня? А… вот. Ну что ты смотришь? Я-то соображаю, не волнуйся. Курицу можно с ветчиной. А рыбу сюда. Сволочь, до чего нежная.
– Не надо, Эдик, – брезгливо отказывался Илья. – Прекрати. Не надо. Где твоя кофточка, Любаня?
Анна слышала звуки торопливых сборов. Ларочку потащили к дверям. Шорох подошв ее туфель по полу. Голос Ильи все окутывал мягким:
– Созвонимся на днях, сговоримся, теперь вы к нам…
Из передней послышался отчаянный вопль Ларочки:
– Ма! Куклу возьми! Кристаллик хочу! Плохой, плохой, дурак!
– Ларочка, Ларочка, не надо, Ларочка. Нет, нет… – Вздрагивающий голос Любани утекал за дверь.
– Пусти, я их провожу. – Анна попробовала высвободиться. – Хоть до свидания сказать.
– До свидания, до свидания! – визжал Лапоть, загораживая дверь. – И Анна говорит вам до свидания. Она немножко выпила. От радости. Илья, ты пакет забыл. Андрюша, я вам тоже положил в холодильник…
Хлопнула, все обрубив, дверь.
– Ушли, – шепнул Андрей, отпуская Анну.
Анна посмотрела. На столе нет посуды, поднос с мглистыми отпечатками жабьих перепонок и тот исчез. Когда это Лапоть все успел убрать, унести? Даже постель оправлена, и зелень покрывала растянулась без складок, только в одном месте матово отпечаталась, сминая ворс, растопыренная пятерня Лаптя. Тихо в передней, дверь плотно закрыта. Все ушли.
– Я же тебя просил, – мягко сказал Андрей, – не надо было их звать. А ты? Вот захотелось тебе. Зачем? Тебе что, скучно со мной? Кто они тебе? Никто. И не увидишь никогда, если не захочешь.
– Нехорошо получилось. – Анна все оглядывалась, будто чья-то тень повисла, зацепившись, и осталась в комнате. – Ушли вдруг, даже чай не попили. А Ларочка… Какая девочка странная. Что она такое говорила?
– Больная девочка, сама видишь, – тихо сказал Андрей. Он провел пальцем у нее под носом. – Ты что, плачешь?
Анна невольно рассмеялась:
– Проверяешь, как маленькую. И не собиралась вовсе.
Анна тепло прижалась к нему.
– Хочешь? – шепнул Андрей.
Стараясь продлить опасно вскипающую остроту, подходя и отступая, нащупывая и пугаясь дрожащих точек наслаждения, вдруг не удержались на краю, оба рухнули, слились в одно целое.
– А-а… – обессиленно простонал Андрей, целуя ее теплое плечо.
Андрей быстро уснул, глубоко и покойно дыша. Анне мешал непривычный свет из окна, неровно срезанный полукруг пушистого солнца.
«Шторы бы задернуть», – нежась и ленясь, подумала Анна, зная, что все равно не встанет, даже пошевелиться неохота.
«Спит как крепко», – Анна улыбнулась, и Андрей, еще не отделившийся от нее, ощутил ее улыбку и во сне потерся влажным ртом об ее плечо.
«Надо же, божья коровка ползет по спине, а он хоть бы что. Щекотно же. Сколько их! Такой год, год божьих коровок…» Двустворчатая красная спинка распалась. Выпростались черные, жесткого шелка крылья. Божья коровка взлетела и сухой горошиной стукнулась о стекло.
Глава 6
Тогда… Тогда тоже был год божьих коровок.
И вдруг толпа людей с густым пчелиным жужжанием со всех сторон окружила Анну.
– Мы с вами знакомы, не помните? – неуверенно спросил Илья. Но он тут же исчез, озабоченно хмурясь и ища кого-то в тесной толпе. Тикают часы, да нет, это, вздрагивая, постукивают колеса электрички. Куда она едет? Как хорошо, едет себе и едет.
Анна неясно увидела хрупкую девушку. Она сидела, тихо раскачиваясь, сложив ладони вместе, зажав их между колен. Слабые ноздри маленького носа слиплись, девушка дышала полуоткрытым ртом. Она вдруг подняла глаза, огромные, обременительно-тяжелые для ее лица. Илья посмотрел на нее бегло, равнодушно. Было ясно, что девушка эта ему ни к чему.
– Наташа, – прошептала девушка.
– Наташа, – повторил парень с тяжело разросшимся подбородком из желтого полированного корня и засмеялся.
«А-а… так это Наташа, – вспомнила Анна, выплывая из неглубокого омута сна. – Да-да-да, я все помню. Там где-то должен быть еще Сашка. Только вот втерлась эта рыжая с бутылкой кефира на голове. Сидит и не уступает место».
– Покажи колечко, – сказал парень с деревянным подбородком.
– Смотри не урони. – Наташа легко спустила с пальца кольцо, вздрогнувшее бледным аметистом. Глаза у нее такого же цвета. Или у нее вместо глаз камни? Кольцо было совсем тонкое, и нетрудно было представить, какие хрупкие кости держат ее рано остановившееся в росте полудетское тело. Парень с полированным подбородком взял кольцо, оно туго наделось на его гладкий, деревянный палец.
– А я вас узнал, – сказал Сашка Анне глуховато и быстро. – Это вы. Я вас видел на той неделе. Вам в глаз попала соринка. – У него был твердый светлый взгляд. – Тут главное, обязательно тереть к носу. А я вам не сказал.
– Навеки обручились, – прошептала Наташа, опуская голову. – Он так обещал…
– Уж так сразу и навеки! Обещал! Обручились, как же, – хохотнул Лапоть, на четвереньках вылезая из-под лавки, весь в пыли и мусоре.
– Отдай кольцо, – заплакала Наташа, рука ее уже была полна крупных аметистовых слез.
За это время деревянный подбородок парня прирос к раме окна.
– Видишь, и кольцо приросло.
– Мылом надо намылить, – гулко сказала рыжая с бутылкой кефира на голове. Грудь ее жидко качнулась. В лифчике она везла квашеную капусту в рассоле, мелькнула красная клюковка. – Без мыла не снять.
Не плотней быстрого облака проскочила бледная Ларочка. Тонкие пальцы ее обиженно раскачивали и дергали длинную паутину, протянувшуюся через весь вагон.
«Зачем мне эта девочка?» – затосковала Анна.
Люба-Любаня, остервенело разрывая грудью паутину, тянулась к Ларочке. «Уедем, уедем, все куплю, – шептала Люба-Любаня. – Нет, нет. Боже мой…»
– А-а… – завыл парень, и его деревянный подбородок наискосок треснул. – Пусти, падло, руку сломаешь!
Сашка крепко ухватил парня за руку и стянул кольцо с его пальца, похожего на сучок. Анна увидела Сашкин профиль, сложенный из простых чистых линий. «Он похож на древнего грека, – подумала Анна. – Из музея. Похоже, что мраморный».
– Возьмите же, девушка!
Граненые слезы со стуком посыпались из Наташиной ладони.
– Встретились, встретились, но не знакомы, – высунулся откуда-то Лапоть. – Думаешь, ты ее спасешь? Фиг-то!
Но Сашка не слышал его.
– Я тогда не подошел к вам. У меня не было чистого носового платка, – проговорил Сашка, не сводя с Анны напряженного взгляда.
Зачем он повис над станцией? Ну да, «Заветы Ильича», мне тут сходить. И Наташа рядом висит. Ноги какие тонкие, наверное, ей трудно висеть. А кольцо блестит.
«Висит рядом и даже спасибо не сказала, – вдруг обиделась Анна за Сашку. – А он такой, вечно с ним всякие истории…»
Тут из-за круглых станционных часов выплыл Лапоть. Он хамовато улыбнулся и попробовал боком пристроиться около Сашки. Но Сашка оттолкнул его, и Лапоть провалился сквозь плоскую станционную крышу.
– Фу, противная! – Анна по пояс приподнялась из марева сна и стряхнула с руки терпеливо ползущую божью коровку.
Надо же, сколько их! Кто их так окрасил? Нет, Господь Бог не мог сотворить их столько разных и всяких. Он им просто разрешил: придумывайтесь сами, как хотите. Все равно… И снова этот навязчивый пчелиный рой. Лапоть, Люба-Любаня, девочка эта, Ларочка… Их ведь не было тогда, когда я Сашу встретила, зачем они лезут?
В тот день мне в глаз попала соринка. Сашка ушел и дверь за собой закрыл. А Наташа все висит над станцией. «Такие как раз и любят сниться, – в дремотной досаде, уже совсем засыпая, подумала Анна. – Делать им нечего!»
Глава 7
– Мамочка, мамочка моя, – восторженно закричал Славка. – А подарки где? В сумке? Все тут? А больше нет?
Анна едва успела поцеловать его в солоноватый глаз, а Славка уже возился с большой яркой коробкой, дергая бечевку и только туже затягивая узел.
Щека матери была прохладной и вялой. Вера Константиновна отстранилась, как показалось Анне, даже отчужденно.
«Плевать, – подумала Анна. – Все равно не угодишь, вечно она недовольна».
Мать в этом году жила как-то нехозяйственно, неуютно. Мало топила, на даче было сыро. Перед террасой на одноногом, вкопанном в землю столе стоял засохший букет в пол-литровой банке, и только на дне немного мутной жижи.
– Что ты Славку так остригла? Прямо сирота казанская! – не сдержалась Анна.
– Я попросила чуть покороче. А девушка попалась такая грубая. – Голос Веры Константиновны дрогнул.
«Ладно, у мальчишек волосы быстро растут, – легко подумала Анна. – Вернутся с моря, тогда и покажу его Андрюше».
Анна и не заметила, как втянулась в это двойное зрение: Андрюша увидит, ему понравится, он это любит…
Утром она забежала в «Детский мир», купила оранжевый вездеход, дорогой, на батарейках. Продавщица, совсем девочка, была беременна. Непомерно выпирающим животом она придавила плюшевого мишку, лежавшего на прилавке. Ее милое круглое лицо казалось усталым, над серыми губами коричневые пятна. Она равнодушно завязала коробку, Анна и не подумала проверить, как работает вездеход. А теперь не могла его включить. Огоньки не зажигались. Вездеход стоял посреди стола ярко-оранжевый, сверкающий и неподвижный.
– Плохой вездеход, – сказал Славка и горестно разревелся. Вера Константиновна ухватила Славку за руку и быстро увела в соседнюю комнату. Анна услышала ее тихий утешающий голос.
– Завтра папа приедет. Папа починит. У нас тут только хорошие мальчики живут. А то и бабуля заплачет.
«Как с младенцем, ему же не три года, – с досадой подумала Анна. – Да пусть как хотят. А вечером… Андрюша…»
Анна даже зажмурилась. И мать, и Славка показались ей плоскими, маленькими, словно она смотрела на них откуда-то сверху, с высокого моста. Она чувствовала, что хочет только одного: скорей, немедленно, первой же электричкой уехать в Москву к Андрюше.
Голоса в соседней комнате, не расплетаясь, слились вместе.
– Бабуля, а то стеклышко, помнишь, стеклышко, оно у мамы? – Дыхание Славки еще вздрагивало и вскидывало слова кверху.
– Стеклышко в Москве, Славочка. Мы попросим мамочку. Привезет. Стеклышко Славочке…
Вдруг сквозь рассохшийся пол потянуло земляной сосущей сыростью, померещились Анне насмешливый писк, скрип, мелкая возня.
На все матери наплевать: мыши, грязь, вон хлеб заплесневел.
Но тут луч солнца, раздвинув одичавшую сирень, нашел на руке Анны синее кольцо. Угнездившись в его сердцевине, глазастый луч рассыпался, брызнул.
В Анну словно вселился бес движения и нетерпеливой радости. Она вбежала в комнату, отжала ладонями мокрые Славкины щеки, притиснула к себе такое родное, еще зависящее от нее тельце. Налила воды в старенькую ванну, попробовала локтем – горячо. Плеснула холодной. Поставила Славку в ванну, стянула с него майку. Славка вдруг крепко вцепился в трусики, не давая их снять. Анну поразил его посуровевший, исподлобья взгляд, вдруг проснувшаяся стыдливость.
«Отвык от меня», – мельком подумала Анна.
Она властно дернула трусики вниз. Резинка натянулась, маленькая рука покорно разжалась.
– Коленки щиплет! – визжал Славка, и она целовала его щеки, затылок, чувствуя во рту вкус мыла. Ситцевый халат спереди намок и лип к ногам. А Славка уже смеялся и стоял голенький, крепко зажмурившись, и Анна сливала ему воду на голову и на плечи. И торт она разрезала быстро и ловко на ровные куски. Славка, заразившись ее весельем, визжал и вертелся на стуле, Анна слизнула нашлепку крема с его носа. Выпав из их радостного движения, Вера Константиновна ушла в морщинистые тени, которых было что-то уж слишком много сегодня в этой комнате.
Славка, тоненько попискивая, старательно смеялся и глядел на нее, не спуская глаз. Анне не очень-то нравился его смех, который вот-вот, она чувствовала, мог сорваться в слезы. Славка был что-то уж слишком послушный. И торт глотал кусками, просто давился. Все скорей и скорей. Они вместе дули на блюдечко с чаем, а чай все не стыл. И вдруг Анна поняла, что Славка подыгрывает ей и понимает больше, чем следовало бы, чем ей хотелось. Этот следящий за ней, выпытывающий взгляд. И прыгающий, быстрый смех тоже был нехорош.
– Мы тебе с бабулей звонили со станции, а тебя все нет, – негромко сказал Славка, и все тот же пристальный взгляд подрезал ее торопливую болтовню.
– А… это я у тети Мариши ночевала. Ну да, – легко соврала Анна. Скользкие слова сами соскакивали с языка, будто не она, а кто-то другой, поселившийся в ней, веселый и ловкий, говорил за нее. – Ой, мне уже ехать пора. Завтра у нас отчет. У мамочки твоей бумажек во-от сколько!
– Как? – вдруг звонко сказала Вера Константиновна и выпрямила узкую спину. – Как? Я же тебя предупреждала. Заранее. Мне сегодня просто необходимо быть в городе.
– Необходимо? – протянула Анна, смутно, туманно вспоминая что-то пустяковое, необязательное. – Ну да.
– Все соберутся, – с торопливым жаром проговорила мать. – Шейка бедра. Я имею в виду Катю, бедняжку. Сегодня наконец принесут анкеты. Она же прикована, а я так мало помню.
Но на этом пути Анну нельзя было остановить, здесь она обретала скорость и несвойственную ей несговорчивость.
– Ну, мама, ну, я не могу. Мне с утра на работу.
– Как? Извини. Ты по средам всегда во вторую смену.
– Меня попросили. Подменить. Я обещала… – и, поймав обвиняющий горчичный взгляд матери, сказала с раздражением: – Ну всегда виновата, что бы ни делала. Сколько ни старайся.
И тут неловким, резким движением, порожденным досадой на себя, на причиненную боль, Анна нечаянно задела рукой старую розовую чашку, стоявшую на тумбочке. Тонкая чашка упала и, негромко звякнув, разбилась.
– Ах! – театрально, как показалось Анне, вскрикнула мать. – Это же дедушкина!
«Ну, поехало», – обреченно подумала Анна.
– Даже фотографии нет… – Голос матери оборвался. – У Кати, бедняжки, целый альбом. У племянника в Воронеже. Спрятали. А у нас, ты же знаешь, мы все сожгли. Только чашка, больше ничего не осталось. От дедушки…
– Так ты что, чашку собиралась отнести им в музей? – не выдержала Анна и тут же пожалела о сказанном. Мать вскинула на нее оросившиеся слезами глаза, по-рыбьи открыла и закрыла рот.
– Бабуля, а вот еще блюдечко, блюдечко есть. – Славка всем телом худенько прижался к Анне, вцепился в фартук Веры Константиновны, стараясь подтянуть ее поближе. Но мать вздрогнула плечами, отвернулась и заплакала.
– Блюдечко… от дедушки… – бессмысленно повторила она. – От дедушки. Блюдечко…
– Бабуля! – перехватив ее слезы, вскрикнул Славка и рванулся к ней. – Да бабуля же!
– Сейчас, сейчас, – тихо и жалобно проговорила Вера Константиновна и старательно рассмеялась, все отворачиваясь. – Что ты, Славочка? Видишь, бабуля веселая, бабуля смеется.
По движению локтей и наклону головы Анна догадалась, что она вытирает слезы углом передника, потом послышался носовой всхлип, она высморкалась. Мать повернула к Славке смирившееся, посветлевшее лицо.
– Ну что ты, что ты! Мы сейчас мамочке цветов нарежем. Ты поезжай, пока светло, – сказала она, не глядя на дочь.
– Какие цветы, обойдусь… – начала было Анна. Но Вера Константиновна уже спустилась в сад.
На клумбе в жесткой овощной листве цвели тяжелые разбухшие георгины. Вдоль забора тряско проехал грузовик, и мохнатая матерчатая листва жадно всасывала белесую пыль. Щелкали ножницы, мать подбирала букет. Она вдруг остановилась, держа на весу разинутую пасть ножниц, раздумывая, срезать или нет породистый мраморный георгин, малиново-красный. Каждый его лепесток заканчивался белым заячьим ушком.
– И этот мамочке! – Славка с хрустом вломился в клумбу и ухватил малиновый георгин за стебель. Рука скользнула вверх, послышался короткий щелчок, головка георгина оторвалась.
– Какой ты! – с упреком воскликнула Вера Константиновна, отворачиваясь. – Боже мой…
Славка на дрогнувшей ладошке протянул Анне круглую, как блюдце с ягодами, головку цветка.
– Тебе, на! – тонким голосом сказал Славка. – Мамочка…
– Комар! – Анна звонко хлопнула Славку по макушке. В пушистых волосах присосался комар, и она двумя пальцами, скользя по пряди волос, стянула кровавый комочек. Славка опустил голову, и Анне почудился не то вздох, не то слабый звон разочарования.
Нет, тут с ними чокнешься! Слух Анны невольно потянулся за утихающим перестуком электрички. Скорее бы их на море отправить. Лапоть путевки обещал.
Вера Константиновна и Славка пошли провожать ее на станцию. Славка нарочно волочил ноги, поднимая клубы легкой, как пудра, пыли. Гольфы все время уползали в кеды, мать то и дело наклонялась и подтягивала их. Тут, на счастье, по верхушкам елок расстелилось что-то мышино-серое. Сбоку привалилось грудастое, обабившееся облако, в его чреве глухо повернулся гром.
– Еще, еще проводим мамочку, – ныл Славка, – до билетов.
– Нет. – Анна обняла Славку, но в нее уперся упрямый локоть, не то не подпуская, не то отстраняя ее. Анна распрямила Славкину руку, и он прижался к ней уже покорно, безвольно.
Электричка мгновенно унесла ее от опустевшей голой платформы.
«Блюдечко от дедушки, блюдечко от дедушки», – железно и равнодушно отстукивали колеса.
Анна радовалась перелескам, станциям, дачам, ей хотелось нагромоздить побольше холмов, заборов, мостов между собой и тем, что осталось там, позади. Андрюша уже давно дома, сидит и волнуется.
Электричка шла мимо темнеющих лугов, часто останавливаясь на маленьких станциях, будто отдыхая. С неба из низких туч вместо дождя пролился ранний сумрак. Деревья переплелись ветвями, то, темнея, надвигались на окно, то отступали.
По лугу шла женщина. Лиловое платье в вечернем воздухе совсем слилось с растерявшей дневную зелень травой. Чуть угадывались, рябили рассыпанные в траве ромашки. Женщина вела за руку ребенка. Плыло, таяло светлое платьице. Но тут им навстречу в доме, выступившем из вечерней зелени, приветно зажегся оранжевый деревенский свет. И в тот же миг Анна стала этой женщиной, а свет в доме зажег Андрей. Маленький прозрачный аквариум на колесах – проехал автобус. Это Андрюша возвращается домой. Анна жадно оглядела длинный приземистый барак, крыльцо, короткие серые занавески на окнах. Пока дом не уплыл назад, Анна успела прожить в нем долгую жизнь. Это она развесила белье на длинной, дугой провисшей веревке, чтоб оно пропиталось запахом вечера и скошенной травы.
Потом Анна облюбовала потемневший расшатанный балкон. Там, облокотившись о некрашеные перила, она прижалась к Андрею, чувствуя живое тепло его плеча и сырость, поднимавшуюся снизу от земли. А позади них, где, расплываясь, чернел дверной проем, там, в глубине, спал в теплом серебре и тихо дышал их ребенок.
А что? Возьму и рожу. Первый будет Андрюша. Хорошо бы близняшки. Андрей и Анна. В каждом окне Анна успевала зажечь свет. Одна жизнь за другой. Множество жизней, без конца.
Электричка жестко остановилась. Окна забили пятиэтажки. В вагон торопливо вошла молодая женщина. Оживленно блестя глазами, она быстро шагнула мимо Анны и плотно привалилась к окну, положила красивые руки в ямочках на раму.
– Приезжай, Клавочка!
– Отойдите вы от вагона, – улыбаясь, кивала женщина. – Вот дураки какие… Мясо привезу. А этот! Да оттащите его!
– Клавочка!
Электричка дернулась. Женщина привстала на цыпочки, гибко высунулась, помахала рукой в широком браслете. Проплыли круглые часы, налитые светящимся соком. Все пропало.
Женщина протяжно вздохнула и неожиданно грузно опустилась на лавку против Анны. Лицо ее угасало, меркло. Оживление, молодость волнами сбегали с него. Женщина широко и долго зевнула. Она шевелилась, оседая, расползаясь по швам. Анна отвела глаза. Теперь за окном была только непроглядная темень, иногда расчерченная огнями.
Андрюша… Позвоню ему из метро. Ужинать без меня не сядет. Может, Лапоть у него? Ничего, Андрюша его сразу спровадит. Мигнет – и нет Лаптя. И нетерпение скорее увидеть Андрея, радость, что впереди долгий вечер, вся ночь, целиком наполнили Анну. Она слепо глядела в окно, и темнота отвечала ей слепым взглядом.
– Букет забыла, – хрипло сказала Анне женщина, с трудом поднимая мягкое растекшееся тело.
Оказывается, приехали.
Глава 8
Анна тихо вошла в квартиру. Сейчас Андрей, как всегда, радостно окликнет ее: «Ты!»
Но ее встретило неподвижное густое молчание. Из передней она заглянула в комнату. Она увидела угол тахты и две ноги Андрея. Так и уснул одетый, только ботинки скинул и один носок. Какая ступня белая и пальцы поджаты, будто холодно ему. Анна на цыпочках тихонько вошла и не смогла сдержать улыбку нежности: устал ждать, устал и уснул. Только почему лицо такое мрачное? Что ему снится?
Накинула халатик и прилегла рядом, боясь разбудить его своим дыханием.
На круглом столике тонко нарезанный сыр и бутылка коньяка. Ждал меня, милый мой, и уснул.
А после дачи и вовсе хочется спать, все-таки, что ни говори, совсем другой воздух.
Сверху плавно опустилось невесомое облачко сна, окутало ее всю, опустилось на веки, храня в туманной глубине покой и тишину.
Анна не заметила, как уснула.
Комната была почти пустой, с голыми стенами, но это почему-то не удивило Анну. Она разглядела кривой гвоздь с обглоданной ржавой шляпкой, вбитый в стену. Тень от гвоздя то укорачивалась, то удлинялась, шевелилась. Гвоздь от этого казался живым. Ей понравилось, что все стены освещены золотистым греющим светом. Этот свет нес надежную радость и тепло. Анна чувствовала его тепло на себе, пока вдруг не поняла, что это светит она сама.
«Да, я – свеча». – Анна оглянулась.
Еще много зажженных свечей стояло на столе и на полу возле стула с гнутыми ножками. Закругленная тень от спинки стула сползала со стены, не находя опоры.
Послышались гулко-мерные в тишине шаги, твердые и ровные, как стук маятника. Анна с ужасом поняла, что она совсем голая, и как бы со стороны увидела свое длинное, желтоватое, восковое тело.
Она стояла неподвижно, не в силах пошевелиться, и вдруг нитка тающего воска горячо сбежала по ее телу. Она только беспомощно качнула треугольным язычком пламени. У нее нет ног, чтобы убежать, нет рук, чтобы оттолкнуть то, что сейчас к ней неумолимо приближается. Хотя бы загородиться и не видеть.
Дверь отворилась. Все свечи и она вместе с ними, треща от порыва холодного воздуха с запахом вина, остатков музыки, покорно наклонили язычки огня.
В комнату вошли Андрей и Лапоть. Анна с облегчением увидела спокойное, родное лицо Андрея. Его приход нес избавление, и утробный страх вдруг сменился в ней гордой радостью: он здесь, пришел за ней, она спасена. Он нашел ее.
– Все гасить будем? А? – оживленно спросил Лапоть и быстро облизнулся. – Давай все погасим. Надоело. К черту.
– Одну какую-нибудь оставь, – буднично и безразлично сказал Андрей.
Он дунул на высокую свечу, стоявшую на углу стола, далеко от Анны. Пламя испуганно сбилось набок, сорвалось с фитиля и отлетело прочь. Кривой струйкой кверху потянулся невзрачный жалкий дымок.
«Меня он не погасит, нет… Это он про меня сказал: одну оставь. Только почему какую-нибудь? Просто одну меня, – пугаясь, подумала Анна. – Лишь бы он догадался, что это я».
Лапоть ползал на четвереньках по полу и шумно дул на свечи.
– Не хотят гаснуть, ишь, жмутся, суки. Что, неохота? – хохотнул Лапоть. – А вонища от них!
Андрей перегнулся через стол, морщась от жара, дунул на толстую розовую свечу, украшенную снизу восковой, тоже розовой, оборкой.
– Так ее! Так! – обрадовался Лапоть. – До чего мне надоела, телефон оборвала. Ну, эта! Хочешь – вдоль, хочешь – поперек. А ведь устроил я ее с Левчуком. Все в ее вкусе. А она думает – ты к ней вернешься. Нет, правда, ловко ты ее погасил!
Струйки дыма от потушенных свечей, стертые, голубовато поднимались вверх, пропадали. В комнате заметно потемнело. Лапоть с трудом встал, распрямился, вкусно крякнул и шагнул к столу.
– Смотри, Андрюх, сама погасла! Это она! Я ее сразу узнал. Наташка! Она самая! – Лапоть в восторге хлопнул себя ладонями по бедрам. – Это чтоб я ее не погасил. Побрезговала. Сама изволила. Я, знаешь, ей шепнул: давай с шестого этажа. Чего лучше-то! А ей, вишь, душу свою бессмертную сохранить охота. Верно, ей Хранитель ее подсказал. Может, она и не слышала, и не поняла. А все равно, порода такая стервозная!
– Дурак! – нетерпеливо одернул его Андрей. – Куда лезешь? Что ты в этом понимаешь?
– Пусть, пусть не понимаю, согласен! – не унывая, подхватил Лапоть. – Уверен, все вранье. Душа, бессмертие… поповские штучки! Да нам-то какое дело? Это не по нашей части. Плевали мы! Мы с тобой к этому никакого отношения…
– Замолчи! Надоел! – уже с раздражением оборвал его Андрей.
– Послушай, ведь никогда тебя ни о чем не прошу, ну ни о чем. Можно эту – я? Вот чувствую, устроит она нам подлянку, – прошипел Лапоть. Анна сразу поняла, это он про нее, и замерла в беспомощном страхе. – Вот не верю я ей, Андрюх, не верю!
– Эта – моя! – властно, как хозяин, сказал Андрей.
Он наклонился к Анне, и она увидела свое трепещущее отражение в его глазах, зеркально-плоских, без зрачков.
– Не надо! – хотела крикнуть Анна, но не смогла.
Лицо Андрея медленно придвинулось.
– Ф-фу, – дунул Андрей.
Беспощадный вихрь ударил Анну. Она пошатнулась, почувствовала, что запрокидывается, падает навзничь…
– Упала, а все равно горит! Видишь, а я что говорил, сучка настырная! – Лапоть высунулся из-за плеча Андрея. – Капает! Плевать ей, что ковер замарает. А кому потом чистить? Андрюха, дай я ее пальцами погашу!
Он сочно плюнул на пальцы. Анна увидела его приближающуюся руку, она становилась все огромнее. Два пальца, скрюченные, как клещи… Анна задохнулась. Ей показалось, Лапоть разом зажал ей ноздри и стиснул горло. Словно со стороны она услышала свой стон, смешанный с треском и мокрым шипением.
И вдруг у нее широко открылось дыхание. Лапоть с визгом крутился на месте, ухватив себя пальцами за мочку уха.
– Что, обжегся? – проникновенно, с ехидством спросил Андрей.
Лапоть завертелся еще быстрей. Лицо – затылок, лицо – затылок, визг стал тоньше, пронзительней.
«Как трудно светить, – подумала Анна. – Лапоть, сволочь, чуть меня не потушил. А Андрюша? Он просто меня не узнал. Ведь я – свеча».
Глава 9
…Гроза. Как темно в комнате. Порывами со свистом проносятся плети дождя. Вдруг серебряная гнутая вилка беззвучно воткнулась в далекие крыши. Вдогонку с сухим треском раскололась горсть небесных орехов. А ведь ей на дачу ехать. Андрюша с ума сойдет, будет ее встречать на станции.
Гроза как-то сразу поутихла, ушла гулять по другим крышам. Вся в мокром, отряхиваясь, возникла голубизна.
Анна заторопилась. Хорошо, о жратве думать не надо. Лапоть все притащит, да еще упакует так, что даже мясо не протечет. Вываливает на стол здоровенные кусищи. Любуется ими. С наслаждением начинает разделывать, ловко отделяя жилы и пленки. Что-то бормочет ласково. Да нет, он с ним разговаривает. У него с мясом свои секреты, разговорчики. Один раз Анна сама слышала, Лапоть спросил: «Как желаешь: в мясорубку тебя или отбить кусками и на сковородку?» В ответ мясо что-то прошептало.
Вчера Лапоть приволок банку селедки. Чистил ее долго, всхрапывая от восторга. Тускло-серые куски с серебристым бочком раскладывал по банкам, поливал постным маслом.
– Кончай, – лениво и недовольно отозвался из дальней комнаты Андрей. – На черта нам твоя селедка? Будут краны селедкой вонять – убью.
– Ты что, Андрюх, с горячей картошечкой! Бывает же, захочется солененького, ткни вилкой, и пожалуйста.
Лапоть повернулся к Анне с мертвой улыбкой, синеватые короткие пальцы растопырены, блестят селедочным жиром, и свисает клок не то кожи, не то селедочной шкурки.
– Анна, милочка, пустите воду, боюсь за кран взяться, ведь вправду убьет.
Андрея на платформе не было. Анна с недоумением смотрела по сторонам, пока не спустилась со ступенек последняя старуха с круглым рюкзаком на спине и двумя раздутыми сумками.
Анна свернула на тропинку. И здесь прошла гроза. Между полными неподвижного мрака елями дышали распахнутыми зелеными легкими березы, осины блестели глазами и трепетали. На все была накинута еще редкая желтизна осени. Порыв ветра, и начинается толкотня лучей, летят яркие листья и капли. Все вокруг являет блеск и свежесть.
«Сейчас приду, поставлю варить картошку, накрошу салат. Сядем за стол. Андрюша хлеб привез свежий. Вкусно. Все хрустит. Пойдем погуляем. Холодно, нет, все равно искупаемся. Придем домой, выпьем коньяку и в постель».
Калитка была широко распахнута и висела косо. Ой, вдруг обворовали? Телевизор старый, а все равно могут унести. Нет, дверь приоткрыта. Значит, Андрюша дома. Вернулся со станции, сидит и злится. Вдруг Анна резко остановилась, словно от тугого толчка в грудь. На ступеньках террасы стояли чьи-то белые босоножки. Маленькие, на высоком, совсем не стоптанном каблуке. Чужие белые копытца.
– Андрей, Андрюша, – негромко позвала Анна, и неживая тишина за дверью ощутимо вобрала в себя ее голос. Анна снова посмотрела на белые босоножки. Чьи они?
И постепенно, поднимаясь невидимой струйкой, над босоножками возник колеблющийся призрак женщины. Прозрачные ноги, текучие зыбкие груди, лицо, черты которого все время менялись, не желая определиться и открыть свою тайну.
Что это я? Анна перешагнула через босоножки, все же ощутив некое сопротивление призрачной гостьи. Дурь какая в голову лезет! А, да, я же не ела ничего, только чаю попила на работе. Сейчас картошку почищу.
Стукнула калитка. Наконец-то! По тропинке к дому шел Андрей. Рядом с ним женщина. Невысокая, едва ему по плечо. В строгом темно-синем городском платье. За ее неяркое лицо зацепился кусок плетеной лесной рогожки.
– Познакомься – Аля! – сказал Андрей. – Снимает у Огородниковых. Ходили тебя встречать. Я уж беспокоиться начал. Под дождь не попала?
– Руки мокрые, я картошку чистила, – Анне стало легко и весело.
– Ничего. – Рука Али была прохладна, тонка, словно в одну пустую косточку. Аля незаметно отряхнула руки. Ей была отпущена особая, неяркая красота. Глаза бесцветные, словно остановившаяся неглубокая вода. Видны камешки, песок, неподвижно стоит стайка мелкой рыбешки. Но дикими, просто невозможными показались Анне ее волосы. Пепельные, негустые, они легким венчиком поднимались надо лбом и дальше пушились, ровно колеблясь.
Ветер встряхнул огрузневшие от влаги ветви сирени. Давно пора разредить сирень, совсем сгниет терраса… Посыпались капли, осколки радуги. В этом мелькающем, путаном свете ветер вздыбил волосы Али. Сорвал их с головы, и они разлетелись в разные стороны. Словно подули на пушистый шарик одуванчика, и открылось нечто голое, пористое. Все это длилось один невнятный миг, ветви сирени успокоились, и горсть лучей расчесала быстрым гребнем тонкие Алины волосы.
Анна случайно опустила глаза и увидела Алины ноги. Аля была босая. Но не это было нехорошо. Пальцы на ее ногах свела судорога. Они скрючились, загребая траву и землю.
Тут забормотал, закипая, старый чайник.
Аля быстро сунула ноги в босоножки, с облегчением закурила, глубоко затягиваясь, наполняя все свое маленькое тело дымом сигареты. Но острая жесткая травинка застряла между пальцами ее ноги.
– Пойдемте ко мне, кофе пить. – Аля быстро взглянула на Андрея и тут же спрятала глаза. Она предложила вроде бы из вежливости, как приглашают, надеясь на отказ. Но Андрей, видно, не так понял ее:
– С удовольствием.
Терраса у Али была темной, сумеречной. Она повисла без опоры меж стволов шелушащихся сосен. В трещинах коры застыли нити густой, беловатой, словно засахаренной, смолы. По смрадному от прелости дыханию угадывался глубокий овраг.
Кофе какой крепкий. Аля села на скрипучий плетеный стул у стены, сжалась, ссутулилась, стала бледной до синевы. Или это свет такой на террасе? Просеянный сквозь хвою. Анна выпила еще чашку кофе. Все было бы хорошо, если бы не эта свежая и жесткая, как из жести вырезанная травинка, торчащая у Али между пальцев ноги. Почему-то это томило и раздражало Анну. Ползучий дым сигареты не отлетал от Али, пушистые волосы втягивали его. И нельзя уже было разглядеть ее глаза. Камешки на дне, песок и стайка мелкой рыбешки. Все пропало.
Вдруг по террасе наискосок прошлепала голая лягушка. Анне показалось, лягушка спрыгнула с Алиного плеча.
– Ой! – вздрогнула Аля.
«Ага, испугалась! – почему-то обрадовалась Анна. – Сама ты лягушка».
– Всю ночь теперь не засну! – Испуг Али был непритворен.
– Я ее сейчас поймаю, – предложила Анна. – Хотите? Я их не боюсь.
– Правда? – Аля сжала у горла мелкие кулачки.
«Хорошо, что я в джинсах», – подумала Анна и полезла в угол. Весь угол был заставлен пустыми бутылками из-под пива. Лягушка исчезла.
Щелкнул выключатель. С потолка опустился сиреневый абажур. В тот же миг стекла террасы со всех сторон залила чернота. Сосны пропали, только ветер на ощупь находил верхушки и раскачивал их. Волосы Али наполнились сиреневым воздухом. Мелкие блестящие мушки роились в ее волосах. Острая мушка влетела в один глаз Али и вылетела из другого.
Анна еще дальше заползла в угол. Теперь все больше попадались бутылки из-под портвейна. Тут Анна услышала близкий мокрый скрип. Лягушка вытянулась на задних лапах и обняла зеленую бутылку. Анна схватила ее и удержала за склизкие лапки. Бутылки раскатились в стороны, да черт с ними.
Анна повернулась к двум теням, молчаливо слившимся на стене. Но даже сиреневый срез абажура не скрыл гадливости и торжества во взгляде Али. «Вот ты как!» – подумала Анна. Она подошла к ступеням террасы и бросила лягушку в темноту. Аля косила глазами, зябко куталась в дым сигареты, натягивая его на плечи.
– Может, руки помыть хотите? – не скрывая брезгливости, предложила Аля, загораживаясь ароматным дымком.
«Ах, значит, ты так. Ах, ты так!»
– Что вы! Они такие чистенькие. – Анна проговорила это простодушно, по-детски тонким голосом. – Я, когда маленькая была, любила гулять, а за щекой лягушонок. Он там шевелится, а мне нравится.
– О-о! – Аля потерянно отшатнулась.
– Ты кофту не взяла, холодно. – Андрей ласково обнял Анну за плечи. – Ну, ладно, мы пошли, спасибо, Аля, поздно уже.
Его короткие ласки не насытили Анну.
– Надо же, какая стала баба! Научилась… – Анне показалось, Андрей сказал это почти с осуждением. – А до чего дрожать умела, ну, прямо не тронь…
Внезапная хмурость овладела им.
– Все какие-то морды, – пожаловался он, обводя пальцем зрачки сучков на бревенчатой стене. – Вон глядят. Рыла всякие…
В свете ночника, где на чайного цвета шелке ожогом отпечаталась лампочка, желтоватый профиль Андрея показался Анне остылым и жестким.
«Это все Алька, гадина, привязалась к нам, весь вечер испортила».
Анна положила руки Андрею на грудь, близко заглянула в глаза. Наклонилась, вдыхая родное дыхание.
– А… Это ты! Чего тебе?
– Андрюш, да что с тобой? У тебя настроение? Не надо так, пройдет.
– Пройдет, пройдет. Все проходит. – Андрей незнакомо усмехнулся.
Взгляд его чуть сместился. Анна ощутила напряжение, слабый наэлектризованный волосок у своего виска. Смотрит мимо нее. Да что с ним?
– Постой, как же… – сказал вдруг Андрей, – Черт, хорошо вспомнил, мне же завтра к Генке. Договорились статью кончать.
– И я с тобой в Москву. Я дома приберусь, к Марише заскочу.
– Зачем? Зачем тебе мотаться? – Андрей перегнулся через нее и погасил ночник. Его резкий жест и внезапная темнота подтвердили окончательность решения. Но голос Андрея был привычный, мягкий. – Завтра же Валера придет, алкаш этот. Ступеньки делать. А вечером я пораньше вернусь.
– Пораньше, – повторила Анна, вздохнула глубоко и коротко, утешаясь этим словом. – Пораньше…
Рука Андрея коснулась ее лба, тронула веки. Темнота окружила Анну. Полными сна губами она поцеловала его ладонь.
На другой день Андрей не приехал. Валера тоже не пришел, обманул. Но Анна так и думала.
Она ждала Андрея до темноты, вглядываясь в кряжистый дуб у калитки. Он медленно перемешивал листву с небом, с черными птицами, заодно запутав в хитросплетениях близкой ночи чистую колючую звезду.
Глава 10
Еще поднимаясь по лестнице, Анна достала из сумки связку ключей. Минуту постояла на площадке у тускло сохранившегося старого витража. Чуть угадывались изломанные лилии, покрытые рыжими крапинками, следами похождений мух, задернутые мохнатой, как мех, паутиной. Лишь одно синее стеклышко светило чисто и пронзительно.
Она поднялась на пятый этаж. Старый ключ беззвучно повернулся в разболтанной скважине. В передней было полутемно. Из трех рожков люстры горел только один. И темнота сглаживала углы большой, молчаливой прихожей. Андрюша еще не пришел. А свет, да разве он выключит, всегда забывает. Но тут она услышала голоса. Торопливо-радостный голос Лаптя. На кухне из крана, кидая металлические кольца, бежала вода.
«Чего это Лапоть веселится?» – не понравилось Анне.
– Илья-то наш, Илья Ованесович, не терпится ему принять в свои утешительные объятия… К тому же, насколько я в курсе, они как раз освободились. Я имею в виду, как ты понимаешь, Любу-Любаню. Самое странное, что на этот раз вроде его и вправду зацепило. Все, все, молчу… – поперхнулся Лапоть, видимо, перехватив взгляд Андрея.
Опять заторопилась, перебивая его, вода.
– Я вообще-то совсем не об этом хотел. – Голос Лаптя зазвучал, осторожно подступая, нащупывая какие-то тайные пути. – К тебе, прости, последнее время, ведь ни на какой козе не подъедешь. Я уж думал, куда кидаться. А сегодня, как узнал, – весь день прямо именинник. Наконец-то, думаю, разговелся. Давно пора, давно. Значит, все путем, как всегда. Между прочим… – Голос его свернул на узкую тропинку, запетлял: – У меня, кстати, на подходе несколько этих самых вариантов, и кое-что очень даже!
Андрей ничего не ответил. И Лапоть, выждав немного, заспешил дальше:
– Ну, ладно, ладно, как хочешь, мое дело предложить. Волнуюсь что-то, как дурак. Все время не о том и не о том. Совсем о другом хочу. – Голос Лаптя неожиданно дрогнул, он заговорил искренне, даже с болью, и этой-то боли, такой чужой, такой несвойственной ему, Анна испугалась больше всего. – Только не сердись, но, если честно, ты раньше… Прости. Я никогда об этом. Да и нельзя. Но разве сам не замечаешь, ты же был совсем другим, Андрей. Недавно, всегда. Веселый ты был. Так задумано, иначе это не ты. Ну, сам знаешь, это твой признак, примета, ну, по-ихнему знак качества. Улыбнулся! Наконец-то! Значит, в точку попал Лапоть? Может, время, скажешь, такое? Где теперь веселые? Где они? С трудом, Андрюшенька, с трудом улыбается народ. Опять я не о том, да? Болтаю, надоел. Я тебе сейчас все в двух словах, хоть и о самом главном. Ну, Андрей, ну вот никак не пойму… не наплевать ли тебе? Если у них тут все разваливается, так насрать, пусть, это их проблемы. Тебе-то что? Да провались они все! Все передохнут, ты и не вспомнишь. Может, останется маленькая черточка, да и она сотрется. Уже бывало. Зато потом, когда снова… Ты. И я, как всегда, рядом, рядышком сбоку, в тени. Мне хорошо в твоей тени… Главное – около тебя. И мы опять вместе… всегда, вечно…
Лапоть захлебывался, давился волнением. Безумие, восторг вдруг прорвались в его голосе:
– Прости, решился наконец! Все сказал до конца. Решился. Сразу легче стало. Кто тебе еще скажет, предупредит? Еще, уж ты не гневайся. Не пора ли нам отсюда смываться? Вдвоем. Куда подальше, а?
«О чем это он? – замирая, подумала Анна. – Несет какой-то бред. Андрюша молчит, слушает, привык к его чепухе. И я хороша, стою здесь, будто подслушиваю».
– Анна! – вдруг громко окликнул ее Андрей.
– Я, Андрюша, я. – Анна через коридор прошла на кухню, откуда неслись голоса. Ей показалось, Лапоть пригнулся, будто хотел спрятаться за Андреем. Но тут же вынырнул из-за него, тряся в воздухе короткопалыми руками. Через плечо у него было перекинуто полотенце.
– Руки мокрые, видите, простите, Анна, – затараторил он и протянул полотенце Андрею. Анне показалось, еще немного, и он бы сам вытер ему пальцы, так быстро и ловко он обернул их полотенцем. Тут же повернулся к Анне и осклабился черным полумесяцем.
– Я вчера купил коньяк, – бесцветно сказал Андрей.
– Сейчас, Андрюша.
Анна тонко-тонко нарезала сыр, придвинула овальный столик к дивану, расставила рюмки, тарелки. Бутылка темного коньяка.
– А вы не голодные, мальчики? Я ветчину купила.
– Я не голодный, – спокойно сказал Андрей.
– А ты почему не приехал, Андрюша? Я всю ночь не спала.
Андрей посмотрел на нее с рассеянным неудовольствием, словно удивился ее вопросу.
– А… Так мы с Генкой провозились. Пока кончили, ехать было поздно.
– Поздно, поздно, – с нехорошей веселостью подхватил Лапоть. – Андрей и ночевал у Генки.
«Ночевал у Генки», – повторила про себя Анна. Она услышала, в каком четком ритме звучат ее каблуки.
«Когда-то все это уже было, было, – вспомнилось ей. – Вот так же стоял на столе коньяк, сыр, и свет в окне из-под тучи. Кто-то еще был в комнате, нет, не Лапоть. И Андрюша так же вошел в дверь. Господи, а пылища какая повсюду! Ведь недавно все вытирала».
Анна огляделась, и комната показалась ей чужой и незнакомой, что-то в ней неприметно изменилось. Дух чужой жизни, чужих развлечений витал в воздухе. Вот угол занавески почему-то сорвался с колечек и повис. За трубчатыми складками угадывалась чья-то фигура, занавеска облепила круглое веселое плечо. Анна как бы мимоходом ощупала занавеску, но пустота за ней показалась коварной, будто кто-то успел ловко перепрятаться.
«Все запустила, лето, окна настежь, с улицы несет. Пылища, – с досадой подумала Анна. – А вот еще трещина наискосок через всю стену».
Тут она увидела, кто-то, забавляясь, провел пальцем по бюро, стирая сиренево-серый налет. «Пыль» – прочитала Анна. Так… Шутка или намек на нерадивость хозяйки? А палец был тоненький. Сверкнула из-под пыли открывшаяся вишнево-темная полировка.
– Пыль – это я написал, – хихикнул Лапоть. – Вы там на свежем воздухе, а мы тут задыхаемся, жарища, центр, милая Анечка!
«Врет, не он написал», – подумала Анна.
Ее не покидало чувство, что ей чего-то недостает в этой комнате. Ах, вот оно что. На письменном столе нет ее фотографии. Там, где она девочка, челка до бровей, плечи узкие, и позади на голой стене тень-сиротка. Андрей сам вставил эту фотографию в медную рамку и никогда не убирал со стола. А теперь она почему-то лежит лицом вниз, на ней тарелка и окисленный рыжий огрызок яблока.
Анна беспомощно посмотрела на Андрея, но тот бледно усмехнулся и кивнул Лаптю, перекидывая ему немой вопрос Анны.
– Ну, так и знал, так и знал! Ну, старик! – Лапоть с досадой втянул в себя воздух, сконфуженно покрутил головой. – Мы ж с тобой договорились, что ты предупредишь. В какое ты меня положение ставишь! Анна, нет, он должен был вас… Как нескладно вышло. Ну и сволочь ты! – вдруг с каким-то выпущенным на волю наслаждением проговорил он.
Андрей посмотрел на него с изучающим интересом.
– Сволочь… – Лапоть споткнулся на этом слове. Что-то дрогнуло в его лице. Он повернулся к Анне, с показной покорностью опустил голову: виноват, казните. С растерянным, испуганным видом принялся шарить по карманам, будто обыскивал сам себя. Руки быстро бегали, с треском расстегивали молнии. – Вот! Вот! – с облегчением, блестя глазами, он вытащил из заднего кармана замызганную бумажку, развернул ее и потряс перед Анной. – Я уж испугался, что потерял. Все равно, они обязаны выдать и без квитанции. Можете не беспокоиться, все, все сдал в прачечную. Тут, за углом. Даже полотенце.
С ума он сошел, что ли?
– Сам, сам получу, – с неиссякаемой энергией продолжал Лапоть. – В среду тут написано, в среду и принесу. Такая ситуация кретинская. Ах, так вы ж ее не знаете! Матушку мою. Добрейшая старушенция. Андрей, подтверди! Безответная, можно сказать, натура. Монастырь по ней плачет. Вернее, она по монастырю. А где я ей его раздобуду? Все теперь туда хотят. И всюду молодые лезут, без очереди. Заметили? Как монашка по телевизору, так молодая. А матушка моя, она бы с удовольствием туда определилась. Но вот насчет этого, я имею в виду в смысле девочек, старуха кремень! Ни фига не соображает. Женись, и все тут. Ну а я? Вы, Анечка, умница, передовых взглядов, сами понимаете. Перепихнулся с кем-нибудь накоротке, так что, сразу и женись? Это что ж выходит: на каждой жениться? А старушенции не вдолбишь. Хотя девочка моя проездом, проездом! Из Ташкента. И всего только на одну ночь. И совершенно здоровая девочка. Аня, ну что вы на меня так глядите? Можете быть абсолютно спокойны, здоровая девочка из старой интеллигентной семьи.
Ах, вот оно что! Как все, оказывается, просто. Анна оглядела комнату новым, все разгадавшим взглядом. Андрей дает ему ключи для баб. А сам у этого Генки ночевал. Приткнулся где-нибудь на диване. Андрюша он такой, хочет, чтоб всем было хорошо. А Лапоть пользуется. Скотина грязная, и все врет про белье, теперь и шагу не ступишь, даже душ принять противно.
– Что вы, Анюточка, в ванну я ее не пускал, – воскликнул Лапоть. Он простодушно, даже наивно поморгал глазами, но, не удержавшись, разразился мелким, стучащим в горле хохотком. – То есть пускал, конечно, как не пустить? После, после… Но ванну я помыл. Стиральным порошком. Не знаю, может, надо хлоркой? Так я завтра прихвачу из дома.
Он перевел глаза на Андрея, но тот смотрел в сторону и, похоже, слушал вполслуха.
– Ручаюсь, чистенькая девочка, – настойчиво, почти с обидой проговорил Лапоть. – Плохо вы обо мне думаете, Анечка. А фотография, – он перехватил дрогнувший взгляд Анны, – так это же… ой, не могу! Застеснялась Леночка. У вас такие глаза, Аня, даже на фото. Из-за глаз получилось. Только мы пригрелись, чувствую, косточки у ней стали мягонькие, как Леночка моя, ну, ни в какую! Не могу, говорит, глядит она на меня. И представляете, голышом из постели лезет. Все ваши глазки, Анечка. Хотя отец у нее отличный мужик. А вот вам доказательство. Так сказать, вещественное.
Лапоть рванулся на кухню, шаги его отдавались конским топотом. Он тут же вернулся, держа над головой не то поднос, не то большое блюдо, нарочно сгибаясь под его будто бы непосильной тяжестью.
– Андрей, стол освободи! – делая вид, что сейчас не удержит, уронит блюдо, крикнул он. – Тяжело же! Как только Леночка доволокла. Такую тяжесть. Нет, все-таки уважаю я наших женщин. И капает…
Но Андрей, спокойно привалившись к косяку, и не думал пошевелиться. Так что Лапоть вынужден был опустить свою странную ношу на пол возле стола и наскоро переставить на бюро бутылку коньяка, неровно звякнувшие рюмки.
Анна разглядела в падающей тени на подносе наваленное горой что-то темное, жирное, шевелящееся, как живое. Ее передернуло от тошнотворной гадливости. Лапоть, со вкусом крякнув, уже поставил поднос на стол.
– Из Ташкента. Дамские пальчики. Сплошная глюкоза, – зашелся от восторга Лапоть. Он отщипнул желтую ягоду, кинул в рот и окаменел, зажмурившись от наслаждения.
Теперь Анна разглядела: на подносе лежал виноград. Сверху раскинулась большая, свежая гроздь. Прозрачные ягоды кое-где были подернуты девственным туманом, другие, золотясь, светились насквозь до легкого скелета. Остальное – склизкая гниль, кислое месиво. В комнате запахло бродильным винным запахом.
– Он же гнилой, – с недоумением проговорила Анна, – его нельзя есть.
– А хотите, я вам варенье сварю? – Лапоть вмиг оказался возле Анны, остановился перед ней, чуть согнув ноги и уперев ладони в колени. – Только будет очень сладко. Но вы ведь любите сладкое, Анечка?
– Он тебе сварит, он тебе такое сварит… – словно издалека проговорил Андрей.
Анна брезгливо отступила, боясь, что ее лица коснется гнойное дыхание Лаптя. Андрей поглядел на нее и усмехнулся.
«Андрюша все понимает, – подумала Анна. – Бедный, бедный, правильно говорят: добрым в центре жить нельзя – проходной двор. Вот эти сволочи, эти суки и пользуются».
С подноса скатилась продолговатая, полная чистого сока ягода. Солнечный луч, уже загустевший, закатный, успел проследить за ее падением, и ягода с тугим стуком покатилась к ногам Анны. Она нагнулась поднять ее и вдруг обомлела: на полу лежала свежая, ярко-зеленая травинка. Откуда она здесь? Это все Лапоть, Лапоть, он все может, он следит за мной, шпионит. Вот кого он сюда приводил! Альку, лягушку эту. А виноград с рынка, гнилье взял по дешевке.
Крутой гнев ударил Анне в голову. Она крепко наступила туфлей на травинку и яростно растерла ее на паркете. Из-под подошвы поднялся тонкий дымок, пахнуло серой. На полу остался глубоко выжженный острый след.
– Ну, вы даете, Анна! – крикнул Лапоть, но уже в дверях, пропадая в темной прихожей. – Такое не положено. Хотя вообще-то просто трение, трение. – Но в голосе его уже не было той разгульной победности. – Адью, адью! Отдыхайте.
«Ушел», – с облегчением подумала Анна.
Андрей откровенно и широко зевнул, двигая челюстью.
– Я сейчас, Андрюшенька, – заторопилась Анна.
В ванной она, остановившись в дверях, принюхалась: чужой травянистый запах духов. Анна бросила в ванну полотенце, встала на него. «Потом все сама отмою. Что Лапоть плел тут Андрюше? Вроде собрался ехать с ним куда-то вдвоем. В тени, в тени, ему хорошо в Андрюшиной тени. Что за бред? Еще чего захотел, отпустила я Андрюшу с ним, как же! Да еще надолго. Да и Андрюша разве захочет без меня? Он его просто терпит, привык, жалеет».
Эти мысли, выстроившись в какой-то разумный ряд, успокоили Анну. Она поглядела в зеркало и с радостью увидела, как горят синевой ее еще не остывшие глаза. Ничего, я девочка в порядке. Ой, этим полотенцем вытираться нельзя. Мокрое. Хамство какое. Лягушка им вытиралась. Надо торопиться, Андрюша меня ждет. Зажег низкую лампу, а шторы плотно задернул. И ждет.
Анне показалось, ее бедра скрипнули от нетерпения.
Она вошла с улыбкой нежности. И остановилась на пороге. Светило окно в доме напротив, подвешенное в темноте. Дробился свет пыльной люстры под потолком. Андрей спал на спине, приоткрыв рот, негромко похрапывая. Руки зябко спрятал под одеяло.
Анна скинула туфли. Тихо, чтоб не потревожить Андрея, подошла к окну. Дом напротив превратился в непроглядную ночь, широко горело только одно окно. Крупно, четко, будто вставлено в раму увеличительное стекло.
За широким столом сидел седой старик и, тяжело хмурясь, перебирал какие-то бумаги. Позади него, зацепившись крючком вешалки за пустоту, висел военный китель с двумя языками золота на плечах. Генерал.
Из глубины комнаты появилась старуха в чем-то темном и блестящем. Подошла вывернутой походкой балерины, поставила на стол тарелку с яблоком, сбоку нож. Старик поднял крупное лицо, старуха наклонилась, поцеловала его.
«Надо же, такие старые, а у них любовь. И у нас с Андрюшей так будет. Вон какой крепкий старик. А Андрюша уже спит, устал. Сколько Андрюше лет? Смешно, не знаю, не спрашивала никогда».
Окно напротив вдруг разом погасло. Спать, спать, всю прошлую ночь не спала. Но что-то заставило ее наклониться, подобрать с полу носок Андрея, подойти к бюро и начисто стереть слово «пыль».
Глава 11
– Косыночка какая, шарфик, – умильно таяла Милочка, в общем-то искренне, бескорыстно, не вымогательно. – Краски какие, сразу ко всему, и к джинсам, и к плащу.
У нее был дар влюбленно одухотворять вещи, после чего они вынужденно оживали. Анна даже не заметила, как синий с белыми прожилками шарф сполз с нее, исчез в Милочкином рукаве, высунулся из-под ворота свитера и обвился вокруг ее шеи.
– Это тебе! – запоздало улыбнулась Анна.
– Ой, да что вы! – теперь уже притворно испугалась Милочка. – И так на мне все ваше. И как это я отдарюсь? Я для вас все, только скажите. Хотите, мы с Вовчиком вам картошки привезем из деревни? Мешок!
Тонкая, но ни одна косточка не выпирает, даже слишком гибкая, Милочка закидывала руки за голову, замирала, всегда настороже, готовая ухватить удачу, не упустить счастливый случай.
– Я лично на «шкафах» помешалась, – жалобно говорила она. – Если «шкаф», знаю, все, не устоит Милка. А если уж с шампанским ухаживает…
– У тебя у самой муж высокий.
– Был, – сокрушенно вздыхала Милочка, – потом все так, так… – Милочка опускала все ниже крепкую ладошку. – Нет у меня к нему больше никаких эмоций, ну, вы понимаете.
Анна выписывала бюллетень девушке с прямыми волосами, стекающими по плечам, вдоль спины и дальше, вниз, до пола и сквозь пол, как показалось Анне. Девушка держала в горячей руке распаренный мокрый платок, и удлиненная капля, блеснув, вдруг ловко исчезала в розовой припухшей ноздре.
– Ой, ушко мое больное, маленькое! – простонала Милочка. – Все курица проклятая!
– Курица? – не поняла Анна.
– Поехала к сестре в Калугу, помните? – Девушка жадно прислушивалась к рассказу Милочки, а той только того и надо было, голос звучал еще задушевней. – Выпили мы, конечно, в субботу с Вовчиком, и я на электричку. Народу – пусто. А я спать хочу, умираю. Легла я, значит, на лавку, сумку под голову, и совсем из ума, что в сумке у меня курица мороженая. Импортная. Народу набилось, ужас. И нет того, чтобы девушку молодую, интересную разбудить. Ну! Так ведь совсем могла без уха остаться, отморозилось бы оно, отвалилось, а людям все равно, плевать им на чужую беду.
Анна слушала уверенно-вязкий голос Милочки, но сквозь него пробивались другие слова: «И я, рядышком, сбоку, в твоей тени, тени… Веселый ты был, недавно, всегда. Так задумано, иначе нельзя. Что задумано? Уедем, уедем, куда подальше. Вдвоем. Бред какой-то».
Милочка тем временем, играя, стала вдруг всеми заброшенной, обделенной. Что бы она, Милочка, без уха делала? Как бы жила? Вовчик бы себе другую нашел, с ушами… Что-то такое шептала она про себя не то обиженно, не то забавляясь.
Анна отдала бюллетень девушке с длинными волосами, и та радостно полетела к двери.
– Ты бы к Ксении сходила. Она как раз сейчас принимает, – посоветовала Анна, взглянув на часы. Ох, еще почти два часа.
– Она – вот! – Милочка покрутила острым, жгуче-вишневым ногтем у виска, будто хотела просверлить в нем дырочку. – Молодая совсем, а уже сука готовая. Мини надела, сопли свои молодые о коленки вытирает. А как Левчук ей звякнет по внутреннему, она сразу трусики стянет, сунет их в ящик и топ-топ к нему в кабинет.
– Как же? Говорят, он… ну, с Нонной Александровной… – не удержалась Анна.
– При чем тут? Он с ней семью строит. В ЗАГС подали, – обиделась Милочка, губы поджала. – А это так. Я считаю, кому мешает? – Тут Милочка с огорчением уставилась всей голубизной на Анну. – Что вы сегодня такая, Анна Георгиевна? Я вас нарочно отвлекаю, а вы ни в какую. Хотите, я вам воблы дам? С пивом отлично.
– Муж болеет что-то, – вздохнула Анна.
– Болеет… – загадочно, но с пониманием кивнула Милочка. Но легкий отзвук недоверия шевельнулся в ее голосе.
Тут Анна увидела, что перед ней сидит старуха, скользко пристроившись на краешке стула. Из-под короткой юбки низко сползали на колени трикотажные зеленые штаны. От старухи пахло несвежей, неухоженной старостью. Стертая камея, оттягивающая тронутые тлением кружева у ворота, показалась Анне тошнотворной, как плевок. Старуха, не обращая внимания на Анну, открыла клеенчатую сумку, оттуда, разрастаясь кустом, поднялся запах валерьяны. Танцующими руками она принялась копаться в глубине сумки.
– Слушаю вас, – терпеливо сказала Анна.
Старуха подняла голову, светлыми высушенными глазами посмотрела на Анну. Ее лицо, когда-то красивое, оплывало вниз мешочками мягкой кожи.
– Все Клавка! – дребезжащим, плохо вставленным в горло голосом вскрикнула старуха. – Нарочно чешется. Сунет руку под халат и при мне скребется всеми ногтями.
– О Господи, – с брезгливой скукой простонала Милочка и хихикнула, наклоняя голову к столу.
– Нет ключей, – беспомощно прошамкала старушонка и съежилась. Ноги ее в мальчишеских кедах повисли, не доставая до пола.
– Ложечки с собой ношу. – Старуха на миг расцвела зубастой пластмассовой улыбкой. Она вынула из сумки и показала две изжеванные, мятые ложки. Как ребенок, отвлеклась, поигрывая с ними, баюкая, укачивая. – А-а!.. С собой ношу. Старинное серебро. – И снова, окунув руки в сумку, принялась там мелко копошиться. – Нету ключей! – простонала старуха, белыми, дикими глазами глядя на Анну.
«И я потеряла ключи», – вдруг похолодев, ясно поняла Анна. Она перехватила свою сумку за ремешок, дернула молнию. Ее пальцы сразу тупо уперлись в кристалл.
Она походя, рассеянно удивилась, не ощутив привычного тепла. Да вот они! Слава богу! Она беззвучно потерла ключи друг о друга.
Анна смущенно оглянулась на Милочку, та безмятежно рылась в своей глубокой спортивной сумке.
– Клавка! О, проклятая! – Старушонка вдруг заторопилась к двери.
– У меня бабка точь-в-точь такая. Все теряет и еще под себя ходит. Ой, мамочке моей достается! – мелко вздохнула Милочка. – Хорошо, я разменялась. Успела. Вовчик мне так и сказал: или разменяешь, или ку-ку. Значит, до свидания. У него вся родня богатая, вся с золотыми зубами, а я, выходит, нищая…
– Следующий! – грубым голосом крикнула Милочка. – Там еще полкоридора, Анна Георгиевна. Все к Никольской.
Анна старательно задавала вопросы. Милочка выписывала летучие рецепты и тут же тонкой кисточкой драгоценно красила длинные ногти.
– Ничего, ацетоном пахнет? Если вам ничего, пусть нюхают. – Милочка, откинувшись, любовалась сахарной своей ручкой. – Там этот Семеночкин, гвоздь ржавый. Вы уж с ним не вступайте. Его вся поликлиника знает.
Семеночкин оказался человечком скромного роста, с криво моргающими глазами. Пряди волос были похожи на подвядшую свекольную ботву. Он пружинисто опустился на стул, несколько раз с удовольствием упруго подпрыгнул.
– Семеночкин Е.К.
Анна отвела глаза, чтоб не видеть это плоское с каплями пота и жира лицо.
– Так, слушаю вас.
– И послушайте! – празднично улыбнулся Семеночкин и тут же взлетел в воздух. – Была у вас моя жена. Да. А вы ей, извиняюсь, в исключительно нахальной форме отказались выдать для меня бюллетень.
– Я не обязана лечить заочно.
– А заочно, значит, можно хамить, – с восторгом подхватил Семеночкин, подпрыгивая на резиновых ягодицах. – Вас тут посадили больных лечить, а не мужей бросать и нервы трепать людям, которые поуважительней вас будут.
– Вон! – тихим, вдруг охрипшим, не своим голосом сказала Анна.
– А вот за это «вон» вы ответите! По полной форме! – взвизгнул осчастливленный Семеночкин. – И сестричка подтвердит.
– Ничего я не слышала, – ласково, с ленцой откликнулась Милочка.
– Сговорились! Ноготки, значит, красите в рабочее время. Так, так! – Но, взглянув на Анну, он вдруг осекся, словно подавился своей улыбкой. – Э-э, слышь? Это вы бросьте! – Загораживаясь, он вытянул руки, и Анна увидела его серые испуганные ладошки. – Убери глазища! Права не имеешь. Если что с моим организмом случится, я знаешь, куда напишу? Туда! – Страх провел белые полосы по его лицу. – Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевался он, круто отлетая от стола. Он исчез было в коридоре, но вдруг просунул голову в щель, крепко прищемив ее дверью. – Мы все! Без претензий! – тонко пискнул он. – Наоборот! Всем довольны и сердечно благодарим.
Милочка растянулась на столе, привалилась к Анне, заглядывая ей в глаза.
– Ну, вы даете! Гипноз применили, да? Учились или это у вас от себя?
Анна обняла Милочку.
– Мне бы так уметь! Большие денежки огребать можно, – позавидовала Милочка. – И сразу – на кооператив.
Анна спустилась в раздевалку. Тянуло стылым холодом от кафельных стен. Мертвый лес вешалок. И гардеробщица тетя Надя, словно замороженная этим холодом, в ватнике поверх белого халата, как всегда, сидела на твердом стуле, подложив под себя сложенное детское одеяльце. Она вязала длинный серый чулок, похожий на волчью ногу.
– Пока, теть Надь, – сказала Анна. – Завтра я с трех.
Но тетя Надя только рассеянно кивнула. Опустив вязание на колени, она с блаженной улыбкой смотрела на Нонку и Левчука, стоявших рядом у зеркала. Свежее Нонкино лицо было туго налито здоровьем, слой жирка на подбородке тоже подсвечен розовым.
– Зарплату дают, – сливочным голосом пропела Нонка.
– Голубки, – завороженно любуясь ими, прошамкала тетя Надя. – Истинно голубки.
Левчук не сводил с Нонки липких покорных глаз. Еще не старый, но потрепанный амур с детской кривизной ног. Нонка нежилась под его взглядом. Дымилась розовая пыльца, и запах духов отдавал медом. Она влюбленно и тягуче улыбнулась своему отражению, и Анна увидела в улыбке яркий золотой зуб.
«Коронку нацепила, – догадалась Анна, – чтоб серый зуб прикрыть».
Левчук неприязненно поглядел на Анну, лицо его начальственно отвердело, он прищурился и медленно кивнул.
«Что Левчук может? – легко подумала Анна, наклоняясь застегнуть молнию на сапоге. – Ну, выговор влепит. Пусть. Андрей ждет меня. Он ждет меня, Андрюша…»
Анна вышла в ранние клочковатые сумерки, в негустой ступенчатый снег. Снег? Откуда снег? Ведь только что, будто вчера, она шла по улице, и мокрый оранжевый лист клена прилип к щеке. И пахло от него сладкой гнилью, вяжущей прелестью. Неужели зима? Снег с дождем…
…Господи, наконец-то дома! Анна с облегчением захлопнула дверь, обрубая ненужный кусок дня. Сейчас что-нибудь проглочу, потом ужин начну готовить. А что готовить? Не ест ничего Андрюша. Ходит вялый, сонный, раздражается, слова не скажи. А Лапоть охамел совсем, за локти хватает, потом на руках пятна. Зудят, чешутся.
Анна достала кристалл из сумки. Продавила кулаком в подушке вмятину, бережно уложила кристалл. Прямо беда. Зеленые лучи не летят, а тянутся, ползут по пальцам, вянут, гаснут. Показала кристалл Андрею, он только плечами пожал. А вот Лапоть… Тут Анна не сдержала невольную улыбку. Увидел кристалл, лицо пошло плесенью, перекосилось просто, даже ростом стал ниже. Уставился черным взглядом не мигая: «Это же, это же, это же…» А дальше ничего сказать не смог – онемел.
Анна сунула под холодную воду в кровь ободранный палец. Где-то гвоздь торчит или еще что-то острое, и она все время задевает за это злобное, хитро прячущееся. Каждый раз рваная царапина и кровит. А где этот гвоздь – не найти, будто в стену уходит. Конечно, это Лапоть, ясное дело. Потом придет, на этот гвоздь сумку повесит и захихикает. Все какие-то намеки с вывертом, вроде льстит мне, но я же вижу, издевается. Господи, все, все, не буду, не хочу об этом думать.
В дверь позвонили, легко и кругло. Анна пошла открывать.
Вошли две девушки, обе мокрые, шустрые, незнакомые.
– Привет! – дружелюбно кивнула высокая блондинка, с любопытством ощупав взглядом Анну. – А где Андрюша? Даш, ты что стоишь? Не знаешь, тапки под вешалкой.
Даша оказалась пониже ростом с тифозной стрижкой и капризным личиком. Отжала пальцами длинные ресницы, беспомощно и обиженно растопырила пальцы, черные от краски.
– В ванну иди! – распорядилась блондинка. – Кофе будешь?
– Ой, Ритуля, кофе это как раз то!
– Я сварю, а тут и Андрюша придет. – Ритуля с выемки ладони сыпала кофе в кофемолку. Одно зернышко упало, запрыгало, не останавливаясь, приговаривая: цок-цок-цок. Но Ритуля, рассердившись, прижала его ногой в большом мужском тапке.
– Мы все сами, кофе, кофе. Что ты стоишь, иди к нам.
Тут Анна с изумлением увидела, что по кухне шмыгают, деловито и проворно накрывая на стол, уже три девушки. Она снова пересчитала: две или три? Нет, три. И голоса быстрые, слаженные, понимают друг друга с полуслова.
– Уж всем сто раз ясно, что он сейчас будет расчленять, а мой все никак не врубится. Ему такие фильмы смотреть, ну… бесполезно.
– Он у тебя темный, как два подвала!
– Зато в трубах понимает. И деньги в дом. Ну, а на кино наплевать.
– Они хотят бесплатно, а в хороших местах так не бывает. Это что?
– Синтетика. Кофе еще будешь?
– Ага, Ритулечка, бедняжка ты моя, я тебе так завидую.
– Я тоже. Все хочу при нем зареветь, а не выходит. Сопли текут, а слез нет.
За столом засмеялись негромко, посасывая сладковатые бубенчики смеха. Игра ложечек и смех теплый, нутряной, из живота.
– Девки, ветчину будете? Нежирная.
– Чего это Андрюши так долго нет? Эдик сказал, сидите до упора.
– Это погода действует.
– Я к этой еле протырилась. Гадает на кофейной гуще и по ушам. Я еще рот не открыла, а она сразу: капремонт без выселения. Так я от нее еле выползла.
– Еще полчашки и коньяку капни от сердцебиения.
– Если огульно сказать, то просто не знаю.
Расположились, как дома, коньяк достали. А вчера Лапоть до ночи сидел. И все время рядом, оглянешься – тут, будто висит за спиной, так ему удобнее, смотреть сверху, все видеть, следить.
– Ань! Ну, Аня же! – сквозь шум волн докатилось до Анны. Она услышала, ее зовут, окликают. – Я кому кофе налила? Да садись же! – Властная рука с поющими цветными браслетами потянула Анну, усадила, задвинула в самый угол. «Андрюша позвонит, я отсюда и не выберусь».
– Пей, пей. Девочки, кофе ей и еще коньяку.
Анна послушно глотнула из рюмки. Кофе был крепкий и жаркий.
– В бытность мою молодой… Теперь только для здоровья.
– Я ей в душу не лезу, с кем она спит. И она тоже. Вот и дружба хорошая.
– Ты что, Олюня, жмешься? Тяпни коньяку с холоду, расслабься.
А эта еще откуда взялась? Из-под стола, что ли, вылезла? Лоб гладкий, блестит, уши прижала, как заяц, а глаза косят, все разглядывает! Рюмку взяла, не рука у нее, а лапка.
– Девочки, мне вчера Нонка звонила. На свадьбу зовет.
– А меня? – обиделась Даша, и с ресниц капнуло черным.
– Всех, всех приглашает. Шикарно. В ресторан.
– Ох, Ритуля, я, когда тут жила, все тебя вспоминала. Ты, как королева, все сама. Зубную щетку твою нашла.
– Девочки, а где тут уборная?
– Ой, да Олюня здесь в первый раз. Даш, покажи ей. Может, ей еще здесь срать придется!
Все почему-то развеселились. Даша захихикала, прикрыла рот ладонью. На пальце кольцо, в широкую оправу налито немного мутной воды. Опустила руку. Да у нее серый зуб! И у этой тоже. А у Ритули?
– Ань, ты что дрожишь? Смотрите, как дрожит. На, еще выпей.
– Прямо трясет ее. Больная, что ли?
Только тут Анна ощутила ледяной стеклянный столб позвоночника.
– Не скажу, что он внешне вполне урод. Эдик говорит, терпи. Я терплю. Если Эдик говорит, он зря не скажет.
– Мне Эдик сапоги достал. Точно, как я мечтала. Вишня с кровью.
– Ешь! – Анне в руку сунули бутерброд. Ветчина была холодная, влажная. Анна с жадностью откусила и вдруг замерла. Это они об Эдике, о Лапте говорят. А что? Упустила, прослушала.
– С ним это бывает, тогда ему все равно.
– Может, по пьяни?
«Ну, хамки. И все друг друга знают, подружки, – подумала Анна и тут же перестала слышать их неспешные, отдыхающие голоса. – Это Лапоть их прислал. Он. Зачем? И как эта рыжая тут зубную щетку забыла?»
Анне послышался твердый перестук каблуков в спальне. Кто-то остро перебежал комнату наискосок.
– Ты чего? Сиди, – сказала Ритуля. И, удерживая ее, протянулась рука с музыкой сбившихся к запястью браслетов. – Просто удивляюсь тебе. Отдыхай.
Анна оттолкнула полную звона руку, кое-как выбралась из-за стола. Остановилась на пороге спальни. Мохнатый медвежий свитер, длинный, до колен, а из-под него черные блестящие ноги. А эта откуда? Еще одна… четвертая, пятая? Рука, обернутая клочковатой шерстью, потянулась к подушке, где, едва держа лучи на весу, капал зеленью кристалл.
– Э-эй! – негромко окликнула Анна.
Девушка обернулась к Анне. Хорошенькая мордашка, даже очень, только вот рот велик, в пол-лица и помада почти что черная. «И как только я услышала? – подумала Анна. – А то засадили меня в угол, разговорчики завели…»
– Чего это он какой стал? Сломался, что ли? – простодушно удивилась Мордашка. Глаза глупые, светлые. – Может, его в починку? Где их чинят? А я просто так, посмотреть, давно не видела.
Девушка легко, неопасно вздохнула и побежала к двери с веселым стуком. Ноги ее защебетали, будто не каблуки у нее, а птичьи клювы: скрип-стук-чик-чи-рик!
Анна взяла кристалл, он благодарно облил ей пальцы разбавленной зеленью. Оглянулась. Спрятать, спрятать, в бюро запру. Повернула ключ. А куда спрятать ключ от бюро? В письменный стол. Запереть, чтоб не добрались. А ключ от письменного стола? Его тоже запереть… Нет, я так с ума сойду.
– Ты чего там? – приветливо окликнула ее Ритуля. – Иди-ка сюда. Покурим. Ну что, согрелась?
– Еще кофе сварю, – сказала Мордашка.
– Ага. Если я кофе на ночь не выпью, не засну. Такой организм.
Зазвонил телефон. Хоть бы Андрюша.
Анна, что-то волоча за собой, побежала в комнату. А… Кто-то из девок накинул ей на плечи платок, она и не заметила. Платок по пути зацепился и повис. Вот он, проклятый гвоздь. Да ладно, вытащу потом.
– Анюта… – прокислый голос.
– Да. Что?
– Возьми ребенка из садика. Погода. Перебои у меня.
«Ребенка!» Что, у него имени нет? Всех детей забрать из всех детских садов. Андрюша скоро придет. Тащиться через весь город.
– Что ж ты не попросила Олину маму? Она бы заодно и Славку взяла.
– Я думала, сама дойду. – Голос удушливо рвался.
– Хорошо, ладно.
И, не дожидаясь, что скажет мать, она повесила трубку.
Анна остановилась в дверях. Яркий стол, чернота на донышках чашек, пестрые девушки, плотно сидящие. Жуют. Надкусанный бутерброд на тарелке. Как их выгонишь, вон как уселись. Все, как одна, молча посмотрели на Анну. Ритуля зажала в зубах кусок сахара.
– Мне уйти надо, уйти, – разбивая вращающийся круг света над столом, тихо сказала Анна. – Я бы… пожалуйста. Но вы собирайтесь.
– Иди, иди, – спокойно откликнулась Даша, – мы тебя дождемся. Мы – тут.
– Нет, мне за ребенком, – чувствуя свое бессилие, сказала Анна. Господи, не за ноги же их тащить. – Мне ехать за ребенком. Далеко.
Теплое вращение, уютный запах кофе, сигаретный дым – все остановилось.
– А нам Эдик велел до упора, – кругля розовые глаза, протянула Мордашка.
– Так у нее ребенок. Она за ребенком, – сказал кто-то, кривой башенкой собирая чашки.
– А… ребенок.
– У меня тоже ребенок. Весь в соплях. Ну и что? – обиделась Мордашка.
– Да ведь ребенок… далеко.
– Ладно, девочки, побежали, мне еще заскочить надо, – сказала Ритуля.
– И мне. Мы еще как-нибудь!
О!.. Какие тонкие, гибкие. Как медленно, мягко они поднимаются, плавно расправляя спортивно-крепкие спины, укрепляя нежные плечи. Неохотно расстаются с ими же согретым воздухом.
– Сигареты не забудь. Твоя зажигалка?
– А то чья!
– Уж посуду сама вымоешь, извини.
Неожиданно в передней они стали дикими, шумными, все разом вырвались в дверь.
– А Эдику чего скажем?
– Надо было тебе самой, Ритуля, самой…
Дверь гулко захлопнулась.
«Заждалась», не то «зажилась», – послышалось Анне. Затихающий хохот посыпался вниз по ступеням.
Славка стоял один у голубого шкафчика с облупившимися вишнями, грустный, опустив тяжелолобую голову. Одно ухо багровое, вспухшее.
Опять его мать так постригла. На полгода вперед, чтоб лишний раз в парикмахерскую не ходить. Нарочно уродует.
Лидия Павловна, воспитательница, молодая, с бледно-серым лицом, длинным носом посмотрела на Анну с брезгливой неприязнью, даже без зависти. Отгораживаясь осуждением, протянула руку.
Анна словно увидела себя со стороны. В черной шапочке по брови, тонет в свежем дымчатом песце. За кого она меня держит, за проститутку, что ли? Бросила сына и шляется?
– Извините. Мама поздно позвонила. Сердце у нее.
У нее-то, может быть, и сердце, а вот у тебя… Весь вид Лидии Павловны говорил, что у Анны нет сердца, неоткуда ему взяться, давно променяла его на голубую шубу, на роскошную ночную жизнь. Вот и коньяком пахнет.
– Обратите внимание, мальчик плохо развивается, отстает. – Лидия Павловна осуждающе вздохнула. – Кушает плохо. Ты кому котлету отдаешь?
– Любочке, – одними губами прошептал Славка.
– Тапочки ему малы. Обратите внимание.
– Что у тебя? Почему ухо… – Анна потянулась к свекольному уху. Но взгляд Славки исподлобья, страдальческий и отчужденный, остановил ее.
– Да, – в голосе Лидии Павловны зазвучал крепкий металл. – Петя Дроздов. Да. Мальчик кусается иногда.
– И трусы стягивает, – шепнул Славка.
– Неординарный мальчик. Я о Пете Дроздове, естественно. Он у нас на елке будет медведем. Большая роль под елкой. И, учтите, если думаете о школе – ребенок ваш не готов.
– Зайчик, – словно признаваясь в чем-то постыдном, Славка уперся взглядом в пол.
«Какая у него тонкая шея. Как у куренка. И рот, ну не рот, клювик какой-то… Все это почему-то только раздражало Анну. И Сашка хорош. Безотцовщину растит. А мне, мне некогда. У меня Андрюша болеет».
– Зайчик, – скривилась Лидия Павловна.
«Что она кривится, – подумала Анна. – Ей-то куда спешить? Пойдет к какой-нибудь подружке. Тоже молодой и некрасивой. Сядут, будут пить жидкий чай…»
– Зайчик без слов. Все отстающие в развитии – зайчики. Обратите внимание. И, пожалуйста, в следующий раз забирайте ребенка вовремя.
– Извините. – Анна нагнулась, завязывая Славке шнурки. Почувствовала запах своих духов.
– Сам, сам, – негромко прогремело над ней листовое железо, – в старших группах должен сам. И вообще…
Анна торопливо шла по улице. Андрюша уже дома, а ужина нет. Она дернула Славку за руку, тот мелко и молча семенил рядом. Только Анна остановится, прижимается к боку.
«Нос о шубу вытирает», – с внезапной досадой подумала Анна, отталкивая от себя маленькое, льнущее к ней тельце.
– Мамочка, давай погуляем.
– Какие прогулки? Придумал. В такую погоду. И бабушка ждет.
– Бабуля спит.
– В другой раз погуляем.
– Не хочу в другой…
Анна услышала короткие жалкие всхлипывания.
– Ап… Ап… – Славка задыхался, давился слезами. И плакать не умеет нормально. Наказанье, а не ребенок.
Анна увидела такси. Зеленый свет нырнул и пальцем провел по глазам. Анна метнулась к краю тротуара. Останавливается. Запихнула Славку в пахнущее подогретым бензином нутро.
– Ты, Славик, сам поднимешься и позвонишь.
– А ты куда? Ты… Я до звонка не достану. Только палкой. А палка у Олечки.
– Ты ножкой постучишь. Знаешь как: тук-тук-тук! Это очень хорошо, стучать ногой, – быстро и весело проговорила Анна, слыша, что голос ее звучит фальшиво, с наигранным оживлением. Она поцеловала Славку в глаз, окунувшись губами в неглубокую лужицу слез. – Бабушка откроет. Подумает: кто это там стучит? А это Славочка наш. Ну, Славочка, да?
Славка резко отвернулся, прижался лицом к стеклу. Анна почувствовала, как он весь враждебно напрягся. А его рука, повторяя дыхание, судорожно оттягивала и отпускала пуговицу старого пальтишка, повисшую на длинной нитке.
Глава 12
Дура ты, дура! Анна любовалась трогательно склоненной головой Мариши, беззащитной линией ее длинной шеи. Посередке шея грозила переломиться, там выступал один круглый, как лесной орешек, позвонок. Неужели тебя никто не целовал в шею? Никогда?
Мариша жила с братом в старой большой квартире. Все здесь было погасшим, блеклым, ни одного блестящего предмета.
Анна часто забегала к Марише после работы. Неровные, приплясывающие полушаги-полускачки, и дверь открывал Лев Александрович, Маришин брат. Бескостный, вихлявый, с поношенным эластичным лицом из чего-то мягкого вроде замши. У него была привычка, задумавшись, ущипнуть себя за щеку и оттянуть. Увидев Анну, он закатывал глаза и преувеличенно счастливо всплескивал руками:
– Анна, вы!
Он давно и запойно пил. И его пьянство, едкий, химический запах – это был некто вечно третий. И этому третьему, безнадежной борьбе с ним, Мариша отдавала всю себя.
Со злым, несчастным лицом она наливала крепчайший чай в огромную яйцевидную чашку, разбавляла сливками из пакета, входила в комнату брата. Привычно и ловко спускала с кровати его жилистые ноги с плоскими ступнями. Насильно заталкивала ему в рот какие-то таблетки, заставляя выпить до дна исполинскую чашку. Разговор его становился более связным.
Лев Александрович подолгу сидел с Анной и Маришей на кухне, смеялся, закидывал голову, выставляя острый кадык, похожий на застрявший в горле спичечный коробок. Глядел на Анну чувственными глазами.
– Анна, знаете что? Выходите за меня замуж. – Он гладил руку Анны. Было что-то порочное в том, как он то несильно сжимал, то отпускал ее пальцы.
– Нужен ты ей! Сокровище! – недобро улыбалась Мариша.
Лев Александрович где-то преподавал, а два его ученика по гидродинамике считались лучшими.
– А мы-то, на краю всеобщей гибели. – Он кивал на Маришу. Разъезжался в улыбке обезьяний рот, он криво подмигивал. – Мы занимаемся… чем? Приносим себя на алтарь! А на какой? Сами не знаем, на какой!
Во всех люстрах в квартире были ввинчены слишком слабые лампочки. В этом приглушенном свете двигались и жили вполнакала какие-то сухарно-ломкие старики и старушки. Учительница. Скульптор-анималист. Еще кто-то. Дальние родственники. Незаметные, вежливо-обидчивые, от них слабо пахло ветхостью и мочой. По субботам Мариша мыла их в ванне, одного за другим. И они ходили взволнованные, испуганные.
– Ха-ха-ха! – резко и пронзительно смеялся Лев Александрович, закатывая глаза. – Анна, выходите за меня замуж!
Мариша и Анна шли по улице. Густо-малиновое зимнее солнце раздалось вширь. Анна невольно заглядывалась на него, и потом зеленое жирное пятно, все застилая, долго плавало перед глазами.
– Как Левка? – спросила она Маришу.
– Не просыхает. – Мариша хрипло кашлянула в тонкую кожаную перчатку. На ней была холодная шуба, пупырчатая, как куриная кожа. – Хочет сдохнуть, да на здоровье, мне-то что.
Анна поскользнулась на присыпанной снегом ледяной дорожке. Но ей показалось, что она поскользнулась все на той же не оставляющей ее неистребимой тревоге.
– Почему ты его не любишь? – Анна искательно заглянула в глубокие глаза Мариши. – Он очень хороший. Знаешь, он в чем-то ребенок.
– Не люблю зиму, – не отвечая ей, зябко ежась, пробормотала Мариша. – И вставать в темноте ненавижу.
Анна снова загляделась на сползающее вниз солнце. Его малиновые потеки всасывала снизу сизая туча.
– Знаешь, я позвоню Андрею, – не выдержала Анна. Она порылась в сумке. – Ни одной монеты. У тебя нет?
– А я тебе не дам, – прямо ей в лицо усмехнулась Мариша.
– Мариш, ну почему ты так? Зашла бы к нам как-нибудь. Надо же вам познакомиться наконец.
– Это зачем? – Мариша подняла тощий воротник шубы, отгораживаясь от нее.
– Простите, у вас нет монетки? – метнулась Анна к невысокому человеку в аккуратной каракулевой шапке пирожком. Вместо его лица плавало зеленоватое пятно. Снизу его окаймляла черная, круто завитая бородка, тоже из каракуля.
Но каракуль молча, неодобрительно проплыл мимо.
– Вот так, – злорадно шепнула Мариша, – перст судьбы! – И, не выдержав, рассмеялась. – Я для Веры Константиновны лекарства купила. Надо будет еще, скажи, у нас аптечный ларек отличный.
– Мама без них не может… – Анна запнулась. – Подожди меня. Я на минутку, всего на одну… забегу домой.
Мариша только вскинула брови.
– Домой? – с насмешкой повторила она.
– Мне надо сказать Андрею… Я обещала. А потом мы еще погуляем.
Они свернули в переулок. Обе разом наклонились, пряча лица от колючего ветра.
– Вон как он тебя одевает. Песец, – презрительно скривилась Мариша. – Смотри, сдерут его с тебя, а то еще и изувечат.
– Постой тут. – Анна крепко ухватила ее за рукав. – На, возьми варежки. Или в подъезд войди. Там тепло. Постоишь у батареи. Ладно?
– Ровно пять минут, – строго отмерила Мариша.
– Конечно, – счастливым голосом пообещала Анна. – Я – мигом.
Почему-то ее обрадовало, что Мариша будет ждать ее здесь, внизу.
Лифт, как всегда, был сломан. Анна торопилась. Все-таки ненадолго остановилась у рябого окна. Отдышалась. Набрала в горсть синего цвета, будто могла унести его с собой. Нет, надо скорей…
Дверь отворилась молча и податливо. В передней было темно. Анна быстро скинула полную уличного холода шубу. В полуоткрытую дверь она увидела набухшие закатным солнцем задернутые шторы. Послышалось заунывное, монотонное бормотание. Странный голос. И слова странные. Похоже, латынь. Голос тягуче волочил древние слова. Неужели Лапоть? Господи, никуда от него не деться, когда ни вернешься домой – он тут.
– Заснули они там, что ли? – Лапоть с трудом перевел дыхание, заговорил с недоумением, обиженно даже: – Ишь, сложили лапки, будто их не касается. Молчат. Не отзываются. А ведь это чья, чья, между прочим, обязанность? Раз уж такое стряслось, помогите, если просят.
– Думаешь, дело в кристалле? – равнодушно возразил Андрей. – Ерунда все это. Здесь что-то другое, не знаю, что, но только совсем другое. Кристалл – это уже потом.
– Да нет! Оно самое! Уверен, уверен, – с азартом перехватил Лапоть. – Пойми, нельзя, не можем мы больше ждать, и так он еле светит. Потому чувствую – надо, надо.
– Надо, – с безразличной насмешкой повторил Андрей. – Лично мне все равно. А они…
– Они! – заспешил Лапоть. – Видишь, какие они там формалисты. Желают, чтоб у нас тут все было по всем правилам. Легко сказать. Их правила! В наше-то время. Такое дело организовать, все достать, раздобыть! Ведь это, это… – Голос Лаптя неожиданно оробел, и Анна уже не смогла разобрать его присмиревший, сбивчивый шепот. – Это…
– Кто там? – вдруг резко вскинулся Андрей.
– Я, – откликнулась Анна торопливо.
Тут она увидела неяркий, но подвижный свет. Он шел из зеркала. Из зеркала светила свеча.
– Андрюш… – тихо позвала Анна, но голос ее пресекся, не хватило дыхания. Она ступила в комнату. На столе горела свеча. Огонек кивнул, указывая на Андрея. Огромная тень Андрея, переломившись, вползла на потолок. Андрей стоял, чуть ссутулившись, опустив руки. На нем был узкий, облегающий камзол серого бархата с широкими складками на рукавах. Кружева покойно окружили шею. Он досадливо почесал бровь. Анна увидела мягкие складки бархата, собравшиеся на сгибе локтя, когда он поднял руку, и длинный отполированный ноготь. Черные усы и узкая острая бородка делали чужим его бледное лицо. Но больше всего ее напугали его сильные мускулистые ноги, обтянутые серым шелком чулок. Она невольно все время смотрела на них.
– А, это ты, – усмехнулся он. – Пришла.
– Как раз! Как раз! В самый момент. Умница! – затрещал Лапоть, выходя из-за Андрея, как фокусник из-за ширмы. Лапоть встал на цыпочки и словно прилип к боку Андрея. За распахнутой в глубине комнаты дверью, в открывшейся пустоте, еле видное, протянулось что-то прозрачное с длинными рукавами, похожее на ночную рубашку, подхваченную сквозняком. Смутно проплыл еле угадываемый женский профиль. Нет, показалось. Это, множась и углубляясь, в зеркало уходила тень Андрея.
Лапоть, не оглядываясь, резко толкнул дверь ногой, и она беззвучно прикрылась.
Мысли Анны разбегались. Рассеянный, хмурый взгляд Андрея, словно не видящий ее. «Почему он так оделся?
А Лапоть-то, Лапоть! И вовсе на себя не похож, – изумилась Анна. – Волосы длинные до плеч, неопрятные, сальные, падали жидкими прядями. Что он на себя напялил?» Вместо привычного свитера был на нем кургузый кафтан или что-то вроде этого, да еще, похоже, с чужого плеча, потому как уж совсем не сходился на слоистом от жира животе, и вздернулся вверх широкий ремень. Рубашка расстегнута, и на груди торчат клочья медвежьей шерсти. Штаны по колено, а на кривых с косолапиной ногах пыльные расшлепанные башмаки.
– Анна, надо же, это вы, вы! Молодец. Я и говорю, умница, умница! – Лапоть так и сыпал ловкими, прыгающими словами. – А мы уж думали бежать, искать вас, звонить, послать… Да кого пошлешь? Хотя есть, есть кого послать. Дело в том, что вы сейчас просто необходимы, вот прямо сейчас.
Лапоть незаметным воровским жестом, но вместе с тем почтительно, не касаясь, прикрыл куском парчи кристалл, лежащий на тахте. Кристалл светил слабо, больной, обесцвеченной зеленью.
Кристалл! Значит, я его дома забыла, раззява. И светит как, еле-еле.
Левую руку Лаптя оттягивала тяжелая книга, старая, с медными застежками. Кожаный переплет лопнул вдоль корешка и завернулся живыми заусенцами.
«И книга Андрюшкина. Скоро всю библиотеку растащит, – вскользь подумала Анна. – Нет, этой книги я не видала…»
– Андрюша… – Анна попробовала улыбнуться, но губы не слушались, дрожь сгоняла с них улыбку. – Ты… что это?
– Да это все Лапоть, кретин, – с далеким равнодушием сказал Андрей. Видно было, что ему до одури скучно объяснять. – Глупости все, чушь собачья, все равно ничего не выйдет.
Андрей не договорил, отступил назад, тень укоротилась, сползла со стены.
– Новый год, Новый год скоро, забыли? В костюмах! Маскарад, маскарад! – подхватил Лапоть. – Вот я и придумал. Жизнь кругом какая, ужас! А у нас маскарад, мы в костюмах, нам весело. Вон, приглядитесь, приглядитесь, да вы и догадаетесь! А что? Что такого?
Улыбка разорвала лицо Лаптя. Анна увидела, он весь дрожит с головы до ног. Что-то затаенное не давало ему стоять на месте, он незаметно приплясывал. Один рукав у локтя вдруг прямо на глазах распоролся по шву. Но тут наконец Лапоть как-то справился с дрожью. Заговорил, как всегда, скороговоркой с привычной насмешкой:
– Да что вы так смотрите, Анюта? Это я в цирке барахла набрал, в ихней костюмерной, по старой дружбе: валяй, говорят, бери чего хочешь. Я ведь там работал, я же рассказывал. Где я только не работал, а главное с кем, страшное дело! Постойте, к чему это я? Ах да, Анечка, Новый год! Поверите ли, каждый раз боюсь, что сдохну именно, именно к Новому году. Откину копыта под звон бокалов, под елочкой. И до того меня этот страх доводит! Может, просто болезнь века? Депрессия называется. Ох, черт! – преувеличенно извинился он. – Кому объясняю, совсем тронулся, может, вы мне еще рецептик какой… Ну, признайтесь, у вас небось таких психов навалом! Ну, таких, с обострением к Новому году. Жить просто не хочется, хоть из окошка… – Тут резвый голос его оскользнулся, он опасливо глянул на Андрея.
Андрей и впрямь нахмурился. Лапоть, словно извиняясь, развел руками, но тут же снова принялся ловко нанизывать послушные упругие слова. – Верите ли, Аня, весь дрожу, вон, поглядите, пупырышки. – Лапоть оттянул рваный рукав. – Все какая-то петля мерещится, манит, зовет, да еще так ласково: сунь, сунь головку! Кошмар! Одна надежда: тяпну как следует, отвлекусь. Тут меня и осенило, устрою-ка я маскарад для своих, для близких, для вас, Анюточка!
«Смеется он надо мной, что ли? Нет, как всегда, кривляется». Ища ответа, Анна посмотрела на Андрея. Но тот стоял с безразличной усмешкой.
– Андрюша, а усы, откуда усы? – вдруг сорвалось у Анны.
– Они приклеены, приклеены, – с внезапным раздражением проговорил Андрей, повернувшись и глядя в упор ей в лицо. – Видишь?
Он схватил себя за усы и несколько раз дернул сильно и резко, почти со злобой. Анна увидела, как оттягивается его кожа вместе с верхней губой. Лицо его перекосила гримаса.
«Господи, я сплю», – подумала Анна.
Она сделала усилие, попытку проснуться, повела глазами по стене, будто там мог быть выход, дверь, ведущая из сна.
– Ты не спишь, – насмешливо сказал Андрей.
Он подошел к креслу, проведя концом шпаги исчезающую черту по вздувшейся занавеске.
– А это твой костюм, донна Анна.
Как он меня назвал? Донна Анна? Почему донна Анна? Или послышалось?
Анна увидела на кресле сверток в газете, крест-накрест перетянутый бумажной крученой веревкой. Андрей небрежно подцепил пальцем веревку, качнул увесистый сверток. Бечевка, щелкнув, лопнула, газетная бумага расползлась. На кресло вытек белый атлас. Задымилось тонкое черное кружево.
– Ну? – прищурясь, спросил Андрей.
Анна неуверенно провела рукой по атласу. Все неровности кожи сухо и неприятно цеплялись за зеркально-гладкий шелк. Анна потрогала пальцем высокий черепаховый гребень. Еще темно-алая роза, тоже из шелка.
– Можно, отдерну штору? – тихо попросила Анна.
– Нет, – резко сказал Андрей.
– А теперь вам все это необходимо надеть. Все! Пренепременно! – весь извиваясь от нетерпения, ввязался Лапоть, глаз его был недремлюще зорок. – Для вас подбирал, специально. Полный комплект. Знаете, сколько всего перерыл? Анна, только представьте… вы в этом костюме! Гениально!
Анна вдруг почувствовала стянутость волос от висков к затылку, словно невидимая рука с силой прихватила их сзади. Она невольно глянула в зеркало на стене и увидела свое неясное отражение. Да, это она, только в чем-то льдисто-белом, блестящем. Призрачный этот блеск кое-где смягчали, падая каскадами, черные кружева. Высокую прическу скрепил черепаховый гребень, прихватив алую розу. Позади себя Анна увидела Лаптя, его распахнутые руки, будто он хотел вырвать ее из зеркала.
Тут зеркало, висящее на двух крюках, шорхнув по обоям, криво повисло, стукнул упавший крюк. Все исчезло с зеленовато-озерного стекла. Только забыто остался сиять слабый атласный локоть.
«Я это уже видела, только где, когда?» – но вспомнить Анна не могла, память, отключившись, молчала.
– Ничего, ничего, Анюточка. Хотя старинную вещь чуть не раскокали. Такие деньги стоит, – втерся Лапоть, одергивая рваный рукав.
«И зеркало с ними заодно», – вздрогнула Анна.
Она отступила назад, оперлась о стол и вдруг влипла ладонью во что-то густое и клейкое. Подняла руку – вся ладонь была в загустевшей крови.
– Ой! – вскрикнула Анна и отскочила, с ужасом глядя, как на чужую, на свою руку, измаранную кровью. Теперь она видела, весь край стола забрызган крупными густыми каплями.
– Анна! Анечка! – Лапоть вывернулся откуда-то снизу и сбоку, простирая к ней коротковатые руки. – Вы что, вы что? Нет, правда, что вы подумали, честно? Это же мы петушка резали, петушка. Всего-то, а вы… Ну и капнули. Что особенного? Нормально.
Анна повернулась и опрометью бросилась в ванную.
– Нельзя туда, нельзя! А ну назад! – тонким голосом завизжал Лапоть, бросаясь за ней. Но нагнать Анну было невозможно. Не помня себя, она влетела в освещенную ванную и застыла, оцепенев, без мысли, без дыхания. В эмалевом углублении ванны лежал здоровенный черный петух с перерезанным горлом, вывернуто и неудобно запрокинув голову. Широкие гладкие крылья и одно перо, стоящее колом. В открытом глазу остекленела мертвая муть. Зарезанный петух вдруг резко и сильно брыкнул большой чешуйчатой ногой со шпорой, скользко царапнув ванну.
Анна тихо, всухую всхлипнула, попятилась и чуть не попала в приготовленные руки Лаптя. С его плеча свисало чистое полотенце.
– Я же говорил, просто петушок, – спокойно ухмыльнулся Лапоть, хотя в ушах Анны еще стоял его режущий визг. – Бульончик думаю сварить Андрюхе. Из деревни привезли. Петушок, золотой гребешок. У них там, знаете ли, все на навозе, все натуральное. Картошечка – во! Пусть хоть раз Андрюха поест бульон без химии. А вы уж сразу… Нервная какая! А помоемся мы на кухне. – Он настойчиво надвигался на Анну, и она отступила, боясь, что ее коснутся его широко загребающие руки.
Она и не заметила, как очутилась на кухне. Анна с жадностью намылила ладони, смывая с них отвратительно-розовую пену. Взялась за край полотенца. Оно пахло чем-то свежим, будто сохло во дворе на веревке, под ветерком. Это полотенце как бы объединило их на мгновение, и Лапоть с ухмылкой удержал полотенце за другой конец. Тут только, в зимнем дневном свете Анна разглядела, что одет Лапоть в сущее, немыслимое даже рванье. Все было ветхое, засаленное, грубо, на скорую руку залатанное. Со старого башмака свалилась лепешка светло-серой дорожной глины и упала на линолеум.
– Поиздержались мы как раз в те поры, – не то оправдываясь, не то в какой-то остолбенелой забывчивости пробормотал Лапоть. Его остановившийся взгляд блеснул углубленным воспоминанием. – У кобылы моей сап, спина шелудивая, железы вздуты, все суставы болтаются, так она и сдохла по дороге… А? – вдруг вздрогнул Лапоть, как вздрагивает внезапно и грубо разбуженный человек. – Смешно, Анечка, да? Это из одной книжки. Вы думаете, я дремучий, а я начитанный.
Анна еще вытирала руки, а Лапоть как-то понемногу, незаметно потянул ее к себе, вкрадчиво перехватывая полотенце. Заговорил он тихо, словно у них была общая тайна, и никто, даже Андрей не должен был услышать ни слова.
– Мы сейчас поиграем немножко, да? – еле слышно проговорил он.
– Поиграем? – изумление Анны было столь неподдельно, что Лапоть, подыгрывая ей, подобострастно хихикнул. Но скованность смеха, его искусственность выдавали попытку лишь смягчить некую странность слов, все превратить в невесомый полет болтовни.
– Шуточки, шуточки, скоро Новый год, опять забыли? Народ посмешим, натащу всяких тряпок. В цирк снова сгоняю.
– Все вы врете, Эдик, – не выдержала Анна.
– Вру, а что? – остро прищурился он. Анна хотела выпустить полотенце, но с пальцев, не переставая, падали капли. – За что? Зачем мне это? – вдруг с откровенной тоской почти простонал Лапоть. – Мало, что ли, я их навидался, голых животов этих? Имел счастье. Да кто ж меня когда стеснялся? А теперь, в такую минуту, нужен, черт подери, именно этот живот. Лично ваш! Другие на сегодня не годятся. Подавай им тот, который в данный момент, ну, пока что… Если бы просто голый живот, уж я б нашел сук всяких, без проблем. Для вас же, для вас, Анна, – Лапоть заговорил угодливо, вкрадчиво, – сами потом спасибо скажете. Если с кристаллом наладится, то и у вас тоже… Неужели не ясно? Кристалл для него – все, так уж сложилось. Не может он без него, считайте, как амулет. Сами попользовались, убедились. – Он нечисто усмехнулся, но тут же спохватился, бочком глянул на Анну. – Отсюда всякие его настроения, нервы, вы же первая страдаете. Но вы мне поверьте, слышите, Анна: они помогут. Как именно, не знаю, но помогут. Только им надо угодить, подольститься. Вы, главное, помните: это для Андрея, для его здоровья, для вас, наконец. И тогда, ничего, ничего, это только сначала, с непривычки. Надо, Анна, надо.
Воспаленный взгляд его был полон неразбавленного мрака.
– Значит, так, – Лапоть уже приказывал, требовательно, властно. – Смотри у меня, чтоб без всяких штучек! Ляжешь на стол, юбку задерешь, нижние юбки тоже. На колготки наплюем, спустишь, и все. Трусики тоже. Для этого главное – голый живот. – Анна с изумлением услышала, он говорит ей «ты». – Что уставилась? На живот тебе положу книгу, а ты будешь держать две свечи. Когда явятся… он, они… – Лапоть задохнулся, облизал горячим языком пересохшие губы. Мертвея лицом, быстро оглянулся. – Кто придет, не знаю, наперед неизвестно. Гляди у меня: не визжать, не дергаться, убью! Я их буду спрашивать, а ты молчи. Лежи, молчи и не шевелись. Ты только… – Вдруг он склонился в каком-то нелепом поклоне. И голос притих, обретя почтительность, – Ты только помни: ты – донна Анна, а он… – Голоса Лаптю не хватало, он задыхался. – Он… он… Дон Жуан.
«Сумасшедший, – вспыхнуло в Анне, – Дон Жуан?.. Он бредит, бредит, а я стою и слушаю. При чем тут Андрюша? Нет, тут все связано, связано!»
Откуда-то снизу на нее вдруг пахнуло подвальным холодом. Она выпустила полотенце, и оно упало на пол.
– Убери глазища! – ощерился Лапоть. – Думаешь, новое что предлагаю? Во все века так. Не слыхала? Да куда тебе! С твоим образованием. У вас здесь с обрядами вообще на нуле.
Он вдруг цепко обхватил Анну за бедра, рванул к себе, больно вдавливая ей в живот пальцы.
– Запомнила? – прошипел он. – И кровью полью – стерпишь! Надо, надо, потому что это черная… черная… – У него не хватило дыхания, он умолк, сгибаясь, сворачиваясь, словно бы под непосильной тяжестью.
Анна вдруг услышала тонкий, еле различимый голос. Рвущийся, непрочный, совсем юный. Знакомый. Чей? Не вспомнить… Голос этот охранно протянулся между ней и Лаптем. Анна, напрягая слух, разобрала:
– Черная месса… Черная месса…
– Не буду, не заставишь! – обретя внезапные силы, взвизгнула Анна, глядя прямо в ненавистное лицо, отдирая по одному цепкие пальцы. Она бисерно дрожала с головы до ног. – Иди ты к черту, к черту со своей черной… мессой!
– Узнала! Откуда? – бешено завопил Лапоть, выпуская ее. Он резко отвалился назад, словно она ударила его сильно и точно. В вечернем тускнеющем свете Лапоть вдруг сорвался вниз, провалился по пояс в какую-то не то дыру, не то в яму. Она увидела его вскинутые руки и забелевшее полотенце. Анне показалось, он хочет накинуть полотенце ей на шею.
– Андрюша! – отчаянно крикнула Анна.
– Ну? – издалека отозвался Андрей.
Лапоть втянул в себя шипящее проклятие. Анна пробежала мимо него в комнату. Андрей все так же стоял у стены. Но черная тень за его спиной исчезла. Что-то изменилось, Анна не сразу поняла, что именно. А… он потушил свечу. Голубоватый дымок вился в воздухе.
Господи, Господи… Я боюсь свечей, стала бояться почему-то.
Привычно светила низкая лампа. На тахте слабо таял кристалл. Его лучи плоско растекались, повторяя складки покрывала.
– Ты что? – хрипло простонал позади Анны Лапоть. Он, видно, стоял совсем близко, прямо за ее спиной, потому что Анна уловила запах его несвежей, отдававшей кислым, одежды. Лапоть вдруг тонко всхлипнул. Анна невольно повернула голову на этот странный всхлип, увидела сальные волосы, заплатку, выползающую из-под мышки. «Почему у него такие длинные волосы? Разве у него такие волосы?» – Не отпускай ее! – Лапоть протянул к Андрею руки. Его лицо покрыл мшистый налет. – Дай мне ее ненадолго. Я с ней поработаю, заставлю, хотя она узнала… Откуда, откуда узнала? Нет, лучше ты сам, прикажи, для тебя все сделает!
– Отвяжись, надоело мне, – отворачивая голову, проговорил Андрей.
– Красивый, – чувствуя, что молчать нельзя, неуверенно проговорила Анна, указывая на белый блестящий атлас, свисающий с кресла. – Роза, Андрюша, как живая.
– Соглашается, соглашается! Слышишь? Ну же, ну! – дико вскрикнул Лапоть.
– Заткнись, – глухо сказал Андрей.
В ушах Анны, нарастая, возник комариный писк. Сейчас, как дура, шлепнусь в обморок. Вот не хватало.
Андрей стоял перед ней, все так же опустив длинные руки, глядя на нее без выражения, подрагивая серой, обтянутой шелком коленкой.
– Меня ждут, – пересохшим голосом сказала Анна. – Мариша внизу, лекарства…
– Иди, – безразлично сказал Андрей.
Анна понимала: просто так уйти нельзя. Надо что-то сделать. Подойти к Андрею. Обхватить руками. Истошно завопить в голос. Рвануть, порвать этот серый бархат, чтоб он затрещал… Но нет, ничего нельзя.
Она торопливо схватила кристалл. Задернула молнию сумки. Поймала алчный, слепой от жадности взгляд Лаптя.
Вышла в прихожую. Оглянулась. Комната тонула в полумраке. Встав на цыпочки, Лапоть что-то жарко шептал Андрею.
Анна совсем было уже прикрыла за собой дверь. Вдруг, не сдержав отчаяния, снова распахнула ее и с яростью захлопнула. Звук получился громоподобный. На Анну посыпался с потолка какой-то прах. Упал кусок штукатурки, разлетелся у ее ног, обдав сапоги белой пылью.
– Вот так, – с мстительным облегчением прошептала Анна. Задыхаясь, она сбежала с лестницы. – Думаешь, боюсь тебя, дурак, гадина, псих ненормальный!
Мариши в подъезде не было. На батарее лежали варежки Анны. Черные в зеленый крестик.
Анна шла по улице, заставляя себя вглядываться в лица встречных, вслушиваться в слова, звуки, ища приметы привычной жизни.
Узкий краешек солнца плавал в подкисшем вечернем молоке. Перед Анной шел коротконогий мужчина в меховой облезлой шапчонке. Одну его руку оттягивала нитяная сумка, набитая грязными свиными ножками с тупыми серыми копытцами. В другой руке он нес кусок фанеры, прибитый к палке. Мужчина почувствовал ее взгляд, чутко и боязливо повернул голову. Шагнул в темные ворота. Нехорошо… Так не бывает. Анна поискала его глазами. В проеме ворот было пусто, он как сгинул в ненаселенной черноте.
Ее обогнали две рослые девушки. Полыхал озябший румянец на щеках. Ноги их, звонкие, быстрые, в тонких колготках, отливали стылой бронзой.
«Это всегда так на морозе, – стараясь успокоить себя, подумала Анна. – Как ходят! Не соображают ничего. Ведь все себе там застудят. Я раньше тоже так бегала.
Что Лапоть задумал? Сорвалось у него. Петух дохлый, маскарад. Нет, он не сумасшедший, он что-то хочет сделать со мной, с Андрюшей, подлец. Но у него сорвалось. Голый живот… Нет, больше не могу. Сейчас я позвоню Андрюше. Спрошу его… скажу… Просто так позвоню».
Автомат оказался рядом. Она вытащила кошелек и сразу нашла нужную монету. Стала набирать цифры, медленно, по одной называя их вслух, как заклинание.
Длинные, спокойные гудки. Сейчас. Сейчас…
«Я скажу, скажу ему, скоро вернусь, скажу, сырники на плите под крышкой. Все хорошо, все хорошо. Что он так долго трубку не берет? А… вот!»
– Алло! – услышала Анна ровный певучий женский голос.
– Это кто? – растерявшись, спросила Анна.
– Александра, – не спеша, с мягким недоумением послышался спокойный ответ.
«Не туда попала». Анна осторожно, как стеклянную, повесила трубку.
Глава 13
Анна сошла с троллейбуса и свернула на Кузнецкий. Сумерки слоились, мелькал серый снег. Ноги утопали в жидком месиве, оно разбрызгивалось при каждом шаге до самого асфальта. Сверху падали и тут же таяли бесформенные хлопья. Воротник шубы намок, и она почувствовала запах мокрой шкуры, зверя. Уличная сырость пробралась всюду: под воротник, в рукава и глубже, глубже в грудь. Анна вытянула шарф, уткнулась в него подбородком, но сухой уголок шелка туг же густо облепил снег.
«К Марише скорей, – согревая себя мыслью о теплой, попахивающей газом Маришиной кухне, подумала Анна. – Сразу чаю горячего. Скажу: свежего завари».
На Анну налетела крепкая коренастая девушка в белом платке. Девушка так сильно и резко толкнула ее, что весь воздух вырвался из груди Анны. Хых!.. – невольно выдохнула Анна, и в лицо ей ударил ответный теплый шарик дыхания девушки. Пушистые, вьющиеся волосы из-под съехавшего на затылок платка несли на себе целую конструкцию сцепившихся, блестящих капель. Девушка, радуясь чему-то, быстро улыбнулась Анне, и Анна почувствовала, какая она вся сухая и теплая под коротким пальто с взъерошенным воротником из меха химического зверька.
Анне вдруг показалось, что она видит впереди Андрея. Его рыжую шапку, вроде и не намокшую вовсе. Она заторопилась, ускорила шаги. Нет, это был не он.
«И пусть, – вдруг подумала Анна, с удивлением осознав, что у нее сейчас не хватит сил взглянуть ему в глаза. – Нет, нет, к Марише, чаю горячего».
– Анна! Мальчики родимые, сегодня день встреч! – услышала она. Откуда-то сбоку, вывалившись из серой стены, появился Лапоть. Перебежал Анне дорогу, пошел рядом, близко заглядывая ей в лицо. Его черная улыбка, как всегда, поразила Анну. Большая, стрельчатая снежинка косо влетела ему в рот и умерла в серповидном провале.
«Как мне теперь с ним, после вчерашнего?»
– Приятеля встретил. Пять лет не видел – не узнал. Обабился, облез, – как ни в чем не бывало, затараторил Лапоть. – Что делать? Жизнь пошла какая-то… А вы, Анна, вы умеете быть выше, выше этого говна!
Анна хорошо знала его манеру: усыпляющая волю сутолока слов, за которой невозможно поспеть и уследить. И вдруг со стуком камешка падала главная мысль, к которой, оказывается, он неумолимо вел.
– Ну и досталось мне потом, когда вы ушли, Аня, отчихвостил меня Андрюха. И что интересно, теми же словами, что и вы. Я всегда говорил: вы с ним пара, пара! Утверждал. И бульон есть не стал. Я такой бульончик вам сварганил, как слеза, с травкой, с вермишелью – все в унитаз. Я там за собой прибрал, помыл, заметили? Ну пошутил, пусть по-дурацки, согласен, но ведь из лучших побуждений!
Он быстро глянул на Анну, вымогая то ли улыбку, то ли хотя бы кивок головы, но Анна промолчала.
– Ну да… Не знаю, как вы, а я боюсь. И что меня пугает, имею в виду Андрея, совершенно потерял чувство юмора. А без него в наши дни… Если кругом такой развал, продукты отравлены, все куда-то валится, катится, ну, сами знаете, ну как тут без чувства юмора? Вы куда, кстати, я вас провожу. Не на Кутузовский, случайно? – непринужденно, как бы между прочим, спросил он.
На Кутузовский? Почему на Кутузовский? Ах да, Сашка… Он ведь на Кутузовском живет, у приятеля. Но при чем тут Сашка?
– Нет, мне здесь недалеко, по Кузнецкому и налево, – неохотно сказала Анна.
– А… – не то недоверчиво, не то разочарованно протянул Лапоть. Он нахмурился, замолчал.
«Он чуть ниже меня», – прикинула Анна, испытывая неловкость оттого, что он молчит и идет рядом.
– Вы ноги промочите! – вдруг воскликнула она, разглядев его ботинки на тонкой подошве, расшлепывающие талый снег.
– Как славно вы сказали это, Анна! – восхитился он. – Хоть что-то по-дружески, по-человечески, наконец.
– Да нет, я просто… – не нашлась Анна.
– Вот уж сразу «нет»! – шутливо обиделся Лапоть. Они поднимались вверх по Кузнецкому. За широким старинным стеклом ателье мод из глубины и мрака шагнули и замерли длинноногие девушки. Розовые лица, безразличные и высокомерные, на губах полуулыбка, руки застыли в незавершенном жесте. Отделенные от улицы стеклом и сбегающей рябой пленкой воды, они жили особой жизнью, недоступной и совершенной. Несмятая одежда еще несла на себе последний сверкающий стежок портного. Выплыла из матовой бездны корзина с голубыми и серыми розами. Гибкие струйки, плывущие по стеклу, на миг создавали иллюзию движения, вдруг заставляли дрогнуть уголки губ, в глазах рождался взгляд и гас.
– Неплохой костюмчик, а? – небрежно сказал Лапоть, остановившись перед витриной. – Вам бы пошел. Черт, у вас фигура потрясающая.
Анна посмотрела на выточенное из розовой скорлупы лицо с жадно оттопыренными губами. Острое колено нетерпеливо шевельнуло край клетчатой юбки.
– Все, что вам нравится, вы только скажите, все, все можно купить. – Лапоть сделал широкий обещающий жест рукой. – Главное, не стесняйтесь, другая бы на вашем месте, а вы… Кстати, вот этот костюмчик, ну этот, в клетку, шанель, шанель, ну вот, а вы даже не смотрите! Ваш стиль, клянусь. Между прочим, чистая шерсть.
Анне показалось, Лапоть без труда просунул руку сквозь стекло и по-хозяйски пощупал подол клетчатой юбки, оценивая ее добротность.
Узкая рука манекена медленно, просительным жестом, повернулась ладонью вверх. Задернутая текучим занавесом, девушка в клетчатом наклонила голову.
– Ну, если больше негде… – недовольно пробормотал под нос Лапоть. – Ладно, только к столу не лезь. Что? – будто не расслышал он. И опять невнятица: – Пыль обтереть? Оботру, оботру. Все.
«Что он бормочет? Кому это он? – настороженно подумала Анна. – Что за дурацкая манера, говорит сам с собой».
Но в этот миг Лапоть бодро и резво повернулся и посмотрел на Анну.
– Ну, как насчет костюмчика? Решили? А?
– Нет, спасибо, – заставила себя улыбнуться Анна, – Андрюша мне все покупает. Столько денег тратит.
Что-то не понравилось Лаптю в ее словах. Он досадливо кашлянул в воротник пальто.
– Знаете, Аня, вы прелестный, очень прямой человек. Но… – Лапоть кивнул, будто прощался с девушкой за стеклом.
Снег пошел гуще, мешаясь с темнеющим воздухом, конец Кузнецкого скрылся в кружении серых хлопьев. Они опять пошли рядом, но знобкий порыв ветра вдруг разделил их струей бешено ринувшихся между ними снежинок.
– Вы совсем промокли, Эдик, – сказала Анна, надеясь, что он вконец прозяб в тонких ботинках, в подмокших снизу джинсах и сейчас оставит ее наконец в покое, свернет в переулок или провалится, пропадет в стене.
– Пустяки. – Лапоть досадливо махнул короткопалой рукой. – Но вы-то, вы-то, Анна!
Анне почудился в его голосе укор, даже упрек.
– Эти сучки, сучки, не спорю, попадались иногда даже пушистые. Но ведь сучки! Андрей, знаете ли, путаник. С другой стороны… поиски, ожидание и так далее. Но тут я ему сразу сказал: все, попался, чижик! Она, наконец-то! И все прочее…
– Вы о чем, Эдик? – напряженно вслушиваясь в его быстрые слова, проговорила Анна.
– О чем? О том! Каждый раз все те же, те же, понимаете, штучки и фокусы, фокусы и закидоны, только в другой упаковке. И наконец вы! Я был просто счастлив! Думал, уж тут можно быть уверенным, у нас с вами общий язык обеспечен.
Он вдруг резко замолчал, и Анна вздрогнула от этой внезапной паузы. Послышался тихий шелест, будто Лапоть перевернул страницу. В глазах его снова вспыхнул недремлющий блеск, и он заговорил с обновленным напором и быстротой:
– Все понимаю. Более того, признаю, сам, сам виноват. Нервы женские и к тому же без привычки. Еще этот петух из деревни. Глупо, глупо получилось. Надо забыть, и все. Только ведь вот, Анна, проблема-то остается. Значит, что? Придется искать другой выход. Да, собственно, он уже имеется. И главное по соседству, вот что ценно. Если бы вы только знали, сколько их было! Я имею в виду бывших, бывших… мужей. Что вы так смотрите? Всякие попадались, один, между прочим, даже замминистра. Но это я так, к слову. И, заметьте, почти всегда удавалось сохранить наилучшие отношения. А уж в вашем случае, извините, вы же интеллигентные люди. И ко всему прочему – такое совпадение. Их надо хватать за жабры, эти совпадения! Подумать только – все разгадать! По моим сведениям, формулы и диаграммы прямо в точку. Гордиться можете! Гениально, можно сказать… Ха-ха-ха! – Лапоть отрывисто расхохотался. – Ох, заболтался я, как всегда. Но, Анна, милая, я на вас надеюсь. Если сумеем восстановить кристалл… или новый создать… Кто знает.
Ведь сроду такого не случалось, понимаете? Работал этот кристалл без отказа. А без него…
Он замолчал и взглянул на Анну. Но взгляд его замело снегом.
– Анна, почему вы меня не любите? – неожиданно спросил Лапоть.
Анна споткнулась. Маленькая собачонка сунулась ей под ноги, послышался визг и белое движение вбок вихлявого хитрого тельца. Господи, что ему надо? За что мне его любить? Анна почти с испугом посмотрела на Лаптя.
– Ну почему же? – слабо возразила она.
– Вижу, вижу. Но, в конце концов, дело ваше, – сдержанно проговорил Лапоть, а собачка, наскоро составленная из снежных хлопьев, еле видная, вертелась вокруг них. – Но ведь все равно нам не уйти от того, что нас объединяет. Оба мы хотим добра Андрею.
– Добра? Но оно такое разное, Эдик. – Голос Анны невольно дрогнул.
– Бросьте, бросьте, – кисло сморщился Лапоть. – Обойдемся без банальностей. Добро – это когда человеку хорошо. Когда все крутится как надо и все прочее. Я насчет этого самого, ну, вы понимаете.
– Крутится? Вы о чем, Эдик? – Сумерки сгущались, настаивались. Анна провела рукой по щеке, снег прилип к коже.
– Главное, когда человеку всего хочется. Всего. А Андрею ничего не надо, разве вы не видите? А зубы, зубы! Ведь болят. Крошатся… Никогда прежде…
– У нас в поликлинике стоматолог отличный. Мужчина. Все его хвалят. Я Андрюше говорила.
– Так он не пойдет, не пойдет! – выкрикнул Лапоть. – Вы что, не видите?
– Мне тоже кажется, Андрюша нездоров. Но что я могу? – начала было Анна. Она еле различала Лаптя. Снег мелькал, роился.
Она почувствовала, Лапоть ждет от нее каких-то других слов. Может быть, какого-то признания, может быть, того, что Анна затаила и не хочет выдать. Но что? Мысли Анны метались вместе со снегом.
– Анна, признайтесь, да признайтесь же наконец, это вы! Вы знаете, да? – вдруг яростно прошипел Лапоть, как мог приблизив к ней свое искаженное лицо.
– Что я знаю? – Анна с трудом сдержала крик удивления.
– Он всегда спотыкался на этом имени. Анна, Анна… Но как-то перешагивал. Хотя всегда это имя было последним. Но ведь сейчас вы видите: все на грани! А вы ни с места. Каменная. Не пойму, чего вы ждете? Хотите, но чего?
Анна молчала. Его сбивчивые, невнятные слова путали ее мысли. Она пыталась понять, вникнуть, уловить, что он прячет за этими загадками и снегом…
Но Лапоть, казалось, забыл о ней. Он отодвинулся, отвернулся. Его голос стал невнятным. Что он там бормочет?
– Так уж заведено. Навсегда. А он? Закис, не расшевелить. Я ему: соображаешь? Там такого не любят. А ему наплевать. Плевать ему на все. Так куда же он катится? И главное, я за ним, за ним… Если бы я мог сам. Так ведь нельзя. Мне этот кристалл и в руки брать не дозволено. Должность у меня такая.
Лапоть… Он что-то сделал с Кузнецким. И этот снег…
– Спаси его! Спаси! – вдруг хрипло выкрикнул Лапоть.
Сумасшедший! Теперь я вижу, шизофреник, причем опасный. Его в больницу класть надо. Он нарочно подстерегал меня здесь, ждал зачем-то. Зачем?
От Лаптя остались только плечи, шапка с мокрой лепешкой снега и серая рука без перчатки. Какие-то люди уже не шли, а бежали, как казалось Анне, спасаясь от снежной круговерти. Сверху рушились снежные обвалы, снизу поднимались белые струи. А улице не было конца, и кто-то слабо вскрикнул и отшатнулся, прячась за кружащийся снежный столб, мешающий Анне идти, дышать… Из серого сгустка вылепилась все та же надоедливая собачонка. Одной лапы у нее не хватало, и она, верно, для устойчивости прижалась к ноге Лаптя. Анне почудились на лбу у нее короткие слоистые рожки, заботливо обернутые целлофаном. Но тут собачка исчезла, рассыпалась, снежинки вздыбились, их засосал в себя гудящий белый столб.
– Эдик! – негромко окликнула его Анна. – Эдик же!
– А? Что? – вдруг весело откликнулся Лапоть. – Забавный разговор, да? Под этим снегом. Ах, Анна, Анна, я знаю, у вас хватит смелости, такта, человеческого тепла понять меня. Я как-то спокоен теперь, клянусь. Он начал курить, знаете?
– Кто? – не поняла Анна.
– Саша. Александр Степанович. Курит как паровоз. Сигареты. Крепкие, а? – небрежно сказал Лапоть.
Слова эти ударили в Анну прямым попаданием, и она на миг сбилась с шага. Но ее за локоть ласково, почтительно даже придержал Лапоть.
– Не поскользнитесь, Анна, лапонька, – заботливо предупредил он, – такая скользкота!
И правда, ноги Анны тут же разъехались, но рука Лаптя была тверда и надежна. Да и голос звучал успокаивающе-добродушно.
– Вот и славненько. Вы же умница, подумайте, пораскиньте мозгами. Все для вас же, как вам лучше.
Рядом остановилось такси, уложив на тротуар шлепки грязного снега.
– Свободно? Свободно? – вдруг пронзительно вскрикнул Лапоть, бросаясь к машине, давя невысокий сугроб. Лапоть повернулся к Анне: – Повезло чертовски. Вы ведь как раз собирались, знаю, знаю, на Кутузовский. К нему. К Саше. Вот я вас и подкину. Подожду и отвезу потом, куда прикажете. Да скорее же! – Он манил Анну рукой. Глаза его бежали от нее внутрь машины, будто он хотел затолкать ее туда взглядом.
– Да нет, я к подруге, – с недоумением сказала Анна.
– Ах да, вы же говорили! – весело и визгливо воскликнул Лапоть и, махнув рукой шоферу, гулко захлопнул дверцу.
Вдруг где-то высоко над их головами зажглись фонари. Они разрыли воздух светлыми ямами, где роились, толкались пушистые пчелы.
– Спасибо, я пришла. – Анна с трудом стянула перчатку. Лапоть пожал ее руку, потом запоздало поднес к губам и словно пришлепнул сверху сырой печатью. Анну невольно передернуло, но она сдержалась. Лапоть все медлил, перебирая мягкой, мокрой рукой ее пальцы. Они посмотрели друг другу в глаза, словно проверяя, что изменилось после этого разговора.
– Спасибо, что проводили, – Анна заставила себя улыбнуться, – только как бы вы из-за меня не простудились.
– Да я вроде не простужаюсь. – И словно опровергая эти слова, Лапоть кашлянул в кулак. Где-то позади, в темноте, поджидая его, нетерпеливо заскулила невидимая собачонка. – Рад был повидать, поболтать. Сегодня день встреч. Приятеля встретил. Обабился. Облез… Ну да что я! Мы ведь сегодня еще увидимся, да? Вы же будете у Андрея?
Анна потянула на себя высокую дверь подъезда. Дверь тяжело грохнула у нее за спиной, отгородив ее от холода, сырости, от Лаптя. Коленями в тонких колготках Анна сразу почувствовала тепло – в подъезде топили.
«Как он сказал? “Вы же будете у Андрея?” Это он будет! Придет. Не к Андрею, а к нам. Назло так сказал». Анна высморкалась в отсыревший платок. С удовольствием подумала о длинном кожаном диване в Маришиной комнате. Пристроиться в уголке, поджать ноги, согреться.
Мариша открыла дверь и рассеянно поцеловала ее в щеку.
– Фу, до чего мокрая! – резко отстранилась она.
– Чаю хочу, умираю, ставь скорее, – сказала Анна. Она скинула шубу, вышла на лестницу, стряхнула с нее тяжелые капли, посыпавшиеся крупно и холодно на колготки. – Ну? – нетерпеливо сказала Анна, входя на кухню.
– А? – хмурясь и думая о чем-то своем, откликнулась Мариша.
«Что-то случилось. Зачем? Неужели нельзя было подождать? – с прорвавшимся раздражением подумала Анна. – Что у нее может случиться?»
Но, вглядевшись в лицо Мариши, Анна насторожилась. Ее красивое лицо, обычно нежно-бледное, сейчас отдавало застывшей серостью. Взгляд потемневший, ушедший в себя. Рассеянной бродячей улыбкой изгибались губы.
Анне всегда было уютно в Маришиной старой кухне с темным потолком. Нет, что-то случилось. В кухне царил неуютный беспорядок надолго отлучившейся хозяйки. В раковине лежали тарелки, черная сковородка, блеснул золотой ободок расколотой рюмки.
– Мариша, что? Ну не молчи! – уже пугаясь, сказала Анна.
– Лев Александрович… – Глаза Мариши сузились, голос стал насмешливым и веселым. – А, ты не знаешь. У нас новости. Хотя ничего особенного. В двух словах: мы женимся.
– Лев Александрович? – почему-то шепотом переспросила Анна.
– Ну да. – Мариша заговорила, но с середины фразы, словно продолжая начатый с кем-то разговор. – Тысячу раз могла. Но он бы без меня сдох, спился, с работы бы давно выгнали. Ты помнишь Володю?
Она посмотрела на Анну невидящими несчастными глазами.
– Могла уехать с ним в Ленинград. Но я считала это предательством. Ты помнишь Володю? Настоящий был мужик. Жила бы как за каменной стеной.
Анна не помнила никакого Володю.
– А этот? Ну, профессор. Тоже жениться предлагал. И еще, как его? Господи! У него квартира была и жена. Как уговаривал! Нет, нет, жены не было. Устроилась бы не хуже других. Муж, ребенок. Думала, без меня пропадет…
Анна съежилась на табуретке, растирая озябшие колени ладонями.
– Тебе чаю? Сейчас… – вздрогнула Мариша. Тонкая ее шея словно переломилась, проступил острый хрупкий позвонок. – Эта женщина, – Мариша зажмурилась, – она спит у Левки на раскладушке. Представляешь, он ей туда носит кофе. Она все время обливается. Да по этой бабе катком проехало мужиков сто, не меньше. Только мой дурак… Ах да, сейчас чайник поставлю.
В дверь просунулся Лев Александрович. Поглядел на Анну немного конфузливо, но слегка насмешливо, словно приглашая ее в тайные союзники. «Пожалуй, переигрывает Мариша, а? Как вы считаете?» – говорил его взгляд. Еле заметное, но с раздражением пожатие плеч.
– У вас тут уютно! Можно, и я к вам? – Впрочем, он явно юлил и трусил.
Мариша ничего не ответила. Лев Александрович протанцевал к столу. Его новый свитер был размашисто ярок и выпадал из гаммы тусклых оттенков, навсегда поселившихся на кухне. Анне показалось, он как-то сразу постарел. Пустой кожицей, как от высосанной виноградины, повисли мешочки под глазами, кожа под подбородком замшевой складкой набегала на ворот свитера.
– Анечка, как живете-можете? – Голос приседал через слово, был слащав и равнодушен.
– Леушка! – невнятно послышалось из глубины квартиры. Льва Александровича как ветром сдуло.
– Ах да, ты хотела чаю, – спохватилась Мариша, но не сдвинулась с места. – Ты бы видела. Ну, ты еще увидишь это сокровище. Откуда он ее выгреб? По-моему, ей уже хорошо за сорок. Но она норовит себя ополовинить.
И все это с мордой победителя! – Мариша вдруг беспомощно поглядела на Анну. – Он больше не дает мне денег. Как думаешь, мне спросить? Старики… Я же устроилась нарочно для них, чтоб поближе к дому и через день. Потом аптечный ларек отличный. Старики… Через день… Мне просто не на что их кормить. Сидят на кашах. Как ты думаешь, спросить?
Вот почему так тихо в квартире. Куда Мариша рассовала своих стариков? Запихнула в угол, где они сидят, не смея задеть стену стеклянным локтем. Чинные старички, подобранные на большой семейной свалке. Их шаткие тени на стенах, опасно похожие на них самих.
– Чаю еще налить? – спросила Мариша.
Глава 14
Анна неслышно вошла в переднюю. Она уже привыкла быть тихой, редко что-нибудь роняла или ставила со стуком. В зеркало не взглянула. Ей казалось, там гостят, не пожелав исчезнуть, чужие отражения, кроваво-красный сапожок или край взлетевшей юбки. Повесила шубу, всю мокрую, сырую от снега.
Тут Анна заметила, из комнаты в переднюю, изгибаясь, сочится домашней выпечки свет. Горела лампа у тахты. Шторы задернуты. Анна, словно споткнувшись взглядом, замерла. Спиной к ней в кресле сидел Андрей. Знакомые плечи в синем свитере, крепкий постав темноволосой головы, чуть впалая линия щеки.
– Андрюша, почему ты дома? Не заболел?
Она подошла к нему, робея, готовясь успеть заранее разгадать взгляд, которым он ее встретит.
– Анна!
Она вдруг очутилась в глубоких объятиях. Мускулистые руки Андрея так сжали ее, что воздух вытеснился из легких. Поцелуй наглухо перекрыл дыхание, и она почувствовала: все родное, свое и во рту знакомый пресный вкус слюны Андрея. Всхлипнув, она припала к нему лицом. Волосы мешали ей, она отстранилась, отвела прядь волос и увидела свою слезу, скатившуюся по щеке Андрея.
– Андрюшенька…
Андрей знакомо, нетерпеливо подхватил ее под колени, невесомо поднял, тут же хищно перекинул повыше. Синяя туфля упала на ковер. Анна, обнимая его за шею и тоненько смеясь, шевельнув пальцами ноги, скинула вторую.
– Покрывало снять? – прошептала Анна.
– Да ладно.
«Господи, неужели все снова? И опять, совсем как тогда, как в первый раз. Знала, я всегда знала, все вернется».
– Погоди, Андрюшенька, я колготки…
– Я сам.
Расстегнуть лифчик, колготки стащить, сколько мелких, суетливых, досадных движений. Рука Андрея чутко, опасливо, коснулась голой груди Анны, стиснула ее, и розовая высокая плоть выдавилась между пальцами. Анна застонала, наслаждаясь его нетерпением, жадностью.
– Анна, Анна, Анна…
Он благодарно целовал ее, как всегда, скользя губами по ее груди.
Вспомнить, вспомнить его лицо. Слишком близко, чтобы разглядеть. Лицо к лицу, все слилось. Глаза так близко, что совместились в один огромный, тускло светящийся глаз. Общая тень укрыла их. Она чуть отодвинулась, пуская клинышек света на подушку между ними.
И вдруг Анна замерла. Она увидела его глаза. Они остро сверкнули напряженным усилием, даже страхом. Незнакомой боязнью сорваться, не смочь, не суметь…
Это не Андрюша! Боже мой! Это не он!
Она зажмурилась и тут же снова открыла глаза. Не может быть. Сошла с ума. На миг ее сознание оказалось у той черты, где все объяснимое, доступное разуму рушится и все захлестывает прорвавшийся хаос и мрак.
– А-а! – в ужасе вскрикнула она. Напрягая все силы, вывернулась из-под тепло-влажного тела. Соскочила с тахты нагишом, запуталась в юбке. Пугаясь своей голой груди, накинула кофту, пуговицы разучились застегиваться. Попятилась, стягивая короткие жалкие края кофты. Наступила на что-то острое, тряхнула ступней: с сухим стуком упала скорлупка грецкого ореха.
– Кто вы? – еле выдохнула она.
Хранительный свет лампы скукожился и погас. Жуткий человек, двойник Андрея, стоял перед ней. В свитере, в джинсах. Когда он успел одеться?
– Кто вы? Кто вы? – бессмысленно повторяла Анна. – Зажгите лампу.
Вдруг он рухнул перед ней на колени, намертво обхватил ее ноги руками, так что она пошатнулась.
– Анна, Анна, погоди, Анна, – повторял он с неизъяснимой нежностью. – Погоди, дай сказать! Ты только не бойся, ну что ты? Клянусь, все будет, как ты велишь. Хочешь, мы купим лампу? Ты сама выберешь. Еще много-много ламп. И они будут гореть.
Ничего не могло быть ужаснее этого голоса, потому что каждой малой интонацией он был похож на голос Андрея. Даже не похож, нет, это и был его голос. И слова, слова… Лампы, много ламп. Откуда? А-а… Так сказал Андрей тогда, в ту ночь.
Анна без сил, без воли смотрела на прильнувшую к ее колену такую знакомую голову. Знакомую каждой темной прядью. Что-то надо сделать. Это – призрак. А я не знаю, что делать, если призрак. Перекреститься? Боже мой!.. Не знаю. Сплю? Проснуться… Господи! Еще немного, и он бы меня…
– Свитер снимите Андрюшин! – вдруг крикнула она, борясь с желанием разреветься, укусить себя за палец, лишь бы вернуться в мир надежной, объяснимой реальности.
– Это мой. У Андрея такой же. На третьей полке, ты сама положила. Там! – Двойник Андрея указал рукой на шкаф.
Анна, воспользовавшись мгновением свободы, отскочила назад, заехала локтем в раму окна, не чувствуя боли, боясь, что вместе с рамой и куском стены вывалится наружу. Не спуская взгляда с незнакомца, Анна с силой дернула вбок тяжелую штору. В комнату пролился дневной обескровленный свет с мелкими тенями снежинок.
Кристалл? Где он? В сумке. Голой ногой она толчками запихнула сумку под кресло. Поглубже. Вдруг он за кристаллом? Украсть кристалл…
– Кто вы? – заикаясь, спросила Анна.
– Брат я. Ну, Андрея брат, – заговорил он, торопясь ее успокоить. – Смотри. Разве сама не видишь? Ведь копия, копия! Близнец я! Двоюродный… Близнец!
Теперь Анна разглядела его. Совсем Андрей, жестоко, невозможно повторенный. Даже короткий зубчатый шрам над левой бровью точно такой же. Хорошо, пусть похож, но шрам, откуда шрам? Случайно, конечно. А может, нарисовал, чтоб уж совсем не отличить. Но какой же гад, сволочь! Воспользовался, что так похож. Анна дрожащей рукой застегнула пуговицу у горла. Страх, не проходя, разбавился отвращением. Вот бы сейчас кастрюлю кипятка. Не чайник, а кастрюлю, и плеснуть прямо в морду! Нет, только виду не показывать. Расспросить, разузнать понемногу, что за брат, откуда.
– Автандил я, – тут же откликнулся страшный гость, – зовут меня так: Автандил. – Он внезапно умолк, наклонил голову, прислушиваясь к необычному звучанию своего имени.
– Встаньте с пола. Сядьте. Нет, нет, не на тахту, в кресло, – поспешно указала на кресло Анна, взглянув на сбитое в сторону покрывало, на вмятину, след ее головы на подушке.
Автандил с молодой гибкостью поднялся с ковра. Одернул свитер движением естественным и простым, но невыносимым для Анны, потому что невольно повторил привычный жест Андрея. Послушно опустился в кресло, все так же не спуская с нее глаз.
– Что-то Андрей не говорил мне ни про какого брата, – медленно, выгадывая время, протянула Анна, надеясь, что ее собеседник невольно чем-то выдаст себя, проговорится.
– Так мы же сколько с Андреем не виделись! Давно. С детства. Еще раньше, – рассеянно хмурясь, проговорил он.
– Вас, правда, зовут Автандил?
– А что? Красиво… – Вдруг бледно-розовый, почти младенческий румянец проступил на чистой коже. Он смущенно улыбнулся. – Витязь все-таки. В шкуре ходил. В тигровой. Но если тебе не нравится, пожалуйста, зови меня как хочешь. Все равно. Это не важно.
– А что важно? – вглядываясь в него, повторила Анна.
– Подожди, подожди. Пойми, мне тоже непросто, вот так, сразу. – Анна видела, он старается говорить спокойно. – Ты только меня не сбивай. И главное, не бойся. Все будет, как ты захочешь. Устрою, обеспечу. На руках буду носить. Пылинки… К черту пылинки! Надежно, понимаешь, главное – надежно. Думаешь, я не вижу, как ты живешь? А тут навсегда. Это же так важно: навсегда! Ну, что ты молчишь, скажи хоть что-нибудь!
– Что? – прошептала Анна.
И вдруг подкупающая мягкость зазвучала в его голосе:
– Ребенка хочу. Сына от тебя. Дети. Первого назовем Андрюша, как моего брата. А вдруг близняшки? Девочка и мальчик. Только подумать! Андрей и Анна, да?
Откуда он это знает? Не было сил вернуться сейчас в прошлое, нарочно забытое усилием воли.
– Жизни-то нет. Какие глаза стали. Не надо таких глаз… – В его взгляде мелькнуло сострадание. Но он тут же смущенно улыбнулся. – Прости. Отдохнешь, оглядишься, а дальше… Андрей – брат, я его обожаю, конечно. Личность уникальная, единственная. Но для жизни… Он же никого не видит, кроме себя. Какая ему жена? Какие дети? Анна, вот тут мне поверь – я все знаю, все. Даже больше.
– Что вы знаете? Ничего вы не знаете! – защищаясь, проговорила Анна. – И вообще… Как вы попали сюда, ну, в квартиру вошли?
– Ключ. Завалялся в кармане. Давно там лежал. Всегда. Вечно. – Он нетерпеливо тряхнул головой, наклонился вперед, не спуская глаз с Анны. – Опять ты не о том. Какая разница? Жизнь решается, а ты? Какой-то ключ. Доверься мне, увидишь, доверься. Уедем. Сына твоего заберем.
Он быстро наклонил голову, прислушиваясь к чему-то. Анне тоже смутно послышался размытый, подсказывающий голос, скорее целый хор тонких, еле слышных голосов.
– А? – переспросил Автандил. – Ну да, ну да. Славу, Славика. Ему будет хорошо с нами. И маму твою само собой. Подлечим, успокоим, снизим давление. Все наладим. Газон. Цветы. Будешь поливать. Я знаю, ты любишь цветы. Георгинов не будет. Укроп, ландыши. Все обеспечу! Будешь утром поливать из леечки. Только решайся. Я увожу тебя. Прямо сейчас. – Откровенное нетерпение сверкнуло в его глазах.
– Так уж прямо и сейчас. Что вы так торопитесь, Автандил? Вам что, по работе надо – так срочно жениться?
– По работе, по работе, – быстро, с облегчением откликнулся Автандил. – Умница, догадалась наконец. По работе. Не могу подробно. Нельзя. Просто работа такая, особая. Потом, здесь так хорошо, мне понравилось. За окном и вообще…
– Что понравилось? – снова пугаясь, спросила Анна.
Неустойчивые построения, начинающие приобретать хоть какую-то убедительную достоверность, опять пошатнулись от этих его слов, от быстрого взгляда, брошенного за окно. Он на миг с детским интересом, полуоткрыв губы, загляделся на мелкую синичку, зябко севшую на голую ветку.
– Это так. Ничего, прости. – Автандил спохватился, нахмурился, как человек, совершивший досадную оплошность. – Ты только скажи, куда. Брать с собой ничего не надо. Все купим. Видишь, что тут творится! Как ты питаешься? А там?… Никаких проблем, и вообще… Сама увидишь. Любая страна, столица. Хочешь, Париж? Готика. Четыре часа лету. Нет? Тогда Лондон. Шекспир. Там еще были поэты. И главное, никаких забот. Все устрою. На руках буду носить. Всю жизнь. Любая столица. Готика… Леечка… Сегодня же. Навсегда…
Анна потерянно молчала, приложив холодную ладонь к губам. Его настойчивый взгляд крошил ее слабые попытки возражать. И луч надежды, утверждаясь, прошел по его лицу.
– Вот, вот! – Не вставая, он гибко приподнялся в кресле, принялся что-то искать в кармане брюк. Анна напряженно следила за его шарящими движениями. Он старался что-то нащупать пальцами, ухватить, кивнул головой и вдруг вытащил из кармана плотную пачку голубоватых листков.
– Билеты. На самолет. На любой рейс и, главное, куда захочешь!
Он жадно искал в ее лице хотя бы проблеск интереса. Анна отстранилась от его протянутой руки. Отдельный короткий сквознячок лакомо перебирал голубые бумажки, приманивая Анну.
– Но почему же, почему Андрей никогда не говорил?..
– Обо мне говорить нельзя, – надменно сказал Автандил.
«А-а!.. Засекреченный. Шпион, – с облегчением подумала Анна. – Конечно, шпион. Как я сразу не догадалась! Ну да, с такими манерами, как у Андрюши. Международный класс».
Анна опустилась в кресло, ноги ее не держали.
Автандил вдруг лукавым жестом доброго фокусника, с улыбкой, обещающей счастливый секрет, выкинул руку вперед. Анна даже не успела заметить, куда девалась пачка голубых билетов. На раскрытой ладони Автандила оказалась небольшая коробочка, обшитая порыжелым сафьяном. С музыкальным щелчком сама собой откинулась маленькая крышка. Васильковый блеск, обрадовавшись свободе, вздрогнул и засверкал.
«И кольцо такое же. И оправа старинная точь-в-точь. Откуда это у них? Семейное, что ли?» – устав не понимать и удивляться, с тоской подумала Анна.
Уверенным счастливым движением он взял безвольную руку Анны. Она почувствовала на своем лице его вздрагивающее дыхание. И как бы желая закрепить удачу, право на нее, добытое согласие, он не спеша надел кольцо на тот же палец, где переливалось таким же синим блеском кольцо Андрея. От второго кольца палец отяжелел и уже почти не сгибался.
– Взял нарочно. – Голос его обретал хозяйскую уверенность. – Я так и думал, тебе приятно будет. Когда сюда поднимался, я надеялся, да нет, знал, ты согласишься. Кто откажется от такого?
«Поднимался… Вот, всегда лифт сломан, а сегодня, как назло, работает. Застрял бы он, а тут и Андрюша пришел», – по краю скользнула мысль.
– Девочка моя, теперь давай без суеты. Значит, так. Будем собираться, я тебе помогу. Хватит одной сумки.
Автандил по-мальчишески проворно вскочил с кресла. Он боролся с улыбкой, грудь распирало широкое дыхание. Он смотрел на нее уже взглядом собственника.
– У тебя синие глаза. Я знал, знал, у меня получится! Давай одевайся! Где твоя шуба? В передней? Сейчас принесу, как его? – Он запнулся на секунду. – Зверь этот, песец, песец… Машина внизу, – торопил ее Автандил. – Платок надень, девочка. Сапоги. Хотя всего-то до машины. Ветер сегодня, простудишься еще.
Он зацепился об угол ковра, взмахнул руками и рассмеялся ласкающим осторожным смехом. Анна почувствовала прямой укол в сердце. Как давно Андрей не смеялся так. Она забыла этот смех, нарочно забыла. Андрюша, Боже мой! Почему он смеется твоим смехом?
– Никуда я с вами не поеду, – раздельно, медленно, с внезапным отчаянием сказала Анна. – Еще чего!
– Как… не поедешь? – Невесть откуда возникшая мертвящая синева залила его лицо, и только блеснули оскаленные зубы. – Это как? Ты должна, иначе нельзя.
– Это почему нельзя? И вообще я без Андрюши… – Безумный страх, сковывавший ее, отступил. Но все, что происходило, оставалось для нее чудовищным, диким бредом.
– Нет, ты поедешь. Мне… понравилось. Я… я тут хочу. Что ты со мной делаешь? – Голос его сузился до свиста, шипения, он вырвался из горла с металлическим скрежетом. – А это что? Летит! – вдруг хрипло задохнулся он. Его палец провел кривую дугу, провожая какое-то движение, разбудившее воздух.
– Где? – Анна увидела вяло летящую муху. Она звонко и бестолково ударилась о стекло. – Это же муха. Проснулась.
– Муха?! – Он не спускал с мухи обезумевшего взгляда. – А почему она проснулась?
– Тепло в комнате, вот и проснулась.
– Не предупреждали. Там такое не крутили! – Серная пена вздувалась и беззвучно лопалась на его губах. Автандил все больше запрокидывался назад, будто внутри он был полым, надутым чем-то легким. Глаза его погасли. Теперь это было уже гладкое стекло, лишенное взгляда и жизни.
– Испортила меня, – скрипнул Автандил, задыхаясь. – Проклятая!
Даже не оттолкнувшись от пола, потому что это был уже не прыжок, а полет, он, подхваченный какой-то разрушительной силой, повис в темном проеме дверей. Анна увидела, что весь он расползается и кое-где в нем уже образовались просветы и провалы. Распускался рядами свитер, но то же происходило и с его лицом, исчезли лоб, щека, подбородок, как если бы кто-то потянул за нитку это живое вязание.
Анне даже померещились две проворные черные лапки. С немыслимой быстротой они ловко сматывали цветные нитки, вены, жилы в толстый клубок. В появившихся пустотах уже можно было разглядеть еле освещенную переднюю. Это длилось одно мгновение. Автандил исчез, и только позади, в глубине, неясно белела висящая на вешалке шуба Анны.
– Как есть Аленушка над прудом. И в приятном одиночестве! – В дверях стоял Лапоть. В голосе его слышались обычные в последнее время ленца и издевка.
– Эдик, Эдик. – Анна невольно потянулась к нему. Пусть Лапоть, пусть кто угодно, только бы не оставаться одной с этим страшным непонятным человеком.
Лапоть пристально взглянул на нее.
– Он там, – быстро, но шепотом проговорила Анна, указывая на переднюю.
– Кто? – Лапоть оглянулся. – Вы о ком, Анечка, не пойму?
– Автандил.
– Ав-тан-дил? – протянул Лапоть, недоуменно поднимая брови. Собственно, и бровей-то не было, так, какие-то редкие, торчащие в стороны пучки прошлогодней травы.
– Ну да, Андрюшин брат, двоюродный, – торопливо попробовала объяснить Анна, не сводя вздрагивающего взгляда с двери. – Чушь какая-то. Но так похож, вылитый, не отличишь, с ума сойти. И еще… все предлагал с ним куда-то…
– Уехать, да? – глянул на нее Лапоть. – Ну, дела! Погодите, Анечка. Дайте сообразить. Значит, просто вылитый? И где он? Ушел?
– Если бы ушел. Он… так! – Она неопределенно повела руками в стороны, но, похоже, Лапоть понял ее.
– Так? – повторил он ее жест и добавил, что-то углубленно продумывая: – Что ж, и так можно.
– Не уходите, Эдик, я боюсь с ним одна… – взмолилась Анна.
– А его уже нет, – Лапоть смачно прищелкнул языком, – нет его, кончился весь. И не ищите.
– Правда? – Анна с облегчением перевела дыхание. – А вы с этим, ну, с Автандилом знакомы?
– Отчасти, отчасти! – Лапоть по-кошачьи зажмурился, затанцевал на месте. Приоткрыл один глаз, вдруг ставший пронзительно зеленым, поглядел на Анну. – Вот и оставляй вас тут без присмотра, Анечка, лапочка. Ай-яй-яй! Чуть было не согрешили. Что бы тогда Андрею сказали? А где наши туфельки, туфельки? – вдруг вытянув губы жирной трубочкой, просюсюкал Лапоть. Он со скрипом согнул слоистое брюшко, выудил из-под тахты синюю туфлю. Заодно поднял с ковра розовый лифчик Анны, ловко завернул его выпуклым цветочком, преподнес Анне с нечистой улыбкой.
– И пуговка-то, не в ту петлю попала. Все второпях, второпях потому что. – Непристойно хихикнув, он постно отвел глаза. – Весьма, весьма соблазнительно. Не отрицаю. Античные формы. Но даже глядеть не смею, как истинный друг Андрея, нет, нет!
– Эдик! – Анна резко вскочила, отвернулась к окну.
Господи, босая, колготки на полу, блузка нараспашку, грудь открыта. Слезы обожгли глаза.
– Сами дали ему ключи, не врите. Он же из ваших дружков!
– Самое смешное, Анечка, – безобразно расхохотался Лапоть, – что этот родственник наш, Автандил, вовсе и не трепло. Возможности у него, скромненько говоря, колоссальные, если я все правильно понял. А вы? Все косность наша, до сих пор поджилки трясутся. Нет широты взгляда, размаха, охоты к перемене мест. А ведь был ваш шанс, Анечка. Обалденный причем. Да любая бы… Именно, что любая, а вы… Нет, вы уникум, Анечка, поверьте, исключение из всех правил. Вот у нас и творится невесть что…
Лапоть в рассеянности пощипывал пухлую и вислую мочку уха, сморщился, нехорошо задумался, покачивая головой в такт каким-то неясным мыслям.
– Оно конечно, сильный ход с братцем. Но ведь совсем не в ту сторону. Так ошибиться, такую дать промашку. Вот убейте меня, не пойму. Неужели оттуда не видно, что дело совсем в другом? Они же могут все насквозь, насквозь, вперед, назад, по всей шкале. И не разобраться, что дело в другом, совсем в другом…
– Еще кольцо. Такое же, как мне Андрюша… Точно… – вставила Анна.
Но кольца на пальце не было.
– Даже кольцо? – Лапоть взвешивающим взглядом оглядел Анну. – Да, по высшему разряду они вас! Но колечко не ищите. Ку-ку колечко. Давайте я вам лучше кофе сварю, Анюточка, – он с глумливой улыбкой глянул на голые ноги Анны, – вы пока колготки наденьте, а я вам – кофе.
Анна сунула ноги в туфли, колготки скомкала, затолкала под подушку. А Лапоть тут же возник на пороге с подносом в руках. На подносе две чашки, в них угольно-черный кофе. Что он жует? Мясо горячее, во рту шипит. Когда только он успел?
– Пейте, Анечка.
Анна послушно сделала глоток, но кофе показался ей горьким, как отрава. Дрожь в груди утихла, и она рассеянно слушала раскатывающиеся в стороны слова Лаптя.
– Я, Анечка, к тому, что от жизни надо уметь брать кусок побольше, пожирней. А вы! Ну, просто жалко на вас глядеть. Я тогда, на Кузнецком, я же вам просто все разжевал и в рот положил. При этом здоровьем рисковал, заметьте. Я потом два часа ноги парил, ногти стриг, а ботинки вообще выбросил. Ну, а в результате? Ничего вы так и не поняли. Но я к тому, если без шуток: почему бы нам с вами не подружиться? Я серьезно. – Анна удивленно вскинула на него глаза, но Лапоть смотрел строго, без обычной ухмылки. – Так вот. Я о вашем Славе. Ребенок отстает в развитии. Матушка ваша болеет, давление, стенокардия. – Анна вздрогнула. Откуда знает? – Одним словом, все у вас неблагополучно. Итак, предлагаю совместное предприятие. Маленькое, но совместное. Славика – в лицей. Дальше. Ребенок ослаблен. Обратите внимание. Рекомендую бассейн или теннис. А в обмен? Анечка, вы будете просто смеяться. Как-нибудь, после корта, с ракетками в сумке… все изящно… Навестите Александра Степановича. Пусть пообщается с сыном. Такой милый мальчишечка. Пообщается. А вы тем временем… Да это сверху, сверху, на столе, – вдруг захлебываясь, заторопился Лапоть. – Всего-то такая стопка бумаги тоненькая. Там формулы, формулы, вы сразу увидите. И, главное, чертеж кристалла. Как вы это сделаете? Это уже вопрос женского такта, обаяния, немного ловкости, наконец. В сумочку, в сумочку, незаметно, когда он отвернется. Да что учить женщину? Ваша стихия. У вас это в крови. Вы сами лучше меня. А я со своей стороны мог бы продлить, продлить…
– Что продлить? – похолодела Анна.
– То самое, Анечка, то самое. Ну как, заключаем союз? Союз близких людей, так сказать, а? – Он, заманивая, всасывая ее взгляд, ухмыльнулся.
– Погодите. – Анна вся напряглась. – Я не поняла. Вы о чем?
– Именно об этом, – оскалился Лапоть.
– Чтоб я… украла Сашины бумаги?
– Зачем так грубо? – сморщился Лапоть. – Пейте кофе, ножки голенькие. Значит, договорились?
– Вы с ума сошли! Да никогда! – Весь ужас, унижение этого дня вдруг, сгустившись, вырвались отчаянным криком. – Отвяжитесь вы от меня, отстаньте, оставьте нас с Андрюшей в покое!
– С Андрюшей! – Ярость Анны перекинулась ему. – Еще чего! Вы тут с этим Автандилом развлекаетесь! Еще бы немного и… А я чтоб молчал?
Анна не помня себя вскочила, босиком, в разлетевшейся кофте. Она размахнулась, но Лапоть цепко перехватил ее руку.
– Что вы, Анюточка, совсем не ваш стиль. – Он хихикнул с непонятным удовольствием. – Нашли чем удивить, девочка! Сколько я в жизни от вас, от баб, натерпелся. Пощечины, оплеухи, а некоторые, знаете, предпочитали зонтиком, зонтиком. Был и горшок с цветком на голову. Погодите, какой же был цветок? Вьющийся, вьющийся… А вот продлевать я больше не буду, – неожиданно жестко глянул он.
Лапоть подтолкнул Анну к тахте, и она почти упала на нее.
– Если бы даже Андрюша… – всхлипнула Анна. – Я бы все равно. Ни за что!
– А вот это стоп, Анюта, стоп! – Деловитый огонек зажегся в его глазах, улыбка провалилась. – Не желаете помочь, дело ваше. Но Андрей тут ни при чем. Если я ему снова про… ну, про кристалл, он меня просто сожрет. Так что в эту историю мы его не впутываем.
Анна подтянула под себя голые ноги, в который раз стала застегивать кофту, разбираясь с петлями. Чего захотел! Чтоб я украла Сашины бумаги. Но потихоньку, боится, Андрюша узнает. Напряжение вдруг отпустило ее. Соображает все-таки. Разве Андрюша согласился бы? Никогда!
– Я молчок, вы молчок, все молчок… – между тем беззаботно затараторил Лапоть. – Автандила этого забудьте. Плюньте и разотрите. Мало ли какая у Андрея родня. У него вон еще сестра имеется, Александра!
Чем-то тоскливым отозвалось это имя в душе Анны.
– Ох, а мне еще завтра в цирк плестись, – зевнул Лапоть, открывая черный зев. – Все барахло обратно тащить.
– А почему вы ушли из цирка, Эдик? – вяло спросила Анна.
– Вся наша жизнь – цирк. Вообще-то я все прошел. Ведро с опилками носил, если кровь. Фокусы всякие, девушек пилил. Но если по правде: жалостливый я, Анечка, а в цирке зверей не кормят. Взять хотя бы этих… ну, морские львы. Сколько им рыбы надо! А весь цирк по уборным их рыбку жарит и жрет. Устал я бороться за жизнь животных, устал. – Лапоть быстро, с кривой улыбкой глянул на Анну.
«Что он все плетет, плетет, – подумала Анна. – Он меня ненавидит. Сколько в нем сил и все злые, для меня злые…»
Внезапно в комнате стало тихо, покойно, пусто. А… это Лапоть ушел. Не попрощался, дверью не стукнул. Сгинул, и все. Шутки его цирковые. Господи, да уже ночь. За окном чернота. Нет, еще светится окно напротив.
И совсем рядом, словно по подоконнику, прошла бестелесно высохшая старая женщина, ступая на самые кончики пальцев. Она держала в руке тарелку с яблоком. А в кресле сидел лысый старик с золотыми затеками на плечах, глубоко задумавшись. И чистый лист бумаги плавал над столом…
Глава 15
Анна подошла к узорно освещенным высоким дверям ресторана. Шубы, дубленки. До чего все молодые! Стоят парами или сбившись в тесную компанию. Один что-то скажет тихо, другой ответит, но тоже шепотом. Оглядываются, все кого-то ждут. И я жду. Я жду Андрюшу.
Сквозь частый, подкрашенный снег Анна старалась разглядеть стрелки часов. Упавшая сверху капля разбила время. Анна размазала каплю пальцем, но осколки цифр и стрелок плыли по циферблату. Ну вот, скоро восемь. А договорились в семь. Опаздывает Андрюша.
Ресторан дорогой. Всюду мрамор, цвета сырого мяса с прожилками. Откуда у этих молодых такие деньги? А у Андрюши откуда? Я даже не знаю, где он работает. Мы с Сашкой никогда в такие рестораны… Нет, нет, не буду об этом.
За двустворчатыми дверьми творилась иная жизнь, там цвело лето. Стекла чуть запотели от валютного тепла.
Зеркала втягивали откормленную зелень, образуя бездонный зеленый свод. Из зубчатых листьев с неподвижностью фонтанов поднимались цветные девушки, обменивались голубым сигаретным дымом. В самой глубине то и дело открывалась и выбрасывала нескромный белый свет незаметная дверь.
Анна с нетерпением встречала глазами прохожих. Андрея не было.
Лапоть его утащил? Да нет, Андрюша с ним вдвоем никуда не ходит.
О чем они вчера говорили? Анна уже привыкла к их разговорам: намеки, недомолвки.
«Товар на товар, – похабно гнусавил Лапоть. – С другой стороны, как посмотреть. Мы Илюшечке недра наши заветные, нежные… А он нам в обмен всего-то чертежи, бумажки. У него с Сашей, простите, с Александром Степановичем, кабинеты на одном этаже…»
Анна хотела спросить, при чем тут Сашка, но не посмела. Андрей тогда что-то ответил Лаптю, а тот, сама невинность, заморгал свиными глазками:
«А я что? Чего особенного? Посидим вчетвером, расслабимся».
Раздвинув снег, звеня чем-то металлическим, к Анне подошла и встала рядом девушка в черном пальто. Каблуки – как колючки. Лица не видно. Вместо волос – страусовые перья. Они широко ложились на плечи.
– Ай! – воскликнула девушка в черном, и взметнулись перья страуса. – Нахалка какая, лахудра!
Анна нечаянно задела ее плечом, и теперь черный рукав девушки был весь облеплен песцовыми клочьями.
– Линяет. – Анна принялась обирать с рукава серые прядки.
– Шкура облезлая! Рванина! – Темный глаз девушки был страшен. – Песец называется!
– Сейчас я почищу! – Но тут ветер со вздохом зарылся в больной мех и осыпал черное пальто седыми травинками. Девушка повернулась к ней, темнея лицом.
– Извини, опоздал! – Андрей потянул Анну за руку.
Тяжелая дверь со звоном распахнулась. Мимо Анны не спеша прошла девушка в черном. Окунулась в густую зелень, вынырнула оттуда юная, яркая, охорашиваясь и светясь косметикой.
– Столик заказан, – засеменил голосом швейцар, сгибаясь перед Андреем. – Пожалте, раздевайтесь. Вот. Вот. Номерочек, извольте. Вот. Вот. Вот.
Они оказались в теплом, густо населенном пространстве. Сочный воздух тек из сумеречного зала. Анна вдруг попала в сердцевину зеркала, неразбавленной синью плеснули ее глаза. Анна высоким движением поправила волосы. И все девушки, живущие в зеркалах, разом закивали головами, улыбаясь, признав ее за свою.
Появилась женщина в строгом темном костюме, похожая на стюардессу.
– Столик на четверых. Пожалуйста. – Полпорции остывшей улыбки. Ее голову обвивала раз навсегда позолоченная коса.
Столик оказался сбоку, у самого оркестра. Завитая улиткой труба, с круглыми клавишами и приросшей к ним рукой, высунулась из придуманного полумрака. Анна чувствовала, как надуваются и лопаются пузыри музыки.
К ним подошла немолодая официантка, шлепая плоскими утиными ногами. У нее было простое деревенское лицо. В этом зале, где даже воздух был дорогим и душистым, среди экзотических рыб в подсвеченных аквариумах, пожилая официантка была чужой, случайно и ненадолго выпавшей из другого мира. Она бережно и осторожно расставляла высокие бокалы, тарелки, тарелочки.
Андрей что-то небрежно говорил ей, она испуганно переспрашивала.
Анна, напрягая всю волю, заклинала его: «Ну, посмотри на меня, посмотри!» – но не могла притянуть к себе его взгляд.
Андрей морщился, сдирал и навертывал на вилку лягушачью кожицу цыпленка-табака. Выдрал поджаристое крылышко, принялся его обсасывать и вдруг замер с бессмысленно-испуганным лицом, низко пригнувшись к тарелке.
– Во-олос… – невнятно проговорил он с гримасой отвращения.
– Андрюша! – наклонилась к нему Анна.
– Я съел волос, – давясь, сказал он.
– На корочку, заешь. – Анна поспешно надломила хлеб.
– Корочку? – медленно повторил он, поднимая брови. – Ты что, кретинка? Девушка! – окликнул он пожилую официантку.
– Андрей, брось, – шепнула Анна.
– Что вы подаете? Вы что подаете? – раздраженно проговорил он. – В цыпленке – волос!
– Чего дали на кухне, то и подаю, – словно оправдываясь, виновато отворачивая серое лицо, сказала официантка.
– Попрошу метрдотеля! – слишком громко сказал Андрей. Он вытянул ногу и, упершись каблуком, пристально уставился на носок ботинка, раскачивая его по дуге. К ним подошла женщина-стюардесса с гипсовой косой, уложенной на голове короной.
Она подняла тарелку на уровень глаз и внимательно оглядела цыпленка.
– Я этот столик не обслуживаю. Нелькин это столик, – словно оправдываясь, сказала толстая официантка. Она почему-то сменила туфли и теперь покачивалась уныло и неустойчиво на высоких расшатанных каблуках.
Андрей наклонился над столом, широко разинул рот и беззастенчиво вывалил язык. Потом двумя пальцами полез глубоко в горло. «Его рвет или он нарочно?» – с тоской подумала Анна.
– Неля, перемени гостю цыпленка, – спокойно сказала женщина-стюардесса и отошла.
– Да ну, я думал, выйдет смешнее, – разочарованно протянул Андрей и вдруг с непривычной грустью поглядел на Анну. – Скучно все… А ты? Вот ты, не пойму я тебя. Неужели ты еще чего-то ждешь?
– Я? Илья придет, Эдик, – растерялась Анна, понимая, что отвечает совсем не то и невпопад. Она чувствовала, эта случайно сорвавшаяся искренность – редкое мгновение близости.
– Ты правда такая дура или только прикидываешься? – без улыбки спросил Андрей.
– Здрасьте!!! – К столику, вихляя бедрами, подошла молоденькая официантка. Хитрая мордочка умной обезьянки. Свежая кожа. Короткая юбка, фонариками светят круглые коленки. И неожиданно высокая грудь, соблазнительно живая под шелковой блузкой.
Ловкие, растопыренные лапки быстро все переставили на столе. Маленький город, где узкоплечей колоколенкой бутылка коньяка. Все ожило. Рыба расцвела соленым атласом, посвежел и расправился букетик петрушки, блеснули шарики икры.
Андрей равнодушно смотрел в сторону. Сорвалось мгновение, упустила. Надо было… А что надо было?
Стало неожиданно тихо. Музыканты один за другим исчезли за полукруглой дверью, открывшейся в глухой стене.
– Аппетита вам!
На столе появилась тарелка с безголовым коричневым цыпленком, старательно продолжавшим свой полет. Андрей с отвращением отодвинул тарелку, налил коньяка в большой бокал и залпом выпил.
– И ты выпей. И ты. Ну! – почти приказал он. Анна послушно, как горькое лекарство, выпила большую рюмку коньяка. На последний глоток не хватило дыхания, она захлебнулась, раскашлялась. Андрей поморщился, вытер ладонью щеку, видно, Анна, закашлявшись, обрызгала его.
– Ой, извини. – Анна не могла отдышаться.
– Свободно? Как? Не возражаете? – возник из темноты мужчина с грубо вылепленным кирпично-красным лицом.
– Нет… Занято, – глотая слюну, еле выговорила Анна.
– Свободно, – лениво усмехнулся Андрей.
– Как же? Ведь наши придут. – Анна неуверенно посмотрела на Андрея.
– Садитесь, садитесь, – радушно пригласил Андрей.
Мужчина кивнул и стал заботливо усаживать в кресло большую ровно-розовую блондинку. Блондинка плохо сгибалась.
– А музыка не играет! – Мужчина недовольно покосился на рояль.
Блондинка сидела с неподвижностью чуда, привычно дающего себя рассматривать. Из коротких рукавов слишком узкого черного платья тупо выходили огромные тугие руки. Они светились изнутри неоновым светом. Юная сочность собиралась складками под платьем. Густой персиковый сок медленно тек по жилам. Впадинка между грудями распахнулась потным веером.
Мужчина неохотно отлепил руку от ее спины. Ее круглые пальцы с ямочками были растопырены от детской пухлости.
Андрей не отрывал жадных глаз от розовых плотоядных рук. Даже Анна чувствовала: эти сияющие руки завораживают и притягивают ее.
– Позвольте почитать! – Мужчина взял меню.
Блондинка с кротким безразличием глядела в пустой бокал. Андрей повернулся к Анне, облокотился о стол, заехал локтем в тарелку с ветчиной.
– Зачем у тебя тут родинка? – сказал он пьяным голосом, указывая на маленькое темное пятнышко на ее руке чуть повыше локтя.
– Оставь. – Анна отодвинулась от него.
– Я не знал, что у тебя тут родинка, – снова прилипчиво повторил он, – дай отрежу ее ножом!
Анна отвернулась, сделала вид, что не слышит. Подцепила на вилку кусок севрюги, но не смогла проглотить. Во рту растекся вкус рыбьего жира. Блондинка смотрела на Анну, приоткрыв крохотный рот. Под верхней губой, как у куклы, повисли два белых зуба. Мужчина с красным лицом обхватил ее круглый локоть. Его пальцы глубоко вошли в персиковую мякоть, утонули в ней. Нежная плоть сомкнулась.
– Родинка… Она мне не нравится… – Андрей, держа тупой ресторанный нож, потянулся к Анне. Она почувствовала холод ножа, ее передернуло. Она с мольбой посмотрела ему в лицо.
– А, вот они где! – К ним через зал торопился Лапоть. За талию поддержал молоденькую официантку, высоко поднявшую поднос с пустыми бокалами. Что-то шепнул ей. Она осторожно хихикнула, боясь наклонить поднос. Один взгляд на розовую блондинку и ее соседа, и Лапоть по пути подхватил обтянутое мягкой кожей креслице, придвинул его к столу.
– Еще не пришел? Все отлично. По дороге позвонил, трубку не берет, значит, выехал. Летит на крылышках.
– Посмотрим. – Андрей звякнул ножом о высокий бокал.
– Сомневаешься? – хохотнул Лапоть. – Да он просто обалдел, когда я ему предложил. Только ты уж, пожалуйста, не подгадь.
Андрей бегло усмехнулся.
– Но ты же согласился, согласился, уж теперь все, все, – злобно блеснул глазом Лапоть.
– Вы о чем, Андрюша? – не вытерпела Анна. – Нет, правда?
На миг почувствовала: да, она не только потеряла прозорливость, но уже не понимает очевидного. О чем они?
– Все удачно, удачно, – заспешил Лапоть, отмахиваясь от ее попытки участвовать в их разговоре. – Сейчас явится, наш голубчик. Посидим, расслабимся.
– Я, кстати, ничего не говорил, – небрежно заметил Андрей. – Ты сам что-то наболтал и сам за меня согласился.
– Ты промолчал, а значит, значит… – захлебнулся Лапоть. – Ты что? А? Нет уж, теперь все! Поздно…
Но Андрей промолчал, раковиной сомкнув ладони.
Выходя из темной стены, появились музыканты. Трубач тыльной стороной руки вытирал губы. Пианистка катала в руках кружевной платочек. Лица их приняли официально-праздничное выражение. Ударник начал насвистывать, задавая темп угловатым подергиванием непомерно высокого кривого плеча.
– Не рвануть ли в воскресенье на лыжах? – оживленно предложил Лапоть.
Музыка внезапно грянула. Нервные ритмы подрагивали, каждый изгиб сводили к режущему аккорду.
– Кирпичи, сигареты, цемент, – сам себе строго сказал краснолицый сосед.
Блондинка сонно прихлебывала пиво.
– Откуда такая утопленница? – прямо в ухо Анне дунул Лапоть.
К Лаптю подошла хорошенькая Неля. Лапоть по-свойски притянул ее к себе за руку, она наклонила к нему свое свежее дешевое лицо. Выпрямилась, что-то черкнула в блокнотике и отошла. Бедро ее плеснуло живой рыбкой.
– Ну вот. – Лапоть с голодным видом потер руки. Отщипнул кусок черного хлеба, кинул в рот, быстро глянул в сторону двери. – Ничего, сейчас появится. Цветы небось ищет. Хотя это хамство – так опаздывать. А мы пока пропустим по рюмашке. Заработали. Значит, в воскресенье на лыжах, да?
Андрей разлил коньяк и проследил взглядом, чтоб Анна выпила рюмку до дна.
«Как вода», – не удивляясь, подумала Анна.
Розовая блондинка все прихлебывала из бокала пушистое пиво, к ее верхней губе прилип тающий обрывок кружева.
– Анна, Анна! Не слышит меня, – возникал и пропадал настырный голос Лаптя. – Анна, у вас есть лыжи?
– Тоже сообразил – лыжи! – лениво откликнулся Андрей. – Посмотри, какая размазня. Грязь, грязища.
– Смотря для кого грязь! – на лету подхватил Лапоть. – Для тебя, может, и грязища, потому как до чертиков надоела… зима. – Он быстро махнул рукой, нарисовав в воздухе запятую. – И все прочее. А вот Илюшечка просто замучил меня: все интересуется, есть ли у вас, Анечка, лыжи!
«Врет, как всегда, – подумала Анна. – Зачем-то ему надо?»
– Мечтает на природе, в чистоте, в красоте, на фоне… – самозабвенно продолжал плести Лапоть. – Елки, палки, в снегу… – Он вдруг моргнул и снова глянул в сторону двери. – Я ему прямо намекнул. Он догадливый, я имею в виду Илюшечку. Хотя вряд ли в ресторан притащит. Это самое. Ну, ты знаешь, о чем речь. Я ему все твержу, твержу, вроде понял. Впрочем, там всего-то одна папочка тоненькая. Зато в ней все. Золотая папочка… Но мы не гордые, сами за ней заедем.
Верткая Неля поставила перед Лаптем что-то лакомо-поджаристое. Анна увидела, косметики на ее лице заметно поприбавилось. Пунцово полыхали щеки, поскрипывали ресницы.
Откуда-то появилась, качаясь на каблуках, собранная из кусков, пожилая официантка. Она улыбалась, кивала, махала рукой не то Анне, не то Лаптю, не разберешь. Нет, все-таки Лаптю. Откуда она его знает?
– А, пожалуй, Илюшечка-то и не придет! Не пожелал, значит, таким манером. Ах, какие мы! – прошипел Лапоть, тихо корчась на стуле, за лапки раздирая цыпленка. – Ах ты, красавчик, сволочь, чернослив! На обаянии хочешь сработать? Все сам, сам, без нас. А нам, выходит, ничего. Завоеватель сраный!
Блондинка не сводила лучистых бессмысленных глаз с Андрея и все прихлебывала пиво, которое подливал ей кирпичноликий сосед.
– Разучился работать, голубчик, рассчитать, что ли? – ласково и негромко проговорил Андрей.
Лапоть испуганно повернулся к Андрею. Жирные руки отстали, продолжая сочное, вальяжное движение, раздирая цыпленка. Скомканная салфетка исчезла между его квадратных колен.
– В шею, шею! – подвизгивая, негромко захохотал Лапоть. – Гнать в шею, туда и дальше! Согласен! Заслужил! Но только в данном случае!
Андрей посмотрел на него с безразличным одобрением. Но Анна услышала, как вихрево-шумно, с облегчением перевел дыхание Лапоть. Рука его прыгала, когда он нагнулся, стараясь нашарить упавшую салфетку. Но поднял он что-то другое, бесформенное, темное, кожаное.
«Рука обрубленная…» – обмерла Анна.
– Перчатка чья-то, старье, вы что, Анюта? – сказал Лапоть, роняя то, что он поднял, под стол. Послышался костяной стук.
«Врет, что перчатка, – подумала Анна. – Нет, что я! Быть не может…»
– Потанцуем? – Андрей стоял перед ней. Голос был хоть и ласков, но повелителен, и очень твердой казалась протянутая к Анне рука, и кипенно-белым был узкий и ровный край манжета.
Они пробирались между танцующими, душные страусовые перья смазали Анну по лицу. Музыка беспощадно вобрала в себя все колющее, цепкое, все, что может дергать за руки, за ноги. В сговоре с ней вращался цветной луч, то лиловый, то зеленый, то желтый, вдруг вырывая из общего кружения запрокинутое лицо, окропленное влагой безумия.
– Небесные глазки, куда вы смотрите? – вкрадчиво сказал Андрей. – Не туда вы смотрите. Не туда, вот какие дела.
Андрей на миг прижал Анну к себе. Но чье-то распаренное лицо и оскорбившее ее чесночное дыхание заставили Анну отшатнуться. Она вдруг ярко увидела их столик в глубине зала, потому что в этот миг луч нашел его и облил чем-то желтым. Анна увидела Лаптя и неподвижную блондинку, чьи руки налились пивной тяжестью и уже вспороли до плеч рукава черного платья. Лапоть перегнулся к пустому креслу Анны и расстегнул ее сумку. Обернул руку салфеткой. Движением откровенно воровским, а вместе с тем опасливо тронул погасший кристалл. Но вдруг отдернул руку, будто обжегся. «Мне кристалл и в руки брать не дозволено. Должность у меня такая», – вспомнилось Анне.
– Ах, глазки, синие глазки, ну что с вами делать? – с нежным укором прошептал Андрей и лизнул ей ухо. – Солененькая. Жарко тебе?
– Андрюша… – дрожа, потянулась к нему Анна.
– Танцуем, танцуем! – весело отозвался Андрей. Желтый луч убежал восвояси. Музыка взорвалась множеством голосов и хлестнула снизу по подошвам и каблукам. Паркет начал выгибаться и вспучиваться, подбрасывая танцующих. Все мелькали в воздухе гроздьями, взлетая без труда. Лиловый луч с торжеством нашел лицо Андрея: «Мой! Мой!» – и задержался на лиловом оскале его зубов.
«Он видел, что Лапоть залез в мою сумку, – задыхаясь, подумала Анна. Она замерла на миг, прижавшись лицом к рубашке Андрея, собрав все силы, чтобы побороть желание вцепиться в нее зубами. – Андрей все знает, но хочет, чтоб я делала вид, что не знаю и не видела».
– Я вроде опьянела. – Анна почувствовала, улыбка получилась жалкой и беспомощной.
– Домой хочешь, детка? – заботливый голос Андрея.
Домой? Это как делается? Из чего? Похоже, я не знаю, как это бывает. Да, да, домой… Хочу! Хочу!
– Ну что, Анна? Натанцевалась? Какая пластика, а! – Лапоть резво вскочил, чтобы вовремя подставить Анне кресло. Ее сумка сама собой очутилась у нее на коленях. Молния задернута, и нет следов сальных рук Лаптя, с ногтями, похожими на желуди. Под мягкой кожей она нащупала угол кристалла.
– Цемент, ликер, кирпичи… – пробормотал сосед.
Блондинка, не утирая обшитого кружевом рта, что-то коротко шепнула ему. Тут же, сама деликатность, вмешался догадливый Лапоть:
– Около гардероба и сразу направо. Особенно после пива. Пренепременно. Сразу направо, там, где картинка. Девочка нарисована.
Кирпичный сосед вытянул блондинку из кресла и разогнул ее персиковое тело. Она мгновенно сгинула, только согретое ее свежей тяжестью кресло еще хранило теплый банный пар. Кирпичноликий сосед, однако, с беспокойством смотрел на опустевшее кресло, исчезновение подруги было каким-то подозрительно скорым. А поскольку шеи у него не имелось, то, взяв себя за уши, он поворачивал голову то вправо, то влево.
Анна вдруг громко рассмеялась.
– Вы чудесно пьянеете, Анюта. Одно удовольствие на вас глядеть! Вы чудо, Анечка! Впрочем, пожалуй, к сожалению…
Кто это сказал? Кажется, Лапоть. И тонкое хихиканье.
– Уборная где? – тактично понизив голос, спросил Андрей.
– Около гардероба и сразу направо, – радостно и азартно отозвался Лапоть, – где картинка, там сразу все и найдешь.
– Что ж ты, гад вонючий, ему адрес даешь? – вдруг дурным голосом завопил кирпичный человек. Он потянулся через стол, но Лапоть только чуть откинулся в кресле.
– Адрес? Какой адрес? – переспросил он с таким доброжелательным недоумением, что сосед невольно осел назад. – А! Так это дело такое, житейское, – вдруг все поняв, обрадованно воскликнул Лапоть. – Что же делать, если им тоже приспичило? – Он ткнул пальцем в сторону Андрея, но того уже за столом не было.
– Бабу у меня увели! Мою бабу! – взвыл кирпично-глиняный визави Лаптя. В подоспевшем красном луче, как показалось Анне, по его лицу от виска до угла рта прошла трещина. – Я сейчас разберусь! Знаю, кому ноги выдерну!
– Бифштекс подавать с кровью? Бифштекс у вас заказан, – пискнула, низко наклоняясь, вертлявая Неля, и ее живая грудь зашевелилась.
Анна догадалась: в лифчике у нее поселилась пара быстрых белок. Неля потянулась через стол, собирая пустые тарелки, что-то напевая, фальшиво и негромко: ля-ля-тру-ля-ля!
– Да вон она! Танцует. Никто не съел твою крошку! – взвизгнул Лапоть.
Анна проследила за его рукой и увидела мелькнувшую в глубине зала блондинку. Она возвышалась, скрестив на груди руки, придерживая сползающее платье. Опять в толпе появилась пожилая официантка. Она погрозила Лаптю большой рукой. Вдруг, загородив ее, встала зеленая стена воды и все пропало.
– Ой! – с ужасом выкатил глаза Лапоть. – У меня же Новосибирск на проводе. Забыл, дурак! Генка! У меня же Генка заказан!
Лапоть охнул, по-собачьи мокро уткнулся лицом в колени Анны, присосался к ее упавшей руке. Выпрямляясь, на том же движении взмыл вверх всем коротким телом, так что Анна успела даже разглядеть рифленую подошву его ботинка. Тут же его облепила музыка, унесла тяжесть глубокой волны.
«В цирке научился. Раз, и нету», – равнодушно подумала Анна.
– Стой, сволочь, убью! – Сосед с чавкающим звуком вырвался из кресла. Но его могучий бросок не мог догнать того, кто умел исчезать мгновенно и бесследно.
– А платить кто будет? Нажрали небось на миллион! – проворчала толстая официантка, качаясь на высоченных подламывающихся каблуках. Ее лицо отблескивало ржавчиной. – А куда кавалер делся? – Она ткнула рукой в пустое кресло Лаптя. – Мать он свою не уважает. Она, может, плачет, да не говорит. От слез вся землей сделалась. Совести у них нет, у нынешних. В деревню бы уехать, не смотреть на них. А как за коньяк платить, их тоже нету. Все смылись.
– Уплочено, все уплочено! – звонко защебетала вертлявая Неля, и Анна увидела ее оживленное лицо. Тысячи вопросов вертелись на ее коротком раскаленном язычке. Но она тут же отвернулась, скрывая свою причастность к дорого оплаченной тайне. Быстро поджала губы, погасила блеск глаз, с тихим скрежетом опустила решетчатые ресницы. Она наклонилась к Анне и сунула ей в руку что-то маленькое, плоское, согретое ловкой ладошкой.
– Вам велели передать. Номерок. Сказали, шубка там у вас. Но вы себе сидите, отдыхайте. Я вас не тороплю. Все уплочено. Горячее хотите – мигом подам. И коньяк, хотите, тоже допивайте. А закуску с собой берите. Я пакетик дам.
– Ох, Нелька, ох, сколько бумажек огребла, – с безнадежной завистью и восхищением сказала, покачиваясь, большая официантка. – А у меня вот признали: отложение солей во всем организме.
– Гостя надо видеть, Валюша, дорогая. – Неля выдвинула в круг света живую рыбку бедра, придержала ее рукой. – Я вот теперь на спальню коплю. Атлас. И чтоб так: хочешь – вдоль, хочешь – поперек!
– Счастливая ты сучка… – потирая спину, скрипнула толстуха Валюша. Пошатываясь, отошла, плохо растворяясь в чужом ей полумраке.
– Дура! Думаешь, я с мужиком лягу? – взвизгнула ей вдогонку Неля. Колючие ресницы вскинули челку. – Ты что? Буду я мужиком такую вещь поганить! Одна спать буду. Вот! Хочешь – вдоль, хочешь – поперек! С кошкой спать буду, с кроликами…
Боже мой, боже мой, откуда она знает? Вдоль и поперек… Откуда? Может, все уже знают? Что знают?
Анна с трудом заставила себя встать и пошла в ту сторону, где, как ей казалось, должна быть дверь, пролом в стене, через который можно выйти отсюда.
– Женщина, вы куда? – крикнул кто-то за ее спиной. Наверное, вертлявая Неля с ее колючими, как вилки, ресницами. – Коньяк хоть возьмите, я пробку дам. Не туда, не туда, не туда идете. Номерок забыли!
Глава 16
Анне казалось, оплетает комнату невидимая паутина. Паук плел свои сети. В луче солнца возник и блеснул между шкафом и люстрой еле видный узор. Седой волос протянулся от недопитой чашки кофе куда-то в угол. Анна махнула рукой – все пропало.
Какой тогда вечер получился неудачный. Когда это было: два, три дня назад? Если бы Илья пришел, было бы по-другому, может, и Андрей не напился бы. Илюша, он добрый, все шутит. Старается не глядеть на меня, а не может, мигает и глядит. А девка эта пива выпила ящик. Андрей ушел, она еще танцевала, да нет, просто стояла, качалась как дура, всем мешала. А Андрюша уже ушел. Его не было. Поздно домой вернулся, пьяный. Завалился на тахту и захрапел. Всегда храпит, когда ему плохо.
Анна с утра не находила себе места. Только не думать, ни о чем не думать. Чтобы хоть чем-то занять себя, принялась за уборку. Пылесос не включала – Андрюшу разбудит.
«Это наш дом, наш с Андрюшей», – как заклинание твердила Анна.
Оглянулась. Не поймешь, что творится со старым домом. Рамы перекашивает, осыпается замазка. Древесная гниль скопилась под половицами, ходишь по ним – там что-то дышит.
«Уж дали бы дожить спокойно!» – однажды с непонятным раздражением сказал Андрей.
«Что? Как дожить?» – хотела спросить Анна. Не решилась.
Сонно, ничего не опасаясь, мимо лица прожужжала крупная муха. Летает по всей квартире. Анна уже пробовала прихлопнуть ее, стегнув по оконному стеклу полотенцем. Но мухе хоть бы что, вроде свалилась на пол, да нет, живучая дрянь, опять летает, нечисто жужжа.
Автандил… Что он тогда так испугался, будто мух не видел? Анна повела плечами, отгораживаясь от воспоминаний, не теряющих своей оскорбительной яркости. Лапоть его привел, это точно. А сам на лестнице на ступеньках сидел, ждал, хихикал… И муху Лапоть принес. В кулаке.
Анна, держа тряпку, вытирая по пути что попадется – стекла, дверные ручки, прошла на кухню. Мясо томится в соку, чуть поджаристое, как Андрюша любит. Выключила газ. Тихо, чисто.
В ванной лилась вода, и Анне был успокоителен ее монотонный шум.
Как это Лапоть такую силу набрал? Раньше по углам жался, лебезил. И чем я ему так не подхожу? Анна понюхала под мышками рубашки Андрея. Совсем не пахнут. И воротнички чистые. Как ненадеванные рубашки. И кожа у Андрея такая гладкая, свежая, будто каждый день новая…
«Господи, какая дурь в голову лезет!» – с внезапной тоской подумала Анна.
Она утопила рубашки в воде, намылила воротнички.
Анна стала вытирать стекла книжного шкафа, и вдруг тяжелая кукла со стуком свалилась откуда-то сверху. Кукла лежала на ковре, раскинув пластмассовые руки. Один глаз у нее был полуприкрыт треснувшим веком, и от этого казалось, что кукла подмигивает. Это же кукла той девочки! Как ее? Лидочка, Лапочка?.. Она все спрашивала. Страшная какая кукла. А я не боюсь, чего мне бояться.
И в тот же миг, глядя на эту куклу, с нестерпимой жгучей яркостью проступил вчерашний день, словно спрятанный в самой глубине души.
Анна о чем-то спросила Андрея. Так, мимоходом, о каком-то пустяке. Нельзя спрашивать, нельзя…
Андрей не ответил. Он повернул к ней пустое мертвое лицо. И ударил кулаком грубо, наотмашь, как бьют мужики друг друга в драке.
Анна упала навзничь, ударившись головой о стеклянный столик. Все поплыло у нее перед глазами. Кажется, она потеряла сознание, потому что очнулась, лежа на полу среди острых осколков.
Андрей стоял над ней молча и только бледнел все больше и больше, до синевы. Разжал стиснутую руку, пошевелил пальцами, верно, ушиб. Что он так странно смотрит на нее, словно оцепенев, словно ожидая чего-то? И молчит. Чего он ждет?
Анна почувствовала, по лицу течет что-то густое, липкое. Но не могла пошевелиться.
В это время невесть откуда появился Лапоть, словно вывалился из стены. И как будто ничего не случилось, каждый день такое, хохотнул весело, даже радостно.
– Анюточка, да вставайте же, ну что вы разлеглись, честное слово!
Лапоть наклонился, протянул ей руку. Но никакие силы не могли заставить Анну прикоснуться к его темной корявой руке, словно покрытой жесткой корой.
«Андрюша крови боится, – вспомнила Анна. – Я недавно палец порезала на кухне, так он смотреть не мог – ушел».
Как все плывет и двоится. Вон два Андрюши стоят рядом и молчат.
– Андрюша, это так, ничего, не важно, – напрягая все силы, выговорила Анна. – Там в ванной в аптечке пластырь… бактерицидный…
– Бактерицидный! – взвился от восторга Лапоть, кружась в воздухе. – Другая бы за такое потребовала иномарку, Париж, Канары, не знаю что… А вы, Анюточка, – лейкопластырь!
– Пошел прочь, скот, ублюдок, ошметок! – словно бы открылось другое лицо Андрея. Повеяло тяжелым ледяным холодом.
Лапоть с перекошенным лицом, открыв рот, растерянно глянул. Начал исчезать и исчез.
Андрей наклонился над Анной. Ласково, с забытой бережностью, приподнял ее за плечи.
– До ванны хоть дойдешь? Как ты, родная?
Анна смыла с лица кровь. Надо бы выстричь волосы вот тут сбоку. Да ладно, можно и так заклеить…
Андрей осторожно, голова Анны у него на плече, перенес ее на тахту. Наклонился над ней, уперся в подушку, окружив ее кольцом рук.
– Ну? – тихо спросил он, словно ожидая, что она проговорится, невольно выдаст какую-нибудь глубоко захороненную тайну.
Анна молчала, слезы потекли по ее щекам, обожгли глаза… «Как больно плакать», – подумала Анна.
– Ты правда такая? Почему ты терпишь? Этого же нельзя терпеть. – Андрей на мгновенье поднял куда-то высоко остро-блещущий взгляд. Голос его прерывался. – Откуда ты, девочка?
– Вообще-то мы из Рязани. Мама и дедушка, – с трудом выговорила Анна. Губы ее распухли. – Но я уже в Москве родилась.
Анна чувствовала, он ждет от нее каких-то совсем других слов, но она не понимала, каких. Мысли путались и сбивались.
– Анна, Анна, так нельзя любить! Нельзя… – с жгучей тоской прошептал Андрей. – Так никто не любит…
Анна заплакала еще сильней, но уже по-другому. Она почувствовала вкус надежды, прежнего счастья.
– Почему нельзя, Андрюшенька? – еле прошептала она. – Я – просто. Как все…
Глава 17
Милочка увидала Анну и тоненько присвистнула: – Надо же так неудачно упасть! Вполне могли без глаза остаться.
Сразу же на гладком белом столике появились коробочки, флаконы, кисточки, какие-то баночки. Как только они помещались в сумке у Милочки?
– Вы только не двигайтесь, Анна Георгиевна. Макияж, макияж! – Милочка ласкалась, мурлыкала, терлась, как кошка, но сквозь сочувствие и жалость проступало торжество: и ты, как все, и у тебя, как у всех, хоть и шуба из песца. Милочка красила, подмазывала, подправляла, а сама, отвлекаясь на свое, шептала: – Мамочка моя, ну, до конца, совсем ошизела с бабкиными пеленками. Сама пьет и для Вовчика про запас бутылку держит, чтоб он ее… ну, сами понимаете. Какие у вас глаза синие, даже на удивление, просто василечки! Только вы мне не мешайте, не плачьте, Анна Георгиевна. Я уж тут под глазом в три слоя: и тон, и пудра. Потечет все к чертовой матери.
– А я и не плачу, – чужой улыбкой улыбнулась Анна.
Она посмотрела в зеркало. Лицо странное, тоже чужое. Из запотевшей дымки проступила заемная незнакомая красота. Что с ней сделала Милочка?
Милочка со вздохом разочарования уронила руки.
– Не выйдет ничего, Анна Георгиевна, ваши глаза сами плачут. Зря я только на вас дорогие средства трачу. Все понапрасну. Все растекается. Давайте лучше я к Нонне сбегаю. Я ей про вас расскажу, она мигом бюллетень подмахнет. На пять дней, как раз до Нового года…
Анна только хотела сказать: «Не надо», но Милочка уже выскочила из кабинета.
Анна уже привыкла, что дом часто встречает ее нежилой пустотой, но сейчас комнаты показались ей полными пустым молчанием и холодом.
«Ничего, приму анальгин и полежу, – подумала Анна. – Андрюша вчера был такой нежный, может, и сегодня…»
Резко зазвонил телефон. Андрюша! Что он сейчас скажет? Анна сняла трубку.
– Здрасьте. Андрюшу позовите.
Голос молодой, с простуженной хрипотцой, свежий до капустного хруста.
– Его дома нет. Может, что передать? – настороженно спросила Анна.
– Да, да, да! Передайте, – радостно застрекотал голос на том конце провода. – Девушка, передайте ему. Он опять перепутал. Я его у метро жду. Поняла? «Сокольники»! Под розовым фонарем. Под розо…
Анна положила трубку. Под фонарем! Дешевка фонарная. Как телефоны работают – ужас. Конечно, не туда попала, мало ли Андреев в Москве. И тут прямо из-под руки вспорхнул телефонный звонок.
– Не туда попали, – с досадой сказала Анна.
– Туда, туда, – захрустел капустой юный голос. – Замерзла я. Сапоги на каблуках. Под фонарем… Так и скажите ему, девушка. Пусть ищет меня, где лошади катаются. Он знает, знает…
Короткие гудки отпустили ее. Она пошла в ванную. Может, снять лейкопластырь? Но ее догнал, ухватил звонок телефона.
«Ну, сейчас я ей выдам», – с короткой яростью подумала Анна.
И сразу в ухо потекли, будто заранее приготовленные клейкие смешки. Негромкие, подтаявшие на концах, слипшиеся.
– Деушка, деушка! – слащаво выпевал голос. Подстраиваясь к нему, где-то рядом позвякивала посуда, висел праздничный звон бокалов. И слова подплывали, будто их плавно подносили на подносах. – Как же так? Как же? Я давно все заказала. И закуски, и все. Спрашивают: горячее подавать? Мне что говорить, как вы думаете? Я тоже не могу. Деушка, он давно вышел?
– Кто? – обреченно спросила Анна.
– Андре-ей, – недоуменно протянул голос, и эхо большого зала подхватило: «е-ей». Тут послышался гром и дребезг подноса. И голос вдруг затанцевал, заторопился, становясь все развязней, откровенно наглей: – Тут японцы. Меня отсюда попросят. Вы эти шуточки бросьте, деушка. Или я с японцами сяду. Так ему и пе-ре-дай-те…
«Те-те-те!» Там под потолком, скопились чьи-то смешки, ехидство, намеки.
Анна положила трубку. Ну, ясно. Это все девки Лаптя, сговорились и нарочно хулиганят. Квартира-то занята. Лапоть водил их сюда табунами, теперь она это понимает. Андрюша разве кому откажет. Ему лишь бы отвязались.
В это время возле локтя, испугав ее так, что рука невольно дрогнула, зазвонил телефон. Детский голос, тонкий, непрочный, весь зябко, по-птичьи уместился в телефонной трубке. Кто-то гулко и отрывисто подвывал рядом.
– Тетя, а вы кто? – захлебнулся голосок и, не дождавшись ответа, заторопился: – Дядю Андрея позовите. Меня мама отпустила только собаку выгулять. Лесси, не тяни, не тяни! Да придет дядя Андрей, придет. Тетя, погодите, а то я не слышу… Лесси его так любит. – Девочка вдохнула торопливый глоток воздуха. – Тетя, вы ему скажите, мы с Лесси долго не можем. Лесси все ждет его, у дверей воет, а мама ее бьет. – Голосок сломался.
Анна стояла, держа в руках трубку, боясь, что, если положит ее, телефон тут же зазвонит снова. Они ждут, да их там целая стая. Жадные, веселые, распаленные, озябшие, постукивающие каблуками о мерзлую землю, и между ними вертится эта сумасшедшая собака.
Тут Анна увидела, из кухни тянется синими пластами дым. И пахнет горелым горьким мясом. Дым расползался, заполняя углы. Анна бросила трубку и побежала на кухню. Остановилась в дверях. Кипящим цветком полыхал газ под сковородкой. В круглом гудящем свете Анна вдруг смутно разглядела черный квадратный лаз и лестницу, отвесно уходящую вниз. По еле видным ступеням осторожно сползали две короткопалые корявые руки. Вот исчезла одна рука, вторая.
«Лапоть! – ужаснулась Анна. – Он, он!»
Она так и застыла в дверях, боясь шагнуть и провалиться в эту черную бездну. Неверной рукой нашарила выключатель, загорелся стеклянный свет под потолком. Где? Какая лестница? Чисто подтертый Анной пол пестрел привычным рисунком, искусно изображавшим паркет. На сковородке – черные угли, несъедобные обжарки.
Я же выключила газ! Разве я не выключила? Значит, только подумала, а сама забыла. Чем теперь кормить Андрюшу?
Тут послышались длинные, остервенелые звонки в дверь.
Один за другим. Не успела Анна выйти в переднюю, как в дверь забарабанили кулаки.
– Откройте! Откройте! Заливает нас! – выла дверь. Звонок гремел, и казалось, палец, проткнув его, того гляди, вылезет из стены.
Анна открыла дверь, мимо нее, вскрикивая и треща деревянными ладошками, прокатились два плотных коротких человека. Женский голос жутко, как по покойнику, заголосил в ванной. Мужской вторил, но уже с угрозой:
– Только ремонт кончили! С потолка льет! Ответите! С потолка!..
Анна остановилась в дверях. Вода переливалась через край ванны, каждый шаг по залитому полу вызывал мелкий всплеск. Белая рубашка вспучилась, и длинный рукав безвольно повис до полу. Анна ахнула, завернула кран.
– Мы заплатим, – пролепетала Анна.
– Ты кто такая? Вась, только глянь, глянь на нее! Морда подбитая. Где он такую подобрал? Пусть хозяин платит. Ремонт… с потолка… только что!
Анна сжалась от скрежета, визга, от взмахов крепких рук этих туго нафаршированных мясом людей.
Зазвенел телефон, и Анна бросилась в комнату. Господи, хоть бы Андрюша!
– Куда, сука? Кто пол вытирать будет? – рванулось ей вслед.
– Андрей, это вы? – услышала Анна древний, с благородными трещинами голос.
– Нет его, – убито сказала Анна.
– Я знала, знала, он не придет. – Анна услышала глухие рыдания, разбавленные медным кашлем. – Я ему говорю: заберите мамины изумруды. Обме… обме… обменяемся на этот, как его… Милая, милая, да подскажите же мне!
– Кристалл, – прошептала Анна.
– Да, да, кристалл. Я плохо слышу, милая. У меня кошки. Они же должны гадить, понимаете? У них песок в длинной мисочке. Я прячу туда изумруды. Андрею это не нравится. А куда еще, милая, подскажите… Он меня выгнал, с кошками. Где вы? Куда вы пропали?
– Я тут, – обреченно проговорила Анна.
– Милая, ну почему жизнь так несправедлива?
Послышался старческий кашель. Но тут же безжалостным клином уверенно врезался овощной голос:
– На лошадках, под розовым фонарем…
– Дайте сигаретку! Кофе с мороженым и еще сто пятьдесят… – другой голос, пряно-вяжущий.
– Мама, не бей, не бей Лесси…
– Кто пол подтирать будет? – пенясь, неслось из ванной.
И туг множество голосов разом прорвались, обрушились на Анну.
– На каблуках! Сто пятьдесят! Японцы! Должны гадить… Под фонарем… Изумруды… Еще коньяку…
Слаженный, спевшийся хор. Каждый голос твердил свое, но вместе они уживчиво, в лад, вторили друг другу, не мешая, скорее веселясь, радуясь, что их так много, бесчисленно много. И холодно, издалека, полузаглушенный ими, прозвучал голос Андрея:
– Александра, что у вас все время занято?
Сейчас же его накрыли, сомкнулись над ним, гулко размноженные звонкие голоса, отдаленный надтреснутый кашель, отрывистый лай.
Анна медленно положила трубку, равнодушно удивившись внезапно наступившей тишине. Они меня сейчас пристукнут там, в ванной. Анне представилось, как эти двое поджидают ее, тесно прижавшись друг к другу. Тазом ударят по голове или еще чем-нибудь, и все.
Но тут Анна услышала знакомый пакостный голос:
– Что это вы, Наталья Сергеевна, честное слово! Ведь все врете, врете про ремонт, уж вы меня простите.
Анна послушно, словно ее позвали, пошла на этот голос. Наталья Сергеевна и коротконогий мужчина с грубо нарисованными улыбками растерянно и покорно смотрели на Лаптя. Пол был насухо вытерт, и рубашки, присмирев, лежали на дне ванны.
– Хороша, хороша, – одобрительно, даже восхищенно, коротко глянув на нее, проговорил Лапоть. – Красавица просто. Давно бы так.
«Что “давно бы так”? – размыто подумала Анна. – О чем он? А… об этом».
Лапоть быстро повернулся к соседям.
– Вы бы лучше разобрались как следует с вашими справками, мой вам совет, – ласково и добродушно продолжал Лапоть. Он несильно поглаживал себя ладонью по боку. Было что-то неуловимо опасное в этом простом движении. Голос же его звучал по-прежнему доброжелательно.
– Разберемся, разберемся, – выпуская изо рта струйку сахарной пудры, в ужасе пропела Наталья Сергеевна. Вдруг они оба молитвенно сложили руки и разом поклонились. – Мы вас тоже можем заинтересовать, Эдуард Иванович.
Все больше срастаясь друг с другом, супруги попятились к двери.
– Дом вроде на капремонт ставят. Не поймешь, что творится, а вы… – с ласковым укором выговаривал им Лапоть, выходя за ними в переднюю. – У вас вон штукатурка в ванную падает, у нас слышно.
– Конечно, конечно, – попытались было оправдаться сросшиеся соседи. – Мы только…
– Что только? – Лапоть слегка поднял бровь. – Вы что, собственно, имеете в виду?
– Ровно ничего, ах, ничего! Что вы это, Эдуард Иванович? – вздрогнув, дунула сладким Наталья Сергеевна. – Если вам понадобится… Можем вас заинтересовать, заинтересовать…
Склонив друг к другу головы, соседи исчезли, беззвучно притворив за собой дверь.
– Всего-то делов, Анечка. – Лапоть с нехорошей улыбкой протянул руку, настойчиво приглашая Анну пройти в комнату. Он не мог скрыть торжества, и, предупрежденная его улыбкой и вкрадчивым жестом, Анна не удивилась, увидев покойно сидящих в креслах Андрея и незнакомую девушку в зеленом вечернем платье. На столе бутылка коньяка, сыр тонко нарезан, и кислой позолотой отливает лимон.
«Господи, на кого я похожа! – Анна тихо ужаснулась. – Лицо разбито, волосы висят, еще тряпка мокрая, куда ее деть? А эта девушка…» Анна поглядела на нее, и ей захотелось зажмуриться. Было что-то нестерпимо ослепительное в ее красоте, доведенной до совершенства, хотя все воплотилось в мягкость и хрупкость тонов. Чистой белизны кожа чуть согревалась прозрачным румянцем. Девушка повернула голову, профиль ее был выточен безупречно. Хрустальные глаза излучали свой собственный свет. Тихие ресницы опускались, заботливо храня их тайну. На девушке было длинное платье без рукавов. Сквозь любовно облегающую, льнущую к телу ткань проступили острые соски.
«Значит, так, – до странности спокойно подумала Анна. – Теперь Лапоть эту привел. Эта уже самая. Таких не бывает. Может, раньше были, и то только в кино».
Ее обдало холодом. Шторы распахнуты, форточка настежь. Зато хоть дыма нет и горелым мясом не пахнет. Сквозняк любовно соскользнул с голого плеча девушки, но она и не поежилась, когда пролилась вниз, как струйка песка, золотистая прядь волос.
Андрей смотрел безразлично. Пальцы рассеянно постукивали по столу.
– Андрюх, ну ты что? – окликнул его чем-то недовольный Лапоть.
Андрей приподнял рюмку с коньяком. Девушка улыбнулась, даря улыбку. Тень от ресниц, трепеща, отлетела от щеки.
– Андрюша, тебе столько звонили, – не зная, что сказать, начала Анна, но Лапоть пренебрежительно оборвал ее:
– Честное слово, Анюта, ну вы прямо слова никому не даете сказать.
Андрей чуть повел плечом. Лапоть тут же бросился к форточке, захлопнуть. Вдруг утробно, с отрыжкой захихикав, присел на корточки, хлопая себя по коленкам:
– Андрей, сюда! Это же сдохнуть можно! Яблочко, яблочко почистила ему и несет.
Анна взглянула через плечо. А!.. Освещенная комната в доме напротив. Эта большая комната, похожая на зал. Старик за столом, его лысая голова и золотые погоны. И просвечивающаяся насквозь, полуистлевшая балерина, идущая через комнату навсегда заученной походкой.
– Смотри-ка, наконец-то, все-таки раскачался, старый пердун! – неизвестно чему восхитился Лапоть. – Строчит! Сколько времени на него потратил, все звонил. Тут главное подсказать, растравить как следует. И напомнить. Он же сам в тех же местах трубил. Небось ему снится… А она его целует, рухлядь эта. Умора! Нет, все идет хорошо, правильно. Когда надо будет, может, и сработает, сработает! Еще как…
Андрей не пошевелился. Лицо его оставалось таким же замкнутым и холодным.
«Лапоть все делает таким, как он сам, мерзким, ему лишь бы поиздеваться», – не в силах защитить угасающую жизнь там, за окном, подумала Анна.
Девушка в зеленом встала, разбудив притихший воздух. Неторопливо пошла к окну. Каждый ее шаг – крутое, заманчивое движение бедра.
– Ну, Андрей, проснись, такая гостья у нас, а ты… – теряя терпение, прошипел Лапоть. Он даже сделал короткое движение рукой, словно хотел потрясти Андрея за плечо, но не посмел.
Анна все смотрела, но не могла отвести от девушки взгляда и вдруг вздрогнула, словно что-то острое внезапно укололо не успевший моргнуть глаз. На лилейной розовой руке девушки возле плеча она увидела грубую овальную бирку из серого алюминия, как бывает на мебели, на сейфах в любой конторе. Даже цифру разглядела Анна: «313». Бирка была вдавлена в атласное плечо и прикручена толстой проволокой. Торчали два острых конца, проткнув нежную кожу.
«Больно же…» – содрогнулась Анна.
Девушка посмотрела в окно, слегка наклонила голову, тихо улыбнулась и пошла назад к своему креслу. Она легко отпила из рюмки, облокотилась о стол, и Анна опять увидела, как глубоко вдавилась алюминиевая бирка в холеное атласное плечо.
– Эти все – на госучете! – с гордостью прохрипел Лапоть. – Красавица, обалдеть, а! На госучете, ну, как скрипки Страдивари. Единственная в своем роде. Ясненько?
Лапоть сидел на зеленом бархате покрывала, скрестив ноги. Даже ботинки не снял, хамло. Так и уселся в ботинках. Но тут обострившийся взгляд Андрея заставил Лаптя запрокинуться на спину. Лапоть перекувырнулся через голову, взгляд Андрея смахнул его с тахты.
– Андрюша, сварить вам кофе? – неожиданно просто спросила Анна.
Лапоть, словно растерявшись, присвистнул, втянув в себя воздух. Он провел рукой по лицу сверху вниз, так что вывернулась синеватая подкладка нижней губы.
– Свари, пожалуй, – медленно проговорил Андрей.
– Две чашки. Две-две-две. Им! – подхватил Лапоть уже откровенно злобно и оскорбительно. – А мы, Анечка, с вами потом, на кухне. Потом. Уютненько.
Анна пошла на кухню. Поставила кофейник на огонь, глядя, как шевелится и поднимается пухлая шапка.
«Может, это сон, – подумала Анна. – Нет, они там, в комнате».
И вдруг она ощутила глубокую тишину у себя за спиной. Не стало слышно мелких суетливых движений Лаптя. Тихого, но для слуха Анны уловимо, опасно-душистого дыхания девушки.
Она вошла в комнату с кофейником на подносе и двумя старинными, почти прозрачными чашками. Андрей был один. Он держал в руке кусок сыра, пристально разглядывая его, поворачивал, неспешно обкусывая с разных сторон, превращая в желтый кружок.
– Ушли? – спросила Анна, хотя что было спрашивать. – Кофе тебе налить?
– М-м… Нет, – качнул головой Андрей.
Анна поставила поднос. Ей вдруг мучительно захотелось выпить кофе. Вздохнуть особый запах, несущий в себе тепло, примету дома. Но она не посмела налить кофе в тонкую чашку, приготовленную для другой.
Глава 18
«Этот эскалатор на Таганке, с ума от него сойти можно, как из преисподней тащишься, – нетерпеливо думала Анна. – Бомбоубежище какое-то, а не метро».
Большая компания, стоявшая впереди нее на плывущих ступеньках, громко хохотала. Какой-то парень, вытягивая цветные ленты серпантина, обматывался ими, пока не превратился в разноцветный клубок. Желтая лента развернулась, упала ей на плечо. «Как удавка!» – испугалась Анна и начала поспешно рвать узкую ленточку.
– Эй, синеглазка, чего кислая? Весь год кислый будет! – крикнул ей кто-то сверху.
«Весело им, – подумала Анна. – Неженатые. Всем лет по двадцать. Такие, как мы с Андрюшей, давно по домам сидят. А если нет дома?..»
Приехала к своим сегодня по-хорошему, ну и что? Елка до потолка, в полкомнаты, лампочки светятся, а игрушек… Ну, зачем, спрашивается, столько игрушек ребенку сразу дарить? И все Сашка. Можно ведь без этой показухи. Он – все, а я, выходит, кто?
Она постаралась не вспоминать дальше. Как мать одевала Славку, чтобы везти к своим старухам. И на Новый год эти старухи. А Славка сдергивал, растягивая яркий, незнакомый ей свитерок, рыдал, что хочет остаться дома, с мамой и папой, с мамой и папой, вцепился в нее, еле оторвала. И так каждый раз, когда она приходит. Почему такая семья оказалась, никому никого не жаль, удивительно просто.
Площадь перед метро была полна людьми, и Анна растерялась. Под мелким, сухо шуршащим сиреневым снегом все лица казались призрачными, неразличимыми. Рядом с Анной кто-то засмеялся, над головой брызнули искры бенгальского огня. Анна испуганно отпрянула и снова огляделась. Да вот же он, Андрюша, стоит, как договорились, у киоска.
– Я не опоздала? Такая толкучка, все торопятся, ужас.
Он ласково поцеловал ее в глаз, как всегда, как прежде.
– Андрюша, а ты любишь Новый год?
– Да кто его любит, – пожал он плечами. – Так, принудиловка.
Они шли по улице, кажется, спускались к Москве-реке. Почти в каждом окне разноцветно светился треугольник елки, дрожали стеклянные капли, и был очерчен магический круг праздника. Какой-то человечек тащил пушистую елку, верхушка ее подметала заснеженную мостовую, оставляя позади синий след. Двое пьяных парней медленно кружились в толпе, крепко обнявшись, никуда не спеша, улыбки у них были блаженные и отрешенные.
Анна споткнулась, на ее сапог наделась остро расколотая бутылка от шампанского.
– Так сапог можно разрезать. Ну, что делают! – Анна тряхнула ногой. Бутылка провалилась в сугроб.
– Чтоб не забыть. Для тебя, на вот, возьми.
– Ой, Андрюша, – счастливо оттолкнула Анна его руку. – А я тебе – ничего, просто не успела даже. Столько больных, ну скажи, зачем болеть под Новый год?
– Бери, бери!
– Нет! – Она засмеялась, сняла варежку, зажмурилась, протянула руку. На ладонь легло что-то ледяное. Анна открыла глаза. Ключи на круглом колечке. Она задохнулась от радости. – Это мне? С ума сошел! От машины? А у меня нет прав. Ничего, научусь.
Андрей протяжно вздохнул, словно собирая остатки терпения.
– От какой машины, ты что? Надо же нам где-то встречаться.
– Как встречаться? – не поняла Анна.
– А ты что, не хочешь? – спросил Андрей странным голосом.
– Чего не хочу?
– Разве Лапоть тебе не сказал? Он комнату снял. Ко мне сестра приехала. Александра.
Александра, Александра, я знаю это имя… А между тем Анна уже слышала свой голос:
– Андрюшенька, я не понимаю, какая комната, зачем? Ну, приехала, что такого?
– Ты что, смеешься? – ответил он раздраженно. – Просто как дурочка. Должны же быть хоть какие-то… приличия. Это же сестра, сестра.
– Так я и говорю, сестра, – повторила Анна, цепляясь за это понятное слово и сдерживая себя, чтобы не твердить его дальше: сестра… сестра…
Мимо них шли люди, кто-то их обходил, кто-то в суматохе толкнул Анну. До нее донеслись звонкие, резкие на морозе слова:
– Все девки, весь отдел советовал ей: сдохнешь, кончишь психушкой. Бросай его. Исчезни, исчезни, пора…
Ледяной порыв ветра окольцевал Анну, не давая шагнуть.
– Ты что стоишь? – нетерпеливо сказал Андрей. – Ноги замерзли, давай, быстро!
– Что быстро? – упорно не понимала Анна.
– Поменяемся. А то как Шурка без ключей? – Он подхватил ключи, готовые сползти с ее ослабевшей ладони, расстегнул ее сумку, бросил их туда, они звякнули, задев погасший кристалл. Знакомые ключи от его квартиры лежали сверху, будто поджидали своего хозяина. Он спокойно взял их, сунул в карман. – Тебе же лучше, – услышала она издалека его спокойный голос. – Отдохнешь, не будешь возиться на кухне. Шурка для меня все сделает.
– Постой! – почти выкрикнула Анна. Какая-то девушка, блеснув лицом, оглянулась на нее и рассмеялась. – А Шура придет к Лаптю, ну, на Новый год? Где она будет встречать Новый год? С нами, да?
– Зачем? – холодно нахмурился Андрей. – Она… В общем, это ты у Лаптя спроси. Он знает.
«Если бы она пришла, – в отчаянии подумала Анна, – еще что-то можно было бы сделать. Я бы ее уговорила, она бы поняла. Сестра… Сестра…»
Но тут Андрей властно повернул Анну к себе. Она догадалась: он хочет что-то от нее скрыть – и невольно обернулась.
Позади них быстро прошел Сашка. На нем была хорошая меховая шапка, которую Анна не знала. Он шел, не глядя по сторонам, как всегда, при ходьбе немного размахивая руками. Лица его было не разглядеть, ей показалось лишь, знакомая складка у губ как-то затвердела. Руки у Сашки были голые, без перчаток. Как всегда, потерял. Шапку купил, а перчаток не напасешься. Но мысли о нем тут же ушли, словно она уронила их в снег.
– Андрюша, а сестра… Шура, она… она надолго?
– Временно, временно, – с досадой ответил Андрей. – Я тебе уже сто раз объяснял.
– Временно, – покорно выдохнула Анна.
Еще на лестнице были слышны голоса и смех. Шум лез из всех щелей, выбивался из замочной скважины. Дверь открыл Лапоть. Черный костюм, галстук сбит в сторону. На миг она увидела заткнутое за ухо черное петушиное перо, нет, показалось, это был клок волос, видно, девки постарались, успели, растрепали его, затискали. Короткий, срезанный взгляд на Андрея, мельком на нее, а в голосе укор с ужимкой.
– Ну, ребята, ну, даете, личная жизнь, я понимаю, – зачастил он. – Но надо же и старый проводить, хоть для порядка. Уж какой он ни был, а проводить-то надо. Раздевайтесь, быстренько, вы последние!
Анна увязла в куче сваленных в углу сапог и сумок. Она наклонилась, по спине холодно проехали чьи-то сырые шапки. Шубы не помещались на вешалке. Лапоть ловко подцепил пальцем шубу Анны и потащил куда-то.
– Видала? – услышала Анна быстрый женский говорок. – Оно самое, что нужно. Если куда ехать, только туда.
– Вид у нее, будто вкусней морковки ничего не ела, а он ей сразу меха, пожалуйста.
– Старье облезлое.
– Все равно, пошли, померяем.
Напористые, уверенные голоса разом затихли.
Снова вынырнул Лапоть:
– Познакомьтесь, моя матушка! – Лапоть попятился. Но сзади оказался пингвин, в рост пятилетнего ребенка. Он стоял у дверей, несчастный, толстый, тронутый молью. – Ох, киска! – Лапоть так и зашелся от хохота. Он неловко упал на косяк, чуть не съехал на пол. – Извини. Это мой дядька привез с Дальнего Востока. Дядька-то мой по матери был настоящий адмирал. По всей форме. Видишь, какую дрянь привез. Погладь, погладь, он ручной! – Лапоть сдобно хихикнул.
«Все врет, – вяло подумала Анна. – Купил в комиссионке и врет».
Откуда-то сбоку, очень прямо держась, вышла чистенькая невысокая старуха и встала рядом с пингвином. Темно-коричневое шерстяное платье, фартук в мелкий цветочек, на голове голубая блестящая косынка с Эйфелевой башней.
«Неужели у него такая мать?» – походя удивилась Анна.
– Катерина Егоровна! – с чуть преувеличенной почтительностью поклонился Андрей.
– Здравствуй, чтой-то ты давно не был, – спокойно сказала старуха.
– Видите! – восхитился Лапоть, шутовски изобразив на лице изумление. Чему? Что старуха умела здороваться?
– Ноги-то не вытирайте, не утруждайтесь, все равно грязи нанесли, – не меняя спокойного лица, сказала старуха.
В комнате было пестро и дымно. Большой, надутый светом абажур обнимал и стягивал к столу чьи-то плечи и головы. Среди обильного хрусталя Анна разглядела много домашней снеди: грибы, капусту, бугристые пироги.
– Вскладчину, вскладчину, – радостно принялся объяснять Лапоть. – Ни в чем не отстаем, девочки натащили. Хрусталь наш, жратва ваша.
Анну кто-то потянул за руку. Илья. Господи, хоть одно человеческое лицо и глаза не стеклянные. Илья усадил ее рядом с собой на низком диване. Анна провалилась во что-то мягкое, не то это был бок Ильи, не то поролон дивана. Андрей оказался напротив. Справа от него Анна заметила миндалевидные, с готовым блеском, глаза, черные прямые волосы, большой рот, нарисованный яркой помадой. Слева были медовые кудряшки и кругло вырезанные ноздри вздернутого носа.
«Лапоть привел. Как всегда. На любой вкус», – успела подумать Анна. Но тут Лапоть подкинул ей подушку, она уселась повыше, улыбнулась Илье.
– До чего я рад вас видеть! – Илья принялся хозяйственно накладывать салаты на ее тарелку. – Почему такая бледная? Устали? – Он налил коньяку в широкую рюмку на короткой ножке. – Выпейте. А я загадал. Но это потом. Я все ждал, ждал… Господи, неужели вы?
– Штрафную! – крикнул кто-то.
Через стол протянулась рука Андрея с рюмкой. К белой манжете, блестя, прилипла бусинка красной икры. Анна чокнулась и выпила рюмку до дна.
– А со мной? – ревниво шепнул Илья.
У нее мягко и ровно загудело в голове. Хоть согреюсь. Ей казалось, дует изо всех углов этой комнаты, подвешенной в пустоте, сложенной из ненадолго приставленных друг к другу стен. К ним на диван подсадили еще худенькую девушку в черном платье на серебряных бретельках. На ее оголенных плечах лежала изморозь. Илья придвинулся к Анне, крепко обнял ее правой рукой, левой неловко налил коньяк.
Александра, сестра… Почему он не привел ее сюда? А я трусики как раз постирала, и рубашка под подушкой. Временно, временно… Не надо думать. У всех сестры. И Анна снова выпила и снова до дна. Она почувствовала, как рука Ильи затвердела, он тесней прижал ее к себе.
– За что пьем, ребята? – ввинтился в пестрый шум голос Лаптя.
– Это не модно, – пролепетало с дивана черное платье, – сейчас без тостов.
– Ах ты, моя птичка! – засмеялся Лапоть.
– Тут один выпил с тостом, – подхватил низкий мужской голос, – его сразу бутылкой по голове. И главное, совершенно случайно.
– Надо ему позвонить.
– Похоронили давно.
– Да нет, он утонул. В Волге. И тело не нашли, – уточнил еще один голос.
– Это когда было! А потом он уехал в Испанию.
– Испания, Испания, – запел было Лапоть.
– Заткнись. – Это был голос Андрея.
Лапоть исчез, провалился под стол и снова выскочил, с мокрой головой, по-собачьи фыркая и отряхиваясь.
– Он ихние духи на наши горбыли меняет, – чей-то уверенный голос.
– Я и говорю: сама была на похоронах, изревелась просто.
– Насчет детей успокойся. Ленка уже вышла замуж за своего фиктивного мужа.
– Да-да, за отца своего ребенка!
– У нее и второй ребенок от отца своего ребенка.
– А Коля? Нет, а Коля?
– Что Коля? Всем подряд давала, а хорошему человеку не дала.
– Совести у нее нету!
– Да он темный, как два подвала.
– Вот у кого сейчас гульба так гульба.
– А Вадик? – затряслись медовые кудряшки. Они липли к щеке Андрея. – У него сруб. Полдома – русская печь, а на бревнах – зеркала!
– Я на печке, а себя не найду. Руки, ноги, чьи? Я своему мужику говорю: найди меня, найди! А он Лидку-суку нашел.
– У него и подпол есть! – зашлось от восторга черное платье. – Бочки – красавицы! И все в них натуральное. И огурцы, и капуста. Это ему местные несут, из благодарности.
– Надо же, что творится. Кому из благодарности? Ему же все по фигу.
– Это потому, что в него стреляли. Киллер один знакомый. Его потом по кускам собирали.
– Да нет, – просунулся еще один голос, – уж сколько я всего перепробовала, все равно на нем остановилась.
– У, милая, ты еще не скоро остановишься, – захохотал Лапоть. – Ниночка, да с твоей-то фигурой!
– Плевать он хотел на мою фигуру, увидите, увидите, он меня скоро усыпит. Мурку мою он уже усыпил, надоела. А может, я его сама сперва усыплю!
– Хлоп, и нет человечка, – веско подтвердил низкий мужской голос.
Голова у Анны кружилась, стены плавно покачивались вместе с оранжевым абажуром.
– На печку хочу, погреться! – неожиданно громко сказала она.
– Анна, заешьте хоть чем-нибудь, – умоляюще прошептал ей на ухо Илья, – вот вам кусок масла, проглотите, слышите?
– Не слышу! – лукаво, как ей показалось, улыбнулась Анна.
– Вы такая красивая сегодня, – тихо бормотал Илья.
– Синеглазка! – подкинул Лапоть с другого конца стола.
– Синеглазка – картошка на рынке! – с ненавистью ответила Анна. На Андрея она старалась не смотреть, но все равно отчетливо видела: Андрей наливает коньяк брюнетке, а блондинка уже совсем приросла к его плечу. И Анна разглядела: на конце каждой кудряшки блестит рыболовный крючок. Ими-то она и цепляется за Андрея. – Отцепись от него! – тихо и страшно приказала Анна. Рука Ильи испуганно дрогнула. – Новый год уже прошел, да, Илюша? – улыбнулась Анна. – А я куклу нашла. Помните, вы к нам приходили тогда. С вами такая красивая была. Люба. И еще девочка, как ее?
– Ларочка, – почему-то с неохотой сказал Илья.
– Ларочка, да. Она все спрашивала куклу. А я ее нашла. Вдруг свалилась на меня с потолка, – зябко рассмеялась Анна. – Холодно, дует. Форточку открыли?
– Не знаю, не знаю, – но это Илья сказал не Анне, а самому себе, хмурясь, качая тяжелой головой, озабоченно, с каким-то недоумением. – Пропала Люба. Квартиру отремонтировала, так выложилась и пропала. Адреса не оставила. Странно…
Илья что-то невнятно бормотал, но слова его были уже не слышны, их заглушили обморочные вопли: темные, в трещинах, деревянные руки Катерины Егоровны поставили на стол блюдо с жареной индейкой.
– А где ваша рюмка? – медленно, стараясь правильно выговаривать слова, спросила Анна. – Это я вам, вам! – Она указала пальцем на старуху. – Господи, почему я такая трезвая?
– Катерина Егоровна, – шепнул Илья.
– За вас, Катерина Егоровна! – сказала Анна.
– Мне красненького. – Старушка спокойно взяла рюмку, держа ее аккуратно и ровно, как свечку, и заученно чокнулась со всеми.
– И мне, и мне красненького, хочу с вами чокнуться! – закричала Анна, но старухи уже не было, вытеснив ее, вплыл Лапоть. Все замолчали. Куранты роняли полные удары. Анна заставила себя поглядеть на Андрея. Он, придерживая пробку, беззвучно открывал бутылку. Живая пена поползла из узкого бокала. Сбоку что-то взорвалось. Взвизгнула девушка рядом с Анной. С ее черного платья стекало шампанское. Лапоть накрыл ее бедро салфеткой.
– Высохнет, высохнет, – причитала девушка, и ледяные бретельки таяли у нее на плечах.
– А мне? Мне тоже шампанского! – возмутилась Анна.
– Анна, не пейте! – Илья прикрыл ее рюмку ладонью. – Анна, милая.
– С Новым годом, с новым счастьем! – кричали вокруг.
– А я хочу! – тянулась куда-то Анна. – С новым счастьем! – Анна первая выпила свой бокал до дна. Шампанское заполнило легкие. Анна икнула. Александра, сестра… Где она встречает Новый год? Почему он не привел ее сюда? Может, он ее дома запер?
Уличный ветер, пробравшись невесть откуда, прошелся по ногам Анны, ей захотелось поджать их под себя, забиться в подушки, лишь бы согреться. Сладкие кудряшки цепко опутали Андрея. Острый рыболовный крючок зацепился за его губу. Раздвинув волосы, девушка смотрела на Анну светлыми козьими глазами.
«Милка, Милка, – услышала Анна голос бабушки Нюры, – не удержишь ты ее, гляди, боднет, вон ты какая росточком маленькая». Руки Анны вспомнили лохматую растрепанную веревку. Клочковатая шерсть Милки свисала с боков.
– Чего смотришь, коза проклятая? – громко сказала Анна.
Андрей засмеялся, отцепляя рыболовные крючки.
– Эдик! Кто обещал меня обтереть? Я же пыльная, пыльная… – услышала Анна. – Ты что, забыл?
Анна вгляделась в темный угол. Там стоял кто-то в клетчатом. Анна увидела протянутую руку и узкий край юбки.
– Кушайте, пока в самый раз, опять греть не стану, сухая будет, – строго сказала Катерина Егоровна.
Лапоть наклонился над столом, расставив локти и занеся над индюшкой нож.
– Андрей, тебе что, ножку или грудку? – завопил он.
Тяжело дыша и отдуваясь, он вспорол индейку. Все потянулись к нему с тарелками. Бокалы с шампанским сдвигались с надтреснутым дребезгом.
Из угла протянулась твердая пластмассовая рука с локтем на шарнирах.
– Эдик, пыль, пыль, вытри меня. Ты же обещал, – твердил монотонный голос. – Эдик же!
Лапоть со стуком ударил по твердой розовой руке. Та пропала, успев, однако, зачерпнуть из миски горсть маринованных грибов. Взметнулась клетчатая юбка.
– Хорошее сукно. Шанель, – строго сказал Лапоть. – Смотри не измажь. А то назад не пустят.
– Анна, уйдем отсюда, – шептал Илья, наклоняясь все ближе.
– Куда мы пойдем? – Анна засмеялась и тесно прижалась к нему. – Некуда идти.
– Ко мне. – Илья, как ребенка, взял ее за подбородок. – Ко мне пойдем.
– Хочу еще коньяка. – Она попробовала вывернуть лицо, но рука Ильи стиснула ей щеки так, что губы Анны оттопырились.
– Нет, – властно сказал Илья. – Мы уходим! Не будешь ты больше пить.
– Те-те-те! – словно дятел, часто застучал Лапоть. Анна невольно взялась за виски. – Те-те-те! – Тут же над столом повисла посыпанная гнилью рука с бутылкой коньяка. Бутылка, покачиваясь, приближалась, узким горлышком вынюхивая рюмку Анны. – Вы, оказывается, на «ты»? А я не в курсе. Прозевал. – Лапоть глянул на Илью и до краев наполнил рюмку. – Анечка, почему вы позволяете мужикам вам хамить?
Анна непослушной рукой потянулась к рюмке, но Илья опрокинул ее, хрустальная ножка, цокнув, раскололась.
– Где пьют, там и бьют, – ласково кивнула Катерина Егоровна.
– Да, Илья Ованесович, – протянул Лапоть. – Да я разве против? Но ведь мы не так договаривались. Мы вас тогда ждали, ждали в ресторане. И вообще… Забыли вы, что ли, на чем мы порешили? Мы вам ваши глубины вожделенные, нежнейшие… А вы нам в обмен, Илья Ованесович, всего-то… Ведь так? – Лапоть поджал маслянистые губы.
«О чем это они?» – мельком подумала Анна.
Движение, голоса, музыка – все мучило Анну. Танцевала ее соседка. Она вращалась внутри своего черного платья. Заледеневшие плечи ее чуть оттаяли. С плеч срывались крупные капли. Анна вытерла мокрую щеку.
– Ну, нельзя же так, в конце концов! – обиделась она.
Но тут девушку закрыл толстый свитер. Он дергался в усилии поймать отдельно пляшущий вязаный рукав.
Лапоть, навалившись животом на стол, поставил перед Анной новую рюмку, не спеша наполнил ее коньяком.
– Говорят, о вашем батюшке книга выходит, Илья Ованесович? – почтительно произнес Лапоть. Но какая-то скрытая издевка послышалась в его голосе. – Вот был человек, а? Наслышан, наслышан, как же. Целая эпоха. Проложил путь. Искренне рад. Будем изучать, перенимать опыт. Но, главное, уверен, уверен, что все обойдется. Ну, ты сам знаешь, о чем я. А то получится, да это я так, шучу, шучу, как в том самом анекдоте. Ну, всем известно. Чистенький такой восход, дорожка в саду, и вдруг песок зашевелился и вылезает… червячок. Тут вся соль в червячке. Вылез все-таки, подлец! А ведь, согласитесь, не ожидали вы, что когда-нибудь, и вдруг, извините, здрасьте! – Лапоть придурковато выпучил глаза.
– Ты пьян, что ты мелешь? – Илья откинулся на спинку дивана, не бледнея, а желтея лицом, как бывает у людей со смуглой кожей.
– Пьян, пьян! – охотно, даже радостно подхватил Лапоть. – Окончательно пьян!
Но Анне стал уже неинтересен их непонятный, падающий куда-то разговор, да и при чем тут она? Лапоть тоже уже не смотрел на Илью, он кому-то поставил чистую тарелку, потянулся за вилкой, заодно поцеловал в плечо девушку в черном платье, отпечатав на ее заиндевелой коже оттаявший след толстых губ.
Илья потерянно оглянулся на Анну. Один глаз его заплыл кровавой слизью.
– Тебе надо закапать в глаз альбуцид, – доверительно, жарким шепотом проговорила Анна, наклоняясь к Илье, и вдруг, потеряв равновесие, съехала ему на плечо. – В аптеке, без рецепта…
– Егоровна! – чей-то голос рванул воздух. Анна увидела в дверях громоздкую женщину, нескладно составленную из разных кусков. Анне показалось знакомым ее доброе деревенское лицо. – Я рыбки тебе принесла, Егоровна. Оттуда. Принимай гостью!
– Не маши рыбой, Валя. Домой иди. – Катерина Егоровна крестом раскинула руки, не пуская ее. – Видишь, сынок гуляет. Нечего тебе тут. На Рождество тебя зову, вот и приходи. Хоть без рыбы. А сегодня ихний праздник.
– А водка где? – придирчиво спросила большая Валентина, без труда оглядывая стол через голову Катерины Егоровны.
– На пол смотри, Валя. Под скатерку. Пустые бутылки видишь? – Старушка все оттесняла ее к двери.
– Матушку без очереди выпили! – умилилась Валентина. – А коньяк это у них так, для фасона.
Я ее видела! Где? А-а… Это же официантка из ресторана. Почему она здесь? Разве мы в ресторане?
– Вилки пересчитай! Ложки чайные… – крикнула официантка, совсем уже вытесненная за порог Катериной Егоровной, которая так укоротилась, что едва доходила ей до пояса. – Потом недосчитаешься!
Анна пошарила вокруг себя.
– Илюша, где моя сумка? – вдруг хватилась Анна. – Там, там, в сумке…
Илья, с трудом повернувшись, полез под стол.
– Вот она. – Лапоть через чьи-то плечи протянул Анне сумку. Она повисла тощим мешочком. Глаза у Лаптя были слепые, набитые кашей.
Анна схватила сумку. Совсем легкая. Ощупала ее. Нет кристалла. Господи, что же это?
Кто-то качнул большой абажур. Свет пополз на потолок, потом, стекая со стены, озарил на миг и сознание Анны. Она увидела в глубине комнаты голую женщину. На ее груди были круглые часы и широкая мужская рука. Анна выпрямилась и подняла руки, чтоб остановить свет плывущего на нее абажура. Свет окатил Андрея и девушку в красном платье. Прядь ее черных прямых волос упала на рукав Андрея и сломалась. Свет пошел прямо на Анну. И она, приподнявшись, чувствуя, что ее колени бьются друг о друга, напрягая голос, крикнула:
– Не его мама! Здесь все напрокат, по квитанции! Где лыжи, велосипеды… И старуха по квитанции. Почем за вечер? – Анна постаралась найти в качающемся мире лицо Лаптя. – Это все он! В сумку мою залез! Говори: украл, украл?
Анну шатнуло назад. Лапоть, крякнув, сдвинул стол, на себя, чтоб Анне было легче пройти. Стараясь удержаться, Анна ухватила угол скатерти. Посыпалась посуда.
Длинный коридор. Все люди, люди. Кто ее держит, зачем? А, это Илья. Лицо Лаптя. Он толстым языком облизнул губы. Но язык его был живым существом, поселившимся у него во рту. От этого ей стало совсем плохо. Горло свела кислая судорога. Она с трудом вдохнула и тут же пожалела об этом, потому что вместе с горькими клубами дыма втянула в себя еще чье-то платье. Все плыли, удлинялись и втекали в нее: и женщина в красном, и голая грудь с часами, и рукав мохнатого свитера. Собрав силы, она вдохнула снова, но черные волосы, перепутавшись с мелкими кудряшками и крючками, щекоча и царапая, забили ей горло. Из волос скрутилась тугая пробка, она поднималась все выше…
Откуда-то протянулась маленькая, крепкая рука Катерины Егоровны:
– До чего бесстыжие мужики, не видят, что ли, с непривычки она.
– Анна, Анна, – беспомощно повторял Илья, – ты можешь дойти до улицы? Такси…
– В уборную иди. На замочек замкнись. Там на гвоздочке тряпочка висит чистая, – шепнула Катерина Егоровна.
Анну вырвало в унитаз.
– Временно, временно…
Ее вырвало второй раз, сильнее. Стук в дверь.
– Анна! Анна! – Голос Ильи. – Ну, ты как? Я отвезу тебя.
– Отойди, кавалер. Невтерпеж, что ли? – сердито сказала Катерина Егоровна. – Видишь, занято тут. Господи прости, развели безобразие, прибираться теперь недели не хватит. Святой водой окропить…
Анне стало легче. Она спустила воду. Опьянение сползало с нее масляной пленкой.
Да пропади он пропадом, этот кристалл! Это не Лапоть его взял, Лапоть его и тронуть не смеет. Его взял… Поэтому он и не глядел на меня весь вечер. Пусть, пусть. Может, без кристалла все станет лучше…
Анна села на унитаз и заплакала.
Глава 19
Андрей придержал дверь. Анна вошла. Лестница была темной и узкой.
– Одиннадцать ступенек до лифта, – прохрипел сзади Лапоть, мыкаясь с объемистой сумкой. – Специально для вас посчитал, Анночка, чтоб вы ножку ненароком не подвернули. Думаете, легко такое снять? Сейчас все хотят, особенно центр. Все стены уклеены, сами знаете, так и пишут, любые деньги дают. И откуда у людей столько денег? У меня вот знакомые, муж и жена, муж и жена, так и не сняли. Живут в разных концах. Личная жизнь – только в метро.
Лапоть споткнулся и больно ударил Анну тяжелой сумкой по ноге. Лифт вздрогнул и пополз вверх.
– Чего только не снимал! – не замолкал Лапоть. – И комнаты, и замки, и подвалы. Приходилось, приходилось… Правда, Андрюх? Оказывается, все, все надо испытать. Мне, я имею в виду. Но вам повезло. Вы вообще везучая, Анюточка! Все в вашем стиле. Мальчик больной, недоразвитый. Идиотик. Старушка тоже не в себе. Достоевский, Достоевский. Вам тут будет хорошо. – Отбормотав свое, Лапоть снова задел Анну набитой сумкой по ногам, нечаянно, нарочно, не поймешь. – И что вы туда напихали, Анюточка?
Что она напихала? С тех пор, как приехала Александра, она так ни разу и не была у Андрюши. Вещи собирал он сам, Лапоть. От сумки крепко пахло духами, видно, побросал все кое-как и непрочно завинтил пробку. Лапоть раз десять звонил ей, не говорит, а орет:
– Трусики ваши? Какой халат брать, тут их два: полосатый и зеленый. Ваш какой?
– Мой зеленый.
– Вот этот. – Анна услышала отдаленный женский голос.
Сестра. Александра. И чего она днем дома торчит? Бегала бы по делам. Ведь ей уезжать скоро, а она… Временно, временно…
– Вам тут понравится, Анюточка. Из окна, проще говоря, вид на Кремль, именно. Хотя нет, постой, перепутал, окна во двор. Значит, звезды на кухне. Да какая разница?
Андрей не ответил, глядя в стекло лифта, тени и свет сверху вниз равномерно проходили по его лицу.
– Чего-то я подзабыл. – сам себе ответил Лапоть. – А я там бывал, неоднократно, можно сказать, по долгу службы.
Лифт, как во всех старых домах, сильно тряхнуло, он вздрогнул и остановился. Дверь в квартиру Лапоть открыл очень ловко, словно бы привычно. У него оказалась еще одна пара ключей.
– Эдуард Иванович, ах! – Гостеприимный низкий прокуренный голос. Темноту передней осветила согнутая в локте прозрачная янтарная рука, в расщепленных пальцах зажженная сигарета. Анна разглядела: женщина в черном кимоно, хищные хризантемы засасывали серебряную бабочку. Высветлилось лицо, и черная родинка показалась Анне мушкой или жучком, замурованным в этой янтарной щеке. Затвердевший локоть не мог разогнуться. – Мне бы с вами поговорить, Эдуард Иванович, насчет… Ну, вы помните. Обещали…
– Непременно, а как же! Нет проблем! – охотно откликнулся Лапоть и быстро прошел мимо. Но на его пути нечаянно и ненужно возникла и в остолбенении встала мелкая старушка. Она держала за руку высокого мальчика в ковбойке с голубым холодным лбом.
– Это у вас ножки, – спросил мальчик неподвижным голосом. Он смотрел на плед, перекинутый через руку Лаптя.
– Это одеяло, Петенька, одеяло такое, – тепло и ласково откликнулась старушка и вдруг, взглянув на Лаптя, наклонила голову и по-деревенски быстро перекрестилась. Не переставая креститься, она потянула мальчика за собой. Тут же оказалась дверь, и старушка распахнула ее мягкой ногой. Комната была наполнена зелено-желтым сиянием, на миг ослепившим Анну.
– Господи, спаси и помилуй! Да расточатся врази… – услышала Анна торопливый шепот, и дверь захлопнулась.
Анне показалось, Лапоть вдруг пропал, исчез куда-то, она вглядывалась в темный коридор, но его не видела, хотя ее светло-коричневая сумка, лишившись опоры, продолжала свой путь по коридору, да и клетчатый плед все так же плавно плыл по воздуху. Впрочем, Лапоть тут же возник снова, черный, плоский в распахнутых дверях. Обретя объем и вобрав слоистый живот, пропустил в комнату Анну.
– Сказочная комната, просто сказочная, – просипел он за спиной Анны. – Чисто. Никаких этих самых, в смысле насекомых. Уют. Уют и около метро. – Лапоть взмахнул пледом – ни одна пылинка не поднялась – и накрыл им тахту.
Уют около метро. Два окна и много темной полировки. Что поделаешь, надо же им где-то жить с Андрюшей, пока Александра не уедет. Не думать об этом.
Вон батареи какие старые, большие. Сто лет таких не видала, будет тепло, и подоконники широкие. Сколько отмытого хрусталя за стеклом, даже пахнет озоном. На серванте фарфоровый поцелуй пастуха и пастушки, и ветер вполне невинно завернул кружевную юбку и приоткрыл поджаренную на французском масле румяную ножку.
– Андрюша, правда, как чисто. Посмотри, – почему-то виновато сказала Анна.
– Что? – нахмурился Андрей. – Ты о чем?
– На вас не угодишь, Анюточка, характер у вас! – язвительно впутался Лапоть. – Думал, хоть это оцените. Все поклеено, мебель новая. А вам все не так.
Андрей завалился на тахту, уставился в потолок, привычная скука по края залила его глаза.
– Андрюша, погоди, наволочку сменю, – кинулась было к нему Анна. Но он не пошевелился, и Анна остановилась, чувствуя ненужность своего усердия и заботы.
Господи, как он устал, как плохо выглядит, какое лицо измученное, рука лежит как неживая. Никто его не жалеет, никто. И сестра его, эта Шура, Александра… Все на нем едут, а он безотказный, вполне мог бы сестру здесь поселить, а сам бы дома жил.
– Это вам кефирчик на ночь. – Довольный чем-то Лапоть со стуком поставил белую бутылку на стол. Зеркальный лак, перевернув ее, отразил длинный овальный блик. – Свежайший. Сам целую бутылку выдул и Александре оставил. На творог. Вы все себя жалеете, Анюта, а ведь и так все для вас, исключительно. А вот Шуру, Шуренка вам не жалко ничуть. Бросил ее этот алкаш и циник. Москва, Анюта, милая, народу тьма, весь день по магазинам, а вы думаете – курорт. Тут в шкафу плечики, три штуки, вам хватит? Пусть отдохнет у брата. Денег сколько на эту семью извели, сам, сам лично переводы посылал, и что? Приехала, лица на ней нет. А здесь рядом для вас, Анюточка, и кинотеатр, и Пушкин Александр Сергеевич. Что еще надо?
– Заткнись, – ровным голосом сказал Андрей. – Надоел. Нет тут никакого Пушкина, все ты врешь.
– Здрасьте! – шутовски поклонился Лапоть. – Раз говоришь, нет, значит, нет, как вам угодно. Придется без Пушкина. Анна, Анюта, что вы шубу держите? Давайте повешу. Вы тут устраивайтесь, а мне надо еще Шурку в Большой театр запихнуть. Истеричка несчастная, ты уж извини, Андрюша, что я так прямо про твою сестру. Довели ее мужики, надо спасать, а то кончит психушкой. «Лебединое озеро», партер, только для депутатов, в гуще народа. Но мы с Андрюшей мимо, мимо… Черт с ними со всеми, надоели. – Лапоть ополоснул свое лицо черной улыбкой и словно спятил. Он двоился в странном танце, скользил по лакированному полу, голос его подлетал к лицу Анны, вызывая желание отмахнуться от него рукой.
– Тише, заснул Андрюша! – шикнула на него Анна.
– Да не спит он, отдыхает, – отозвался Лапоть. – Что вы стоите? Разбирайте вещи.
Он шмякнул на стол тяжелую сумку, потянул молнию. Анна увидела сверху что-то незнакомое, полосатое. Змеисто выполз длинный рукав. Халат, чужой, не ее. Какой скользкий!
– Пушкина нет, зато пончики! Пончики рядом. Тут ларек на углу, – беспечно извивался Лапоть. – Немного постоять – пончики горячие!
– Пончики? – бесстрастным голосом повторил Андрей, приподнимаясь, вдавливая локоть в подушку. – Погоди, погоди. Пончики… Пальцы в масле, всегда липкие от сахара. – Он что-то искал в памяти и наконец нашел. – Ты… ты… – От него потянуло зловещим холодом. Он поглядел на Лаптя. Анна вдруг услышала звук этого взгляда, он был как горный обвал, и поэтому, когда Андрей заговорил, Анне показалось, что говорит он совсем тихо. – Ты что, спятил, идиот, недоносок? Как посмел? Отвечай!
– А-а! – втянул в себя крик Лапоть. Он весь укоротился, словно на него надавили сверху. Голова вдвинулась в плечи. – Ты что? Ты что? Я же тебе называл адрес, два раза, нет, три, нарочно. Чтоб ты усек. Разве ты не… знал?
– Знал?! – Лицо Андрея исказилось.
«Господи, хоть бы поссорились, пусть, пусть…» – с надеждой подумала Анна.
– Прости, я думал, тебе все равно. Времени-то сколько прошло. – Лапоть торопился, боясь, что Андрей прервет его. Он, по-лакейски согнувшись, стоял перед Андреем, и лицо его болезненно дергалось. – Ты же сам сказал, все равно где, только побыстрее. Помнишь, помнишь, под Новый год? Подвернулась Лариска. Комнату, говорит, сдаю. Я ей: только, чтоб было чисто. Еще обрадовался, повезло, угодил. Прости, сам не пойму, что со мной последнее время. Соображать стал туго, все из рук валится. Главное, думаю, в центре, у метро. Дурак, дурак…
Андрей, приподнявшись, оглядел подушку, свой локоть. Потер его ладонью, словно стряхивая что-то невидимое.
Лапоть задыхался, боясь распрямиться. Анна вытащила из сумки полосатый халат. За халатом сама собой потянулась прозрачная ночная рубашка. Будто Лапоть второпях запихнул в сумку обрывок ветра, потому что рубашка сама поднялась и расправилась в воздухе, шевеля рукавами и что-то напоминая Анне.
– Эдик, это не мои вещи, – сказала Анна. Но Лапоть мимоходом глянул на нее с такой ненавистью и болью, что она замолчала.
– Я ведь что хотел? Как лучше и побыстрее. Старался. По глупости. – Он хватил себя кулаком по лбу, и лоб отозвался медным звоном. – Мы с Лариской друзья. С тех пор еще. Но если ты о вещах, не беспокойся, ничего нет. Все новое. Тетка ее подчистую тогда еще все вывезла. Точно знаю. А Лариска полный ремонт отгрохала. Я же раньше тут бывал. Тогда, тогда… Нет, ты не помнишь, не знал. Не важно. Все проверил, ничего не осталось, клянусь, ни вещички. – Взгляд его клянчил, вымаливал прощение. – Только коробка с нитками. Так Лариска и та побрезговала, отдала этой карге богомольной с ее идиотиком. На память.
«Выкрутится, ведь выкрутится, сволочь такая, – отчаиваясь и чувствуя набегающие слезы, подумала Анна. – О чем он? Да все равно. Разве от Лаптя отделаешься?»
– Где она спала? – резко спросил Андрей.
– Не тут, не тут, ты что? – заметался Лапоть, кружа по комнате. – Вот где, вспомнил! – Он указал на сервант, раздавшийся вширь от обилия хрусталя. – Здесь у нее тахтушка стояла. Нету больше тахтушки, и ниток нет, ничего нет. Всем ее обеспечивал. Хотел подкормить. Я ей колбасу докторскую, сырки шоколадные. Чего ее икрой пугать? Ведь она и от севрюги шарахалась, дорого очень. А с Лариской мы…
– Хватит, надоел. – Андрей сел, потер виски.
– Так я и думал! – с облегчением взвизгнул Лапоть. Он сделал странное движение руками, будто сбрасывая с шеи что-то невидимое, давящее. – Я что, я ведь как тебе…
«Вывернулся», – с отчаянием подумала Анна.
Андрей встал, расслабленно потянулся, зевнул.
– Андрюша, ты останешься? – Анна торопливо запихнула в сумку чужие гладкие вещи. – Или как? Ну, как тебе удобнее. – Анна выговорила это, уже смиряясь. Неужели она будет ночевать тут одна? Вот Лаптю можно, он уйдет с Андрюшей. Они еще на лестнице поговорят, на улице. А вечером… Боже мой, ему все можно, вечером он придет к Андрюше, а мне нельзя.
– Тахта узкая, Анюта, козочка, – злорадно рассмеялся Лапоть. – Все не охватишь, чтоб вам и звезды на кухне, и мебель. Скучно с вами, если уж по правде, вечно вы недовольны. Вот есть же такие люди!
Анна провожала взглядом каждое движение Андрея. Он поцеловал ее в висок, в бровь, поцелуй был холодный и твердый.
Протяжный скрип и на конце: тук! Это Лапоть с той стороны толкнул дверь.
Ушли… Зябко как. Батареи плохо греют, что ли. Все отблескивает опасно. Это не хрусталь, бритвы, провернутые в мясорубке. Пастух и пастушка слиплись в фарфоровом поцелуе, и ветер бесстыдно заголил круглые ягодицы. Временно, временно… Ой, до чего пописать хочется. Даже не знаю, где уборная.
Анна вышла в темный коридор. Тут, что ли? А входная дверь? Где она? Дорожным знаком высветился прозрачный янтарный локоть, и хризантема на плече хрустела бабочкой.
– Кухню ищете? Правая горелка будет ваша, – скрипнул голос, – там мое мясо сейчас варится. И не ходите в сапогах, у нас в тапочках ходят.
Открылась еще одна темная дверь, засветился маленький грот уборной с низким унитазом. Из уборной, держась за руки, вышли старушка и мальчик с прохладным прозрачным лбом.
– Это у вас ножки? – ровным голосом спросил мальчик.
– Тебе туда? Иди, иди, не пахнет, – ласково сказала старушка, за повисшую руку уводя мальчика. – А Петенька у нас больной, неполноценный. Заходи к нам, телевизор будем смотреть.
Старушка толкнула стену, в стене оказалась незаметная дверь, открылась комната, полная зеленого золота. Между окнами лежала горками уложенная антоновка, и, напитавшись солнцем, уже светила сама, и каждое яблоко было обведено мреющим венцом. Белые подзоры на высокой постели, толстой домашней вязки. Умильно светила маленькая красная лампада под иконами в правом углу.
– Как у вас хорошо, – щурясь от сочного пахучего света, сказала Анна, ступая на пестрый опрятный половик.
«Тут – рай», – подумала она.
– И вправду хорошо, – заулыбалась старушка. – Мы с Петенькой хорошо живем, чего Бога гневить. Я на Петеньку заказы получаю в магазине. Спец – называется магазин-то. Телевизор по талону купили. Дочка моя померла, стеной ее на производстве задавило. Царство ей Небесное! – Старушка важно перекрестилась. Медленно и низко поклонилась иконам, легко выпрямилась. – Вино пила от жизни. А добрая была, всех жалела. Муж-то ее теперь от алиментов бегает, да Бог с ним. У него дети пошли хорошие, здоровые, пусть его. Нам с Петенькой хватает. – Старушка рассказывала с ласковым удовольствием, видно, не единожды повторенное. – Вот только Лариска, соседка моя, что комнату тебе сдала, со всеми лается. А как ей не лаяться, если она собак рожает и продает. Три сучки держит и кавалера к ним. Большие деньги берет. А потом через организацию ихнюю собачью продает. Собаки страшные, не приведи Господь. Все морды в репьях. А какая прежде, до Лариски, девушка тут жила… Да ты садись, садись.
Анна села, и тут же перед ней сама собой появилась чашка с горячим чаем, а в стеклянной вазочке – крупный колотый сахар.
– Какой у вас чай! – Анна с наслаждением сквозь пористый сахар всосала горячий чай. – Давно с таким сахаром не пила.
Клеенка на столе чистая, не липкая, была тоже обвязана кружевом, и это понравилось Анне, никогда такого не видала.
– Все вяжу, вяжу, кружева всякие, не могу долго этого врага смотреть. – Старуха указала локтем на телевизор, заботливо укутывая чайник чем-то теплым. – Говорят, где иконы, нельзя телевизор держать. Так у нас помещение одно, не разбежишься. А ниток сейчас нет, не вяжу больше, весь запас извела.
Анна даже не заметила, как в глубокой тарелке появилась желтая, готовая расколоться от спелости антоновка, а рядом толсто нарезанная колбаса.
– Мне лучше еще чаю, если можно, – попросила Анна.
– Ты пей, умница, не брезгуй, – обрадовалась старуха, – вот девушка, ну, что до тебя в комнате жила, где теперь Лариска. Тоже приходила чай пить. Любила. А Лариске я говорю: «Язвы на тебя нет». Вот грех-то, ругаться меня заставила. – Старуха, осуждая себя, с укоризной покачала головой.
«Девушка, Лариска…» – эти чужие слова обтекали Анну. Она только думала, вот допьет чай и удобно ли попросить третью чашку, такая жажда мучила ее.
– Хорошая девушка тут жила. – Старуха, пристукивая чем-то во рту, плела свой рассказ. – Петеньку моего любила. Я только об одном и молюсь, чтоб Бог Петеньку до меня прибрал. Вот как он помрет, и я спокойна буду. Хорошо бы так, правда, Петенька? – Она ласково погладила мальчика по короткой челке. Он прозрачно и неотрывно глядел на Анну, и квадраты на его ковбойке располагалась неестественно ровно. – Вдруг забогатела соседка моя. Ктой-то у нее заимелся, не поймешь, муж он ей или кто. Стала она Пете подарки дорогие носить, конфеты в коробке. Курточку ему купила большую, на вырост. С карманами. А он карманов не понимает. Тут этот муж ее или кто он ей, стал другую водить сюда, когда соседка моя на работе. Моя-то как тростиночка, а эта красивая, с жирком. А тут случай. Приболела она, а этот, бессовестный, и привел свою с жирком. И целует ее. Слышу, моя-то закричала не своим голосом. Я выбежала, смотрю, она в одном халатике, а в руке яблоко зеленое. И мимо него прямо в дверь. А ведь зима, холодина, а она как есть в одном халатике. Ну, думаю, у подружки какой отогреется. Вдруг милиция к нам. Все записали. Замерзла она. Ведь в одном халатике.
– В халатике? – мертвыми губами повторила Анна.
– Ну да. А такая хорошая была девушка. Все пончики Петеньке носила. Царство ей Небесное. – Старушка не спеша перекрестилась. И вдруг вскинула на Анну испуганные глаза. – Христос с тобой, девонька, что ты так смотришь? Худо тебе? Да ты ляжь, ляжь!
– Как ее звали? Как? – еле выговорила Анна. «Пончики, пончики», – подпрыгивая, донеслось откуда-то.
– А Наташа. Наташа ее звали, – сказала старуха.
Глава 20
– Интим, интимчик… – сладко и фальшиво напевал Лапоть. Он надоедливо двигался по комнате, ласково, с оттяжкой поглаживал мягкие спинки стульев. – Куда деваться? Спасаться-то как? А? Выпить, посидеть с красивыми женщинами. Летим в тартарары. Хоть кусочек интима урвать. – Лапоть выключил верхний свет.
Анна и Мариша сидели рядом на диване. Андрей провалился в низкое кресло. Столешница перерезала его по грудь.
«Полчеловека, ужас какой-то, – со страхом подумала Анна. – И не шевелится».
Анна ничуть не удивилась, когда увидела на столе бутылки с яркими этикетками. Сыр нарезан тонко и ровно. Его Лапоть взглядом режет: чик, чик! Черные маслины шевелятся, блестят. Все. Лапоть опять взялся за свои доставалки.
– Именно, именно. Взглядом, взглядом, – невнятно пробормотал Лапоть. Повернувшись на каблуке, снова включил хрусталь под потолком.
Анна почувствовала: заостренные треугольники света впиваются в кожу.
– Нет, не могу, умираю, должен вас видеть! – от восторга зашелся Лапоть. – Две такие женщины за столом. Красавицы. Редкость. Да посмотри же, Андрюша! – Лапоть закатил глаза, проглотил что-то скользкое, голос его запрыгал быстрее: – Главное – благородство! Не думайте, Мариша, мы все-все про вас знаем. Анюта рассказывала.
Мариша сидела очень прямо, маленькие уши пылали, щека ее, повернутая к Андрею, разрумянилась. Левой рукой она все оттягивала и отпускала тонкую цепочку. Черное густое вино отхлебнула Мариша из рюмки.
– Вспомнил, ваша шея, шея! – восхищенно воскликнул Лапоть. Он любовно вылепил руками из воздуха что-то длинное, узкое, как горлышко бутылки. – Шея ваша! Ну, этот еврей, еврей, о нем теперь все так прямо и пишут: итальянский еврей в Париже. Как его, э… э? – В усилии вспомнить, Лапоть защелкал пальцами.
– Модильяни, – спокойно подсказал Андрей.
– Модильяни! – как мошку, склюнул это слово на лету Лапоть. – Именно, именно. Андрей, во человек! Все знает. Шея, Модильяни, сметана, изваяние! Живой Модильяни!
– Что вы, Эдик, – Мариша опустила глаза, стараясь пригасить их счастливый блеск. Низким своим голосом рассмеялась, голос женственно завернулся мягкими складками.
– А где вы работаете, Андрей? Аня не говорила.
Она быстро вскинула глаза на Анну и тут же отвела. Анна одобрительно улыбнулась ей, придвинулась, почувствовала, как напряжены ее рука и плечо.
– В конторе одной, – неохотно ответил Андрей. Не то неохотно, не то небрежно.
– Тс-с! О его работе не говорят. Даже сейчас, – дурашливо изображая испуг и тайну, выпучил глаза Лапоть. – Ни-ни, девочки!
«А я и правда не знаю, где он работает, – равнодушно подумала Анна. – А ведь спрашивала. Он мне так и не ответил. С Илюшей где-то. Нет, это Сашка с Илюшей…»
– Значит, в космосе, – рассмеялась Мариша. Приложила руку тыльной стороной к щеке. – Жарко здесь.
– Ты что? Еле топят, – удивилась Анна, – я бы тут без пледа пропала. Вот дома у нас… у Андрея… – поправилась она, голос ее упал.
– В космосе, в космосе! – подпрыгнул в кресле Лапоть. – Мариша, вы прелесть, просто прелесть. Только, понимаете, его много, этого космоса проклятого. Это как посмотреть. Сверху он один, снизу другой. А мы все больше снизу, снизу. Умница Мариша. Правда, Андрей? Вот Анютка и прятала ее от нас. Обязательно надо обмануть, припрятать. Ай-яй-яй! – Лапоть с укором погрозил Анне коротким пятнистым пальцем.
– Эдик, неправда, – вспыхнула Анна. – Мариша, ну, скажи, сколько раз я тебя звала. Просто, сейчас… Приехала сестра Андрея. И конечно, сразу эти проблемы квартирные. Временно…
Теперь слово «временно» больше не пугало Анну. Она повторяла его про себя, поднимаясь по лестнице, заледенело кутаясь в плед в этой чужой комнате. Временно… Слово это несло в себе пусть слабое, но обещание, что все еще может измениться, стать таким, как прежде, вот только уедет сестра Александра.
Мариша выпустила цепочку из пальцев, вся поникла, проступил колокольчиком позвонок на длинной шее.
– Только не о квартирах, – жалобно попросила Мариша.
– А что? – посерьезнел Лапоть. Даже подтянул ступенчатый живот, нахмурился. – Что, есть проблемы? Имеются?
– Правда, не будем об этом. – Мариша отвернулась. – С братом размениваюсь.
– И что? Минутку! – начальственно остановил ее Лапоть. – Сразу переживания! Обмен? Поможем. У меня маклер – танк.
– Вообще-то этот тип кое-что может, – небрежно кивнул в его сторону Андрей.
– И такая у вас с Анюткой дружба, – подхватил Лапоть, – в наши дни… Это редкость, редкость. Два грамма терпения, все наладим.
– Какое вино чудесное, – благодарно улыбнулась Мариша, – я такого не пила.
– Из Грузии приятель привез. Грузинского разлива, а вообще-то испанское, – отмахнулся Лапоть, чтоб не отвлекали. Голос его стал сух, деловит. – Значит, так. Где вы живете – знаю. Имел честь побывать возле вашего подъезда. Но приглашен не был, – короткий взгляд-укол в сторону Анны и дальше: – Значит, так. Во-первых – центр. Это уже – основа. Окна куда?
– Во двор.
– Вот видите! – как подарку обрадовался Лапоть. – Все во двор? Сколько комнат?
– Четыре.
– Так это роскошь!
В руках Лаптя сама собой появилась яркая записная книжка, и узкая ручка блеснула золотой спицей. Он быстро перелистал несколько страниц, почесал висок.
– О! – выкрикнул он, словно нашел то, что искал.
– Бросьте, Эдик, перестаньте, – не выдержала Анна.
– Вы бы, Анюта, лучше чай заварили, – недовольно скривил рот Лапоть, не спуская волчьих глаз с Мариши. – Значит, вариант такой. Двухкомнатная вашему брату. Ну, как? Тогда вам выкроим трехкомнатную. Подходит?
– Еще бы! Господи… У меня же старики.
Анна взяла коробку с чаем, пошла на кухню. Поставила чайник на плиту. Светясь, проплыл янтарный локоть. Прямо ей в лицо – дымок сигареты.
– Приятный человек Эдуард Иванович, ах! Исключительно индивидуальный. – Отвердевшие связки смыкались с трудом. – Вы еще долго?
– Уже закипает, – наивно ответила Анна, насыпая заварку в чайник.
– Ах, не надо, я только ради Эдуарда Ивановича. Обещал… – Она мечтательно посмотрела в окно, кашлянула, поперхнувшись круглым шариком янтаря. – Но дочка! Девятый класс. Самый такой возраст, знаете ли. А у вас… просто ночуют. – Локоть, хрустнув, разогнулся. Женщина стряхнула пепел сигареты в пустую консервную банку.
Анна вернулась в комнату. Настоенный на вишневом соке полумрак расступался, чтобы осветились нежные руки Мариши на черном столе. Одна ее рука была заголена по локоть.
А, вот что… Лапоть накинул на лампу шелковый платок Анны, подарок Андрея.
– Кому чаю? – не к месту звонко спросила Анна.
– Тс-с! – шикнул на нее Лапоть.
– Он такой… – трогательно лепетала Мариша, наклоняясь вперед и вся открываясь навстречу мягкому взгляду Андрея, – очень талантливый. Математик. А эта женщина… Знаете, совсем бестолковый в жизни, в быту. Как раз такие и попадаются. А с обменом так трудно.
– Уладим, уладим, – с обещанием подсказал Лапоть.
– Уладим, – равнодушно повторил Андрей, твердой рукой наливая в рюмку Мариши черное тягучее вино.
– Если бы не старики, – отдыхая, бездумно вздохнула Мариша, – сняла бы комнату, как Аня. Мне тут так нравится. Господи, как хорошо!
Лапоть, не сдержавшись, хихикнул в косматый кулак. Мариша оглянулась на него и оправила рукав тонкого свитера.
– Ох, Ань, я забыла. Лекарства, – Мариша грациозно и гибко перегнулась, потянулась к сумке, вывалила на стол груду коробочек. – Скажешь, когда еще.
– А я-то все думал, как… – Лапоть скорчился и опять смрадно хихикнул. Черные бабочки копоти вылетели из его рта. Андрей, чуть нахмурившись, обдумывая что-то, посмотрел на него. Лапоть вдруг звонко хлопнул себя ладонью по лбу. – Идея! Анюта, только для вас, так и быть! Закинем маме вашей коробочки эти. Лекарство. Мигом обернемся. И вы будете спокойны. Лично я чаю не хочу, так что собирайтесь.
Мариша с недоумением подняла ломкие брови:
– Что, совсем нет сердечных у Веры Константиновны?
– Может, и есть. Должны быть, – запнувшись, сказала Анна. – Не знаю.
Андрей молча, утратившими блеск глазами, посмотрел на нее. В черном вине нырял перевернутый огонек.
– Именно что не знаете, – с напором прохрипел Лапоть, наступая на Анну. – Именно. «Не знаю!» Разве можно так о матери?
– Магнитные бури, – невнятно отозвался Андрей.
– Люди на улицах штабелями падают, – тут же подхватил Лапоть. – Давеча шел, споткнулся, чуть ногу не сломал об одного. Смотрю, мужик валяется. Прохожие матерятся, сволочи, думают, пьяный. А у него – инфаркт, здрасьте!
– Так вы сразу и увидели, что инфаркт, – не удержалась Анна.
– А как же! Кто в больницу отвозил? – вдохновенно продолжал Лапоть. – Стонет, охает. Я ему: «Потерпи, милок». Благодарил потом. До сих пор трезвонит жена. Надоела до чертиков. В общем, поехали, Анюточка.
«Врет, все врет, как всегда», – подумала Анна.
– Нет, нет! – Мариша вдруг испуганно вцепилась Анне в руку. Анна удивилась, до чего пальцы холодные. – Почему сейчас?
Анне показалось, Мариша побледнела, озябла до синевы.
– Нет, нет, нет, – беззвучно шевелились ее губы.
– Правда, Эдик, можно и потом, – начала было Анна, но Лапоть бесцеремонно потянул ее к себе, руки женщин разжались.
– Еще чего! – с мелкими ужимками воскликнул Лапоть, приплясывая и увлекая Анну к двери. – Мы же мигом, мигом. Доброе дело сделаем! На моторе. Оказия такая, пользоваться надо, не умеете вы. Я в смысле погоды – ужас! Зима не зима, не поймешь что. Мы за час обернемся, да больше и не надо. Хватит, всем хватит. Правда, Андрюх?
– Зачем? Не уезжай, – шептала Мариша, словно усмиряя себя. Голову опустила, а тонкие пальцы часто перебирают цепочку.
– Мы же ненадолго, мы на машине, – нерешительно сказала Анна.
Мариша потянулась к Анне и вдруг прижалась к ней, заглядывая в лицо. Анна почувствовала, как рука Лаптя присосалась к ее запястью.
– Никуда я не поеду. – Анна решительно отлепила руку Лаптя. Обняла Маришу, ощутила, как оттаивают, теплеют ее плечи. Нет, нет, не надо ехать. Какая Мариша бледная. Вишней пахнет. Как пахнет вишней… Ни за что не поеду. Глупости, срываться, ехать. Что они такое пьют?
– Магнитные бури! Совесть надо иметь. Совесть надо иметь. Туда и обратно. На моторе! Все как по маслу! – бессмысленно выкрикивал Лапоть.
– Тебя об этом просили? – неспешно проговорил Андрей.
– А? – Лапоть осекся. – Я что, не так? Опять не туда? Погоди, намекни хотя бы. Разобраться…
– Что, Андрюша? Может, я знаю? – изо всех сил вглядываясь в еле различимое лицо Андрея, спросила Анна. Но Андрей не ответил.
– Это мы по работе, Анюточка, – весь крепенький, свежий, вынырнул перед ней Лапоть, – всегда вы во все лезете. Характер.
– Все космос. Все-то мужские дела, – лукаво улыбнулась Мариша.
– Модильяни! Модильяни! Шея, шея! – механически все повторял Лапоть. И тут же буднично, как о деле решенном. – Одевайтесь, Анюта. Пока они тут… мы уже и обратно.
Мариша подняла тонкий палец, кокетливо погрозила Анне:
– Скорей возвращайся, а то смотри…
– Да-да-да! – строчил Лапоть, сшивая неровные края вишневых теней.
– Ты ничего? – Анна попробовала поймать взгляд Мариши, но та уклончиво смотрела в сторону. Подняла рюмку на уровень глаз, ловя свет сквозь непрозрачное вино. – Ну тогда… вы уж тут не скучайте.
– Умница, умница, – поощрительно шипел Лапоть. Он уже держал шубу Анны. Мех на шубе весь вздыбился. Лапоть дунул на мех и, подавая шубу, тихо зарычал по-собачьи.
«Остаться или нет?» – только и успела подумать Анна, но цепкая рука Лаптя подхватила ее, и они оказались в коридоре. Анна услышала, как щелкнул замок двери, захлопнувшейся за их спиной.
– Ой, Эдик, мы замок защелкнули!
– Разберутся.
Янтарный локоть желтым светом проводил Анну и Лаптя до передней. С той же головокружительной силой их вынесло на лестницу, где, разинув дверь, ждал лифт.
В машине было железно и холодно.
– Сейчас печку включу. Ножки вам согрею, – хохотнул Лапоть. – У женщин ножки всегда должны быть теплые.
И правда, в ногах у Анны что-то заворчало, потянуло сухим и горячим. Лапоть повернулся к Анне, почти навалился на нее и вдруг затрясся, растянув черный рот:
– Ха-ха-ха! А вы… Ох, не могу! А вы, оказывается, обучаемы, Анюточка, я-то уж думал: безнадега! Неужели и это?..
– Вы о чем, Эдик? – Анна постаралась оттолкнуть плечом вязкое тело.
– О том самом, Анюточка, как раз о том самом, – захлебывался от наслаждения Лапоть. – Что, я не понимаю? Вы как рассудили? Все-таки своя, родная. Подружка. Может, так оно и лучше. Да вы не стесняйтесь, Анюточка, меня-то чего стесняться? Меня, между прочим, никто не стеснялся. Бегают при мне девочки в чем мать родила. И хоть бы что, будто я и не мужик вовсе. Ну эти, девочки, девочки, вы знаете. Не какие-нибудь. Хорошие девочки. А Мариша ваша красавица просто…
– Вы с ума сошли! – вспыхнула Анна. Она искала слова резкие, сильные, чтобы он захлебнулся своим прыгающим смехом, вывалился из машины. Но слова не находились.
Щетки, слизывая мокрый снег, двигались по стеклу, а ей казалось, что они двигаются по ее лицу.
– Приехали. Вы не торопитесь, Анечка, – равнодушно сказал Лапоть. Анна вздрогнула. Она и не заметила, что машина стоит у ее подъезда.
– Славика нет дома. Здравствуйте, – звонко и твердо сказала ей красивая девочка, выходя из лифта. Вязаная шапочка гладко облила ее голову. Из сумки торчала теннисная ракетка.
«На теннис идет, жизнь нормальная, – поднимаясь к лифту, подумала Анна. – Это, наверно, Оля. Олечка. Мать говорит, Славка к ней ходит… развивается».
Квартира встретила ее тишиной. Было тепло и душно. «Форточку никогда не откроет. Держит ребенка в духоте. Опять поволокла к своим старухам. Сидят там, вспоминают. А Славка в углу. Сунут ему старый альбом. Смотри, детка, фотографии: эти дяди и тети, видишь, какие молодые, а их… Как они ему все это объясняют? Ведь не совсем же они в маразме, не станут они шестилетнему рассказывать…»
Анна в спешке вытрясла из сумки коробки с лекарствами, губную помаду, носовой платок. Схватила помаду, как в лихорадке мазнула по губам. Бегом спустилась с лестницы. Лапоть спал в машине, запрокинув голову, посвистывая ноздрей. Шапка свалилась с головы, открылось короткое бурое горло.
«Бритвой бы его по горлу, – вскипев ненавистью, подумала Анна. – Господи, что со мной?»
– Эдик, – окликнула она его.
Лапоть всхрапнул и проснулся.
– Чего так быстро, Анюта? – Лапоть недовольно глянул на часы, зевнул, вялой рукой нашаривая шапку. – И все-то вы торопитесь, торопитесь. Что вы такая неуемная? Рано нам еще.
– Почему рано? Как? – вздрогнула Анна.
Но Лапоть вместо ответа только скучно махнул рукой. Машина долго не заводилась.
«Это он нарочно», – мучилась Анна.
Обратный путь казался ей бесконечным. Их втянула в себя цветная, в беспокойных огнях площадь Пушкина. Наконец медленно подплыл знакомый дом. Лапоть остановил машину.
– Ба-ба-ба-ба… – зашлепал он губами, что-то обдумывая, высчитывая, снова с сомнением поглядел на часы. Анна рванулась к лифту, но Лапоть хватко удержал ее за руку.
– Пешочком, пешочком, полезно.
Она летела по лестнице не чувствуя ног. Лапоть еле плелся, остановился:
– Анюта, козочка, пожалейте старика.
Он привалился к стене плечами, затылком, стал медленно сползать вниз. Шапка съехала ему на бровь. В неясном свете бесхозной лампочки, ввинченной где-то этажом выше, Анна увидела, что плоть его откровенно распадается, а там, в разъявшейся глубине, видно что-то дымное, клубящееся. Голос его стал монотонен и глух, как бормотание во сне. Веки упали, Анна с трудом разбирала обрывки фраз:
– Была уже одна такая… Тоже думала оставить нас с голой жопой. Лет двести назад, не меньше. А жарища, дрянь какая-то цветет, пыльца летит. Весь исчесался. Так ведь… Оказалась в дерьме, как и положено. А зуб-то у нее стал серый!
Внезапно жизнь вернулась в его глаза. В тот же миг он весь сгустился, тяжелея, и блеснула молния, впаянная в черную куртку. Лицо его припадочно исказилось. Он ухватил Анну за руки, заломил их за спину, прижал ее к стене. Квадратным коленом бесстыдно уперся ей в живот, теперь она не могла даже пошевельнуться. Его руки рванулись вверх и вцепились ей в рот, разрывая, раздирая его. Он выворачивал ей губы, царапал десны. Анна застонала, пытаясь высвободиться, отвернуть лицо. Но он запустил свои толстые пальцы еще глубже ей в рот и копошился там. Анна почувствовала тошнотворный вкус не то меди, не то ржавой селедки.
– Зуб покажи, сука! – Лапоть задыхался, с трудом выталкивая слова. – Где зуб серый? Положено! У всех, всегда. Почему нет зуба? Зуб подавай!
Анна изо всех сил укусила его мягкий, шевелящийся во рту палец. Лапоть по-бабьи взвизгнул и отскочил, тряся рукой. Ноги Анны подгибались, она прикрыла рот ладонью.
– У-у… Задушить хотел! Не отдам тебе Андрюшу! Нет! – исступленно простонала Анна.
– Да кто тебе его давал, дура, сдвинулась совсем? – посасывая палец, прохрипел Лапоть. – Укусила. Баба бешеная!
– Гад, гадина, паскуда! Ты же его губишь! – Анна шипела, приблизив к нему лицо. Она уже ничего не боялась, только сдерживалась, чтоб не вцепиться в него ногтями. – Сутенер! Прилипала. Ты. Ты. Сутенер! – Она с наслаждением повторила это слово. – Без Андрюши ты нуль без палочки, пустышка! Влюблен ты в него, что ли? Педик проклятый! Педик! – Анна захохотала, и вытянутое вертикальное эхо гулко подхватило ее безумный смех. Не помня себя, она плюнула Лаптю в лицо.
– Молодец, девочка! – Лапоть с удовольствием причмокнул. – Хвалю! Это подарок, кто понимает. На память, на память! – Он и не думал утирать щеку. – Женщина – венец творенья, всегда утверждал и буду! – Он с комической важностью развел руками, почтительно шаркнул толстой подошвой. – Однако дела, они не ждут. Прощайте, Анна! Черт, а может, зайти? Любопытно все-таки, посмотреть, как ты там будешь с подружкой своей разбираться. А, ладно, некогда. Андрей все равно ушел.
Он застучал вниз по лестнице.
– Стой! – Анна рванулась вдогонку, схватила его за скользкий рукав. – Как ушел? Почему?
– Ставит горчичник Александре, – второпях хохотнул Лапоть. – Болеет она!
– Какой горчичник? Стой!
– А такой. Не понимаешь разве? – Лапоть легко разогнул пальцы Анны, высвобождаясь. – Все, дорогая, иди отдыхай!
Но Анна уже не слушала его. Она бросилась вверх по ступенькам. Ее нагнал визгливый голос Лаптя:
– Аня, Анютка! Ну и хамка же ты! Даже до свидания не сказала. А я бы пальчики поцеловал, заслужила. Да ведь не дашь. Ну, беги, беги, жучка!..
Ключ никак не попадал в скважину. Ну, наконец-то.
– После одиннадцати… Обязаны, – скрипнул янтарный локоть.
Анна не вникала в слова. Стоя в темном коридоре, она вдруг оробела перед дверью, засомневалась, постучать или нет.
«Постучу для смеха», – решила она. Ее бил какой-то мелкий тряс. Постучала как чужая. Никто не ответил.
Анна открыла дверь и вошла. В комнате холодно, ярко-светло, пахнет паленым. Андрея нет. Одна Мариша. Стоит спиной к ней у открытой форточки. Тонкая прядь пепельных волос упала на плечо. Анна боковым зрением увидела на полу свою косынку, прожженную посередке, в горчичном абажуре чернела дыра, сухо осыпаясь по краям.
– Почему так долго? – не оборачиваясь, ровным голосом спросила Мариша.
– Разве долго? – Анна неспокойно оглядела комнату.
Мариша отступила от окна. Лицо осунулось, взгляд замкнутый, закрытый, смотрит в сторону.
– Андрюша не сказал, еще вернется? – спросила Анна и вдруг замолчала, словно задохнувшись. Она увидела: молния на юбке Мариши расстегнута и в прорехе открылось что-то беспомощно-розовое. Анна вздрогнула, как если бы это была рваная рана. Она, смутившись, отвела глаза, но Мариша успела перехватить ее потрясенный взгляд. Она рывком потянула молнию, застегнула.
– Чего смотришь? Думаешь, я с твоим… – срывающимся голосом проговорила Мариша. – Нет, ты подумала, что я с твоим любовником?..
– Мариша, что ты, хорошо, хорошо. Ничего я не подумала. Я тебе верю, – беспорядочно проговорила Анна.
– Веришь? Ах, ты мне веришь? – насмешливо протянула Мариша. Облокотившись о стол, не заметила, что рюмка, упав, по дуге покатилась к краю стола. Вдруг, не сдержавшись, сорвалась на внезапный крик: – Еще бы ты мне не верила!
– Конечно. Только не кричи. Что ты так переживаешь? – неловко сорвалось у Анны.
– А я и не переживаю, – презрительно пожала детскими плечами Мариша. – С чего бы мне переживать? Интересно… – Она все вглядывалась в лицо Анны. На губах омертвелая улыбка. – Только не похоже что-то. Может, вовсе ты мне и не веришь. Просто тебе все равно. Нет, тебе не все равно. А… Ты этого хотела!
– Окстись! Чего я хотела? Ты что? – вскрикнула Анна, сама почувствовав, что слова ее звучат фальшиво, неубедительно, и Мариша это понимает. – Погоди, дай хоть шубу сниму.
Крючки не поддавались, или это сцеплялись и не могли расцепиться пальцы Анны. Наконец сбросила шубу на диван.
– Форточку закрой. Дует же!
– О здоровье моем беспокоишься?.. – хохотнула Мариша. Но тут же заговорила, забыв об Анне, сведя узкие атласные брови: – И еще эта сволочь, ну, этот, слуга его, какого-то яду сыпанул мне в рюмку. Отраву. Наркотик, точно. Слуга его, подонок, сволочь.
Анна застыла на миг. Да, слуга, как Мариша догадалась. Точно, слуга.
– Задурил, обмен, квартира, – как в бреду торопилась Мариша, – а я, дура, уши развесила. Расположилась, вот, думаю, бывают же люди. Да ничего я не думала, все как отшибло. Яд, наркотик… Лучше бы он меня отравил.
– Что ты, глотни воды, на!
Мариша послушно глотнула и тут же струей выплюнула воду под ноги Анне. Она, давясь, раскашлялась.
– Еще говорит: «Тронут, не ожидал».
Что-то непоправимо оборвалось в душе Анны. Значит, значит…
Мариша закусила губу, лицо ее исказилось.
– Погоди, что ж теперь будет? Что ж теперь? – беспорядочно повторяла Анна. – Как же, Мариша…
– И знала, мне идти некуда. Вот куда мне идти? От братца получила блядищу… Куда мне идти, говори! – исступленно завопила Мариша.
В стену с торжеством застучал звонкий кулак. Мариша осеклась, рухнула на стул, застонала, обхватив голову руками.
– Что он мне подсыпал в вино? Постой, может, ты сама и подсыпала?
– Ты что, что ты говоришь?
Мариша вдруг вскочила, со страхом оглядела мягкое сиденье стула.
– Погоди. Только не кричи. – Анне померещился просвечивающий сквозь обои янтарный кулак.
– Зачем уехала? Ведь нарочно уехала! Лекарства повезла. Как же, не могла в другой раз. Ты все знала, знала. Я же тебя просила. Говори, разве не просила? Вот, подавись теперь!
– Я-то в чем виновата? – не выдержав, выкрикнула Анна. – Что ты привязалась: «Уехала, уехала!» Тебя что, караулить надо?
Мариша блеснула на нее серебряными глазами и тут же отвела их.
– Катись ты знаешь куда! – ничего, кроме ненависти, не было в голосе Мариши. – Где-то я читала: втроем. Это надежней, когда втроем. Вот как сообразила! Быстро у тебя получилось. Господи, какая же это, оказывается, мерзость! Еще свет зажег: «Тронут, не ожидал». Мерзость… И ты, сводня, гадина! Куда мне идти? – Слезы переполнили глаза Мариши, потекли по щекам.
– Это все Лапоть. Он меня увез, смотри, губу порвал, больно. – Анна придвинулась к Марише, показывая распухший рот. – Хочешь, у мамы поживи, она рада будет. Не бросай меня, Мариша…
– Может, еще ночевать оставишь? – скривила злые губы Мариша. – Как прежде, ляжем, поболтаем, да? – Она заметалась по комнате, наткнулась на стул, сорвала с вешалки свою шубу, бессмысленно повторяя: «Тронут, тронут…»
– Мариша! – с силой окликнула ее Анна. – Постой, так нельзя уходить!
Даже не оглянулась. Грохнула дверь. Со стола упала рюмка. Не разбилась.
«Чужая рюмка», – подумала Анна.
Все. Ушла Мариша.
Анна, чувствуя остановившуюся тоску в сердце, постояла, подняла с полу прожженный в середке платок. Опустилась на тахту. Какая комната несчастливая. Наташа, эта девочка, тут жила. Наташа. Почему я о ней сейчас вспомнила? Что-то с ней случилось плохое… Нет, не думать, ни о чем не думать, лечь, укрыться с головой. Как рот болит, Лапоть, слуга, подлюга…
Анна потянула на себя плед. Пальцы попали во что-то липкое. Вся ладонь в крови. Пятно на пледе. Откуда? А-а… Кровь уже схватилась, подсыхает. Анна скомкала плед и затолкала его под тахту.
Глава 21
– Очнитесь, Анна Георгиевна, вы на работе или где?
Последнее время Милочка то и дело одергивала Анну, иногда раздражаясь, иногда с откровенной злобой, но всегда властно.
– Левчук, если что, на собраниях только о вас. И правильно, сами знаете. Эта теперь такую силу забрала. Я о ней, о ней. Нонна Александровна. А вам отсюда куда? Одна дорога – на «скорую».
Анна очнулась. Какая-то девушка сидит перед ней на стуле, по пояс голая и в темных очках. И Милочка меряет ей давление.
– Больная, закройте рот! Анна Георгиевна, давайте, я за вас работать не собираюсь, пишите ОРЗ, – по-хозяйски распоряжалась Милочка. – Больная, приходите в пятницу. Одевайтесь. Анна Георгиевна, там еще полтора коридора. И чего это все к Никольской? Не пойму. Других врачей, что ли, нет?
– Не суйтесь, мужчина! – грубо крикнула Милочка. – Не видите, здесь женщина голая. Или интересно?
Милочка наклонилась к Анне, плеснула голубым.
– Что это вы все вещи так быстро сносили? – Милочка презрительно обвела Анну взглядом. – Как ходили! А теперь, если отсечь детали – просто тряпье. Постирала вашу кофточку: одни дырки. Я-то, дура, думала – качество. Вот не люблю, когда люди из себя строят. Ну, Анна Георгиевна, вам что, кофе или таблетку?
…Анна, только вошла в комнату, сразу увидела темное пятно на пледе. Как это плед переполз на тахту? Анна скинула у порога сырые туфли. Дождь на улице, вся промокла. Поставила на стол пакет с кефиром. Андрюша любит кефир на ночь. Что же это я в магазине не заметила, что пакет рваный? Не будет Андрюша этот кефир пить.
Схватила плед, пробежала в ванную, заперлась. Успела. Где-то в конце коридора зажглась янтарная рука. Из крана потекла горячая вода. А Мариша на меня кричала. Что она кричала? Не помню. Ничего не помню. И не хочу. Сон помню. Лапоть в горло руку засунул по локоть. Ужас. Проснулась, рот болит.
Она отжала мокрый угол пледа и вышла из ванной.
– Тетя, что это у тебя? – спросил мальчик с высоким холодным лбом. – Это ножки?
– Одеяло такое, Петенька, – сказала, возникая рядом, светленькая старуха, ласково улыбаясь Анне.
– Ножки мохнатые, – повторил мальчик.
– Приходи, милая, чай пить, – сказала старушка. – Мы сейчас в булочную идем. Петенька любит белый хлебушек. А корочки мы в чай макаем. Да, Петенька?
Анна повесила плед на батарею, пусть сохнет. Да какое там, батареи почти холодные, до ночи не высохнет. Только убрала бутылки со стола, в дверь твердо постучали:
– К телефону!
Телефонная трубка показалась Анне ледяной, и пахло из нее, как из пепельницы.
– Алло!
– Анюта, козочка, – ненавистный голос. – Анюта, слышь? Я вроде простудился. Наверно, когда тебя в машине ждал. Чего лучше от простуды? Может, в нос чего закапать? А, ладно. Коньячку приму грамм триста. А тебе вот что звоню, чуть не забыл. Чтоб тихо сидела, сучка, поняла?
– Что? – Анна на миг растерялась. – Что? Не придет Андрюша?
– Пренепременно придет, – чем-то довольный, проурчал Лапоть, – придет, придет, не волнуйся. Только не будь дурой. Допрыгалась, так сиди тихо.
Анна услышала его оскаленный смех.
– А вы… а вы… После того, как на лестнице… – волнение душило Анну, – я вас больше не впущу!
– Э-э! Что это у тебя там светит? – вдруг подозрительно прошипел Лапоть. Голос совсем не его: растерянный, испуганный даже. – Ты это брось! Слышишь? Что ты там зажгла? Не разберу, чем ты светишь?
– А я вас больше не боюсь, я теперь… – задохнулась Анна.
– Нет, ты скажи, что это у тебя там блестит? Вокруг твоей головы?.. Что это за штучки?.. Не пойму. Да нет, померещилось просто. Ну и хрен с тобой. У меня от вас, мадам, в глазах рябит! – Лапоть издал губами неприличный звук. – Чтоб тихо сидела, ясно?
В трубке повисли короткие гудки.
– Будь ты проклят! – хрипло сказала Анна. Она знала, Лапоть слышит ее. И правда, частые гудки на миг сбились, задребезжали вразнобой. Анна, еще тяжело дыша, положила трубку.
В глубине коридора зашевелилась голубая хризантема. Огонек сигареты в темноте чертил какие-то знаки.
– Совесть надо иметь, а не орать.
Слух Анны мгновенно отключился: она увидела живую подвижную полоску света. Дверь приоткрыта. Значит, пока она говорила по телефону, пришел Андрей.
Анна вошла в комнату. Горела настольная лампа. Абажур, прожженный, с трухлявым, обугленным верхом, лил на стол горчичный свет. В стакане – цветы. Принес цветы.
Андрей, как всегда, обнял ее, поцеловал в бровь. Но Анна тут же почувствовала выморочную пустоту его объятий. Подделка, видимость. Не спрячешься. Спина беззащитно открыта. Она шевельнула плечами, отстраняясь.
Как сладко, жирно пахнут гиацинты. Маслянистый запах полз по всей комнате. Даже на воде застыли плоские кружки жира.
– Чего это ты сегодня у нас такая красивая? – ласково и медленно проговорил Андрей.
Анна испытующе вскинула на него глаза. Его слова двоились, порой неся обратный смысл. Надо было вдуматься, заглянуть вглубь, насколько возможно, поймать случайный оттенок голоса, выражение глаз. Но нет. Андрей смотрел просто и весело.
– Андрюша, устал? Полежи. Только вот плед мокрый.
– Нет. Давай выпьем винишка.
– Возьми рюмки. Погоди, дверь запру.
– Не надо!
– Как же, Андрюша?..
Андрей не ответил. Не спеша, по-хозяйски подошел к серванту. Положил ладонь на стекло, плоско нажал, сдвигая его в сторону. Но Анна успела заметить усложненность, двойную задачу этого жеста. Рука, сдвигая стекло, оттянула манжету рубашки, открыв запястье. Андрей коротко взглянул на часы.
– Какие красивые цветы! – поспешно сказала Анна, стараясь скрыть от себя то, что она невольно увидела.
– Ты глядишь на них с отвращением, – засмеялся Андрей.
– Нет, только они желтые, как из сливочного масла, – оправдалась Анна. – Ну, открой бутылку, это ликер вишневый. Я еще вчера хотела.
– А? – вдруг настороженно вскинулся Андрей, прислушиваясь к чему-то.
Анна тоже невольно прислушалась.
– Там соседка ходит.
Андрей неохотно повернулся к столу, взял бутылку.
– Как на работе, Андрюша?
– Никак.
– А… дома?
– Нормально.
– Александра заболела? Лапоть говорил, ты ей горчичники ставил.
– Чушь.
Он не спрашивал ее ни о чем. А его безобразно обрубленные ответы обрывались в пустоту. Он еще здесь.
Вот он, рядом. Можно протянуть руку и снять повисшую на локте серую нитку. Можно прижаться к нему, поцеловать. А можно ли? Надо что-то сделать, сказать. Придумать что-то забавное, умное, скорее, немедленно, сейчас…
Густое вино плавно потекло в подросший за ночь хрусталь. Откуда такие рюмки? Анна их раньше не видела. Андрей вдруг замер, держа рюмку с рдеющим вином на весу.
– Да ну, какое вино, варенье, дрянь. – Андрей понюхал рюмку, сморщился.
– А мне хочется попробовать, – вымученно улыбнулась Анна.
– Кто тебе запрещает?
Анна падала вниз. Она чувствовала, пустота перекатывается под ногами, не устоять. Ее охватило недоумение: что еще можно сделать? Она опустилась на предательски мягкий пуфик, он пискнул и сплющился.
Андрей опять оглянулся на дверь. На этот раз достаточно откровенно.
– Посмотри на свет, как красиво! – Анна подняла рюмку, потянулась к Андрею. – За что выпьем?
– За тебя, конечно, – усмехнулся он.
Рюмки мелодично сдвинулись. Тонкий, возникший в воздухе звук напомнил об их непрочности. Анне всюду теперь мерещилась ненадежность. Чувство хрупкости, неустойчивости подмешивалось ко всему.
– За тебя, – повторил Андрей и отхлебнул из рюмки.
Анна увидела, он замер, прислушиваясь, горло напряглось, остановив затянувшийся глоток. Андрей поперхнулся и закашлялся.
– Дать водички? – спросила Анна.
– Погоди, – быстро сказал Андрей, уже прямо и нетерпеливо глядя на дверь.
Послышались приближающиеся железные шаги. Громче, ближе, ближе. Шаги оборвались у их двери. В дверь уверенно постучали. И вдруг Анна, по тому, как Андрей весь подался вперед, сбросив локоть со стола, по откровенному ожиданию в глазах, поняла мгновенно и ясно: он знает, кто там, за дверью. Ждал этого весь вечер. Дождался.
– Войдите, – равнодушно сказал Андрей. Кашлянул. – Надо же, не в то горло попало.
Дверь беззвучно отворилась. Ничего страшного, на первый взгляд во всяком случае. Просто женщина в белом плаще. В круг света настольной лампы ступили полные ноги в черных туфлях. Женщина повела рукой по стене, привычно, не глядя, нашарила выключатель. Зажегся свет под потолком. Женщина улыбнулась. Простое, прочное лицо, еще не старое. Такой она была много лет назад и еще долго будет оставаться такой же, грубо моложавой. Нет, ее лицо не предвещало ничего опасного. Ее взгляд, здороваясь с вещами, обежал комнату. Толпа хрусталя за стеклом полыхнула ответно.
Под мышкой женщина держала черную моську, тупорылую, с кровянистыми подтеками под глазами. В матерчатой сумке, оттягивающей другую руку, копошилось еще что-то живое.
– Андрей Евгеньевич, здравствуйте. – Голос был чуть подобострастен. Кивок Анне и безразличная улыбка, просто знак, что ее увидели, заметили, да, она тут. – Уж извините, что без звонка. Была у подруги. Думаю, зайду, вдруг застану кого.
Женщина спустила собачонку на пол, и та, беспокойно подергиваясь, забегала по комнате.
– Пятнышко! А тут царапина. – Женщина провела плотной ладонью по столешнице. – Клеенку бы постелили, скатерку какую, а сверху хоть целлофанчик. Как же так, Андрей Евгеньевич?
Она неодобрительно покосилась на Анну.
– Пятнышко, гарнитур какой! – горестно приговаривала женщина. – Ковер тоже. Мебель по нему двигали. Облысеет в два счета. Ведь на один месяц всего…
Она близоруко наклонилась, ногтем поскребла по столу, сцарапывая что-то маленькое, прилипшее.
– Пятнышко, пятнышко, – словно погруженная в забытье, тихо причитала женщина, – ах, батюшки, и абажур сожгли. Под цвет подбирала. – Огорчение ее было непритворно.
– Эдик же договорился. Все потом. – Недовольный взгляд Андрея пересек путь женщины, и она, качнувшись, резко остановилась, будто наткнулась на невидимую преграду. Она испуганно взглянула на Андрея и уронила тяжелые руки.
– Ну да. Это я не к тому. – Женщина заговорила заученно, словно припоминая вызубренное наизусть. – Сейчас… Значит, так. Вы уж извините, Андрей Евгеньевич, сестра ко мне приехала. На ту квартиру взять, куда? Теснотища. В такой закваске живу. А тут сестра приехала.
– Александра? – невольно вырвалось у Анны.
– Почему Александра? – обиделась женщина. – Просто сестра. А хоть бы и Александра, тебе-то что? – неожиданно грубо сказала она.
Женщина поставила на пол тяжелую сумку, достала из нее что-то зеленое, змеисто-гладкое, встряхнула, повесила в шкаф.
– Вот кто одевается… – Голос стал тягучий, мечтательный. Развернула, любуясь, длинную сквозную рубашку. Вдруг она поклонилась Андрею:
– Уж извините, комнату я больше сдавать не буду.
Тут из раздутой сумки одна за другой полезли коротконогие мохнатые моськи со сплющенными мордами. Они суетливо разбежались по комнате, негромко повизгивая. Одна из них вынырнула из-под стола и начала шумно обнюхивать Анне колени, забралась мордой под юбку. Анна с отвращением оттолкнула ее, и собачонка, злобно тявкнув, отскочила. Но сейчас же из нее выкроилась еще пара таких же собачонок, и Анне показалось, комната кишит этими черными тварями. Чьи-то тонкие кривые лапки мелькнули, и хитрая мерзкая рожица выглянула, раздвинув бахрому низкого кресла.
«Черти…» – равнодушно подумала Анна.
– Что ж, – сказал Андрей.
Он торжественным старинным жестом подал руку Анне, и она покорно поднялась. Женщина молча и пристально смотрела на ее необутые ноги в колготках. Туфли Анны были еще сырые. «Не успели высохнуть, – подумала Анна. – Как все быстро…»
Анна оглядела комнату. Странно. Ее вещей нет. Только плед на батарее сушится. Андрюшин плед. С собой надо бы взять.
– А где моя сумка? Там мой халат и все? – Голос Анны стеснился и оборвался. Она задохнулась. Она еще раз оглядела комнату, стараясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь.
– Лапоть сумку увез. К твоей матушке, – недовольно сказал Андрей.
Вот оно что! Так это Лапоть все подстроил. А Андрюша, может, и не знал. Или он знал, что эта женщина придет со своими собачонками, чтобы выгнать меня? Нет, Андрюша не мог все знать. Иначе зачем он принес цветы?
– Кефир свой не забудь, – равнодушно сказала женщина, уже по-хозяйски располагаясь в комнате. – Ну что за люди пошли, честное слово? Рваный пакет на такую мебель ставят…
Анна как вышла из подъезда, так и остановилась.
Тяжелая капля упала откуда-то сверху, с карниза, поползла по ее щеке.
– Чертовски глупо. – Андрей вздохнул и почесал мизинцем бровь. – Как теперь быть? Даже не знаю.
Анна молчала, прикованно глядя на него. Что делать? Не могут же они так до конца жизни стоять у этого подъезда. А идти некуда. Некуда. Значит, она пойдет к себе домой, а Андрюша… Куда он пойдет? Он просто больше не любит. А я? Я не могу, не могу без него. Все бросить, уехать. Вылечу его, там, куда мы уедем… Он же болен. Лапоть тут, конечно, постарался. Читает ему ту страшную книгу. Кожа истлела, завернулась заусенцами.
Чьи-то глаза плавают за плечом Андрюши. А ниже… Кто это? Морда длинная. А… это водосточная труба.
«Господи, что со мной? Что я, не видела, куда все идет? Видела, видела… ничего я не видела. Правила усложняются, ответы не сходятся. Только что говорил другое. А мы ничего не заметили, не услышали, не поняли. Забыть. Наука забывать. Научилась. Уже не помогает. Обожравшаяся ложь лезет отовсюду. А я не хочу ее видеть. Мы с вами незнакомы. О чем я? Я люблю тебя. Умру без тебя…» Кефир льется по пальцам. Пакет рваный…
– Созвонимся как-нибудь. Надо же, как по-дурацки получилось, – успокаивающий голос Андрея.
«Не хочу слышать, не слышу, оглохла. Говорите это еще кому-нибудь. Не мне. О чем я? Ведь он меня бросает. Там уже лежит другая. Счастливая, новая, с серебряным отливом. Теперь нужна дверь. Вон их сколько. Не хочу в дверь. Не надо меня в дверь…»
Андрей испытующе посмотрел на нее, с облегчением, которое не сумел скрыть.
«Чей это голос? Это не Андрюшин, это мой голос. Я закричу, завою, когда он отойдет подальше. Мой крик отскочит от его спины. Все головы кричат, никто не слышит…»
«Оказывается, он здорово косит. Глаза уже загибаются за висок. Эти голые, подогретые женщины. Они ждут, хотят его, слиплись в один розовый комок. Сейчас он заберется туда, их там много, там тепло. Только душно.
Я тебя люблю. Не могу без тебя. Ты меня не бросишь, не можешь бросить. Кто это говорит? Это я говорю. Я не должна этого говорить».
– Поздно уже. Тебе еще добираться. Сейчас столько шпаны. Что ж, Анна, спасибо за все.
Анна с размаху ударила его пакетом кефира по лицу. Кефир выплеснулся. Она увидела – нет, это не Андрей, страшное существо без лица. Вместо лица – белое оползающее месиво. Рука не спеша вытянула из кармана носовой платок, встряхнула его и промокнула глаза. Андрей сплюнул, вытер рот. Ее поразил обновленный блеск его глаз. Темно-алые губы, туго наполненные яркой молодой кровью. Лицо раздвоилось. Это Лапоть выглянул из-за его плеча. Улыбка разрезала поперек его лицо.
– Ты видишь, Андрюша, видишь, такая, как все! Как всегда. Сучка дешевая! – в восторге взвизгнул Лапоть.
– Такая же, такая же! – повторил Андрей и захохотал вольно, с облегчением. – Свободен! Я – свободен! Да пропади ты пропадом, Анна! Тебя больше нет!
Анна отшатнулась. Он хохотал все громче, закинув голову. С его лица срывались внезапные блики, искры, чешуйки старой кожи.
Анна, подавив вскрик, повернулась и бросилась бежать по длинной ночной улице. Смех догонял ее, разрастаясь, множась. Вдруг все перекрыл хохот, наглый, бесстыдный. Старческое похотливое хихиканье рассыпалось по асфальту.
Улица впереди чернела, сужалась, дома сдвигались, грозя перейти в тупик. Слепой страх не давал Анне оглянуться. «Кто там стоял у пустого подъезда? Кто? Андрей или кто еще с ним?»
Глава 22
Нижняя ступенька лестницы трухляво подломилась под ногой Анны.
За зиму дача как-то ушла в землю, между бревен вылезла седая пакля. Крыша просела. Только молодо, с блеском, разворачивались листья сирени, обступившей низкую террасу. Все запахи распахнувшейся земли, чувственные, парные, разогретые чистым гниением, поднимались из-под слоя прошлогодних листьев. Грязь, корни. И сквозь них уже торопятся острые локотки травы.
«Господи, снова весна, все лезет, трава. Птица пролетела, зачем? Охота ей летать…
А он?.. Я бежала, а он смеялся. И кто-то еще смеялся. Я не буду думать об этом, иначе я сойду… не знаю, что со мной будет…»
Отсырелая, разбухшая дверь никак не открывалась. К соседям, что ли, сбегать? Нет, кругом ни души. Может, по воскресеньям и наезжают, а в будни никого.
Анна рванула дверь изо всех сил. Дверь, сочно ухнув, распахнулась. Она даже растерялась, не узнавая темную комнату: был ремонт или не был? Лапоть прошлым летом нагнал рабочих, за неделю управились, стены обшили вагонкой, получилось как деревянная шкатулка. Красиво…
Как же быстро все обветшало, из углов ползет гниль. А сырость какая, нежилая, как в погребе. Воздух холодный, стылый. Анна толкнула мутное, в грязных разводах окно. Потянуло молодым теплом, овевая лицо.
Анна принесла воды, поставила большой мятый чайник на плитку. На подоконнике кверху лапками лежали высохшие пустые мухи. Сладко до тошноты пахло мышами. По углам рассыпана сухая ромашка. Нет, видно, хорошо мыши здесь погуляли. Испугаешь их ромашкой, как же.
Возле печки таз, полный немытой посуды, разбитый граненый стакан. Клеенка на столе вся в оспинах, в пятнах, к ней намертво приклеилась тарелка с позеленевшими остатками каши. И, словно в насмешку, рядом красный новенький телефон. Откуда здесь телефон? Не помню… Анна сняла трубку. Ей ответила неживая, как пустое гнездо, тишина. Анна с досадой поставила телефон на пол, густо намылила клеенку. Она скребла, мыла, выносила мусор во двор. Откуда столько ветхого хлама? Стала вытаскивать из таза грязную посуду, порезала палец. Потекла кровь. Где йод? Нету. И бинта нет.
Правильно сказала Милочка: «Возьмите санитарку Раю Толстомордую на целый день, она вам все вымоет. Вот Нонна Александровна каждую неделю…» – Тут Милочка для виду зевнула, веки голубые, все лицо голубое, и отвернулась. Что я, не знаю, она каждый день к Нонке бегает. Да плевать. Тряпочку бы чистую палец завязать. Возьмите на целый день… как возьмешь, это же ползарплаты.
Нет, зря я Милочку не послушала. Деньги-то есть. Сашка исчез, по командировкам мотается, а деньги дает большие. Зарабатывать стал. Научился наконец. Мать думает, да знаю я, о чем она думает. Нет, надо было взять Раю Толстомордую…
В суетном движении впорхнула в окно синица с шелковой желтой грудкой. Начала слепо метаться, ударяясь о стены, о стекла. Обезумевший сухой треск крыльев. Вдруг тишина. По рельсам сквозняка вылетела в окно. Примета плохая: кто-то умрет. Мне бы самой сдохнуть. Андрей не звонит. А я все жду. Чего ждать? Нечего.
…Бабушка Нюра ела золотую пшенную кашу, не спеша ложкой сгоняла синицу с края эмалированной миски. «Оставлю тебе, милая. Дай поесть в сытость. А ты, Нюточка, козу привяжи вон к тому колышку. Вишь, она всю траву тут объела. Али боишься, Нюточка?»
Какая чушь в голову лезет. Одно неясно: как перевозить мать сюда, на дачу. Как их оставить тут вдвоем? В последнее время в движениях матери появилась неуверенность, и тонкая рука с повисшей складкой ненужной кожи норовит, походя, ощупать стену. Может, позвать кого пожить с ними, да кто поедет в эту развалюху без удобств?
Анна достала из сумки носовой платок обернуть ранку и вдруг увидела: на пальце пустая оправа от кольца, камня нет. Ухнувший столб пустоты. Выпал, потерялся. Она смотрела на узорную оправу, набившуюся изнутри грязцу. Повернула пустую оправу на пальце, будто камень каким-то чудом мог сам вернуться на место.
У матери где-то есть свечка, фонарик, спички, все наготове, вдруг свет отключат. Вот он, фонарик, в тумбочке. Анна опустилась на колени, пятачок света выхватил из темноты сброд старых, отживших вещей. Анна с ужасом увидела черную, бездонную, как ей показалось, щель между досками. Вдруг туда камень закатился? Тогда придется пол поднимать. Целое дело. Но все равно найти его надо…
Откуда-то выскочила мышь, испугав Анну ловким проворством. Исчезла. Анна выглянула в окно. Там, в сером, бледном небе, неподвижно повисла черная, филигранно вырезанная ветка. «Как это время так быстро прошло? Уже вечер, ничего не успела, придется переночевать.
Может, домой вернуться? Подняться по темной лестнице, позвонить. Мать не слышит, дремлет. А Славка… Чужой, враждебный взгляд. Отталкивает меня. Но у меня ключи…
Как Славка повзрослел за эту зиму, я только сейчас заметила. Еще больше на Сашку стал похож. Из всех одежек вырос, все на нем незнакомое. Сашка ему покупает. А тапочки в передней маленькие, спереди протерты, пальцы торчат…
Я ему говорю: “Ночуй в моей комнате. У меня диван пошире”. “Нет, я у бабули”. Вот и весь разговор.
До чего тяжелый ребенок, или возраст такой? Говорят: переходной. Нет, тут другое…»
Анна вышла в чистые сумерки, упругая прохлада, свежесть, близкий перестук электрички. Зелени еще мало, потому так слышно.
Анна собрала у забора светящиеся рваной белизной березовые дрова. Почему их так мало? Ведь была целая поленница, высокая, прикрытая толем. Хотя чего удивляться, разворовали за зиму, забор еле держится, тащи, кому не лень.
«Сказочные дрова, сказочные», – вспомнила Анна довольное урчание Лаптя. Он тогда целый грузовик пригнал. Угрюмые мужики молча сложили дрова у забора, он их торопил, потом слюнявил пальцы, считал деньги и сгинул. А ночью они с Андреем рядышком сидели возле печки, кристалл у нее на коленях…
Не сидели они, и печки не было, и кристалла не было, и не рядышком – ничего не было…
Вдруг захолодало. Анна вытерла ноги о коврик тумана, белое, живое стелилось, ползло вверх по ступеням. Зябко. Грохнула поленья у печки. Заперла двери. Береста занялась сразу и жарко. В трубе ухнуло, загудело. Алое, рдеющее обвело неплотно подогнанную чугунную дверцу печки.
Какие-то голоса. Мужские. Чавкающие по грязи сапоги. Слава богу, прошли мимо.
«Свет зажигать не буду», – решила Анна.
Задернула куцые, словно обкусанные снизу, занавески. Может, наверху заночевать, наверху посуше. Нет, нет… Там два мертвеца лежат на узкой постели. Застыли, неразделимо переплелись руками, ногами, слились в одно, проросли друг в друга. Лежат, светясь восковой наготой. Нет, не было этого…
Вдруг оглушительные удары кулаков обрушились снаружи на дверь террасы. Пьяные смешки.
– Открой!
– Открой, докторша!
– Мужики, у ей спирт. Они без спирту не ездют.
– Такие из себя много строят! Ее надо за дыхалку чуток подержать, чтоб успокоилась.
– Погоди, ребя, чего вы! Сперва это… дернем.
– Колянь, доставай пузырь.
Голоса неспешные, не торопятся. Анна беспомощно обвела глазами комнату. Куда спрятаться? Некуда. Все, попалась. Господи, что они со мной сделают? Будут насиловать, пытать. До пяти часов. До пяти я выдержу. Почему до пяти? Потом убьют…
Теперь из-за двери доносилась деловитая возня, бычье сопение, ленивая ругань.
– Подвинься, расселся. Козел!
– Провалился я, ребята, тут гвоздь.
– Мимо льешь, сука, – взвыл кто-то отчаянно, – из горла пей, гад.
– Я втовой! Я втовой! – Голос гнусавый, насморочный. Источенный червями.
– Второй, второй, – одобрительно откликнулись в ответ. – Петюня у нас всегда второй.
– Я, ребята, с такой городской спал. Вся намытая. Лежит. Я ее осмотрел. Бля буду, ни пятнышка! Волосы на голове как на цыпленке. Пух, что ли.
– Врешь ты! Врет он, ребя! Нужен ты такой бабе.
– Она прошлым летом у Огородниковых снимала. Кухню с террасой. Я ее завалил, а она, братцы, холодная, как есть лягушка. Я пощупал, а на постели ее и нет вовсе. Я – деру! До самого дома без передыху бегом…
Где топор? Где-то был топор. Вот он. Но тяжелый топор не охранял, наоборот, делал еще неотвратимей погибель, которая уверенно и неторопливо копошилась, поскрипывая ступенями.
Вдруг, лопнув, остро посыпались стекла. Дверь террасы, сорванная с петель, рухнула на пол. Грохот ног по террасе. Все сразу приблизилось, азартный хрип, тяжелое дыхание. Совсем рядом, прямо за дверью.
– Открой, девка, сама. А то пожалеешь!
– Давай по-хорошему, докторша.
– Не знает она, какой у нас Петя. А что у Пети есть! Ты портки расстегни. Покажи ей, Петюня. Сразу откроет.
– Я втовой! Я втовой!
От этого сгнившего слюнявого голоса Анна тихо застонала.
– Ты, Петюня, в это окно. Толяня туда. А мы отсюда.
– Ребя, только честно, не как в тот раз. По очереди.
Сразу зазвенели стекла в окнах и справа, и слева. Кто-то саданул плечом в дверь. Всхлипнул старый замок. Отлетела узкая планка. В щель просунулась рука, нащупывая задвижку.
Анна зажмурилась, сжалась в углу.
«Уж хоть бы не мучали, сразу убили…» – только и подумала Анна.
Теперь весь дом сверху донизу сотрясался и раскачивался. Поскрипывали, шатаясь, бревна. Кто-то, треща шифером, карабкался по крыше. В окнах чернели квадратные плечи. Оконный шпингалет, не выдержав, тонко пискнул и отскочил. Окно, бренча треснувшим стеклом, начало медленно, медленно отворяться.
– Анюта, козочка, а-у! – злорадно дунуло из окна.
Не может быть! Померещилось, не может быть.
– Козочка… – снова проблеял знакомый голос. Анна затряслась от немых рыданий, содрогнулась, обхватила голову руками в безнадежном желании спрятаться, забиться в щель. Рама продолжала с тонким скрипом открываться все шире, шире…
Вдруг раздельно и ясно зазвонил телефон. Звук этот уверенно упал из другого мира. Оглушительный вой нечеловеческой злобы взвихрился там, снаружи. Кто-то с воплем скатился с крыши и грохнулся оземь так, что содрогнулся весь дом. По стеклам потекли длинные руки с зеленоватым отливом. Блеснули кровавые глаза и погасли. Все разом стихло: ни шагов, ни голосов, ни малого движения. Повинуясь легкому дыханию сквозняка, само закрылось окно. В освободившейся тишине ровно звонил телефон.
Телефон? Где? А… на полу! Анна рухнула на колени, поползла, ища по звуку, откуда слышатся звонки телефона. В темноте нашарила трубку. Горло словно песком забито, с трудом выдохнула:
– Алло…
– Аня, это я, – услышала она удаленный невесть каким расстоянием Сашкин голос. – Я только с поезда. Аня, не вешай трубку, я еле дозвонился.
– Саша, на меня сейчас напали!
– Напали? Кто?
– Не знаю. Шпана. Пьянь какая-то. Не знаю. Ты позвонил, они испугались.
– Я сейчас приеду.
– Только скорей. Я боюсь. А как, как? – торопилась Анна.
– На такси, на машине. Не бойся, жди меня.
– Ты где, где?
– Я из автомата. Ты не бойся. Придвинь что-нибудь к двери. Тяжелое.
– А ты где? – Она цеплялась за его голос, боялась, что он замолчит, всем своим страхом торопя его.
– Запрись получше и жди.
– Как получше? Я не знаю, как получше.
– Аня, у тебя такой голос. Ты что-нибудь прими или выпей. У тебя есть? На той полке, слева, там бутылка, ты увидишь. Выпей.
– Да, да.
– И ничего не бойся, слышишь? Я скоро.
– Ты привези…
– Что? Я все привезу. Знаешь, я кончил ту работу. Но об этом потом, потом. Я еду.
Анна пересела поудобней, уперлась рукой в пол. Из-под ладони что-то гранено-скользкое выбросилось и плоско скакнуло в сторону.
– Ой, нашелся! – тонко и счастливо вскрикнула Анна.
– Нашелся? – странно повторил Сашка. Голос его отвердел. – Все, Аня, я сейчас. Жди.
Анна посмотрела в окно. Небо проснулось, серебрясь, разжижая звезды, поселившиеся в листве. И птица трепетала, повиснув в воздухе на одном месте, не отлетая от куста. Анна, не отдавая себе отчета, все шарила рукой по шершавому дощатому полу. Наконец рука нащупала то, что искала: камень. Вот он. Она крепко зажала его в кулаке, маленький, овальный, живой.
Нашелся.
– Нет, не надо, не приезжай, – слабея, чувствуя нестерпимую боль в груди, губя все, сказала Анна.
В тот же миг что-то словно взорвалось в голове Анны. В трубку, оглушая, вломился скрип и скрежет. Хруст не поймешь чего: металла, стекла, костей. Кто-то огромный, тяжело дыша, надвинулся, все раздавил, смял.
– Сашка! – испуганно позвала Анна. – Саша, что?
Но он не ответил.
– А-а-а!.. – услышала Анна протяжный, удивленный вскрик. Он высоко оборвался и опять, снова, уже совсем затихая, еле слышно: – А-а-а…
Нет, это не Сашка, это не может быть Сашка. Стон, хрип, потом странное бульканье.
– Сашка, ты где? – отчаянно крикнула Анна. – Не молчи!
Сашка опять не ответил.
– Пок-пок-пок, – где-то далеко телефонная трубка раскачивалась, ударяясь обо что-то.
Чудище, тяжелое, неповоротливое, грузно вздохнуло, повернулось с боку на бок по хрусткому, ломкому, мягкому, будто живому.
– Пок-пок… – все реже, – пок…
И короткие гудки в трубке.
«Что же это, как станция работает? Только включили телефон, и на тебе, сразу поломка. Треск, шум, бог знает что… Нет, не так я поговорила с Сашкой. Этот камень проклятый подсунулся не вовремя. Проклятый? Сама я проклятая. Потому что тот, другой, все равно не отпускает меня, будто осталась какая-то надежда. На что надеешься, дура? Ведь не на что. Но в каждом сне он где-то рядом, вот сейчас откроется дверь, и он войдет. Сквозь дождь, вместе с ветром, или вдруг косо повалит снег, и одно плечо белое…
Матери надо позвонить, может, хоть как-то работает телефон. Мать небось и спать не ложилась, сидит с нитроглицерином. – Анна невольно вздохнула. – Ну и ночь!» Она снова сняла трубку. Застарелая, пыльная тишина жила в ней. Анна дунула. Ее дыхание вернулось, ответило ей из трубки. Она посмотрела в окно. Лазурь небесная сияла сквозь мелко нарезанную молодую зелень. День будет хороший, ясный. Синица, все так же трепеща крыльями, повисла над кустом сирени, не опускаясь и не отлетая, подвешенная на серебряной нити.
Глава 23
С вокзала Анна позвонила матери.
– Ты не знаешь? Не знаешь? – все повторяла Вера Константиновна звенящим помолодевшим голосом. – Господи… Боже мой!
– Славка? – еле ворочая языком, выговорила Анна.
– Ты не знаешь? – снова бессмысленно повторила мать.
– Что? – в ярости торопя ее, выкрикнула Анна. – Да говори же! Что? Ну!
– Ты не знаешь? Саша… Его машиной сбило.
– Сашу? – плохо соображая, повторила Анна. Но холод страшного предчувствия уже проник в грудь и сжал сердце. – Как это… сбило?
– Ночью. Он из телефонной будки говорил. Позвонить, видно, хотел. Машина наехала… Ищут.
На похоронах было много народу. Гроб не открывали. Кто-то подходил к Анне, она не различала. Потом из сутолоки чужих лиц выплыло несчастное, ищущее ее взгляда, лицо Ильи. Правый глаз у него был затянут кровяной пленкой. Слезы лились из больного глаза. Анна тупо удивилась, как можно плакать одним глазом. Ее руке стало жарко и влажно, она поняла, ее за руку, не отпуская, держит Илья. Но Анна тут же забыла о нем.
Где-то сбоку она увидела мать. Ее поддерживали две скорбные, серые старухи. И они, наверное, не устояли бы, упали, но их тоже поддерживали старые, полуистлевшие тени. Анна поняла: горькие эти старухи стоят на ногах только потому, что крепко, нерушимо держатся друг за друга.
С крышки гроба все время падали цветы. Как много цветов… Какой-то лысый человек их подбирал, но они снова падали. Может, его пригласили нарочно, чтоб он их подбирал.
Илья отходил, все время кому-то совал деньги. Опять руке становилось жарко, влажно. И кровавый плачущий глаз.
– Потеря… непоправимая… Уход гения…
– Последняя работа… Открытие в кристаллографии… Это… это… поистине…
– Войдет в историю… Да, да, великий…
– Обещал… Безвременно…
«Это он о Сашке? Великий?..» – с трудом вслушиваясь, подумала Анна.
На голове матери был дикий ярко-малиновый платок, незнакомый Анне. Почему малиновый?
«На мне тоже малиновый?» – вдруг испугалась Анна.
Она оттянула край платка, кем-то накинутого ей на голову. Тонкие черные кружева. Что за кружева? Я не хочу кружева… Анна попробовала стянуть их с головы, но налитая кипятком рука Ильи удержала ее:
– Так надо, надо, Анна.
Слезы столбами стояли в ее глазах. Ей показалось, кто-то светлый, без очертаний высоко повис над гробом.
Еле различимая рука протянулась и тронула белую гвоздику. Анна не смогла сдержать хриплого рыдания. Отерла глаза. Все исчезло. Призрачной руки больше не было.
Дул кладбищенский стылый ветер, не знающий времен года. Венки стояли, ненужно прислоненные к мраморной стене.
«Вдруг там, в гробу, не Саша», – понадеялась Анна.
Глава 24
– Как долго ты не приходила… Я ждал, боялся лишний раз позвонить. Наберу номер, услышу твой голос и кладу трубку. Это я был, я, – робко сказал Илья, отводя взгляд.
«Значит, это был Илья, вот кто звонил», – подумала Анна.
– Садись, садись, располагайся поудобней.
«Поудобней». Илья когда-то наткнулся на это слово, и оно прижилось. Удобный мягкий диван с пухлыми подушками. Почему-то рядом с Ильей всегда оказывалось что-то мягкое, податливое, да и сам он такой же. Вот он повернулся, что-то налил в маленькую рюмку. Все надежно, устойчиво. Чашечка кофе. Мягкая, теплая спина Ильи. Простегана посередке крупными стежками, так что появилась уютная ложбинка.
– Я тебе говорил, так получилось, рукопись Александра Степановича у меня.
– Да, ты говорил.
– Ну да, ну да. – Илья коротко посмотрел на нее, вздохнул. – Я все надеялся, ты зайдешь. Рукописью поинтересоваться. Ну, и повидаемся. Я так ждал. Мы ведь с ним сидели в соседних комнатах. Теперь все как с цепи сорвались. Гений… Открытие… Где они раньше были?
«Я, я где раньше была, – горько подумала Анна, – в яме, в пропасти? С червями и призраками. Там Лапоть, его девки, а он сам, сам… Кто?..»
– Видишь ли, это очень серьезно, то, что Александру Степановичу удалось в последнее время. Потрясающее открытие. Должно стать всеобщим… Это необходимо опубликовать.
– Да, наверное, конечно. Я в этом ничего не понимаю. Во всяком случае, я тебя прошу.
– Просишь! Ты! Да я все, все… Ты только скажи. Да я и сам, если бы ты и не просила… – Илья умолк, словно устыдившись неуместной, слишком радостной готовности помочь.
Скрытый абажуром свет не бьет в глаза и уже застенчиво отражается в зеркале стола. Из окон не дует, сквозняк не посмеет. Все туго завинчено, надежно пригнано. Стол близко обступили книжные шкафы. Все, что надо, в добротных переплетах услужливо твое. Как это Илья сказал: сидели в соседних комнатах…
Не думать, не вспоминать. Не шевелиться. Жить теперь можно, пока не чувствуешь себя. Для этого неподвижность. Чуть качнешь память – такое навалится, никакая таблетка не берет.
– Анна, дорогая, за тебя! – Илья поднял рюмку, но чокнуться не решился.
Что ж, красивый мужчина. Ранняя седина в густых волосах. Бабы вешаются на него с разбега. Еще бы. Не опасный. Не пьет. И хвостов нет, алиментов не платит.
С кем Андрей приходил сюда? Наверное, приводил всех подряд. Удобного гостеприимства Ильи хватало на всех. И свет не бил им в глаза. Не бил в глаза… Не шевелись, не думай.
– Ты хотел показать мне… – Анна тряхнула головой, отгоняя неотвязную стаю мыслей.
– Да, конечно, конечно. – Илья вздохнул, и что-то пискнуло у него в груди. Он подошел к столу, повернул ключ, выдвинул верхний ящик. Бережно достал плотную стопку листов. Знакомый, широко разбросанный почерк, вверх и наискосок. Илья осторожно, почти любовно перекладывал хрупкие, как казалось Анне, листы бумаги. Все замерло в ней, руки шевельнулись на коленях.
– Особенно вторая глава, – оживился Илья. – Новое слово. Я уже знаю, куда понесу. Да нет, это слабо сказано. И главное, это так крупно, никто не сдерет, не присвоит… Это его… Его мышление…
Пластмассовой птичкой чирикнул звонок. Надсадные вздохи и растянутое шарканье ног, мягкие туфли ползли по паркету.
Послышался знакомый подвизгивающий голос. В открытую дверь заглянула красноглазая старуха. Пожевала трухлявыми грибными губами. На голове старухи кособоко держалась башня белых волос. Между прядями светилась розовая кроличья кожа. Старуха собралась с силами и улыбнулась. Но Анна поняла, улыбка, устроенная с таким трудом, относилась не к ней, а к тому, кто стоял за ее спиной.
– Это моя мама, познакомьтесь, – сказал Илья.
– К тебе Эдуард Иванович, – борясь за свою улыбку, прошамкала старуха. На Анну она не обратила внимания.
В дверь просунулась рука, ловко поймала прыгающий локоть старухи. Появилась странная пара. Даму катастрофически уводило в сторону. Впрочем, ее партнера это ничуть не смущало. Он не без изящества помог ей обогнуть журнальный столик, вывел на середину комнаты.
– Анна! Мальчики родимые, сколько же мы не виделись! Привет, Илья! Кажется, я некстати? – Быстрый взгляд Лаптя, летучий и веселый, пробежал по лицам.
– Здравствуй. – Илья и не старался скрыть неудовольствия.
Анна не шевельнулась. Внезапно Лапоть подпрыгнул, скакнул, схватил ее руку и поцеловал так быстро, что она не успела ее отдернуть. Кажется, в это же самое время он обнял Илью за плечи и подобрал с полу упавший журнал.
Илья стал не спеша собирать рукопись, тщательно выравнивая листы, укладывая их стопкой. Но Лапоть успел запустить глаз и туда.
– Если не ошибаюсь, бесценная рукопись Александра Степановича? – Он почтительно наклонил голову, даже руки вытянул по швам. Повернулся к Анне как к хозяйке. – Возможно ли поинтересоваться, почитать?
– Нельзя, – жестко сказала Анна.
– Пардон! Пардон! – Лапоть поднял руки, сдаваясь. – Нельзя так нельзя.
– Эдик, не суетись! – нахмурился Илья.
Он выдвинул верхний ящик письменного стола, освободил место среди бумаг и блокнотов, положил туда рукопись. Надавил на ящик бедром. Ящик без скрипа задвинулся. Лапоть, приоткрыв рот, пристально смотрел. Неяркая искра зажглась у него в глазу и погасла.
– Постой, – недовольно поморщился Илья, – мы же с тобой договорились на завтра. Ну, точно. Да еще сперва собирались созвониться.
– Виноват! Виноват! Сам тороплюсь незнамо как, опаздываю. Так что ухожу, исчезаю. – Лапоть освежил улыбку и повернулся к старухе. Она забыто стояла там, где он ее оставил.
«Куда он опаздывает? – невольно вздрогнула Анна. – К нему? Да какое мне дело?»
– Супу? – встрепенувшись, прошамкала старуха.
– Чаю, несравненная Нина Ашотовна, – догадался Лапоть. Он поцеловал руку старухи. Даже издали было видно, что рука эта совсем холодная, кровь не отапливала ее. – Если, конечно, вам незатруднительно.
Все было затруднительно этому древнему фарфору. Сухие чаинки для ее дрожащей руки, наверное, имели тяжесть металлической стружки.
– Все такой же развратник! – хихикнула старуха и ударила Лаптя по руке сухими пальцами. Звук был такой, будто ударили старым трескучим веером.
– Слушай, кончай! Ты же сказал, опаздываешь. – Уже не скрывая раздражения, Илья шагнул к Лаптю.
– Считай, меня уже нет. Ушел, – хихикнул Лапоть и повел Нину Ашотовну к двери. Старуха сухо и бумажно шелестела. Анна с испугом увидела, что вокруг нее беспорядочно порхает моль. Анне показалось, эта серая мелочь вылетает у нее из-под мышек. За дверью старуха опять хихикнула. Уж и впрямь, не попробовал ли Лапоть ущипнуть ее там, в коридоре?
Внезапно погас свет. Все провалилось в черноту.
– Опять пробки. – Это был голос Ильи. – Мама, стой. Ты упадешь. Я отведу тебя до кресла.
Илья куда-то потопал. Анна осталась одна в кромешной тьме. Нигде даже узкой полоски света. Она уперлась ногами в пол, вжалась в спинку дивана. Углы комнаты сгладились, исчезли.
«Саше там тоже темно…» – подумала Анна. Но эта мысль оказалась ей не под силу.
Анна нащупала деревянный подлокотник. Ладонь до боли притиснула к острому углу. В темноте ожили тайные звуки. Свет мешал им, но теперь они осмелели, старались торопливо высказаться. Булькала батарея. У ног Анны, выгнувшись, щелкнула половица. Что-то тихо двигалось, шурша, задевая за стены.
– Мама, не помнишь, где свечка?
– Что, что?
Глаза не привыкали к темноте. В соседней комнате упал стул. Анне почудилось, кто-то прошел мимо нее, стараясь ничего не задеть, тихо, балансируя раскинутыми в стороны непомерно длинными руками. Вызванное этим движением колебание воздуха коснулось ее щеки.
– Кто тут? – глухо спросила Анна.
Темнота не ответила.
– Вот свечка. Где спички?
– Илюша, ты опрокинешь мою рюмочку, – где-то плаксиво проговорила Нина Ашотовна.
Между тем темная комната жила своей скрытой жизнью. Сухое дерево двинулось по дереву. Звук возник и смолк, выжидая, не выдал ли себя. Миг тишины. За окном тряхнула кузовом тяжелая машина. Тонко и фальшиво задребезжало стекло. Прячась за эти звуки, что-то снова ожило и задвигалось. Шорох бумаги. Более влажное – задержанное в груди дыхание.
Анна кашлянула, предупреждая о своем присутствии, и кто-то, уже не скрываясь, шагнул к Анне, опасно протянув к ней вылепленные из темноты руки. Это Лапоть, он, он… Но тут показался свет за полуоткрытой дверью, слепя глаза, раскачивая комнату. Теперь Анна видела все. Там, откуда шел звук, никого не было. Свет несла Нина Ашотовна. Иссохшей птичьей лапой она держала массивный подсвечник. Свеча истекала длинными желтыми слезами. Старуха несла тяжелый подсвечник с удовольствием ребенка. Может, она даже попросила: «Дайте свечечку! Хочу свечечку!»
Тут Анна увидела, что подсвечник снизу поддерживает рука Лаптя. Лапоть, сильно припадая на одну ногу, продвигался рядом, плечом отводя дверь. Подсвечник со свечой поставили на стол.
«Никого нет, – успокаиваясь, подумала Анна. – Идиотка, ну, идиотка».
– Даже штору не отдернула, было бы светлей, – заботливо упрекнул Илья.
– Эй, есть тут кто живые? У вас дверь не заперта!
В комнату вошел еще кто-то, тоже со свечой. Рука, загородившая свечу, была черной, между пальцев она светилась грядками раскаленных углей. За дверью неслышно прошла девушка с длинными волосами. За ней, приплясывая, шел кто-то молодой и высокий. Он осторожно подстригал, подравнивал ее спущенные на спину волосы. Щелкали ножницы.
«Призраки, – подумала Анна, – их всегда приводит Лапоть».
– Вы звонили?
– Куда звонили?
– Никто не берет трубку.
К этим голосам примешивались другие, укрепленные эхом с разных этажей.
– Во всем доме! Во всем доме! – радостно повторял чей-то детский голос.
– Наташа, отойди от перил! Не свешивайся, ты упадешь!
Вдруг, ударив по глазам, зажегся свет, ослепительно белый. И сразу повсюду: под потолком, на столе, в передней. Все щурились, моргали, застенчиво улыбались, почему-то оглядывались с удивлением. Красивая девушка с длинными волосами держала круглое зеркальце. Молодой человек в синих тренировочных штанах еще раз щелкнул ножницами. Подровняв мысиком отошедшую прядь, откинулся, прищурился, очень довольный. Все дули на свечи. Молодой человек в тренировочных штанах и девушка как-то бесследно и молча исчезли.
Нина Ашотовна тоже дунула на свечу и чуть не выдула из себя остатки жизни. По лицу ее волнами пробежала усмешка, обморочная зевота.
– Мамочка, ты устала, – ласково сказал Илья.
– Мы все устали, а Нина Ашотовна нисколько, – подхватил Лапоть, подруливая старуху к двери, – но я откланиваюсь. Совсем опоздал из-за вас. Ждут меня, а вы тут… Анна, счастлив был вас видеть. Вы изменились, просто неузнаваемо. Но к лучшему, к лучшему, не узнать…
Он одевался в передней. Анна в неплотно прикрытую дверь видела, как он надевал пальто, вертелся, перекручивался, ловил убегающий рукав.
– Э, а где мой портфель? – вдруг визгливо воскликнул Лапоть.
– В комнату ты вошел без портфеля, – торопящий голос Ильи.
– А, вот он! – воскликнул из передней Лапоть. – Извини, извини, окончательно ухожу.
Громко хлопнула входная дверь. Илья щелкнул замком и закинул цепочку. Оттого, что Илья потушил верхний свет и ушел Лапоть, Анну охватило чувство расслабленности и покоя. Илья погрузился в пухлые щеки кресла. Взял Анну за руку.
– Анна, дорогая, расскажи о себе. Ты не знаешь, как я рад…
Анна зашевелила пальцами в его глубокой руке, высвобождаясь.
– Да нечего рассказывать. Работаю на «скорой».
– Постой, ты же работала в поликлинике?
– Ушла «по собственному желанию». Своя же медсестричка настучала. Хорошая вроде девочка, а собрала на меня целое досье, – улыбнулась Анна. Но теперь горечь всегда оставалась у нее на губах после улыбки. – Вот и попала на «скорую». Но мне сейчас это как раз. Старики, наркоманы, мальчишки, режут друг друга. Да что я морочу тебе голову! Неинтересно.
– Что ты, Анна, я восхищаюсь. Но вообще надо что-то сообразить. В нашей поликлинике… Устроиться терапевтом… И график удобный. Я поговорю.
– Не надо.
– Хорошо, хорошо. Успеется.
Ее пальцы, невесть как, снова очутились в его руке. Впрочем, мягкий диван действовал с ним заодно, незаметно подменив угол подушки его теплой рукой. Анна вдруг угадала: Илья хочет что-то сказать ей. Вот она в нем, затаенная мысль, просится наружу. К тому же этот ворсистый диван… Посиди тут еще – затянет, засосет.
– В кого у тебя такие глаза? – ласково спросил Илья, наклоняясь к ней. – Жуть, какие синие.
– В маму. Говорят, у нее еще лучше были, – чувствуя нарастающее в нем волнение и оттягивая время, сказала Анна. – Мама говорила: мы в дедушку. Только я его не помню. О, Господи, что я несу. Меня еще на свете не было, когда его взяли.
– Как ты просто говоришь «взяли», – быстро посмотрел на нее Илья и отвернулся. – Это у тебя девичья фамилия… Никольская?
– Ага. Никола Угодничек. Кто-то у нас в роду был священник. Только не знаю, кто. Кто-то прапра…
– Не очень-то вы, молодежь, интересуетесь… – уже скороговоркой проговорил Илья. И вдруг с коротким и отчаянным всхлипом грузно упал перед ней на колени. Зарылся лицом в ее свитер.
– Анна, я люблю… Анна, Анна!
Ее окатило горячим стыдом и гневом. Неужто всех, кого бросил Андрей, потом, выждав немного, подбирает Илья? Нетрудная, готовая добыча, с перебитыми ногами. Далеко не уйдет.
Он поднял к ней лицо. Анна увидела его глаза с незнакомым ей, беззащитным выражением, робким и потрясенным.
– Илья, милый, – пристыженно прошептала Анна.
– Сразу же, в первую минуту, как увидел тебя, там, у него, не знаю, что со мной стало. Подумал: «Почему эта женщина не может быть моей? Почему?» – несвязно от волнения шептал Илья. Он терся лицом о ее свитер, жадно целуя грудь сквозь тонкую шерсть. – Первый раз со мной такое. Были женщины, много, ты знаешь, но не надо, это все не то. Люблю, люблю тебя. Я не верил, не надеялся, думал, не каждому выпадает такое… И вдруг ты!
Колени Анны глубоко ушли в мягкую плоть. Она неподвижно застыла в неудобной позе, выпрямившись, стиснув в груди дыхание, страдая и боясь оскорбить его, не зная, как отодвинуться. Но тут она почувствовала некую агрессивность этого теста, облепившего ее ноги. Оно надвигалось, наваливалось, уже откровенно раздвигая ей колени, норовя опрокинуть ее на диван. Анна уперлась ладонями в его налитые тяжестью плечи.
– Илья, не надо, милый, – прошептала она.
Любит, любит, но почему для меня это отвратительно? Я ему нужна. Хотя кому я нужна, такая? Мертвая, никакая… Ему нужна. А я не могу. Представить даже, что я и он…
– Почему? – Илья близко и покорно заглянул ей в глаза. – Почему? – уже с тоской повторил он. – Тебе же плохо, я вижу. Зря я так скоро, да? Прости. Не выдержал. Я так долго ждал. Забудь, как будто не было. Забудь… пока.
Анна отвела глаза, чтобы не видеть, как Илья тяжело поднимается, упершись рукой в ковер.
– Я скоро приду опять, – виновато заторопилась Анна, – и мы… Мы тогда…
– Что тогда? – с грустной насмешкой протянул Илья. До того домашний, теплый, готовый стать своим навсегда, ненавязчиво предлагающий преданность и верность. – Оплошал, да? – усмехнулся Илья.
– А? – вскинулся он, прислушиваясь, словно чье-то присутствие вдруг невесомо обнаружило себя. Он нахмурился, прикованный этим невнятным, почудившимся звуком. Анна прислушалась тоже: в глубине квартиры было тихо, сонно.
– Что? – вырвалось у Анны.
– А… Ну да, ну да, ну да, – все повторял он, помогая ей надеть плащ, – мы даже не решили, как с публикацией.
– Я еще приду.
Анна заторопилась, поцеловала его пышущую жаром мягкую щеку.
Как бесприютно на улице! Сегодня эта улица для озябших. Улица для бездомных. По таким улицам не ходят счастливые. Анна захлебнулась ветром. На зубах заскрипел песок. Она опустила голову, наклонилась вперед, скрестила на груди руки. Ветер со свистом рвался к ней за пазуху. Завернула за угол. Высоко и размыто светили фонари.
Славка уже спит. Мать уложила его. Анна заметила, как только Славка засыпал, Вера Константиновна, прикорнув на тахте, быстро задремывала тоже. Один шаг, и уходила в сон. Ее светлый, сияющий, лишенный выражения взгляд иногда пугал Анну. И эта новая привычка повторять: «Я все лежу и так давно не мыла руки…» Славка крепко спит, тепло укрытый. Торопиться некуда.
Анна чувствовала непонятное томительное беспокойство и не могла с ним сладить. Может, она забыла сказать Илье что-то важное? Или надо было о чем-то предупредить его? О чем? И вдруг поняла: ей страшно за Сашину рукопись. Все, что от него осталось, самое главное, она доверила кому? Этому безрадостному чужому дому.
«Лапоть украл, – вдруг, вздрогнув, подумала она. – Выключил свет и украл. Я видела его руки в темноте».
Анна заторопилась, пытаясь отделаться от этих мыслей, обогнать их, оставить позади. Этого не может быть. Его не было в комнате. Он вошел вместе со всеми. Но тревога не утихала.
Между двух фонарей, между двух своих теней, она перебежала улицу. «Окрашено» – крупные зеленые буквы на куске оберточной бумаги, криво прилепленной на стекле телефонной будки. Краска еще мазалась, и Анна испачкала рукав и ладонь.
– Илья, это я.
– Ты? – странный, постаревший голос.
– Прости, – с трудом проговорила Анна. – Я, наверное, сумасшедшая, это точно.
– Что случилось? – Голос Ильи был тих.
– Илья, я, конечно, дура, но загляни в ящик. Сашина рукопись… там?
– А куда она могла деться? Впрочем, если ты хочешь, пожалуйста, я погляжу. Глупо, конечно.
Анна услышала стук: Илья положил трубку на стол. Скрип выдвигаемого ящика. Тишина. Тишина. Почему он молчит?
– Ну? – выдохнула Анна.
Молчание, тихая возня в трубке, щелчки были ей ответом. Сдавленное: тс-с… Будто зажали рот ладонью. Не может быть…
– Илья, ты что, не один? Почему ты молчишь? – с нарастающим беспокойством выговорила Анна. – Что? Ну, не молчи!
Что-то зашелестело. А, бумага.
– Вот она, все тут, – голос до странности ровный. Только сейчас Анна поняла, как нелеп и несуразен был ее звонок. Господи, бедный Илья, она его еще мучает.
– Я тебе скоро позвоню, – только и могла сказать Анна, – не сердись. Ты правда не сердишься?
– Да, да, – без выражения ответил Илья.
Глава 25
«Нет, я не сплю», – подумала Анна.
Комната была темная, и кто-то копошился в углу. Глаза Анны постепенно привыкли к темноте, и она узнала: а, это Сашка. Только почему у него светятся руки? Что он делает? Собирает белье в прачечную.
– Одной наволочки не хватает, – озабоченно сказал Сашка.
Господи, с бельем возится!
«Наверное, он не знает, что умер, – с ужасом подумала Анна. – Сказать ему? А как?»
– Надо, надо. Осталось немного, – объяснил Сашка, как бы извиняясь. Он широко раскинул руки и аккуратно сложил простыню. – Я не могу сразу все бросить.
Анна увидела, что комната разрастается, раздвигаются стены, потолок уходит в высоту. Но светлее не становилось, свет шел только от Сашкиных рук.
– Ну как ты? Как тебе тут? – робея, спросила Анна.
Сашка привычным жестом потер лоб, и свет побежал по его лицу, по корням волос.
– Что у тебя с руками? – невольно вскрикнула Анна. – Почему они светятся?
Он повернулся к ней, и она увидела пустые провалы вместо глаз.
– Не могу их выключить, они сами светятся… – с каким-то неясным упреком сказал Сашка. – Даже если бы хотел.
Сашка рассеянно посмотрел на свое левое запястье. Анна увидела его старые часы. Чистый белый циферблат без стрелок.
– А-а, опять забыл, времени больше нет. Оно здесь растет, как трава, как деревья. – Сашка озабоченно огляделся. – Наверное, за мной скоро придут. Может, и нет. А ведь надо подняться выше. Пора. Главное сейчас – остановить…
– Что остановить? – Анне показалось, она ослышалась.
– Видишь, даже ты не понимаешь, – огорчился Сашка. – Там, у вас, у бездны, такая толкучка. И ты вместе со всеми. Если бы мы могли предупредить! Но отсюда нельзя. Мы можем только постучаться к вам. И то беззвучно. Но, видно, этого мало. А ведь вам и так все дано и открыто. Любое движение. Бессмертие. Четырежды объяснено… Сейчас многие читают. Но боятся принять, боятся глубины. Потому что тогда такая работа… А всем некогда. Торопятся…
Анна жадно слушала, но смысл ускользал, и она тут же забывала, что он говорит.
«Он боится на меня посмотреть, – подумала Анна. – Потому что ему нечем смотреть».
– А ты, хотя да, ты этого не знаешь, ты порвала цепочку, одну, тонкую, но безжалостную. Рассчитана она была на века, нет, нет, и дальше, дальше. – Речь его становилась все бессвязней. – Теперь я знаю: ответ рождается до вопроса. Задолго. Сначала ответ. Понимаешь, как основа…
– Что я порвала? Какую цепочку? – спросила Анна и догадалась, что она молчит.
Она увидела, Сашка перебирает волны с летучими гребешками света и раскладывает их ровно, волна к волне.
– Ты должна пройти до конца, – тихо сказал Сашка. – Если бы ты только могла не отчаиваться…
– Не хочу! – вдруг заплакала Анна. – Не надо, не надо! – И она отступила назад.
– Погоди, там лестница! – заволновался Сашка. – Я тебе посвечу.
Анна поискала глазами перила, не нашла и стала сходить со ступеней.
– Не иди спиной, упадешь! – испуганно крикнул Сашка.
Анна посмотрела и увидела, что лестнице нет конца.
– Осторожней! – донесся до нее голос Сашки. – Смотри под ноги. Ступени, чем ниже, тем больше стирались, становились незаметнее.
Она оглянулась в последний раз и увидела его светящиеся руки, уже совсем бледные, протянутые к ней.
Глава 26
– Илья, это я, Анна.
Молчание каплей повисло на том конце провода.
– Анна? – Безрадостный, высушенный до шороха голос. – Да, да.
– Ты все не звонишь, вот я и решила сама… – Анна невольно сбивалась на виноватость и рассердилась на себя.
– Я пока ничего не могу тебе сказать. По правде говоря, не успел.
– Ничего не надо. Приехал Борис. А-а, ты не знаешь Бориса. Сашин друг. Он сделает все сам.
Илья молчал, словно куда-то провалился.
– Так я забегу за…
– Только не сегодня, – не дав ей договорить, как-то твердо и быстро отозвался Илья. – Извини. Я сейчас должен уйти. Созвонимся через пару дней.
– Нет. Я тут рядом, на углу. Ты просто отдай мне рукопись, и я побегу. Не уходи, я – сейчас.
Илья стоял в дверях. Что-то неуловимо изменилось в нем за эти несколько дней. Какая-то настороженность, отчужденность в глазах. Чем-то расстроен или просто устал.
– Ну, давай, и я побегу, – чувствуя неловкость незваной гостьи, сказала Анна.
– Да нет, заходи уж. – Илья перехватил руку Анны и втянул ее в полную блеска переднюю, где на лаковом полу видны были следы вылизывающего языка.
– Ты же куда-то торопился, – в недоумении сказала Анна, пока он аккуратно распинал на вешалке ее плащ.
– Переиграл, отложил, не важно, потом, – чем-то недовольный отмахнулся Илья, и Анна не стала больше спрашивать.
На полу лежало мелко просеянное сквозь занавески солнце. Анна привычно утонула в ворсистой ласке дивана. Ее локоть почтительно приняла мохнатая подушка.
– Хочешь кофе?
– Нет, спасибо. Не буду тебя задерживать.
Но Илья, или не поняв, или недослышав, исчез. И тут же за стеной застрекотала кофемолка.
Побуду немного, разрешила себе Анна. Это начал снотворно действовать тягучий уют дивана. Илья с привычной ловкостью холостяка расставил на журнальном столике чашки.
– Ты что, мебель переставил? – оглядываясь, спросила Анна. – Пусто как-то. Чего-то не хватает.
Анна посмотрела на письменный стол, ключ торчит в верхнем ящике.
– Нет, – очень спокойно сказал Илья, – просто ты была вечером. Днем все другое, не замечала? Свет другой и вообще…
Анна отхлебнула кофе. Неуловимое беспокойство передалось и ей. Она отодвинула чашку.
– У тебя дела, не хочу тебе мешать. Давай Сашины бумаги. Я пошла.
Илья закусил губу, обдумывая что-то. Глубоко, утробно вздохнул. Не спеша, ласково сложил обе ее руки ладонями вместе. Укрыл мягким, байковым.
– Вот так, вот так. Только не волнуйся. Обещаешь? Давай спокойно. Понимаешь, сейчас, именно в данный момент, их у меня… нет.
– Как нет? – не понимая, повторила Анна. Она попробовала высвободиться, но Илья крепко держал ее руки. – Где они?
Успокаивающий, оплетающий голос:
– Сейчас все, все тебе объясню. Что ты так глядишь? Ничего страшного.
– Постой, постой! Так это Лапоть. Ты ему отдал! – тихо вскрикнула Анна. – Боже мой!
– Анна, дорогая, ничего я не отдавал. Что ты, что ты! Все совсем не так.
Анна оказалась возле письменного стола. Она не подбежала, ее словно какая-то сила перенесла. Рванула ящик на себя. Он был не заперт.
– Где они? Где? – повторяла она. Она начала хватать и выбрасывать из ящика все подряд. Листы, отпечатанные на машинке, какие-то графики, блокноты. Желтый сухой лист бумаги, плавно вильнув в воздухе, стыдливо лег на кресло. Не было одного: пачки листов, исписанных полетным, просторным почерком.
– Видишь, видишь! Нет рукописи. Ее нет, – шептал Илья за ее плечом. – Но это ничего. Надо подождать…
– Ты, ты! – задохнулась Анна. – Ты тогда нарочно испортил свет, а Лаптя спрятал. Нарочно! Чтоб он украл.
– Что ты несешь? С ума сошла!
– Значит, скажешь, он украл, а ты ни при чем, да? – Беспомощность, гнев ослепили Анну. – Врешь! Когда я тебе позвонила из автомата, я попросила: посмотри в ящике. Рукопись там была? Да говори же!
– Ты не даешь мне сказать. Ты можешь послушать?
– Ну, говори. Что? Ну!
– Ты не знаешь. Я… не хотел тебя пугать.
– Пугать? – Взявшиеся откуда-то силы помогли ей негромко и едко рассмеяться. – Интересно. Чем же ты мог меня напугать?
– Ты позвонила, да. Я открыл ящик, а рукописи там… понимаешь… там ее нет.
– Нет? А-а!.. – Крик сорвался с губ Анны, и она зажала рот ладонью.
– Вдруг слышу, хихикает кто-то. – Илья наклонился вперед, лишь бы сдвинуть луч ее уничтожающего взгляда. – Сидит на диване и смеется. Бумаги у него на коленях, а он их руками гладит, гладит… Ты слушаешь? И говорит: «Это я так, в шутку». Теперь-то я понимаю, он не ушел. Спрятался. А тут ты позвонила. Представляешь, какое мне нужно было самообладание? Ну, чтобы ты ни о чем…
– Не догадалась? Дура я, дура. – Анна застонала, до боли кусая губы. – А ведь я догадалась, почувствовала.
Илья исподлобья поглядел на нее.
– В маленькой комнате. Больше негде, – прошептал он.
– Чтоб я поверила? Как я могу тебе верить? Ты так говорил со мной, мне стыдно стало. Думаю, чего звоню, беспокою. А ты… Постой, если в маленькой комнате, там же твоя мать. Она бы увидела.
– Анна, это глупо, но… Мама сама могла спрятать. Куда хочешь. За занавеску, даже к себе в постель. Она верит, понимаешь, что он в нее влюблен. Он как-то внушил ей эту чушь. Чушь! Чушь! – Илья, подтверждая, вскинул руки. – Но мамочка, бедная. Смешно, конечно.
Илья нерешительно улыбнулся, приглашая Анну вместе посмеяться над «бедной мамочкой».
– Как ты можешь… – с отвращением сморщилась Анна. Илья сокрушенно вздохнул, а глаза призывали к разумной жалости, нет, не к нему, а к старости, которую нельзя судить уж слишком беспощадно.
– Погоди, погоди, – Анна несколько раз беззвучно стукнула ребром ладони по столу, – но зачем ты соврал мне? Что рукопись в ящике. Смысл, какой смысл?
– Чем ты могла мне помочь? Ничем. А я решил, клянусь тебе, отнять у него… Что он не уйдет с ней. Как хочешь, можешь не верить. Но я его ударил.
Анна вдруг рассмеялась. Илья испуганно вскинул на нее глаза. Нет, это был не тот смех, в котором зарождается пусть вынужденное, но примирение.
Правду говорит, вдруг поверила Анна. Да, Илья попробовал отнять, но не вышло. Лапоть покрепче.
– Он сказал: «Вот позарез нужны мне эти бумажки. Надо, ну, словом, показать их Андрею. Всего на один день возьму. Завтра же верну». Но это уже потом…
Ей вдруг увиделось, как это было. Кабинетная полнота Ильи и сочный, откормленный мясом Лапоть. Илья вцепился в бумаги, но Лапоть перехватил всю пачку посередке, выдрал, вытянул из его рук. Ногти Ильи впились в пустые ладони. Лапоть сказал: «Покажу их Андрею». Значит, бумаги теперь у Андрея. Зачем они ему?
Илья что-то говорит, шепчет. Анна прислушалась. Руки Ильи, чутко вздрагивая, ползли по ее запястьям, выше, выше, подбираясь к локтям.
– Только тебе. Поклянись, никому… Ну, клянись!
Анна замотала головой. Волосы упали ей на лицо. Она закусила длинную прядь, чувствуя, как волосы сухо поскрипывают под ее зубами.
– Мой отец. О нем сейчас все пишут. А я у Лаптя в руках, весь. С потрохами. И не знаю, как быть. Ты поймешь, потому что… В жутком положении, ты же знаешь Лаптя. Отец не дожил, и слава Ббогу. Книгу готовят о нем, статьи, воспоминания… Ну да, ну да, точно. Как раз месяц назад. Все началось после первой публикации. Вдруг это письмо проклятое. Нет. Хотя да, с этого началось. Прости, я путаюсь. Но ты поклялась! Значит, я получил письмо. Когда я только взял в руки конверт, Анна, это не объяснить, я почему-то сразу почувствовал: конец, беда. Это случилось. Но, постой, я не к тому. Генерал. Фамилия – не важно. Да черт с ним, что генерал. Еще узнал, жена у него балерина. Старуха. В Большом танцевала. Лебединое. Опять я не о том. И вот представь… Ты только представь… Он пишет: «Я единственный, кто после “разоблачений” вашего отца остался в живых. К сему прилагаю список…» Знаешь, этот генеральский стиль: «К сему». Смотрю, там еще документ. Такая бумажка желтенькая. – Илья застонал. – Желтенькая… Разворачиваю – штамп НКВД. Представляешь, такое увидеть? И там про отца все: кого, когда… А где подпись – пятно. Бурое такое. На поросенка похоже. Не поймешь, не то клей старый, не то… Нет, нет, нет! – словно заклиная, выкрикнул он. Затравленно оглянулся, голос его упал до шепота. – Кровь… Нет, не кровь. А может, и кровь, только выцвела, выгорела… Да что я говорю? Конечно, не кровь… Слушай. Ты слушаешь? – Он умолк на мгновение, справляясь с удушьем. – Тут самое главное. Ужас, ужас… Потому что я все сжег. И письмо, и документ проклятый. В умывальнике сжег. Не смотри так, сама подумай, ну, зачем? Кому от этого станет лучше? Ведь все равно никого не воскресить. В умывальнике… А я у Лаптя на крючке. Ты это понимаешь? Меня все поздравляют. Ваш отец… и так далее. И вдруг такой позор. Ужас, ужас… Это и на меня тень… – Илья на миг затих, его незрячий страдальческий взгляд ушел в пустоту.
– Илья! – окликнула его Анна.
– А? – вскинулся он, уставился на нее, силясь сосредоточиться. – Ничего, как-нибудь. Переживем. Теперь мы вместе. Ты меня не бросишь, правда? Представляешь, сидит на диване и смеется. Весело ему, Анна. Но ведь этого не может быть. Бред! – Илья в тоске повел из стороны в сторону тяжелой головой. – Увидишь – это меня доконает. Инфарктом кончу. Так вот. Ты только представь. Вытаскивает он бумажник, достает, да так не спеша, это он нарочно, чтоб помучить, он же садист, ты заметила? Достает и разворачивает… Тот самый. Желтый, старый, и пятно – поросенок… – Переливчатая капля пота сбежала по его виску. – Пойми, это же невозможно! И однако, все так и есть, я сразу узнал: тот самый документ!
– Погоди, погоди, – в напряжении стараясь не упустить ни слова, проговорила Анна, – и ты ему в обмен отдал Сашины бумаги! Обменял, да?
– Обменял? Еще чего! Он меня и спрашивать не стал. Взял, и все, – страдальчески усмехнулся Илья. – Но ты не о том, Анна. Пойми наконец. Ведь я этот документ сжег. Вот в чем ужас! – Он снова провалился в молчание, ощупывая в памяти все ту же страшную перезрелую загадку. – Сидит на диване и смеется: «Зря, зря сжег. Во-первых, несолидно. Во-вторых, совершенно бесполезно. Если надо, можешь не сомневаться, опубликую в любой момент. Сейчас все клюют на такую малинку». Но как он узнал, что я сжег? Подглядел? Допускаю. Но как он смог раздобыть его снова? То есть именно не раздобыть, я же вижу: это не копия, не дубликат – тот самый. Он! Пятно, и правый уголок, я загнул нечаянно.
– А… все правильно, – уже не слушая его, проговорила Анна. Недавнее прошлое подступило к ней, становясь все ярче, обжигая ее. – То-то он ко мне все приставал. Лапоть, он же давно гонялся за этими бумагами. Сначала намекал. Потом уже впрямую: – укради!
– У него такие связи. У-у-у!.. – тихо простонал Илья. – Он связан с ними.
– С кем?
– Не знаю. С органами… и не только.
– Он тебя совсем запугал. Ты болен, – сама холодея, проговорила Анна. – С кем, ну с кем он связан?
– Может, у него погоны. А я столько наболтал при нем. Хорошо, пусть просто дубликат. Ты читала о моем отце?
– Что ты мне все об отце? – уже ярясь от его путаной речи, воскликнула Анна. – Зачем ему Сашины бумаги? Он их давно хотел. Там о кристалле?
– А-а! – как от ненужной мелочи отмахнулся Илья. – Ну, кристалл. Какая разница?
– Кристалл… – повторила Анна. Что-то вспыхнуло в ней, освещая углы памяти, но не давая ответа. – Как его сделать – новый кристалл! Да?
– Дался тебе этот кристалл, – скривился Илья. Он сложил пальцы щепотью и жестом жалким, почти наивным протянул к ней три перетирающие воздух пальца. – Сжег! Всего-то столько пепла осталось. А раковину я сполоснул. Так откуда же он взялся снова? Документ! Анна, я боюсь. Я совсем не сплю. Но теперь мы вместе. Я хочу с тобой, я хочу с тобой! – вдруг жалобно всхлипнул Илья, делая к ней шаг и все теми же, нелепо сложенными тремя пальцами тыча ей в грудь. – У меня только ты. Поженимся. Я люблю тебя. – Он уткнулся лицом в ее руки, постанывая сквозь ее пальцы. – Ты не можешь меня бросить. Глаза… Когда я увидел твои глаза… Такие синие. Тогда, давно. Нет, нет, я ничего тебе не говорил. Про документ… Не докажешь! – вдруг, оскалившись, взвизгнул он.
– Илюша, Илюша, – тоже пугаясь, прошептала Анна. – Ты что? Он тебя измучил, совсем извел, эта сволочь.
– Да, да, – приникая к ее сочувствию, проговорил он. – Я не трус, поверь. Хотя что-то в спинном мозгу… Такое у нас у всех наследство, никуда не денешься. В спине. Но он приходит когда хочет, без звонка, и мучает меня. Ему нравится сюда приходить. Говорит: «Я у тебя отдыхаю». Тут все отдашь, лишь бы отвязался.
– Какое же ты дерьмо! – тихо проговорила Анна.
Илья отшатнулся. И вместе с тем его глаза как будто оживали. Привычная, чуть ироничная усмешка тронула губы.
– Ну, зачем так? – устало посмотрел он. – Ну, отдал я те бумаги. Нескладно вышло, не спорю. Но ты должна понять.
– Все предал! – Внезапные слезы подступили к глазам Анны.
– Предал? – болезненно вскинулся Илья. – Отдал, да. Но предал? Тебя? Я не могу тебя предать, пойми, не могу, потому что… – Губы его беззвучно шевельнулись.
– Все предал, все, – в отчаянии повторила Анна. – И меня тоже. Ты… ты такой же, как твой отец. Просто тебе повезло. Время другое – не видно, какой ты. А вот Лапоть прижал, и ты сразу предал. Понадобится – еще предашь. Любишь себя! Ты добрый, поможешь, если попросят. Денег дашь, не жадный. Добрый, чтоб другие любили, это тебе приятно. И жалеешь. Как ты себя жалеешь! Что, измучил он тебя? Да? Бедненький! – Анна резко рассмеялась прямо ему в лицо. – Ты, ты знаешь кто? Ну этот, как его?.. Иуда! Только ждешь, пока понадобишься. Вот я, вот! Готовенький. До востребования. Иуда до востребования! – повторила она, отыскав наконец трудные нужные слова. Анна торопилась, ей казалось, если она замолчит, сила ее слов погаснет.
– Судишь? А сама? Кто не до востребования, кто? – захлебнулся Илья.
– Саша, – с усилием выговорила Анна. Имя его отрешенно зазвенело, уже не по-земному отмытое.
– Вот ты его и предала, – с горечью рассмеялся Илья. – И с кем? Думаешь, ты у него первая? Даже не из первого десятка на моих глазах. О чем я? Боже! Нет, нет. – Весь сотрясаясь, провисая в коленях, он протянул к ней руки, ставшие ловящими, голодными, а она все отступала, и теперь их разделял низкий журнальный столик. Он задел его коленом, опрокинул чашку с недопитым кофе. Движением бессознательным и потому почти невозможным аккуратно поставил чашку, пальцем обвел вокруг блюдца: не пролилось ли? Шагнул к ней, толкая столик перед собой, заговорил торопливо: – Поженимся. Все будет хорошо, увидишь. Уедем. Туда. Я не Лапоть. Меня всюду возьмут, вон приглашение лежит. Чтоб с концами. Там он нас не достанет. В университет…
– Боишься, боишься! Все у тебя отняли, а ты снова боишься? – всплеснула руками Анна.
– А ты не осуждай. Он довел меня, пойми. Уедем, там отдохнем. – Он все хватал, ловил губами отталкивающие его руки.
– Вот и уезжай. Только учти: этот тебя всюду достанет. И поросенка сунет. Поросеночка… – затихающим голосом повторила Анна, потому что вдруг увидела лежащий на ковре желтоватый, очень старый лист бумаги с бурым пятном в углу. – Пятно! – не своим голосом взвизгнула Анна, указывая на тихо выглядывающую из-под кресла бумагу, словно выжидающую своего часа.
– Не тронь! Не читай! – исступленно вскрикнул Илья.
Он гулко рухнул на колени, Анне послышалось, кости его хрустнули в мякоти тела. Он прижал обеими ладонями желтую бумагу к полу. Поднял к Анне землисто-серое лицо.
– Тебе нельзя! Нельзя читать. Не дам!
– Почему, почему? – зашептала Анна.
Желтая бумага непреодолимо притягивала ее. Бессмысленная улыбка щекотала ей губы. Она сама не заметила, как тоже опустилась на ковер. Она старалась раздвинуть потные руки Ильи, прикрывавшие документ. Они оба стояли на коленях. Илья дышал ей в лицо теплым молоком.
– Дай, дай! Хочу! Ну, дай же! – ласково, почти нежно шептала Анна. Она быстро и жарко целовала его лицо. – Ну! Ну же, дай… Ну, прошу тебя… – Она наклонялась все ниже, ниже. Напряжением всех сил ей удалось растащить в стороны скользкие руки Ильи. Ветхая бумага, хрустнув, развалилась наискосок. Анне достался верхний угол.
Анна с диким проворством вскочила. И одно слово, будто нетерпеливо сорвавшись с бумаги, обожгло ее взгляд.
– Никольский! – тонким осколком голоса вскрикнула Анна. – Константин Петрович. Дедушка! Так это ты его? Ты?
– Я? – Илья с неожиданной быстротой тоже вскочил, наступил подошвой на уголок с бурым пятном. – С ума сошла! Мне пять лет тогда было! Ты что? – Он протянул к ней качающиеся, как еловые лапы, руки, не способные ее удержать. – Уедем. Поженимся. Приглашают… – уже утратив надежду, замирающим голосом повторял он. – Крупный специалист… Ты увидишь… Не виноват! В чем я виноват?
Но то, что он прочел в ее глазах, заставило его отшатнуться. Он провалился в мягкие подушки дивана.
– Куда же мне теперь? – прошептал он.
– Все равно, – даже не ища в себе жалости, проговорила Анна. Она чувствовала, что взгляд ее становится весом и опасен. – А в никуда!
Илья беззвучно зашевелил губами. В сумерках, вдруг вступивших в силу, очертания его фигуры стали размываться. Ворсистый диван, как померещилось Анне, и вовсе порос густой жесткой травой. Между растопыренных пальцев Ильи выдавилась болотная ржавчина.
Анна повернулась и пошла к двери, которая сама отворилась перед ней.
На лестнице она остановилась, глубоко перевела дыхание. Что-то сушило и раздражало ее руку. Анна посмотрела: желтого клочка бумаги не было. На ладони осталась только горстка пепла. Серую пыль тут же втянул в себя и развеял подлетевший сквозняк.
Глава 27
– Что-то не нравится он мне нынче, – недовольно проворчал Сам. – Пообтрепался. Какой-то несвежий, мятый. Ф-фу!
– Такой же, как и раньше, как всегда! Совершенно такой же. Чего ему сделается! – услужливо заверещали твари.
Их было множество, не сосчитать. Все на первый взгляд одинаковые, с не очень густой шерстью и слоистыми короткими рожками.
Звеня, пролетел осколок крыла, словно отлитый из черного стекла или льда, раскололся о чью-то спину, обдав всех мохнатых мелкими брызгами, так что те, кого осыпали эти колючие капли, ежась и недовольно повизгивая, шарахнулись по углам.
Собственно, не было ни углов, ни стен, ни потолка. Только бесчисленные, плохо различимые, темные, пасмурные тени. Смутно угадывались руки, скрещенные на груди, низко упавшие головы. Складки одежды скрывали ноги, а вдруг мелькнувшая голая ступня, такая беспомощная в этом кружении и реянии, поражала своей нищей наготой.
У многих крылья смерзлись, и они уже не могли отлепиться друг от друга. Глаза их не мигали и не закрывались. В этой милости им было отказано. В их глазах зеркально отражались улицы, бесчисленные сырые подвалы, мраморные колонны, площади, решетки, окровавленные плахи, виселицы, спальни, тускло блестящие драгоценности, постели со сбитыми простынями. Каждый обречен был видеть свое. И невнятный их ропот звучал раскаянием, ужасом, невозможностью возврата, нет, скорее, болью опоздавшего прозрения. Иногда кому-то удавалось выпасть из оледенелой грозди, и тогда из общего шепота вызвучивался мучительно-тоскливый голос и можно было разобрать невнятные слова:
– Видеть себя… Если бы знать… Поздно, поздно…
Иногда туман сгущался становясь, кровавым, но словно не выдержав, разлетался клочьями, и тогда в прорехи были видны косматые головы. Мертвые каменные глаза неподвижно смотрели в пустоту. И снова все затягивала тусклая туманная дымка.
Дальше, если вглядеться, постепенно светлело. Там уже на окрепших высоких крыльях вились кольцом другие, в одеждах, ставших легкими и сквозными. Их контуры были стерты, сливаясь со слабым светом, льющимся извне, со всех сторон, и все же сердцевина их тел темнела, еще не умея обрести прозрачность.
– Нехорошо. Что это у него с плечом? – поморщился Сам, указывая на того, кто без мысли во взгляде, неподвижно и отрешенно стоял перед ним. – По шву расползлось, что ли?..
– А мы его заштопаем, заштопаем, – с подобострастным смешком подхватил один из черных с шерстью погуще. И правда, тут же в его косматых лапах появилась катушка ниток, игла. Послюнявив нитку и закрутив жгутиком, он попытался продеть ее в игольное ушко. От усердия прикусил кончик пунцово-огненного языка. Тут иголку у него выхватил другой, самый проворный плут и проныра. Сноровисто, легко вдел, протянул, довольно хихикнув, сравнял концы, завязал узелком.
– Дрянь нитки, гниль! – пискнул он. – Рвутся в два счета, только натяни.
Часто перебирая лапами, сделал круг над тем, кто безмолвно и безучастно стоял посередине. Тронул лапой голую кость, торчащую из плеча.
– И тут зашьем. Всего-то делов!
И проворный принялся искусно, по-портновски, штопать плечо, ловко стягивая разъехавшиеся края кожи.
– А вы слышали, слышали, кристалл-то не светит, погас! – не к месту ляпнул один из никудышных, мелких, всего на трех лапах, жидкошерстный. Но, испугавшись, сжался в комок и куда-то провалился.
– А это что? – Сам нахмурил карнизом нависшие тяжелые брови, и в его глазах шевельнулась непроглядная ночь. Палец, из-под ногтя которого выползал мрак, теперь указывал прямо на открытое сердце. Оно механически сокращалось между разошедшихся ребер.
– Что? И тут протерся?
– Так ведь… она к нему приросла, – послышались подобострастные торопливые голоса. Косматая мелочь придвинулась ближе. – Вот беда! Не оторвешь! Приросла. Куски с мясом выдирает. Первый раз такая. Раньше-то, раньше, красотки его порядок знали. Все в радость, музыка, гитара под полой, серенады… Бывало, конечно, какая и поплачет втихомолку. А там и забудет. Как положено. А эта…
– Что ж вы его не предупредили?
– Сразу же, сразу! – заверещали косматые. – В первую же ночь все просекли. Лезли, выли, старика хромого подсунули, лошадь под окно запустили. Лампу разбили… А он нас… ихним матом!
– Вы бы ее… ее пугнули как следует!
– Уж так старались! Так старались! По-всякому, – загомонили все, выслуживаясь, подлезая поближе. – Куда! Ничего не боится. Она из этих, такая порода…
– Н-да! С одной стороны, наша недоработочка… – встряхнулся плут и проныра, почесывая длинным ногтем за острым ушком. – Но с другой стороны, кто виноват, если она такая?
Скользнул кривыми красноватыми пальцами по нитке, проверяя, есть ли на конце узелок. И принялся ловко класть стежок за стежком.
– Ну нитки, ну что выпускают! Хотя тут, пожалуй, и воловья жила не удержит, и просмоленный канат. Нет, рвутся, все попусту. – Проныра с досадой пососал уколотый палец и вдруг разразился хихиканьем, будто придумал ловкий фокус, спасающий все. Ткнул лапой куда-то вниз. – А может, каким другим его заменить? Вон их сколько. Ишь, шустрят. Совсем, как у нас. Только выбирай.
– Мне этот нужен. – Сам слизнул с губ дрожащую молнию. – Этот всегда должен быть, так заведено. Неужели нельзя было сделать, чтоб отвязалась? Подсунуть ей другого?
Проныра с сожалением развел лапами.
– Ну как же, пробовали, пробовали! Точь-в-точь такого же изготовили! Не отличишь. Имя дали какое! Красивое. Автандил. Изготовили из лучших материалов. Свитер такой же надели. Шрам на висок подсадили. Так она все равно разгадала.
– И кристалл погас! – опять вывернулся из черной дыры мелкий, весь в коросте, на трех лапах. – Все она! Она погасила!
– А наш-то! Как убил? Не по правилам, – завизжали косматые, злобясь, щеря острые зубы. – Не из ревности, а по страху. Когда такое было? Испугался, что кристалл новый сделает. Гений этот. Муж ее бывший. А у нашего-то уже сил нет. Кончился весь. Она его изнутри выжрала.
– Даже шпагу не обнажил, – с обидой пискнул самый маленький, никудышный. – Наехал на будку. Ну, такая зеленая, как ее?
– Телефонная! – разом накинулись на него косматые твари. – Какая шпага, кретин? Кто теперь на шпагах?.. От склероза лечись. Таблетки пей!
Сам даже не повернул головы. Его высокое чело заволокло дымной тучей. Он досадливо махнул рукой. И, рожденное этим движением, все вокруг взвихрилось, роем закружилась косматая мелочь. Где-то вдали послышался гул и грохот рухнувших скал.
– А все-таки жаль. Какую вещь испортила. – Князь тьмы гневно свел брови. Глаза его истекали мраком, клубящимся, чадным. – Славная была игрушка. Но эта Анна и ему, видно, оказалась не под силу. Не на такое был рассчитан. Тяжелая… Из чего она хоть сделана? Из железа, что ли, из камня?
Косматые переглянулись, надеясь, что кто-то из них все-таки осмелится и ответит. Кое-кто прикрыл острую мордочку лапами.
– Из Женщины сделана. Вся целиком… – прошипел наконец один из самых ближних, пристроившийся рядышком, хитрец и законник. Он был покрупнее других, с высокими ушами, с рожками, заостренными на концах.
– Да будь она проклята! – сквозь стиснутые зубы проворчал Сам, и невыносимый звук его голоса прошелся ударом плети по косматым спинам.
– Не по чину! Не по чину награждаете! – завистливо пискнул вертлявый проныра. Красноватые лапы заломил в отчаянии.
– Никто до нее… Одна такая. – Голос Самого звучал теперь глухо, но горные обвалы подхватили его голос, усилили, превращая в необъятное эхо.
И тогда самый крупный хитрец и законник наконец отважился и, решившись, весь дрожа и обжигаясь, с усилием выговорил слово, от которого все мохнатые, как один, ощетинив шерсть, разлетелись в стороны:
– Так ведь это… любовь…
Слово это повисло, сияя и дрожа, тонкостенной жемчужиной с зажженным внутри огнем.
И тусклые, летавшие вдали тени, с отчаянным стоном надежды рванулись к мерцающему слову, мешая друг другу, вывихивая туманные крылья.
Но Сам дунул на шарик света, и он мгновенно погас и, уже мертвый, со стуком вишневой косточки, покатился куда-то, дробно отскакивая от невидимых скал.
Косматая мелочь, сбиваясь в бесформенные сгустки, все как один, зажмурились, не смея смотреть вслед угасшему слову.
– Сломалась игрушка… Больше не нужен, – нахмурился Сам. Но и этого было достаточно, чтобы рухнули и потекли лавинами каменные осколки, с грохотом проваливаясь в бездонную пустоту. – Закиньте его на ихнюю свалку. Туда. Пусть на себе попробует…
Среди мелких тварей произошло замешательство. Они растерянно зашушукались, боясь молчать, но и не решаясь напомнить.
– Нельзя… Не получится… – осмелился наконец все тот же длинномордый плут и законник. – Ведь он как? Попросту жил, без души. А если его туда, к земным, так ведь ему тогда душа полагается. Хоть никудышная, а все-таки…
– Если согласится какая-нибудь, пусть… – в повелительном голосе Самого уже слышались досада, скука.
– А этот, убиенный… – Голос законника хрипел и дрожал. Боясь, что перебрал и не миновать ему жестокой расправы, весь дымясь от страха, все же проговорил: – Этот, ну, убиенный, надо же, столько света в себя набрал – даже мстить не хочет…
– Да как ты смеешь о нем? – гневно поднял руку властелин всего этого мрака. И покорная ему непроглядная темень хлынула со всех сторон. – Он же теперь далеко, далеко… Не тебе о нем… Не достать…
Косматый законник скорчился и вдруг весь вспыхнул, от лап с копытцами до узкой морды. Запахло паленой шерстью. Похоже, он уже не мог выговорить ни слова.
И тогда, оттолкнув его, протиснулся вперед ловкий проныра. Подобострастно пискнул:
– А тот, второй, которого вы его слугой поставили? Он как огурчик, как огурчик! Готов опять и сколько пожелаете!
Тут черный плащ Самого внезапно развернулся, являя собой бездну непроглядного мрака.
– Кому он нужен, слуга этот? Стереть его совсем, будто и не было его никогда…
– Стереть, стереть… Не было никогда… – одержимо вскрикивая, подхватила косматая мелочь. Оттирая друг друга, дрожа, они вцеплялись в черные края плаща, боясь отстать, не успеть, провалиться в бесконечную пустоту.
Глава 28
Анна шла к дому Андрея знакомой улицей, и каждый шаг отдавался в ней болью.
«Господи, булочная, – удивилась Анна. – Хлеб несут. Все так же. Я сюда ходила за бородинским…»
Она удивилась, как будто все должно было исчезнуть, рухнуть вместе с ее рухнувшей жизнью. Ветер охапками сгребал засохшие хрустящие листья. Вдруг затихал, засыпал, укутавшись пестрым одеялом.
«Мне ничего от него не надо, – уговаривала себя Анна. – Возьму Сашины бумаги и уйду. Кто там у него? Небось пьют коньяк. Лапоть девок приволок, прислуживает. А, плевать. Александра, конечно, давно провалилась без следа. А может, она всегда у него живет? Или ее вовсе никогда не было. Временно, временно…»
Улица повернула. На углу знакомая парикмахерская. Та же реклама. Красотка. Волосы вздыблены, заплетенные косичками.
«Я лежала голая с ним в постели, и мы…» – вдруг подумала Анна и тут же с ненавистью прогнала подстерегающее видение. Потому что и так подошла к присыпанному горячей золой краю.
Весь фасад дома до самой крыши рябил досками.
«Капремонт, – старясь остаться на краю воспоминаний, подумала Анна. – Он всегда его боялся. Даже не знаю, почему. Ну, да. Грязь, хлопоты. Это не для него».
Старый витраж на лестнице был выломан, проем на скорую руку забит фанерой.
«Хорошо», – жестко подумала Анна.
Тут были когда-то тонкие погасшие лилии. Тускло различимые. Теперь лишь кое-где отсвечивала замызганным золотом косая паутина. И синего стеклышка нет. Разбили и выкинули. Ну и пусть.
Но Анна вспомнила цельный чистый свет, еле ощутимый его вес на ладонях.
Анна остановилась, достала из сумки пудреницу. Синеглазка. Вот вам и синеглазка! Все-таки напудрилась, горько усмехнулась Анна синему глазу, уместившемуся в маленьком зеркале.
Она постояла у двери. Подняла отяжелевшую руку, позвонила. Звонок задребезжал, как в огромной оголенной пустоте, распущенно и раскатисто. Дверь медленно приоткрылась, и Анна увидела лежащую на замке большую и костлявую, белую, как из гипса, руку.
– Входи. Да входи же, – нетерпеливо и вместе с тем как-то рассеянно сказал Андрей. – Сквозняк.
Анна с трудом, напрягая все силы, посмотрела ему в лицо. Сердце билось глухо и тяжело. Ей показалось, он стал выше ростом, на носу проступила хищная горбинка. Под глазами нездоровая синева.
– Пришла. Я тебя ждал. Что ж, – странным голосом сказал Андрей. – Видишь, капремонт. Все думал, успею проскочить. Но, может, так и должно быть. Их дела. Застройщиков, – криво усмехнулся он. – Что-то на этот раз долго…
Он не договорил, или слух Анны на мгновение отключился… К ее ногам тащился вставший дыбом обрывок грязной газеты и вдруг облепил ей ногу.
– Ай! – Анна испуганно наклонилась, отбросила наглую бумажонку, и та, шурша, поволоклась дальше.
– Проходи. – Андрей отступил в сторону. – Хотя даже сесть негде. Везде грязь.
Вся комната была залита непривычным открытым светом. Снятые шторы скомканы и брошены на покрывало, и сверху все густо присыпано белой пылью. В углу темнела пробитая дыра, и в ее глубине кривлялся жалкий столбик пыли.
– Я к тебе ненадолго. Я пришла, потому что… – начала было Анна, ощутив, как трудно ей назвать его по имени.
– Вот этого не надо, – с насмешкой прервал ее Андрей. – Должна была прийти и пришла. – Он досадливо оглянулся. – Даже посадить тебя некуда.
Он небрежно встряхнул угол покрывала, сгоняя пыль и штукатурные крошки к середине тахты. Но Анна всплеском испуганной птицы метнулась в сторону, увидев открывшийся угол несвежей простыни.
Андрей поглядел на нее и кивнул, снял со стула стопку книг. Одна из них показалась Анне знакомой – старинная, с медными застежками. Черная кожа лопнула вдоль переплета.
Андрей вдруг скосил вспыхнувший настороженный взгляд на окно, к чему-то прислушался. Мимо окна по доскам, на уровне глаз протопали две пары сапог, заляпанных краской. Свежие, из другой жизни голоса. И шустрые тени, пробежавшие по комнате, были тоже молодые и веселые.
– Туфли купила австрийские, – прозвенел беспечный голос.
– Невезучая я, – чирикнул второй голос той же породы. – Все ждала, думала. А теперь нет того фасона.
Появились две небольшие красные руки, ловко заправили тренировочные штаны в пятнистые сапоги. Все исчезло вместе с живыми тенями.
«Если он встанет на подоконник, он сможет щупать их за ноги», – подумала Анна, стараясь отогнать эту нечистую мысль, пришедшую из той, старой жизни, которую она так старалась стереть из памяти.
Сквозняк свистнул в дыре. Озабоченно пробормотал что-то свое, пыльное.
– Трубы меняют, – словно отвечая сквозняку, сказал Андрей, не переставая тем временем к чему-то прислушиваться.
«И что он все прислушивается? – опасливо подумала Анна. – Ждет еще кого-то?»
– А ты шикарно выглядишь. – Взгляд Андрея ощутимо прошел по ее лицу.
– Еще бы. Старухой стала, – безжалостно сказала Анна.
– Зачем? Нет, еще красивее. – Он облокотился о спинку стула, и Анна заметила, каким костлявым и острым стало его плечо. В растянутый ворот свитера она увидела длинную и белую выпирающую ключицу.
– Ты какая-то другая, изменилась. Похудела. Стала меньше краситься, тебе идет. Глаза такие же. Только в них какая-то точка, точка, не пойму. – Он вдруг вздохнул, будто сожалея о чем-то утраченном, когда-то близком и доступном, а теперь невозможном и ненужном.
– И ты другой.
– Что? Заметно? – Он вздрогнул и быстро посмотрел на нее.
– Заметно.
– Ну… Просто замотался, – отчужденно протянул он. Движением надменным и равнодушным откинул голову. – Надоело все. Еще этот ремонт чертов.
– А где Лапоть, где все?..
– Прогнал давно. – В прищуренных глазах блеснул ртутный холод. – Знаешь, а ты мне часто снишься. – Он улыбнулся струпчато-запекшимися губами. – И все держишь – то за плащ, то за локоть. А сегодня приснилось: ухватила меня за мизинец. Сама маленькая, а вцепилась, не вырваться. Тянешь куда-то.
«И ты мне снишься», – хотела сказать Анна, но удержалась, не желая открыть ему даже малую часть своей души.
Он без труда прочитал ее мысли, понял и улыбнулся почти ласково, но безразлично. Взгляд его был затенен какой-то тревогой.
– Почему-то все тянется, тянется на этот раз, все никак… – пожаловался он сквозь стиснутые зубы. Анне показалось, что зубы у него стали хрупкие, тоже из гипса. Если он стиснет их покрепче, посыплются осколки и пыль.
– Болен ты, тебе лечиться надо, – вырвалось у Анны.
– Такая тощища, не поверишь. Пора, пора… Это же глупо наконец, – уже с откровенной болью проговорил он, – сколько можно ждать?
– Чего ждать? – прошептала Анна.
– Да так, – отмахнулся он. – Тебе не понять. Ну почему, почему он тянет? Лапоть говорит: подождать надо, скоро, но надо подождать. Все наладится. Вот и зуба серого у тебя нет. Это его очень волнует, Лаптя. Я-то давно понял: что-то не так. А Лапоть просто бесится, ему надо, чтоб все было как всегда, – насмешливо, но как-то брезгливо проговорил он.
Анна облизнула пересохшие губы. Он вдруг близко наклонился к ней.
– Все знакомое, все попробовал. И язычок твой розовый, сладкий. Ведь все было. Было ведь? – Он нечисто рассмеялся.
Но тут же, забыв о ней, тряхнул головой, волосы упали ему на лоб, пыль перхотью посыпалась на плечи. Анна увидела: под ногтями у него белеет известка.
Какая-то жилка дергалась на его виске, стараясь прорвать истончившуюся кожу.
«Болен, совсем болен, запущен, – безнадежно подумала Анна. – Что-то надо делать, но что я могу?»
Анна в недоумении глядела на его разгорающиеся далеким огнем глаза.
– Твой-то, Сашка, и здесь ничего не успел, и там не соображает! – Он повернулся к ней, лицо его исказилось.
Его руки дотянулись до Анны, он схватил ее за плечи и больно встряхнул. Она почувствовала каменную твердость и дрожь его пальцев. Та же дрожь сотрясала все ее тело.
– Ну, вот сейчас! Сейчас! – задыхаясь, исступленно выкрикнул он. – Вот она, минута! Та самая. Сейчас он войдет! Чувствую! Он – тут! Ближе, ближе!.. – Он притиснул к себе Анну и бешено повернул голову к двери. – Я готов. Слышишь! Входи! Ну же! Ну! – Нечеловеческое ожидание, нетерпение заставило его оскалить длинные белые зубы. – Шаги! Где шаги? Шаги подавай! – Он кричал в полный голос, так кричат, когда уже нет сил ждать, на последнем пороге. Руки его сдвинулись к ее шее, и он, не отдавая себе отчета, душил ее.
Анна почувствовала: сейчас ее шея переломится, она застонала и, напрягая все силы, принялась по одному отдирать его пальцы.
– А мой-то! Нервы мне на кулак мотает. Какую-то девку в электричке снял. И от меня не уходит, – влетел ветерковый голос. Ведро, выплеснув желтое и густое, со стуком опустилось на доски. Сапоги дробно протопали мимо.
– Все. Прошла минута… – Его руки обмякли, разжались. Он обессиленно, вслепую ошаривал воздух, ища за что ухватиться. Вытирая мокрый рот, отшагнул к стене. – Сколько я тебя ждал, – с тупым недоумением проговорил он. – Ты тут. Так почему же он не идет? Чего еще ему надо?
– Кто не идет? – напряженно вглядываясь в него, повторила Анна. Господи! Совсем плох. Анну поразил открытый знак гибели на его лице. И сердце ее ответно повернулось от боли. Он живет в своем бреду, сумасшедший, убивает сам себя. И все его бросили, девки-то ясно, но даже Лапоть…
– Кто ты такая, девочка? – Он вдруг усмехнулся, сощурился и хитро поманил ее к себе длинным пальцем. – Подойди ко мне, подойди, не бойся. Ты кто? Не пойму. Похоже, это ты, ты все развалила. Только как это у тебя получилось? Что в тебе такого?
– Я тебя люби… – начала она и замолчала. Никакие силы не могли заставить ее договорить это слово.
– И не разлюбила! – оскалился Андрей. – Все стерпела… до конца. Как это ты меня выпотрошила, сучка маленькая?
Анна попятилась, не сводя с него глаз. Потерла шею, синяки останутся.
– Куда, куда? Тихоня, овечка проклятая, шельма хитрая, дурочка… – Он говорил как в бреду, глухо. – Тебе нравилось валяться со мной в постели. Пробралась в меня и все выгрызла. Где я, где? Нет меня. Ты кто? Я тебя не знаю. Я тебя не знаю… – Он замычал, раскачиваясь. Вдруг, хищно пригибаясь, он пошел на нее, протягивая к ней дрожащие от напряжения руки.
Голова Анны закружилась, все сдвинулось и поплыло перед глазами. Но в этот миг какая-то блеклая аметистовая тень, не давая разглядеть себя, прошла медленно между ней и Андреем и пропала.
Андрей вскрикнул и уронил руки. Он посмотрел по сторонам, хмурясь, провел рукой по лбу.
– Что ж, забавно. Значит, не явился Сашка твой. – Вдруг бессильная злоба исказила его лицо. – Не соизволил, не снизошел. Ах, побрезговал! – Он затрясся от беззвучного хохота. Хохот этот поднялся к потолку и вместе с пылью посыпался на Анну. – Где он, скотина, недоносок?
– Ты с ума сошел. Он умер, – тихо и яростно сказала Анна. – Отдай мне его рукопись, и я уйду.
– О чем ты? – Он с удивлением поглядел на нее. Бескровные губы раздвинулись в белой улыбке. – Ты пришла, так садись за стол, отужинаем вместе. Под крышкой на блюде жаркое. Еще не остыло. Свечи горят. Откупорю бутылку мальвазии… Ты слышишь музыку? Скрипки…
Вдруг, мгновенно забыв о ней, он тонко вскрикнул и с неожиданным проворством оглянулся на окно. За окном по доскам, крадучись и мотая тряпичным животом, прошла кошка. Тощая, в протертой шкуре, но не потерявшая вкрадчивой гибкости. Она брезгливо понюхала ведро с краской и сгинула.
– А-а… – Андрей прислонился к стене, словно опираясь на свою тень, опустил тонкие просвечивающие веки.
– Ну что ты, что с тобой? – ужасаясь его бледности, проговорила Анна. И тут она увидела: прямо перед ней на столе неровной стопкой лежит Сашина рукопись, припорошенная той же известковой дрянью. Но все равно она смогла разглядеть летящий вверх и вправо знакомый почерк. Она бросилась к столу, успев, как родное, окликнуть находку, и словно расколола застылую оцепенелость Андрея. Он оттолкнулся от стены, опередил ее, разом сгреб всю пачку, отскочил в сторону, дразня ее, встряхивая рукопись. И листы бумаги металлически загремели в его руке.
– Прошла, прошла минута! А, плевать, даже интересно. Но эти бумажонки ты не получишь! Уж извини!
Он смотрел на нее с мстительной издевкой, наслаждаясь ее бессилием.
Анна протянула к нему руки жестом, подсказанным древней попыткой умолить, спасти последнее. Андрей, словно бы разжалобившись, шагнул к ней, но тут же с жестким рубленым смехом отдернул руку. Анна, всхлипнув, бросилась на него. Она даже успела ухватить уголок рукописи, и верхний развернувшийся лист резанул ее по пальцу с бритвенной остротой.
Андрей, хрипло и бессмысленно вскрикивая, отскочил вбок. Длинными прыжками, нескладно выбрасывая голенастые ноги, помчался по комнате. Упал и запел пружинами высокий стул. Анна, изловчившись, ухватила Андрея сзади за свитер, но не удержала. Андрей одним махом вскочил на низкий подоконник.
Анна увидела, как остро оттопыривается карман его брюк, свободно висящих на бедрах.
Кристалл! Но это лишь на мгновение отвлекло ее внимание. Она тут же снова потянулась к рукописи.
– На, на, хочешь? На! Бери! – с издевкой прошипел Андрей, приманивая, дразня ее и тут же отдергивая руку. Ничего живого не осталось в остановившемся известковом лице, теплая игра жизни покинула его.
– Дай! – уже ничего не боясь, не пытаясь понять, что происходит, крикнула Анна. Она видела только Сашину рукопись, повисшую в воздухе, в заманчивой, доступной близости, на уровне своего лица. И в тот момент, когда она уже чуть было не выхватила листы из дразнящей руки, он, движением звериным и гибким, перескочил с подоконника на гулкие доски лесов. И, продолжая это движение, одним махом перекинул рукопись через плечо и швырнул ее в воздух. Все наполнилось стаей вразнобой порхающих серых теней от разметавшихся листов бумаги, подхваченных потоками ветра, открывшего свои невидимые пути.
Но, не рассчитав силу рывка, не удержавшись, Андрей вдруг запрокинулся навзничь, хлебнул воздух пустыми руками, пытаясь за что-нибудь ухватиться, вскрикнул и рухнул вниз.
Анна вся сжалась. Обжигая, забилось кипящее сердце. И через мгновение она услышала мокрый удар об асфальт живого и мягкого тела.
– Зинка! Зинка! – послышался обезумевший крик откуда-то сверху и очень близко. – Зинка! Псих какой-то упал!
Анна перегнулась через подоконник, ухватилась за доски. Кто-то, не умолкая, визжал на одной ноте где-то совсем рядом. Анна увидела неподвижное тело Андрея. Вокруг головы алел неровный подтек. Кровь!
Маленькие укороченные человечки со всех сторон бежали к плоскому телу Андрея.
Анна не помнила, как сползла с подоконника. Запнулась об упавший стул, сама не зная зачем, подняла его и подвинула к столу. И вдруг, спохватившись, опрометью бросилась на лестницу. На третьем этаже кусок фанеры был отодран. Отогнула фанеру. Ей открылся угол двора. Зеленый повядший мыс газона. Она не увидела Андрея. Ей показалось, из асфальта высоко торчит только одна рука с неподвижными пальцами.
На втором этаже в фанере разломом горела узкая щель. Анна жадно приникла к ней глазом, но мало что смогла разглядеть. Тела не было. В асфальте чернела пустая яма, выбоина, от нее ветвились серые трещины. Столб пыли качался над ней, и ветер лепил из него очертания непомерно высокой и гнущейся фигуры.
Его унесли… Разве их так быстро уносят? Ей послышался стук захлопнувшейся дверцы и шорох отъезжающей машины.
Она не помнила, как выбежала во двор. Толпа, густо гудя, свилась кольцом. Анна ничего не могла увидеть. Она попробовала протиснуться, но сдавленные тела выталкивали, не пропускали ее. Что-то холодное и мокрое прижалось к ее ноге. Это был расклешенный рыбий хвост, торчащий из чьей-то сумки.
– Пустите же… – прошептала Анна. Видно, особое напряжение слышалось в ее голосе, потому что женщина с рыбьим хвостом и мужчина с широкими плечами расступились и пропустили ее.
Анна увидела на асфальте пятно крови. Оно шевелилось, как живое, очертаниями напоминая морскую звезду. Концы его укорачивались. Пятно съежилось и вдруг исчезло совсем.
– И нету, – разочарованно протянул кто-то.
– Красивая, – вздохнула женщина, обмахиваясь рыбьим хвостом. – Как закричит: «Такси! Такси!» И тут же ей такси подкатило. Я думала, помер. А она его – в такси и увезла.
– Куда помер? До такси сам дошел, – сердито сказал мужчина с вислыми плечами.
– Сам, сам! – передразнила его рыбная женщина. – Эта, в джинсах, его, извиняюсь, как мешок волокла. Не помер, так к вечеру точно помрет. С пятого-то этажа.
– Какая в джинсах? Это шофер в джинсах. А она в платье! – с напором возразил мужчина. – Говорит: на Пятницкую меня вези, где модное ателье.
– На платье вроде узор, – кто-то из любопытствующих попытался всунуться в разговор. – На Пятницкую поехали. Не бойся, говорит, я салон не измажу. А если где накапаю – заплачу. При деньгах, значит.
– Такие всегда при деньгах!
– Смотрю – одноглазая. Второй глаз куда девала?
– Я вот что скажу! – Женщина с угрозой махнула оттаявшим рыбьим хвостом. – Лучше бы уж помер, чем с инвалидом всю жизнь потом маяться.
– Во рассуждение! – обиделся плечистый. – Уж ни заболеть, ни выпить в своем доме нельзя.
– Значит, жив? – вопросительно прошептала Анна.
– Куда лезешь, чумазая? – замахнулась рыбиной женщина на молоденькую маляршу в леопардовых сапогах.
– Да провалился он, я сама дыру видела, – неуверенно сказала малярша. – Он на пятом жил. У него всегда вино шикарное. Угощал. Пейте сколько хотите. А бутылка как с помойки. В пыли, в паутине. А он говорил: «Это старинное…»
Толпа как-то быстро распалась, двор опустел.
Анна оглянулась. На ветках пыльной липы повисло несколько белых клочков. Один отливающий серебром листок покачивался на воздушных качелях высоко, почти на уровне крыши и, похоже, не собирался опускаться. На асфальте было разбросано несколько затоптанных мятых листов рукописи.
В песочнице играла девочка в небесно-голубом платье. Ветер поддерживал вокруг ее головы яркий нимб золотых волос. Ловко свернув из белого листа бумажный кулек, девочка осторожной струйкой сыпала в него с ладошки желтый песок.
Глава 29
Странное дело: Анна не узнала этого дома. Даже когда поднималась по серой лестнице, сверяясь с номерами квартир и ее заставил остановиться и принюхаться пышный запах не то жареных пирожков, не то оладий. Только чашка чаю с утра, так что Анна на миг ощутила пустой, тянущий мешочек голода в животе.
Лаптев Георгий Иванович. Сердечный приступ. Тридцать шесть лет. Даже это ни на что ее не навело.
А вот когда дверь ей открыла крепенькая, как утренний грибок, старуха, гладко причесанная, с большим опрятным сухим ртом, окруженным деревянными морщинами, тут Анна вспомнила. Даже имя. Катерина Егоровна. И тот Новый год, застрявший поперек памяти.
Катерина Егоровна была одета в застиранный байковый халат. Платок в мелкую мушку прикрывал чучело пингвина в передней, чтоб зря не пылился дорогой адмиральский подарок.
Все равно, видно, никуда не уйти от этого. Крупная серая соль воспоминаний: куда ни ткнись, словно вскрыт весь механизм прошлой жизни.
Журчит серебряная вода из широкого крана, а перед ней стоит Катерина Егоровна. На вытянутых руках длинное полотенце, накрахмаленное так жестко, что лежит коромыслом. Анна вытерла руки, ломая твердую голубоватую ткань.
– Плох он, плох, деточка, мой сыночек. Не жилец он, скажу, глаз нехороший, туда глядит. Давно уж ждала. Раньше, бывало, отмолю в церкви, вроде потише станет, а тут ровно что завертит, завертит его. Я же вижу, вертит. Сыночек мой, радости-то чистой не узнал… – Катерина Егоровна тихо и прямо смотрела на Анну. Не знающая сомнений сила, защищенная кротостью, уступившая одному – высшей воле. Только отсюда покой и незамутненность горя. Странно звучал ее голос в ярко-голубой кафельной ванной, и Анна увидела в овальном зеркале ее темное скорбное лицо между яркими флаконами на стеклянной полке.
– Спасибо, пойдемте. – Анна положила полотенце на протянутые руки. Катерина Егоровна аккуратно сложила хрустнувшее полотенце. В дверях обернулась к Анне.
– Не в себе он, уж вы простите нас, барышня. Хворь такая: все говорит, а не путем. Не судите его, не он говорит. Ему бы сейчас о божественном, а он, прости Господи, все о капусте какой-то. Как очнется, все эту капусту проклятую поминает.
Катерина Егоровна мелкой птичьей походкой заспешила по коридору и остановилась в дверях комнаты, чуть согнулась, поклоном приглашая Анну войти. Анну окатило жаром, она поправила воротник платья, душно режущий шею.
Лапоть лежал на диване, вытянувшись, с закрытыми глазами, разведя носки ног в стороны. Он был укрыт пледом в яркую клетку, из-под пледа выглядывал все той же домашней белизны край пододеяльника. Анну почему-то поразило, что глаза его закрыты. Всегда подсматривающий, следящий, разъедающий, как кислота, взгляд… Анна не могла представить себе Лаптя без этого наглого, неотвязного взгляда. Его лицо было одутловатым, отечным. Мягко съехавший набок рот. Нижняя губа косо провисла, и чернела дыра в форме капли. Вдруг глаза его приоткрылись, безразличный невидящий взгляд прошелся по Анне.
– А… – Он с трудом разлепил клейкие губы. – Значит, так. Так написано в той книжице. Ну, которую он всегда носит, там, у себя наверху. Только есть у него эта книжечка, где все написано. Всякая жизнь. А мне-то что? Я по другой части. Только поворачивайся. Эта надоела хозяину, подавай новую. Вон она идет, вон! – Взгляд его заострился, ожил. – Там, за окном. Вуали всякие, кружева, женские штучки, притирания, ароматы, а сама-то в трауре. А мне плевать. Руки белеют, перебирает четки. Голову опустила, розовый профиль… Сучка поганая, вонючая, как и все. Но вообще-то все они в той книжице записаны. Только на другой странице: невиновны. Обречены на это и потому оправданы. Они-то оправданы, а я… А мне все равно. Я ведь из другого ведомства. Мне вечность подавай…
За окном сумеречно потемнело, кто-то бросил в стекло горсть дождя, и ровный нарастающий отвесный шум слился с монотонным бредом больного.
– Сколько ждал. Засну на нагретых за день камнях… остывают. Пока он ею не нажрется и не отвалится. Хозяин. Увита плющом ограда. Церковь, там, в глубине. Тонкие пальчики, всегда голодные, хватают записку. Сколько я их носил, записок этих. Ждал в подъездах. Хорошо, если батареи теплые. Ночь лавром и лимоном дышит… – Он с трудом усмехнулся, с гримасой боли и отвращения. – Ха! В тот раз воняло дохлой собакой. Сдохла собачка…
Что он видит, что? Анна стояла не шевелясь.
– «Скорая» к тебе пришла, Эдюшка. Доктор. – Катерина Егоровна с укором, как показалось Анне, взглянула на нее, подошла к сыну и тронула его безжизненно лежащую руку. Придвинула стул к дивану, обтерла ладонью сиденье, хотя и был этот стул мягким, обитым тканью в рубчик, но рука совершила привычный жест.
– Здравствуйте, – справившись с собой, сказала Анна, выровняв голос. Она поискала глазами, куда поставить свой чемоданчик.
– Сюда, сюда, – заторопилась Катерина Егоровна, убирая с тумбочки мутный стакан от кефира, пузырьки, градусник – мелочи, которыми так легко обрастает всякий больной.
Анна взяла тяжелую, влажную, полную медленной крови руку Лаптя. Тот даже не шевельнул пальцами. «Кардиомин внутривенно, камфара», – привычно прикинула Анна, ловя в запястье тонкую нитку западающего биения.
– Когда начался приступ? – спросила она, повернувшись к Катерине Егоровне.
– Вчерась, как пришел в девять ай в десять, – добросовестно торопясь, заговорила Катерина Егоровна, почему-то загибая для счета пальцы. И тут же испуганно поправилась, видно, доставалось ей за разные «вчерась». – Вчера, вчера. Как пришел с работы, тут и схватило его, землей сделался. Уложила я его. Упрямый он, страсть. Всю ночь так и простояла под дверью. Стонал, все во мне надорвал, сыночек. Думаю, сама слягу, кто ж ходить за ним будет? Потом уж решилась: позвоню, другие же пользуются, ноль три. А он мне все: «Прочь пошла! Прочь!» И еще обзывает: «Ты, – говорит, – случайность, мелочь». Какая же мелочь? Это копейка – мелочь, а я его, чай, вырастила.
Анна неверными пальцами расстегнула полосатую теплую пижаму. Открыла грудь, густо заросшую жесткой медвежьей шерстью. Через тонкие резиновые трубки в уши Анны побежали лопающиеся содрогания сердца.
«Придется вызывать инфарктную», – подумала Анна.
– Все, да? – проговорил Лапоть далеким голосом.
– Что вы, сейчас сделаю укол. Вам станет легче. – Но тут Анна поняла, что Лапоть спрашивает вовсе не ее. Он всматривался во что-то, повисшее под потолком, сосредоточив все силы, чтобы уследить, разглядеть. И спрашивал он пустоту или, может быть, кого-то, вылепленного из той пустоты, уже близко подступившего к нему.
Руки Анны тряслись, когда она надламывала ампулу и набирала шприц. Она наклонилась над Лаптем, и вдруг его взгляд, уже не бессмысленный, а зрячий, со спокойным ужасом остановился на руке Анны со шприцем. Лапоть резко привстал, поднял плечи, продвинулся на руках к спинке дивана.
– Э-э, Анна, милочка, нет! Так не пойдет! – вдруг сказал Лапоть совсем другим голосом, даже как-то весело. Быстро и четко.
Он еще больше отстранился, с неожиданной силой вжался в спинку дивана. Казалось, он ушел бы в стену, если бы смог. Вдруг он заговорил, захлебываясь, с лихорадочной торопливостью. А сам все смотрел с нарастающим ужасом на ее руку, держащую шприц, и недоверчивость в его глазах сменилась безумной уверенностью.
– Эдик, ну не глупите. Надо сделать укол, – сказала Анна.
– Нет, нет, клянусь вам, нет! Не я! Не я! – Он взвизгнул, сотрясаясь всем телом, и пополз, вытягиваясь по дивану. – Вы что, Анна, нет!
Анна похолодела. О чем он? И разбуженное его криком безумное, невозможное подозрение вдруг шевельнулось в ней. Сколько раз она звонила, один и тот же ответ. Никого не нашли, свидетелей нет, дело закрыто. Потом уже по-хамски: не звоните больше.
– Значит, это вы сби… ли Сашу? – Анна забыла про шприц. Неловко надавив локтем на его колено, наклонилась к Лаптю, вглядываясь в его лицо.
– Нет! – надрывно и отчаянно снова выкрикнул Лапоть. – Не я! Да не я же!
Тыльной стороной руки Лапоть ловким движением неожиданно выбил из руки Анны шприц, и тот, звякнув, покатился по ковру.
– Господи, – простонала откуда-то из угла Катерина Егоровна.
Лапоть, отклонившись от спинки дивана, протянул к Анне дрожащие руки, а широко открытые глаза молили поверить, отмыкались, давая проникнуть до дна.
Анна почувствовала: он не лжет. И Лапоть слабо и недоуменно улыбнулся, словно удивившись, сколько сил понадобилось, чтобы протянуть к ней руки, тоже понял: она поверила.
– Конечно же нет, Анна, милочка, смешно даже… – Голос его окреп. Он говорил теперь как обычно, быстро и вертляво. – Вот бумажки спер, ну, вы знаете, о чем я. Рукопись, рукопись… Было такое, не отпираюсь. Уж очень была нужна. Думал, сделаем новый, имею в виду кристалл, и все наладится. Да поздно схватился. Скис Андрей, выдохся, не знаю, что с ним случилось. А такое, что вы подумали… нет. Такое не поручалось. Мне что помельче. Достать, раздобыть, комнатушку снять… – Голос его начал угасать, слабеть. Он побледнел, борясь с дурнотой. Его серое лицо сливалось с сумерками, белели губы, словно по ним мазнули известкой. – И не он, – замирая, прошептал Лапоть. Он смотрел на нее, изо всех сил стараясь не отвести взгляд. – Андрей тут ни при чем…
Но Анна почувствовала: в дрогнувшем голосе Лаптя пропала убедительность. Она уловила рябенькую фальшивую нотку.
Рука Лаптя, обессилев, упала, его короткое тело осело вниз. Что ей померещилось, послышалось? Он не в себе, бредит. Анна поняла: ей никогда не откроется эта тайна. Ей и подступиться к ней не дано. Нет, нет, лучше не думать.
Голова Лаптя запрокинулась на подушки, и беспокойный взгляд опять поймал чье-то кружение под потолком.
– Тесно тебе тут летать, тесно, – забормотал он в удушливой тоске. Невидимый собеседник опять появился где-то высоко, глаза Лаптя неотступно следили за ним. – В чем я виноват? За что-о? Столько веков, и все по-разному, и все снова и снова. Так верно служил, преданно.
И вдруг разом все лопнуло! Значит, что? Хозяин подыхает, вот что! Хрен с ним, с хозяином. Кто он без кристалла? Да никто. Пусть подыхает. Но я-то, я! Меня-то за что? Ведь за собой тащит!..
Голос его слабел, он засыпал с открытыми глазами, но невидимый собеседник что-то неслышно шепнул или просто сделал знак. Лапоть вздрогнул.
– Привык к вечности, к ней легко привыкнуть… – как-то почти стыдливо шепнул он, и опять, прерываясь, зазвучал его голос. – Согласен исчезнуть. Но на время, учтите. А навсегда – фигушки, ни за что! Не согласен!
Он скомкал руками плед.
– Кристалл! – вдруг с неожиданной силой завопил он. Выгнулся дугой, упираясь затылком в подушку. – Вон, вон! Вижу! Кристалл! Кому отдала кристалл, дура? Старуха его пестиком толчет, капусту солит! Вечность в капусту затолкала!..
– Опять про капусту проклятую, – еле слышно выдохнула Катерина Егоровна. По свежему колебанию воздуха у себя за плечом Анна догадалась, что она перекрестилась.
– Стой! Стой, говорю! – Лапоть вдруг выпрямился, опираясь позади себя руками о постель. Припаялся взглядом к Анне. – Погоди, погоди! Ты что это? Светишь?! А-а!.. Так я еще, когда по телефону с тобой говорил, увидел. И не поверил, кретин, недоносок! Подумал – быть не может! Вот оно! Вот оно! У-у… – по-звериному завыл он. – Погаси! Погаси себя! А я-то, раззява, идиотина, кристалл оживлял, за бумажками гонялся, а тебя, тебя – проморгал, проглядел. Всего-то пришибить тебя, курву! Как увидел, светишь, сразу пришибить. И все бы спас – и себя, и хозяина. Не могу, душит… – Крик густел в нем. Он шевельнул плечами, но руки, неподвижные уже, лежали омертвело. – Придушить. Шея тоненькая…
Травянистая длинная слюна текла по его подбородку. Глаза его меркли, все живое откатывалось вглубь и там гасло. Он весь оползал, неловко запрокидываясь навзничь. Внезапно зрачки его сверкнули металлическим блеском и закатились. Рот косо провис, лицо обмякло.
– Помер. Царство ему Небесное, – громко сказала Катерина Егоровна. Анна вздрогнула и оглянулась. Лицо Катерины Егоровны было все залито слезами. Видно, она давно и беззвучно плакала.
С неожиданной силой она отстранила Анну. Наклонившись со стоном, своими древними руками с дрожащей бережностью взяла голову Лаптя с двух сторон и аккуратно уложила ее на середину подушки. Ее крепкая рука на миг повисла над его широко и тускло раскрытыми глазами. Рука дрожала, не в силах опуститься и закрыть веки, и Анне показалось, что с этой темной натруженной руки сыплется мелкая земля на неподвижное лицо.
– Прибрал Господь… – Катерина Егоровна с силой прижала ему веки. С закрытыми глазами лицо Лаптя показалось Анне незнакомым, с него сошло вечное выражение озабоченности, страх не поспеть, не угодить, мелкое крошево забот. – Помоги положить сыночка моего, пока тепленький, – ровным голосом, не поворачиваясь к Анне, попросила Катерина Егоровна.
Но Анна застыла, как в столбняке, обомлев от этой высокой простоты разговора со смертью. Катерина Егоровна постояла некоторое время, качая головой, потом сама надавила на колени, распрямляя ноги. Одну за другой, не торопясь, подняла руки, согнула в локтях и уложила крестом на груди. Только тут Анна расслышала голос Катерины Егоровны, негромкий, убаюкивающий, слова лились и лились.
– …Чистенький ты был, как стала тебя в корыте мыть. Лопотал ты, прости господи, по-цыгански, что ли. А глазенки у тебя так и глядели, так и глядели. Чей ребенок? Никто не знает. На вокзале потерять ребенка хуже нет. Одежку твою стала стирать, а она хоть и импортная, потому как один бархат да шелк, а от нашего мыла вся расползлась. Купили мы тебе с покойником Ваней в «Детском мире» и штаны, и рубашечку, все справили и сдали в милицию. А сами стали терзаться, может, зря не оставили. И братец мой, адмирал, говорит, чего же вам с Ваней без детей-то? Воспитайте себе под старость опору. А как взяли мы тебя, так и стал болеть мой Ваня, вскорости и помер. Так и жила. Хорошо, братец помогал. Имечко тебе дали какое! Георгий. И в документе так записали под номером. Велел себя Эдиком звать, пусть, а мне ты Георгий, так и в молитвах помяну. А не прижился. Опутанный ты был, не свой… Потому и дрожала над тобой, и любила пуще родного.
Катерина Егоровна, говоря все это, ловко и ладно оправила постель. За плечи приподняла и уложила уже совсем удобно неподвижное тело. На тумбочке около кровати было теперь чисто и пусто. Чемоданчик Анны стоял на полу.
– Иди, девушка, – махнула на нее рукой Катерина Егоровна. – Не надо тебя. – Однако, подумав, повернулась к Анне и вдруг поклонилась ей неспешно и низко. – Спасибо вам, доктор. Не беспокойте себя. Мы знаем, все сделаем…
– Валя, Валюша моя! – вдруг тонким голосом с повисшими слезами выкрикнула Катерина Егоровна. – Помер сыночек мой, помер!
Анна увидела, что она обнимает огромную женщину, нескладно собранную из разных кусков. Она!
Опять она, эта официантка из ресторана, нет, соседка, соседка…
– Горе-то какое! – всхлипнула женщина. Она крепко прижала голову Катерина Егоровны к своей жесткой груди. – Я как увидела «скорую», так и подумала – ты померла. Немножко ошиблась. Сокол ты наш, мало ты пожил! На дорогие деньги гулял. У меня в ресторане собирался. Хотела все припечь тебя за Егоровну, да только какие теперь разговоры. Деньги-то на похороны небось прикопила?
– Для себя готовила, – просто сказала Катерина Егоровна. Женщины молча постояли рядом, глядя на неподвижное тело.
– Твое дело теперь маленькое, Егоровна, молись! – Ржавая слеза скатилась по щеке Валентины. – Нынче больно дорогие гробы в Москве. Не заботься, через наш ресторан гроб достану. Со скидкой. Ты знай себе молись.
– Давеча в церкви была… – Катерина Егоровна с медленной лаской поглаживала ноги покойника. – Холодеют, вишь, быстро как… Поставила за него свечу – потухла. Вдругорядь зажгла – опять не горит, потухла. Ровно кто на нее дует.
– Помыть его надо, одеть, как положено. В чем любил ходить, – гулко прервала ее Валентина, обирая слезы углом передника. – Не жалей костюма. Чего теперь жалеть? Клеенку неси, мыло, тряпочку мягкую.
Анна молча вышла из комнаты. Оглянулась в дверях. На полу возле тахты была уже расстелена клеенка, в крупных розах. Катерина Егоровна стояла, склонившись над мертвым. И плыл уговаривающий, полный ровных слез ее голос:
– Не своей волей ты жил, сыночек, водило тебя. Я же видела, видела. Водило тебя…
Глава 30
– Не спи на левом боку, ты сдавливаешь сердце, – уныло и упрямо повторяла Вера Константиновна. – Будут сниться кошмары.
Анна еле сдержалась. Какие кошмары? Кошмар начинался, когда она просыпалась. Жесткое молчание Славки. Его отталкивающий, обвиняющий взгляд. Спит у бабушки, на узкой короткой тахтушке. Спросишь: как в школе? Нормально. Как Олечка? (Укол в сердце. Счастливая девочка с ракеткой…) Ответ все тот же: нормально. От этих «нормально» можно с ума сойти…
Нет, спать, спать. Только бы Сашка опять не приснился. Не оставляет он меня…
Почему он в тени? И опять перебирает какие-то листы с формулами.
«Что ты так смотришь? – сказал Сашка, и Анне показалось, что он улыбнулся. – Нет конца. Как, впрочем, и смерти. Ты посмотри, посмотри, что ты боишься? Может, что и поймешь…»
«Будь что будет», – подумала она и в первый раз дерзнула посмотреть туда, в открывшуюся глубину. Но ее нищее воображение, полное земных образов, ничего не смогло ей подсказать. Она увидела только разлетающийся свет и прикрыла глаза ладонью, ослепленная.
«Он смотрит на меня», – вздрогнула она.
«Смотрит всегда и на всех. И вы это знаете, только почти никогда не помните».
Кажется, Сашка поглядел на нее, потому что он вдруг сказал с земным беспокойством:
«Какая ты бледная, девочка моя. Спускайся, пока лестница еще держится».
«Почему так темно вокруг меня? Это из-за меня? Это я виновата?» – с трудом прошептала она.
«Отчасти, только отчасти. Ты была обречена. Это не может считаться виной. И потому будет прощено».
Тени за спиной Сашки слоились, обретая туманную надежность, постепенно превращаясь в два призрачных крыла.
Сашка повел плечами, как будто эти крылья были непривычны ему и тяжелы.
«Ну, спускайся же, – сказал он. – Пора!»
Анна повернулась к нему спиной. Лестница показалась ей бесконечной, ступени подкатывали к ее ногам, как волны.
«Опять эта лестница… – прошептала Анна. – Как много лестниц в моей жизни…»
Она оглянулась. Там, наверху, где только что стоял Сашка, никого не было. Только виден был уходящий вверх бледный луч света.
«Я хочу все забыть и не могу. Совсем забыть. Хотя бы знать: жив он или умер. Тогда мне было бы легче забыть… Та женщина, от которой пахло рыбой, сказала: “К вечеру точно помрет…” Она рядом стояла, ей виднее, она знала… Его на Пятницкую повезли. Лапоть сказал: “И хозяин подыхает”. Это он про Андрея. Саши нет. Лапоть умер. Андрей… Может, похоронили уже. Только бы не на одном кладбище с Сашей… Я не плачу. Это солнце слепит. Пятницкая, Пятницкая… Это должно быть где-то тут, рядом…»
Анна шла по улице. Солнце осеннее, но еще, раскаленное за лето, горело, обжигая глаза. Она свернула в кривой прохладный переулок, полный длинных теней. Над воротами отливала разноцветным вывеска: «Ателье мод. Люкс во дворе».
В глубоком погребном проеме ворот рисовала суетливый узор поздняя городская бабочка с лиловыми глазами на крыльях. На миг пропала, растворившись в зеленом вязком стекле, и вдруг, прорвав его, распахнула залитый солнцем двор.
Тонкие фигурки девочек на асфальте застыли настороженно и напряженно.
– Отомри! – звякнул детский колокольчик. Стайка ярких девочек ожила и закружилась.
Анна прошла в ворота мимо мятых бачков с отбросами. Запах тухлятины, скользкая вонь из мешанины объедков и гниющего тряпья, разогретого солнцем. По железному краю бачков переступали голуби, сизые, сахарно-белые, с чайными подтеками. Шуршал и вздувался грязный парус целлофана, голуби взлетали, снова опускались, хрустя крыльями.
Анна села на низкую скамью возле детской песочницы. Тепло, солнышко греет, и пахнет бензином.
«Дом – вот он, наверное, этот», – почему-то подумала Анна.
Дом был приземист, дряхл, хоть и свежеоштукатурен. Желтели заново вставленные, еще не окрашенные деревянные рамы. Где-то высоко женщина мыла окно. Она пела, скорее напевала, негнущимся голосом что-то простое, знакомое Анне с детства.
В темных воротах поселились два женских голоса. Анна слышала лишь отдельные слова, обрывки фраз, но по привычке ловила во всем второй, опасный, смысл, скрытно касающийся ее.
– При ней он, при ней, ясно тебе? – медленно проговорил засыпающий голос. – Капает у тебя из сумки, Лолитка.
– При ней. – Второй голос был уклончив и полон сгущенной сладости.
– Гости у Томки. Большие. Своего пристроить хочет, – проговорил голос, перекатывая во рту зевок. – Мясо одним куском. Духов французских полтора литра.
– При ней… при ней… – не выдержав, капнул медом скользящий голос.
Женщины вышли из полукруга ворот. Одну Анна не разглядела. Она несла на себе глыбу зеленого пятнистого стекла. Вторая, тонкая, ломкая, тут же смешалась с лучами солнца. Она перекосилась набок под тяжестью отвисшей сумки. Анна поймала уклончивый взгляд, обежавший ее. Тонкие лукавые ноги путались и переплетались с лучами.
– При ней… – сонно прозвучало из глыбы зеленого стекла, и обе женщины вошли в темный подъезд.
«Мне-то какое дело», – подумала Анна, но что-то неспокойное, проскользнувший намек почудился ей в этом случайно услышанном осколке разговора. Да о своем они, у каждого свое.
Анна оглядела стайку девочек, усевшихся легко и плотно на скамейке. Какие все красивые. Одеты как на картинке, все импортное. Обо мне говорят. Смотрят. Они знают… Что знают? Нет, я совсем свихнулась, что они могут знать?
Девочки, вытянув шейки, зашептались. Одна из них, закинув голову, громко рассмеялась.
– Девочки, вы не скажете?.. – Анна спрашивала и сама боялась услышать ответ. – В какой квартире жил… живет… Андрей Евгеньевич?
– А вам зачем? – подозрительно прищурилась самая хорошенькая, с круглым румянцем, в джинсах с наклейками, в ярком свитере. Девочки, роняя разноцветные тени, окружили Анну быстрым опасным кольцом.
– Я его знакомая, – сказала Анна. – Просто по работе, – поправилась она.
– По работе? – Хорошенькая тряхнула гривкой волос, полных ручного ветра, и враждебное кольцо мгновенно распалось. Девочка вдруг по-детски защебетала: – Идемте, идемте, я вам покажу. Мы ковер купили.
Умер или нет? Умер, умер… Она не понимает, ребенок.
– Кать, скорей выходи! Кать, выходи! Кать! – огорченно запели девочки.
– А! – надменно отмахнулась Катя. – Надоели!
Она шла перед Анной, легко поворачивалась на ходу, гибко выгибая спину, поглядывая на нее из-под полога колеблемых коротким ветром волос. – Сюда, сюда! – Она хитро манила Анну за собой и вела куда-то в темноту.
Дверь в квартиру была распахнута настежь. Анна вошла в нее, как втягиваются в сон, когда понимаешь, что все это только снится, но проснуться нет сил. Какие-то квадраты, темные, пустые. Первый этаж, даже ниже. Куда она меня ведет? В подвал? Нет, это только кажется, что квадраты. Сейчас я войду и увижу гроб и там… Андрей.
Анна остановилась на пороге большой, бело-освещенной комнаты. Взгляд ее приковал огромный стол. Каменела снежная скатерть сквозь наброшенный клей целлофана. Крупные прозрачные куски хрусталя нахватали по две-три сытых радуги. Выпячивались огромные, надутые сахаром помидоры, рдел влажный редис.
Запах копченостей, маринада, чеснока показался Анне запахом разложения и тлена. Поминки? Так и есть, на поминки попала.
– Мама! – оглушив ее, крикнула девочка. – Тут тетя к дяде Андрею! С работы. – Выкрикнув это, девочка, превратившись в зверька, звонко стуча коготками, одичало бросилась назад, взвизгнув на бегу: – Куда? Туфли разуйте!
– Проходите в залу! – услышала Анна крепкий голос.
Анна покорно скинула туфли и осталась стоять на пороге комнаты. Из столба взбаламученного света вышла кудрявая женщина в туго натянутом трикотажном платье. Вся она была выкроена из одной цельной мышцы. Ее тело под пестрой тканью разом оживало при каждом движении. Платье плотно обтягивало ее округлый живот и нежную альковную ямку под ним.
– Вы кто, его жена бывшая? – Женщина, блестя глазами, оглядела Анну.
– Он… жив? – еле выговорила Анна.
– Тут он, за углом. – Женщина загадочно скосила глаза и усмехнулась.
– Как за углом?
– Тут, рядом. Да вы садитесь.
Женщина с ловкостью циркачки одной рукой подняла стул, нарушив их симметричный строй, и со стуком поставила его посреди комнаты. Лицо ее вдруг осыпали осенние веснушки, крепкие, как шляпки гвоздей.
– Извините, – прошептала Анна, – я видела, как он упал…
– Ничего. Спину только отшиб, – усмехнулась женщина. – Чего им, алкашам, сделается?
Она стояла и смотрела на Анну прямым, негнущимся взглядом.
– Тома меня зовут. Тамара. А вы садитесь.
Анна опустилась на стул посреди комнаты.
– Он мне про вас говорил, – победительно сказала Тамара. – Вас Анютой зовут. Я тоже гляжу – красивая! И чего им, мужикам, надо?
«Значит, он жив, – омертвело подумала Анна. – Просто я его никогда не увижу».
– Я… я пойду, – с трудом выговорила она.
– Да вы сидите себе, не стесняйтесь. – Женщина белой, тоже в крепких веснушках рукой удержала Анну за плечо. – Вы чего? Повидать его хотите? Так вы мимо прошли. Ларек зеленый видали? Он там пивом торгует.
– Пивом? – бессмысленно повторила Анна. – Как… пивом?
Тут из высоких дверей, колыхаясь, выплыла непомерных размеров старуха в байковом платье, по края налитая водой.
– Ноги ломит. Отстегнуть бы их, да, куда положить, не знаю. Стена сырая, – вздохнула животом старуха.
– У тебя не комната – Госдума, – весело откликнулась Тамара. – Потолки четыре метра, чего еще надо?
– А пол кривой, – с давней обидой колыхнула чревом старуха. – Бутылку положишь – катится. А щели какие? Того гляди, нога провалится. Не желаю я. Я снова на кухне спать буду, Томка, вот так.
– Спи, – равнодушно сказала Тамара, – надоело мне. Гости уйдут, ложись хоть на стол.
– Хоронишь меня, Тамарка, хоронишь. Сорок лет отработала, не нужна стала! – прорыдала животом старуха. Но для виду. Она глядела на Тамару с упоением гордости, любуясь ею. – Не буду на кухне спать, Катька меня отравит, газ откроет.
– Анфис, Анфис, – откуда-то появилась еще одна старушка, совсем маленькая, сухостью напоминающая воблу, плоско отливая медной чешуей, – ты говорила, больше бери, а я взяла миску и зараз съела. Такой засол… Секрет, что ли, знаешь, или капуста такая попалась, еще молодая?
– Может, соль хорошая, – на нижних нотах прогудела Анфиса. – У Томки моей кубик лежал на тумбочке. Томка говорила, соль это. А у меня как раз соль кончилась. Капуста стояла нашинкованная. Томка этот кубик в тряпку и пестиком его, пестиком. Да, Томка? Еще сказала: «Во! Как хрусталь звенит». – Старуха с удовольствием несколько раз подняла и опустила пудовую руку.
«Так это кристалл! А она его пестиком! – обмерла Анна. – То-то Лапоть все говорил про капусту. Боже мой! В капусту затолкала…»
– Скоро гости, мама, – сердито сказала Тамара. – А вы тут не знаю что.
Анфиса обхватила руками живот и утекла за дверь, с восхищением оглянувшись на Тамару. Плоская старушка, поблескивая и треща чешуей, торопливо исчезла за ней.
Анна услышала ровные, но какие-то полые, облегченные шаги. Все в ней сжалось, остановилось, дыхание кончилось.
Вошел Андрей. Анна смотрела на него, видела, что это он, но сердцем не узнавала его. Нет, это не он. Хотя такой же, как прежде, как раньше, как тогда… И кожа такая же свежая, будто новая, и губы слишком красные.
Глаза!.. Вот что нельзя ни узнать, ни принять. Прежде они хранили тайну недоступной подводной глубины. Сейчас Анна увидела их плоское сухое дно. Глаза были выпиты. И это жалкое незнакомое выражение рта…
Вдруг в лице его мелькнул откровенный испуг. Он увидел Анну. В сумке унизительно звякнули бутылки.
– Здравствуй, – хрипло сказала Анна. – Вот… Зашла.
– Чего ж красного не взял? Женщины будут, – недовольно сказала Тамара, заглянув в сумку. И мышца, из которой было цельно выкроено ее тело, жестко напряглась. – А шеф и вовсе только коньяк в себя льет. Для тебя ж стараюсь!
Испуг исчез с лица Андрея, он словно бы забыл про Анну. Он коротко мигнул, завороженно неотрывно глядя на Тамару.
– Давай еще сбегаю. Вася там сегодня. Он даст, – с готовностью предложил он торопливым, незнакомым Анне голосом.
– Дак к тебе с пустом не ходют, – где-то далеко протрубила в старую мятую трубу Анфиса, – принесут коньяк мужики. Капусту подавать будешь?
– Капусту! – язвительно взвилась Тамара. – Беда с этими старухами, лезут, как мухи.
– Уже мухой тебе сделалась! – простонала откуда-то из темной комнаты Анфиса. – Ох, Тамарка…
Тамара пошла из комнаты, с порога оглянулась на Анну.
– Андрюш, пусть и твоя остается. Места много.
– Зачем пришла? Зачем? – быстрым шепотом проговорил Андрей. Но Анна увидела, он и не ждет ответа. Он напряженно прислушивается к властному, тоже выкроенному из одного куска, голосу Тамары.
– Лапоть сказал, что ты… – Анне не хватило дыхания.
– Что я? Что?
– Нет, я хотела сказать… Лапоть умер.
– Знаю, знаю, – нетерпеливо оборвал он ее. – Зачем пришла? – Андрей поймал ее потрясенный, недоумевающий взгляд. Но тут же отвлекся, послушно ловя голос Тамары. Она отдаленной грозой широко погромыхивала на кухне. – Чего смотришь? – Он стоял и незаметно переступал ногами. – Тут я. Понимаешь? Тут.
Анна молчала. Она только глядела и глядела в его мелкие убегающие глаза, безнадежно ища и не находя прошлого.
– Женюсь я, заявление подали, – оглянувшись, негромко проговорил Андрей. И добавил как-то даже просительно: – Ты больше сюда не ходи, ладно? Ну, что тебе?
Тут же с мгновенным раздражением, устыдившись жалобной, даже жалкой, интонации, он шагнул к ней, стиснув зубы, наклонив голову. Но Анна чувствовала: одно ее движение – и он с пугливым проворством отскочит назад.
– Уходи, ну, уходи же, – шептал он, беспомощно оглядываясь на дверь кухни. – Станет за стол сажать, уговаривать будет, не соглашайся. Ладно? Ни за что!
Он оттеснял Анну к двери, наступал на нее, выдавливая ее из комнаты.
– Я… я хотела тебе кольцо отдать, – дрогнувшим голосом сказала Анна. – Ты его мне подарил. Давно…
– Кольцо?! – Он нахмурился в бесплодном усилии вспомнить. – Я тебе дарил разве?
Кольцо легко соскользнуло с пальца Анны. От него осталось на коже только стертая до блеска полоска, отливающая синевой.
– На, возьми! – Анне показалось, кольцо на миг повисло в воздухе.
Андрей с недоумением смотрел на свою пустую ладонь.
Сиреневые сумерки густо заполнили комнату. Анна увидела: кольца больше нет. Оно растаяло, исчезло с руки Андрея.
– Какое кольцо? Все ты врешь! – Лицо его исказилось. – Опять твои шуточки дурацкие?…
Сумерки, как будто радуясь, растеклись по комнате.
– Она мне ларек покупает, ясно тебе? Весь мой будет!.. – Он замер, слепо глядя куда-то в бездонно открывшуюся пустоту. Он грезил наяву. Что ему мерещилось? – Хозяином буду! – невнятно пробормотал он. – Я его в красивый цвет покрашу. Мне, может, уже сегодня «Сибирскую корону» привезут…
Но тут же, словно очнувшись, недобро блеснув глазами, резко шагнул к Анне:
– Ну, что стоишь? Чего тебе надо? Уходи!
Анна отступила в глубину соседней комнаты, в последний раз оглянулась, вдруг ощутив всей судьбой, что больше никогда не увидит Андрея. Тамара куда-то исчезла. Андрей стоял один посреди комнаты. Разболтанный мохнатый огонек, кривляясь, разом обежал всю его неподвижную фигуру. Повис на плече, затрясся и погас. Погасло все.
Послышались сильные ровные шаги.
– Ты чего бледная такая? Плохо тебе? Смотри, грохнешься, – спокойно проговорила Тамара, внося блюдо с дрожащим и играющим холодцом. Он был полит сверху чем-то живым, словно бы лягушачьей икрой. – Кривые, кривые полы. Мы с Андрюшей съезжаться будем. Андрюш, картошку чистить иди.
– Иду, иду! – с облегчением откликнулся Андрей, отступая, втянутый в глубь комнаты сильным вдохом Тамары.
– Уходишь? – равнодушно сказала Тамара. – А то смотри, оставайся. Выпьешь водочки…
Анна повернулась спиной к своей бывшей жизни, разбитой в куски, и ушла.
Глава 31
Анна не помнила, как вышла во двор. Девочки сбились вместе, завороженно и неподвижно. Перепутали руки, тени, оплелись змеями. Упрятанный в листве потайной фонарь светил им, и все они позеленели с одного края, как старая бронза.
Анна пересекла двор. В вечернем настое дышал целлофан над мусорными бачками. Пахнуло притихшей грибной гнилью. Черная арка ворот. Анна, не оглядываясь, вошла в ворота, и мрак, плеснув, сомкнулся за ее спиной. Какая густая, непроглядная темнота! Анна шла, раздвигая мягкий мозг ночи, его дышащие живые пласты. Идти с открытыми глазами или закрытыми, все равно. Может, я ослепла? Сколько я иду, день, ночь, всю жизнь? Отсюда, похоже, нет выхода.
Вдруг Анна ощутила на лице мелкие прикосновения белой снежной крупы. Падал сухой, чистый снег. Анна неясно разглядела: куда-то вниз, плоско и медленно провалилась нога, согнутая в колене, обтянутая серым шелком, мелькнул локоть, собрав бархатные складки. А это Лапоть! Или его призрак? Широкий ломоть улыбки, выпавшей из лица. Тряпье, разъехавшееся на вздутом животе. Проскочила пуговица, повисшая на длинной нитке.
Анна, моргая от падающего снега, всматривалась изо всех сил, но снег пошел гуще, такой же сухой, шуршащий, и уже ничего нельзя было разглядеть. Все это было со мной, было… Это конец. Конец? Я когда-то слышала это слово. А конца-то и нет. И смерти нет. Кто так сказал? Это Сашка сказал. Мой Сашка… Руки у него светятся… Не рассмотреть. Снег. Если я не умерла, здесь направо, совсем рядом, должно быть метро. А тут только снег.
Анна не удивилась, когда от густой снежной стены отделилась невысокая девушка в куцей, косо срезанной одежке. Задумчив был наклон ее головы.
Наташа. Наташа… Анне захотелось безотчетно броситься к ней, обхватить руками ее жалкие, слабые плечи, заплакать, зарыдать, потому что Наташа все бы поняла. Но Анна знала: почему-то этого нельзя, и осталась стоять, глядя, как легко, не касаясь земли, приближается к ней Наташа.
– Согрелась я, слышь? Первый раз согрелась. А снег этот теперь все время со мной. Ну и пусть. Мне хорошо, тепло. – Голос Наташи не утратил земного цвета и звучности. – Пошла я к нему, рассказала. Он там у дверей стоит, старичок этот. Ну, я порасспросила о нем кое у кого. Петром его зовут. Просто Петр без отчества. И ключ у него от той самой двери. «Иди, – это он мне говорит, – теперь можно, отопру. Сперва глаза слепить будет, потом пообвыкнешься, ничего». А я ему: «Еще разок спуститься надо, хоть спасибо сказать». И сразу про тебя, чтоб и тебе открыл. Говорю: «Она все смогла. Она одна, больше никто не смог. А натерпелась как, замучилась совсем». Петр этот улыбается, не поймешь его. «Ишь, заторопилась. Ей еще исцелить себя надо. Цепочку она порвала. А долги, долги…» – и вздыхает. Жалеет тебя. Какие у тебя долги-то? Сунуть бы ему, да боюсь, вдруг не возьмет. Потому как не за деньги там стоит. Еще обидится.
Анна увидела – сквозь скулу Наташи светит яркая звезда. Наташа протянула руку, в ладонь ей скатилось зеленое, надкушенное яблоко. Оно превратилось в прах и просыпалось между пальцами. Наташа засмеялась и вытерла пальцы о край серебристого платья. Откуда это платье? Может, из снега? Нет. Похоже, из воздушного серебра.
– Видишь, нет яблока больше. И все ты, опять ты.
Тем временем ее лицо стало чересчур сквозным, теряя четкость. Длинная одежда падала теперь свободно, край ее был не подшит, а в складках, свернувшись, поселились зародыши звезд. Босые ступни маленьких ног блеснули.
– Предлагают вот в церкви работать. Кем хочешь, можно плачем или молитвой. Только не навсегда, а так. Вроде надо, чтоб не сразу. От земли… В церкви хорошо. Смотри, какие ноги стали. Серебро! Не знаю, согласиться, что ли? – Наташа легко вздохнула, покачала головой. Каждое ее движение стало опасно-светоносным.
Анна, не выдержав, опустила глаза, и длинный луч упал ей в руки. Крученый. Анна пощупала его. Мягкий какой…
«Славке варежки свяжешь, – с укором сказала бабушка Нюра, жуя губами. – Зубы вот на ночь вынула, а без зубов – сразу старуха. Я тебе варежки из козьей шерсти вязала. А Славка-то всю зиму с одной варежкой бегал. И ноги мокрые. Смотрю – идет, ранец тащит, а на руку дует. Озяб. А глаза какие. Мал он еще для таких глаз. Ты уж пригляди…»
Анна хотела что-то сказать, но поняла, говорить не надо, бабушка Нюра и так ее слышит. Тем более, пошел такой густой снег, что намокший луч сразу отяжелел, и Анна начала торопливо сматывать его в теплый клубок.
«Ну вот и слава богу», – сказала бабушка Нюра, надвигая белый платок и отгораживаясь от снега.
– Прощай, прощай… – донесся до Анны голос Наташи.
Падающий снег и ветер огибали Наташу, сгущаясь только для того, чтобы дать опору проступившему сквозь складки одежды колену и маленькой серебряной ступне.
– Надорвалась ты. Прямо с лица спала. Хочешь, зажгу другую свечу. Потоньше. Давай, давай, – уговаривала Наташа, стряхивая с себя набегающую прозрачность и делая усилие сохранить последние земные очертания.
«Нет!» – хотела крикнуть Анна, но голоса не стало.
– Не хочешь? Так и знала, так и знала… – Голос Наташи все удалялся, и Анна увидела его последний затихающий отблеск.
Свеча, потрескивая от косо летящих снежинок, горела в ее руке. Анна прикрыла узкое пламя ладонью. Снег, устилавший землю, был такой нежный и чистый, он уходил вдаль, и не было конца белому покрову. Анна боязливо сделала первый шаг, стараясь ступать бережно и осторожно, как только могла. Она оглянулась. Сзади цепочка глубоких следов, неровных, наполненных темнотой.
«Это мои следы, они как будто догоняют меня, – подумала Анна. Но легкий снег, словно охраняя ее, заботливо засыпал и укрывал их. – Не буду смотреть назад. Зачем? Не буду…»
С каждым шагом идти становилось все легче. Анна шла и всматривалась в предназначенную ей даль, но все исчезало, тонуло в воздушной работе метели. Она чувствовала, живой свет в ее руке набирает силу. Пламя свечи трепетало, клонилось набок, но все же не отлетало от тонкого фитиля. Теперь Анна знала, это затеплилась и разгорается, преодолевая тяжелые порывы ветра, ее судьба.
Кто спасет Мастера?
«Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова и «Кольцо призрака» Софьи Прокофьевой. Попытка сравнения
Читатель, взявший в руки книгу Софьи Прокофьевой «Кольцо призрака»[1] и не отложивший ее в сторону, прочтя первые тридцать страниц, будет уже вскоре вознагражден удивительным путешествием в мир большой русской литературы. Замечательная детская писательница, получившая известность своими многочисленными книгами для детей, поставившими ее в ряд классиков этого жанра, Софья Прокофьева в юности обратилась к поэзии, продолжив уже в первом сборнике своих стихов лучшие традиции Серебряного века. Недаром ее первый стихотворный дебют, «Античный цикл», сразу явивший в его авторе зрелого мастера, был высоко и по достоинству оценен Борисом Пастернаком[2]. И вот теперь Софья Прокофьева выступила в совершенно новом жанре. Широкой публике представляется ее роман «Кольцо призрака. Разрывая порочный круг…»[3]. Как «Доктор Живаго» в обширном литературном наследии Пастернака, так и роман «Кольцо призрака» – единственное произведение такого рода в творчестве писательницы и поэтессы.
К какому же направлению русской литературы следует отнести это произведение? Скорее всего, к линии Михаила Булгакова, в творчестве которого его можно сравнить с любимым детищем писателя, гениальным романом «Мастер и Маргарита». Уже вскоре хорошо осведомленный читатель обнаружит жанровую и стилистическую связь обоих произведений. В обоих случаях речь идет о расширении рамок блестяще и детально описанной повседневной и бытовой действительности тем «потусторонним» миром, который, обычно оставаясь сокрытым, тем не менее через бесчисленные, нам, как правило, неизвестные каналы всечасно и многообразно воздействует на всю нашу жизнь, все снова и снова вторгаясь в нее, словно из неких таинственных мировых глубин. Речь идет о том слое бытия, где добро и зло с их извечной борьбой между собой обретают сущностный, экзистенциальный характер, поскольку здесь они выступают не как абстрактные силы, а в образе реальных духовных существ, которые эти силы не просто олицетворяют, но сами ими являются; иными словами, добро и зло становятся в этом параллельном мире тем царством ангелов и демонов, в борьбу которых за будущее человека, как венца творения, включены все силы неба и ада.
Именно об этой великой и глубоко трагичной битве добра и зла, сопровождающей и пронизывающей всю земную историю человечества, на фоне социальных сдвигов и катаклизмов соответствующей эпохи и идет речь в обоих романах, Михаила Булгакова и Софьи Прокофьевой.
В них силам добра в человеческой душе, поддерживаемым духовным миром и его Светлыми Силами, противостоят мощные духи зла, угрожающие и соблазняющие, вводящие в моральные заблуждения, ведущие к нравственному падению и, как следствие, к постепенному распаду человеческой личности. Эти темные силы представлены в первом романе в виде сатаны-Воланда, а во втором – в образе страшного демона из глубин преисподней, настоящее имя которого не может быть произнесено, ибо оно само уже несет в себе разрушительную для души силу зла, а потому обозначенное в романе лишь прозвищем «Сам» (гл. 28), как указание на всеохватывающий, космический эгоизм, лежащий в основе и составляющий сущность этого демонического существа, олицетворяющего, подобно Воланду, силы зла не только в нашем мире, но также и в мире потустороннем.
Но на этом связь между двумя романами, по сути, кончается. Правда, в обоих речь идет об отношении человека к принципу зла и о его роли в мире, однако решается эта проблема в них, можно сказать, принципиально различным образом. В романе Булгакова зло постепенно приобретает все более привлекательный характер. По сравнению с окружавшей писателя большевистской действительностью, с ее жестокостью, глупостью и полным пренебрежением к людям, Воланд и его свита, по мере повествования, начинают выглядеть все более привлекательно и постепенно занимают в романе место добра. Даже такие известные «мероприятия» в мире зла, как, например, Вальпургиева ночь, которая еще у Гёте в «Фаусте» вполне отвечает своему темному предназначению, в романе Булгакова становится заманчивым приключением, которому главная героиня отдается с большой радостью, завершающейся краткой констатацией ее нового жизненного статуса, с которым она вполне согласна. Так, в прощальном письме брошенному ею мужу она указывает на свое новое положение лишь одной короткой фразой: «Я стала ведьмой…» (стр. 293)[4]. Ну а что же говорить о роскошно и красочно описанной сцене бала у сатаны, на котором Маргарита выбрана «королевой» самим Воландом. Причем в восторге от этого мероприятия остаются не только главные герои романа, но даже и сам читатель, введенный в заблуждение, а по сути соблазненный мишурным блеском и иллюзорной роскошью блестяще описанной сатанинской жизни. В завершение, все почти безграничное восхищение Маргариты Воландом завершается ее тостом «Здоровье Воланда!» (стр. 464) и возгласом: «Великий Воланд!» (стр. 466).
Однако основной проблемой романа является даже не эта, скорей поверхностно-эмоциональная и в общем-то даже понятная преданность Маргариты сатане (ведь Воланд так охотно исполняет все желания влюбленной женщины), а та рукопись, которую пишет Мастер и которому в этом так самоотверженно помогает Маргарита. Даже имя, которое она сама придумала для своего возлюбленного, – «Мастер», имеет в этом свое объяснение. Последний так и толкует его происхождение Воланду: «Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал» (стр. 363). И действительно, безмерная любовь Маргариты к роману Мастера заводит ее так далеко, что ее отношение к нему Булгаков описывает следующим образом: «Она гладила рукопись ласково, как гладят любимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, то останавливаясь на титульном листе, то открывая конец» (стр. 376–377). А в другом месте он характеризует его еще так: «Она сулила славу, она подгоняла его [Мастера] и вот тут-то стала называть Мастером… и говорила, что в этом романе – ее жизнь» (стр. 181).
Почему же этот роман, а точнее, его содержание играют в произведении Михаила Булгакова такую большую роль? Причина этого в том, что в нем Мастер, сам того не подозревая, создает под названием «Роман о Понтии Пилате» (стр. 363) не что иное, как «Евангелие от Воланда». В определенном смысле здесь уже сам Воланд выступает как писатель, используя Мастера лишь как свое земное орудие. Иначе говоря, хотя сам роман и пишет человеческая рука, его истинным вдохновителем является именно Воланд. Поэтому он так заинтересован в том, чтобы Мастер обязательно его закончил. И даже чудесным образом спасает рукопись, когда Мастер решается ее уничтожить.
Также и в тексте самого Булгакова внимательный читатель может найти убедительное доказательство истинного авторства романа о Понтии Пилате. Ибо дословное содержание его первой главы редактор известного литературного журнала, Михаил Александрович Берлиоз, узнает на Патриарших прудах в Москве непосредственно из уст самого сатаны-Воланда. Ибо кому, как не Воланду, знать наизусть свое собственное произведение. Таким образом, задолго до того, как читатель вообще познакомится с Мастером и его трагической судьбой, ему уже загодя приоткрывается тайна того, кто, собственно, является настоящим автором этого произведения.
Сказанное позволяет нам ответить на вопрос, который должен рано или поздно возникнуть у каждого читателя романа Булгакова: «А зачем, собственно, сатана-Воланд, да еще со свитой, вдруг объявился в Москве, да еще в человеческом образе?» Уж конечно, не за тем, чтобы морочить голову обывателям и давать в театре дешевые представления, наскоро сработанные из примитивной магии и дешевых фокусов. Нет, сатана такой ерундой не занимается. У него есть на земле дела поважнее. Он явился для того, чтобы исполнить задачу исключительной важности: завершение романа, начатого Мастером, в котором он, как его закулисный инспиратор, чрезвычайно заинтересован. Поэтому Воланд выступает на сцене именно в тот момент, когда в процессе работы у Мастера возникают серьезные, даже, казалось бы, непреодолимые трудности. (Мастер сжигает свой неоконченный роман, а сам оказывается в клинике для душевнобольных.)
В чем же обнаруживается в самой рукописи почерк Воланда? Как это явственно следует из соответствующих глав романа Булгакова, все снова переносящих нас к известным событиям начала христианской эры, нам в них представлен образ Иисуса, совершенно лишенный всего Божественного. Как простой человек из Назарета, странствующий проповедник, может быть даже пророк, несущий в мир высокие, но чисто человеческие, моральные истины, как это делали многие учителя до и после него, – именно таким хочет представить людям Божественного Основателя христианства Воланд. Под его неусыпным нашептыванием в романе Мастера Богочеловек становится простым смертным, даже не Иисусом из Назарета, а просто Иешуа Га-Ноцри, перед лицом опасности брошенным своими учениками, но до конца остающимся верным своим жизненным принципам и готовым за них даже принять мученическую смерть. (В романе Мастера Пилат называет его «бродячим философом» (стр. 38), а после разговора с ним приходит к выводу, что он «оказался душевнобольным» (стр. 38), «бродячим юродивым» (стр. 48), а потому не заслуживает казни.) Такой человек хотя и может послужить нравственным примером для других, но никак не может воскреснуть после смерти, как тот мертвый Христос на картине Гольбейна в базельском музее, который именно по этой причине так поразил князя Мышкина в романе Достоевского «Идиот». Но именно таков и есть тайный план сатаны: представить в своем «Евангелии» Христа так, что Воскресение станет для Него невозможным.
Поэтому сатане-Воланду вовсе не требуется отрицать Иисуса Христа как историческую личность. Он даже может поспорить об этом с Берлиозом, убежденным атеистом, безнадежно подпавшим под власть большевистской пропаганды, быстро убедившей его в том, что исторического Христа вообще никогда не существовало. Так этому самонадеянному «редактору толстого художественного журнала» (стр. 11) Воланд может заявить уверенно и со знанием дела: «Имейте в виду, что Иисус существовал» (стр. 25). Более того, мы можем вполне поверить и словам Воланда о том, что он лично присутствовал при всех этих событиях. «Дело в том, – сообщает он своим собеседникам (Берлиозу и поэту Бездомному), – что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каиафой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито…» (стр. 57). Всех этих событий Воланд отнюдь не отрицает, ибо в действительности он хочет совсем иного. Ему нужно только убедить людей в невозможности Его Воскресения, без которого все христианство становится бессмысленным. А если люди поверят в это, то сатана получит реальный шанс соблазнить все человечество и со временем завладеть им. Ведь грядущий антихрист сможет однажды повторить все земные чудеса Христа и даже совершить более их, кроме одного-единственного Чуда, ради которого Христос и пришел на землю, произошедшего в Пасхальное Воскресение. Ну а если Христос не воскрес, то и конечная победа над злом, о которой говорится в конце Апокалипсиса Иоанна, невозможна. А значит, человечество обречено на погибель, оно рано или поздно должно будет окончательно и бесповоротно подчиниться силам зла. И уж конечно в таком случае всякая индивидуальная борьба со злом и противостояние ему отдельной человеческой личности являются по своей сути совершенно бессмысленными и бесперспективными, то есть уже заранее обреченными на полное поражение.
Поэтому в рукописи Мастера о тайне Воскресения нет и не может быть сказано ни одного слова, ибо именно против этого и пишется его роман. В результате Мастер, сам того не подозревая, в конце повествования превращается в послушное орудие Воланда на пути к этой цели, а ключом к его душе для темных сил становится так трогательно преданная ему Маргарита.
Однако сам Мастер, в отличие от своей возлюбленной, смутно сознает демоничность всего предприятия и в один прекрасный момент, словно по внушению некой высшей силы, сжигает свой роман. Но, в отличие от Гоголя, бросившего в огонь вторую часть «Мертвых душ», для Воланда «его» рукописи действительно не горят. И уничтоженная рукопись снова возвращается к Мастеру, но на этот раз от ее настоящего автора: он получает ее обратно прямо из рук сатаны, что вызывает у Маргариты «восхищенный» возглас: «Всесилен! Всесилен!» (стр. 363) А когда, после такого чудесного обретения рукописи, прозорливый Мастер все же восклицает: «Он мне ненавистен, этот роман», то это опять Маргарита, которая убеждает его в обратном. «Я умоляю тебя, – жалобно попросила Маргарита, – не говори так. За что же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу» (стр. 370).
В сказанном мы имеем теперь и ответ на вопрос, почему сатана-Воланд так заботится об обоих, помогает и вообще оказывает им так много внимания. Ибо, согласно его плану, роман обязательно должен быть дописан Мастером, и для этого ему должны быть предоставлены наилучшие условия, о которых будет сказано ниже.
Собственное же отношение Воланда к реальным евангельским событиям таково, как оно представлено в сцене появления Апостола и Евангелиста Матфея на балконе пашковского особняка в Москве, где он обрисован как «оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне» (стр. 452), то есть как плохо одетый, немытый и по внешнему виду грубый простолюдин, или просто «оборванный бродяга» (стр. 480), как он назван дальше. (В романе же Мастера он описывается еще так: «Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья» (стр. 413). А отвечая на вопрос Пилата, он «улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно» (стр. 414) и так далее.)
Таким он и противопоставлен блестящему, холеному, с шиком одетому «мессиру» Воланду. И это как раз тот из Евангелистов, которому его Евангелие диктовал Ангел! Но именно так видит его Воланд. В этом выражается все его нескрываемое презрение и откровенная ненависть к ученикам Иешуа Га-Ноцри, бросившим все и последовавшим за этим странствующим Проповедником, беззаветно поверившим его словам и подобно ему навсегда отказавшимся от всего того, чем сам Воланд мог бы одарить их. «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне» (Матф. 4,8–9). Нет, этого Воланд никогда не сможет принять и простить им! Иное дело Мастер…
«Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к Мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен» (стр. 479). Кем же он был прочитан? Уже в предыдущем тексте намекается на то, что он был прочитан все тем же Иешуа Га-Ноцри, бедным странствующим проповедником, жившим почти две тысячи лет назад, и, может быть, еще кем-то из его учеников. Однако, как мы видели, речь здесь в действительности вовсе не идет о Богочеловеке, действительном Основателе христианства в начале нашей эры, но о призрачном создании Воланда, которое должно быть – по мысли романа – поставлено на Его место. А из такого темного источника о романе может быть сказано только одно: он, «к сожалению, не окончен», то есть он должен быть обязательно дописан Мастером до конца. И, чтобы окончательно соблазнить его, Воланд влагает эти слова в уста самого Иешуа Га-Ноцри. «Он прочитал сочинение Мастера» (стр. 453), – так возвещает об этом Воланду несколькими страницами раньше Левий-Матфей, после чего следуют ключевые слова, выражающие всю сущность последующей трагической судьбы Мастера: «Он не заслужил света, он заслужил покой». И этот покой должен дать ему Воланд. Но покой, по мысли Воланда, нужен Мастеру только для того, чтобы он смог спокойно и без помех дописать свою книгу.
Особенно ясно это окончательное порабощение Мастера сатаной следует из последней, заключительной, сцены романа, а точнее, из его эпилога. Однако, чтобы ее понять, необходимо хотя бы вкратце обратиться к главному герою романа, по имени которого он назван, – пятому прокуратору Иудеи, Понтию Пилату.
Согласно всем четырем Евангелиям, Пилат определенно сочувствует Иисусу и искренне желает спасти Его. Не вдаваясь сам в тонкости происходящего, он поначалу просто не может понять жестокости и ненависти к Нему Его соотечественников, столь яростно желающих Его смерти. Поэтому он откровенно хочет отпустить Иисуса (Лука 23,20; Иоанн 19,12), а когда все его усилия разбиваются о стену злобы и непонимания, то он произносит решающие слова: «Невиновен я в крови Праведника Сего» (Матф. 27,24) – и демонстративно перед всеми иудеями умывает руки (там же). Он так же безусловно чувствует, что перед ним необыкновенный человек. Поэтому он называет Его Праведником. Это чувство особенно усугубляется в нем после того, как его жена сообщает ему, что она «во сне много пострадала за Него» (Матф. 27,19). После этого Пилат ищет разговора с Иисусом наедине. Здесь, оставшись с пленником с глазу на глаз, Пилат задает Ему решающий вопрос: «Что есть истина?» (Иоанн 18,38). Уже сама его формулировка выдает в нем философски образованного римлянина. Но, к его удивлению Иисус, не дает ему ответа. Почему? А по той причине, что сам вопрос поставлен неверно. Ибо Богочеловеку, единственному среди людей, кто вправе сказать о себе: «Я есмь истина» (Иоанн 14,6), можно задать лишь один вопрос: «Кто есть истина?» И если бы Пилат был в состоянии это сделать, то он услышал бы в ответ: «Я есмь» – и стал Его учеником, быть может, даже двенадцатым апостолом, вместо Иуды Искариота. Но этого не произошло и, испугавшись последней угрозы, брошенной ему в лицо, – тогда «…ты не друг кесарю» (Иоанн 19,12), то есть возможного доноса на него в Рим, – Пилат согласился и «предал Его им на распятие» (Иоанн 19,16).
Хотя вина Пилата и неизмеримо меньше, чем вина требовавших и добившихся Его казни, тем не менее, подобно высшему суду, звучат обращенные к нему слова Иисуса: «…посему более греха на том, кто предал Меня тебе» (Иоанн 19,11). Тем самым указывается также и на его меру вины в свершившейся мировой трагедии. Именно эта доля вины и определяет, по замыслу Булгакова, дальнейшую, можно сказать, метафизическую судьбу Пилата.
Почти две тысячи лет Пилат обречен беспрестанно думать о совершившемся, мучительно размышлять о том, почему он не сумел задать правильный вопрос, и, прежде всего, почему он допустил происшедшее. Это то единственное наказание, которому, согласно Аристотелю, подвергается душа после смерти: она должна вечно созерцать свои земные поступки. Если они были хорошими, то такое созерцание дарует ей блаженство, а если они были плохими, то она обречена бесконечно страдать от их созерцания. Но благодаря Воскресению Христа также и в загробном мире произошло радикальное изменение. Отныне душам после смерти дана возможность дальнейшего развития; они могут, искупив свою вину долгими, мучительными размышлениями и глубоким раскаяньем, выйти из своего грешного бытия и направиться к Свету. Именно это и происходит в конце романа с Понтием Пилатом, и он обретает наконец прощение и, через силу Христа в своей душе, устремляется по «лунной дороге» (стр. 481) к Тому, Кого он «жаждет видеть» больше всего на свете, потому что тогда, столетия тому назад, «он чего-то не договорил» (стр. 479) в своем единственном разговоре с Га-Ноцри, и только эту упущенную возможность он видит все снова и снова в своих тревожных снах в течение бесконечных столетий.
Но что же, в конце концов, происходит с главным героем романа, Мастером? Он фактически занимает место Пилата. Соблазненный Воландом, он, вместе с Маргаритой, направляется «к вечному их дому» (стр. 482), при этом не замечая того, что с ним в действительности происходит, а именно, что «память Мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать» (стр. 482). А вместе с ней потухает и его совесть, убаюканная обещаниями и посулами нечистой силы. И хотя Мастеру кажется, что теперь кто-то отпускает его на свободу, в действительности же он сам, вместе со своей возлюбленной, оказывается пленником Воланда, попадая благодаря его чарам в иллюзорный мир призрачного бытия. Так очарованный Мастер уже видит, в своего рода сновидении наяву, уютный маленький дом с камином, тихую, незаметно текущую жизнь, посвященную только творчеству, навещающих его лишь самых близких друзей; теплые летние вечера в саду вдвоем с Маргаритой, протекающие в неторопливой беседе о написанном в течение дня… «О, трижды романтический Мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своей подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели же вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?» – не без некоторого пафоса возвещает Мастеру Воланд (стр. 481). И не это ли вправду является тайной мечтой каждого истинно творческого человека, стремящегося не ко внешнему успеху и мишурной славе, но к спокойной, углубленной работе, для которой сам творческий процесс является не менее важным, чем его конечный результат? – Заслуженный отдых усталого Мастера, подвергшегося к тому же стольким преследованиям и мучениям со стороны властьимущих в большевистской России. Одним словом, совершенная идиллия полнейшей иллюзии. Однако, почему иллюзии?
Чем же хочет и будет заниматься Мастер в своем добровольном уединении? Ответ Булгакова ясен: он будет дальше работать над своим романом. Но, как мы видели, этот роман есть не что иное, как «Евангелие от Воланда», прямой заказ сатаны! Поэтому он и создает для Мастера идеальные условия для его работы, ибо заказ должен быть исполнен, а значит, роман Мастера должен быть дописан до конца. Причем особенная трагичность положения Мастера заключается в том, что само содержание романа уже неразрывно слилось с его душой. Поэтому на озабоченное замечание Маргариты, что он, отправляясь с ней в свое последнее путешествие, должен не забыть захватить с собой свою рукопись, Мастер отвечает, что он в ней больше не нуждается, он уже знает весь роман наизусть (стр. 466), роман, в котором он, не подозревая того, записывает не свои мысли, а тихие нашёптывания другого. Роман Воланда… Так духовная клетка, из которой освобождается Пилат, занимается новым узником, который долгие годы должен ждать своего освобождения, даже искупления, а до тех пор, обреченный, сам не зная того, служить сатане.
Охватывая взглядом весь роман Булгакова в целом, гениальность которого не подлежит сомнению, нельзя не удивиться тому, что автор на его страницах полностью покинул основную традицию большой русской литературы, фактически представив в нем зло как добро и в лице своих героев сам поклонившись сатане, явившемуся ему в таком привлекательном и респектабельном виде, как Воланд и его свита. И хотя в конце романа и указано на то, что Воланд, блестяще выполнивший свою миссию в отношении Мастера и Маргариты, со всей своей демонической камарильей возвращается в бездну, откуда он, собственно, и происходит, его истинного лица мы так и не видим. «Прощайте! – одним криком ответили Воланду Маргарита и Мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита» (стр. 482). Автор и здесь тщательно скрывает от читателя его истинный облик, потому что подлинный вид сатаны-Воланда, как духа бездны, своим устрашающим и человеконенавистническим видом навсегда бы разрушил хрупкую иллюзию повествования романа.
Как мы тотчас увидим, именно такой мужественный шаг к разрушению этой главной иллюзии (зла, выступающего как добро) и совершает в своем романе «Кольцо призрака» Софья Прокофьева. Тем самым она, строя свой роман вполне в традиции Михаила Булгакова, возвращает этот жанр литературы, открытый ее предшественником, снова в главную струю русской классики, для которой зло всегда было злом, а добро – добром, а их смешение могло быть лишь соблазном и временным заблуждением, которое – в себе и в мире – каждый человек должен преодолеть собственной моральной силой и поиском своего индивидуального пути ко Христу.
* * *
Совсем в иной мир переносит нас повествование Софьи Прокофьевой. Хотя жанр ее романа и вполне сопоставим с «Мастером и Маргаритой» Булгакова, по своему содержанию и по форме он является совершенно оригинальным произведением, не имеющим аналогов в русской литературе.
Также и в нем основным мотивом является борьба добра со злом. Однако здесь она представлена совсем в ином духе. В романе Булгакова ее формы – на фоне современной ему социальной и политической действительности, – все чаще принимают гротескный, даже пародийный, характер, в чем безусловно выражается особенный блеск и мастерство автора. Иначе в романе Прокофьевой. В нем борьба со злом – нечто очень серьезное, это большая, длительная и трудная работа, которая никогда не кончается, но только, по мере внутреннего развития и духовного созревания самой человеческой личности, переносится на более высокий уровень, постепенно становясь все более весомой частью общего Апокалипсиса человечества.
Тем не менее, также и в романе Прокофьевой зло, и вначале не без успеха, пытается выдать себя за добро, тем самым превращаясь в колоссальный соблазн, встающий на пути главной героини. Но, в отличие от героев Булгакова, Анна в конце концов раскрывает все козни зла, преодолевает его искушения и побеждает его одной лишь силой своей беззаветной, жертвенной любви. В этом заключается центральный и глубоко христианский мотив всего повествования. При этом сама любовь в душе главной героини проходит, по ходу романа, через долгое и трудное развитие. Начинаясь с чисто чувственной, земной любви к Андрею, Анна постепенно поднимается на ступень упорного поиска его высшей сущности, которую она стремится найти и пробудить в нем своей любовью, а под конец достигает ее высшей ступени – готовности к полному и сознательному самопожертвованию. Для этих трех видов, или ступеней, любви в греческом языке существуют три различных понятия (слова): эрос, филиа и агапий. Именно по этим трем ступеням внутреннего развития и проводит автор на протяжении романа свою героиню.
Постепенная эволюция любви Анны, становящейся, по ходу действия романа, все более сильной, целенаправленной и одухотворенной, остается, однако, как бы за кадром повествования, ибо ее подлинная сущность раскрывается и действует из духовного мира. И только там она действительно видна. Поэтому умершая Наташа говорит Анне: «Вдруг смотрю и прямо не верю – ярко горишь, всю воском залило…» (стр. 53). Мы же здесь, на земле, можем проследить постепенное становление и созревание этой любви лишь косвенно, в особенности по ее действию на окружающих: по поведению и словам Лаптя, который все больше различает в ней истинный свет бессмертной человеческой души, перечеркивающий все планы темных сил. По реакциям Андрея, чувствующего, как Анна медленно, но неотвратимо разрушает обитающее в нем демоническое начало, которое он ошибочно принимает за свое подлинное существо. Наконец, с особой силой это выступает в признании ее победы даже самими инфернальными силами, когда сам Князь тьмы вынужден отпустить бессмертную душу Андрея-донжуана из тенет преисподней. Все больше тускнеет и окончательно гаснет кристалл вожделения, потому что в своей душе Анна поборола его соблазн, соблазн чисто чувственной любви. Отныне потухший магический кристалл превращается в кристалл обыкновенной соли, годный лишь для засолки домашней капусты.
Поэтому, в конце романа, его судьба уже мало волнует Анну. «Да пропади он пропадом, этот кристалл!» (стр. 284) – говорит она. Нет, теперь ее собственное будущее уже никак не связано с судьбой магического кристалла, ставшего солью. И словно эхо из давно покинутого ею призрачного мира, доходит до нее отчаянный крик умирающего Лаптя: «Вон, вон! Вижу! Кристалл! Кому отдала кристалл, дура? Старуха его пестиком толчет, капусту солит! Вечность в капусту затолкала!..» (стр. 443).
Здесь, однако, как и во многих других местах романа, мы имеем дело с тонко зашифрованным художественным подтекстом. Ибо символику соли можно проследить назад через всю эпоху средневековой алхимии, вплоть до самих евангельских текстов (Мтф. 5,13). Поэтому превращение зеленого кристалла вожделения в чистый и совершенно прозрачный кристалл соли исполнено глубокого мистического значения. Очищенный любовью Анны, он перестает быть орудием сил зла и становится новой, ничем не замутненной субстанцией, призванной в земном мире очищать и сохранять от распада и гниения пищу, одновременно придавая ей вкус и тем самым вообще делая возможной ее потребление. А в духовно-душевном отношении – это образ чистой и ставшей совершенно прозрачной для высших, добрых Сил духовного мира души человека, какой и становится душа Анны в конце повествования. Такая душа может тогда, подобно соли в физическом мире, противодействовать всем процессам гниения и распада в душах окружающих ее людей, очищая своей любовью и добротой все, к чему она прикасается.
На протяжении почти всего романа любовь Анны к Андрею все преодолевает, все переносит и все оправдывает – это действительно та столь редко встречающаяся в жизни любовь, которая не знает никаких границ. Но лишь в самом конце, укрепленная вторым явлением ей умершего Сашки, она находит в себе силы пойти еще дальше и, добровольно отказываясь от предмета своей любви, принося его в жертву моральному долгу и высшей справедливости, в последний момент встает на сторону своего безвременно погибшего мужа и до конца борется за его рукопись, тем самым окончательно лишая Андрея земной опоры. (Она все еще не знает, что Сашку убил не Лапоть, а Андрей.)
Уже практически совсем покинутый своим демоном, но еще не став снова носителем своей бессмертной души, Андрей не может дальше существовать в этой промежуточной форме. В его существе происходит теперь то коренное, подобное смерти и новому рождению, преобразование, которое снова возвращает его в мир людей, но уже не как демоническое, а как чисто человеческое существо. Так, таинственным образом, совершается его искупление любовью Анны.
При этом, в процессе борьбы за бессмертную душу Андрея, сама любовь Анны очищается и растет в ее душе, последовательно преодолевая все препятствия и искушения, чтобы в заключение явить свою тайну как новый свет миру, как светящую в мир свечу, которой отныне становится ее душа и которой она уже никогда не перестанет быть.
«Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми» (Мтф. 5,14–16).
Конечно, в мире не одна Анна является носительницей такой духовной свечи. Она горит и светит в каждой человеческой душе, но вначале находится в ней как бы под спудом или в «сокровенном месте», где она видна лишь ее обладателю, а не другим людям, не миру. Анна же, в конце романа, в своем внутреннем развитии достигает той ступени, на которой свеча ее души начинает светить другим, когда она может нести ее в мир, чтобы там все «входящие видели свет» (Лука 11,33). И когда Наташа предлагает ей, как последнее испытание, понести в мир «другую свечу, потоньше» (стр. 468), то есть в будущем принять на себя более легкую долю, то Анна категорически отказывается, желая добровольно следовать и далее лишь своей, отмеренной ей Высшими Силами судьбе, какой бы трудной она ни была, ибо ее «венец» выражен в словах: «Вы – свет мира», хотя она уже знает из собственного, горького и мучительного, опыта: светить трудно! «Как трудно светить», – говорит она сама в одном из своих пророческих снов (стр. 106). Но, несмотря ни на что, она убеждена: это и есть ее истинный путь, путь всепрощающей и всепобеждающей жертвенной любви, светящей в мир. И по этому пути она хочет идти до конца.
Однако, может воскликнуть здесь несколько разочарованный читатель этих строк, значит, в конце опять банальный happy еnd: зло побеждено, добродетель восторжествовала – хорошо известное и скучное завершение столь многих второстепенных романов. Ничего подобного! Зло здесь побеждено лишь на небольшом, хотя и важном, отрезке земной жизни. «А ты, хотя да, ты этого не знаешь, ты порвала цепочку, одну, тонкую, но безжалостную», – говорит Анне умерший Сашка (стр. 388).
Но тем самым еще раз конкретно подтверждена реальная сила и устрашающая «непобедимость» зла, коренящаяся в его метафизических истоках. Зло действительно должно было отступить на этом поле битвы. Но оно никак не уничтожено. Сатана-Воланд, принявший в мировой бездне свой подлинный апокалиптический образ, являющий лик того, кто не может быть назван, ибо само его имя несет на себе печать мирового зла, продолжает угрожать человечеству со всеми ужасами сталинских и нацистских лагерей смерти, ГУЛАГа и Холокоста, чудовищных и доселе в человеческой истории не виданных свидетельств не просто окончательной деградации человеческой личности, но ее морального уничтожения, полного исчезновения, после которого остается только одна, лишь по внешнему виду напоминающая человека, оболочка, – место обитания уже не бессмертной человеческой души, а демонов преисподней, служащая лишь земной марионеткой силам ада.
«Не все то золото, что блестит» – к этой краткой формуле Владимир Соловьев сводит всю сущность антихриста, а также возможность распознавания его и всех его служителей в конце своих «Трех разговоров»[5]. Но, как он и сам это прекрасно понимает, так просто зло не может быть распознано, тем более в наше время, когда его действие в мире стало гораздо более изощренным и коварным, ибо за всеми его отдельными проявлениями всегда стоит одна и та же сила, направляя и организуя все его действия в мире. Именно против нее и ведется борьба всех Светлых Сил духовного мира, в которой все больше и больше призвано участвовать земное человечество.
Поэтому на страницах романа Софьи Прокофьевой возникает образ мирового зла в лице того, кто в нем назван лишь местоимением «Сам», борьба с которым составляет уже содержание Апокалипсиса Иоанна, а победа над ним в далеком апокалиптическом будущем ознаменует собой конец всей мировой истории. Однако эта последняя битва Христа и антихриста никогда не сможет завершиться полной победой, если каждая человеческая душа сначала не достигнет ее в самой себе, а затем и в своей жизни, причем не только на бытовом уровне, но и на духовно-метафизическом, как исполнение своей особой, индивидуальной миссии в общемировой борьбе сил добра и зла, миссии, которую рано или поздно получит из духовного мира каждый человек, чтобы стать в этой борьбе совоителем самого Христа.
Именно такую миссию и получает в романе Анна. Но, осуществив ее и добившись победы над злом силой своей любви, – правда, только на одном, определенном отрезке пути, – она не останавливается на достигнутом, но неустрашимо идет дальше. Меняется лишь то, что она, вместо вознаграждения и незаметно для нее самой, как бы повышается Высшими Силами в духовном ранге, чтобы, закаленная в борьбе со злом, продолжить ее теперь уже на более высоком уровне. (Финал романа.) Можно также сказать, что в душе Анны в конце романа силой одной лишь любви происходит своего рода внутреннее «воскресение», то полное преображение и раскрытие всех душевных сил, обращенное к добру и свету, которое постепенно приближает человека к реальности Воскресения как Центрального События всей мировой истории.
Таким образом, если в романе Михаила Булгакова читатель, незаметно для себя, уводится прочь от главного Провозвестия всех четырех Евангелий, которое в нем последовательно подменяется «вестью» Воланда, то в романе Софьи Прокофьевой нам постепенно раскрывается тайна того, что сама писательница выражает в словах, обращенных к Анне из мира умерших: «А ведь вам и так все дано и открыто. Любое движение. Бессмертие. Четырежды объяснено…» (стр. 388), а затем эта же тайна, но в чисто художественной форме, находит свое выражение в ее судьбе.
* * *
Именно такой «мудрой любви», истоки которой коренятся в небесном мире, а ее мудрость растет и крепнет вместе с реальным жизненным опытом на земле, и учит читателя Анна, главная героиня романа Софьи Прокофьевой. Поэтому ее путь столь отличается от пути Мастера и Маргариты. Последние, заключив союз с сатаной-Воландом, сами того не подозревая, надолго становятся заложниками темных сил и нуждаются в освобождении из своего заточения такими сильными и жертвенными натурами, как Анна. В этом удивительная связь между двумя выдающимися произведениями русской литературы, которых разделяет почти целое столетие. Хотя, я думаю, Софья Прокофьева, в процессе работы над романом, не думала об этом.
Завершить эту краткую характеристику обоих романов едва ли возможно без более подробного сравнения между собой их главных героинь. У Булгакова Маргарита, с самого начала своего появления на страницах романа, выступает как блестящая, прекрасно образованная интеллектуалка, презирающая любую пошлость и мещанство, непримиримый враг всякой обыденности, серости и посредственности. Смелая и красивая, она настойчиво ищет для себя более высокого призвания, а потому без зазрения совести бросает своего богатого, но скучного мужа, увидев в Мастере, гениальном и проницательном писателе, свой жизненный и человеческий идеал, которому она отныне хочет служить всеми своими силами и талантом. В особенности же она ненавидит все большевистски-советское, окружающее ее со всех сторон, которому она объявляет беспощадную борьбу, прежде всего в отместку за те преследования и мучения, которым подвергся со стороны чиновников и бюрократов от искусства обожаемый ею Мастер.
Ее образ на страницах романа, хотя и намечен автором лишь несколькими легкими штрихами, но с таким мастерством, что его героиня сразу располагает к себе читателя. В ней нам явлен пример идеальной подруги и верной спутницы богатоодаренного и творческого человека. Она – проницательный ценитель его таланта, способная поддержать и вдохновить Мастера на всех путях и перепутьях его судьбы.
Совсем иной рисует нам свою героиню Софья Прокофьева. Анна тоже красива, но не той броской, внешней красотой, сразу привлекающей наше внимание в Маргарите, а красотой внутренней, которая лишь постепенно становится видимой читателю, по мере того как она все больше выражает духовную красоту Анны и, прежде всего, усиливающийся свет ее растущей и набирающей силу души.
Единственное, что сразу обращает на себя наше внимание, это ее пронзительно-синие глаза, которые Андрей, все снова пугаясь их глубины, называет «небесными» (стр. 232). Однако сама Анна даже не подозревает, какой магнетической силой добра обладает ее взгляд, пробуждающий внутреннее существо и совесть другого человека, ибо через ее глаза уже начинает изливаться на все окружение незримый свет горящей в ее душе свечи (по которому, как мы видели, Анну находит и узнает Наташа). Поэтому все, несущие в себе темное начало, просто не могут их вынести. «Убери глазища», – кричит ей Лапоть в один из решающих моментов, будучи не в силах вынести ее взгляда (стр. 171); и ему же вторит доносчик и хам, Семёночкин. Даже благодушный Илья сразу замечает их особое выражение, чувствуя неловкость от их непосредственной близости.
С другой стороны, внешняя сторона жизни Анны вначале скорей неприятно поражает своей обыденностью и непримечательностью. Кажется, за пределами семьи и работы ей немногое дано в жизни. Измученная повседневным бытом, разрывающаяся между мужем, интересующимся только своими научными исследованиями, и трудным, запущенным ребенком; живущая в тесной квартире с больной матерью и не находящая никакого отдохновения в тяжелой и нищенски оплачиваемой работе, – в такой малопривлекательной обстановке выведена она в начале романа.
Одинокая и глубоко несчастная, она, подобно Маргарите, втайне мечтает вырваться из этого заколдованного круга. В конце концов, и она так же бросает свою семью, да еще с ребенком, следуя, однако, не каким-то высоким целям, как Маргарита (служение Мастеру и его таланту), а лишь своей глубоко неудовлетворенной женской природе, в погоне за своим «женским счастьем», правда, отдаваясь ему не добровольно, а соблазненная магическим действием кристалла вожделения. Одним словом, в исходной точке обоих романов все преимущества, внешние и внутренние, без сомнения, на стороне Маргариты. Но так показаться может лишь поначалу.
В действительности же дело выглядит так, что блеск и красота первой нам тотчас бросаются в глаза – они выступают как бы безо всякой тайны, сразу, как становятся видимыми все предметы в затемненной комнате, где внезапно зажгли яркий свет. Именно такой представлена автором Маргарита. Поэтому мы практически сразу начинаем ценить и любить главную героиню, восхищаться ею, особенно ее неистощимой энергией и мужеством, а ее безусловному женскому обаянию вообще трудно противостоять. Напротив, Анна лишь постепенно, как бы даже нехотя, раскрывает читателю свою более глубокую сущность, при этом словно приподнимая покров некой тайны, тайны своей души, которая затем медленно и неспешно – по ходу действия романа – начинает светиться, чтобы стать в конце его ярко горящей свечой, поставленной на высокий подсвечник посреди комнаты, которая, постепенно разгораясь, внезапно освещает все пространство вокруг, но уже совсем другим, духовным светом. Эта тайна развития человеческой души и вызывает у читателя к концу повествования ощущение также и внешней красоты Анны. Однако эта красота, подвижная и неуловимая, существует не просто сама по себе, но прежде всего является отблеском динамики преображения внутреннего мира героини, который все больше пронизывается стремлением к истине и всепобеждающей любовью.
В результате, к концу обоих романов, пути главных героинь оказываются диаметрально противоположными. Не желая того, Маргарита, заключив пакт с Воландом, ввергает ничего не подозревающего и глубоко усталого Мастера в величайшее несчастье: он становится заложником зла, послушным исполнителем литературного заказа сатаны-Воланда. Напротив, Анна, в конце всех своих злоключений, хотя и отягченная совершенными ошибками, проступками и промахами, мучимая сознанием своей вины и глубоким раскаяньем, в своей жизни все же достигает высокой, светлой цели и освобождает одну заблудшую душу из тенет тьмы, подобно легендарному Орфею, выводя ее из глубин ада. Но в глазах Божественной Справедливости этой одной человеческой душе нет цены, а ее бессмертная сущность может перевесить целый космос.
При всем этом Анна отнюдь не является совершенным существом. Она не святая и не мученица. Она – современная женщина со всеми ее достоинствами и слабостями, присущими каждому человеку. Она совершает ошибки и падения, она принимает на себя вину и должна будет за нее ответить. Анна бросает свою семью, пренебрегает любимым ребенком, забывает о больной матери. Она даже косвенно повинна в преждевременной и трагической смерти своего мужа. (В страшной сцене на даче Сашка своим телефонным звонком спасает Анну, но сам гибнет, получив ее отказ, дающий возможность силам тьмы нанести ему последний, роковой удар.) Да, Анна виновата во многом, и этой вины никто не может с нее снять. Недаром из духовного мира, словно отдаленное эхо, до нее долетают слова, сказанные о ней: «Цепочку она порвала. А долги, долги…» (стр. 380). И все же в конце концов она побеждает. «Как же это возможно?» – быть может, спросит читатель. Но именно на этот вопрос и дает ответ весь роман в целом. В нем Анна – носительница той любви, о которой Апостол Павел пишет, что она «долготерпит, милосердствует… все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13, 4 и 7). Только такая любовь в конце концов и побеждает зло, последовательно разрушая все его прельстительные чары, делая его лишь иллюзией, мороком, исчезающим, подобно кошмарному сну, в свете истинного добра.
В конце повествования Анна уже та свеча, которую никто не может погасить, к которой силы зла даже не могут приблизиться. Свет этой свечи в заключительной сцене она несет в мир, и снежная равнина перед ней перестает быть бескрайней и холодной пустыней, но превращается в тонкий, почти прозрачный, полог, отделяющий человека от его подлинной родины – духовного мира, в котором законы истины, красоты и добра действуют с такой же необходимостью, как законы природы в нашей материальной вселенной. Навстречу этому новому миру и идет теперь Анна, миру, где ее ждут новые задачи и новые цели и из которого ей теперь предстоит черпать силы и побуждения для ее дальнейшей жизни. Ее любовь победила! И открывающееся перед ней будущее – награда за это.
Поэтому основной смысл всей книги можно выразить, перефразируя известное высказывание Достоевского, одним коротким словом: воистину такой любовью однажды спасется мир. И именно об этом роман Софьи Прокофьевой.
Сергей Мартьянов
Примечания
1
Софья Прокофьева. Кольцо призрака. Разрывая порочный круг», изд. 2-е, изд-во «Новое тысячелетие», Москва, 2013 г., с послесловием Сергея Мартьянова «Шедевр современной русской литературы». Все указания на страницы даны по этому изданию.
(обратно)2
Смотри предисловие к сборнику стихов Софьи Прокофьевой «Античный цикл и другие стихотворения», М., 2000 г., и приведенный там автограф Бориса Пастернака.
(обратно)3
Издательство «Астрель». М., 2012 г.
(обратно)4
Здесь и далее роман «Мастер и Маргарита» цитируются по изданию, вышедшему в издательстве «Посев» в 1974 году во Франкфурте-на-Майне (3-е издание), в которое были включены все места рукописи, вычеркнутые советской цензурой при первом издании романа в Москве в 1966–1967 годах.
(обратно)5
«Краткая повесть об антихристе», завершающая произведение Владимира Соловьева «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории», М., 1991. С.188.
(обратно)
![Мелодия моей жизни - потанцуем? [СИ]](https://www.4italka.su/images/articles/604697/primary-medium.jpg)
Комментарии к книге «Прайд. Кольцо призрака», Олег Попович
Всего 0 комментариев